«Жизнь в розовом свете»

Жизнь в розовом свете (fb2) - Жизнь в розовом свете 536K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Григорьевна Бояджиева

Людмила Бояджиева ЖИЗНЬ В РОЗОВОМ СВЕТЕ (Издана под псевдонимом Людмила Князева)

«Я думаю, идеальная любовь еще вернется. Именно вседозволенность возродит поэзию чистоты и запрета».

Сальватор Дали.

I

1

12 марта 1928 года Наталья Анатольевна Вильвовская собралась, наконец, рожать. Схватки продолжались десять часов. Растеряв французские слова, Наташа по-русски всхлипывала «мамочка»…

Заглянув в быстрые карие глаза акушерки, старательно избегавшие встречи с его вопросительным взглядом, Константин Сергеевич понял, чем это все может кончиться. Ужас, нагнетавшийся в последние месяцы, окатил его ледяной волной. Жалкая комната в чужой стране, запах нашатыря, подгоревшего лука, нищенской стирки, приколотый шпилькой к прогоревшему абажуру газетный лист, белеющее в его тени оплывшее, словно тесто, лицо женщины — чужое, тупое от боли лицо — слились в мучительный, удушающий кошмар. Чувствуя себя на грани умопомешательства Марк выскочил во двор.

Было пусто и ветрено. В ясном высоком небе спокойно, торжественно стояли яркие звезды, совсем такие же, как над усадьбой Вильвовских под Питером. Хотелось крепко зажмуриться прочитать наскоро Отче наш и, открыв глаза в радостном изумлении, обнаружить, что свалившиеся бедствия — всего лишь гнусный сон, посланный в назидание грешнику.

Когда-то, в другой, совсем другой жизни, Константин считал себя легкомысленным и чертовски жизнелюбивым. Грехи не смертные, особенно для художника. Нельзя же поверить, что ради их искупления было необходимо пережить революцию, потерять близких, дом, родину, скитаться по Европе с молоденькой женой — нежной доверчивой девочкой, подрабатывать грошовыми уроками рисования, унижаться, беря провизию в долг во всех окрестных лавках, вставать затемно, донашивать штиблеты домохозяина, стареть в нищете и дождаться ребенка в тот самый момент, когда петля неудач стянулась у самого горла. Надежды на должность в Школе изящных искусств рухнули, Наташа превратилась в плаксивую тридцатилетнюю женщину, развеялись последние иллюзии, поставив господина Вильвовского перед убийственным фактом: он полный банкрот, несостоявшийся гений, слабак, ничтожество. Жилье в обшарпанном доме рабочего пригорода Парижа, выходящее окнами на железную дорогу, хроническая нищета и полное отсутствие средств для оплаты квалифицированной медицинской помощи — вот то, с чем пришел Константин Вильвовский к ответственному событию своей жизни.

Осознавать это тяжелее, чем терпеть родовые схватки, а возможно и не легче, чем встретить смерть. И он снова спассовал. Вместо того, чтобы сидеть рядом, сжимая влажную, взбухшую синими венами руку жены, Константин сбежал. Он должен был что-то немедленно предпринять, что-то изменить, бросив судьбу на лопатки. Но что, что?

Подняв лицо к звездам, растерявшийся человек прошептал простенькую молитву. Он произнес свое обращение к Высшим силам не машинально, как делал это раньше, а чем-то самым главным, самым ценным внутри себя и долго смотрел в небо, ожидая подсказки. Чуда, однако, не произошло: тот самый голос не нарушил тишину, сверкающая комета не пересекла небосклон огенным обещанием. Промозглая ночь продолжала свой ход над скудной землей и одиноким просителем. Тоскливо подвывала за сараями собака, громыхали на крыше жестяные листы, деловито трубили, проносясь мимо, торопливые поезда.

Кто-то, вглядываясь в убегающие за блестящим стеклом огни, ожидал встречи с беспечным праздником французской столицы, кто-то покачивался на диванчике мягкого купе, предвкушая прогулки по Риму, ужин при свечах в венецианском ресторанчике, вдумчивое безделье на террасе альпийского отеля, необременительные флирты, созерцательную лень, дегустацию шедевров мировых музеев и винных погребов; кто-то мчался на деловую встречу, взволнованно прикидывая результаты возможной сделки, кто-то жарко целовался в синеватом сумраке ночной лампы, привычно пил горячее молоко с бисквитами в вагоне-ресторане, сладко дремал под перестук колес…

Только один человек стоял на пустыре среди засохшего бурьяна, темных укладок шпал, мотков ржавой колючей проволоки, зная что сейчас в жалкой комнате умирала в тяжких муках его жена. Влажный ветер пронизывал насквозь его выношенное, подкрашенное на швах чернилами драповое пальто, трепал густые вьющиеся волосы и противно свербил в глазах.

Кто бы из прежних знакомых поверил, что Костя Вильвовский — талантище, повеса, герой питерской богемы, беспечный красавец, любимец фортуны будет стоять на ветру этой тревожной мартовской ночи с десятью франками в кармане и слезами на небритых щеках?

Когда он вернулся с доктором, предчувствуя самое страшное, под боком у спящей жены лежали туго свернутые пакеты. По-обезьяньему морщинистый, плешивый француз поправил пенсне и тыча в свертки пахнущим карболкой пальцем сосчитал: Эн, дe… — он сделал недоуменно паузу: — Труа?

— Двойня, — объяснила акушерка, убирая валявшийся на постели тючок с пеленками. — Места здесь маловато, вот все в кровать и складываем.

— Поздравляю, папаша, — не без сострадания улыбнулся доктор, пряча в карман десятифранковую купюру.

Марк Сергеевич опустился в облезлое продавленное кресло и закрыл ладонями лицо — он совершенно не представлял, как жить дальше.

Девочек назвали Анна и Диана. В зависимости от жизненных обстоятельств они были то Старшей и Младшей, то Первой и Второй, то женщинами с весьма экзотическими, произносимыми иностранцами на местный манер именами. Но друг для друга, прожив шесть десятилетий, сестры оставались все теми же Эн и Ди, которых пересчитал в ту мартовскую ночь старенький французский доктор.

Двойняшки встречаются не так уж редко. Они умиляют сходством, разместившись в широкой коляске, резвясь в тенистом сквере или сидя за одной школьной партой. Иногда дубликаты юных особей радуют взгляд на молодежном балу или спортивном сражении: девушки в одинаковых платьях, с одинаковыми яблочными щеками по сторонам счастливой маман, разгоряченные юнцы, играющие, словно в зеркалах на стороне разных команд.

Каждый, появившийся на свет в единичном экземпляре, неизбежно задастся вопросами: как же это все происходит? Каково живется им, имеющим перед собой свое материализовавшееся отражение? Как они растут, чему удивляются, радуются? Что случается с ними потом?

Мало кто может похвастаться, что видел постаревших двойняшек. И не потому, что близнецы погибают, взрослея. Пройденная жизнь накладывает отпечаток на копии, доказывая свою неоспоримую власть. Она берет верх над генетикой, предопределившей биологическую идентичность. Один из братьев, прожив полвека в браке, становится похож на собственную супругу, другой на любимую собаку, с которой не разлучался полтора последних десятилетия. Теперь, сообщив знакомым: «А ведь мы — близнецы!» они слышат в ответ: «Да не может быть!» и начитают тараторить в два голоса, доказывая этот столь не очевидный факт.

Не стоит избегать разговорчивых собеседников или принимать их странные откровения за старческое сумасбродство. Судьба человека, появившегося на свет с собственным материализованным отражением, полна странных событий и мрачных тайн. Печально известная история Железной маски — символ существования близнецов. Либо одному, либо другому из них приходится порой уходить в тень. Или же выбрать другой путь — разлуку.

Встретившись в брюссельском аэропорту Эн и Ди не сразу узнали друг друга — ведь они не виделись более полувека. Сестры жили в разных государствах, переписку не поддерживали, имели весьма смутные сведения о произошедших событиях. В начале января 1993 года Эн получила телеграмму: «Я овдовела. Приезжай. Диана». В тот же самый день, проживающая на другом конце Европы Ди распечатала срочное послание: «Приезжай. Я овдовела. Анна». То, что это случилось с ними одновременно, да и само зеркальное сходство телеграмм открыло вдруг несправедливую и невосполнимую потерю долгой разлуки. Несмотря на сознательное «хирургическое» разделение своих судеб, сестры все ещё являлись двумя половинками единого существа, связанными загадочными неразрывными узами общности, куда более сильными, чем биологическое родство.

Целый месяц каждая из них, имевшая детей, внуков, свой круг друзей, обязанностей, привычек, не решалась нанести визит сестре. Наконец, в силу вступила элементарная логика: Эн одиноко жила в собственном доме на набережной бельгийского курорта, в то время как Ди пребывала с сыном в испанской провинции, окруженная большим семейством. Естественно, Вторая приехала к Первой.

Рейс из Мадрида объявили с десятиминутным опозданием. В двери хлынула толпа прибывших с усталыми, озабоченными перелетом лицами.

Керин Лабмерт — медсестра Красного Креста, опекавшая Анну Хантер, подкатила инвалидное кресло к стеклянной стене, вдоль которой, снимая багаж с движущейся ленты, шли пассажиры. Мадам Хантер надела выходной твидовый костюм с мехом голубой норки, любимые серьги черного жемчуга, повязала на шею роскошный шелковый шарф, трепетавший при малейшем движении воздуха. Ее любимые духи с запахом лимона и свежескошенной травы летели за её спиной вместе с кончиками шафраново-земляничного шелка. Сквозь стекла очков не было видно глаз, но Керин почувствовала, как напряглась её подопечная, всматриваясь в толпу. Казалось, стоит окликнуть Анну — и она поднимется, легко переступив порожек давно онемевшими ногами.

— Эн, ты?! — неожиданно появилась рядом энергичная моложавая женщина. — Весь зал обегала… Привет…

Она смотрела на сидевшую в инвалидном кресле сестру с растерянным испугом и вдруг сжала виски наманикюренными пальцами. Ди плакала осторожно, мучительно, стараясь не размазать тщательно наложенную косметику. Сестры обнялись.

— Ты молодец, Ди, — сказала Эн, когда они сели в машину. — Правильно делаешь, что подкрашиваешь седину. И фигура гимназистки… А шляпка! — она исподлобья глянула на сестру и подмигнула. — «Леди золотая осень»?

— Да будет тебе! — отмахнулась Ди, подняв вуалетку. — Привела себя в форму перед визитом. Так всегда случается с деревенскими жительницами, отправляющимися в путешествие. Полдня сидела в парикмахерской, обновила гардероб. Неплохое пальто, верно? — она поправила большой круглый воротник бежевого длинного жакета с пушистым верблюжьим начесом.

— Прелестное! И ты чудо. Парикмахер здесь помог лишь самую малость. Неужели я могла бы выглядеть так же, если бы провела несколько часов в салоне? Шестьдесят пять — чудесный возраст! Ей Богу — чудесный. — Эн замолкла и виновато пожала плечами — ей не удалось заболтать сестру, с плохо скрытым ужасом глядевшую на инвалидку.

— Извини, я не знала, Эн… — покосилась Ди на сдвинутые в коленях неподвижные ноги сестры. — Вот уж ни к чему тебе это.

— А это? — вытянув шею, Эн пощупала дряблый подбородок. — Наверно — от лекарств. Я ведь глотала целую кучу. Да и по горам теперь не лажу, целую вечность не танцевала… Хотя… это не совсем правда. Не совсем правда, Ди.

— О чем ты?

— О ногах, о лекарствах, о танцах! О всей своей жизни. И о нас.

— Мы что-то перепутали, верно? — Ди настороженно заглянула в лицо сестре. — Где-то споткнулись и сделали неправильный шаг.

— Это можно было бы понять, если бы начать все заново. — Эн обняла её за плечи. — И знаешь, что бы мы сделали? — Она задумалась. — Мы поступили бы точно также.

Дома на набережной в Остэнде плотно прилегают друг к другу, словно держа оборону перед натиском морской стихии. Нижние этажи сплошь заняты ресторанами, кафе, маленькими магазинчиками, верхние — отелями, пансионатами, собственными апартаментами состоятельных брюссельцев. Среди современных пяти — семиэтажных «стеклянных» опоясанных лоджиями, миниатюрных особняков послевоенного строительства, затесался один — из серого пористого камня с украшениями «канатной» резьбой в португальском стиле. Прямо над зелеными зонтами, находящегося чуть правее ресторана и огромным пластиковым рожком мороженного, венчавшего расположенное по левую руку кафе, нависает полукруглый массивный балкон, опирающийся на прочные, закрученные винтом колонны. Под ним — сияющие витрины антикварной лавки, два круглоголовых лавра в керамических вазах у входа. Мрачно взирают сквозь стекло африканские маски, поблескивает серебром чеканная столовая утварь, теснятся занятные шкатулочки, статуэтки, вазочки и всякие вещицы солидного возраста, но вовсе непонятного назначения. Положив бородатую морду на лапы, дремлет на ступеньке черный скочч-терьер.

— Шикарный вид! — осмотрелась с балкона Ди. — Сейчас, конечно, холодновато. Я заметила — все дамы в мехах. Хотя солидных парочек не много. Сумасшедший ветер и все время накрапывает дождь. А море такое серое, грозное — брр! Счастье, что здесь не бывает сильных приливов. Затопило бы тебя до самой крыши. Вот что значит — попасть на курорт не в сезон. Летом, думаю, ты чувствуешь себя — как на выставке.

— Как на трибуне московского Мавзолея в дни демонстраций и военных парадов. Только мне не рапортуют командующие и не бросают цветы растроганные дети.

— Ты была там?!

— Уже в самом конце. Перед тем как рухнул Союз.

— Но этот балкон, надеюсь, выдержит? — Ди топнула ногой по керамическим плитам.

— Не беспокойся. Тут все надежно. Мою виллу называют «дом с колоннами». Хорошо хоть — не «дом на набережной». Ты ведь знаешь о московском «сталинском» общежитии, прозванном «братской могилой»?

— Слышала. Мой сын жуткий антикоммунист. Да и «антибуржуа» тоже. Этакий глобальный нигилист. От собственной беспомощности, полагаю. — Ди вошла в гостиную. — Все бы здесь раскритиковал.

— Действительно, для одинокой старухи жилплощадь великовата. — Зажигая в комнатах свет, Эн объезжала свои владения. Мраморные арки, колонны, камины, зеркала, застеленный коврами мозаичный паркет, множество ламп и затейливых безделушек привлекли внимание Ди.

— Здесь у тебя как в музее. Мне нравится — роскошно и уютно.

— Дом принадлежал семейству мужа. Его дед, отец, да и сам он считали себя любителями старины — копили, копили барахло. А в первом этаже была антикварная лавка. Я сдала её мадам Донован. Мы дружим уже много лет. — Эн мимоходом сдула пыль с фарфоровой статуэтки, изображающей пастушку в кружевах, лентах и цветочных гирляндах. — Мейтсон. Семнадцатый век. Моя горничная к таким хрупким вещицам притрагиваться боится. Вот и сижу вся в пылище. Ведь коллекцию с третьего этажа пришлось перетащить сюда.

— А что наверху? Я заметила великолепную мансарду.

— Недавно сдала этаж молодой паре. Я то все равно по лестнице не заберусь. Люди симпатичные, во всем мне помогают. — Эн въехала в овальный холл и позвала сестру: — Иди-ка и взгляни, как тебе нравится вон та комната?

Отворив указанную сестрой дверь, Ди вошла, оглянулась и с размаху бухнулась на пышную кровать под нежно-голубым пологом. — Милое гнездышко для молодоженов. — Она вздохнула. — Рудольф умер во сне, ему было шестьдесят девять. Неужели все кончилось, Эн?

— Что-то ещё осталось. И то, что осталось — целиком в нашей власти.

Ди послышалось в голосе сестры нечто странное и она поспешила переменить тему: — Надеюсь, ты не сидишь на диете?

— В этом доме кулинарные воздержания никому не грозят. К тому же ты должны продегустировать все местные деликатесы.

— Это меня не пугает. Мой сын соблюдает посты. К тому же он вегетарианец. Хорошо, если б никому не навязывал своих правил. А то так глазами и зыркает, если на столе мясное, кусок в горло не лезет… Не пойму отчего он такой толстый?

— От Баламута. — Улыбнулась Эн. — Так зовут шкодливого бесенка из повести Керолла. Этот юный чертяка низшего ранга занят переманиванием верующих в ведомство Сатаны. Его наставник — старый и опытный дьявол объясняет: нам не страшны те, кто прошибает лоб в молитвах, замаливая грехи некого абстрактного человечества, кто сокрушается о людском несовершенстве. Такие «верующие» — лучшие помощники в сатанинских делах, поскольку слишком заняты собственным любованием на фоне общих глобальных идей, но и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тому, кто стоит рядом.

— Это как раз про Сальватора! Порой мне кажется, что он никого не любит. И с верой у него на самом деле — фигово. — Зажав рот ладонью, Ди виновато посмотрела на сестру. — Не вообрази, что я уж такая безбожница. К Рождеству преподнесла нашей церкви праздничное убранство, вывязанное собственными руками. А отцу Бертрано — облачение. Представляешь — белые кружева тончайшей работы. Трудилась целый год — и все так вдохновенно, возвышенно!

— Ты никогда не была лентяйкой, Ди. Я помню даже кукольные платьица, которые ты шила из лоскутов. Они были лучше, чем игрушечные наряды в самых дорогих витринах.

— «Ленивых шедевров не бывает», сказал Сальватор Дали. — Ди виновато пожала плечами: — Не обращай внимания, я все время будут ругать сына и цитировать гениального усатого живописца. Самое ужасное состоит в том, что у них одно имя.

— Постараюсь не путать. И вообще… Кажется, мы составим забавную пару. Ты — с парадоксами эксцентричного Дали, я — со своими потрепанными «баранами». Эх… У меня здесь, — Эн покрутила пальцем у виска, — целая библиотека самых развесистых, самых махровых банальностей.

Вечером, в ранних промозглых сумерках, сестры сидели на балконе. Кое-где уже пылали ярким неоном разноцветные вывески. За металлическим парапетом набережной сварливо вздыхало свинцовое, сливающееся с горизонтом, море.

— Хорошо, что я купила это пальто. Вообрази — его уценили чуть ли не вдвое из-за оторванной пуговицы! Я заменила все на костяные — получилось намного эффектней. Не подумай, я не стеснена в средствах и вовсе не скряга. Терпеть не могу бессмысленного расточительства. Это не шик — это глупость. — Ди с удовольствием закуталась в мягкую ткань и отчетливо выговорила: Чистейшая шерсть. Фантастика, оказывается, я не забыла русский. Только, наверное, кошмарный акцент.

— Есть немного. Скоро пройдет. Если уж ты помнишь слово «скряга» и так ловко разбираешься с «ч» и «ш» — прогноз самый оптимистический. — Эн, сидящая в своем кресле у баллюстрады, глубоко вдохнула воздух. Чувствуешь: вареные креветки из «Ламса» и ещё этот противный душок. Третий день не убирают берег после шторма, водоросли здорово подгнили.

— О нет, милая! Здесь виноваты не водоросли. — Ди принюхалась. Поверь — я знаток. У меня в усадьбе три кошки и свора собак.

— Угадала! — обрадовалась Эн. — Я забыла сказать — у Зайды Донован живет скочик Фанфан. Здесь все его знают. Целый день сидит у порога её лавки, словно игрушка — черный лохматый столбик с острыми ушками. Косматые смоляные брови, а из-под них зыркают — умные, слишком умные для такого безобразника глаза… Эх, чем только она его не прыскала, чем не посыпала!

— Пса?!

— Кашпо с лавром. Фанфан упорно задирает на него лапку. Вероятно, что-то имеет в виду, какой-то определенный смысл и пытается таким образом объясниться.

— Хулиган — вот и все. Надо посоветовать мадам Донован дезодорант «Контро». Говорят, он помогает даже на корриде. Я могу прислать целую упаковку. — Ди на секунду задумалась: — Вот только не соображу, кто должен им пользоваться — торреро или бык? Ах, да черт с ним, с этим дезодорантом… — Она замолкла и отвернулась.

— Ди… Эй, Ди… — Эн взяла руку сестры с тоненьким обручальным кольцом, одетым по-вдовьи. — Ты ведь хочешь меня о чем-то спросить?

Ди подняла на неё широко распахнутые голубые глаза. — О жизни, Эн. О целой жизни.

— Это потом… У тебя чудесная кожа и все такие же глаза, — улыбнулась Эн. — Круглые, синие, наивные. Как у отца.

— Тени и бархатная тушь. — Ди закрыла лицо руками. — Эн… всхлипнула она, — я должна была признаться сразу… Это нечестно, совсем нечестно… Она утерла нос ароматным платочком и решительно вздернула подбородок: Осенью я сделала подтяжку в хорошей клинике. Обновила лицо, шею… Я была жутко обрюзгшая, помятая и так… так хотелось ухватить за хвост ускользающую молодость. Прости…

— Молодец! — кивнула Эн. — Теперь я знаю, как могла ты выглядеть, если бы влюбилась в кюре.

— Откуда ты знаешь про отца Бертрана?!

— Я ж понимаю, Ди, — вывязать праздничное облачение способна только монашка. Но монашки не делают косметических операций. Следовательно, труженицу озаряло иное вдохновение. Логично?

— Ты угадала… Это очень плохо?

— Глупышка. Любовь не бывает плохой — обидной, оскорбительной, глупой. От кого бы и к кому бы ни была направлена. Любишь ли ты Папу Римского, своего кота, Френка Синатра, это не столь уж важно. О, смотри, смотри! Седой старик с болонкой. Болонка Эмми водит сюда хозяина, чтобы пококетничать с Джони. Тоже ведь теплые чувства.

— Но и самому сеньору, похоже, нравится хозяйка песика мадам Донован.

— Быстро схватываешь. — Эн ласково посмотрела на Ди. — Я уж и забыла, что такое иметь сестру-близнеца. У нас покраснели носы. Пора заварить смородинного чаю. Мы ведь хотим хорошенько выспаться, чтобы завтра от души поболтать.

— Да, мы очень хотим выспаться, — эхом откликнулась Ди. — Но было бы неплохо добавить к чаю капельку ликера.

— А ещё орешки! Поехали, покажу, где хранятся мои запасы. Иногда нападает такое обжорство! Я словно белка — все время грызу что-нибудь. Развернув кресло, Эн направилась в комнату.

— Точно как я! Особенно идут кешью и финики. — Подхватила Ди.

— Или кусочек солями. — Эн притормозила, развернулась, в упор глядя на сестру. — Господи, мы и вправду похожи.

— Мы сделаны под копирку, дорогая моя. Это только в самый первый момент… В первый момент мне показалось, — Ди смутилась.

— Ты подумала, что я сильно изменилась. Ты не узнала меня и разозлилась, решив, что я предала себя… Нас — нас обеих… Ведь мы клялись остаться молодыми, прекрасными, счастливыми.

— Не забыла… — Ди снова присела на краешек плетеного кресла. Резкий ветер трепал лозы плюща, крутил цветные бумажные пропеллеры на лотке с игрушками. — Мы были совсем девчонками.

— Да! И считали себя особенными! Ты смеешься над этим, Ди? Ты полагаешь, что именно наша схожесть, наше осознание двойного могущества и тайного предназначения стало причиной многих бед?

— Бог мой, все не так, Анна! Мы были единым целым и разрушили связь. Поначалу это так непривычно. Да и потом мне частенько приходилось думать о том, как страшно стоять одному в центре Вселенной. Ведь каждый человек центр и от него ведется отсчет. Понимаешь? Моя боль, мои желания, страхи, привязанности… Мои и только мои…

— Понимаю. Каждый из нас, живущих — избранный. Это совсем не смешно. Скорее — прекрасно.

— Это страшно, Эн… — По лицу Ди пробегали пестрые блики от мигающей внизу неоновой рекламы. — Иногда это очень страшно. И не можешь понять, отчего так несчастен — либо ты сам плох — зол, завистлив, мелочен, глуп либо мир вовсе не таков, как должен быть — лжив, жесток, несправедлив. Не тот, кого можно любить чистым сердцем, сострадая и умиляясь.

— Конфликт мечты и реальности — самая банальная из неувядающих банальностей. Рецептов преодолеть его — множество. У каждого свой. Существовать в ладу с миром, то есть получать от своего, какого бы там ни было бытия радость — большая проблема. Я выбрала самый простой путь. Ведь ты уже давно хочешь спросить меня об этом? — Эн осторожно сняла и протянула сестре смешные круглые очки со стеклами цвета малинового сиропа.

— Посмотри вокруг, что ты видишь, Ди?

— Солнце… — Ди заправила за уши гибкие дужки. — Я вижу теплый летний вечер, Эн.

2

Прошло пять лет. Ди так и не уехала. Сестры жили вместе, проводя большую часть времени в комнате с балконом. Зимой они сидели у окна, а как только начинало пригревать солнце, — выбирались на «волю» — так Эн называла балкон. Она сидела в своем кресле, укутанная пледом с театральным биноклем в руке. Ди всегда была рядом, приспособив для работы передвижной столик. На нем висели два вышитых гладью мешка с клубками ниток, кусочками кружева, лоскутов, пенал с ножницами, крючками, иголками. В салон Зайды Донован специально приезжали покупатели, чтобы приобрести вещицу «от Дианы Кордес ученицы Сальваторе Дали», как представляла её Зайда. Ди ходила в магазины, готовила обеды, вела хозяйство, вывозила сестру на прогулки по окрестностям. Они без конца болтали, никогда не скучая друг с другом.

Частенько, особенно в сумрачные зимние дни, Эн зажигала все лампы, люстры, бра и, вооружась мягкой тряпочкой, объезжала свои владения. Каждую вещь она подолгу держала в руках, обтирая пыль, проверяя, не нуждается ли она в реставрации. Затем подклеивала, подкрашивала, подрисовывала. И рассказывала, наделяя каждый предмет особой жизнью.

— «Люди и вещи» — ещё одна история любви и ненависти в моей энциклопедии банальностей. Здесь можно копать без конца — взаимоотношения трагикомические. — Эн погладила виноградную гроздь из туманно-зеленого оникса, украшавшую бронзовую лозу настольной лампы. — Хочешь знать откуда эта штуковина?

— Меня больше интересуют люди. По случаю погожего воскресенья на набережной настоящее шествие. — Ди выкатила кресло сестры на балкон. — Тут такие персонажи — просто «человеческая комедия».

Эн подняла бинокль. Жизнь, идущая внизу, казалась ей неиссякаемой сокровищницей, дарящей бесконечные впечатления. Разве не любопытно наблюдать за Джони, совершающим воровские перебежки в соседний переулок, где ждала его, поскуливая за тюлевой занавеской, Эмми? А море, меняющее настроение подобно живому существу, а людская толпа на набережной неиссякающая «река жизни»?

— Со стороны мы представляем идиллическую картину, — поглядывая вниз, Ди быстро мелькала крючком. — Такое тихое, такое счастливое умопомешательство. Достойный хэппи-энд нашей запутанной драмы.

— Кто бы поверил, что пятьдесят лет назад мы, не обмолвившись ни словом, решили расстаться, навсегда разделив наши пути. Потом, ничего не выясняя, встретились. — Эн не смотрела на сестру.

— А встретившись, уже пять лет обходим, вернее, обтекаем острые углы, делая вид, что так было всегда — этот балкон, кружева, море…

— На такое способны лишь законченные шизофреники. Тебе не кажется, что пора перетряхнуть старый хлам и освободиться от лишнего груза?

— Отлично! Сейчас все и выясним. Только вначале заглянем в холодильник. Там остались чудесные паштеты! Я же знаю, что ты думаешь о них, когда говоришь о необходимости разобраться в прошлом непосредственно перед обедом.

— С голодной женщиной надлежит использовать самое совершенное средство общения — молчание. — Так говорил мой Родриго. — Вернее, стал говорить с возрастом. В молодые годы у него это звучало несколько иначе: с голодной женщиной лучше обходиться без слов.

Сестры с преувеличенным энтузиазмом занялись обедом. О выяснении отношений после десерта в виде вишневого мороженного, съеденного на балконе, ни одна из них не вспомнила. Так было уже много-много раз.

— Ди, ну-ка, взгляни вон туда. — Эн указала против солнца оттопыренным мизинцем — в её руке блестел перламутром маленький театральный бинокль. Ди подняла голову, осторожно придерживая тянущуюся из правого мешка белую нить.

— Ну… — Она продолжила работать крючком.

— Заметила пару?

— На роликах? Бьюсь об заклад, что один из них — парень. Вот тот серьгой и локонами до пояса. У них почему-то в этом возрасте фантастически густые патлы. Помнишь дурочка Макки в пансионате? Он любил, когда ты заплетала ему косичку.

— Помню, помню. Но посмотри скорей сюда! Вот те, что подошли к столику под зеленым зонтом…

Ди взяла бинокль, пригляделась.

— Симпатяги. Думаю, барышне далеко за пятьдесят. Но приоделась она с большим старанием. Не может забыть о восемнадцати.

— Да, Агнес тщательно обдумала свой туалет. У неё сегодня очень ответственный день.

— Не скажу, чтобы кавалер блистал красотой и молодостью. Хотя когда-то он, наверное, был весьма неплох.

Ди проследила, как двое, нерешительно потоптавшись возле столика в тени, подсели к другому, стоящему у самого края пешеходного маршрута в малиновых лучах заходящего солнца. Теперь июньский день клонился к вечеру. Море, отражавшее безоблачное небо, выглядело почти по-южному. Если бы не резкий ветер, заворачивающий снежно-белые барашки и не гряда тяжелых серых туч, угрожающе поднимавшаяся с горизонта. Но воскресенье, вопреки прогнозам, обошлось без дождя. Солнце не торопилось спрятаться за облаками, расцвечивая их пожарным пламенем.

В обе стороны по набережной двигалась толпа, похожая на демонстрацию. Дородные мамаши с выводком разновеликих детишек в пестрых шортах глазели по сторонам, рассеянно облизывая рожки мороженого; двигались стайки туристов с ремешками фото — и видеокамер на усталых от постоянного вращения шеях, студенты в растянутых майках и толсто-подошвенных бутсах, плотно обнявшиеся пары неопределенной половой принадлежности в стиле унисекс — черные очки, бермуды, загорелые коленки, крепкие плечи и короткие стрижки.

Особой элегантностью отличались пожилые супруги, как правило, державшиеся за руки. Дамы с растрепанными ветром седыми кудельками, предпочитали светлые костюмы, тонкие колготки и аккуратные туфельки — вещи «вневременной элегантности» из старого шкафа. Их кавалеры в отутюженных брюках и сорочках с нацепленной на запястье петлей кожаного бумажника, отличались ухоженностью ритуального выхода в свет.

Примеченные Эн двое, супругами не были. Джентльмен слишком внимательно смотрел на свою даму и та почти пританцовывала на месте от волнения, им явно не было никакого дело до окружающего — главным героям разворачивавшегося в этот мирный вечер ответственного спектакля…

Ди верно отметила — женщина изо всех сил стремилась выглядеть молодой и эффектной. Действительно, если не заглядывать в лицо, а шагать позади стройной, прекрасно двигающейся блондинки, больше, чем на тридцать она бы не потянула. Черные брючки в облипку едва доходили до тонких щиколоток, под белой кружевной майкой, возможно, не было белья. Спортивная поджарость и крепкий, коричневый загар позволяли без опаски носить такие вещи, а детали туалета свидетельствовали о привычке к эффектной экстравагантности. Ни на ком больше, сколько ни смотри, не было таких туфель. Высоченный каблук и толстая «платформа», отлитые из прозрачного, слегка люминесцентного пластика, переливались изумрудом. На бедре женщины висела сумочка в виде барабанчика, из того же хрустально-зеленого материала. Ее откинутые назад плечи гордо несли маленькую головку с коротко подстриженными соломенными волосами. А на темени, чуть набекрень, сидела огромная белая роза с черными атласными листьями — то ли мини-шляпка, то ли — макси-заколка.

— По-моему, она оделась удачно, — подвела итог критическому осмотру Эн. — Не перестаю удивляться непреодолимой пропасти между витриной модного салона и улицей. Недоумеваю, куда деваются те экстравагантные фирменные шмотки, которые так заманчиво демонстрируют манекены? Даже в нищие послевоенные годы воскресный променад выглядел не хуже подиума Шанель или Диора. А теперь? Посмотреть не на что. Публика, в массе своей выглядит более чем ординарно. Все так хотят быть похожими друг на друга! Это скучно, хотя и благопристойно. Благопристойность, ординарность, приличия — знамена для победившей взрослости. Лишь молодость и старость — позволяют себе нелепые, но такие веселящие выходки!

— Мне все же кажется, что понравившаяся тебе дама, несмотря на отлично сохранившуюся фигуру, могла бы поменьше экстравагантничать. Возраст требует сдержанности.

— Ерунда. Возраст требует главного: не сдаваться, оставаться верной себе, когда враг ведет наступление со всех сторон, когда берут за горло болезни, старость, одиночество… Одежда лишь спасительная соломинка, за которую хватаются женщины. Но все же согласись, наша блондинка молодец — ей ведь стукнуло шестьдесят пять!

— Это твоя знакомая? — удивилась Ди.

— Когда-то она была знакомой чуть ли не для всей Европы. И желанной для каждого мужчины.

— А её спутник — тоже бывшая знаменитость? — Ди посмотрела вниз. У сидящего мужчины в редких тускло-пегих волосах отчетливо просматривалась плешь.

— Увы, пока он ничем не приметен. Его коронная ария ещё впереди.

— Поздновато. Вряд ли в таком возрасте можно начать заново нечто стоящее.

— Но можно подвести итоги всему, что прожито. Открыть смысл в нелепом нагромождении событий, страстей, удач и поражений. Не всем это удается, Ди. Эти двое, возможно, так и не встретились, если бы неделю назад доктор не сообщил господину мрачный приговор.

— Кавалер болен? — Оставив вязанье, Ди навела бинокль. — Для больного он выглядит прекрасно. Ухожен, моложав, подтянут, очевидно, далеко не беден. Хорошие очки и туфли…

— Ого! Ты уже стала различать такие вещи, — улыбнулась Эн. — А ведь в бинокле нет розовых стекол.

— Я и без волшебных стекол вижу, что плешивый мужчина — из общества манеры, осанка, костюм. Сомневаюсь, правда, что он смертельно болен. Уж очень оживлен и взволнован свиданием. У доходяг всегда заметна отрешенность, словно одной ногой они уже перешагнули черту. А здесь такое бурление страстей! Прямо непоседливый гимназист. Уронил меню, толкнул стулом соседа, засмущался. А она — хохочет! Закинула голову, тряхнула клипсами — девчонка!

— Не иронизируй, Ди. Мужчина и впрямь заворожен. Он видит свою даму прежними глазами. Его вовсе не смущает шифоновая роза, прозрачные каблучки, обтянутый лайкрой зад. Он привык видеть её блистательной и такой воображал все тридцать лет.

— Ты хочешь сказать, что эти далеко не юные господа сегодня встретились здесь впервые после долгой разлуки? И снова горят, снова влюблены, как в молодости? — насмешливо улыбнулась Ди. — Воображаешь — у них все может начаться заново?

Эн повернула к сестре холодное лицо: — По-твоему, я способна придумывать лишь столь банальные и, честно говоря, маловероятные ситуации?

— А что тут необычного? Это же великолепно — старики встретились после долгой разлуки и поняли, что они необходимы друг другу. Законный хэппи-энд! — Ди подставила лицо ласкающим косым лучам и промурлыкала: — Жаль только, что этот господин болен.

— Но это действительно так! — вспыхнула Эн. — Врач ничего не скрыл от него — теперь раковым больным сообщают финальные сроки. Особенно, когда они не за горами.

— Жестокая! Ты специально придумала бедняге страшную болезнь, чтобы не пересластить свои клубничные сливки. Тебе кажется, что благополучие пошло. Ты боишься банальности, дорогая, всякий раз её боишься! — Перешла в наступление Ди.

— Ну нет. Не путай! Я боюсь пошлости, но преклоняюсь перед банальностью. Пошлость — воплощение убогости мышления, примитивности вкуса, мелкости чувств и скудости духа… А банальность — высокая мудрость, превратившаяся в прописную истину. Она общепринята, общедоступна, а потому — совершенно беззащитна перед пошлостью. «Любовь рифмуется с „кровь“» — это мудрость, убитая пошлостью.

— А что такое вообще — мудрость? — Ди сунула крючок в карман шерстяного шакета, что делала лишь в сильном волнении. — Притчи Соломона, Библейские заповеди? Умопостроения Канта, откровения новейших философов или непостижимые глубины бытия, смутно запечатленные художниками? Радриго частенько писал заумные стихи. Но его высоколобые друзья помнили и любили простенькие.

— Верно. Он был поэтом — а слова — самый обиходный материал для построения великого. Музыка всегда будет ближе всего к главному — она лишена бытовой конкретности. Под пение свирели и пастушок и Кант могут думать о своем, погружаясь на разную глубину осмысления.

— Кроме того, выражаться при помощи нот невозможно сказать глупость или непристойность, — согласилась Ди.

— А со словами труднее. Чем понятнее ты излагаешь мысль, тем она банальней. Ну, к примеру, изреки что-нибудь умное! Сформулируй хоть одну «мудрость»!

Ди задумалась. — Заповеди. Я думаю — это библейские заповеди. «Не убий», «возлюби ближнего своего»… — Ди умолкла, считая петли. — Тебе не кажется, что тройной накид в этой цепочке толстоват?

— Покажи. — Эн с сомнением рассмотрела связанный образец. — Дело вкуса. Как и все, что создано человеком. А прописные истины — всеобщий неоспоримый закон. Они так давно мозолят глаза человечеству, что не глумится над ними лишь святой или ленивый.

— Потому молодость предпочитает вовсе обходиться без слова «любовь» и всяких «высоких материй». Да и мы, старухи, разве не с опаской поминаем такие вещи как красота, великодушие, милосердие?

— Боимся опошлить святыни. Согласись: «Я — великодушен» — звучит не менее смешно, чем заявление «Я — гений!»

— Но это тоже — дело вкуса. — Ди начала вывязывать другой образец. Многим такие формулировки даются совсем легко. — Она подняла на сестру удивленно распахнутые глаза: — Вот — поняла! Пошляки — это те, у кого нет аллергии к фальши, кто торгует вечными ценностями, как уцененным товаром.

— В частности. Оставим теорию. Погляди вниз — наша парочка заказала мороженое «Поцелуй таитянки» — там всякие экзотические фрукты горой наворочены, а сверху — пальма. И шампанское в ведерке. Как мило, старомодно.

— Ты все ещё настаиваешь, что джентльмен, так преданно заглядывающий в глаза своей даме, болен? Молодец — подозвал девчушку с корзиной и купил чайную розу.

— Желтую, — твердо поправила Ди.

— Не все ли равно?

— О, такие вещи он перепутать не мог. Он скорее дал бы пристрелить себя, чем подарить ей красную розу и не обратил бы внимания на розовые или белые.

— Так кавалер — цветочник?

— Послушай-ка, дорогая, эту историю и ты сама поймешь, какого цвета должен быть этот цветок. — Эн поудобней устроилась в кресле. Кстати, у нас будет прекрасный повод выяснить отношения к хеппи-энду… И так…

3

Помнишь Вену пятидесятых? Разумеется, нет. Вы с Родриго жили в Испании. А я… — спохватившись, Эн замолкла и настороженно взглянула на сестру. — Это неважно. Господи, как легко быть счастливой в молодости! Особенно, когда позади длинная война, вновь царственно сверкают до блеска с отмытыми окнами дворцы, как ни в чем не бывало рассыпают струи фонтаны, а в скверах и парках Ринга вовсю цветут розы! В те годы их было фантастически много, словно жизнь брала реванш за годы мрака, тяжелого траура, потерь и лишений. Кое-где ещё просили милостыню инвалиды на костылях и гремучих деревянных тележках, но дамы напрочь забыли костюмы с ватными плечами, серую военизированную убогость и с упоением вернулись к женственности. Талия, затянутая в рюмочку, колокол пышной юбки, под ней — шуршащий ворох крахмальных оборок, высокие тонкие каблучки и на голове — копна жесткого начеса. Вначале, пока парфюмерные фирмы не спохватились, многие сами укрепляли прически, смачивая волосы подсахаренной водой или пивом.

А эти восхитительные новые слова: капрон, нейлон, элластик, рок-н-рол, твист, мьюзикл! Танцевали везде — в дансингах, кафе, ресторанах, в парках и просто на улицах. Оркестр не обязателен, патефоны ушли в прошлое — на подоконниках лихо крутили бабины катушечные магнитофоны. А варьете! Тем, кто пережил войну, все казалось особенно ярким, вкусным, праздничным, словно выпущенному на свободу узнику или человеку, улизнувшему с больничной койки.

— Ну… — Ди задержала крючок, припоминая прошлое. — Не всем так уж было сладко. Люди потеряли близких, родину, дом. Еще мыкались по свету беженцы, калеки. Вздыхала о прошлом разоренная и захваченная Советами Восточная Европа, искромсанный Берлин.

— Ах, Ди, я не о том! Несчастья всегда довольно, чтобы жить не просыхая от слез. Уверяю тебя, это значительно проще, чем противостоять мраку, сохранить в душе радость несмотря ни на что. Таких людей зачастую называют легковесными, поверхностными. Но к ним тянутся, как к лесному костру в зимнюю стужу. Агнес Палоши, например, просто не могла не танцевать. Когда кончилась война, ей исполнилось тринадцать. Она уже успела осиротеть, потерять дом и хлебнуть немало горестей из тех, о которых ты поминала. Но девочка танцевала! Двоюродная тетка, жившая в окрестностях Вены, забрала себе дочку погибшей в Будапеште сестры, хотя сама растила без мужа троих детей. Нищета жуткая — на всех детей две пары обуви и брюк жидкая похлебка каждый день.

Агнес и старшая шестнадцатилетняя Грета ходили по дворам с бубном и губной гармошкой. Думаешь те, кто кидал в окошко мелкую монетку, жили припеваючи? Куда там! Из подворотен несло тушеной капустой и едким мылом, которое убивает вшей. Но подперев ладонями щеки, домохозяйки глядели во двор, подпевая простеньким куплетам, а потом, порывшись в кошельке, бросали сестрам пару пенсов. Иногда девочки собирали так много монет, что могли купить себе цветных петушков на деревянных палочках и принести домой заработок на целый обед.

Тогда Анешка совсем не была хорошенькой — большеротая бледненькая худышка с выпирающими маслачками. И пела тоненьким жалобным голосом. Никто не мог бы подумать, что через пятнадцать лет в Анес влюбится король.

— Король? Какие же короли в Австрии? Или девочка уехала на дикие острова? — засомневалась Ди.

— Не перебивай. Все по порядку.

Итак, Агнешка пела и танцевала — вначале по дворам, потом в маленьком ресторанчике в Гринциге. Одноногий старик здорово играл на скрипке, толстяк в баварских коротких штанах и в шляпе с перышком ходил по зальчику с аккордеоном. В общем-то — это была пивная, изображающая старый погребок, где вместо столиков стояли большие бочки. Агнешка выглядела очень трогательно в тяжелых деревянных сабо и ситцевом платьице с меленькими цветочками. Когда она принималась плясать, из-под юбки сверкали кружевца и шелковые белые чулки с подвязками — роскошь для тех лет. В то время у неё уже был поклонник — Питер — длинновязый паренек, работающий в пивной. Он разносил заказы, мыл посуду, чуть ли не до утра драил столы и пол. Воротничок белой рубашки украшен пестрым шнурком, а над ним — худющее длинное лицо, обсыпанное веснушками, как перепелиное яйцо. Естественно, Агнес не была от парня без ума, хотя Питер так млел от нее, что однажды уронил тяжелый поднос с кружками прямо на спину подвыпившему господину. Полагаю, он это сделал нарочно — уж очень масляными глазками смотрел красномордый работяга на юбчонки Агнес. Агнес и сама могла за себя постоять — робостью она не отличалась. Но Питер был верным рыцарем и кто знает, какие бы горькие истории могли случиться с маленькой певицей, если бы ни его попечительство. Хотя о своих подвигах он не распространялся и вообще предпочитал отмалчиваться, за что и получил прозвище Тихоня.

Однажды майским вечерком, когда Агнес с особым пылом исполнила балладу: «Приди о май и снова фиалки расцветут», её поманил к столику пожилой господин, но денег не дал.

— Ты почему поешь так тоненько? — спросил он.

— Чтобы было звонче и жалостней, — Агнес спрятала обветренные, с красными «цыпками» руки под кружевной передник. В чепце трепетали розовые ленточки, бойкие черные глаза без особой пугливости разглядывали собеседника.

— Погрубее петь можешь?

— Еще бы! Я даже дядюшку Юргена изображаю, — улыбнулась большим ртом девочка. — Хотите покажу?

— Нет, дорогая, не здесь. Приходи ко мне завтра утром, можешь с братом или с мамой. — Господин протянул ей бумажку с адресом. — Мне почему-то кажется, что тебе не худо бы подучиться. Твои родители ведь не хотят, чтобы ты всю жизнь пела здесь?

— У меня нет родителей. Но учиться я и сама люблю, — быстро заверила Агнес. Она знала, что ученые люди всегда богаты. Во всяком случае, самыми состоятельными людьми из тех, кого знала девочка, был адвокат и какой-то «профессор», ходивший даже летом в пальто с меховым воротником.

К господину Фитцнеру — так звали пожилого господина, Агнес отправилась с Питером. Пареньку исполнилось всего четырнадцать, но он был на целую голову выше пятнадцатилетней Агнес и в праздничном костюме, доставшемся от деда, выглядел весьма солидно. Жил господин в богатом районе и дверь его квартиры с золотой табличкой «Профессор Карл Людвиг Пфицнер» отварила горничная.

— Ого! — обомлела Агнес на пороге большой сумрачной комнаты, заставленной шикарнейшими вещами. Тут можно было целый день ходить и все рассматривать! Шелковая ширма, расшитая сказочными цветами и домиками, бархатная скатерть на столе, множество рамочек с какими-то портретами и картинками на стенах, тяжелые, наверно парчовые шторы на огромном окне, а на камине — о, что за прелесть! Виноградная лоза из тяжелого золотистого металла и целая каменная гроздь — совсем как настоящие. Агнес приосанилась и подтолкнула вперед Питера. — Это мой брат. Он будет присматривать за мной.

— Отлично, — кивнул старик, одетый в шикарнейший бархатный пиджак с атласными стеганными лацканами. — Молодой человек присядет на диван, а юная леди встанет вот сюда.

Он сел за рояль, который Агнес заметила только сейчас и указал ей место рядом.

Фитцнер начал ударять по клавишам, Агнес старалась тянуть ноту, потом спела «серьезную песенку», оказавшуюся обработанной в шарманочном духе серенадой Шуберта. В восторг от вокальных данных девочки старик, очевидно, не пришел, но давать уроки взялся.

— Денег я с тебя пока брать не буду, посмотрим, что получится, решил Фитцнер, рассудив, что стараний быстроглазой ученицы надолго не хватит.

— Нет уж. Давайте все по правилам, — выступил вперед Питер. — Скажите вашу цену за взрослого человека, и я стану платить половину. Ведь это честно?

— Вполне, — согласился Фитцнет и назвал незначительную сумму.

Он не стал рассказывать, на каких знаменитых сценах мира пели его ученики и сколь многие вокалисты, желая набить цену, объявляли себя «учениками Карла Фитцнера».

— Можно мне получше рассмотреть вон то? — Агнес указала пальцем на виноградную гроздь.

— Разумеется. У тебя хороший вкус, милая. — Профессор нажал кнопку и свет спрятанной лампочки пронизал грозди теплыми лучами — виноград словно созрел и налился соком. — Это работа известного итальянского мастера. А подарил мне лампу сам Энрико Карузо.

— Богач? — Агнес потрогала каменную виноградину.

— Можно сказать и так. Этот человек владел настоящим сокровищем редчайшим, удивительным голосом.

— Угу, — любезно согласилась Агнес.

На улице Питер остановил ее: — Ты уже взрослая, Агнес, прекрати припрыгивать, как девчонка. Девушки, берущие платные уроки, так не ходят.

— Могли бы и не платить. Ведь у меня голос! А голос — это богатство! Агнес показала кончик языка.

— Посмотрим, — рассудил Питер. — Но имей в виду, лодырничество и всяких… всяких «сю-сю-му-сю» я не потерплю: учиться, значит — учиться!

Через два года Фитцнер сказал: — Полагаю, милая, мы оба хорошо постарались и выжали из твоего горлышка все, что возможно. — Он развел руками. — Увы, об опере мечтать не приходится. Но если не будешь делать глупостей, года через три-четыре станешь петь уверенней и гибче.

— Где петь?

Сдвинув очки на кончик носа Фитцнер окинул Агнес печальным взглядом. Девочка научилась управлять своим голосом, многое узнала о вокале и музыке, но леди она не стала. — Полагаю, советовать тебе пойти в церковный хор не имеет смысла?

— Абсолютно. Там не танцуют. — Закинув голову в завитых кудряшках, Агнес закружилась по комнате. — У меня совсем другая цель, милый, милый профессор!.

— Кабаре? Ты хочешь выступать в кабаре?! — Смех Фитцнера перешел в свистящий кашель. — Не так уж плохо звучит: «Последняя ученица Карла Фитцнера стала звездой кабаре». Довольно смешно. Но для надписи на памятнике длинновато.

— Я обязательно стану знаменитой. — Она обняла худые плечи и чмокнула старика в горячую сухую щеку. — Обещаю.

Вскоре Фитцнера похоронили. Аннес Палоши стала выступать в шоу ресторана «Веселая индейка». Поклонников у восемнадцатилетней плясуньи кордебалета было полно и все оставались ни с чем. Агнес читалась девушкой строгих правил, не допускающей вольностей. Товарки подсмеивались над её монашеским нравом и целеустремленностью. То, что Агнес рвалась в примадонны, было видно сразу. Уж очень серьезно относилась она ко всему, что делала на сцене. Вместо того, чтобы тратить деньги на хорошенькие шляпки и побрякушки, брала уроки танца у пожилой мексиканки, торгующей на рынке пряностями. Пятипудовая синьора некогда была примой варьете в Сан-Диско, а потом родила шестерых детей, выйдя замуж за немецкого офицера.

— Дети и муж — что гробовая крышка на сценической карьере. Уж лучше не мечтать о славе, если собираешься обзавестись семьей. И не проливать здесь семь потов, — ворчала она, наблюдая за упорной ученицей. Дерзко подбоченясь, Агнес отщелкивала каблучками зажигательную румбу.

— Может с виду я и похожа на дурочку, но в жизни разбираюсь отлично. Заверила её восемнадцатилетняя девица.

Агнес приготовила собственный номер и с ним явилась к директору труппы господину Фляку.

— Вы должны меня послушать. Не сомневаюсь, мое «Аргентинское танго» понравится публике больше, чем полечки Элизабет. — Агнес кивнула на афишу, изображающую приму шоу «Веселой индейки», Мадам Бриско. — Да будет вам известно, что я два года училась у самого Карла Фитцнера!

— Ладно, ладно, малышка, — усмехнулся директор, — сразу видно, что ты — внучка Карузо и рвешься крутить попкой в самой центре. — Фляк деловито похлопал девушку пониже спины и подмигнул.

Она дерзко вздернула остренький подбородок: — Хотите сказать, что дорога в солистки идет через вашу постель? Тогда все наши кордебалетные девочки стали бы звездами.

— Но не все так талантливы. Ты очень завидная куколка. Посидим вечерок в уютном ресторанчике, обсудим перспективы… — Он притянул к себе Агнес. Ручаюсь, у тебя есть шанс.

— У вас красивые баки. — Агнес томно провела пальчиком по длинным, загнутым к подбородку полоскам смоляных волос. — Только все говорят, что вы их красите. И ещё болтают, что ужинать с вами без толку во всех смыслах.

Флек отвернулся и скучно зевнул: — Ты безработная, крошка. Жалованье за две недели получишь у фрау Кросс.

— Не сомневайтесь, я найду что-нибудь получше этого подвала. И очень скоро в моей грим-уборной появится корзина цветов от вас, маэстро. Но вы никогда не сможете вернуть меня!

Каблучки Агнес застучали по металлической, ведущей наверх, к выходу, лестнице.

Бросив вызов Флеку, Агнес сломя голову неслась по улицам, пунцовая от обиды и возмущения — этот крашеный индюк даже не поинтересовался приготовленным ею номером! Он считал её бездарностью, способной лишь на мелькание во втором ряду массовки. Он не поверил про Фитцнера!

Здраво все взвесив, Агнес решила прибегнуть к оружию, которое держала на крайний случай. Она позвонила человеку, с которым познакомилась месяц назад. О, это был весьма влиятельный господин. Можешь считать, Ди, что девчонке помог случай, но ведь мы, старухи, знаем — случай на стороне сильного. Счастливые обстоятельства только с виду имеют повадки дурашливого сорванца, стреляющего вишневой косточкой в толпу. Капризная фортуна, думает язвительный неудачник, осыпает из рога изобилия кого попало и чаще — людей недостойных и мелких. Но стоит приглядеться и становится очевидным: дары судьбы попадают в сачок ловкого охотника.

— Я то думала, что дождь лотерейных билетиков сыпется равномерно, но мало, кто удосуживается собрать сотню бумажек, извлечь выигрышную и суметь воспользоваться призом лотереи. Ухватить удачу непростой фокус, но ещё сложнее — удержать её. — Размышляла Ди, хмурясь то ли собственным воспоминаниям, то ли образцу связанного кружева. — Хотя, перво-наперво надо иметь нюх, чтобы распознать жар-птицу в ощипанной курице. Разве предполагал малый, купивший за гроши кусок бросовой земли в Оклахоме, что на ней забьет нефтяной источник? А он станет родоначальником могущественной финансовой империи.

— Конечно, Ди. Даже в детских сказках волшебница зачастую является под видом нищенки. Да и новый знакомый Агнес не был похож на сказочного принца. Ситуация, надо сказать, выглядела до крайности, банально.

— Агнес, я стал помощником бармена! — объявил однажды Питер, выложив на стол свой заработок. — Не плохо, а? Могу пригласить «сестричку» на хороший ужин. Ведь ты хочешь посидеть хоть раз в шикарном ресторане, как настоящая дама?

Агнес задумчиво прищурилась.

— Я хочу в театр, — решила она. — Но не на галерку, а в самую дорогую ложу, где сидят в вечерних платьях богатые дамы. — Она загадочно улыбнулась. Совсем недавно Агнес досталось на распродаже сногсшибательное платье. Оно было первым в её жизни вечерним туалетом и, наверное, самым прекрасным — блестящим, длинным, узким, цвета надежды и утреннего василька.

Питер приобрел билеты в ложу-бенуар и взял на прокат черный смокинг. В Фолькише-опер шел новый спектакль — оперетта «Венская кровь», публика собралась отменная. Впрочем, спектакль интересовал нарядную парочку меньше всего. Парень совершенно измучался в этот вечер и смотрел не на сцену, а на свою даму, флиртующую с сидящим в соседней ложе господином. Господин был лыс, толст, к тому же имел под боком супругу. Но его глаза зачастили к соседям, останавливаясь на обнаженных плечах хорошенькой девушки и её гибких тонких руках. Они лежали на пунцовом бархате барьера, теребили программу, словно разговаривали. Агнес воспользовалась предложенным ей соседом биноклем, объяснила ему что-то про главных исполнителей, обменялась парой незначительных фраз. Тихоня даже не заметил, как в её сумочку попала записка.

— Ага! — радостно обняла его Агнес, когда они вышли на вечерние улицы. У неё не было парадного пальто, и чтобы не попадаться никому на глаза в своем стареньком жакете, девушка увела Питера незадолго до финала. В переулках ждали окончания спектакля автомобили. Парочку зазывали водители, но она предпочла пешую прогулку.

— Ты знаешь кто это был? — Агнес сюрпризно сверкнула черными глазами. — Мартенс! Клаус Мартенс — хозяин парфюмерных фабрик. Говорят, у него квартира на Ринге, вилла в Гринциге и вообще… Вообще — он миллионер!

— Агнес… этот толстый тип обычный ловелас. Он прямо облизывался, глядя на тебя. И зачем ты одела это платье — вся грудь голая.

— Глупости. Он меня и в других костюмчиках видел. Видел и запомнил! В шоу «Веселой индейки».

— Откуда ты знаешь?

— Господи, он же сразу сообщил. Ну, когда его благоверная вышла в туалет. И ещё сказал, что «страстно желает» со мной познакомиться.

— Агнес, ты понимаешь, что это значит? — ужаснулся Питер.

— Разумеется. Если я решусь на продолжение знакомства, то постараюсь выжать из этого жирненького папашки все возможное.

— Что за чушь ты несешь! — Питер схватился за свои тщательно прилизанные бриолином, но все равно, торчащие на макушке жесткие рыжие волосы. — А как же я, Агнес… — Он сжал её плечи. — Агнес… как же я?

— Фу, сейчас расплачешься! Не Тихотя, а Нюня, — вырвавшись, она решительно зашагала вперед по гулкой, блестящей в свете фонарей площадке. На икрах пузырился старательно подколотый подол платья.

— Агнес… — Питер пошел рядом, стараясь заглянуть в её лицо. Через пару лет я стану барменом, а потом, потом…

— Что же потом? — Агнес остановилась. В её глазах сверкали слезы и злое презрение. — . Мы поженимся, снимем квартирку на чердаке и я стану рожать детей?! Господи! Да неужели ты не понимаешь, что я — лучше их всех! Тех, кто разъезжаются после спектакля на собственных автомобилях и в меховых манто! Я ненавижу бедность — этот драный жакет, свою комнату, холодную воду в кувшине вместо душа! Эти чулочки стоят два моих обеда! Я хочу есть, Пит!

— Понимаю… — прошептал Питер, глядя под ноги.

Агнес сжала его руку. — Ты славный, милый… Ты — друг, брат… Ты ведь знаешь — самое главное для меня карьера. Ради неё я пойду на все. На все, понимаешь, Пит? — Она строго посмотрела в его глаза.

— Я знаю, Агнес…

Мартен Клаус охотно откликнулся на просьбу Агнес. Способная девушка нуждалась в помощи и она её получила. Агнес переселилась в маленькую, уютную словно бонбаньерка, квартирку. У неё появились украшения, нарядные платья и даже шуба из блестящего черного котика — вся в фалдах, шикарная, тяжелая. Но самое главное — её взяли в варьете солидного ресторана «Гранд» и предоставили два сольных выхода. Все произошло на удивление просто: Мартен оказал некую услугу директору отеля, где находился ресторан, тот руководителю шоу — Изеку Кляпсентуху, и Агнес оказалась в кабинете, полном цветов и афиш. В сопровождении концертмейстера она показала приготовленные песенки и танцы.

Расположившийся на мягком диване Изек молчал, задумчиво глядя на девушку и обкусывая заусеницы на коротеньких пухлых пальцах.

— Барро, Манган, Петти… Пожалуй, Петти! С таким именем можно попробовать… Мой отец, фройлейн, был очень серьезным человеком, презирающий псевдонимы. — Он тяжко вздохнул. — Разве старик мог представить, как непросто придется мальчику с фамилией Клепсентух. Но вас мы сумеем защитить.

На афише у входа в ресторан появились слова: «Наш подарок гостям мадмуазель Петти! Юность, грация, очарование…»

— Ты не боишься? Там жутко много народа. И все жуют. А ещё — они ждут Фанни. Она здесь звезда и многие ходят специально, чтобы услышать её шлягер: «Где ты, мой нежный котик?» — тихо сказал Питер, сидевший в гримерной перед ответственным выходом Агнес. Кордебалет плясал на сцене канкан, из-за стенки доносилось глухое уханье, так что подрагивали стекляшки в бра. Сладко пахло гримом, пудрой и потом.

— Мандраж колотит. Но это не страх — это азарт, — сидящая перед большим зеркалом Агнес, пытливо вглядывалась в свое отражение. Словно заклинание она произнесла: — Я должна взять удачу за горло. Я ничего не буду бояться. А грехи… Грехи буду замаливать в старости.

— Лучше не грешить, — чуть слышно заметил Питер, не смирившийся с выбором Агнес. Осмеянное ею семейное гнездышко в мансарде и куча детишек как раз то, о чем он мечтал.

— Да если б в жизни все складывалось так, как талдычат на проповедях святые отцы, то ты — благородненький и честненький имел бы кошелек потуже, чем у папаши Мартена. А любимые публикой примадонны выходили бы на сцену до ста лет. Кстати, у здешней дивы Фанни давно песок сыплется. Ее обожателей ждет сюрприз. — Агнес вскочила и подбоченилась, задрав до трусиков красный атласный подол. — Ну как?

Питер зажмурился: — Ослепительно.

Черный парик в спиралях тугих локонов, огненная юбчонка над черным сетчатым трико и туфельки! О, что за туфельки были на её стройных ножках! С золотыми пряжками и гнутыми каблучками, с круглым носиком, к которому Питеру так хотелось припасть губами.

Вероятно, Мартен, сидящий за первым столиком, нанял клакеров или пригласил друзей. А может — все и впрямь забыли жующие господа про стынущие отбивные и и толстобокую Фанни, когда на сцене появилась мадмуазель Петти. Она запела шлягер из кинофильма «Возраст любви» — ничуть не хуже Лолиты Торрес! Отбросив микрофон девушка лихо танцевала нечто знойно-аргентинское, а когда падала в объятия к своему партнеру с блестящими набриолиненными волосами, черные локоны касались пола.

— Я доволен тобой, дорогая, — заперев за собой дверь, обнял в гримерной дебютантку Мартен. — Вот уж точно — в коня корм. В мою горячую, необъезженную лошадку. — Он стал сдирать с Агнес тугой корсаж. Она помогла неуклюжим рукам снять с себя платье. Толстяк прижал её к столу, на котором стояли дорогие цветочные корзины. Агнес откинулась в белые хризантемы и закрыла глаза…

— Кстати, этот крашеный мерин из «Индейки» прислал тебе какие-то ромашки и предложил возобновить контракт. — Мартин довольно поправлял перед зеркалом темно-синий габардиновый костюм. — Что ты ему ответишь?

— Что у тебя — премиленькое жирное брюшко, милый. И что ты имеешь все основания частенько мне его демонстрировать.

4

Агнес Петти делала стремительную карьеру. В пятьдесят пятом ей исполнилось двадцать три, и она стала звездой «Венского варьете». Для неё писали музыку, ставили грандиозные номера, её одевали лучшие портные, а рекламные плакаты, сиявшие разноцветным неоном, возвышались до третьего этажа.

Многие задавали себе вопрос — что особенного в этой миниатюрной подвижной брюнетке? Знатоки перечисляли имена актрис, имевших лучшие вокальные данные, отличную внешность, и оставшихся в тени. Завистницы сплетничали о том, что Агнес Петти неразборчива в средствах, завоевывая могучих покровителей, что она хитра, коварна и фантастически скупа.

Пересуды, как всегда, были небезосновательны.

Очаровательной Агнес потребовалось немало сил, расчета, деловой выдержки и поистине мужской силы воли, чтобы собственноручно выстроить карьеру. Ее любовниками и друзьями становились лишь те, кто мог оказаться полезным. Более того, отыграв свою роль в судьбе Агнес, они безжалостно удалялись. Происходила срочная смена состава близкого окружения, на плечах которого актриса возносилась на новую ступеньку. Она обольщала, покупала или припугивала, считая все методы борьбы уместными для нищей сироты, выбившейся в примадонны.

Если выискивать главные причины успеха Агнес Палони, то можно обнаружить в самом основании её натуры незаурядные по своему позитивному результату качества — зависть и эгоизм. Зависть бывает весьма плодотворной, когда она основана на правильном принципе: не сбрасывать кумира с пьедестала в грязь, а постараться самому забраться повыше. Агнес обожала богатство, комфорт, славу и поднимала планку все выше, мало задумываясь об окружающих. Она потребовала у Мартена развод. После объяснения с супругой у благодетеля случился тяжелый инсульт. Агнес перешла под крыло другого, ещё более влиятельного господина, которого наметила для себя заранее. У неё появилась прекрасная квартира, выходящая окнами на Дунай, горничная, шофер. Ей предлагали блестящие ангажементы, пол года звезда провела в гастрольном турне, снялась в паре мюзиклов на немецкой киностудии. Все журналы галдели о том, что Агнес Петти приобрела роскошный дом в Гранциге.

Питер стал «экономкой», менеджером, секретарем Агнес. Они тихо боготворил её, мечтал о том дне, когда неугомонная красавица заметит, наконец, преданного влюбленного. В тайных мечтах Питера появлялся некий свирепый вирус, лишавший актрису голоса или шумный провал, заставлявший её отказаться от сцены. Но шли годы, а Великолепная Петти держалась на пике популярности. К тридцати она превратилась в настоящую примадонну. Энергия фонтанировала с неукротимой силой, голос, как и предрекал Фитцнер, обрел яркость и послушность, миниатюрное, сильное тело излучало флюиды пленящей женственности.

В хищницах есть особая притягательность. В их острых коготках мечтают понежиться весьма крупные звери. Сильные мужчины видели в капризной, своенравной Агнес трудную и желанную добычу. Правда, она не умела любить, не ведала о самопожертвовании. А кто знает что это такое?

Зато Агнес умела работать, не расслаблялась в лучах славы. Слава опьяняет любого. Слабый теряет от неё голову, а для таких, как Петти её никогда не бывает слишком много. И она знала — ничего в этом мире не дается даром. А значит, надо брать, брать, брать!

— Я получила ее! Я буду петь «Сильву», — сообщила Агнес, вернувшись из трехдневного «турне».

Питер не заблуждался относительно её «делового» путешествия с мистером Роузи, директором «Фолькише-опер».

— Дорогая, Сильва тебе не по зубам. Может не стоит так жадничать? — он поморщился, думая о её новом любовнике и этих трех днях в горном отеле.

— Партитуру транспонируют. Это же не опера и не филармония! Зрители хотят видеть на сцене актрису, а не слушать классический вокал, — упрямо вздернула подбородок Агнес. — Это моя роль. Или сейчас — или никогда.

— Я беспокоюсь за тебя… — ссутулился, присев на край кровати Питер. В апартаментах Агнес он часто завидовал улитке, имеющей возможность прятаться в спасительный панцирь. Разговор происходил в спальне, обивка стен, шторы, ковер — все цвело алыми розами. А на изящных столиках стояли вазы со свежими цветами. Питер сжал виски ладонями:

— Агни, я читал, что от красных роз начинается головная боль.

— Глупости! Может, у каких-то тихонь. — Она окунула лицо в ароматные недра букета. — У меня от них поднимается тонус, как от шампанского. Не знаю, что станет лет через тридцать, но пока — я как вампир — обожаю алые, ароматные, свежие, полные жизненных сил цветы. Чувствую, как в них пульсирует настоящая кровь!

— Тебе за тридцать… Может угомонишься?

— Угомонюсь?! Сейчас?! Все страшное осталось позади, в том пивном подвальчике. Вертлявая девчонка не стала дешевкой. Это хитрый фокус, Пит! Ты, ты, Тихоня, помог мне забраться в эти розовые сады…Думаешь, я забыла, как ты платил господину Фитцнеру за мои уроки? Помню! Но это не дает тебе права… — Агнес резко оборвала гневную тираду, с улыбкой погладила жесткие волосы Тихони, шепнув в самое ухо:

— Роузи сделает все, чтобы «Сильва» стала событием.

Питер закрыл глаза руками. Эта женщина с её ненасытным тщеславием и бесцеремонностью заправской шдюхи, с её манерами, духами, цветами сводила его с ума.

— Ты хоть когда-нибудь задумываешься, какими способами… — он, как всегда собирался сказать так много, что запнулся и замолк.

— Пит, дружище… — сняв у тройного зеркала горжетку из серебристой лисицы, бросив в шкатулку браслет и серьги, Агнес подсела к Питеру, по-детски склонила голову на его плечо: — Тихоня, мы ещё так молоды. Когда бороться, если не сейчас? Когда безумствовать, побеждать!

Она упала поперек широкой кровати, вытянулась, мечтательно зажмурилась: — У меня ещё столько сил! Ах, до чего же я люблю сражаться!

Питер резко встал и отступил к двери: — А я люблю, люблю… — Он сжал кулаки и саданул по роскошной, белой с золотом, притолоке. — Спокойной ночи, Агнес. Надеюсь, ты и в этот раз победишь. — Он распахнул дверь.

— Постой! — Она сидела на отласном покрывале, изящно подобрав ноги в тонких, блестящих чулках и улыбалась. Уже если она и манила, то только по привычке. Питер знал — для Агнес такая сцена — всего лишь театр. Сейчас она с упоением играет примадонну, готовую выслушать пылкие признания несчастного влюбленного.

— Постой! — Агнес подошла к нему вплотную, глядя снизу вверх прямо в загоревшиеся надеждой глаза. — Послушай, если хочешь знать правду… Я терпеть не могу красные розы. Мне по душе — желтые.

В «Сильве» Петти имела бешеный успех. Ее стали называть Королевой чардаша. Пластинку с её голосом без конца передавали по радио, на телевизионном экране не раз появлялась запись популярного спектакля.

Агнес понравилось вспоминать о своей венгерской крови, называть цыганским бурный сценический темперамент. Она появлялась перед фотообъективами в суперэффектных туалетах, ослепляя блеском камней, завораживая роскошью мехов и перьев. Скандалы и скандальчики, затеваемые завистницами, лишь увеличивали популярность звезды. Для миллионов мужчин и женщин она стала олицетворением роскоши, успеха, везения, доказательством того, что любимчики фортуны существуют.

Никто не знал, сколько сил и труда требуется для создания этого мифа.

За пределами сцены изнеженная «Королева чардаша» была скорее педантичной немкой — рациональной, работящей и на редкость выносливой. Любовные страсти Петти бушевали лишь в свете рампы — там она была настоящей возлюбленной, роковой, сводящей с ума дивой. В реальной жизни, отбирая кандидатуры покровителей, Агнес производила тщательные расчеты.

Агнес редко признавалась в усталости, а скука или тоска были вовсе незнакомы ей. Иногда Питеру казалось — ещё один рывок и Агнес сойдет с дистанции. Дело не в том, что иссякнут её силы, однажды она остановится и спросит себя: а зачем, собственно, это все? Изматывающая гонка за популярностью, отсутствие домашнего очага, семьи, бесконечная ответственность перед созданным ею же мифом? Она остановится, внимательно посмотрит вокруг и увидит Питера — того, кто предназначен ей самой судьбой.

5

Гастроли в Югославии подходили к концу. Октябрь выдался дождливым, с моря дул резкий ветер. На опустевшей набережной Сплита тревожно махали зелеными «крыльями» растущие вдоль берега пальмы. С тротуаров исчезли столики, спрятались под зонты продавцы попкорна и восточных сладостей, цветы на балконах поникли, даже чайки, покачиваясь на волнах с зябким отвращением, кричали особенно громко и по-вороньи нагло.

Агнес велела поплотнее закрыть окна трехкомнатных апартаментов в отеле «Риц», выходящих к морю. Она предпочитала классический «дворцовый» стиль, упорно избегая модных стеклянно-металлических интерьеров и декора в авангардистской манере. «Моим перьям и мехам необходима рама из позолоты, бархата и хрусталя, что-то времен Штрауса, Оффенбаха, „Мулен Руж“. Подумайте сами, дорогой, разве не смешно — я и Модильяни, — объяснила она мэру Сплита. Господин Стефович — большой поклонник актрисы, предложил ей расположиться в особняке для приемов именитых гостей, оформленным художником-абстракционистом. Агнес отказалась и перебралась в „Риц“».

Здесь все соответствовало настроению примадонны — отличные декорации для «Травиаты» где-нибудь в Метрополитен-опера. Хворать на широком ложе, декорированном золотистым штофом, среди торжественного, хрусталем поблескивающего полумрака, букетов свежих роз, специально отобранных для спальни, среди небрежно разбросанного по креслам кружевного белья, валяющихся на ковре афиш с собственным, весьма удачным изображением весьма приятно. Весь свободный день Агнес провалялась в постели, жалуясь на горло и головокружение. Вместо того, чтобы, как обычно бывало, принять ледяную ванну и объявить веселую вечеринку, она заперлась в номере, послав к чертям всех визитеров.

В бледно-сиреневой воздушной сорочке, отделанной шелковым гипюром, звезда лежала на высоких подушках с распущенными по атласу кудрями и слушала перестук дождя на жестяном карнизе балкона. В дверь постучали и тут же, не дожидаясь разрешения, боком с подносом в руках в неё протиснулся Питер, исполнявший обязанности сиделки и доверенного лица.

Агнес достала градусник, посмотрела на противно дергающийся ртутный столбик и недовольно отбросила его на тумбочку.

— Завтра я буду петь.

— Ни в коем случае! — Питер установил на одеяле поднос с чашкой подогретого кагора и медом в серебряной вазочке. Он был одет по-домашнему в широкие фланелевые брюки и вязаный жакет с полосатым орнаментом.

Агнес отхлебнула горячее вино. — Мы похожи на супругов, засыпанных снежной лавиной в альпийском домике. Представляешь, сплошной снег и ни одного огонька на много километров вокруг.

— Только театр и касса с объявлением: «Билеты могут быть возвращены. В связи с болезнью Агнес Петти спектакль отменяется!!»

— Перестань! — Она разозлилась, уронив на кружево тягучую каплю меда. — Отмены не будет.

— У тебя плохо с горлом. Ты рискуешь потерять голос, — монотонно, словно заученный текст, произнес Питер, сдерживая себя изо всех сил. Ничто не действовало на Агнес столь целительно, как уговоры отдохнуть и расслабиться. А ему больше всего хотелось именно этого. Вместо того чтобы вскочить и сплясать канкан, демонстрируя боевую форму, Агнес тяжко вздохнула.

— Пару дней отлежишься и все будет в порядке, — сказал Питер, в тайне рассчитывая на то, что именно сегодня выпадет долгожданный случай: Агнес отменит спектакль и серьезно задумается о будущем.

Больная посмотрела на него мученическими, затравленными глазами.

— Пару дней за десять лет?! Не много же ты мне даешь, Пит. Я не идол, не каменная статуя — я слабая, уставшая женщина… Ты не заметил?

— Придумываешь новый имидж? Не стоит — ореол победительницы твой фирменный знак.

— Отвратительный, мерзкий Тихоня! Полагаешь, легко держаться на коне? Вкалывать, как одержимая, выдерживать столько лет бешеный галоп?

— Не-человечески трудно, дорогая. За все это, — Питер махнул головой, обозначив шикарные апартаменты, разбросанные на полу трубочки афиш, вещи, — за все это ты дорого платишь… — Он кисло улыбнулся одними уголками губ. — Агнес Петти не может позволить себе быть обыкновенной уставшей женщиной.

— Пит… — Агнес спрятала лицо в ладонях. — Кажется, кажется… Он заметил, как из-под пальцев с искристыми перстнями, блеснув в мягком свете лампы, скатилась алмазная слеза. Агнес умела эффектно рыдать, не размазывая грима. А в свете рампы её слезы искрились как настоящие драгоценности. Даже сейчас она плакала так, что не запеть волнующим бельканто и не обнять её было совершенно невозможно.

Питер не умел петь. Он осторожно притянул к себе Агнес. Поцелуй, настоящий любовный поцелуй, которого он ждал столько лет, наконец случился. А потом произошло то, что, тоже, вероятно, должно было случиться давным давно…

— Слава Богу! — одобрила Ди. — Честное слово, не понимаю, почему этот рыжий симпатяга махнул на себя рукой? Он не так уж дурен, насколько я понимаю.

— Вовсе не дурен! Нескладный Тихоня давно превратился в крепкого и весьма обаятельного мужчину. Питер Бруклин, между делом, закончил экономический факультет Университета, блеснул в чемпионатах тенниса. Девушкам он нравился своей основательностью и мужественной внешностью, словно несущей печать тайной любви. Женщина инстинктивно стремится завоевать победу над романтическим влюбленным, прочно принадлежащему другой. Он, правда, не слишком постился. Но все так — мимоходом, абсолютно несерьезно.

Только с Агнес Пит выглядел овечкой, очкастым слабаком, рохлей. Он не мог смириться, что женщина, которую он боготворит, платит ему деньги, а по праздникам выделяет за усердную работу надбавку. Согласись, Ди, такая форма отношений не на пользу высоким чувствам.

— И все же она снизошла к изнывающему от страсти парню. Попал, как говорится, под руку… Ах, у неё просто было кислое настроение.

— Да, Агнес не пропустила добычи. Она не сомневалась в безграничной преданности старого друга, но все же ришала укрепить позиции.

— А ты знаешь, милый, что по части фигуры не уступаешь голливудским красавчикам? — Агнес с любопытством оглядела лежавшего рядом с ней Пита. Да и в любви отнюдь не новичок. — Она усмехнулась. — Я-то воображала, что мой Тихоня чуть ли не девственник… И порой думала: «А что если… что если рядом с тобой, Агнешка, заколдованный принц — мужчина твоей мечты?» Ха! Наивная дурочка… — Она вскочила, набросила пеньюар и нервно зашагала по комнате. Из-под атласных туфелек разлетались валявшиеся на ковре рулоны афиш.

— Агни, все было так чудесно… — Пит растерянно сел, прикрываясь одеялом.

— Чудесно?! — Она бурно рассмеялась, достала из кармана висящего на стуле жакета Питера сигареты, щелкнула зажигалкой.

— Выбрось сигарету, Агнес, у тебя болит горло. — Питер торопливо натянул брюки. — И не шарь по чужим карманам.

— Что?! — Она демонстративно ощупала жакет Питера.

— Перестань! — Он отобрал свою вещь.

Агнес опешила: — Что ты там прячешь? А ну, исповедуйся, Тихоня!

— Дело в том… Дело в том, что Тина Паркер очень серьезная девушка… — Он неловко натянул рубашку и жилетет. — Тина пишет, как идет работа над дипломом. Женщина-экономист это… это трудно…

Агнес заломила руки и возвела к лепному потолку трагические глаза: Господи! Я всю жизнь плевала на любовь, думала — есть человек, для которого Агнешке Палоши всегда будет единственной! Женщина — экономист! — Она бурно расхохоталась.

— Агнес… — Питер зажмурился и напрягся, как перед первым прыжком с парашютной вышки. Сейчас он, наконец, скажет ей все. Что Агнешка Палоши была и останется для него единственной, что он любил и всегда будет любить только её — в здравии и болезни, в славе и нищите, победительницу или побежденную…

— Послушай, Агнес…

— Ничего, ничего не желаю слушать! — топнув ногой, она демонстративно зажала ладонями уши.

Питер сник. На побледневшем лице ярко проступили веснушки. — Извини, я не должен был пользоваться случаем… Я все, все отлично понимаю: у тебя сегодня неудачный день. Забудь и прости.

— Неудачный?! Кошмарный! Но если ты имеешь в виду Иордановича — то я плевать на него хочу! Да, да — плевать! — Агнес заметалась по комнате, отбрасывая носками атласных туфелек разбросанные афиши. — Надутый плейбой! Истаскавшийся, пресыщенный тип! И к тому же — банкрот. Я не настолько стара, чтобы покупать себе смазливых мальчишек.

— Но ты ждешь его! Я вижу, как тебе плохо. Черт! Не думал, правда, что это так серьезно.

— Серьезно? О чем ты? Немного увлеклась… — Она пожала плечами, и стала неторопливо отрывать лепестки стоящих в китайской вазе алых роз. Эх, Пит, если бы я знала, что это такое. Ну то, что я все время изображаю на сцене.

Агнес не лукавила. Иногда ей казалось, что она страстно влюблена. Она флиртовала, затевала сложную интригу… Но несколько свиданий — и страсть испарялась, словно спектакль окончился и на сцене погас свет. Она вновь погружалась в работу, тяготясь надоедливым поклонником и не мучаясь сожалениями.

— Я — зачарована славой. Только её люблю, ей предана и верна… А мужчины — всего лишь забавная игра, — сказала она с неожиданной горечью.

Питер знал, что это и в самом деле так. Он осторожно взял терзающую алые лепестки руку и молча поцеловал, признавая свою капитуляцию.

Спектакль не отменили — Агнес справилась с простудой, а о близости с Питером больше ни разу не вспоминала. Дня через три мимоходом спросила: Почему не заходишь ко мне? Разлюбил?

— Лучше быть необходимым другом, чем обременительным поклонником, ответил он заготовленной фразой.

Но она не расслышала, углубившись в изучение предоставленных Питером финансовых отчетов.

Кто бы подумал, что через два дня Агнес сразит самый сокрушительный и свирепый вирус любви…

— Я поняла! — обрадовалась Ди. — Ей нужен король! Ты же упоминала про какого-то короля? Так ей и надо вертихвостке. Актриса и монарх! Вот ведь наказание.

— Милая, разве мы можем знать, где найдем, а где потеряем…Да, Агнес папала в сети любовной страсти. И это оказалось чудесно!

В день закрытых гастролей мэр Сплита устраивал для мадмуазель Петти прием на яхте. Погода все ещё не радовала, но шторм утих и господин Стефович хотел порадовать гостью роскошным ужином. После спектакля Агнес переоделась в вечернее платье прямо в своей гримуборной. Ей так часто приходилось менять туалеты, что она научилась блестяще делать это в любой обстановке.

Еще шумела на площади выходящая из театра толпа, а звезда, двадцать минут назад раскланившаяся перед занавесом под дождем летящих к ней цветов, была готова к ужину на яхте.

Черная тафта, собранная в широченную юбку, шуршала и матово переливалась в свете гримерных ламп. Поверх узкого, затянутого в талии лифа — маленькое болеро, расшитое стекляусом и серебряной нитью. Секунду поколебавшись, Агнес достала из гардероба широкую накидку из пушистого алого букле. Меха и перья под дождем выглядят смехотворно, а красный цвет хоть немного добавит яркости этому неудачному вечеру.

Агнес знала, что финальный спектакль был не лучшим. Голос звучал блекло и никак не появлялся тот сценический кураж, который обычно воспламенял кровь звезды. Она никак не могла понять, почему среди актеров так много людей, принимающих допинги. Агнес не нуждалась ни в алкоголе, ни в наркотиках. Зрительный зал, замерший в восторженном ожидании, превращал усталую и отнюдь не самую эффектную женщину в блистательную примадонну.

Без грима и эффектного туалета Агнес могла спокойно расхаживать в толпе поклонников, не опасаясь, что кто-нибудь узнает её. Славненькое, но вполне заурядное лицо с мелкими чертами, тускло-смуглый оттенок кожи, стройная, миниатюрная фигурка — вовсе не примечательная в повседневной одежде.

Блеклый цвет лица — досадный пустячок, который легко устраняется гримом, но делает абсолютно невозможным появление на людях без специального макияжа. Те, кому пришлось застать звезду «а ля натурелль», сразу интересовались, а не захворала ли она — настолько померкшим и унылым казался её облик.

Но плюсов во внешности Агнес было гораздо больше. Конечно, осанка, умение двигаться, носить шикарные вещи, производило впечатление породы, яркости, неотразимой прелести. А голос! Агнес удавалось в разговоре придавать интонациям столь богатые оттенки, так выразительно произносить банальности, что её считали глубокой, утонченной, загадочной… Да, старому учителю Карлу Фитцнеру удалось все же сыграть в судьбе Агнес роль Пигмалиона. Он не сумел сделать из бойкой девчонки утонченную леди, но её бархатный голос, манера значительно изрекать банальности, могли бы украсить и герцогиню.

Нельзя упустить из внимания и вьющиеся жесткие волосы — этот недооцененный Агнес дар природы. При всякой погоде и в любой ситуации её лицо имело чудесную раму — крупные темно-каштановые завитки с огненным оттенком, полученным при помощи хны.

Агнес частенько досадовала на природные кудри, завидуя тем, у кого волосы струились как светлый шелк. Но ведь оценить природный дар может лишь та, что проводит часы в папильотках под горячим колпаком и бережет прическу от ветра и тумана. А уж дождь! — Эн сочувственно покачала головой.

— Мне страшно и подумать об этих бедолагах.

— Ты слишком консервативна. Сейчас в ходу мужская стрижка, дамы забывают о волосах до следующего посещения парикмахера. Современную женщину украшают независимость и умение зарабатывать деньги, а не кудельки. — Без видимого одобрения прокомментировала ситуацию Ди.

— Мы то с тобой никогда не знали проблем с волосами. Кудряшки, особенно светлые, всегда выглядят премиленько. — Эн провела рукой по зачесанным назад пышным волосам. — Хотя, признаюсь, порой я бы не отказалась от прически Лиз Тейлор или Лайзы Минелли… Женщинам скучновато пребывать в одном, отпущенном им природой, облике.

— Вот они и метят в актрисы, чтобы побывать и Сильвой и Марицей.

— Но всему приходит конец. Однажды наступает страшный день — актриса видит в зеркале ушедшие годы.

«Твоя звезда меркнет» — сказала себе Агнес, вглядываясь в зеркало. Наедине с собой она впервые призналась в том, что не хотела, ни за что не хотела замечать — швыряла подальше газеты с портретами молоденьких актрис, не обращала внимания на успехи соперниц и собственные неудачи. Она шла напролом, ощущая, что попадает в ногу со временем.

Но время ускоряло свой ход — стремительно менялись вкусы, настроение, мода. Эпоха «Королевы чардаша» уходила в прошлое. Идолом толпы становилась Мадонна — дрянь, стерва, черная кость. В цену входило обаяние порока, цинизма, коварства. А тридцать пять — не тот возраст, чтобы все начинать заново.

— Может плюнешь на сегодняшний прием? — засомневался Питер, увидав стоящую перед зеркалом Агнес. Он приехал за ней в смокинге и черном плаще, как всегда сдержанно элегантный. — Хочешь, я позвоню господину Стефовичу? Возможно, у тебя снова поднялась температура. Глаза блестят и на щеках какой-то лихорадочный румянец.

Агнес отключила лампы, чрко светившие вокруг большого гримерного зеркала. Комната погрузилась в зеленоватый полумрак шелкового абажура на низком торшере. Сильнее запахли цветы в многочисленных корзинах и вазах.

— Не надо звонить. Подойди сюда.

Питер встал рядом. Они смотрели на свое отражение, обрамленное прямоугольником погашенных ламп.

— Смотри, Пит, вон там, за нашими спинами, большеротая девчонка с лентами в волосах и в деревянных сабо… А у рыжего паренька повязан длинный фартук и в руках — поднос с поллитровыми пивными кружками.

— Да, Агнес. Мы их видим, а они нас — нет. Они нам нравятся, а мы им?

— Да они чертовски завидуют нам, Тихоня! — Агнес толкнула Питера в бок. — Проснись! Разве тогда мы могли вообразить что-либо подобное?

Питер вздохнул: — Если честно, я мечтал о другом.

— Хотел стать хозяином ресторанчика? — Агнес натянула перчатки, подхватила алую накидку и пошла к двери.

— Наверно! Но главное… Главное — я считал себя твоим женихом.

Агнес расхохоталась так рассыпчато и звонко, как умела делать это на сцене только она одна.

…Драгомил Стефович — мэр Сплита с гордостью показывал гостям яхту, приобретенную у итальянского друга в качестве «прогулочного средства для гостей города».

— О нет, господа, это суденышко и все на нем имеющееся — муниципальная собственность. Ведь у нас почти социализм, — подмигнул он немногочисленным приглашенным. — Но здесь я принимаю лишь самых дорогих гостей. Госпожа Петти! Я и моя супруга — ваши верные поклонники.

Он поцеловал руку Агнес. — Сегодняшний ужин посвящен вам.

— И ещё одному человеку, который, кажется, нашел более интересное занятие, — язвительно вставила жена мэра из породы вечно обиженных и неоцененных мужьями интеллектуалок.

— Дорогая, Ник днем звонил из Рима и обещал непременно посетить нас. Но погода, кажется, нелетная. — Он развел короткими руками. — На палубе становится прохладно. Прошу всех в салон, необходимо срочно оценить достижения нашего повара.

Агнес посмотрела на сверкающие за пеленой дождя городские огни, ровную ленту фонарей набережной, яркие прожектора причала, желтую россыпь светящихся окон и взгрустнула — почему-то вдруг надоели чужие города, в которых не было своего очага, своего дома, окна… А турне продлится до Рождества…

— Здесь сыро, — легонько обняв за плечи, Питер подтолкнул её к двери в салон…

…Ужин подходил к концу. Наступив под столом на ботинок Питера, Агнес дала понять — пора готовить отступление. Три супружеские пары, представлявшие цвет городских властей, весь вечер просили актрису что-нибудь спеть. Она ловко увиливала и теперь решила поставить точку.

— Друзья, мне было бы приятно проститься с вами детской песенкой я пела её девчонкой перед закрытием маленькой венской пивной. А Питер обходил столики с шапкой.

— Неправда, Агнес! Я разносил корзиночку с цветами, зачастую в неё клали монеты. Еще бы — ты так чудесно пела — ласковым, завораживающим голоском.

— Позвольте? — Агнес присела к пианино и пробежала по клавишам. Отличный инструмент.

— Специально вызывал настройщика. Он провозился целый день, — объяснил мэр.

— Песенка простенькая, я пела её на венгерском, а последний куплет по-немецки. И все подпевали. Попробуем вместе, а?

Пение получилось веселое и нестройное — так обычно завершаются вечера в сытно отужинавших компаниях. Но Агнес аплодировали бурно, словно на премьере в «Ла Скале». Она получила в подарок чеканный герб города и, распрощавшись с гостями, стояла у двери на палубу. Там уже ждал готовый к отправке катер.

— Я распорядился натянуть парусиновый тент, — сказал Стефович. Прошу прощения, дорогая моя, идея с ужином на яхте оказалась не из лучших. Так всегда получается, когда хочешь особо блеснуть.

— Слава Богу, я успел! — В дверях, столкнувшись с Агнес, возник человек в мокром плаще. В его густых волосах блестели дождевые капли и седина.

— Господи, Ник! На море поднялся шторм? — бросился к нему хозяин, помогая раздеться.

— Всего лишь дождь. К тому же яхта дрейфует в полумиле от берега. Кораблекрушение нам не грозит.

— Вы моряк? — протянув руку, Агнес кивнула на офицерский запоздавшего гостя.

— О нет, летчик. А вы — Королева чардаша.

Прежде чем коснуться губами её руки, Ник заглянул Агнес в глаза мимолетно и вопросительно.

«Не надо было ехать сюда» — молниеносно пронеслось в её голове…

6

В купе скорого поезда, несущегося в Берлин, было много шоколадного бархата и блестящих никелем деталей — мягко, уютно, тепло…

Питер молчал, погрузившись в западногерманский журнал «Зеркало». Агнес смотрела в окно на предгорья Альп, пестро расцвеченных осенью. У горизонта — каменные великаны в снеговых шапках, под ними — плывущая гигантская карусель холмов с рощицами, лоскутами распаханных полей, маленькими домами, теснящимися вокруг остроглавой церкви, как дети вокруг елки. И все это — в чередовании света и тени от бегущих по небу туч. Когда поезд, свирепо гудя, влетел в тоннель, в черном стекле появлялось отражение бархатного купе и глядящей прямо на себя женщины.

Агнес была в светло-сером дорожном костюме, отделанном серебристой норкой, и маленькой меховой шапочке. Элегантная дама с тревожным нервным лицом.

— Ты похожа на перепуганную белку, — не глядя на Агнес сказал Питер. Знаешь, она все вертится, вертится в своем колесе, вдруг останавливается и замирает: «Куда мчусь?» — спрашивают удивленно блестящие глазки.

— Угадал… Как же хочется выскочила из этого колеса! — Она с тоской проводила взглядом карабкающуюся по склону деревеньку. — Вот в такой домик под черепичной крышей на краю букового леса. И чтобы елки и белки, и птички, и цветочки… — все рядом.

— Но ведь он — летный офицер, Агнес. А ты мечтаешь о лесорубе. — Питер с напускным интересом листал журнал. — Здесь пишут, что в Югославии гастроли Агнес Петти прошли с триумфальным успехом.

— Вранье. — Агнес улыбнулась, который раз удивившись тому, как здорово они знали друг друга. Ее мысли действительно с неясной грустью возвращались к Нику. Мэр успел шепнуть, что офицер примчался в Сплит из Италии ради Агнес. Но встреча оказалась такой короткой. Странно: увидав высокого поджарого мужчину, его узкое лицо с туго обтянутыми смуглой кожей скулами, крупным носом и пристальным взглядом глубоко сидящих черных глаз, Агнес чего-то испугалась, интуитивно ощутив, что в её жизнь вторглось нечто неведомое. Она с облегчением покинула Сплит, но сердце болезненно щемило: мужчина, так значительно заглянувший ей в глаза, даже не позвонил, чтобы проститься.

— Пит, а ведь вчерашний летчик — король, — тихо сказала она.

— Знаю. Поэтому ты до сих пор помнишь о нем, дорогая. Женщины, особенно великие актрисы, обожают монархов в изгнании. Он показался тебе необыкновенным, очень значительным, правда?

— Зачем ты спрашиваешь? — вспыхнула Агнес. — Разве не может «Королева чардаша» встретить хоть одного взаправдашнего короля?..

— В самом деле, Эн, почему мы, дамы, так неравнодушны к короне? Король, принц… — звучит магически. А ведь, что, скажи на милость, такого уж привлекательного в принце Чарльзе? Бедняжка Диана! Это занудный тип ещё изменяет ей. По мнению американок, он разделил лавры самого несексуального из знаменитостей с Майклом Джексоном.

— Но ведь все женщины мира завидовали Диане, вставшей под венец с принцем, считая, что ей сказочно повезло. Миф, Ди, миф… Королей окружают мифы. Каждая девочка знает: мужчина в короне — благородный герой, символ самого лучшего, что может преподнести ей жизнь. Во всем виноваты сказки…

— Эта Агнес не из наивных Золушек. Ей скорее следовало бы увлечься финансовым воротилой, чем экс-монархом.

— Верно. Но вокруг Николоса витала слава героя. Его крошечное государство в Восточной Европе низвергло монархию после войны. Двадцатипятилетний Николос помогал в борьбе с фашистами и даже получил от советского правительства Орден Победы. А потом эмигрировал с женой в США, оттуда в Англию, где стал летчиком-истребителем. В момент встречи с Агнес Нику исполнилось сорок семь — он имел двоих сыновей и преподавал в летной школе.

— Зачем же он ей понадобился? — поджала губы Ди.

Эн развела руками: — Видишь ли, дорогая, должно же они были, наконец, влюбиться?

…Поезд остановился на станции у большого горного озера, затем ворвался в длинный тоннель — загрохотало, зашумело за окнами, на потолке мягко засветился синий фонарь… Дневной свет после тоннельного мрака показался особенно ярким тем более от того, что в разломе облаков появилось солнце.

— Мы словно вынырнули по ту сторону земного шара, — сказала Агнес. Цветы, солнце! У той бабки целая корзина роз… — Агнес пристально взглянула на него из-под нахмуренных бровей: — Ты запомнил?

— Сомневаешься! Лично прослежу, чтобы в твоей гримерной и спальне были только желтые. Знойная «Королева» меняет привязанности. — Пит озабоченно листал газету. — Здесь была целая колонка с твоим портретом.

— Я не этого ждала, Тихоня. — Агнес вырвала и отшвырнула прочь газету. — Желтые розы должен был принести мне ты.

Питер расхохотался: — Мастерица сочинять эффектные сцены! Ты ничего от меня не ждала, дорогая, — ничего… Увы. Весьма сожалею, Агнес… — Он встал, чтобы выйти в коридор.

Дверь с грохотом распахнулась. В ней стоял Ник, слегка запыхавшийся, растрепанный. Увидев Агнес, он просиял:

— Обшарил три вагона. Думал, что потерял вас.

Агнес молча поднялась, не в силах отвести взгляд от его лица. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга.

— Где ваши чемоданы? — спросил летчик.

— Я возьму только один. Пит, будь добр, достань бежевый корфр с дорожными платьями. Думаю, шуба мне не пригодится.

— Когда ты вернешься? — спросил Питер, выполнив просьбу.

— Оплати в Берлине издержки. Придумай что-нибудь для журналистов. Я позвоню.

Она ушла вслед за несущим её чемодан офицером. Питер рухнул на мягкий диван и закрыл глаза. В опустевшем купе витал одуряюще пряный запах её духов.

Позже, вспоминая эти дни, Агнес поняла, что предчувствовала события, перевернувшие её жизнь. Появился Ник — и все понеслось кувырком. Рассудочная и осторожная, она теперь плыла по течению, блаженствуя от полной беспомощности и нежелания изменить что-либо. Агнес спешила наверстывать упущенное, брала реванш за годы безостановочного марафона.

В маленьком городке на юге Италии, где они сняли уединенный деревенский домик, принадлежавший некогда рыбацкой семье, было солнечно, тепло и удивительно спокойно. Здесь люди не оборачивались вслед актрисе и вряд ли когда-либо слышали о стране, престол которой принадлежал Николосу. Они были обычной парой заезжих путешественников — не слишком молодой и не настолько богатой, чтобы останавливаться в курортных отелях или, на худой конец, взяв напрокат автомобиль, наведываться вечерами в близлежащие ресторанчики.

Иностранцы редко покидали дом, где среди выбеленных стен гуляли вольные сквозняки, а босые ступни с наслаждением шлепали по холодным каменным плитам — ведь песок у моря чуть не плавился от жары. Крутой берег зарос колючим кустарником, а в темно-зеленом листве сада, обжигая взгляд, свесились оранжевые апельсины.

— Мы сошли с ума, — сказал через три дня Николас, глядя в потолок над кроватью, расчерченный темными деревянными балками.

— А мне больше не нужен ум, — приподнявшись на локте, Агнес заглянула в его лицо и снова почувствовала, как обрывается сердце. — Мне нужен ты.

— Я бы предпочел остаться здесь до конца своих дней. Лишь бы только не выпускать тебя из объятий.

— А престол, Николас Кораджич? Если народ вновь позовет своего государя?

— Я давно не думаю об этом, дорогая… Я — бывший король, бывший летчик, бывший отец и муж… Ведь я отрекся от семьи, Агнес. Раз я с тобой — я больше не могу оставаться с ними.

— Не беда, мальчики уже большие, они поймут. А Стефани мы выплатим щедрые отступные.

Ник покачал головой: — Я беден, Агнес. Кроме дома под Версдином и преподавательского жалованья у меня ничего нет. Имущество нашего рода конфисковано после войны.

— Но у меня есть все. — Агнес, наконец, поняла, к чему стремилась все эти годы — к этой фразе. К возможности оплатить свое счастье. Ник лишь горько усмехнулся: — Ты ведь понимаешь, что такие слова должен произносить мужчина.

— Но ты талантлив, смел, молод. Ты можешь работать. А если не хочешь мы поселимся вот в таком домике на краю света. Я умею мыть полы и печь лепешки. И ещё — я буду тебе петь!

— Сейчас мне кажется, что я соблазнил пятнадцатилетнюю глупышку. — Ник задумчиво погладил её волосы. — И зачем я помчался в Сплит? Ведь знал, ведь я все уже знал!.. С тех пор, как впервые увидел тебя на экране и подумал: «А это та, которую я искал всю жизнь».

— Что же теперь будет с нами? — обвив его, Агнес прижалась к смуглой, поросшей седоватыми завитками, груди.

— Больше всего на свете я боюсь потерять тебя… И себя… Я никогда не был слабым и униженным, Агнес. Я не подчинялся обстоятельствам — я побеждал их. Хотя бы тем, что сумел обеспечить семью, сев за штурвал самолета. Нет работы, унижающего кормильца.

Агнес рассмеялась: — Милый, во время подобных монологов я вижу корону на твоей голове и алую мантию. Но даже такой как сейчас — без единой нитки одежды, ты — самый могущественный, самый желанный мужчина на свете. — Я думала, что не способна любить, — сказала Агнес через некоторое время…

— Ты же не знала, что встретишь меня.

— Вероятно чувствовала. Ради этого и стала звездочкой — чтобы заметил меня и узнал.

— Звездой. Звездой всей моей жизни.

Они могли говорить только о своей любви или заниматься любовью. Они отгородились стеной от мира, боясь заглянуть за нее. Старик-итальянец, носивший по утрам корзину с провизией, ничего не понимал по-английски. Пять дней превратились в вечность, переполненную любовью — капля таких чувств, размешанная в бочке обычной жизни, могла бы сделать её вполне счастливой. А здесь — густейший концентрат, убийственный и прекрасный, как электрический разряд, сжатый в шаровой молнии…

От переполнявших её чувств Агнес часто плакала. — Я не знаю, что мне делать со всем этим. — Она приложила ладонь к груди. — Здесь настоящий пожар и потому так много слез. Но пламя не утихает.

— Не надо грустить, дорогая. И не нужно столько воды. У нас под боком море, а впереди — целая жизнь. — Ник прижал её к себе, стараясь скрыть, как тревожат его мысли о будущем.

— Мне кажется, они могли бы завершить эту огнеопасную связь двойным самоубийством, — вмешалась Ди. — Поплыли бы вечером в открытое море, пока хватило сил… И умерли бы, взявшись за руки, с последними лучами уходящего солнца… Во всяком случае, извини дорогая, перспектив здесь я не вижу никаких.

— Ну почему же? Можно ведь развестись, уладить как-то дела с детьми… Они здоровы, полны сил, окрылены страстью.

— Страсть проходит. Остается оскорбленное тщеславие и стыд за преступное легкомыслие. Уж лучше умереть вовремя. Как принц Рудольф с Марией Вечере в Мейерлинге. Или Ромео и Джульетта.

— Ты отвратительно жестока, Ди. Ведь они едва нашли друг друга и так хотели жить! Николас сказал: «Жди меня здесь, я все улажу, вернусь и заберу тебя навсегда».

— Она поверила? Х-мм… — Ди с сомнением покачала головой.

Неделю Агнес просидела в деревенском доме, чувствуя, как с каждым днем растет страх — ведь она даже не знала, где искать Ника. Казалось, что с ним произошло нечто страшное. Наконец, она решилась выбраться в город и позвонить Питеру в Вену.

— Я ждал, когда ты появишься. Тебе пришла телеграмма из Англии, доложил деревянный, без интонаций голос.

— Читай. — Сердце Агнес оборвалось, она еле шевелила похолодевшими губами.

— Я не актер, монологи о любви не мой конек. Передаю суть — младший сын твоего приятеля попал в автокатастрофу — свалился с мотоцикла. Он выжил, но пока в больнице. Господин Кораджич не может отойти от его кровати… Эй, Агнес, ты меня слышишь? — Питер подул в трубку.

— Это должно было случиться, — после долгой паузы прошептала она. — Я скоро вернусь.

7

Агнес незаметно пробралась в свой венский дом. Просто не накрасилась, повязала голову косынкой и прошмыгнула под носом дежуривших у ворот журналистов. Ведь в воздухе уже пахло сенсацией.

— Так, — сказала она, выйдя из ванны, в которой пролежала не менее часа. — Пригласи доктора Вендена. Он присочинит какой-нибудь трогательный, но дорогостоящий диагноз. — Агнес потуже закрутила тюрбан из полотенца. Что ты думаешь насчет анемии?

— Значит, работать ты не будешь? — уточнил Пит. — Подумай хорошенько, расторжение контрактов влетит тебе в копеечку… Анемия — звучит красиво. Похоже на название цветка.

— Я могу себе позволить каприз. Белка вырвалась из колеса, Питер.

— Но не для того, чтобы попасть под первый же велосипед.

— Чтобы уехать в Англию.

Пит присвистнул: — Не лучшее путешествие для ноября.

— Я не собираюсь совершать тур под достопримечательностям. — Агнес загадочно улыбнулась. Ей представлялось, что несколько дней они с Ником вообще не покинут номер гостиницы. Они решат все, не разжимая объятий.

Питер кое-как утряс дела с театром, о необходимости отдыха Агнес Петти заявил журналистам врач, были заказаны билеты на самолет.

Однако Агнес никуда не поехала. Она заболела. Ее начало тошнить по утрам. Один раз, едва не потеряв сознание, Агнес рухнула прямо на пол в ванной комнате, держась за живот.

— Сомнений нет, вы ждете ребенка, дорогая, — изрек свой приговор после осмотра доктор Венден. Агнес на минуту потеряла дар речи — ей это вообще не приходило в голову. Весь предшествующий опыт говорил о том, что она не способна беременеть.

— Но… Но ведь со мной никогда не случалось ничего подобногоу… Я и не думала о возможности зачатия.

— О… В вопросе зачатий природа большая шутница… Недавно у меня родила шестидесятилетняя пациентка. А вы — так молоды и вполне здоровы. Очевидно, имела место большая любовь… — Доктор лукаво прищурился.

— Об этом пока знаем только мы вдвоем. Договорились, дорогой Франц? многозначительно посмотрела на толстяка Агнес, подумав, что молчание доктора и в самом деле обойдется недешево.

Два дня она колебалась, а на третий села писать письмо Нику. Скорее всего, это было её первое в жизни любовное послание и, возможно, оно могло бы сделать честь сочинителю мелодрам — так много здесь было нежных признаний, клятв, размышлений о вечной любви и будущем ребенке.

Но король не ответил. Он даже не позвонил.

— Что будем делать? — поинтересовался Питер, довольный тем обстоятельством, что Агнес не поехала в Англию. Он не верил, что путешествие могло иметь успех. — А знаешь, в тебе появилось нечто особое… Он отвел восторженные глаза. — Ты никогда ещё не была так хороша.

«Лжет, Тихоня все лжет…» — Агнес в ужасе рассматривала себя в зеркале. Вокруг глаз залегли темные тени, губы поблекли и пересохли, к горлу подкатывает тошнота даже от запаха любимых духов.

Агнес никого не принимала, ожидая затерявшейся где-то вести от Ника. Наконец, узнав номер его домашнего телефона, она рискнула позвонить. Трубку сняла женщина и Агнес промолчала.

И вот в один не такой уж прекрасный день ей доложили о посетителе и передали визитную карточку. Прочитав имя, Агнес судорожно глотнула воздух во рту пересохло, сердце бешено заколотилось. Она метнулась к зеркалу, поправила волосы, мазнула губы яркой помадой, сдерживая отвращение, надушилась.

Визитер, несмотря на преклонный возраст, выглядел так представительно, что сомневаться не приходилось — перед ней отец Николоса, отпрыск древнего королевского рода.

Они расположились в кресле у камина. Агнес нервно куталась в белую шаль с длинной шелковой бахромой. Господин Караджич отказался от напитков.

— Не стану лгать — я приехал специально. Чтобы отдать вам вот это. Он положил на столик конверт. — Сын не читал ваше письмо. Его вскрыл и прочел я. Знаю, мадам, я поступил подло. Увы — подобные акции обычно поручают прислуге — министру, секретарю. Но у меня давно нет подданных. Мне было всего пятьдесят, когда врачи объявили о плохом состоянии сердца. Я уехал в Америку, чтобы сделать сложную операцию, но перед этим передал трон своему единственному сыну. Я не сомневался: он будет отличным государем.

— Мне не приходилось встречать людей, более подходящих для этой роли, — тихо заверила Агнес. Она чувствовала — эта сцена разыгрывается по классическому сценарию: — Вы хотите объяснить мне, господин Караджич, что я — совершенно не подходящая кандидатура в супруги вашего сына. Ведь так?

— Избави Бог! Николас удачно женат. Стефания — из отличного аристократического рода. Она подарила ему двух сыновей. Род Караджичей ожидает блестящее будущее… Вы ведь не думаете, мадам, что социализм — это надолго?

— Я уверена, что любовь Ника ко мне — навсегда. А все остальное не столь уж важно. — Агнес не хотела дерзить, но подбородок вздернулся сам собой. Королева Чардаша не смогла усмирить гордыню.

— Милая, милая девочка… — Седовласый господин удрученно покачал головой. — Как вы представляете себе перспективу этого чувства? Будете состоять с Николосом в греховной связи?

— Уже состою. Не в греховной — в священной. Кроме того — собираюсь оформить законный союз. Хотя формальности для меня не столь уж важны.

— Ах, госпожа Петти, я бы не сидел здесь, перед вами, если бы мой сын думал так же, как вы. Поверьте, у мужчин, даже весьма сдержанных, порой бущуют страсти. Но чувство долга перед семьей и родиной куда сильнее. Ваша связь обречена. Не позволяйте же чувствам лишить себя разума, испортить репутацию моего сына и свою. Уйдите из жизни Николоса красиво, как вы умеете это делать на сцене. Под чудесную музыку и гром аплодисментов.

— Вы вспомнили о «Травиате»? Я никогда не претендовала на эту партию. К тому же отличаюсь отменным здоровьем. — Агнес с усмешкой посмотрела на гостя. — Но вам не следует обманывать меня. Вы — лжете, господин Караджич. Ник не мог отказаться от нашей любви.

— Сегодня — возможно нет. Но завтра — он будет тяготиться вами и презирать себя. С ним не раз происходило подобное. И финал, увы, предрешен. Николос не способен предать свою семью и свой народ. Он может ослепнуть лишь на мгновение. Простите его и не настаивайте на продолжении связи, не афишируйте того, что произошло. Если вы действительно любите, то не позволите Николосу загубить свою жизнь.

— Боже! Какой взволнованный монолог, господин, вскрывающий чужие письма! Сегодня не девятнадцатый век. И я — не сердобольная кокотка Маргарита Готье. Завтра же я еду в Англию, чтобы встретиться с Николосом и услышать от него мнение по поводу нашего будущего. Я жду ребенка, в жилах которого течет королевская кровь. Убеждена — ваш сын серьезно воспримет мое сообщение. Согласитесь — у нас с Николосом есть повод для личной встречи.

Гость встал и поклонился. — Надеюсь все же, что вы не сделаете этой глупости. Здесь мой адрес — ещё два дня я намерен провести в Вене. И я далеко не все сделал, чтобы остановить вас, любвеобильная Королева Чардаша.

— Понятно, — насторожилась Ди. — Старик узнал о ней нечто порочащее и будет шантажировать, выкупая свободу сына. А Нику сообщит, что Агнес отреклась от него.

— Увы, схема отработана веками. Но все обошлось проще: Агнес не поехала в Англию. Это вовсе не означало. Что господину Кораджичу удалось запугать её. Экс-король умолял взбалмошную актриску избавиться от ребенка, забыть о его сыне. Агнес решила поступить наоборот: родить и с младенцем на руках предстать перед Ником.

— Однако старый хрыч добился своего, он заронил в её душу сомнения. Ди явно перешла на сторону Агнес.

— Любящую женщину так легко ранить. Но и Нику пришлось несладко, когда он прочел в газетах, что Агнес Петти ждет ребенка от своего секретаря и собирается выйти за него замуж.

— Ах вот как! Счастье улыбнулось Питеру. Сразу и желанная жена и малыш. — Обрадовалась Ди. — Ну чем ни хеппи — энд?

— Не торопись распрощаться с нашими героями. Конечно же, узнав о том, что Агнес беременна и решила оставить ребенка, Питер предложил ей брак.

— Понимаю, — сказал он, — тебе сейчас не до лирических переживаний. Не сомневайся — наш союз будет чисто фиктивным.

— Брака не будет, — отрубила Агнес. — я могла бы стать женой только одного человека. Возможно, он ещё поймет и оценит это.

Но в прессе все настойчивее муссировались слухи о романе Агнес и Питере. Очевидно, у старого короля оставались среди журналистов хорошие связи. Агнес уехала в альпийскую деревню, так выносила свой живот и прекрасным июньским днем родила девочку.

Акушерка вынесла малышку измученному тревогой Питеру: — У вас славная дочка, господин Бруклин…

…Прошло лето. Веронику нянчила кормилица. Агнес сидела на лужайке перед домом и смотрела в небо. Она напряженно думала.

— Я начинаю понимать, что у тебя на уме, — нахмурился Питер. — Ты даже не трогаешь дочку — боишься привязаться к ней.

— Я сильно растолстела? — Вместо ответа Агнес прошла по травяному ковру своей обольстительной походкой, сорвала ромашку, погадала на лепестках, отшвырнула желтую серединку и, подняв руки к голубым небесам, закружилась. Здесь она носила длинные крестьянские юбки и вышитые блузки с кружевом — в моду вошел стиль «кантри». Отпущенные до лопаток каштановы кудри по-прежнему отливали медью и только Агнес знала, что умелое подкрашивание хной скрывает раннюю седину.

— Агнес… Ты в самом расцвете сил. Вся жизнь ещё впереди. А позади огромная слава. — Питер встал рядом, заслоняя опускавшееся за холмы солнце. — Подумай хорошенько, ты не должна совершить преступления.

— Что-чть?! Позади?! — взвилась Агнес. — Ты сказал «позади»? Ты хочешь заживо похоронить актрису, а это и есть самое грязное преступление.

На искривленных губах Агнес появилась презрительная усмешка. Она смотрела на Питера как на врага. Может она поняла, что их пути, наконец, разошлись?

Оставив дочку в семействе фермера Агнес вернулась в Вену и вызвала адвоката.

— Пит, останься, пожалуйста. Мне предстоит обсудить весьма сложные вещи, — распорядилась она.

Питер молча просидел два часа, в течение которых Агнес обговаривала с адвокатом Эриком Хольцман условия договора: девочка будет отдана на воспитание в хорошую семью. Если Эрик Хольцман получит необходимые доказательства благонадежности будущих родителей, Веронику удочерят. Ее новая семья получит «в приданое» крупную сумму, но девочка никогда не узнает имен своих настоящих родителей.

Проводив адвоката, Агнес, воинственно подбоченясь, встала у застывшего в кресле Питера. — Ты спишь или онемел, Тихоня?

— Это игра, Агнес? Скажи, что это неправда! — Он вскочил и, схватив её за плечи, заглянул в глаза. — Ты не можешь поступить так! Ты не откажешься от дочки! — Питер встряхнул насупившуюся Агнес. — Малышка это лучшее, что есть в нашей жизни.

— Эй, пусти! — высвободившись, Агнес расправила плечи. — Ты заигрался в отца семейства, парень. Приди в себя и прекрати распускать нюни. Пора заняться новыми контрактами и подготовкой к рекламной компании. — Она встала в запечатленную на афишах позу: правая рука вскинута над высоко поднятой головой, левая вздернула подол юбки. — «Божественная Петти возвращается на сцену!»

— Агни, одумайся… — прошептал Пит.

— Перестань изображать юродивого! Если ты болен — лечись. Устал — отправляйся на отдых. В любом случае мне не нужен ни такой секретарь, ни такой друг! — В её чарующем голосе прорвались визгливые истерические ноты.

С ужасом глядя на Агнес, Питер попятился. Толкнул спиной дверь, уронил папку с бумагами, торопливо собрал их в охапку и ушел, даже не оглянувшись. В холле раздались его торопливые шаги.

Питер Бруклин исчез, не взяв ничего из личных вещей. В его кабинете остались тщательно разложенные бумаги Агнес, деловые пометки для её нового агента и — никакой записки. Напрасно Агнес ждала возвращения Тихони.

— Она все же ждала его? — обрадовалась Ди, явно симпатизировавшая верному влюбленному.

— Ну, поскольку этот человек был просто незаменим в делах. К тому же разве оценишь по-настоящему друга, не потеряв его? — Эн исподлобья взглянула на сестру.

— Неужели мне надо умереть, чтобы ты поняла, как скучно по вечерам пить в одиночестве молоко и рассказывать свои истории молчаливым стенам?

— Мы близнецы, Ди. У нас все пополам.

— Кроме розовых очков, — заметила Ди, упорно не произносившая имени человека, кого они не смогли поделить.

Эн поняла. — А что если я скажу, что Грег звонил?

— Когда?.. Он… звонил тебе? — из рук Ди выпал крючок и со звоном закатился под кресло.

— О, нет. Не мне… Но об этом потом. Я должна завершить рассказ вечереет. Интересующая нас пара, похоже, собирается уходить. Странно… Эн присмотрелась к женщине с розой в светлых волосах и в зеленых хрустальных туфельках. — Хотя немного времени у нас ещё есть. Только не перебивай больше, Ди.

— Я уже поняла: там внизу — Агнес. Она не очень-то изменилась, только стала блондинкой. Уж лучше, чем седой. А кто рядом — король?

— Помолчи. Мы должны в темпе перелистать больше трех десятилетий.

— Вероятно, они оказались не слишком розовыми. — Стоя на четверреньках, Ди шарила под креслом в поисках крючка.

— Я бы сказала — полосатыми.

8

Агнес не удалось отвоевать прежнюю популярность. Семь лет она отчаянно старалась вернуть былые лавры, но довольствовалась лишь крохами. Чашу терпения переполнила статья под названием: «Все проходит — даже слава Агнес Петти».

На сцене блистали новые кумиры, но Агнес изо всех сил удерживала позиции: её фото не сходили со страниц светской хроники, её поклонников, туалеты, приобретения, поездки описывали с въедливым любопытством и пылом: «все ещё самая элегантная», «несмотря ни на что — весела», «вечно молодая»… От этого преклонения «святым мощам» можно было удавиться. Другая, вероятно, опустилась бы и спилась. Но Агнес выбрала иной путь. Однажды она с удовлетворением прочла в газете крупный заголовок: «Агнес Петти — супруга банкира! Самый богатый человек в Германии украл австрийскую примадонну».

В конце-то концов — это было лестно. Лаймер Несс никогда не считался плейбоем. В шестьдесят его трудно было назвать даже симпатичным: брюзгливая ухмылка на бульдожьем лице. «пивной» животик. Но кто думает о внешности при таких-то миллионах? Знаменитый банкир имел роскошные поместья, одно из которых — на берегу Боденского озера — привез свою новую жену.

Для Агнес начался период блистательной светской жизни. Кругосветные путешествия, лучшие отели, яхты, автомобили, драгоценности, поклонники. Бесконечные коктейли, приемы, ужины, балы… Бедняжка Лаймер был так занят, что даже на сорокапятилетие супруги, которое она отмечала в Венеции, прислал своего личного секретаря с футляром, в котором скрывалось бриллиантовое колье.

Агнес с обновленной косметологами шеей и отлично «подтянутым» личиком появилась на обложке журнала. В сногсшибательном декольте блистали музейные бриллианты.

— Слушай, Эн, она могла бы забрать дочь. Ведь детей-то больше у неё не было?

— Естественно. Агнес и не думала рожать Лаймеру наследников. Но и о Веронике вспомнила не надолго. Как-то взгрустнула, проведя одинокий вечер в августовском Сорренто, подумала о старости и срочно связалась со своим адвокатом. Тот сообщил, что девочку усыновили сразу же весьма достойные люди и что в соответствии с договором, Агнес не должна пытаться восстановить свои права на ребенка. «Судебный процесс получит скандальную известность и вряд ли десятилетняя девочка будет способна воспылать любовью к бросившей её матери», — предупредил адвокат.

Тем временем воровской поступью подкрадывалась старость и Агнес торопилась поймать пока не поздно последние лучи женского счастья. В Мексике в неё пылко влюбился двадцатипятилетний танцор. Но после того, как Агнес устроила его карьеру, повел себя крайне неблагодарно — пустился в приключения с новой фотомоделью прямо под объективами папарацци.

…Печальная весть застала Агнес на французской Ривьере. Тщательно продумав туалет, она срочно вернулась в имение. Там вовсю орудовали полицейские и журналисты. В великолепном кабинете Лаймера на толстом персидском ковре ещё было заметно бурое пятно и отмеченный мелом силуэт с неловко раскинутыми руками.

Супермагнат Лаймер Несс выстрелил себе в рот из дамского пистолета. Перед самоубийством он тщательно побрился и надел новый светлый костюм. Не забыл оставить и письмо, в котором признавал себя виновным в растрате колоссальных средств из фонда корпорации.

Агнес охотно и много фотографировали, в свете смаковали подробности трагедии и подсчитывали капиталы несчастной вдовы. Однако, к финалу судебного процесса выяснилось, что Агнес получит лишь ни крохи. Почти все, что осталось от состояния Несса в результате выплаты долгов, отошло его детям от первых браков.

Продав свой венский дом, Агнес купила уютную квартиру в старом районе Брюсселя. Она выбрала своим местом пребывание Бельгию, поскольку здесь слава Агнес Петти давно покрылась мраком забвения и можно было, избежав фальшивого сострадания, превратиться в пожилую одинокую даму, с весьма неуживчивым характером.

Агнес умудрилась не поладить даже с соседками — одна из них слишком громко включала телевизор, другая вытряхивала из окна ванной коврик прямо на цветник Агнес.

Лишь толстяк-булочник, имевший некогда кондитерскую в Вене, выскакивал всякий раз из-за прилавка, завидев худую стройную даму с котом на плече. Он галантно изгибал полный стан, целуя ей ручку и вздыхал: «Какой голос, мадам Петти! Теперь таких нет. Божественный голос!»

— Так Агнес завела кота? Она способна любить животное? — удивилась Ди.

— Этот кот любил Агнес. Может, в пятнистого зеленоглазого бедолагу переселилась душа одного из поклонников Петти, успевшего к тому времени покинуть мир, но зверек души не чаял в своей хозяйке. Агнес привычно принимала поклонение. Но любить…

Она по-прежнему следила за жизнью кулис, не одаряя кого-либо из молодых звезд своей благосклонностью и, вроде, никому не завидуя. Никто не знал, что творится за окнами её квартиры, всегда зашторенными плотным шелком.

Между тем, Агнес слушала музыку и писала мемуары, которые решила завещать музыкальному обществу для издания после её смерти. Агнес надеялась, что её откровенные и звучные некогда имена близких ей людей, произведут сенсацию. Но Агнес не хотела замечать жизни, идущей за стенами её дома, а эта жизнь бежала вперед, оставляя в прошлом «великолепную Петти» с её запоздалыми признаниями, вполне невинными авантюрами и до смешного приличными романами.

— А что она написала про дочь?

— Агнес решила оставить для истории трогательную версию, в соответствии с которой её ребенок умер в младенчестве.

— Да что ей, собственно, оставалось? — Неодобрительно вздохнула Ди.

О пятидесятилетнем юбилее Агнес знали не многие — ведь она всегда сомневалась, глядя на календарный листок, что родилась так давно и не стремилась напомнить другим об этом. Но вот принесли телеграмму: «Я все ещё жив и пока не в маразме. Апплодирую, горжусь, люблю. Крестный отец господин Кляпсентух».

Агнес улыбнулась — такую фамилию забыть трудно. Человек, придумавший псевдоним рвущейся к славе девчонке, тридцать лет следил за карьерой звезды и помнил о ней до сих пор. При этом он ни разу ни о чем не попросил её редкое бескорыстие!

Она получила ещё один подарок и долго смотрела на него в полном недоумении. На бронзовой виноградной лозе, державшей лампу, висела гроздь из бледно-зеленого оникса. Похожая лампа была у Карла Фитцнера, которого теперь вспоминали во всех учебниках вокала. Подарок Карузо! Но как она попала сюда? Сопроводительной записки в коробке не было.

Агнес села и, подперев руками подбородок, уставилась на виноград. Уж если и возможно на этом свете чудо, то оно по плечу только королю. Пусть даже и свергнутому. Николос мог бы превратить её оставшуюся жизнь в праздник всего тремя словами: «Помню, люблю. Прости.».

Но такого послания Агнес не получила. Единственный мужчина, которого позволила себе полюбить Агнес Палони, предал её.

Монархию в той стране так и не восстановили, хотя народ бурно приветствовал посетившего родину Караджича. Иногда Агнес воображала, как случайно встретится где-нибудь с Николосом и расскажет ему, что родила ребенка, а потом отреклась от него. Она нашла в себе силы растоптать память о предателе. Эта воображаемая сцена хоть как-то утоляла боль от обиды, так и не завершившейся справедливой местью.

Как-то Агнес получила письмо. Несколько раз прочла его и долго сидела, уронив листок на колени. Многое вдруг прояснилось, высветив, словно лучом прожектора, эпизоды её прошлого. Но изменить что-либо было уже поздно.

…Так проходили годы. И вот три дня назад на тумбочке в спальне Агнес зазвонил телефон. Она зажгла лампу под расшитым бисером розовым абажуром и посмотрела на часы — слишком поздно для звонка из химчистки или от дантиста, у которого Агнес делала ужасно дорогой протез. Рядом со стаканом минеральной воды лежали таблетки снотворного, из книги с глянцевой обложкой торчали очки.

— Агнес, это я. Ты все ещё дуешься?.. Разбудил? Извини.

Она не могла говорить, горло сжал спазм — голос Пита совсем не изменился. Он звучал так, словно с тех пор, как они расстались, прошла неделя и ссора слишком затянулась.

— Ты где? — Она задрожала от нетерпения: увидеть его вот что ей так давно было необходимо! Выплакать на груди Тихони все обиды и горечи, смотреть в глаза, полные обожания. — Пит! Приезжай скорее.

— Я в Брюгге. Совсем рядом. Но для путешествия сейчас поздновато. Лучше я назначу тебе свидание.

— Свидание, Пит? — Агнес только сейчас поняла, что прошло тридцать лет и пробежала кончиками пальцев по своему лицу. — Ты меня не узнаешь…

— Это невозможно. Помнишь кафе на набережной в Остэнде, недалеко от казино?

— Там, где меня стошнило, а ты в туалете замывал мою пелерину?

— Прекрасные воспоминания. Не думал, что ты пронесешь их через целых три десятилетия.

— Я помню все. Постарайся узнать меня, Пит…

Больше Агнес уснуть не удалось. В окне, выходящем в садик, начали возиться птицы, проехала с легким грохотом тележка мусорщика, хлопнуло окно справа и оттуда вырвался вопль: «Не стреляйте! Я знаю, где найти эту сволочь!» Соседка уже смотрела утренний сериал. Возможно, она вообще не выключала телевизор. Но в это утро Агнес не возмутилась — её мысли витали так далеко.

— Ах, Господи, Тихоня наверняка женат! Обзавелся выводком детей и внуков… — сообразила она, представив пропасть промелькнувших лет. — Целая жизнь. Та самая, которую мы собирались прожить с Николосом, которую мечтал провести вместе со мною Питер и которая… — Агнес села в кровати, боясь сделать очевидный вывод. — Которая не удалась тебе, «великолепная Петти». Пора признаться в этом, старая карга.

Она встала, приняла контрастный душ и отправилась в салон красоты красила волосы, приводила в порядок лицо, руки. Потом бегала по магазинам, придумывая себе то такой, то этакий сногсшибательный туалет.

Дома, вывалив покупки из пакетов и коробок на кровать, Агнес принялась мерять их, придирчиво рассматривала себя в зеркале. Все варианты не радовали: либо слишком претенциозно и моложаво, либо через чур солидно и скучно.

Сегодня, выспавшись с помощью пилюли, Агнес тщательно оделась, выбрав именно эти вещицы. — Эн кивнула вниз, где за столиком по-прежнему сидели двое. — А потом, уже выходя из квартиры, приколола к волосам розу. И, как ни странно, почувствовала себя легче. Что-то вернулось к ней — тень былого куража, былого везения. Желтая роза… Смешно.

— Ах, скорее грустно. Теперь мне ужасно печально смотреть на её цветок…Я даже готова счесть белую розу желтой, но… — Ди с мольбой посмотрела не сестру: — Ну, пожалуйста, Энн, придумай так, чтобы у них все кончилось хорошо.

— Бог ты мой! Ничегошеньки я не придумываю! Давай прислушаемся вместе. — Эн настороженно подняла палец. Голос Эльтона Джона, звучащий из кафе мороженого, заглушали даже шум прибоя.

— Что он говорит? — не выдержала Ди. — У него такое лицо…

— …Я богат, Агнес. Уже давно. Оказалось, что мой двоюродный дядя одинокий зануда-скупердяй держал «в кубышке наследство». Я решил судьба дала мне выкуп за тебя. Ведь мы тогда расстались.

— Ты убежал, Пит. Ты бросил меня одну. Впервые я осталась без твоей поддержки… Конечно, я наделала глупостей! — Агнес прищурилась. — И хочешь знать, кто виноват во всем? — Ты! Помнишь ночь в Сплин, дождь, пальмы под ветром за балконной дверью…

— И двое молодых людей под атласным одеялом… Не забыл, — усмехнулся Пит.

— А теперь скажи, хоть теперь признайся — я должна понять: почему ты больше ни разу не притронулся ко мне?

— Ждал, когда позовешь.

— Дубина… Я тоже ждала… Я тогда так сильно кого-то ждала… И перепутала — подумала, что мой мужчина — Ник!

— Да, он подвернулся вовремя…

— Но почему не ты? Почему ты отдал ему чемодан и спокойно смотрел, как меня уводит другой?

— Я думал — ты богиня, Агнес. С богами не спорят.

— Вот и остался один!

— Я не один.

— Женат?

— Не совсем… — Питер огляделся, словно ожидая помощи. — Я виноват перед тобой. Ты должна была знать. — Его губы дрогнули. Глаза под блеснувшими очками закрылись. Он что-то пробормотал и, откинувшись на спинку пластикового кресла, опустил голову.

— Что случилось? Да что с тобой, Пит?

Сестры замерли, словно и в самом деле, прислушиваясь к разговору внизу.

— Она уронила бокал, Эн! Слышишь, как звякнуло стекло? Агнес замерла, схватилась за ворот блузки, будто он душит её… Может у неё плохо с сердцем? — Ди машинально проверила в кармане тюбик с нитроглицерином.

— Естественно, — шмыгнула носом Эн. — Ее голос подозрительно охрип. Видишь вот там у павильона женщину с мальчиком?

— В джинсах и оранжевой блузке?

— Ну да. А у мальчишки в руках бумажный змей. Он тянет мать к морю, а она смотрит сюда.

— На нас!

— Нет, на Агнес. — Эн откатила кресло в глубину комнаты и загромыхала ящиками, отыскивая лекарство.

— Агнес тоже уставилась на нее, — сообщила Ди.

— Естественно. Питер сейчас сказал, что это её дочь.

Найдя пузырек, Эн пустила в нос капли и зажмурилась.

— Вероника?!

— Угу. — Загнусавила, морщась, Эн. — Ужасно дерет этот отривин.

— Нечего рыдать над собственными сказками, — пробурчала Ди, пряча глаза.

— Сказками?! — Эн вернулась на балкон. — Однако, это случилось! Пит разбогател и тут же усыновил трехлетнюю Веронику. Она росла, думая, что мать умерла при родах, а Питер — её настоящий отец. И вот теперь — ей тридцать три, малышу — Алену — шесть. У Вероники муж и ещё — старшая дочь. Все живут в Брюгге вблизи ратушной площади, имеют собственный магазин и симпатичный ресторанчик. Старшая дочь Вероники — Марта — поет в церковном хоре, и чудесно поет.

Представь, живут люди тихо, мирно, а тут отец сообщает, что он смертельно болен, и, оказывается, отнюдь не вдовец! Он привез сюда Веронику, чтобы издали показать ей родную мать.

— Бог мой! Вот радость-то для девочки… Узнать, что её бросили… И эти зеленые каблучки… — задумалась Ди. — Вряд ли она что-нибудь знает о славе Петти и сумеет оценить привалившее ей «счастье».

— Питер хранил фотографии и документы, он не скрывал, что боготворил звезду, был её секретарем и другом.

— Ах, так Вероника все же не узнала про короля?

— Питер ещё не успел сказать. Он ждет, чтобы Вероника признала мать. Он хочет уйти из жизни не отягощенный тайнами. Ведь долгие годы Пит Бруклин мечтал об этой минуте, но не решался перевернуть жизнь дорогих ему людей. Он боялся, что правда причинит им ненужную боль…

— И правильно делал. Уж лучше бы промолчал… Ой… — Ди встала, перевесившись через парапет: — Смотри, смотри, Эн! Они обнимаются! Агнес и Вероника. А малыш заревел и прижался к дедушке… Фу! Придется пить валерианку — я сегодня точно не усну. — Шмыгая носом, Ди направилась в комнату.

— Дорогая, они уходят все вместе!.. И солнце такое теплое, посылает им вслед последние лучи… А все-таки здорово движется эта старушка Агнес!

— Теплое молоко успокаивает и улучшает цвет лица. — Ди откусила свежий марципан. Сестры ужинали на кухне.

— Зря ты наедаешься на ночь мучным. Если растолстеешь, придется и мне все время грызть сладенькое. — Эн взяла с вазы пирожное с клубничным желе. — Начну прямо сейчас.

— Как ты думаешь, Эн, они навестят Николоса?

— Караджич кажется возглавил сейчас какой-то фонд мира и живет на собственной вилле на берегу Женевского озера. Странно, что рыженький мальчонка Ален — внук экс-монарха.

— Господи, ты что не заметила? — Эн отложила пирожное. — Ты не разглядела Веронику?

— Отлично разглядела — вполне породистая и цветущая женщина.

— Балда. А вот Агнес все заметила!

— Слушай, Пит, а почему она рыжая? — спросила Агнес, когда Вероника повела малыша в туалет. Они решили переночевать в отеле.

— Вероника? Да она такой родилась, — изумился Пит. — У тебя же раньше были почти такие же волосы. Забыла?

— Я красилась, Пит… — Они настороженно посмотрели друг на друга. Питер провел ладонью по своим пегим, все ещё сохранившим некую буроватость волосам.

— Да, Пит, да… — кивнула головой Агнес. И он заплакал.

— Деда плачет! — засмеялся подоспевший Ален.

Пит присел и ребенок обнял его за шею. — Я отдам тебе моего змея. А тете Агнес — ножик. Он почти новый.

— Спасибо, детка. — По щекам Агнес, заботливо оштукатуренных крем-пудрой, побежали, сверкая алмазами, прорвавшиеся слезы. — А это от меня. — Она сняла с плеча и одела ему на шею ремешок сумочки. — Тебе ведь сразу понравился этот барабанчик?

— Правда… — засмущался Алекс, принимая подарок.

— А мне — эти туфельки, — рассмеялась Вероника. — Можно померить? сбросив сандалии, она взгромоздилась на каблуки и стала на голову выше босой Агнес. — Ну как?

— У тебя отличный рост, девочка. И цвет волос. Я так мечтала быть высокой и рыжей. — Она посмотрела на Пита, но не смогла ничего сказать ручка Алекса доверчиво скользнула в её ладонь. Агнес никогда не испытывала ничего подобного. У неё перехватило дыхание и глаза, устремленные на Питера, сверкнули победной радостью. Он молча отошел в сторону.

Стоя у каменного парапета Тихоня смотрел на двух женщин и малыша словно издалека — из другого времени, из другого, более мудрого бытия. И казалось, что давным-давно он знал и видел все это — запоздавшее, но такое щедрое счастье…

— Вот это мне нравиться — Питер и в самом деле стал отцом. — Ди довольно улыбнулась. — Фортуна расщедрилась. Надо же — Веороника — его дочь!

— Биологический факт не столь уж важен — для Питера девочка давно стала самым родным и дорогим существом на свете. Но… Эн поучительно подняла палец… — Произошло весьма знаменательное событие: восторжествовала справедливость! Оказалось, что у странной судьбы Тихони все же был свой замысел. Добро и преданность — вознаграждаются! Вот тебе пример одной из самых прописных истин, Ди.

— Но почему Агнес так легко приняла мысль, что Ник — не отец Вероники?

— Она давно знала об этом. Перед смертью старый король послал ей письмо. Ему не хотелось умирать с грехом на душе — ведь он уговаривал Агнес избавиться от беременности. А вскоре выяснилось, что Ник стал неспособен к воспроизводству наследников. Это случилось после облучения во время одного из учебных полетов. Он был уже болен, когда встретил Агнес! Старик вздохнул с облегчением — он разлучил сына с женщиной, беременной от другого. А после способствовал распространению слухов о браке Петти с секретарем, будучи уверенным в справедливого шага.

— Но ведь Агнес провела с Питом только одну ночь!

— Знаешь, что она потом скажет ему? — Эн с удовольствием хрустела ореховой шоколадкой, запивая маленькими глотками подогретого молока.

— Если бы мне пришлось написать сценарий для мелодрамы о собственной жизни, я бы дала ему замечательное название, — Агнес сделала интригующую паузу. — Про нас. Угадай, Тихоня!

— «Моя единственная правильная ошибка». — Он даже не пытался скрыть оглушившей его радости и был похож на подвыпившего юнца.

— Нет! — Агнес сжала его ладони и глубоко вздохнула: — «Самая прекрасная ночь»…

II

1

Летом в Остенде ненастье не редкость. Море становится холодным, по-зимнему серым и злым. Сорвав клочья пены с гремучих, растрепанных волн, ветер обдает солеными брызгами опустевшие шезлонги вдоль набережной, зябко съежившиеся кустики лавров в гранитных кашпо. Дождь из низких, тревожно бегущих туч, прекращается ненадолго — асфальт, черепичные крыши, серая брусчатка узеньких улиц покрываются темным глянцем, ожидая того часа, когда вспыхнет цветной неон вывесок, отражаясь в них подобием праздника. Променад пустеет. Лишь неунывающие собаки прогуливают здесь своих нахохленных, прячущих лица под капюшонами пухлых курток, хозяев.

В такие дни приятно сидеть у камина под большим шелковым абажуром старомодного торшера, пить черносмороденный чай, болтая о пустяках, слушать тихую музыку или погрузиться в любимую книгу.

Наталия Владимировна Вильвовская — дочь петербургского врача, сделала все, чтобы не позволить близнецам стать иностранками. «Когда-нибудь вы вернетесь домой и не сможете нормально общаться с прислугой, — пугала она дочек. — А читать в переводах русскую литературу — это вообще позор. Даже для образованного европейца».

Отчасти она оказалась права в отношении Старшей. В доме Эн собралась большая русскоязычная библиотека. Ее муж — Кей Хантер утверждал, что осилил в подлиннике даже «Историю» Карамзина. Он был известным политологом, специализировавшимся на странах Восточной Евопы. Главным предметом исследований Хантера являлся Советский Союз, а жена исполняла обязанности терпеливого учителя русского языка. По средам, например, в доме звучала лишь русская речь, в субботу и воскресенье супруги говорили по-французски. До 1969 года они жили в Австрии, а поэтому предпочтение все же отдавалось немецкому. Дочь Тони говорила сразу на трех языках и только лет с пяти начала осознавать, что мешанина слов, засевших в её головке — не единый общечеловеческий язык, а лишь заваленная пестрым добром кладовая, в которой необходимо все разложить по отдельным полочкам.

У Ди вышло по-иному. Прожив почти полвека в Испании, она редко вспоминала свои «корни» — перечитывала Пушкина, Толстого, Бунина, знала наизусть массу стихов, напевала романсы, пыталась научить всему этому сына. Но Сальватор ненавидел коммунистов, багровел от омерзения, говоря о Сталине и не испытывал ностальгии по той России, «от которой остались одни руины».

— Пойми, твои дореволюционные миражи — все равно, что обломки Парфенона, а русский — тот, что был языком Чехова, Достоевского, Блока мертвый язык. Писать на нем — все равно, что на латыни. О-очень оригинально! Но я не настолько экстравагантен. Сказать «здрасьте» кому-нибудь из твоей родни, если таковая обнаружится, я сумею, а большего от меня не потребуется. Рваться с визитом в СССР, биться головой о «железный занавес» для того, чтобы большевики упекли меня за решетку, не намерен. И тебе не советую.

Сын вырос ярым антисоветчиком и пылким католиком — странный мальчик…

Ди сидела у камина, подставив теплу левый бок, ноющий при дождливой погоде. Она вязала, встряхивая время от времени немеющие кисти. Механически считая петли узора, Диана перенеслась туда, где жили её дети, грелись под солнцем каменные плиты двора испанской усадьбы и где навсегда осталась молодость. При этом Ди слушала Эн, соединяя в коктейль сладкой грусти свое собственное, отзвучавшее прошлое, их общее настоящее и то, о чем читала Эн.

«…В комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и ещё хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут»… — Эн опустила на колени томик Булгакова. — Ди, ты поняла, о чем это?

— Тальберг — мелкая душонка. Карьерист без чести и совести. Он убегает, бросая дом, Елену, осажденный бандитами город… Он предает всех, Эн… Господи, разве тогда, в эту чертову революцию, можно было что-то понять? Нашего деда расстреляли — а ведь он лечил кожные заболевания и совершенно не интересовался политикой. Родители наши сбежали. Как этот Тальберг, Эн. Ведьмы похожи на него.

— Нет, на Турбиных. Перечитываю «Белую гвардию» — и словно возвращалось к себе. В родной дом, где никогда и не была. Я всех там узнала, Ди, всех… каждую штору на окнах, поблескивающую у самовара чашку… Может быть это и есть то самое переселение душ? Или так действует магия книги?

— Кто знает? «У искусства нет цели» любил повторять Родди. Он что ни говорил был хорошим поэтом. Когда я читала стихи мужа — я становилась испанкой. Становилась такой, как он воображал меня — мой пылкий волшебник Родриго. Его стихи околдовывали, преображали. Значит — это тоже цель: дать возможность прожить человеку много жизней и перечувствовать то, что не вмещается в его собственную, единственную, ограниченную местом и временем.

— Верно, Ди. Это шанс примерить на себе иные обличия, даже попробовать на вкус гениальность. Не всякому гениальность впору. Но вот Пушкин, к примеру, или Моцарт — близки, наверное, всем. И каждый переживает подъем, радость, потому что становится их сотворцом, единомышленником. Потому что «Мороз и солнце, день чудесный!» — это ведь живет в каждом из нас, как и Маленькая ночная серенада. Как этот абажур Булгакова. Мне кажется — здесь кроется очень важная философия: «Никогда не сдергивайте абажур с лампы. Абажур священней». Ведь он не пишет: «Не предавайте родину, не трусьте, не суетитесь». Пустые слова, в сущности — абстракция. А теплый свет от лампы свет нашего дома, нашего маленького теплого уюта — конкретность. Развороши этот надышанный покой людского жилья — и посыпется все. Фашисты будут уничтожать евреев, католики — гугенотов, лысые — кучерявых… Будут пылать библиотеки, будут вытаптывать «старый мир» сапоги очередных революционеров. Дьявольское разрушение государств, формаций начинается с посягательства на покой и свободу отдельной души… Вот на этот наш теплый свет.

— Читай дальше, Эн. Только не секунду глянь сюда, я в точности повторяя узор старого кружева, которое принесла Зайда, — Ди протянула сестре свою работу и обрывок пожелтевшей ткани.

— Господи, как это у тебя получается?!..Ты дала новую жизнь чьей-то фантазии. Это тому клочку не меньше ста лет — нитки расползаются прямо в руках. Если бы не ты, Ди, — все превратилось был в прах…Душа той женщины, что когда-то связала кружево для распашонки новорожденного или для подушки новобрачных, думаю, ликует. Чудесные «звездочки» и как хитро закручены вот эти «ракушки»! — Эн осторожно расправила на колене кружево. — Что бы не утверждали мрачны «умники» — добро и красота нетленны. Они спасают друг друга, а поэтому неразлучны, как мы.

— Спасибо, дорогая. Ты подала отличную идею — я свяжу крестильную одежку для младенца и передам в салон Донован. Пусть уж до конца торжествует связь времен… — Ди подняла связанный образец к глазам, задумчиво глядя сквозь него на свет: — Ты вправду думаешь, что все неспроста? Что все случившееся с каждым из живущих имеет смысл и какую-то цель?

— Иначе думать нельзя. Для этой мысли в первую очередь, в нашу голову и вложено серое вещество. Вот я тебе сейчас прочту слова очень умного человека, — Ди покатила в кабинет, за ней направилась Ди. — Достань ту синюю книгу.

— Ты не можешь не командовать. А ведь старше всего на пять минут. Господи, что бы это было, если б я родилась на год позже? — привычно ворчала Ди, взбираясь по стремянке на верхнюю полку за томиком Борхоса.

Когда близнецам исполнилось пять, родители расстались. Забрав детей Наталия Владимировна уехала в Голландию, где уже двадцать лет жила сестра её отца, вышедшая замуж за фармацевта. В доме Зинаиды Дувардс в северо-восточном предместье Амстердама нашлось место для дочери застреленного большевиками доктора. Собственно, кто выпустил роковую пулю, сразившую Владимира Осиповича Шостакова на пустой ночной улице Васильевского острова, — неизвестно. Он возвращался от ребенка, заболевшего корью — родители, испугавшись сыпи, пригласили венеролога. Пустынные переулки припорошил первый снег, нарядно искрящийся в голубом лунном свете. Доктор с наслаждением вдыхал свежий, антоновкой пахнущий воздух и думал, что все как-нибудь образуется. Шел ноябрь 1918 года.

Его обнаружили под утро пьяненький сосед — вытекшую из простреленной сонной артерии кровь прихватило морозом, мужичек подскользнулся и упал на покрытый снегом труп. Зинаида, жившая в Финляндии, не смогла, естественно, приехать на похороны брата. Она люто возненавидела большевиков и настояла на том, чтобы вдова Владимира с дочерью эмигрировали. Но уехала только племянница Наташа с молодым мужем — художником Марком Вильвовским. Вильвовский оказался человеком независимого нрава. Бездетные Дквардсы узнали о том, как бедствовала в эмиграции его семья лишь после того, как супруги расстались. Они не только взяли к себе Наташу, но и обеспечили оплату частичного пансионата, в котором учились Эн и Ди. Рождество девочки проводили в Голландии, а летние каникулы — с отцом.

Константин Сергеевич Вильвовский покинул Европу, обманувшую надежды многообещающего живописца. Он стал художником в Нью-Йоркском издательстве и достаточно преуспел. Его американская жена Джейси писала книги о животных. Летом, забрав близнецов, они совершали потрясающие поездки в самые экзотические уголки земного шара, где водились редкие виды диких зверей и насекомых. Марк и девочки делали зарисовки, Джейси фотографировала, наблюдала и вела дневник. Они были похожи на хорошую семью. Константин неоднократно вступал в переговоры с бывшей женой о возможности забрать дочек в Америку, но Наталия была непреклонна: «Окончат школу, а там выберут сами», — решила она.

Сестрам перспектива «дележки» казалась совершенно невероятной. Даже трудно было вообразить, что родители могли развезти их по разным материкам. «Лишиться сестры — все равно что оторвать половину от самой себя» — думали обе.

Близнецы были неразлучны и воспринимались как единое существо. В школе, чтобы без конца не путаться, их называли Энди — и одну, и другую.

Трещина в монолите под именем «Энди» наметилась в результате сущего пустяка. Эн подхватила ангину, а Ди, обычно хворавшая вместе с ней, почему-то не выдержала напор инфекции. Она ежечасно мерила себе температуру, высунув язык, рассматривала его в зеркале и даже, выскользнув на балкон без пальто, глубоко дышала морозным альпийским воздухом. Величественный покой каменных громад, праздничная белизна заснеженных равнин, темная зелень сосновых рощ, источавшая хвойный аромат — все напоминало о приближавшемся празднике, которого близнецы так ждали.

Им исполнилось шестнадцать. В мире бушевала страшная война, но в пансионате, затерявшемся в швейцарских Альпах, жизнь протекала мирно. Двадцать четыре ученицы старших классов шили белье в помощь армии, младшие клеили елочные игрушки для семей беженцев и все вместе готовили рождественский концерт для санатория, где лечились раненые.

Эн и Ди читали в домах басни и пели песенку про эдельвейс.

— Ни за что не поеду без тебя. Пусть фрау Грис сажает меня в карцер, заявила Ди лежавшей в жару сестре.

— Глупости, — просипела Эн. — Раненым от этого легче не станет. Да и мне тоже. Лучше поезжай, а потом все мне подробно расскажешь.

— Но я не смогу одна! — в голубых глазах Ди стоял огромный, как восклицательный знак на плакатах, страх.

— Ты же понимаешь, что многие вещи нам придется делать по отдельности. — Мудро заметила Эн.

— Например, болеть? — Пощупав свой лоб, Ди с удивлением обнаружила, что температура у неё так и не поднялась.

— Например — выходить замуж, — мрачно уточнила Анна.

И будто напророчила! Среди раненых санатория оказался молодой испанский офицер из состоятельной семьи. У Родриго Кордеса была раздроблена осколком снаряда коленная чашечка и поврежден позвоночник. Ему грозил пожизненный паралич. Ди вернулась в слезах.

— Господи! Он такой красивый! Огромные черные глаза как у святых Эль Грека и тонкое мученическое лицо. Его возят на коляске, но когда я пела, Родриго приблизился к самому роялю… И потом поцеловал мне руку! — Ди восторженно зажмурилась.

— Так, вы познакомились?

— Вот! — Ди протянула открытку санатория, на обратной стороне которой было аккуратно выведено полное имя и адрес.

— Бог мой, как красиво — Миранда-де-Эбро! Он дворянин?

— Да это же название города на севере Испании. Недалеко от Бильбао, который находится на берегу Бискайского залива.

— У вас, похоже, состоялась длинная беседа… — сев на постели, Эн внимательно пригляделась к сестре. Та опустила глаза: — Я посмотрю карту. Но писать буду! Я обещала.

— А у него нет, случаем, брата?

— Родриго — единственный ребенок в семье, — виновато прошептала Ди.

Переписка получила бурное развитие. Родриго оказался поэтом, но сочинял он, естественно, по-испански. Ди расшифровывала послания со словарем. Сам же Родриго срочно погрузился в изучение французского, чтобы читать письма Дианы. Она писала по пять листов.

Окончание школы совпало с завершением войны. А в июне в Голландию прибыл Родриго, чтобы попросить у Натальи Владимировны руку её дочери. Он прибыл на собственных ногах, хотя ещё и опирался на костыли. Наталья Владимировна расплакалась и благословила влюбленных. Свадьбу решили сыграть через год. Родители Родриго изъявили желание познакомиться с Дианой. Жених Ди оказалась отпрыском старинного знатного рода, а происхождение невесты оставляло желать лучшего. Кроме того — у представителей старшего поколения не вызывал доверия наивный эпистолярный роман витавшего в поэтических грезах юноши.

Диана проводила жениха со спокойным сердцем. — Родриго поклялся, что станет моим мужем. Я ни чуточки в этом не сомневалась! — уверенно объявила она сестре.

Сестры Вильвовские поступили в Венский университет на отделение изящных искусств. Обе собирались, как и отец, стать художницами. Решение было принято не без труда. Вернувшись из пансиона, сестры обнаружили то, что от них долгое время скрывали: мать давно проявляла признаки душевного расстройства, но теперь, после очередной попытки самоубийства, её вынуждены были отправить в клинику, принадлежавшую хорошему знакомому фармацевта Дуварде — мужа тети Зинаиды. Клиника находилась в предместьях Вены, что, в основном, и предотпределило выбор места для обучения девочек.

2

— Странное это было лето сорок пятого года. — Эн достала старый альбом с фотографиями. — Мы выпорхнули в мир, где кончилась война и ликование соседствовало с горькими слезами… В июне вы обручились с Радриго, в июле маму увезли в клинику, в августе атомный взрыв уничтожил два японских города.

— …А в сентябре мы вошли в огромные двери гуманитарного корпуса. Мы даже прихватили с собой мальберты и одели соломенные шляпки от солнца решили, что предстоит выезд на пленэр. Но вместо этого все знакомились, бродили по Университету, замирая от восторга в его библиотеке, выставочных залах, салоне для концертов.

— И фотографировались, — Эн протянула сестре большой пожелтевший, но очень отчетливый снимок. — Здесь вся наша группа. Только у одной девочки не оказалось денег для фотографа. Она стояла под деревом поодаль и старалась выглядеть пренебрежительной. Странно, ее-то я помню лучше всех, а у остальных, что запечатлелись на фотографии, какие-то чужие лица.

— Даже у нас, — согласилась Ди. — Это потому, что фото черно-белое, а память — цветная. Кажется тогда мы чуть ли не впервые оделись в разные платья. Мы не хотели, чтобы нас и в Университете называли Энди.

— Ха, просто Родриго утверждал, что тебе очень идет желтое. А я прочла исследование, в котором утверждалось, что этот цвет был ненавистен Шекспиру. Он лишь несколько раз упоминает желтый и то, описывая смехотворные чулки разрядившегося чудака — Малевалио в «двенадцатой ночи»..

— Помню! Помню синий крепдешин в горошек и воротничок из белого пике. — Ди ткнула пальцем в изображение юной особы. — Потом я взяла твое платье, когда поехала к отцу.

— Господи! Из каких жалких тряпок мы мастерили себе наряды! Пустые магазины, послевоенный город, три пары туфель на двоих и чуть ли не два платья. Мы меняли воротнички, ленточки и кажется… — Эн пожала плечами. Кажется, выглядели великолепно. Как ты думаешь, мы в самом деле были хорошенькими?

— По фотографии этого не скажешь. Но на нас все заглядывались. Родриго считал, что я похожа на рафаэлевскую мадонну.

— А Грег называл меня Марикой Рок… — Эн осеклась. — Это когда я впадала в «танцевальный транс». Тогда почему-то очень много танцевали. — Эн посмотрела на свои неподвижные ноги. — Черт-те в какой обуви. Но как церемонно, как чувственно… Едва касаясь друг друга, обмирая лишь от тепла его ладони на своей талии. Боже, что за чудо — молодость! Любовь и только одна любовь на уме.

Перевернув ещё пару листов, Эн быстро захлопнула альбом и спрятала его в ящик. Ди отвела глаза, делая вид, что не заметила этого.

— У меня сохранилось много американских фото, — сказала она.

— Помню, ты пристала их мне — с гориллами и какими-то редкими крысами.

— Странно, Эн, почему все же в Нью-Йорк поехала я?

— А почему ты тогда выступала одна в санатории перед Родриго? Ангину ведь мне тоже «прислали», чтобы на время вывести из игры. Таков высший замысел.

— И обострение у мамы, думаешь, было не случайно?

— Какая там случайность, если она потеряла сознание сразу после того, как ей сообщили об автокатастрофе.

— Уверена — она до последнего дня любила отца. — Ди пожала плечами. Ей вообще, не хотелось жить, потеряв любимого — это вовсе не психоз. Это нормально.

— Стоп, стоп! Ну-ка, дорогая, одень свои очки, — прервала Ди печальные размышления сестры.

Эн засмеялась: — Я сняла их, разглядывая карточки и загрустила. Вспомнила, как мы испугались, получив телеграмму из Нью-Йорка — отец перенес сложную операцию после автомобильной аварии. Он хотел проститься с нами. У мамы начался тяжелый приступ — и мы разделились — ты уехала к отцу, я осталась в Австрии… Слава Богу, тогда все обошлось.

Зацепив за уши мягкие круглые дужки очков Эн подъехала к балконной двери, раздвинула тяжелые бархатные шторы — цвета шоколада в бежево-золотистых выпуклых букетах.

— О-ох… Штиля и тепла пока не предвидится. Но как чудесно светятся окна кафе! На столиках горят разноцветные свечи, в вазах цветы. А у всех, кто стряхнув зонтик, скрывается в дверях отелей и ресторанчиков, — вид таинственных влюбленных. Но он никого не ждет. Он здесь совсем один.

— Бедолага Риголетто? Кто же просит милостыню в дождь? Наверное, он смотрит на темное море и думает о том, что в следующей жизни обязательно станет моряком.

— Я не о нищем. Там один парень — иностранец. Приходил сюда после обеда, и теперь вернулся — уселся на тумбу с пакетом в руках. Кормит чаек, жмущихся у каменного парапета.

— Почему ты решила, что он иностранец и никого не ждет?

— Он с дорожной сумкой, Ди. А тот, кто ждет даму, не обматывается шарфом до ушей. Скорее — подставляет грудь ветру, распахнув куртку. И нетерпеливо курит, уже как бы озаренный огнем предстоящей встречи. На этом же лежит печать потерянности, одиночества.

— Погоди, не отвлекай, — Ди сосредоточенно считала петли: — Зайде очень понравилась распашонка для новорожденного, сделана по старинному обряду. Я хочу вывязать ещё такой же костюмчик — чепчик и рубашечку. Ведь её салон знаменит моими изделиями, — иронизировала Ди, отлично знавшая, что её кружева на прилавке не задерживаются.

— Хочешь взглянуть на этого парня?

— А что с ним?

Эн пододвинулась, освобождая место у окна. — Посмотри и все. Она передала сестре перламутровый бинокль.

Зажав клубки в переднике, Ди выглянула на улицу. Под уютно светящимися окнами ресторанчика лоснился мокрый булыжник, белая «зебра» перехода и жирная стрелка указывали на море. Прямо у её острого конца, присев на каменную тумбу, ссутулился молодой мужчина. У ног — черная спортивная сумка, в руке бумажный пакет. Волнистые длинные пряди перебирает ветер. Оранжевый свет вывески ресторана «Каприччо» тревожно и четко очерчивает профиль: крупный нос с небольшой горбинкой, насупленный лоб, сжатые с каким-то тайным упрямством, губы.

— Грег?! — отпрянула Ди, схватившись за голову. Выскользнув из передника, разбежались по ковру клубки.

— Ну-ну, дорогая! — Эн задернула штору. — Парню нет и сорока, а Грег, Грег давно старик.

— Он жив?! — вырвалось у Ди. Но тут же, скрывая растерянность, она опустилась на ковер, собирая нитки.

— Жив, пока мы помним все. — Эн крепко сжала губы. — А ведь мы не можем забыть, правда? — еле слышно прошептала она.

— Угу… — откликнулась Ди. Она старательно искала что-то под креслом, пряча слезы.

Приблизившись к камину, Эн протянула к огню руки. — Садись поближе. Не хватает, чтобы ты тоже простудилась. У меня что-то дерет горло. Извини, я буду говорить совсем тихо.

— Лучше уж помолчи. Посмотрим телевизор.

— Нет, Ди. Когда-то ведь мы должны поговорить об этом. Откладывать рискованно. Или рассказчик или слушатель может… может выйти из игры по вполне естественным причинам.

— Не пугай. Смерть здесь ни при чем. И без неё ясно — пора подвести итоги. — Ди заняла свое кресло. — Я ждала этого разговора. И боялась. Может, подождем веселого солнечного денька? Ты сегодня какая-то черно-белая, Эн. А мне так хотелось бы, чтобы именно эта история… — Ди опустила глаза и уверенно произнесла: — Чтобы именно эта история была розовой.

— Тогда попробуем быть честными. Например, сделаем следующий вывод: мы много напутали, но вообще-то стали милейшими доброжелательными старушонками, которые умеют любить и прощать.

— Не иронизируй, Анна. Так оно и есть. Что бы мы сейчас тут не наговорили друг другу.

— Останови меня, если тебе что-нибудь не понравится. — Эн разлила в чашки малиновый чай. — …Итак, на дворе сорок седьмой. С февраля, когда в Париже состоялся показ коллекции мало кому известного начинающего модельера Кристиана Диора, все только и говорили, что о произведенной им революции. Естественно, на нашем отделении декоративно-прикладного искусства, где мы с тобой с успехом проходили обучение.

— Еще бы! — Оживилась Ди. — Женщинам, одетым в квадратные пиджаки и грубые узкие юбки, Кристиан предложил вспомнить об утраченной в годы войны изнеженной женственности. Кругом сплошные лишения, прилавки пусты, а он призывает забыть о страданиях, бежать от нищеты, убогого существования. Эта обворожительно узкая талия, маленькие милые плечи и подчеркнутая соблазнительная грудь — кто мог позволить себе подобное в бомбоубежище или в очереди за хлебом?

— Господи! Услышал бы нас Кей…ой супруг отличался серьезностью и политической зоркостью. А тут две пожилые женщины вспоминают послевоенную Европу и говорят о тряпках… А конференции, пакты, политические интриги, недавно закончившийся Нюрбернгский процесс! — Эн тяжко вздохнула. — Увы, память эгоистична, зачастую она сохраняет самые лакомые кусочки, а печальное и тяжкое прячет в тени забвения. Запах кислой капусты, поджаренной на керосинке я вспоминаю с усилием, а знаменитый костюм Диора «Бар» вижу как сейчас. Само воплощение элегантности! Приталенный маленький жакетик и расклешенная юбка до икр. Чудо! Восторг. Да ради этого стоило преодолеть все!

— Точно! Мы сшили что-то похожее из плотной темно-зеленой шерсти дешевенькой, мнущейся. Но какой роскошной я чувствовала себя в Америке! Кстати, там действительно бушевали бои вокруг диоровского костюма. В Нью-Йорке толпы разъяренных домохозяек разгромила витрину магазина, где была выставлена эта модель, а на показе коллекции стали срывать юбку с манекенщицы Рене, демонстрировавшей «Бар». Женщины считали, что не время тратить ткани и деньги на шикарные туалеты. — Ди торопилась увести воспоминания в от пугающей темы. — Эти жестокие воительницы не понимали, скольких несчастных спасли от депрессии и безумия дурацкие мысли о платьицах, юбках, пуговках… Как раз тогда вышли первые духи Диора — «Мисс Диор».

— Прекрасно помню. — Эн нахмурилась. — В Европе было куда хуже. Мыло с карболкой, жиденький суп из американских консервов — и заветная пробирка с пару граммами женского счастья… Я купила себе «Мисс Диор», продав серию расписанных в японском стиле открыток… Мы никогда не доберемся до сути, болтая о пустяках. — Эн строго посмотрела на сестру: — Не перебивай меня, пожалуйста.

…Короче — мы завершали второй год обучения в Университете. Я без ума от Густава Климта, ты — от Эгоне Шилле. Я завязывала волосы на макушке в хвост, ты постриглась и зачесывала кудряшки по модели «венчик мира». Никто даже в шутку не называл нас «Энди».

Когда пришла телеграмма из Нью-Йорка — в Америку поехала ты. Вероятно, так распорядилась судьба — мы бросили жребий старой греческой монеткой.

— Копией. Там был мужской профиль в лавровом венке. Одним глазом он смотрел на меня словно подмигивая. Ведь тогда мне казалось, что все обстоятельства складываются против — свадьба снова откладывалась. Вначале Она сорвалась из-за Родриго, который поторопился залечить свой позвоночник.

«Я хочу внести тебе в наш дом на руках!» — упрямо твердил он и, конечно же, перенапрягся на тренировках. Его снова усадили в инвалидное кресло. А тут как раз случилось несчастье с отцом… Эн, тебе не кажется, что в нашем семействе слишком часто болеют?

— Но ведь отец поднялся после операции довольно быстро — уже в феврале. А ты задержалась в Америке, потому что хотела совершить с ним и Джейси морской круиз, о котором давно мечтала.

— Кругосветное путешествие, Эн, — уточнила Ди. — Мы же изо всех сил старались вытащить тебя! Маме уже ничто не угрожало. Но ты уперлась и не поехала.

— У меня были серьезные причины. Да, Грег. Но ты ведь даже не знаешь, как это началось. Однажды в апреле я опаздала на занятие по истории живописи. Ты помнишь профессора Фицке? О, его львиная седая шевелюра, сводившая с ума девчонок! Элегантные костюмы серебристого цвета и запах лаванды! Он душился только «Ярдли». Студенты приходили на его занятия особенно нарядными. Ведь профессор имел привычку, говоря о мировых шедеврах живописи, ссылаться на кого-нибудь из учеников.

— «Обратите внимание, мои юные друзья — „Лютнистка“ Караваджо по колористической гамме близка мадмуазель… Жанне. Однако, многие исследователи считают, что художник изобразил здесь юношу. Посмотрим на господина Келлета. Не смущайтесь, мой друг, вы вполне могли бы служить источником вдохновения для живописца». И все в аудитории сворачивали шеи, глазея на указанных героев. — Ди рассмеялась.

— Поэтому я тогда и опоздала, — продолжила Эн, — меняла блузку пять раз. Ведь я знала, что предстоит лекция о Боттичелли и тайно надеялась олицетворить для Фицке «Весну». Распустила кудри, подкрасила губы, совсем незаметно, размазав помаду мизинцем и совершенно замучилась с туалетом. Хотелось нечто-то воздушное, девственно белое, но таковое отсутствовало и пришлось облачиться в пеструю, шифоновую блузку, в мелких бутончиках и лепестках. Юбка, после того, как ты отбыла с большей частью скудных нарядов, у меня осталась одна.

С духами все было предрешено заранее и естественно. Именно для такого случая у меня и хранилась крошечная пробирка «Мисс Диор». Как жаль, что «Диориссимо» появились позже. Вот уж то, что — весна! Дыхание ландышей, фиалок, гиацинтов, побуждающейся женственности, предчувствие бурного цветения… Предчувствие… — Эн задумалась. — Конечно же, оно было. Да ещё какое! Я думала лишь о любви, невероятной, сказочной любви…А как могло быть иначе?

Такая расфуфыренная я влетела в переполненный унылыми людьми вагончик трамвая. Домохозяйки с кошелками повернули ко мне носы — «Мисс Диор» праздновали победу.

Трамвай тащился еле-еле. Последнюю остановку я пробежала прямо через газоны сквера, усыпанные крошечными маргаритками. В коридоре было пусто, торжественно блестел натертый паркет, за окнами, роняя цветы, поднимали ветки старые каштаны. Подкрадываясь, распахиваю дверь в аудиторию и — вижу его! Все столы заняты, а прямо против двери под окном на стуле сидит парень, появившийся у нас впервые. Мы очень долго смотрели друг другу в глаза, что-то вспоминая, чему-то удивляясь и радуясь… То есть — в полном столбняке и недоумении, как положенно в таких судьбоносных случаях. Всю эту прорву времени Фицке держал указку на груди Венеры, спроецированной на экран, а все студенты, разинув рты, ждали бури.

Произошло чудо: незнакомец предложил мне свой стул, а профессор, ограничившись лишь строгим взглядом в мою сторону, обратился к аудитории: «Продолжим рассуждения, друзья мои…»

Думаю, все тогда заметили, что Боттичелли писал своих богинь с меня. Мои щеки горели, а грудь взималась под тонкой блузкой — ведь я бежала от самого Бургтеатра… Ах, нет! Все дело было в том, что незнакомец остался стоять прямо за моей спиной, слегка прислонившись к стене и сложив на груди руки. Он был очень высок и, очевидно, для такого события, как лекция Фицке, постарался выглядеть импозантно. Во всяком случае мне больше не приходилось видеть Грега в костюме… Клянусь, Ди, ещё в дверях, едва заметив его у освещенного солнцем окна, я поняла — мы связаны навсегда. — Эн сделала паузу и призналась: — Такое, конечно, случается с девицами не единственный раз. Но лишь однажды предчувствия сбываются. Это был именно тот случай.

Парень не мог не привлечь внимания. Неординарно выразительный, грациозно неуклюжий, как молоденький породистый конь. И грива волос до плеч — в тк времена такое позволяли себе только художники. Я вижу до сих пор движения чуть сутулой, застенчивой спины, его длинных рук, подающих мне стул. Не думаю, чтобы какое-то иное человеческое существо производило на меня столь захватывающее впечатление.

— Ты влюбилась с первого взгляда. Это же понятно. И он тоже — вот и проскочила такая мощная искра. Тогда я не понимала этого, Ди.

— Я тоже. Григорий Армет-Ордынцев, уже заканчивающий медицинское отделение в Англии был принят к нам в группу из-за своих с выдающихся способностей. Он великолепно рисовал — точно, своеобразно, прямо слету. Прилично играл на фортепиано и здорово разбирался в музыке. А кроме того, отчаянно любил животных и мечтал лечить всех — и людей, и собак, и морских свинок. Естественно, ему трудно было понять, кто он есть на самом деле. Хватался за все — и везде преуспевал…

После занятий он проводил меня к остановке. Мы о чем-то болтали, пропустив три или четыре трамвая, а потом пошли по Рингу налево. Я появилась дома лишь вечером. Помнишь эти шестиэтажные муниципальные корпуса? Жильцы-студенты и эмигранты. Четыре комнаты выходят на лестничную клетку, где находятся двери в туалет и душ.

— Как же не помнить, Эн, я ж провела там почти два года. До того, как уехать в Нью-йорк. Тогда мы впервые разминулись надолго, и ты осталась одна.

— Стоял теплый душистый апрель с долгими ясными, прозрачными вечерами, абрикосовыми лепестками, кружащимися словно метель в аллеях Пратера.

«Здесь как в Питергофе… Такая же сирень и ландыши…» — умилялся Гриша, а я глядела на него с насмешливым прищуром: Грег никогда не бывал в России. Его отец — Клайв Армет — английский еврей служил до октябрьских событий в посольстве Великобритании. В Питере он и женился на Ольге Ордынцевой — дочери чиновника министерства просвещения. Супруги покинули Россию с началом первой мировой войны. Григорий родился в Лондоне, там учился в медицине, вдруг почувствовал себя художником и прибыл в Вену, чтобы заняться живописью… Так что, русского в нем было не очень много… И тем не менее Россия связывала нас. Мы говорили по-русски, упиваясь звучанием непонятной для австрийцев речи, горячо обсуждали Бунина, Набокова, как некую особую ценность, принадлежавшую только нам. Кажется, он видел во мне героиню некой русской, навсегда сгинувшей в омуте истории Антарктиды — набоковскую Машеньку или уездную барышню, из бунинских рассказов. Он говорил, что «Подвиг» Набокова — про него. Про страстную жажду и самоубийственную нелепость возвращения. В те годы страной правил Сталин. А Грег все время бубнил стихи Набокова:

Бывают ночи: только лягу, в Россию полетит кровать; и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать…

— Бог мой! Что за литературный роман! Какие старомодно — утонченные отношения. — Ди вздохнула. — Собственно, чего ещё можно было ждать от моей сестры? Ведь мы с Родриго вообще флиртовали в письмах.

— Нам и впрямь не хотелось быть современными. То есть, не хотелось ничто упрощать. Нам нравилось наслаждаться нюансами — тонкой сервировкой банальнейшей влюбленности… Тогда я этого, конечно, не осознавала. Просто изо всех сил старалась ему нравиться. И даже помогла обмануть нашего преподавателя живописи. — Эн смотрела в огонь, помешивая кочергой угли. Ты будешь смеяться — Грег оказался дальтоником! Он прекрасно рисовал, но когда дело дошло до живописи — все получалось в коричнево-зеленых тонах… «У вас своеобразный колорит, юноша, — сказал господин Марцевич. — Но почему так мрачно? Ведь здесь, кажется, Вы хотели передать солнечное освещение?»

— И ты помогла ему изобразить солнце. Вот когда зародилась твоя страсть к украшательству, — подшучивала Эн, стараясь смягчить развязку, к которой приближался рассказ сестры.

— В общем, я кое-что подрисовала, и Григорий остался в нашей группе. Каждый день после занятий он провожал меня до подъезда дома, касаясь локтя лишь в тот омент, когда мне грозила опасность попасть под автомобиль или провалиться в открытый канализационный люк.

— Не верится, что Грег был так робок. Он производил впечатление любимчика дам.

— В нем не было и двух черт, которые могли бы тесно совпасть друг с другом, как кусочки мозаики. Застенчив, но дерзок, опытен и наивен, тщеславен и при этом начисто лишен самолюбования. Он умел умиляться и быть злым. Но всегда фонтанировал особым, непередаваемым очарованием.

— Грег заразительно смеялся и постоянно шутил сам, — вставила Ди.

— Казался трогательным и опасным одновременно. Порой во мне вспыхивала почти материнская нежность, а иногда я поражалась его искушенности. лихому, гусарскому легкомыслию. И кроме того…

— Остановись, Эн. Сделай перерыв. Твое горло не выдержит. Похоже, ты собираешься говорить о нем до утра.

— И все равно не смогу описать… — Эн вздохнула. — Уверена, нет никого похожего на Грега.

— Полвека прошло, а твоя влюбленность благоухает как майский сад. Завидное умение сохранять свежесть чувств! Но что касается похожести, то возникли сомнения: разве парень у моря не потряс тебя сходством?

Эн грустно усмехнулась: — Минуло пятьдесят лет. Остается лишь думать, что Грег Армет явился слюда в новом воплощении.

— Мне кажется, тебе хочется порассуждать о каких-то мистических, очень высоких материях. Здесь совершенный ноль.

— Но ведь именно этому разряду можно отнести дальнейшие события… Эн повернулась и внимательно глянула на сестру поверх очков. — Во всяком случае, я до последнего вздоха не поверю тому, кто назовет мою любовь «обычной». И не пытайся опустить меня на землю, дорогая. — Эн снова не сводила глаз с огня. — В те дни я витала в небесах: Грег поцеловал меня.

Знаешь, где это случилось?

— Разумеется, в Венском лесу. Вы стояли на виноградном холме в лучах заходящего солнца, взявшись за руку, присягая перед светилом в вечной любви и верности.

— Это, наверное, совсем неплохо… Но мы не клялись. Болтали о всякой чепухе, предчувствуя, предвосхищая то, что надвигалось на нас, подобно…

— Скорому поезду на Анну Каренину.

— Если б знать, если б знать…Как мы легкомысленно резвились, наэлектризованные ощущением надвигающейся грозы! В парке, прямо на плоту, плавающем посреди крошечного озера работал дешевый венгерский ресторанчик. Седой цыган в широченной рубахе, с серебряным кольцом в ухе играл на скрипке, а полная чернявая дама с усиками и огромным декольте на дряблой смуглой груди разносила мясо. Они жарили его на углях и подавали с кислым вином и жгучим соусом. По всему парку разносился аппетитный запах, от жаровен тянуло дымком и трудно было удержаться, чтобы проглатывая слюнки, не завернуть сюда.

Вечерами, очевидно, там шла хорошая гульба, но мы-то пришли днем и оказались почти одни, не считая стайки лебедей, крутившихся у плотика. Они разевали клювы, жеманно изгибая шею, и красиво трепетали белыми, словно хризантемы, крыльями.

Это не было показательным выступлением, гордые птицы просто-напросто клянчили: они ждали свой кусок венгенской «поджарки». Нам принесли большое блюдо, соусник, вино. Голодные, взволнованные прогулкой, мы жадно вгрызались в темные с пепельным налетом ломти…Увы, прожевать их не удалось даже нашими молодыми зубами. А лебеди заглатывали полетевшую к ним добычу целиком. Мы налили соус в стаканы и макали в него хлеб. С кислым вином это фантастически вкусно!

— Ты всегда изображала из себя гурманку.

— Поверь, Ди, с этим не сравнилась бы и кухня «Максима». Но пока мы блаженствовали, небо стало серым и все вокруг как-то странно замерло. Лебеди попрятались в своем плавающем домике, официантка забегала, сдергивая со столиком скатерти, цыган со скрипкой исчез на кухне. Опустошив тарелки, мы спешно расплатились и побрели к остановке трамвая, держась за руки, потому что надо было взобраться наверх по крутому склону, а меня здорово пошатывало. Ты ведь не хочешь знать, что я чувствовала?

— Ты была счастлива. И обмирала от того, что помогла понять, как и почему это случилось. Да и вообще, что это за штука такая — сумасшедшая радость от того, что твою ладонь сжимает его рука.

— Правда, Ди… Такое происходит лишь однажды — душа предчувствует это и замирает, боясь упустить драгоценные мгновения. А они проходят, проходят и с каждым прощается твоя боль, затаившаяся в тени ослепительного счастья… Когда мы выбрались к остановке трамвая — тяжелая багрово-сизая туча уже закрыла полнеба. Под ветвями огромного платана жались несколько человек, не прихвативших зонтик. Грег вышел на трамвайные пути, пытаясь высмотреть за поворотом звенящий вагончик. Но его не было. И тут все сорвалось с места, взвилось, затрепетало — ветви, листья, бумаги, афиши на тумбах, моя юбка, волосы, шарф… Грег обнял меня, защищая от бури несущей тучи песка и пыли. Он оказался большим и теплым, как дом, в котором прячется заблудившийся путник. Мы крепко зажмурились, спасаясь от шквала, и оказались совсем одни — одни в целом свете.

Так и стояли, среди тьмы разбушевавшегося ливня, укрытые как в шалаше ветвями платана.

Когда мы вернулись со своего необитаемого острова — никого вокруг не было. Буря пронеслась, трамвай увез промокших людей, а вокруг нас, словно очерченный волшебной палочкой, светился круг сухого асфальта.

Мне повезло. В моей жизни был тот самый поцелуй — единственный, ради которого стоило появиться на свет.

— Извини, что я подтрунивала. — Ди, давно отложившая вязание, смотрела на свои сморщенные, в крупных коричневых крапинках руки. — Не из зависти. Просто не знала, как должна вести себя. Ведь давно уже поняла, какая я дрянь. Прости.

— Неправда. Мы же договорились не лукавить. Тебе не за что извиняться. Я в самом деле так думаю…Теперь, когда огонь так далеко, что можно смотреть, не зажмуриваясь. тогда это было трудно.

…На следующий день мы сели в поезд, идущий к адриатическому побережью. Там в маленьком доме в окрестностях Триеста жила бабушка Грега, вышедшая замуж за итальянца давным-давно и давным-давно овдовевшая.

У нас было совсем мало денег, пришлось взять билеты в четырехместное купе со стеклянными, все время лязгающими дверями. Наши соседи — унылая дама с пятнадцатилетней прыщавой дочкой — говорили по-итальянски и старались не смотреть на нас… Очевидно, мы до неприличия излучали взаимное притяжение.

Ночью в купе стояла тяжкая духота. Иногда в разъехавшиеся двери врывался сквозняк и грохот, заставляя обмирать сердце. Мы впервые спали рядом, в одном помещении — Грег на верхней полке, а я внизу. До утра я держала его протянутую ко мне руку.

…Бабушка приготовила ботвинью из свекольных листьев. Мы очень старались понравиться друг другу, как будущие родственницы. И, кажется, получилось. Я была готова любить всех и все, что имело отношение к Грегу. Помню, как смотрела в его спину, обтянутую клетчатой фланелевой рубашкой и замирала от умиления. Боже, как я любила эту рубашку, забор, на котором лежала его рука, его падающие до плеч волосы. Я пыталась остановить внутри себя это мгновение и понять: вот он — мой человек! Единственный из миллиарда мужчин, существующих на Земле, именно тот, который необходим мне больше собственной жизни.

Ночью мы стали мужем и женой, сбросив на пол шерстяной матрац с узкой скрипучей кровати. Бабушка спала за стеной и нам не хотелось шуметь. Но огромный дубовый шкаф, возвышавшийся над нами подобно доброму великану, берег нас.

До сих пор не знаю, бывает ли лучше тем, кто остался вдвоем.

Эх… потом было много всего, так много! Целая ювелирная лавка драгоценностей. Сколько раз я перебирала их, любуясь каждым сияющим пустячком. Ведь все они, не сомневаюсь, были сотворены Великим мастером. Лишь тогда я впервые почувствовала, что такое Бог.

Мы были одни в сосновом лесу, устланном таким ярким, нежным, пружинящим мхом, что он казался неземным. А в изумрудном бархате, словно пасхальные яички, светились шляпки красных, оранжевых, лиловых сыроежек.

Бог был во всем: в падающих между сосен столбах света величественных, как в гигантском соборе; в тишине и благоговейной радости, окутавших нас; в землянике, которую Грег подносил мне на ладони. Я губами забирала ягоды, видя, как светится рубиновый сок на линиях его руки. Там, в тайнописи жизненных линий, была внесена и я. Ведь мы не могли, просто никогда не могли расстаться…

Знаешь, меня умиляли даже муравьи, преследовавшие нас везде, стоило лишь присесть. А белый горячий песок пустынного пляжа и очень синее, мелкое, зеркально-прохладное море… Все это было величайшим даром Всевышнего, Его величайшей благодатью, от щедрости которой щемило сердце. Мы ощущали Его присутствие, но не боялись быть людьми, наслаждаясь любовью. Не может быть греховной плоть любящих.

Эн замолчала, глядя в окно. Ди поняла, что настал через её исповеди.

— А потом вы вернулись в Вену… Ваши лица как-то особенно светились, а появившиеся в дверях комнаты фигуры были четко очерчены темнотой коридора. — Ди прищурилась, вглядываясь в прошлое. — Странная картина… До сих пор не пойму, что промелькнуло в твоих глазах, когда ты увидела меня, Анна.

— Страх. Ты стояла в центре нашей маленькой спальни — похудевшая, загорелая, вытаскивая из чемодана пестрые тряпочки. Ты была моим двойником, преображенным отсветом иной жизни. Грег уставился на тебя, сраженный загадкой. Я похолодела от гибельного предчувствия, передо мной как на черном экране всплыла крупная надпись, завершающая сеанс: — «Конец».

3

С минуту было слышно лишь завывание ветра в трубе и потрескивание дров. Эн подбросила в огонь сосновую чурочку. Ди виновато вздохнула:

— Я была невестой. Не могла и представить своим мужем никого, кроме Родриго. Правда, на теплоходе мне случалось играть в пинг-понг с молодыми людьми, загорать, кокетничать, танцевать на палубе под джаз-оркестр. Мне нравилось нравилось ощущать свою привлекательность. Я поняла, что кроме Родриго в мире существует масса соблазнов, но именно это заставляло меня строчить ему все более пылкие письма, которые я отправляла в каждом порту… Поверь, дорогая, я не сомневалась, что никакой опасности нет. Это делало меня свободной, уверенной с Грегом…

— И соблазнительной. Ты фантастически кокетничала с ним. С того самого момента, как мы переступили порог комнаты, в которой стриженная под мальчишку спортсменка распаковывала свой багаж, стало ясно: вы «заметили» друг друга.

— Я всего лишь радовалась жизни, играла своей расцветающей женственностью, предвкушением настоящей плотской любви. Я поняла значительно позже, что думаю не о Родриго. Мы проводили все время втроем: гуляли, бродили по музеям, уезжали на воскресенье загород, валяли дурака, болтали обо всем на свете, беспрестанно смеясь… Я твердо знала — Грег твой. Но вот вы уехали в Дюссельдорф, где Грег должен был ознакомиться с новым методом каких-то прививок. Ведь он все ещё не оставил мысли о медицине. Ты поехала с ним — вам не терпелось остаться вдвоем.

Я представила маленькую гостиницу с тусклой лампой у зеркала и громоздкой мебелью. Я знала — ты завесишь прогорелый абажур своей алой шалью и упадешь вместе с ним на широкую скрипучую кровать… Я взвыла! Да, Эн, ведь мы так похожи. Я не могла забить Грега. Мне захотелось умереть только уйти, скрыться — и все. Я даже не думала о любви, я ощущала её как напасть, преступление, заразу, как дурную, убийственную болезнь. С закрытыми или открытыми глазами я видела только его.

— Грег почувствовал это. Что-то влекло его. К тебе, Ди. Наверное преступность и невероятность такой связи. Мы провели в Дюссельдорфе трудные дни. Твоя тень стояла между нами. Ничего нельзя было объяснять, но впервые мы плохо понимали друг друга, цепляясь к мелочам, раздражаясь, провоцируя ссорами проявление сильных чувств. А их не было. Мы бурно ссорились и холодно мирились, не воспламеняясь от мимолетной вражды, а постепенно остывая… Ты погубила нас, Ди.

— Нет, Эн. Нет! Я не хотела этого. Меня считали сумасшедшей, говорили о плохой психической наследственности. Но я-то понимала, что это единственный реальный выход. Я и вправду хотела убить себя.

— Хм… Наглоталась снотворных таблеток, а потом позвонила соседке: «Спасите, я умираю!» Естественно, мы примчались прямо в больницу. Как сейчас вижу: Грег стоит на коленях и целует твои руки. Ты все хорошо рассчитала, Ди. Это был великолепный ход.

— Тебе было бы легче, если бы я умерла? Ошибаешься! Ты бы уже никогда не смогла быть счастливой. Ни с Грегом, ни с любым другим. — У Ди задрожали губы. Она вскочила, держась за сердце.

— Успокойся, старушка. Все прошло. Все… — стряхнув оцепенение, Эн подкатила к буфету. — Пора выпить. Будем считать время поздним или ранним? Кстати, скоро утро. Не знаешь — утром пьют мадейру? — Она поставила на стол бутылку и рюмки. — Мы прожили совсем неплохую жизнь. Несмотря ни на что. Выпьем за это и за тех, кто был с нами рядом.

— За них… — Ди подняла рюмку. — Ты полагаешь, Грег жив?

— Не знаю… Я ничего не знаю о нем с той ночи, когда он оставил нас. Просто ушел и все. А на следующий день мы узнали, что Грег Армет бросил учебу и уехал из Вены. Ты была ещё очень слабенькой, я сидела возле тебя… И, конечно, не могла и подумать, что Грег больше не вернется. Замирала всякий раз, когда кто-то звонил в дверь…

— Я поправилась, уехала в Испанию, вышла замуж… Очень поспешно, словно боялась чего-то. Ты не явилась на свадьбу, ограничившись поздравительной телеграммой. Я не стала писать и не ждала от тебя вестей. Словно мы заключили молчаливый договор разделить наши судьбы.

— Я ждала Грега три года. И ничего…Армет исчез из моей жизни, будто летучее сновидение. Сегодня впервые увидела там на набережной его «заблудившийся» образ. — Эн наполнила рюмки. — Давай выпьем за разгулявшееся воображение, фантом, подтолкнувший нас, наконец, к самому трудному разговору.

— Но ведь мы обе видели его! — Ди рванулась к окну, замерла вглядываясь во мрак, с печальной улыбкой задернула штору: — Там пусто. Ни души.

— Естественно. Он сел на последний паром и уже давно в Стасбурге.

— Там его встретит прекрасная дама? — Ди предпочла поддержать очередной вымысел сестры, нежели согласиться с версией обманчивого фантома.

— Там у парня дела — это русский журналист, талантливый, известный, удачливый. — уверенно продолжила Эн. — У него были женщины и почти всегда неординарные. Он влюбился и даже женился на экстравагантной красотке, изучавшей мировую моду, считал себя везунчиком, а свой брак — чудесным… Хм… Этот парень из тех, кто умеет носить розовые очки, — редкость для наших дней, редкость.

— Мне кажется, нынешняя молодежь задыхается от пресыщенности. Она объелась благополучием, от розового и сладкого её тошнит. Чтобы подстегнуть интерес к жизни нужны горы трупов на киноэкране, галлоны крови, супер-экстравагантный секс. Злость, ненависть, риск подогревают остывшую кровь, заменителем радости становится ненависть.

— Этот не из таких. Хотя и выглядит крутым малым — ведь ему приходится иметь дело с шоу-миром. Не подходящая нива для прекраснодушия.

— Еще бы! Рай шизанутых наркоманов и аферистов. «Все на продажу», «Весь мир — дерьмо». И чуть не каждый, вскарабкавшийся на вершину популярности становится «дерьмее дерьма». Это заметил даже экстравагантнейший из забияк — Дали.

— Нет, парень, кормивший у причала чаек, другой породы. Он знает что такое умиление. И что такое милосердие — знает. Пойми, Ди, «розовые очки» не могут превратить навозные кучи в поляну веселых одуванчиков, не призывают восхищаться подлостью, низостью, уродством. Но если цветочки пробились на захламленном пустыре, я увижу их, а не мусор. Я не умею быть милосердной к нелюдям — монстрам, потерявшим человеческий облик. Но я не из тех, кто может жить ненавистью из-за того, что мне причинили боль.

— Если нам так хочется — оставим розовую иллюзию, — согласилась Ди. Мы властны над красками, которыми пишем свою жизнь… Когда речь шла о выборе тональности, я всегда предпочитала мажор и выдерживала его в самых отчаянных ситуациях! — Ди широко распахнула голубые глаза, удивляясь собственной стойкости. — Когда-нибудь расскажу, как провозилась целый день не клумбе после того, как мой муж убежал на свидание к другой. На зубах скрипела земля, я утирала слезы локтем, размазывая по лицу грязь. А потом с изумлением поняла: я плачу о розах — их тленной прелести, их наивной радости майскому дню и щедрому благоуханию… Я ощутила вдруг свою причастность ко всему живому, явившемуся на свет, чтобы сгинуть.

— Это и есть умиление — сострадание и восхищение мимолетной, смертной сущности всего земного… Да называй свои слезы как хочешь — но умение сострадать — самый ценный дар, ниспосланный смертному.

Древнейшая икона, написанная в Иерусалиме, изображает Богоматерь, держащую на руках младенца. Она была названа «Умиление». — В глазах Эн блеснули теплые слезы. — Прости, Ди. Я наклюкалась и ужасно нравлюсь себе. И ты мне нравишься и русский Грег…

— А также все «труждающиеся, обремененные», находящие в себе силу изгнать уныние. — Ди налила вина и улыбнулась:

— Я уже поняла ход твоей мысли. Русский парень — «штучное изделие», которому трудно подобрать пару. Вот и сидел бедолага один на ветру, подкармливая чаек. Довольно грустная получилась история, госпожа Розовый свет. — Разложив в мешочки вязальные принадлежности, Ди собрала на поднос бутылку, опустевший чайник, рюмки. — Скажи нечто жизнеутверждающее и катись в свою спальню.

— Русского Грега ждут замечательные перемены. — Эн загасила огонь в камине и покатила на кухню вслед за сестрой.

— Приятно слышать. Но мы должны сказать друг другу, старушка, ещё пару слов. Знаешь что?

— Ты всегда вставляешь свое «знаешь что?» Буквально с пеленок, Ди. Эн начала раскладывать чашки в моечную машину.

— Нет уж. Это твое любимое словечко. Все проверяешь насколько совпадают наши мысли. А меня так и подмывает сболтнуть что-нибудь несусветное. Чтобы не быть похожей.

— Меня тоже. Но сейчас я угадаю твое желание всерьез, держись, Ди. Ты хотела услышать вот это…

Глядя в насторожившиеся глаза сестры, Эн прошептала одними губами: «Мы любим друг друга…»

— Жуткая нелепость! Но спорить не стану, — нагнувшись, Ди обняла сестру и долго не отрывалась от её плеча, шмыгая носом.

4

Утро потрясало неожиданной прелестью, словно прямо после ноября нагрянул июль. Все яркое, чистое, радостное, залитое солнцем. Море ласкается у берега, чуть шурша притихшей волной. Заулыбались голубому небу, как ни в чем не бывало, разноцветные петуньи в балконных горшках, во всю мощь оперного баритона общается с прохожими местный попрошайка-горбун по прозвищу Риголетто.

— Сейчас зайдет к мадам Донован, — Объявила Ди, выкладывая на хозяйственный стол принесенные продукты. Она всегда возвращалась из утреннего похода по магазинам в приподнятом настроении, словно актриса после премьеры.

— Риголетто сегодня в ударе — объявляет туристам, что имеет приличные сбережения и просит милостыни лишь ради того, чтобы пробудить сострадание ближних.

— Даже иностранцы, кажется, в курсе, что этот милый юродивый отнюдь не бедняк. Он придумал себе роль, которой идеально соответствует и справляется с ней вовсе не плохо. — Эн в голубом льняном костюме и крошечных золотых сережках соответствовала коллористической гамме столь доброго утра. Положив на колени фартук, она вовсю хозяйничала, накрывая стол у распахнутого окна. Ветерок играл легкими кремовыми занавесками, среди цветов в пестрого букета шнырял толстобрюхий полосатый шмель. В латунных кольцах, лещащих возле приборов, топорщились белые, с вышитыми инициалами салфетки.

— У тебя я вижу разыгрался аппетит. — Ди распаковывала покупки, выкладывая их на кухонную стойку. — К Карлосу привезли потрясающие деликатесы прямо с фермы — весь магазин благоухает. Но удержалась. Это все паштеты. Я взяла и твой любимый: «Рецепт моей бабушки». А круасаны с яблоками прямо из печки.

— Да ты сама, как яблочко. — Эн окинула взглядом светло-зеленый костюм сестры. — Я догадалась откуда такая прыть. Карлос сказал, что тебе чрезвычайно идет цвет киви. Оттеняет девический румянец.

— Ну, про румянец он не сообразил помянуть, хотя наверняка думал об этом — уж так смотрел! И все вздыхал, как не легко обходиться вдовцу с таким хозяйством.

— Ему помогает внук. Сумрачный дибиловый толстяк с калькулятором.

— Все ты знаешь! Ноэто не внук — а сын бывшей жены от первого мужа. Ди разложила мясное ассорти на большом тунисском блюде с цветным орнаментом и вереницей черных верблюдов на лазурном поле…

— Не знаешь почему по-русски блюдо и верблюд созвучны? Может от арабов? — не удержавшись, Эн намазала паштет на крошечный тост. — Надо спросить у адвоката.

— Кстати, я его только что видела. Думаешь, наш Отелло тоже осыпал меня комплиментами? Куда там! Спрашивал, как идут дела в салоне мадам Донован, будто полчаса назад не беседовал с ней самым дотошным образом.

— А зачем ты заходила к адвокату?

— У него на дверях объявление: «Кто видел Рыжего кота в красном ошейнике по имени Кензо, сообщить».

— Ты видела рыжего кота?

— Я знаю, что у Хартеров ангорская кошечка и все коты в округе вертятся возле нее. Звонят! Я открою, это Зайда!

В столовой появилась совершенно нетипичная француженка — полная, круглолицая, курносая с жизнерадостным цветом лица и бойким выражением тщательно подведенных черных глаз. Несмотря на простецкую фермерскую внешность Зайде Донован удавалось выглядеть элегантно и артистично. Причем — и тот и другой элемент присутствовали без перебора. Недаром художественный салон мадам Донован считался одним из лучших в стране.

— Простите, я нарушила кофейный ритуал?

— Садись, дорогая. Не откажешься же ты от крошечки обезжиренного сыра. — Эн пододвинула гостье корзинку с булочками. — И почему в таком ужасе смотришь на наш кофейник? Травить я тебе не собираюсь. Ты чрезвычайно выгодный арендатор.

— Травить? Бог мой, когда такой крепости не повредит и грудному младенцу?

— Дорогая, у нас гипертония, — объяснила Ди. — Но Эн имела в виду совсем другую историю. Ты слышала что-нибудь о русском царе Петре I?

— Смеешься? Я же занимаюсь антиквариатом. Этот двухметровый мужик построил Петербург на болотах и вообще европизировал Россию. «Петровские» вещицы пользуются огромным спросом. Но все почему-то помнят его анекдотические выходки. Как брил бороды, заставлял мыться, ходил по девочкам.

Эн согласно кивнула. — Добавлю ещё одну историю про русского царя-реформатора, — сказала Ди. — Петр устраивал ассамблеи, на которые собирал знатных людей, заставлял их носить парики, европейскую одежду, естественно, брить бороды. И танцевали там русские самые пудовые купчихи нежнейшие версальские танцы.

Однажды за пиршественным столом вместо обычных чарок с водкой ну это ты знаешь, что такое, были поставлены на столы небольшие кувшинчики с горячей жидкостью. Нравы тогда были простые. По причине отсутствия средств массовой коммуникации неугодных политиков травили посредством ядов во время торжественного застолья. Увидав темный напиток, многие из приглашенных решили, что Петр решил от них избавиться. Кинулись в ножки царю и стали каяться в своих прегрешениях. Один боярин по фамилии Рябинин так вошел во вкус, что признался в заговоре против Петра. Выпил графин и тут же умер.

— Так началась в России история кофе. — Ди налила себе в чашку сливки. — Возможно, повар царя заварил привезенные заграничные зерна слишком крепко и боярина хватил инсульт. Но, думаю, это он от самовнушения — по системе Станиславского. Поверил, что выпил яд и прореагировал соответственно.

— Поучительная байка. Расскажу адвокату, может использует подобный прием в своей практике. — Зайда сделала таинственный вид, свидетельствовавший о том, что ей очень хотелось поговорить о отношениях с Абуром Раджимом.

— Как идут дела об опеке? Мне кажется Отелло ради тебя выиграл бы любой процесс. — Бросила нужную реплику Эн.

— Это отдельный разговор. — Зайда закатила глаза и спохватилась: — Я же поднялась к вам на минутку. Пусть Нэнси пококетничает с покупателями. Позавчера ей удалось продать две африканские маски туристам из Мозамбика!

— Не удивительно — она такая беленькая и пышная — взбитые сливки, усмехнулась Эн. — Хорошо, что племянница пробудет у тебя всю неделю. За девицами уследить трудно.

— Да просто невозможно! — Зайда после мучительных колебаний взяла пироженное с вишнями. — Вчера из-за неё едва не разыгралась настоящая трагедия. Вы, конечно, видели — это было так страшно! Брр! — Гостья передернула пышными плечами, удачно задрапированными тканью с крупным узором ручной работы. Будучи уверена в безупречности своих ног, Зайда предпочитала носить легинсы и чрезвычайно эффектные длинные блузки и свитера. Каждый из них являлся произведением искусства.

— Отличная блузка, — Одобрила Ди, — уникальное шитье, музейная редкость.

— Я сама — лучшая витрина. А на свете так много красивых вещей приходится ежедневно освежать экспозицию, — смеясь, оправдывалась Зайда.

— У тебя остались неохваченными маски, канделябры, арбалеты. Такие штуковины не плохо смотрелись бы в твоих руках.

— Все впереди. Вот отмечу полувековой юбилей — и уймусь. Изменю имидж дизайн помещения. Я уже разработала эскизы: все благородно-серое, отделка из серебра и самоцветов. Туалеты только от Джона Гальяно.

— Я думала, полтинник тебе исполнился три года назад, — не упустила случая Ди. — Рада, что ты притормозила время. Нас с Эн тоже больше устраивает цифра шестьдесят пять. Пять вообще считать не стоит, а шестьдесят говорить неприлично. Значит — пятьдесят девять. Но это звучит как цены на распродаже. Можно подумать, что мы стремимся выглядеть моложе. Лучше — пятьдесят семь. Скромно и правдиво. — Эн поправила браслет, который надела в этот день. — Вот так путем несложных математических манипуляций мы помолодели на два десятилетия. Обожаю точные науки.

— А что за вещичка у тебя на руке?

— О! Вот ему-то уж точно полвека. — Эн сняла и протянула Зайде широкий медный браслет с латунной инкрустацией в виде ослика.

— Только не убеждай меня, что это из гробницы фараона. Мексиканская ремесленная работа. Ценности, увы, не представляет.

— Ошибаешься, Зайда. Потом мне дарили автомобили, даже бриллианты, антикварные вещицы. Но ничто не радовало меня больше, чем этот кусочек меди.

Ди исподлобья взглянула на сестру: — Я никогда не видела у тебя этого браслета.

— Подарок Грега. Он сказал: «Великовато для обручального кольца». И смутился так, как умел он один — с видимостью насмешливого безразличия. «Я подыщу что-нибудь по-по-меньше, если ты моргнешь левым глазом.» шутливо добавил он, заикаясь от волнения. — «С левым глазом у меня плоховато, но если ты делаешь мне брачное предложение… — Изображая мучительное сомнение, я зажмурилась и выпалила: — Согласна!»

Сестры переглянулись и замолчали. Зайда воспользовалась паузой: Уберите пирожные, я не в силах смотреть на эту отраву. И ради Бога скажите, что вы думаете о вчерашней драме?

— Бедняга Зайда уже третий раз порывается рассказать нечто ужасное, а мы не даем ей рот открыть, — укорила сестру Ди и объяснила: — Старушки рады случаю поболтать.

— Ведь мы здесь все молчим и молчим. — Эн печально вздохнула.

— Вчера был жуткий день… — нахмурив брови, начала Зайда.

— Ужасный! — вклинилась Ди. — У меня ныли все кости. Мы полдня перебирали в кабинете старые альбомы. Там же окна выходят в сад.

— Так вы ничего не слышали?! — Зайда всплеснула руками, звякнула золотые кольца, унизывающие запястья.

— Я зашла за консультацией к адвокату, которого вы — русские расистки упорно называете Отелло. Он араб лишь наполовину. Мать Абура Раджима была индианкой. Несмотря на то, что в молодости он считался отличным спортсменом, Абур и мухи не обидит. Не говоря уже про удушения…

— Ты сама отвлекаешься. — Эн собирала на тележку грязную посуду. Насчет Абура поведаешь нам потом. Хотелось бы услышать о событии, которое мы пропустили.

— Я вышла на пять минут. Это было ровно в 14.30 — у меня в салоне стоял хрустальный перезвон часов. Оставила за прилавком Ненси и строго предупредила, чтобы она спрятала Фанфана, когда выведут гулять Элвиса. Его всегда прогуливают в это время…

— Что бы вы мне не говорили — терпеть не могу бульдогов. Морда зверская, слюна болтается. — Ди с отвращением передернула плечами.

— Еще бы! Элвис так и зыркает, кого бы сожрать. На Фантю уже давно облизывался, а уж про кошек и говорить нечего. Уверена: рыжего Кензо этот монстр растерзал в клочья! — Зайда нервно поправила черные мелкие кудельки. — Сижу в кабинете Раджима, слышу ужасные вопли собачьей драки. Сердце остановилось — я сразу все поняла и пулей вылетела к своему салону. — Зайда прижала пухлые руки к груди, унимая волнение. — Боже, что я увидела! Естественно, эта старая курица мадам Ламперс едва удерживала своего урода! (кстати, похожего на хозяйку не меньше, чем родной брат.) Заходясь лаем и брызжа слюной, Эвис рвался к Фанфану! Бедняга затаился, прижался к земле, и тут увидел меня. Малыш всегда прячется за мою спину. Но я ничего не успела сделать. Все произошло в какую-то секунду: бульдог дико рванулся, Ламперс, упустив поводок, плюхнулась на асфальт, слюнявая пасть щелкнула под бедным Фантей… Вы же знаете, у этих убийц мертвая хватка. Жалобно взвизгнув, мой малышка вскочил и прижался к закрытой двери салона. Моя племянница, естественно, ничего не слышит: как всегда — в своих наушниках, бурном роке и полной отрешенности. Я заорала от ужаса… И тут невесть откуда, ну прямо из-под земли, выскочил какой-то парень, подхватил моего песика, ногой распахнул дверь и скрылся вместе с ним. Бульдог стал кидаться на дверь, обслюнявив все стекло. Курица Ламперша наконец поймала поводок и оттащила зверюгу. Уж я ей сказала пару теплых слов!

— Но ведь Элвис всегда гулял в наморднике, — удивилась Ди.

— У него, видите ли, травма за ухом. В результате драки, конечно. И намордник попадает прямо в рану! Так пусть сидит дома.

— Успокойся, дорогая. Происшествие завершилось благополучно. — Эн бросила хитрый взгляд на раскрасневшуюся толстуху. — Кем же оказался твой герой?

— Для этого я и пришла! Парень оказался русским. Он слонялся по набережной, ожидая парома. Я ему посоветовала отправиться в Голливуд такое лицо надо снимать. А в благодарность предложила выбрать любую вещь на моих полках и погадать на руке. — Зайда подозрительно посмотрела на переглянувшихся сестер. — Вы не раз убеждались, что я попадаю в точку?

— Разве может ошибаться хиромантка, прожившая пять лет на Тибете и проходившая обучение у буддистских монахов? — улыбнулась Эн, вспомнив фантастические рассказы Зайды. — Так что же он выбрал — часы Наполеона?

— Он, похоже, скромен, сколь и красив. Кстати — прекрасный английский язык. Оказалось, что у него был точно такой же песик как мой Фанфан. Он был совсем ещё молодым, но заболел и умер. Представляете, в Москве нет собачьего кладбища?! Этот парень, обливаясь слезами, завернул его в одеяло и отвез в лес, что бы похоронил, прячась от людей. Ведь он нарушал закон!

— Выходит, с собаками ему не везет? Или не руке нет линий, показывающих отношения с животными? — засомневалась Ди.

— Конечно есть! И знаете, что я там увидела? Другого пса — большого, застенчивого добряка.

— Лучше бы ты рассказала ему про жену. Кажется, у него с личной жизнью не очень ладно.

— Ты ведьма, Эн! Откуда ты все знаешь? Они скоро разведутся.

— Может, это и к лучшему.

— Да уж точно. На ладони — все как по-писанному. Впереди — новый брак. Чрезвычайно удачный!

— Насколько вообще может быть удачным брак, — заметила Ди.

— Этот парень хочет иметь семью и он её получит в самом лучшем виде. Знаете, что я ему подарила? — Зайда загадочно блеснула глазами. Распашонку и чепчик для новорожденного — те самые, что по старинному образцу связала Диана!

— Не рано ли? — засомневалась Ди.

— Мы не должны покорно плестись в хвосте у судьбы. Есть поступки, которые активизируют добрые силы. У человека, имеющего такой сувенир, обязательно появится достйное потомство. Поверьте — я знаю толк в талисманах и амулетах.

— Верно, Зайда. Побольше хороших предсказаний — и что-то непременно сбудется. Недаром же говорится о занудах, все время ожидающих несчастий «накаркал»! Ты никогда не смотришь на мир сквозь грязное стекло. Господин Раджим это ценит.

— Да, он говорит: посмотрю утром на твои сияющие витрины, Зайда, и вроде какой-то праздник. Ожидание. Волнующее ожидание.

Ди подмигнула: — Ожидание тоже подготавливает событие?

— Непременно. — Зайда кивнула на браслет Эн и одобрительно кивнула. Правильно сделала, что надела медяшку.

Эн накрыла ладонью широкий выпуклый обруч: — Он теплый и розовый. а это уже хорошо.

III

1

Охваченная хозяйственным энтузиазмом, Ди обмахивала щеткой пыль в гостиной. Эн заканчивала реставрацию китайской вазы. На покрытом картоном столе лежали краски, кисточки, щетки.

— Сколько же экспонатов на твоей «выставке» — целый день можно только тем и заниматься, что наводить чистоту. — В который раз сокрушалась Ди.

— Я ничего не могу убрать. Это не выставка — это мемориал. Здесь дорог каждый пустячок. — Привычно, без всякого выражения. отвечала занятая росписью Эн. Она подняла глаза на сестру: — Кстати, ты обращаешь внимание на то, что держишь в руках?

— С превеликим удовольствием! Я просто в восторге от этой виноградной грозди из оникса. Совсем как настоящая. А бронзовые листья живые. Видна каждая жилочка.

— Ну и?…

— Что «ну»? — поставив лампу с виноградной лозой на стол, Ди присела. А-а-а, узнаю… У меня ещё нет склероза! Эта та самая вещица, что так потрясла Агнес в гостиной старого учителя! Подарок Карузо!

— И Питера. Он не забыл о восторге Агнес даже через полвека. Однажды он увидел лампу на аукционе, купил и отправил Агнес к пятидесятилетию. Разумеется, анонимно.

— А как она оказалась у тебя?

— Два года назад лампу принесла Зайда — ты разве забыла?

— Извини, я не в силах запомнить все безделушки, которые хранятся в кладовой. Обращаю внимание лишь на те, что попадают в центральную экспозицию — я имею в виду эту комнату… Не понимаю, а как же подарок Питера?

— Однажды Агнес Петти пригласили на юбилей. В Венской консерватории отмечали столетие со дня рождения Карла Фитцнера — выдающегося вокального педагога. Агнес встретили как почетную гостью. Студенты не отрывали от неё глаз, фотографы щелкали блитцами, а кто-то из выступающих назвал Петти «живой историей». Это в шестьдесят три! Но Агнес не обиделась, ей было приятно вращаться в центре внимания. Она рассказала, как попала в дом к Фитцнеру, как увидела камин, рояль, лампу — подарок Карузо и как пела ему песенки. Даже процитировала старика: «Последняя ученица Фитцнера — звезда варьете. Забавно, но длинновато для памятника» А потом преподнесла музею в дар лампу, которую получила от кого-то в свой юбилей. Зайда давно имела такую же парную и всячески старалась заполучить вторую — «Лампу Карузо». Пока она шла по следу Агнес, первый экземпляр уплыл в музей. Она чуть не плакала, рассказывая мне эту историю. Думаю, была тронута широким жестом Петти.

— И Зайда продала дубликат тебе.

— Подарила. Она способна на эффектные поступки. А этот клей прекрасно схватился — ваза будет, как новенькая. — Эн полюбовалась своей работой.

— Говорят, разбитые вещи надо выбрасывать. Склеивать — все равно, что подлизываться после сокрушительной ссоры, — заметила Ди, не отрываясь от работы. — Фальшивая целостность. Уж лучше распустить вязку, если ошибся, и начать все заново.

— А я обожаю исправлять и спасать. Разумеется, прежнего не вернуть, но, глядишь, получится что-нибудь путное. Зайда хотела выкинуть эту прелестную вещицу. Ценности, конечно, она не представляет. Но этот красный дракон заворожил меня. Вернула бедняге хвост, а заодно подрисовала парочку хризантем как раз на трещине. Глянь-ка, по-моему получилось совсем не плохо.

Ди взяла реставрированную сестрой вазу. — У нас ведь тоже получилось, а? Трудно поверить, что тридцать пять мы прожила так, словно никогда не имела сестры-близнеца.

— Опомнились как раз вовремя: опасность ввести в искушение романтических мужчин явно миновала. Знаешь, что сказал мне тогда Родриго? «Твой образ волшебно раздвоился, приобрел объем. Анна — это тоже ты, но немного иная, новая. У меня такое чувство, словно мы все начали заново». Славно, а? Он начал заново, но думая о тебе!

— Мы же знаем — может, такова судьба всех двойников? Я хорошо помню, как после исчезновения Грега и твоей неудавшейся попытки уйти из жизни, Родриго приехал за невестой в Вену. Даже ничего не зная о нем, можно было поспорить — что молодой мужчина с узким тонким лицом и смоляными волосами до плеч — поэт. На этом бледном лице горели такие глаза!

— Родди имел бешеный успех в Испании. Его портреты печатали в журналах и даже продавали как открытки. Для автора сложной поэзии это редкость. Правда — на тексты Родриго сочиняли песни. И, конечно же, он был очень красив. Да к тому же — окружен ореолом дружеской близость к Сальватору Дали.

— Тебе здорово повезло.

— Я была очарована всем этим… Мы обвенчались в старинной церквушке на вершине покрытого апельсиновыми рощами холма. Дом Кортесов — скорее похож на миниатюрную крепость в мавританском стиле. Там всегда прохлада и сумрак. В маленьком внутреннем дворике бьет фонтан — совсем простенький, древний, позеленевший внутри, а колонны круглый год покрывают цветущие розы… В столь живописных «декорациях» трудно не стать поэтом! Наша спальня находилась в угловой, полукруглой комнате. Из узких окон открывался такой вид, что у меня дух захватывало — поля, луга, перелески, деревенька внизу… с лугов залетали пчелы и пахло разогретым на солнце медом… Однажды я села на пчелу… — Ди застенчиво улыбнулась. — Это очень больно, дорогая. Родди пришлось отсасывать яд… Да… Наша спальня была волнующе спартанской, как в средневековом замке: белые стены, пушистый ковер на каменных плитах. В этой комнате на старинной кровати из резного, почерневшего дуба родились наши дети. В изголовьях, конечно, висело распятие. Тоже черное, агатовые и старинные четки.

— Твоя жизнь прошла в совсем ином мире.

— Ах, в этом доме мне казалось, что время остановилось. Честное слово — служанки на кухне даже не пользовались газом, а воду грели в большом чане. Если б ты видела, как проходил в семье Кордесов банный ритуал! Лохань из бука величиною с саркофаг посреди каменного зала со сводчатым потолком доверху наполнялась настоянной на травах ключевой водой. Рядом огромный пылающий камин, накрытый стол с напитками и фруктами. А благовония! Все лето старуха Сангос специально сушила какие-то целебные травы. Конечно же, в такой обстановке одолевали самые романтические настроения… — Ди понизила голос. — Когда мы оставались в доме одни, Родриго любил принимать ванну вдвоем. И ещё утверждал, что никто из слуг не догадывался о том, что происходило у нас в бане! Каменный дом замирал в ночном сумраке, а мы и впрямь чувствовали себя единственными в целом свете, открывающими упоение плотских игр…

— Странно, где-то рядом жил Дали со своей обожаемой Гала. И уже брызжил в его сумасшедших шедеврах свет двадцать первого века. Ведь даже были дружны.

— Я лишь раз провела в поместье Дали полдня. Мы приехали часов в двенадцать. Гала, одетая так, словно её собирались снимать все фоторепортеры мира, сидела на скамейке с кроликом на коленях. У неё были пронзительные глубокие черные глаза и пышные волосы, поднятые валиком надо лбом. Длинные пальцы в перстнях ласкали шерсть испуганно замершего зверька.

— У вас потрясающий дом, — сказала я, восторженно улыбаясь.

— Люблю высокую роскошь. Но не роскошь вещей, а роскошь чувств, духа.

Почему-то мне показалось, что она сообщает об этом всем. И также Сальвадор, который сразу же объяснил, показывая на свои усы: «Пока все глазеют на мои усы, я прячусь за ними и делаю свое дело».

— Думаю, тебе так показалось, поскольку ты встретилась с известными людьми, дорогая. Ведь тогда уже Дали считался великим, а Гала — самой обольстительной и эксцентричной из женщин мировой богемы. Все, что бы ни сделал или ни произнес гений — кажется особо значительным и уже как бы прочитанным в его биографии.

— Да! Мне запомнилась его фраза, сказанная за обедом по поводу вареных в вине раков: «Политика, как рак, разъедает поэзию». Усатый сеньор произнес её так, словно собирался высечь на собственном памятнике. Но у Родриго восхищенно сверкнули глаза. Он завязал многозначительный философский диспут, а потом сто раз цитировал Дали своим друзьям… Родди ненавидел искалечившую его войну и все общественные распри считал «отходами цивилизации». В своих стихах он принципиально избегал какого-либо политического пафоса.

— Чудесно — обедать с самим Дали!

— Я запомнила ещё одну его шутку: «Можно многому разучиться. Я, например, не пою, — забыл как это делается».

— Кажется, я читала это в его опубликованных записках. Одно время Дали был моим идолом и я никак не могла понять почему. Оказывается, оттого, что им увлекалась ты.

— Нас с тобой всегда привлекала экстравагантнось. Сальвадор в этом смысле долго держал пальму первенства. Да и Галла — та ещё штучка. В возрасте в шестидесяти восьми лет подобрала на улице юного наркомана и закрутила с ним бурный роман.

— Отличный пример для нас. Есть ещё время в запасе для того, чтобы натренировать хватку в охоте за жизненными радостями.

— Ты, в общем, права. Знаешь, что подали нам на обед? Рагу из кролика. Того самого, которого гладила Галла, когда говорила о красоте духа. Я поняла её тайный принцип — красота должна быть съедобной. Родриго же все казалось потрясающим в мэтре — ведь он был на двадцать лет моложе Сальвадора. И ещё он как-то сказал, что решил найти себе русскую жену ещё в восемнадцать, чтобы быть похожим на Дали. Так что мои шансы сильно выросли после того, как я написала Родриго в письме о своей национальности. Естественно — наш сын был назван Сальвадором. Родриго видел в наследовании имен какое-то особый смысл. У них там все пронизано мистикой и таинственностью.

— Тогда хоть что-то понятно. А я все сочиняю самые невероятные объяснения вашего брака, случившемся через пять лет после такого странного знакомства. Согласись, такое случается не часто.

— Родриго обожал многозначительность, совпадения, намеки судьбы. — Ди рассмеялась. — Оказывается, он изучал каждое мое письмо, находя в нем тайные знаки нашего духовного единства. Представляешь, что оказалось решающим? Я сообщила, что люблю рисовать, а по ночам смотрю на звезды в обсерватории нашей школы. Ведь в горах особенно чистый воздух.

— Ха, помню наш старенький телескоп! Мы забирались на башню, чтобы рассмотреть футболистов на стадионе за Рыжим холмом. Здоровущие такие парни! — Эн задумалась, углубляясь в воспоминания.

— Родриго не знал про футболистов. Он нашел родственную душу в девочке, глядящей на звезды. Смешной, милый Родди! Он был на «вы» со всем прекрасным — с цветами, звездами, собаками, лошадьми — и старался завязать тесную дружбу с ними.

— Сердечную, но при этом страшно церемонно. — Неплохо я «раскусила» твоего суженого, сестренка?

— Все же он успел охмурить тебя… — поджала губы Ди. — Нет, нет — я тебя не виню. Так должно было случиться.

— Тогда ты не хотела выслушать меня. Может теперь открутим пленку назад лет этак на тридцать и присмотримся беспристрастно к жуткой мелодраме? — Эн ободряюще улыбнулась, сложила руки на коленях и начала: Мама умерла в шестьдесят шестом. Я уже была замужем за Хайнером и Тони исполнилось десять. Я отправила телеграммы тебе и отцу. Отец получил её через две недели, так как находился с женой в африканском заповеднике. Ты приехала с Родриго и Сальвадором. Он был на год старше Тони. А нам с тобой, старушка, стукнуло тогда тридцать шесть… Н-да… — Чудесный возраст для женщины.

— Мы с любопытством приглядывались к друг другу, оценивая как бы свое отражение. Мне показалось, если честно, что я сохранилась лучше.

— Мне тоже, — засмеялась Эн. — И ещё было очень забавно, что нам удалось в разных странах выискать столь похожие черные шляпки.

— Я купила её в Мадриде — в салоне «Шанель» и сочла вполне траурной.

— А я в Париже… Бедная мама, мы все собрались у её гроба — все такие солидные, красивые, с цветущими отпрысками.

— Чудная подобралась парочка из наших детей — Тони вся в тебя, только серьезность отцовская. А Сальвадор — вылитый Родриго в детстве огненноглазый смуглячок. Они все время шалили, когда мы поехали в Альпы.

— Неплохая была идея — провести неделю вместе, поговорить о маме, а потом отметить по-православному девять дней.

— Что-то особой скорби не помню, — сказала Ди. — В сущности, мама давно ушла от нас в свой фантастический вымышленный мир, где в Елисеевском магазине на Невском чернела среди ледяных глыб паюсная икра, а по заснеженным набережным проносились легкие саночки… Я-то вообще не видела её целых десять лет. — Ди исподлобья глянула на сестру. — И тебя. Страшно волновалась при встрече.

— Да, у нас сразу возникли какие-то особые, очень сложные отношения. Словно не общались — а плели тонкие серебряные кружева. — Эн вздохнула. — Я ведь сразу почувствовала, как на меня смотрел твой муж. С любопытством и ожиданием. Он ловил каждое мое слово, смаковал его, пробуя на вкус. Он следил за каждым моим движением. И как! Он обмирал, Ди.

— Думаешь, я могу не заметить такие вещи? Это только твой чудесный Хантер, уходивший с удочками и детьми на озеро умудрился оставаться в неведении. Он так ничего и не понял.

— Угу, решил что мы рассорились из-за матери, уговаривал поехать на лето к вам в Испанию для окончательного примирения. Милый, милый мой, добродушный чудак…

— Вот ведь — Хантер почему-то не влюбился в меня? Братская, дружеская симпания — и больше ничего. Как и подобает супругу сестры.

— Ах, он был не из тех, кто роняет слезы над засушенным цветком и помнит всю жизнь прическу возлюбленной на первом свидании. Не поэт и не воин. Хлебопашец — честный трудяга на ниве науки. И знаешь — наверное в этом есть нечто настоящее. В надежности, преданности, в упорной, такой естественной, без всякого надрыва жертвенности.

— Родриго был совсем другим. Он любил себя, нравился женщинам и умел восхищаться ими. Мне пришлось много выстрадать — я ревновали и ничего не могла с собой поделать. Мой муж всегда был в центре компании, умел очаровывать, казаться загадочным и романтическим. Мои приятельницы теряли от него голову. Ужас!

— Еще бы — каждой даме лестно очаровать поэта и стать его музой.

— О тебе он написал балладу и подарил мне. Ему казалось, что уж если мы так похожи, то можно воспевать мою сестру — я приду в неописуемый восторг… И даже не замечу имя — Анна! — Ди закрыла руками вспыхнувшее лицо.

— Перестань убиваться, все это плод поэтического воображения, ведь между нами ничего не было.

— Я видела сама — там на берегу. — Ди не отняла рук.

— Это было сказочное место: озеро среди гор, одинокий домик под кронами столетних вязов… А наша столовая, перестроенная из старой конюшни! Деревянные балки под потолком, длинные столы вдоль побеленных стен, фонари из кованного железа…

— А в центре — очаг под огромным закопченным колпаком. Цыганский костер, вокруг которого сидели все мы с бокалами вина. Тебе, Анна, естественно, досталась качалка — ведь ты капризничала — весь день провалялась на солнце, и слегка обгорела.

— Я пила красное вино, любуясь сквозь него на огонь. Родриго присел рядом, что-то поправлял кочергой в огне. Потом встал, долго, как-то странно смотрел на меня и коснулся тыльной стороной ладони моего плеча, где розовела кожа.

— «Это от солнца или от огня?» — спросил он. Акцент придавал его словам волнующую значительность. «Маленький ожог, пустяк, — сказала я. Удел всех белокожих дам… Прекрасное всегда опаляет…» — Я имела в виду солнце, костер, но он, кажется, решил, что я нарочно многозначительна. Я поняла это и смутилась. Ведь и в самом деле, глядя исподтишка на его смуглое, озаренное пламенем лицо, думала о том, что твой муж очень хорош… и наверное, талантлив. Вот и все, Ди. Не считая того, что я потом ещё очень долго вспоминала Родриго.

— Ну нет, не все! Родди вышел и вернулся из сада с красной розой. Вернее — с темно-бордовой, бархатной, которую считал знаком пылкой страсти. Он обрывал ей лепестки и, лизнув каждый, приклеивал к твоим плечам! Тебе не показалось, что этот жест слишком интимен?

— Да!.. По коже побежали мурашки, и я старалась скрыть, как смущена. Но Родриго не думал ни о чем таком. Он рассказывал, как в вашем поместье двести лет выращивают розы и как он, ещё в школьные годы, написал слащавую поэму «Имя — Роза». Ее он и пересказывал, чудесно картавя. «В пору раннего христианства роза считалась цветком порока и была запрещена. Если девушку или молодую женщину хотели оскорбить, её забрасывали розовыми цветами.» Он заглянул мне в глаза. «Надеюсь, ты поклонник иной философии», — глупо отшутилась я, посмотрев на свое облепленное лепестками плечо. «Я „клеопатриец“». В поучениях любви Клеопатра писала: «запах роз притупляет внимание, расслабляет, вызывает чувственные галлюцинации. Надо принести домой достаточно цветов и суметь завлечь мужчину в дом. Далее можно делать с ним делать все, что угодно тебе и страсти.» — Мне казалось, он слегка подшучивает надо мной, нашептывая многозначительные пустяки.

«— Вероятно, вы с Дианой часто пользуется этим приемом. Ведь розы в ваших краях круглый год,» — насмешливо откликнулась я. «О, мы имеем возможность наслаждаться розами наподобие древних римлян. Тщеславные правители увивали себя и все вокруг венками и гирляндами, набивали розовыми лепестками подушки, высыпали ворохи лепестков в комнатные фонтаны. Особенно безумствовал император Нерон. Все в его дворце был покрыто цветами. Чтобы они не мешали при ходьбе, сверху на пол накидывали шелковую сетку. И Нерон был наказан: по одной из версий император задохнулся на пиру, так и не выбравшись из объятий гетеры и облака лепестков, источавших пьянящий аромат».

— Понятно, Эн. Все это он проделывал и со мной — я спала на подушке из лепестков. В фонтане внутреннего дворика плавали цветы. И наше ложе… Ах, дорогая, до чего же противно быть старой…

— Твой муж умел любить красиво. За это приходится расплачиваться ревностью… У нас с Хандером все было проще.

— В ту ночь у очага мы сидели напротив вас. Я с замирающим сердцем поглядывала на воркующих «родственников», а Хантер рассказывал мне о причудах рыб в горных озерах и даже объяснял что-то насчет испанских водоемов. Он обладал впечатляющей внешностью — огромный лоб, светлые густые волосы, правильные, мужественные черты лица… Зачем он рассказывал мне о рыбах? Придумал бы нечто более поэтичное — я бы осталась сидеть с ним у огня. Ведь нам с тобой нравились одни и те же мужчины. Но я вышла в сад и побрела к озеру. Два силуэта на фоне серебрящейся под луной воды. Тишина и хрустальный звон сверчков. Запах ночных фиалок и влажной свежести… Вы целовались, Эн… Я решила: ты мстишь мне за Грега.

— Я ничего не соображала, Ди. Честное слово! Мы постояли у озера, следя за полетом летучих мышей. Родриго читал мне стихи по-испански. Очень красиво, словно пел.

«Это о такой вот ночи и женщине с прозрачными морскими глазами,» сказал он. И поцеловал меня… Он вообразил, что переживает заново свою влюбленность в жену. Я не знаю испанский — но стихи были о тебе, Ди.

— Да, у меня их целые альбомы. Как говорят, есть что вспомнить. Я счастливая старуха, Анна. И кажется, уже не такая дурочка, какой была в то лето.

— Тогда ты повела себя и в самом деле глупо… Вы уехали на следующее утро, сославшись на срочные дела. А потом я получила от тебя письмо. «Не хочу быть двойником. Не порть мою жизнь. — писала ты. — Я останусь для него единственной.»

— Наверное, это было жестоко и слишком по-бабьему. Но теперь-то мы знаем — нам нельзя было жить рядом. История с Грегом и Родриго непременно повторилась бы.

— Господи, нам уже было под сорок, — вздохнула Эн.

— А Гала Дали? Угомониться трудно. Есть такая порода — это заложено в генах или в судьбе, называй как хочешь. Потребность влюбляться и быть любимой не зависит от подагры и количества морщин. Увы….

— Похоже, мы как раз из такого теста. Ведь я не ошибаюсь — внимание Карлоса далеко небезразлично тебе, — Эн лукаво усмехнулась. — Завтра мы едем за ветчиной вместе. Посмотрим, что он станет делать, увидав парочку.

— И заглянем к адвокату Радживу, надо провести основательное исследование.

— Боюсь, с адвокатом ничего не выгорит даже если ты наденешь легинсы, а я — тиару из коллекции королевских драгоценностей. Этого господина вдохновляют другие кумиры.

— Зайда перебьется, тем более, что он, кажется, женат.

— Все значительно сложнее и загадочнее. Начнем с того, что Абур Раджив знаком с Зайдой уже двадцать пять лет.

— Не может быть! Почему я ничего об этом не знала? — Ди широко распахнула глаза. — Все думала, что у них совсем недавно завязалась нежнейшая дружба.

— Потому что Зайда упорно выстраивает свою версию. Тибет, буддисты, древнее искусство…

— А что было на самом деле?

— Неси чай. Ни слова не скажу без чашечки липового с медом. После воспоминаний о солнечном ожоге и пробуждающих чувственность лепестках розы — озноб так и бегает по спине. Эх, какой же удивительной магией соблазна обладал твой поэт, Ди!

2

Зайда-Тереса Починос родилась в хорошей семье. Ее отец — мексиканец по происхождению, заведовал отделением французского банка в Латинской Америке. Мать — француженка была, по мнению многих, чрезвычайно хороша собой. В молодости она снималась в кино, но без особого успеха. Семья Погинос занимала симпатичный домик в буржуазном районе и относилась к тем счастливцам, которые небрежно, зайдя в салон «Мерседес», выписывают чек на самую новую модель. Довольно часто дела в таких семьях не ладятся. Красотка Жанна родила дочку, как две капли похожую на толстяка мужа. Какое это было разочарование! Мадам Погинос смирилась бы с неказистостью сына и могла бы растить будущую кинозвезду, не менее прелестную чем Келли Грейс, или по крайней мере она сама. Но отдавать молодость крикливому, беспокойному ребенку, по ошибке родившемуся некрасивой девочкой, было вовсе неинтересно. Препоручив дочку нянькам, Жанна продолжала кинокарьеру, ограничившуюся крошечными эпизодическими ролями. Зато она могла много путешествовать, заводить бесчисленные романы и не отказывать себе в спиртном. Богема вне законов скучных обывателей.

Зайда не страдала от дефицита материнской заботы — своих родителей она, кажется, недолюбливала с пеленок. С возрастом её холодность переросла в осознанный протест. Психоаналитик, консультировавший девочку, сообщил мадам Погинос, что её дочь обладает комплексами неполноценности, остро переживая недостатки внешности и отсутствие каких-либо выдающихся способностей. Врожденное тщеславие плохо уживалось с сознанием собственной заурядности. Зайда росла злючкой, постоянно конфликтующей с окружающими.

В школе Зайда имела массу проблем, попадая в истории с компанией самых отчаянных подростков. В те времена благополучным детишкам все ещё не давали покоя идеалы «хиппи», отвергавших скучный прагматизм буржуазного общества. Однажды, поссорившись с матерью, к которой никогда не испытывала особой привязанности, Зайда села на мотоцикл позади своего патлатого дружка Бобби и умчалась навстречу новой жизни. На побережье проживала целая колония «детей цветов», поклонявшихся трем идолом: сексу, свободе и наркотикам. Больше всего Зайду здесь устраивало то, что она больше не думала о своем соответствии требованиям родителей и недостатках внешности. Менявшихся сексуальных партнеров вовсе не волновало отсутствие в фигуры девушки голливудских стандартов, а её сальные черные волосы, перехваченные ремешком, выглядели ни чем не хуже, чем у других обитателей коммуны. Вскоре её стала обременять свобода, с которой решительно нечего было делать. Заводить и растить коммунальных детей Зайда не собиралась, ощущать себя частицей балдеющих от наркоты грязноватых существ ей попросту надоело. И когда однажды в колонии появился индийский гуру, проповедовавший тантризм, Зайда оказалась в первых рядах его учеников. Гуру Шахтирван увлеченно изложил философскую концепцию, лежащую в основе этого направления буддизма, зная наверняка, что у него найдется немало усердных учеников. Еще бы! Речь шла не о воздержании и умерщвлении плоти. Каждый человек представляет, по убеждению тантристов, обособленный микрокосмос. Взаимодействие отдельных сущностей происходит на уровне слияний половин энергетических начал мужчины и женщины. Причем слияния ритуального. С целью раскрепощения и активизации чувственной энергии тантристы используют методы йоги и целой системы эзотерических школ.

Гуру Шахтирван в длинных терракотовых одеяниях возвышался над сидящими на дощатом полу амбара слушателями. Многие купили травку, передавая друг другу косячок и покачивались в такт монотонным словам индуса.

«Человек — не примитивное животное. В каждом из нас теплится искра божественной сущности. Искра эта — способность к энергетическому слиянию. Женщина воплощает божественную силу творения, а чувственная любовь, выражающаяся в физическом единении мужчины и женщины, как и духовное совершенствование возвышает человека, приближает его к абсолютной истине, к небесам. Наиболее искусным формам сладострастия тактризм придает ритуальное значение: чем изощренней человек в том, что относится к высшему проявлению жизни — к акту творения, тем он ближе к Богу,» — проповедовал учитель, поддерживаемый одобрительными свистками и хлопками слушателей.

— Давай, старик, переходи к делу! — кричали со всех сторон.

Изобразив смиренный полупоклон, гуру протянул руку к сидевшей среди хиппи молоденькой индуске и вывел её на «сцену». Под стук барабанчика и завывание дудки, пара обнажилась и продемонстрировала самые невероятные позы божественного искусства любви. Они напоминали ожившие эротические скульптуры Храма любви.

Зрители последовали примеру гуру, а после завершения практических занятий Зайда подошла к Шахтирвану.

— Я хочу научиться всему этому. У меня получится, я многое умею. Иногда мне удается даже проникать в чужие мысли. — Она мрачно уставилась в темные глаза гуру. — Ты думаешь, учитель, что я слишком толстая и не способна подчиняться. Но ты ищешь новую партнершу для своих проповедей твоя девушка зачала ребенка. Возьми меня и не поглядывай на красотку Салли — она до безобразия глупа.

Индус чуть улыбнулся уголками крупных, изящно изогнутых губ: Как ты догадалась, что я присматривал девушку среди твоих подружек и что Кора беременна?

— Мне очень захотелось узнать про тебя, я сосредоточилась и придумала все это.

Шахтирван опустил темные веки с длинными ресницами: — Не придумывай больше. Такие опыты невежды могут оказаться очень опасными. Ночью, когда поднимется луна, придешь в мою палатку. Ступай.

Он задумчиво смотрел вслед послушно шагавшей прочь по выжженной солнцем траве низкорослой толстухе в обтрепанных, до дыр протертых на ягодицах шортах. Удивительно, но все сказанное девчонкой о нем было правдой.

Ночной экзамен прошел успешно — Зайда оказалась сообразительной и весьма темпераментной. Кроме того, она и в самом деле обладала неким даром ясновидения, который лишь смутно ощущала в себе, принимая за игру воображения.

Три года они путешествовали вместе, исколесив Европу и Америку и, наконец, попали на Тибет. Здесь, в колонии паломников, живущей у подножия буддийского монастыря, венчающего неприступный утес, Шахтирван оставил Зайду, завещав ей постигнуть премудрости эзотерических знаний у слепой старухи-индуски.

Он вернулся через год и остался доволен успехами Зайды. Теперь её можно было принять за индуску: смуглая, худая женщина двигалась легко и плавно, позвякивая браслетами на щиколотках. Желтое хлопчатобумажное сари ладно окутывало фигуру, глаза смотрели покорно и загадочно. Ее новое имя звучало как удары барабанчика — Бахавалка.

Шахтирван рассказал о том, что основал собственную секту «сексуальной свободы». Что-то на подобие известного «Каулика» Гаури Канали. Тогда пятидесятилетний «святой» был уже достаточно популярен. В его «храм любви» на склоне каменистой горы в северном штате Индии устремлялись тысячи паломников, главным образом женщин. Собравшимся в «храме любви» предписывалось не реже, чем один раз в сутки, совершать «обряд очищения», спасая посредством секса свою душу. Кульминационный момент «священного действа» происходил в главном зале храма с участием всех присутствующих…

— Ты понимаешь, дорогая, что многие женщины, вымаливавшие дитя, после подобного курса «молитв» у Гауни действительно беременели.

— Не сомневаюсь, что наставник Зайды обрел множество единомышленников, — Ди неприязненно пожала плечами. — Мне эти индуистские дела не очень-то понятны. Не думала, что Зайда столь похотливая особа.

— Дело давнее. Девчонке с южным темпераментом пришлась по душе тантрическая философия. Куда привлекательней христианских постов и воздержания! «Только через секс можно познать законы мироздания, стать ближе к Богу, избавиться от болезней, искупить земные грехи и спасти душу» — вполне приемлемая заповедь. Особенно для тех, кто обладает неизбытком энергии. Уж лучше секс, чем война.

— Необходима молодость и отменное здоровье. Или они считают, что такое «приближение к Богу» может продолжаться бесконечно?

— Духовному наставнику «храма любви» Гаури Канали сейчас за восемьдесят. Он не утратил активности, принимает многочисленных прихожанок, стремящихся избавиться от бесплодия и других недугов. «Святым отцам»-тантрикам приходится «обслуживать» в день по пять-шесть женщин. Естественно, требуется отменная физическая сила и надлежащий эмоциональный подъем. Но ведь принятие крепкого спиртного входит в обряд «очищения».

— Выходит, Шахтирван стал фанатом тантрической религии и Зайда вслед за ним.

— Не все оказалось так просто. Гуру Шахтирван, которого мы теперь знаем под именем Абура Раджива до того, как податься в «святые» окончил правовое отделение университета в Дели. Но ни адвокатская практика, ни, как оказалось позже, религиозные подвиги, не исчерпывали его дарований. Присытившись эротическими играми Абур сообразил, что духовное совершенство — вещь слишком для него абстрактная, а кратчайший путь к достижению мирского блаженства не секс, а деньги. Причем разбогатеть ему хотелось прямо сейчас, пока физические силы находились в самом расцвете. Для того, чтобы заняться самостоятельной адвокатской практикой требовалось немалое вложение капитала. С этой целью он и разыскал брошенную Зайду.

— Так она же сама — бродяжка без средств и образования.

— Но девушка знала, где хранится главная святыня буддистского монастыря и как к ней пробраться, а Шахтирван был осведомлен о ценности гигантского турмалина в виде куриного яйца. Пользуясь саном священника, он мог проникнуть в главное святилище.

— Зайда стала пособницей мошенника!

— Она исходила из высоких побуждений. Шахтирван уверял, что камень необходим ему для храма его секты — самой истинной, самой угодной Богу. Ритуальная ночь любви с учителем развеяла все сомнения — Зайда помогла Шахтирвану обнаружить тайник со священной реликвией.

— Она догадалась, что обманута лишь когда Шахтирван исчез с добычей и в монастыре объявили траур. А ещё она сообразила, что обладает неким даром видеть сквозь стены. Цель жизни, наконец, стала ясна ей. Двадцатипятилетняя Зайда разуверилась в религиях и наставниках. Она поняла, что мечтает о мести и может рассчитывать только на свои силы.

Благодаря своему знанию санкрита, Зайда устроилась работать в музей Востока в одной из европейских столиц и стала следить на новостями на рынке восточных раритетов. Вскоре пронесся слух, что в частной коллекции египетского мультимиллионера появился легендарный турмелит из тибетского монастыря. Она стала давать регулярные объявления в газету, подписываясь своим индусским именем. Госпожа Бахавалка сообщала, что хочет продать некую ценную вещь из буддистской обители. Кто только не обращался к ней! Но Абур Раджив все же клюнул. Теперь он владел адвокатской конторой в Орли и приобретал популярность, выиграв пару шумных процессов.

Они встретились на нейтральной территории в кафе Латинского квартала. Улицы Парижа засыпал мокрый декабрьский снежок, в витринах и у подъездов светились нарядные рождественские елки.

Зайда впервые видела своего гуру в европейском костюме, а он её — в обличии деловой дамы. Внешность Абура соответствовала кинематографическому образу преуспевающего юриста — высокий, сухощавый господин с чуть серебрящимися висками, смуглым породистым лицом, внимательным взглядом из-за дымчатых стекол, дорогих очков.

Зайда усмехнулась — у неё были очки той же фирмы, а темносерый в тонкую белую полоску английский костюм почти в точности повторял отлично сидевшую на стройном теле Раджива новую модель из коллекции Леграно.

— Мы как из одной банды, — сказала она, сбросив на спинку кресла мягкое длинное пальто.

— Да так оно и есть, — Абур виновато пожал плечами. — Я не мог поступить иначе. Египтянин сделал мне заказ. Я долго колебался, прежде чем решиться на святотатство и уж никак не мог посвятить в свои черные замыслы тебя. Ты казалась такой фанатичной, Бахавалка, — он протянул через стол руку ладонью вверх. Поколебавшись, Зайда вложила в неё свою.

— Как оказалось, у меня была лишь одна страсть — предаваться с тобой «священному ритуалу». Теперь появилось и другое увлечение… Учти, «вирус» распространяется от тебя, святейший. Мне не терпится разбогатеть. Я представляю, как это можно сделать. Нам нужен третий участник профессионал. Поднапрягшись, мы можем сделать так, чтобы в витрине египетского коллекционера осталась копия… Послушай, — Зайда заглянула в насторожившиеся глаза адвоката. — Это будет лишь во благо несчастного — мы же знаем, что украденная святыня способна принести своему незаконному владельцу немало бед.

— У тебя, наверняка, целая свита поклонников. Выглядишь соблазнительно, Зайда, — не выпуская её руку, Абур заказал вино. Он не переставал загадочно улыбаться, словно не слышал предложение Зайды.

— Не жалуюсь. Здесь считают, что я похожа на целомудренную монашку. А когда оказываются со мной в постели, впадают в транс. Приходится признаваться, что я прошла специальное обучение в индийском «храме любви». Если бы профессия проститутки меня привлекала, я могла сделать блестящую карьеру. Увы — скучновато.

— А что если мы зайдем в отель и проверим на деле прочность нашего союза? — промурлыкал Абур. Раньше он не смотрел на неё так сладко. Повторение — основа тантрического учения… Кстати, обсудим твои проекты. Только напомни, чтобы я позвонил жене.

— Так Шахтирван успел жениться? — спросила Ди.

— Естественно, ему ведь необходимо было заполучить прочное общественное положение. Индус-правовед в Париже — смешно! Но если супруга дочь крупнейшего предпринимателя, то путь в высшие сферы открыт.

— Неужели они решили ограбить египтянина? Могу себе представить, как сторожил свои сокровища этот магнат!

— Самым тщательным образом, используя новейшие технические достижения и древнюю кабаллистику. Коллекцию ритуальных раритетов, собранную по всему миру, охраняли лазерные лучи, кодовые компьютерные системы сигнализации и магический круг очерченных знаменитым египетским магом.

— Брр! Воображаю — им потребовался уголовник-профессионал и основательная исследовательская работа.

— Да ничего не понадобилось! Если захочет такая женщина как Зайда, она сможет все.

Адвокат приехал в Египет по делам со своей «секретаршей», любительницей и знатоком восточной культуры. Раджим постарался быть полезным египтянину в одном судебном процессе, связанным с нефтяным бизнесом, тот принял его у себя и оказал честь, похваставшись перед секретаршей своей коллекцией. Возле витрин с камнем Зайда упала ниц и зашептала мантры. Несколько минут её не удавалось вывести из транса: холодные, сведенные судорогой конечности, закатившиеся глаза. Едва очнувшись, она быстро заговорила прерывающимся голосом:

— Какое счастье, господин Фарсих, что эти реликвия принесена вам в дар. Мне приходилось бывать на Тибете и я слышала немало легенд о «яйце Небесной горлицы». Оно дарует силу мужчинам и лечит женщин от бесплодия. Но жестокая расплата настигнет того, кто овладел им с нечестивыми помыслами.

Фарсих протянул руку, помогая даме подняться.

— Можете поверить, мадмуазель, я принял все необходимые меры предосторожности. Мы, египтяне, имеем собственные святыни. У меня здесь хранятся надежные талисманы. Благодаря им деловая империя Фарсиха процветает. — Он подвел Зайду к витринам с древними кубками. Но… — Зайда почувствовала, как рука кавалера сжала её локоть, — очевидно, тибетский камень тоже помогает кое в чем. Мне исполнилось шестьдесят, а моя молодая жена пять месяцев назад родила сына. Это мой пятый наследник!

Он выразительно посмотрел в глаза Зайды и она ответила тем взглядом, который не без основания считала воспламеняющим. В «храме любви» послушники умели сосредотачиваться на действе «очищения» и тогда сексуальную энергию источала каждая клетка их тела. Абур сделал вид, что целиком увлечен рассматриванием древнего корана, переплетенного в буйволиную кожу. А когда заметил, что у хозяина дома завязался с парижанкой приглушенный разговор, деликатно удалился на террасу. Он знал, что в соответствии с разработанным сценарием, Зайда сейчас повествует детолюбивому египтянину о своей беде неизлечимом бесплодии.

На следующий день Зайда нанесла визит в загородную резиденцию Фарсиха. Бронированный лимузин с эскортом охраны доставил туда же несгораемый ящик, в котором лежало «яйцо Небесной горлицы». Магнат щедро одарил свою гостью, позволив ей положить на живот священный талисман.

— Теперь я смогу иметь малышку, — сказала Зайда, глядя на переливающийся рубиновыми искрами камень полными слез глазами. Он удобно возлежал в выемке пупка уже далеко не плоского животика.

— Может быть, мы проверим это прямо сейчас? Ты не прочь заполучить беби с кровью Фарсихов? — не выдержал египтянин.

Зайда покорно опустила ресницы. — Но ты должен овладеть много так, чтобы турмалин не сдвинулся с места. Таково условие, Муххамед. — Она ласково произнесла его имя.

— Я считаю себя искушенным в любовных играх, но здесь требуется акробатическое мастерство. — Оценил ситуацию Муххамед, торопливо раздеваясь. — Стоит попробовать.

— Иди сюда, господин, и я научу тебя кое чему из искусства тантрических мастеров… — Зайда протянула руки, изогнувшись в пояснице. Она сохранила фантастическую гибкость. Мужчина понял, что сумеет все.

— Зайда свела с ума сладострастного шейха и украла турмалин, догадалась Ди. — Слишком просто.

— Для того, кто пять лет штудировал тантрические упражнения. Согласись, любовное мастерство далось ей не просто. И нашло достойное применение. Она подменила камень в момент виртуозного совокупления, а потом сумела сбежать от ждавшего её в отеле Абура.

Зайда Починос исчезла, попытки обнаружить след талисмана ни к чему не привели. Адвокат понял, что полученное им вскоре письмо на санкрите не шутка. «Когда мне захочется — я позову тебя. Только мое желание в силах снова скрестить наши пути. Не пытайся перехитрить меня — все обходные тропинки, ведущие к встрече, опасны».

Шли годы. Расцвет Зайды давно минновал. Как бы не хорохорилась эта женщина, изображая из себя неотразимую сексбомбу — пятьдесяттрехлетняя толстуха не может конкурировать с такими птичками, как её племянница Ненси. Пару раз Зайда была замужем, но детей так и не завела — все думала, что настоящая семейная гавань её впереди. Жаль. Мсье Донован, умерший десять лет назад, был славным человеком. Ему принадлежало несколько антикварных салонов. Кей считал его знатоком старины, настоящим знатоком.

Зайда очень старалась облегчить последние дни мужа. Жорж умирал от рака, а ей удавалось снимать боль. Она вообще все время хотела употребить свои способности во благо, пытаясь тем самым нейтрализовать опасные через украденного ею камня. Составляла гороскопы, занималась хиромантией, пыталась лечить больных. Таких людей теперь называют экстрасенсами. Но однажды она в ужасе призналась себе, что этот дар покинул её. Время от времени Зайде удавалось предугадать события, предостеречь кого-то от несчастья, избавить от головной боли, депрессии. Но совпадение могло быть и случайным.

— Выходит, кружевная распашонка, подаренная мужчине, собирающимся развестись — ошибка, игра фантазии? — Ди разгладила на колене вывязанный узор. — Жаль, мне так хотелось верить, что этот русский парень будет вознагражден судьбой. Интересно, обзавелся ли детьми Грег Армет?

— Продолжай вязать новый чепчик. Мне кажется, на него вскоре появится весьма симпатичный претендент, — Эн сделала загадочное лицо.

— Я вся дрожу, когда ты изображаешь оракула! Подбросишь идейку и замолчишь. Ничего не хочешь добавить?

— Сегодня хочу принять горячую ванну. Знаешь, Ди, в самом деле любопытно, что же произойдет дальше с адвокатом и нашей Зайдой. Ведь он надеется, что мадам Донован выполнит обещание — подарит ему камень в том случае, если станет его женой.

— Ага, им все же удалось найти общий язык. Зайда позвала своего гуру?

— Он разыскал её здесь, когда Жорж Донован уже был безнадежен. И предложил свою руку и сердце в обмен на совместное владение турмалином.

— Он намерен развестись или овдоветь? Ведь такой авантюрист способен на всякое! И зачем ты рассказала мне все это? Отелло казался таким обаятельным…

— Абур Раджив лишен сантиментов. Он честолюбив и готов добиваться желаемого любыми средствами. Отменный экземпляр мужчины-воина. Зайде такие как раз по душе. Не все же дамы обмирают от стихов и высокопарных нежностей.

— Ты имеешь в виду меня?

— Нас двоих, естественно. У Зайды совсем иной вкус. Он предпочитает секс и опасность. Поэтому и позволила своему врагу-любовнику обосноваться по соседству. Танец на вулкане — её амплуа.

— Да он просто сторожит камень и не торопится под венец, — рассудила Ди.

— Пока он выжидает, и только в полнолуние Зайда навещает его, вспоминая былые тантрагические действа.

— Отелло в конце концов ограбит её. Камень храниться в этом доме?! Боже, Эн, я теперь ни за что не усну.

— Успокойся, прими валидол и почитай «Мертвые души». А завтра сразу же после кофе я покажу тебе кое-что.

3

На следующий день Эн явилась в столовую поздно. — Я сама не могла уснуть до утра. Слушала «Риголетто» в наушниках, съела коробочку шоколадного печенья — не помогло.

— А мне так стало просто жутко — я взялась за «Майскую ночь», а потом перешла на «Вий».

— Господи, сказала же: читай «Мертвые души». Вот и нарвалась на «ужасики» вместо чудеснейшей комедии.

— Да нет — меня испугало это «Яйцо бешеной голубизны», хранящееся в чужом гнездышке.

— «Небесной горлицы» — поправила Эн. — Захвати столик с чашками, сегодня вполне можно позавтракать на балконе.

Солнце мягко светило сквозь высокие прозрачные облака. Во всю мощь пахли петуньи и «табак», растущие в огромных кашпо. Хотелось катить по загородному шоссе, разглядывая сельский пейзаж и думая о приятном свидании. Такие настроения, очевидно, владели девушкой, выскочившей из салона Донован. В каждом движении стройного тела — уверенность в себе и призыв к наслаждениям плоти.

— Смотри, Ди, — Ненси куда-то стартанула со своим бойфрендом. В руках шлем для поездки на мотороллере, а юбчонка — не шире пояса. Эффектнаф будет поездка.

— Кого теперь волнуют такие невинные пустяки, как созерцание женских трусиков? Даже если они прямо во время езды займутся «тантрагическими упражнениями», улюлюкать никто не станет. Терпимость и широта взглядов. В наши времена девушки визжали от ужаса, если ветерок задирал край шифоновой юбки.

— Прекрати ворчать, Ди. Вспомни лучше, чем вы занимались с Родриго в жаркий полдень на своем старинном ложе.

— Во дворике у фонтана. Там днем было прохладнее.

— А две галереи, опоясывающие дворик, а семь человек прислуги? Вы думали о них?

— Конюх, шофер, садовник и повариха всегда оставались на своих местах. Горничные… Ах, какое нам было дело до горничных, Эн?! Родди уверял, что влюбленные — всегда в центре мира и вокруг них вращается вселенная как планеты в округе солнца… Эх, выбежавшая из дома девчонка, племянница Зайды, не сомневается в этом.

— Ненси — вовсе не племянница, а двоюродная сестрица нашей индусски.

— Трудно поверить! — рассматривала Ди стоящую на углу переулка девушку. — Ей не больше двадцати пяти и она стремится быть похожей на Ким Бессинджер, когда та снималась в фильме «Девять с половиной недель».

— Вот оно что! — Ди заметила подхватившего девушку кавалера. — Весь в черной коже и волосы торчат ежом. Так выглядит Микки Рурк на противнейшем снимке, уличающих его в приеме наркотиков и дебошах.

— Ты сразу схватила суть дела и быстро сообразила что к чему. Парочка подобралась любопытная. Подтаскивай сюда все необходимые инструменты — я не хочу прерывать рассказ. История довольно запутанная.

— У меня все с собой! — Ди похлопала по мешкам, висящим на подлокотниках кресла.

— Но ведь тебе не терпится стачать вывязанные детали. Насколько я поняла — распашонка и чепчик готовы.

— Почти. Не отвлекайся! Я хочу обвязать их по краю розовым шелком такими нежненькими фистончиками.

— Надеюсь, чепчик не для меня, — покосилась Эн. — Ну так слушай про эту беленькую куколку.

Родители, окружающие и особенно мать, делавшая ставку на свою позднюю и такую хорошенькую девочку, сразу дали почувствовать крошке: она рождена для роскоши. Образ жизни семейства автомобильного менеджера, квартира в дешевом четырехэтажном доме заводского поселка, в которой выросла Ненси, её представлению о роскошной жизни далеко не соответствовали. Ведь совсем рядом сияло иными красками великолепное калифорнийское побережье. С пятнадцати лет девушка пыталась сделать карьеру фотомодели и даже прорвалась на обложку престижного журнала, но… Ею занялся суд по делам несовершеннолетних, красотку отпустили под опеку родителей, завистники раздули скандальчик, многообещающей старлетке пришлось уйти в тень.

— Она занималась проституцией?

— Нет, разумеется, Ненси пользовалась своими физическими данными для завоевания рекламных агентов. Но она никогда не стояла на панели. Фи! В полицию девочка попала по глупости. Один из её легкомысленных дружков как-то ночью катал Ненси на своей «Хонде» по улицам Сан-Тропезе. Они остановились возле ярко освещенной витрины ювелирного салона.

— Эта фигня мне подходит, — ткнула Ненси пальчиком в диадему, ярко сверкающую фальшивыми камнями. — Стоит примерить.

— Королева, она украсит твой фейс! — Ударом гаечного ключа парень разнес стекло и протянул подружке драгоценность.

Ненси хохотала, примеряя корону. Прибывшие полицейские машины заблокировали переулок.

Парень пытался выгородить Ненси, но нашелся свидетель, прогуливавший пуделя. Он точно слышал, как девушка просила достать драгоценность. К счастью — все, что в ночные часы находилось на витрине, не представляло особой ценности, и Ненси отпустили. Окончив школу в своем провинциальном городке, она устремилась в Лос-Анджелос, чтобы начать все заново.

По характеру, Ненси оказалась фантастически похожа на свою двоюродную сестру Зайду — неукротимая энергия, масса талантов, стремление бросить вызов судьбе и ни капли усидчивости. Да разве усидишь на месте, когда всякие пигалицы ежечасно покоряют Голливуд или завоевывают сердца звездных плейбоев. Они самодовольно улыбались с рекламных плакатов и обложек разбросанных по полу журналов…

Снимавшая комнату в многоквартирном доме рабочего пригорода, Ненси выкалывала наглым крошкам глаза шариковой ручкой, которую постоянно держала в руке, названивая в агентства по найму актрис и моделей.

— О, да, мисс… Конечно, я оставлю свой телефон… — ворковала она в трубку, высушивая очередной отказ. А в это время её рука наносила разящие удары изображению какой-нибудь преуспевшей актрисочке. Проходили годы, сменялись поклонники и планы. В результате тяжкого труда и постоянной экономии, Ненси удалось заполучить собственность маленькую квартирку и приобрести подержанный автомобиль. Но все это были лишь жалкие крохи с пиршественного стола жизни, за которым не нашлось места честолюбивой провинциалке.

Ненси сменила массу специальностей. Теперь она знала, как снимают фильмы, как делают пиццу и печатают фальшивые деньги. Она научилась стрелять из пистолета, готовить классные коктейли, танцевать латиноамериканские танцы, управлять серфингом, корчить уморительные рожи и подражать голосам знаменитых поп-звезд.

Столько талантов и какая жалкая участь! Тот единственный шанс, которого ждет каждая заплутавшая в лабиринтах нищеты Золушка, и зачастую совсем напрасно, не выпадал и Ненси. Противно было чувствовать себя в одной компании с заурядностями.

Однажды Ненси прочла странное объявление: «Агентству „Модел Эйдженси“ требуются уроды для участия в рекламном ролике».

Ненси позвонила, гнусавя в трубку: — У меня ампутирована нога, страшное косоглазие и хронические ринит.

— Сколько вам лет, мэм?

— Немногим за сорок. В общем — пятьдесят шесть.

— Вы любите рок-музыку?

— У меня от неё волосы встают дыбом — я ношу стильную стрижку — и левый глаз закатывается за ухо.

— Приходите завтра от девяти до одиннадцати в двести тридцать пятую комнату, — услышала Эн любезный ответ. А ведь она собиралась лишь немного похохмить, устав от бесконечных отказов.

Черт побери! Им нужна косая каракатица с заложенным носом. И совершенно некуда деть красотку, смахивающую на подружку Сталлоне Дженифер Флайвин! (В то время, Ди, они ещё не были женаты, а Ненси красилась в рыжий цвет).

Ненси пробежала по магазинам, а затем потратила почти всю ночь на создание необходимого образа. Запакованная в гипсовый лубок нога не сгибалась и была похожа на протез. Прибавить жирку на бедра и бюст не составило труда с помощью «памперсов», а руки скрыли уродливые кружевные перчатки. Конечно, ватные тампоны в носу изменяют лицо, а пластиковые протезы во рту — артикуляцию, но старческий грим на лице при ближайшем рассмотрении выдавал маскарад. Да кто там будет приглядываться к косоглазой, надушенной дешевым одеколоном уродине? О, Ненси умела изобретать умопомрачительное косоглазие!

Хорошенькая секретарша в агентстве, стараясь сохранить бесстрастную серьезность при виде расфуфыренной в пух и прах инвалидки, проводила её в студию, где проходили съемки ролика и представила режиссеру.

Мел Ирвинг чиркнул имя «Ракриен» в блокнот и попросила её подождать в очереди из трех десятков престарелых уродин. Через полтора часа она оказалась в свете софитов.

— Позвольте! Уберите камеру. Я могу выглядеть значительно лучше! заслонилась Ненси руками от нацелившегося на неё объектива. — Где ваши парикмахеры? Мне говорили, что над актрисами работают специальные стилисты. Я даже не воспользовалась румянами! — она уворачивалась от направленной на неё камерой и, наконец, дав себя уговорить, приняла гордую позу. Попыталась закинуть «протез» на здоровую ногу, заулыбалась. — Снимайте! — Глаза Ненси съехались к переносице.

— Погоди, дорогая…На пару слов. — Взяв даму под локоток, Мел Ирвинг отвел её в сторону из освещенного круга и оттеснил в темный угол. Снимайте следующую леди с шоколадкой, — скомандовал он оператору.

— Эй, красотка, тебе что покоя не дают лавры Дастина Хофмана? — он схватил её за распухший нос. — «Тутси» — отличный фильм. Но только в кинокомедии на пробах могут принять за даму переодетого мужчину.

— Я не мужчина. — Ненси выплюнула пластиковую десну и достала из носа тампоны. — «Оскар» мне не нужен, но вашу сраную рекламу я сыграю лучше других. — Она лихо топнула «протезом».

— А вот это мы ещё посмотрим! — рассвирепел Мел.

После целого дня съемок с множеством дублей они встретились вечером в кафе и подружились. Мелу надоели рекламные ролики, он давно воображал себя по крайней мере Квентином Тарантино или Залманом Кингом. Ненси для начала кинематографической карьеры была готова на все — даже изображать придурковатую ведьму, обожающую поп-музыку. Успешно снялась в рекламе музыкального центра, она стала ассистентом Мела Ирвинга и его любовницей.

— Жаль, что «Криминальное чтиво» уже снято. После Тарантино в этом жанре искать нечего, — кручинился Мел.

— А я уже старею, милый. Мне стукнуло двадцать пять. — стараясь разглядеть сочувствие на его лице, Ненси курила, пуская в потолок кольца.

— Иногда слава приходит на краю могилы.

— Обрадовал. Надеюсь, ты имеешь в виду себя. Я буду жужжать и биться как муха об стекло и вовсе не тороплюсь на кладбище.

— Удачи, детка… — Мел поднялся и сел на кровати, повернувшись спиной к подружке. — Я выхожу из игры. Мой приятель купил отельчик с пляжем. Ему требуется хороший администратор и я вхожу в долю. Если надумаешь — могу составить протекцию в горничные.

— Да иди ты! — Вскочив, Ненси, натянула джинсы. — Знаешь, почему у тебя ни хрена не получается? Рекламы у тебя не смешные, а в постели лучше всего получается визг. Можно подумать, что ты на приеме у дантиста. Ты зануда — Мел. Скучный, плоский зануда! — Задержавшись в дверях, она сняла со стены и спрятала в сумочку свою фотографию. — Меня от тебя тошнит.

— А ты — неудавшаяся авантюристка, — рассвирепел Мел. — Но не волнуйся, ещё попадешь к копам.

— З-зануда гребаный! — с шипением выплюнула она вместо прощания и от души хлопнула дверью…

…Через месяц Ненси сидела в кабинете администратора отеля «Лазурный сон». Похоже, Мел нашел себя — основательность и солидность не враждуют с занудством.

— Ты чувствуешь себя на месте, отчитывая по утрам горничных и принимая счета о разбитых фужерах?

— Садись. — Мел развернул к посетительнице вращающееся кресло, долго говорил сразу по двум телефонам и, наконец, вымолвил: — Выглядишь отлично. Это очень кстати.

— Наконец-то! Ты будешь снимать фильм! — обрадовалась Ненси.

— К счастью, нет. Провала ты от меня не дождешься. — Мел прищурил и без того узкие глаза. — Мне повезло, что я не стал неудачливым режиссером. Осталась иллюзия, что мог бы засверкать, если бы появился шанс.

— Будем хотя бы надеяться, что лет через двадцать тебе удастся завладеть этим отелем. — примирительно сказала Ненси. — Сейчас прошлась по парку, заглянула в бар — позавидовала. Не печалься, дорогой, пиши сценарий. — Ненси закурила. — Слава иногда приходит на краю могилы.

— Злопамятная стерва! — с восхищением заметил Мел и посмотрел так, что Ненси поняла — последует интимное предложение.

— Я занята, — ехидно улыбнулась она.

— Жаль. Помнится, ты сочла мой секс несколько минорным. Я не стал хохотать в постели, увы. Но поступил по-дружески: присмотрел для тебя кое-кого повеселее.

— Учти — последнее время меня веселят только нули на зеленых купюрах.

— Не наивняк — давно понял. А как насчет звездных мальчиков? — Мел придвинулся к Ненси.

— Ну?.. — Она выжидательно подняла брови.

— Сосредоточься. Позавчера у нас остановился загадочный господин. Имя явно вымышленное, черные очки, шляпа до ушей. Ну прямо — провинциальный актер, изображающий гангстера. Образ жизни — странный. Весь день спит, обед заказывает в номер, вечером выползает в казино и «оттягивается» до утра.

— Нормально. Ваши детективы, конечно, уже все прояснили?

— Бог мой, Ненси! Приватная жизнь клиента неприкосновенна! Мы стоим на страже интересов гостей, до тех пор, конечно, пока они не нарушают правил… А потом, — Мел подмигнул. — Зачем же здесь сидит администратор?

— Чтобы «копать» под хозяина и мечтать занять его место.

— Чтобы вовремя сориентироваться. Я вычислил его сразу. Недаром пять лет отбарабанил на студии. Да ошибиться трудно — весь город в афишах.

— Не может быть… — Ненси привстала. — Сам Рон Сильвер?! У него же гастроли начинаются с понедельника да и остановится он, естественно, в президентских апартаментах «Плазы»… Измерь температуру, Мел. Похоже, ты переутомился.

— Возможно. Но вчера поздно вечером он сидел вот в этом самом кресле, изливая мне душу! Просил прикрыть его инкогнито, если журналисты разнюхают.

— Да зачем ему это? Звезда мирового масштаба. Состоит в сказочном браке с суперзвездой Мони Марш, имеет виллы на всех материках, яхту, самолет и все — что-душе-угодно.

— Ах, дорогая, это выглядит очень красиво, когда листаешь картинки светской хроники. А ты задумывалась, когда метила в звезды, что им приходится больше скрывать, чем выставлять напоказ? Лепить, так сказать, образ кумира собственными руками?

— Ой-ой, сейчас заплачу, — вздохнула Ненси. — Ни шагу без фанатов и журналистов — жуть!. Я бы спилась от горя или «села на иглу», как это у них принято.

— Дев не пьет и даже не курит. К тому же почти вегетарианец.

— И девственник… — Ненси мечтательно потянулась.

— Увы, здесь у нашего героя «прокол» — слаб по этому делу и весь запутался в бабах. Они же липнут — спасу нет. А пошли какую-нибудь пылкую куколку куда подальше, она тут же даст интервью, что Рон Сильвер изнасиловал её в детстве. Или что он гомик. Нет, лучше импотент и скотоложец. Тьфу!

— Бедолага решил спрятаться от проблем в твоем отеле, — сообразила Ненси.

— Всего на три дня до начала гастролей. Ведь у парня ещё одна страстишка, которую он не хочет афишировать… — Мел сделал интригующую паузу. — Рон Сильвер — заядлый игрок. А с кем он станет играть в своем горном ранчо. С козами? Нервы у мужика на пределе — вкалывает как сумасшедший и ещё изображает из себя паиньку. Ведь журналисты просто так и вьются вокруг этой семейки… «Ах, Мони снова беременна! Ах, Дев, отличный отец…» А ему хочется на мое место.

— Как?!

— «Ты счастливый парень, Мел, — сказал он мне. — Не понимаешь, какая роскошь быть обыкновенным.» И при этом едва не прослезился. Так и хотелось подставить ему жилетку. Это же равносильно собственному некрологу! — в узких глазах Неда сверкнуло злорадство.

— Хватит ужасов! — Ненси замотала головой. — Я вошла в положение «идола толпы», прониклась состраданием и желанием помочь. — Ненси подняла на администратора ясные взгляд огромных серых глаз. — Кого следует изобразить — непорочную деву или рулетку?

— А ты не забыла, как гремела протезом?

— Господи! — рухнула в кресло Ненси. — Великолепный Дев западает на уродок?!

— Да не кричи ты! Твои вопли слышны наверное даже на пляже. У тебя потрясающее меццо-сопрано, милая. Но речь идет об интимном деле. — Мел поманил Ненси пальцем. Сдвинув головы над листом бумаги, они долго обсуждали план.

— А она мне нравится — девчонка не промах! — положив вязание Ди стала массировать пальцы. — Опять немеют. Еще бы — моими кружевами можно обшить земной шар по экватору.

— Во всяком случае, твои изделия пользуются колоссальным спросом. Помнишь, мы видели отделку на блузке такой солидной дамы?

— Это было не мое кружево.

— Нет твое! Ты же сама тогда согласилась… И потом, Ди, у меня тоже порой немеет язык. Сказанными им словами, наверное, можно заполнить целую библиотеку. При этом, заметь, — я просто сотрясаю воздух.

— Когда не злишься и не иронизируешь, это приятное сотрясение.

— А снование твоего крючка приводит меня в восторг. Я похода на Джером К. Джерома. Того, что написал «Трое в лодке, не считая собаки». «Люблю работу, — сказал писатель, желавший выглядеть повесой. — Работа очаровывает меня. Могу сидеть и смотреть на неё часами».

— Изысканный комплимент труженика. Благодарю, милая. Только ведь оба мы прекрасно знаем, что главная моя работа состоит в слушании. А с ушами у меня пока все в порядке. — Ди снова взялась за крючок. — Продолжи свои речи, Шехерезада.

Высокий, гибкий блондин в черном смокинге и массивных очках вернулся в свой номер далеко за полночь. Сбросил костюм на кровать, сорвал жгут, туго стягивающий на затылке прямые светлые волосы и вышел на балкон. Террасы, уставленные шезлонгами, плетеной мебелью, цветочными кашпо, опоясывали этажи маленького отеля. Горничная опустила синие бархатные шторы, успела сменить цветы — тоже синие и голубые.

— А, «Лазурный сон», черт его побери! — только сейчас сообразил блондин. — Вот почему здесь даже сантехника из лазурита.

Подтянув черные трусики с надписью «Пьер Карден» и налив в бокал белого вина, он вышел на балкон и огляделся. Цуть вздыхала черная гладь моря, на которой словно бриллиантовые броши на черном бархате мерцали огни теплоходов. Броши были большие и маленькие, они еле заметно двигались, скрываясь за кружевными силуэтами кипарисов. В кустах, усыпанных белыми, светящимися в темноте цветами, стрекотали цикады.

— Неплохо, — сказал он сам себе и единым махом осушил рюмку. Он был похож на человека справившегося с приятным, но чертовски трудным делом. Глубоко дышал, удовлетворенно смаковал холодное вино и, казалось, ни о чем не думал.

— Баста! Всему на свете приходит конец. Особенно непостоянны смуглые темпераментные брюнетки и карточная фортуна. Нельзя злоупотреблять их симпатией. — Блондин стряхнул приятное оцепенение и вернулся в номер.

Достал дорожную сумку, аккуратно разложил пластиковый пакет и сунул в неё смокинг, снял с вешалки единственную оставшуюся в шкафу вещь — светлый, мешковатый костюм, бросил, чтобы не забыть на стол шляпу.

— Гуд бай, май лав, гуд бай… — промурлыкал постоялец фразу известной песенки, возрожденной в репертуаре Рога Сильвера, собираясь натянуть брюки. В это мгновение приятную тишину южной ночи нарушил шум раздраженных голосов. Что-то заскрипело, рухнуло за стеной, на террасе упал деревянный шезлонг — и в комнате появилась незнакомка.

— Умоляю! Не впускайте его сюда! Он убьет нас! — Она быстро закрыла балконную дверь, запахнула шторы и прислонилась спиной к синему бархату.

На сероглазой брюнетке, причесанной как героиня в фильме Конколы «Казино» или наркоманка в «криминальном чтиве», сыгранная Умой Турман, переливалось лунным серебром тонкое трикотажное платье.

— Но ведь я здесь вовсе не при чем, леди. — Блондин не торопясь застегнул брюки, кивнул на дверь: — В коридоре дежурная, она вызовет администратора или детектива.

— Боже сохрани! — Сжала ладошки брюнетка, тряхнув блестящей смоляной челкой. Ее ноготки, в тон терракотовой помаде не выглядели настоящими, как и брильянты в ушах. — Мое имя очень известно. Я не хочу скандала.

— Но у меня тоже нет желания мелькать в уголовной хронике. Справившись с рубашкой, мужчина протянул перед собой руки. — Судите сами я не Чак Норрис. К тому же — вас, кажется, никто не преследует.

Оба прислушались. За балконной дверью, ничем не обеспокоенные, продолжали концерт цикады.

— Поверьте мне, этот мерзавец способен на любую подлость. О, меня некому защитить.

— Мафия, мэм? — поинтересовался мужчина, закрыв сумку и одев пиджак. Прошу прощения — мне пора. — Он распахнул дверь, не дожидаясь ответа.

— Умоляю! — Девушка сделала два шага к нему и посмотрела прямо в глаза. В их прозрачной глубине светилась такая нежность и беззащитность, что рука мужчины, одевающая шляпу, на секунду замерла.

— Умоляю, проводите меня к машине. Я не отважусь пройти одна до стоянки. Выстрел в спину… — Она опустила ресницы и по щекам покатились блестящие алмазные слезы. Задерживаясь на круглом подбородке, капли падали в глубокое декольте. Вслед за ними скользнул и взгляд блондина.

— Увы, мисс, я не любитель острых ощущений. Ждите здесь, я пришлю детектива.

Девушка покачнулась. Чтобы не упасть, она вцепилась слабеющими руками в лацканы шелкового пиджака. — У меня от рождения слабое сердце…

Держа в объятиях незнакомку, блондин с тоской поглядывал на ждущую его сумку и лихорадочно соображал, как ему поступить.

— О'кей, — наконец сказал он. — Я провожу вас. Только постараемся прошмыгнуть через вестибюль незаметно. Вы ведь кажется знаете здесь все ходы и выходы. Красивой девушке иногда следует стать невидимой.

Незнакомка молча кивнула, уронив с очаровательного подбородка последнюю слезу.

Они спустились по смотровой леснице и по пустым коридорам с ресторанными запахами вышли на хозяйственный двор.

— Бежим! — Девушка взяла своего спутника под руку. — Моя машина за теми кустами.

Выехав на идущее вдоль моря шоссе, Ненси засмеялась: — А нам удалось удрать! Ох, как же мне хочется оставить его в дураках! Наглый, самодовольный тип! Почему мне попадаются одни мерзавцы? — она благодарно посмотрела на своего спасителя и тихо сказала: — Вы единственный мужчина, которого хочется поцеловать. — Девушака по-дружески чмокнула его в щеку, обдав запахом волнующих духов. — Благодарю.

— Не стоит. Драться я бы все равно не стал.

— Вы кришнаит или христианин? — усмехнулась Ненси.

— Хуже — я пленник иных страстей.

— И все же вы спасли меня. Могу быть чем-то полезной, пленник? Куда вас отвезти — на вокзал или в аэропорт? Я просто обожаю мчаться по ночному шоссе! А ради вас готова на все.

— Это уж слишком щедрая благодарность за удачу оказаться на вашем пути. — Уклонился от прямого ответа пассажир.

— Мне бы хотелось усилить кайф… Не бойся, — Ненси снова засмеялась. — Я не собираюсь хрустеть поп-корном или курить травку. Можно? склонившись, она включила магнитофон. — Любимая музыка — лучший наркотик.

— Ох… — мужчина скривился, как от зубной боли, услышав шлягер Рона. — А я-то идиот, надеялся, что меня не узнали меня…

Он снял шляпу, спрятал в карман массивные очки. — Наивный маскарад.

— Неужели ты надеялся остаться неузнанным в этой стране, суперстар?

— Два дня мне это удавалось. Я не плохо отдохнул. Правда — избегал женщин. Они фантастически проницательны.

— Увы, я поняла, что ты — Рон, лишь когда мы свернули к морю и страх немного прошел. И то поначалу решила, что у меня глюки… Ведь я частенько мечтала о тебе. Как, впрочем, все женщины на этом побережье.

— И в Европе, дорогая. Но мы проскочили несколько мотелей. Завтра вечером я официально со всей своей свитой появлюсь в «Плазе», а пока хорошо бы отоспаться в тихой норе. Как понимаешь, мне позарез необходимо, что бы портье был подслеповат и нем, как рыба, а комната запиралась на хороший замок.

Ненси ударила себя ладонью в грудь: — Ты нашел и портье и комнату! Не окажите ли честь, мистер Сильвер, провести остаток ночи под моим кровом?

…Через час они сидели у воды, бросая в легкую волну камешки. Купание нагишом — особое удовольствие. Ночное море для двоих — это уже праздник гурманов. А здесь резвились знатоки, умеющие ценить тонкие наслаждения.

Звезд было много, слишком много. Те, что на воде, рассыпались брызгами, кружили каруселью вокруг тел, то взмывая ввысь фейерверком, то обрушиваясь сверкающим звездопадом. О звездах пел волшебный голос Сильвера, доносившийся из магнитофона.

— Я всегда буду помнить эту ночь. Она навсегда останется в моей памяти как самый дорогой сувенир. — Ненси вытянулась на полотенце, подставив осыпанное каплями тело лунному свету. — Я вообще верю во всякую романтическую чепуху, но умерла бы от смеха, если бы кто-то сказал, что мне предстоит провести ночь с самим Роном!

— Не похоже, чтобы ты страдала от отсутствия поклонников. — Рон склонился к Ненси, осыпая её брызгами и поцелуями. — Что же случилось, детка? От кого мы сбежали и кто сейчас целится в мою спину?

Выскользнув из объятий, Ненси села. — Сумасшедший! Я не трусиха, нет. Меня растили комнатной дочкой-куколкой, а я мечтала о славе с пеленок. Знаешь, Рон, такие счастливицы, как твоя жена Мони, заставляют умирать от зависти всех хорошеньких девчонок. — Выпятив грудь, Ненси приняла рекламную позу. — Ну чем я хуже?

— Ничем. И даже очень похожа на неё десятилетней давности. Ну, когда у нас начинался сумасшедший роман.

— Вот видишь!

— Мони была совсем неплохой певицей. Пока я не навешал на шею бедной крошке малюток. И вообще… — он нахмурился. — Не потрепал ей нервов.

— Мне бы такое… Я ведь тоже не бездарность. Мистер Сильвер, вы любите джаз? — заговорила она голосом Барбары Стрейзанд.

— Здорово! — засмеялся Рон.

Ненси продолжала беседовать с ним голосами кинозвезд.

— Я умею так много всего, что мне не понадобились бы дублерши ни в триллере, ни в психологической драме. А снялась я лишь в одном ролике омерзительной рекламы. Знаешь, кого я изображала? Косую инвалидку, объевшуюся шоколадом.

— Погоди, дорогая, но откуда все это великолепие? — Рон кивнул в сторону роскошной виллы, стоящей за деревьями магнолий. Лишь в гостиной на первом этаже светился сквозь кремовые шторы мягкий свет.

— От мужа. Мы давно развелись. Это все осталось мне. Кейн уже обзавелся супругой, но продолжает вести себя как наглый собственник. Он преследует меня, грозит пристрелить, если застанет с любовником. Сегодня я пришла в отель со своим приятелем… Ах, неохота рассказывать… Давай поплаваем еще?

— Так Кейн выследил тебя, устроил сцену и, вероятно, скоро будет здесь?

— Я понимаю, как ты боишься журналистов и всякой шумихи вокруг твоего имени… — Ненси обняла его за шею и притянула к себе. — Рон, любовь моя, я обо все позаботилась. Пока ты был в душе после того, как мы занялись любовью в спальне, я позвонила Кейну по мобильному телефону и обещала пожаловаться его жене, если он не оставит меня в покое.

— Думаешь, ревнивец угомонился?

— Не сомневаюсь. Он здорово выпил и уже наверняка похрапывает в супружеской постели. Да ну его к черту! Если бы ты знал, как заводят меня твои песни, милый… — Ненси встала, но когда Рон устремился к ней, бросилась к дому.

Он обогнал её и встал поперек дорожки — так, как обычно стоял на сцене: широко расставленные ноги, играющие на груди мышцы, пряди светлых волос, разметанные по плечам. В темноте светились и дурманюще пахли высокие белые цветы. Ненси упала в объятия своего кумира, но тут же отстранилась:

— Иллюзии так сильны, милый… Я всегда воображала, что Рон Сильвер сочинял свои песни для меня. Особенно эту: «Ты ждешь меня в ночи, Нежная. Твоя кровь заревом освещает мрак моей души. Твоя любовь — мое дыхание. Я хочу прильнуть к тебе. Оглянись, я здесь, рядом — я твой преданный Вампир, Нежная…» — закрыв глаза, продекламировала Ненси. В её низком голосе звучало волнующая хрипотца.

Дев обнял прохладное, лунно-прозрачное тело девушки.

— В моей комнате со всех стен ты глядел на меня. А портреты Мони я отрезала ножницами и разрывала в клочья. Вот! — глаза Ненси гневно блеснули.

— Перестань, девочка! Мы в райском саду. Ты — единственная женщина на свете. Мою следующую песню я посвящу тебе… Я уже сочиняю её, Ненси… он пробежал руками по её телу. — В ней будет все: — и это, и это, и это… Рон подхватил Ненси: — На травке или на ковре?

— Везде…

Они очутились на толстом ковре возле камина. В большой гостиной мерцал огненный полумрак — пламя в газовых горелках камина пылало мощно и ярко. В хрустальных бокалах играли алые отсветы, дьявольские искры мерцали в черных зрачках Рона.

— Ты придешь на мой концерт? Ты даришь мне силы.

— Я всегда буду рядом, Вампир. Что бы мог пить мою любовь, как вино из этого бокала! — Ненси протянула бокал Деву. Он долго смотрел ей в глаза:

— Клянусь, это лучшая ночь в моей жизни. Сказочная, бесценная ночь…

— Положим, в этом мире все можно оценить. — В комнате появился мужчина в строгой черной рубашке. Узкие глаза хищно блестели. — Извините, что одет.

Он бросил любовникам одежду, налил у стойки бара коньяка и развалился в кресле.

— Так этот тип и есть твой ревнивый муж, детка? — Рон без суеты надел брюки, застегнул молнию серебристого платья на спине Ненси, задержав ладони на её груди. — Если он будет стрелять, то убьет обоих. Прекрасная смерть.

— Меньше всего рвусь убивать тебя, дорогой друг. Предлагаю решить все по-деловому и остаться друзьями. Ты славный малый, Рон, и главное чертовски богатый. На наш взгляд — даже слишком. У каждого свой бизнес. Прости.

Нед положил на стол видеокассету. — Во сколько ты оценишь этот шедевр? Я успел просмотреть материал. Сцены в спальне — убойные. Видно, что работали профессионалы. Здесь у камина тоже впечатляет. У моря, уж прости вышло хуже. Техника подвела… Но, думаю, твою супругу убедят и отдельные эпизоды.

— Ага, подловили, значит, сукины дети, Рона Сильвера? Признаюсь, идея не дурна. Я получил удовольствие. Декорации, вино исполнители подобрали со вкусом. — Рон поднял свой бокал и подмигнул Ненси. — Ты классная шлюха, Нежная.

Опустив глаза, Ненси стояла у камина. Пряди шелковистых смоляных волос падали вдоль щек, подчеркивали мраморную бледность.

— Двести тысяч. Торговаться не стоит — это минимум, по-дружески. — Мел подтолкнул кассету — она скользнула по столешнице прямо к Деву. Или завтра я продам эту киношку журналистам втридорога. Премьера состоится в здешнем кинотеатре. Тебе могут дать «Оскара», Рон. Признаюсь, ты мастер. Большой мастер — и на сцене, и в постели.

Ненси метнулась как стрела. Схватив со стола кассету, она подошла к камину и подняла над огнем руки: — Я выхожу из игры, Мел. Неудавшаяся актриса, неудавшаяся шантажистка…

— Эй, ты рехнулась?! Думаешь, он и в самом деле так осатанеет от твоего благородства, что станет сочинять о тебе серенады? Опомнись!

Мел обратился к Деву: — Эта малышка давно на мели. Она берется за любую работу и будет кусать локти, если сделает эту глупость.

Рон поднялся, подошел к Ненси, взял кассету, поднес к губам её руку и поцеловал. — Он прав, дорогая. Я не напишу тебе песню.

Рон усадил Ненси в кресло.

— Извини, я ни фига не смыслю в музыке. И денег у меня, к сожалению, не хватит на оплату твоих услуг, администратор. Хотя ты постарался как мог, растрезвонил важным птичкам, что в твоем казино появился сам Сильвер, пожелавший остаться инкогнито. О, как благородны наши сограждане! Как они любят благотворительность! Глазом не моргнув, одалживали «незнакомому» парню крупные суммы. А какая деликатность при этом — называли меня «Гарри» и делали вид, что не узнают. Каждый так хотел помочь Рону, отыграться. Каждый лез ему в дружки, расстегивал кошелек… Звездные минуты…

А скажите, господа, кто бы дал деньги Максу Бостону? Вы знаете такого, леди? А ведь только что провели с ним незабываемые и как выразились «драгоценные» мгновения. Не знаете… — он глубоко вздохнул и продолжил: На конкурсе двойников в Филадельфии я пел под фонограмму Рона и выиграл первую премию — морской круиз на два лица. Разве не обидно — мне — умнице, таланту, эстету, оплаченная прогулка вторым классом, а Рону все остальное?

— Обидно, — закусив губу, Ненси едва сдерживала слезы. — Всего лишь полчаса назад я подумала: тебе, наконец, повезло, девочка… Я влюбилась в тебя, гад! Обидно, конечно, обидно! Я все шептала себе: осторожно, детка, не свихнись от счастья — тебя обнимает сам Рон… Господи, до чего же заразно невезение. Это от тебя, Мел!

— Ну уж — дудки! Разгребай свое дерьмо сама. Кто кувыркался с ним в постельке? Ха! Надеялась захомутать звезду? — Мел демонически расхохотался. — Перед тобой — обыкновенный мелкий мошенник.

— О, нет, старина. Я — романтический авантюрист. К сожалению, людей моей профессии не изображают на афишах.

— И по ним сходят с ума красотки всех мастей. — Ненси сдерживала нервную дрожь.

— Постой, Нежная! — Рон недоуменно пожал плечами: — Разве тебе было плохо со мной?

— Но ведь ты — Макс. Двойник, подделка.

Макс крепко схватил Ненси за руку. — Идиотка! Может этот хренов суперстар — двойник, подделка. Может быть, ты сейчас плевалась бы, отдавшись ему… — притянув к себе девушку, Макс с гневной насмешкой посмотрел в её глаза. — Ответь честно, тебе и в самом деле нравится эта дребедень про Вампира? Ты развешивала над кроватью его фотографии?!

Ненси отрицательно покачала головой: — Я не люблю попсу и шоу-идолов… Я люблю славу!

— И меня! — Макс медленно, преодолевая сопротивление, притянул к себе девушку. Поцелуй затянулся.

— Хватит, хватит! Я без камеры. Противно смотреть…И почему надо все изгадить слащавыми поцелуйчиками? Ни капли стиля. — Мел встал. — Знаешь, что мне ужасно сейчас хочется? Съездить тебе по роже, двойник… Я снял эту виллу, взял для Ненси бриллианты напрокат, потел в шкафу, лежал над кустами, пока вы задыхались в истоме… А теперь у вас «лав стори». А я — в дерьме. И что самое забавное — никому не нужен.

— Возьми кассету, старина. Завтра сюда нагрянет горластый тип ты сможешь содрать с него кое-что при умелом подходе. Ведь Мони Марш вряд ли догадается о подмене.

— Ага… Если её муж не импотент, — засомневался Мел.

— Ты скучный тип. В этом твой главный прокол, Мел. Это хуже СПИДа. Макс надел пиджак. — Я покидаю вас, друзья. На прощанье оставляю ценный совет: если уж жизнь — большая сцена, нельзя играть скучно. Недопустимо, славные вы мои! Судьба закидает тухлыми яйцами. Уж если не желаете отсиживаться в зрителях — играйте! Но играя — выигрывайте… Ах… — Он одел шляпу. — Ненси, ты не подбросишь меня до ближайшего отеля?

… — Я догадалась! — обрадовалась Ди. — Это был тот самый парень, что похож на Микки Рурка. Он увез куда-то Ненси на своей ужасной «Хонде».

— Верно. На следующее утро после описанных событий парочка отбыла в круиз на белоснежном лайнере. Постриженный брюнет в строгом деловом костюме ничем не напоминал экстравагантного рок-певца, а его спутница, ставшая блондинкой имела очевидное сходство с Ким Бессенжер. Они провели потрясающе-авантюрное путешествие и вместе уже три года. Ненси нашла свое призвание — она стала элегантнейшей и артистичнейшей авантюристкой.

— Но они так и не разбогатели?

— С чего ты взяла, Ди? После каждого удачно проведенного дела, чета решает покончить с прошлым, купить домик в Калифорнии и начать правильную семейную жизнь. Но тут как раз сообщают в газетах о прихотях какого-нибудь толстосума, скупающего шедевры или ловкаче, грабящем банки. И мечта откладывается на завтра.

— Их посадят за решетку, Эн… — нахмурилась Ди. — Шалости столь крупного масштаба не могут продолжаться долго.

— Да чепуха! Стоит копнуть — и в основе всякого крупного состояния отыщется такая «шалость».

— Если бы мошенников и лгунов карала фортуна — полмира оказалось бы в тюрьмах. Фортуна благоволит людям с полетом. В её сети попадают те, кто летает слишком низко. А эти — эти всегда парят в облаках… — Эн помахала рукой вслед умчавшейся парочке.

— Так Ненси неспроста залетела сюда? Я бы хотела познакомиться с ней поближе. Вот уж кому наверняка найдется что рассказать старушкам в скучный вечерок.

— Опоздала, дорогая. Девочка не вернется.

— Зайда говорила, что Ненси прогостит у неё до конца года.

— Зайда не знает. Она не подозревает также, что в её тайнике лежит фальшивое «Яйцо Небесной горлицы». Она потеряла ценность, но вернула свой дар. И все, что напророчила русскому журналисту — сбудется.

— Но камень принесет беды Ненси и Максу!

— Они уже продали его… — Эн задумалась. — Вот кого мне действительно жаль, так это адвоката. Столько лет! Столько лет он мечтал о реванше!

— Эн, ты ли это? — всплеснула руками Ди. — Какой цинизм! Неужели Отелло в самом деле нужен лишь этот… этот чертов булыжник?

— Ты, конечно, полагаешь, что если мужчина разыскивал даму по всему земному шару, а потом поселился рядом, то единственная причина тому — самое возвышенное чувство, — Эн глянула на сестру из-под очков. — Похоже, мое «розовое помешательство» заразно.

4

Большая ванная в доме Эн — единственное место, претерпевшее решительные изменения за последние полвека. Здесь появилась первая в городе гидромассажная купальня, сразу же после того, как врачи сообщили мадам Хантер об этом техническом новшестве. Эн не разменяла???????? переоборудуя заодно, обстановку ванной комнаты.

— Мне каждый день приходиться лежать здесь по часу, глядя в потолок. Было бы приятно изучать звездное небо. Но верхний этаж сносить все же не стоит, — строго добавила она, заметив блеск дерзания в юных глазах дизайнера. — И не уговаривайте меня сделать панно из телеэкранов — старушки слишком впечатлительны.

— Тогда, вероятно, светящийся витраж? Что-нибудь в стиле модерн, наиболее близком ванному мироощущению и обстановке дома. — Молодой человек тычком указательного пальца поправил прямоугольные стильные очки.

— Полагаете? — Эн глянула на собеседника поверх своих розовых окуляров, прикидывая на сколько же лет он оценил её, уличив в пристрастии к модерну?

Эн ничего не имела против «югендштиля», заявившего о себе сто лет назад. Когда-то она зарабатывала тем, что разрисовывала открытки в манере Бердслея, Ибриса, Климта, с наслаждением погружаясь в атмосферу художественных образов, насыщенных утонченной, изысканно причудливой чувственностью. Теперь ей хотелось чего-то иного.

— Остановимся на потолочном витраже с подсветкой. Эскиз я сделаю сама, — сказала Эн дизайнеру и попросила предусмотреть в декоре ванной места для экзотических растений и музыкальной установки.

— Веселенькие картинки, — постановила Ди, рассмотрев сделанные сестрой декоры. — Похоже на Марка Шагала, если бы он родился не в Витебстве, а в Копенгагене.

— Воображаешь, что на тамошних улицах пасутся буренки? — Эн подрисовала корове шляпу с вуалеткой. Подхватив букет цветов под под мышку, пегая корова летела над островерхими крышами и трубами и флюгерами.

— Я думаю, корова вообще-то не витражный объект. Тяжелая и непрозрачная.

— Я сделаю её розовой, — съязвила Эн, откладывая забракованный эскиз.

В результате дискуссий на потолке появился вполне сдержанный цветочный орнамент. Он как бы составлял раму, в которой голубел овал бездонного утреннего неба.

— А все же неплохо вышло, — решила Эн, лежа в пахнущей летним лугом пене. — Иногда мне удается прорваться взглядом за розовые облачка и унестись в манящий лазурный колодец… Да, как будет колодец наоборот, ну, если он устремлен в небесную бесконечность?

— Так и будет — небесная бесконечность. Колодец здесь совершенно ни при чем. — Ди сбрызнула на губку душ-гель. — Подставляй спину, милая.

— Знаешь, что меня больше всего радует в этой ситуации? — держась руками за края ванны, Эн села. — Что никому не приходиться выносить за мной горшки.

— Перестань! Не хочу слушать на ночь душераздирающие истории, как тебе страшно повезло.

— Но ведь именно это смущало меня больше всего. Когда я поняла мне больше не подняться, первым пришел ужас: а как же…

— Ты прекрасно справляешься с санитарными процедурами. Иногда мне приходит в голову та же мысль, что и профессору Эшли — мадам Хантер виртуозная симулянтка, — закончив с мытьем, Ди набросила на плечи сестры большое апельсиновое полотенце. Эн утверждала, что цвет полотенца должен соответствовать запаху пены и температуре за окном. В теплые дни окно ванны распахивалось в сад, а полотенца приобретали оттенки незабудки, мяты, лаванды. Он дождя и сумрака ванная ограждалась теплыми, светящимися красками. Вход имел «согревающие» цвета: вишневый, оранжевый, малиновый.

— И все же я не отважусь — пока ты не выслушаешь очередную версию моей биографии. Собственно, я вспомнила свое знакомство с Хантером.

— Давай, лучше я тебе расскажу. Слушала раз пятнадцать, запомнила наизусть. Оценишь, как это выглядит со????????? То были совсем другие истории — вернее — разные одежки одних и тех же фактов. Я все время вспоминаю новые подробности.

Одев с помощью Ди брюки и толстый вязаный жакет, Ди машинально расчесала влажные волосы и прыснула на них духами. Ее мысли уже витали в прошлом. Переместившись к балкону, она взяла с подноса чашку?????????? чая, с наслаждением втянула терпкий аромат, отхлебнула и начала:

— Итак — я потеряла тебя и Грега. Разумеется, жизнь казалась ненужной и отвратительно жестокой… Но двадцать три — не конец света. Тем более, когда есть холсты на подрамниках и коробки с отличными красками, а где-то в солнечном сплетении зудит желание перерисовать все! Ну абсолютно все и совершенно не так, как другие… Да, краски у меня были, действительно, особенные — с люминесцентным эффектом. Отец знал толк в этом деле. Он привез мне тогда целый чемодан художественных причиндалов — хотел в моем лице потрясти старушку-Европу. Он стал истинным американцем, считал, что именно там появляются интереснейшие технические новшества. «Сюда я приехал за пылью веков.» — Его иудейские глаза смотрели пытливо и виновато. Он о чем-то явно догадывался, наверное, поэтому и попросил: Будь моим чудом, детка!

Он ничего не спрашивал, а я и не собиралась рассказывать… Ведь я не приехала на твою свадьбу, Ди. Завистливая, злобная мерзавка. Впрочем, причина действительно была: напала какая-то хворь с затяжным бронхитом.

— Давно поняла и не требую никаких разъяснений. Правильно сделала, что не явилась. Наша свадьба могла бы порадовать этнографа. На площади изображался рыцарский турнир и нарядные гуляния. Нас забрасывали гроздями винограда. Представляешь? Он же черный и липкий! — Ди передернула плечами.

— В полночь мы с Родриго покинули праздничный ужин в нашем «замке» и сбежали в Мадрид. Там-то богемные друзья моего поэта закатили веселенькую пирушку!

— Не тяни одеяло на себя, сестра, не перебивай. Иначе получится каша. Как в финале «Аиды», когда поют все вместе и каждый про свое… Я повела отца на «Волшебную флейту». В фойе, расталкивая нарядных людей, к нам прорвался молодой человек с биноклем и театральной программкой в руках. Глядя на отца, как на сошедшего в Венскую оперу святого, он что-то забормотал по-английски. Меня он, кажется, не заметил. Но отец, перейдя на немецкий, сказал: «Анюта, это очень способный юноша. Э-э…» — Он забыл имя.

— Кай Гюнтер. Доцент, — поспешил вставить он, оробев от собственных слов, будто выдал что-то очень личное.

Я сообразила — доцент сражен моей красотой. Представь: гипюровое платье цвета слоновой кости до самых щиколоток. Жемчуг на шее и в ушах, длинные перчатки, меховая горжетка из щипанной нутрии, в которую я кутала костлявые плечи. Глаза трагические, глубокие, в темных роковых тенях, впалые щеки с пятнами горячечного румянца и русая коса, узлом свернутая на затылке. Гюнтер обомлел от всего этого. Сразу было заметно. А я решила, глядя на него: «Чудесное лицо. Вдохновенный книжник, добряк.»

Гюнтер — фландриец. Я знала лишь про Шарля де Костера, написавшего «Легенду об Уленшпигеле» и о Ричарде Бартоне — тогдашнем супруге Элизабет Тейлор. Говорил Гюнтер по-немецки с тягучим напевным акцентом. Впрочем, многословием он не отличался. Отец, оказывается, читал курс «Российского искусства» в Нью-Йоркском институте Европы. Гюнтер, как стажер Венского университета, специализировавшийся на отношениях Запада и Востока, проучился у отца целых три месяца и прониклся невообразимым восхищением. Я видела, как им не хотелось возвращаться в зал, когда прозвенел звонок. Мои кавалеры прямо с ходу затеяли какую-то весьма научную дискуссию. Мне стоило труда оторвать отца от заумного доцента.

А через пару месяцев совершенно неожиданно я встретилась с этим фландрийцем на университетском вечере. Отмечали какой-то юбилей гуманитарного факультета. Гюнтер произнес речь наряду с маститыми профессорами и показался мне очень красивым.

Когда он провожал меня домой, оказалось, что молодой сотрудник кафедры чрезвычайно застенчив и немного ниже меня. Тогда на это ещё обращали внимание. Но от него исходило такое мощное тепло надежности и простодушия, что в него хотелось закутаться, как в теплое одеяло. Пофландрийски его имя звучало как Хантер. И я стала называть моего нового друга так. Действительно, мы стали друзьями — вместе читали, работали. — Эн усмехнулась. — Вместе, но отдельно. Он занимался своим делом, а я своим рисовала, что-то лепила. Мы даже разговаривали мало, но чувствовала себя покойно и защищенно. Мы даже не целовались, продолжая в том же почти два-три года. Я узнала, что матери Хантер лишился в детстве, а с отцом-коллекционером предметов старины имел весьма натянутые отношения.

Вместе с ним мы много раз навещали в клинике нашу маму. Она почему-то сразу же решила, что Хантер — мой супруг. Мы переглянулись и не стали спорить. Однажды Хантер озадаченно спросил меня: — Что же теперь делать? Я должен просить у твоей матери руки её дочери, супругом которой, якобы, уже давно являюсь. Она ничего не поймет.

— Тогда проси у отца.

— Он откажет. Ты такая красавица.

— Попробуй.

— Мы поженились в Вене и во время свадебного путешествия навестили отца. Он подарил нам поездку в Америку. Но Хантер тоже внес свои деньги. Отец с Дженифер и двумя обезьянами жили в маленьком типовом коттедже, где пахло зверинцем и какой-то специальной едой для Порги и Бесс — так звали макак. Отец показался мне усталым. Почему-то я решила, что больше не увижусь с ним и постаралась запомнить все, что он говорил за ужином — мы жарили сосиски во дворе. И, кажется, все соседи сквозь жидкий, подстриженный кустарник наблюдали за семейной идиллией.

— А что он сказал? Что ты запомнила?

— Что очень важно выдерживать в рационе баланс калорий и принцип раздельного питания. Что у макак будет детеныш… Ну и еще… что у твой сын очень похож на испанца.

— Значит, про обезьян и внука в одной связи?

— Ему было дано ощущать вообще единство сущего… «Все взаимосвязано. Во всем — есть Смысл.» — сказал он, слегка опьянев от сильно разбавленного виски. И добавил: «Умный ищет мудрость. Дурак уже нашел ее».

— Очевидно, твой отец недюжинного ума — он так и не понял, почему в ту промозглую мартовскую ночь судьба подарила ему двойню… «Если вы с Ди хоть что-то сообразите — непременно сообщите мне». Сестры замолчали. Тикание часов на камине сразу показалось очень громким, а сопение закипающего чайника — рассерженным.

— Я не приехала на похороны отца потому что у моей невестки были очень тяжелые роды. Врачи думали — придется делать кесарево… — Ди не подняла глаз. — Кажется, отец считал меня предательницей. И недолюбливал Родриго.

— Не правда. Но ты перемахнула через целых пятнадцать лет… Разберемся с этим позже. Сейчас я перехожу к самому интересному. Мы с мужем сняли две комнаты в мансарде недалеко от Университета. Я развесила по стенам картины собственного изготовления, в полукруглых окнах устроила романтические драпировки из дешевенькой кисеи. Кое-что мы купили на блошином рынке — зеркало, кувшин с тазиком для умывания, расписанный земляничными веточками, подсвечники. Нам казалось — мы жили шикарно. Почти каждую субботу у нас собирались друзья. Я делала картофельный салат, они приносили вино и сосиски. Мы спорили и танцевали до утра…

Я начала зарабатывать деньги, разрисовывая открытки и относя их в маленький магазинчик. Господин Кауфман покупал у меня и небольшие, сделанные пастелью рисунки — в основном цветы и горные пейзажи. Одно время я рисовала их очень много, радуясь тому, что могу принести в дом свой маленький заработок. Но потом стало противно и скучно. Я составила лишь один букет — бледно-розовый, едва распустившиеся пионы, написанные маслом. На фоне отворенного в сад окна. Мне нравилось думать, что я буду иметь когда-нибудь такое окно в своей комнате. И нравились цветы — казалось, они даже пахли.

Хантер свободное от университета время просиживал в библиотеке или у себя за письменным столом, работая над диссертацией. В те дни я и начала заниматься с ним русским языком. Бурные страсти, согревая душу, в наших сердцах не пылали, но??????????? трогательная заботливость. Мы страшно смеялись, повторив под Новый год сюжет новеллы О'Генри. Хотелось сделать друг другу подарки. Я давно приметила — Хантер мечтает о трех недостающих томах «Энциклопедии искусства». В тайне от него сняла со стены свои пионы, так и не вставленные в раму — мне хотелось что-то простое и стильное, и отнесла их Кауфману. Являюсь домой с томиками Энциклопедии — счастлива до чертиков. Иду к полкам, хочу расставить полное собрание до появления мужа и вижу лишь свежие следы на старой пыли.

Он пришел, пряча что-то за спиной, попросил меня отвернуться, шуршал бумагами и, наконец, торжественно объявил: «Смотри!» На стуле стояла рамка из красного дерева с бронзовыми уголками.

— То что ты хотела! Начало века, чудесное дерево и главное — размеры точно совпали с твоими «пионами». Он оглянулся и долго смотрел на пустую стену. — А потом, растерянно моргал, рассказывал, как метался по букинистическим лавкам, пытаясь продать тома своей энциклопедии.

Представляешь, у Дорю мне говорят: «Как обидно, только что дама купила у нас как раз отсутствующие тома».

— Да, в бедности есть своя прелесть. Бедность — плодоносная почва для сюрпризов и маленьких радостей… Так легко порадовать нищего… Эн умолкла, но не стала перебивать. Рассказ сестры, действительно, звучал по-новому, лишившись помпезного глянца.

На третьем году брака я забеременела. Мне было двадцать восемь и чувствовала я себя не блестяще. Страшно утомлялась, взбираясь на пятый этаж, чуть не теряла сознание от запаха красок, злилась на чрезмерно заботливого мужа. Все думала — рожаю не от того человеке, не вовремя, не способна стать ни любящей, ни обеспеченной матерью. — в общем — не испытывала никакой радости от приближающегося события и не могла смотреть на светящегося тихим счастьем Хантера. Оказалось, у меня очень низкий гемоглобин. За месяц до родов доктор, благоволивший нашему семейству, устроил меня в специальный санаторий. Прелесть заключалась в том, что домик — не больше традиционной альпийской гостиницы их тех, где над входом вывешивают оленьи рога, находился в горах. А продуктами пациентов обеспечивала семья фермеров, доставляла ежедневно свежайшие сливки, сыры, яйца. По тем временам для нас это была большая роскошь.

Не стану вдаваться в описание этого пер?????? хотя он стоил того. В восьми комнатах постоянно жили полтора десятка старушек, а нижний этаж занимали приезжающие на пару недель будущие матери. Все из малоимущих семей и с какими-то проблемами в здоровье. Старушки подобрались разные — кто «из бывших», кто совсем прост — из рабочей городской бедноты. Одна дама вызывала больше всего сплетен и любопытства. Не знаю как, но Иоланда Мориц ухитрялась ежедневно выходить к завтраку с идеально уложенными седыми буклями. Она одевалась в теплые шерстяные вещи, но обязательно закалывала воротник блузки изящной брошью, не забывая о кольце и серьгах в том же стиле. Никогда к малахиту не одевался, например, оникс. Но предпочтение все же отдавала бриллиантам. Говорили, что это лишь искусные стразы-копии тех драгоценностей, что некогда хранились в сейфе баронессы Мориц, но давно распроданы её детьми.

Баронесса носила синее пелене и не выпускала из рук тросточку она была абсолютно слепа.

С электрическом в этом альпийском домике частенько случались перебои, и тогда все собирались в гостиную. Старушки грелись у камина это был конец февраля, занимаясь рукоделием. Беременные, сидя за столом при свечах, тихонько жаловались на своих мужей и злющих свекровей. Я, натянув на пяльца холст, пыталась вышить гладью одуванчики. Именно эту вышивку я собиралась вставить в купленную Хайнером раму и повесить над кроваткой новорожденного.

В тот вечер завывала вьюга, в углах комнаты прятались тени: казалось мы несемся над миром на потерявшемся, сбившимся с курса паруснике.

Старухи начали петь. Вначале едва слышно, потом все громче, стройнее. Конечно, они репетировали здесь уже не один год и протяжная баллада об уехавшем а высокие горы рыцаря, тронула меня сильнее, чем хор в опере.

«Уехал верный рыцарь мой пятнадцать лет назад. И на прощанье я ему заворожила взгляд. В край бурных рек и синих гор направил он коня. Во всех красавицах с тех пор он узнает меня.»

Я обмирала, уверенная в том, что где-то на краю света, глядя сквозь очередную подружку, Грег видит мое лицо…

Баронесса Мориц вдруг поднялась и пошла к дверям, без тросточки, выставив вперед руки. Казалось, она увидела кого-то и распахнула объятия. Я замерла — слепая дама, на натыкаясь на мебель, шла прямо ко мне! Я вскочила, убрала с дороги свой стул, освобождая проход. Старуха повернулась, словно видела меня. Прижавшись спиной к стене, я затаила дыхание. Сухие пальцы в искрящихся перстнях коснулись моего выпяченного живота.

«Здесь темно. Света! Необходимо побольше света…» Мне казалось, поблескивающие чернотой стекла пенсне «смотрят» прямо в мои глаза. «Откройте окно, деточка, утреннее солнце такое розовое!.. Оно помогает выжить». Баронесса загадочно улыбнулась, словно сказала нечто, понятное лишь нам двоим.

На следующий день, забрав свой чемоданчик, я села в сани фермера Пауля и уехала в городок Алкен. До Вены меня довезла электричка. Когда я прошла осмотр в клинике, оказалось, что с гемоглобином все в порядке. В марте я благополучно родила Антонию.

— Да у тебя и сейчас кровь как у девушки. Не то, что у меня сплошные??????????

— Ты аллергична, Ди. После цветущей Испании трудно дышать северной пылью.

— Ты когда-нибудь изменяла Родриго?

Да замялась: — Пару раз…

— А если точнее?

— Не помню. Это было совсем не важно… Подумаешь — такой стиль. Все вокруг творят высокое искусство и постоянно флиртуют. Соблазн разит в воздухе — стихи, полотно, музыка — все о любви.

— Родриго знал?

— Ты что?! Он убил бы меня. — Ди положила в рот целую ложку джема и поморщилась. — Пора навестить дантиста.

— Сломался протез? Действительно, джем густоват.

— У меня больше половины своих зубов. И между прочим — два зуба мудрости.

— А у меня — три, — Эн ощерилась. — Все три оставшихся — зубы мудрости.

— Не заметно. Шутишь ты странно. Не надо стесняться своего превосходства — зубов у тебя полно и Ханкеру ты не изменяла.

— Еще как! Ты флиртовала, забывая подсчитать случайных партнеров «стиля жизни». А у меня был только один настоящий возлюбленный. За это действительно следовало бы придумать. Увы, Ханкер отличался редким терпением и благородством. Знаешь, что он сказал, когда я заявила, что хочу уйти к другому? — Эн нахмурилась… — Не знаешь…

— Что-то очень умное, но ты не ушла.

— Вероятно. Но я осталась с ним потому, что поняла — не стоит гоняться за призраками. То, что было с Грегом не повторится. Я стремилась к такому же накалу чувств, к той же безоглядной радости и лишь смутно догадывалась, нельзя дважды войти в одну реку. К несчастью, это понимаешь, когда тебя вытаскивает на берег спасательная команда, чтобы сделать искусственное дыхание. Мне попался удивительный мужчина. Думаю, его главный недостаток состоял в том, что первым все же был Грег. Это ведь потом понимаешь, что первое — не означает единственное… А может все же — означает? А, Ди?

— Разумеется. Цифры для того и придумали, чтобы отличать предметы одни от других. Первое — есть первое. И никакое другое… Хотя… — Ди с сомнением подняла брови. — Чем хуже остальные цифры?

— Вероятно, я сама сделала глупость, решив написать новое полотно поверх шедевра.

— Имела глупость уехать с Максимом на взморье, где провела первые дни любви с Грегом. «Никогда не возвращайтесь в места, где были счастливы. Время обманет вас под маской пространства», — заклинал Набоков. Тогда я не понимала это. Все было точно так же — те же сосны и те же сыроежки в бархатном мху. Муравьи, земляника, белый песок пустынного пляжа порождали галлюцинацию — Грег появлялся то тут, то там, как проявляются на фотографии призраки. И становилось физически больно от необратимости ушедшего времени. Мне уже перевалило за сорок. Меня не давил груз лет — я ощущала себя той же????????? девчонкой, готовой все начать сначала. — О нет, Ди, дело заключалось далеко не в сексе. Это было бы совсем просто. Я ощущала любовь — мое призвание. Только она может реализовать какие-то сокрытые во мне сокровища, делает возможность стать талантливой, блестящей, единственно неотразимой. Знаешь это поразительное ощущение — ты словно бутылка шампанского — вся искришься, пенишься, опьяняешь…

Я играла в великие чувства и мне нужен был достойный партнер. Я нашла его на улице.

Максим затормозил в луже, обдав мое новое платье брызгами. Дождь едва кончился, это напоминало о Греге. А мужчина, выскочивший с извинениями из машины, оказался тоже русским — из семьи эмигрантов. Порода была видна сразу. А после оказалось, что Максим — умница, удивлявший меня разнообразием познаний, интересов, привязанностей, тонкий, чувствовавший нюансы моих душевных движений, талант, равно щедро проявлявший себя в науке, музыке, живописи… К тому же смотреть на него было наслаждением этот человек заключил тайный договор с материальным лицом. Вещи подобострастно подчинялись ему — книга разворачивалась на нужной странице, огонь сам вспыхивал в сигарете, а бутерброд вопреки закону, падал маслом кверху — и не на пол — на колено, застеленное салфеткой. Он был состоятелен, свободен, неотразим. Очень нравился женщинам и умел завораживать их. Боже, как Макс играл Шопена!

Я влюбилась, прогоняя маячившую за спиной Максима тень Грега и старалась не думать об ушедшем в науку муже. Вернувшись домой с побережья, я сказала Хантеру: «Прости, я должна уйти. Он необходим мне, а я нужна ему». Конечно, рыдала, поливая слезами атласную китайскую подушку с вышитым попугаем. Хантер осторожно погладил меня по голове деликатно как чужую. «Ты не можешь уйти. Я слабее его.»

Так????????? признаться в беременности тому, кого хотят удержать виновато, пристыженно, и все же — победно. Я осталась с мужем. Дочь училась в пансионе. Ей шел тринадцатый год.

— Ты поступила правильно, Эн. Нельзя потерять того, что никогда не имел. Вы жили с Хантером без надрыва чувств и особой духовной близости. Вы не были страстными, сгорающими от противоречивых желаний, любовниками. То есть — ничего огнеопасного и скоропортящегося в ваших отношениях не было. С Хантером можно было, не опасаясь, вступать в осеннюю пору. С ним ты благополучно встретила зиму.. — Ди осторожно обошла тему болезни Эн и быстро вырулила к главному: — С Максимом ты испытала бы много боли. Поверь… так страшно сдавать королевские позиции. Только что вокруг тебя вращалась Вселенная — и вот, его взгляд уже задерживается на другой. Просто так — ведь он художник… Ты говоришь с ним о поэзии, проявляя тонкость изощренного знатока, а он — не слышит. Ты видишь насквозь каждое движение его души, ты знаешь, за каким персиком потянется его рука. Ты — незаменима. И вдруг оказывается, что чужая женщина — глупая, напыщенная, манерная кажется ему недосягаемо прекрасной, загадочной, полной чарующих обещаний. Ее волшебно преображает новизна, а ты удобна и незаметна как заношенное домашнее платье… — Ди прервала свой пылкий монолог и пожала плечами. Банальность ситуации не делает меня печальной для каждой из нас… Не забуду, сколько черных дней выпало для меня в том цветущем, солнечном мае, когда Родриго стал исчезать из дома. Он весь светился какой-то неведомой мне радостью, хитрил или просто отмалчивался… Мне хотелось уйти — все равно как и куда, лишь бы не видеть его лживых глаз, не сгорать от унижения… Я думала, что загубила, не смогла уберечь нашу неповторимую, такую пылкую, такую возвышенную любовь… И лишь потом догадалась случилось то, что не могло не случиться. Родриго — творец, поэт, мастер! Ему необходимы свежие чувства для вдохновения. Он привык к звуку моего голоса, привык ко мне, к отыгранным полям в нашем спектакле. И я поняла репертуар надо менять, пока от тоски и злости мы не превратились в ярых врагов.

— Все так, дорогая… — Эн сжала руку сестры, державшую остановившийся крючок. — Ты признала победу житейской логики, скучнейшего реализма… Но иллюзии? Иллюзии, Ди. Как часто они бывают сильнее. Очевидности, спасая нас… В отличие от снов, в вымыслах не живут кошмары. Их рождает лучшая, не примирившаяся с тлением и смертью, часть нашего сознания. Та, что устремлена ввысь… Как ты сказала сегодня в ванной? — В бесконечность небес? Да, в бесконечность… Вспомни о мечтах, Ди. Они всегда ароматны и розовы, как утренние лучи над покрытым алмазной рекой лугом… Старая баронесса говорила об этом. Таинственным чутьем слепца она угадала когда-нибудь я пойму её, — приблизившись к сестре, Эн шепнула: — Я заметила, скептики и сухие рационалисты вообще не живучи.

Теплый субботний день. Разморенные жарой люди не принимают всерьез свирепое серое море в бурунах белой пены. Волны набрасываются на каменистую кромку берега, отдавая солеными брызгами тех, кто расположился у самого парапета набережной в арендованных шезлонгах или, с целью экономии — просто повалившись животами на металлические поручни.

Разрезая фланирующую толпу проносятся на роликах подростки, в инвалидной коляске гримасничает и дергается великовозрастный идиот, молодые мамаши с толстыми ляжками и разомлевшими от пива мужьями под боком, облизывают мороженое, толкая перед собой коляску, глазеют на сидящих за столиками кафе праздных девиц, подтягивают штанишки тех, кто уже ковыляет самостоятельно среди чужих ног, озабоченных собак, велосипедных колес.

Четырехлетний малыш плетется за мамой, зажав в руке аппетитную булочку. Рядом с ней — принюхивающийся собачий нос. Поджарый лоснящийся доберман на звенящей цепочке, чинно шагает рядом с хозяином, поглощенным беседой с отвратительно пахнущей парфюмерией девицей. Вместо того, чтобы поехать за город и швырять в пруд палки ожидавшей всю неделю этого дня собаке, он притащился на набережную, пристегнув к ошейнику самый??????? поводок. Доберман обижен, но горд. Он отказался бы сейчас от чудесной косточки, предложенной хозяином. Но булочка у носа так соблазнительно доступна. А почему бы и нет? Словно невзначай, пес повернул к ней равнодушную морду и — клятц! — Точно отмеренным щелчком челюстей большая часть булочки ликвидирована, оставив в руке малыша крошечный ломтик. Никто ничего не заметил. Люди даже не повернули головы, собака одним махом заглотив добычу, изобразила рассеянную скуку.

— Обратила внимание на ловкий????? добермана? — Эн повернула голову к катящей её кресло Ди. Сестры совершали субботнюю прогулку.

— Хитрый, шельма. Люди зачастую действуют менее умело, урвав под носом бдительных стражей свою добычу. И он по-настоящему красив.

— Хватит разглядывать пса. Посмотри быстро направо. Видишь? Запомни, а потом задашь мне вопрос.

— Какой? — Ди внимательно оглядела двигающуюся навстречу весьма впечатляющую пару. — Я же прошу — потом! Боже, ну и жара. Особенно в этой блузке.

Ди заставила сестру одеть белоснежную блузку с вывязанными её руками кружевными вставками. А потом — дополнить наряд нитью жемчуга и сережками в виде грушевидных жемчужин. Накануне обе они придали седине блестящий платиновый оттенок, но причесались по-разному: Ди предпочла аккуратные крупные букли, Эн заколола на затылке хвостик. Она считала, что дама в претенциозных очках должна выглядеть скромно.

На Ди был шелковый брючный костюм в бело-серо-черную полосу и лаковые туфельки, возле которых послушно семенил Джон — меховой черный тюрячок с торчащими ушками и обкуском хвоста. Всем своим видом скочч давал понять, что он знает здесь каждую тумбу, каждую бетонную плиту пешеходной дорожки и уж, конечно, не нуждается в поводке, хотя и принимает эту необходимую условность. Зайда всегда давала Джони сестрам на воскресную прогулку.

— Почему ты все время катишь меня по солнцу? Рахит мне уже явно не угрожает.

— Ты же любишь смотреть на море. А тень возле домов. И то — с другой стороны. — Ди скользнула взглядом по группе седоголовых туристок, сплошь одетых в легкомысленные бермуды. — Мы, кажется, действительно несколько… Ну, вырядились, как на сельской вечеринке.

— Ничуть. Сегодня суббота, законный праздник после трудовых дней. Кроме того — мы с собакой. Собака ведет себя непринужденно — значит, мы местные. А у себя дома можно и повыпендриваться.

— Ты кого-то высматриваешь, Ди?

— Агнес с Питером. Неужели они больше не появятся здесь? Почему все приходит слишком поздно? Ведь для них только-только забрезжило запоздалое счастье. Как жаль, что Пит обречен.

— Ну, врачи ведь всегда ошибаются, Ди. Рудольф все же таскал тебя на руках, опровергнув приговоры медиков.

— А ты так и не стала бегать. Вопреки оптимистическим прогнозам профессора Эшли.

— Я чудом осталась жива. И об этом не надо забывать как бы ни обидными казались мои увелья. Зарули-ка в наш скверик. Приятно смотреть на фонтан из-за кустов голубых гортензий.

— Цветы не кажутся тебе сиреневыми? — засомневалась Ди, когда они расположились в тени большого каштана рядом с клумбой высоких бурно цветущих гортензий.

— Все никак не поверишь, что я различают не меньше оттенков, чем тренированный японец? Кажется, у них уже школьнику положено знать 240 тонов.

— Не сомневаюсь, а удивляюсь.

— Розовые миросозерцания — не оптический трюк, а философский принцип. Действительность невероятно разнообразна в своих проявлениях. Каждый волен выбирать то, что ему по вкусу… Я, например, ни за что не стану смотреть на урода или раздавленную кошку. Не хочу начинять себя кошмарами.

— Не заводись. Я все давно знаю. Анна с пеленок любила дурачить людей своими необычными штучками… Эти очки и это кресло… — Ди окинула сестру критическим взглядом. — Их бы здесь не было, если бы ты не была уверена, что эти вещицы тебе идут.

— Ну надо же мне как-то отличаться от Дианы.

— Принести тебе мороженое?

— Пожалуй. Ванильное с апельсиновым. Нет — с шоколадным.

Вернувшись, Ди протянула сестре рожок с закругленной острой шапкой разноцветной массой.

— Я видела их опять!

— Питера с Агнес?

— Нет, тех, что ты просто запомнить на променаде.? Их трудно не заметить — оба высоченные — на голову возвышаются над толпой и словно плывут — два белых лайнера в людском море.

— Они держались за руки?

— Кончиками пальцев, но смотрели в разные стороны.

— Зато о одинаковым выражением — нескрываемой тоски и снисхождения к происходящему. Ко всем вокруг и друг к другу.

— Элегантнейшая пара. Кажется, высокая??????? единственная кроме нас, кто хорошенько задумался перед тем, как выйти на люди: а могу ли я доставить эстетическое удовольствие своему ближнему? — выпрямившись на скамейке, Ди мимолетным движением поправила букли и свой полосатый пиджачок. Она смахивала на английскую королеву, ожидающую посла.

— Задумывались многие, но у них другие представления о внешнем виде солидной пары, прогуливающейся праздничным вечером в курортном местечке. Франсуаза Фейт — стилист косметической фирмы «Герлен». Жан преуспевающий дантист. У них за спиной бурный роман, экстравагантная свадьба на пляжном курорте и пятнадцать лет брака. Очаровательный дом в престижном предместье Парижа, собственный кабинет Жака на улице Оноре… В общем, они не зря возвышаются над толпой и сияют белизной. Им есть чем похвастаться. Дело в том, что Жак Фейт — потомственный дантист. Его отец был очень известен в Голливуде до второй мировой войны. Ты помнишь «акулий бум»?

— Как Вивьен Ли покрыла зубы перламутром морских раковин? Ее жемчужные зубы блистали на обложках всех журналов.

— Нет, дорогая! При чем здесь акулы? Хельмут Миль в тридцатые годы попробовал вставлять своим пациентам вместо испорченных зубов акульи, искусно обточенные и подогнанные. Одна из первых воспользовалась новинкой легендарная Грета Гарбо, заменив себе передние зубы на акульи. А никогда не отстававшая от неё соперница и подруга Марлен Дитрих вставила все верхнюю челюсть. Заодно она удалила четыре коренных зуба, чтобы подчеркнуть рисунок высоких скул.

— Ты шутишь. Но зачем сочинять такие ужасы про незабвенных звезд экрана? Скажи лучше какую-нибудь гадость про политиков. У кого из них акулья челюсть?

— Акульи зубы — не гадость. Они стали принципиально новым шагом в протезировании. В те годы, естественно, когда эксперименты с плябмассами только начинались. Примеры со знаменитостями вовсе не вымысел, а общеизвестный факт. — Эн с хрустом доела вафельный рожок и вытерла пальцы кружевным платочком работы Ди. — Речь идет вовсе не о них, а об отце того высокого шатена, которого мы видели на променаде. Перебравшись в Париж, американец заложил прекрасный фундамент для будущности своего единственного сына! Лучше бы старик остался в Голливуде и пристроил паренька на киностудию. Ты заметила, как он походил на Мейсона из «Санто Барбары»? Только немного постарше.

— Действительно, похожи. Если я верно уловила суть по виденным трем сериям, этот красавчик в сериале не прочь приволокнуться за дамами и приложиться к бутылке.

— Но он умница, профессионал и романтик. Все время цитирует Шекспира, кажется, пишет сам…

— Вот-вот. Наш дантист тоже романтик. Особенно в присутствии хорошенькой дамы и с бокалом в руке. Так он и познакомился на банкете фирмы «Герлен» с молоденькой сталисткой Франсуаз Бордери. Жак что-то консультировал по поводу новой зубной пасты или лосьона для десен. Ему уже перевалило за тридцать, Франсуаз исполнилось двадцать пять. Ужин проходил в ресторане «Парижское небо», который считается самым высоким рестораном в Европе. На 56-ом этаже башни Монпарнас вдоль стеклянных стен красовались живописные столы с закусками, посудой и питьем.

— Это был всего лишь фуршет. Вазы с цветами стояли прямо на полу, чтобы не заслонять сверкающую огнями панораму ночного Парижа. Двести метров — прилично высоко. Надо сказать, что Франсуаза всегда была яркой женщиной «Тициановская блондинка» с бело-розовой нежной кожей, классическими, скандальными для суптильных француженок, формами и золотыми пышными волосами. В её жилах течет коктейль кровей, что зачастую дает превосходный эффект. — Бабка по материнской линии — венецианка, дед — еврей, а с другой стороны — французы и венгры. Все — без особых дарований и основательного положения в обществе — средненькие провинциалы. Франсуаз — лучший росток на семейном древе: прекрасный специалист известной фирмы, красавица, добрая душа. В тот вечер она вся светилась — молодостью, жизнелюбием, ореолом золотых волос, костюмом джерси с мерцающим люриксом. Нечто сюрпризно праздничное, призовое было во всем её облике.

Жан со студенческих лет привык получать спортивные кубки, его сразу потянуло к яркому объекту.

Недолго размышляя, дантист кивнул в сторону окна, за которым светящейся иглой, словно отлитая из расплавленного золота, вонзалась в ночное небо Эйфелевая башня.

— Вы — символ Парижа, мадмуазель. Младшая сестра этой огненной стрелы.

Франсуаз рассмеялась — легко, мелодично. — Скорее, башня сейчас похожа на алмазный зуб Лити Грейт. — Она прищурилась, давая понять, что знает кое-что об импозантном стоматологе.

— Угадали. Жан Фейт, — представился он. — С меня фант. А как зовут красивейшую женщину Парижа?

— Франсуаз Бордери. Я изобретаю запахи. Мне пришлось поработать с вашими материалами, изобилующими медицинскими терминами. Боже, сколько же напастей изобрела природа для наших зубов!

— Кариес, дорогая моя. Это болезнь века. Но лично для вас я сделаю то, что сделал бы для Лиси Годар Чарли Чаплин… — Жан остановился, предоставляя Франсуаз возможность закончить фразу.

— Зуб из отшлифованного алмаза? — нахмурилась она. — Насколько я помню жена Чаплина зуб выбила его предыдущая или последующая супруга. В связи с чем и был подарен алмазный протез… Блестящая перспектива.

— Я не выбиваю зубы, уважаемый эксперт по запахам, я их вставляю.

— Пока я все же повременю с этим. — Франсуаз задорно тряхнула золотистой гривой. Когда вышла на экраны «Сладкая жизнь» Феллини, многие говорили мадмуазель Фейт, что она похоже на красотку Пинту Экберг.

— …Да и бюст у неё не меньше, — заметила Ди. — Красотка в формах Феллини, но одетая в стиле Лакруа.

— Жан все это отметил слету. И спросил, едва касаясь губами её шеи: А чем пахнет от меня?

— …Ой, — поморщилась Ди. — Я побаиваюсь людей с экстремальными способностями. Один видит, что у тебя в селезенке, другой унюхает несвежие носки. У Жана все было в порядке во всех местах. Уж поверь — это подтверждала ни одна требовательная экспертиза: как холостяк он представлял собой лакомый кусочек.

Франсуаз закрыла глаза, смакуя воздух, окружавший Жана, — его голливудскую фигуру, шелковую рубашку от Диора, отлично подстриженные каштановые волосы. Знаешь — манера семидесятых с полубачками и длинным затылком.

— От вас пахнет флиртом, — сказала, наконец, Франсуаз. Ее желтые глаза призывно блеснули.

Ресторан они покинули вдвоем и намного раньше, чем стали расходиться приглашенные…

Свадебное путешествие молодожены совершили на Ориент-экспрессе по маршруту Париж-Венеция-Лондон. О, это фантастическое удовольствие! Все внутри соответствует отелю люкс-класса начала века — даже ванна при двуместном купе. Отделка в стиле модерн — драгоценными породами дерева, хрусталем, бархата, тканями из коллекций лучших модельеров мира. Эн мечтательно опустила веки, собралась было углубиться в воспоминания, но сдержавшись, вернулась к рассказу. — После поездки Франсуаз занялась благоустройством дома мужа. Ведь её семейство обитало в южной провинции, а взятая в аренду квартирка не отличалась роскошью. Франсуаз всегда знала, что будет иметь великолепный собственный дом, в котором все продумает до мелочей. Как дизайнер, она вложила душу в преобразование жилища холостяка. Тогда только-только на смену темному перегруженному «викторианскому стилю» приходил новый — сплошь светлый, легкий, полный отличного пространства, воздуха и экзотических растений.

Франсуаз даже сделала фамильный герб, в котором сочеталась символика парфюмера и дантиста и выбрала основным цветом — белый. В мебели, в одежде, в предметах интерьера. Белое и золотое — эти краски отвечали природной гамме Франсуаз.

— Да, она не изменила своей привязанности до сих пор, уж если на кого и оборачивались, так на эту парочку — оба сплошь в белом! Я, конечно, не разглядела деталей, но что-то простое, свободное, разлетающееся, удобное. Одним словом — шик! В отличие от Агнес, порхавшей на хрустальных каблучках цвета изумруда, эта дама выбрала эффектность иного рода, одобрила Франсуаз Ди. Она тоже предпочитала белый, в вязании пользовалась лишь белыми нитками, делая небольшую уступку серым и бежевым тонам.

— Конечно же, в доме Фэйтов — от сантехники до колец для столовых салфеток выглядело чрезвычайно стильно. Явившиеся на новоселье гости пришли в восторг. Фотограф фирмы снимал супругов во всех интерьерах, в бассейне, в саду. Многие из этих фото потом появились в журналах.

Да и сами молодожены так и просились на рекламные снимки. Можно было считать, что брак получился чрезвычайно удачным. Детей заводить они не торопились — карьера у Франсуаз складывалась отлично — в тридцать она стала ведущим дизайнером крупной секции, имя Жака специалисты употребляли с эпитетом «один из лучших»…

Это случилось лет через пять. Ну то, о чем ты говорила, Ди, супруги стали привыкать друг к другу. Что-то ещё периодически вытряхивало, подогреваемое маленькой размолвкой, что-то прорывалось из воспоминаний. Но уж слишком много соблазнов вертелось вокруг преуспевающего врага.

Когда в кресло Жака ложилась молоденькая пациентка, скромно одернув едва скрывающую трусики мини-юбку, он небрежно накрывал её синей салфеткой до самых туфелек. Отвлекаться с бормашиной в руке опасно.

Но разве так долго протянешь? Ему назначали свидания — явные и под видом медицинской необходимости. В конце концов Жак позволил себе маленькую слабость — посидел после работы в кафе с хорошенькой восемнадцатилетней куколкой, потом как-то прокатил мучающуюся от зубной боли крошку на речном трамвайчике. Естественно, дело дошло до интимного свидания. Господи, как же давно не позволял он себе этих великолепных сумасбродств в номере маленькой гостиницы, выходящей окнами на линию электропоездов! Жак словно сбросил десяток лет, ощутив себя новым, бесшабашным, горячим. И при этом виртуозно сексуальным. С Франсуаз ему уже нечего было изобретать — она знала мужа во всех проявлениях, с ровным восхищением относилась ко всему, что бы он не сделал. Стоит ли особо стараться, если нет необходимости удивлять? Задумывалась ли ты, дорогая, сколь сильно в каждом из нас эта потребность? Удивить, то есть, в сущности, завладеть вниманием, самоутвердиться… Увы, для показательных выступлений больше всего подходит новая аудитория. Жак воспрял, обзаведясь молоденькой восторженной дурочкой «на стороне». Он мучался, обманывая Франсуаз, чувствуя как ворованная радость существования переполняет его. Франсуаз не относилась к типу склочных женщин она предпочитала обходить острые углы. — Эн откатила кресло вслед за переместившейся тенью. — Надеюсь, к обеду мы успеем разобраться с этой историей… Кстати, Ди, ты совсем не читаешь журналы. А там иногда попадаются забавные вещи. Знаешь, каковы данные опроса женщин относительно мужчин? Как ты думаешь, что больше всего ценит современная женщина в супруге?

— Секс, деньги. Вечные ценности брачного союза.

— Верно. Но???? женщина теперь зарабатывает сама, предпочитая сохранять относительную независимость. Секс может найти и помимо брака, не обременяя себя семейными заботами и обязательствами. Уж если женщина заключает брачный союз, то надеется найти в своем партнере по совместному проживанию прежде всего… — Эн сделала интригующую паузу: — Хороший характер и умение избегать ссор! Каждая хочет иметь в своем доме тишь и благодать.

— Я бы теперь во всяком случае рассудила именно так. Но раньше почему-то думала, что выдержка, лояльность в семье — следствие любви.

— Увы. Это совершенно отдельные свойства характера. Влюбленность вызывает вспышку доброты, нежности даже у прирожденного склочника. Но если она начинает увядать — дурные качества выступают в чудовищном, гипертрофированном виде. Умение тактично себя вести с человеком, который живет рядом — врожденное и благопристойное. Это качество необходимо воспитывать в себе, развивать, как чистоплотность или, допустим, музыкальный слух.

— Ох, это в молодости кажется, что все зависит от случая, как в лотерее, — повезет или нет. Неудачники тем и успокаивают себя — «не повезло». Но мы-то, старые вороны, знаем, что над каждым подарком судьбы надо хорошо попотеть. А самое сложное — искусство любви… Сколько раз мы мусолили эту тему с Родди. Он все цитировал философов, ссылавшихся на благоволения светил, фортуны… Конечно, я точно знаю умение любить — дар. Такой же как дар хорошей внешности, художественного вкуса, грациозной походки. Природное изящество и надежность в эстетическом наслаждении от всего, что получаешь и что создаешь сам. Но дар — редкость. Его можно развить или загубить. Средние способности удел каждого нормального человека. Влюбленность превращает его в гения. А уж сохранить эту гениальность хотя бы в отдельных проблемах задача каждого мыслящего человека.

— Прекрасная речь, Ди. Но ведь у тебя вроде, не очень получилось?

— Очевидно, я бездарность в этом деле. Вот Галла Дали ухитрилась сохранить фанатичную привязанность мужа и завоевывать сердца юных кавалеров до весьма преклонного возраста. Да и ты здорово держала Хантера. Вероятно, вышивала ему кисеты, готовила сюрпризы ко дню рождения?

— Естественно. Но главное, я не боялась говорить то, что не должно пропадать в тайниках души… Мы часто недооцениваем слово — самое простое и самое действенное средство. Пустячок вроде, а сила фантастическая. Можно и Карфаген шить и построить воздушный замок.

— Для того, чтобы произнести нужное слово, требуется хорошая голова, Эн. Многие дамы страдают «словесным поносом». Они говорят так много и так сладко, что тянет блевать. Боюсь, мужчины склонны считать это качество общим недостатком слабого пола. И так боятся слов!

— Надеюсь, ты имеешь в виду не меня. И уж точно не Франсуаз. Она скорее немногословна. Но умеет выглядеть женщиной глубоко чувствующей, способной породить неординарные ощущения. Мужчины ведь тоже сразу умеют отличать драгоценности от бижутерии. С Франсуаз каждому было ясно — это вариант не проходящий, на всю жизнь не в смысле жены даже, а в смысле жизненного достижения… Ну, к примеру, ты лазал на Эльбрус. или съел два пуда окорока за 10 минут, попав в книгу Гинесса. Можно тешить себя этим до последней минуты. Ну куда сильнее действует на самосознание мужчин мысль: у меня была такая женщина! Франсуаз могла бы завести массу любовников. Но она предпочитала иметь эту возможность в потенциале. Любимый, престижный муж, нарядный дом, работа, в которой Франсуаз чувствовала себя профессионалом делали её вполне счастливой женщиной. И вот… И вот ей стукнуло тридцать шесть.

— Да, чудесный возраст!

— Это с какой стороны посмотреть. Когда вроде совсем недавно было двадцать пять, он кажется странным. Копятся, копятся подспудно опасные признаки. Ты порхаешь, чувствуя себя все той же девочкой. И вдруг старуха.

— Справедливо замечание! Опасный женский возраст. Это тот, когда дают меньше, чем на самом деле, но больше, чем хотелось бы.

— Типаж Франсуаз везде был «дамистым». Даже в десять лет она не выглядела хрупкой малышкой. И расцвела очень рано: пышные женственные формы, осанка, степенная, плавная грация движений, грудной мягкий голос с теплыми интимными интонациями. После тридцати она располнела ещё больше. Жак говорил: — «Расцвела».

Она верила и ходила гордо подняв голову.

Однажды… Ну, конечно же, это в коне концов должно было случиться.

— Жак попался на месте преступления.

— Но как! Оконфузился по-глупому и очень некрасиво! Если, конечно, мужчина без трусов и с другой может показаться жене привлекательным.

Франсуаз уехала на Тайланд по делам фирмы. Супруги перезванивались по нескольку раз в день. Теперь это так удобно — радио-телефон можно таскать с собой даже в туалет. И представь, Жак проявил в разговорах такую пылкость, так тосковал и жаждал ласки, что Франсуаз решила сделать сюрприз. Она сообщила мужу, что вынуждена задержаться на пару дней. Жак взвыл от тоски.

— Это будут черные дни, дорогая!

— У меня тоже… — печально промурлыкала Франсуаз, прибавляя скорость. Она уже вернулась в Париж и спешила домой по вечернему шоссе.

Автомобильные пробки выводили её из себя — путь радостной встречи казался слишком долгим. Она глазела в открытое окно???????? полной грудью вдыхая загородный воздух. Весна уже вовсю вступила в свои права — вдоль дороги цвели заросли акаций и алели поля тюльпанов, пылающих в косых лучах заходящего солнца. Все вокруг свидетельствовало о неувядаемости любовной страсти, и Франсуаз могла бы поклясться, что стремилась к своему суженому и душой и телом. Он сказал: «Без тебя меркнет свет». Он предпочитал выражаться высокопарно, но в интимных вопросах это вовсе не мешало Франсуаз. Жак сказал: «Это будут черные дни, дорогая…», бросил трубку на ковер и в восторге прижал к себе голенькую девчонку. — «У нас в запасе сорок восемь часов, киска!»

Жак проявил крайнюю неосторожность, приведя любовницу в супружескую спальню. Они занимались любовью на смятых простынях, споря об ужине. Выбор ресторана — ответственное дело для парижанина. И вовсе не возбраняется смаковать подробности меню, мечтать об?????? и устрицах, сжимая в руках женское тело.

— Сегодня я буду есть за двоих, — пообещала остроумная девушка, имея в виду ту часть тела Жака, которая находилась в ней.

— Ах ты маленькая ненасытная обжора! — Он удвоил свой пыл, стремясь удовлетворить аппетит подружки.

Солнце ещё не село. Сквозь кроны низких серебристых сосен, сквозь цельные стекла окон, идущие до самого пола комнаты, проникали низкие скользящие лучи, наполняя белое пространство розовым телом. Словно в холодную минералку плеснули малиновый сироп.

Франсуаз тихонько обошла дом вокруг, заглянула в окно кабинета, кухни и на цыпочках прокралась к спальне. — Как удачно, что Жак вздремнул. Надо тихонько раздеться и проскользнуть к нему под бок, она сбросила блузку, нетерпеливо перешагнула через упавшую на ковер юбку, приоткрыла дверь и чуть не закричала. Зажав рот ладонью, впилась в неё зубами, сдерживая вопль.

В одно мгновенье пронеслись, колыхнув зарницами, страшные мысли: «Умереть!», «Убить!», «Исчезнуть!» Но если бы под рукой Франсуаз оказался пистолет, он вряд ли пригодился бы. Она не могла шелохнуться, завороженная зрелищем чужой любви. Да, да, с этого момента Жак стал для неё чужим.

Франсуаз механически оделась, села в машину и куда-то поехала. Опомнилась лишь в аэропорту, который покинула всего пару часов назад, возбужденная предвкушением встречи.

Набрав телефон Шарлотти Менто, коротко сказала: — «Я согласна. Сегодня буду там»… — Эн вздохнула и прервала свой рассказ.

— Ну что, Ди, с меня довольно гортензий и????????? Джони соскучился, сидит как столбик, развернув бородатую физиономию к дому. Скоро начнет поскуливать, да ты верно, тоже, — Эн посмотрела на притихшую сестру. Спорим, я знаю, о чем вы оба мечтаете? — О хорошем куске мяса!

— Мне-то как раз мерещится сыр — тот, мой любимый, что я не доела за завтраком. Настоящая старая ворона, — Ди аккуратно закрепила нить булавкой и собрала в сумочку свою работу.

Они миновали расположившуюся прямо на газоне живописную группку юные существа непонятой половой принадлежности передавали друг другу косячок, смачно сплевывая в травку. Взгляд Эн скользнул по обнаженному торсу бритого верзилы, стоящего в центре компании — он с удовольствием демонстрировал прохожим затейливые разноцветные татуировки. Эн не удержала восхищенную реплику, Ди поспешила вырулить подальше от лежки панков.

— Скажи, дорогая… — Эн придержалась за подлокотники кресла, резко развернутого Ди. — Почему «ворона» — обидно, независимо от того, есть ли к ней прилагательное «старая». А вот «ведьма» резко меняла свое значение от возраста. Вслушайся: «молодая ведьма» и «старая ведьма»… Согласись, совсем разные вещи.

— Возраст вообще многое меняет. Прежде всего потому, что он уничтожает момент соблазна и физической притягательности. Молодую ведьму эти вещи делают особенно заманчивой. А старая без них — просто карга, кляча, злобная уродина… Но разрисованный парень сказал это не про себя.

— Ха! Я так громко заявила, что «добровольного идиотизма не понимаю», сославшись на твоего любимого Дали. Его возмутили подростки в черной коже и цепях, которые по его мнению хотят стать «дерьмее самого дерьма», а меня… Но а мне тоже не близки ребятки в непристойных татуировках с колечками в носу и на других местах. Безнадежно устаревшая карга.

— Старухи везде что-то не понимают. И в первую очередь — молодость. Интересно, когда это начинает происходить: поколения расходятся, как паром и кромка оставленного берега…

— У всякого по-разному. Но думаю, расставание начинается в момент первой встречи. Молодой женщине показывают новорожденного. И вот она уже мать. А тот, кто орет в пеленках всю свою жизнь, будет доказывать, сколь безнадежно велика разделяющая их пропасть. Ведь он для того и появился на свет, чтобы идти вперед… — Почему ты не остановишь меня? Совсем заболталась. Больше я сегодня и слова не вымолвлю. — Эн сосредоточилась на рассматривании прохожих. — Нет, я все же доскажу про Франсуаз. После обеда.

…После обеда с чашечками шоколада сестры сидели у круглого стола перед распахнутым балконом. По серому морю, словно нарисованный на театральном заднике, двигался совсем плоский очень неуклюжий из-за обрубленного носа сине-белый паром. Заблудившаяся оса отчаянно билась в стекло.

— Так что же решила сделать несчастная Франсуаз? Нанялась на работу в бордель? Отдалась самому богатому и самому противному кавалеру?

— Я уже объяснила — она спокойная, весьма корректная дама. Прежде чем что-то ляпнуть сгоряча, Франсуаз считает до двадцати пяти и обходится без бурных сцен. Такая не запустит в собеседника тарелкой, но и не будет на коленях вымаливать прощение. Это не тактика, это — склад характера. После первой вполне обоснованной вспышки бешенства, на пороге спальни разум подсказал взбунтовавшимся чувствам: надо переждать, успокоиться и подумать.

Неделю назад в Париж прибыла коллега Франсуаз из бельгийской фирмы. Они сидели в кафе «Флот», расположенном между Вандомской площадью и садом Тюильри. Там очаровательные витражи в стиле Ботичелли и резные деревянные панели, а повар готовит чудесные блюда провинции Аверон. Разумеется, в зависимости от сезона. Приятельницы ели засахаренную утку, эскалоп из семги со шпинатом и какие-то дары моря… В общем, они были вполне довольны жизнью.

— Ты неважно выглядишь, дорогая, — сказала Шарлотта — миниатюрная изящная брюнетка с индонезийскими раскосыми глазами.

— Ну да? — удивленно взглянула на себя в зеркальце Франсуаз. Вроде выскалась и проблем никаких. Может, стоит подкраситься в более светлый тон?

— В нашем возрасте такие мелочи упускать нельзя. Когда ты в последний раз делала массаж и питательную маску в салоне?

— Я вообще люблю все делать сама. У меня прекрасные кремы. Вот только… — Франсуаз рассмеялась. — Сапожник всегда ходит без сапог. Я отношусь к своей внешности пренебрежительно, хотя всю жизнь только тем и занималась, что внушала прекрасному полу мысль о необходимости самого тщательного ухода за своей внешностью.

Шарлотта понимающе вздохнула.

— Пора, пора, дорогуша, завести хорошего любовника.

— Так любовника или косметичку? Ты же знаешь, мне здорово повезло с мужем. Да в общем-то и с внешностью.

— Не тебе одной. Но, кажется, ты одна думаешь, что это навсегда. Любовь и тонкая кожа — продукты скоропортящиеся.

— Прекрати крутиться вокруг да около. Что ты хочешь? Переспать с Жаком? Внушить мне, что я не способна нравиться никому, кроме своего супруга?

— Еще как способна! — подмигнула Шарлотта. — Я заметила, как в твоем департаменте по тебе сохнут.

— Прекрати! Ван Дейви не в счет — мальчишка и, думаю, чей. Мы общаемся как подружки. У него феноменальное обоняние и чутье на веяние моды.

— Ладно. Перехожу к делу. — Шарлотта сосредоточенно разделывала хрустящей сахарной корочкой кусочек утки. — Тебе надо отдохнуть, причем, подчеркиваю, одной. Заняться собой, пофлиртовать, поваляться до полудня в постельке, ну, в общем, побаловать себя. Обстоятельства складываются отлично: я должна ещё неделю провести в Париже, потом, кажется, придется ехать в Милан. У меня же дома в Брюсселе полнейшая тишина. Обстановка дворцовая, район фешенебельный… Правда… На верхнем этаже идет ремонт и немного шумят…

Шарлотта настороженно взглянула на приятельницу.

Франсуаз облегченно вздохнула.

— Признайся, что там остался без присмотра грудной ребенок и парализованная старуха. Молчи, дорогая! Я поняла твой маневр. Необходим сторож. И в этом все дело. К чему только наворотила кучу всякой дребедени про меня и Жака?

Шарлотта невинно пожала хрупкими девичьими плечами: — Хотела как лучше. Хотела устроить взаимовыгодную сделку: обеспечить тебе отдых, а квартире присмотр.

— Ты действительно бросила пустой дом?

— Если бы! Остались Эркюль и Клермон. Клермон — похож на Паваротти, только почему-то не поет. Это хозяин верхней квартиры, где идет реконструкция. Он умолял меня не уезжать, пока не закончится работа с проводкой труб. А Эркюль — Эркюль само обаяние. Похож на сыщика Пуаро, хотя и кот.

— Господи! Фантастическое легкомыслие! Столько денег и сил вбухала в отделку своей квартиры, а теперь бросила её на произвол судьбы. А если её зальют? Погибнут твои уникальные ковры, картины, библиотека! Франсуаз возмущенно фыркнула. — Не понимаю!

— Я оставила ключи соседке в доме слева. Она будет кормить кота и разыщет меня в случае необходимости.

— Когда уже будет поздно! Ах, разбирайся сама. Я-то, к сожалению, ничем помочь не могу, даже если б очень захотела. Сама знаешь — у нас горячка по поводу нового экстракта.

— А, того самого, что получают из половых гормонов горилл? взвизгнула Шарлотта.

— Тсс! Секрет фирмы.

Они покосились на пожилого господина за соседним столиком, упорно смотрящего в свою тарелку, и дружно расхохотались.

…Сколь беззаботно чувствовала себя в тот вечер Франсуаз и как близка она была к катастрофе. Мысль о пустующей квартире явилась сразу же, как только в ослепительном болью сознании забрезжило первое разумное желание бежать! Словно скрываясь от преследования, Франсуаз помчалась в Брюссель.

Она взяла ключи у соседки Шарлотты, которую предупредила о появлении гостьи и, едва войдя в гостиную, рухнула на диван. Только сбросила туфли и клетчатый жакет. У дверей оставила брошенным чемодан с прелестными летними вещами, которые она купила в Тайланде.

Придя в себя, Франсуаз включила лампу под шелковым абажуром и с удивлением обнаружила, что проспала несколько часов на неудобном, обтянутом алой парчой диване. Прямо на её ногах, грея их глянцево-черной шкуркой, возлежал феноменально усатый кот. Усы и кончик мордочки были ярко-белыми. Кот щурил на свет янтарные глаза и смачно зевал розовой пастью. — Привет сыщик, — сказала Франсуаз.

Зажигая везде лампы, она обошла квартиру, столь же отличающуюся от её дома, сколь несхожими были они с Шарлоттой. Только все вышло как бы наоборот: спортивная, энергичная Шарлотта предпочла дворцовый стиль, так идущий королевской стати Франсуаз.

Но если модерновое жилище парижанки поддерживалось в идеальном порядке, то в покоях Шарлотты царил художественный беспорядок: создавалось впечатление, что здесь обитала веселая студенческая компания книги, вещи, посуда валялись в самых неожиданных местах: взяв с изящного, инкрустированного слоновой костью кофейного столика туфельку на высоченной шпильке, Франсуаз вспомнила, что в семействе Шарлотты водились нефтяные магнаты и шизанутые художники, а у неё самой постоянно менялись юные приятели авантюрного типа. Все это придавало роскошной обстановке оттенок куртуазности. Франсуаз почему-то казалось, что именно так должен выглядеть дорогой бордель эпохи Манон Леско.

На улице Мольера, где находился этот изящный трехэтажный дом, особняки по меньшей мере, столетнего возраста. И каждый — очарователен в своей элегантной парадности. Шарлотте принадлежал весь второй этаж. Здесь были камины, витражи, вазы, картины, статуэтки, а главное — огромный полукруглый эркер с балконом в самой большой и нарядной комнате.

Распахнув двери, Франсуаз вышла на балкон. Прямо перед ней покачивались ветви могучего каштана. Каждый темно-зеленый разлапистый лист был величиной с большую тарелку, а цветы в тяжелых, торчащих свечами соцветиях, по архитектурной сложности напоминали орхидею. Причудливо выгибались вокруг пушистой бронзовой сердцевиной бледно-розовые лепестки, в воздухе стоял пряный, чуть терпкий аромат и шелковистый гул суетящихся в венчиках пчел.

Кажется, впервые Франсуаз почувствовала изгнанной с праздника жизни. Все прекрасное, радостное, увлекательное теперь было отделено от неё стеной горя, от которого некуда спрятаться. От безысходности несовместимости весеннего ликования с собственной болью, у бедняжки полились слезы. А ведь она была далеко не слезливой дамой.

«Я несчастна, — сказала себе Франсуаз. — Я старая, обманутая, никому ненужная. И никогда никто уже не скажет мне, что лишь для меня распускаются и благоухают все цветы мира».

…Франсуаз прожила в Брюсселе целых три дня ни разу не выйдя из дома. Вставала далеко за полдень, шлепала босиком в бирюзовой атласной пижаме, купленной на Таиладне, варила кофе, ставила в микроволновку тосты и щедро накладывала в миску Эркюля кусочки куриного мяса из баночки с вдумчивой кошачьей физиономией и надписью «Феликс».

— Вот такие глаза у Жака, — решила она, пряча кошачьи консервы в холодильник. — Глаза любимчика и победителя. Всегда ищущие и голодные. К тому же, когда на него смотрит молоденькая шлюха, он бурчит от удовольствия… — Франсуаз крепко зажмурилась и усиленно задышала открытым ртом, чтобы не расплакаться… — «Нет. Не может быть. Этот человек не имеет права приговорить меня к старости и ненужности!» Она так сильно сжала кулаки, что ногти впились в ладони. И стала вспоминать, как смотрели на неё мужчины, что говорили, заигрывая, какие знаки внимания оказывали… И получалось, что кроме влюбленного до умопомрачения гимназиста и придурка-велосипедиста, ночевавшего под окнами её дома, никто не возносил Франсуаз в Королевы. Были, конечно же, кое-какие увлечения, букеты цветов, ужины при свечах… Но все либо бледная репетиция того праздника влюбленности, который начался с появления Жака. Что же могло случиться после замужества? Кто смел рассчитывать на симпатию женщин, так глубоко и бесповоротно увлеченной собственным супругом? Увы, бывшие кавалеры сочли её потерянной, а те, кто появлялся рядом с поглощенной семейным счастьем Франсуаз, считали её холодной и недоступной.

«Может, Шарлотта права? — женская привлекательность „тициановской блондинки“ померкла? И не так уж виновен Жак, увлекшийся молоденькой куколкой?» — спросила свое отражение Франсуаз, разглаживая кончиками пальцев морщинки у губ.

«А уличные приставалы?» — Франсуаз сосредоточилась. — Давненько не замечала она сумасшедшинки в глазах незнакомцев, сталкивающихся с ней на улице, посылающих многозначительные взгляды из своих автомобилей в дорожной пробке? Не может быть! Старость не наступает так сразу, словно Новый год по двенадцатому удару часов!

Упрямо стиснув зубы, Франсуаз тщательно оделась, подкрасилась, уложила на затылке свежевымытые легкие жасмином пахнущие волосы, подушилась своими любимыми духами и вышла на вечерние улицы.

Франсуаз не интересовали брюссельские достопримечательности, покупки и даже случайные знакомства. Она охотилась за другой добычей.

Года три назад они сидели с Шарлоттой за столиком????????? ресторанчика, стоящего чуть ли не посредине узенькой, брусчаткой вымощенной улице! Вечерами центр города превращался в лабиринты одного огромного ресторана. Всюду — раскрасневшиеся от вина жующие лица, разноцветный свет, окрашивающий воздух, скатерти, брусчатый тротуар, листья плюща, обвивающего решетчатые перегородки, кустики туи, лавра, флордоранто в кашпо. Бумажные фонарики, витрины с развалами розовой семги, печальных омаров, крупнохвостых креветок, всевозможных «фруктов моря» и рыб среди кусков прозрачного льда и зернистой снежной крошки.

Запахи шкварчащего в масле мяса со специями, поджаренной рыбы, тухловато-сладкий душок омаров и крабов, пота, духов, яловой кожи «техасских» сапожек, сигаретного дыма, цветов с верхних балкончиков, политого водой асфальта сливались в единый букет всеобщего пиршества обжор и гурманов.

Франсуаз и Шарлотта хохотали, потягивая розовое вино и обсуждая новый проект фирмы — духи на основе экстракта феромонов.

— Это принципиально изменит парфюмерию. Мужики, словно мартовские коты будут идти по следу источающей феромоны самки… — Шарлотта изобразила голодный кошачий взгляд. — Собственно, так устроено в природе половые гормоны несут в себе особое вещество, действующе на обоняние и непосредственно на нервные центры, заведующие возбуждением. — Франсуаз хитро улыбнулась. — Видела бы ты, что происходило с подопытными крысами! Групповой секс. Они, действительно, впали в экстаз.

— Давно известно, что Наполеон направлял Жезофине гонца с письмом: «Не мойся. Я скоро приеду». Многим нравятся естественные запахи человеческого тела, особенно те, что имеют отношение к сексу.

— А экзалтолид? Его давно используют в парфюмерии и особенно в духах. Наверное поэтому, надушившись, женщины чувствуют прилив романтических настроений.

— Это штука, которую нашли в моче? — уточнила Шарлотта.

— Да, причем в мужской экзатолида в два раза больше. А уж феромоны способны превратить паиньку в сексуального маньяка. Ты понимаешь, пока эта тема на уровне эксперимента и не подлежит огласке.

— Я не журналист и не конкурент. Меня волнуют жиры и масла. Успокоила коллегу Шарлотта.

— Наш шеф рассказывает про действие феромонов такую байку. В XV веке некий французский аристократ, возвратившись с охоты, в конюшне замка подобрал первую попавшуюся ему под руку тряпку, чтобы оттереть свой взмокший лоб. Тряпка оказалась сорочкой, которую выбросила за ненадобностью дочь хозяина этого замка. Несчастный аристократ тут же воспылал неукротимой страстью к не совсем юной и вовсе не привлекательной особе.

— Великолепно! Трудись, дорогая, дерзай. Наша старость будет обеспечена! Только не рассказывай Жану о своем парфюмерном секрете, пусть ходит за тобой, как привязанный.

— Иногда его бывает даже слишком много, — нарочито вздохнула Франсуаз, гордившаяся ненасытной страстью мужа после десяти лет брачной жизни.

— Тогда душись кошачей мочой — кого хочешь отвадит. Лишь я могу любить своего Эркюля после того, как он помочился в кресло Людовика XVI! Приревновал меня, бедняга, к одному весьма несимпатичному, кстати,?????????? Испортил кресло, на котором обычно спал, а в ботинок Витольда нагадил! Да, да, дорогая, коты умеют любить и мстить.

— Ой, не к столу! — поморщилась Франсуаз. — К счастью, мужчин приманивают не только запахи. Ты заметила, в паре мы пользуемся бешеным успехом.

Шагающие мимо люди, обшаривали голодными взглядами столики ресторанов, а мужские глаза подолгу задерживались на пышной блондинке и миниатюрной азиатке с явным намерением завязать знакомство. Но подруги лишь посмеивались над ними.

Лукавят женщины, утверждающие, что заинтересованный мужской взгляд приятный трофей и только. Это ценный документ, удостоверение в женском превосходстве, праве на завоевание, самоуверенность, капризы. Как легко пренебречь им в тридцать и сколь дорожат им те, кто давно перешагнул пору юности!

Обманутая, преданная Франсуаз нуждалась сейчас в особых, мимолетных взглядах не меньше, чем затерявшийся среди песков путник в глотке парниковой воды. Именно эта жажда привела её на улицы Брюсселя.

Элегантная блондинка в легком креповом костюме цвета слоновой кости отрешенно двигалась среди вечерней толпы. Краешком глаза она оценивала безрадостную ситуацию: женщины похожи на футбольных вратарей, безвкусны, нарочито неэффектны, с презрительной эмансипированной запущенностью. Витрины бедноваты и перегружены «писающими мальчиками» в разнообразнейшем сувенирном исполнении — от штопора до садовой скульптуры. Собаки — мелки и уродливы. Мужчины, как таковые отсутствуют. Не принимать же во внимание подчеркнуто элегантных старичков с дужками слуховых аппаратов или патлатых юнцов, ошалевших от наркоты?

Франсуаз удалось заметить лишь одного эффектного и романтически настроенного кавалера. Молодой франт почти на руках вынес из освещенных дверей фешенебельного ресторана пьяненькую женщину. Желтый костюм, обтягивающий минимум пятидесятилетний торс, измялся, тощие ноги едва держались на подкашивающихся каблучках. Дама вполне могла бы сойти за его бабушку, если бы не вела себя как разрезвившаяся школьница. Особое сюсюкающее кокетство, настигающее престарелых????????

Нужно что-то нашептывать виснущей у него на руках подружки, красавец усадил её в роскошный автомобиль и умчал в весеннюю бархатную ночь. Что-то вроде зависти царапнуло Франсуаз.

Она остановилась возле витрины, наблюдая в стекле за проходящими мимо мужчинами. Никто не подошел к ней, не заговорил, как часто бывало раньше. Да никто из представителей сильного пола и не слонялся здесь в выжидающем одиночестве. Даже глуховатые пенсионеры прогуливали под ручку своих седеньких спутниц жизни.

Сердце Франсуаз больно сжалось. Давненько не задумывалась она о таких вещах, как внимание случайных прохожих. Принимала за чистую монету комплименты друзей и коллег…

И вот теперь — нарядная и благоухающая парижанка осталась одна на вечерних улицах. Франсуаз независимо проплыла мимо группы смуглых южных парней, одетых в кожаные куртки. Боковым зрением отметила, что они обсудили пышную блондинку и один двинулся следом. Франсуаз приготовила фразу и слышала победный стук своего сердца.

— Мадам, не могли бы вы задержаться на секунду?

Не замедляя шага Франсуаз подняла на приставалу насмешливо самоуверенные глаза. Он был юн, крепок и очень хорош.

— Взгляните, мадам, отличные часы. Совсем новые и цена смешная. Парень достал из внутреннего кармана браслет, сверкнувший в свете фонаря.

Вспыхнув от возмущения, Франсуаз резко повернулась и пошла прочь. Этот жалкий эмигрантишка пытался всучить туристке ворованные часы! Он видел в ней не женщину, а подходящий объект для мелкого бизнеса…

Чуть не бегом Франсуаз домчалась до своего дома, опрометью взбежала по освещенной пустой лестнице на второй этаж и с облегчением захлопнула за собой дверь роскошной, пахнущей восковой мастикой и каштановым медом, квартиры.

В ноги бросился Эркюль, юлением и трением выражал свою полнейшую преданность.

«Заведу кота! Поеду в Грецию, одену мини-юбку и пройдусь по базару. Пусть „облизывают“ мои тициановские ляжки масляные южные глаза», лихорадочно решила Франсуаз, переводя дух.

Телефон звонил долго и упорно. Голос Шарлотты звучал торжествующе: «Поздравляю! Твой муж в психушке. Ну — почти. Поснял по авралу всю фирму ему говорят: мадам Фейт задерживается в Тайланде. Он звонит туда. Там говорят: давно уехала!»

— Погоди, не тараторь. Ты сообщила Жану, где я?

— Конечно, нет! Сказала только, что ты собиралась отдохнуть в одиночестве. Чтобы не беспокоился. А то ведь станет разыскивать тебя по Интерполу: Когда вернешься?

— Не знаю. Жану ничего не рассказывай. Пусть развлекается на свободе… — мрачно сказала Франсуаз.

— Да что случилось-то? Ты ж меня хотя бы в курс введи! А то сообщила: «еду в Брюссель» — и одна! Любовника что ли завела?

— Потом объясню. Любовницу завел Жан. Я развожусь. Я пока хочу отдохнуть, извини, кот выпрашивает еду.

— Славный мой усач! Ты его любишь?

— Обожаю. — Франсуаз повесила трубку и вопросительно посмотрела на Эркюля. Желтые глаза смотрели просяще и преданно. Как у Жана. Когда ему ещё что-то хотелось. Но ведь ему хотелось же!

Громко всхлипнув, Франсуаз опустилась на кухонный стул: крупные слезы закапали прямо в кошачью миску, вылизанную до блеска. Всем своим видом Эркюль старался привлечь внимание странной женщины к холодильнику. Она забыла положить еду и, похоже, собирается кормить его соленой водой.

В ванной комнате Шарлотта отвела душу — дворцово бордельный стиль достиг аффиоза. Большая комната — вся в малахитовом мраморе, зеркалах и с полнейшим «ретро-декором» — от самой ванны с высоким изголовьем, стоящей на бронзовых лапах и напоминающей саркофаг, до окна с витражной розеткой, как в соборе парижской богоматери.

Франсуаз захлопнула окно, выходящее в задний дворик, где ночами резвились окрестные коты, а днем под зонтиком у соседки пил вишневое пиво и читал газеты безобразный старик.

Взбив пену нейтрально освежающего аромата, Франсуаз улеглась и попыталась расслабиться. Но вчерашнее поражение напомнило о себе отвратительным послевкусием конфуза.

В чем же дело? Жан называл жену «Венерой, богиней эпохи Возрождения». Он терял голову от её тяжелой груди, тугих массивных бедер, обтянутых белой нежной кожей. А ноги?

Франсуаз вытащила из воды ноги и положила на мраморный бортик розовую пятку. Ни разу ей не приходилось удалять волосы! Идеально гладкая, округлая, прочная, словно высеченная из мрамора, конечность.

Интересно, чем занялась та примечательная парочка в автомобиле? Или красавец умчал «барышню» в свой загородны особняк, чтобы осыпать прелестницу розовыми лепестками? — Почему-то вспомнила Франсуаз пьяненькую даму в желтом костюме и её блестящего кавалера.

«Да она же платит красавцу!» — вдруг осенило Франсуаз. — И вилла и автомобиль — ее! А как все это происходит у продажных мужчин? Он старается думать о своей молоденькой любовнице или возбуждаться от дряблых телес, размазанной на увядших губах помады?

Франсуаз вздохнула — что-то тяжело ухнуло над её головой, посыпалась известковая пыль, в образовавшуюся пробоину просунулся металлический прут.

— Э-а! Вы с ума сошли! — крикнула она в потолок, выскочив из воды и глядя на исчезающую в дыре, словно хвост змеи, железяку.

— Прошу прощения, мадам! Ущерб оплатит фирма.

— А дыра?! — Франсуаз разъяренно?????????? на появившегося в окне рабочего. Одной рукой он держался за металлическую лестницу, другой стряхивал с плечей синей футболки кусочки штукатурки. За его спиной буйно цвело дерево старой черешни.

— Даю честное слово — завтра вы забудете об этом инциденте. Рабочий исчез.

— О черт! — Франсуаз увидела себя в зеркальной стете — раскрасневшуюся жирноватую фурию с мокрыми, кукишом скрученными на темени волосами. Она даже не прикрылась полотенцем.

Огорченная происшедшим, Франсуаз включила кофеварку, достала ветчину, бросив шкурку громко урчавшему под локтем Эркюлю. Стало совершенно очевидно, что поездка в Брюссель была ошибкой. Все напрасно. Оскорбленное самолюбие залечить не удалось, на пепелище загубленной жизни не прорастает даже бурьян… «От себя не скроешься — с назидательностью опытной матроны, отчитывающей легкомысленную особу, подумала Франсуаз. — Дурацкая игра в прятки, закончившаяся дырой в потолке». Франсуаз решительно загрузила в микроволновую печь тосты с ветчиной и сыром. Изнурять себя голоданием она ни в каком случае не собиралась.

Звонок в дверь отвлек её внимание. На лестничной клетке стоял уже знакомый парень, но теперь — с ведерком и мастерком в руках. Он смыл меловую пыль и оказался мулатом — бронзовым, как вентили в ванне Шарлотты, пожалуй, с изрядной добавкой свежемолотого кофе.

«Вентили с кофе! — ухмыльнулась Франсуаз. — Да ты ещё и глупеешь, старушка».

— Сегодня же подам судебный иск на вашу фирму, — злобно объявила она, ловя себя на желании съездить по улыбающейся физиономии негритоса. Такого с ней ещё не происходило.

— Я пришел сделать у вас ремонт. — Он блеснул яркими зубами.

Франсуаз окончательно разозлилась: банный халат Шарлотты едва запахивался у неё на животе, полотенце громоздилось смехотворным тюрбаном. Второй раз этот парень застал её врасплох.

— Вы испортили дорогую отделку, а теперь без всякого предупреждения врываетесь в дом! — Она сделала шаг вперед, пряча за спину рвущую в той руку. Похоже, дубине достанется все, что причитается мерзавцу Жану. — Вон! — скомандовала Франсуаз.

— Зря нервничаете, мэм. — Парень продолжал добродушно улыбаться. Спорим, вы не найдете и следа дыри после моей работы? Уверяю, вам будет даже скучно смотреть в потолок, не имеющий никакого изъяна.

— Скорее, я стану бешено хохотать, вспоминая ваши труды. — Франсуаз сосчитала до 25 и отступила, пропуская рабочего. — Пройдите в ванную. Постарайтесь ничего не испортить и не развести грязь. — Она выразительно посмотрела на заляпанные краской кеды парня и роскошный ковер.

Рабочий с готовностью сбросил обувь и пошел в ванную босиком, мелькая розовыми пятками. Этот парень, очевидно, пренебрегал носками.

Франсуаз выключила кофеварку, сделала пару глотков крепкого черного кофе и даже не достала из духовки давно готовые тосты. Позавтракать с аппетитом ей, увы, опять не удалось. Сейчас-то для этого была вполне уважительная причина: непрофессионализм и безответственность во всяком деле бесили Франсуаз.

Она обошла квартиру, смахивающую после уборки на музей и присела на пуф у трельяжа. Включила по????????? хрустальные бра, в упор уставилась на свое отражение, готовя беспристрастный приговор.

Как ни крути — лишних пятнадцать лет и столько же килограмм. Та крошка, что была с Жаном, весит наверняка не больше шестидесяти. И вряд ли отметила двадцатилетие.

С фотографической отчетливостью Франсуаз вспомнила всклоченные каштановые пряди, маленькие, подрагивающие от толчков груди, полуоткрытый, натурально пунцовый, искусанный в страсти рот. Шарлотта права, пора заняться собой. Открыв ящички, Франсуаз вывалила на тумбу гору косметики, затем тщательно, со знанием дела «нарисовала лицо». Жан вселил в неё такую несокрушимую самоуверенность, что она — профессионалка — стала пренебрегать макияжем. Он вероятно забыл, какими зелеными могут быть её глаза, как сочно блестят губы, умело сдобренные парфюмерной «приправой». А волосы? Тряхнув головой, Франсуаз распустила длинные густые пряди. Когда они впервые встретились в «Парижском небе» прическа Франсуаз казалась небрежной. Кому надо знать, что два часа, проведенные в парикмахерской, сделала её природную ценность настоящим сокровищем. Мусс, гель, лак… слегка подвить, немного начесать… Может, отрезать вновь челку? Щелкнув маникюрными ножницами, Франсуаз остригла переднюю прядь. В лице появилось что-то давно забытое, игривое. Но шея и плечи — ужасны. Сбросив халат, Франсуаз провела руками по своим бокам, приподняла груди. — «Может сделать глобальную подтяжку? Заняться аэробикой, голодать?» Вдруг она показалась себе такой жалкой, потерянной, что в глазах повернулись слезы и все поплыло в горячем тумане. Плаксивость — жалкая привилегия слабых.

— Мадам, вы прекрасны…

Сквозь кривую оптику слез Франсуза увидела стоящего в дверях ванной парня. Он подошел к ней, не отрывая восхищенных глаз и встал за спиной, любуясь отражением.

Франсуаз не шелохнулась. Руки парня легли ей на плечи и, лаская кожу, наслаждаясь ею, спустились к груди.

«Что делать?! Что? Что…» — панически засуетились бестолковые мысли. — «Заткнитесь!» — приказала им Франсуаз, закрывая глаза и откидывая голову.

Ковер Шарлотта недаром привезла из Египта. Мягкая натуральная шерсть, чистые тона, чудесный рисунок. Лежа в объятиях темных рук, не выпускавших её, Франсуаз рассматривала осликов и верблюдов, идущих караваном по сине-зеленой кайме. Она лежала спиной к своему случайному партнеру, ощущая его влажную кожу, запах пота, крепость мышц. Она никогда не забудет того, что произошло. Но не вспомнит, наверное, его лица.

— Ты чудесная. Восторг, — шепнул он в затылок и прильнул губами к шее.

Его тело прижалось к её спине, бедрам, ногам, стремясь захватить добычу всю целиком. Так маленьких насекомых растворяют в своей манящей плоти. «Отрава, яд, страсть…» — пронеслось в голове Франсуаз. Прежде чем вновь провалиться в горячечное блаженство, она взглянула на каминные часы: любовники провели на ковре больше часа!

— Эй! — Она отстранилась. — Тебе пора на работу.

— Ого! — Он тоже увидел отмахавшие круг стрелки. — Совсем спятил. Не могу от тебя оторваться. — Он притянул её к себе.

— Жадина. — Франсуаз не поддалась. — Тебя выгонит шеф.

Парень нехотя поднялся, подмигнув Франсуаз, натянул джинсы. Она медленно встала и, послав ему воздушный поцелуй, рухнула поперек огромной, покрытой синим атласом, кровати…

Проснулась, ощутила чужой запах на своей коже и прокрутила в памяти все заново — «от и до». — «Да это же великолепно! Он лет на пятнадцать моложе, горяч и неутомим, как дикий зверь! — сказала она себе. — Он не просто совершал физиологический акт — парень наслаждался тобой, твоим телом, кожей, губами, запахом. Каким искусным и утонченным оказался этот дикарь!»

Франсуаз с удивлением поняла, что никогда в жизни не совершала ничего подобного. Никогда не занималась сексом без преамбулы флирта. А это значит — без лишних мыслей. Возможно прекрасных, но, как оказалось, — лишних. Она так хотела нравиться Жану, так боялась потерять титул «единственной», и «самой прекрасной», что все время оставалась настороже: что-то скрыть, умело польстить, изящно сострить. Она старалась быть чуткой подругой, надежной спутницей жизни. И вот, на закате женской славы, оказывается, что лучшим мужчиной в её жизни стал этот случайный партнер.

— Да ведь ты даже не знаешь, как его зовут? — спросил некто охрипшим голосом.

— И не надо. Пусть это будет самое красивое имя, которое я способна придумать, — задиристо ответила Франсуаз.

— Он ничего не спросил о тебе?

— Зато сумел узнать самое тайное.

— Он — простой рабочий, плебей, плохо говорящий по-французски.

— У него забавный акцент, молодость и фигура голливудского героя, — не сдавалась Франсуаз. — К тому же — я не платила ему денег!

Последнюю фразу она произнесла вслух, осознавая свое превосходство над старыми, уродливыми, жадными, покупающими любовь.

Смеясь, она вошла в ванную комнату — никаких следов пробоины и мулата. Даже мраморный пол сияет чистотой. Лишь едва заметно на потолке влажное пятно, да поблескивает за окном в лучах вечернего солнца перекладина металлической лестницы.

Взять реванш — это удовольствие даже для такой незлобивой натуры, каковой всегда считала себя Франсуаз. — Увы, вопреки проповедям о смирении и подставлении второй щеки так устроено большинство из нас. — Эн виновато посмотрела на сестру. — Сознаюсь, мне было не очень противно, когда твой муж потерял от меня голову. Это хоть что-то объясняло в нашем с тобой странном соперничестве и метаниях Грега. Зеркальное отражение — закон существования близнецов. Потянувшись ко мне, Родриго лишь подтвердил его. Но, честное слово, дорогая, я не получила никакого удовольствия, узнав о твоей ревности и внезапном отъезде. Это уже было слишком серьезно. Мне не хотелось причинять тебе боль. — Эн сурово насупила брови: — Выходит, я все же не очень плохой человек.

Русский писатель Михаил Светлов — мужчина весьма насмешливый, сказал: порядочный человек тот, кто делает гадости, не получая от этого удовольствия. Ведь самим своим существованием, постоянным стремлением опережать других в жизненной гонке, мы раним соседей по марафону.

— Тут извечное противоречие. Лидерство, состязательность заложены в человеческой природе. Не буду же я извиняться перед другими, что лучше одета. И художник не мучается, переплюнув собратьев по цеху и не колотит себя в грудь: простите, господа, что я так чертовски талантлив! Самореализация находится без тщеславия. Тщеславие — полезное, но не самое симпатичное качество в людях. Как и мучительность. Лично я, центристка, ценю чувство меры, а в данном случае ратую за победу Франсуаз. Совершив нечто весьма для себя несвойственное, она почувствовала эйфорический подъем, будто перевернула страницу и начала все заново. Событие стоило отметить. Стоило одеть самое нарядное платье из Тайландского чемодана, просидеть пару часов у парикмахера и, взяв очаровательный опель-седан Шарлотты, отправиться загород.

Озеро Женваль — чудесное место в любое время года и суток. Но на закате весной — каждый, кто становится романтиком и влюбленным. Это так же естественно, как сглатывать слюнки возле жаровни с подрумяненным мясом и пускать слезу умиления при виде новорожденного. Если можно было бы вести такого рода статистику, готова побиться об заклад, что именно в это время здесь прочитывается наибольшее количество стихов, произносятся особенно пылкие любовные признания и возрастает частота поцелуев. В общем, декорации, располагающие к возвышенным чувствам и философским размышлениям о прелестях земного существования.

Оставив машину на ближней к шоссе стороне озера, прямо против которой садилось за кроны огромных ясеней раскаленное докрасна солнце, Франсуаз решила обойти озеро вокруг. Она наблюдала за сменой красок на воде, меняющей алую чешую на лимонно-серую, а затем — серебристую, с бархатистыми ночными подпалинами, ловила запахи из многочисленных ресторанчиков и садов очаровательных вилл, окружавших озеро, думала о том, как прекрасно быть молодой, свободной, желанной. О том, что впереди ещё много всего: приключений, неожиданных встреч, замираний сердца, вздохов и пылких взглядов. И много сил для того, чтобы начать все заново, никого не обвиняя и не грызя локти от обиды.

Она задержалась на дорожке под освещенными, открытыми на свежий воздух окнами ресторана в старинной гостинице — шале, с круглой башенкой и каменными стенами, сплошь завитыми плющом. Ей был виден потолок, покрытый лепниной, огромная люстра из кованого черного металла с торчащими свечами, а прямо под ней — голова официанта. Даже по наклону, по блеску черных, глянцево зачесанных волос было понятно, как внимательно углубился он в раскрытую атласную карту, обсуждая с сидящими за столом, невидимыми с дорожки клиентами нюансы заказа. Ровно шелестели струи фонтана, где-то на той стороне озера играл оркестр, светились красные фонарики на террасе китайского ресторана — все было мирно, чинно и невероятно обаятельно. Странно, как меняется мир от совершеннейшего пустяка.

Франсуаз тихо рассмеялась, вспомнив недавнее приключение и подумав о том, как удивился бы этот работяга, окажись рядом с шикарной парижанкой за столиком вот перед таким холеным и хорошо вышколенным официантом. Конечно, парень корчил бы из себя бывалого гурмана и таращил глаза на Франсуаз, обстоятельно обсуждавшую с официантом качество спаржи и вкусовые оттенки соусов с мудреными французскими названиями… Он, вероятно, приехал на заработки из Южной Америки. Полуиспанец, полуараб. Или все же немного негр? Как чудесно лоснилась его бронзовая кожа рядом с её атласной ягодицей…

Франсуаз снова перебрала впечатления свидания, с подробной отстраненностью знатока, посетившего театральную премьеру или вернисаж. Если уж мечтать о любовнике, то о таком. И что только возомнили о себе её помешанные на любовных интрижках соотечественники? Пфф! — Франсуаз фыркнула, подумав о Жане — он считал себя неотразимым мужчиной и выглядел как герой, переплывший Ла-манш в январскую стужу, если ухитрялся овладеть женой два раза подряд.

Дикарь-работяга занимался сексом так, словно это было его жизненное призвание и за случайные подвиги на ковре полагается Нобелевская премия.

«Милый, безымянный маэстро!» — прошептала Франсуаз, загадочно улыбаясь.

Фанерный китаец с дымящимся блюдом преградил ей дорогу, запахи пряной кухни развеселили желудок — Фарнсуаз свернула в освещенные оранжевым светом фонариков двери. Китайский ресторанчик — то, что надо для хорошего ужина одинокой женщины. Не слишком шикарно, вполне демократично и потрясающе вкусно.

Она села за угловой столик на террасе, висящей над озером и заказала далеко не диетические блада. Если воздержание в еде и необходимо, то только не сейчас.

Еще утром, с отвращением покинув кухню и нетронутый завтрак, Франсуаз не поверила бы, что с таким удовольствием сможет поглощать ужин разделывать зажаренных в кляре королевских креветок, впиваться зубами в сочные ломтики свинины, сдобренные апельсиновым соусом, потягивать жасминовый чай и смотреть на поднимающуюся над озером луну.

Интересно, как выглядит ковер в спальне над распахнутым лунным окном? — Франсуаз вообразила темную комнату, два тела, слившихся на полу и ветерок, напоенный горечью каштанового меда. Он овевает любовников, охлаждая пылающую кожу… А что если нынче ночью… А что, если они придет снова — появится в окне и скажет: ты прекрасна… Он придет, обязательно придет! Франсуаз прервала свидание, пугая парня шефом, а он даже не попрощался. Конечно же, они лишь ненадолго разомкнули объятия, чтобы встретиться вновь!

Сердце Франсуаз бешено заколотилось, она едва не выронила дрогнувшую в руке фарфоровую чашечку, вся вспыхнула, поняв только сейчас, что думает лишь об одном — о том, что случится ночью.

— Говорю тебе, это она! — услышала Франсуаз за своей спиной английскую речь.

— Тебе везде мерещатся знаменитости и важные знакомые, — ответил женский голос.

Очевидно, речь шла о какой-то забредшей сюда актрисе.

— Добрый вечер, мадам. Извините за беспокойство. — Рядом с Франсуаз стоял он, смущенно улыбаясь и комкая в руках салфетку. Светлые брюки, в тон им — оттенка молочного шоколада — элегантный пуловер. Круглые стильные очки на тонком, скорее арабском, чем негритянском носу. Непонятно, как Франсуаз узнала его, но узнала мгновенно, оцепенев от неожиданности.

— Вы, кажется, завершаете ужин? Если никого не ждете, не подсядите ли к нам? Я как раз рассказывал Грейс о ремонте.

Вместо того, чтобы отказаться, Франсуаз почему-то поднялась и пересела за соседний столик.

— Привет. Меня зовут Грейс, — с любопытством уставилась на Франсуаз молоденькая девица. Немытые волосы небрежно завязаны в хвост, на груди стянуты рукава пестрого, наброшенного на плечи, свитера.

— Френси рассказывал какие красивые комнаты в вашем доме.

— Дом не мой, — сказала Франсуаз по-английски, глядя на черную кайму под ногтями малышки.

— Мы с Грейс живем в плохонькой гостинице у вокзала. Душ только один на весь этаж. — Как бы извинился за свою подружку Френси.

— Меня зовут Франсуаз Бордери (она почему-то назвала свою девичью фамилию). Я парижанка, временно гощу у подруги.

— Ха! Вот здорово — я сижу между двумя Франсуа — могу загадывать желания. — Грейс значительно посмотрела на своего дружка. — А он сказал, что вы очень известный дизайнер рекламы.

— Это Шарлотта! Я занимаюсь совсем другим. — Машинально произнося слова светским тоном, Франсуаз ощущала, как увядает распустившийся в её душе цветок и опустевшее нутро заполняет мертвецкий холод.

— Я рассказал, как починил в вашей ванной дыру в потолке, Грейс не поверила и все просила показать ей, — объяснил парень. — Я ведь недавно работаю маляром.

— Ах, Френси — жуткий хвастунишка. Его взяли в строительную бригаду мусорщиком. Да, да! — Грейс закрыла ладонью рот, спешившего возразить дружка. — А уж штукатурить — сомневаюсь. Он жуткий белоручка.

— Тем не менее, ваш друг ничего не придумал, — сказала Франсуаз, не в силах подняться и уйти. Она осознавала, что выглядит как говорящий манекен.

— Нет, конечно, кое-что у него получается отлично! — веселилась Грейс.

— Перестань! Жалею, что позволил тебе пить вино.

— Мадам, вы видите перед собой Франси Ригга-младшего. — Торжественно объявила Грейс и, не заметив потрясения на личе Франсуаз, пояснила: — Отец этого мусорщика — генеральный директор банка в Вашингтоне, сынок заканчивает факультет в Прикстонском университете и уже здорово помогает папаше крутить капиталы.

— Грейс! Ну что за старомодный пафос! Твой отец — грузчик в порту, и ты из кожи вон лезешь, демонстрируя свои пролетарские замашки и независимость. Удрала из дома и притащилась сюда, чтобы посмотреть, как я буду работать каменщиком. Мне необходимо освоить язык!

— Чучело! Плевать мне на твои закидоны в смысле строительных упражнений. Мне интересуют совсем другие игры. — Обвив шею парня, она прижалась к нему. — А вообще — забавно. Обычно мой красавчик занимается пробиванием дыр. А здесь — залепил! Это как, приятно? — Она захихикала, наслаждаясь оторопью француженки. — Можно, я приеду завтра взглянуть на апартаменты и работу Френси?

— К сожалению, я завтра уезжаю. — Франсуаз, наконец, нашла в себе силу подняться. — Желаю вам больше не портить чужие потолки, мистер Ригг.

…Она не могла уснуть до утра, перевернув простыни и одеяла. В саду за окном происходили кошачьи разборки, у соседки жарили на барбикю и громко смеялись подвыпившие гости. Все было невыносимо противно, даже белеющие в темноте ветки черешни. Ничего не напоминало о её недавних видениях. Еще один мираж, оказавшийся обидным обманом. Темпераментный повеса взял то, что плохо лежит — овладел перезрелой, скучающей женщиной. Один из самых ни к чему не обязывающих эпизодов. Ни к продолжению связи, ни к тому даже, чтобы запомнить случайной партнерши по «спортивному сексу».

Работяга оказался интеллектуалом, да к тому же — богачом. От этого Франсуаз становилось особенно больно, словно её снова предали. Предал тот, кто должен был оценить разницу между изнеженной дамой и немытой глупой «девчонкой».

«Он оценил. И выбрал девчонку.» — Жестоко сказала себе Франсуаз.

Утром она позвонила в аэропорт, заказала билет, вызвала такси и почти не глядя собрала чемодан. Ей не хотелось находиться в малахитовой ванной, зажмурив глаза, она торопливо окатилась прохладным душем, кое как почистила зубы и рванулась прочь, оставляя навсегда это проклятое место.

Таксист сообщил о прибытии. Франсуаз закрыла окна и балконные двери, проверила краны и подошла к двери. Звонок заставил её вздрогнуть. На лестничной площадке стоял Франсуа в рабочей клетчатой рубашке и замызганных джинсах. Из-за его плеча выглядывала Грейс, с вызовом рассматривая Франсуаз.

— Прости… — сказал юный Ригг напонятно по какому поводу. — Может Грейс глянуть на потолок?

— Да нужен мне ваш сраный потолок! — Девушка прорвалась вперед. А вы, мадам, не промах. Френси рассказал, чем вы тут занимались. Он жутко неугомонный кобелек. И дубина-дубиной — возомнил, что ты в него втюрилась.

Франсуаз взяла чемодан, снисходительно посмотрела на девицу. Молодость — недостаток, который проходит сам собой. Возможно, с годами ты поумнеешь и поймешь, что не стоит унижать мужчин. Тем более — Франсис великолепен. Я получила огромное удовольствие, это чистая правда. А теперь — извините, друзья, меня ждет такси.

Оттолкнув Грейс плечом, парень перехватил из рук Франсуаз чемодан. Ты не можешь никуда ехать. Ремонт ещё не окончен. Штукатурка в твоей ванной снова осыпалась. Я только что видел дыру. — Он с вызовом впился ей прямо в глаза своими огромными блестящими зрачками.

— Меня это не касается. — Она сделала шаг вперед. Но парень не уступил дорогу — они столкнулись грудью. — Мне пора уезжать, меня ждет такси.

— Ты не поняла. Это Грейс пора уезжать. Ее заждались родители, твердо сказал он.

— Ах ты, гад! — Взвизгнула девица и, саданув кулачком по широкой спине дружка, бросилась вниз по лестнице.

В тишине переливчато забили большие напольные часы.

— Десять, — сосчитала Франсуаз. — Я опоздала на самолет. Что же теперь будет? — Она не шелохнулась, чувствуя жар прильнувшего к ней молодого тела. Пробежав вдоль позвоночника, пальцы Франсиса расстегнули молнию на её спине.

— Подумай, что скажешь своему мужу. Я не собираюсь терять тебя, девочка.

Подхватив Франсуаз на руки, Франсис унес её в спальню.

… — Ну, это несерьезно… — засомневалась Ди. — Он студент и, разумеется, тот ещё бабник. Наверняка, покруче Жана. У них нет будущего. Не станет же Франсуаз выходить за него замуж?

— Ты неисправимо старомодна, старушка. Чувствуется влияние испанской провинции. Если любовь — то непременно — до гроба. Переспали под венец… А может, самые драгоценные подарки получают вопреки здравой логике не с витрин шикарного салона? Находят свой заветный талисман на обочине заезженных дорог?

— Всякое бывает… — примирительно вздохнула Ди. — Но супруги-то примирительно и теперь ходят взявшись за руки.

— На следующий день Жан примчался в Брюссель, разыскал дом Шарлотты (она, естественно, все ему рассказала) и на коленях вымаливал прощения у Франсуаз. Она стояла посреди гостиной перед распахнутым балконом, гладила каштановые волосы мужа, изрядно поредевшие на затылке и думала, как щедра судьба на запоздалые подарки. «Все будет — стоит только расхотеть». Час назад она проводила Френси, договорившись о вечернем свидании. Все это было похоже на опьянение, из которого предстояло когда-нибудь вынырнуть. Но как же скоро?

— Наша размолвка лишь укрепит любовь, — деликатно сформулировал Жан. Я приложу для этого все усилия.

Супруги вернулись домой. Дома бурно поссорились, потом примирились и с пристрастием интеллигентов к самокопанию, рассказали друг другу все.

А поняв и простив — распахнули объятия, думая, что поднялись на более высокий виток супружеской мудрости, когда взаимопонимание и уважение становятся главными приоритетами союза. Франсуаз не отвечала на звонки своего юного поклонника, не забывавшего о ней и в Америке. Она погрузилась в обновление интерьера своего дома, занялась своей внешностью и совместным гардеробом — теперь у них с Жаном были «парные» костюмы для каждого случая. Супруги выглядели как манекены с одной витрины или модели с разворота модного журнала — в одном стиле, в одной цветовой гамме. Они решили побольше путешествовать, почаще бывать на людях, общаться, расширить круг знакомств и интересов…

Но когда прошел ажиотаж примирения и реорганизации, супруги стали все реже заглядывать в глаза друг другу, боясь увидеть там сожаление. Даже в зимние вечера у камина они зачастую молча смотрят телевизор или читают. Мечты о каких-то нереализованных возможностях, непережитых сюжетах, неиспытанных страстей посещают обоих.

Они ещё сражаются, но на пороге дежурит скука…

— Не слишком оптимистический рассказ… — Ди недовольно пожала плечами. — Обычная житейская история. Собственно это сразу заметно по их глазам. Я обратила сегодня внимание — идут, сцепив пальцы, а смотрят в разные стороны. Женщина, наверняка, возвращается в те брюссельские дни. А он… Он размышляет, сумеет ли урвать ещё хоть один кусочек свободы, прежде чем отдаться во власть хладнокровной старости… Печально, Эн. Что же говорят твои розовые очки?

— «Портится все, что может испортиться. Портится даже то, что не может испортиться». — Это закон, Ди. Самый суровый и неоспоримый. Хаос единственное устойчивое состояние материи. Гармония — искусственное сооружение, её смерть неизбежна. Энтропия, обоснованная физиками — и есть Дьявол, разрушение, хаос. А Бог — то, что противостоит ей, созидает. Созидание, творчество — вот на чем держится этот мир. Неважно расписываешь ли ты потолок сикстинской капеллы и делаешь жаркое для голодных ребятишек. Каждый приносит свою песчинку — и здание растет…

— Ты действительно перегрелась. Словно лекцию читаешь в Венском университете.

— Это неплохо получалось у Хантера. Дома он тоже любил порассуждать. Не удивительно, что я заразилась.

— И портишь этим нормальную бабскую болтовню. Мне не понравился конец истории Франсуаз. — Ди прошлась по краю законченного кружева двойной ниткой и теперь оценивала эффект.

— Кто сказал, что это конец? Уже поздний вечер — это факт. Но заседание продолжается.

— Без меня. Выпью что-нибудь от давления и полежу с закрытыми глазами. Даже в темноте — крючок так и мелькает. Скоро совсем ослепну от твоих разговоров.

— ?!

— А как же? Не могу же я слушать сложа руки?

Оглавление

I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

II

  1

  2

  3

  4

III

  1

  2

  3

  4 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg