«Тайная жена Казановы»

Тайная жена Казановы (fb2) - Тайная жена Казановы (пер. Инна Паненко) 1108K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Барбара Линн-Дэвис

Барбара Линн-Дэвис Тайная жена Казановы

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2017

Переведено по изданию:

Lynn-Davis B. Casanova’s Secret Wife: A Novel / Barbara Lynn-Davis. — New York: Kensington Books, 2016. — 352 р.

Перевод с английского Инны Паненко

Дизайнер обложки Иван Дубровский

Электронная версия создана по изданию:

Линн-Дэвис Б.

Л59 Тайная жена Казановы / Барбара Линн-Дэвис. — Харьков: Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2018. — 304 с.

ISBN 978-617-12-4192-3

ISBN 978-1-4967-1232-5 (англ.)

© Barbara Lynn-Davis, 2017

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2018

* * *

Посвящается Патриции Фортини-Браун, которая поделилась со мной своей любовью к Венеции

Глава 1

Остров Мурано в бухте Венеции

Март 1774 года

Катерина Капретте сидела на краю стула в холодной комнате, куда, казалось, уже никогда не придет весна. Она заставила себя встретиться с пугающим, пронзительным взглядом аббатисы Марины Морозини, ее давней приятельницы и не менее давнего врага, которая сидела за резным письменным столом с витыми ножками. Позолоченная бронзовая виноградная лоза карабкалась по блестящим ножкам красного дерева, и они были будто охвачены пламенем.

Аббатиса кивнула:

— Катерина, рада, что ты выбралась в монастырь навестить нас. Сколько ты к нам не заглядывала?

Катерина не могла отвести глаза от былой красавицы Марины. Восковая кожа натянулась на скулах. Некогда зелено-голубые глаза поблекли. Она была облачена в черную рясу, черную шапочку-велон и белый чепец, скрывающий ее уши, шею и волосы. Исчезли все запретные детали, с которыми Марина не расставалась, даже постригшись в монахини: заколки для волос с драгоценными камнями, длинные ногти, розовая вода, которой, казалось, благоухала каждая складка ее рясы.

В горле у Катерины пересохло, но она заставила себя отвечать.

— Лет двадцать прошло.

Марина сделала глоток воды из кубка.

— Двадцать лет… да… целая вечность. Как я уже объяснила в письме, в монастыре произошло событие, заставившее меня вспомнить о тебе.

— Польщена, что вы продолжаете думать обо мне, — сказала Катерина. Как будто бы Марина могла ее забыть. — Но мне трудно представить себе, чем я могу быть полезна, ведь вы теперь настоятельница. А я мало разбираюсь в духовных вопросах. — Катерина наклонила голову, как будто избегая удара.

— Я пригласила тебя сюда не для того, чтобы советоваться по духовным вопросам, — ответила Марина, почти не скрывая своего раздражения. — У меня, к сожалению, возникла проблема с одной из юных послушниц — шестнадцатилетней девицей. Ее привез сюда отец. Месяц назад. Мать у нее умерла. Он предложил мне целый мешочек золотых цехинов, чтобы я ее взяла. Разве я могла ему отказать?

Катерина подняла глаза, но ничего не произнесла, понимая, о чем идет речь. Мало кто из нынешних девиц остается в монастырях из религиозных соображений, многих оставляют здесь в целях безопасности.

— Одна проблема: она беременна. Только об этом отец предпочел умолчать, — с усмешкой продолжала Марина. — Он уселся в это кресло, стал показывать мне старинные монеты и камеи, которые раскопал в земле. Называл себя антикваром. Он как раз направлялся в Константинополь, сказал, что не может взять дочь с собой — учитывая безбожность язычников. Молил меня о помощи.

Когда речь зашла о беременности, внутри у Катерины все скрутило. Но она продолжала молчать, надеясь, что ошиблась в своих предположениях относительно того, куда ведет этот разговор.

— Я не могу оставить Леду в монастыре Санта Мария дельи Анджели — Святой Марии и ангелов, — заявила Марина, подтвердив страхи Катерины. — Скандала не миновать. Разумеется, ты все сама понимаешь.

Катерина кивнула. Конечно, она все понимала.

— Я должна удалить ее из монастыря, пока она не родит. Поэтому я спросила себя — кто мог бы согласиться принять у себя девушку в таком положении, как Леда, без лишних вопросов? Войти в ситуацию? И тогда я вспомнила о тебе.

— Марина! — взмолилась Катерина. Мысленно она уже хваталась за ручку массивной дубовой двери, бежала к докам и скользила в лодке домой. — Вы слишком высокого обо мне мнения. Уверена, что здесь ей будет намного лучше.

Марина просто ждала, когда впечатление от произнесенных Катериной глупых слов развеется, как дурной запах. Потом она впервые за время встречи улыбнулась. У нее на зубах был налет болотного цвета.

— Ангел мой. Я могу тебя так называть?

Катерина почувствовала скрытый подтекст в словах Марины. Кое-кто другой много-много лет назад называл ее «ангелом». И где-то далеко, возможно, он до сих пор ее помнит именно такой.

— Между нами многое было, верно? — На мгновение перед ней вновь была прежняя Марина. — Я помню тебя в четырнадцать лет. Ты была сама невинность! Как все мы тогда полагали.

Катерина нервно засмеялась, опустила глаза, чтобы скрыть зардевшееся лицо. Кровь застучала в висках.

— Я узнала тебя с другой стороны, — продолжала Марина, — и все эти годы хранила твою тайну. Кто знает почему? — Она вздохнула. — Что бы я выгадала, если бы начала мстить? Ты и так потеряла все. И я оставила тебя в покое.

Катерина сидела на стуле, будто мраморное изваяние. Она слышала, как за окнами плещется у поросших мхом камней вода лагуны.

— А теперь, моя старинная подружка, — вела свое Марина, — я прошу тебя об одолжении. Это ненадолго… как я понимаю, всего на полгода. Помни, что эта девушка такая же глупышка, как и ты была когда-то… мы все… когда-то были.

Катерина подняла голову, посмотрела в поблекшие глаза, взгляд которых смягчился от давних воспоминаний.

— Ты поможешь ей?

— Конечно. — Катерина проиграла эту битву, но ответила так уверенно, словно это было ее собственное желание.

— Отлично, — Марина улыбнулась своей зеленоватой улыбкой. — Леда ожидает тебя в своей келье, готовая ехать.

Глава 2

Не прошло и часа, как Катерина опять сидела в гондоле, направлявшейся назад в Венецию, но на этот раз женщина была не одна. Вода в лагуне была покрыта рябью из-за гуляющего в бухте мартовского ветерка. Катерина осталась в теплой каюте, но Леда сидела прямо на скамье. Ее розовое хлопчатобумажное платье, совершенно не подходящее для этого времени года, трепетало на ветру. Катерина наблюдала за тем, как девушка отрешенно смотрит на воду, как будто не замечая ни присутствия самой Катерины, ни двух гондольеров на веслах. Казалось, что она отдалась на волю ветра и волн.

У Леды были русые волосы с каштановым отливом. При солнечном свете и на открытой воде они приобрели странный пурпурный оттенок — неужели она их покрасила? На шее девушка носила странный золотой кулон на черной бархатной ленте. Кулон был толстый, квадратный, резной, но узор на кулоне Катерина разглядеть не могла. Плечи и спину Леда не распрямляла, поэтому ее живот казался чуть-чуть вздутым. Но Катерина заметила, что гондольеры смотрят на нее так, как будто она — неземная красавица. Наверно, все дело в ее глазах — они были голубыми, как у англичанок или ирландок, и наводили на мысли о дальних странах.

Леда была родом из знатной флорентийской семьи Строцци. Ее настоящее имя — Филлида, как сообщила ей Марина, когда они шли по коридорам монастыря, чтобы забрать своенравную девчонку. Это греческое имя ей дал отец. Но в детстве она могла выговорить только «Леда», и это сокращенное имя прижилось. «Леда», — повторяла про себя Катерина, наблюдая за сидящей на борту девушкой. Бог Зевс так сильно возжелал мифологическую Леду, что овладел ею, превратившись в прекрасного лебедя.

Спустя час они приплыли к дому Катерины, стоящему на широком солнечном fondamenta[1] напротив острова Джудекка. Чары Леды словно рассеялись, гондольеры бесцеремонно сбросили ее сумки на тротуар прямо перед входной дверью и уплыли. Сундук с ее остальными пожитками доставят через день-два.

Леда повернулась спиной к сумкам и лениво стояла, пока Катерина доставала ключи. Она вошла следом за хозяйкой в дом. И только там Катерина поняла, что сумки так и остались лежать, забытые на тротуаре.

— Леда, у меня слуг нет. Если тебе нужны твои вещи, ты должна сама перенести сумки.

Впервые с момента их знакомства в глазах Леды засветилась заинтересованность.

— А почему у вас нет слуг? Дом выглядит довольно богато. У нас было четырнадцать слуг, включая моих наставников.

Катерина почувствовала, что своими словами девушка не хотела ее обидеть. Леда просто сказала правду. Поэтому Катерина ответила ей вежливо:

— Слуг нет. Мне в жизни прислуга ни к чему.

Леда посмотрела на хозяйку, потом вышла на улицу и взяла самую легкую из сумок. Катерина дала ей еще пару вещей, а сама навьючилась, как ослик.

Самовлюбленная девчонка. Когда она отсюда уедет?

Катерина покормила Леду ужином, но сама сказалась не голодной. Это была неправда, Катерина очень хотела есть. Пока никто не видел, она съела несколько ложек пасты с бобами прямо из кастрюли и жадно, словно крестьянка, набросилась на твердый хлеб. Густой соус стекал по подбородку и капал на сорочку. Ей было стыдно за свое обжорство, но ужинать с незнакомым человеком она не хотела. Она сказала Леде, что пораньше ляжет спать.

Катерина решила уступить Леде свою спальню, а сама перебралась в комнату поменьше, которая находилась дальше по коридору. Ее спальня была самым уютным помещением в доме, в мавританском стиле с двойным арочным окном, выходящим на канал Джудекка. Комната до самого вечера была залита солнечным светом, и Катерина уже давно наслаждалась тем, что считала дни, каждый раз провожая ленивый закат. В спальне изголовьями к окнам стояли две узкие кровати, выкрашенные в зеленый цвет с золотым отливом.

Катерина уступила свою комнату отчасти из вежливости. Она не хотела, чтобы Леда чувствовала себя несчастной в свободной комнатке с одним-единственным крошечным окошком. А еще Катерина не хотела, чтобы Леда рылась в письмах, хранящихся как раз в этой свободной спальне. Откровенно говоря, она могла бы просто перенести в другое место шкатулку из слоновой кости, где она хранила под замком эти послания. Но эта маленькая комнатка последние годы стала казаться нежилой, благодаря волшебству этих писем. Как будто шкатулка излучала тайну, наполнявшую воздух. Сегодня вечером это ощущалось больше обычного. Визит в монастырь Санта Мария дельи Анджели всколыхнул непрошеные воспоминания.

— Синьора! — услышала Катерина шепот Леды у дверей маленькой комнатки. Ставни были плотно закрыты, повсюду царила темнота. Она поняла, что заснула, но сейчас проснулась и ее одолевал голод.

— Синьора! — на сей раз громче.

Катерина промолчала.

На следующий день было воскресенье, и Катерина пригласила Леду сходить на мессу в находившуюся неподалеку церковь Сан Грегорио. Утром она пребывала в более благостном расположении духа.

— Но как вы меня представите? — поинтересовалась Леда и, положив руку на живот, присела на кровать.

У Катерины не было заранее готового ответа. Да уж, раньше она соображала гораздо быстрее, но те времена давно позади.

Леду вдруг осенила мысль.

— Можем сказать, что я ваша племянница. Племянница из Флоренции, которая…

— Нет, племянница не подойдет. Если бы ты знала моего брата, то поняла бы почему. Любое упоминание его имени — и мы разворошим улей со сплетнями.

— Тогда я назовусь своим именем, — сказала девушка. — Леда Строцци, которую сначала бросил любимый, потом собственный отец, а теперь и матушка настоятельница. Можно сказать, что вы просто очередное звено в этой цепи.

Такая неприкрытая откровенность испугала Катерину.

— Да брось ты, Леда. Мы скажем… что ты… двоюродная сестра Бастиано, недавно овдовевшая. Это печальная история. Больше никто ничего спрашивать не будет.

— А кто такой Бастиано?

— Ой! — Катерина отвернулась, чтобы взять с комода с зеркалом пару сережек. — Мой муж. — Она гадала, окажется ли Леда любопытной и станет ли дальше расспрашивать.

— У вас есть супруг, синьора? И где он? Это его комната? — Она захихикала. — Я что… спала в его постели?

Катерина постаралась все объяснить:

— У меня действительно есть муж. Чаще всего он живет этажом ниже и… часто ездит в Падую по делам.

Леда удивленно смотрела на Катерину, наверное вспоминая, как к ней прикасался ее возлюбленный, и недоумевая, как муж может жить отдельно от жены. Катерина потупила взгляд.

— Синьора… — Леда резко поменяла тему разговора. — Вы мне поможете уложить волосы?

— Разумеется! — ответила Катерина.

Похоже, Леда из вежливости пытается отвлечь ее от неприглядной обыденности: постоянно находящегося в разъездах мужа, отсутствия слуг. В этом доме не было даже канарейки. Стояла могильная тишина, как на кладбище.

Катерина усадила Леду в кресло, лицом к воде, и стала причесывать ее необычные волосы. Похоже, девушка редко их причесывала, но пыталась самостоятельно обрезать. И волосы явно красили… соком ягод? Она спрашивать не стала. Она радовалась, что они держатся на определенном расстоянии друг от друга, что Леда сидит к ней спиной и каждая из них затерялась в своем собственном мире.

Катерина поняла, что ей просто необходима расческа, если она надеется распутать узелки. Она осторожно тянула каждую прядь, придерживая ее у корней, чтобы ослабить рывки. Но все равно Леда каждый раз дергала головой, когда Катерина проводила расческой.

В голове Катерины роились мысли.

«Как долго у меня будет жить эта девушка? Полгода, как обещала Марина? Или дольше? И чего стоят обещания Марины?»

Марина. Катерина резче дернула волосы девушки.

Леда достала носовой платок и высморкалась. Катерину вновь охватила паника. «А если я от этой девчонки заболею? Неужели этого Марина на самом деле и добивалась? Ведь флорентийцы даже бросались гнилым мясом и собственными экскрементами через стены Сиены, чтобы всех заразить». Она продолжала яростно расчесывать волосы. Леда вновь высморкалась. Катерина почувствовала отвращение.

Она посмотрела на канал, неожиданно ощутив желание бросить все. И только тогда заметила, как вздрагивают плечи Леды.

— Леда! Ты плачешь? Тебе больно? — поддавшись порыву, она обняла сзади девушку за плечи.

— Все в порядке, синьора, — ответила Леда, похлопав Катерину по руке. На глаза у нее навернулись слезы, но она вымученно улыбнулась. — Уверена, прическа очень красивая.

Устыдившись своего раздражения, Катерина продолжила нежно расчесывать две густых пряди волос, уложила их с помощью заколки, которую вытащила из собственных редеющих волос. Заколку венчал шарик из эмали, и его живые цвета в золотой паутинке лишь подчеркивали пурпурный оттенок волос Леды. Катерина заметила, что Леда так и не подошла к зеркалу, чтобы посмотреть, как она выглядит: в ней не было ни капли тщеславия, и от этого она казалась еще красивее.

По дороге в церковь Леда взяла Катерину под руку, как это было принято в Венеции. Катерина возражать не стала.

— Леда! — обратилась к ней Катерина через пару ночей. — Тем утром, когда ты расплакалась… Ты плакала потому, что я причинила тебе боль? Или потому, что тебе грустно?

Они вместе ужинали в гостиной Катерины. Леда подбирала остатки спагетти с анчоусами хлебом и клала пропитанные подливкой кусочки в рот. Катерине льстило, что по крайней мере девушке нравится, как она готовит.

— Ой, синьора… не знаю, как ответить…

— Ты скучаешь… по тому мужчине… который… — Катерина кивнула на живот, потому что не смогла подобрать подходящее слово.

Леда покачала головой. А потом расплакалась.

Катерина тут же пожалела о своем любопытстве. Но Леда взяла себя в руки и поспешно вытерла слезы салфеткой. На ее щеках остались розовые пятна, а глаза блестели.

— Простите, — ответила Леда. — Вы не поймете.

— Конечно же, я все пойму! — Катерина готова была отстаивать свое право на искренность.

— Нет, синьора! — зарделась Леда. — Ваш супруг спит в другой части дома. Вы ходите, куда вам вздумается, словно его вообще нет…

— …но его действительно нет дома! Я же говорила тебе, он в Падуе.

— Но, синьора, вы никогда не рассказываете о нем, никогда лишний раз не произносите его имени, никогда не улыбаетесь при звуке его имени. — Сейчас девушка улыбалась. Уж она-то точно произносила про себя чье-то имя.

— Леда, — сказала Катерина. — Бастиано на девятнадцать лет старше меня. И дело не только в годах. Он добрый человек, который… — Она посмотрела на свою любимую картину, висевшую прямо над ними. — Если бы он смотрел на эту картину — Дева Мария в лучах заката, одной рукой она гладит кролика, Сын ее тянется к животному, демонстрируя свою невинную нежность, — Бастиано сказал бы мне: «Из чего сделана эта рамка? Из ореха?»

Леда засмеялась, потом опять немного поплакала. Сегодня ее бросало в крайности. Катерина тоже не смогла сдержать смех. Даже самые печальные события в жизни могут казаться забавными… по прошествии времени.

Но она была готова сменить тему о Бастиано.

— В моей жизни был другой человек, — призналась она. — Когда я была еще моложе тебя.

Зачем она это сказала? Не ради того, чтобы помочь Леде, — не стоит обманываться. Нет, она поступила так ради себя. Ей очень хотелось вернуться в то время, воспоминания о котором были так сладостны.

Она встала из-за стола и отправилась в маленькую комнатку, которая теперь служила ей спальней. Шкатулка из слоновой кости стояла на ночном столике, и ее гладкая поверхность отражала серебристый свет луны, льющийся из окна. Ключи Катерина всегда носила на поясе. Ключ от шкатулки был красно-коричневым от ржавчины, как и замок. И впервые за многие годы она открыла шкатулку, провернув ключ дрожащей рукой.

Там они и лежали, целая кипа: все ее покрытые пылью письма, наполненные старыми любовными историями. Письма от ее кузины. Письма от ее любовника. Письма, которые на самом деле и письмами не были, скорее дневниками, написанными для себя. Она пролистала несколько первых страниц, проверила: на месте ли все слова. Удивительно, как старинные вещи ждут своего часа, ждут, когда их вспомнят.

Катерина взяла лишь пару самых первых писем для Леды, чтобы они помогли все вспомнить. И стала рассказывать девушке. Но она понимала, где стоит остановиться. Она тщательно оберегала самые потаенные моменты своего прошлого от посторонних глаз.

Глава 3

Венеция, май 1753 года

За двадцать лет до описываемых событий

— Катерина! — позвал меня мой брат Пьетрантонио. Его голос поплыл над лоджией в задней части нашего дома, где я чаще всего проводила дни. — Спускайся! С тобой пришли познакомиться!

Я обрадовалась, что моей скуке пришел конец. Мой мир в это время сузился до череды замкнутых пространств: моей лоджии, выходившей в сад с высоким забором… сад, который тыльной стороной примыкал к крошечной площади, Кампьелло Барбаро. Вдоль дома тянулся узкий канал, впадающий в Большой канал.

Я сбежала вниз в домашних туфлях на каблуках. И остановилась прямо перед дверью, ведущей в pòrtego — прихожую, чтобы поправить успевший соскользнуть корсет зеленого в цветочек платья и локоны на шее.

Войдя в прихожую, я увидела высокого мужчину лет тридцати, который стоял у окна и беседовал с моей матерью. Эта комната, связывавшая два крыла дома, была увешана мрачными картинами и заставлена тяжелой позолоченной мебелью. Когда матушка заметила меня, то сделала молодому человеку реверанс и молча удалилась. Амор — ее маленькая белая собачка — последовала за ней. У двери мама ободряюще мне улыбнулась.

— Мадемуазель! — воскликнул высокий, на диво красивый молодой человек, когда я подошла ближе, удивив меня тем, что заговорил по-французски. — Ваши матушка и брат без устали вас расхваливали! Я сказал, что должен сам с вами познакомиться! — Он оценивающе оглядел меня с головы до ног и низко поклонился.

— Синьор Казанова помогает мне в моем новом начинании, Катерина. — Мой брат с важным видом вошел в комнату с бумагами в руках. — Скоро мы будем весь город снабжать говядиной, я сделаю его богатым человеком.

Казалось, что синьор Казанова сдерживает улыбку. Я обрадовалась, что он не воспринимает моего братца всерьез. Благодаря идеям Пьетрантонио еще никто не разбогател.

Я сдержалась и не высказала собственное презрительное мнение о брате. Пьетрантонио был в два раза меня старше — мне было четырнадцать, ему тридцать два — и всю жизнь всех обманывал. Отец был прав, вышвырнув его из дому. Но сейчас, когда отец уехал по делам, братец просто обвел вокруг пальца нашу наивную матушку и вернулся домой. Как говорится: кот из дома, мышки в пляс.

— Ты не могла бы развлечь нашего гостя, пока я буду составлять договор? — спросил у меня брат. Он разговаривал быстро и почти никогда не смотрел собеседнику в глаза.

— Разумеется, — ответила я.

— Тогда присоединяйтесь ко мне, — пригласил синьор Казанова, указывая на диван. Я присела, он расположился на подобающем расстоянии. — Мне очень повезло, что я застал вас дома.

— Ах, я всегда дома. — Вот глупышка. Сама развеяла интерес к себе.

Он вежливо улыбнулся:

— Тогда вы заставляете других искать вас на улице. Умный ход.

Наши глаза встретились, и я благодарно улыбнулась в ответ. Отвела взгляд, а затем стала разглядывать его более пристально. У него была смуглая кожа и черные сияющие глаза. Одет он был в темно-синий камзол, расшитый экзотическими птицами, пальцы унизывали драгоценные перстни.

— Я только что вернулся в Венецию, несколько лет провел за границей, — объяснил он. — Мне повезло, что я познакомился с вашим братом, и еще больше повезло, что я встретил вас. — Он нагнулся ближе, и мое сердце неистово забилось от такой близости.

— И где же вы путешествовали? — поинтересовалась я, отодвигаясь и уводя разговор от своей особы. Что я знала о мире? Я редко выходила из дому, и только в сопровождении матушки — обычно мы ходили в церковь.

— В Париже, целых два года. Потом я ездил в Дрезден и наконец поехал в Вену. Удивительный город, но я уже стремился домой.

Я гадала, неужели у него закончились деньги? Это объясняло бы, зачем он связался с моим братом. Но свои мысли я оставила при себе.

— Расскажите мне о Париже! — вместо этого попросила я. — Вы видели короля? Людовика XV. Говорят, что он очень красив.

— Так и есть. Красив, словно бог. От одного взгляда на него понимаешь, что такое величие.

— А королева? Тоже красавица?

— О нет! Она стара и чрезмерно набожна. Плохо одевается и носит эти ужасные огромные польские шляпы.

Я весело засмеялась. Его взгляд задержался на моих губах.

— Придворные дамы тоже все уродины, — продолжал он, явно потеплев от моего смеха. — Они носят пятнадцатисантиметровые каблуки, чтобы казаться выше, и покачиваются при ходьбе, вот так… — Он вскочил и смешно передразнил дам.

Я коротко рассмеялась:

— Синьор Казанова…

— Джакомо…

— Джакомо, если вы будете говорить такую нелепицу, солнце на небе остановится!

— Что-что? — Он перестал смешно прохаживаться и вновь сел на диван.

— О, так говорит моя матушка — она из Далмации. Если слышишь какую-то глупость, то говоришь, что из-за этого солнце перестанет двигаться по небу.

— О боги, неужели вы все еще верите, что солнце вращается вокруг земли? — Он взглянул на меня с удивленной улыбкой. — Меня учили такой же чепухе — «Земля висит недвижимо в центре Вселенной». Но эту теорию обоснованно опровергли. Книга Николая Коперника перевернула все представления о космосе… — С этими словами он провел длинным пальцем в воздухе, показывая мне, как земля двигается по своей орбите. — Теперь в центре всего находится солнце.

Мне было стыдно за свое невежество. Всего за несколько минут он изменил мои взгляды на небесный свод и заставил весь мир вращаться.

Я потупила взор.

— Прошу прощения, синьор Казанова. Я знаю о мире столько же, сколько птичка в клетке. Уверена, что вам очень скучно.

— Вовсе нет, — ответил он. — Я считаю вас совершенно очаровательной. — При этих словах я зарделась, а он воспользовался возможностью и взял меня за руку.

— Ах! — Я отдернула руку, но не потому, что мне было неприятно, а потому, что удивилась его дерзости.

В комнату вернулся мой брат, и синьор Казанова вежливо извинился. Внезапно ему понадобилось куда-то идти.

Он ушел, так и не подписав договор. А он не дурак… я много раз в этом потом убеждалась. Казанова получал то, что хотел, но никогда не заходил слишком далеко. Как он однажды сказал?

«Обман — это грех, а маленькая хитрость — просто предусмотрительность».

Глава 4

Ночью шел дождь. Утро выдалось облачным и влажным. Я была занята в кабинете отца. Это мое любимое место во всем доме, по крайней мере когда самого отца дома нет. Благодаря мягким турецким коврам и книгам в кожаных переплетах, в этой комнате царил уют. Целую стену занимала intarsia — деревянная мозаика из различных пород дерева. Это искусство было так похоже на саму жизнь: могло обмануть глаз. На ней были изображены музыкальные инструменты, песочные часы, даже белка, словно живая, — казалось, что она вот-вот прыгнет на пол. Деревянная мозаика была очень старой — без сомнения, мой отец не стал бы оплачивать подобную прихоть.

На полках рядами стояли гроссбухи отца. На взгляд четырнадцатилетней девчонки, дела отца — скука смертная. Он торговал вином и оливковым маслом по всему побережью Адриатики и на Ионических островах.

Я достала с полки большую книгу с картами. А затем часослов с картинками, принадлежавший моей матушке.

Я вздохнула. Когда я думала о матушке, то всегда начинала грустить. У нее помутилось в голове после того, как погиб мой младший брат, Себастьяно. Это случилось семь лет назад. Ему было всего пять. Казалось, что в ее голове с тех пор витают духи.

Я услышала громкий стук в дверь и вздрогнула. А потом на цыпочках прокралась вглубь коридора, чтобы меня никто не заметил.

— Buon giorno, Signora[2], — раздался внизу голос, о котором я мечтала все утро!

— Buon giorno, Signor Casanova[3], — приветствовала моя мама. — Как приятно видеть вас вновь. Ищете Пьетрантонио?

— Да.

Сердце мое ухнуло вниз. Что ему нужно от этой крысы?

— Мне очень жаль. Но его нет дома. И я не знаю, когда он вернется. — Это была чистая правда. Мы никогда не знали, куда Пьетрантонио уходит и когда вернется. Днем или ночью.

— Bene, Signora[4]. — Молчание. — А могу я в таком случае увидеть signorina[5]? Пьетрантонио просил меня передать записку ей, если его не окажется дома, когда я приду.

Я прикусила палец от волнения. Интересно, впустит ли его матушка?

— Certo, Signor Casanova[6].

Разумеется, ей следовало ему отказать. Так поступил бы отец. Но мама решила подарить мне частичку счастья. Мне кажется, она знала, как мне одиноко… как я теперь понимаю, мы обе были очень одинокими.

Я побежала назад в кабинет. Села за маленький столик, переводя дух, и сделала вид, что читаю часослов.

Матушка провела Джакомо в кабинет с несколько нервной улыбкой. Выходя, оставила дверь открытой — я подозревала, что она в соседней комнате будет вышивать и слушать нашу беседу.

— Buon giorno, Катерина, — приветствовал Джакомо. — Что вы читаете?

В окно струился солнечный свет и падал на его зеленый шелковый камзол. Он присел и стал вглядываться в разноцветные картинки.

— А-а! — тут же разочаровался он. — Молитвы.

— Мне нравится читать истории о святых, — сказала я, пытаясь, чтобы в моем голосе звучала заинтересованность.

— Неужели? — он подвинул стул поближе ко мне. — Святые живут ужасно скучно.

Мне понадобилась всего секунда, чтобы собраться с мыслями после такой откровенности.

— Насколько я понимаю, у вас жизнь нескучная? Не святая? — поддразнила я.

Он громко рассмеялся:

— О да, святым меня не назовешь! Жизнь — это праздник, когда позволяешь себе ею наслаждаться: получать удовольствие от крепкого здоровья, полного кошелька и любви. — Он коснулся своей ногой моего бедра, и я ощутила, что в кармане его бриджей лежат часы.

— Это ваш рецепт счастья? — поинтересовалась я.

В глазах его плясали чертики. Неприкрытая радость вызвала у меня улыбку.

— Да. Случаются, конечно, неудачи, несчастья… мне ли не знать! Но уже само наличие этих несчастий доказывает, что счастья намного больше!

— Несчастья? — проявила я любопытство: а есть ли что-то большее за модной одеждой, украшениями и красивым лицом? Но он не дал возможности мне это узнать. Казанова уже встал, меняя тему разговора.

— В этой библиотеке читать нечего? Только гроссбухи и религиозные книги? — спросил он, разглядывая полки. — Ни поэзии, ни романов?

— Только гроссбухи и жития святых, — ответила я, краснея. — Отец другое мне читать не разрешает.

— Вы заслуживаете намного большего, чем может предложить эта библиотека, — сказал он, недовольно покачивая головой. — На первый взгляд библиотека впечатляет, но, по сути, читать здесь нечего. Мой долг принести вам книгу, которая заняла бы ваш разум.

— Какую? — оживилась я. — Из того, что вы сами прочли?

— Ваш покорный слуга начал и сам писать, — ответил он, слегка кланяясь. — В прошлом году мой перевод одной французской оперы на итальянский поставили на сцене в Дрездене.

— Ничего себе! — воскликнула я, всплеснув руками.

— Хвастаться нечем, — с серьезным лицом ответил он. — Кажется, он понравился только моей матушке.

— О… — протянула я, одновременно веселясь и смущаясь из-за его театрального провала. — Уверена, вы талантливый писатель. Может быть, музыка была плоха.

— Вы просто восхитительны, мой ангел, — вздохнул он, казалось, даже жалея об этом. Он вновь сел рядом, взял меня за руку. — Завидую тому мужчине, которому суждено стать вашим супругом.

Раздался звон металла: у сидящей в соседней комнате мамы из рук выпали ножницы? Я отстранилась.

— Не стоит, — виновато прошептала я.

— Я все понимаю, — ответил он и глубоко вздохнул. Провел рукой по тщательно уложенным волосам, сбрызнутым духами с запахом жасмина. — Конечно же, вы правы. Не следовало мне приходить, но я не мог удержаться.

От этих слов любовных жар из моей души растекся по всему телу, лицу.

— Вы еще придете меня навестить? — спросила я. — Мне так одиноко… а вы так поднимаете мне настроение. — Я дерзнула коснуться его предплечья.

Он переложил мою руку себе на грудь, где я услышала, как бешено колотится его сердце, а под тонкой рубашкой ощутила его теплую кожу.

— Обязательно, — пообещал он, вставая и глядя на меня глазами, в которых, казалось, зрело решение. — Не должен приходить, Катерина. Но обязательно приду.

Глава 5

— Надеюсь, ты понимаешь, что не сможешь надолго увлечь его?

Пьетрантонио вел со мной беседу, когда мы несколько недель спустя шли к Кампо Санта Маргарита. Мы сказали маме, что вместе отправляемся на мессу, она поверила и поцеловала нас в щеки на прощание.

— Почему? — стала спорить я с братом. — Кажется, Джакомо очень увлечен мною.

— Он привык к более интимным отношениям. — Пьетрантонио скосил на меня лукавый взгляд. — А не к четырнадцатилетней девчонке, которая до сих пор молится перед сном.

— Откуда ты знаешь? — вспылила я, видя, что он складывает ладоши, показывая, как я пылко молюсь.

— Не пойми меня превратно… — засмеялся он. — Мне очень хотелось бы, чтобы он в тебя влюбился. Это еще больше укрепило бы наши деловые связи. Но… особых надежд не питаю.

Я густо покраснела, смутившись его намеков.

— Мы все можем измениться в лучшую сторону, — напомнила я, повторив фразу, которую часто говорит наш приходской священник, отец Людовико.

— Все можем изменить, да? — передразнил меня Пьетрантонио. — Ну-ну, говори дальше… раз ты так хорошо разбираешься в мужчинах.

Оставшуюся часть пути я предпочла молчать.

Через несколько минут мы подошли к таверне. Мне всегда было интересно, где Пьетрантонио проводит время, и теперь я могла убедиться в этом воочию. Мои глаза привыкли к полутьме внутри, куда свет проникал лишь через пару полузакрытых ставнями окон. Все воняло сладковатым дешевым вином с запахом абрикос и фиг. Потрепанные мужчины и пара явно вульгарных женщин сидели за столом и играли в карты. Я чувствовала себя не в своей тарелке, неуютно, но, кажется, никто не обратил на меня никакого внимания. Взгляды собравшихся были прикованы к поблескивающей серебром горстке цехинов.

Пьетрантонио провел меня к перегородке, отделяющей часть помещения. За ней меня ждал Джакомо.

Он тут же вскочил, когда увидел меня.

— Ну, наконец-то! — Он покрыл мою руку поцелуями. Я тут же расслабилась, ничуть не жалея о своем решении прийти сюда.

Подняв голову, я с досадой заметила присутствующую здесь синьору Кастелло. Любовницу моего брата. Возлежа на диване, стоящем у боковой стены, она послала мне воздушный поцелуй. Я не стала обращать внимание на эту мерзкую женщину. Она была замужем за каким-то несчастным, который был, видимо, настолько плох, что она предпочла ему моего брата.

Пьетрантонио подошел к своей любовнице. Ее платье было высоко задрано, он приветствовал ее, положив руку ей на голое бедро, выше чулок и подвязок.

— Я купил тебе подарок, — сказал Джакомо, пытаясь отвлечь меня от такого отталкивающего зрелища. И подарил мне пару длинных кожаных перчаток. Ярко-синего цвета с черным геометрическим рисунком. Мне их носить было не с чем, особенно они не подходили к цветному индийскому хлопчатобумажному платью, которое было на мне в тот день. К узору в мелкую веточку и цветочки. Я даже задумалась — после неприятного разговора с братом, — не купил ли он эти перчатки для кого-то другого, а потом решил отдать их мне.

— Какие… необычные! — запнулась я, примеряя подарок. Перчатки оказались как раз впору.

— Этот цвет напомнил мне о прекрасной птичке в клетке, — ответил Джакомо, взял меня за руку в перчатке и поцеловал запястье. Его губы с наслаждением скользили вверх и вниз по моей руке: от внутреннего изгиба обнаженного локтя до кончиков замерших в ожидании пальцев.

Я зарделась от удовольствия. Какие же ядовитые у меня мысли! Эти перчатки явно предназначались мне. Я поклялась себе, что стану именно такой женщиной, которой пристало носить подобные перчатки: красивой, живой и необычной.

— Не останавливайся! — поддразнил нас с дивана мой брат. — Она ждет настоящего поцелуя! — Пьетрантонио стал щупать синьору Кастелло, а потом подарил ей поцелуй, о котором только что говорил. Она в ответ толкнула его на спину и взгромоздилась сверху. Он вытащил ее груди из сорочки и обхватил каждую ладонью. Женщина стала расстегивать пуговицы на его бриджах, жадно пытаясь пробраться внутрь.

Я отвернулась к стене, испугавшись того, что происходило на моих глазах. Но на стене оказалось огромное зеркало в позолоченной раме. Я все прекрасно видела и слышала, как мой брат что-то бормотал от удовольствия.

Лицо мое горело, и мне кажется, что я сказала в стену какую-то глупость о своих новых перчатках.

Следующее, что мне запомнилось, как Джакомо развернул меня к себе лицом, закрыв своим телом происходящее. И заставил меня забыть все то, что я только что видела, думать исключительно о нем. Помнить, что я выше всего этого.

Он целовал мои черные локоны и белое напудренное лицо и говорил мне, что я его ангел.

Глава 6

— Быть такого не может!

— Нет, может!

— Твой брат занимался любовью с женщиной в твоем присутствии, в одной комнате?

От такой новости моя кузина Джульетта в изумлении открыла свой розовый ротик. Она была похожа на рыбу — и я невольно захихикала.

— Что здесь смешного, Катерина! Это… ужасно! — Джульетта взяла красный мелок, которым рисовала с натуры срезанный нами в саду букет лилий. Мы сидели в pòrtego в моем доме, возле окна, где было хорошее освещение.

— Да… это ужасно, но неужели ты не видишь, каким внимательным оказался ко мне Джакомо? Он закрыл их от меня собственным телом!

— Тот лишь факт, что Пьетрантонио развратный тип, не делает синьора Казанову белым и пушистым, — заметила кузина, откладывая мелок.

Я нахмурилась. Джульетта была моей кузиной и самой близкой подругой. Но ей было уже шестнадцать, и она полагала, что эти два года дают ей право учить меня, как жить.

— Катерина, почему ты так себя ведешь? — Она встревоженно смотрела на меня, под ее глазами темно-медового цвета залегли едва заметные тени. Пара аккуратно завитых золотисто-каштановых локонов обрамляла ее личико в форме сердечка.

— Как?

— Ты такая своенравная. Тебе прекрасно известно, что ждет тебя в будущем. — Она разгладила красно-розовую, расшитую красной нитью юбку, убедившись, что все складочки на месте. — Однажды ты выйдешь замуж за успешного торговца и будешь вести добродетельную, спокойную жизнь.

— Может быть, ты и права, но пока я немного поиграю. — Я подмигнула ей, но кузине было невесело.

Она понизила голос до шепота:

— Зачем ты идешь на такой риск за спиной своего отца? Я уверена, что он… он выберет для тебя, когда придет время, достойного, подходящего человека. — Но Джульетта при этом опустила глаза, словно сама не до конца верила в то, что говорила.

— «Подходящего» для меня? — резко ответила я. — Готова спорить, что он выберет какого-то старика и сделает меня несчастной. — Я чувствовала себя в западне! Сначала мой отец… а теперь даже Джульетта.

Кузина грустно мне улыбнулась. Думаю, она поняла, почему я противилась. Она тоже не любила моего отца. Честно говоря, мы его боялись. В детстве, едва заслышав его шаги на лестнице, мы прятались в пустой сундук для белья.

— Джакомо — идеальный выбор, — продолжала я, ощутив, как изменилось настроение Джульетты. — Он обходительный… учтивый…

— И красивый! — прервала меня Джульетта, качая головой, но я заметила, что она сдерживает улыбку.

— И красивый! — радостно защебетала я. Схватила с дивана подушку и крепко ее обняла.

Джульетта продолжила заниматься своей работой. Она была старательной художницей: каждую деталь следовало подметить и точно передать на рисунке.

— Будь осторожна, Катерина, — через пару минут предупредила она. — Я по-настоящему тревожусь: что в действительности нужно от тебя синьору Казанове?

— Со мной все будет в порядке, — поспешно заверила я, не раздумывая. Я ступила на новую тропинку, направляясь к неизведанной земле. Никто меня не удержит. Даже кузина и ближайшая подруга, которая любит меня больше всех.

Глава 7

Ночь. Я была уверена, что слышу, как кто-то стоящий под окном моей спальни зовет меня по имени. Я подбежала, чтобы удостовериться, но никого не увидела. Я на цыпочках босиком спустилась на два пролета вниз по холодным каменным ступеням и вышла в сад. Фонарь мне был ни к чему, потому что светила полная луна. Огромный желтый диск висел высоко в небе.

В дальнем углу сада была задняя калитка, которой мы уже тысячу лет не пользовались. Она заросла виноградом. В лунном свете я рассмотрела сложенный клочок кремовой бумаги, спрятанный в щели в дереве. Я мигом бросилась к нему и выхватила его. В нос сразу пахнуло чем-то сладким.

Спрятав тайное послание в складках ночной сорочки, я поспешно покинула сад, взбежала по лестнице в свою спальню. Заперла за собой дверь и стала читать:

«Мой прекрасный ангел! Ваша кожа бела, как снег, а в очах ваших светятся непосредственность, ваш пытливый и живой характер.

Как и обещал, я сделал для вас экземпляр, чтобы вы могли почитать. Это поэма Данте. В ней повествуется об истории одного пилигрима, странника. Он — поэт, который спустился в ад, а потом вознесся в рай, совершив путешествие, на которое вдохновила его муза, Беатриче.

В этих стихах, которые я переписал для вас, поэт встречает двух влюбленных, навечно заключенных в объятия друг друга. Их имена Паоло и Франческа, и он просит рассказать ему историю зарождения их любви. Как они узнали о первых признаках любви?

Но расскажи: меж вздохов нежных дней, Что было вам любовною наукой, Раскрывшей слуху тайный зов страстей?[7]

Когда-нибудь я прочту вам все стихотворение, расскажу о судьбе возлюбленных. Но сегодня ночью я просто хочу спросить: когда мне улыбнется счастье и я вновь увижу вас наедине?

Дж. К.»

Я прижала слова Джакомо к сердцу и поцеловала верх страницы.

— Скоро, — прошептала я ему в лунную ночь. — Очень скоро.

Глава 8

Венеция, 1774 год

Катерина пыталась понять, как Леда отреагировала на ее историю. Ей хотелось, чтобы девушка увидела ее с иной стороны: красивой молодой женщиной, какой она была давно, поняла, что когда-то ее тоже страстно желали.

— Как мило, — сказала Леда и зевнула. — Который час?

— Поздно уже. — Катерина ощутила охватившее ее разочарование. Гостиная, где они сидели, казавшаяся больше из-за того, что окна выходили на канал, сейчас была темной и маленькой.

Катерина собрала со стола свои письма и направилась в свободную спальню. Она несла стопку несколько равнодушно, пока Леда могла ее видеть, но, как только вышла в коридор, прижала письма к груди. Эти письма для нее все еще были будто живые. Теперь, когда их вытащили наружу, представлялось невозможным положить их назад и запереть в шкатулке. Катерина и не стала их прятать, зажгла стоящую на ночном столике свечу, а письма сунула под подушку. Она почти не сомневалась, что этой ночью не сможет заснуть.

— Синьора, — ее удивил голос стоящей в коридоре Леды. Катерина не знала, сколько прошло времени. Ей казалось, что этих лет как не бывало, она словно парила во сне. — Хотите услышать, как я познакомилась со своим возлюбленным — Филиппо?

Леда уселась на ее кровать, прямо на ночную сорочку. Господи, какая она смешная! Не хватало ей все-таки лоска, несмотря на богатых родителей. Катерина приветливо улыбнулась.

— Это случилось перед Рождеством, за пару недель, — начала Леда, слова лились из нее с таким воодушевлением, которого раньше Катерина за ней не замечала. — Филиппо играет на клавесине, и отец пригласил его к нам на вечеринку. Он приехал в шелковом золотом костюме. Но я заметила, что его камзол помят — будто бы он был у него единственный и он надевает его каждый вечер, когда играет. Ох, синьора, как же он красив! Черные волосы, нежные глаза и маленькая родинка прямо здесь. — Она ткнула чуть выше губы.

Катерина кивнула, желая разделить с девушкой ее воспоминания.

— Он заиграл, — продолжала Леда, глаза ее блестели в свете свечи, — и я влюбилась, наблюдая, как его пальцы порхают над клавишами. Когда музыка наконец прекратилась, Филиппо встал и… я не знаю как, синьора, но он потом мне рассказывал, что почувствовал на себе мой взгляд…. и подошел прямо ко мне. Один его глаз едва заметно косил… — Леда попыталась изобразить косоглазие, — поэтому, когда он смотрит на вас, кажется, что вы единственная женщина в комнате. Остальные не имеют значения. Больше никого нет.

Катерина и сама помнила это чувство. Она тоже ощущала подобное, по крайней мере какое-то время. Она выдавила улыбку, чтобы побудить Леду продолжать.

— Филиппо родился в Неаполе, — рассказывала свою историю Леда. — Его мать — известная певица. С детства он путешествовал с ней по миру — Италия, Франция, Англия. Только мать его недавно умерла, а отца своего он не знал. Филиппо остался совершенно один! Мое сердце тут же полетело к нему.

Леда взглянула на Катерину, ища поддержки, и Катерина тут же приложила руку к сердцу. Но Леда молчала и вертела в пальцах золотой кулон, висящий у нее на шее. Он таинственно поблескивал в ночи.

— Этот кулон — подарок от Филиппо? — предположила Катерина.

Леда казалась удивленной.

— Этот? — уточнила она, держа толстый золотой квадрат между пальцами. — Это кулон моей матери.

— Ох! — Катерина тут же пожалела, что затронула болезненную тему, когда Леда с радостью рассказывала о своем любимом. Но девушка, казалось, была не против поговорить и об этом.

— На нем святой Георгий пронзает копьем дракона — видите? — спросила Леда.

Она подалась вперед, чтобы Катерина смогла получше рассмотреть кулон. Катерина поднесла поближе свечу. Теперь она могла различить рыцаря в доспехах, нога его стояла на поверженном драконе.

— А внутри… — Леда перевернула кулон, — кусочек копья святого, которое поместили внутрь хрусталя.

— Красиво, — похвалила Катерина, мягко проводя пальцем по ободку кулона. Теперь она понимала, что это ободок. — Ты носишь его с тех пор, как потеряла мать?

— Да, — ответила Леда, но уже не так охотно. — Она умерла от оспы через год после моего рождения. Она поехала навестить родных в Лондон, заболела и больше домой не вернулась.

— Ох, Леда, Леда, — произнесла Катерина, поглаживая ночную сорочку, на которой сидела девушка, потому что ей казалось, что гостья может почувствовать себя неловко, если она ее обнимет. — Прими мои соболезнования.

— Ее родные из Англии прислали мне ее ожерелье, которое было на ней, где-то год спустя. Я помню, как отец застегнул его у меня на шее, — это мои самые ранние воспоминания. И сказал: «Corraggio[8], Леда. Как святой Георгий».

— Святой Георгий был покровителем твоей матушки? — догадалась Катерина.

— Да, — улыбнулась Леда. — Ее звали Джорджиана.

— Уверена, что она была красавицей, такой же, как и ты, — заметила Катерина, стремясь поднять Леде настроение.

Леда слабо улыбнулась женщине.

— Сомневаюсь, что она сейчас бы мною очень гордилась, синьора.

— Ерунда! — решительно возразила Катерина. Она и сама не понимала, откуда у нее такая уверенность. — Конечно же, она бы тобой гордилась. Нельзя думать о себе такие ужасы.

Глава 9

В начале апреля в Венецию вернулся Бастиано. Катерина услышала присутствие мужа до того, как увидела: он шаркал в своих комнатах внизу. Кашлял. Громко чихал. Она спустилась к нему поздороваться и сообщить о Леде, чтобы он не сболтнул лишнего, когда впервые ее увидит.

Он поцеловал Катерину в лоб.

— У нас гостья! — весело сообщила она. — Леда Строцци, из Флоренции. Она живет послушницей в монастыре, там, где я когда-то жила. Меня попросили ей помочь. Она поживет у нас какое-то время.

— Поживет? Но почему у нас?

— Леда очень красивая девушка. Сам увидишь. — Катерина попыталась зайти с другой стороны. Отвлечь супруга. — Но она заболела и…

— Ты мне напомнила. Мне самому нужно в аптеку, кое-что купить.

Аптека — любимое место Бастиано в городе. Его нос. Живот. Ноги. Эти части его стареющего тела постоянно нуждались в лечении.

— А эта девица — Лиза, верно? Эта Лиза не хочет со мной сходить?

— Леда.

— Леда. Как думаешь, пойдет со мной? Мы могли бы взять гондолу. У меня мозоль на пальце.

Катерина проводила Леду вниз к ждущему в гондоле Бастиано. Она заметила, как зарделось морщинистое лицо ее супруга, когда он увидел девушку. Как Катерина и ожидала. Леда казалась настоящей красавицей в просторном синем хлопчатобумажном платье, с блестящими на солнце глазами. Сидящий в гондоле Бастиано тут же подскочил и помог девушке сесть, не дав возможности гондольеру даже предложить свою помощь.

— Прошу! Прошу, Леда! — приветствовал он, похлопывая ее по спине и едва не потеряв равновесие.

Леда снисходительно улыбнулась кавалеру. Катерина засмеялась про себя. Ревности она не испытывала. Она понимала, что внимание ее супруга к Леде совершенно невинно. И кроме того, она его никогда не любила как жена.

Аптека «Веккиа» («Старуха») располагалась на площади Сан-Люка. Площадь, расположенная рядом с Большим каналом и неподалеку от моста Риальто, всегда гудела, как улей. Но сегодня все трое услышали рев толпы еще задолго до того, как повернули к докам.

— Что происходит? — поинтересовалась Катерина.

— Сегодня у нашей «Старухи» праздник! — ответил гондольер. — Давняя традиция аптеки «Веккиа». — Катерина видела, как он украдкой бросил взгляд на Леду.

— О господи! — воскликнула Катерина. В Венеции каждый день какой-нибудь праздник. Ей не хотелось в шумную толпу. Может быть, попросить Бастиано отправиться в другую аптеку?

Гондольер сделал последний гребок и повернул нос лодки к швартовым столбам.

Слишком поздно.

Они вышли из гондолы и направились по узкой улочке на площадь. Леда бежала впереди, влекомая музыкой и весельем. Катерина взяла Бастиано под руку — тот прихрамывал из-за мозоли — и стала играть роль заботливой жены.

Когда они вышли на площадь, их согрело весеннее солнце. Аптеку в самом дальнем углу площади сейчас загораживала наспех возведенная деревянная сцена. На сцене сидела огромная кукла пожилой женщины — Старухи. Они стали пробираться поближе, чтобы лучше видеть. Лицо Старухи было сделано из кожи: коричневой и сморщенной. Губы и щеки выкрашены в красный цвет. Волосы — спутанные рыбацкие сети, а сверху нахлобучена шляпа с мягкими полями.

Старуха выглядела ужасно, но два молодых актера на сцене с выбеленными мукой лицами оказывали ей повышенное внимание. Они становились на колени, целовали ей руки и ноги, они танцевали и скакали вокруг нее. Катерина подумала: как же они красивы — со стройными, обтянутыми чулками ногами и черными напомаженными волосами. Она какое-то время наблюдала за их фиглярством, потом отпустила руку Бастиано. Она и так слишком долго прикасалась к супругу, ей уже было неловко.

Один из актеров кого-то заметил в толпе и поманил на сцену. Он прижал руки к сердцу, пылко о чем-то моля. Затем свалил Старуху на пол. Толпа радостно ликовала, пока не в лад играли расстроенные инструменты. В конце концов на сцену выбежала девушка. Это была Леда! Платье соскользнуло с плеча, она согнулась пополам от смеха. Такой счастливой Катерина Леду еще никогда не видела — обычная шестнадцатилетняя девчонка.

Молодой актер провел Леду к тому месту, где сидела Старуха. Он взял ее за руку и поцеловал, театрально поклонился. Толпа взревела еще громче в экстазе. Красота побеждает Старость. Второй актер распилил Старуху пополам, из нее посыпались сладости и конфетти. Дети бросились за конфетами, стали, словно голодные волки, тянуть тело куклы.

Толпа начала редеть, и Бастиано стал пробираться к аптеке. Катерина осталась ждать снаружи, опираясь на деревянную сцену. Аптеки она не любила, не любила ничего, связанного с болезнями. Мимо прошли два смеющихся актера-красавца. Они вспотели от представления, и пот струился по их лицам в муке. В памяти Катерины промелькнуло воспоминание, и она замерла как вкопанная. Она смотрела им вслед, вспоминая о той ночи много лет назад, когда Джакомо сам спрятал лицо за слоем муки.

Она тяжело сглотнула, чтобы отогнать воспоминание, и склонила голову. Во рту появился привкус желчи.

Вечером Бастиано присоединился к ним за ужином. Катерина так и не могла понять, зачем ему обедать или ужинать в компании: ведь он просто накладывал себе на тарелку еду и молча засовывал ее себе в рот. И тем не менее после ужина он учтиво предложил Леде фруктовое мороженое, а когда девушка согласилась, шаркающей походкой спустился, чтобы принести угощение, которое он хранил во льду.

Все трое с наслаждением съели мороженое — Бастиано всегда выбирал с необычным вкусом, например гранатовое или фисташковое. Лицо Леды порозовело и загорело за день, проведенный на улице, девушка выглядела очень довольной. Мыслями она витала где-то далеко.

В конце концов, к облегчению Катерины, Бастиано отправился вниз, спать. Он всегда был для нее будто тяжелое пальто летом, когда вообще хочется ходить голышом.

Леда ободряюще улыбнулась Катерине через стол. Катерина поняла, чего девушка ждет. Или этого больше ждала сама Катерина? Не быть до конца жизни Старухой? Вспомнить время своих нежных вздохов-охов?

— Хочешь послушать историю дальше? — спросила она у Леды. Девушка кивнула.

Катерина ушла, чтобы достать письма из шкатулки слоновой кости. Молчаливая стопка писем могла рассказать всю ее историю. Но она взяла лишь несколько, вдохнула сладкий запах их страниц, прижала их к груди.

Глава 10

Венеция, 1753 год

В следующий раз я увидела Джакомо, когда начался сезон карнавалов, в начале июня. Во времена моего детства и отрочества карнавал всегда знаменовался небольшой ярмаркой у церкви на площади Сан-Джорджо. Девочки и мальчики в масках танцевали furlana[9], повсюду были развешаны гирлянды из цветов, а воздух наполнен запахом жареных орехов. Но позже я поняла, что карнавал придумали для того, чтобы хоть ненадолго спрятаться от мира — будь ты мужчина или женщина, богач или бедняк. И стать тем, кем на самом деле не являешься, жить той жизнью, о которой мечтаешь.

Театры в Венеции были разрешены только во время карнавалов. Я же никогда не была ни в опере, ни на балете. А сейчас Пьетрантонио пригласил меня пойти с ним. У нас была тайна: в театре Сан-Самуэль нас встретит Джакомо.

Нашу доверчивую маму, как всегда, можно было обвести вокруг пальца.

— А какую оперу дают? — поинтересовалась она. Мы стояли на кухне, она предложила моему брату теплый пирожок с корицей, завернув его в льняную салфетку.

— «Мир вверх тормашками, или Женщины правят»[10], — ответил он. Выхватил пирожок у мамы из рук и, сунув себе в рот, засмеялся, пока не подавился крошками. Наверное, он думал как раз о том, что у самой мамы в голове все вверх тормашками.

Мама любила брата больше, чем он того заслуживал.

Джульетта пришла к нам в гости в день представления, чтобы одолжить мне платье. Она была чуть полнее, чем я, но эту проблему легко было решить, затянув платье потуже. И она знала, что мне всегда нравилось это платье. Шелковое, цвета полыни, расшитое золотыми стрекозами. Золотая нить спускалась петлями, словно изображая насекомых в полете.

— Мне не стоило бы помогать тебе выглядеть сегодня настоящей красавицей, — сказала она, когда закончила затягивать корсет. Платье все еще источало ее сладкий запах — как цвет апельсинового дерева.

Она достала из кармана миниатюрную шкатулку для драгоценностей.

— Закрой глаза и протяни руку. — Она вложила мне в ладонь какую-то безделушку.

Я открыла глаза. Там лежало шесть стрекоз — заколки для волос под платье.

— Ой! Какая красота! — воскликнула я. — Украсишь ими прическу?

Джульетта жестом велела мне сесть перед зеркалом. Она украсила стрекозами — светло-розовыми, желтыми и зелеными — мою прическу. И они засияли у меня в волосах. Я ощущала ее нежность, искреннюю любовь ко мне.

— Ты уверена, что Пьетрантонио не бросит тебя там среди ночи? — спросила она. — Не выпускай его из виду.

— Не волнуйся! Не выпущу! — заверила я.

Мы обе играли в игру, и обе об этом прекрасно знали. Мы понимали, что Пьетрантонио не из тех братьев, которые будут беречь чью-то репутацию.

— Будь осторожна, cara[11], — сказала она, осматривая меня в зеркале.

Я встала и обняла ее.

— Что я сказала тебе? — спросила я, беря ее за обе руки.

— Что с тобой все будет отлично?

— Вот именно!

Она встревоженно взглянула на меня и сжимала мои руки, пока я наконец-то их не отпустила.

* * *

Около полуночи мы с Пьетрантонио вышли из дома и отправились в плавание по Большому каналу. Я надела в каюте гондолы простую черную кожаную маску. Пара стеклянных стрекоз упала с моих волос на бархатное сиденье. Я подхватила их и приколола назад. Они казались живыми созданиями, порхающими в ночи.

Я открыла ставни, чтобы полюбоваться окрестностями. На улице было тепло, и все вышли на балконы, наблюдать за парадом лодок на Большом канале. На балюстрадах были развешаны шелковые стяги и ковры. Наш гондольер запел «Если ты меня любишь» («Но если ты думаешь, что я должна любить одного тебя…»), а дальше его песню подхватил кто-то из темноты канала («Пастух, ты наверняка себя обманываешь…»). Настроение у меня было хорошее, и я стала тоже подпевать.

— Останови здесь! — велел Пьетрантонио гондольеру.

— Ты что задумал? — повернулась я к брату. — Мы где?

— У Ридотто, — ответил он.

— Ты… выходишь здесь, чтобы поиграть в карты? — удивилась я. — Со мной в оперу ты не едешь?

Он похлопал по кошельку с монетами, который лежал у него в кармане бриджей.

— О нет! Джакомо заплатил мне немало, чтобы я отослал тебя к нему одну. — Он оставил меня в каюте и выпрыгнул на мокрый тротуар.

Вот, значит, как… меня купили на ночь. Я почувствовала себя куртизанкой. Но в то же самое время я ощутила себя удивительно ценной. Желанной.

— А как же я вернусь домой? — крикнула я вслед брату через открытое окно, неожиданно вспомнив о главном.

— Ах да! — крикнул Пьетрантонио в ответ. — Я сказал маме, что потерял ключи. Она обещала оставить дверь со стороны канала открытой. — Он театрально мне поклонился и зашагал прочь.

Вот уж балабол! Гондольер посмотрел на меня, ожидая приказа.

— В театр Сан-Самуэль, — велела я. — Voga![12]

Гондола заскользила в ночи. Я откинулась на спинку дивана и обхватила себя руками, чтобы успокоиться. Ладони у меня были липкими, я вытерла их о платье. О платье Джульетты. Что бы она обо мне подумала, если бы увидела? Впервые в жизни одна на улице, направляюсь на встречу с любимым!

Сердце мое трепетало. Я понятия не имела, что ждет меня впереди. Но… меня ждал Джакомо.

Глава 11

— Наконец-то! Мы по-настоящему одни.

Джакомо встречал меня на залитых светом фонаря ступенях перед театром. На нем был традиционный венецианский карнавальный костюм: длинная черная накидка с капюшоном, под которой скрывались голова и плечи, черная треугольная шляпа и белая угловатая маска, напоминающая птичий клюв. Маску он снял, чтобы я смогла узнать его в роящейся толпе не только благодаря его необычному росту.

Я ощутила трепет до кончиков пальцев, когда увидела его в этом зловещем костюме. Он взял меня за руку — какая большая, теплая и уверенная у него ладонь! — и повел внутрь.

Театр Сан-Самуэль поразил меня своей схожестью с огромной золоченой шкатулкой для драгоценностей. Никогда еще я не видела такого великолепия, даже в церкви. Повсюду оранжево-золотистым пламенем горели свечи, освещая четыре яруса позолоченных балконов, возвышающихся над сценой. На темно-синем потолке поблескивали тысячи золотых звезд.

Мы стали подниматься. Все выше и выше, до самого четвертого яруса.

— А почему… так… высоко? — спросила я, задыхаясь. Уже пожалела, что так туго затянула платье.

— Я сейчас покажу, — ответил он, подводя меня к краю балкона.

Мы посмотрели вниз в яму. Я смогла разглядеть разносчиков, которые сновали между переполненными рядами, торгуя вином, сосисками, фруктами, орехами и семечками. Кто-то громко имитировал кукареканье петухов и кудахтанье кур, слышались смех и крики. Кто-то ради забавы бросался семечками и кусочками фруктов, и казалось, происходило что-то вроде соревнования: кто покажет себя бóльшим дураком.

— «Мужчины — это обезьяны снаружи и свиньи внутри», — с серьезным видом произнес Джакомо. — Это цитата из Библии.

Я недоверчиво посмотрела на него, но не смогла сдержать улыбку.

— Обожаю ямочки на ваших щеках, когда вы улыбаетесь, — сказал он, касаясь моей щеки чуть ниже маски. И даже когда он убрал руку, я продолжала чувствовать прикосновение его пальцев на своей коже. Я дотронулась до своей щеки, будто навсегда запечатывала это ощущение.

Мы пошли искать свою ложу. Внутри было душно, во-первых, из-за высоты, во-вторых — из-за тысячи горящих свечей. К нам подошел официант, чтобы предложить фруктовое мороженое, которое мы с радостью купили. Джакомо снял свой плащ и маску, но я маску снимать не стала, боясь, что меня узнает кто-то из знакомых моего отца.

— Вы впервые в опере с тех пор, как вернулись в Венецию? — поинтересовалась я у него.

— Впервые, — ответил Джакомо, смакуя свое лимонное мороженое и предлагая мне отведать с маленькой ложечки. Я же заказала свое любимое, с привкусом хурмы.

— Я выбрал эту оперу ради вас, потому что сопрано, Агата Риччи, — любимица толпы, — объяснил он. — Если нам повезет, мы увидим, как ее поклонники в конце выпускают голубей. На шейках у них привязаны колокольчики, создающие свою собственную музыку, когда птицы летят… — Голос его затих, он выглянул на сцену, как будто что-то вспомнив.

— Насколько я понимаю, вы уже раньше бывали в этом театре? — продолжала расспрашивать я.

— Да, и не раз. — Он смерил меня взглядом. — Честно говоря, раньше я был музыкантом, скрипачом в этом самом оркестре.

— Ничего себе! — Я не знала, как реагировать. Быть любимцем публики — это одно. Общество восхищается его мастерством. Но скрипачом?

— Это было ужасно, — признался он, словно прочитав мои мысли. — Я зарабатывал эскудо в день, пиликая на скрипке.

Я засмеялась, потому что восхищалась умением Джакомо посмеяться над самим собой, как бы ненароком. Но еще я начинала чувствовать, что он скрывает неудачи, потери и сожаления.

— Но все это в прошлом, — поспешно заверил он меня. — Я стал совершенно другим человеком.

И больше никаких намеков. Кто его семья? Почему он никогда не говорил о родных? Как он из скрипача превратился в человека, у которого мой брат просит денег?

— А как изменилась ваша судьба? — решилась я его спросить.

— Я обязательно вам расскажу, — улыбнулся он немного лукаво. — Одна ночь изменила всю мою жизнь.

— Правда?

— Правда. В то время мне был двадцать один год. Я играл в оркестре в Ка’Соранцо, на одной свадьбе. Я ушел оттуда, наверное, за час перед рассветом. Спускаясь по лестнице, я увидел, как мужчина в красной тоге — один из сенаторов Венеции — уронил на пол письмо, когда доставал из кармана носовой платок. Я поднял письмо, и в знак признательности сенатор предложил мне подвезти меня домой.

Уже через три минуты я сидел в его гондоле, и он просил меня потрясти ему левую руку. «Рука затекла, — объяснил он. — Такое ощущение, что я лишился руки». Я изо всех сил потряс его руку, но тут он сказал, что не чувствует ногу. Я поднес фонарь поближе к его лицу и увидел, что рот его растянут до левого уха. — Джакомо засунул палец в рот, растянул губу, чтобы показать мне. Я сделала вид, что мне смотреть противно, хотя на самом деле он показался мне, как всегда, красивым.

— Когда мы подплыли к его дому, сенатор едва был жив. Я с помощью одного слуги отнес его наверх. Мы привели доктора, чтобы тот пустил кровь. Приехали еще два приятеля, и я узнал, что сенатора звали Маттео Брагадини. Его приятель сказал, что я могу идти, но я чувствовал, что должен остаться.

Я кивнула. Позже я узнала, что у Джакомо доброе сердце, он жалеет всех больных и несчастных. Что совершенно не означает, что он сам не делает людей больными и несчастными. Однако тогда он сделал все от него зависящее, чтобы прекратить страдания бедняги, чувствуя, что это в его силах.

— На следующее утро, — продолжал он, — врач намазал грудь синьора Брагадини ртутным бальзамом. Цель этой манипуляции — вызвать интенсивную встряску мозга, которая потом передастся другим частям тела и возобновит циркуляцию жидкости. — Джакомо покачал головой от такой глупости, и я вдохнула, пораженная.

— К полуночи синьор Брагадини весь горел и метался. В его глазах я видел смерть. Я сказал его приятелям, что мы должны освободить сенатора от того, что его убивает! Даже не дожидаясь их ответа, я смыл ртутный бальзам. Через три-четыре минуты синьор Брагадини ощутил облегчение и забылся глубоким сном.

— Che consolazione[13], — выдохнула я с облегчением, узнав, что Джакомо не убивал аристократа.

— На следующее утро пришел врач и обрадовался, увидев, что его пациент поправляется. Но когда он узнал, что я наделал — вмешался в процесс лечения, — обозвал меня шарлатаном. Синьор Брагадини уволил его. Он сказал, что обычный скрипач в медицине разбирается лучше всех врачей Венеции!

Мы вместе посмеялись над счастливым концом истории. Темные глаза Джакомо блестели в свете свечей. Он был очарователен.

— С тех пор синьор Брагадини прислушивался ко мне, словно я был его личным оракулом, ниспосланным, чтобы вести его по жизни. — Тут он замолчал, оценивая мою реакцию.

— Как будто было в вас что-то… сверхъестественное? — поинтересовалась я, пытаясь не утонуть в его горящих очах.

Он кивнул. Я чувствовала, что он подзадоривает меня, чтобы я осознала сказанное. Неужели я должна поверить в его магические способности? Я не могла тогда сказать. Но позже я узнала, что это правда.

— Он вознаградил меня покоями в своем доме, слугой, гондолой и щедрым содержанием, — закончил Джакомо. — Он относился ко мне как к сыну.

— Вот как! — улыбнулась я. Разные вещи имели значение: его модная одежда, украшения, уверенность в себе. — Но не просто волею судьбы вы оказались в доме вельможи, — заметила я. — Ваши собственная рассудительность, ум и смелость позволили вам изменить вашу судьбу.

— Пусть так, — сказал он. — Это с одной стороны. С лестной стороны. Мне нравится видеть себя вашими глазами. — Он наклонился и нежно поцеловал меня в губы. Наш первый поцелуй — долгий и несказанно сладкий. Его теплые губы на вкус напоминали лимонный сироп. — Вы делаете меня лучше, Катерина, — прошептал он мне на ухо, и сердце мое защемило.

Но сейчас вокруг нас зажгли свечи. Осталось только две масляные лампы, чтобы освещать сцену. Заиграл оркестр.

«Мир вверх тормашками» — комическая опера об обществе, где все стало наоборот. Мужчины стали добровольными, почти бессловесными рабами любимых женщин. Они вязали одежду, приносили горячий шоколад в постель, даже выносили за ними ночные горшки. В какой-то момент на сцену выбежал человек со спицами в руках и запел: «Я вяжу очень быстро и за три месяца уже связал половину чулка!» Мы смеялись до колик в животе.

Наступила глубокая ночь. Вокруг нашей ложи, подобно виноградной лозе, разрастались любовные чувства. Посредине арии о том, как человек беспомощен в море любви, Джакомо поставил свой стул за моим. И со своего места стал осыпать мою спину поцелуями. Я дрожала от восторга.

Он обнял меня и стал пальцами играть у кружевного края моего корсета. Один раз его пальцы на что-то наткнулись. Он вытащил вещицу, чтобы я посмотрела. Это оказалась одна из блестящих стеклянных стрекоз — розовая, — которая, наверное, упала в складки платья в гондоле, когда я направлялась в театр. Она все это время пряталась в кружевах платья, ждала, пока ее обнаружат.

Он поцеловал стрекозу, и я почувствовала его горячее дыхание на своей коже. Он стал водить стрекозой по спущенным золотистым нитям, как будто в медленном полете. Она летала, не зная куда. Просто радовалась, что летает надо мной. А потом она вновь спряталась в складках платья. Джакомо развязал мне корсет, жадной рукой следуя со стрекозой все глубже.

Мое дыхание участилось. Я не могла это остановить. Да и не хотела. Я жаждала полностью погрузиться в свои ощущения. Мне пришла в голову мысль, что нас могут увидеть, что могут, даже несмотря на пение на сцене, услышать мои стоны наслаждения, но мне было на все наплевать. Я чувствовала неистовое желание, просто обезумела от страсти.

Он засунул руку мне под юбки. И я стала рабой любви.

Глава 12

— Не везите меня пока домой, пожалуйста. — Я вздыхаю, склоняя голову ему на плечо, когда мы выходим из театра. По моим подсчетам до рассвета оставалось часа два. Площадь Сан-Самуэль до сих пор жила своей жизнью в свете фонарей и факелов тех, кто посетил оперу, но совсем скоро под звездным небом останемся мы одни.

— Может быть, пойдем прогуляемся? — предложил он, целуя меня в висок.

Я засмеялась: еще никогда я не чувствовала себя такой игривой и довольной. Наверное, догадалась я, это и есть любовь.

— Я проведу для вас экскурсию, — заявил он, низко кланяясь, размахивая своим черным плащом. Он вновь нацепил маску с клювом. — Нечто похожее на Большой тур по Европе, только, возможно, не настолько большой. Это будет тайная экскурсия по этой части Венеции.

— Тайная? — Я была заинтригована.

— Тайная! — подтвердил он, беря меня за руку и увлекая в узкую улочку, ведущую с площади.

Обнадеживающий свет фонарей и шум толпы вскоре остались позади. В конце улицы он свернул в другой переулок, еще более темный и узкий. Все дома были заперты, окна закрыты ставнями. Джакомо продолжал быстро шагать по улице.

— Уже недалеко, — негромко бросил он через плечо.

Я оглянулась, боясь, что сзади на меня могут наброситься с ножом. Джакомо резко остановился, и я практически упала на него, засмеявшись от своей неловкости.

— Тсс, — он тоже засмеялся. — Мы всех в округе разбудим.

Он достал из кармана трутницу[14], опустился на колено. Я слышала резкий скрежет стали о кремень и вскоре увидела искры. Джакомо зажег маленькую свечку. Когда он встал и поднял свечу над нашими головами, я увидела, что мы стоим перед коваными железными воротами. Все пахло сыростью, как будто эту дверь уже давно никто не открывал.

— Где мы? — поинтересовалась я. Подняла голову и увидела простой оштукатуренный кирпичный дом. Совершенно не похожий на наш великолепный особняк, отделанный порфиром, розовым и зеленым мрамором, привезенным в Венецию из далекого Египта.

— Здесь я родился, — объявил Джакомо.

— Вот как! — Я постаралась изобразить восхищение.

Я услышала, как он глубоко вздохнул, видимо пытаясь взять себя в руки.

— Моя мать была единственным ребенком сапожника. Мой отец — актер — играл в труппе театра Сан-Самуэль. Он увидел ее здесь, шестнадцатилетнюю красавицу, и влюбился с первого взгляда. Девять месяцев спустя на свет появился я.

Он задул свечу, а я стояла очень тихо, прислушиваясь. Я все еще могла разглядеть его черный плащ и белую маску, которую он сейчас снял. Глаза его блестели — глаза истинного игрока. Он и теперь играл, уж меня-то ему не обмануть.

— Я прожил здесь до восьми лет, — продолжал он рассказ. — Я был болезненным ребенком, маялся неизвестной хворью. Носом постоянно шла кровь. Я был хилым мальчишкой. Плохо ел. Не был ни к чему приспособлен. И казался полным идиотом.

— Я в это никогда не поверю! — возразила я. — Совершенно на вас не похоже.

— Я говорю правду, — настаивал он, сохраняя свое обычное невозмутимое выражение лица. — А вылечила меня одна колдунья.

— Джакомо! — недоверчиво возразила я.

— Ну… в этом я не могу быть на сто процентов уверен. Может быть, это и выдумки. Одно мне известно: моя бабушка — которая меня воспитывала — отвела меня к колдунье, чтобы вылечить. Эта колдунья жила в лачуге на острове Мурано. Она заперла меня в сундук, произносила надо мною заговоры, пела, рыдала и стучала по крышке. Я понятия не имел, что происходит, но был слишком глуп, чтобы испугаться. Каким-то образом после этой встречи я излечился. Кровь стала идти все реже. Через несколько месяцев и мозги встали на место, и я наконец-то научился читать.

— Вы полагаете, что это было чудо? — спросила я, начиная испытывать восхищение.

— Я в чудеса не верю, ангел мой. Самый величайший дар Господа людям — это разум.

— Да, — согласилась я, ощущая разочарование. — Не знаю… чудо это или нет, che consolazione, все закончилось хорошо.

— Ну… почти, — произнес он, поднес мою ладонь тыльной стороной к своим губам и поцеловал. — Через шесть недель умер отец. Неожиданно гной пошел в мозг.

— Ох, Джакомо! — Я бросаюсь ему на шею.

Он наклоняет ко мне голову, я целую его щеки. Я ловлю себя на том, что плачу из-за него, мои слезы в конечном итоге смешиваются с его слезами. Я познала, что такое горе, мне приходилось успокаивать свою мать.

— А ваша матушка… ей пришлось второй раз выходить замуж? — поинтересовалась я, когда он взял себя в руки.

— Моя мама в двадцать пять лет осталась вдовой с шестью детьми. Ей пришлось зарабатывать нам на жизнь. — В словах его звучала горечь, только я не могла понять: он злится то ли на нее, то ли на сложившиеся обстоятельства. — Она стала актрисой и — все еще будучи достаточно молодой и невероятно красивой — пользовалась большим успехом. Через год она уехала в Санкт-Петербург, а потом приняла пожизненный ангажемент в Дрезден.

— И кто же тогда вас воспитал? — спросила я, ощущая за него тревогу.

— Моя бабушка, Марция. Каждые несколько лет мама возвращалась в Венецию, ослепляя своим появлением, но именно бабушка заботилась обо мне. Она умерла десять лет назад. Когда это произошло, мама продала дом со всей мебелью и вещами. Тогда мне было восемнадцать — уже взрослый мужчина, но я болезненно переживал эту утрату. Я вылетел в трубу. Я не был готов потерять свой дом и отправиться жить в меблированные комнаты.

— Господи Боже! — вздохнула я, понимая, на какие несчастья — по крайней мере некоторые из них — Джакомо намекал мне в кабинете моего отца.

Мы медленно побрели назад на площадь в полном молчании. Джакомо хотел показать мне свой дом, но при этом он стал задумчив и печален. Я взяла его за руку, чтобы поддержать.

Через пару минут мы миновали восточную сторону церкви Сан Самуэль.

— А здесь… — Джакомо широким жестом обвел окрестности, вновь становясь, как прежде, веселым, — прошла моя яркая — хотя и короткая — карьера священника!

— Нет! — не поверила я.

— Да, мой ангел, — ответил он, театрально осеняя меня знамением. — Моя судьба — быть величайшим проповедником столетия. Так полагали мои мама и бабушка, когда — в пятнадцатилетнем возрасте я изучал богословие в Падуе — мне выпала честь произнести проповедь прямо здесь на кафедре.

Он увидел кучу пустых овощных ящиков у закрытой лавки, схватил один из них, поставил наземь и театрально на него взгромоздился. Ящик не мог выдержать его вес больше секунды, и Джакомо поспешно спрыгнул. Я весело засмеялась: какой же он потешный.

— К сожалению, перед этим самым важным дебютом я от пуза наелся и напился вина. Я встал перед присутствующими в церкви, побледнел и… то ли от испуга, то ли чтобы избавиться от последующих унижений… лишился чувств.

— О боже! — только и смогла выдавить я, давясь от смеха. — Я бы и сама сразу могла вам сказать, что вам не подходит карьера священника!

— Вы очень умны, Катерина, — ответил он. — Жаль, что я и наполовину не такой наблюдательный, как вы. Еще четыре года я потерял, подыскивая себе место в церкви. Но это не соответствовало моему темпераменту.

И с этими словами он схватил меня и ущипнул сзади. Я сделала вид, что гневно шлепнула его. В ответ он перехватил мою руку и поцеловал ладонь. И мы могли заняться любовью прямо здесь, когда он прижал меня к резным апсидам церковных стен. На небе сгустились тучи, и над головой остались поблескивать всего пара звезд. Он стал покрывать мою шею и грудь поцелуями, со сладким стоном я сдалась под его натиском.

— Разве вы не рады, что распрощались с жизнью священника? — поддразнила я, притягивая его ближе за верх бриджей.

— Чрезвычайно! — выдохнул он, со вздохом прижимаясь ко мне. — Человек не может изменить свою природу.

Глава 13

— Нет, Катерина!

При этих словах Джульетта вскочила на ноги и стала нервно прохаживаться по нашему саду, где мы сидели день спустя.

— Чего ты так всполошилась? — удивилась я. — Нас никто не видел!

— Откуда ты знаешь? — Она вновь уселась на дерн и стала щипать ромашки, которыми заросло все вокруг. Мягкие, волокнистые листья пахли свежими яблоками.

— Мы сидели очень высоко, — опять пустилась я в объяснения. — На четвертом ярусе.

— Вот именно! — воскликнула Джульетта. — Четвертый ярус любого театра пользуется дурной славой. Именно туда мужчины и водят своих любовниц для различного рода… вещей, которыми им не следовало бы заниматься. Тебя так легко соблазнить?

Я пожала плечами и зарделась. Джульетта с укором смотрела на меня.

— Сестричка, — успокаивала я. — Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Джакомо хорошая партия. Так подсказывает мне сердце.

— А по-моему, — возразила Джульетта, — сейчас в тебе говорят другие части тела.

Я не нашлась с ответом. Да, Джульетта старше. Но она пока не познала мир наслаждений. Я еще с утра обнимала большую подушку, представляя себе, что рядом со мной Джакомо. И покрывала ее поцелуями. Безудержная страсть переросла в помешательство. В итоге я стала нежно поглаживать саму себя, вызвав волну наслаждения.

— Ты мне завидуешь? — предположила я.

Джульетта вновь подскочила, уперла руки в боки. Сейчас она напомнила мне сварливую прачку у колодца — «Прекратите брызгать водой! Прекратите… прекратите!»

— Ничуть я тебе не завидую, Катерина. Я за тебя боюсь. Если ты позволишь ему залезть тебе под юбку, не успев толком познакомиться, никто из приличных людей не позовет тебя в жены.

— Для меня нет лучшего жениха! — настаивала я.

— Не верю я ему, — продолжала Джульетта. — У него нет ни профессии… За чем он охотится? За невинной девушкой… и ее внушительным приданым? Десять тысяч цехинов — это огромные деньги.

— Ему не нужны мои деньги, — резко возразила я. — Как ты не можешь поверить, что он любит меня не из-за денег? — Меня трясло от обиды и неожиданного червячка сомнения.

Джульетта замолчала. Подошла ко мне и обняла.

— Прости меня, — прошептала она мне на ушко. — Конечно, я верю.

Ободренная, я положила голову ей на плечо.

— А ты сама уже задумывалась… — начала я, — какого жениха выберет для тебя отец? — Мне хотелось, чтобы между нами не оставалось разногласий.

— Конечно! — Ее голос звучал где-то далеко. — Он говорит, что уже все обдумал. Может быть… — она выдерживает паузу, — даже присмотрел для меня жениха знатного рода.

— Неужели подобное возможно? — Я удивленно вскинула голову. Да, Джульетта очень богата. Ее отец, как и мой, торговец. Продает экзотические шелка и пряности. И тем не менее наши семьи не знатного рода. А знать женится только на равных себе.

— Я и сама толком ничего не поняла, — ответила она. — Он уверяет, что есть официальный путь, когда делается исключение. Обращаешься в Авогадорию[15] и доказываешь, что достоин престижного брака. Нужно получить согласие дожа. — Она опускает глаза. Джульетта девушка очень скромная, но отец у нее — никогда своего не упустит. Хочет, чтобы у его единственной дочери было все самое лучшее.

— Bene…[16] — произнесла я. — Если кто и заслуживает такой брак, то это ты! — Я искренне так считала. Джульетта не была писаной красавицей, но обладала манерами и врожденным изяществом знатной дамы.

Мы услышали, как зазвонили колокола в соседней церкви Сан Грегорио.

— Ты идешь на службу? — поинтересовалась она у меня.

— Я… я сегодня иду с мамой, — солгала я. Невинная ложь. Мне не хотелось идти в церковь.

— Ну, конечно же! — Она встала. — Я уже сильно опаздываю!

Мы отправились под руку по усыпанной ракушками тропинке к главным воротам сада. По дороге я оглянулась на заднюю калитку и разглядела ждущий меня сложенный клочок бумаги в том самом месте, где Джакомо оставлял для меня стихи. Я поспешно распрощалась с Джульеттой. Сердце так и выпрыгивало из груди. Я бегом пересекла лужайку и вытащила тайное послание из цветущего виноградника.

«Прекрасная Катерина, вы мое солнце и звезды».

Я остановилась и взглянула в голубизну полуденного неба. Теперь-то я знала, что солнце стоит на месте. Но от этого слова звучали еще слаще. Я для своего любимого та, вокруг кого все вращается на небесах: я его солнце и звезды.

Глава 14

Я решила заложить драгоценности. Если я хочу вновь встретиться с Джакомо наедине, мне необходимы деньги. Я не хотела, чтобы ему пришлось раскошеливаться каждый раз, когда он хочет меня видеть, — а Пьетрантонио не станет нам помогать, пока что-то не получит взамен. В конце концов, мой братец постоянно в долгах. Его совсем недавно обвинили в неуплате долга, вложив в «пасть льва» в одном из замков дожа жалобу. «Пасти льва» — специальные отверстия в стене, куда жители Венеции вкладывали свои жалобы на нарушения закона.

У меня было много драгоценностей, потому что отец часто привозил мне подарки из дальних портов. Хранила я эти безделушки в шкатулке слоновой кости, которая стояла у кровати, в той самой, где я хранила теперь и… другие ценности. Я была совсем юной, когда отец подарил мне шкатулку и сказал, что сделана она из бивня настоящего слона из далекой Африки. Я всегда берегла ее.

Я открыла шкатулку и стала перебирать украшения, натыкаясь на давно забытые вещи. Богато украшенные браслеты, перстни с драгоценными камнями, которые я никогда не надевала. Я почувствовала себя неуютно. Если я заложу подарки отца, не навлеку ли на себя дурной глаз? Я закрыла шкатулку, подошла к зеркалу на комоде. В одном из ящиков у меня хранились веера.

Я порылась в ящике, открывая каждый веер. У некоторых были сломаны ручки, кое-какие веера были порваны и в пятнах. Но в душе я уже знала, какой буду продавать. Когда-то этот веер принадлежал моей бабушке — матери отца. Я ее не знала.

Этот веер был великолепен: не из пергамента, а шелковый. Мне говорили, что он из России. Жемчужная ручка украшена бриллиантовой осыпью. И рисунок на самом веере очень красив: на нем изображена влюбленная пара в саду. Какими же они выглядели счастливыми! Как же мне хотелось быть на их месте! Наедине со своим возлюбленным в тени ветвистого дерева, и чтобы щеки мои зарделись, когда он нашептывал мне на ушко тайны.

Я сложила веер и спрятала в карман под юбками. И стала спешно искать пару кожаных домашних туфель на плоской подошве, чтобы идти быстро. Мне нужно было поторапливаться, пока мама меня не хватилась.

Я выскользнула из ворот и побежала к собору Санта Мария делла Салюте на окраине города, чтобы нанять гондолу. Обнаружила там несколько лодок в ожидании пассажиров. Я села в одну из них, спряталась в каюте, закрыла ставни. Любой живущий в Венеции знал, что вещи можно заложить в еврейском гетто.

Путь туда был неблизкий: плыть на север около получаса. Наконец лодка причалила у навесного деревянного моста. Я слышала об этом мосте, на ночь его поднимали, запирая евреев в гетто. Сейчас при свете дня мост был открыт, за ним из маленького квадратного окошка наблюдал страж. Я прошлась по мосту, свернула в узкий переулок, у темных сырых стен кишели крысы. Я вздрогнула и прибавила шаг.

Я оказалась на большой городской площади, окруженной высокими обветшалыми зданиями. Здесь, как на любой известной мне площади, церкви не было. А где же их синагоги? Я не заметила ни одной, хотя слышала, что они должны возводиться повыше, чтобы быть ближе к солнцу и звездам.

Я видела темнокожих евреев в тюрбанах, евреев в высоких черных шляпах, евреев (или это были христиане?) в модных треуголках. Какой-то человек в лохмотьях продавал из корзины погнутые кастрюли, как будто это были его последние мирские пожитки. Под сводами в тени женщины штопали старую одежду. По всей площади стояли ссудные лавки, а еще я заметила аптеку и лавку травника. Рядом располагалась антикварная лавка, где, казалось, продавались самые красивые вещи. Туда я и отправилась.

Вывеска над дверью золотом гласила: «Виванте». Внутри пахло старыми книгами и пылью.

За прилавком стояла моя ровесница.

— Ой… scusì …[17] вы… — Я испугалась.

— Buon giorno, Signorina[18]! Что-то желаете приобрести? — Продавщица была невысокой, изящной девушкой с вьющимися каштановыми волосами и миндалевидными глазами.

— Продать, — вымолвила я. Достала и открыла веер.

— Какая красота! — Она взяла веер и стала делать вид, что обмахивается им, как знатная дама. Мы обе захихикали.

— Папа! — позвала она.

Из задней комнаты вышел бородатый еврей. Такого же невысокого росточка, как и его дочь. В руках он держал засаленную тряпку, пальцы его были черные, даже сизые.

— Смотри, какой веер принесла нам синьорина!

Он протянул руку, чтобы разглядеть получше, но девочка прижала веер к себе. Слишком он роскошный, чтобы касаться его грязными руками.

Он понял, чем руководствовалась дочь, и улыбнулся.

— Элия, раскрой для меня веер. — При виде бриллиантов у него заблестели глаза. — Ух ты! — Он погладил бороду своими черными пальцами. — Хотите заложить или продать?

Я смутилась. Я никогда ничего не закладывала, поэтому не понимала, в чем разница.

— Если заложить — могу предложить вам сто серебряных цехинов, — объяснил он. — В этом случае, когда будете готовы отдать мне долг — заплатив небольшой процент, совсем копейки, — вы можете получить свой веер назад.

— А если я захочу продать?

— Получите полторы сотни цехинов.

— Буду продавать, — не колеблясь, решила я.

Какой толк выкупать назад веер? Я просто хочу побыстрее покинуть это кишащее крысами гетто, раздобыв как можно больше денег. И надеюсь, в ближайшее время больше я сюда не вернусь.

Глава 15

— Это что? — удивился мой брат, когда я протянула ему серебряные монеты. — Пять цехинов?

— Господи! Сколько же ты от меня хочешь? — отрезала я. — Мне всего лишь нужно сделать дубликат твоего ключа, чтобы я могла войти в дом.

— Семь цехинов! — ответил он. — Я же еще вынужден солгать о том, куда тебя веду. А если обман раскроется? — Он прижал ладонь к груди и невинно округлил глаза. У меня даже кровь вскипела.

— Хорошо. Семь. А теперь давай ключ! — Впереди меня ждала целая ночь наедине с моим возлюбленным, и ничто не могло встать у меня на пути.

Пьетрантонио сказал маме, что мы идем на выступление хора в известном сиротском приюте «Пьета», неподалеку от Кастелло. Но на самом деле он отвез меня через лагуну в сад Сан-Бьяджо, на Джудекка.

Много раз до этого я бывала в этой части города, сидя на руках у матери, а потом и держа мать за руку, и вглядывалась в этот длинный зеленый остров на том берегу лагуны. И часто задавалась вопросом: какие тайны скрываются за высокими стенами сада? Что лежит у подножия кипарисов-великанов, гнущихся на ветру? Скоро все узнаю.

Мы вышли из дома через несколько часов после pranzo[19], на улице все еще стояла жара. Я радовалась, что выбрала именно это платье: из желтого шелка, с нарисованными цветами, казавшееся воплощением цветущего сада. Я пыталась, насколько могла, не обращать внимания на сидящего в лодке Пьетрантонио — он был занят тем, что ковырял в зубах и под ногтями зубочисткой. Отвратительно!

Мы плыли против течения, поэтому к тому времени, как мы приблизились к мысу Джудекка (почти час спустя), белая сорочка нашего гондольера была мокра от пота.

Сердце сладко защемило, когда я разглядела ждущего меня Джакомо. Он стоял, опираясь на каменную статую рядом с широкими железными воротами. Солнце уже клонилось к горизонту, на тротуаре залегли густые длинные тени. Когда мы приблизились, я смогла разглядеть статую Пана, римского бога страсти. И неудивительно, что Джакомо привлек вожделенное внимание двух дам — матери и дочери-златовласки, которая все обмахивалась веером и недовольно хмурилась.

Я почувствовала укол ревности. Впервые из множества последующих раз. Но, завидев мое приближение, он поспешно им поклонился и спустился к швартовым столбам, нам навстречу.

— Вот и она! Доставлена в целости и сохранности! — выкрикнул мой брат, когда наша гондола ударилась о бортик. Я зарделась, внезапно ощутив жар. Мне хотелось немного ослабить ленты на корсете, но после таких слов разве могла я допустить подобную вольность?

Джакомо презрительно взглянул на сидящего в гондоле Пьетрантонио и помог мне выбраться из лодки. Обнял меня за талию и повел прочь. Не удостоив моего брата даже кивком.

— Не знаю, как я сдержался и не перерезал ему горло, — прошипел он мне на ухо, когда мы шли к воротам.

Я не могла произнести ни слова. Я просто молча вцепилась в его руку. В тот день он был без сюртука и жилета, и под льняной сорочкой я впервые ощутила его крепкие мышцы. И почувствовала себя в безопасности.

Оказавшись в саду, я тут же забыла о своем мрачном настроении и развратном братце. Я еще никогда не видела — или мне так показалось — такого огромного и прекрасного сада! Вдоль широких, вымощенных кирпичом тропинок поднимались высокие вечнозеленые изгороди, за которыми скрывались сотни клумб с розами и море розовых и желтых цветов.

Мы бродили по центральной тропинке, которую пересекали бьющие струей фонтаны — большая редкость в Венеции. По дороге, как я предполагаю, вдохновленный розами, Джакомо стал напевать стихи о розах и желании. Мне они показались несколько старомодными, отчего лишь еще более удивительными, когда он заговорил громче:

Венеры факел юноши коснулся, Костер любви в груди его взметнулся, И розу он к устам прижал, пылая, На исцеленье тщетно уповая[20].

Каждый раз, когда он употреблял слово «уста», он наклонялся и целовал меня в висок или щеку, пока я не начинала хихикать и подпевать. Парочки, идущие навстречу, улыбались и посылали нам воздушные поцелуи.

Наконец-то мы достигли того конца сада, который выходил на открытую лагуну. Воздух здесь был соленым и свежим. День клонился к закату, солнце еще висело в небе, но собиралось вот-вот нырнуть в воду. Джакомо подвел меня к скамье в тени дерева, в зарослях сладкого жасмина.

Он сел на скамью, меня усадил себе на колени. Я ткнулась носом в его теплую, крепкую шею и уютно устроилась у него на груди, радуясь тому, что слышу биение его сердца. Он был одним из тех, кого трудно представить себе в старости. Тяжело представить, что вообще смертен. Такие, как он, всегда сильны, чувственны, полны жизни.

— Я приготовил вам подарок, ангел мой, — сказал он и достал из кармана бриджей пару подвязок. Это были розовые шелковые подвязки, на которых красными нитками были вышиты стихи на французском языке.

Я растянула шелковые ленты на пальцах, любуясь роскошным подарком. Вспомнила простые белые подвязки, которые были на мне надеты, и дождаться не могла, когда вместо них надену эти изящные французские подвязки.

— А что означают эти слова? — поинтересовалась я у Джакомо.

— Представьте себе, если бы подвязки могли говорить, — объяснил он, поглаживая их, как верных товарищей, — они бы сказали: «Видя каждый день сокровища красоты Катерины, понимаешь, что Любовь не обмануть».

— О! — Я густо покраснела. Представила у себя на юбке пристальный взгляд. — Я обязательно… их надену! — Я соскочила с его коленей и спряталась за близлежащей изгородью. Я сняла свои старые подвязки и швырнула их в грязь.

Джакомо последовал за мной, подглядывая сквозь густую стену из листьев.

— Вы сбежали до того, как я смог подарить вам свой второй подарок, — воскликнул он. Протиснулся ко мне и, опустившись передо мной на колени на траву, стал нежно стягивать мои чулки. Из другого кармана он достал пару новых жемчужно-серых чулок, еще никогда мне не доводилось видеть такой тончайшей работы. Эти чулки он стал медленно натягивать на меня: на голень, икры, бедра. Его начало трясти, почти неистово.

— Почему вы дрожите? — спросила я, касаясь его щеки. Это была моя самая любимая часть его лица: изящно вылепленная самим Господом скула.

— От своего желания я теряю над собой контроль, — ответил он, завязывая подвязки над коленями и нежно целуя их по кругу.

Я опустилась на траву, юбки мои задрались, и Джакомо взобрался на меня. Между нами, как пламя, разгоралось желание — слишком сильное, чтобы я могла ему сопротивляться. Я взъерошила ему волосы, он стал целовать мне шею и голые плечи.

— Пойдемте, — прошептал он, его губы находились в опасной близости от моих. — Давайте найдем домик, который я для нас арендовал. Солнце почти село.

Я послушалась, благодарная ему за то — когда сама пришла в чувство, — что он смог держать себя в руках. Я села и одернула юбку. Джакомо взял меня за обе руки и помог встать с травы.

Мы вышли из-за высокой изгороди. Остальные парочки, которые мы раньше заметили в саду, куда-то все исчезли. Небо превратилось в свинцово-серое, и в приближающихся сумерках виднелись очертания живой изгороди. Я обернулась, чтобы понаблюдать, как последняя длинная узкая полоска оранжевого солнца, которое все еще продолжает озарять горизонт, опускается в воду.

Джакомо потянулся за моей рукой. Я охотно протянула ему ладонь. Мне казалось, что вот-вот моя жизнь круто изменится — и я была к этому готова.

Глава 16

Наш домик располагался у кромки воды. Я слышала об этих маленьких домиках удовольствий, раскиданных по всей Венеции, — но, разумеется, сама раньше здесь не бывала. Этот домик был возведен в романском стиле, с глубоким крыльцом и четырьмя узкими мраморными колоннами, обрамляющими вход. Нас приветствовала пожилая служанка, которая велела нам позвать ее, когда мы захотим поужинать. Но сейчас меньше всего мы думали о еде! Джакомо потянул меня вверх по истертым каменным ступеням. Вокруг нас эхом разносился мой радостный смех.

Мы вошли в уютную комнату, где стояли грубо отесанный стол и два стула. А кровать была застелена чистыми льняными простынями. Джакомо продолжил с того места, где мы остановились в саду: подтолкнул меня к кровати, осыпая жадными поцелуями.

Все происходило так быстро! Внезапно я ощутила себя голубкой в когтях ястреба.

— Я прошу вас! — воскликнула я, отстраняясь от возлюбленного. — Вы целуете меня так, будто хотите причинить боль!

— Простите меня! — Он упал на колени, лицо его исказила мука. — Вы такая юная… понимаю… я немного забылся…

Я его пожалела и робко протянула руку. Он сжал мою ладонь в своей руке. Наши пальцы переплелись.

Второй рукой украдкой он полез мне под юбку и стал возиться с шелковыми подвязками. Он прижался ко мне всем телом и зашептал:

— Пожалуйста. — Бог мой, я боялась потерять голову! И тем не менее где-то в глубине души я слышала предупреждение Джульетты. «Тебя так легко соблазнить?»

Я убрала его руку.

— Любимый мой, — нежно поддразнила я его, — вы же знаете, что мое сокровище только для моего супруга.

— Коим я однажды обязательно стану! — пообещал он, вновь задирая мои юбки и целуя то самое сокровище, обладать которым, по моим собственным словам, он не мог.

— Нет же… — Я отступила назад и села на кровать. И совершенно неожиданно из тех глубин души, о которых я и понятия не имела, я расплакалась.

— Ангел мой! — Он опустился передо мной на колени, вновь взял меня за руки, пытаясь сгладить свой первоначальный натиск. — Я презираю себя за то, что довел вас до слез.

— Нет-нет! — возразила я, обхватывая руками любимое лицо. — Здесь нет вашей вины. Это… все дело в моем отце. Он собирается выдать меня замуж за купца — а я хочу, чтобы моим мужем были только вы.

Вот! Я это сказала. Правда выплеснулась наружу. Я даже сама ее не осознавала, пока не произнесла вслух эти слова.

В комнате повисло молчание, Джакомо замер. Наконец он заговорил.

— Я давно знал о планах вашего отца. — Он глубоко вздохнул. — Мне сказал Пьетрантонио, вскоре после нашей с вами встречи. Я знал, что должен держаться от вас подальше — поскольку здесь мне ничего не светит. Признаться вам, что люблю вас, — и ваш отец вышвырнет меня из дому. Пытаться украсть вашу любовь — и погубить вас. Вы мудро поступили, что остановили нас.

Он встал и стал разглаживать помятую сорочку. Верхние пуговицы его бриджей оказались расстегнуты. Неужели это я расстегнула?

— Джакомо — нет! — взмолилась я. Зачем нам соблюдать эти глупые правила, когда они делают меня несчастной? — Мы должны… должны подарить себе счастье. Должен быть способ. Что нас останавливает? — «Страх!» — кричал разум, сердце неистово колотилось.

Он подошел к кровати и сел рядом со мной. Я повернулась к нему лицом, ища его взгляд. Джакомо смотрел в мои глаза, как будто он не мог на меня насмотреться.

— Ангел мой! — воскликнул он, взял меня за руку и стал покрывать ее поцелуями. — Вы уверены в моей любви? Верите, что я вас не предам?

— Я в этом уверена. — Я отмахнулась от воспоминаний о том уколе ревности, который ощутила, когда у ворот сада его обхаживали мать с дочерью. — Вы мое единственное истинное счастье.

— Тогда давайте поженимся этим же вечером, — заявил он. — И не нужно нам ни документов, ни свидетелей, кроме Господа, чтобы поклясться в верности и соединить наши судьбы. Позже мы можем соблюсти все формальности церковной церемонии — но прямо здесь и сейчас мы можем сделать друг друга счастливыми.

У меня внутри все перевернулось. Я едва могла дышать. Только этих слов я втайне и ждала. Только одно беспокоило меня. Пока тревожило.

— Иногда я задаюсь вопросом, — решилась спросить я, — являетесь ли вы… учитывая ваши высказывания о религии… вы атеист? А сейчас вы говорите, что единственным свидетелем наших свадебных клятв будет Господь. Могу ли я вам верить?

Он кивнул и громко засмеялся, словно обрадовавшись тому, что оказался загнанным в угол.

— Катерина, вы очень умны — никто этого не отрицает. Меня частенько обвиняли в том, что я атеист, но на самом деле я от этого далек. Просто я вольнодумец. Я не верю в церковь, но в самого Бога верую. — Голос его струился, будто вода по камням, и он не отводил от меня своих сияющих глаз. — Ангел мой, я верю в то, что более достойного свидетеля нашего брака, чем наш Создатель, который знает, что наши намерения чисты, и быть не может.

Я заставила себя отвести взгляд и подумать над его словами. Все, что он сказал, имело для меня значение. Я никогда не рассматривала Бога отдельно от церкви. Но теперь я огляделась вокруг, и комната, в которой мы находились, показалась мне храмом. Ранние сумерки, когда еще не зажгли свечи. Мягкие тени, падающие на все вокруг, включая и нас самих. И в этот момент я поняла, что мы вместе под защитой Божьей любви.

Я повернулась и прижала ладонь к ладони Джакомо, давая знать, что я готова. А потом я заговорила негромким голосом, который с каждым словом набирал силу:

— Джакомо Казанова… я обещаю Господу и вам… с этой самой минуты и до самой смерти быть вам верной женой, и я повторю то же самое своему… своему отцу, священнику, который благословит нас в церкви, и всему миру.

Он улыбнулся, густо покраснел. Меня осенило: еще никогда я не видела его таким счастливым. И он повторил ту же самую клятву мне:

— Катерина Капретте, я обещаю Господу и вам с этой самой минуты и до самой смерти быть вам верным мужем, и я повторю то же самое вашему отцу, священнику, который благословит нас в церкви, и всему миру.

Мы смотрели друг на друга… как долго? Достаточно долго, чтобы я никогда не забыла этого чувства. Чувства, когда ты настолько желанна и сама испытываешь к нему безумное влечение. А потом мы обнялись — такие счастливые и смеющиеся, в экстазе от своего поступка.

Неужели в это мгновение я и стала ему женой? В душе — да, все произошло именно тогда.

— А теперь, чтобы завершить нашу свадебную церемонию… — сказал Джакомо, толкая меня на кровать и энергично развязывая шелковые ленты на моем корсете. Он развязал мою сорочку и стал покрывать мою обнаженную грудь поцелуями.

— А разве сам супруг не должен раздеться? — поинтересовалась я и, повинуясь собственным инстинктам, начала расстегивать пуговицы на его бриджах. Он помог мне себя раздеть меньше чем за минуту.

— Моя птичка, эти вздохи для вас. — Он взял мою руку, чтобы показать мне место, где он ищет милосердия, и пальцами стал гладить меня между ног. Я уступила той высшей степени удовольствия, которое когда-либо испытывала.

— Это правда, что теперь вы принадлежите мне? — воскликнула я, прижимая его к себе, впервые в жизни испытывая такое счастье.

— Да, мой небесный ангел, — заверил он меня, — и то, чем мы собираемся заняться, сделает нашу любовь бессмертной.

Он потянулся за чем-то, что лежало в ящичке ночного столика. Трясущейся рукой он достал похожий на ножны чехольчик из тончайшей кожи. Раньше я никогда таких не видела.

— Что это? — удивилась я, обеспокоенно пытаясь встать.

— Чтобы защитить вас, мой ангел. — Я понятия не имела, что он имел в виду, но всецело доверилась ему.

Наши тела слились воедино. Я неожиданно ощутила ноющую боль. На глаза навернулись слезы.

— Больно только в первый раз, — успокоил он меня. И стал покрывать мое лицо поцелуями. Теперь уже более нежными, менее требовательными. В ту ночь я поняла, что языком можно не только произносить речи!

Мы несколько часов занимались любовью. Когда забрезжил рассвет, я покинула его, и, стоя в розово-сером свете первых лучей солнца у своего дома в Венеции, я поняла, что стала другим человеком.

Глава 17

— Ты злишься на меня? — на следующий день спросила я у Джульетты.

Я все ей рассказала, последнюю часть нашептав на ушко. Щеки при этом у меня были пунцовыми. Я старалась сохранять серьезное лицо, но почему-то постоянно улыбалась.

— Нет, я на тебя не злюсь. — Но при этом она поджала губы, когда складывала в стопку платья.

Мы сидели у нее в спальне, собирали ее дорожный сундук. Ее семья на лето арендовала виллу в Асоло. Я так с головой окунулась в свои дела, что едва не забыла дату ее отъезда. Но я не стала признаваться в этом никому.

— Честно говоря, — с натянутой улыбкой продолжала Джульетта, — я рада за тебя.

— Ты серьезно?

— Серьезно, — кивнула она, как будто все еще продолжала сама себя в этом убеждать. — Ты и синьор Казанова…

— Джакомо, — еще шире улыбнулась я.

— Да — Джакомо. Вы с Джакомо поклялись перед Богом быть мужем и женой. Вы… быть мужем и женой.

— Ты уже это говорила.

— Ох! — Она стояла совершенно неподвижно, подыскивая слова. Она села на кровать. Я почувствовала, что приближается гроза.

— Катерина… — взорвалась она. — Как я могу оставить тебя в объятиях этого человека? Что ты еще выкинешь, пока меня не будет? — Джульетта расплакалась. — Это я позволила всему случиться… во всем тебе потакала…

— Нет! — Я порывисто обняла сестру. — Я так счастлива, Джульетта. Пожалуйста, порадуйся за меня. Я знаю, что делаю.

— Ой, Катерина! — покачала она головой. — Если бы только это было правдой. Пообещай мне, что однажды вы действительно предстанете перед священником… и твоим отцом.

— Конечно. И очень скоро.

— И пообещай мне, — продолжала она, запинаясь, — что до тех пор Джакомо будет надевать… свои «ножны». Ты слишком юна, чтобы случайно забеременеть.

— Обещаю. — И говорила я искренне. Я хотела стать женой, но не матерью.

Она кивнула и встала, одернула юбки.

— Уверена, что он тебя любит, — негромко произнесла она. Джульетта нежно улыбнулась мне, но на ее лице был написан страх.

Я сомневалась, верит ли она собственным словам. Но я точно знала, что она очень хотела, чтобы в них верила я. Верила в то, что я любима.

Какое же облегчение, что я обо всем рассказала Джульетте. Все в моей жизни кажется истинным и настоящим, когда я поделюсь этим с кузиной. Она — мой якорь. Теперь, когда она уезжает… честно признаться, я уже не так уверена в том, куда меня заведет судьба.

Глава 18

Венеция, 1774 год

— Bene, Катерина, — прошептала Леда за обеденным столом, за которым они целую ночь провели разговаривая, — вы стали женой.

Катерина заметила, что девушка впервые назвала ее по имени. Подобная фамильярность заставила ее задуматься о том, что, вероятно, она наговорила много лишнего. Катерина зажгла свечу, чтобы разрушить чары прошлого.

— Ты же знаешь, что я — жена, — ответила она, намеренно делая вид, что не поняла, о чем говорила Леда.

— Нет, истинной женой, — настаивала Леда. — Как говорил ваш Джакомо. Без церкви, заключения договоров и присутствия родных. Только ваш возлюбленный, который любит вас.

Катерина заметила, что девушка говорит так, словно любовь — это что-то трепетное и одушевленное. Наверное, для Леды так оно и было.

— Давай вернемся к твоей истории, — сказала Катерина, желая сменить тему. Она доверила девушке свои тайны, и, по совести, Леда должна поступить так же. — Ты была на вечеринке, которую устроил твой отец, и Филиппо играл на клавесине. Он был один. И сердце твое полетело к нему…

— Да… — счастливо протянула Леда. — Мы с Филиппо заговорили. И без умолку говорили на вечеринке. И все это время он раздевал меня взглядом. Я чувствовала, чего он хочет. Он ласкал меня взглядом, как кошка языком ласкает своих котят, когда вылизывает их. — Она озорно улыбнулась Катерине. — Мы сбежали тайком, пока никто не видел. По крайней мере я не знаю, видели нас или нет. Кто знает? Мне было наплевать, точно так же, как вам в театральной ложе. Стояла зима, но было тепло. Мы упали прямо на землю в саду. Я сразу же отдалась ему — прямо в кустах, при свете фонарей. Когда мы вернулись на вечеринку, я все еще продолжала ощущать на себе жар его тела, ноги мои подкашивались.

Катерина была немного шокирована подобным поведением. Леда была такой импульсивной и безрассудной. Но кто она такая, чтобы судить?

— После этого нам удалось еще несколько раз встретиться у него дома, — продолжала щебетать Леда. — Я сказала отцу, что хожу брать уроки музыки. Отчасти это было правдой, потому что Филиппо всегда играл мне на клавесине и пел:

Венеры факел юноши коснулся, Костер любви в груди его взметнулся, И розу он к устам прижал, пылая, На исцеленье тщетно уповая.

В памяти Катерины звучала ее собственная песня. У нее было такое чувство, будто теперь она будет звучать у нее в голове всю ночь.

— Через месяц я забеременела, — произнесла Леда, вернув Катерину к реальности. — Я-то думала, на это уйдет больше времени!

— Нет, — негромко ответила Катерина, задувая свечу и давая понять, что пора ложиться спать. — Это может случиться… очень быстро.

Глава 19

23 апреля. Катерина ждала этот день. Она отправилась в спальню Леды будить девушку, потому что можно было опоздать. Из открытых окон она слышала крики проходящих мимо женщин: «Ciao bella!»[21], крики продавцов газет: «Gazzetta Veneta! Osservatore![22]» и восклицания: «Oe! Gondola!»[23] — гондольеры лавировали по загруженным каналам. Вся Венеция оживала, и она не хотела этого пропустить.

— Ты еще спишь? — удивилась Катерина, не скрывая разочарования.

Леда проснулась, но продолжала лежать, кутаясь в простыни и одеяла. Катерина распахнула ставни, и комната наполнилась ярким солнечным светом.

— Мне кажется… сегодня я пропущу церковь, — ответила Леда, отворачиваясь и обнимая подушку. Они практически каждое утро ходили к заутрене в церковь Сан Грегорио. Катерине стало нравиться такое неспешное течение жизни. Сидеть на твердой скамье рядом с новой приятельницей.

— Вставай! — поторопила она. — Я подготовила небольшой сюрприз.

— У меня и правда нет настроения. Простите.

— Я понимаю, что нет настроения. — Удивленная Леда взглянула на хозяйку. — Просто вставай, — вновь поторопила Катерина, подходя к комоду. Она взяла золотой кулон на бархатной ленте. Катерина понесла кулон к кровати — тот свободно свешивался у нее с пальцев. Леда села, Катерина застегнула кулон на шее девушки.

Пораженная ее решимостью, Леда встала.

Они добрались до храма Сан Грегорио, когда прихожане уже собрались на службу. Леда все еще продолжала большей частью хранить молчание, обхватив себя руками. Она отрешенно подошла к черным деревянным дверям церкви. И только оглянувшись и увидев, что Катерина не идет за ней, она остановилась.

— Сегодня мы внутрь не пойдем, — крикнула ей Катерина от фонтана, который находился в центре площади. — Следуй за мной.

Теперь уже Леде стало по-настоящему интересно.

— И куда же мы направляемся? — поинтересовалась она, возвращаясь к спутнице.

Катерина загадочно улыбнулась и повела ее по узкой улочке. И с каждым шагом казалось, что дома все теснее и теснее жмутся друг к другу. Наконец они вышли на Кампо-делла-Салюте, на край острова.

— Сюда? — еще больше удивилась Леда.

— Еще одна остановка, — ответила Катерина, поднимая руку и подзывая гондольера.

Последний помог обеим женщинам сесть в лодку. Через пару минут они прибыли на место.

— Зачем мы сегодня скачем из одной церкви в другую? — поинтересовалась Леда, разглядывая отделанный белым мрамором фасад второй церкви, где они оказались менее чем через десять минут. — Мы прячемся от кого-то? От Бога? — поддразнила она, впервые за все утро улыбаясь.

Катерина взяла ее за руку и повела по ступеням. Эта церковь была возведена в романском стиле, с четырьмя массивными колоннами и не одним, а целыми двумя накладными фронтонами. Она сильно отличалась от большинства церквей в Венеции, особенно от любимой церкви Катерины — Сан Грегорио, строения из теплого кирпича и бело-розового мрамора. Эта церковь была строгой архитектуры, без излишеств.

Бронзовые двери были заперты, и Катерина позвонила. Леда взглянула на нее, нахмурила брови и сделала вид, что собирается сбежать по ступеням назад.

Дверь открыл монах в черных с капюшоном одеждах. Он был худощав, лет пятидесяти, с крючковатым носом и пронзительными глазами.

— Синьора Марсиджли, — приветствовал он Катерину, слегка кланяясь. — Вот и синьорина, — произнес он, поворачиваясь к Леде. Та удивилась тому, что он знал, кто она. Монах жестом пригласил их войти.

Катерина опять с благоговением смотрела на внутреннее убранство церкви, яркий свет струился из двух рядов полукруглых окон. Вверх вздымались массивные серые каменные столбы, обрамляя ничем не загроможденные белые стены. Она была уверена, что это место исполнено истинным величием Господа, как и любое другое место на земле.

— Леда… — Катерина обернулась к девушке, чтобы объяснить, — как тебе известно, сегодня День святого Георгия — день святого-покровителя твоей матери. — Леда кивнула, сжала пальцами свой кулон. — Я попросила доброго брата об одолжении — разрешении привести тебя в это особое место, посвященное ее святому. Я знаю, как сильно тебе не хватает матери. Возможно, ты хотела бы здесь помолиться за нее.

Леда грустно, но благодарно улыбнулась Катерине. Она вытерла навернувшиеся слезы.

— Grazie[24], — выдавила она благодарность.

Монах молча провел их по темной витой лестнице.

— Ecco[25], — пригласил он, отпирая дверь в огромную комнату наверху. Она была ярко освещена, как и вся располагающаяся внизу церковь. Вдоль трех стен находились резные хоры темного дерева — капелла, а возможно, и совещательная комната. Над алтарем в центре комнаты, освещенная парой свечей, висела картина, изображающая рыцаря, который атаковал крылатого дракона. Облаченный в сияющие доспехи, верхом на летящем галопом коне, рыцарь длинным копьем пронзал дракона прямо в шею. Из пасти чудовища лилась кровь и стекала вниз. Леда негромко ахнула, тут же узнав святого Георгия Победоносца, и подошла к картине поближе.

— Bene, — монах кивнул и закрыл за собой дверь.

Леда опустилась на колени на мраморное возвышение перед алтарем, перекрестилась, обхватила голову руками. Катерина несколько минут наблюдала за ней, увидела, как едва заметно подрагивают плечи. Но ближе подходить не стала. Это был день Леды — ее возможность побыть со своей матерью, Джорджианой.

— Катерина, — Леда наконец-то подняла голову, лицо было мокрым от слез.

— Да, милая, — откликнулась Катерина, не зная, откуда взялась эта нежность. Просто слетело с губ.

— Вы поставите свечу?

— Разумеется. — Катерина подошла ближе. Вместе, стоя на коленях, они, держась за основание золотистой свечи, зажгли ее фитилек.

— Coraggio[26], — произнесла Леда, устанавливая свечу в подсвечник.

Катерина сейчас заметила, как в разгорающемся пламени свечи картина приобрела зловещий отблеск. Она смогла разглядеть отдельные части тел жертв дракона на переднем плане картины, где был изображен пустынный пейзаж.

— Вернемся назад в Сан Грегорио? — спросила она, помогая Леде встать, пока девушка не стала разглядывать жуткое полотно. — Возможно, мы еще успеем на службу.

— Нет, — ответила Леда, как ни странно, повеселевшим голосом. Она взяла Катерину под руку, когда они выходили из тайной комнаты. Вниз по крутой лестнице — Mille grazie![27] — к стоящему у дверей монаху и дальше на улицу на блестящие мраморные ступени. Отражающееся в воде солнце тепло приветствовало их. — Какой прекрасный день! — воскликнула Леда.

— Тогда, может быть, прогуляемся? — предложила Катерина.

— Прогуляемся… и поговорим, — ответила Леда, искоса глядя на нее. — Я хочу знать… почему вы синьора Марсиджли, а не синьора Казанова?

— Ох! — вздохнула удивленная Катерина. Она одновременно удивилась и обрадовалась. Синьора Казанова. Как она и мечтала. Как они и пытались.

Глава 20

Венеция, 1753 год

Странное чувство охватывает тебя, когда человек, которого ты должен любить по долгу крови, но на самом деле не любишь, вдруг покидает тебя. Тебе как-то остро начинает его не хватать. Так случилось и с моим братом. Однажды утром его арестовали, вскоре после того как я дала тайный супружеский обет.

Не успел забрезжить рассвет, как в нашу дверь со стороны канала постучали. Первой к двери спустилась матушка. Следом за ней вышла я, оставшись стоять на верхней ступеньке лестницы в ночной сорочке. Когда она открыла дверь, прихожую наводнили полицейские. Их было человек пятнадцать. В Венеции всем хорошо известно, что для любого ареста появляется толпа полицейских — что на самом деле удивительно, поскольку большинство жителей Венеции — трусы. И мой братец не исключение. Он оставил матушку разбираться с ними, а сам продолжал прятаться в комнате наверху. Я слышала, как на весь дом неистово лаял Амор.

— Buon giorno. Signora Capreta?[28] — обратился старший по званию.

— Sì[29], — ответила мама. Она побелела, как стена.

— Ваш сын — Пьетрантонио Капретте? Он живет здесь с вами?

— То да, то нет. Иногда. Он… я не знаю, дома ли он. — Она испуганно взглянула на меня.

— Синьора Капретте, мы пришли арестовать вашего сына за неуплату долгов. — Офицер потряс в воздухе пачкой долговых обязательств.

— Ох… не может быть! — не верила матушка. — Только на прошлой неделе я давала ему денег, чтобы он расплатился с долгами. Его счета оплачены. — Боже мой, она готова отдать ему последнюю рубашку, если он попросит. — Уверена, что Пьетрантонио сможет вам все объяснить.

— Отлично. Следовательно, он дома. — Полицейский довольно быстро смог перехитрить нашу мать. Он жестом велел нескольким подчиненным перекрыть задние двери — чтобы предотвратить побег. Остальные протиснулись мимо меня на главный этаж дома. Двери хлопали до тех пор, пока брата не обнаружили в моей спальне. Тут выяснилось, что он забрал у меня все деньги, которые я получила, продав веер.

Брата сопроводили вниз, он все еще был в халате. Мать, увидев его, заплакала. Я отвернулась.

— Синьора, он будет в Новой тюрьме, — заверил ее тот же офицер.

Мама вздохнула с облегчением. По крайней мере он не окажется в колодце Дворца дожей, где, как всем известно, заключенные пребывают по колено в воде. Или в той, что под свинцовой крышей, где нечем дышать. Новую тюрьму устроили в другом здании, куда можно было попасть по высокому каменному мосту. Все камеры выходили во внутренний двор, где есть свет и свежий воздух.

— Сегодня, чуть позже, можете принести ему мебель и необходимые вещи, — добавил офицер, продолжая ее успокаивать. Но ее рыдания свидетельствовали о том, что она ничего не воспринимает.

— Катерина! — услышала я крик брата. — Пришлите мне кровать, рубашки, чулки, туфли, бритву…

— Никаких бритв! Запрещено! — Полицейские стали выталкивать его в открытые двери к каналу.

— …носовые платки, расчески, зеркало…

Перечень всего необходимого продолжал эхом доноситься до меня, когда гондола увозила его прочь.

Глава 21

Откровенно говоря, арест Пьетрантонио стал для меня хорошей новостью. Неожиданно комната его опустела, и я могла использовать ее для своих целей. Она располагалась в углу на верхнем этаже нашего дома. Он сам выбрал для себя спальню, и теперь я понимала его выбор. Комната находилась вдали от ушей матери и отца.

Отец. Я знала, что он мог вернуться домой в любой день, как только узнает от матери новости об аресте моего брата. Мне придется действовать быстро. Я могла бы рискнуть и тайком привести Джакомо в комнату Пьетрантонио, когда мама будет дома — но только когда нет отца. При нем я бы не отважилась.

Я послала Джакомо записку. Ее доставила наша посудомойка. Я сказала, чтобы он приходил к полуночи, когда матушка, я в этом почти уверена, будет спать. И тем не менее мы должны быть осторожны. Матушка чутко спит, особенно после ареста брата, когда она начала бродить по дому в неурочный час и ложиться спать на диванах.

Когда в городе сгустились сумерки, я приняла ванну с жасминовым маслом, еще немного масла брызнула на чистую льняную сорочку, окаймленную вышитыми кружевами. Я расчесала и завила волосы. О пудре и румянах не могло быть и речи: если мама зайдет пожелать мне спокойной ночи, это будет выглядеть слишком подозрительно.

Чтобы скоротать время, я стала перечитывать первое письмо Джульетты из Асоло, которое пришло сегодня утром. Ей не терпелось поделиться со мной, что отец всего через несколько дней устроит ей встречу с Джорджо Контарини, старшим сыном главы одной из старейших знатных семей в Венеции. Он остановился на соседней вилле на материке возле Виченцы.

«Я уверена, у Контарини множество домов и вилл, но, наверное, у них недостаточно денег, чтобы жить на широкую ногу, как они привыкли. Сделка с моей семьей решает эту проблему. Я не тешу себя надеждой, что наш союз будет основан на чем-то большем, чем эта сделка, но тем не менее уверена, что со временем между нами расцветет любовь».

Я сложила письмо и спрятала назад в конверт, покачивая головой. Я не согласна! Любовь не расцветает со временем… любовь мгновенно завладевает вашими чувствами. То, что ты хочешь, — то для тебя и правильно, — а эти два понятия означают одно и то же, и твое сердце прямо к этому тебя и ведет. Никто иной любовь для тебя не найдет. И уж точно ее не найдет ничего не подозревающий отец.

Как только высоко в небе засияли звезды, я тайком спустилась, чтобы отпереть для Джакомо заднюю дверь. Конечно же, сперва я бросилась к задней калитке сада, чтобы посмотреть, не оставил ли он мне послания. Оставил. Записку на клочке бумаги, который засунул в щель. Бумага сморщилась, как будто намокла.

«Мой прекрасный ангел К.

Я пребываю в экстазе, с наслаждением ожидая встречи с тобой! Я сегодня ничего не ел, кроме салата, приправленного уксусом, и белков из шести свежих яиц. Почему яиц? Чтобы сегодня вечером ты могла собрать с меня «пену». О-о-о… думая о том, как твоя изящная ручка высвобождает меня… я не могу устоять… один белок я только что собрал своей нетерпеливой рукой. Я втираю его в это послание как доказательство моей бессмертной любви!»

Я сжимала сморщенную записку в руках, поражаясь его желанию, которое он втер в конец страницы. От этого у меня возникло желание, чтобы он наполнил меня собой, чтобы он овладел мною и я всецело овладела им.

Глава 22

Первый из его «яичных белков» я той ночью собрала в руку. Но затем у меня появились другие идеи.

Мы лежали на кровати моего брата, пытаясь успокоиться после первого всплеска любовной страсти. Даже несмотря на отсутствие Пьетрантонио, в комнате все еще воняло дешевым вином. Расписки по его никчемным договорам стопками лежали на письменном столе и стульях. Но для нас это не имело никакого значения. Благодаря нашей любви, это место стало для нас самым счастливым на земле.

— Джакомо… супруг мой, — сказала я, зажигая свечку на ночном столике, — я хочу спросить… сделаешь ли ты кое-что для меня?

— Все что угодно. У меня еще осталось четыре белка. — Тон его был непринужденным, дразнящим.

— Мне понадобится только один. — Я не знала, как он отреагирует на мою загадочную просьбу, поэтому я уткнулась лицом ему в грудь, едва прикрытую расстегнутой льняной сорочкой.

— И чего же ты от меня хочешь? — поинтересовался он. Я ощутила, прижимаясь щекой к его груди, как участилось у него сердцебиение.

— Я хочу от тебя забеременеть, — заявила я. Лицо залилось румянцем, но я старалась излучать уверенность и не отводить взгляда.

Он сел, откинувшись на подушки, и глубоко вздохнул:

— Катерина, ты полагаешь, что это разумный шаг?

— Разумный? — повторила я, тоже садясь на кровати и натягивая на себя простыню. Разве то, как я поступала после встречи с ним, можно назвать разумным? — Подумай об этом, — убеждала я. То, что начиналось, как страсть — непреодолимое желание что-то дать ему, создать что-то вместе, — на самом деле стало вырисовываться в план. — Если мой отец откажется выдавать меня за тебя замуж под предлогом того, что я слишком молода или ты недостаточно богат, он уж точно передумает, когда увидит меня с большим животом!

Джакомо громко засмеялся:

— Могу только представить себе его реакцию, когда он узнает, что сын его в тюрьме, а у дочери вот-вот родится ребенок. Он сам потащит меня к священнику.

— Верно! — радостно восклицаю я и смеюсь. — Я настоящий гений.

— Да… так и есть. Ты прекрасный, неотразимый гений. — В голосе его слышалось восхищение. — Но, Катерина… ты уверена, что этого хочешь?

— Уверена! — не колеблясь, ответила я. Все страхи, которые я когда-либо испытывала, рассеивались, когда я думала о ребенке, которого хочу родить на свет. Сына — чьи темные, лучащиеся радостью глазки расскажут всей Венеции о нашем союзе.

Джакомо закинул руку за голову и пристально меня разглядывал. Его черные, живые очи поблескивали в свете свечи.

— Ты полагаешь… — после паузы спросил он, — твой отец даст за тобой приданое? Или, быть может, чтобы отомстить, он не даст ни гроша?

— Разумеется, он даст за мной приданое! — пообещала я, понятия не имея, как на самом деле поступит мой отец. И стала задаваться вопросом — в голове роились разные мысли: «Насколько для него важны мои деньги? Неужели от этого меня и предостерегала Джульетта? За чем он охотится? За невинной девушкой… или ее внушительным приданым?»

— Для меня деньги неважны! — сказала я, наблюдая за его реакцией.

— Вот как! — невесело засмеялся он. — Только богатые могут позволить себе роскошь так говорить.

— Джакомо! — воскликнула я, обиженная тем, что он разделяет нас. Я ждала его объяснений.

— Не обращай внимания, ангел мой, — поспешил он развеять мои тревоги. Он взял мои руки в свои и нежно поцеловал. Сначала одну, затем вторую. — Обещаю обеспечить тебя… и нашего ребенка… всем необходимым.

Я улыбнулась и обняла его. И развеяла ту панику, которую ненадолго ощутила из-за приданого. Разговоры о деньгах, о моем отце вызывали у меня ощущение, будто он находится в комнате с нами. А мне он был здесь совершенно не нужен.

— А ты понимаешь, — теперь настал черед Джакомо задавать вопросы, сменив неприятную тему, — что может понадобиться несколько недель и даже месяцев, чтобы вы стали матерью?

— Что ты имеешь в виду? — Приятное удивление от того, что он впервые назвал меня «матерью», тут же сменилось непониманием. — Неужели без твоих «ножен»… я сегодня не забеременею?

Он негромко засмеялся, проводя по каждой из моих ямочек.

— Нет, чтобы это чудо свершилось, может понадобиться много раз. — Он притянул меня к себе, чтобы поцеловать.

— Еще лучше, — ответила я на его поцелуй.

Он наклонился задуть свечу. Я оседлала его — поза словно из романа. Где я этому научилась? Ах да… у любовницы моего брата в таверне. Я ничего не забыла.

Глава 23

Как-то ночью, лежа в его объятиях в нашей тайной комнате, я спросила:

— Джакомо, а ты раньше кого-то называл своей женой?

Я почувствовала, как напряглась его рука, прежде чем он заговорил.

— А почему ты спрашиваешь, мой ангел? Ты что, ревнуешь?

— Нет… нет! — возразила я. Честно говоря, я его обманывала, в первый раз. — Я только хотела спросить, — продолжала я, вновь подступаясь к тому, что я так страстно хотела узнать, — любил ли ты кого-нибудь настолько сильно, чтобы попросить стать твоей женой?

— Катерина, — ответил он напряженным голосом, усаживаясь на подушках. — Я взял себе за правило не рассказывать одной любовнице о других. Каждая сама по себе совершенство. И дарит мне полнейшее счастье, когда мы вместе.

Он потянулся за лежащими на ночном столике часами, взглянул на время и стал одеваться. Когда он натягивал черные чулки, я скользнула ему за спину и обняла.

— Но, дорогой мой супруг, — игривым голосом продолжала я, целуя его в шею, в ухо, — ты не ответил на мой вопрос.

— Катерина, — произнес он, не в силах скрыть улыбку, — неужели я должен выставить себя глупцом и нарушить ради тебя свое правило?

— Нет, разумеется, — поддразнила я, нашла его руку и потянула назад на кровать. — Расскажи мне… о ней.

Он глубоко вздохнул, уступая моим мольбам.

— Была только одна женщина, которую я любил так же сильно… ну, почти так же, — одернул он себя, — как и тебя. Звали ее Генриетта. Я жил с ней недолгое время в Парме. Она была француженкой, сбежала от мужа. Генриетта очаровала меня своим изяществом, а когда она играла мне на виолончели — а это случалось ежедневно, — моим сердцем завладел человеческий голос этого страстного инструмента. — Он замолчал, будто до сих пор слышал, как она играет.

— Продолжай, — подталкивала я его, хотя его слова ранили меня, словно ножом.

— Генриетте необходимо было скрываться — никто не должен был знать, кто она. Но после нескольких месяцев нас убедили сходить на концерт в дом одного француза в Парме. Не успел я и глазом моргнуть, как Генриетта водрузила виолончель между коленей и стала играть. Ей аплодировали так, что заглушили оркестр. — Он замолчал, лукаво мне улыбнулся. — Знаешь, той ночью я был настолько поражен ее талантом, что плакал в саду.

Я испугалась, когда заметила, что глаза его блестят от слез.

— После этого мы утратили осторожность. В конечном итоге ее узнал один вельможа — граф д’Антуан, — Джакомо едва ли не выплюнул это имя, — на одной из вечеринок за пределами Пармы. Он заставил ее вернуться к мужу во Францию. — Мой возлюбленный уставился в стену, погрузившись в прошлое. — Я доехал с ней до самой Женевы, а потом… нет мне прощения… расстался с ней.

— И больше ты с ней не встречался? — гнула я свое.

— Нет. — Джакомо оглянулся на меня. У него было изможденное лицо. — Тогда я уверял себя, что наше расставание ненадолго. Но ей было лучше знать. Когда я вернулся в наш номер в гостинице в Женеве, на одном из подоконников я обнаружил вырезанное послание. Должно быть, она воспользовалась своим перстнем с бриллиантом. Оно гласило: «И ты тоже забудешь Генриетту».

— И ты забыл? — задыхаясь, спросила я.

— Вполне естественно, что рана со временем затянулась. И тем не менее, как видите, я ее так и не забыл. — И тогда он сменил тему, развеяв мою тревогу обезоруживающей улыбкой. — Чтобы ответить на твой вопрос, мой пытливый ангел. Я никогда не называл Генриетту своей женой. Ты — единственная для меня.

Он усадил меня к себе на колени и стал покрывать поцелуями, нашептывая мне на ухо: «Je suis a vous de tout mon coeur»[30].

Если до этого я просто обожала его французский, сейчас я сгорала от зависти. Я спрашивала у себя: «О ком он на самом деле думает, когда говорит, что всем сердцем принадлежит мне?»

Глава 24

Через несколько дней я получила от Джульетты письмо, которое меня очень огорчило. Она послала его с виллы, куда отправилась с семьей познакомиться со своим вероятным супругом, Джорджо Контарини. Они планировали остаться там на несколько недель, среди широких холмов Виченцы; отец Джульетты явно собирался целое лето провести рядом с Джорджо. Как я уже говорила, он всегда был хватким.

Джульетта писала, что Джорджо Контарини оказался неожиданно красив. Она-то решила, что ей придется выйти замуж за человека, который будет чуть красивее козла, чтобы получить билет в высшее общество. Но Джорджо оказался прекрасен: зеленоглазый блондин с вьющимися волосами.

Матушка его — дочь немецкого купца, который осел в Венеции в начале века. Было совершенно очевидно, что жениться на купеческих деньгах семье Контарини не впервой.

Значит, Джорджо оказался довольно симпатичным. А еще и скромным, во время их первого знакомства он говорил мало — неспешный семейный pranzo проходил в расписанной фресками столовой виллы. Я села на свою кровать, чтобы перечитать ее письмо, комната наполнилась летними зловонными испарениями от канала. То, как Джульетта описывала виллу, стало для меня тем глотком свежего воздуха, которого мне так не хватало:

«Pòrtego — лучшая часть дома, стены которой выкрашены таким образом, что кажутся прозрачными и открывается вид на настоящий пейзаж. Колонны, казалось, поддерживают сводчатый потолок, а между колоннами виднеются сцены из деревенской жизни: крестьяне, пасущие свои стада, озера, водопады, руины, гавани — все это придает комнате удивительный эффект открытых окон».

Я смотрела на свои четыре стены, обитые тканью насыщенного розового оттенка. В темноте узор на дорогой материи напоминал черных ползущих змей. На потолке притаились комары, прилетевшие на свет горящей лампы. Не такая восхитительная сцена.

Но после многообещающего начала письмо Джульетты приняло причудливый оборот. Джорджо удивил ее, пригласив в свою спальню.

«Я кое-что хочу вам показать», — прошептал он мне на ухо после обеда.

Я ожидала, что нас остановят, не позволят одним подниматься наверх. Но наши отцы до вечера отправились на охоту, а наши матери ушли на террасу. Я решила, что должна выказать интерес к его коллекции. И согласилась подняться с ним.

Оказавшись в своей спальне — он закрыл дверь, отчего я почувствовала себя неловко, поэтому от двери отходить не стала, — Джорджо бросился на огромную кровать, стоящую в центре комнаты. Он лег на живот, поднял крышку сундука у ног кровати. Внутри лежало сложенное белье. Но он зарылся рукой глубже и с бесконечной нежностью вытащил оттуда куклу.

Он объяснил, что кукла из Неаполя, когда-то она лежала в колыбели. Высотой кукла была до локтя, в белом кружевном платье, с голубыми глазами и копной желтых волос. Я решила, пока стояла обескураженная: как жутко, что эта кукла днем и ночью заперта в сундуке, под грудой белья. Лежит с широко открытыми глазами.

Джорджо показал мне всю коллекцию статуэток — экзотических королей и пастухов в лохмотьях, овец, быков и верблюдов, — пока они все не оказались на кровати. А потом, когда он собрал их все, то забыл, что я нахожусь к комнате, и стал играть со своими куклами. Он разговаривал с ними, разыгрывал небольшие сценки. Я на цыпочках подошла к двери, тихонько отперла засов. Интересно, как скоро он осознает, что я ушла».

Ох, мне совсем не понравился тон письма. Джульетта волновалась за меня, из-за того, что я рисковала за спиной отца, — но кто же этот идиот, которого отец выбрал для Джульетты?

Я сложила письмо и направилась к письменному столу. Темнело, но я истово писала:

«Джульетта, у Джорджо Контарини явно голова не в порядке. Держись от него подальше. Прошу тебя».

Глава 25

Эта ночь должна была стать нашей последней ночью в комнате брата. Дошли слухи, что утром в Равенне причалил мой отец. Он будет дома через день-два.

— Иди ко мне… — прошептал Казанова, протягивая ко мне свою руку. Мы тайком пробрались через запасной вход в сад и дальше в сгущающуюся ночь.

— Скажи, а куда мы направляемся? — поинтересовалась я, пытаясь не отставать от него. Я накинула поверх сорочки черный плащ, потому что уже переоделась ко сну.

Мы направлялись в западную часть города. В Венеции, когда спрашивают дорогу, часто в ответ слышат «sempre diritto». Все время прямо. А что значит в Венеции прямо? Ничего. Это лабиринт чудес.

Мы достигли Рио-Сан-Тровасо, где я хорошо ориентировалась, и пошли по улице. В лунном свете поблескивал широкий канал, и я могла различить очертания гондол, перевернутых вверх дном и подпирающих лодочный ангар. Но зачем мы сюда пришли?

— Почти на месте, — ответил Казанова, подводя нас к церкви Сан Тровасо.

— Так заперто же! — воскликнула я. — И зачем мы сюда пришли… помолиться?

Откровенно говоря, нам прямо сейчас не помешала бы молитва. Мы пообещали, что однажды повторим свои свадебные обеты перед моим отцом, священником и перед всем миром. И этот день наступил. И что бы мы ни говорили моему отцу, он сразу же поймет, как я себя вела, пока его не было. Он оставил маленькую девочку, а я тайком выросла. Я ужасно боялась встречи с отцом.

Джакомо остановился у церковной звонницы и, предупредив меня, чтобы я молчала, приложив палец ко рту, толкнул дверь. У меня округлились глаза — быть не может, чтобы церковь была в полночь открыта! Мы вошли и оказались в маленькой темной передней; оттуда вверх вела, как я понимала, добрая сотня ступеней. Джакомо пошарил по стене и нащупал висящий фонарь. Зажег его, и свет фонаря волшебным образом осветил его лицо. Как же он красив! Я готова идти за ним на край света.

— Я тебя догоню, — поддразнил он. В ответ я рысцой бросилась мимо него, придерживая подол сорочки и накидку. Он взбежал на несколько ступеней, чтобы догнать меня, но я со смехом побежала выше. Он сделал вид, что выдохся, схватился за живот. — Прошу пощады! — взмолился он.

— Ни за что! — ответила я, преодолевая еще несколько ступеней. Мы поднимались все выше и выше по винтовой лестнице, и фонарь отбрасывал золотистые отблески на кирпичные стены.

В конце концов, тяжело дыша, со смехом мы забежали наверх звонницы. Перед нами я увидела огромный бронзовый колокол.

— Зачем ты меня привел сюда, любимый мой? — вновь поинтересовалась я.

— Раньше я сюда захаживал, — объяснил он. — Помнишь, я тебе рассказывал, что до моей встречи с синьором Брагадини я вылетел в трубу? Я со своими приятелями долго изводил окружающих. Мы приглашали священников к постели здоровых людей; отвязывали гондолы, оставляя их бесцельно дрейфовать по каналам. Но больше всего мне нравилась одна забава: звонить в церковные колокола, чтобы предупредить о пожаре, посреди ночи.

— О пожарах, которых не было? — улыбнулась я и покачала головой.

— Конечно же! — ответил он, игриво щелкнув меня по носу. — Представь себе, какое это облегчение — проснуться и узнать, что дом твой не сгорел. По моему мнению, мы дарили людям утешение, которое они иначе никак не могли бы получить.

— Ты несносен! — сказала я ему. Хотя в душе ощущала обратное. «Ты опасен, непредсказуем и возбуждающ. Я отказываюсь возвращаться к тем скучным коробкам, в которых я жила до знакомства с тобой».

Он поставил фонарь на пол, и вместе мы вышли наружу полюбоваться с балюстрады площадью Сан-Марко. Там все еще горели фонари. Если напрячь слух, я могла расслышать играющую в уличных кафе музыку. Я задавалась вопросом, сможем ли мы когда-либо прогуляться по этой огромной площади вдвоем, под руку, как настоящие влюбленные.

— Я привел тебя сюда, — сказал Джакомо, беря мою руку и поднося к своим губам, — чтобы рассказать свой план. Он так же амбициозен, как и высока эта звонница. Но я уверен, что он обязательно сработает.

Сердце мое взволнованно заколотилось. Я позабыла все свои былые страхи. Я хотела, чтобы все закончилось хорошо, и была готова услышать, как же это случится.

— Наша задача, — объяснил он, — убедить твоего отца, что я достоин твоей руки и что твоему приданому ничего не угрожает. Я должен предложить какие-то гарантии.

— Какие гарантии? — Я понятия не имела, о чем он говорит.

Джакомо продолжил объяснять:

— Приданое принадлежит жене и ее наследникам, хотя и ее супруг может им временно воспользоваться. Но что, если я все его спущу? А гарантия означает, что твой отец ничем не рискует, если сумма приданого подкреплена другим состоянием.

— Но у кого взять это другое состояние?

Джакомо улыбнулся, обнажив в белоснежной улыбке зубы. У него всегда были безупречно белые и чистые зубы, и пахло от него одеколоном.

— Естественно, у синьора Брагадини.

— Но как мы убедим его пойти ради нас на такой огромный риск? — допытывалась я, не ощущая уверенности.

Джакомо взял мою руку и прижал к своей щеке. Та была на удивление горячей. А глаза странно блестели.

— А что, если я скажу, — ответил он, — что я… в некотором роде волшебник?

— Волшебник? — Я убрала руку, боясь поверить в то, что звучит невероятно.

— Да. Человек, обладающий выдающимися силами. Способный вызывать духов.

— Духов? — Опасное слово повисло в воздухе. Я знала, что любой вид колдовства в Венеции запрещен. Поговаривали, что инквизиторы вынюхивают по всему городу, стремясь искоренить колдовство.

— Синьор Брагадини добрый и образованный, но… довольно пугливый, — объяснил Джакомо. — За свою жизнь он пережил множество потрясений. Его собственный брат как-то обвинил его в том, что синьор Брагадини пытался его отравить. В настоящий момент он отказался от женщин, стал очень религиозен и отдался на волю судьбы — которой я управляю.

— Ты управляешь его судьбой?

— Да… в некотором роде. Он и круг его друзей увлеклись еврейской каббалой. Ее тайны околдовали их, как детей малых. — Он положил руку на сердце, как поступают горячо верующие.

— И ты веришь, что с помощью этой магии удастся убедить синьора Брагадини, чтобы он пообещал моему отцу десять тысяч цехинов… совершенно постороннему человеку?

— Я в этом уверен, — заявил Джакомо. — Если Паралис — так зовут оракула, которого я вызываю, чтобы наставлять Брагадини на путь истинный, — велит ему это сделать, он обязательно так и поступит.

— Паралис? Кто это? Он действительно существует? — Я все больше и больше была сбита с толку.

Черные глаза Джакомо блестели в лунном свете.

— Паралис — это дух, который отвечает только на мои молитвы.

— Дух? А он его видит?

— Его вижу я. Больше никому не дано. — Он озорно мне улыбнулся.

Я нахмурилась:

— Но так нельзя…

— Катерина, — остановил он меня. — Это единственный путь. Думай об этом так: мы берем деньги, предназначенные на удовлетворение прихотей других, и воспользуемся ими в своих целях.

Я улыбнулась, чтобы подбодрить его, но все еще не чувствовала уверенности. Неужели все это тщательно продуманная уловка, приправленная черной магией? Где началась моя вера в него… и где заканчивается?

— Отлично, — сказал он, заметив мою улыбку. — Ты понимаешь, что должно быть сделано. — Он повернулся к балюстраде и обратился к небу, разведя руки и, казалось, вызывая духов прямо здесь: «Позволь мне обмануть, позволь мне показаться хорошим и справедливым; укрой мои грехи темнотой и мои хитрости облаком».

— Что это? — поинтересовалась я, неожиданно вздрогнув. Тучи сгустились, и ночь стала прохладной и глубокой.

— Еще немного древней мудрости. Пойдем, — он потянулся за моей рукой. — Пора спать.

Он отвел меня домой, я держала свою руку в его кармане. Где-то в глубине я нащупала клочок бумаги и, сгорая от любопытства — проявив собственную хитрость, — забрала ее из кармана прежде, чем у ворот моего сада осыпать его теплыми поцелуями.

Оказавшись в своей спальне, я развернула маленький клочок.

«Как не дать отцу К. понять, кто я есть?

Я — ничто, но верю, что что-то из себя представляю».

И в эту секунду я поняла, что Джакомо рисковал больше, чем я могла себе представить, прося моей руки. Он боялся остаться без маски, боялся, что все увидят, кто он на самом деле.

Глава 26

Неужели от этой каббалы зависела моя судьба? Неужели все дело действительно в магии? И кто такой Джакомо: волшебник или шарлатан? Я чувствовала, что должна это узнать.

Матушка моталась, как заведенная, с тех пор как получила весточку, что вскоре отец будет дома. Многое осталось недоделанным, когда он уехал. Теперь все постельное белье отправилось в стирку, кухню отскоблили и помыли, а с кресел убрали собачью шерсть. Я обратила мамино внимание на бархатный балдахин с оторванной каймой и посоветовала отдать ее подшить.

— Нет… нет. Кто из портных работает в воскресенье? Я сама подошью. — Она не стала поручать мне эту работу. Нам обеим известно, что от меня толку чуть, когда любое дело требует терпения и усидчивости.

— Я могу отнести его в гетто, — предложила я. — Там много… я слышала, что там много портных. — Чуть не прокололась.

— В гетто? — Вокруг нас бегал с лаем Амор. С кухни доносился запах горелого.

— За час я обернусь, — настаивала я. — И полог будет висеть как должно, а не напоминать дешевую гостиницу.

Матушка поспешила на кухню, я приняла это за согласие. Я была уже на шаг ближе к тому, чтобы поговорить с единственным знакомым евреем.

Я велела посудомойке снять для меня оборванный полог и подхватила пыльный балдахин. Я едва не наступала на него, когда бежала вниз по лестнице. Свернула его в рулон потуже и поспешила в конец города, чтобы нанять гондолу и отправиться на север в гетто.

Так как было воскресенье, на каналах было малолюдно, и мы добрались быстрее, чем обычно. Я поспешила к опущенному мосту, через темный, сырой туннель, а потом опять в летний день, подернутый дымкой. Главная площадь кишела народом, и все витрины были открыты, поскольку евреи не считали воскресенье выходным днем. Я всучила балдахин первому попавшемуся портному и зашагала дальше к ломбарду «Виванте».

Элия вздрогнула и подняла голову, когда я ворвалась в дверь. Но она тут же засияла, когда узнала меня.

— О, синьорина! А вашего веера уже нет. Он быстро продался. Или… или вы пришли еще что-то заложить?

— Нет, синьорина Элия. — Я надеялась, что она будет польщена тем, что я запомнила, как ее зовут. Так и случилось. Я заметила, как она улыбнулась и немного расслабилась. — Я… хочу вас кое-что спросить. Мне нужен еврей… — ох, ужасно звучит, — чтобы кое-что объяснить мне о вашей религии.

— Конечно же, — ответила она, не сводя с меня глаз. Я заметила, какие густые, угольно-черные у нее ресницы. — О чем речь?

У меня от быстрой ходьбы сбилось дыхание и теперь от страха, что я могу узнать. Я подошла к прилавку.

— У меня есть друг… — начала я, — скорее он приятель моего брата, который уверяет, что познал тайны каббалы. Он использует это учение, чтобы… чтобы наставлять людей принимать определенные решения. Но как это возможно? Что именно это такое?

Миндалевидные глаза Элии засияли при упоминании каббалы. Она еще пристальнее вгляделась в меня, как будто оценивая глубину и искренность моих вопросов.

— Ждите здесь, — наконец-то ответила она и скрылась в задней комнате. Пока она отсутствовала, вошел еще покупатель, но я велела ему прийти позже. Мне соглядатаи ни к чему.

Элия вернулась с огромной книгой. Я видела, что книга старая, а ее кожаный переплет потерся и ссохся.

— Это «Зоар», — сказала она, кладя книгу на прилавок. — Ее оставил один человек, который надеялся выкупить ее у нас назад. Но это было давным-давно. — Она казалась немного грустной, когда открывала книгу, почтительно пробегая пальцами по пожелтевшим страницам. Я подозревала, что она знакома с хозяином. — В «Зоаре» содержится ключ к каббале, — продолжала она, — во времена римлян ее написал раввин Бар Йохаи.

Все, что я видела, — буквы, которые я не могла прочесть.

— Она на иврите? — спросила я.

— На иврите и арамейском. Но я могу вам объяснить. Не всю мудрость каббалы — разумеется! Я не ученый. Но я понимаю шифр.

Она потянулась за лежащей рядом ручкой и клочком бумаги.

— На иврите, — начала она, — каждая буква алфавита является еще и цифрой. Поэтому Aleph — наша первая буква, — она нарисовала букву, — это один, Beit — наша вторая буква, это два, и так далее. Таким образом, любое слово в Торе и Талмуде может быть просчитано как сумма его букв. И как только вы получаете эту цифру, любое слово с таким же значением может заменить первое слово. И возникает новый смысл. В этом сама суть каббалы.

— А вы сами умеете так делать? — спросила я.

— Иногда я в это играю, когда в магазине нет работы. Мой дядя — он ученый, врач, у него своя аптека тут рядом — научил меня делать простые вычисления. — Она написала два слова на иврите. — Видите, сумма букв в слове «любовь» — ahbah и «единство» — echad, каждая равна тринадцати. Как по-вашему, что это значит?

Я удивилась, услышав адресованный мне вопрос.

— Любовь… и единство, — подсказала мне Элия. — Подумайте, как эти два слова сочетаются друг с другом.

— Любовь… объединяет всех нас? — предположила я. — Или единство необходимо для того, чтобы существовала любовь?

— Вот именно! — Она улыбнулась. — У каббалы много значений. Для всего существует множество ответов. И в этом вся суть ее великолепия и тайны.

— Что касается вашего друга, — произнесла она, нежно закрывая книгу, — каббала — это инструмент, позволяющий постичь всю глубину слов Господа. Она не предназначена для того, чтобы направлять людей в их мирских делах или кого-то сделать богаче.

— А… Оракул? — спросила я, как будто прыгая с утеса. — Вы когда-либо слышали об оракуле по имени Паралис?

Элия изогнула свои прекрасные брови, явно сбитая с толку. Она не стала сразу отвечать мне. Я чувствовала, что она не хочет разрушать мою веру в друга. Потом она прошептала:

— Нет.

«Не существует оракула по имени Паралис».

Следовательно, Джакомо — мошенник. Обманщик с сияющими глазами.

Но… какое это имеет значение? Может быть, я полюбила его еще больше за то, что он готов был пойти на такой риск, чтобы жениться на мне. Когда моя жизнь переплелась с его жизнью, она стала более опасной, запретной и волнующей.

Я посмотрела на напольные часы в магазине и увидела, что время неотвратимо убегает. Я поблагодарила Элию и поспешила на залитую солнцем площадь, назад через туннель — бегом, заставляя крыс с длинными, закрученными кольцами хвостами разбегаться вдоль стен — и дальше через навесной мост. Я подозвала ждущую гондолу и скользнула в каюту.

И лишь когда мы повернули к Большому каналу, я поняла, что забыла балдахин у портного.

И когда я прибежала домой — отец уже был там.

Глава 27

Венеция, 1774 год

Низкий, глубокий звон покатился из церкви над городом, и утренний воздух запел. Катерина помешивала на кухне готовящийся risi e bisi[31]. Пришла весна — самое время для блюд из свежего гороха. А еще это было любимое блюдо ее кузины Джульетты, и Катерина хотела, чтобы этот день стал счастливым. Она пригласила Джульетту в гости, та сейчас жила на материке, возле Виченцы, чтобы познакомить с Ледой.

Катерина лишь туманно намекнула кузине о девушке, которая временно у нее проживает. Упомянула только общие факты: что Леда из монастыря, что он ждет ребенка и Катерину о помощи попросила старинная приятельница. Но об остальных подробностях Катерина умолчала, чтобы ее сестра не была слишком придирчивой.

Леда сидела в своем излюбленном кресле у окна, рисовала. Как-то она нашла в доме бумагу и карандаши и стала по нескольку часов в день рисовать. Она показывала Катерине свои наброски пустых, одиноких гондол, искалеченных уличных котов, цыган — всего, что она видела из окна. За рисованием проходили дни, и это хорошо! Катерина надеялась, что визит Джульетты пойдет и Леде на пользу. Она познакомится с еще одной матерью.

— Buon giorno! Carissima![32] — На пороге стояла Джульетта, она расцеловала Катерину в обе щеки. Катерина в ответ крепко обняла сестру. Она не так часто встречалась с Джульеттой, как ей того бы хотелось. Из Виченцы вела длинная ухабистая дорога, а потом еще необходимо было переплыть лагуну на лодке. Особенно тяжело было приехать Джульетте с ее тремя детьми. Сегодня же она приехала только с младшей, годовалой Джиневрой. Малышка оказалась запоздалым, счастливым сюрпризом для Джульетты.

Леда отложила бумагу и карандаш и начала вставать.

— Нет-нет, cara, сиди-сиди! — настаивала Джульетта. — Я сама подойду! — Она переключилась на Джиневру. Малышка радостно засмеялась.

Как же молодо всегда выглядела Джульетта! У нее до сих пор сохранилась нежная кожа и удивительно живые карие глаза.

— Рада с тобой познакомиться! — сказала она Леде, которая уставилась на ребенка, как на пришельца. — Катерина надеялась, что мы сможем поговорить и… — Но Джульетта, похоже, уже поняла, что любые разговоры о детях не получатся.

— Ты любишь рисовать? — спросила она у Леды.

— Да. — Леда вновь взяла карандаш и продолжила делать наброски на отвлеченную тему.

Джиневра извивалась в объятиях Джульетты. Кузина поставила дочь на пол, и малышка побежала по комнате и уткнулась прямо в колени Катерины. Та засмеялась и высоко подкинула девочку. Восторженный визг.

Леда подняла голову, лицо у нее позеленело.

— Простите… что-то мне нехорошо. — Она поспешила к себе в комнату. Катерина встревоженно переглянулась с Джульеттой, и уже через несколько секунд обе услышали, как Леду тошнит. Резко распахнулось окно, и раздался звук, будто что-то выплеснули в воду.

— Помню я эти деньки, — посочувствовала Джульетта.

Но Катерина чрезвычайно расстроилась. К обеду Леда не вышла.

* * *

— Зачем ты впустила ее в дом? — шепотом поинтересовалась Джульетта.

Остатки риса с горохом слипшимся холодным комом лежали в тарелке. Все внимание кузины ранее было обращено на сидевшую у нее на руках Джиневру, которую она пыталась накормить. Сейчас Джиневра соскользнула вниз поиграть, и Катерина встревожилась из-за того, что малышка не даст им по-настоящему поговорить.

— Как я уже писала, одна старинная приятельница, ставшая теперь настоятельницей монастыря, попросила меня об одолжении, — просто ответила она.

— Она не подумала, что тебе будет тяжело?

— Тяжело? — Неожиданно Катерину бросило в жар. Она залпом выпила стакан воды.

— Что это всколыхнет воспоминания, которые тебе не стоило переживать еще раз? О твоих годах, проведенных в монастыре?

Ох… если бы только Джульетта знала, как сильно всколыхнуло! Но откуда кузине было знать! Катерина всегда хотела, чтобы Джульетта видела ее только с лучшей стороны. Бóльшую часть своей жизни все эти годы она тщательно скрывала, чтобы быть достойной любви своей сестры.

— Все уже быльем поросло, Джульетта. Я почти ничего не помню! — солгала она. — И мне нравится, что Леда рядом. Иногда… когда Бастиано подолгу не бывает дома, я чувствую себя такой одинокой.

Джульетта кивнула, глядя на нее теплым, понимающим взглядом, но Катерина знала, что сама кузина никогда не чувствовала себя одинокой. Из девочки она сразу превратилась в мать — ну почти сразу, — как и ожидали окружающие.

— В таком случае приятельница оказала тебе услугу, — заметила Джульетта. — Катерина! Такое впечатление, что ты сейчас где-то далеко-далеко.

— Разве? Ой… прости! — Катерина похлопала сестру по руке. Широко ей улыбнулась, и эта улыбка отразила все их годы, проведенные вместе.

Может быть, Джульетта не знает ее так хорошо, как ей кажется. Но Катерина все равно благодарила небеса, что эта настоящая старинная подруга была в ее жизни постоянной путеводной ниточкой.

* * *

— Что вчера случилось? — на следующее утро поинтересовалась у Леды Катерина.

Они вместе пили чай с biscotti[33], солнце, пробивающееся сквозь тучи и проникающее через окно, согревало их. К Леде вернулся аппетит, и она съела все печенья, лежавшие на столе.

— Мне стало дурно, — ответила она, к нижней губе у нее прилипла пара крошек. — А разве вы плохо провели время со своей кузиной?

— Да… не совсем… нет. Я расстроилась, что ты не смогла посидеть с нами. Она приехала специально познакомиться с тобой.

— Зачем? Мы скорее всего не поладили бы.

— Почему?

— Ваша кузина… уж вы меня простите… — милая глупышка, которая так привыкла слепо подчиняться отцу, что даже не смогла сказать, что ее сосватали за идиота. Вы должны были ее предостеречь!

— Ты ничего о ней не знаешь! — обиделась Катерина. Сейчас она жалела, что рассказала кое-какие подробности о Джульетте. — Более доброго и храброго человека трудно сыскать! Она…

— Ой, да знаю я таких, как она! — перебила Леда. — Безвольное создание, бездумно выполняющее веления отца. — Говорила она непривычно резко. — Все отцы — тираны!

Леда разгорячилась, раскраснелась. Было совершенно ясно, что сейчас она говорит не о Джульетте.

— Ты считаешь своего отца тираном? — мягко уточнила у нее Катерина.

— Сами судите, — ответила Леда. — Когда Филиппо узнал, что я беременна, он тут же отправился к моему отцу. Филиппо объяснил отцу, что хочет на мне жениться, — только сказал, что ему нужна пара месяцев, чтобы заработать денег нам на жизнь. — У девушки затряслись руки. — И как поступил отец? Он всучил Филиппо полный кошелек денег и велел ему скрыться с глаз долой. Этот трус схватил деньги и сбежал в Италию!

Леда взяла чашку, чтобы отпить чай, но он расплескался на блюдце и на скатерть. Как только девушка поставила чашку, Катерина потянулась, чтобы взять ее за руки.

— Вы можете себе представить… — начала Леда уже более спокойно, но встревоженным голосом, который, казалось, наполнил комнату, — отца, который опустился до такого? Возводить на пути человека, любящего его дочь, всяческие препятствия, чтобы эта любовь ускользнула?

У Катерины возникло непреодолимое желание убежать от демонов, воскрешенных словами Леды. Но она взяла себя в руки, ради девушки.

— Я отлично себе это представляю, — ответила она. — Откровенно говоря… я сама это пережила.

Глава 28

Венеция, 1753 год

— Катерина! Ты где была? — требовал ответа отец. Он сидел в своем кабинете за огромным письменным столом красного дерева, вцепившись в подлокотники резного кресла. Его седая нестриженая борода спуталась, под ногтями грязь. Слишком много времени он провел на торговом судне.

— Про…прости, что меня не оказалось дома, когда ты приехал, — извинилась я, оставаясь стоять подальше от него. — Я бегала по матушкиному поручению. Нужно было кое-что отдать в починку. — Воздух в комнате стал тяжелым, как будто я задыхалась внутри шерстяного ковра. Неожиданно мне стало дурно.

— Я приехал домой, ожидая теплой встречи, — ответил он. — А сын мой в тюрьме, и дочь бегает по всему городу…

— Я была в гетто…

— Еще лучше! В гетто. Отличное место. А ты, часом, не заходила в один из их храмов помолиться?

Я подумала об Элии и возненавидела его.

— Иди сюда, — велел он. Я почувствовала, как напряглось все мое тело, когда он поманил меня к себе. — Я соскучился по тебе. И привез тебе подарок.

Сердце мое заколотилось от предвкушения — я ничего не могла с собой поделать. Человек всегда может найти немного любви к тому, кто привозит ему подарки. Я медленно подошла.

Отец достал маленький кожаный мешочек и вытряхнул содержимое на стол. В полуденном свете вспыхнули невероятно красивые золотые серьги.

— Они из Греции, — сказал отец. — Торговец, который продал мне их, уверял, что им более тысячи лет.

Я взяла серьги и залюбовалась лежащим на моей ладони украшением. Серьги были неотразимы: в форме полумесяца, усеянные сотнями крошечных золотых капелек. Отец заметил мое довольное лицо.

— Bene… видишь, хорошо, когда отец дома.

Я вспыхнула. Как же легко меня купить.

— Ты же знаешь, что ты папина любимица, Катерина.

Я его единственная дочь. Кому же быть его любимицей? Но так он намекнул мне, что любит меня. Я понимала, что он хочет сказать, когда он произносил эти слова.

— А когда я буду готов, оплачу долги твоего братца и позволю ему вернуться домой, — продолжал он. — И вся семья снова будет вместе.

— Рада это слышать, — и я не лгала. Мне не хотелось долго оставаться с отцом наедине. Кому понравится такое пристальное внимание? Пусть паршивой овцой будет Пьетрантонио.

— Рада? Не вижу, чему тут радоваться, — презрительно усмехнулся он. — Мне приходится выкупать его из тюрьмы, как почерневшее серебро из еврейского ломбарда.

От его последних слов у меня закружилась голова. Неужели он видит меня насквозь? Знает, где я только что была?

— Ох… мой брат стоит большего, чем старое серебро! — запинаясь, произнесла я. Какое идиотское замечание. Я повернулась, чтобы уйти, опасаясь, что выдала себя.

— Принеси мне поднос с письмами, — попросил отец. Поднос стоял на боковом столике у двери. — Я уже начал открывать письма, как только вернулся домой, но кипе нет конца.

— Конечно. — Я подошла за огромным овальным подносом. С одной стороны лежала пачка запечатанных конвертов, с другой — развернутые письма, которые он уже прочел. На самом верху я увидела подпись человека, которого отлично знала: Маттео Брагадини. У меня тут же ёкнуло сердце.

— Ой… дождаться не могу, когда примерю новые сережки! — воскликнула я, глядя на маленькое зеркальце на стене. Оно было из Фландрии, одна из отцовских драгоценностей. Зеркало окружали миниатюрные сцены из Страстей Христовых, изображенные на дереве. — Но сперва нужно снять эти жемчужные серьги. Они не вытаскиваются!

Пока я возилась с серьгами, быстро, как смогла, пробежала глазами письмо, лежащее на подносе.

«Многоуважаемый синьор Капретте!

Не соблаговолите ли вы встретиться со мной в четверг в моем доме в 16: 00? Я хочу обсудить с вами дело крайней важности. Некую договоренность между нами. Уверяю вас, от нее финансово выиграем мы оба.

Ваш самый преданный и покорнейший слуга, синьор Маттео Брагадини»

К тому моменту когда я подошла и протянула отцу поднос, сердце мое так сильно колотилось в груди, что я подумала, что лишусь чувств.

Наш план начал воплощаться в жизнь.

Глава 29

Той же ночью, когда все уже спали, я прокралась в сад. Я решила, что Джакомо в нашем тайнике оставит для меня записку. Так мы общались между собой. Отец следил за мной с усердием турецкого султана, стерегущего свою любимую жену в гареме. Мне необходимо было узнать новости — на что ради нас согласился синьор Брагадини?

При свете звезд я разглядела мерцающую восковую печать, когда подходила к старой задней калитке. Сердце мое щемило, но еще я чувствовала страх. Раньше Джакомо никогда не скреплял печатью свои послания. Я понимала, что в этом письме могут содержаться опасные тайны. Я достала его из тайника и побежала назад в дом, вверх по лестнице. Я забилась в самый темный уголок спальни с огарком свечи и стала читать.

«Мой замерший в ожидании ангел…

Синьор Б. послал твоему отцу письмо. Как мне это удалось: некая манипуляция с цифрами. Синьор Б. согласился гарантировать ваше приданое… и более того. Он даст нам ежегодное содержание на жизнь.

Разве теперь мы можем проиграть, ангел мой? Оракул — вещающий через таинства каббалы — показал, что наша любовь достойна великих даров.

Я люблю тебя всем своим сердцем, красавица К.

Ваш Дж.»

Наверное, я не верила в магию, но я верила в своего Джакомо. Разве он не блестящий? Не очаровательный? Я не понимала, как мы можем проиграть. Я выйду за него замуж, приданое будет в безопасности, и синьор Брагадини даже даст содержание, чтобы было на что жить. Мои мечты — некогда хрупкие, как разбитое стекло, — начинали сбываться.

Делать было нечего, только ждать.

Глава 30

Почти весь следующий день я просидела в своей комнате, пряталась: то мечтала о своем будущем, то писала до мозолей на пальцах.

Откровенно говоря, хотя меня занимали собственные страхи и фантазии, я все больше и больше тревожилась о Джульетте. От нее пришло письмо, пока я бегала в гетто. Я взяла его с письменного стола и вновь перечитала.

«Ох, Катерина, чем больше времени я провожу с Джорджо Контарини, тем больше боюсь за собственное будущее.

Чаще всего он ведет себя как ребенок и хочет играть со мной в карты или другие игры. Но когда он напивается — а это, если честно, случается часто, — то становится очень жестоким. Сегодня, после того как проиграл в шашки, он разбросал их по комнате и побежал на псарню. Я по глупости поспешила за ним, полагая, что смогу его успокоить, но он уже успел выпустить всех собак из клеток. Потом, когда они начали лаять и носиться повсюду — бедняжки, сбитые с толку, чрезвычайно возбужденные, — Джорджо стал бить их ногами, добиваясь послушания.

— Нет, Джорджо! Прекрати! — кричала я.

От их визга сердце обливалось кровью. Прибежал псарь, схватил Джорджо, грубо заломил ему руки за спину, чтобы успокоить. Все это время Джорджо не переставал орать:

— Отпусти меня, козел! Убери от меня свои руки, придурок!

Я побежала на конюшню, сотрясаясь от рыданий. Спряталась в нижнем сарае, думая, что там меня никто не найдет. Сначала я ничего не видела в темноте, но постепенно запах свежего сена и жужжание мух успокоили меня. Я услышала негромкий топот и лошадиный храп в дальнем стойле. Я медленно приблизилась и увидела большую гнедую кобылу с нежными черными блестящими глазами.

— Привет! Ты здесь совсем одна? — прошептала я. Дала ей понюхать свою руку, потом погладила ее нос, очень осторожно, чтобы не напугать животное. — Как тебя зовут? — спросила я. — Не хочешь мне говорить?

— Ее зовут Фарфалла, — услышала я за спиной мужской голос. Я ахнула, отскочила, но лошадь совершенно не испугалась.

— Ой… простите… мне не стоило сюда приходить. — Я прищурилась, чтобы разглядеть, кто спускается по лестнице. Почему-то, занятая собственными мыслями, я не услышала шагов.

— Ничего страшного, — ответил голос, от которого мне тут же стало спокойно. — Ей компания не помешает. Верно ведь, старушка? — Мужчина подошел к лошади, погладил ее по шее. Отогнал муху, которая хотела сесть животному на холку.

— Добро пожаловать… Джульетта, не так ли? — Я удивилась, что он знал, как меня зовут. — Я — Стефано Каваллини, кузнец.

— Кузнец? — удивилась я, не в силах удержаться от восхищения его мускулистыми плечами, его осанкой — он держался так же прямо и уверенно, как гондольер на носу лодки.

— Я забыл, что жители Венеции ничего не знают о лошадях! — засмеялся он. — Кузнец подковывает лошадей, а еще о них заботится — почти как врач. Фарфалла моя старинная подружка, ей уже двадцать два.

Казалось, что кузнец ровесник животного.

— Ты заботишься о ней всю свою жизнь? — поинтересовалась я.

— Почти, — улыбнулся он. — Мне было три, и я помогал отцу, который работал на этой же конюшне, когда она родилась. Я до сих пор это помню. — Он помолчал. — Уверен, что тебе неинтересно слушать о том, что происходит на конюшне. Ты сюда пришла в шелковом платье и домашних туфлях.

— Да, в туфлях… — подтвердила я, не в силах отвести от него взгляд. Бог мой, Катерина, как же он красив! Но совсем не похож на аристократа. И разумеется, никаких пышных одеяний. Он не может похвастаться стройностью и утонченностью — невысокий, сбитый и крепкий. Широкое, пышущее здоровьем лицо, квадратная челюсть.

— Ты… от кого-то прячешься? — спросил он, вытягивая голову в сторону псарни. И тогда я поняла, что он все знает. Мне даже отвечать не нужно.

— Эта лошадь больна? — поинтересовалась я, меняя тему. — Почему ее здесь держат одну?

— Она не больна, дело в том… — он отошел от Фарфаллы и сделал вид, что шепчет мне на ухо, чтобы лошадь не слышала, — что она в семье больше никому не нужна. Она утратила быстроту бега. Я боюсь, что мне велят ее усыпить, поэтому я и держу ее здесь. Подальше от глаз. Они вообще забыли, что она здесь. — Он вернулся опять к Фарфалле, погладил ее по холке. — Верно, милая? А так о тебе заботится Стефано. — Он подмигнул мне.

— Джульетта! — услышала я голос сверху, в главном сарае. Джорджо. Я замерла, увидела, как у Стефано округлились глаза. — Джульетта… только не говорите мне, что вы здесь! — Топот сапог по половицам, потом грохот по лестнице.

— Я здесь! — отозвалась я на удивление беззаботно. — Мне стало… стало жарко, и я пришла сюда, в тенек. — Разве ты мне не говорила, Катерина, что я не умею врать? Чистая правда! Врать я не умею. К счастью, Джорджо — дурак.

Он подошел к нам, недовольно нахмурившись. Грудь моя вздымалась и опускалась от страха, и я положила руку на воротца стойла, чтобы не упасть.

— Любите лошадей? — спросил он меня, но таким странным тоном, что стало страшно. Я заметила, что он полностью игнорирует Стефано, как будто того тут вообще нет.

— Д-д-да, — запинаясь, произнесла я. — Хотя в Венеции мало пастбищ, чтобы держать лошадей…

— Чепуха! — отрезал он. — Можете взять… вот эту лошадь. — Он засмеялся, дразня меня. — Эта старая кобыла — ваша.

— Ой, нет… — Я с отчаянием смотрела на Стефано, чье веселое лицо побелело, как полотно. — Я не могу… ее место здесь… в Венеции мне негде ее держать, да и в седле сидеть я не умею!

— Когда будете уезжать, заберете ее с собой, — велел он мне. — Этот… — он указал на Стефано, — слишком много времени проводит рядом с ней. Зачем возиться с лошадью, которая уже ни на что не годится? Мне следовало бы ее просто пристрелить…

— С радостью ее заберу! — воскликнула я и переглянулась со Стефано. Он казался очень грустным, но едва заметно закивал в темноте. — Благодарю, милорд! — сказала я Джорджо. — Спасибо! У меня еще никогда не было такого чудесного подарка!»

Может быть, виной тому была не только история кузины, но и мои собственные расстроенные нервы, но, когда я закончила читать письмо Джульетты, меня всю трясло. Я думала о той ужасной партии, которую подобрал для нее отец, и о своей идеальной, о которой мой отец еще ничего не знает. В конечном итоге ни одна из нас была не в силах повлиять на судьбу. Дочерний долг — повиноваться решениям, принятым за тебя.

Глава 31

Во вторник время тянулось очень медленно. Или, скорее, сначала часы тянулись, а потом внезапно стали нестись. Неужели всего только десять часов? Я с рассвета не сплю. Господи, уже два часа дня? Всего два часа до встречи у Брагадини!

Я сидела за обеденным столом с родителями. Отец мой был необычно весел весь обед. Я видела, что он предвкушает, как синьор Брагадини сделает деловое предложение, которое принесет им обоим состояние.

— Пока меня не было, Катерина, ты выросла, — заметил он. — Нам нужно заказывать новые платья? Уже давно… как там его зовут? Синьор Фаззоли? Не наведывался к нам со своими книгами с гравюрами, чтобы показать последние парижские моды.

Я даже рот открыла от изумления. Отец ненавидел подобные разговоры. Обычно он называл портного за его спиной синьором Феноччио[34]. Брат объяснил мне, что так называют мужчин, которые любят других мужчин.

— Мне не нужны новые платья, — ответила я в надежде приберечь возможность загадывать желания для того единственного, исполнения которого я ждала от отца. — Но все равно… спасибо, — добавила я, улыбнувшись, как надеялась, ангельской улыбкой.

— Как пожелаешь, carissima, — снисходительно ответил он. — Маддалена, — обратился он к матери, которая молча сидела, словно в ожидании его следующего приказа, — сегодня у меня днем встреча с… — он сделал самодовольную паузу, — одним знатным человеком, который хочет вести со мной дела. — При этих словах я застыла в кресле.

Матушка улыбнулась, но вяло. Она никогда не улыбалась по-настоящему — так, чтобы в глазах светилась радость и жизнь.

— Позволь помогу тебе собраться, — предложила она. — Мне кажется, что лучше всего подойдет твой красный шелковый костюм. — Отец благодарно взглянул на жену. По непонятной причине только ей он доверял выбирать себе одежду. Никаких слуг. Это был такой интимный ритуал, давнее проявление нежности.

Когда я осталась за столом одна, вновь ожили мои страхи. «Как не позволить отцу К. увидеть, кто я есть», — написал Джакомо в тайном послании, которое я обнаружила. Он вообще собирался там появиться? Или спрячется за знатным статусом синьора Брагадини и его деньгами?

Если Джакомо появится, все может пройти не так гладко. Уверена, отцу не понравятся его нежные руки, тончайшие шелка, отсутствие серьезной профессии. Мой отец был суровым человеком, который сделал себя сам. Ему ничего не давалось легко — ни когда он был моряком, отправившимся в море уже в семнадцать, чтобы найти себя, ни позже, когда он потерял любимого сына, Себастьяно, и мать моя заболела от горя. Но если Джакомо спрячется от него? Тогда отец решит, что он трус, недостойный руки его дочери.

Я встала из-за стола, вернулась к себе в комнату, не желая встречаться с отцом, когда он вернется. Моя паника будет слишком заметна.

Сидя на кровати, я потирала потные ладони о юбку. Внезапно я ощутила приступ тошноты, и меня вырвало в ночной горшок. Рвать было нечем, потому что я почти ничего не ела за pranzo. Отчаянно пытаясь отвлечься, я вновь достала из ночного столика письмо Джульетты. Взгляд упал на заключительные слова: «Если бы у меня были собственные 10 000 цехинов, моя любимая кузина, я бы сама обеспечила тебя приданым. Помни, я верю в тебя и в Джакомо Казанову».

Неужели Джульетта меняется, столкнувшись лицом к лицу с ужасным опытом с Джорджо Контарини? Неужели дают слабину ее строгие правила? Казалось, что она готова разделить со мной все мои любовные страдания, несмотря на предыдущие сомнения. Ее ободряющие слова придали мне сил.

Я выглянула из окна, подставила лицо послеполуденному летнему солнцу. «Помни, что я верю в тебя и в Джакомо Казанову». Я решила повторять слова Джульетты снова и снова, пока отец не вернется домой. Как молитву. Я произносила их зеленым волнам, которые плескались у меня под окном, говорила их Господу, который наверху. Повторила их иконе Девы Марии, которая висела у меня на стене; повторяла их, заливаясь слезами. Я произносила их снова и снова, пока во рту настолько не пересохло, что слова слетали с губ обрывками. В конце концов я легла на кровать. Должно быть, я заснула.

Внизу хлопнула дверь, я вздрогнула и проснулась. Пошарила в поисках часов, которые висели у меня на талии, отсчитывая каждую минуту. Прошло два часа, дневной свет померк.

Домой вернулся отец.

Глава 32

Приоткрыв дверь спальни, я слышала, как он решительным голосом зовет маму. Та прибежала, за ней с лаем примчался по коридору Амор. Отец закрыл дверь своего кабинета прямо перед собачьим носом, и я услышала цокот когтей по террасе на улице. Точно так же чувствовала себя и я: выставленной за дверь и обезумевшей от тревоги. Мне просто было необходимо знать, что происходит.

Слов было не разобрать, но я слышала, как заплакала мать. Ее плач не обязательно являлся плохим знаком: отец, возможно, говорил ей, что я скоро выйду замуж. Она не ожидала, что это случится так быстро. Она потеряла Себастьяно, когда тот был еще юным; Пьетрантонио оказался игроком и мошенником. Я — единственное, что у нее осталось… бедняжка, ей будет меня не хватать. Мне стало ее жаль, но я вырвала эту жалость из своего сердца. Я хотела сделать свою жизнь счастливой.

Топот туфель по ступеням. Отец поднимался по лестнице. Один. Я тихонько прикрыла дверь и бросилась назад в постель. Сердце бешено колотилось. Должно быть, Амор пытался побежать за ним, потому что я слышала, как он накричал на собаку. Я опустилась на колени и стала молиться. Отец обрадуется, когда застанет меня за этим занятием — а мне самой понадобится сила Господа.

Дверь распахнулась, я резко обернулась. Ох! В жизни редко видишь, как чье-то лицо меняется у тебя на глазах, и это был один из таких случаев. Отец выглядел так, словно ему пришлось ворошить уголья под котлами грешников в аду. Лицо его было красным, а вены на лбу вздулись и посинели.

— Как же… меня обвели вокруг пальца! — заорал он на всю комнату. — Я отправился, как я думал, на деловую встречу, а совершенно посторонний человек говорит мне, что моя дочь — которая еще ребенок — собралась замуж. За кого? За кого она собралась замуж? За труса, который даже носа своего не отважился показать?

— Потому что…

— Он торговец? Нет! Он прячется от меня, потому что знает, что ни на что не способен.

— Это несправедливо! — воскликнула я, продолжая стоять на коленях. — Ты его совсем не знаешь! Он музыкант и писатель…

— Basta! Довольно, Катерина! — Глаза его горели. — Ты думаешь, я ничего о нем не знаю? Как бы не так! Много лет назад от него стонал весь город. Транжира и хохмач. А сейчас он объявился, охотится за моей единственной дочерью, уверяет, что хочет на ней жениться. Я знаю — все это исключительно ради денег!

Неужели никто не верит, что Джакомо хочет жениться на мне ради меня самой? Я же в это верю.

— Он изменился! — взмолилась я. — Он…

— Если синьор Казанова хочет доказать мне, что он изменился, — пусть попробует. Когда тебе исполнится восемнадцать… и если у него будет достаточно денег, он сможет еще раз просить твоей руки.

Ждать еще четыре года? Невозможно!

— А пока, Катерина, я отошлю тебя из дома.

— Что? Куда? — Я встала и ухватилась за столбик кровати. У меня было такое ощущение, что я тону, что меня накрывает огромной волной.

— В монастырь. На Мурано. Твоя тетка Гея жила там и частенько говорила мне, что тебе там самое место. Монашки присмотрят за тобой лучше, чем я дома.

— Нет! Нет! — Я бросилась к отцу, вновь упала на колени, сложила руки в мольбе и заплакала. — Прошу тебя… не отправляй меня в монастырь!

— Не противься воле отца, Катерина! Это то, что тебе нужно. Я оказался плохим отцом, возможно, давал тебе слишком много воли, когда был в отъезде. А мать твоя слишком мягкая женщина, чтобы присматривать за тобой. И мы оказались в таком ужасном положении. Другого выхода нет — только провести какое-то время подальше от этой пиявки, синьора Казановы.

Я вскочила и заколотила кулачками по его груди. Я кричала сильнее, чем плакала. Я обезумела от ярости. Он оттолкнул меня, и я заметила, как его глаза наполнились слезами. Он повернулся, чтобы уйти.

— Собирай вещи, — сказал отец, выходя из комнаты. Он даже не обернулся. — Завтра ты уезжаешь.

Глава 33

Я выплакала все слезы, а потом забылась коротким, черным сном. Когда я проснулась, матушка сидела рядом и гладила меня по спине.

— Figlia mia, figlia mia[35], — услышала я, как приговаривает она.

Внезапно я поняла, как сильно ее люблю. Мне даже не хотелось покидать ее нежных объятий. Но я не могла утешить ее так, как она утешала меня. Наверное, так всегда и бывает: матери утешают дочерей, а те редко могут что-то сказать им в ответ. Вместо утешения я сделала вид, что крепко сплю. Когда мама поняла, что я не буду с ней говорить, она поцеловала мой затылок и ушла.

Я знала, что мама меня любит; знала, что даже отец — черт бы его побрал! — тоже любит меня. Но мне было очень одиноко.

Солнце село. Я зажгла лампу. Я проголодалась, но не пошла за едой. Больше я ничего не хотела, больше ничего не чувствовала.

Я механически стала паковать вещи. Знала, что послушницам в монастыре не обязательно носить монашескую рясу. Я разложила все свои платья на кровати, но в оцепенении, в котором я пребывала, выбрать из них не могла. Я решила взять все, может быть, однажды придется бежать. Бежать с Джакомо. Безо всякого приданого. Безо всякого дохода. С одной только любовью.

Когда я убедилась, что родители уснули, я побежала в сад. Надеялась найти последнюю записку от Джакомо в тайнике. Но ничего не обнаружила. Прислонившись спиной к калитке, я соскользнула вниз, села на холодную землю и разрыдалась, обращаясь к звездам.

— Катерина! — услышала я по ту сторону стены.

— Джакомо! — вскочила я, у меня закружилась голова. Я отодвинула засов, вышла на небольшую площадь Барбаро. На мне до сих пор было платье, которое я проносила весь день. Сильно измятое. Глаза у меня ввалились. Но еще никогда я не чувствовала себя такой желанной, такой живой, когда увидела его в эту последнюю ночь.

— Ты уже знаешь? — спросила я.

Сорочка его взмокла и прилипла к спине. Джакомо был небрит.

— Я все знаю, — ответил он. — Поэтому и пришел. Больше нам нечего терять.

— Я его ненавижу. Я ненавижу своего отца, — призналась я.

— Я ненавижу только себя самого, — эхом отозвался он, удивив меня.

— Себя? За что? — Я бросилась ему в объятия. — Я люблю тебя еще сильнее. За то, что попытался. За то, что сдержал свое обещание. — Я зарылась в его теплые объятия, в его восхитительный запах, чтобы чувствовать его всем телом.

— Не следовало мне на это решаться, — произнес он голосом, полным сожаления и ненависти к самому себе. — Я рискнул всем… и уничтожил нас. — Он заплакал.

— Нет-нет! — Я поймала себя на том, что это я его утешаю. — Мы не погибли. Никогда так не говори. Я буду ждать тебя. Что значат эти четыре года, когда ты влюблен? А ты будешь меня ждать?

— Конечно! Я буду ждать тебя, пока ты не станешь свободной. — Он вытер слезы. — А ты знаешь, — на его лице заиграло подобие той прежней озорной улыбки, — один из моих предков из Испании, дон Хакобо Казанова, похитил свою возлюбленную из монастыря в тот самый день, когда она приняла обет… и бежал с ней в Рим?

— Тогда и мы в Рим, — произнесла я, немного утешившись.

— В Рим, — подтвердил он и запечатлел на моих губах лихорадочный поцелуй.

Он стал целовать мое лицо, плечи. Я растаяла, стоя у стены, прямо в тени отцовского дома, позволила ему поднять меня и взять прямо на улице. Больше терять нам было нечего.

А потом мы услышали приближающиеся шаги, я замерла. Но ни один из нас не расцепил объятий. Это было невыносимо.

Шаги стали удаляться. Я ощущала кожей горячее дыхание Джакомо, его учащенное сердцебиение. Как же мне выжить, если я не буду ощущать его рядом со мной, так близко?

— Ты знаешь название монастыря, куда тебя отсылают? — прошептал он, нежно целуя меня в лоб.

— Нет. Отец не сказал. Где-то на Мурано.

Джакомо отпустил меня, достал из кармана кожаный мешочек.

— Держи… это мой последний выигрыш в карты. Возьми. Тебе пригодится.

— Зачем? — удивилась я. Правда, у меня не было денег. Пьетрантонио забрал все в тот день, когда его посадили в тюрьму.

— Найди того, кто поможет, — уговаривал Джакомо, вкладывая монеты мне в руку. — Пусть они сообщат мне, где ты.

Я кивнула. Он обхватил мое лицо ладонями, я стояла, не двигаясь, запоминая на прощание каждую черточку его лица.

— Любовь моя, жена моя… — повторял он, дрожа, уступая отчаянию, целуя меня в шею, опускаясь на колени и неистово целуя мой живот, запястья, руки.

Горе мое было безграничным и глубоким, как море. Но я была уверена, что это не конец. Отец мой не в силах убить нашу любовь.

Глава 34

После того как Джакомо ушел, я целую ночь не спала. Не могла заснуть, зная, что меня ждет утром. Перед самым рассветом я взяла из кухни хлеба и решила напоследок посидеть на улице на своей лоджии. Мне хотелось полюбоваться, как над городом восходит солнце, увидеть купола церквей, крыши из черепицы, дымоходы-воронки — виды моей любимой Венеции над моим домом.

Поднимаясь из кухни по лестнице, я остановилась в саду. Все растения и крошечные ракушки на тропинках были влажными от росы. На небе появилось розовое зарево — неужели о таком розовом небе я однажды читала? Иногда нам читала тетушка Гея, когда в детстве учила нас с Джульеттой. Розовоперстый рассвет.

Ох! Как же я сейчас ненавидела свою тетушку. Я никогда ее не прощу за то, что она убедила моего отца отослать меня в монастырь. Уверена, свою бы дочь она туда не отправила! Свое единственное сокровище — Джульетту!

Я с изумлением обнаружила в щели старой задней калитки сложенный листок бумаги. Последнее послание для меня. Наверное, Джакомо тоже не смог заснуть, жег стоящую на письменном столе лампу и бродил в одиночестве по темным улицам. Я побежала забрать записку, а потом, тяжело дыша, поспешила вверх на три пролета на лоджию. И начала читать, когда солнце поднялось над горизонтом.

«Мой любимый ангел…

Помнишь строки Данте, которые я однажды тебе прислал? О Паоло и Франческе? Дальше следует воззвание поэта к возлюбленным:

Но расскажи: меж вздохов нежных дней, Что было вам любовною наукой, Раскрывшей слуху тайный зов страстей?

Я пообещал тебе, что когда-то расскажу тебе оставшуюся часть истории. И после того, как сегодня вечером я простился с тобой — погруженный в собственные страдания! — я понимаю, что время настало.

Франческа ответила, что их охватило желание, пока они читали вместе легенду о Ланчелоте и Джиневре:

В досужий час читали мы однажды О Ланчелоте сладостный рассказ; Одни мы были, был беспечен каждый. Над книгой взоры встретились не раз, И мы бледнели с тайным содроганьем; Но дальше повесть победила нас. Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем (это говорит Джиневра, любовь моя) Прильнул к улыбке дорогого рта, Тот, с кем навек я скована терзаньем, Поцеловал, дрожа, мои уста…[36]

Ланчелот и Джиневра… Паоло и Франческа… их любовь была запретной, вечной. Как и наша. Я целую твой дорогой ротик тысячу раз, любовь моя! И еще десять тысяч раз буду мысленно целовать, когда ты уедешь. Ничто не способно нас разлучить».

Я прижала стихи к сердцу и последний раз взглянула на окрестности. Ничто не способно разлучить. Я дала Джакомо такое же обещание. Где бы он ни был.

Запели птицы, зазвонили церковные колокола, когда я наконец-то встала, чтобы покориться судьбе.

Глава 35

Венеция, 1774 год

— Но где же он? Почему он не с вами? — Леда побледнела, как возлюбленные в стихах. Катерина поняла, что напугала девушку, — совсем не такой реакции она ожидала.

— Джакомо пришлось много лет назад покинуть Венецию, — объяснила она, собираясь закрыть книгу этой истории. — Сомневаюсь, что он когда-нибудь вернется.

Катерина выглянула в окно гостиной, где они сидели за холодным чаем. Воды лагуны поблескивали в полуденном солнце, и множество гондол и рыбачьих лодок заставили ее понять, что день ускользает.

— Монастырь, куда вас отослали, — прошептала Леда, — это был монастырь Санта Мария дельи Анджели?

— Да.

Леда уже поняла, где их истории пересекаются: не только с монастырем, но и лично с Мариной Морозини.

Катерина испытывала непреодолимое желание убежать.

— Поздно уже, — резко сказала она, вставая из-за стола. — Скоро все базары закроются, и у нас нечего будет есть на pranzo.

— Джакомо позабыл вас… — настойчиво расспрашивала Леда, — позабыл, пока вы были заперты в монастыре? — Ее поразительно голубые глаза округлились от мрачного предчувствия.

Катерина присела на подлокотник ее кресла. Она не могла оставить Леду без ответа, с недосказанной историей, напуганной тем, что подобное может случиться и с ней.

— А ты когда-нибудь мечтала, чтобы Филиппо вернулся к тебе? — негромко поинтересовалась Катерина.

Леда опустила глаза, Катерина залюбовалась ее длинными, черными ресницами. Они были мокрыми от слез.

— Постоянно, — не поднимая глаз, ответила Леда. — Но он не вернется.

— Ты не можешь знать наверняка, — успокоила ее Катерина. В ту секунду она и сама верила в то, что говорит, потому что очень хотелось ей в это верить. Ради Леды.

Она встала и поцеловала девушку в макушку. Волосы ее стали еще шелковистее. Сердце кольнуло от нежности, которую она ощущала почти физически. Она надела накидку и ушла, заметив, что ее колотит мелкая дрожь.

На улице Катерина оперлась о прохладный камень дверного косяка. Прижала руку к животу, пытаясь удержать все воспоминания, которые рвались наружу.

Катерина на гондоле пересекла Большой канал, оставшуюся часть пути до рынка Риальто она прошла пешком. Она избегала площади Сан-Марко с ее кофейнями, музыкой, веселой толпой. Вопрос Леды эхом раздавался у нее в голове. «Где же он? Почему он не с вами?» — от этого вопроса она могла с головой погрузиться в прошлое. Такое чувство, что она находится под воздействием сильнейших чар. «Столько лет уже прошло, Катерина. Остановись. Проснись». Она попыталась вернуться в реальный мир прохладного камня и плеска воды вокруг.

Подойдя к рынку, она почувствовала запах рыбы и вскоре увидела столы с морскими обитателями. Мужчины в кровавых фартуках чистили свою добычу. Катерина оказалась среди толпы женщин, ожидающих, когда их обслужат. Она решила, что приготовит для них с Ледой вяленую рыбу с полентой. Да, ничто так не возвращает тебя к настоящему, как свежая рыба, только что вытащенная из воды. Ее чешуя поблескивала, как крошечные зеркала, в которых все еще отражался их потерянный дом.

Она попыталась протиснуться вперед, но ее отпихивали в сторону служанки и жены. Их резкие окрики, бесконечные перечни покупок: «Dammi… e poi… e poi…»[37] Безумное желание каждый день набить свой рот.

Катерину стало подташнивать, она отошла в сторону. Больше всего ей хотелось оказаться у алтаря. Там, где можно упасть на колени. Забыться в неподвижной позе. Она пошла дальше, вспомнив, что неподалеку есть церковь Святого Иоанна Крестителя, где она не была уже много лет.

Менее чем за десять минут она оказалась у бокового входа каменной церкви, занавешенного бархатной темно-красной шторой. Внутри было пусто, стояла звенящая тишина. Кто станет молиться, когда уже время обеда? Катерина преклонила колени у первого же алтаря, возле поперечного нефа, где горели десятки свечей. Она облокотилась на аналой, закрыла лицо руками, уступив крикам тысячи демонов в своей голове.

«Джакомо позабыл вас… позабыл, пока вы были заперты в монастыре?» Что заставило ее рассказать Леде больше, чем она собиралась… заставляло говорить и говорить? Что в этом хорошего? Для нее самой и для Леды?

Катерина подняла голову. Прямо перед собой она увидела огромную картину, изображавшую святого Иеронима на скале в пустыне. На картине были изображены серые каменные колонны церкви, поэтому казалось, что стена настоящей церкви внезапно разверзлась на улицу. Она представила себе, что сама взбирается на гору, бежит к гряде вдалеке, под купол голубого неба с розовыми и серыми облаками и мягким, чистым светом.

Ее напугала подошедшая цыганка. Она прижимала к груди ребенка, завернутого в грубую красную тряпку. Ребенок был уже не маленьким, наверно, лет двух. У самой цыганки были голодные глубокие, карие глаза.

— Vi prego… Signora[38]. — Она протянула руку. У нее были длинные грязные ногти.

Катерина вопреки своему чутью дала ей монету из кармана. Потом на всякий случай похлопала по карману под юбками.

— Il bambino, Signora[39], — взмолилась женщина, прося большего.

Смягчившись, Катерина полезла в карман и достала еще одну монету. Женщина с улыбкой приняла деньги, обнажив кривые зубы, и скрылась в тени.

Мысли Катерины переключились с матери-цыганки на Леду. Собственную странную, заблудшую девочку. Которая ждала ее дома. Ждала и мелочей — например, еды, которую она так и забыла купить! — и чего-то большего. Например, заботы Катерины и, возможно, ее любви.

Она перекрестилась, встала. Она была нужна Леде. И Катерина начала понимать, что и Леда нужна ей.

Катерина услышала, как Леда подбежала к двери, когда она только-только достала ключи. Нетерпеливая девчонка… она рванула дверь, и Катерина влетела внутрь. Они обе засмеялись из-за этого курьезного происшествия и обнялись впервые с тех пор, как их жизни пересеклись два месяца назад.

Да, хорошо было вернуться домой. Приятно, когда тебя там ждут… и приятно — да-да, — когда есть о ком заботиться.

— Я нашла на рынке твой любимый сыр, — сказала ей Катерина. — Твердый, оранжевый из Венето. Ты, должно быть, проголодалась! — Ей мало что удалось купить, только булку хрустящего белого хлеба и сыр.

— Садитесь, — велела Леда, увлекая Катерину за плечи. — Вы выглядите уставшей. Я приготовлю для вас сюрприз.

Она исчезла на кухне, и вскоре Катерина ощутила самый прекрасный запах на земле: аромат кофе по-турецки. Ее любимый. Черный, с сахаром. Когда Леда научилась его варить? Наверное, она замечает больше, чем казалось Катерине.

Леда подошла к столу с дымящимся медным кофейником и тарелками. Катерина выложила хлеб и сыр. Леда села и, даже не разлив кофе, отломила горбушку. И стала жадно есть, роняя хлопья крошек на стол.

— Кофе не будешь? — поинтересовалась Катерина, заметив, что Леда принесла только одну чашку.

— Нет-нет, — неожиданно зарделась Леда. — Теперь, когда ребенок забился, он после кофе не спит.

— Забился? — От этой новости лицо Катерины расплылось в широкой улыбке. Это было ей знакомо. Только для нее все закончилось слишком быстро. Она начнет все сначала, на этот раз с Ледой.

Глава 36

Мурано, 1753 год

Камни, камни — основное, что запомнилось от моего первого дня пребывания в Санта Мария дельи Анджели. Холодный каменный пол в кельях, кровать, как камень, каменный взгляд Христа с иконы на стене.

Я вздрогнула, зубы мои стучали, хотя лето было в разгаре.

Настоятельница — в то время сестра Полина — пришла познакомиться со мной в мою комнату. У нее была покрытая оспинами кожа и мясистый нос. Девочки перешептывались о том, что она, наверно, наполовину гномиха, потому что слишком уродлива и мала ростом. Она едва доставала мне до плеча.

— Мужчинам запрещается посещать девушек в Санта Мария дельи Анджели. Исключение делается только для отцов, братьев и дядей, — сказала она мне. Сестра Полина придерживала подбородком целую стопку книг. — Никаких посетителей, выдающих себя за кузенов. Никаких писем из дому и домой.

На глаза навернулись слезы. Подступила тошнота. Визиты отца и брата? Лучше уж я буду одна.

— Эти книги помогут тебе скоротать время, — продолжала она, проходя вглубь комнаты, чтобы положить книги на письменный стол, стоявший в темном углу. — Абзацы, которые вдохновят тебя больше всего, можешь выписать.

На столе я увидела перо, чернила и несколько листов бумаги. О, я уже думала о том, как буду использовать эти удивительные предметы по другому назначению!

— Grazie, матушка настоятельница. Прямо сейчас и начну, — радостно воскликнула я, хотя на самом деле хотела, чтобы она поскорее ушла. Мне кажется, что она и сама это поняла: взглянула на меня лукаво своими маленькими, опухшими глазками.

— Слушай звон колоколов к обедне, — сказала она. — Потом мы пообедаем. — По ее упитанной фигуре я догадалась, что обед был ее тайной страстью, любимым временем дня.

Как только за ней закрылась дверь, я тут же бросилась к письменному столу. Он был совсем простым, скорее всего, вытесанным из сучковатой сосны каким-нибудь бедным монахом из близлежащего монастыря. Совершенно не похожий на роскошный, сладко благоухающий стол розового дерева. А еще он стоял лицом к стене. Я осторожно передвинула стол, чтобы сидеть у единственного в комнате окна. Так я могла бы смотреть в окно на лагуну, которая протянулась, как мелкое море слез, между мной и моим Джакомо. Моим домом. Я находилась всего в пяти километрах от Венеции и могла до сих пор видеть колокольню Сан-Марко. Но как же преодолеть это расстояние? Как отправить ему письмо?

Я села за стол и начала писать всякую чушь, выплескивая свою любовь. И все это время из глаз, как из скорбных фонтанов, бежали слезы. Чувствовал ли Джакомо, что я думаю о нем? Ощущал ли мои слова, как будто я вложила их ему прямо в сердце? Сможет ли он вообще еще раз подержать в руках письмо, которого касались мои пальцы, словно волшебным образом соединяя наши руки через водную гладь? Мне самой хотелось бы в это верить.

Звон колоколов к обедне заставил меня очнуться от грез. Пальцы были все в чернилах. Я скомкала все, что написала. Какой в этом письме толк, если подумать? Я в неволе. Я села у окна, засмотрелась на пару гондол и рыбачьих лодок вдалеке. Устало, как будто за эти пару часов постарела, встала и пошла в церковь. Буду молиться Господу, чтобы освободил меня.

По иронии судьбы монастырь назывался Санта Мария дельи Анджели. Какой ангел выбрал бы себе дом в этом жалком месте? Церковь — просто куча грубых кирпичей. Внутри — холодная гробница, где покоятся наводящие ужас скульптуры монашек в рясах и сандалиях.

Не поднимая взгляда, я заняла место на хорах. Быстро оглядевшись, я заметила вокруг себя море монашек в черных рясах и апостольниках и теснящуюся сзади группку юных девушек в ярких одеждах. Как я поняла, это и были воспитанницы. Пока продолжалась молитва, я ощущала на себе взгляды всех присутствующих. Я, наверное, была самым интересным событием в монастыре: хоть какая-то перемена.

После окончания службы я пошла с остальными в трапезную, продолжая, однако, держаться в стороне. Я еще была не готова заводить новых подруг. Поднять взгляд или заговорить — означало бы пустить корни, а я предпочитала домашнюю почву.

За обедом мне стало жарко, подступила тошнота. На обед подавали что-то выловленное из моря, с ножками. Я не ела. Монашки и воспитанницы все теснились на лавках за длинными столами. В какой-то момент ко мне подошла красивая монашка лет двадцати. Повернувшись к ней лицом, я увидела, что облачена она в обычную черную рясу, но без апостольника. Ее орехового цвета волосы были модно уложены, закрепленные лиловой стеклянной заколкой, усыпанной жемчугом. Брови ее были выщипаны изящной идеальной дугой, как будто она все понимала и ничему не удивлялась.

Монашка длинным ногтем постучала сидящую рядом со мной девушку по плечу и одним взглядом заставила ту уйти. Какими чистыми и зелено-голубыми были у нее глаза в солнечном свете, который лился повсюду из высоких окон. Девушка поспешно встала, взяв с собою тарелку. Красивая монашка села на ее место.

Нельзя было разговаривать, потому что, пока мы ели, нам читали Библию. Одна из воспитанниц, не старше двенадцати лет, стояла на ящике у аналоя, расположенного во главе комнаты. Над ней парила выцветшая и потрескавшаяся фреска «Тайная вечеря», девочка читала «Песнь песней» Соломона:

«Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя».

Ее юный высокий голос эхом разносился по огромной трапезной. Совсем недавно я и сама была исполнена искренней веры. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих? Ибо ласки твои лучше вина?» — сейчас мне слышалось иное.

И сидящая рядом со мной красавица-монашка как будто прочла мои мысли. Под столом сжала мое колено, хотя предплечье под рясой, казалось, оставалось неподвижным. Второй рукой она продолжила есть.

Я сдержала смешок. Как хорошо, что можно посмеяться над потешной серьезностью этого места. Ощущать, что ты не один. В конце трапезы она передала мне записку. Я поняла, что, скорее всего, она заметила меня раньше, в церкви, и решилась меня разыскать. Как лестно!

Я зажала секретное послание в ладони и прочла его, только когда вернулась в келью.

«Сегодня вечером приходи ко мне в келью.

Сестра Марина Морозини».

Глава 37

Келья Марины Морозини была лучше моей. В два раза больше, и мебель была привезена из дома: золоченая кровать с толстым матрасом, диван, обитый розовым шелком, турецкие ковры, даже ярко-желтая канарейка в клетке. Марина потомок старинного аристократического рода. Можно было сразу догадаться по фамилии. Я вспомнила нескольких уже почивших дожей из Венеции по фамилии Морозини.

Почему она здесь? Несомненно, такая высокопоставленная семья могла позволить себе приданое. И даже если у них не было денег, разве они не стали бы прежде всего выставлять на ярмарке невест свою дочь? Такую-то красавицу? Ни для кого не секрет, что многие девушки, которых отправили в монастырь, имели какие-то недостатки.

— Enchanté![40] — по-французски приветствовала меня Марина, когда я возникла на пороге и представилась. Она вела себя так, будто мы были добрыми подружками, схватила меня за обе руки и расцеловала в щеки. Я вошла за ней в комнату, широко распахнув глаза от этой роскоши.

— Ты должна мне улыбнуться, Катерина! — сказала она, присела на диван, похлопала по подушке, чтобы я садилась рядом. — Наверное, ты сейчас чувствуешь себя несчастной, но я научу тебя, как быть здесь счастливой.

— Откуда вы знаете, что я несчастна? — спросила я, продолжая неловко стоять. Но, конечно же, каждая девушка, очутившаяся в монастыре, несчастна. Чему же она здесь радуется?

— Все видно по твоим грустным глазам, — ответила она. — Глаза — зеркало души. Ты… по ком-то скучаешь? — Она опять похлопала по сиденью и ободряюще улыбнулась.

На этот раз я подошла и присела рядом.

— Так что? — не отставала она.

— Скучаю, — призналась я, желая вспомнить свою любовь. — Я действительно скучаю. Очень-очень.

— Поведай мне все! — уговаривала она. — Поделись со мной всеми своими секретами.

— Да не о чем рассказывать, — ответила я, пытаясь удержаться от опрометчивого поступка, о котором потом буду жалеть.

— Конечно же, есть о чем! — не отступала она, беря меня за руку. — Расскажи.

Как же приятно ощущать чье-то рукопожатие, чувствовать чье-то прикосновение, кажется, искреннее участие.

— Я… я тайно вышла замуж! — призналась я.

— Ты уже жена! — воскликнула она. — А сколько же тебе лет? Пятнадцать?

— Четырнадцать, — зарделась я.

— Четырнадцать. — Она немного отстранилась, как будто рассматривая меня издали.

Я смотрела на ее губы, которые казались влажными. Неужели она намазала их каким-то волшебным дорогим маслом?

— Что ж, ничего удивительного, что тебя уже похитили, — спустя какое-то время произнесла она. — Катерина, ты такая красивая. Особенно когда улыбаешься.

Сердце мое затрепетало. От ее пристального взгляда — то, как она восхищается мной, словно хочет съесть, — мне стало неловко. Я осознала, что, скорее всего, слишком много рассказала о себе и мне следует прикусить язык, пока не сболтнула лишнего. Я подобрала юбки, намереваясь откланяться. Она вновь схватила меня за руку, удерживая рядом с собой.

— Насколько я понимаю, ты бы хотела написать своему супругу, верно? — Она озвучила мое самое заветное желание. — Получить от него весточку?

— Да-да! — Я тут же растаяла от ее предложения. — Grazie! Grazie, Марина! — И без лишних раздумий я бросилась ей на шею. Ощутила, как учащенно забилось ее сердце.

— Катерина… — протянула она, румянец залил ее безукоризненно белые щеки, — только глупышки следуют здешним правилам.

Она разгладила измятую мною рясу, подалась ближе, чтобы поведать тайны.

— Возьмем, например, первое правило: никаких писем домой и из дому. Проще простого. Любые служанки старше сорока — их называют здесь послушницы — пользуются привилегиями: им разрешено покидать стены монастыря по поручению настоятельницы.

— А почему только те, кто старше сорока? — поинтересовалась я.

Марина засмеялась, потом легонько прикоснулась пальчиком к моему носу, как будто восхищаясь моей наивностью.

— Потому что — какие неприятности их могут поджидать? Они слишком стары для неприятностей — по крайней мере, для тех неприятностей, которые мы для себя ищем! — Она заговорщически сжала мое плечо. — Но это совершенно не означает, что им не нужны деньги. Жажда денег вечна. Позолотишь правильную руку… и вот твое письмо уже отправилось в Венецию. Еще одна монета — и письмо от твоего люби… супруга, дорогая моя, попадает сюда.

— А вы могли бы подсказать мне, кто из послушниц для меня мог бы отправиться в Венецию? — Я опять воспрянула духом, вспоминая письмо, которое теперь могу отправить. А благодаря Джакомо у меня был полный кошелек денег, которые я собиралась потратить на написание ему писем.

— Подожди! Подожди! — остановила меня Марина, хватая за руку и вновь усаживая меня на диван. — Ты как испуганная лань, готовая вот-вот сбежать! Позволь, Катерина, я расскажу тебе одну историю!

Я вновь опустилась на диван, но мысленно была уже где-то далеко.

— Эти послушницы… они не только передают письма. Нет! Они — слуги юношеской любви! Жила как-то монашка в монастыре Сан Джакомо ди Галиция, неподалеку от нас на этом острове. Она жаждала вновь увидеть своего возлюбленного. Послушница, которая ей помогала, просчитала, что кладовая, расположенная у канала, — идеальное место для встреч. И они стали вместе рыть подкоп под одной из боковых стен. С помощью садовой лопаты они копали все глубже и глубже. Через месяц подкоп был готов.

— Но неужели никто из заходивших в кладовую не замечал подкоп? — удивилась я.

— Никто. Они завалили его огромным камнем, который отодвигали, когда приходили копать. Возлюбленный монашки мог выходить и прятаться по нескольку дней — иногда недель! Как ей повезло!

Я ухватилась за эту историю. Сама готова была рыть свой тайный ход.

— Voilà[41]. Вот я и заставила тебя улыбнуться, Катерина. Этого я и добивалась.

Марина встала проводить меня до дверей, давая понять, что время моего визита истекло. Но я почему-то уже уходить не торопилась. Мне хотелось быть рядом с ней. Она притягивала меня своим умением контролировать ситуацию, господством над правилами, волшебной красотой. Я представить себе не могла, как вернусь в свою одинокую келью.

— Пойдем, Катерина. Через несколько часов будут бить колокола к заутрене. Посидишь на рассвете в этой холодной церкви — пожалеешь, что осталась сплетничать со мной!

— А почему вы здесь? — внезапно поинтересовалась я. Этот вопрос не давал мне покоя с тех пор, как я вошла в келью. И даже больше: с тех пор, как я впервые заметила ее в трапезной, без апостольника, с украшениями в волосах. — Кажется, что вам… вам не место в монастыре. — Я зарделась от собственной дерзости.

— Ради свободы, — дьявольски улыбнулась она. — Чтобы поступать так, как мне заблагорассудится.

Не такой ответ я ожидала услышать. Но я чувствовала, что она не лукавит.

Глава 38

Я нашла свою ниточку к дому. Одна из послушниц, Кончитта, отнесла мое первое письмо Джакомо. Кончитта была несговорчивой вдовой рыбака. Она постоянно жаловалась.

— Синьорина, хватит уже бумагу марать, давайте сюда ваше письмо! Аббатиса мне голову оторвет, если я опоздаю! — Я написала целую поэму на семь листов и продолжала дописывать, когда она вырвала у меня последний лист.

— Che pazzesca, — пробормотала она, выходя из моей кельи. «Безумная девчонка!»

И она была права: я весь день была не в себе от волнения, что мое письмо дойдет до Джакомо, от нетерпеливого ожидания получить от него весточку — может быть, уже через несколько часов!

Кончитта не была похожа на человека, готового служить вестником любви. Единственное, что ее заботило, — две серебряные монеты, которые я положила ей в ладонь. А потом она улыбнулась, обнажив несколько черных дыр во рту, где не хватало зубов. Ей было чуть больше сорока, у нее были крепкие руки, привыкшие к тяжелому труду. Но она была грубой, как старая морская губка.

Часы, проведенные в ожидании ее возвращения в монастырь, — Господи, они казались вечностью. Я присоединилась к другим пансионеркам, которые играли в трапезной. Моей любимой игрой была biribissi — лото, игра случая. У каждого игрока был лист бумаги с тридцатью шестью картинками в квадратиках. Игрок делал ставку на одну из картинок, размещая на ней стеклянную бусину. Девушка с завязанными глазами доставала из кожаного мешочка разрезанные квадратики с такими же картинками. Если она извлекала картинку, на которую поставил игрок, последний выигрывал все ставки остальных. Эти бусины были обычными стекляшками, но всем девочкам очень хотелось их заполучить.

Горбатая девушка с завязанными глазами — звали ее Арканджела, — казалось, хотела со мной подружиться. Однажды я заметила, как она, увидев, что я поставила на картинку с грушей, вытащила из мешочка именно эту картинку. Может быть, она знала какой-то секрет, на каком квадратике что нарисовано, могла угадать по тому, как они сложены. Она сняла повязку и заискивающе улыбнулась мне. Я несмело улыбнулась ей в ответ. Бедняжка, она была вся скрюченной, к тому же плохо видела и постоянно щурилась.

Я не могла дождаться возможности уйти отсюда. К тому же в трапезной воняло несвежей пищей, и меня снедало нетерпение.

В приоткрытую дверь я заметила проходящую мимо Марину и тут же вскочила с места, оставив игру и остальных девушек.

— Марина, — окликнула я, спеша за ней по коридору в сторону опочивален.

— Я рада, что ты сделала мудрый выбор, — похвалила она, когда я ее догнала. Она повернулась, чтобы предостеречь меня. — Здесь все будут делать вид, что они твои друзья, но мигом побегут к настоятельнице, чтобы рассказать все, что знают про тебя. Будь осторожна!

— Ох… — охнула я. — Вы правы. Буду их сторониться.

— Вот-вот! — Марина остановилась у дверей своей кельи. Губы растянулись в лукавой улыбке. — Ты знаешь французский?

Я подумала о розовых шелковых подвязках, которые мне подарил Джакомо в парке Сан-Бьяджо. Мысленно услышала, как он читает мне стихи, ощутила его поцелуи, которыми он осыпал мои бедра.

— Немного, — зарделась я.

— Тогда настало время научить тебя большему! — Она потянулась за моей рукой, игриво ее поцеловала и втянула меня в свою келью. — Французский — язык любви!

Глава 39

Живущая в келье Марины канарейка радостно приветствовала нас щебетом. Я села на диван, взгляд мой упал на необычный подсвечник, который стоял на столе рядом со мной. Сделанный из алебастра, выкрашенного в яркие синие, зеленые и оранжевые цвета, он напоминал павлина. У него были позолоченные бронзовые лапы с острыми когтями — на удивление устрашающие для предмета декора.

— Нравится? — спросила меня Марина. Она стояла у книжных полок, перелистывая небольшую толстую книжку, и смотрела на меня.

— Нравится. Я не видела ничего подобного.

— Потому что подсвечник французский, — объяснила Марина, — сделан в Шантильи, имитация настоящего китайского фарфора.

Как же она любила жизнь! Даже несмотря на то, что Марина была облачена в мрачную, черную шерстяную рясу, а я — в дорогие шелка, создавалось такое впечатление, что я крестьянка-простушка, а она — настоящая королева.

— Вот еще кое-что французское, — сказала она, подходя ко мне с книгой в руках. — Чудесное собрание мудрых мыслей французского священника Пьера Шаррона. — Она опустилась рядом со мной на диван и протянула книгу. — Моя послушница, Лаура, приносит мне из Венеции все запрещенные книги.

— А почему она запрещена? — поинтересовалась я, когда эта недозволенная книга, казалось, ожила у меня в руках. — Что плохого в мудрых мыслях?

— Клеветники обвинили месье Шаррона в том, что он атеист, — сказала она. — Но он прежде всего вольнодумец.

Марина перевернула страницу, которую заложила тонкой шелковой лентой. Ее пальцы коснулись моих, когда я держала открытую книгу.

— Послушай, — наклонилась она, чтобы прочесть. Я кожей ощущала ее теплую щеку. Сначала она читала предложения на французском, а потом непринужденно их переводила.

«Большинство аристократических умов большей частью вольнодумцы. Ничто так не развращает и не порабощает разум человека, как возможность иметь и понимать не одно мнение, убеждение и стиль жизни».

— Видишь, — объяснила она, — он всего лишь говорит, что мы не должны оставаться рабами одного мнения.

— Но он же не отрицает Бога? — уточнила я, делая вид, что внимательно изучаю книгу, хотя, разумеется, прочесть в ней ничего не могла. Пока я разглядывала, несколько прядей наших волос переплелись над страницами.

— Нет… нет, Бога он никогда не отрицает, — мягко возразила Марина.

Она взяла мой палец и ткнула им в строку:

— «Господь создал человека, чтобы тот познал Истину, но он не может познать ее доступным человеку способом», — прочла Марина. Я заметила, что руки моей она не отпустила. — Он приводит доводы в пользу возможности иметь разные мнения — даже поклоняться разным религиям, — чтобы освободиться от фанатизма. Кому дано познать Истину, Катерина?

Она повернулась ко мне лицом. Ее влажные губы загипнотизировали меня, как будто были созданы Творцом для поцелуев.

Голова у меня закружилась. Скорее всего, она наслаждалась моим смущением. Она не сводила с меня глаз, на губах играл намек на улыбку. И прежде чем я успела понять, что происходит, она украла у меня два поцелуя в губы. Какие же мягкие у нее губы!

Я отшатнулась от нее. Джакомо! Что я наделала?

— Мне пора, — вскочила я, начав заикаться. — Кончитта… Кончитта с минуты на минуту вернется с письмом из Венеции.

— Конечно-конечно, — холодно отреагировала она. — Ты же ждешь любовную записку. — Марина закрыла книгу, словно тоже потеряла к ней интерес.

Я побежала в свою келью. Лицо мое горело. Я зарылась головой в подушку. Господи, прости меня! Клянусь, я забуду все, что произошло. Я так скучаю по своему супругу, что, наверное, от одиночества моя любовь выплеснулась наружу.

Остаток дня я провалялась в кровати, мне было слишком стыдно и нос показать наружу. Но сердце все не находило успокоения. С головы до ног меня переполняло восторженное волнение, то ли от внезапных поцелуев, то ли в ожидании письма от супруга моего — я разобрать не могла.

Я уже проголодалась, а в комнате стали сгущаться тени, когда в дверь наконец-то проскользнула Кончитта. На ее лице сияла широкая улыбка, а из кармана она достала запечатанное письмо. Когда на конверте я увидела почерк Джакомо, тут же расцеловала эту старую морскую губку в обе щеки. Поцелуям она обрадовалась, но еще больше обрадовалась очередным двум монетам, которыми я ее вознаградила.

Позже, расхаживая взад-вперед по комнате, я тысячу раз перечитала его письмо.

«Ангел мой, любимая Катерина…

Твое письмо сегодняшним утром удержало меня от того, чтобы наложить на себя руки, и наполнило душу мою радостью! Письмо пришло, когда я брился и уже раздумывал над тем, чтобы перерезать горло лезвием.

Я чувствовал себя плохо, отвратительно спал, а если забывался сном, не желал покидать благословенное счастье, которое я находил в мечтах о тебе. Когда я не спал, время проводил за картами — и всегда проигрывал. Возвращаясь домой на рассвете, я пошатываясь прохожу мимо нашей тайной дверцы, как безумный бьюсь в нее, а потом силой воли возвращаю себя к суровой действительности, что ты уехала.

Катерина, когда мы увидимся вновь? Я должен увидеть свою жену или умру от отчаянья!

Твой Джакомо, который прямо здесь запечатлел поцелуй на странице»

Я поцеловала это же место. Хотела почувствовать и ощутить теплоту его поцелуя, который он запечатлел несколько часов назад. Казалось, что он находится рядом со мной в комнате, заставляет меня улыбаться, смеяться, чувствовать себя, как всегда, желанной. О чем я думала, когда на долю секунды меня соблазнила монашка, Марина Морозини?

«Ох, Джакомо! Прости слабовольную Катерину! Я люблю тебя всем своим сердцем!»

Глава 40

Кончитта отправлялась в Венецию каждую среду. Поэтому Джакомо стал ожидать от меня писем именно в этот день и всегда присылал мне ответ. Целую неделю я писала ему, исписывала целые страницы, во всех подробностях передавая свои дни. Я даже поведала ему о Марине, о том — осторожно, — что она меня поцеловала. Он воспринял это легко, написал мне ободряющий ответ: «Не изводи себя из-за пары поцелуев, ангел мой. Разве кто-то может устоять перед твоим обаянием? Могу только восхититься тому, как сестра Морозини ищет возможность удовлетворить свои желания».

И тем не менее я хотела как-то доказать ему свое постоянство, свою преданность. И спустя какое-то время у меня возникла идея.

«Джакомо, любовь моя, закажи свой миниатюрный портрет, а потом пришли его мне в кольце. Только попроси ювелира спрятать его получше, чтобы никто не заподозрил, что он внутри. Тогда, нося кольцо, я смогу тобою любоваться, делиться с тобой секретами, осыпать тебя поцелуями, носить твое любимое лицо на пальце, возле вены, которая идет прямо к сердцу».

Через две недели Кончитта принесла мне из Венеции плоский бумажный пакет. Я взяла его в руки — на удивление легкий.

— Это он вам передал? — разочарованно протянула я. — Похоже на книгу.

— Он передал только это, — ответила Кончитта. — А еще он сказал: «Передайте ей, чтобы молилась святой Катерине, и пусть каждый день читает «Патер ностер» и «Богородица Дева, радуйся», как и я каждый день молюсь своему покровителю святому Джакомо».

— Это он так сказал? — Я опустилась на жесткую кровать, у меня закружилась голова.

Кончитта пожала плечами, как будто говоря: «Я и сама его не поняла». Плохой знак, когда возлюбленный советует тебе больше молиться. И мы обе это понимали.

Кончитта ушла, я несколько минут держала пакет, не открывая. Читать совсем не было настроения. Наконец я стала стягивать бечевку и разрывать оберточную бумагу.

Я увидела старый кожаный переплет с медными застежками. На обложке был грубый оттиск «Богородица с Христом». Часослов. Джакомо, неужели в монастыре мне нужен часослов? Я открыла первую страницу, ожидая увидеть ненужные слова.

Но вместо них увидела нечто неожиданное: внутри книги был вырезан квадрат. В этом квадрате находилась крошечная восьмиугольная шкатулочка. А внутри шкатулки я обнаружила золотое кольцо.

Я вертела кольцо в руках, пытаясь понять, где же спрятан портрет. Лицо, вырезанное в слоновой кости, — красочный образ моей святой, святой Катерины. А вокруг ее портрета нанесена белая эмаль. Я провела по нему пальцем и почувствовала остатки клея. Меня будто иглой кольнуло. Я отодвинула его пальцем. Ничего.

Я поднесла кольцо к окну, рассмотрела его более пристально. Теперь я смогла разглядеть, что на выпуклости поставлена практически незаметная голубая точка. Я вытащила из прически металлическую шпильку и острым концом нажала на точку. Портрет на кольце открылся.

Я взвизгнула от радости. Передо мной было лицо Джакомо, в профиль. Портрет вышел очень похожим, и так искусно выписан — должно быть, над ним потрудился мастер с кисточкой не толще волоса.

Внутри изувеченной книги я обнаружила приклеенную к форзацу записку. Послание гласило:

«Джакомо ревнует к портрету, который будет жить на твоем пальчике каждый день. С ним будут беседовать, его будут целовать, к нему будут прикасаться аппетитные ручки Катерины… она ласкает его… ох! Приди сюда и спаси меня, как школьника, насилующего природу!»

Я спрятала книгу в ящик письменного стола. Я до сих пор ее храню. Это лучший часослов, который мне доводилось читать.

Глава 41

— Святая Катерина на портрете — вылитая ты! — воскликнула Марина, потянувшись за моей рукой, чтобы рассмотреть кольцо поближе.

Мы сидели рядом на каменной скамье в крытой галерее. Остальные уже почивали в своих кельях после обеда — стояла невыносимая жара, самое начало августа. Лицо Марины лоснилось от пота, а в черной рясе в такую жару было просто невыносимо. Ни одного дуновения ветерка. Единственное прохладное место — у фонтана в центре площади, где из клювов двух дельфинов в чаши-ракушки текла вода.

Я посмотрела на свое кольцо. Конечно же, я обожала его по причинам, о которых Марина даже не догадывалась.

— Я дам тебе за него пятьдесят цехинов, — предложила она.

Я отдернула руку. Ее предложение обескуражило меня.

— Зачем оно вам? — удивилась я. Зачем ей мое кольцо?

— Тогда я смогла бы носить твой портрет на своем пальце и постоянно тобою любоваться. — Она вытянула вперед руку, чтобы я восхитилась ее белоснежной идеальной кожей.

— Но… я не могу с ним расстаться, — ответила я, прижимая кольцо к сердцу. — Это подарок. — От своего признания я зарделась. Мое смущение не осталось незамеченным.

— Подарок. От… твоего супруга?

— Да, — ответила я, опустив голову. У меня неожиданно возникло желание защитить себя. Не стоило мне рассказывать ей ни о Джакомо, ни о кольце.

— Тогда, разумеется, его продавать нельзя. — Марина еще немного отодвинулась от меня, продолжая сидеть на скамье. — Я никогда не продаю подарки своих любовников. Моя шкатулка с драгоценностями ломится от всяких безделушек! — Она пристально посмотрела на меня, наблюдая за моей реакцией.

— У вас… есть любовник? — удивилась я. Как ей удалось завести любовника в монастыре?

— Ну конечно же! — неожиданно резко ответила она. — Он француз. Важный человек из Венеции, но…

— Но…

— Больше сказать не могу. Он иностранец, а я — голубых кровей. Будет беда, если кто-нибудь о нас узнает. Совет Десяти[42] может заподозрить меня в том, что я передаю ему государственные тайны.

— Как будто в монастыре можно что-то узнать! — отмахнулась я от тягостной сцены: душный монастырь с его потрескавшимися колоннами; одинокие монашки, спящие в своих кельях; спокойная лагуна, которая отделяла нас от остального мира.

— И то правда, — засмеялась она. — Но все равно… я должна быть осторожна. Я слишком люблю себя, чтобы все разрушить пустыми разговорами. — Марина надулась, как индюк. Она была самой красивой птичкой в этом безликом месте и прекрасно об этом знала.

— Но… как же вы встречаетесь? — рискнула спросить я. — Вы покидаете монастырь, чтобы встречаться с ним?

— Я уже говорила тебе, Катерина. Только глупцы следуют правилам. — Она встала, вытерла лоб рукавом. — Ты идешь?

Она ожидала, что я, как обычно, последую за ней.

— Я… я еще немного посижу, — ответила я. — Я пока еще не устала.

Она удивленно изогнула брови, явно недовольная мной. Я заерзала на лавке. Чувствовала себя ужасно неловко. Она нахмурилась, но ушла.

Когда я осталась одна, в голове зароились мысли. Зачем ей мое кольцо? Неужели она влюбилась в меня… так, как я люблю Джакомо? А история о ее любовнике-иностранце правда? Или придумана просто для того, чтобы добиться желаемого? Чего-то ценного, что принадлежит другому человеку?

Я подошла к фонтану, сложила руки «лодочкой», зачерпнула воду и плеснула себе в лицо. Я опустилась на колени у чаши-ракушки и поцеловала кольцо. Издали казалось, что я любуюсь святой Катериной. В некотором смысле так и было. Уже несколько недель, как я поверила, что она явила мне чудо. Чудо, которое поможет мне выбраться отсюда.

Глава 42

Венеция, 1774 год

— У настоятельницы Марины был любовник? — У Леды от такой скандальной новости округлились глаза. — И… один раз она вас поцеловала?

Катерина кивнула. Она потянулась за чашкой, чтобы еще глотнуть кофе по-турецки, который сварила Леда, но в чашке была только холодная гуща. Леда доела весь оранжевый сыр, и на столе осталась печально лежать лишь хрустящая корочка хлеба.

— Только ты никогда ни словом, ни намеком не должна дать понять Марине, что знаешь об этом, — предупредила ее Катерина. — Это наш секрет. — Она подмигнула Леде, пытаясь казаться беззаботной.

— Как же она стала настоятельницей? — удивилась Леда.

Резонный вопрос. Катерина и сама этого не понимала. Это произошло уже после того, как она покинула монастырь.

— Мне кажется, она всегда хотела обладать властью, — призналась Катерина. В голосе ее послышалась горечь — ее она показывать не хотела.

Повисло молчание. Катерина молилась, чтобы Леда не стала расспрашивать о ее чувствах к Марине. Но молитвы ее не были услышаны.

— Как я понимаю, вас с настоятельницей подружками не назовешь? — спросила Леда.

— Я не хочу это обсуждать. — Катерина чувствовала, как пылало ее лицо. Она дрожащей рукой зачерпнула со стола несколько крошек.

— Тогда почему матушка Марина попросила вас о помощи? — настаивала Леда.

— Довольно. Finito![43] — резко ответила Катерина.

Леда откинула голову назад, как будто Катерина ударила ее по носу.

Катерина стала убирать со стола, не поднимая глаз. Она жалела, что выплеснула свое недовольство на Леду. Но девушка слишком близко подобралась к опасным секретам. И кто в этом виноват? Катерина еще раз пообещала, что остаток истории она оставит при себе.

Глава 43

Пришел июнь, и в ночном воздухе запахло жасмином. Леда была уже на шестом месяце. Лицо ее стало одутловатым, и появился небольшой второй подбородок. От жары ноги тоже отекли, и из кожаных тапочек выпирала розовая плоть. Она все больше времени проводила сидя, и Катерина поставила у любимого кресла Леды, стоящего у воды, низкий табурет, чтобы девушке было удобнее и она могла поставить на него ноги. Катерина опять пригласила в гости свою сестру Джульетту. Леде необходимо было отвлечься.

Джульетта приехала в воскресенье и после обеда вручила Леде подарок. Пастельные мелки. Раньше Катерина никогда не видела такие цветные палочки: в деревянном ящичке лежала настоящая радуга.

— Grazie, Джульетта, grazie! — горячо поблагодарила ее Леда. Катерина вздохнула с облегчением: похоже, Леда наконец-то оценила ее кузину. — Мой учитель рисования всегда говорил о пастели, рассказывал, что ею пользовался сам Леонардо да Винчи, но сама я продолжала рисовать чернилами и мелками. Учитель уверял, что пастель для меня слишком мягкая, что я испачкаю свою одежду и рисунки будут неаккуратными.

— Рада, что тебе понравилось, — обрадовалась Джульетта. — Пастель используется для того, чтобы передать цвет волос, оттенок кожи. А еще я привезла тебе бумагу. — Она разложила на столе перед Ледой стопку листов. — Голубую, на такой рисовала Розальба Каррьера. У бумаги шероховатая поверхность, чтобы удерживать пигмент.

— А кто это Розальба Каррара? — переспросила Леда.

— Каррьера, — поправила Джульетта. — Художница, известная своими пастельными набросками. Все аристократы и знатные дамы — сюда даже приезжали иностранцы, совершавшие тур по стране, — искали встречи с ней, а все благодаря ее умению уловить лестное сходство. Розальба жила — всего лишь пятнадцать лет назад — здесь неподалеку, в Дорсодуро. Она может стать для тебя образцом для подражания.

— Катерина! — воскликнула Леда. Катерина, которая направлялась на кухню со стопкой тарелок с пастой, приостановилась. Она улыбнулась, увидев, как Леда гладит пальцами уложенную рядами пастель. — Вы будете мне позировать?

— Я? — удивилась Катерина и зарделась. И тем не менее ей было очень лестно, что Леда хочет запечатлеть ее образ на бумаге.

— Конечно же вы! — ответила Леда, начиная выкладывать пастель из коробки. Розовую. Белую. Черную, чтобы нарисовать глаза и волосы Катерины.

— Brava! — с энтузиазмом подхватила Джульетта. — Пока ты будешь позировать, Катерина, я уберу со стола.

— Grazie! — поблагодарила Катерина свою кузину.

С тех пор как у нее поселилась Леда, она действительно стала намного больше проводить времени на кухне: что-то готовила, убирала. Кто бы мог представить, сколько хлопот доставляет ребенок? Но это приятные хлопоты.

Катерина подвинула кресло, села перед Ледой позировать. Она восхищенно наблюдала, как Леда мелком пыталась воспроизвести ее светлую кожу, немного выцветшие темные волосы. Когда на голубом листе бумаги стали проявляться черты ее лица, Катерина заметила, что влажная, жирная пастель придала ее коже сияние и она выглядит значительно моложе. Ей очень понравился полученный эффект. Честно говоря, она не обрадовалась, увидев на портрете намек на свою былую красоту. В последнее время она изо всех сил пыталась не думать о прошлом, чтобы не затеряться на мучительных тропинках памяти, поэтому она постаралась прогнать грусть. Когда Леда закончила рисовать, Катерина весело и, поддавшись порыву, приклеила готовый портрет прямо на стену. Джульетта и Леда подошли полюбоваться висящим на стене портретом, освещенным заходящим солнцем.

Через пару минут Джульетта повернулась к своей кузине:

— Жаль, конечно, что мне пора, но, пока не стемнело, я должна добраться до материка.

— Я понимаю, — сказала Катерина, ей вновь стало немного грустно. Она жалела, что Джульетта больше не живет в Венеции, как в годы их детства. Как же ей не хватало кузины!

— Прощай, прекрасная Катерина! — поддразнила Джульетта, делая вид, что посылает портрету воздушный поцелуй.

Леда засмеялась и зарделась, понимая, что Джульетта делает ей комплимент — настолько похожим оказался портрет. «Неужели? — гадала Катерина. — Даже больше, чем я предполагала?» Может быть, ее красота до сих пор заметна, хотя сама она решила, что от былой привлекательности уже ничего не осталось.

— Джульетта, — обратилась к ней Леда, — еще раз mille grazie[44]. Мне очень понравилась пастель. — Леда чуть помедлила, а потом поцеловала женщину в щеку.

Катерина одобрительно кивнула Леде. Как же она не похожа на ту несчастную замкнутую девчушку, которую Катерина забрала из монастыря! Правда, Леда и впрямь испачкала одежду пастелью.

В чем-то она не меняется.

После ухода Джульетты, когда солнце опустилось в лагуну, наверх поднялся Бастиано. Катерина с Ледой как раз доедали легкий ужин, состоящий из омлета. Бастиано нередко в конце дня приходил повидаться с Ледой. Частенько он приносил ей с материка простенькие подарки для будущего ребенка, например кукол из кукурузных стеблей или вырезанных из дерева лошадок. Многие фигурки казались Катерине уродливыми, но Леде, похоже, они нравились. Она всегда благодарно целовала Бастиано в щеки, а он довольно, но немного скованно, похлопывал ее по спине. Между ними завязались нежные отношения.

Тем же вечером Леда нарисовала и Бастиано. Его она запечатлела в кресле с газетой в руках, рядом на столике чашечка ромашкового чая. Катерина через плечо Леды залюбовалась портретом. Девушке удалось передать сдержанное спокойствие Бастиано, изящество его рук. «Как же так! — удивлялась Катерина. — Как получилось, что Леда знает моего мужа лучше меня?» Катерина гадала: неужели она так глупа, что этот старый, неуклюжий, но тем не менее умный и нежный человек ей совсем неинтересен? Она всегда желала, чтобы рядом с ней был другой человек.

Той ночью Катерина все крутилась в постели. Наконец, когда уснуть не удалось, она зажгла свечу, стоящую на ночном столике. Ей захотелось еще раз увидеть свой портрет. Увидеть, какой красивой она вышла на бумаге. Она не могла насмотреться на себя глазами Леды. За эти годы Катерина даже в зеркало редко на себя смотрела, только мельком. Она чувствовала себя потерянной. Сейчас же, когда она шла на цыпочках по коридору со свечой в руке, ей вновь захотелось на себя посмотреть. Но только в темноте, чтобы никто не видел, чем она занимается.

— Ой! Леда! — Она с изумлением обнаружила, что Леда не спит, а сидит за столом.

Девушка рисовала. Леда вздрогнула, когда услышала голос за спиной, обернулась, в воздухе застыла рука, похоже, с черной пастелью.

— Прости, что напугала, — прошептала Катерина, подходя ближе. Леда рисовала при свете лампы. — Что ты…

Леда тут же прикрыла рисунок вторым листом. Но Катерина успела разглядеть портрет. Юное красивое лицо. И маленькая родинка.

— Это… Филиппо? — поинтересовалась она. Села рядом с Ледой.

— Это… неважно, — ответила Леда. — Господи… — зевнула она, — устала я…

— Ты… все еще скучаешь по нему? — спросила Катерина.

— Нет, — ответила Леда. — Изредка, — добавила она. Катерина заметила, как подрагивают губы девушки.

— Ох, милая моя. — Катерина потянулась ее обнять и поняла, что хочет по-матерински ее защитить. Как еще она могла ее утешить? Будущее предсказывать она не умела, а вселять пустые надежды было бы неправильно. Кроме того, Леда не поверила бы никаким обещаниям. Она не настолько глупа.

— Поздно уже, — сказала Леда, пытаясь встать.

Катерина мягко убрала чистый лист с портрета, открывая незаконченный портрет Филиппо.

— Красивый портрет, — похвалила она. — Обязательно закончи его.

Глава 44

— У меня для вас сюрприз! — приветствовала Леда Джульетту с детьми — малышкой Джиневрой, девятилетним Джованни и старшей дочерью Джульетты, четырнадцатилетней Марией-Маддаленой, — когда они приехали в гости в следующий раз.

Дети, не поздоровавшись, побежали на кухню, где Катерина готовила для них fritelle — пончики в виде колечек, поджаренные в масле. Хозяйка выманила их из кухни, где пахло сладостями, чтобы поздороваться со своей кузиной.

— Я бы хотела нарисовать детей! — воскликнула Леда, обращаясь к Джульетте, когда к ним в коридор вышла Катерина.

— Она каждый день рисует пастелью, — гордо заявила Катерина. В знак приветствия она расцеловала кузину в обе щеки.

Все трое остановились у стола, чтобы полюбоваться стопкой набросков, сделанных Ледой, затем Джульетта с Ледой расположились на диване. Катерина садиться не стала, потому что она собиралась закончить готовить обед. Малышка Джиневра забралась к матери на колени.

— Отлично, — обрадовалась Леда. — Джованни, — позвала она сына Джульетты, который любовался лодками из окна, — можешь подойти и попозировать мне вместе с сестричкой?

Джованни неохотно подошел, сел в кресло и взял на колени Джиневру. Но малышка, извиваясь, вырвалась и побежала на кухню. Мария-Маддалена, которая тайком рассматривала себя в зеркале у входа — девочкой она была красивой, только немного самовлюбленной, — последовала за сестренкой.

— Ты можешь нарисовать пока одного Джованни, — предложила Джульетта. — Как Розальба. А мы сделаем вид, что его портрет нарисовали, когда он путешествовал по стране, совершал Grand Tour! — Она произнесла эту фразу по-английски, засмеялась и сжала худощавую коленку Джованни. Он захихикал и взбрыкнул ногой. Леда тоже засияла улыбкой, отчего Джульетта еще громче засмеялась.

Катерина оборвала веселье, заявив, что возвращается на кухню. Но, казалось, никто не услышал ее бормотания и даже не заметил ее ухода.

Леда работала над портретом Джованни несколько часов. Он уходил, потом вновь садился в кресло, когда художнице необходимо было увидеть его глаза, получше рассмотреть подбородок. Катерина наблюдала за тем, как на бумаге появляется изображение Джованни, сидящего вполоборота, как оживают его серо-голубые глаза с загадочным белым пятнышком, благодаря которому казалось, что они светятся изнутри. Джульетта была в восторге.

— Леда, изумительная работа! — воскликнула она. — Дождаться не могу, когда покажу готовый портрет отцу Джованни! Он слишком скромен, чтобы попросить написать себя, — но мы обязательно должны подарить ему портрет. И портреты девочек…

— И ваш, Джульетта, — перебила Леда. — Вы будете моей Галатеей! — Джульетта не понимала, о чем идет речь, но догадалась, что ей сделали комплимент, сравнив с каким-то образчиком классической красоты. Она зарделась от удовольствия.

Катерина молча наблюдала за происходящим. Неожиданно она почувствовала себя невероятно одинокой рядом со счастливыми подругами — двумя счастливыми матерями. Внутри притаилось какое-то глубокое, тяжелое чувство. И она поняла, что смертельно устала.

* * *

Казалось, что гости никогда не уйдут. Временами хмурые тучи в душе Катерины рассеивались и она могла поддерживать разговор. Но затем внутри нее вновь начинал бушевать ураган ревности, перерастающий в огромную воронку скорби. Больше всего ей хотелось прилечь.

Когда все разошлись и она наконец-то осталась одна, Катерина потянулась, чтобы взять из-под подушки письма. Те, которые она уже прочла Леде. Но даже больше, чем найти утешение в этих письмах, ей нестерпимо хотелось прочесть те, что остались лежать в шкатулке слоновой кости. Следующую часть ее истории.

Она уже давно осознала, что внутри нее зреет это желание. Неужели это была часть жестокой игры в кошки-мышки, которую вела с ней Марина? Неужели Марина знала, что она ощутит непреодолимое желание вернуться в то время, на много лет назад?

Оставшиеся письма так и лежали стопкой на дне шкатулки. Честно признаться — может быть, она пару раз украдкой и поцеловала за эти годы верхние письма. Ради воспоминаний о любви. Но эти? Эти она хранила глубоко-глубоко внутри.

— Катерина! — Стоящая в дверях Леда напугала ее. Рука девушки все еще была сжата в кулак — знак того, что она стучала.

Катерина захлопнула шкатулку.

— С вами все в порядке? — поинтересовалась Леда.

— Со мной все в порядке.

Повисло неловкое молчание, Леда просто стояла и смотрела на нее. Катерина ощутила себя загнанной птичкой в собственной спальне.

— Мне бы хотелось сейчас побыть одной, — сказала она. Но не успели слова слететь с губ, как она поняла, насколько фальшиво они прозвучали.

Леда продолжала смотреть на Катерину. Девушка выглядела сбитой с толку и немного печальной. Потом она послушно закрыла дверь, оставив Катерину одну.

* * *

— Катерина, — немного позже, глубокой ночью прошептала ей Леда. — Вы заснули. Давайте я вам помогу.

Катерина неподвижно лежала на кровати, не переодевшись: ужасная привычка, которую она унаследовала от матери. Неспособность окончательно проститься с этим днем, надежда на что-то большее.

Леда стала складывать разбросанные письма аккуратной стопкой и закрывать ставни. Она подсела на кровать к Катерине, которая почувствовала себя уютно от ее теплого грузного тела.

— Расскажите мне, почему Джакомо не стал вашим мужем, — мягко попросила Леда. — Что случилось с вашим любимым?

— Нет… милая. Тебе лучше этого не знать. — Катерина забрала из рук Леды стопку писем. Положила их на ночной столик, а не спрятала назад в шкатулку.

— Прошу вас, расскажите мне. Как же ваша святая Катерина помогла вам выбраться из монастыря?

— Я… я не могу рассказать.

— Почему?

— Эта история вас напугает. — И это только в начале. Леда будет напугана… а потом просто ужаснется.

— Я хочу узнать, что же произошло, — настаивала Леда. — Незнание хуже всего. Не знать, где находится Филиппо. Не знать, где мой отец. Или моя матушка. Где мы окажемся после смерти? Где моя мать — в земле? Или на небе, с Богом?

С опущенными ставнями в комнате воцарилась темнота. Слова Леды как будто парили в сгустившейся вокруг них темноте, живя, казалось, собственной жизнью.

— Это правда, — прошептала Катерина. — Иногда незнание пугает больше всего.

Она медленно села. И продолжила беседу в темноте. Но при этом дала самой себе клятву не раскрывать некоторых самых страшных тайн.

Глава 45

Мурано, 1753 год

Приезд отца в монастырь стал для меня полной неожиданностью. Настоятельница ко мне в келью с новостями прислала горбатую Арканджелу. Я собиралась после обеда поспать — этими летними днями мне постоянно хотелось спать, — и новость совсем меня не обрадовала. Да и с отцом встречаться не хотелось.

— Vieni, vieni![45] — подгоняла Арканджела и тянула меня за руку.

Я лежала на кровати в свободной льняной сорочке. Удивительно, какая уютная кровать, даже несмотря на ее жесткость. Эта маленькая келья стала моим домом.

— Нельзя заставлять отца ждать! — предостерегла она. Распахнула закрытые мною ставни, и в комнату хлынул яркий солнечный свет. Я прикрыла глаза рукой и не шевелилась.

— Катерина, vieni! — вновь стала подгонять Арканджела. Она казалась одержимой: лихорадочно рылась в ящике в поисках платья, швырнула мне в ноги кровати то, которое нашла, потом схватила с туалетного столика расческу и двинулась ко мне так быстро, как могла.

— Стоп! — воскликнула я, закрываясь. — Какое вам дело? Оставьте меня в покое! — Жестокие слова слетели с губ.

Она выглядела обиженной и остановилась надо мной как вкопанная.

— Простите, — пробормотала я несколько мгновений спустя. — Честно говоря, я не хочу видеть отца.

— Вы просто не понимаете, как же вам повезло, что он вообще приехал, — сказала она, не в силах смотреть мне в глаза.

От стыда я даже рот приоткрыла. Затем послушно натянула платье и молча последовала за ней вниз.

Она провела меня в маленькую комнатку, где я села у окна, забранного железными решетками. Это мне повезло? Я чувствовала себя животным в зверинце.

— Катерина, figlia mia! — Вошел мой отец, направился ко мне с распростертыми объятиями, потянулся через решетку к моим рукам. Я испытала отвращение от прикосновения его заскорузлых пальцев. Он сел напротив меня в кресло. Я заметила, что за то время, что мы не виделись, в волосах у него прибавилось седины.

Молчание.

— Отлично выглядишь, — сказал он. — Хорошо кормят! — и подмигнул мне.

Я слабо улыбнулась.

— Я рад, что моя девочка выглядит счастливой! Катерина, ты же знаешь, что настоятельница не приветствует посетителей. Но в конце недели я надолго уезжаю за границу. И до самого Рождества не вернусь. Я хотел с тобой повидаться перед отъездом и передать твоей матери, что ты жива-здорова.

При упоминании о матушке сердце мое смягчилось. Как же мне ее не хватало! Я не сразу это поняла. Желание видеть Казанову было настолько огромным, что поглотило все остальное.

— Как она? — спросила я. — Почему не приехала с тобой?

Он отвел взгляд, избегая смотреть в мое встревоженное лицо.

— Твоя мама… грустит. Своим безответственным поведением ты ее сильно-сильно расстроила. Ей… необходим отдых. Я обеспечу ей отдых. — «Отдыхом» назывался тот период, когда у мамы случались приступы. Неужели меня сейчас обвиняют в том, что я разбила ей сердце? Отец сам отослал меня в монастырь, чем едва не убил мать.

— А Пьетрантонио? — Я поинтересовалась братом не потому, что мне было по-настоящему интересно, а потому, что разговоры о нем были для отца мучительны.

Он тяжело вздохнул:

— Я оплатил его долги. А что оставалось делать? Не мог же я позволить ему гнить в тюрьме. Он снял себе комнаты на Виа Маранзариа, возле фруктового рынка. Возле места, где весь день пахнет свежими апельсинами. — Он засмеялся своим же словам.

Я едва не последовала его примеру, но остановила себя.

— Он заверил меня, что начинает новую жизнь. Нам остается только молиться, — добавил он, встретившись со мной взглядом.

Ха! Пьетрантонио и новая жизнь.

— Да, будем молиться, — эхом отозвалась я.

Опять повисло молчание. Я заерзала в кресле. Ощутила, как к горлу подступает тошнота, и, должно быть, я выглядела зеленой и несчастной.

— Катерина… — заговорил отец. — Я знаю, что ты не согласна с моим решением отослать тебя сюда. Но монастырь — хорошее место. Настоятельница говорит, что ты под ее присмотром цветешь — продолжаешь молиться, подружилась с монашками и пансионерками.

Я недоуменно смотрела на него: мне было совершенно неинтересно, как настоятельница ему описывала мое пребывание. Моя жизнь здесь, которую описывала настоятельница, была полным обманом.

— Ты должна понять… — продолжал он, не получив от меня ответа, — мое решение было продиктовано единственным желанием тебя защитить. — Я заметила его желтые зубы. Он всегда переставал следить за собой, когда мать болела. — В Венеции масса страшных пороков. Дураков, которые день и ночь играют в азартные игры, ведут фривольную жизнь, шляются по театрам и вечеринкам. Тебе известно, Катерина, что в городе больше парикмахеров, чем купцов?

Я этого не знала. Мне стало смешно, и я прыснула. Но отец не заметил.

— И этих грехов становится все больше! Это как болезнь… как оспа. Пьетрантонио уже стал ее жертвой. Он слаб духом, как и его мать. Мой Себастьяно… он был сильнее, но Господь забрал его у меня…

Он замолчал, вытер глаза тыльной стороной ладони. Мне стало немного жаль отца, когда он упомянул моего младшего брата. Я видела, как болит его душа.

— Катерина, когда тебе исполнится восемнадцать… — он резко сменил тему, — я помогу найти тебе достойного супруга. Ты слишком плохо знаешь жизнь, чтобы принимать такое решение самостоятельно.

Я застыла. Не могла поверить, что он открыто говорит о том, что управляет моей судьбой.

— Пойми, ведь я не собираюсь оставлять тебя здесь навсегда, как остальных девушек, — напомнил он мне, стиснув зубы. — Только вспомни о щедром приданом, которое я для тебя отложил.

Я закатила глаза, зная, что это вызовет его ярость.

— Да-да! — он перешел на крик. — Твое приданое, которое, несомненно, сыграло не последнюю роль в том, чтобы привлечь к тебе внимание синьора Казановы! Который словно волк в курятнике!

Он встал, чтобы уйти, и выругался себе под нос, брызгая слюной. Затем он глубоко вздохнул и схватился за разделяющий нас деревянный подоконник. Ногти его побелели.

— Я не виню тебя за твою глупость, figlia mia, — с показным спокойствием произнес он. — Мудрость приходит с годами. Никто не ожидает зрелых поступков от такой юной девушки.

— Да, отец, — из уст моих сочилось отвращение. Я ощущала, как в груди и на животе сдавливает платье. — Нужно время, чтобы созреть.

Я улыбнулась своей тайне, покидая комнату.

Глава 46

К этому моменту я уже понимала, что беременна. У меня уже два месяца не было месячных. К груди стало больно прикасаться, и, оглядываясь назад, я поняла, о чем свидетельствовали мои приступы головокружения и тошноты. Оставаясь одна в своей келье на ночь, я ощущала приятное волнение, когда клала руку на свой потвердевший живот, который уже защищал моего ребенка. Как странно любить кого-то, кого нельзя увидеть! Но я любила. И была уверена, что родится сын.

Мальчик или девочка, скандал — это мой способ выбраться из монастыря. Мне не позволят остаться. Я знала, что монастырь Санта Мария дельи Анджели — слишком старое и уважаемое заведение, чтобы приютить беременную постоялицу. Я опозорю весь монастырь, когда буду утиной походкой ходить молиться. У стайки любопытных дев рты откроются от изумления. Нет. Аббатиса будет вынуждена отослать меня домой.

Домой. Не к отцу. Не в монастырь на материке поменьше, где отец мог бы попытаться спрятать меня. Но, как я себе это представляла, к Джакомо. Ох уж эти часы, проведенные в девичьих грезах! Пока я лежала в келье с закрытыми ставнями, затерявшись в лучшем мире. В новый дом с Джакомо, где будет множество книг, а стены расписаны фресками. И колыбелька в детской, где в пеленках, которые пошила моя мама, будет спать малыш. Джульетта держит на руках спеленатого младенца и поглаживает его по спинке. Джакомо исполнен гордости своим сыном… и любви ко мне.

Я написала Джакомо письмо, намекнув на новости: предположила, что через пару месяцев уже буду дома. Но больше ни слова. Оставила свою тайную радость при себе, лелеяла ее, пока не настанет час.

— Кажется, ты как-то изменилась, — однажды напрямик сказала мне Марина. Она захлопнула учебник французской грамматики, которую мы вместе изучали, сидя на диване, смерила меня взглядом с головы до ног.

— Изменилась? — Я почувствовала, как краска заливает лицо, обхватила руками колени.

— Да… раньше ты была более… нервной. Постоянно куда-то бежала. А теперь ты кажешься более… более сдержанной… разве нет? — Она пристально разглядывала меня, пока я не почувствовала себя полностью раздетой с выдающимся животом.

— Наверное… наверное, я смирилась. — Ах, если бы она знала правду! — Так спать хочется! — зевнула я. — Пойду прилягу.

— Да… а еще я заметила, что ты стала больше спать, — продолжала она. — И есть меньше, а по виду… дорогая, ты немного поправилась.

— Неужели? — Теперь мне хотелось бежать подальше.

Я не желала доверять Марине свою тайну. Я поспешно встала и столкнула хрустальную вазу с фарфоровыми цветами. Несколько лепестков откололись и упали на стол. Искусственные цветы были надушены — как однажды рассказала мне Марина, такие точно были у самой мадам Помпадур во Франции, — и вокруг нас поплыл сладкий аромат.

— Ой, Марина… простите меня! — извинилась я, поправляя вазу. — Вот видите… я все еще осталась нервной!

Марина взяла меня за руку, посмотрела мне в глаза, и я с изумлением заметила в них нежность.

— Я знаю, что ты скрываешь, — сказала она. — Мне ты можешь все рассказать.

На мои глаза навернулись слезы. Как же сейчас мне нужна подруга! Если честно, я была напугана. Мне было так одиноко. Я опустилась на диван и позволила Марине себя обнять.

— Тихо-тихо, — успокоила она меня, поглаживая по спине. Я ощутила у своего уха ее теплое дыхание, ее мягкие губы коснулись моей шеи. — Какая радостная новость! — прошептала она. — Но как же я останусь здесь без тебя?

В ее объятиях я растаяла. Я никогда не могла перед ней устоять. Но даже тогда я боялась ее больше, чем любила.

Глава 47

Через пару дней, когда я утром проснулась и справила нужду в ночной горшок, я заметила на сорочке красновато-коричневое пятно. Меня охватил страх. У мамы было несколько выкидышей между рождением Пьетрантонио и моим появлением. Именно поэтому у нас такая большая разница в возрасте. Но еще она рассказывала, что на протяжении всех беременностей у нее кровоточило. Я молила, чтобы опасность миновала меня. Внутри у меня ничего не болело. Я легла назад в постель, стараясь сохранять спокойствие, и думала, что делать дальше.

Мне нужно было достать лекарство. Я помнила запах микстур, которыми мама когда-то смачивала тряпицу и клала на живот, когда у нее кровоточило во время вынашивания Себастьяно. Розмарин. Майоран. Вино. И еще что-то, с ароматом леса. Сосна, может быть? Кипарис?

Точно! Белый кипарис. А еще она держала в правой руке стеклянный шар размером с куриное яйцо. Она называла его орлиным камнем. Это приводило меня в восторг, потому что мама говорила, что такой камень можно найти только в орлином гнезде. Камень был полым, внутри находился еще один камень. «Похожий на чрево, в котором живет малыш, — говорила она мне. — Я сжимала в руках камень, чтобы сохранить ребенка».

Я пошла искать Кончитту в кладовке возле трапезной.

Она частенько там убирала, подметала рассыпанные юными послушницами муку и сахар, когда те занимались выпечкой. Я сказала ей, что у меня ужасно болит голова, и попросила ее сходить для меня в аптеку. Мне пришлось дать ей двойное вознаграждение, потому что сегодня была не среда, когда она обычно ходила по поручению аббатисы.

— Орлиный камень? — удивилась она, когда я рассказала ей, что мне нужно. Кончитта пристально посмотрела на меня.

— Да… орлиный камень. Мама всегда пользовалась камнем, когда болела голова.

— Голова, vero[46]?

— Да, — ответила я, густо краснея. Это ничем хорошим не закончится. Кончитта — известная сплетница. Она может погубить меня.

— Может быть, тебе еще что-то нужно, cara? — поинтересовалась она с удивительной любезностью. В глазах ее плескалась жалость. Как же мне не хватало рядом матушки! Неожиданно я ощутила себя откупоренной бутылкой, и все слезы, которые я не выплакала от тоски по матери, грозились вот-вот хлынуть из глаз.

— Больше ничего, — отрезала я. — Только травы и орлиный камень. Пожалуйста, поторопитесь.

Внутри у меня все сжалось, и что-то теплое и густое потекло по ноге.

Глава 48

Я бросилась назад к себе в келью, чтобы вытереть кровь простыней. Я лежала на голом матрасе, боясь пошевелиться. Боясь, что ребенок может выпасть. И все же я усилием воли заставила себя не впадать в отчаянье. Может быть, это еще ничего и не значит. Обычное кровотечение в порядке вещей.

Кончитта вернулась через пару часов, принесла все, что я заказывала в аптеке, а еще несколько простыней и тряпок. Было совершенно ясно, что она догадалась о моей тайне. На лбу у нее выступили бисеринки пота. Я заметила, что от нее неприятно пахнет — кажется, страхом, — когда она наклонилась, чтобы положить мне на живот тряпку, вымоченную в травах и вине.

— Вот так, cara, — успокаивала она меня. — Теперь отдохни. Я сказала матушке настоятельнице, что у тебя разболелась голова. Никто не станет тебе докучать.

— Grazie, Кончитта. — И впервые за весь день я ей улыбнулась. Кровотечение стало не таким обильным. Мне стало спокойнее, когда я обложилась тряпицами, смоченными в лечебном настое, как делала матушка. В правой руке я все потирала орлиный камень.

Кончитта еще больше удивила меня, когда придвинула к моей кровати кресло. Удобно устроилась в нем, вытянув крепкие ноги, казалось, готовая проговорить весь остаток вечера. Разве не она сама только что советовала мне отдохнуть? Но вместо этого стала тараторить, как истинная жена рыбака.

— Ты в надежных руках, — успокаивала она меня, поглаживая по лбу. — Я позабочусь о тебе. Я кое в чем смыслю. Сама родила свою доченьку Тонину.

Она протянула свои сильные, грубые руки, чтобы мне их продемонстрировать. Мне хотелось, чтобы она ушла, но в то же самое время мне совершенно не хотелось оставаться одной.

— Без всяких тебе повитух и врачей, — вела она свой рассказ. — Они думают, что все знают! Больше, чем сама мать! Хочешь, я расскажу тебе одну историю? У тебя волосы встанут дыбом.

Я отвернулась и закрыла глаза. Вцепилась в подушку с единственным желанием, чтобы все, кто любит меня на этом свете, пришли и легли рядом. Особенно Джульетта. В эти минуты ее мне не хватало больше всего. Ее неисчерпаемой доброты, ее участия. Я жалела, что у меня не было возможности писать ей все эти недели. Но кузина была слишком далеко, на материке.

— Эта девушка-крестьянка жила в окрестностях Падуи, — завела свой рассказ Кончитта. — Она была уже на восьмом месяце.

Я повернулась к ней лицом, страстно желая отвлечься от тягостных раздумий.

— Девушка была сильной и здоровой, работала в поле, молола зерно. Когда она опускала вниз корзину, ручка каждый раз била ее в живот. — Кончитта хлопнула себя по необъятному животу, чтобы показать мне, как это было. — На закате дня девушка заметила, что не чувствует ребенка.

Она проносила его еще месяц. Пузо выросло до самого носа. Стало твердым, как дерево. От тела начал идти неприятный запах. Девушка поняла: что-то не так. Родные вызвали врача, чтобы тот принял роды. Ни одна повитуха на это не решилась. Когда врач вытащил головку ребенка, она уже разложилась, походила на мокрую бумагу. Головка так и осталась у него в руках. То же самое и с ножкой…

— Кончитта! — взмолилась я. — Прекрати! — Внутри я ощутила резкую боль. Плохой знак.

— Ой! Я напугала тебя! — воскликнула она. — Вот видишь… эти врачи ничем девчонке не помогли! Бедняжка через несколько дней померла! Вся почернела. «Бог дал, Бог взял». — Она покачала головой. — Но ты не волнуйся, Кончитта о тебе позаботится…

Я села, от страха со мной случилась истерика.

— Ступай к Брагадини, — стиснув зубы, взмолилась я. — Найди Джакомо Казанову! Он мне нужен!

Кончитта тут же полетела. Даже денег просить не стала.

Я присела на корточки над ночным горшком, вниз побежала густая кровь. Я захлебнулась рыданиями. Эта утрата раздавила меня, как скала. Моим единственным желанием было держать на руках сладкого, толстенького малыша. Как Святая Дева Мария.

Глава 49

Кровотечение усилилось. Те несколько тряпиц, что у меня были, уже все пропитались кровью. А дальше я стала рвать на тряпки простыни. Тяжелые ставни не пропускали в мою комнату солнечный свет. Я чувствовала себя как животное в пещере, которое свернулось в комочек от боли. Часто в дверь тихонько стучали. Я лежала, затаив дыхание, слезы бежали по щекам. Я никому не могла доверить свою тайну.

Мне нужен Джакомо! Я хотела, чтобы супруг меня утешил. Я вспоминала нашу последнюю ночь вместе, охватившее нас отчаяние у стены площади Барбаро. Мои ноги раздвинуты… его горячее дыхание на моей коже. Неужели из-за этой ночи я оказалась там, где нахожусь сейчас? Или это случилось в одну из ночей, проведенных в комнате брата? В какое-то волшебное мгновение наш малыш стал расти. Но сейчас… наш ребенок уходил от меня… почему? Когда я так его ждала? Хотела больше всего в жизни?

Я услышала, как в комнату скользнула Кончитта.

— Я вернулась, я рядом, — прошептала она, успокаивая.

В одной руке у нее была стопка простыней, за собой она тащила большую сумку.

— Мы ходили в гетто и купили у евреев целую стопку белья… Бог мой! — воскликнула она, когда увидела меня лежащую в темноте. — Ты вся в крови! Больше похоже на лавку мясника!

Я видела, что пряди волос прилипли к ее рыжеватой коже. Она нагрузила себя, как мул. Может, она и не большого ума, но, наверное, именно поэтому она оставалась мне верна. Она делала то, что, на ее взгляд, необходимо было делать. Просто действовала.

— Он уже здесь… Джакомо? — слабым голосом поинтересовалась я.

— Да, cara. Он у меня дома. Обезумел от тревоги, ждет новостей. Пока мы плыли, он тебе кое-что написал…

Кончитта порылась в кармане, достала сложенный листок, протянула мне. Я схватила его с такой силой, о которой и не подозревала. На пару мгновений даже забыла о боли.

Карандашная записка была написана дрожащей рукой.

«Будь мужественной, мой ангел, я обещаю, что не оставлю тебя, пока не прекратится кровотечение. Пообещай, что не станешь истощать себя мыслями о ребенке, который умер. Будут другие дети. Но Катерина — одна-единственная, и ты должна быть сильной! Люблю тебя всем сердцем, моя наивная возлюбленная».

Я поцеловала написанные слова. Джакомо был у стен монастыря. Значит, я в безопасности. Я чувствовала, что не умру.

Я взвыла, когда новыми волнами конвульсий из чрева моего стали извергаться еще кровавые сгустки. Потом Кончитта убрала старые простыни и перестелила постель. Приятно было лежать на чистом белье, но почти сразу новые простыни пропитались кровью. Я лежала в теплой луже собственной крови и чувствовала, что могу лишиться чувств.

— Господи, помоги мне! — услышала я мольбы Кончитты. Она взяла мою руку, пощупала пульс. — Деточка, — продолжала она, держа меня за руку, — ты вся зеленая. Тебе нужен врач! Катерина… ты слышишь меня? Я не знаю, как остановить кровь! Мне придется позвать здешнего врача.

Она направилась к двери, по дороге подхватила окровавленные простыни, спрятала их под юбку.

— Нет! Нет! — закричала я вслед. — Никто не должен об этом знать!

— Но ты умрешь от кровотечения! — Она стала ходить кругами и, кажется, молиться про себя. Кончитта постоянно смотрела в потолок, словно оттуда кто-то мог ей помочь.

Я боялась за свою жизнь — это правда. Но я не могла допустить, чтобы в монастыре узнали, от какой кровопотери я страдаю. В глазах окружающих я погибну, ничто меня не спасет.

— Пусть Джакомо… — сказала я, порывшись в памяти в поисках подсказок, что делать, — пусть Джакомо ступает к Элии в аптеку «Виванте». Ее дядя — врач. Он точно знает, что делать.

— Эта девушка живет в гетто?

— Да. Элия… она друг.

Кончитта недовольно нахмурилась, но направилась к двери. Когда она ее открыла, на пороге стояла Марина.

— Что здесь происходит? — услышала я ее требовательный голос.

— Ничего… синьорина просто прихворнула.

— Пахнет кровью. Я должна ее увидеть. Немедленно. — Она пыталась заглянуть в комнату через голову Кончитты, уже стала протискиваться в дверь.

— Нельзя… я сама о ней позабочусь! Она не хочет никого видеть!

Кончитта закрыла дверь, своим сильным телом вытолкав Марину назад в коридор. Я услышала звук запираемой двери. И воцарилась тишина. Потом зазвонили колокола к вечерне.

Марина. Мне кажется, я звала ее. Но никто меня не слышал, я осталась один на один со своими страхами. В голове роились мысли. Марина друг? Такая же верная подруга, как Джульетта? Или как Элия? Я ей не доверяла. Она полюбила меня, потому что я была новенькой, как блестящее колечко, которое она хотела у меня забрать.

Я дала волю слезам. Оплакивала тех, кого мне не хватало из старой жизни, одного за другим. Я плакала о матери. Плакала о кузине. Но больше всего я плакала о Джакомо! Я свернулась калачиком, обняла подушку, как будто рядом со мной лежал мой супруг.

«Приди ко мне, Джакомо!» — плакала я в темноту.

Глава 50

Я очнулась от того, что в лицо мне брызгали водой. Водой и еще чем-то покрепче. Мне обожгло ноздри. Кончитта промокала мои руки, плечи, ноги, потом подошла к миске, смочила тряпицу. Положила мокрую тряпку мне на живот.

— Детка, доктор Виванте велел нам смочить все тело водой с уксусом. Вода с уксусом остановит кровотечение. — Она положила свою загрубелую руку мне на бедро.

— И… прости… мне придется заткнуть…

У меня почти не осталось крови, чтобы залиться румянцем стыда. Я раздвинула ноги. Ощутила запекшуюся кровь, на которую вытекали все новые сгустки. Все, что угодно, чтобы остановить кровотечение!

Кончитта свернула клубок из грубой на вид ткани, намочила его в миске. И засунула мне внутрь. После первого шока я ощутила облегчение.

— Пей, детка, — утешала она. Подложила под голову вторую подушку и налила в ложку разбавленного вина. — Это сгустит кровь и успокоит душу. Позже я принесу бульон.

Она зевнула. У бедной женщины не осталось сил.

— А… Джакомо? — спросила я, ощутив уже успокоение от сладкого вина. — Он не ушел?

— Он здесь, здесь, — Кончитта, громко вздохнув, опустилась в стоящее в углу кресло. — Он отказывается есть и спать… его охватило отчаянье! Какая жалость! Тонина изо всех сил старается о нем позаботиться.

Я тут же навострила уши при упоминании о Тонине.

— А сколько ей лет? — спросила я. Но Кончитта уже негромко посапывала. Я тоже закрыла глаза. И погрузилась в сон.

Когда я проснулась, ставни были распахнуты и в келью струился утренний свет. Кончитты в комнате не было.

Но здесь сидела Марина.

— Buon giorno! — поприветствовала она и поцеловала меня в лоб. Ее черная ряса ниспадала на меня подобно крыльям огромной птицы. — Какое облегчение, что ты проснулась!

— Который сейчас час? — спросила я, пытаясь сесть.

— Я только-только вернулась с заутрени, — сказала Марина. — Ты, должно быть, проспала всю ночь.

Она предложила мне пару ложек вина. Все мое тело расслабилось. Я чувствовала себя обескровленной и опустошенной. Кровотечение прекратилось, кризис миновал. Но вместе с облегчением я ощутила, что на меня накатила глубокая меланхолия. Даже кожа на лице казалась такой вялой, словно грозилась вот-вот соскользнуть с кости и лечь печальной маленькой кучкой рядом со мной.

— Неужели… неужели это я виновата в случившемся? — едва слышно произнесла я, скорее обращаясь к Господу, чем к Марине. Я повернулась к Марине, которая смотрела на меня со скорбным выражением лица. — Неужели я слишком перетруждалась? Или… или что-то съела?

— Катерина, прекрати. — Она прижала палец к моим губам. — Такое иногда случается. Ты ничем не могла спровоцировать эту потерю.

Я проглотила навернувшиеся слезы. И все равно я не могла перестать задаваться вопросом, что заставило этого малыша перестать расти и развиваться, когда я больше всего на свете хотела привести его в этот мир?

— И… мой супруг… — вновь начала я. Не смогла сдержаться. Мои тайны знала только Марина. Мои мечты. — Озлобится ли на меня супруг мой? — продолжала я все громче и громче, когда на меня накатила волна страха и разочарования. — Он так ждал ребенка, а я смогла подарить ему только окровавленные тряпки! — Я расплакалась, теряя над собой контроль. По щекам побежали слезы и сопли.

Марина придвинулась на кровати, крепко-крепко обняла меня. Я вцепилась в нее.

— Тихо-тихо, — прошептала она. Отстранилась от меня, вытерла мне лицо надушенным розовой водой платком. — Не любить тебя невозможно!

Глава 51

Мой Джакомо прислал мне письмо, залитое слезами и исполненное сожаления. Он уверял, что безутешен. Он все еще находился на Мурано, ютился в доме Кончитты. «Я жду неподалеку, — писал он, — сквозь стены я практически ощущаю биение твоего сердца». Ох! Если бы я могла его увидеть! Такая сладкая мука — быть исполненной таким желанием и пытаться снова и снова мысленно нарисовать его портрет силой любви.

Ко мне в келью пришла настоятельница Полина, как только новость о моем выздоровлении достигла ее ушей. До тех пор Кончитта пугала всех сказками о том, что меня сглазили и если они приблизятся ко мне — то и им несдобровать.

— Я слышала, ты поправилась, — сухо заметила настоятельница, держась подальше от моей постели. Она поднесла к носу букетик лаванды, чтобы очистить воздух. — Ты нас напугала.

Я заметила, как она нервно поглядывает на дверь. Очевидно, не могла дождаться, когда покинет мою келью. Боялась, что тоже может заболеть, если останется рядом со мной! Господи! Да она понятия не имеет, что происходит в монастыре прямо у нее под носом.

На следующее утро меня пришла проведать Арканджела. Она тоже понятия не имела, что произошло. Даже представить себе не могла. Ее мирок сузился до мира маленькой девочки, до конца жизни запертой в монастыре.

Она попыталась развеселить меня приглашением.

— Пойдемте… пойдемте со мной! — уговаривала она меня, сидя на кресле, приставленном к моей кровати. — Леоноре Вендрамини исполнилось шестнадцать, и сегодня она принимает обет! Весь монастырь вверх дном, готовится к приему гостей. Матушка настоятельница говорит, что мы все сможем выйти поздороваться с ними у ворот шлюза!

— Нет, спасибо, — ответила я. — У меня нет настроения наблюдать вместе со всеми, как эта бедняжка становится невестой Христа. — Меня интересовала только моя собственная свадьба.

Арканджела спала с лица. В конце концов, через несколько лет ее тоже будет ждать такая же судьба. Я тут же пожалела о своих неосторожных словах.

— Как думаешь, Леонора наденет красивые белые одежды? — спросила я, делая вид, что радуюсь за нее. Я ощутила, как к щекам прилила кровь, и губы расплылись в улыбке.

— Да! Обязательно! И самая прекрасная часть церемонии — это когда патриарх дарует ей особое кольцо, как венчальное!

При мысли об этом Арканджела посветлела лицом. Кто я такая, чтобы разрушить ее счастье? Разрушить ее счастье, сказав, что в моих глазах Леонора — не невеста на свадьбе, а скорее плакальщица на собственных похоронах?

— Пойдем вместе, — предложила я, чтобы ее не расстраивать. — Я смогу опереться на тебя, если почувствую слабость и не смогу самостоятельно добраться до ворот.

— Ой! — Арканджела порывисто обняла меня и поцеловала. — Спасибо!

Я медленно встала и начала с ее помощью одеваться. Временами у меня кружилась голова и двигалась я, как старуха. В зеркале я видела, какое у меня бледное лицо. Когда мы вдвоем брели по коридору, это было то еще зрелище: я словно олицетворение Смерти и ее подруга Горбунья рядом.

Мы вошли в тенистую аркаду. Я рукой обхватила Арканджелу за талию. Но когда мы вышли из-под каменной галереи, я ощутила, как благословенное солнце целует мое лицо. Я подняла голову, благодарная за то, что меня спасли от смерти. Благодарная и уверенная в любви Господа. Я ощутила, как по каплям возвращается сила, ощутила искру жизни.

Вдали я услышала звуки скрипок и тамбуринов, увидела, как в дальнем конце лужайки поблескивает водная гладь лагуны. Я убрала руку со сгорбленной спины Арканджелы.

— Ты ступай, — сказала я ей, — я тебя задерживаю.

— Вы не обидитесь? — Она нежно пожала мне руку.

— Нет-нет… я позже тебя догоню. — Я расцеловала ее в щеки, а потом убрала руку.

Арканджела неловко побежала, чтобы догнать группку монашек впереди нас. Оставшись одна, я ощутила облегчение. Мне не нужна Арканджела в роли костыля. Она на всю жизнь связана своим обезображенным телом, но я-то была здорова — рождена не для того, чтобы быть в монастыре, а быть любимой, выйти замуж и однажды стать матерью.

Я продолжала медленно шагать одна по широкой выложенной кирпичом тропинке, пересекающей лужайку. Послушницы помоложе прыгали и пели рядом со мной, а некоторые монашки даже танцевали прямо на траве. В конце концов я достигла ворот монастыря. Толпы посетителей выходили из гондол, девочки их приветствовали высокими криками и визгом. Я смотрела на эти пустые, покачивающиеся на воде лодки: вот бы прыгнуть в одну из них и сбежать домой! Я оперлась на старое толстое дерево, чтобы унять разыгравшееся воображение. Видение было таким реальным, таким пугающим. Я закрыла глаза, голова кружилась от развевающихся белых лент, привязанных на ветках у меня над головой.

Я открыла глаза. Толпа клубилась. Взгляд мой наткнулся на золотистый жилет, расшитый, как гобелен, и блестящий на солнце. От взгляда черных сияющих глаз я так и застыла на месте.

Джакомо! Всего в четырех шагах от меня!

Мне хотелось подбежать к нему, броситься на шею, чтобы он подхватил меня на руки и отнес домой. Но он прижал палец к губам, как будто моля: «Осторожно. Не выдавай нашу тайну. Не приближайся». Я послушалась, попятилась к дереву.

Он смотрел на меня с мучительным желанием возлюбленного, который не может получить желаемое. У него было бледное лицо. Сердце мое растаяло от любви к нему… моему супругу. Я люблю его больше жизни. За то, что остался со мной, за то, что отказался оставить, пока не увидит меня и не подарит мне счастье видеть его.

Джакомо прикрыл глаза, крепко поцеловал два пальца, взглянул на меня и подул. Его поцелуй поплыл по воздуху, подхваченный яркими лучами и очарованием самого дня. «Я буду ждать тебя», — казалось, говорил он.

Зазвонили колокола, приглашая нас к молитве. И Джакомо исчез.

Глава 52

Венеция, 1774 год

Когда Катерина закончила свою историю, Леда не стала сразу вскакивать с кровати, на которой они вместе сидели, прижавшись друг к другу. В комнате не было часов, но Катерине показалось, что прошло уже несколько часов. Наверное, за полночь перевалило.

— Я могу сегодня переночевать здесь, с вами? — прошептала Леда.

Катерина кивнула, благодарная за то, что ее не оставляют одну. Леда свернулась калачиком на пуховой подушке и закрыла глаза. Вскоре она размеренно дышала, легко погрузившись в здоровый сон юности.

Самой же Катерине не спалось. В голове роились мысли. Перед мысленным взором возникал Джакомо — в золоченом жилете, глаза сияют. Она видела своего сына — малыш в конце концов все-таки родился. Джакомо держал его на коленях, целовал и нюхал за ушком. Малыш смеялся. Это был красивый, счастливый ребенок. Чувства переполняли Катерину, когда она видела их вместе — большего она и желать не могла.

Она очнулась, было еще темно, все тело затекло, но мир перед глазами кружился. На какое-то мгновение она перестала понимать, что происходит. Малыш, Джакомо — оба исчезли. Потом она поняла, что находится в своей спальне, рядом с ней спит Леда. В какой-то момент ночью Леда взяла ее за руку. Девушка так и не отпустила руку, продолжая держать ее на сердце.

Когда Катерина утром проснулась, Леда была уже на кухне. Это было удивительным событием, поскольку Леда привыкла к тому, что слуги — а пока Катерина — все делают за нее. Но сейчас девушка замешивала тесто из кукурузной муки и кипятила воду, чтобы заварить чай. Стол был аккуратно сервирован чашками, блюдцами, маленькими тарелочками и начищенными ложками.

— Buona mattina![47] — пропела Леда.

— Buona matt… — пробормотала Катерина. Она еще толком не отошла ото сна. Проснулась опустошенная и черная внутри.

— Я пеку нам zaletti[48]! — заявила Леда голосом, исполненным веселой решимости. — Только сливочного масла у нас нет. Я добавила растительного.

— То крепкое оливковое масло, что было у нас? — уточнила Катерина неожиданно резким голосом. — Для печенья? — Масло было горьковатым, из зеленых оливок первого отжима.

Леда спала с лица. Катерина тут же пожалела о своих словах. Она напомнила себе, что Леда росла без матери, которая могла бы научить ее готовить. Или вести хозяйство, заботиться о себе, а позднее о своей семье.

— Тогда будем есть пикантное печенье, — сказала Катерина, выдавив улыбку. — Это будет что-то новенькое! — Когда у самой ноет сердце, сложно сдержаться ради юной девушки, которая на тебя рассчитывает. Но Катерина почувствовала, что ее попытки быть веселой и не унывать помогают держаться им обеим.

Леда, казалось, вздохнула с облегчением и принялась лепить печенье. Через минутку она уже что-то напевала себе под нос.

Катерина с восторгом наблюдала за девушкой. Она думала: окажется завтрак сладким или пряным, разве это имеет значение? Девушка такая милая!

Через несколько дней Леда принесла домой котенка. Шерсть у него была беленькой, скорее грязно-серой с черно-коричневыми вкраплениями.

— Откуда он взялся? — спросила Катерина, когда увидела вцепившегося в плечо Леды котенка. И отпрянула. Может быть, он больной. Как Леда вообще могла к нему прикоснуться?

— Я нашла его у источника во дворе, — ответила Леда, целуя котенка в нос. — Какой хорошенький, правда? Видите эти черные полосочки вокруг глазок, как будто длинные капли слез? Это девочка, я назвала ее Лакрима. Она скрасит наше одиночество!

Леда поднесла котенка к сидевшей Катерине и хотела усадить его к той на колени. Но напуганное животное ощетинилось, отказываясь покидать руки Леды.

— Ты ей явно нравишься больше, чем я, — заметила Катерина. Она ощущала себя немного отвергнутой. Пес ее матери, Амор, тоже всегда ее недолюбливал. И тем не менее было приятно видеть, что Леда заботится о живом создании, которое в ней нуждается. Катерина прикоснулась к пушистой шерсти.

Леда вернула котенка себе на плечо и зашептала ему на искалеченное ушко — что-то об анчоусах. Они вместе отправились на кухню.

Катерина осталась одна и не переставала удивляться: «Печенье… котенок… зачем Леда все это делает? Ради себя самой, чтобы почувствовать себя настоящей матерью?» И тут ее осенила горькая догадка. «Неужели Леда меня жалеет? Чувствует, что должна обо мне позаботиться, что должна восполнить все утраты?» Катерина почувствовала неловкость от того, что они поменялись ролями?

Она встала и пошла за Ледой на кухню. Надо же показать девушке, где она хранит анчоусы. И… боже мой, каким образом Леде удалось втянуть ее в это безумие — в купание котенка.

Глава 53

В конце июля пришла настоящая жара. Кто в такую жару остается в Венеции, кроме бедняков, которым некуда идти? Оставалось только брызгать в лицо водой, чтобы охладиться, и сидеть, изнемогая от жары и обмахиваясь веером. Обычно Катерина летом искала убежище на ферме возле Асоло. Там стоял простой дом, доставшийся Бастиано по наследству. Но в этом году она захотела остаться в городе с Ледой, которая была уже на последних месяцах беременности и не могла трястись по плохим дорогам и застрять в глуши, вдали от акушерки. Они решили, что на весь август Бастиано сам отправится на материк, а вернется перед самым рождением ребенка.

В день отъезда он поднялся наверх попрощаться. Леда еще спала.

— Ты уже думала о том, как Леда будет рожать? — громко спросил он, стоя в прихожей, словно они были одни. Он просто не умел говорить шепотом. Катерина подошла ближе.

— Джульетта дала мне имя одной хорошей повитухи из Венеции, — приглушенным голосом ответила она. — Эта женщина — кузина ее повитухи. — Дальше этого мысли Катерины не простирались.

— Ясно. — Бастиано вытащил из кармана платок и высморкал свой крючковатый нос. Катерина поморщилась, ей было противно это слушать. — Самые лучшие врачи в Падуе, в университете, — сказал он, вновь вытирая нос. Бастиано страдал от хронического насморка.

— Врач? Из Падуи? — Катерина от удивления заговорила громче. Она подсознательно чувствовала, что не хочет, чтобы Леда уезжала из Венеции. — А что не так со здешними акушерками? — Но в то же самое время на нее нахлынули воспоминания о потеющей Кончитте, которая склонилась над ее кроватью, она вспомнила свой ужас и окровавленные, вонючие простыни.

— На прошлой неделе я был в библиотеке, читал одну юридическую книгу, — продолжал Бастиано, — и еще прочел кое-что о заботе о женщинах во время беременности и после родов.

— Да ты что! — удивилась Катерина. Представить только, мужчина читает книги для женщин. И тем не менее Бастиано потрудился их прочитать. Он несколько часов просидел за толстой книгой.

— Гульельмо де ла Мотте, с факультета в медицинском институте, написал целую книгу по данной теме, — продолжал Бастиано. — Если ты не против, я могу ему написать и спросить, не мог бы он осмотреть Леду.

— Но она не может путешествовать. И ты это прекрасно знаешь. — Катерина кожей ощущала свое неприятие, настроение, которое часто овладевало ею при общении с Бастиано.

— Что правда — то правда, — терпеливо сказал он. — Но, возможно, он будет не против приехать в Венецию и принять роды. За определенную плату. — Он улыбнулся. Зубы у него были кривоваты, но глаза загорались, когда он улыбался.

В этот раз Катерина улыбнулась в ответ.

— И ты сделал бы это ради Леды? — Она начала оттаивать при этой мысли. Какое было бы облегчение знать, что Леда в самых надежных руках.

— Разумеется! Мы же в ответе за ее здоровье! — Бастиано сложил свой платок, собираясь уходить. — За нас этого никто не сделает.

Катерина кивнула. Она очень ценила эту черту в характере своего мужа. В отличие от нее, Бастиано проявлял основательность в делах. И она всегда чувствовала его заботу.

— Grazie, Бастиано. — Она импульсивно обняла его. Он даже покраснел от неожиданной ласки.

— Катерина, — как-то спросила ее Леда, — можно я задам вам вопрос? — Катерина заметила в голосе Леды неожиданную нежность. Она уже подозревала, что последует дальше.

Они сидели у окон в гостиной, ставни были открыты, чтобы дул свежий ветерок. Воздух был соленым и недвижимым. Даже кошечка Лакрима изнывала от жары, растянувшись на полу terrazzo[49], чтобы охладить брюшко.

— Я… с нашей первой встречи я все гадаю, почему у вас нет детей, — сказала Леда. — Как я догадывалась, вы не смогли забеременеть. Теперь я понимаю, что однажды вы были беременной… и потеряли ребенка. А вы… а вы не хотели завести еще одного ребенка после того, что произошло?

Конечно, Катерина хотела. Женщина без детей должна как-то объясняться перед обществом. Она задумалась над тем, что ответить на вопрос Леды, чтобы дальше не погружаться в прошлое. Она хотела придать уверенность Леде в ее собственном будущем.

— Да… я хотела завести ребенка после того, как Джакомо исчез, — ответила она. — В некотором смысле даже больше, чем когда-либо.

— С Бастиано, вы имеете в виду? — нахмурилась Леда. — Вы намекаете, что хотели от Бастиано ребенка больше, чем от Джакомо?

Катерина чуть шире открыла ставни и выглянула на море. Она почувствовала себя в западне, приходилось признаваться в трудных вещах.

— Мои чувства к Бастиано всегда отличались от того, что я испытывала к Джакомо. — Она обернулась, как ни было сложно, посмотрела Леде открыто в глаза. Заметила ее смущение, ее наивное непонимание того, что любовь не всегда бывает взаимной.

— Не я выбирала Бастиано в супруги, — объяснила Катерина. — Его выбрал для меня отец. Возможно… когда не испытываешь сильных чувств к супругу, еще сильнее мечтаешь о ребенке, чтобы наполнить свою жизнь смыслом. Создать любовь. А что еще остается?

Она опустила взгляд на руки, потерла палец в том месте, где когда-то носила кольцо Джакомо.

— Мы с Бастиано много лет пытались завести детей, — продолжала она. Ей не было стыдно в этом признаваться — Леда и так много знала о ней. — Каждый месяц я ждала признаки, которые бы указали мне, что настало время попытаться зачать ребенка. И каждый месяц начинались месячные, которые говорили о том, что все наши попытки оказались тщетными. В конце концов я потеряла надежду. Какой толк в браке, таком, как у нас — даже если он удобен для обоих, — когда у вас нет детей? Многолетнее разочарование стало невыносимым. И, в конце концов, Бастиано перебрался на первый этаж.

— Он разозлился на вас? — допытывалась Леда. — Винил вас во всем? Потому что, может быть, он всему виной…

— Нет-нет, он никогда меня не винил. Мне кажется, для него желание иметь детей было каким-то абстрактным, чем-то, что каждый человек должен хотеть. Хотеть иметь сына или дочь, которые позаботятся о нем в старости. Но для меня это стало насущной потребностью, заветным желанием. Прижать к себе малыша… поцеловать его нежную макушку.

Катерина почувствовала, что она теряет нить того, что ранее намеревалась рассказать. Голос ее дрогнул, и она испугалась, что расплачется. Но ради Леды она сдержалась.

— Милая девочка, когда беременеешь в юном возрасте… как это случилось со мной, с тобой… кажется, что впереди у тебя целая жизнь. Разве это утрата? «Других нарожаешь», — уверял меня Джакомо. И сам верил в это, как и я. Но бывает, что второго благословения и не случается. Именно поэтому ты можешь считать, что тебе очень повезло.

Леда слушала ее, ушам своим не веря. Катерина знала, что та уж точно не считала себя счастливицей. Но все равно посеяла зерно сомнения ради Леды с надеждой, что однажды оно прорастет.

— А вы виделись с Джакомо после этого? — спросила Леда.

— Что? — переспросила Катерина, выглядывая в окно и делая вид, что отвлеклась. Виделись ли они с Джакомо после всего? Да! Встреча у ворот была только началом… но началом конца.

— Вы встречали своего супруга, Джакомо, после этого? — повторила вопрос Леда, поворачивая голову, чтобы больше оказаться в поле зрения Катерины.

На этот раз Катерина отвернулась и позволила себе улыбнуться при воспоминании.

— Встречала, — ответила она. — Неужели ты полагаешь, что, однажды увидевшись в монастыре, мы смогли удержаться и не увидеться вновь? Любовь не знает преград, carissima.

Глава 54

Мурано, 1753 год

Три недели прошло с того дня, как у меня случился выкидыш. Настал праздник в честь святого мученика Иоанна Крестителя, двадцать девятое августа. Мы все ручейком тянулись в церковь при монастыре. Железные решетки ограждали хоры, за которыми стояли монашки и послушницы отдельно от остальных мирян. На этой службе людей было больше обычного, потому что святого Иоанна многие почитали. Рядом со мной сидела Марина и, вытянув шею, пыталась выглянуть из-за решетки. До нас доносились покашливания, детский плач, бормотание: «Scusi, scusi»[50], когда входили опоздавшие. Шла послеобеденная служба.

Я зевнула, мной уже овладела скука.

Я заметила, что Марина не отдалась молитве даже тогда, когда священник начал службу. Она продолжала выглядывать из-за перегородки. Мне стало немного жаль ее, ведь она считала, что в этой толпе местных рыбаков, стеклодувов, их жен и дочерей ей есть на кого посмотреть. И тем не менее, когда она наконец-то уселась, я не смогла удержаться и сама выглянула из-за ограждения.

Мой взгляд выхватил блеск бирюзового шелка — должно быть, он и ее заинтересовал. И тут же все мое тело затопило узнавание. Сердце мое растаяло. Это был Джакомо.

Я понимала, что он не видит меня и даже не пытается разглядеть. Он честно всю службу смотрел в свой молитвенник. Он вставал, садился, опускался на колени в нужных местах. Он явно понимал, что косые взгляды в сторону хоров вызовут подозрения: кто он такой, почему пришел. И тут же меня озарило, что он пришел ради того, чтобы я его увидела. Чтобы мне доставить удовольствие.

Как же мне хотелось поцеловать Джакомо! Каждый сантиметр его тела! Волосы его были уложены alla dolfina — на макушке высокий начес, а черный хвостик спрятан в черном шелковом мешочке. Мне больше всего нравилась именно эта его прическа, потому что она открывала его высокие крепкие скулы. Он во время молитвы походил на темнокожего бога в окружении простолюдинов.

Я постаралась вести себя так, как он: взять себя в руки. Но щеки мои густо зарделись, я ощущала, как кровь прилила к лицу и учащенно забилось сердце. Я заерзала на стуле, даже стала делать вид, что поправляю туфли и чулки — все, чтобы получше его разглядеть.

Разумеется, от Марины такое мое поведение не укрылось.

— Ты уверена, что вы с ним незнакомы? — стала допытываться она после службы, когда мы возвращались назад в кельи. Она схватила меня за локоть, чтобы я не так быстро шагала.

— С кем? — притворно удивилась я, избегая ее пытливого взгляда. — С мужчиной в синем шелковом костюме, о котором вы мне все уши прожужжали? Не знакома.

— Тогда почему ты едва ноги перед ним не раздвинула во время службы?

Я вспыхнула и остановилась. Какой стыд! Но больше всего я испугалась, что, как дуреха, выдала свою тайну. Если кто-то узнает, кто такой Джакомо, что он пришел со мной повидаться, — ему грозит тюрьма или изгнание. Считалась тяжким преступлением попытка соблазнить невинных девиц в монастыре. Я должна защитить и его… и себя.

— Он просто очень красив, вот и все. — Я взяла ее под руку, и дальше мы продолжили путь вместе. — Как полагаете, он еще вернется? — наивно поинтересовалась я.

— Думаю, что да, — ответила Марина. Она понимающе мне улыбнулась, как кошка, которая только что поймала мышь.

Глава 55

Джакомо приходил на все большие праздники, пять или шесть раз в сентябре. Ох, как же все монахини и послушницы ждали его появления! Как только одна замечала, что он погружает руку в святую воду у входа в церковь, тотчас же мчалась к остальным.

— Он вернулся! Пойдем… быстрее!

Монастырь только и гудел о нашем загадочном посетителе. И юные девы, и старые монашки — никто не мог удержаться, чтобы не посплетничать о нем.

— Наверное, у него умерла жена, бедняжка. Он ходит сюда помолиться за нее. Ему так одиноко!

— Нет-нет… он страдает меланхолией. И намеренно избегает общения с внешним миром.

— А может быть, он приходит сюда найти себе новую возлюбленную? — Все визжали и хлопали в ладоши.

Кроме Марины. Она держалась в стороне от подобных разговоров, от всех досужих домыслов.

Меня так и подмывало рассказать остальным, кто он такой, но всякий раз я одергивала себя. А оставшись одна, надувалась от гордости. Мой супруг приходит только для того, чтобы я могла его видеть. На большее не стоит и надеяться. И никакого вознаграждения для себя самого. Как же мне повезло, что меня так искренне и сильно любят!

Наступил конец сентября. Большинство дней каменные скамьи храма пустовали. И от канала уже не так воняло, в церкви во время заутрени было студено. Наступали холода.

В одну из сред Кончитта вернулась без письма от Джакомо. Раньше такого не случалось. Он всегда знал, что в среду надо ждать от меня письма.

— Что ты имеешь в виду, говоря: «Его не оказалось дома»?

— Я пошла относить ваше письмо; его дома не оказалось. Я вернулась еще раз спустя два часа. Его все еще не было дома. Я же не могла ждать, как идиотка!

— А слуга его был дома?

— Нет. Дом Брагадини был пуст.

Я села на кровать, не зная, что сказать. Кончитта попыталась было взбить мне подушку, поправить простыни и одеяло. Я протянула ей две монеты. Она ушла.

В ближайшие несколько дней Джакомо в церкви так и не появился. Меня охватила паника. В следующую среду я написала ему:

«Мой Джакомо,

я всю неделю себе места не нахожу! Что случилось? Ты сердишься на меня? Молю тебя, напиши мне, развей мои тревоги, заверь, что ты в добром здравии, что между нами ничего не изменилось.

Я люблю тебя всем сердцем!

Твоя К.»

Я, как коршун, набросилась на письмо, с которым Кончитта вернулась из Венеции.

«Успокойся, ангел мой! Ты не бережешь свое здоровье, мучаясь от тревоги. Я не сержусь на тебя. И все же вынужден поделиться с тобой неприятной новостью: больше я не смогу навещать тебя на Мурано. Занят серьезными делами.

Adieu[51], моя возлюбленная Катерина! Целую тебя тысячу раз.

Твой Джакомо»

Что это означает? Я заплатила Кончитте четыре монеты, чтобы она на следующий же день отнесла ему мой ответ.

«Мой любимый Джакомо!

Ты лишаешь меня величайшей радости, пока я здесь, — тайком видеть тебя. Какие такие важные дела могут тебя задерживать? Напиши мне все, я приму любые объяснения, только люби меня… приди ко мне вновь… молю тебя!

Твоя К.»

Он не ответил.

Все девушки сохли по нему. Пошли слухи, что его видели в монастыре. Неужели это его видели в частной комнате для свиданий с одной старухой? Стоял на коленях и плакал у алтаря в церкви?

Я не знала, во что верить.

Единственное, в чем я не сомневалась, — в том, что меня бросили.

Глава 56

Я без приглашения нагрянула в келью к Марине. Она сидела за столом и что-то писала при свете свечи, рядом с ней лежала горка смятых листов и брусок красного воска запечатывать письма, который ожидал своего череда. Я раньше никогда не видела, чтобы она исписывала столько страниц.

— Вы пишете своему возлюбленному? — поинтересовалась я у нее.

Она вздрогнула, как будто пробуждаясь ото сна, и прикрыла лист, на котором писала, рукой.

— Да… пишу. Понимаешь, мне так его не хватает. Он уехал в Париж.

— Надолго? Он же не… не забудет вас в разлуке?

— Ой, нет. — Она одарила меня, на мой взгляд, снисходительной улыбкой. — Он очень ко мне привязан.

Она вернулась к своему занятию. Я присела на диван без приглашения. Взгляд мой блуждал по всем роскошным предметам в ее келье. В мерцающем свете свечи поблескивало огромное золоченое зеркало; маленький бокал, который, казалось, был сделан из экзотического отполированного камня с прожилками янтарного, голубого и белого цвета; подвесная корзина с цветами из бронзы и фарфора. Теперь я знала, что корзина эта французская, скорее всего, подарок ее возлюбленного-иностранца.

— А вы… — заговорила я, отчаянно желая узнать ее тайну, — чем вы привлекаете своего возлюбленного?

Она, отложив ручку, с улыбкой рассматривала меня, будто решая, как много мне можно рассказать. Что такого она знала, чего не знала я? Мне так нужно было, чтобы она мне об этом рассказала.

— Нелегко выделить что-то одно, — наконец-то произнесла она. — Я всегда встречалась с ним в рясе. Ничто его так не возбуждает, как мое одеяние.

— Но одеяние просто ужасно! — не сдержалась я. — Как оно может ему нравиться?

— Потому что, как и все мужчины, он любит смаковать запретный плод. Монашку. Каждый мужчина об этом мечтает. Неужели ты об этом узнала только от меня? — улыбнулась она одной из своих дьявольских улыбок. — Все они мечтают вырвать женщину прямо из рук Господа.

— Но я не монашка, — ответила я, впервые в жизни жалея об этом. — Что еще вы делаете, чтобы ему угодить?

— Ох… — кажется, от неловкости замешкалась она, — я наношу… духи, во время карнавала надеваю маску, все, что выбивается из повседневности. Мужчинам очень легко наскучить… и ты должна…

Она прикусила язык. Еще никогда я не видела ее такой суматошной. Она убрала выбившуюся из шиньона прядь.

— Катерина, — вновь заговорила она. Лицо ее было розовым и пылающим. — Я уверена, что Джакомо все еще очень привязан к тебе. Но ему приходится выживать, беречь себя для тебя. Целомудрие не относится к мужским добродетелям. Поэтому он и грустит.

Она потянулась за пером, избегая смотреть в мои округлившиеся глаза. Теперь уже мои щеки горели. Дыхание перехватило. Я, спотыкаясь, вышла из комнаты и сползла по холодной стене в коридоре.

Я никогда не называла Марине его имени.

Глава 57

В первое воскресенье октября начался очередной карнавальный сезон. А это означало, что в течение последующих нескольких месяцев — вплоть до самого Рождества — правила в монастыре будут не такими строгими. Нам разрешили время от времени видеться с родными и позволили скромные развлечения. Монашки красовались за решетчатыми окнами с напудренными волосами, напомаженными губами и нарумяненными щеками, носили сабо на высоких каблуках и шелковые велоны, расшитые по краю золотом и серебром. Послушницы устанавливали котелки на огонь прямо в каминах в комнате для свиданий и жарили в растительном масле пончики, которые потом присыпали сахаром.

В первый же день меня приехали навестить матушка с Джульеттой. Мы не виделись с ними почти три месяца.

— Господи! — воскликнула мать, когда я вышла и села за решеткой. — Ты серая вся! — Она потянулась сквозь прутья, чтобы взять меня за руки, на глаза у нее тут же навернулись слезы.

Джульетта нежно пожала мои холодные пальцы. Какой же счастливой она казалась! Время, проведенное на материке, пошло ей на пользу, кузина расцвела. Ее темно-рыжие волосы еще больше стали отливать медью, а огромные карие глаза излучали при неярком освещении мягкий свет.

— Как я от всего этого устала, — слабо улыбнулась я. — Я так рада, что вы пришли меня навестить.

Отчасти это было неправдой. Разумеется, я была рада и испытала огромное облегчение, когда увидела Джульетту после стольких месяцев разлуки. Чуть меньше была рада видеть мать. Разве можно испытать большее разочарование, когда так хочешь увидеть своего возлюбленного — получить от него хотя бы весточку, — а вместо этого тебе сообщают, что приехала твоя матушка? Понятно, что мать всегда будет тебя любить, но это совершенно иная любовь, не та, которой человек жаждет всем своим естеством.

Матушка пыталась говорить со мной о пустяках — делиться последними сплетнями о соседях, пересказывать письма, которые она получила от отца, позабавить милыми шалостями нашей собаки. Но своего беспокойства она скрыть не могла.

— У тебя в келье холодно? — внезапно поинтересовалась она. — Ты приболела?

— Нет… то есть да… по утрам в келье холодно, — ответила я, не в силах сосредоточиться. — И в церкви тоже холодно.

Только мать могут встревожить подобные жалобы.

— Каменный пол такой холодный, что холод проникает сквозь подошву, к концу службы мои ступни больше напоминают ледышки.

— Ой, poverina[52], — пожалела меня матушка.

Конечно, ничем помочь мне она не могла, мать вообще была не способна решить свои или чужие проблемы. Она продолжала держать меня за руку, и постепенно я растаяла от ее утешений. Мне хотелось положить голову ей на грудь и расплакаться из-за того — я была в этом практически уверена, — как со мной поступила эта шлюха, Марина Морозини. А кстати, где это она? Странно, что ее нет на таком светском мероприятии.

— Zia[53], — Джульетта нежно тронула мать за плечо, — я заметила, что только что вошла матушка настоятельница. Может быть, ты попросишь ее, чтобы она разрешила Катерине обуваться потеплее холодным утром? И скажи ей, что она плохо выглядит.

— Да… Джульетта, ты права… отличная идея…

Она отпустила мою руку, встала и отправилась в другой конец зала.

— Ну, наконец-то! — обрадовалась Джульетта, поспешно занимая мамино место. — Что с тобой произошло? Ты выглядишь такой грустной, Катерина. Чем я могу развеселить мою любимую кузину?

— Ой… — вздохнула я, избегая ее встревоженного взгляда, — ничего страшного. Я… я давно не получала от Джакомо писем.

— А он может тебе сюда писать? — удивилась Джульетта, подаваясь вперед.

— Да, — негромко призналась я, — мог, но потом перестал.

Я больше не стала объяснять. Мне не хотелось признаваться, что она была права. «Ты была права, что никогда ему не доверяла».

— Расскажи, как ты! — перевела я разговор на другую тему, пытаясь, чтобы мой голос звучал, как и прежде, заинтересованно. — Теперь ты гордая владелица старой лошади?

— Ох, Катерина! — зарделась Джульетта. И еще больше расцвела. — Я столько тебе должна рассказать. — Она наклонилась еще ближе и жестом велела мне последовать ее примеру. Я прижала ухо к решетке. Несколько выбившихся прядей проникли сквозь решетку, словно хотели освободиться.

— Джорджо… он поступил поистине ужасно… по-настоящему отвратительно… и мне пришлось поспешно бежать с виллы. Я заскочила забрать Фарфаллу… ох, Катерина, у меня времени не хватит, чтобы все тебе рассказать! — в отчаянье заломила она руки. К нам возвращалась моя мама.

— Пиши мне, — прошептала я Джульетте.

— И как давно ты уже пишешь и получаешь письма? — поинтересовалась она негромко в ответ.

— Почти сразу с тех пор, как сюда попала. Кончитта — пожилая служанка — по средам приносит и отправляет мои письма. Я попрошу ее заглянуть к тебе.

— В среду. Еще три дня. — Джульетте уже не терпелось реализовать наш план. — Я обо всем тебе напишу!

Мама вернулась и села рядом.

— Аббатиса сказала, что не может даровать тебе особые привилегии, — доложила она, — но по воскресеньям зимой она разрешит тебе…

Я уже не слушала. Как не слушала и Джульетта. Мы обменивались многозначительными взглядами. Как же мне ее не хватало! И я чувствовала: письмо, которое она вскоре мне напишет, заставит меня увидеть ее в совершенно ином свете.

Глава 58

Матушка с Джульеттой остались еще и на короткий концерт, который давала сопрано Анна Медичи из Модены. Осеннее солнце уже давно спряталось за горизонт, в гостиной стояли канделябры с зажженными свечами. Мы все сидели завороженные: монашки, послушницы и наши гости, а ее высокий голос заполнил помещение со сводчатыми потолками. Когда выступление закончилось, кто-то выкрикнул из толпы: «Intorno all’idol mio!» Певица улыбнулась, узнав название старинной любовной песни, и тут же запела, пока матушка настоятельница не поняла, что происходит.

Эта песня была исполнена томления, проснувшейся любви. Анна просила дух любви поведать о ее тайных чувствах ее возлюбленному, который спит: «…И поведай ему о моей тайной страсти, о дух Любви!» Я представила ее в роще, как она прячется за деревом и просит ветер расцеловать ее возлюбленного в обе щеки. Я закрыла глаза и поплыла на волнах ее сладкого голоса. Как же я хотела, чтобы ветер отнес мои поцелуи Джакомо! А мне принес его самого!

После бесчисленных обещаний приехать, как только выдастся возможность, мама с Джульеттой уехали, а я побрела назад в свою келью. Я шагала по широкому коридору, который тянулся над гостиной и несколькими выходящими в нее комнатами. Кое-где сидели посетители — как мы с отцом во время его визита, — потому что эти комнаты позволяли посетителям уединиться. Цокот моих каблуков по мозаичному полу эхом разносился по коридору, когда я шагала в покои. Вокруг не было ни души.

Я услышала взрыв смеха. Тут же узнала голос. Голос, который я так мечтала найти.

Дрожа всем телом, обследовала этот и тот уголок. В одном месте мне показалось, что голос звучит громче. Я наклонилась и разглядела едва заметную трещину в том месте, где стена переходила в пол.

Я нервно огляделась вокруг, боясь, что меня поймают за тем, что я подглядываю. Достала из кармана зубочистку и положила ее за ближайший стул, стоящий у стены. Так, если кто меня и увидит, я смогу сказать, что уронила ее и наклонилась, чтобы поднять. Я скользнула на пол, подобно змее, прижала глаз к грубой трещине у основания стены.

Внизу я увидела со спины Марину. Она была облачена в рясу и ничем не отличалась от других монашек. Но когда она немного повернула голову, я заметила в уголке ее рта крошечный черный кружок из шелка — мушку. Позже я узнала, что существует целый язык мушек. Если она располагается вот так у рта, это означает assassina[54]. Убийца любви[55].

Ее посетитель сидел по ту сторону решетчатого окна, частично скрытый от взора. На нем была белая маска с клювом, черная накидка с капюшоном и золотая треуголка.

«Господи! Молю, пусть это будет незнакомый человек!» — Я крепко-крепко зажмурилась, желая развеять все свои самые потаенные страхи. Сердце бешено колотилось, когда я прижималась к холодному полу. «Святая Катерина, защити меня! Пусть я не узнаю его голос!»

Низкий потолок маленькой комнатки, куда я подглядывала, и каменный пол, от которого эхом отбивался каждый звук, означали, что я слышала практически все.

— Когда же я смогу заверить вас в своих чувствах за пределами этих стен? — спросил мужчина в маске.

Мольбы мои замерли на губах.

— Когда вы сможете присоединиться ко мне за ужином в моем casino на этом острове, — ответила Марина. — Только предупредите за два дня.

— Тогда через два дня! Могу я спросить… ваш возлюбленный знает о нас?

— Знает. Я ему рассказываю обо всем.

— И как же он это воспринял? Он не расстроился, что помимо него у вас появился еще один любовник?

— Он счастлив, когда счастлива я. Он полностью посвятил себя моему удовольствию. — Марина повернулась к нему своей черной шелковой assassina. — Как я понимаю, у вас тоже есть возлюбленная? — Она произнесла это с легкостью, как будто радостно пропела.

Я затаила дыхание в ожидании его ответа.

— Увы! Ее у меня забрали! Вот уже полгода я веду жизнь монаха.

— Но вы все еще любите ее? — допытывалась Марина.

— Я любил ее настолько, что рискнул всем, чтобы завладеть ею. И все потерял. Но… теперь понял, что я человек, который постоянно должен кого-то любить, а не чахнуть по женщине, которой больше нет.

— В таком случае вы слишком ветрены, — одобрительно ответила она. Протянула свою белую руку между решетками, он осыпал ее поцелуями.

— Быть может. Но тем не менее… дайте мне обещание.

— Какого рода обещание?

— Открыть для меня маленькое окошко.

О каком окошке он ведет речь?

Я осмотрела комнату, в которой находилась Марина. Единственное, что увидела, — решетки. Никто никогда мне и намека не делал, что окно комнат для посетителей можно открыть во внешний мир.

Марина встала и нажала на пружину у края зарешеченного окна. Четыре секции решеток в центре открылись, появилось тайное квадратное окошко шириной чуть меньше полуметра. Достаточно широкое, чтобы в него мог протиснуться человек.

Джакомо отодвинул маску. Наклонился и жадно стал целовать Марину. Свою новую монашку.

Глава 59

На волне отчаяния я ворвалась в свою келью. Сперва чувство, которое всколыхнулось во мне, было настолько сильным, что я и пошевелиться не могла. Помню, что сидела на кровати в темноте, вжимая кулак в подушку, не в состоянии даже заплакать.

На меня нахлынули мучительные воспоминания о той ночи, когда мы с Джакомо обменялись клятвами верности: «Я обещаю Господу и вам с этой самой минуты и до самой смерти быть вам верным мужем», — сказал он. Неужели его слова ничего не значили? Мои же слова значили для меня все. Я представляла себе Марину как злую колдунью, которая соблазнила моего Джакомо. По моему лицу струись слезы и нестерпимо жалили. Я стала молотить кулаками подушку. Я крутила ее, кричала в нее, хотела себя задушить подушкой.

В конечном итоге я забылась спасительным сном. Но кошмары мучили меня еще сильнее.

Мне снилось, что я нахожусь в высоком доме в Венеции, это место я не узнавала. Я была на верхнем этаже, смотрела в окно. Внезапно из простиравшейся внизу лагуны поднялась огромная зеленая волна высотой с сам дом. Волна была гладкой, как толстая стена, а вверху белая пена напоминала костлявые, грозные пальцы. Я испугалась и побежала в другой конец здания.

Тогда я поняла, что оставила того, кого любила, — своего ребенка. Я побежала назад, но на дом уже накатила волна. Я гадала, сможет ли кирпич и крошащаяся известь устоять под этой мощью или стены и окна не выдержат, их вдавит внутрь, и они раздавят меня. Все здание накренилось под опасным углом, и я закружилась… все кружилась и кружилась, потом проснулась вся в поту от охватившего меня ужаса.

Но очнулась я глубокой ночью, в своей келье, и заметила странное оранжевое свечение, идущее от окна. Я встала, чтобы выглянуть на улицу. В небе висела полная луна, сверкала над черной водной рябью. Это означало, что скоро зима. Я вздрогнула.

Подошла к письменному столу. Закуталась в шерстяное одеяло и зажгла свечу. И из души выплеснулся стих. Я говорю именно так, потому что не хотела его записывать. С тех пор я редко пишу стихи. Просто в ту ночь меня осенило…

Где это место, в котором бываю в мечтах? Домик в цветущем саду. Может, лодка в лазурных волнах. Может, оно только в письмах, на белых листах? И для чего это место упорно ищу? В памяти бедной, наверно, оно затерялось. Или себе я о счастье напомнить хочу? Или проверить, что место свиданий осталось?[56]

Я не могла забыть свой сон. Я не могла позволить Джакомо забыть меня. Марина не такая уж всесильная ведьма; она просто украла его у меня ради развлечения. И какой же дурой я, должно быть, выглядела в ее глазах: заточенная в стенах монастыря отцом, не смогла выносить ребенка, а теперь и мужа потеряла. Не могу управлять своей судьбой или удержать то, что принадлежит мне по праву.

Что ж, эти дни позади. Я могу не хуже ее играть в ее же игры. А может быть, даже искуснее.

Я опустила ручку в чернила.

Глава 60

Я написала Джакомо ласковое письмо. Мне пришлось примерить на себя роль ангела, или я его потеряю. Я заплатила Кончитте двойную плату, чтобы она отнесла ему письмо на следующее утро.

«Джакомо…

Я должна сказать тебе, что всего несколько часов назад, возвращаясь в келью, я наклонилась, чтобы поднять зубочистку, которую уронила в коридоре, и наткнулась на большую трещину между полом и стеной. Я не смогла удержаться и заглянула в комнату для визитов, расположенную внизу, и увидела тебя с моей близкой приятельницей, сестрой Морозини. Я поспешно встала и ушла.

Супруг мой — я заслуживаю того, чтобы знать, как вы познакомились. Ты любишь ее? Уверяю тебя, я ничуть не ревную! Я понимаю, что нельзя ожидать того, что ты будешь сносить лишения, дожидаясь меня».

Его послание мне, которое он передал в тот же день, было еще больше исполнено лжи.

«Моя восхитительная маленькая шпионка…

Ты неверно истолковала все, что увидела. Сестра Морозини — приятельница моей приятельницы, графини Сегуро. Я позвал ее в комнату, чтобы передать ей послание от старушки.

Между нами ничего нет. Я не люблю ее. Я всецело принадлежу тебе, ангел мой».

Я понимала, что события в его изложении отличались от того, что я видела собственными глазами. Разве способна любовь существовать на пластах лжи? Чтобы не сойти с ума, я стала уверять себя, что способна.

Я захотела знать все подробности предстоящей встречи. Может быть, Джакомо не решится на нее, зная теперь, что я его видела? Возможно, слова мои остудят его пыл.

На следующий день я в одиночестве собственной кельи ждала появления Вечерней Звезды. Потом схватила один из томиков на французском, которые мне давала Марина, и поспешила к ней в келью. Я застала ее в компании ее прислужницы, Лауры, прямо у двери. Марина была облачена в рясу и шерстяную накидку. В руках она сжимала бархатную маску, ленты ее только и ждали, что их завяжут, как только она выскользнет из монастыря.

Когда Лаура заметила меня, тут же зарделась, но белоснежное лицо Марины оставалось таким же мраморным и неподвижным.

— Как ты вовремя! — произнесла она, заметив в моих руках книгу. — Мы совсем позабросили твой французский, — тут же нашлась она, но я заметила, что она немного задыхается.

— Куда-то собралась? — наивно поинтересовалась я.

— Да… отойду ненадолго. — Марина не стала ничего объяснять. Пальцем поманила Лауру следовать за ней. Они ушли, а я осталась стоять в коридоре с книгой в руке.

Я пошла, а потом побежала в комнату. Я вся кипела от ярости и разочарования. Разорвала каждую страничку этой глупой французской книги. Швырнула на пол все книги, которые она мне давала. Философские книги. Пьесы. Романы. Я ненавидела ее, ненавидела ее ум, ненавидела все, что его питает.

Я подбежала к окну, смотрела ей вслед. На безоблачном небе сияла полная луна. Я увидела проплывающую гондолу, каюта — черный квадрат на поблескивающем море. Я поняла, что так никогда ничего не узнаю, если буду шарить по монастырю в поисках подсказок, ожидая крох, которые мне швырнет Марина.

Нет. Мне придется идти другим путем. Придется брать ситуацию в свои руки.

Глава 61

На следующий день была среда, и Кончитта принесла мне долгожданное письмо от Джульетты. Оно весило как целая брошюра — как и обещала, кузина расписала все в подробностях, и я поспешно разорвала конверт, оставшись в келье одна. Мне нужно было успокоиться от собственных переживаний, но вначале письмо скорее напугало, чем успокоило. В письме рассказывалось о событиях на вилле, которая принадлежала семье Контарини, где остановилась Джульетта с родителями, чтобы получше познакомиться с предполагаемым женихом, Джорджо Контарини. Теперь, когда Джульетта вновь оказалась дома, я наконец-то смогла узнать обо всем.

«Катерина, с чего же начать? Жаль, что я не могу загадать желание — и ты вновь окажешься в Венеции, будешь сидеть на лоджии, где я всегда могла тебя найти! Жаль, что мы не можем прогуливаться в саду, устроить водяные бои у колодца, как в детстве.

Но нет! Я никогда не прощу твоего отца, который отослал тебя в монастырь. Или мою мать. Уверена, что без ее участия здесь не обошлось. А теперь посмотри, где мы оказались. Я в Венеции, а ты одна — в лагуне.

Сестричка, наверное, я расскажу тебе вначале о Джорджо? Но чтобы все понять, ты должна знать, что этому предшествовали — тому, что он сделал, — мои постоянные визиты на конюшню, к старой кобыле, Фарфалле. Стефано — помнишь его, красивого конюха — научил меня, как чесать и чистить лошадь, как накидывать попону и даже как ее седлать. Как только мы видели, что все укладывались после обеда отдохнуть, я объезжала лошадь на заднем загоне. Она не очень-то резво бегала, да и я была неумелой наездницей. Мы замечательно подошли друг другу.

Однажды Стефано поскакал со мной до рыбного пруда, разлившегося из ручья. Пока Фарфалла утоляла жажду, мы болтали ногами в холодной воде… ох, Катерина, еще никогда в жизни я не была так счастлива, как в тот день. Я узнала, что Стефано живет рядом с виллой на маленькой ферме с бабушкой и мамой. Отец его умер два года назад — он до сих пор скорбит об утрате. Он единственный ребенок в семье, как и я: любимый, единственный. Неудивительно, что его лицо лучится от радости. Мне кажется, это от осознания того, что тебя любят каждый день твоей жизни.

Но мы оба понимали, что осень не за горами. Дни стали холоднее, зеленые листья пожухли. Скоро мне возвращаться в Венецию. Отец мой занят последними приготовлениями к свадьбе, договаривается с синьором Контарини: какое приданое за мной дают, когда его доставят.

— Мне Джорджо Контарини не нравится, — однажды рискнула я признаться ему. Он сидел за письменным столом в своей спальне на вилле, составлял черновик официального прошения в Авогадорию, чтобы получить разрешение на брак между нашими семьями. — Прошу тебя, давай мне найдем другого мужа. Я не спешу замуж.

— Все образуется, — заверил он меня. — Ты видишь только то, что есть сейчас, не думаешь о будущем, Джульетта.

— О каком будущем? — не веря своим ушам, эхом отозвалась я. — Все и так уже ясно. Джорджо — взрослый ребенок. И что еще хуже, жестокий ребенок.

Отец, продолжая писать, отмахнулся от меня. Он был ослеплен перспективами, которые сулил этот брак, и не стал меня слушать. Я должна быть благодарной, что он не так вспыльчив, как твой отец, не стал выходить из себя или угрожать мне, но результат оказался таким же: судьба моя была непредсказуема.

Все лето Контарини развлекались изо всех сил, на виллу прибывали все новые и новые гости. На прошлой неделе в сентябре приехали четыре грека — торговцы специями. Они ехали из Венеции в Грецию и по пути решили остановиться погостить. Не найдя лучшего развлечения — погода стояла плохая, шли дожди, — они стали зло над всеми подшучивать. Воровали очки и трости у пожилых гостей или заставили повара приготовить блюдо, от которого те, кто его ел, постоянно пукали. А заводилой у них был синьор Демитрио. Он — весельчак, но я с самого начала заметила в его глазах чертовщинку.

Когда после обеда погода прояснилась, синьор Демитрио пригласил нас — меня и Джорджо — прогуляться по заброшенным окрестностям виллы.

— Я там обнаружил необычный мост, — сказал он Джорджо. — Но боюсь на него ступать. Не могли бы вы — благородные и смелые — перевести нас на другую сторону?

Джорджо заглотил наживку.

Мы зашагали по болотистым тропинкам нехоженых лесов. Где-то через час мы дошли до моста, который оказался всего лишь доской, переброшенной через мутную канаву. Джорджо побежал вперед, стремясь побыстрее перейти ее. Но он дошел лишь до середины, как доска треснула. И он почти по шею ушел в грязь. Даже белокурые волосы покрылись коркой грязи. Это было ужасное, но, должна признать, забавное зрелище. Он заорал, напоминая разгневанный помидор. Пришлось звать работников, в том числе и Стефано, чтобы вытащить его из лужи.

Вечером Джорджо отказался выходить к ужину, что было само по себе удивительно. Понимаешь, это была всего лишь игра — никто не ожидал, что другие обидятся. Суть ее заключалась в том, чтобы показать себя благородным человеком и отшутиться.

На следующее утро Джорджо вышел к завтраку очень бледным, что-то бормотал или смеялся себе под нос. Синьор Демитрио к завтраку не спустился, как не появился и за обедом. Мама Джорджо пошла наверх справиться о нем. Когда из-за двери его комнаты ответа не последовало, она заглянула внутрь и увидела, что синьор Демитрио еще в постели. Он корчился в судорогах и не мог говорить. Она тут же послала за врачом, чтобы сделать кровопускание.

Когда приехал врач, я провела его наверх. Как только мы вошли в комнату, меня едва не стошнило от вони — с металлическим привкусом, какой-то гнилостный запах. Врач откинул простыню с больного. Рядом с ним в кровати лежала отпиленная рука. Катерина! Надеюсь, тебе никогда не доведется видеть подобный ужас. Почерневшая, окровавленная конечность с рваными краями. Я отвернулась, меня едва не стошнило, я чудом сдержалась. Синьора Контарини упала в обморок, пришлось и ее приводить в чувства.

Как потом мы узнали: Джорджо ночью отправился на церковное кладбище, разрыл свежую могилу. Отрезал руку и положил ее в кровать к синьору Демитрио, чтобы отомстить ему за шутку, которую он с ним сыграл ранее. Должно быть, синьор Демитрио настолько оторопел, когда обнаружил руку, что ему даже не хватило ума, чтобы убрать ее. Кто знает, вернется ли к бедолаге рассудок после такого потрясения? Пришлось пригласить священника, чтобы перезахоронить руку.

— Ты теперь видишь? — спросила я отца. — Теперь ты понимаешь, кто такой Джорджо Контарини?

— Да, — признался шокированный отец. — Я думал… Джульетта… я полагал, что это хорошая партия для тебя, самая лучшая…

— Я понимаю, что ты хотел как лучше, — успокоила я отца, чувствуя, что настало мое время. — Но теперь…

— Теперь довольно! — заявил отец. — Завтра же уезжаем.

Свобода! Но я испугалась — как же Фарфалла? Что же делать? Не грозит ли ей опасность там, где живет сумасшедший? Может, стоит забрать ее с собой, как мне Джорджо и велел?

Я побежала на конюшню, застала Стефано в нижнем сарае. Он слышал, что поднялась шумиха, видел, как прибыли врач и священник, но точно не знал, что произошло.

— Джорджо… чтобы отомстить — он положил в кровать синьора Демитрио отрезанную руку, — объяснила я. — Из-за этого я должна уехать.

— Разумеется, — сказал Стефано, стиснув зубы. Он поднял с пола пустую корзину, и когда вновь заговорил, голос у него был тихий-тихий. — Как ты думаешь… ты когда-нибудь вернешься?

— Ну… нет, — ответила я. — Я приехала сюда из-за Джорджо, но теперь больше не хочу его видеть.

Мы печально смотрели друг на друга. И в это мгновение я поняла: хотя на виллу я приехала, чтобы получше узнать Джорджо, встретив Стефано, я нашла настоящего друга. Я протянула к нему руку. Он взял мою ладонь и поднес к своим губам. И я даже не успела понять, что делаю, как подалась вперед и поцеловала его в губы. В его сладкие, растянутые в улыбке губы.

Господи! Что я наделала? Я отстранилась.

— Отец будет меня искать, — запинаясь, произнесла я. — А ты… мне стоит забрать Фарфаллу? Как по-твоему, она здесь в безопасности?

Стефано — который к этому моменту уже был просто пунцовый — повернулся и похлопал Фарфаллу по мускулистому загривку. Она ткнулась в него мордой. Эти двое были неразлучны.

— Не волнуйся, — успокоил он меня. — Я отведу ее на свою ферму. После всего, что произошло, Контарини вряд ли заметят ее отсутствие.

— Grazie, Стефано, — поблагодарила я. Я поцеловала Фарфаллу в челку, свисающую прямо на глаза, исполненные такого доверия, такие сияющие. — Я люблю тебя, старушка, — сказала я. На глаза навернулись слезы.

Я повернулась к стоящему возле меня Стефано, наклонилась и прошептала ему на ухо:

— Мне кажется, что и тебя я тоже люблю».

Я сложила толстое письмо, страничку за страничкой, испещренные аккуратным мелким почерком Джульетты. Пока все ужинали, я читала и перечитывала письмо — у меня в последнее время все равно не было аппетита.

Сперва я была просто ошарашена новостями, о которых прочла в письме. Была просто поражена преступлением, совершенным Джорджо, — выкопать вот так погребенное тело — несомненно, совершить преступление против Господа и церкви. А еще меня поразило то, что моя добропорядочная кузина нарушила столько правил. Отважилась перечить отцу. Поцеловала простолюдина.

Но потом я начала улыбаться и хохотать, ощущая чувство безумного ликования. Потому что я была так счастлива, что из ее жизни исчез Джорджо Контарини. И рада за Джульетту — рада, даже несмотря на собственное заточение, — что она была свободна.

Глава 62

Венеция, 1774 год

Вокруг Катерины с Ледой с мягким светом увядал день. Ставни в гостиной сейчас были полностью распахнуты, а последние косые лучи солнца падали на внутренние двери, выкрашенные в бледно-голубой цвет и разрисованные золотистыми ракушками.

— Значит, — улыбнулась Леда восхищенно, — отец детей в итоге не Джорджо Контарини!

— Нет, — подтвердила Катерина. В горле у нее пересохло — она несколько часов говорила без перерыва.

— Но она же не вышла… Не могла выйти за Стефано, конюха… верно? — спросила Леда со смешком. — Это означало бы, что начала она с аристократа, а оказалась на конюшне!

— Расскажу в другой раз, — ответила Катерина, вставая и потягиваясь. От продолжительного сидения затекли ноги. — Может быть, пойдем прогуляемся, поедим фруктового мороженого?

— Конечно, — ответила всегда голодная Леда. Но для Катерины фруктовое мороженое стало отличным предлогом закончить свою историю. Она слишком вплотную подошла к неприятной части своей истории. Которую так хотела забыть.

Леде, чтобы поднять свое располневшее тело с кресла, пришлось опереться на подлокотники.

Катерина взяла для нее шаль, на случай если девушка замерзнет. Для себя же взять что-нибудь накинуть она не потрудилась.

Ближе к вечеру на улицах стало прохладно, залегли тени. Вскоре Катерина пожалела, что не взяла шаль и себе. Она обхватила себя руками и ощутила, как с каждой минутой напрягается все тело. Леда взглянула на нее и накинула свою шаль им обеим на плечи.

Катерина расслабилась от тепла двух тел, прижимающихся друг к другу. Леда еще теснее прижалась к ней.

Они решили прогуляться до площади Кампо деи Фрари, где на лотке продавали самое вкусное мороженое в бумажных стаканчиках. Прогулка совпала с ритмом самой Венеции: узкие темные переулки выходили на ярко освещенные площади, а потом опять начинались темные узкие улочки. Эти последние озера сумеречного света на площадях казались Катерине любовью Господа — теплотой, которая вот-вот исчезнет.

Они купили мороженое — кроваво-оранжевое для Катерины и лимонное для Леды — и отправились назад домой, выбрав другую дорогу и довольно причмокивая. Леда на несколько шагов отстала, пока допивала остатки подтаявшего фруктового льда из своего бумажного стаканчика.

— Иди сюда, cara, — позвала Катерина. Она стояла лицом к стене желтого, выкрашенного охрой здания. — Хочу показать тебе храм.

— Я уже насмотрелась церквей, — ответила Леда. — В этом городе их тысячи.

— Посмотри на этот, — настаивала Катерина. — Совершенно не похож на другие.

Леда неохотно подошла.

Катерина указала на фреску Святой Девы Марии внутри прямоугольной каменной рамки. Под выцветшим изображением, на полочке, оставляли цветы и записочки. Больше в городе нигде подобного не встретишь. Мать Христа была изображена практически обнаженной, только на плечи был накинут плащ из простой ткани. Женщина сидела прямо на ухабистом берегу у реки. Деревья и кустарники за ее спиной, казалось, гнулись от ветра, как будто надвигалась буря. И посреди всего этого зрелища она баюкала своего младенца. Но самое удивительное — она смотрела прямо на тех, кто стоял перед картиной, словно ее всего на миг отвлекли от ребенка.

— О господи! — воскликнула Леда. — Она… так оголилась!

— Знаю, — ответила Катерина. — Перед нами просто мать с младенцем. Именно поэтому это самый почитаемый храм во всей Венеции. Все будущие матери приходят сюда и приносят свои подношения.

— А кто написал эту фреску? — поинтересовалась Леда, продолжая ее разглядывать.

— Это загадка. Каждые несколько лет кто-то пишет ее заново, поэтому сейчас никто не знает, когда же впервые была написана эта фреска и сколько она будет жить.

— Вы говорите так, будто картина — живое существо, — заметила Леда.

— Твоя правда, — засмеялась Катерина. Она восхищалась проницательностью Леды — девушка была умнее, чем ей показалось несколько месяцев назад, когда они познакомились. — В некотором роде фреска таки живая. Словно Дева смотрит на каждого посетителя и спрашивает: «Кто ты и зачем пришел сюда?»

— И вы бы ответили…

— Ой… не знаю, — сказала Катерина, чувствуя себя неуютно. Кто она? Со всеми своими уловками. Со всей ложью. И со всем отчаянием.

Леда пристально смотрела на нее, пока Катерина не ощутила, что взгляд проник ей прямо в душу.

— Bene, — наконец-то произнесла девушка. — Может быть, однажды мы узнаем.

— Может быть… когда-нибудь. — Катерина отвернулась от загадочной картины. — Пойдем… — сказала она, протягивая Леде руку. — Темнеет уже, а от мороженого у меня внутри все замерзло!

Катерина с Ледой сплели замерзшие руки. Ветер усиливался. Леда опять накинула шаль на них обеих, они закутались, как в кокон.

— Я хочу узнать, что вы имели в виду, — прошептала Леда, — когда сказали: «Придется брать ситуацию в свои руки».

Катерина вздрогнула. Потом вновь заговорила, тихонько, как будто делилась тайной.

Глава 63

Мурано, 1753 год

К кому мне еще было обратиться, если я хотела выглядеть настоящим ангелом, но поступать так же хитро, как дьявол? Какой самый низкий поступок я совершила в жизни?

Я послала записку брату, чтобы он проведал меня в монастыре.

— Вот где она спряталась! — воскликнул он с напускной веселостью, когда пару дней спустя я приветствовала его в гостиной. Я позволила ему расцеловать себя в обе щеки через решетку. — Матушка была права. Ты ужасно выглядишь, Катерина.

— Спасибо. Ты тоже, — ответила я. И не покривила душой. Хотя уже перевалило за полдень, Пьетрантонио был небрит, глаза красные. От него воняло перегаром, и весь его вид говорил о долгих ночах, проведенных за молитвой о том, чтобы ему улыбнулась удача. Но монашек и послушниц, казалось, это не обескураживало. Он был мужчиной, молодым мужчиной в монастыре… одного этого было уже достаточно. Они строили ему глазки и хихикали, стоя у зарешеченных окон. Пьетрантонио тут же стал подмигивать и посылать воздушные поцелуи своим восхищенным зрительницам.

— Прекрати! — одернула я его. — Сейчас сюда явится матушка настоятельница и положит конец и этому визиту, и всем последующим! — На самом деле аббатисы нигде не было видно, но вид флиртующего братца приводил меня в ярость. Я позвала его сюда, чтобы попросить о помощи, а не испытывать унижение, глядя, как он устраивает из монастыря охотничьи угодья для себя.

Он неохотно повернулся ко мне.

— В записке говорилось, что тебе нужна моя помощь?

— Да, так и есть. Понимаешь…

— И ты признаешь, что, когда мне нужна была помощь, когда я оказался в тюрьме, тебя вряд ли можно было назвать ангелом милосердия. Ты прислала пару вещей, но в остальном…

— А что еще я могла сделать? — громко воскликнула я.

Несколько других посетителей обернулись в мою сторону. Я одернула себя.

— Давай не будем ворошить прошлое, Пьетрантонио, — уже мягче произнесла я. — Какой в этом толк? Я просила тебя прийти, потому что хочу попросить об одолжении. О том… что только ты способен сделать для меня.

— Об одолжении? — Он изумленно изогнул бровь и ухмыльнулся. — Дай догадаюсь. Ты хочешь, чтобы я отнес в Венецию письмо. Нет… подожди. У тебя для этого есть служанка. Ты хочешь, чтобы я привел к тебе Джакомо Казанову? Мне облачить его в рясу священника? Пусть ждет тебя у алтаря? — Он засмеялся. — Да брось ты… будет весело. Неужели ты забыла, как развлекалась в этом местечке? Любовь — игра, Катерина.

— Вот именно. Именно поэтому мне и нужна твоя помощь. — Я приблизила губы к решетке. — Мне нужно, чтобы ты нанял для меня шпиона.

— Что-что? — Его покрасневшие глаза округлились от изумления.

— Да. Шпиона. Чтобы проследить за Джакомо. Я думаю… мне кажется… я точно знаю, что он закрутил интрижку.

— Если ты в этом уверена, что еще ты хочешь узнать от шпиона? — Он пожевал свой палец. От этой вредной привычки кожа вокруг ногтя была обкусанной и красной.

Откровенно говоря, разумное замечание. Брат оказался умнее, чем я думала.

— Мне известно о самом факте измены, но больше ничего я не знаю, — объяснила я. — Насколько он ею увлечен? Или это просто забавы ради? Понимаешь, — было трудно признаться, зная, что Пьетрантонио может поднять меня на смех, — мы с Джакомо тайно поженились.

От этого известия Пьетрантонио оскалился. Да, ему это казалось отличной шуткой. Но ему удалось себя остановить, когда он увидел, что я не улыбаюсь. Взгляд его смягчился, и я ощутила, что в глубине души он все-таки меня любит.

— Bene, — ответил он. — Я тебе помогу. — Он жестом попросил меня наклониться ближе. — Я знаю отличного шпиона. Он из семьи Гримани, но у родных нет денег. Он с готовностью возьмется за эту работу.

При упоминании имени реально существующего человека, настоящего шпиона, меня охватила паника. Больше это уже была не фантазия, существующая только в моем воспаленном воображении.

— А он умеет держать язык за зубами? — поинтересовалась я, нуждаясь — кто бы мог подумать — в заверении своего братца. — Джакомо не должен ничего знать о том, что я затеяла! — Я обхватила голову руками и закрыла глаза. Неужели я на такое отважилась?

Мой брат протянул руки через решетки и убрал мои руки с глаз.

— Доверься мне, — он взял меня за запястья. — Казанова никогда ничего не заподозрит.

Глава 64

— Ты принес отчет шпиона? — спросила я у брата, когда неделю спустя мы встретились в комнате для свиданий. Я понимала, что он пришел в монастырь так скоро не потому, что соскучился по мне.

— Принес. — Он похлопал по карману бриджей. — Но это влетит тебе в копеечку.

— Ну еще бы! — Я сунула руку себе под юбку, в карман. — И сколько?

— Десять цехинов.

— Сколько? — Это почти все деньги, которые у меня были. Деньги, которые мне дал Джакомо. Память вновь вернулась к той последней ночи на площади Кампьелло Барбаро. К тому, как прижималось мое тело к стене сада. Я вспоминала наши сердца, бьющиеся в унисон. Нашу любовь и отчаяние. Волна желания накатила на меня прямо здесь в монастыре, в комнате для свиданий. Я готова была пойти на все — заплатить любые деньги, — чтобы вновь ощутить подобное.

— Не забывай, — продолжал мой брат, — синьору Гримани пришлось заплатить за полученную информацию. Неужели ты думаешь, что слуги, которые хранят все секреты, просто так развяжут языки?

— Я не сомневаюсь, что и тебе ему придется заплатить. — И все расходы лягут на мои плечи. Я заметила, что на щеке и подбородке брата начала пробиваться щетина и глаза у него блестели. Скорее всего, он был пьян.

— Да, я взял себе небольшой гонорар… как его агент, — густо покраснел Пьетрантонио. Раньше я ничего подобного не замечала. На его лице отразилось смущение оттого, что он наживается на своей сестре. Кто бы мог подумать, что он способен испытывать стыд?

— Ты сама прочтешь, какую ювелирную работу проделал для тебя синьор Гримани, — продолжал он. — Ему удалось разговорить служанку монашки, Лауру, и она рассказала все.

— Ох! Значит, ты читал отчет? — мне хотелось его задушить. Каждое новое слово, слетавшее с его губ, подогревало во мне ярость.

— Нет! — Он достал отчет и сунул его через решетку. — Смотри… он запечатан. Он просто… посвятил меня в кое-какие детали. — Казалось, что брат едва сдерживает смех.

Я схватила отчет и спрятала его в карман. Что бы ни было написано на этих листах, казалось, от унижения оно прожигает во мне дыру. Когда я увидела, что на меня никто не смотрит, я выудила десять цехинов и просунула монеты через решетку. Пьетрантонио с такой поспешностью схватил их, что они исчезли, не успев появиться.

Мне было ясно, что уж он-то точно знает, как быстро их потратить. И если я вновь попрошу его о помощи, он потребует еще больше.

Я поспешила в свою келью, плотно закрыла за собой дверь. Опустилась на пол и стала читать. Не знаю, почему на пол. Может быть, для того, чтобы спрятаться за кроватью, если кто-то войдет. Или потому, что в тот момент пол показался мне подходящим местом. Чтобы сидеть низко и не упасть.

Я оторвала печать.

Глаза пробежались по первым предложениям. Почерк оказался косым, похожим на паутину.

Я делаю это не ради денег… нет, я искренне хочу помочь сестре Пьетрантонио — такой достойной невинной девушке, запертой в монастыре, — проследить за ее супругом, впавшим в блуд.

Я перескочила на середину страницы. Меня интересовало только то, что удалось выяснить синьору Гримани. В конце концов мне удалось добраться до сути отчета:

Синьорина Капретте, я записал сказанное слово в слово, как я его услышал. Все написанное — правда, по крайней мере меня в этом заверили. Да и зачем мне что-то придумывать? Я же не писатель и не возлюбленный.

Далее приводятся показания Лауры, служанки сестры Морозини в монастыре Санта Мария дельи Анджели на острове Мурано:

«Сестра Морозини и Джакомо Казанова встречаются как любовники в casino в саду на старой вилле да-Мула. Это casino принадлежит еще одному любовнику этой монахини — я не могу назвать его имени. Он француз. Богатый, но некрасивый. Синьор Казанова не богат, но очень красив.

— А как сестре Морозини удается сбегать из монастыря?

— Она из знатной семьи и поступает так, как ей заблагорассудится. Она платит аббатисе, чтобы та закрывала на ее отлучки глаза. Мы с сестрой Морозини выскальзываем через черный ход на кухне, который выходит на боковой канал. Там нас всегда ожидает гондольер француза и увозит нас. Почему он помогает своей любовнице встречаться с другим любовником? Я никогда не отваживалась спрашивать!

Часто мы очень поздно покидаем монастырь, потому что нас задерживает чрезмерное тщеславие сестры Морозини: у нее очень длинные ногти. Она настаивает, чтобы я полировала их специальной палочкой, покрытой замшей. А ее волосы… мне приходится менять прическу три или четыре раза, пока она не будет удовлетворена. Я припудриваю и нарумяниваю ей лицо. Она наносит духи с запахом роз, которые хранит в хрустальном флаконе. Она уверяет меня, что их придумал сам французский король и лишь немногие в целом мире достаточно богаты, чтобы владеть подобным сокровищем. Это подарок от ее любовника.

Мне кажется, что она тратит столько времени, чтобы привлечь внимание синьора Казановы, возбудить в нем желание. Предвкушение. Casino декорировано как храм любви. Вдоль стены располагаются зеркала в окружении зажженных свечей. На столах лежат книги с гравюрами, на которых в разнообразных позах изображены совокупляющиеся любовники. Все это — для возбуждения страсти.

Они обедают наверху, вкушают французскую еду, вино, шампанское, а потом вместе проводят ночь. Сестра Морозини всегда уходит перед восходом и возвращается в монастырь еще затемно. Синьор Казанова спит до самого обеда. Должно быть, он устал от приложенных усилий! Я сплю на полу и часто просыпаюсь от звуков, которые они издают, когда занимаются любовью. У него неуемная энергия. Не каждой женщине так везет!»

Ох! Читать эти слова… эти отвратительные доказательства, написанные рукой незнакомого человека. Я смяла отчет и прижала этот комок боли к животу. Стиснула зубы: мне хотелось выть, но я понимала, что нельзя. Вместо этого я встала на четвереньки, как собака, и заплакала в молчаливые половицы, царапая их, пока не загнала под ногти занозы и пальцы не начали кровоточить.

В тот вечер я поклялась, что убью обоих. Убью Джакомо и Марину.

Но на утро я придумала кое-что получше.

Глава 65

Через неделю меня приехала навестить Джульетта. На удивление одна. В нашем кругу подобные вольности были не приняты: недопустимо для девицы выходить на люди одной.

— Меня должен был сопровождать Пьетрантонио, — неловко оглядываясь по сторонам, объяснила она, — но в последний момент он прислал записку, что занят.

Неужели Пьетрантонио просто не захотел встречаться со мной? Неужели он не получил отчета от шпиона, за который я заплатила неделю назад — заложив золотые сережки в форме полумесяца, которые отец привез мне с Крита? Я была готова платить любую цену за новости.

Я проглотила свои страхи и протянула руки к Джульетте через решетки. Она тепло пожала их.

— Расскажи мне, — спросила я ее, — ты переписываешься со Стефано? А он тебе пишет?

— Нет-нет, Катерина, — ответила она, убирая руки и заливаясь румянцем. — Я не могу этого допустить.

— Почему? Разве не ты писала мне, что подумала, что…

— Тихо, Катерина, пожалуйста… тише! — взмолилась она. В ее густо-медовых глазах плескалась паника. — Я не могу поддаться такому искушению. Ты же знаешь… и я понимаю… что Стефано мне не пара. Наши семьи слишком… разные… я это отлично поняла, оказавшись дома.

— Но, Джульетта, — стояла я на своем, ощущая разочарование, что придется признать, что опасения ее не безосновательны. — Он явно тебя любит, а ты любишь его…

— Нет! — Она покачала головой, как будто отгоняя демонов. — Это невозможно. — Она выдавила улыбку. — Ой! — выдохнула она. — Чуть не забыла! Пьетрантонио передал мне для тебя письмо. — Она незаметно огляделась, потом достала из кармана конверт.

Я увидела знакомый почерк. Отчет моего соглядатая. Какое облегчение! Но внутри кипела ярость на брата. Какой же идиот! Как он мог! А вдруг бы Джульетта узнала, чем я занимаюсь? Или, может быть, именно поэтому он его ей и вручил? Чтобы закрутить интригу. «Любовь — это всего лишь игра».

Джульетта просунула письмо под решеткой. Я тут же выхватила конверт. И потом, заметив, что аббатисы рядом нет, и не в силах противостоять искушению, сломала печать:

Далее приводятся показания синьора Буманьере, владельца casino возле Сан-Моизе:

«Синьор Казанова арендовал у меня casino до самой Пасхи. Глупец! Он признался, что сказал своей любовнице, что у него есть casino в Венеции. И теперь ему приходится срочно снимать домик, чтобы его выдумка походила на правду.

Мое casino производит хорошее впечатление. Я украсил его, чтобы все услаждало взор и вкус: стены выложены фарфоровой плиткой, на которой изображены все шестнадцать радостей любви, на стенах и потолке — зеркала, чтобы в них отражалось счастье, которое любовники находят в объятиях друг друга.

В первую ночь, которую синьор Казанова провел в моем casino, он попросил меня приготовить ужин на двоих из восьми блюд. Он любит хорошо приправленные блюда, возбуждающие страсть: дичь на ребрышках, соленую треску, сыр с плесенью. Но на следующее утро я увидел, что ужинал он в одиночестве. Понимаете, всю еду наверх поднимают на лифте, оборудованном в одной из стен. Я никогда не вмешиваюсь в то, что происходит наверху. Я понял, что он меня проверяет — что, право же, смешно, ибо я готовил и для более важных господ!

На следующую ночь он попросил меня приготовить очередной изысканный ужин из дичи, рыбы, трюфелей, устриц, еще подать фрукты, фруктовое мороженое и бургундское вино. Этот ужин, я уверен, он съел вместе с любовницей. Я видел ее собственными глазами. Но лица я так и не разглядел, потому что дама прибыла в маске, и скажу больше… переодетая в мужское платье. Было ясно, что она не хотела, чтобы кто-то узнал, кто она.

Дама покинула casino до рассвета. Я видел, как ее гондола направилась по Большому каналу, но это все, что я о ней знаю. Синьор Казанова хвалился, что она настоящая красавица. И показал мне тапочки и ночной чепец с французским кружевом, которые он для нее купил».

— Катерина! — воскликнула Джульетта. Несколько посетителей повернули голову в ее сторону. Она тут же понизила голос и придвинула стул поближе к решетке. — Что ты там читаешь? Я не стала бы отдавать тебе это письмо, если бы знала, что оно тебя опечалит!

— Все в порядке! — ответила я, вытирая слезы дрожащими пальцами. — Ты ни в чем не виновата.

— Что там? — допытывалась она. — Ты должна мне сказать.

— Джакомо… Джакомо завел себе другую любовницу, — призналась я ей.

У кузины округлились глаза, она была ошеломлена.

— Откуда ты знаешь? Это в письме написано?

— Да. Я попросила Пьетрантонио… проследить за ним.

Джульетта облегченно улыбнулась, полагая, что письмо от моего брата.

— Катерина. Ты же знаешь, что не стоит доверять словам Пьетрантонио.

— Нет… я уверена, что это правда. — Я понизила голос до шепота: — Это моя знакомая. Монашка. Живет здесь, в монастыре.

— Здесь? — Джульетта была настолько удивлена, что забыла понизить голос. Матушка настоятельница, которая показалась в противоположном углу комнаты, резко обернулась и сердито на нас посмотрела.

— Тсс, — я сделала знак Джульетте, чтобы она наклонилась ближе. — Она сбегает из монастыря и втайне встречается с ним. Она знатного рода, очень богата и привыкла покупать себе все, что хочет. — По щекам у меня побежали слезы. Все было так ужасно и так несправедливо!

Джульетта протянула мне носовой платок. Она прекрасно знала, что я не ношу платков. Она же всегда носила четыре: один — чтобы вытирать фрукты, еще один — утираться после фруктового мороженого, шоколада или кофе. И еще два — для носа.

— Но почему… почему он выбрал монашку? — спросила она.

Я вытерла лицо и стала комкать ее платок.

— На праздники он приходил в церковь, чтобы увидеть меня. Он прятался в толпе. Она заприметила его и увела. Во всяком случае, мне так кажется.

Джульетта ненадолго задумалась. Она не находила что сказать. Она всегда выжидала, пока не будет полностью уверена в том, что хочет сказать.

— Может быть, — предположила она, — он выбрал себе монашку потому, что она не может быть ему женой. Подумай об этом, Катерина. Подумай обо всех красавицах Венеции. Зачем связываться с тем, кто заперт в монастыре на всю жизнь? А так он может развлекаться, как… как, я слышала, любят поступать мужчины… но это ненадолго. В этом есть своя прелесть.

Подобное объяснение ее вполне удовлетворило. По всей видимости, она решила, что благодаря своему летнему приключению стала умудренной опытом женщиной.

— Ты действительно так думаешь? — в отчаянии спросила я.

— Да, — заверила она. — Stai calma[57]. В конечном итоге все образуется.

Я вздохнула с облегчением. Вот для чего в жизни нужны лучшие друзья: чтобы поднять нам дух.

Даже когда они ошибаются.

Глава 66

Через две ночи, пока я прислушивалась, как дождь барабанил в окно моей кельи, неожиданно раздался стук в дверь. Пришла матушка настоятельница, поднесла к моему лицу маленькую лампу.

— Катерина, как хорошо, что ты еще не спишь. — На аббатисе была только сорочка и платье из грубой шерсти, в котором она казалась не такой уж важной особой. Ее тусклые каштановые волосы, которые она прятала под велон, были жидкими и коротко стриженными.

— Твоя кузина… Джульетта, верно? — продолжала она.

— С ней все в порядке? — испугалась я, бешено заколотилось сердце.

— Все в порядке, дитя мое. Она внизу. Говорит, что у нее для тебя срочная весточка. Кто-то захворал… слава богу, не твои родители. Какая-то подруга на материке. Фредерика.

Фредерика? На материке. Я стала лихорадочно соображать. Фарфалла. Джульетта имела в виду свою лошадь, Фарфаллу.

— Да, матушка настоятельница, — мягко ответила я. — Фредерика уже довольно пожилая. Вы не могли бы позволить Джульетте подняться ко мне в келью? Внизу слишком холодно и темно. А я… я бы отблагодарила вас за беспокойство. — О да, я научилась у Марины, как вести себя с аббатисой.

— Ну конечно же, — улыбнулась она. У двери матушка замешкалась, ожидая, когда я достану монеты из кармана. Потом она удалилась.

Не прошло и пяти минут, как я услышала поспешные шаги на лестнице. В конце коридора показалась моя кузина в теплом плаще, кожаных туфлях и с лампой в руках.

— Джульетта! — громко прошептала я, стоя в дверях своей кельи. Она подбежала ко мне.

— Ой, Катерина! — воскликнула она, падая мне в объятия. Она вошла, поставила лампу на пол, но даже не стала снимать плащ. — Ты должна мне помочь. Я не знаю, к кому мне еще обратиться.

— Что случилось? Фарфалла…

— Да… мне написал Стефано…

— Он написал тебе письмо? — Я не смогла удержаться и довольно улыбнулась, потому что только два дня назад она решительно уверяла меня, что они друг с другом не переписываются.

— Он передал мне записку через отца Людовико, — объяснила она и потерла руки над горящей у моей кровати свечой.

— Наш священник… в Сан Грегорио? — воскликнула я, удивившись еще больше. Мы обе обожали отца Людовико. Он был добродушным толстяком, с ужасными шишками по всему лицу… некоторые были размером с орех, но добрее и внимательнее человека мы никогда не встречали.

— Стефано не знал моего адреса, — объяснила Джульетта. — Как-то я упомянула ему название прихода, в котором я живу. А сегодня после службы, пока матушка не видела, отец Людовико передал мне письмо.

— Ты его принесла с собой? — поинтересовалась я.

Джульетта кивнула, доставая его из кармана. Когда она протягивала мне письмо, я заметила, что руки у нее все еще холодные и мокрые. Она преодолела весь этот путь под ледяным дождем. Я прочла то, что было написано на этом мягком и немного влажном листке.

«Джульетта,

прости, что осмелился тебе написать, хотя я прекрасно понимаю, что ты можешь счесть это дерзостью. Разумеется, я тебя не забыл. Как ты не забыла Фарфаллу. Она сама не своя с тех пор, как я забрал ее с виллы. В последнее время все соки из ее организма высасывают глисты: она исхудала и лишилась сил, печальный взгляд, горячее дыхание, и она постоянно ложится и встает, катается по земле от нестерпимой боли. Я боюсь, что так недалеко и до беды. Могу я попросить тебя, как друга, приехать ее навестить? Мне кажется, твое присутствие ее успокоит, даже если и не сможет излечить.

С уважением, Стефано»

— И что прикажешь мне делать? — воскликнула Джульетта, когда я отдала назад письмо. Она нежно сложила его и спрятала в карман. — Я нужна Стефано… я нужна Фарфалле, но я не могу уехать из Венеции, ничего не сказав родителям. Даже для того, чтобы сегодня прийти сюда, мне пришлось тайком выбраться из дому, когда они заснули. И как же мне добраться до материка?

— Тихо-тихо, — успокоила я, беря ее руки в свои. Я подозревала, что Стефано хочет, чтобы приехала Джульетта, больше, чем старая кобыла. И я желала им помочь. Я села на кровать и задумалась. Джульетта осталась стоять у окна.

— Тайком уехать не получится, — сказала я, — потому что ты слишком долго будешь отсутствовать. Тебе нужно придумать предлог для отъезда.

— Предлог, — эхом повторила она. Но в стратегии Джульетта была не сильна. Она с надеждой взирала на меня.

— Предлог… — продолжала я, — в котором нельзя усомниться. Что-то благородное. Что-то… — я замолчала, вспоминая места на материке, о которых я слышала. — Что скажешь о базилике Сан Антонио в Падуе?

— И при чем тут базилика? — спросила Джульетта. — Это церковь.

— Эту церковь посещают толпы паломников, стремящихся исцелиться, — продолжала я, в голове забрезжил план. — Верующие со всего мира едут туда, чтобы помолиться у головы святого Антонио. Или у его ног. Или у определенной части его тела. — Мы обе захихикали. — Скажи родителям, что тебе необходимо поехать туда, исцелиться.

— Исцелиться от чего? — удивилась она. — И почему со мной не могут поехать мои родители, если я больна?

— Твоя правда, — я задумалась над этим. — Может быть, исцелиться нужно не тебе. А кому-то другому. — Я встала и начала расхаживать по комнате.

Пьетрантонио.

Просто идеальный вариант. Ведь святой Антонио — его ангел-хранитель. По крайней мере один из них.

— А что, если… — придумала я, — мы предложим Пьетрантонио деньги — можешь мне поверить, он точно возьмет, — чтобы он сказал, что ему необходимо отправиться в Падую. Чтобы… духовно исцелиться. Одному богу известно… он может ухватиться за эту мысль! — Джульетта ободряюще улыбнулась мне. — Он спросит у твоих родителей: «Не могла бы моя милая кузина Джульетта отправиться со мной? Чтобы оградить меня от искушений. Чтобы вдохновить меня избрать лучший путь?» Ты же знаешь, все только и мечтают, чтобы он изменился. Если нам повезет, родители согласятся, чтобы ты поехала с ним.

— Если нам повезет, родители согласятся? — встревоженно переспросила Джульетта.

— Ну… ты должна постараться внушить родителям чувство вины, — подбодрила я ее, — из-за того, что ты пережила рядом с Джорджо Контарини, насколько они в нем ошибались… и насколько благотворно отразится на тебе эта поездка. Еще скажи им, что ты хочешь посмотреть картины, о которых ты постоянно говоришь… как там зовут этого художника?

— Джотто![58] — ответила Джульетта и впервые за ночь искренне улыбнулась. — Фрески Джотто в капелле дель Арена в Падуе, которые изображают жизнь Христа и Марии. Говорят, что эти картины заложили основы целой эпохи Возрождения. — Она счастливо вздохнула.

— Религия. Искусство. Когда ты приступишь к выполнению нашего плана, Джульетта, — сказала я, пытаясь вселить в нее уверенность, — ты должна убедить своих родителей, что эта поездка тебе нужна и что следует ехать как можно скорее.

Джульетта кивнула в знак согласия, но выглядела она испуганной. Ее личико, обычно розовое и пышущее здоровьем, — как будто ее жизненные силы пребывали в идеальном равновесии — побледнело.

— Я верю в тебя, Джульетта! — сказала я, эхом повторяя слова, которые придавали мне сил прямо перед тем, как меня отослали в монастырь. Я подошла ее обнять. — Я в тебя верю, — еще раз прошептала я в ее мягкие волосы, которые пахли теми тысячами дней, которые мы провели вместе в Венеции. — И в Стефано я тоже верю.

Глава 67

Я проводила Джульетту с нашим хитроумным планом, понимая, что не получу от нее известий — удался он или нет — еще несколько недель. Я собиралась каждую неделю присылать Кончитту по средам к ее дому, надеясь, в конечном итоге, дождаться известий.

В монастырь пришел ноябрь — самый суровый месяц в году в Венеции. Постоянно лил дождь. В этот день, когда мы сидели на хорах в церкви на заутрене, мы видели, как изо рта идет пар. Солнце только-только начало подниматься, приветствуя нас через окна восточной апсиды.

Я сидела, нахохлившись, рядом с Арканджелой. Священник, как всегда, опоздал. По-моему, он слишком много пьет. Обычно он что-то невнятно вещал с амвона, а ко времени вечерней службы уже просто брюзжал. Я редко его слушала.

Пока мы ждали, Арканджела и сама стала что-то напевать, мелодию, которую я раньше слышала от своего отца. Я наклонилась, чтобы получше расслышать. У нее был приятный, мелодичный голос, как будто Господь наградил ее этим талантом за ее горб.

Ах, Робин, милый Робин, Расскажи мне, как дамы…

Пела она по-английски. Многие слова я не разобрала. Но песня была такой грустной, что я догадалась, что она о безответной любви. В итоге сначала наш ряд, потом следующий замолк, пока ее песня не заполнила собой всю церковь. Мне показалось, что даже покойники, погребенные в церкви, перевернулись в своих гробах, чтобы ее послушать.

Порыв холодного воздуха — и песня прекратилась. Мы все обернулись. У дальней двери с высоко поднятой головой стояла Марина, грудь ее высоко вздымалась, а в лице сквозило самодовольство и удовлетворение. Я заметила, как на шее у нее что-то блеснуло. Толстая золотая цепь.

Она подошла к хорам. Я чувствовала розовые духи, которыми веяло от каждой складки ее рясы, когда она села напротив меня. Взгляд она отводила.

На золотой цепи висел большой овальный медальон с изображением Благовещенья Святой Богородицы. Я, не зная, что сказать, уставилась на нее, открыв рот. Даже со своего места я смогла узнать четкий, тонкий стиль художника, который нарисовал миниатюру на моем кольце — подарке от Джакомо. А его портрет? Неужели под этим толстым медальоном тоже скрыт его портрет?

«Venite exsultemus Domino…»[59]

Пришел священник и стал напевать первый псалом. Марина тоже пела, но я превратилась в камень.

Больше мне не нужны были шпионы. И подслушивать через трещину нужды не было. Этой драгоценностью она… они… посылали мне знак. Черным по белому, как в хорале.

Мне показалось, что меня сейчас вырвет прямо на пол. Ноги под юбкой непроизвольно дрожали. Арканджела положила руку мне на колено и придвинулась поближе, чтобы согреть. Мне стало жарко от стыда и ярости. Я отпрянула и выбежала из церкви. Мне показалось, что Господь меня оставил.

Глава 68

Я побежала в монастырь и швырнула кольцо в заполненный дождевой водой фонтан. Пусть его засосет в трубу. Плевать.

— Катерина! — из-под каменной аркады эхом раздался голос Марины.

Я не останавливалась.

— Катерина! Остановись!

Я обернулась. Да уж, мне хотелось сказать этой шлюхе пару слов.

— Почему ты убежала? — поинтересовалась она, когда подошла ко мне, запыхавшись и прижимая руку к сердцу. Она дрожала от холода и казалась на удивление человечной и ранимой.

— Вы прекрасно знаете почему! — выплюнула я.

— Ты ревнуешь к Джакомо? — негромко спросила она. — Не стоит.

— Почему? — воскликнула я, убежденная, что она врет. Но тем не менее я хотела услышать ее ответ.

— Любовь — это всего лишь игра, Катерина.

Где-то я уже раньше это слышала. Ах да! От своего братца. Эти двое — змеи в яме.

— Для меня это не игра, — застонала я. — Вы же знали… вы знали, что я…

— …считала себя женой Джакомо? Твоя правда. Но ты ошибалась. Такие мужчины не могут оставаться у юбки одной женщины. Я оказала тебе услугу.

— Что-что? Услугу? — я даже рот от удивления открыла.

— Ну конечно же. Его бы обязательно кто-нибудь от тебя увел. Неужели ты полагала, что он будет целых четыре года дожидаться тебя у дверей монастыря? Конечно же нет. А так ты можешь быть уверена, что он не женится на мне… или на другой женщине.

— Ах так… тогда мне стоит вас поблагодарить! — У меня чесались кулаки ударить ее. А еще захотелось достать из фонтана кольцо. Я представила себе, как оно лежит в холодной воде — одинокое и замерзшее. Я поклялась спасти его, как только Марина уйдет.

— Я боялась, что именно так ты все и воспримешь, — вздохнула она. — Именно поэтому я все от тебя утаила. Но теперь, когда ты поняла…

Я зашагала от нее прочь.

— Катерина! — крикнула она мне вслед. — Я могу тебе помочь! Могу устроить тебе встречу с Джакомо!

Я остановилась как громом пораженная. Она продолжала говорить мне в спину.

— Он признался мне, что не может не думать о своей былой любви. Он до сих пор тебя любит, понимаешь, — убеждала она. — Уверена, что он хочет доказать тебе свои чувства. И у меня есть идея, как воплотить это в жизнь.

Я вновь обернулась к ней лицом. Заметила, что ее черные шелковые тапочки — Марина редко обувала монашеские сабо — мокры от утренней росы. От холода лицо ее казалось мертвенно-бледным. Или причина в чем-то ином? Может быть, она кроется в страхе проиграть эту игру? Она возжелала меня; возжелала моего Джакомо. Да, для нее любовь — это всего лишь игра, и она хочет, чтобы в ее руках были все козыри.

— В эту субботу состоится бал-маскарад, — сказала она, как будто я могла об этом забыть.

Этот бал — самое важное событие сезона. Честно говоря, монашки и послушницы должны были оставаться за зарешеченными окнами и только смотреть на танцующих, но мы все равно много недель ждали этого события.

— Джакомо планирует прийти в маске и после бала встретиться со мной в casino, — объяснила она. — Но… а что, если мы переоденем тебя монашкой и пошлем вместо меня? Сделаем подмену и удивим его? Он будет счастлив!

— А вам зачем это? — У меня кружилась голова. Такая щедрость казалась бессмысленной. Сначала украсть моего любимого, а потом отдавать его назад? И тем не менее я не могла удержаться от искушения, которым она манила.

— Чтобы сделать приятное Джакомо, — ответила она. — Чтобы сделать приятное тебе. Я уже говорила тебе раньше, что мужчины любят новизну. Мы доставим ему удовольствие, и в то же время мы обе получим то, чего хотим.

— Что именно?

— Поработить его.

Глава 69

Для карнавала я нарядилась Коломбиной. Умной и хитрой любовницей Арлекина. У нее очень простой костюм: хлопчатобумажное платье служанки, кружевной воротничок и фартук, завитые локоны и кружевной чепец. В монастыре подобное платье найти оказалось легко, а Кончитта принесла мне из Венеции некоторые предметы, которых мне не хватало. Коломбина ходила без маски, но я напудрила лицо мукой.

— Вот так! — произнесла Марина, которая помогала мне в своей келье добавлять последние штрихи к моему костюму. — Давай приклеим сюда вот это. — Она показала мне крошечный шелковый кружочек, который держала на подушечке пальца. Я тут же вспомнила мушку, которая была приклеена у ее губы, когда она встречалась с Джакомо, — Убийца любви. Конечно же, и я хотела такую.

— Если приклеить возле глаза, это означает — неотразимая, — объяснила она, прижимая мушку вверху к скуле. Она убрала в сторону прядь волос и показала мне мое отражение в зеркале. Я удивилась, когда по телу пошли мурашки от прикосновения ее пальцев к моей коже. Мне так хотелось прикосновений, так хотелось любви.

— А вы что наденете? — поинтересовалась я у нее.

— Свою рясу, — ответила она. — Джакомо сегодня ожидает монашку. — Она коснулась своим пальцем с длинным ногтем моего лба и одарила одной из своих дьявольских улыбок.

Мы с остальными монашками и послушницами устроились за решетками в ожидании прибытия гостей. Я дождаться не могла, когда увижу Джакомо. В моем воображении он пришел сюда только ради меня. Он был моим драгоценным даром в этот вечер. А я стану даром для него. Даром, который, как я страстно надеялась, он примет с радостью.

Я просунула нос между решетками, чтобы вдохнуть сладкий запах жареных пончиков. Пламя свечей, зажженных во всех висящих вдоль стен канделябрах, плясало на начищенном серебре. В углу музыканты настраивали свои инструменты, издавая ужасные звуки. Я зажала уши руками и захихикала. Марина насмешливо улыбнулась мне. У меня появилось странное ощущение, что я играю какую-то роль в спектакле, где она лишь зритель.

Начали прибывать первые гондолы с посетителями в масках, и вскоре комната ожила от смеха и криков. Я увидела Арлекинов в ярких куртках и штанах, Полишинелей со вздутыми животами и горбами, скоморохов в черных испанских одеждах. Один костюм особенно бросился мне в глаза: Доктор Чума. Он был облачен в длинное черное платье, на лице маска в форме птичьей головы. Где бы он ни проходил, окружающие шарахались от него, как будто могли заразиться, находясь рядом всего лишь с костюмом Чумы.

Я пыталась разглядеть в толпе Джакомо, но не могла его отыскать. Мною овладело нетерпение. Ох, какая жестокая мука из-за решетки наблюдать, как все танцуют.

Марина прикоснулась к моей руке. Я ощутила, как волосы зашевелились на теле — отчасти от удовольствия, отчасти от страха неизвестности, которая ждала меня впереди.

— Вот он, — произнесла она, указывая мне на него глазами.

Я увидела, как толпа расступилась перед владельцем самого странного костюма. Высокий мужчина был облачен в широкую белую льняную тунику с широкими рукавами и широкие, очень длинные, волочащиеся по земле штаны. Белый чепец покрывал его волосы, уши и шею, а лицо скрывалось за белой маской. Прорези для глаз скрывал кусок газовой ткани.

— Вы уверены, что это он? — уточнила я.

— Да, — ответила она. — Он Пьеро. Персонаж французской комедии масок.

Джакомо взглянул на окна, за которыми мы сидели, но не стал засматриваться на нас. Наоборот, он схватил за руку какую-то красавицу в клетчатом костюме Арлекина и принялся танцевать с ней менуэт. Он двигался точно как неотесанный дурачок, делал вид, что поворачивается и падает, но успевал остановиться перед тем, как удариться об пол. Я встала, чтобы разглядеть его получше. Мне казалось, что он устроил этот спектакль ради меня. Или это все ради Марины?

— Осторожно! — предупредила я его.

Возлюбленный красавицы, тоже одетый как Арлекин, подошел сзади и стал колотить Джакомо деревянным мечом. Джакомо тут же схватил его за кожаный ремень и оторвал от пола. Как же он силен! Он перебросил Арлекина через плечо и побежал по комнате, ноги Арлекина в клетчатых штанах неистово молотили воздух. Мы кричали и визжали, глядя на это зрелище из-за решеток на окнах.

Кто-то мог и пострадать. Вперед наперерез выбежал один Полишинель, Джакомо упал. Арлекин свалился у него с плеча. Все трое стали бороться на полу. Джакомо рванул на Полишинеле сюртук, и когда это произошло, выпали накладной живот и горб. Я смеялась до колик в животе.

К ним с недовольным лицом подошла матушка настоятельница. Джакомо встал, отдал Полишинелю его накладной живот и горб и отвесил толпе последний театральный поклон. И только аббатиса собралась к нему подойти, как он развернулся на каблуках и кинулся прочь.

— Пора, — неожиданно сказала Марина.

— Пора? — от всего этого веселья мною все еще владела детская непосредственность. Мне пришлось переключиться, чтобы вновь стать женщиной, возлюбленной.

— Следуй за мной.

Глава 70

Марина увела меня из комнаты для гостей назад в свою келью. Зажгла единственную свечу у кровати, достала из комода сложенную рясу.

— Почему я не могу остаться в костюме Коломбины? — спросила я, вновь повязывая на талии фартук. Мне не хотелось встречаться с Джакомо в этой бесформенной черной рясе.

— Я же тебе вчера объясняла свой план, — ответила она, расправляя рукой грубую шерсть. — И обязательно отвернись от него, когда он войдет. В противном случае он сразу же тебя узнает. А ведь мы хотим, чтобы он в счастливом неведении попался в нашу ловушку.

— А вы уверены, что он обрадуется? — в последнюю минуту мной овладело сомнение. Я присела на кровать.

Марина подошла сзади и стала расстегивать платье.

— Какой бы мужчина не обрадовался, когда бы увидел такую восхитительную жену, как ты? — Она поцеловала мое голое плечо, и я задрожала от настоящего удовольствия.

Когда она закончила помогать мне натягивать через голову рясу и затягивать ее грубым кожаным ремнем, я взяла свечу и подошла к зеркалу.

— Ты никогда не выглядела так ужасно! — сказала я своему отражению в зеркале. И тем не менее я смеялась над собой. И была готова к приключениям.

— Наоборот — ты настоящая красавица, — ответила Марина в темноте. Голос ее был бархатный и восхищенный. — Ангел в черном. Пойдем, под навесом нас ждет гондольер. — Она задула свечу и набросила на меня тяжелый черный плащ.

Мы тайком скользнули по лестнице и побежали по пустому монастырю. Ночь была без звезд. На небе сгустились тучи, и холодный ветер раздувал мою рясу и плащ, как паруса. Когда мы шли через сад, серебристые листья оливковых деревьев дрожали и шептались нам вслед. Надвигалась буря.

Я увидела пустую гондолу, которую швыряло в бушующих водах. Как только мы достигли края канала, из-под навеса показался гондольер, одетый в красный колпак и кушак. Он запрыгнул в лодку, обхватил меня за талию, чтобы помочь сесть. Я задержалась у каюты, чтобы услышать от Марины прощальные слова.

— Будь осторожна, — предупредила она.

Я посмотрела на нее, сбитая с толку. Неужели мне угрожает опасность?

— Синьора, проходите в каюту, — велел гондольер, открывая для меня дверь каюты.

Я устроилась на мягком бархатном сиденье, укуталась в плащ. Холодная ночь уже стала пробираться под одежду. Я попыталась согреться предвкушением, маленьким огоньком внутри.

— Al casino[60], — услышала я наставления Марины.

Швартовые с глухим стуком ударились о лодку, когда их отбросили назад. Я услышала, как весло скользнуло в своей уключине. Лодка развернулась и стала неистово раскачиваться. Я отправилась в путь.

Глава 71

Через несколько минут я приехала. Как я догадалась, это и была вилла да-Мула. Меня окатило ледяным дождем, когда гондольер высадил меня из лодки. Пред собой я увидела высокую каменную стену, а в центре — проход с высеченными в камне удивительными животными и растениями: извивающимися змеями, плетущимися виноградными лозами, похожими на обезьян крылатыми созданиями. Мне показалось, что я очутилась в ином мире — может быть, где-то на экзотическом Востоке, исполненном обмана и желания. Я достала ключ, который передала мне Марина, отомкнула дверь.

Сад внутри представлял собой руины. Казалось, что кто-то давно разбил его, но перестал о нем заботиться: там был заброшенный фонтан, сейчас наполненный дождевой водой, неровные тропинки, выложенные кирпичом, медленно гибнущие растения. Я подошла к маленькому зданию, которое, как я поняла, и было тем самым casino. Колонны были сделаны из толстых колец, которые переплетались, словно змеи, со вставками из золотого стекла и лазурита. Я заметила свет на верхнем этаже и понадеялась, что это камин. Мои кожаные туфли и край рясы промокли.

Я взлетела наверх, гадая, ждет ли меня там уже Джакомо. Он ушел с бала раньше меня. Но когда я распахнула дверь комнаты наверху, она оказалась пуста. Сердце мое ухнуло вниз. Камин не зажигали. На каминной полке я нашла трутницу и щепки, и, промучившись минуту мокрыми руками, мне удалось высечь искру, чтобы вновь согреться! Нигде не бывает так промозгло холодно, как зимой в стоящей на воде Венеции.

Я осталась стоять спиной к двери, как и велела мне Марина, но было трудно бороться с искушением и не повернуться. Стены были оклеены обоями глубокого розового цвета, на них были изображены сучковатые деревья и цветущие растения. Я еще никогда не видела цветов больше и красивее, такого нежно-розового и белого цвета. На ветках сидели экзотические птички. Мебель была блестящая, выкрашенная в ярко-красный, зеленый и золотой цвета. Я решила, что это lacquer[61], я слышала, что в Китае есть дерево, которое называют лаковым деревом. В алькове стояла позолоченная кровать, накрытая роскошным красным шелковым парчовым покрывалом.

Ожидание Джакомо показалось вечностью. Я ощутила, как вспотели подмышки. Вот-вот мы воссоединимся после четырех месяцев разлуки! Я стала отгонять от себя мысли о Марине. Когда он увидит меня снова, Джакомо вновь будет мой.

После получаса ожидания я услышала, как хлопнула на ветру входная дверь. Нетерпеливые шаги по лестнице. Я ухватилась за каминную полку, чтобы не упасть, и отвернулась к стене. Сердце мое билось легко и быстро.

— Прости меня, — услышала я его голос, когда он приближался ко мне. — Сегодня мне невероятно везло в карты. — Он обнял меня за талию, чтобы развернуть к себе лицом. — И судьба до сих пор ко мне благоволит, дорогая моя.

Я повернулась к нему лицом, улыбаясь тому удивлению, которое он испытает. Он отпрянул.

— Джакомо? — Разумеется, я точно знала, кто он, но он до сих пор не снял с себя белую маску Пьеро.

Он молчал, я заметила, как он дрожит.

— Джакомо! — Я потянулась за его рукой, но он отдернул ее.

Он упал на кресло у камина и, казалось, превратился в камень.

— Ты… ты, должно быть, изумился, застав меня здесь, — испуганно произнесла я, запинаясь. И тут же поняла, что план не удался. Марина предвидела, что он меня отвергнет и ее победа надо мной будет полной. — Я… я удивлена не меньше твоего. Я понятия не имела, кто… с кем я встречаюсь здесь сегодня вечером.

Он продолжал молча смотреть в холодный мрак. Это было мучительно. Я села напротив него и склонила голову. Кающаяся монашка.

В конце концов он развязал платок, который держал его маску. Я ощутила, что вновь могу дышать, когда увидела его настоящее лицо. Я улыбнулась, но на лице его было написано разочарование. Кожа его под маской тоже была выбелена мукой, поэтому он казался больным, а зубы желтыми.

Наконец-то он нарушил молчание:

— Прости меня, ангел мой. Я просто поражен подменой, которую вы затеяли.

— Если ты недоволен, — воскликнула я, — я в отчаянье!

— Как я могу быть недоволен, когда вижу тебя. Как ты могла такое подумать? Но… меня обманули. И как же тебя уговорили надеть это одеяние?

— Моя приятельница — сестра Морозини — сказала, что ее счастье зависит от того, что я сделаю для нее это одолжение. — Ложь полилась полноводной рекой. — Как я могла ей отказать? Она нарядила меня в свою рясу, ничего не сказав о том, что здесь будет происходить. Это была всего лишь невинная игра — чтобы тебе угодить. Я в этом уверена!

Я вскочила с кресла и пала к его ногам. Положила голову ему на колени, но чувствовала, что каждая мышца его натянута. Обмана он простить не мог.

Он взял меня за подбородок, чтобы посмотреть в глаза.

— Ты ей обо мне рассказывала? Ты выдала нашу тайну? Потому что я ей о тебе никогда не говорил!

— Нет-нет! Конечно нет. Может быть, ей проболталась Кончитта. Я понятия не имею, как она узнала.

Он молчал, запутавшись в лабиринтах лжи.

— Ты любишь ее? — через минуту поинтересовалась я, шаря глазами по его лицу. — Любишь… Марину?

Он, пораженный, посмотрел на меня. Я ощутила, как у меня под руками задрожали его колени.

— Моя наивная девочка, когда я понял, что не могу жить с тобой, я не смог устоять пред ее чарами. — Наконец-то на шею опустилась гильотина. — Я безумно в нее влюбился.

Я дернула головой. Мне показалось, что все вокруг завертелось перед глазами. Я слышала его следующие слова, а душа моя как будто покинула тело.

— Но Марина в ответ сыграла со мной злую шутку и унизила. Если бы она любила меня так же, как я люблю ее, она никогда бы не причинила мне такую муку, послав тебя вместо себя.

— О господи, господи! — воскликнула я, хватаясь за живот. Я закрыла глаза, опасаясь, что меня сейчас вырвет. Я слышала, как Джакомо встал и подошел к камину. Когда я подняла голову, у него из носа струилась кровь.

— Джакомо! — закричала я, когда он стал поспешно искать носовой платок. — Что случилось?

— Отголоски моей детской болезни, ангел мой. Такое бывает, когда к голове приливает кровь. Не волнуйся.

Он подошел и сел, прижимая к лицу платок. Из-за носового кровотечения — жестокого напоминания о его детстве — он казался еще более разбитым. Но в то же время он смягчился по отношению ко мне.

— Катерина, — взмолился он, — попытайся меня понять. Я слаб. Да, я влюбился в Марину. Но ты же понимаешь, что я никогда не смогу на ней жениться — ведь она монашка. Ты же, с другой стороны, однажды выйдешь из монастыря. У нас будет достаточно времени, чтобы вновь разжечь нашу любовь.

Я сидела у его ног и пыталась осознать, что он говорит. Я до сих пор его жена? И через какое-то время он вновь осознает, что любит меня? Неужели это и есть любовь: ты зажигаешь огонь, после этого тушишь, затем вновь зажигаешь?

Он глубоко вздохнул, потом встал, чтобы уйти.

— Передай Марине, что она надолго оставила меня несчастным. — Он достал из кармана ключ и со звоном уронил на стол. Повязал маску Пьеро и повернулся к двери.

— Джакомо! Не уходи! — вырвалось у меня, когда я бросилась за ним следом. Повисла у него на руках, цепляясь за тонкую льняную тунику. — Я же люблю тебя!

— Катерина, я болен от печали. Я люблю тебя всем сердцем, но теперь я оказался в такой ситуации, когда меня самого стоит пожалеть. — Он отодвинул маску и поцеловал меня в щеку. Маска больно задела мне кожу.

Он так и оставил меня стоять — в этой смешной рясе. И поцеловал он меня как сестру. На улице завывал ветер, и ставни на окнах бились о стены. Я даже не знала, как вернусь в монастырь. Я об этом не думала. Слишком занята была тем, что безрассудно гонялась за иллюзией счастья и не предвидела того, что случится потом.

Глава 72

Венеция, 1774 год

Значит, таким был бесславный конец любовного приключения Катерины. Или она решила на этом закончить рассказ о нем. Она больше не обсуждала свою жизнь ни с Ледой, ни с кем-либо другим. Катерина предпочитала говорить о будущем. А особенно о малыше Леды, который должен был родиться уже через месяц.

Кто знает, куда отправят этого ребенка, когда он родится? Скорее всего, в сиротский приют возле Венеции или Флоренции. Марина обязательно что-то придумает. Это тайная миссия любой настоятельницы. Но прежде чем это произойдет, Катерина хотела, чтобы у малыша было несколько красивых вещичек. Набор тонких пеленок в колыбельку. Отороченные кружевами сорочки. Несколько кружевных чепчиков. Всякий, кто жил в Венеции, знал, что за подобными мелочами следовало отправляться на Бурано. Поэтому однажды августовским утром Катерина наняла гондолу и сказала Леде, что они едут в особенное место.

Остров Бурано располагался в трех-четырех милях от Мурано, и добраться до него было невозможно, не минуя монастырь Санта Мария дельи Анджели. Где-то уже через милю от северных берегов Венеции они заметили высокие кирпичные зубчатые стены. Катерина поморщилась. От такого зрелища ее стали одолевать мучительные воспоминания, но в то же время они были такими яркими, что она ощутила себя живой. В ее жизни давно уже не было ничего настоящего, радостного, кроме, разве что, недавнего появления Леды.

— Сыра хочешь, Леда? — внезапно поинтересовалась она, чтобы отвлечься от собственных мыслей. Она заняла себя тем, что стала доставать из сумки еду, которую взяла им перекусить, и отрывать дрожащими пальцами хлеб. Ее слегка подташнивало, и было жарко, как будто она слишком тепло оделась.

— Нет… grazie, я не голодна, — ответила Леда.

— Воды? Вина?

— Нет. — Леда видела, как стены монастыря медленно отступают за кормой лодки.

— Катерина… — она, как и догадывалась Катерина, не могла не спросить о самом главном, — в ту ночь в casino и закончилась ваша с Джакомо любовь? Вы смогли ему простить после того, как он признался, что Марина…

— …оказала ему мучительное одолжение? — резко оборвала Катерина. Менее унизительно произнести это самой, чем слышать эти слова из уст другого человека. У нее словно камень с души свалился — да, — когда она поведала Леде свою историю, хотя некоторые моменты до сих пор ранят, как осколки стекла.

— После той ночи все изменилось, — просто ответила Катерина.

В каюте пахло сыром и ее собственным потом. Она спрятала оторванный кусок хлеба назад в сумку. Совершенно не было аппетита.

Катерина, которую убаюкало размеренное покачивание лодки, очнулась от смеха Леды. Ставни были широко распахнуты, и девушка указывала куда-то в сторону лазурного моря.

— Смотрите! Посмотрите на ту колокольню! — вскрикнула она. — Она наклонилась.

Катерина выглянула в окно каюты и увидела возвышающийся среди мелководья остров Бурано. Ряды простых домиков были выкрашены в яркие цвета, ни один не похож на соседний, так что рыбаки с легкостью находили дорогу домой и в туман, и в дождь. Покосившаяся колокольня Сан Мартино на первый взгляд казалась нелепой.

— Эта бедная колокольня стала крениться вскоре после того, как ее возвели, — объяснила Катерина.

— Похоже, что жители Венеции не такие искусные мастера, как флорентийцы, — поддразнила ее Леда. — Брунеллески, Альберти, Микеланджело…

— На зыбких песках сложнее строить, чем на твердой почве, — ответила Катерина, поставив эту заносчивую флорентийку на место. — А ты попробуй возвести церковь, когда кругом вода!

Обе хохотали, когда лодка с глухим стуком причалила. Стайка детей на причале бросилась помогать пришвартовать лодку к ярко выкрашенному полосатому столбу.

Эти же ребятишки отвели их на главную площадь, где под холщовыми зонтиками располагались торговые палатки. Женщины всех возрастов сидели, сгорбившись над маленькими подушечками, которые держали на коленях. Пальцы их порхали в воздухе, водя почти невидимые иголки над кружевами. Катерина стала рассматривать груды готовых вещей, разложенных на столе. Она даже не решалась к ним прикоснуться — настолько белыми и тончайшими они были, — но Леда не смогла удержаться и взяла детский чепчик.

— Разве не прелесть? — воскликнула она, прикладывая чепчик к своей голове.

Катерина хотела пожурить девушку, но старушка за прилавком уже почуяла возможных покупателей.

— А… венецианцы за punta in aria[62]. Это самое лучшее.

— Воздушное кружево! — пропела Леда, разглядывая чепчик и пробегая пальцами по кружевной кайме. — Какое точное название!

— А вы знаете легенду, синьорина? — поинтересовалась у нее пожилая женщина. — Легенду о том, как возникло первое кружево?

— Нет, — улыбнулась Леда. — Расскажите.

Старуха была почти беззубой и такой сморщенной, что у нее практически высохла грудь. Но у нее были огромные, восхитительные глаза, как и у самой Леды.

— Давным-давно… много сотен лет назад, — задумчиво начала рассказ старуха, — жила в Венеции одна молодая женщина. Молодая, красивая и влюбленная. — Она кивнула Катерине, словно убежденная, что эта история похожа на историю Леды. — Любимый этой молодой женщины подарил ей морскую водоросль в знак своей любви. Но водоросли… они долго не живут, синьорина. А символ любви должен жить вечно, как и сама любовь. Поэтому молодая женщина взялась за нитку с иголкой, чтобы имитировать узор водоросли.

— Значит… — Леда с изумлением стала водить пальцами по кружевному чепчику, — эти узоры должны напоминать море?

— Вот именно, милое дитя.

Сейчас Катерина почувствовала, что не сможет устоять перед искушением и не купить этот чепчик. Он станет напоминать Леде о Венеции, о тех счастливых месяцах, которые они провели вместе. Она купила к чепчику и распашонку, набор отороченных кружевом пеленок и наволочек. У следующего прилавка она купила еще набор детских слюнявчиков.

— Grazie! — воскликнула Леда, когда продавщицы завернули последнюю ее покупку в чистую бумагу.

Катерина почти не сомневалась, что Леда понятия не имеет, сколько все это стоит. Ничего. Ей хотелось в этот день побаловать девушку, порадовать ее. Отходя от прилавков, обе улыбались.

Да… иногда за деньги можно купить чудо. Они с Ледой сели в тени небольшого мостика, сбросили обувь и свесили разгоряченные ноги над водой. Леда достала свои пастели и альбом для набросков и немного порисовала. Эти желтые, красные, зеленые и голубые домики вдоль канала так и просили, чтобы на бумаге запечатлели их яркие цвета. Катерина откинулась назад и закрыла глаза. Утро выдалось почти идеальным.

Дорога домой вновь проходила вдоль возвышающихся стен монастыря Санта Мария дельи Анджели. Катерина сделала вид, что пересчитывает лежащие у ее ног покупки, но Леда выглядывала из окна каюты, когда они проплывали мимо. Она вновь пристала к Катерине с вопросами.

— После того как Марина обвела вас вокруг пальца… Катерина, вы отступили? Позволили ей одержать верх?

— Понимаешь… нет… — неохотно ответила Катерина. — Все не так просто.

— Потому что кажется… только не обижайтесь… чем больше я узнаю, тем сильнее мне кажется, что она играет вами, как куклой. — Леда зарделась. — Разве я здесь не поэтому? Она просто заставила вас приютить меня?

— Нет-нет! — Катерина старалась сохранять спокойствие перед лицом такого обвинения. — Марина попросила меня об услуге. И я ее оказала. И очень этому рада, — твердо произнесла она, надеясь положить конец неприятному разговору.

— Услугу? — изумилась Леда, повышая голос. — Что вы могли задолжать этой злой женщине, которая раз за разом причиняла вам боль?

— Ох… это очень сложно, Леда. Есть вещи, о которых ты не знаешь… не сможешь понять, — внутри у Катерины все перевернулось.

— Мне кажется, что я уже начинаю понимать, — ответила Леда, качая головой из-за того, насколько она была слепа. — Я думаю, что я стала последней пешкой Марины. Способ продолжать вас контролировать… по неизвестной причине… много лет спустя.

— Нет-нет, Леда, все не так! — испугалась Катерина. Куда приведет этот разговор? Неужели Леда думает, что сможет обыграть Марину в ее собственной игре? Оставить ребенка? Но это безумие. — Марина просто попросила меня позаботиться о тебе, пока… пока все не закончится… пока не родится ребенок, а потом она ожидает, что ты вернешься в монастырь.

— Марина ожидает то… Марина попросила меня об этом… — Леда негодовала, как шестнадцатилетний подросток. — Что я ей должна? Ничего! Почему просто не постоять за себя?

— Basta! Хватит, Леда! — Катерина ощутила, как обрывает невидимые нити, которые могли ее сдерживать. — Значит, хочешь узнать, что произошло, когда я попыталась нанести ответный удар? Ты этого хочешь?

В голове у Катерины все смешалось. Она ощущала волны, которые плескались за бортом, как будто они плескались у нее в голове. «Да… я нанесла ответный удар. Боролась, пока чуть ее не убила».

Глава 73

Мурано, 1753 год

Джакомо оставил меня одну в casino. В ушах все стояли его слова: «безумно влюбился в нее… мучительное одолжение… я люблю тебя всем сердцем», и казалось, что душа моя разлетелась на осколки. Я пошла к кровати присесть, но отпрянула при виде красного шелкового покрывала, которое дразнило ложными обещаниями. Теперь я точно понимала, что Марина такая же лживая до глубины души: делала вид, что наряжает меня, а сама все это время оголяла. Я застонала и схватилась за живот. Ощутила, что внутри родился всхлип, готовый вот-вот выплеснуться наружу.

— Катерина!

Я резко обернулась. В противоположном конце комнаты, перед огромным зеленым шкафом стояла Марина. От двери она была ой как далеко!

— Что вы здесь делаете? — испуганно воскликнула я и съежилась за кроватью. Она походила на привидение, которое вплыло в комнату. — И как…

— Неважно… с тобой все в порядке? — Она направилась ко мне. Я понятия не имела, откуда она здесь появилась, но я точно знала, что она мой враг. Мне подсказала это моя кипящая кровь.

— Оставьте меня в покое! — закричала я.

Чтобы не позволить загнать себя в угол, я бросилась на нее и стала наносить кулаками удары ей в грудь.

— Убирайтесь отсюда! Убирайтесь! — вопила я, словно она могла прочесть меня, как открытую книгу, — мои мысли, мою душу, — и мне приходилось отбиваться от нее, чтобы она не смогла причинить больший вред.

— Катерина! — воскликнула она, пытаясь перехватить мои запястья. — Calma ti, calma ti[63].

Я упала ей на грудь, и она заключила меня в крепкие объятия. Мне так хотелось оказаться рядом с матерью, хотелось, чтобы меня обняли. Но я тут же отпрянула.

— Как вы сюда попали? — не отступала я, желая знать.

Она побледнела. Под глазами у нее залегли темные круги. Что бы она сегодня ни планировала, что-то явно пошло не так.

— Пойдем… — ответила она, — я тебе покажу. — Она протянула мне дрожащую руку.

Я последовала за ней в сторону зеленого шкафа. Она открыла створки, и я увидела внутри пустоту, задней стенки тоже не было. Вместо нее в стене находилась небольшая дверца. Ручка на двери имела форму маски: какое-то злобное животное с бронзовым кольцом в пасти. Марина положила руки на кольцо и толкнула дверь, чтобы открыть. Она протиснулась внутрь, я последовала за ней.

Я оказалась в темной кладовой без окон, на противоположной стене была еще одна дверь. Марина зажгла на маленьком столе свечу. Я разглядела диван, стоящий лицом к стене комнаты, из которой мы только что вышли. Еще было кресло и письменный стол. Достаточно мебели, чтобы провести здесь пару часов. Но зачем?

— Я не понимаю, — призналась я Марине. В пламени свечи ее чистая, белая кожа была совсем как у покойницы. Мне не нравилось находиться в таком замкнутом пространстве рядом с ней, как бы меня ни снедало любопытство. Я развернулась, чтобы сбежать через маленькую дверцу.

— Я наблюдала за вами, — призналась она.

Я повернулась к ней лицом, глаза мои метали молнии.

— Наблюдали за мной? Зачем? Как?

— Сейчас покажу. — Говорила она уверенно, как человек, который намерен во всем сознаться. Или, может быть, собиралась сделать вид, что готова во всем признаться. Я больше не верила ее словам. Я походила на потревоженную змею, готовую напасть и защитить себя.

Она встала перед диваном и сняла доску, которая висела на стене. За ней я увидела множество дырочек. Из соседней комнаты лился свет. Я недоуменно уставилась на нее.

— Посмотри в дырочки, — велела она.

Я села на диван и подалась вперед. Через дырочки я отлично видела основную комнату. Четко была видна кровать в алькове с красным шелковым покрывалом. На каминной полке до сих пор мерцала одинокая свеча.

— Значит… вы пришли сюда ради зрелища! — воскликнула я и почувствовала себя совершенно нагой. — И вам понравилось то, что вы увидели?

— Нет! Нет, не понравилось! Катерина… ты должна мне верить! — Она присела на краешек дивана. — После того, как гондольер отвез тебя, он вернулся за мной, чтобы я смогла насладиться, как я была уверена, счастливым воссоединением. Я спряталась в этой комнате. Когда мы увидели, что все пошло не так — что Джакомо почувствовал себя обманутым и оскорбленным, — я продолжала думать, что, если я ненадолго зайду, все смогу исправить. Я ждала, в душе надеясь, что два человека, которые любят друг друга, с наступлением ночи примирятся. Но… этого не случилось.

Я обезумела от ярости.

— Вы хотели, чтобы он меня отверг, — не врите мне!

Она обмякла, словно я ее ударила. Ох, как чесались кулаки. Я хотела убить ее прямо здесь, схватить эту свечу и ткнуть ее прямо в эту идеальную белую кожу. Я подумала о том, как Джакомо прикасался к ней, восхищался ею, предпочел ее мне. И я почувствовала, что меня вот-вот вырвет.

— Если раньше я и имела над ним власть, теперь ее нет, — прямо заявила она. Взяла доску и поставила на место в секретные пазы. Руки ее двигались неловко, но я гадала: не играет ли она. — Он меня станет презирать, когда поразмыслит над тем, что я сделала.

А если она права… я ощутила, как ярость перерастает в нечто иное. В чувство мести, смешанное с надеждой. Неужели Джакомо наконец-то увидит, кто она на самом деле?

Я не знала, что нас ждет после этой ночи. Но я поняла, что ничего не выиграю, если обзаведусь таким врагом, как Марина. Лучше подыграть ей: притвориться наивным ангелочком.

— Мне очень жаль, — произнесла я и посмотрела ей прямо в глаза, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Если бы Джакомо любил меня сильнее, мы бы обе сегодня не потеряли все.

— Не вини себя, — она подвинулась ближе. — Не твоя вина, что все так повернулось. — Она взяла меня за руку и положила голову мне на плечо. Я застыла.

Мне вспомнились сказанные ранее слова.

Она сказала: «Когда мы увидели, что все пошло не так…» Кто еще наблюдал за мною?

Глава 74

Следующие несколько дней я пряталась в своей келье в монастыре. Мне никого не хотелось видеть, особенно Марину. Наконец, в среду Кончитта вернулась из Венеции с письмом от Джульетты. Я тут же сломала печать — не терпелось узнать новости. Мне так нужно было перенестись в другое место, куда угодно, лишь бы подальше от этого несчастного монастыря. Туда, где еще существовала дружба и, возможно, даже любовь.

«Катерина, моя любимая сестричка!

Прости за ужасный почерк. Говоря по правде, я еду в экипаже домой. Сегодня в Виченце я купила маленький складной письменный столик, чтобы иметь возможность тебе написать. Не могла дождаться.

С чего же начать? Когда ты будешь это читать, уже пройдет целых две недели, как мы виделись с тобой в келье монастыря, а у меня такое чувство, что с тех пор прошла целая вечность.

Сначала я очень гордилась: ведь мне же удалось обмануть своих родителей. Я заплатила Пьетрантонио двадцать цехинов за помощь в осуществлении моего плана, который мы начали реализовывать две недели назад, когда мои родители вместе с твоим братом собрались на pranzo после обедни.

— Я тут подумал, — начал Пьетрантонио с серьезным видом, положив руку на сердце, — как мне хочется начать новую жизнь. Попросить святого Антонио об исцелении. О наставлении и так далее, и так далее.

Потом он скормил им историю обо мне:

— Мы с Джульеттой как брат и сестра. А для чего еще нужна семья, как не помогать в нужде? Молю вас отпустить ее со мной в Падую. Обещаю оберегать ее, как я оберегал бы Катерину. (От одного этого мне хотелось хохотать.) Ее тоже исцелит святой.

Господи, как же это было красиво!

Первым он убедил моего отца. Ты удивлена? Его настолько сильно мучили угрызения совести после того, что случилось с Джорджо Контарини, что я не сомневалась, что он готов был разрешить мне почти все. Мать уговорить оказалось сложнее.

— А что, если… — начала она. — Пьетрантонио, конечно, мы тебе доверяем, но Джульетта будет там одна… за ней будешь присматривать только ты…

И тут на помощь, сам того не осознавая, пришел твой отец.

— Сестрица, ты намекаешь на то, что Пьетрантонио может не сдержать своего обещания и не убережет Джульетту? — рассвирепел он. — Что у него так мало совести и чести?

— Нет-нет, братец, — стала убеждать она. — Конечно же нет. Просто материнские тревоги… боязнь за свою единственную дочь…

— Она может взять свою служанку, — отрезал он, — если уж ты так боишься.

— Элизабетту? — предложила я. — Я в любом случае ее взяла бы, чтобы помогала мне одеваться и укладывать волосы. — Ты же знаешь, что Элизабетта имеет виды на твоего братца. Я понимала, что она не станет следить за мной. На самом деле она будет только рада, если я исчезну.

— Тогда пусть отправляется и Элизабетта, — смирился мой отец. — Поездка в Падую пойдет тебе на пользу, милая. И не забудь воспользоваться случаем и посмотреть…

— Фрески Джотто! — улыбнулась я ему, и он засиял от удовольствия. — Я привезу тебе свои наброски, — пообещала я.

Voilà[64]. Дело сделано. Через два дня мы отправились в путь, отсрочка убивала меня, но не могла же я, как помешанная, бежать из Венеции. Тогда они бы заподозрили неладное.

Пьетрантонио сопроводил меня на ферму Стефано, которая находилась в маленьком городке к северу от Виченцы, под названием Тьене.

— И все усилия ради старой клячи, мда… — поддразнил он меня, пихая в живот, когда мы подъехали к скромной ферме.

Я отмахнулась от него и показала язык. Да, после десяти часов тряски в экипаже мы с ним действительно стали как брат и сестра.

Стефано прохаживался по дворику, разбитому перед домом, ожидая меня в этот холодный день. (Как только мы оказались на материке, я отправила к нему посыльного, чтобы дать знать о нашем приезде.) Он приветствовал меня, по-дружески расцеловав в обе щеки. Но тут вышла его матушка, Агнезина, чтобы познакомиться со мной. Казалось, она была настроена не слишком дружелюбно.

— Вы приехали навестить кобылу, синьорина? — Взгляд на Стефано, недовольно поднятые брови. Он в ответ вопросительно изогнул брови, как будто говоря: «Нет… я не стану ее прогонять».

— Да, синьора, я приехала повидаться с Фарфаллой, — ответила я как можно любезнее.

— А вы не хотели бы остановиться с братом в гостинице, в Виченце? — Просто, чтобы спросить, ведь Пьетрантонио уже развернул экипаж и уехал с Элизабеттой.

— Нет-нет, синьора, я предпочитаю пожить на свежем воздухе, рядом с Фарфаллой.

— А могу я поинтересоваться, синьорина, как надолго вы приехали?

Я вспыхнула от подобного неприветливого приема.

— Я пробуду здесь не очень долго, — запинаясь, ответила я. — И не стану докучать вам — вы меня и не заметите.

Очередной взгляд на Стефано, чье лицо было красным, как помидор.

— А по-моему, синьорина, мы все почувствуем ваше присутствие.

Она явно мне не доверяла. Ей не нравилось наше разное социальное положение, и, скорее всего, она боялась, что я играю с ее сыном.

Но довольно о ней.

Ферма оказалась простым местом, однако ухоженным. На первом этаже было всего две комнаты. Одна большая, с огромным очагом из камня, на котором они готовили всю еду и возле которого отдыхали. А в другом углу комнаты они держали свиней и овец!

Стефано объяснил мне, что животные в доме согревают его семью зимой. Немного противно, да?

На втором этаже располагалась огромная спальня матери Стефано, а по другую сторону от лестницы две спальни поменьше: его бабушки и собственно его комната. Слава Богу, его бабушка, когда я приехала, переселилась в мамину комнату, чтобы освободить покои для меня.

Как только я отошла от утомительной поездки, подкрепившись хлебом, соленым домашним маслом и чаем, я настояла на том, чтобы проведать Фарфаллу. Стефано отвел меня в ее стойло, в сарае за домом. (У семьи была еще одна рабочая лошадь, тяжеловес, Орсо.) Земля под ногами была мерзлой, и комья грязи казались мне настоящими камнями. Изо рта шел пар, и я поплотнее запахнула плащ, чтобы не замерзнуть.

Фарфалла тут же почувствовала, что я пришла, — она дернула головой и стала оглядываться. А потом заржала. Я подбежала к ней. Ноги у нее пошатывались, но она стояла — уже хороший знак. Она вытянула шею поближе ко мне и даже попыталась обнять, обвив головой мою шею. Но в итоге задача оказалась для нее непосильной, поэтому я просто почесала ее между ушами. Она протяжно, глубоко вздохнула.

На соломе на полу стойла я заметила вмятину с человеческий рост.

— Ты что, спишь с ней прямо здесь? — поинтересовалась я у Стефано.

— Да, — признался он. — Оказалось, что лучше уж спать рядом с ней, чем изнывать от беспокойства и неведения в доме.

— С тех пор, как ты мне писал, похоже, она поправилась, — заметила я. — Ты испробовал новые лекарства?

— Да, — ответил он, открывая калитку стойла, и я решила, что он ее будет кормить — хотя к овсу она почти не прикасалась. Фарфалла не сводила с него взгляда. — Все лекарство — это молоко с медом. Белое вино и черное мыло. Куркума, семена аниса, сера и спиртное. Ей стало лучше, но до конца она не излечилась. Я до сих пор каждый день вижу в ее навозе паразитов.

— А чем можно еще полечить? — спросила я. Фарфалла закрыла глаза, и Стефано стал поглаживать ее ресницы, что, казалось, она обожала.

— Осталось одно-единственное средство. Но я все не решаюсь. Сделать кровопускание из шеи.

— Тогда давай сделаем! — воскликнула я.

— Прямо в этом платье? — удивился он. Это было одно из моих самых простых шерстяных платьев, с кружевным воротничком и манжетами, но и оно было в тысячу раз красивее, чем грубые хлопчатобумажные платья его матери.

— Да, в этом платье, — ответила я. — У меня другого нет. — Я потупилась, ощущая, что меня осуждают за мое богатство, но я не в силах была это изменить.

— Нет-нет, Джульетта, — ответил он, кладя руку мне на плечо, когда я поглаживала шею Фарфаллы, откуда вскоре должны будут пустить кровь. — Ты неправильно меня поняла. Я очень благодарен тебе за то, что ты со мной… мне помогаешь.

Стефано подошел к ближайшему шкафу и достал большую стеклянную миску с глиной и небольшую серебряную шкатулку. Внутри лежал ланцет. Он зажег свечу и около минуты подержал лезвие над пламенем. Затем, пока я держала миску под головой Фарфаллы и пыталась отвлечь ее пустой болтовней, он надрезал крупную вену на шее лошади. Тут же хлынула кровь, ее каштановая грива мгновенно пропиталась кровью. Мы собрали в миску почти три кружки. И с гордостью могу признаться, что я даже ни разу не отвернулась.

После того как мы закончили процедуру, я прижала чистую тряпку к порезу, чтобы остановить кровотечение. Стефано пошел за маслом из семян льна, которое хранилось в другом углу сарая.

— Смысл в том, — стал объяснять он, дав Фарфалле попить масла из маленькой кружки, — чтобы с помощью кровопускания очистить ее организм от скопившейся в тканях жидкости, а потом маслом уничтожить оставшихся паразитов. Будем надеяться, что сработает.

Что ж… то ли благодаря лечению, которое он проводил ранее, то ли благодаря этой последней процедуре, которую мы проделали вместе… Фарфалла стала поправляться. На следующий день она поела овса и уже долго могла держаться на ногах. Каждое утро я протирала ее морду, голову, шею чистой тряпкой, а по вечерам Стефано подкладывал соломы, чтобы сделать ей подстилку помягче. Через неделю глаза кобылы заблестели, и мы знали, что она скоро поправится. Стефано вернулся ночевать в собственную спальню.

Все это время мы действовали как два товарища, ни словом не упоминая о том, что произошло между нами этим летом. Но когда я видела, как Стефано печется о Фарфалле, я поняла, что вновь и вновь в него влюбляюсь. В его доброту, нежность, верную любовь и привязанность. Со своей стороны Стефано свои чувства ко мне не демонстрировал, если таковые у него остались. У нас не было будущего, и я поверила, что он решил держаться от меня подальше. Только изредка я ловила на себе его взгляды — в сарае или через стол, когда семья вместе собиралась за столом. Его матушке это было не по душе, скажу честно! «Передайте мне соль», — с раздражением просила она, чтобы разорвать протянувшиеся между нами нити напряжения.

Поздно вечером перед отъездом я паковала вещи в своей комнате. Я испытала огромное облегчение, что моя поездка удалась — Фарфалла снова была здорова, — но в то же время мной овладела меланхолия. Мы со Стефано не стали разжигать нашу страсть, и только сейчас я смогла себе признаться, что именно на это я и надеялась.

В дверь негромко постучали. Я молилась, чтобы это не была его матушка, которая все вынюхивала.

На пороге стоял Стефано.

— Входи, — пригласила я. — Холодно в коридоре.

Он вошел и сел на кровать. В этой комнате кресел не было, поэтому я тоже присела на кровать, держась от него на значительном расстоянии.

— Мне жаль, что тебе приходится так спешно уезжать, — сказал он. — Мне бы хотелось, чтобы эта поездка запомнилась тебе не только тем, что мы пускали кровь лошади. — Он улыбнулся мне, но глаза оставались грустными-грустными.

— Ох, Стефано! — Я бессознательно положила свою руку на его ладонь. Казалось, так естественно его успокоить. — Позаботься о Фарфалле… когда мы вместе ее лечили — я была по-настоящему счастлива.

Он вновь улыбнулся. Но не своей обычной уверенной улыбкой, исполненной жизни и мальчишеского веселья. Он казался серьезным… и нервничал. Руки его дрожали.

— Джульетта, — начал он, — я понимаю, что все это… — он обвел жестом простую, тесную комнатушку, в которой мы сидели, — не то, о чем ты всегда мечтала, и я тебя совсем не заслуживаю…

Я приложила палец к его устам.

— Тсс, — прошептала я. — Довольно. Я уже говорила тебе, как я к тебе отношусь. — От этих слов он поцеловал мой пальчик, потом запястье и, не заметив ни тени сомнения в моих глазах, наклонился и поцеловал в губы.

— Я люблю тебя, Джульетта, — признался он. — Ты даже не представляешь себе, насколько сильно.

И после такого сладкого признания мы стали целоваться и ласкать друг друга по-новому. И это оказалось так приятно, так здорово. Хотя уверяю тебя, Катерина, я не поддалась искушению! «Всему свое время, — заверила я его, убирая его нетерпеливую руку. — Всему свое время».

На следующее утро я рыдала, когда прощалась с ним у экипажа.

— Ты вернешься ко мне? — прошептал он мне на ухо, крепко сжимая руки. — Пообещай, что вернешься!

— Обещаю, — сказала я, целуя его в шею и кладя голову ему на плечо в эту последнюю, долгую минуту прощания. — Я всегда буду к тебе возвращаться.

О господи! Я понимаю, когда пишу это письмо, что так и не сделала набросков для отца. Мне нечего ему показать. Может быть, оно и к лучшему — настало время рассказать всю правду».

«Настало время рассказать всю правду!» Я сложила письмо Джульетты, страниц десять исполненного ликования и написанного в экипаже послания. Что ж… может быть, для нее и настало время правды, потому что она получила то, что хотела. Клянусь, я была искренне счастлива за свою кузину и ту маленькую роль, которую сыграла в ее успехе.

Ах, если бы я получила то, что хотела.

Глава 75

Следующим вечером я уже собиралась ложиться, когда услышала, как в дверь поскреблись ногтями. Кроме Марины, некому!

Я уже хотела было не открывать. Но любопытство взяло верх. Они с Джакомо помирились? А может быть, она принесла мне от него послание?

Я на цыпочках подошла к двери, приоткрыла. На мне была только ночная сорочка и темно-розовый парчовый халат.

За дверью стояла Марина, настолько близко, что я ощущала ее теплую кожу, биение сердца в темноте. Марина все еще была облачена в рясу — вне всякого сомнения, вернулась с очередной тайной встречи с одним, а может, обоими своими любовниками.

Она протянула мне сложенный, но незапечатанный листок бумаги.

— Это от Джакомо, — объяснила она.

Я вырвала записку из ее рук. Подошла к письменному столу и зажгла лампу, чтобы прочесть послание.

«Катерина…

Я должен перед тобой извиниться за тот ужасный вечер, который мы провели вместе. Теперь я понимаю, что Марина всего лишь хотела, чтобы я был счастлив, а я был настолько глуп, что не понял, каким щедрым оказался ее жест. Я почувствовал себя недостаточно любимым, хотя на самом деле меня любили намного больше, чем я того заслуживаю. Я слабый и неидеальный человек, недостойный ни одной из вас. Ты сможешь когда-нибудь простить меня, ангел мой?

Джакомо»

Я перевернула письмо, понимая, что он ее простил. Он слепец и не видит, кто она на самом деле, и подозреваю, что он не видит и того, кто я на самом деле. Он не захотел копнуть глубже.

— Он умоляет меня помочь ему помириться с тобой, — сказала Марина, непрошеная ночная гостья. — Давайте послезавтра вместе пообедаем в casino.

— Нет, благодарю, — отказалась я. Сидеть рядом с этой парочкой, когда они будут любезничать друг с другом? Нет, спасибо!

Но Марина не унималась:

— Он молил меня привести тебя. И с тобой хочет познакомиться еще один человек.

Ага. Вот в чем дело.

— Еще один человек?

— Я когда-то тебе о нем рассказывала. Мой друг. Француз.

— Твой любовник?

— Да.

— А зачем ему со мной знакомиться? Откуда вообще он меня знает?

— В тот вечер он был со мной, наблюдал за вами из тайной комнаты. Он восхищен твоей красотой. Твоим умом. Он попросил меня познакомить с тобой.

Во мне кипела злость, но еще охватило и странное волнение. Сердце заколотилось. Я была тщеславна и жаждала восхищения.

— Зачем тебе делиться своим любовником?

Марина задумалась:

— Мой долг — доставлять ему удовольствие, а сейчас он желает познакомиться с тобой. Ты увидишь, какой он… остроумный и утонченный. Истинный француз.

Из отчета своего шпиона я уже знала, что этот француз урод. И понимала, что Марина лжет, по крайней мере недоговаривает. Но у меня мгновенно возник план.

Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный[65].

Я помнила это из Библии. И решила руководствоваться этими словами, как прохожие руководствуются светом зажженных ламп, которые мальчики носят по темным улицам Венеции. Я поеду в casino и очарую этого француза. Буду с ним флиртовать. И делать это буду прямо на глазах у Казановы.

Ревность испепелит его.

И может быть… мне даже удастся его вернуть.

Глава 76

Марина приправила салат. Она перемешивала листья с заправкой из уксуса, растительного масла, соли и перца, орудуя столовым серебром так, чтобы выгодно показать свои красивые руки с ямочками у локтей. Я сидела за маленьким столиком рядом с французским послом в Венеции, Франсуа Иоакимом де Берни. Напротив меня расположился Джакомо. Он умолял меня прийти в casino — так меня уверяли два дня назад, — но, кажется, весь ужин чувствовал себя неловко. Он постоянно вскакивал и бегал за слугой, чтобы пожаловаться то на то, то на это. «В устрицах песок… полента слиплась…» — ему трудно было угодить. И сейчас он сидел мрачнее тучи. Мне хотелось развеять его унылое настроение и в то же время хотелось, чтобы он заметил, как мои чары действуют на посла.

— Месье де Берни, — спросила я притворно веселым голосом, — а какое из приключений во время путешествий запомнилось вам больше всего?

Посол задумался над моим вопросом, продолжая уплетать за обе щеки салат. Сам он был неаппетитным субъектом. Неудивительно, что Марина с радостью готова была им с кем-то поделиться. У него был безвольный подбородок, к тому же подбородков было несколько. Он был лыс и носил парик, чтобы его лысина не бросалась в глаза. Перстни с изумрудами и рубинами сжимали его толстые пальцы и настолько врезались в плоть, что не видно было толстых золотых шинок. Тем не менее он был богат и покупал Марине свободный выход из монастыря. И она явно считала, что овчинка стоит выделки.

— Синьорина, — ответил он, его взгляд слишком долго задержался на моих обнаженных руках, — самый волнительный момент я испытал, когда увидел, что женщина получила la petite mort, хотя я к ней даже не прикасался.

Марина лукаво улыбнулась. Джакомо ей подмигнул. Я зарделась.

— А что означает la petite mort? — поинтересовалась я. — Маленькая смерть?

— Так французы называют оргазм, — объяснила мне Марина. — Оружие мужчины доводит женщину до исступления, не отбирая жизнь.

— Продолжайте, месье де Берни! — захихикала я.

— Да… однажды в Лондоне, лет пятнадцать назад, я пошел послушать Фаринелли-кастрата в Дворянской опере. Когда кастрат начал петь, его мелодичный голос был ни женским, ни мужским. Мне показалось, что я в раю. В какой-то момент он взял такую высокую ноту, что сердце мое растаяло и все мое тело испытало мучительное удовольствие. Я взглянул на сидящую рядом со мной спутницу, из глаз у нее брызнули слезы. Она взяла меня за руку и сказала: «Merci[66]. Я испытала с вами маленькую смерть».

— Но, месье, — сказал Джакомо, — она испытала la petite mort с вами или с Фаринелли? Это же он довел ее до вершин наслаждения. А вы просто наблюдали.

Де Берни нахмурился. Марина с упреком взглянула на Джакомо. Тот рисковал настроить против себя ее любовника, благодаря которому они имели доступ в casino, а сама Марина могла беспрепятственно покидать монастырь.

— Синьор Казанова, — обратился к нему де Берни снисходительным тоном, — я давно понял, что, наблюдая за любовниками, получаешь почти такое же удовольствие, как когда сам занимаешься любовью. Правда, случаются осечки — когда, к примеру, один из любовников слишком эгоистичен и чувствителен и не желает заняться любовью с влюбленной в него женщиной. — Его маленькие черные глазки заблестели.

Джакомо стал пунцовым, как помидор. Я не чувствовала подобного унижения с той ночи, когда братец мой занимался любовью со своей любовницей у меня на глазах. Де Берни явно намекал на ту ночь, когда он наблюдал за нами с Джакомо из секретной комнатки в casino.

— Синьорина, — де Берни, перестав обращать внимание на Джакомо, повернулся ко мне, — моя приятельница, сестра Морозини, доставила мне невероятное наслаждение, когда привела вас сегодня сюда. — Он промокнул салфеткой свои маслянистые губы. — Редко доводится так приятно провести ужин. С нетерпением жду нашей следующей встречи. Может быть, завтра… сестра Морозини?

— Завтра — слишком скоро. Катерина не может так рисковать и два дня подряд покидать монастырь, — вмешался Джакомо.

— Нет, могу! — Я почувствовала, что Джакомо начал ревновать меня к де Берни. Точно по моему плану. Я намерена была идти дальше.

— Катерина…

— Отлично, — перебил де Берни Джакомо. — Договорились. Завтра вечером. У меня есть французская книга, которую я хотел бы показать вам, двум красавицам. — Он прищелкнул языком. Он вел себя так вульгарно, что все его помыслы были видны как на ладони. — Она называется «Академия женщин». Мне кажется, она вас… развлечет.

Внутри у меня возникла паника. Неужели он ожидает, что мы с Мариной станем заниматься любовью у него на глазах? Или… обе будем заниматься любовью с ним? Нет-нет, я не позволю его толстым пальцам меня касаться. Я убеждала себя, что Джакомо вмешается, не позволив подобному случиться… вмешается и убережет меня от падения. Я же его ангел во плоти.

— А как же Джакомо? — мило поинтересовалась я. — Мы провели такой приятный вечер, было бы нечестно исключить его из нашей веселой компании.

— Синьор Казанова, прошу вас к нам присоединиться, — с насмешкой пригласил де Берни. Потом встал и пристально посмотрел на мое платье. — Самое приятное, когда удовольствием можно поделиться, — oui[67], синьорина?

Я зарделась и благодарно улыбнулась, полагая, что ловко просчитала всю ситуацию. Я не дала воплотиться в жизнь неприятному ménage à trois — ужину на троих, — и тем самым обеспечила себе встречу с Джакомо уже завтра вечером.

Но потом, встретившись взглядом с Джакомо, с изумлением заметила грусть в его глазах. Мне кажется, он понял, что меня склоняют к греху и это он подтолкнул меня к этому.

Глава 77

— Я уверена, что месье де Берни скоро придет. — Я заметила, как Марина тайком посматривает на зеленый шкаф, стоящий у стены.

Это происходило в casino на следующий день. В животе у меня похолодело. Мы почти час уже ждали посла. Ужин запаздывал.

— А я совсем не расстроюсь, если он вообще не придет, — заявил Джакомо, который присоединился к нам у камина.

Я заметила, что с каждой минутой он все больше и больше расслаблялся. Он снял шелковый сюртук, расстегнул рукава льняной сорочки. И положил руки на спинку дивана. У него были руки музыканта — жилистые и мускулистые. Я жадно смотрела на него, потом застенчиво улыбнулась. Когда-то он говорил: «Я восхищаюсь твоими ямочками, когда ты улыбаешься». Сейчас он ответил мне благодарным блеском в глазах.

Когда стрелки часов на столе продвинулись еще вперед, а месье де Берни так и не пришел, я начала гадать, неужели сегодня ночью исполнилась моя мечта. Если посол так и не появится, это ведь означает, что Джакомо будет принадлежать только нам — мне — целую ночь? Сердце радостно забилось. Я мечтала только о себе, Марины в моих мечтах не было.

— Может быть, поужинаем? — предложила я. — А месье де Берни присоединится к нам позже. — Я обращалась к дальней стене. Я была просто уверена, что он прячется там, в секретной комнате.

— Да, давайте ужинать, — поддержала Марина. — Скоро все остынет. — По ее отрывистым фразам было ясно, что месье де Берни удивил и ее. Он затеял какую-то свою игру. А Марине хотелось самой дергать марионеток за ниточки. Она встала, чтобы взять колокольчик и вызвать слугу.

Как только она вышла, Джакомо подался вперед.

— Я сам не свой, моя маленькая прелестница, — прошептал он, не сводя глаз с моего декольте. — Я как будто увидел тебя в первый раз. Ты превратилась в настоящую красавицу.

Я свела вместе бедра и ощутила, как от его слов меня захлестнула волна удовольствия.

Вернулась Марина, села в кресло. Джакомо откинулся на диване. Она расправила складки рясы и неловко заерзала. Я надеялась, что рядом с ней я казалась спокойной и красивой. Именно с этой целью я и надела вызывающее платье: она была облачена в черную шерсть, а я нарядилась в платье кремового цвета с глубоким декольте и широкими розовыми шелковыми бантами, пришитыми к корсету. Узкие рукава заканчивались кружевными манжетами и шелковыми бантами. На шее у меня тоже было кружево и лента — очень соблазнительно.

В дверь негромко постучали. Вошел слуга с простым ужином из яиц, холодного мяса, хлеба и вина. Мы, как голодные волки, набросились на еду. В конце концов Марина тоже расслабилась. Она вытащила серебряные шпильки, которые держали ее велон, и распустила каштановые волосы.

— Разве наша Катерина сегодня не красавица? — спросила она у Джакомо. Она встала со своего места и села рядом со мной в широкое кресло. — Перед ней невозможно устоять. — Она слишком много пила, слова легко слетали с мокрых от вина губ. У меня закружилась голова.

— Верно, — подтвердил Джакомо, глядя на нас обеих блестящими глазами. — А почему бы, Марина, тебе не показать, как ты не можешь перед нею устоять?

— Тебе бы хотелось этого, Катерина? — спросила Марина, нежно целуя меня в ушко.

Моим первым порывом было остановить ее — я же ее ненавидела? Мне нужен был только мой муж… Джакомо! Именно поэтому я сегодня здесь. Но в глубине души я, наверное, любила и Марину. Не могла перед ней устоять. Я уступила запретному желанию.

Ох! Какой же нежной может быть женщина! Ее губы, кожа, дыхание, язык — я растворилась в своих ощущениях, когда она занялась со мной любовью. Следующее, что я помню: как Джакомо вскочил с дивана и упал на колени. Он задрал мои юбки и зарылся лицом между ног. Он стал целовать меня в то место, которое правит поступками больше разума, и вместе они довели меня до такого пика наслаждения, о котором я и подумать не могла. Утонченность любовной игры заставляла меня кричать, и я не хотела, чтобы это заканчивалось.

Когда все кончилось, я взмолилась: еще!

Мы переместились на кровать. Мы с Мариной раздели Джакомо, все время смеясь и покрывая его поцелуями. Мы удерживали его, чтобы он с ума сходил от желания. И когда стало ясно, что больше сдерживаться невозможно, мы отпустили его и он взобрался на меня. Я обрадовалась тому, что он выбрал меня, чтобы войти. Я раскрыла объятия, и не прошло и минуты, как он отдал мне свою душу. В ту ночь я испытала оргазм второй раз. Марина сама себя ласкала. Казалось, она совершенно не ревнует к происходящему в комнате — для нее все это любовь, а любовь — всего лишь игра.

Наконец-то мы все трое отбыли в царство Морфея.

От боя часов я проснулась за час до рассвета. Но только я услышала часы: Джакомо с Мариной продолжали спать. Опьянение вином и желанием развеялось. В голове прояснилось. Что я наделала? Я же хотела, чтобы Джакомо был моим. Я хотела, чтобы Марина ушла.

Я повернулась и поцеловала Джакомо в мое любимое место, во впадину между ключицами.

— Я хочу от тебя ребенка, — прошептала я и сама удивилась, насколько глубоко я ощущаю эти слова. Я мечтала, что он проснется, нежно уберет упавшую мне на лицо прядь волос. Я мечтала, что он станет умолять меня о прощении и мы оставим Марину одну в холодной постели. А сами сбежим и…

Но Джакомо не проснулся. Я лежала рядом с ним и молча плакала.

Глава 78

Когда заключаешь соглашение с дьяволом, он ожидает за это платы. Чем больше я размышляла о том, что произошло ночью в casino, тем очевиднее становилось, что месье де Берни подарил Джакомо ночь со мной и Мариной, чтобы самому развлечься. То ли посол наблюдал из секретной комнаты, то ли просто не пришел — это стало настоящим подарком. Подарком, за который нужно будет заплатить. И я поняла, что в следующий раз Джакомо с нами не будет.

Только у меня не было ни малейшего желания подыгрывать.

— Месье де Берни хочет с тобой встретиться, — сказала Марина. Она нависла надо мной, сидящей за письменным столом, безжалостно пронзая меня этими словами.

Прошла почти неделя со времени нашего неожиданного «ужина на троих». Я, сожалея о случившемся, вернулась на рассвете выжатая, как лимон. В ту ночь удовольствие взяло верх над здравым смыслом.

— Я… не могу, — ответила я, опуская глаза в Библию, которую читала. Даже мысль о том, что месье де Берни будет рядом со мной, была невыносима. Я мысленно уже предназначила себя только Джакомо. Моему супругу.

— Ты должна пойти, — настаивала Марина. Она знала мое слабое место. — Ради Джакомо.

— Ради Джакомо? А при чем здесь он? — У меня было иное мнение. Как раз ради Джакомо я и должна оставаться непорочной. Быть верной женой.

— Если ты не придешь, месье де Берни подумает, что это Джакомо заставил тебя держаться от него подальше. Джакомо будет выглядеть неблагодарным ревнивцем и окажется в смешном положении. Ты этого хочешь?

— Нет.

Я со вздохом встала, начала одеваться.

Натянула старую сорочку, на которой спереди было большое жирное пятно. К ней подобрала свою самую ужасную юбку горчичного цвета, из-за чего кожа моя казалась болезненного землистого цвета. Расчесываться не стала, как и наносить духи. Я надеялась, что месье де Берни откажется от меня: я очень на это надеялась.

— Вот они… две мои красотки! — приветствовал он нас в casino. Посол расположился на диване, щелкал фисташки. Он бросал в рот маленькие ядрышки и облизывал соль с рук. На столе была уже целая гора шелухи.

— Боюсь, у меня для вас неприятные новости, — сказал он. — Садитесь.

Он раскрыл еще несколько орешков.

Сердце мое екнуло, я ощутила, как закружилась голова. Неужели что-то с Джакомо? Неужели он стал настаивать на своем приходе, а месье де Берни его как-то обидел? Джакомо по сравнению с этим могущественным толстяком был просто букашкой.

— О чем речь, дорогой? — Марина села к нему на диван. Взяла его за руку. Он стал обращаться только к ней, как будто совершенно меня не замечая.

— Я узнал, что на несколько месяцев мне придется уехать в Вену по важным государственным делам. Больше пока ничего не могу сказать — вскоре об этом заговорит вся Европа.

— Но ты же вернешься? — спросила Марина. В голосе звучало неподдельное беспокойство. Неужели она боится, что потеряет свои привилегии? Не сможет тайно покидать монастырь, получать драгоценности и подарки, не будет ходить в casino?

— Может быть, я даже не вернусь, — ответил он. — В этих делах я сам себе не хозяин.

Марина поджала губы. Я видела, как работает ее мозг, — она просчитывала, как эта новость отразится на ней. И я гадала, что это значит для меня. Если месье де Берни заберет своего гондольера, casino и деньги, Марина станет очередной бедной церковной мышью. Джакомо потеряет к ней интерес. Сердце сладко заныло от такой возможности. Но потом оно похолодело: а может быть, он забудет нас обеих, запертых в этих стенах на острове Мурано?

— Не грусти, моя крошка, — сказал де Берни Марине, целуя ей руки. — Сегодня нет причин грустить, когда мы здесь вместе, втроем. — Наконец-то он повернулся ко мне. — Может быть, немного развлечемся, Катерина?

Я вздрогнула:

— Ох… месье де Берни… В такой момент не до веселья! Мы обе в отчаянии от ваших новостей.

— Чепуха, малышка, — ответил он. — Ничто не поднимет мне настроение больше, чем последняя ночь, проведенная с двумя моими красавицами. — Он стал расстегивать сюртук, встал, направился к кровати. По дороге взял лежащую на столе книгу. «Академия женщин», предположила я.

— Нет, месье де Берни… — ответила я ему в спину, — у меня… у меня… месячные. Сегодня я не смогу к вам присоединиться. — Он повернулся ко мне, и я густо-густо покраснела.

— Ясно. — Он поджал губы от отвращения. Я видела, как его желание умирает прямо у меня на глазах. — Марина, пожалуйста, проводи Катерину вниз, вели гондольеру отвезти ее назад в монастырь. Я буду ждать тебя в нашем алькове.

— Разумеется, — ответила она, беря меня за локоть, как вонючую крысу, от которой необходимо было немедленно избавиться.

— Простите… я не смогла… — извинялась я перед ней, когда она тащила меня вниз по лестнице.

Мы дошли до двери. Неожиданно меня охватило странное чувство, что я в casino в последний раз.

— В следующий раз… когда придет Джакомо… конечно, я хотела бы к вам присоединиться, — затараторила я, пытаясь не отставать. Какая дура! На меня налетели порывы ветра, но я продолжала сопротивляться.

Марина открыла дверь в сад. Мне показалось, что я слышу шепот листьев.

— Катерина, ты мне больше не нужна, — прошипела она. — Месье де Берни уезжает… и я решила оставить Джакомо себе.

Она впилась мне в плечи своими длинными ногтями и вытолкнула в ночь.

Глава 79

После той ночи я… слетела с катушек. «Я решила оставить Джакомо себе». Из головы не выходили эти слова, и только на рассвете, когда я услышала пение птиц в лагуне, я поняла, что почти не сомкнула глаз. Измученная, я целыми часами выглядывала из окна кельи, всматривалась в свинцовую гладь воды и плакала. Я понимала, что если буду продолжать в том же духе, то рискую заболеть. Но мне было наплевать. Меня сломали.

Однажды утром я сидела у окна и увидела вдали, на фоне розовеющего неба, черную гондолу. Гондольер, чью сорочку, подпоясанную кушаком, надувал ветер, не мог удержать лодку в равновесии. Гондола раскачивалась из стороны в сторону, а он изо всех сил старался следовать курсу. Лодка приближалась к монастырю. Теперь я смогла разглядеть, что гондольер был довольно высоким. Он пришвартовал лодку. Неужели? Я прищурилась. Из каюты вышла Марина. Гондольер подарил ей последний, прощальный поцелуй. Джакомо.

Значит, вон оно что! Месье де Берни уехал из Венеции, а эти двое продолжают встречаться в пустом casino. И Джакомо сам стал гондольером для этой шлюхи.

Меня охватила невиданная доселе ярость. В неистовом отчаянии я стала мерить шагами комнату. Я стала, как умалишенная, писать самой себе записки. Наконец, несколько часов спустя — солнце уже высоко поднялось над горизонтом, и до меня доносился звон посуды — в трапезной накрывали к завтраку, — ко мне вернулось спокойствие. Я написала брату с просьбой о помощи.

Он спешно приехал на следующий же день и привез с собой Джульетту. Я не рассчитывала, что и кузина приедет.

— Катерина! — встревожилась она, когда увидела меня через окно комнаты для свиданий. — Пьетрантонио сказал, что ты написала какое-то странное письмо… да и выглядишь ты… ужасно! — Она протянула руку через решетку, чтобы успокоить меня. — Ты захворала? Может быть, пригласить тебе врача, чтобы пустил кровь?

— Нет-нет, со мной все в порядке, — ответила я, беря ее за руку. Как же приятно ее видеть, хотя это несколько усложняло мой план. Она была для меня воплощением ангела со своими темно-рыжими волосами и встревоженными карими глазами. Но мне казалось, что в последнее время мы живем на разных планетах. На ее планете никто не скажет тебе, что больше в тебе не нуждается.

— Я… я плохо спала, вот и все. — В дальнем конце комнаты я увидела Пьетрантонио, тот важно прогуливался мимо монашек. Подозреваю, что он решил: раз привез с собой Джульетту, чтобы та меня утешила, его миссия выполнена.

— Чем я могу тебе помочь? — спросила она. — Господи, у тебя ледяная рука. — Она прижала мою руку к своей щеке. — Ты же знаешь, что я все для тебя сделаю. Ты так мне помогла, сестричка. — Она улыбнулась и зарделась, и я ощутила, как под моей рукой ее щека стала еще более горячей.

— Ох… мне почти ничего не нужно, — ответила я, убирая руку, поскольку считала, что так будет правильнее, прежде чем начнутся потоки лжи. — Мне стыдно признаться… что у меня в комнате крысы.

— Крысы? — она округлила глаза.

Я ужасно себя чувствовала. Раньше я никогда не обманывала Джульетту. Может быть, кое-что недоговаривала. Но никогда прямо в глаза не врала.

— Да… крысы, — продолжала я. — Я тайком ношу из кухни сладости. Пончики, марципаны, печенье — хотела приберечь в комнате немного для себя.

Джульетта сочувственно закивала. Пока все шло гладко. Я говорила все живее и живее.

— И тогда появились эти крысы. Повылезали откуда-то из стен. Огромные. Каждая размером с половину моей ноги. Я всю ночь слышу, как они пищат и скребутся.

— Какой ужас! Бедняжка!

Я представила себе, как у Джульетты идут мурашки. Она ненавидела грязь: всех этих голубей, крыс и всякий мусор.

— Чем я могу тебе помочь? — вновь спросила она. Не успела я ответить, как она повернулась и неистово замахала Пьетрантонио, чтобы тот подошел к нам. Он поднял палец вверх, чтобы она подождала, отвесил поклон перед одним из зарешеченных окон и подошел к нам. Неспешно.

— Buon giorno, сестричка! Джульетта все уладила? — Он уселся в кресло и достал часы, чтобы свериться, который час.

— Пьетрантонио! — одернула его Джульетта.

Она явно намеревалась заставить его сосредоточится на моей проблеме. План мой сработал.

— У Катерины в комнате засилье крыс. И неважно, как они туда попали. Мы должны ей помочь.

— Крысы? — Брат изумленно изогнул бровь. И теперь я поняла, что это он станет помехой, а не Джульетта.

— Да, — подтвердила я. — Мне стыдно признаться аббатисе, она станет меня бранить, скажет, что я сама их туда приманила. Я подумала… что вы принесете мне мышьяка — я слышала, что это самая лучшая отрава для крыс…

— Отрава для крыс? — Мне не понравился взгляд Пьетрантонио. Брат пристально вглядывался в мое лицо. Я ощутила, как запылали мои щеки, когда я пыталась выдержать его взгляд.

— В гетто, — подсказала я. — Каса дельи Специали — аптека, где продается все. — Это аптека дяди Элии. И никто не узнает, кто купил мышьяк. — Мне много не нужно… всего для парочки крыс, может быть, десятка…

— Десятка? — Я заметила, как Пьетрантонио поджал губы.

— Она сказала: десятка, — подтвердила Джульетта. — Ей нужна отрава, чтобы извести десяток крыс. Конечно же, мы тебе поможем, Катерина. — Она взглянула на часы Пьетрантонио.

— Поехали… — Она положила руку ему на плечо. — Нам пора. Мы сможем заглянуть в гетто на обратном пути.

Она встала, наклонилась и поцеловала меня в обе щеки. Пьетрантонио продолжал сидеть, не сводя с меня глаз.

Глава 80

Венеция, 1774 год

— Но… — сказала Леда Катерине, — вы же… конечно, не хотели отравиться? Или кого-то отравить мышьяком? Например, Марину?

К вечеру они вернулись домой с Бурано, и Катерина закончила свой рассказ — она рассказала даже больше, чем намеревалась, — сидя в своем любимом кресле и глядя на море. Вокруг сгустилась ночь.

Катерина потянулась, чтобы зажечь лампу, но передумала и положила трутницу на стол. Решила, что пока им свет не нужен. Возможно, она проверяла Леду, когда заговорила о мышьяке.

— Понимаешь… я не хотела причинить вред, — заверила Леду Катерина с кривой улыбкой. — Я поняла, что Пьетрантонио разгадал мои планы. Я обезумела от бессонных ночей и отчаяния.

Леда облегченно вздохнула. Она откинулась на спинку кресла и положила руку на свой огромный живот.

— Иногда я тоже просто вне себя, — сказала она. — Когда тебе кажется, что о тебе забыли и ты один во всем мире.

— Ты хочешь сказать, что тебе казалось, что Филиппо забыл тебя? — мягко поинтересовалась Катерина.

— И Филиппо, и мой отец, — призналась Леда. — Покинута-позаброшена и забыта. — Она даже не расплакалась, как боялась Катерина. Казалось, что эти мысли ее не покидали ни на минуту, поэтому уже и не трогали.

Какое-то время они молчали. Они научились вместе молчать, чем уютнее им становилось друг с другом.

— В глубине души я верила, — продолжала Леда, — что однажды Филиппо приедет и найдет меня. Он знает, что меня отправили в монастырь в Венеции.

— В Венеции больше полусотни монастырей! — напомнила ей Катерина. — Искать здесь тебя — все равно что иголку в стоге сена. — Но, даже произнеся эти слова, она подумала: неужели невозможно? А Филиппо вообще любил Леду? Или эта связь была для него простой интрижкой?

Казалось, Леда читает ее мысли.

— Однажды вы сказали, что «любовь не знает границ».

— Неужели? — Катерина ощутила неприятный укол, когда ей повторили ее собственные слова. Да, любовь не знает границ. И в какой-то момент она перерастает в безумие. — Я уже не помню, — ответила она, отчаянно стремясь сменить тему разговора. — Она сделала вид, что зевает, хотя в действительности сна не было ни в одном глазу.

— Ты знаешь, — с напускным весельем произнесла Катерина, — что сегодня утром пришло письмо от Бастиано, адресованное нам обеим? Я все ждала, когда мы прочтем его, ведь утром мы отправились на Бурано. — Она встала, чтобы принести из прихожей письмо. Вернулась, зажгла лампу, сломала печать и прочла вслух Леде.

«Дорогие Катерина и Леда!

Мне выдался случай поговорить с врачом Гульельмо де ла Мотте из университета в Падуе, с медицинского факультета, и он согласился принять у тебя, Леда, роды, когда придет время. Он будет в Венеции 15 сентября, остановится в лучшей гостинице, «Королева морей». Если до этой даты возникнет непредвиденная ситуация и нам понадобится его помощь, он велел немедленно его известить.

Ты в хороших руках, девочка моя.

Я очень по вам скучаю. Без тебя, Катерина, и ферма уже не та.

Я скоро вернусь домой, в Венецию. К концу месяца.

Крепко вас обнимаю,

Бастиано»

— Господи, — воскликнула Леда, раскрасневшись от удовольствия, — как же обо мне заботятся!

— Естественно! — улыбнулась ей Катерина. — Ты очень важна для нас.

— Одному богу известно, что бы я делала без вас, — призналась Леда. — Вы просто святая!

Святая. Это слово Катерина никогда к себе не применяла. Наверное, Леда придумала себе образ Катерины. Катерина знала правду о себе.

— Тогда благословляю тебя, дитя, — отшутилась она, хотя в душе искренне желала девушке счастья. Пусть будет благословенна Леда, которая изменила ее жизнь к лучшему. — Пора спать ложиться, carissima, — произнесла она, встала и поцеловала Леду в лоб.

— Да… — протянула Леда. — Спокойной ночи, Катерина. — Но сама девушка еще ненадолго задержалась в удобном кресле: в последнее время Леда стала передвигаться не очень-то резво.

Катерина зашагала по темному коридору к себе в спальню. Закрыв двери, она посмотрела на шкатулку на ночном столике. Там лежали ее письма. Из окна в комнату лился серебристый лунный свет, на шкатулке играли странные тени. Катерине показалось, что резьба на шкатулке напоминает глаза, которые все искоса смотрели на нее. Она взяла шкатулку и спрятала ее в сундук под шерстяную накидку. Может быть, убеждала она себя, когда опускала тяжелую крышку, он скроет ее тайны.

Глава 81

На следующее утро Катерину разбудил звон Марангоны — большого колокола собора Сан Марко, который призывал рабочих начать свой день. Неужели она так долго спала? Она с трудом встала, чтобы приготовить Леде завтрак, но обнаружила, что дверь спальни девушки закрыта. Катерина сварила себе турецкий кофе с сахаром, отчего ее бросило в пот в такую жару. Сердце ее затрепетало.

Пока она мыла посуду, в голове роились воспоминания, которые не давали ей покоя всю ночь. Мышьяк. В аптеку Каса дельи Специали — туда она велела им сходить. И Элия Виванте. Ее не отпускала мысль о том, что она хочет, нет, ей просто необходимо сходить в гетто. Сегодня же. Ей просто необходимо узнать, до сих пор ли работает Элия в ломбарде. Элия была человеком, который сыграл, хоть и не осознавая этого, ключевую роль в переломные моменты жизни Катерины, которые произошли много лет назад. И Катерина чувствовала, что есть вещи, о которых она просто должна сказать.

День обещал быть жарким. Катерина надела нежно-голубое льняное платье с серебристым кружевом по краю корсета. Она из скромности и для защиты от солнца прикрыла шею fischu[68]. Перед выходом она оставила на кухне тарелку для Леды. Два вареных яйца и пару кусочков вяленого окорока. Она напомнила себе, что попозже нужно купить хлеба и парного молока. Молоко очень важно для ребенка.

Катерина подозвала ближайшую гондолу и устроилась в каюте с запертыми от солнца ставнями. В памяти воскресло то время, когда она направлялась на север в старое еврейское гетто. С тех пор Катерина туда ни разу не возвращалась. Это место связано для нее с противоречивыми воспоминаниями: здесь остались два ее шелковых веера… здесь узнала правду о каббале… и познакомилась с дядюшкой Элии, который остановил ей кровотечение… и самой Элией. Она мысленно представляла себе эту девушку, свежую и молодую, как роза. Ее маленькую фигурку с копной вьющихся каштановых волос. Ее миндалевидные глаза — такие мудрые и добрые.

Через полчаса лодка с глухим стуком причалила, Катерина выбралась из гондолы. На небе ярко светило солнце. Она прикрыла лицо и с облегчением нырнула в туннель, который вел от внешних стен к главной площади.

Катерина огляделась, чтобы понять, где находится, и впервые заметила, что вокруг площади здания выше, чем в любом другом районе Венеции. Она вздрогнула, думая о том, как ужасно жить так, как евреи, ютиться в этих накренившихся башнях. Она разглядела ломбард Виванте у края площади, золотистые буквы вывески поблескивали на солнце. Казалось, что та же деревянная табличка висела над ломбардом и двадцать лет назад, может быть, ее несколько раз и перекрашивали. С облегчением она увидала, что рядом с ломбардом уже не было аптеки.

И тем не менее при виде старого ломбарда Катерина испугалась своего решения прийти сюда. Ей пришлось присесть и успокоиться. Она направилась к каменному колодцу в центре площади. Колодец был совершенно простой, без резных цветов или виноградной лозы, но он напомнил любимый колодец ее детства, на площади Кампо-Сан-Грегорио. Это успокоило ее. Катерина села на мраморную скамью, рядом со спящей рыжей кошкой, подставив лицо солнцу.

— Могу я попросить у вас попить? — спросила она у старушки, которая подошла к колодцу за водой. Незнакомка подозрительно взглянула на нее, потом наполнила свое ведро, отвязала кружку от фартука, окунула ее в ведро и протянула Катерине холодной воды.

— Grazie, Signora, — благодарно улыбнулась Катерина.

Старуха вытерла кружку о фартук и продолжала подозрительно разглядывать Катерину, которая надеялась, что все-таки не выглядит тут слишком странно, сидя у основания колодца в платье с серебряным кружевом, похожим на рыбью чешую, и загорая на солнце.

— Вы заблудились? — поинтересовалась старуха.

— Нет-нет, — ответила Катерина. Она поспешно поднялась, чтобы показать женщине — и себе самой, — что прекрасно знает дорогу. Но когда она покинула сень колодца и направилась к ломбарду, заметила, что ноги не слушаются.

Катерина толкнула дверь ломбарда. Внутри пахло так же, как и много лет назад, — старыми книгами и пылью. За прилавком сидела невысокая брюнетка и чистила кольцо с жемчугом и бриллиантами. Когда Катерина вошла, женщина подняла голову.

— Buon giorno, Signora. — Она улыбнулась, и ее взгляд на мгновение задержался на лице Катерины.

— Ты меня помнишь… Элия? — спросила Катерина.

От звука собственного имени Элия вздрогнула и положила кольцо и тряпочку на прилавок.

— Я Катерина… Катерина Капретте. Вы помогли мне… во многих смыслах… давным-давно… — Она не знала, с чего начать свою историю. С драгоценного веера? С каббалы? С выкидыша? С мышьяка?

— Катерина! — Элия вскочила, чтобы расцеловать ее в обе щеки. — Как я рада вас видеть снова!

Катерина заметила, что у Элии на лбу появились едва заметные морщины, а волосы поредели. Это ее ничуть не портило, хотя Катерина запомнила Элию цветущей девушкой и с тех пор не встречала более приятного человека.

— Вы здоровы? — поинтересовалась Элия. — И счастливы? Вам удалось покинуть монастырь? Те печальные дни для вас…

— Я уехала из монастыря, когда мне исполнилось восемнадцать, — ответила Катерина. Она не знала, что еще сказать. Рассказывать о том, что отец заставил ее выйти замуж за нелюбимого человека? Или о том, что она так и не смогла родить детей?

— Слава Богу, вам удалось выбраться из этого места! — вырвалось у Элии.

Катерина засмеялась. Она была уверена, что Элия не стала бы упоминать имя Господа всуе, хотя христиане повторяют его постоянно. Она подозревала, что Элия выросла и стала нарушать правила.

— Должна признаться, — продолжала Элия, — я никогда не понимала, зачем христиане отсылают молодых девушек из дома в монастырь.

Катерине никогда и в голову не приходило, что еврейских девушек родители никуда не отсылают.

— Ты думаешь, что в вашей религии к женщинам относятся лучше? — спросила она.

— Нет-нет! — Элия засмеялась и нежно прикоснулась к руке Катерины. — У нас принято разделять женщин с мужчинами в храмах, потому что мы слишком их отвлекаем, а потом мы весь день проводим на кухне, ощипывая кур!

Катерина засмеялась. Она всегда чувствовала к Элии дружескую привязанность, хотя они были едва знакомы. Но, кроме того, Катерина чувствовала, что может доверять Элии, которая оставалась для нее во многих смыслах чужим человеком. Эту девушку можно было попросить о помощи, зная, что при этом не придется каждый день встречаться с ней.

Дверь ломбарда резко распахнулась. Внутрь вбежали два мальчика лет пяти. Элия просветлела лицом — несомненно, это были ее сыновья. Увидев Катерину, они резко остановились.

— Яков… Самуил… познакомьтесь с моей старинной приятельницей. — Мальчишки подошли к ним. Катерина увидела, что они близнецы — с вьющимися темными волосами и нежными карими глазами. При взгляде на этих мальчишек она ощутила укол зависти, но быстро справилась с собой.

— Катерина… что привело вас в гетто сегодня? — наконец-то поинтересовалась Элия.

Малыши забежали за прилавок и уселись матери на колени, обняв ее за плечи. Она выглядела такой счастливой под этим двойным бременем, какой может быть только мать.

— Ох, — вздохнула Катерина, понимая, что при мальчиках не может сказать то, что ей больше всего хотелось сказать Элии: «Много лет назад ты спасла мне жизнь… а я так никогда тебя и не поблагодарила».

— Да-а, — протянула Элия. Она каждого сорванца поцеловала в щеку, чтобы успокоить непосед. — Я тоже часто задавалась вопросом… удалось ли вам вырваться на волю.

— Ты имеешь в виду… из монастыря? — спросила Катерина. Она понимала, что пора уходить, но последние слова Элии смутили ее. Заинтриговали.

— Я имела в виду не только это… — продолжала Элия. — Я всегда считала… что вы заслуживаете немного счастья в жизни.

— Спасибо, — просто поблагодарила Катерина. И поклонилась своей давней подруге.

Глава 82

В гондоле по пути домой Катерина распахнула ставни и, ощущая тяжесть на сердце, стала смотреть на заполненные лодками каналы и тротуары, где сновали люди. Приятно было повидаться с Элией, убедиться, что в каком-то смысле время остановилось — этого для Катерины оказалось достаточно, чтобы оживить прошлое. Но с другой стороны, время течет неумолимо. Старой еврейской аптеки уже нет, а вместе с ней исчезло и еще одно напоминание о том, что она совершила.

Она откинулась на бархатную спинку сиденья в каюте и закрыла глаза. Мысленно она была дома, который находился уже в нескольких минутах езды. Леда, наверно, давно встала и сейчас ждет ее в своем любимом кресле у окна. Катерина купила в гетто яйца, хлеб, молоко, а еще миндальное печенье — еврейское лакомство. Она была уверена, что Леде оно понравится.

Леда.

Катерину охватило чувство беспокойства. Нельзя было оставлять Леду одну так надолго. А если начались преждевременные роды? А Леда совершенно одна.

Гондола замедлила ход, пытаясь лавировать мимо баржи с овощами, которая заняла половину канала. Катерина нервно отерла лоб. Вглядываясь вперед, она видела, что последний узкий канал у дома тоже заполнен лодками.

— Signor! — Она открыла дверь каюты и позвала гондольера. — Пожалуйста, остановитесь! Я выйду здесь!

Он посмотрел на нее, как на умалишенную, но стал грести к кромке воды. Когда Катерина выбиралась из лодки, она наступила на подол своего голубого льняного платья и услышала, как ткань лопнула.

Остаток пути Катерина преодолела быстрым шагом, вернувшись домой быстрее, чем туда могла бы добраться лодка. Она поднялась по лестнице и стала нащупывать ключи.

— Леда! Леда! — позвала она, ворвавшись в дом.

Тишина.

Посмотрела в сторону ее комнаты — дверь была приоткрыта. Катерину пронзила пугающая догадка. Подмышки вспотели.

Неужели Леда, пока ее не было, нашла шкатулку с ее письмами? Возможно, не нарочно… пошла искать Катерину в ее комнатку и задумалась: «А где та шкатулка, что обычно стояла на ночном столике? Почему ее спрятали?» Или хуже… «А что было в тех письмах, которые я не видела?»

Катерина побежала в свою комнату и резко отбросила крышку сундука. Нет, все было на месте, шкатулка слоновой кости невинно лежала там, где она ее и спрятала, — под шерстяной накидкой. Испытав огромное облегчение, она опустила крышку.

И все же… где Леда? Катерина зашла в комнату к девушке и стала открывать ящики: первый, второй. Все ее платья оказались на месте, нетронутыми. Пожурив себя за чрезмерное беспокойство, она решила, что Леда пошла прогуляться. А потом поняла, как на улице жарко и печет солнце и как она устала. Больше всего ей хотелось передохнуть от сегодняшней суеты: роящихся воспоминаний, палящего солнца, путешествия в гетто. Катерина легла на прохладные простыни в комнате Леды и заснула.

Во сне ее в какой-то момент стала звать Леда. Катерина тут же проснулась, сердце бешено колотилось, она выбежала из комнаты. Но в доме никого не было. По стенам стали карабкаться тени.

На маленький столик в гостиной, где они обычно обедали, скользнул золотой лучик послеполуденного солнца. И взгляд Катерины упал на несколько пожелтевших листков, которые она раньше не заметила.

Они были исписаны ее сжатым почерком. Со своего места слов она разобрать не могла. Но уже знала, что это за письмо. Последнее письмо брату, последнее, которое осталось в шкатулке.

На нем не было печати. Письмо так и не отослали. Но этим было все сказано — Леда нашла письмо.

Глава 83

Венеция, 1752 год

«Пьетрантонио!

Кажется, когда я чувствую себя отвратительнее всего, всегда обращаюсь к тебе. Именно тогда я и ощущаю наши кровные узы, понимаю, что, как это ни печально, мы одной крови. Может быть, Себастьяно был лучшим из нас, и когда он умер, сердца наши почернели. Я скрывала это лучше, чем ты, — никто не знал, что у меня внутри. Наоборот, все меня называли ангелом.

Я заметила, что ты заподозрил, будто я что-то задумала, когда попросила принести мне в монастырь мышьяк. Джульетта… она не могла позволить себе увидеть правду. Но ты все понял. Но даже не попытался меня остановить? Или… ты все понял и одобрил мой план?

Пьетрантонио, братик… это мое признание, которое я не могу сделать даже священнику.

Я знаю, что ты читал все отчеты шпиона. Я ни секунды в этом не сомневалась. Тогда ты знаешь, как со мной поступила Марина. Что она у меня украла. Она не монахиня, она шлюха в монашеском облачении.

Жаль, что я не могу сказать, что утратила разум. Что я действительно обезумела. Но я все спланировала. Я играла для того, чтобы выиграть эту последнюю любовную игру.

— Что ты здесь делаешь? — вчера утром удивленно спросила меня Марина. Я пришла в ее комнату с подносом, на котором стояла кастрюлька с шоколадом и две теплых чашки. Это случилось сразу после заутрени, на улице накрапывал холодный дождь.

— Марина… давайте не будем позволять словам, сказанным сгоряча, встать между нами. Мы нужны друг другу. — Я поставила поднос на стол и села на ее диван. Я налила горячий шоколад на небольшое количество белого порошка, который я насыпала на дно ее чашки.

— Мы не можем оставаться подругами после всего, что между нами произошло… разве не так? — спросила она, ощупывая меня взглядом. Мне было ее почти жаль, ведь она до сих пор искала моей любви. Но она ее никогда не заслуживала.

— Разумеется, можем, — заверила я ее. — Садитесь.

Я съела ложечку шоколада и подвинула к ней манящую чашку.

Марина с облегчением улыбнулась и села рядом со мной на диван.

— Я очень рада это слышать, Катерина. — Она потянулась за своей чашкой и подула, чтобы остудить. Она подмигнула мне поверх чашки. — Мы найдем тебе другого любовника — еще лучше. Будет весело.

— О да, — подхватила я. — Звучит заманчиво. — Я наблюдала, как она сделала глоток, потом еще один, потом третий. Жадно, как и все, что делала в жизни, она выпила шоколад до дна.

Мы продолжали беседовать. Минуты тянулись невероятно медленно. Не прошло и часа, я заметила, как ее лицо почернело. Марина менялась у меня на глазах. Губы сжались от боли, голубые глаза остекленели и уставились в одну точку. Из-под рясы я ощутила запах газов. Она попыталась встать; схватила чашку и начала что-то говорить, но лишилась сознания и упала на пол.

Паника! Я подбежала к ней, начала трясти, чтобы привести в чувства. Я плакала и вытирала слюну, бегущую у нее изо рта, подолом своей юбки. Казалось, что глаза ее уставились в пустоту; лицо посерело и окаменело. Я схватила осколки разбитой чашки, спрятала их в карман и побежала за помощью.

Да, я побежала за помощью! Ты должен мне поверить… я не хотела ее убивать! Я только хотела… чтобы ей стало плохо. Настолько плохо, что Джакомо забудет ее. Он очарователен при первых проявлениях страдания — уж я-то знаю. Но потом теряет интерес. Пусть он забудет ее, как он однажды забыл меня.

Но я раздавлена тем, что натворила! Убийца! Говорили, что доза размером с горошину убивает человека, а я дала ей дозу, которая, на мой взгляд, была… размером с маленькую горошину? Импульсивно, по глупости… или решусь ли я себе в этом признаться? — в порыве ярости я не знала, что я чувствовала, сколько ей дала. Она умирает! Она может не дожить до завтра, умрет прямо у меня на глазах.

Никто не подозревал, что я сделала. Перед всеми я играла роль невинного ангела. Меняла описанные простыни, обтирала ее тело от рвотных масс. Ложилась на нее всем телом, чтобы унять конвульсии.

Но мучительное сожаление! Оно реально, его невозможно вынести. Неужели Господь не видит, что я забочусь о ней, пытаюсь вернуть к жизни?

Я молюсь, пока губы не посинеют и не потрескаются, как у той, которую я отравила, — я молю Бога смягчить наказание падшему ангелу!

Пьетрантонио, какой бы грешницей я ни была, — помолись за меня».

Глава 84

Венеция, 1774 год

В тот день Леда не явилась и к ужину. Катерина сидела над холодными спагетти с анчоусами, грызла ногти до крови. Она поймала себя на мысли, что жалеет, что дома нет Бастиано. Он помог бы ей что-то придумать, стал бы задавать вопросы, пока не сложились бы все кусочки головоломки, где искать девушку и что делать. Обычно Катерину раздражала эта его размеренность и логика, но сейчас ей именно этих качеств очень не хватало. Но, конечно же, он стал бы задавать неприятные вопросы о том, что могло подтолкнуть Леду к побегу.

Катерина встала и с тревогой выглянула в окно. Она слышала, как закрываются на ночь двери припозднившихся магазинов. Она представила себе, как Леда бродит по лабиринтам улиц, одна-одинешенька, да еще беременная. Жертва для цыган и воров. Она вздрогнула, вернулась к столу, посмотрела на спагетти с соусом, который уже взялся коркой. У нее не было аппетита. Честно признаться, от одного запаха ее тошнило.

Той ночью Катерина почти не спала, лишь ненадолго забываясь сном. Вздрогнув, она просыпалась, желая, чтобы в реальности все было лучше, чем в ее мыслях. Но правда жизни снова и снова накатывала на нее и давила вопросами: зачем она вообще упоминала о крысиной отраве при Леде? Зачем оставила девушку одну возле незапертой шкатулки с письмами, вводя Леду в соблазн?

Катерина даже усомнилась, а не хотела ли она сама, чтобы Леда узнала самую страшную правду о ней. Чтобы ее простили и любили безоглядно. Поняв, что, возможно, она поступила так сознательно, Катерина заплакала и ударила кулаками подушку. Она испугалась, вспомнив себя прежнюю.

С наступлением дня появились и новые надежды. Катерина, глядя на веселые лодки, покачивающиеся на зеленых, залитых солнцах водах, решила отправиться на поиски Леды. Она пришла в себя, выпив турецкого кофе, надела то же платье, в котором ходила в гетто. Разорванный подол не слишком бросался в глаза. Неужели это было только вчера? Казалось, что время остановилось, а потом вновь понеслось вперед, когда она вернулась домой и обнаружила, что Леда прочла ее письмо Пьетрантонио.

Катерина подозвала гондолу и направилась на север, на окраину города. Да, Леда может быть где угодно. Но вероятнее всего в монастыре Санта Мария дельи Анджели. Она бы вернулась в то место, которое знает лучше всего, — пусть даже и терпеть его не может. Разве в Венеции Леда что-нибудь знает?

Лодка покачивалась на покрытой зеленью воде, и Катерину подташнивало. Она не удосужилась поесть, а черный кофе жег изнутри. Когда женщина пересела в другую гондолу, чтобы доехать до Мурано, ее охватила паника.

Ей придется встретиться лицом к лицу с Мариной.

Успела ли Леда рассказать Марине все, что узнала? О том, как Марина предала Катерину ради обладания Джакомо, о последовавшей за этим мести Катерины? Может быть, Леда даже пожалела Марину, когда узнала, как с ней обошлась Катерина. Катерина это приняла. Она приняла то, что есть грехи, которые нельзя простить. Но ей просто необходимо было знать, что с Ледой все в порядке. Если в монастыре Леды нет… она попросит Марину помочь ее разыскать.

К горлу подступила очередная волна тошноты, когда она из каюты разглядела каменные стены Санта Марии дельи Анджели. Когда она выбралась из лодки, земля уходила из-под ног, как будто Катерина стояла на воде. На мгновение она даже ухватилась за руку гондольера — какая же она теплая и сильная! Потом овладела собой и зашагала в одиночестве к огромным запертым дверям.

Глава 85

— Катерина Капретте.

— Что? Ancora?[69] — пожилая послушница, которая открыла дверь, подалась вперед, чтобы лучше слышать.

— Катерина. Капретте, — уже более уверенно произнесла она свое имя. — Я хочу встретиться с матушкой настоятельницей.

Старуха кивнула и впустила Катерину, провела по сверкающему terrazzo в дальний конец здания. В монастыре стояла тишина, исключая доносящийся время от времени девичий щебет из-за закрытых дверей. Катерина чувствовала запах свежеиспеченного хлеба из трапезной. Мимо, держась под ручку, пробежали две хихикающие послушницы. Какие же они юные!

Старуха велела Катерине подождать на лавке в вестибюле перед покоями Марины. Она постучала и вошла к Марине, потом вышла, ничего не сказав гостье. Лавка, на которой сидела Катерина, была жесткой и без спинки. Конечно, Марина заставит ее подождать, чтобы она почувствовала себя никчемной. Чтобы заставить ее хоть немного помучиться. Ладони ее вспотели.

Где же Леда?

Катерина вытерла руки о юбку и прикусила ноготь на большом пальце. Она представила себе, как Марина заканчивает какое-нибудь незначительное дело, просто для того, чтобы потянуть время и помучить ее. Наконец старуха пригласила ее войти.

Марина сидела за своим массивным столом красного дерева, склонив голову, и что-то писала. Катерина подошла и села в кресло напротив. Марина подняла голову, и Катерина ощутила, что вся ее решимость мгновенно улетучилась.

— Зачем ты пришла? — спросила Марина. Глаза ее были такими же ледяными, как серый утренний свет.

— Мы с Ледой… немного повздорили, — запинаясь, ответила Катерина, — и она ушла прогуляться… уже некоторое время назад, и я стала волноваться… и на всякий случай решила убедиться, не вернулась ли она сюда…

— Она не возвращалась. — Марина окунула перо в чернильницу и вновь принялась писать. Похоже, составляла перечень каких-то имен.

— Не возвращалась? — Катерина ощутила всю тяжесть сложившейся ситуации. В груди все сжалось, и, не сдержавшись, Катерина всхлипнула.

— Я… я не знаю, где Леда! — воскликнула она. — Вчера она не пришла ночевать!

На виске у Марины под тонкой восковой кожей задергалась жилка.

— Подожди-подожди, — сказала она, поднимая голову. — Я попросила тебя помочь с Ледой. Какое-то время за ней присмотреть. А ты ее упустила.

— Куда… куда, по-вашему, она могла отправиться? — задавалась вопросом Катерина, не обращая внимания на насмешки Марины. Она наблюдала, как за окном в воздухе кружатся желтые листья. Она ощущала себя, как эти листья, — все падала и падала в забытье.

— Я понятия не имею, куда подевалась Леда! — по комнате раскатами разносился резкий голос Марины. — И честно говоря, меня это больше не заботит. У меня монастырь, а не тюрьма. Леда сама вольна делать свой выбор.

Катерина замолчала. Неужели только ее одну заботит судьба Леды? Казалось, что она потеряла какую-то часть своего тела, которая теперь плавает где-то в открытом море.

В дверь негромко постучали, и она открылась. В комнату вошла горбатая монашка, неся на подносе золоченый фарфоровый чайник, чашку, блюдце и молочник. Арканджела! Катерина улыбнулась, с облегчением увидев знакомое лицо.

— Ты помнишь Катерину? — спросила Марина горбатую монахиню, которая не поднимала головы, продолжая сервировать чай для аббатисы. При этих словах горбунья подняла голову, прищурилась и улыбнулась Катерине.

— Bellissima![70] — воскликнула она, подходя ближе, чтобы обнять ее.

Катерина тепло обняла монахиню в ответ.

— Как вы? — поинтересовалась Арканджела, окидывая ее взглядом с головы до ног. — Замужем? Дети есть?

— Да, замужем, — ответила Катерина. — Но детей нет. — Арканджела погрустнела. Столько лет прошло, и Катерине всегда казалось, что Арканджела ее уже не помнит.

— Ну, я все равно рада вас видеть, — нашлась Арканджела, — хорошо, что вы вернулись. Вы надолго к нам?

— Нет, — ответила за Катерину Марина. — Наша подруга скоро уходит.

— Может быть, приедете на карнавал? — настаивала Арканджела. — Мы могли бы поиграть в biribissi, как в добрые старые времена. — Она одарила Катерину своей вечно молящей о любви улыбкой.

— Да, конечно, — ответила Катерина совершенно серьезно. Как приятно было встретить старого друга, который всегда хорошо к ней относился и желал только добра.

— Poverina[71], — презрительно усмехнулась Марина, когда Арканджела вышла из комнаты. — Она до сих пор любит тебя.

Ох! Как Катерина от этого устала. От того, что ей давали понять, как ужасно ошибаются все те, кто ее любит.

— На чем мы… — начала Марина, неспешно наливая себе чай. — Ах да. Ты никогда не задумывалась, почему я отправила Леду к тебе?

— Нет… не задумывалась, — солгала Катерина.

— Она напомнила мне тебя, — голос Марины болезненно ранил. — Нашу невинную Катерину, беременную и влюбленную. Только… кто же знал в то время, насколько безумно ты влюблена? Смертельно!

Резкий солнечный свет заглянул в окно, полосами лег на лицо Марины. Кожа ее казалась желтой, ни кровинки в лице, ни следа былой красоты. Катерина понимала, что это она всему виной. Она опустила голову, признавая чувство глубокой вины.

— Да… я просила тебя позаботиться о Леде, чтобы наказать, — продолжала Марина, у Катерины все внутри перевернулось. — Чтобы заставить тебя вновь пережить прошлое. Чтобы напомнить тебе, что ты потеряла, — и чтобы ты задумалась над тем, как поступила со мной.

— Я понимаю, — пробормотала Катерина, не поднимая глаз.

Она чувствовала себя совершенно голой, с сорванными масками. Однако где-то в глубине души она отыскала еще одну толику мужества. Она понимала, что больше такого шанса может не представиться. И ухватилась за эту возможность.

— Я давно хотела вам сказать… — произнесла Катерина, поворачивая голову так, чтобы смотреть Марине прямо в глаза, — что очень сожалею о том, что с вами сделала. Я была не в себе. И что бы вы ни совершили, вы не сможете наказать меня больше, чем я сама себя все эти годы наказывала. Марина, вы сможете меня простить? Я молю вас… искренне, от всего сердца простить меня.

Марина удивленно, протяжно вздохнула. В комнате повисла тишина, только в коридоре раздавалось отдаленное эхо. Катерина понятия не имела, что ожидать от своего давнего врага, любовницы и подруги. Женщины, которая однажды предала ее и которую в свою очередь предала сама Катерина.

Марина минуту-две еще мерила ее взглядом. Потом заговорила негромко, почти зашептала:

— Сделанного не воротишь, Катерина. — Марина помолчала. — И тем не менее мы обе сожалеем о каких-то своих поступках.

Катерина подождала, но когда продолжения не последовало, понимающе кивнула. Марина опустила глаза и продолжила писать.

С легким сердцем Катерина встала, чтобы уйти. Она вернулась в монастырь с одной целью — найти Леду. Но вместо этого получила кое-что другое. Это было не прощение. До него далеко. Но было такое чувство, что Марина сняла с ее души тяжкий груз.

«Сделанного не воротишь. И тем не менее мы обе сожалеем о каких-то своих поступках».

Тайна того, что когда-то натворила Катерина, казалась ей самой острым камнем в руках, который она стыдливо прятала от посторонних, изо всех сил пытаясь, чтобы он казался гладким. И вот впервые за двадцать лет она начала понимать, как это — быть свободной.

Глава 86

По дороге домой из монастыря Катерина уснула. Изнеможение накатило сладкой волной, и она не стала ему сопротивляться. Размеренное движение весел убаюкивало ее: она перестала волноваться о Леде и позволила гондольеру отвезти себя домой.

Домой. Она была уверена, что к этому времени Леда уже вернулась. Если ее не оказалось в монастыре, значит, она вернулась домой.

«Вы где были? Я есть хочу!» — она представила себе, как Леда будет поддразнивать ее, взбирающуюся по лестнице. Катерина, сидя в гондоле, улыбнулась про себя, подумав о том, как будет исполнять ради Леды их маленькие ритуалы: готовить ее любимую пасту, покупать конфеты, поправлять простыни и одеяла, класть ей руку на макушку и целовать перед сном.

Но когда Катерина вернулась домой, в комнатах по-прежнему стояла тишина, как и перед ее отъездом. Солнце село, и лагуна за окном отливала свинцом. И эта серость навевала грусть, что день уже закончился и лучшего уже не воротить. Катерина устало опустилась в кресло. Ее опять охватила тревога.

В животе у нее заурчало, напомнив Катерине, что не следует о себе забывать. Она пошла на кухню, разрезала яблоко, взяла хлеба. Она жадно глотала еду, как часто поступала, оставшись одна. Хлеб застрял у нее в горле. Когда она наконец-то его проглотила, началась икота, аппетит пропал. Она вернулась в кресло и принялась ждать.

Катерина услышала, как хлопнула входная дверь. Она расправила плечи. И навострила уши, а через минуту услышала негромкие, шаркающие шаги на каменных ступеньках.

Она вскочила, подбежала к двери, распахнула ее.

— Милая моя! — воскликнула она. Леда с трудом преодолевала последние ступени. Катерина бросилась ей на помощь, приобняла ее за талию. — Где же, господи, ты была? — потребовала она объяснений. — С тобой все в порядке?

Под глазами Леды залегли тени. Она выглядела бледной, но слабо улыбнулась.

Катерина завела ее в комнату. Леда подошла к своему любимому креслу у окна и с громким вздохом упала в него. Катерина пристроилась рядышком на табурете. Она чувствовала, что все равно сидит недостаточно близко, ей не хотелось, чтобы что-то разделяло их.

— Я… я ходила к той иконе с Мадонной, — объяснила девушка.

— Иконе? — Катерина не сразу поняла, о чем идет речь.

— К той маленькой иконе, которую вы мне показали. Возле Фрари. На которой Мадонна баюкает младенца на фоне урагана. Вы говорили, что беременные всегда обращаются к ней за помощью. Я почувствовала, что мне… нужна помощь.

Катерина заерзала.

— И что? Помогла икона? — Она решила не спрашивать, какая именно помощь нужна девушке. Может быть, волшебная Мадонна рассеяла все неприятности и страхи.

— Я так ее и не нашла! — коротко рассмеялась Леда. — Я заблудилась, пока искала. Мне очень захотелось пить, я устала, и у меня начались судороги. Я кое-как доползла до церкви Сан Панталон, там меня и нашел священник. Он послал за повитухой, которая разрешила остаться у нее, пока боли не прекратятся.

— Che consolazione![72] Слава Богу! — Катерина была благодарна этим незнакомым людям, которые позаботились о ее Леде. Она-то решила, что девушка станет жертвой цыган и воров, а Леда повстречала только добрых людей. — Как по-твоему, нам стоит послать за доктором де ла Мотте? — спросила она. — Уже срок?

— Пока нет, — ответила Леда. — Повитуха сказала, что голова ребенка еще не опустилась, но уже очень скоро.

Катерина облегченно улыбнулась от таких новостей. Леда обхватила руками живот и закрыла глаза — ей просто необходим был отдых. Но Катерина пока была не готова отпускать девушку в царство Морфея.

— Леда, я уж не знала, что и думать, когда обнаружила, что тебя нет, — запинаясь, пробормотала она. — Я знаю, что ты прочла мое письмо. И стала гадать… и до сих пор задаюсь вопросом: что ты обо мне подумала.

Леда открыла глаза: такие глубокие, как омуты, и голубые-голубые.

— Я думаю, что та мстительная Катерина и Катерина, которую знаю я, — разные люди, — ответила она.

— Так и есть, — подтвердила Катерина, стараясь быть честной сама с собой.

— В таком случае… — протянула Леда, — мы все совершаем ошибки. Che consolazione, что ваши ошибки не закончились трагедией.

Катерина не смогла сдержать улыбку, услышав из уст Леды фразу, присущую исключительно жителям Венеции. Che consolazione.

— Ты простишь меня? — негромко поинтересовалась она.

— Простить вас? — эхом отозвалась Леда. — Мне кажется, вам лучше спросить: а простите ли себя вы сама?

Сможет ли Катерина когда-нибудь простить себя? Не уверена. Душа ее — как бушующее море. Но с тех пор, как у нее поселилась Леда и выслушала ее историю, казалось, что, может быть, настанет тот день, когда она найдет прощение — новую радость и счастье в жизни.

— Расскажите мне, — попросила Леда, устраиваясь в кресле, чтобы сидеть прямо, — как Марине удалось выжить после отравления мышьяком? И Джакомо… он узнал, что вы сделали?

Катерина вздохнула, впервые решившись быть абсолютно откровенной с Ледой.

И впервые поведать хоть одной живой душе последнюю часть своей истории.

Глава 87

Мурано, 1753 год

— Матушка настоятельница, мне нужно подышать воздухом.

— Certo, Катерина. Ты и так много заботилась о своей подруге.

Я взглянула на часы в келье Марины. Оказалось, что прошла большая часть дня; как бесконечно долго тянутся дни у постели больного: за закрытыми ставнями, среди приглушенных слов, обнадеживающих просьб попить, прохладных компрессов и небольшого, если повезет, перекуса. Миновало уже шесть дней с тех пор, как я напоила Марину шоколадом с мышьяком. Никто не знал, что я наделала. Марина наконец-то смогла проглотить несколько ложек бобов, приправленных чесноком и луком, как прописал местный эскулап. Иногда она даже полусидела в подушках. Но взгляд оставался безжизненным. Я убила ее красоту, огонь, который в ней пылал.

— Матушка, можно я тоже выйду? — услышала я голос Лауры, послушницы, которая прислуживала Марине.

Бедняжка Лаура. Она прислуживала самой Королеве монастыря — Марине Морозини, благодаря которой были возможны все эти волнующие приключения вне стен монастыря, встречи с любовниками, где были деньги и власть, — и теперь вот такой плачевный итог. В комнате стояла такая вонь, что хотелось оттуда бежать. Даже канарейку унесли, спасибо Арканджеле.

— Да-да, — разрешила аббатиса. — Можете идти обе. Я останусь с ней до вечерни. — Аббатисе Полине было совершенно несвойственно желание заботиться о больных, но Марина была богатой, к тому же знатного рода. Аббатиса не могла ее потерять.

— Катерина, — прошептала Лаура, когда мы закрыли за собой дверь и я повернулась, чтобы идти к себе в келью. — У меня для тебя записка.

— Записка? От кого?

Лаура подошла ближе и вложила мне в руку сложенный листок. Она ушла еще до того, как я осознала, что сжимаю его в руке.

Я прошла дальше по коридору, сердце бешено колотилось. Неужели кто-то узнал, что я натворила? Это угроза? Я открыла дверь своей кельи, закрыла за собой дрожащими руками и стала читать: «Встретимся там, где я впервые тебя увидел». Джакомо. Я тут же узнала знакомый почерк. Ни подписи, ни места. Хитер, как всегда.

«Встретимся там, где я впервые тебя увидел». Что он имел в виду? Сперва я подумала о Венеции: нашей встрече в моем отчем доме, почти год назад. Но он отлично знает, что я не смогу покинуть стены монастыря.

«Встретимся там, где я впервые тебя увидел». В день, когда давала обет Леонора Вендрамини? После выкидыша. У воды. У старого дерева.

Я накинула на плечи шерстяной плащ и выскользнула на улицу, бросившись к своему прошлому. Иллюзий у меня не осталось. Слишком много горя убило нашу любовь. Но я все равно бежала, только для того, чтобы в последний раз прикоснуться к своему прошлому.

Я знала, что матушка настоятельница занята Мариной. Но в монастыре были и другие настырные женщины, которые могут меня заметить. Я пробежала через крытую галерею, которая оказалась безлюдна. Прибежав к началу вымощенной тропинки к лагуне, я взглянула на пустынную зимнюю лужайку. Все монашки и послушницы были внутри, грелись. Оглянувшись назад, я побежала к воде. Холодный ветер развевал плащ и юбки.

Пару шагов, и я оказалась у старого дерева. Листья облетели, только голые ветки скребли небо.

— Катерина! — услышала я громкий шепот из-за толстого, сучковатого ствола. Я обошла дерево, следуя на звук знакомого голоса.

— Джакомо! — воскликнула я. Каким же он выглядел изможденным. В его глазах — некогда темных и блестящих, поселилась грусть, они потускнели. На лбу залегли морщинки. — Как ты можешь так рисковать и приходить сюда? — спросила я, кутаясь в плащ. Меня била дрожь. Он тоже кутался в толстый плащ, из-под которого виднелись коричневые шерстяные бриджи. Никакого тебе яркого шелка.

— Я не мог не прийти. Хотел попрощаться.

— Попрощаться? — ахнула я в оцепенении. В некотором смысле он уже давно сказал мне «прощай». Только я предпочла этого не слышать и продолжала все плыть против течения.

— У вас с Мариной из-за меня одни беды, — объяснил он. — Пришло время мне забыть вас обеих.

— Но здесь нет твоей вины, — заверила я, ощущая слабость из-за того, что он берет на себя ответственность за то, как я поступила с Мариной. И тем не менее я не собиралась ни в чем ему признаваться. Пусть до конца жизни продолжает верить, что я ангел. Пусть никогда не узнает, что я совершила.

— Я никогда не хотел причинить тебе вред, — сказал он, недоверчиво качая головой. — Ты должна это знать. И все же… я тебя обидел. Я слышал, что Марина поправляется?

Я кивнула. На глаза начали наворачиваться слезы.

— Джакомо, неужели ты оставишь нас обеих на этом несчастном острове?

— Я должен, ангел мой. Прошу тебя, не плачь, — умолял он. — Мысль о том, что я сделал тебя несчастной, для меня невыносима.

— Да! Ты сделал меня несчастной! — призналась я. И расплакалась, не в силах удержаться и скрыть свои истинные чувства. — Я любила тебя, мы поклялись друг другу, а для тебя все это оказалось пустым звуком.

— Человек никогда не должен клясться в вечной преданности, даже красивейшим из женщин, — сказал он, наматывая на палец выбившуюся прядь моих волос. Он обезоруживающе посмотрел мне в глаза. — Мне кажется, мы оба это поняли… ведь так?

— Нет, не так! — выкрикнула я и покачала головой. — Нет, не каждый человек не должен клясться. А именно ты! Тебе не стоило давать клятв в вечной верности.

Он вздохнул:

— Наверное, ты права. Дело во мне. Единственное, что я знаю точно: если бы я мог изменить себя ради другого человека — это была бы ты. Я так тебя любил. Но… помнишь, что я однажды тебе сказал? Человек не волен изменить свою природу.

— А ты действительно хотел измениться? — поинтересовалась я, вглядываясь в его глаза. — Или это всего лишь уловка?

— Уловка? Как ты можешь меня в таком обвинять? Я больше всего хотел стать для тебя достойным супругом. — Он разозлился. — Меня с презрением отверг твой отец. Заставил почувствовать себя недостойным. Ничтожеством.

Сердце мое, которое он разбивал уже сотню раз, сейчас защемило за него. Я обхватила руками когда-то любимое лицо.

— А если бы отец не отослал меня в монастырь? — спросила я, пытаясь понять. — Если бы ты никогда не встретил Марину?

— Если, если, если — одни «если», Катерина, — воскликнул он, отворачиваясь. — Думать обо всех этих проклятых «если» — только усугублять наши беды.

Я молчала. Он не хотел ворошить прошлое, как и не хотел шагать со мною в будущее. Остались только эти скоротечные мгновения. По щекам моим покатились слезы — горячие, жалящие.

— Не плачь, ангел мой, — молил он с грустной улыбкой. — Я пришел сюда не для того, чтобы тебя расстраивать. Пришел, чтобы передать тебе вот это.

Он достал из кармана брюк маленькую толстую книжечку.

— Это экземпляр книги Данте «Ад». Помнишь те стихи, которые я переписал для тебя в ту ночь, когда ты покидала Венецию?

— Конечно, помню, — ответила я, вытирая слезы.

— Здесь все произведение целиком. Я хочу, чтобы это было у тебя. — Он протянул мне книгу. Кожаная обложка была потертая и мягкая, пергаментные страницы были тонкие, как луковая шелуха. — Данте учит нас, что жизнь — это путешествие: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины»[73]. Свою жизнь, Катерина, я промотал. И по пути потерял и тебя. Но я тебя никогда не забуду.

Я прижала драгоценный подарок к груди.

— И я тебя, — эхом отозвалась я.

Холодное оранжевое солнце садилось в море, а черные ветки над нами дрожали на фоне чернеющего неба.

— Прощай, мой ангел, — произнес он, в последний раз склонившись и целуя мне руку. — Моя единственная супруга.

Глава 88

Венеция, 1774 год

— И вы больше с ним не встречались? — допытывалась Леда. Она протянула руку, чтобы взять за руку Катерину.

От ее прикосновения Катерина ощутила участие и тепло и печально ей улыбнулась.

— Больше не встречались. Через год Джакомо арестовала государственная инквизиция за хранение запретных книг по магии, за то, что околдовывал знатных вельмож, чтобы брать у них деньги. Как он поступил с синьором Брагадини. Джакомо заперли под свинцовой крышей.

— Посадили в тюрьму! — воскликнула Леда. — И на сколько?

— Инквизиторы никогда не говорят, как долго продлится заточение. И суда не было. В конечном итоге это не имело значения — он сбежал. Он стал одним из тех немногих смельчаков, которым удалось вырваться из этой тюрьмы.

— Сбежал? Да как же это?

— Мне известно только то, что рассказал Пьетрантонио. А сам он собрал сплетни по городу. Джакомо киркой прорыл лаз в камере, выбрался на крышу и по веревке, сделанной из связанных простыней и салфеток, спустился. — Катерина засмеялась. Его изворотливость продолжала ее восхищать. — На гондоле он отправился на материк, а куда делся потом — загадка.

— А он может вернуться? — поинтересовалась Леда со свойственной юности надеждой. — Возможно, однажды инквизиторы его простят?

— Быть может, милая, — ответила Катерина. — Однажды… быть может.

Леда откинулась назад, выглядела она очень усталой. Она прикрыла глаза, и вскоре Катерина услышала ее тихое дыхание.

Катерина и сама вздохнула с огромным облегчением. Она перекрестилась и поблагодарила Господа за то, что вернул ее любимую девочку.

Глава 89

— Вы так мне и не рассказали, — шутливо попеняла Леда Катерине несколько дней спустя, — вышла ли Джульетта замуж за Стефано Каваллини.

Они сидели вдвоем в своих любимых креслах у окон, выходящих на сверкающую водную гладь, и разворачивали одежду и белье, которые вместе купили на Бурано. Время, когда в них будет нуждаться малыш, неумолимо приближалось.

— Вышла. — Катерина замолчала и улыбнулась. Она до сих пор не могла поверить, что это произошло. Джульетта, получившая такое прекрасное воспитание… в конечном итоге не оправдала возложенных на нее ожиданий.

— Неужели она осталась без гроша? — не поверила Леда. — Не похоже.

— Первые годы они считали гроши… это правда, — объяснила Катерина. — Отец Джульетты отказал ей в приданом. И неудивительно. Но как только родилась Мария-Маддалена, он растаял. Джульетта — единственный ребенок в семье, смысл всей его жизни. Думаю, он решил, что не стоит злиться, если он все равно сильно ее любит.

— А Стефано живет за счет ее богатой семьи? — поинтересовалась Леда, пытаясь разобраться в ситуации. Для нее, рожденной в знатной семье, подобная история была чем-то немыслимым.

— В конце концов Стефано и сам стал процветать, — поправила ее Катерина, испытывая за него гордость.

— Конюх? Правда?

— Правда-правда! — заверила Катерина. Ей нравилось наблюдать за изумлением Леды. — Со временем он прослыл талантливым ветеринаром. Он лечит даже арабских скакунов, которыми владеет королевская семья в Неаполе. По своей работе он часто путешествует, оставляя Джульетту дома с детьми. От этого ей грустно… но в общем и целом, мне кажется, — она счастлива. А тебе как показалось?

— Да-да, — согласилась Леда. Сама история словно сделала ее счастливой. Она с нежностью смотрела в окно.

Катерина встревожилась, заметив, что девушка погрузилась в свои мысли. Пусть лучше сосредоточится на реальной жизни.

— Леда, — спросила она, — а ты уже думала, как назовешь малыша?

— Да. — Леда повернулась, чтобы ответить. Глаза ее наполнились ликованьем. — Клеопатра.

Катерина засмеялась:

— Ты хочешь назвать ребенка Клеопатрой?

— Только если родится девочка! — продолжала поддразнивать ее Леда. — А если будет мальчик — назову Помпеем.

— О боги! — Катерина покачала головой. — Бедный малыш.

— А если серьезно… — Леда прекратила веселье, — я как раз думаю над этим. Я хочу назвать ребенка именем, которое напоминало бы мне о вас. О том, как сильно вы мне помогли, когда я осталась без матери.

Катерина не знала, что сказать, и зарделась от удовольствия.

— Если родится мальчик, я назову его Карус, — продолжала Леда, — а если девочка…

Леда запнулась, не закончив предложения. Катерина удивленно смотрела на нее, а потом поняла, что из открытых окон до них донеслись слова песни.

О глаза возлюбленной моей, Не видал прекрасней я очей, И лучится в них небесный свет, Чище и нежнее в мире нет…[74]

Леда побледнела и застыла. Потом сжала кулон. Coraggio.

— Что это? Леда? Ты знаешь эту песню?

Голос был мужским, в нем звучали страсть и тоска. Казалось, он о чем-то умолял.

Нравится тебе меня терзать, Видеть, как страдаю я опять, О глаза, которые люблю…[75]

Леда с трудом поднялась с кресла, встала у окна, выглянула на улицу. Катерина подошла и остановилась рядом, обнимая ее за плечи.

Прямо у них под окном молодой человек лет двадцати пяти играл на маленьком клавесине. Инструмент поставили на деревянный столик, и Катерина видела, что его части скреплены шарнирами, чтобы клавесин можно было сложить и унести. Мужчина был хорошо одет: в шелковом костюме цвета бургунди, но сорочка и шейный платок были неглажеными. На лицо, когда он играл, падали пряди темных волос.

…Об одном лишь взгляде я молю, Чтобы страсть во мне взыграла вновь, Чтоб вернулась прежняя любовь[76].

— Филиппо! — выкрикнула Леда, когда песня закончилась. Слезы брызнули у девушки из глаз и теперь струились по щекам. Катерина крепко ее обняла.

— Леда! — Филиппо поднял голову. В глазах его светилось счастье. — Я нашел тебя!

— Но как? — удивилась Леда. — Откуда ты узнал, что я живу здесь?

— Позволь мне подняться и все рассказать, — засмеялся в ответ Филиппо. — Скажу тебе… я объездил не один монастырь с тех пор, как прибыл в Венецию неделю назад!

Катерина отпустила плечи Леды. Эта счастливая сцена сбила ее с ног. Слова Филиппо звучали так искренне, голос его даже пару раз срывался, когда он пел.

— Ты хочешь пригласить его к нам? — подбодрила она Леду.

Но Леда стояла, как истукан. Что-то удерживало ее.

— Я… я не могу, — ответила она, отходя от окна. — Как я могу поверить ему снова? Он взял деньги отца и сбежал. Бросил меня. Почему он сейчас вернулся? За деньгами?

Катерина поникла. Поняла, что не знает, какой совет дать Леде. К ней никто не возвращался… после того, как разбил ей сердце.

— Может быть, вы выйдете и поговорите с ним за меня? — попросила Леда, напугав ее. Леда опустилась назад в кресло и стала лихорадочно заламывать руки. — Спросите у него, как он меня здесь нашел… и что хочет от меня? — Она вновь начала плакать.

Катерина распахнула глаза, но решила держаться с материнской уверенностью.

— Конечно же, — ответила она. Разгладила платье и пошла за фишу, чтобы надеть под корсет, а потом спуститься вниз.

Перед выходом она ободряюще обняла Леду. Девушка опять побледнела. Это напомнило Катерине о стихотворении, которое подарил ей Джакомо, о Франческе и Паоло… «и мы бледнели с тайным содроганьем; но дальше повесть победила нас». Но казалось, что Леда решительно настроена не уступать любви. Катерина заметила, как она закрывает ставни окна, чтобы не видеть Филиппо.

Глава 90

Катерина подошла к Филиппо, когда он зачехлял свой клавесин. Она раньше никогда не видела такого инструмента: три его секции складывались вдоль и получался ящик с ручкой. Вокруг уже стала собираться небольшая толпа, чтобы послушать песню, но сейчас все разошлись. Филиппо присел, складывая ящик.

— Филиппо! — легонько коснулась Катерина его предплечья, чтобы привлечь его внимание.

— Да! — вздрогнул он от неожиданности. Облегченно улыбнулся, узнал ее — видел в окне.

— Меня зовут Катерина Капретте, я забочусь о Леде с тех пор, как она вынуждена покинуть монастырь.

— Grazie, Signora, — отвесил он поклон. Он густо покраснел от смущения при мысли, что Катерине все прекрасно о нем известно.

Она заметила, как по лбу молодого человека струится пот.

— Выпьете со мной чего-то холодненького? — спросила она. — Я хотела поговорить с вами… о Леде.

— Certo, Signora. — Он поднял тяжелый инструмент, неспешно зашагал под его тяжестью. Они отправились в ближайшее кафе, расположенное вдоль канала.

Филиппо благодарно присел за столик. Катерина заметила, что одна подошва на туфле оторвана. Казалось, что он много дней шел пешком. Она испытала к нему жалость, но все равно еще не в полной мере доверяла ему. Он выглядел охваченным страстью, и любовная песня звучала так призывно. Но она решила руководствоваться рассудком.

— Расскажи мне, где ты жил с тех пор, как уехал из Флоренции? — спросила она, пытаясь скрыть осуждение в голосе. — Куда ты сбежал?

Филиппо пристально взглянул на нее своими едва заметно косящими глазами, потом заговорил. Как Леда и рассказывала, у Катерины появилось такое ощущение, что он никого вокруг не замечает, кроме нее. Казалось, что кафе с его голосами и звоном посуды куда-то исчезло.

— В Вену, — ответил он. — Отец Леды пригрозил меня уничтожить, если бы я остался в Италии. Я испугался.

Подошел официант, предложил свежей воды. Он поставил на столик охлажденный графин и два стакана. Филиппо дрожащей рукой налил воду, и Катерина заметила, как его длинные музыкальные пальцы обхватили горлышко графина.

— Очень скоро я понял, что совершил ужасную ошибку, — продолжал Филиппо, смочив пересохшие губы в стакане воды. — Я должен был вернуться за Ледой. Я писал всем, кого знал, чтобы найти работу в Венеции. Я знал, что она здесь, заперта в каком-то монастыре. Через несколько месяцев либреттист итальянской оперной труппы в Вене помог мне получить место в оркестре театра Сан-Моизе.

— Но… как ты нас нашел? — поинтересовалась Катерина. — И зачем?

Филиппо просветлел лицом.

— Ах, синьора. Это целая история. Единственный монастырь, который я знал, — Пьета, потому что там есть консерватория.

Катерина кивнула. Да, поющие сиротки из Пьеты. Они снискали славу по всей Европе.

— Я попросил одного maestri[77] помочь мне. Он и назвал мне несколько монастырей, где может быть Леда. Но уверяю вас… ни в одном из них никто не проявлял удовольствия, когда я появлялся на пороге, разыскивая ее!

Филиппо засмеялся, налил себе еще воды. Катерина тоже выпила воды, оглянулась на закрытые ставни своего дома. Она понимала, что в душе у Леды настоящая мука, девушка ждет ее возвращения.

— Через пару дней мой гондольер сжалился надо мной, — продолжал Филиппо. — Он сказал: «Гондольеры знают все тайны Венеции. Расскажите, как она выглядит». И очень скоро он нашел гондольера, который запомнил Леду. — Филиппо улыбнулся своей удаче. — Этот гондольер вспомнил, что ранней весной вез красивую девушку с пурпурного оттенка волосами из Санта Мария дельи Анджели куда-то в этот район. И показал мне ваш дом.

Да. Тогда Леда покрасила волосы. Уже давным-давно она вернулась к своему натуральному каштановому цвету. Катерина не смогла сдержать улыбку, вспоминая эту странную постоялицу, которую забирала к себе домой из монастыря всего полгода назад. Она еще раз взглянула на свои окна и заметила, что в щелочку за ними наблюдает Леда.

— Филиппо, — она отвела взгляд от окна, чтобы Филиппо не повернулся и не стал смотреть на возлюбленную, — Леда боится, что больше не сможет тебе доверять. Ты принял деньги ее отца. Она гадает, а не вернулся ли ты за очередной порцией…

— Нет-нет! — горячо стал заверять Филиппо. — Совсем наоборот. Одна из причин моего возвращения — желание вернуть Леде все эти деньги. Не стоило мне их брать. — При этих словах он опустил глаза.

Катерина сочувствовала его стыду. Сама отлично была знакома с этим чувством.

— Синьора… — продолжил он, поняв, что в его добрых намерениях сомневаются, — если бы я гонялся за деньгами, зачем бы стал возвращаться за Ледой? Уверен, что отец откажется от нее, если она согласится выйти за меня замуж. Жизнь нас ждет нелегкая, наверняка… я никогда не буду богат. Но я сам зарабатываю на жизнь. Мне продлили контракт с оркестром на целый карнавальный сезон. А это хорошее начало.

Он уверенно кивал, когда говорил, показывая Катерине, что верит в себя и свой талант. Ей это понравилось.

— Не о деньгах я пекусь, — сказала Катерина. Это правда, деньги никогда ее не заботили. — Важнее всего, останешься ли ты с Ледой и вашим ребенком — сыном или дочкой, — если жизнь действительно станет непростой? Или опять сбежишь?

Филиппо поморщился, как будто она воткнула ему в спину клинок. Но он быстро взял себя в руки.

— Даю вам слово, синьора. Я намерен позаботиться о своей семье. Я буду работать, чтобы обеспечить им достойную жизнь.

Катерина впервые ему улыбнулась. Она была уверена, что, хотя раньше Филиппо и сбежал, опасаясь отца Леды, сейчас он точно решил остаться. Но прощение? Решать только Леде.

— Филиппо, — предложила она, — может быть, назовешь место, куда бы я могла привести Леду поговорить с тобой? Тогда она сможет сама решить: идти ей или нет.

Она последний раз посмотрела на окно, как будто ища у Леды поддержки. Но ставни снова были закрыты.

— Синьора! Отличная мысль! — Филиппо возбужденно вскочил, едва не сбив свой стакан воды со стола. — Попросите ее встретиться со мной завтра в час дня в театре Сан-Моизе. Все музыканты пойдут на pranzo. Мы будем в театре одни.

Ох… какая счастливая улыбка, размышляла Катерина, пристально вглядываясь в его лицо. Больше всего из своей молодости она скучала именно по этому — по улыбке на лице влюбленного.

Глава 91

— Вы уверены, что это хорошая мысль? — спросила Леда Катерину в каюте гондолы на следующий день, когда они пересекали Большой канал, направляясь к театру Сан-Моизе.

Катерина сжала ее руку. Она поняла, почему Леда так боится рисковать. Ребенок все изменил.

— По крайней мере послушай, что скажет Филиппо, — подбодрила Катерина, когда Леда несколько раз глубоко, протяжно вздохнула. Катерина настояла на том, чтобы не передавать подробности своего разговора с Филиппо, она хотела, чтобы Леда приняла собственное решение.

Катерина сказала ей только одно — как бы все ни сложилось, назад в монастырь Леда не вернется. Никогда. Катерина так решила в тот страшный день, когда девушка исчезла. Если девушке будет нужен приют, домом для нее и ее ребенка станет дом Катерины и Бастиано.

Весь непродолжительный путь голова Леды лежала у Катерины на плече. Глаза были закрыты, но она не спала. Время от времени Катерина замечала, как девушка хватается за свой кулон, а ее губы шепчут какую-то молитву.

Лодка с глухим стуком причалила у ряда старых дубовых швартовых тумб. Чтобы помочь Леде выбраться на причал, понадобилась помощь двух гондольеров. Потом они с Катериной под руку зашагали к театру.

— Ты так и не сказала мне, — произнесла Катерина, чтобы как-то отвлечь девушку, — как назовешь ребенка, если родится девочка. Карус — мальчика, а девочку? Кара? — улыбнулась Катерина. Ей нравилось, как звучало это имя. Означает «дорогая».

— Нет, — лукаво улыбнулась Леда. — Попробуйте еще раз.

— Карушка?

Леда расхохоталась:

— Нет! Никогда не слышала более ужасного имени!

Прохожие смотрели на нее не только потому, что она была настоящей красавицей, а к тому же смеялась, но еще потому, что, будучи на большом сроке, решилась выйти на люди. Это было не принято.

— Катерина, — взяла себя в руки Леда. — Если родится девочка, будет Катериной.

Катерина ощутила такую радость, что повернулась и поцеловала Леду в щеку. Девушка еще крепче прижалась к ней.

Они миновали церковь Сан Моизе с ее резными фасадами: фруктовыми гирляндами, putti[78], святыми. Яркий фасад, перегруженный лепниной, отвечал нынешнему настроению Катерины. Они завернули за угол и наткнулись на залитый солнцем двор, кишащий котами, рывшимися в корзинах с очистками, которые вывесили из окон. В дальнем конце двора Катерина разглядела здание театра. Они с Ледой направились туда, Катерина распахнула огромные входные двери.

В фойе царила восхитительная прохлада, высились колонны из розового мрамора, пол был выложен черной, белой и розовой плиткой. На золотом кессоне потолка размещалась огромная картина, на которой была изображена Муза с лирой, плывущая на облаке. Катерине казалось, что потолок разверзается прямо в небеса.

Похожее на шкатулку с драгоценностями фойе напомнило ей то время, когда она была в театре Сан-Самуэль много лет назад с Джакомо. С тех пор она в театры не ходила. Когда они поженились, Бастиано сначала предлагал сводить ее в оперу, но она всегда отказывалась. Она не позволяла себе быть с ним счастливой. Теперь она поклялась ходить туда почаще — песня Филиппо напомнила ей, как сильно она любила слушать пение, ощущать, как голос открывает ее сердце.

Катерина бесшумно провела Леду внутрь, в зрительный зал театра. Внутри царила темнота, была заметна лишь одинокая фигура Филиппо в оркестровой яме у клавесина, который он настраивал при свете лампы. Вокруг на пустых стульях лежали скрипки, флейты, гобои, рога. Катерина смогла разглядеть возвышающийся на сцене силуэт какой-то декорации. И рядом… совершенно не к месту — простая деревянная колыбель.

Катерина жестом показала Леде, что будет ждать ее в глубине зала, и спряталась в темноте за толстой колонной. Она выглянула из-за колонны и наблюдала, как Леда тяжело идет в сторону оркестровой ямы.

Увидев ее, Филиппо отскочил от инструмента. Он повел ее по ступеням на сцену и показал колыбельку. Встал перед ней на колени. Он взял обе ладони Леды в свои руки и стал покрывать их поцелуями. Катерина увидела, что он ей объясняется в любви, но слышала только бормотание. Ей казалось, что Филиппо вглядывается в глаза Леды, как будто они излучают небесный свет, о котором он пел ей под окном.

Наконец, Филиппо замолчал. Он склонил голову, ожидая вердикта Леды. Леда положила свою руку ему на щеку и повернула его к себе лицом. Она улыбалась. Филиппо, видя, что он прощен — что любимая отвечает ему взаимностью, — вскочил, обнял Леду и стал покрывать страстными поцелуями. Видя это, Катерина с неловкостью осознала, что подсматривает за ними. Она тайком покинула театр.

Когда она вышла на улицу, сердце ее разрывалось от счастья. «Леда воссоединилась с Филиппо». Она вдохнула радость этой вести. У ребенка будет и мать, и отец, который любит ее. Или его. Но Катерина надеялась, что все-таки будет девочка. Девочка по имени Катерина. Чье имя будет означать: «Катерина Капретте помогла мне найти надежное место в этом мире».

«В жизни я совершила больше хорошего, чем плохого, — убеждала себя Катерина, — вероятно, это все, о чем я… любой из нас… может просить». Она ощутила, как избавилась от последнего ужасного груза прошлого.

По дороге домой Катерина и не заметила, как идет и улыбается. Она достигла моста у площади Сан-Моизе, и красивый мужчина, приблизительно ее ровесник, благожелательно взглянул на нее. Она улыбнулась еще шире, на краткий миг игриво стрельнув в него глазками.

«В конце концов, я еще не такая старая! Еще достаточно молода, чтобы на меня заглядывались мужчины. Еще молода, чтобы получать удовольствие от оставшейся жизни».

Она удивилась тому, что с нежностью вспоминает Бастиано, вероятно, впервые со дня замужества. Она по-новому начала его ценить, думая о том, как он без лишних слов помог ей с Ледой. Он был добрым и внимательным и по-своему любящим. Где-то в глубине души Катерина тоже поняла, что любит его.

Она оглянулась: не ушел ли с моста тот красавец? Ушел. Он чем-то напомнил ей Джакомо. Она на секунду остановилась и закрыла глаза. Нежное сентябрьское солнце согревало лицо. Она прикоснулась к щеке, вспоминая сладкое эхо прикосновений Джакомо к ее коже. И гадала: а может, где-то там, далеко, он когда-нибудь закрывает глаза… и тоже вспоминает ее?

Историческая справка

Это — художественное произведение, основанное на тех событиях, о которых поведал Джакомо Казанова в третьем и четвертом томах своей книги «История моей жизни». Казанова начал писать мемуары около 1791 года, когда ему было уже далеко за шестьдесят. Таким образом, мемуары — а они насчитывают 3600 рукописных страниц — были созданы через много лет после описанных в них событий. При жизни автора они так и не вышли в свет. И хотя автор утверждает, что ничего не выдумал, все же не мог он, вероятно, обойтись без известной доли художественного вымысла. Мемуарами он был увлечен больше, нежели любым другим делом в своей жизни. Сам говорил, что пишет их, дабы «посмеяться над собою». С великой радостью работал над ними по тринадцать часов в день, и ему казалось, будто эти часы пролетают за минуты. «Какое это наслаждение — вспоминать свои былые наслаждения!» — восклицает он в одном из писем того периода. Ему жаль было лишь того, что подлинные имена персонажей приходится скрывать за именами вымышленными либо инициалами, «чтоб не выдавать чужие тайны».

Казанова описывает свою встречу с девушкой, которую именует синьориной КК. Это произошло в 1753 году, по возвращении его в Венецию после нескольких лет, проведенных на чужбине. (В 1748 ему пришлось поневоле покинуть родной город, так как его обвиняли в том, что он избил метлой одну проститутку, не пожелавшую выполнять его прихоти, а также в том, что он отрезал руку у мертвеца и шутки ради подбросил ее кому-то в постель.) КК сразу же очаровала Казанову как своей красотой — по его словам, черные волосы и огромные темные глаза оттеняли ее кожу, белую, словно алебастр, — так и своими душевными качествами:

«Что поразило меня более всего — это ее живая и неиспорченная натура, а сверх того искренность и бесхитростность, склонность к веселью и невинная жизнерадостность. Чувства ее были безыскусными и возвышенными. Коротко говоря, подобное сочетание качеств явило мне достохвальную картину добродетели, каковая имела надо мною величайшую силу и неизменно превращала в покорного слугу той дамы или девицы, в коей я, как мне казалось, узрел поименованные свойства».

У него вызвал отвращение брат Катерины, ПК, особенно его попытки продать свою сестру Казанове. Автор уверяет, что жалел ее, но на деле он так и не говорит, платил ли деньгами за пребывание в ее обществе.

Личность юной КК была установлена итальянским ученым Бруно Брунелли Бонетти в 1937 году. Кусочки головоломки он сложил, изучая записи в венецианских государственных архивах. Там имеется упоминание о некоем синьоре Пьетрантонио Капретте (в документах встречаются разные варианты написания фамилии) и о Джакомо Казанове, а также несколько векселей. Если загадочного ПК из мемуаров можно связать с Пьетрантонио Капреттой, тогда КК — это его сестра Катерина. Когда же совпали инициалы отца Катерины и Пьетрантонио, ХК, — Христофоро Капретте, Бонетти уверился, что отыскал то самое семейство.

Позднее французский исследователь Жак Марсан обнаружил в Венеции записи о рождении и браке Катерины. Подтвердилось, что при знакомстве с Казановой ей было четырнадцать лет, поскольку родилась она 10 декабря 1738 года. Просторный дом, который принадлежал ее семье, стоял в северной части города, где-то на современной улице Фондамента делла Мизерикордиа. До наших дней он не сохранился. В романе она проводит свое детство в моем любимом венецианском доме Ка Дарио, построенном в XV веке в квартале Дорсодуро. А приведенные в книге детали относительно верхней лоджии и крошечного садика, со всех сторон обнесенного стенами, заимствованы из того, что и сегодня еще можно видеть на Кампьелло Барбаро.

Для Казановы Катерина была ангелом во плоти, и он ни разу не изменяет этого мнения. Даже когда все неимоверно усложняется, когда Катерину отправляют в монастырь, где у нее случается выкидыш, когда она обнаруживает, что возлюбленный изменяет ей с ее подругой ММ, Казанова приводит выдержки из писем, в которых нет и намека на ревность. Он не оставляет у нас сомнений в том, что они много переписывались — не важно, подлинные ли письма он цитирует, или же воспроизводит их по памяти. По сути дела, Катерина даже приходит в восторг от его нового любовного приключения:

«Я нисколько не опечалена ни тем, что ты ее любишь, ни тем, что она полюбила тебя. Мне только жаль тебя, ибо тебя жестоко вынуждают выражать свою любовь у решетки [то есть ему приходилось встречаться с женщиной, будучи отделенным от нее решеткой, разгораживавшей покой для посетителей]. Я бы с радостью уступила тебе свое место и тем могла бы зараз сделать счастливыми двух людей».

Если верить Казанове, ММ тоже считала Катерину «ангелом во плоти», ибо та ее не возненавидела, хотя ММ и стала причиной того, что Казанова разлюбил Катерину. Имея в виду эту слишком радужную картину, я и доверилась своему воображению и стала описывать скрытые чувства и тайные действия Катерины. Не могло же такого быть, чтобы она не чувствовала себя ограбленной!

Личность ММ, соперницы Катерины, оказалась более крепким орешком для исследователей. Инициалы эти одинаково подходят сразу нескольким женщинам из знатных семей, находившимся в тот период в монастырях на острове Мурано. Только в монастыре Санта Мария дельи Анджели их было как минимум восемь! На самую вероятную фигуру указал в 1975 году французский исследователь Пьер Грюэ. Марине Марии Морозини в 1753 году должно было быть двадцать два года, как и сообщает Казанова. Более того, одному из своих друзей Казанова писал, что собирается назвать в мемуарах Матильдой свою былую возлюбленную Марину, ибо в обоих именах одинаковое число слогов и гласных. Друг ответил на письмо и предложил ограничиться инициалами ММ. Где-то в период 1773–1799 годов Марина Мария Морозини была аббатисой названной обители.

То, что Катерина отравила Марину, — скорее всего, вымысел. Впрочем, он согласуется с тем, что рассказывает о развязке своего романа с Мариной сам Казанова. Он пишет, что в январе 1755 она «заболела так, что жизнь ее оказалась в опасности». Когда он увидел ее в обители 2 февраля, «на лице ее отражались признаки приближающейся смерти». Она металась в жару, бредила, и — что еще хуже — «исповедник ее ускорял ее кончину своими тоскливыми проповедями». К концу марта, однако, она выздоровела вопреки всем прогнозам. Но к тому времени, как признался сам Казанова, «страсть моя к ММ стала угасать». Вскоре он переключился на Тонину, дочь монастырской прислужницы, у которой снимал комнату, пока болела Марина.

Примерно в тот период времени, когда протекали его романы с КК и ММ, Казанова привлек недоброжелательное внимание государственной инквизиции — учрежденного в 1539 году правительственного органа, призванного блюсти безопасность Венецианской Республики. К подозрительному лицу приставили шпика Джованни Батисту Мануцци. Донесения последнего полны пикантных обвинений: Казанова-де мошенничает при игре в карты, околдовывает людей, дабы выудить из них деньги, а уж его мысли и рассуждения о религии таковы, что «ничего чудовищнее» и вообразить себе невозможно. 26 июля 1755 года Казанова был арестован и помещен в тюрьму Пьомби, а 31 октября следующего, 1756, года совершил свой знаменитый побег оттуда. В конце концов 14 сентября 1774 года он получил помилование и разрешение возвратиться в Венецию.

Пьетрантонио, брат Катерины, попадал в тюрьму еще дважды: в 1764 и 1767 годах, оба раза за мошенничество. В какой-то момент он бежал в Венгрию, в город Сегед, и там взял себе имя Антонио Аттерпах. Его вновь арестовали в 1779 году по аналогичным обвинениям (подделка заемных писем), причем в процессе задержания он получил семнадцать колотых и резаных ран. Преступника препроводили в Пизу (тогда это был город в Великом герцогстве Тосканском, правители которого принадлежали к Лотарингской ветви Габсбургов), и он был приговорен к каторжным работам. С того момента он исчезает из анналов истории.

Леда Строцци, Джульетта Пазини, Джорджо Контарини и Стефано Каваллини — персонажи полностью вымышленные. Впрочем, Джорджо частично списан с русского монарха Петра III, каким его вспоминала императрица Екатерина Великая (в описываемое нами время он был еще наследником престола). Императрица утверждала, что в свои семнадцать лет великий князь был «еще совсем ребенком». Уйму времени он посвящал «совершенно немыслимым для его возраста занятиям, особенно же любил играть в солдатики». Приведенные же в романе описания того, как женщина из простонародья, подобная Джульетте, могла выйти замуж за венецианского аристократа, основаны на достоверных фактах. Выбиться в дворяне — а только представители этого класса могли править в Венецианской Республике — стало почти невозможно после 1297 года. Редко-редко кому-нибудь удавалось пополнить ряды аристократии, и эта закрытая каста олигархов правила Венецией, пока пять столетий спустя она не капитулировала перед Наполеоном.

Эпизод с письмом, которое отправляет Катерине Казанова, пропитав его своим семенем, основан на том, что Андреа ди Робинант рассказывает о подобном «залоге любви», отправленном в 1750-х годах в Венецию некоей Джустиниане Винн дворянином Андреа Меммо. Подробности выкидыша Катерины почерпнуты из повествования самого Казановы и дополнены описаниями из пособий для лекарей и фельдшеров того времени. (Фельдшерами в те времена называли профессионалов, в отличие от неграмотных повитух, помогавших при родах.) К сожалению, история о том, как крестьянка родила младенца, сморщенного и порванного, словно он был бумажным, не выдумана. Такой случай был зафиксирован Гийомом Манке де ла Моттом в Париже в 1746 году.

Пятого февраля 1757 года Катерина сочеталась браком с адвокатом Себастьяно Марсильи. Не позднее 1783 года она овдовела, а о детях никаких данных в записях не имеется.

Найденный среди многочисленных бумаг Казановы фрагмент указывает на то, что где-то после 1774 года он снова повидал Катерину. Как он пишет, ему было грустно видеть ее «несчастной вдовой». Сам он был принужден покинуть Венецию — и теперь уже навсегда — в 1783 году, поскольку вновь угодил в неприятности. Несколько лет он скитался по свету, а затем осел, заняв место библиотекаря при графе Йозефе Карле фон Вальдштейне в замке в Богемии.

Дошли до нас, среди других бумаг Казановы, и два письма от Катерины — лучше сказать, две записки, которые приходится расшифровывать. Начертаны они дрожащей, неуверенной рукой: к тому времени она была уже стареющей дамой. Она упоминает о книгах, которые посылает ей Казанова, хотя и не приводит ни одного названия. Складывается впечатление, что они долгое время получали удовольствие от совместного чтения. В записках упоминается и о плате за книги — всего по нескольку лир.

В конечном счете не представляется возможным как-либо узнать, что же было на сердце у Катерины. Сам Казанова твердо верил, что она продолжает любить его. Он утверждал, что она решилась выйти замуж лишь после его побега из тюрьмы и последующего долгого изгнания — «когда уж не имелось более надежды на то, что я когда-либо вновь явлюсь в Венеции».

Джакомо Казанова умер в Богемии в 1798 году.

Дата смерти Катерины Капретте осталась неизвестной.

Монастырь Санта Мария дельи Анджели был закрыт по распоряжению Наполеона в 1810 году, а в 1832-м был разрушен. Но еще в 1919 году сохранялась калитка в саду, через которую монахини могли ускользать за стены обители.

Благодарность автора

Несколько лет тому назад, прогуливаясь со своей подругой Линдой Фишер по кладбищу Маунт-Оберн (близ Бостона, штат Массачусетс), я поделилась с нею своим замыслом — написать роман о Джакомо Казанове и его юной возлюбленной Катерине Капретте. Мне захотелось рассказать историю этой девушки.

— Конечно, работа и семья отнимают слишком много времени, — сказала я, пожимая плечами. — Вполне возможно, что я так ничего и не напишу.

— А почему бы и не написать? — мягко возразила мне Линда.

Ее ответ запал мне в душу. И вскоре я села за книгу.

Первые наброски прочитали Патриция Фортини-Браун, Джон Батмен, Селия Латц, Кьяра Пикок, Эмили Рубин и Моника Шмиттер. Прочитав, они меня похвалили и придали уверенности. Mille grazie (огромное спасибо), как говорят в Италии, замечательным женщинам из «Конкорд райтерз груп», которые читали и вычитывали мой труд. Это Джаннина Калабриа, Сью Кертен, Бекки Сью Эпстайн, Катерина Эсти, Фрэн Григсби, Мейл Хулихен, Элизабет Таунсенд и Марти Томас Уэбстер. Особенно глубоко я признательна Джуди Стернлайт — моему редактору, исключительно одаренной, тактичной и наделенной умением вселять веру в успех. Никогда не забуду, как мы сидели с нею на холме в Центральном парке Нью-Йорка: вокруг нас бегал ее пес Руби, а мы с нею прорабатывали финальную сцену романа. Наше воображение устремлялось к одной цели, мы делились своими фантазиями, вместе погружались в атмосферу восемнадцатого столетия, а солнце ласково согревало нам спины.

Мой литагент Элизабет Уиник-Рубинстайн всегда верила в успех романа, и я глубоко признательна ей за то, что она помогла мне найти Алисию Гордон — редактора в издательстве «Кенсингтон паблишинг». С первого звонка я поняла, что книга попала в надежные руки.

Большое спасибо моей семье: родителям — Самнеру и Филлис Майерс, моему мужу Майклу, дочери Джиневре, нашей собаке Лире и кошкам Шуре и Клементине. Благодаря этим людям и зверушкам я чувствую себя нужной, любимой, ощущаю ежедневную поддержку всем моим мыслям и мечтам.

Примечания

1

Тротуары вдоль каналов в Венеции. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

Добрый день, синьора (итал.).

(обратно)

3

Добрый день, синьор Казанова (итал.).

(обратно)

4

Здесь: Жаль, синьора (итал.).

(обратно)

5

Синьорина (обращение к девушке) (итал.).

(обратно)

6

Конечно, синьор Казанова (итал.).

(обратно)

7

Пер. М. Лозинского.

(обратно)

8

Смелость, отвага (итал.).

(обратно)

9

Фурлана — итальянский крестьянский танец.

(обратно)

10

«Мир вверх тормашками, или Женщины правят» (1750) — опера-буффа итальянского композитора Бальдассаре Галуппи.

(обратно)

11

Милая, дорогая (итал.).

(обратно)

12

Греби! (итал.)

(обратно)

13

Какое облегчение! (итал.)

(обратно)

14

Коробочка, в которую клали трут, использовавшийся для высекания огня.

(обратно)

15

L’Avogadoria de Comùn — высшая судебно-административная коллегия в Венеции.

(обратно)

16

Хорошо (итал.).

(обратно)

17

Простите (итал.).

(обратно)

18

Добрый день, синьорина! (итал.)

(обратно)

19

Обед (итал.).

(обратно)

20

Пер. Ю. Поляковой.

(обратно)

21

Прощай, красавица! (итал.)

(обратно)

22

Газета «Венеция», «Обозреватель» (итал.).

(обратно)

23

Эй! Гондола! (итал.)

(обратно)

24

Спасибо (итал.).

(обратно)

25

Вот сюда (итал.).

(обратно)

26

Мужество (итал.).

(обратно)

27

Большое спасибо (итал.).

(обратно)

28

Добрый день. Синьора Капретте? (итал.)

(обратно)

29

Да (итал.).

(обратно)

30

Я принадлежу вам всем своим сердцем (фр.).

(обратно)

31

Рис с горошком (итал.).

(обратно)

32

Самая дорогая! (итал.)

(обратно)

33

Бискотти — популярное итальянское кондитерское изделие, представляющее собой сухое печенье с характерной длиной и изогнутой формой.

(обратно)

34

Фенхель (итал.).

(обратно)

35

Доченька моя, доченька моя (итал.).

(обратно)

36

Пер. М. Лозинского.

(обратно)

37

Дайте мне… и затем… и затем… (итал.)

(обратно)

38

Прошу вас… синьора (итал.).

(обратно)

39

Ребенок, синьора… (итал.)

(обратно)

40

Приятно познакомиться! (фр.)

(обратно)

41

Вот так (фр.).

(обратно)

42

Орган, занимавшийся только охраной политической и социальной структуры Венецианской республики.

(обратно)

43

Хватит! (итал.)

(обратно)

44

Огромное спасибо (итал.).

(обратно)

45

Ступайте, ступайте (итал.).

(обратно)

46

Неужели (итал.).

(обратно)

47

Доброе утро (итал.).

(обратно)

48

Залетти — традиционное итальянское печенье из Венеции.

(обратно)

49

Терраццо — разновидность бесшовного мозаичного пола, в известь добавляются камни, мрамор, стекло и т. д.

(обратно)

50

Простите, простите (итал.).

(обратно)

51

Прощай (фр.).

(обратно)

52

Бедняжка (итал.).

(обратно)

53

Тетушка (итал.).

(обратно)

54

Убийца (итал.).

(обратно)

55

В XVIII веке мушка стала не только средством макияжа, но и орудием флирта (т. н. язык мушек).

(обратно)

56

Пер. Ю. Поляковой.

(обратно)

57

Сохраняй спокойствие (итал.).

(обратно)

58

Джотто ди Бондоне (1266–1337) — итальянский художник и архитектор, основоположник эпохи Проторенессанса. Одна из ключевых фигур в истории западного искусства.

(обратно)

59

Псалом 95: «Воспойте Господу песнь новую».

(обратно)

60

В домик (итал.).

(обратно)

61

Лак (фр.).

(обратно)

62

Венецианское воздушное кружево (итал.).

(обратно)

63

Успокойся, успокойся! (итал.)

(обратно)

64

Видишь? (фр.)

(обратно)

65

Песнь песней 8: 6.

(обратно)

66

Спасибо (фр.).

(обратно)

67

Здесь: так ведь (фр.).

(обратно)

68

Фишу — тонкий треугольный или сложенный по диагонали квадратный платок из легкой ткани (муслина, батиста) или кружев, прикрывавший шею и декольте.

(обратно)

69

Еще раз (итал.).

(обратно)

70

Красавица (итал.).

(обратно)

71

Бедняжка (итал.).

(обратно)

72

Какое утешение! (итал.)

(обратно)

73

Пер. М. Лозинского.

(обратно)

74

Пер. Ю. Поляковой.

(обратно)

75

Пер. Ю. Поляковой.

(обратно)

76

Пер. Ю. Поляковой.

(обратно)

77

Маэстро (итал.).

(обратно)

78

Амуры (итал.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Глава 64

Глава 65

Глава 66

Глава 67

Глава 68

Глава 69

Глава 70

Глава 71

Глава 72

Глава 73

Глава 74

Глава 75

Глава 76

Глава 77

Глава 78

Глава 79

Глава 80

Глава 81

Глава 82

Глава 83

Глава 84

Глава 85

Глава 86

Глава 87

Глава 88

Глава 89

Глава 90

Глава 91

Историческая справка

Благодарность автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg