«Ромэна Мирмо»

Анри де Ренье Ромэна Мирмо

Героями этой книги о страшной, о гибельной власти любви поэт избрал своих современников, и если их повесть стара как человечество, то все же они — люди своей среды и своей эпохи.

Быть может, только теперь мы в состоянии оценить, как верно почувствовал Анри де Ренье неповторимое дыхание тех дней, когда он писал свой роман, и с каким неуловимым мастерством он его передал. «Ромэна Мирмо» вышла в свет накануне мировой войны, и воздух, которым, сами того не зная, дышат его герои, — душный и остановившийся воздух предгрозовых часов. Мы видим это только теперь, когда картины жизни, еще недавно такой знакомой, стали далеким прошлым. Самую гибель обоих братьев мы готовы воспринять как досрочную жертву надвигающимся силам разрушения, которые потрясут тот мир, где они живут, — хоть мы и знаем, что они пали в единоборстве с врагом более мощным и беспощадным, чем человеческий враг, с «непобедимой в бою Любовью».

Перелистывая эту книгу, читатель, быть может, сравнит самые ее страницы с пурпурными лепестками, предвестниками неотвратимого, а когда он задумается над прочтенною повестью, в его воспоминании мелькнут еще более далекими, еще более феерическими и печальными маленькие золотые танцовщицы Тимолоорского султана.

М. Лозинский

Часть первая

I

— Андрэ! Мадам де Вранкур…

Пока Пьер де Клерси кланялся, автомобиль их обогнал. Его брат Андрэ обернулся, поднося руку к шляпе, но не докончил поклона. От мотора Вранкуров видны были уже только кузов и низкий фонарь, бегущий над самой землей, впереди отстающей виктории, которая продолжала тихо катить по авеню Елисейских полей, увлекаемая рысцой старой лошади. Удобно устроившись на заднем сиденье, рядом с Андрэ де Клерси, месье Антуан Клаврэ глядел на Пьера де Клерси, занимавшего откидную скамейку. Разговаривая, Пьер де Клерси достал из портсигара папиросу. Он проворно чиркнул спичкой, и ее пламя на миг озарило его веселое лицо. У Пьера де Клерси были круглые щеки, прямой нос, на губах лежала тень небольших темных усов. Блестящие глаза были осенены густыми бровями. Из-под шляпы, слегка сдвинутой на затылок, на лоб спускалась широкая прядь волос. Все его лицо было мило очерчено, хотя подбородок и казался коротковат. Месье Клаврэ и Андрэ было приятно видеть, как он сидит перед ними, с папиросой в зубах, с цветком в петлице, сложив руки на набалдашнике трости. Руки у Пьера де Клерси были тонкие и нервные, созданные для того, чтобы брать и ласкать. Вдруг он их разнял:

— Какой все-таки Париж красивый! Посмотри, Андрэ…

И Пьер де Клерси указал брату на длинную, пологую авеню, уходящую между двумя рядами огней, под звездным небом. Экипаж как раз огибал площадь Звезды[1], от которой во тьму расходились новые световые цепи. В их центре возвышались массивные ворота, крестообразно сквозные. Их мощные столпы, их величественный размах говорили действительно о силе и о победе, но это героическое и величественное впечатление было сегодня словно смягчено теплой негой великолепной июньской ночи, манившей к Булонскому лесу живую вереницу экипажей и поступь пешеходов. Она сулила им темную свежесть деревьев, полуночный запах листвы. Сегодня хорошо было жить. Эту благовонную мягкость воздуха, эту прелесть жизни Андрэ де Клерси ощущал в безмолвии. Он не воспринимал их с той же горячностью, как его брат. У него не было, никогда не бывало того нетерпения жить, как у этого юноши с жадными и нервными руками, с торопливым и требовательным сердцем, но и он не был безучастен к живой красоте этой летней ночи. Он был полон, он был умилен чем-то бесконечно нежным. В его уме мелькнул образ мадам де Вранкур. Он пожалел, что так и не увидел ее только что, когда быстрый взгляд Пьера заметил ее в автомобиле. А между тем это ему бы следовало издать то радостное восклицание, которым брат предупреждал его об этой встрече. Какой он рассеянный!

Он посердился на себя за эту рассеянность и небрежным тоном спросил Пьера:

— Ты уверен, что это была мадам де Вранкур?.. Она не собиралась быть сегодня…

Пьер де Клерси бросил папиросу:

— Совершенно уверен… с нею была еще какая-то дама, но я не видел, кто…

Андрэ де Клерси продолжал:

— Будет особая удача, если мы ее разыщем в этой толчее!

Действительно, необычная толпа заполняла во всю ширину тротуар, идущий вдоль авеню Булонского леса. Поток пешеходов двигался во тьме, за стеной зевак, которые теснились с краю, глядя на проезжающие экипажи. Последних становилось все больше и больше, так что у Дофинских ворот виктории пришлось задержаться перед поднятой палкой полицейского. Пьер де Клерси волновался:

— Это невозможно. Мы опоздаем к началу, и вы будете безутешны, дорогой месье Клаврэ, потому что за вторым таким спектаклем вам пришлось бы ехать на Борнео[2].

Месье Клаврэ улыбался:

— Подожди, успокойся, милый Пьер, мы приедем не последними, но что это будет за давка! Положительно, Париж любит королей, даже когда у них кольцо в носу и сами они пряничного цвета!

Уже целую неделю парижане встречали восторженными кликами Тимолоорского султана, гостя Французской республики. С первого же дня приезда малайский монарх стал популярен. Толпа увлеклась его блестящими и диковинными одеяниями, его огромной чалмой из муслина[3] и шелка, увенчанной сверкающим султаном, его желтым лицом с глазами полузакрытыми, словно от беззвучного и загадочного смеха. Конечно, этот султан не был особенно великим государем, и океанский остров, которым он правил с анахроническим деспотизмом, не так уж много весил на весах вселенной, но как-никак это был неоспоримый властитель вулканической и знойной земли, где цветут странные цветы, где чудовищные змеи пресмыкаются среди гигантских трав, где тигр мяукает в непроходимых лесах, где исполинские обезьяны качаются на лианах, а в раскаленном воздухе реют чудесные птицы и волшебные бабочки. Его власть простиралась на пестрые пагоды, полные безобразных богов и причудливых идолов, на приозерные и приморские города с яркими и звучными названиями, на беспечный и в то же время жестокий народ, с первобытной и вместе с тем утонченной цивилизацией, в которой забавная изысканность перемежается со свирепыми обычаями.

Все это создавало Тимолоорскому султану бесспорную популярность, слагавшуюся из любопытства и удивления. Парижу было приятно видеть этого необычайного посетителя, который покинул на несколько месяцев свою дикую родину, дабы приобщиться к нашему западному быту, но привез с собой своих министров, своих телохранителей, своих поваров, своих фетишей и своих ручных зверей, среди коих насчитывалось полтора десятка маленьких танцовщиц, желтых, как золото, одетых в вышитые алмазами покровы, обутых в остроконечные туфли и увенчанных тиарами, заливающимися серебром колокольчиков. И успеху Тимолоорского султана в глазах парижан немало способствовали эти хорошенькие экзотические куколки, шуршащие шелками и звякающие металлами, с иератическими[4] позами и манерными телодвижениями. И вот сегодня официальные круги и высший свет приглашались посмотреть, как они будут плясать в своих многозвучных нарядах в садовом театре Кателанского луга[5], на каковом представлении должен был самолично присутствовать султан, что и наполняло ночной Булонский лес необычным оживлением.

Между тем виктория[6] двинулась дальше. Некоторое время лошадь могла идти рысью, потому что поток экипажей направился к Кателанскому лугу по разным дорогам, но вскоре опять пришлось ехать шагом. Действительно, скопление было необычайное. Продвигались медленно. Иной раз какая-нибудь задержка останавливала четверной ряд колясок и автомобилей, которые были словно спаяны друг с другом, колесо к колесу, дверца к дверце, фонарь к фонарю, к немалому удовольствию зевак, толпившихся по сторонам и встречавших шутками и одобрительными замечаниями господ во фраках и дам в вечерних туалетах. Эти возгласы из толпы вторили хрусту упряжи, гудению моторов. Иногда воцарялась недолгая тишина. Тихо трепетала листва, и в воздухе проносилось благоухание мятой травы, теплой коры, смешанное с запахом кожи и женских духов.

На подступах к лугу полицейские и конная муниципальная стража охраняли порядок. Месье Клаврэ и его спутники, выйдя из коляски, добрались без особого труда до входа в садовый театр. Там им пришлось стать в очередь, которая росла с каждой минутой. Все спешили. Толкались, возмущались, здоровались, обменивались приветствиями и рукопожатиями. Топтались на месте. Но все же понемногу подвигались к контролю. Наконец у месье Клаврэ, Андрэ и Пьера де Клерси оторвали углы их голубых билетов, и они очутились по ту сторону ограды. Перед ними природный склон спускался к сцене, освещенной электрической рампой, с деревьями в виде лесной декорации. По обе стороны средней аллеи, до зеленых откосов, замыкавших площадку, шли ряды стульев, плотно привязанных друг к другу и уже большей частью занятых. Получался огромный партер, полный шумным гулом, в котором выделялись взрывы смеха и голосов. Отыскивая, справа и слева, свободные места, месье Клаврэ и братья Клерси дошли до середины аллеи, как вдруг Пьер де Клерси заметил три незанятых стула. Две ворчливые дамы и господин с огромной розеткой в петлице нехотя дали дорогу вновь прибывшим.

Как и говорил месье Клаврэ, они приехали не последними. В самом деле, театр все еще наполнялся. Входящие размещались все с большим и большим трудом. Вдруг за оградой поднялись громкие голоса возмущения. Полиция прекратила доступ. Опоздавшим приходилось остаться ни с чем. Люди повзбирались на стулья, чтобы посмотреть, чем вызван этот шум. Каждому в публике доставляла явное удовольствие мысль, что он попал в число избранных. Пьер де Клерси, смеясь, высказал это. Одна из его толстых соседок утвердительно кивнула головой и бросила на молодого человека приязненный взгляд. Андрэ де Клерси улыбнулся замечанию брата, стараясь в то же время отыскать в толпе мадам де Вранкур, но он видел вокруг себя только незнакомые лица.

Вдруг раздались звуки труб. На сцене скрестились электрические лучи. Публика издала радостное восклицание. Все встали, приветствуя появление Тимолоорского султана и его свиты.

В раме ярко освещенной зелени он в самом деле казался подлинным выходцем из сказки. На нем было длинное одеяние поверх другой одежды, сплошь покрытой золотым шитьем. Его объемистая муслиновая чалма была увенчана султаном из драгоценных камней. Он неспешно опустился в кресло в правом углу сцены, сложив руки на эфесе изогнутой сабли. Вокруг него, на корточках, в живописном беспорядке, расположилась свита, в то время как сиплая и пронзительная музыка раздирала воздух гнусавой и заунывной мелодией. Под звуки инструментов выступили танцовщицы.

Они шли по трое в ряд, взявшись за руки, мелкими и легкими шажками направляясь к султану. Приблизившись к нему, они простирались ниц. Ударял гонг, трое из них вставали и отходили в глубину сцены. Когда все они там собрались, публика захлопала, а они стояли, неподвижные, маленькие, далекие, странные в своих длинных шафранных покрывалах, со своими смуглыми лицами, в сверкающих тиарах. Казалось, они нарисованы на странице старинной восточной рукописи с наивными и замысловатыми миниатюрами. Пьер де Клерси сказал это месье Клаврэ, и тот ответил:

— Да… Посмотри, страница переворачивается.

И в самом деле, теперь, перед рампой, золотые статуэтки плясали. Это был медленный, осмотрительный, ученый танец при котором торс оставался неподвижным и лицо безмолвным, в то время как руки и ноги двигались с осторожным изяществом. То сходясь, то расступаясь, плясуньи выполняли хитроумные фигуры. Они изображали встречи, приветствия, совещания. Загадочной мимике вторили редкие аккорды инструментов. Это было непонятно и красиво, но ожидание зрителей было обмануто. Эти молчаливые и размеренные движения сбивали их с толку. Они рассчитывали на что-то более шумное, более грубое, более пряное, более возбуждающее, чем этот копотливый и священнодейственный балет. Им хотелось судорог и прыжков. Неужели этот малайский султан, недвижимо и равнодушно взирающий на этих мудреных плясуний, не вскочит вдруг с места и, выхватив огромную кривую саблю, не скосит к своим ногам несколько желтых головок в золотых тиарах? Но нет! Потонув в кресле, сложив руки на эфесе парадной сабли, Тимолоорский монарх, в муслиновой чалме с самоцветным султаном, словно спит и видит сны!

Публика начинала откровенно скучать. Толстая дама, сидевшая рядом с Пьером де Клерси, громко зевнула. Его самого маленькие танцовщицы на сцене интересовали только наполовину. Эти чуждые создания не вызывали в нем ни малейшего чувственного любопытства. Они были чем-то таким нереальным, таким фантастическим, таким далеким! Надо было быть, поистине, месье Клаврэ, чтобы приходить в восторг от малайских кукол в усеянных звездами тиарах, с колдовскими пальцами, заканчивающимися острыми золотыми наперстками!

Он перестал на них смотреть. Вдруг трубные звуки снова привлекли его внимание к сцене. Она была пуста. Плясуньи исчезли. Тимолоорский султан, окруженный свитой, направлялся в глубь театра. Спектакль был окончен. Грянули аплодисменты, за которыми последовали шумные клики; потом началось беспорядочное отступление. Шагали через стулья; торопились, толкались. Публика спешила к выходу с такой же стремительностью, с какой она старалась войти. Видя эту давку, месье Клаврэ предложил переждать тех, кому не терпится. Ему стало как-то грустно.

— Тебе не кажется, Андрэ, что эта пустая сцена напоминает погасший очаг? Эти крошки были очень милы. Они были похожи на золотые огни. Смешные маленькие женщины, что они будут думать, когда вернутся к себе на родину?

И месье Клаврэ мысленно провожал путешественниц. Скоро пароход понесет их по знойным морям. После долгих дней пути они пристанут к родному острову, и двери священной пагоды захлопнутся за ними навсегда. Еще несколько лет они будут плясать, потом их гибкие руки и ноги потеряют проворность, их легкое тело иссохнет, золотая тиара закачается на трясущейся голове, и им придет конец как всему на свете, потому что жизнь коротка и время проходит раньше, чем мы успеваем осуществить наши мечты. Так бывает везде и со всеми, так будет и с этими маленькими плясуньями с острова Тимолоор, и с каждым из зрителей, рукоплескавших их тоненьким, подвижным призракам, экзотическим и золотым!

Месье Клаврэ, Андрэ и Пьер де Клерси вышли последними из садового театра. На широкой прогалине Кателанского луга было еще рассеяно немало народу, но ядро толпы уже разошлось. Издали доносился шум экипажей и гудение отъезжающих моторов. Перекликались голоса. От лужайки подымался запах теплой травы, и очертания деревьев, освещенных фонарями, выступали на звездном небе.

— Настоящая восточная ночь! Слов нет, лето старается для Тимолоорского султана, но пора и домой. Как тебе кажется, Андрэ? Мадам де Вранкур, должно быть, уехала.

Пьер де Клерси не слушал того, что говорил месье Клаврэ. Он уже некоторое время следил за молодой женщиной, которая переходила от группы к группе, словно ища кого-то. Лица ее Пьер не видел, но его поразило особое изящество всего ее облика. Она была в шляпе с цветами и широком развевающемся пальто. Когда она подошла ближе, у Андрэ де Клерси вырвалось удивленное восклицание, на которое отозвался веселый и открытый смех.

Месье Клаврэ обернулся:

— Да ведь это Ромэна Мирмо!

— Она самая, дорогой месье Клаврэ. Да, Ромэна Мирмо, собственной персоной. Сознайтесь, что вы не ожидали встретить ее здесь сегодня? И вы тоже, не правда ли, месье де Клерси?

Мадам Мирмо подошла, смеясь, с протянутой рукой. Она продолжала:

— Да, я приехала сегодня утром из Марселя, куда меня доставил третьего дня бейрутский пароход. И так как морем мы ехали отлично, а в вагоне я все время спала, Берта де Вранкур пригласила меня с собой на этот праздник в Булонском лесу. Я, разумеется, согласилась; но только вот я отвыкла от толпы и потеряла Берту из виду в этой толкотне. Что вы хотите, я стала чем-то вроде гаремной женщины за пять лет восточной жизни… Ведь это с вами ваш брат, не правда ли, месье де Клерси?

Пьер де Клерси поклонился. Он продолжал рассматривать мадам Мирмо. Она была не очень высокого роста, но стройна и хорошо сложена. У нее было тонкое лицо, нос с горбинкой, крупный и грациозный рот, темно-голубые глаза и цвет лица как у блондинки, хотя волосы у нее были почти каштановые, с легкими рыжеватыми отливами. Голос у нее был мягкий, чуть-чуть глухой. Мадам Мирмо отвечала месье Клаврэ, который спрашивал ее о муже. Месье Мирмо чувствует себя отлично. У него отпуск, и он уехал из Дамаска[7] в довольно длинное путешествие по Персии. Так как она не должна была его сопровождать, то ей захотелось побывать тем временем в Париже, и она приехала неожиданно, никого не предупреждая. Она остановилась в отеле Орсе.

Месье Клаврэ предложил проводить ее дотуда, но тут подоспел месье де Вранкур.

Это был пухлый человечек, с брюшком, на коротких ножках, с недостаточно длинными руками. Он издали замахал ими:

— Наконец-то я вас нашел! Мы вас ищем повсюду уже целый час. Берта беспокоится. Она вас ждет в автомобиле. А, это вы, Клерси? Жена делала вам отчаянные знаки, но вы не желали нас видеть. Ах, здравствуйте, месье Клаврэ! Здравствуйте, юноша!

Он пыхтел, вытирал лицо платком, поправлял пенсне на потном носу, потому что был чрезвычайно близорук. Мадам Мирмо извинялась. Их с Бертой разъединила толпа.

Месье де Вранкур накрыл свою лысую голову шляпой:

— Это ничего, уверяю вас… Может быть, мы пойдем к Берте?

Молодая женщина повернулась к месье Клаврэ, чтобы проститься. Месье Клаврэ запротестовал:

— Но мы же все проводим вас и засвидетельствуем свое почтение мадам де Вранкур.

Оставалось еще только несколько экипажей, и автомобиль Вранкуров отыскали без труда. Мадам де Вранкур долгим пожатием руки приветствовала Андрэ де Клерси и, когда месье де Вранкур захлопнул дверцу, послала ему еще нежный прощальный знак. Мадам Мирмо поклонилась тоже. Пока автомобиль трогался, Пьер де Клерси еще раз увидел ее нежный профиль с горбинкой. Он проводил глазами убегавший низко над землею фонарь, пока тот не скрылся, и затем вернулся к брату и месье Клаврэ.

Кучер Жозеф крепко спал на козлах, поджидая господ. Пришлось его будить. Виктория покатила, увлекаемая рысцой старой лошади. Булонский лес был почти безлюден. Когда коляска выехала к озеру, от деревьев повеяло мягкой ночной прохладой. Вода мерцала меж стволов. Все трое молчали. Месье Клаврэ вспоминал маленьких золотых танцовщиц. Они казались ему уменьшенными, крохотными, словно они уже достигли своего далекого острова. Андрэ де Клерси о чем-то думал, а Пьер тихо повторял: «Ромэна Мирмо, Ромэна Мирмо».

И это имя отдавалось в его уме с какой-то особой, таинственной звучностью…

II

Месье Антуан Клаврэ жил в Париже, на улице Тур-де-Дам, в доме, где он родился и где ему, по всей вероятности, суждено было умереть, подобно тому как в нем умерли его родители, месье Жюль Клаврэ, его отец, директор департамента в министерстве культов, и Эрнестина Клаврэ, его мать, рожденная Тюилье. И Тюилье, и Клаврэ были старые парижские фамилии, принадлежавшие к крупной служилой и торговой буржуазии. Таким образом, ничто, казалось бы, не предрасполагало молодого Клаврэ к тому, что стало для него основным влечением в жизни.

Действительно, Антуан Клаврэ с детских лет питал страсть к путешествиям. Откуда взялась у него эта страсть? Он сам этого не знал, но чуть ли не с той самой поры, докуда простирались его воспоминания, он помнил себя читающим книги об экспедициях, рассказы о приключениях и открытиях, перелистывающим атласы, карты. У него все еще хранилась большая карта полушарий, которую ему подарил отец, когда ему было лет девять или десять, и вожделенное обладание которой было одним из самых сильных наслаждений его жизни. Наряду с картой он также бережно хранил растрепанный, затасканный, испачканный — столько раз он читался и перечитывался — экземпляр «Робинзона Крузо». Эта карта полушарий и этот «Робинзон» были, по его словам, единственными предметами, которые ему хотелось бы взять с собой в могилу, когда придет время окончательно вернуться в ту самую землю, по которой он столько постранствовал в своем воображении!

Ибо воображаемые путешествия месье Антуана Клаврэ начались рано. Первые воспоминания о них были для него связаны с той комнатой родного дома, где по вечерам, лежа в кроватке, он мысленно предавался своим кочевым инстинктам. Из нее-то он и отправлялся тысячу раз в свои скитальческие мечтания; оттуда-то он и предпринимал свои великие экспедиции, уводившие его в самые отдаленные края, в самые неведомые страны, чьи имена поразили его на страницах книг и где он молодечески совершал чудеса храбрости, стойкости и героизма.

Но эта комната была не единственным поприщем ранних подвигов месье Антуана Клаврэ. Крохотный садик на улице Тур-де-Дам также притязал на свою долю славы. Там юный Клаврэ проделал некоторые из лучших своих походов. Маленькая лужайка, круглый бассейн, увитая плющом беседка тоже были свидетелями многих смелых предприятий. Возле этого бассейна Антуан Клаврэ пережил бури и кораблекрушения, изведал мертвые штили, когда пьют затхлую воду галионов, питаясь черствыми сухарями. На этой лужайке он охотился за хищными зверями. Под сенью этой беседки он жил копченым мясом, сторожил с мушкетом в руке и с топором за поясом. На песке дорожек он высматривал следы дикарей. Сколько раз, изнемогая от усталости, садился он на железную скамью у стены, и его глазам рисовались цвета, формы, виды и горизонты, которыми его память была полна и чье правдоподобие, увы, ему не дано было проверить, хоть они и преследовали его всегда!

Все эти детские мечты, все эти фантазии Антуан Клаврэ унес с собой на скамью лицея, куда отец послал его заканчивать образование. Хоть и жалея о своих оживленных досугах, о своих книгах, атласах и карте полушарий, Антуан Клаврэ покорно подчинился тому, что от него требовали. Он принялся за работу с добросовестной умеренностью. Если не считать географии, по которой он всегда был первым, это был ученик послушный и терпеливый, хоть и немного рассеянный. Уроки интересовали его только наполовину, и, выполнив требуемое расписанием, он возвращался к своим дорогим мечтам и далеким химерам. Видение обширного мира, разнообразие стран, небес, климатов, фауны и флоры увлекали этого юного парижанина, только и выезжавшего за пределы родного города что на каникулы, причем в этих случаях его родители, выбирая место пребывания, меньше всего руководствовались соображениями живописности. Впрочем, к самому этому выбору Антуан относился довольно безучастно. Его любопытство приняло своеобразное направление. Он в гораздо большей степени был занят нравами фуэгийцев и обычаями готтентотов, нежели тем, что происходило вокруг него.

Месье Клаврэ-отец не противился столь явно выраженным вкусам. В них он видел счастливое предохранение от опасностей, угрожающих молодым людям. Разве это, в общем, не безобидное времяпрепровождение, даже если и бесполезное? Но все же он имел в виду, в должное время, наставить сына на истинный путь и дать ему понять, что в жизни надлежит не только бродить по дорогам, хотя бы и воображаемым. Естественный повод к такого рода внушениям и к такому повороту руля представился, когда Антуан сдал свой бакалаврский экзамен. Тут месье Клаврэ ему объяснил, что пора подумать о карьере и что эта карьера должна быть судейской. Поэтому следовало приступить к усердному изучению права. Антуан Клаврэ не возражал против отцовской воли. После этого разговора он вышел в садик, сел и долго смотрел на бассейн, на лужайку, на беседку. Видно, этому тесному пространству суждено было навсегда остаться его горизонтом. Из всей обширной карты полушарий, висящей у него в комнате, он будет знать только точку, где ему довелось родиться, и огромная округлость земли, вероятно, так и пребудет для него неведомой.

Месье Клаврэ-отец не мог не заметить, что его сын немного грустен, и он постарался ему доказать, что юридическая наука отличная вещь, ибо право есть основание обществ. Впрочем, события готовили месье Клаврэ-отцу ужасное опровержение. Пока Антуан писал свою докторскую работу, в награду за которую месье Клаврэ обещал отправить сына в путешествие по Италии, разразилась война с Германией. От этого удара месье Клаврэ-отец уже не оправился. Сила торжествовала над Правом.

Прежде чем стать судьей, следовало стать солдатом. Антуан Клаврэ это понял. Как и все молодые люди его возраста, он уже собрался в Берлин, но путешествие кончилось в Седане[8]. Антуан Клаврэ, отправленный в качестве пленного в Дюссельдорф, вернулся в Париж только чтобы принять последний вздох отца.

Эта смерть внесла новую перемену в судьбу Антуана Клаврэ. Мадам Клаврэ, всегда страстно и безмолвно любившая своего мужа, была безутешна и перенесла на Антуана всю ту беспокойную и молчаливую заботливость, которой она окружала покойного месье Клаврэ, с той разницей, что, насколько она стушевывалась перед супругом, настолько же она выказала себя тиранической по отношению к сыну. Подлинное и великое горе, которое она испытывала, придавало ей в ее собственных глазах некую мрачную и властную значительность и превращало ее, по ее мнению, в исключительно выдающееся лицо, требующее к себе особого внимания и облеченное, в силу своих страданий, чрезвычайными правами. Поэтому малейшее неисполнение того, чего мадам Клаврэ ожидала от своего сына, влекло за собой тяжкие упреки. Антуан Клаврэ принадлежал материнской скорби и должен был посвятить себя ей всецело. Мадам Клаврэ не допускала, чтобы в жизни у него могла быть какая-либо иная цель, кроме той, чтобы служить ей утешителем. Впрочем, Антуан не уклонялся от этой обязанности и относился к мадам Клаврэ с самой заботливой преданностью, покорно подчиняясь всему, что от него требовали.

Это положение привело прежде всего к тому, что ему пришлось отказаться от избранной для него отцом карьеры. Служба по судебному ведомству повлекла бы за собой неизбежный стаж в провинции, а мадам Клаврэ не примирилась бы с такой разлукой. Впрочем, Антуан легко отнесся к этой жертве, которая для него даже и не была жертвой. Честолюбив он не был. Общественные должности, к которым, благодаря своим средствам, он мог не стремиться, не привлекали его. Поэтому он без труда последовал желанию матери. Узкая, однообразная, неподвижная жизнь, которая его ждала, не слишком его пугала. Она вновь открывала двери его дорогим детским мечтам, его воображаемым скитаниям, его кочующей праздности. Но так как ему все-таки надо было иметь какое-нибудь более определенное занятие, он предался изучению географии и этнографии. Мало-помалу он приобрел в них серьезные познания, и эта работа заняла его время и уберегла его от увлечений, которым легко поддается праздная молодежь. Впрочем, в этом отношении мадам Клаврэ держала его в строгости и зорко следила за его привычками и знакомствами.

Они не были ни многочисленны, ни разнообразны. В двадцать пять лет Антуан Клаврэ жил довольно нелюдимо, и для тихого дома на улице Тур-де-Дам было событием, когда в нем появился некто Жак де Термон, с которым Антуан познакомился на войне и который, как и он, побывал в плену в Дюссельдорфе. Вернувшись во Францию, они скоро потеряли друг друга из виду. Жак де Термон уехал в Рим и прожил там четыре года у одного своего дяди.

В Риме Жак де Термон увлекся итальянским искусством и теперь возвращался во Францию, чтобы печатать свою работу о Бернини[9]. По приезде в Париж ему захотелось повидаться со своим однополчанином.

Жак де Термон был рослый малый, привлекательный и нескладный, которому, по странной случайности, посчастливилось понравиться мадам Клаврэ; но эта благосклонность длилась недолго и прекратилась в тот самый день, когда Жаку де Термону вздумалось уговорить Антуана поехать вместе с ним в Италию. Предложение это, пробуждавшее в Антуане его давние стремления путешествовать, в весьма, впрочем, разумной форме, вызвало целую бурю на улице Тур-де-Дам. Едва только сын заговорил об этом проекте, мадам Клаврэ подняла громкий крик, затем крик этот перешел в слезы и попреки. Она ссылалась на свое вдовье горе, на свои материнские страхи, говорила о бессердечии и неблагодарности. Неужели себялюбивый и жестокий сын бросит ее одну, на пороге старости? Потому что за этим путешествием начнутся другие, и в конце концов Антуан забудет домашний очаг, к которому, однако, сыновний долг должен был бы его нерушимо привязывать!

Бедного Антуана эти сетования совсем расстроили. Они показывали ему всю безысходность его положения. У него не хватило мужества огорчить мать, и он понимал, что ему приходится отказаться от всяких попыток добиться независимости и от всякой надежды на свободу. Материнская любовь часто эгоистична, и любовь мадам Клаврэ к своему сыну была именно такой. Поэтому Антуан отклонил соблазнительные предложения месье де Термона и с сожалением отпустил его. От мадам Клаврэ не укрылись меланхолия и печаль, которые этот случай вызвал в ее сыне, и она сама страдала от этого, потому что она любила Антуана по-своему, так, как ей казалось правильным. И она старалась оправдать в своих собственных глазах свое поведение. Поступая так, она стремилась только к благу Антуана. В сущности, кто такой был этот месье де Термон? Может быть, даже авантюрист, потому что родственников среди видной парижской буржуазии у него не было. Должно быть, за ним числились какие-нибудь предосудительные дела, раз он четыре года провел почему-то за границей. Его общество было совершенно не то, какое требовалось Антуану. К тому же сейчас для Антуана было самое неподходящее время «экспатриироваться», как она выражалась… Ему пора было жениться, основывать семью. Сама она старела; она часто хворала, и ей хотелось, прежде чем умереть, увидеть своих внуков.

Когда Жак де Термон был устранен, мадам Клаврэ изложила Антуану свои матримониальные планы. Тот, по существу, не возражал, и мадам Клаврэ, ободренная этим согласием, принялась подыскивать для него молодую девушку, которая была бы его достойна. Мадам Клаврэ нашла себе в этом занятие, которое и стало для нее главным на долгие годы, вплоть до конца ее дней, ибо еще накануне своей смерти она мечтала о хорошей и удачной партии для своего бедного Антуана. Антуану же в ту пору минуло сорок три года, и было похоже на то, что он уже никогда не женится, равно как можно было поручиться, что он уже едва ли воспользуется запоздалой и ненужной свободой.

Действительно, в 1893 году Антуан Клаврэ был уже не тем, что в 1875-м. Жизнь сделала свое дело и понемногу приспособила его к условиям, в которых он очутился. Когда мать умерла, ничто не мешало ему вернуться к проектам молодости и отдаться наконец тому, что было его основным и тайным влечением. Но над этим влечением восторжествовали обстоятельства. Антуан Клаврэ мало-помалу примирился со своей участью.

Он знал, что всегда будет только комнатным путешественником и кабинетным географом. Мало того, самая мысль о какой бы то ни было перемене места стала ему ненавистна. Он проникся отвращением ко всем способам передвижения и никогда не выезжал из Парижа. Он сам охотно трунил над этой своей странностью, подобно тому как, шутя же, рассказывал о бесчисленных брачных попытках, замышлявшихся в его интересах упорной мадам Клаврэ и всякий раз кончавшихся ничем, так что Антуан Клаврэ так и остался старым холостяком, несмотря на все усилия его матери, требовательность которой в немалой степени способствовала такому исходу дела, расстраивая наилучшим образом налаженные матримониальные планы. Впрочем, эти неудачи ничуть его не огорчали. Они избавляли его от тягостной необходимости противиться воле мадам Клаврэ. Они позволяли ему никому не открывать тайны своего сердца.

Тайна эта была давнишняя, потому что еще прежде, чем мать стала помышлять о том, чтобы женить его, Антуан Клаврэ отметил своим вниманием прелестную молодую девушку по имени Алиса Фортэн. Месье Фортэн был сослуживцем месье Клаврэ по министерству юстиции. М-ль Фортэн была очаровательна и внушала Антуану если не великую любовь, то, во всяком случае, чувство, что это единственная женщина, с которой ему было бы приятно провести жизнь. Но Антуан Клаврэ понимал также, что деспотический характер мадам Клаврэ является неодолимой помехой этому браку. М-ль Фортэн пришлось бы сносить тяжелый нрав свекрови, и Антуан ни за что на свете не согласился бы подвергнуть ее этому. А потом и сам он сознавал, что едва ли способен дать этой девушке счастье. Он знал себя хорошо и судил о себе плохо.

Восхищение и нежность, с которыми он относился к м-ль Фортэн, помешали ему открыть свои чувства, и в один прекрасный день он узнал о свадьбе Алисы Фортэн с Родольфом де Клерси.

По странной случайности, Родольф де Клерси проникся дружбой к Антуану Клаврэ. Хотя вкусы у них во всем были разные, однако между ними установилась полная близость. Мадам де Клерси относилась к этому благосклонно. Догадывалась ли она о том почтительном чувстве, которое питал к ней Антуан, и была ли она ему благодарна за эту безмолвную дань восхищения? Только ли симпатию питала она к этому мягкому и учтивому молодому человеку? Как бы там ни было, Антуан Клаврэ стал своим человеком у Клерси и верным свидетелем их счастья. И горе его было глубоко, когда мадам де Клерси скоропостижно скончалась в 1897 году. Месье де Клерси пережил всего лишь на два года эту жестокую утрату. После Клерси осталось двое сыновей: старший, Андрэ, которому было двадцать два года, когда умер отец; и младший, Пьер, которому было двенадцать лет. У них никого не было, кроме дальних родственников. Месье Клаврэ был назначен опекуном Пьера и стал советником Андрэ. И того, и другого он нежно любил и хотел сделать их своими наследниками.

III

Смерть матери причинила Андрэ де Клерси такую острую боль, что утрата отца оставила его почти безучастным. Это новое несчастье казалось Андрэ как бы продолжением первого. Уход обоих он воспринимал как единую разлуку. Пораженный дважды, Андрэ страдал от единой раны, которая владела всем его существом и проникала до самых тайных его глубин. Его жизнь внезапно остановилась, словно перед ней замкнулся кругозор.

Жить помогает нам наше представление о жизни, помогает то будущее, которое мы себе беспрестанно создаем. Андрэ де Клерси чувствовал себя неспособным придать своему существованию новый смысл. Он никогда не задумывался над печальной возможностью того, что случилось, и оказался совершенно неподготовленным к тому волевому усилию, которого теперь от него требовало положение.

От полного отчаяния его спасло чисто внешнее и чисто материальное обстоятельство, и без него он бы не осилил овладевшего им уныния, потому что у него не было поддержки ни в сколько-нибудь острой любви к жизни, ни в какой-либо страстной привязанности, из тех, Которые нас поневоле с нею сковывают. Таким образом, не то чтобы глубокая любовь к самому себе или же любовь к какому-нибудь живому созданию спасли Андрэ де Клерси. Спасение пришло к нему другим путем и, в некотором роде, именно от тех, чья утрата так жестоко его поражала.

В самом деле, месье и мадам де Клерси соединили свою жизнь не случайно. Вступая в брак, они, конечно, следовали известному влечению сердца, но нравились они друг другу также и в силу сходства характеров, в силу общей их любви к порядку, которую они вносили и в свои чувства, и в свои привычки. По обоюдному согласию месье и мадам де Клерси устроили свою жизнь основательно. Оба они ненавидели всякого рода неожиданности, и всему окружающему они придали такой же прочный облик. Все вокруг них должно было действовать с величайшей точностью. Это не значило, чтобы Клерси были маньяками; это были просто люди порядка. Их занятия, их развлечения обладали своего рода неизменностью. У них не было ничего общего с каким-нибудь Клаврэ, который жил известным образом только потому, что не способен был жить иначе. У Клерси было совсем другое. Механизм их существования был устроен сообразно их вкусам. Они наладили его ход, и ключ от него был у них. Дом месье де Клерси считался образцом полуаристократического, полубуржуазного дома, где все совершалось с непринужденной, но строжайшей размеренностью.

Настолько, что в самый день смерти мадам де Клерси обед был подан в положенное время и месье де Клерси нашел в себе силы сесть за тот самый стол, за которым ему уже больше никогда не суждено было увидеть обожаемую жену. А между тем в этот день месье де Клерси чувствовал, что и он поражен насмерть; но таков уж был его характер, что он счел бы неуважением к памяти дорогой Алисы малейшее отклонение от их привычек. Следовать им значило, в некотором роде, исповедовать присутствие ушедшей, оказывать ей внимание, которое он не считал праздным и в котором действительно было некое стоическое величие. Таким образом, когда и месье де Клерси исчез, Андрэ оказался во власти домашней традиции, ему как бы завещанной, и он безотчетно ею воспользовался. Картина была разорвана, но рама уцелела.

Эта прочность семейной атмосферы спасла Андрэ де Клерси, оградила, выровняла его горе. Скорбь — тяжкое бремя, и, чтобы нести его, годится любая поддержка. Здесь материальные опоры помогают не меньше, чем устои моральные. Хорошо все, что может облегчить жестокую ношу. Если и исчезли дорогие лица, то вокруг Андрэ оставались привычные облики, благодаря которым жизнь как бы продолжается, так что мы можем вновь связать ее порвавшуюся нить. Смиренный взгляд служанки, жест слуги могут оказаться мощным подспорьем. Предметы тоже участвуют в этой незримой воссоздавательной работе, где надлежит собрать обрывки былого и восстановить ткань, застилающую от нас его печали. У Андрэ де Клерси не было недостатка в такого рода помощи. Его родители издавна ему ее приготовили. Андрэ де Клерси принял это наследие.

Он оставил за собой квартиру на улице Омаль, где месье и мадам де Клерси жили с самой своей свадьбы и куда мадам де Клерси переехала со своей верной горничной Эрнестиной, а месье де Клерси — со своим верным слугой Лораном, ставшими, в свою очередь, замечательно преданной старой четой, знакомой со всеми привычками семьи и могущей их продолжать. В этом окружении, с этой поддержкой, Андрэ де Клерси попытался снова начать жить, сперва робко, потом смелее, хотя в глубине у него все же оставалось глухое недоверие к судьбе.

Эти благотворные влияния, мало-помалу снова привязавшие Андрэ де Клерси к жизни, восполнялись присутствием его младшего брата. Пьеру де Клерси было двенадцать лет. Это был нежный, ласковый и милый ребенок. Для Андрэ это был почти незнакомец и притом незнакомец которого надо было близко узнать, чтобы руководить им, охранять его. Андрэ живо ощутил лежавшую на нем ответственность. Новое чувство зародилось в нем к этому ребенку, который вдруг занял в его жизни неожиданно большое место и возлагал на него некоторого рода косвенные и сложные отцовские обязанности.

Он часто беседовал об этом с месье Клаврэ. Месье Клаврэ, безусловно, глубоко страдал, потеряв своих друзей Клерси; он глубоко сочувствовал горю Андрэ, но это горе, как и его собственное, казалось ему, до известной степени, естественным. Оба они были в таком возрасте, что могли его перенести. Сам он был почти старик; Андрэ, в двадцать два года, был взрослым; но Пьер, ребенок! Вторжение мысли о смерти в эту маленькую душу, в это юное воображение, его мучило. Ах! Неужели в тех дальних странах, о которых он столько мечтал, нет ни одной, где смерти не существует, где дети не знают, что можно умереть! Он вспоминал, в каком он был отчаянии, когда ему открылась неизбежность смерти, и вот эту несчастную необходимость ему самому пришлось открыть любимому ребенку.

Сцена эта произошла в садике дома на улице Тур-де-Дам. Чтобы удалить Пьера от улицы Омаль, где умирала бедная мадам де Клерси, месье Клаврэ взял его к себе. Пьер пускал в бассейне кораблик. Видя, что у него есть занятие, месье Клаврэ пошел узнать о состоянии больной. Вскоре он вернулся, и глаза у него были красные. Тогда Пьер подошел к нему, и месье Клаврэ сказал, что его мама очень больна, что ей пришлось уехать на долгое, на очень долгое время. Но малыш покачал головой и заплакал, тихо, неслышно, как взрослый человек. И месье Клаврэ почувствовал, что начиная с этого дня Пьер по-настоящему вступил в жизнь, что он вышел из того особого детского мира, чьи благодетельные обольщения, увы, начали разрываться перед его взором.

Между тем пора было подумать об образовании Пьера. Его брат и месье Клаврэ отнеслись к этому с величайшей заботливостью. Ему взяли в преподаватели прекрасного человека, месье Лижерака. Месье Лижерак брался довести своего ученика до высших университетских степеней и победоносно подготовить его к каким угодно экзаменам. Так продолжалось два года, но затем месье Лижерак начал жаловаться, что ученик его стал менее послушен и менее прилежен. Работа словно перестала его интересовать. Пьер скучал. Месье Клаврэ и Андрэ тщетно пытались его развлечь. Наконец месье Лижерак заявил сам, что для некоторых натур домашнее образование не годится, что Пьеру необходимо общество сверстников и что лучше всего поместить его полупансионером[10] в лицей. Месье Лижерак будет с ним репетировать и иметь за ним наблюдение.

Лицей дал превосходные результаты. Пьер стал заниматься с большей охотой, но нрав его изменился. Насколько прежде он был кроток и послушен, настолько теперь стал буйным и решительным. Пьер просто надышался окружающего воздуха и, подобно своим товарищам, только и мечтал что о деятельной жизни, упражнениях, спорте. В некоторых видах спорта он стал весьма искусен, к остальным относился восторженно. В восемнадцать лет Пьер де Клерси был ловким фехтовальщиком, хорошим наездником, испытанным игроком в гольф и теннис. Стал он также и бакалавром, но своими дипломами гордился несравненно меньше, нежели рекордами. Он исповедовал превосходство действия над мечтой и презрение к интеллектуализму. Но только, будучи юношей умным и милым, он не облекал своих убеждений в резкую и непримиримую форму, хоть и был вполне искренно убежден, что в его лице дано характерное проявление того единодушного инстинкта, который побуждает теперешнюю молодежь открыто примениться к условиям современного существования и мужественно пойти навстречу требованиям дня.

Благодаря такому умонастроению Пьер де Клерси нисколько не был смущен, когда пришлось отбывать воинскую повинность. Молодой драгун служил отлично. Разве Пьер де Клерси не предназначал себя к жизни деятельной, и притом охотно, сознательно, убежденно, участвуя по доброй воле в некоем всеобщем увлечении, сообразуясь с примером окружающих, разделяя порыв современной молодежи? Ибо в этом отношении никакой семейной традиции он не следовал. Клерси, старый судейский род, никогда не отличались предприимчивым духом. Скорее Пьер подчинялся тому заразительному движению умов, влиянию которого он подпал. Подобно молодым людям одного с ним возраста, он стремился действовать, хоть и сам еще не знал, в каком именно направлении. На что обратить свою деятельность? К чему приложить эту энергию, которая в нем бродила?

Андрэ де Клерси, задумываясь над будущим своего брата, нередко задавал себе тот же вопрос. Он сознавал, что едва ли способен на него ответить, потому что сам никогда не переживал ни этих тревог, ни этих стремлений. Он был человеком другого поколения. Через два года после смерти отца, когда Пьера, по совету месье Лижерака, отдали в лицей, Андрэ де Клерси поступил на службу в архив министерства иностранных дел. Эта должность казалась ему как раз отвечающей его способностям. Ему была по душе работа размеренная и методическая, в чем сказывались как влияние наследственности, так и некоторые особенности его внутреннего склада.

Хотя кипы дипломатических бумаг и интересовали Андрэ де Клерси и ему нравилось в них разбираться, он все же не мог иной раз не взирать с некоторым сожалением на их вековые груды. Сколько они означали усилий, честолюбивых помыслов, интриг! Сколько их царапало лихорадочных и хитрых рук! Какая чудовищная сумма энергии таилась в их застывших каракулях! Иногда, в безмолвии этого некрополя, Андрэ де Клерси казалось, будто из этого вороха депеш и донесений исходит словно жужжание бесед, свиданий, переговоров. Ему слышался учтивый и оживленный гул совещаний. Эти листы бумаги, сошедшиеся со всех концов света, в свое время решали войну и мир, судьбы государств, участь королей и народов; и вот весь этот лихорадочный огонь живет лишь в памяти историков, от всех этих треволнений даже не дрожат листки, когда-то их вмещавшие. Сотни людей изощрялись в этой упоительной бесцельной игре. И Андрэ де Клерси, сознавая всю ее тщету, восхищался чудовищной работой, которую породила эта суета. Каким он себе казался малым в своей бюрократической полупраздности! Он явно не был создан для участия в мирских делах, а между тем его нельзя было назвать ни равнодушным человеком, ни эгоистом. Он был бы рад приносить пользу другим. Ему бы хотелось посвятить себя чему-нибудь, послужить какому-нибудь делу, вложить все свои силы в великодушное чувство. Но когда порыв проходил и он рассматривал себя трезво, он бывал вынужден признать, что скорее склонен к самопожертвованию, нежели к действию. Вдобавок он и физически не был к этому предрасположен. Он был не то чтобы слаб здоровьем, но не слишком силен. Он не был ни робок, ни труслив, но ему не хватало отваги, решимости. Опасность его бы не испугала, но и не привлекала его. А между тем жизнью он не дорожил. Ему казалось, что его собственная жизнь ценна только ради какой-то цели, ему неведомой. Андрэ де Клерси чувствовал себя, так сказать, свободным, в состоянии ожидания и словно готовым повиноваться малейшему мановению судьбы.

Андрэ де Клерси часто предавался подобного рода раздумиям. Они делали его правильно очерченное и серьезное лицо каким-то замкнутым и далеким. Товарищи весьма ценили Андрэ де Клерси за изящество его манер, за его прямоту в отношениях к людям, за его служебную точность и потому охотно прощали ему его слегка высокомерную сдержанность, его недоступный вид.

— Ну-с, дорогой Клерси, вы идете? Уже пять часов.

Андрэ де Клерси слегка вздрогнул и поднял голову. Его коллега, месье Франсуа Жорэ, с моноклем на глазу, смотрел на него улыбаясь. Жорэ всегда являлся в министерство последним и уходил первым. Он продолжал:

— Ну да, идемте. Говорят, «Тысяча чертей» готовит манифестацию на площади Согласия, при проезде Тимолоорского султана. Это будет забавно. Пойдемте посмотрим, если у вас нет ничего лучшего на примете.

«Тысяча чертей» представляла собой союз молодых людей, которые, под предлогом реакционности, пользовались всяким случаем, чтобы пошуметь на улице, поразбивать фонари, потолкать прохожих и закончить день или ночь в участке. Заклятые враги республики и демократического строя, они замышляли дать Франции короля на свой манер и почитали законным претендентом некое лицо в стиле Наундорфа, именовавшее себя герцогом Пинерольским, в память Железной Маски, от которого оно производило себя по прямой линии, оказываясь таким образом в родстве с Людовиком XIV, ибо знаменитый узник и король были якобы братьями-близнецами. Герцог Пинерольский насчитывал много приверженцев, особенно среди молодежи, приверженцев полувздорных, полуискренних, объединившихся под именем «Тысяча чертей» во имя торжества грядущей реставрации и своей шумной пропагандой развлекавших публику, не особенно, впрочем, беспокоя правительство. «Тысяча чертей» организовывала митинги, устраивала лекции, вывешивала плакаты, иной раз подымала суматоху и издавала газету, не щадившую никого. Франсуа Жорэ был снисходительным и насмешливым читателем этого листка, который своей наивной резкостью его забавлял, хоть и не убеждал. Пока Андрэ де Клерси вставал и закрывал только что законченное дело, он продолжал рассказывать:

— Да, говорят, что «черти» собираются похитить танцовщиц султана и окрестить их в бассейнах на площади. Затея интересная, но только это не так просто сделать. Наверно, будет потасовка. Пойдемте посмотреть. Я ужасно люблю, когда людей хватают за шиворот и задают им тумака. Это одно из развлечений современной жизни. И потом это дает почувствовать, что еще имеется «сильная власть», а ничего приятнее этого не может быть.

Когда они спускались по лестнице министерства, Франсуа Жорэ обернулся к Андрэ де Клерси.

— Кстати, Клерси, я надеюсь, что вашего юного брата нет среди манифестантов: я слышал, что он заигрывает с «Тысячью чертей» и довольно близок с их вождем, Фердинаном де Ла Мотт-Гарэ, полоумным типом, которого я несколько раз встречал. Нет? Ну, тем лучше! Вам было бы все-таки неприятно, если бы он попался в этой переделке…

Они перешли мост Согласия. На подступах к нему разместилось несколько взводов полиции, но любопытные теснились на другом конце площади. Собралась довольно густая толпа, чтобы посмотреть, как Тимолоорский султан выедет из отеля Крильон, отправляясь на Лионский вокзал. Среди зевак можно было заметить, там и сям, несколько «чертей», легко отличимых по своим фетровым шляпам a la Henri IV. Андрэ де Клерси и Франсуа Жорэ стали у одного из фонтанов, бассейны которых должны были служить купелями для султанских танцовщиц. Не успели они постоять несколько минут, как Жорэ, смеясь, толкнул Андрэ де Клерси под руку:

— Посмотрите-ка, дорогой мой! Вот это здорово! Остановили воду.

Андрэ де Клерси взглянул. Верхняя чаша переставала изливаться и капала. Большие рыбы, которые держали под жабры бронзовые тритоны и сирены, разевали рты, а изрыгаемая ими струя отхлынула им в глотку. В этот миг раздались громкие клики. Султан садился в ландо[11]. Экипаж, эскортируемый муниципальной стражей, покатил. Других за ним не следовало. Во избежание ожидавшейся манифестации, свита султана, включая танцовщиц, была препровождена на вокзал заблаговременно. Парижанам не пришлось увидеть, в последний раз, маленьких золотых идолов, которых они любили приветствовать. Один лишь Тимолоорский султан, в своей большой муслиновой и шелковой чалме, исчезал по направлению к улице Риволи.

Между тем разочарованная толпа волновалась и не расходилась. Обсуждали уловку префекта полиции. Вдруг «Тысяча чертей», собравшаяся на одном из тротуаров площади, запела свой гимн. Это послужило сигналом к свалке. Поднялись протесты. «Черти» отвечали дружным свистом. Ринулась туча полиции. Андрэ де Клерси увидел поднятые трости. Свист усилился, мешаясь с криками. На этот раз полиция атаковала не на шутку. Сшибка была жестокая. Вскоре «Тысяча чертей» кинулась врассыпную. Некоторые пробежали мимо Андрэ де Клерси и Франсуа Жорэ. Один из них остановился и окунул в бассейн фонтана платок, чтобы смочить подбитый глаз. Франсуа Жорэ подарил его сочувственным взглядом и указал на него Андрэ де Клерси.

— Какой он счастливый, что ему может доставлять удовольствие получать синяки в честь его светлости герцога Пинерольского, внука Железной Маски! Ах, прекрасная вещь молодость, тысяча чертей!

И Франсуа Жорэ поправил монокль, причем напряжение брови выдавало в углу глаза преждевременные морщинки скептика.

IV

Ступив на площадку лестницы, Ромэна Мирмо нажала опускную кнопку лифта. Машина с мягким шумом пошла вниз. У двери, приходившейся напротив, мадам Мирмо позвонила.

— Мадам де Вранкур дома?

Отворивший лакей поклонился.

— Да, сударыня, графиня в саду; не угодно ли пройти сюда?

Ромэна Мирмо миновала длинную галерею. Вся она была занята двумя огромными книжными шкафами. За их медными сетками виднелись то темные, то яркие переплеты. Мадам Мирмо охотно задержалась бы, потому что она любила книги, но лакей пропустил ее вперед. В конце коридора, забранного полками с брошюрами и журналами, была дверь, выходившая на узкую лестницу.

— Не угодно ли пожаловать наверх…

Лысый, жирный, толстощекий, сам лакей не имел, очевидно, никакого желания взбираться туда. Он добавил:

— Все прямо.

Мадам Мирмо поблагодарила его легким кивком, и ее обутая в серую замшу нога коснулась первой ступеньки. Поднявшись по лестнице, она очутилась на свежем воздухе.

Сад мадам де Вранкур был висячий сад.

Этот современный дом на Вольтеровской набережной, выстроенный на месте старого особняка, прельстил мадам де Вранкур своим комфортом, своим положением на берегу Сены, а главное — этим воздушным садом, откуда открывался восхитительный вид. Хотя Берта де Вранкур и не любила деревни, ей нравились парижские горизонты, и цветы, которыми она пренебрегала, живя в своем Аржимонском замке, в департаменте Эны, казались ей бесконечно приятными на этой городской террасе. Мадам де Вранкур убрала ее с большим вкусом. В поместительных красных и желтых глиняных кадках стояли стриженые деревья. Они окружали нечто вроде беседки, увешанной гирляндами. Это был настоящий сад, с цветочными клумбами. Тут были и беспечный шезлонг, и ленивый гамак. Летом мадам де Вранкур проводила здесь ежедневно по нескольку часов. Даже зимой она его не забрасывала и лежала тут, закутавшись в меха, на свежем утреннем воздухе или при ясном полуденном солнце…

С гамака раздалось радостное восклицание мадам де Вранкур:

— Здравствуйте, дорогая Ромэна, как мило, что вы пришли так рано!

Мадам де Вранкур встала со своего качающегося ложа и пошла навстречу приятельнице. Берта де Вранкур была высокого роста и гармонично сложена. Ее лицо, хоть и не было в строгом смысле прекрасным, пленяло прелестным выражением доброты, мягкости и тишины, какой-то спокойной благожелательности, разлитой по его чертам. Она усадила Ромэну в широкое плетеное кресло, возле столика, уставленного прохладительными напитками, фруктами и сластями.

— Хотите выпить чего-нибудь, Ромэна? Очень жарко сегодня…

Действительно, в висячем саду мадам де Вранкур было жарко.

Стоял один из тех тяжелых и пасмурных июньских дней, за легкой мглой которых чувствуется бдительное, готовое показаться солнце. Небо было блестящего серого цвета. По ту сторону Сены фасад старого Лувра тянулся как бы смягченно и смутно. Веял запах тонкой пыли, смешанный с ароматом цветов. На трельяже беседки благоухала большая мускусная роза. Так как Ромэна смотрела на эту розу и не отвечала, мадам де Вранкур сказала ей смеясь:

— Наши французские розы должны вам казаться ужасно жалкими, дорогая Ромэна, вам, приехавшей из Дамаска! Я читала у Лоти[12], что тамошние ваши сады великолепны. Вы, наверное, избалованы, и мой цветник на крыше должен вам представляться весьма комичным. Но что поделаешь, мы не на Востоке! Я не могу вам предложить сластей из «Тысячи и одной ночи», но выпейте хоть оранжаду[13].

Ромэна Мирмо улыбнулась. Мадам де Вранкур из хрустального кувшина налила в стакан золотистый оранжад. Ромэна облокотилась о каменную балюстраду террасы. Она замечталась. Перед глазами у нее был не Париж, с его то остроконечными, то выпуклыми шиферными и цинковыми крышами, с его колокольнями и трубами; то, что она видела в своем воображении, то, что она воскрешала в воспоминании, был совсем другой, странный город: узкие улицы, то пустынные, то кишащие народом, широкие обнаженные площади, тенистые сады, оглашаемые звоном фонтанов; город, где выгибаются дугообразные купола мечетей, где возносятся столпы минаретов; лучезарный город, рыжий и розовый, продолженный цветущими зеленями, окруженный огромными песчаными пространствами; город с банями и базарами, ослами и верблюдами; город, населенный людьми в чалмах и фесках, в многоцветных одеждах; загадочный город, где женщины ходят в покрывалах, а в воздухе носится запах кожи и цветов, ладана и мочи, незабываемый запах Востока. И вдруг Ромэне Мирмо стало почти что жаль этого далекого Дамаска, где она жила уже целых пять лет и который еще так недавно она покидала, радуясь мысли, что опять увидит Париж, этот самый Париж, который сейчас расстилался перед нею, громадный, смутный, тоже загадочный, в своей июньской лени, окутанный теплой, легкой и нежной мглой.

Мадам де Вранкур подошла к балюстраде и облокотилась рядом с Ромэной Мирмо. Она ласково обняла ее за талию. Несколько времени они молчали.

— Ну, Ромэна, идите пить оранжад. Я рада, что вы здесь и что мы можем спокойно побеседовать. До сих пор нам постоянно кто-нибудь мешал. Мне нужно многое вам рассказать, но прежде всего я должна вас пожурить. Почему вы предпочитаете жить в гостинице и не хотите устроиться у нас?

Ромэна Мирмо ответила неопределенным жестом. Мадам де Вранкур продолжала:

— В конце концов вы, может быть, и правы. Вам хочется быть свободной, уходить и приходить когда вам вздумается. Это совершенно естественно, хотя и здесь вас бы никто не стеснял. Что меня больше удивляет, так это то, что вы мне ничего не писали о вашем проекте приехать в Париж. Правда, писать вы не охотница. Знаете, у меня от вас за целый год всего каких-нибудь четыре-пять писем, и то совсем коротеньких! Я была этим огорчена, Ромэна; я думала, вы меня больше любите.

Ромэна Мирмо принялась возражать:

— Не надо на меня сердиться за мое молчание, Берта. Я очень часто думала о вас, но только я ленива. А потом, я была так далеко; моя жизнь была так непохожа на вашу. Я должна была бы вам ее объяснять, а я не умела. А потом, на Востоке время течет так странно: так быстро и вместе с тем так медленно!

Она говорила своим мягким, немного глухим голосом. Мадам де Вранкур смотрела на нее. Женщины, даже лучшие из них, всегда любопытны. Сейчас Ромэна, по целому ряду причин, особенно интересовала Берту де Вранкур.

Долгие годы, проведенные ею в чужой стране, придавали ей в глазах подруги особую привлекательность, своего рода манящую загадочность. Встретясь с Ромэной, Берта де Вранкур была почти удивлена, что та одета не как турчанка. Оказывается, нет. Ромэна была все той же Ромэной, изящной и скромной. В ее внешности не было ничего ни эксцентричного, ни старомодного. Видно, в Дамаске можно иметь платья и шляпы последнего образца! Но почему это Ромэна так неожиданно покинула Дамаск и приехала в Париж? Мадам де Вранкур спросила ее об этом.

Ромэна отвечала совсем просто, что она уже не раз подумывала об этом путешествии. Летом в Дамаске бывает очень жарко, и неоднократно заходила речь о том, чтобы на летние месяцы съездить во Францию, но месье Мирмо предпочитал проводить свой ежегодный отпуск в Константинополе. Они устраивались в Терапии[14]. Это очаровательное место, и чистый воздух Босфора очень приятен. Месье Мирмо там очень нравилось. Кроме того, эти поездки имели для него то преимущество, что не слишком отдаляли его от места службы и позволяли ему не расставаться с его милой Турцией. Когда они последний раз жили в Терапии, у месье Мирмо возник проект, который он сейчас и выполнял, а именно отправиться на полгода в Персию. Он, правда, предлагал Ромэне ехать вместе с ним, но этому помешали некоторые трудности практического свойства. Тогда он сам посоветовал жене съездить в Париж, чтобы немного развлечься. Дело было решено почти внезапно, и Ромэна в один миг перенеслась из Дамаска в Бейрут, где только-только поспела на марсельский пароход.

И она добавила, смеясь:

— Вы видите, дорогая Берта, как все это просто. И тем не менее еще две недели тому назад, глядя у себя в саду, как солнце садится над Дамаском, я и в мыслях не имела, что так скоро буду поджидать парижские сумерки на крыше дома на Вольтеровской набережной! Но, оказывается, так было начертано, как говорят мусульмане. Так пожелал аллах, и так решил мой господин и повелитель, Этьен Мирмо.

Последние слова были произнесены с иронией, которая поразила мадам де Вранкур.

— Ну что же, Ромэна, вашему господину и повелителю пришла отличная мысль, хоть он, должно быть, и жалел, что едет в Персию без вас.

Ромэна Мирмо чуть-чуть резко подняла свое тонкое лицо.

— Мой муж и не жалеет ни о чем и ни о ком, когда представляется случай полюбоваться мечетями, майоликами и коврами. Его любезная туретчина ему гораздо дороже, чем я. Должно быть, он прав, и, значит, все в порядке.

Ромэна Мирмо умолкла. В ее голосе звучала легкая горечь. Мадам де Вранкур посмотрела на нее, потом тихо взяла ее руку и сказала:

— Ах, милая моя, бедная Ромэна, и вы тоже!

* * *

Месье де Вранкур был невнимательным супругом. Правда, Октав де Вранкур был неплохой человек и относился к своей жене с большой почтительностью и уважением. Когда-то он был даже влюблен в нее и женился на ней без приданого, что всегда считалось доказательством любви, но эта любовь была недолговечна. Месье де Вранкур скоро вернулся к главной страсти своей жизни, то есть к заботам о своей библиотеке. Эта библиотека, предмет его гордости, была ему завещана его дядей, маркизом д'Аржимоном, вместе с замком, где она помещалась, и месье де Вранкур беспрерывно пополнял ее новыми приобретениями. Собственно, месье де Вранкур жил только ради книг. Каким образом могла ему в один прекрасный день прийти в голову превратная мысль, будто бы для счастья ему мало книг, и как это нелепое представление привело его к женитьбе? На это он и сам не мог бы ответить, но между тем это было так. На некоторое время месье де Вранкур забросил свои любезные томы и стал ухаживать за прекрасною Бертой де Версиньи. Получив согласие, женившись, он увез молодую жену в Аржимон, преисполненный наилучших намерений сделать ее счастливой; но вскоре книжная страсть вновь овладела им сполна, и Берта де Вранкур поняла, что имеет дело с неизлечимой манией. Тогда она добросовестно постаралась сама заинтересоваться тем, что так страстно увлекало ее мужа, но библиофилия принадлежит к числу наслаждений, выучиться которым нельзя, и благодать не осенила Берты де Вранкур. Ее невежество осталось неисправимым. Разумеется, она была вполне способна оценить красоту переплета или изящество шрифта, но и только, а это почти что ничего, ибо библиофилия, перешедшая в библиоманию, есть нечто совсем иное, нечто невыразимое и бесконечно таинственное, и это нечто своими чарами вполне поглотило месье де Вранкура, так что он перестал замечать, как мчатся дни. Напротив того, дни его жены текли не так быстро в этом Аржимонском замке, чью пустоту и безлюдье она переносила с трудом.

Однако только после того, как они четыре года прожили в Аржимоне, мадам де Вранкур удалось уговорить мужа часть года проводить в Париже. Месье де Вранкур не сразу дал на это свое согласие. К счастью, Аржимон всего лишь в нескольких часах езды от Парижа, и месье де Вранкур легко мог наезжать туда, когда ему становилось слишком уж скучно без его любезной библиотеки. Вскоре он начал даже находить пленительными эти книжные побеги в Аржимон. Впрочем, это были единственные, которые он себе позволял. Месье де Вранкур был столь же равнодушен к другим женщинам, как и к собственной жене.

Таким образом, по Аржимону мадам де Вранкур не скучала; однако последние два года, проведенные ею там, были украшены близостью Ромэны. Когда ее отец, месье де Термон, умер в Риме в 1903 году, Ромэна де Термон осталась круглой сиротой, и у нее не было других родственников, кроме ее тетушек, барышень де Жердьер, у которых она и поселилась в их имении Ла-Фульри, в нескольких милях от Аржимона. Ввиду близости Аржимона и Ла-Фульри, барышни де Жердьер и мадам де Вранкур были знакомы. Встретившись друг с другом, Берта де Вранкур и Ромэна Мирмо сразу подружились.

Ромэна, печальная, одинокая, заинтересовала Берту, очаровательная доброта которой только и искала себе приложения. Между ними установилась большая близость, несмотря на некоторую разницу в возрасте. Ромэне, когда она поселилась в Ла-Фульри, было восемнадцать лет, а Берта де Вранкур была пятью годами старше. Ромэна и Берта виделись почти ежедневно, то в Аржимоне, то в Ла-Фульри. И разговорам между ними не было конца.

Одной из обычных тем этих бесед было замужество. Хотя Берта де Вранкур и соглашалась, что ее замужество было не таким, о каком она мечтала, все же она полагала, что Ромэне нужно выйти замуж. Не могла же Ромэна провести свою молодость в обществе старых барышень де Жердьер, отличных, но совершенно ничтожных существ. Поэтому следовало во что бы то ни стало найти выход. Тогда-то у мадам де Вранкур и зародилась мысль выдать свою приятельницу за Этьена Мирмо.

* * *

Между молодыми женщинами воцарилось долгое молчание. Ромэна Мирмо первая нарушила его. Она тихо высвободила свою руку из руки Берты де Вранкур. Потом вдруг встряхнула головой и, улыбаясь, слегка повела плечами:

— Ну да, бедная моя Берта, и я тоже! Что поделаешь, это так, и тут мы ничем помочь не можем. Очевидно, любовь была к нам неблагосклонна, и к вам, и ко мне. Но к чему жаловаться? А потом, уверяю вас, нечего так уж нас жалеть. Вам месье де Вранкур предпочитает свои книги; мне Этьен предпочитает свою туретчину. В конце концов, в этом нет ничего особенно трагичного. Что касается меня, то клянусь вам, что я на него нисколько не в обиде. Я даже стараюсь ему помогать в его поисках и покупках. Вам было бы смешно, если бы вы видели меня там, на базаре, когда я роюсь в коврах и посуде или перебираю старинное оружие и старые ткани. Это — занятие не хуже всякого другого, а надо же мне чем-нибудь заниматься. К тому же я полюбила этот великолепный и запущенный Дамаск. Я люблю его мечети, улицы, сады. Я люблю свой дом, с его двором, выложенным белым и черным мрамором; с его бассейном, с его крупным, благоухающим жасмином, с его розами. Я вовсе не несчастна. Конечно, чувствуешь, что сердце немножко пусто, иной раз спрашиваешь себя: «Отчего меня не любят?» Но это проходит, привыкаешь, миришься, придумываешь себе маленькие радости. В Дамаске такие прекрасные закаты и такие удивительные сласти!

И Ромэна Мирмо, смеясь, протянула руку к подносу, выбрала пирожное и съела его. Потом сразу сделалась серьезной и продолжала:

— А потом, правда, разве так уж необходима любовь? Ну да, в самом деле, разве нет множества других вещей, которые вполне ее стоят? Есть солнце, воздух, свет, музыка, дружба и наряды. Знаете, я вас уверяю, что сейчас я совершенно счастлива. Я счастлива, что я с вами, что я в Париже. Сегодня я обедаю у милейшего месье Клаврэ. Я надену очень красивое платье, обед будет отличный, месье Клаврэ будет очарователен. Чего еще желать, в самом деле? Впрочем, да! Мне бы хотелось, чтобы завтра мы с вами поехали в какой-нибудь театр. Мне хочется развлекаться, веселиться. Потом вы должны свести меня к портнихам и к модисткам, особенно к модисткам. Вы не находите, Берта, что моя шляпа очень уж турецкая? Она вам кажется смешной? Ах, конечно, я знаю, существует любовь, и когда тебя любят, то на эти пустяки перестаешь обращать внимание. Готова ходить совсем раздетой! Но я не в таком костюме приду за вами завтра, если вам удобно, в четыре часа, чтобы отправиться по магазинам…

Мадам де Вранкур слушала мадам Мирмо рассеянно. Видно было, что она думает о чем-то другом. При словах: «завтра, в четыре часа» — она вздрогнула.

— Ах нет, завтра в четыре часа я не могу…

И едва она произнесла эту простую фразу, ее прекрасное, смущенное лицо густо вспыхнуло.

Ромэна Мирмо это заметила и не могла скрыть своего удивления. Между тем ответ Берты де Вранкур был вполне естественный. Могла быть тысяча причин, почему мадам де Вранкур была занята в тот час, о котором говорила Ромэна Мирмо. Она могла идти куда-нибудь с визитом, могла уже раньше условиться, что будет дома или где-нибудь в другом месте. И тем не менее Ромэна сразу, отчетливо и ясно, поняла, чем был вызван ответ ее подруги. Она вдруг догадалась, она знала, что завтра, в этот час Берта де Вранкур встретится со своим любовником. В этом Ромэна убедилась внезапно, безусловно, совершенно так же, как если бы Берта ей призналась, что кого-нибудь любит. Ощущение это было так сильно и так явно, что Берта легко прочла его на лице подруги и глядела на Ромэну не без тревоги. Что подумает о ней Ромэна? И Берта де Вранкур сидела, не шевелясь, опустив глаза, с сердцем, сжавшимся от волнения. Ромэна Мирмо молчала. Небо было все такое же нежно-серое и блестящее. На Сене сирена буксирного парохода пронзила воздух. Донесся трамвайный звонок, потом наступила тишина.

Ласточки резким полетом задели листву беседки. Ромэна Мирмо гладила большую мускусную розу, свисавшую рядом с ней. Она пригнула ее к губам и долго вдыхала ее запах. Ей казалось, что от цветка исходит потаенный, более живой аромат, словно незримое присутствие любви разбудило ее благовонную силу; потом она взглянула на Берту де Вранкур.

Никогда еще Берта не казалась ей такой прекрасной, с этим смутным волнением всего лица. Ей почудилось, что перед нею другая женщина, и она тихо улыбнулась ей. Разве эта улыбка не создавала между ними некое тайное соглашение, некое безмолвное соучастие? Берта де Вранкур это почувствовала и, робко обнимая подругу, склонясь над ней, прошептала ей на ухо:

— Ах, дорогая Ромэна, если бы вы знали, если бы вы знали…

Ромэна приложила палец к губам.

По лестнице, с кипой книг под мышкой, поднимался месье де Вранкур.

V

Автомобиль полным ходом мчался к Руану, и оставалось недалеко, потому что уже миновали Ла-Буй. Фердинан де Ла Мотт-Гарэ правил. Рядом с ним сидел шофер Людовик. Внутри находились Луи Гомье, Альбер Понтиньон и Пьер де Клерси. Молодые люди были в широких каш-пусьерах и больших очках. В этот поход организованный Ла Мотт-Гарэ, они двинулись из Парижа четыре дня тому назад. Требовалось подстегнуть рвение нормандских комитетов «Тысячи чертей». Гомье, Понтиньон и Пьер де Клерси присоединились к экспедиции в качестве любителей. Ла Мотт-Гарэ был рад захватить их с собой, чтобы они могли быть свидетелями его ораторских триумфов, ибо Ла Мотт-Гарэ считал себя красноречивым, что не мешало ему именовать себя прежде всего человеком действия. Он брался это доказать в недалеком будущем. Благодаря «Тысяче чертей» царству политиканов приходил конец. Для «Французского королевства» наступали новые дни. Делегатам, энтузиазм которых он разжигал, он сумел внушить ту же надежду. Эти недавние успехи утешали Ла Мотт-Гарэ в провале манифестации на площади Согласия, в день отъезда Тимолоорского султана.

Ла Мотт-Гарэ был рослый молодой человек, нескладный, но сильный. У него было долговязое, крепкое туловище, непомерно длинные руки, заканчивавшиеся огромными кулаками, и крохотная голова, состоявшая из лица с тонкими и жесткими чертами и острого черепа, увенчанного копной желтых волос. В этом черепе умещалось несколько весьма простых мыслей, из коих главная заключалась в полнейшем презрении к другим и в чрезвычайно живом чувстве собственной значительности. Ла Мотт-Гарэ считал себя призванным к наивысшим политическим судьбам и был убежден, что Франция будет ему некогда обязана переменой своего политического строя. Этого убеждения было достаточно, чтобы питать красноречие Ла Мотт-Гарэ. Красноречие это представляло своеобразную смесь декламации, эмфазы и ломанья, ибо Ла Мотт-Гарэ не боялся ни каламбура, ни чепухи. Но говорить он любил и поэтому умел заставить себя слушать. «Тысяча чертей» единодушно избрала его своим председателем. Это председательство доставляло ему и удовольствие, и выгоды. Удовольствие заключалось в том, что он по всякому поводу брал слово. Выгода — в том, что комитеты предоставили в его распоряжение автомобиль. В нем он и разъезжал по Парижу и по провинции, полным ходом, сопровождаемый запахом бензина и ревом мощного гудка.

Ла Мотт-Гарэ был популярен не только среди «Тысячи чертей». Его внушительный вид, его ораторский дар, его манеры заговорщика производили большое впечатление на Луи Гомье и Альбера Понтиньона. Через Гомье, дальнего родственника Ла Мотт-Гарэ, с ним и познакомились Понтиньон и Пьер де Клерси. Клерси, Понтиньон и Гомье были товарищами по полку. Они вместе служили в двенадцатом драгунском, в Амбуазе. Все трое были из хороших семей; у всех троих были некоторые общие вкусы, в том числе пресловутая «жажда действия», на которой помешана современная молодежь. В этом отношении Гомье, Понтиньон и Клерси разделяли увлечение своих сверстников. Все трое считали себя людьми энергичными. Они хотели жить отважно и полно. Они мечтали о приключениях, личной инициативе, деятельности. Они готовы были смотреть на себя как на юных завоевателей, которым принадлежит будущее, ибо будущее достается тому, кто дерзает и хочет.

Это убеждение отвратило их от общепринятых карьер и даже от военной карьеры. Конечно, жизнь офицера прекрасна, но она слишком стеснена. А потом, так как в нужную минуту все становятся солдатами, то все равно каждому достанется его доля опасностей и славы. Поэтому нет никакой нужды ждать часа с ружьем у ноги. Когда протрубят сбор, каждый по праву займет свое место в великом деле.

Итак, отбыв воинскую повинность, Гомье и Понтиньон выбрали каждый свое. Гомье собирался стать «путешественником». Понтиньон, тот чувствовал призвание к «делам». Обе эти перспективы их восхищали. Гомье видел себя великим исследователем, Понтиньон — великим финансистом. Ни тот, ни другой не сомневались, что им представится немало случаев показать себя людьми решительными и не робкого десятка. Что касается Пьера де Клерси, то он был не так уверен в зове своей судьбы, как его приятели. Все же он знал, что не будет ни праздным, ни бесполезным человеком. Такая мысль его иногда мучила, и иной раз он обвинял себя в лени и нерешительности. В такие минуты им овладевало повелительное желание доказать самому себе, что его школьные мечты, его юношеские стремления не были пустым волнением молодости. Ему страстно хотелось, чтобы его жизнь сложилась в духе его надежд. Но этой жажде жить и действовать, которую он ощущал в себе, он еще не находил применения. Дела его не соблазняли; путешествия прельщали мало. Пример месье Клаврэ с его вечными воображаемыми экспедициями делал их в его глазах слегка комичными. К политике же он был довольно равнодушен, несмотря на увещания Фердинана де Ла Мотт-Гарэ. Бахвальство, пустопорожняя суета вождя «Тысячи чертей» его забавляли, но и только. Путь его лежал опять-таки не здесь.

Оставался спорт. Пьер де Клерси был слишком развит, чтобы им ограничиться. Разумеется, он признавал его красоту. Иные подвиги летчиков приводили его в восторг. В них его восхищали то презрение к опасности, та дисциплина всего существа, которых они требуют. Эти героические игры казались ему увлекательными интермедиями, но он не мог себе представить, чтобы можно было посвятить целую жизнь орудованию рычагами и управлению рулем. Он мечтал о чем-то более полном. С того времени, как он вышел из полка, он присматривался к себе, размышлял. Он был взволнован, недоволен собой. Ему представлялось, что другие не мучатся тем же беспокойством, что он.

Ла Мотт-Гарэ казался совершенно счастливым, собрав своих «чертей» и обратившись к ним с какой-нибудь напыщенной речью. Гомье строил планы путешествий. Понтиньон созидал деловые проекты. Они были счастливы, а он? И он сознавал, что у него другие стремления, чем у его товарищей. У него была внутренняя жизнь, которой тем недоставало. Если он и разделял некоторые их взгляды, то знавал и такие помышления, которые им были чужды. В нем не было ни их невежества, ни их некультурности. Не будучи интеллектуалистом, он все же читал не одни только газеты.

Правда, цель жизни он видел в деятельности, но иной раз жизнь интересовала его и сама по себе, и в этом он упрекал себя, как в слабости. Он откликался на многое такое, к чему Гомье, Понтиньон и Ла Мотт-Гарэ оставались совершенно равнодушны. Так, во время этой автомобильной поездки он по-настоящему наслаждался проносившимися видами, оттенками неба, чистотой воздуха, того воздуха, который сейчас он глубоко вдыхал и который разливался по всему его существу, полному силы, молодости, энергии и желаний.

Пьер де Клерси посмотрел вокруг. Гомье и Понтиньон о чем-то спорили. Ла Мотт-Гарэ у руля правил. Никто из них не обращал ни малейшего внимания на великолепный вид, окружавший их своим широким простором. Основой его была Сена, с ее широким потоком гладкой и подвижной воды, под небом в больших теплых облаках, словно наполненных влажными парами, меж берегов, где уже чувствовалась близость Руана по рассеянным кое-где домам, поблескивавшим кровлями среди мокрой листвы, потому что недавно прошел дождь и дорога, следовавшая вдоль берега реки, была усеяна широкими лужами. Пьер де Клерси любовался этим величавым и роскошным зрелищем, как вдруг Ла Мотт-Гарэ наклонился в сторону. Автомобиль пошел тише. Окружающие предметы, которые быстрота хода приводила в движение, вдруг остановились. Автомобиль стал. Ла Мотт-Гарэ и шофер соскочили наземь. Гомье и Понтиньон задавали вопросы. Шофер Людовик поднял кожух. Ла Мотт-Гарэ ругался:

— Ну вот, застряли! Надолго это, Людовик?

Людовик снял очки.

— Да так, на полчаса… Если вы потрудитесь слезть, я починю.

Вдоль дороги тянулось несколько домов, защищенных холмом. Неподалеку, в саду, одиноко возвышался квадратный павильон с шиферной крышей. Один из ближайших домов оказался трактиром. На фасаде была надпись: «Колансэн, бывший повар Гюстава Флобера[15]!». Пьер де Клерси указал на вывеску:

— Да ведь мы в Круассэ, а этот павильон — павильон Флобера.

Фердинан де Ла Мотт-Гарэ пожал плечами:

— Какой такой Флобер? Ах да! Признаться, никогда не читал!.. А ты, Гомье? Послушайте, ребята, пока Людовик будет чинить, не зайти ли нам освежиться в это заведение? Поторопись, Людовик, уже половина шестого, а в шесть часов у меня в Руане свидание с Эктором де Ла Нерансьером, в гостинице «Англия» Дела важные, милые мои.

И Ла Мотт-Гарэ важно направился к трактиру.

Они уселись за стол, при дороге, и спросили сидру в бутылках. Гомье и Понтиньон провозгласили тост за Ла Мотт-Гарэ, и тот скромно принял это чествование. Пьер де Клерси допил свой стакан. Он встал.

— Я иду в павильон; вы меня захватите, когда поедете. Никто не идет со мной?

Никто не выразил желания его сопровождать.

Пьер де Клерси читал Флобера и восхищался им. Он восхищался его произведениями, а его жизнь вызывала в нем взволнованное сочувствие. В этом человеке долго и ожесточенно боролись два противоположных инстинкта: один, побуждавший его действовать; другой, показывавший ему тщету всякого действия. Пьер жалел во Флобере разочарованного романтика. В молодости Флобер мечтал о великом. Он стремился к завоеваниям и победам; но мало-помалу он почувствовал бесплодность всякого усилия. Тогда из литературы и стиля он создал себе поглощающую и безнадежную страсть и замкнулся в одиноком и упорном труде. Сколько он провел часов в этом уединенном павильоне, склонясь над столом, воплощая свои мечты и их страстным воссозданием утоляя обманутые жизнью надежды!

Пьер де Клерси позвонил у калитки. Минуту погодя старая женщина вышла отворить. Он вошел. Сырой сад был полон цветов, за которыми чувствовался заботливый уход. В темной и блестящей листве магнолии распускался большой цветок, белый и мясистый. Он напомнил Пьеру героинь романиста, щеку мадам Арну, страстное тело мадам Бовари, тайные благовония Саламбо. Тут и там, отяжелевшие от дождя, розы осыпались на песок. В глубине выстроились в шахматном порядке тополя. Это все, что оставалось от крытой аллеи, по которой Флобер любил гулять, «рыча» свои гармонические и звучные фразы.

Старуха отворила Пьеру дверь в павильон.

В нем была всего одна квадратная комната. Стены были обшиты деревом, выкрашенным в белый цвет. Из окон два выходило в сад, два на дорогу. Эти последние вели на балкон. Посреди комнаты, у стола, стояло кресло Флобера. В одном из простенков, между двух стеклянных шкафов, возвышался его гипсовый бюст.

Старуха указала Пьеру де Клерси на эти шкафы.

— Воспоминания о месье Флобере.

Пьер де Клерси подошел ближе.

На полках были расставлены разного рода предметы. Свинцовая чернильница — чернильница писателя. Она изображала жабу. Возле чернильницы — гусиное перо, одно из тех, которыми пользовался Флобер. К куску картона была прикреплена глиняная трубка с обкуренной головкой, которую Флобер, быть может, курил, глядя на позолоченного деревянного Будду, некогда украшавшего камин, как символ мудрости и небытия, а теперь положенного на нижнюю полку витрины.

Пьер де Клерси продолжал осмотр. Тут были также корректуры, правленные Флобером; письма его руки. Некоторые из них, наверное, писались на этом самом столе, вот этим самым пером. Пьер де Клерси был взволнован. Он рисовал себе в кресле крупное тело Флобера, энергичное и разбитое. Он представлял себе его мощное, сангвиническое и измученное лицо.

Старуха оставила его одного. Он мечтал.

Так вот где Флобер жил, мыслил, работал, и в память о нем этот павильон сохранили. Так, значит, люди чтят не только действие. Так, значит, действие — не последнее слово жизни, не высшая ее цель, не высший ее смысл. Пьер де Клерси задумался. Он смотрел с маленького балкона на вид Сены, который Флобер столько раз созерцал. Сейчас по реке к Руану поднимался большой пароход. Его высокий красноватый корпус напоминал о дальних морских переходах, о долгих плаваниях. И в памяти у Пьера запели фразы из «Воспитания чувств». Он повторял про себя знаменитое место: «Он узнал долгие путешествия, холод пробуждения в палатке, горечь прерванной дружбы». Вдруг он вздрогнул. Автомобиль трубил. Он поторопился купить у старой привратницы несколько открытых писем. Мотор ждал его у калитки…

Когда в излучине реки показался Руан, со своими башнями, со своими колокольнями, автомобиль уже катил среди доков и сараев. Руанский порт мало-помалу захватил оба берега, которые он окаймляет своими набережными, куда причаливают большие корабли: грузовые пароходы, наливные суда, всякого рода парусники. Понтиньон и Гомье издавали восклицания. Они восхищались паровыми кранами, перегрузочным мостом, нагромождением ящиков, тюков и бочек. Пьер де Клерси слушал их рассеянно. Его внимание было приковано к изумительной игле собора, с необычайной смелостью возносящейся в небо. И как только они прибыли в гостиницу «Англия», он сразу же повел Гомье и Понтиньона в город. Ему хотелось взглянуть на странный памятник, вздымавший над Руаном этот удивительный воздушный рог. Времени у них было достаточно. Обед был назначен только в восемь часов, потому что Ла Мотт-Гарэ совещался с Эктором де Ла Нерансьером, толстощеким, розовым юношей, чьи наивные голубые глаза выражали безграничное восхищение красноречивым вождем «Тысячи чертей».

За обедом все были очень веселы. Ла Мотт-Гарэ разглагольствовал. Он решил окончательно ослепить Эктора де Ла Нерансьера, который забывал есть и взирал на него изумленными глазами. Ла Мотт-Гарэ относился к милейшему де Ла Нерансьеру со снисходительной добротой. Он соблаговолил поблагодарить его за службу и обещал в скором времени представить его герцогу Пинерольскому. Ла Нерансьер, действительно, подсказал «мысль». Обращаясь к Гомье, Понтиньону и Клерси, Ла Мотт-Гарэ говорил:

— Да, мысль, и мыслью нашего друга Ла Нерансьера я даже поделюсь с вами, хоть вы и профаны. Ну, так вот. Вам известно или, может быть, неизвестно, что некий немецкий банкир, носящий звучное имя Хеллерштейн, купил недавно в окрестностях Руана великолепный замок Карквиль. Вы молчите. Вам не тошно, что такая жемчужина попадает в руки такому дяденьке? Ну, а Ла Нерансьеру тошно, и вот что он придумал. В один из ближайших дней, под вечер, «Тысяча чертей» захватит Карквиль. Что вы таращите глаза? Нет ничего проще. Замок стоит одиноко, а телефонные провода перережут. Засим Хеллерштейна схватят, разденут донага и зададут ему здоровую взбучку, потом сунут его в автомобиль и высадят на Старом рынке или перед Большими часами, с тряпкой во рту и завязанными глазами. Согласитесь, что номер действительно первосортный. Ах, дорогой мой Ла Нерансьер, тысяча чертей и одна ведьма!

Ла Мотт-Гарэ, вне себя от восторга, хлопнул Ла Нерансьера по плечу и осушил стакан. Гомье и Понтиньон прыснули со смеху. Шутка казалась им отличной. Пьер де Клерси находил ее посредственной и молчал. Ла Мотт-Гарэ его окликнул:

— Вы ничего не говорите, Клерси; вас не соблазняет самому приложить руку? Напрасно. Когда вернется король, курица в супе будет не для мокрых куриц.

Пьер де Клерси пожал плечами. Он привык к упрекам Ла Мотт-Гарэ, как и к его экстравагантным проектам. Он отлично знал, что дело ограничится словами и что немецкого ростовщика никто не потревожит в его Карквильском замке. Все это говорилось только за столом.

Встали они из-за него довольно поздно, после многих возлияний, которые бедный Ла Нерансьер перенес довольно плохо, так что его пришлось отправить домой с провожатым. Тем не менее Ла Мотт-Гарэ не хотел отпускать его, не облобызавшись с ним. Сам он тоже был довольно возбужден и желал во что бы то ни стало вернуться в Париж в ту же ночь. Он заявлял, что его присутствие необходимо там на следующее же утро. Он должен был представить отчет о поездке его светлости герцогу Пинерольскому. Он был сильно на взводе, и Гомье и Понтиньон смотрели не без тревоги, как он берется за руль.

Они были правы, ибо не успел автомобиль тронуться, как Ла Мотт-Гарэ чуть не задавил старого господина и не наехал на тумбу. Гомье и Понтиньон подняли крик. Они грозились слезть, если Ла Мотт-Гарэ не передаст управление шоферу или Пьеру де Клерси. Ла Мотт-Гарэ сперва брыкался, но потом согласился уступить место Клерси. Хоть он и оказывал сопротивление, он все же смутно сознавал, что так будет лучше. Он примостился на подушках и сказал:

— Вы меня разбудите, когда мы будем проезжать мимо Карквиля. Я хочу плюнуть на порог этому паршивому пруссаку…

Ему обещали, и он тотчас же заснул. Подобно Наполеону[16], Ла Мотт-Гарэ утверждал, что может спать в любое время и в любом месте, в театре и в церкви, сидя и даже стоя, как белая лошадь Генриха IV[17], добавлял он с гордостью, хоть и не поясняя, откуда он почерпнул это сведение о знаменитом скакуне Беарнца.

Заняв место спереди, Пьер де Клерси испытал приятное ощущение. Они уже выехали из Руана. Перед ним расстилалась дорога, со своими поворотами, подъемами, спусками. Он чувствовал радость ответственности. Пространство принадлежало ему, с его тьмой, опасностями, неожиданностями. Избежать их надлежало его вниманию, его присутствию духа. Все зависело от бдительности его глаз, от верности его руки. Эта мысль удвоила его радость. Мысль об опасности придала ему сил. Достаточно было рассеянности, неверного движения, чтобы вызвать несчастный случай, быть может смертельный. Но он будет настороже. Он был счастлив. Сейчас вся его энергия находила себе применение. Он чувствовал себя как бы обогащенным за счет тех грубых сил, которыми он управлял; он участвовал в ходе двигателя, в работе колес. Его глаза сливали свой взгляд со светом, излучаемым мощными фонарями.

Автомобиль несся уже целый час, и они миновали Карквиль, мелькнувший во мраке своим великолепным мансаровским фасадом, но никто и не подумал разбудить Ла Мотт-Гарэ, головка которого смешно покачивалась на вершине его длинного, поникшего тела.

Дорожный энтузиазм Пьера де Клерси остыл. Он правил спокойно, совершал необходимые движения почти бессознательно. Понемногу, привыкнув к темноте, он увеличил скорость, как вдруг, на повороте, фонарь осветил огромную трамбовку, оставленную почти по самой середине дороги. Тормозить было слишком поздно. Проскочат или налетят? Быстрый, уверенный, автомобиль прошел в нескольких сантиметрах от канавы и от колес тяжелой машины. Ни Ла Мотт-Гарэ, ни Гомье, ни Понтиньон ничего не заметили. Только шофер Людовик причмокнул губами и пробормотал:

— Ну, ну, месье Пьер!

Пьер де Клерси замедлил ход. Он задумался. Итак, он, по-видимому, избежал смерти, ужасной смерти. С каким-то странным удовольствием он замечал, что это его нисколько не волнует. К этой минувшей возможности он относился совершенно равнодушно. Это наблюдение вызвало в нем некоторую гордость. Значит, он храбр. Значит, в нем есть то презрение к жизни, которое отличает смельчаков. Одно это ставило его выше среднего уровня людей. Это доказывало, что его энергия цела, и это ощущение являлось тем более кстати, что за последнее время у него были некоторые сомнения на этот счет. Он боялся, что слишком полюбил жизнь, ту праздную и легкую жизнь, которую он вел со времени военной службы, по-прежнему сохраняя стремление к действию, но все еще не находя ему применения. Он сразу успокоился за себя. Он был без изъяна, был готов к любой случайности, к любому происшествию, даже к самому худшему, к такому, которое вас упраздняет без всякой пользы, бесславно, глупо, безвестно. Он снова представил себе трамбовку и подумал о том, что могло произойти. К этой мысли он по-прежнему отнесся равнодушно. Нет, безусловно, он не ошибся. Его сердце забилось стремительной гордостью.

VI

Месье де Вранкур явно скучал. По временам он старался заинтересоваться разговором или тем, что ему клали на тарелку, но эти усилия оставались бесплодными. Месье де Вранкур был настолько рассеян, что минутами казался совершенно чужд окружающему. Иногда его взгляд обращался к двум высоким стеклянным книжным шкафам, занимавшим два простенка столовой. Сквозь стекла месье де Вранкур видел корешки выстроенных вдоль полок томов. Хотя со своего места он и не мог разобрать надписей, он мог бы их перечислить, настолько хорошо он знал все книги, стоявшие в шкафах. Месье де Вранкур обладал изумительной библиографической памятью, и это была единственная вещь на свете, которой он сколько-нибудь гордился. Месье де Вранкур был столь же равнодушен к царившему в его доме изящному порядку, сколь и к отличавшей этот дом превосходной кухне, особо отменной в те дни, когда мадам де Вранкур приглашала к завтраку или к обеду кого-нибудь из своих друзей.

Этим приемам месье де Вранкур решительно предпочитал одинокие трапезы, когда он садился за стол вдвоем со своей женой. Берту де Вранкур ее супруг находил идеальным сотрапезником. Она по большей части запаздывала, тихо усаживалась и охотнее всего молчала, погруженная в раздумие, из которого месье де Вранкур нисколько и не старался ее вывести. Обыкновенно месье де Вранкур раскрывал на скатерти какой-нибудь книгопродавческий каталог и перелистывал его за едой. А когда у него бывали гости, это удовольствие ему возбранялось, и от такого лишения он очень страдал. Так было и в данном случае. Как раз сегодня он получил из Германии несколько очень интересных каталогов и не успел просмотреть их до завтрака.

Эта неудача немало способствовала его дурному настроению, которого, к счастью, ни мадам Мирмо, ни месье Клаврэ, ни Андрэ и Пьер де Клерси не замечали. Физиономия месье де Вранкура была настолько незначительна, что чувства не рисовались на ней со стеснительной откровенностью.

Находясь в таком расположении духа, месье де Вранкур отнесся к прибытию гостей без всякого удовольствия. Они ему мешали, тем более что никто из них не был способен поддержать с ним хоть сколько-нибудь библиографический разговор. Месье де Вранкур уже давно перестал беседовать с женой на свои любимые темы. Эти беседы нагоняли на Берту де Вранкур такое уныние, что, несмотря на все ее старания, ее прелестное и нежное лицо отражало его чистосердечно. В этом отношении Ромэна Мирмо была немногим лучше своей приятельницы. Месье Клаврэ, тот, правда, любил читать, но к книгам как таковым относился довольно холодно. Месье де Вранкур заметил также, что и Андрэ де Клерси внимал его речам скорее учтиво, чем с интересом. Тем не менее месье де Вранкур всегда признавал Андрэ де Клерси милейшим малым и считал вполне понятным, что жене нравится его общество.

Андрэ де Клерси часто бывал у них в доме и нередко завтракал там или обедал, то один, то вместе с месье Клаврэ. В эти дни месье де Вранкур любил уходить куда-нибудь в ресторан со своим другом месье де Жиронвилем. Этот Жиронвиль, старый холостяк и библиоман, единственный человек во Франции, чье неоспоримое превосходство месье де Вранкур признавал, был ходячим каталогом. Но месье де Жиронвиля сейчас не было в Париже, и месье де Вранкуру приходилось мириться с ролью хозяина дома и тосковать по своим милым каталогам, в то время как его гости беседовали с оживлением, которое казалось ему необъяснимым, ибо они толковали о предметах, решительно для него неинтересных и поэтому представлявшихся ему до последней степени суетными.

Месье де Вранкур был настолько проникнут этим чувством суетности, что, в глубоком рассеянии, нечаянно завладел стаканом мадам Мирмо, сидевшей справа от него. Ромэна Мирмо, заметив движение месье де Вранкура, смеясь, остановила его руку:

— Дорогой месье де Вранкур, уверяю вас, не пейте из моего стакана. Вам не к чему знать мои мысли; я убеждена, что вы нашли бы их совершенно неинтересными.

Месье де Вранкур смущенно извинился. Вмешалась мадам де Вранкур:

— Ромэна, умоляю вас, не мучьте моего бедного мужа, он и без того несчастен. Сегодня ему прислали каталоги из Германии; он только о них и думает.

Месье де Вранкур покорно возвел очи к небу. К нему обратился месье Клаврэ:

— Полно, дорогой Вранкур, утешьтесь и потерпите чуточку, мы вам не долго будем мешать. Я уверен, что у этих дам тысяча дел в городе; а мне надо будет сейчас сходить в Зоологический сад, посмотреть на маленького гиппопотама, который недавно родился. Говорят, он очарователен… просто душка… Если он действительно такой милый, мы сделаем ему как-нибудь на днях визит… Не правда ли, мадам Мирмо?

Мадам Мирмо изъявила согласие:

— Месье Клаврэ, мы сходим посмотреть гиппопотама, но и вы посетите меня в Дамаске, когда я туда вернусь.

При этих словах Пьер де Клерси поднял голову. Он уже несколько раз подолгу глядел на Ромэну Мирмо. Он наблюдал за нею с безмолвным вниманием. Она ему бесконечно нравилась. У нее была прелестная манера слушать. Лицо ее было тонкое и нежное. Это было то именно лицо, о котором он не раз вспоминал со времени вечера на Кателанском лугу. При мысли, что мадам Мирмо уедет, ему вдруг стало тяжело, хоть он и сам не знал почему.

При слове «Дамаск» мадам де Вранкур воскликнула:

— Да замолчите вы, Ромэна, и не смейте говорить об отъезде. Вы только что приехали. Пока попробуйте этого заливного цыпленка. Это, правда, не гиппопотам, но вы мне скажете, как он вам нравится.

Мадам де Вранкур считала себя знатоком по кулинарной части. Ей хотелось, чтобы за столом у нее все было образцово. Она последила глазами, как лакей обносит блюдо. Когда он подошел к Андрэ де Клерси, она воскликнула:

— Да вы ничего не берете, месье де Клерси!

Ромэна Мирмо заметила, с какой нежной и огорченной интонацией Берта де Вранкур произнесла эту банальную фразу. Она придала ей такой особенный, такой задушевный, такой влюбленный оттенок, что у Ромэны Мирмо возникло ощущение тайной связи между Бертой и Андрэ. Это ощущение она уже испытала, когда Андрэ де Клерси вошел. То, как Берта подала ему руку, то, как они взглянули друг на друга, почти не оставляло в ней сомнений. Андрэ, очевидно, и был тем лицом, на которое Берта намекала, делая свое полупризнание в саду. Ромэне не нужно было, чтобы Берта рассказывала ей что-нибудь еще. Андрэ де Клерси — любовник Берты. Их любовь говорила сама за себя. Она была очевидна, несомненна, настолько очевидна, настолько несомненна, что Ромэна Мирмо удивлялась, как этого не замечают все. Правда, между людьми, которые часто видятся, устанавливается своего рода дружеское безразличие. Однако возможно и даже вероятно, что месье Клаврэ и Пьер осведомлены о положении. А месье де Вранкур? Месье де Вранкур, погруженный в свою вечную библиофильскую рассеянность, по-видимому, очень мало интересовался тем, что происходит вокруг него. Однако Берта и Андрэ были, по-видимому, воплощенной неосторожностью, если судить по их сегодняшнему поведению! Должна ли она обратить их внимание на эту неосторожность, которая бросается в глаза всякому новому человеку? Да, конечно, думала Ромэна Мирмо, если Берта, что весьма вероятно, заговорит с ней как-нибудь о своей связи. В этом случае она ее предостережет. Этого требует ее долг. Ромэна слишком мало ценила любовь, чтобы позволить подруге быть такой неосторожной. Любовь — чувство, допустимое только тогда, когда оно может быть соединено с безопасностью. Иначе стоит ли оно того риска, которому ради него подвергаются? Нет, тысячу раз нет! А между тем потребность любить и быть любимой, должно быть, очень сильна, раз Берта ей уступила. И Ромэна с удивлением наблюдала через стол за этой своей подругой со спокойным и нежным лицом, с красивыми, полными влюбленной ласки глазами, которая так ставила на карту свой жизненный покой, приносила его в жертву желаниям и влечениям сердца.

А между тем Берта де Вранкур вовсе не была романической особой, искательницей приключений, любительницей опытов. Ромэна всегда знала ее осторожной, рассудительной, обладающей очарованием доброты и спокойной, благожелательной прелести. И, несмотря на это, она взяла любовника. Таким образом она сознательно вводила в свою жизнь риск, неожиданность. Берта, рассудительная, спокойная Берта все-таки стала любовницей Андрэ де Клерси! Сколько времени длилась их связь? Ромэна Мирмо смотрела то на Берту, то на Андрэ и испытывала при этом тягостное чувство. «Или я завидую их счастью? — говорила она себе. — Это было бы недостойно меня… Пусть они будут счастливы, пусть будут счастливы!»

Она перевела взгляд. Он встретился со взглядом Пьера де Клерси. В глазах Пьера де Клерси была смелость и чувствовалось непритворное восхищение. Глаза Ромэны Мирмо невольно улыбнулись им.

Встали из-за стола, чтобы перейти в гостиную. Покинув руку месье де Вранкура, мадам Мирмо один миг была в нерешительности. Около нее как раз оказался Пьер де Клерси, и она этому живо обрадовалась. У нее не было никакой охоты разговаривать ни с Бертой, ни с Андрэ. Она немного дулась на них. Их вид ее почему-то стеснял. К тому же разве не лучше было оставить их одних? Месье Клаврэ сострадательно отвел месье де Вранкура в угол гостиной. Берта воспользовалась этим и увела Андрэ на балкон. Они облокотились на балюстраду. Ромэна Мирмо села в кресло. Она попросила Пьера де Клерси дать ей папиросу.

Пьер де Клерси поспешно протянул ей свой портсигар. Мадам Мирмо закурила о спичку, которую Пьер для нее зажег. Сквозь легкий, тонкий дым восточного табака она с тайным вниманием смотрела на молодого человека. Она снова улыбнулась ему. Он пододвинул табурет и сел рядом с ней. Казалось, они вдруг познакомились. Их молодые жизни неожиданно встретились и понравились друг другу. После нескольких минут легкой неловкости они уже оживленно беседовали. Месье Клаврэ, услышав их смех, обернулся. Мадам Мирмо окликнула его:

— Вы знаете, месье Клаврэ, мы с месье де Клерси собираемся стать друзьями. У нас масса общих вкусов. Он обещал показать мне окрестности Парижа; но это, дорогой месье Клаврэ, не помешает мне пойти с вами смотреть маленького гиппопотама в Зоологическом саду. Чем кормят этих зверей?..

Пока Ромэна Мирмо разговаривала с месье Клаврэ и Пьером де Клерси, месье де Вранкур машинально развернул газету, лежавшую на столе. За неимением дорогих его сердцу каталогов, это было как-никак произведение печати, то есть единственное, что есть интересного на свете. Он так погрузился в созерцание, что не слышал голоса жены, которая с балкона звала мадам Мирмо:

— Ромэна, идите сюда, идите посмотреть на аэроплан[18].

Мадам Мирмо направилась к балкону. Месье Клаврэ и Пьер пошли за ней. Андрэ де Клерси уступил им место. Мадам де Вранкур воскликнула:

— Вот он, там, вы видите?

В ясном небе, над Лувром, летела механическая стрекоза.

Так как она держалась не очень высоко, можно было ясно различить все ее строение, арматуру, крылья, весь воздушный снаряд. Казалось, на гибком небесном экране ее нарисовал тонкий и тщательный художник. Аэроплан мало-помалу приближался, быстро, уверенно. Он пересекал Сену. Внизу, на набережной, видны были остановившиеся люди, которые, закинув голову, следили за металлическим насекомым. Вдруг послышался мерный шум мотора. Он напоминал биение отдаленного, висячего сердца. И в высоте пространства, над опасным городом, в этом хрупком полете было что-то смелое, парадоксальное и волнующее. Ромэна Мирмо воскликнула:

— Как красиво!

Она опустила глаза. Берта де Вранкур и Андрэ де Клерси стояли рядом с ней, и она заметила, что Берта держит руку Андрэ в своей и украдкой сжимает ее. Андрэ поймал взгляд мадам Мирмо и покраснел. Ромэна перегнулась через балюстраду, в то время как аэроплан исчезал над домом. Ей было неприятно, что она оказалась свидетельницей этой любовной фамильярности. Месье Клаврэ и Пьер ничего не видели.

Пьер де Клерси был задумчив. К аэроплану он отнесся безучастно; а еще вчера его бы воодушевило это зрелище. Он вспомнил, что ему сказала мадам Мирмо. Она ему позволила зайти к ней в отель, чтобы условиться относительно их прогулок.

Из задумчивости его вывел голос месье Клаврэ, вторивший голосу месье де Вранкура, мявшего в руках газету, которую он читал:

— Вы читали, Клаврэ? Что это за сумасшедший, этот португальский поэт, который требует уничтожения всех памятников и сожжения библиотек? Недурно, нечего сказать! Вот чего желает теперешняя молодежь!

Месье де Вранкур был взбешен. Месье Клаврэ его успокаивал:

— Да оставьте вы разглагольствовать этого бесноватого. Во-первых, он португалец; затем, не вся молодежь так думает; не правда ли, Пьер?

В другой раз Пьер де Клерси, может быть, и поддался бы искушению подразнить месье де Вранкура, но он чувствовал, что Ромэна Мирмо на него смотрит. Что, если она примет всерьез его шутовство? Боязнь показаться ей смешным остановила его.

Так как он не откликался, месье Клаврэ продолжал:

— Полно, дорогой Вранкур, не тревожьтесь из-за этой португальской ерунды. Национальная библиотека еще долго проживет. Возвращайтесь спокойно к своим книгам… А я провожу Андрэ до министерства, а оттуда пройду навестить своего гиппопотамчика. Ты идешь с нами, Пьер? Дамам нужно уходить.

Когда Андрэ де Клерси прощался с мадам Мирмо, она ему сказала:

— Поздравляю вас с вашим братом; он премилый и очень мне нравится.

Андрэ де Клерси поклонился. Его серьезное и задумчивое лицо озарилось улыбкой. Всякая похвала младшему брату глубоко его радовала.

* * *

Склонясь с балкона, Берта де Вранкур и Ромэна Мирмо смотрели, как удаляется экипаж, в который сели братья де Клерси и месье Клаврэ. Молодые женщины долго молчали, погруженные каждая в свои мысли. Наконец мадам де Вранкур первая нарушила молчание:

— Когда вы собираетесь в Ла-Фульри? Ваши тетушки де Жердьер, должно быть, ждут вас с нетерпением.

Ромэна Мирмо живо ответила:

— Я думаю ехать в конце недели, но только на пять-шесть дней.

Потом добавила:

— Сколько лет Пьеру де Клерси?

Берта де Вранкур чуточку подумала.

— Двадцать два года… Ровно на десять лет меньше, чем Андрэ.

Имя Андрэ она произнесла с обожанием.

Они снова умолкли… Над старым Лувром ясное июньское небо было точь-в-точь цвета счастья.

VII

Чтобы видеться с Бертой де Вранкур, Андрэ де Клерси снял небольшое помещение в первом этаже на улице Гренель, неподалеку от эспланады Инвалидов[19]. Это была маленькая квартирка, в тихом доме, в глубине мощеного двора, состоявшая из трех комнат: гостиной, спальни и уборной. Андрэ и Берте хотелось устроить по своему вкусу этот укромный уголок, где они встречались два-три раза в неделю. Они уставили его старинной мебелью и безделушками, из которых каждая напоминала им какую-нибудь дату или какой-нибудь случай из их общей жизни; но главной роскошью были постоянно возобновляемые цветы. Это было место спокойное, тайное, как и их любовь.

А эта любовь восходила уже почти к давним временам! Андрэ де Клерси, явившийся в этот день на свидание рано, припоминал, лежа в гостиной на диване, обстоятельства, которые сделали его любовником Берты де Вранкур. Они познакомились вскоре после свадьбы Ромэны де Термон и Этьена Мирмо. М-ль де Термон просила месье Клаврэ быть ее шафером; другим шафером должен был быть месье де Вранкур. По этому случаю месье Клаврэ, обыкновенно никуда не выезжавший, целых два дня прогостил у барышень де Жердьер в Ла-Фульри. Таким образом месье Клаврэ завязал сношения с Вранкурами, и, когда те покинули Аржимонский замок и стали часть года проводить в Париже, сношения эти продолжались. Понятно, месье Клаврэ представил им Андрэ де Клерси. Андрэ вспоминал, каким он себя при этом держал дикарем. В ту пору он переживал приступ мрачной меланхолии, безмолвного отчаяния. Его печаль глубоко волновала тогда доброго месье Клаврэ.

Эта печаль как раз и привлекла к нему внимание мадам де Вранкур. Ей самой в то время было не веселей. Равнодушие мужа, отъезд Ромэны Мирмо мучили ее. Желанная парижская жизнь не помогала ей забыться. Среди шума, среди движения, которыми ее окружал огромный город, она еще острее ощущала свое одиночество, пустоту своей жизни. Детей у нее не было. Сердечных привязанностей — никаких, а между тем в глубине души какая темная, какая тайная жажда жертвы! И вот случай их сблизил; его, застывшего в горделивой тоске; ее, трепещущую от неиспользованной нежности. Они не делали друг другу никаких признаний, но между ними установилось своего рода согласие чувств, подготовленное общностью душевных склонностей.

Таким образом, их любовь началась с дружбы, и этой дружбы было много в их любви. Андрэ де Клерси всегда с нежностью вспоминал эту раннюю пору их близости. Она начала сказываться прежде всего во все более частых, все более непринужденных посещениях. Андрэ впервые вкушал тонкую прелесть женского общества. Действительно, после смерти своих родителей он мало бывал в свете. Любовницы у него не было. Правда, он встречал женские лица, которые ему нравились, но из застенчивости, из гордости он всегда держался вдалеке. Впрочем, его никогда особенно и не старались привлечь. Он этому не удивлялся. Во всем его облике была какая-то нелюдимость, какая-то строгость, которые отстраняли от него людей. И так он жил одиноко и замкнуто до самой своей встречи с Бертой де Вранкур.

Ее же, наоборот, не отпугнула эта внешняя строгость. Она его разгадала и поняла. Ах, как она умела понемногу, тихо, нежно проникнуть в его жизнь! Как осторожно и ласково ей удалось завоевать его доверие, узнать его, а также дать ему узнать самое себя! И он тоже открыл ее. Он понял ее доброту, ее нежное сердце, ее жажду быть полезной, утешать. Так, по естественному уклону, дружба привела их к любви.

И она сама захотела подарить ему себя! Конечно, этот дар он принял с радостью и благодарностью, а между тем посмел ли бы он сам просить о нем? Хоть он далеко не был равнодушен к телесному очарованию Берты, его, быть может, в его страсти удержало бы одно сомнение. Сумеет ли достойно ответить на ту милость, которая ему будет дарована? Хватит ли у него мужества предстать перед этой женщиной в полной правде всех своих мыслей? А если вдруг она поймет, что он не вполне счастлив? Эти опасения мучили его жестоко, настолько жестоко, что он готов был отказаться от нежной любви, которая открывалась ему.

А между тем какой это был счастливый день, когда Берта отдалась ему, в этой самой квартирке на улице Гренель, где он еще и сегодня ждал ее! С тех пор как их соединила дружба, им хотелось иметь угол, где бы они могли встречаться, чтобы беседовать свободно, не боясь никакой помехи. Разумеется, месье де Вранкур нисколько их не стеснял. Месье Клаврэ, видя их возрастающую близость и догадываясь о том, что между ними происходит, еще больше сошелся с месье де Вранкуром, чтобы его молодой друг легче мог бывать на Вольтеровской набережной. Но всего этого им было мало. Тогда-то Андрэ и нанял квартирку на улице Гренель. И каждый раз, что он приходил туда, он вспоминал, как и сегодня, тот счастливый день, когда, на этом самом диване, их уста встретились в первый раз, в то время как на мрамор стола с хрустальной вазы падали тяжелые лепестки большого пурпурного пиона…

Андрэ встал с дивана. Часы били шесть. Берта опаздывала, чего обыкновенно с ней не случалось. Чаще всего, наоборот, Андрэ заставал ее уже тут поджидающей его. Иногда также она заходила за ним в министерство. Впрочем, Андрэ осуждал такую опрометчивость. Последнее время Берта вообще стала неосмотрительной. В начале их связи, отправляясь на улицу Гренель, она принимала всякие меры предосторожности. Теперь она сделалась смелее. Так, накануне, после завтрака, она погладила ему руку, и Ромэна Мирмо заметила этот неблагоразумный жест. Эта мысль раздражала Андрэ. Он начал беспокоиться, отчего Берты нет. Наконец он услышал во дворе ее шаги. Он бросился отворять.

Берта обняла его за шею.

— Ах, мой дорогой, я думала, что никогда не освобожусь сегодня! Я уже собиралась выйти, как вдруг пришла Ромэна Мирмо, она непременно хотела, чтобы я поехала с ней к портнихе. Потом надо было зайти в кондитерскую. Я сидела как на иголках. Мне кажется, Ромэна делала это немножко нарочно. И потом, представь себе, она вздумала читать мне нравоучение. О, очень мило, очень деликатно, но все-таки нравоучение. Я будто бы плохо слежу за собой. Послушай, по-твоему, это действительно так? Хорошо ей говорить! Она увидит, когда у нее будет человек, которого она полюбит, легко ли всегда быть рассудительной…

Андрэ де Клерси тихо отвел руки Берты. Помолчав, он сказал:

— Так, значит, мадам Мирмо известно…

В голосе Андрэ сквозил упрек. Берта с живостью возразила:

— Ромэне? Да я ей решительно ничего не рассказывала, по крайней мере, ничего определенного! Только она догадлива. Впрочем, это совершенно неважно. Ромэна меня любит и не способна быть нескромной, сплетничать.

И, видя серьезное лицо и немного смущенный вид Андрэ, добавила:

— Успокойтесь, господин боязливый. Ромэна для меня все равно что сестра. Впрочем, она гораздо больше говорила со мной о Пьере, чем о моем легкомыслии. Вашего брата она находит очаровательным, и она права. Ему бы следовало за ней поухаживать, это помешало бы Ромэне надзирать за нами. Что вы на это скажете?

Но на смех Берты Андрэ де Клерси отвечал молчанием. Она заметила его хмурое лицо. Ее красивые глаза опечалились. Так, значит, Андрэ в самом деле недоволен ею.

— Не сердись на меня, мой дорогой, я больше не буду. Ты увидишь, какая я буду умная, и никто никогда не заметит, что я тебя люблю. Послушай, ты больше не сердишься, скажи? Хорошо, что сегодня мне надо быть дома только к восьми часам. Подожди меня, я сейчас вернусь.

И, пока Берта де Вранкур расхаживала в соседней комнате, Андрэ де Клерси слушал, словно в давнишний счастливый день, как падают на мрамор стола тяжелые лепестки пурпурных пионов…

VIII

Маленький гиппопотам Зоологического сада был очаровательной личностью. Его мягкая и бесформенная мясная туша представляла смутный набросок того чудовища, которым ему надлежало некогда стать, наподобие его матери гиппопотамихи, прохлаждавшейся в бассейне, откуда торчала ее отвратительная голова с похотливыми глазами и сопящими ноздрями, гнусная, рыхлая и губастая.

Ромэна Мирмо глядела на этого новорожденного с любопытством, а месье Клаврэ созерцал его с приязнью. Он любил животных, растения и экзотические предметы — все, что напоминало ему дальние страны, в которых он когда-то мечтал побывать. Поэтому Зоологический сад был для него привычным и излюбленным местом прогулок. Он знал в нем каждый уголок и всех до последнего его обитателей. Сторожа с ним здоровались. Месье Клаврэ неоднократно делал ценные приношения Музею. Благодаря его щедротам увеличили некоторые клетки, починили некоторые домики, пришедшие в ветхость. Полоскуны, равно как и бородавочники, извлекли немалую пользу из милостей месье Клаврэ. Месье Клаврэ покровительствовал саду, в благодарность за часы скитальческих мечтаний, которыми был ему обязан. И все, что там делалось, интересовало его живейшим образом. А рождение маленького гиппопотама — событие немаловажное, и месье Клаврэ рассматривал с симпатией это новое украшение дорогого ему зверинца. Он вдыхал не без удовольствия царивший в нем запах хлева и конюшни.

Этим обонятельным ощущением он поделился с мадам Мирмо, и та отвечала ему, смеясь:

— Я не вполне с вами согласна, дорогой месье Клаврэ, но у всякого свой нос! Как бы то ни было, я в восторге, что повидалась с этим юношей-гиппопотамом, а теперь, пожалуйста, познакомьте меня с остальными вашими протеже.

Месье Клаврэ и мадам Мирмо расхаживали по извилистым аллеям сада. Время от времени месье Клаврэ останавливался у какой-нибудь решетки с надписью. Мадам Мирмо забавляли странные названия, на которые ей указывал ее проводник. Тут были диковинные звери, привезенные со всех концов света. Вдруг у мадам Мирмо вырвалось радостное восклицание. На уровне ветвей ближнего дерева виднелась меланхолическая горбоносая голова, покачивавшаяся на длинной, гибкой и мохнатой шее. Мечтательными глазами на посетителей терпеливо взирал верблюд.

Мадам Мирмо внимательно смотрела на это животное. Оно вдруг напомнило ей узкие улицы Дамаска, с наглухо закрытыми домами, широкие, залитые солнцем площади, темные переходы базара. Ей слышался бубенец ослика, предшествующего веренице горбатых зверей, навьюченных тюками и корзинами. Ей виделось, как они осторожно ступают широкими лапами по пыли или по плитам, оставляя позади себя воздушный след жирного пота и горячей шерсти. Там верблюд — обычный прохожий. Он врезается в толпу, рассекает ее своей развалистой походкой, ведомый погонщиком в просторном черном плаще и веревочной чалме… Мадам Мирмо подошла ближе. Концом зонтика она погладила длинную косматую шею, потом, обращаясь к месье Клаврэ, сказала:

— Знаете, дорогой месье Клаврэ, этот зверь напомнил мне о моем приезде в Дамаск. Мы сели в поезд в Бейруте и всю ночь ехали через Ливан, при чудесном лунном свете. Потом рассвело. Наш вагон шел вдоль небольшого прозрачного потока, обсаженного деревьями в цвету. Там была дорога, а на этой дороге — длинная вереница верблюдов. Это были первые, которых я видела. Вдруг паровоз засвистел; и вот верблюды кидаются кто куда, начинают прыгать как сумасшедшие. Это было так смешно, эта их своеобразная джигитовка, что я разбудила бедного Этьена, который сладко спал. К счастью, мы уже подъезжали…

Ромэна Мирмо замолчала. Месье Клаврэ тихо спросил ее:

— Так вам сразу понравилась эта восточная жизнь? Вы не скучаете по Франции?

Ромэна Мирмо вздохнула:

— Ах, дорогой месье Клаврэ, разве знаешь, для какой жизни создан? Что мы знаем о самих себе? Что мы знаем о других? В каждом из нас столько неопределенного, столько неожиданного. Часто кажешься самому себе до такой степени непохожим на то, каким считал себя. Разве мы не способны в любое время на самые противоречивые поступки, на самые разнородные стремления? Поэтому самое лучшее — не спрашивать себя, не стараться себя узнать, жить, в смысле душевной жизни, как живут восточные женщины, с закрытым лицом, чтобы в наших глазах нельзя было прочесть ни желаний, ни сожалений.

Говоря так, Ромэна Мирмо направлялась к круглой скамье, осененной красивым деревом, где пели птицы. Месье Клаврэ сел рядом с ней и смотрел на нее своими добрыми, благожелательными глазами.

— Простите меня, дитя мое, если я, может быть, нескромен; но, что поделаешь, старики вроде меня поневоле интересуются жизнью других. Не своей же им жизнью заниматься.

И месье Клаврэ, в свою очередь, вздохнул. Ромэна Мирмо дружески протянула ему руку. За пять лет, что она его не видела, месье Антуан Клаврэ действительно постарел. Теперь он принадлежал к числу тех, с кем уже не может случиться ничего радостного, кто пережил возраст любви и счастья. Да, сколько есть такого, чего уже никогда не случится с месье Клаврэ! Он достиг той поры жизни, когда горизонты ограничиваются и замыкаются. И месье Клаврэ это знал и страдал от этого, потому что в каждом человеке заложена неистребимая жажда будущего, что-то ненасытимое и ребяческое, желающее, чтобы жизнь была не тем, что она есть. И Ромэна Мирмо пожала руку, которую держала в своей, из чувства сострадания и жалости:

— Зачем вы говорите это, месье Клаврэ?

Месье Клаврэ покачал головой.

— Я это говорю, дорогое мое дитя, потому что это печальная истина, потому что во мне нет ничего, что могло бы быть интересно другим или мне самому, потому что я не только старик, но и неудачник. Да, старый оригинал, и оригинал не оригинальный. Л на этом свете значу не больше, чем вот эти животные. Они совершенно бесполезны. Отсюда, может быть, и моя симпатия к ним…

И на опечаленном полном лице месье Клаврэ появилась грустная улыбка.

Ромэна Мирмо перебила его:

— Как вы можете так говорить, месье Клаврэ! Во-первых, вы совсем не так бесполезны, как вам кажется. А потом, вы не больше неудачник, чем всякий другой. Кто же был именно тем, чем ему хотелось быть? Л — не больше вашего; вы — не больше, чем вот этот господин. Подите спросите у него, так ли он живет, как ему хотелось бы жить? Да все мы принуждены довольствоваться приблизительным! Все мы в одинаковом положении. Л знаю, вам бы хотелось быть великим путешественником. Только что, глядя на этого верблюда, вы, может быть, думали, какой мой муж счастливый, что сейчас странствует с караваном по Персии. Так, знаете, вы можете быть спокойны, месье Мирмо — тоже не то, чем ему хотелось бы быть. Он будет вечно жалеть, что не родился турком или персом. А я? Или у меня, по-вашему, нет никаких тайных разочарований? Есть ли хоть одна душа без печалей, хоть одно сердце без сожалений? Ах, дорогой месье Клаврэ, в каждой жизни все очень плохо устроено; а в вашей жизни у вас, по крайней мере, есть ваши друзья Клерси, которые вас любят, и которых вы любите, и которые для вас почти родные дети!

При имени Клерси доброе лицо месье Клаврэ озарилось радостью.

— Да, вы правы, Ромэна, я не могу жаловаться, потому что я люблю Андрэ и Пьера де Клерси, как родных сыновей; но так уж я устроен, что эта привязанность, которая должна бы быть моей радостью, для меня — настоящее мучение. Вы только подумайте: вот два существа, которые мне дороги, которым я страстно желаю счастья, желаю одного только самого радостного. Оба они молоды; в жизни для них еще открыты все возможности. Все дороги лежат перед ними, и мне бы хотелось помочь им найти настоящий путь, тот, по которому человек без сожалений проходит до самого конца. И вот, Ромэна, оказывается, что я для них ничего не могу сделать, опять-таки и в этом я чувствую себя бесполезным и лишним.

Месье Клаврэ беспомощно развел руками и продолжал:

— Да, бесполезным, да, лишним, и больше того — безоружным. Но, дорогая Ромэна, несмотря на всю дружбу Андрэ и Пьера ко мне, как могло бы быть иначе? В самом деле, где мне взять необходимый авторитет, чтобы руководить ими? Что весили бы мои советы? На какой опыт мог бы я сослаться, я, старый чудак, который сам ничего не сумел сделать? Какой у меня может быть в их глазах престиж, как я могу влиять на них? Что сам я сделал, чтобы указывать им, как поступать? Повторяю вам, несмотря на всю их дружбу и уважение ко мне, они бы поневоле улыбнулись. Подумайте только, месье Клаврэ — учитель жизни, да ведь это же уморительно! Поэтому я решил никогда не вмешиваться в их намерения; я их выслушиваю, я стараюсь их понять, я их люблю, но я им ничего не советую; а между тем мне кажется, что я их знаю лучше, чем они сами, и как раз это меня иногда пугает, Ромэна.

Ромэна Мирмо слушала месье Клаврэ с возрастающим вниманием. Она возразила:

— Но, дорогой месье Клаврэ, я уверена, что вы напрасно себя мучите. Андрэ де Клерси, по-видимому, доволен той жизнью, которую себе создал. Что же касается его брата, то мне он кажется веселым малым, которого жизнь не пугает.

Месье Клаврэ понурил голову и продолжал, словно беседуя сам с собой:

— Да, Андрэ, по-видимому, доволен, но счастлив ли он на самом деле? Иной раз мне чудится в его глазах глубокая печаль, печаль людей, которые живут не настоящей жизнью, которые словно ждут самих себя. Андрэ слушается своего сердца, но слушается ли он своей судьбы?

Этот невольный намек на связь Андрэ де Клерси и Берты де Вранкур смутил месье Клаврэ, и он продолжал:

— Странный характер у Андрэ, такой скрытный, такой замкнутый! Что таится под его спокойствием, под его холодностью, под его видимым примирением с жизнью? Ах, Ромэна, если бы вы знали, с какой тревогой я часто думаю об этом, если бы вы знали…

Ромэна Мирмо с неожиданной нервностью царапала землю кончиком зонтика.

— Дорогой месье Клаврэ, я понимаю, что вы беспокоитесь за Андрэ де Клерси, но его брат Пьер, тот-то мне кажется менее сложным, более открытым, более понятным.

Месье Клаврэ замахал руками.

— Пьер? Ах, вы напрасно думаете, что он не беспокоит меня!

Месье Клаврэ помолчал и потом продолжал:

— Он беспокоит меня не сам по себе, — это прелестная душа, нежная и мягкая, — а тем, чем ему забили голову. Что поделаешь! Пьер — дитя времени. Впрочем, это должно бы меня успокаивать. У всех юношей его лет те же взгляды. Да, у всех у них та же страсть к действию, этому символу веры нового поколения. Они окружены атмосферой энергии. Пьер такой же, как остальные, или, по крайней мере, так ему кажется. Но не искусственное ли в нем это возбуждение? Выдержит ли оно, столкнувшись с действительностью? А хуже всего то, что он захочет проделать опыт, захочет доказать самому себе, что он способен действовать. И тогда? Ах, Ромэна, Ромэна Мирмо, не смейтесь надо мной, не смейтесь над чудаком Клаврэ и его страхами! Если бы вы знали, что значит любить и знать, что ничем не можешь помочь любимым людям, ничем, ничем!

И месье Клаврэ с грустью смотрел на свои большие руки, чьи вздувшиеся жилы, отчетливо проступая, рисовали озера, реки и горы, словно на выпуклых картах тех далеких стран, где он столько скитался в воображении, на свои большие руки, которым ему бы хотелось придать магическую власть преображать по своему произволу нити дорогих ему судеб.

IX

Из вагонного окна маленького поезда-трамвая, который из Суассона, долиной Эны, привез ее на станцию Вилларси, где сходят, чтобы попасть в Ла-Фульри, Ромэна Мирмо увидела старую колымагу барышень де Жердьер, поджидавшую ее у шлагбаума. Это был старомодный брек[20] с характерным кожаным верхом и боковыми решетками, при виде которого она улыбнулась, собирая свой ручной багаж. Присутствие брека означало, что тетушки сами выехали встречать ее на станцию, иначе они выслали бы за нею только ветхую викторию.

Она не ошиблась. Когда поезд остановился, она заметила на платформе барышень де Жердьер, прижавшихся друг к другу, как два старых попугая на жердочке. На приветственные знаки, которые Ромэна Мирмо посылала им из окна, они закивали головами в чепчиках и замахали руками в митенках.

Выйдя из вагона, Ромэна Мирмо ощутила на щеках колючие и усатые поцелуи тети Тины и тети Нины, привлекавших ее тощими руками к плоской груди.

— Хорошо ли вам было ехать, Ромэна?

Вопрос этот, заданный тетушкой Валантиной де Жердьер, был повторен тетушкой Антониной с точностью эха.

Озираясь вокруг, мадам Мирмо отвечала, что ехала она отлично. Она узнавала одинокую маленькую станцию, где все было точь-в-точь таким, как она помнила. Вокруг расстилалась та же местность, которую она как будто никогда не покидала. Зеленые луга окаймляли течение Эны, осененной рядами ив и вереницами тополей. Через реку по мосту шла дорога и подымалась к скалистому холму, на склоне которого прицепилось селение Рикур. На окраине этого селения и находилось Ла-Фульри. Его шиферные крыши виднелись сквозь деревья. Решительно ничто не изменилось, даже путевой сторож и контролер, которому мадам Мирмо отдала свой билет и который ей поклонился. Этот контролер был сыном рикурского лавочника, к которому барышни де Жердьер, питавшие греховную слабость к лакомствам, заходили каждый день, тайком друг от друга, купить чего-нибудь сладенького.

Воспоминание об этой взаимной скрытности вызвало у мадам Мирмо улыбку.

Усевшись в брек, лицом к обеим старым девам, Ромэна глядела на них с удивлением и нежностью, в то время как слуга Жюль, совмещавший в Ла-Фульри должности кучера и садовника, устанавливал на сиденье чемодан. Барышни де Жердьер тоже не изменились за эти пять лет. Тетушка Валантина, старшая, может быть, чуточку сгорбилась; тетушка Антонина, младшая, может быть, чуточку осунулась; но если не считать этого, то они были точь-в-точь такие, как в тот день, когда на этой же станции, в этом же бреке, они поджидали свою маленькую племянницу Ромэну де Термон, оставшуюся сиротой после смерти отца и являвшуюся искать прибежища у единственных своих родственниц. Как и сегодня, тетушка Валантина спросила ее, хорошо ли ей было ехать, а тетушка Антонина дословно повторила вопрос. Это наблюдение рассмешило Ромэну Мирмо. Вторить таким образом друг другу с механической точностью было одной из особенностей бедных тетушек де Жердьер. Эта привычка была тем несноснее, что барышни де Жердьер были удивительно похожи друг на друга.

Обе они были высокие, тощие и сухопарые, с птичьим обликом. Посреди лица, почти лишенного подбородка, возвышался огромный нос. Движения у них были одинаковые. Жизни их были сходны, как и их внешность. Они никогда не выезжали из Ла-Фульри, где родились, и никогда не разлучались. Они по обоюдному согласию отказались от замужества и, что бывает редко, не жалели об этом. Это были старые девы по призванию, а не за неимением случая перестать ими быть. Единственное, в чем они разнились, было то, что тетушка Валантина обожала мятные лепешки, тогда как тетушка Антонина предпочитала буль-де-гомы[21]. Ромэна, помня об этой страсти тетушек де Жердьер, везла с собой для каждой из них в чемодане запас их любимых конфет. При этом известии старые девы воскликнули:

— Какая вы милая, Ромэна!

— Какая вы милая, Ромэна!

И оба их восклицания слились в одно.

Ромэна Мирмо улыбнулась, но вдруг ей стало как-то грустно. Эти два старых попугая производили на нее впечатление чего-то глубоко печального. Они воплощали для нее неисцелимую посредственность жизни, того, что принято называть «спокойным существованием». О да, существование барышень де Жердьер было спокойное! Но Ромэна ни за что на свете не пожелала бы такого спокойствия, при котором счастье состоит лишь в повторении одних и тех же действий и одних и тех же мыслей, одних и тех же бесполезных движений и одних и тех же ненужных слов. И этим мирным и плоским небытием они заменили все то, что волнует и мучит других людей. О, что за жалкий мир, что за унылое блаженство! Все что угодно, только не эта пустота и не этот застой! Уж лучше терзания рассудка, мучения совести, страдания сердца. И Ромэна Мирмо отводила взгляд от этих старых одинаковых лиц, представлявших для нее как бы эмблему мудрой посредственности.

Тем временем лошадь пошла шагом, и дорога становилась все круче. Она все выше, зигзагами, подымалась над долиной, в глубине которой струилась Эна среди лугов и ивняка. Лесистые высоты замыкали просторный и не лишенный красоты горизонт. Вскоре появились первые дома селения Рикур. Оно состояло из одной только улицы, идущей вдоль довольно крутого скалистого гребня. Посреди дороги играли мальчишки. На небольшой площади была устроена портомойня. На эту площадь выходили главные рикурские лавки. У порога одной из них стоял толстый человек с радостным лицом и кланялся. Месье Вердорен, лавочник, отец станционного контролера, приветствовал барышень де Жердьер, лучших своих покупательниц. После площади дома шли реже. Экипаж остановился у ворот, и кучер сошел с козел, чтобы отворить.

Мадемуазель Валантина де Жердьер воскликнула:

— Вот мы и приехали!

Мадемуазель Антонина де Жердьер, немного запоздав, повторила только слово «приехали».

Обе они с явным удовлетворением возвращались домой. Во-первых, они не любили разъезжать, как они выражались, «по путям и дорогам». Затем, ни одно жилище не казалось им сравнимым с Ла-Фульри. Шестьдесят лет безвыездного пребывания не притупили для них удовольствия видеть себя в нем.

Впрочем, Ла-Фульри было, с чем соглашалась и Ромэна Мирмо, весьма приятным обиталищем. Его образовывали два двухэтажных корпуса, соединенные усаженною каштанами террасою, возвышавшеюся над дорогой и господствовавшею над всей окрестностью. Оба эти павильона примыкали к скале, в которой были высечены погреба и сарай. Проложенная в скале же грубая лестница вела к довольно обширному, обнесенному забором участку, который являлся отчасти огородом, отчасти фруктовым садом, а также и просто садом. Из этого сада, расположенного на вышке, открывался вид на равнину, усеянную лесами. В глубине одного из этих лесов находился замок Аржимон, принадлежавший Вранкурам, самое значительное поместье во всей округе. Окрестные жители называли Аржимон просто «Замком». Барышни де Жердьер, разумеется, не оспаривали этого наименования, но никогда не променяли бы Ла-Фульри на Аржимон. Аржимону, по их словам, «недоставало вида». Барышни де Жердьер гордились своей террасой, откуда было видно «на десять миль кругом». Впрочем, пейзажем они никогда не любовались и, хоть и кичились его панорамой, однако были совершенно равнодушны к его красоте.

Они жили в одном только правом павильоне, где занимали вдвоем одну большую комнату с двумя альковами. Большой стол «ампир»[22] отмечал середину. Кроме этой комнаты, чаще всего они бывали в столовой. Там они завтракали и обедали, там же проводили большую часть дня и все вечера. Пол в этой столовой был выложен белыми и черными косоугольниками, а стены оклеены забавными старыми обоями, изображавшими, рисунками в два тона, всю историю Психеи[23]. Рисунки эти, в скверном академическом стиле, кисти какого-нибудь художника времен Первой Империи, работавшего в духе Жироде и Герэна, были бесстыдны и в то же время жеманны, и казалось, поистине, довольно забавным, что у таких строгих и богомольных старых дев, как барышни де Жердьер, всегда перед глазами эти мифологические картины, где резвятся Психеи, которыми они никогда не были, и Амуры, которых они никогда не знавали!

В эту самую столовую барышни де Жердьер и ввели Ромэну Мирмо. Она первым делом взглянула на рисунки обоев, потом осмотрела всю комнату с ее печальной старомодностью и тишиной. Ромэна Мирмо задумалась. Так, значит, здесь, среди этих двух древних фигур, она могла бы жить до сих пор! От этой мысли ей стало жутко за прошлое. О да, она хорошо сделала, что уехала, что вышла замуж за Этьена Мирмо. Все лучше, чем унылая участь, на которую она была бы обречена. И она смотрела, как барышни де Жердьер стягивают с рук митенки, снимают шляпы, приглаживают плоскими ладонями тощие пряди туго зачесанных седых волос.

Из этого созерцания ее вдруг вывел тяжелый стук шагов по лестнице. Вносили чемодан. В нем были обещанные конфеты. Тетя Тина и тетя Нина сразу заторопились и предложили племяннице провести ее в ее комнату.

— Вы знаете, Ромэна, вы найдете ее совершенно такой, как она была при вас. В ней ничего не трогали.

Тетя Нина ограничилась тем, что подтвердила жестами слова тети Тины.

Когда тетя Тина и тетя Нина, держа в руках по огромному мешку конфет, скрылись, Ромэна Мирмо бросилась в кресло. Было около пяти часов дня. В открытое окно вливался смягченный свет. Хотя комнату проветривали несколько дней кряду, в ней стоял легкий запах затхлости и плесени, который Ромэна сразу узнала. Этот самый запах встретил ее, когда она в первый раз вошла в эту комнату, в траурном платье, с глазами, еще опухшими от слез, приехав из далекого Рима искать у теток приюта своему сиротскому одиночеству.

Тот же запах она узнала и теперь. Он снова завладел этой комнатой, откуда Ромэна когда-то понемногу изгнала его, обильно куря духами, к великому соблазну бедных тетушек де Жердьер, видевших в этом как бы некий языческий заклинательный обряд. При этом воспоминании Ромэна Мирмо невольно улыбнулась. Ей стало не так грустно. В этой старой провинциальной комнате, хоть в ней и пахло запустением, было что-то мирное и симпатичное. Жужжала залетевшая пчела. Легкий ветерок шевелил свежевыстиранными муслиновыми занавесками. На стенах Ромэна узнала фотографии с видами Рима, приколотые ею когда-то. Она встала, чтобы рассмотреть их ближе, потом снова села и погрузилась в думы.

Ей вспомнилась, живо, ясно, отчетливо, эта пора ее жизни. Вспомнилось ее скитальческое, странное детство, детство, которое казалось как бы прелюдией к ее теперешней жизни и которым она была обязана кочевническим склонностям своего отца. Работы по истории живописи вынуждали месье де Термона к частым переездам. Хотя считалось, что он живет в Риме, но бывал он там только временами. В одну из таких побывок у него родилась дочь, и он решил назвать ребенка по имени этого славного восприемника; но вскоре месье де Термон увез маленькую Ромэну и ее мать во Флоренцию, и именно с Флоренции начинались для Ромэны ее воспоминания об Италии. Затем ей помнился чудесный год, проведенный в Венеции. Ей было тогда двенадцать лет. Вскоре вслед за тем вернулись в Рим, и мадам де Термон умерла.

В течение двух лет, следовавших за этой смертью, отец и дочь скитались со своей печалью по разным местам: одну зиму они провели на Сицилии; побывали в Палермо, в Неаполе, потом в Умбрии. Из Умбрии опять вернулись в Рим. Месье де Термон старел. Он перестал работать. Его мучило горе, а также забота о пошатнувшемся материальном положении. Почти каждый день он отправлялся на могилу жены; Ромэна сопутствовала ему в этих безнадежных прогулках.

За последние четыре года, что она прожила в Риме, Ромэна, конечно, почувствовала красоту Вечного города: но, несмотря на это, Рим по-прежнему был для нее городом печали и траура. Его имя связывалось для нее с впечатлениями мрачными и унылыми. С тех пор как на него обрушилось горе, месье де Термон сделался ипохондричен и молчалив. Он заставлял дочь делить с ним его одиночество, и это в годы, когда молодость Ромэны нуждалась бы в радости и в развлечениях. Но месье де Термону хотелось жить одними лишь сожалениями. Он влачил их за собой в своих длинных прогулках по кампаньи. Единственным лицом, кроме дочери, чье общество он выносил, была княгиня Альванци; но княгиня редко живала в Риме, а больше в своей великолепной вилле в Витербо, куда месье де Термон, по болезненному капризу, упорно отказывался приехать, несмотря на настояния князя и княгини, которым, однако же, иногда удавалось уговорить его отпустить к ним на несколько дней свою дочь.

В эту-то витербоскую виллу княгиня Альванци и увезла Ромэну после смерти месье де Термона. В этом случае княгиня выказала Ромэне самую нежную дружбу. Зная, что она совсем одинока, почти без средств, княгиня предложила ей остаться жить у нее; но Ромэна, погостив месяц в Витербо, предпочла вернуться во Францию, к своим теткам, и простилась с радушными друзьями, облегчившими ей эти мучительные часы, и с прекрасным садом, баюкавшим ее горе журчанием вод, чья прохлада смешивалась с горьким запахом кипарисов.

Первые дни, проведенные в Ла-Фульри, были для нее очень тягостны. Она привыкла к итальянскому солнцу, к красоте горизонтов, к благородству архитектуры, и Ла-Фульри показалось ей печальным и убогим жильем. Правда, ее тетушки де Жердьер ухаживали за ней как могли; но она скоро убедилась, что общество этих старых дев дает ей слишком мало. Ум их был до крайности ограничен, и разговор не выходил за пределы мелких будничных забот. Барышни де Жердьер были добрейшие женщины, прекрасно воспитанные, но представлявшие совершенное ничтожество, терпимое только благодаря их воспитанности. Они относились к своей племяннице с большим вниманием и прилагали все старания, чтобы ее развлечь; но эта первая неделя казалась Ромэне бесконечной, и когда в воскресенье, у обедни в рикурской церкви, она сидела на фамильной скамье между тетей Тиной и тетей Ниной, у нее было ощущение, будто рядом с нею две стражницы, которым отныне поручено судьбой изгонять из ее жизни всякую радость и всякую свободу.

Но как раз в одно из воскресений, при выходе из церкви, она познакомилась с Бертой де Вранкур. Берта де Вранкур сразу проявила по отношению к ней самую сочувственную приязнь и самое живое внимание. Вскоре между ними установилась настоящая близость. Чуть ли не каждый день Берта де Вранкур приезжала в Ла-Фульри или же Ромэна отправлялась в Аржимон. Берта де Вранкур была рада найти в Ромэне прелестную подругу. В ее привязанности не было ни тени эгоизма; и ее искренне заботило будущее той, кого она называла своей маленькой соседкой. Это будущее являлось для них предметом постоянных бесед, сводившихся для Берты де Вранкур к признанию, что Ромэне невозможно вечно жить в Ла-Фульри и что нужно найти выход из создавшегося для нее положения. А таким выходом могло быть только замужество.

Если скромных доходов Ромэны и хватало на то, чтобы ей не быть в тягость тетушкам де Жердьер, то приманить жениха они бы не могли, а самый капитал представлял весьма скудное приданое. Тем не менее следовало попытаться разыскать ту редкостную птицу, которая именуется бескорыстным человеком. Ромэна поддерживала знакомство кое с кем из старых друзей ее отца. Надлежало поставить их на ноги. Разумеется, Альванци были бы очень рады поработать в этом направлении; равным образом, Ромэна могла рассчитывать на месье Клаврэ; но вопрос был решен месье де Вранкуром.

В прежние годы, когда он живал на каникулах у своего дяди д'Аржимона, у него был товарищ Этьен Мирмо. Этьен Мирмо, хоть его средства и открывали ему доступ в посольства, предпочел консульскую службу. Побывав перед тем на разных постах, он как раз покинул Адану и получил назначение в Дамаск. Этьен Мирмо хотел жениться. Приданого могло и не быть. Что ему было нужно, так это жена, которая бы не боялась жить за границей. Своими проектами он поделился с месье де Вранкуром. Месье де Вранкур решил, что м-ль де Термон как раз и есть та особа, которая требуется его приятелю Мирмо. Она была сирота, близких родных у нее не было, она привыкла к кочевой, бездомной жизни. Ромэне об этом сообщили, она согласилась увидеться с Этьеном Мирмо, и он не произвел на нее неприятного впечатления. Со свадьбой порешили быстро. Встреча состоялась в феврале. Этьен Мирмо намеревался съездить на несколько недель в Дамаск, чтобы принять дела и устроить дом. Он рассчитывал вернуться в конце марта, так что венчание можно было назначить на первые числа апреля. Во время отлучки месье Мирмо Ромэна должна была съездить в Париж заказать приданое и сделать нужные покупки. Месье Клаврэ предложил ей гостеприимство.

У месье Клаврэ Ромэна, естественно, познакомилась с Андрэ де Клерси.

Ромэна не любила возвращаться к этому эпизоду своей жизни, который для нее самой так и остался невыясненным. Что, собственно, происходило тогда в ее сердце? Ромэна Мирмо смутно чувствовала это, но не хотела уточнять. Когда она думала об этом, она сводила то, что с нею было, к нескольким фактам, которые она всегда избегала толковать. Живя у месье Клаврэ, где она почти ежедневно виделась с Андрэ де Клерси, она без труда заметила, что месье де Клерси очень ценит ее общество и постоянно ищет случая быть с нею вместе. Она и сама не была безучастна к его приятным качествам, которых не думала отрицать. Она находила, что у него обаятельные манеры, несмотря на его немного высокомерную серьезность и холодную замкнутость, которые соединялись с выражением печали, делавшим его интересным и непохожим на других. Со своей стороны, Андрэ де Клерси давал понять, что она ему нравится; но было ли здесь что-нибудь большее, чем эта полная внимания симпатия? А сама она, испытывала ли она к нему какое-нибудь более нежное чувство, чем то, в котором признавалась себе? Ромэне Мирмо казалось, что Андрэ де Клерси был в нее влюблен, но только он никогда не выказывал своей любви. Правда, Ромэна была в то время невестой, что очень затрудняло и очень осложняло для Андрэ какое бы то ни было признание. Разве это положение не оправдывало и не объясняло его молчания? В глубине души Ромэна была убеждена, что Андрэ де Клерси питал к ней подлинное чувство, которому только обстоятельства помешали проявиться открыто и которое она сама, по этой же причине, ничем не поощряла.

Ромэна Мирмо встала с кресла, в котором сидела.

Она принялась расхаживать по комнате, немного встревоженная воспоминаниями. Мысль об Андрэ де Клерси ее волновала. В Париже она с ним встретилась не с тем равнодушием, с каким хотела бы. Какое, действительно, ей теперь могло быть дело до всей этой давнишней и неясной истории? И все-таки она невольно думала о ней. В сущности, не винила ли она Андрэ де Клерси за его молчание? И не укоряла ли самое себя за то, что так упорно делала вид, будто не замечает вызванной ею тревоги? Зачем им было хранить эту горделивую замкнутость? Поступи они иначе, что бы вышло? Жалели ли они друг о друге? Ромэна не любила спрашивать себя об этом. К чему? Жизнь есть жизнь, и мы не властны над прошлым, мы, которые были не властны над настоящим. А потом, раз она приняла известного рода жизнь, она считала бы недостойным на нее жаловаться.

Она мадам Мирмо. Любит она своего мужа или не любит, привязан он к ней или не привязан, дело не в этом. На ней, во всяком случае, лежат известные обязанности, и разве не запретны для нее иные сожаления? Разве удел, который ей дал месье Мирмо, женясь на ней, не лучше того, который иначе бы ее ждал? Конечно, Этьен Мирмо не проявляет по отношению к ней того, что принято называть любовью; но, в конце концов, заслуживает ли она, чтобы ее любили? Ее муж к ней внимателен и окружает ее спокойной и верной нежностью. Что он предпочитает ей свои безделушки, свою туретчину, так это его право. Взамен того он предоставляет ей полную свободу. Не проявляя желания брать ее с собою в Персию, он ни слова не возражал против ее намерения побывать в Париже. В общем, месье Мирмо она обязана благосостоянием и независимостью. Если бы не он, она, быть может, никогда не выезжала бы из Ла-Фульри и сделалась бы когда-нибудь старой девой в наколке и в митенках, как бедные тетушки де Жердьер!

Эта мысль ее развеселила, но не пора ли было возвращаться к теткам? Ромэна прислушалась к шумам в доме. Снизу доносился голос тети Тины, которому вторил голос тети Нины. Барышни де Жердьер ссорились, как это с ними случалось нередко, большей частью по нелепым поводам.

Ромэна припомнила подобного рода сцены, требовавшие ее вмешательства и поневоле ее развлекавшие своей забавностью. И все-таки два года, проведенные ею в Ла-Фульри, тянулись для нее долго. Что бы было, если бы она лишилась соседства Берты де Вранкур, потому что Берта, вскоре после свадьбы Ромэны, добилась согласия мужа поселиться в Париже? Мысль о Берте снова привела Ромэну к мысли об Андрэ де Клерси. Обнаружив их связь, она почувствовала себя взволнованной. Ромэна не была святошей; она отлично понимала, что ее подруга уступила потребности быть любимой, но тогда, значит, Андрэ де Клерси способен любить! Он не так холоден и не так равнодушен, как можно подумать. Он сумел высказать свое чувство, выразить его, добиться на него отклика! «Так почему же пять лет тому назад, если он был влюблен в меня, — спрашивала себя Ромэна Мирмо, — почему он ничего не сказал, ничего, ничего?» И в Ромэне шевелилось смутное чувство досады на Андрэ де Клерси, легкое чувство обиды, умеряемое удовольствием от мысли, что Берта де Вранкур счастлива, что она любима.

Ромэна Мирмо подошла к окну. Яркость света смягчалась. Тихая и спокойная даль наполнялась золотым миром. Ромэна вдруг почувствовала прилив симпатии к этой долине, к этим деревьям, к этим холмам, к этой речке, протекавшей там, к этому старому провинциальному дому. Может быть, лучше было бы оставаться здесь, тихо, скромно, незаметно, никому не обрекая своей жизни, никому не отдавая своего будущего? А потом, когда бедные тетушки умерли бы, на скромные средства, которые они бы ей оставили, вернуться в Рим доживать свои дни возле дорогих могил, в одиночестве, в безмолвии, в забвении!

Когда к обеду Ромэна Мирмо спустилась вниз, она переменила дорожный костюм на одно из тех сирийских платьев, которые зовут «абаями» и которые она привыкла носить в Дамаске, ввиду их изящества и удобства. Входя в столовую, Ромэна ожидала, что тетушки встретят подобный наряд изумленными возгласами, ибо обычно они удивлялись всякому пустяку, но тетя Тина и тетя Нина не проявили при ее виде ни малейшего любопытства. Они сидели рядышком на узком диване, молча и сосредоточенно. За столом они были столь же неразговорчивы. Ромэна спрашивала себя, уж не сделала ли она чего-нибудь такого, что могло им не понравиться? Но вскоре она получила объяснение их молчаливости.

Тетя Тина и тетя Нина не прикасались к подаваемым блюдам. Они обнаруживали странное отсутствие аппетита и сидели понуро и смущенно перед пустыми тарелками. Ромэна, успокоившись, смеялась про себя. Тетушки де Жердьер, очевидно, напичкались до обеда конфетами, и теперь их мутило. К тому же они, должно быть, успели попрекнуть друг друга жадностью и не могли простить одна другой этой бесцельной прозорливости. Ромэне Мирмо было смешно, и она изо всех сил старалась их развеселить, но это ей не удавалось. Вдруг ее осенила мысль.

— Представьте себе, тети, в Дамаске есть целый квартал, занятый сплошь кондитерскими… Да, тети, кондитерскими…

При этих словах старые девы насторожились.

Ромэна Мирмо продолжала:

— Да, тети, вообразите себе главную улицу в Рикуре, которая была бы сплошной кондитерской…

— Ты слышишь, Тина?

— Ты слышишь, Нина?

Барышни де Жердьер сразу заинтересовались, забыли про свою ссору и про свою изжогу и с детским восхищением слушали Роману Мирмо, описывавшую им длинные галереи базара, с лавками по сторонам, где громоздятся в вазах, на блюдах, кучами, пирамидами, грудами все сласти, все лакомства, все вкусные вещи, которые изобрело восточное чревоугодие и обычай которых живет в темных переходах большого дамасского базара.

И тетя Тина с тетей Ниной, вознесенные в сахарный рай, благоговейно внимали своей племяннице Ромэне, в то время как та рассматривала на стене Психею обоев, робко склонившуюся, с лампой в руке, над уснувшим юным Амуром.

X

Месье Антуан Клаврэ благоразумно выжидал, пока полицейский, подняв белую палку, остановит поток экипажей, перекрещивавшихся во всех направлениях на площади Оперы. Стоял конец июля, и в Париже было еще много народу. На бульварах было все такое же оживленное движение. К обычному населению примешивались многочисленные иностранцы. Они попадались — немцы, англичане, русские, североамериканцы и южноамериканцы — то поодиночке, то группами, то шумные, то угрюмые. Встречались очень старые и очень молодые, уродливые и красивые, богатые и бедные. Одни, по-видимому, путешествовали со всеми удобствами, останавливались в больших гостиницах, обедали в дорогих ресторанах; другие, приехав дешевым способом, жили, очевидно, скромной жизнью семейных пансионов и boarding-houses[24]. Но каковы бы они ни были, месье Клаврэ взирал на них с меланхолическим восхищением. Все они олицетворяли «желание видеть свет». Все они покинули родные очаги, чтобы посетить тот или другой уголок более широкого мира. В них обитал демон путешествий. Месье Клаврэ восхищался ими, печально оглядываясь на самого себя.

Между тем полицейский, долгое время остававшийся бесстрастным и безучастным, сделал повелительный жест. Экипажи остановились. Месье Клаврэ перешел улицу под самым носом у лошадей огромной фуры, нагруженной туристами, мужчинами и женщинами, с биноклями на перевязи и бедекерами в руках. Месье Клаврэ взглянул на них с симпатией и продолжал путь. Их вид напомнил ему давнишние стремления, от которых сам он уже давно и окончательно отказался, но которые были еще очень сильны у других.

В этом он убедился лишний раз, дойдя до угла улицы Грамон. В окнах удивительного помещения, выкрашенного во все цвета радуги, агентство путешествий «Глобус» выставило свои афиши и объявления. Агентство «Глобус», гигантское всемирное предприятие, являлось как бы символом современного путешествия. Оно отвечало всем потребностям и всем желаниям любителей передвижений. Благодаря ему всякое земное любопытство легко могло быть удовлетворено. Оно предоставляло вам возможность раскинуть стан в песках пустыни или же зимовать в полярных льдах. С его помощью путешественнику больше не о чем было заботиться. Он становился как бы живою кладью, которую перевозят, водят по разным местам, кормят и даже в случае надобности хоронят. Агентство достигло удивительного результата: путешествие для всех. Отныне даже слепые и паралитики могли приобщиться к скитальческому безумию, которое ежегодно охватывало сотни тысяч людей. Поэтому агентство и расписало свой фасад законно торжествующими цветами.

Погруженный в такого рода неясные размышления, месье Клаврэ дошел до книжной лавки на улице Святого Марка, куда и заглянул. На звук колокольчика вышел пожилой господин и протянул месье Клаврэ руку.

— Как живете, месье Клаврэ?

— А вы как, месье Дюрандо?

На этот вопрос месье Дюрандо ответил безнадежным жестом. Его мучил ревматизм, и он не стал скрывать этого от месье Клаврэ. Месье Дюрандо был высок и худ. Его длинное лицо заканчивалось военной бородкой; черная шелковая ермолка[25] прикрывала череп. Месье Дюрандо снимал эту ермолку только перед дамами. Приветствуя мужчин, он довольствовался тем, что подносил к ней два пальца. У себя в лавке месье Дюрандо считал себя как бы под ружьем. Он стоял на часах.

Все знали эту привычку книгопродавца Дюрандо, и она никого не коробила, потому что среди своих клиентов он пользовался исключительным уважением. Для них это был не книготорговец — это был «их поставщик». Случайным покупателям он продавал мало, но у него был серьезный, постоянный круг клиентов, для которых он был даже более чем поставщик: советчик и почти что руководитель. К Дюрандо обращались за указаниями, и Дюрандо выносил приговоры, приговоры краткие и властные, принимаемые без возражений, особенно дамской клиентурой, ибо многие изящные молодые женщины доверяли выбор того, что им читать, месье Дюрандо, который гордился этим доверием и проистекающими из него миловидными визитами.

Тонкие духи, иной раз мешавшиеся в его лавке с запахом печатной бумаги, приятно ласкали ему ноздри, и шум роскошного автомобиля, останавливающегося у тротуара, доставлял ему явное удовлетворение.

Особый характер его торговли позволил месье Дюрандо расположить свой магазин на улице Святого Марка, в двух шагах от бульвара и в центральном районе, но все-таки немного в стороне от шумных улиц. Он устлал его хорошими коврами, обставил удобными креслами, а на прилавке всегда красовался букет цветов. Месье Дюрандо гордился своим ремеслом. Месье Анатоль Франс[26] в одном из своих романов нарисовал его портрет.

Между тем месье Клаврэ просматривал книжные новинки.

— Что нового, месье Дюрандо?

— Ничего особенного, месье Клаврэ.

Месье Дюрандо скривил губы и потеребил бородку, потом опустил голову, порылся в бумагах и, обращаясь к приказчику, переставлявшему кипу книг, спросил:

— Скажите, Мишель, что, отнесли пакет на улицу Омаль, месье Пьеру де Клерси?

При этом имени месье Клаврэ насторожился, живо заинтересованный.

— Вот как, у вас был мой молодой друг Клерси? Что же такое он вам заказал?

Месье Дюрандо выпрямился:

— Он просил меня подобрать ему материалы по Малой Азии[27] и, в частности, по Сирии и Дамаску. Он говорил, что хочет изучить эту область. Так я ему приготовил небольшую связку. Ваш молодой друг хорошо сделал, что обратился ко мне, месье Клаврэ; вы себе его рисуете у Виллариона или у Тутэна?

Вилларион и Тутэн были для месье Дюрандо предметом ненависти. Он считал их просто розничными торговцами бумагой. И месье Дюрандо горделиво помял свою ермолку, словно желая придать ей форму чалмы.

* * *

Выходя от месье Дюрандо, месье Клаврэ чувствовал себя заинтригованным. Это желание собрать сведения о Дамаске могло явиться у Пьера де Клерси только после его разговоров с Ромэной Мирмо. Месье Клаврэ знал от Вранкуров, от Андрэ, от самого Пьера, что они с мадам Мирмо видятся часто.

За этот ясный и теплый июль месяц они совершили вместе несколько прогулок по Парижу и окрестностям. Таким образом, между ними установилась известная близость. Впрочем, Пьер этого и не скрывал. Он часто говорил о мадам Мирмо, и всегда с живой симпатией и большим восторгом. Все, что ее касалось, по-видимому, чрезвычайно его интересовало. Отсюда, вне всякого сомнения, и эта закупка книг, которая сама по себе еще ничего не означала, но тем не менее лишний раз доказывала, что Пьер все время занят этой молодой женщиной.

Надо ли отсюда заключать, что он в нее влюблен? Месье Клаврэ на ходу покачал головой. В конце концов, может быть, и да, и в сущности это очень естественно и даже очень хорошо. На Пьера Ромэна может иметь лишь самое благотворное влияние. Молодому человеку только полезно общество умной и изящной молодой женщины. Мысли же о том, что между ними может возникнуть преступная связь, месье Клаврэ даже не допускал. Правда, имелся пример Берты де Вранкур и Андрэ, но, по какой-то странной непоследовательности, месье Клаврэ не усматривал здесь возможности какого бы то ни было сравнения. Впрочем, случай с Бертой и Андрэ отнюдь не казался ему предосудительным; но чтобы нечто подобное могло произойти между Ромэной и Пьером — нет, нет и сто раз нет! К Ромэне он питал безграничное доверие и видел в ней совершенный тип честной женщины.

Что ей могло быть забавно заставить Пьера немного поухаживать за собой, это, в конце концов, вещь вполне возможная, но и вполне безобидная, потому что Ромэна всегда сумеет остановить его где следует! Да, она слишком прямой человек, чтобы внушать Пьеру обманчивые надежды. Так какие же невзгоды и какие опасности могли бы проистечь из того чувства, которое Пьер, по всей вероятности, к ней питает? Никаких. Эта любовь, или, вернее, увлечение, на время удалит Пьера от его мечтаний о деятельной жизни. Она ему покажет, что в жизни существует не только одно лишь грубое проявление самого себя, которое служит идеалом современной молодежи. Ромэна Мирмо научит его оттенкам чувств, которые ему еще неведомы. Возле нее он утратит эту немного деланную страсть к энергии, которая его обуревает и волнует и которую следует считать скорее порождением среды, нежели подлинной естественной склонностью. Он поймет, что в жизни есть не только действие, но и любовь. Действительно ли Пьер влюблен в мадам Мирмо? А она, Ромэна, что она думает о Пьере?

Месье Клаврэ повернул обратно. Вместо того чтобы продолжать путь к улице Тур-де-Дам, он пошел опять по бульвару и свернул на улицу Мира. Хотя и не фланируя, месье Клаврэ все же останавливался перед ее магазинами. Все эти изящные или роскошные витрины прославляли женщину. Вся улица работала только на нее. В ней одной заключался смысл всех этих выставок и объявлений. Ради нее портные, модистки, бельевщицы, ювелиры, парфюмеры соперничали в изобретательности и пышности. Все эти измышления, все эти уборы, все эти утонченности преследовали одну лишь цель: украсить женщину и сделать ее желанной. И была ли среди них хоть одна, которая осталась бы равнодушной перед приманкой этих безделок и пустяков? Даже самые рассудительные, самые серьезные не избегали этих чар. И месье Клаврэ вспоминал, как удивлялась прелестная Ромэна де Термон, когда она приехала в Париж покупать себе в приданое и он, в качестве старого парижанина, руководил ее дебютами в магазинах…

Мадам Мирмо к концу дня почти всегда возвращалась в отель. Когда месье Клаврэ туда явился и велел передать ей свою карточку, мадам Мирмо прислала сказать, что просит одну минуту подождать ее в салоне. Ромэна Мирмо уже несколько раз принимала в нем месье Клаврэ. Здесь можно было беседовать довольно спокойно. Это была большая комната, обыкновенно почти пустая. Своим появлением месье Клаврэ потревожил уединенную парочку, сидевшую на диване, должно быть англичан-молодоженов, судя по тому, какой они сразу приняли стыдливый и оскорбленный вид. Месье Клаврэ это позабавило, и он не мог не рассказать, смеясь, мадам Мирмо, как он нарушил этот тет-а-тет влюбленных. Слушая его, мадам Мирмо тоже рассмеялась:

— Ах, дорогой месье Клаврэ, если бы вы жили, как я, в отеле, вы бы еще и не то увидели! Уверяю вас, здесь можно присутствовать при довольно комичных зрелищах. Так, не проходит дня, чтобы я не встречала в коридорах маленьких дам под вуалями, которые бегут вдоль стен, не оглядываясь. В отеле будто бы имеется даже особая часть, специально предназначенная для тайных встреч, с отдельным выходом.

Внимая этим разоблачениям, месье Клаврэ уморительно всплеснул руками. Месье Клаврэ, старый поклонник красивых женщин, знал о парижских отелях побольше, чем невинная Ромэна Мирмо.

Она весело продолжала:

— Впрочем, это меня ничуть не скандализует. Но только, правда, здесь повсюду, в Булонском лесу, в ресторанах, в театрах, только и видишь людей, занятых любовью. Как это забавно! Ведь в жизни есть не только любовь. Как же можно так все ей подчинять? Жить ради любви, умирать из-за любви, какое безумие! Да разве так уж счастливы те, кто любит?

Месье Клаврэ слушал Ромэну Мирмо. Ромэна Мирмо, положительно, совсем не была похожа на влюбленную женщину. Она разговаривала с успокоительным здравомыслием. Немного помолчав, она продолжала:

— Да, Париж странный город. Так, если только увидят вместе мужчину и женщину, сейчас же решают, что это — любовники. Вот, например, сегодня я ходила с Пьером де Клерси в Лувр. По дороге нам встретился один его приятель, месье Понтиньон, кажется. И я отлично знаю, что подумал, увидев нас, этот месье Понтиньон.

Месье Клаврэ запротестовал голосом и жестом. Ромэна Мирмо остановила его:

— Ну да, дорогой месье Клаврэ, это так. А впрочем, это мне решительно все равно. Я нахожу, что Пьер де Клерси очень мил, и не его вина, если он молодой и красивый мальчик. И потом, вы знаете, мы с ним отлично ладим! Он обещал посетить меня в Дамаске, и вы тоже приедете, не правда ли, дорогой месье Клаврэ, потому что мне будет не так-то легко, там, по возвращении… Я там так одинока! Но наша английская парочка опять набралась храбрости. Посмотрите-ка, как они целуются.

Месье Клаврэ встал:

— Да, они великолепны, и мне совестно их стеснять. К тому же поздно, а Андрэ мне говорил, что вы обедаете у Вранкуров. Кстати, спросите у мадам де Вранкур, когда она хочет, чтобы я вас всех сводил на Монмартр[28]. Ну, до свидания, милая Ромэна, до скорого.

И месье Клаврэ, простившись с мадам Мирмо, удалился, в недоумении и задумчивости. В сущности, его визит ничего ему не разъяснил.

XI

Пьер де Клерси проснулся. Слуга раздергивал занавески и ставил на столик утренний завтрак. Приход старого Лорана разбудил Пьера де Клерси как раз посередине сна, который он теперь старался восстановить. Недвижимый, с полуоткрытыми глазами, он находился в том смутном состоянии, которое следует за внезапным пробуждением. Вдруг, двинув рукой, он уронил на ковер книгу, лежавшую на одеяле. Это был томик Лоти о Галилее, который он читал накануне перед сном. Пьер де Клерси снова закрыл глаза.

Теперь он видел вновь ночные образы. Они отчетливо воскресали в его памяти. Он различал просторный двор, выложенный мрамором и окруженный аркадами[29]. Посередине возвышался киоск фонтана. Одна сторона этого двора была занята длинным фасадом, увенчанным куполом; с другой стороны, против купола, высился квадратный минарет. В углу двора виднелась дверь, ведущая в узкую сводчатую галерею.

Эта галерея сообщалась со следующей. Пьер ясно видел себя идущим по ней. По мере того как он шел, эти галереи умножались, переплетались. По обе их стороны тянулись лавки. В одних продавались ткани и ковры; в других — всякого рода плоды и диковинные сласти. Были лавки с кожаным товаром, лавки с благовониями. Встречались и книжные лавки. Пьер знал, что одного из этих книготорговцев зовут месье Дюрандо. Но как попал Дюрандо в эту обстановку восточного базара? Потому что это был Восток, Пьер это знал, а базар этот был дамасский базар, запруженный пестрой и молчаливой толпой, пересекаемый вереницами ослов и верблюдов.

Пьер легко восстанавливал малейшие подробности своего сна. Он долго бродил один по этому лабиринту крытых галерей, потом вдруг рядом с ним пошла женщина, закутанная в сирийский плащ, который называется «абая». Лицо у этой женщины было тщательно закрыто, но Пьер де Клерси отлично знал, что под этим покрывалом таятся черты Ромэны Мирмо. Он молча вел ее. По временам они останавливались. Первый раз перед лавкой торговца тканями, потом — у продавца благовоний. Пьер вспоминал, что подарил ей серебристый газовый шарф и узкий флакон розового масла. Затем они заметили оружейную лавку. Здесь Пьер купил длинную кривую саблю. Сам не зная почему, он вынул ее из ножен. Тогда их окружило множество людей. Один из них подошел к Ромэне Мирмо и хотел поднять ее покрывало. Рассвирепев, Пьер бросился на дерзкого, чтобы покарать его, как вдруг, под сирийской одеждой и чалмой, этот невежа оказался его приятелем Понтиньоном. Пьер собирался схватить его за горло, но Понтиньон увильнул, крича: «Поздравляю, дорогой мой, твоя любовница недурна!» — а Пьер, кинувшись за ним следом, почувствовал, что поранил себя лезвием, которое держал в руке. Кровь текла ручьем, и Ромэна Мирмо старалась ее остановить своим длинным серебряным шарфом. Очнувшись вполне, Пьер де Клерси прислонился спиной к подушке. Память об этом сне оживила в нем неприятное впечатление, оставшееся у него от вчерашней встречи с Понтиньоном и от насмешливого взгляда, который тот на него бросил, увидев мадам Мирмо.

Пьер де Клерси был не в духе. К тому же голова у него была тяжела, и чувствовал он себя как-то вяло. Свет, падавший в окно, казался ему печальным и унылым. День начинался скверно. Мадам Мирмо сегодня не должна была быть дома. Она собиралась в Версаль, навестить дальнюю родственницу своего мужа. Чем ему было занять свою праздность? Поехать верхом? Отправиться фехтовать? В конце концов, последнее было ему больше всего по душе. Но идти в фехтовальный кружок ему не очень-то хотелось. Там бывал Понтиньон, а видеть Понтиньона у него не было никакой охоты. Даже если его приятеля там бы и не оказалось, пришлось бы разговаривать, жать руки, сносить болтовню помощника фехтмейстера.

Между тем он встал и надел домашний костюм. Сидя у столика, он рассеянно глядел на поданные ему бутерброды. Прежде чем налить себе чаю, он несколько раз прошелся по комнате и подошел к окну. Оно выходило на улицу Омаль. Эта провинциальная, полупустынная улица навела на него тоску. Убогая и невзрачная, она была словно в стороне от жизни.

И по этой унылой улице он отправится к великим деяниям, о которых мечтал? Ну, нет, очень уж эта улица не похожа на триумфальную дорогу! Но так ли уж искренно жаждет он великих деяний, как когда-то? В состоянии ли он будет их совершить, если представится случай? Ему казалось, что его энергия как бы понизилась. Или она устала растрачиваться впустую, размениваться на предполагаемые возможности?..

Пьер де Клерси снова сел за столик. Он вполне отдавал себе отчет в той перемене, которая с некоторых пор совершалась в нем. Его взгляд на жизнь незаметно видоизменялся. Его душа уже не устремляла, как раньше, всех своих сил к какой-то цели, которой он, впрочем, сам не знал. Первые признаки колебания восходили, приблизительно, к вечеру на Кателанском лугу, к тому июньскому вечеру, когда плясали маленькие золотые танцовщицы Тимолоорского султана. Эти далекие подвижные, ненужные, призрачные существа словно околдовали его энергию. Да, в этот вечер, в виктории месье Клаврэ, среди этой теплой летней ночи, он услышал, вместо призыва к деятельной и героической жизни, смутные зовы покоя и мечты, всего того, что до тех пор он презирал, с высоты своей юности, в ожидании какого-то великого жизненного события. В этот вечер он открыл в себе новую потребность, которой раньше не знал, потребность в своей доле лени, утех и наслаждений. Он впервые ощутил приступ чувств и желаний, казавшихся ему умалением самого себя и почти унизивших его неожиданностью вызванного ими внутреннего смятения, которое могло быть, однако, и преходящей слабостью. Разве, например, на руанской дороге он не взял себя в руки перед лицом серьезной опасности, едва ли не смертельного риска? Перед угрозой смерти он оказался снова тверд и холоден. А разве не презрение к смерти и есть именно то, что можно назвать особым даром человека действия, предварительным условием всякого героизма? И если это условие выполнено, можно считать себя достойным некоторого самоуважения.

Тем временем он кончил завтракать. Вдруг ему представилась картина наступающего дня. Отсутствие Ромэны Мирмо делало его удивительно пустым.

С того вечера на Кателанском лугу, когда он впервые встретился с этой молодой женщиной, ее образ сопровождал его повсюду. Он чувствовал, что Ромэна Мирмо понемногу, незаметно, неуловимо вошла в его жизнь. Как это случилось? В этом Пьер не отдавал себе отчета. Это присутствие Ромэны Мирмо в его мыслях казалось ему таким естественным, что ему никогда не приходило в голову этому удивляться. Она ему казалась неотъемлемой долей его самого. До такой степени, что эта поездка в Версаль[30] становилась чуть ли не изменой. Она его мучила.

Чтобы отогнать эти думы, Пьер де Клерси взял одну из газет, которые слуга положил на столик, рядом с подносом. Он держал в руках сложенный лист и рассеянно смотрел на него. Обыкновенно он любил читать газеты. Разве газета не сводка человеческой деятельности? Разве это не свидетельство и не перечень всех энергий каждого дня? Пьер де Клерси быстро разорвал бандероль и развернул лист.

Накануне состоялся авиационный конкурс. Покюша, смелый и счастливый Покюша, побил рекорд высоты. Восхитительный полет и волнующий спуск. Пятьдесят тысяч сердец, замирающих от тревоги при зрелище этой отваги. Обычно повествования о такого рода подвигах воодушевляли Пьера де Клерси. Сегодня высокий полет Покюша оставлял его равнодушным. Разумеется, он восхищался мужеством, смелостью героя воздуха, но его подвиг не вызывал у него той жажды соревнования, того сердцебиения, которые он в прежнее время испытал бы. Доказательством этого равнодушия служило то, что он не пошел смотреть на полет Покюша.

Пьер де Клерси прервал чтение, чтобы что-то сказать старому Лорану, явившемуся взять поднос, а когда Лоран ушел, собирался положить газету на столик, чтобы заняться своим туалетом, как вдруг внимание его привлек заголовок статьи, напечатанной на третьей странице. Статья эта была озаглавлена: «Дело Альванци». Альванци… князь Альванци… княгиня Альванци… да не те ли это римские друзья Ромэны Мирмо, о которых она несколько раз говорила и которых собиралась посетить в Риме, перед возвращением в Дамаск? Пьер де Клерси, заинтересованный, снова взял в руки газету. По мере того как он читал, на его лице изображалось все более напряженное внимание.

В начале весны князь и княгиня Альванци уехали из Рима и поселились, как они это делали каждый год в своей вилле в окрестностях Витербо. Князь Альванци, отставной ротмистр, любил принимать у себя офицеров гарнизона и охотно видел их у себя за столом и в доме. Здесь их всегда ждала самая радушная встреча. Среди наиболее частых гостей князя и княгини можно было видеть одного молодого лейтенанта из отличной семьи, маркиза Креспини. И вот этот маркиз Креспини безумно влюбился в княгиню Альванци. Княгиня была уже не первой молодости, но все еще замечательно хороша собой, и не могло быть женщины добродетельнее, чем она; и об ее холодность разбились тщетные надежды слишком пылкого лейтенанта. Когда маркиз впервые открыл ей свое сердце, она старалась с ласковой строгостью образумить его и отвлечь от страсти, которую сама никогда не разделила бы. Маркиз Креспини удвоил свои уверения, и княгиня отвечала на них со всем возможным благоразумием; но Креспини ничего не желал слушать. Несмотря на такое упорство, княгиня не решалась сообщить мужу о происходящем. Женщина неохотно прибегает к этому средству. Креспини, по-видимому, это понимал, потому что его приставания продолжались. Если князь Альванци и не был осведомлен о положении, то товарищам маркиза Креспини было известно все. Креспини только и делал, что твердил им о своей любви.

Страсть Креспини становилась с каждым днем все более бурной и необузданной, так что его товарищей, всегда питавших к княгине Альванци чувства живейшего восхищения и глубочайшего уважения, начали беспокоить последствия, которые могло иметь для нее ослепление этого безумца, тем более что Креспини клялся всем и каждому, что он пойдет на все, лишь бы добиться своего.

Чтобы это осуществить, Креспини, воображение которого было слабее его страсти, прибег к классическим приемам. Он завязал сношения с вражеской крепостью, заручившись сообщничеством личной горничной княгини и одного из садовников княжеской виллы. Достигнув этих результатов, Креспини не замедлил открыть военные действия. Было условлено, что садовник под каким-нибудь предлогом спрячет в садовых кустах лестницу. По этой лестнице Креспини рассчитывал без особого труда добраться до лоджии, на которую выходила комната княгини. Со своей стороны, подкупленная камеристка должна была устроить так, чтобы стеклянная дверь оставалась незапертой. Кроме того, она бралась дать своей госпоже снотворное средство. С лестницей и снотворным средством Креспини был уверен в успехе. Что же касается князя Альванци, то его не приходилось особенно опасаться. Он как раз страдал припадком подагры.

В условленную ночь Креспини, тайно прибыв из Витербо, проник в сад. Он достал лестницу из кустов и прислонил ее к перилам лоджии. Он уже собирался подняться по ступенькам, но тут, на его беду, плохо прилаженная лестница сбила большой цветочный горшок, стоявший на балюстраде лоджии. Испуганный этим шумом, Креспини притаился в кустах; но, убедившись, что кругом все тихо, решил вернуться к лестнице и начать восхождение. Не успел он взобраться на десятую ступень, как грянул выстрел. Креспини, раненный в бок, пытался ухватиться за перекладины, потом грузно рухнул на землю. В эту минуту подоспели князь Альванци и сопровождавший его слуга. Разбуженный шумом упавшего цветочного горшка, князь, думая, что это грабитель, несмотря на свою подагру, встал, вооружился и спустился в сад. Увидев лестницу и взбирающегося по ней человека, он выстрелил. Каково было его изумление, когда в раненом он узнал маркиза Креспини! Тот только успел сознаться князю в своем преступном намерении и умер несколько мгновений спустя, в вестибюле виллы, куда его перенесли. Что касается княгини Альванци, то, находясь под действием наркотика, доказывавшего ее непричастность к безумной затее маркиза Креспини, она только наутро узнала о драме, разыгравшейся во время ее сна. Римский корреспондент заканчивал свой рассказ несколькими соображениями относительно любви, совершаемых ради нее неосторожностей и смертельных последствий, которые она может иметь.

Читая все это, Пьер де Клерси испытывал необыкновенное чувство. С первых же строк, в силу какой-то странной подмены, эта княгиня Альванци, которой он не знал, приняла для него черты Ромэны Мирмо. Страсть молодого лейтенанта относилась к Ромэне Мирмо. Это к ней он обращал свои пламенные признания. И Пьер де Клерси чувствовал, как в нем закипает глухая ревность, скрытое раздражение. Да, чтобы обладать образом Ромэны Мирмо, этот Креспини подкупил садовника и камеристку, проник в ночной сад, ступил на лестницу. Но вдруг Креспини словно исчезал. Тот, кто теперь взбирался по этой лестнице, с сердцем, бьющимся от желания, был он, Пьер де Клерси. Это над его ухом раздавался выстрел, это он падал, пораженный смертоносной пулей, это он умирал, и умирал счастливый, потому что теперь он знал, знал, что любит Ромэну Мирмо и что ради ее любви он радостно, гордо, безвестно готов отдать свою жизнь.

Часть вторая

I

Заслышав рев гудка и пыхтение мотора, барышни де Жердьер оставили работу и, движимые любопытством, вспыхивавшим у них от малейшего события, бросились к окну. Тетя Тина подоспела первой, а тетя Нина не замедлила ее настигнуть; и, таким образом, переполошенные и недоуменные лица обеих старых дев предстали почти одновременно глазам Пьера де Клерси, который, сойдя с автомобиля, приветствовал их с дороги, едва удерживаясь от смеха.

Действительно, барышни де Жердьер второпях забыли, что они еще в утреннем туалете, хотя было уже около одиннадцати часов. Утренний туалет тети Тины и тети Нины состоял из юбки и кофты, которые они сменяли на платье только к завтраку. Тогда они расплетали папильотки[31] и вместо ночных чепцов надевали наколки с черносмородинными цветами. Как ни странно, эти старые девы, прожив всю жизнь в деревне, не привыкли вставать рано и поднимались утром с большим трудом. Правда, ложились они очень поздно. Уйдя к себе в комнату, они без конца расхаживали, подбирая ключи, открывая шкафы, роясь в ящиках, занимаясь какой-то таинственной ночной возней. Нередко, разбуженная этим шумом, их племянница Ромэна слышала, как они таким образом прибираются среди глубокой ночи. Когда тетя Тина начинала наводить у себя порядок, тетя Нина, охваченная соревнованием, принималась делать то же. Накануне они как раз долго предавались этому занятию; поэтому они только что успели сойти в столовую, когда под окнами Ла-Фульри раздался автомобильный гудок Пьера де Клерси.

Увидев молодого человека, тетя Тина издала радостно-удивленное восклицание, тотчас же подхваченное тетей Ниной:

— Как? Это вы, месье де Клерси? Какими судьбами?

Тетя Тина и тетя Нина, забыв про свои кофты и утренние чепцы, высунулись из окна, плечо к плечу, разглядывая гостя. Они взирали на него с восторгом. Все эти две недели, что Пьер де Клерси гостил в Аржимонском замке, они сходили по нем с ума. Достоинства, изящество, красота молодого месье де Клерси были одним из излюбленнейших предметов их бесед. В нем барышни де Жердьер восхищались всем: покроем платья, прической, цветом глаз. Тетя Тина и тетя Нина единодушно пели ему хвалы. Пьер де Клерси покорил их в первый же свой приезд в Ла-Фульри, куда явился в обществе своего брата и мадам де Вранкур. Разумеется, барышни де Жердь ер признавали, что месье Андрэ де Клерси безукоризнен, но Пьеру они отдавали полное предпочтение. Пьер де Клерси это видел, потешался этим, но, в сущности, это ему льстило. Эта дань восхищения его особе и его юности со стороны этих старых парок была ему приятна. И всякий раз, когда он являлся в Ла-Фульри, он старался быть с ними как можно любезнее. Он шутил с ними, воровал у них буль-де-гомы и мятные лепешки и грозился, что в один прекрасный день похитит их на автомобиле и помчит их со скоростью восьмидесяти километров в час. При этой угрозе тетя Тина и тетя Нина поднимали визг. Автомобиль внушал им смешанное чувство любопытства и страха. Они ни за что бы не сели на эту дьявольскую машину. Они предпочитали свой шарабан и свою старую лошадь. И все же они смотрели не без восхищения на магический экипаж, остановившийся у Ла-Фульри.

На вопрос старых дев Пьер де Клерси отвечал смехом:

— Да, представьте, это я, мадемуазель де Жердьер! На этот раз я явился вас похитить. И по-настоящему!

С легкостью своих лет он ухватился за подоконник и подтянулся на руках. В восхищении, тетя Тина и тетя Нина закричали, суетясь и кудахча, как старые курицы:

— Перестаньте, месье Пьер, вы разобьетесь.

Но Пьер де Клерси исполнил ловкий подъем на руках и проворно соскочил в столовую. Подбежав к барышням де Жердьер, он поцеловал им руки, затем, засунув пальцы в мешок с буль-де-гомами, оглянулся кругом и приветствовал широким жестом мифологические рисунки, расстилавшие по стенам свое напыщенное и бледное витийство.

— Дорогие хозяйки, на этот раз я вас еще пощажу. Я вас не похищу, но мне нужен заложник. И вот с чем я приехал. Уже два дня, как мадам Мирмо не появлялась в Аржимоне, и без нее больше не могут быть; ее требуют громогласно. Ввиду чего мадам де Вранкур возложила на меня поручение привезти мадам Мирмо к завтраку. Поэтому я вас приглашаю, дорогие хозяйки, поставить мадам Мирмо в известность о том, чего от нее ждут, иначе я увожу вас самих, не дав вам даже времени надеть шляпы.

Тетя Тина и тетя Нина взирали на Пьера де Клерси с забавным умилением. Они словно говорили: какой он милый! Тетя Тина первая обрела дар речи. Она волновалась:

— Ну конечно же, нужно сказать Ромэне. Где она? В саду, должно быть; скорее, скорее, Нина.

Можно было подумать, они сердятся на Ромэну за то, что ее нет и что она медлит, хотя бы лишь минуту, исполнить волю Пьера де Клерси; но когда тетя Нина уже собралась идти на поиски племянницы, дверь столовой отворилась и мадам Мирмо появилась на пороге.

При виде ее Пьер де Клерси покраснел; ему казалось, будто комната озарилась внезапным светом, а рисунки по стенам вдруг засветились, играя яркими красками. Старые сестры для него словно пропали, как печальные совы, спугнутые вместе с темнотой. И вдруг он смутился. Ему стало стыдно, что он сейчас говорил таким шутливым тоном. Только бы эти барышни де Жердьер не вздумали рассказывать, что он влезает к ним в окно, как мальчишка, что он ворует у них буль-де-гомы. Его сразу охватили робость, тревога и чуть ли не дрожь.

На Ромэне Мирмо было одно из тех мягких восточных платьев, которые она любила. Сегодняшнее ее платье было цвета песка и меда и украшено легкими арабесками[32] из золотых нитей. Без шляпы, с небрежно зачесанными волосами, она держала в руке большой букет серно-желтых роз, почти того же Оттенка, что и облегавшая ее сирийская ткань, и среди них было несколько красных. Увидев Пьера де Клерси, она было отступила на шаг. Но ее колебание длилось недолго, и она подошла к молодому человеку, протягивая ему руку:

— Что делать, мы в деревне. Вы меня извините, что я еще не одета, месье де Клерси? И потом, разве тетя Тина и тетя Нина не служат мне примером?

Она, смеясь, указала на кофты, папильотки и чепцы барышень де Жердьер. Это открытие повергло бедных дев в смущение. Может быть, впервые в жизни они испытывали чувство кокетства. Ромэна Мирмо положила букет на стол и оправила на плечах слегка спустившуюся «абаю». Пьер де Клерси следил за этим жестом со слепым восхищением. Вдруг он вспомнил, что ему следовало бы объяснить свой приезд.

— Извините меня, пожалуйста, что я вас побеспокоил, но меня прислала мадам де Вранкур. Вы уже два дня не были в Аржимоне, и она боялась, не нездоровы ли вы. Так вот, я взялся съездить, чтобы узнать…

Этими словами Пьер де Клерси говорил не все. Он не сказал, что эти два дня казались ему нескончаемыми и мрачными, что Аржимон представлялся ему местом уныния, что он двадцать раз готов уже был отправиться в Ла-Фульри и не сделал этого только потому, что боялся явиться некстати. Он не сказал также, что это он обратил внимание мадам де Вранкур на отсутствие ее приятельницы. Он продолжал:

— Разрешите вам сказать, что мне поручено привезти вас в Аржимон к завтраку, если вы ничего не имеете против. О, вы не откажете! Без вас я не посмею показаться мадам де Вранкур на глаза.

У него был такой встревоженный вид, что Ромэна Мирмо засмеялась:

— Да я согласна; но только я не одета, и вам придется подождать добрых полчаса. К счастью, тетя Тина и тетя Нина тут и составят вам компанию; к тому же я потороплюсь.

Ромэна снова взяла букет, принесенный ею из сада:

— Итак, запаситесь терпением и поухаживайте за тетей Тиной и тетей Ниной. Мне кажется, они немного влюблены в вас, юный донжуан.

Тетя Тина и тетя Нина запротестовали, тряся папильотками, а Ромэна кричала им, уходя:

— И смотрите, месье де Клерси, не скушайте у них всех буль-де-гомов!

Пьер де Клерси провел со старыми девами странный час. Уход Ромэны словно лишил комнату всего ее света. Рисунки на стенах казались ему начерченными пеплом. Видневшиеся на них мифологические фигуры приобретали для него призрачный облик. Слова, которыми он обменивался с барышнями де Жердьер, раздавались замогильно; они были беззвучны и лишены для него всякого смысла. И эта беседа, казалось, тянулась уже века и должна была длиться вечно. У Пьера де Клерси было такое чувство, словно он сошел в мир теней. Единственным живым предметом была красная роза из букета мадам Мирмо, оставшаяся лежать на столе. Это был для него поистине цветок пламени и огня. Он жег ему глаза своим ярким пурпуром, и от него нельзя было отвести взгляда.

Думы же его последовали за Ромэной в комнату, где молодая женщина одевалась. При мысли об этом у Пьера билось сердце. Что-то загадочное и таинственное совершалось в нескольких шагах от него. Да, совсем близко, над этим потолком с выступающими балками, выкрашенными в серый цвет, находилась мадам Мирмо, тут, рядом, и, однако же, очень далеко. В то время как эти старые девы щебетали около него всякий скучный вздор, а он им отвечал кое-как и наугад он испытывал подлинную галлюцинацию. Он видел, как Ромэна Мирмо расхаживает по этой комнате, которой он не знает и куда, должно быть, никогда не войдет. Она открывает шкаф, достает белье, одежду. Вот она распахивает сирийское платье; закинув руки, она расчесывает свои чудесные волосы. И каждый из этих жестов Пьер представлял себе с необыкновенной отчетливостью.

И в то же время эти образы, такие четкие, не вызывали в нем ничего чувственного. Они напоминали ему скорее какую-то церемонию, как бы обряд нечто вроде священнослужения, привычного и вместе с тем далекого. Конечно, ему приходилось видеть, как женщины одеваются и раздеваются, но это не имело никакого отношения к тому, что сейчас делала Ромэна Мирмо. Она была для него совсем особым существом, мысль о котором и присутствие которого приводили его в состояние пленительной мечтательности. И он оставался бы так еще целые часы, если бы вдруг не отворилась дверь: Ромэна Мирмо была готова…

Пьер де Клерси вздрогнул, словно от прикосновения волшебной палочки. Рисунки на стенах опять оживились. Тетя Тина и тетя Нина вышли из мира теней и превратились вновь в живые существа. Пьер взглянул на Ромэну Мирмо. Она была в летнем платье и большой деревенской шляпе. У нее был также зонтик, и она кончала надевать перчатки.

— Ну-с, я вас не очень заставила ждать, надеюсь! Отдайте должное моей быстроте. Что же, едем? До свидания, тетя Тина; до свидания, тетя Нина. Ах да, тетя Нина, хорошо, если бы вы велели сдать на почту письма, которые я оставила наверху. Одно из них надо отправить заказным. Пусть Жюль не забудет принести мне квитанцию.

Она еще раз оглянулась кругом и заметила красную розу на столе. Она продела за пояс ее длинный колючий стебель и направилась к двери впереди Пьера де Клерси, в то время как тетя Тина и тетя Нина, которым Пьер галантно поцеловал руку, бросились к окну, опять всполошившись, чтобы присутствовать при устрашающем и бесовском зрелище, каковым для них являлся отъезд автомобиля.

* * *

Шофер соскочил, чтобы отворить деревянные ворота, замыкавшие большую аллею, по которой въезжали в Аржимон. В конце аллеи виднелся фасад замка, словно в глубине лиственной подзорной трубы. Ромэна Мирмо нагнулась и тихонько тронула Пьера де Клерси за локоть; тот вздрогнул от этого прикосновения, словно его внезапно разбудили от сна. Его шалый вид развеселил Ромэну Мирмо.

— Да что такое с вами сегодня? Вы мне не сказали ни слова за всю дорогу. Ах, я уверена, что вы мечтаете о папильотках тети Тины и тети Нины! Знаете что, сойдемте здесь и пройдем пешком, по аллее, до замка. Это вас расшевелит немного, соня вы этакий!

Аржимонская аллея справедливо славилась в округе. Ее образовывал двойной ряд деревьев, а справа и слева окаймлял густой лесосек. Под сплетшимися ветвями, застилавшими небо, стоял зеленый, пленительный сумрак. Вдоль черной дороги двойной полосой тянулись трава и мох. Ромэна Мирмо и Пьер де Клерси шли этой мшистой тропой, заглушавшей их шаги. Слышался только легкий шорох платья мадам Мирмо. Порой высоко на дереве вздрагивали листья. Порой вспархивала птица да доносилось жужжание стаи мошек. Здоровый и горячий запах исходил от листвы. Пьеру де Клерси вдруг вспомнился запах мятой травы на Кателанском лугу в тот вечер, когда он в первый раз увидел Ромэну Мирмо. Он украдкой взглянул на нее. Она заметила этот взгляд; и оба в одно и то же время почувствовали, что необходимо прервать молчание.

Сперва они говорили о чем попало. Их голоса, под густой недвижимой листвой, казались им словно далекими. Вдруг Пьер де Клерси остановился. Почти резко он спросил мадам Мирмо:

— Почему вас не было в Аржимоне эти два дня?

Фамильярность, почти неприличие этого вопроса, с которым он осмелился обратиться к мадам Мирмо, поразили его самого, как только он его задал. Как он мог себе позволить так ее спрашивать? Но вот уже две недели его мысли были так полны ею, что эта фамильярность родилась в нем невольно и безотчетно. Мадам Мирмо не выказала ни малейшего удивления; она ответила совершенно просто:

— Я чувствовала себя немного усталой, и потом мне надо было писать письма, а вы знаете, что по части корреспонденции я слаба. Написать самое простое письмо мне трудно до смешного. Поэтому обыкновенно, так как я довольно ленива, я не пишу вовсе. Но на этот раз надо было во что бы то ни стало принести себя в жертву. Можете справиться у мадам де Вранкур относительно моей лени: когда я была в Дамаске, я почти никогда ей не писала, а между тем я ее очень люблю.

Пьер де Клерси на ходу сорвал лист с нижней ветки дерева.

— Так, значит, когда вы туда вернетесь, я ничего не буду про вас знать? И если я вам напишу, вы мне даже не ответите?

Она смотрела на него стороной. Расстроенный и сердитый вид молодого человека забавлял ее:

— Что же, это весьма возможно. Вы знаете, от меня всего можно ожидать. Я не совсем похожа на других женщин. Я бродяга, вроде кочевницы. Я всегда скиталась по свету, всегда буду жить в далеких странах, в Дамаске или где-нибудь еще. Я приезжаю, поживу немного, потом еду дальше…

Она щелкнула пальцами. Словно в ответ, какая-то птица шевельнула листву в своем крылатом пути. Пьер де Клерси молчал. Мысль о том, что настанет день, когда Ромэна Мирмо исчезнет, сразила его. У него были чуть ли не слезы на глазах. Она заметила его внезапную печаль и продолжала с ласковой веселостью:

— А сами вы, вы так уж уверены, что будете мне писать?.. Когда я уеду, вы не очень-то будете думать обо мне, не больше, чем об этих маленьких желтых танцовщицах на Кателанском лугу, возле которых мы с вами встретились в тот вечер, когда я приехала в Париж.

Он сделал резкое протестующее движение. Она не дала ему говорить:

— Дорогой месье Пьер, с вашей стороны очень мило, что вы обратили внимание на то, что меня нет в Аржимоне, и мне это очень лестно, но мне было совершенно необходимо написать эти письма и дать о себе знать месье Мирмо. Мне необходимо было также ответить этой бедной княгине Альванци… Вы знаете, той, у которой муж убил этого молодого офицера…

Они дошли до конца аллеи. Мадам Мирмо умолкла. Они молча прошли несколько шагов, потом мадам Мирмо продолжала:

— Это довольно странная история, как хотите! В сущности, бедная княгиня не может прийти в себя от этой смерти, которую она невольно причинила; потому что, в самом деле, я уверена, что она решительно ничем не вызвала этой драмы. Сам этот Креспини малоинтересен. Он подстроил настоящую западню и получил по заслугам. И все-таки, несмотря на это, я чувствую, что несчастная княгиня глубоко страдает, настолько, что я даже не знаю, не испытывает ли она к этому юноше, сама того не сознавая, нечто вроде посмертной любви, только потому, что он умер, и умер из-за нее. Ах, женщины такие странные! Никогда не знаешь, что на них подействует, что их тронет! Но вот, Берта нас увидела. Здравствуйте, Берта!

Мадам де Вранкур, сидевшая на скамейке в саду, встала навстречу прибывшим. Молодые женщины поцеловались. Берта де Вранкур обняла Ромэну за талию, и они направились к замку, беседуя. Пьер де Клерси шел за ними. Вдруг он нагнулся. Роза, которая была у мадам Мирмо за поясом, упала и лежала на песке аллеи. Он бережно ее поднял и на ходу разглядывал ее у себя на ладони, которую она пятнала своими широкими пурпурными лепестками.

II

Если Ромэна Мирмо два дня не заглядывала в Аржимон, то это действительно потому, что она писала письма мужу и княгине Альванци, но ее отсутствию была и другая причина, в которой она, впрочем, только смутно сознавалась самой себе. Хоть она и не вполне отдавала себе в том отчет, зрелище счастья Берты де Вранкур и Андрэ де Клерси вызывало в ней легкое чувство раздражения.

Разумеется, ни малейшей зависти к своей приятельнице Ромэна Мирмо не испытывала. Это было совершенно не в ее характере. Она была не из тех несчастных женщин, которые кажутся себе еще более несчастными, когда сравнивают свою участь с чужой. Ромэна ничуть не считала себя жертвой. Она принимала жизнь как она есть и к несовершенствам своей личной жизни относилась без всякой горечи. После одиноких и печальных лет юности ее брак с Этьеном Мирмо был обстоятельством скорее благоприятным и не принес ей, в общем, слишком тягостных разочарований. Выходя замуж за Этьена Мирмо, она вполне сознавала, что ее ожидает и на что она идет. Она отлично знала, что будет вести жизнь изгнанницы, что всегда будет обитать в далеких странах, куда ее забросит карьера ее мужа. Она по доброй воле согласилась на это будущее, и не в ее нраве было бы брать назад свое согласие и придираться к судьбе.

Все же эта судьба могла бы быть совсем другой, если бы месье и мадам Мирмо относились друг к другу с большей нежностью; но этого не было, и оба с этим мирились. Впрочем, месье Мирмо, хоть довольно быстро и остыл к своей жене, не переставал выказывать ей большое уважение. Месье Мирмо был человек неразговорчивый и любезный, увлекавшийся своим делом, которое позволяло ему удовлетворять свои ориенталистские вкусы. Ромэна, в силу своего воспитания, была вполне способна понять такого рода страсть. Она помнила за своим отцом подобного же порядка увлечения и узнавала у месье Мирмо иные мании месье де Термона.

Это создавало достаточно хорошие условия для того, чтобы совместная жизнь месье Мирмо и Ромэны была терпима, и таковой она и была. Любовь в ней сменили дружба и приятельские отношения. К тому же эту любовь, которой ей не хватало в замужестве, Ромэна вовсе не собиралась искать на пути приключений, хотя бы самых нероманических и самых буржуазных. Называя ее «глубоко порядочной», месье Клаврэ был прав. Ромэна Мирмо была порядочной по природе и по убеждениям. Она считала, что есть женщины, созданные для любви, и им она прощала все безумства, на которые их может толкнуть любовь; зато на тех, кто лишен этого любовного призвания и ищет в любви только удовлетворения тщеславия и заполнения праздности, она смотрела скорее неприязненно и свысока. И из этих двух категорий женщин Ромэна Мирмо отнесла бы себя ко второй, перестань она быть тем, чем она была, то есть вполне порядочной. Впрочем, того, что она не рождена для любви, ей нисколько не было совестно, разве что, может быть, немного жаль. Во всяком случае, ни в душевном, ни в физическом отношении она не считала себя ниже других и поэтому не таила никакой зависти к более счастливым.

Ромэна Мирмо была снисходительна к страстным женщинам… Она нисколько не была скандализована тем, что Берте де Вранкур захотелось удовлетворить свою потребность любить и быть любимой. Ромэне казалось вполне естественным и законным, что, заброшенная мужем, Берта пыталась украсить свою Жизнь взаимным чувством. Единственное, в чем она могла бы упрекнуть Берту де Вранкур, так это в некоторой неосторожности, которую та себе позволяла, чему Ромэна сама была свидетельницей, как, например, в тот день, когда она у них завтракала и Берта на балконе, в присутствии мужа, слишком нежно пожала руку Андрэ де Клерси.

Поэтому, узнав, что месье де Клерси проведет август месяц в Аржимоне, Ромэна Мирмо сразу же учла опасности, связанные с его пребыванием там. Нет ничего пагубнее для любовников, чем соблазнительные удобства деревенской жизни! Ободренные уже давней безнаказанностью и успокоенные доверчивостью месье де Вранкура, Берта и Андрэ могли перестать следить за собой. Ромэна Мирмо дала себе слово прочесть своей приятельнице наставление на этот счет, не прямо, но теми глухими намеками, которые женщины понимают с полуслова. К тому же, пользуясь близостью Ла-Фульри, эти мудрые советы можно было бы возобновлять.

Беря на себя эту роль, Ромэна Мирмо повиновалась столько же чувству действительной дружбы к Берте де Вранкур, сколько инстинктивному отвращению ко всяким драмам, осложнениям и историям. У нее не было свойственного большинству женщин вкуса к двусмысленным положениям, риску и неожиданностям. Она отнюдь не исповедовала культа героев романа, и ее жизненный идеал не заключал в себе ничего трагического. Интрига не прельщала ее ни в одном из своих видов, и у нее не было никакой охоты оказаться замешанной, хотя бы в качестве свидетельницы, в бурные или необычайные события. Такого рода перспективы ее не привлекали и не возбуждали в ней ни интереса, ни любопытства. Недавний случай с княгиней Альванци только укреплял ее в этом чувстве. Он ее глубоко взволновал и смутил. Как? Так, значит, подобного рода катастрофы все еще случаются, и не в книгах, а в действительности! Правда, положение Берты де Вранкур и Андрэ де Клерси не представляло ничего исключительного, но все-таки в нем заключались некоторые опасные стороны, и достаточно было какой-нибудь злополучной случайности, чтобы сокровенная драма выступила наружу.

С этими опасениями Ромэна Мирмо приехала в Аржимон, готовая вмешаться, если такое вмешательство показалось бы ей необходимым. Она сумела бы призвать Берту де Вранкур к осторожности и бдительности. Но она вскоре же убедилась, что ее страхи напрасны, настолько полная и неожиданная перемена произошла во всем поведении Берты де Вранкур, перемена, которая меньше удивила бы Ромэну, если бы та лучше знала характер своей подруги.

Действительно, не из страсти к приключениям и не из любви к риску стала Берта де Вранкур любовницей Андрэ де Клерси. Полюбив его, она повиновалась глубокой потребности женской природы, инстинктивной потребности утешать, охранять, жертвовать собой.

Этой потребности быть доброй Берта де Вранкур старалась найти выход в любви. Разумеется, испытав эту любовь, она оценила также и ее чувственные и романические радости. Отсюда эта неосторожность, эта опрометчивость, которые огорчали Ромэну Мирмо; но, в сущности, страсть Берты к Андрэ только того и ждала, чтобы ей дана была возможность направиться по своему естественному пути. В любви Берты было что-то почти матерински-нежное, великая и трогательная жажда не столько быть счастливой, сколько оберегать счастье любимого.

И вот пребывание Андрэ де Клерси в Аржимоне дало Берте случай невольно вернуться к своему настоящему способу любить. Так как ей не надо было больше рассчитывать часы их встреч, время их свиданий, все неизбежные приемы любовной связи, Берта почти забывала, что Андрэ ее любовник. Она видела в нем только человека, который был ей дорог и которого она хотела сделать счастливым, будучи к тому же и сама счастливой, потому что ежедневное присутствие Андрэ наполняло ее беспрерывной радостью. Сознания, что он тут, около нее, было ей довольно. Ей доставляло нескончаемое удовольствие заботиться о нем, думать о всяких мелочах, направленных к его удобству. Ей впервые представлялась возможность относиться к нему с предупредительной преданностью, с нежным вниманием. Знать, что он хорошо спал, что его комната ему нравится, — все это доставляло ей искреннее и глубокое удовлетворение. Она окружала его постоянными заботами, баловала его, словно ей хотелось заменить этим телесный дар самой себя, который сейчас был для нее невозможен.

Во всем этом Ромэна Мирмо убедилась очень скоро. Итак, значит, Берта де Вранкур предвосхищала советы благоразумия, которые Ромэна готовилась ей преподать. Берта здраво сообразовывалась с обстановкой. Приходилось считаться не только с месье де Вранкуром, но и с Пьером де Клерси. Вдобавок, в замке было довольно много прислуги. Берта нисколько не страдала от этих временных стеснений и даже находила, чем их возместить; но каким образом Андрэ де Клерси мирился с этим видоизменением чувства, которое, должно быть, знавал совсем другим?

Ведь в самом деле, к мадам де Вранкур его, должно быть, привлекла чувственная прелесть; так каким же образом довольствовался он тем, что чувственная сторона их связи отодвинулась на второй план? Рассуждая логически, разве он не должен был страдать от этого вынужденного разлучения со своей любовницей? А между тем Ромэна Мирмо убеждалась, что он, по-видимому, нисколько этим не тяготится. За то время, что он был в Аржимоне, его немного высокомерная серьезность словно смягчилась и рассеялась. Андрэ де Клерси казался умиротворенным и беспечным, даже счастливым. Радовался ли он нескрываемому счастью Берты или своему собственному? Ромэна Мирмо не могла бы на это ответить. Во всяком случае, он принимал с дружеской признательностью нежную предупредительность, которой его окружала Берта де Вранкур. Ромэну немного удивляло, что он способен ощущать это мелкое счастье и довольствоваться им. Ромэна никогда бы этого не подумала, но она, должно быть, плохо его знала. Андрэ де Клерси был не таким, каким она его себе представляла. Теперь она лучше понимала, почему Андрэ, если он когда-то питал к ней чувство, не открыл ей его. Под надменной и холодной внешностью, это был слабый, нерешительный человек. Он нуждался в бдительном уходе и поддержке.

Резкие решения ему, по-видимому, претили. Внешность обманчива! И Ромэне Мирмо становилось ясно, что, подобно тому, как она когда-то неправильно судила об истинном характере Андрэ де Клерси, так и теперь она напрасно опасалась возможных последствий его пребывания в Аржимоне. Берта, как и он сам, по-видимому, поняла, какого поведения требуют от них условия жизни, в которых они находятся. Ромэна попусту тревожилась за них. Аржимон не был тем приютом страсти, каким она его себе рисовала. Никакие душевные волнения не смущали мира этого красивого и спокойного дома. Никакой драмы не назревало за его белым фасадом, прорезанным широкими окнами со светлыми стеклами, под его кровлей, покрытой ровными и гладкими плитами тонкого шифера. Месье де Вранкур жил среди своих книг и каталогов. Берта мило и внимательно хлопотала вокруг Андрэ, а тот охотно принимал ее заботливую, материнскую преданность. Их любовь получила облик нежной дружбы.

И, конечно, так было лучше. Жизнь не создана для драм и трагедий, как и большинство душ. Иной раз драма, казалось бы, близится, ее элементы накапливаются, можно подумать, что она грозит, что она вот-вот разразится. И вдруг все рассеивается, разрешается, успокаивается, устраивается. Судьбы приспособляются, приноравливаются понемногу, худо или хорошо, и люди привыкают жить в косном и деловом согласии. Так было с Бертой и Андрэ. «Не то же ли самое было и со мной?» — спрашивала себя Ромэна Мирмо. Так же и Пьер де Клерси, несмотря на свои юношеские стремления к деятельной и энергичной жизни, испытает на себе всеобщий закон, который почти всегда мешает нам дойти до конца самих себя и останавливает нас на полпути, на благоразумном компромиссе между нашими мечтами и действительностью.

Потому-то нередко Ромэна Мирмо, поразмыслив о Берте и Андрэ, принималась думать о Пьере де Клерси. Пьер ее интересовал. Ни одна женщина, даже самая некокетливая и самая нетщеславная, не остается равнодушной к чувству восхищения, которое вызвано ею. Уже по одному этому Пьер де Клерси занял бы место в мыслях мадам Мирмо. Действительно, для Ромэны не могло быть сомнений, что Пьер восхищен ею беспредельно. С вечера первой их встречи, на Кателанском лугу, Ромэна смутно почувствовала, какое она произвела впечатление, и в ней сразу же зародилась своего рода симпатия к этому юному обожателю.

Эта невольная симпатия выпала бы на долю Пьера, даже если бы он не был таким, каким он был, то есть бесконечно симпатичным. Будь он даже уродлив и обездолен природой, Ромэна все же испытывала бы к нему частицу той признательности, в которой женщины никогда не могут отказать тем, кто дает им это подтверждение их превосходства. Самые скромные неравнодушны к поклонению. А Пьер де Клерси был к тому же очарователен и, среди прочих чар, обладал молодостью, к которой Ромэна не была безучастна. В силу жизненных условий, Ромэна слишком рано стала рассудительной и всегда была серьезна не по летам. Она постоянно жила среди людей, которые были гораздо старше ее, главным образом, с отцом, разделяя с ним его одиночество. Месье Мирмо был уже не юн, когда она вышла за него замуж; и Ромэна, в двадцать шесть лет, таила где-то в глубине как бы неиспользованную молодость. К этой глубине и воззвал Пьер де Клерси. Это создало между ними неожиданную близость, и они стали добрыми товарищами.

Их отношения быстро приняли оттенок легкой задушевности, чуть-чуть резкой простоты, мальчишеской откровенности. В Аржимоне эта их манера еще более упрочилась. В большом парке, окружавшем замок, нередко можно было видеть, как они гонятся друг за другом по лужайкам и вокруг зарослей, словно обуреваемые потребностью двигаться, дать исход своим силам. Эти буйные забавы перемежались с долгими беседами, которым так благоприятствуют летние дни. Во время этих бесед, очень веселых, очень оживленных, Ромэна Мирмо оставалась более замкнутой, нежели Пьер де Клерси. Разница, впрочем, вполне естественная. Что бы могла рассказать о себе Ромэна Мирмо Пьеру де Клерси? У ее размеренной, уравновешенной судьбы было свое направление, свой уклон. Для своего ясного, строго очерченного будущего она уже не допускала никакой неожиданности, тогда как будущее Пьера таило в себе еще все возможности и представляло отличную тему для дружеских споров.

Пьер де Клерси любил рассуждать об этом будущем с Ромэной Мирмо. После вступительных банальностей и первоначальной сдержанности, Пьер не замедлил поделиться с Ромэной своими мечтами, изложить ей свой взгляд на жизнь, рассказать ей о своей жажде действия, о своих пока еще отвлеченных и не осуществленных, но уже вполне четких замыслах.

Благодаря этим повторным признаниям Ромэне могло казаться, что она вполне знает Пьера де Клерси, потому что он, по-видимому, доверялся ей с полнейшей откровенностью. Он изображал себя таким, каким сам себя считал, без всякого лицемерия, но он не отдавал себе отчета в том, что этот самый Пьер де Клерси, которого он описывал, глубоко переменился, что в нем произошли великие изменения. Так, в этом своем призвании к деятельной жизни он был совсем не так уверен, как то могло казаться из его слов. Не то чтобы он этим хотел произвести впечатление на Ромэну. Если он умалчивал о своих колебаниях, минутах слабости, о своих сомнениях в самом себе, то это скорее потому, что ему самому было трудно их выразить. Но в чем он ей не признавался, так это в том, насколько в этой перемене повинна она, так это в той любви, которую она ему внушала и которой его юная душа была взволнована до самой глубины.

Признания Пьера не давали Ромэне ни малейшего повода думать, что он действительно в нее влюблен. Другая женщина, без вящих доказательств, быть может, и предположила бы это, но у Ромэны не было женского тщеславия. Однако она не могла не заметить, с каким восхищением к ней относится Пьер. Каким бы бескорыстным ни казалось Ромэне это восхищение, оно все же не могло, думалось ей, не свидетельствовать, что она нравится Пьеру де Клерси. Ромэна смутно чувствовала, что, несмотря на их товарищеские отношения, для Пьера она все-таки женщина и что Пьер в таком возрасте, когда к женщине не относятся равнодушно, даже если в нее и не влюблены по-настоящему. Эта догадка нисколько ее не оскорбляла и не вызывала в ней ни малейшей тревоги, потому что, если она и питала к Пьеру де Клерси живую симпатию, ничего большего она, во всяком случае, к нему не испытывала. Впрочем, вопрос о чувствах Пьера де Клерси к ней и об ее чувствах к нему мало ее занимал. Она на нем не останавливалась. Отношения Берты де Вранкур и Андрэ де Клерси интересовали ее гораздо больше и поглощали все ее внимание.

III

Если Ромэна Мирмо и не замечала того чувства, которое она родила в душе Пьера де Клерси, а Пьер де Клерси никому не поведал тайны своего сердца, то эта тайна не ускользнула от Андрэ де Клерси.

Андрэ де Клерси отнюдь не был ни шпионом, ни надсмотрщиком. Предоставляя брату жить и действовать как ему вздумается, он ограничивался тем, что выказывал Пьеру глубокий интерес и глубокую преданность, хоть они и казались немного холодными и безмолвными. Эта сдержанность ни в чем не мешала проявлениям внимания, которое мы оказываем дорогим существам. С другой стороны, хоть он и не был ни слишком наблюдателен, ни слишком любопытен к чужим делам, его любовь к брату делала его в достаточной мере прозорливым. И он не мог не заметить того радостного волнения, в которое повергало Пьера присутствие Ромэны Мирмо.

Действительно, Андрэ уловил несколько взглядов, брошенных Пьером на Ромэну, которые понял бы самый неискушенный глаз и которыми себя неопровержимо выдает зарождающаяся страсть. Он разгадал смысл некоторых интонаций, некоторых замешательств, некоторых вспыхиваний. За последние недели эти признаки повторялись настолько часто, что их истинное значение не могло подлежать сомнению. Что Пьер любит Ромэну Мирмо, казалось Андрэ де Клерси совершенно очевидным, столь же достоверным, как если бы Пьер сам признался ему в своей любви.

Единственное, в чем Андрэ не был вполне уверен, так это в природе этой любви. Было ли это одно из тех легких увлечений, быстрых и сухих, которые загораются, пылают и гаснут, не оставляя после себя слишком горького пепла? Было ли это нечто более серьезное и глубокое, что могло бы иметь для Пьера действительное значение и оставить в его жизни прочную память о себе? Андрэ де Клерси не знал, что думать. У молодых людей любовь своеобразна и обманчива. Иная страстишка принимает у них вид великой страсти, иная подлинная страсть рядится во внешность страстишки. Молодые люди нередко склонны скрывать свои чувства или же выражать их преувеличенным образом. Эта их скрытность и эти преувеличения проистекают столько же из неопытности, сколько из робости. Они то не умеют, то не решаются выразить именно то, что они чувствуют. Молодых людей часто обвиняют в том, что они нескромны в любви; их скорее можно было бы упрекнуть в замкнутости.

Это соображение мешало Андрэ де Клерси вызвать брата на откровенность. Пьер не пошел бы на нее, не из недоверия, а потому что ему было бы трудно сделать признание. К тому же по своей природе Андрэ не был бы способен на такого рода допрос. Поэтому о любви Пьера к мадам Мирмо ему оставалось знать только то, о чем он мог судить по внешности. Между тем у Андрэ не было никаких сомнений, что эта любовь существует, и на этот предмет и на это обстоятельство и были направлены его размышления и догадки. Какое влияние будет иметь эта любовь на жизнь Пьера? Андрэ де Клерси не без тревоги задавал себе этот вопрос.

Ему всегда хотелось как можно меньше вмешиваться в жизнь Пьера. Когда он увидел, что у того развивается страсть к действию, он немного удивился, но отнесся с уважением к этим новым склонностям. Он счел более благоразумным не пытаться противоречить. В конце концов, по какому праву стал бы он мешать стремлению Пьера к жизни свободной и сильной? В сущности, разве не вполне естественно, что у Пьера, в цвете молодости, есть энтузиазм, увлечения, желания, потребность двигаться, вырваться на волю? Разве это, скорее, не счастливые задатки? Андрэ достаточно страдал от нерешительности, уныния, безволия, от этого пессимизма, который омрачил его молодые годы, чтобы не желать своему брату не ведать этих мучительных пут. Ах, только бы Пьер не знал никогда этой холодной тоски, которую он пережил! Только бы он не проникся этим мрачным сознанием бесполезности всех усилий, которое сломило его, сделало почти неспособным к жизни! И Андрэ де Клерси говорил себе: что угодно, только не эта дрожь небытия, не эта жажда смерти, которую ему удалось преодолеть лишь ценой сурового стоического усилия, потребовавшего от него напряжения всего его существа и оставившего после себя нечто вроде душевного онемения. Да, что угодно, только не бессилие жить! Пусть Пьер будет неосторожен, безрассуден, беспорядочен, но пусть он живет, пусть живет!

А между тем Андрэ предвидел ясно, что рано или поздно эта юношеская лихорадка толкнет Пьера на какую-нибудь опасную и опрометчивую затею, хуже того — затею бесполезную, потому что действие ради действия есть своего рода колдовство, чьи обманчивые чары нередко застилают от нас ничтожность, мелочность и даже недостойность целей, к которым мы стремимся. Действовать только ради того, чтобы действовать, когда самый случай даже не заслуживает того, чтобы мы действовали, — конечно, безумие! Но не лучше ли, в конце концов, это безумное действие ради действия, нежели та ложная мудрость, которая порождает робких, праздных и унылых? Для этих опасений, нередко возникавших у Андрэ де Клерси, любовь Пьера к мадам Мирмо являлась отвлекающим лекарством. Не отдалит ли эта любовь тот роковой опыт, который Пьер неизбежно захочет совершить? Не даст ли она пищу его беспокойству, не отвлечет ли в сторону его деятельность, не заполнит ли собой пустоту его жизни? Прекрасные руки Ромэны могли бы удержать за узду молодого скакуна.

Потому что Андрэ не сомневался, что если Пьер любит, то его полюбят тоже. Это представлялось ему очевидным, ясным. Это убеждение было частью того почти отцовского восхищения, с которым он относился к своему брату. Он был заранее уверен, что перед обаянием Пьера, перед его достоинствами устоять невозможно, и эта мысль наполняла его какой-то нежной гордостью. Нередко, думая о той женщине, которую полюбит Пьер, он наделял ее всеми дарами и всеми чарами красоты. В этой области Андрэ де Клерси, такой серьезный, такой холодный, становился мечтателен и лиричен. Он придумывал случаи, обстоятельства, чудесные перипетии, счастливые совпадения. Тут его унылый пессимизм превращался в неожиданный оптимизм. Ему казалось естественным, что в любви Пьера ждет одна лишь удача. Он удивлялся только тому, что этого еще не случилось. Украшая таким образом сердечную жизнь Пьера, Андрэ де Клерси как бы отплачивал своей собственной судьбе. Конечно, он был искренне привязан к Берте де Вранкур, такой доброй, такой ласковой, такой преданной. Он был глубоко благодарен ей за то, что она отдалась ему, подошла к нему в час одиночества, в час отчаяния, но настоящей любовью он ее не любил.

Тогда как Пьер полюбит и будет любим! Эта мысль утешала Андрэ в его тайном разочаровании. И разве не таинственное совпадение в том, что Пьер любит именно Ромэну Мирмо? В сердце Андрэ де Клерси Ромэна Мирмо оставила скорбное воспоминание. Его давняя любовь, его нерасцветшая, невысказанная любовь к Ромэне заронила в нем глухую горечь, которая теперь таяла, исчезала при мысли, что его брат любит мадам Мирмо. Что-то глубокое, что-то темное было в нем удовлетворено. Разве Пьер немного не он сам, только моложе, живее, счастливее? О, этот не ограничится невыраженными чувствами, неназванными желаниями! Он не удовольствуется ни воспоминанием, ни сожалением. Эту Ромэну с красивыми глазами, с гибким телом, он сожмет в своих руках. Не тень он будет обнимать! И Андрэ де Клерси при этой мысли чувствовал, как в сердце у него что-то ширится загадочно и победоносно…

Так он думал, растянувшись в плетеном кресле, под сенью густых деревьев. Стоял чудесный летний день.

Лиственные вершины тонули в нежной и теплой лазури. По ту сторону лужайки, где поливные турникеты струистыми призмами раскинули свои радужные павлиньи хвосты, блистал на солнце белый фасад Аржимона. Только что отлично позавтракали в большой прохладной столовой, где жужжала, среди тишины, залетевшая оса. За завтраком было весело. Месье де Вранкур, получивший интересную посылку от своих немецких книготорговцев, был в отличном настроении и довольно забавно отвечал дразнившей его мадам Мирмо. Та рассказывала пресмешные истории про тетю Тину и тетю Нину. Накануне вечером старые девы жестоко поссорились из-за цвета глаз Пьера де Клерси. Пьер посмеялся над этой ссорой, но потом во все время завтрака был молчалив и не отрываясь смотрел на Ромэну Мирмо. Когда встали из-за стола, месье де Вранкур ушел, по своему обыкновению, в библиотеку, а Берта де Вранкур, Ромэна и оба брата уселись под деревьями; но Ромэне захотелось пройтись по парку, Пьер взялся ее провожать, и, таким образом, Андрэ остался наедине с Бертой де Вранкур. Она работала над вязанием и время от времени поворачивала голову к Андрэ, который мечтательно курил сигару.

Вдруг Андрэ де Клерси вздрогнул. Его тронули за руку. Ему смотрели в глаза.

— Андрэ, вы счастливы? Вы меня любите?

Берта глядела на него с тревогой. Иногда она сомневалась в любви Андрэ, не потому чтобы она склонна была видеть все в мрачном свете, а потому что не была о себе того преувеличенного мнения, которое так часто успокаивает женщин в отношении вызываемого ими чувства и дает им в нем полную уверенность. Берта не впадала в эту крайность. Но все же ей казалось, что Андрэ ее любит. Она принимала его любовь такой, как она была, с ее безмолвиями, рассеянностью, замкнутостью. Однако подчас у нее являлись опасения. Ей начинало казаться, что Андрэ от нее отходит. Хотя их связь длилась уже четыре года, она чувствовала, что в Андрэ де Клерси имеются потайные уголки, куда ей никогда не проникнуть, и она не смела спрашивать его о них. Порой Андрэ уходил в самого себя, далеко от нее, очень далеко.

О чем он думал тогда? О прошлом? О будущем? О чем-то ей неведомом? В такие минуты лицо Андрэ менялось, принимало другое выражение. Он становился равнодушным человеком, над которым она теряла всякую власть, у порога которого она останавливалась, и от этого человека можно было ждать самых непредвиденных решений…

Рука Берты все еще ласкала руку Андрэ. Андрэ рассеянно коснулся ее губами.

— Конечно, Берта, я вас люблю, я вас очень люблю…

Больше ему ничего не удалось сказать; за деревьями, в тени которых сидели Андрэ и Берта, послышались шаги и смех. Они розняли руки. На повороте аллеи появилась Ромэна Мирмо. Она бежала и, смеясь, оглядывалась назад. Вдруг она метнулась в сторону и помчалась стремглав, преследуемая Пьером де Клерси.

Они стали гоняться вокруг лужайки. Было приятно смотреть на их радостную молодость. Ромэна, стройная, гибкая, проворная, убегала со всех ног. Пьер де Клерси ее настигал. Но Ромэна увильнула.

Не в силах остановиться, Пьер пронесся мимо. Берта де Вранкур захлопала в ладоши:

— Андрэ, вы посмотрите на них! Вот сумасшедшие, в такую жару!

Одним прыжком Пьер де Клерси нагнал мадам Мирмо и схватил ее за руки. Та отбивалась, смеясь.

— Пустите меня, месье Пьер, да пустите же!

Но Пьер де Клерси, тоже смеясь, не уступал… Тем не менее быстрым движением Ромэне почти удалось высвободиться. Пьер быстро схватил ее снова. На этот раз она уже не сопротивлялась. Пьер де Клерси повлек ее к дереву, где сидели мадам де Вранкур и Андрэ. Мадам де Вранкур крикнула им:

— Что это? Вы сегодня как будто не совсем в ладах. А только как можно ссориться в такую жару?

Ромэна Мирмо, запыхавшись, опустилась в садовое кресло. Ее волосы растрепались от бега, и на лбу проступили капельки пота. Пьер де Клерси, сильно раскрасневшись, стоя смотрел на тяжело дышащую и изнемогающую Ромэну.

— Вы не можете себе представить, дорогая мадам де Вранкур, до чего мадам Мирмо неосторожна. Мы ходили на розовые грядки, и она принялась рвать букет, без шляпы, на солнцепеке. Можно было схватить солнечный удар. Я хотел увести ее в тень, но она убежала. Ну и нелегко же было ее поймать! Вот, я передаю ее вам на руки, побраните ее. Она этого заслуживает.

Ромэна Мирмо погрозила Пьеру пальцем:

— У, чудовище! Вы не можете себе представить, что за хватка у этого человека. Посмотрите, я вся в синяках. У меня почернеет рука. А что скажут тетя Тина и тетя Нина, когда узнают о поведении своего любимчика?

Пьер де Клерси рассмеялся:

— Они бы не то сказали, если бы вы вернулись в Ла-Фульри с солнечным ударом, от которого у вас сошла бы кожа на носу и на щеках.

Ромэна Мирмо пожала плечами.

— С солнечным ударом, вот тоже! Я старая азиатка и не такое видывала. А потом, велика важность, если у меня и сойдет кожа на носу, ведь у меня нет поклонников.

Она умолкла и взглянула исподлобья на Пьера де Клерси. Это была первая кокетливая фраза, которую она ему бросала. До сих пор она всегда обращалась с ним как с товарищем, как с молодым человеком, каких много. Сейчас, во время этой жаркой и уверенной погони, когда Пьер схватил ее за руку своей сильной рукой, у нее впервые мелькнула мысль, что близится другая погоня. Этот упорный бег вослед за ней, это настигавшее ее дыхание, эти схватившие ее руки вдруг дали ей почувствовать любовь или, во всяком случае, желание Пьера. Она смотрела на него с удивлением. Потом невольно опустила глаза.

Все молчали: Берта де Вранкур, откинувшись на спинку кресла, Андрэ де Клерси, тихо закуривая потухшую сигару. Пьер, присев на садовый стол и подогнув ногу, зашнуровывал развязавшийся ботинок. Ромэна Мирмо задумалась. Приятно или неприятно было ей сделанное ею открытие? Она не могла бы на это ответить. Хотелось ли ей, чтобы Пьер был в нее влюблен? Этого она тоже не знала, а между тем в глубине души она чувствовала, что это ей не было бы противно. Разумеется, она ничем бы не стала поощрять эту возникающую страсть, но сознание, что эта страсть существует без всякого поощрения с ее стороны, доставляло ей тайное удовлетворение. В конце концов, почему бы ей не быть любимой, ей тоже, как и другим?

Она подняла глаза. Ее взгляд встретился со взглядом Андрэ де Клерси, и ей почудилась в нем какая-то грусть и словно глухой упрек. Андрэ, наверное, догадывался о чувстве брата. Что он при этом испытывал? Печаль, сожаление, быть может? Предавался ли он грустным воспоминаниям о своем прошлом? Жалел ли он о своем тогдашнем молчании? Быть может, в нем воскресала доля прежней любви, оживая при виде того, как Пьер любит ту самую женщину, которую он тоже любил когда-то? В свою очередь, Ромэна пристально глядела на Андрэ де Клерси, на его красивое лицо, холодное и надменное, и смутно чувствовала, как в ней растет та глухая и затаенная досада на него, которая уже несколько раз ею овладевала. И вдруг она с удовольствием представила себе Андрэ, ужаленного в сердце смутной ревностью, и в то же время ее охватило лукавое желание тут же, на глазах у брата, выразить каким-нибудь внешним знаком свою симпатию Пьеру. Она быстро нагнулась, потянула Пьера де Клерси за шнурок башмака и крикнула ему шаловливым тоном:

— Ну-с, прекрасный чемпион, вы кончили позировать для статуи Победы, завязывающей сандалию? Подите лучше сказать, чтобы нам принесли попить чего-нибудь холодного, я умираю от жажды. Вы позволите, Берта?

Берта де Вранкур улыбнулась.

— Разумеется, позволю, но сперва вы должны помириться. Вы сегодня точно кошка с собакой!

Ромэна надула губы, протянула руку Пьеру де Клерси, и тот ее поцеловал. Потом он направился к замку. Нежная кожа Ромэны Мирмо лучше освежила его горячие губы, чем самый холодный из налитков Востока.

IV

Пьер де Клерси не мог уснуть и ворочался в постели. Вдруг он откинул легкое одеяло, которым был накрыт, повернул выключатель и соскочил на пол: потом облокотился о раскрытое окно. Стояла чудесная ночь, одна из тех лунных летних ночей, которые в наших странах дают почти что иллюзию Востока. Было светло, как днем. Ни малейшая дымка не омрачала необычайной прозрачности воздуха. Пьер де Клерси, наклонившись, смотрел.

Перед ним расстилался Аржимонский парк, весь залитый серебристым, теплым светом. Внизу, под окном, тихо светился песок аллеи. Дальше хрустальными остриями трав мерцала лужайка. Еще дальше расположились купы деревьев, округляя свои неподвижные вершины. Атмосфера мира и покоя окружала уснувший замок, где, должно быть, он один не спал. Это наполнило его чувством одиночества и превосходства.

Он прошелся по комнате, вернулся к окну, потом направился к двери и осторожно отворил ее. Миновал коридор и вышел на лестницу. Держась за перила, он спустился по ступеням и очутился в вестибюле. На вешалке висел его автомобильный пыльник. Он надел его, отодвинул засовы входной двери, скользнул в нее и ступил на крыльцо.

Он был рад, что он на воле, среди благосклонной неги ночи. Он пошел вперед, обогнул большую лужайку и углубился под сень деревьев. Так он шел некоторое время, ни о чем не думая. Под густыми ветвями было довольно темно. Там и сям сквозь листву падали капли света. Запах многолиственной тени был восхитителен. Аллею, по которой он шел, Пьер различал неясно. Иной раз ветка задевала его на ходу. Иной раз крик ночной птицы нарушал тишину. Пьер де Клерси остановился… Легкий шум, шепчущий, задушевный, прелестный, исходил словно из самых уст ночи… Пьер узнал этот шум. То был шепот воды, переливавшейся через запруду. Пьер зашагал быстрее.

Под луной, которая как раз отражала в воде свой рог, сверкал пруд. Его окружали красивые деревья. На плотине стояла деревянная скамья, куда мадам де Вранкур нередко приходила посидеть днем. Иногда также здесь собирались после обеда, подышать водной прохладой, послушать лягушачий концерт, посмотреть на колдовские росчерки летучих мышей в сумеречном небе.

Пьер де Клерси сел на скамью… Стояла такая полная, такая глубокая тишина, что ему казалось, будто он слышит, как бьется его сердце.

С тех пор как он приехал в Аржимон, Пьер де Клерси жил странной и нежданной жизнью, жизнью внезапно изменившейся, обновившейся, хоть сам он и сообразовывался покорно с окружающей обстановкой. Действительно, по утрам он вставал в приличный час. За завтраком сидел со всеми, ел, разговаривал. Днем гулял, читал, удил рыбу. Вечером, за обедом, принимал участие в общей беседе, совершал с остальными прогулку по парку. Месье де Вранкур заявлял, что это премилый молодой человек, выигрывающий при ближайшем знакомстве.

Пьер принимал все эти комплименты. Но иногда его удивляло, что он не совершил никакого безрассудства, не надел брюк на левую сторону, не вывернул рукавов пиджака. Проходя перед зеркалом, он с изумлением узнавал собственное лицо. Ему казалось также странным, что его называют его именем.

Что общего было между этим Пьером де Клерси, который ходил, ел, разговаривал, и настоящим Пьером де Клерси?

Этот последний стал избранным существом, обитающим в новом мире и только отдаленно связанным с прежним Пьером де Клерси. Предметы, люди, которые долгое время были для него привычными, исчезли из его мыслей или же утратили всякое значение и всякий интерес. Разве не зыбким призраком был месье де Вранкур, каждый день выходивший к столу из своей библиотеки? Или не пустою тенью мадам де Вранкур, сколь ни была она прелестна и добра? И даже его брат, его дорогой Андрэ? Когда Андрэ ему что-нибудь говорил, его слова доносились из такой дали! Если уж даже люди, которых он видел воочию, казались ему почти нереальными, то что же отсутствующие? Бедный месье Клаврэ, например! Конечно, Пьер очень любил своего доброго старого друга Клаврэ, но месье Клаврэ казался ему еще более далеким, чем если бы он находился у антиподов, уехав в одно из своих великих воображаемых путешествий. Отправься бедный месье Клаврэ на дикий океанский остров к маленьким танцовщицам Тимолоорского султана, он не стал бы оттого более далеким для рассеянной мысли Пьера! Но каким бы ни сделался невещественным месье Клаврэ, ему все же посчастливилось по сравнению с другими друзьями Пьера, потонувшими в почти полном забвении.

Они принадлежали прошлому, которое перестало существовать.

Вселенная, в которой теперь жил Пьер де Клерси, состояла из парка и замка, а также из старого домика, расположенного при въезде в некое селение и называвшегося Ла-Фульри. Ла-Фульри! Об этом слове он не мог думать без содрогания. На всей земной поверхности его интересовали только два места: Аржимон и Ла-Фульри; подобно тому как среди бесконечного числа существ только одно выделялось для него в некоем магическом ореоле. И этим существом была Ромэна Мирмо.

С того дня, когда Пьер де Клерси впервые понял, что он любит мадам Мирмо, эта любовь прошла в его сердце громадный путь.

С какой-то вкрадчивой быстротой Пьер был покорен, завоеван весь, и его сердце было тем полнее этой любовью, что ни одна ее капля не изливалась наружу. Когда любишь, признание дает некий исход. Произнеся признание, от созерцания переходишь к действию. Но до сих пор Пьер любил безмолвно, так что ничто не отвлекало его от его страсти и ее сила накоплялась в нем в каком-то странном изобилии. Глухо замкнутый в своем чувстве, он молча и тайно опьянялся им. Он был им полон, он жил только им. Его любовь упраздняла все вокруг.

Впрочем, Пьер с тем большей легкостью отдался ей, что совсем не замечал ее развития. Товарищеский, задушевный, дружеский тон, то шаловливый, то ласковый, установившийся между ним и Ромэной, мешал ему дать себе отчет в своем положении. Он утратил и чувство самопроверки, и способность разбираться в окружающем. Он любил, не помышляя о том, к чему приведет эта любовь, не задумываясь над тем, встречает ли он взаимность. Такого вопроса он себе даже не задавал. Он любил Ромэну. Ничто другое его не интересовало. Он совсем не думал о том, какова жизнь мадам Мирмо, какие на ней лежат обязательства, какой ее связывает долг. Ромэна представлялась ему живущей как бы вне действительности. Разве сам он не жил в каком-то внутреннем очаровании, без мысли о том, что это очарование может когда-нибудь кончиться? Любовь делала его неведомым самому себе. Она пробуждала в нем способности и чувства настолько новые, что он даже не ощущал их новизны. Они возникали из неизведанных глубин. Он стоял на пороге новой жизни, сам обновлен, как воскрешенный.

Странное дело, эта новизна самого себя его не смущала. Он принимал ее без удивления, весь во власти внутреннего восторга. Одно присутствие Ромэны Мирмо дарило ему глубокое упоение. Ее красота озаряла все кругом, все напояла собою. Какой-нибудь закат солнца, какая-нибудь лунная ночь, которым он в прежнее время уделил бы лишь рассеянное внимание, его околдовывали. Так сегодня, в этом пустынном Аржимонском парке, он испытывал чувство странного блаженства, глядя на посеребренные деревья, на лучезарный пруд, слушая тихий полуночный шепот воды, проникающей сквозь щиты.

Пьер де Клерси встал со скамьи. Он прошелся немного, потом вернулся обратно и снова сел. Опустив голову на руки, он думал. Думал о себе.

До сих пор он не вникал в самого себя, брал себя таким, каким он был, и вот вдруг он заглянул к себе внутрь. Он понял причину этого нового строя чувств, этого нового сияния. Его пламенным очагом была Ромэна Мирмо. Она направляла все силы его души. Поток уносил его к ногам Ромэны, ширился и отражал в своем зеркале магический образ любимой.

Эта мысль вернула Пьера к пруду, озаренному луной. Он часто бывал здесь с Ромэной Мирмо. О, почему она сейчас не с ним? Как бы он наслаждался рядом с ней этой чудесной и тихой лунной ночью! И Пьер де Клерси пламенно представил себе Ромэну сидящей на этой скамье, в серебристом свете. Он воображал себе ее молчание, ее слова. Как ему было бы хорошо на нее глядеть, слушать ее! Так они сидели бы друг возле друга, долго, бесконечно, всегда…

Пьер де Клерси провел рукой по лбу и оглянулся кругом. Было, должно быть, поздно; луна заходила. Ее свет слабел. Скоро настанет день, и он увидит мадам Мирмо. Она должна была приехать в Аржимон к завтраку. И, полный мыслью о Ромэне, он медленными шагами направился к замку. Вскоре, сквозь последние деревья парка, мелькнул фасад Аржимона. Луна все еще белила его своим тускнеющим светом. Дом спал всеми своими закрытыми окнами. Только одно из них было освещено, окно его комнаты. Лампа, которую он оставил гореть, озаряла ее золотистым сиянием.

Пьер де Клерси пошел напрямик. Он пересекал большую лужайку, устремив глаза на озаренное окно, как вдруг споткнулся и чуть не упал. Он остановился и нагнулся посмотреть, за что он задел. Днем приходили каменщики что-то чинить в замке. Не кончив работы, они положили лестницу на траву. Пьер посмотрел на нее, потом снова поднял глаза к освещенному окну.

Вдруг, сам не зная почему, он вспомнил лестницу, по которой в «Красном и черном» Жюльен Сорель взбирается в комнату мадемуазель де Ла Моль. Почему ему пришел на память этот книжный эпизод? Он задавал себе этот вопрос, как вдруг это воспоминание сменилось другим… Теперь он думал о том утре, когда, на улице Омаль, он читал в газете сообщение о трагической истории княгини Альванци и маркиза Креспини. Ему опять казалось, как тогда, что он мысленно ставит ногу на ступеньку, подымается к окну, потом вдруг шатается и падает, пораженный мстительной пулей. Именно тогда, в то утро, благодаря этой странной галлюцинации он понял впервые, что любит Ромэну Мирмо. Но почему и сегодня эта история опять приходит ему на ум? Какое ему дело до этого кровавого стендалевского[33] анекдота? Или в нем кроется какое-то предзнаменование? Почему этот образ крови второй раз вторгается в его любовные порывы? Почему в этой любви, которая для него — жизнь, этот двукратный оклик смерти?

Пьер де Клерси раздраженно пнул лестницу, лежавшую перед ним. Смерть? Он ее не боится! Если бы эта лампа, которую он видит вон там, озаряла сон Ромэны, с каким упоением он поднялся бы к ней, презирая все опасности! От этой дерзкой мысли он вспыхнул и быстрыми шагами поспешил к дому. Он тихо толкнул дверь, остававшуюся полупритворенной. Миновав вестибюль, он осторожно поднялся по лестнице, стараясь не шуметь, потому что ему не хотелось, чтобы его застигли возвращающимся после этой ночной вылазки. Войдя к себе в комнату, он погасил лампу. Сейчас он ляжет, попытается уснуть; неясный свет зари уже сливался с последними лунными лучами. Он подошел к окну, чтобы закрыть его, потому что утренняя свежесть давала себя чувствовать. Висевшее на ручке бритвенное зеркальце привлекло его внимание. Он машинально посмотрелся в него. Его лицо показалось ему словно бесцветным, почти мертвенным. Он удивился собственному виду. Почему это он похож на какую-то тень? Что это, знак, предупреждение? Он отошел от окна и лег. Ему было холодно, он слегка дрожал. Почему он увидел себя таким тусклым и бледным, словно те рисунки, что украшают стены Ла-Фульри? Или его чудесный сон любви, пламенный и страстный, окончится трепетом и печалью, как эта чудесная, серебристая лунная ночь?

Или он оставит у него на губах только вкус небытия и пепла?

V

Было начало сентября. Месье и мадам де Вранкур собирались в середине месяца покинуть Аржимон и провести недели две у одной своей старой родственницы, в Нормандии. Андрэ де Клерси тоже скоро надо было возвращаться в Париж, потому что кончался его отпуск.

Его коллега по министерству, месье Жорэ, который его заменял, в свою очередь, должен был уехать. Что же касается мадам Мирмо, то она намеревалась после отъезда Вранкуров немного задержаться в Ла-Фульри. Она упрекала себя в том, что была недостаточно внимательна к тетушкам де Жердьер. Аржимон отнял у нее большую долю того времени, которое ей следовало бы посвятить им. Мадам Мирмо хотелось искупить это невнимание более усердным присутствием, затем проститься с тетей Тиной и тетей Ниной и опять поселиться в отеле Орсе. Пьер де Клерси с грустью предвидел скорое возвращение в Париж. Он считал дни, которые ему еще оставалось провести в Аржимоне. Мысль о разлуке с мадам Мирмо была ему мучительно тяжела. Эта разлука была как бы первой трещиной в его влюбленном счастье. Как он будет жить без Ромэны Мирмо? Он привык почти каждый день видеться с этой молодой женщиной.

На следующий день после лунной ночи, проводив в Ла-Фульри Ромэну, приезжавшую в Аржимон, он поведал о своем огорчении тете Тине и тете Нине. Это происходило в разрисованной столовой. Ромэна поднялась к себе в комнату снять шляпу, а Пьер остался побеседовать с барышнями де Жердьер. Он заговорил о своем скором отъезде из Аржимона.

— Как, уже?

Их старые голоса слились в едином возгласе. Пьер пытался было ответить шуткой, но у него пропала охота. Все замолчали, но вдруг тетя Тина захлопала в ладоши:

— Но, послушайте, месье Пьер, раз месье Андрэ уезжает и месье и мадам де Вранкур уезжают тоже, почему бы вам не провести конец месяца в Ла-Фульри?

Тетя Нина подхватила мяч на лету и подтвердила приглашение, добавив, что месье Пьеру отведут голубую комнату:

— Что вы на это скажете, Ромэна?

Мадам Мирмо, вернувшаяся в столовую как раз в ту минуту, когда тетушки делали это предложение, не верила своим ушам. Нина и Тина сошли с ума. Они, которые вот уже пятьдесят лет как живут отшельницами, никого не принимают, никому не предложат даже стакана воды, вдруг ни с того ни с сего приглашают месье де Клерси провести две недели в Ла-Фульри? Видно, какой-то ветер безумия пронесся у них под папильотками. Положительно, тетушки де Жердьер влюблены в этого красивого мальчика. Мифологические фигуры обоев напоследок вскружили им голову. Эрос[34] подлил какого-то коварного зелья в подкрашенную воду, которую привыкли пить ее милые парки[35].

Ромэна повернулась к тетушкам. Она казалась немного смущенной:

— Разумеется, тетя Нина; разумеется, тетя Тина, это было бы чудесно, но вы же сами понимаете, что месье де Клерси не может согласиться. Что бы он стал делать в Ла-Фульри? А потом, ему нужно возвращаться в Париж, что вполне естественно. У всякого молодого человека есть свои занятия, свои развлечения, свои удовольствия. Не правда ли, месье Пьер?

Ромэна Мирмо улыбалась, немного принужденно. Тетя Тина и тетя Нина, возвращенные к действительности, стыдились своего энтузиазма. Пьер де Клерси распутал положение.

— Увы, дорогие мадемуазель де Жердьер, вы слишком добры, но мадам Мирмо права: мне необходимо возвращаться в Париж. Нельзя, чтобы брат ехал один. А потом, наш старый друг Клаврэ нас зовет; он жалуется, что мы его забыли. К тому же я получил письмо от двух моих приятелей, которые ждут меня, чтобы сделать мне какое-то важное сообщение. А потом… а потом мне лучше ехать.

Он с нежностью взглянул на Ромэну. Им овладевало странное волнение. Ему хотелось плакать при мысли, что через несколько дней он уже не увидит больше мадам Мирмо, но он взял себя в руки. Вдруг часы пробили семь. Пьер воскликнул:

— Семь часов! Вам пора обедать. Прощайте, тетя Тина; прощайте, тетя Нина; прощайте, дорогая мадам Мирмо.

Быстро и учтиво, он поцеловал барышням де Жердьер руки в митенках и прикоснулся губами к тонким пальцам мадам Мирмо. Уходя, он обернулся:

— Дорогая мадам Мирмо, не забудьте уговорить окончательно мадемуазель де Жердьер принять участие в послезавтрашнем пикнике. Это будет почти прощание.

* * *

Было решено, что перед отъездом из Аржимона все поедут пикником в Ронвильскую долину. Это было довольно живописное место, километрах в сорока от Аржимона, среди лесов. Когда-то там стоял прекрасный замок, построенный в восемнадцатом веке маркизом де Ронвилем. Лет пятьдесят тому назад замок этот еще существовал. Последний его владелец некий месье Лебрюк, женился на последней Ронвиль. Рассказывали, что она согласилась на этот брак с богатым разночинцем, только чтобы иметь возможность сохранить родовое гнездо. Передавали также, что, когда месье Лебрюк разорился на неудачных спекуляциях и собирался продать имение, его жена собственноручно подожгла замок и добровольно погибла в огне. Как бы ни относиться к этой легенде, во всяком случае от Ронвиля, в глубине окружающих его лесов, оставались только обломки. После смерти месье Лебрюка эти мрачные развалины достались дальним наследникам, которые не могли и думать о воссоздании Ронвиля и оставили его пустынным и заброшенным.

Тетя Тина и тетя Нина ясно помнили, что в детстве они видели мадам Лебрюк де Ронвиль. Это было одно из самых ранних их воспоминаний. Девочками они гостили три дня в Ронвильском замке, как раз за год до пожара и смерти мадам Лебрюк. С тех пор они ни разу не были в Ронвильской долине. Давнее любопытство влекло их туда; поэтому, несмотря на весь свой ужас перед каким бы то ни было передвижением, они почти что согласились присоединиться к экспедиции, затеянной мадам де Вранкур, братьями Клерси и мадам Мирмо. Вдобавок Пьер де Клерси так мило настаивал. Разве мыслимо было в чем-нибудь отказать этому душке? Он обещал сам править автомобилем, в котором поедут барышни де Жердьер, и клялся, что ехать будут тихо-тихо. Тем не менее эта прогулка являлась великим событием в домоседной жизни старых дев, и они к ней готовились, словно к Страшному суду. Что касается месье де Вранкура, то он отказался участвовать. Он ненавидел память мадам Лебрюк, рожденной де Ронвиль, потому что пожар, истребив замок, уничтожил великолепную библиотеку, когда-то собранную маркизом.

Когда, после того как им двадцать раз бил их смертный час и они двадцать раз закрывали лицо руками, кудахча, точно перепуганные курицы, барышни де Жердьер ступили наконец наземь у перекрестка лесных дорог, где остановились автомобили, — они некоторое время пребывали в изумлении и не сразу могли прийти в себя. Берта де Вранкур и мадам Мирмо, уже прибывшие к месту сбора в сопровождении Андрэ де Клерси, поспешили им навстречу, поздравляя их с совершённым подвигом. Барышни де Жердьер удивлялись ему не меньше, чем дикости места. Они очень редко выходили из своего сада. Старые деревья, осенявшие этот лесной уголок, производили на них необычайное впечатление. Присутствие Андрэ и Пьера де Клерси успокаивало их только наполовину, и они не решались отойти от автомобилей. Но все-таки отважились углубиться по мшистой тропинке, которая вела к развалинам. Мадам де Вранкур, уже бывавшая в Ронвиле, знала эту тропинку и взялась быть проводником маленькому отряду.

Двигались гуськом, медленно, из-за старых ног барышень де Жердьер. Сзади шел один из шоферов, неся вместе с Андрэ и Пьером де Клерси корзины с провизией. Время от времени тетя Тина и тетя Нина взвизгивали. Так шли лесом около четверти часа. Вдруг деревья расступились; тропинка становилась шире и кончалась обширным открытым пространством.

В один голос тетя Тина и тетя Нина воскликнули:

— Тина, видишь лестницу?

— Ах, Нина, лестница!

От того места, где стояли путники, прямо перед ними расстилалась неровная, бугристая, широкая поляна, на которой в старину были расположены знаменитые Ронвильские сады. От этих садов не оставалось ничего, кроме пространства, которое они когда-то занимали. Оно тянулось в лесной глуши, поросшее дикими травами и кустарником, полное колючек и камней, под голубым летним небом. Но в самом конце почва резко возвышалась, переходя в длинную террасу, прочно построенную и частью еще окруженную полуразрушенными перилами. Наружная стена этой монументальной террасы, сложенная из огромных глыб червоточного камня, производила впечатление редкого величия и мощи. К краям террасы вели две широкие лестницы, поднимаясь мягкой дугой, красиво изогнутые и благородной архитектуры. Посередине стены витые колонны обрамляли портик, который вел в нечто вроде дикого грота, с фронтоном, украшенным маскаронами и сталактитами.

Тетя Тина и тетя Нина снова воскликнули в один голос:

— А грот!

Дребезжащие голоса старых дев одиноко прозвучали среди этой величавой тишины. Андрэ и Пьер, Берта и Ромэна молчали. Вид этого разрушения вызывал в них печальное чувство. Две лестницы, грот, терраса — вот все, что осталось от Ронвиля. От самого замка сохранилось только несколько кусков почерневших стен, горестно вздымавшихся на фоне мощной и живой зелени леса.

Они еще острее ощутили эту тоскливость, когда взошли по широким, поросшим травою ступеням лестницы и очутились на площадке. Шагая среди почернелых камней, тетя Тина и тетя Нина сокрушались. Вот во что обратился этот Ронвиль, о котором их старые мозги хранили такое волшебное воспоминание!

Где теперь просторные гостиные, многочисленные комнаты, и поместительные службы, и театральный зал, где они еще помнили расписные галереи и занавес с изображениями арлекинов и пастушков? Все это исчезло. Ах, недаром они так боялись огня, малейшего шума печей, малейшего потрескивания дров, и ламп, и спичек! Пожар, который вот так, до основания, уничтожил великолепный Ронвильский замок, мигом проглотил бы Ла-Фульри. И, волнуясь, нервничая, тараторя, они бродили меж трав и колючек, всплескивая руками в митенках и покачивая старыми головами в цветочных наколках.

Когда шофер явился сказать, что корзины с завтраком в гроте развязаны, пришлось кликать тетю Тину и тетю Нину, которые уже поссорились из-за ронвильских воспоминаний и попрекали друг друга плохой памятью. С барышнями де Жердьер, возбужденными движением и опьяневшими от воздуха, не было сладу. К счастью, от прогулки у них разыгрался аппетит и они были все-таки рады немного посидеть. В глубине грота как раз имелась грубая скамья, на которой они и расположились, в то время как Берта де Вранкур и Ромэна Мирмо размещали на стоявшем тут же большом каменном столе привезенные припасы.

Пока Андрэ де Клерси помогал мадам де Вранкур укладывать на тарелку сандвичи, Пьер смотрел на мадам Мирмо. Ромэна занялась фруктами. Медленно, серьезно, она посреди большого каменного стола сооружала из них пирамиду, искусно чередуя груши с персиками, виноград с винными ягодами. Следя за возрастанием пирамиды, тетя Тина и тетя Нина издавали восхищенные клики. Ромэна с важной уверенностью трудилась над своей хитрой задачей. Пьер де Клерси страстно следил за тем, как эти красивые руки в красивом порядке располагают красивые плоды. Наконец сооружение было как будто закончено. Оставалось только положить сверху тяжелую гроздь черного винограда. Держа гроздь в руке, мадам Мирмо колебалась. Наконец она решилась и осторожным и смелым жестом возложила на вершину возведенного ею здания вакхический венок.

Она отступила на шаг, чтобы оценить работу:

— А в самом деле, совсем не так плохо; это напоминает корзины с фруктами, которые можно видеть в итальянских садах и которые словно приготовлены нимфами[36] для трапезы Помоны[37]; но так как Помона давно уже не посещает римских садов, то их красивые плоды превратились в камень и мрамор, тогда как наши, по-видимому, превкусны.

С этими словами она из сочной пирамиды ловко вынула персик и, смеясь, вонзила в него зубы. Андрэ де Клерси подошел к столу.

— Действительно, ваша итальянская корзина заслуживает всяческих похвал, и разрешите мне вам сказать, что она должна доставлять большое удовольствие тени первого маркиза де Ронвиля, того, который выстроил замок. Вам, может быть, неизвестно, что этот Ронвиль был послом в Риме. Папа оказывал ему большое внимание и часто брал его с собой на прогулки по своим романским виноградникам и виллам. Ронвиль не раз упоминает в своих дипломатических депешах об этих папских прогулках и подававшемся на них угощении в виде фруктов и сластей. Он сообщает по этому поводу чрезвычайно любопытные подробности. Я как раз недавно просматривал эти старые бумаги в министерском архиве, но никак не предполагал тогда, что попаду в Ронвиль и буду завтракать в диком гроте, который строил маркизу, судя по архитектуре, какой-то итальянский зодчий.

Мадам Мирмо подняла глаза к своду, все еще украшенному остатками живописи и арабесками из раковин.

— В самом деле, этот грот совсем итальянский! Почти совершенно такой же имеется около Витербо, в садах моей подруги, княгини Альванци, только там он полон плещущих вод; мы же, к счастью, захватили шампанское. Месье де Клерси, передайте-ка мне, пожалуйста, эту бутылку.

Пока Андрэ нагибался к бутылкам, высовывавшим свои серебристые горла, Пьер молча глядел на мадам Мирмо. При имени княгини Альванци он снова представил себе эту трагическую историю. Он видел, как на сады нисходит ночь, как засыпает вилла. Он слышал звук шагов, шорох лестницы о балюстраду лоджии, потом вдруг выстрел.

Пьер де Клерси вздрогнул и резко обернулся. Пробка одной из бутылок с шумом выскочила в руках у Андрэ, и тот наполнял пеной стакан, который ему протягивала мадам де Вранкур. Тетя Тина и тетя Нина тоже подставляли стаканы и спорили о том, кому из них налить первой. Их шляпы с цветами тряслись. Берту де Вранкур забавляло их нетерпение.

— За здоровье маркиза де Ронвиля!

Тетушки в восторге чокнулись. Берта де Вранкур чокнулась с Андрэ, бросая ему нежный взгляд, а Пьер — с мадам Мирмо, стакан которой прозрачно зазвенел. У него дрожала рука. Пенистое и колкое вино разгорячило его. Раз за разом он выпил несколько стаканов. Он только что дал себе великую клятву. Прежде чем кончится день, он скажет Ромэне о своей любви. Откуда это внезапное решение? Он сам не знал. Еще вчера то, что он задумал, казалось бы ему невозможным. А сегодня он скажет.

Они остались в гроте вдвоем. Берта и Андрэ пошли снести шоферам шампанского и сандвичей. Тетя Тина и тетя Нина, которым не сиделось на месте, ушли препираться на воле о своих ронвильских воспоминаниях. Мадам Мирмо и Пьер де Клерси видели, как они шагают в траве и жестикулируют. Вскоре они куда-то скрылись. Ромэна Мирмо, растянувшись на скамейке, закурила папиросу. Она протянула Пьеру портсигар.

— Вы не курите… Попробуйте эти папиросы… Мне их присылает из Константинополя очаровательный старый турок, мой приятель. У них табак с султанских плантаций. Он превосходен. На всем Востоке лучшего нет.

Пьер де Клерси взял папиросу.

— Как вы произнесли это слово — «Восток»! Уж не жалеете ли вы о вашем Дамаске?

Ромэна Мирмо пустила струйку дыма.

— Нисколько, уверяю вас. Я была очень рада очутиться опять в Париже и очень довольна увидеть снова мое старое Ла-Фульри. Вы подумайте только, пять лет в отсутствии! Правда, восточная жизнь мне нравится, но мне хотелось поцеловать тетю Тину и тетю Нину. А потом, имеются Берта де Вранкур и милейший месье Клаврэ! Нет, я не жалею об этом путешествии. Все со мной очень добры, очень милы. Не говоря уже о том, что у меня завелись новые друзья. Не правда ли?

Она взглянула на Пьера с улыбкой и кончиком ногтя стряхнула пепел с папиросы. Пьер был очень бледен. Он чувствовал, что у него сжимается горло, руки дрожат. Она продолжала:

— И к числу этих друзей я отношу прежде всего моего друга Пьера.

Он побледнел еще больше, потом серьезно, медленно, очень тихим голосом сказал:

— О, я, Ромэна… я не друг… я вас люблю.

Он произнес эти слова потупив взгляд, словно чтобы скрыть его, настолько, казалось ему, этот взгляд должен был гореть страстным огнем. И так стоял, не смея поднять головы. Что, если он увидит перед собой недовольное и гневное лицо? Он сделал усилие и поднял глаза. Ромэна Мирмо бросила папиросу и, нагнувшись вперед, скрестив руки на колене, смотрела на Пьера без гнева. Это его несколько успокоило. Значит, Ромэна Мирмо все еще тут. Вид у нее был не оскорбленный, а внимательный. Он хотел заговорить. Мадам Мирмо остановила его дружеским жестом.

— Вы говорите, что любите меня, милый мой Пьер; да я сама надеюсь, что это так. Еще бы вы меня не любили хоть чуточку, это было бы просто неблагодарностью с вашей стороны!.. Я к вам очень расположена, и я уверена, что и вы ко мне также. Я с вами очень дружна, правда же, и желаю от всего сердца, чтобы вы были счастливы.

Она говорила с деланной веселостью, хотя на самом деле была взволнована сильнее, чем хотела бы показать. Это признание в любви было для нее лишь наполовину неожиданным, и у нее оставалось достаточно присутствия духа, чтобы постараться отклонить его и сохранить от него только то, что она могла бы принять. Поэтому она еще раз подтвердила:

— Да, мой милый Пьер, я вас очень люблю, я тоже, поверьте, и я очень рада случаю вам это сказать.

Она протянула ему руку. Он ее не взял. Он стоял не шевелясь, все такой же бледный. Сердце стучало у него в груди.

— Ах, Ромэна, почему вы делаете вид, будто не понимаете меня? Почему вы мне так отвечаете? Я вас люблю не как друг, а настоящей любовью. Неужели вы не угадали моего чувства к вам? Я вас люблю, Ромэна; я вас люблю!

Голос у него был глухой и умоляющий. Он весь дрожал, но и в смятении и муке его поддерживала какая-то гордость. Он испытывал какое-то несказанное облегчение. Ему казалось, что он вышел из какого-то лживого оцепенения, освободился от сна, в котором слишком долго был замкнут. Эту любовь, которая окружала его своим безмолвным колдовством, он наконец выразил! Теперь Ромэна будет знать, что он ее любит. Но что она сделает? Он осмелился взглянуть на нее. Она молчала и казалась озабоченной. На ее красивом лбу лежала беспокойная складка. Новый оборот, который признание Пьера де Клерси придавало их отношениям, обязывал ее действовать осмотрительно. Она задумалась.

Вдруг ей вспомнилась княгиня Альванци. Она сразу приняла решение. Она встала со скамьи, подошла к Пьеру и ласково положила ему руку на плечо. От этого прикосновения он вздрогнул.

— Ну да, Пьер, мой дорогой Пьер, я с некоторых пор понимала, что происходит в вас. Да, ваше признание было для меня не совсем неожиданным, и не подумайте, что я им как-нибудь оскорблена. Я скажу даже больше, оно мне кажется вполне естественным. Иначе не могло быть. Мы часто виделись; с моей стороны это была неосторожность, но неосторожность совершенно невольная. Я должна была предвидеть то, что случилось, но я чувствую себя до такой степени несозданной для любви, мой бедный Пьер, такой старой рядом с вашей молодостью!

Она помолчала, потом заговорила опять:

— Поэтому, в конце концов, лучше, что вы мне это сказали; мне было бы так тяжело, если бы между нами произошло действительное недоразумение, так горестно знать, что вы обрекаете свое сердце безысходной любви! Тогда как сейчас нам еще не поздно честно объясниться. Вы бы могли меня возненавидеть, а я так дорожу вашей дружбой!

Он хотел возразить, но она продолжала:

— Да, Пьер, вашей дружбой, и этой дружбы я вас прошу меня не лишать. Это вам кажется трудным. О, я не требую от вас, чтобы вы сразу же перестали меня любить, чтобы вы вдруг отказались от своей любви. Дайте ей время перейти в более спокойное чувство. Слейте ее с воспоминанием, которое вы сохраните обо мне, когда я уеду опять в свою далекую Азию, в свой старый Дамаск, потому что здесь я только гостья. Скоро я вернусь туда, к своей одинокой жизни. Вы будете иногда думать обо мне, как и я часто буду думать о вас, с нежной симпатией. Быть может, вначале вам будет немного тягостно разочарование, которое я вам принесла, но вы сами признаете, что я была права, отказав вам в иллюзии, на которую я не могу пойти. Быть может даже, вы меня забудете больше, чем бы мне того хотелось. У вас будет столько других развлечений! Ведь ваша жизнь только еще начинается, тогда как моя!.. Случай свел нас однажды, но кто знает, когда мы снова встретимся друг с другом? Впрочем, это не помешает нам сохранить друг, о друге очень нежное воспоминание. Я останусь для вас приятным и отдаленным милым образом, вроде тех маленьких желтых танцовщиц которых мы с вами видели. Вот что я хотела вам сказать, дорогой мой Пьер, и что мне следовало бы сказать вам раньше. Ну, не смотрите так мрачно и отчаянно, не стоит того. И потом, не будем больше говорить обо всем этом, когда мы опять увидимся в Париже. Тем временем вы уже успеете немножко простить мне легкое огорчение, которое я вам доставила. Потому что ведь мы увидимся снова, это решено, не правда ли? И останемся друзьями, большими друзьями.

Она еще раз протянула ему руку, открыто и доверчиво. Он хотел ответить, возразить, но его душило горькое желание заплакать, и он вдруг закрыл лицо руками.

— Ромэна, Ромэна, я никогда не буду в силах! Ромэна, я вас люблю…

Его голос гулко раздался в диком гроте. Пьер де Клерси оглянулся кругом. Ромэна исчезла. Он был один возле каменного стола, на котором лежали остатки плодов разрушенной пирамиды…

VI

Старый слуга Лоран отворил дверь и доложил:

— Месье Гомье.

Пьер де Клерси приподнялся на диване и протянул приятелю руку. Гомье воскликнул:

— Ну, знаешь, старик, и распускаешься же ты, ей-богу!

Скрестив руки, он смотрел на Пьера де Клерси с полуделанным, полуискренним презрением, в котором была и доля удивления. Между тем Пьер не был похож на лентяя. Он был строен и силен. Гомье помнил в полку, под душем, его завидную мускулатуру и его стойкую фигуру в фехтовальной зале. Но сегодня он находил Пьера похудевшим и усталым. Под глазами у него были синяки, а лицо выражало какую-то непривычную грусть.

— В чем дело, старик? Тебе не по себе? Уж не болен ли ты, скажи? Это было бы некстати, принимая во внимание то, что мы с Понтиньоном собираемся тебе предложить.

За несколько дней до своего отъезда из Аржимона Пьер де Клерси получил от Гомье письмо, в котором тот просил его о срочном свидании. Если Пьер еще не скоро возвращался в Париж, Гомье готов был приехать поговорить с ним в Аржимон. Пьер ответил Гомье, что вернется в недалеком будущем и, как только приедет в Париж, даст ему знать. Несмотря на это обещание, Пьер больше недели не подавал Гомье условленного знака. Но пришло еще одно письмо, и он наконец назначил ему просимое свидание.

На заданный Гомье вопрос Пьер ответил, что он совершенно здоров. При этом он встал с дивана и зашагал по комнате с таким сосредоточенным видом, что Гомье даже удивился. Он продолжал настаивать:

— В таком случае, у тебя какие-нибудь неприятности. Ну, скажи же. Ты же знаешь, что твой старый Гомье всегда тут, черт возьми! Не хочешь говорить? Твое дело. Ну, что ты делал в Аржимоне?

Пьер отвечал уклончиво. Разговор у молодых людей не клеился. Немного погодя Гомье посмотрел на часы.

— Эта скотина Понтиньон опаздывает. Гоняется за какой-нибудь юбкой, свинья! А между тем он мне обещал быть точным, только сейчас он не в своем уме.

И Гомье, поджидая Понтиньона, повел речь о женщинах.

Ораторствуя, он расхаживал по гостиной, заполняя ее своей внушительной особой. Вдруг он заметил на столе кожаный футляр и машинально открыл его. Там лежал револьвер, который добрый месье Клаврэ подарил Пьеру ввиду его поздних возвращений. Гомье вынул его и стал рассматривать.

— Черт возьми, месье Клаврэ человек с толком; из этой штуки, если иметь верный глаз и хладнокровие, не промахнешься.

Подняв оружие, он делал вид будто целится. В эту минуту открылась дверь и показался Понтиньон. При виде направленного на него револьвера Понтиньон отскочил назад с таким забавным испугом, что Гомье расхохотался и крикнул ему:

— Да входи же, трус… Как это тебя угораздило так запоздать?

Понтиньон состроил кислую мину.

— Меня угораздило, меня угораздило… во-первых, что я не люблю, когда играют с этими штуками, и не имею ни малейшего желания остаться с пулей в животе… Послушай, Клерси, вели ему спрятать этот револьвер, иначе я уйду.

Пьер де Клерси взял у Гомье оружие и сунул его в ящик стола. В эту минуту вошел старый Лоран, неся чай и портвейн. Успокоенный Понтиньон подошел к подносу и налил себе рюмку портвейна, потом посмотрел ее на свет и щелкнул языком.

— За ваше здоровье, милые мои.

Гомье пожал плечами и указал на Пьера де Клерси.

— Можешь пить за его здоровье. Он, по-видимому, в нем нуждается. Не знаю, что с ним такое, но ты полюбуйся на эту физиономию из папье-маше. Ну и вид же у тебя, мой бедный Клерси!

Пьер де Клерси не слушал. Он смотрел на Гомье и Понтиньона со странным чувством удивления. Как он мог сдружиться с ними, сделать их товарищами своей молодости? Понтиньон и Гомье вдруг показались ему вульгарными и пошлыми, и он сразу почувствовал себя далеким от них, таким чуждым их строю мыслей, их манере держать себя! Он видел их как-то по-новому ясно, и от этой ясности они отнюдь не выгадывали. Они чудились ему как бы в отдалении, лишенные всякого дружеского обаяния. Их слова доносились до него так, как если бы этих людей отделяла от него атмосфера безразличия, даль забвения.

Между тем Гомье хлопнул Понтиньона по плечу.

— Ты мне так и не ответил, плут, почему ты опоздал. Ах, бабник!

Понтиньон, казавшийся рядом с толстым Гомье маленьким и тощим, поджал губы, потом, отступая назад, принял вид таинственный и самодовольный.

— Ну да, я опоздал, и опоздал из-за женщины, но не по той причине, как ты думаешь.

Он сел в кресло, заложив пальцы за проймы жилета. И продолжал:

— Я опоздал, потому что принц поручил мне предупредить Клару де Брив о своем отъезде. Он не хотел говорить ей этого сам… Принц такой деликатный, и это очень мило со стороны человека, который может ни с кем не стесняться! Так вот, принц мне сказал: «Понтиньон, вы человек хладнокровный и тактичный, я доверяю вам осведомить мадемуазель Клару де Брив о моих проектах и намерениях. Я возлагаю на вас нелегкую задачу, но я уверен, что вы справитесь с ней как нельзя лучше».

Гомье затопал от восторга.

— Какой все-таки шикарный тип этот принц Лерэнский, а, Клерси?

Пьер де Клерси сделал неопределенный жест, который Гомье истолковал как знак одобрения. Гомье спросил:

— Ну и что же?

Понтиньон надувался от гордости.

— Ну, я, не долго думая, вскочил в автомобиль принца и велел себя везти к госпоже Кларе де Брив.

Понтиньон сделал паузу, налил себе еще рюмку портвейна.

— Дело было не так просто, и вначале разговор клеился плохо. Клара принялась поносить принца на чем свет стоит. Я не вмешивался. Потом она сломала веер, разорвала платок. Затем начала плакать, впала в истерику и хотела убить себя. Я глазом не моргнул. Был тверд как железо, дорогой мой! Видя это, она успокоилась, и мы стали беседовать. Я ей изложил мотивы принца, его великие замыслы, объяснил ей положение. Понемногу она вняла моим доводам и стала кроткой, как овечка. Она согласилась на все, о чем ее просили, с условием, чтобы принц заплатил ее долги. На этот счет принц дал мне инструкции. Итак, вопрос улажен, но надо будет рассмотреть счета этой особы. Это по твоей части, Гомье, ты у нас финансист. Вот почему, обещав быть у Клерси в три часа, я поспел только к четырем. Добавим, что я не воспользовался добрым расположением, которое мне выказывала покинутая красавица, и это мне надо поставить в заслугу, потому что у нее, должно быть, очень красивое тело, чтобы не сказать больше.

И Понтиньон, довольный своим рассказом, осушил рюмку портвейна, которую себе налил.

Пьер де Клерси изумленно слушал своих друзей. Он чувствовал себя бесконечно усталым. Ему хотелось снова лечь на диван, молча растянуться, вернуться к своим мыслям, к прерванным мечтаниям. Он чувствовал, что его прошлое отошло, отодвинулось от него. И чего это Понтиньон и Гомье донимают его своей праздной болтовней? Что значит этот нелепый разговор? Неужели только для того, чтобы донимать его подобным вздором, Понтиньон и Гомье явились нарушить его задумчивость, оторвать его от его дорогих печалей, от неотступной мысли, которая его не покидала с тех пор, как он вернулся из Аржимона? Какое ему дело до принца Лерэнского, сына того лжегерцога Пинерольского, в чьем лице «Тысяча чертей» химерически видит законного наследника Генриха IV и Людовика XIV, таинственного потомка Железной Маски, на сомнительное и царственное родство с которым притязает этот авантюрист!

Гомье продолжал:

— Теперь, старина Понтиньон, надо, чтобы ты объяснил, по какому делу мы явились. Клерси, внимание, необходимо поговорить.

Гомье уселся на ручку кресла. Понтиньон расположился верхом на стуле.

Понтиньон начал рассказывать.

Несколько недель тому назад Гомье и он имели честь быть представленными Фердинаном де Ла Мотт-Гарэ принцу Лерэнскому.

Принц сразу же их очаровал. Предоставив своему отцу, герцогу Пинерольскому, домогаться прав и преимуществ, связанных с его проблематическим происхождением, и культивировать свою популярность среди «Тысячи чертей», принц был не столько занят своими обязанностями, сколько своими удовольствиями. Однако он не лишен был известного обаяния. Тридцати пяти лет от роду, красивый мужчина, недурной оратор, он обладал довольно представительной наружностью, что не мешало ему быть при случае приятным товарищем и славным малым. Он бодро сносил затруднения, которые постигали его нередко, потому что отец был скуповат. Находясь иной раз в очень стесненном положении, он не слишком страдал от этого, будучи убежден, что рано или поздно судьба ему улыбнется. Пока же он пользовался обстоятельствами как умел. А тут как раз представлялось одно такое обстоятельство, для чего, как он поведал Ла Мотт-Гарэ, ему требовались два энергичных молодца, скромных и надежных, могущих помочь ему в затеянном им большом предприятии, от которого он ожидал гигантских барышей. Лучше всего, если бы это были интеллигентные молодые люди, преданные ему душой и телом, ничем не связанные, безукоризненно честные и немые как рыбы, потому что все дело было основано на некоей секретной комбинации, о которой они будут отчасти осведомлены.

Слушая принца, Понтиньон и Гомье трепетали. Принц был как раз тот человек, который был им нужен, а они как раз те сотрудники, в которых он нуждался. По рекомендации Ла Мотт-Гарэ он пригласил их к завтраку. Раньше чем подали десерт, дело было порешено. С тех пор Гомье и Понтиньон уже не расставались с принцем Лерэнским. Он таскал их за собой из одного ночного ресторана в другой. В одном из таких заведений, на Монмартре, он и открыл им наконец тот великий проект, к которому хотел их привлечь.

С этим проектом Гомье и Понтиньон были знакомы лишь в общих чертах, но то, что они о нем знали, приводило их в восторг, и они слепо верили принцу.

Он им поведал, что даст им возможность развить «всю их энергию». Для них такая перспектива была магической. Им было все равно, из чего сделана палочка заклинателя. Она чертила обольстительнейшие круги, и в них они прыгнули без оглядки. Они были поистине околдованы и готовы были идти за этим колдуном хоть на край света.

Именно на край света и требовалось сопровождать принца Лерэнского. Осуществление его великого проекта предполагало прежде всего длительное путешествие по Южному Китаю. Только по возвращении принц должен был открыть своим спутникам тайну, глубина которой их ослепит. Впрочем, он не скрывал от них, что намеченная экспедиция требует энергии, что придется преодолевать великие трудности, двигаться по малоисследованной, ненадежной стране. Нужна будет выносливость, придется полагаться только на себя, усыплять подозрительность мандаринов, бороться с недоброжелательством населения. Но зато что за великолепная школа! А впоследствии — какое обширное поле деятельности! Гомье и Понтиньон найдут здесь применение своим финансовым и инициаторским способностям. В конце возвещаемых треволнений принц давал узреть, в золотой дымке, торжество предприятия, великого замысла, апофеоз богатства и успеха.

Гомье и Понтиньон, увлеченные миражом, говорили без умолку. Один старался превзойти другого, они перебивали друг друга, жестикулировали перед удивленным Пьером де Клерси, который их тихо слушал. Вдруг он заметил, что Гомье и Понтиньон молчат, но это молчание длилось недолго. Его нарушил Понтиньон:

— А теперь, дорогой мой Клерси, дело вот в чем. Принц разрешил нам выбрать третьего спутника. И вот мы, понятно, подумали о тебе. Ты знаешь, о чем идет речь. Мы сказали о тебе принцу. Итак…

Понтиньон ободряюще и величественно поднял руку. Вмешался Гомье:

— Ты согласен? Решайся, и мы повезем тебя сегодня обедать с принцем. Затем ты уложишься — и в путь, отъезд через две недели.

Пьер де Клерси по-прежнему молчал. Его угнетала огромная пустота, огромный упадок сил. Гомье и Понтиньон казались ему все более и более далекими, неясными, призрачными, химерическими, как и их проект. Они обращались словно не к нему, а к кому-то другому. Кого, собственно, касались это путешествие в Китай, эти предприятия из фельетонного романа? А между тем он когда-то знавал такого Пьера де Клерси, который, быть может, отнесся бы со вниманием к этим химерам, до такой степени этому Пьеру не терпелось проникнуть в мир действия, кинуться в царство приключений, дать исход своим силам хотя бы в безумных попытках! Неужели же он настолько изменился, что теперь слова его друзей не вызывают в нем никакого отклика? Теперь он был равнодушен к их призыву. Во всем, что они сейчас ему рассказали, он видел одно только нелепое и смешное.

Гомье и Понтиньон все еще ждали его ответа.

Гомье удивился:

— Послушай, старина. Надеюсь, ты не колеблешься?

Пьер покачал головой. Понтиньон настаивал:

— Ведь да, не правда ли, мой дорогой Клерси? Ах, наконец-то мы примемся за дело!

Пьер де Клерси встал.

— Нет, господа, я не могу с вами ехать.

Гомье отступил на три шага так стремительно, что опрокинул стул.

— Как? Ты отказываешься? Мы даем тебе чудесный случай вылезти из твоей дыры, увидеть свет, и ты отказываешься! Честное слово, я тебя не узнаю. Послушай, дорогой мой, да ты подумал ли?

Пьер де Клерси кивнул головой.

— Я подумал. Я отказываюсь.

Гомье и Понтиньон изумленно переглянулись.

Пьер де Клерси отклонял их предложение, «предложение принца». Это было невероятно, чудовищно, безумно. Они не могли прийти в себя. Что значила эта внезапная перемена? Или Пьер не разделяет больше их взглядов, их стремлений? Куда девалась эта его мечта, которая была и их мечтой, о жизни деятельной, живой, энергичной, разнообразной, эта мужественная мечта, общая всему их поколению и которую все стремились воплотить? И уже сколькие опередили их на этом пути! Уже их школьные товарищи служили в армии, во флоте, селились в колониях, работали, спекулировали, боролись, содействовали национальному величию. Сами они ждали удобного случая и хорошо сделали, что подождали! Наконец пробил час выступления. Естественно, они позвали с собой товарища своей юности, и вот ни с того ни с сего, неизвестно почему, он уклоняется. Гомье стоял перед молчаливым Пьером, скрестив руки.

— В таком случае, если ты отказываешься быть с нами, быть может, ты соблаговолишь объяснить нам почему?

Пьер де Клерси отвечал неопределенным жестом. Вмешался Понтиньон, говоря примирительным тоном:

— Послушай, может быть, тебя смущает принц? Да ведь ты его даже не знаешь. Позволь мне, по крайней мере, представить тебя ему. Ты увидишь, что это за отличный тип!

Пьер де Клерси покачал головой:

— Нет, Понтиньон, благодарю.

Понтиньон нетерпеливо хлопнул по столу.

— Так говори же, черт возьми, ты же должен хоть объяснить нам, почему ты прячешься.

Слово попало в цель. Пьер де Клерси слегка покраснел.

— Я не прячусь. Я не хочу уезжать сейчас из Парижа, а потом я устал, я нездоров.

Понтиньон разразился пронзительным смехом.

— Ах, понимаю! Мы дорожим своими удобствами. Мы боимся за нашу драгоценную особу.

Пьер де Клерси побледнел от ярости. Он бросился на Понтиньона.

— Чтобы я боялся за себя! О, ты меня не знаешь, Понтиньон!

Он быстро выдвинул ящик стола и схватил спрятанный там револьвер.

— Вот, хочешь, я себе размозжу этим руку?

Гомье с силой схватил его за руку и, обращаясь к Понтиньону, сказал:

— Да оставь его в покое, ты же видишь, он влюблен. Поэтому он нам и изменяет. Надо было так и сказать, старик, мы бы к тебе не приставали.

Пьер де Клерси побледнел еще больше.

— Это правда, я люблю.

Все трое молчали. Понтиньон первый нарушил молчание:

— Ну, если так, прощай, дорогой мой, и не сердись.

Он подал Пьеру де Клерси руку. Гомье также.

— Ну, прощай, старик, и желаю удачи; а только жаль, право, жаль. Да, Понтиньон, где мы должны встретиться с принцем?

— В «Каскаде». Едем, у меня его машина.

И они скрылись за дверью, не оборачиваясь.

Оставшись один, Пьер де Клерси подошел к окну. Унылая улица Омаль была почти пуста. Пьер видел, как Гомье и Понтиньон сели в автомобиль и тот с шумом отъехал. Потеряв его из виду, он вернулся на диван. Он испытывал странное чувство. Целый кусок его прошлого сейчас откололся от него, растаял окончательно. Он окинул мысленным взглядом крушение своих прежних стремлений, гибель своих былых желаний. Теперь он знал, что никогда не станет тем, кем мечтал быть в юности. Ему уже не ведать суровых наслаждений деятельной жизни, мужественного напряжения энергии; а между тем как искренно он мечтал об этом духовном героизме! Он воображал себе будущее, полное силы, свободы, быстрых решений; ничего этого не будет. Пружины его души ослабли, не придя в действие, струны его воли порвались, не задрожав. От этого поражения без борьбы у него осталось ощущение пустоты и бессилия. Гомье и Понтиньон были правы: он от них спрятался.

И он стал кусать себе губы, чтобы не заплакать от стыда, усталости и тоски.

А между тем разве его была вина, если все, чем он когда-то увлекался, оставляло его теперь равно душным? Ведь он же не был трусом. Он уступал не страху перед неизвестным, не боязни приключений, а чему-то более глубокому, более неопределенному. Вдруг он понял, что с ним произошло. Да, ему казалось, что он себя знает, но он искусственное «я» принимал за настоящее. Увы, разве не случается этого со многими? Разве он такое уж исключение? В сущности, кто действительно таков, каким он себе кажется? А потом, как оградить себя от этой загадочной неожиданности, которая нас подстерегает и застигает нас врасплох на внутреннем повороте? Разве, в конце концов, его вина, если в его жизни новый интерес пришел на смену тому, который был в ней главным?

И, несмотря на эти рассуждения, Пьер де Клерси ощущал какой-то глухой и режущий стыд. Его мучили не слова Гомье и Понтиньона, а то чувство, которое он сам к себе испытывал. Разумеется, он не жалел, что отказался от предложения, с которым к нему явились его приятели; но это предложение, несмотря на всю свою нелепость, послужило тем пробным камнем, на котором он мог убедиться в своем душевном состоянии. Если бы даже они предложили ему куда лучшую, куда более реальную возможность проявить деятельность и энергию, его ответ был бы тот же. Качество предприятия, которым его соблазняли Гомье и Понтиньон, не оказывало влияния на его решение. Решение это вызывалось другой причиной, и эту другую причину Пьер де Клерси хорошо знал.

Лучезарный, четкий, повелительный образ Ромэны Мирмо возник у него перед глазами. Молча и серьезно он смотрел на него без всякой горечи. А между тем это Ромэна Мирмо вызвала в нем эту перемену, от которой он страдал. Это она, одним своим присутствием, взглядом, улыбкой, лишала его жизнь всякой цели, расстраивала ее навсегда, в то же время не желая сама заменить собою то, что она разрушила.

Потому что Ромэна Мирмо его не любила. Она выслушала его признание в любви, и оно ее не тронуло. Она ответила на него милыми, спокойными, ласковыми, дружескими словами, желая покончить с тем, что она называла недоразумением. Она предложила ему дружбу. Дружбу, вот все, что она могла ему дать! При этой мысли Пьер негодовал. Все в нем возмущалось против этой подачки. Дружбу в обмен на его любовь! Потому что он ее любил, он любил Ромэну, любил ее с того самого мгновения, когда она ему предстала впервые, с того вечера на Кателанском лугу, когда их глаза встретились в первый раз, когда он услышал ее голос, когда она отделилась от толпы живых, чтобы стать его жизнью, его жизнью, которая ей не нужна и в которой ему не нужно больше ничего из того, что было его молодым желанием, воинственной мечтой, надеждой.

Вдруг открылась дверь, обрамляя приятную полноту месье Клаврэ.

— Что это, Пьер? Лоран говорит, что ты не выходил сегодня. А погода чудесная. Послушай, нельзя так сидеть взаперти после того, как ты целый месяц провел на свежем воздухе. К тому же у тебя неважный вид, мой милый, что, впрочем, подтверждает мои взгляды старого парижанина и горожанина на деревню.

При виде тоскливого взгляда Пьера месье Клаврэ умолк. Глаза у молодого человека были впалые и горящие. Месье Клаврэ продолжал:

— Да, неважный вид, удрученный… Или у тебя неприятности? В таком случае лучше их поведать старому Клаврэ, чем топить их в вине.

И месье Клаврэ, улыбаясь, указал на рюмки и бутылку портвейна. Пьер де Клерси повел плечами и разразился нервным смехом.

— Ах да, портвейн! Это не я его пил, это у меня были Гомье и Понтиньон.

Он помолчал, потом небрежно продолжал:

— Да, и можете себе представить, они хотели увезти меня в Китай, в свите принца Лерэнского, которому они продали душу. О, совершенно нелепый проект!

Месье Клаврэ воздел руки к небу.

— В Китай!

Он подошел к Пьеру и тихо положил ему руку на плечо.

— В Китай, мой милый Пьер? А знаешь, тебе, может быть, и не мешало бы съездить в Китай! Это бы тебя встряхнуло.

Голос месье Клаврэ звучал серьезно. Пьер де Клерси опустил голову и ничего не ответил.

VII

Войдя в просторный зал ресторана, мадам Мирмо сразу успокоилась, потому что он был почти пуст. Стояли последние дни чудесного сентября, парижане были в разъездах, и еще мало кто возвращался. Вернувшись из Ла-Фульри, Ромэна Мирмо нашла Париж таким же пустынным, каким он был, когда она уезжала в августе. Поселившись в том же отеле Орсе, она снова принялась бродить по городу. На этих прогулках ее сопровождал добрейший месье Клаврэ и, раз или два, Пьер де Клерси; но Пьер, по его словам, был очень занят, и в общем после своего возвращения она встречалась с ним редко.

Вранкуры все еще были в Нормандии. Месье де Вранкур поджидал там наследство старой тетки, владевшей великолепным экземпляром «Сказок» Лафонтена[38] в издании Королевских Откупщиков[39], на бумаге большого формата, в переплете с гербом мадам Дю Барри[40]. Как раз в это утро Ромэна получила письмо от Берты де Вранкур. Она прочла его на ходу, идя вдоль набережной. Почта принесла ей также вести об ее муже. Месье Мирмо был на пути в Мешхед[41]. Он был в восторге от Персии. Дойдя до площади Согласия, Ромэна Мирмо остановилась. Она была в нерешительности. Возвращаться завтракать в отель ей не хотелось. Почему бы ей не поехать в ресторан на Кателанском лугу? Она подозвала таксомотор и велела везти себя в Булонский лес.

И вот, облокотясь о столик, она радовалась своему выбору. Ожидая, пока ей подадут, она с удовольствием оглядывала большой пустынный зал, прохладный и в то же время светлый. На поставце мягко поблескивало серебро. Почти все столики были свободны. Кое-где несколько молчаливых и одиноких посетителей. Лакеи ходили взад и вперед, с деятельным, умелым и беспечным видом. В широкое окно Ромэна видела приятную декорацию Кателанского луга, ровный песок аллеи, широкую лужайку, купы красивых деревьев с уже кое-где пожелтевшими листьями. Хоть и было тепло, все-таки чувствовалась близость осени, и это ощущение придавало особую прелесть этим мягким дням исхода лета. Между тем Ромэна Мирмо кончила завтракать. Метрдотель поставил на стол корзину фруктов.

— Прикажете кофе?

Ромэна Мирмо кивнула головой.

Она глядела на поставленные перед нею фрукты. В корзине было несколько сортов груш, винные ягоды, виноград, переложенные листьями. Ромэна Мирмо выбрала гроздь муската. Пустая кожица ложилась на тарелку, словно маленькие опорожненные бурдючки. Налитый в чашку кофе темнел круглым озерком. Ромэна Мирмо отпила несколько глотков черного напитка и закурила восточную папироску. Портсигар, из которого она ее достала, был почти пуст. Эта была одна из последних папирос, которые она привезла с собой из Дамаска.

Дамаск! Как это далеко!

И в ее памяти возник великолепный дальний город, среди зелени оазисов, у подножия гор, на границе песчаной пустыни, город замкнутых садов и свежих водометов. Ей вспомнился сирийский пейзаж, каким она его видела с высот Салайэ, куда она часто ездила в экипаже полюбоваться закатом солнца над озаренным городом. Как он был красив в этот час, со своими пальмами и минаретами, со своими несчетными кровлями, над которыми высились купола его мечетей, тяжелые желтые стены его крепости! И Ромэна Мирмо представляла себе запутанные улицы, открытые площади, переходы Большого базара, где она любила бродить. Как ей бывало приятно, вернувшись с такой прогулки, снова увидеть во дворе своего дома узкий мраморный бассейн, отражавший белый и черный камень строений, снова вдохнуть запах жасмина, раскинувшего по старым шпалерам[42] вдоль стены свои благоуханные ветви! Сколько раз она прислушивалась к журчанию воды, глядя, как покачиваются белые звезды цветов, в этом дамасском доме, который ее муж сумел сделать удобным для жилья, не нарушая его восточного облика, и наполнил драгоценными предметами: оружием, фаянсовой посудой, коврами, так отвечавшими потолкам, украшенным арабесками и выложенным перламутровыми пластинками!

Эти картины напомнили Ромэне о месье Мирмо. Судя по письму, полученному утром, он был на пути в Мешхед.

Мешхед! Это имя вдруг возбудило в Ромэне любопытство. В сущности, почему она не отправилась вместе с мужем в это путешествие по Персии? Почему не осталась в Дамаске? По-видимому, она больше, чем сама то думала, привыкла к своей восточной жизни, раз она почти сожалеет о ней сейчас. В этой жизни есть своя прелесть и своя сладость, и она охотно вернется к ней. В конце концов, для чего она приехала в Париж? Конечно, она была рада снова увидеться с Бертой де Вранкур, но Берта уже не совсем прежняя Берта. Сейчас у Берты на сердце любовь, а любовь поглощает, уединяет, отвлекает от дружбы. Берта — любовница Андрэ де Клерси. Рядом с Андрэ де Клерси что для нее Ромэна Мирмо? Пустяк.

Так кто же остается ей, Ромэне? Ромэна Мирмо иронически улыбнулась. Ей остаются старые барышни де Жердьер. Разумеется, она была рада повидаться с тетей Тиной и тетей Ниной, но что общего у нее с этими смешными особами, полными чудачеств, мумифицированными в своей узкой провинциальной жизни, сидящими сиднем в своем старом доме, расписанном Эросами и Психеями? Ее соединяла с ними только родственная связь да воспоминание о том, как они ее радушно встретили, когда, одинокой сиротой, спасаясь от тоскливой пустынности Рима, она явилась к ним в Ла-Фульри искать приют. Ромэне стало грустно. Она могла уехать, вернуться в свой восточный город, и никто бы не почувствовал, что ему ее недостает. Берте де Вранкур она не нужна, та счастлива взаимной любовью. Тетушки скоро забудут ее. Да и сама она, в конце концов, разве не такая же, как и все, эгоистка и равнодушная? Почему, например, узнав о драме, омрачившей жизнь бедной княгини Альванци, ей было не поехать тотчас же в Рим, чтобы своим присутствием дать своей подруге, по крайней мере, доказательство любви и сочувствия? Так нет же, из какого-то малодушия она все откладывала это путешествие. Теперь она корила себя в этом. Конечно, она не вернется на Восток, не заглянув в Рим и не пожив там некоторое время. Да и сколько воспоминаний зовет ее в этот город, чье имя она носит, где она так много бродила со своим отцом, чьи здания и виды были ей когда-то так глубоко привычны! Она быстро сравнила их в памяти с лесной декорацией Булонского леса. Ромэна нашла, что в нем нет линий, нет величия. Разве не то же самое и с Аржимонским парком? Зато на пикнике в Ронвильском замке, как она была рада этому итальянскому гроту, где они закусывали!

Ромэна Мирмо положила докуренную папиросу в пепельницу. Корзина с фруктами все еще стояла посреди стола. Она напомнила Ромэне ту корзину, перед которой в Ронвильском гроте Пьер де Клерси признался ей в любви; и вдруг Ромэна с удивительной отчетливостью представила себе эту сцену.

Она слышала слова Пьера, она слышала свои собственные слова. Она мысленно повторяла их себе. Чем больше она об этом думала, тем ей казалось правильнее, что она так сказала. Тем хуже для Пьера, если он не понял, если он не захотел понять! Зачем он с таким упорством продолжает ей говорить о чувстве, на которое она не хочет откликаться? В самом деле, не далее как третьего дня разве не возобновил он своих попыток с такой настойчивостью, силой и жаром, что Ромэне это было глубоко неприятно? Значит, все, чем она пыталась отвлечь Пьера от его любви, было напрасно. Пьер был настойчив, почти красноречив. И зачем она дала ему случай снова заговорить?.. Почему она не избегает встречаться с ним с глазу на глаз? Это ее ошибка; после сцены в Ронвильском гроте ей бы следовало отстранить его от себя. Она поступила неосторожно.

Эти мысли поглощали Ромэну и беспокоили ее. Однако повторные признания Пьера ни в чем не меняли ее чувств. Присматриваясь к самой себе, она была совершенно уверена, что не любит его. Он ей нравился своей молодостью, своим характером, своей внешностью, но этим и ограничивалась ее приязнь к нему. Как мог он предполагать что-нибудь другое? Эта ошибка объяснялась, вероятно, тем простым и дружеским тоном, который она приняла с ним. Но все-таки в этой ошибке сердца виноват был Пьер, а не она. Молодые люди, занятые исключительно любовью, видят ее повсюду, даже там, где ее нет. Ей нужно было бы считаться с этим, но сама она слишком мало думала о сердечных делах, и ей не приходило в голову, что другие могут о них думать. А потом, в сущности, разве не была она только предлогом для таившегося в Пьере чувства? В его годы, прежде чем влюбиться в какую-нибудь одну женщину, которую, как ему кажется, он любит, человек заранее влюблен во всех женщин.

И к тому же разве Пьер этой жаждой любить не похож на большинство людей? В самом деле, разве не все заняты любовью? Даже милейший месье Клаврэ, который отнюдь не равнодушен к прекрасному полу. Взамен великих путешествий, о которых он мечтал, он часто отплывал на Цитеру[43] и причаливал туда не раз. Берта де Вранкур и Андрэ де Клерси любят друг друга. Любовь везде. Не она ли являет на стенах Ла-Фульри, в мифологических рисунках, своих героев и свои легенды? И не ее ли образ старые барышни де Жердьер бессознательно воплотили в юной особе Пьера?

Это было настолько верно, что Ромэна Мирмо спрашивала себя, каким это образом на нее не распространяется всемирный закон? Впрочем, всегда ли так будет? Не придет ли день, когда ее одинокому сердцу станет больно принадлежать только самому себе? Да, может быть, но, во всяком случае, это время еще не настало. В этом она была совершенно уверена. Признание Пьера ни в чем ее не изменило. Этот опыт ничем не смутил мира ее чувств. Она вернется в Дамаск совершенно такой же, как уезжала оттуда. Эта мысль внушила ей спокойствие и удовлетворение. Немного устав от этих размышлений, она вдруг ощутила потребность отвлечься от них и заинтересоваться внешним миром. В ресторанный зал как раз вошло четверо, трое мужчин и женщина. Ромэна Мирмо обернулась, чтобы лучше их разглядеть. Вокруг вновь прибывших суетились с подчеркнутой услужливостью. Когда они выбрали себе столик, Ромэна Мирмо услыхала, как метрдотель, обращаясь к одному из этих запоздалых посетителей, пышно назвал его «ваша светлость».

Кто бы мог быть этот важный господин, которого так величали? Его спутники разговаривали с ним с явной почтительностью. Ромэна Мирмо прервала свои наблюдения. Она привлекла внимание «его светлости», и тот принялся ее рассматривать, тогда как его спутники занялись сидевшей рядом с ними молодой женщиной. Дерзкая настойчивость, с которой смотрел этот незнакомец, была Ромэне неприятна. Видя, что она завтракает в ресторане одна, он, должно быть, решил, что она едва ли так уж неприступна. Из озорства, она закурила еще папиросу, но испытывала все-таки какое-то раздражение. Если мужчины смотрят на женщин с такой уверенной победоносностью, то или они считают себя совершенно неодолимыми, или те слишком уж податливы! Иначе откуда бы у них мог взяться этот самодовольный вид, будто они располагают вами заранее? Притязания мужчин всегда раздражали Ромэну Мирмо. В них она видела какое-то косвенное посягательство на свою свободу, какое-то скрытое умаление своей независимости. У самых деликатных, даже у самых робких, ей всегда чувствовалась эта заносчивость, против которой она инстинктивно возмущалась. Даже у Пьера де Клерси, у сдержанного Пьера, бывал иногда этот взгляд который, охватывая тебя, словно овладевает всей твоей особой.

Она кивнула метрдотелю, чтобы ей подали счет. Давая ей сдачу, метрдотель искоса поглядывал на соседний столик. Вдруг он наклонился с конфиденциальным видом:

— Вы изволите видеть этого господина за тем столиком?

Ромэна Мирмо недоверчиво нахмурила брови. Уж не любовное ли это поручение? У метрдотеля вырвался укоризненный жест.

— Я только позволю себе доложить, что этот господин — его светлость принц Лерэнский.

Ромэна Мирмо улыбнулась, встала и направилась к выходу, сопровождаемая прощальным взглядом его светлости.

* * *

Выйдя на воздух, Ромэна Мирмо почувствовала себя как-то особенно легко и хорошо. Погода стояла чудесная, небо синело воздушно и нежно, в воздухе была разлита мягкая и тонкая теплота. Это было еще лето, но какая-то особенная сладость ощущалась во всем. Несмотря на ясный день, на Кателанском лугу было мало народу. Дети группами играли на лужайке, по которой вились поливные трубы. По аллеям, там и сям, разгуливали досужие люди. Ромэна Мирмо шла медленно. Так она дошла до садового театра. Здесь почти никого не было. На зеленой сцене две девочки прыгали через скакалку. Это позабавило Ромэну; девочки заменяли блестящих золотых танцовщиц Тимолоорского султана. И ей вспомнился тот июньский вечер, когда она здесь встретила Андрэ и Пьера де Клерси в обществе месье Клаврэ.

Месье Клаврэ! Да это он сидит на откосе, в плантаторской панаме! Он, должно быть, тоже думает о далеких маленьких танцовщицах. Мадам Мирмо незаметно подошла к нему.

— А, вот я вас и поймала, месье Клаврэ; уж не свидание ли у вас с некоей маленькой желтой султаншей, если только вы не поджидаете какую-нибудь хорошенькую парижанку?

Она, смеясь, подала ему руку и помогла ему встать с его травяного сиденья.

— Как? Это вы, дорогое дитя? О нет, я никого не поджидаю; а потом, знаете, в моем возрасте, те, кого бы мы стали поджидать, могли бы нас долго заставить себя ждать… Любовь любит молодость. Я просто пришел погулять и подышать воздухом. Пришел также поразмыслить кое о чем…

Ромэна Мирмо весело прервала его, погрозив пальцем:

— А, вы размышляете, дорогой месье Клаврэ; но ваши размышления, по крайней мере, философские? Может быть, воспоминание о маленьких танцовщицах, которых мы здесь видели, представляется вам образом наших иллюзий? Разве не такими возникают они перед нами, легкие, блестящие, украшенные странной мишурой? Они нас очаровывают, мы простираем к ним руки; но ими владеет злой султан, который их увозит на свой далекий остров. И, может быть, так лучше; потому что, если бы мы подошли к ним ближе и прижали их к сердцу, мы бы увидели, что это всего-навсего обманчивые куклы, жалкие желтые штучки, странные и смешные.

Месье Клаврэ слушал Ромэну Мирмо. Стоя перед ней, он смотрел на нее с легкой иронией.

— Вы очень мудры для ваших лет, моя милая Ромэна, и, право, вы кажетесь ужасно разочарованной! Так вот, раз вы в таком умонастроении, я решаюсь поговорить с вами на одну тему, которая меня волнует, но которую мне немного трудно обсуждать с вами. Да, я не смел, но, так как случай представляется сам собой, я набираюсь храбрости. Вы обещаете, что не будете на меня сердиться?

Мадам Мирмо пожала плечами и посмотрела месье Клаврэ прямо в лицо.

— Сердиться на вас, дорогой месье Клаврэ? Да я горжусь тем, что вы говорите со мной откровенно. Давайте продолжим тот разговор, который у нас был в Зоологическом саду, когда мы ходили смотреть маленького гиппопотама, помните?

Она села на один из стоявших поблизости стульев. Месье Клаврэ поступил так же и некоторое время молчал.

— Вот именно, дорогая Ромэна, этот самый разговор я и хотел возобновить. Речь, между прочим, шла, если вы помните, о Пьере де Клерси. О нем-то я и хочу с вами поговорить.

Месье Клаврэ посматривал на Ромэну украдкой, из-под своей большой шляпы. Та не выказала никакого удивления при этих словах. Месье Клаврэ продолжал:

— Да, моя дорогая Ромэна, Пьер меня беспокоит. С ним происходит что-то серьезное. Я наблюдаю за ним с тех пор, как он вернулся из Аржимона. Он стал другим. Он нервен, сумрачен, тревожен, молчалив. У него очень плохой вид; он побледнел и похудел. Скажите, Ромэна, между нами, вы ничего не заметили? Я обращаюсь к вашей откровенности и к вашей проницательности.

Ромэна Мирмо отвечала нерешительным жестом. Месье Клаврэ настаивал:

— Значит, вы не заметили в нем ничего необычного?

Ромэна Мирмо по-прежнему молчала. Месье Клаврэ продолжал:

— Дорогое мое дитя, позвольте мне вам сказать, в чем, по-моему, причина этой перемены, которая меня озабочивает. Пьер влюблен.

Это заявление месье Клаврэ Ромэна Мирмо встретила немного деланным смехом.

— Влюблен? Что же, это вполне возможно; в его годы молодые люди всегда влюблены. Здесь не о чем тревожиться, дорогой месье Клаврэ.

Месье Клаврэ покачал головой.

— Вы ошибаетесь, Ромэна, потому что если Пьер влюблен, то он влюблен в вас. И он не только влюблен в вас, он вас любит, и любит безумно.

Месье Клаврэ подчеркнул эти последние слова. Ромэна Мирмо стала возражать:

— Ах, месье Клаврэ, как вы преувеличиваете! Да, я готова допустить, что месье Пьер немного неравнодушен ко мне. Он даже мне признался в этом однажды в Аржимоне; но я отнеслась к этому как к шутке, и уверяю вас, что и не вспоминаю об этом больше.

Месье Клаврэ поднял руки.

— Не вспоминаете больше! Так, значит, вы не видели, на что он похож, Ромэна! О нет, я не преувеличиваю. Пьер вас любит страстно, и это-то меня и пугает. Да, он вас любит, Ромэна, а вы его не любите. Впрочем, если бы даже вы его любили, вы бы не захотели стать его возлюбленной. Я вас знаю, Ромэна. Поэтому…

Месье Клаврэ снял шляпу и отер лоб. Потом продолжал:

— Поэтому, Ромэна, остается сделать одно, и я знаю, что вы это сделаете, пока еще, может быть, не поздно. Надо, чтобы вы перестали видеться с Пьером, чтобы вы как можно дальше отстранили его от себя; надо, чтобы вы отняли у него всякую надежду, надо…

Ромэна Мирмо вспыхнула.

— Отняла у него всякую надежду! Да я ему никогда и не подавала никаких надежд. Разве моя вина, если он забил себе в голову сумасшедшие мысли? Я тут ни при чем. Мне не в чем себя упрекнуть.

Она стучала зонтиком о землю. Легкое раздражение окрашивало ей щеки румянцем, делало жестким ее красивый профиль с упрямой горбинкой. Она продолжала:

— Да это же невыносимо, это тирания! Что я могу поделать, если месье Пьеру де Клерси я нравлюсь и он страдает оттого, что у меня нет охоты платить ему тем же? Потому что, повторяю вам, месье Клаврэ, я не чувствую за собой никакой вины во всем этом деле, никакой ответственности. Я считала Пьера де Клерси молодым человеком отнюдь не сентиментальным, отнюдь не страстным, а жаждущим прежде всего деятельности, приключений, стремящимся приложить свою энергию. Как я могла предвидеть, что произойдет? Очевидно, мне не следовало принимать с ним этот товарищеский, фамильярный, дружеский тон, который, по-видимому, ввел его в заблуждение… Но вот я и рассердилась, это смешно. Простите меня, дорогой месье Клаврэ. Я понимаю, что вы беспокоитесь и что вам неприятно видеть, как Пьер де Клерси сбивается с дороги, и все-таки я не могу вполне поверить тому, что вы о нем рассказываете. Все это устроится, дорогой месье Клаврэ.

Она перешла на шутливый тон, но в глубине души была серьезна и озабочена. Месье Клаврэ вздохнул.

— Ах, если бы вы были правы, дорогая Ромэна! Но только это вы должны меня простить, что я вам поверил свои страхи. Словом, я чувствую, что надо действовать не откладывая, и я знал, Ромэна, что вы мне поможете, вы, такая добрая, такая прямая, такая умная!

Мадам Мирмо рассмеялась.

— Полно, полно, не льстите мне, дорогой месье Клаврэ. Знаете, вот что я вам предложу. По пути в Дамаск я намерена остановиться в Риме. Так вот, я теперь же уеду в Рим и останусь там, пока не придет время возвращаться к мужу. В Париж я заеду всего на несколько дней, только чтобы проститься с Бертой де Вранкур. Я телеграфирую моей приятельнице княгине Альванци, чтобы узнать, в Витербо ли она. И я вас уверяю, что, как только месье Пьер перестанет меня видеть, он перестанет обо мне думать. Он очень скоро меня забудет, потому что все-таки я не думаю, чтобы он был так увлечен, как вам кажется. Ну вот, довольны вы мной, дорогой месье Клаврэ?

Месье Клаврэ наклонился и поцеловал Ромэне руку.

— Благодарю вас, Ромэна, за то, что вы собираетесь сделать. Благодарю вас за вашу помощь. Ах, бедный Пьер будет жестоко страдать!

Ромэна Мирмо жестом выразила сожаление. Месье Клаврэ продолжал:

— Хорошо еще, что у него есть брат, есть старый Клаврэ, есть молодость; но что меня пугает, так это то, что о своей любви он не сказал ни Андрэ, ни мне; и это доказывает, что эта любовь очень глубока, очень глубока. И потом, эта перемена в нем, эта печаль!

Ромэна Мирмо уже не слушала месье Клаврэ. Склонив голову, она думала об этой любви, в которой ей признался Пьер и которая родилась в нем в тот летний вечер, когда на этих зеленых подмостках плясали маленькие экзотические балерины, уступившие теперь место девочкам, прыгающим через скакалку и оглашающим своим пронзительным и радостным смехом спокойный воздух, едва тревожимый вдалеке глухими выстрелами на голубином стрельбище…

VIII

Письмо, которое Пьер де Клерси получил от мадам Мирмо, было написано на голубоватой бумаге крупным ровным почерком. Его ему передал швейцар отеля, когда он в середине дня спросил в бюро мадам Мирмо. Он зашел за нею, чтобы пойти вместе гулять по городу, но ему сказали, что мадам Мирмо вышла и оставила на его имя письмо.

Эту записку, двадцать раз перечитанную, Пьер де Клерси знал наизусть. Буквы плясали у него перед глазами. За обедом он все время повторял в уме ее содержание. Он был так явно рассеян, что Андрэ обратил на это внимание. Когда Пьер не заметил, как старый Лоран подает ему блюдо, Андрэ мягко сказал ему:

— Послушай, Пьер, что это с тобой сегодня? Или случилась какая-нибудь неприятность?

При этом вопросе Пьер вздрогнул.

— Да нет, уверяю тебя; я весь день гулял. Погода была такая чудесная-чудесная…

И Пьеру де Клерси вспомнилась солнечная набережная, парапет, на который он облокотился, чтобы прочесть записку мадам Мирмо, текущая вода. Он снова слышал шум экипажей. Голубоватая бумага письма была точь-в-точь того же цвета, что и небо над домами.

Пьер сделал вдруг волевое усилие, чтобы не думать об этом письме, и принялся оживленно говорить, переходя от одного к другому, задавая вопрос за вопросом удивленному этой неожиданной переменой Андрэ. Он обращался с шутками к старому Лорану, так что тот даже сказал:

— Какой месье Пьер сегодня веселый!

Андрэ де Клерси смотрел на брата с удивлением. Что значил этот резкий перелом настроения, эта внезапная веселость, так не вязавшаяся с печалью, которую Пьер проявлял последние дни? Андрэ хотелось его расспросить, но поведение Пьера как-то смущало его. Он смутно догадывался, что эти переходы Пьера от радости к унынию чем-то связаны с Ромэной Мирмо.

После обеда, когда они перешли в кабинет к Андрэ, Пьер продолжал смеяться и болтать. Потом вдруг замолчал. Затем встал с кресла, сидя в котором он курил сигару, и несколько раз прошелся по комнате. Андрэ де Клерси следил за ним глазами.

— Ты сегодня идешь куда-нибудь, Пьер?

Пьер остановился, чтобы стряхнуть в пепельницу пепел сигары.

— Нет, но ты работай; а мне надо написать барышням де Жердьер, которым я послал ящик сластей. Кстати, Андрэ, писала тебе мадам де Вранкур? Когда она возвращается?

Андрэ де Клерси, разбиравший бумаги на письменном столе, отвечал:

— Не знаю. Она, вероятно, еще недели две проведет в Нормандии.

Пьер взял книгу:

— Спокойной ночи, Андрэ, до завтра.

Дверь закрылась, и Андрэ слышал, как он удаляется, насвистывая.

* * *

При свете электрических лампочек его комната показалась ему более пустой, чем обычно. Повернув выключатель, Пьер подошел к камину. В зеркале он увидел себя. Опершись локтями о мрамор, он долго пристально рассматривал себя. Первый раз в жизни ему понравилось его лицо. Первый раз в жизни он с удовольствием смотрел на свое изображение. Ведь он же молод, силен, почти красив! Выражение смелости, решимости, уверенности легло на его черты. Какая разница с тем унылым, нерешительным существом, которым он был всего несколько часов тому назад! Он сам себе улыбнулся, словно приветствуя в себе самом пришельца. Скрестив руки на груди, он с гордостью почувствовал легкое шуршание бумаги. Это было письмо Ромэны.

Если Ромэна Мирмо ему пишет, если Ромэна Мирмо просит его посещать ее не так часто, видеться с нею реже, держаться от нее дальше, значит, он ей не безразличен. Ромэна Мирмо его любит или боится его полюбить, и эта мысль наполняла его могучим и горделивым волнением. Если Ромэна поступает так, значит, она считает его способным заставить себя полюбить. Значит, она в себе не вполне уверена, и, по мере того как он так думал, его сердце ширилось смелой убежденностью.

Теперь он понимал все и понимал себя. Теперь он знал, почему мучившая его смутная жажда деятельности ни к чему не привела; почему он жил беспокойно, нерешительно, терзаясь, в разладе с самим собой, не находя точки опоры для приложения своих затаенных сил. Теперь он ясно разбирался в своей жизни. Своей волшебной палочкой любовь опрокидывала преграду, отделявшую его от мира. Ромэна Мирмо открывала ему великолепный путь, в конце которого она ему предстала, и отныне он пойдет по нему, не озираясь назад, не останавливаясь перед препятствиями, с высоко поднятой головой, с простертыми вперед руками.

Пьер де Клерси выпрямился. Твердым шагом он расхаживал по комнате. Он испытывал чувство свободы, уверенности. Теперь он знал, чего он ждет, чего он желает, чего он хочет. Он хочет любви, с ее самым тесным, самым полным обладанием; любви, которая берет и владеет, покоряет и господствует, любви, чья вечная иллюзия для него воплощена в образе Ромэны. И что ему нужно от нее, так это не местечко в сердце, которое она ему предлагала как милостыню, это вся она, душой и телом, Ромэна в своей красоте, чей сладострастный образ воспламеняет ему кровь жгучим и страстным желанием.

С шумом в ушах, тяжело дыша, Пьер де Клерси размышлял.

Им владело странное чувство, наполнявшее его словно каким-то ослепленным удивлением. Впервые в жизни страсть давала в нем волю своим скрытым силам. Он ощущал себя способным на неожиданные действия, на новые поступки. В каком-то ясновидящем бреду он видел себя таким, каким он будет. Он не только перестал сомневаться в себе, но это сознание вновь обретенной мощи преисполняло его буйной самонадеянностью. Из чувства как бы удали ему хотелось, чтобы препятствия, отделявшие его от Ромэны, были еще более непреодолимы. Те, что он предвидел, казались ему недостаточными для того доказательства своей силы, которое он даст самому себе, преодолевая их. Ромэна от него прячется, Ромэна его избегает, старается его отдалить от себя! Тем лучше! В горделивом упоении он жаждал всего того, что еще вчера повергало его в отчаяние. Пусть бы его ненавидели, пусть его не любят, тем прекраснее, тем ярче, тем победительнее будет его победа!

И, словно в какой-то галлюцинации, перед ним проходила эта любовная борьба. Он видел себя ловким, красноречивым, дерзким, убедительным, грубым. Он измышлял уловки, затевал планы, расстраивал хитрости. О, сколько бы Ромэна ни защищалась, он ее победит! Он сумеет ее принудить полюбить его. А если она станет искать убежища там, в этой обширной Азии, откуда она приехала? Но разве есть убежище от любви? Какая жгучая радость вырвать ее, если надо, из спокойного уединения ее восточного дома! Ах, лестница, похищение, бегство посреди криков, и эта женщина, может быть, сопротивляющаяся в его объятиях, но укрощаемая поцелуем!

Задыхаясь, Пьер де Клерси провел рукою по влажному лбу, почти удивляясь сам порыву своей страсти. Что это? Неужели это он охвачен этой грубой и буйной мечтой, он, чья жизнь всегда была такой плоской, такой убогой, питаемая неясными стремлениями, пустыми желаниями? Как мог он так долго выносить эту жизнь! Перед ним возникли образы тех, кто был ее обычными свидетелями: что за жалкий человек такой Клаврэ, оставшийся стоять у порога своих желаний, ни разу не попытавшись их осуществить! Путешественник, который никогда не путешествовал, повеса, который никогда не любил, неужели он не кажется самому себе ни на что не нужной куклой? Бедный месье Клаврэ, перед которым его насмешливые мечты прошли, танцуя, словно маленькие желтые плясуньи Тимолоорского султана, надменные, крохотные, неосязаемые! Бедный месье Клаврэ, ни разу не собравшийся на далекий остров! А Андрэ, его брат, что дала ему жизнь? Что он сделал со своей молодостью, со своими мечтами? Он их гнет над старыми архивными бумагами, под грузом спокойной, умеренной, мещанской связи!

Андрэ! Месье Клаврэ! Пьер повторял себе эти имена. Он произносил их с легким пренебрежением, с чувством собственного превосходства. Что они сделали, эти двое? Тогда как он, каких только острых упоений он не вкусит! Какое он себе даст великолепное доказательство своей энергии, покорив эту женщину, которую он любит! И разве может быть лучшая подготовка к своей судьбе, чем право быть уверенным в себе, окончательно, вполне, торжественно?

Пьер де Клерси подошел к каминному зеркалу. Он внимательно оглядел свое лицо: глаза, нос, рот, лоб. Все это был он, он, Пьер де Клерси. Этот живой образ самого себя, который он видел тут, перед собой, представлял для него человека, призванного к чудесному уделу обладать Ромэной Мирмо.

Вот этот рот, его рот, поцелует губы Ромэны и услышит из них слова любви и покорности; эти глаза будут созерцать влюбленную наготу побежденной Ромэны. Да, но для этой победы сумеет ли он быть таким, каким нужно? Он ли — тот, кому достанется эта волшебная добыча? Сумеет ли он одолеть препятствия, направить события, быть одновременно и осторожным, и быстрым, потому что время не терпит?

Сразу возвращенный к действительности, Пьер вдруг забеспокоился. Ромэна Мирмо должна вернуться в Дамаск в декабре или, самое позднее, в январе, а между тем уже идет к концу сентябрь. А потом, разве не говорила мадам Мирмо, что она собирается погостить в Риме у своей приятельницы, княгини Альванци? Да, время не терпит. Пьер де Клерси тревожно задумался. Прилив уверенности успокоил его. Разве не будет он через несколько дней любовником Ромэны?

При этой мысли его возбуждение возросло. Любовником Ромэны? Но ведь им надо будет устроить свою жизнь. Как им быть? Возникнут разного рода трудности, но он их разрешит. Они падут перед его волей, перед их волей, потому что отныне их будет объединять взаимное желание; и что устоит против них!.. Ну, а пока? Жест Пьера был надменно равнодушным. Будущее его не пугало. Он находился в том состоянии крайнего напряжения, когда все кажется легким, и это чувство гордости, возникшее в нем после долгих недель неуверенности, он живо ощущал и глубоко им наслаждался. Он еще раз горделиво взглянул на себя в зеркало. Он увидел себя в образе юного героя. В кармане у себя он нащупал письмо Ромэны Мирмо. То была его счастливая карта в жизненной игре, его подорожная на пути к счастью, его талисман любви и блаженства!

IX

Месье Клаврэ отодвинул тарелку, достал из кожаного футляра большое пенсне в черепаховой оправе и надел его на нос. Потом бережно вскрыл по проколу поданное ему слугой пневматическое[44] письмо. Андрэ и Пьер де Клерси, завтракавшие в это утро у месье Клаврэ, переглянулись с улыбкой. Месье Клаврэ очень любил получать письма по пневматической почте и не без кокетства выставлял их напоказ. Он был не прочь, чтобы другие предполагали, что эти послания заключают в себе приказания или пожелания его многочисленных подруг, ибо месье Клаврэ насчитывал немало знакомств за театральными кулисами и на Монмартрских высотах. Андрэ и Пьеру это было небезызвестно и подчас забавляло их.

Прочтя депешу, месье Клаврэ помедлил, потом положил ее на скатерть, взглянул украдкой из-под пенсне на Пьера де Клерси и сказал довольно непринужденным тоном:

— Это от мадам Мирмо. Она пишет, что едет на некоторое время в Рим к своей подруге, княгине Альванци.

Пряча пенсне в футляр, он добавил:

— Я не могу понять из ее записки, собирается она только ехать или же письмо сдано из отеля на почту уже после ее отъезда.

Говоря так, он следил за выражением лица Пьера де Клерси и закончил с деланной веселостью:

— Да, женщины существа загадочные!

На самом деле его встревожила внезапная бледность, разлившаяся по лицу Пьера. Очевидно, отъезд Ромэны Мирмо Пьера очень поразил; а между тем это только временный отъезд, и отсутствие мадам Мирмо едва ли будет продолжительным, по крайней мере Пьер должен так предполагать. Как бедный мальчик будет страдать, когда мадам Мирмо совсем уедет в Дамаск и настанет действительная разлука! Мысль об этом печалила месье Клаврэ. Ему было больно видеть страдальчески искаженное лицо Пьера. Ах, любовь — страшное чувство! С невольным эгоизмом месье Клаврэ порадовался, что изгнал ее из своей жизни и давно уже довольствуется мимолетными развлечениями, которые случай приносит и уносит по своей прихоти.

Но, увы, от любви никому не укрыться вполне! Любовь так многообразна. Вот, например, он: разве он не любит, как родных детей, своих молодых друзей Клерси? Горе Пьера его трогало. И все-таки разве не лучше было, что он предупредил Ромэну Мирмо, пока еще не поздно было помешать Пьеру отдаться безвозвратно безысходной страсти? Да, Ромэне Мирмо необходимо было удалиться. Для Пьера в этом была единственная надежда на исцеление, но пережить это ему будет нелегко. Он это предвидел по тому, как нервно подрагивала рука у молодого человека, в то время как завтрак кончался в молчании, едва нарушаемом скупыми словами.

* * *

Когда в бюро отеля Пьеру де Клерси сказали, что мадам Мирмо вышла, но что она наверное вернется — потому что она едет поездом в девять тридцать на Рим и еще не распорядилась насчет багажа, — он глубоко вздохнул. Волнение, сжимавшее ему горло, улеглось. Он поблагодарил за сведения. Часы Орсейского вокзала показывали два. Где сейчас могла быть Ромэна Мирмо? Должно быть, мадам Мирмо делает перед отъездом какие-нибудь покупки. Вернется она, вероятно, только чтобы поспеть уложиться. В три часа, может быть, даже позже. Пьер де Клерси задумчиво шагал, опустив голову, поглощенный своими мыслями. Так он дошел по набережной до Нового моста, перешел его, направился вдоль Лувра и, через площадь Карусели, вышел к Тюильри.

У входа в сад он остановился. Сад открывал перед ним свой благородный простор, со своими шпалерами деревьев, столпившихся по обе стороны средней аллеи, чью перспективу продолжали Елисейские поля. Вдали Триумфальные ворота вздымали свой величественный портик, а за ними расстилалась сень Булонского леса. Вдруг Пьеру вспомнился тот июньский вечер, когда он ехал в виктории месье Клаврэ на Кателанский луг, чтобы присутствовать на экзотическом выступлении маленьких желтых танцовщиц Тимолоорского султана. Там он в первый раз встретился с Ромэной Мирмо. Образ Ромэны возник перед ним, лучезарный и внезапный, такой сияющий, что он заморгал глазами, словно ослепленный им.

Он опустился на скамью и, подперши голову руками, задумался.

Ромэна Мирмо! Звуки этого имени имели над ним волшебную власть. И в самом деле, разве не удивительная волшебница эта Ромэна! Какой путь она проложила в его жизни! Как она понемногу овладела ею целиком, повелительно и деспотически! Все его мысли, одну за другой, она подчинила себе, и он даже не пытался противиться этому господству, оградить свою волю, защититься от захватчицы с нежными глазами, ради которой он забыл все то, что еще накануне считал целью своей жизни, своим призванием и уделом. О, как он тогда ошибался! Да и к чему бороться с таинственной властью Ромэны? Разве она не указала ему желанный путь, не подарила ему чудесный случай самому себе доказать пределы своей энергии? Нет, она ничего не разрушила в нем, она только разбудила его силы, открыла ему полноту его природы. Это чудо совершила любовь. На губах Ромэны он постигнет тайну жизни, жизни пламенной и гордой.

Он открыл глаза и снова посмотрел кругом. В этот ясный и мягкий день сад сиял нежной и тихой радостью. Посреди бассейна гармонически покачивался сноп водомета. Ах, отдаться очарованию любви! Любить без борьбы, без боязни! Прийти сюда когда-нибудь с Ромэной, не с пугливой и замкнутой Ромэной, а с Ромэной любящей и доверчивой. И он снова взглянул на небо, на деревья, на статуи, на играющих детей, на прохожих. Вдруг, устав от самого себя, он заинтересовался ими. Маленькая девочка подкатила к нему свой обруч; старый господин, читавший на ходу газету, кинул ему приязненный взгляд. О чем может думать этот старенький рантье[45]? Узнает ли он когда-нибудь, что этот молодой человек, сидящий на скамье, — Пьер де Клерси и что Пьер де Клерси любит Ромэну Мирмо? А этот мальчик с мячиком, а этот торопящийся военный, а эта дама в черном, какую ценность может для них иметь жизнь, раз они не знают, что существует Ромэна Мирмо, раз Ромэна Мирмо для них незнакомка?

При этой мысли Пьер де Клерси тревожно улыбнулся. В конце концов, разве и он сам для себя не незнакомец? Что, собственно, он знает о себе, кроме своих грез, кроме своих чувств, кроме своих желаний? Разве он знает, в состоянии ли он их осуществить? Эта мысль возникла перед ним с ужасающей отчетливостью в ту самую минуту, когда ему предстояло решительное испытание, от которого зависела вся его жизнь. Скоро, сейчас, через несколько мгновений он встанет с этой скамьи, выйдет из этого сада, войдет в некий дом, подымется по лестнице, откроет дверь. Тут ему нужно будет говорить и действовать; и, в зависимости от того, как он поступит, он займет место в ряду слабых или в ряду сильных, он будет отмечен знаком безвольных или знаком властных, он будет из тех, кто достигает, или из тех, кто терпит поражения. Несколько слов, несколько жестов решат его судьбу…

Рассуждая так, Пьер де Клерси чувствовал, как сильно бьется у него сердце. Усилием гордости и воли он совладал с собой. Итак, он принимает бой, с его надеждами и опасностями. Он заставит молчать свое воображение, чтобы лучше владеть нервами и не давать им нарушать то полное самообладание, которое будет ему так необходимо. Поэтому, вместо того чтобы сосредоточиться на догадках о том, как его встретит Ромэна Мирмо, он постарался совершенно отвлечься от всяких предположений на этот счет. Он встал, он быстро зашагал, чтобы одолеть нетерпение и успокоить нервы. Он остановился посмотреть, как дети бегают взапуски. Потом несколько раз обошел вокруг бассейна. Двое влюбленных, взявшись за руки, глядели на сверкающее неистовство водомета. Пьер де Клерси посмотрел на них так пристально, что они смутились.

Он пожалел, что у него было мало любовных приключений. Пожалел также, что никогда не путешествовал. Эти воспоминания помогли бы ему сейчас занять мысли и развлечь их. Они блуждали, беспокойные, подвижные, неуверенные, не зная, на чем сосредоточиться. В памяти у него слагались и расплывались всякие образы. Перед ним мелькали то маленькие желтые танцовщицы Тимолоорского султана, то сад месье Клаврэ, где, возле бассейна, он узнал о смерти матери, то полковые сцены, то где-то встреченные лица. Ему вспомнился павильон Флобера в Круасэ и поворот на руанской дороге, где, правя мотором Ла Мотт-Гарэ, он, в минуту опасности, не побоялся смерти. Потом эти образы истощились, и он впал в какое-то бессилие, продолжая бродить без цели и почти без мыслей.

Это состояние вялости длилось довольно долго. Неожиданный толчок в локоть привел Пьера в себя. На ходу он задел о подножие статуи. Он инстинктивно поднял глаза.

Изваянный в мраморе, мощным порывом герой уносил в своих объятиях обезумевшую героиню. При этом зрелище Пьер вздрогнул. Эта обнявшаяся группа вдруг напомнила ему об испытании, на которое он шел… Близился миг, когда он очутится лицом к лицу с Ромэной Мирмо. На его часах была половина шестого. В шесть часов он войдет в дверь отеля. Он взглянул на часовые стрелки. Они подвигались медленно, верно, неумолимо.

* * *

Когда вращающаяся дверь втолкнула его в вестибюль отеля, у него чуть не закружилась голова… Спросить ему в бюро, вернулась ли мадам Мирмо? Пока он раздумывал, мальчик распахнул дверь лифта. Пьер де Клерси сделал ему знак и вошел в машину, где уже было двое мужчин. Пьер отрывисто назвал номер. Лифт взвился; на четвертом этаже он остановился. Мальчик, держась за переводный канат, сказал:

— Это здесь, номер 360.

Пьер де Клерси ступил на площадку лестницы, а лифт пошел еще выше. Длинный и широкий коридор был пуст. На прибитой к стене дощечке значились номера комнат, обслуживаемых этим коридором. Комната Ромэны Мирмо находилась, по-видимому, в самом конце. Пьер де Клерси пошел. С сильно бьющимся сердцем он остановился перед дверью, в которую он сейчас постучит, которая для него откроется и из которой он выйдет только любовником Ромэны Мирмо.

Любовником Ромэны! Эти слова, еще так недавно его опьянявшие, теперь не будили в нем никаких желаний. Конечно, он по-прежнему любил Ромэну Мирмо, но в эту минуту он ясно видел, что уже не желает ее. Сейчас он подчинялся велению, в котором не было ничего чувственного. От нее он хотел добиться лишь доказательства своей силы и энергии. Он производил как бы эгоистический опыт, направленный к возвеличению самого себя. Может быть, все-таки это ощущение только мимолетно? Может быть, впоследствии к нему вернется тот порыв души и тела, который толкнул его к Ромэне! Но сейчас он испытывал только ненасытимую потребность в действии и в борьбе, жгучую жажду завоевания и победы.

Пьер де Клерси поднял руку. Стук о дверь Ромэны огласил тишину коридора. Послышался голос:

— Войдите!

Пьер де Клерси толкнул дверь, вошел, держа шляпу в руке.

Его остановило восклицание:

— Как, Пьер, это вы?

Стоя посреди комнаты, Ромэна Мирмо быстро запахнула на себе длинные складки просторного платья, в которое была одета… Кругом царил беспорядок предотъездных сборов. В раскрытом чемодане виднелось белье. Рядом прочными глыбами высились уже закрытые чемоданы, перетянутые рыжими ремнями. Из ванной доносились туалетные ароматы, мешавшиеся с кожаным запахом дорожных вещей. При виде Пьера де Клерси Ромэна Мирмо выразила удивление, но быстро оправилась и сказала, уже смеясь:

— Право же, в этом отеле отвратительный присмотр! Как это вас впустили, когда здесь такой кавардак? Мне стыдно. Когда вы постучали, я думала, это горничная.

Она говорила с непривычным оживлением, чтобы скрыть свое смущение и досаду. Пьер смотрел на нее, ничего не отвечая. Некоторое время оба молчали. Вдруг Пьер заговорил:

— Извините меня за некорректность, Ромэна; но я во что бы то ни стало хотел вас видеть, поговорить с вами. Ромэна, вы не должны уезжать, вы не должны…

Он говорил отрывисто, глухим голосом, и в то же время приближался к мадам Мирмо. Вдруг он попытался схватить ее за руки. Она от него высвободилась, причем ее платье у ворота распахнулось и немного съехало на плечо.

Она отступила на шаг. Он повторял:

— Вы не должны уезжать; я не хочу, чтобы вы уезжали.

Их взгляды встретились. Не шевелясь, они стояли друг против друга. Пьер упрямо твердил:

— Я не хочу, чтобы вы уезжали, Ромэна.

На это приказание Ромэна ответила раздраженным жестом.

— Да вы с ума сошли, дорогой мой! Что значит эта неуместная и смешная сцена? Как, вы врываетесь ко мне, без позволения, и это после того, как я вам писала! Или вы не получили моего письма? Что все это значит?

Пьер де Клерси молчал. Ромэна Мирмо продолжала уже более мягко:

— Полноте, Пьер, не смотрите так. Будьте рассудительным и милым. Хорошо, я не сержусь на вас за вашу некорректность, но только уходите. В любую минуту может войти горничная. Уходите.

Она подошла к нему. Она дружески положила ему руку на плечо. От этого прикосновения он содрогнулся всем телом.

— Нет, Ромэна, я не уйду. Я вас люблю, Ромэна, я вас обожаю, я вас хочу.

Вдруг он умолк, со сдавленным горлом, с пересохшим ртом. Он чувствовал как бы стыд. Скудость слов, которые он произносил, его мучила. Ах, как они жалко опошляли его мысль! В эту минуту, когда он мечтал, что будет убедителен, красноречив, пламенен, он говорил ненужные и нескладные слова. Впрочем, к чему слова? Разве Ромэна не знает его любви? Что ей нужно показать сейчас, так это его волю превозмочь все препятствия, сломить всякое сопротивление, помешать всякому бегству. За этим он и пришел в эту комнату, за тем, чтобы сказать Ромэне, что она будет принадлежать ему, потому что все в жизни принадлежит сильным и властным, и что он из их числа. Да, что сейчас нужно, так это действовать, действовать, действовать!

Чего он ждет? Ромэна Мирмо перед ним. Они одни. Чего он ждет, чтобы схватить эту женщину в свои руки, обнять ее своим желанием, отметить ее своим поцелуем, подчинить ее навеки своей торжествующей воле, овладеть ее губами и телом, взять ее душу и жизнь, дабы она была его, всецело и вечно? Разве он не решил, войдя в эту комнату, пойти на все в отчаянной попытке? Да, а теперь он колебался. Конечно, его решение осталось неизменным, но в этот миг, перед Ромэной, он чувствовал себя как бы парализованным. Им овладело какое-то задыхающееся бессилие. Ромэна казалась ему сейчас далекой, недоступной. Нет, он никогда не решится схватить эти руки, хоть они так близко от его рук; ему никогда не вынести гневного удивления этих глаз; он никогда не дерзнет овладеть насильно этим живым телом, добычей любви и гордыни, которую он поклялся завоевать! Нет, нет, он переоценивал свою смелость!

Сознание, что он слабеет, его ожесточило. Как! Или его воля, его энергия, — которым он так давно безмолвно поклонялся, в ожидании того дня, когда они, в его собственных глазах, сделают его тем, чем он хотел быть, — изменят ему в решительный миг? Или он станет свидетелем позорного крушения самого себя?

При этой мысли от пламенного прилива гордости его брови нахмурились; волна крови залила ему лицо; его руки протянулись вперед, и он резко шагнул к Ромэне Мирмо.

Та поняла опасность и гибко отступила назад. Посреди комнаты стоял широкий стол, за который она и укрылась, и глазами стала искать звонок. Пьер де Клерси заметил этот взгляд. Голос Ромэны Мирмо раздался властно и отчетливо:

— Пьер, вы сейчас же уйдете, или я позвоню.

При этом повелительном требовании Пьер де Клерси опять смутился. Он уперся кулаками о стол, отделявший его от Ромэны. Стол был легкий, и ему ничего не стоило бы его опрокинуть. Может быть, этого простого проявления силы было бы достаточно, чтобы дать его грубости необходимый толчок, и он уже видел, как он хватает Ромэну, как он несет ее на кровать, которая была тут же, в нескольких шагах. Он знал, что он это сделает, что так нужно, но мысли о том, что Ромэна будет от него отбиваться, будет, может быть, кричать, он был не в силах вынести. Он чувствовал как бы глухую потребность объяснить ей предстоящий поступок, воззвать к оправдывающей все любви. Тогда она бы поняла, что это с его стороны не подлость, не низменная западня, не засада. Он медленно выпрямился. Он отнял руки от стола и умоляюще сжал их.

— Я вас люблю, Ромэна; Ромэна, послушайте меня, я вас люблю.

Ромэна Мирмо повела плечами. Ее лицо приняло ироническое выражение, которого Пьер никогда еще не видал на нем и которое причинило ему внезапную боль.

— Вы меня любите, вы меня любите… Но право же, дорогой мой, чем я виновата, что вы меня любите? И это никоим образом не оправдывает вашего поведения по отношению ко мне, которому, повторяю, нет имени.

Помолчав, она продолжала, уже более сухим и резким тоном:

— Вы говорите, вы меня любите? А я вас не люблю, и на этот счет ввела я вас хоть сколько-нибудь в заблуждение? Вы мне ответьте! Видели вы с моей стороны притворство или кокетство? Нет, я вам сказала откровенно. Я вас сразу же предупредила, что не полюблю никого. Я предложила вам быть вашим другом. Но нет, вам нужна не дружба, вам нужна любовь и, точнее говоря, моя любовь! Потому что вы выбрали меня, а мне остается, не правда ли, только сообразоваться с вашим желанием? О, что за эгоизм и что за самодовольство! Это не личный упрек вам. Все мужчины таковы. Из них нет ни одного, который, когда любит, не считал бы себя вправе навязывать свою любовь. По их мнению, мы, женщины, обязаны откликаться на проявляемое к нам чувство, иначе нам грозят самые безумные или самые оскорбительные выходки. Мужчина, который любит, считает для себя все дозволенным. Он любит, и для него это достаточное оправдание. Что делать, если мы другого мнения? Нас любят. Но в самом деле, что такого прекрасного вносит в нашу жизнь любовь, чтобы мы должны были мириться с самым грубым ее натиском? Когда мужчина сказал женщине: «Я вас люблю», — разве он не вправе распоряжаться по-своему жизнью этой женщины, которую он якобы любит? Разве ему не кажется естественным, что она должна стать его вещью, его рабой, что она должна отречься от своей личности, что он может пользоваться ею как ему вздумается? Вы мне скажете, что есть женщины, соглашающиеся на такую сделку, и мужчины, умеющие их к ней принудить. Может быть, но ни я не принадлежу к этим женщинам, ни вы не принадлежите к этим мужчинам. Знаете, дорогой мой, вы меня смешите.

Пьер де Клерси издал глухой стон. Опустив голову, он снова произнес:

— Я вас люблю, Ромэна.

Ромэна Мирмо снова пожала плечами.

— Да, вы меня любите, хорошо; мне очень досадно, но, что поделаешь, я нахожу, что любовь смешна. И я вас уверяю, что и мы с вами сейчас весьма комичны, вы, с вашим свирепым видом, и я, за этим столом. Знаете что, прекратим эту нелепую сцену. Оставьте ваши яростные позы и дайте мне выйти из положения осажденной, потому что, в самом деле…

Она не успела кончить фразу. Пьер де Клерси, обогнув стол, бросился к ней. Она хотела отстраниться от него, и при этом платье соскользнуло у нее с плеча. Он схватил ее и начал жадно целовать обнаженное плечо. Ромэна старалась высвободиться. Объятия сжимались. Задыхаясь, она увидела рядом со своим лицом искаженное лицо Пьера де Клерси. Она гневно оттолкнула его. Один миг Пьер стоял в нерешительности. Она воспользовалась этой задержкой.

— Да оставьте же меня, оставьте же меня! О грубиян! И вы говорите, что любите меня. Отпустите меня, Пьер, вы мне делаете больно.

Он снова сжал ее в руках. Он уже не старался поймать рот Ромэны, коснуться этого трепещущего тела. Упорно, незаметно он увлекал ее к кровати. Он больше не смотрел на нее, он смотрел только на эту кровать, которая была словно алтарь, где восторжествует его воля. Изо всех сил, исступленно, он цеплялся за эту мысль. Он хотел не видеть больше глаз Ромэны, лица Ромэны. Он чувствовал, что, если он коснется губами этого рта, у него не хватит жестокого мужества выносить его гневные и презрительные речи. Он чувствовал, что ему не выдержать взгляда этих глаз и что перед их высокомерным упреком он упадет на колени, умоляя о прощении. И тогда был бы конец. Она могла прогнать его, и он бы ее послушался, потому что он любил ее глубокой, беззаветной, покорной любовью, любовью раба, а не этой любовью владыки, грубым порывам которой он неловко пытался подражать, чтобы скрыть от себя свое бессилие, чтобы подстегнуть свою слабеющую энергию, и в которой он отчаянно искал оправдания в совершаемом им гнусном поступке. Он ощутил это так живо, что его объятия разжались.

Ромэна Мирмо воспользовалась этим и оттолкнула Пьера изо всех сил.

— Если вы меня сейчас же не отпустите, Пьер, вы последний негодяй! О, неужели вы хотите, чтобы мне стала отвратительна самая память о нашей дружбе, чтобы я возненавидела вашу подлость! О, Пьер! Вы! Вы!

Она высвободилась и стояла перед ним, очень бледная, задыхаясь от перенесенной борьбы. Пьер молча смотрел на нее. Он был охвачен мучительным удивлением. Как мог он думать, что его воля окажется сильнее его любви? Мысль о том, что Ромэна может почувствовать к нему презрение и ненависть, причинила ему такое невыразимое страдание, что холодный пот выступил у него на лбу, а на глаза навертывались слезы. Нет, нет, что угодно, только не эта пытка, только не ненависть этой женщины! Его любовь была сильнее гордости. Лучше уж сознаться в жалкой неудаче, которая навсегда губила в нем всякую уверенность в себе. Конечно, он будет себя презирать и ненавидеть, но, по крайней мере, Ромэне не придется его ненавидеть и презирать!

Она прислонилась к стене и ждала. Он в последний раз взглянул на нее. Потом, не говоря ни слова, опустив голову, тяжело ступая, направился к двери. Его остановил насмешливый голос Ромэны:

— Вы забыли шляпу, дорогой мой.

Пьер де Клерси взял шляпу, на которую ему указывала Ромэна, и вышел не оборачиваясь.

X

При свете фонаря Пьер де Клерси прочел название улицы, на которой он находился, потом посмотрел на часы. Они показывали без четверти восемь. Пьер забеспокоился. К нему вдруг вернулось сознание жизни. Что скажет брат, видя, что его нет к обеду? Андрэ будет тревожиться, подумает, что с ним что-нибудь случилось. Пьер де Клерси подозвал проезжавший пустой автомобиль, но ему показалось тяжело очутиться лицом к лицу с Андрэ. Он достал из кармана визитную карточку и нацарапал на ней несколько слов, переговорив предварительно с шофером. Тот понял, в чем дело, и автомобиль удалился, увозя послание. Тогда Пьер почувствовал облегчение. В этих отдаленных местах, за Пантеоном[46], ничто не могло нарушить его одиночества. Улицы были пустынны, и он продолжал идти наугад. Вдруг он остановился. Слезы текли у него по щекам.

Его мучила глухая, жгучая боль. Ромэна его не любит, не полюбит никогда. Но тогда почему же она подошла к нему, как друг? Почему делала вид, будто интересуется им?

Почему она расспрашивала его об его планах на будущее? Почему ей как будто нравилось его общество? Почему она дала установиться между ними той близости, которая так легко приводит к любви? И перед глазами у Пьера возникали картины. Он видел Ромэну на их прогулках по Парижу; Ромэну в Аржимоне, блуждающую с ним по парку; Ромэну в Ла-Фульри, в старой столовой, украшенной рисунками Эроса и Психеи. Ах, какое все это было близкое и вместе с тем далекое! Психея погасила свою лампаду, и настала мучительная, одинокая тьма, когда идешь куда-то, без вожатого и без цели.

Пьер де Клерси все шел. Снова слезы катились у него по щекам, но это уже не были слезы сожаления и любви, это были горькие и раздражающие слезы смущения и злобы. Он плакал над самим собой, над своей слабостью, над своей трусостью. Потому что он был трус. Любит его Ромэна Мирмо или нет, разве он не поклялся себе, входя к ней в комнату, выйти оттуда только господином ее тела, с душой, навеки укрепленной сознанием победы, сознанием того, что он сломил своей волей оказанное ему сопротивление? Вместо подтверждения его энергии ему оставалось лишь свидетельство его бессилия и смятения. И Пьер де Клерси, с горечью в сердце, видел себя снова лицом к лицу с Ромэной, то порывистым, то грубым, то жалким, пытающимся выказать силу, но изображающим только пустое ее подобие. Он позорно повел себя, как нервный ребенок, он, так упорно мечтавший действовать как человек, уверенный в своей воле, способный подчинить ей и самого себя, и других. О да, он может плакать, слезы вполне под стать всему его поведению сентиментальной и безвольной душонки!

С яростью Пьер де Клерси вытер покрасневшие глаза. Внезапный прилив гнева сжал ему кулаки и охватил его всего. Не все еще было потеряно, и из глубины отчаяния к нему стремительно вернулась надежда. Что, если это была только мимолетная слабость? Почем знать, может быть, увидев Ромэну снова, он поведет себя с нею совсем иначе? В нем вдруг возникла безумная потребность снова быть с ней; говорить с ней, сделать последнюю попытку. На этот раз он уже не даст себя остановить пустым сомнениям. Он уже не уступит перед ее угрозами. Он опустит ей на плечо тяжелую и твердую руку, И она почувствует ее победительную тяжесть. Но есть ли еще время настигнуть Ромэну? Он лихорадочно взглянул на часы. Было десять минут десятого, поезд отходил в девять с половиной.

Извозчика, где взять извозчика? На пустынной улице не было видно ни одного экипажа. Тогда он бросился бежать как сумасшедший. Вдруг он заметил фонари фиакра[47]. Он вскочил в него, сунул кучеру в руку двадцать франков и крикнул ему:

— На Лионский вокзал, скорей, скорей, скорей!

Кучер удивленно взглянул на золотой, энергично выругался и стегнул свою клячу. Пьер де Клерси топал ногами от тревоги и нетерпения. На повороте лошадь чуть было не упала. Дальше фиакр зацепился о ломовую подводу. Наконец появился Лионский вокзал, со своими освещенными часами. Пьер зажмурил глаза, чтобы не видеть, сколько они показывают. Им владел только образ Ромэны. Она еще здесь, наверное. Надо, чтобы она была еще здесь, он этого хочет. К нему вдруг вернулось все его хладнокровие. О, он не набросится на Ромэну; он не возобновит сегодняшней борьбы. Нет, он подойдет к ней спокойно, молча. Он возьмет ее за руку, он заглянет ей в глаза, так глубоко, так повелительно, что она не сможет противиться его воле и склонит голову в знак покорности.

Говоря себе это, он сошел с фиакра и направился к автомату с перонными билетами. Механизм проскрипел. Пьер, с билетом в руке, спокойно спросил служащего, где поезд на Рим. Из ответа служащего он запомнил: на одиннадцатом пути. Он ускорил шаг. Одиннадцатый путь был пуст. Железнодорожник у столба менял таблицу с часом отхода. Поезд на Рим ушел…

Вместо отчаяния, которое должно было бы его охватить, Пьер де Клерси ощущал лишь невыразимое облегчение… Он чувствовал себя как человек, который благодаря случайности вдруг освободился от непосильной задачи. Что через несколько часов он может, если хочет, погнаться за Ромэной, поехать за ней в Рим, настигнуть ее в бегстве, это ему не приходило в голову. На этот раз он мирился с судьбой: против нее он не пойдет. Он признал, что он трус, и в этой трусости находил удовольствие. Она давала ему своего рода спокойствие, и он эгоистически им наслаждался. А потом, у него была его любовь к Ромэне. Теперь, когда она далеко, когда она для него потеряна, когда он ее, быть может, никогда больше не увидит, он может мечтать о ней как угодно, распоряжаться своими воспоминаниями. Он освободится от действительности, как освободился от этой жажды действия, которая была великой мечтой его юности. Теперь он займет место в ряду смирившихся и лишних, рядом со своим братом Андрэ, застывшим в надменной печали, и месье Клаврэ, воображаемым путешественником. Он будет с теми, чья жизнь не удалась. Сколько есть таких среди всех этих людей, которые суетятся вокруг него, толпятся у касс, толкаются в ненужной спешке, стараясь внушить самим себе, что жизнь — важное дело!

Эти мечты заняли его некоторое время. Он снова шел по улицам, то почти пустым, то людным. Он пересекал площади, шагал по проспектам. Вдруг он почувствовал, что голоден. Он узнал Елисейские поля. Бар «Модерн-Палас» был неподалеку. Пьер де Клерси сошел по лестнице. Возле двери, у свободного столика, он тяжело опустился на кожаный диван.

В баре было довольно оживленно. Тут были всякие люди. Сидя то поодиночке, то группами, то с девицами, они словно обосновались здесь навеки. Подземная зала напоминала большую гробницу, куда внешний шум долетал далеким и заглушенным, и все эти люди казались совершенно довольными своим небытием. Им, конечно, ничего не было нужно, кроме накрашенных губ и химических напитков, заменявших им любовь и жизнь. Пьер де Клерси глядел на них с любопытством. Отныне он будет как они. Для него этот вечер — вечер посвящения и отступничества. Разве он не приучается дышать новым душевным воздухом, не отрекается от того, что было его надеждой? Конец отважным порывам! Отныне действие будет для него заключаться в том, чтобы заказать коктейль или задрать подол. Он вкусит унылые наслаждения праздных и малодушных, — и, развалясь на мягком кожаном диване, он тихо погрузился в окружавшую его расслабленность.

Его вывел из оцепенения ораторский голос Фердинана де Ла Мотт-Гарэ, который, покинув компанию, где он разглагольствовал, подсел к нему.

— А, да это вы, Клерси! Ах, дорогой мой, Гомье и Понтиньон вами недовольны. Они говорят, что вы их безобразным образом покинули в деле с принцем. В конце концов, я понимаю, что неохота ехать в Китай, здесь небось лучше! Впрочем, по-моему, принцу уезжать не следует. Метла скоро заработает. Да что, Гомье и Понтиньон и по возвращении получат свои префектуры[48]. Груша созрела, тысяча чертей!

Кое-кто обернулся. Ла Мотт-Гарэ встал, приосанясь. Он подал руку Пьеру де Клерси.

— Ну, дорогой мой, до свидания. Уже поздно, и мне пора домой. Завтра я произношу большую речь. Читайте газеты.

И Ла Мотт-Гарэ величественно удалился.

Было действительно поздно. Часы над стойкой показывали два часа ночи. Пьер де Клерси вдруг почувствовал себя ужасно одиноким среди всех этих чужих людей. Почему он здесь сидит? Почему не идет домой? Разве у него нет брата, готового утешить его в его мучительном одиночестве? Почему бы не поведать ему свое горе, не спросить у него совета? Эта мысль, от которой ему стало было легче, его смутила. Конечно, он нежно любил Андрэ и чувствовал, как над ним витают тихое внимание и высокая забота старшего брата; но Андрэ был такой замкнутый, такой серьезный, такой далекий! Их дружба, хоть и глубокая, никогда не была задушевной; а потом Пьеру было как-то стыдно признаться не только в своей сердечной неудаче, но и в крушении всех своих надежд. Нет, лучше уж молчать, страдать безмолвно и не огорчать брата, который его любит и страдал бы братски вместе с ним. Стоит ли будить его от сна, чтобы предстать перед ним побежденным и отчаявшимся? Вдруг у него закружилась голова. Он задыхался в накуренном, винном воздухе. Он торопливо расплатился и встал. Когда он поднялся с места, он показался сам себе невещественным и неосязаемым, как привидение. Берясь за перила лестницы, он споткнулся и чуть не упал. Позади себя он услышал смех и чей-то голос:

— Видно, этот уже готов!

Выйдя на свежий ночной воздух, он почувствовал себя лучше. Елисейские поля расстилали перед ним свои широкие пустые тротуары. По авеню проезжали редкие экипажи. Пьер де Клерси медленно шел вперед. Размеренность его шагов притупляла его. Он больше не страдал… Он шел, без цели и ни о чем не думая. Вдруг он вздрогнул. Он стоял перед дверью и машинально нажимал пальцем знакомый звонок. Инстинкт привел его на улицу Омаль. Поднимаясь по лестнице, он вынул из кармана ключи. Тихо, осторожно он отворил дверь, неслышными шагами миновал вестибюль и вошел к себе в комнату. Он рассеянно обвел ее взглядом, потом подошел к каминному зеркалу.

Его поразил его собственный вид. Он думал увидеть себя изменившимся, с другим лицом. С удивлением он узнавал перед собою прежнего Пьера де Клерси. Да, это был он. Это были его лоб, его нос, его глаза, его рот, те самые, на которые он смотрел в это же зеркало в тот день, когда он получил письмо от Ромэны Мирмо и когда, полный надежд, энергии, мужества и воли, он собирался доказать самому себе, что он из породы сильных. И, стоя перед этим зеркалом, насмешливо являвшим ему образ того, кем он перестал быть, Пьер де Клерси разразился презрительным смехом.

Потому что теперь он себя знал, судил себя и ненавидел этот образ, который его так жалко обманул. Теперь он знал, что ему думать о своей способности к воле и действию. Перед ним было доказательство его неизлечимой хилости, его трусости, его дряблости. А между тем в том усилии, которого он требовал от себя, не было ничего особенно героического, ничего особенно трудного. Сколько есть людей, которые выполняют его шутя, а он, как позорно он провалился! Его воля, та самая воля, на которую он так наивно полагался, которую он считал как бы точкой опоры и рычагом всего своего существа, которая должна была устремить его к действию, наполнить его гордостью жизни, изменила ему при первом же испытании. Она ему не пригодилась и не пригодится больше никогда. Что бы он ни предпринял, всегда будет то же самое. Он будет из числа тех, которые проводят жизнь и не живут.

И по мере того, как он говорил себе все это, в нем подымалась, из самой глубины, глухая, напряженная злоба против себя, против своей трусости. И эта мысль о трусости овладевала им с отчаянной силой. Да, по отношению к самому себе он повел себя как трус. А между тем втайне эта мысль его возмущала. Он не мирился с этим обвинением, которое возводил на себя. Да, человек может быть робок волей, не будучи робок ни сердцем, ни умом. Если не хватает энергии, это еще не значит, что не хватает мужества. Он, может быть, боится жизни, но смерти, во всяком случае, не боится. И вдруг ему вспомнился ночной эпизод на руанской дороге.

На миг это чувство ободрило его в его отчаянии, утешило его в его унижении. Увы! Что, если это только последний самообман его раненой гордости, последняя уловка его уязвленного тщеславия? Хорошо, он не боится смерти, но, в конце концов, что он об этом, в сущности, знает? Что бы он почувствовал, если бы очутился с ней лицом к лицу, если бы он увидел ее перед собой, не только возможной, как в том случае, в котором он почерпал свою уверенность, но очевидной, верной, неизбежной? При любой опасности есть еще возможность спасения, есть шанс избежать угрозы. А если бы ему пришлось умереть тут, немедленно, без всякой отсрочки, без всякого промедления? Как бы он повел себя при этой решительной встрече, в этот последний миг? Совладал ли бы он с тем приступом ужаса, который охватывает всякую живую тварь перед лицом небытия? Не пришлось ли бы ему добавить к своей трусости еще и это последнее малодушие, приобщить и этот стыд к своему стыду?

Пьер де Клерси инстинктивно положил горящие руки на мрамор камина. От этого холодного прикосновения ему стало легче. Он несколько раз провел лихорадочными ладонями по прохладной дощечке. Вдруг его пальцы наткнулись на что-то твердое… Это был револьвер, который ему подарил месье Клаврэ для защиты во время ночных прогулок. Как он попал сюда? Пьер де Клерси не мог бы этого сказать. Он медленно взял револьвер, посмотрел на него.

Вдруг вспышка радости озарила его измученное лицо, и он с трудом подавил в себе торжествующий крик. Наконец-то он узнает, трус он или нет! Изобличительное оружие наконец покажет ему, кто же он такой, потому что сейчас, через несколько минут, он умрет, и умрет сознательно, добровольно.

Да, через несколько минут он прижмет к виску дуло этого револьвера, который он держит в руке. Задрожит ли он, будет ли ему страшно? О, на этот раз это действительно последнее испытание, которое ему осталось произвести! На этот раз его душа, задетая смертью, издаст свой истинный звук. При этой мысли им овладело внезапное спокойствие. Его охватило чувство умиротворения. Он наклонился к каминному зеркалу. Не торопясь он попробовал то движение, которое он сейчас повторит по-настоящему. От холодного прикосновения стали к виску он не вздрогнул. Пальцем он потрогал спуск. Он жадно смотрелся в зеркало. Ни один мускул на его лице не шевельнулся. Тогда Пьер де Клерси положил оружие на мрамор, поднес руку к сердцу и улыбнулся своему отражению. Теперь уверенность в себе возвышала его в собственных глазах. Его окрыляла горькая радость, и у него вырвался долгий вздох избавления.

Теперь можно было не торопиться. Времени у него было достаточно. Он заслужил право насладиться своим торжеством. Медленными шагами он несколько раз прошелся по комнате. Он поправил раму на стене, потом начал раздеваться. Он надел ночной костюм. Никогда еще он не ощущал такой свободы, такого спокойствия. Он даже перестал думать о том, что ему предстояло совершить. Он чувствовал, что искупил свою слабость, чувствовал себя наконец хозяином своей воли и своей жизни.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, какой ценой он покупал эту уверенность и эту гордость. Что за странный механизм — человеческая душа! Он, который отступил перед рассерженным взглядом женщины, был тверд перед лицом смерти. Ничего не скажешь, это называется мужеством. Он храбр. Он почувствовал к себе уважение…

Чтобы еще более убедиться в этом самоуважении, он подошел к шкафчику, стоявшему в углу комнаты, и открыл его. Из лежавшего там бумажника он вынул фотографию. На ней предстал его глазам силуэт Ромэны Мирмо. Ромэна подарила ее ему как-то в Аржимоне. Пьер де Клерси внимательно посмотрел на нее. Он не ощутил ни волнения, ни сожаления. Потом он подумал о своем брате Андрэ, о месье Клаврэ. Глаза его остались сухи и сердце безучастно. Ромэна, Андрэ, месье Клаврэ, все это было прошлое, все это была жизнь, а жизнь перестала его интересовать. Для него была важна только смерть, потому что через несколько мгновений его уже не будет… Да, он умрет, умрет, чтобы сравняться с тем, чем он всегда мечтал быть, чтобы оправдаться в собственных глазах, а не из бахвальства, не из тщеславия, что называется — для райка; умрет одиноким героем неведомой драмы, умрет в честь самого себя.

Он лег на кровать и погасил электричество.

Ему казалось, что кругом стоит необычайная тишина. Он приложил револьвер к виску и стал наблюдать за собой, выжидая хоть малейшего признака страха. Нет, он не ошибся, он храбр! Он улыбнулся себе в темноте, потом отложил оружие. Ему оставалось только сосчитать до десяти. Тогда он нажмет спуск, и все будет кончено.

Часть третья

I

Гостиница, где остановилась по приезде в Рим мадам Мирмо, была расположена на виа-Сан-Николо-да-Толентино. Это был скромный по виду отель, но спокойный и пользовавшийся хорошей славой; содержала его старая супружеская чета, бывший мажордом князя Альванци и его жена. Месье де Термон когда-то оказал им кое-какие услуги, и Ромэна после смерти отца поддерживала с ними учтивые отношения. Ежегодно, к первому января, она получала иллюстрированное открытое письмо, в котором синьор и синьора Коллацетти высказывали ей, на плохом французском языке, наилучшие пожелания счастья и здоровья, присоединяя к ним выражение надежды скоро увидеть ее в знаменитом латинском городе. Каждый год эта карточка напоминала Ромэне милые и печальные времена и воскрешала перед ее взором образ хозяйской четы: синьора Коллацетти, с его внушительной осанкой, синьору Коллацетти, с ее почтенными сединами и лорнетом на золотой цепочке.

Как только мадам Мирмо решила ехать в Рим, она телеграфировала Коллацетти, прося их оставить ей комнату. Те ответили почтительно-восторженной депешей. На вокзале Ромэна застала синьора Коллацетти, явившегося лично приветствовать ее к приходу поезда, в то время как синьора Коллацетти ждала ее в вестибюле отеля, чтобы провести ее в ее номер, который эта милейшая дама велела украсить букетами.

Ромэна Мирмо была тронута таким вниманием и с удовольствием вступила во владение своим жильем. Оно состояло из двух довольно поместительных, светлых комнат, выходивших на широкий, пустынный двор, окаймленный с одной стороны стеной церкви Сан-Николо-да-Толентино, чьи колокола обеспокоили бы любую другую путешественницу на месте мадам Мирмо; но Ромэна, не жалуясь, мирилась с этим соседством. Этот звон будил в ней столько воспоминаний юности! Сам Рим беседовал с нею этими знакомыми голосами.

Эти воспоминания сделали для нее печальным ее первый римский вечер, но самая эта печаль не лишена была прелести. Ромэна отдавалась ей с покорной готовностью. Ей уже давно хотелось еще раз побывать в Риме и снова пережить в нем давно миновавшие часы. И вот ей предстояло вернуться в это прошлое, где ее ждало столько встреч с самою собой и с теми, кого она любила. Поэтому, на следующий же день по приезде, она отправилась на кладбище, где покоились ее отец и мать.

Чудесным утром, ясным и прохладным, выполнила она этот благочестивый долг. Обе могильные плиты, расположенные рядом, казались почти совсем еще новыми. Ромэна принесла цветов и усеяла ими двойную гробницу, потом села на скамью, осененную купой кипарисов. Она часто сидела тут, когда, бывало, сопровождала отца на его печальных прогулках. Часто на этой самой скамье месье де Термон говорил ей о покойнице. Благодаря этим беседам Ромэна главным образом и знала свою мать, и когда месье де Термона не стало и уже некому было воскрешать для нее словами материнский образ, ей начало казаться, что этот образ, все такой же дорогой для нее, сделался менее отчетливым.

Наоборот, об отце Ромэна хранила до такой степени живое воспоминание, что оно граничило с галлюцинацией. Это неизменное присутствие возле нее месье де Термона придавало ее сожалениям какую-то простоту и задушевность. Для Ромэны смерть не превратила месье де Термона в одно из тех условных лиц которыми нередко становятся для нас те, кого уже нет. В памяти Ромэны отец оставался таким же, каким она его знавала прежде и каким он ей тогда казался. Когда она о нем думала, то иные черты характера месье де Термона производили на нее то же впечатление, какое она испытывала от них при его жизни, и подчас забавляли ее и смешили совершенно так же, как, бывало, и прежде забавляли и смешили не раз. И теперь, придя на кладбище, она смутно почувствовала, что в этом Риме, по которому они столько побродили вместе, месье де Термон будет верным спутником ее одиночества и ее раздумий.

Полная этим чувством и словно чтобы теснее объединиться с отцовской тенью, Ромэна Мирмо в то же утро захотела снова увидеть дом на виа Грегориана, где месье де Термон провел последние годы жизни.

С улицы Ромэна долго смотрела на окна прежней их квартиры. В ней кто-то жил. В открытых окнах легкий ветерок вздувал шторы. Ромэна вошла в подъезд и поставила ногу на первую ступень лестницы. Ей хотелось подняться наверх и под каким-нибудь предлогом позвонить, но, заслышав шаги, она раздумала. Она повернулась и вышла на улицу. На тротуаре ее настиг жилец и, обгоняя, взглянул на нее. Это был молодой человек, приблизительно одного роста и одних лет с Пьером де Клерси. При этой мысли Ромэна вспыхнула и почувствовала досаду. Ей не хотелось больше думать о неприятном инциденте и нелепой сцене, связанных в ее памяти с этим именем.

За долгие часы пути мадам Мирмо много думала о том, что произошло между ней и Пьером. Ничто так не способствует самоуглублению, как вынужденный дорожный досуг и одинокая праздность в вагоне. И во время переезда от Парижа до Рима Ромэна тщательно взвесила все подробности пережитого ею случая. Она обсудила его с полной серьезностью и рассмотрела его со всех сторон. В итоге этих размышлений она успокоилась. Продумав все, она пришла к выводу, что ей не в чем себя упрекнуть. Она не видела за собой никакой вины. Она не была, в противоположность большинству женщин, ни двуличной, ни кокетливой, ни даже просто неосторожной. Единственно, в чем она была виновата, — но тут она действительно ничего не могла поделать, — так это в том, что она — женщина. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать в Пьере чувства, толкнувшие его на поступок, которого она настолько не ждала, что ничем даже не постаралась его предупредить и предотвратить. В общем, она послужила лишь поводом к тому, чтобы в Пьере вспыхнул назревавший кризис, неприятные последствия которого ей пришлось вынести на себе. Эти последствия к тому же послужили ей достаточным наказанием за ее непредусмотрительность. Но на этом и кончалась ее вина. Она не могла считать себя ответственной за припадок безумия, обуявший Пьера де Клерси.

Как могла она предполагать, что он дойдет до этой неожиданной и совершенно недопустимой попытки, которую ей пришлось оттолкнуть и при которой он выказал себя и слабым, и в то же время дерзким?

Впрочем, разве не повела она себя в этом случае так, как следовало? Конечно, она сурово обошлась с обидчиком, но эта вынужденная суровость имела то преимущество, что, дав исход ее раздражению и гневу, не оставила в ней чувства злобы за нанесенное ей оскорбление. Оправившись от волнения и удивления, вызванных этой выходкой, она поняла, что лучше всего было бы забыть ту довольно крупную ошибку, которой она дала повод. Бедный юноша, должно быть, очень смущен и пристыжен понесенной неудачей. И Ромэна с улыбкой убеждалась, что, пожалуй, столько же жалеет Пьера де Клерси, сколько на него сердится.

Успокоившись в отношении собственного поведения, Ромэна Мирмо охотно вернулась к размышлениям о поведении Пьера. Она судила его с сострадательным снисхождением. Ему явно не повезло, что он натолкнулся на такую женщину, как она, когда столько других были бы счастливы ему уступить.

Сознание, что она так не похожа на остальных, было Ромэне приятно; а мысль о том, что она решительно не создана для любви, внушала ей веру в себя, успокаивающую убежденность в своей душевной холодности. Из этого Ромэна заключила, как нечто бесконечно правдоподобное, что она не полюбит никогда, и мирилась с этой отрицательной участью, которая по крайней мере избавляла ее от многих огорчений и многих неприятностей. И потом, не послужит ли эта неспособность любить утешением Пьеру де Клерси, когда он некогда, впоследствии, поймет истинную причину своей неудачи? Впрочем, то, о чем она сейчас думала, она собиралась ему написать, когда вернется в Дамаск и снова заживет своей далекой и одинокой жизнью. А пока она твердо решила не вспоминать больше об этом инциденте. Она и сдержала слово, и только встреча с этим молодым человеком на виа Грегориана воскресила в ее памяти досадный образ Пьера де Клерси.

Приняв эти меры защиты против самой себя и дважды оглянувшись на прошлое, Ромэна Мирмо испытала как бы облегчение. Она боялась, что в Риме ее ждет слишком острое воспоминание о постигшей ее там двойной утрате и слишком болезненное ощущение всего, что она там перенесла, но теперь убеждалась, что эти былые впечатления не слишком ее тяготят. Она, конечно, знала, что месье и мадам де Термон будут постоянно и тайно сопутствовать ее мыслям и что она будет жить в тесном общении с дорогими усопшими, но также знала, что в этом их присутствии не будет ничего тиранического. Делая их участниками всех своих часов, она все же сохранит известную душевную независимость, и это позволит ей насладиться Римом не только в силу воспоминаний о тех, кто ее с ним связывал, но и в силу непосредственного удовольствия, которое он ей доставит. Итак, теперь надлежало наладить свою жизнь путешественницы и туристки и возможно лучше использовать свое пребывание в Вечном городе, которое случайные обстоятельства сделали более продолжительным, чем она в свое время рассчитывала. Впрочем, Ромэна радовалась этой перспективе, которой она первоначально просто покорялась. Она чувствовала себя полной энергии и любопытства. Она составляла проекты маршрутов. В такой-то день она посетит Палатин[49], Форум[50], сходит в Казино папы Юлия, на виллу мальтийских[51] рыцарей на Авентине; в такой-то день отправится в сады Боргезе или Памфили; потом предпримет экскурсии на виллу Адриана и на виллу д'Эсте. Она повторит прогулку по виа Аппиа, которую так часто совершала с отцом на закате солнца, в час, когда акведуки[52] протягивали по кампаньи свои теневые аркады. Но прежде всего ей хотелось съездить в Витербо к своей подруге княгине Альванци.

Проходя по Пиацца-ди-Спанья, мимо лестницы Тринита де Монти, Ромэна Мирмо вдруг решила написать княгине, известить ее, что она в Риме и что хочет ее видеть. Как это она не сделала этого раньше, сразу же по приезде! Как можно было так пропустить целых три дня? Ромэна упрекнула себя за это невнимание к несчастной подруге, но она была так занята самой собой, так поглощена первыми впечатлениями! По этой же причине она не давала о себе знать ни милейшему месье Клаврэ, который даже не знал ее адреса, ни Берте де Вранкур, которую ей следовало же, однако, уведомить о своем отъезде! Занятая этими размышлениями, Ромэна Мирмо дошла до своего отеля и, прежде чем подняться к себе, задержалась в холле. Набросав открытые письма мадам де Вранкур и месье Клаврэ, она написала довольно длинное письмо княгине Альванци.

Ответ пришел на следующий же день. Он был писан рукою князя Альванци. Князь сообщал Ромэне, что княгиня очень больна, но что она была бы счастлива, если бы мадам Мирмо не отказала приехать в Витербо на один из ближайших дней, тем более что княгиня скоро уедет во Флоренцию показаться доктору Аткинсону и пройти там курс лечения. Впрочем, отсутствовать она будет не больше трех недель, а затем вернется в Витербо, где мадам Мирмо будет желанной гостьей, если она захочет пожить у них подольше, считая первый свой визит лишь дружеским задатком.

При мысли о свидании с княгиней Альванци Ромэна Мирмо испытывала некоторое волнение, к которому заранее примешивалось чувство глубокого сострадания. Вероятно, она найдет в бедной княгине печальную перемену. Это состояние болезненной подавленности, о котором пишет князь, является, увы, последствием трагического происшествия, кровавой драмы, чьей невольной причиной была княгиня. И Ромэна рисовала себе, какую тоскливую жизнь эта женщина с таким мягким сердцем и такой чуткой душой должна вести в своем одиноком и пышном доме, по которому теперь бродит раненый призрак. И все же, несмотря на некоторый страх, внушаемый ей предстоящей встречей с княгиней, Ромэна не могла не думать о том удовольствии, с каким она снова увидит виллу Альванци. Она сохранила такое чудесное воспоминание об ее садах, об их бассейнах, статуях, фонтанах! А этот перекресток, где под аркадами стриженых буксов высятся гермы[53], а этот грот, который замысловатая фантазия зодчего превратила в подземную рощу, где бронзовые птицы, в синеватой и гулкой полутьме, клюют гипсовые плоды!

II

У вокзала в Витербо Ромэну Мирмо ждал автомобиль князя Альванци. Встречаясь с грузной машиной, местные жители презрительно сторонились. Витербо не создан для современных орудий передвижения, тяжелых и стремительных. В этом Ромэна убеждалась, когда мотор, взобравшись по скату скалистой возвышенности, на которой расположен город, въезжал в узкие и ломаные улицы. Витербо — старинный город с тихими, маленькими площадями, где в стертые водоемы стекают фонтаны, где темные, прижавшиеся друг к другу дома угрюмо смотрят на прохожего, где жители носят горные плащи и оглядывают чужеземца с высокомерной подозрительностью.

Город прошлого, Витербо суров, нелюдим и печален. Его архаический и хмурый воздух как бы располагает к неистовым и молчаливым раздумиям. В этой строгой и мрачной раме, страсти, взлелеянные одиночеством, тайной и тишиной, должны достигать опасной степени напряжения. Душа, с усилием сосредоточась, должна возбуждаться необузданно. Ромэна старалась уловить на встречных лицах какие-нибудь признаки, подтверждающие эти размышления, но те, в которые она всматривалась, были по большей части безмолвны и замкнуты. Или, может быть, она ошибалась, и всего лишь заурядная провинциальная скука была подлинным уделом этих людей, шагавших по мрачным переулкам, входивших в темные лавки, пересекавших пустынные площади?

У них, наверное, были свои мелкие интересы, мелкие будничные заботы, личные стремления, помогавшие им сносить эту скуку, которой весь Витербо казался пропитан. Но какова же должна была быть в этой среде жизнь случайных обитателей, которые были не отсюда родом и у которых поэтому не могло быть ни местных привычек, ни местных связей? И Ромэна подумала о чиновниках, которых их служебная карьера забрасывает на время в этот неприютный город. А офицеры здешнего гарнизона, как выносят они однообразие этой ссылки? Чем они занимают свой досуг?

Ромэна Мирмо встретила нескольких из их числа. Закутанные в голубоватые плащи, волоча сабли по стертым плитам, они вызывающе оглядывали ее на ходу. По этим самым улицам, по этим самым площадям в такой же форме, праздный, пламенный, романический, наверное, часто бродил молодой маркиз Креспини, чья трагическая смерть, вероятно, все еще страстно обсуждается в этом любопытном и унылом городке, где, заслышав необычный храп автомобиля, люди выходят на порог и показываются в окнах.

Теперь Ромэне становилась понятнее драма, обагрившая кровью виллу Альванци.

Она понимала, с какой внезапной и дикой силой могла возрасти любовь в этой строгой и печальной обстановке, где не было ничего, что могло бы рассеять навязчивую мысль, что могло бы развлечь сердце этого молодого офицера, этого Креспини, приехавшего из Неаполя и очутившегося в этом суровом гористом городе в полном одиночестве и во власти своих дум. Когда этот юноша влюбился, вокруг него не оказалось ничего, что могло бы служить противовесом его страсти. Она развилась в нем свободно и яростно и наконец толкнула его на фельетонную выходку, привела его к хрупкой лестнице, в позе героя романа. Но только ли подражание романическим вымыслам внушило этому Креспини его попытку ночного вторжения и любовного разбоя? Не воскресил ли в нем древний Витербо душу былых времен, раз он прибег к таким грубо-анахроническим приемам? Эта подкупленная камеристка, этот похищенный садовый ключ, это снотворное зелье, эта приставленная к балкону лестница, не Витербо ли повинен во всем этом? Не он ли породил эту драму, так странно напоминающую что-то давно прошедшее?

Пока Ромэна Мирмо размышляла таким образом, автомобиль уже выехал из города. Он быстро мчался по разнообразной и живописной местности. Дорога то пересекала поля, то шла вдоль садов и деревень. Навстречу попадались крестьянские тележки, медленно сторонившиеся при звуке гудка. Сигналы участились у въезда в небольшое местечко, столпившее свои дома около квадратной колокольни. Потом мотор пересек окруженную аркадами площадь, въехал в переулок, окаймленный высокими кирпичными стенами, и остановился у ворот с гербом. Из низенького домика, укрытого ползучими розами, вышел, кланяясь, привратник виллы Альванци. Его фетровая шляпа была украшена длинным фазаньим пером. Старые ворота распахнулись, открывая длинную дубовую аллею, в конце которой величественный фонтан возносил свои пирамиды и чаши, своих тритонов и дельфинов.

Вилла Альванци — большое квадратное здание с фронтоном, украшенным статуями и вазами. Автомобиль подъехал к лестнице в четыре ступени, ведущей в просторный вестибюль с коробчатым потолком, покоящимся на мраморных колоннах. В него и ввел мадам Мирмо ливрейный лакей, открывший дверцу автомобиля. Разглядывая четыре больших гобелена, изображавших главные эпизоды жизни кардинала Альванци, витербоского епископа времен Возрождения, Ромэна сняла свое дорожное манто. Лакей отвесил поклон.

— Княгиня просит синьору извинить ее, что она не вышла ее встретить, но она настолько нездорова, что не может спускаться вниз.

Ромэна Мирмо прошла по анфиладе гостиных. Одна из них была украшена гипсовыми арабесками и фигурами, другая обтянута старым пурпурным шелком, третья убрана зеркалами с нарисованными на них цветами. На потолках облупливались мифологические фрески. Повсюду царило то соединение роскоши и запустения, которое делает такими патетическими старые итальянские жилища. В углу крайней гостиной, за занавесью, открывались узкие ступени маленькой потайной лестницы. Ромэна взошла по ним, предшествуемая лакеем. На верхней площадке он отворил дверь и скрылся. Ромэна очутилась в низкой комнате, обставленной в английском вкусе. Лежа на широком кожаном диване, княгиня Альванци протянула гостье руку.

— Как я рада вас видеть, моя дорогая Ромэна!

Ромэна Мирмо нежно пожала эту исхудалую руку и поднесла ее к губам, но княгиня притянула ее к себе и они поцеловались. Они молча смотрели друг на друга. Ромэна, конечно, узнавала прекрасное лицо княгини, но каким отчаянием и мукой были запечатлены эти благородные и чистые черты! Княгиня Альванци страшно изменилась! Она поняла, какое она произвела впечатление, и с грустной улыбкой сказала Ромэне, севшей рядом с ней:

— У меня очень плохой вид, не правда ли, моя дорогая Ромэна? Да, я не очень-то хорошо себя чувствую последнее время. Каждый вечер у меня лихорадка. Но доктор Аткинсон обещает меня вылечить. И я решила попробовать у него полечиться. На эту поездку во Флоренцию я согласилась, чтобы доставить удовольствие князю, потому что сама я не жду от этого особой пользы. Правда, я никогда не отличалась особенным здоровьем; но после того события, по поводу которого вы мне написали, Ромэна, такое нежное письмо, я чувствую себя совсем больной, да, Ромэна, совсем больной.

Она опустила голову. В волосах у нее виднелись седые пряди. Ромэна молча, с бесконечной жалостью смотрела на эту подавленность и отчаяние. Она чувствовала их жестокую несправедливость. Из-за события, в котором эта женщина совершенно неповинна, из-за поступка, к которому ее воля была вполне непричастна, ее жизнь теперь разрушена навсегда, поражена неодолимым раскаянием и сожалением. Из-за того, что какому-то сумасброду угодно было воспылать к ней страстью, которой она не допускала, не поощряла, не разделяла, из-за того, что этот нескромный влюбленный вздумал проникнуть ночью в сад с помощью украденного ключа, приставить лестницу к балюстраде лоджии, эта нежная и скорбная душа теперь навеки лишена мира и покоя! В самом деле, разве это не слишком несправедливо? И Ромэна собиралась уже ответить на жалобу княгини, возмущенно возразить против сквозившего в этой жалобе приобщения себя к событию, являвшемуся, в сущности, всего лишь трагической игрой случая; но в эту минуту доложили, что завтрак подан, и Ромэна могла только нежно пожать эту лихорадочную, исхудалую руку, дрожавшую в ее руке.

Стол был накрыт в соседней комнате. На нем было всего два прибора. Князю Альванци пришлось отлучиться по неотложному делу, но он рассчитывал вернуться в середине дня. Он радовался встрече с мадам Мирмо и тому, что она будет у них гостить, когда княгиня возвратится из Флоренции… Несмотря на видимые усилия княгини, разговор замирал. Наступало долгое молчание, во время которого слышались только шаги метрдотеля по каменному полу. Княгиня едва прикасалась к подаваемым блюдам. Ромэна видела, что она устала, озабочена. Иногда она задавала Ромэне какой-нибудь вопрос и не слушала ответа. Ромэне передавалась эта безутешная тоска. Она спрашивала себя, не явился ли ее приезд некстати. Тем, кто живет скорбью, бывает мучительно все то, что отвлекает их от их муки.

Молча кончив завтрак, они вернулись в соседнюю гостиную, и княгиня сказала мадам Мирмо:

— Я невеселая собеседница, не правда ли, моя милая Ромэна? И я так жалею, что с нами не было князя! Он все такой же; он вернулся к своей прежней жизни. Вы найдете его совершенно таким же, как и раньше, всегда деятельным, бодрым, всегда всем интересующимся. У него к вам тысяча вопросов относительно Дамаска, тогда как я, бедная моя Ромэна!..

С безнадежным жестом она продолжала:

— О, я знаю, что вы меня понимаете; я знаю, что вы сочувствуете моему душевному состоянию… Но я стыжусь своего малодушия. Мне бы хотелось говорить с вами не о себе, не об этом ужасном событии, которое разбило мою жизнь. Когда вы мне написали, что хотите приехать, я твердо решила быть сильной, ничем не обнаруживать перед вами моего отчаяния, но я не могу, не могу…

Слезы брызнули из глаз у княгини Альванци и потекли по ее щекам. Взволнованная Ромэна сострадательно повторяла:

— Княгиня, дорогая княгиня.

Княгиня Альванци печально покачала головой.

— Да, Ромэна, я знаю, что вы мне скажете, и я сама столько раз пыталась это себе говорить. Вы мне скажете, что я не ответственна за то, что случилось, что не моя вина, если этот молодой человек накликал на себя свою судьбу. Увы, Ромэна, эти рассуждения я себе повторяла; эти доводы я себе приводила! В долгие дни одиночества, в долгие бессонные ночи я старалась прогнать убивающую меня мысль. Я пыталась и не могла; потому что, Ромэна, вы не знаете, что значит быть причиной чьей-нибудь смерти, даже косвенно, даже безвинно; что значит думать: он жил, он дышал, он был, и теперь его нет. Ах, Ромэна, если бы вы знали, это ужасно, это ужасно…

Она закрыла лицо руками. Ромэна молчала. При виде этой скорби она испытывала какое-то невыразимое тревожное чувство. Ей как бы передавалась трагическая зараза. Ей тоже хотелось закрыть лицо, чтобы не видеть встающего перед ней страшного образа. Она дрожала от какой-то тайной тревоги, от какой-то угнетавшей ее нервной боязни. И для нее было облегчением, когда она услышала, как княгиня говорит:

— Оставьте меня одну, Ромэна, дайте мне оправиться. Пройдитесь по саду. Когда вы вернетесь, мне будет уже лучше, я успокоюсь. Вы меня простите, Ромэна, но вы не можете знать, вы не можете знать…

Сады виллы Альванци славились недаром. Перед виллой они образовывали правильные цветники, расположенные вокруг центрального бассейна, отражавшего темную бронзу мифологической группы. За этим первым садом расстилался второй, более таинственный и более дикий, прорезанный длинными крытыми аллеями, приводившими к перекрестку герм и гипсовому гроту.

Многочисленные фонтаны придавали свежесть листве и наполняли сад шумом текущих вод. В саду виллы Альванци звучала непрестанная грустная жалоба, которая была его гармонической и одиноко скорбной душой.

Ромэна Мирмо тихо шла, внимательная к окружающей красоте. Запах цветов, журчание вод вполне занимали ее мысли. Стоял чудесный осенний день, прохладный и безветренный. В одной из аллей садовник работал граблями. Все было окутано мирным благородством. Когда Ромэна проходила мимо, голубь, сидевший на руке у статуи, вспорхнул с мягким шумом. Мадам Мирмо, очнувшись от мечтания, проводила его глазами. Он покружил в небе, потом опустился на балюстраду лоджии, открывавшейся в углу виллы.

Ромэна вздрогнула. Уже напрасно пела вода в ближнем фонтане, напрасно запах окрестных роз напоял воздух. Ромэна не замечала прозрачной песни и чистого благоухания. Ее внимание было поглощено этой мраморной балюстрадой. К этому выступу маркиз Креспини, обезумев от любви, прислонил свою дерзкую лестницу! Там, где вилась эта буксовая опушка, он упал с высоты, пораженный смертоносной пулей князя Альванци! И он умер, и ничто не в силах было предотвратить эту смерть, и из-за этой смерти неповинная в ней несчастная женщина терпит самое несправедливое из всех мучений! Для нее жизнь стала чередой унылых часов; для нее воды перестали журчать, розы потеряли аромат; для нее этот прекрасный сад утратил свое очарование, эта благородная вилла — свой мир и покой. И все это по вине трагического пришельца, захотевшего во имя непрошеной любви обезобразить счастливый удел, с которым его опрометчиво столкнул слепой случай!

Ромэна Мирмо вдруг возненавидела этого офицера. Она рисовала его себе похожим на молодых лейтенантов, которые попадались ей навстречу на улицах Витербо, закутанные в голубоватые плащи и гремя саблями по мостовой. Она рисовала его себе наглым и самонадеянным фатом, который мнит себя неотразимым, считает себя вправе навязывать свою любовь и пользоваться для этого самыми низкими средствами. Да, этот Креспини принадлежал к ненавистной породе соблазнителей, считающих, что женщинам остается только повиноваться их любовным велениям, и полагающих, что они оказывают им слишком много чести, милостиво обращая на них внимание с высоты своего тщеславия. В конце концов, разве не следует показывать этим нахалам, что их желанию можно противиться, что им можно пренебрегать и не считаться с ним? Это и сделала княгиня Альванци, притворяясь, будто не догадывается о направленной на нее любви, обращаясь с этим Креспини как со всяким другим. Она делала вид, что не замечает его страсти. И что же, эта страсть привела к ужасным последствиям. Конечно, он наказан жестоко за свое самомнение. Конечно, его вина, какова бы она ни была, быть может, и не заслуживала смертной кары, которую он понес. Судьба обошлась круто с этим фатом. Но что же делать, тем хуже для него!

Ромэна Мирмо чувствовала себя недоброй и раздраженной. Эта смерть ее не трогала. Она резким движением подчеркнула свою мысль.

Да, тем хуже для этого Креспини!.. Он рискнул и проиграл. Она не прощала ему того зла, которое он причинил. Ее взглядам снова предстал образ бедной княгини. Она ускорила шаг. Удаляясь от виллы, она быстро зашагала по длинной дубовой аллее, ведшей к перекрестку герм. Дойдя дотуда, она остановилась… Вокруг нее, под аркадами темного букса, возвышались закованные в камень боги. Они напрягали свои мускулистые торсы и усмехались бородатыми лицами. Один из них, изъеденный сыростью, лежал, поверженный наземь. Этот изваянный труп снова напомнил Ромэне о Креспини и княгине Альванци. Бедная женщина! Исцелит ли ее когда-нибудь время от гнетущего ее напрасного и великодушного сожаления? Поймет ли она, что мы не можем зависеть от чужого безумия, что мы отвечаем только за самих себя? Удастся ли ей изгнать страшное воспоминание, которое не дает ей покоя? Ромэна нетерпеливо толкнула ногой упавшую статую. В окрестной тишине невидимый фонтан ронял прерывистые, неиссякающие слезы.

Звук шагов вывел Ромэну Мирмо из задумчивости. В глубине аллеи к ней шел князь Альванци. Заметив ее, он поднял руки в знак привета:

— Здравствуйте, дорогая мадам Мирмо, я вас уже давно ищу. Как я рад вас видеть! Жена сказала, что вы в саду. Я боялся, что не успею вернуться к вашему отъезду.

Голос князя Альванци звонко и весело раздавался в аллее. Закованный в камень, со своим мощным торсом и широкой седой бородой, он был бы на месте среди герм перекрестка. Ромэна нашла, что он почти нисколько не изменился, разве только немного поседел и пополнел. Недавние события на нем, по-видимому, не отразились. Ромэна невольно взглянула на сильную руку, которую он протянул ей, касаясь ее руки. Эта рука убила, но в ней не чувствовалось ни малейшей дрожи. Она была крепка и спокойна. Мускулы безмятежно играли под кожей. Эта рука принимала совершившееся.

— Дорогая мадам Мирмо, скажите, как вы нашли бедную княгиню?.. Очень изменилась, не правда ли? Ваш приезд ее очень взволновал. Она такая нервная, такая грустная; но доктор Аткинсон уверяет, что вылечит ее. Ах, я очень рассчитываю на эту поездку во Флоренцию! Так хорошо было бы ее рассеять, заставить ее уехать отсюда, забыть; но она ни за что не хочет покидать этой виллы и живет здесь в страшной тягостной атмосфере одиночества и воспоминаний. А я решительно неспособен отвлечь ее от ее мыслей; мое присутствие постоянно напоминает ей о драме, в которой я был, увы, одним из участников! Да, и даже минутами она начинает чувствовать ко мне отвращение… А между тем разве моя вина, что я застрелил этого болвана? Положительно, я думал, что это вор, и выстрелил, чтобы его испугать. Что поделать, случай перестарался; но разве это причина для того, чтобы вечно терзаться? Ах, бедная княгиня ведет себя неразумно! Ее нервы сильнее рассудка! И что пользы все время вспоминать об этом? Она, должно быть, все вам рассказала? Я это понял по тому, в каком состоянии застал ее сейчас… Но вы непременно должны приехать к нам на неделю, на две. Когда уляжется первое волнение, ваше присутствие будет для нее благотворно. Вы, мадам Мирмо, женщина рассудительная… Ну, идемте, княгиня мне обещала, что успокоится. Она, должно быть, ждет нас пить чай…

* * *

Когда Ромэна Мирмо простилась с княгиней Альванци, князь проводил ее до автомобиля, который должен был отвезти ее на вокзал в Витербо, извиняясь, что не едет с нею сам. Ему не хотелось оставлять княгиню одну. Таким образом, Ромэна совершила обратный путь в одиночестве. Когда подъезжали к Витербо, уже стемнело. Было холодно. Улицы тонули в сумерках. На площадях жалобно роптали фонтаны. Люди, закутанные в широкие плащи, крались вдоль стен, как заговорщики. На вокзале несколько офицеров спорили на платформе, к которой вскоре подошел поезд. Один из них собрался было расположиться в том же купе, что и Ромэна, но та смерила его таким насмешливым взглядом, что он смутился и перешел в другой вагон, а Ромэна, оставшись одна, принялась смотреть в окно на красивый ночной пейзаж.

Мелькнувшие арки акведука, освещенные здания возвестили близость Рима. Высокие электрические фонари брызнули алмазными огнями. Когда Ромэна выходила из поезда, ее поразила мягкость воздуха, и она решила дойти до отеля пешком. Путь был недальний, и вскоре Ромэна очутилась на площади Барберини. На ходу она окинула дружеским взглядом берниниевский фонтан.

Ей нравился его извивающийся тритон, который, напрягши надутые щеки, выбрасывает изо рта кристаллическую струю, и, сворачивая на виа-Сан-Николо-да-Толентино, она обернулась, чтобы увидеть его еще раз. Этот тритоний фонтан когда-то внушил месье де Термону мысль написать книгу о Бернини, а эта первая его работа повела к тому, что он поселился в Италии. Таким образом, мадам Мирмо отчасти из-за этого божка родилась в Риме и получила имя Ромэны. Он был для нее чем-то вроде крестного.

В холле отеля она встретилась с синьором Коллацетти, который спросил ее, как она съездила, и осведомился о князе и княгине Альванци. Побеседовав с ним минуту, она поднялась наверх и прошла по коридору к себе в комнату. Отворив дверь, она повернула выключатель. Еще на лестнице она вынула шпильки из шляпы. Снимая ее, она заметила на столе, посреди комнаты, положенный на самом виду желтый конверт.

Это была телеграмма. Она взяла ее. При этом движении одна из длинных шпилек, которые она держала в руке, довольно больно уколола ей палец. Она поднесла палец к губам, но капля крови успела капнуть на конверт. Ромэна Мирмо посмотрела на красное пятнышко, повела плечами и спокойно распечатала послание…

III

…Итак, Пьер де Клерси умер, Пьер де Клерси покончил с собой! Всю эту долгую ночь, не вставая с кресла, в которое она упала, с телеграммой месье Клаврэ на коленях, Ромэна повторяла себе эти слова: «Пьер де Клерси умер, Пьер де Клерси покончил с собой!» И каждый раз в ней наступала великая тишина. Потом опять в душе у нее раздавался мрачный голос, и она твердила слова телеграммы.

Они были кратки. Они сообщали о страшном событии, не приводя подробностей, но достаточно точно, чтобы Ромэна могла бы понять, что в самый вечер ее отъезда в Рим Пьер покончил с собой, дома, у себя в комнате, выстрелом из револьвера.

Да, Пьер де Клерси покончил с собой. При этой лаконической фразе в представлении Ромэны возникал трагический миг: выстрел, Андрэ, пробужденный от сна и прибежавший второпях, всполошенный дом, поиски доктора, прибытие вызванного месье Клаврэ, отчаяние брата и старого друга над этим юным телом с раздробленной головой, которое было для них тем, что они любили больше всего на свете. И всю эту сцену Ромэна рисовала себе с безжалостной отчетливостью. Она слагалась в ее уме и возникала у нее перед глазами, сперва далекая, потом все ближе и ближе, и, наконец достигнув полной яркости, расплывалась. Тогда, пользуясь наступавшим в ее мыслях как бы временным затишьем, Ромэна старалась разобраться в своем волнении. Она силилась рассуждать, силилась осмыслить то, что она испытывала.

Минутами ей казалось, что она нашла верную, разумную, сдержанную оценку происшедшего. Конечно, она не преуменьшала ни его трагического ужаса, ни его мучительной печали. Эта смерть Пьера де Клерси в цвете юности, эта добровольная и нежданная смерть была страшным несчастием. Надо было бы обладать очень черствым сердцем и очень бесчувственной душой, чтобы оставаться к ней безучастной. Ромэна отнюдь не отказывалась от сострадания и горя, к которым ее при этих обстоятельствах обязывали ее дружеские отношения с Пьером де Клерси. Она принимала как должное то огромное потрясение, которое она пережила при роковом известии и которое еще увеличивалось при мысли о том, что должны испытывать Андрэ де Клерси и месье Клаврэ. Месье Клаврэ любил Пьера, как родного сына, а Андрэ брата обожал. Ах, бедные люди, какие ужасные часы им довелось перенести! Ромэна представляла себе их отчаяние, и именно через это отчаяние эта смерть трогала ее глубже всего.

По крайней мере в этом ей хотелось уверить себя сейчас, ища в самой себе опоры, чтобы не поддаться мыслям, осаждавшим ее своим горьким приливом; потому что, в конце концов, чем, собственно, был для нее Пьер де Клерси? Какое место занимал он в ее чувствах? Он не был связан для нее с прошлым, как месье Клаврэ, старый друг ее отца; он не воскрешал в ней ничего задушевного и далекого, как Андрэ, к которому, молодой девушкой, она была неравнодушна.

Все это она была вправе сказать себе, даже сейчас, в минуты горя и сострадания. Мало того, она даже обязана была сказать себе это, если желала сохранить на сегодняшнее событие тот верный и разумный взгляд, к которому, ей казалось, она пришла и в котором она искала, даже, быть может, ценой некоторого эгоизма, защиты против заразительной чувствительности, сопутствующей подобного рода катастрофам. Пьер де Клерси был, собственно говоря, просто симпатичный и очаровательный молодой человек, чья судьба достойна сожаления. В течение нескольких недель она с удовольствием с ним встречалась, то в Париже, то в Аржимоне. Между ними установилась своего рода импровизированная дружба, из которой он имел неосторожность, впрочем, извинительную для молодости, вывести некоторые слишком смелые надежды, чью бесплодность она сумела ему показать и за что не стала бы на него сердиться. Это неприятное воспоминание изгладилось бы со временем; и вот вдруг она узнает из телеграммы, что Пьер де Клерси умер, что Пьер де Клерси покончил с собой! Почему он покончил с собой? Месье Клаврэ не указывал причин драмы. Депеша упоминала только о факте, но Ромэна не могла не заметить, что об этом факте месье Клаврэ сообщал ей так, как если бы он касался лично ее. Он не приводил никаких пояснений, словно какие бы то ни было пояснения были излишни. Но разве за этой телеграммой не могло последовать письмо, которое давало бы ей понять, более или менее косвенным образом, что причиной добровольной смерти Пьера являлась она, что Пьер убил себя из-за любви к ней, из чувства злобы, в припадке раздражения, потому что она осталась глуха к его мольбам, воспротивилась его желаниям, дала отпор его натиску, воспользовалась своим правом женщины, порядочной женщины?

Разве ей не следовало оградить себя заранее от возможности такого упрека? Она понимала, какой подвергается опасности; она понимала, что стоит ей один только миг признать себя ответственной, и она погибла навсегда. Она вполне могла отнестись к этой смерти с тем взволнованным сожалением, которого эта смерть заслуживала. Она могла скорбеть о ней из чувства симпатии к оставшимся, к Андрэ, к месье Клаврэ, равно как из чувства печали, вызываемой в нас исчезновением молодого существа, похищаемого у жизни тем нежеланием жить, которое изобличает незаурядную душу. Но большего она не могла допускать, под страхом оказаться вверженной в мучительный душевный разлад, ступить на жалкий путь сомнений, подозрений и оказаться, быть может, наедине с ужасным спутником, который хватает нас за горло и имя которому — раскаяние. Поэтому ей казалось важнее всего строго ограничить свою чувствительность, принудить к молчанию могущий в ней раздаться внутренний, нашептывающий голос. Подобно тому, как она защищалась против любви живого Пьера, теперь ей предстояло защищаться, еще более ожесточенно, против той кабалы, которую своею смертью он попытается наложить на ее судьбу. И Ромэна, в тяжкой тревоге, чувствовала окружающую ее опасность, против которой ей надлежало бороться всеми силами рассудка; но к этой борьбе она не могла не относиться с каким-то тайным отвращением!

Ах, насколько ей было бы легче отдаться своему подлинному горю, чем так противиться собственным чувствам! Но, увы, она не могла позволить себе этой слабости. Если она даст установиться в своем уме малейшей связи между смертью Пьера и тем, как она держала себя с ним, если она перестанет считать зловещим совпадением роковой поступок Пьера де Клерси и сцену, произошедшую между ними в день ее отъезда в Рим, то разве она не будет отдана во власть всем тем коварным и жестоким подозрениям, которые для нее поневоле возникнут из допущенной ею зависимости между обоими этими фактами? Быть может, вначале это будет всего только смутное опасение, неприятное чувство, вызываемое возможностью ответственности, пока еще лишь предположительной; затем это неприятное чувство начнет обостряться, предположение — крепнуть, ответственность покажется более вероятной, и порожденная этим мучительная тоска неминуемо примет деспотический облик навязчивой мысли. И тогда конец ее душевному спокойствию, ее внутреннему миру, спокойствию и миру, составлявшим единственное ее благо в ее изгнаннической судьбе, в ее жизни на чужбине, которую она для себя избрала и к которой скоро должна опять вернуться! И как непоправимо несчастна будет она тогда! При этой мысли Ромэна Мирмо содрогалась от ужаса. Она чувствовала свое малодушие перед этой угрозой мрачного одиночества, отравленного мучительными угрызениями совести. Напрасные и призрачные, они все равно были бы одинаково гнетущими и разрушительными. Так, значит, ее ждет судьба княгини Альванци! Но нет, она сумеет защититься от этих зловещих химер; она возвратит их к небытию; она не даст себя опутать их тесным и жестоким путам. Она не будет их пленницей и рабой!

Всю ночь, все в том же кресле, к которому ее приковала бессонница, Ромэна Мирмо вопрошала свою тревогу и всякий раз приходила к сознанию, что нельзя давать установиться связи между потрясшим ее трагическим событием и ее поведением, которое она по-прежнему признавала безупречным. Мало-помалу ей удалось, доводами разума, как бы обособиться от этой драмы, которая пыталась завлечь ее. Она, так сказать, отстранила ее от себя, отодвинула, но это состояние самозащиты, в котором она держалась, вызывало в ней какое-то раздражение, не совсем понятное ей самой. Если бы Ромэна Мирмо могла в нем разобраться, она бы заметила, что к ее вполне оправдываемому сожалению о смерти Пьера де Клерси примешивается чувство глухой злобы против него. Действительно, у нее было неосознанное еще впечатление, что самоубийство Пьера является по отношению к ней как бы посмертной нескромностью, чем-то вроде загробного шантажа. Ей казалось, что этот резкий и стремительный поступок, причина которого коренилась, наверное, в более давнем умонастроении, Пьер де Клерси захотел использовать против нее, дабы насильно навязать себя ее мыслям и, из смертной дали, господствовать над ее жизнью. Здесь имелась как бы темная и грубая попытка отомстить чувством за чувство, и ее трагическая неуместность оскорбляла Ромэну Мирмо. До Пьера де Клерси ей, в конце концов, не больше было дела, чем до газетного происшествия, о котором читаешь растроганно, думаешь одну минуту, сожалеешь и забываешь.

И, чтобы доказать себе, что она вполне владеет собой, она обдумывала, в каких выражениях напишет месье Клаврэ, а также Андрэ де Клерси. Она старалась найти верный тон; пыталась подыскать как раз тот оттенок сочувствия, который подобал их горю и был бы в то же время искренним отражением ее собственного волнения; и вместе с этим волнением перед ее глазами снова возникал мрачный образ юноши, распростертого мертвым на своем ложе; и Ромэна снова принималась за рассуждения, которыми силилась защититься от угрозы, нависающей над ее жизнью.

Только утром колокола Сан-Николо-да-Толентино прервали это тоскливое борение, которым она мучилась уже столько часов. Заслышав их звон, Ромэна Мирмо подошла к окну и отворила его. День, приближения которого она не заметила, озарял небо белым светом. Воздух был прохладен и чист. Вставая с кресла, она уронила на ковер телеграмму месье Клаврэ. Она ее подняла и перечла еще раз. Да, Пьер де Клерси покончил с собой, но теперь у нее сложилось правильное, верное представление об этом скорбном событии. Она давала ему точную, определенную, окончательную оценку. Она спокойно сложила желтый листок и положила его на стол. Кровавое пятнышко, которым она его отметила, вскрывая, почернело и казалось теперь только знаком траура, не запечатленным ничьим изображением.

IV

Ромэна Мирмо жила в странном состоянии. Она вставала рано, быстро одевалась. Эта новая торопливость шла вразрез с привычками Ромэны. Обыкновенно она совершала свой туалет с ленивой тщательностью, поминутно впадая в рассеянность и предаваясь мечтам, которые навевает всякой красивой женщине созерцание ее красоты и обращение с привычными предметами, предназначенными к тому, чтобы оттенять эту красоту. После припадка тоски, который она пережила при вести о смерти Пьера де Клерси, Ромэна избегала этих перерывов и задержек. Неожиданная предприимчивость, какая-то беспокойная нервность заставляли ее спешить со всем, что относилось к уходу за самой собой, но эта спешка соединялась со странно напряженной внимательностью. Ее ум сосредоточивался целиком на этих мелких заботах. Она избегала каких бы то ни было мыслей, посторонних тому, чем она была занята в данный миг. И эта поглощенность пустяками сообщала ей покой, уверенность.

Когда Ромэна Мирмо бывала одета и готова, она выходила из дому. Быстрым, как бы автоматическим шагом она спускалась с лестницы, пересекала холл, коротко отвечала на приветствия синьора и синьоры Коллацетти, потом направлялась к месту, намеченному ею как цель прогулки. Эта прогулка длилась до завтрака. Ромэна совершала ее обыкновенно пешком или в трамвае. Ей нравилось сталкиваться, на улицах и в вагонах, с незнакомыми людьми. Ее интересовали их лица, их движения. Она старалась угадать их положение или профессию, представить себе их желания и заботы, принять участие в их предполагаемой жизни. Эти люди составляли ей общество. Они вторгались в ее одиночество. Соприкасаясь с ними, Ромэна забывала самое себя. Они не давали останавливаться ее мыслям, предлагали ей предметы для размышления, за которые она жадно хваталась; еще вчера она бы со скукой отвернулась от них, а теперь искала их нетерпеливо.

Эта же потребность в занятости, в дисциплине заставила ее принять для своих римских прогулок строгий план, которому она и следовала в точности. Ромэна распределила, таким образом, заранее известное число своих утр и дней. Вечера же она посвящала ведению подробного и точного дневника этих прогулок. Далеко за полночь, склонившись над столом, она писала, лихорадочно трудясь, добровольно и бесцельно, потому что листы эти, ни для кого не предназначавшиеся, она часто рвала, едва их дописав. Они были ей нужны потому, что помогали ей сосредоточить и подчинить свои мысли, давали им пишу. Описания церквей, музеев, картин и статуй, которые она таким образом составляла, не сопровождались никакими личными рассуждениями. Эти страницы были строго объективны. Они приносили Ромэне то же самозабвение, которого она с упрямой настойчивостью искала в физических упражнениях, в материальных заботах. Что ей было нужно, так это насколько возможно не сознавать себя. Она была словно человек, идущий над страшной стремниной, по туго натянутому канату, и который, закрыв глаза, чтобы не кружилась голова, доверяется инстинкту самосохранения, сполна овладевающему нами в часы опасности.

Ромэна Мирмо чувствовала необходимость расточаться. Жизнь в Риме благоприятствовала такому уходу от самой себя. Благодаря своим красотам, своим контрастам, своей то величественной, то красочной живописности, древний латинский город, больше, чем какой-либо другой, богат зрительной занимательностью, изобилует всякого рода неожиданностями. С детских лет Ромэна Мирмо, под влиянием отца, приучилась смотреть и наблюдать. Она умела ценить зримое и уходить в созерцание. Эту склонность в ней еще более развила ее жизнь на Востоке. В новой стране, куда она переселилась, ей было на что глядеть, и Дамаск послужил для нее отличной школой объективизма. Одинокая и замкнутая жизнь, которую она там вела, делала ее все более и более чуткой к зрелищу окружающего. Теперь, при переживаемом ею кризисе, эта чуткость оказывала ей немалую помощь. Ромэна обладала редкой способностью целиком сосредоточивать внимание на представавших перед нею образах и с тем большим напряжением воли старалась удерживать их в памяти, что инстинктивно видела в этом лучший способ дать улечься перенесенному ею нервному потрясению.

Это нагромождение образов, воспринимаемых Ромэной, служило для нее благотворным укрепляющим средством, необходимость которого она сознавала сама. Последовательно напечатляясь, они застилали жестокое и зловещее видение, тайно обитавшее в памяти Ромэны. И она старалась непрерывно обновлять эти образы, побуждая себя улавливать их с полной отчетливостью и методически распределять в воспоминании. В это усилие Ромэна вкладывала какое-то безучастное, но ревностное любопытство и эгоистическую требовательность. Из своих прогулок по улицам, из посещения церквей и музеев она не извлекала никакого личного удовольствия. Она выполняла это как своего рода терапию, как лечение, которому следовала строго и тщательно и которое поддерживало ее в состоянии телесного и умственного возбуждения, по ее мнению, полезного и нужного.

Чтобы утолить эту потребность в движении, Ромэне было мало даже Рима, и несколько дней она посвятила загородным экскурсиям. Установившаяся великолепная погода благоприятствовала этим поездкам. Так, Ромэна побывала во Фраскати и на озере Неми, в Остии[54], в Тиволи, на вилле д'Эсте.

* * *

Она очень часто бывала на вилле д'Эсте с отцом. Месье де Термон любил эти пышные, запущенные и печальные места, и самый день, когда Ромэна собралась в дорогу, был как раз такой, какие нравились месье де Термону, один из тех слегка мглистых осенних дней, когда краски глохнут и очертания смягчаются, когда все окутывается тишиной, когда трепет листвы и журчание вод звучат бесконечно нежно.

Ромэна не стала бороться с этой окружавшей ее негой. Успокоенная живою близостью воспоминания об отце, возвращавшего ее к прошлому и отдалявшего от теперешних ее забот, она немного ослабила непрерывный надзор за своими мыслями, оборонительное напряжение ума, в котором настороженно жила последнее время. Когда она вошла в сады, это чувство облегчения в ней еще более усилилось. Облокотясь о балюстраду высокой террасы, господствующей над последовательными ярусами садов, Ромэна впервые почувствовала себя вдруг освобожденной от угнетавшего ее душевного оцепенения. Доносившееся до нее снизу тихое журчание вод убаюкивало ее. Ей казалось, будто она проникла в гармоническое, спокойное убежище, где ей уже не нужно больше остерегаться самой себя. Это чувство покоя и свободы было ей так дорого, что она легкой и беспечной поступью сошла по склонам и по лестницам, ведущим в нижнюю часть садов д'Эсте. Так она дошла до перекрестка, где растут вековые кипарисы. К одному из них она прислонилась.

Фонтаны почти умолкли. Вокруг нее все было пустынно и безмолвно, и Ромэне казалось, что это безмолвие простирается не только вокруг нее, но и вглубь ее самой, ненарушаемое, окончательное, полное. Его не смущал ни единый трепет, ни единый шорох, ни голос, ни крик. Она была замкнута в нем, как в хрустальной сфере. Чтобы еще лучше насладиться этим миром, Ромэна закрыла глаза.

По ту сторону сомкнутых век вновь возникли сады д'Эсте. За поворотами аллей, за углами пьедесталов, под сенью буксов, в зеркалах бассейнов никто не таился, не подстерегал ее. Тогда ее охватила глубокая радость. Она дышала так, словно с груди у нее свалилась тяжесть. Она походила на человека, за которым долго гнались и который еще тяжело дышит, спасшись от погони. Но опасность миновала. Ее уже не могли настигнуть. Ей уже не надо было прислушиваться и бежать. Она могла наконец отдохнуть от напряжения. Жизнь принадлежала ей снова…

Она опять открыла глаза и посмотрела кругом. Она была одна, совсем одна. Окружавшие ее прекрасные сады представали перед ней в своей успокоительной действительности. И, куда бы она ни пошла, будет то же самое! Она может вновь ожить. Она избегла западни, которую судьба расставила на ее пути.

В этот миг ей казалось, что она возвращается к своей собственной жизни, откуда ее изгнала овладевшая было ею ужасная тревога. Она могла быть уверена, что уже не столкнется с чувством ответственности, которое так трагически угрожало ей, против которого ей пришлось вести изнурительную, ежеминутную оборону.

И впервые после той мучительной ночи, когда депеша месье Клаврэ поставила ее лицом к лицу со смертью Пьера де Клерси, Ромэна Мирмо добровольно подумала об этом ужасном событии. Вместо того чтобы пытаться отстранить это мрачное воспоминание, она принимала его без волнения и даже с какой-то печальной и спокойной гордостью. В самом деле, разве не являлось заслугой ее характера, что она не дала себя покорить этому воспоминанию, а напротив, подчинила его себе и низвела его трогательность до должной степени? Поступая так, разве она не выказала себя энергичной и рассудительной?

И потом, разве часто бывает, чтобы женщина отказывалась, если к тому представляется случай, изобразить из себя романтическую героиню? Разве не соблазнительно считать себя причастной, хотя бы и косвенно, к истории любви и смерти? Этому нездоровому соблазну она сумела противостоять. Конечно, она могла бы, отклоняя от себя всякую ответственность в этой коснувшейся ее страстной драме, все же вынести из нее некоторое тщеславное чувство. Но нет, она отстранила ее целиком, решительно и спокойно, не желая осквернять себя болезненными ощущениями. И вот, после суровой полосы самозащиты и напряжения, к ней вернулось спокойствие. Испытание окончено. Сейчас она подымется, с террасы на террасу, к порогу этого пустынного сада, где она поняла, что спасена. Она вернется в Рим, вернется к своей обычной жизни и сегодня же вечером напишет месье Клаврэ и Андрэ де Клерси долго откладывавшиеся письма, потому что до сих пор она ответила всего только простой депешей на телеграмму, сообщавшую ей трагическую весть.

V

…Теперь Ромэна Мирмо была охвачена сполна ужасной правдой. Первые два дня после поездки на виллу д'Эсте она жила спокойно и тихо. Только на третий день вечером, когда она шла по площади Барберини, мимо тритоньего фонтана, ее осенила страшная истина, внезапная, ошеломляющая! И она лишилась чувств. Один из подбежавших прохожих узнал ее, и ее отвезли в отель.

Теперь она знала, что остаток ее дней обречен любви, сожалению и раскаянию. Как она ни защищалась, она побеждена и обезоружена. Она пыталась бежать, и вот она настигнута. Она лгала самой себе, и вот нить ее лжи оборвалась. Она была малодушна. К чему ей послужило ее малодушие? Правда одолела, схватила ее за горло, повергла наземь и душит. Чудовищная очевидность открылась ее рассудку. Напрасно, замкнувшись в своем эгоизме, пыталась она, лицемерными и преступными руками, шить мертвому саван забвения. Потому что именно это хотела она сделать, она, виновная в пролитой крови, она, из-за кого Пьер де Клерси покончил с собой, Пьер де Клерси, который ее любил — и которого она любила!

При этой мысли Ромэну Мирмо охватывал долгий трепет. К ее губам подступал крик, который она заглушала руками. Она уже не старалась отогнать трагический образ. Она взирала на него с покорным ужасом. Да, она виновна в смерти Пьера, так же виновна, как если бы она сама навела смертоносное оружие и спустила курок. Это она из молодого и прекрасного жизненосца сделала недвижимый, холодный труп. При трагическом жесте Пьера незримо присутствовала она. Это она вызвала этот жест, тайно, незаметно, рядом мелких толчков, неощутимых внушений. Напрасно старалась она отрицать перед самой собой свое участие в отчаянном поступке юноши, это участие было несомненно, очевидно, бесспорно.

И медленно, спокойно, с мучительной ясностью мысли Ромэна возвращалась к причинам катастрофы, анализировала подготовлявшие ее обстоятельства; она уясняла себе их взаимную связь. Иногда эти размышления сменялись внезапными образами. Тогда перед ней оживал ее приезд в Париж, вечер в Булонском лесу, когда на ночной лужайке она узнала месье Клаврэ. Пьер де Клерси приветствовал ее поклоном. Она видела глаза Пьера, устремленные на нее, эти глаза, которые теперь закрылись навсегда и никогда уже на нее не взглянут. И другие воспоминания воскресали в ее уме. Завтрак у Вранкуров, когда она в первый раз довольно долго беседовала с Пьером; начало их товарищеских отношений, вскоре затем перешедших в дружескую близость, их прогулки по Парижу и наезды Пьера в Ла-Фульри, где на стенах провинциальной столовой выцветшие Эрос и Психея, казалось, прислушивались к болтовне старых тетушек де Жердьер, и дни в Аржимонском парке, и завтрак среди Ронвильских развалин, в туфовом гроте…

Этот грот она себе представляла в мельчайших подробностях, с неестественной отчетливостью. Она видела корзину с фруктами на большом грубом столе и Пьера де Клерси, который говорит, облокотясь. Она слышала его голос, это страстной горячностью звучащее признание, пламенной мольбы которого она будто бы не понимала. А между тем начиная с этого дня разве она не чувствовала втайне, что готовится что-то важное, в чем она будет ответственна?..

Но эту мысль она с досадой отгоняла, потому что в ней крылось посягательство на ее эгоизм, на ее спокойствие. То же неосознанное чувство заставило ее отвергнуть предложенную ей любовь. А в то же время, когда она отвечала на признания Пьера словами благоразумия и дружбы, ей приходили на ум другие слова. Так почему же она не посмела назвать по имени то, что она уже испытывала в глубине души? Почему она так старательно скрывала от себя свои чувства? А в тот день, когда Пьер де Клерси пришел к ней в комнату, в отеле Орсе, чтобы крикнуть ей в лицо о своей страсти, почему она велела ему замолчать? Почему, когда он коснулся ее своими пламенными руками, вырвалась она из объятий, которые звала, тайно и молча, всем своим телом и всей своей душой? А он, почему он отпустил?.. Ах, если бы он был смелее, повелительнее, грубее! Разве она не отдалась бы радостно его объятиям? Как бы она ему ответила на его поцелуи, как бы призналась ему в своей любви! Но ее губы остались немы, а его губы теперь замкнулись навсегда. Теперь Пьера де Клерси больше нет, Пьер де Клерси покончил с собой, а она его любила!..

Она его любила. Она знала теперь, что любила его с того первого вечера на Кателанском лугу. Она любила его в милые дни Аржимона; она любила его, робкого и страстного, в Ронвильском гроте, умоляющего и безумного в комнате отеля Орсе. Она любила его за его молодость, за его изящество, а также, быть может, в силу другой, более таинственной причины, быть может, потому, что он был для нее как бы посланцем, глашатаем этого молчаливого брата, этого Андрэ, замкнутого и далекого, который взволновал ее сердце когда-то. Разве не был Пьер немного как бы Андрэ, вернувшийся к ней из прошлого, только моложе, пламеннее, и представший перед ней в новом и неожиданном облике? Но все это, увы, она поняла слишком поздно! Ее мрачная ошибка озарилась только при смертоносной вспышке револьвера. Цветок любви распустился в ней только орошенный кровавой росой…

При этой мысли сердце Ромэны разрывалось от скорби и сожалений, и к этой скорби, к этим сожалениям присоединялось мучительное раскаяние. Ведь она не только не понимала, что любит Пьера, но не желала даже допустить, что он ее любил. Мало того, к трагическому доказательству, которое он ей дал в своей любви, она осталась холодно, черство, себялюбиво равнодушной. Она трусливо отстранилась от всякого участия в ужасном событии, которому была слепой причиной. Оно ее раздражало. Своим равнодушием, своим неодобрением она даже в смерти преследовала того, кто умер из-за нее. Из страха она закрывала глаза, затыкала уши, отворачивалась. Отвергая приношение, она возненавидела жертву.

О, как она себя ненавидела и презирала! Она смотрела на себя с отвращением. Ей было стыдно глядеть на свои руки, на свое лицо. Она ненавидела свое тело, в котором размеренно струилась кровь, тогда как кровь Пьера хлынула из открытой раны. Она содрогалась при мысли, что он теперь только труп, недвижимое, окоченевшее тело, медленно разлагающееся, тогда как ее тело все еще живет.

И это отвращение к самой себе Ромэна переживала жестоко, она наслаждалась его омерзительной горечью.

Когда она смотрелась в зеркало, разве не готово было ей крикнуть ее отражение, что невыносимо жить, когда тот, кто любил тебя, умер, умер потому, что ты не захотела обнять его вот этими руками, которые теперь могут ловить только призрак, не захотела поцеловать его вот этими губами, чья ласка теперь направлена на пустое воспоминание, умер потому, что ты не захотела подарить себя?

Подумаешь, что за подарок! Как? И в этом она бессмысленно отказала молодому и прекрасному созданию? Или это жалкое тело так уж драгоценно, что она отказала в нем страсти Пьера? Страсти, правда, безумной и наполнявшей ее скорбным удивлением; страсти роковой, все напрасное безрассудство которой она чувствовала! Как? Из-за этого тела, которое она презирает, человек убил себя, и она ничего не сделала, чтобы предотвратить эту катастрофу! А между тем как мало ему было нужно! Одно ее слово, и целая судьба стала бы иной! Один ее взгляд, одно ее движение, и она могла создать в душе человека радость и счастье! Но этого слова она не произнесла; этого взгляда у нее не нашлось; этого движения она не сделала, и случилось непоправимое несчастье. Почему она так поступила? Из стыда, из гордости, из чувства порядочности? Она не знала. Но что она знала, так это то, что Пьер умер, что причиной этой смерти была она, что она распорядилась жизнью, жизнью, которую она могла спасти простым, скудным, жалким даром самой себя!

Эта мысль приводила Ромэну в отчаяние и повергала ее в мрачную задумчивость. Как она понимала теперь бедную княгиню Альванци! Та, по крайней мере, хоть не любила того, кого, однако же, так горестно оплакивала. Да, но княгиня была женщина и не могла не чувствовать, что женщины призваны создавать жизнь, и убивалась потому, что смерть возникла из-за нее, воспользовавшись ее красотой, как зловещей и жестокой западней.

И, рассуждая так, Ромэна чувствовала, как в ней еще больше растет раздирающая ее нестерпимая тоска, чья пытка видоизменялась с каждым часом дня и ночи. Она переходила от сожалений к раскаянию, а от раскаяния к какому-то паническому ужасу, от которого закрывала лицо руками и содрогалась всем телом. Вместо того чтобы быть создательницей счастья, она стала разрушительницей жизни. Ей казалось, что она распространяет вокруг себя какую-то смертоносную силу. Смерть окружала ее своей таинственной близостью. Она чудилась ей в аромате цветов, которые добрая синьора Коллацетти приносила ей каждое утро; она чудилась ей в запахе лекарств, которые вызванный к ней врач прописал ей для успокоения нервов. Она слышалась ей в благовесте соседней церкви и в дальних перезвонах римского неба. Смерть населяла ее бессонную тревогу и кошмары ее сна.

Этот кошмар, всегда один и тот же, каждую ночь будил Ромэну, и она вскакивала, задыхаясь, со стиснутым горлом… На кровати лежал Пьер де Клерси, с простреленным виском, и из раны текла кровь. Сперва она текла по каплям, обагряя унылую белизну простынь. Потом начинала тонкой струйкой стекать на паркет и образовывала на нем красное пятно, которое все ширилось, заполняло комнату, просачивалось под дверь, разливалось по лестнице и достигало улицы. Там, все более обильная, она окрашивала водосток и понемногу затопляла Рим. И эту же кровь, эту неиссякающую кровь Ромэна узнавала в пылании заката. Кровь приставала к подошвам прохожих. Она сливалась с водой фонтанов, и это ее берниниевский тритон на площади Барберини гибкой струей извергал из раковины, рассеивая капли по ветру.

И Ромэна Мирмо пробуждалась от сна, с колотящимся сердцем, со стуком в висках, с лицом, горящим от лихорадки…

VI

Дней через десять Ромэна Мирмо могла уже вставать. Малейшее движение стоило ей бесконечных усилий. Недавнее лихорадочное возбуждение сменилось унылой печалью и болезненным упадком сил. Все казалось ей невещественным и бесцветным. Во рту у нее стоял вкус пыли и пепла, и таким же вкусом обладали для нее вдыхаемый воздух и принимаемая пища. Против этой подавленности врач предписывал лекарства, но на его настойчивые уговоры и тревожные предупреждения Ромэна только грустно пожимала плечами. Добрая синьора Коллацетти, видя с тревогой, что молодая француженка явно тает, напрасно ее увещевала. Мадам Мирмо рвала рецепты и прятала в шкаф аптечные склянки и коробки. Лекарства! Она знала только одно лекарство, которое бы ее исцелило, это то, которое дало бы ей забвение, уничтожило бы прошлое, истребило бы мучащее ее воспоминание. Лекарство могло бы быть в том, чтобы Пьер де Клерси был жив. Но Пьер де Клерси умер!

Эта мысль непрерывно терзала сердце Ромэны. Она страдала. Будущее представало ей во всем своем мучительном однообразии. То, что она чувствует сейчас, она будет чувствовать и впредь. Ей придется жить лицом к лицу с гнетущей тайной, которая клонит ей голову. Да и кому бы она ее поведала? К чему бы ей послужило это признание? Кто же мог бы ее утешить? Так следовали бы дни за днями, недели за неделями, и так слагались бы месяцы и годы, и все время, в глубине души, ее мучили бы молча раскаяние и любовь. Она будет видеть весны и осени, предметы и людей. Она будет слышать слова, но есть голос, которого она никогда уже не услышит, голос человека, для которого уже нет ни осени, ни весны. И время будет идти, и так она состарится, молчаливой невольницей жесточайшего из воспоминаний.

И это будет длиться долго! Раз она жива, ведь ей придется жить. Надо будет одеваться, есть, спать, отвечать на вопросы, участвовать в повседневных событиях жизни. Для всех она останется такой, какой была, и никто не будет знать о таинственной драме, которая разрушила ее жизнь, о нравственном преступлении, в котором она виновна. Никто не догадается, что она принесла смерть молодому, прекрасному созданию. Ее плачевная тайна будет принадлежать ей одной. Она будет упиваться ею молча. Она будет нести в себе ее одинокую муку. Отныне Пьер де Клерси принадлежит ей сполна. Он молчаливый спутник ее судьбы. Повсюду она будет водить за собой этот злосчастный кровавый призрак.

Ибо каждую минуту, каждый миг Пьер де Клерси был у нее в мыслях, стоял у нее перед глазами. Он не был похож на привидения трагедий. Он не был облачен в могильные покровы. Он был тут, верный и почти привычный. Она видела его таким, каким он был в действительности, со всегдашними жестами, со свойственными ему выражениями лица, во всем разнообразии своих поз, и чем более он ей казался живым, тем жесточе и нестерпимей ее мучила его смерть.

Несколько дней провела Ромэна в этой безысходной тоске; и вот однажды утром, проснувшись, она ощутила какое-то удивленное успокоение. Утро было серое и теплое. Колокола Сан-Николо звучали словно издали в туманном воздухе. И вдруг Ромэна почувствовала, как грудь ее ширится неудержимым рыданием, и она заплакала, и плакала долго, глубоко, много часов, в первый раз.

* * *

Когда Ромэна Мирмо впервые вышла на воздух, она испытала странное чувство. Ей казалось, что на улице никого нет. Она словно бродила по пустыне. Весь Рим был мертвым городом, и сама она была в нем только тенью, и это ощущение одиночества показалось Ромэне так ужасно, что этому безлюдию, этой пустоте она предпочла бы мучительную тоску последних дней. Отныне она будет умолять дорогой и жестокий образ не покидать ее!

И вот для Ромэны Мирмо началась странная жизнь. После угнетавших ее прострации и изнеможения к ней вернулись силы и какое-то нервное возбуждение, под влиянием которого она снова принялась ходить по городу. Она повторила все те прогулки, что совершала прежде, когда силилась отвлечься от трагического события, когда бежала самой себя. И всюду она чувствовала некую близость, и эта близость, желанная и призываемая, вселяла в нее ужасную печаль. Увы! Почему Пьер де Клерси не с нею, живой и настоящий, вместо того чтобы сопутствовать ей лишь молчаливой тенью? Почему его глаза не видят вот этого состояния неба, вот этих архитектурных линий? Увы, зачем он умер? И Ромэна вздрагивала, прижимая руки к сердцу. Иногда она плакала. Слезы текли у нее по щекам, и прохожие оборачивались, пораженные встречей с этим горем.

Иногда также Ромэна, предаваясь словно какой-то безнадежной игре, доставляла себе опасное удовольствие исправлять судьбу. Да кто же сказал, что Пьер де Клерси умер? И вот, наполовину веря ею же созданной лжи, она рисовала себе, какою могла бы быть их совместная жизнь. Почему бы им не поселиться в Риме и не жить здесь свободной и потаенной жизнью? И она представляла себе подробности этой жизни, вплоть до самых мелких, до самых интимных. Мечты, наполнявшие ее губительной лихорадкой, из которых она выходила разбитая любовью и сожалениями! Иные места более других способствовали таким иллюзиям. Ромэна невольно к ним возвращалась, словно ей хотелось во что бы то ни стало коснуться самой глубины своего отчаяния и скорби.

Обыкновенно, если не считать кратких часов возмущения или бессилия, она переносила свои страдания стоически, мужественно, сдерживая слезы, смиряя волнение своего бедного сердца, этого сердца, которое она считала бесчувственным и равнодушным… Ах, любовь, которую она презирала, мстила жестоко и свою месть доверила смерти. Наказание было сурово. Впрочем, Ромэна сознавала свою вину и принимала кару. Она уже не старалась уклониться от ответственности. Она не жаловалась на судьбу, заставившую ее так трагически вмешаться в чужую жизнь. Но разве она была так уж виновна, как ей казалось самой? Когда она пыталась отнести за счет неизвестных ей причин некоторую долю побуждений, толкнувших Пьера де Клерси на самоубийство, неужели ею руководили только трусость и эгоизм? Не смутный ли инстинкт справедливости звал ее освободиться от тяжести, которая ее давила и которую ей хотелось хоть сколько-нибудь облегчить? И временами Ромэна призывала что-то, она сама не знала, что именно, на помощь. При всей своей покорности, с каким облегчением она бы встретила слово утешения! Но от кого же ей его услышать? Она знала, что некому произнести магическое слово.

Очнувшись от этих химерических надежд, Ромэна с чувством жалости пожимала плечами, и эта жалость, которую она невольно испытывала к самой себе, быстро переходила в какой-то раздраженный стыд. Действительно, Ромэна считала эту свою слабость чем-то недостойным. Разве так несут справедливое искупление содеянного зла? Нет, она еще мало страдает. И, чтобы увеличить страдания, она придумывала добровольные мучения. Она измышляла утонченные пытки. И она была бы рада, если бы к ее душевным мукам прибавились муки телесные, если бы могли вернуться дни отчаяния, когда головная боль стучала в виски, словно из них хотела хлынуть кровь, чтобы слиться с кровью любимого…

Об этом своем разладе, об этих шатаниях своей истерзанной души, чтобы еще острее их почувствовать, чтобы еще жестче и резче выразить их самой себе, Ромэна говорила в длинных письмах, которые она писала Берте де Вранкур. Берта, которая любит сама, поймет. И каждый вечер Ромэна исписывала множество листов. Иной раз, в разгаре этих признаний, она вдруг останавливалась. Краска заливала ей лицо. Как? Это она, Ромэна Мирмо, необщительная, замкнутая, поверяет самые сокровенные свои мысли? Как должна Берта о ней судить? Наверное, строго, потому что отправленные ей письма остаются без ответа. Это безмолвие Ромэна истолковывала как осуждение и принимала его как наказание. Разве не справедливо, чтобы ее сторонились и чтобы она оставалась наедине с собой, в своем одиноком и отверженном горе?

VII

При вести о неожиданной смерти Пьера де Клерси Берта де Вранкур вернулась в Париж. Муж ее, страдая от подагры, остался в Нормандии, но счел естественным, чтобы его жена приехала на похороны Пьера и постаралась утешить своих друзей Клерси и Клаврэ.

Берта де Вранкур была поражена картиной их отчаяния. Андрэ был ранен в самое сердце, но только по его бледности можно было судить о том, насколько глубока рана. Молчаливый, сосредоточенный, он хранил на лбу страдальческую морщину, говорившую о терзающем присутствии навязчивой мысли. Он весь ушел в себя, и, казалось, ничто не в силах отвлечь его, хотя бы на миг, от его дум. Берта де Вранкур, мучась, молча сознавала свое бессилие. Скоро она поняла, что всякие слова утешения бесполезны. Андрэ их бы даже не услышал.

Месье Клаврэ, тот страдал по-другому. Сквозь рыдания и слезы он пытался разобраться в трагическом событии; он постоянно возвращался к нему, безутешно сетуя. От него Берта узнала подробности самоубийства Пьера де Клерси и о тех совпадениях, которые позволяли догадываться о причине. Впрочем, месье Клаврэ строил не просто предположения. Фотография Ромэны Мирмо, найденная на ковре, была больше, чем намек.

И все же месье Клаврэ не решался допустить, чтобы роковой жест могла вызвать неудачная любовь. Конечно, Пьер любил Ромэну Мирмо; это месье Клаврэ знал от самой Ромэны. Но ведь в молодости все любят, в молодости все страдают от мук любви. И убить себя! Убить себя! И месье Клаврэ потрясал своими большими руками в отчаянии, усугубляемом мыслью о том, что, посоветовав Ромэне уехать в Рим, он, быть может, способствовал ужасному несчастию. Потому что, в конце концов, разве не Ромэна — наиболее вероятная, собственно, даже единственно достоверная причина смерти Пьера? И бедный месье Клаврэ разражался упреками против Ромэны. Почему она вела с Пьером эту опасную игру, позволяя ему влюбиться в нее? Почему, хоть и защищаясь от нее, воспламенила она его юношескую страсть? В ответ на эти упреки, которыми месье Клаврэ осыпал Ромэну, Берта де Вранкур оправдывала свою подругу. Ничто не доказывало, чтобы Ромэна действовала умышленно. Разве не все мы неосторожны, увы! Предусматриваем ли мы все последствия наших поступков? И сама она разве не виновата в том, что устроила встречу Пьера с мадам Мирмо в Аржимоне?

Но хотя, в силу природного великодушия и отличавшей ее снисходительной доброты, Берта де Вранкур и защищала Ромэну, она все же не знала, хватит ли у нее сил снова увидеться с ней. Всякий раз, когда месье Клаврэ, по неосторожности, произносил имя Ромэны при Андрэ де Клерси, у того так страдальчески искажалось лицо, что Берта начинала мало-помалу ненавидеть мадам Мирмо.

В самом деле, разве не являлась Ромэна причиной, хотя бы и косвенной, той безутешной рассеянности, в которую погрузился Андрэ де Клерси и от которой Берта жестоко страдала, потому что ничем не могла преодолеть этой нелюдимости, отдалявшей его от нее, с каждым днем все более похищавшей его у нее, делавшей ее безразличной для него и чужой? Но, несмотря на такое чувство, когда пришло первое письмо от Ромэны, Берта де Вранкур была так взволнована этой скорбью, взывавшей к ней из глубины своего отчаяния, что первым ее порывом было ответить словами сострадания и жалости, однако мысль, что эта жалость и это сострадание могут быть оскорбительны для горя Андрэ, остановила ее.

С другой стороны, получив дальнейшие письма Ромэны, она подумала, не должна ли она сказать Андрэ об этой переписке и показать ее ему. Не будет ли для него чтение этих жалких писем своего рода ужасным облегчением? Не почерпнет ли он в страданиях Ромэны темного утоления своим страданиям?

Проведя несколько дней в колебаниях, Берта наконец решилась; она решилась по малодушию влюбленной, потому что ей хотелось утешить, хотелось таким образом приобщиться к горю возлюбленного, к этому горю, от которого она чувствовала себя как бы отстраненной.

После смерти Пьера Андрэ де Клерси, не съезжая с улицы Омаль, перебрался в свою квартирку на улице Святого Доминика. Там он проводил целые дни, подав в отставку в министерстве, ничего не читая, часами шагая взад и вперед или лежа на диване. Берта де Вранкур всякий раз заставала его молчаливым и удрученным. В семь часов Андрэ де Клерси выходил и шел обедать к месье Клаврэ.

* * *

Когда Берта де Вранкур вошла, Андрэ лежал на диване. Берта тихо приблизилась к нему, и он не заметил ее присутствия. В руке у него была фотография. Берта де Вранкур узнала карточку Ромэны Мирмо, найденную в комнате Пьера, ту самую карточку, которую он рассматривал перед смертью, тот самый портрет, который подсказал ему умереть.

Берта де Вранкур положила руку на исхудалое плечо Андрэ и протянула ему связку писем.

— Вот, Андрэ, прочтите. Это от нее.

Она указывала пальцем на фотографию, где улыбалось нежное и величественное лицо Ромэны Мирмо.

Андрэ де Клерси приподнялся, очень бледный.

— Письма от мадам Мирмо?

Берта кивнула головой, потом добавила:

— Она мне пишет почти каждый день. Ей тоже тяжело.

Она старалась уловить выражение глаз Андрэ. Блеснет ли в них мстительная радость? Андрэ стоял с опущенной головой.

Берта де Вранкур заметила только, что руки у него дрожат.

VIII

На маленький сад улицы Тур-де-Дам спускались сумерки. Стояли первые дни ноября. Мертвые листья усеяли воду бассейна, вокруг которого прохаживался месье Клаврэ. Для него этот бассейн не был жалким и наивным украшением парижского садика, то было магическое зеркало, в котором он созерцал самое отдаленное свое прошлое. Самые давние воспоминания месье Клаврэ были связаны с этим клочком земли. Здесь живее, чем где-либо, перед месье Клаврэ вставала вся его жизнь; но сегодня он не возвращался мыслью к юношеским грезам, к мечтам о путешествиях и приключениях, которым когда-то так страстно предавался в этой тесной ограде, замыкавшей для него целый мир. Его удерживало здесь в сумеречный час не воспоминание о своей неудавшейся жизни, о своих несбывшихся надеждах, а другое, скорбное воспоминание, застилавшее его глаза слезами.

Месье Клаврэ прервал свою меланхолическую прогулку. Со стесненным сердцем он глядел на потемневший бассейн, и не себя он видел возле этой серой воды. Мальчика, стоявшего у края водоема, звали Пьером де Клерси. Ведь разве не у этого самого бассейна сообщил он когда-то Пьеру о смерти матери? Да. Здесь, на этом самом месте, Пьер впервые узнал, что значит умереть. Умереть! Какой эта мысль должна была ему тогда казаться далекой, туманной, невероятной! А между тем до чего он должен был, впоследствии, вдуматься в эту мысль о смерти, слить ее со своими размышлениями, свыкнуться с нею, усвоить ее, чтобы добровольно обрести в ней нерушимое убежище, преждевременное успокоение юным мукам своего сердца!

И думая о трагическом событии, так неожиданно разбившем эту жизнь, месье Клаврэ снова испытывал то же горестное изумление, ту же недоуменную подавленность. Кто бы мог предположить, что Пьер де Клерси так оборвет свои дни? Он, такой открытый, такой деятельный, который к столькому стремился, который не боялся жизни, а, напротив, жаждал жить, расточать энергию! Как он пришел к тому, чтобы эту энергию обратить против себя же, направить ее на свое же разрушение? Правда, месье Клаврэ иногда страшили в Пьере тот дух предприимчивости, та воля к действию, которые он в нем замечал; иногда он боялся за него, боялся той привлекательной силы опасности, соблазнов риска, но он никогда бы не подумал, чтобы простая любовная неудача могла толкнуть этого мальчика на тот роковой жест, которым он укрылся от первого окрика действительности. Нет, положительно, людей не поймешь, и судьба каждого полна загадок.

Месье Клаврэ вздрогнул и застегнул пиджак, болтавшийся на его похудевшем тучном теле. Он еще два-три раза обошел вокруг бассейна, потом направился к дому. Уже совсем стемнело. Подымаясь на крыльцо, месье Клаврэ чуть не столкнулся со своим слугой.

— Месье, вас спрашивает месье Андрэ; я попросил его в библиотеку.

Обыкновенно Андрэ де Клерси появлялся на улице Тур-де-Дам только к обеду. Сегодня он пришел необычно рано. Месье Клаврэ забеспокоился. Чего от него хочет Андрэ? Быть может, в этот серый ноябрьский день его хмурое одиночество показалось ему особенно тяжело? Быть может, он ищет у своего старого друга Клаврэ некоторой помощи своей сиротливости, прибежища от гнетущих его мрачных мыслей? Быть может, он устал молча страдать, уходить в свою надменную и безмолвную печаль? Месье Клаврэ ускорил шаг. Последнюю неделю он замечал в Андрэ что-то странное. Каждый вечер месье Клаврэ заставал его еще более оцепеневшим в своем горе, чем накануне, еще более погруженным в мучительную думу, проводившую у него меж бровей упрямую складку. И от этой думы Андрэ отрывался только для того, чтобы произнести несколько слов, как будто намекавших на что-то, чего месье Клаврэ не понимал.

Когда месье Клаврэ вошел в библиотеку, просторная комната была освещена только пламенем камина. Месье Клаврэ всегда был чрезвычайно зябок, но после смерти Пьера ему стало казаться, что его кровь обледенела, а кости превратились в мрамор. Поэтому, хоть еще и не наступила зима, он велел у себя топить. Выходя из столовой, Андрэ и месье Клаврэ молча садились у камелька. Его жар не раз сушил слезы на старых щеках бедного месье Клаврэ. Подолгу, не произнося ни слова, он глядел на пляску огней. Иногда они напоминали ему маленьких золотых танцовщиц Тимолоорского султана, маленьких желтых танцовщиц Кателанского луга. И при этом воспоминании сердце месье Клаврэ билось от волнения и сожалений. Ах, какие они были счастливые, все трое, в тот июньский вечер: Пьер, со своим красивым юношеским лицом, Андрэ, со своей снисходительной серьезностью старшего, он сам, со своим немного смешным любопытством путешественника-домоседа! Полгода прошло; и все это счастье разрушено навеки! Пьер умер. Сам он — беспомощный старик; и как не похож на прежнего Андрэ теперешний Андрэ, с изможденным и исхудалым лицом, с то мрачным, то лихорадочным взглядом, с автоматическими движениями! И никогда еще месье Клаврэ не видел так ясно, как сейчас, какое опустошение произвела печаль на этом лице, чья глубокая перемена вдруг предстала перед ним при внезапном свете электрических ламп. Это впечатление было так сильно, что месье Клаврэ, подавая руку Андрэ, сказал ему с невольной тревогой:

— Здравствуй, Андрэ… Но что с тобой, дитя мое?..

Андрэ де Клерси пожал протянутую ему руку.

— Мне надо с вами поговорить…

Он произнес эти слова глухим голосом; потом помолчал и продолжал еще тише:

— Мне надо с вами поговорить… поговорить о Ромэне Мирмо.

При этом имени, произнесенном шепотом, месье Клаврэ воскликнул:

— О мадам Мирмо?

Андрэ де Клерси кивнул головой. Он продолжал с трудом:

— О, я знаю, что мне не следовало бы произносить этого имени. Да, я поклялся, что никогда больше его не назову; но все-таки я должен вам сказать то, с чем я пришел, и вы должны меня выслушать до конца; вы должны обещать исполнить то, о чем я вас попрошу, обещать мне это честным словом. Ах, мой старый друг, я налагаю на вас тяжелое испытание, но мне не к кому обратиться, кроме вас.

По мере того как Андрэ говорил, месье Клаврэ охватывала возрастающая тревога. Никогда еще он не слышал в голосе у Андрэ такой мольбы и властности. Никогда не видел в его глазах такого выражения исступления и страсти. И он испытывал нечто вроде страха, смешанного с любопытством, как бывает, когда видишь, что в, казалось бы, знакомом человеке вдруг обнаруживается новый человек. Что же такое скажет ему Андрэ? Почему он кладет ему руку на плечо, словно желая овладеть им? Чего ему от него нужно? Месье Клаврэ невольно сделал шаг назад:

— Андрэ!

— Выслушайте меня, месье Клаврэ… Выслушайте меня!

Он закрыл глаза рукой, потом продолжал:

— Да, Ромэна Мирмо была причиной смерти Пьера; да, из-за нее Пьер убил себя. Я должен бы ее ненавидеть… И вот, я ее люблю!

У месье Клаврэ вырвалось восклицание, на которое Андрэ ответил жутким смехом. Он упал в кресло. В тишине просторной комнаты хрустнуло полусгоревшее полено. Из него брызнул огонь и затрещал. Андрэ поднял голову к месье Клаврэ. Свет камина озарил бледное лицо, такое бледное, такое искаженное, что месье Клаврэ содрогнулся от безмерной жалости и отечески погладил мертвенный лоб Андрэ. Теперь Андрэ говорил словно про себя, тем прерывистым голосом, который бывает во сне:

— Да, я люблю Ромэну. Я всегда любил ее. О, уже с давних пор, с того времени, когда я увидел ее впервые. Ах, если бы тогда у меня хватило мужества сказать ей! Но я не посмел. А потом, я не вполне отдавал себе отчет в моей любви; она была так глубока, что я ее почти не различал. И потом, Ромэна была невеста. И вот я промолчал, и время шло, и мне казалось, что я забыл. Только встретясь с нею опять, в тот вечер на Кателанском лугу, я понял, что все еще люблю ее, что никогда не перестану ее любить, любить молча, потому что я был осужден на молчание. Я был связан, она была уже несвободна, и я снова почувствовал, что мы не предназначены жизнью друг для друга.

Помолчав, Андрэ продолжал:

— Когда я заметил, что Пьер ее любит, знаете, месье Клаврэ, я испытал странное ощущение. Я уже примирился со своим страданием, и вдруг перестал страдать. Мало того, я был счастлив этой любовью. Она разлучала меня с Ромэной, но в то же время освобождала меня от каких бы то ни было сожалений. Я видел в ней как бы таинственную награду. О, месье Клаврэ, клянусь вам, я не ревновал. Я был опьянен какой-то грустной, горделивой радостью. Мое погибшее счастье послужит счастью Пьера, потому что он-то будет счастлив, он будет любим. Он узнает любовь, которой я был лишен. Да, вот о чем я мечтал, а вместо этого! О, месье Клаврэ, месье Клаврэ!

Он закрыл лицо руками, словно заслоняя от себя трагическое видение, встававшее у него перед глазами. И месье Клаврэ смотрел на руки Андрэ, обагренные светом камина. Он уже видел однажды их такими же красными, когда вошел в комнату, где Пьер лежал на кровати, с виском, простреленным смертоносной пулей. Андрэ тогда подошел к нему с руками, багровыми от крови, пролившейся из раны брата…

Вдруг Андрэ встал. Резкими шагами он отошел в глубь комнаты, потом вернулся к месье Клаврэ. Его глаза горели темным огнем.

— О, как я ненавидел эту женщину, как я ее ненавидел! Да, я ненавидел ее улыбку, ее глаза, ее рот, ее голос, все ее тело. Я ненавидел ее за то, что она жива, когда тот умер. Я ненавидел дыхание ее уст, биение ее сердца. Я ненавидел воздух, которым она дышит, кровь, которая течет у нее в жилах. Как? Он умер, а она, она продолжает существовать! Она гуляет, смеется, живет! Конечно, она, наверное, пожалела немного этого мальчика, погибшего из-за нее! Она, должно быть, была взволнована, быть может даже плакала, но она по-прежнему будет жить. Она забудет, вернется туда, к себе, и никогда не узнает о моей ненависти… Потому что я, знаете ли, действительно ее ненавидел. Каких только наказаний я для нее не выдумывал! Мне хотелось ломать ей руки, терзать ее тело, оскорблять ее, бить.

Андрэ де Клерси резко ударил кулаком по мрамору стола, потом продолжал разбитым голосом:

— Да, я ее ненавидел… а теперь я ее люблю. Я читал письма, которые она почти каждый день пишет Берте. Я знаю, что она страдает, и эта мысль, которая должна бы меня радовать, мне нестерпима. Да, она страдает. Она знает, что Пьер покончил с собой из-за нее; она сознает теперь, что она его любила. Она, вероятно, несчастнее нас всех. И я не могу допустить, чтобы она так страдала, потому что я люблю ее, месье Клаврэ, люблю.

Андрэ подошел к месье Клаврэ. Тихие слезы текли у него по щекам. Он смиренно взял месье Клаврэ за руку.

— Мой друг, мой старый друг, вы один можете мне помочь спасти ее от отчаяния и от угрызений совести, вы один можете мне помочь в избавительной лжи. Вы должны мне помочь. О, месье Клаврэ, не отказывайте мне в вашей помощи. Нельзя терять ни минуты. Я не хочу, чтобы она страдала, я не могу перенести мысли, что она страдает. Я люблю ее. И вот я обращаюсь к вам, к вам, который всегда любил меня, как родного сына. Вы поедете в Рим; вы повидаете Ромэну и скажете ей: «Андрэ де Клерси убил себя, как и его брат, Пьер де Клерси, потому что, как и Пьер де Клерси, Андрэ де Клерси должен был убить себя. И тот, и другой совершили только неизбежный, наследственный жест; и тот, и другой были обречены на самоубийство». Вот что вы ей скажете, месье Клаврэ, и она поймет, что неповинна ни в чем, что нас толкнула на это неизбежность; и вы добавите, что и наш отец в свое время тоже подчинился этой неизбежности. И он мне простит эту ложь, и она поверит, потому что вы сделаете все что нужно для того, чтобы она поверила. Ведь вы это сделаете?

Месье Клаврэ, задыхаясь от ужаса, молчал. Он хотел говорить, но слова останавливались у него в горле. Он глядел на Андрэ страшными глазами, а тот порывисто сжимал ему руки.

— Вы это сделаете, месье Клаврэ; надо спасти Ромэну. Вы же видите, что я должен умереть, чтобы она жила!

У месье Клаврэ вырвался крик ужаса. Теперь он тоже обнимал Андрэ, и губы его стонали:

— Умереть, дитя мое, я не хочу, чтобы ты умирал… Андрэ, Андрэ.

Андрэ тихо разжал его объятия и направился к двери.

— Андрэ, Андрэ!

Призыв месье Клаврэ прозвучал в пустой комнате. Андрэ де Клерси исчез. Месье Клаврэ прошел несколько шагов шатаясь, потом тяжело рухнул на ковер.

IX

В холле гостиницы «Лувр», в Марселе, месье Антуан Клаврэ ждал. Его ручной багаж, только что снесенный вниз, был составлен в углу. Месье Клаврэ ждал, чтобы ехать. «Ме-Конг», дальневосточный пароход, отходил в три. Месье Клаврэ посмотрел на часы. Экипаж, который должен был отвезти его на Жолиетскую пристань, еще не был подан. Впрочем, торопиться было нечего. Крупный багаж был уже на пароходе; каюта была за ним.

Месье Клаврэ подошел к двери. Он переступил порог и прошелся по тротуару. Перед ним тянулась Каннебьера со своими магазинами, кафе, потоком людей, подводами, трамваями, автомобилями. Во всем чувствовалось оживление большого города. Месье Клаврэ сразу же поразил облик Марселя. Это действительно город энергии и предприимчивости. Это видно по необузданности жестов, это слышно по звучности голосов. Город отплытий и путешествий, где царит какая-то немного вульгарная, но симпатичная веселость. При этом зрелище месье Клаврэ еще живее ощущал свою подавленность и усталость. Ах, какой он жалкий марселец, этот печальный пассажир, которого экипаж сейчас отвезет в порт, а пароход унесет в безбрежное море!

Ибо он едет. Еще немного, и «Ме-Конг» подымет якорь и двинется в те дальние края, о которых он часто мечтал. Еще немного, и он будет в море, и это будет длиться целые недели. Пароход будет извергать свой дым к новым небесам. И наконец настанет день, и появится земля с загадочным названием. С каким сердцебиением ждал бы он когда-то эту минуту; но теперь его сердце содрогается только от трагических воспоминаний. Теперь он только жалкий и одинокий старик, который едет от безделия, от скуки, оттого, что ничто уже не связывает его с теми местами, где он жил, оттого, что какая-то унылая тревога гонит его вдаль.

И месье Клаврэ представил себе мысленно свой опустелый дом, тесный садик и круглый бассейн, всю привычную обстановку своей домоседной жизни. И теперь он бежит от этого и от ужасного кошмара, чей ужас все еще давит ему горло. Да, он едет, потому что умер Пьер де Клерси, потому что умер Андрэ де Клерси, которых он любил, как родных детей; потому что вместе с ними он похоронил все свои привязанности. Но что пользы так уезжать? Разве он не везет с собой их скорбные и дорогие тени?

На глаза месье Клаврэ навернулись слезы, и он отер их тылом своей мягкой руки. Он успеет наплакаться за долгие часы в море, один в своей плавучей каморке. А пока надо держать себя как следует, потому что носильщик уже укладывает вещи в экипаж, подъехавший к тротуару. Тяжело, потому что его похудевшее тучное тело все еще было грузным, месье Клаврэ уселся на сиденье, но в ту минуту, когда кучер уже подбирал вожжи, уличные шумы заглушил крик. Сопутствуемая толпой молодых людей, издававших приветственные возгласы, по Каннебьере катила вереница ландо. Прохожие выстраивались на ее пути. Люди выходили из кафе, высовывались в окна. Возбуждаемые производимым ими впечатлением, манифестанты кричали еще громче. Они махали шляпами, потрясали палками, толкались.

С высоты козел кучер обернулся к месье Клаврэ.

— Ну и галдеж! Это «Тысяча чертей» провожает герцога Пинерольского и его сына, принца Лерэнского, на пароход. Он едет на «Ме-Конге».

Месье Клаврэ вспомнил, что читал в газете извещение об этом отъезде и как при этом ему грустно пришло на память предложение Гомье и Понтиньона Пьеру де Клерси принять участие в этой экспедиции и сопровождать вместе с ними так называемого принца Лерэнского в Китай.

Пьер отказался. Увы, если бы он был хотя бы среди этих молодых людей, кричал и бушевал, наслаждался с ними иллюзией деятельности! Ах, деятельность, недаром он так о ней мечтал, бедный мальчик! Должно быть, он инстинктивно чувствовал, что в ней заключено лекарство против той впечатлительности, которая его погубила. Но судьба сильнее нас, и нам с нею не совладать.

Сквозь эту самую толпу шумной молодежи, которая, собравшись на набережной, бурно выражала свою химерическую преданность, месье Клаврэ и добрался до шлюпки, доставившей его на пароход. Депутация от «Тысячи чертей» явилась приветствовать путешествующего принца, и Фердинан де Ла Мотт-Гарэ обратился к нему с речью. Старый герцог Пинерольский, похожий скорее на провинциального стряпчего, нежели на претендента, облобызал оратора. Вдруг раздался протяжный вопль сирены. «Черти» удалились. Пароход медленно тронулся, винт заработал в воде. Вдалеке, на набережной, замелькали платки, завертелись шляпы на палках. Потом наступила тишина, великая морская тишина, которую ничто уже не должно было нарушить долгие и долгие дни.

Месье Клаврэ, облокотясь о поручень, задумался. При всей своей печали, он испытывал словно какое-то внезапное облегчение. Он был как человек, исполнивший свое дело. Оно было нелегким и придавило его навсегда. Но он сделал то, чего хотел Андрэ. Ах, жестокий мальчик! Его последние слова, когда, очнувшись от обморока и прибежав как сумасшедший на улицу Омаль, месье Клаврэ застал его, на руках у старого Лорана, умирающим на той же кровати, которую Пьер обагрил своею кровью, его последние слова были повторением его предсмертной просьбы. И месье Клаврэ, на коленях перед этим телом, поклялся исполнить приказание, отданное коченеющими губами, поклялся уважить эту жертву любви и не сделать ее напрасной.

И на следующий день после похорон Андрэ он поехал в Рим. Он видел Ромэну Мирмо; он говорил с ней; он ей лгал; и Ромэна слушала его задыхаясь, и он ее убедил, потому что ей хотелось дать себя убедить, потому что бывают минуты, когда нам хочется верить, потому что бывают минуты, когда мы малодушны и когда нам достаточно лжи; и иллюзию этой лжи, этой лжи, дарящей избавление и жалкое утешение, месье Клаврэ внушил и Берте де Вранкур и объединил обеих женщин в объятии прощения и слез.

Месье Клаврэ поднял голову. Морской ветер осушал его щеки. «Ме-Конг» был в открытом море. Земля исчезла. Наступал вечер. В сумерках зажигались судовые огни. Отсветы пробежали по стемневшим волнам, золотые блестки засверкали за кормой. Они напомнили месье Клаврэ маленьких желтых танцовщиц Тимолоорского султана, которые, прибыв с далекого острова, куда теперь он сам уносился, как разбитый бурей корабль, плясали в садовом театре Кателанского луга, в тот вечер, когда Андрэ и Пьер де Клерси, юные и живые, были рядом с ним и когда они встретили Ромэну Мирмо…

1

Площадь Звезды — площадь в центре Парижа, на которой находится знаменитая Триумфальная арка (воздвигнута в 1836 г. в честь побед французской армии в наполеоновских войнах). Под разными углами от площади расходятся 12 крупных проспектов, в том числе и знаменитые Елисейские поля.

(обратно)

2

Борнео — остров в Малайском архипелаге.

(обратно)

3

Муслин — легкая хлопчатобумажная ткань, то же, что и кисея; использовалась для шитья платьев, а также на драпировки, завесы и т. п.

(обратно)

4

Иератический (от греч. hieratikos) — священный.

(обратно)

5

Кателанский луг — небольшой увеселительный парк в Булонском лесу в Париже, открыт в 1856 г. По недостоверной легенде, на этом месте был убит Арно де Кателан, трубадур французского короля Филиппа Красивого (1268–1314).

(обратно)

6

Виктория — легкий двухместный скоростной экипаж с откидным верхом, запрягаемый одной или двумя лошадьми. Назван так в 1844 г. в честь Александрины Виктории (1819–1901), королевы Англии с 1837 г.

(обратно)

7

Дамаск — столица современной Сирии; ко времени действия романа входил в состав Турции. По преданию, Дамаск — самый древний город на свете — был основан Узом, правнуком Ноя. Он считается самым священным городом для мусульман после Мекки и Медины и называется Вратами Мекки, т. к. это единственный город на пути паломников.

(обратно)

8

Седан — крепость и город на северо-востоке Франции, на реке Мёз. В районе Седана 1–2 сентября 1870 г. в ходе франко-прусской войны (1870–1871) Шалонская армия французского маршала Патриса Мак-Магона (1808–1893) была разгромлена германскими войсками; среди 100 000 взятых в плен французов был и император Наполеон III.

(обратно)

9

Бернини, Джованни Лоренцо (во Франции был известен под прозвищем Ле Кавалье — «Кавалер», 1598–1680) — итальянский архитектор, скульптор и живописец. Творчество Бернини, крупнейшего мастера итальянского барокко, отличали грандиозность замысла, эмоциональность, яркая театрализованность. Бернини — автор нескольких римских фонтанов, в том числе и упоминаемого в тексте фонтана Тритона на пьяцца Барберини (1637).

(обратно)

10

Полупансионер — воспитанник, проводящий в учебном заведении день, а на ночь отпускаемый домой.

(обратно)

11

Ландо — четырехместный городской экипаж с откидным верхом.

(обратно)

12

Лоти, Пьер (наст. имя Луи Мари Жюльен Вио, 1850–1923) — французский писатель, по профессии моряк. Автор многих морских и «экзотических» романов, пользовавшихся в свое время огромной популярностью. О садах Дамаска Лоти рассказывает в книге путевых очерков «Галилея» (1894; см. Лоти П. Собр. соч. СПб., 1901. Т. 5. С. 65–66).

(обратно)

13

Оранжад — прохладительный напиток из апельсинового сока и содовой воды.

(обратно)

14

Терапия — город и порт в восточной Турции, на Босфоре, неподалеку от Константинополя; его название связывают с целебным климатом тех мест.

(обратно)

15

Флобер, Гюстав (1821–1880) — французский писатель, мастер стиля. Его творчество оказало сильнейшее влияние на ход литературного процесса во Франции, в том числе на эстетическую позицию самого Ренье, отец которого был другом детства Флобера. Мадам Арну, мадам Бовари, Саламбо — героини романов Флобера «Воспитание чувств» (1869), «Госпожа Бовари» (1857) и «Саламбо» (1862). Цитируемая героем Ренье фраза Флобера из «Воспитания чувств» находится в ч. III, гл. VI романа; перевод А. В. Федорова: «Он отправился в путешествие. Он изведал тоску на палубе пароходов, утренний холод после ночлега в палатке; забывался, глядя на пейзажи и руины, узнал горечь мимолетной дружбы».

(обратно)

16

Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — французский император в 1804–1814 и в марте — июне 1815 г.

(обратно)

17

Генрих IV (1553–1610) — французский король с 1589 г.; был родом из провинции Беарн, откуда его прозвище (Беарнец).

(обратно)

18

Аэроплан — первый аэроплан был сконструирован в 1901 г. американцами братьями Райт, которые в 1903 г. совершили на нем первый пробный полет дальностью 59 м. Во Франции (и в Европе) первый полет на аэроплане (60 м) совершил в 1906 г. Альберто Сантос-Дюмон (1873–1932). Первый самолет, способный летать над Парижем, появился только в 1908 г., но никак не к моменту действия романа Ренье (1893 г.).

(обратно)

19

Эспланада Инвалидов — открытое пространство перед Отелем Инвалидов в Париже (арх. А. Брюан, Ж. Ардуан-Мансар, 1670–1706).

(обратно)

20

Брэк — тяжелый открытый экипаж для прогулок и экскурсий, вмещал от шести человек и более.

(обратно)

21

Буль-де-гом (фр.) — конфета-тянучка.

(обратно)

22

Ампир — стиль в архитектуре и искусстве первых трех десятилетий XIX в., ориентировавшийся на классицизм и античную традицию; основные черты классицизма — монументальность, строгость, использование для декора военной эмблематики — обогатил интимными и лирическими мотивами.

(обратно)

23

Психея (греч. миф.) — олицетворение души. Римский писатель Апулей (ок. 124 г. н. э. — ?) включил в свой роман «Метаморфозы» вставную новеллу об Амуре и Психее, в которой объединил и переработал древние мифы: Психея выходит замуж с условием никогда не пытаться увидеть лицо своего супруга, но однажды ночью, объятая любопытством, зажигает лампу и видит спящего Амура. Зачарованная его красотой. Психея не замечает, как горячее масло с лампы капает на Амура, после чего он просыпается и исчезает. Чтобы вернуть мужа, Психея должна пройти через множество лишений и испытаний. Сюжет повести об Амуре и Психее был очень популярен среди художников и скульпторов.

(обратно)

24

Boarding-house (англ.) — пансион, меблированные комнаты со столом.

(обратно)

25

Ермолка — маленькая круглая шапочка из мягкой ткани без околыша.

(обратно)

26

Франс, Анатоль (наст. имя Анатоль Франсуа Тибо, 1844–1924) — французский писатель, которого современники постоянно со- и противопоставляли Ренье. Образы «ученых букинистов» встречаются во многих его романах; Ренье имеет в виду, по-видимому, г-на Пайо, персонажа цикла романов Франса «Современная история» (1897–1901).

(обратно)

27

Малая Азия — полуостров на западе Азии, на территории современной Турции. Омывается Черным, Мраморным, Эгейским и Средиземным морями. В древности в Малой Азии владычествовали урартские и хеттские племена; в VI в. до н. э. завоевана Персами; с IV в. до н. э. — под властью греков; с 395 г. входила в состав Византии, пока не была захвачена турками в XI в.

(обратно)

28

Монмартр — знаменитый район на севере Парижа, популярный у французской богемы рубежа веков. На бульваре Монмартр продавали свои картины молодые парижские художники.

(обратно)

29

Аркада — ряд арок, опирающихся на столбы и колонны; если аркады использовались в качестве архитектурного орнамента, то они примыкали непосредственно к стене.

(обратно)

30

Версаль — пригород Парижа, в 1682–1789 гг. резиденция французских королей.

(обратно)

31

Папильотки — бумажки, используемые для домашней холодной завивки волос.

(обратно)

32

Арабески — насыщенный и сложный орнамент, основанный на прихотливом переплетении геометрических и стилизованных растительных мотивов; иногда включал в себя надписи. Был распространен в основном в арабских странах.

(обратно)

33

Стендаль, Фредерик (наст. имя Анри Мари Бейль, 1783–1842) — французский писатель, зачинатель психологического романа.

(обратно)

34

Эрос (греч. миф., рим. Амур) — бог любви, супруг Психеи.

(обратно)

35

Парки (рим. миф.) — богини судьбы, прядущие и обрезающие нить человеческой жизни. Изображались в виде дряхлых старух.

(обратно)

36

Нимфы (греч. миф.) — божества природы, различались по месту обитания (реки, озера — наяды; море — нереиды; горы и леса — ореады; деревья — дриады). Изображались в виде молодых девушек, проводящих время в пении, играх, вождении хороводов.

(обратно)

37

Помона (рим. миф.) — богиня плодов и фруктовых деревьев.

(обратно)

38

Ла Фонтен (Лафонтен), Жан (1621–1695) — знаменитый французский поэт и баснописец. Его «Сказки и рассказы в стихах» выходили пятью выпусками с 1665 по 1685 г., хотя уже в 1674 г. издание было официально запрещено за фривольность. С тех пор сказки несколько раз издавались нелегально; наиболее известно так называемое издание Генеральных (или Королевских) Откупщиков с предисловием Дидро и гравюрами Шарля Эйрена (1721–1778), вышедшее в 1762 г. в 2-х томах в Париже (на обложке указан Амстердам).

(обратно)

39

Откупщик — лицо, приобретшее у государства откуп — право на сбор какого-либо налога, продажу определенного вида товара (соль, вино и т. п.).

(обратно)

40

Дю Барри, графиня (Жанна Бекю, 1743–1793) — фаворитка Людовика XV (1710–1774). Играла значительную роль в политической и культурной жизни того времени. После смерти короля Дю Барри поселяется в замке Люсьен, где ее посещают многие известные художники и писатели (например, Бомарше). После Французской революции она скрылась в Англию, но вскоре вернулась и была казнена.

(обратно)

41

Мешхед — город на северо-востоке Ирана; благодаря своему выгодному местонахождению являлся узловым для многих торговых путей. Мешхедская мечеть — главная святыня шиитов, последователей одного из наиболее распространенных религиозных течений внутри ислама.

(обратно)

42

Шпалеры — решетки из реек или столбики с натянутым в несколько рядов шпагатом или проволокой, за которые цепляются вьющиеся растения или виноград.

(обратно)

43

Цитера (или Кифера, совр. название Китира) — остров в Ионическом море между островом Крит и полуостровом Пелопоннес, центр культа Афродиты, греческой богини любви и красоты, со знаменитым святилищем. Служение Афродите часто носило чувственный характер. «Отплыть на остров Цитеру» — отдать дань любви.

(обратно)

44

Пневматическая почта — вид срочной пересылки писем или мелких предметов по трубам при помощи сжатого воздуха. «Пневматички» пользовались большой популярностью до распространения телефонной связи.

(обратно)

45

Рантье — человек, живущий на проценты с отдаваемого в ссуду капитала или с ценных бумаг.

(обратно)

46

Пантеон — памятник архитектуры в центре Парижа, в Латинском квартале. Первоначально строился как церковь Св. Женевьевы (1764–1790, арх. Ж. Суфло), однако в 1791 г. Революция постановила хоронить в Пантеоне прах выдающихся сынов Франции. После Реставрации Пантеон снова стал церковью: наконец, в 1885 г., по случаю похорон Виктора Гюго, он был окончательно превращен в усыпальницу.

(обратно)

47

Фиакр — наемный экипаж.

(обратно)

48

Префектура — должность префекта, лица, стоящего во главе департамента.

(обратно)

49

Палатин — самый знаменитый из семи римских холмов (наряду с Капитолийским) и самая древняя обитаемая часть Рима.

(обратно)

50

Форум — центр политической и культурной жизни древнего Рима — площадь для народного собрания, отправления правосудия, а также рынок. Раскопки Римского форума велись с 1898 г.

(обратно)

51

Мальтийский орден — второе название католического рыцарского ордена Иоаннитов, созданного в Палестине в начале XII в. С 1834 г. резиденция капитула Мальтийского ордена находится в Риме, где ему принадлежат Вилла и церковь Св. Марии на Авентине — одном из семи римских холмов.

(обратно)

52

Акведук — желобочный водопровод с характерными арочными пролетами в местах понижения уровня земли.

(обратно)

53

Герма — четырехгранный столб, оканчивающийся поясной статуей (первоначально — бога скотоводства и торговли Гермеса). В античности гермы использовались как дорожные вехи; с XIV в. — вид декоративной и парковой скульптуры.

(обратно)

54

Остия — древняя торговая гавань и военный порт Рима.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

Часть вторая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

Часть третья

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg