«Восхитительная»

Шерри Томас Восхитительная

Глава 1 

Теперь, оглядываясь назад, можно сказать, что это была сказка о Золушке.

Правда, не хватало Феи Крестной. Но в остальном повествование содержало все элементы сказки.

Например, был тут современный принц. В нем не было ни капли королевской крови, зато это был человек, наделенный большой властью, – выдающийся лондонский адвокат, правая рука мистера Гладстона. Весьма вероятно, в один прекрасный день ему суждено поселиться в доме номер десять на Даунинг-стрит[1].

Была женщина, которая большую часть жизни провела на кухне. Для одних она была никем. Другие считали ее одной из величайших кухарок своего поколения. Говорили, что ее блюда были просто божественны и пожилые джентльмены уплетали их с юношеским аппетитом, и настолько соблазнительны, что любовники забывали друг о друге, пока на тарелках оставалась хотя бы крошка.

Был также и бал. Не волшебный бал, какой случается в сказках, но тем не менее бал. Среди прочих персонажей стоит упомянуть и злокозненную родственницу. И самое главное для знатоков сказок, была и брошенная в спешке туфля – но, разумеется, не легкомысленная хрустальная туфелька, а самая настоящая. И ее заботливо хранили и лелеяли, как лелеяли огонек надежды, год за годом.

Действительно сказка о Золушке. Или нет?

Все началось – или получило продолжение, это уж как посмотреть, – в тот день, когда умер Берти Сомерсет.

Йоркшир, ноябрь 1892 год

Кухня в Фэрли-Парк была совершенно грандиозных размеров, не уступая в своем великолепии кухням Чатсуорта или Бленхейма, и уж точно во много раз больше, чем предполагалось бы для дома вроде Фэрли-Парк.

Берти Сомерсет перестроил весь комплекс кухонных помещений в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году – вскоре после того, как унаследовал Фэрли-Парк, двумя годами раньше, чем Верити Дюран стала работать на его кухне. После перестройки и всех усовершенствований здесь всем на зависть были сыроварня, помещение для мытья посуды и кладовая, каждые размером с небольшой сельский дом. Предусматривались отдельные хранилища для мяса, дичи и рыбы, а также две коптильни и даже особая теплица, где гора унавоженного перегноя обеспечивала урожай съедобных грибов круглый год.

В помещении главной кухни, пол которой был выложен серыми каменными плитами, а вдоль стен располагались дубовые столы, возле которых обычно толпилась кухонная челядь, был устроен открытый очаг по старинной моде, дополненный двумя современными, закрытыми. Потолок возвышался над полом на добрых двадцать футов. Окна были прорезаны высоко и смотрели исключительно на север и восток, чтобы ни единый лучик света не пробился внутрь. Тем не менее здесь было ужасно жарко даже зимой; летом же кухня превращалась в сущее пекло.

В примыкающей судомойной три служанки отмывали тарелки, чашки и столовые приборы, оставшиеся после пятичасового чая для прислуги. На центральном столе один из помощников Верити фаршировал крошечные баклажаны, трое других занимали свои посты, следя за неуклонным соблюдением ритуала приготовления обеда – как для прислуги, так и для хозяина дома.

Только что унесли суп, за которым тянулся шлейф восхитительного аромата поджаренного до прозрачности лука. От плиты поднимался пар смешанного с белым вином бульона, который вот-вот должен был упариться и загуститься в соус для филе из камбалы, предварительно отваренной в этом же бульоне. В огромном очаге на вертеле, который поворачивала служанка, жарились четыре утки. Девушка приглядывала также за жарким из зайца, томящимся на углях и источающим сочный аромат дичи.

Для Верити запахи кухни были не менее прекрасны, чем звучание оркестра. Эта кухня была ее суверенным владением, ее святилищем. Готовя блюда, она впадала в состояние бесстрастной отрешенности, позволяющее уловить малейшие нюансы запаха и вкуса, равно как и малейшие движения своих подчиненных.

Вот она услышала, что одна из ее любимых учениц почему-то перестала размешивать топленое масло с лесными орехами, и слегка повела головой.

– Масло, мадемуазель Портер, – произнесла она суровым тоном. На кухне ее голос всегда звучал сурово.

– Конечно, мадам. Простите, мадам, – отозвалась Бекки Портер. Девушка наверняка сделалась багровой от стыда. Она ведь знала: несколько секунд невнимания, и ореховый соус из золотистого сделается темно-коричневым, а это уже совсем другой рецепт.

Верити бросила пристальный взгляд на Тима Картрайта, младшего повара, занятого упариванием белого вина. Молодой человек побледнел. Готовил он божественно. Соусы у него выходили мягчайшего, точно бархат, вкуса, дух захватывало – словно смотришь в усеянное Звездами ночное небо. Суфле поднималось горой, выше, чем колпак шеф-повара. Однако Верити не задумываясь выгнала бы парня взашей безо всяких рекомендаций, прояви он непочтение по отношению к Бекки – Бекки, которая попала к ней в ученицы еще тринадцатилетней девочкой.

Соус из масла с лесными орехами предполагался к обеду. Но порцию масла следовало приберечь для позднего ужина, особо заказанного хозяином дома. Один стейк с перцем, дюжина устриц в соусе морней, картофельные крокеты а-ля дофин, небольшой лимонный пирог – подавать теплым – и на десерт полдюжины блинчиков, смазанных, само собой разумеется, ореховым маслом.

Ореховое масло – значит, сегодня очередь миссис Даннер. Тремя днями раньше это была миссис Чайлдс. В свои зрелые годы Берти становился неразборчивым. Верити сняла с плиты кастрюльку и слегка усмехнулась. Воображение рисовало сцену, что непременно разыгралась бы, узнай миссис Даннер и миссис Чайлдс, что делят между собой мимолетное внимание Берти!

Дверь служебного хода внезапно распахнулась, да так, что с размаху ударилась о буфет. Загремели висящие в ряд медные крышки, и одна из них сорвалась с гвоздя, упала на каменный пол, подпрыгивая и крутясь. Грохот и лязг эхом отдавались в наполненной паром и чадом кухне, Верити подняла пристальный взгляд. В этом доме лакеям следовало хорошо подумать, прежде чем открывать двери подобным манером.

– Мадам! – воззвал от дверей Дикки, первый лакей. Его лоб был влажным от пота, и это несмотря на ноябрьский холод. – Мистер Сомерсет, мистер Сомерсет... ему нехорошо.

Что-то в полубезумном выражении глаз Дикки подсказывало, что Берти не просто «нехорошо», а гораздо хуже. Верити сделала знак Эдит Бриггс, старшей помощнице, чтобы та подошла и заняла ее место у плиты. Вытерла чистым полотенцем руки и вышла в коридор.

– Продолжайте, – приказала она подчиненным, закрывая за собой дверь. Дикки уже спешил в направлении хозяйского дома.

– Что случилось? – спросила Верити Дюран, ускоряя шаги, чтобы догнать лакея.

– Он свалился в обморок, мадам.

– Послали ли за доктором Сарджентом?

– Конюх Мик только что отправился за ним.

Верити забыла прихватить шаль. Воздух в не отапливаемом коридоре, соединяющем кухню и главный дом, холодил ее вспотевшие лицо и шею. Дикки распахивал перед ней двери: сначала на подсобную кухню, потом в следующий коридор и, наконец, дверь в буфетную. Сердце Верити глухо забилось, когда она вступила в обеденный зал. Но столовая оказалась пустой, вот только стул был зловеще опрокинут. На полу возле стула разлилась лужица воды, а подальше валялся чудом уцелевший хрустальный бокал, в многочисленных гранях которого переливались отблески свечей. Наполовину пустая чаша лукового супа одиноко стояла во главе стола, дожидаясь возобновления обеда.

Дикки повел ее в глубь дома, в гостиную. Возле дверей толпилась стайка горничных. Хватая друг друга за рукава, они пытались заглянуть внутрь комнаты. При появлении Верити горничные поспешно расступились и принялись зачем-то приседать в реверансах.

Давний любовник мадам Верити лежал навзничь на обитом темно-голубым шелком диване. Выражение его лица было странно безмятежным. Кто-то догадался распустить узел его шейного платка и распахнуть ворот сорочки. Небрежность в одежде удивительно не соответствовала строгой позе: руки сложены на груди, точно у покойника, высеченного на крышке каменного саркофага.

Дворецкий, мистер Прайор, стоял на страже возле неподвижного тела, чуть не заламывая руки. Завидев в дверях Верити, он бросился к ней и шепнул:

– Он не дышит. - Верити Дюран сама чуть не лишилась чувств.

– Долго?

– С тех пор как Дикки побежал на кухню, мадам, – ответил дворецкий взволнованно. Обычное хладнокровие покинуло его.

Значит, минут пять? Или семь? Верити стояла не шелохнувшись. Мысли разбегались. Но это же невозможно! Берти был здоров, вообще редко испытывал физические недуги.

Верити пересекла гостиную и опустилась на одно колено подле кушетки.

– Берти, – тихо позвала она, и ее шепот звучал так нежно, как, наверное, ни разу за прошедшие десять лет. – Берти, ты меня слышишь?

Он не отвечал. Веки не дрогнули. Верити надеялась, что в ее присутствии Берти волшебным образом очнется, откроет глаза, точно новоявленная Белоснежка, пробуждаясь от зачарованного сна к жизни. Но чуда не произошло. Верити дотронулась до него – этого она тоже не делала целых десять лет. Его ладонь оказалась влажной, как и накрахмаленный манжет сорочки. Берти был еще теплым, но пальцы Верити, сжавшие его запястье, не уловили пульса. Только холодная неподвижность...

Подушечкой большого пальца Верити надавила на вену. Неужели в самом деле мертв? Ему всего тридцать восемь. Не болел. И готовился к свиданию с миссис Даннер сегодня вечером! Предназначенные для подкрепления сил после любовной схватки устрицы покоились в колотом льду в погребе, и подоспело ореховое масло к блинчикам, которые обожала миссис Даннер.

Никакого пульса.

Верити выпустила руку Берти и встала, в полном умственном оцепенении. На кухне ее подчиненные трудились, как им было велено. Но остальная домашняя прислуга собралась в гостиной. Мужчины толпились за спиной мистера Прайора, женщины – возле экономки, миссис Бойс... Море черных форменных платьев, пена белоснежных воротничков и фартуков.

В ответ на вопросительный взгляд миссис Бойс Верити покачала головой. Мужчина, который когда-то мог бы стать ее принцем, был теперь мертв. Он привез ее в свой замок, но не задержал там надолго. В конце концов она вернулась на кухню, выбросила осколки разбитых надежд в мусорное ведро и продолжала жить как ни в чем не бывало, словно и не мечтала никогда, что станет хозяйкой этого почтенного дома.

– Полагаю, нам следует телеграфировать его адвокатам, – сказала миссис Бойс. – Они дадут знать его брату, что теперь он – владелец Фэрли-Парк.

Его брату! Потрясенная внезапной кончиной Берти, Верити даже не вспомнила о наследнике. Теперь у нее дрогнуло в груди, словно заливное на блюде, которое с размаху поставили на стол.

Она рассеянно кивнула:

– Если понадоблюсь, я буду на кухне.

В своем экземпляре «Снеди Тайевана», французского повара Гийома Тиреля, там, где был напечатан рецепт золотистой курочки с кнелями, Верити хранила конверт из коричневой бумаги с пометкой «Список поставщиков сыра шестнадцатого округа».

В конверте хранилась вырезка из местной газетенки о победе либералов на выборах после шести лет пребывания в оппозиции. В уголке Верити нацарапала дату – шестнадцатое августа тысяча восемьсот девяносто второго года. В статье была помещена нечеткая фотография, с которой на Вериги смотрел Стюарт Сомерсет.

Она ни разу не осмелилась прикоснуться к его изображению – не дай Бог, запачкается. Иногда она подолгу рассматривала снимок, то поднося почти к самому носу, то положив на колени.

Мужчина на фотографии был потрясающе хорош собой – лицо героя шекспировской пьесы, все из резких линий и острых углов. Живя в сельской глуши, она наблюдала его стремительный взлет – сначала один из известнейших судей Лондона, а теперь, когда либералы снова взяли верх, ответственный представитель мистера Гладстона[2] в палате общин. Неплохо для человека, который провел первые девять лет жизни в трущобах Манчестера.

Разумеется, он добился успеха только благодаря личным достоинствам. Но и она сыграла свою маленькую роль. Верите ушла от него, оставив надежды и мечты, которые могли бы напитать вдохновением целое поколение поэтов, чтобы он смог стать тем, кем и должен был быть – человеком, к чьему лицу на газетной фотографии она не осмеливалась даже прикоснуться.

Глава 2

Лондон

– Мы знаем друг друга много лет, мисс Бесслер, – сказал Стюарт Сомерсет.

Стены гостиной дома Бесслеров на Ганновер-сквер были когда-то жуткого зеленого цвета. Но мисс Бесслер, приняв бразды правления домом после смерти матери, велела оклеить их обоями элегантного оттенка кармина – цвета почти чувственного, однако достаточно величественного, чтобы принимать здесь гостей вышедшего в отставку министра финансов.

Мисс Бесслер приподняла строго очерченную бровь. В этот вечер она выглядела великолепно. Глаза ярко блестели, щеки розовели, готовые налиться румянцем, а платье цвета берлинской лазури составляло драматичный контраст малиновой обивке кушетки, на которой сидели они со Стюартом, едва не соприкасаясь коленями.

– Мы были друзьями много лет, мистер Сомерсет, – поправила мисс Бесслер Стюарта.

Они познакомились задолго до того, как Бесслер официально дебютировала в свете, когда Стюарт и Бесслеры были приглашены на растянувшийся на неделю прием в Линдхерст-Холл. Стюарт стоял в саду один, курил сигарету, думая об одной особе. А она сбежала из детской, чтобы посмотреть на танцующих в бальном зале, возмущенная, что такой взрослой, умной барышне не разрешили принять участия в веселье.

– Действительно, мы друзья уже многие годы, – согласился Стюарт.

С гордостью и любовью наблюдал он, как прелестная девчушка – хотя ей не исполнилось и пятнадцати, когда она решительно принялась настаивать, что уже не ребенок, – растет и превращается в прелестнейшую молодую женщину.

– Так намного лучше, – заявила мисс Бесслер. – А теперь, прошу вас, поспешите с вопросом, чтобы я могла сообщить вам, что счастлива и польщена предложением стать вашей женой.

Стюарт фыркнул. Как он и предполагал, мистеру Бесслеру не удалось сохранить новость в тайне. Он взял руки девушки в свои:

– В таком случае осчастливьте же меня, согласившись быть моей женой.

– Да, – твердо ответила она. Кажется, мисс Бесслер вздохнула с облегчением, словно до этого момента не вполне была уверена, что Стюарт действительно сделает ей предложение. Она сжала его ладони. – Благодарю вас. Мы оба знаем, что с годами я отнюдь не молодею.

Из-за двенадцатилетней разницы в возрасте для Стюарта она по-прежнему была молодой женщиной. Но к сожалению, она была права. Ей уже исполнилось двадцать пять, восемь сезонов за плечами. Она была намного старше тех девушек, что искали мужей в бальных залах и светских гостиных Лондона.

– Разумеется, это не к тому, чтобы изменить мое решение, потому что я слишком практична и эгоистична, чтобы отказаться от вас, мой дорогой Стюарт, – сказала она, – но я искренне надеюсь, что вы не сделали предложение исключительно из жалости?

– Жалость – последнее, о чем я думал, Лиззи, – улыбнулся Стюарт. – Во всем Лондоне не найти девушки, с которой я охотнее разделил бы жизнь.

Стюарт Сомерсет тянул с выбором супруги, пока не достиг такого возраста, что нынешние дебютантки годились бы ему в дочери. Он не искал семнадцатилетней – ни в качестве спутницы, ни в качестве любовницы. Ему была нужна более зрелая женщина, которая без излишней суеты и волнения сумела бы вести дом члена парламента. Мисс Бесслер происходила из старинного и высокочтимого рода, была дочерью государственного деятеля, показала себя умелой и обходительной хозяйкой. К тому же Лиззи Бесслер была красива. В ней воплотилось все, на что мог надеяться Стюарт, в столь зрелом возрасте выбирая себе жену.

– Не понимаю, отчего вы не удрали к алтарю давным-давно, – продолжал Стюарт. – И в душе побаиваюсь – ведь я прошу вас остановить выбор на немолодом уже человеке сомнительного происхождения...

– Нет. Я лишь жалею, что вы так долго тянули с предложением, – перебила Лиззи. – Она сжала его руку и взглядом искала вторую. – Жаль, мы могли бы пожениться давным-давно.

Слова Лиззи удивили Стюарта. Правда, что когда-то, в начале их знакомства, она была по уши в него влюблена. Но к началу своего первого сезона, сделавшись первой красавицей бальных залов, Лиззи переменила взгляды, твердо решив, что ее честолюбие требует большего, нежели простой адвокат и член парламента.

– В таком случае вы извините мою просьбу, чтобы бракосочетание состоялось до открытия парламента?

Парламент начинал работу в конце января. Мисс Бесслер снова взглянула на жениха с притворной суровостью:

– Уж и не знаю, смогу ли я полностью простить вас за то, что даете мне на подготовку такого важного события, как свадьба, всего два месяца, и за то, что безжалостно лишаете меня свадебного путешествия.

– Заранее извиняюсь за спешку. Когда парламент закроется, мы поедем, куда вы захотите. Что касается приготовлений к свадьбе, я предоставляю, в ваше распоряжение Марсдена.

Лиззи нахмурилась:

– Обязательно участие вашего секретаря?

– Только для того, чтобы у вас время от времени появлялась возможность поспать, помыться и пообедать.

– Но мистер Марсден действует мне на нервы.

Обычно женщины были в восторге от мистера Марсдена. Стюарт поднес к губам руку мисс Бесслер и поцеловал тыльную сторону ладони.

– Позвольте ему вам помочь. Не хочу, чтобы вы загнали себя до смерти.

Она скорчила гримаску, потом притворно вздохнула:

– Хорошо, придется смириться с мистером Марсденом, чтобы вы не опасались за мою жизнь.

Стюарт выпустил ее руки и встал.

– Вероятно, нам следует разыскать вашего батюшку и сообщить, что он вскоре заполучит меня в зятья?

Мисс Бесслер склонила голову набок и театрально захлопала ресницами:

– Вы, кажется, кое-что забыли, сэр!

Она ждала, что он ее поцелует. Стюарт угадал ее желание, опустился рядом с Лиззи на кушетку и привлек ее к себе. Девушка подняла голову и покорно закрыла глаза. Он обнял ладонями ее лицо. Девичьи щеки были гладкими и шелковистыми. Склонившись ближе, Стюарт уловил аромат ландыша – этими духами Лиззи неизменно пользовалась с того дня, как ей исполнилось шестнадцать.

Он почти коснулся губами ее губ. Мгновение поколебавшись, поцеловал в лоб. Как странно, что они обручились! Мужчина средних лет, слишком старый, чтобы искать жену на ярмарке невест, и молодая женщина, которой давным-давно следовало быть замужем.

– Вам пора перестать быть мне братом, – укорила Лиззи Стюарта. – Мы скоро поженимся.

Братом! Скорее уж дядюшкой.

В дверь постучали. Они переглянулись. Стюарт поднялся. Вероятно, мистеру Бесслеру не терпелось услышать радостную новость. Но это был дворецкий Лулинг.

– Вас хотят видеть, сэр. Некто мистер Марвин, представляющий «Локк, Марвин и сыновья». Говорит, дело срочное. Я провел его в малую гостиную.

Стюарт поморщился. «Локк, Марвин и сыновья». Поверенные Берти. Что Берти от него понадобилось?

– Надеюсь, вы меня извините, – сказал мистер Сомерсет своей невесте и вышел из комнаты.

Сначала Стюарт подумал, что время оказалось слишком немилосердным к мистеру Марвииу. Насколько он помнил, раньше адвокат выглядел весьма представительным мужчиной. Теперь перед Стюартом стоял неприглядный коротышка неопределенного возраста. Затем, однако, вспомнил, что никогда раньше не встречался с мистером, Марвином. Спутал его с мистером Локком, с кем дважды консультировался в начале восемьдесят второго. В то время они вместе пытались найти приемлемое для обеих сторон решение, которое позволило бы Стюарту, объявленному банкротом после предпринимаемых Берти в течение пяти лет безжалостных юридических маневров, положить конец кошмару, сохранив при этом фиговый листок благопристойности.

– Мистер Марвин, какая приятная неожиданность, – дежурно улыбнулся Стюарт, протягивая руку.

– Прошу меня извинить, мистер Сомерсет, что потревожил вас в неурочный час, – отозвался мистер Марвин.

– Полагаю, вас привело безотлагательное дело, – продолжал Стюарт.

– Так и есть, сэр, – ответил мистер Марвин. – Примите мои соболезнования. Ваш брат скончался сегодня вечером.

– Что, простите?

– Мистер Бертрам Сомерсет скончался сегодня вечером. Получив это известие, я сразу же направился к вам. Слуга оказал любезность, дав адрес дома мистера Бесслера.

Жив ли Берти, мертв ли – какая Стюарту разница, разве что...

– Вы хотите сказать, что я его наследник?

– Именно так, – заверил его адвокат. – Так как ваш брат не был женат и не произвел на свет детей, все его имущество переходит к вам: Фэрли-Парк, земли в Манчестере, Лидсе и Ливерпуле, дом в Торки...

– Прошу прощения, – перебил Стюарт. Не стоило перечислять ему все, чем владел Берти. В свое время они бились из-за последнего камня или кирпича, что не был частью Фэрли-Парк. – Как он умер?

– Доктор считает, это был внезапный паралич сердца.

– Паралич сердца, – эхом повторил Стюарт. Сказать правду, он был удивлен. Он-то считал, что сердце Берти давным-давно превратилось в камень.

Стюарт начал задавать вопросы, которые от него ждали. Будет ли дознание? Кто отвечает за подготовку похорон? Должен ли он отдать немедленные распоряжения прислуге Фэрли-Парк? Потом поблагодарил адвоката за труды.

Мистер Марвин удалился, а Стюарт вернулся в гостиную. Мистер Бесслер сидел рядом с дочерью. Должно быть, они что-то заподозрили и с чинным видом дожидались, пока он не заговорит.

– Мой брат ушел от нас, – сообщил Стюарт. – Скончался несколько часов назад.

– Мои соболезнования, – произнес мистер Бесслер.

– Мне очень жаль, – сказала Лиззи.

– Нам придется отложить объявление о помолвке до окончания похорон,– продолжал Стюарт.

– Разумеется, – хором отозвались Бесслеры.

– А вам, Лиззи, будет чем заняться после нашей свадьбы, потому что я наследую Фэрли-Парк.

– Это не беда, – ответила она. – Вы же знаете – я люблю управлять домами. Чем больше дом, тем лучше.

Стюарт усмехнулся:

– Не выпить ли по бокалу в честь нашей помолвки? Боюсь, мне пора уходить, намного раньше, чем я предполагал.

Через две недели ему следовало представить одно дело председателю апелляционного суда. В то же время придется заниматься похоронами Берти и делами поместья, так что к судебному разбирательству нужно начинать готовиться уже сейчас.

Принесли шампанское, они выпили, и Стюарт откланялся. Лиззи, однако, проводила его до передней.

– Вы не очень расстроены? – осведомилась она. – Я имею в виду, из-за брата.

– Не мог бы сильно расстроиться, даже если бы сильно постарался, – ответил он со всей прямотой. – Мы с братом не разговаривали лет двадцать.

– В первые дни нашего знакомства мне временами казалось, что вы несчастны. Я все гадала: не из-за брата ли?

Он покачал головой:

– Я не был несчастен. – Потом добавил – почти правду:

– И вовсе не из-за брата.

Дом Стюарта находился не в его избирательном округе, а в элегантном аристократичном районе Белгрейвия. Выйдя от Бесслеров, он направился прямо домой и работал до четверти третьего ночи.

Мистер Сомерсет достаточно потрудился на сегодня. Плеснул себе виски и сделал изрядный глоток. Сейчас, казалось, смерть Берти взволновала его гораздо сильнее, чем вечером. В голове образовалась странная пустота, не имеющая ничего общего с усталостью.

Наверное, это был шок, Стюарт никак не ожидал, что смерть – хоть она и существует на свете, разумеется, – из всех людей выберет именно Берти!

На третьей полке, если считать вверх от графина с виски, помещалась фотография в рамке. Берти и Стюарт, Берти восемнадцать, а ему семнадцать. Их сфотографировали вскоре после того, как Стюарта признали законным сыном.

Что сказал Берти в тот самый день?

– Может быть, твои права узаконены, но тебе никогда не стать одним из нас. Ты и понятия не имеешь, как испугался отец, когда узнал, что твоя мать – вероятно – жива. Твое окружение – работяги, пьяницы да мелкое жулье. Не льсти себе – ты ничем не лучше.

Многие годы спустя если Стюарта и посещали воспоминания о Берти, это всегда был Берти точно такой, как в тот самый день: с холодной улыбкой на губах, довольный, что удалось наконец погубить то, чем дорожил незаконнорожденный брат.

Но тощий юнец на порыжевшей от времени фотографии, в безупречно сшитом летнем сюртуке, никак не соответствовал представлениям о Немезиде[3]. Светлые волосы, безжалостно разделенные пробором и зализанные назад, в более фешенебельных кругах сочли бы признаком деревенщины. Поставленные под прямым углом ступни и руки, небрежно засунутые в карманы, по мысли их обладателя, должны были придать ему уверенный вид. Тем не менее выглядел он как любой восемнадцатилетний паренек, пытающийся излучать мужественность, которой еще не обладал.

Стюарт поморщился. Когда он в последний раз рассматривал эту фотографию?

Он вспомнил – и воспоминание оказалось куда более приятным, чем можно было ожидать. Не в эту ночь. В последний раз он рассматривал ее вместе с ней, и она смотрела на изображение с таким вниманием, что это его встревожило.

– Вы все еще ненавидите его? – спросила она, отдавая ему фотографию.

– Временами, – отвечал он рассеянно, потому что думал лишь о ее ярко-розовых губах. Она вся была глаза да губы. Глаза цвета тропического океана, а губы полные и мягкие, словно пуховая подушка.

– Тогда и мне он не нравится, – сказала она, странно улыбаясь.

– А вы его знаете? – вдруг спросил он. С чего вдруг ему вздумалось задавать этот вопрос?

– Нет. – Она покачала головой решительно и серьезно. Прекрасные глаза снова опечалились. – Я совсем его не знаю.

Глава 3

Да, подумала Верити, она совсем его не знает. В голове образовалась звенящая пустота. Она совсем его не знала!

– Вы солгали мне, – твердил Берти слова обвинения, тяжелые, точно кандалы.

– Я не лгала, – возразила она, стараясь говорить спокойно. – Зачем мне лгать в таких вещах?

– Мне удостоить вас ответом? – Берти был слишком хорошо воспитан, чтобы издеваться в открытую, но он говорил таким презрительным тоном, что Верити спрятала лицо, словно опасаясь пощечины.

– Я не пыталась женить вас на себе обманом, – выдавила она сквозь зубы.

Конечно, Верити хотела за него замуж. Она любила Берти. Брак исправил бы все ошибки молодости и восстановил бы ее в глазах света. Но она не уступала ему в гордости. Если он ее не уважает...

– Я кое-что знаю, и это позволило бы вам снова держать голову высоко, – передразнил ее Берти. – Вы можете жениться на дочери герцога.

Битва за наследство дошла до верховного суда, и решение законников было для Берти разорением. Берти не мог поверить – как это он, законный наследник, должен покинуть собственный дом в Лондоне! Тем не менее его оттуда выселили. Явилась толпа полицейских, и ему позволили взять только одежду.

Больше ему в Лондоне и носу не казать.

Верити горячо сочувствовала ему. Ругала на чем свет стоит брата и выживших из ума стариков в мантиях и париках.

Значит, они ничего не смыслят в законе, раз позволяют грабить честных людей средь бела дня! И тогда ей в голову пришла одна мысль. Чудеснейшая мысль – как избавиться ото всех бед и заодно залатать дыры на их репутациях.

– Я говорила вам...

– Мне показали фотографии леди Веры Дрейк, она совсем не похожа на вас. Показали ее могилу. Меня даже отвели к врачу, который ухаживал за ней на смертном одре.

– Вы сказали им, что хотите на мне жениться? Может быть, в этом-то все дело, особенно для герцогини. Берти уставился на нее:

– Вы что, совсем лишились рассудка? Мне и без того стыдно было стоять перед их светлостями и расспрашивать, не является ли моя служанка их возлюбленной племянницей. Мой Бог, если дойдет до ушей брата... – Берти глубоко вздохнул. – Нет, я не желаю жениться на собственной кухарке, благодарю покорно. Если вы всего-навсего кухарка!

На некоторое время Верити лишилась дара речи. Разумеется, она прекрасно знала, что мистер Сомерсет не женится на простой кухарке – хотя иные джентльмены женились на своих служанках, даже на актрисах, и жили долго и счастливо, – тем не менее у нее разрывалось сердце, когда она слышала, как Берти говорит это вслух. Всего-навсего кухарка!

Взяв себя в руки, она заговорила, нерешительно, умоляюще:

– Герцог с герцогиней – не единственные, кто меня знал. Мы можем разыскать мою старую гувернантку. Или месье Давида. Они не станут лгать, чтобы спасти свое положение в обществе.

– Нет, Верити. – Теперь Берти цедил сквозь зубы. – Я удостоился чести познакомиться и сидеть за столом с их светлостями, и более богобоязненных, честных и великодушных людей я не встречал. То, что они мне сказали, является исчерпывающим доказательством. Я отказываюсь принимать участие в этой комедии, подвергая их и себя оговорам двуличных ничтожеств, которые за гинею скажут все, что угодно.

Итак, он считал ее лгуньей, двуличным ничтожеством, которое наговорит с три короба, чтобы получить приз – мужа. Ей захотелось наброситься на него с кулаками. Будь она все еще леди Вера Дрейк, он был бы много ниже ее. У него даже не было титула! А дом в Фэрли-Парк представлял собой крытый тростником домишко – куда ему до великолепия Линдхерст-Холл!

Верити промолчала. Ей вообще не стоило раскрывать рот. Следовало предвидеть.

Берти вздохнул. Отошел от окна, где стоял истуканом, уселся на обитую вышитой тканью табуретку возле постели.

– Покончим с этим, – заявил он устало, сбрасывая туфли и носки. – А теперь марш в постель.

– Простите? Он спятил?

– Я сказал, марш в постель, – нетерпеливо повторил он.

– Это вряд ли.

Берти даже не удостоил ее взглядом.

– Не будьте ребенком.

– Это как раз не по-детски – отказаться лечь с человеком, который считает меня бессовестной авантюристкой.

Он отстегнул запонки.

– К чему обижаться, если вы такая и есть?

До этого момента Верити надеялась, что он тоже ее любит. Теперь у нее потемнело в глазах. Наверное, так чувствует себя снеговик в первый день весны. Ее мир рушится, и она растает, обратится в ничто.

– Я вовсе не такая, и я оскорблена. – Ее голос сделался ломким и горьким, словно подгоревшая карамель. – И не могу понять, почему вы все еще хотите держать меня возле себя, раз я такое отвратительное ничтожество.

Наконец их глаза встретились, но в его взгляде Верити не увидела ничего, кроме жесточайшего раздражения.

– Прекрасно. Лелейте свою обиду. Но не заблуждайтесь относительно моих мотивов. Меня интересовала отнюдь не красота вашей души, и вы это знаете.

«Иногда, когда я смакую ваши обеды, я понимаю – это больше, чем еда. Я наслаждаюсь красотой вашей души, исполненной сладостной тайны и вечного сияния, словно преддверие рая».

Ложь. Все ложь. А она верила.

Верити едва сдержалась, чтобы не заплакать, хотя глаза уже налились слезами, и присела в реверансе. После их первой ночи Берти сказал ей, что она больше не обязана приседать.

– Доброй ночи, мистер Сомерсет.

Больше никогда она не назовет его «Берти» – пока он жив.

Глава 4

День клонился к вечеру. Тихонько позвякивая, карета приближалась к цели. Бамбри, кучер, целых три дня провел, до блеска начищая ручки, шляпки гвоздей и собственные пуговицы. Все окна, смотревшие с парадного фасада дома, были ярко освещены. Горели свечи, сияли лампы, и в потоке света, что лился сквозь протертые смесью нашатыря и винного спирта окна, экипаж тоже поблескивал, словно вырезанный из оникса и черного янтаря.

Верити наблюдала из застекленной террасы. У ее отца тоже была такая карета, огромный великолепный экипаж, что твой омнибус. К тому времени как она поселилась в Фэрли-Парк, она уже досыта хлебнула нищеты и изнурительного физического труда. Ей снова захотелось кататься в нарядной карете, носить красивую одежду и спать на пуховых перинах, целой горе перин, выше ее собственного роста!

Время от времени Верити задавалась вопросом: любит ли она Берти ради него самого или потому, что он олицетворяет мир, которого она лишилась? Впрочем, ответ на этот вопрос ее мало волновал. Разве история Элизабет Беннет[4] была бы столь триумфальной и столь популярной, будь мистер Дарси простым фермером? Надо полагать, нет.

Подобно мистеру Дарси, Берти располагал десятью тысячами фунтов в год. Сомерсеты слыли уважаемой семьей еще со времен Столетней войны – их предок получил поместье по особому королевскому декрету в тысяча триста девяносто восьмом году за храбрость, проявленную в битве. Правда, с тех пор ни один из Сомерсетов не удостоился звания пэра, зато многочисленные сыновья посвящались в рыцари за заслуги перед короной, будь то в мирное или военное время. Последний, кто получил рыцарский титул, был сэр Фрэнсис, отец Берти.

Дом в Фэрли-Парк, перестроенный в начале предыдущего столетия, являлся замечательным образцом творчества Роберта Адама[5]. Сад, угнездившийся в излучине реки Юр и заботливо взращенный поколениями энтузиастов садового искусства, представлял собой сорок акров буйства красок и идиллии, прекрасный в любое время года.

Бамбри осадил четверку лошадей, карета встала. С запяток соскочили Джеффри и Дикки. Пальцы Верити сжали занавеску, за которой она пряталась.

За исключением миссис Бойс и мистера Прайора, ожидавших нового хозяина снаружи, на широкой нижней ступени ведущей к парадной двери лестницы, почти все слуги собрались в холле, под бело-синим потолком, который всегда напоминал Верити изысканную чашу яшмового фарфора.

Верити решила, что ее с ними не будет.

Решение далось ей нелегко. Все прошлые дни она не могла думать ни о чем другом. Неужели их судьбы пересекутся вновь, после стольких лет с той единственной ночи, что озарила пламенем небо ее жизни, словно залетная комета? Неужели он приедет сюда однажды – хозяином дома, принцем из замка? Неужели судьба пытается подать ей некий знак? Может быть, еще не поздно? Может быть, еще склеятся разбитые черепки их сказки?

Но сказки повествуют только о добродетельных, безупречных во всех отношениях девицах, столь же чистых телом и душой, сколь и прекрасных. Но нет сказок про своенравных женщин с запятнанной репутацией, собственными руками взрастивших семена позора и сердечной муки.

Лакеи спустили лесенку и распахнули дверцу экипажа. Сердце Верити перестало биться. Помнится, у него были глаза темные, как предрассветные часы, прекрасная линия скул и удивительно, просто поразительно чувственная улыбка. И он желал ее с жадностью урагана или ревущего водоворота. Боже, как он сломил ее сопротивление!

Вот он вышел из кареты – шляпа, развевающаяся пелерина темного пальто. Верити затаила дыхание. Он посмотрел вверх, на дом, который отныне принадлежит ему.

Верити отскочила от окна, прижалась спиной к стене, рука на сердце. Так не должно быть. Ей полагалось просто взглянуть на него с затаенной горечью и нежностью. Почему перехватывает дыхание? Откуда бешеный стук крови в ушах, словно переполненный вешними водами ручей пробил наконец дорогу сквозь ледяной панцирь?

А ведь она уже решила уехать, как только Берти предадут земле.

Ей всего-навсего было нужно немного времени, чтобы вручить ему подарок. Дар, который вызревал – она поняла это лишь сейчас – с той минуты, как она увидела его впервые, с потертым саквояжем в руке, с кусочком пирога, который он сунул ей в карман.

Лишь об одном Стюарт попросил прислугу – чтобы оставили как есть покои и вещи Берти. Брат, в общем, был ему безразличен, но Стюарт вдруг почувствовал, что ему любопытно взглянуть – как Берти провел последние дни?

Спальня хозяина, как и большая часть дома, создавала настроение чувственности, характерное для ушедшей эпохи. Стены были густо-золотыми, на потолке цвета старого шампанского изображена сценка буколического содержания, воскрешающая в памяти «галантные празднества» Ватто[6].

Стюарт открыл гардероб. Одежда Берти. Дюжины рубашек, жилетов. В ящиках галстуки и носовые платки – все на своих местах.

Он вытащил один из сюртуков. Сшит явно не на толстяка. Похоже, Берти так и не раздался вширь, хотя и обожал вкусно поесть.

В дверях спальни переминалась с ноги на ногу миссис Бойс. Стюарт догадался: она ждет, когда он обратит на нее внимание.

– Да, миссис Бойс?

– Может, освободить место в гардеробе для ваших вещей, сэр?

– Не стоит. – Стюарт предполагал пробыть здесь всего три дня и привез мало вещей. – Позаботитесь об этом в мой следующий приезд.

– Когда это случится, сэр?

– В январе, – ответил Стюарт. Знай он, что станет владельцем Фэрли-Парк, устроил бы прием перед Рождеством. А так он уже принял приглашение в Линдхерст-Холл. Его жизнь, его карьера были в Лондоне. После свадьбы он предоставит Лиззи свободу делать с Фэрли-Парк все, что она сочтет нужным, она разбирается в таких делах. – Можете заняться своими делами, миссис Бойс. Я устроюсь сам.

– Благодарю, сэр, – ответила миссис Бойс, дородная женщина с лицом фермерской жены. Однако ее бледная, лишенная морщин кожа свидетельствовала, что она провела всю жизнь в домашних стенах. – Обед подают в половине восьмого, сэр. Мы придерживаемся деревенских обычаев.

– В половине восьмого? – Перед посещением покоев Берти Стюарт принял предложение миссис Бойс выпить чаю, потому что хотел пить и даже немного проголодался. К чаю подали печенье и булочки с изюмом из запасов экономки, и он наелся от души. – Нет. Пусть обед подадут в девять.

Миссис Бойс захлопала глазами:

– Но, сэр, если вы начнете в девять, вам не встать из-за стола раньше одиннадцати!

– Нет, уверяю вас, мне хватит получаса или даже меньше. Миссис Бойс снова растерянно заморгала:

– Полчаса на обед из двенадцати блюд, сэр? Двенадцать блюд? С ума сойти!

– Неужели у брата каждый день подавали обед из двенадцати блюд?

– Нет, сэр, только из восьми. Но мы подумали – это ваш первый обед в Фэрли-Парк...

– Мне вполне хватит трех.

Берти, быть может, свихнулся на обедах, но Стюарту было почти – или совсем – безразлично что есть.

– Но меню уже составлено, сэр, – возразила миссис Бойс. – Не угодно ли взглянуть?

– Нет, не нужно. Дайте знать кухарке – не более трех блюд.

Минуту-другую лицо миссис Бойс сохраняло такое выражение, словно он велел ей вступить в рукопашную схватку с крокодилом на нильском берегу. Потом она сдалась:

– Хорошо, сэр.

После ухода миссис Бойс Стюарт закрыл дверцу гардероба и подошел к кровати. На какой половине спал Берти? Он решил исследовать ночной столик слева от изголовья и обнаружил там две книги философского содержания – автором обеих, разумеется, был Эпикур – и пузырек с остатками лауданума.

Насколько Стюарту было известно, брат не вел дневника. Так что приходилось довольствоваться книгами и снотворным, чтобы заглянуть в частную жизнь Берти. Стюарт обошел постель кругом и выдвинул ящички ночного столика справа.

Там он нашел только носовой платок, один из дюжин точно таких же, что лежали в гардеробе. Не совсем подходящий предмет, чтобы поведать что-нибудь о личности хозяина. Стюарт развернул платок.

- Платок не был чистым, впрочем, и грязным тоже. На ткани виднелись полупрозрачные пятна. Стюарт уловил слабый запах сливочного масла и поднес платок к носу.

Масло и острая нотка лимона, сладость сахара. Стюарт снова осмотрел носовой платок. Белая льняная ткань отличного качества, в уголке инициалы Берти. Похоже, Берти завернул в него кусочек пирожного или выпечки, а потом сложил платок аккуратным квадратом и засунул в дальний уголок ящика ночного столика. Края платка слежались, прижатые к стенкам ящика.

Неужели Берти хранил его ради запаха? Стюарт еще раз понюхал платок. Самый обычный запах. Что это было? Кусок лимонного пирога? Что может быть интересного, памятного или важного, связанного с ароматом лимонного пирога?

Стюарт сделал глубокий вдох, пытаясь впитать в себя скрытые нюансы запаха. Совсем слабый запах, однако с каждым вдохом он становился все неуловимей и прекрасней, пока не рассыпался искрами. Ему вдруг отчетливо представилась южная страна, лимонные деревья, цветущие под кобальтовыми небесами.

Стюарт отнял от лица платок, до глубины души пораженный завораживающей силой запаха и собственной реакцией. Всего-навсего лимонный пирог; он никогда не сходил с ума по пирогам. Тем не менее он снова поднес платок к носу и закрыл глаза. Вполне можно поверить, что находишься в саду средиземноморской виллы, в окружении лимонных деревьев в кадках, сплошь увешанных плодами цвета солнца.

Будь Берти сейчас жив, он мог бы рассказать Стюарту, зачем хранил платок и что было в этом платке, источающее соблазнительный запах, навевающий столько воспоминаний.

Но Берти был мертв.

Стюарт бросил платок в ящик и закрыл его.

Столовая в Фэрли-Парк напоминала пещеру, в которой гуляли сквозняки. Стюарт предупредил Прайора, чтобы обед ему подали в библиотеку, где стены были цвета сливок.

Получив такое указание, Прайор пришел в неописуемое волнение, почти как миссис Бойс. Стюарту даже показалось, что дворецкий вот-вот схватится за грудь и упадет замертво. Но отличная выучка помогла ему взять себя в руки.

– Да, сэр, – пробормотал он. – Мы найдем там место. Прайор и его подручные накрыли на письменном столе красного дерева, потому что за читальным столом устроился Стюарт, чтобы просмотреть ворох бумаг. Он уже ознакомился с законопроектами относительно использования удобрений, колючей проволоки и доставки почты, когда мимо него прошествовал лакей с супницей.

– Обед подан, сэр, – возвестил Прайор.

Стюарт уселся за письменный стол и раскрыл «Тайме», чтобы прочесть статью о ходе расследований инцидента в Париже, где анархисты взорвали бомбу. Краем глаза он видел, как неодобрительно переглядываются Прайор и два лакея. Словно он читал не главную газету страны, а потрепанный экземпляр «Фанни Хилл»[7]. Потом Прайор прочистил горло и поднял крышку супницы.

Внезапно царящий в библиотеке запах старых книг и старого сигарного табака сменился благоуханием летнего утра, созревающих на своих плетях упругих огурчиков. Стюарт даже оторвался от газеты, чтобы, взглянуть на то, что пахло столь замечательно. Прайор поставил перед ним тарелку с густым прозрачным овощным супом.

Стюарт сделал осторожный глоток. Суп взорвался на языке фейерверком вкусовых ощущений – сочных, свежих, насыщенных, словно ешь солнечный свет и зелень чудесного июньского полдня. Изумленный Стюарт сделал нечто такое, чего не делал практически никогда – отложил газету, – и уставился в тарелку.

Медленно поднес ко рту вторую ложку. Нет, он не ошибся. Суп действительно был необычайно хорош. Стюарт попытался распробовать вкус каждого ингредиента: огурцов, лука, малой толики чеснока, топленого масла, сливок. Ничего необычного, причудливого или особо изысканного. Тем не менее это было... изумительно.

Еда была ему безразлична. Давным-давно безразлична. Просто пища, чтобы поддерживать здоровье и жизнь, ничего больше. Обед в «Серебряной башне» ничем не отличался от обеда в дешевой забегаловке, где подавали рыбу с жареной картошкой. Просто обед.

Но вот это не просто обед. Этот суп был опасен и непредсказуем, как присутствие полуодетой женщины в келье монаха, который дал обет целомудрия.

Стюарт положил ложку на стол. Тридцать лет назад он бы умолял дать ему хотя бы еще один глоток. Двадцать лет назад он был бы заворожен открытием, что его способность чувствовать вкус не умерла навсегда. Десять лет назад он мог бы принять это внезапное воскрешение за предвестие грядущего чуда, чудеснейших вещей, которых он желал с упорством похороненного глубоко в земле семечка, пробивающегося к морю света наверху.

Сегодня ему просто хотелось читать за обедом газету, да так, чтобы его не отвлекала – и уж тем более не потрясала до глубины души – миска с супом.

Но пальцы снова схватили ложку, погрузили ее в суп. Рука поднялась, чтобы нести ложку ко рту. Он даже наклонился чуть ближе – на долю дюйма. Стюарт заставил себя сунуть ложку обратно в суп. Слишком поздно. Он слишком стар. Привык быть безразличным к еде.

Он снова взялся за газету, хотя не вполне понимал, что читает – о бомбе в Париже или выборах в Америке.

Воцарилась неловкая пауза. Потом дворецкий унес суп.

Обед можно было сравнить с разгромом римлян при Карфагене.

Верити была озадачена, когда мистер Сомерсет категорически приказал подавать обед всего из трех блюд, но не слишком встревожена. Если она настолько хороша в своем деле, как сама полагает, хватит и одного блюда. Хватит и одной ложки!

Новость о супе дошла до нее не сразу. Ведь то, что уносили со стола, попадало скорее в моечную, чем на кухню.

В качестве второго блюда Верити предложила свежее выловленных креветок, кремово-розовых, плавающих в нежнейшем соусе из белого вина. Наряду с креветками она послала с полдюжины закусок: слегка поджаренных устриц, мидий в собственном соку, засахаренные каштаны, горошек в масле, жареный картофель с сыром и тушеный порей.

После первых отягощенных горестными мыслями двух месяцев ученичества у месье Давида, в доме маркизы Лондондерри, Верити узнала, к собственному изумлению и удивлению всех вокруг, что наделена кулинарным талантом. У нее обнаружились чувствительный нос, неиспорченный вкус и ловкость рук, которая сделала бы честь цирковому фокуснику.

Но Верити всегда готовила по инструкциям – у месье Давида, кому довелось учиться у великого месье Сойера, а также готовить при дворе Наполеона Третьего, накопилась уйма рецептов, ради которых многие повара согласились бы дать на отсечение руку, держащую нож. Так было, пока Верити не встретила Его, человека, неспособного найти удовольствие в еде. Он лишь смотрел с тоской во взгляде, как она ест, и ест, и ест.

Именно тогда она стала задумываться о желаниях, страхах, радостях и горестях, столь прихотливо сплетенных в некую простую сущность под названием «еда». Именно тогда начала она готовить целенаправленно, не просто для того, чтобы заработать денег, иметь кусок хлеба и крышу над головой, а для того, чтобы насытить голод иного порядка, простирающийся куда дальше, чем потребности желудка.

При этом что бы Верити ни делала, она всегда держала в памяти Его. Иногда воспоминания об этом мужчине всплывали в ее голове огненным тавром. В другой раз это был всего лишь легкий ветерок грусти, обдувавший ее мысли. Но всегда над самым порогом сознания, рефреном витало: если однажды ей представится шанс готовить для него... готовить, для него...

Приготовленная Верити еда приобрела налет чувственности. В ней были нежность поцелуя, ярость схватки в высокой траве летним днем, пристальный взгляд любовника. Она создавала новые блюда – кушанья скромные и в то же время экстравагантные, – думая лишь об одном: сломать воздвигнутый временем барьер, вернуть его в те годы, когда утраты еще не успели обездолить его, лишив одного из основных наслаждений.

Она хотела преподнести ему счастье на блюде. Один кусочек, ей большего не требуется. Действительно, так и вышло – один кусочек. Мистер Прайор собственной персоной явился в кухню и отвел ее в сторону, чтобы, кое-что сообщить. А когда перед мистером Сомерсетом поставили вторую перемену, он выбрал одно блюдо, попробовал, пожевал с суровым видом, молча посидел минуту и встал из-за стола.

Стюарт покончил с обедом. Даже отказался от третьего – шариков из шоколадного крема. Тех самых, из-за которых годом ранее прямо за столом разрыдался господин Дюгар, парижский промышленник, потому что вспомнил сестру, любительницу шоколада. Она отказалась от возможности ходить в школу – и есть шоколад – ради того, чтобы он мог получить образование.

Прошло несколько минут, прежде чем Верити осознала, что мистер Прайор все еще что-то говорит. Его трагическое повествование шло мимо ее ушей, и она не слышала ни слова. Она коснулась его рукава, чтобы остановить поток жалоб.

– Все хорошо, мистер Прайор, – сказала она, в своем отупении неспособная до конца понять, что произошло. – Таковы уж джентльмены. Нужно уважать их вкусы.

В речи Верити ясно слышался французский акцент. Вся прислуга нижнего этажа знала: если ее английский становился тягучим, словно полужидкое тесто, пора было прекращать с ней разговоры.

Кивнув, мистер Прайор вышел. Верити повернулась к помощникам.

– Отлично поработали, – сказала она. – Это был один из наших лучших обедов.

Действительно один из лучших обедов, хотя и закончился неожиданно быстро. Верити думала, ей хватит обеда и всех молитв о счастье, что могло вместить ее сердце. Но она ошиблась.

Она оказалась кругом не права.

В одиннадцать вечера в дверь библиотеки постучали. Это был Прайор.

– Не нужно ли вам чего-нибудь, сэр? – осведомился дворецкий.

Стюарту как раз было нужно. Он был голоден, так как за обедом почти не ел.

Голод редко донимал его – просто сообщал, что пора подкрепиться. Но то, что Стюарт испытывал сейчас, не лезло ни в какие ворота. Он не просто нуждался в пище он страстно жаждал ее.

Прошло почти два часа с тех пор, как обед унесли из библиотеки. Казалось, он все еще чувствует слабый аромат, свежий и аппетитный, в воздухе и вкус тех немногих кусочков, что соизволил проглотить, на языке.

Перед ним лежали финансовые отчеты, но он едва понимал, что читает. Его ум, обычно такой дисциплинированный и сосредоточенный, сейчас терзался образами пищи, соблазнительных, непристойных блюд, которые он безжалостно отослал обратно, и третьего, которое он даже запретил подавать на стол.

– Да, я хотел бы сандвич.

Дома он предпочел бы сам отправиться на кухню, нежели кого-то звать. Но он первый день в своем новом имении и должен показать себя строгим хозяином. Ведь слуги тоже прикидывали, что он за птица, точно так же как он оценивал их исполнительность и характер.

– Конечно, сэр, – ответил Прайор. – Я пошлю кого-нибудь к мадам Дюран.

Знакомое имя. В следующий миг Стюарт вспомнил.

Впервые слух дошел до него, когда он маршировал по Афганистану, чтобы ввязаться в глупейшую войну в истории[8]. Ну и смех разбирал его среди выцветших скал Хайбарского прохода[9]! Представил себе, как Берти кувыркается с собственной кухаркой – подумать только, кухаркой, которая, вероятно, раза в три его толще и безобразна, точно дно ее любимой сковородки. Как низко пало божество!

– Мадам Дюран все еще здесь?

Потом языки перестали молоть, и много лет все было тихо. Как предполагал Стюарт, Берти опомнился и велел мадам Дюран собирать вещички.

– Да, сэр. Мы рады, что она осталась у нас. Ее искусство бесподобно.

Стюарт не обратил особого внимания на скрытый упрек в словах дворецкого. Должно быть, эта мадам Дюран самая паршивая овца среди слуг во всей Британии, ненасытная любовница, которая – говорили ему – приохотила Берти к извращениям с использованием скалки и взбитых сливок.

Верити Дюран готовила так, что ее блюда были прелюдией к обольщению, словно она продала душу дьяволу за то, чтобы простая репа в ее руках заставляла дрожать от желания язык. Неудивительно, что Берти не нашел сил сопротивляться. Берти, который еще мальчиком вошел во вкус застольных наслаждений, предаваясь им серьезно и страстно, подобно тому, как другие предаются охоте или скачкам – а также юриспруденции и политике.

– Так ли необходимо беспокоить мадам Дюран из-за простого сандвича?

– Когда мадам отпускает кухонную прислугу на ночь, все просьбы поступают к ней, сэр.

Стюарт хотел сказать, что сандвич мог бы принести мистер Прайор или один из лакеев. Было, однако, ясно, что такая мысль даже не приходила дворецкому в голову. Слишком давно Стюарт не жил в доме с большим штатом прислуги; забыл о строгом разделении труда в соответствии со служебной иерархией. Лакей будет оскорблен и скандализован, если попросить его поработать на кухне. Не меньше будет шокирована мадам Дюран, если отправить ее сопровождать будущую миссис Сомерсет в город, чтобы нести за ней покупки.

– Что ж, очень хорошо, – сказал Стюарт, сдаваясь. Голос, однако, выдавал в нем некоторую тревогу.

Комнаты слуг, как правило, находились на верхних этажах здания; Верити не была исключением. Как и положено прислуге высокого ранга, она имела в своём распоряжении гостиную и спальню. Комнаты были невелики, однако размеры спальни позволяли соблюдать достаточную приватность, а в гостиной хватало места,,чтобы приглашать кого-нибудь из слуг на чай или изредка на партию в карты.

За тринадцать лет жизни в Фэрли-Парк Верити превратила скудно и убого обставленные комнаты в удобное и красивое обиталище – настоящий дом. Диван с розовой шелковой обивкой, на котором она сейчас сидела, выслушивая просьбу мистера Сомерсета в изложении Дикки, достался ей, когда Берти решил поменять обстановку террасы. К дивану прилагались два изящных столика и ореховый секретер; щедрое предложение Берти очень польстило Верити Дюран, предвещая тот самый день, когда он внезапно поцеловал ее, прервав обсуждение сравнительных достоинств лукового и беарнского соусов.

Остальные предметы обстановки не уступали мебели в показной роскоши. Обои – серебряные королевские лилии на лазурном фоне – могли бы украсить собой гостиную преуспевающего лондонского торговца. Ее ковер, более насыщенного голубого цвета, был соткан руками юных турчанок – теперь они, вероятно, были уже столетними ведьмами. На приставном столике возле двери, под овальным старинным зеркалом, в котором едва умещалось лицо хозяйки, стояла ваза с подснежниками. Садовник принес их ей в обмен на коробку печенья «Мадлен», шепнув, что они восхитительны, словно первый день весны, и просто кружат голову.

Скорей бы Дикки ушел. Ей не терпелись оборвать лепестки, растоптать цветы в бурую кашу босыми ногами!

Верити была просто разъярена. Как странно, неужели она способна злиться на него? Ведь много лет она думала о нем не иначе как с пылким обожанием, которое была готова сложить к ногам прекрасного божества.

Но может быть, она злится скорее на себя за собственный жестокий провал? Вообразила, что овладела колдовством в достаточной мере, чтобы уничтожить злые чары, которые отняли у него все оттенки вкуса, кроме серых.

Верити Дюран попыталась мыслить рационально. Если ему не понравился приготовленный ею обед, что ж, значит, не понравился. Ничего личного. И разумеется, он вовсе не хотел обременить лично ее приготовлением сандвича. Она давным-давно завела привычку лично заботиться о поздних трапезах Берти, ведь многие из ее подчиненных начинали трудовой день в шесть тридцать утра.

Просто ему не позволялось иметь недостатки обычного человека. Она хранила в памяти безупречный, божественный образ. Ради этого воспоминания вела жизнь скромную, благочестивую и безгрешную. Она все еще...

Верити встала, подошла к секретеру и извлекла лист писчей бумаги.

– Будьте добры, подождите минуту, – попросила она Дикки, отвинчивая колпачок авторучки.

Когда лакей вошел в библиотеку, в руках у него вместо подноса с едой был сложенный листок бумаги, а на лице застыло испуганное и озадаченное выражение, какое Стюарт уже видел сегодня у Прайора. В чем тут дело? Почему все, связанное с приготовлением еды или кухаркой, заставляет челядь судорожно хвататься за нюхательные соли?

Нацарапанная по-французски записка не внесла особой ясности.

«Дорогой сэр!

Обед в этом доме подается в половине восьмого. Если я растратила все силы в битве при Ватерлоо, не стоит ожидать, что я выиграю сражение под Лейпцигом[10] одним взмахом шляпы.

Обед сервируется в столовой. Усилия многих поколений были положены на то, чтобы построить, содержать в надлежащем порядке и совершенствовать коридор между кухней и домом. Многие годы учения и тренировки потребовались для выработки слаженности действий прислуги в доме и на кухне, чтобы блюда появлялись на столе с пылу, с жару, доведенные до кулинарного совершенства. Вы не можете по собственной воле решить, что библиотека, которая находится в противоположном крыле дома, служит этой цели лучше. Такое решение сводит на нет усилия всего персонала. Мои обязанности в этом доме заключаются в приготовлении завтрака, ленча и обеда. Если вам угодно обедать в другие часы, нужно предупредить об этом заранее. Мистер Бертрам Сомерсет это понимал. Удивлена, что вы, сэр, пользующийся репутацией поборника народных прав, так мало думаете об удобстве тех, кто на вас работает.

Ваша смиренная служанка,

Верити Дюран.

P.S. В кладовой на подсобной кухне есть хлеб, масло и мясной пирог. Достаточно, чтобы подкрепить вас до завтрака».

Стюарту было не привыкать получать гневные письма. Член парламента не мог угодить всем своим избирателям. А как адвокат, который выиграл дел больше, чем следовало бы, он не раз выслушивал злобные нападки со стороны адвокатов противоположной стороны.

Эта же записка, судя по яростной манере письма, была не просто гневным посланием. Во многих местах острый кончик пера прорвал бумагу, а буквы не то что бегло набросаны, а скорее наляпаны на странице. Едва проставлены точки над i и перекладинки у t – тот, кто водил пером по бумаге, слишком торопился излить свой гнев.

Стюарт крайне редко позволял себе дать иной ответ, нежели спокойный и взвешенный. Но сегодня, кажется, он был не в состоянии мыслить четко. Он был голоден. Голоден, потому что приготовленные Верити блюда являлись кулинарным эквивалентом песни сирены – есть их означало для него то же, что для моряка античности бросить все дела и наслаждаться музыкой, пока корабль несется к скалам острова Антемуза. А теперь она кипит от злости, потому что он потребовал нечто столь обыденное, как сандвич?

Он вытащил лист бумаги и ответил тоже по-французски.

«Дорогая мадам!

Вы хотите лишиться места?

Покорнейше Ваш,

Стюарт Сомерсет».

Через несколько минут пришел ответ.

«Дорогой сэр!

Вы пытаетесь от меня избавиться?

Ваша покорная служанка,

Верити Дюран».

Никто не станет его винить, если он действительно избавится от этой избалованной служанки. Совсем наоборот. Ему станут аплодировать. Джентльмен проявил понимание, чтобы уберечь деликатную натуру своей будущей жены, и достаточный уровень требовательности.

Не говоря уж о том, что ему не придется рисковать, пробуя ее стряпню, которая навевает сладкий дурман, лишая воли. Никогда больше не доведется испытать этот неуместный, лицемерный голод, неуемную тягу к ее угощению!

«Дорогая мадам, пока нет. Но я могу легко передумать.

Ваш покорный слуга,

Стюарт Сомерсет».

Верити смотрела на него из темноты, куда свету было никак не добраться, из-за приоткрытой двери. Архангел спустился с небес, его нимб покривился, а крылья стали совсем не белоснежными.

С ножом в руке он нагнулся над буханкой хлеба. На разделочной доске лежали три, нет, четыре довольно аккуратных ломтя, ровно четверть дюйма в толщину каждый. Свистел закипающий чайник, пронзительно и громко в ночной тишине. Он обернул руку полотенцем и на миг пропал из поля зрения. Принес чайник и налил кипятку в заварочный чайничек, которого она также не могла видеть.

Джентльмены, принадлежащие к сливкам общества, отличались храбростью на полях сражений, снисходительностью к подчиненным и были довольно сносны в постели, но все они, за редким исключением, пасовали перед простейшей домашней работой – да еще и гордились этим, принимая как признак особой мужественности.

Но он-то был незаконнорожденным отпрыском бедной женщины. Ни ногой не ступал за пределы трущоб Ардвика, пока не попал в Фэрли-Парк. И еще не разучился обслуживать самого себя.

Верити пришла, стиснув зубы, чтобы заняться его сандвичем. Не нарушать же служебный долг столь грубым образом! В конце концов, он не обязан восторгаться ее блюдами, а вот она обязана его кормить. Почему она так разозлилась? Она уже и не помнила; ей только хотелось насмотреться на него вдоволь, увидеть тень впадинки на щеке, глубокий желобок, идущий от носа к губам, и сами эти губы, слегка раскрытые в минуту сосредоточенности.

«Мой, – выкрикнула какая-то ополоумевшая часть ее существа. – Мой. Мой. Мой».

Она вспомнила гладкость его твердой, как мрамор, спины. Завитки волос на затылке. Их удивительную мягкость в изгибе ее запястья. Ощущение его руки, такой восхитительно тяжелой, на ее теле во время сна – в кольце его рук ей было так уютно, так надежно.

Внезапно он поднял голову, глаза уставились на щель, через которую она за ним подсматривала.

– Кто там?

Ее охватила паника. Она была готова сорваться с места прочь, и в то же время ужасно хотелось выйти на свет. Она не сделала ни того ни другого. Он положил нож на ободок керамической масленки.

– Мадам Дюран, это вы?

«Это я. Я здесь. Вы все еще любите меня?» Она повернулась и пошла прочь.

* * *

Примерно в полночь Стюарт лишился рассудка.

Вскоре после несостоявшейся встречи с мадам Дюран он обнаружил в особом ящичке накрытое серебряной крышкой блюдо. Под крышкой находился порционный судок. Он тотчас же понял, что это. Десерт, который он не разрешил Прайору подавать, несмотря на – или вследствие – огорченные уговоры дворецкого, что Шоколадный крем неповторим, ни с чем не сравним и божественно вкусен.

Тогда у Стюарта еще хватило благоразумия, чтобы снова накрыть блюдо крышкой и захлопнуть дверку ящичка. Но теперь шоколадный крем оказался с ним один на один, в уединении хозяйских покоев.

Не нужно даже было искать предлог в голоде. Хлеб с маслом – здоровая и питательная еда. Но заварной крем не шел из головы: его темная глубина, пьянящий аромат – ужасно хотелось сунуть в него язык.

Шоколадные шарики стояли на столе, глянцевито поблескивающие, невозмутимые, совершенно равнодушные к его смехотворным терзаниям. Он ткнул один кончиком чайной ложечки, смял ровную блестящую поверхность и почувствовал волну густого, сумрачного аромата.

Шоколад. Он ни разу не пробовал шоколад до того, как попал в Фэрли-Парк. Однако когда Стюарту было семь, кто-то сунул ему клочок бумаги, бывшей когда-то оберткой иностранного шоколада. Он прижал клочок к носу и вдыхал его запах как можно глубже, насколько позволял объем легких, мечтая о целой горе шоколада, в которую он мог бы зарыться столовой.

Ее крем благоухал именно так. Чудесный запах, почти мистический, созданный пылким воображением и настоящим голодом. Вдруг Стюарт почувствовал, что снова голоден. Как волк, набросился он на содержимое судка и опустошил его в считанные секунды, едва осознавая вкус того, что ел.

И лишь когда он снова бросился в кресло, остаточный вкус вдруг напал на него, точно из засады. Он ощутил во рту восхитительное покалывание, через мгновение разразившееся взрывом блаженства. Но волшебное чувство быстро исчезло, оставив после себя упрямое, не поддающееся никакому объяснению страстное желание.

Страстное желание, но отнюдь не только к шоколадному крему. Мысленным взором он видел, как врывается к мадам Дюран на кухню, загоняет ее в самый темный угол ее суверенной территории. Представил ее беззвучное согласие, нетерпение, когда она грубо схватила бы его за рукав.

Она должна быть тонкой и хрупкой, наделенной, однако, поразительной физической выносливостью человека, привычного к тяжелому труду. Он обнял бы ладонями ее лицо и поцеловал бы ее. Почувствовал бы вкус только что выпитого виски, ее чистое и жаркое дыхание. А вокруг бы колыхалось облако запахов летнего дня, ягод земляники, созревших и соблазнительных, словно сочные красные губы...

Стюарт вскочил с кресла. Он снова думал о ней, а ведь твердо решил больше никогда о ней не вспоминать. Мужчина не может прокладывать курс своей жизни по солнечным затмениям.

По крайней мере это не для него. Он не сумел.

В спальне было темно и тихо. В камине ровно горел несильный огонь, бросая достаточно отсветов, чтобы он мог найти дорогу к окну. Стюарт раздвинул шторы. Небо сделалось почти черным. Среди громоздких облачных куч кое-где мерцали крошечные далекие звезды.

Что-то заставило его посмотреть вниз. На террасе сверкнул красноватый огонек. Задрожал, замер в неподвижности, медленно двинулся, снова застыл. Стюарт прищурился.

Из-за нагромождения облаков показалась восковая луна и озарила женщину в белом чепце. Стоя к нему спиной, завернувшись в толстую шаль, она курила сигарету, и ее черное платье сливалось с ночной теменью.

Мадам Дюран.

Луна исчезла. От женщины осталась точка огненного пепла. Потом и этот огонек погас. Когда луна выглянула снова, терраса уже опустела, лишь поблескивали серебром гранитные плиты, на которые ложилась узорная тень решетки.

Глава 5

Июль 1882 года

На громкий стук Верити никто не ответил. Не зашаркали подошвы по половицам, никто не посмотрел украдкой из-за занавески. В доме номер тридцать два по Кэмберилейн царили темнота и безмолвие, словно в усыпальнице:

Верити едва удержалась от желания пнуть дверь. Ну и денек, ничего не ладится.

Верити собиралась покинуть Фэрли-Парк рано утром. Но миссис Бойс слегла накануне вечером и попросила Верити проследить, как будут варить варенье – клубника достигла пика зрелости и тянуть до завтрашнего дня было уже нельзя. Она неохотно согласилась.

Едва успели разложить варенье по горшкам, как принесли письмо. Лист бумаги, исписанный аккуратным почерком, содержал отчет об образе жизни и местопребывании Майкла за неделю. Ее тетя знала, кто такой Майкл. Верити никогда больше не должна была ставить ее в неловкое положение.

Когда она сожгла письмо и успокоилась, чтобы не дрожали руки, разверзлись небеса. Теперь вместо приятной прогулки до деревни ей пришлось проделать изнурительное путешествие, и в поезде, уносящем ее на юг, она сидела в промокших насквозь чулках, даже галоши не помогли.

А потом, когда она нашла хорошее место, чтобы переодеться в сухое и кое-как привести себя в порядок, улыбнулась ли ей удача? Нет. Можно подумать, Стюарт Сомерсет одержим скупостью, судя по тому, как он избегает появляться в собственном доме. Нет даже слуги, чтобы открыл дверь и сообщил о местонахождении хозяина. Зачем покупать четырехэтажный дом – если считать подвал и чердак, – не наняв при этом слуг?

Она стучала в эту дверь в восемь часов, после чего отступила в пивную в четверти мили от дома, где на нее с любопытством пялились завсегдатаи, и, вернулась в девять. Потом в десять, А теперь пробило одиннадцать.

Нужно было бросить это дело в десять часов после третьей попытки. Три – магическое число, безошибочная примета, что дело не выгорело. Но она не смогла отступить. Не смогла смириться с перспективой вернуться в Фэрли-Парк, не выполнив ни одной из поставленных перед собой задач.

Она все продумала. Первым делом наймется к Стюарту Сомерсету в кухарки. Потом станет его любовницей. Затем – насколько она поняла, он вроде как юрист, член парламента, – Стюарт мог бы в знак признательности помочь ей доказать ее происхождение. А когда ее личность будет установлена, он не упустит шанса на ней жениться. Берти назвал ее авантюристкой? Что ж, она не станет его разочаровывать.

Хотелось бы посмотреть, какое лицо будет у Берти во время свадьбы.

Но письмо тетки развеяло надежды на брак. Стюарт Сомерсет никогда не стал бы тем, кто он есть, будь он настолько легкомыслен, чтобы жениться на домашней прислуге неизвестного происхождения. А тетка ни за что не расскажет правду. Однако она все еще может уязвить Берти с помощью Стюарта.

Берти знал цену Верити как кухарке. Он как раз укрепился в мысли, что с ее талантом она может заткнуть за пояс любого парижского шеф-повара. Какой удар будет нанесен по его гастрономическим чаяниям, когда она переметнется в стан его злейшего врага и сделает стол брата знаменитым на всю Англию.

Кроме того, пусть полюбуется, как его авантюристка ложится в постель к брату. О, это отличный способ. В одиночку ей не удастся отомстить Берти как следует. Она мало значит для него, как убедилась недавно. Но в союзе с братом... Любая, даже самая незначительная мелочь, имеющая отношение к Стюарту, приводила Берти в ярость.

Справедливо, если Берти испытает хоть малую толику страданий, что поразили ее, чуть не лишив рассудка. Несколько недель она не могла ни есть, ни спать. Пускай сам поворочается с боку на бок! Пусть хоть на день лишится аппетита!

Но дверь дома номер тридцать два не желала открываться.

Она все-таки пнула ее, но дверь не открылась. Зато Верити здорово ушибла большой палец ноги.

Прихрамывая, она пошла по тротуару, прикидывая, куда пойти. Можно отправиться в пивную, прождать еще один томительный час. Или на Слоун-сквер взять кеб и поехать в гостиницу. Выбор между безрассудством и поражением.

Ноги сами понесли ее к пивной. Такова уж была ее манера выбирать – здравый смысл никак не являлся ее коньком. Будь она рассудительней, не оказалась бы в таком жалком положении, случайная посетительница с перечнем намерений, способных шокировать кого угодно.

Напротив, если бы она и прибыла в этот дом, она появилась бы тут законной хозяйкой, замужней дамой. Именно так и вышло бы, доведись ей встретить Стюарта Сомерсета на каком-нибудь вечере и решить: вот он, лакомый кусочек. Ее очаровали бы рассказы о его необычном детстве, она умоляла бы поведать ей щекочущие нервы подробности. Правда, что в их доме водились крысы величиной с кошку? Правда, что он не умел ни читать, ни писать? Каково испытывать голод и нищету? Потом она обсуждала бы услышанное с подругами, хихикая и, возможно, слегка содрогаясь в душе.

Она заставила себя остановиться и повернуть обратно. Даже в лучших кварталах Лондона по ночам было небезопасно. Ей пора уезжать, не то она напросится на неприятности. Ее третье посещение пивной вызвало просто нездоровое внимание, в основном со стороны мужчин, к которым она бы поостереглась приближаться ближе, чем на пятьдесят футов.

Не прошло и двух минут, как она услышала за спиной шаги – это был мужчина, и он быстро приближался. Верити резко обернулась. Может, это Стюарт Сомерсет наконец вернулся домой и... идет за ней следом? Разумеется, нет. Она узнала мужчину – среднего роста, т,0щий, с налитыми кровью глазами, пахнет выпитым в неумеренных количествах пивом и дешевым мылом. Весь вечер он слонялся возле пивной в компании с другим мужчиной, и оба пожирали ее заинтересованными взглядами, причем с очередным ее появлением в пивной их любопытство росло.

Мужчина был почти перед ней. Он удивился, когда она вдруг обернулась и оказалась с ним лицом к лицу. Некоторое время они разглядывали друг друга, а потом его рука проворно потянулась к ее сумочке. Не раздумывая, Верити сжала пальцы, размахнулась правой рукой и врезала ему по лицу.

Точнее, по шее, потому что его голова запрокинулась. Хороший получился удар. Она была ужасно напугана, но все же обрадовалась, когда увидела, что у него заплетаются ноги. Пусть сегодня она одета почти как леди, но сил ей не занимать – она могла тащить гору посуды высотой в половину собственного роста или целый бок теленка.

Выругавшись, он снова схватил ее ридикюль. Ну нет, не выйдет! Она положила деньги в туфлю, но в сумочке лежала единственная фотография ее родителей, прихваченная наудачу.

Она замахнулась ридикюлем. Еще один крепкий удар. Перед этим она зашла в книжный магазин и купила на обратный путь книгу Мэри-Элизабет Брэддон. Кажется, у книги достаточно острые углы.

– Сука! – простонал грабитель и схватил ее запястья. Каблуком правой туфли она что было силы наступила ему на ногу. Взвыв, он ударил ее по лицу. Она почти не почувствовала, как загорелась щека и хрустнула шея, потому что в следующий миг была счастлива услышать, как он взвыл от боли, когда ее каблук снова нанес удар, посильнее первого.

Она растопырила пальцы свободной руки и ткнула его в глаза. Он заорал. Верити повернулась, чтобы убежать, надеясь, что отбила у него желание преследовать ее, но очутилась лицом к лицу с его приятелем, вовсю благоухающим винными парами.

– С дороги. – Ее губы сами собой складывали слова. – Мой муж будет здесь с минуты на минуту.

Второй грабитель осклабился:

– Какой у тебя муж! Как у бабы яйца.

Грубая рука схватила ее за волосы, и голова девушки дернулась назад. Она лягнула того, кто был сзади, и попыталась разбить голову стоящему перед ней грабителю книгой миссис Брэддон. Но на сей раз удача была не на ее стороне. Он выбил сумочку из ее руки, схватил ее запястье и вывернул руку.

Верити закричала от боли и лягнула грабителя в ляжку. Зарычав, он выпустил ее руку. Ее локоть врезался в его ребра. Но тут второй грабитель схватил ее за талию, поднял и бросил на землю. Один из них прыгнул на нее сверху; она уже не разбирала, кто из них кто.

– Заберем сумку – и деру! – упрашивал тот, который остался стоять. – Скоро явятся копы.

– Сначала я преподам ей урок.

Огромный кулак приблизился к ее лицу. Закрыв глаза, Верити напряглась в ожидании страшного удара, который расколет ей череп.

Стюарт решил пройтись пешком. Заседание в палате общин выдалось исключительно долгим. Он попросил извозчика высадить его, не доезжая до дому, чтобы размять ноги.

Он устал. Но день еще не закончился – Стюарт был приглашен на бал. Не просто бал, а бал у герцогини Арлингтон.

Его медали за отвагу, полученное недавно наследство, слава одного из самых молодых членов парламента – он получил кресло в результате дополнительных выборов два месяца назад – все шло ему в актив. Но сегодняшний бал у Арлингтонов, главное событие светской жизни этого года, закрепит его положение в обществе, отметит особой печатью, которую ставят лишь матроны самого высокого ранга.

Тогда дело выбора жены заварится всерьез. Стюарт закрепит нынешний успех. Юные леди станут строить догадки относительно его перспектив в будущем. С одной из них он придет к соглашению – сделка купли-продажи, почти то же, что каждый день происходит на базаре где-нибудь в Дели.

Поэтому он непременно отравится на бал. Будет танцевать. Беседовать о вещах, которые имеют для истории не большее значение, чем для океанского лайнера прилипший к его корпусу моллюск. А утром он встанет пораньше, чтобы встретиться с лордом-канцлером, который был его поручителем при вступлении в «Иннер темпл»[11].

Он повернул на свою улицу и встал как вкопанный. Там, всего в двадцати шагах, разыгрывалась сцена, которую нечасто увидишь, живя в одном из лучших кварталов Лондона. Уличная драка! Еще хуже – двое мужчин били женщину. Женщина храбро сражалась, но что она могла против двух насильников!

Стюарт бросился бегом.

Мужчины бросили женщину на землю. Один из них сел на нее сверху и занес кулак. Стюарт перехватил его руку сзади и отшвырнул негодяя прочь. Судя по звуку, тот врезался в уличный фонарь. Обхватив поперёк второго мужчину, Стюарт отправил его в том же направлении.

Стонущие грабители кое-как встали на ноги. Один из них потянулся к лежащей на тротуаре сумочке. Стюарт наступил на нее ногой. Грабители взглянули на ридикюль, потом на Стюарта, переглянулись и бросились бежать, словно сам черт гнался за ними.

Лежащая на тротуаре женщина осторожно приподнялась на локтях. Ее прическа растрепалась в пылу сражения, и буйная масса кудрей почти закрыла перепачканное грязью лицо. Рот изумленно раскрылся.

– Вы целы? – спросил он.

Если с ней все в порядке, он вернет ей ридикюль и пойдет своей дорогой. Она скорее всего проститутка, и ее добыча за этот вечер привлекла внимание несостоявшихся грабителей. Он ничем ей не обязан – просто заданный из вежливости вопрос.

– Я... я... – Она огляделась вокруг. – Ох нет!

Стюарт услышал акцент, твердые согласные и энергичные гласные, совсем не похоже на речь любой из уличных девиц. А он перевидал их немало, пока жил в трущобах Ард-вика.

– Не беспокойтесь. Вот ваша сумочка.

Он помог ей встать. Сунул в руки в перчатках потертый испачканный ридикюль и смятую шляпку. Она вцепилась в них мертвой хваткой.

– Спасибо, – пробормотала она. – Благодарю вас, сэр.

И тут же, не прошло и тридцати секунд, как она расплакалась, проливая обильные, словно море, потоки слез. Пошарила в своем ридикюле. Ее пальцы дрожали – похоже, она не нашла того, что искала.

– Вам больно?

Он дал ей свой носовой платок.

Покачав головой, она прижала платок к глазам. Но это было все равно что остановить всемирный потоп.

Нет, она не проститутка – слишком ранимая для жизни на улице. Он попытался угадать. Сшитый у хорошего портного костюм, состоящий из юбки и жакета, больше подходил респектабельной гувернантке, чем уличной шлюхе. Вероятно, она служила у кого-то из соседей. Получила свободный вечер – и вот возвращалась домой.

– Который из домов ваш, мисс? Она снова покачала головой.

– Я живу не здесь, – ответила она срывающимся голосом. – Я сама доберусь до дома, благодарю вас. Прошу, не задерживайтесь из-за меня.

Снова этот акцент, словно зубцы серебряной вилки постукивают о хрустальный бокал. Несомненно, это выходило у нее намного аристократичней, чем у виконтессы, с которой он беседовал пару дней назад.

– Вряд ли. На вас уже один раз напали, – возразил он. – Идемте со мной. Я найду вам экипаж.

Сделав это предложение, он понял, что не сможет идти с пей, пока она в таком состоянии, растрепанная, вся в слезах. Он взял ее за локоть, развернул и повел к своему дому – он был в нескольких шагах. Открыл дверь своим ключом, шагнул в сторону, давая ей возможность пройти в дом первой.

Но эта женщина, которая последовала за ним с покорностью ягненка, и не подумала входить. Напротив, она попятилась. Испугалась-таки! Он почти слышал ее смятенные мысли.

«Чужой. Те двое хотели только мои деньги. Этот может оказаться еще хуже».

Хорошо. Значит, она не совсем дурочка.

Она судорожно вздохнула. Подняла к нему лицо. Сквозь завесу волос он почти разглядел ее глаза. Она смотрела на него, как будто он материализовался из воздуха. Ее состояние можно было описать как среднее между шоком и параличом.

– Не хотите ли умыться, прежде чем мы отправимся на поиски кеба? – спросил он. – Поглядеться в зеркало?

Некоторое время она пристально смотрела на него, затем коснулась волос рукой и ахнула. Затем робко вошла в дом вслед за ним. Стюарт зажег лампы в передней и главном холле, а потом указал на лестницу:

– Ванная двумя этажами выше. Вторая дверь налево. Она бегом бросилась наверх.

Стоило упомянуть зеркало, как ее недоверие к нему улетучилось без следа. Стюарт покачал головой. Может, она и не дура, да ненамного разумней мешка с репой.

Верити схватилась за волнистый край ванны. Рука болела. Спину ломило. Наружная часть бедра ныла, она ударилась этим местом, когда её швырнули на землю. Но физическая боль казалась незначительным неудобством по сравнению с царящим в ее голове разгромом.

Что ей теперь делать?

Когда ее прижали, к тротуару, Верити, без пяти минут жертва уличной преступности Лондона и собственной глупости, поклялась с жаром новообращенного, что впредь никогда не будет строить далеко идущих планов на брата Берти.

Ее решение сопровождалось галлонами слез, когда она с огромным облегчением поняла, что чудовищная глупость сойдет ей с рук и она уйдет невредимой.

А потом она увидела номер на двери: тридцать два. Дом номер тридцать два по Кэмбери-лейн. Слезы застыли в ее глазах ледяными каплями. Ее спасителем был не кто иной, как Стюарт Сомерсет собственной персоной.

Неужели судьбе было угодно, чтобы они встретились именно так? Не означало ли это, что ее затея не столь уж безрассудна? Не следует ли ей теперь, когда она умылась и более-менее привела в порядок волосы, представиться и объяснить цель своего визита?

Но Верити не могла даже представить себе, как ошарашивает своим сообщением Стюарта Сомерсета. Их предыдущие встречи были совсем короткими, однако она успела поразиться его умению отстраняться от собеседника. Это была отстраненность абсолютно совершенного человека, который смотрел на безумства, подобные ее собственному, как на маневры клопов в деревенской гостинице.

Стюарт Сомерсет сурово скажет ей, что нисколько не верит истории ее бедствий и гонений. Предположит, что ее послал Берти с целью злокозненного обмана. И разумеется, он не станет брать на работу или в свою постель женщину, совершенно ему незнакомую, к тому же явно не в себе.

Она живо представила, как втолковывает, в манере отчаянной и жалкой одновременно, какие страдания они могли бы причинить Берти. Стюарт улыбнулся бы вежливо и указал ей на дверь. Он и без того достаточно поквитался с братом и не нуждался в ее помощи.

Глупо, глупо и еще раз глупо, твердила она собственному отражению в зеркале. Глупо было явиться в Лондон, глупо было надеяться, что Стюарт Сомерсет станет ее спасением, и уж вдвойне глупо ни разу не подумать о последствиях. Что ее ждет? Ярость Берти, увольнение, бесплодные попытки найти приличное место – учитывая ее скандальную репутацию – и слезы Майкла, когда ей уже в который раз придется от него отказаться.

Возможно, ее тетка была права. Она слабое и глупое создание, всеобщее посмешище, лучше б ей вовсе не появляться на свет. Столько потерь было в ее жизни, но она готова потерять и все остальное.

Она этого не допустит. Не станет делать глупость. Спустится вниз, горячо поблагодарит Стюарта Сомерсета и уедет в первом попавшемся кебе. Они с мистером Сомерсетом останутся чужими друг другу, и точка.

Стюарт вышел из гостиной, где дочитывал вчерашний номер «Дейли мейл», чтобы принести из кабинета виски. Когда он пересекал холл, что-то заставило его обернуться. Его незнакомка неподвижно стояла на лестничной площадке второго этажа, сжимая в руках сумочку. Растрепавшиеся волосы она пригладила и зачесала назад, так что теперь он увидел ее лицо.

Он уже успел побывать на нескольких балах, повидать немало хорошеньких юных леди, спускающихся в бальные залы по роскошным лестницам. Его лестница была совсем скромной. А жакет и юбку незнакомки, сшитые из серой шерстяной ткани, вряд ли можно было назвать роскошными. Да и юной она не была – хорошо за двадцать по меньшей мере. Тем не менее у него захватило дух.

Она не была красавицей в классическом смысле – рот слишком большой для тонкого, исхудавшего лица, подбородок тоже крупноват. Но какие у нее были глаза! Как на картинах прерафаэлитов, глубокие и загадочные. Такие глаза внушили бы поэтичный дар последнему тупице. А губы? Эти губы ввели бы в соблазн хоть ангела, хоть святого.

– Быстро вы справились, – заметил он.

– Ущерб оказался меньше, чем я предполагала, – ответила она, медленно спускаясь по ступенькам. Она чудесно выговаривала гласные, чистые звуки, точно пение птичек, населяющих семейные древа, уходящие корнями чуть ли не в эпоху битвы при Гастингсе. Кто же она такая?

Ее веки все еще были красноватыми от слез. Она не поднимала глаз, украдкой разглядывая его жилище. Сэр Фрэнсие оставил Стюарту по завещанию все, что мог. Судебные лорды, изучив дело, отдали Стюарту городской дом Сомерсетов на Гросвенор-сквер. Однако доходные участки городской земли отошли к Берти, а Стюарту достались овечьи пастбища, доходов с которых никак не хватало на содержание такого дома.

Поэтому он продал Сомерсет-Хаус со всем содержимым и купил стандартный дом в Белгрейвии. Это был верный выбор. Дом как раз подходил семье из пяти человек плюс слуги. Из старого дома Стюарт привез кое-что из мебели – самые ценные предметы – и расставил их с большим старанием и даже с претензией на щегольство.

Консольный столик у основания лестницы представлял собой образец стиля чиппендейл. Напольные часы красного дерева, изготовленные Джоном Брауном из Эдинбурга, датировались серединой восемнадцатого столетия. Над столиком висел писанный маслом пасторальный пейзаж, принадлежащий кисти самого Джона Констэбла.

У него возникло странное ощущение, что она одобряет его дом – никакой роскоши, но жить можно. Кажется, она знала в этом толк. Бросая по сторонам быстрые взгляды, она оценивала обстановку холла и понимала, что есть что. И ценные вещи удостаивались ее мимолетного внимания – не более.

Потом она снова взглянула на Стюарта.

– Благодарю, – сказала она, – за то, что пришли на помощь.

Ее глаза! Когда она смотрела на него в упор, у него даже мурашки пошли по коже.

– Не стоило ходить по улицам одной в столь поздний час, – хрипло пробормотал он.

– Да, ужасно глупо с моей стороны. – Ее голова поникла. Пальцы теребили поля шляпы. – Боюсь, мне не по карману лакей.

– Почему нет?

Ее внешний вид, манера разговаривать выдавали особу достаточно высокородную, чтобы иметь в своем распоряжении дюжину лакеев. Она была не так молода – и так поразительно хороша собой, -чтобы не быть замужем. Неужели она ускользнула из дому ради любовного свидания?

Она подняла голову. Их глаза встретились. У Стюарта защекотало под ключицей.

– В моей кухне нет ящериц, – сказала она, и в ее бесстрастном тоне ему почудились тоскливые нотки.

Ответ показался Стюарту бессмысленным, но затем он вспомнил сказку Перро о Золушке. Их с Берти гувернантка обожала подобные истории. Именно ящериц Фея Крестная превратила в лакеев, чтобы сопровождали Золушку во время ночного рейда в светское собрание.

– Тыквы на вашей кухне тоже нет? – участливо улыбнулся Стюарт.

Ее губы скривились.

– Для тыкв еще не сезон.

Как выразительно двигался ее рот, когда она говорила! Только через пару секунд Стюарт опомнился и сообразил, что она дожидается ответной реплики, а он только и делает, что рассматривает ее губы, их слегка напряженные изгибы и наклоны. Ему стало тревожно. Девушка возбуждала его мужскую суть, да еще в непривычной для него манере – настойчивой, первобытной.

– Не хотите ли... немного виски, может быть? – услышал он собственный голос.

– Что ж... – Она колебалась. – Если вас не очень затруднит.

– Совсем не затруднит, – ответил Стюарт, мягко и так осторожно, словно она была сделана из литого стекла. Он не помнил, чтобы когда-нибудь разговаривал с женщинами в таком заботливом тоне.

Он протянул ей руку. Этот жест ее удивил. Девушка подошла к нему на расстояние вытянутой руки, глядя на протянутую к ней ладонь. Несколько томительных секунд – и ее рука опустилась на его локоть. Прикосновение вышло таким легким, что ему даже показалось – ее пальцы парят над его рукавом.

Потом пальцы в перчатке ухватились за него крепче, и его рука напряглась до самого плеча. Он почувствовал ее запах – аромат спелой земляники, который окутывал его чувственной волной, как ароматический пар из ванны. Захотелось зарыться носом в ее волосы и вдыхать, пока не разорвутся легкие, Он хотел бы ее съесть.

Как только они дошли до кабинета, она тотчас же выпустила его руку. Стюарт зажег лампу, поставил на стол графин с виски и два стакана. Она снова обежала комнату оценивающим взглядом, склонив голову набок. Несколько курильниц, резные изделия из слоновой кости, привезенные из Индии, вперемешку с собранием книг по юриспруденции – он был вынужден накупить их, чтобы научиться ориентироваться в интригах и прецедентах английского общего законодательства.

Он плеснул виски в оба стакана.

– Как любезно с вашей стороны, – сказала она, принимая стакан. Нарочно ли вышло так, что их пальцы не соприкоснулись? – А вдруг я судомойка ваших соседей?

Она никак не походила на прислугу; не было в ней ни малейшего намека на услужливость. И еще он не преминул отметить изящество ее движений, деликатную манеру, с какой она приняла стакан. Ее явно воспитывали в утонченной атмосфере, где подобные движения – отточенные, доведенные до автоматизма – вырабатываются долгими годами, входя в привычку, в которой ее обладательница почти не отдает себе отчета.

– А вы судомойка?

– Нет. – Девушка сухо рассмеялась. – По крайней мере пока.

– Тогда кто же вы?

– Никто. – Она сделала изрядный глоток. – Точнее не скажешь.

Стюарт почувствовал горечь ее слов на собственном языке, словно привкус хинина.

– Отлично, – сказал он. – А то я начинал думать, что вы одна из самых знаменитых лондонских куртизанок, которая погубит мою многообещающую политическую карьеру.

- Слова Стюарта испугали девушку, но в то же время и приятно польстили. Она мило улыбнулась:

– Что ж, не стоит беспокоиться. Я не «дама с камелиями».

– Да, вы всего лишь Золушка, – предположил он. – Скажите же, что делала Золушка в городе – без кареты, лакеев и бального платья?

Она уставилась в свой стакан, почти пустой.

– Это очевидно, не правда ли? Кое-что на балу пошло решительно не так.

– Что же случилось? Неужели принц превратился в лягушку, когда вы его поцеловали?

– О, в гадкую жабу!

Это было сказано легким, беззаботным тоном, но слова резали, как нож. Подойдя к нежданной гостье, Стюарт щедро наполнил виски ее стакан.

– Нужно утопить ваше разочарование.

– Крепкие напитки добавят Золушке к сердечной муке еще и похмелье, – возразила она, тем не менее отпивая из стакана. – Потом она будет очень злой на кухне.

– Мне казалось, Золушка всегда добрая, нежная и безропотная.

– А знаете почему? – Взглянув на Стюарта, она заговорила с неожиданной горячностью. – Это оттого, что сказки всегда пишут мужчины, которые в своей жизни не провели на кухне и часа. Настоящая Золушка курит, ругается и пьет – иногда больше, чем нужно. У нее болят ноги. Болит спина. И она очень обидчива. Ей бы хотелось своей каретой-тыквой переехать Злую Мачеху. И Принца-жабу, если представится случай.

Ее пылкость зажгла в нем огонь. Захотелось схватить ее в охапку и поцеловать гневное, пылающее лицо. Стюарт заставил себя отойти на пару шагов.

– И сейчас тоже?

Ее губы сложились в жалостливую улыбку. Она провела пальцем по боку стакана.

– Я разрушила сказку?

– Вряд ли. Я перестал верить в сказки задолго до вашего появления.

– Как же это случилось? – Склонив голову набок, она с любопытством посмотрела в глаза Стюарту. Злость бесследно улетучилась.

– Все дело в Принце. Неоднозначный персонаж, вам не кажется? Всегда женится на прекрасной девушке – Золушке, Спящей Красавице или Белоснежке. Разумеется, он получает в наследство замок и королевство. Сидишь и гадаешь – что он сделал, чтобы заслужить счастье? В чем его заслуга? Ему просто посчастливилось родиться сыном королевы, и все!

Вот теперь он выдал себя, сказав слишком много. Ему еще ни разу не случалось проговариваться.

Она уловила в его словах ноту горькой обиды – ее брови поползли вверх. Но она не стала задавать лишних вопросов. Заметила только:

– Неудивительно, что он превратился в жабу. Вздохнув с облегчением, Стюарт поднял стакан:

– Выпьем за вас – вам удалось избежать жабьих объятий. Ясные, глубокие глаза рассматривали Стюарта, столь прекрасные, что это даже причиняло боль. Потом гостья улыбнулась – улыбкой одновременно печальной и исполненной надежды.

– Выпьем.

И опрокинула в себя содержимое стакана. Решительно, Золушка пила слишком много. Стюарт всегда настороженно относился к любителям возлияний, будь то женщина или мужчина. Но он собственноручно построил бы винный завод и отдал его ей в полное распоряжение, если это был единственный способ заставить ее улыбнуться.

Воцарилось молчание, и он запоздало вспомнил, что обещал ей найти кеб и отправить домой. Жаль, нет под рукой Дурбина, лакея. Можно было бы отправить его на поиски экипажа, наказав вернуться не скоро.

– Расскажите немного о себе, если можно, – попросила она, вполне еще трезвая.

Ему бы снова быть начеку. Такие вопросы, когда их задавали женщины, очень его настораживали, потому что потом непременно приводили, пусть и окольным путем, к расспросам о детстве. Как Стюарт подозревал, многие женщины заигрывали с ним не потому, что он был видный и успешный мужчина, а оттого, что ему довелось жить в трущобах. Дамы умоляли поведать им что-нибудь непристойное – расскажите о драках в пабах! о шлюхах, которые отдавались вам в темных переулках! возьмите меня, как одну из тех шлюх! – жадно упиваясь ощущением опасности, чтобы скрасить скуку своего существования. Не важно, что он был тогда слишком юн, чтобы пользовать шлюх или драться в кабаках.

Но сейчас Стюарту было все равно. Он лишь глотнул виски. Гостье не было нужды выспрашивать его о темной изнанке жизни.

– Что бы вам хотелось знать?

Она задумалась.

– Кажется, вы не считаете себя принцем. Тогда кто же вы? Ей хотелось знать его историю, а не его имя. Если она – Золушка, то кем же быть ему?

Прямо за гостьей на книжной полке стояли все двенадцать томов «Тысячи и одной ночи».

– Аладдин, – ответил Стюарт, усмехнувшись.

– Аладдин, – повторила она задумчиво. – Молодой человек низкого происхождения, который подчинил могучего джинна, и он приносит ему богатство и прекрасную принцессу в жены.

– Никогда нельзя подчинить себе джинна, – возразил Стюарт.

– Нет?

– За каждое исполненное желание он отнимает у вас нечто дорогое.

– А какое желание загадали вы? – спросила она, поддавшись естественному любопытству.

Он мог бы придумать что-нибудь забавное и не соответствующее действительности.

– Обрести отца, – ответил он. Ее пальцы крепко сжали стакан.

– И от чего вам пришлось отказаться?

– От матери.

В ее глазах заплескалась боль – неужели всего лишь отражение его собственной?

Девушка опустила голову.

–Моя мать умерла, когда мне было шесть. Я до сих пор тоскую по ней.

– Наверняка она была очень красива, если вы на нее похожи, – выпалил вдруг Стюарт.

Их взгляды снова встретились, ив ее аквамариновых глазах он прочел тревогу и радость одновременно.

– Она-то была красавицей. Не то, что я.

– Ну, тут вы сильно ошибаетесь.

Она улыбнулась – очень застенчиво на сей раз. Бледные щеки порозовели. На долю секунды ему показалось, что она бы позволила ему поцелуй. Затем благоприятный момент прошел, оба почувствовали себя неловко.

Он понял, в чем промах. Опыт в подобных делах сейчас сослужил ему плохую службу. Нельзя было так открыто проявлять к ней интерес. Следовало предложить ей еще виски, наконец, сигарету, этой разочарованной Золушке. Или хотя бы печенья, которое Дурбин держал в какой-то жестянке, – вид у бедняжки был такой, словно Злая Мачеха морила ее голодом.

– Пойду искать кеб, – сказал Стюарт неохотно.

Она с ним незнакома. Они все еще в его доме. Разумеется, она вправе подозревать злой умысел в каждом его заявлении.

– У вас нет собственного экипажа? – спросила она, точно так же неохотно.

– Нет. - Пока Стюарт не продал Сомерсет-Хаус, он не мог даже выплатить жалованье Дурбину, которому задолжал за год.

– И слуг нет, чтобы пошли за кебом?

– Мой камердинер всю неделю гостит у сестры в Дербишире. А горничная живет по соседству и, кроме моего, обслуживает еще два дома. Так что придется мне идти за кебом, хоть и не пристало делать это самому.

– И вы оставите меня здесь одну?

– Здесь вы в безопасности, разве нет?

– То есть вы оставите меня наедине с этой прекрасной картиной Констэбла?

– Полагаю, если Золушка собиралась заняться грабежом, она давно бы это сделала. Однако она предпочла остаться на кухне, поэтому моим сокровищам ничто не угрожает, – ответил Стюарт, направляясь к двери. Одно из двух – либо он проницательный судья человеческой натуры, либо глупее мешка с репой, которому уподоблял интеллект своей гостьи несколько ранее.

Девушка проводила Стюарта взглядом и вдруг негромко сказала:

– Вам не стоит мне доверять. Вы не знаете, кто я такая. Стюарт застыл в дверях.

– Тогда идемте со мной. Прогуляемся вместе. Не каждый день простой смертный встречает Золушку собственной персоной.

Она снова чуть не заулыбалась. Собиралась было ответить, но промолчала, уставившись туда, где он только что стоял.

Стюарт повернулся, чтобы рассмотреть, что там такое, на полке, возле которой стоял. Книги, коллекция хашашинских[12] кинжалов, несколько фигурок бога-слона Ганеши... и немного ниже фотография в рамке, запечатлевшая его с Берти.

– Это вы? – спросила она странно бесцветным голосом.

– Тут я намного моложе.

– Можно взглянуть?

– Прошу вас.

Подойдя к полке, она взяла фотографию в руки. Девушка не отличалась высоким ростом, но руки у нее были длинные и стройные. Когда она наклоняла голову, ее волосы отливали темным золотом. Большой палец поглаживал серебряную рамку, пока она всматривалась в изображение.

Стюарт подошел к ней и встал почти возле ее локтя, любуясь мочкой уха, чистой линией шеи, крошечными завитками волос на затылке, которые она не сумела забрать в узел. Аромат земляники накатил дразнящей волной, его легкие – и голова – наполнились ее чудесным запахом.

Она молчала почти минуту, не сводя пристального взгляда с фотографии. Странно, почему она так заинтересовалась этим фото?

– У вас злобный вид, – сказала она наконец.

– Я и был зол.

– Почему?

– Из-за брата.

– Вашего брата-принца?

Ему не нужно было отвечать. Она и так знала.

– Вы все еще ненавидите его? – Она отдала ему фотографию.

Ненавидел? Он посмотрел на снимок. Бывали дни, когда он почти жалел Берти, насильно выдворенного из городского дома, который он почитал родным. В другие дни он радовался унижению брата – именно радовался, и это чувство было для него такой же реальностью, как биение собственного сердца.

Стюарт пожал плечами:

– Иногда.

– Тогда он мне тоже не нравится, – сказала она, странно улыбаясь.

– А вы его знаете? – Вопрос вылетел сам собой.

– Нет. Я совсем его не знаю, – решительно ответила она, ставя на стол пустой стакан. – Ну что, идемте?

– Если это необходимо, – сказал он, удивляя себя самого.

Она бросила на него быстрый взгляд:

– С моей стороны действительно нехорошо злоупотреблять вашим гостеприимством.

«Останьтесь, – захотелось сказать Стюарту. – Будьте как дома. Злоупотребляйте, сколько вам заблагорассудится».

– Мне надо разыскать шляпу, – ответил он.

– Я всегда находил подобное семейство весьма странным, – заявил Стюарт, когда они подошли к Слоун-стрит. – Помню, как спросил мою гувернантку, правильно ли это, если Белоснежка станет спать с семью гномами.

Разговор затеялся совсем неподходящий, о частной жизни сказочных персонажей. Минуту назад она заявила, что у Золушки очень мало общего со Спящей Красавицей, которой и дня не пришлось работать – спала себе сотню лет в пыли и праздности. Зато с Белоснежкой им было бы о чем поговорить. Шутка ли, содержать дом, где обитают семеро мужчин.

Она захихикала.

– А что ответила гувернантка?

– Фрейлейн Айзенмюллер?

Она начала браниться по-немецки.

– И я не виню ее за это. Вы ее разозлили намеренно, – заявила Золушка с довольной улыбкой.

– Да, бедная фрейлейн Айзенмюллер. Думаю, я хотел ее поддразнить. Мне не нравилось, что она считает меня испорченным только потому, что я провел детство в нищете. – Он усмехнулся. – По правде говоря, я отлично представлял, какие номера могла бы Белоснежка тайком выделывать со своими карликами. Гораздо лучше этой старой девы, которая и понятия не имела о таких вещах.

Ему не следовало болтать с ней в подобном тоне. Это неприлично. А он всегда соблюдал приличия, кроме прискорбного случая с фрейлейн Айзенмюллер. Берти, который с восторгом предавался всем радостям жизни, точно повеса эпохи Джорджа, дразнил Стюарта «засушенным педантом».

– Бедняжка гувернантка, – пробормотала Золушка.

– Лучше пожалейте меня. Она внушала мне мысль, что я неисправимо испорченный негодяй, пока меня не отправили в Регби. Там я немедленно обнаружил, что большинство мальчиков такие же испорченные, как я.

Как вышло, что он охотно изливал душу этой женщине, рассказывая о себе такое, в чем не признался бы никому другому, хотя многие пытались выведать у него подробности с терпением и упорством, достойным графа Монте-Кристо?

Она посмотрела на него задумчиво:

– А мужчины? Они такие же испорченные, как мальчики?

Его сердце учащенно забилось.

– Им бы этого хотелось, – признался Стюарт, стараясь сохранять безразличный тон. – Но большинство с возрастом теряет смелость и пылкость натуры. Они позволяют себе только мысли, но не поступки.

Вдалеке послышалось цоканье копыт, возвращая Стюарта к действительности. Вовсе не прогуляться они вышли, чтобы вернуться затем в его дом. У него осталось совсем немного времени.

Стюарт остановился и поднял трость.

У нее был слегка удивленный вид, словно она тоже забыла, что они вышли на поиски кеба. Она спросила:

– А вы?

– Простите?

– Вы тоже растеряли юношескую смелость и пылкость? Или в душе вы все еще испорчены?

Сердце Стюарта глухо забилось. Он был отнюдь не глуп и понимал, когда женщины с ним заигрывают. Незнакомка определенно играла с огнем.

– Хотите проверить? – сказал Стюарт. Он не флиртовал. Вопрос казался ему слишком серьезным.

Ее вдруг охватила паника. Подъехал кеб, лошадь фыркнула. Девушка вздохнула с видимым облегчением.

– Увы, наше время истекло, – сказала она слишком оживленным тоном. – Спасибо за все. Всего наилучшего вашей политической карьере. И спокойной ночи.

Некоторое время Стюарт молча смотрел на нее, потом склонил голову:

– Скоро полночь. Бог в помощь Золушка.

Экипаж унесся прочь, девушка помахала из окна рукой, и только тогда Стюарт понял, что хотел бы сейчас оказаться в кебе. Вместе с ней.

Многие утверждали, что у Стюарта в жилах течет не кровь, а холодная вода. И подобное суждение о нем было поистине справедливым в вопросах сердечных и плотских связей.

Казалось, что он появился на свет с темпераментом монаха. Судьба наций волновала его куда больше, чем стройная ножка или округлое плечико. Любовные связи казались ему сродни стрельбе по куропаткам: Стюарт заводил интрижку, когда подворачивался случай, но не искал ее целенаправленно.

В таком случае что изменилось сегодня вечером? Что сделала с его холодным сердцем незнакомка?

Он страстно хотел эту женщину. Хотел смотреть на нее, вдыхать ее запах, почувствовать, как от ее близости по коже ползут мурашки. Хотел поглотить ее, помочь ей – да и себе – выяснить, насколько испорченным он мог быть, дай себе волю.

Объяви сейчас Англия войну, Стюарт бы досадливо отмахнулся.

– Куда, сэр? – крикнули из темноты.

Возле обочины стоял другой кеб. Кучер смотрел на него выжидательно. Стюарт понял, что после ее отъезда не двинулся с места, неподвижно стоит на тротуаре, как будто дожидаясь кеба.

Может, так и есть? Она говорила совсем тихо, но игривый ветерок донес до Стюарта ее слова. Саммер-Хаус-инн, Лонг-роуд. Это в Клэпхеме, в трех милях отсюда.

Стюарт хотел бы встряхнуться, выбросить из головы наваждение и отправиться домой, чтобы готовиться к балу у Арлингтонов. Его жизнь – это «Иннер темпл», Вестминстерский дворец и разгар сезона. В его расписании нет места для таинственных незнакомок и ненужных осложнений.

Кроме того, какой приличный хозяин гостиницы пустит его к ней в этот час? И какой самоуверенностью надо обладать, чтобы предположить, что она впустит его к себе в комнату хоть натри секунды, даже если он сумеет обманом, мошенничеством или тайком туда пробраться?

– Саммер-Хаус-инн, Лонг-роуд, – решительно приказал он кебмену.

Глава 6

Ноябрь 1892 года

«Дорогая мадам!

Я бы хотел ознакомиться с Меню на сегодня.

Ваш слуга,

Стюарт Сомерсет».

«Дорогой сэр!

На ленч сандвич с ростбифом.

На обед четыре сандвича с ростбифом.

Ваша покорная служанка,

Верити Дюран».

«Дорогая мадам!

Сандвич с ростбифом на ленч – замечательно.

На обед, учитывая присутствие будущей миссис Сомерсет, мне требуется что-то более официальное. Предлагаю обед из двенадцати блюд.

Ваш слуга,

Стюарт Сомерсет».

«Дорогой сэр!

Разумеется, я постараюсь удивить будущую миссис Сомерсет.

Мои поздравления к грядущей свадьбе. Ваша покорная служанка,

Верити Дюран».

Следуя решению отложить объявление о помолвке, Стюарт ничего не сказал Марсдену, отправляя секретаря сопровождать Лиззи с ее отцом в поездке из Лондона в Фэрли-Парк. Ни миссис Бойс, ни мистер Прайор также ничего не узнали.

Добиться от мадам Дюран требуемого, а именно изысканного обеда, Стюарт вполне мог и без упоминания будущей миссис Сомерсет. Однако слово было произнесено. Так житель Трансильвании, застигнутый ночью в пути, размахивает связкой чеснока, надеясь отпугнуть вампиров.

Возможно, в конце концов, это было напоминанием себе самому «Вспомни, что ты помолвлен!» Необъяснимые приступы вожделения и любопытства, причиной которых явилась кухарка, казались Стюарту совершенно недостойными. Эта пресловутая алчная кухарка!

Странно, что ему вообще потребовались напоминания.

Лиззи вязала. На этой неделе ей придется пропустить собрание благотворительного кружка дам-рукодельниц, но она все-таки надеялась закончить теплый Шарф, начатый неделей раньше, прежде чем отправиться на похороны Бертрама Сомерсета. Надеждам не суждено было сбыться: звякнул дверной звонок, сообщая о приходе секретаря мистера Сомерсета. С недовольной миной Лиззи свернула шарф, сложила спицы и убрала их в корзинку для рукоделия.

Горела только лампа на столе, возле которой она сидела. В жидком свете пасмурного ноябрьского дня гостиная тонула в сумерках. Не успела Лиззи сделать свет поярче, как дверь отворилась, и дворецкий возвестил прибытие мистера Уильяма Марсдена. В гостиную вошел человек, который мог бы, пожалуй, служить дополнительным источником освещения.

Не исключено, что мистер Марсден превосходил красотой любого из ныне живущих мужчин – Лиззи не встречала никого красивее. Копна сияющих золотых кудрей, безупречный рисунок бровей, большие выразительные глаза, решительный нос. Губы, слишком чувственные для мужчины, каким-то непостижимым образом смотрелись на его лице чеканными и исполненными тайны. Лиззи ненавидела его с тем же пылом, который другие дамы приберегали для карабкающихся по их чулкам пауков.

Ей был ненавистен сложный и эффектный узел его шейного платка, слишком модный облегающий крой сюртука, сияние и блеск волос – такого явно не добиться без помощи лимонного сока и куриного желтка. Она сокрушалась, что Стюарт всецело доверяет этакому павлину. И скрежетала зубами от досады, потому что мистер Марсден был отнюдь не плебеем, но сыном седьмого графа Уайдена, вследствие чего его нельзя было игнорировать и заставлять ждать в передней. Лиззи была вынуждена принимать его у себя в гостиной.

– Мистер Марсден, как мило с вашей стороны, что зашли. Благодарю за труд, – сказала она, обдавая его ледяным холодом, слегка замаскированным под учтивость. Ей претило, что секретарь мистера Сомерсета поедет с ними на похороны, зато отцу эта затея пришлась по душе.

– Почту за честь и удовольствие, – отозвался мистер Марсден, улыбаясь.

В моменты особой рассудительности Лиззи даже немного тревожила сила ее антипатии, притом что мистер Марсден никогда не делал ей ничего плохого, не позволял себе даже неприятного слова в ее присутствии. Но при виде улыбочки мистера Марсдена ее здравомыслие улетучивалось куда-то на задворки Богом забытого поселка в Австралии.

Жутковатая это была улыбка, гадкая и непристойная под видом любезности. Эта улыбка была намеком: «Я знаю про тебя нечто постыдное!» И раз уж вышло так, что Лиззи была вынуждена скрывать значительный период своего недавнего прошлого – узнай о нем общество, и туда больше ни ногой, – ее неприязнь была приправлена изрядной долей страха. И еще. У нее даже голова шла кругом при мысли, что Марсден казался ей особенно обворожительным именно в тот момент, когда на его губах появлялась эта отвратительная улыбка.

Марсден перестал улыбаться и посмотрел на Лиззи с таким выражением, которое у любого другого мужчины сошло бы за искреннюю заботу. Но так как перед ней стоял Марсден, бедная Лиззи встревожилась не на шутку.

– Всели хорошо, мисс Бесслер? – поинтересовался он. Тихий, проникновенный голос совсем ее обескуражил.

Их представили друг другу два года назад, незадолго до того, как она замкнулась от окружающего мира на целых семнадцать месяцев. Знакомство это было в высшей степени случайным и необязательным. С чего бы ему волноваться, все ли у нее в порядке?

В гостиную вошел отец. Мистер Марсден обернулся, чтобы поздороваться. Мужчины выразили взаимное удовольствие от встречи, а Лиззи в душе возблагодарила провидение за то, что ей не приходится больше быть наедине с мистером Марсденом.

– Не пора ли нам, папа? – спросила она весело.

Стюарт уже успел забыть, как хорош Фэрли-Парк в ноябре. Сады были спланированы с учетом смены времен года, так что поместье утопало в листве цвета золота и вина, теплых и живых на фоне вечнозеленого мха.

Двадцать лет прошло с тех пор, когда он семнадцатилетним юношей отправился в Индию, проклиная Берти и отца. Как будто целую вечность назад! Благоухание парка поздней осенью навеяло Стюарту воспоминания о первых годах в Йоркшире, до того как он пошел в школу и приезжал домой лишь на Рождество, Пасху и летние каникулы.

Стюарт прошагал уже милю – от ворот имения до деревни. Солнце посылало на землю слабый свет, но день по-прежнему оставался ясным и прохладным. Деревня располагалась на склоне. Дома цвета печенья вросли в берега ручья – притока реки Юр. Через его бурные воды был перекинут каменный мост, выстроенный еще в шестнадцатом столетии.

Проходя деревней, Стюарт видел, как в окнах домов колышутся занавески, любопытные лица выглядывают из-за углов домов и поверх каменных изгородей. Обитатели деревни, несомненно, знали, кто он такой. Интересно, что они думают о его триумфальном возвращении. Некогда незаконный отпрыск выжил-таки Берти!

На мосту двое подростков швыряли в ручей камешки и прутики. Поглощенные забавой, они не обратили на него никакого внимания. Стюарт остановился понаблюдать за ребятами.

– Видишь тот листик, Стюарт? Если повезет, он доплывет до самого моря!

– В самом деле?

– Если повезет. Моя мама жила в домике у моря, на юге. Там она и умерла. Это было чудесное место. Я хотел бы снова съездить туда.

– Но ведь там умерла твоя мать?

– Меня не было там, когда это случилось. В моих воспоминаниях она все еще жива. Бывало, мама сидела на стуле и смотрела, как я плещусь в море».

Стюарт покачал головой. Этому разговору почти тридцать лет. Удивительно, как время от времени память подбрасывает нам обрывки воспоминаний, и они приплывают к берегам сознания, как обломки корабля, выброшенные штормом на песок.

Тележная колея вывела Стюарта из деревни. Предстояло пройти еще милю, затем пересечь пастбище и подняться на окружающий долину известковый утес. С верхней точки утеса хорошо было видно, что Фэрли-Парк всего лишь скромный сельский дом, скорее Малый Трианон, чем Версальский дворец. Когда-то он казался Стюарту огромным, величественным, почти замком из сказки.

– Я даже не знаю, где вы живете.

– Где-то на задворках замка Принца. Протоптанная в скале тропинка бежала в обход леса к домику егеря. Берти оставил Фэрли-Парк в отличном состоянии: поместье обеспечивало собственные потребности, а городские участки действительно приносили доход, как и предполагал Стюарт. Просмотрев сложенную на письменном столе стопку отчетов высотой фута в четыре, он обнаружил только два, изрядно его удививших. Во-первых, жалованье мадам Дюран оказалось значительно меньшим, чем следовало ожидать. Во-вторых, Берти платил за обучение в школе некоего Майкла Роббинса, приемного сына егеря, старинного обитателя Фэрди-Парк.

Берти щедро жертвовал на благотворительные цели, но, как правило, деньги шли церквам, учреждениям и комитетам, то есть посредникам, а не конкретным людям. Единственным исключением был Майкл Роббинс. И ведь Берти отправил мальчишку не в третьеразрядную школу, а в Регби – одну из старейших и престижнейших частных школ в стране, по странной иронии альма-матер Стюарта.

Стюарт не знал, как отнесется к тому, что у него, возможно, есть почти взрослый племянник. Наверное, почувствует себя совсем стариком. Но если Майкл Роббинс действительно сын Берти, Стюарт поступит с ним по справедливости, как его собственный покойный отец был справедлив к нему. Тем более он знал, как это сделать.

Домик егеря оказался приземистым и совсем простым, Его стены были сложены из того же самого побитого непогодой белого камня, что и мили каменных изгородей, разграничивающих поля и пастбища в долине. Егерю Джеймсу Роббинсу шел седьмой десяток. Это был низкорослый, лысый и крепкий еще мужчина. Он радостно заулыбался, когда понял, кто явился к нему с визитом; глаза почти утонули в толстых складках на его лице. Миссис Роббинс, ровесница мужа, сгорбленная и лишенная малейшего признака красоты, была явно напугана, приветствуя Стюарта в своем непритязательном доме.

Стюарт помнил ее старой девой, дочкой местного викария. Время от времени она приходила в Фэрли-Парк вместе с отцом. Она вышла замуж за человека по положению много ниже себя. Избушка егеря казалась убогой лачугой по сравнению с домом викария, а ведь тот был далеко не дворцом.

К удивлению Стюарта, Майкл Роббинс тоже был дома – ему дали особое разрешение присутствовать на похоронах своего благодетеля. Представляя Стюарту своего приемного сына, Роббинсы сияли от гордости. Это был молодой человек шестнадцати лет, высокий, темноволосый и очень красивый. В его глазах ясно читался ум, и для подростка он выглядел необычайно представительно.

Стюарт провел у них добрый час. Выпил чаю, попробовал приготовленный миссис Роббинс комковатый пирог, поговорил о погоде и деревенских делах. Иногда он обращался прямо к Майклу. За время пребывания в Регби мальчик приобрел на удивление чистый акцент, выделяющий представителей высших слоев общества. Когда он говорил, родители слушали затаив дыхание, словно с его губ слетали звуки чудеснейшей сонаты.

Но дело было даже не в акценте. Его стать, отличный покрой костюма, манера держать чайную ложечку – Стюарт получил от фрейлейн Айзенмюллер немало тычков по костяшкам пальцев, чтобы выработать подобный элегантный захват. Мальчик казался существом из другого мира в этой тесной гостиной с нависающим потолком, где на закопченной стене висели охотничьи ружья, а под стулом валялась пара проржавевших капканов.

Стюарт поднялся, готовясь уходить. Какой бы вразумительный предлог найти, чтобы поговорить с Майклом наедине? Но ему не пришлось долго ломать голову. Роббинс накинул пальто.

– Я провожу мистера Сомерсета до  дому, – сказал он родителям.

Они вместе вышли из домика егеря, дружески беседуя о школьных днях в Регби. Оба жили в пансионе, оба играли в одноименную игру – регби. Майкл преуспел в ней больше Стюарта – он был капитаном «Бегущей восьмерки».

Потом разговор иссяк. Стюарт колебался, уместно ли будет прямо спросить мальчика о его настоящих родителях и вероятном родстве с Берти.

– Сэр, простите, что задаю этот вопрос, – произнес вдруг Майкл. – Вы, случайно, мне не родственник?

Стюарта поразило, как ловко мальчик ввернул фразу, что позволяло ему задать собственный вопрос, не шокируя Майкла. Очевидно, его не так-то легко шокировать.

– Ты имеешь в виду, через моего покойного брата?

– Нет, сэр. Я имею в виду прямое родство.

Стюарт застыл на месте. Будь Майкл лет на шесть-семь моложе, он бы еще подумал. Но мальчик был значительно старше, чтобы быть плодом той ночи с Золушкой.

– Не думаю, – ответил он.

Казалось, ответ Стюарта не сильно разочаровал мальчика. Он пожал плечами:

– Я и сам в это не верил. Но решил, что все равно спрошу.

– Хочешь сказать, что и брату ты не родня?

– Однажды я спросил мистера Бертрама, вскоре после того, как он сказал родителям, что оплатит мое обучение в школе, – спокойно признался Майкл. – Он сказал, что нет. Он следил, чтобы не производить отпрысков вне брачных уз.

Стюарт почувствовал облегчение и разочарование одновременно. Но самым сильным чувством стало изумление. Берти оплачивал обучение Майкла с тех пор, как тому исполнилось одиннадцать. Сам Стюарт в одиннадцать лет никогда бы не осмелился задавать подобные вопросы!

– Только не думайте, сэр, что я не питаю благодарности к моим приемным родителям, – продолжал Майкл. – Я их очень люблю. Но человек не сможет до конца понять, кто он, пока не узнает, где его корни. А у меня только половина семейного портрета.

Половина портрета? Стюарт снова зашагал вперед.

– Так ты знаешь, кто твоя настоящая мать?

– Полагаю, что да, сэр.

– Почему же не спросишь ее?

– Она все отрицает, сэр. Но я знаю, что это она. – Майкл пнул камушек на дороге. – Не подумайте, что для меня это трагедия, но я помню, как ребенком жил с ней – помню ее лицо. Когда она приехала в Фэрли-Парк, я сразу понял – она приехала ради меня.

Внезапно Стюарта озарило:

– Мадам Дюран.

Плата за обучение в школе входила в ее жалованье. Возможно, она боялась, что Роббинсы не примут подачки, поэтому деньги шли через Берти. Оттого-то на руки она получала совсем скромную сумму.

Роббинс не стал отрицать:

– Она всегда говорила, вы можете быть для меня хорошим примером.

Мадам Дюран решила, что Стюарт – хороший пример для ее сына? Мадам Дюран, которая отказалась сделать ему сандвич?

– Ты идешь со мной в имение, чтобы ее навестить? Сейчас три часа пополудни, и мадам Дюран не обязательно находиться на кухне.

– Она ждет, что я зайду, раз уж я дома!

Судя по голосу, для него это скорее чувство долга, чем привязанности. Видимо, отношения мадам Дюран с сыном не столь просты.

– Я могу задать тебе личный вопрос?

– Разумеется, сэр.

– Здесь ни для кого не секрет, что тебя усыновили. Ты – многообещающий молодой человек, и мадам Дюран, кажется, приложила немало усилий, чтобы быть к тебе поближе. Как думаешь, почему она не признается, что приходится тебе родной матерью?

– Хотел бы я знать. Не раз спрашивал себя... Может быть, она хочет когда-нибудь удачно выйти замуж, и сын, незаконнорожденный или приемный, будет помехой.

Какой цинизм! Стюарт приподнял бровь.

– Мы живем в грязном мире, – с безмятежным видом добавил Майкл. – Люди вроде меня понимают это гораздо раньше.

Люди вроде них. Печать незаконного рождения по-разному ложится на характер. Для Стюарта это означало глубоко укоренившийся постоянный страх ошибиться. Один ложный шаг – и у него все отберут. В душе Майкла Роббинса под маской безмятежности бушевал гнев.

– Расскажите мне, молодой человек, – предложил Стюарт, – каким вы видите свое место в этом грязном мире?

Конечно, Лиззи терпеть не могла мистера Марсдена. Тем не менее она не могла глаз от него отвести.

В то время как отряды суровых ангелов принялись штамповать людские особи на промышленных предприятиях Господа Бога – а иначе как объяснить неуклонный рост населения в Англии и во всем мире, – мистер Марсден явно был штучным произведением, которого добрый Боженька сотворил собственноручно в минуту послеобеденного отдыха.

Сегодня при ближайшем рассмотрении он показался ей еще более ослепительным. В наклоне головы, горделивой осанке таилась бездна очарования и шарма – просто безобразие какое-то!

Мистер Марсден заметил, что она его разглядывает, и Лиззи пришлось отвернуться к окну, безнадежно залитому нескончаемым дождем. Мужчины говорили о политике, где главной новостью был провал билля о Гомруле почти во всех избирательных округах.

Где-то к северу от Бедфорда в купе воцарилась тишина. Отец Лиззи задремал, а мистер Марсден сверлил ее пристальным взглядом, и на его губах играла эта ненавистная улыбочка, отчего Лиззи вдруг сделалось так неловко, словно под юбками у нее сидел пьяный любовник, готовый в любую минуту разразиться вольным исполнением «Боже, храни королеву».

– Не возражаете, если я задам личный вопрос, мисс Бесслер? – спросил Марсден.

Она даже не сочла нужным скрыть гримасу досады.

– Смотря какой вопрос.

– Вы красивы, умны, у вас отличные манеры и связи – все, что нужно женщине. Почему вы не замужем?

Никто еще не осмеливался бросать этот вопрос ей в лицо. Лиззи старательно лепила себе маску безмятежности, но ей казалось, что палец, на котором отсутствовало обручальное кольцо, саднил, гноился, испускал зловоние. Мистер Марсден решил стать колючкой в ее боку!

– Вы забыли про мое обаяние, – холодно возразила она. – По общему мнению, я не уступаю мадам де Помпадур, а может даже, сражаю наповал, как Жозефина Бонапарт.

– Разумеется, и обаяние тоже, – согласился Марсден, иронически улыбаясь. Она ни разу не пыталась испробовать на нем свое обаяние. – Тем более удивительно, ведь многие совершенно обычные девушки, дебютировавшие вместе с вами, уже нашли счастье в браке, в то время как вы свободны.

Он пытается заставить ее в чем-то сознаться? Что он хочет услышать? Что Лиззи метила слишком высоко, поддавшись девической гордыне? Полагала себя достойной лишь в жены богатейшего пэра Англии? На меньшее Лиззи не соглашалась – сочла бы за оскорбление собственной красоте, уму, манерам, связям и обаянию!

– В матримониальных делах, как и во всяких других, есть еще такая вещь, как везение, – возразила она. – Люди, которые восхищались мною, никогда не восхищали меня. Никак не совпадало – до недавнего времени.

Ей не полагалось говорить о состоявшейся всего три дня назад помолвке до появления в газетах официального сообщения, но сдержаться было выше ее сил. Кроме того, Марсден состоял при Стюарте и не мог не знать, что его работодатель и Лиззи в последние месяцы видятся очень часто.

Его реакция – искра сарказма пополам с чем-то, чему она не могла найти определения, – ясно сказала ей, что он отлично все понял.

– Ясно, – ответил Марсден.

– Теперь мой черед спрашивать о личном, – продолжала Лиззи. Ее, как и Марсдена, не столь интересовал ответ, сколько возможность пустить собеседнику кровь, задав коварный вопрос. – Вы происходите из одного из лучших семейств нашей страны, сэр. Почему вы избрали скромную карьеру секретаря?

Разумеется, все вокруг знали, что отец отрекся от него, лишив наследства. Так что даже благородное право выбора оказалось не про него. Марсден просто вынужден был работать.

– Праздная жизнь не для меня, – сообщил он, разглядывая собственные руки. Ухоженные руки, вот только на правой ладони виднелось пятнышко – очевидно, чернильный след.

Лиззи вонзила в Марсдена нож, оставалось лишь его повернуть.

– Но ведь есть множество достойных способов времяпрепровождения, не работая по найму. Вы могли бы посвятить себя искусству, литературе, наукам. Могли бы возглавить благотворительные общества – они бы много выиграли, имея такого организатора, как вы. Могли бы стать членом парламента.

– Увы, эти благородные занятия не приносят ни гроша, – ответил Марсден. – Уверен, вам, как и мне, было бы мучительно строить жизненные планы, не имея в кармане ни пенни.

О, эти муки Лиззи уже познала.

В случае смерти отца дом достанется старшему брату. Отец никогда не мог похвастать богатством. А мать, уверенная в том, что Лиззи удачно выйдет замуж, растратила почти все, что получила в приданое, на двух сыновей. Если Лиззи кончит старой девой, ей придется изобретать чудеса экономии. Она гнала от себя эту мысль, но вдруг ужасная перспектива замаячила в смутном отдалении, становясь реальнее год от года.

Но естественно, Марсдену она в этом ни за что не признается.

– Нет. Боюсь, вы одиноки в своих опасениях. Бедность – ваш удел, сэр, а не мой.

Марсден посмотрел на Лиззи, и она поразилась суровости его взгляда.

– Ах, мисс Бесслер! – сказал Марсден почти весело. – Ваша жестокость способна разбить любое сердце, менее крепкое, чем мое.

Сцена в точности напоминала картину предыдущего вечера. Из-за поворота показался огромный черный экипаж, его колокольчик нежно позвякивал в неподвижном вечернем воздухе. Подъездная аллея тонула в золотистом сиянии, пробивающемся сквозь малиновые и пурпурные закатные облака. С запяток соскочили два рослых лакея.

Но на сей раз сам мистер Сомерсет вышел встретить прибывших – двух джентльменов и одну леди. Новость, что эта леди вскоре станет миссис Сомерсет, уже успела облететь поместье. Горничные предвкушали пышную свадебную церемонию. Миссис Бойс недовольно морщилась при мысли, что в ближайшем будущем дом наводнят непоседливые дети.

С террасы Верити наблюдала, как молодая леди выходит из кареты. Очень высокая, очень красивая, модно одетая. Яркая и темноволосая, как и мистер Сомерсет.

Их взаимная привязанность бросалась в глаза. Когда они приветствовали друг друга, их руки оставались сцепленными на миг больше, чем нужно, даже для четы помолвленных. Потом они рука об руку направились к дому – прекрасная пара, просто дух захватывало. Склонив головы, они тихо переговаривались, всецело поглощенные друг другом.

Верити подавила желание схватить сигарету. Это просто недоразумение, что он до сих пор не женат. Ему нужны наследники, а Фэрли-Парк нуждается в хозяйке. Он поступает именно так, как должен.

Хозяин и его гости вошли в дом. Слуги унесли багаж, экипаж уехал. Верити задумчиво смотрела на опустевшую подъездную аллею.

Стюарт двигался вперед. А она, Верити, была обломком прошлого, ископаемым, мухой в курке янтаря, которой неведомо, что прошли миллионы лет и мир изменился до неузнаваемости.

Теперь у нее нет выбора. Она уйдет.

Обед от начала до конца был сущим мучением.

Неизвестно почему, но приготовленная мадам Дюран еда странно действовала на Стюарта – вопреки всем законам логики. Гостям ее блюда пришлись по вкусу – Марсден был вообще в восторге. А Стюарт сидел как на вулкане, и с каждым проглоченным кусочком что-то обрывалось в его душе.

Сегодня он не мог встать и уйти, как прошлым вечером, не мог приказать лакею унести блюда – он был не один за столом. Старался есть как можно меньше. Но крошечная молния все равно разит, как молния, и даже малый огонек способен обжечь.

Иногда он даже не понимал, что ест – каково на вкус падение с утеса? Он просто ел, и все его существо содрогалось от страха и отвращения, не желая подчиниться, но не в силах помешать этому яростному пробуждению чувств.

Ее стряпня производила в нем странный эффект. Он не мог не думать о женщине на кухне, которая обладала могучей колдовской силой. Прибегала ли она к искусству алхимии, чтобы выделить чистый элемент любовной тоски, чтобы пропитать им свои блюда? Или взяла неразбавленное желание и замаскировала его безобидным на вид карамельным кремом?

– В Париже о ней отзываются как о богине, – благоговейным тоном сообщил Марсден.

Нет, не богиня, а колдунья, исповедующая черную магию. Она обволакивала его радостями, которые он считал недостойными и невозможными. Заставляла забыть, что он респектабельный мужчина средних лет, который вот-вот станет еще респектабельней, когда женится и взойдет новой звездой на политическом небосклоне.

Стюарт был раздражен, не в силах объяснить, что с ним происходит. Раньше, когда он ел, еда была всего лишь едой. А кухарка – кухаркой.

Глава 7

Июль 1882 года

Почувствовав сильный голод, Верити перепугалась не на шутку.

Вот уже несколько недель у нее не было аппетита. Сегодня за целый день она не съела ни крошки. И вдруг сейчас поняла, что просто умирает с голоду.

Вместе с голодом проснулись старые страхи – умереть в сточной канаве, попасть в работный дом, стать одной из тех женщин с нарумяненными щеками и цепким взглядом, которые посылают воздушные поцелуи проходящим мимо мужчинам, а потом ведут их наверх, в свои убогие комнатенки.

Верити не догадалась купить что-нибудь съестное на обратном пути в гостиницу. От хозяина помощи ждать не стоило. Он и без того был возмущен ее поздним возвращением, уже успел закрыть дверь на засов – у него респектабельное заведение. «Никому не позволено уходить и приходить среди ночи», – ворчал он.

Потом включился голос разума, и мрачная хватка голода ослабела, уступив место другому страху, от которого тряслись поджилки и сладко замирало сердце: Верити панически боялась Стюарта Сомерсета.

Разумеется, думать о нем было намного приятней: ей вспоминались обрывки разговоров, едкие комментарии Берти и долгие минуты эйфории, когда щеки вспыхивали жарким румянцем.

Теперь, когда Верити сознательно принялась размышлять о Стюарте Сомерсете, оказалось, что она знает о нем довольно много, от Берти и из сплетен, которых наслушалась еще до того, как стала любовницей Берти. Мать мистера Сомерсета работала в мастерской известнейшей в Манчестере модистки. Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года сэр Фрэнсис вызвал эту самую модистку в Фэрли-Парк в отчаянной попытке развлечь жену, которая отказывалась вставать с постели уже три месяца кряду после того, как получила увечье. Модистка привезла с собой дюжины рулонов лучших тканей и двух искуснейших швей.

Леди Констанс было не так легко уговорить встать с одра болезни, но вот Нельду Лэм долго уговаривать не пришлось. Через десять лет, когда леди Констанс уже не было в живых, Нельда Лэм вернулась в Фэрли-Парк и привезла с собой прискорбный результат предыдущего визита, а именно девятилетнего мальчугана, точную копию сэра Фрэнсиса.

Мачьчик, хоть и явился из трущоб, быстро привык к жизни в имении. Сэр Фрэнсис недоверчиво хмурил брови, когда отправлял его в Регби, одну из девяти лучших частных школ, занесенных в «Акт о частных школах» от 1868 года. Но мальчик отца не разочаровал. Он демонстрировал блестящие успехи во всем, за что брался, спокойно и уверенно превосходя брата, который был одаренным атлетом и далеко не последним в науках.

«Он словно автомат», – часто повторял Берти. Заводной механизм, который только и умеет, что маршировать в одном-единственном направлении – вперед, к успеху и новым сияющим вершинам.

«Зануда. Сухарь. Моралист. Не сумел бы повеселиться, явись к нему счастливый случай собственной персоной под кремом-англез и вцепись в лацкан его сюртука».

Берти отпускал колкости в адрес брата, а Верити потешалась над его словами. Был чудесный летний день, год назад. Они сБерти устроили отличный пикник, обедали под открытым небом, лишь чуть-чуть уступающим в своей невероятной голубизне ее глазам – по словам Берти, с облаками такой первозданной мягкости, что они казались перышками из перины самого Бога.

«Думаю, что по сравнению с вами кто угодно покажется занудой, сухарем и моралистом», – ответила она Берти, влюбленная дурочка. Берти, с его жаждой удовольствий, приятной наружностью и уверенной манерой справляться сответственностью, возложенной на него в столь юном возрасте, в то время владел ее сердцем.

Так вот, в этой скачке Берти отстал на целый корпус, а Стюарт Сомерсет оказался вовсе не занудой, сухарем или моралистом. Нет, он был героем, скромным, проницательным, безупречного поведения и – щеки Верити вновь зарделись – вполовину не столь стыдливым, как расписывал ей Берти.

«Если это необходимо.

Не хотите ли проверить?»

Почему она так громко – было слышно на три улицы – назвала гостиницу?

Потому что хотела его. Верити ясно видела признаки надвигающейся грозы: трепет, страстная тоска, взбудораженные надежды.

Как будто личный опыт не отучил ее возлагать все надежды на мужчину! Ей стало грезиться – тут еще и голод поспособствовал, – что в дверях ее комнаты стоит мистер Сомерсет, а перед ним в воздухе волшебным образом плывет огромный поднос.

А на подносе – в конце концов, это был волшебный поднос – обнаружились те лакомства, которые Верити съела бы охотней всего. Тарелка с холодным мясом. Волованы[13] с гарниром из протертых креветок. Паштет, запеченный в булочке-бриоши. Фрукты – свежие, только что из сада, а также в составе тортов, кремов и пирожных.

Рот наполнился слюной. Желудок свело судорогой. Сидя на краю постели, скрестив облаченные в чулки лодыжки, Верити воззрилась на дверь.

Никого.

Верити уронила голову, закрыла ладонями лицо и застонала – так хотелось есть. Она всегда думала, что, став кухаркой, никогда больше не узнает мук голода. И как назло разыгралось ее буйное воображение – мистер Сомерсет и самодвижущийся поднос! Что дальше?' Может быть, у мистера Сомерсета окажется также волшебная палочка, чтобы одежда слетела с нее сама собой, сняв заодно и ответственность за то, чтобы с ним переспать, раз уж она не в силах противиться страсти.

Что ж, если ее одежде суждено упасть к ногам прекрасного незнакомца, сегодняшняя ночь вполне для этого годится. Она, конечно, вне себя от волнения и не понимает, что творит, но ей нужно извлечь губку, которую она перед визитом к Стюарту засунула в промежность. Разумеется, она сошла с ума, расставляя силки для мистера Сомерсета, но не настолько, чтобы рисковать снова забеременеть – ни сейчас, ни впоследствии.

Раздался стук в дверь. Верити резко подняла голову, уверенная, что это воображение играет с ней злую шутку. Снова постучали. На сей раз она так и подскочила.

– Ваш чай, мэм, – послышался женский голос. Жена хозяина гостиницы.

Верити не заказывала чай. Но раз чай каким-то чудом оказался здесь, она не откажется от угощения. Спрыгнув с кровати, Верити рывком распахнула дверь и раскрыла рот в немом восхищении.

Действительно чудо! Поднос был огромным, и чайные принадлежности занимали одну его треть. На остальном пространстве помещались блюда – ростбиф, копченый лосось, тосты с сыром, вареные яйца, хлеб с маслом и даже несколько ломтиков благоухающего королевского пирога.

Жена хозяина поставила поднос на стол.

- Как...

«Как вы узнали, добрая женщина, что я отдала бы целое царство за чай с закусками в этот поздний час?»

Верити онемела от удивления, заметив на подносе две чашки и два набора вилок и ножей.

Она резко обернулась. В дверях стоял Стюарт Сомерсет. Темноволосый, темноглазый. Сорочка казалась ослепительно белоснежной на фоне кожи, дочерна загоревшей за десять лет, проведенных в Индии.

Стюарт осмотрел ее скромную комнатку – окна со средником, непокрытый пол, темные панели высотой почти до ее плеча. Его взгляд задержался на старом дорожном саквояже Верити, заляпанных грязью калошах, ночной сорочке, разложенной поверх кровати, на удивление просторной.

Их глаза встретились. Взгляд Стюарта был настолько красноречив, что девушка поспешно отвела глаза.

Жена хозяина гостиницы присела в реверансе – раньше, для Верити, она этого не делала. Стюарт посторонился, чтобы женщина могла удалиться вместе с пустым подносом. Дверь тихо затворилась.

Любовное томление, расцвеченные сердечками-цветочками фантазии Верити вдруг поблекли, уступая место суровой реальности. Пусть она женщина гадкая и развращенная, ио распознать тяжкое оскорбление вполне в ее силах. Подумать только, вломиться к ней без позволения в этот решительно неподходящий час... Она ему обязана, но не настолько же.

Однако, поскольку Верити действительно чувствовала себя обязанной Стюарту, она решила дать ему шанс извиниться. Может быть, он не понимает, что грубо нарушил правила приличия? Может быть...

Но Стюарт и не думал извиняться.

– Не нальете ли чаю? – с обворожительной улыбкой спросил он, кивком указав на чайник. Верити не двинулась. Тогда он прошел мимо нее к столу и наполнил обе чашки. – Сахару? Молока?

Верити покачала головой, отвергая саму идею чаепития, но вместо того получила от Стюарта чашку с чаем – без молока и сахара.

– Я воспользуюсь вашим гостеприимством ровно настолько, насколько вы мне позволите, – тихо сказал он.

Верити уставилась на чашку с блюдцем, невесть как очутившиеся в ее руках, – горячий чай обжигал подушечки судорожно сведенных пальцев. Стюарт вернулся к столу и принялся накладывать еду в тарелку.

– Зачем вы здесь?

– Полагаю, мы оба знаем зачем. – Он мельком взглянул- на нее. – Вопрос скорее в другом. Как долго вы разрешите мне пробыть здесь и какие вольности позволите?

– Никаких. Полагаю, это и так ясно, – твердо возразила она. Неужели она так низко пала, что незнакомый, в сущности, мужчина способен подумать, что она будет ему принадлежать, лишь протяни руку и поднос с чаем? – Боюсь, вы зря потратили время и деньги на подкуп.

– Это не подкуп, – возразил Стюарт мягко. Снова подойдя к Верити, он забрал у нее нетронутый чай и сунул в руки тяжелую тарелку. – Мне не нравится, что Злая Мачеха морит вас голодом. И время было потрачено совсем не зря. Я хотел снова видеть вас, и я вас вижу.

Он говорил с такой серьезностью, что самое смешное заявление в его устах звучало как непререкаемая истина.

– Чтобы меня убедить, мало красивых слов, которыми вы, вероятно, привыкли сыпать в Лондоне направо и налево.

– Не уверен, что вы мне поверите, но я веду спартанский образ жизни в том, что касается совращения женщин. Обычно меня больше интересует работа, чем прекрасный пол.

– Вот как? И лжете вы тоже убедительно?

Как он мог уговорить жену хозяина действовать с ним заодно?

Стюарт посмотрел ей прямо в глаза:

– Да, в случае необходимости.

– А теперь, полагаю, вам следует уйти.

Верити заговорила в приказном тоне, как на кухне с подчиненными в течение долгих рабочих часов, с твердостью человека, познавшего торжество и крушение любви.

Очевидно, он не ожидал от нее столь упорного сопротивления. Он был удивлен и разочарован – больше, чем разочарован. Его чувство было глубже, грубее – судя по тому, как потемнели его глаза.

Впрочем, какое ей дело до его разочарования или даже отчаяния? И тем не менее Верити это взволновало. Потому что поспешность, с которой он скрыл разочарование, была сродни тому, как прячут рану, нанесенную любимым существом.

– Я уйду, когда вы закончите ужинать, – сказал Стюарт недрогнувшим голосом.

И снова Верити была не в силах выдержать его взгляд.

– Даете слово? – с трудом выдавила она.

– Разумеется.

Верити принялась за еду. Во рту пересохло, горло сдавило. Она так мечтала о еде, но сейчас ей было трудно жевать и еще труднее глотать.

Стюарт отломил кусочек пирожного и стал его рассматривать.

– Когда я был ребенком, мама работала на фабрике одежды. Мы едва сводили концы с концами. Она была тверда как кремень насчет платы за жилье, чтобы не потерять комнату, так что иногда мы обходились без еды. Не очень долго, день-полтора для меня, не дольше – хотя, думаю, она голодала по нескольку дней.

Верити не сводила с него взгляда, а он смотрел в сторону.

– В те времена еда была радостью. Запахи из закусочных и мясных лавок сводили меня с ума. Я часами предавался мечтам о мясном пироге и пудинге размером с мою голову.

«Он гастроном, как и вы?»

«Кто, Стюарт? Боже мой, нет. Ему неведомо чувство вкуса, как африканским пигмеям морской флот».

– Потом я стал жить с отцом. С того самого дня, как я переступил порог его дома, мне ни разу не пришлось испытать голод. И пища стала мне навсегда безразлична.

– Навсегда? – Верити не смогла удержаться от вопроса, просто из профессионального любопытства.

– Навсегда. Последний раз, когда я радовался чему-то вкусному, пришелся на тот день, когда мать привела меня к отцу. Мы сошли с кареты в деревне. Она пошла в лавку и купила на фартинг леденцов. Я сосал их всю дорогу до имения отца – у леденцов был божественный вкус! Через несколько недель я вернулся в эту лавку и купил тех же самых леденцов на целый пенни. Они оказались приторными, жутко отдавали анисом. Я не мог поверить! Совсем недавно они казались мне восхитительными.

Он пожал плечами. Что-то ударило ее в грудь – пронзило стрелой и болью, столь чудесной, как леденец для голодного мальчишки.

– Наверное, это звучит смешно, – сказал он.

– Когда мне было семнадцать, я оказалась на краю, – заговорила Верити глухим голосом. Словно говорил кто-то другой – не она, – находящийся за много миль от ее комнаты. – У меня не было ни денег, ни перспектив, ни семьи. Лишь младенец, которого я любила до безумия. Однажды, когда ему исполнилось четыре месяца, я решила сходить с ним в зоопарк. Ведь каждый малыш должен побывать в зоопарке! А потом я собиралась подбросить его к дверям приюта для сирот и пойти утопиться в Темзе.

Верити никому еще не рассказывала о том дне, тех часах крайнего отчаяния. Чаще всего она гнала от себя воспоминание – слишком близко подошла к краю пропасти и осталась жива лишь по счастливой случайности.

– Я показывала ему всех зверей. Он все время улыбался, а потом заснул. На последний грош я купила карамельку из патоки, потому что мне хотелось уйти из жизни на сладкой ноте. Какой гадостью оказалась эта карамель – никогда не пробовала ничего ужаснее. Стоя возле террариума, я заплакала. Мне была невыносима мысль потерять моего малыша. Или убить себя. Или стать обычной проституткой.

Ей вспомнилось все – четко, ясно. Холодный камень за спиной. Рот, словно забитый дегтем. Теплое, мягкое тельце Майкла возле ее груди. Ноги прохожих, которые она смутно видела сквозь слезы. Детский шепот. Строгие увещевания гувернанток – идемте! нечего тут смотреть! – и вот трагедия ее жизни сведена к ничтожной кляксе на картине мироздания. А затем – голосок девочки, прохладный и чистый, как вода в оазисе посреди пустыни. «Оставьте ее», – сказала девочка.

– Девочка подошла ко мне. Ей было никак не больше четырнадцати. Сняла ожерелье – жемчуг с золотом – и подала его мне.

Верити до сих пор не могла забыть своего изумления. Она помнила, как тяжело легло ожерелье в ее озябшую ладонь, еще храня тепло тела девочки; помнила твердое пожатие затянутой в перчатку руки. Девочка предупредила Верити, чтобы она не продавала ожерелье дешевле чем за десять фунтов. Потом она ушла вместе со стоящей неподалеку женщиной, взиравшей на них с неодобрением.

Верити продала ожерелье за десять фунтов, двенадцать шиллингов и два пенса. Деньги дали ей передышку, чтобы подумать, пересмотреть брезгливость и предубеждение в отношении работы и разыскать месье Давида, который мог бы ей помочь. Она купила рабочие платья, необходимые, чтобы поступить на службу, и красивые детские наряды. Одежки отправились вместе с Майклом в приемную семью, которую месье Давид нашел для него в том поместье, где работал.

– На следующее утро, выйдя из ломбарда, я купила карамелек на целый шиллинг, чтобы раздать детям в доме, где снимала жилье. В конце концов, у меня осталась пара лишних, и я, не долго думая, сунула их в рот. Карамель из патоки оказалась самым восхитительным лакомством, что мне довелось пробовать за всю жизнь. На вкус она была, как...

Можно ли описать вкус той конфетки? Казалось, она была пропитана головокружительным ощущением страха, надежды и благодарности, так что Верити летела, не касаясь ногами земли.

– У нее был вкус надежды.

Лицо Стюарта после этих слов озарилось неспешной улыбкой, поразительно теплой для человека, слывшего воплощением холодности. Словно и он почувствовал вкус надежды. Сердце Верити вновь затрепетало.

– Мне нравится ваша история, – сказал он тихо. – А что сталось с малышом?

– Его усыновили очень хорошие люди, но я вижусь с ним каждый день.

Она работала как одержимая, стремясь достичь высот своего искусства, чтобы готовить для хозяина Фэрли-Парк. Дело того стоило. Одним прекрасным майским днем ее нога впервые ступила на землю Фэрли-Парк, и она увидела Майкла, который весело бегал вокруг домика егеря. Красивый крепкий малыш волочил за собой рваного воздушного змея, безжалостно топча цветочную клумбу своей приемной матери. Он остановился, когда увидел наблюдавшую за ним Верити, а потом, как она и ждала с надеждой и замиранием сердца, бросился к ней в объятия.

Прошло три года с тех пор, как она поцеловала его на прощание, заливаясь слезами. Он не помнил ее имени, не помнил ничего. Но мгновенно понял, что она его любит.

– Счастливчик, – сказал Стюарт Сомерсет.

Он взял вареное яйцо и принялся катать по тарелке. Скорлупа покрылась паутиной трещинок, раскалываясь почти беззвучно. Верити вдруг заметила, как поразительно его руки похожи на руки Берти – кисть прекрасной формы, длинные пальцы, предназначенные исключительно, чтобы держать гравированную авторучку или карты во время послеобеденного отдыха.

А еще взять за шиворот грабителя и отшвырнуть его на десять футов, прямо в уличный фонарь. И осторожно и быстро очищать от скорлупы вареное яйцо. Он разрезал очищенное яйцо надвое, уложил половинки на другую тарелку и насыпал возле каждой щепотку соли и перца. Протянул тарелку Верити.

Взглянув на тарелку в своих руках, Верити с удивлением поняла, что давно все съела. Стюарт взял у нее пустую тарелку, она приняла тарелку с яйцом, которое было все еще теплым. Твердый белок, едва затвердевшие желтки.

Французы знают пятьсот способов приготовления яиц. Но есть нечто очаровательное в первозданной целостности заботливо сваренного яйца, что даст фору любому кулинарному изыску. Конечно, это яйцо уступало в свежести яйцу из собственного курятника в Фэрли-Парк. И его переварили на целых пятнадцать секунд. И все-таки это было наслаждение для языка. Вкуснейший, нежнейший желток, и белок такой гладкий, что она чувствовала каждую крупинку соли на его поверхности.

Верити попыталась продлить наслаждение, но проглотила угощение в мгновение ока.

– Отличное яйцо.

– Рад, что вам понравилось,– сообщил ее несостоявшийся любовник, складывая носовой платок, которым он только что аккуратно вытер пальцы. – Остальное будет вам на завтрак.

Верити даже вздрогнула, осознав, что Стюарт сейчас уйдет. Ведь он обещал, что уйдет, как только она покончит с ужином!

– Не подадите ли мне кусочек пирога? – спросила она. Он пристально взглянул на Верити, словно она просила поцеловать ее. Задержал взгляд На минуту, пока она не почувствовала, что воздух вокруг нее сгустился настолько, что ей нечем дышать. Неужели ее просьба прозвучала столь двусмысленно? Отведя взгляд, Стюарт исполнил просьбу, подал ей два ломтика.

– Тоже вкусно, – с глуповатым видом сообщила Верити, проглотив кусочек.

– Любите пироги?

Верити чувствовала его взгляд на своем лице, такой осязаемый, что у нее загорелись щеки, словно она стояла на кухне возле жарко пылающей печи.

– Я все люблю. Полный желудок – это удовольствие никогда не надоедает.

Она откусила следующий кусочек влажного теста, исследуя кончиком языка сухие вкрапления ягод черной смородины.

– Спасибо за ужин. Я просто умирала с голоду. И было невыносимо думать, что всю ночь проведу голодной.

– И вам спасибо, – ответил Стюарт серьезно.

Она склонила голову:

– Простите, что была вначале груба с вами.

– Это нормально, что вы прежде подумали о собственном благополучии, чем о моих прихотях. Не будем забывать, что мне хотелось получить от вас очень много.

Ее щеки вспыхнули. Рот был набит пирожным, так что можно было не отвечать.

– Становится поздно, – помолчав, добавил Стюарт. – Пора идти, а то скоро улицы Лондона станут небезопасны даже для мужчин.

– Да, разумеется.

– Доброй ночи, Золушка.

Она поставила тарелку.

– Доброй ночи. И еще раз спасибо за все.

Его губы сложились в гримасу, которую можно было счесть за улыбку.

– Дайте мне знать, когда найдете своего настоящего принца.

Он шагнул к двери, снял с крючка шляпу и потянулся к дверной ручке.

– Подождите!

Стюарт застыл, сжимая пальцами ручку двери. Верити схватила салфетку, вытерла руки и подошла к нему.

– Хочу пожать вам руку, – сказала она.

Обернувшись, он уставился на ее протянутую руку. Несколько секунд стоял совершенно неподвижно, потом наклонился, схватил ее за плечи и поцеловал.

Это был поцелуй не сухой формальности, но всплеска страсти и даже ярости. Верити показалось, что ее оторвали от земли и отбросили на десять футов, в фонарный столб. Голова пошла кругом. Стало нечем дышать. Руки болтались в воздухе, словно пара сконфуженных старых леди суетилась по ее бокам.

Потом Верити вспомнила, для чего ей руки. Прижала Стюарта к себе, словно была кузнечиком, а он – последним днем лета, и поцеловала его в ответ.

Глава 8

Лиззи гуляла по ровной, мощеной набережной реки Юр. Солнце только что выбралось из-за горизонта. Речная вода озарилась робким светом цвета разбавленного пива. Мир казался созданным заново. Воздух был свеж и прохладен, удивительно чистый после дыма и копоти Лондона, которые просто обжигали легкие.

Было время, когда Лиззи могла бы счесть поместье унылым и скудным, не оценить его свежей красоты, ведь размерами и великолепием Фэрли-Парк заметно уступал Линдхерст-Холл, родовому гнезду Арлингтонов, или Хантингтону, имению лорда Ренворта.

Но это было очень давно, когда она верила, что одним взмахом ресниц может заставить затрепетать сердце мужчины, любого мужчины! Юный наследник Арлингтонов не смог устоять перед ее чарами, но любовь к ней оказалась не столь сильной, как страх перед матерью, которая не считала Лиззи недостаточно родовитой, чтобы войти в сиятельное семейство.

Она забросила удочку на маркиза Ренвортского, мать которого давно была в могиле, обладателя самого большого состояния среди всех титулованных мужчин Англии, Шотландии, Уэльса и Ирландии. Но маркиз, несмотря на все старания Лиззи, женился на женщине, вовсе не имеющей никакой родни.

Двойная неудача, а также смерть матери – полагали, от обычной простуды – ввергли Лиззи в пучину страдания. А потом была злосчастная история с Генри, которая стала причиной глубочайшей меланхолии, из которой девушка и не чаяла выбраться. Но выбралась, слабая и растерянная, и обнаружила, что засиделась в невестах, причем шансы на замужество – хоть с кем-нибудь – уменьшаются наполовину с каждым прожитым годом.

Ей повезло гораздо больше, чем она могла рассчитывать и свои годы, когда Стюарт сделал ей предложение. Когда Лиззи была совсем девочкой, она любила фантазировать на тему замужества со Стюартом. Но потом поняла: конечно, он красив и папа его очень ценит, но лишен высокого положения в обществе и богатства, для которых, как ей казалось, она рождена.

В последующие годы, пока она, подгоняемая тщеславием, пыталась достичь невозможного, Стюарт взлетел высоко. Поговаривали, что после принятия билля о самоуправлении Ирландии он непременно получит портфель министра внутренних дел. Столь высокая государственная должность в его годы могла означать в будущем только одно: карьеру на Даунинг-стрит, в доме номер десять[14].

И вот теперь чудеснейшее, красивейшее поместье.

Лиззи вздохнула. Он мог выбрать любую женщину, но выбрал ее. Несколько лет назад она преисполнилась бы самодовольства и гордыни – теперь чувствовала лишь благодарность. Она решила стать ему образцовой женой, сделать его счастливым. У него не будет повода сожалеть о своем выборе!

– Вам нехорошо, мисс Бесслер?

Лиззи вздрогнула, услышав за спиной голос Марсдена. Он стоял в нескольких футах от нее с озабоченным видом.

– Вы шли и вдруг остановились, а теперь стоите, не двигаясь с места.

Долго ли он за ней наблюдал? Неужели шел за ней от самого дома? И почему она задрожала от сладостного волнения, как только поняла, что он здесь?

– Напротив, как нельзя лучше, благодарю, – холодно ответила она.

Прошлым вечером, за обедом и после, он вел себя безукоризненно. Марсден, стоило ему захотеть, умел быть совершенно очаровательным гостем, что заставляло Лиззи еще больше ненавидеть его за намеренную провокацию в поезде.

– Как я понимаю, вы можете принимать поздравления, даже если официальное сообщение появится в газетах только через несколько дней, – продолжал он.

– А вам теперь не нужно ломать голову, почему я все еще не замужем, несмотря на мои исключительные достоинства, – заявила она.

Лиззи снова зашагала в направлении дома, потому что леди не стала бы останавливаться, чтобы поговорить с джентльменом. Марсден не отставал ни на шаг.

– Не правда ли, сегодня чудесная погода?

– В самом деле, – отозвалась она.

– Обед вчера был потрясающий. Никогда не ел ничего вкуснее.

– Совершенно с вами согласна.

– Как говорят, мадам Дюран тоже восхитительна.

В его голосе зазвучали похотливые нотки. Лиззи взглянула на него – снова эта гадкая улыбка!

Ну уж с нее хватит! Через несколько недель она станет миссис Сомерсет. Не обязана она терпеть наглость простого секретаря. Лиззи остановилась.

– Мистер Марсден, мне крайне неуютно, когда вы смотрите на меня подобным образом. Была бы крайне признательна, если бы это прекратилось.

Он принял невозмутимый вид. Глаза у него были серые, точно кашемировый шарф, которым он обмотал шею – еще одна примета его тщеславия. Лиззи нисколько не удивилась бы, узнав, что Марсден носит вкладыши в ботинках, чтобы казаться выше ростом – не ниже ее пяти футов десяти дюймов.

– Простите. Неужели так заметно? – ответил он с искренним удивлением. – Значит, вы заметили, что я не могу оторвать от вас взгляда.

Его признание отозвалось в ней странной, пугающей дрожью.

– Буду признательна, если вы все-таки попытаетесь, поскольку для нас обоих будет лучше, если мы останемся в хороших отношениях – ради мистера Сомерсета, – заявила она высокомерно.

– Возможно, необходимость соблюдать приличия для нас с вами отпадет сама собой, – возразил Марсден. – Я еще не решил, стоит ли мне допускать, чтобы мистер Сомерсет женился на женщине с вашими... необычными пристрастиями. У меня еще есть несколько дней, чтобы принять решение.

– Прошу прощения? – вскричала Лиззи.

Но ее возмущение было не совсем искренним. Скорее она была - охвачена страхом. Неужели он знает про Генри? Иначе почему заговорил о «необычных пристрастиях»? Она старательно избегала этого термина, потому что считала его применимым только к суфражисткам, «синим чулкам» и женщинам, так или иначе не приемлемым в высших сферах общества.

Если Марсден сообщит Стюарту о ее прошлом, кто поручится, что он не сочтет также своей обязанностью сообщить и всем остальным? Если их с Генри отношения станут достоянием общества, ей останется только удалиться в убогий домишко на вересковой пустоши и прожить там остаток жизни в позорном изгнании.

– Париж. Дом мадам Белло. Красная комната с зеркалами, – сказал Марсден.

Лиззи уставилась на него, ничего не понимая. Потом до нее дошло.

– Отрицайте же, – подсказал Марсден. – Посмейтесь надо мной и скажите, что это просто игра моего грязного воображения. Что вы никогда – ни за что! – не делали ничего подобного. Даже не подозревали, что такое существует! Отвратительно!

– Ох, прошу вас. – У Лиззи даже голова закружилась от облегчения. То, что видел Марсден, было сущей ерундой. Они со Стюартом могли бы весело посмеяться вместе, узнай он о том случае! – Не будем шокировать благоразумие мистера Сомерсета. Неужели вы думаете, что он сильно расстроится из-за того, что я однажды позволила этой неразборчивой француженке себя поцеловать? Уверяю вас, вещи куда хуже случаются в лучших школах на европейском континенте.

– Полагаю, он бы расстроился, если бы невеста предпочла ему его собственного повара.

– Чего решительно не может быть, иначе я бы азартно предавалась школьным шалостям. А мадам Белло просто повезло застать меня в минуту крайней скуки. Поверьте, когда она сбросила платье и нагнулась ко мне поверх своей позолоченной кровати, у меня не возникло ни малейшего намерения доставить ей удовольствие.

Мистер Марсден смотрел на Лиззи долгим взглядом, словно пытаясь убедиться, говорит ли она правду, как будто правда имела большое значение лично для него.

– Очень хорошо, – сказал он наконец, – что ее муж вошел минуту спустя.

– Действительно хорошо.

– Я всегда восхищался искусным представлением, которое вы устроили, держа ее за руку и вытирая ей пот со лба. Вы сообщили мужу, что она надышалась какой-то отравы.

Это и было представлением, могла бы сказать Лиззи самой себе.

– Развратная парочка, – сказала она. – Мадам прикинулась шокированной, нырнула под одеяло, бросая на меня умоляющие взгляды. И я не уверена, что приход мужа был случайным.

Мистер Марсден сдавленно фыркнул, внезапно развеселившись. Его искренняя веселость удивила Лиззи – никогда раньше она не видела, чтобы Марсден радовался простодушно, как ребенок.

– Какая жалость, право же, что ваши наклонности в духе Сафо, – заявил он. – Просто обожаю хорошую мелодраму.

– Поищите ее в другом месте, сэр, – ответила она. – А теперь, если вам больше нечем меня шантажировать, мне мора. Приятного дня.

Марсден кивнул:

– Увидимся на похоронах, мисс Бесслер.

Лиззи пошла прочь. Но, поднимаясь по ступенькам лестницы, ведущей к дому, она оглянулась. Марсден стоял там, где они расстались, и наблюдал за ней. Утренний ветерок играл концом его шарфа.

– Я вас искал, – сказал Стюарт Лиззи, возвращающейся в дом со стороны реки.

Он хотел извиниться. Невеста впервые посетила его дом, а он едва справлялся с ролью хозяина и будущего супруга. Целый вечер Стюарт находился под впечатлением обеда – и добрую часть ночи. Поэтому все, на что он был способен, это притвориться, что слушает беседу Марсдена с мистером Бесслером, и время от времени кивать в наиболее подходящих местах.

– Я долго гуляла, – ответила Лиззи, похоже, совсем не замечая его рассеянности. Обернувшись назад, она обвела взглядом широкую аллею, что вела к кованым воротам, закрывающим выход к реке, и сады по обе стороны аллеи. – Фэрли-Парк просто прекрасен.

– Вы могли бы поселиться здесь?

– Запросто. Я уже полюбила это место.

– Рад слышать, – сказал Стюарт. – Знаю, вы мечтали о более величественном доме.

– О нет! Прошу вас, Стюарт, не напоминайте, какой заносчивой я когда-то была. Я очень стыжусь собственного тщеславия.

Он улыбнулся:

– Вами двигало не тщеславие, а честолюбие. Все-таки я кое-что знаю о честолюбии.

– Сэр? – позвал кто-то.

Стюарт обернулся. Перед ним стояла экономка.

– Да, миссис Бойс?

Миссис Бойс подала ему конверт из коричневой бумаги.

– Сэр, это нашли горничные. Мы решили, что вам необходимо взглянуть.

«Похоронить вместе со мной», – было написано на конверте. Старательный, официальный почерк Берти, который Стюарт знал с тех времен, как они писали друг другу почти ежедневно, пока в течение последних лет в Хэрроу почерк брата не изменился, превратившись в свободный курсив с множеством завитушек.

– И где же горничные это нашли?

– В альбоме с эскизами мистера Бертрама, – ответила миссис Бойс. Экономка спросила Стюарта, что делать с многочисленными альбомами Берти, и он велел их куда-нибудь убрать. – Я велела проложить эскизы салфетками, и в одном из ранних альбомов горничные наткнулись на этот конверт. Следует ли распорядиться, чтобы его положили в гроб?

Конверт был легким и незапечатанным – вероятно, при жизни Берти никто не совал нос в его альбомы, кроме самого хозяина. Стюарт вытряхнул на ладонь содержимое конверта.

Две фотографии. Первая была семейным портретом – Берти и его родители. Берти, примерно пяти-шести лет, маленький, светловолосый, стоял возле матери, которая держала его за руку.

На второй были два мальчика. Один из них Берти, второй... Стюарт не сразу сообразил, что вторым мальчиком был он сам. Они сидели на каменной скамье, с напряженными, серьезными лицами – нужно ведь сидеть совершенно неподвижно, иначе фотография выйдет смазанной.

Вот так они сидели, взявшись за руки. Почему-то это зрелище поразило Стюарта. Он быстро убрал снимок обратно в конверт.

«Похоронить вместе со мной».

Он отдал конверт экономке:

– Да, пусть его положат в гроб.

«Дорогая Жоржетта!

Не понимаю, почему до сих пор не спросила тебя об этом, но помнишь ли ты, как замяли скандал насчет второго из младших сыновей покойного лорда Уайдена? Ты тогда сказала – вот злюка! – что знаешь правду, потому что подслушала разговор твоей матушки с выжившей из ума леди Уайден. Но матушка застукала тебя и заставила дать клятву, что никому ничего не скажешь.

И помнишь ли ты, что обещала посвятить меня в тайну после смерти лорда и леди Уайден? Оба уже в могиле, и я хочу знать, что произошло. Не заставляй меня долго ждать.

Целую близнецов, с любовью, Лиззи».

– Простите, сэр. Вы сказали – Манчестер южный или Манчестер юго-западный? – спросил Марсден.

– Юго-западный, – ответил Стюарт.

Вот уже второй раз Марсден просит Стюарта повторить. Но и Стюарт не лучше. Он давно утерял нить мысли и вынужден был просить секретаря перечитать абзац письма, чтобы вспомнить, на чем остановился.

– В то время как я разделяю вашу тревогу относительно царящей в ваших избирательных округах озабоченности по вопросу билля о Гомруле, – продолжал Стюарт, – позвольте напомнить, что те же самые округа голосовали за ваше избрание в парламент, полностью отдавая себе отчет, что успех либералов на выборах означает назначение премьер-министром мистера Уильяма Эварта Гладстона, который за годы, проведенные в оппозиции, с предельной ясностью дал понять, что самоуправление Ирландии является вопросом первостепенной важности. Он не нарушит обязательств в отношении ирландцев и внесет билль для повторного рассмотрения на грядущей парламентской сессии.

Стюарт сделал паузу на случай, если Марсдену потребуется разъяснение. Однако тот молчал, выжидательно глядя на хозяина.

– При поддержке электората, учитывая опыт и дар убеждения мистера Гладстона, следует с полной уверенностью ожидать, что билль будет принят обеими палатами. Будучи самым молодым членом парламента, я понимаю, что вы не захотите оставаться в стороне от этого исторического голосования. Более того, полагаю, вам не захочется пренебречь возможностью быстрого принятия некоторых законопроектов частного характера, близких и дорогих вашему сердцу.

– Корпоративные привилегии? – поинтересовался Марсден, быстро царапая бумагу пером.

– Железные дороги, – пояснил Стюарт.

Теперь, когда угроза была ясно изложена, Стюарт разразился двумя абзацами сердечных заверений в почтении. Марсден закрыл блокнот и встал.

– Письмо будет готово завтра, сэр.

– Благодарю, – отозвался Стюарт.

Они покончили с делами слишком быстро; оставались еще добрых пять минут, прежде чем подадут карету, на которой Стюарту предстоит отправиться на погребальную церемонию.

– Сэр, я хотел спросить, считаете ли вы разумным намерение мистера Гладстона снова ставить на голосование билль о Гомруле? В прошлый раз это стоило ему поста премьер-министра, – полюбопытствовал Марсден.

– Он и на этот раз рискует, – ответил мистер Сомерсет, просматривая стопку писем, которые принес Прайор четверть часа назад. В душе Стюарт не был уверен, что билль будет принят, как уверял в письмах к колеблющимся «заднескамеечникам»[15]. В палате лордов все еще заправляли консерваторы. В палате общин у либералов был перевес всего лишь в сорок мест. А храбрость поступить по совести редко встречалась у политиков любого толка.

– Тем не менее вы его поддерживаете, – продолжал Марсден.

– В Ирландии неспокойно. Но ирландцы все еще хотят с нами сотрудничать. Неужели мы станем откладывать до тех пор, пока они не решат взять в руки оружие?

– Разве они уже не поднимали вооруженных бунтов?

– Если вы имеете в виду взрывы в восьмидесятых, так это были выступления ничтожного меньшинства. Я бы предпочел принять меры прежде, чем стремление к насилию возобладает в самых широких слоях населения, – ответил Стюарт.

Стюарт был прагматиком, который видел наилучший путь решения проблемы, сводящий к минимуму возможный ущерб, рассчитавшим, что время настало, и лучший с прагматической точки зрения выход вполне соответствует тому, что хорошо бы сделать в принципе. В частности, поэтому мистер Гладстон и оценил Стюарта: его взвешенный подход к управлению страной прекрасно дополнял страстное стремление к справедливости, свойственное этому великому человеку.

– Будем надеяться, что наши парламентарии поймут это также, как вы.

– Поймут, – заверил Стюарт.

За результат в палате лордов он ручаться никак не мог, но сдавать позиции в нижней палате тоже не собирался. Он подготовит это голосование дня мистера Гладстона, даже если для этого придется запугивать, понукать и шантажировать всех либералов до последнего в списке.

– Я мог бы раздобыть полезные сведения о некоторых членах парламента, сэр, – предложил Марсден.

– Отлично, – ответил Стюарт. Любые сведения, добытые Марсденом, относились к разряду таких, что ни один политик не захотел бы делать достоянием гласности. – Мы могли бы сделать из вас коварного и бессердечного тактика.

Несмотря на то, что письмо-рекомендация Марсдена была подписана самим мэром Парижа, Стюарт неохотно взял на работу юного аристократа, который пять лет провел в Париже, вращаясь в кругах писателей и художников – и анархистов тоже, насколько ему было известно. Однако Уилл Марсден оказался приятным сюрпризом. Он был именно таков, каким его рекомендовал мэр: знающим, педантичным и исключительно преданным секретарем.

– Сэр, слуги шепчутся, что вы скоро женитесь, – сказал Марсден.

– Слуги всегда узнают первыми, – согласился Стюарт. Хотя в данном случае избыточная осведомленность слуг была на его собственной совести. Сообщив новость мадам Дюран, он пошел еще дальше и рассказал о своих планах камердинеру, дав ему понять, что это вовсе не секрет. – Да, мисс Бесслер приняла мое предложение.

– Мои поздравления, сэр.

Казалось, новость не сильно воодушевила Марсдена. Стюарт задумался: похоже, у его секретаря и Лиззи взаимная неприязнь.

– Благодарю, – сказал он. – Свадьба состоится в середине января. Слишком скоро, но я хочу, чтобы мы успели до того, как парламент начнет работу. Несправедливо взвалить такое бремя на плечи одной мисс Бесслер, поэтому я прошу у вас помощи. Полагаю, вы окажетесь столь же неоценимым помощником для мисс Бесслер, как и для меня.

Марсден приподнял обложку своего блокнота. На Стюарта он не смотрел.

– Вы уверены, что мое участие пойдет на пользу вашей свадебной церемонии, сэр? У меня нет опыта по части организации свадеб.

– Как я понимаю, в круг ваших обязанностей на службе и мэрии входила организация общественных мероприятий подобного рода, и вы прекрасно справлялись. Отлично справитесь и на сей раз.

Марсден захлопнул блокнот и дважды стукнул по обложке кончиком пера.

– Благодарю за доверие, сэр. Приложу все усилия, чтобы свадьба удалась.

Стюарт прибыл в церковь задолго до всех остальных.

Викарий, добрая душа, спросил его, не желает ли он пронести минуту наедине с Берти. Это было искреннее, хотя и подобающее в таких случаях предложение – минута уединения с дорогим усопшим. Однако Стюарт почувствовал себя растерянным, словно был вынужден внезапно принять важнейшее из решений.

– Да, благодарю вас, – ответил он, потому что именно того от него и ждали.

Гроб Берти стоял на катафалке в конце нефа, перед стеной с венками. Красивый гроб, лучшее произведение из красного дерева, стоившее немалых денег. Подходя к гробу, Стюарт увидел собственное отражение в полированной поверхности дерева, свое лицо, искаженное изгибами и выпуклостями домовины.

Крышку гроба закрывал ворох белых лилий. Стюарт погладил прохладный зеленый стебель.

«А ты любишь цветы?» – спросил Берти. Стояло солнечное утро июня, несколько дней спустя после приезда Стюарта в имение.

Стюарт кивнул. Он никогда не видел так много цветущих растений. Розы, розы, бесконечные розы. Сад словно сошел со страниц сказки.

«Я хочу вывести новые сорта роз. Десятки сортов! Хочешь, назову один в твою честь?»

Стюарт улыбнулся. Улыбнулся впервые с того дня, как его покинула мать. «Только если, это будет мальчишечий сорт».

С тех пор в каждый приезд в Фэрли-Парк воспоминания, о существовании которых в своей памяти Стюарт и не подозревал, толпой собирались возле самых границ сознания, готовые в любой момент всплыть в уме – дай только повод.

В этой самой церкви они с Берти играли в прятки. Потом Берти отвел брата на Хай-стрит и познакомил со старой миссис Тэйт, которая в своей темной лавке продавала книги и всякий старинный хлам, шепнув на ухо, что, по слухам, миссис Тэйт провела весьма бурную молодость. На обратном пути полил дождь. И Берти мог рассказывать о матери, потому что его лицо было уже и без того мокрым.

Однажды этот мальчик вырастет и станет завидовать ему и бояться его, напомнил себе Стюарт. Он скажет брату, что сэр Фрэнсис молил Бога, чтобы Нельда Лэм умерла, когда она, казалось, вот-вот оправится после болезни. И напустит на него армию законников, стараниями которых Стюарт чуть не стал банкротом.

Но сейчас, перед заваленным лилиями гробом, такого рода воспоминания казались мелочными и пустыми. Раньше они были для него точно шпоры – теперь растеряли былой яд.

Приподняв гирлянду из лилий, Стюарт отодвинул ее в сторону. Крышка была тяжелой, но открывалась легко. Внутри роскошного гроба покоился Берти. Ему зачесали назад волосы, эту его манеру Стюарт помнил с тех пор, как они были подростками. Однако за прошедшие двадцать лет волосы заметно поредели. На висках можно было видеть кожу черепа мертвенно-голубоватого цвета.

До этого момента он воспринимал смерть Берти лишь умом.

Стюарт смотрел на шею Берти – разумеется, воротник затянули слишком крепко. К лацкану сюртука прикрепили свежую бутоньерку – красную розу. Руки Берти – так похожие на его собственные, хотя в остальном братья не обнаруживали физического сходства, – были сложены крест-накрест на животе. А рядом лежал конверт с надписью «похоронить вместе со мной».

Снаружи послышался шум – колеса карет шуршали по гравию дорожки. Начали прибывать другие участники траурной церемонии. Скоро они рассядутся на скамьях с высокой спинкой. Стюарт опустил крышку гроба.

Он услышал голоса. Кто-то уже поднимался по ступеням церкви. Но они были еще далеко.

Фотография. Кажется, это было в мае? Они сидели в той части сада, которую потом перерыли и полностью переустроили. Сэр Фрэнсис тогда ненадолго увлекся фотографией. И им было нелегко усидеть неподвижно, они то и дело разражались хохотом. И...

Стюарт открыл гроб, открыл конверт и вытащил снимок, где были они с Берти. Ему едва хватило времени, чтобы сунуть фотографию в нагрудный карман и водрузить лилии на место, пока не вернулся викарий.

Священник улыбнулся Стюарту, не в силах сдержать природной веселости:

– Все в порядке, сэр?

* * *

Верити плакала.

Она не предполагала, что расплачется. Со дня смерти Берти она думала о нем лишь мимоходом. Но когда органист вывел последние дрожащие ноты «Конца пути земного» и шесть приятелей Берти по Хэрроу взвалили гроб себе на плечи, у нее хлынули слезы, словно дожидались удобного момента.

Берти не любил ее так, как Верити надеялась, но под его крылом она смогла устроить себе хорошую жизнь. За десять лет после того, как оборвалась их любовная связь, он и намеком не допустил никакого неприличия по отношению к ней. Не опускался до беспочвенной критики ее работы, не отказывался повысить жалованье, если она того заслуживала.

При нем поместье и ее кухня постоянно и неуклонно обзаводились новшествами. Его привычки задавали ритм ее жизни, а вкусы заставляли совершенствовать умение. Он не стал ее путеводной звездой, зато был торной дорогой, которая не привела ни в дремучий лес, ни в предательское болото.

Верити и не понимала, как ценит все это, вплоть до этого самого момента, когда Берти должны были зарыть на шесть футов в землю. Верити нестерпимо захотелось сказать Берти, как она благодарна ему за деликатность и уважение, но было слишком поздно.

После похорон Майкл разыскал Верити на кухне. Она сидела одна. Холодные закуски были приготовлены заранее, чтобы все слуги смогли проститься с хозяином.

Он потянул носом воздух:

– «Мадлен»?

– «Мадлен», – ответила она. Первая партия печенья уже покинула печь, маленькие золотистые раковины остывали на противне.

– В память об усопшем мистере Сомерсете?

 Она тихо вздохнула:

– Знак уважения.

После того как они перестали быть любовниками, Верити никогда больше не пекла для него мадленки – своего рода маленькая месть. Не очень умно было с ее стороны, поняла она сейчас. Больше всего на свете Верити любила доставлять людям удовольствие своим искусством. А Берти просто обожал ее печенье.

– Знак прощания?

–Думаю, можно сказать именно так.

– Нет. Я имею в виду – прощания с нами? Вы уходите?

Верити оглядела свою любимую кухню. Ей придется покинуть знакомую обстановку и ставшие родными запахи. И комнаты, ее милый дом, ее убежище. Земли Фэрли-Парк. Сады, которые с приходом лета казались раем на земле.

– Я видел, как вы плакали на похоронах, – продолжал Майкл. – Вы жили здесь, потому что любили его. Теперь его нет.

«Нет, я жила здесь, потому что люблю тебя».

Раньше любовь казалась игрой. Когда Майкл был совсем маленьким, они часто соревновались, придумывая шутливые заверения в любви. «Моя любовь к тебе глубже, чем подземный ход, которым можно добраться до Китая. Моей любви к тебе хватит, чтобы расплавить все кинжалы в Дамаске. Моя любовь к тебе постоянней числа «пи»» – это после того, как Майкл получил в школе представление об окружности.

Со временем, однако, они утратили эту дружескую манеру общения, особенно после того, как Верити сказала Майклу, что не является его матерью, даже представления не имеет, кто его настоящие родители.

– Мистер Бертрам Сомерсет был мне когда-то дорог, – сказала она. – Но я жила здесь не из-за мистера Сомерсета. И уйду, возможно, тоже не из-за него.

Одна половина ее души жаждала вручить прошение об уходе сегодня же, но другая половина умоляла задержаться еще хотя бы на день. Еще один обед, еще один шанс. Верити не была готова к полному поражению. Казалось, ей достанет волшебства, чтобы добиться своего.

– Значит, вы будете работать у господина Дюгара? Месье Дюгар был одним из богатейших членов «Клуба сотни» и не уставал предлагать ей самое высокое жалованье, если она станет его кухаркой.

– Возможно, – ответила она. – Разве не этого ты всегда для меня хотел – славы и успеха в Париже?

– Разве не этого, как вы меня уверяли, вам совсем не хочется? – спросил Майкл.

– Люди меняются, не так ли?

Майкл стоял достаточно близко, чтобы Верити смогла уловить запах его туалетной воды, которую она собственноручно изготовила для него, купив соснового масла у старого венгра-эмигранта в Манчестере. Тогда в ее жилище пахло как в лесу.

Майкл холодно взглянул на нее:

– Разумеется.

Впервые Верити смогла рассмотреть мистера Сомерсета при дневном свете в теплице.

Конечно, она избегала встречи. Но даже не принимая особых мер, в отсутствие прямого контакта кухарки и хозяина дома – который не был фанатично предан искусству и науке гастрономии, – они могли бы месяцами жить бок о бок, ни разу не увидев друг друга.

В церкви она видела в основном его затылок, все остальное закрывала так некстати расположенная колонна. Стюарт сидел возле кафедры, а она стояла далеко позади, в толпе других слуг – расстояние между ними составляли шестнадцать рядов скамей и вся социальная лестница классовой системы британского общества.

Теплица располагалась за домом, в комплексе с другими подсобными строениями – кухней, пивоварней, голубятней, – и отделялась от огорода самшитовой изгородью высотой почти в десять футов. Не то место, чтобы застать здесь слоняющегося без дела хозяина.

Но когда Верити подняла голову от расставленных на полках горшков с травами, Стюарт был всего в нескольких футах от нее, по другую сторону стеклянных панелей. Он медленно шел, зажав сигарету между средним и указательным пальцами.

Потом остановился, повернувшись к ней в профиль. Стюарт оказался более худым, чем она его помнила, и старше, чем он выглядел на снимке в газете, который, как сейчас поняла Верити, сделали лет десять назад. Под глазами залегли легкие тени. Лоб избороздили морщины. К углу губ от носа шла глубокая бороздка.

Везет некоторым любовникам – им выпадает счастье стариться вместе. Они со Стюартом состарились порознь. Он по-прежнему казался ей красивым. Верити лишь жалела, что ее не было рядом, когда на его лбу залегла первая морщинка; она бы гладила, целовала и лелеяла ее.

Через час он должен покинуть Фэрли-Парк, чтобы вернуться после Нового года. Но ее он здесь не застанет. К тому времени она устроится в Париже и начнет восхождение к вершинам вечной кулинарной славы.

Внезапно до нее дошло, что она находится в поле зрения Стюарта. Их разделяла только стеклянная стена, которую вымыли два дня назад. Верити поспешно отступила за высокую шпалеру, заросшую огуречными листьями. Движение выдало ее. Стюарт бросил взгляд в ее направлении, как только она скрылась за шпалерой.

Сердце Верити глухо стучало. Она видела его в просвете между листьями. Стюарт всматривался туда, где она стояла за шпалерой. Потом сделал шаг. Еще один. И еще.

Она узнала выражение его лица – желание под маской респектабельности. Не то кипящее огнем желание, которое она почувствовала в нем, едва он переступил порог ее комнаты в ту ночь в гостинице. Тем не менее это было желание, несомненное и вполне отчетливо выраженное.

Дыхание сделалось прерывистым. Сердце колотилось о грудную клетку, точно обитатель Бедлама, одержимый желанием вырваться на свободу. Ручки садовых ножниц впились в нежные места между пальцами, так крепко она их сжимала.

«Не хочу», – подумала она возмущенно, почти с озлоблением. Нельзя допустить, чтобы он стал человеком, который спутался с собственной кухаркой. С Берти все было по-другому. Их сближала любовь к еде. А что Стюарт знает о мадам Дюран? Что она спала с его братом. Легкодоступная женщина.

Его взгляд обежал теплицу и обнаружил дверь.

Нет, пожалуйста, только не сюда. Нельзя, чтобы он обнаружил ее лишь потому, что захотел рассмотреть эту потаскушку.

Стюарт снова уставился на нее. Что ему видно? Подол юбки? Оборка фартука? Подушечки пальцев, мертвой хваткой вцепившихся в шпалеру, чтобы ей не упасть? И почему, Бога ради, у него возникла блажь преследовать кухарку Берти?

Его рука взлетела вверх. Он глубоко затянулся сигаретой. Выдохнул дым сквозь зубы. Бросил жалкий окурок и растер его каблуком – жест крайнего волнения, как и стук ее сердца.

Несколько мгновений он стоял, глядя на землю, а когда поднял взгляд, он был совершенно непроницаем, как завешенная ставнями магазинная витрина после уличного бунта. А потом он ушел.

Почему она от него пряталась?

Стюарт мог бы придумать тысячу причин, но они ничего не объясняли. Единственное, что казалось правдоподобным, – она действительно безобразна, как дно ее любимой сковородки, и чурается незнакомых людей. Впрочем, какая разница, почему она так себя ведет. Вот почему он, Стюарт, пошел туда в надежде ее увидеть?

Он появился в теплице вовсе не случайно. Кухарка не выходила у него из головы с момента окончания похоронной службы, когда он вдруг догадался, что плачущая женщина из числа слуг, мимо которой он проходил, направляясь к выходу из церкви, и есть мадам Дюран собственной персоной. Она прижимала к лицу носовой платок, но он все равно видел, что ее щеки блестят от слез.

На мадам Дюран были белый чепец и черное платье – почти та же рабочая одежда, что и на других слугах. Но чем-то она выделялась из их толпы. Разворотом плеч, руками в перчатках.

И Стюарт отправился в теплицу. Когда они смотрели друг другу в лицо, стоя по разные стороны огуречной шпалеры, он почувствовал, как душу охватывает сладостное волнение. Именно то, чего он ждал. И застыл на месте.

Ему захотелось дотронуться до этой женщины. Пригвоздить к шпалере своим телом, вдыхая запах раздавленных зеленых листьев. Обнять ладонями лицо, чтобы внимательно изучить каждую черточку, понять, что же нашел в ней брат и что, невидимое глазу, тревожило его мысли и не давало заснуть.

Там, в жарком влажном воздухе теплицы, скрытый от любопытных глаз огуречными плетями и созревающими помидорами, он провел бы пальцами вдоль ее подбородка, погладил губы. Ему непременно захотелось бы раздвинуть эти губы большим пальцем, чтобы проверить, такая ли она сочная внутри, как поданный ею позавчера эскалоп?

А потом ему захотелось бы узнать ее на вкус. Наверное, мадам Дюран была теплой и сладкой, как ее крем-англез, в котором плавали островки бланманже. Прохладной и нежной, как желе из шампанского, поданное на ленч. А может быть, она была словно шоколад для человека, которому ни разу прежде не доводилось отведать тайны и коварства изобретенного ацтеками любовного снадобья?

В день приезда он не понял, что питает страстное влечение к мадам Дюран, потому что она просто оказалась под рукой и подхлестнула воспоминания о Золушке. На сей раз у него не было предлога. Он думал вовсе не о Золушке, а о женщине за шпалерой, которая умеет готовить блюда, пробуждающие в нем дикого зверя. Носок ее щегольской лакированной туфельки интриговал, потому что служил элегантным штрихом на общем весьма убогом фоне.

Но он напомнил себе, что сладострастию нет места в его жизни. Через два месяца он женится. Но даже не будь у него невесты и видов на супружескую жизнь, тесная дружба с кухаркой разрушила бы все принципы, которые он для себя установил. Он не забыл, кто он, не забыл и годы лишений, свалившиеся на мать из-за того, что отец счел возможным развлечься с женщиной, стоящей много ниже его на социальной лестнице.

Стюарт почти дошел до дома, когда ему навстречу вышла Лиззи, уже облаченная в дорожное платье. Она улыбнулась:

– Как хорошо, что вы здесь! Можем наконец выпить чаю.

Чай подали почти тотчас, едва Стюарт успел усесться в гостиной. К чаю предлагались маленькие печеньица золотистого цвета в форме морских ракушек. Их еще только вносили в гостиную, а Стюарт уже узнал запах – так благоухал носовой платок Берти, мгновенно сообразил он, но только теперь аромат звучал в полную силу. Словно слышишь вдалеке слабую мелодию – и вдруг во всю мощь вступает симфонический оркестр.

Аромат проник в сокровенные уголки души, воскрешая нечто давно забытое – солнце, тепло и смех, такой звонкий и чистый под голубыми небесами. Он и Берти плавают в ручье, где полно форели; Берти делает набросок, устроившись поддеревом, а сам Стюарт сидит на дереве и читает последний номер журнала «Мир мальчишки».

– Ах, мадленки! – воскликнул Марсден. – Мои любимые.

– Брат тоже их любил? – поинтересовался Стюарт у второго лакея.

– Не могу знать, сэр. Я здесь уже восемь лет, но подаю их впервые.

– Хм, – вздохнул Марсден. – Все равно, мои поздравления миссис Бойс.

– Они не из ее кладовой, сэр, – возразил лакей. – Их прислали с кухни.

Стюарт уже догадался. Только изделия мадам Дюран обладали такой магической силой. И эти печенья действительно были любимым лакомством Берти и означали для него нечто больше, чем сочетание обычных ингредиентов для выпечки. Напоминали о лучших временах. Утерянном рае.

Стюарт припомнил мальчиков на фотографии, как они сидят, держась за руки. Через семь лет они станут презирать друг друга. В течение последующих двадцати – общаться исключительно через посредников, пытаясь насолить один другому покрепче, словно узы братства ничего для них не значили.

А теперь Берти был мертв. Слишком поздно – ни свадьбы, ни рождение детей, ни просто добрая старость не станут поводом для встречи, когда вчерашняя злоба тает под напором радостного события или забывается, потому что слишком много воды утекло с тех пор. Уж и не вспомнить былых прегрешений и обид, рассоривших их друг с другом.

Стюарту захотелось поговорить с кем-нибудь о них, о мальчиках в саду, одного из которых уже нет. О братьях, которые рассуждали о жизни и смерти, стоя на каменном мосту. О брате, который хотел назвать в честь него новый сорт розы, – и только один человек мог понять силу и двойственность его чувств.

Стюарт все гадал: почему она плакала на похоронах Берти? В своем завещании брат не сделал никаких распоряжений относительно мадам Дюран. Даже не устроил толком жизнь своей любовницы – на протяжении их связи она продолжала работать на кухне. Вероятно, их дружба тоже оборвалась на горькой ноте. И лишь теперь она может вспоминать его без гнева и обиды, искажающих истинный облик ушедшего.

Ему это необходимо – необходимо знать их с Берти прошлое, длинную, запутанную историю, которая была эхом его собственных запутанных отношений с братом.

Но Стюарт взял и ушел прочь/от нее, и подметки его туфель зудели, словно он только что стоял на краю обрыва.

Он встал и подошел к окну, откуда открывался вид на посыпанную гравием подъездную аллею, уводящую прочь от дома. Чего он хочет больше? Успокоить дух Берти или избежать сетей мадам Дюран?

Вопрос казался риторическим. Конечно, Берти важнее. Однако Стюарт все еще сомневался. Ему придется тщательно продумывать собственные поступки. Контролировать каждую мысль, каждый мотив. И не терять бдительности.

И никогда не доверять себе самому.

Верити наблюдала, как тяжелый экипаж уносит прочь хозяина дома, его гостей и секретаря. За ними в путь отправился фургон с горничной и двумя лакеями. Ее взгляд неотрывно следовал за экипажем, пока тот окончательно не скрылся из виду за деревьями, так некстати разросшимися вдоль аллеи.

«И не жили они долго и счастливо.

Конец».

Этого и следовало ожидать. Так и должно быть. Точнее, предопределено. Но тем не менее душа Верити болела, и темные щупальца страдания сжали ее сердце.

Конец.

Она закрыла глаза.

Не обратила внимания на стук в дверь. На кухне на пару минут прекрасно обойдутся без нее. Верити не знала, сколько прошло времени, прежде чем она обернулась и увидела записку, просунутую под дверь.

«Дорогая мадам!

Ваше присутствие требуется мне в Лондоне.

Ваш покорный слуга,

Стюарт Сомерсет».

Верити трижды перечитала короткое послание, прежде чем до нее дошла суть. Тогда слова вспыхнули перед ней огнем.

Зачем она понадобилась ему в Лондоне? Потакать желаниям, которые она ясно читала в его лице? Поселить ее в укромном месте, где не нужно опасаться, что его застигнут врасплох, приди ему вновь желание удовлетворить свое грязное любопытство?

Это шло вразрез с тем, что она о нем знала. Но по какой другой причине вызов мог последовать так внезапно, почти сразу после того, как они чуть не столкнулись в теплице? Ведь было решено, что никто из слуг Фэрли-Парк не последует за хозяином в Лондон, по крайней мере не раньше Нового года.

Что ж, Верити не поедет. Она наемная прислуга, а не рабыня. Она свободна оставить место службы, когда ей вздумается.

Мадам Дюран присела к столу и начала писать прошение об уходе.

Глава 9

Июль 1882 года

Стюарту не верилось, что все происходит на самом деле. И с какой поспешностью он действует! Он терзал рот своей Золушки, не в силах остановиться из страха, что она остановится первой.

Ее губы пахли пирогом и виски – огонь и сладость, как первый восход солнца после Всемирного потопа. Пальцы Стюарта комкали тонкий ситец ее блузки. Им не терпелось добраться до ее кожи, до всего, что она могла бы дать.

«Позволь мне. Только позволь. Умоляю».

И она вняла мольбе – поцеловала его в ответ. Пол заходил ходуном, звезды пали на землю, и он понял, что пропал. Он был для нее незнакомцем, но в ее поцелуе ему чудилось бесконечное доверие. Стюарт был покорен; его затопила волна благодарности. Когда в последний раз случалось с ним, чтобы он ощущал столь искренней влечение к другому человеку, страстное желание отдать ему все, чем владел?

Стюарт отпрянул. Не привык он к чувствам такой силы. Сердце решительно не справлялось. Кто он – испуганный безумец или торжествующий победитель?

Девушка взглянула на него глазами, в которых он читал смятение. Из-за того, что он ее поцеловал? Или из-за того, что прервал поцелуй?

Он желал ее слишком сильно. А он-то знал как никто другой, что случается, стоит ему захотеть чего-нибудь слишком сильно. За все надо платить. Все всегда имеет цену.

– Вы все еще можете отослать меня, – сказал Стюарт хрипловатым голосом.

Сидящий в нем здравомыслящий трус искал путь к отступлению, но все остальное существо Стюарта взывало к действию. Какова бы ни была на сей раз цена, он готов ее заплатить ради прибежища, которое даст ему эта женщина. Прибежища, которое он уже обрел с ней.

– Не могу, – тихо ответила она.

И он понял, что принадлежит ей до тех пор, пока ей угодно им владеть. Он обнял ладонями ее лицо и снова поцеловал. Безумное желание все еще билось в нем, но его затопила волна нежности. Хотелось не сокрушить ее страстью, а ласкать, лелеять.

На этот раз она оказалась еще чудесней – как леденец и патока, потому что это был вкус обещания. Под пальцами Стюарта ее щеки были нежными, словно сахарная пудра. Под указательным пальцем на шее билась жилка – быстрый, жаркий ритм, в унисон которому билось его собственное сердце.

Стюарт был боец, а не любовник. Любовные приготовления всегда выпадали на долю женщины, с которой он спал. Сейчас он боялся, что покажется ей грубым и неуклюжим. Но сегодня, кажется, ему выпал счастливый шанс. Когда руки Стюарта скользнули ниже, чтобы расстегнуть блузку, пальцы сами собой принялись за работу с неспешной сноровкой. Незаметно исчезли юбки. Даже корсет не представил особой трудности.

Когда девушка осталась в одной рубашке, Стюарт усадил ее на край постели и, не прерывая поцелуя, стащил с себя сюртук и жилет. Она помогла ему снять рубашку через голову.

Стюарт целовал ее горло, плечи, руки. Прикусил кожу у основания шеи, и она тихо застонала от удовольствия. Едва уловимый стон зажег в его жилах огонь. Его единственным желанием было доставить ей удовольствие, и вот теперь она была довольна.

Что бы он ни делал – ей нравилось все. Сладко вздрагивала, когда он целовал ее за ухом. Покусывал внутреннюю поверхность локтя – и она постанывала, отчего у него кружилась голова. А стоило ему лизнуть ее груди сквозь тонкую ткань сорочки, как она сжала его в объятиях и повалила на постель.

Стюарт поднял сорочку, чтобы беспрепятственно насладиться ее пахнущей земляникой кожей. Пупок и соски были совершенной формы, Стюарт стал целовать их горячо и жадно. Она сорвала с себя сорочку, обвила Стюарта своим телом и призывно заерзала, давая понять – она готова его принять.

Это было как в первый раз. Нет, гораздо лучше, чем в первый раз. Тогда он был полупьян, не оправившись толком от первого приступа малярии, и не совсем уверен, что вообще пошел бы на это дело, не будь изрядно навеселе.

Она обжигала, испепеляла. Это было мукой, сладчайшей из мук, что выпали на его долю за всю жизнь. Каждое движение приближало благословенный миг освобождения. Каждый раз, когда он замирал, чтобы продлить наслаждение, тело сотрясалось, предвкушая взрыв.

Содрогнувшись всем телом, она закричала. А он не мог остановиться, даже если от этого зависела бы судьба наций и жизни миллионов людей. Потом он взлетел на вершину, и ударила молния. Тело сотрясали приступы яростного наслаждения, рвали и терзали, грозя уничтожить вовсе.

Он не мог больше сопротивляться, опустил руки и камнем полетел в пропасть.

* * *

Несмотря на некоторую сонливость, Стюарт чувствовал, как его переполняют радость и восхитительное ощущение, что жизнь чертовски прекрасна!

Он повернулся на бок, крепко прижимая девушку к себе. Она раскраснелась, волосы рассыпались спутанной гривой, дыхание все еще было неровным, под стать его собственному.

Он не удержался, чтобы не поцеловать ее – так она была прекрасна.

– Часы пробили полночь, Золушка, – сказал он. – А вы все еще здесь.

Смущенно улыбнувшись, она натянула одеяло до самых ключиц.

– Современная Золушка отлично понимает, что в наших прекрасных городах процветает преступность. Поэтому лучше не покидать безопасный кров ради ночных улиц.

Стюарт погладил ее плечо. Ее .ключицы торчали. Без одежды девушка оказалась еще более худой, чем он предполагал.

– Рад, что современная Золушка столь благоразумна.

– Современная Золушка исчезает на рассвете, – продолжала она. –Когда начинают ходить поезда.

– Благоразумна и умеет мыслить логически. Современная Золушка просто идеал женщины! – Наклонившись, он снова поцеловал ее в губы. – Погодите-ка.

Она удивленно приподняла голову, когда Стюарт вернулся в постель с блюдом в руках.

– Вы проголодались?

– Это вам, – ответил он, ставя тарелку рядом с ней на постель. – Вы должны поесть еще.

Она опустила глаза.

– Спасибо. Никому еще не приходило в голову меня кормить.

– Ну, это преступление. – Стюарт отломил кусочек пирога и протянул ей: – Ешьте же, леди.

– Вы совсем как моя старая гувернантка.

– Ребенком вы не ели как следует?

– Нет. Нужно было меня ловить и держать крепче, да еще пугать всяческими неприятностями. Только так я соглашалась съесть кусочек-другой на ужин.

– Даже не верится.

– Мне было почти безразлично – есть или не есть, пока однажды я не покинула дом и еда перестала появляться на столе сама собой с завидной регулярностью. – Она взяла еще пирожного. – Голод, как ничто другое, заставляет понять, что на самом деле важно.

– Полный желудок?

– Полный желудок. Стюарт улыбнулся:

– А что казалось вам самым важным до того?

– Наряды.

– Наряды?

– Именно. Платья на каждый день и платья для бала, блузки, шляпки, перчатки, туфли. – Она бросила на него быстрый взгляд: – Мне продолжать?

Ему хотелось, чтобы она говорила и говорила, хотя бы для того, чтобы слышать, как звенит ее голосок – словно жемчужинки падают на серебряный поднос.

– Не знал, что Золушка была такой легкомысленной.

– О, но она была именно такой. – Пауза. – И сейчас такая. Я всегда подозревала, что она отправилась на бал не столько ради того, чтобы сцапать принца, но и для того, чтобы покрасоваться в новом бальном платье. Старое-то никуда не годилось. А новое сулило массу удовольствия.

– Хотите сказать, что платья приносят больше удовольствия, чем принцы?

– Намного. – Дразнящая улыбка вдруг сменилась горестной гримасой. – А разве она вам не сказала? Современная Золушка недавно объявила мораторий на принцев, особенно на их жабью разновидность.

– Но не на незаконнорожденных братьев принцев-жаб?

Девушка густо покраснела.

– Да, она просто не может опомниться от удивления. А вдруг брат подумает о ней плохо, решив, что она – особа легкого и распущенного поведения?

Стюарт тоже был изумлен. И счастлив. И преисполнен благодарности.

– Легкого поведения? Бог мой, я в жизни никого так не упрашивал, – заявил он совершенно искренне, гладя ее волосы.

А еще он был на грани Нервного срыва. Многие годы Стюарт учился скрывать страх и волнение и лишь благодаря долгой тренировке не выглядел сейчас полным идиотом. А девушка держала себя так сухо, была оскорблена. Ей и невдомек, что это он у нее в руках, а не наоборот. Ей нечего было бояться. Это он нарушил выработанное с годами правило – никогда не напрашиваться, никогда не упрашивать. Иначе того и гляди – получишь отказ.

Но когда она приказала уйти, Стюарт набрался бесстыдства и ослушался. Остался, вместо того чтобы немедленно уйти, как обещал. Урвал минуту здесь, минуту там, потом еще одну. Рисковал истощить ее терпение, бросая украдкой жадные взгляды. Рассказал о себе – полученные сведения она могла бы использовать как оружие против Стюарта.

Дал ей полную власть над собой.

Но она и не подумала смеяться. Поведала свою историю, от которой у него встали дыбом волоски на задней стороне шеи – настолько она была близка и понятна. Когда девушка описывала вкус карамели и ее губы порхали, готовые сложиться в улыбку, а глаза сияли светом давно прошедшего лондонского утра, она была прекрасна, как сама надежда.

– Думаю, что вы непорочны, как монахиня. Но даже столь строгая добродетель не может выстоять под напором моей храбрости и очарования, – заявил он.

Она скорчила гримасу, не решаясь рассмеяться, и не в силах подавить веселье. Что ему оставалось делать? Только поцеловать еще раз, осторожно, бережно исследуя контур ее губ. Это ее напору нельзя было противиться. Стюарту была в новинку эта любовная игра. Подумать только, он остался в постели, когда дело уже сделано, просто для того, чтобы смотреть на нее, болтать о пустяках. И еще он чувствовал, как в нем снова нарастает желание.

– Никогда бы не подумала, что вы любите целоваться и шутить, – пробормотала она.

– Вы правы, – признал Стюарт. – Я всегда считал поцелуи напрасной тратой времени – если вообще снисходил до них. И обычно мне крайне трудно разговаривать с женщинами. Им неинтересно то, что я считаю важным и полезным.

– А что вы находите важным и полезным? – Она кокетливо склонила голову набок.

– Избирательная реформа. Условия труда на заводах и шахтах. Государственные школы. Внешняя политика, особенно в Центральной Азии.

Стюарт оставил службу в армии, потому что методы веления войны вызывали в нем отвращение. И мистер Глад-стон завоевал его преданность именно потому, что непоколебимо выступал против войны с самого ее начала.

– Не уверена, что смогу отыскать на карте Афганистан, – сказала она, весело блестя глазами.

Стюарт рассмеялся:

– Ну и пусть. А если вам интересно, могу показать. Боже, она сводила его с ума.

Бросив на него быстрый взгляд, Верити взяла ломтик 11 ирога и начала медленно смаковать его. Стюарт наблюдал. Можно было сразу сказать, нравится ли ей угощение, как в случае с вареным яйцом. Он вспомнил, как старательно прижимала она белок к нижней губе, так что туда налипли крупинки соли и перца, и она облизнула губу, смахнув их кончиком языка, прежде чем вонзить зубы в яйцо. Слышал безмолвные вздохи, следил за движениями языка во рту, едва сдерживаясь, чтобы не вырвать блюдо из ее рук и не утащить се в постель.

Но сейчас она думала совсем не о пироге. Она явно что-то замышляла, пропустив его предложение мимо ушей. Он помолчал, дожидаясь, когда пирожное исчезнет.

– Скажите, как вас зовут? – начал он.

– Кажется, вы уже знаете мое имя, – возразила она.

– Хочу услышать ваше настоящее имя. Так будет справедливо. Вам известно, где я живу. Вы можете узнать обо мне все, что захотите.

– Вы уже знаете обо мне все, что нужно, – упрямилась она.

– Я не знаю, где вы живете.

– В тени принцева замка.

– А где это? – спросил он, заранее зная, что она не ответит.

– К северу отсюда.

Она сказала больше, чем он надеялся услышать.

– Как далеко?

– Не дальше Шотландии.

Таким образом, у него осталось пол-Британии и сотня, если не тысяча, имений, которые можно назвать французским шато, замком из сказки, хотя английские замки – дело совсем другое. Боже правый, он всерьез пытается найти подсказку в детской книжке.

– Скажите точнее.

Она колебалась.

– Это место вы очень легко найдете на карте.

Разве это подсказка? Он с легкостью может отыскать на карте что угодно.

– Помилосердствуйте.

Ему не стыдно умолять. Он уже понял, что совершенно лишен гордости, если дело касается этой женщины.

Она заявила:

-Я и без того сказала слишком много.

Ее голос не дрогнул. Она действительно думала, что сообщила ему достаточно. Поищите иголку в стоге сена размером с Пеннинские горы!

– Хорошо. Больше не буду спрашивать, где вы живете. – Значит, ему придется не спускать с нее глаз. Хотя как же завтрашняя встреча с лорд-канцлером? – Скажите, что привело вас в Лондон?

Она закрыла щеки ладонями.

– Вы, разумеется.

– Я?

–Должны были быть вы. Иначе как вышло, что мы здесь, вместе, хотя встретились всего несколько часов назад?

Действительно, какое еще может быть объяснение. Судьба предопределила им встретиться – и полюбить друг друга.

– В таком случае останьтесь со мной, – сказал Стюарт. – Я о вас позабочусь.

Она слабо улыбнулась:

– Вы очень добры.

Она ему не поверила. Сочла его слова за скоропалительное предложение, о котором он пожалеет, едва наступит рассвет. Но ведь она его еще плохо знает, не так ли?

– Вы видели мой дом. У меня есть еще овечьи выпасы в северном Йоркшире. Через год я начну адвокатскую практику. Но сейчас я живу на проценты, так что вам придется подождать – может, довольно долго, – прежде чем начнете опустошать магазины Уорта. Но я буду счастлив потакать всем вашим желаниям.

– Бедняк предлагает неограниченный кредит. Теперь я выслушала все.

– Я не сказал, что предлагаю неограниченный кредит. И бедняком он точно не был. У него осталось довольно на банковском счете после продажи Сомерсет-Хауса. Однако страх снова оказаться в нищете глубоко поселился в душе Стюарта. Он не хотел трогать капитал, если в том не было крайней нужды.

– Надеюсь, что, став моей женой, вы сумеете мудро распорядиться семейным бюджетом. Неограниченный кредит приведет нас в тупик.

Снисходительная усмешка исчезла, уступив место изумлению, граничащему с непониманием.

– Вы предлагаете мне выйти за вас замуж?

– Да.

– Совершенно незнакомой женщине?

Что ее столь сильно поразило? Между ними возникло такое чувство близости, как будто они давно знают друг друга. Они вовсе не чужие друг другу; просто не встречались раньше.

– Я знаю вас гораздо лучше, чем любую из молодых леди, среди которых мне полагается выбрать супругу, протанцевав с ней пару раз на балу и выдержав полдесятка скучнейших разговоров.

– По крайней мере вас с ними знакомили. Вы даже не знаете, как меня зовут.

– Разве я не пытался это выяснить? Моей вины тут нет. Она покачала головой:

– Я вас не виню. Я виню себя. Вы джентльмен, но я не леди.

– Станете леди, выйдя за меня замуж.

– И не невинная дева.

– Я заметил.

 Она снова покачала головой:

– Зачем? У вас все впереди. Зачем обременять себя таким ярмом, как я?

- Так вы, в конце концов, самая знаменитая куртизанка в Лондоне?

– Нет. Конечно, нет.

– За вами тянется цепь преступлений?

– Нет.

– Вы замужем?

– Бог мой, да нет же!

– Тогда вы будете не ярмом, а драгоценным подарком.

У Стюарта были свои циничные соображения по поводу брака. Но он судил здраво и уважал брак как могучий инструмент узаконивания и освящения того, что было незаконным и неосвященным. Будучи мужчиной, он имел некоторую свободу в выборе жены. Женщина, которая выглядит и говорит так, как его незнакомка, и обладает той неуловимой сущностью, что отличает истинную чаровницу от обычной комедиантки, добьется в обществе оглушительного успеха, даже если друзья и коллеги Стюарта поначалу отнесутся к ней настороженно. Несомненно!

– Мне нельзя. Вам нельзя. Вы не сможете. – Она грустно вздохнула. – Это невозможно.

– Тогда окажите любезность и сообщите, в чем именно состоит препятствие.

Он начинал терять терпение. К чему эти тайны? Чего она боится?

Ее взгляд затуманился. Стюарт тут же пожалел о своих словах.

– Простите. Я не хотел вам грубить...

– Не надо просить прощения, – ответила она. – Вы оказали мне честь.

Она прижала тыльную сторону ладони к его щеке. Схватив ее руку, Стюарт коснулся губами ладони. На какой-то миг ему показалось, что целует руку каменщику. Перевернул ладонь, поднес ее к свету, чтобы разглядеть получше. Она попыталась отнять у него руку. Стюарт держал крепко.

На этой руке он читал историю труда и лишений. Тонкие белесые шрамы на среднем и указательном пальцах. На тыльной стороне руки и у основания ладони с полдесятка следов от ожогов – в этих местах кожа даже потеряла цвет. Грубая кожа, такая была у матери.

– Бог мой, – прошептал Стюарт. Золушка действительно работала на кухне. А он сгорал от желания и только сейчас разглядел ее руки.

Пользуясь моментом, она вырвала руку. Стюарт попытался снова схватить ее ладонь, но она успела сжать кулаки.

– Покажите мне вашу руку.

– Вам незачем ее видеть.

– Не нужно стыдиться честной работы.

– Красивые слова, – сказала она.

– Да, я всерьез опасаюсь превратиться в лирического поэта.

Он медленно осмотрел каждую выпуклость и впадину ее костяшек, стараясь не упустить ни единой детали, каждый палец от первого сустава до основания. Потом взял ее крепко сжатые в кулаки руки и повернул ладонями вверх.

Холмик ладони, ее край, ногти – осмотрел все, что было доступно взгляду. Стюарт был готов восхищаться ею, словно она была только что извлеченной из земли Венерой Ми-лосской, а он – простым землекопом, онемевшим от ее красоты.

Хватка немного ослабела, и он сумел разжать ее пальцы. Верити судорожно вздохнула, когда вся ладонь, каждый палец оказались на виду. Даже попыталась накрыть его руки своей ладонью.

– Не надо, – сказал Стюарт. – Хочу потрогать ваши мозоли.

– Зачем? – Она заговорила тихо и жалобно. – Зачем вам их трогать?

– Потому что они ваши.

Прикусив нижнюю губу, она сдалась. Стюарт коснулся губами застарелого ожога. Потом начал целовать костяшки, одну за другой, изучая их угловатую худобу, впитывая губами запах ее кожи.

Потом лизнул мозоль. Девушка только ахнула – и этот слабый звук зажег огонь в его крови – и попыталась снова сжать руку в кулак. Конечно, он ей этого не позволил, зато еще раз пробежался языком по шершавой поверхности.

Она так живо отвечала на ласку, поражаясь собственной реакции, что он чуть не разбил в щепки спинку кровати, пытаясь сдержать новый порыв страстного желания. Ее натруженные ладони оказались невероятно чувствительными. Стоило слегка укусить – и она начинала постанывать; осторожное прикосновение зубов к центру ладони заставляло ее вздрагивать всем телом.

Свободная рука девушки обняла его спину, а тело завибрировало, прижимаясь теснее. Стюарт понял, чего она ждет. Ждет, чтобы он вошел в нее. Он чувствовал себя слабым перед ней. И твердым, точно жезл.

Сдернув с нее одеяло, Стюарт вошел в нее одним мощным ударом. Их пальцы переплелись, ладони соприкасались. Он целовал ее в губы, целовал, не переставая, заполнял собой ее всю, плавился в ее огне, содрогаясь от наслаждения. Потом откинул голову назад, чтобы глотнуть воздуха, и тут оргазм обрушился на него, накрыв с головой, грозя унести в небытие, снова и снова.

Верити изумленно смотрела на собственные руки. Она не ухаживала за ними долгие недели! Грубые, точно соль, ладони; узловатые суставы; красная, местами воспаленная от слишком частого соприкосновения с водой кожа – слишком дорого приходится расплачиваться ей за ошибки, которые она совершила в своей жизни. Скажи кто-нибудь, что Верити потеряет голову от желания, когда мужчина начнет ласкать эти огрубевшие ладони, и она бы презрительно посмеялась. Скорее ее разделочная доска даст побеги, чем такое случится!

Тем не менее он влюбился в ее руки, и Верити была потрясена. Такого огромного наслаждения она еще не испытывала – ей даже стало страшно. Ей хотелось плакать от благоговейного восторга.

За ее спиной мистер Сомерсет промурлыкал:

– Хотел бы я, чтобы так было каждую ночь.

В его голосе ей чудилась сонная улыбка. И тут ее сердце треснуло пополам.

– Обещайте, что подумаете об этом, – сказал он. Как будто она может думать о чем-нибудь другом!

– Вы сошли с ума, – ответила она ему.

– В общем смысле – нет. Из-за вас – само собой. Слова медленно слетали с его губ. Стюарт засыпал.

– Вы сошли с ума, – повторила она. Он не ответил, лишь обнял ее крепче.

– Безумец. Безумец. Безумец, – твердила Верити самой себе.

Безумная надежда грозила завладеть ее душой. Она уже нашептывала ей: доверься мистеру Сомерсету, поверь в его искренность, достоинство и здравый рассудок. Перед тобой, твердила предательская надежда, мужчина не только умный и обладающий даром убеждения – красавец, разумеется, – но и рассудительный, мудрый, способный видеть вещи в истинном свете. Ему безразлично твое нынешнее низкое положение, он закрывает глаза на твои грехи, потому что видит, как прекрасна твоя душа.

Брак. Бог мой, замужество. Он наверняка сошел с ума.

Что они скажут остальным? Откуда она родом? Из какой семьи? Чем занималась до сегодняшнего дня?

И как ей объяснить Стюарту, что он предложил руку и сердце порочной кухарке, которая спала с Берти, и он не счел ее достойной законного брака?

Если Стюарт узнает, он не захочет на ней жениться. Не захочет даже видеть ее больше! И что еще хуже, возненавидит Верити за то, что завлекла его в ловушку, прекрасно сознавая, кто она такая, и кто он такой, и какие отношения связывают братьев.

Но он тебя любит, пискнул жалобный голосок ее романтического «я» из глубин промозглой тюремной камеры, куда Верити его упрятала после сокрушительного объяснения с Берти.

Сможет ли любовь усмирить гнев, когда он выяснит, кто она такая? Осталась только кухарка, раз уж ей отказали в праве называться Верой Дрейк. Станет ли любовь спасением против горечи и разочарования, когда Стюарт сделается посмешищем для всей Англии и его многообещающая политическая карьера пойдет прахом, потому что ее репутация ничуть не лучше, чем у первой куртизанки Лондона?

Ей хотелось верить, что его любовь – их любовь – станет редкостным чудом; терпеливая, как скромный ручеек, что долбит в скалах глубочайшую пропасть; незыблемая, как смена времен года.

Возможно, у них все-таки есть малый шанс обрести счастье. Стюарт займется адвокатской практикой в тихом провинциальном городке. У них будет аккуратный домик с садиком и залитой солнцем детской, потому что у них будут дети.

Верити снова заплакала. Какой желанной казалась жизнь, которую он ей предлагал! Ее душа рвалась к ней – рвалась, рвалась! – с одержимостью заплутавшего в пустыне путника, ползущего к мерцающему вдали миражу.

Но к чему обманывать себя? За стенами этой комнаты лежит мир, полный писаных и неписаных правил, которым вполне под силу подавить малейший росток бунтарства в чувствительном сердце.

Всю жизнь он стремился к достоинству и достойной жизни. Она ни к чему не стремилась, лишь погубила себя. Неужели ей хватит безрассудства, чтобы погубить заодно и Стюарта, даже с его согласия?

Утром, когда к нему вернется способность рассуждать здраво, он увидит, что она ушла, и будет ей благодарен, если она не примет всерьез слов, сказанных в минуту страстного безумия. У него впереди будет целая жизнь.

А ей останутся воспоминания, да еще утешение, что у Стюарта впереди будущее, лишь потому, что она ушла, прихватив с собой лишь саквояж и последнее пирожное.

Глава 10

Ноябрь 1892 года

Дом мистера Сомерсета был центральным в ряду стандартных оштукатуренных городских домов. Над входом располагалась маленькая галерея, поддерживаемая колоннами и римско-дорическом стиле, и балкон с узорной каменной решеткой. Дом номер тридцать два по Кэмбери-лейн.

Верити с трудом отвела взгляд от двери парадного хода. Перед домом, слева от галереи, был выгорожен закуток, где находился вход для прислуги, ведущий в цокольный этаж. Закуток был огорожен кованой решетой высотой по плечо. Открываешь калитку – и вниз по ступенькам.

Дверь служебного входа была простой и крепкой, и ее открыла простоватая на вид, крепкая женщина, представившаяся экономкой, миссис Аберкромби. Верити назвала себя и следовавших с нею подчиненных – Бекки Портер и Марджори Флотти, девушку туповатую, но старательную, исполнявшую работу посудомойки.

В цокольном этаже находились кухня, кладовая, ватерклозет и комната, которую миссис Аберкромби называла «бойлерной», а также людская. Это была опрятная комната; обои имели некогда цвет свежее обожженного кирпича, но со временем побурели и приобрели красновато-коричневый оттенок обжаренного ячменного солода.

Они прибыли как раз к чаю. Вся прислуга собралась в людской, сидя на скамьях вдоль длинного стола. Две горничные, Эллен и Мэвис, а также камердинер хозяина мистер Дурбин и Уоллес, который жил наверху, в конюшне, на попечении которого находился экипаж мистера Сомерсета и два вороных жеребца фризской породы.

Эллен и Мэвис делили обязанности на кухне, и обе обрадовались, узнав, что среди них теперь будет профессиональная кухарка со своими помощниками. Их заинтриговал исходящий от Верити французский шарм. Они, по-видимому, ничего не знали про ее отношения с Берти, поэтому приняли ее вежливо и доброжелательно.

Верити согласилась выпить чаю и отведать черствого печенья миссис Аберкромби, стараясь не вспоминать, что в последний раз, когда она посещала этот дом, ей не нужно было входить через дверь черного хода.

Зачем она вообще сюда приехала?

В ответ на письмо мистера Сомерсета Верити сочинила вежливую, хотя и чрезмерно краткую записку, в которой выражала сожаление, что не сможет последовать за ним в Лондон, так как планирует отправиться в Париж. Потом с письмом в кармане она отправилась к миссис Бойс. Но в ответ на вопрос экономки, чем та может ей помочь, Верити почему-то передумала. Вместо того чтобы вручить записку об отставке, стала давать наставления относительно отправки в лондонский дом мистера Сомерсета банок с вареньем и консервированными овощами из кладовой миссис Бойс.

Целый день она провела, раздавая своим подчиненным указания насчет упаковки котлов, кастрюль, ножей и остального инвентаря, который потребуется ей, чтобы готовить на незнакомой кухне. Ни словом, впрочем, не обмолвилась она Эдит Бриггс, своей старшей помощнице, что именно Эдит предстоит взять под начало кухню в доме мистера Сомерсета. Она договорилась с садовником, что он станет четырежды в неделю отправлять свежие овощи в Лондон – город, широко известный тем, что там почти не достать приличной зелени. Сообщила Бекки и Марджори, что им предстоит перебраться в столицу, не надеясь, что в ее отсутствие Бекки сможет дать отпор Тиму Картрайту, или глуповатая Марджори устоит перед кем-нибудь из пройдох – младших садовников.

До самого конца Верити была уверена, что ее место займет Эдит. Но потом, в пять часов утра, когда до отправления поезда оставались считанные часы, поняла, что вовсе не хочет уступать свое место кому бы то ни было.

Верити чувствовала себя летящим на огонь мотыльком, притом что обычный мотылек в своем счастливом неведении не знает, что его ждет. Она знала. И у нее не было сил противиться.

– В котором часу предпочитает обедать мистер Сомерсет? – спросила она.

Мир представлялся ей куда более приятным местом, когда она выполняла свою работу. На кухне Верити была хозяйкой собственной судьбы – по крайней мере она могла тешить себя такой иллюзией.

– Не припомню, когда в последний раз мистер Сомерсет обедал дома, – призналась миссис Аберкромби с некоторым замешательством. – Обычно он обедает в своем клубе. Но теперь, когда у него есть настоящая кухарка, уверена, хозяин будет обедать дома гораздо чаще.

– Сегодня он тоже обедает вне дома?

– Я спрашивала у мистера Сомерсета сегодня утром, перед уходом, – ответила миссис Аберкромби. – Он сказал, вам потребуется некоторое время, чтобы устроиться.

Устроиться. Как она может устроиться в доме, который Стюарт будет делить с другой? Но Верити промолчала. Когда чай был выпит до дна, а печенья съедены, мадам Дюран последовала за миссис Аберкромби наверх по служебной лестнице, на чердак.

Ей отвели маленькую комнату, оклеенную коричневыми обоями, чтобы замаскировать губительное влияние лондонского воздуха, и холодную, несмотря на жарко пылающий в камине огонь. Напротив двери, возле дальней стены, стояла кровать. Скат крыши в этом месте был таким низким, что только и оставалось, что лежать под окном с перекрестно расположенными рамами. Слева помещались письменный стол и стул. Справа, под испещренным пятнами зеркалом, стоял туалетный столик стазом и кувшином. Внутри, вероятно, был спрятан ночной горшок.

Ненамного хуже, чем она ожидала. Когда Верити работала у месье Давида, она делила комнату с двумя другими девушками. Но ей не хотелось жить в доме Стюарта, быть его служанкой. Ни к чему, чтобы жестокая реальность вступила в схватку с воспоминаниями, что были ей так дороги.

Тем не менее Верити приехала сюда. Как долго она сможет продержаться? До Рождества? До окончания свадебных торжеств? Или ей предстоит увидеть, как Стюарт с женой заполонят детскую красивыми темноволосыми детишками?

Верити открыла саквояж, чтобы разыскать черное форменное платье. Скорее бы оказаться на кухне.

– Мистер Сомерсет очень любезен. Но я уже готова приступить к своим обязанностям, – сказала она миссис Аберкромби. – В котором часу обедает прислуга?

Вместо того чтобы, как обычно, отобедать в «Клубе реформаторов», Стюарт отправился обедать на Белгрейв-сквер, в роскошный дом герцога Арлингтона, которого друзья называли просто Тин – с тех пор как он носил титул маркиза Танкема.

Стюарт натолкнулся на Тина в бассейне – они оба были членами одного плавательного клуба. После дружеского заплыва на полумилю Тин вскользь сообщил, что его матушка выражала желание повидаться со Стюартом. Не заглянет ли Стюарт к ним на обед?

Семейство Арлингтонов, за последние полтора века давшее стране двух премьер-министров, принадлежало к политической элите Англии. Покойный отец Тина, десятый герцог Арлингтон, отличался необычайным даром убеждения благодаря не только ораторскому искусству, но и репутации исключительно честного и добродетельного человека. Сам Тин, однако, был начисто лишен этого дара. Он был человеком отважным, но, чтобы вести за собой других, ему не хватало ни крепости нервной системы, ни Божьей искры.

Стюарт не раз жалел, что покойный герцог не дожил до того времени, когда либералы снова пришли к власти. Герцог мог бы здорово им помочь, обрабатывая своих нерешительных коллег в палате лордов. Стюарт также считал несправедливым, что парламентское место покойного отошло его сыну, а не вдовствующей герцогине Арлингтон, которая всегда была самым изощренным политиком во всем клане.

– Что я слышу? Мистер Гладстон отказался от участия своего кабинета в составлении билля о Гомруле? – спросила вдова.

Это была почтенная дама крайне примечательной внешности. Волосы цвета серебра, черное обеденное платье чистейшего японского шелка, бриллиантовое ожерелье, которое наверняка стоило больше, чем дом Стюарта. Она принадлежала к редкому типу женщин, которые с годами становятся только красивее. Злые языки могли бы приписать это тому прискорбному факту, что герцогиня никогда не была красавицей. Но Стюарт, восхищавшийся герцогиней, и полагал это следствием ее острого ума, железной воли и львиной грации – качеств, которые легко недооценить в молодой женщине, засмотревшись на сияющие глазки и гладкие розовые щечки.

– Боюсь, вы ухватили самую суть, мадам, – ответил Стюарт. – К обсуждению не допустили не только кабинет, но и парламентариев-ирландцев.

Тин покачал головой:

– Неужели поражение восемьдесят шестого года его ничему не научило?

Стюарт промолчал. До начала работы парламента оставалось еще два месяца, а чтения законопроекта о Гомруле были делом и вовсе отдаленного будущего. Однако раскольнические настроения вовсю бродили в умах высших сословий – весьма неблагоприятный знак. Герцогиня спросила:

– Что собирается делать кабинет?

– Попробуем убедить мистера Гладстона согласиться на консультацию, если сумеем. А если нет, попытаемся как можно скорее наложить руки на окончательный вариант билля.

Вдовствующая герцогиня приняла у лакея блюдо с баварским кремом.

– Что особенно вас тревожит?

Стюарта глубоко тревожила вся история с биллем, от начала до конца. Ведь именно ему надлежало контролировать ход принятия билля нижней палатой. Серьезные недочеты в тексте законопроекта затрудняли и без того нелегкую задачу, обещая нешуточные дебаты.

– Деньги, мадам, деньги, как всегда, – ответил он. Какова будет цена вопроса? Каков будет ирландский взнос в государственную казну? Можно ли надеяться, что расчеты мистера Гладстона не содержат ошибок, если никому не дозволено проверять работу Великого Старика? Вдовствующая герцогиня слегка улыбнулась:

– Ну разумеется, деньги.

Стюарт положил в рот порцию баварского крема. Вкусно, как и все, что подавали за обедом, но без божественной искры. Герцогиня гордилась тем, что может позволить себе только самое лучшее. Интересно, чтобы она сказала, узнай, что у Стюарта теперь работает лучшая кухарка в стране? Словно угадав его мысли, ее светлость промолвила:

– В городе ходят слухи, мистер Сомерсет, что вам по наследству досталась кухарка вашего покойного брата.

– Именно так.

– Насколько я слышала, с ней могут быть проблемы. Стюарта не удивило, что герцогиня знает о мадам Дюран. Но его поразила, что ее светлость вообще заговорила о кухарке. Герцогиня не отличалась болтливостью и редко позволяла себе беседовать на щекотливые темы. Стюарт полагал, что упоминать кухарку Берти будет ниже ее достоинства.

– Не идеальная служанка, но ее блюда достойны короля или папы римского. Ради этого я согласен терпеть ее взбалмошный нрав.

Вдовствующая герцогиня пригубила свой сотерн[16]. Когда она заговорила вновь, разговор пошел о мерах, которые Стюарт задумал принять до того, как начнутся чтения билля о Гомруле.

Но покончив с обедом и встав со своего места, герцогиня сделала Стюарту знак следовать за нею. Он взглянул на Тина. Тот пожал плечами. Его мать могла делать все, что ей вздумается. Стюарт нагнал герцогиню в дверях столовой – она поджидала его.

– Есть вещи, которые вам следует знать о своей кухарке, – заявила она.

Снова эта кухарка!

– Вы говорите о мадам Дюран, ваша светлость?

– Десять лет назад ваш брат чуть было на ней не женился. Стюарт молчал. Его словно громом поразило.

– Не могу выдать источник сведений, но, поверьте, все было именно так.

Герцогиня сверкнула ироничной улыбкой, которая тут же угасла, и ее губы сурово сжались. Потом лицо герцогини снова приняло выражение элегантной безмятежности.

– Ясно, – сказал Стюарт.

– Дом вашего брата славился лучшим столом в Англии. Поэтому я считаю, что вы сильно выиграли, заполучив его кухарку. Но будьте осторожны, если в вашем доме будет жить такая женщина.

Интересно, откуда ее светлости было известно, что Берти был выдающимся знатоком хорошей пищи? Гастрономия никогда не занимала важного места среди доблестей англичанина.

– Благодарю, мадам. Буду действовать с крайней осмотрительностью.

Кивнув, герцогиня Арлингтон удалилась.

Почти всю дорогу домой Стюарт пребывал в задумчивости. Ошеломительное известие – Берти собирался жениться на мадам Дюран! Но гораздо больше Стюарта мучил вопрос, от чего на самом деле пыталась предостеречь ее светлость. Он-то не собирался жениться на мадам Дюран ни при каких обстоятельствах.

Он не Берти. Происхождение Берти не вызывало сомнений. Брат мог жениться на ком угодно, оставаясь джентльменом до последнего дюйма. Стюарту же на каждом шагу приходится доказывать, что простонародная кровь матери давно испарилась из его организма. Ему следует жениться исключительно на девушке высокого положения – на Лиззи, например, чей дедушка по материнской линии носил титул виконта.

Высаживаясь перед своим домом, Стюарт снова подивился, каким из ряда вон выходящим был его разговор с вдовствующей герцогиней. Сегодня утром газеты уже сообщили о его помолвке, так что он при всем желании не мог жениться на мадам Дюран. Более того, у ее светлости не было сомнений, что заполучить в дом кухарку уровня мадам Дюран было большой удачей, причем не только для Стюарта, но и для его будущей супруги, если они хотят сделать их дом популярным в Лондоне местом. И тем не менее ее светлость фактически заклинала Стюарта отделаться от мадам Дюран, настолько категорично, насколько это вообще было свойственно сдержанной, немногословной герцогине.

Интересно, что бы подумала мадам Дюран, узнай она, что ее весьма скромная особа сделалась притчей во языцех в высочайших сферах общества?

«Дражайшая Лиззи!

Боже правый, какая у тебя отличная память. Ну, слушай же, противная девчонка, вот в чем было дело – хотя мне, конечно же, ни в коем случае не следовало бы говорить такое незамужней молодой леди.

Мистера Марсдена застукали наедине с его преподавателем. На месте преступления.

Ох, Боже мой, у меня даже голова закружилась, когда я написала эти слова. Не знаю, доводилось ли тебе с ним встречаться – откуда вдруг такой интерес? Но каким же милым, очаровательным мальчиком он тогда был! Я сама была в него чуточку влюблена. Вообрази мое изумление, когда я узнала правду!

Теперь я облегчила душу. Напиши мне поскорее, расскажи о помолвке, иначе я никогда тебе не прощу, что узнала о ней из газет.

Близнецы без устали колотят друг друга всем, что попадется под руку. Могу лишь надеяться, что они так же стоически будут переносить страдания, когда вырастут.

С любовью,

Жоржетта».

Лиззи присвистнула. На месте преступления! С преподавателем! Действительно, с ума сойти. Намного хуже – и намного лучше, – чем она себе воображала.

Неужели люди, живя в стеклянных домах, никогда не перестанут швыряться камнями? Марсден пытается поставить под угрозу ее помолвку, потому что думает, что у нее лесбийские наклонности!

Но теперь Лиззи известен его маленький грязный секрет. Отличный, замечательный секрет, улыбнувшись, Лиззи представила, как могла бы позабавиться, когда Марсден утром явится к ним в дом, чтобы помочь управиться со свадебными хлопотами. Представила его изумление, недоверие и страх. Теперь козыри в ее руках.

Лиззи с содроганием вспомнила, как Марсден смотрел на нее с непристойным злорадством. Вот бы окатить его таким же гадким взглядом, намекающим: я кое-что знаю!

Лиззи даже начала практиковаться перед зеркалом, как восхитительно-презрительно взлетит ее бровь, но вдруг поняла, что в ней нарастает чувство совсем иного рода. Девушка почувствовала жгучую обиду. Разочарование. Она-то представляла в душевной простоте, что антипатия мистера Марсдена хотя бы отчасти объясняется безнадежным влечением к ней!

Старые привычки умирают последними. Часть ее души, та самая, что раньше полагала – достаточно одного ее взгляда, чтобы мужчина прибежал к ней с противоположного конца бального зала, – все еще упорно нашептывала, что она неотразима, что ее взгляд и улыбка опаснее кинжала или зыбучих песков.

Ах, Боже. Ах, это тщеславие!

В лондонском доме Стюарта, как в любом респектабельном городском жилище по всей Британии, прилагали немало усилий, чтобы не пахло стряпней, притом что здесь не было возможности вынести кухню за пределы жилого дома, как в деревне. Кухню поместили в цокольном этаже. Кухонная дверь, обитая зеленым сукном, была плотно закрыта в любое время дня. Приготовленная для хозяина пища никогда не выносилась на воздух, а подавалась через особый ход или по служебному лифту, соединяющему кухню и столовую.

Поэтому Стюарт, сидя в тишине собственного кабинета, не мог чувствовать никаких запахов, кроме запаха сохнущих чернил на его бумагах и холодного кофе, стоящего на письменном столе.

Но он их чувствовал. Жареная камбала, сочная, золотистая. Нежное жаркое из ароматной оленины. Блюдо картофеля, щедро политого маслом и сливками. И разумеется, грандиозный десерт, нечто совершенно невообразимое – запретный фрукт в огненных языках подожженного бурбона.

Стюарт заканчивал работу, едва сдерживая нетерпение. Когда часы пробили четверть второго ночи, он закрыл колпачком ручку, в последний раз промокнул свои записи и встал.

Но вместо того чтобы подняться двумя этажами выше в спальню, он толкнул тяжелую, обитую зеленым сукном дверь и прошел вниз, в цокольный этаж. Стюарт часто проделывал этот путь и раньше, со свечой в руке, чтобы перекусить, если засиживался за работой допоздна, когда челядь уже спала.

Обычно в его кухне пахло сыростью и неумело пожаренным мясом. Сегодня тут пахло как во сне голодного нищего: дрожжи, ароматные травы, кипящий на медленном огне мясной бульон благоухали в теплом и влажном воздухе, приправленные дуновением неведомой сладости.

Поставив свечу на стол, Стюарт зажег газовый светильник. Маленькая кухня была такой же, как всегда, и в то же время совершенно другой. Кто-то не пожалел сил – ему ни разу не доводилось видеть свою кухню в безупречном состоянии. Даже вечно заляпанные грязью стекла расположенных под самым потолком окон, глядящих на улицу вровень с поверхностью земли, блестел и, как глаза новорожденного ребенка.

Разномастная коллекция горшков и кастрюль исчезла, уступив место на комоде тяжелым литым сковородам с длинными ручками и сверкающим медным котлам. Печи, в это время ночи, как правило, уже остывшие, сейчас согревали теплом не один, а два котла с бульоном. На узеньком рабочем столе в центре кухни возвышалась огромная круглая миска, из которой поднималось ноздреватое тесто, накрытое влажным полотенцем. Миссис Аберкромби; которая, по собственному признанию, не умела толком печь, предпочитала покупать хлеб в расположенной неподалеку булочной.

В особом погребце находилась еда, оставшаяся после обеда прислуги. Там не было ни жареной камбалы, ни жаркого из оленины, ни тертого картофеля или политых коньяком яблок. Зато там обнаружился небольшой мясной пирог, тушеный сельдерей и небольшая порция яблочного пудинга – скромная пища, явно не французской кухни.

Стюарт отломил кусочек корочки пирога с говядиной. Она растаяла во рту, нежная, хрустящая, пропитанная такой подливкой, по сравнению с которой любая другая подливка, что ему доводилось пробовать, показалась бы или тяжелой, точно щебень, или вялой и пресной, как героиня готического романа.

Стюарт закрыл глаза, наслаждаясь оттенками вкусов. До появления мадам Дюран он не мог вспомнить, когда в последний раз чувственное наслаждение накрывало его с головой.

Стюарт попробовал тушеный сельдерей и снова вздохнул. У мадам Дюран был особый дар готовить овощи. В ее блюдах шпинат не вызывал обычного отвращения, морковь чудесным образом приобретала экзотический вкус, а уж свекла и вовсе стучалась в ворота бессмертия.

Стюарт с аппетитом съел половину мясного пирога, почти весь сельдерей и яблочный пудинг до последней крошки – такой безыскусный, домашний и приветливый, как поднимающийся из трубы дымок для путешественника, долгие дни блуждавшего в лесной чащобе.

В этом и заключалась опасность мадам Дюран и ее стряпни: она заставляла думать о вещах, идущих гораздо дальше обеда. Обретение вкусового наслаждения напугало Стюарта, пробудило в нем дремлющие, опасные желания, стремление обладать тем, чего у него нет, обрести нечто дорогое, что когда-то он потерял, так и не смог удержать.

Разумеется, ее. Вечно ее. Мать, которая обещала навещать его почаще, но не сдержала обещания. Брата, который когда-то был не врагом, но другом. Всех, кого любил, кого потерял. Они ушли, оставив ему право вспоминать их в мертвой тишине ночи; неутолимый голод, которого не заглушить, сколько ни ешь.

Глава 11

Так как днем Лиззи предстояло принимать поздравительные визиты, мистер Марсден явился с утра пораньше. Сегодня Лиззи особенно тщательно занималась своим туалетом и выбрала весьма соблазнительное платье. Она твердила себе: это для того, чтобы чувствовать себя на высоте; сознание, что она красива, всегда придавало Лиззи уверенность. Однако, к ее неудовольствию, Марсден даже не взглянул на нее, сразу приступив к делу.

– Я бы хотел сегодня очертить круг обязанностей каждого из нас, – заявил он. На указательном пальце Марсдена красовалось массивное золотое кольцо в форме львиной головы с рубинами вместо глаз. – Полагаю, нам обоим меньше всего хочется делать одно и то же.

– Разумеется, – согласилась Лиззи.

Нет. Меньше всего им хотелось бы обнаружить свою истинную суть за внешним обликом, который они демонстрировали всему миру.

– Я составил предварительный список дел, которыми нужно заняться. – Марсден вытащил длиннющий список. – Полагаю, вы возьмете в свои руки все, что связано с платьем, приданым и драгоценностями.

– Разумеется.

– Полагаю, свадебным завтраком займется мадам Дюран? Во всей Англии не найдется равного ей кулинара, разве что месье Эскофье из «Савойи».

В голосе Марсдена ей почудилась какая-то странная интонация. В прошлый раз, когда Марсден упоминал мадам Дюран, он пытался намекнуть, что Лиззи способна завлечь эту порочную женщину в постель!

– Мне нравится эта мысль, но я сама должна утвердить меню.

– Я информирую мадам Дюран о вашем желании. Заодно спрошу, не сможет ли она испечь свадебный торт. – Марсден снял колпачок с авторучки и сделал в блокноте несколько пометок. Рубиновые глаза золотого льва так и сверкали, когда он писал. – Венчание в церкви Святого Джорджа, Ганновер-сквер?

– Да.

Церковь была прямо по Сент-Джордж-стрит, в двух шагах. Многие поколения семьи Бесслер были ее прихожанами.

– Я зарезервирую дату. Оглашение в церкви или особое разрешение?

– Разрешение, конечно же.

Все, кто хоть что-то значил в этом мире, женились по особому разрешению.

Мистер Марсден черкал пером по бумаге.

Сидя на галерее для зрителей, Лиззи наблюдала, как Стюарт произносит речь в палате общин – Стюарт за работой почти не отличался от Стюарта в минуту отдыха. Та же сдержанность и сосредоточенность. А вот мистер Марсден становился совсем другим.

Кто бы мог предположить, что этот человек способен мерзко улыбаться в ее адрес или держаться с непринужденностью молодого аристократа, что так ценил ее отец! Даже его неослабное внимание, душившее Лиззи, как не снятый на ночь корсет, сейчас, в минуту абсолютной сосредоточенности, утратило навязчивость.

– Я позабочусь об этом, – продолжал Марсден. – Соблаговолите сами выбрать цветы и открытки?

У него было гладкое, чисто выбритое лицо, ни пореза, ни царапины. Вряд ли на его жалованье можно шиковать, так что он скорее всего бреется сам, стоя перед зеркалом в одном нижнем белье.

Внутренне содрогнувшись, Лиззи поняла, что ей совсем не трудно вообразить его неодетым.

– Мисс Бесслер?

– Простите. Что вы сказали?

Он бросил на нее взгляд легкого неодобрения, как школьный учитель, глядя на витающего в облаках ученика.

– Цветы и...

– Да, я займусь этим сама. То есть цветами и открытками.

Так они прошлись по всему списку, Лиззи была начеку – какие еще недостойные капризы выкинет ее воображение?

– На этом все, - объявил Марсден через сорок пять минут.

Они хорошо потрудились. Не упустили ничего, но организовали все. Однако Лиззи хотелось найти повод его уколоть.

– Странно, а гирлянды, убранство? Уверена, тут не обойтись несколькими венками.

– Я подумал и об этом, – сообщил он. - И?

Марсден взглянул на нее впервые за целое утро:

– Я принес несколько набросков. Ее брови поползли вверх:

– В самом деле?

Порывшись в портфеле, Марсден извлек папку, которую подал ей с таким безразличием, словно это была газета недельной давности.

– Приятное развлечение в минуту досуга, – сказал он.

В папке Лиззи нашла дюжину рисунков, по большей части выполненных карандашом, некоторые акварелью. Первый изображал лестницу и вход в церковь. По краям каждой ступеньки были размещены деревца, подстриженные в виде шаров. Ленты, привязанные к их стройным стволам, весело трепетали на ветру. На следующем рисунке были изображены церковные скамьи с высокими спинками. От скамьи к скамье простирались гирлянды из воздушной ткани – тюля или органзы, – подхваченные букетиками прохладных белых гардений.

На следующих двух рисунках тоже была церковь. Потом шли листы с картинками более мелкого формата – по три-четыре картинки на лист. Там были подробные изображения венка, который надлежало повесить над входом в церковь, эскиз гравировки на серебряном ноже для разрезания торта – бутоньерка из ландышей на широком листе папоротника. Потом два рисунка свадебного экипажа и, наконец, цветочной арки, установленной над головным столом на время свадебного завтрака.

Рисунки были выполнены изумительно. Растерянно захлопав глазами, Лиззи начала просматривать их снова. Увы, нет. Зрение не сыграло с ней злой шутки.

– Они... они просто великолепны, – нехотя признала она.

Лиззи показалось, с Марсдена вмиг слетело некое напряжение – или у нее разыгралась фантазия? Могли он вообще чувствовать напряжение? Неужели возможно, что из всех живущих на свете людей именно Марсден будет ждать, затаив дыхание, одобрит ли она плоды его усилий?

– Если хотите, оставьте их себе, – предложил он. В его голосе Лиззи не услышала ничего, кроме обычной учтивости. – Ведь это ваша свадьба.

– Благодарю, – ответила Лиззи. – Вы сделали намного больше, чем входило в круг ваших обязанностей, – добавила она, выдержав паузу.

Марсден встал.

– Мистер Сомерсет оказал мне большую честь, доверив организовать его свадьбу. Я приложу все старания, чтобы об этом событии вспоминали потом долгие годы.

Как-то странно он это сказал. Лиззи осенила догадка, от которой у нее кровь застыла в жилах. Неужели Марсден влюблен в Стюарта? Не это ли причина его нелюбви к ней?

Лиззи терпеливо ждала, пока закончится обсуждение дел, прежде чем затронуть тему прошлого скандала. Но сейчас она была так поражена, что не смогла сказать ни слова, а только пожала Марсдену руку на прощание.

Марсден ушел, а она все сидела, разглядывая рисунки. Иногда выбор красок и растений озадачивал, зато Лиззи была совершенно очарована его умением составлять из знакомых, казалось бы, элементов нечто свежее и оригинальное.

На эти рисунки ушел не один час – много часов работы. А ведь Стюарт всего несколько дней назад официально попросил секретаря помочь ей управиться с подготовкой свадьбы. Должно быть, Марсдену пришлось работать над эскизами целую ночь, прорабатывая каждую мелочь. Неужели все это из-за любви к хозяину?

Тогда это величайшая любовь на свете.

Лиззи засмеялась с облегчением. Ей и без того несказанно повезло. Не стоит требовать большего. Нежные чувства, что связывали их со Стюартом, со временем лишь укрепятся. Их браку многие позавидуют!

Она все еще держала в руке рисунок, изображающий сцену торжественного завтрака. Девушка положила его на стол. Одна странная деталь неожиданно привлекла внимание Лиззи. Ее большой палец закрывал изображение венка из оранжевых цветов, расположенного как-то под углом. Сначала она решила, что это некая причуда художника, пустившего цветы парить над столом. Но нет, они не парили, а венчали туманную груду вуали невесты.

Лиззи подошла к окну, чтобы рассмотреть рисунок получше. Вуаль была полупрозрачной на фоне более плотной белизны скатерти. В отличие от других частей рисунка здесь не было следов карандашной прорисовки, словно мистер Марсден написал вуаль в порыве вдохновения. Тем не менее выписана она была очень подробно, несмотря на свою призрачность. Отчетливо можно было видеть каждый прихотливый изгиб, каждую бесплотную округлость. Два оранжевых цветка скрывались под вертикальной складкой. Один уголок вуали падал на край стола, отбрасывая прозрачную тень на скатерть.

Второстепенная деталь, прихоть художника, эта вуаль была произведением искусства. Лиззи покачала головой. Зачем он старался? Лучшую часть суток, ночь, потратил на подробность столь неуловимо-прекрасную, которую легко вообще не заметить?

Такое не изобразить, если твое сердце разрывается от любви к жениху. Нет, кистью художника двигало скорее сильное чувство к невесте.

К ней, Лиззи. Теперь она и вовсе не знала, что ей думать.

* * *

Верити была озадачена: в доме номер тридцать два по Кэмбери-лейн было совсем мало прислуги! Сначала она решила, что это результат отсутствия в доме хозяйки – нет нужды заканчивать работы к полудню, чтобы поразить чистотой и налаженным уютом гостей, которые начинают съезжаться вскоре после ленча. Потом миссис Аберкромби объяснила ей назначение бойлерной – центральное отопление!

Кроме цокольного этажа и чердака, дом отапливался с помощью многочисленных батарей с горячей водой. Отпала необходимость день-деньской бегать вверх и вниз по лестнице с тяжелыми ведрами, чтобы пополнить запасы угля в верхних комнатах. Не нужно вычищать десятки каминов и разводить огонь поутру. Никакой угольной пыли и угольных щипцов, которые обычно повсюду, как ни старайся.

А еще, как Мэвис объяснила очарованной Бекки, бойлер также обеспечивал горячей водой ванную мистера Сомерсета.

– Не нужно таскать воду вверх-вниз. Там есть какая-то штуковина. Включаешь – и вода быстро бежит наверх сама. Говорю тебе, Бекки, это самая громадная ванна в Лондоне. В ней можно приготовить чай для целой армии.

Бекки вздохнула:

– Хоть бы разок в такой искупаться!

– Я думаю об этом каждый раз, когда ее чищу. Но что, если меня застукает миссис? – спросила Мэвис, имея в виду экономку. Потом, понизив голос, добавила:

– Или пуще того – хозяин.

Мэвис и Бекки захихикали. Марджори, по локоть в воде с грязной посудой, сохраняла невозмутимость. Верити не терпела глупую болтовню во время готовки. Но в такие минуты, как сейчас – убирали после ленча, – горничные могли и поболтать. Верити знала, какой одинокой может чувствовать себя девушка в услужении, живущая вдалеке от дома, которой запрещали даже иметь поклонников.

Мэвис прошептала:

– Вот была бы потеха, если бы меня застукал хозяин!

– Мадемуазель Данн, – холодно сказала Верити.

– Прошу прощения, мэм, – поспешно отозвалась Мэвис. Переглянувшись с Бекки, они вдруг прыснули со смеху.

Девушки пребывали в чудеснейшем настроении: сегодня у слуг был выходной вечер. Мэвис собиралась пойти на танцы и пригласила Бекки составить ей компанию. Мысль показалась Бекки соблазнительной, но ей пришлось отказаться от приглашения – она обещала тете заглянуть в гости, прихватив с собой Марджори.

Верити слышала, как девушки, почти вдвое моложе ее годами, строят планы на вечер. Внезапно она показалась себе совсем старухой. Уже не вспомнить, когда в последний раз она была на танцах в кабачке – утром она бы валилась с ног. У нее больше не возникало желания флиртовать с незнакомыми мужчинами. А вечерние развлечения сводились обычно к партии в русский вист с миссис Бойс, которую она обычно с блеском выигрывала.

В конце концов Верити все же отправилась на прогулку. Посетила поставщика особых продуктов, чтобы обеспечить доставку трюфелей, а затем предприняла вылазку на Риджент-стрит.

Шестнадцать лет назад, поступив в ученицы к месье Давиду, она рыдала от усталости каждую ночь. Верити уставала настолько, что не могла даже подумать о Майкле. Свои выходные полдня мадам Дюран проводила на Риджент-стрит, чтобы взглянуть на витрины модных портных. Несомненно, это служило явным признаком ее душевной пустоты: в моменты отчаяния она находила отраду не в церкви и душеспасительных книгах, а в легкомысленном сверкании атласа и парчи в витрине модистки. Но ее чувство, когда она обращалась к ним, было вполне религиозным.

Позже Верити поняла, что не платья сами по себе давали ей силы пережить долгие рабочие дни и печальные ночи. Они воплощали собой надежды, что придет однажды день, когда она снова сможет позволить себе роскошный наряд, но главное – снова будет с Майклом, которому обеспечит достойное будущее.

Надежда. Надежда привела ее в Лондон, когда разум подсказывал, что нужно ехать в Париж. Надежда полыхала в ней, как алтарный светильник, как пламя молитвы – о нем, о них, о чуде.

Верити вздохнула. Снова мечты. И это после того, как она написала секретарю Стюарта, что сочтет за честь позаботиться о свадебном завтраке и свадебном торте. Когда наконец она перестанет грезить наяву?

Когда в половине пятого Верити вернулась на Кэмбери-лейн, в дом номер тридцать два, уже наступил вечер. Она была совсем одна в огромном доме. Мистер Дурбин собирался посидеть с друзьями в кабачке, а потом отправиться на представление в мюзик-холл. Эллен и Мэвис, как подозревала Верити, задержатся в городе как можно дольше и вернутся за миг до того, как начнет сердиться миссис Аберкромби. В свою очередь, миссис Аберкромби обещала вернуться к восьми, к этому же часу Верити приказала вернуться и Бекки с Марджори, чтобы произвести на экономку благоприятное впечатление.

В кухне Верити налила воды в чайник, намереваясь вскипятить воды, чтобы отнести к себе на чердак и вымыться с помощью губки. Потом вспомнила, что говорила Мэвис о чудесной ванне мистера Сомерсета.

Многие годы не знала она такой роскоши – с того дня, как перестала делить ложе с Берти. А как славно было бы по шею нырнуть в горячую воду! Мысль оказалась чересчур соблазнительной, на мгновение у Верити перехватило дыхание от собственной смелости. Она взглянула на мужские карманные часы, которые всегда носила с собой. Без четверти пять. Если она заберется в ванну в четверть шестого, то к шести успеет помыться, одеться и убрать за собой. За два часа до того, как все вернутся.

Безумная мысль!

Ну а почему бы и нет, черт возьми? Ведь он хотел, чтобы Золушка приняла ванну в его доме, не так ли?

Горячая вода принесла с собой воспоминания. Сначала о Берти, о том, как он однажды шутливо заподозрил, что Верити любит его только ради возможности принимать ванну. А потом нахлынули воспоминания совсем далеких лет – как ее насильно купали ребенком, о дюжине платьев, которые были в ее распоряжении, когда она выходила из воды. А потом в зеркале своего туалетного столика видела отражения чудесных рощ и ручьев, пока горничная расчесывала ее влажные волосы. Ее, однако, занимали не сами рощи и ручьи фамильного поместья; она всегда смотрела сквозь них и видела огромный мир за их пределами.

Мир оказался пугающим, жестоким, каждый шаг давался нелегко – и она научилась подпрыгивать от счастья, если предоставлялась возможность принять горячую ванну, даже если ради этого ей приходилось сильно рисковать.

Однажды ей уже довелось побывать в его ванной комнате – именно тут она приводила себя в порядок после того, как мистер Сомерсет спас ее от уличных грабителей. Но ей мало что запомнилось. Комната оказалась маленькой, с темно-синими стенами, стулом с овальной спинкой, на котором она сложила одежду и полотенце, и комодом по пояс высотой.

Огромная батарея сбоку от ванны нагревала воздух – Боже, благослови эти новомодные изобретения! На батарее сохли ее трусики, которые она постирала, прежде чем погрузиться в воду. С другого боку от ванны стояла табуретка, куда она поставила стакан холодной воды. Верити смочила холодной водой носовой платок и положила его себе на лицо. Так у нее не закружится голова от пара и горячей воды. Она откинула назад голову и вздохнула, когда почувствовала, как медленно расслабляются напряженные мышцы спины. Именно то, что ей было нужно. Лишь теперь, оказавшись по горло в воде, она поняла, в каком нервном напряжении пребывала все эти дни.

По ее предположениям, Стюарту давным-давно следовало вызвать ее к себе, чтобы лично отдать распоряжения. Она бы отказалась явиться, с замиранием сердца дожидаясь, что он будет делать, получив отказ? И что ей делать, если мистер Сомерсет выставит ей ультиматум?

Но ничего не происходило. За четыре дня пребывания в Лондоне Верити сообщалась с хозяином только посредством приготовленных ею блюд. Она лично готовила ему завтрак, если тосты и хлеб с маслом можно назвать «блюдом». Стюарт съедал почти все, что она оставляла ему в погребце на ночь, но ни разу так и не вызвал Верити к себе. Не послал ни одной записки и лишь передал через миссис Аберкромби распоряжение насчет обеда, который планировался через десять дней. Словно он вызвал Верити в Лондон, повинуясь безумному порыву, а потом, когда дело было сделано, совершенно забыл о ней.

Тем временем Верити жила как на вулкане, объедалась пудингом и плохо спала по ночам. Ее тревога росла день ото дня. Каждое утро в окно кухни она наблюдала, как мистер Сомерсет уезжает по делам. Ее глаза жадно фиксировали каждую мелочь – отвороты брюк, развевающуюся пелерину пальто, а в сердце жил неутолимый голод, как в желудке лондонского бродяги. Камердинер мистера Сомерсета имел обыкновение гладить рубашки хозяина в людской; вдыхая запах чистой льняной материи и крахмала, Верити фантазировала, как она срывает со Стюарта эти самые рубашки. И вот сегодня, когда мадам Дюран была поглощена исключительно профессиональными обязанностями, явилась глупая Мэвис и заявила: вот бы хозяин застукал ее в собственной ванной!

Ужасная, непристойная и чертовски соблазнительная мысль.

Верити погрузилась в воду еще глубже. Когда она была молода, она обожала поцелуи и нежные словечки. Чего бы не отдала она в те дни ради крепких объятий, со стонами, криками, когда постель того и гляди развалится...

Рука сама нащупала дорожку к ноющему местечку между ног. Верити встрепенулась. Право же, ей следует умерять пыл – она доставляла себе это удовольствие не далее как прошлой ночью. Однако она уже успела воспламениться, и тело умоляло дать ему облегчение.

Не отнимая от лица носового платка, Верити подняла из воды одну ногу и нащупала кран с горячей водой. Вот, кажется, этот. Она повернула кран ногой. Ей ведь не захочется отвлекаться, если вода остынет, не так ли?

Стюарт вернулся в темный и пустой дом.

Ему понадобились кое-какие документы из кабинета. В другой день проблему можно было бы уладить, просто позвонив по телефону. Но у прислуги был выходной, дома не осталось никого, кто мог бы ответить на звонок и отправить ему документы.

Он стянул перчатки и стал греть руки над батареей в кабинете. По привычке плеснул себе порцию виски. Отпив из стакана, вдруг понял: ему хочется вовсе не виски, а доброго, крепкого чаю.

За ленчем Стюарт почти не ел. За обедом в «Клубе реформаторов» тоже почти не притронулся к еде. Время между завтраком и полуночью Стюарт в шутку сравнивал с целомудренным воздержанием – до того момента, когда он в очередной раз окажется наедине с деликатесами своей кухарки.

Печенье к чаю хранилось не в кухне, а в буфете в людской. Испеченные миссис Аберкромби – с ее стороны героическая, но обреченная на провал попытка – твердокаменные кругляши исчезли, уступив место песочному печенью. Печенья этого всегда было мало, и неудивительно. Дорога к вратам рая, должно быть, была вымощена этими свежайшими, маслянисто благоухающими шедеврами кулинарного искусства, которые могли бы лучше свидетельствовать во славу и милость Божью, чем холодный мрамор или пошлейшее золото.

У Стюарта возникло дикое желание съесть все прямо тут, в людской. Но он сдержался. Он получит больше удовольствия, если съест печенье с чаем, переодевшись в удобный домашний костюм. Он поставил чайник кипятиться на кухне и пошел наверх, чтобы переодеться.

Дойдя до своего этажа, он услышал ни с чем не сравнимые звуки – без сомнения, это бежала вода по трубам, направляясь в ванную комнату в дальнем конце коридора. Одним из главных неудобств водопровода было то, что бегущая по трубам вода ужасно шумела, производя стоны и завывания, нечто среднее между неисправным органом и расстроенным фаготом.

Но кто включил воду? Неужели протечка? Стюарт бросился вперед. Ванная предназначалась исключительно для его личного пользования, и на двери не было задвижки. Дверь открылась.

В лицо ударил пар, комнату заволокло туманом. Сначала он ничего не видел. Потом испытал настоящий шок: в его ванной сидела женщина. Влажный носовой платок закрывал ее лицо. Она сидела по горло в воде в клубах пара, откинув голову назад. Влажные темные волосы были стянуты в узел. Из воды поднимались ее колени. Левая рука, длинная, прекрасной формы, покойно вытянулась вдоль края ванны.

Это могла быть только мадам Дюран во плоти. Стюарт привалился спиной к двери, поражаясь ее наглости.

И ее наготе.

Из воды возникла ступня, потом красивой формы икра. Ее кожа блестела в медово-желтом свете, от нее исходил легкий пар. Сердце Стюарта забилось с удвоенной частотой.

Он никогда не понимал, почему мужчины сходят с ума по женским ножкам. Ах, эта трогательная жажда хоть краем глаза увидеть стройную лодыжку! Элегантная туфелька с вырезом, открывающим вид на чулочки, от чего захватывает дух! Но сейчас и Стюарт подвергался риску стать рабом высокого подъема и чистых розовых пальчиков.

Мадам Дюран закрыла ногой кран и спрятала ногу под водой. Пользуясь передышкой, Стюарт попытался собраться с силами и вернуть ясность мысли, не замутненной очарованием и вожделением. Эта женщина была всего лишь служанкой, которая, пользуясь отсутствием хозяина, вторглась в его личное пространство и воспользовалась удобствами, предназначенными исключительно для него. Серьезнейший проступок, как ни погляди.

Будь это кто-то другой, Стюарт переговорил бы с миссис Аберкромби, а уж та, в свою очередь, выдала бы нарушительнице все, что ей причитается, вплоть до увольнения, если у экономки идо того были замечания. Но в данном случае нарушительницей оказалась загадочная, распутная и надменная мадам Дюран, чье угощение он ел, не в силах остановиться, и чье незримое присутствие порождало в его душе голод. Голод такой сильный, что он уже в который раз не решался вызвать мадам Дюран к себе из страха слепо уступить собственной слабости. Разум Стюарта предостерегал, призывал вспомнить о том, как Берти попался в коварную ловушку; в глубине же таился похотливый зверь, ждущий малейшей возможности, чтобы удовлетворить все свои низменные желания.

Лучше всего ему незамедлительно уйти. Он и без того слишком пристально смотрит на ее горло, руку и колени, которые блестят прямо под поверхностью воды. Какие меры предпринять по поводу ее проступка, он решит позже – когда его умственные способности восстановятся после ошеломляющего зрелища.

Стюарт попытался нашарить ручку двери за спиной. Мадам Дюран вдруг слабо застонала, и это было похоже на движение влажного языка в его сокровенном месте. Стюарт застыл на месте. Звук повторился, будто новая ласка жаркого и жадного языка.

Он снова взглянул на нее через плечи. Правая рука была в  воде, не вызывая у него других мыслей, кроме того, что была помехой, не позволяющей ему насладиться зрелищем восхитительной груди. Правое плечо чуть заметно подрагивало. Женщина опять тихонько застонала, облизывая нижнюю губу. А Стюарт чувствовал, как его естество становится твердым, как дубинка полицейского.

Наконец он понял то, что тело знало с самого начала, повинуясь инстинкту. Это были стоны наслаждения. Она делала – она...

Вероятно, Берти был прав, когда называл Стюарта ханжой. Он не мог даже в мыслях произнести это слово применительно к женщине, хотя отлично понимал, чем именно она сейчас занята, без капли стыда.

Что ему следует делать? Уйти? Он не мог двинуться с места.

То есть мог, но не в том направлении – к ней. Его шаги заглушал толстый ковер, который расстелили здесь с приходом зимы.

Прозрачная вода почти ничего не скрывала. Ни розовых сосков, ни руки, лежащей прямо на лобке. Он не мог рассмотреть в точности, как она это делает. Мешала проклятая тень, отбрасываемая краем ванны и ее поднятым коленом. Почему, ну почему он так и не распорядился повесить светильник прямо над ванной?

Из воды показалась одна ступня, затем вторая, и мадам Дюран обхватила ладонями подушечки пальцев ног на краю ванны. Теперь Стюарт мог видеть лучше, так отчетливо, что голова пошла кругом от ощущения нереальности происходящего и нарастающего желания.

Длинные пальцы ласкали розовую плоть – поглаживали, потирали, дразнили. Пальцы ног свело судорогой. Скрытые носовым платком губы шевельнулись – она снова застонала. Ее движения ускорились. Рука и запястье заметно напряглись. Пальцы уже не ласкали – они давили. Ему стало страшно. Вдруг она себя поранит? Но, казалось, это лишь удвоило удовольствие. Бедра женщины раскачивались, пальцы левой руки разжались, стоны стали громче, пронзительней.

Стюарту хотелось сорвать платок, чтобы насладиться зрелищем ее воспламененного страстью лица. Воспользоваться своей рукой, чтобы получить малую толику облегчения – он чувствовал сильную боль, нараставшую в унисон разгорающейся страсти. Захотелось броситься в ванну, чтобы заменить ее руку собой – любой частью себя. Но Стюарт не смел двинуться с места. Не смел даже дышать.

«Не останавливайся! Ради Бога, не останавливайся!»

Она и не остановилась. Несла себя все выше и выше по крутому склону наслаждения. Ее ноги нырнули в воду. Женщина плотно сжала их, упираясь в закругление ванны. Левая рука ухватилась за край ванны, а таз приподнялся – все тело приподнялось. Вода перекатывалась через твердые, заостренные соски.

Сердце Стюарта стучало как молот. Он был как в огне, вероятно, уже превращался в золу – кто знает. Ему было все равно.

У нее перехватило дыхание. Еще раз. Воздух покидал легкие с судорожным хрипом. Тело напряглось. Зубы стиснули уголок носового платка. Стюарт ухватился за столешницу комода, потому что ноги подгибались. Вся кровь его тела сосредоточилась в одном, и только одном месте – океан крови.

Он ее хотел. Должен получить ее. Сейчас. Немедленно.

Стюарт почувствовал кровь на губе. Руки дрожали. Воля таяла, как снег весной, а мадам Дюран извивалась и стонала в финальных судорогах собственной страсти.

Потом она вскрикнула – и он чуть не потерял над собой контроль. Ее пылкость, покрасневшая кожа, вставшие торчком соски, вздымающиеся над водой, когда она выгнула дугой спину. Боже правый, что он сделал, чтобы заслужить такое искушение?

Боже!

В своих фантазиях Верити была в постели мистера Сомерсета. Ноги широко раскинуты, тело пронзено любовной прелой.

Разумеется, это началось в ванне. Она представила, как он входит в незапертую дверь ванной комнаты, и задрожала от страха и возбуждения. Даже чуть не приподняла с лица носовой платок, чтобы убедиться – никого нет.

Но она оставила платок в покое. Глупо было подумать такое, да и вид пустой комнаты ослабил бы силу воображения, лишив ее фантазии потрясающей яркости. Напротив, Верити плотнее закрыла глаза.

Да, он тут, в ванной. Его взгляд, жаркий, изумленный, скользит по ее телу, задерживаясь в самых непристойных местах, питая к ней безумные и безнадежные желания.

Поскольку дело было в ее фантазиях, Стюарт не смел грубо обойтись со своей кухаркой – не того сорта мужчиной он был. Он не тронул бы ее и пальцем. Но затем платок бы соскользнул – и он увидел бы ее лицо.

В реальности она даже помыслить не могла, какова была бы его реакция. Обрадовался бы он? Рассердился? Или не узнал бы вообще? Но сейчас Верити находилась в собственных мечтах, поэтому можно было опустить неудобные моменты и перейти прямо к страстному, безумному совокуплению.

Услышав ее изумленный вскрик, он выхватил бы ее из воды, обернул полотенцем и понес в постель. Его поцелуи были бы жаркими и нетерпеливыми. Отросшая задень щетина царапала бы горло и подбородок – и она не могла бы насытиться этими шершавыми прикосновениями. Не могла бы насытиться Стюартом.

Воображаемый оргазм наступил бы, стоило б ему в нее войти. Оргазм, испытанный наяву в ванне, унес ее выше горы Монблан. Давно ей не случалось пережить такого ярого и неумолимого ощущения. Слава Богу, она давно научилась сдерживаться, когда ублажала саму себя, – стены между комнатами слуг в Фэрли-Парк были совсем тонкими, а ее кровать предательски скрипела. Иначе сейчас от ее крика зеркало разлетелось бы на куски, а на полу было бы море воды.

Верити слышала, как ее неровное дыхание эхом отдается от стен в тиши комнаты. Потом она услышала кое-что еще. Кровь застыла в жилах – за ее спиной был другой человек, и он дышал – хрипло, прерывисто. На миг ее ум оцепенел. Потом она взмолилась: пусть будет кто угодно, только не он! Мистер Дурбин, конюх Уоллес – все равно.

Кто угодно, кроме его.

– Мадам, прошу пожаловать в мой кабинет через полчаса, – сказал мистер Сомерсет на хорошем французском с едва заметной дрожью в голосе.

Боже!

Когда за ним закрылась дверь, Верити не могла шевельнуться добрых несколько минут. Только сорвала с лица платок и уставилась на дверь, закрыв руками рот.

Потом вскочила и заметалась как безумная. Наскоро вытерлась, кое-как оделась, вытерла ванну, вытерла разлившуюся по полу воду. Побежала к себе и непослушными руками попыталась привести в порядок волосы.

Однажды он назвал ее красавицей, тогда она все еще была молода. Увы, женщина с безумным взглядом, смотревшая на Верити из зеркала, была немолода и не так уж красива. В силу профессии ей приходилось проводить почти все рабочее время в среде, неблагоприятной для кожи и рук. Она пыталась бороться с влиянием кухонных миазмов и подкрадывающейся старостью с помощью домашних кремов и мягчительных средств. Но как убрать четкие линии, что успели сплести паутину в уголках глаз, или дряблость кожи, наметившуюся под подбородком?

Верити убрала волосы в тугой пучок на затылке, надела чистый фартук и приколола камею возле горла. У женщины, смотревшей на нее сейчас из зеркала, был вполне респектабельный вид, как у гувернантки или служащей Армии спасения. Разве эту женщину могли застать в чужой панне, ласкающей себя в таких местах, что и говорить неудобно?

Верити застонала, закрыв руками лицо.

* * *

Дверь в кабинет была приоткрыта. Горел свет. Верити слышала, как мистер Сомерсет расхаживает по кабинету. Он не находил физического покоя. Ее нервы были натянуты точно струна.

Итак, вот он, момент истины. Три тысячи с лишним дней и ночей – надежды и мечты, иллюзии и разочарования.

И они не жили долго и счастливо.

Конец.

Глава 12

Верити постучала ровно в тот момент, когда истекли положенные полчаса. Стюарт ждал – он услышал, как мадам Дюран вошла в коридор тремя минутами раньше. Тем не менее стук заставил его пульс учащенно забиться.

– Войдите, – велел он.

Каким-то чудом Стюарт вспомнил про оставленный на плите чайник. Поэтому успел сделать себе чаю и отнести его в кабинет вместе с печеньем. Но не смог отведать ни того ни другого. Пришлось плеснуть на два дюйма виски и выкурить три сигареты, чтобы унять дрожь в руках и успокоить взвинченные нервы.

Эта женщина и сейчас стояла у него перед глазами, прекрасные груди и шаловливые пальцы. Ему хотелось бы облизать эти пальцы, впитать ее сок до последней капли. Разложить ее на постели и брать раз за разом, пока не потемнеет в глазах.

Это все из-за долгого воздержания, твердил себе Стюарт. Жизнь сложилась так, что он вынужден был блюсти целомудрие уже десять лет. Поэтому совершенно неподходящая женщина сумела зажечь огонь в его добродетельной душе. Но в душе Стюарт знал, что обманывает сам себя. В этой мадам Дюран было нечто неотразимо притягательное.

Загадочная сила, сродни той, что удерживает Луну на орбите вокруг Земли.

Стюарт молил Бога, чтобы еретическая власть, которую имела над ним эта женщина, проистекала исключительно из ее тайны. Один взгляд – й тайна развеется. Тяжело вздохнув, Стюарт отошел от окна, где стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу. Решительно, ему бы нырнуть в бассейн, проплыть пару кругов! Потом сел к письменному столу.

Она так и не вошла. Край ее подола колыхался на пороге кабинета. Стюарт прислушивался изо всех сил, и сквозь отдаленный гул уличного движения и чрезмерно усердные рулады уличных музыкантов на Букингем-пэлис-роуд смог уловить звук ее тревожного дыхания.

Стюарт поднялся. Этикет и внешние приличия, которые он так ненавидел.

Он был почти в дверях, когда мадам Дюран приглушенно заговорила по-французски:

– Месье, умоляю, погасите свет. Она хотела, чтобы он выключил свет!

– Почему?

– Потому что... Мне так стыдно смотреть вам в лицо. – В ее голосе не было и следа того жаркого соблазна, который он надеялся услышать. Соблазнительница заговорила робко, смущенно: – Прошу вас, сэр.

Стюарту вовсе не улыбалось очутиться наедине с ней в темноте. Совершенно неприлично и недопустимо. И помешает развеять таинственное наваждение.

– Умоляю, сэр!

Мадам Дюран была не просто смущена – он ясно слышал отчаяние в ее голосе. Стюарт подумал, тяжело вздохнул и уступил.

Он вернулся к столу и потушил настольную лампу. На мару мгновений он ослеп. Ее платье шелестело – шерстяная юбка поверх нижних юбок из фланели. Шаги, сначала отчетливые – каблуки щелкали по деревянному полу, – сделались приглушенными, когда она ступила на самаркандский ковер, привезенный из Индии.

Потом его глаза привыкли к темноте. В скудном свете, что сочился в окно, он рассмотрел женский силуэт. Чернильная темнота на фоне прозрачных ночных теней.

Стюарт почти сразу пожалел о собственной галантности. Он вызвал ее только затем, чтобы увидеть в лицо. В его планы вовсе не входило подстегивать любопытство! Он нашарил на столе стакан с виски и залпом осушил его.

В комнате повисло молчание. Пусть. Все равно он не мог придумать, что сказать. Боялся показаться глупым или похотливо-сладострастным.

«Сделай это снова. Позволь мне смотреть. Дай взглянуть на твое лицо, когда дойдешь до вершины!»

– Вы хотели видеть – поговорить со мной, сэр?

Ее голос донесся из самого дальнего угла кабинета – мадам Дюран постаралась держаться от него на почтительном расстоянии. Несомненно, темнота и расстояние были призваны сохранить ее респектабельность. Но Стюарт думал только о манящей тени, залегшей меж ее ног.

– Мой обед, – сказал он, удивляясь холодности собственного голоса. – Говорила ли с вами миссис Аберкромби?

Мадам Дюран ответила не сразу. Неужели, как и он, была поражена темой беседы?

– Обед на восемнадцать персон, на следующей неделе?

– Именно. Вы все поняли?

– Да, сэр.

– Отлично, – сказал Стюарт.

Снова воцарилась тишина. Почему, из каких непристойных соображений, он не решается ее отпустить? Жалкое удовольствие сидеть в темноте в пятнадцати футах от нее, но все же лучше, чем ничего.

Она заговорила первой:

– Желаете взглянуть на меню, сэр?

– Нет, в этом нет необходимости.

– Желаете... – Она осеклась. – Желаете, чтобы я приготовила к ужину что-то особое?

Пальцы Стюарта сжали одно из ее печений, он откусил кусочек. Ощущение было головокружительным. Языческим.

Он представил, как растирает печенье в порошок на ее теле и слизывает крошки с ее кожи.

– Нет. Не хочу обременять вас в свободный вечер, – ответил он.

Не хватало сегодня еще ее ужина. Тогда Стюарт точно сгорит дотла.

Снова молчание. Верити переминалась с ноги на ногу на ковре. Стюарт положил в рот еще один кусочек и ждал, пока печенье растает на языке, растечется божественной сладостью, приводящей его в отчаяние.

– Сэр, могу я... могу я идти?

– Еще один вопрос, и можете идти.

– Да, сэр?

Стюарт хотел спросить, не нужно ли ей послать в Фэрли-Парк за кем-нибудь из своих помощников. Скоро ей потребуется много рабочих рук.

– Скажите, о чем вы думали там, в ванной? – выпалил он. – О чем мечтали?

Стюарт услышал звук, похожий на сдавленный стон. Частые, неглубокие вдохи. Закрыв глаза, Стюарт принял пытку следующим печеньицем, и неземная сладость растеклась по жилам, словно яд.

Вот и пало божество. Тринадцать лет назад он смеялся над Берти, когда тот пал жертвой чар собственной кухарки, а теперь и сам угодил в сети ее магического очарования.

Мадам Дюран что-то произнесла, но Стюарт не расслышал. Что-то вроде «класс».

– Прошу прощения?

– О вас.

– Что?

– Я сказала, что думала о вас, – ответила она. – О вас, сэр. Спокойной ночи.

Сегодня у мистера Марсдена на пальце красовалось серебряное кольцо в виде змеи. Крошечная змейка с изумрудными глазами дважды обвивалась вокруг среднего пальца левой  руки.

Лиззи не могла отвести глаз от кольца. Хотелось его потрогать – и заодно руку мистера Марсдена, чтобы увидеть его реакцию в первую долю секунды, прежде чем к нему вернется самообладание.

В последние несколько дней у Лиззи почти не было свободного времени, но, едва улучив минутку, она снова и снова разглядывала рисунки Марсдена и не могла насмотреться. Нет, скорее, ее влекла тайна, наполняющая душу безумным трепетом, когда она смотрела на прихотливые линии и нежные расцветки. Лиззи не могла отделаться от мысли, что он рисовал это для нее, только для нее одной.

Она понимала: это глупое и, возможно, вредное занятие. Понимала, что снова отдалась во власть тщеславию, страстно желая стать объектом обожания хоть для кого-нибудь. Она знала, что Жоржетта никогда не ошибается в том что касается слухов. И все же не могла расстаться с иллюзией.

– О чем вы задумались? – поинтересовался Марсден. Лиззи нехотя отвела взгляд от его кольца и сделала вид, что рассматривает листы бумаги, лежащие на секретере. Двумя днями раньше они беседовали по телефону. Она выразила желание нанять каллиграфа, чтобы писать пригласительные письма, и Марсден сказал, что принесет образцы почерка одного знакомого каллиграфа.

– По-моему, просто превосходно, – ответила она. Лиззи и сама отличалась прекрасным почерком, но этот каллиграф был просто виртуоз. – Это почерк мужчины или женщины?

– Мужчины.

Мужчины, вот как?

– И откуда же вы его знаете?

Марсден стоял возле письменного стола, пока Лиззи изучала образцы почерка. Ее взгляд то и дело отвлекался на его руку, свободно лежащую на краю стола. Запонки Марсдена тоже были серебряные, без украшений, что вообще было ему несвойственно. И Боже правый, она только сей час заметила – его рубашка была не белой, а нежнейшего оттенка зелени.

– Мы живем в одном доме.

– Ваш близкий друг?

– Время от времени мы обмениваемся книгами.

Что ж, вполне подходящий момент поведать Марсдену, что она знает все о его слабостях.

– Только книги? Не связывает ли вас что-то более значительное?

Марсден побарабанил пальцами по столешнице розового дерева. Убрал руки.

– Прошу прощения?

Отлично! Он уже занял оборонительную позицию. Лиззи расправила плечи и подняла голову. Настороженные глаза. Сжатые губы. И кажется, на шее жарко забилась жилка?

– Я знаю, почему вам пришлось покинуть Англию, – заявила она с расстановкой, наслаждаясь своей властью над: Марсденом. – Вам больше не нужно притворяться.

– Простите. Я всегда полагал, что уехал за границу из-за любви к приключениям. Прошу просветить меня относительно истинной причины.

Он был начеку, но особо не нервничал. Лиззи даже на секунду засомневалась, что информация верна. Она встала и посмотрела ему прямо в глаза:

– Разве не потому, что вас застали с профессором из Оксфорда за таким занятием, что и сказать нельзя?

Лиззи чувствовала – ей удалось его шокировать. Оба молчали. Марсден опустил голову:

– Но дело замяли. Откуда вы знаете?

Девушка загадочно улыбнулась – то ли победно, то ли разочарованно:

– Ничто не проходит бесследно. И у меня есть источники.

Склонив набок голову, Марсден рассматривал ее из-под ресниц. Ее сердце жарко забилось. Этот взгляд – само очарование, почти соблазн.

– Вот как?

– Но вам не нужно тревожиться, – продолжала Лиззи, пытаясь вернуть голосу снисходительный тон. – Я ни словом не обмолвлюсь мистеру Сомерсету. Знаю, как важно для него иметь надежных помощников... и как важно для вас зарабатывать средства к существованию.

– Вот спасибо, мисс Бесслер.

Лиззи с удивлением отметила сарказм в его голосе. Ее козыри, кажется, показались Марсдену не столь убедительными.

– Но я ожидаю, что вы будете соблюдать необходимый декорум. Недопустимо, чтобы пострадала репутация мистера Сомерсета.

– Разъясните в таком случае, что подразумевает необходимый декорум? Должен ли я соблюдать полнейшее воздержание, или вас устроят обычные меры предосторожности?

– Абсолютная секретность. На меньшее я не согласна, – надменно ответила Лиззи.

– Не подскажете ли, как мне добиться секретности такого уровня?

– Есть заведения, не правда ли, для таких, как вы? Заведения, где каждый посетитель обязан соблюдать тайну всех остальных?

– Мне жаль, но я вынужден вам сообщить, что давным-давно отказался от посещения подобных мест. Когда я был там в последний раз, из-за меня разыгрался целый скандал. – Марсден улыбнулся. – Случалось ли двум мужчинам драться из-за вас, мисс Бесслер? Не очень приятное зрелище. Разбитые носы, свернутые челюсти.

– Двое мужчин дрались из-за вас?

Марсден стряхнул невидимую пылинку с манжета.

– Два пьяных идиота. Предпочитаю, чтобы моего внимания добивались более цивилизованными методами.

Лиззи чуть не поперхнулась. Ей-то было понятно, как Марсден мог стать причиной такой пылкой страсти. Он был чертовски привлекателен. И еще что-то порочное таилось глубоко в нем.

– Возвращаясь к вашему предостережению, мисс Бесслер, можете не сомневаться – я буду очень осторожен. Не только потому, что восхищаюсь мистером Сомерсетом. Соблюдение строжайшей секретности и в моих интересах – не хочу окончить свои дни в тюрьме.

– Полагаю, нет, – ответила Лиззи, поеживаясь. Она как-то не подумала о столь печальных последствиях, если кому-то вздумается начать его преследовать.

– И чтобы достойно ответить на ваше великодушие... Марсден замолчал, как бы обдумывая фразу.

– Буду великодушен и я. Пусть мистер Сомерсет сам обнаружит, что от вашей девственности остались одни воспоминания, точно она Ковчег Завета. Не скажу ему ни слова.

Лиззи невольно отшатнулась:

– Это клевета.

– Согласен, это унизительно. Но правда, даже унизительная, не может быть клеветой. Знаю, потому что работаю помощником юриста.

До смерти напуганная, Лиззи чуть не спросила: откуда ему известно? Вопрос дрожал на кончике ее языка. Лиззи взглянула на дверь гостиной, которую неосмотрительно оставила приоткрытой, но в коридоре никого не было.

– Не соблаговолите ли объясниться, сэр? Это серьезное обвинение.

– Что тут объяснять? Долгое время вы относились ко мне с опаской – вам казалось, я знаю про вас кое-что. Но то, что я в действительности знал, вас нисколько не встревожило. Значит, подумал я, это была не женщина. Тут замешан мужчина, который зашел слишком далеко, а мистеру Сомерсету ничего не известно.

Лиззи и без того ужасно терзалась. Подумать только, ведь она приняла брачные обязательства, не будучи девицей. Она решила, что Стюарт – умудренный в житейских делах человек и добрый друг – не станет придавать этому печальному обстоятельству слишком много значения. Отсутствие девственной плевы она компенсирует тем, что будет лучшей из жен в этом мире. Но провокация мистера Марсдена снова воздвигла перед ней моральную дилемму, воскрешая былую борьбу совести и стремления устроить свою судьбу.

– У вас нет доказательств, – холодно сказала Лиззи.

– А у вас ничего нет.

Марсден снова намекал на ее поруганную девственность. Лиззи чуть не зарычала, проглотив этот двойной намек, но сумела сдержаться, ограничиваясь хмурой гримасой.

– Тупик.

Марсден молча собрал листы с образцами почерка каллиграфа в аккуратную стопку и сунул их в папку. Завязал тесемки, потом снова положил папку на стол, словно не мог решить, уйти ему или остаться. Взглянул на девушку:

– Возможно, мы могли бы попытаться стать друзьями.

Лиззи фыркнула. Дружить с этим фатом, который так ее унизил?

– И что же мы положим в основу нашей дружбы?

– То, что мы знаем темные тайны друг друга. Вражда обойдется нам слишком дорого.

– Этого мало, – сухо сказала она. Марсден повертел кольцо-змею на пальце.

– А если я скажу, что вы мне нравитесь?

Еще сегодня утром Лиззи с легкостью поверила бы в это, но теперь лишь нахмурилась сильнее.

– Боже правый, что же вы в таком случае творите с людьми, которые вам не нравятся?

– Я в некоторых раздумьях, насколько вы хорошая партия для мистера Сомерсета. Но это не означает, что я не могу воздать вам должное. Вы красивая и умная женщина, сама стойкость и выдержка под внешней пылкостью характера.

Она почувствовала болезненный укол. Марсден описал ее в точности такой, какой она хотела бы себя видеть, но теперь, увы, не могла...

– Разве мужчине с вашими наклонностями может нравиться женщина?

– Точно так же, как вам может понравиться другая женщина.

Лиззи промолчала.

Марсден подошел к девушке, взял ее руку и поднес к губам.

– Что вам терять?

Она была уверена – многое, хотя и не осмеливалась сказать что.

Лиззи думала, что Марсден поцелует лишь воздух возле ее запястья, но он прижался губами к костяшкам ее среднего и безымянного пальцев. У Лиззи было ощущение, что она прикоснулась к оголенному электрическому проводу. Ее руку словно ударило током – поцелуй стал для Лиззи потрясением и восторгом.

Она отдернула руку. Марсден удивленно приподнял бровь.

– Доброго дня, мистер Марсден, – сказала она.

– Доброго дня, мисс Бесслер, – ответил он. – Обдумайте мое предложение.

– Ах, Стюарт, как красиво! – воскликнула Лиззи. Они сидели в гостиной. Стюарт приехал, чтобы показать обручальное кольцо. Он не поскупился на расходы. Сначала он хотел купить обычное обручальное кольцо с расположенными в ряд камнями, образующими слово «уважение», если читать по первым буквам их названий. После возвращения из Фэрли-Парк решил, что кольцо будет с огромным сапфиром – зодиакальным камнем Лиззи. Кольцо, которое красовалось сейчас на пальце его невесты, было куплено утром после беспокойной ночи, когда Стюарту то и дело снилась мадам Дюран. В кольце пламенел внушительных размеров бриллиант.

– Не следовало этого делать, – корила жениха Лиззи. – В самом деле, на эти деньги можно было бы платить слугам не один год.

– Я хотел вам угодить, – ответил Стюарт. – Это гораздо важнее. К тому же...

– Но я и так счастлива, – пылко перебила она. – Разве есть большее счастье, чем быть с вами?

– К тому же я хочу, чтобы вы знали – как счастлив я оттого, что мы пришли к соглашению, – закончил Стюарт, надеясь, что слова прозвучат со всей искренностью и без малейшего намека на отчаяние.

Он действительно был счастлив. Куда уж счастливее. У Лиззи так много достоинств. К тому же она красива, черты лица безупречны, а фигура – словно с картинки в модном журнале.

Но даже любуясь красотой Лиззи, мысленным взором Стюарт видел перед собой мадам Дюран, которая не могла похвастать девятнадцатидюймовой талией или тонкими стройными руками – гордостью Лиззи, когда она надевала вечернее платье.

Кажется, кухарка была приземистой и округлых форм. Но Стюарт не мог судить о ней здраво. Напротив, фигура мадам Дюран казалась ему роскошной, аппетитной, возбуждающей желание – и он алкал ее тела, точно так же как алкал ее пищи.

Он взял руку Лиззи и поцеловал чуть повыше того места, где сверкало кольцо. Невеста пристально посмотрела на него своими темными глазами, словно ждала, что вот-вот ударит молния. Потом отвела взгляд.

– У вас все в порядке? – спросил Стюарт, озадаченный выражением ее лица. – Как продвигаются приготовления к свадьбе?

– Идут своим чередом. И у меня все хорошо. – Лиззи согнула палец, и бриллиант выбросил сноп белого света. – Как же может быть иначе? Мой любимый подарил мне кольцо, о котором мечтает любая женщина.

Но металлические нотки в ее голосе, выдавали затаенную тревогу. Стюарту следовало расспросить девушку, узнать, в чем беда, успокоить – он уже имел право утешать и поддерживать ее в трудную минуту. Но, терзаемый чувством вины, он с радостью ухватился за ее слова. Говорит, что все хорошо, разве нет? Значит, так и есть, и он может утешаться тем, что его предательские мысли не имеют никакого влияния на общий ход событий.

– Вы останетесь на обед? – спросила Лиззи с надеждой.

– С удовольствием, но сегодня не могу, – ответил он, вставая. – У меня встреча в клубе, как раз за обедом. Могу я иметь удовольствие покатать вас завтра днем?

– Разумеется. Буду с нетерпением дожидаться.

– И я тоже.

Стюарт поцеловал Лиззи в щеку и вышел, покидая дом Бесслеров с чувством, что счастливо отделался. В следующие двадцать четыре часа он избавлен от необходимости смотреть в глаза своей невесте – и собственной совести.

Он не сделал ничего такого, но, видит Бог, хотел. И список грехов, которые Стюарт хотел совершить вместе с мадам Дюран, мог бы соперничать по протяженности с самым длинным из романов Диккенса. Казалось совершенно не важным, что эта женщина сомнительного характера и дурной репутации. Он жаждал получить ее, как пойманная рыба жаждет вернуться в море.

Стюарт решил, что и пальцем ее не тронет. А сразу после свадьбы отошлет прочь. Но сейчас он упивался своей страстной мечтой о жизни, где нет невест, жестких социальных рамок, старых страхов о нечистой крови и всего прочего, что не позволяло ему нырнуть к ней в теплую глубокую ванну.

«Я думала о вас. О вас, сэр».

Верити стояла на ступеньках лестницы, ведущей вниз, к входу для слуг, и ждала, когда мистер Сомерсет вернется домой.

Лондонский туман всегда был нежелательным гостем. От него пахло нечистотами, и его влажные пальцы похотливого пьянчуги забирались в укромные уголки под одеждой, куда, казалось бы, обычной непогоде никак не забраться.

За годы жизни в Лондоне Верити видела немало туманов, но то, что творилось сейчас на улицах, не поддавалось никакому описанию. Когда Верити готовила обед, кебы и пешеходы двигались по улице над ее головой, словно в подводном царстве – плывущие и скользящие темные силуэты то появлялись, то исчезали в полупрозрачной, как суп, среде. Когда наступил вечер, видимость еще сильнее ухудшилась. Лампа ближайшего уличного фонаря казалась сейчас оранжевым ореолом, освещающим самое себя. Верити едва могла разглядеть собственную вытянутую вперед руку.

Она тревожилась. Ему следовало давным-давно быть дома. Неужели Уоллес безнадежно заблудился? Густотой и цветом туман напоминал сырное суфле; странное явление атмосферы, сбивающее с толку пешеходов, которые в такие дни запросто могли шагнуть прямо в Темзу. Очень легко потерять ориентацию и пропустить нужный поворот.

Туман касался ее щек ледяными губами. Верити плотнее запахнула шаль и зажгла сигарету. Уж лучше кислый запах табака, чем вкрадчиво-удушливая вонь туманных испарений.

Верити не услышала шагов Стюарта, пока он не очутился почти над ней. Полы его пальто терялись в клубах густого желтого тумана. Разумеется, он не мог ее видеть – не мог знать, что она стоит здесь, – но сердце Верити забилось, как будто он снова застал ее голой, ласкающей себя между ног.

Целый день ее точило волнение, перебиваемое время от времени приступами жестокой тревоги. Теперь Верити боялась не того, что он вызовет ее к себе. Вдруг не позовет вообще? После их встречи – несколько своеобразной, – после того, как она вслух призналась ему в своих чувствах, будет невыносимо, если он не выразит к ней никакого интереса!

Зазвенели ключи. Потом стало тихо. Вдруг что-то крошечное и металлическое – пуговица его пальто? – звякнуло о каменную ограду, идущую по обе стороны от парадной лестницы.

– Кто здесь? – крикнул Стюарт по-французски. Страх пригвоздил Верити к месту. Потом она поняла, что ее присутствие выдал огонек сигареты, отчетливо видимый на фоне ее черной шали.

– Добрый вечер, месье, – ответила она также по-французски. Верити не узнавала собственный голос, когда говорила на прованском французском месье Давида – царапающим ухо языке, скорее выразительном и энергичном, нежели утонченном.

Ключи звякнули снова, на сей раз поверх низкой каменной ограды.

– Мадам Дюран, – вежливо отозвался мистер Сомерсет, – вы получили мою записку?

– Да, сэр.

Собрание, которое было назначено на сегодняшний вечер, пришлось отложить из-за тумана. Вместо того чтобы перенести его в «Клуб реформаторов», Стюарт пригласил шестерых министров и членов парламента к себе домой на следующий день, чтобы устроить совещание за завтраком.

– Я все приготовлю.

– Смотрите же.

Ключи снова звякнули. Разговор подошел к концу. Сейчас Стюарт войдет в дом.

Но Верити не могла допустить, чтобы он ушел так быстро. Их встреча потрясла ее, более того, разбудила в ней насущную потребность быть ближе к нему – она страшно по нему тосковала. И сколько бы раз ни приходилось ей напоминать самой себе, что он вот-вот женится на другой, в глубине души Верити чувствовала: нет, он принадлежит ей. Всецело и навеки.

– Сэр, разве Уоллес не вернулся вместе с вами?

Ключи перестали звенеть.

– Я устроил его вместе с каретой в гостинице возле «Иннер темпл». Слишком опасно выезжать на лошади.

– Как же вы добрались до дому?

– Трамваем. И пешком.

– А так разве не опасно?

– Опасно. – Стукнула его трость –  раз, другой. – Но если бы я взял номер в гостинице, я бы лишился удовольствия отведать вашей кухни.

Он проделал путь больше трех миль в такую непогоду, самым серьезным образом рискуя заблудиться или пораниться, ради ее обеда?

– Не знала, что вам нравится, как я готовлю.

– Не знали? – Он тихо засмеялся. – Что ж, теперь знаете.

– Но в первый раз, когда я для вас готовила, вы отослали ужин назад на кухню, даже не попробовав.

Молчание. Туман рос и сгущался. Потом раздался звук спички, которой чиркнули о коробок. Маленький всплеск оранжевого пламени – Стюарт зажег сигарету. Красноватый огонек на кончике сигареты вспыхивал ярче, когда он делал вдох.

– Известно ли вам, мадам, что происходит с человеком, который после десятилетий, проведенных во мраке, внезапно попадает на солнечный свет?

– Нет, сэр.

Верити слышала, как Стюарт выпустил клуб дыма. Она вдохнула поглубже этот теплый и едкий дым, облаком окутывающий их обоих.

– Свет его ослепляет, – ответил Стюарт Сомерсет. – А я не хочу ослепнуть. Доброй ночи, мадам.

Глава 13

Письмо Майкла пришло с утренней почтой, коротенькое послание, занявшее меньше страницы. Он подтвердил получение двух писем, которые Верити ему отправила, но не подумал извиниться, что ответил так не скоро. Майкл был очень занят: заменял редактора студенческого журнала, а еще его команда только что разгромила команду Коттон-Хауса в матче по регби.

Верити вздохнула. Она одновременно и гордилась им, и испытывала отчаяние. Сын почти перестал посвящать ее в события своей жизни; она почти ничего о нем не знала. Правильно ли она поступила, послав его в школу для избранных? Неужели снобизм одноклассников диктует ему отчужденность, заставляет от нее отдалиться?

Однако, думала она, вряд ли снобизм мальчиков – выходцев из среднего класса, учащихся обычной частной школы, был бы намного лучше. А мысль послать Майкла в простую государственную школу ей и в голову не приходила. Нет, она всегда знала, что им подходят Регби и Кембридж. Мужчины в их семье из поколения в поколение учились в Регби и Кембридже.

Может быть, и не всегда. Уж точно не раньше, чем она получила от тетки то леденящее душу письмо десять лет назад. До того Верити была бы счастлива видеть, как сын растет и становится мужчиной, чтобы быть фермером, клерком или егерем, как его приемный отец. Но после письма она толкала его вперед с той же яростью, с какой продвигала саму себя. Верити ни разу не удалось произвести впечатление на тетю за все годы, проведенные в Линдхерст-Холл. Но сейчас, когда тетка следила за ней, Верити просто обязана была постараться.

Мадам Дюран учила Майкла правильной дикции, устраняя малейший намек на простонародный йоркширский акцент мистера Роббинса. Учила всем иностранным языкам, какими в свое время мучила ее гувернантка. Посвятила в тайны этикета, диктующего поведение обитателям верхнего эшелона. К тому времени как Майклу исполнилось десять, он говорил по-английски, как королевский отпрыск, изъяснялся по-французски, по-итальянски и по-немецки. Знал, что джентльмен должен снимать перчатку, прежде чем пожать даме руку, и ни в коем случае не предлагать даме руку, случись ему присутствовать на ленче. Незнание таких нюансов сразу выдавало самозванцев, пытающихся втереться в приличное общество.

Однако приемному сыну егеря одних учтивых манер было недостаточно. Поэтому Верити вбила мальчику в голову, что он должен – ради нее и себя самого – быть лучшим во всем, за что бы ни брался, если не хочет жить так, как она. Это единственный путь добиться такого положения в обществе, чтобы высокорожденные отпрыски относились к нему как к равному.

Верити открыла медальон, который всегда висел у нее на шее. Внутри был снимок – она с Майклом. Она положила руку на плечо Майкла жестом счастливой обладательницы. Это было в начале первого семестра первого года обучения в Регби. Верити привезла сына в Манчестер и купила ему новую одежду из лучших тканей и самой искусной работы, все – от шляп до белья и чулок.

Во время этого путешествия они и сделали снимок на память в одной из фотомастерских. Губы крепко сжаты, чтобы не улыбаться слишком широко, что нарушило бы торжественность момента. Их опьяняли открывшиеся перспективы – оба видели будущее Майкла исключительно в розовых тонах.

Верити захлопнула медальон и дважды перечитала немногословное сообщение Майкла, прежде чем убрать его в карман. В кармане лежало еще одно письмо. Адрес на конверте был написан незнакомой рукой. Секретарь мистера Сомерсета говорил, что мисс Бесслер, возможно, захочет дать указания относительно свадебного завтрака или свадебного торта. Некоторое время Верити разглядывала конверт, а затем открыла его одним взмахом ножа для писем.

Никаких указаний – будь то насчет свадебного завтрака или свадебного торта – внутри не оказалось. Это даже нельзя было назвать письмом. Даты, а под каждой несколько фраз.

«Двадцать первое ноября Нездоров. Рвало после ужина».

«Двадцать второе ноября

Все еще нездоров. Но уроки посещал, встречался также с редколлегией журнала».

«Двадцать третье ноября

Невзирая на предостережения, играл в матче против Коттон-Хауса. Его команда победила».

Верити затрясло. Майкл! Новый отчет. У тети были свои соглядатаи в Регби, ей легко было следить за Майклом.

Она подкинула в камин угля и сделала себе чашку чаю. Чай помог ей немного успокоиться. Вероятно, тетка решила, что Верити снова захочет попытать удачу, на сей раз со Стюартом. Вероятно, она думает, что предостережение нужно подкреплять каждые десять лет. Не важно, почему она сделала то, что сделала. Майкл в безопасности, пока Верити будет хранить молчание относительно своего происхождения. И она будет молчать весь остаток жизни.

Самое главное сейчас – нездоровье Майкла. Ей нельзя увидеть его, ухаживать за ним, нельзя даже побранить за пренебрежительное отношение к собственному здоровью – иначе он начнет задавать вопросы.

Значит, нужно для него готовить.

Стоило Стюарту переступить порог своего дома, как он почувствоват запах печенья «Мадлен». Но когда он спросил Дурбина и миссис Аберкромби о причине появления этого сладкого, дурманящего аромата, они ответили, что ничего не чувствуют.

Работать было невозможно, поэтому Стюарт отправился в постель неслыханно рано – в одиннадцать. Но часом позже он понял, что ему не заснуть. Весь дом пропах мадленками. Аромат был совсем слабым, но ничто не могло его перебить. Ни мыло, которым он мыл руки, ни лавандовая вода, в которой стирали его простыни. Не помогла даже сигарета, которую он машинально зажег и тут же потушил.

По крайней мере ему не мерещится. Будь аромат мадленок в  цокольном этаже чуть сильнее, он был бы невыносим. А так он просто сводил с ума своей прелестью, словно на одну ночь вернулась весна.

Стюарт задул свечу и лег, отдаваясь во власть чудесному запаху. Всплыли воспоминания, будто морские чудовища поднялись на гребне волны. Был дождливый день, давным-давно. Вынужденные сидеть в доме, Берти со Стюартом затеяли играть в прятки. Когда настала его очередь прятаться, Стюарт забрался в особенно укромный уголок платяного шкафа в комнате Берти. Убежище оказалось настолько надежным, что Берти дважды не заметил его, хотя и заглядывал в шкаф.

Но когда Стюарт сидел в одиночестве в шкафу, его одолел сильнейший приступ тоски по дому. Он скучал по друзьям, которых оставил в Ардвике, вспоминал хозяйку кабачка, которая учила его читать по передовицам в «Манчестер гардиан», и проститутку-католичку, которая присматривала за ним, когда он приходил из школы, и лезла из кожи вон, чтобы обратить его в католическую веру.

И он тосковал по матери, которая исчезла с лица земли, простившись со Стюартом в прошлом июне.

Он постоянно тревожился за нее. Сможет ли она приготовить себе чай и тосты? Не забудет ли, куда сунула ключ от входной двери? И почему не шлет о себе вестей, чтобы он знал – у нее все хорошо?

Стюарт не понимал, что плачет, но потом Берти забрался в шкаф, устроился рядом и протянул свой носовой платок.

– Я тоже скучаю по маме, – сказал Берти.

И это было все, что сказал Берти за те полчаса, что они сидели в дальнем углу шкафа, пока Стюарт не успокоился достаточно, чтобы выбраться наружу.

Что с ними стало?

«Пусть тебя признали законным сыном, но тебе никогда не стать одним из нас».

Эта фраза была отнюдь не причиной, а финалом, когда между ними окончательно оборвалась связь, ослабевающая постепенно, год за годом. Берти, уверенный в своем положении законного отпрыска, считал учебу в школе и спорт обыденным ритуалом, которому необходимо было уделять некоторое внимание. Для Стюарта каждая новая задача, будь то новые предметы в школе, новые виды спорта или новые увлечения, которые сэр Фрэнсис хотел с ним разделить, становились испытанием. Каждое испытание нужно было выдержать во что бы то ни стало. Провал грозил позорным изгнанием из новой жизни.

Берти никак не мог взять в толк, зачем Стюарт тратит время каникул на чтение «Энеиды» в латинском оригинале или переводит на английский «Кандида». Ведь уже есть хорошие английские издания! Зачем нужно каждый день бежать многомильный кросс по вересковым пустошам отцовского имения? Потом, однако, Берти осенило. Стюарт намеренно пытается сделать так, чтобы отец любил его больше, чем брата! Подозрение укрепилось, когда сэр Фрэнсис начал в открытую гордиться младшим, незаконным, сыном.

Сейчас, много лет спустя, казалось невероятным, чтобы глупое недоразумение стало причиной разрушения братских уз. Так сверкающее лезвие меча превращается в ржавую труху – медленно, исподволь, пока не становится слишком поздно.

Слева от Стюарта отворилась дверь. Показалась узкая полоска света. От неожиданности Стюарт отскочил назад и сшиб подсвечник, который поставил на пол рядом с собой.

Дверь – это была дверь, ведущая на служебную лестницу, – стала поспешно затворяться.

– Печенье «Мадлен», – сказал он по-французски, пока дверь не закрылась совсем, – Берти любил его больше всего.

Долгую минуту ответа не было. Стюарт начал думать, уж не спугнул ли он голодную горничную, которая пробиралась по холодному коридору, чтобы перехватить что-нибудь съедобное.

Потом раздался ответ, тихий и внятный:

– Да. Именно.

Стюарт почувствовал головокружение, жаркое смущение – реакция, приличествующая скорее подростку, идущему на тайное свидание, нежели респектабельному мужчине средних лет, который любовным свиданиям предпочитал парламентские чтения!

– Он был счастлив?

– Берти? – Ее удивил вопрос Стюарта. – Думаю, да.

– Скажите, почему вы так думаете?

Стюарт сделал пару шагов, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь служебного коридора. Там было темно, лишь свеча мерцала мутно-оранжевым огнем. Как всегда, он не увидел ничего, кроме края ее черного платья.

– Жители его прихода были о нем хорошего мнения. Он нравился джентльменам и их вдовам тоже.

Кажется, он уловил нотку лукавства в ее голосе?

– Он писал труд по истории тамошних мест, расширял сады. И питался он лучше всех в Британии.

Стюарт улыбнулся. Очевидно, обеды много значили как для Берти, так и для его кухарки.

– Замечательно, – сказал он.

После утраты городского дома Берти ни разу не показывался в Лондоне. Но оказывается, не все так плохо! Брат поселился в деревне, где был окружен друзьями и любимой пищей, которые скрашивали ему последние годы.

– А вы...

Она замолчапа.

 -Да?

– Вы были с ним когда-то близки?

Его сердце подскочило.

– Он вам говорил?

– Нет. Обычно он говорил о вас, словно вы всадник из Апокалипсиса. Я думала, должно быть, когда-то он вас очень любил, если разочарование было таким горьким.

В свою очередь, Стюарт ни с кем не говорил о Берти. Делал вид, что забыл о существовании брата.

– Да, было время, когда мы были близки.

Каким облегчением было признаться в этом после столь долгих лет! Облегчением и болью. Женщина тихо спросила:

– Что же случилось?

Стюарту не хотелось говорить о постепенном охлаждении, медленном угасании привязанности, нелегком разрыве, внезапном болезненном осознании в один прекрасный день, что холодность превратилась во враждебность, и непонятно даже, как это случилось, поэтому нет надежды, что все вернется и станет как было прежде.

Вместо ответа Стюарт задал свой вопрос:

– Знаете, какими были первые слова Берти, когда мы встретились?

Он только что попрощался с матерью, стоя посреди пугающего великолепия своего нового дома. Точнее, это она говорила, а Стюарт стоял глух и нем, потрясенный открытием, что маме нельзя остаться с ним в Фэрли-Парк. Чем больше уверяла она, что Стюарту будет здесь хорошо, тем тревожней ему становилось, пока его молчание не обескуражило ее окончательно, лишив дара речи. В конце концов она просто обняла его и ушла.

Когда Стюарт обернулся, он увидел Берти, который делал ему знаки, стоя за дверью.

– И что же он сказал?

– Он сказал: «Говорят, французы едят улиток? Хочу попробовать. Пошли их искать!»

Женщина за дверью тихо рассмеялась:

– И вы пошли?

– Не сразу.

В гостиную вошел отец и принялся читать строгую нотацию. Отныне Стюарт джентльмен и должен забыть все, что видел, слышал или выучил в прошлой уличной жизни, – его нисколько не заботил тот факт, что Стюарт и дня не прожил на улице и учил только то, что приходится учить всем английским детям, посещающим благотворительную школу.

Потом мальчика потащили наверх, чтобы оттереть и отмыть. Одежду, которую он с собой привез, сожгли, а маленькую жестяную коробочку, в которой он хранил свои драгоценности – подаренный на Рождество карандашик, булавку, которую ему вручили в школе за первое место в правописании, и распятие, которое Лидия, проститутка-католичка, сунула ему в руку прошлым вечером, – выбросили, пока он был в ванной.

– Мы пошли искать улиток на следующее утро, но охота вышла неудачной. В лесу от меня не было толку, а Берти нашел какую-то мелочь, ради которой не стоило и трудиться.

Но потом они сели на бревно, и Берти рассказал Стюарту главное, что ему следовало знать, чтобы выжить в новом для себя мире.

«Не произноси слово «ноги» при фрейлейн Айзенмюллер.

Не отвлекай отца, когда он читает газету.

Не задавай вопросов насчет женщин, которые иногда являются в дом поздно ночью.

Никогда не позволяй слугам, даже этой ужасной экономке, которая обретается тут с незапамятных времен, забыть, что ты хозяйский сын, а их можно запросто выгнать».

В те дни Берти был его путеводной звездой. Он учил Стюарта, как разговаривать, как вести себя за столом и как добиваться должного уважения – уважения, которого, по мнению Стюарта, его особа совершенно не заслуживала, – от слуг, обитателей деревни и детей господ, которые приезжают с визитом.

– А вы его любили? – задал Стюарт вопрос в темноту.

– Да. Очень, – ответила женщина.

Спокойная доброжелательность ответа растрогала его, как всегда трогал вид детей, что идут по улице, взявшись за руки.

– Я тоже его любил. Очень, – сказал он. – Жаль, что вспомнил это только после его смерти.

Она не ответила. Ее молчание вынудило Стюарта сделать еще шаг к двери, ведущей в служебный ход. Когда женщина заговорила снова, ее голос звучал настолько близко, что кожа Стюарта покрылась мурашками.

– Однажды мы с Берти ели мадленки на пикнике – это было за несколько месяцев до того, как пришло судебное решение, – и Берти сказал: «Когда мы были маленькими, я все пытался выяснить, что же из еды все-таки нравится Стюарту. Мне так и не удалось этого узнать. Но думаю, эти печенья ему бы понравились».

Стюарт улыбнулся. Значит, вот почему он без устали подсовывал ему одно экзотическое блюдо за другим, глядя на брата с томительной надеждой.

Стюарт почувствовал, что глаза наполняются слезами. Он опустил голову. Как можно было допустить, чтобы между ними пробежала черная кошка? Не следовало воспринимать Берти как что-то само собой разумеющееся. Не следовало упорствовать в мысли, что Берти не способен его понять, так что не стоит тратить силы на объяснения.

На лестнице стало темно.

Прошла минута, прежде чем он сообразил – она потушила свечу, которую принесла с собой. Дверные петли слабо скрипнули, и он почувствовал ее запах – дразнящую смесь муки и сливочного масла в неподвижном воздухе.

Ее рука неуверенно коснулась его груди, словно она искала его на ощупь.

– Вам видно, мадам?

Подойдя к Стюарту, она обвила его руками. Он был шокирован, охвачен смущением. Не иначе она решила, что он нуждается в утешении служанки!

Физические контакты в его жизни сводились в основном к рукопожатиям. Конечно, он подавал руку дамам. Даже их близость с Лиззи не заходила дальше поцелуев в щеку. Он не смог бы припомнить, когда в последний раз кто-то обнимал его, обеими руками, крепко, не разнимая рук целую вечность.

И он позволил ей обнять себя. Это уже не казалось ему таким страшным. Было так приятно ощущать тепло ее тела – он не заметил, как замерз, стоя в цокольном этаже в пижаме и наброшенном сверху халате.

Женщина оказалась не так уж мала ростом. Ее макушка приходилась Стюарту чуть выше линии губ – значит, она была среднего роста. Ее чепец пах крахмалом, оборка слегка щекотала подбородок.

– Все в порядке, – сказал он. –-Спасибо.

Она слегка передвинулась. Край чепчика прошелся по щеке до мочки уха. Нервная дрожь прокатилась по его телу. Женщина глубоко вздохнула, и он понял, что она хочет почувствовать его запах, запах его кожи. У него жарко забилось сердце.

– И чем же я пахну? – прошептал он.

– Чистюлей, который пользуется французским мылом. Когда она говорила, ее губы почти касались его кожи, он чувствовал теплую влажную волну ее дыхания. Но потом она вдруг прижалась этими губами к его коже, поцеловала в шею. Вся поверхность его тела мгновенно запылала, Стюарт едва понял, куда именно его поцеловали.

Она поцеловала его снова. Не поцеловала, а скорее слегка укусила. Она хотела узнать его на вкус. Прикосновение кончика ее языка было для него как ослепительно белый разряд молнии. И Стюарт ее оттолкнул. Именно приподнял и отбросил от себя. Она ударилась о стену и тоненько пискнула.

– Не надо! – рявкнул он. – Я скоро женюсь! Он не поддастся. Ни за что.

– Простите, – тихо, растерянно сказала она. – Мне очень жаль.

Гордость призывала его немедленно бежать отсюда, чтобы доказать свое моральное превосходство. Но Стюарту, очевидно, не хватало гордости, потому что он не тронулся с места, пытаясь отдышаться, вжимаясь ладонями в стену за спиной.

– Это мне жаль, – сказал он. – Вы ни в чем не виноваты.

Во всем был виноват только он. Не захоти он, и она бы не осмелилась. Разумеется, она знала, что он этого хочет – вожделение так и сочилось из него, как запах крови, висящий над скотобойней. Он мечтал об этой женщине весь день с одержимостью безумца. А ночью без конца видел ее во сне.

Она не ответила. Его ухо уловило дрожащий всхлип. Женщина рыдала. Он бросился к ней:

– Вы ушиблись? С вами все в порядке?

Стюарт почувствовал, как она покачала головой. Но на какой из вопросов она ответила своим кивком? Он нашел в темноте ее лицо – мокрые холодные щеки – и попытался утереть слезы.

– Не плачьте. Прошу вас, не плачьте.

Она снова разразилась слезами. Теплые ручейки потекли под его пальцами. Неожиданно для себя самого Стюарт наклонился и поцеловал эти слезы, соленые и горьковатые.

Ее кожа не казалась безупречно мягкой. И что? Все равно что сказать – Елена Прекрасная не умеет вышивать! Это не имело ровно никакого значения. Ведь это была она, ее подбородок, щека, ресницы, щекочущие уголки его губ, ее волосы, одежда и кожа, источающие едва уловимый аромат мадленок.

Женщина слегка наклонила голову, и их губы внезапно оказались в опасной близости. Стюарт даже вообразил, что видит маленькие кружочки пара, выходящие из ее рта. Учащенное, легкое дыхание; запах теплого яблочного пудинга. И он уже пылал страстью, жадно предвкушая грехопадение. - Хотелось прижаться губами к ее рту, ласкать влажный подвижный язычок. Растереть в пальцах восхитительные соски и почувствовать, как они отвердевают. Поднять юбки и предаться всем вольностям, которые она бы ему позволила она бы позволила многое, он был в этом уверен, потому что видел, как дрожит она в сладостном ожидании.

Было бы так легко взять ее прямо здесь. Унять боль, что точила его с того самого момента, когда ее шоколадный крем впервые коснулся его губ. Быстрое, бездумное совокупление, чтобы освободиться от неуместного вожделения, в плену которого он уже и так пробыл слишком долго. Быстрое, бессмысленное, горячее, ошеломительное...

Призвав на помощь последние остатки воли, Стюарт сделал шаг назад, потом еще шаг. Ему скоро вступать в брак с чудесной девушкой, с которой он мило беседовал не далее как несколько часов назад, когда они катались в парке. Эта милая девушка не заслуживает такого бесчестия, чтобы ее жених спутался с собственной служанкой засчитанные недели до свадьбы.

Более того, даже не будь он помолвлен с Лиззи, что станется с его репутацией? Все помнят о его происхождении из вежливости воздерживаются от замечаний по этому поводу лишь до тех пор, пока он не совершил ошибки. Стоит ему связаться с какой-нибудь одиозной особой, как сплетники, многозначительно кивая, вынесут приговор: дурная кровь всегда дремала в нем, дожидаясь своего часа.

– Надеюсь, вы в порядке? – спросил он, стараясь, чтобы его голос не дрожал.

– Все просто отлично. Умоляю, не задерживайтесь из-за меня, – спокойно ответила она.

В ее формальном ответе слышалась повелительная нотка. Поразительно! Как он не замечал раньше, что, несмотря на заметный акцент – она говорила на гортанном южном диалекте французского, – ее речь была безупречно правильной, она ни разу не ошиблась в окончаниях глаголов – во всех временах, от предпрошедшего до сложного будущего.

Вряд ли французские повара происходят из более высокого социального слоя, чем их английские коллеги. Где она научилась грамотной речи? У Берти? Возможно, Берти поправлял ее английский, но учить француженку французскому?

В конце концов первой ушла она, не он. Звуки ее шагов эхом отдавались от влажных каменных плит пола. Вместо того чтобы пойти наверх, женщина вошла в кухню и плотно затворила за собой дверь, прежде чем зажечь огонь.

Несколько минут Стюарт прислушивался к ее тихим, деловитым шагам по кухне. Потом нашарил в темноте ступеньки лестницы и с тяжелым сердцем и тяжелыми чреслами поковылял наверх, к обитой зеленым сукном двери, назад в свой мир. В этом мире не было места ошибкам страсти – по крайней мере для него.

Глава 14

Лиззи любила потанцевать, однако прошло года два с тех пор, как она в последний раз была на балу. Вечер у миссис Мортимер, с его весельем и легкомысленной болтовней, должен был стать ей воздаянием за слишком затянувшийся период поисков мужа. И она веселилась от души – болтала, смеялась, показывала всем кольцо и не пропускала ни одного танца.

Примерно через час, во время перерыва между танцами, к Лиззи подошла миссис Дуглас, жена какого-то министра. Лиззи не питала особой любви к миссис Дуглас, ярой сплетнице. Эта женщина с восторгом подхватывала любой грязный слух, отравляя атмосферу вокруг себя, как гора нечистот. Но Лиззи с приклеенной улыбкой на лице стойко выдержала бурные поздравления миссис Дуглас.

– Мы ведь увидим вас на обеде у мистера Сомерсета на следующей неделе, не так ли?

– Разумеется, – ответила девушка. – Предупреждаю, дорогая миссис Дуглас, вас ждет нечто необычайное, потому что мистер Сомерсет заполучил от покойного брата искуснейшую кухарку.

– О, я не пропущу удовольствие ни за что на свете. Но... Оглядевшись по сторонам, миссис Дуглас склонилась к Лиззи и зашептала, прикрываясь веером:

– Маленький совет, моя дорогая мисс Бесслер. Как только поселитесь в доме мужа, немедленно рассчитайте кухарку.

– Миссис Дуглас, я, верно, ослышалась, – холодно ответила Лиззи. – Неужели в наши дни так легко найти замену отличной кухарке?

– Нет, конечно, нет. Видит Бог, как я мучаюсь со своей, просто кошмар, и все-таки не решусь с ней расстаться. – Миссис Дуглас нервно рассмеялась. – Но вы же знаете, что болтают люди об этой женщине и покойном брате мистера Сомерсета.

«А вы знаете, что люди болтали о вашем брате и той гувернантке», – захотелось Лиззи возразить этой сплетнице. Но она готовилась стать женой политика. Следовало избежать открытой стычки. Вслух она сказала:

– Буду иметь в виду.

Сам по себе этот разговор не испортил бы Лиззи вечер. Но стоило ей отвернуться, как перед глазами возник Генри со своей новой женой, прекрасной юной особой, которая выглядела так, словно сошла с рекламы мыла красоты, да прямо на бал.

Говорили, что это была любовь с первого взгляда. Не прошло и месяца со дня их первой встречи, как он уже сделал ей предложение. Через три месяца они поженились, за десять дней до того, как прекрасной юной особе исполнилось восемнадцать.

– Вы поклонница нашего великого философа, мисс Бесслер?

Лиззи вздрогнула. Возле нее стоял мистер Марсден, не сводя с нее внимательного взгляда. Кивком он указал на Генри.

– Нет, – ответила она, снова уставясь на счастливую пару.

– Позвольте мне выразиться точнее. Вы были его поклонницей?

Была ли? Трудно сказать. До сего дня Лиззи не могла с уверенностью объяснить самой себе, зачем взяла в любовники мистера Генри Франклина. Может, оттого, что жизнь дебютантки-неудачницы тянулась чередой унылых и скучных дней? Или хотела разрушить собственную жизнь в приступе отчаянного нигилизма? Или решила: к чему беречь девственность, если и высокий титул, и огромное состояние оказались не про нее?

С самого начала их знакомства Лиззи знала, что Генри женат. Но он не скрывал, что терпеть не может супругу, бледную, безвольную особу, которая проводила дни, жалуясь на бесконечные болезни. Его честность и злой, проницательный ум заинтересовали Лиззи, как и репутация самого выдающегося философа своего поколения.

Она полагала себя ровней Генри в интеллектуальном плане, способной заинтриговать мужчину своим умом. Вероятно, Лиззи действительно не уступала ему в уме, зато сильно уступала в хитрости и бессердечии, ибо изощренный ум Генри и ненасытный сексуальный аппетит бледнели по сравнению с его непринужденным пренебрежением к другим людям.

Когда его жена неожиданно скончалась от воспаления легких, Лиззи решила, что Генри сделает ей предложение, но он лишь посмеялся над ней и заявил, что она была всего-навсего одной из его многочисленных любовниц. Приятное разнообразие, когда есть настроение, но жениться он может исключительно на девственнице.

Она потеряла дар речи. Не забыл ли Генри, что именно он лишил ее девственности? Прекрасно помнит, заверил он ее. Но раз она сама практически не придавала значения собственной непорочности, и он оценил ее невысоко. А чем она докажет, что не спала с другими мужчинами после грехопадения?

Конечно, правильно, что их связь закончилась. В конце концов, если мужчина столь открыто пренебрегает своей женой, закрадывается подозрение, что он не способен любить никого, кроме себя. Но затем Генри влюбился по уши, и в обществе только и говорили, что о трогательной истории его романтического ухаживания, о бесконечной нежности, которой он окружил молодую женщину, пленившую его сердце, Генри стал другим человеком!

Это обстоятельство сокрушило остатки гордости мисс Бесслер.

– Неужели выдумаете, мистер Марсден, будь я поклонницей мистера Франклина, я бы призналась вам, именно вам?

Марсден усмехнулся:

– Вы же понимаете – я бы ни словом не обмолвился мистеру Сомерсету.

Лиззи обернулась, чтобы наконец удостоить его вниманием. Марсден был в черном вечернем костюме, фрак с длинными полами сзади, совершенные черты лица – купидон вырос и отправился в свет, чтобы сеять разорение в сердцах.

– И откуда же, по-вашему, мне черпать уверенность в вашей деликатности и добрых намерениях? – сердито сказала она.

Их глаза встретились. Печально улыбнувшись, Марсден поднес к губам стакан с пуншем.

– Прошу прощения. Действительно, откуда? Музыканты заиграли вальс. Марсден огляделся по сторонам:

– Не вижу, чтобы кто-нибудь спешил вас пригласить. Не отдадите ли этот танец мне?

Отказ уже дрожал на кончике ее языка. Но потом Генри бросил взгляд в ее направлении, и она изменила решение:

– Конечно, сэр.

Отставив стакан, без дальнейших разговоров Марсден увлек ее в танце. Лиззи предполагала, что он хороший танцор, быстрый, грациозный. Марсден оказался не просто хорошим танцором. Он танцевал божественно. Его стройное тело казалось тонким и гибким, но сейчас, когда в танце их тела почти соприкасались, Лиззи поняла, что он гораздо сильнее и массивнее, чем она предполагала.

– Интересно, что вы делаете на балу, устроенном для впечатлительных молодых особ, сэр? – решительно спросила она.

– Меня пригласили. Джентльмен, который охотно танцует, всегда желанный гость. Кроме того, из меня, несомненно, выйдет подходящий супруг для одной из впечатлительных молодых особ.

– Из вас?

– Почему бы и нет? Все считают меня разумным и надежным человеком. И даже вы не сможете отрицать: куда бы я ни пошел, многие сворачивают шею, глядя мне вслед.

Ей не хотелось признавать, что тут он прав. Хотя, вращаясь в танце, она прекрасно видела боковым зрением, как молодые леди пожирают их – точнее, его – глазами.

– Но разве вы не живете в ужасной бедности?

– Разве по мне заметно?

Ей пришлось признать, что нет. Одет он был сногсшибательно.

– У впечатлительных молодых особ бывают куда менее впечатлительные мамаши, которым прекрасно известно, что денег у вас нет. Но взбреди в голову какой-нибудь глупой матроне взять вас в зятья, то к чему это вам? Все равно что глухому ходить на симфонический концерт.

– Скорее, любителю мюзик-холла слушать симфонический концерт. Это не мой конек. Но случись так, что все мюзик-холлы Англии сгорят, а мне захочется музыки, тогда я с удовольствие послушаю симфонию.

То есть вполне способен отправиться в постель с женщиной. Когда до Лиззи дошел смысл сказанного, она едва не наступила ему на ноги.

– И поскольку вы требуете от меня соблюдения тайны, женатый мужчина вызовет меньше подозрений, не так ли?

– Мне очень жаль молодую женщину, которая станет жертвой вашего обмана, – резко ответила Лиззи.

– Как сурово, мисс Бесслер.

– Вы другого не заслуживаете.

– Полагаю, вы могли бы отнестись ко мне подобрее. – Марсден ловко увлек ее в сторону, не то на них налетела бы пара неумелых танцоров, галопирующих по залу. – Неужели вы думаете, что в Лондоне не найдется ни одной серьезной, умной молодой леди, которая сочтет брак со мной выгодной сделкой?

– И в чем же будет ее выгода? Бедность и распутство мужа?

– Я прослушал немало симфонических концертов по обе стороны Ла-Манша, поэтому вполне способен воспринимать... симфоническую музыку. Я буду очень внимательным мужем, поскольку у меня нет амбиций, и я не буду проводить в Вестминстерском дворце по шесть месяцев в году. Моя жена будет для меня единственной женщиной – моим сердцем, якорем, моим днем и моей ночью.

Марсден говорил, не сводя с Лиззи взгляда, сардонически улыбаясь, не нарушая безупречно эллиптическую траекторию вдоль бального зала.

Сердце девушки учащенно забилось и вовсе не от вальса.

– Как насчет мюзик-холла?

– Какое значение имеет мюзик-холл в браке, где супруги горячо привязаны друг к другу и несть числа симфоническим концертам?

Лиззи почувствовала, как разгорается жар в таких частях ее тела, которые уж точно не предназначены для Марсдена. Геройским усилием воли она проигнорировала нежелательные ощущения.

– Зачем ходить на симфонические концерты, если вам больше по вкусу мюзик-холл?

– Это удобно. Доступно. Развивает вкус. Кто знает? – Он передернул плечом. – И кому какое дело?

– Мне есть дело, – твердо заявила Лиззи. – Меньше всего я бы хотела выйти замуж за неразборчивого в связях человека, скачущего из будуара в будуар, мечтая при этом об удовольствиях, которых не получить от женщины.

– Но нам с вами не грозит в ближайшем будущем посещать вместе симфонические концерты, не так ли, мисс Бесслер? – Марсден одарил ее взглядом, не менее лукавым, чем тот, что она сама приберегала для глупых поклонников. – Не представляю, с чего бы вам жаловаться, если моя жена будет довольна и счастлива?

С тяжелым вздохом она призналась:

– Трудный вы человек, мистер Марсден.

– А вы очень предубежденная женщина, мисс Бесслер.

– Вы заслужили, чтобы я относилась к вам предубежденно, мистер Марсден.

– Действительно. Но позвольте мне принести извинения. У меня никогда ни в чем не было намерений вас обидеть, и мне жаль, что вы все-таки обиделись. Простите же меня.

На этот раз она таки наступила ему на ногу. Лиззи никак не ожидала, что он станет просить прощения. Музыка смолкла. Марсден предложил ей руку, и они направились к выходу из зала.

Лиззи не сводила с него взгляда – интересно, можно ли верить в его искренность?

– Марсден, не видел вас целую вечность. Надеюсь, поживаете неплохо?

Лиззи окаменела. Генри! Она совсем забыла о нем, пока танцевала с мистером Марсденом.

– Здравствуй, Генри! – Мистер Марсден улыбался самым любезным образом. – Здравствуйте, миссис Франклин! Я вижу, вы хорошеете день ото дня.

– Мистер Марсден, вы льстец, – возразила польщенная прекрасная юная особа.

– Нисколько. Напротив, я весьма банален. Уверен, Генри ежедневно находит разнообразные и оригинальные способы увековечить вашу красоту.

Прекрасная юная особа восторженно захихикала, повиснув на руке мужа.

– Мистер Марсден, вы смущаете Генри.

Но мистер Марсден не собирался раскаиваться:

– Если скажу, что он проявил мудрость и дальновидность, выбрав вас в жены, миссис Франклин? Но ведь это правда.

Лиззи боялась, что она умрет на месте, встретившись лицом к лицу с Генри и его прекрасной юной особой. Но вместо того она, затаив дыхание, наблюдала за флиртом мистера Марсдена. Должно быть, ему и в самом деле довелось прослушать немало симфонических концертов, чтобы обрести подобную ловкость в беседе с дамами. Прекрасная юная особа просто сияла от удовольствия. С другой стороны, у Генри был такой вид, словно ему подсунули рыбу с душком (которая, как известно, гниет с головы).

– Вы знакомы с мисс Бесслер? – осведомился мистер Марсден у прекрасной юной особы. – Позвольте представить вам милую мисс Бесслер. Мисс Бесслер, миссис Франклин. Полагаю, мисс Бесслер, с Генри вы уже знакомы.

Лиззи промямлила:

– Мы с мистером Франклином встречались несколько раз.

– О, Генри, ты мне не рассказывал, – воскликнула наивная миссис Франклин. – Я только что восхищалась великолепным танцем мисс Бесслер!

– Виноват, дорогая, – пробормотал Генри.

– Осмелюсь предположить, миссис Франклин, что вы и сами прекрасно танцуете, – весело продолжал мистер Марсден. – Я слышу, начинается полонез. Не потопать ли нам от души?

Вот он действительно был великолепным танцором. Танцующий полонез мужчина всегда являет собой впечатляющее зрелище: мелькают руки, проворные ноги спешат угнаться за неумолимо-быстрым ритмом танца. Но Марсден умудрялся сохранять спокойный и невозмутимый вид, как во время кадрили, пролетая бальный зал наискосок и каждые две секунды разворачивая партнершу на триста шестьдесят градусов.

– Мои поздравления по поводу грядущей свадьбы, – сказал Генри.

Лиззи вздрогнула. Она снова совершенно позабыла о Генри, хоть он и стоял возле нее.

– Благодарю, мистер Франклин, – ответила она.

– На правах старого друга хотел бы вас предостеречь, – заявил он, взглянув на танцующих. Почти вся молодежь отплясывала полонез, лишь несколько пожилых компаньонок оживленно болтали в углах. – Знаю, потребности плоти могут диктовать свои условия, но вы должны опасаться мужчин типа Марсдена.

Лиззи надменно приподняла бровь:

– Мистер Марсден – секретарь моего жениха.

– Как удобно, – сказал Генри. – Однако Марсдену доверять нельзя. Он вами попользуется, а потом бросит.

Вот уж действительно – в своем глазу бревна не видеть!

– Благодарю, мистер Франклин. Я буду очень осторожна.

– Теперь, когда я узнал, что такое любовь, мне совсем не хочется, чтобы ваше сердечко снова разбилось, – заявил Генри исключительно серьезно, невольно скатываясь в напыщенность в ущерб искренности.

УЛиззи глаза чуть не вылезли на лоб. Влюбленный Генри остался кем был – самовлюбленным уродом. Неужели она была настолько глуха и слепа?

– Очень мило с вашей стороны, сэр. А теперь прошу меня извинить – я просто умираю от жажды.

По пути к чаше с пуншем ее несколько раз останавливали едва знакомые господа и дамы, чтобы поздравить с помолвкой. К тому времени как Лиззи добралась до стола с закусками, полонез закончился, и мистер Марсден уже стоял возле стола, угощаясь мороженым.

– Не желаете ли прогуляться по галерее, мисс Бесслер? – спросил он, когда девушка схватила со стола стакан с пуншем.

Именно то, что нужно. С галереи бальный зал был как на ладони. Заиграли менуэт. В такт музыке развевались и шуршали широкие юбки нежно-голубого и бледно-соломенного оттенков. Лиззи потягивала пунш.

– Как вы смогли пережить то, что семья от вас отказалась?

Мистер Марсден бросил на нее быстрый взгляд. Лиззи смотрела в сторону: ее вопрос носил сугубо личный характер, что не допускали правила приличия.

– Безразличие и натиск были моими помощниками, – сказал Марсден. – Но это не совсем точный ответ.

– Так что же именно вы делали?

– Мэтью рисовал портреты туристов на Новом мосту[17]. Я изучил стенографию и нашел место секретаря.

– Кто такой Мэтью? Его любовник?

– Мой брат. В Париже мы жили вместе. Мэтью и сейчас там.

Лиззи и не знала, что было двое братьев-изгоев!

– Рисовать портреты туристов и писать под диктовку – и на этом можно достаточно заработать?

– Достаточно, чтобы иметь крышу над головой и покупать хлеб. Больше ни на что не хватало.

Марсден встал спиной к перилам.

– В те годы я часто слушал симфонические концерты имеете с богатыми парижскими дамами, чтобы съесть хороший обед и спать в комнате, где не рискуешь замерзнуть насмерть.

Лиззи пришла в ужас – тем не менее она была заинтригована.

– Дешево вы себя продавали!

 Его губы скривились в усмешке.

– Нищим не приходится выбирать. Однако я всегда старался находить женщин, с которыми отправился бы на симфонический концерт и без приятного воздаяния в виде вина и хорошего бифштекса.

Лиззи снова окатило волной жара. Значит ли это, что он может спать с женщинами просто так, а не ради теплой постели и сытого желудка?

– Это правда, что двое мужчин подрались из-за вас? – поинтересовалась Лиззи. – Или вы сочинили эту историю, чтобы меня шокировать?

– Это произошло в Париже, семь лет назад, перед лицом множества свидетелей – разумеется, никто из них не признался бы, что там был. Однако случись вам встретить Мэтью, он представил бы вам красочное описание произошедшего и стал бы вас уверять, что это была битва царей – Бонапарта с Бурбоном[18]!

Лиззи вздохнула, она так надеялась в душе, что Жоржетта ошиблась.

– Но ведь это не были Бурбон и Бонапарт?

– Нет. Поэт и банкир.

– Вам... вам было приятно наблюдать за дракой?

– Приятно? – Марсден взглянул на Лиззи так, словно сомневался в ее здравом рассудке. – Нет, я до смерти перепугался. Мне было двадцать, я пробыл в Париже всего неделю. И я думал... что лягушатники-французы жалкие хлюпики, а эти двое были по шести футов росту, грудь что бочка и дикого нрава. Мне не стыдно признаться, что в ту ночь я спасался бегством. Побежал бы и сейчас, доведись мне встретить кого-нибудь из них.

Лиззи невольно рассмеялась. Несколько минут они стояли в молчании – конечно, это не назовешь молчанием старых друзей, но и чувства неловкости они не испытывали.

– Я это изведал, – сказал Марсден. – Это была тяжелая жизнь. Не важно, что я знаю о вас или думаю, что знаю, – я никогда не подверг бы вас такому испытанию.

Менуэт закончился. Танцоры разошлись. Центр бального зала опустел под приглушенный смех и шелест волочащихся шлейфов.

Он заглянул в лицо ее кошмару – бедности и одиночеству, но выжил и может говорить об этих вещах спокойно. Странно, но раньше Лиззи и не замечала, что в нем есть сила и стойкость.

– Если вы не спешите на очередной симфонический концерт – или в мюзик-холл, – нельзя ли попросить вас сопровождать меня на ужин, мистер Марсден? – услышала Лиззи собственный голос.

Марсден посмотрел на нее долгим взглядом, словно не узнавая старую знакомую, и улыбнулся:

– Ради этой чести готов вообще отказаться от музыки.

Глава 15

Почти все утро воскресенья Верити провела на благотворительной кухне на Юстон-роуд, где в холодные месяцы нуждающиеся могли получить тарелку жидкого супа и кусок хлеба. Мадам Дюран предпочитала работать здесь, чем ходить в церковь, где она сидела как на иголках, не в силах дождаться окончания службы. Бог не станет возражать, думала Верити, если вместо церкви она пойдет кормить голодных. А если станет – значит, она все равно обречена, хоть ходи в церковь, хоть нет.

Верити прихватила с собой и Марджори – они с Бекки по очереди присматривали за девушкой. Бекки брала на себя выходные вечера, а Верити – воскресенья. Они вернулись домой в середине дня. Верити приготовила для Марджори омлет – девушке требовалось съесть что-нибудь посытнее, чем жидкое варево благотворительной кухни, – и усадила ее в людской, а сама поднялась на чердак, взглянуть на себя в зеркало и хорошенько почистить платье, от которого несло репой.

Она сняла чулки со спинки и ручек кресла, куда повесила их просушить, и убрала в саквояж. Развела огонь в камине, переоделась и принялась безжалостно оттирать щеткой платье, в котором работала на кухне. Не таким уж грязным было это платье, да и ткань следовало пощадить, но в душе у Верити просто кипело, вот и сорвала злость.

Она могла простить себя за то, что выскочила из своего убежища, чтобы обнять Стюарта, – Верити иногда забывала, что для него она всего-навсего бывшая кухарка Берти и его любовница. Но зачем, о Боже, зачем уступила она порыву и решила его поцеловать, если он уже успел – в высшей степени вежливо – попросить ее убраться с дороги?

Вспоминая, как он отшвырнул ее прочь, Верити закрывала глаза и морщилась от унижения и досады. Он отверг ее столь недвусмысленным образом! Заявил, что не унизится до того, чтобы крутить с ней шуры-муры! И все из-за того, что она поддалась тщеславному желанию поразить гостей за завтраком своими круассанами, ради которых и пришлось совершить полуночное путешествие на кухню, чтобы перемешать тесто.

Но потом он взял в ладони ее лицо и поцеловал ее слезы. Его губы так долго находились вблизи ее губ, что Верити на миг показалось – вот сейчас он ее поцелует, но вместо это го он отшвырнул ее прочь, оставив в совершенном одиночестве.

Верити была смущена, сбита с толку. Чего он от нее хочет? Чего она сама хочет от него? Ведь это невозможно настолько, что даже смешно. Банально. Безвкусно. Тем не менее многие вещи уже пошли вкривь и вкось. А иногда, стоило ей хоть немного ослабить бдительность, она начинала верить, что он ее любит.

Это не была любовь мистера Дарси. Тут было не до искреннего, честного восхищения парой прекрасных глаз и живым умом. Похоже на любовь к выпивке: чувство вины, стыда, смятение в мыслях – и темный инстинкт, понуждающий к действию.

Это ощущение было ненавистно Верити, но заставляло дрожать от возбуждения. Она чувствовала себя уязвимой, несчастной и странным образом счастливой одновременно.

Она еще раз прошлась щеткой по платью, встряхнула его и собралась было повесить на крючок на стене. Именно в этот момент Верити заметила сверток, который чья-то рука положила на колченогий столик перед фотографией Майкла, словно приношение божеству.

Сверток коричневой оберточной бумаги был перевязан бечевкой. Верити развязала узелок, сняла бумагу, и ее глазам предстала картина маслом, размером не больше двух сложенных ладоней.

Натюрморт, чей-то поздний завтрак. На серебряном блюде, стоящем на смятой белоснежной скатерти, красовался посыпанный каперсами ломоть розовой лососины. Рядом пристроилось блюдечко с лимонами – один целый, другой наполовину очищенный. Там были и судок с оливками, и золотистое вино в стакане толстого стекла, и солонка. Нож утонул в складках скатерти, его присутствие угадывалось лишь по эбеновой ручке. Поодаль стояла оловянная кружка, отполированная до блеска, словно черная жемчужина.

Крошечное полотно поражало богатством деталей. Свет, искрами рассыпающийся на каперсах; длинный элегантный завиток желтой кожуры лимона, свисающий с края блюдца; надкушенная оливка-- наверное, этот давно умерший художник обожал оливки, вот и не устоял, работая над картиной.

Подарок мистера Сомерсета. Или просьба о прощении? Очень – нет, крайне неприлично. Дело не только в подарке. Как он его преподнес – без приглашения вошел в комнату в то время, когда ее хозяйка трудилась на кухне, оставив саквояж раскрытым, развесив на кресле белье для просушки!

Зря он это сделал. Не потому, что Верити было стыдно старых трусиков и поношенных чулок, открывшихся его взгляду. Просто чудесная картина заставила ее сердце воспарить высоко в небеса, подобно Икару.

Мир остался прежним, как и их место в нем. Если они поддадутся прекрасному искушению, тогда то, что неизбежно должно произойти, покажется ей вовсе жестоким и невыносимым.

«Не надо, – подумала она. – Он скоро женится».

Не надо.

Но Верити знала: подобно Икару, который с самого начала был обречен свалиться с небес, она тоже не станет внимать собственному мудрому совету. Она тоже рискнет полететь к солнцу, выше и выше, покуда его жар не растопит восковые крылья.

– У вас есть личные пожелания относительно того, рядом с кем посадить Арлингтонов? – спросил мистер Марсден.

Лиззи до смерти надоело разбираться с тем, кого куда сажать. Точнее, она просто не могла сосредоточиться на посадочных карточках, потому как то и дело поглядывала на мистера Марсдена. Сегодня на нем красовался настоящий галстук из синего шелка с изящным узлом, такого она не видела уже целую вечность – вот уже десяток с лишним лет галстуки носили узкими и завязанными совсем незатейливо.

– Сажайте их, куда хотите, – беззаботным тоном откликнулась она. – Давайте сделаем перерыв. Расскажите мне про мюзик-холл.

Марсден уронил ручку.

Поднял ручку, промокнул несколько капель чернил, которые брызнули на карточку.

– Это приятный способ провести вечер.

– Вы знаете, что я имею в виду, – настаивала Лиззи.

Марсден сверкнул ослепительной улыбкой, не уступающей в яркости огням театральной рампы.

– В нашей стране мюзик-холл является проступком, караемым по всей строгости закона. Мне нужен серьезный стимул, чтобы говорить на эту тему.

Опустив веки, Лиззи взглянула на него из-под ресниц:

– Какой стимул?

– Симфонический концерт.

Ее сердце забилось так, что, казалось, вот-вот разобьется о ребра.

– Прошу прощения?

Марсден смотрел на нее в упор, пока воздух вокруг Лиззи не сделался вязким, что твой пудинг. Наконец он сказал:

– Хочу знать о вашем опыте посещения симфонических концертов. Вам понравилось?

Лиззи схватила со стола том Дебретта[19] и раскрыла его наугад. Им не нужно было пользоваться справочником, потому что Марсден, казалось, наизусть знал детали всех семейных древ, отлично разбираясь в старшинстве титулов и званий.

– Что бы вы сказали, если я скажу – да?

– Меня бы порадовал утвердительный ответ.

– Почему?

– Потому что этот опыт мог оказаться для вас губительным, глупая вы женщина. Нужно, чтобы вам это понравилось – по крайней мере в то время.

Никто еще не называл ее глупой женщиной. Но он произнес эти слова с такой нежностью, что Лиззи даже не пришло в голову возмутиться. Как будто он назвал ее своей милой.

Марсден ждал, склонив набок голову:

– Итак?

– Мне казалось, что нравится, – ответила Лиззи, тем самым признаваясь в своем грехе. – Но мне горько сейчас вспоминать об этом.

– Генри Франклин – порядочный осел, – твердо заявил Марсден. – Я рад, что вы не вышли за него.

Лиззи слабо улыбнулась. С ее стороны как-то глупо, по-детски злорадствовать, услышав столь беспощадное суждение о Генри. Однако ей было приятно услышать от Марсдена такие слова.

– Вы все еще недовольны, что я выхожу замуж за мистера Сомерсета? – спросила Лиззи, не вполне уверенная, что вопрос не звучит кокетливо.

Он закрыл ручку колпачком.

– Недоволен – не совсем правильное слово.

– Тогда что же?

– Мистер Сомерсет смотрит на вас как на младшую кузину, которую он очень любит. Скорее даже племянницу. И по этой причине склонен вам во всем потакать. Пока он будет заботиться о судьбах простых людей, вы будете вольны делать что захотите.

– И это так ужасно?

– Вероятно, нет. Но всем нам иногда не мешает выслушать кого-то, кто может предостеречь об ошибке. Мистер Сомерсет не годится вам в мужья, так же как и вы ему в жены. Вы просто исполнены благодарности, поэтому и решили – будете во всем согласны с его мнением, не скажете ни одного неприятного слова.

Лиззи испугалась. Откуда он знает? Как смог почувствовать крошечные уколы совести, отравляющие ей отношения со Стюартом, – цена, которую Лиззи приходится платить, притворяясь безупречной?

– Похоже, вы думали о моем браке куда больше меня самой.

– Не исключено, – серьезно ответил Марсден. Сердце Лиззи снова ушло в пятки.

– Потому что вы изучаете человеческую натуру? – спросила она наигранно-веселым тоном.

– Потому что...

Марсден замолчал.

– Потому что? – Лиззи молила Бога, чтобы голос не выдал ни ее любопытства, ни ее волнения.

Марсден забрал у нее том Дебретта и начал сосредоточенно перебирать страницы, словно выискивая нужную.

– Помните свой вопрос про мюзик-холл? – спросил он, не глядя на девушку.

– И что?

– Я никогда не посещал мюзик-холл. Ни разу в жизни. Всегда интересовался лишь симфоническими концертами.

Лиззи показалось, что она услышала артиллерийский залп где-то вдалеке. От смысла его слов заломило барабанные перепонки.

– В тот раз в Париже мадам Белло надеялась соблазнить меня живой картиной двух ласкающих друг друга обнаженных женщин. Если бы все пошло согласно ее плану, я бы к вам присоединился.

- Но...

Он сунул ей в руки том «Пэров и баронетов», открытый на странице, посвященной графам Уайденам. У них было одно из предыдущих изданий Дебретта, которое увидело свет, когда был еще жив седьмой граф. В качестве наследников титула значились пятеро сыновей. Она немедленно отыскала четвертого в списке. Его имя было вовсе не Уильям.

«Ты помнишь скандал из-за мистера Марсдена, второго из младших сыновей покойного графа Уайдена?» Не Жоржетта ошиблась в своем ответе. Это Лиззи задала неточный вопрос.

– Вы думаете о моем брате Мэтью, – сказал мистер Марсден. – Он четвертый сын, я – средний. Я покинул дом, потому что мне претило решение отца отказаться от Мэтью, который был слишком юн и наивен, чтобы жить одному.

– Почему вы не сказали раньше?

Например, когда она впервые затронула эту тему. Ей было бы стыдно тогда, но сейчас Лиззи была пристыжена и десять раз сильнее. Она пыталась взять над ним верх, обвинив в грехах, которые он никогда не совершал, – какой позор!

– Я подумал – вы отнесетесь ко мне с меньшей подозрительностью, – ответил он, – если будете считать, что меня привлекает исключительно мюзик-холл.

– И вы бы стерпели столь жестокое оскорбление с моей стороны ради того, чтобы я вас не подозревала?

Марсден устало улыбнулся:

– Я терпел, не так ли?

Лиззи вскочила с места, не в силах усидеть от волнения:

– Не подозревала в чем?

Он тоже встал:

– А вы до сих пор не знаете?

Лиззи промолчала. Марсден собрал свои бумаги и ручку. Подошел к Лиззи и поцеловал пониже уха – очень неприличное и интимное место! Его поцелуй еще горел на ее коже, когда Марсден скрылся за дверью.

Ее светлость Сара, вдовствующая герцогиня Арлингтон. У Верити помутилось в глазах.

– К обеду будет герцогиня? – спросила она слабым голосом.

– Ах да. Хозяин бывает в доме Арлингтонов. Гостил в Линдхерст-Холл, это загородная резиденция Арлингтонов – разве вы не знаете? – добрый десяток раз за то время, что я здесь служу, – заявила миссис Аберкромби с непоколебимой гордостью. – Средний класс в наши дни пусть презирает аристократию, как ему заблагорассудится. Но люди, зарабатывающие себе на хлеб в услужении, предпочитали старую знать, которая в целом относилась к прислуге куда либеральнее, чем все эти подозрительные и прижимистые буржуа. Но чтобы герцогиня сама пожаловала к нам на обед такого еще не случалось. Попомните мои слова, мадам, дела у хозяина идут в гору.

Как тесен мир. Верити и не догадывалась, что мистер Сомерсет знаком с Арлингтонами, даже дружен с ними.

Она не боялась готовить для сильных мира сего. Среди гостей за столом Берти бывали литературные знаменитости, богачи, состояния которых хватило бы, чтобы купить себе городок-другой вместе со всеми жителями, и даже бывший президент Третьей республики[20]. Но при мысли, что ей придется готовить для вдовствующей герцогини, у Верити начинали дрожать руки. Все равно что готовить для каменной статуи Геры.

Верити не жалела ни себя, ни других, особенно потому, что вечер накануне обеда был у слуг выходным. С ее языка вот-вот было готово сорваться указание девушкам оставаться на рабочем месте и продолжать трудиться, но тут она поняла, что все, что должно было быть сделано, уже сделано, а девушки, затаив дыхание, дожидаются ленча, предвкушая быстротечный миг свободы.

Пусть идут. Оставшись на кухне одна, Верити стала готовить паштет из растертой гусиной грудки и свинины. Смесь надлежало томить на огне три часа, непрерывно помешивая. Обычно эту работу делали несколько человек, сменяя друг друга через каждые полчаса. Начав помешивать, Верити вспомнила, почему они менялись, да было уже поздно.

К исходу трех часов она едва чувствовала собственные руки. Но паштет вполне удался, так что она могла быть довольна. Отставив кастрюльку остывать, Верити взглянула на часы: одна минута шестого. Предстояло еще наполнить сахарной массой формы, доставленные из Фэрли-Парк только этим утром.

Мадам Дюран не подняла головы, когда наверху за окном раздался цокот копыт. Но ей пришлось взглянуть наверх, когда экипаж остановился у дома. Черные мужские туфли, брюки в полоску – их обладатель уже спустился на землю, постукивая тростью. Карета отъехала. Мужчина исчез из поля видимости, но затем хлопнула парадная дверь этажом выше.

Мистер Сомерсет вернулся домой.

В ванной было темно и пусто.

Опасность миновала, по крайней мере ему так показалось. Всю дорогу ему представлялось, что она ждет его в ванной, окутанная клубами пара.

Стюарт предостерегал себя самым суровым образом не делать глупостей, о которых потом придется пожалеть, если он явится домой, когда там не будет никого, кроме этой женщины. В качестве напоминания весь день носил с собой фотографию Лиззи. Покинул контору в два часа пополудни, чтобы отправиться в спортивный зал и потом в бассейн, пытаясь побороть похоть, доведя себя до изнеможения.

Напрасно. И вот теперь он явился домой в этот опасный час и сразу же направился в ванную – для того лишь, чтобы уставиться на пустую ванну, отливавшую холодной белизной в свете газовой лампы. Он зажег ее, потому что темнота и отсутствие пара не показались ему достаточно убедительными признаками ее отсутствия.

Эта женщина вынудила его испытывать плотский голод и томиться любовным желанием! Стюарт представлял ее в своей ванной, потому что хотел, чтобы она туда пришла. Был уверен, что зрелище состоится. Укоры, которыми он себя осыпал, оказались ритуалом, глупым и бесполезным, как поиски Гая Фокса[21] накануне открытия парламентской сессии.

Обманщик он, вот кто. Потому что ее отсутствие вовсе не успокоило Стюарта. По правде говоря, никогда, он не испытывал такого сильного разочарования, разве что только в ту ночь, когда почти до утра ждал в гостиничном номере, надеясь на возвращение своей Золушки.

Почему он сделал это? Может быть, потому, что вид пустой ванны был ему невыносим? Но Стюарт протянул руку и открыл краны. Трубы взревели и задрожали. Побежала вода, сначала тоненьким ручейком, а потом широким потоком, отчего трубы загудели сильнее. Стюарт заткнул сливное отверстие и смотрел, как ванна наполняется до краев. Ему бы открыть только кран с холодной водой – кажется, холодную ванну традиционно прописывают не в меру влюбленным джентльменам? Но вода источала пар. Стюарт окунул в воду кончики пальцев. Горячо – такой горячей, по его представлению, должна быть эта женщина в тех местах, где бы ему хотелось ее трогать.

Стюарту вспомнилось, что в окне кухни горел свет. Мадам Дюран дома – под рукой и вполне доступна. Он хотел ее видеть. Он умрет, если ее не увидит.

Он ее увидит.

Верити вывалила в форму очередную порцию сахарной пасты. Слава Богу, она занята бездумной работой, потому что ни за что не смогла бы сейчас сконцентрироваться на приготовлении тонких блюд, требующих большого умения. Сейчас, когда она слышала, как гудят водопроводные трубы и вздыхает и шипит котел в комнате дальше по коридору.

Трубы гудели точно так же на прошлой неделе, когда она наполняла ванну для себя.

Верити заполнила форму, накрыла сверху, повернулась и вдруг заметила, что маленькое окошко кухонного лифта загорелось красным: лифт требовался наверху. Зачем ему понадобился кухонный лифт?

Она отправила лифт наверх, и через минуту лифт вернулся с запиской.

«Мадам, ванна ждет».

Верити вспыхнула. Под запиской виднелся кусок черной ткани. Она взяла его в руки, ткань оказалась мягкой маской, которая закрыла бы ей лицо от самых бровей до верхней губы.

Это было на него не похоже. Стюарт сошел с ума точно также, как Верити прошлой ночью, когда поцеловала его в шею, а потом полетела через весь коридор, когда ее оттолкнули. Впрочем, можно предположить, что он всегда забывал об осторожности, когда дело касалось ее особы.

Они совершают чудовищную ошибку – оба это понимали. Одно дело – столкнуться по воле случая, совсем другое – назначить встречу. Стюарт не должен наполнять для нее ванну, а ей не следует соглашаться. С тем же успехом они могли бы сойтись в его спальне – совершенно обнаженными.

И все же как она ни пыталась, Верити не могла найти ничего настолько бесчестного в его предложении, что вынудило бы ответить отказом. Ведь она бы согласилась прийти к нему в спальню обнаженной. Их желания полностью совпадали.

Верити нащупала в кармане огрызок карандаша, нацарапала ответ поверх его записки и отправила лифт наверх.

В столовой двумя этажами выше лифт щелкнул, становясь на место. Сначала Стюарт решил, что она вернула ему его записку в знак отказа. Потом заметил торопливо набросанный карандашом ответ.

«Спасибо. Яиду».

Она идет!

Свернув записку, Стюарт сунул ее во внутренний карман жилета. Позже он спрячет записку в запертом на ключ выдвижном ящике в своем кабинете вместе с другими записками, которые она ему адресовала. Не то чтобы ему нужны были напоминания о ней – Стюарт и без того помнил каждое слово, каждое прикосновение, каждую слезинку. Просто эти записки были живым доказательством того, что все происходит на самом деле. Эта женщина – фантастическая реальность, а не плод его разыгравшегося воображения.

Глава 16

Верити постучала в дверь ванной. Полнейшая тишина. Затем голос:

– Войдите!

Верити вошла, с подсвечником в руке. Его подсвечник. Стюарт забыл его прошлой ночью в цокольном этаже, а она прибрала и спрятала. Одолжение джентльмену, которому не нужно теперь ломать голову, что подумают слуги, обнаружив сей источник света на полу, с разбитой на куски свечой.

Стоя к Стюарту спиной, она поставила подсвечник на комод. Прикрутила огонек в газовом рожке на стене. В подсвечнике вместо свечи торчал жалкий огарок с обрубленным фитилем. Ванна тонула в тени. Над ней возвышалась огромная тень, отбрасываемая женской фигурой. Огонек золотил изгибы краев ванны. Вода поблескивала, словно река в прощальных лучах заката.

– Увижу ли я вас когда-нибудь при полном освещении? – спросил Стюарт. Он говорил слишком серьезно, чтобы счесть его слова насмешкой, и слишком грустно.

Верити едва удержалась, чтобы не схватиться за маску –-удостовериться, достаточно ли плотно она прилегает к лицу. Глядя в зеркало у себя в комнате, Верити показалась себе очень уж лихой – словно в любой момент готова была выхватить рапиру и нанести изощренный удар в духе «Трех мушкетеров».

– Какой цели вы хотели бы добиться, увидев меня при хорошем освещении, сэр? – возразила она.

Верити повернулась к нему лицом и поняла, что впервые видит его – хоть при каком освещении – с того дня в Фэрли-Парк. Она успела забыть, как поразительно он красив. Угольно-черные волосы, темные, как угольные шахты, глаза.

Стюарт сидел на стуле с овальной спинкой, грациозно выпрямив спину, непринужденно сложив ладони под подбородком. Он выглядел немного устало, даже меланхолично, как человек, которому не хочется возвращаться домой после дружеской пирушки. Но стоило ему откинуться на спинку стула, устремив на нее взгляд, как Верити поняла: в нем еще много скрытой силы, да и глаза смотрят на нее с неприкрытым желанием.

Тише, сердце!

– Вы говорите так, словно в нашей ситуации можно отыскать хоть зернышко здравого смысле, – грустно усмехнулся Стюарт.

– Я не утратила способности рассуждать здраво, – ответила Верити. Ложь лишь отчасти. Больше чем наполовину.

– Тогда позвольте положиться на ваш здравый смысл. Свой я оставил в конторе. Или в Фэрли-Парк.

Верити склонила голову. Ванная была тесная, они стояли почти рядом. Свет от свечи показался ей невозможно, неприлично ярким.

– Что ж, мадам, ваша ванна готова, – сказал Стюарт без дальнейших предисловий.

Верити проглотила стоящий в горле ком. С кухни она направилась к себе, обтерлась губкой, а потом приняла решение, которое, несомненно, демонстрировало всю глубину ее морального падения, – накинула халат прямо на голое тело. Теперь ее рука сжимала завязки пояса. Верити окунула в воду палец – вода была горячей, именно такой, как ей нравилось. Вздохнув, распахнула халат и сбросила его на пол.

От его судорожного вздоха заколыхался пар, наполняющий комнату. Верити нагнулась, ухватилась руками за край ванны, подняла ногу и шагнула в воду. Она стояла к Стюарту боком, однако была совершенно уверена, что он все видел – грудь, ягодицы, лобок.

Забравшись в ванну, Верити села, глядя в стену перед собой, не осмеливаясь взглянуть в лицо Стюарту. Он пробормотал:

– Вы меня просто убили.

Слабая улыбка смягчила ее плотно сжатые губы.

– Вы отлично умеете заставить немолодую женщину чувствовать себя привлекательной.

– Немолодую? Сколько же вам лет? – спросил Стюарт после недолгого молчания.

– Тридцать три.

– Не так уж много.

– Не так уж мало.

– У вас прекрасное тело.

Ее сердце так и подскочило. Стараясь не выдать волнения, Верити наконец повернулась к Стюарту:

– Просто вы давно не спали с девятнадцатилетними женщинами.

Сначала он был шокирован ее прямотой, но потом тихо рассмеялся:

– Не то чтобы давно. Кажется, вообще никогда. Потом его взгляд снова посерьезнел.

– Позвольте увидеть ваше лицо.

– Нет. – Верити испуганно поправила маску.

Должно быть, на лице Стюарта отразилась тоска, сжавшая ему сердце. Он быстро отвернулся, но Верити успела заметить разочарование в его глазах.

Она поняла, что мужчина, живший в ее сердце, был не столько Стюартом Сомерсетом, сколько идеалом, который она себе вообразила и лелеяла долгие годы. Настоящий Стюарт Сомерсет оставался для Верити загадкой и не раз разочаровывал ее, потому что ничем не напоминал бесстрашного любовника, которого она никак не могла забыть. Он был человеком, который следовал – рабски следовал – установленным в обществе правилам поведения.

Иногда Верити задавалась вопросом – может быть, ее так тянет к нему, потому что она не в силах принять тот факт, что ее любовь была ошибкой – прекрасной, но тем не менее огромной ошибкой, определившей ее дальнейшую жизнь?

Сейчас, когда она смотрела на Стюарта, с ее сердцем происходило что-то странное. Подскочило, сжалось в комок, замерло, застучало громче обычного. Верити начинала влюбляться в сидящего перед ней мужчину, который никогда не приласкает, не поцелует ее и не женится на ней.

– Не возражаете, если я закурю? – спросил он. Верити покачала головой.

Он встал и прикурил от огарка свечи. Их глаза встретились. Стюарт стоял совсем близко и наверняка мог подробно ее рассмотреть, даром что свет был совсем тусклый, а вода ходила рябью, отражая огонь свечи. Подтянув ноги, Верити обхватила колени руками. Стюарт улыбнулся покорной и понимающей улыбкой.

Он выбил сигарету о чашу подсвечника, используя ее вместо пепельницы.

– Где вы научились так готовить?

– В доме маркиза Лондондерри, – ответила Верити, мгновенно сообразив, что проговорилась.

– Значит, не в Париже? – Он использовал ее промашку. Теперь можно было не врать – дело уже сделано.

– Нет, на кухне у Лондондерри, под руководством великого, но малоизвестного шеф-повара месье Алджернона Давида.

Стюарт кивнул.

– А как вы оказались у Берти?

– Месье Давид работал несколько лет у Берти, пока его не прибрала к рукам маркиза Лондондерри. По крайней мере так говорил Берти. Месье Давид дал мне рекомендацию в Фэрли-Парк.

– Берти взял вас по его рекомендации?

– Нет. Берти был свято убежден, что женщины способны готовить обеды в сельском доме, но служителями в храме кулинарии могут быть исключительно мужчины. В конце концов я купила билет на поезд, явилась в Фэрли-Парк и потребовала, чтобы мне устроили жесточайшее испытание. Я приготовлю обед и, если меня после этого не примут, уеду без разговоров.

Мистер Сомерсет выпустил облако дыма.

– И после этого он не сумел сказать «нет»?

– Подозреваю, он мог бы мне отказать. Берти составил длинный список моих промахов – он отлично разбирался в кулинарных тонкостях. Большинство поваров-французов пропустили бы мимо ушей указания англичанина о том, как следует готовить. Но я проявила смирение и сказала, что очень ценю его замечания.

Стюарт улыбнулся:

– Неужели?

– Нет. Я подумала, что он невыносимый зануда, но мне нужно было получить это место.

– Вас не коробило, что вы так унижаетесь ради того, чтобы получить работу?

Верити усмехнулась. Ардвик остался в далеком прошлом.

– Вы должны понимать, сэр, что быть кухаркой в поместье вроде Фэрли-Парк – это значительный шаг вперед. У меня была бы собственная комната, отличное жалованье и горничные, которые каждое утро приносили мне завтрак. Берти мог бы составить список раза в два длиннее, но я бы только кивала в знак согласия.

– Однако вы пришли в ярость, когда решили, что я оскорбил ваше искусство.

Вот он ее и поймал. Верити оперлась подбородком о колено и взглянула на Стюарта.

– Похоже, сэр, вы обречены будить во мне страсти, что бы ни сделали, – кокетливо сказала она.

Рука, державшая сигарету, сжалась в кулак. Стюарт отвел взгляд, потом снова взглянул на Верити:

– Мадам, я изо всех сил стараюсь удержаться от того, чтобы залезть к вам в ванну. Прошу, не делайте эту борьбу еще ожесточенней.

Верити стало жарко, невыносимо жарко.

– Зачем было заставлять меня предстать перед вами раздетой, точно на витрине, если вы уже решили, что не должны иметь со мной ничего общего?

– Не знаю, – признался Стюарт. – Знал бы, давно положил бы этому конец. Верити опустила глаза.

– Мне уйти?

– Нет!

Он почти кричал, и это испугало обоих. Их взгляды снова встретились. Стюарт невесело рассмеялся:

– Если вы еще не поняли, я люблю себя истязать. Выбросив смятую сигарету, Стюарт шагнул к ванне. Его глаза были черны, как вулканическое стекло.

– Пытайте меня еще, мадам. Сделайте, как в прошлый раз. Ее щеки пылали так, что впору было поджаривать тосты. Но игривое настроение не желало ее покидать.

– Сэр, я три часа кряду помешивала паштет. У меня отваливаются руки.

В глазах Стюарта Верити читала похоть библейского масштаба, из тех, что карались серой и пламенем, уничтожая целый город.

– У меня возник соблазн просто приказать вам, невзирая на усталые руки.

Верити подняла руку и пригладила волосы на затылке. Вода капала с ее пальцев.

– Так прикажите же! – тихо сказала она.

Тень Стюарта нависла над Верити. Глаза женщины слабо светились, меняя цвет, словно чешуи дракона. Когда она улыбалась, вот как сейчас, Стюарт видел чудесный изгиб ее нижней губы, полной и чувственной.

Она была прекрасна.

– У меня возникла мысль получше, – услышал Стюарт свой хрипловатый голос. – Позвольте вам помочь.

Ее улыбка погасла.

– Вы сошли с ума. «Вы безумец».

– Да, – согласился он. – Вы мне позволите?

У Верити закружилась голова, перехватило дыхание.

– Вы же знаете, я ни в чем не могу вам отказать, – еле слышно отозвалась она.

Если были на свете слова, которые бросили бы Стюарта на колени, то именно эти, которые он услышал. Ему захотелось пасть рядом с ванной, обнять ладонями лицо сидящей перед ним женщины и целовать ее всю, даже маску на лице. Но вместо этого он вытащил из ящика полотенце.

Развернул его на вытянутых руках, как всегда делал Дурбин.

– Сюда.

Верити медленно встала, и вода стекала с ее тела, прекрасного, как у Венеры Кабанеля: маленькие груди, углубление пупка и пышные бедра, от которых у него мутилось в глазах.

Верити наклонилась, чтобы выбраться из ванны. Стюарт не мог отвести глаз от ее торчащих сосков такого томительного темно-розового цвета.

Мадам Дюран завернулась в полотенце. Пока она вытиралась, Стюарт разыскал халат и протянул его ей. Женщина повернулась и сбросила полотенце, и ему на миг открылся вид ее спины и роскошных округлых ягодиц. Потом она накинула халат.

 Тусклый свет не позволял рассмотреть цвет халата – материал тускло блестел, словно молодая луна серебрила быстрые воды ручья. Женщина затянула пояс потуже. Конечно, у мадам Дюран не было девятнадцатидюймовой талии. Зато она могла похвалиться нежными плечами и стройной шеей. И Стюарт был готов выполнить любое ее желание.

– Вам холодно?

Она покачала головой. Ванная комната была маленькой, а радиатор огромным. Стюарт изнывал от жары в своей одежде.

Он задул свечу.

– Снимите маску.

– Зачем? – прошептала Верити. Тем не менее послышался мягкий шелест рукавов о волосы. Ее руки торопливо развязывали узел на затылке. – Вы не сможете меня увидеть.

Стюарт не ответил. Взял ее за плечи и повернул лицом к себе. Пальцы принялись исследовать ее черты, осторожно и тщательно, словно на ощупь Стюарт пытался воссоздать ее зрительный образ.

– Мне и не нужно вас видеть, – сказал он.

Стюарту хотелось лишь вспомнить ощущение ее кожи, тепло щеки, пульс на виске. Высечь ее лицо в своей памяти – разлет бровей, мягкость мочки уха, полноту слегка прикушенной нижней губы.

– Поцелуйте меня, – прошептала Верити.

– Только в мечтах.

Стюарт на ощупь добрался до кресла и сел.

– Подойдите. Сядьте сюда, – выпалил он. Гробовое молчание было ему ответом.

Спустя долгую минуту мадам Дюран прошептала:

– Кажется, вы вполне понимаете, что делаете. Вам уже приходилось это делать?

Он раздвинул колени.

– Нет. Только в воображении.

И воображение никогда не подводило.

Женщина слабо застонала, и Стюарт услышат, как она движется в темноте. Ее вытянутая вперед рука схватила его предплечье и немедленно отдернулась. Повернувшись к нему спиной, она села на край кресла между его ног. Колено Стюарта упиралось в ее бедро.

– Прижмитесь ко мне спиной.

Женщина повиновалась. Стюарт стиснул зубы – настолько ошеломительным оказалось прикосновение ее закутанного в тонкую ткань бедра. Он пришел в полную боевую готовность.

– Я вас нигде больше не трону, – пообещал он. Точнее, напомнил самому себе.

– Жаль, – отозвалась она.

– Тише. Ни слова больше.

Иначе он действительно сойдет с ума.

Стюарт раздвинул полы ее халата. Пальцы коснулись мягких влажных завитков. Мадам Дюран послушно раздвинула ноги. Сердце Стюарта билось, как у застигнутого на месте преступления вора. Рука двинулась вглубь.

Там она тоже оказалась влажной – но не от воды. У Стюарта захватило дух. Такая мягкая, шелковистая, гладкая. Неотразимо-возбуждающая. «Жаль», – сказала она. Хорошо, он зайдет дальше. Его уже ничем не остановить.

Стюарт закрыл глаза. Нет, эта женщина заключила сделку с его совестью! Он будет ласкать ее, только чтобы сделать ей приятное. Не себе.

Он принялся осторожно гладить ее там, где она истекала влагой. Женщина протяжно вздохнула, и у Стюарта загорелись уши.

– Покажите, что следует делать, – попросил он. Скорее, умолял.

Женщина сжала его руку своей и направила движение его пальцев, указательного и среднего, по сочной, чудесной плоти. Откинулась назад, положив голову ему на плечо. Ощущение ее волос, щекочущих подбородок, было почти непереносимым. Стюарт вознесся на небеса. Пал в ад. Жаркий, твердый, жаждущий освобождения. А она, нисколько не заботясь, похныкивала и постанывала, обжигая своим дыханием мочку его уха.

– Сильнее, – потребовала она. – Сильнее.

– Я боюсь сделать вам больно, – возразил Стюарт. Он совсем отчаялся.

– Мне не будет больно. Сильнее.

Стюарт нажал сильнее. Упругие женские бедра, приподнявшись, двинулись навстречу движению пальцев. Вверх, вниз, вверх, вниз. Изумительные движения, ласкающие его возбужденную плоть. Другой рукой она вцепилась в его предплечье. Повернулась и поцеловала чуть повыше воротничка рубашки – жаркие и влажные поцелуи разжигали огонь в его чреслах.

Ее тело напряглось. Мадам Дюран закричала. Его пальцы уловили дрожь. Это уж слишком! Склонившись к ней, Стюарт укусил ее плечо – нет, себе он этого не позволит. Прикосновение его зубов только усилило ее наслаждение. Стюарт почти готов был разрыдаться от благоговения перед ее красотой и смелостью и от жалости к самому себе.

Она затихла. Стюарт, так и не получивший разрядки, томился от мучительного желания овладеть ею прямо сейчас. Женщина снова поцеловала его в шею. Стюарт мгновенно вспыхнул.

– Не надо, – взмолился он.

– Позвольте вас отблагодарить, – серьезно сказала мадам Дюран.

Чудо, что он не кончил прямо тут же.

– Нет.

– Почему?

– Потому что это ошибка.

– Еще серьезней, чем та, что мы уже сделали?

– Это не было ошибкой. Это было...

– Это было невероятным, захватывающим дух приключением, которое он будет помнить многие годы. Стюарт смог только повторить:

– Это не было ошибкой.

Верити тяжело вздохнула, прямо как в трагедии Шекспира. Ее рука обняла Стюарта за шею. Женщина прильнула к нему, касаясь щекой подбородка. Стюарт обнял ее за талию, Он не мог позволить ей просто встать и уйти.

– Спасибо. – Дыхание мадам Дюран было сама сладость, слаще яблока – она съела перед тем восхитительно спелую мушмулу.

За доставленное удовольствие?

– Это вам спасибо, – сказал он.

– За что?

За это безмолвное объятие. За тепло, уют, ласку.

– За воспоминания, старые и новые. За печенье «Мадлен». За любовь к Берти. За...

Мадам Дюран резко обернулась. Ее губы впились в его рот, и у Стюарта не хватило духу устоять. Она целовала его жадно, глубоко и с некоторой торжественностью, словно встретив любимого, который вернулся после долгой войны, а она все ждала, ждала, пока не прошла молодость, а волосы не побелели.

Когда они наконец разомкнули уста, ее щеки были мокры. «И мои тоже», – с изумлением подумал Стюарт.

– Я люблю вас, – сказала она. – Навеки.

Потом она ушла. Миссис Аберкромби должна была вернуться пораньше – из-за завтрашнего обеда. Стюарт долго сидел в ванной, в темноте, думая о женщине, которая очаровала и шокировала его, испытывая при этом самые противоречивые чувства.

Есть способы удерживать ее при себе, сохраняя верность Лиззи. Пусть он сгорит дотла, но он сумеет не переступить грань, если время от времени сможет обнимать свою соблазнительницу так же, как сегодня.

Разумеется, этого недостаточно. Жизнь устроена так, что им не насладиться друг другом вдоволь. Только урывками, то тут, то там; встречи украдкой; могучее наслаждение и жестокое раскаяние.

Но отказаться от нее – о таком Стюарт не мог даже помыслить. Он будет держать ее при себе, пока она сама того хочет. Жить, как обитатели северных широт, которым приходится всю жизнь проводить под сумрачным небом, сполна наслаждаясь редкими минутами, когда из-за облаков проглянет ослепительный луч солнца.

Глава 17

Надежды Стюарта пошли прахом через двадцать четыре часа, когда в гостиной появилась его невеста.

– Простите, опоздала. – Лиззи подарила ему быстрое рукопожатие. – Но я не нарочно! Обещай, что примешь меры против заторах на улицах, когда станешь премьер-министром!

Она улыбнулась, такая молодая и элегантная в обеденном платье цвета вечнозеленой хвои под зимним солнцем.

– Разумеется, я издам указ об их полном запрете, – пообещал Стюарт, чувствуя, как сердце уходит в пятки.

Он ее предал. Как еще назвать то, что он натворил? Легко было лгать самому себе в укромной тишине ванной. Верить, что его поступок и его желания просто выходят за рамки обывательских суждений и упрощенческой морали своего времени.

Но сейчас Стюарт столкнулся вовсе не с упрощенческой моралью. Глаза Лиззи светились таким безграничным доверием! Какая разница, будет ли он утаиваться близостью мадам Дюран или хотя бы просто мечтать о ней! Он уже ласкал и целовал ее, сжимал в объятиях, словно был нищим, а она – последним сияющим пенни в его кармане.

Он любил свою кухарку, не отдавая себе отчета насколько. Это чувство первобытной страсти было Стюарту ранее незнакомо, оно не укладывалось в рамки поведения цивилизованного мужчины. Но это неконтролируемое чувство и было худшим из предательств. Гораздо худшим, чем тайные прикосновения в темноте, худшим, чем открытое прелюбодеяние.

– Запретить их все, вот как? В таком случае мой салон действительно станет самым популярным в Лондоне, – заявила Лиззи, весело улыбаясь.

Ее улыбка, точно кислота, разъедала Стюарту совесть.

– Все, что угодно, ради того, чтобы сделать вас хозяйкой самого популярного салона в Лондоне, миледи, – ответил он.

Лиззи продолжала болтать, сделав остроумное замечание насчет того, что сейчас в его сал.оне соберется тьма популярных хозяек. Весьма вероятно, что Стюарт слышал свою невесту и даже отвечал ей, потому что Лиззи весело рассмеялась. Но о чем именно они говорили, Стюарт не смог бы ответить даже под пытками.

Следом за Бесслерами начали собираться другие гости. Стюарту нередко приходилось давать званые обеды, их подготовку он обычно поручал весьма ловкой даме по имени миссис Годфри. Ее повара оккупировали кухню Стюарта на целый день, а подобранные по росту лакеи вместе с его камердинером Дурбином обслуживали гостей. Нанятые лакеи богатырского роста и сейчас присутствовали в его гостиной, разнося амонтильядо, шерри и вермут. В гостиной толпилось обычное сборище облаченных во фраки мужчин и увешанных драгоценностями женщин. Гости увлеченно болтали.

Однако сегодня у Стюарта было такое чувство, словно он попал прямо в центр тщательно подготовленной живой картины и должен разыгрывать спектакль. В это время женщина, которую он любил, трудилась внизу, точно рабыня.

Сердце Стюарта страдало и билось, как несправедливо осужденный человек. «Не делай этого. Не делай этого». Но разве у Стюарта был выбор? В его положении любовь не имела ровным счетом никакого значения. Только долг, долг превыше всего.

Мадам Дюран сегодня готовилась произвести фурор. Стюарта уже предупредили, что меню является ее интерпретацией одного из известнейших в новейшей истории пиршеств с участием русского царя Александра Второго, будущего царя Александра Третьего и короля Пруссии в «Кафе англез» в 1867 году. Обед, вошедший в историю как «обед трех императоров».

Стюарт не спросил, кого именно мадам Дюран считает нужным поразить своим мастерством. Ей было бы достаточно приготовить обычный обед, каким она баловала Берти каждый день. Гости были бы в восторге. Но такая элегантность, которую она приберегла для сегодняшнего вечера, большинству гостей была в новинку, разве что за исключением Арлингтонов.

Прибытие вдовствующей герцогини Арлингтон и ее сына, нынешнего обладателя герцогского титула, вызвало среди гостей переполох. Служа помощником у мистера Гладстона, Стюарт часто встречался с пэрами королевства; заседающими в палате лордов. Время от времени ему также доводилось быть гостем в загородных домах, хозяева которых принадлежали к политической элите. Но в том, что касалось социального уровня, Стюарт несколько робел, опасаясь, что недостаточно хорош для особо утонченных сфер. Приглашение Арлингтонам было послано, скорее, на удачу, поскольку вдовствующая герцогиня, казалось, предубеждена против мадам Дюран. К его величайшему удивлению, ее светлость приняла приглашение.

Лиззи, надо отдать ей должное, не выказала ни малейшего смущения, приветствуя Арлингтонов, хотя однажды герцогиня и велела ей держаться подальше от своего сына. Сам Стюарт в этот вечер сильно раскаивался, что пригласил зоркую герцогиню в свой дом. Стоит ей хоть раз произнести имя Верити, и он пропал.

В назначенный час Дурбин объявил, что обед подан. Стюарт предложил руку вдовствующей герцогине, и они направились в столовую, которая уже наполнилась изумленными ахами и охами гостей.

У Стюарта имелось достаточно всяких ваз и канделябров, но сегодня их оставили в кладовой. Зато из центра обеденного стола поднимались две коринфские колонны, а между ними стояли копии классических скульптур. Там была Артемида-охотница, надменная и настороженная, в левой руке – рога молодого оленя, правая тянется к колчану со стрелами. Рядом красовалась Венера Милосская, чувственная и прекрасная. А ближе к почетным местам во главе стола возвышалась статуя крылатой богини победы – Ники Самофракийской, обезглавленной и безрукой, но все равно торжествующей.

Стюарту доводилось видеть немало богато украшенных столов, как правило, оставляющих ощущение безвкусицы и напыщенности, редко – отмеченных печатью артистической натуры. Но такого стола, просто-таки вызывающего, он не видел никогда. Конечно, ведь мадам Дюран – француженка, вот и'использовала копии всемирно известных скульптур, хранящихся в Лувре. Тем не менее украшенный ею стол многое рассказывал о самой Верити – свидетельствовал о ее репутации, чувственности и бесстрашии.

Джентльмены дожидались, пока дамы займут свои места. Дамы ждали вдовствующую герцогиню. А вдовствующая герцогиня неподвижно стояла, в немом изумлении рассматривая сахарные копии, идеально имитирующие мрамор.

Когда почетная гостья наконец заняла свое место по правую руку от Стюарта, он услышал, как герцогиня пробормотала себе под нос:

– Она ничуть не изменилась.

– Простите, мадам? – спросил Стюарт. Вдовствующая герцогиня покачала головой:

– Не обращайте внимания.

Обед начался с супов «императрис» и «фонтанж». Стюарту пришло в голову: надо было приписать в приглашениях что-нибудь вроде «остерегайтесь кушаний». Но кто бы стал его слушать? Единственное, что угрожало гостям, но их мнению, так это несварение и риск набрать лишний вес.

Монотонный гул голосов мгновенно стих, как только супы появились на столе и ничего не подозревающие гости отправили в рот первую ложку. Суп «императрис» представлял собой густой бульон, а суп «фонтанж», если кто не знает, приготовлялся из протертого горошка. Но изумленные лица гостей наводили на мысль, что им дали хлебнуть из Фонтана Вечной Юности.

Верити превзошла самое себя. Эти супы соблазняли и брали в плен. Как такое возможно? Стюарт не знал. Он лишился дара речи, почти обезумел. Единственное, что ему осталось, – это жестокое сожаление. Почему, ну почему ему приходится так быстро и безжалостно обрубать все, что их связывает?

Слава Богу, вокруг царило молчание. Вдовствующая герцогиня старалась есть беззвучно, на ее лице Стюарт видел смесь страдания и блаженства.

Разговоры мало-помалу возобновились. Никто не говорил о супах – слишком уж странным, из ряда вон, показался их вкус гостям в его столовой. Подумать только, обычный обед заставил их забыть обо всем на свете. Англичане могли бы счесть такое просто унизительным для своей серьезной натуры. Поэтому они пустились в рассеянную болтовню о погоде и движении транспорта на городских улицах – проехать с каждым днем становится труднее!

Пустой разговор внезапно смолкал каждый раз, когда на столе появлялось новое блюдо. Воцарялась тишина – изумления ли, благоговения? Явление паштета было встречено сдавленными всхлипами. Даже банальнейший лед, кусочком которого следовало заедать каждое, блюдо, чтобы смыть вкус предыдущего, был удостоен пристального и даже торжественного внимания.

Наконец мадам Дюран велела подавать холодный пудинг – «ледяную бомбу», многослойное сооружение, на сей раз, по случаю холодной погоды, состоящее не из мороженого разных сортов, а из ванильного заварного крема, каштанового крема и шоколадного мусса. К этому времени гости Стюарта окончательно забыли о приличиях. Их едва хватило на то, чтобы не наброситься на лакомство, нырнув в него лицом.

Сам Стюарт сумел сохранить хладнокровие лишь благодаря многолетней тренировке.

Когда десерт смели с тарелок, сидящая в дальнем конце стола Лиззи встала. Другие дамы одна за другой последовали ее примеру, двигаясь точно во сне. Последней поднялась вдовствующая герцогиня. Она долго оставалась на своем месте, уставясь неподвижным взглядом в пустую тарелку. Стюарта чуть не хватил удар, когда он увидел слезы в ее глазах.

Потом встала и она, царственная, прямая как палка, и вышла из-за стола.

В гостиной дамы дожидались, когда к ним присоединятся джентльмены. Лиззи пришлось занимать вдовствующую герцогиню.

Раньше Лиззи уже пыталась втереться в доверие к герцогине – еще в те времена, когда ее муж был жив. Сказать, что ее постигла неудача, – все равно что назвать Темзу «мутноватой». Ледяным тоном ее светлость прочла Лиззи наставление, величественно кивая в такт словам. Лиззи была унижена, разозлена, но тем не менее находилась под большим впечатлением.

Герцогиню нельзя было назвать общительной. Через несколько минут Лиззи истощила свой ограниченный за пас монологов. Поскольку девушка уже получила бесчисленное количество пожеланий по поводу грядущей семейной жизни, она решила, что герцогиня, возможно, оттает, если спросить совета и у нее.

– Я скоро выйду замуж, мадам. Мне бы очень хотелось выслушать ваше мудрое суждение о браке и мужьях.

– Мы с вами разные люди, мисс Бесслер, и выходите вы не за моего покойного мужа, – возразила вдовствующая герцогиня. – Не вижу, как мой опыт мог бы вам пригодиться.

– В самом деле, – пробормотала Лиззи. Одно утешение, ее отчитала особа почти королевской крови.

Но затем вдруг вдовствующая герцогиня встрепенулась:

– Кажется, я не поздравила вас с грядущей свадьбой?

Впервые герцогиня проявила к Лиззи хоть какой-то интерес. Девушка почувствовала себя польщенной вопреки – точнее, благодаря – робости и благоговению перед этой почтенной пожилой дамой.

– Нет, мадам.

– Поскольку вы приняли предложение мистера Сомерсета еще до того, как скончался его брат, оставив ему Фэр-ли-Парк, я вижу, что вы наконец научились ценить достойного человека по его личным заслугам.

– Надеюсь, что так, – ответила Лиззи, не вполне понимая, похвалила ее герцогиня или снова оскорбила.

Вдовствующая герцогиня улыбнулась:

– Вы все еще полагаете – я запретила сыну жениться на вас лишь из-за того, что у вашего отца нет титула?

– Именно так вы это объяснили, мадам.

– Я использовала довод, который был бы вам понятен. Я была против этого союза, потому что вы не любили моего сына. У него добрый и покладистый характер. Он заслуживает в жены женщину, которая его любит, а не ту, для кого он всего-навсего средство для достижения цели.

Лиззи нечего было сказать в собственную защиту. Именно так она рассматривала кандидатуру Тина. Милый, уступчивый юноша привел бы ее к богатству и знатности, чего требовала ее амбициозная натура. Лиззи склонила голову в знак согласия:

– Наверное, я поступила бы так же, будь я его матерью.

Дверь гостиной распахнулась. Появились джентльмены.

После минуты явного замешательства Стюарт подошел к невесте.

– Мистер Сомерсет, – молвила герцогиня. – Я как раз собиралась принести мои искренние поздравления мисс Бесслер. Однако никто из вас двоих так и не рассказал, с чего это вы решили пожениться. Вы ведь долгое время были просто добрыми друзьями, не так ли? Почему вдруг все изменилось?

Вопрос герцогини совсем расстроил Стюарта. Разумеется, Лиззи знала, что он не опустится до необдуманного ответа, откровенно заявив, что это она загнала его в угол, забрасывая приглашениями на обед и почти ежедневно являясь в Вестминстерский дворец на чай. Тем не менее девушка не на шутку испугалась – вдовствующая герцогиня всегда умела выбить ее из колеи. Лиззи сказала:

– Как-то раз мне случилось проболеть довольно долго. Мистер Сомерсет каждый месяц присылал мне восхитительный букет. Момент радости посреди серых будней, знаете ли.

Стюарт изумленно вытаращил глаза. Какой замкнутый он человек, подумала Лиззи. Видимо, его покоробило, что она разоткровенничалась с посторонними о подробностях его личной жизни.

– Вот как, – молвила вдовствующая герцогиня. – Не думала, что вы из числа тех, кто предпочитает действовать посредством цветочков-лепесточков, мистер Сомерсет.

– В целом это действительно не в моем духе. Но можно сделать исключение ради исключительной женщины.

Почему же он не стал следовать этому исключению после того, как она поправилась? Лиззи скучала по тем букетам, они дарили тепло ее сердцу и надежды на воскрешение – ее душе.

– Как мило, – холодно заявила вдовствующая герцоги «я. – А теперь, мистер Сомерсет, не будете ли вы столь любезны, чтобы привести ко мне сэра Рэндольфа Бересфорда?

* * *

Весь вечер Стюарт старался избегать обеих – и Лиззи, и вдовствующую герцогиню. С Лиззи дело обстояло проще. Хозяйка и хозяин вечера обязаны занимать гостей, а не друг друга. Стюарт надеялся, что и герцогиня не доставит больше хлопот. Она уже подвергла их допросу, на этом и успокоится. Но Стюарт ошибался. Через некоторое время герцогиня снова затребовала его к себе.

Вдовствующая герцогиня крайне редко опускалась до болтовни. Но сейчас пожилая дама вдруг начала рассказывать Стюарту о планах на Рождество, о благотворительности, о внуках – поток несущественных, не связанных между собой подробностей. У Стюарта возникло ощущение, что он наглотался снотворного. Он видел окружающее, словно сквозь плотную упругую завесу. На лице застыла бессмысленная улыбка.

Внезапно герцогиня заявила:

– Никогда не знала, что можно так готовить!

Ощущение было таким, что Стюарта посреди сна сбросили с постели. Он снова был начеку, томимый ужасным предчувствием. Он был настолько ошеломлен, что не смел пошевелиться, не мог взять себя в руки. Не сумел даже скрыть свое изумление от посторонних глаз.

Но вдовствующая герцогиня и не смотрела в его сторону. Ее взгляд был неподвижно устремлен на фигурный набалдашник собственной трости.

– Это было... это было, словно всю жизнь я питалась исключительно воздухом и водой. До сегодняшнего вечера...

«Ничего не говори, – предостерег себя Стюарт. – Ничего не говори».

– Кажется, я почувствовал то же самое, когда впервые отведал ее блюд, – выпалил он против собственной воли.

Вдовствующая герцогиня потерла черное дерево набалдашника подушечкой большого пальца. Набалдашник трости был выполнен в виде драконьей головы.

– Эти кушанья навевают воспоминания. Боже мой, какие воспоминания! О лучших и о тяжелейших днях моей жизни. День, когда я встретила моего герцога, день его похорон. Рождение детей. И воспоминания о тех, кому не удалось выжить.

Стюарт не верил собственным ушам. Герцогиня посвящает его в подробности личной жизни. Изумление Стюарта было столь сильным и искренним, что герцогиня взглянула на него и усмехнулась:

– Известно ли вам, мистер Сомерсет, что старший брат моего покойного мужа – девятый герцог – был женат на моей сестре?

Стюарт покачал головой. Девятый герцог и его супруга давно были мертвы.

– Она была моложе и красивее меня. Я ее обожала. А мой муж восхищался старшим братом. В свое время они были самой красивой и великолепной парой в нашем обществе – то есть пока были живы. Оба сгинули в море.

Ее голос дрогнул.

– У них было трое детей, но в живых осталась одна дочь – они с гувернанткой плыли на другом корабле. Мы с мужем стали ее опекунами и воспитывали девочку вместе с собственными детьми, которые любили ее не меньше нас.

Сейчас в ее голосе явственно слышался надлом.

– Мы потеряли ее, когда ей исполнилось шестнадцать, и это стало для нас ужасным горем. Мы и сейчас горюем.

– Мне очень жаль, – отозвался Стюарт. Его тоже снедало горе. Неужели жизнь всего-навсего непрерывная череда тяжелых утрат, перемежаемых, время от времени минутами обманчивого счастья, дарованного человеку лишь для того, чтобы воскресли надежды и жизнь не казалась невыносимой?

Вдовствующая герцогиня снова его удивила. Затянутая в перчатку рука легла на его руку и тихонько ее сжала.

– Мне пора прощаться, мистер Сомерсет, – сказала она, вставая. – Этот вечер я не забуду никогда.

По мнению Лиззи, все прошло как нельзя лучше. Она так и сказала Стюарту, когда гостиная опустела.

– Однако вам следует поговорить с кухаркой. Решительно недопустимо, чтобы гости весь обед молчали. Прекрасно, что мы можем похвастать изысканной кухней, но надо, чтобы за столом велись также изысканные беседы.

Она лукаво улыбнулась. Ответная улыбка Стюарта вышла бесцветной.

– Япередам ваши слова мадам Дюран.

Отец Лиззи отлучился в ватерклозет. Стюарт остался в гостиной наедине с невестой. Лиззи подошла к нему и обняла, потеревшись щекой о лацкан его фрака.

– Почему вы перестали посылать мне цветы? – прошептала она.

– Теперь мне придется все время помнить, что я посылал вам цветы! Кажется, ее светлость не совсем нам поверила, – отозвался Стюарт деревянным голосом.

Лиззи опешила. Что это значит?

– Какие основания для сомнений могут быть у ее светлости?

– Слишком хорошо она меня знает.

– Чтобы решить – вы не способны послать мне букет?

– Чтобы решить, что я не стану посылать букет молодой девушке, прежде чем надумаю просить ее руки, – объяснил он. – Но разумеется, отныне я буду присылать вам цветы, раз они вам нравятся. Как насчет роз? В Фэрли-Парк есть очень необычные сорта.

Лиззи растерянно смотрела на жениха. За те семнадцать месяцев она получала много цветов, но ни одной розы. В самом первом букете была карточка – «контора Стюарта Сомерсета, эсквайра». Логично было предположить, что все последующие букеты без карточек, но из одного и того же цветочного магазина, также были присланы по распоряжению Стюарта.

Но в его конторе работали и другие люди. Три клерка – юристы и мистер Марсден.

«Полагаю, я заслуживаю лучшего мнения».

Когда при встрече она поблагодарила Стюарта за все, что он ей прислал, Стюарт любезно принял ее благодарность. Не стал отрицать, что вообще что-то посылал. Конечно, посылал.

Связку книг по философии. Угораздило ее похвастать, что она приобрела новый взгляд на философию после романа с Генри! Еще Стюарт посылал ей всякие духи – пустая трата времени и денег, потому что флакончики так и остались стоять в ее шкафу нераспечатанными. Были также ноты моднейших французских песенок, он купил их, когда ездил в Париж. Уместные, серьезные подарки девушке, с которой джентльмена связывает серьезная дружба. Ничья бровь не поползет недоуменно вверх.

Но девушка думала, что и цветы тоже были от Стюарта. На этом предположении Лиззи и воздвигла решение выйти за него замуж.

Заслышав звуки отцовских шагов в коридоре, Лиззи вскочила:

– Уже поздно. Нам пора.

– Вы забыли сказать, любите ли розы, – напомнил Стюарт с преувеличенной любезностью и сам себе показался актером, играющим в драме.

– Забудьте. Мы почти женаты. К чему нам излишества.

– Но вы только что сказали, что хотите получать цветы. Не надо ей цветов! Только не от него. Лиззи притворилась, что не слышит.

– Папа, вот и ты наконец. Нам следует поторопиться, пока мы не злоупотребили гостеприимством Стюарта.

Стюарт взглянул на нее удивленно, но Лиззи уже принялась собираться. Ему оставалось лишь обменяться прощальным рукопожатием с мистером Бесслером и поклониться, почти официально, невесте. В присутствии отца Лиззи Стюарт строжайше следовал правилам приличия, но сегодня этот сухой поклон стал символом пропасти, что вдруг пролегла между ними и казалась непреодолимой. H;i ее дне было все то, что Лиззи не осмеливалась, не могла и не хотела сказать человеку, с которым собиралась связан, жизнь.

* * *

Вызов удивил Верити. Поблагодарив мистера Дурбина, она сняла ночную сорочку и надела чистое платье, которое не пахло кухней. Спрятала волосы под чепец. Открыла коробочку с кремом для лица, который делала сама из пчелиного воска и спермацета, нанесла было на щеки несколько капель, но вспомнила, что уже мазалась кремом, собираясь ложиться спать. К тому же мистер Сомерсет не увидит ее лица.

Ее сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, когда Верити постучалась в дверь кабинета. Неужели Стюарт вызвал ее ради того, чтобы поговорить? Что могло ему понадобиться настолько срочно, чтобы в этот поздний час посылать за ней камердинера?

– Войдите!

– Свет, месье, – напомнила она по-французски.

– Это не совсем уместно, – возразил он.

Ни миссис Аберкромби, ни мистер Дурбин еще не легли. Оба могли заглянуть в кабинет, в случае если хозяину что-то потребуется.

– Я встану к окну и не стану оборачиваться, – успокоил ее Стюарт.

Не стоило в прошлый раз обрушиваться на него с признанием – «я вас люблю». Верити не жалела о сказанном – ведь это правда. Однако их отношения запутались еще сильнее.

Верити вошла в кабинет. Шторы не задернуты, Стюарт стоит к ней спиной, в одной рубашке, без фрака, сунув руки в карманы черных брюк. Мужчина шести футов двух дюймов роста, широкоплечий и тонкий, как струна. На Верити нахлынули воспоминания, как они обнимались в цокольном этаже, как любили друг друга накануне в ванной.

Любовь, мысленно повторила Верити. Какое наслаждение он ей подарил! Низ ее живота свело сладкой судорогой.

– Почему Берти так и не сделал вас своей женой? Такого вопроса Верити никак не ожидала. Она растерянно захлопала глазами.

– Джентльмены не женятся на собственных кухарках, сэр.

– Мне сказали, мой брат чуть было на вас не женился. Она замерла:

– Кто же сказал вам такое, сэр?

– Вдовствующая герцогиня Арлингтон. Она была сегодня здесь.

Верити проглотила стоящий в горле ком.

– Я... я удивлена, что ее светлость вообще знает о моем существовании.

– Знает. А я никогда не замечал за ней фривольности, о чем бы она ни говорила, – продолжал Стюарт.

Он восхищается вдовствующей герцогиней, осенило Верити. Конечно, восхищается. И она восхищалась – до сегодняшнего дня. Герцогиня была безупречна, лишенная недостатков или малейших слабостей. Муж просто обожал ее. Дети могли служить образцом совершенства, все как на подбор. И пусть она никогда не была красавицей – в ней чувствовались порода и хищная целеустремленность ястреба.

– Значит, это правда, что Берти хотел на вас жениться? Возможно, Берти всерьез задумался о браке, если затеял поездку в Линдхерст-Холл, ни словом ее не предупредив. Берти с радостью женился бы на леди Вере Дрейк и породнился бы с Арлингтонами. То-то утер бы нос брату, у которого не было ни малейшего шанса войти в столь высокопоставленную семью.

– Нет, – решительно ответила Верити. – Берти никогда не собирался всерьез на мне жениться.

Как бы он женился на кухарке? Общество и собственный брат потешались бы над ним до конца жизни.

Ей показалось – вот сейчас Стюарт обернется. Собрала нервы в комок. Но время шло, а он по-прежнему стоял к ней спиной. Молчал. Верити сцепила руки перед собой. За спи ной. Наконец вытерла липкие от пота ладони о платье.

Когда молчание сделалось уж совсем невыносимым, она наугад выпалила:

– Хотела бы поблагодарить вас за картину, сэр. Она просто чудо.

– Нет, это я хотел вас поблагодарить. Мой завтрак удался как нельзя лучше благодаря вашим круассанам. Мы с коллегами обсудили великое множество вопросов, да еще за столь короткое время.

Губы мадам Дюран тронула довольная улыбка. Похвала сделала ее смелее.

– А сегодняшний обед, сэр? Вам тоже понравилось? Стюарт тихо засмеялся:

– Обед удался на славу. От удивления гости потеряли дар речи. Кстати, мисс Бесслер просила, чтобы в дальнейшем вы не превращали ее гостей в бессловесных тварей. Она хочет слышать за своим столом утонченные беседы.

Улыбка погасла. Ужасно – как же легко она забывает, что Стюарт помолвлен с другой! Оставаясь со Стюартом наедине, Верити думала, что в мире нет никого, кроме них двоих.

– Подумаю, что можно сделать, – озабоченно сказала она.

– Благодарю, – отозвался он. Снова коварная, предательская пауза. Потом Стюарт набрал полную грудь воздухаи заявил:

 – Я попросил вас зайти, потому что хочу сообщить: я пригласил в Лондон Майкла Роббинса. Полагаю, он прибудет в субботу, как раз к обеду. Мы будем обедать дома.

– Майкла? – От такой неожиданной новости у Верити перехватило дыхание. – Майкл приедет сюда?

– Да, на день-другой.

– Разве вы знакомы?

– Познакомились в Фэрли-Парк на похоронах Берти.

– Ясно, – сказала Верити. Майкл ни словом не обмолвился!

– Я видел его фотографию в вашей комнате, вот и решил, что вам будет приятно его видеть.

– Вы пригласили его... ради меня?

– В письме к Майклу я сообщил, что обдумываю возможность взять на себя расходы по его обучению и хотел бы познакомиться поближе, – объяснил Стюарт. – Но... да, я сделал это ради вас.

– Благодарю, – сказала ошеломленная Верити. – Давно обо мне так никто не заботился.

– Мне хотелось бы сделать гораздо больше, например, сложить к вашим ногам весь мир.

Сердце глухо стукнуло. «Обернись, – хотелось ей сказать. – Обернись!» Верити нестерпимо захотелось подойти к Стюарту, обнять его, заглянуть ему в глаза, чтобы он наконец узнал ее. Невероятным усилием воли поборов свое желание, она повернулась к Стюарту спиной и отступила на два шага, опасаясь, что снова выкинет какую-нибудь глупую, непростительную выходку.

На полке перед ней была фотография в рамке. Братья Сомерсеты. Но того снимка здесь больше не было. Его заменил другой, тоже очень старый. Два мальчика-подростка торжественно смотрят в камеру. Она сразу заметила, как сплетены их руки в жесте дружбы и такого безграничного доверия, что даже по прошествии стольких лет его сила поражала того, кто смотрел на снимок. Верити потребовалась целая вечность, чтобы понять – мальчики на снимке не кто иные, как братья Сомерсеты.

Ее пронизала почти непереносимая радость. Если Верити искала когда-либо знак всепрощения и воскрешения – он был сейчас перед ней. Значит, еще оставалась надежда. Еще оставалась.

– Что же мешает? – спросила она дрогнувшим голосом. – Сложите мир к моим ногам, вот и все.

Зарядил дождь. Водяные струи отливали тусклой охрой в свете далекого уличного фонаря. Пронеслась мимо закрытая карета, кучер съежился под плащом. Капли дождя смывали с оконных стекол отложившуюся за день сажу, искажали картину за окном.

В наступившей тишине Верити слушала громкий стук собственного сердца. После всего того, что случилось с Берти, как она все еще могла оставаться такой наивной, неосторожной, с беззаботной верой в лучшее будущее? У Стюарта защемило в груди от горечи и безысходности. Сделать бы то, о чем она просит! Предложить дары, которые он мечтал ей преподнести.

– Майкл уезжает днем в воскресенье. Вы покинете Лондон не позднее утра понедельника, – сообщил он. – У вас будет достаточно времени, чтобы забрать пожитки из Фэрли-Парк. Полагаю, вам следует освободить место уже до конца года.

Воцарилось гробовое молчание. Невидящими глазами Стюарт смотрел на дождь. Помни! Вот что произошло из потакания собственным желаниям. Его любимая женщина лишилась места и возможности быть ближе к сыну.

Он заставил себя продолжать:

– Мне известно, что на вас была возложена обязанность приготовить свадебный завтрак и испечь торт. Я передам мисс Бесслер ваши извинения.

– Я вам отвратительна, – сказала Верити уставшим голосом.

Стюарт покачал головой:

– Нет. Я вас люблю. А это ошибка.

– Неправда.

– В самом деле. И вы это тоже знаете. Будь вы на месте мисс Бесслер, что бы вы сделали?

– На месте мисс Бесслер я не выходила бы замуж за мужчину, который любит другую.

Стюарт грустно вздохнул. Как тяжко на сердце!

– Мисс Бесслер и я заключили союз, и союз такого рода я не могу разрушить без серьезных последствий. Кроме того, мы с Лиззи давние друзья. Я не причиню ей страданий, принося ее благополучие в жертву собственным страстям.

Верити молчала.

– Простите. – Стюарт был беззащитен перед лицом собственной совести. – Я возьму на себя расходы по обучению Майкла. Помогу сделать первые шаги в обществе, когда он закончит университет. Я...

– Нет, спасибо, – тихо сказала Верити. – Нет необходимости.

– Прошу, позвольте мне помочь.

– Вы ничего мне не должны. Мы оба запутались в паутине. Все, что вы сделали, вы сделали с моего живейшего согласия. Я лишь жалею, что... – Она тяжело вздохнула. – Нет, ни о чем я не жалею. Такова любовь. И вот что случается с кухаркой, если она слишком о себе возомнит.

Стюарт порывисто обернулся. Но женщина уже стояла спиной к нему, сжимая в пальцах фотографию братьев. Сейчас Верити казалась ему такой маленькой, с поникшей головой и опущенными плечами. Нежная, беззащитная шея – Стюарт с трудом удержался, чтобы не броситься к ней, не заключить в объятия.

– Мне жаль.

– И мне жаль, – эхом откликнулась Верити. Поставила на место фотографию, вытерла лицо ладонью. – Прощайте, Стюарт.

Глава 18

В субботу вечером, закончив готовить обед, Верити отнесла чайник с водой к себе на чердак. На столе уже были расставлены чашки с блюдцами, а также многоярусная горка из сладостей, которую она позаимствовала у миссис Аберкромби. Верити подбросила угля в камин и поставила чайник на огонь. Потом сняла салфетку с горки, чтобы еще раз полюбоваться угощением.

На нижнем ярусе были уложены треугольнички пирожного «Наполеон» и круглые тарталетки с грецкими орехами. Следующий ярус заполняли миндальные печенья в шоколадной глазури и пирожные из заварного теста с кремом. На самом верху вместо традиционного печенья «Мадлен» красовались четыре миниатюрных кофейных пирожных в форме кораблика.

Очень красиво! Ей нравится, а вот понравится ли Майклу? Не сочтет ли мальчик, что она снова пытается таким образом завоевать его сердце? Верити встряхнула головой, словно пыталась выбросить из нее все плохие мысли. Сегодня Верити придумывала себе все новые и новые хлопоты на кухне – ведь только за работой она могла забыть обо всем на свете.

Опасная панацея. Забыть на миг, что твое сердце разбито, значило терзать его снова и снова, возвращаясь к действительности. И каждый раз, вспомнив все произошедшее, Верити в отчаянии бросалась назад, на кухню, чтобы варить, жарить, печь, что угодно, лишь бы снова забыть – на несколько минут, на четверть часа.

Вода закипела. Верити приготовила себе чашку чая. Хоть бы Майкл пришел поскорее, не то увидит, как она рыдает в кухонное полотенце.

Такова любовь, и вот что случается с кухаркой, которая слишком много о себе возомнила.

Храбрые, честные, мудрые слова. Но ей-то где набраться мудрости, честности и храбрости? Верити терзалась противоречивыми желаниями – учинить над Стюартом физическую расправу или украсть его, чтобы сбежать с ним на край света, в неизвестную страну, где их никогда не найдут.

Она уже упаковала вещи. Верити казалось, что так проще всего будет сообщить новость Майклу. Как он отреагирует? Мальчик ведет себя непредсказуемо. Верити жаждала тепла и понимания. Впрочем, она снесет от него что угодно, кроме откровенного безразличия.

Шаги в коридоре. Верити оказалась у двери раньше, чем успела приказать себе сохранять спокойствие и дожидаться в комнате. Однако это была всего-навсего миссис Аберкром-би. Зевающая, в руке коптящая плошка,с салом.

– Миссис Аберкромби, вы уже ложитесь? – спросила Верити, успев таки выскочить за порог.

– Да, мадам.

– Мистер Стюарт и юный джентльмен тоже легли?

– Нет. Они ушли. Молодой человек сказал, что хочет посмотреть ночной Лондон. Мистер Сомерсет разрешил мне и Дурбину не дожидаться их возвращения.

Ушли! Майкл ушел. А она приготовила его любимые сладости. И он наверняка знает, что она их приготовила и ждет, чтобы он к ней заглянул.

Пожелав миссис Аберкромби спокойной ночи, Верити вернулась в комнату, плотно притворив за собой дверь. Следовало предвидеть. Ему шестнадцать, а не шесть. Птифуры[22] в ее обществе не сравнить с соблазнами, которые предлагает ночной Лондон.

Она села и уставилась на горку с лакомствами. Теперь придется есть все самой. По лицу потекли первые непрошеные слезы. Верити протянула руку к кофейному пирожному.

В середине ночи Верити вдруг открыла глаза. Ей послышался шум. Смежив веки, она снова погрузилась в дрему.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем она вскочила с постели. Сунула ноги в домашние туфли, схватила халат, который всегда держала под рукой. В темноте нашарила спички, чтобы зажечь фонарь.

Дверь комнаты, отведенной Бекки и Марджори, была открыта нараспашку. Бекки Портер спала, свернувшись калачиком. От сквозняков не спасала даже гора одеял. Пробормотав что-то, она прикрыла ладонью глаза. Соседняя постель была пуста.

– Уже утро, мадам? – сонно спросила Бекки.

– Спите, – ответила Верити. Она и одна поищет Марджори, нет нужды будить Бекки. По крайней мере пока есть надежда, что судомойка где-то в доме.

Время от времени – иногда каждое утро кряду, иногда ни разу за много недель или даже месяцев – девушки, соседки Марджори по комнате, находили грязь и следы травяного сока на подоле ее ночной сорочки. Поскольку дело обходилось без ранений, да и девушка наутро чувствовала себя не хуже обычного, никто не придавал особого значения ее привычке разгуливать во сне.

Иное дело Лондон. Здесь Марджори могла заблудиться и вовсе не вернуться домой. Верити уже не раз думала об этом. Но она не стала запирать дверь спальни девушек снаружи на ключ. Не дай Бог, не найдя привычного выхода, Марджори бросится в окно!

Ей доводилось слышать, что лунатики, как правило, во сне стараются делать то же, что делали днем. Справедливость такого суждения вызывала у Верити сомнения. Круг дневных обязанностей девушки в Фэрли-Парк никак не предполагал праздных прогулок по парку. Сейчас Верити хотела надеяться, что доктор Сарджент был прав.

Марджори не было ни в кухне, ни в людской, нигде в цокольном этаже. Верити чуть не пала духом, но затем догадалась проверить входную дверь служебного входа. Слава Богу, она оказалась запертой изнутри.

Впрочем, Марджори могла выйти и через парадное. Верити направилась к входной двери, но тут же встала как вкопанная.

Из малой гостиной раздавался голос Майкла. Он пел, вернее, напевал. «Шли они, пока не добрались до избушки, там и зажили вместе – юный Вилли, сын короля, и девушка из Суонси».

Он слегка не попадал в ноты, но песня выходила нежной и приятной.

– Помнишь эту песню? Ты всегда ее любила, – заговорил Майкл. – Улыбаешься? Значит, помнишь.

Верити ураганом ворвалась в гостиную. Майкл, в ночной сорочке и халате, сидел на диване. Рядом, в одной ночной сорочке, со спадающей на плечо растрепанной косой, лежала Марджори Флотти, опустив голову на плечо Майкла, державшего ее за руку.

– Чем, по-вашему, вы тут занимаетесь? – сурово спросила Верити.

Майкл вовсе не удивился. Должно быть, слышал ее шаги на лестнице и в холле.

– Она спит, – пояснил он, прижав палец к губам. Верити заговорила тише, но по-прежнему пылко:

– Ты ни под каким видом не должен дотрагиваться до нее хотя бы пальцем или сидеть с ней, когда она в таком неприличном состоянии. Следовало позвать меня или экономку, когда ты понял, что девушка разгуливает по дому. А теперь прочь от нее руки. Я отведу Марджори в комнату.

Майкл не пошевелился. Только сильнее сжал руку Марджори.

– Я видел ее такой много раз. Верити стиснула зубы.

– Что ты хочешь сказать?

– Я нашел ее однажды ночью, когда она бродила вокруг нашего дома. Отвел назад в Фэрли-Парк. С тех пор она иногда приходит повидаться со мной, когда я дома на каникулах. Мы друзья.

– Друзья!

Верити охватил ужас. Майкл только что признался, что не один раз бывал ночью наедине с Марджори!

– Это не то, о чем вы думаете, – уточнил Майкл. – Я забочусь о ней как о сестре. Между нами не было ничего неприличного.

– Ваше объятие я никакие назвала бы приличным.

– Вам ли судить о приличиях, мадам? – отрезал Майкл. Верити онемела. Словно для того, чтобы еще больнее ее ранить, Майкл поднес руку Марджори к лицу и потерся щекой о ее пальцы. К удивлению Верити, девушка улыбнулась. Во время работы ее лицо неизменно оставалось неподвижным и невыразительным, как свежее оштукатуренная стена, а в глазах не было ни проблеска разума. Даже у коров бывает более осмысленный взгляд.

Но сейчас, когда на лице девушки блуждала улыбка, а глаза были опущены, отбрасывая на щеки тень ресниц, в ней появилось что-то неземное, словно ее только что поцеловал ангел.

Майкл смотрел на Марджори.

– Она такая красивая, когда улыбается, – задумчиво сказал он.

У Верити не укладывалось в голове. Ее прекрасный, талантливый, красноречивый Майкл любит – пусть всего лишь любовью брата – Марджори Флотти, судомойку с неповоротливыми мозгами, которая родилась и воспитывалась в приходском работном доме.

Том самом работном доме, куда Верити относила суп и булки из Фэрли-Парк. По пятам за ней обычно шел Майкл. И разве не Майкл спросил, не нужна ли ей еще одна судомойка.на кухне? На следующий день работный дом прислал Марджори, и у Верити не хватило духу отправить ее обратно.

Улыбка Марджори внезапно погасла – словно свеча, которую задул сквозняк. Свет в ее лице исчез. Теперь перед Верити снова была тупая служанка с кухни.

– Мне рассказывали, что она не родилась такой. Что-то случилось с ней в работном доме и повредило рассудок. А еще, когда ей было тринадцать, у нее родился мертвый младенец. До сих пор не знают, кто это с ней сделал, – продолжал Майкл. – Она одного со мной возраста. Если бы Роббинсы не усыновили меня, они могли бы взять Марджори, и с ней не случилось бы ничего плохого.

Верити с силой прикусила губу.

– Ты не должен так думать. Ты не виноват в ее несчастьях.

– Знаю. Но мне все равно больно.

Верити вздохнула. Сын разбивал ее сердце. Сколько ударов ей еще придется вынести? Она предложила:

– Отведем ее лучше в комнату. Уже поздно. Если она не вернется, может проснуться Бекки и пойти ее искать.

Майкл снова потерся щекой о руку Марджори, но девушка больше не улыбнулась.

– Идем, Марджори, – мягко сказал он. – Сейчас тебе нужно пойти в кровать.

Майкл поставил девушку на ноги и отпустил ее руку, передавая Верити. Пошел впереди них по коридору и дожидался под дверью, пока покорную Марджори не уложат в постель.

Верити плотно притворила за собой дверь и встала перед Майклом, вертя в пальцах ручку фонаря. На стенах коридора заиграли оранжевые огни.

– Хочешь чаю?

– Мне тоже пора спать, – перебил ее Майкл. Долгое, неловкое молчание.

– Что ж, тогда спокойной ночи, – согласилась Верити.

– Спасибо за мадленки, что вы прислали, – отозвался Майкл.

Потом повернулся и ушел.

– Ты делаешь честь Регби, – заметил Стюарт.

Они стояли на платформе Юстонского вокзала, в нескольких ярдах от пути, где уже дожидался поезд Майкла, время от времени с ревом выпуская струю пара. Утром они вместе ходили в церковь, потом пообедали в отеле «Савой», где Майкл поразил Стюарта изысканными манерами.

– Благодарю, сэр, – сказал мальчик. В руке он держал ранец. – Надеюсь, что те достойные люди, которым вы меня представили, не оттолкнут меня позже, узнав, кто я такой.

Стюарт отрекомендовал Майкла как сына одной из лучших семей из окрестностей Фэрли-Парк, который заехал навестить его по дороге из Регби. Услышав волшебное слово «Регби», новые знакомые Майкла решили, «лучшая» непременно значит «древняя» и «богатая».

– Уверен, что ты заметил – я знакомил тебя только с теми, кто сам изъявлял желание с тобой познакомиться.

Если даже и так, в дороге все равно могут быть осложнения. Но Майклу не обязательно это знать. Мальчик покачал головой:

– Не заметил.

– Мы в чем-то похожи. Мне ведь тоже нужно контролировать свое поведение, – сказал Стюарт.

Паровоз свистнул, долгий, пронзительный звук заставил их умолкнуть.

– Твоя мать хорошо потрудилась над твоими манерами, – заметил Стюарт, когда рев паровоза перешел в тихий плавный рокот. – У тебя не будет проблем в обществе.

– Моя мать действительно много для меня сделала. Но манерам меня обучала мадам Дюран, – возразил Майкл.

Каждый раз звук этого имени причинял Стюарту боль. Он даже не сразу вник в смысл сказанного мальчиком.

– Ты узнал, как вести себя в английском обществе, от кухарки-француженки?

И в этот миг понял, что в мадам Дюран не было ничего французского, кроме акцента. Южный акцент, о котором Стюарт не мог судить, поскольку французский был ему не родным и поскольку он редко бывал во Франции южнее Парижа.

– Может быть, она и француженка, она никогда не утверждала обратного, – сказал Майкл. – Но я в это не верю, принимая во внимание, что королевскому английскому я тоже учился у нее.

– Мадам Дюран говорит на королевском английском? – медленно произнес Стюарт, не веря собственным ушам.

– Лучше, чем... – Майкл замолчат. – Лучше меня.

Он хотел сказать: «Лучше нас с вами». По странной случайности Стюарт вдруг вспомнил Золушку из той давно канувшей в прошлое ночи. Ее согласные звуки, отполированные, словно грани бриллианта.

«В моей кухне нет ящериц».

Золушка тоже работала на кухне.

Нет, этого не может быть! Он бы ее узнал. Узнал где угодно, при каких угодно обстоятельствах.

В самом деле? После знакомства на один вечер и десятилетней разлуки, в темноте, говоря на разных языках?

– Чему еще учила тебя мадам Дюран, кроме королевскою английского? – спросил Стюарт деланно-беззаботным тоном, сжав набалдашник трости.

– Европейским языкам. И как себя вести в любой ситуации – в присутствии пэра, его жены, его дочерей. – Майкл фыркнул. – Кажется, она однажды объяснила, как нанести прямой удар кинжалом. Я называл ее «герцогиня из Фэрли-Парк».

«Она чудесно выговаривала гласные, чистые звуки, точно пение птичек, населяющих семейные древа, уходящие корнями чуть ли не в эпоху битвы при Гастингсе».

Нет, он просто выискивает черты сходства, которого нет. У этих женщин разные фигуры. Разный цвет волос.

– Ты регулярно виделся с мадам Дюран, пока не уехал в Регби?

– Да, сэр. Почти каждый день.

«Его усыновили достойные люди, но я вижусь с ним каждый день».

Сердце перестало биться. Та малая толика крови, что все-таки достигала мозга, тяжело и лениво билась в его ушах.

– Если ты не против, Роббинс, я хотел бы знать, где ты родился?

Майкл заметно встревожился. Стюарт понял, что давно отбросил беззаботный тон. Сейчас Майкл стал для него важным свидетелем, который поможет ему раскрыть преступление века!

– В Лондоне, сэр. Так мне говорили.

– Сколько тебе было лет, когда тебя усыновили?

– Примерно шесть месяцев.

– Ты говорил, что у тебя сохранились обрывки воспоминаний о детстве. Не помнишь, к примеру, как был в зоопарке?

Мальчик встрепенулся:

– Нет. Но у моей мамы есть шкатулка, где она хранит всякие мелочи на память о моем детстве. Там есть входной билет в зоопарк. Но ни я, ни мои родители ни разу не были в Лондоне.

Стюарта бросало то в жар, то в холод. Он был оглушен, сбит с толку. Из оцепенения его вывел гудок паровоза. Он сказал Майклу:

– Тебе пора в вагон.

Но Майкл смотрел на Стюарта во все глаза, словно он был Духом Грядущего Рождества[23].

– Сэр, откуда вам известно про зоопарк?

Стюарт покачал головой. Ему не хотелось отвечать.

– Сэр, пожалуйста! Умоляю!

Стюарт отвернулся.

– Мне рассказала одна женщина, которую я встретил много лет назад. Она взяла своего крошку сына в зоопарк, а потом отдала в хорошую семью для усыновления.

– Это была мадам Дюран?

– Она не назвала своего имени.

– Вы бы узнали ее, если бы встретили, сэр?

Стюарт молчал.

– Вот она.

Стюарт взглянул на медальон, который сунули ему под нос. К чему это? У него возникло огромное искушение оттолкнуть медальон. Он выстроил Тадж-Махал над гробницей воспоминаний о Золушке и привык там молиться. Прошло столько лет! Иногда правда может быть губительной. Иногда...

Но он взглянул, не смог удержаться. В медальоне были две фотографии. На одной улыбался Майкл, сидя между матерью и отцом. На другой был Майкл, лет на пять младше, чем сейчас, вместе с женщиной лет тридцати, в соломенной шляпке-канотье, украшенной парой крылышек бога Меркурия.

Стюарт узнал ее не сразу. Может, потому, что ее щеки округлились, подбородок стал не таким заостренным. Может, потому, что фотография пожелтела от времени, а его воспоминания расцвечивали яркие краски. Голубые глаза, как море на отмелях вблизи Мальдивского атолла. Губы-розы в полном цвету. Волосы темно-золотого цвета, как золото инков. Может, потому еще, что он привык думать о ней как о трогательной, беззащитной девушке. Но женщина на снимке смотрела прямо и смело, излучая силу и энергию.

Но когда Стюарт всмотрелся в ее глаза, у него не осталось сомнений. Он отказывался ее узнавать. Отказывался понимать, что Золушка и мадам Дюран – одно и то же лицо. Слишком поздно!

Но как мог он сопротивляться? Стюарту были знакомы эти глаза. Он любил их.

Он вернул Майклу медальон. Мимо них прошел обливающийся потом носильщик, который толкал тележку, нагруженную пароходными кофрами. Молодая мать с усталым лицом поторапливала двух разряженных девчушек, обещая им пудинг и новых кукол в конце путешествия. Прошла элегантная пожилая чета; жена держала мужа под руку.

До сознания Стюарта наконец дошло, что Майкл выжидательно смотрит на него. Нужно было что-то сказать, но что? Что полжизни был влюблен в порождение собственной фантазии? Что за эти десять лет она могла бы разыскать его и сказать правду, но предпочла этого не делать? И мало ей было одного раза! Она явилась, чтобы сломать его судьбу снова.

– Это она, – признался Стюарт.

– Вот, мадемуазель Портер, позвольте-ка мне, – сказала Верити.

После встречи с Марджори и Майклом Верити совсем не могла спать. Тогда она взяла шляпку Марджори, открыла коробку с лентами, купленными для девушек к Рождеству, и украсила ими ее жалкий, поношенный капор. А потом справедливости ради украсила лентами и шляпку Бекки.

Она затянула ленту под подбородком Бекки нарядным узлом и развернула девушку лицом к зеркалу.

– О, спасибо, мадам! – восхищенно вскричала Бекки.

Марджори, напротив, смотрела на шляпку в глубоком недоумении:

– Куда делась моя шляпа?

– Это твоя шляпка, Марджори, – нетерпеливо ответила Бекки, твердя одно и то же уже в десятый раз. – Просто мадам ее украсила.

– Не мое, – упрямо возражала Марджори.

Верити устало вздохнула. Как она могла свалять такого дурака? Следовало сообразить, что Марджори скорее расстроится, чем обрадуется, когда знакомый предмет туалета вдруг ни с того ни с сего превратится во что-то новое.

– Вы правы, мадемуазель Флотти. Это другая шляпка. Ваша старая дожидается дома. Сейчас мы поедем домой и найдем ее там. А теперь наденьте новую, чтобы мы могли идти.

Они уже успели попрощаться с другими слугами, прежде чем все разошлись – ведь сегодня был выходной воскресный день. Предстояло спуститься по служебной лестнице и покинуть опустевший дом через дверь черного хода.

– Мы поедем на метро, мадам? – спросила Бекки, когда они уже выходили на Кэмбери-лейн.

– От метро ваши волосы и платье пропахнут машинным маслом, мадемуазель Портер, – возразила Верити. – Возьмем кеб.

Стюарт! Он шагнул на мостовую с противоположной стороны улицы, направляясь к дому. Верити попятилась назад, на ступеньки, но сзади стояли девушки, отрезая путь к спасению. Она оглянулась на Стюарта. Он смотрел прямо на нее.

Его взгляд пригвоздил Верити к месту. Но парализовало только ее, не его. Стюарт шел как ни в чем не бывало, размеренно постукивая тростью. В его лице она не прочла удивления, не прочла вообще ничего.

Может, он ее не узнал? Но в любом случае понял, кто она такая. Женщина средних лет, выходящая из его собственного дома. Кто же еще, как не Верити?

– Мадам? – робко позвала Бекки.

Верити стояла у них на пути, не пуская на улицу. Она отодвинулась, еле держась на ватных ногах, и ступила на обочину в ту же минуту, что и Стюарт. За ее спиной Бекки сделала реверанс. Ее примеру последовала Марджори.

– Мадам, минуту вашего внимания, – сказал Стюарт, не останавливаясь.

Распахнув перед нею дверь, он дожидался, когда Верити войдет. У нее не оставалось выбора.

– Ждите здесь, – велела мадам Дюран помощницам.

Последнее, что увидела Верити, – разинутый рот Бекки, когда она вошла в дом через дверь, предназначенную лишь для хозяина и его гостей.

Глава 19

– Ждите здесь, – велел Стюарт в тех же словах и в том же приказном тоне, что и она Бекки и Марджори.

Он поднялся вверх по лестнице, оставив ее одну в холле. Верити поставила на пол чемодан и сняла перчатки – ладони немилосердно потели, и ей не хотелось портить лучшую пару перчаток.

Высокие часы-футляр по-прежнему украшали холл, как и картина Констэбла, к которой добавилась новая, неподписанная акварель. Рядом с чиппендейлским пристенным столиком теперь стоял стул работы Хепплуайта[24]. На него-то Верити и села. Разумеется, ей не следовало этого делать, но ноги по-прежнему ей не повиновались.

Часы громко тикали, отбивая минуты. Милый, домашний звук сейчас отдавался дрожью в ее сердце. Верити вытерла мокрые ладони о юбку. Сейчас бы хороший глоток чего-нибудь крепкого!

«Не хотите ли виски?»

Сейчас она бы тоже не отказалась. Заслышав шаги мистера Сомерсета на лестнице, Верити вскочила. Стюарт вошел, держа в руках большую нарядную коробку. В таких обычно доставляют сшитую на заказ обувь постоянным и уважаемым клиентам.

– Это ваше, – по-английски сказал Стюарт.

– Мое? – невольно вырвалось у Верити английское слово. Кажется, при звуках ее речи он зло стиснул зубы.

– Теперь можете уезжать. – Стюарт сунул коробку Верити, практически толкнул ею в грудь. Она взяла ее и попятилась.

– Сэр, что это?

– Кое-что из ваших вещей, – холодно ответил он. – Доброго дня, мадам.

Не веря своим глазам, Верити наблюдала, как он уходит. Где-то вдали, недоступная взгляду, мягко хлопнула дверь кабинета. Считанные дни назад он ее любил. Когда-то давно хотел жениться. Имело ли сейчас все это хоть какое-то значение? Неужели их история не стоит даже того, чтобы сказать друг другу несколько теплых слов на прощание?

Мадам Дюран поставила коробку на приставной столик и откинула крышку. Под серой переливающейся салфеткой обнаружилась отнюдь не пара щегольских сапог, но пара бурых резиновых галош. Вовсе не новых – Верити видела потертые, затвердевшие и рассыпавшиеся мелкими трещинками места. Но галоши были чистые, ни пятнышка грязи на заботливо отполированных боках. Хотя кто, находясь в здравом уме, станет доводить до зеркального блеска галоши, если дождь идет каждый день, и галоши...

Вскрикнув, она зажала рот ладонью. Эти галоши когда-то принадлежали ей. Ну, не совсем ей, она позаимствовала их у мистера Симмонса, главного садовника. Тогда он был новичком в Фэрли-Парк и не относился к Верити с презрением, как многие другие слуги после того, как она перестала делить ложе с Берти. Верити пришлось купить ему новую пару, поскольку эти она забыла в Саммер-Хаусинн.

Но для Стюарта это были именно ее галоши. В коробке лежали пакетики с высушенными лимонными корочками и лавандой. Мистер Симмонс умер бы от смеха, доведись ему узнать, что его старые уродливые галоши удостоились таких почестей. Верити самой захотелось истерически рассмеяться – хотя первая слеза уже упала ей на тыльную сторону ладони.

Она вернула на место крышку, наклонилась и поцеловала коробку. Потом отправилась на поиски Стюарта в кабинет.

Мадам Дюран не стала стучать. Стюарт разглядывал графин с виски, словно прикидывая, хватитли тут, чтобы упиться до бесчувствия. В следующую минуту Верити была подле него, подол ее платья обмахнул бока его ботинок.

– Можно мне виски? – спросила она.

Четкие звуки ее английской речи заставили его вздрогнуть, точно он увидел перед собой привидение. Разумеется, Стюарт плеснул ей виски, ведь он был хорошо воспитанный мужчина и не мог отказать в вежливой просьбе. Но костяшки пальцев, сжимающих горлышко графина, стали совсем белыми. Интересно, заметила ли она?

Верити не заметила, но ее глаза сияли, как звезды. Ее глаза, голубые, как небеса в раю. Стюарт боялся на нее смотреть. Она была в точности такой, какой он ее помнил, и в то же время совсем другой. Чудесные глаза и губы ни на йоту не уступали тем, которые манили его в воспоминаниях. Но ее никак нельзя было назвать нежной и хрупкой. Эта женщина была сделана не из фарфора, но из стали.

– Благодарю, – сказала Верити звенящим голосом и сделала глоток. – Тот же самый виски, не правда ли?

Стюарт промолчал. Он разрывался между двумя женщинами, пытаясь примирить в своем сознании нежную Золушку из мечты и кухарку с собственной кухни. Ничего не получалось!

– Я так тосковала, – прошептала она.

– В самом деле?

– Каждый день. Каждую ночь.

Стюарт не помнил, чтобы ее глаза были исполнены такого соблазна, но сейчас они именно соблазняли. Боже, как соблазняли. Эта женщина была воплощением чувственности. Он не был к этому готов.

Стюарт налил себе еще виски.

– Вы могли разыскать меня в любое время.

– Я не знала, как меня примут.

– Ложь, и вы сами это знаете.

Верити покачала головой:

– Откуда мне было знать, что вы действительно меня любите? Что не проснетесь утром, снедаемый раскаянием?

Он поднес к губам полный стакан и отпил половину одним махом. Виски потек по подбородку. Стюарт утерся рукавом – простонародный жест, но сейчас ему было наплевать.

– Яговорю не об этом. Вы намеренно скрыли от меня, кто вы такая. И вы ни разу не пришли ко мне, потому что отлично знали, как вас примут, стоит вам сказать правду!

Верити растерянно заморгала:

– И как бы меня приняли?

– Как сегодня, – холодно ответил Стюарт. – Полагаю, я уже указал вам на дверь.

– Потому что я была кухаркой у Берти? Я же сказала вам – я никто.

– Нет, это я был никто. А вас знали повсюду. Единственным слугой в Британии, чья дурная слава превосходит вашу, был шотландец нашей королевы[25].

– В самом деле? – тихо спросила Верити, опуская глаза. – Не знала, что обо мне злословили в каждом доме.

– Поверьте, так и было. – Стюарт допил то, что еще оставалось в стакане. – Даже те, кто смог бы отличить Берти от герцога Веллингтонского, думали, что вы самая выдающаяся сука с тех пор, как изобрели матрас.

Мадам Дюран побледнела.

– Десять лет я потратил на ваши поиски. Десять лет преданности и верности! Тратил деньги на детективов – а ведь я поклялся, что не прикоснусь к ним. Я мог бы жениться, завести детей. Зачем я обожествлял ваш лживый образ? Вы были моим идолом, потому что вам не хватило порядочности отпустить меня на свободу. Вы позволили мне цепляться за ложные воспоминания и ложные надежды.

Верити даже отшатнулась, словно тяжесть его гнева грозила придавить ее.

– Я подумала, что утром вы пожалеете о своем предложении, – сказала Верити, приложив руку к сердцу и честно глядя ему в глаза. – Не захотите иметь со мной ничего общего, когда взойдет солнце...

– Вы были правы. Не захотел бы – если бы только знал, кто вы! Поэтому-то вы держали язык за зубами, не так ли? Хотели сохранить иллюзию. Знали, что я на пушечный выстрел не подойду к Верити Дюран, поэтому не дали мне шанса от нее отказаться. Увезли иллюзию с собой в Фэрли-Парк, оставив мне на память кусочки головоломки.

– Неправда. Я никогда не хотела...

– Не важно, чего вы хотели! Уверен, у вас наготове тьма благовидных отговорок и, вполне допускаю, вы свято в них верите. Но вы сделали именно то, что сделали – увезли с собой иллюзию, предоставив мне ломать голову.

– Мне жаль.

– Вам жаль? Десять лет я ждал, что вы вернетесь. Хранил галоши, словно щепки Креста Господня. Бросал деньги в ящики для подаяний в каждой церкви, что попадались мне на улицах, в напрасной надежде, что на небе есть Бог и я могу его подкупить, чтобы он вас берег. А когда я наконец сдался и решил остепениться, вот тут-то вы и появились и заставили влюбиться в себя заново, прекрасно понимая, что ничего, кроме несчастья, ваша затея не принесла.

– Мне жаль. Я не хотела...

Стюарт так и не понял, что случилось. Стакана с виски больше не было в его руке – он пролетел кабинет наискось и разбился о каминную полку. Лицо Верити сделалось белее снятого молока.

– Если в ваших планах не было ничего подобного, вы бы ушли сразу после похорон Берти. Вы бы не скрывали лицо. Или не открыли бы его никогда. А теперь уходите, прошу вас. И уезжайте подальше...

– Стюарт...

– Не помню, чтобы давал вам разрешение называть меня по имени. Воздержитесь от подобных вольностей.

Верити смотрела на него долгим умоляющим взглядом, упрямо продолжая на что-то надеяться. Потом мало-помалу ее надежда начала таять. Стюарт потерял терпение.

– Уходите.

Она остановилась возле двери, все еще надеясь, что он передумает. Стюарт не смотрел в ее сторону. Верити вышла из кабинета. Каждый шаг по коридору причинял ей страдания, словно она была вышедшей из моря Русалочкой, ступающей по земле, как по лезвиям ножей.

Наконец Стюарт услышал, как хлопнула входная дверь. Закрыл глаза. Он не раз мечтал, как будет счастлив, когда она вернется. Как в сказках, назначение которых – не дать детям отчаяться раньше времени, пока жизнь не коснется их суровой рукой. Но Стюарт верил, верил, как большой ребенок – в лунную пыль, звездный свет и все такое.

Несбыточные мечты.

«И не жили они долго и счастливо.

Конец».

Дом номер тридцать один по Йорк-плейс представлял собой малопривлекательное строение бурого кирпича с двумя эркерами и пустыми цветочными ящиками под каждым из шести окон. Эти шесть окон поровну распределялись между тремя верхними этажами, пропорционально уменьшаясь в размерах от этажа к этажу. Лиззи разглядывала дом, запрокинув голову.

Глубоко вздохнув, она постучала в парадную дверь. Краска на двери давно выцвела, из черной превратившись в темно-серую. Ей отчаянно хотелось повидать мистера Марсдена с того самого обеда у Стюарта. Но дальнейших встреч не предполагалось. Поэтому этим воскресным днем, когда отец прилег вздремнуть, а слуги разошлись кто куда, Лиззи, никому не сказав ни слова, решила сама отправиться к нему с визитом.

Пять недель, считанные дни до свадьбы – самое время задуматься, не сделала ли она большую ошибку? Ужасно.

Дверь отворилась неожиданно скоро, и на улицу вырвался приглушенный, но бурный взрыв мужского смеха. Ноги Лиззи словно примерзли к земле. Иначе она бы просто убежала.

– Добрый день, мисс, – приветствовала ее низенькая опрятная женщина, отворившая дверь. Она держалась спокойно и очень дружелюбно. – Мистера Тодда сегодня нет дома. Но если хотите, можете оставить ему свою визитную карточку.

Мистер Тодд был каллиграфом, который жил в одном доме с мистером Марсденом. Из его-то карточки Лиззи и выяснила адрес.

– Я хотела бы повидать мистера Марсдена. Женщина, по виду домохозяйка, слегка удивилась.

– Конечно, мисс. Мистер Марсден дома. Сейчас я отнесу ему вашу визитную карточку.

Она заспешила вверх по узкой скрипучей лестнице. Лиззи огляделась по сторонам. Изнутри дом выглядел почти респектабельным, но вот элегантной обстановку никто бы не назвал. Свежие пятна штукатурки на потолке свидетельствовали о неустанной борьбе с грязью и копотью Лондона – борьбе, из которой вряд ли можно было выйти победителем. В воздухе носились запахи льняного масла и сапожной ваксы. В приоткрытую дверь Лиззи могла видеть тесную гостиную хозяйки; тощая полосатая кошка мирно дремала в кресле-качалке, обитой розовым ситцем.

За следующей дверью неожиданно стих гул разговора. У Лиззи душа ушла в пятки. Она выбрала неудачное время для визита, но ей необходимо с ним поговорить! Она и так ждала слишком долго подходящего случая. Снова появилась хозяйка:

– Прошу вас, следуйте за мной.

Женщина провела Лиззи в маленькую, но на удивление светлую и веселую гостиную, веселую благодаря соломенно-желтым обоям, на которых плыли причудливые шары и воздушные корабли. В гостиной сидели трое мужчин. Мистер Марсден, сияя от удовольствия, поспешил ей навстречу, сердечно пожал руку, и Лиззи перестала стесняться незнакомой компании.

– Мисс Бесслер, какая радость вас видеть. Позвольте представить моего брата, мистера Мэтью Марсдена, и нашего доброго друга мистера Мура. Джентльмены, а это мисс Бесслер, прекраснейшая из всех дам Лондона.

Мэтью Марсден был примерно на дюйм выше брата и мог бы показаться ослепительно красивым, не стой он бок о бок с Уиллом. По части внешности мистер Мур далеко уступал братьям Марсденам, но у него было доброе, приятное лицо, открытый и честный взгляд.

– Мистер Марсден, вы слишком любезны, – запротестовала Лиззи. – По результатам опросов я всего лишь на третьем месте.

Мистер Марсден рассмеялся:

– Значит, опросы проводились неправильно. Прошу, мисс Бесслер, садитесь.

Она села, снова терзаясь страхом, что сейчас Уилл вежливо поинтересуется, зачем она пожаловала в его дом. Но мистер Марсден не собирался ставить ее в неловкое положение.

– Мы тут сплетничаем, мисс Бесслер, – сказал он. – По крайней мере пытаемся. Мой брат и мистер Мур только что вернулись в Англию после двухлетнего отсутствия и жаждут выслушать самые последние и самые скандальные новости. Увы, я их разочаровал – ведь теперь я не вращаюсь в обществе, как раньше. Что, если мы обратимся к вам, и вы расскажете нам что-нибудь забавное?

– Что ж, – ответила Лиззи, успокаиваясь. – На прошлой неделе я столкнулась с леди Эйвери и леди Сомерсби.

Вышеупомянутые дамы были ходячими хрониками страстей и безумств лондонского общества. Разумеется, они и не подумали бы делиться особенно пикантными подробностями с молодой незамужней леди, Тем не менее Лиззи получила отчет о матримониальных планах и успехах нескольких джентльменов, имена которых были знакомы и братьям, и мистеру Муру. В течение следующего получаса они обсуждали возможности, которые открываются предприимчивым людям, стоит лишь дойти до алтаря, – презренный металл, власть, привилегии.

– Ах, я совсем забыла сказать, что младший Фонтейн ухаживает за леди Барнаби, – прибавила Лиззи.

– Леди Барнаби – это вдова сэра Ивлина Барнаби? – вскричал мистер Мур. – Но она старше Фонтейна лет на двадцать!

– И на двадцать тысяч фунтов богаче, – заметила Лиззи. – Богатая женщина никогда не покажется слишком старой.

– Думаю, ты гораздо больше подошел бы вдове сэра Ивлина, чем Фонтейн, – сказал Мэтью брату.

– Что? Оставить бедность? Никогда! – рассмеялся мистер Марсден.

– Что ж, можно быть бедным, но независимым и никому не обязанным, – сказал мистер Мур.

– Но когда престарелая невеста испустит дух, можно стать и богатым, и независимым, и никому не обязанным, – поправила Лиззи.

– Завидное положение, – заметил мистер Марсден. – Но я придерживаюсь твердого убеждения, что мужчине следует продавать себя только по необходимости, но не ради роскоши.

Мэтью Марсден и мистер Мур присвистнули. Лиззи приподняла бровь:

– Что вы считаете необходимым, мистер Марсден?

– Уголь. Вино, камамбер, книги и... – Марсден бросил на Лиззи лукавый взгляд. – Время от времени – билеты на симфонический концерт.

– Да, – с серьезным видом заметил Мэтью Марсден. – Полностью согласен. Симфонический концерт – одно из необходимых удовольствий в жизни. Бывали времена, когда я изнывал от желания туда попасть.

Рассмеявшись, Лиззи поперхнулась чаем. В ее распоряжении тут же оказались три носовых платка. Мистер Марсден беззвучно рассмеялся, его плечи дрожали. Мэтью Марсден и мистер Мур обменялись озадаченными взглядами. Лиззи взяла платок мистера Марсдена и вытерла лицо. Ей было так весело, что она не испытывала ни малейшей неловкости.

– Что здесь смешного? – спросил Мэтью Марсден.

– Потом объясню, – пообещал старший брат. – А теперь вам пора идти, не то опоздаете к чаю у мисс Мур.

Мистер Мур поспешно вскочил:

– Тетя терпеть не может непунктуальности. Быстро, ради строчки с моим именем в ее завещании!

Все рассмеялись. Мэтью Марсден и мистер Мур сердечно пожали руку Лиззи и понеслись вниз по лестнице, как стадо бизонов.

После их ухода Лиззи осталась стоять. Мистер Марсден, искоса бросив на нее спокойный взгляд, подошел к окну. Время шло к вечеру, и солнце вот-вот должно было исчезнуть за крышами домов на противоположной стороне улицы. Последний луч света, описав угол, ударил в окно, озарив фигуру мистера Марсдена. Его светлые волосы вспыхнули ореолом, словно выписанные Вермеером[26], прядь за прядью.

– Мне понравился ваш брат. Он кажется очень хорошим человеком, – нарушила молчание Лиззи. Она снова заробела, оставшись наедине с мистером Марсденом. Ей и раньше приходилось бывать с ним с глазу на глаз, но сейчас в его гостиной чувство уединения усилилось.

Марсден ответил:

– Мэтью просто ангел.

– А мистер Мур?

– Нет, мистер Мур просто друг. Возлюбленный Мэтью умер три месяца назад – он все еще оплакивает его.

– Ох, я не знала.

– Мэтью очень скрытный человек. Я бы сказал – под стать мистеру Сомерсету.

Упоминание имени жениха вернуло Лиззи к действительности. Она вспомнила, зачем пришла. Ей лучше приступить прямо к делу – слуг в доме нет, так как сегодня воскресенье, но ее отец скоро пробудится от послеобеденного сна и удивится: куда ушла дочь, одна, без сопровождения?

– Я позвоню, чтобы принесли еще чаю? – спросил мистер Марсден.

Лиззи покачала головой. Поскольку ей нечем было предварить вопросы, которые она собиралась задать, она решила вовсе обойтись без вступления.

– Это вы посылали мне цветы, когда я болела? Марсден подошел к столу и плеснул в чашку остывшего чаю. Прозрачная жидкость янтарного цвета сверкнула серебром, подхваченная последним лучом солнца, который, казалось, преследовал мистера Марсдена по пятам.

– Вам потребовалось так много времени, чтобы догадаться?

– Да. Ваше поведение не давало возможности вас заподозрить.

– Безразличным притворяться всегда легче. Другими словами, он был к ней неравнодушен. Сердце Лиззи возликовало – и болезненно сжалось. Боже, до свадьбы пять недель.

– Я думала, это мистер Сомерсет.

– Вы слепы, мисс Бесслер.

– Да, я была слепа. – Лиззи скомкала его влажный носовой платок и бросила на чайный столик. Потом расправила, пригладила уголки.

– Значит, вы... испытывали ко мне привязанность?

– Значит, так англичане называют одержимость к посещению симфонических концертов в любое время дня и ночи?

Лиззи схватила чашку с холодным чаем и осушила ее до дна.

– Вы сами англичанин и прекрасно знаете, как это называется.

– Что ж, хорошо. Я питаю к вам привязанность, против которой бессильны любые доводы. Все это ужасно несдержанно и страшно осложняет жизнь. Нет ли у вас разумного совета, как справиться с напастью?

Лиззи вовсе не считала его чувство напастью.

– Почему вы не дали мне знать раньше?

– Когда думал, что вас больше интересуют полногрудые подруги, чем мужчины?

– Вы, кажется, не проявили должной осмотрительности в выборе объекта своей привязанности, мистер Марсден.

– Привязанность выбирает сама. Мы лишь находим резоны для ее оправдания.

– Какие же резоны были у вас, когда вы полагали, что я – последовательница Сафо?

– Что мадам Белло могла и ошибаться.

– Почему не спросили меня?

– Боялся убедиться в ее правоте. Но позже, когда вы собрались замуж за мистера Сомерсета, я не смог сдержаться и потом горько сожалел о своем порыве.

Лиззи пристально смотрела на собеседника:

– Почему? Вы же хотели, чтобы мадам Белло оказалась не права. Теперь вы точно знаете – она ошибалась.

– Да, но мне было легче смириться с вашим браком с мистером Сомерсетом, если бы я по-прежнему считал иначе.

– Так вот почему вы наконец раскрыли карты! Не могли больше терпеть мысль, что я выйду за мистера Сомерсета.

Марсден было схватил со стола кокосовое печенье, но тут же положил его обратно. Долю секунды они стояли так близко, словно собирались танцевать вальс, – слишком близко, чтобы просто разговаривать. Но Лиззи не шелохнулась.

Она как завороженная смотрела на его серебряную булавку, которая поначалу показалась ей слишком простой. Вблизи, однако, можно было разглядеть, что она сделана в форме тюльпана. Лиззи начинала нравиться его манера одеваться без особых затей и вычурности. Впрочем, иногда с большой фантазией – вроде крылатых кораблей на обоях гостиной.

Подушечкой большого пальца Марсден погладил ее подбородок. Возникло ощущение сродни тому, словно внезапно натыкаешься на дикое животное – на оленя, к примеру. Ничего опасного, но все непредсказуемо.

– Означает ли ваше присутствие здесь то, что я думаю?

Его рука скользнула вниз и задержалась возле губ, дожидаясь, когда она заговорит, чтобы почувствовать, как дрожит кожа. Лиззи боялась вздохнуть.

– Не знаю, что вы думаете. Я пришла узнать, не вы ли присылали мне цветы.

– Можно было спросить в письме. Не стоило рисковать, приходя сюда..

Ладонь Марсдена легла ей на затылок, сильная, теплая и настойчивая.

– Ничем я не рискую, – прошептала Лиззи.

– Нет?

И он наконец ее поцеловал.

В тот момент, когда их губы соприкоснулись, Лиззи поняла значение слова «привязанность», что значит – «безудержное желание слушать симфонический концерт в любое время дня и ночи». Ее не удивила страсть Марсдена – она давно предчувствовала ее в нем. Девушку потрясла сила собственной страсти. Ей нравилось быть с Генри – но не настолько. Она хотела принадлежать мистеру Марсдену – Уиллу. Хотела вырвать эту чудесную старинную булавку и зашвырнуть куда подальше, потому что она ей мешала. Удивить его, завладеть им.

Лиззи отпрянула:

– Не могу обманывать мистера Сомерсета.

– Тогда скажите ему, что не выйдете за него.

– А что потом? Выйти за вас?

– Это было бы рискованно – ведь у вас непростой характер. Уверен, вы и сами это знаете. Но я игрок.

– Вы игрок? – вскричала Лиззи. – Да вам нечего терять. А я не хочу, чтобы моим уделом стала нищета. Моя гордость этого не переживет.

– Тогда поступайте, как велит гордость. Девушка испуганно вздрогнула.

– Простите?

– Я не век буду служить в секретарях. Однако крайне маловероятно, что у меня будет загородный дом. И домом в Белгрейвии я, возможно, тоже не сумею обзавестись. Поэтому, если гордость для вас превыше всего, выходите за мистера Сомерсета и наслаждайтесь всеми благами, которые принесет этот брак, – объяснил Уилл с самым серьезным видом.

– Мне хотелось бы, чтобы вы убедили меня взглянуть на вещи с вашей точки зрения!

– Я не желаю вас убеждать. Хочу, чтобы вы сами – только сами! – приняли решение.

Лиззи ушла в дальний угол гостиной – не очень далеко – и обернулась, рискуя задеть резную этажерку с книгами и журналами.

– Вы же понимаете, что я предпочту ничего не делать сама! Мне хочется следовать курсом, который уже проложен и оплачен...

Марсден усмехнулся:

– Как вы помните, я занимался организацией вашей свадьбы. Свадьба обещает быть грандиозной! Если передумаете выходить за мистера Сомерсета, уйма времени, сил и денег окажется потраченной впустую. А на ваше место выстроится очередь издам, если вы решите его освободить.

Лиззи в отчаянии заломила руки:

– Вы совсем не хотите мне помочь!

– Я как раз вам помогаю, насколько хватает моего разумения.

Он подошел к забившейся в угол девушке и погладил по лицу – провел пальцем по линии бровей. Жест поразил Лиззи своей интимностью.

– Вы упрямица, Лиззи. Вам нравится все, что блестит. Вы хотите видеть Лондон у своих ног. Но здесь, – Уилл Марсден на миг задержал ладонь возле ее сердца, – живут такие несуразные романтические мечты!

– Я всегда казалась себе довольно циничной.

– И я считал себя циником. А для циника нет худшего наказания, чем влюбиться и понять, что цинизм может быть отличным щитом против пустых увлечений, но ему не устоять перед истинной любовью.

– Никогда не думала, что могу так влюбиться, – призналась Лиззи запальчиво.

– Я тоже не думал, что вы на такое способны. Что дает мне основания серьезно за себя тревожиться.

Лиззи возмущенно воскликнула:

– Чудесный комплимент женщине, которую любишь!

– Я не хочу вас оскорбить. Выйти замуж за человека ниже себя по положению – это противоречит инстинкту большинства женщин нашего класса. Я не могу обещать вам совершенного счастья: его просто не существует. Время от времени нам будет казаться, что наша совместная жизнь не удалась. Не раз вы позавидуете новой миссис Сомерсет и пожалеете о своем выборе. И я не знаю, достанет ли вам мудрости, чтобы преодолеть неизбежные задние мысли – и преодолевать их вновь и вновь.

Лиззи устало покачала головой:

– Вы буквально толкаете меня назад в объятия жениха. Неужели вам нечего сказать в свою пользу, бросить мне приманку? Значит, если я выйду за вас, мне нечего ждать, кроме серого и убогого существования?

– Приманку? Хм. – Его палец погладил ее нижнюю губу. – Для начала множество симфонических концертов. Кстати, от мистера Сомерсета вы этого не дождетесь. Не думаю, что плотские желания сильно занимают его ум.

– Может быть, и мой тоже – после Генри Франклина.

Склонившись к Лиззи, Марсден провел языком там, где только что был его палец, и ощущение было такое, словно он приласкал другое, очень интимное, место. Лиззи закрыла глаза от удовольствия. Она была потрясена.

– Вы в этом уверены? – прошептал Марсден.

Лиззи тихо засмеялась, и последние остатки тяжелых сомнений ушли прочь.

– Может, и нет. Но не думаю, что брак может держаться только на плотских радостях. Что еще вы можете мне предложить?

Он поцеловал ее в губы.

– Я буду ценить и уважать ваш ум. – Поцеловал снова. – Дам вам свободу – в той же мере, как себе самому. – Новый поцелуй. – И непревзойденную любовь, и заботу о чудесной, очаровательной старушке, в которую вы однажды превратитесь.

Его поцелуи, его слова заставили сердце девушки жарко трепетать. Вдруг ей стало страшно, что она сей же миг готова признаться, что согласна бросить все ради него! Лиззи отвернулась и выбежала из гостиной.

Стюарт мало-помалу напивался. После ухода Верити Дюран он не двинулся с места, только снова и снова наполнял стакан.

Он всегда презирал крепкие напитки как средство забыться. Самым ужасным воспоминанием детства было видение пьяной матери, лежащей в пьяном оцепенении в их доме в Торки. Но сегодня и бутылка не помогала. Сколько стаканов он уже осушил? Пять? Семь? Тогда почему же ему было больно дышать, словно легкие проткнули иглой?

Зазвонил дверной звонок. Стакан выпал из его руки и упал к ногам.

Сколько времени прошло с тех пор, как она ушла? Как отсчитывают время в аду? Может быть, он сидит в кабинете и пьет уже много дней? Однако слуги еще не вернулись и не стоят в дверях, вытаращив на него изумленные глаза. Значит, он тут не так уж долго.

Стюарт взял новый стакан и налил виски до половины. Звонок задребезжал опять. И этот стакан чуть не упал на ковер.

Неужели она? И что ему делать, если это она? Один раз он прогнал ее и потерял все, что у него было. Ему недостанет ни чести, ни добродетели, ни просто силы, чтобы прогнать ее снова. Даже гнев куда-то улетучился. Тупое уныние, царящее в его голове, истощило умственные силы, необходимые, чтобы питать и лелеять гнев.

Стюарт опрокинул в себя содержимое стакана. Он не пойдет открывать. Пусть поймет, что он прогнал ее не в порыве мимолетной злости. Нет, он тщательно обдумал свое решение. Принципиальное решение. Этой женщине нет места в его жизни, и никогда не было. Почему она никак не поймет? Почему не оставит его в покое, не даст его душе спокойно умереть?

Стюарт пересек кабинет, спотыкаясь и чуть не падая, потому что ковер был усыпан осколками, и встал перед каминной полкой с часами. Который час? Стюарт не мог ра-. зобрать, где какая стрелка. Одна из стрелок двигалась со скоростью улитки-инвалида. Она ползла. Шаркала по циферблату. В одном месте – он мог бы поклясться – стрелка вообще решила немного поспать. Пока эта стрелка опишет круг, ясноглазые младенцы успеют вырасти, жениться, состариться и превратиться в слабоумных стариков. Черт, поднимутся и падут целые династии!

Стюарту удалось выдержать целую минуту и не броситься открывать дверь – кстати, и за каминную полку можно было не хвататься так отчаянно. Еще минуту и еще одну. Верити в конце концов поймет, что он решил твердо, ничто не собьет его с выбранного курса.

Звонок прозвенел в третий раз. Его сердце сжалось. Стюарт повернулся – и упал, прямо на острый осколок. Поднялся на ноги, вытащил осколок из раны на колене и бросился бежать. Ударился плечом о дверной косяк, другим плечом толкнул часы-футляр и чуть не упал лицом о дверь.

 «Не забудь закрыть дверь, прежде чем ты ее поцелуешь».

Стюарт рывком распахнул дверь и в следующую секунду с шумом захлопнул. Его сердце было разбито – как разлетевшиеся на мелкие осколки стаканы в его кабинете.

За дверью стояла вовсе не Верити, а миссис Аберкромби, которая забыла ключи. А он только что изменил своим принципам, всем до единого.

Глава 20

Верити нашла Майкла на переднем крыльце домика егеря, где он курил. На Майкле была старая твидовая куртка, слишком свободная и короткая для него, заляпанные грязью сапоги и надвинутая по самые брови шерстяная кепка. Сейчас своей манерой курить он ни в коем случае не походил на элегантного джентльмена, держа сигарету между большим и указательным пальцами и затягиваясь с жадность рабочего человека. Кончик сигареты то и дело вспыхивал красным огнем.

Как правило, Майкл возвращайся в Фэрли-Парк к середине декабря. Но на сей раз он был приглашен провести неделю в конце семестра в дом одноклассника. Майкл приехал лишь накануне.

– Ходил охотиться?

Майкл поднял голову. Он явно удивился – должно быть, глубоко задумался, вот и не видел, как она подошла.

– Застрелил оленя, – ответил он, даже не пытаясь спрятать сигарету. Напротив, сунул руку в карман и вытащил сигарету для Верити.

Она ее взяла. Верити никогда не курила в присутствии Майкла, но ее вовсе не удивило, что сын знает о ее маленьком грехе.

– Спасибо. Выкурю позже.

Майкл сделал последнюю глубокую затяжку. Сойдя с крыльца, выбросил окурок туда, куда, стряхивал пепел, и забросал его снегом. Поднявшись назад на крыльцо, распахнул перед Верити дверь:

– Зайдете?

 Она вошла в гостиную первой.

– Папа и мама отдыхают?

Роббинсы любили подремать днем. Именно в этот час Верити обычно навещала сына. Оставаться с ним наедине было гораздо приятнее, чем под присмотром его приемных родителей. Роббинсы были чудесными людьми, но побаивались и смущались Верити и не знали, чего от нее ждать. Их смущала ее близкая дружба с их сыном.

– Они проспят еще три четверти часа, – ответил Майкл. – Садитесь. Я принесу воды.

Верити убрала со стола газету и вязанье миссис Роббинс. Майкл вернулся с маленьким стальным чайником в руках – пригибая голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, – и поставил чайник на спиртовку.

– Я принесла миндального печенья. Тебе понравится, – сказала Верити.

Больше всего Майкл любил «Мадлен», но у Верити больше не хватало духу их печь, даже для сына. Две недели и один день миновали с тех пор, как она покинула Лондон. Но боль не стихала – боль, сожаление и резкие всплески безрассудной и ожесточенной надежды, которая еще сильнее отравляла ее существование.

– Спасибо, – поблагодарил Майкл. Он снял кепку и повесил ее на вешалку возле двери. – Мне нравится все, что вы готовите, кроме печенки.

Верити повела бровью.

– Это оскорбление моему фуа-гра, знаешь ли.

Майкл мудро решил воздержаться от ответа. Они заговорили о ее больной спине, его насморке и недавнем, крайне неудачном, кулинарном опыте миссис Роббинс. Отвечая на расспросы, Майкл играл с карманным ножиком. Как всегда, Верити осмотрела его руки. Ни синяков, ни царапин – значит, в школе не было никаких драк.

Чайник засвистел, Верити приготовила чай и выложила на поднос миндальное печенье. Майкл проглотил сразу дюжину, одно печенье за другим. Верити смотрела, как он ест. Раньше она могла наблюдать за сыном часами, как он читает, играет или бормочет что-то себе под нос, забавляясь с палочками и камушками.

Майкл взглянул ей в лицо, и Верити отвернулась. Когда он был ребенком, ей ужасно хотелось, чтобы мальчик поскорее вырос и стал таким мужчиной, за какого ей так и не посчастливилось выйти замуж. Теперь она жалела, что все произошло так быстро. Вернуть бы время, когда он был ей по пояс! Она могла обнимать его сколько угодно, а он не спешил освободиться из ее объятий.

– Слышала, тебя приглашали в гости. Тебе там понравилось?

Майкл пожал плечами:

– Ведь не откажешься же от приглашения в Букингемский дворец? Даже если предпочтешь, чтобы в драке тебе выбили зубы, чем распивать чаи с королевой?

– Было так плохо? Мне казалось, Болдуины – достойные люди.

– Я не ездил к Болдуинам. Я гостил у Коув-Редклиффов.

Миндальное печенье в пальцах Верити треснуло пополам. Графиня Коув-Редклифф, старшая дочь вдовствующей герцогини Арлингтон!

– Не знала, что у тебя есть друзья в их клане.

– В этом году Найджел Гренвилл работал вместе со мной в редколлегии школьной газеты. Если честно, я не ждал от него приглашения, да и он как-то смущался, приглашая меня в гости. Тем не менее меня пригласили, и я поехал.

– А его сестры, они хорошо к тебе отнеслись?

– Откуда вы знаете, что у него есть сестры?

– Обычно у человека бывают сестры, разве нет?

Майкл снова пожал плечами:

– Они были очень милы. Но довольно обо мне. Что происходит у вас с мистером Сомерсетом?

Чудо, что Верити не залила чаем весь стол. Еще одна беда, когда дети становятся слишком взрослыми. Они слишком много видят и слышат. Верити с тревогой взглянула на дверь – плотно ли закрыта, прежде чем ради собственного спасения прибегнуть к его же методу– скрытности.

– Ничего.

Верити готова была презирать себя за то, что все еще живет в Фэрли-Парк. Она уже вручила экономке уведомление об уходе, но назначила отъезд на тридцать первое декабря – решила использовать все время, отпущенное ей Стюартом, все, до последней секунды. Нужно провести эти последние десять дней с Майклом. Была и другая причина: если она уйдет из Фэрли-Парк, как же ей поквитаться со Стюартом, столкнуть его прочь с дороги, если он вдруг явится и станет умолять о прощении?

– Теперь ничего или вообще никогда? – настаивал мальчик. – Я показал ему вашу фотографию, и он побледнел как смерть.

Значит, вот как это произошло. К тому времени как Стюарт добрался до Кэмбери-лейн, он уже знал, что с ней сделает.

– Мистер Сомерсет и я, мы встретились однажды лет десять назад в Лондоне. На меня напали уличные грабители, и он меня спас.

– В самом деле? А я думал, судя по его реакции, что между вами было что-то большее, – холодно заметил Майкл, явно ссылаясь на ее скандальное прошлое.

– Что ж, суть да дело, то да се, и не успела я ничего сообразить, как мистер Сомерсет сделал мне предложение.

Майкл поперхнулся чаем:

– Что сделал?

Усмехнувшись, Верити покачала головой.

Майкла не смутило, что она умудрилась переспать еще с одним работодателем, но шокировало, что кто-то позвал ее замуж!

– Он просил меня стать его женой.

– Тогда почему, ради всего святого, вы не вышли за него?

– Он не знал, что я работаю на кухне у его брата, – ответила Верити. – Я ушла, ничего ему не объяснив. А потом он понял – когда ты показал ему снимок – и страшно рассердился. Он выбросил меня из своего дома, лишив работы. Я должна уехать из Фэрли-Парк еще до конца года.

Майкл изменился в лице:

– Так вы действительно уезжаете?

– Мне следовало уехать после похорон мистера Бертрама. А теперь – да, я уезжаю.

Майкл налил себе еще одну чашку чаю. Выпил до дна, глоток за глотком.

– Могу я надеяться, что вы, прежде чем уехать, удостоите меня чести узнать правду?

Его интересовал только один вопрос. Верити разглядывала обломки печенья в собственных ладонях.

– Неужели нам снова нужно об этом говорить?

– Вы же знаете – я помню вас еще с тех пор, как был совсем младенцем. Помню, как вы кормили меня из бутылочки. И вы тогда носили белую брошку на корсаже. Я все пытался ее оторвать, когда пил из бутылочки. Однажды брошь исчезла, и я ужасно расстроился. Не хотел больше пить, все пытался отыскать брошь. А вы плакали.

Верити смотрела на него во все глаза. Это произошло за несколько недель до памятного похода в зоопарк. Брошь когда-то принадлежала ее матери, камея, которую пришлось продать за половину ее настоящей цены, потому что Верити была напугана, плохо соображала и совсем не умела торговаться.

Майклу было тогда никак не больше четырех месяцев от роду.

Она прошептала:

– Почему ты никогда мне не рассказывал?

– Я рассказываю вам не все, как и вы не рассказываете всего мне. – Майкл нетерпеливо взглянул на Верити:

 – Признайтесь же! Признайтесь, наконец!

Верити покачала головой, все еще ошеломленная. Лицо Майкла посуровело.

– Это подтверждает даже рассказ мистера Сомерсета. Он говорил, что вы однажды водили меня в зоопарк, а в маминой шкатулке есть билет в зоопарк. Откуда он взялся? Неужели у вас достанет духу снова все отрицать?

– Майкл, я уже говорила тебе  в прошлый раз. Я тогда ничего не знала о твоей родной маме. Ничего не знаю и сейчас.

В мальчике закипал гнев.

– Тогда по крайней мере имейте совесть объяснить, почему вы столь упорно отказываетесь признать меня своим сыном? Я не урод и не тупица, во мне нет ничего отталкивающего.

– Майкл, потише, прошу тебя. Разбудишь мать с отцом. – Верити понизила голос до хриплого шепота.

– Пусть. Вы мне должны. Если мистер Сомерсет все равно на вас не женится, к чему скрывать тайну моего рождения?

– Мистер Сомерсет здесь вообще ни при чем.

– Тогда скажите почему?

Домик почти сотрясался от его крика. Верити смотрела на сына, шокированная его горячностью. Вот как – он вполне способен – пусть даже в весьма далеком будущем – прибегнуть к насилию.

– Не могу.

Майкл с размаху хватил кулаком о дверь гостиной. И отскочил в испуге, когда в дверь осторожно, даже робко постучали. В гостиную вошла миссис Роббинс, и в маленькой комнатке сразу стало тесно.

– Простите, мэм, – поспешно сказал Майкл. – Я вас разбудил?

Верити всегда принималась отчаянно завидовать, когда видела Майкла с миссис Роббинс. Он относился к приемной матери с любовью и нежностью, которых самой Верити теперь не перепадало.

Она встала:

– Миссис Роббинс, прошу прощения за этот гвалт. Я уже ухожу.

– Нет, останьтесь, прошу вас. – Миссис Роббинс повернулась к Майклу: – Это я заставила мадам дать слово, что она не откроет тебе правды.

Майкл побледнел. Он смотрел на миссис Роббинс, словно видел ее впервые.

Миссис Роббинс растерянно захлопала ресницами, на ее немолодом лице, казалось, прибавилось морщин.

– Мы старые, неискушенные домоседы. А мадам молода, красива и знает мир. Я боялась, что ты будешь стыдиться таких родителей, как мы, если узнаешь правду. Не понимала, что держать тебя в потемках – значит обрекать на страдания. Мне очень жаль.

Майкл молчал.

Миссис Роббинс робко коснулась его руки.

– Пойду наверх, а вы побудьте вдвоем.

Когда за ней затворилась дверь, они долго молчали.

– Откуда она узнала? – наконец спросил Майкл.

– Заподозрила вскоре после того, как я приехала в Фэрли-Парк. Ведь стоило ей отвернуться – и ты бежал ко мне. – Верити вздохнула. – Хотя не думаю, что она была так уж уверена в своих подозрениях. Миссис Роббинс была потрясена, когда я призналась, и очень напугана. Она так тебя любила! Ей стало страшно, что я захочу отнять тебя у нее.

– Простите, – жалобно сказал Майкл. – Я был груб.

– Именно что груб. Мне оскорбительно слышать, как ты решил – я отказываюсь от тебя ради возможности удачно выйти замуж.

И это при том, что он был смыслом ее жизни!

– Но ничего. Будь я на твоем месте, мне бы тоже захотелось узнать правду.

– Простите, – повторил Майкл. Снял с рукава нитку. – Значит, все-таки вы и есть моя мать?

Он был потрясен, хоть и уверял, что знал с самого начала!

– Я была ею очень недолго, пока могла тебя кормить. Майкл подошел к шкафчику, где мистер Роббинс хранил бутылку джина, и налил джин прямо в чайную чашку.

– Расскажите о моем отце.

 Верити села.

– Его звали Бенджамин Эпплвуд. Он работал конюхом в конюшнях дома, где я росла. Он был очень милый и незатейливый человек.

– Был. – Майкл отхлебнул джина. – Его нет в живых?

– Он умер вскоре после твоего рождения, от лихорадки. Они отправились в Саутгемптон, чтобы купить места на пароходе до Америки. Но не успели Они сойти с поезда, как у Бена украли все сбережения. Ему ни разу не доводилось бывать дальше Торнбриджа, и бедный парень ничего не знал о процветающей в городах преступности. Ни он, ни Верити не подумали, что деньги следовало бы зашить в нижнее белье или спрятать в башмаках.

Железнодорожные билеты в третий класс стоили сущие гроши. Они продали пуговицы слоновой кости с ее платья, купили два билета и уехали в Лондон, где, по словам Бена, жил его сводный брат. Брата они так и не нашли, зато Бена взяли на работу' в контору, которая сдавала внаем кареты. Они жили на Джейкобе-Айленд, в отвратительных трущобах южной Темзы, и надеялись накопить денег – Верити, как могла, представляла себе, что проживает страшную главу волшебной сказки, а счастливый конец не за горами. Еще день, еще неделя, еще поцелуй...

Смерть Бена лишила жизнь последнего налета романтики. Пока Бен был рядом, Верити не замечала, что живет в мрачной трущобе в комнате, кишащей крысами. Лишившись его заработка и опеки, она осталась одна-одинешень-ка и совершенно беспомощной, потому что не знала никакого ремесла, которым могла бы заработать честный грош.

– Вы были женаты?

Слабая надежда в голосе Майкла заставила ее сердце болезненно сжаться.

– Прости. У нас не было денег, чтобы пожениться. Мы решили – вот устроимся в Америке, разбогатеем, тогда и закатим настоящую свадьбу.

Майкл сделал новый глоток.

– А семья моего отца, они знают обо мне?

 Верити покачала головой:

– Бен был сиротой, которого усыновил священник. После смерти приемного отца – Бену тогда едва исполнилось тринадцать – его отдали в услужение.

– А ваша семья, они-то про меня знают?

Не иначе Майкл заметил, как омрачилось ее лицо, потому что спросил:

– Они знают, так ведь?

– Кое-кто знает, – уклончиво ответила Верити.

– Вам пришлось оставить семью из-за меня?

– И да и нет. Когда узнали, что я жду ребенка, меня увезли в дальнее имение и сказали, что остаток жизни я проведу под замком. Такое будущее могло привидеться мне только в кошмарном сне! Поэтому когда твой отец приехал, чтобы освободить меня, я, как ты понимаешь, пошла за ним очень охотно.

Майкл долго смотрел на мать. Потом осушил чашку до дна и снова потянулся к бутылке.

– Майкл, тебе хватит.

К ее крайнему удивлению, после минутного колебания мальчик убрал джин назад в шкаф.

 – В школе шепчутся, что я – незаконный отпрыск очень важного лица. Видимо, потому-то и терпят меня. Интересно, что скажут люди, если узнают правду.

– Не думаю, что единственным – или хотя бы самым важным – мерилом является происхождение человека. Разумеется, приятно знать наверняка, откуда пошел твой род, но неплохо бы и самому не потеряться в этом мире.

– Вы так говорите, потому что вы-то знаете, кто вы.

– Да, но я никогда туда не вернусь. Как и ты, я все еще ищу свое место в жизни.

Майкл долго не отвечал. Потом медленно кивнул. Верити встала. Пора было прощаться – миссис Роббинс наверняка умирает от желания поговорить с приемным сыном.

– Приходи сегодня на бал слуг. Я устрою буфет с отличными холодными закусками. Хорошо проведем время.

– Не знаю. Некоторые слуги на меня как-то странно косятся.

– Кое-кто из слуг до сих пор косится и на меня, но это не мешает мне ходить на бал слуг каждый год. Приходи сам и приводи маму. Ей наверняка захочется сыграть на хорошем пианино – мистер Сомерсет прислал пианино в подарок челяди на Рождество. Его распаковали только сегодня.

– Спрошу, захочет ли она пойти.

– Мне потребуется помощник, чтобы приглядывать за Марджори. Самой мне будет недосуг, – я буду танцевать и кокетничать напропалую!

– Не говори так! Ты слишком стара. Верити шлепнула его по плечу:

– Посмотрим, что ты скажешь, когда тебе будет тридцать три.

Майкл поймал ее руку и задержал в своей. Верити смотрела на сына, и ее сердце изнывало от сострадания. Она выбрала для него нелегкую долю, нещадно подгоняя вперед, чтобы возвыситься из низкого положения, занять свое место среди людей, которые вовсе не жаждали с ним знаться. И мальчик ни разу не пожаловался.

Она обняла сына. Юноша был кожа да кости, длинные, крепкие кости под поношенной шерстяной курткой.

– Приходи повидаться со мной вечерами, пока я еще здесь.

– Приду, – пообещал Майкл. И обнял ее в ответ.

Стюарта внезапно охватила паника. Только что он спокойно беседовал с министром финансов, обсуждая с ним проект «Акта о таможенных пошлинах и налоговых сборах», как в следующую минуту последние крупицы логики и здравого смысла покинули его.

Возможно, он сумел бы сохранить рассудок, если бы чаще виделся с Лиззи. Но его невеста теперь вела жизнь затворницы. А Стюарт, живущий между адом и раем, вдали от обеих женщин – и той, которую любил, и той, которой обещался, – все откладывал и откладывал окончательное решение. Он знал, что Верити не уедет, не повидав еще раз Майкла, а тот сказал, что вернется в Фэрли-Парк никак не раньше, чем за неделю до Рождества.

Неделя до Рождества – отсчет пошел со вчерашнего дня. Что, если Верити уже встретилась с Майклом и уехала? Что, если не хочет, чтобы ее нашли? Чувство ложной безопасности, проистекающее оттого, что Стюарт знал: она вот-вот уедет навсегда.

Внезапно Стюарту отчаянно захотелось уехать из Лондона. Но министра финансов не оставишь просто так, без объяснения причин. Еще хуже, что по пути с Даунинг-стрит, где находилась контора «главного кнута»[27], ему предстояло уладить спор между парламентариями, утвердить распорядок голосования и успокоить всех, кто был крайне обеспокоен позицией мистера Гладстона в отношений билля о Гомруле. Пусть знают: все под контролем.

К тому времени как Стюарт сумел поймать кеб, он уже сходил с ума от тревоги. Наверняка уже поздно! Но элементарная логика твердила ему, что мадам Дюран еще не уехала, потому что ее отставка вступает в силу только в конце месяца.

Сойдя с кеба возле вокзала, Стюарт купил наудачу леденцов из патоки.

Но леденцы, как и все, что он ел за последние две недели, показались ему безвкусными, как вата. Потеряв Верити, он потерял заодно и вновь обретенное чувство вкуса. И сожалел об этом. Боже, как сожалел!

Ему хотелось вновь наслаждаться вкусной едой. Пусть обед удивляет, сбивает с толку, даже берет его в плен! Да здравствует жизнь с ее опасностями, радостями и горестями. Он будет ими наслаждаться, пока жив.

И ею тоже.

Стюарт пытался примириться с жизнью. Плыви по течению – и все будет отлично. Ложь. Он не мог больше притворяться, когда понял, что Золушка и Верити Дюран – одна и та же женщина, которую он был обречен полюбить.

За окном его купе первого класса уплывали вдаль окрестности Лондона. С сигаретой в руке Стюарт провожал их невидящим взглядом. Он любил все просчитывать на три, а лучше на пять шагов вперед. Но он и понятия не имел, что будет делать, когда встретится сегодня с Верити. Что, если она не захочет иметь с ним ничего общего? И пуще того – что, если захочет?

Если Верити действительно ушла навсегда, она унесла с собой лучшую часть его души. С другой стороны, десятилетия ушли у Стюарта на то, чтобы сделать карьеру и завоевать достойную репутацию. Ему не сохранить ни того ни другого, если он сумеет вернуть эту женщину.

Стюарт выпустил кольцо дыма и стал наблюдать, как оно медленно тает в воздухе. Карьера, репутация – все это не важно. Он добрался до моста и обязательно перейдет на ту сторону. Лишь бы она была там. Лишь бы все еще была там.

Стюарт не посылал упредительной телеграммы, в душе опасаясь, что Верити сбежит, узнав о его приезде. Поэтому пришлось проделать пешком целую милю от деревни до поместья. Подходя к дому, он услышат звуки пианино – того самого, что послал слугам к Рождеству.

Когда Стюарту было лет пять, или даже меньше, его мать считалась респектабельной вдовой. Несколько месяцев они прожили в женском пансионе. В доме, которым заправляла старая дева с лошадиным лицом, всегда было темно и мрачно, за исключением вечеров, когда гостиная оживала, наполняясь звуками музыки и пением. Этим весельем они были обязаны древнему спинету – маленькому пианино, которое служило любителям музыки еще со времен сумасшедшего короля*.

Мать Стюарта согласилась сшить новые шторы на все окна в доме, чтобы старая дева давала ей уроки игры на пианино. Вскоре она бойко играла для сына и обитательниц пансиона знакомые с детства баллады и современные песенки, которым научилась от женщин на фабрике.

Но музыкальные вечера внезапно прекратились, когда мать застали в объятиях очередного любовника. Им пришлось переехать в совершенно ужасное место. Любовник исчез; мать часто плакала. А когда мальчик обнимал ее и спрашивал, почему она плачет, мать дрожащим голосом отвечала, что тоскует по пианино.

Парадная дверь была закрыта, и Стюарт прошел через незапертую дверь служебного входа. В людской играла музыка. Стюарт медлил, не решаясь войти. На минуту закрыл глаза. Лишь бы она была там!

Зал сверкал огнями. Людская не сильно изменилась со времен его детства. В те далекие дни маленький Стюарт каждый год ходил на рождественский бал к слугам. Обои были по-прежнему травянисто-зеленого цвета, пол покрывал все тот же светло-желтый ковер, так не гармонирующий со стенами.

Похоже, веселье было в разгаре. Повсюду висели гирлянды из лапника и венки из остролиста; была и елка, щедро украшенная свечками. Благоухание хвои и зелени смешивалось с ароматом пива и горячего сидра. Обеденный стол сдвинули к стене, и на нем высились горы холодных закусок. Поверхность стола украшали полосы ткани цветов герба Сомерсетов.

Слуги расхаживали в форменных платьях и ливреях, конюхи и садовники нарядились в свои лучшие воскресные костюмы. Лакей играл на пианино. В отсутствие хозяина миссис Бойс и мистер Прайор возглавляли «Большой марш» – процессия, пара за парой, шла в обход зала, то по прямой, то петляя. Здесь были и Роббинсы. Майкл с веточкой остролиста в лацкане куртки танцевал с девицей, у которой был такой вид, будто она не вполне понимала, что происходит. Шествие замыкали две пары хихикающих горничных – мужчин явно на всех не хватало.

Но ее здесь не было!

Стюарта заметили. И не успел он опомниться, как уже танцевал кадриль с миссис Бойс – главной среди женской прислуги. Мистер Прайор пригласил на танец миссис Роббинс. Она, хоть и вышла за бедного егеря, в глазах слуг все еще считалась леди.

Это был самый длинный танец в жизни Стюарта. Каким он был глупцом, что не пришел за ней раньше! Нужно при первой же возможности поговорить с Майклом и узнать, куда собиралась ехать мать.

Кадриль закончилась, и все захлопали в ладоши. Стюарт тоже аплодировал, сияя вымученной улыбкой. Потом отворилась дверь, и вошла Верити.

Мадам Дюран была без чепца – темно-золотые волосы уложены простым узлом на макушке. В отличие от других слуг она не надела ни форменного платья, ни «лучшего воскресного»: на ней красовалось очень скромное вечернее платье из кобальтово-синего бархата.

Платье вышло из моды лет десять назад; корсаж и подол без украшений, скромнейший вырез, открывающий взгляду два дюйма кожи под горлом. Даже пуританин, поборник нравственности, одобрил бы это платье. Высокий стоячий воротничок синего бархата, длинные, выше локтя, белые перчатки. Но для Стюарта Верити выглядела умопомрачительно.

В конце концов Золушка приехала на бал.

И Стюарт смог снова вздохнуть.

Разговоры смолкли; кружки с пивом замерли на полдороге. Симмонс, главный садовник, бросился к Верити, чтобы пригласить ее первым. Но путь ему заступил мистер Прайор, служащий куда более высокого ранга. Стюарт встал. Симмонс и Прайор отошли в сторону.

Верити шла к Майклу, и он указал ей на Стюарта. Она взглянула – и оцепенела. И тут Стюарт совершил нечто, чего никогда не делал в обращении с прислугой, – он поклонился. После минутного колебания Верити присела в реверансе.

– Станцуем вальс, – сказал Стюарт лакею за пианино. – Вы знаете какой-нибудь вальс?

Лакей покачал головой. Тогда за пианино села миссис Роббинс. При первых звуках вальса Штрауса Стюарт подал Верити руку. Мадам Дюран не шелохнулась. Пусть. Главное – она здесь. Стюарт с радостью согласился бы всю ночь простоять с протянутой рукой, лишь бы рядом с ней.

Присутствующие начали недоуменно переглядываться. Заметив всеобщее внимание к себе, Верити шагнула в объятия мистера Сомерсета.

– Что вы здесь делаете? – спросила она по-французски, но без прованского акцента. Звенящий голос, напряженное лицо – вся она трепетала, как туго натянутая тетива лука.

– Пришел просить прощения.

– Чтобы идти под венец с чистой совестью?

– Я не женюсь на мисс Бесслер, – сообщил Стюарт. Странно, что решение, о котором недавно он боялся даже помыслить, сейчас пришло само собой. – Я хочу быть с вами до конца своих дней – если вы согласны.

– Красиво звучит, – сказала Верити, и ее голос дрогнул. – Но что именно вы мне предлагаете?

– Союз, который, смею надеяться, устроит нас обоих. Они успели сделать почти полный круг по залу, когда Верити заговорила снова:

– Другими словами, вы хотите, чтобы я стала вашей любовницей.

– Знаю, в прошлый раз я звал вас замуж. Я...

– Не нужно объяснять, почему вы не можете на мне жениться, – перебила мадам Дюран. – Сама знаю. Именно по этим причинам и не приняла тогда вашего предложения.

От нее чудесно пахло – свежеочищенным апельсином и заварным кремом. Внезапно Стюарт понял, что ужасно проголодался, впервые за две недели. Восхитительное ощущение – он готов был опустошить весь стол с закусками.

– Я могла бы заставить вас жениться на мне еще десять лет назад. Вы же клялись и божились, что женитесь, несмотря ни на что.

– Могли бы. – Стюарт сдержал бы обещание, если бы тогда Верити ухватилась за его слова. Но каковы были бы последствия их брака? Всеобщее осуждение погубило бы их обоих, и они оба это знали. Теперь их связь будет браком по сути, но не по названию. Без благословения церкви и закона их связь будет считаться прелюбодеянием. Стюарт не сможет появляться с Верити на людях: у нее не будет прав и привилегий законной супруги.

– Главное – что я вас люблю, – решительно сказал Стюарт. – И я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы были счастливы.

Верити избегала смотреть ему в глаза.

– Вы просили меня уехать, и я строила планы. Теперь вы передумали и требуете, чтобы я от них отказалась. Откуда мне знать – вдруг вы снова передумаете через несколько недель, когда сплетни разнесутся по всему городу и ваша блестящая репутация потускнеет?

– Пятна на репутации – пустяк, но вот если я потеряю вас... Буду разбираться с проблемами по мере их появления. Если мы будем вместе, мне ничего не страшно.

Верити поджала губы:

– Как-то не хочется говорить «Да».

Его сердце воспарило в небеса.

– Но вы скажете?

Она уклончиво заметила:

– Вы плохо выглядите.

– Немолод и одинок, – ответил Стюарт. – Мы потеряли десять отличных лет.

Помолчав, Верити согласилась:

– Да, в самом деле.

Стюарт понял – это ее манера сказать «да». Какое ему дело, если его имя станет посмешищем и притчей во языцех для всего Лондона или даже для всей страны? Пусть сплетники торжествуют. Он не откажется от счастья.

Вальс закончился, и Стюарт отпустил Верити. Потом он пригласил миссис Роббинс, а затем танцевал со всеми служанками по очереди, даже с юной судомойкой, которая едва доставала ему до пояса. Несколько минут дружеской болтовни, что будут помниться девушкам целый год, когда вновь наступят для них серые будни.

А между танцами Стюарт ел, от души, до неприличия жадно, заодно утоляя голод сердца – утоляя досыта.

Верити тоже танцевала и ела. Она была рождена для танцев. Рядом с ней, такой грациозной, даже неуклюжий Прайор, казалось, летит, не касаясь ногами земли. Даже Симмонс, с его утиной походкой, выглядел бравым танцором. И еще Верити флиртовала. Немножко с Прайором – тут нужно было соблюдать меру и достоинство, ведь и он, и она были слугами высшего ранга; зато напропалую – с лакеями, садовниками, землекопами и даже конюхами.

Стюарт держался в отдалении, пока не протанцевал по разу со всеми присутствующими на балу женщинами. Потом тонко выразил предпочтение, снова пригласив Верити, разбив ее пару с Симмонсом.

– Можно мне?

Симмонс поклонился с елизаветинской учтивостью. Верити, блеснув глазами, прошептала Стюарту на ухо:

– Симмонс рассказал мне, что Берти платил ему, чтобы он выманивал у меня мадленки. Я как раз подумала, уж не поведать ли ему, как вы воздвигли алтарь для моих галош? – Она улыбнулась, болтая по-английски с кокетливым французским акцентом. Сейчас она флиртовала с ним, Стюартом.

– Опомнитесь, что вы делаете? Вы никогда не рассказывали мне, что Золушка была кокеткой! – воскликнул Стюарт, еле сдерживая смех.

– О, она та еще девица. Господа Гримм, наверное, извели все запасы соды в доме, отмывая ее репутацию.

Стюарт засмеялся:

– А Фея Крестная? В наши дни она приходит с визитом?

– Хорошо бы. Тогда мне не пришлось бы тратить час, распуская швы на платье, чтобы в него влезть.

– Чудесное платье.

– Эта старая тряпка? Нет уж, спасибо. Когда-то я сшила его, чтобы пообедать с Берти в Париже.

– Похоже, у вас был веселый роман.

– Да, только закончился печально. Стюарт смутился:

– Но я не такой весельчак, как Берти.

– Может быть – пока не знаю. Но вы можете любить меня сильнее.

– Так и будет. – Это обещание было легко, и приятно давать.

Они танцевали одни, кружа по пустому залу. Остальные слуги смотрели, как они танцуют, и их лица выражали все оттенки любопытства и удивления.

– А что с мисс Бесслер? – спохватилась Верити.

– Япоговорю с мисс Бесслер.

– Что заставило вас передумать? Раньше вы были тверды как алмаз, намереваясь сохранить помолвку.

– Просто я понял, что не могу без вас жить. Верити на миг опустила глаза:

– Мисс Бесслер не будет страдать?

– Я пока не знаю. Но лучше сказать ей прямо, без обиняков. Тогда она сама решит, чего хочет.

– Благодарю, – сказала Верити. – Вы так заботитесь обо мне.

– О нас.

– Да, о нас. Мне нравится, как это звучит. – Верити заглянула ему в глаза:

– Мне сегодня прийти к вам в спальню?

– Мне бы очень этого хотелось. Но я только что разговаривал с Бамбри, он готовит мне карету. Я отправлюсь в Лондон последним поездом.

– К чему такая спешка?

– Тогда завтра прямо с утра я поеду в Линдхерст-Холл и... Верити даже остановилась от неожиданности. Прошло несколько секунд, прежде чем они снова смогли двигаться в такт музыке.

– Простите, вы сказали – в Линдхерст-Холл? Зачем?

– Поговорить с мисс Бесслер. Она с отцом гостит у Арлингтонов. Мистер Бесслер и покойный герцог были близкими друзьями. По правде говоря, меня тоже пригласилипровести там Рождество, но я хочу провести его с вами.

– А вдовствующая герцогиня? Она вам позволит? – напряженным голосом спросила Верити.

Странный вопрос. Но с другой стороны, не менее странным был факт, что вдовствующая герцогиня Арлингтон проявляла повышенный интерес к скромной особе Верити Дюран. Но Стюарт не верил, что вдовствующая герцогиня станет активно вмешиваться в его личную жизнь.

Пока Стюарт собирался с мыслями, как успокоить Верити, к ним подошел Майкл и пригласил мать на танец.

Глава 21

– Я в порядке, папа, – заверила Лиззи отца. Мистер Бесслер разглядывал дочь, пытаясь отыскать в ее лице признаки апатии и безразличия. Призрак ее меланхолии стал для него подспудным .кошмаром. Лиззи было стыдно, что в свои годы она все еще доставляет отцу тревогу и беспокойство, а ведь давно следовало выйти замуж и порадовать старика внуками.

– Нет, правда, папа. У меня все хорошо.

Рука об руку поднимались они по великолепной лестнице Линдхерст-Холла, где проводили неделю в гостях. Вскоре к ним должен был присоединиться ее жених.

Пожелав отцу спокойной ночи и поцеловав его в щеку, Лиззи пошла к себе. Там она почти тотчас же отослала свою горничную. Ей хотелось побыть одной.

Три недели до свадьбы!

За прошедшие две недели Лиззи не виделась ни со Стюартом, ни с Уиллом Марсденом. По Уиллу она скучала намного, намного больше. Раз в день обязательно возникало желание броситься бегом, разыскать его и сказать, что она выйдет за него. Прямо сейчас.

Потом просыпались сомнения. Что, если она действительно настолько пуста и мелочна, как опасался Марсден? Разумеется, ничто в ее недавнем прошлом не наводило на мысль о силе характера, необходимой в ее положении. Кроме того, она боялась не только того, что будет несчастной сама, но беспокоилась о Марсдене. Отчаянно не хотелось превратиться в озлобленную старуху и сделать его несчастным до конца дней.

В дверь постучали. Стук ее напугал. Лиззи взглянула на часы: пять минут первого ночи.

– Кто там?

Под дверь просунули визитную карточку. Она потуже затянула пояс халата, подошла к двери и взяла карточку. Мистер Уильям Марсден. Сердце ушло в пятки. Когда же он приехал р Линдхерст-Холл?

– Откуда я знаю, что это действительно вы?

Под дверь подсунули еще одну визитку. Она прочла написанное от руки: «мюзик-холл».

Лиззи рассмеялась, несмотря на то, что сильно нервничала. Приоткрыла дверь, совсем чуть-чуть. Уилл Марсден тут же проскользнул внутрь, осторожно закрыл за собой дверь и повернул в замке ключ. Лиззи смотрела на него с восторгом и ужасом.

– Что вы тут делаете? – спросила она шепотом. Подумать только, Марсден пришел к ней в комнату в столь поздний час, а она разрешила ему войти. Какой скандал! Если их застанут, ее репутации наступит конец, и поделом!

– Я отчаянный человек, – сообщил Уилл с сияющим видом. – Поэтому решил прибегнуть к последнему средству.

– И?

– Сейчас я буду вас соблазнять.

Кажется, еще никто не наносил ей такого восхитительного оскорбления.

– И вы полагаете, это заставит меня выйти за вас?

– Не знаю. Вы совершенно бессердечная женщина, – сказал он. – Но если и нет, по крайней мере мне будет приятно знать, что остаток жизни вы проведете, жалея, что не можете переспать со мной еще раз.

– Ах Боже! Ну и самомнение.

– Да, скромником меня не назовешь. Но ведь вам следует узнать неприкрытую правду.

Уилл подошел к Лиззи и поцеловал ее. У девушки закружилась голова. Желание нахлынулона нее, как орда диких монголов. Она отскочила от Марсдена, тяжело дыша:

– Это очень неприлично с вашей стороны, сэр! Лиззи не собиралась уступать так легко.

– Правда? Вероятно, вот это вам больше понравится. И он начал целовать ее снова, развязывая пояс ее халата. Вскоре халат был вовсе сброшен с плеч.

С деланным возмущением Лиззи воскликнула:

– Сэр, как вам не стыдно!

– Мне не стыдно, – ответил Марсден, не сводя с нее влюбленных глаз. – Смотрите.

Он не спеша расстегнул крошечные крючки ее ночной сорочки один за другим, открывая ее нагое тело от горла до живота.

– А теперь вот так, – продолжал он, сдергивая сорочку с ее плеч и открывая груди во всей наготе.

Лиззи не дышала. Марсден медленно вздохнул. Игривый тон пропал без следа. Внезапно Лиззи снова стало страшно. Готова ли она к такому повороту событий?

Марсден встал перед ней на одно колено. Лиззи сделала большие глаза. Он что, собрался делать ей официальное предложение? Нет. Сняв поясок с ее халата, он приложил его к груди, прикрыв соски.

– Спасибо, что щадите мою стыдливость, – прошептала она.

– Не стоит благодарности, – шепотом ответил Марсден.

Узкая шелковая лента заскользила по ее коже. Ощущение было такое, словно ее ласкали языком, только прикосновения выходили прохладными, невероятно легкими. Божественно! Лиззи застонала. Потом лента двинулась в обратном направлении, даря ни с чем не сравнимое удовольствие.

– Я всегда дрожу от нетерпения, когда музыканты настраиваются перед началом симфонического концерта, – склонившись к ее уху, прошептал Марсден.

– Хотите сказать, концерт еще не начался? – сумела пробормотать она.

– Нет. Но сейчас мы переходник увертюре.

Уилл схватил ее на руки и усадил на постель – высоченную, почти как изгородь, приподнял подол ее сорочки и стал целовать колени, поднимаясь к бедрам. Лиззи инстинктивно сжала колени, но он легко заставил ее открыться снова и продолжил свое путешествие вверх – и внутрь.

– Это... В высшей степени неприлично.

Лиззи понимала, что он задумал, но самой ей этого испытать еще не доводилось. К тому же при всей ее опытности казалось крайне неприличным.

Уилл тихо рассмеялся:

– Что? Лиззи, неужели вы посещали только третьеразрядные симфонические концерты?

А потом губами и языком показал ей, что такое симфонический концерт самого высокого класса. О, Марсден был превосходным дирижером, отлично умеющим поладить с оркестром. Через минуту он уже знал, какие именно ласки приносят ей сильнейшее наслаждение.

Лиззи смотрела на него – просто не могла оторвать взгляда. Она чувствовала себя выставленной напоказ, в то же время принимая дань самого искреннего обожания. Ей нравилось то, что он с ней проделывал. Не только физическое наслаждение, но и восхитительное чувство свободы и уверенности в присутствие мужчины, который ласкал ее в сокровенном месте.

Потом мысли спутались. Лиззи закрыла глаза. Ощущения приобрели особую остроту и пыл – словно ее окатили волной теплых сливок. Она задрожала всем телом. Прикусила нижнюю губу, чтобы не закричать. Пальцы утонули в мягких завитках его волос.

Это был финал симфонии Бетховена, способный в последнюю минуту пробудить полный зал мирно дремлющих отцов семейств, взрываясь звуками тарелок и ударных инструментов.

Но Уилл и не думал останавливаться. Его язык и губы напомнили что это была всего лишь увертюра, а главное впереди. Сразу же за первой волной блаженства Лиззи накрыла вторая, а затем и третья.

Лиззи увлекла его за собой на постель. Он был тверд и горяч, но отказался взять ее прямо сейчас.

– Слишком рискованно. Ведь я решил в последнюю минуту – ничего не прихватил с собой, а ведь нельзя забывать о мерах предосторожности.

– Я думала, вы собираетесь на мне жениться.

– Да, но вдруг что-нибудь случится со мной до свадьбы? Он был прав. Сердце Лиззи ожесточилось, но сейчас мало-помалу начало оттаивать. Генри тоже настаивал на соблюдении мер предосторожности, но лишь ради собственной репутации. Но этот мужчина, ах, этот восхитительный мужчина...

– Уилл, мой сладкий, – прошептала Лиззи. Ее сердце переполняла любовь.

Скользнув вниз, приняла его губами. То же самое Лиззи делала и для Генри, но сейчас все было по-другому. Ее восхищали его жар и его гладкость, вздохи, которыми Марсден поощрял ее жадность и, наконец, острый и непристойный вкус семени, которое она приняла в себя до последней капли.

– Бог мой, Лиззи, – хрипло прошептал Марсден, когда она снова крепко его обняла.

– Да, – сказала она со счастливой улыбкой. – Я выйду за вас.

* * *

Лиззи еще не встала, когда принесли записку от Стюарта. Он сообщал, что прибыл в Линдхерст-Холл и хочет с ней поговорить. Мисс Бесслер оделась, наскоро перекусила и послала записку в ответ, что будет ждать его на внутреннем балконе, выходящем на оранжерею. Оранжерея представляла собой впечатляющее стеклянное сооружение высотой в два этажа. Она занимала целое крыло дома. Там было полно тропических растений, радующих глаз буйной зеленью даже в разгар зимы.

Подходящее место, думала Лиззи, чтобы Наконец распрощаться с тщеславными надеждами, ведь именно тут все и началось. Надо сказать, уже маленькой девочкой она отличалась некоторым тщеславием и изрядной толикой амбиций. Но престиж и богатство не были для нее главной целью в жизни. Даже первостепенной не были.

Она всегда ужасно гордилась своей интеллектуальной одаренностью. Планировала читать лекции по античной литературе и математике в Гертон-колледже.

Нов один прекрасный день Лиззи угораздило сопровождать родителей в Линдхерст-Холл, и она онемела при виде красоты и великолепия этого дома. Особенно Лиззи полюбилась роскошная оранжерея. После этого ей не оставалось ничего другого, как стать следующей хозяйкой этого волшебного места и пользоваться всеобщим почетом, с которым принимали вдовствующую герцогиню Арлингтон, куда бы она ни направлялась.

Сегодня Лиззи едва удостоила оранжерею взглядом. Она уже скучала по своему Уиллу. Он покинул Линдхерст-Холл, чтобы взять разрешение на брак у епископа Лондонского. Предполагалось, что они поженятся вдень, назначенный для ее свадьбы со Стюартом, и сполна насладятся торжествами, которые спланировали вместе. Девушка расхаживала по балкону, полная решимости, испытывая необыкновенный прилив сил – хотя этой ночью врядли спал хотя бы час. Почти всю ночь они с Уиллом проговорили, шепча друг другу на ухо и хихикая, словно дети.

По большей части они сплетничали. Это были разговоры весьма пикантные, уместные лишь между людьми, которые полностью доверяют друг другу. Однако у них нашлись также несколько минут, чтобы серьезно поговорить о будущей совместной жизни.

Как оказалось, Стюарт выступил поручителем Уилла в «Иннертемпл». Уилл начинал простым секретарем, но быстро вник в хитросплетения юриспруденции.

– Но мы не можем с чистой совестью пользоваться его покровительством, – взволнованно заявила Лиззи.

– Не стоит беспокоиться. Уверен, вдовствующая герцогиня найдет мне поручителя, как нашла работу, когда я вернулся в Англию.

– А почему она проявляет к вам такое участие? – спросила Лиззи. – Кстати, а что вы делаете в Линдхерст-Холле? Почему она позволила вам, с вашей репутацией распутника, переступить порог своего дома?

– Я ее гость, разумеется. Она – крестная Мэтью и закрывает глаза на мою репутацию распутника с тех пор, как я добровольно вверг себя в нищету и унижение ради брата.

Лиззи покачала головой:

– Ну почему каждый мужчина почитает себя обязанным этой женщине?

– Потому-то и вы хотели оказаться на ее месте. Могли бы повелевать всеми мужчинами Англии, – сказал Уилл с нежной дурашливостью.

– Верно, – признала Лиззи. – Но теперь я найду другой способ добиться восхищения и успеха у обычных людей. Думаю, я все-таки пойду в Гертон-колледж и стану занудой-профессоршей. Прославлюсь как один из лучших умов моего поколения!

–Думаю, это отличная мысль, – улыбнулся Марсден. – Кроме того, очень приятно заниматься любовью на трудах Платона.

– Или Пифагора.

– Или Пифагора. Как я мог забыть старину Пифагора? Улыбаясь своим воспоминаниям, Лиззи глубоко втянула в себя аромат цветов, листвы и земли.

– Кажется, я застал вас в хорошем настроении?

В дверях стоял Стюарт.

От волнения и неожиданности Лиззи не смогла выговорить ни слова.

– Простите, заставил вас ждать! По пути сюда я встретил ее светлость, и она захотела со мной поговорить. – Стюарт подошел к мисс Бесслер и поцеловал ее в щеку. – Я тревожился из-за вас. Вы совсем не выходили из дома! Надеюсь, вы не вините меня, что нагрузил вас свадебными хлопотами?

– Сейчас все прекрасно и чудесно. Лучше не бывает.

Вот если бы не эта ноющая боль! Стюарт не заслужил предательства с ее стороны. Теперь ему предстоит еще одна ожесточенная парламентская сессия, а у него не будет жены, которая окружила бы его заботой. Если бы Лиззи могла надеяться, что он будет когда-то так же счастлив, как она сейчас...

– Отлично. Потому что мне надо вам кое-что сказать. Его странный тон насторожил девушку. И этот взгляд!

Она видела у Стюарта такой взгляд, когда он обсуждал с коллегами по палате общин некоторые крайне неприятные вопросы. .-Да? Стюарт глубоко вздохнул:

– Я полюбил другую женщину.

Уж не ослышалась ли она? Лиззи изумленно смотрела на Стюарта.

– Кто она?

– Мадам Дюран, – ответил Стюарт, и в его голосе Лиззи не уловила ни тени сомнения, ни стыда. У нее даже в ушах зазвенело.

– Мадам Дюран? Вы хотите сказать, ваша кухарка?

– Именно.

– Вы уверены? - Глупый вопрос. Но как это не похоже на Стюарта, строгого, застегнутого на все пуговицы Стюарта!

– Вполне.

– Но это... – Лиззи не могла взять в толк, как мужчина, подобный Стюарту, вообще может обратить внимание на кухарку. Не говоря уж о том, чтобы тратить на нее время. Не говоря уж о том, чтобы влюбиться. Влюбиться!

– Боже мой, – пробормотала она. – На обеде в вашем доме одна глупая женщина сказала мне, что я должна рассчитать вашу кухарку, как только стану миссис Сомерсет. Я ни на миг не заподозрила, что в ее оскорбительных словах есть хоть зерно правды.

– Мне очень жаль. Это одна из причин, почему я хотел с вами поговорить. Поэтому вам не придется впредь выслушивать подобные гадости.

Лиззи снова принялась расхаживать туда-сюда по балкону. Она была искренне потрясена – и только.

– Вы намерены на ней жениться?

Это уж слишком. Если Стюарт женится на кухарке, он разрушит все, чего добился. Не такое уж высокое положение он занимает, чтобы жениться на ком захочется. Людям только дай повод – и они припомнят Стюарту его незаконное происхождение.

– Вы прекрасно понимаете, что я не могу на ней жениться. – Казалось, слова даются ему с трудом. – Но я буду проводить с ней как можно больше времени.

– Итак, вы разрываете нашу помолвку.

– Буду вам благодарен всю жизнь, если отпустите меня, – сказал Стюарт, не сводя с нее печальных глаз. – Простите, Лиззи. Мое сердце принадлежит другой.

Девушка покачала головой. Действительно, она совершенно не знала Стюарта, даже подумать не могла, что ее жених способен на тайную любовную связь с совершенно неподходящей женщиной. Однако он нисколько не пал в ее глазах. Любить так, как полюбил он – страстно и безоглядно, – только так и нужно любить.

– В таком случае желаю вам обоим всего наилучшего, – сказала Лиззи.

Лиззи ответила бы Стюарту точно так же, даже не будь в ее жизни Уилла Марсдена. Она видела в Стюарте Сомерсете прежде всего старого друга и от души желала ему счастья.

– Благодарю, – сказал Стюарт. Подошел к ней, взял ее руки и поцеловал. – Спасибо. Я не хотел. Но не могу ее разлюбить. Несправедливо держать вас в неведении. Иначе я ни за что не решился бы оскорбить вас.

Лиззи поцеловала его руки в ответ.

– Вы оскорбили только мое тщеславие – и лишь потому, что я вообразила: каждый мужчина в мире тайно в меня влюблен. А ваше решение облегчает мне задачу. Ведь я хочу вам сказать, что тоже сомневаюсь в разумности нашего союза.

Стюарт печально улыбнулся:

– Я вовсе не удивлен, что вы передумали – ведь я увлекся другой.

– Да, но должна признаться, что тоже увлеклась. Мистер Сомерсет был поражен:

– Есть кто-то другой?

Лиззи не смогла сдержать счастливой улыбки:

– Стюарт, я выхожу замуж за вашего секретаря.

 Выражение искреннего удивления на лице Стюарта было зеркальным отражением ее собственного минуту назад.

– Мне казалось, вы терпеть не можете Марсдена.

– Я изменила свое мнение.

Некоторое время они смотрели друг на друга, а потом оба весело рассмеялись.

– Мы были парочкой обманщиков! – сказал Стюарт, все еще посмеиваясь.

Потом, впервые за много лет знакомства и без просьбы с ее стороны, Стюарт обнял Лиззи.

– Не могу выразить словами, как я рад. Марсден – отличный парень. Я как раз рекомендую его в «Иннер темпл». Из него выйдет отличный адвокат и отличный муж. А когда он получит наследство, вы прекрасно устроитесь – гораздо лучше, чем выйдя за меня, если бы мне не досталось поместье брата.

Получит наследство? Но что Уиллу наследовать? Его имя было вычеркнуто из завещаний и матери, и отца. Поскольку их давно нет в живых, не было и вероятности, что оно там снова появится.

– Я выбрала его не из-за наследства, – сухо сказала Лиззи.

– Разумеется. Но знаете ли, всегда приятно думать, что вас ждет обеспеченное будущее – без забот и хлопот. Я вел дело Марсдена как его адвокат, так что знаю, о чем говорю.

Эта новость ошеломила Лиззи еще больше, чем сообщение, что Стюарт влюбился в собственную злокозненную кухарку. Итак, Уилл вовсе не бедняк, но позволил ей думать иначе. Почему? Неужели действительно считает ее такой пустышкой, что решил подвергнуть испытанию? Но Лиззи согласилась выйти за Марсдена, думая, что он без гроша в кармане. Похоже на какую-то игру. В самом ли деле он всерьез намерен на ней жениться? В самом ли деле отправился за разрешением на брак или смеется всю дорогу в Лондон над тем, как ловко ее одурачил?

Прощаясь, Стюарт поцеловал Лиззи в щеку:

– Не забудьте пригласить меня на свадьбу. Свадьбу? Какую свадьбу?

Верити в душе побаивалась, что мисс Бесслер не захочет так легко отпускать Стюарта. Но ее тревога оказалась напрасной. Мистер Сомерсет дал телеграмму, что отныне свободен, и просил приехать к нему в Лондон. Так как он собирался провести Рождество в Линдхерст-Холле, слуги получили неделю отпуска, и городской дом был совершенно – и очень кстати – пуст.

Майкл проводил Верити до станции.

– Не знаю, как мне ко всему этому относиться, – заявил сын. – Вы понимаете, что подаете мне не очень хороший пример? Неужели мистер Сомерсет не может на вас жениться, в конце концов?

Верити пожала плечами:

– Нет, если мы хотим сохранить его положение в обществе.

– Надеюсь, он знает, что ты ради него отказываешься от славы и богатства в Париже? – спросил сын, когда Верити обняла его на прощание.

– Позабочусь, чтобы узнал. И тогда ему уже никогда не забыть моей жертвы. – Она поцеловала Майкла, а потом помахала ему из окна вагона.

Напрасно Стюарт так торопился, что решил послать телеграмму из почтового отделения возле Линдхерст-Холла. Разумеется, им с Верити не удастся долго держать свой союз в тайне, но береженого Бог бережет. Очень уж не хотелось, чтобы вдовствующая герцогиня Арлинггон прознала про них слишком быстро.

У герцогини явно имелись способы следить за ней. Как еще объяснить появление ее письма на Кэмбери-лейн, едва Верити успела приехать? Если вдовствующая герцогиня узнает, что Верити вернулась в Лондон, и примет во внимание тот факт, что Стюарт покинул Линдхерст-Холл, она сразу догадается, что между ними что-то происходит.

Верити прибыла в Лондон в очень странном расположении духа. Но перед отъездом из Фэрли-Парк Стюарт оставил ей ключ от лондонского дома. Поэтому, когда она отперла парадное и шмыгнула в дом, ее настроение заметно улучшилось. По крайней мере теперь в его жизнь она будет входить только с парадного входа!

Однако в доме никого не оказалось, и Верити слегка приуныла. Где же Стюарт? Она думала, что он ждет не дождется ее прихода. Верити взяла саквояж – остальной багаж доставят позже – и потащила его наверх.

Она умылась над раковиной в ванной и подивилась: история-то повторяется. Она снова ждет Стюарта в его ванной. И тут хлопнула входная дверь.

Верити бросилась вниз и чуть не сбила Стюарта с ног, натолкнувшись на него на площадке второго этажа. Не говоря ни слова, обняла и начала целовать. Остановилась, чтобы перевести дух, и только тогда спросила:

– Где вы были?

Обняв ее лицо ладонями, Стюарт жадно поцеловал ее в ответ.

– Совершал героический поход.

– В поисках дракона?

– Нет. Искал нечто такое, чего в Англии, по-видимому, не водится.

– Чего же?

Он приподнял ее юбки, и его ладонь заскользила вверх по ее бедрам. Верити изумленно ахнула, когда Стюарт принялся развязывать ленточки ее трусиков, которые тотчас же упали к ее ногам.

Рука Стюарта нашла потайной вход и начала забавляться. Как ни легки, невесомы были его прикосновения, они обжигали как огонь.

– Хотите, покажу?

– Да, – простонала она.

Получив это нетерпеливое «да», Стюарт почему-то убрал руку. Верити схватила его за плечи, дрожа от нетерпения и возбуждения. Рука медленно вернулась, и Верити почувствовала, как что-то круглое, мягкое и гладкое коснулось внутренней поверхности бедер.

– Купил сегодня. Вы даже не представляете, каких трудов мне это стоило.

Стюарт заставил ее слегка расставить ноги и пощекотал обтянутой шелком губкой.

– Куда бы я ни зашел, меня уверяли, что не держат ничего подобного. Как же, у нас приличное, богобоязненное заведение! Каждый торговец подозревал, что я хочу навлечь на него неприятности. Ведь такому засушенному педанту, как я, эта нечестивая штуковина явно ни к чему.

«Нечестивая штуковина» начала описывать круги возле одного особо чувствительного местечка. Верити что было сил вцепилась в его плечо, на сей раз чтобы устоять на ногах.

– В конце концов нашлась одна женщина. Лишь взглянула на меня – и опустошила мой кошелек. Кажется, она продала мне все губки из своего магазина.

Путешествие обтянутой шелком губки продолжалось. Верити уткнулась лицом в лацкан его сюртука, ощущая на губах вкус нагретой шерстяной материи и жадно вдыхая запах чистого накрахмаленного белья.

Потом Стюарт втолкнул губку внутрь. Сначала шло туго, потом вдруг губка скользнула внутрь неожиданно легко, и за ней последовали его пальцы. Оба тяжело дышали.

– Боже, надеюсь, я накупил достаточно.

На миг суровая явь вторглась в сознание Верити, и ее сердце болезненно сжалось. Она тоже привезла с собой запас губок. Но предпринятые Стюартом меры заставили ее вспомнить о реальном положении вещей. Конечно, он ее любит. Но никогда не возьмет с собой на прогулку в парк. Не упомянет ее имя в приличном обществе. Разумеется, не будет и детей. Ведь их дети будут считаться незаконнорожденными. А Стюарт, как никто другой, не захочет плодить незаконных отпрысков.

Но потом Стюартр освободился из плена брюк и вошел в нее. И Верити забыла обо всем на свете. Почти сразу же пришли сладостные содрогания. Ее истомившееся по ласкам тело выплескивало – снова и снова – годы тайных желаний, и одна мощная, сверкающая волна сменялась другой.

– Мне ужасно нравится эта комната, – сказала Верити. – Но я никак не предполагала, что вы спите в подобной обстановке.

В спальне царил белый цвет различных оттенков. Стулья и пуфики были обиты парчой цвета слоновой кости. Стенные панели были словно паруса клипера на горизонте. Занавеси были из прозрачного муслина, поверх которых располагались шторы из плотного шелка, белого, как сахар, с небесно-голубыми разводами.

– Мама обожала белый. Поэтому для меня белый – цвет  роскоши.

После их бурного соития на лестнице зазвонил дверной звонок – принесли чай и закуски, которые-Стюарт заказал в отеле «Савой». Они подкрепились и занялись любовью прямо на обеденном столе. Потом Стюарт отправился в цокольный этаж и подбросил в бойлер столько угля, чтобы хватило на целый вечер. Они вместе приняли ванну и лишь после этого добрались наконец до спальни.

Верити, в своем домашнем халате, забралась в изголовье постели и встала на колени, чтобы рассмотреть висящий над постелью морской пейзаж.

– Кто это писал? Похоже на то маленькое полотно в главном холле – не Констэбл, а то, новое.

Стюарт колебался недолго:

– У вас острый глаз. Обе картины написала моя мать. Ответ ее удивил. Верити пригляделась.

– У нее был настоящий талант! Конечно, техника несовершенна, но есть чувство цвета и композиции. – Она обернулась к Стюарту. – Не знала, что вы навещали мать после переселения в Фэрли-Парк.

– Я ее не навещал. Один только раз.

Отец запретил матери видеться с сыном или писать ему письма. Но Стюарт об этом не знал. Долгие годы он думал, что она бросила его и забыла. Но когда ему исполнилось шестнадцать, он случайно узнал, что раз в три месяца сэр Фрэнсис выплачивал Нельде Лэм содержание – при том что уверял Стюарта, будто не знает, где она живет.

Сэр Фрэнсис поселил ее в своем доме в Торки; именно там прожила последние годы жизни мать Берти. Сделка была выгодная: можно было удерживать Нельду подальше от Манчестера, где Стюарту было бы легко ее разыскать. Кроме того, теперь ей было что терять, вздумай она нарушить данное сэру Фрэнсису обещание и попытаться дать знать о себе сыну.

Стюарт тайком разыскал адрес дома в Торки. В конце пасхальных каникул он уехал из дому двумя днями раньше, якобы чтобы вернуться в Регби. По дороге он сделал пересадку и отправился дальше на юг, на побережье Девоншира.

Он прибыл туда в середине благоуханного весеннего дня. Все побережье было в цвету. Вода в бухте голубела, точно омытое дождем небо. Стюарт оставил багаж на станции, узнал дорогу и направился вверх по холму позади реки Стрэнд.

Его сердце билось в груди, как плененная ласка о стенки клетки. Он представлял себе, как мама стоит у окна и смотрит на дорогу, точно так же, как он сам высматривал, не идет ли она, забравшись на самый верх кованых ворот Фэрли-Парк. Или, может быть, она молится за него, и по ее лицу струятся слезы. Или пишет ему письмо, полное любви письмо, каких у нее набралось уже не одна сотня, в ожидании дня, когда он постучит в ее дверь.

Когда вдали показался белый скромный домик, Стюарт пустился бегом. Выкрашенная зеленой краской дверь отворилась. Горничная в съехавшем набок переднике осмотрела его с головы до ног и разочарованно протянула:

– Такты не мой Бобби...

Его сердце болезненно сжалось. Такую неряшливую и невоспитанную горничную немедленно выпроводили бы из Фэрли-Парк безо всяких рекомендаций. Хозяйка, которая терпит подобную горничную, должна иметь по меньшей мере сомнительную репутацию.

В глубине дома раздался взрыв истерического хохота. Смеялись мужчина и женщина, пронзительно, грубо дома так не смеялись даже в людской.

– Это дом миссис Лэм? – спросил Стюарт, надеясь, что произошла ошибка.

Горничная ответила:

– Давайте визитку, если она у вас есть. Я отнесу.

Стюарт прошел мимо нее в главный холл. Смех не смолкал. Дверь была полуоткрыта, и Стюарт увидел мужчину в коричневом сюртуке и сидящую у него на коленях женщину в желтом в синий горох платье.

Войдя в гостиную, он обнаружил, что дама в платье в горох была не единственной, кто сидел на мужских коленях. Там находилась также дама в ярко-алом, слишком вызывающего для середины дня оттенка платье. Хихикая, она ерзала на коленях другого мужчины. Третья женщина, нарумяненная, с подсиненными веками карга, держала в руке кальян. Едва пробило четыре часа пополудни, но на столе, на полу было уже с полдюжины пустых бутылок.

– Миссис Лэм, где вы прятали от нас своего прелестного юного дружка? – пробулькала дама в алом.

Только теперь Стюарт заметил четвертую даму, почти с ног до головы одетую в белое. Она сидела на скамье возле пианино, навалившись локтем на его опущенную крышку. Возле ее локтя стоял пустой стакан!

Стюарт ее не узнал. Он помнил мать – усталую, поблекшую женщину, преждевременно состарившуюся, с поредевшими волосами и изможденным лицом, на котором все время выступали какие-то пятна – то ли от холода, то ли от кожной болезни. А возле пианино сидела прекрасная, томная женщина, едва ли намного старше его самого.

Она тоже его не узнала. Не сразу. Сначала долго озадаченно смотрела. К своему отвращению, Стюарт понял, что она тоже пьяна, как и дама в красном. Только вместо возбужденного хихиканья погрузилась в апатию.

Внезапно она вскочила и бросилась к нему, но запнулась о валявшуюся на ковре бутылку. Он едва успел ее подхватить.

– Стю! Бог мой, это ты. – Мать так сжала Стюарта в объятиях, что чуть не сломала ему предплечье. – Эй, вы все! Это мой сын! Сынок!

Стюарт с холодным спокойствием выдержал это неуклюжее представление. Мужчины в ее гостиной были такие же художники и профессора, как он жрец друидов. А если обе дамы, предположительно их жены, не явились прямо из публичного дома и дымящая кальяном ведьма не была главной сводницей – значит, путешествие на юг повредило его рассудок.

Стюарт всегда считал мать леди, несмотря на ее бедность. В ней чувствовалась утонченность, ее речь была намного чище и культурней, чем у окружающих. Но сейчас он ясно слышал безнадежный акцент, видел грубые жесты – как она размахивала ложечкой, когда принесли чай! Слышал громкий, визгливый смех, в точности как у ее жутких гостей.

Прав был отец, когда настоял, чтобы мать прекратила всякие сношения с сыном. Никакая она не леди. По части респектабельности ей было далеко даже до экономки из Фэрли-Парк.

Стюарт встал, чтобы поскорей уйти, ссылаясь на строгое школьное расписание, не позволяющее ему задержаться подольше. Мать выбежала из дома вслед за ним:

– В чем дело, Стюарт? Почему ты уходишь?

– Я уже вам сказал. Мне пора.

– Но ты только что приехал. Останься хотя бы на обед.

– Думаю, ничего не получится. Мать заплакала:

– Вот чего я боялась! Ты изменился. А я недостаточно хороша, чтобы считаться твоей матерью.

– Это я изменился? – воскликнул он, ошеломленный. – А не ты? Кто эти люди?

– Мои друзья.

– Друзья? Темные личности и проститутки.

– Я всегда водилась с темными личностями и проститутками. Том Фиддл был мошенник и пройдоха. Помнишь Тома Фиддла? Он учил тебя читать «Манчестер гардиан». А Полли и Мадж? Ты часто играл с ними в карты. По-твоему, чем они зарабатывали себе на жизнь?

– Это было другое.

К тому времени как Стюарт познакомился с Томом Фиддлом, его преступная карьера была давно в прошлом; он держал кабачок на их улице. Мадж он помнил смутно, но вот Полли была тихая, аккуратная женщина, которая все время молилась. Ничего общего с теми потаскухами! Мать покачала головой:

– Нет, если кто изменился, так это ты, Стю. Думаешь, ты теперь важная шишка. Глядишь на нас свысока.

У Стюарта лопнуло терпение. Что произошло с его трудолюбивой матерью? Кто эта праздная женщина, растерявшая все нравственные ориентиры?

– Как мне еще на тебя смотреть, если ты пьешь с самого утра?

Когда в ту зиму Нельда Лэм скончалась от инфлюэнцы, Стюарт настоял, чтобы ее похоронили в Манчестере. Так он мог хотя бы притвориться, что той сцены в Торки не было вовсе.

Эту ложь он потом старательно лелеял долгие годы.

– Когда я разыскал ее, она мне совсем не понравилась, – сказал Стюарт Верити. – Больше я к ней не приезжал. Когда мать умерла, люди, которые убирали из дома ее вещи, послали мне картины. Я велел их убрать подальше. Не хотел их видеть. Но потом, когда мы поговорили о Берти, я вспомнил о ней. Ведь это из-за меня мама жила такой жизнью, но ни разу меня не упрекнула. Верити обняла Стюарта.

– Рада, что вы ее простили.

– Могу лишь надеяться, что и она тоже меня простила.

– Простила. Я знаю. – Верити крепко прижала его к себе. – Я тоже мать. А мы, матери, прощаем все.

В его душе словно что-то оборвалось. Он поцеловал Верити в макушку.

– Когда-нибудь я отвезу вас на ее могилу. Она прижалась щекой к его щеке:

– Да, мы туда съездим.

Тем же вечером, лежа под одеялом, в тепле и уюте постели, они строили планы на будущее.

– Белый цвет – прекрасно. Но нам в нашем доме следует быть более практичными, – заявила Верити.

Стюарт почувствовал болезненный укол в сердце, когда понял, что она говорит вовсе не о его доме, поскольку здесь она никогда не сможет жить с ним в открытую. Никто не поставит ему в вину, если он заведет любовницу, но если дело касается Верити Дюран, следует соблюдать особую осторожность.

Стюарт внимательно вглядывался в ее лицо, но не нашел ни малейшего признака, что она несчастна. Напротив, когда Верити говорила о планах на будущее, ее глаза ярко блестели. У нее наконец появится время, чтобы написать великий труд своей жизни – книгу рецептов и методов профессиональной кухни. Вероятно, следует выписать помощников из Фэрли-Парк, завершить их дальнейшее обучение и открыть чайную, где бы подавалась настоящая парижская и венская выпечка. А затем, накопив достаточно денег, Верити собиралась открыть кулинарную школу.

– Вы же знаете, я готов открыть вам неограниченный кредит, – напомнил Стюарт.

Она улыбнулась, немного печальной улыбкой:

– С некоторых пор у меня завелась привычка тратить исключительно собственные деньги. Кроме того, мне нравится иметь доход – это дает ощущение безопасности.

– Боитесь зависеть от моего благорасположения?

– Думаю, тут не только страх. Я не стыжусь, больше не стыжусь того, что своим искусством могу заработать себе на безбедную жизнь.

Стюарт поднес ее ладони к свету. Она разрешила ему смотреть. Старые шрамы и ожоги давно зажили и поблекли, но появились новые. Мозоли почти исчезли, кожа оказалась намного нежнее, чем ему помнилось.

– Я помню ваши руки. Вспоминал их каждый раз, когда пожимал чью-нибудь руку, никогда не знавшую труда.

– Вот новость! Узнала бы раньше – перестала бы изводить горы бальзама, – игриво сказала Верити, и в ее глазах заплясали искры.

Стюарт поцеловал ее ладонь, осторожно, но настойчиво, и был вознагражден – Верити судорожно вздохнула. Ее руки сохранили былую чувствительность. Он бросил на Верити лукавый взгляд.

– Ах, Боже! – воскликнула она, прижимая ладонь к его губам. – Вот теперь я действительно боюсь отдаться в ваше благорасположение.

Глава 22

Мужчина, который двумя ночами раньше соблазнил Лиззи, поднялся из-за стола:

– Лиззи? Что вы тут делаете?

– Пришла вас повидать, разумеется. – Мисс Бесслер улыбалась, стиснув зубы.

На лице Уилла Марсдена она читала смущение и зарождающуюся тревогу.

– Вы приехали из Линдхерст-Холла совсем одна? Когда же? Ваш батюшка знает, что вы здесь?

Хозяйка удалилась. Лиззи плотно притворила за собой дверь. Она приехала прошлой ночью под наспех сочиненным предлогом повидать сердечную подругу, которой понадобилась ее помощь. Отец встревожился – ему пришлось объявить о расторжении помолвки – и настоял на том, чтобы поехать с нею вместе. Поэтому этим утром, пока отец принимал ванну, Лиззи велела лакею, обычно сопровождавшему ее во время утренних прогулок, оставаться дома, а сама вскочила в первый попавшийся кеб.

– Обманщик! Грязный, подлый негодяй! – Лиззи, не стесняясь, дала выход гневу. – Что за игру вы затеяли?

– О чем вы, Лиззи? Я просто собирался позавтракать, прежде чем сесть в поезд, чтобы ехать в Линдхерст-Холл.

Марсден выглядел таким красивым и, казалось, так искренне недоумевал, что Лиззи уж и не знала, то ли ударить его, то ли расплакаться.

– Мой бывший жених рассказал мне, что вы получите наследство. Сказал, что меня ждет обеспеченное будущее – «без забот, без хлопот». Почему я слышу о таких вещах от него, а не от вас? Каковы ваши истинные намерения?

– Разумеется, жениться на вас. Я как раз писал письмо младшему брату, чтобы сообщить радостную новость.

Он подошел к письменному столу и вернулся, протягивая ей листок бумаги. Лиззи впилась в него взглядом. Слова «блаженство», «вскоре», «женюсь», «Бесслер», «чудесно», «счастлив» прыгали у нее перед глазами.

– А разрешение на брак в моей спальне, если вы все еще сомневаетесь.

Лиззи тяжело вздохнула. Худшие страхи были позади. Но она все еще была расстроена.

– Хорошо. Но это был первый вопрос. Догадываетесь ли вы, как мучительно было мне принять решение? В иные дни я была просто на грани отчаяния. Подумайте только – возможно, мне пришлось бы отказаться от всех друзей, ведь они не из тех, кто «познается в беде». А отец? Он всегда будет в печали, потому что я вышла замуж за бедняка. Вы могли бы успокоить мои тревоги, но предпочли этого не делать.

– Я вовсе не хотел...

Мисс Бесслер не дала ему договорить:

– Вы судили обо мне предвзято, не так ли? Решили – если я узнаю про деньги, то соглашусь выйти за вас исключительно богатства ради.

– Нет, нет! – Уилл взволнованно покачал головой. – Дело не в этом. Я не говорил вообще никому, кроме Мэтью и нашего самого младшего брата. Мистер Сомерсет знает лишь потому, что вел мое дело как адвокат. Брат моего деда – именно он включил меня в свое завещание – один из самых больших чудаков нашего времени. Он вполне способен в последнюю минуту передумать и все оставить своим собакам – однажды он так и сделал, да собаки успели передохнуть.

– Отговорки! Вы не сказали, потому что не доверяете мне!

– Напротив! Меня так и подмывало вам признаться. Но вы могли бы переоценить ситуацию. Двоюродному дедушке уже восемьдесят восемь, но он здоров, как лошадь, и вполне может прожить еще лет двадцать. Боже всемогущий, да он уже пережил многих претендентов на наследство, которых включал в два предыдущих завещания – не считая собак. Как я могу обещать вам жизнь без'забот, без хлопот, если придется ждать годы, возможно, десятилетия? А что вы почувствуете, если надежды вообще окажутся напрасными? Поэтому мне оставалось лишь уповать, что вы выберете меня даже в нынешнем бедственном положении.

Лиззи чуть не рассмеялась, когда Марсден упомянул дедушкиных собак во второй раз. Все, что он сказал, было очень разумно – к тому же легко проверялось с помощью Стюарта. Усилием воли Лиззи напомнила себе, что все еще обижена.

– Могли бы хоть намекнуть.

– Хотел сделать сюрприз. Скажи я вам про наследство – и сам стал бы считать дни. А ведь я ужасно люблю старого чудака и желаю ему долгих лет жизни.

На сей раз Лиззи не смогла сдержать улыбку. Действительно, Марсден достоин восхищения. У нее запылали щеки – от стыда за свои притянутые за уши выводы.

– Теперь, когда мы все выяснили, мне лучше вернуться домой, пока слуги не обнаружили мое загадочное исчезновение и не доложили отцу.

– Ваш батюшка в Лондоне?

– Да.

– Тогда подождите пару минут. Я еду с вами. Найдем его и поженимся прямо сегодня, раз у нас есть разрешение на брак.

Изумленно ахнув, Лиззи схватила его за плечи:

– Кажется, я к вам привязалась. Вы знаете, что под этим словом англичане понимают желание слушать симфонические концерты в любое время дня и ночи?

Марсден с понимающим видом улыбнулся:

– И я вас тоже люблю, дорогая!

Верити и Стюарт выпили чаю с тостами. После завтрака они вернулись в спальню и снова любили друг друга. Ближе к полудню Стюарт встал, умылся и вернулся в спальню, чтобы одеться.

Верити нежилась в постели, все еще обнаженная, и смотрела, как он одевается.

– Бог мой, ты так красив и до безобразия респектабелен. Почему бы тебе перед уходом не взять меня прямо так, в одежде?

– У вас извращенная фантазия, моя дорогая мадам Дюран.

– Я морально разлагалась все эти долгие годы, мечтая о вас, мой дорогой, – возразила Верити, улыбаясь. – Кстати, куда это вы направляетесь, разодевшись таким образом?

– Повидаться с моим нотариусом, чтобы включить вас в завещание.

Она подперла подбородок ладонью:

– И что вы мне оставляете?

– Все. Верити села.

– Конечно, кроме Фэрли-Парк. Сейчас не смогу. – Стюарт натянул жилет. – Но я собираюсь подать петицию в парламент, чтобы снять ограничение на земельные отчуждения.

Она даже разинула рот:

– Поместье-майорат уйдет из семьи?

– Вы моя семья, – ответил он. – Учитывая мою близость к вершинам власти, я назначу голосование по этому вопросу, как только парламент начнет работу. Тогда вы получите и Фэрли-Парк.

– Я сейчас заплачу, знаете ли, – прошептала Верити. Стюарт подошел к ней и поцеловал.

– Но я отдаю то, что самому без надобности! Вас так легко порадовать.

Ночью выпал первый снег. Землю покрыл белоснежный покров в несколько дюймов толщиной. В окно спальни Верити смотрела, как Стюарт уезжает, и удивлялась: как это она еще не взлетела под самый потолок, если сердце так переполнено счастьем?

Когда возлюбленный уехал в направлении Букингемского дворца, Верити быстро умылась, оделась и приготовилась выйти, чтобы закупить провизии. Однако не успела она спуститься на первый этаж, как зазвенел дверной звонок. Верити открыла. Внутрь ворвался порыв холодного воздуха, удивительно чистого для Лондона. Снег продолжал падать густыми хлопьями.

– Дома ли мадам Дюран? – спросил юный розовощекий лакей, на которого уже успел налипнуть снег.

– Это я.

Лакей поклонился:

– Мэм, ее светлость, вдовствующая герцогиня Арлингтон, желает с вами повидаться.

Уж не ослышалась ли она? Верити уставилась на лакея. Разумеется, ей следовало сразу узнать эту ливрею, как только она открыла дверь. И гербы на карете, стоящей возле крыльца, – их невозможно было спутать с другими.

Вдовствующая герцогиня времени не теряла. Несмотря на вчерашние опасения, Верити все же не думала, что она узнает так быстро. Сердце, минуту назад переполненное теплом и радостью, вздрогнуло отболи, словно его проткнули сосулькой. Усилием воли Верити заставила себя вспомнить, что власти герцогини хватит лишь на то, чтобы лишить ее законных привилегий и признания, но у нее и так уже все отнято. Ей нечего больше терять!

– И зачем ее светлости понадобилось меня видеть? – с некоторой горечью в голосе спросила она, Верити не сделала ничего дурного, ей незачем униженно выслушивать нотации вдовствующей герцогини.

Лакей смутился. Очевидно, тем, кого призывала к себе вдовствующая герцогиня, полагалось не задавать вопросы, а тотчас же прыгать в первую попавшуюся карету, чтобы предстать перед ее очами как можно быстрее.

– Не могу знать, мэм, – ответил лакей невозмутимо: Верити легко могла отказаться. Но что, если вдовствующая герцогиня вовсе не намерена читать ей мораль? Что, если у нее есть серьезные причины повидать Верити? Ведь говорят же, что с возрастом люди становятся гораздо снисходительней к тем, кто нанес им оскорбление?

– Одну минуту, – сказала Верити лакею.

Глупо питать подобные надежды, если речь шла о герцогине. Но такой уж сегодня был день – располагал к надеждам! Ведь глупо было также надеяться, что она и Стюарт снова будут вместе. Что ж, сегодня Верити позволит себе надеяться даже на самое невероятное.

Мадам Дюран надела пальто и забралась в ожидающую ее карету. Там ее дожидалось горностаевое покрывало, а также жаровня и нагретый кирпич под ноги. Она осторожно набросила покрывало на колени – вот уже многие годы не прикасалась она к такой дорогой и роскошной вещи. Может быть, ее надежды не так уж несбыточны. Если бы вдовствующая герцогиня хотела устроить ей веселую жизнь, вряд ли снабдила горностаями, чтобы укрыть ее от холода зимней дороги.

Карета отъехала от обочины, покатилась легко и плавно. Зато сердце Верити так и подпрыгивало. После своего бегства из дому она всего раз видела тетю. Тогда она только начинала обучение у месье Давида. Это было на венчании подруги детства; в то утро Верити стояла в толпе зевак, привлеченных зрелищем пышной аристократической свадьбы. Видеть, как подруга спускается по ступеням церкви рука об руку с новоиспеченным мужем, было и без того больно. Но видеть, как герцогиня – еще не вдовствующая – кивает молодым в знак одобрения... Верити лишилась присутствия духа на несколько долгих недель.

От Кэмбери-лейн до Белгрейв-сквер было не больше полумили езды. Она приехала слишком быстро. Глубоко вздохнув, Верити приказала себе успокоиться. Она – взрослая женщина, которая сумела сама пробить себе дорогу в жизни. В такой день, когда сердце ее пело от счастья, она была даже рада видеть вдовствующую герцогиню – не важно, по какому случаю. Они все еще одна семья.

Как подобало высокому положению семьи, дом герцогов Арлингтон представлял собой величественное здание с шестью эркерами вдоль фасада. Широкий портик подъезда поднимался на высоту трех этажей и опирался на колонны, которые Верити вряд ли сумела бы охватить руками. Карета встала у ворот. Верити соскочила на землю, прошла через мраморный холл, а потом вверх по раззолоченной лестнице в величественную гостиную. Краем глаза она отмечала перемены в интерьере. Куда подевалась картина Гейнсборо? А пол – разве он был выложен узором из звезд, а не ромбов? А потолок всегда был кессонным? Не успела она как следует оглядеться, как хриплый властный голос произнес:

– Можете оставить нас, Салливен.

Голос принадлежал худой, одетой в черное фигуре, возвышавшейся в центре гостиной. Верити не сразу узнала седовласую даму, чьи глаза и рот окружала сеть глубоких морщин. Она не верила собственным глазам: какие опустошительные перемены произвело время! Герцогиня совсем постарела.

Трость черного дерева в ее руках тоже была приметой подкравшейся старости. Сердце Верити сжалось. Неужели прошло столько лет?

– Герцогиня, – тихо сказала она. – Вы хотели меня видеть?

– Кажется, у вас особая тяга к работодателям, – заявила вдовствующая герцогиня, не тратя слов на приветствия.

В сердце Верити больше не было места нежности; его заполнила привычная боль. Герцогиня постарела, но не смягчилась. Значит, последует мораль.

– Неправда, мадам. Иначе я прикарманила бы маркиза Лондондерри, – возразила мадам Дюран, почти не уступая в резкости тона герцогине. К собственному удивлению, Верити вдруг поняла, что не испытывает перед грозной дамой ни малейшего трепета. Не то что тогда, когда ей было всего шестнадцать.

Герцогиня холодно усмехнулась:

– Значит, особую тягу к работодателям из семьи Сомерсет.

– Что ж, старший был мужчина хоть куда. Младший – вообще неотразим, не описать словами.

– Да, младший Сомерсет замечательный, выдающийся человек. Ваш дядя, который в душе был демократ, очень его любил. Он был бы рад иметь сына, похожего на Стюарта.

Вот это действительно щедрая похвала.

– Значит, вы одобрите мой выбор.

– Напротив! Я оскорблена как никогда. Безрассудство мистера Сомерсета меня просто шокирует. Он разрывает помолвку с достойнейшей девушкой ради того, чтобы взять в любовницы женщину скандальной репутации! Да еще накануне важнейшего в нашей жизни голосования, когда мятежный лидер ирландцев готов ввергнуть свой народ в пучину бедствий.

Судьба нашего правительства зависит от результата голосования по вопросу Гомруля. В случае провала билля падет и правительство, и мы снова окажемся в оппозиции, и бог знает как надолго. Я положила слишком много времени и сил на то, чтобы привести либералов во власть. Не могу позволить кому бы то ни было все испортить ради любовной интрижки.

– Разве нам обязательно обсуждать государственные дела, мадам? – осмелилась перебить Верити. – Не вижу, какое отношение моя связь с мистером Сомерсетом имеет к судьбе правящей коалиции.

– Неужели вы настолько наивны, что полагаете, будто ваше прошлое не отразится на Стюарте самым печальным образом? Не повредит его работе в качестве «главного кнута»? Он потеряет доверие мистера Гладстона!

Вдовствующая герцогиня сверлила ее взглядом.

– Власть – это образ, Вера. Сила мистера Сомерсета в значительной мере зиждется на его репутации человека, не совершающего ошибок. А вы – его роковая ошибка. Неужели вы не понимаете, какую стену предубеждения пришлось сломать этому человеку, чтобы занять достойное место в жизни? Ведь это чудо, что он сумел подняться столь высоко. И поднимется еще выше, когда после принятия билля о Гомруле получит портфель министра внутренних дел. В партии либералов очень немногие могут похвастать таким влиянием и моральным авторитетом. Мистер Сомерсет двигался прямо в дом номер десять по Даунинг-стрит, пока не поддался вашим чарам.

– Вы полагаете, я стану причиной крушения его планов? – спросила Верити с изрядной долей презрения в голосе; сердце ее, однако, тревожно сжалось. Вдовствующая герцогиня замыслила отобрать у нее Стюарта!

– Да, и вы это знаете, – ответила вдовствующая герцогиня. – Но еще не поздно. Никто ничего не знает. Прекратите это безумие. Уезжайте, и вы сможете спасти его для высшей должности в стране. Вы же знаете, как он этого хочет. За что боролся всю жизнь. Не лишайте его мечты в угоду собственному эгоизму.

– Я не эгоистка, – заявила Верити, ненавидя себя саму за то, что оправдывается. – Не более, чем вы.

– Неудачное сравнение, поскольку я крайне эгоистична и всегда была такой, – сообщила вдовствующая герцогиня с самым безмятежным видом. – Но мой эгоизм не ставит под угрозу доброе имя мистера Сомерсета или его будущее. А вы наделаете бед.

– Я вам не верю, – сказала Верити, пытаясь унять дрожь в голосе. Герцогиня сочтет ее волнение признаком слабости. – Однажды я уже покинула его, ради его же блага. И что? Мы потеряли добрых десять лет, а ведь могли бы давным-давно стать счастливы. Больше я его не оставлю.

– Значит, вы готовы его погубить?

Верити был ненавистен этот вопрос, намек на ее виновность.

– На кону всегда стоял большой куш. Он знает это, как никто другой. И он принял решение, несмотря на все доводы против. Не мое дело вмешиваться в его выбор.

– С его стороны это безумие, и вы знаете это лучше кого бы то ни было. За его одержимостью стоите вы и с довольным видом ждете, что он споткнется! Неужели вы его совсем не любите?

Верити рассвирепела:

– Не смейте подвергать сомнению мою любовь. Вы, ведьма с ледяным сердцем!

– Смею. – Вдовствующая герцогиня сохраняла неумолимое спокойствие горного ледника. – Ваша любовь его губит. Она навлечет на него лишь позор и бесчестье.

– Говорите что хотите. Я его не покину.

– Что ж, очень хорошо. Я думала, вы сумеете внять доводам разума, хотя, впрочем, без особой надежды. Значит, я поговорю с мистером Сомерсетом. Он всегда мыслил логично и рационально.

Душу Верити заволокло черной пеленой ужаса. Вспомнилось, с каким уважением Стюарт произносил имя вдовствующей герцогини, как высоко ценил мнение этой женщины. А ее влияние – влияние семьи Арлингтон – имело огромный вес в либеральных кругах.

– Я должна знать только одно, Вера, – продолжала вдовствующая герцогиня. – Разрешите ли вы ему уйти без лишнего шума, если он проявит благоразумие, или унизитесь до всяких женских уловок – слезы и все такое, – чтобы усложнить и без того тяжелое положение мистера Сомерсета?

Подобными женскими уловками Верити сроду не владела.

– Я не стану держать возле себя мужчину, который сомневается, стоит ли ему меня любить, – процедила она сквозь зубы.

– Отлично, – сказала вдовствующая герцогиня. – Значит, мы понимаем друг друга.

– Мне пора идти, – заявила Верити.

– Нет, останьтесь. Скоро здесь будет мистер Сомерсет. Вы тоже послушаете, какое решение он примет.

Значит, Стюарт едет сюда? Верити подошла к окну, которое выходило на заснеженную площадь. Снегопад продолжался, но свежевыпавший снег больше не казался ей красивым. Безотрадная картина – нежный покров сейчас будет измазан грязью колес и подметок пешеходов...

Через площадь к дому Арлингтонов спешили двое в цилиндрах и черных пальто. Сердце Верити перестало биться. Потом она поняла, что оба мужчины ей незнакомы. Вдруг приспешники герцогини не смогут разыскать Стюарта, ведь сегодня его нет в обеих конторах. Если бы Верити удалось найти его первой, она бы убедила его скоропалительно уехать с ней вместе – куда угодно! – чтобы хоть на несколько дней избавиться от железной хватки вдовствующей Герцогини. Но если она распорядилась следить за домом и за Стюартом...

– Это вы каждый год присылали букет полевых цветов на могилу моего мужа? – прервала ее размышления старая дама.

Верити обернулась, пораженная, что герцогиня заговорила на столь неожиданную тему. Она удивилась еще больше, когда оказалось, что та успела пересесть в другое кресло, откуда ей было проще наблюдать за Верити.

– Да, это я присылала цветы, – призналась Верити после недолгой паузы.

– Так я и думала. Только вы могли до этого додуматься.

– Он любил полевые цветы.

– Ваш дядя очень вас любил, – вдруг призналась вдовствующая герцогиня. – Иногда мне казалось, что он любил вас больше, чем собственных дочерей.

Верити не знала, какого ответа ждала от нее старая дама, и промолчала. Снова отвернувшись к окну, она заметила вставленную в рамку фотографию красивого молодого человека. Лишь через некоторое время она поняла, что это был ее маленький кузен, которого она когда-то любила, как родного брата. Только теперь мальчик вырос...

Она спросила:

– Сколько лет сейчас Тину?

– В прошлом августе исполнилось двадцать восемь.

– Кажется, ему бы следовало уже жениться.

– Иногда он очень спешит с женитьбой. Но потом приходит к выводу, что терпение – лучшая добродетель.

Верити оглянулась на герцогиню:

– Хотите сказать, что отвергли всех девушек, которых он выбирал?

– Я хочу, чтобы он взял в жены ту, что полюбит его самого, а не его титул.

Верити горько рассмеялась:

– Странно слышать это от вас.

– Такого принципа я придерживалась всегда. Очень удачно выдала замуж дочерей. Сыну я тоже помогу.

Воцарилось долгое молчание. Но один вопрос очень волновал Верити, и она вдруг выпалила:

– Зачем вы приказали следить за моим сыном? Я хочу, чтобы это прекратилось.

– Он внук моей сестры. Неужели вы думаете, что приемный сын егеря получил бы место и Регби, не употреби я своего влияния? Или что его жизнь там была бы сносной, не распусти я слухи о его высоком родстве?

– Вы пользовались им, чтобы угрожать мне!

– Прошу прощения?

– Вы пользовались им, чтобы держать меня в узде. Боялись, что я распущу язык и признаюсь, кто я такая, и снова поставлю вас в неловкое положение. Но я никогда бы...

В гостиную вошел лакей. Верити оборвала свою тираду на полуслове.

– Прибыл мистер Сомерсет, мадам, – возвестил лакей.

– Отлично. Принесите чай и через две минуты проводите его сюда.

Когда лакей вышел, вдовствующая герцогиня указала Верити на японскую ширму в дальнем углу гостиной:

– За ширмой есть стул. Ждите там.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем в гостиной появился Стюарт. У Верити даже глаза заболели – так сверлила она взглядом выписанного нежными красками журавля. Наконец лакей назвал его имя. Верити стиснула руки и сунула их между колен – чтобы не дрожали, и стала прислушиваться к звукам шагов по полу гостиной.

– Ваша светлость, – тепло поздоровался Стюарт, слегка недоумевая. – Вы хотели меня видеть?

– Именно. Благодарю, что приехали так быстро.

– Удивительно, как вы узнали, где меня найти? Не каждый день я хожу к своим нотариусам.

– У меня свои секреты, мистер Сомерсет. Садитесь, прошу вас.

– Что-то срочное?

– Это дело я не хотела бы пускать на самотек.

– Я весь внимание, мадам.

– Искренне надеюсь, что так, потому что вам нужно внимательно выслушать все, что я скажу.

Кто-то вошел в гостиную и почти тут же вышел. Верити услышала звук льющейся воды – вдовствующая герцогиня разливала чай.

– До меня дошло, что у вас связь с кухаркой, – заявила старая дама.

Сидящая в дальнем углу комнаты Верити почувствовала, как Стюарт словно окаменел.

– Со всем почтением осмелюсь сказать, что эту тему я обсуждать не стану.

Верити было отрадно слышать, что его голос враз лишился теплоты.

– Меня не интересуют частные подробности вашей жизни, мистер Сомерсет, только их последствия для жизни общественной.

– Мисс Бесслер и я разорвали нашу помолвку, поэтому я не вижу ничего аморального в моей связи с кем бы то ни было.

– Но люди поймут иначе. Как только станет известно, что кухарка стала вашей любовницей, все, естественно, решат, что отвращение и негодование вынудили мисс Бесслер порвать с вами. Не стоит забывать; что ее отец пользуется огромным уважением в самых высоких кругах. Ваша репутация сильно пострадает.

Вдовствующая герцогиня говорила с такой убежденностью и материнской заботой, что Верити собрала в кулак всю свою волю, чтобы не впасть в отчаяние.

– Ясно, – настороженно заметил Стюарт. – Это было бы крайне прискорбно.

– Да, и не только для вас. Это удар по всем нам. Мистер Гладстон будет крайне огорчен, узнав, что вы скомпрометировали свой безупречный образ аморальным проступком. Он всецело полагается на вас, чтобы дать бой в нижней палате. У нас нет никого, кто мог бы сравниться с вами по части красноречия и влияния. Удар по вашей репутации снижает шанс – каков бы он ни был – выиграть голосование за принятие билля о Гомруле. Вы не согласны?

Какой смысл сжимать руки, смутно подумалось Верити, если она дрожит всем телом, как осенний листок на ветру?

– Нам осталось не так много времени, – продолжала вдовствующая герцогиня, не дождавшись ответа от собеседника. Она настаивала, убеждала, заманивала. – Вы не хуже меня знаете, каково положение. Ирландцы неспокойны. Они могут в весьма скором времени выйти из подчинения Англии. Это наша последняя возможность уладить дело миром, без кровопролития. Неужели какая-то женщина вам дороже благоденствия целой нации?

Последовало долгое молчание. Верити представляла, как герцогиня сверлит Стюарта взглядом, исполненная решимости одержать победу любой ценой.

– Неужели личное счастье человека действительно может губительным образом сказаться на благополучии многих? – спросил Стюарт.

Верити закрыла глаза. Он говорил очень спокойно, но Верити услышала в его голосе нотки смятения и недоверия.

– Да, может, – ответила вдовствующая герцогиня.

Сам Бог всемогущий не мог бы выступать с такой уверенностью и убежденностью. Верити поняла, что потеряла Стюарта. Горькие слезы полились из глаз. Герцогине было прекрасно известно, что его величайшая добродетель являлась также и его слабостью. Благородство характера проистекало именно из непререкаемого чувства долга...

– Вы правы, – согласился Стюарт. – Действительно может.

Слезы брызнули ручьем. После ирландского кризиса разразится следующий, бедствие за бедствием – государственный корабль бороздит неспокойные воды. Им не дождаться ни минуты покоя; моральный авторитет и стойкость Стюарта Сомерсета всегда будут кому-нибудь нужны.

– Рада, что вы меня поняли, – сообщила герцогиня. Верити не преминула отметить: странно на первый взгляд, что пожилая дама вовсе не выглядит триумфаторшей. Ее голос оставался ровным и спокойным. Она слишком хорошая актриса, чтобы торжествовать в присутствии Стюарта. Герцогиня прочувствует свою победу позже, когда даст ей, Верити, моральную пощечину – «я же говорила»!

– Благодарю вас, мадам, что объяснили, как я был слеп, – ответил Стюарт.

Верити закрыла лицо руками, чтобы не разрыдаться в голос. Она не подарит старой ведьме этого удовольствия – услышать, как она плачет.

– Значит, вы отошлете мадам Дюран прочь? – спросила герцогиня, и в ее голосе послышались повелительные нотки.

– Не совсем, мадам. Я на ней женюсь.

Его слова были встречены гробовым молчанием. Верити вскочила со стула. Что-то упало с громким стуком. Но Верити была ни при чем – грохот доносился с середины комнаты. Похоже, упала трость герцогини.

– Что вы сказали, мистер Сомерсет? – спросила герцогиня странным, пронзительным голосом.

– Сказал, что женюсь на ней, мадам, – спокойно ответил Стюарт. – Я дам пищу слухам, если стану ее прятать. Следует представить мадам Дюран обществу. Полагаю, что сумею также убедить мисс Бесслер показаться на людях в ее обществе. Кстати, утихнут слухи, что она якобы питает ко мне отвращение.

Да! Да! Да! Верити прикусила пальцы, чтобы не завопить от восторга. Она знала, что на сей раз вручила сердце достойному из достойнейших. Знала!

Верити вскарабкалась на стул, чтобы поверх ширмы полюбоваться, как герцогиня встает с кресла. Стюарт, который сидел спиной к Верити, тоже встал.

– Мистер Сомерсет, вы сошли с ума!

– Нет, мадам. Уверяю вас, я как раз в здравом рассудке. Вы сами сказали, что мне не следует допускать ущерба моему престижу, что случится непременно, если результатом разрыва моей помолвки станут дурные слухи и связь с такой... известной женщиной, как мадам Дюран. Сплетники обожают обсуждать любовные связи, но их мало вдохновляет законный брак. И если мисс Бесслер нельзя водить дружбу с моей любовницей, то, уверен, она не будет возражать, если я попрошу ее прогуляться по магазинам в обществе миссис Сомерсет.

– Прогуляться по магазинам...

Дар речи никогда не изменял вдовствующей герцогине. Но сегодня это случилось.

– Если мы достанем особое разрешение, сможем пожениться прямо на этой неделе.

Верити всегда нравился голос Стюарта. Теперь она знала, что это прекраснейший в мире голос. На этой неделе!

– Мистер Гладстон этого не вынесет. – Герцогиня чуть не брызгала слюной.

– О каком мистере Гладстоне мы говорим, мадам? Не о том ли, кто в свободное время лично занимается вопросами спасения и восстановления в правах падших женщин? Полагаю, он как раз высоко оценит мои успехи. Еще бы – сделать из кухарки со скандальнейшей репутацией во всей Англии заурядную домохозяйку!

– Тут я, пожалуй, с вами соглашусь, – заявила вдовствующая герцогиня, видимо, собираясь с силами для нового наступления. Восторг Верити немного поутих. Герцогиня не сдастся так легко. – Возможно, мистер Гладстон, в своем немолодом возрасте имея склонность к чудачествам, не станет порицать ваш выбор супруги. Но попомните мои слова – он будет в одиночестве. Всех остальных либералов вы глубоко шокируете. И это станет концом вашей политической карьеры. Вам не получить должность министра внутренних дел. Вы даже не сохраните пост «главного кнута». И если вы лелеяли мечту о доме номер десять по Даунинг-стрит, можете смело с ней расстаться.

Стюарт молчал. Неужели дрогнул? Понял, что теряет слишком много? Верити не осмеливалась даже вздохнуть.

– Я все понимаю, – медленно произнес он. – Принимаю это в качестве платы за счастье.

– Но я не понимаю! – Герцогиня хватила тростью об пол. – Ее и соответственно вас вместе с ней изгонят отовсюду. Двери захлопнутся прямо перед вашим носом. Перспективы, надежды – все растает как дым. Ваша жизнь, какой вы ее знали, будет кончена.

– Нет, мадам, моя жизнь только начинается. Мне не требуется благословление либеральной партии, чтобы продолжать юридическую практику. Чтобы жить в Фэрли-Парк, мне не нужно одобрение общества. Пусть я стану изгоем – ради любимой женщины с радостью.

Слезы хлынули снова, горячие и радостные. Значит, вот так принцы убивают драконов ради своих принцесс!

– Мистер Сомерсет, вы сошли с ума. – Голос герцогини дрожал.

– Я полюбил ее с той минуты, как увидел впервые, мадам. Она покинула меня; потом я ее покинул. А сейчас мы наконец вместе, и ничто, кроме смерти, не разлучит нас. И уж точно не вы. И не либеральная партия. И не мнение каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка в Англии. – Стюарт поклонился. – А теперь, с вашего позволения, мне пора. Я слишком долго не видел сегодня мою даму.

Он повернулся и пошёл прочь. И в этот миг вдовствующая герцогиня сделала нечто такое, чего не ожидал никто. Закрыв лицо руками, она заплакала, да не тихо, как подобает леди, а зарыдала так, что все ее старческое тело сотрясалось от рыданий. Стюарт обернулся, разинув рот. Верити чуть не упала со стула.

Мистер.Сомерсет бросился к герцогине:

– Что с вами, мадам?

Она отвернулась. Постепенно рыдания стихли до деликатной икоты, потом смолкли совсем. Держась прямо, как палка, герцогиня добралась до своего кресла. Стюарт поддерживал ее под руку. Она опустилась в кресло, сурово сжав губы.

Стюарт поклонился снова.

– Мистер Сомерсет, прошу вас, сядьте.

– Мадам, вы должны понять – вам не заставить меня переменить решение.

– Да, теперь я понимаю. Но прошу еще несколько минут вашего внимания. Окажите честь старой женщине.

Поколебавшись, Стюарт ответил:

– Конечно.

– И вы, Вера, садитесь. Нет ничего смешнее, когда взрослая женщина стоит на стуле, – продолжала вдовствующая герцогиня, даже не посмотрев в сторону Верити.

– Прошу прощения, мадам? – Стюарт не скрывал своего удивления.

Разумеется, герцогиня не удостоила его ответом.

Верити опустилась на сиденье. Но ей не сиделось на месте. Платье! Ей нужно платье, простое, элегантное, не слишком дорогое и...

– Мистер Сомерсет, вы помните, что я рассказывала вам о моей сестре и ее муже? – говорила между тем герцогиня, и ее голос хрипел.

– Да. Они оба погибли в море. Вы взяли на воспитание их дочь. И она умерла, когда ей было шестнадцать.

– Ее звали Вера. Леди Вера Дрейк. Но я не говорила, что она умерла. Я сказала – «мы ее потеряли».

Гробовое молчание.

– Теперь вы понимаете, мистер Сомерсет?

– Бог мой, неужели вы хотите сказать, что... что...

– Именно, – торжественно произнесла вдовствующая герцогиня.

Верити рухнула на свой стул. Кажется, стул зашатался. Ей пришлось что было силы вцепиться в подлокотники. Не ослышалась ли она? Неужели тетя все-таки ее признает?

– Леди Вера Дрейк была нашей радостью и нашим горем. Я постоянно тревожилась за нее, как не тревожилась за собственных детей. К несчастью, моей опеки оказалось недостаточно. В возрасте шестнадцати лет она понесла ребенка от конюшего, которому было тогда всего семнадцать. Новость была как гром средь ясного неба. Моя хорошо налаженная жизнь дала трещину. Вера была любимой дочерью моей сестры и брата мужа. Как я горевала и как злилась – ведь я не исполнила своего долга перед племянницей, моим мужем и ее родителями. Ее беременность мы сохранили в тайне. Знали только я, ее гувернантка да врач, который пользовал Арлингтонов вот уже тридцать лет. Я должна была сохранить тайну во что бы то ни стало, поэтому разработала план, как поправить дело. Врач диагностирует у Веры изнурительную болезнь, которая потребует длительного лечения за границей. Ребенка усыновит надежная семья, которую мы щедро вознаградим, чтобы хорошо о нем заботились. Вера вернется в Англию, ей будет всего семнадцать. Она дебютирует, произведет фурор и проживет свою жизнь так, как подобает женщине ее рода. Меня одолевали гнев и разочарование. И тогда я совершила роковую ошибку. Я отправила ее в дальнее поместье Арлингтонов, но не посвятила в свой план. Напротив, сказала Вере, что она погибла. Что я отправлю ее подальше от Лондона и посажу под замок. Остаток жизни она проведет в сельской глуши. Я хотела ее напугать, потому что она действительно совершила большой проступок. Хотела, чтобы она хорошенько поразмыслила над своим поведением и с благодарностью приняла второй шанс, когда придет время. Но я перегнула палку. Напуганная, Вера сбежала вместе с отцом ребенка. Мы сумели проследить их путь до Саутгемптона. А потом они словно в воду канули. Я безумно испугалась. Заставила гувернантку и врача поклясться, что сохранят тайну, а потом принялась выстраивать самую ужасную ложь в моей жизни. Мы инсценировали ее смерть. Мой муж от горя поседел за одну ночь. Но я не осмелилась сказать ему правду из страха, что он во мне разочаруется. Мы устроили пышные похороны. Наша жизнь шла своим чередом, грустная и пустая. Но каждый день я гадала – что могло с ней случиться? И что я могла сделать иначе? А потом, в один прекрасный летний день, почти семь лет спустя после ее исчезновения, в Линдхерст-Холл прибыл с визитом незнакомый мужчина. Мужа тогда не было дома. Я приняла посетителя сама. Нерешительно, чуть не заикаясь, он сообщил: кухарка из его имения называет себя дочерью девятого герцога Арлингтона. Неужели это правда? Ужас вернулся с новой силой. Моей единственной мыслью тогда было скрыть собственный обман от мужа. Я показала молодому человеку могилу, где покоилось тело неизвестной женщины, которое раздобыл наш врач– я никогда не интересовалась, где он его взял. Показала ему фотографию одной из моих племянниц. Предложила повидать врача, с которого взяла обет молчания. К тому времени как вернулся муж, молодой человек уже пребывал в твердой уверенности, что его кухарка лжет. Он сказал мужу, что прибыл полюбоваться нашим садом. Мы вместе отобедали, и он уехал восвояси. На следующий день я отправилась в Лондон и наняла человека, чтобы выяснить, в самом ли деле кухарка того молодого человека была нашей пропавшей племянницей. Было большим облегчением узнать, что она жива и здорова, как и ее ребенок. Но детектив привез также сведения, которые поставили передо мной новую дилемму. Я узнала, что мистер Бертрам Сомерсет и моя племянница более двух лет кряду состояли в любовной связи. После его визита в наш дом эта связь внезапно оборвалась. Тогда я заключила, что она призналась в своем происхождении с целью заставить его на ней жениться. Моя ложь представила ее в крайне невыгодном свете и привела к разрыву их отношений. Мне отчаянно хотелось вернуть ее в семью. Но как нам признать Веру живой, если ее репутация погублена так, что даже могущественные Арлингтоны не в силах ничего сделать! Значит, необходим был человек, которого я могла упросить на ней жениться. Конечно, эта мысль шла вразрез с моим представлением о священном институте брака. Только охотно, только с любовью и уважением друг к другу и могут люди идти к алтарю, чтобы жить вместе до конца своих дней. Мистер Бертрам Сомерсет не собирался жениться на ней, если к браку не прилагался союз с Арлингтонами. Будь она чиста, я бы и мысли не допустила о подобном браке. Но она запятнала свою честь, поэтому ее молодой человек оказался самым подходящим кандидатом. Я мучилась сомнениями долгие недели, а потом решила спрятать свои принципы подальше, посетить Фэрли-Парк и устроить их свадьбу на следующий день после моего ежегодного бала. Но в самый день бала случилось нечто непредвиденное. Вера уехала в Лондон! Мой человек, выполняя данные мной указания не спускать с нее глаз, проследил ее путь. Думаю, мистер Сомерсет, не стоит говорить, что произошло с ней во время этой поездки.

Верити залилась краской жаркого стыда. Все эти годы тетя знала о той ночи со Стюартом – и вспоминала о ней каждый раз, когда его видела.

– Почему вы мне не сказали? – воскликнул Стюарт. – Я сходил с ума, пытаясь ее отыскать.

– Вера меня разочаровала. Как она могла снова быть такой опрометчивой? При том что мужчина был ей совершенно незнаком. Чего ради? Отомстить бывшему любовнику? Нет ничего глупее, чем то, что она натворила.

– Все было не так, – тихо сказал Стюарт.

– Да, теперь я понимаю. Но тогда, много лет назад, я была тверда и непримирима. Я решила, что она недостойна древнего славного имени Дрейков. Я больше не желала иметь с ней ничего общего.

Но детектив продолжал следить за Фэрли-Парком, и я по-прежнему получала известия о ней и ее сыне. Мало-помалу я прониклась уважением к ее выдающемуся кулинарному таланту и успехам мальчика.

Вдовствующая герцогиня вздохнула.

– Три года назад, когда муж находился при смерти, я призналась ему в содеянном. Он невероятно обрадовался – не будь он болен, тут же помчался бы в Фэрли-Парк! Я обещала ему, что буду заботиться о Вере и ребенке до конца своих дней. После моей смерти заботу о них возьмет на себя Тин. Теперь к настоящему. Неправда, мистер Сомерсет, что я вам никогда не говорила. Я намекнула однажды, когда вы вернулись в Лондон после похорон брата. Вы по-прежнему не знали, кто она, и я сделала, что могла, чтобы вам захотелось встретиться с ней лицом к лицу. Но я снова допустила промах, как всегда в том, что касалось Веры. Из Фэрли-Парк сообщили, что вас наконец видели вдвоем. На следующий день вы разорвали помолвку с мисс Бесслер. Внезапно меня охватили мрачные сомнения: так ли уж права я была? Поскольку нас многое связывало и ставки были слишком высокие, мне захотелось удостовериться, что вы ступаете на этот опасный путь не ради простого вожделения.

Верити снова взобралась на стул. Она увидела, как тетя поднесла платок к покрасневшим глазам.

– Но я даже не представляла, что вы проявите твердость и решите жениться на Вере во что бы то ни стало. Теперь, после стольких лет, ее репутация восстановлена, и мы снова одна семья.

Вдовствующая герцогиня Арлингтон встала. Стюарт тоже поднялся. Она крепко обняла его:

– Спасибо, мистер Сомерсет. Спасибо. Герцогиня снова промокнула глаза платком.

– Мистер Сомерсет, сейчас я выйду из гостиной ровно на пятнадцать минут. За это время вы сделаете официальное предложение моей племяннице. После этого вам нельзя будет видеться с ней наедине до самой свадьбы. А вам, Вера, нельзя терять времени. Предстоит многое успеть. Семья должна воссоединиться. Нужно сшить приличный гардероб. Вас надлежит представить ко двору. Еще и свадьба – она должна состояться до открытия парламентской сессии. Нельзя терять ни минуты!

Ошеломленный Стюарт стоял посреди гостиной. И в этот момент Верити возникла, словно ниоткуда, и бросилась ему на шею, чуть не опрокинув его на пол. Она покрыла его лицо поцелуями.

– Я вас люблю. Я вас люблю. Я вас люблю, – твердила она Стюарту между поцелуями. – Подумать только, что вы для меня сделали! Не могу поверить, что вы были готовы бросить все ради того, чтобы мы могли жить вместе! И вы вернули мне семью. Теперь я смогу увидеть, как женится Тин. Смогу наконец увидеть детей моих двоюродных сестер.

– А мне не верится, что вы та, кто вы есть, – сказал Стюарт, все еще не в силах прийти в себя от удивления. – Конечно, Герцогиня во всем призналась, да и без того концы сходятся. Но мне не верится. Как я мог догадаться, что ваши корни действительно уходят в глубь веков, к самой битве при Гастингсе!

– Ошибка. – Верити смеялась и плакала одновременно. – Я просто поражена вашим невежеством. Наш род гораздо старше: мы были графами уже при Эдуарде Исповеднике.

Потом она схватила Стюарта за руку и потащила за ширму в дальний угол гостиной. Он обхватил ее лицо ладонями.

– Бог мой, как вы сумели пережить эти ужасные годы?

– Позже, позже! Расскажу потом. – Верити обвила его руками. – А теперь молчите и поцелуйте меня.

– Но я еще не сделал вам предложения, – возразил Стюарт.

– К черту предложение. Быстрей же! Разве вы не слышали, что она сказала? Вот смешная старуха – компаньонки в наше время! И это на нее похоже – устроит свадьбу прямо накануне открытия парламента, чтобы явился весь свет.

Она потянулась к застежке его брюк. Стюарт перехватил ее руку, весьма удивленный:

– Прямо здесь?!

– Есть предложение получше? Некоторое время он молча смотрел на Верити.

– Вообще-то нет. Бог мой, впереди будут долгие ночи. Стюарт толкнул ее к стене и поцеловал, что было сил. А дальше был быстрый, яростный акт, и Верити тут же оказалась на вершине блаженства. Стюарт прибыл туда же несколькими секундами позже.

Оставшиеся восемь минут они приводили себя в порядок.

– Ты хихикаешь. – Она ущипнула Стюарта за руку. – Никогда не видела, чтобы ты хихикал.

– Ничего не могу с собой поделать. – Новый приступ веселья. – Я только что отымел леди Веру Дрейк средь бела дня прямо в гостиной вдовствующей герцогини Арлингтон. Моя репутация этого не переживет.

– Твоя репутация была обречена на погибель с той самой минуты, как мы встретились, – напомнила Верити, сияя от счастья.

Стюарт провел пальцем по ее щеке.

– Нет, это мое сердце было обречено. Верити нежно обняла его.

– И это великое сердце. – В ее глазах снова стояли слезы. – Кажется, я еще не говорила: такого, как ты, нет больше в целом мире.

– Я догадывался. И мог бы догадаться гораздо раньше. – Он взял ее руки в свои. – Верити, ты выйдешь за меня замуж, чтобы сделать счастливейшим из смертных?

– Да. Ты делаешь мне величайшую честь, угадав желание моего сердца.

Он расцеловал ее в обе щеки, поцеловал лоб, кончик носа и губы. Заглянул в ее глаза и улыбнулся:

– Наконец-то, Золушка.

Эпилог

Люди говорили, что это была история о Золушке.

Свадьба Стюарта Ральстона Сомерсета и леди Веры Дрейк, дочери девятого герцога Арлингтона, была, конечно же, свадьбой из сказки. Сияющая от счастья невеста была облачена в восхитительное одеяние из атласа и тюля точно такого же оттенка голубого, что и ее глаза. А жениха можно было смело назвать принцем, потому что он победил дракона в лице невестиной тетки и сделал это во имя истинной любви.

Счастливая чета полночи болтала и смеялась – разумеется, после того, как первую половину посвятила восхитительнейшему любовному соитию, потому что им вряд ли выпадал шанс увидеться в вихре событий нескольких прошедших недель. Но вот кровать ничем не напоминала сказочную, да и гостиница на Лонг-роуд в Клэпхеме не поддавалась никакому описанию. Жениху не давала покоя небольшая ложь, которую он сказал хозяевам постоялого двора больше десяти лет назад. Он назвался мужем прекрасной леди, которая сняла у них комнату, и сказал, что сильно обидел ее и хочет вымолить прощение прямо сейчас, пока не стало слишком поздно, ибо с первым лучом солнца леди собиралась сесть на пароход и отправиться в Австралию.

– А сказочным принцам разрешается толстеть и лысеть? – спросил жених. – Берти рано начинал лысеть. Через несколько лет у меня тоже могут начать выпадать волосы.

– А как насчет меня? Публика бы страшно удивилась, увидев Золушку с обвисшей грудью и морщинистым лицом, – ответила невеста. – Предупреждаю, такая беда уже не за горами.

– Концепция «жили они долго и счастливо» не совсем верна, – рассуждал жених. – Неужели возможно безумное счастье на каждый день? Допускает ли сказка обычные серые будни или, Боже сохрани, такие минуты, когда супруги волками смотрят друг на друга?

Рассмеявшись, невеста уткнулась жениху в плечо.

– И такое возможно. И сегодня не конец сказки, а только начало – первый день из тех, что мы будем вместе до конца наших лет.

– Аминь, – отозвался жених. – А не заняться ли нам любовью, ваша светлость?

Примечания

1

 Адрес резиденции премьер-министра Великобритании.

(обратно)

2

 Английский государственный деятель, лидер либеральной партии, премьер-министр Великобритании в 1886–1874, 1880– 1886 и 1892-1894 гг.

(обратно)

3

 Древнегреческая богиня возмездия.

(обратно)

4

 Элизабет Беннет, мистер Дарси – герои романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение».

(обратно)

5

 Шотландский архитектор, крупнейший представитель британского классицизмаXVIII в.

(обратно)

6

 Французский художник, мастер стиля рококо, 1684–1721 гг.

(обратно)

7

 Первый эротический роман на английском языке Дж. Клелаида.

(обратно)

8

 Вторая война Англии в Афганистане, 1878–1881.

(обратно)

9

 Дорога из Кабула (Афганистан) через Джелалабад до Пешавара (Индия).

(обратно)

10

 Битва при Ватерлоо (1815 г.) и Лейпцигское сражение (1813 г.) положили начало разгрому Наполеона Бонапарта.

(обратно)

11

 Самый старый из четырех «Судебных иннов».

(обратно)

12

 Хашашины (употребляющие гашиш) – агрессивная секта исмаилитов, совершали многочисленные убийства по религиозным и политическим мотивам.

(обратно)

13

 Пирожки с начинкой.

(обратно)

14

 Адрес лондонской резиденции премьер-министра Великобритании.

(обратно)

15

 Рядовой член парламента.

(обратно)

16

 Сорт красного сухого вина.

(обратно)

17

 Самый старый из парижских мостов через Сену.

(обратно)

18

 Крушение династии Бурбонов в 1792 г. – провозглашение императором Наполеона Бонапарта – восстановление Бурбонои после крушения империи Наполеона в 1815 г.

(обратно)

19

 Ежегодный справочник дворянских родов, издается с 1802 г.

(обратно)

20

 Третья республика во Франции, 4 сентября 1870 – 22 июня 1940; первый президент А. Тьер.

(обратно)

21

 Глава Порохового заговора 1605 г., когда группа католиков-заговорщиков пыталась взорвать парламент Великобритании.

(обратно)

22

 Ассорти из разных печений и пирожных из одинакового теста, но с разными начинками.

(обратно)

23

  «Рождественская песнь в прозе» Ч. Диккенса.

(обратно)

24

 Мебель в стиле неоклассицизма школы Джорджа Хепплуайта, середина семидесятых годов XVIII в.

(обратно)

25

 Джон Браун, слуга и доверенное лицо королевы Виктории (1819-1901).

(обратно)

26

 Голландский художник (1632–1675).

(обратно)

27

 Главный парламентский партийный организатор.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте