«Возвращение в Чарлстон»

Александра Рипли Возвращение в Чарлстон

КНИГА ПЕРВАЯ 1900–1902

1

Преподобный Уильям Баррингтон прилаживал, пытаясь застегнуть, новый воротничок, эмблему своего сана и призвания, и руки у него тряслись. Его новый темный костюм мало что изменил: преподобный отец Уильям оставался все тем же Билли Баррингтоном двадцати двух лет от роду, и ему было страшно.

– Это всего лишь венчание, – сказал он себе, но ему стало еще хуже, когда он услышал собственный голос. Голос этот предательски дрожал. В сотый раз Билли пожалел о том, что мать заставила его сбрить бакенбарды, отпущенные в семинарии. И впервые о том, что в самом начале его поприща епископ вверил ему приход, хотя мог определить в помощники к более опытному священнику. А ведь после рукоположения, то есть всего неделю назад, ему казалось, что все сложилось прекрасно. И как же гордились его родители!

И вот теперь сидит он в этом взятом напрокат возке и говорит какие-то слова разбитой кляче, потому что боится ехать туда, где ему надо будет совершить церемонию. «Возлюбленные чада…» Это он снова решил попробовать голос. В ответ из леса, окаймлявшего с обеих сторон грязную дорогу, послышался издевательский отклик пересмешника и подняла голову старая лошадь. Билли рассмеялся и подстегнул ее, чтобы поторопилась. Минута страха была позади. Теперь он наслаждался очарованием ясного весеннего утра, звездочками цветущего кизила и благоуханием жасмина в лесу. Начиналось новое время года, первого года нового века, и ему предстояло освятить вступление мужчины и женщины в новую совместную жизнь. Что же плохого могло случиться, когда все в мире было так прекрасно и так правильно?

Билли свернул с дороги, и сердце у него забилось чаще, когда он миновал увитые плющом кирпичные колонны – знак въезда в имение Эшли Барони. Билли родился и вырос среди красноватых глинистых холмов и гор Южной Каролины. Всю жизнь он слушал рассказы об огромных плантациях в низменной части штата и теперь наконец должен был увидеть одну из них. Он чувствовал себя так, словно ему предстояло вот-вот встретиться с историей, открыть для себя тот самый патриархальный, доблестный и величественный Старый Юг, одно название которого в устах его деда звучало почти как «золотой век».

Дорога была вся изрыта глубокими колеями, ее края сильно заросли густой травой, оставшейся ширины едва хватало для лошади и легкого экипажа. На поля по обе стороны дороги наступал лес. Еще через полмили она плавно повернула. Билли увидел ветхие, потрепанные непогодой хижины, на их покосившихся крылечках росли в треснутых мисках и кувшинах пестрые цветы. Нигде не было видно ни души. Билли почувствовал укол разочарования. Таких негритянских поселков и у них в горах было предостаточно.

Но когда за новым поворотом дороги юноша увидел парк Барони, он непроизвольно натянул вожжи и, остановив экипаж, замер, очарованный открывшимся видом. Вековые дубы со стволами, покрытыми испанским мхом, высились по краям обширной лужайки, скорее луга, с подстриженной травой. На лугу паслись пять овец, рядом с ними резвились ягнята. Здесь же, напрочь не замечая ни апатичных овец, ни шаловливых ягнят, с высокомерным видом прогуливались десятки павлинов. И на все это, возвышаясь над полукружиями белых мраморных ступеней, смотрел сверху огромный дом – цвет его кирпичных стен от времени смягчился и стал розоватым, а колонны, несмотря на облупившуюся краску, были по-прежнему величественны. Билли не двигался. Он стоял завороженный чарами прошлого и слышал мерный звук своего дыхания.

Дом казался заколдованным замком, а когда юноша поднялся по ступенькам и вошел, это ощущение усилилось.

С противоположной стороны огромного холла за распахнутой дверью взору Билли открылись дорожка и лужайка, точно такие же, как те, что остались у него за спиной. В тени стен, вдоль всего помещения стояли столики с огромными букетами белых цветов, они смутно отражались в потускневших от времени зеркалах. Тяжелое благоухание было разлито в неподвижном воздухе. Неясно видимые, двоящиеся предметы, тишина и покой – все это казалось призрачным и ненастоящим. Билли глубоко вдохнул и затаил дыхание.

– Я вас понимаю. Жутковато, не так ли? – Голос прозвучал у него за спиной.

Билли вздрогнул и резко обернулся.

– Простите. Я не хотел испугать вас. Меня зовут Энсон Трэдд. Здравствуйте. – И мальчик протянул ему руку.

Билли сглотнул слюну.

– Здравствуйте, – ответил он. – Я – Уильям Баррингтон. Ваш священник.

Они обменялись рукопожатиями.

Энсон Трэдд улыбнулся, его улыбка, словно мгновенная вспышка, озарила полумрак помещения.

– Давайте уберемся подальше от этих ароматов, – продолжил он. – Вам как, разрешено пить до церемонии или только после? Я боялся нарваться на засаду, потому и шел так тихо. Не хотелось бы, чтобы папа застал меня с графинчиком в руках. Ну что ж, пойдемте? – И он провел Билли в чудовищных размеров столовую. Посреди нее стоял длинный, накрытый белой скатертью стол, а на нем – белый свадебный пирог, окруженный белыми же цветами. Шторы были задернуты, и все остальные предметы, кроме этого призрачного стола, были почти неразличимы.

Но Энсон в полумраке безошибочно двинулся к огромному буфету, и Билли услышал, как стекло звякнуло о стекло. А потом он прошел следом за Энсоном к двери в дальнем конце холла, и солнечный свет ударил им в лицо.

– За свадьбу, – сказал Энсон, подавая Билли рюмку. Билли щурился от ярких лучей.

Он только сейчас разглядел, что перед ним не мальчик, а юноша, видимо его ровесник. Его невысокий рост, легкость движений и худоба ввели в заблуждение молодого священника. Но теперь, вглядываясь в этот подбородок и рот, очертания которых казались еще жестче из-за золотисто-рыжих бачков, и в металлический блеск темно-синих глаз, Билли сам почувствовал себя мальчишкой. В ответ на тост он поднял свою рюмку. И хотя пить молодой священник не привык, на этот раз он был искренне благодарен за виски.

И еще он был благодарен Энсону за то, что тот, видимо, решил стать его добровольным гидом. Билли не пришлось задавать много вопросов, но уже через несколько минут он узнал, что Энсон приходится самым младшим братом жениху, а жениха зовут Стюарт. Есть еще средний брат, по имени Когер. Их отцу нравится, когда его называют судьей, хотя он удалился от дел очень давно, как только получил в наследство Эшли Барони. Кроме того, Энсон объяснил, что цветы, от которых Билли едва не стало дурно, – это гардении, а дом украшен ими в честь невесты, Маргарет Гарден.

– Ей приходится дедом, или троюродным дядей, или Бог весть кем тот самый путешественник доктор Гарден, который первым привез в наши края эти душистые штучки. Он тогда вернулся из Южной Америки или еще Бог знает откуда, и цветы назвали в его честь. Они пахнут так приторно, что мне становится худо.

Билли хотел сказать, что любит гардении, но подумал и решил, что не стоит. Епископ чрезвычайно внушительно объяснил ему, что в числе его прихожан будут члены самых старинных и прославленных в Южной Каролине семейств и молодому священнику следует быть весьма тактичным. Так что он ограничился словами:

– Вид у вас здесь прекрасный!

На лужайке по другую сторону дома было сравнительно пусто: там стояли только четыре длинных стола. Ковер подстриженной зеленой травы расстилался во все стороны и опускался к берегу зеленовато-коричневой реки Эшли. По обе стороны тропинки высились заросли азалий, ярко-алых и ярко-розовых.

– Нам повезло, – сказал Энсон. – Солдаты Шермана сожгли все дома на плантациях вдоль реки, кроме нашего: моя двоюродная бабушка Джулия запугала их и выгнала из имения. Папа говорит, что она могла бы нагнать страху и на самого Эйба Линкольна. Я ее почти не помню, но охотно этому верю. Как бы то ни было, наше Барони уцелело. Этот дом пережил и нашествие янки, и землетрясение. Плантация Гарденов – следующая за нами, выше по течению Эшли, они живут в том крыле здания, которое уцелело после пожара, кроме него, у них от дома ничего не осталось, поэтому венчание и будет здесь.

На сердце у Билли потеплело: на него снова повеяло романтикой.

– Значит, ваш брат и мисс Гарден любили друг друга с детства.

Лицо Энсона стало непроницаемым.

– Не совсем так, – ответил он. – Мы росли вместе, но Маргарет намного младше Стюарта. Раньше он считал, что она жуткая надоеда. – Энсон пожал плечами. – Боже правый! Я столько наговорил, что у меня в горле пересохло. Как вы насчет того, чтобы еще дерябнуть?

– Дерябнуть?

– Дерябнуть. Тяпнуть. Подкрепиться. Выпить по маленькой. – Энсон говорил отрывисто.

– А… Нет. Благодарю вас, но я, пожалуй что, воздержусь.

– Надеюсь, вы простите меня, если я себе все же налью. Еще минута, и все домашние спустятся вниз. – И Энсон ринулся в дом.

Когда на веранде стали собираться члены семьи, оказалось, что Трэдда и его сыновей можно узнать сразу. Всех отличало одно: огненная грива блестящих волос. Выше всех, на голову выше отца и Энсона и на несколько дюймов – Когера, был Стюарт. Он был чисто выбрит, с глубокой ложбинкой на подбородке. У Когера были густые усы, а у судьи – борода, по моде его молодости. Обе присутствовавшие дамы на фоне мужчин казались неяркими. Энсон представил Билли своей матери, матери невесты, а затем отцу и братьям. И на молодого священника обрушилось сразу столько внимания и благожелательности, что он растерялся. Когда с приветствиями было покончено, Генриетта Трэдд взяла Билли под руку.

– Будьте настолько любезны, мистер Баррингтон, сопроводите меня наверх. Мне бы хотелось убедиться, что мы подготовили для церемонии все как следует. – И она повела его в гостиную этажом выше.

Походка у нее была быстрая; сквозь высокие окна струился свет, мимо проплывали складки домотканого полотна, поблекшей парчи и высокомерные лица в позолоченных рамах; но все это успевало лишь смутно отпечататься в мозгу у Билли, покуда молодой священник торопливо шел рядом с Генриеттой Трэдд по длинной, с высокими потолками комнате к импровизированному алтарю в дальнем ее конце. Перед Билли стоял столик, покрытый скатертью с какой-то изумительной, необыкновенной вышивкой, и рядом с ним две маленькие скамеечки с кружевными подушками – для коленопреклонения.

– Как красиво! – сказал Билли.

На какую-то секунду его снова охватил панический страх. Юноша был уверен, что непременно что-нибудь разобьет, такими изящными и хрупкими были здесь все предметы. Он посмотрел на невысокую даму, которую держал под руку, и при виде инея, посеребрившего ей волосы, и благородства, которое читалось в рисунке ее рта и даже в окружавших его морщинах, ему стало спокойнее. Дама показалась юноше чем-то похожей на его мать.

– Я очень люблю эти цветы, – сказал Билли. Гостиная, как и холл этажом ниже, была вся уставлена гардениями.

Генриетта Трэдд улыбнулась:

– Благодарю вас. Мы украсили ими дом в честь семейства невесты.

– Да, сударыня, я знаю. Энсон рассказал мне, откуда взялось это название, и еще о многом. Разговор с ним доставил мне истинное удовольствие.

Генриетта подняла брови:

– С Энсоном? Он обычно молчит как рыба. Должно быть, благодаря вам проявляются лучшие стороны его натуры. Я очень рада, что вы теперь будете с нами, мистер Баррингтон.

Билли почувствовал, что щеки ему заливает краска, и вновь пожалел о своих бакенбардах. Краснеть – это же просто позор для взрослого человека. В конце концов, со стороны миссис Трэдд это была лишь вежливость: сказанное не имело никакого отношения к его личным достоинствам. Но что ответить ей, он не знал. Его спасло только появление первой, очень торопящейся гостьи.

– Генриетта, милая, прости, что я опоздала! – Еще до того, как их представили друг другу, Билли понял по цвету ее волос, что дама тоже принадлежит к семейству Трэддов.

– Элизабет, это мистер Баррингтон, наш новый священник из церкви Святого Андрея… Это сестра моего мужа, миссис Купер.

Билли склонился к протянутой ему руке. Элизабет приветливо улыбнулась.

– Как отрадно, что церковь Святого Андрея снова стала действующей, – сказала она, – и как нам повезло, что наш молодой священник производит такое хорошее впечатление. Вы сможете воодушевить нас, мистер Баррингтон!

Она разговорила Билли, послушала сколько-то времени, какие у него планы относительно возобновления церковной жизни в приходе, а потом взгляд ее ярко-голубых, как у всех Трэддов, глаз снова устремился на сводную сестру. Билли понял, что аудиенция окончена. Он чуть отступил назад, чтобы не мешать дамам продолжить разговор. Элизабет Купер была тонкая, высокая, энергичная. Как и ее родственники мужчины, она совершенно затмевала Генриетту Трэдд, это почему-то вызвало у Билли внутреннее сопротивление и желание защитить хозяйку дома.

– Я приказала слугам вытащить виктролу из коляски и отнести наверх, – сообщила Элизабет. – Единственная пластинка, которую я сумела найти, это «Свадебный марш» Мендельсона. Надеюсь, она подходит.

– Это органная музыка?

– Орган с оркестром. Думаю, лучше поставить виктролу за какой-нибудь куст, чтобы не было слишком громко.

Генриетта улыбнулась.

– Это будет прекрасно. – Глаза у нее увлажнились, она мигнула. Вторая дама на секунду положила руку ей на плечо. Генриетта обернулась к Билли: – Мы все в сборе, мистер Баррингтон. Если вы готовы, то минут через десять мы можем начать.

Надевая облачение, Билли размышлял о странностях этой свадьбы. Епископ сказал, что народу будет немного, только родственники. Но Билли сам был южанином. Он знал, что в таких случаях в узкий семейный круг включают двоюродную тетку троюродной сестры. И комната для венчания могла бы без труда вместить сотни две человек. Странно, весьма странно. Но в конце концов, после того как он миновал въезд в Барони, все вокруг выглядело каким-то странным и нереальным. И пустые негритянские хижины, и жутковатая тишина и спокойствие, царившие в доме, и сама поблекшая от времени красота и величие имения Барони. Может статься, не зря у них в горах говорят, что эти аристократы из низин повредились умом, потому что заключали родственные браки чуть ли не из поколения в поколение. В любом случае эти люди были другими. Они весьма приветливы и вполне сердечны – к нему здесь очень хорошо отнеслись, его здесь, безусловно, хорошо встретили. Но в них была некая отчужденность, они выдерживали дистанцию, их окружала атмосфера какого-то общего знания и опыта, которые оставались за семью печатями для любого чужака. Что бы ни говорили эти люди, Билли казалось, что они имеют в виду нечто другое и объясняются на своем языке, который здесь понимают все, но не хотят или не могут перевести сказанное, чтобы и он тоже понял. Это его обижало и одновременно завораживало, дразнило и мучило, как доносящееся из другого мира пение сирен.

Церемония началась: Энсон Трэдд завел виктролу, спрятанную, чтобы ослабить звук, позади большого куста папоротника, музыка заполнила все пустоты огромного зала, и, нарядные, парами, друг за другом вошли и встали неподалеку от дверей негры. Их было человек сорок самого разного возраста. Один, невообразимо старый, одетый в черное, высокомерно взглянул на Билли, и юноша сразу догадался, что перед ним духовный наставник здешних темнокожих. У этих гостей вид был куда более праздничный, чем у белых, – они радовались уже тому, что благодаря свадьбе получили выходной день.

Когда последнего хихикающего негритенка удалось призвать к порядку, в зал, опираясь на руку своего отца, вошла невеста. Билли Баррингтон во все глаза уставился на нее. Маргарет Гарден была невообразимо, запредельно прекрасна. Она несла в руках букет гардений, и кожа у нее была такой же сливочно-белой, как ее цветы, а тонкие черты овального лица такими же изящными, как их лепестки. Она была без вуали. Маргарет шла к алтарю мимо окон сквозь четырехугольные столбы лучей, и ее светлые, пепельные, с серебристым отливом волосы то и дело превращались в сияющий ореол. Она была подобна принцессе из сказки, эфирному созданию из страны снов.

Когда невеста дошла лишь до середины комнаты, свадебный марш умолк, и Билли непроизвольно оглянулся на Энсона Трэдда. Такой невесте подобала музыка – прекрасная музыка. Но от того, что Билли увидел, ему сделалось стыдно: Энсон Трэдд смотрел на невесту своего брата, и в глазах у него читались мука и страстная, всепоглощающая любовь.

Зазвучали духовые – это Энсон снова поставил «Свадебный марш». Билли Баррингтон почувствовал, что у него пересыхает во рту. Невеста была совсем близко, и он увидел, что она ребенок, неполных шестнадцать лет, и что она плачет. Руки у нее дрожали, она держала букет так, что он, казалось, вот-вот упадет. И Билли с ужасом увидел, что лепестки цветов на концах потемнели и что их тяжелая охапка едва прикрывает округлившуюся талию, – пропорции этого полудетского тела были, несомненно, искажены беременностью.

Когда церемония завершилась, молодую чету обступили со всех сторон, осыпали поцелуями и поздравлениями, обе семьи вели себя так, словно в этой свадьбе не было ничего необычного. Билли тоже получил свою долю комплиментов и рукопожатий, и прежнее чувство, что он здесь чужой и не допущен к чему-то главному, исчезло. Он участвовал в общем заговоре, целью которого было делать вид, что все в порядке. Теперь, когда Билли понял причины напряженности, царившей в доме с самого утра, он мог только восхищаться самообладанием и крепостью круговой поруки, присущими членам обоих семейств – и Трэддам, и Гарденам.

– Сейчас мы пойдем и впишем имя моей новой дочери в семейную Библию, – объявил судья, – а потом я произнесу тост, он у меня уже готов. Но с этим лучше не тянуть, не то я его забуду. – Он предложил Маргарет руку, и они двинулись к лестнице, ведущей в библиотеку, а слуги тем временем уже суетились на лужайке, накрывая столы для свадебного пира. Скрипач заиграл веселую мелодию, и дети пустились в пляс.

На щеках у Маргарет Гарден, в замужестве Трэдд, начал проступать румянец. От ее недавних слез не осталось и следа. Она прикоснулась дрожащим пальчиком к новой записи в Библии и подняла глаза. И тут Билли в первый раз увидел, как она улыбается.

Хлопнула пробка: открыли бутылку шампанского. Когер разлил вино в приготовленные заранее бокалы и передал их присутствующим.

– Мы слушаем тебя, папа, где же твой тост? – сказал он и подмигнул Энсону, стоявшему рядом. Билли Баррингтон сделал шаг к братьям. Это была неуклюжая попытка помочь Энсону. Этот обычно молчаливый юноша час назад нуждался в собеседнике. Может быть, он, Билли, понадобится Энсону и теперь.

Судья Трэдд поднял бокал. Все глаза устремились на него, но он смотрел поверх голов.

– В чем дело, Джо? – спросил судья. Присутствующие повернулись к двери. Человек средних лет, с красным апоплексическим лицом тяжелыми шагами вошел в комнату и теперь приближался к судье.

– Мне нужно поговорить с тобой, Трэдд, и с твоим сыном Стюартом. Наедине и немедленно. Где мы можем это сделать?

Элизабет Купер попыталась утихомирить вошедшего:

– Джо…

Он сбросил ее пальцы со своего плеча:

– Лиззи, это не твое дело. Не вмешивайся. Судья насупился, глаза его метали молнии.

– Послушай, Симмонс, у нас сейчас семейный праздник. С какой стати ты врываешься сюда, грубишь моей сестре и требуешь чего-то в моем доме? Что бы тебе ни было нужно, с этим придется подождать.

– Ждать с этим нельзя. – Голос Симмонса напоминал рычание разъяренного зверя.

– Еще как подождешь, черт побери! – тем же тоном ответил ему судья.

Симмонс сделал шаг к судье и схватил его за лацканы.

– Я предлагал, чтобы это осталось между нами, Трэдд, но если ты хочешь выслушать при всех, то слушай при всех. Твой сын – негодяй и подлец. По его вине моя Виктория попала в беду, и я сейчас намерен забрать его с собой, чтобы он исправил содеянное.

Когер негромко присвистнул:

– Ну и Стюарт, ему просто брюки застегивать некогда! Как ты думаешь, брат, чем это он берет, чем он лучше нас?

Энсон кулаком нанес Когеру сильный удар в челюсть, потом в нос, в глаз и снова в подбородок. Генриетта вскрикнула. В комнате началась суматоха, люди заметались, заговорили, закричали. Но всех перекрывал голос судьи Трэдда. Одной рукой он оттолкнул Джо Симмонса, другой, сжатой в кулак, с яростным воплем погрозил сыновьям.

– Парни, дьявол вас побери, кончайте потасовку! – рявкнул он и снова обратился к Симмонсу: – А ты, Джо, убирайся из моего дома. Мой сын только что обвенчался с этой юной леди. Но если бы даже он был свободен, то мой сын никогда не дал бы нашего имени белой швали вроде твоей дочери.

Джо Симмонс взревел как разъяренный зверь, от этого дикого крика все на мгновение остолбенели. Потом, напрягшись так, что его шея превратилась в столб из сплошных жил, Джо поднял судью над головой и грохнул об пол.

– Я убью тебя, – выдохнул Джо. – Вставай.

Он сгреб спереди рубаху Трэдда и постарался поставить лежащего судью на ноги. Но голова у судьи беспомощно моталась. Противник сломал ему шею – судья Трэдд был мертв.

Джо Симмонс отступил назад и, не веря собственным глазам, уставился на мертвеца. Кисти огромных рук Симмонса то сжимались, то разжимались, бессильные как исцелить своего врага, так и причинить ему боль. В комнате наступила тишина, все затаили дыхание, воздух казался стеклянным.

Потом раздался раскат грома и – одновременно с ним – то ли рев, то ли крик. Симмонс странно подпрыгнул и рухнул судье на грудь. На спине упавшего была большая воронкообразная рана – сплошное кровавое месиво. Маргарет Гарден прошептала: «Стюарт», и упала в обморок. Ее молодой супруг неподвижно стоял с ней рядом, в руке у него дымился дробовик. Подол ее белого свадебного платья был обрызган кровью.

– Господи Всемогущий! – воскликнул Билли Баррингтон.

И всеобщее оцепенение кончилось. Генриетта Трэдд, упав на колени, попыталась сдвинуть труп Симмонса с тела своего покойного мужа. Когер и Энсон подхватили ее и чуть ли не силой увели прочь. Мистер и миссис Гарден, тоже на коленях, склонились над своей дочерью, повторяя ее имя. Элизабет Купер подошла к Стюарту и выхватила дробовик у него из рук. А потом с такой силой ударила его по лицу, что юноша зашатался.

– Ты убийца и дрянь, – прошипела она, – ты кабан похотливый, у тебя ни чести, ни совести. По твоей вине умерли двое мужчин, а две женщины опозорены. Если бы не твоя мать, я бы сама выстрелила в тебя из этого же дробовика. Но ради нее я буду выгребать твои помои. Сейчас я отправлюсь к Виктории и сделаю все, чтобы она уехала к своим кузинам в Нью-Йорк. – И Элизабет повернулась к Билли Баррингтону: – Мистер Баррингтон, от лица всей нашей семьи я прошу у вас прощения. Мне очень жаль, что вы оказались втянутым в эту историю. Сегодня здесь произошел несчастный случай, вы меня поняли?

Билли хотел сказать «да», но Элизабет не сделала паузы, поэтому он ничего не сказал.

– Мистер Симмонс, мой старинный приятель, вызвался сопровождать меня сюда на свадьбу моего племянника. После венчания мужчины решили поохотиться. Мой брат упал с коня, а мистер Симмонс, желая оказать брату помощь, заторопился и выронил ружье. Оно выстрелило и убило мистера Симмонса. Все происходило именно так. Вы меня поняли?

Билли покачал головой:

– Я не сумею такое сказать, миссис Купер. Это дело будут расследовать, лгать властям я не могу.

Сжатые губы Элизабет Купер тронуло подобие улыбки.

– Мистер Баррингтон, дорогой мой, – сказала она мягко, – дело касается семейства Трэдд и происходит в Чарлстоне. Никакого расследования не будет. У нас, чарлстонцев, свои законы для своих. Просто не забывайте того, что я вам сказала. Трагический инцидент. А теперь, прошу вас, помогите Генриетте, если можете. Она очень любила моего брата и нуждается в том, чтобы в горе ее утешило слово Божье. Когер, Энсон, идите ко мне. Мистер Баррингтон позаботится о вашей матери. Я хочу сказать, что вам следует говорить и делать.

На следующий день Билли Баррингтон служил заупокойный молебен по судье Трэдду. Более трехсот человек надели по нему траур.

Джо Симмонса похоронили в маленьком городке под названием Симмонсвиль; он сам построил этот город и дал ему свое имя. На его похоронах присутствовали все работники с тамошней фабрики по переработке хлопка, траур по нему надели его дочь Виктория и Элизабет Купер.

Сплетни и пересуды занимали Чарлстон недели две, а потом затихли. Но события, случившиеся в Эшли Барони этим ясным весенним днем, положили начало той страшной вражде, тень которой легла на еще не рожденные поколения.

2

Билли Баррингтон посмотрел на часы. Прошло не более минуты с того момента, как он смотрел на них в прошлый раз. Он защелкнул крышку часов и опустил их в карман.

– Не о чем беспокоиться, – сказал он вслух. – Люди часто опаздывают.

Но тем не менее он беспокоился. Сегодня утренний туман не рассеялся, как это случалось обычно. Он по-прежнему скрывал верхушки деревьев, его клочья удерживались в низинах, обволакивали привычные вехи на пути к церкви. Мало ли что могло случиться в дороге.

Билли достал носовой платок и обтер лоб. Солнца не было, но июльскую жару было тяжело переносить. Тем же носовым платком юноша стер несуществующее пятнышко с блестящей поверхности купели. Он хотел, чтобы при крещении сына Маргарет и Стюарта, все было в полном порядке.

Кажется, раздались какие-то звуки – он поднял голову, прислушался. Да, это был гул голосов. Семейство Трэдд вот-вот прибудет. Билли испустил длинный вздох облегчения. Он торопливо зажег свечи на алтаре, обернулся и оглядел маленькую церковь. Церковь была уставлена огромными букетами ромашек, их золотистые сердцевины, казалось, вбирали в себя сияние свечей, их белые лепестки светились. Высокие вазы, полные желтых роз, источая благоухание, стояли вокруг купели. Купель покоилась на изящных шеях четырех стилизованных удлиненных фигурок: это были журавли, вырезанные из шелковисто блестящего красного дерева. В неверном свете свечей казалось, что точеные головки птиц нетерпеливо подрагивают в ожидании церемонии. Шум внизу становился громче. Билли выбежал из церкви, на ходу натягивая облачение, и с развевающимися белыми полами исчез в тумане.

Трэдды подплывали к маленькой церкви по реке: так добирались сюда из имения уже как минимум восемь поколений его владельцев. Билли ждал у причала – места, где в Эшли впадал ручей, бежавший с холма, на котором стояла часовня.

На реке туман был особенно густым. Билли ничего не видел. Он слышал, как поют негры и шуршит от поднявшихся волн тростник. Барка показалась из тумана внезапно, как по волшебству. Нос ее был украшен венком из цветов и листьев магнолии, по бокам свисали гирлянды из цветущего плюща, в местах, где они крепились к верху бортов, белели букеты ромашек, перевязанные белыми шелковыми лентами. Все пассажиры были одеты в белое; в лучах солнца, пробивавшихся сквозь туман, фигуры их казались сияющими. Завороженный этим зрелищем, Билли замер.

Тупой звук удара барки о причал заставил его опомниться. Он протянул руку Генриетте Трэдд, чтобы помочь ей сойти на берег. Широкие сверху рукава ее накрахмаленной белой блузы трепетали, как крылья. Вуаль с белыми мушками, свисая с полей ее соломенной шляпы для водных прогулок, доходила до белой ленты, завязанной под подбородком. Билли уже привык видеть ее в густой черной вдовьей мантилье до самого пола. Этот переход от гнетущих тяжелых черных одежд к ослепительно белому полотну казался утверждением того, что жизнь продолжается.

– Позвольте сказать вам, миссис Трэдд, – пробормотал молодой священник, – что выглядите вы просто прекрасно.

Генриетта улыбнулась:

– Позволяю, мистер Баррингтон, и благодарю вас. Знаете, я часто думаю, что негры понимают в жизни больше, чем мы. Когда у них траур, они носят белое. Я подумала, что окружать невинное дитя сплошной чернотой было бы слишком грустно. Поэтому сегодня мы все решили последовать примеру наших слуг. – Генриетта обернулась на церковь. – Как очаровательно, – вздохнула она, – свет сквозь туман. Я всегда радовалась, что здесь нет цветных витражей.

Наконец все сошли с барки и нестройной толпой двинулись вверх; первым шел Билли, за ним – члены семей Трэдд и Гарден, а в середине процессии покачивался младенец. Его несла огромная мускулистая негритянка в высоченной белой шелковой шляпе, на которой красовалось множество цветов и птиц. На мощных вытянутых руках вровень со своим внушительным бюстом она держала громадную, покрытую кружевом подушку. На ней и спал ребенок, чье крошечное личико почти совершенно терялось в вышитом чепце, а тельце утопало в складках шелка и кружевах крестильной рубашки, которую в семействе Трэдд надевали на всех младенцев уже восемь поколений.

Крестными отцами младенца были Когер и Энсон. Когда Билли спросил об имени ребенка, Когер звонко и уверенно подсказал: «Стюарт Эшли Трэдд», а Энсон промямлил что-то неразборчивое.

Маленький Стюарт проснулся и заплакал, когда на его покрытую пушком голову попала вода. У Маргарет сделался такой вид, будто она тоже вот-вот расплачется. Она начала что-то лепетать, то ли извиняясь, то ли оправдываясь, но Генриетта успокаивающим жестом положила руку ей на плечо.

– Не волнуйтесь, милая, – ровным голосом сказала старшая из женщин. – Младенцы в таких случаях всегда плачут. Так они показывают, что им есть дело до происходящего.

Церемония продолжалась всего несколько минут, но этого хватило, чтобы солнце разогнало застоявшийся утренний туман. Когда ее участники вышли из церкви, все снаружи уже сверкало. Капли росы блестели в траве, в листве деревьев и кустарников, а мокрые пряди испанского мха свисали, как каскады бриллиантов.

– О Господи, – вздохнула Маргарет, – какая прелесть!

Она сорвала с головы шляпу, длинные булавки уже не сдерживали ее волос, они рассыпались по плечам, и от избытка чувств она закружилась в танце. Солнце пронизывало ее серебристые кудри, отражалось матовым блеском от ее гладкой свежей кожи. Маргарет вся лучилась молодостью, красотой и счастьем.

Билли во все глаза глядел на девушку, ощущая за спиной присутствие слишком молчаливого, слишком спокойного Энсона. Чернокожая женщина протестующе вытянула свою огромную руку:

– Оставьте эти дурачества, мисс Маргарет. Вы выбьетесь из сил и, чего доброго, заболеете.

Маргарет, по-прежнему танцуя, приблизилась к ней:

– Занзи, не порть мой праздник. Ты мрачная, как дождевая тучка в солнечный день. Посмотри, как все вокруг красиво. И как я счастлива. На мне настоящее платье, а не этот ужасный траур, и у меня снова есть талия.

– Вы только-только родили, миссис Маргарет. Вам надо лежать в постели, а вы гарцуете, как цирковой пони.

– Фи, Занзи, ты не устала меня воспитывать? Идем лучше, я представлю тебя мистеру Баррингтону. Ты же любишь проповедников. – И девушка потянула огромную женщину за руку.

– Это моя няня, из нашей усадьбы, мистер Баррингтон. Она растила меня с пеленок, а теперь мама отпускает ее в Барони, и она будет нянчить Стюарта. Это прекрасно, правда ведь, это замечательно?!

Билли слегка поклонился и сказал:

– Здравствуйте.

Женщина в ответ сделала короткий тяжеловесный реверанс. У нее было такое безмерное чувство собственного достоинства, что Билли на мгновение ощутил себя совсем мальчишкой.

Вскоре все участники церемонии, и Билли в их числе, расположившись в барке, отправились в Барони. Молодой священник сидел в окружении членов семейства Гарден. Джейн Гарден развлекала его рассказами об огромной чернокожей женщине, стараясь говорить тихо, почти шепотом.

– На самом деле ее зовут Занзибар, – объясняла дама. – Ее мать звали Салли. До войны она была рабыней и прислуживала у нас по дому. Так вот, в библиотеке у мистера Гардена стоял огромный глобус, и Салли была от него просто без ума. И чуть ли не в самый первый месяц беременности она раскрутила этот глобус, а потом придержала пальцем. Палец, конечно же, попал на какую-то страну. И мистер Гарден прочел Салли ее название. Отсюда и имя. Потом мы долго смеялись, перебирая другие имена, которыми могли наградить нашу Занзи. Представляете, ее матери ничего не стоило ткнуть пальцем, к примеру сказать, в Россию.

Но когда Маргарет училась говорить, со словом «Занзибар» ей было никак не справиться. «Занзи» – и все, на большее ее не хватало. Так оно и закрепилось с тех пор.

– С вашей стороны очень великодушно, миссис Гарден, что вы отпускаете Занзи в Барони.

Джейн Гарден прикоснулась к уголку левого глаза. На перчатке у нее осталось влажное пятнышко.

– Это не великодушие, мистер Баррингтон. У меня легче на сердце, когда Занзи там. Бог дал мне Маргарет, когда я была уже в годах. Мне было под пятьдесят, когда она родилась. Теперь она сама стала матерью, но для меня она по-прежнему ребенок. И я счастлива, что в Барони за ней будет присматривать ее няня.

Я не могу забыть: когда Маргарет была совсем малюткой, она каждую зиму болела крупом. И Занзи раз за разом спасала ей жизнь. Она не отходила от девочки ни днем, ни ночью, меняя влажные от пота пеленки, и чайник для ингаляций все время кипел под пологом, который мы натянули вокруг колыбели.

А потом, когда наступил черед краснухи и ветрянки, Занзи тоже не покидала той комнаты, которую мы затемнили, чтобы свет не резал глаза моей девочке. Занзи обтирала Маргарет губкой, чтобы ее меньше мучил жар, или просто сидела и держала ее за ручки, чтобы малютка не чесалась и на коже у нее не осталось шрамов.

Она ни в какую не хотела даже пускать меня в эту темную комнату. Когда случались беды и неприятности, она брала на себя все материнские обязанности и была ближе к ребенку, чем я, родная мать. И мне гораздо спокойнее, если Занзи будет рядом с моей маленькой девочкой.

Билли ляпнул не думая:

– Вы хотите сказать, что опасаетесь каких-нибудь бед, миссис Гарден?

Поблекшие глаза Джейн Гарден ответили ему из-под морщинистых век непроницаемым взглядом.

– По-моему, того, что было, и на две жизни достаточно. Нет, мистер Баррингтон, опасений я не испытываю. Но, вы знаете, в жизни все так зыбко и непредсказуемо. Мистер Гарден уже очень не молод, и я тоже. А Занзи никогда не состарится, и Маргарет всегда сможет на нее положиться.

Билли решил, что лучше промолчать. Он уже вполне укрепился в мнении, что миссис Гарден просто суетливая мамаша-наседка. На носу барки Стюарт и Маргарет перешептывались, держась за руки и являя собой картину полного супружеского счастья.

Глядя на молодую чету, Билли остро почувствовал свое одиночество и решил, что сегодня же вечером напишет длинное письмо Сьюзен Хойт, девушке из своего родного города Белтона. В письмах мать несколько раз упоминала, что Сьюзен спрашивает, как у него дела. Билли был во многих отношениях достаточно наивен, но все же не настолько, чтобы не понимать, что это значит. А значило это, что Сьюзен ему симпатизировала, а его мать вполне одобряла кандидатуру Сьюзен. Да, именно так он и сделает, сядет и напишет сегодня же. Может быть, и не длинное письмо, но что-нибудь черкнет непременно.

3

До Барони было еще далековато, но зной уже начал томить пассажиров. Дамы раскрыли свои светлые зонтики и, чтобы было прохладнее, опустили пальцы в воду.

– После завтрака я намерен поплавать, – объявил Когер, – и положенный после еды час пережидать не буду. Что, кто-нибудь составит мне компанию?

Билли и Стюарт тотчас ответили согласием.

– А как ты насчет этого, Энсон?

– Хм, нет, благодарю, Когер. Мне нужно кое-что сделать.

– А я пойду, Стюарт, – сказала Маргарет.

– Я бы на твоем месте хорошенько подумал. У нас в семье одни мальчики, и купальными костюмами мы как-то не обзавелись.

Маргарет пискнула и прикрыла лицо ладошкой.

– Нет, миссис Маргарет, в холодную воду вы не полезете. – Ровный голос Занзи звучал непреклонно, а тон не допускал никаких возражений.

– Слава Богу, – Генриетта нарушила наступившее молчание, – мы почти дома.

У берега росли огромные магнолии, их нижние ветви с тяжелыми листьями образовывали над причалом плотный навес. Его тень, словно прохладная рука, опустилась на разгоряченные лица присутствующих. Повеяло свежестью, и всем сразу стало легче.

– Ой, как хорошо пахнет! – проворковала Маргарет. – На этих старых деревьях, наверное, миллион цветов!

– Приятно здесь, вы не находите? – обернулась к Билли Генриетта. – Из-за густой тени нижние ветви зацветают поздно, и сезон магнолий у нас получается долгий. Кстати, их цветы напомнили мне, что надо нарезать роз для праздничного стола. Туман был такой густой, что позаботиться об этом рано утром я не сумела. Маргарет, а ты мне не поможешь?

– Я помогу, мама, – опередил Маргарет Энсон.

– Очень хорошо. Но сначала, милый, ты и другие мальчики помогут дамам сойти, иначе нам придется прыгать с большой высоты. Видно, река обмелела, и неудивительно. Дождя не было уже Бог знает сколько времени.

Трое братьев и Билли соскочили на причал. Спускать вниз тяжеловесную Занзи им пришлось вчетвером. По сравнению с ней другие пассажиры казались просто пушинками. А Генриетта ухитрилась сохранить грацию даже с ребенком на руках.

– Давайте скорее, – сказал Стюарт. – Я умираю с голоду. В честь крестин моего сына Хлоя обещала сготовить на завтрак все, что я люблю. – И он, опережая процессию, зашагал к дому по широкой лужайке.

– Мама, я пойду достану садовые ножницы в сарае, – предложил Энсон. – А ты подожди меня здесь, в тени.

Билли шел рядом с мистером и миссис Гарден, приноравливаясь к их медленному шагу. По пути старик ткнул тростью в большой куст сорняков.

– Никто уже не умеет содержать в порядке имения, даже те, что не сжег Шерман. Я помню этот газон в прежние времена, он был как бархатный.

– Ты устал, Генри, только и всего, – вскинула на него глаза Джейн. – Как только мы дойдем до места, ты сразу выпьешь пунша, и все как рукой снимет.

– Еще до завтрака? Мадам, вы дурно на меня влияете! – И Генри Гарден от удовольствия издал кудахтающий смешок. – Но вообще-то, я думаю, полдень уже на носу. Эта их чертова барка… Это, конечно, традиция, но кабриолет и хорошая лошадка, право, куда быстрее. Сколько сейчас времени, мистер Баррингтон?

Билли сунул руку в карман для часов – там ничего не было. Он застыл как вкопанный.

– Я потерял часы! – воскликнул он с отчаянием в голосе. – Еще утром они у меня были, я точно помню.

Джейн Гарден успокаивающим жестом похлопала его по рукаву:

– Я думаю, они никуда не денутся. Скорее всего, вы забыли их в церкви.

– Нет, сударыня. Уверен, что нет. Я мог обронить их только в барке или на причале. Прошу меня извинить. Мне обязательно нужно их найти. Это подарок моего отца в честь окончания семинарии. – Билли сорвался с места и побежал назад.

Густая трава совершенно поглощала звук его шагов. Оказавшись невдалеке от пристани, он остановился. В густой тени деревьев виднелись две фигуры. Мужчина и женщина. Он мог разглядеть только белый подол юбки и нижнюю часть белых брюк. Пара негромко беседовала.

«Не следует им мешать, – подумал Билли. – Нужно повернуться, уйти и возвратиться в усадьбу ни с чем.

Но вдруг вода поднимется? А часы могут лежать на ступеньке. Или гребцы решат перегнать барку на новое место. А может быть, и уже перегнали. И часы лежат на самом краю пристани и вот-вот упадут в воду. Нет, нет. Необходимо пойти и посмотреть».

И он двинулся вперед. А потом до него донеслись слова, и когда он понял их смысл, то снова остановился.

– …Энсон, как ты можешь так поступить со мной?

– Я никак не поступаю с тобой, мама. С тобой это никак не связано.

– Тогда почему? Если ты не держишь зла на меня, почему ты хочешь уйти из дома? Из-за Стюарта? Из-за Когера? Вы что, поссорились?

Энсон глухо застонал:

– Я уже говорил тебе, мама, что я ни на кого не держу обиды. Я просто не могу оставаться здесь. Сразу после смерти отца, после венчания, я тебе еще тогда сказал, что уеду.

– Но ты же согласился остаться, – перебила его Генриетта.

– Ненадолго, мама. Я сказал, что останусь на какое-то время. Но это было четыре месяца назад. А теперь я должен уехать.

– Но, Энсон, я не понимаю. Объясни мне хоть что-нибудь. Ты что, меня больше совсем не любишь? – И Генриетта разрыдалась.

Билли вспомнил, какое мученическое лицо было у Энсона, когда девушка, которую он любил, венчалась с его братом. Молодому священнику было вполне понятно, почему юноша так стремится уехать и ничего не может объяснить матери.

Но Энсон еще очень молод, ему нет двадцати. И Билли, чье сердце никогда не было всерьез задето, глядя на дело с высоты своей двадцатидвухлетней мудрости, решил, что чувство Энсона к Маргарет – всего лишь детская любовь, она скоро пройдет. А пока он должен терпеть, чтобы не причинять боль своей матери.

«Я подслушиваю», – внезапно опомнился Билли, и от стыда у него кровь прилила к щекам. Он начал медленно и по возможности бесшумно пятиться.

Последнее, что он услышал, были слова Энсона:

– Мама, ну перестань, пожалуйста. Мама, я не могу видеть, как ты страдаешь. Мама, не плачь. Я обещаю тебе, что не уеду сейчас. Я побуду дома еще какое-то время.

Билли повернулся и побежал обратно к усадьбе. Но это было не то огромное здание, где он венчал Маргарет и Стюарта. В мае семейство всегда переезжало в меньший и куда более скромный дом, который стоял на невысоком холме, покрытом соснами, на землях Барони. Трэдды следовали традиции, сложившейся у плантаторов еще во времена колонизации Юга, когда первые поселенцы заметили, что болотная лихорадка свирепствует только в теплые месяцы и там, где много сосны, ею не болеют.

Лесной дом связывала с главным домом разбитая дорога, годная лишь для фургонов. В мае, перед самым переездом, слуги подрезали густые заросли куманики по ее краям, но кустарник успел вырасти снова, и колючки, цепляясь за брюки Билли Баррингтона, мешали ему бежать. Он замедлил шаг, поднялся на гребень между колеями и пошел размеренно, почти без опаски, отирая влажным платком лицо, с которого струился пот.

Приблизившись к дому, юноша уже вполне овладел собой.

Зато вне себя, как оказалось, был Стюарт Трэдд. Он мерил шагами длинный широкий портик, прилегавший к фасаду, и оглушительно орал на приседающую от страха пожилую негритянку, причем лицо Стюарта, почти не отличаясь по цвету от его волос, наглядно иллюстрировало, что же такое легендарный трэддовский характер.

Когер, куря трубку и покачиваясь в белом кресле-качалке, наблюдал за происходящим отстраненно, но с интересом. Из дома доносился гулкий, глубокий голос Занзи, его успокоительный рокот мешался с плачем Маргарет и младенца.

– Черт побери, куда запропастилась мама? – накинулся Стюарт на Билли. – Что эта дурища мне толкует? Я ни звука не понимаю.

– Ты слишком расшумелся, вот тебе и не слышно, – ясным голосом сказал Когер.

Стюарт чуть не кинулся на брата.

– Когда мне понадобится твой совет, я сам у тебя спрошу! – рявкнул он.

Когер нарочито медленно выбил трубку о каблук. Потом встал, сунул ее в карман, перешагнул через перила и неторопливо пошел в сторону рощи, демонстративно игнорируя призывы брата остаться и разобраться, что к чему.

– Да что, здесь все оглохли и онемели? – продолжал орать Стюарт.

«Кроткий ответ отвращает гнев, а оскорбительное слово возбуждает ярость», – напомнил себе Билли.

– В чем дело, Стюарт? – мягко спросил он.

К его удовольствию, Стюарт перестал махать руками и метаться по галерее. Он рухнул на стул и закрыл лицо руками.

– Именно это я и пытаюсь понять, – простонал он. – На стол не накрыли, в доме нет никого из слуг, кроме Хлои, а она бормочет какую-то чушь насчет того, что Пэнси велела ей не зажигать огонь в плите. Мама, может, и поняла бы, в чем тут дело, а я не могу. Где мама? Ей следовало бы навести здесь порядок.

Билли вспомнились слезы Генриетты, ее отчаяние. Еще одна критическая ситуация – это для нее уже слишком.

– Может быть, я сумею помочь, – сказал он. – Кто эта Пэнси?

Стюарт беспомощно уронил руки на колени.

– В том-то вся нелепость и заключается. Пэнси просто старая карга, она живет в поселке. Она не имеет никакого отношения к нашему завтраку. Она вообще ни к чему здесь отношения не имеет. Она уже сто лет как пальцем о палец не ударила в имении. Все это какой-то бред!

Билли решил не сдаваться:

– Где находится поселок?

– Вы его видели. Кучка хижин на полпути между нами и большой дорогой.

– Я пойду попробую с ней поговорить.

– Но я же вам объясняю – она к нам никакого отношения не имеет.

– И все-таки я попробую.

И Билли с пересохшим от жажды ртом опять поплелся по жаре. Шляпа не защищала его, солнечные лучи вонзались прямо в темя, вызывая подо лбом жжение и нудную боль. При каждом его шаге поднималась пыль, оседая на ботинках и на одежде крупнозернистой пудрой. Когда юноша завернул за поворот, в поселке начались суматоха и торопливое движение. Люди вбегали в хижины, и двери за ними захлопывались.

Когда он подошел ближе, его встретила полная тишина. Нигде не было никаких признаков жизни, разве что задернутые занавески на окнах слегка шевелились.

Хижины стояли, пять спереди и четыре сзади, в два ряда возле дороги, на полоске голой земли между ними копошились в пыли цыплята и из ржавой колонки-насоса с длинной рукоятью капала в корыто вода.

Билли остановился возле колонки и указал на рукоять.

– Я очень хочу пить, – громко сказал он, – будьте добры, дайте мне воды.

Ответа не последовало.

Он стоял и ждал, чувствуя, что на него смотрят.

4

Скрипнула дверь. Билли медленно повернул голову в сторону звука.

Двое детей таращились на него, прячась за юбки матери. Она подтолкнула одного из них вперед:

– Возьми отнеси проповеднику чашку и накачай воды. Мальчик вприпрыжку побежал по двору. Когда Билли улыбнулся ему, он обернулся на мать.

– Сказано тебе, накачай воды, – повторила она. Билли улыбнулся и ей тоже.

– Здесь очень жарко, – сказал он. – Могу я зайти к вам в дом и побыть в тени?

Женщина попятилась в полутьму хижины:

– Что вы хотели, господин проповедник?

Билли протянул руку к ребенку. Юноша тщательно выбирал слова.

– Я хочу пить и хотел бы, чтобы вы оказали мне помощь.

Мальчик подал ему чашку с водой. Билли стал медленно прихлебывать, выжидающе и с надеждой бросая взгляды то на женщину, то на окна других хижин, откуда за ним следили.

Открылась еще одна дверь, вышел пожилой негр, на лице у него было написано невероятное чувство собственного достоинства.

Билли помнил его по дню, когда состоялось венчание. Это был негритянский священник.

– Чем могу служить вам, ваше преподобие? – спросил он.

Билли двинулся в его сторону:

– Мне хотелось бы поговорить с Пэнси.

Женщина в дверях отчаянно жестикулировала, показывая, что мальчику надо вернуться в дом. Через секунду дверь за ним плотно закрылась.

– Пэнси, она не вполне здорова, ваше преподобие. Она в кровати. Я могу быть вместо нее?

Билли отрицательно покачал головой:

– Боюсь, что нет, ваше преподобие.

Услышав это обращение, старый негр удовлетворенно кивнул: оно устанавливало между двумя мужчинами профессиональное равенство. Билли продолжал говорить – достаточно громко, чтобы его слова доносились до невидимых слушателей. Ему показалось, что он и чернокожий священник уже заключили молчаливый союз; он знал, как велико влияние священника в поселке, но чувствовал, что у таинственной Пэнси власти еще больше.

– Я бы хотел поговорить с самой Пэнси, – настаивал Билли Баррингтон. – Я не сделаю ей ничего плохого, я только хочу у нее кое-что спросить.

– Вы можете спросить у меня, ваше преподобие.

– Нет, ваше преподобие, мне нужно спросить у Пэнси. Два священнослужителя стояли, уставившись друг на друга с упрямой, совсем не христианской враждебностью.

Наконец старый негр повернулся и пошел в дом. «Я пропал, – подумал Билли, – я потерпел поражение».

У него за спиной кто-то откашлялся. Оказалось, что сзади к нему успела неслышно подойти молодая женщина.

– Идите со мной, – сказала она.

– Ты и слыхом не слыхала про этого проповедника, да и я тоже, – заявила старая негритянка. – Как вас зовут, мистер?

– Мистер Баррингтон.

Пэнси подняла брови. Она была маленькая и высохшая. Когда мускулы лица у нее задвигались, по лбу и щекам словно пробежала рябь – это стали видны бессчетные мелкие морщинки. Она могла быть любого возраста. Или без возраста вовсе.

– Нет, такое у Пэнси не получится. Я буду вас звать мистер Барри.

– Согласен, – сказал Билли. – Так вот, Пэнси, я хочу кое о чем у вас спросить.

Она подняла руку.

– Еще не пора, – повелительным тоном сказала она. – Мне надо сперва посмотреть как следует на ваше лицо. – Эй, милочка, – повысила она голос, – посвети на мистера Барри, на лицо.

Молодая женщина, которая проводила Билли сюда, начала торопливо раздвигать занавески. Затем она открыла дверь.

Билли разглядывал комнату, которую все сильнее заливал солнечный свет. Она была маленькая и казалась еще меньше благодаря избытку массивной мебели. В одном из углов стояла гигантская кровать красного дерева. Видимо, подгоняя ее под рост хозяйки, у кровати подпилили ножки и шесты, на которых держался полог. Рядом с кроватью всю поверхность стены от пола до потолка закрывал тяжеловесный, тоже красного дерева, комод. Медные ручки на его ящиках ослепительно сверкали. К каждой был привязан для украшения яркий пучок шерстяных ниток.

Из стены напротив кровати выдавался грубый камин, похожий на гипсовый. Над ним свисало с потолка чучело павлина, чьи поникшие перья в солнечном свете все еще переливались всеми цветами радуги. Около камина стояло огромное и тяжелое, как мамонт, кресло, лоскутная обивка болталась на нем клочьями. В кресле, как на троне, сидела Пэнси и, благодаря этому обстоятельству, казалась совсем крошечной и совсем высохшей.

Все здесь угнетало и подавляло Билли, ему стало не по себе. Он невольно попятился и тут же налетел на что-то еще из мебели. Пэнси прикрыла рот ладошкой и рассмеялась. Смех у нее был звонкий и музыкальный. Она смеялась совсем по-девичьи.

– Садитесь, мистер Барри, – милостиво разрешила она.

Билли обернулся на покрытый клеенкой стол, который занимал оставшуюся часть комнаты. Четыре простых стула были вплотную придвинуты к нему, виднелись только их спинки. Билли вытащил один из стульев и, развернув его, сел напротив Пэнси. Расстояние между их коленями было не более четырех дюймов.

Последнее его движение послужило своего рода сигналом. Пока Пэнси пристально изучала его лицо, к ее хижине стали стекаться обитатели поселка. Пришедшие первыми входили и садились на постель или на пол, следующие становились у стен, и вскоре в комнате не осталось ни пяди свободного места. Опоздавшие плотной толпой стояли в дверном проеме, и множество любопытных лиц, почти преградив доступ свету, появилось в окнах. Теперь аудитория была в сборе, и Пэнси могла начать.

– Я знаю, почему вы здесь, мистер Барри, – заговорила она. – Эта дуреха Хлоя назвала мое имя, не должна она была сейчас так делать. Но вы здесь. И я вижу, у вас хватает вопросов. – Тут Пэнси рассмеялась. – Ну что ж, у меня хватает ответов.

Хижину затрясло от хохота – смеялись и те, кто толпился внутри, и те, кто напирал снаружи.

Пэнси нахмурилась, сетка морщин задвигалась, и новая волна ряби пробежала по ее темному сосредоточенному лицу.

– Смеяться здесь никого не просят, – громко сказала она.

Все немедленно замолчали.

Женщина слегка наклонилась к Билли:

– Послушайте старую Пэнси, мистер Барри. Бегите из этого места. Здесь ничего не будет, только несчастье. Вы тут ни при чем, вы можете спастись. А Трэдды – они прокляты. Одна беда здесь уже стряслась, а худшая беда впереди. Сегодня я видела плоский глаз.

Из горла у всех негров, завороженно слушавших Пэнси, одновременно вырвался глухой стон. Сама Пэнси тоже застонала.

Потом она выпрямилась в кресле и вскинула иссохшую руку.

– Имя этому месту – Эшли Барони, – сказала она звенящим от гнева голосом. – Эта земля – земля Эшли. Эта река – река Эшли. Земля Эшли и река Эшли. И Трэддов сюда никто не звал. Я из дома Эшли; мы здесь – все мы, цветные, – мы все из дома Эшли. Мисс Джулия Эшли – она была моя хозяйка. Разве я не была при ней, когда она велела этим солдатам-янки убираться с ее земли? И разве они не унесли ноги, не побежали, как стадо кроликов? Мисс Джулия была моя хозяйка, моя – и дедов и прадедов всех этих людей. Мы все – Эшли. Трэдд нам не хозяин. Земля его не любит. Когда мисс Джулия умерла, из здешних не осталось никого, только мы – черные.

Судья, он не умеет заботиться о земле. Он только и делает, что продает землю, продает по кусочкам: сперва полоску тут, потом полоску там. Его сын, он еще хуже судьи. Земля не родит. Дождей нет. Земля к нему никогда не привыкнет. А он, он хочет обмануть землю. Он назвал этого ребенка Эшли. Но землю не обманешь. Разве земля не знает, что этот ребенок – дитя греха? Разве она не знает, что ребенка будет нянчить чужая? Впервые на землю Эшли придет чужая чернокожая женщина, женщина не из дома Эшли. Земля знает, кто она такая. И Пэнси тоже знает. Разве это не ее мать сбежала когда-то с солдатом-янки? Шваль она была, негодная шваль, а теперь ее дочь заявилась жить на земле Эшли. – Тут Пэнси встала, дрожа от негодования. – Я видела плоский глаз, и так и должно быть. Землю оскорбили, слишком оскорбили, земля позвала к себе плоский глаз, и он пришел. Он не отступится от Трэддов, от всех Трэддов, от всех и каждого. Он несет с собой горе и гибель.

Голос Пэнси звучал страстно, ритм ее речи гипнотизировал. Негры в толпе, подвывая, раскачивались из стороны в сторону. Билли почувствовал, что у него перехватило дыхание, он заметил, что и сам раскачивается взад-вперед в общем ритме. Холодок пробежал у него по спине. «Я должен ее остановить», – подумал юноша, но Пэнси снова начала выкрикивать свои угрозы, и он был бессилен.

– Я говорю этим людям, я говорю им снова и снова. Плоский глаз пришел, он здесь, и в руке у него смерть. – Стоны и вой сделались громче.

Негры хватались за головы, отшатывались, шарахались от Пэнси и ее пророчеств. У выхода стояла страшная толчея, перепуганные мужчины, женщины и дети были готовы сплющить друг друга в лепешку, лишь бы уйти отсюда, от этих гнетущих слов.

– Да стойте вы! – взвизгнула Пэнси. – Плоский глаз пришел не за вами. Плоскому глазу не нужны Эшли. Трэдды – вот кто ему нужен!

– Ну что ж, я буду рада с ним познакомиться, – прозвучал спокойный голос.

Негры в дверях попятились, и через мгновение в комнату легкой походкой вошла Генриетта; все расступались перед ней, и проталкиваться ей не пришлось.

– Пэнси, – сказала она с легкой укоризной, – неужели тебе не стыдно? Ты же до полусмерти запугиваешь этих людей своими выдумками. И что, прости Господи, ты ухитрилась наговорить Хлое? Что плоский глаз взорвет нашу плиту?

Генриетта обвела глазами комнату, задерживая взгляд на каждом из присутствующих. К кому-то она обращалась, к кому-то нет.

– Герклис, ты сейчас нужен в доме. Хлоя уже накрывает праздничный стол, а ты сам знаешь, без тебя ветчину никто не нарежет как следует… Здравствуй, Мунго, надеюсь, ты чувствуешь себя лучше… Джуно, у тебя все постели не убраны и увядшие цветы во всех комнатах… Сьюзен, да ты выросла на целую милю с тех пор, как я тебя видела, и скоро станешь такой же красивой, как твоя мама… Кьюфен, я заглянула в цветник, нескольким розам нужно подвязать стебли… Минерва, это ж надо! У тебя, наверное, будут близнецы. Я попрошу доктора Дрейтона взглянуть на тебя, когда он приедет в следующий раз… Добрый день, Юпитер… Здравствуй, Ромулус, да у тебя никак новый зуб вырос?.. Цисси, белье надо снять с веревок и отнести в дом. – Генриетта говорила приветливо, как ни в чем не бывало, без напряжения, но, обращаясь к каждому, требовала его внимания и готовности подчиниться. На Билли она не смотрела.

Пэнси старательно не замечала присутствия Генриетты.

Люди в комнате беспокойно задвигались. Они переминались с ноги на ногу, искоса поглядывая на Генриетту, на Пэнси и друг на друга. Но готовности подчиниться пока никто не выказывал.

И тут Генриетта выложила свою козырную карту:

– Ваше преподобие отец Эшли, может быть, вы тоже зайдете?

Обратно Билли возвращался с Генриеттой в легкой двухместной коляске.

– Вы были великолепны, – с почтением в голосе сказал он. – Я совершенно не знал, что делать.

– А вы ничего и не могли сделать, мистер Баррингтон, хотя спасибо вам большое, что попытались. Это была схватка за власть между Пэнси и мной. Видите ли, Пэнси хотела, чтобы младенца нянчила ее правнучка. А когда я выбрала другую няньку, Пэнси решила, что надо меня проучить. Если Пэнси-младшая не получила работу, значит, работать не будет никто.

– Так что вся эта история с проклятием – просто спектакль?

Генриетта на секунду задумалась.

– По правде сказать, не знаю, – ответила она. – Темные древние предрассудки еще при нас, они очень живучи. Наверное, Пэнси что-то увидела, может быть, ветку, а может быть, заблудившуюся корову или овцу. Вы же помните, какой туман стоял сегодня утром. Любой движущийся предмет был похож на привидение. Возможно, она и верит, что видела плоский глаз. Но я сильно сомневаюсь. Я думаю, все это умелые россказни. – Генриетта натянула вожжи, и кабриолет остановился под деревом. – Давайте-ка переведем дыхание, прежде чем войти в дом; я хочу, чтобы у слуг было время привести все в порядок. – Было ясно, что сцена, происшедшая в поселке, ее уже совершенно не занимает.

Но любопытство Билли отнюдь не угасло.

– А все же, что такое плоский глаз? – спросил он. Генриетта очертила рукой в воздухе нечто неопределенное.

– Леший, водяной, дьявол, любая нечисть, любое зло, которое можно вообразить. Никто на моей памяти никогда не рассказывал, как он выглядит, но помню, что я его ужасно боялась. Все цветные няньки и матери всегда говорят детям: «Веди себя хорошо, а то тебя заберет плоский глаз». И каждый ребенок, когда ночью в доме раздается скрип, точно знает, что это идет плоский глаз. В детстве я укрывалась с головой или клала на голову подушку, чтобы от него спрятаться, и провела так немало часов.

– Теперь мне понятно, почему истории вашей Пэнси так не нравятся этому священнику.

Генриетта усмехнулась.

– И тут схватка за власть, – сказала она. – Пэнси поняла, что проиграла в ту секунду, когда он вошел. Как ни кинь, нас оказалось двое против одного: либо священник и я против Пэнси, либо он же и Священное Писание против плоского глаза. Он и Пэнси все время борются за власть над умами жителей поселка. Она обычно одерживает верх, потому что он влюблен в Пэнси-младшую, а та очень предана своей прабабушке.

– Хм! Надо же, как все это, оказывается, сложно. Боюсь, я никогда не пойму обычаев и правил, по которым вы здесь живете.

– Конечно, поймете. Вы уже сейчас со всем прекрасно справляетесь. – И Генриетта ненадолго замолчала. – Есть одно преимущество в том, что вы не отсюда, – продолжала она с неожиданной застенчивостью, – людям хочется с вами о многом поговорить. У вас еще не сложилось мнения о том, что противоречит нашим местным традициям, а что нет, и вас это не очень заботит. У вас свежий взгляд на вещи. Поэтому, мне кажется, что если кто-то поделится с вами своими трудностями, то ваш совет, как поступить, будет особенно полезен.

– Я почту за честь, если кто-то захочет мне довериться, – искренне ответил Билли. – И разумеется, все сказанное останется между нами.

– Я полагала, что вы так и ответите, и ответите от души, мистер Баррингтон. Я чувствую, что мы с вами будем друзьями и со временем я буду вас звать просто Билли. Так вот, меня очень беспокоит мой младший сын, Энсон…

Этим же вечером Билли написал Сьюзен Хойт. «Здесь все очень старинное и красивое, история этих мест очень интересна, – кончалось его письмо, – и они совсем не похожи на наши. Может быть, вам когда-нибудь захочется приехать и увидеть их своими глазами». Он долго раздумывал, а потом подписался: «Ваш друг Билли Баррингтон».

5

Сьюзен ответила на письмо Билли так быстро, как только, по ее мнению, позволяли приличия. Она тщательно подбирала слова и свой интерес к низменной части штата выразила таким же светским, ни к чему не обязывающим тоном, каким Билли написал о ее возможном приезде. Оба, и Сьюзен, и Билли, понимали и уважали условности. Начало ухаживанию было положено.

Гнетущая жара и духота этого лета ничуть не мешали письмам – они шли из Барона в Белтон и обратно, становясь раз от разу все доверительнее и длиннее. Они занимали у Билли почти все вечерние часы, и он уделял все меньше времени подготовке к проповедям.

Поэтом он испытывал легкое чувство вины и признался в нем Генриетте Трэдд. С ней у него быстро сложились отношения странной взаимной зависимости. Иногда она обходилась с ним как с сыном, а иногда изливала ему душу как священнику и спрашивала совета, словно он был старшим в семье, а она – ребенком. Билли тоже доверял Генриетте свои проблемы и сомнения и часто говорил с ней как с матерью, но когда ее мучили тревога или уныние, в нем просыпались покровительственные чувства и он, как мог, поддерживал и ободрял Генриетту.

– Не придумывайте глупостей, – сказала Генриетта, когда Билли посетовал ей на то, что пренебрегает своими обязанностями. – Пока лето не кончится, кроме нас и родителей Маргарет, вам почти некому будет проповедовать.

Это была правда. У прихода при церкви Святого Андрея были свои особенности. До Гражданской войны сюда ездили молиться со всех огромных плантаций, расположенных вдоль реки Эшли. Каждое воскресенье приплывали на баржах огромные плантаторские семейства, а с ними и гости, число которых могло доходить до тридцати во время особенно пышного домашнего праздника или бала.

Но теперь плантации были в запустении, дома разрушены. Знатные семейства жили по большей части в Чарлстоне, многих занесло еще дальше. Возобновление деятельности церкви Святого Андрея было красивым жестом, попыткой воздвигнуть памятник былому величию. Весной все простые скамьи и огороженные места в церкви были заняты потомками тех, за кем они были закреплены давным-давно, во времена расцвета Юга. Когда воздух был свеж и благоухал жасмином, такая поездка за город приятно разнообразила жизнь. Но летом о ней и подумать было страшно. Люди не открывали ставней и покидали свои высокие городские дома только затем, чтобы отправиться к морю, на острова с широкими песчаными пляжами, где дует океанский бриз.

– Да, – продолжила Генриетта, – осенью все встанет на свои места. – Ее усталое лицо просияло счастливой улыбкой. – Я уже подумываю, не устроить ли нам маленький праздник.

Билли с недоумением уставился на нее. Генриетта чтила память своего покойного мужа и строго выполняла все связанные с этим формальности. Она согласна была носить белые траурные одежды, но траур следовало неукоснительно соблюдать ровно год со дня смерти судьи. Те, кто недавно овдовел, не посещали ни званых вечеров, ни праздников, и было невозможно даже представить себе, чтобы Генриетта решилась устроить подобное у себя дома.

– Нет, речь не идет о званом вечере, – объяснила Генриетта. – Я просто хотела бы пригласить одну даму пожить у нас в имении. Каждый год мы перебираемся в зимний дом двадцать пятого октября. Так почему бы мне не написать миссис Хойт и не пригласить Сьюзен к нам в ноябре, в первую же субботу или воскресенье?

Билли встречал Сьюзен с поезда в Саммервиле, очаровательном маленьком городке, куда и он, и Трэдды ездили за продуктами. Он был рад, что она не взяла билет до Чарлстона. Саммервиль был больше похож на их родной Белтон – маленький, сонный, вытянутый вдоль единственной большой улицы, с тихой железнодорожной станцией. Вокзал же в Чарлстоне был слишком огромный, слишком шумный и многолюдный для того, чтобы по-настоящему почувствовать счастье встречи после долгой разлуки.

В первую минуту Билли не узнал Сьюзен. Она выглядела чересчур взрослой. Потом он сообразил, что в темной одежде священника тоже может показаться ей незнакомцем. Было видно, что она нервничает, как и он сам. И внезапно Билли понял, что все у них будет в порядке.

Величественный въезд в Барони вызвал у Сьюзен такой же благоговейный страх, как некогда у Билли.

– Не волнуйтесь, – поспешил успокоить ее Билли, – вам здесь очень понравится. Трэдды – удивительно милые люди.

– Они, должно быть, очень богаты.

– Не совсем так. – Билли знал от Генриетты, что дело обстоит совсем не так. Элизабет Купер, сестра судьи, много лет втихомолку помогала им деньгами. Когда в ужасный день свадьбы она порвала со Стюартом, он в отместку запретил матери и братьям иметь с ней что-либо общее. Генриетта была вынуждена возвращать чеки, которые продолжала исправно посылать Элизабет, и имение стремительно обрастало долгами. Из-за летней засухи совсем не уродились овощи, а только они приносили какой-то доход. И ровно неделю назад Стюарту пришлось продать еще тридцать акров земли, чтобы рассчитаться с кредиторами.

Когда за поворотом открылось центральное здание усадьбы, у Сьюзен перехватило дыхание.

– Ох, Билли, какая красота! Я никогда не видела таких домов.

– Не зря я писал вам, что здесь, в низменной части штата, все по-другому. Смотрите, это Маргарет Трэдд, она вышла нас встретить.

Сьюзен подняла на него глаза, полные отчаяния:

– Билли, я напрасно приехала. Она такая красивая, что не похожа на земную женщину. А я по сравнению с ней кажусь себе такой нескладехой!

Билли остановил коляску и обернулся, пристально вглядываясь, изучая ее круглое лицо – такое знакомое, такое открытое и простое. У нее был маленький прямой нос и карие глаза. Рот был большой и четко очерченный, нижняя губа чуть полновата, расстояние между носом и верхней губой чуть больше, чем следовало. Рот у Сьюзен был цвета шиповника. Под взглядом Билли девушка зарделась, на щеках у нее проступил тот же теплый, сияющий цвет.

– Вы выглядите в точности так, как надо, Сьюзен Хойт, – сказал он твердо. – Вы выглядите как живой человек. А Маргарет скорее похожа на куклу. Все очень терпеливы с ней, потому что она такая молоденькая, но вы всем понравитесь, потому что вы такая, какая вы есть. – Он снова натянул вожжи. – Надо поскорее покончить с процедурой знакомства. Тогда вы сможете расслабиться и отдохнуть как следует.

– Она очаровательная девушка, – прошептала Генриетта на ухо Билли, когда все семейство после шерри, выпитого в библиотеке, направлялось в столовую обедать. – Вы хотите на ней жениться?

– Я еще не знаю, – пробормотал Билли. Мысли о женитьбе казались ему явно преждевременными.

Но решение на этот счет он принял к концу обеда.

К несчастью, Генриетта приложила слишком много стараний, желая оказать честь девушке Билли, приехавшей из его родного города. Стол был накрыт с устрашающей роскошью и весь уставлен фарфоровыми, серебряными и хрустальными сокровищами, составлявшими гордость Джулии Эшли.

В центре стола красовалось стеклянное чудо – тончайшей работы розовый куст, который отец Джулии привез из Венеции; каждый лист и каждый лепесток пронизывало множество прожилок, их сложнейшие переплетения и текучие переливы цвета поражали совершенством – сотворить такое мог только великий художник. Свежесрезанные розы из сада Генриетты окружали подставку этого стеклянного великолепия и с каждого места смотрелись как новый, но неизменно гармоничный букет. Они отражались в глубоком блеске красного дерева, потому что на этот раз стол не был покрыт скатертью; вместо нее под каждым прибором лежала квадратная кружевная салфетка с тонким, как паутинка, рисунком – пышные, фантастической формы листья, переплетаясь, окружали гирлянды роз. Таким же кружевом были отделаны льняные салфетки, настолько тонкие, что из них можно было сшить рубашку для новорожденного. Они лежали на тарелках, полупрозрачных, как яичная скорлупа, и украшенных только тонкой золотой полоской по краю и гербом Эшли. Бокалы были тоже с золотым ободком, и стеклодув придал им такую изысканную форму, что они выглядели мыльными пузырями, готовыми лопнуть. На этом столе все казалось невесомым, кроме серебра, оно же было тяжелым, и строгие, скрипичных очертаний предметы блестели тем глубоким, изнутри исходящим блеском, какой достигается только десятилетиями бережной и умелой чистки.

Билли чуть ли не каждый день обедал у Трэддов в лесном доме, но теперь даже ему стало не по себе. Сьюзен же уселась на самый краешек стула, точно боялась его сломать, и сложила на коленях дрожащие руки.

Вошел Герклис с дымящейся супницей и поставил ее возле Генриетты. Вслед за ним Джуно внесла стопку подогретых глубоких тарелок, завернутых в толстую льняную скатерть. Генриетта подняла тяжелую крышку и приготовилась разливать.

– Это крабовый суп, мисс Хойт, – объяснила она. – Надеюсь, вы любите морскую пищу. Если же нет, то это не беда. На кухне есть немного бульона.

Сьюзен, которая в жизни не ела крабов, поспешила объявить, что это ее любимое кушанье.

Каждое из блюд, поданных на стол, было шедевром и предметом гордости Хлои, но для Сьюзен этот обед оказался тяжелым испытанием. Стюарт и Когер, пытаясь превзойти друг друга в галантности, говорили ей комплименты. Она не знала, что отвечать, и чувствовала, что краснеет до корней волос.

Странный вид и странный вкус подаваемых яств вызывали у нее недоумение. Фазан на подстилке из риса, крошечные зеленые стручки бобов с рублеными маринованными орехами пекан, суфле из сладкого картофеля.

Билли видел, что Сьюзен Хойт страдает, понемногу и он стал заражаться ее настроением. А тут еще Маргарет разозлилась, что Стюарт не обращает на нее никакого внимания, и в отместку начала напропалую кокетничать с Энсоном, который до сих пор молчал и с мрачной сосредоточенностью пережевывал пищу. Она наклонилась к нему, зашептала что-то на ухо и накрыла его руку своей. Энсон отшатнулся от нее, словно ошпаренный. Билли заметил, как у него страдальчески передернулось лицо, и бросил быстрый взгляд на Генриетту, но она, как всегда, не замечала мучений Энсона.

– Энсон, ты меня совсем не развлекаешь, – веселым тоном упрекнула Маргарет, – у нас наконец-то праздник, а ты сидишь угрюмый, как медведь. В следующий раз мы тебя просто не позовем, правда ведь, мисс Генни?

Генриетта слабо улыбнулась:

– Посмотрим, время покажет.

– А когда оно наступит, это время, мисс Генни? И кого мы пригласим? Лето наконец-то кончилось, и теперь люди охотно выезжают за город. Мы ведь можем устроить прием? А потом небольшой бал? Не очень пышный, но обязательно с танцами. Что вы на это скажете, мисс Генни? Сколько времени нам понадобится, чтобы все устроить? Трех недель хватит? Или нет, четырех? Это будет удобнее, до Дня Благодарения как раз столько и осталось, а у вас на День Благодарения всегда устраивают охоту на оленя, а потом барбекю. Мы просто попросим всех остаться после барбекю, погулять по саду и отдохнуть, а тогда как раз наступит время одеваться на бал. Как это прекрасно! Я скажу Занзи, чтобы она сшила мне самое лучшее на свете платье! Какого цвета, Стюарт, как ты думаешь? Наверное, голубого. Ты ведь неравнодушен к голубому, Стюарт?

Но Генриетта вмешалась раньше, чем Стюарт успел ответить:

– Маргарет, ты прекрасно знаешь, что еще много месяцев у нас не может быть ни приемов, ни танцев. У нас траур. Теперь, когда жара спала, мы снова наденем черное.

– Нет, – взвизгнула Маргарет, – это несправедливо! Я терпеть не могу черное, и оно мне совсем не идет. Не будьте такой нехорошей, мисс Генни!

– Дело не в моей хорошести, Маргарет, это вопрос уважения к памяти моего покойного мужа. – Спина у Генриетты стала совершенно прямой, ее всегда кроткие глаза смотрели необычайно твердо.

Эта перемена в облике свекрови испугала Маргарет, и она ненадолго замолчала, Билли и Когер одновременно заговорили со Сьюзен, торопясь прервать неловкую паузу.

Однако Маргарет перебила их:

– Но я-то, прости Господи, не вижу для себя никаких причин, чтобы ради судьи носить черное и сидеть взаперти в деревне. Он не был моим мужем.

– Он был моим отцом, – отрезал Стюарт. – А теперь помолчи, Маргарет, и постарайся вести себя прилично. Ты ставишь маму в неловкое положение.

Пленительные глаза Маргарет наполнились слезами.

– Стюарт, ты должен быть на моей стороне, а ты на меня нападаешь. И ты так ужасно обходился со мной весь день.

– Стюарт, – вмешалась Генриетта, – может быть, вы с Маргарет обсудите все это позднее, когда останетесь наедине? – Она обернулась к Сьюзен, и взгляд у нее снова стал мягким. – Я слышала, что вы из большой семьи, мисс Хойт?

– Да, сударыня. У меня два брата и четыре сестры. – Голос Сьюзен звучал громче и звонче, чем прежде, на лице у нее было написано уважение к Генриетте Трэдд.

Вошел Герклис с тяжелым, сплошь заставленным кушаньями подносом.

– У нас есть прекрасные яблоки из вашей части штата, мисс Хойт, – улыбнулась Генриетта. – Мы им всегда очень радуемся. На мой вкус Хлоя делает необыкновенный яблочный кобблер, и сейчас еще достаточно тепло, чтобы полакомиться мороженым.

– Герклис, положи мисс Маргарет побольше. Она у нас главная любительница кобблера.

Маргарет начала всхлипывать.

– Я и ложки съесть не сумею, – запричитала она, – я не могу, все сегодня со мной разговаривают так, словно меня ненавидят.

Рыдания девушки становились сильнее и громче, от них начало трястись все ее маленькое тело. Затем они перешли в прерывистые, частые вздохи и мучительную икоту, плечи и голова Маргарет судорожно дергались.

Стюарт и Генриетта бросились к ней на помощь, они предлагали ей воды или влажный носовой платок на шею, нашептывали что-то успокаивающее.

Но тут дверь распахнулась и по полу загромыхали шаги Занзи. Она без труда оттолкнула Стюарта в сторону и заключила Маргарет в свои могучие объятия.

– Я же говорила, что вам нельзя расстраиваться, – певуче зарокотала она. – Бедная моя, слабенькая малышка. Идите к своей мамочке, идите к Занзи. – Она привычно прижала голову вздрагивающей от рыданий Маргарет к своей груди и окинула присутствующих свирепым взглядом. – Я знаю, как ей помочь, – рявкнула она. – Оставьте ее в покое.

Она подняла Маргарет со стула и, обвив своей огромной рукой за талию, вывела из комнаты. Стюарт поплелся следом.

Генриетта откинулась на стуле и почувствовала затылком холод его высокой спинки.

– Билли, мисс Хойт, мне очень жаль. Боюсь, обед получился неудачный.

Сьюзен торопливо проглотила несколько ложек десерта.

– В жизни ничего не ела вкуснее этого кобблера, – сказала она. – И никогда ничего не видела красивее вашего дома. И теперь, раз уж мне удалось покончить с десертом и ничего не сломать, я могу вам признаться: такого изысканного приема я себе даже представить не могла. Не будете ли вы любезны спросить для меня рецепт вашего яблочного кобблера у своей поварихи? И могу ли я пойти в сад посмотреть, как растут ваши розы?

Этим же вечером Билли спросил Сьюзен, согласится ли она стать его женой. Она сразу же ответила «да». Сьюзен Хойт никогда не играла ни чужими, ни своими чувствами.

6

В конце концов Энсон убедил Генриетту сдаться.

– Он напомнил мне, что Маргарет недавно исполнилось шестнадцать, – объяснила она Билли. – Дети в этом возрасте носят глубокий траур только шесть месяцев, так что Маргарет и вправду может ходить в белом с черной каймой. Он тоже очень молод и поэтому, я думаю, понимает чувства Маргарет лучше, чем я.

Конечно, ни о балах, ни о званых вечерах речи быть не может. Этот сезон в городе пройдет без Трэддов. Но, как правильно сказал Энсон, охоту в День Благодарения его отец любил больше всего на свете. Мы устраивали ее каждый год, с тех пор как переехали сюда в восемьдесят седьмом. Если мы сохраним эту традицию, это будет своего рода дань памяти судье. Я не буду особенно показываться на людях. На барбекю Маргарет будет играть роль хозяйки дома. И мы пригласим куда меньше народу, чем обычно. Только молодежь. Барони теперь принадлежит Стюарту. Гости будут из числа его друзей… – Голос у нее внезапно сорвался. Она выглядела встревоженной. – Как вы считаете, Билли, я была не права?

– Нет, мэм, я так не считаю. Генриетта покачала головой:

– Мне до сих пор никогда не приходилось принимать решений. Судья всегда знал, что делать. Мне так его не хватает. Ну что ж, решено, – сказала она. – Охота в День Благодарения состоится. Есть ли какая-нибудь надежда, что Сьюзен к нам выберется? Я была бы счастлива ее увидеть.

– Мне бы этого хотелось, но я знаю, что она не сможет. У нее много хлопот, ей надо все подготовить к свадьбе. До января не так уж далеко.

– Я очень рада за вас, Билли. Она чудесная девушка. Когда будете писать ей, напишите, что в День Благодарения мне будет ее не хватать.

Сьюзен порадовала обоих, сообщив, что охотно приедет. Приготовления к свадьбе потерпят несколько дней. Она приехала во вторник и всю среду помогала Генриетте следить, как копают яму для барбекю и устанавливают длинные столы на лужайке; еще Сьюзен пересчитывала дюжины тарелок и салфеток, помогая их составлять и складывать, проверяла запасы пряностей и нюхала соус для барбекю, который, булькая, томился на плите у Хлои. Маргарет, пританцовывая, прыгала вокруг них, она всем мешала, но ее радость и возбуждение передавались окружающим, и за это ей прощали ее неумелость.

Когда стемнело, пошел холодный дождь.

– Похоже на то, что никто завтра не придет, – сказала Сьюзен, обращаясь к Билли. – У Маргарет будет очередной приступ, и я боюсь, что дам ей пощечину.

Мимо них торопливо прошла Генриетта, она подгоняла четырех негритят, которые, балансируя, несли неудобную связку длинных палок и парусину.

– Эй, вы двое, – окликнула она, – не стойте там на холоде, да еще с таким унылым видом. Плохая погода случалась у нас и раньше. Мы просто сделаем навес над ямой, чтобы не заливало огонь, и поставим в холле еще несколько столов на случай, если придется есть в помещении. Идите в дом, а то простудитесь и умрете.

Дождь прекратился перед самым рассветом, как раз когда начали собираться охотники. Дамы должны были приехать позже, незадолго до полудня, чтобы встретить их, когда они вернутся с добычей. Начало дня было не женским временем, оно было предназначено для того, чтобы проламываться сквозь чащу к месту засады, пить виски, сыпать проклятьями, дрожать от холода и с нетерпением ждать, когда же наконец промелькнут оленьи рога, а потом заряжать, целиться и стрелять; время быть охотником, время быть мужчиной.

Билли приехал верхом, с ним было еще четверо юношей, тоже конных, которых он нагнал по дороге. Он улыбнулся Стюарту, подошел к хохочущей компании охотников, взял стаканчик с подноса, который держал Герклис. Виски, обжигая, покатилось по горлу. Он не охотился, он не хотел убивать. Но ему нравилось быть здесь, дышать туманом и сыростью, слышать только низкие голоса, нравилось быть своим в атмосфере грубоватых шуток и мужского товарищества.

– Преподобный, еще стаканчик?

– Нет, Когер, спасибо.

– Билли, я – Энсон.

– Извините, я не разглядел. Еще совсем темно. Не понимаю, как вы хоть что-то увидите, когда окажетесь в лесу.

Из тумана возник с трудом различимый Когер. Он дружески похлопал Билли по спине:

– Черт возьми, преподобный, да мы все охотимся в этом лесу с тех пор, как научились ружье от земли отрывать. Любой из нас пройдет по этому лесу с завязанными глазами. Или пьяный настолько, что в глазах двоится. Со мной это пару раз случалось.

К ним подошел приятель Когера со стаканом в руках.

– Не пару раз, а побольше, – заметил он. – По-моему, чуть ли не каждый раз.

Когер представил Билли.

– Так что, ваше преподобие, вы твердо решили не ехать? Воля ваша. Мы привезем вам отличной оленины. Господа! Пора двигаться!

Билли смотрел им вслед; удаляясь, охотники все больше походили на тени. Туман стелился понизу, его клочья, клубясь, доходили до верха их болотных сапог. Казалось, они переправляются через белесую реку.

Билли поежился. Холод кусал его сквозь одежду. «На плите должен быть кофе», – подумал он и направился к теплой кухне. Сьюзен обещала рано встать, чтобы они смогли позавтракать вместе. Когда она приезжала, им нелегко было выкроить время, чтобы побыть вдвоем.

Генриетта, проверив, все ли готово для барбекю, пошла наверх, к себе в комнату. Ее лицо в неверном утреннем свете казалось очень бледным. Позднее Маргарет, сияя ослепительной улыбкой, встречала дам, кареты которых одна за другой подъезжали к пандусу.

Всю жизнь она провела в поместье, но была знакома со всеми приехавшими. Маргарет с малых лет сопровождала родителей, когда те отправлялись с визитами в город, и, кроме того, для маленьких девочек в Чарлстоне всегда устраивали дни рождения и чаепития.

Билли почувствовал себя чужим, а свое присутствие – неуместным среди этого взволнованного щебета и визгливых восторгов, он торопливо направился к дому и поднялся наверх, в самое недоступное для гостей место. Он постучал в комнату Генриетты:

– Это я, Билли. Вы разрешите составить вам компанию?

Генриетта стояла у окна. На руках она держала младенца Стюарта.

– Я хотела, чтобы он посмотрел на эти чудные краски, – объяснила она. – Не правда ли, отсюда, сверху, наши гостьи выглядят очаровательно? Они в своих ярких платьях напоминают букет цветов. Слава Богу, выходит солнце. Нас ожидает чудесный день.

Билли тоже подошел к окну. Стекло совершенно заглушило звуки, которые вынудили его ретироваться; теперь он мог любоваться живостью девушек, их улыбками и свежими, молодыми лицами. Он поискал глазами Сьюзен, нашел ее, и на него нахлынуло ощущение счастья. Как только мужчины вернутся с охоты, он спустится вниз и расскажет ей о том, что сейчас почувствовал.

– Снова мокрый, – вздохнула Генриетта. – Этот малыш все время при деле. Билли, я сейчас приду. – И он остался один в тихой комнате.

Он по-прежнему стоял у окна и все в той же блаженной задумчивости смотрел на лужайку и тропинку, ведущую от дома к реке. Генриетта вернулась и встала с ним рядом, погрузившись в такое же уютное молчание.

Из леса, не разбирая дороги, выбежал молодой охотник. Он, широко раскрывая рот, что-то кричал. Они не слышали слов.

– Смотрите-ка, – сказал Билли, – они, должно быть, скоро вернутся. Мне лучше пойти вниз.

Охотник приблизился к компании на лужайке. Девушки обступили его, потом отшатнулись; они заметались, сходясь и расходясь группками, размахивая руками, в их порывистых, дерганых движениях не осталось и следа изящества.

– О Боже! – воскликнула Генриетта. – Должно быть, несчастный случай. Скорей! – И она метнулась к двери. В ее движениях чувствовались те же скованность и страх, что у девушек внизу. Билли бросился за ней.

Когда Генриетта и Билли выскочили на лужайку, остальные гости уже успели добежать до опушки леса. Там они застыли как вкопанные, напоминая группу пестро раскрашенных статуй. На этой живой картине двигались только Генриетта и Билли. Их фигуры в черных одеждах, словно зловещие тени, скользили по освещенной солнцем траве.

Когда они наконец достигли опушки, толпа перед ними расступилась, давая дорогу вышедшей из леса процессии. Генриетта посмотрела на зеленую полосу травы между гостями; по ней с перекошенным, залитым слезами лицом медленно шел ее сын Энсон, ведя под уздцы коня.

Генриетта закричала. Стюарт, сидя на коне в странной позе, невидящим взглядом смотрел перед собой. Одной рукой он поддерживал за плечи своего брата Когера, другую просунул ему под колени; оба были залиты кровью.

– Уходи отсюда, мама! – крикнул Энсон. – Билли, уведите ее в дом.

Билли попытался взять Генриетту под руку, но она вырвалась с невообразимой силой. Спотыкаясь, она побежала к всаднику. Энсон, придержав коня, встал между матерью и ужасным грузом на руках у Стюарта.

– Уходи, мама, – простонал Энсон. – Ты ничем не поможешь, Когер мертв.

– Нет! – Голос Генриетты опустился до шепота. Потом она испустила пронзительный первобытный вопль. – Когер! – закричала она. – Когер! – Она оттолкнула Энсона и качнулась вперед.

Стюарт, ничего не видя и не слыша, сидел как каменный. Генриетта потянулась к руке Когера, бессильно повисшей и холодной. Она прижала ее к лицу, на щеке у нее отпечаталось пятно крови, слезы промыли на нем полоски.

– Дитя мое, – всхлипнула она. – О, мое дитя. Тебе холодно. Стюарт, отдай мне моего мальчика. Дай, я обниму его. Когер, Когер, это мама. Сейчас мама тебя согреет.

Стюарт не двигался.

– Доктор дал ей опиума, – сказала Сьюзен. Она посмотрела на Генриетту, вышла из ее спальни и бесшумно закрыла за собой дверь. – Билли, нам придется все взять на себя. Стюарт до сих пор, в шоке, у Маргарет обморок, а Энсон не слышит, что ему говорят… Билли, это ужасно.

– Да.

– Я хочу сказать, еще хуже, чем ты думаешь. Давай выйдем, я хочу подышать воздухом.

Они пошли в сторону реки мимо нарядно украшенных столов, накрытых для барбекю. Поросят, которых готовили к празднику, забыли снять с огня, и в воздухе стоял тошнотворный, сладковато-острый, тяжелый запах обугленной свинины.

– Билли, все гости говорили об одном. Я провожала их и слышала, как они переговаривались. Все они сомневаются, действительно ли это несчастный случай. Они вспоминали судью и еще какого-то человека. Тоже был несчастный случай. Билли, как ты думаешь, это возможно? Мог ли Стюарт убить своего брата? Сознательно убить?

– Нет. Я уверен. Это действительно несчастный случай. Неизвестно почему, но Когер оставил место, где должен был ждать в засаде, и его приняли за оленя. В него выстрелили несколько человек, одним из них был Стюарт. В Когера попали две пули: одна в ногу, другая в сердце. И Стюарт никогда не узнает, он ли убил своего брата.

Во время похорон сына Генриетта была похожа на привидение. Ее лицо под длинной черной вуалью казалось размытым белым пятном. Она стояла между Энсоном и Стюартом, словно одеревеневшими в своих негнущихся черных костюмах. Их огненно-рыжие шевелюры выглядели кощунственно – в них был неуместный избыток жизни, избыток сил.

В последний путь Когера провожало немного людей. Большинство пришедших принадлежало к поколению Генриетты, они оплакивали скорее скорбь матери, нежели смерть сына.

Когда на гроб упал первый ком земли, Маргарет вскрикнула:

– Я не могу. – Она испустила долгий душераздирающий стон и повалилась на Стюарта.

Он подхватил ее, но не сумел удержать. Ее крошечная фигурка сползла на землю. Маргарет лежала неподвижно, как тряпичная кукла. Стюарт не перевел взгляда с гроба Когера на бесчувственное тело у своих ног. Взять Маргарет на руки и отнести в дом пришлось Энсону.

А Билли продолжил заупокойную службу.

Негры из поселка тоже пришли на кладбище; стоя на расстоянии от белых, на краю фамильного участка Эшли, они мерно раскачивались из стороны в сторону в знак скорби. С ними была и Пэнси, глаза ее поблескивали из-под опущенных морщинистых век.

– Беды и несчастья, – бормотала она. – Все, как я говорила.

7

Билли Баррингтон широко распахнул объятия.

– Не хотите ли сесть ко мне на колени, миссис Баррингтон? – предложил он.

Сьюзен так и сделала.

– У-у-ф, – выдохнул Билли.

Сьюзен щекотала его, пока он не запросил пощады, а потом удобно устроилась, прильнув к его груди.

– Сьюзен, я счастлив до невозможности, – пробормотал он ей прямо в ухо.

– Я тоже.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь устанем друг от друга?

Сьюзен выпрямилась.

– Не думаю, – серьезно сказала она. – В конце концов, мы уже пять месяцев как женаты, и ничего такого в помине нет. – Уголки рта у нее подрагивали.

– Ну-ну, смеешься над мужем? Смейся на здоровье! Сьюзен крепко обняла его.

– Ты бываешь ужасным перестраховщиком, Билли. Причем на пустом месте. Это глупо.

– Но люди устают друг от друга. Взглянуть хотя бы на Стюарта и Маргарет. Разве ты не замечаешь, что они перестали даже разговаривать друг с другом. Они готовы разговаривать с кем угодно из присутствующих, но друг другу ни слова.

– Билли, но к нам-то это отношения не имеет. Мы же ни в чем не похожи на Стюарта и Маргарет. Ни в чем.

– Да, да, я знаю. Ты права. Но каждый раз, когда я вижу их, меня это зрелище угнетает. Они были так счастливы. Меньше года назад они были без памяти влюблены друг в друга. А сейчас на них жалко смотреть. Вообще атмосфера в Барони стала тягостной. Я боюсь туда ездить.

– Так зачем же ездишь? Не думаю, что ты должен бывать у них так часто, и я тебе это уже говорила.

– Я чувствую, что это мой долг. В конце концов, я их священник, и у них произошли две ужасные трагедии.

Сьюзен в задумчивости закусила губу. Потом приняла решение.

– Билли, – заявила она, – я хочу сказать то, что тебе, наверное, не понравится. Трэдды для тебя какое-то наваждение, они тебя околдовали; ты просто не хочешь отдавать себе отчет в своих чувствах. Ты все время о них думаешь, все время о них говоришь, все время к ним ездишь. Ты словно одержим ими.

Билли встал, столкнув Сьюзен с коленей.

– В жизни не слышал большей глупости, – сердито сказал он.

Он прошел в их крошечную кухню и стал колоть на кусочки пищевой лед в цинковом тазике. Сьюзен последовала за ним в кухню.

– Я понимаю, почему это так, Билли, действительно понимаю. Они не похожи на нас, они вообще не похожи на других людей. Они какие-то… непомерные… Все у них – чересчур. Волосы – слишком рыжие, мужчины – чересчур привлекательные, дом – слишком красивый, серебро – чересчур тяжелое, фарфор – слишком тонкий, судьбы – слишком драматические. Они как гиганты, всего в них слишком много. Это подавляет. И завораживает. Что бы ни случилось с Трэддами, масштаб событий у них всегда больше, чем у других людей. И эти события затягивают обычного человека, как смерч втягивает в себя деревья, дома, животных – словом, все на своем пути.

Билли продолжал стоять к ней спиной. Сьюзен вздохнула:

– Я знала, что ты рассердишься, Билли, но я должна была тебе об этом сказать. Я люблю тебя, и мне невыносимо смотреть, как ты превращаешься в одну из их жертв. И кроме того, я, по правде говоря, ревную.

Билли обернулся:

– Ревнуешь? К чему? Сьюзен, ты для меня все. И ты должна это знать.

– А я не знаю. Билли обнял ее:

– Хочешь, чтобы я тебе доказал?

Но когда после близости они лежали обнявшись, он нечаянно снова все испортил.

– Мне очень жалко Энсона, – сказал Билли, – он теперь никогда не сможет уехать. Стюарт ничего не делает, он не желает управлять имением, и Энсону приходится заботиться о закупках провизии, задавать слугам работу по дому и следить за неграми на полях. Он младший в семье, хозяин поместья его брат, а Энсон делает за него всю работу.

Сьюзен почувствовала, что вот-вот заплачет. «Он ни слова не понял из того, что я говорила, – подумала она. – Снова говорить об этом я не могу. Я могу только беречь свой внутренний мир и молиться, чтобы Билли освободился от них». И она ответила, когда поняла, что может владеть своим голосом:

– Во всяком случае, то, что он здесь, утешение для мисс Генни. Ей было бы не по силам утратить двоих сыновей сразу.

– Наверное, да. Но трудно сказать, что она думает на самом деле. Она держится как обычно: она спокойна и прекрасно владеет собой. Раньше она со мной о многом разговаривала, а сейчас твердит одно: все идет настолько хорошо, насколько можно было надеяться. Я думаю, главное утешение для нее – это младенец. Она проводит с ним очень много времени.

– Думаю, будет проводить больше, когда у нее появится еще один внук или внучка, – и не говори мне, Билли, что ты этого не знал. Маргарет все время тошнит, она каждые две минуты выскакивает из комнаты.

– Я представления не имел. Дорогая, я всего лишь мужчина. Откуда мне разбираться в таких вещах? Но я, конечно, удивлен. Мне-то казалось, что между Стюартом и Маргарет сильное отчуждение. Он же совсем не уделяет ей внимания.

Сьюзен поцеловала его:

– Милый мой Билли, о многих вещах ты совсем ничего не знаешь. А я много чего слышу, когда хожу в магазин. После смерти Когера Стюарта не видели трезвым. Похоже, он почти не разбирает, куда идет. Но до Саммервиля тем не менее ухитряется добраться. Говорят, он ни одной юбки в городе не пропустил. Может статься, он принял Маргарет за одну из своих городских красоток или за чужую жену.

Билли был шокирован. И самими сплетнями, и еще больше тем, что Сьюзен пересказывала их со смехом.

– Сьюзен, ты не должна слушать подобные вещи. Это слишком грубо для твоих ушей.

– Милый мой Билли! Тебе еще столько предстоит узнать о женщинах.

Маленькая Маргарет Трэдд появилась на свет в октябре, в день рождения своей бабушки. Генриетта вся лучилась от счастья.

– Я всегда хотела девочку, – говорила она, – даже тогда, когда не могла нарадоваться на своих мальчиков. Какой прекрасный мне сделали подарок! Мы будем звать ее Пегги. Она еще слишком маленькая для длинного имени. Совсем маленькая и само совершенство. Она самый красивый ребенок на свете!

Пегги была действительно очаровательной маленькой дамой. Она унаследовала яркие краски Трэддов и тонкие черты Маргарет. Ее медные волосы завивались мягкими кудрями, а яркие голубые глаза казались непомерно большими для маленького точеного личика. Ее ручки и ножки были безупречной формы: пальчики у нее были длинные, с узкими концами, а подъем пухлых розовых стоп высокий и изящный.

Она всегда была в хорошем настроении, ворковала и охотно играла с непослушными пальчиками своих крошечных рук и ног, пока кто-нибудь из старших не замечал наконец, что она проснулась, а тогда с радующим душу аппетитом и благодарностью принимала предложенную ей пищу. Она никогда не срыгивала, и потому от нее никогда не пахло кислым. И она с такой радостью отзывалась на любое проявление внимания, что даже маленький Стюарт часто и охотно наклонялся над ее колыбелькой и учил ее играть в ладушки.

Она внесла радость в мрачную, напряженную атмосферу, царившую в изолированном мире Трэддов.

– Теперь все стало иначе, – докладывал Билли Сьюзен. – Теперь все идет как должно.

И Сьюзен была вынуждена соглашаться. Несмотря на свою ревность, она тоже постепенно подпадала под обаяние Трэддов и того мира, который они воплощали. Крещение Пегги состоялось первого декабря, и его пышно отпраздновали в Барони. Этот прием совпал с окончанием траура, он положил конец замкнутому существованию Трэддов и вернул их к светской жизни. И Трэдды, увлекая за собой молодую чету Баррингтонов, закружились в ослепительном вихре развлечений: званых обедов, чаепитий, балов и завтраков, из которых и складывался сезон. С середины декабря до середины января в добром старом Чарлстоне не прекращался праздник. Веселье и гостеприимство чарлстонцев обладали необоримой притягательной силой даже для Сьюзен.

А для Маргарет эта лихорадка сменяющих друг друга празднеств была пределом мечтаний. Маргарет неизменно оказывалась царицей бала.

Если бы не замужество, она в минувшем году посетила бы несколько специальных балов, куда допускались юные девушки, а в этом сезоне ее бы начали вывозить в свет. Но из-за трагических смертей в семье в прошлом году она не была ни на одном празднике. И ее ошеломляющая красота, созревшая благодаря раннему материнству, была для Чарлстона новостью и открытием. Замужняя или нет, Маргарет была постоянно окружена поклонниками, которые отчаянно добивались, чтобы их записали на танец или оказали им честь, позволив принести стакан пунша или пирожное. И Маргарет вела себя так, словно была дебютанткой. Она флиртовала, ссорила своих вздыхателей, награждала мужчин своими улыбками и вальсами, как императрица – почестями. Она танцевала столько, что стирала подошвы бальных туфелек, она не знала усталости, и успех сделал ее еще прекраснее – она вся светилась изнутри благодаря своему триумфу.

– Я так счастлива, – каждый раз шептала она Стюарту, опуская голову к нему на плечо, когда они на рассвете возвращались с бала домой. И он прижимал ее к себе, пленяясь ее красотой так же, как все мужчины на том балу, откуда молодая чета только что уехала.

Генриетта тоже была счастлива. Для нее неодобрительный шепот и пересуды о поведении Маргарет не имели никакого значения. Стюарт и его жена снова сблизились – вот что было важно. А на то, что Энсон старался поменьше показываться дома и не бывал на приемах, Генриетта не обращала внимания. У Энсона было так много дел в имении, и он никогда особенно не любил танцевать.

8

День святой Цецилии по одной из самых уважаемых в Чарлстоне традиций всегда отмечался самым пышным из всех местных балов.

– Я так волнуюсь, Сьюзен, я просто не могу, – щебетала Маргарет. – Это главный бал сезона. Смотрите, я приберегла для него самое лучшее платье.

Сьюзен ахнула, когда Маргарет приподняла муслиновую драпировку, прикрывавшую ее наряд. Это было сплошное сияние золотых и серебряных нитей, складывавшихся в изысканные узоры на блестящем голубом шелке. Букеты серебряных лилий с золотыми тычинками и золотыми же листьями были вышиты вокруг всей юбки. По подолу и шлейфу шла кайма – золотые розы с серебряными листьями. Низко вырезанный корсаж был сплошь расшит золотыми, прямыми, как копье, листьями лилий. Тонкие шелковые шнурочки, тоже золотые или серебряные, изящными дугами лежали на крошечных рукавах-буф и кончались блестящими кисточками, свисавшими на почти обнаженные руки.

– Сьюзен, ну что вы об этом думаете?

А Сьюзен подумала, что такое платье, наверное, стоит больше денег, чем ее Билли получает за три года, но говорить об этом не следует.

– Я думаю, что моего отсутствия на этом балу никто не заметит, – улыбнулась она. – Ни на одну женщину, кроме вас, никто не будет и смотреть.

Маргарет пробежала через комнату и пылко обняла Сьюзен.

– Я хочу быть там самой хорошенькой, – прошептала она. – И хочу, чтобы другие позеленели от зависти. Это мой самый главный выход в свет, я чувствую себя дебютанткой.

Вместо ответа Сьюзен тоже обняла хрупкую красавицу. Все это было грустно. Маргарет хотела только одного – того, что уже было для нее недоступно: она хотела быть девушкой с еще не определившимся будущим, невинной и окруженной поклонниками. Ее прекрасные дети, ее муж, ее ответственность за них и за многое другое – все это было нереально для Маргарет. Ее мир состоял из бальных платьев, карточек для танцев и блестящих квадратных приглашений оказать честь таким-то и таким-то своим присутствием там-то и там-то в десять часов. Без них она была несчастным ребенком, унылым и потерянным.

И Сьюзен подумала о том ребенке, которого носила под сердцем. «Боже милостивый, – мысленно молилась она, – ниспошли мне мудрость, не дай избаловать мое дитя, как бы я его ни любила. Помоги мне научить его понимать, что в жизни действительно важно».

Этой же ночью, перед тем как отойти ко сну, Сьюзен коротко помолилась и за Маргарет. «Господи, она будет несчастна, когда балы кончатся. Помоги ей, Господи».

Но Сьюзен напрасно беспокоилась. Для Маргарет и Стюарта праздники продолжались и после окончания сезона. Почти каждый день они отправлялись в город на Большую промышленную выставку Южной Каролины, прочих штатов, а также Вест-Индии; эта выставка находилась на месте старинного Уошингтонского ипподрома, бывшего некогда центром общественной жизни города.

Чарлстонские скачки, где плантаторы ставили целые состояния на своих лошадей против фаворитов, вывезенных из Ирландии, Англии и Франции, после Гражданской войны навсегда утратили былую славу. Даже великолепные резные мраморные колонны у входа на ипподром пришлось продать нью-йоркскому миллионеру Августу Белмонту, который строил собственный ипподром на Севере и увез их туда. Для жителей Чарлстона, помнивших довоенные времена, это был печальный день.

Но теперь ипподром переживал второй расцвет: ухоженный парк, искусственное озеро и ряды павильонов, где были выставлены новые изобретения и образцы новейших изделий, знаменовали вступление в новый, двадцатый век – век прогресса. В сумерках щелкал главный выключатель, и толпы посетителей ахали. Каждое здание, каждая тропинка, каждый мост выглядели неузнаваемыми, освещенные главным чудом своего времени – электрическим светом.

Билли и Сьюзен несколько раз сходили на выставку, осмотрели все экспонаты и этим ограничились. Оба не любили толпы.

– Наверное, мы по природе провинциалы, – весело объясняли они.

– А я, наверное, по-прежнему живу в девятнадцатом веке, – откликнулась Генриетта.

Ей оказалось достаточно одного раза. Она предпочитала оставаться в Барони, заниматься хозяйством, вникая во множество мелких подробностей, и проводить счастливые часы со своими внуками. Ее немного беспокоило поведение Стюарта, признавалась она Билли. Стюарт продолжал продавать землю, чтобы оплачивать изысканную одежду, которая требовалась ему и Маргарет, а также комнаты, которые они снимали в отеле, чтобы не ездить каждый вечер домой, дорога в восемь миль их утомляла.

Но земли было так много! К тому же Маргарет следовало беречь силы. Она снова ожидала ребенка, хотя тугой корсет и делал это незаметным для посторонних глаз.

А Энсон едва ли сможет когда-нибудь получать с имения больший доход, чем сейчас. Он и так работает с восхода до заката и каждый вечер сидит в конторе над книгами.

Но в целом, по словам Генриетты, все они жили полной и счастливой жизнью.

Супруги Баррингтон были с ней согласны. Они тоже были домоседами, им доставляли радость дни, которые становились все длиннее, и пышная клумба, которую они разбили позади своего крошечного домика, они с удовольствием строили планы на будущее и обсуждали, как назвать ребенка, который должен был родиться в августе.

– Знаешь, мы очень обыденно и размеренно живем, – сказал однажды Билли.

Сьюзен подняла глаза от шитья.

– Знаю, – сказала она. – А разве это не прекрасно? Через неделю все в их мире перевернулось.

9

– Джорджия? Ну как может епископ Южной Каролины посылать тебя в Джорджию? Билли, это же другой штат!

– Сьюзен, я знаю, что это другой штат. Не такой уж я невежда. Может быть, неудачник, но не полный невежда.

Сьюзен постаралась утешить его, вернуть ему уверенность в себе. Он же не виноват, что приход Святого Андрея закрывают. Дело не в нем, в Билли, а в двадцатом веке, в прогрессе, в выставке. Именитые чарлстонцы перестали по воскресеньям выезжать за город, они больше не делают пожертвований на церковь, они садятся в трамвай и едут на выставку.

Генриетта сказала Билли почти то же самое, но, в отличие от Сьюзен, обвинила во всем электричество.

– Мне будет не хватать вас обоих, – вздохнула она. – Обещайте, что вы мне напишете.

Сьюзен и Билли обещали.

– И я надеюсь, вы разрешите мне устроить маленький прием до вашего отъезда. У вас здесь гораздо больше друзей, чем вы, наверное, думаете. – Она отняла свои очки у маленького Стюарта, который терпеливо пытался надеть их на пятнистого пса, спящего у камина. – Пожалуйста, подайте мне перекидной календарик с письменного стола. Когда вам нужно быть в Милледжвиле?

– Первого июня.

– Значит, в нашем распоряжении больше месяца. Прекрасно. Мы переедем в лесной дом чуть раньше и там устроим прием. Обстановка будет гораздо непринужденнее.

Что вы скажете насчет двадцатого мая? Это воскресенье. Билли, во время вашей последней проповеди церковь будет битком набита. Все приглашенные будут знать, что если они пропустят проповедь, то не получат у меня ни еды, ни питья.

Сьюзен фыркнула:

– Давайте пригласим епископа.

Генриетта захлопала в ладоши:

– Превосходно. Я напишу его жене сегодня же вечером. И мы прекрасно проведем время.

Но судьба распорядилась иначе. Едва Генриетта взялась за письмо супруге его преосвященства, как в комнату вошла Занзи.

– Малышка, она очень плохая, миз Трэдд.

Генриетта отложила перо. Обоим детям сделали прививки три дня назад, и Пегги, обычно такая спокойная, стала после этого сильно капризничать. Маленький Стюарт жаловался, потому что ему нельзя было чесать руку на месте прививки, но Пегги была слишком крошечной, чтобы объяснить, что ее беспокоит.

– Занзи, принесешь мне теплого молока с патокой. Она ничего не ела. Может быть, она просто голодна. Я пойду ее покачаю. – И Генриетта торопливо поднялась по широкой лестнице на третий этаж.

Плача не было слышно, поэтому она на цыпочках прошла по холлу к комнате. Может быть, малышка уснула.

Но открыв дверь, Генриетта вскрикнула. Пегги выгнулась дугой, содрогаясь в конвульсиях. Генриетта бросилась к ней, выхватила ее из колыбели. Крошечная ночная рубашка Пегги была насквозь мокрой от пота, а напряженное, негнущееся маленькое тельце под ней горело так, что до него было страшно дотронуться. Генриетта прижала малышку к груди, словно желая передать мягкость своего собственного тела вздрагивающим, негибким членам ребенка.

– Господи милосердный, – всхлипывала Генриетта, – не допусти, чтобы это случилось. Пожалуйста, Господи милосердный! Тише, малютка, тише. Бабушка – твой добрый ангел, и все будет хорошо. Тсс, мое сокровище. Бабушка пришла. Бабушка все наладит… – Она осыпала поцелуями рыжую головку, слезы падали на кудри, мокрые от пота.

Неверными руками она взяла с ночного столика кувшин, налила холодной воды в миску и окунула туда тряпочку.

– Сейчас бабушка тебя оботрет, Пегги. Сейчас тебе станет намного лучше.

Генриетта положила ребенка на кровать и раздела догола. Она обтерла макушку Пегги, ее шею и горящее личико. Мускулы ребенка обмякли. Генриетта подняла одну маленькую ручку, обтерла ее, поцеловала влажную, беспомощную ладошку. Затем подняла вторую и стала обтирать ее очень медленно, сосредоточив на ней все внимание и стараясь не смотреть на тельце ребенка.

Потом она набрала воздуха в легкие, снова выжала тряпочку и посмотрела. На животе у Пегги виднелось бледно-розовое пятнышко. Генриетта раздвинула пухлые детские ножки. Внутреннюю сторону бедер покрывала красная сыпь.

У Пегги была оспа. Прививка, которая должна была защитить девочку от болезни, внесла инфекцию.

Генриетта сразу перестала плакать. Чтобы бороться за жизнь Пегги, следовало мобилизовать всю свою энергию. В течение следующего часа Генриетта поставила на ноги всех слуг, выкрикивая приказания с верхней лестничной площадки. Она послала мальчика за доктором, велела всем немедленно перебраться в лесной дом, заставила Занзи раздеться догола, вымыться карболовым мылом и сжечь одежду.

– Я останусь здесь и буду ухаживать за малышкой. Присмотрите за тем, чтобы ни мистер Энсон, ни мистер Стюарт, ни мисс Маргарет не входили в этот дом. Поставьте людей на дороге у входа в дом. Молите Бога, чтобы инфекция не распространилась.

Две недели Генриетта продолжала руководить хозяйством на расстоянии. Четыре раза в день Занзи выходила на лужайку и кричала в открытое окно третьего этажа. Она отчитывалась о состоянии всех остальных, спрашивала, как вести хозяйство; Генриетта давала указания, сообщала, как идут дела у Пегги. «В лесном доме все здоровы», – всегда докладывала Занзи. «Пегги держится молодцом», – кричала Генриетта сверху. Обе лгали.

В лесном доме Занзи справлялась со всеми делами одна и вдобавок ухаживала за Маргарет, которая, услышав о болезни Пегги, едва не лишилась чувств. Через два часа она потребовала Занзи к себе. У нее начались преждевременные роды. Доктору, вызванному, чтобы сохранить ребенка, пришлось бороться за жизнь матери. Он не сумел ни предотвратить выкидыш, ни уберечь Маргарет от последующего заражения крови. Целыми днями Занзи сидела у постели Маргарет, обтирая ее пылающее жаром тело, точно так же, как Генриетта обтирала Пегги. Все остальные слуги разбежались – они приняли лихорадку Маргарет за начало оспы.

Стюарт увез Стюарта-младшего в город, чтобы избавить его от опасности заражения и чтобы он не слушал страдальческих стонов больной матери.

И только Энсон остался, чтобы поочередно с Занзи дежурить у постели Маргарет, поить ее бульоном, обтирать лоб, держать за руку.

Когда наконец стало ясно, что жизнь Маргарет вне опасности, Занзи заторопилась к Генриетте в главный дом. Теперь-то ее бодрый отчет будет правдивым.

Она быстрым шагом шла по газону, из окна доносился плач Пегги.

– Миз Трэдд, – позвала негритянка громким, счастливым голосом. – Это Занзи, миз Трэдд!

Ответа не последовало, слышалось только жалобное попискивание усталого ребенка. Занзи подбежала к дому и стала изо всех сил стучать в тяжелую запертую дверь. Генриетта по-прежнему не откликалась.

Вдоль лестницы, ведущей на веранду, стояли тяжелые горшки с розами, Занзи схватила один из них. Она швырнула его в старинное волнистое стекло, посыпались осколки, и через высокое разбитое окно негритянка забралась в столовую.

Наверху Пегги отчаянно металась в кроватке. Ее крошечные губы дрожали, огромные глаза покраснели от слез, ручки были привязаны к планкам, чтобы девочка не чесалась. Но несмотря на это личико Пегги, недавно такое прелестное, было изуродовано шишками и яркими красно-коричневыми пятнами, которые предвещали глубокие шрамы.

Генриетта Трэдд лежала на полу возле кровати, неловко согнув руки и ноги, ее лицо было покрыто сыпью. Она была мертва.

Билли Баррингтон остановил двуколку.

– Я боюсь, – сказал он спокойно.

Сьюзен сняла перчатку с левой руки и переплела пальцы с его пальцами. Она была достаточно умна, чтобы промолчать.

Через несколько минут Билли поднес ее руку к губам, потом бережно положил к ней на колени. Он щелкнул вожжами, и экипаж свернул на дорогу, ведущую к Барони. Поскрипывание колес заинтересовало невидимого пересмешника, и с ветки у них над головой раздался такой же скрипучий и нудный звук.

– Кажется, я только вчера впервые проехал по этой дороге, – подумал вслух Билли. – Тогда мне пришло в голову, что тот, кто живет в таком месте, должен быть самым счастливым человеком на земле. А теперь я жалею Стюарта Трэдда больше, чем всех, кого когда-либо знал. В этом райском уголке не происходит ничего, кроме трагедий.

Проезжая поселок, Билли и Сьюзен кланялись в ответ на поклоны молчаливых, одетых в белое негров.

– Интересно, придет ли на похороны старуха Пэнси? – проговорил Билли. – Я иногда спрашиваю себя: а вдруг она права и над Трэддами действительно тяготеет проклятье?

Тут Сьюзен впервые нарушила молчание.

– Ты не должен так говорить, – сказала она жестоко. – Ты не можешь не скорбеть по мисс Генни. Я тоже по ней скорблю. Но ты не должен до такой степени поддаваться ни этому чувству, ни глупым фантазиям. Ты священник, Билли Баррингтон, и должен действовать соответственно. Ты должен совершить обряд для этой несчастной семьи. И ты сможешь это сделать. Я уверена. Ты будешь силен духом сам, и ты укрепишь их дух. Тебе нечего бояться. Ты справишься.

Билли обернулся к ней. Ее лицо под черной вуалью было совершенно белым от горя и тревоги, которые противоречили ее словам. Он снова взял ее за руку.

– Да, милая, я справлюсь. Не надо за меня волноваться. На похоронах Генриетты Трэдд, которую любило и уважало так много людей, присутствовали только члены ее семьи и негры из имения. Чарлстонцы настолько боялись оспы, что не желали даже ступить на территорию Эшли Барони. Маргарет стояла между Стюартом и Энсоном, каждый поддерживал ее под руку. Она походила на бесплотную тень, худая и ослабевшая от болезни, черная креповая вуаль окутывала ее от черного капора до кончиков черных башмачков. Слева от Стюарта стояла Занзи, тоже в черном, ее черное платье прикрывал черный фартук, сильные руки прижимали к груди двух малышей.

Сьюзен решила занять место справа от Энсона. Едва она сделала несколько шагов, как из-за облаков показалось утреннее солнце. В его лучах волосы Трэддов запылали. По спине у Сьюзен пробежал холодок. «Такое впечатление, – подумала она, – что их поразила молния – и двух братьев, и невинных малюток. Точно они накликали ее с неба. Что ждет их в будущем?»

Звонкий и твердый голос Билли начал произносить величественные, вызывающие благоговейный страх слова заупокойной службы. Глаза Сьюзен наполнились слезами. Ее муж был хорошим человеком, и она всем сердцем его любила. Вскоре им надо будет уехать. Церковь Святого Андрея закрыли, на окнах темнеют ставни. Но сейчас все присутствующие отправятся туда, и Билли исполнит еще один долг: после похорон Генриетты ему предстоит совершить во дворе церкви заупокойную службу над могилами Генри и Джейн Гарден, умершими от оспы в один день с Генриеттой.

И Сьюзен молилась о том, чтобы Билли больше не пришлось пережить такого мучительного дня, как этот. Но если придется, ее муж достойно встретит этот день и выполнит свои обязанности. Здесь, в низменной части штата, он прожил недолго, но это время изменило его. Его изменило имение Барони и семейство Трэдд. Уезжая из Белтона, он был мальчиком во взрослом темном костюме. Теперь он стал мужчиной.

Поверх широких, крепких плеч своего мужа она посмотрела на древний зеленый дуб, чьи ветви склонялись над покрытыми мхом надгробными плитами семейства Эшли. С огромных суковатых ветвей свисал испанский мох, бросая в неверном солнечном свете трепетные тени на могильные камни. Позади могучего дерева вдалеке виднелся покрытый травой берег реки, и, пока Сьюзен любовалась спокойной красотой пейзажа, туманная пелена накрыла воду и стала наползать на зеленый склон, двигаясь в сторону дома Трэддов. Сьюзен пробрала дрожь.

КНИГА ВТОРАЯ 1902–1913

10

– Боже правый, Маргарет, какая тут холодина! – Стюарт раздраженно пошевелил кочергой головни в камине. Язык пламени вырвался и тут же погас. – Черт побери, – проревел Стюарт, – эти дрова ни к черту не годятся. Они свежесрубленные. Или сырые. Или и то, и то.

Маргарет сжалась в уголке дивана. Приступы ярости накатывали на Стюарта все чаще и становились все сильнее. Он снова несколько раз яростно ткнул кочергой в еле теплящийся огонь, потом отшвырнул ее так, что она полетела в противоположный угол. Маргарет разрыдалась.

– Да перестань ты ради Бога выть! – рявкнул Стюарт. Он прошел через всю комнату и оглянулся на Маргарет только у двери. – Я ухожу, – еле сдерживаясь, сказал он. – Ужинать не вернусь. Да и незачем, все равно ничего съедобного здесь не дадут. – Он с силой захлопнул за собой дверь.

От этого удара дымящиеся поленья в камине сильно тряхнуло. Они легли по-новому, над ними взлетел сноп искр и разгорелось высокое, яркое пламя.

Маргарет, ничуть не обрадовавшись, уставилась в огонь.

Уже наступил ноябрь. Третий день подряд не прекращался холодный дождь, гнетущая сырость вползала в дом сквозь щели в дверях и окнах. По комнатам во всех направлениях гуляли сквозняки, потоки воздуха, пересекаясь, закручивались на пыльном полу в маленькие смерчи.

Стюарта-младшего и Пегги не выпускали на улицу, из-за их шумных игр дом казался особенно тесным.

И это давало Стюарту дополнительный повод для жалоб. Потому что семья по-прежнему жила в лесном доме. В нарушение традиции Трэдды не перебрались в главный дом в октябре.

Когда Стюарт потребовал, чтобы Маргарет организовала переезд, у той сделалась истерика. Ей стало настолько худо, что Занзи послала в Саммервиль за доктором Дрейтоном, и он два дня держал Маргарет на успокоительных лекарствах. Когда она наконец смогла встать к столу и появилась на семейном обеде, домашние увидели, что лицо ее покрыла смертельная бледность, а глаза запали и потускнели.

На этот раз Энсон впервые позволил себе вмешаться в ссору между Стюартом и его женой.

– Стью, это жестоко. Ты не прав, Маргарет вовсе не упрямится. Главный дом внушает ей ужас. Ей кажется, что это обитель смерти. Мы жили там, когда был убит Когер. Папу убили там же, и прямо у нее на глазах, и там же умерла мама. Маргарет боится, что там можно заразиться оспой или что там ей будут мерещиться призраки. В общем, не будь бессердечным, не проси ее возвращаться туда, во всяком случае, так скоро. Подожди хоть до будущего года.

Но Стюарт не принял объяснений Энсона.

– Маргарет пугает только то, что ей придется слегка пошевелиться. Она слишком большая лентяйка, чтобы распоряжаться хозяйством в зимнем доме. Здесь к ее услугам шесть черномазых, а мне никак не добиться ни приличной еды вовремя, ни чистой рубашки. Не понимаю, что она целыми днями делает.

Правы были оба, и Энсон, и Стюарт. Маргарет не могла думать о переезде по двум причинам. Воспоминания, связанные с зимним домом, вызывали у нее суеверный ужас, и, кроме того, она действительно не могла преодолеть трудностей, связанных с ведением такого большого хозяйства. Даже с куда более простой жизнью в лесном доме она не справлялась.

Все заботы всегда брала на себя сперва ее мать, потом Генриетта. Маргарет просто не знала, что нужно делать, чтобы хозяйство двигалось по накатанным рельсам; а если и понимала порой, что именно нужно сделать, то не знала, как за это взяться.

Ее мать и свекровь умерли почти одновременно, и научить ее было некому. Она чувствовала себя ребенком, потерянным и беспомощным.

Она искала поддержки у Стюарта, но не встретила отклика: Стюарт был слишком оглушен смертью матери. И теперь в отношениях с женой он хотел черпать силу и уверенность в том, что жизнь снова пойдет так, как он привык, что любящая женщина будет по-прежнему окружать его теплом, угадывая все его нужды и желания. Его запросы, и высказанные, и невысказанные, лишь внушали Маргарет новые страхи.

Тогда в поисках поддержки и материнской опеки, в которой она так отчаянно нуждалась, Маргарет обратилась к Занзи. Занзи обнимала Маргарет своими могучими руками, звала ее «мое дитятко», поощряла ее привычку плакать по любому поводу и возвела стену между Маргарет и всеми домашними.

Сама же Занзи стала домашним тираном. С момента ее появления в Барони на нее смотрели как на чужую. Прислуга Трэддов скрытничала и держалась на расстоянии. И теперь Занзи брала реванш. Она самовольно заняла место Маргарет, она сыпала приказами, замечаниями, упреками и угрозами.

А слуги отвечали ей саботажем. Обед всегда запаздывал, мясо подгорало, на рваном белье виднелись подпалины от утюга. Под кроватями собиралась пыль, в углах висела паутина, серебро и медь потускнели, некошеная лужайка перед домом заросла сорняками. Это была война. Необъявленная, не признаваемая вслух и по-настоящему разрушительная. Сам воздух в доме, пропитанном враждой, казался отравленным.

Эта атмосфера подействовала даже на Энсона. Неизменно молчаливый и держащийся в тени, Энсон всегда снизу вверх смотрел на Стюарта, восхищаясь его головокружительной смелостью и дерзким обаянием. Он был готов смиренно довольствоваться тем, что делал за Стюарта всю работу в имении, стараясь, чтобы наследство брата не уменьшалось и не падало в цене. Энсон находил, что это логично. Стюарт был слишком живым и слишком темпераментным для повседневных, продолжительных, рутинных сельскохозяйственных работ. Если уж кто-то и должен этим заниматься, то, конечно, он, Энсон. Любимая девушка в качестве жены брата – это зрелище причиняло Энсону нестерпимую боль, и когда-то он пытался бежать из Барони, чтобы от нее спастись, но попытка кончилась неудачей. И он примирился с собой. За те два с половиной года, что Маргарет и Стюарт были женаты, Энсон научился жить с болью в душе; время сделало ее не такой острой, хотя Маргарет он любил еще сильнее, чем прежде. Всю свою энергию, весь накал бушевавших в его душе страстей он вложил в работу и обрел душевный покой, с головой уйдя в медленную смену времен года, в чередование посевов, роста культур и уборки урожая.

Даже тогда, когда Стюарт начал донимать Маргарет своей злостью и ее страдания постоянно разрывали Энсону сердце, он ухитрялся выглядеть спокойным и отчужденным, совершенно погруженным в мир своих хозяйственных забот. Но когда Стюарт нарушил границы этого мира, Энсон не выдержал.

Случилось вот что: Стюарт верхом подъехал к Энсону, когда тот, стоя на коленях, разглядывал кустики салата. Они были покрыты пятнами бело-розовой плесени. Никому из работников прежде не случалось такого видеть. Не случалось и Энсону. Он долго разглядывал тыльную сторону листьев, потом поднес к носу комок земли, пытаясь учуять какой-то специфический запах, связанный с болезнью. Конь Стюарта поскользнулся на мокрой земле и, потеряв равновесие, смял несколько растений.

– Неприятности, брат? – спросил Стюарт. Неприятности казались Энсону более чем серьезными, но он ответил Стюарту бесстрастным взглядом.

– Может статься, – сказал он.

– Не стоит так переживать из-за салата, – заметил Стюарт. – Он же по центу за головку или около того. Думаю, я, может быть, посажу вместо него артишоки. Это куда выгоднее.

Энсон вскочил на ноги.

– Ты посадишь? Да ты хоть раз в жизни что-нибудь сажал?

– Вот я и думаю, что пора начать. Нам следовало бы зарабатывать больше денег, чем сейчас.

Перед глазами у Энсона замелькали столбики цифр: давшееся ему с таким трудом увеличение урожайности и дохода, изъятия наличности, когда требовалось оплачивать удовольствия Стюарта, цены проданных земель, тех земель, которые на протяжении двух веков были частью имения. Он схватил Стюарта за сапог, дернул вниз, и Стюарт рухнул с коня прямо в грязь.

– Ты мало успел навредить? Хочешь еще? Я из кожи лез, чтобы тебя спасти, и не видел ни помощи, ни благодарности. Если ты сунешься в мои дела, я тебя убью.

Он боролся со Стюартом, не давая тому встать, он сидел у Стюарта на груди и мазал лицо и одежду брата грязью.

– Ну что, хозяин плантации, нравится? Вот так работают на земле. Сидя на коне, это не получается. Приходится пачкать руки.

Работники, опершись на мотыги, с интересом смотрели, как они возятся в земле.

– Каин и Авель, – прокомментировал один.

– Думаешь, он хочет убить его? – спросил сосед.

– Может, и да.

Братья боролись так яростно, что, казалось, были действительно готовы убить друг друга. Они не отдавали себе отчета, что сражаются вовсе не за право распоряжаться на полях. Стюарт выехал на плантацию, чтобы обрести уверенность в себе и почувствовать себя мужчиной. До смерти матери он не ощущал никакой ответственности за судьбу Барони. Все обязанности судьи Трэдда по управлению имением взял на себя Энсон. Генриетта сквозь пальцы смотрела на расточительность Стюарта и его пристрастие к развлечениям. Пока Генриетта была жива, для Стюарта мало что менялось в жизни. Теперь же изменилось все. Прежде само собой разумелось, что он будет всегда вкусно накормлен, хорошо одет и окружен любовью. Сейчас не было уверенности ни в том, ни в другом, ни в третьем. Жена от него шарахалась, дом приходил все в больший упадок. И Стюарту было страшно.

Внезапно он понял, что ему уже двадцать два года. Что он мужчина, а не мальчик. А мужчина не должен бояться. Мужчина должен быть хозяином своей жизни. В глазах же Энсона Стюарт всегда был мужчиной, и сейчас, в поле, он надеялся, что Энсон укрепит его пошатнувшееся мужество. Энсон всегда смотрел на него снизу вверх, всегда им восхищался и, конечно, любил его. Стюарту смутно виделось, как Энсон радостно приветствует его, как Энсон трудится вместе с ним и благодаря их совместным усилиям Барони становится куда лучше, чем прежде; Энсон должен был поддержать брата, укрепить в мысли, что тот способен взять на себя ответственность за имение, как и подобает мужчине, и быть господином своей судьбы.

Но когда Энсон пошел против Стюарта, стал его унижать и стыдить, надежды Стюарта рухнули. Остался только страх. Энсон предал его и потому стал ему ненавистен. Ему хотелось бить, причинять боль, нанести Энсону такую же тяжелую телесную рану, какая по его вине осталась в душе у Стюарта.

А Энсону в тот момент хотелось убить брата, покарать Стюарта за боль, с которой после его женитьбы на Маргарет Энсон не расставался, за ту зависть, которую у него вызывало непринужденное и победоносное обаяние Стюарта, за то, что он, Энсон, так долго и тщетно дожидался, когда же наконец Стюарт заметит и оценит его такую тяжелую работу и ее успех, и, главное, за вторжение Стюарта в ту область, где он, Энсон, обрел душевный покой. Но больше всего ему хотелось покарать Стюарта за свое разочарование. Энсон всегда видел в старшем брате властного и уверенного в себе лидера. А теперь от брата запахло испариной страха, и Энсон возненавидел его за это.

Они боролись, пока окончательно не выбились из сил. А потом бок о бок лежали на липкой распаханной земле, и грудь у каждого лихорадочно поднималась от тяжелого, прерывистого дыхания.

Потом они вместе ковыляли домой, обняв друг друга за плечи, и, делая вид, что ничего между ними не изменилось, бормотали какие-то фразы о своих детских потасовках. Но их отношения изменились, и изменились непоправимо. Из них ушла любовь и ушло доверие. Братья стали врагами, замкнутыми каждый в своих стенах гнева, самосожаления и самооправдания. И они стали очень осторожны в общении друг с другом.

Теперь всех троих спасало одно: привитые с детства хорошие манеры. И они неукоснительно придерживались знакомых с младенчества правил – последнего, на что они могли опереться. Они были очень вежливы друг с другом. Стюарт перебрался в отдельную спальню, но стал с Маргарет куда предупредительней, чем прежде, он никогда не забывал пододвинуть ей стул и возил ее кататься в двуколке. Энсон посоветовался со Стюартом, какие культуры сажать в будущем сезоне, а Стюарт сказал, чтобы Энсон действовал, как считает нужным. Маргарет все время улыбалась и преувеличенно благодарила за каждую оказанную ей любезность.

Они продолжали жить втроем в лесном доме – Стюарт, Маргарет и Энсон, бунт прислуги делал все более непрочной саму ткань их существования, и душевное одиночество становилось для каждого все более тягостным.

Перед Рождеством им стало легче – они переключили внимание на детей. Стюарт отвез Маргарет в Чарлстон за покупками. Она купила Пегги, которой было чуть больше года, французскую куклу с сундучком туалетов, сшитых по последней парижской моде. А Стюарт купил маленькому Стюарту красное седло и выбрал подходящую под него лошадку.

Энсон съездил за покупками в Саммервиль, и очень удачно. Он купил племяннику последнюю новинку – мягкую игрушку под названием «Мишка Тедди» – стилизованное изображение президента Теодора Рузвельта. Пегги тоже получила нечто доселе невиданное: цирковое печенье. Зверюшки из сладкого теста были уложены в напоминающую цирковой фургон коробку с белой веревочной ручкой, за которую этот подарок было удобно повесить на рождественскую елку.

Пегги и Стюарт-младший съели почти все печенье, попытались накормить им медведя и не обратили никакого внимания на остальные подарки. Взрослые вручили друг другу свои дары, из вежливости поахали над ними с притворным восхищением, искренне посмеялись над тем, как дети пытаются накормить медведя, и возвратились каждый в свое одиночество.

Жить так дальше было невозможно. Что-то должно было случиться, чтобы разрядить напряжение, тяготевшее над ними.

11

И Стюарт первым нашел выход. Чтобы рассчитаться с долгами за сезон 1901 года, он велел своему поверенному продать кусок земли по другую сторону дороги из Чарлстона в Саммервиль. Покупателя звали Сэм Раггс.

Сэм Раггс, хитрый краснолицый плотный человек лет тридцати, был, что называется, рубаха-парень. Сын издольщика, он еще мальчишкой дал себе клятву, что никогда ни на кого не будет работать. Уже в одиннадцать лет у него был собственный бизнес – контрабанда виски. Несмотря на штрафы и частые отсидки, ему постепенно удалось собрать кругленькую сумму в зеленых. Тогда он сказал «прости» своей семье, друзьям, покупателям и местным властям, которые его так хорошо знали. Сэм покинул родную Джорджию ради Южной Каролины и будущей респектабельности.

На земле, купленной у Стюарта Трэдда, он построил маленький универсальный магазинчик. Место идеально подходило для его целей: из чужих сюда мало кто заглядывал, и в лесу поблизости можно было спрятать перегонный куб. Магазинчик был достаточно близко от Чарлстона и Саммервиля для постоянных покупателей Сэма, а негритянский поселок в Барони служил хорошим прикрытием – отсюда к Сэму стекались покупатели его убогих законных товаров. Никакому шерифу и в голову не пришло бы спрашивать, с чего это он, Сэм, сюда забрался.

Под магазин была отведена одна большая комната. Сэм занимал три еще больших в задней части дома. Они были обставлены прекрасной мебелью и натоплены так, что это казалось роскошью. Готовить и убирать Сэм нанял негритянку из поселка. Ее звали Мериголд, и она была такая же жизнерадостная, как это имя.[1] Она совершенно избаловала Сэма. А когда с ним подружился Стюарт, она избаловала и Стюарта.

Контраст между неуютным, раздираемым распрями домом Стюарта и жилищем Сэма был разительным. Стюарту никогда не хотелось уезжать от Сэма домой. Но в комнатах за магазином его прельщал не только комфорт. Раггс дорожил мнением Стюарта, спрашивал его советов насчет того, как расширить дело и какие новые товары выставить на прилавок. Благодаря Сэму Стюарт чувствовал себя важным и значительным и вскоре почти все время стал проводить у Сэма.

Маргарет призналась Энсону, что ей уютнее и спокойнее, когда Стюарта нет в лесном доме. Энсон ничего не ответил. Порядочность не позволила ему согласиться. Но в глубине души он просто блаженствовал, когда Стюарт бывал в отъезде, потому что в это время Энсон мог доставлять Маргарет маленькие радости. Он начал вывозить ее на короткие экскурсии, они съездили в двуколке в ее старый дом, в Саммервиль, к церкви Святого Андрея, безмолвной, с закрытыми ставнями. Маргарет каждый раз так ликовала, что эти совместные вылазки становились все чаще и продолжительней. С приходом весны они начали ездить в Чарлстон, и восторгу Маргарет не было предела.

Энсон с тревогой думал о Стюарте. Им следовало бы приглашать его, говорил он себе. В конце концов, Маргарет его жена. Но были и другие причины для беспокойства. Энсон слышал, о чем судачат работники. Они считали, что Стюарт напрасно держится накоротке с Сэмом Раггсом и теми сомнительными дамами, которые захаживают в комнаты за магазином. Для негров Раггс был, что называется, белой швалью, и Трэдду никак не подобало водить с ним компанию.

Но пока Энсон размышлял над этой проблемой, Сэм Раггс ее решил. Он купил исключительное право продавать в Южной Каролине одну из моделей новых безлошадных экипажей и сделал Стюарта своим партнером.

– Брат! – прокричал Стюарт. – У тебя на глазах происходит революция. Это «кюрвд дэш олд». Смотри, какой красавец!

Стюарт сидел на высоком черном кожаном сиденье автомобиля. Сам автомобиль был тоже черный, с квадратным капотом и огромными украшенными красным и золотым колесами. Блестящие медные фонари, прикрепленные и спереди, и сзади, вибрировали в такт работе мотора, от них на траве плясали солнечные зайчики. Стюарт был в темных очках и в кепи, на лице у него сияла широченная счастливая улыбка. Такой улыбки Энсон не видел у него уже несколько лет.

Условия делового сотрудничества с Сэмом были крайне просты. Стюарт должен разъезжать на «олдсе» по всему штату, демонстрировать его и принимать заказы. Его комиссионные должны были пойти на уплату долга: Стюарт написал Сэму расписку на половину стоимости лицензии и стал его равноправным партнером по продаже «олдсов».

Стюарт немного прокатил брата и Маргарет, взял у Энсона немного денег, упаковал чемоданчик и уселся в машину.

– Ждите меня, я вернусь – когда-нибудь! – рявкнул он, нажал на клаксон и с грохотом и ревом умчался.

Он отсутствовал неделями, возвращался домой возбужденный, в прекрасном настроении, проводил вечер, рассказывая Энсону и Маргарет о своих дорожных приключениях, а наутро опять отъезжал от крыльца на бешеной скорости. Жизнь Энсона и Маргарет была куда менее захватывающей. Для развлечений они выбирались из дома раз или два в неделю, обыкновенно в Чарлстон. Они ходили на концерты оркестра в парк Уайт Пойнт Гарденс или в Воздушный купол – так назывался театр на открытом воздухе в Хемптон-парке. Они обнаружили поразительный новый магазин на Кинг-стрит, где на прилавках блестела всякая всячина и все стоило пять или десять центов, и подолгу застревали там. Они съездили на экскурсионном поезде в Бофорт и обратно, уложив в корзинку для пикников бутерброды и аккуратно перевязав их ленточками. Они прокатились на туристическом пароходике на остров Пальм, где весь вечер играл Первый артиллерийский оркестр и профессор Уолдо Э. Лайон, чемпион по акробатической езде на велосипеде, давал бесплатные часовые представления через каждый час.

– Я никогда в жизни не была так счастлива, – повторяла Маргарет.

А Энсон носил ее счастье в своем сердце как потаенное сокровище.

Наступила осень, дни сделались короче, но Маргарет упрашивала Энсона не обращать на это внимания.

Еще не холодно, мы можем еще разочек съездить на пикник или покататься на лодке, – настаивала она.

И Энсон не мог ей отказать. В ноябре она подхватила простуду, которая с ужасающей скоростью переросла в воспаление легких.

Стюарт был в отъезде. Стюарт всегда был в отъезде. Он пропустил дни рождения детей, день рождения Маргарет и даже свой собственный. Энсон и Занзи по очереди дежурили у постели Маргарет и вместе радовались, когда миновал кризис.

Болезнь была недолгой, но Маргарет понадобилось больше полугода, чтобы окончательно оправиться. Энсон заботился о ней. Он окружил ее такой любовью и нежностью, что даже Маргарет увидела в этом нечто необыкновенное. Ее всю жизнь баловали, ей всю жизнь потакали, но ни с чем подобным чувству Энсона она еще не сталкивалась. Много лет подавляемое, оно теперь, благодаря слабости и беспомощности Маргарет, вырвалось и хлынуло наружу. Он угадывал ее желания еще до того, как она осознавала их сама, он изобретал для нее маленькие сюрпризы и удовольствия, он умел ее утешить и успокоить, – она жила, окруженная теплом и уютом его постоянного внимания.

– Не уходи, не оставляй меня, Энсон, – просила она, когда дела требовали его присутствия.

– Я скоро вернусь, – неизменно отвечал он.

– И так всегда? Ты всегда будешь возвращаться? Ты обещаешь, что никогда меня не покинешь?

И Энсон пообещал.

Когда Маргарет немного окрепла, они стали совершать короткие прогулки или объезжали на двуколке плантацию, любуясь, как оживают леса и парки с приходом весны. Мир вокруг них расцветал, менялся, становился нежнее. И они менялись вместе с ним. Не отдавая себе отчета в том, что происходит, они переселились в страну под названием Как Будто. Они жили в странном и невинном подобии брака: они делили кров, но не постель, обменивались взглядами, но не ласками. Эта игра доставляла им огромное наслаждение. Хрупкий мирок, который они построили, мог существовать только в совершенной замкнутости, заключенный в радужный мыльный пузырь любовного обмана.

Когда Стюарт приезжал домой, они возвращались в реальный мир и смотрели на этот мир с недоверием и враждебностью. Но Стюарт не задерживался надолго, и они снова оставались вдвоем, сосредоточенные друг на друге, счастливые.

Они не старались сознательно кого-либо обмануть. Они открыто выказывали друг другу свою влюбленность. Но чувство их было таким нежным и Энсон оберегал его так истово, что в глаза бросалась только невинность их отношений. Даже слуги не замечали никаких перемен. На их взгляд, Энсон продолжал по-прежнему заботиться о мисс Маргарет, хотя она уже поправилась. Занзи знала, что Маргарет любит Энсона, у Маргарет не было от нее секретов. О нравственности или безнравственности этого чувства Занзи не задумывалась. Ее девочка была счастлива; все остальное не имело значения.

Жизнь их была приятной; казалось, природа и люди, сговорившись, заботились об этом. Небо даровало им в нужное время солнце и в нужное время дождь, и такого хорошего урожая на их памяти в имении еще не было. Слугам надоело тратить силы на борьбу с Занзи, и они вернулись к своим прежним привычкам. Обеды были превосходны, дом сиял чистотой, свежее белье хрустело. Маленькому Стюарту исполнилось четыре, Пегги – три. У них был свой собственный детский мир, и они редко вторгались в мир Энсона и Маргарет. Но им следовало бы понимать, как опасен их нереальный мир. Следовало бы знать, что он слишком прекрасен, слишком хрупок и слишком дорог им обоим, чтобы быть долговечным.

Маргарет Гарден Трэдд по сути своей была глупой и балованной женщиной-ребенком. Ее увлечение приемами и бальными платьями осталось в прошлом – она с легкостью отвергла все приглашения на этот сезон, потому что не могла выезжать с Энсоном, часами не расставалась с коробкой сувениров, перебирая то, что сохранила на память о сезоне 1901 года. Кукла, купленная для Пегги, стояла у Маргарет в комнате, и Маргарет меняла ее роскошные наряды не реже раза в неделю. Она часами лежала в ароматизированной воде, каждый день подолгу выбирала себе одежду и пыталась по-новому уложить волосы. Ее не интересовали ни ее дети, ни кто-либо вообще, кроме нее самой. Ни даже Энсон – вначале.

И только когда она стала для Энсона женой-грезой, Маргарет начала постепенно понимать, что такое любовь. Сначала она пыталась просто подражать ему, действовать по его правилам в той игре, которую они затеяли. Когда Энсон делал ей маленький подарок, она старалась сразу же придумать ответный. Когда Энсон отодвигал со сквозняка ее стул, она немедленно поправляла занавески, чтобы солнце не било ему в глаза.

Потом, когда Маргарет поняла, насколько хорошо она себя чувствует, окруженная восхищением Энсона, она стала старательно придумывать, чем бы порадовать его, не дожидаясь первых шагов с его стороны. И тут она поняла, что быть таким внимательным, как Энсон, совсем не просто. Он был сущим гением по части угадывания ее желаний, а у нее ни на что подобное не хватало воображения. Но она узнавала его все лучше и наконец, после года вдвоем, поняла, что его радует. Его радовало ее счастье. Энсон действительно жил ради нее, радовался, когда радовалась она. Маргарет была изумлена, испытывала чуть ли не священный ужас. Она никогда не думала, что это и означает «любить». Она почувствовала себя недостойной подобного обожания и преданности – на это ее душевной щедрости хватило – и впервые в жизни, думая только об Энсоне и не думая о себе, Маргарет испытала любовь. Она полюбила Энсона.

Это было первое недетское чувство, первый шаг Маргарет на пути к взрослости. Ей было двадцать лет.

Маргарет была потрясена. Она чувствовала, что открыла величайшую в мире тайну. «Нужно рассказать об этом Энсону», – первое, что подумала она, стремясь излить свою душу. А потом тихонько рассмеялась.

– Глупости, – громким шепотом сказала она, – Энсон и так знает.

Кроме того, было уже поздно. Он наверняка крепко спит. Она стала думать об Энсоне, о том, какой он чудесный, Энсон, она обнимала себя от радости, что так его любит. В ней зашевелилось что-то новое – что-то незнакомое ей и древнее, как сама жизнь.

Маргарет взяла свечу и неслышными шагами прошла через холл к его спальне. Она отворила дверь и так же бесшумно ее за собой закрыла. Высоко подняв свечу, она приблизилась к постели.

Во сне Энсон выглядел юным и беззащитным. Маргарет стояла, с любовью глядя на него. Потом она задула свечу и швырнула ее на пол. Поверх нее она бросила свою одежду, скользнула под одеяло и легла возле Энсона, наслаждаясь его теплом.

– Энсон, – прошептала она. – Энсон, хватит спать.

– Что? – Энсон пошевелился, почувствовал ее рядом с собой и, мгновенно проснувшись, сел в постели – прямой, как столбик. – Маргарет? Что случилось? Что происходит?

Маргарет обняла Энсона за шею и пригнула его голову к себе, так чтобы их губы встретились. Это был их первый поцелуй.

– Я люблю тебя, – сказала она, коснувшись губами его губ.

Самообладание Энсона, окрепшее за эти долгие годы, мгновенно растаяло под ее требовательными руками. Остались только нежность и сверхъестественная способность угадывать каждое ее желание. Его терпеливость и бережность в нужный момент сменилась горячностью, требовательностью и настойчивостью. Он был девственником, а Маргарет – искушенной замужней женщиной, но благодаря ему она испытала такое блаженство и такую свободу, о самой возможности которых прежде не догадывалась. Их иллюзорный союз стал навеки реальным, совершенным союзом двух тел, сердец и душ.

Когда Маргарет проснулась, в комнате было темно, но по ярким полосам света у краев задернутых занавесок она поняла, что уже наступило позднее утро.

– Мы проспали, – прошептала она со смехом.

Она шевельнулась, чтобы толкнуть локтем Энсона. Ее рука упала на холодную взбитую подушку.

Маргарет села в постели. Она была у себя в спальне, одна; ее одежда, аккуратно сложенная, висела на стуле. Она хихикнула. Наверное, Энсон перенес ее сюда, когда она заснула. Напрасно он беспокоился. Она гордилась своей любовью к нему, она не боялась, что об этом узнают. Но она понимала, что Энсон хотел ее защитить. Он всегда оберегал ее и о ней заботился. Маргарет почувствовала, что изнемогает от любви к Энсону.

Она вскочила с постели так торопливо, что чуть не упала; ей надо было поскорее одеться и бегом бежать, чтобы найти Энсона. Когда она потянулась к расческе, на глаза ей попался конверт. «Любовное письмо, – подумала она. – Да, Энсон само совершенство». Она торопливо разорвала бумагу на сгибе.

– «Мне нет прощения за то, что я сделал, – прочла она. – Я предал нас всех. С этим бесчестьем я не могу жить. Умоляю, прости меня. Прощай».

У Маргарет перехватило дыхание. Она почувствовала, что ее сковал смертельный холод. Закатив глаза, она мешком рухнула на ковер.

12

Горе Маргарет было таким острым, что ей не захотелось жить. «Он обещал, – мысленно выкрикивала она, – остаться со мной навсегда. И он ушел». Она отказывалась есть и не могла спать. Она не хотела ничего, кроме забвения.

Стюарт вернулся домой тремя неделями позже, в тот день, когда негры из поселка прекратили искать тело Энсона. Должно быть, он утопился, говорили они, и его тело унесло течением в залив, а потом в открытое море. Но Стюарт отказывался верить. Он потребовал, чтобы они снова обшарили все леса, и день за днем на взмыленной лошади скакал от одной поисковой партии к другой, подгоняя черных, выкрикивая имя Энсона.

– Этого не может быть, – плачущим голосом повторял Стюарт, – он не мог исчезнуть.

Стюарт истощил все силы на бесплодные поиски и, когда стало ясно, что больше ничего сделать нельзя, ввалился в дом и растянулся на полу, измученный и отчаявшийся. Он уснул тяжелым, похожим на беспамятство сном.

Разбудила его Маргарет. На лице у нее была написана злоба, глаза горели. Снедавшая ее ярость была так сильна, что Маргарет вся трепетала от возбуждения. Ее любовь к Энсону превратилась в чистейшую ненависть, когда она поняла, что беременна.

– Сейчас я тебе кое-что расскажу о твоем обожаемом маленьком братике, – прошипела она, наклонившись к уху Стюарта. – Он наставил тебе рога, вот что. А потом ему стало страшно взглянуть в лицо тебе или мне. Поэтому он и покончил с собой. Потому что был трусом.

Маргарет говорила и верила собственным словам. Воспоминания стерлись, перепутались и превратились в твердую уверенность, что Энсон с обдуманным намерением соблазнил ее, а потом бросил. И теперь, твердо зная, что говорит правду, она изливала на почти глухого к внешнему миру Стюарта свою ненависть. Когда наконец смысл сказанного дошел до него, Стюарт застонал, заорал и велел ей замолчать. Маргарет качнулась назад и, сидя на корточках, рассмеялась хриплым, каркающим смехом.

Стюарт, пошатнувшись, встал на ноги, выбежал из дома и бросился к автомобилю. Он не возвращался три месяца.

Когда он, грязный и заросший, наконец вошел в дом, от него пахло дешевым виски, но он был абсолютно трезв и обратился к Маргарет с ледяным спокойствием.

– Я намерен признать твоего ублюдка, – сказал он, – потому что не хочу, чтобы на моих детей пал позор их матери. Но я не желаю видеть его, Маргарет, и не желаю видеть тебя. Я распоряжусь, чтобы мои вещи перенесли в главный дом, и ты никогда не переступишь его порога. Если тебе понадобится что-то мне сообщить, ты напишешь записку и слуга ее отнесет.

Стюарт вышел, не оглянувшись на жену. Неловкий от усталости, он влез в автомобиль и поехал в сторону главного дома. Оказавшись между двух пыльных, голых, незасаженных полей, он остановился и уронил голову на руль.

– Энсон! – проговорил он и заплакал.

В этот же день, помывшись, побрившись и переменив одежду, Стюарт отправился навестить Сэма Раггса.

Сэм встретил его с шумной радостью. Оказывается, он как раз дожидался Стюарта. У него, у Сэма, прекрасные новости. Они оба разбогатеют.

Радостное возбуждение Сэма оказалось заразительным. На минуту Стюарт забыл все свои несчастья и с легким сердцем поднял стакан, чтобы вместе с Сэмом выпить за будущее.

Однако новости Сэма едва ли обрадовали Стюарта. У Сэма теперь имелось исключительное право на продажу автомобилей Форда в Чарлстоне, и Сэм хотел, чтобы Стюарт стал его партнером в этом деле на прежних условиях.

– Даю голову на отсечение, – уверял Сэм, – что «форд» будет продаваться в десять раз лучше «олдса». А может, и в сто.

Стюарт отставил стакан:

– Нет, Сэм, это не для меня. Я должен развязаться с автомобилями и заняться имением. Теперь, кроме меня, это делать некому. На самом деле я зашел еще и потолковать насчет нашей торговли «олдсами». Я хочу продать свою долю.

Сэм снова налил им обоим. Дело в том, объяснил он, что с «олдсами» уже покончено. Он уже продал лицензию на них одному парню из Саммервиля. Но Стюарту причитается не больше пятидесяти долларов. Комиссионные, которые он успел собрать, едва покрывают стоимость демонстрационной модели.

– Мне очень жаль, Стюарт, но бизнес есть бизнес. – И Сэм протянул руку. – Надеюсь, мы не поссорились?

Стюарт ответил рукопожатием.

– Нет, Сэм, не поссорились. Надеюсь, и виски у тебя хуже не стало. Мне не помешала бы бутылка-другая твоего зелья. Я съезжу по делам и возьму его по дороге домой.

Автомобиль Стюарта стоял у порога. В лучах безжалостного послеполуденного солнца Стюарт увидел его с пугающей четкостью. Яркая отделка, золотая и красная, облупилась и потускнела под слоем дорожной пыли. Медные фонари уже не блестели, передний держался на одном винте. Он покачивался, готовый упасть.

Стюарт улыбнулся, как всегда залихватски погудел в рожок и нажал на газ. Когда из магазина его было уже не видно, плечи у него беспомощно поникли.

В бумагах Энсона по имению остались записи, что и как сажать в следующем году. Стюарт очень старался действовать по указаниям брата, но у него не было опыта, и дела шли скверно. Изо дня в день он возвращался в главный дом измученный, злой, павший духом. Бежать от действительности ему помогало виски. Обычно это было дешевое крепчайшее зелье Сэма. Каждый вечер повторялось одно и то же: сначала Стюарт произносил сардонические тосты, обращаясь к портретам своих предков, затем в припадке ярости проклинал судьбу, потом затихал, охваченный угрюмой жалостью к себе, и наконец заливался пьяными слезами, восклицая в порыве чувствительности: «О мои бедные дети!» Он был убежден, что только они, маленький Стюарт и Пегги, его не предали.

Случалось, в этом состоянии он отправлялся в лесной дом и громко вызывал кого-нибудь из слуг, требуя привести к нему детей. Он обнимал малышей с такой силой, что они пугались и начинали плакать. Тогда он отталкивал их и торопливо уходил, рыдая и бормоча, что Маргарет пытается настроить против него его малюток.

Накануне Рождества Стюарт распорядился, чтобы Стюарта-младшего и Пегги привели к нему в главный дом на ежегодную церемонию вручения подарков. Мальчику исполнилось шесть лет, и, как решил его отец, ему уже пора понемногу узнавать, чего от него ждут в будущем.

– В конце концов, – сказал Стюарт-старший портретам предков, – это ради него я гроблю себя на плантации. Когда-нибудь он ее унаследует.

Рождественское утро встретило его солнцем и свежестью, легкий ветер с реки шевелил испанский мох на деревьях и осушал от росы огромные, вытянувшиеся сверх всякой меры кусты ярко-алых камелий. Стоя на нижней ступеньке парадной лестницы, устремлявшейся к массивному украшенному колоннами порталу, Стюарт ощущал и груз традиций, и исходящее от них успокоение. Когда-то он так же стоял рядом со своим отцом, а теперь рядом с ним стоит его сын.

Негры из имения по очереди подходили за своими подарками, мужчинам полагалась бутылка вина и новые рубашка и брюки, женщинам – отрез ситца, а детям – сласти. «Рождественский подарок», каждый раз говорилось Стюарту, и «счастливого Рождества». Он отвечал тем же пожеланием. Дочь и сын хором подхватывали его слова. Они раздавали леденцы и, возбужденные происходящим, хихикали вместе с каждым подошедшим чернокожим ребенком.

Когда с подарками было покончено, негры начали петь. Трэдды тоже запели, их захватил бодрый, энергичный ритм, они притопывали и хлопали в ладоши. «Родился у Марии сын», – зазвучало в утреннем воздухе, а затем: «Посмотри, пастух к яслям подходит».

– Войдите в дом, – сказал Стюарт детям, – и вы увидите, что папа для вас подготовил. – Он надеялся порадовать их множеством дорогих и совершенно неподходящих игрушек.

– Вчера вечером Санта Клаус принес нам сестричку, – сообщила Пегги. – Ух, у нее такой нелепый вид!

Стюарт нахмурился. Ему удалось забыть о прошлом, но ненадолго. Пегги не заметила перемены в его настроении и продолжала болтать:

– Занзи говорит, что у всех белых младенцев дурацкий вид и что она исправится. Но ей придется очень исправиться, чтобы с ней можно было играть. А сейчас она противная, мне больше нравятся куклы. Они не плачут. Занзи говорит, что мамины папа и мама смотрят с небес на сестричку и улыбаются, потому что мама назвала ее Гарден. Но я думаю, что мама об этом не знает. Я слышала, как она сказала Занзи, что назвала сестричку Гарден, потому что хотела бы по-прежнему носить это имя. Папа, а что это значит?

13

Девочка была невообразимо уродлива. Кожа ее отливала голубизной, особенно заметной на ногтях и губах. Ее длинная голова, сдавленная щипцами акушера, по форме напоминала ядро арахиса. Она была абсолютно лысая, с огромным малиновым родимым пятном на затылке. Девочка все время скулила, тихонько и жалобно, это напоминало попискивание слабенького котенка.

Занзи подняла младенца и пощупала снизу.

– Сухая. Может, проголодалась. Я отправила за кормилицей.

– Скажи, пусть унесет младенца с собой, – всхлипывала Маргарет. – Я не хочу, чтобы она была в доме. Она страшная, как черт, и плачет не переставая. Если мне придется смотреть на нее и слушать этот писк, я сойду с ума.

Занзи положила девочку в колыбель и поспешила подойти к Маргарет.

– Ну, ну, – успокоительным тоном повторяла негритянка, – не надо беспокоиться. Занзи с тобой, Занзи все делает. – Она подоткнула роженице одеяло и не переставая гладила ее по спине, пока та не уснула.

Тогда негритянка взяла ребенка и, тяжело ступая на цыпочках, вышла из комнаты. Кормилицу она встретила на полпути к поселку.

– Вот, милая, – сказала Занзи, протягивая женщине корзину, – здесь девочка и все вещи. Ее зовут Гарден. Пока я не скажу, держи ее у себя. Боюсь, она у тебя надолго.

Кормилицу звали Реба. Она была высокая, ростом с хорошего мужчину, и необыкновенно худая. У нее совсем не было бедер, а груди, даже налитые молоком, оставались крошечными. На первый взгляд она напоминала мужчину – не только из-за фигуры, но и из-за крупных черт лица, У нее был квадратный подбородок и тяжелые челюсти, широкий нос занимал на лице непомерно много места, высокий лоб бороздили преждевременные морщины; уши были большие, с толстым хрящеватым ободком. Она заплетала волосы в тугие косички и плотно складывала их на темени, отсутствие пышной прически делало ее облик еще менее женственным. Реба была настоящей негритянкой, без малейшей примеси европейской или индейской крови. Она была черной, как самое драгоценное черное дерево, а десны у нее были синеватые.

Реба была замужем за Метью Эшли, самым красивым негром в поселке; он отвечал за всю живность на плантации и был любимым правнуком мамаши Пэнси. Он мог выбрать любую девушку в приходе, и когда-то многие пытались его окрутить. Но Метью увидел принаряженную Ребу в церковном хоре – она пела, как ангел, и раскачивалась в такт музыке с мягкой кошачьей грацией – и с тех пор он ни разу не взглянул на другую женщину.

У них было двое сыновей, пятилетний Джон и годовалый Люк. После Джона Реба с интервалом в год родила двух мертвых детей. Еще один мальчик родился двадцать дней назад и умер через неделю после рождения. Реба собиралась кормить его и ребенка Маргарет Гарден. Молока в ее маленьких грудях хватило бы на четверых. Когда ее Исаак умер, она стала аккуратно сцеживаться и с нетерпением ждала вестей из лесного дома. У нее была потребность держать на руках крошечное тельце, поить молоком беззубый нетерпеливый рот.

Не успела Занзи отойти, как Реба села на землю возле дорожки и достала из корзины запеленутого младенца. Она прижала к себе крошечный сверток и стала раскачиваться из стороны в сторону.

– Благодарю тебя, милостивый Боже, – повторяла она снова и снова.

Потом она расстегнула верхние пуговицы жакета и платья. Молоко текло из ее длинных сосков.

– Сейчас, – сказала Реба. – Слава Богу, сейчас. – Она отвернула одеяло, чтобы посмотреть на ребенка. – Нет! – воскликнула негритянка. – Ты у меня не будешь синей. Этот ребенок не умрет! – Она положила маленькую Гарден на землю и опустилась рядом с ней на колени. – Я этого не допущу, чтобы ты тоже!

Она обхватила ладонью крошечную голову девочки и прижалась губами к ее рту. Потом Реба сильно выдохнула, держа другую руку на тельце Гарден. Грудная клетка младенца почти не двигалась. Реба вдохнула, отчаянно всасывая в себя воздух, изнемогая от усилий. Она не отрывалась от ребенка две минуты, которые показались ей вечностью. От напряжения в ушах у нее звенело.

Потом Реба выпрямилась и сплюнула на траву комок кровянистой слизи. Она подняла к небу лицо и руки:

– Благодарю тебя, Господи!

Гарден начала громко плакать. Реба видела, как содрогается от крика ее крошечная грудь и как постепенно розовеет кожа.

– Теперь можешь кушать, – сказала женщина. Она подняла ребенка, и его сморщенное личико уткнулось в сосок.

При виде Ребы с корзинкой на голове жители поселка высыпали на улицу.

– Откуда ты взялась, Реба? Ты что, не понадобилась в лесном доме?

Реба осторожно опустила корзинку.

– Это не я, – сказала она. – Это ребенок. Миссус отправила его жить ко мне. Он никому не нужен, только мне. Это теперь мой ребенок, посланный мне Богом на Рождество.

Толпа последовала за Ребой в дом.

– Метью, – сказала она, – я принесла нам ребенка. Она вынула из корзинки спящую девочку и показала ее Метью.

Он приподнял уголок одеяла и расхохотался:

– Реба, такого уродливого детеныша я еще не видел. Даже у опоссумов.

Реба спокойно улыбалась.

Негры проталкивались к Метью, смотрели на ребенка, отшатывались и ахали.

– У белых дети всегда уродливые, – утешил какой-то добросердечный сосед.

– Ну-у, не настолько…

По толпе пробежал одобрительный гул.

– Красота – это еще не все, – ввернул кто-то. Реба по-прежнему улыбалась.

Когда соседи вволю насмотрелись на ребенка, Метью попросил их уйти. Потом уселся рядом с Ребой и одной рукой обнял ее.

– Женщина, этот ребенок делает тебя счастливее?

– Да.

– Тогда все остальное не имеет значения. – И Метью рассмеялся. – Нет, все-таки такого уродливого младенца мне еще не показывали.

Теперь Реба смеялась вместе с ним.

– Видел бы ты ее, когда мне ее дали. Я тебе сейчас расскажу.

Гарден, которая благополучно проспала церемонию своего представления обществу, начала махать кулачками и хныкать.

Реба подошла к девочке.

– Сейчас, Метью. Надо поправить ей ползунки. Я буду кормить ее и рассказывать. – И она с радостью наклонилась над уродливой, отвергнутой матерью девочкой.

Гарден провела у Ребы почти пять месяцев. Вначале возникли осложнения – мамаша Пэнси не желала допускать в поселок «трэддово семя». Это могло накликать на негров плоский глаз. Но Метью настаивал, что Ребе очень нужен ребенок.

– Кроме того, – сказал он, – раз малышка не нужна Трэддам, то и плоскому глазу она не понадобится.

И старушка Пэнси сдалась: она никогда ни в чем не могла отказать Метью. Но по ее требованию он выкрасил и ее, и свою дверь в синий цвет, чтобы отогнать злых духов.

Интерес к Гарден не угасал. У Ребы не было отбоя от гостей, желавших узнать, исправилась ли голова у девочки. Одни имели в виду форму, другие – волосы. День за днем следы от щипцов постепенно исчезали. Когда Гарден исполнилось три месяца, голова у нее была как у всякого нормального ребенка. Но волосы по-прежнему не росли.

Даже Ребе стало казаться, что Гарден навсегда останется лысенькой. Реба снимала с нее один чепчик только для того, чтобы надеть другой. Гарден сердилась и пыталась безуспешно отмахиваться от чепчиков своими пухлыми кулачками.

Но наконец первого апреля, в день всех дураков, Реба нащупала на голове девочки шелковистый пух. Однако для всех остальных это оставалось тайной – Реба хотела окончательно посрамить критиков и снять с малышки чепчик только тогда, когда красного пятна у нее на затылке совершенно не будет видно.

Но она этого не дождалась. Волосы у младенца росли так странно, что ей необходимо было с кем-нибудь посоветоваться. Что бы это могло значить? И не опасно ли это?

Дело в том, что они росли островками. По всей голове были рассыпаны пучки мягоньких бледно-золотых волос. Но их разделяла гладкая, совершенно голая кожа.

– Может, у нее парша? – предположил Метью.

– Ха! Да что я, парши не отличу? У нее же нет никаких болячек, все чистенькое.

– Лучше спросить у врача, у доктора для белых. У черных детей такого не бывает.

Но доктор Дрейтон ничем не смог помочь.

– Нет, Реба, это не болезнь. Такого здорового ребенка я давно не видел. Ты сотворила просто чудо. Сказать по правде, я не думал, что она выживет.

Реба улыбнулась.

– Нечего тут беспокоиться, – сказала она Метью. – Когда волосы у нее отрастут, я просто зачешу их на проплешины. А пока буду одевать ее, как раньше. – Она поцеловала пятнистую маленькую голову и ловко нацепила на нее чепчик.

Метью хмуро наблюдал за ней, между бровей у него залегла морщина.

– Реба, не стоит тебе слишком привязываться к этой девочке. Я не хочу, чтобы ты сама причиняла себе боль. Ее уже пора отнимать от груди, и ее скоро заберут домой.

– Я не верю, что уже пора. Это не полезно.

– Думаю, тебе лучше в это поверить.

Его слова сильно подействовали на Ребу. Метью почти никогда не командовал, но если уж командовал, то его слова приходилось принимать всерьез. На следующий день она попросила Хлою принести для Гарден чашку из дома на Трэдд-стрит.

Но вместо этого пришла Занзи. Множество глаз наблюдало сквозь щели в закрытых ставнях, как она приближалась к дому Ребы и Метью с тяжелой корзиной. Она постучала, дверь распахнулась, и Реба шагнула ей навстречу, крепко прижимая к груди маленького Люка; старший, Джон, цеплялся за юбку матери.

– Я принесла ребенку чашку и еще кой-какие вещи, – сказала Занзи.

Реба посторонилась и впустила ее в комнату.

– Удачные у тебя мальчики, Реба.

Реба кивнула.

– Я принесла кой-какую одежду, масса Стюарт из нее вырос. – И Занзи кивком указала на корзину. – Для тебя там большой вкусный окорок и бутылка вина для твоего мужа.

– Занзи, чего ты от меня хочешь?

Занзи посмотрела на лицо Ребы, угрюмое и непреклонное.

– Я вижу, мне лучше говорить прямо, – сказала она. – Но пусть это останется между нами.

– Не могу ничего тебе обещать.

– Ну что ж, я тебя все-таки прошу. Дело вот в чем. Хлоя сказала, что ты уже не хочешь кормить ребенка. А я тебе вот что скажу: если ребенок сейчас вернется домой, с мисс Трэдд случится что-то ужасное. Она не в себе с тех пор, как зачала эту девочку. Я не знаю, в чем дело, но несчастная малютка для мисс Маргарет – острый нож. Я стала нянчить мисс Маргарет, когда она была меньше, чем Гарден сейчас. Я всегда знала, что у нее доброе сердце. Но теперь она стала совсем другая. Она прямо брызжет ядом. Это на всех – на детей, на мистера Стюарта, даже на меня. А началось все с этого ребенка. Я даже имя ее говорить боюсь. Хлоя, Джуно и Герклис говорили, что Гарден у тебя молодцом, но когда я передавала это мисс Маргарет, у нее все лицо менялось и она начинала сыпать проклятьями; я еще не слышала, чтобы леди так ругалась. И теперь я о ней молчу. – Занзи поднесла руку ко рту и закусила большой палец. Губы у нее запрыгали, лицо скривилось, она зажмурилась, чтобы не расплакаться. Реба дотронулась до ее колена:

– Пойду сварю нам кофейку. Джон, ступай с Люком на улицу и смотри мне, чтобы он не ушел на дорогу.

Когда Реба принесла кофе, Занзи уже успокоилась, во всяком случае, с виду.

– Спасибо, – сказала она и отхлебнула. – Очень хороший кофе.

Реба молчала и ждала.

Занзи выпила все до капельки и бережно поставила чашку на стол.

– Так что вот о чем я хочу просить, – сказала она. – Нельзя ли, чтобы Гарден осталась у тебя до конца лета? Может, к тому времени мисс Маргарет и оправится. А если нет, что ж, тогда дети уже пойдут в школу. И мне не надо будет за ними столько приглядывать. Я смогу нянчить Гарден сама, а мисс Маргарет ничего не узнает. И я не прошу тебя работать без денег. Я скопила кое-что себе на похороны. Я могу заплатить.

– А что же миз Трэдд не платит?

– У нее нет денег.

– А сам хозяин?

– Я боюсь его спрашивать. Он и миз Маргарет сейчас не очень-то ладят.

– Да уж, это все знают. Послушай, Занзи, я не могу сказать тебе «да» и не могу сказать «нет». Мне надо спросить у мужа.

– Я понимаю.

– Но вот что я тебе скажу. Любой из нас здесь, в поселке, скорее оставит Гарден у себя, чем отдаст ее в дом, где она никому не нужна. Здесь все любят Гарден. Если я не смогу оставить ее у себя, я найду кого-нибудь, кто сможет. И чего нам не надо, так это твоих похоронных денег. Один лишний рот поселку не в тягость.

Занзи молитвенным жестом сжала ладони. Она поклонилась молодой женщине, униженно и почти благоговейно.

– Благослови тебя Бог, Реба, – сказала она.

Проводив ее, Реба снова уселась за свой кофе, спокойная и печальная. Вдруг она резко вскочила и подбежала к корзинке в углу, где спала Гарден.

– Она даже не попросила на тебя посмотреть, – сказала негритянка ребенку. – Она даже не оглядывалась вокруг себя, ей было все равно, где ты.

Реба дотронулась до бархатистой щечки младенца, затем до рта. Спящая девочка сразу же зачмокала.

– Да, сударыня, сегодня вы можете пообедать пораньше. Я не против.

Метью согласился, что Гарден надо оставить, и больше ничего не говорил Ребе об ее чрезмерной привязанности. Но она знала, что он был прав, и предприняла соответствующие шаги. Она потолковала со всеми женщинами своей общины, и уже через неделю Гарден стали забирать в разные дома то на утро, то на день, то на вечер. Она стала приемной дочкой не только Ребы, но и всего поселка. Вскоре она научилась узнавать и другие лица и улыбалась им так же, как улыбалась Ребе. А та смотрела на это с болью в сердце. Пока не обнаружила, что снова забеременела. Тогда Ребе стало легче расставаться с Гарден.

Четвертого июля, в День Независимости, маленький Моуз, один из поселковых мальчишек, заметил на голове у Гарден нечто новое.

– Смотрите, – заверещал он, – у Гарден растут еще другие волосы. Теперь у нее не голова, а сплошной фейерверк!

Его старшая сестра Сара выхватила младенца у него из рук и побежала на лужайку, где негры устроили пикник: она хотела поделиться со взрослыми своим открытием. Мало того, что золотистые волосы на голове у Гарден сильно отросли, под ними, на месте прежних проплешин, появилась густая, типично трэддовская рыжая поросль.

Метью несколько раз подбросил девочку в воздух, причем та повизгивала от удовольствия.

– Ну, малышка, ты всех переплюнула. Ты прибыла к нам лысой, а теперь у тебя много волос, и они разные. – Он поцеловал пухлый затылочек и вернул ребенка Саре.

– Моуз! – крикнула она. – Забирай Гарден, я не собираюсь с ней сидеть, сейчас твоя очередь.

Моуз не возражал. Он даже дал Гарден пожевать остаток своей цыплячьей ножки.

14

– День Независимости, – проговорила Маргарет Трэдд. Она провела пальчиком по ярко-красной цифре «4» на календаре и рассмеялась резким, безрадостным смехом. В ее жизни независимости не было. Более того, она была такой же пленницей, как если бы сидела в городской тюрьме.

Она могла покинуть имение. Она могла приказать, чтобы ей оседлали одну из лошадок или подали экипаж. Ну и что? Куда ей было ехать?

У нее были друзья. Во всяком случае, она называла их друзьями. Все эти ее детские приятельницы, теперь уже взрослые женщины. И была семья, все эти двоюродные, троюродные и четвероюродные братья и сестры. Маргарет помнила, как они навещали ее родителей и целовали ее в щечку, здороваясь на балах во время того незабываемого сезона. Кто же из них ее примет?

Примет каждый, если речь идет о визите. Дальность родства и долгий перерыв в отношениях значения не имели. Гостеприимство на Юге оказывают легко и охотно.

Но к прелюбодейке это не относится. Может быть, правда, Стюарт никому ничего не скажет – он горд, а случившееся для него унизительно. Но ведь он ее теперь так ненавидит. И он все время пьян. Он может ославить ее со злости или просто проболтаться.

И тогда все двери будут для нее закрыты. Общество могло простить ей грех со Стюартом. В Чарлстоне было немало детей, появившихся на свет слишком скоро после венчания. Они были как бы на заметке, взоры общества преследовали их до самой смерти, об обстоятельствах их рождения не забывали и после нее, но в Чарлстоне были снисходительны и к таким детям, и к их родителям.

Супружеская измена – дело другое. Женщина становилась отверженной. И Маргарет не могла так рисковать.

Но и жить по-прежнему она не могла. Она отказывалась принять случившееся, посмотреть правде в глаза, она билась в истериках в доводила себя до болезни. А следовало взять себя в руки, подумать и найти какой-то выход. Ни обмороки, ни слезы больше не помогут.

Равно как не помогут улыбки и нежные смиренные просьбы. Стюарт больше никогда не согласится с ней выезжать, даже чтобы соблюсти приличия. И не даст ей ни цента. Он письменно уведомил ее, что в магазинах Чарлстона и Саммервиля счет Трэддов для нее закрыт, и только он, Стюарт, может им пользоваться.

Она была в ловушке, отрезанная от мира, совсем одна. Стюарт был ее тюремщиком. И он будет продолжать эту пытку, пока она не умрет. Пальчик Маргарет снова скользнул по календарю: 1906. Скоро ей стукнет двадцать два. Ей предстоит еще долгие годы мучиться в этой клетке. До самой смерти.

Или до его смерти.

Сердце у Маргарет замерло. А потом перевернулось и забилось сильно и быстро. Стюарт все время пьет. Это сказала Занзи, она знает. Его не хватит надолго. Он свалится с лошади или разобьется на этом своем дурацком автомобиле, или его убьет одна из тех болезней, от которых умирают пьяницы.

Пальчик Маргарет снова задержался на дате ее рождения. Двадцать два – это не так уж много. Она взяла маленькое зеркальце и стала придирчиво рассматривать свое лицо. Кожа была совсем сухая. Уже наметились тоненькие морщинки, бегущие от носа к губам. Незавитые волосы потускнели. «Я запустила себя до безобразия, – подумала она. – Овсяные хлопья. Он должен разрешить мне покупать их. А Хлоя приготовит мне розовую воду. Я сегодня же начну делать маски для кожи. И мне нужно молоко. И лимоны. Мне необходимо смягчить локти и вернуть волосам блеск. Я могу ждать. Едва ли это будет долго. Я потом я перееду в город и буду появляться в свете, я буду танцевать, я буду прекрасна и окружена поклонниками, и ноги моей больше не будет в этом проклятом месте».

Маргарет подбежала к туалетному столику и достала свою заветную коробку. А потом она сидела на кровати, разложив вокруг себя по вязаному покрывалу сувениры, и вспоминала свой первый триумфальный сезон.

15

В октябре Пегги и Стюарт-младший пошли в школу. И хотя Пегги не хватало нескольких дней до полных шести лет, никто не возражал. Учащиеся всех семи классов занимались вместе, в единственной комнате. И если некоторым пятиклассникам было по пятнадцать, почему первоклашке не могло быть пять?

Школа находилась по дороге из Чарлстона в Саммервиль, возле моста через реку Эшли. Это было почти в пяти милях от Барони, и ходить пешком дети не могли. Они ездили на старой кобыле по кличке Джуди, которая прежде была пристяжной в упряжке судьи. Она была очень спокойная и слушалась вожжей, даже если они были в маленьких детских руках. Стюарт и Пегги вдвоем прекрасно умещались на ее костистой спине. И им очень нравилось, что теперь у них своя лошадь.

Со временем ощущение новизны притупилось. Джуди в глазах детей была теперь просто старой кобылой, а школа – местом, где сильно пахло мелом, а от хорового чтения хрестоматии Мак-Таффи и таблицы умножения клонило в сон. И даже другие дети, первая встреча с которыми так потрясла маленьких Трэддов, превратились в обыденных знакомых, от которых заранее знаешь чего ждать.

Но к этому времени их жизнь уже установилась и шла по заведенному распорядку сама собой. Маленькие Трэдды делали все, что от них требовалось, механически, не задумываясь, и не задавали себе вопроса, можно ли жить как-то иначе.

В Барони все тоже шло своим чередом, без перемен. Занзи как-то запамятовала, что обещала забрать Гарден, когда старшие дети пойдут в школу. Гарден по-прежнему оставалась в поселке, где каждая хижина была для нее родным домом. Ее семья, казалось, о ней забыла. Маргарет проводила дни в заботах о своих волосах и коже. И в ожидании. А Стюарт – в разгуле.

Он завел себе новых друзей из числа мелких фермеров, живших вдоль дороги на Саммервиль; эти люди изводили себя непосильным трудом, своими руками обрабатывая сорок или пятьдесят акров своей земли. В их глазах Стюарт был тем же, чем он был в собственных, – плантатор, а не фермер. Джентльмен. У Стюарта вошло в привычку часто навещать своих новых приятелей, пить с ними и рассуждать о погоде, охоте и видах на урожай. Этим он заполнял свое время. А еще тем, что от случая к случаю беседовал с управляющим, когда верхом, как, по его мнению, и подобало хозяину, выезжал на поля или оглядывал, не спешиваясь, свои амбары и склады. Еще ему помогали убивать время женщины в Саммервиле. А также одинокие трапезы в главном доме, после которых он методично и упорно пил, пока ему наконец не удавалось уснуть.

Так что на Барони после насыщенных трагедиями лет снизошло подобие покоя.

Месяцы и годы шли, не отличаясь друг от друга, движение жизни напоминало однообразное течение коричнево-зеленой широкой реки Эшли. Пегги и Стюарт переходили из класса в класс и пересели с Джуди на собственных лошадей, ходивших под седлом и любивших скакать галопом.

Каждый год урожай в Эшли Барони становился все скуднее, а качество овощей – все хуже. На это жаловался Стюарту его посредник в Чарлстоне, который скупал у него продукцию и переправлял на Север, жаловался, однако продолжал предлагать контракты, все время снижая цены. Двадцать лет сотрудничества – это серьезно, он был верен своим старым клиентам. И он же по поручению Стюарта каждый год продавал очередной участок земли, чтобы покрыть долги.

Стюарт казался детям далеким и непонятным. Им нравилось бывать в главном доме. Он был для них таинственным зачарованным дворцом, от него перехватывало дыхание. Стюарт занимал только две комнаты – гостиную и хозяйскую спальню. Обе находились на втором этаже. А первый этаж, где никогда не открывались ставни, был загадочным, полным опасностей миром, где странные под пыльными покровами предметы превращались то в драконов, то в привидений, то в чудовищ.

Третий этаж был еще лучше, там был бальный зал – гулкий и такой же пыльный, с множеством высоких зеркал, в которых детские фигурки отражались бессчетное количество раз и терялись где-то в темной глубине. В этот зал было хорошо вбежать и прокатиться по огромному полу или строить там пещеры и укрепления, громоздя друг на друга позолоченные бамбуковые стулья. Затхлый воздух непроветриваемого помещения не мешал Стюарту и Пегги, порой они поднимали такую возню, что хрустальные люстры в миткалевых чехлах начинали тихонечко позванивать, и детям казалось, что у них над головой нежными голосами переговариваются невидимые феи.

Но лучше всего был чердак, под остроугольными сводами его потолков таились сокровища. Дюжины сундуков с горбатыми крышками дразнили воображение. В громадных платяных шкафах висели странные одежды, многие из них от прикосновения рассыпались. Тяжелые металлические ящики были набиты бумагами и альбомами со смешными фотографиями, подписи под ними почти совсем выцвели, краска со страниц осыпалась. Переворачивая их, Стюарт снова и снова натыкался на свое имя – так звали младенцев, мальчиков, мужчин. Там были книги с цветными картинками, стереоскоп и коробки со снимками, граммофон и множество пластинок, ломаные зонтики от солнца и хлысты для верховой езды, заплесневелые башмаки всех цветов и размеров. И все это дети обнаружили, даже не успев как следует осмотреть чердак.

В дождливые дни Пегги и Стюарт-младший всегда играли на чердаке, если, конечно, отец им это разрешал. Иногда он говорил «да», иногда «нет». Они никогда заранее не знали, чего от него ждать. Они всегда подходили к дому с опаской. Если дверь оказывалась запертой или отец орал, чтобы они убирались, то, что ж, им следовало поискать себе другое занятие. Если он разрешал им войти, дети все-таки оставались настороже. Иногда от него странно пахло, он слишком сильно прижимал их к себе и называл «мои малютки». Порой он смешил их историями о том, что случалось в детстве с ним самим и его братьями. А время от времени он требовал, чтобы они смирно сидели на диване, а сам, расхаживая по комнате, начинал рассказывать им историю семьи, говорить о людях, чьи портреты висели на стенах, об их дедушке, который был судьей. Рассказ всегда прерывался на ком-то по имени «тетя Элизабет», и Пегги со Стюартом неизменно пугались, потому что папа начинал очень сердиться.

– Злыдня, – кричал он, – злыдня, хапуга и интриганка! Она украла фамильное дело Трэддов и наш дом. Это все должно быть нашим. Она не имеет права быть такой богачкой, когда мы так бедны.

После этого он неизменно шел к столу, где стоял графинчик, и шикал на детей:

– Идите отсюда! Быстро!

Это и было знаком, что им можно пойти поиграть в бальном зале или на чердаке. В каком бы настроении ни был отец, они всегда отправлялись обследовать дом, как только он их отпускал. Его причуды они воспринимали как плату за вход.

Подрастая, дети стали замечать, что в смешливом настроении отец бывал все реже. Но не задавали ни себе, ни другим никаких вопросов. Отец казался им королем главного дома. А короли не подлежат критике.

Стюарт, оценивая своих детей, не был так великодушен. Он рассчитывал на что-то, ждал от них чего-то, чего не мог определить сам. И был в них разочарован.

Пегги не соответствовала представлениям Стюарта о том, какой должна быть его дочка. Девочка должна быть нежной, хрупкой и похожей на куклу, а Пегги такой не была. И дело не в ее изуродованном оспинами личике, хотя Стюарту и было больно на него смотреть. Она была слишком напористой, энергичной и дерзкой. Она вела себя как мальчишка.

А Стюарт-младший, его сын, которому следовало быть его утешением и его товарищем… Стюарт был неженкой и маменькиным сынком. От этого было никуда не деться. Он начинал мигать, когда видел связку подстреленных птиц или принесенную с охоты оленью тушу. Наездник он был никудышный. Он не умел даже прилично плавать, он держал голову над водой, как девчонка, и был девчонкой.

Единственное, что можно было сказать в его пользу: он разбирался в автомобилях лучше любого из знакомых Стюарту взрослых. Когда ему не было еще восьми лет, он уже умел водить «олдс» и делал с мотором что-то такое, отчего тот не стучал, а пел.

Почему он не мог так же справляться с ружьем и лошадью? Сказать, что Стюарт был недоволен сыном, значило ничего не сказать.

Маргарет относилась а Стюарту-младшему иначе. В один прекрасный день, перебирая сувениры из коробки, Маргарет поняла, что дамы, даже овдовевшие, не могут ни выходить, ни выезжать без сопровождения. И тогда она почувствовала интерес к сыну.

У него была приятная внешность. Со стороны это должно выглядеть красиво: очаровательный мальчик помогает матери выйти из экипажа, носит за ней покупки, подает ей веер, заходит к ее приятельнице, чтобы забрать маму домой после чаепития.

Но манеры у сына были ужасные. Живя здесь, вдали от города, он и не мог ничему научиться.

В тот же вечер Маргарет принялась обтесывать маленького Стюарта, делать из него «настоящего джентльмена» – в своем, разумеется, представлении.

Она не говорила ему, чем она, собственно, занимается. Он знал только, что мама почему-то стала уделять ему внимание и что это как-то связано с теми чудесами, которые ожидают их обоих в будущем.

Маргарет отгораживалась от детей, реяла где-то в отдалении. «Она очень хрупкого здоровья, ее нельзя расстраивать» – это было главное, что мальчик усвоил о ней со слов Занзи. Но Стюарт был маленьким ребенком, а Маргарет – его матерью, и уже поэтому он был готов ее боготворить.

Теперь она проводила с ним много времени каждый день; она целовала его, от нее пахло цветами, а ее нежный голос обещал ему что-то таинственное и необыкновенное. Стюарт-младший изо всех сил старался порадовать мать, заслужить ее улыбку. Он то и дело мыл руки, он несколько недель учился и наконец научился правильно кланяться, он подавал ей шаль и придвигал стул, он овладел умением говорить ровным голосом и ходить без шума.

Пегги, совершенно не понимая, что происходит, тоже из кожи лезла, чтобы заслужить внимание матери, но удавалось ей это только тогда, когда она приносила из школы газету, нужную, чтобы выполнить домашнее задание. Маргарет упрашивала Пегги отдать газету, осыпала девочку поцелуями, а потом торопливо уходила к себе в комнату и запиралась, чтобы Пегги не могла войти.

Газеты были в Барони редкостью. Стюарт-старший ими не интересовался и не хотел давать Маргарет на них денег. Поэтому, когда газета оказывалась у нее в руках, Маргарет с жадностью набрасывалась на каждую страницу. Она читала медленно, старательно всматриваясь в каждое слово или картинку, запрещая себе заглядывать в конец, в тот раздел, который ее сильнее всего занимал.

Это был раздел для женщин: реклама, моды, светская хроника. Ничто, кроме него, не связывало Маргарет с миром ее мечты.

Только из газет она и узнала, что шляпы стали объемнее, с широкими полями и большими тульями. И носят сейчас перья страуса, а не белой цапли. Маргарет мысленно примерила на себя модель, которую предлагал универмаг Керрисона. Модель называлась «Гейнсборо». Да, на ней это выглядело бы прелестно.

Тот же Керрисон предлагал и другую модель с французским названием «Merveilleuse».[2] Вот уж от чего Маргарет была в шоке. Платье совсем узкое, под него больше одной нижней юбки не наденешь. И талия какая-то нелепая, почти под грудью, таких талий в природе не бывает. У Маргарет отлегло от сердца, когда она увидела, что остальные платья выглядят как должно: пышная юбка, талия рюмочкой – все это подчеркивает женственность фигуры. Ох, если бы у нее был приличный корсет. Все ее корсеты были совершенно выношены, Занзи приходилось ставить на них заплатки.

Полстраницы посвящалось приему, который мистер и миссис Дженкинс Рэгг устроили в честь родителей миссис Дженкинс Рэгг, праздновавших свою золотую свадьбу. Миссис Дженкинс Рэгг! Господи, да это же Каролина Уэнтворт, мысленно воскликнула Маргарет. Никогда бы не подумала, что она сумеет выскочить замуж, да еще за такого красавца, как Дженкинс Рэгг. Помню, у него чуть не сделалась истерика, потому что я отказалась танцевать с ним второй вальс. На каком же балу это случилось? По-моему, я была в голубом платье с бархатными бантами на плечах, и ему было очень жаль, что он отшитый франт, а не пришитый бант – так, кажется, он сказал. Он повторил это несколько раз, и я чуть не умерла от смеха. Да, конечно, этот бал давали Тенни. Или нет, Маршалы… И Маргарет побежала за своей сувенирной коробкой.

В этот день Занзи принесла ей ужин в спальню. Маргарет одно за другим читала имена гостей, перебирала воспоминания, связанные с каждым из них, и на это ушло столько времени, что она легла в постель на час позже обычного.

Перед сном она бережно сложила газету и спрятала ее вместе со своими сувенирами. Потом нырнула под одеяло. «Это не может тянуться долго, – подумала она. – А потом я снова окажусь там, вместе со всеми». Витая между сном и явью, она грезила о голубых бантах и веере из страусовых перьев. На ее пленительных губах играла улыбка.

– Уже недолго, – услышала она собственный шепот. – Я подожду.

И Маргарет уснула.

16

В 1912 году Гарден вернулась домой, в семью. Девочке уже исполнилось шесть, и ей пора было идти в школу. Дольше не замечать ее существования было нельзя.

Реба поговорила с Занзи, Занзи поговорила с Маргарет, а Маргарет поговорила с Пегги и маленьким Стюартом.

– Теперь вам придется брать вашу младшую сестру в школу и привозить домой, – сказала Маргарет детям.

Маленький Стюарт и Пегги возмутились. Они наотрез отказывались. Над ними же все будут смеяться. В отличие от Маргарет, им случалось видеть Гарден, и довольно часто. Когда они возвращались из школы через поселок, она вместе с другими детьми начинала приплясывать и хлопать в ладоши при виде юных всадников и, как все, отчаянно махала им рукой.

Они не раз спрашивали, почему их сестру отослали жить к негритятам, и по реакции Занзи на эти вопросы поняли, что Гарден какая-то не такая. Занзи даже сказала, что Гарден – это горе их матери и не надо упоминать о ней, чтобы мама не расстраивалась. Пегги и Стюарт решили, что Гарден полоумная.

– Поэтому у нее такие дурацкие волосы, – заявила Пегги. – У нее что-то неладно с головой – и внутри, и снаружи.

– Наверное, – согласился Стюарт. – Дурочка она, вот что.

– Мы полоумную в школу возить не намерены, – сказал он Маргарет.

Маргарет обратилась за помощью к Занзи. Занзи взялась за кожаный ремень и лупила Стюарта до тех пор, пока он не смирился. Пегги сдалась, когда увидела следы порки на теле брата и услышала обещание, что ее ожидает то же самое.

На следующий день после завтрака Хлоя привела Гарден в гостиную. Девочка была возбуждена и обрадована. Реба уже рассказывала ей о школе и немного учила ее писать и считать. Метью сажал ее на старушку Джуди и все лето давал ей уроки верховой езды, и Гарден уже вполне прилично сидела на лошади. Так что девочка была вполне готова стать «взрослой леди и школьницей» и очень этого хотела.

Почти всю свою короткую жизнь Гарден чувствовала себя счастливой. Все жители поселка любили ее, она платила им взаимностью. Случалось, ее наказывали шлепками по упитанной попке или стегали тонким гибким прутиком по ногам, но до сих пор она не сталкивалась ни с неприязнью, ни с полным осуждением. И с жестокостью тоже.

Девочка сразу бросилась к Стюарту и Пегги, радостно треща об их лошадях, о Джуди и о том, чему Метью успел ее научить.

– Вам будет не надо сажать меня назад, за вами, – затараторила она. – Я еду верхом не хуже, чем вы, только что медленно.

Стюарт и Пегги ужаснулись.

– Мама, – сказал Стюарт, – она говорит, как ниггеры.

– И выглядит, как они.

Гарден все лето играла только на свежем воздухе, она сильно загорела, лицо у нее покрылось веснушками, а кожа на всегда босых пятках задубела. Ее странные, двухцветные, как фруктовый мармелад, волосы были настолько густыми, что Хлое пришлось заплести ей четыре косички вместо двух и за отсутствием лент перевязать их ниткой.

Гарден совсем растерялась. Она знала, что о ней говорят и ею недовольны, но совершенно не понимала почему. Она оглянулась на Хлою, ища защиты, но Хлоя только слегка покачала головой и прижала палец к губам. Гарден стояла и молча смотрела на свою семью: три лица, три пары глаз. Глаза были холодные.

– Стюарт, – сказала Маргарет, и в ее нежном голосе появились железные нотки, – я тебе сотни раз говорила, что джентльмен не должен употреблять слово «ниггер». И твоя сестра совсем не похожа на цветную. На оборванку – может быть. Но это поправимо… А в школе она научится говорить как следует.

– Хлоя, скажи Занзи, чтобы она вымыла и подстригла Гарден, а потом подыскала ей среди обносков мисс Пегги какое-нибудь подходящее платье.

Хлоя вывела Гарден из комнаты. В кухне к девочке снова вернулся дар речи:

– Хлоя, зачем она сказала мне мыться? Меня что, не купали вчера после ужина? Что я им плохого сделала?

Хлоя прижала ее к своей теплой, мягкой груди.

– Нет, деточка, – сказала она. – Нет, мой сладкий, ты за всю жизнь никому не делала плохо. Плохо делают только тебе.

– Объясни, Хлоя, не понимаю.

– И не надо. Хлоя просто болтает и сама слушает. Ты делай, что тебе велят, и будь себе на уме.

– Мне надо молчать?

– Так оно лучше. Пошли теперь за этой Занзи. Я дам ей мыло, я взяла в магазине, и у тебя в ванне будут пузырьки.

– Я сделала то малое, что могу, – отчитывалась вечером Хлоя перед Ребой и всем поселком. – Но бедная же она детка, ей там достанется.

Ей доставалось, но Гарден справилась. Она не открывала рта, если к ней не обращались с вопросом, а тогда отвечала как можно короче. Она делала все, что ей велят, и делала немедленно. Она слушала, смотрела и училась. Она была наблюдательна и быстро схватывала; вскоре ее речь перестала отличаться от речи других школьников, но голос ее навсегда сохранил музыкальную певучесть, присущую диалекту гуллах и жителям поселка, и Гарден было очень приятно слушать.

Она стоически терпела насмешки над своими волосами. Для стрижки Занзи надела на голову девочке какую-то посудину и по ней подровняла волосы, а потом попыталась создать спереди подобие челки. Результат был устрашающий. У Гарден была действительно очень странная шевелюра. Природа отпустила ей двойное количество волос – нормальное человеческое светлых и столько же рыжих. Они были совершенно прямые, тонкие и мягкие, но невероятная густота делала их непослушными. Без кос Гарден приходилось плохо, ее желто-огненная грива, при малейшем движении или дуновении ветерка трепетала, растрепывалась и торчала во все стороны. Впечатление получалось дикарское и смешное.

В одежках Пегги она выглядела нелепо. Они болтались на ней, как на вешалке, хотя Пегги носила их в таком же возрасте. И не только потому, что Пегги была намного крупнее, шире в плечах и в кости. Как только Гарден забрали из поселка, она начала стремительно худеть. Сидя за столом вместе с сестрой и братом, девочка не могла съесть ни куска. Она старалась, но если все-таки что-то глотала, у нее тотчас начиналась рвота. Хлоя готовила ей всякие вкусности и пыталась скормить их на кухне, но Гарден справлялась от силы с одной-двумя ложками. И только Метью нашел способ ее подкармливать. Каждый день, по дороге в школу и обратно, Гарден заходила в хлев, где доили коров. Сидя на корточках у ног большого, теплого животного, она протягивала к вымени голубой фарфоровый кувшин с ванилью и сахарной пудрой на дне. Под умелыми пальцами Метью молочные струйки били точно в подставленный сосуд, пока сладкая пенистая жидкость не начинала течь через край. Все это вместе: теплая духота, свет фонаря в коровнике, острые запахи, ловкие руки Метью, первый глоток душистого пенистого напитка прямо из горлышка – ужасно нравилось Гарден. Коктейль из-под коровки, как называл его Метью, утолял и телесный голод девочки, и душевный.

Но она продолжала терять в весе. В июне, когда занятия кончились, от нее, по авторитетному мнению Ребы, оставались лишь кожа да кости.

– Мы тебя откормим, милочка, как следует быть, – пообещала Реба. – Все лето ты будешь там, где твои друзья. И аппетит у тебя прибавится. Ты теперь тощее самой Ребы. Куда такое годится?

Гарден изо всех сил обняла ее. Девочка почувствовала, что снова оказалась дома, хотя умом уже понимала, что это не так. Лесной дом – вот ее дом, пускай ей там совсем не рады. А ее семья – это Пегги, Стюарт и мама, и не Реба с Метью и их четверо детей: Джон, Люк, Тайрон и новорожденная Флора. Пока лето не кончится, она поживет у своих друзей. Ее родня по ней скучать не будет.

А когда она снова пойдет в школу, хотя до этого еще очень далеко – целых три месяца, ей тоже будет не так уж плохо. У нее уже появилось несколько подружек, на следующий год девочек будут учить вязать, ей предстоит играть ангела в рождественском спектакле и петь. И главное, у нее будет нормальная проворная лошадь взамен усталой старушки Джуди. Пегги и Стюарт учатся последний год. Им больше не надо будет ездить в школу.

17

– Стюарт, будь любезен, сними свой выпускной костюм и повесь его как следует. Видит Бог, у тебя немного одежды, а в старших классах тебе придется ходить в костюме каждый день.

Стюарт ошарашенно уставился на мать:

– Какие старшие классы? Мама, я считал, что со школой покончено.

– Это была начальная школа, Стюарт. В следующем учебном году ты будешь ездить в среднюю школу в Саммервиль.

– Мама, к чему это? Учеба мне так плохо дается. Пускай ездит Пегги. Она любит книжки.

– Пегги – девочка. Ей не нужно учиться. Это нужно тебе.

– Зачем?

– Чтобы преуспеть в жизни. Чтобы что-то собой представлять. Мужчине необходимо образование.

– Папа не кончал среднюю школу.

Брови у Маргарет поднялись.

– И поэтому ты думаешь, что тоже не обязан? Ты что, хочешь вырасти таким же безответственным, как твой отец, так же подводить всех, как он? Он даже не пришел на ваш выпускной вечер, хотя и обещал.

– Он твердо не обещал. Я был, когда Пегги его спрашивала. Он сказал, что придет, если выкроит время.

Маргарет презрительно передернула плечом:

– На твоего отца это похоже. И говорить о нем не стоит труда – моего, во всяком случае. Ступай повесь свой костюм. И поаккуратнее.

Стюарт рассерженно затопал по лестнице.

– Человеку может надоесть, когда им командуют, – бормотал он себе под нос. – Через месяц мне будет тринадцать, я уже не ребенок. И папа обещал подарить мне на день рождения длинные брюки, а тогда я этот кургузый костюм ни за что не надену.

Мать позвала его, когда он надевал на распялку пиджак. Голос ее прозвучал странно. Он снова накинул пиджак, кое-как просунул руки в рукава и, недовольный, загромыхал по лестнице вниз. Маргарет, с побелевшим неподвижным лицом, полулежала в кресле. Занзи, обмахивая ее веером, яростно смотрела на негра, который неловко переминался в дверях.

– Что случилось? – воскликнул Стюарт. Чернокожий снова переступил с ноги на ногу и посмотрел на мальчика.

– Я не хотел, чтобы ваша мама беспокоилась, но мне надо узнать. Я говорю про вашего папу. Он вдруг схватился за сердце и упал на спину. И мне надо узнать, куда нести труп.

КНИГА ТРЕТЬЯ 1913–1917

18

Маргарет всегда считала, что Стюарт богат. Она никак не могла поверить словам юриста.

– Двести восемь долларов? Это все, что я смогу получить?

Логана Генри, семейного юриста Трэдда, ничуть не шокировала неприкрытая жадность молодой вдовы. Его фирма курировала имущественные дела многих клиентов. И всегда на его памяти вдовы первым делом хотели добраться до денег своих покойных мужей. Логан Генри был убежденным холостяком.

– Разумеется, существует также значительное недвижимое имущество, входящее в состав наследства. Оно завещано вашему сыну. До достижения им совершеннолетия нашей фирме по завещанию поручено опекунство над собственностью вашего покойного мужа. Я являюсь представителем фирмы, непосредственно осуществляющим опеку, и заверяю вас, что интересы вашего сына будут моей главной и постоянной заботой.

– Вы хотите сказать, что он все оставил Стюарту-младшему и только двести долларов мне? Как же я буду жить?

– Мисс Трэдд, умоляю вас, не расстраивайтесь. Это имущество дает доход, достаточный для ваших нужд и для нужд ваших детей. Когда же ваш сын достигнет совершеннолетия, то, я не сомневаюсь, он сделает все, к чему его обязывают родственные чувства по отношению к сестрам и матери.

– Мистер Генри, эти юридические разговоры мне ни к чему. Имением заниматься некому, что мы с него получим? Стюарту только двенадцать лет, он не может заботиться о плантации. У нас не будет никакого дохода.

– Я уже подал запрос, мне ищут опытного управляющего для плантации. Кроме того, и доходный дом в городе тоже что-то дает.

Маргарет была потрясена. Мистер Генри продолжал расточать успокоительные слова насчет ее будущего, но для Маргарет они были просто шумом в ушах.

«Я не знала, что у нас есть этот городской дом, – думала она. – Если бы Стюарт не умер, я бы его просто убила. В таком убожестве – столько лет, столько нескончаемых лет! Все это время я могла жить в городе. Он мне никогда ничего не говорил».

– Где этот дом, мистер Генри? – спросила она, охваченная внезапным страхом. – Он в Чарлстоне?

– Ну конечно, где же еще? – Мистер Генри был чарлстонцем с большой буквы. Мысль, что дом у приличных людей может быть в другом месте, ему даже в голову прийти не могла.

К его ужасу, Маргарет вскочила с кресла, кинулась к нему и чмокнула в старую морщинистую щеку. На ее собственных щеках горел румянец, глаза сияли, лицо лучилось от радости.

– Мистер Генри, когда я могу взглянуть на этот дом? Мне бы хотелось перебраться в него как можно скорее.

Мистер Генри приложил все силы, чтобы ее отговорить. Дом в скверном состоянии, говорил он. Каждая из его прежде огромных комнат превратилась теперь в квартиру для целой семьи. Район там запущенный и даже небезопасный.

Но слова его просто не доходили до Маргарет.

– Когда я могу увидеть дом? – настойчиво переспрашивала она.

В конце концов мистер Генри согласился отвезти ее туда в понедельник, во второй половине дня. Он был убежден, что, взглянув на дом, Маргарет откажется от своей нелепой затеи.

Он оказался почти прав. Маргарет написала ему на следующий день после его визита в Барони. Она сообщила, что не испытывает желания жить в городском доме. Она просит его купить или снять для нее дом в старой части Чарлстона, в центральном треугольнике, одной из сторон которого является Брод-стрит.

Дело в том, что, собираясь в Барони, Логан Генри захватил с собой газету. В ней был тщательно составленный некролог Стюарту Трэдду, и мистер Генри полагал, что Маргарет захочет показать его детям.

В той же газете, в разделе светской хроники, была напечатана статья о Каролине Уэнтворт, в замужестве мисс Дженкинс Рэгг, старинной приятельнице Маргарет. Мисс Дженкинс Рэгг, названная в статье «одной из лучших устроительниц приемов в городе», отвечала интервьюеру на вопросы о своих светских обязанностях и накладываемой ее положением ответственности. Между прочим она заметила: «Я никогда не выбираюсь из центра, разве что за покупками на Кинг-стрит. У меня нет необходимости, все живут по нашу сторону Брод».

Дом Трэддов находился на Шарлотт-стрит. Маргарет отыскала его на карте города в библиотеке главного дома. От Брод-стрит – границы фешенебельного мира – его отделяло четырнадцать кварталов.

Логан Генри незамедлительно ответил на ее письмо. «Это исключено», – гласил ответ.

Мистер Генри сразу понял, что у нее на уме. Он допоздна засиделся у себя в конторе и подготовил документ, который должен был раз и навсегда избавить его от возможных настойчивых просьб и слез Маргарет. Он поручил клерку доставить его молодой вдове в пятницу.

Мистер Генри составил для нее упрощенный баланс доходов и расходов по имению и домам. Даже Маргарет, которая никогда не вела денежных дел, вполне могла понять и цифры, приведенные мистером Генри, и его вывод.

Барони было заложено за сумму, превышающую его рыночную цену. Доходов от продажи урожая при хорошем ведении хозяйства хватало в точности на покрытие процентов по закладной, оплату земельного налога и труда работников, а также на покупку удобрений и семян. Мистер Генри надеялся найти управляющего, согласного работать за ту сумму, которая может остаться после этих выплат, если его усилия по ведению хозяйства будут успешными.

Доходный дом на Шарлотт-стрит был целиком сдан в наем. Доход с него за вычетом налогов на собственность равнялся тридцати восьми долларам в месяц. Из них следовало вычитать четыре доллара ежемесячно за газ и воду.

Если Маргарет останется в Барони, расходов у нее будет не много. Продукты, топливо и вода – все это в имении бесплатное.

Если же Маргарет переедет на Шарлотт-стрит, то после выселения квартиросъемщиков лишится даже тех скромных доходов, которые от них поступают. Кроме того, ей придется самой покупать продукты и платить за отопление.

«Поэтому я имею все основания надеяться на ваше согласие, что единственный выход для вас – по-прежнему жить в вашем прекрасном доме в Эшли Барони, позволяющем вашим детям дышать здоровым сельским воздухом, а вашему сыну к тому же учиться ведению хозяйства и в дальнейшем добиться процветания плодородных земель своего имения. За сим остаюсь, мадам, вашим покорнейшим слугой» – так заканчивалось письмо.

– Покорнейшим, черта с два покорнейшим! – бушевала Маргарет.

Она не хотела, не могла оставаться в Барони. Только мысль о том, что она когда-нибудь переберется в город, и поддерживала ее все эти годы. «Должен быть какой-то выход, – думала она. – Непременно должен. Может быть, стоит обратиться к богатой тетке Стюарта, к Элизабет». Маргарет уже мысленно сочинила несколько писем к ней. Но потом поняла, что это не поможет. Элизабет наверняка видела некролог. Она даже не прислала цветов на похороны.

Мистер Генри также сообщил, что если Маргарет по-прежнему намерена с ним встретиться, то в понедельник он будет у себя в конторе. Может быть, ей захочется увидеть собственность их семьи на Шарлотт-стрит – просто чтобы быть в курсе состояния их недвижимости. Но разумеется, информация о его присутствии на службе ее ни к чему не обязывает, и он, со своей стороны, никоим образом не рекомендует ей предпринимать столь утомительное путешествие из Барони.

Маргарет решила, что не желает встречаться с этим юристом ни в понедельник, ни во вторник, ни в какой-нибудь другой из последующих дней своей жизни.

Она три дня не выходила из своей комнаты. Окна у нее были зашторены, дверь заперта. В ее разгоряченном мозгу роились сумасбродные, несбыточные планы; они рассыпались, как игрушечные кораблики, ударившись о каменную стену: отсутствие денег. Она была обречена оставаться в тюрьме.

«Когда Стюарт кончит школу, – думала она, – он пойдет на службу и будет зарабатывать деньги. Тогда нам хватит на жизнь в городе, если мы снимем какой-нибудь крошечный домик. Но я не могу ждать еще четыре года. Не могу. Меня это убьет. Я думала, что с ожиданием покончено. Я так радовалась. Я не в силах жить ожиданием снова. Мне скоро двадцать девять. Я уже старая. Я больше не могу ждать».

Мысль о городском доме сводила ее с ума. Доходы с него едва ли имели для Стюарта значение. Наверное, он спускал их на виски – их и куда больше. Когда ему чего-то хотелось, он всегда находил деньги. Он прекрасно мог поселить их всех в Чарлстоне. Дом на Шарлотт-стрит превратился для нее в наваждение. Он и принадлежал ей, и нет. Он был в городе и был недоступен. Это был полный крах, такого отчаянья она еще не испытывала.

В конце концов она решила, что ей лучше его увидеть. Мистер Генри говорил, что он вот-вот рухнет, его не ремонтировали и не красили больше сорока лет. Если она увидит, что он действительно совсем развалина, может быть, ей перестанет так сильно хотеться в нем жить.

На следующий день Стюарт в двуколке отвез ее в город. Он предпочел бы ехать на папиной машине. «В конце концов, она теперь принадлежит мне», – думал мальчик, эта мысль вызывала у него сладостный трепет и чувство вины – он не должен был радоваться.

Маргарет наотрез отказалась. Стюарт не настаивал. Вид у Маргарет был кошмарный: под глазами круги, щеки впали, кожа на скулах натянулась. Всю неделю Маргарет почти не спала.

Стюарт считал, что причина этого – скорбь Маргарет по его отцу. «Отец этого не заслуживал. Он скверно обращался с ней, обзывал ее при мне и Пегги ужасными словами, – думал Стюарт. – Он должен был обходиться с ней как джентльмен. Так, как буду я. А я буду к ней внимателен. Я сделаю так, чтобы она была счастлива. Она снова станет красавицей». Он подсадил мать в экипаж, как она его учила, и принес ей из дома зонтик.

За всю долгую дорогу до города Маргарет не проронила ни слова. Ее лицо под вдовьей вуалью пугало мертвенной бледностью. Она была в траурном шерстяном платье, ее руки в черных перчатках лежали на коленях, она лихорадочно ломала пальцы. Зонтик от солнца она так и не раскрыла. Стюарт время от времени с беспокойством посматривал на нее и тоже молчал.

Копыта процокали по деревянному мосту через реку Эшли, экипаж остановился возле изящно разукрашенного викторианского дома, где жил сборщик платы за переезд. Тут Маргарет впервые заговорила.

– Спроси его, как попасть на Шарлотт-стрит.

– Прямо, – отвечал мужчина, – пока не доберетесь до мощеной улицы с рельсами. Это Митинг-стрит. По ней свернете направо и проедете – сколько же, дайте сообразить! – да, кварталов восемь. Слева увидите лужайку и на ней – пресвитерианскую церковь. Оттуда и начинается Шарлотт-стрит.

Миновав мост, они поехали вдоль каких-то невообразимых лачуг и трущоб. Их вид поверг Маргарет в глубочайшее уныние.

Когда она прежде выезжала в город, сначала с родными, потом со Стюартом и Энсоном, то не замечала, как выглядят окраины. Просто ехала и предвкушала удовольствия, которые, как она точно знала, ожидали ее впереди. А теперь ждать было нечего. До самого конца жизни.

Когда они свернули на Митинг-стрит, настроение у нее поднялось. Кирпичная мостовая и рельсы – да, это был город, настоящий город.

Стюарт так разволновался, что едва ли не подскакивал на сиденье.

Навстречу им по Митинг-стрит ехали автомобили: один, другой, третий, четвертый. Мальчик узнал «кадиллак»: возле Сэмова магазина он однажды видел такую машину.

Все другие были незнакомых марок. Если в городе столько машин, это и вправду чудесное место.

К ним приближался черный блестящий автомобиль. Стюарт был готов держать пари, что он шел со скоростью не меньше сорока миль в час. Мальчик привстал, чтобы получше разглядеть это чудо.

– Стюарт! – Маргарет дернула его за рукав. – Ты что, хочешь, чтобы мы перевернулись? Сядь на место. Ты пропустишь наш поворот, вот эта лужайка.

– «Испано-суиза», мам. Мне кажется, это «испано-суиза». Я видел ее на фотографиях, но не думал, что увижу в жизни.

– Наш поворот, Стюарт. Будь внимательней, пожалуйста.

Газон перед церковью был покрыт сочной травой. От косилки на ней остались извилистые, похожие на ленты следы. Каменная церковь с колоннами выглядела массивной и величественной.

Маргарет подняла вуаль, чтобы разглядеть все получше.

– Здесь прелестно. Посмотри, Стюарт, до чего красиво. Какой же этот адвокат обманщик! – Она захлопала в ладоши от радости.

Но радость ее была недолгой. За церковью начиналась Шарлотт-стрит – два квартала особняков, когда-то роскошных, но крайне обветшавших. Последний дом второго квартала был в глубине двора, в тени огромных деревьев, Маргарет видела только его крышу и капители высоких колонн. Все другие дома стояли близко к проезжей части и были ей хорошо, даже слишком хорошо, видны. У всех у них хоть одной ставни да не хватало, у некоторых они напрочь отсутствовали. Стены двух каркасных домов были словно изъедены проказой: остатки краски пятнами лежали на крапчатой неровной поверхности гниющего дерева. Большинство особняков были кирпичными, время пощадило их величественные стены, но почти разрушило декор, и они напоминали красавиц в убогих, испачканных украшениях. Это была улица призраков.

Пока они ездили взад-вперед по короткой Шарлотт-стрит, окна и двери начали открываться, оттуда высовывались лица любопытных: лошадь и двуколка были здесь непривычным зрелищем.

– Смотрите, какой мальчик рыжий! – раздался детский голос и взрослый в ответ: – Тс-с!

– Мама, может быть, спросить кого-нибудь, где этот дом?

– Ни в коем случае. Мы с людьми такого разбора не разговариваем. Зайдешь на секунду в магазин вон там, на углу, и спросишь. И сразу же возвращайся. Запомни, это называется «дом Эшли». Джулия, тетка твоего деда, жила здесь когда-то. И не задерживайся в магазине.

А Стюарт охотно побыл бы там подольше. Полки в магазине были завалены всякой всячиной еще больше, чем у Сэма, а хозяин был приветливый итальянец – первый иностранец, которого случилось увидеть Стюарту.

Но он почти тотчас вернулся к матери.

Они долго сидели в экипаже, глядя на особняк Эшли. Он был кирпичный, с белыми мраморными ступенями, грязными и щербатыми, но по-прежнему величественными. Они с двух сторон двумя полукружиями поднимались к высокому, футов в десять, крыльцу. Когда-то они были ограждены решетками, похожими на изысканное кружево из кованой стали. Теперь сталь заржавела, металлических прутьев и секций не хватало, дыры были забиты частоколом некрашеных деревянных планок.

Ограда перед домом тоже сохранилась не полностью: все копьевидные металлические опорные стойки были на месте, но между ними взамен изящных решеток с медальонами кое-где зияли большие проломы. Ясно, что через них нынешние обитатели дома попадали на участок. Калитка, шедевр искусного ремесленника, была намертво закрыта на задвижку, на щеколде и петлях которой наросла застарелая ржавчина.

Переднюю часть двора от ограды до стен особняка покрывали черные и белые квадраты мраморных плит. Поверхность их была неровной, многие раскололись, в трещинах ярко желтели одуванчики.

Под крыльцом между двумя рядами ступеней виднелся арочный проем; когда-то закрывавшая его калитка, тоже украшенная причудливыми завитками из ржавой кованой стали, теперь болталась на петлях.

Двор был усеян мусором: бумагой, битым стеклом, жестянками от консервов, оставлявшими ржавые следы на расколотых мраморных плитах.

На крыльцо выходила массивная резная дверь, стекла в веерообразном окне над ней были разбиты, звездчатые дыры заткнуты лохмотьями.

– Однако же он большой, – сказал Стюарт.

И это было правдой. Особняк был трехэтажный, считая от уровня крыльца, со слуховыми окнами под двускатной черепичной крышей. Его архитектура отличалась симметричностью: широкое арочное окно над входом и четыре высоких, поуже, слева и справа от него на одинаковом расстоянии друг от друга – такая комбинация повторялась на каждом этаже.

– Он больше, чем главный дом в Барони, – прошептала Маргарет. Она была бы счастливейшей женщиной в мире, если бы могла здесь жить. – Пошли, посмотрим в окна, – предложила она.

Это был совсем детский порыв. Она сама не знала, что рассчитывала увидеть. Может быть, такой развал, что ей станет противно и она успокоится. Или такую же красоту, как снаружи, чтобы ее униженность и озлобленность получили новую пищу. А Стюарт был только рад. Ему надоело молча сидеть в экипаже. Он соскочил на землю, привязал вожжи к столбику и, подав Маргарет руку, помог ей спуститься по пандусу к бесполезной теперь калитке. Сам он побежал вперед, пролез в дыру в ограде, даже не заметив препятствия, и сорвал несколько одуванчиков. Он протянул их матери через прутья решетки, отвесив перед этим сложный, церемонный поклон.

– Благодарю, Стюарт. Теперь иди обратно. Напрасно я это затеяла. Я не могу лезть через дыру в заборе. Это вульгарно.

– Нет, мама, это ты иди сюда. Это совсем не трудно. Я помогу тебе. Давай заглянем внутрь. Там пусто.

– Пусто? Не может быть. Мистер Генри не стал бы лгать.

– Я видел, когда рвал цветы. Там ни души. Маргарет подала ему руку и неуклюже перелезла на участок. Конечно, это было невероятно, но вдруг?! Пустой дом. Тогда бы они переехали немедленно.

Стюарт подвел ее к калитке под лестницей.

– Смотри, мама, там все видно насквозь. Задняя дверь открыта, поэтому светло. И никого нет.

У Маргарет потекли слезы.

– Ох, Стюарт, это же подвал. Конечно, там никто не живет. – На секунду она поверила, что Стюарт сказал правду, что дом мог достаться ей. И снова ее надежды рухнули.

Сверху, у них над головой, кто-то вышел на крыльцо. Боясь, что ее увидят, Маргарет бросилась в подвал. От запаха разложившейся падали и застарелой мочи ей стало худо.

– Стюарт, Стюарт, куда ты пропал? – Она отчаянно шарила в сумочке, разыскивая нюхательную соль.

Стюарт выскочил из полутьмы откуда-то слева.

– Воняет, правда! – жизнерадостно заметил он. – Когда у нас в школе под полом сдох скунс, было хуже, но ненамного. Мам, как здорово, тут столько места! Вон там, сзади, такая комната, что на машине кататься можно.

Маргарет прикрыла рот и нос платком.

«Этот человек сверху, интересно, ушел он или нет?» – подумала она. А потом поняла, что Стюарт прав. Помещение в самом деле было огромное. Сквозной проход, где она стояла, был шириной с хорошую комнату. Он вел к задней калитке, то есть действительно был очень длинным. Пол в нем напоминал шахматную доску из белых и черных мраморных плит, таких же, как во дворе, но целых.

Она опустила руку, скомкала носовой платок.

– Покажи мне эту большую комнату, – сказала она.

Планировка подвала повторяла планировку верхних этажей, его толстые кирпичные стены служили опорой для оштукатуренных стен жилой части дома. Два широких коридора крест-накрест пересекали помещение, образуя в центре просторный квадрат, над ним в верхней части здания проходила лестница. Две двери открывались в каждую из четырех огромных квадратных угловых комнат. Длина и ширина каждой были примерно по двадцать четыре фута.

У двух передних подвальных комнат не было окон на фасаде здания, но было по четыре окна в торце, почти под потолком. В задних же комнатах было по два полномерных арочных окна, выходивших на буйные заросли сорняков, – когда-то здесь был сад. Окна были забиты досками, но солнечные лучи, проникая в щели между ними, освещали груды мусора и лохмотьев на полу.

– Кто-то здесь жил и не платил за квартиру, – сердито сказала Маргарет. И вдруг, раскинув руки, закружилась по комнате. – Если кто-то мог, то и мы можем. Стюарт, мы переезжаем в город.

– Мам, да ты шутишь.

– Ничуть.

– Но здесь так грязно, такие низкие потолки. Я себе лоб разобью.

Потолки и правда были от силы семь футов высотой, раза в два ниже, чем в Барони. Казалось, огромная тяжесть дома прижала их к земле.

Маргарет нетерпеливо махнула рукой:

– Потолки как потолки. Ты еще не скоро вырастешь. А до тех пор что-нибудь да изменится. Мы тут надолго не останемся. Но сейчас мы переезжаем в город. Я уже решила.

– Остановись снова у этого магазина и спроси, как проехать на Кинг-стрит, – сказала Маргарет, когда Стюарт подсаживал ее в экипаж. – Я хочу полюбоваться витринами.

От Кинг-стрит их отделяло всего несколько кварталов. Надо было, как оказалось, возвратиться на Митинг-стрит и, проехав по ней, свернуть налево. На повороте они услышали музыку. Играл духовой оркестр.

– Скорей, Стюарт, давай посмотрим.

Они увидели его совсем близко, через квартал. Справа от них возвышалось громадное здание с бойницами, оно напоминало замки в детских книжках Стюарта. Перед входом расстилался огромный газон, в середине его молодые люди в военной форме маршировали под звуки военного оркестра, а по краям толпились зрители. Музыка, сияние медных инструментов, ряды юношей с гордой выправкой, их чеканный шаг, золотые галуны и блестящие пуговицы – все это производило сильное впечатление.

– Цитадель! – прокричала Маргарет Стюарту, чтобы перекрыть шум. – Здесь военное училище, оно так называется, я вспомнила. У них все время такие парады.

Они смотрели до тех пор, пока кадеты, предводительствуемые оркестром, не отправились в казармы. Тогда мать и сын поехали по Кинг-стрит. Маргарет заглядывалась на витрины, Стюарт – на машины, припаркованные возле них. Оба были совершенно счастливы.

Вскоре магазины кончились. Впереди них по Кинг-стрит тянулись жилые дома. Подъехав к углу, Маргарет взглянула на табличку. Они пересекали Брод-стрит.

«К югу от Брод, – подумала она. – Интересно, где живет Каролина Рэгг?» Маргарет вертела головой из стороны в сторону, разглядывая здания. В конце Кинг-стрит она велела Стюарту развернуться, и так они несколько раз проехали по улице той части города, где «живут все».

Стены зданий здесь тоже лупились, на улицах тоже была грязь. Маргарет была этим очень довольна.

Потом они остановились в конце полуострова, в парке Уайт Пойнт Гарденс. Стюарт напоил коня из желоба и привязал к столбику. Он и Маргарет попили из артезианского колодца и медленно дошли по усыпанной раковинами тропинке до променада в противоположной стороне парка. По пути миновали круглую бело-зеленую эстраду.

– Здесь тоже играет музыка, по воскресеньям вечером, – сказала Маргарет. Это были первые слова, которые она проронила за час. Ее голова и сердце были чересчур переполнены впечатлениями, говорить ей не хотелось.

И Стюарту тоже. Он был слишком возбужден: столько всего случилось за такое короткое время. Он даже не заметил пальм и цветущих кустов, составлявших гордость здешнего садовника.

Мать и сын прошлись по эспланаде, возвышавшейся над широкой гаванью Чарлстона, им доставляло удовольствие быть в толпе людей, гуляющих так же не спеша, как они, так же наслаждающихся морским ветерком. Народу было действительно много. Город есть город.

– Уже поздно, мам, – сказал Стюарт, когда они обошли весь мыс. – Я думаю, самое лучшее вернуться домой.

Маргарет кивнула:

– Но давай не спешить. Я не хочу, чтобы этот день слишком быстро кончился. Я его так долго ждала.

И он, этот день, завершился прекрасно. Они вернулись по Кинг-стрит, той же дорогой. Когда они проехали первый квартал, в городе включили электричество. Гирлянды ламп сияли у них над головой, над густеющей темнотой улицы, лампы светились в витринах, полных разноцветных, заманчивых вещей. Это была настоящая магия.

И скоро они смогут считать эти чудеса своими. Скоро они переедут в город.

19

Тем летом заброшенные поля в Барони заросли сорняками. Но на Шарлотт-стрит происходили метаморфозы.

До войны Эшли Барони, как и другие крупные плантации, была государством в государстве. В ее мастерских работали плотники, краснодеревцы, токари, гончары и ткачи, в имении лили свечи, дубили кожи и в качестве побочного продукта изготовляли клей. Ремесленников уважали и ценили, как они того заслуживали. Многие из них были настоящими мастерами своего дела.

Через полвека Барони из империи превратилось в большую ферму, мастера и художники умерли. Но их традиции не совсем угасли. В имении был кузнец, он подковывал лошадей и мулов и чинил сломанные инструменты. Был и столяр, он же плотник, он мог заделать прохудившуюся крышу, выровнять перекошенную дверь или приделать к столу отвалившуюся ножку. И было много сильных мужчин и женщин, готовых чистить, скрести, красить, носить тяжести.

Пегги много читала; она сразу окрестила дом на Шарлотт-стрит авгиевыми конюшнями.

– Ради Бога, Пегги, что ты такое говоришь? – изумилась Маргарет. – У конюшни вся стена завалилась, и это не здесь, а в задней части сада.

– Ничего, мама, неважно. Я думаю, все просто замечательно. Знаешь, что бы я на твоем месте сделала?

– Нет. Что же?

Пегги начала говорить едва ли не раньше, чем прозвучал вопрос. Размахивая руками, треща, как сорока, она то подталкивала, то за руку тащила мать из одной комнаты в другую, объясняя, как можно расставить мебель и все украсить.

И все, что она предлагала, было превосходно. Пегги была куда изобретательнее, чем ее мать и брат, а в круг ее беспорядочного чтения входили работы о цвете и даже книги с математическими выкладками о правильных пропорциях и соотношениях объемов. И память у Пегги была фантастическая: в ней удерживались каждая занавеска, коврик, стул, стол и кровать из обоих домов, и главного, и лесного.

Но у Маргарет были свои идеи. Она отмела все сказанное дочерью. Однако потом, поняв, что делает ошибки, одну глупее и разорительней другой, сама обратилась к ней за советом.

– Ну что, мам, ерунда у тебя получается? Я так и думала. – У Пегги с годами выработался вкус, но отнюдь не такт. Она не приняла неявного предложения Маргарет о сотрудничестве и взяла командование целиком в свои руки.

– У тебя такая напористая сестра, Стюарт, она и на девочку не похожа, – вздохнула Маргарет. – Хорошо бы ей быть менее резкой и самоуверенной.

Но очень скоро самоуверенность Пегги сослужила им всем добрую службу.

Хотя труд негров Маргарет ничего не стоил, расходы все равно были: на материалы, на покупки от случая к случаю в угловом магазине у Канцоньери, на какие-то вещи, о которых Маргарет почти сразу забывала, но которые в момент приобретения казались жизненно необходимыми. Деньги Маргарет таяли на глазах.

– О! Знаю! – И она почувствовала себя очень изворотливой. – Можно продать старинный фарфор, серебро и все эти штучки, которых нам столько досталось от мисс Джулии. Мы ими все равно не пользуемся.

Но оказалось, что эта мысль пришла в голову Стюарту еще раньше. Запертая комната, где хранились столовые принадлежности, была пуста.

– Ну, значит, мебель, – решила Маргарет. – У нас ее раз в десять больше, чем может нам когда-нибудь понадобиться. – Она нашла выход и остановилась на этом, не зная, что делать дальше.

Зато Пегги, как всегда, знала:

– Она же и вправду старая, так ведь? Вот и продадим ее в антикварный магазин, помнишь, мы видели его на Кинг-стрит?

При мысли о том, что ей придется спросить хозяина лавки, не заинтересует ли его их мебель, Маргарет спасовала:

– Стюарт, пойди ты и спроси. Это бизнес, бизнесом должен заниматься мужчина. А мужчина у нас в семье теперь ты.

– Я тоже пойду, – настаивала Пегги. – Все помню у нас в семье только я.

Когда дверь в его магазин открыли, Джордж Бенджамен сидел у себя в задней комнате и читал Спинозу. Звон колокольчика прервал его отдых. Мистер Бенджамен выругался. Он-то считал, что запер входную дверь. Дело было летом, а летом никогда не увидишь стоящих покупателей. Богатые покупатели едут из Чарлстона во Флориду в октябре и возвращаются обратно в мае. Летом не путешествует никто. Он мог просто закрыть магазин, он бы так и сделал, но магазин служил ему убежищем от домашнего хаоса, от четырех детей и жены с ее частыми приемами, на которых дамы играли в карты.

Мистер Бенджамен надел ботинки и, хромая, пошел в торговое помещение. Стопы у него болели, в жару боль усиливалась. И кем бы ни оказался посетитель, прервавший его мирные штудии, никаких добрых чувств этот посетитель вызвать не мог. Мистер Бенджамен раздвинул занавеси на служебном входе и обвел зал сердитым взглядом.

Он увидел двоих детей.

– Это что еще за шутки! – прокричал он. – А ну, давайте отсюда.

Девочка выпрямилась, чтобы казаться как можно выше. Она была одета во все черное – от ботинок до ленты на черном соломенном канотье. Ее рыжие, морковного цвета косы были завязаны черными лентами.

– Добрый день, сэр, – очень громко произнесла она. – Меня зовут мисс Трэдд, а этот джентльмен – мистер Трэдд, мой брат. У нас имеется крайне выгодное предложение, и я не сомневаюсь, что вы нас выслушаете. Как видите, мы недавно пережили большую потерю, а людям в трауре шутить не свойственно.

– Дороти, я просто не знал, что делать, – рассказывал вечером мистер Бенджамен своей жене. – Конечно, фамилия Трэдд заставила меня отнестись к этой парочке с большим вниманием. А когда эта малявка сказала «Эшли Барони», меня обуяла жадность. Но оба были совсем дети, рыжие и веснушчатые. У нее косички как поросячьи хвостики, он – в коротких штанах. Я решил, что воспользоваться положением было бы некрасиво. – И мистер Бенджамен оглушительно расхохотался. – Что на меня нашло, не знаю, я, видно, просто ворон считал. Эта девчушка продала мне мебель, которую я в глаза не видел, за деньги, которые мне едва ли удалось бы содрать даже с самого зеленого туриста. А потом она заявила, что «окажет мне услугу, избавив меня от вон того круглого стола». Она прислала за ним повозку еще до того, как я успел снять ботинки. Я получил огромное удовольствие. Это была самая забавная сделка в моей жизни.

Стол установили в середине подвала, на месте пересечения двух широких холлов. Его столешницей был огромный, белого мрамора, круг футов восьми в диаметре, ее поддерживала тумба из темного ореха. В тени мраморной плиты дерево казалось черным. Когда Маргарет увидела этот стол на фоне черно-белого пола, она окончательно сдалась. Теперь все решения по отделке квартиры Пегги могла принимать самостоятельно.

Работники считали, что Маргарет слишком требовательна. Когда ими стала распоряжаться Пегги, они поняли, что до сих пор еще очень легко отделывались.

Четырнадцатого сентября дом был готов к заселению.

20

Гарден, одетая в новое платье, прощалась со своими друзьями в поселке. На Гарден было серое хлопчатобумажное платье с круглым белым воротником и белыми манжетами на длинных рукавах. От квадратной кокетки отходили длинные складки, аккуратно уложенные под черным поясом на бедрах. На девочке были черные чулки и башмачки с пуговицами сбоку. Для ребенка ее возраста это было вполне подходящее траурное платье. И в нем можно было ходить в школу. Гарден очень берегла платье – Занзи предупредила ее, что носить его придется долго.

Личико у Гарден сильно распухло. Она проплакала целую ночь. Но к утру она уже выплакала все слезы и теперь смогла взять себя в руки. Взрослые и старшие дети, так же как Гарден, вели себя сдержанно и с достоинством. Это было торжественное и печальное событие в жизни поселка. После того как Гарден попрощалась со всеми – кого-то обняла, а кому-то просто пожала руку, – Реба сказала, что девочке нужно еще кое-кого увидеть.

– Мамаша Пэнси хочет сказать тебе «до свидания», – объяснила Реба, понизив голос.

За те семь лет, которые Гарден провела в поселке, Пэнси ни разу не впустила ее к себе в дом. Даже теперь, прикованная к постели, Пэнси оставалась матриархом, она была правительницей негров из Барони. Ее слова были приказом, а приход к ней Гарден – кульминацией этого дня.

Девочка поняла, что произойдет нечто важное. Для Гарден мамаша Пэнси была легендой, ее окутывала тайна, и теперь покровы тайны должны были упасть. Гарден почувствовала себя очень взрослой. Оставив провожатых позади, она сделала последний шаг на ступеньку заветной хижины и открыла голубую дверь.

Лучи солнца, падавшие сквозь дверной проем, освещали комнату только до половины, ставни на окнах были закрыты. Гарден зажмурила глаза, потом широко раскрыла, чтобы поскорее привыкнуть к неожиданной темноте.

Масляная лампа коптила на столе возле огромной постели. Она освещала белоснежное постельное белье и белые как снег волосы иссохшей старухи, которая полусидела, откинувшись на большие белые подушки. Она была в белой ночной рубахе, шею обвивала нитка блестящих голубых бус.

Гарден сделала реверанс.

– Подойди сюда, детка. – Голос у Пэнси был надтреснутый, но все еще сильный. Она протянула руку, похожую на когтистую птичью лапу, от старости кожа у нее была пепельной.

Гарден приблизилась к постели. Своей детской ручонкой сжала сухую старушечью кисть.

– Мое старое сердце радуется, дитя, что ты уезжаешь отсюда. Трэддам здесь не место, никому из них. Я знаю, что у тебя на душе горе, но помни, что тебе сказала старая Пэнси. – Другой, свободной, рукой Пэнси сделала знак, отгоняющий злых духов. – Ты уйдешь от проклятия. Подними лампу, я хочу на тебя посмотреть. Я слушала тебя все эти годы. Как ты смеялась и пела. Я всегда хотела тебя увидеть.

Гарден послушно поднесла светильник к лицу.

Пэнси рассмеялась кудахтающим смехом.

– У тебя полголовы от ангела, полголовы от дьявола. По правде сказать, вид у тебя такой, что только глаза вытаращишь. Поставь ее на место.

Гарден бережно опустила лампу на стол.

– Спой, – приказала Пэнси. – Спой про потоп и про Ноя.

Гарден вдохнула поглубже. Она была напугана, она боялась мамаши Пэнси, ее цепкой сухой руки и непонятных слов. Ей было страшно, что она сейчас запоет и голос ее зазвучит так же хрипло, как у лежащей на постели старухи. Но нужно было попытаться спеть.

Кто построил ковчег? Ной. Кто построил ковчег? Ной построил ковчег, И звери входили туда Пара за парой… —

Гарден замолчала. Ей показалось, что Пэнси спит. Но та разлепила морщинистые веки.

– Вот так, – прозвучал надтреснутый старушечий голос. – Теперь довольно. – Пэнси наконец выпустила руку девочки. – Пошарь у меня под подушкой. Там для тебя подарок. А потом иди. Я хочу дать отдых глазам.

Гарден с опаской просунула руку под край подушки, потом глубже. Старуха почти ничего не весила. От этого тоже делалось жутко. Пальцы девочки нащупали какие-то перья. Призвав на помощь всю свою храбрость, Гарден сжала пальцами мягкий комочек и вытащила его наружу. Она увидела белую веревочку из хлопка, фута два длиной, с узлом посередине; он удерживал вместе голубую, такую же, как у Пэнси на шее, бусину, какую-то крошечную кость и пучок черно-белых перьев дикой индейки.

– Охранит от беды, – пробормотала Пэнси. – Прощай. – Подбородок у нее опустился, обнажились беззубые десны, она начала всхрапывать.

Гарден выбежала за порог, на солнце.

Ребе было незачем спрашивать, что происходило в комнате, – она подслушивала, стоя у окна. Она крепко обняла Гарден за плечи и сказала:

– Это очень сильный амулет ты получила, Гарден. Для тебя мамаша Пэнси вынула бусину из своего ожерелья. Видно, она очень хочет тебе добра. Смотри не потеряй этот подарок, береги его как следует. Ты еще не понимаешь, это была тебе очень большая честь. – Реба сильно прижала к себе девочку, потом отпустила. – Малышка, тебе пора.

– Реба, ты ко мне приедешь?

– Нет, мой сладкий, я не смогу.

– Но я же буду так по тебе скучать.

– Ты всегда будешь у Ребы в сердце. Все здешние тебя всегда будут любить… Теперь беги. Ты опоздаешь.

Гарден овладело чувство безнадежности; прощаясь во второй раз со всеми в поселке, она плакала в три ручья. Домой она вернулась по памяти, не видя дороги, глаза ей застилали слезы.

В главном доме еще продолжалась церемония прощания, и куда более сложная, но Гарден в ней участвовать не пришлось. Девочка осталась сидеть в фургоне вместе с Занзи, тюками и корзинками с провизией, которые семейство намеревалось увезти в город.

А Маргарет и Стюарт обошли вставших в ряд слуг и сказали по нескольку слов каждому. Потом простились с Джеком Тремейном – так звали нового управляющего, которого нашел мистер Генри.

Стюарт подсадил Маргарет и Пегги в двуколку, уселся сам, и они тронулись. Слуги и работники махали им вслед и выкрикивали пожелания счастья. Пегги и Стюарт отвечали тем же, а Маргарет, прежде чем раскрыть зонтик от солнца, весело им отсалютовала.

Для всех участников это было праздничное событие. Прислуга радовалась тому, что навсегда расстается с Занзи. В доме Сэма Раггса, где их ожидала новая работа, чужаков не будет. А у них будет броская униформа и заработок вдвое выше, чем прежде.

Негры, работавшие на полях, надеялись, что им с Джеком Тремейном удастся притереться друг к другу, – вернее, что им удастся его обломать.

А Джек Тремейн считал часы до приезда своей жены и детей, с которыми намеревался жить в лесном доме.

Нежданно-негаданно появился еще один провожающий – навстречу экипажу из магазина выбежал Сэм Раггс.

Он сорвал с головы шляпу и низко поклонился Маргарет.

– Мое почтение, мадам, – сказал он, – и наилучшие пожелания. Примите подарочек, чтобы вам лучше ехалось. – Он подал ей обтянутую шелком коробку шоколадных конфет.

Маргарет слегка наклонила голову, но не ответила. Пегги, перегнувшись так, что едва не легла матери на колени, взяла коробку:

– Благодарю вас, мистер Раггс.

Сэм обошел экипаж и встал возле Стюарта.

– До встречи, приятель. И не забывай, что я тебе сказал. Твой отец был моим другом, и я буду только рад сделать что-нибудь для его семьи. – И Сэм подал Стюарту руку.

Стюарт крепко сжал ее. Сэм подмигнул. Стюарт ухмыльнулся. Он ухитрился незаметно для сестры и матери сунуть в карман пятидолларовую золотую монету.

– Какой наглец, – начала возмущаться Маргарет, едва они успели отъехать. – Неужели этот негодяй вообразил, что я буду с ним разговаривать? А на дом и смотреть не хочется. Вульгарнее не придумаешь.

Новый дом Раггса, с колоннами и побелкой по кирпичной кладке, напоминал скорее ратушу, чем жилище.

Негодование Маргарет улетучилось, как только эта постройка скрылась из виду. Уже на полпути к городу она начала есть липкие шоколадки вместе с Пегги и Стюартом.

Но, оказавшись на Шарлотт-стрит, Маргарет ощутила ужас. До сих пор она была полностью поглощена самим процессом переезда. И вот она в городе, у нее начинается новая жизнь, и Маргарет не имеет ни малейшего представления, что ее ждет. В будущем у нее одна неизвестность, огромная и пугающая.

– Скорей же, мама, давай зайдем в дом. На нас все смотрят. – Стюарт ждал, чтобы подать матери руку.

Пегги спрыгнула прямо на тротуар и распахнула свежевыкрашенную, на смазанных петлях, калитку. Сзади уже громыхал фургон с последней партией вещей.

Маргарет ступила на пандус. Больше ей ничего не оставалось делать.

21

Маргарет всегда называла свою подвальную квартиру «мой дом на Шарлотт-стрит». Съемщики с верхних этажей для нее не существовали. В подвале было чисто и уютно. Работники из Барони и Пегги потрудились на славу.

Две комнаты справа от длинного холла, по замыслу Пегги, разделили стенами на четыре прямоугольные спальни. Спальня Стюарта прилегала к фасаду, с ней граничила спальня Маргарет – ее дверь была возле пересечения двух коридоров. Следующей была спальня Пегги с кроваткой для Гарден, а для Занзи выгородили спальню у задней стены – ближе всего к входу в огромную кухню. Ее роль играла квадратная комната слева, окна которой выходили в сад. Передняя комната слева была гостиной.

В гигантских дымовых трубах сделали отверстия – получились камины. В гостиной и на кухне трубы проходили по середине наружных стен. В деленных спальнях крошечные каминные решетки прятались в углах.

Кирпичные стены побелили, полы в спальнях и гостиной покрыли бесценными, но уже сильно выцветшими персидскими коврами, которые безжалостно обрезали, подгоняя по размерам. Кирпичный пол кухни выкрасили в зеленый цвет.

Мебель Пегги постаралась выбрать наименее пострадавшую от времени. Получилась разномастная смесь предметов из главного и лесного домов. Кресла в стиле Луи XIV и эпохи Регентства соседствовали с плетеными качалками, тут же красовались кресла с подголовниками и обивкой, покрытой ручной вышивкой.

Белые муслиновые занавески для всех комнат привезли из лесного дома, так как окна на Шарлотт-стрит были слишком малы для тяжелых штор.

Маргарет настояла, чтобы в их новый дом доставили ее портрет и портрет ее матери, написанные, когда Маргарет было пять лет. Она понимала, что живопись была не из лучших – миссис Гарден получилась несколько косоглазой. Но других фамильных портретов у Маргарет не осталось. Все они погибли, когда сгорела ее усадьба. А Пегги распорядилась развесить портреты из Барони. Это были ее предки, к тому же в семействе Эшли почти все были красивы. В результате холл сильно напоминал картинную галерею. Но неторопливо прохаживаться по ней не хотелось – лица со стен смотрели по большей части неодобрительно и высокомерно. Исключение составлял первый колонист Эшли: одетый в шелка и кружево кавалер, он выглядел повесой и улыбался уголком рта – едва заметно и вызывающе. Пегги отвела ему почетное место. Глаза у колониста Эшли поблескивали, когда открывалась входная дверь.

А дверь эта была крепкая, с тяжелым замком. Калитку из кованой стали починили и покрасили. Она теперь тоже запиралась. Так что хозяева, открывая внутреннюю дверь, чтобы посмотреть, кто пришел, оставались в безопасности. В комнатах тоже появились двери, а на выходе в сад – двойная дверь и калитка.

Садовник из Барони выполол сорняки и убрал мусор. После этого стали видны очертания старинных кирпичных дорожек и контуры прежних клумб. А также след двух уборных во дворе. Тут Маргарет велела садовнику прекратить работу: Трэдды не могут пользоваться туалетом во дворе, это немыслимо.

Для соответствующих нужд послужат ночные вазы, для мытья лица и рук – кувшины и тазики, для купания – сидячая ванна. Они прекрасно обходились этим в Барони, и незачем менять привычки. А воды у них будет предостаточно: напротив заднего крыльца есть водокачка.

Верхняя часть дома освещалась и отапливалась газом, но до подвала трубы не дотянули. Трэдды даже не обратили на это внимания. У них всегда были керосиновые лампы, а для приема гостей – свечи. И сейчас им казалось, что они живут куда роскошнее, чем в Барони, потому что специальный фургон каждое утро привозил им лед, а Маргарет могла наконец отвести душу за газетой, которую еще до завтрака доставлял мальчишка-рассыльный.

После просторного дома на плантации им не было ни тесно, ни неуютно в шести низких комнатах, потому что они там только ночевали. Семейство завтракало в восемь и отправлялось открывать для себя чудеса города. В три часа Маргарет и дети приходили обедать, но уже в четыре снова были на улице. Дни еще не стали короткими. Очень часто Трэдды возвращались домой поздно, около восьми вечера, со стертыми ногами, голодные и счастливые.

Экипаж они отправили обратно в Барони. На Шарлотт-стрит им было негде держать лошадь. И тем более этот полуразвалившийся «олдс», настаивала Маргарет. Поэтому они ходили пешком или ездили на трамвае.

Они были как четверо детей в поисках приключений. Стюарт охотно эскортировал мать и сестер, чувствуя себя очень взрослым в новом, с длинными брюками, костюме, который купил на деньги Сэма. Маргарет всегда была в прекрасной форме; смеющаяся и сияющая, она не замечала ни дождя, ни толпы, ни усталости. Город приводил ее в радостное возбуждение, в городе ей нравилось все. Даже ее дети.

Гарден до переезда никогда не бывала в Чарлстоне. Ее потрясла его деятельная жизнь, огни, толпы людей, разнообразие зрелищ, звуков и ощущений. Но самым большим открытием для девочки была ее мать. Прежде Маргарет ей никогда не улыбалась. Теперь же улыбка не сходила с ее губ, она смеялась, она разговаривала с Гарден, она спрашивала, весело ли ее младшей дочке, хорошо ли они проводят время. Гарден была ею очарована. Она была без ума от своей прекрасной, сияющей матери.

Пегги и Стюарт испытывали те же чувства. Им открылась другая, новая Маргарет, товарищ по играм. Им хотелось, чтобы эти игры никогда не кончились.

По Барони не скучал никто, даже Гарден.

Но вскоре радостные дни подошли к концу, начались занятия в школе. Маргарет была огорчена еще больше, чем дети.

– Но у нас остаются суббота и воскресенье, – чуть не плача, говорила она. – Все будни мы сможем ждать их и строить планы, а выходные проведем, как задумали.

Они старались именно так и жить, но счастливая беззаботность их покинула. Радоваться мешали мелкие неприятности, у каждого свои.

Стюарт и Пегги обнаружили, что в школе у Бейкон Бридж их плохо подготовили к последующей учебе. Теперь им назначали дополнительные занятия в перерыве и давали дополнительные задания на дом, чтобы Пегги и Стюарт нагнали своих соучеников. Но упущенного времени – тех семи лет, которые их одноклассники провели вместе, – Трэддам было не наверстать. Пегги и Стюарт оставались чужаками, деревенскими увальнями, посмешищем.

Помочь друг другу в школьных делах они не могли. Каждое утро Стюарт провожал сестру в школу Меммингера для девочек, а сам плелся обратно, на Митинг-стрит, в школу для мальчиков. После занятий он отводил сестру домой. Учебные программы у них были разные: мальчикам преподавали латынь и греческий, а девочкам нет.

Гарден пошла во второй класс. Она без труда нагнала своих соучениц: кроме алфавита и цифр почти ничего не требовалось, а алфавит и цифры она знала хорошо. Трудности у нее были только с общением.

Занзи с утра отводила ее в соседнюю школу и забирала в два, после уроков. Кроме Гарден, никого в классе чернокожая прислуга не провожала. Все приходили и уходили сами или со старшими братьями и сестрами.

Кроме того, дети получили от Маргарет строгие наставления.

– Не глазейте по сторонам, – поучала Маргарет. – Смотрите прямо перед собой и ни с кем на улицах не разговаривайте. В этой части города живет одно отребье, нам надо постоянно показывать этим людям, что мы не желаем иметь с ними ничего общего. – Занзи уже успела облить презрением нескольких соседок, которые заходили познакомиться с новыми жильцами и пожелать им счастья на новом месте. – И кроме того, Гарден, – продолжила Маргарет, – в классе ты должна держаться на расстоянии от других девочек. Я не хочу, чтобы ты с ними водилась. Они не нашего круга.

По требовательным и настойчивым ноткам в голосе матери Гарден поняла, что к этим словам надо отнестись серьезно, но совершенно не поняла, что все-таки Маргарет имеет в виду.

– Мне что же, нельзя ни с кем разговаривать? – спросила девочка.

– Гарден, не упрямься и не спрашивай глупостей. Конечно, ты должна быть вежливой. Но не позволяй им навязываться к тебе со своей дружбой.

Последнее было совсем не трудно. Дружбы своей никто не навязывал. Серое траурное платье, вечно нахмуренная Занзи, а также робость, испытываемая девочкой на новом месте, – все это заставило Гарден на протяжении многих недель чувствовать себя одинокой и несчастной.

Когда наконец маленькая девочка по имени Марджори спросила, не хочет ли Гарден поиграть с ней в камешки, Гарден была вне себя от радости. Вскоре у нее появилось еще несколько приятельниц – факт, который она старательно скрывала от Маргарет и Занзи. Эти дружбы стоили ей дорого – она платила страшными муками совести за свое предательство по отношению к матери, – но делали ее школьную жизнь счастливее.

Она в этом очень нуждалась. Дома Гарден видела немного радости. К ноябрю даже вымученное веселье по выходным осталось в прошлом. Маргарет угнетали мысли о деньгах, и ей было не до игр.

Два месяца назад они выручили за мебель огромную, как тогда показалось Маргарет, сумму. И она почти не делала покупок. В конце концов, она в трауре, ей три года предстоит носить только черное. Но, разумеется, ей понадобились чулки и новый корсет, да и ботинки у нее совсем сносились. Но это не означало «делать покупки». Покупками у Маргарет назывались нарядные платья, шляпы и прелестные мелочи вроде муфточек и кружевных носовых платков.

А сколько всего было нужно детям! Они так быстро росли и так небрежно носили вещи. На чулках Пегги появились штопки. А заштопать чулочки Гарден было уже нельзя. Занзи поставила на коленках заплатки.

Маргарет была в отчаянье. Канцоньери, хозяин углового магазина, устроил публичную сцену: он орал на Занзи сквозь запертую калитку, требовал, чтобы к нему вышла Маргарет, и грозил обратиться в полицию, если ему не уплатят.

Занзи всегда считала, что желание Маргарет – это закон. Но теперь даже Занзи начала ворчливо жаловаться на то, к чему привел переезд в город. Мистер Тремейн каждую неделю присылал из Барони продукты и каждый месяц – дрова. По мнению Занзи, цыплята всегда были слишком тощие, ветчина чересчур жирная, а дрова сырые. «Надо перебираться назад в Барони», – каждый день повторяла она.

Но именно этого Маргарет дала себе клятву не делать. «Надо жить экономнее, – решила она. – Не тратить денег на проезд. Стюарт и Пегги вполне могут добираться до школы пешком. Занзи может сама стричь Стюарта. Этот парикмахер – просто грабитель. Брать с маленького мальчика пятнадцать центов за стрижку! Нужно расходовать меньше сахара. И муки… И молока. Мы можем обходиться продуктами только из Барони. Нам не придется покупать ничего, кроме соли… и керосина для ламп… и мыла… и… и…» Маргарет опустила голову и закрыла лицо руками. Как много всего надо и как дорого все стоит!

«Все равно, – решила она, – даже если придется сидеть при лучине, мне это безразлично. Я не вернусь в усадьбу. Никогда».

Стюарт и Пегги громко жаловались на внезапно обрушившийся на них режим экономии. Гарден пыталась вернуть из прошлого ту мать, которую впервые увидела в городе: любящую и счастливую. Она раскрашивала в школе картинки и приносила их домой, матери; она спрашивала: «Мамочка, хочешь, я тебе спою?»; она вставала первой и бесшумно прокрадывалась в спальню Маргарет, чтобы положить на ковер у ее постели газету.

Маргарет оставалась хмурой, холодной, неприступной. Она решила не тратить ни денег, ни чувств. Вскоре к ней вернулась привычка убегать от действительности в мир своих дневных грез. Мостиком в этот мир для нее служила газета. Маргарет впивалась глазами в рекламу и светскую хронику, мысленно видела себя в тех самых платьях и на тех самых раутах. Вот когда Стюарт кончит школу и пойдет на службу… Вот когда они переедут и поселятся по другую сторону Брод-стрит…

Даже Занзи была вынуждена признать, что зимой в городе лучше. Ни в главном доме, ни в лесном ни одну зиму не было так тепло, как под низкими потолками их «квартиры». Но когда в середине мая начались духота и жара, жить в подвале стало тяжело. К началу июня на кирпичных стенах, словно капли пота, проступила влага, ковры напоминали мокрую губку. И что хуже всего, снова появился смрад. В нем угадывались гнилостные испарения прокисшего вина, прогорклого масла, старой стряпни. Воздух в подвале стал спертым, зловонным, почти непереносимым. И виной тому были не только скверные, но понятного происхождения запахи. Помимо них ноздри щекотало что-то другое, какой-то всепроникающий, гнетущий, тошнотворный, сладковатый душок. Запах нищеты. И Маргарет сдалась.

– Мы едем в Барони, – объявила она и разразилась истерическими рыданиями.

22

Жизнь в Барони, разумеется, шла не так, как прежде. Трэдды поселились в главном доме, где почти не осталось мебели, и только Занзи помогала им по хозяйству. Огромные комнаты стали особенно гулкими, несколько десятилетий ими никто не занимался, и это бросалось в глаза. Обитые шелком стены выцвели, ткань на них расползалась от сырости, равно как и парчовые шторы. От дома веяло той же заброшенностью, какая царила на всей Шарлотт-стрит.

Зато ночью с огромной, заросшей сорняками лужайки тянуло прохладой, свежий воздух заполнял высокие комнаты и задерживался в них до вечера, потому что на день внутренние жалюзи закрывали.

Были у жизни в Барони и другие приятные стороны.

Так, Маргарет нашла на чердаке целые залежи сокровищ: там хранился гардероб мисс Джулии Эшли. Мисс Джулия всегда покупала все самое лучшее и последние тридцать лет своей жизни ходила только в черном. Некоторым платьям было по сорок лет, и они остались ненадеванными. И на все юбки ушло огромное количество ткани. Мисс Джулия была консервативна в одежде: она носила только кринолины.

– Занзи, оставь паутину в покое, – прокричала Маргарет, перегнувшись через перила. – Все лето ты будешь шить.

А Пегги все лето читала. Библиотека в Барони была большая и хорошо подобранная. В семействе Эшли образованностью отличались и мужчины, и женщины, а мисс Джулия – особенно.

В дополнение к классике и полным собраниям всех крупных романистов, эссеистов, драматургов и поэтов один шкаф был целиком заполнен книгами в зеленых кожаных переплетах с монограммой Джулии Эшли. Книги эти были написаны женщинами-бунтарками и сторонницами женской независимости. А мисс Джулия своим остроконечным почерком делала на полях заметки еще более бунтарского свойства. Пегги начала самостоятельно изучать французский. Поля французских книг мисс Джулия исписывала особенно густо – и на языке оригинала.

Пока Пегги пыталась совладать с французским, Стюарт учился жевать табак. Сэм Раггс предложил ему работу у себя в магазине, его крыльцо служило подобием клуба для небогатых окрестных фермеров, и они приняли Стюарта в свою компанию. Заработанные деньги мальчик должен был отдавать матери, но это его ничуть не огорчало. Он согласился бы работать и бесплатно, лишь бы проводить долгие сумерки в обществе взрослых, слушая охотничьи рассказы и грубые шуточки. Они помогали ему почувствовать себя мужчиной.

А Гарден возвратилась в свой подлинный дом, к людям, которые ее по-настоящему любили. Она вновь обрела поселок.

В сентябре семейство переехало на Шарлотт-стрит и окунулось в городскую жизнь. Следующие три года Трэдды проводили зиму в городе, а лето в имении.

Им стало немного легче сводить концы с концами. После школы Стюарт работал у Сэма, помогал продавать «форды». Мальчик демонстрировал езду на них потенциальным покупателям.

– Да что вы, мистер, – похохатывал Сэм, – с этой машиной трудностей не бывает, видите, даже ребенок справляется.

Стюарт рос медленно и очень из-за этого переживал, утешало его только одно: Сэм говорил, что такая внешность делает его лучшим торговым агентом.

– И кроме того, парень, ты самый лучший механик, – всегда добавлял Сэм. – Голову даю на отсечение, ты можешь сделать из любого автомобиля все, что тебе вздумается.

Самыми счастливыми в жизни Стюарта были те часы, когда он, в комбинезоне, с жевательным табаком за щекой и гаечным ключом в руках, показывал что-то куда более взрослым автомеханикам и со знанием дела рассуждал о кожухах с водяным охлаждением, съемных цилиндровых головках и планетарной передаче.

Его заработок давал возможность всей семье в воскресенье съездить на экскурсию или сходить в мороженицу, а также покупать такие немаловажные вещи, как туалетная вода и ленты. А иногда и позволить себе нечто большее. Не очень часто, но достаточно регулярно. Стюарт торжественно сопровождал своих дам в Академию музыки на спектакли с такими прославленными актрисами, как Минни Мадерн Фиск или Эвелин Несбит, или в Театр принцесс, где помещался кинематограф. Но четверть жалованья он оставлял себе и каждую среду ходил на варьете в театр «Виктория» вместе с Джимми Фишером, главным автомехаником у Сэма Раггса. Маргарет считала, что он остается по вечерам в школе, в учебном клубе. Отметки у Стюарта были ужасающие.

За это ему устраивали кошмарные сцены. Маргарет покидала свой вымышленный мир и бранилась, как фурия. Все в их жизни зависело от Стюарта. Он обязан закончить школу. Он должен получить приличную работу. Она ругательски ругала его, стыдила и визжала, что он копия своего отца: ни на что не годный, безответственный лентяй. А потом начинала сваливать все его грехи на дурную компанию и, главное, на Сэма Раггса, на эту белую шваль. Маргарет даже грозилась, что заставит Стюарта уйти с работы и учиться как следует.

У мальчика хватало ума не принимать ее угрозы всерьез. Семья очень нуждалась в тех девяти долларах двадцати пяти центах, которые он приносил каждые две недели, и при виде этих денег Маргарет всегда радовалась.

Но Стюарту было больно слышать, что он очень похож на отца. Он помнил, какой была Маргарет при жизни Стюарта-старшего: она была унылой, одинокой, заброшенной, тот ее просто третировал. Когда-то мальчик дал клятву, что вырастет и будет о ней заботиться, и он по-прежнему считал это своим долгом.

Но школу он ненавидел и ничего не мог понять на уроках, хотя старался изо всех сил. Он давал матери обещания исправиться, смутно надеялся на чудо и проводил все больше времени с Джимми Фишером, изобретая лживые предлоги для отлучек из дома.

– Да не мучайся ты, – втолковывал ему Джимми. – Твоя беда только в том, что тебя бабы заездили. Мать, две сестры да еще эта огромная черная ведьма. Дома у тебя просто возможности нет быть мужчиной. А чуть-чуть приврать не велика беда. Женщины еще не до того довести могут.

Когда Маргарет вступала в очередную схватку со Стюартом, Пегги непременно пыталась вмешаться. Она просто расцветала от громких и страстных споров. В старших классах она превратилась в высокую, неуклюжую девушку. Она была крупнее брата и большинства своих соучениц. Красивыми у нее по праву могли считаться только руки и ноги. Ее лицо помимо оспин было усыпано воспаленными ярко-красными подростковыми прыщами, а волосы казались воплощением полыхавшего у нее в душе огня. Огненно-рыжие, как у всех Трэддов, и жесткие, как проволока, они закручивались в тугие, непокорные завитки. Пегги по тогдашней моде убирала их назад и завязывала большим бантом низко на затылке. Они не лежали, а топорщились и при всем своем обилии были некрасивы.

К любым общественным событиям Пегги относилась со страстью. По примеру Ганди, который был тогда в центре внимания, она пыталась голодать. В школе она ходила по коридорам с плакатиком женщин к выборам», и ее отправили в кабинет директора. Ее идеалом была Эмелина Пэнкхерст с дочерью. Свои контрольные и домашние работы она подписывала «суфражистка Пегги Трэдд».

Любая власть и любые авторитеты приводили ее в ярость, но в школе она перед ними смирялась. Да, она жаждала борьбы, но еще больше жаждала знаний.

Дома роль власти играла Маргарет, и Маргарет раздражала Пегги больше всего. Обратить на себя ее внимание было почти невозможно, это удавалось одному Стюарту. А если Маргарет иногда и замечала существование старшей дочери, то воспринимала все ее поступки совершенно неправильно. Например, когда Пегги голодала, Маргарет решила, что дочь села на диету, и одобрила «ее желание наконец-то заняться своей фигурой». А в суфражистки, по презрительному отзыву Маргарет, шли те, кому не удалось выйти замуж, и, уж конечно, не леди.

Поэтому роль аудитории для Пегги могла играть только Гарден. В их общей комнате, в часы, когда обеим уже полагалось спать, Пегги выплескивала на сестру все накопившееся в душе негодование и бессильную ярость.

– Да знаешь ли ты, что в Индии люди выпрашивают корку хлеба, а англичане спокойно проходят мимо и оставляют их умирать с голода? А миссис Пэнкхерст назначили принудительное питание, ей просто запихнули в горло какую-то гадкую резиновую трубку и влили туда кашицу. Мне худо делается, стоит мне об этом подумать.

Ты скажешь, ну, это же англичане. И ты думаешь, что этим будет сказано все? Нет, ты не права.

Гарден, которая не проронила ни звука и вообще не понимала, о чем речь, изо всех сил затрясла головой – она соглашалась, что не сказанные ею слова были ошибочными.

– Не права, – с нажимом в голосе повторила Пегги, – потому что и здесь, в этой стране, положение такое же ужасающее. Когда суфражистки проводили манифестацию в Вашингтоне, против них бросили кавалерию. Их сбивали с ног, и они падали под копыта лошадей. И знаешь, кто послал кавалерию? Политики, вот кто. Им безразлично, что справедливо, а что нет. А ты знаешь, Гарден, что по всей Европе люди убивают друг друга? Боши штыками вспарывают животы детям, и кого это здесь волнует? Ни-ко-го! «Это нас не касается», – говорят политики.

Ну, если их не касается даже убийство мирных жителей, что же тогда этих господ касается? Кому-то должно быть дело до того, что справедливо, а что нет. Но всем все безразлично. Даже учителям в школе. Пусть Европа сама о себе заботится – вот что они говорят. Им куда важнее, чем занимается Ирен Касл и какие туфли она носит. Их шокирует, что Ирен Касл остригла волосы, но им некогда думать о том, что ежедневно умирают миллионы и миллионы людей. Это их не шокирует. Клянусь тебе, Гарден, когда я обо всем этом думаю, мне так противно, что хочется плюнуть.

Гарден от всей души сочувствовала сестре.

– Мне тоже хочется, – подхватила она и, открыв ближайшее к своей постели окно, изо всех сил плюнула во двор.

Пегги была так изумлена, что перестала ораторствовать.

– Ничего себе! Гарден, я и не знала, что ты так умеешь. По-моему, ты доплюнула до соседнего дома.

Гарден торжествующе ухмыльнулась:

– Я плююсь лучше всех. Меня учил Джон, это старший сын Ребы, сперва он был чемпионом поселка, но потом я его переплюнула. Хочешь, я тебя научу?

Если бы Маргарет увидела, как ее дочери старательно плюются в окно, она бы, наверное, упала в обморок. А те газетные новости, о которых так презрительно отзывалась Пегги, казались Маргарет очень важными и, главное, очень тревожными. На улицах Вашингтона – демонстрация женщин, а такая очаровательная особа, как миссис Касл, делает себе стрижку.

Это были приметы времени, они свидетельствовали, что в мире происходят пугающие перемены. Самой знаменитой звездой кинематографа стала Теда Бара – женщина несомненно безнравственная. Маргарет изо всех сил кивала, читая передовицу в газете «Новости и курьер». В ней было написано все, о чем с такой тревогой думала Маргарет. «В тартарары вместе с танго» – называлась статья. Мир забывает о вечных ценностях, нравственности и приличиях. Мода и бесстыдство становятся синонимами.

Мать с детства внушала Маргарет простые и возвышенные принципы жизненной философии. «Ты леди, Маргарет, и этого у тебя никто не отнимет. Мы можем лишиться каких-то вещей, но наше воспитание и наши традиции всегда при нас. И пока ты живешь в соответствии с ними и поступаешь, как тебе положено, то есть как подобает леди по рождению и воспитанию, тебе всегда будут воздавать должное, тебя будут уважать».

Миссис Гарден вкладывала в слова «традиция», «воспитание» и «леди» очень многое. Для нее они подразумевали смелость, бескорыстие, готовность к самопожертвованию, то есть подлинный благородный принцип «noblesse oblige».[3] Маргарет, слишком юная, чтобы осознать свое невежество, думала, что понимает заветы миссис Гарден. Но для себя она толковала их так: она, Маргарет, по рождению выше других, и если она будет выглядеть и вести себя женственно, то люди будут обходиться с ней как с принцессой крови.

Применительно к самой Маргарет эта система работала неплохо. Романтические традиции рыцарского отношения к женщине были на Юге очень сильны и распространены повсеместно. Кроме мужа, никто и никогда не позволял себе в присутствии Маргарет ни грубых поступков, ни грубых слов. Мужчины, даже те, которых нельзя было назвать джентльменами, непроизвольно, не задумываясь, уступали ей дорогу или останавливали автомобиль, чтобы она могла перейти улицу. В магазинах ее обслуживали первой, а обычным женщинам, не леди, приходилось ждать. Быть леди – в этом состояло и дело жизни Маргарет, и ее способ борьбы за место под солнцем. Стремительные изменения, которые внес в культуру двадцатый век, угрожали самим основам ее существования.

Каждое утро, провожая детей в школу, она ненадолго успокаивалась, начинала чувствовать себя увереннее. Стюарт пропускал вперед девочек и, как его учили, придерживал дверь. А ее дочери в своих глухих, тусклого цвета платьях и с вымытыми до какой-то невероятной чистоты лицами выглядели, как и подобает приличным, воспитанным девочкам из хорошей семьи. В сестрах не было ничего современного, ничего вызывающего.

И каждое утро Маргарет мысленно поздравляла себя. Пусть на их долю выпали тяжелые времена, позор жизни на Шарлотт-стрит и отлучение от людей своего круга, она, Маргарет, сумела внушить своим детям, что такое подлинные ценности. В обществе это сразу заметят и одобрят, как только они переедут и поселятся по другую сторону от Брод-стрит. То, как она воспитала Стюарта, будет говорить в ее пользу. И то, как дочерей, – тоже. Внешность у ее девочек, конечно, не особенно привлекательная. По правде говоря, обе даже уродливы. У Пегги оспины, и она такая огромная. А Гарден чересчур тощая, у нее странноватые глаза и разноцветные волосы. Но обе станут настоящими леди, и это самое главное.

Маргарет не имела ни малейшего представления о том, что в ее доме готовится бунт.

23

– Просто передай это маме от меня. – Стюарт поспешно сунул в руку старшей сестры смятый конверт. Он хотел поскорее исчезнуть, но Пегги схватила его за манжету.

– Братик, что-то ты слишком торопишься. Мама меня, конечно, убьет, но ради тебя я готова расстаться с жизнью, а ты даже не говоришь мне «спасибо». – Пегги рассмеялась, но в глазах у нее стояли слезы.

– Да-да, конечно, спасибо тебе. Ты молодец, Пегги. – И юноша сделал попытку вырваться.

– Стюарт! – Пегги выпустила манжету брата только затем, чтобы крепко обвить руками его шею. При этом шляпа у девушки свалилась, покатилась по мостовой, и, чтобы брат успел ее поймать, Пегги пришлось разжать объятия. – Береги себя, слышишь! – крикнула она ему вслед.

– Да, конечно. До встречи!

Пегги не было видно, что Стюарт часто мигал. Спина у него была прямая, шаг твердый. Дело происходило 7 апреля 1917 года. Днем раньше Соединенные Штаты объявили войну Германии. Стюарт шел на призывной пункт, чтобы записаться добровольцем.

Маргарет прочла записку сына и аккуратно ее сложила. Потом зашла в свою комнату. Вышла она оттуда в перчатках и шляпе. Она закрыла за собой дверь, ни слова не сказав Пегги.

Вскоре Маргарет решительным жестом распахнула дверь углового магазина и направилась прямо к мистеру Канцоньери, стоявшему за прилавком. Итальянец смотрел на нее круглыми от удивления глазами. Он впервые видел ее у себя в торговом зале и был совершенно уверен, что прежде она никогда не выходила на улицу в одиночестве. Но он не успел опомниться и найти слова для приветствия; Маргарет заговорила сама.

– Насколько мне известно, у вас есть телефон, – сказала она. – Мне хотелось бы им воспользоваться.

На следующий день двое армейских офицеров доставили Стюарта домой. Губернатор штата Южная Каролина немедленно пошел навстречу пожеланиям матери, носящей прославленную фамилию Трэдд.

Стюарт был зол и унижен. Негодующая Маргарет демонстративно молчала, пока из школы не пришла Пегги. Тогда мать усадила обоих детей на диван и, прохаживаясь взад-вперед по комнате, произнесла обвинительную речь:

– Теперь я вижу, как я ошибалась на ваш счет и как неправильно с вами поступала. Я доверяла вам, а вы за моей спиной сговаривались, как меня обмануть. Теперь я буду осторожнее. Стюарт, завтра утром, когда вы с Пегги отправитесь в школу, я выйду с вами. Ты проводишь меня в свою школу, я намерена поговорить с директором. Не сомневаюсь, ты сообщил этому человеку, Сэму Раггсу, что уезжаешь отсюда. Разумеется, о нем ты думаешь больше, чем о матери. Он тебя не ждет, и тебе незачем сообщать ему, что ни на своей автостоянке, ни в своем магазине он тебя больше не увидит. Но ты имей в виду, что дело обстоит именно так.

Стюарт разразился отчаянными протестами. Маргарет расплакалась.

– Ты видишь, как он со мной поступает! – всхлипывала она.

Пегги молчала, просто не зная, что сказать.

– Стюарт, – нанесла свой коронный удар Маргарет, – ты хочешь разбить мне сердце, ты мучаешь меня, совсем как твой отец.

– Ох, мамочка, не надо! Прости меня, я так виноват! – Стюарт порывисто вскочил и крепко обнял мать.

– Они там целуются и рыдают, а меня отправили к себе в комнату, – жаловалась Пегги младшей сестре. – А что я сделала? Только передала записку. Это несправедливо, ей-Богу.

– Хочешь поплеваться? – спросила Гарден.

– Нет, я слишком зла.

Джулиан Картрайт одобрительно смотрел на даму, сидевшую напротив его письменного стола. В своем лиловом платье и маленькой треугольной шляпке она выглядела утонченной, скромной и очень хорошенькой. Ее руки в белых перчатках были сложены на коленях, а на крошечных черных ботинках ярко белели отвороты с пуговками сбоку. Пуговки, как с удовлетворением отметил мистер Картрайт, едва виднелись из-под юбки. Новомодные платья с подолами выше щиколоток вызывали у мистера Картрайта чувство, похожее на гражданскую скорбь. Да, эта маленькая миссис Трэдд – очаровательная особа. Трудно поверить, что у нее такой взрослый сын, и к тому же такой лоботряс.

– Благодарю за оказанную честь, – ответил на приветствие Маргарет директор школы. – Буду счастлив, сударыня, сделать для вас все, что в моих силах. – Такие слова неизменно слышали от мистера Картрайта матери его учеников. Обычно эти дамы хотели, чтобы мистер Картрайт принял к сведенью длинный перечень тех достоинств их сыновей, за которые мальчикам следовало простить академическую неуспеваемость.

Но на уме у Маргарет было совсем другое.

– Я бы попросила вас подыскать работу для Стюарта, – сказала она. – Разумеется, что-нибудь подходящее для джентльмена. Стюарт может приступить к ней немедленно, он будет являться на службу прямо после занятий. Когда же он закончит вашу школу, то, разумеется, немедленно перейдет на полный рабочий день.

Мистер Картрайт не сразу нашелся с ответом. Было крайне маловероятно, что Стюарт вообще получит диплом. В его, мистера Картрайта, учебном заведении очень высокие требования. Стюарта давно бы попросили покинуть школу, если бы не настойчивое заступничество его опекуна, мистера Логана Генри. Мистера Генри и мистера Картрайта связывала старинная дружба.

«Ну вот, наконец-то, – подумал директор. – Я оказал Логану услугу, теперь его очередь».

– Я немедленно начну наводить справки, миссис Трэдд, – любезным тоном проговорил он. – И думаю, нам незачем дожидаться всех этих выпускных церемоний. Они же во многих отношениях простая формальность, как вы, наверное, знаете.

Маргарет поблагодарила его с очаровательной улыбкой.

– Могу я попросить вас еще об одной любезности? – добавила она. – Мне на короткое время необходимо общество моего сына. Он должен проводить меня домой. Вам не трудно будет вызвать его из класса? Одна я не могу появляться на улицах, как вы понимаете.

Мистер Картрайт не понимал. Его жена обходилась без сопровождающих. Но за Стюартом он кого-то послал.

Вечером директор рассказал жене о визите Маргарет.

– Трэдды? – переспросила Мэри Картрайт. – Я этого имени сто лет не слышала. Я думала, никого из них уже не осталось. С этой семьей была какая-то неясная история… какое-то происшествие на охоте?

Муж постарался освежить прошлое у нее в памяти. Ту же услугу ему чуть раньше успел оказать Логан Генри.

– Ну, этим все объясняется, – покачала головой Мэри. – Бедная женщина, она почти всю жизнь провела в трауре. Она была в лиловом, так ведь? Лиловое носят год после черного. В будущем году она сможет ходить в розовом, если пожелает. Но вряд ли ей этого захочется, она, наверное, очень предана памяти своего покойного мужа, если провела в затворничестве столько лет. Как трогательно и как старомодно. Сейчас все понимают, что жизнь не должна стоять на месте. И по-моему, так сосредотачиваться на своем горе вредно для здоровья. Может быть, мне стрит черкнуть ей записку, я напишу, что хочу ее навестить. Ее нужно вернуть в общество.

Мэри Картрайт была не единственной, кого заботило будущее Трэддов. В нескольких кварталах от ее дома Логан Генри пил разбавленное виски в обществе Эндрю Энсона, президента банка; банк назывался «Каролинский аккуратист».

– Трэдды? Да, конечно, помню, имя-то громкое. Моя мать чуть было не вышла за Пинкни Трэдда, но он погиб во время землетрясения. Да, Господи, я, конечно же, помню Трэддов. Рыжие волосы и невозможный характер. Как зовут мальчика?.. Стюарт. Да, это внук того самого Стюарта, которого я знал. Он был из компании Уэйда Хэмптона, из тех ребят, что выгнали этих жуликов во время Реконструкции. Потом Хэмптон сделал его судьей. Господи, как давно это было… А я играл с Лиззи Трэдд, когда был маленьким. Она была старше меня года на три-четыре. Значит, сейчас ей около шестидесяти, но по ней этого никак не скажешь. Знаете, та самая Элизабет Купер, она руководила фосфатной компанией?

– Знаю, Эндрю. Но если мы сейчас предадимся воспоминаниям, то нам и ночи не хватит. А нам надо быстренько решить, как поступить с парнем, в пользу которого говорит только то, что его дед был связан с Уэйдом Хэмптоном. Вы сможете найти этому юноше работу у себя в банке?

– Конечно смогу. Вы говорите, он хотел записаться добровольцем? Настоящий Трэдд. Сколько ему? Шестнадцать?

– Будет семнадцать в июле.

– Достаточно взрослый, чтобы учиться, и достаточно молодой, чтобы не считать себя всезнайкой. Я его беру.

– Эндрю, вы настоящий друг. Но вот еще что. Он – единственный кормилец в семье. Я хочу, чтобы вы платили ему больше, чем он заслуживает. Плантация начала приносить очень приличный доход. Я перезаключу договор с управляющим и буду передавать вам по десять долларов каждую неделю, а вы будете вкладывать их в его конверт с жалованьем.

– Почему бы вам не платить их прямо ему?

– Он несовершеннолетний. Мне пришлось бы отдавать их этой кошмарной особе – его матери.

Эндрю расхохотался:

– Я вижу, вы очень любите своих овдовевших клиенток. Хорошо, согласен участвовать в заговоре. Надеюсь, этим я не преступаю закон?

В начале следующей недели Стюарт отправился с матерью на Кинг-стрит и там под ее наблюдением выбрал себе новый костюм, а потом – на Трэдд-стрит, где ей хватило одного взгляда на крошечный домик, чтобы подписать договор о найме.

– Мы переедем в конце недели, повозки и рабочие руки в Барони, как всегда, найдутся. Стюарт, это же замечательно! В понедельник ты пойдешь на службу, и твой банк будет в двух шагах от твоего нового дома.

Банк, как и большая часть городских банков, находился на Брод-стрит. Трэдд-стрит была на один квартал южнее.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 1918–1923

24

«Ты нужен дяде Сэму».

Этот плакат висел в приемной банка, Стюарт как раз проходил мимо него. Но Стюарт больше не пригибался, не чувствовал себя униженным – ему было не до этого. Он был слишком несчастен. Он ненавидел банковское дело, ему было тошно сопровождать Маргарет на приемы и танцевать с девушками, которые были на голову выше его; и его уже трясло при виде стариков и старух, которые наперебой твердили ему, как он похож на своего отца или, еще лучше, на деда. Кого-кого, а стариков в Чарлстоне хватало.

– Доброе утро, Стюарт.

– Доброе утро, мистер Эндрю.

– Один из наших клиентов хочет сделать особый вклад. Мистеру Уолкеру потребуется твоя помощь. – И Эндрю Энсон подмигнул Стюарту.

Стюарт кивнул с вымученной улыбкой. Когда-то эта затея с особыми вкладами его забавляла. Но сейчас он подумал только о том, что снова перемажет костюм или рубашку и мать прочтет ему очередную лекцию. В ячейках всегда было полно мусора, во многих и паутины, и занозить там руки было проще простого.

Сделать особый вклад означало спрятать ликеры и виски. Сторонники сухого закона уже победили в столице Южной Каролины Колумбии и теперь, несомненно, должны были победить в Вашингтоне. Восемнадцатая поправка победоносно шествовала по всей стране. В сентябре на территории штата запретили производство виски. Потом возьмут и запретят импорт. И кто может поручиться, что в конце концов законодатели не запретят держать в доме спиртное?

Эндрю Энсон сделал пристройку к банку – просторное помещение, сплошь уставленное стеллажами от пола до потолка. По городу быстро распространился слух о появлении «ячеек для особых вкладов», и многие клиенты поспешили зарезервировать места для запасов спиртного, которые хранили у себя дома, а также для новых партий, заказанных у поставщиков.

Стюарт с улыбкой подумал о перегонном кубе, который Сэм прятал у себя за магазином, в роще. Сэм Раггс иногда разрешал ему сходить туда и подбросить дровишек в огонь. Юноша живо вспомнил резкий, приторный запах булькающего варева и то, как в него падали мухи. Они кружились слишком низко над открытыми чанами и пьянели от алкогольных испарений. Иногда работники, приставленные к кубу, заключали пари, сколько насекомых встретит смерть в ближайшие десять минут.

Стюарт был готов биться об заклад, что благодаря сухому закону дела у Сэма пойдут в гору. Самогонный бизнес станет куда прибыльнее агентства по продаже «фордов». Но как же не хватало Стюарту честной трудовой грязи на ладонях и под ногтями, как тосковали по моторам его ловкие пальцы!

– Мистер Трэдд? Мне нужна ваша помощь. Зайдите за дом.

– Да, сэр, мистер Уолкер. Иду. – Ноги у Стюарта не слушались, были как ватные. «Я ненавижу это место, – думал он. – Еще больше, чем школу. В школе хоть каникулы бывали. А я все прошлое лето не вылезал из города. Пегги и Гарден были в Барони, а я что? Весь день в банке и весь вечер – мамины нотации. Что бы ей уехать из города и оставить меня в покое… Я бы хоть с друзьями встречался. Так нет, ей тоже надо было остаться. Ей необходимы все эти званые чаепития с приятельницами и нужен я, чтобы в жару таскать для них мебель по этому дурацкому тесному дому».

– Мистер Трэдд!

– Да, сэр, мистер Уолкер, я иду.

Эндрю Энсон, наблюдавший за этой сценой из противоположного угла помещения, вздохнул. Стюарта не выгонят, он, Эндрю, дал слово. Но как бы ему хотелось подыскать для Стюарта хоть какое-то дело, которое мальчик сумеет не провалить. И еще ему хотелось бы, чтобы вид у Стюарта был не такой несчастный.

Маргарет занимали те же мысли. В чем дело, что происходит с ее детьми? Она искренне не могла понять, почему они не чувствуют себя счастливыми. Ограниченность и полное отсутствие воображения – эти далеко не лучшие качества были для самой Маргарет в каком-то смысле подарком судьбы: ей и в голову не приходило, что у других людей могут быть цели и честолюбивые устремления, отличные от ее собственных.

А ее цель в жизни была достигнута. Трэдды жили в городе и были приняты в обществе. Почему Стюарт и Пегги упираются и не желают ходить на приемы? Почему Гарден стала такой хмурой? Наконец-то она учится вместе с девочками своего круга и ей разрешено с ними дружить. И что, пригласила она хоть раз кого-нибудь из одноклассниц к себе домой? Ни-ко-го. И сама ни во что не играет, а слоняется по дому с унылым видом, и только. Занзи все время ворчит, что Гарден путается у нее под ногами… Занзи… Да, и Занзи очень изменилась. Дети теперь куда больше действуют ей на нервы. Конечно, она тоже не молодеет. «Интересно, сколько ей лет? – лениво подумала Маргарет. – С этими чернокожими никогда не поймешь». И вдруг холодок пробежал у нее по спине.

«Через мою могилу гусь перепрыгнул». Она вспомнила эту примету и заставила себя отбросить мысли о возрасте. Маргарет уже исполнилось тридцать три. В свой день рождения она плакала, пристально вглядывалась в зеркало, делала неприятные открытия и снова плакала. К тому времени Трэдды уже несколько месяцев провели на Трэдд-стрит, и жизнь Маргарет вошла в определенную колею, миссис Трэдд заняла свое место в том чередовании приемов и ответных визитов, под знаком которого проходили дни любой чарлстонской светской дамы средних лет. В первые недели после переезда с Шарлотт-стрит, когда новость о том, что Трэдды снова поселились в городе, только начала распространяться, на подносе у Маргарет в прихожей скапливалось особенно много визитных карточек.

И ее настойчиво просили возвращать визиты. Она выпивала в гостиных галлоны чая и разговаривала столько, что у нее садился голос. И узнавала многое о том единственном, что ее интересовало: о светском обществе Чарлстона.

Она узнала, что может появляться на улицах без сопровождения, что леди не только ходят в магазины и в гости, но даже совершают моцион в одиночестве, и ничего предосудительного в этом нет. Она услышала и приняла к сведенью множество сплетен. Она выяснила, что понапрасну стыдилась, живя на Шарлотт-стрит, – на той же улице в глубине сада стоял дом Уилсонов, а они играли заметную роль в светской жизни. И оказывается, в стесненном положении находились решительно все, а те, кто не находился, делали вид – считалось, что «приличные люди все потеряли во время войны». Маргарет видела, что ей и ее детям здесь рады, что чарлстонцы приветствуют их возвращение в свой прежний круг. И главное, Маргарет поняла, что она из девушки превратилась в матрону. Время вальсов безвозвратно прошло, ее коробке с сувенирами уже пятнадцать лет, и царицей балов нельзя стать на четвертом десятке. Но об этом лучше не думать, а то леди может расплакаться.

От этого портятся глаза и появляются морщинки, а даму с морщинками никто и никогда не пригласит танцевать. Непоследовательность Маргарет снова помогла ей сохранить присутствие духа; Маргарет всегда ухитрялась с жестокой трезвостью смотреть на вещи и в упор не видеть неприемлемых для себя истин.

Маргарет, сидя в постели, потянулась к звонку; вошла Занзи.

– Занзи, растопи камин и подай мне шаль. Я не встану, пока комната не прогреется, я не могу одеваться на холоде. И еще, принеси мне газету. Утром Пегги ее у меня просто выхватила, я ее и просмотреть не успела. Пегги думает, что в этом доме никто, кроме нее, не умеет читать.

А Пегги в это время читала брошюру о жизни Сьюзен Б. Энтони. Одновременно девушка отскребала огромную суповую кастрюлю. Дело происходило в судомойне при столовой Красного Креста, где работали все юные леди города. Это был их вклад в будущую победу над Германией. Пегги бы охотнее пошла в медсестры, но это было для дам постарше. А на долю молоденьких девушек оставалась столовая. Хорошенькие работали подавальщицами, менее эффектные личики можно было увидеть на кухне. Пегги, как оказалось, плохо готовила; ее поставили мыть посуду.

Она вытерла мыльные руки о передник и перелистнула страницу. Перед тем как погрузиться в чтение, она с трудом приподняла кастрюлю.

– Позвольте, я помогу вам, – прозвучал у нее за спиной мужской голос.

Пегги с усилием наклонила кастрюлю, из нее полилась мыльная вода.

– Я не нуждаюсь в помощи, – отрезала Пегги. – Женщина может справиться с любым делом не хуже мужчины. – Она резко опустила кастрюлю в чистую воду, чтобы ополоснуть. Раздался громкий хлюпающий звук. – Ну вот, – с торжеством в голосе сказала Пегги.

– Прекрасно. Но мне кажется, если человек что-то делает, он должен делать это хорошо, независимо от того, мужчина он или женщина.

Пегги обернулась к незнакомцу:

– Кто посмеет сказать, что я сделала это плохо?

– Боюсь, что я. – Это был курсант из Цитадели, одетый в парадную форму: белые перчатки, золотые галуны на рукавах и фуражке и блестящая, украшенная султаном сабля на перевязи винного цвета.

– Что? – Пегги опустила руку в чистую воду и кончиками пальцев нащупала у края кастрюли прикипевшие остатки супа.

– Благодарю вас, господин ревизор, – буркнула она. – Я исправлюсь. – Пегги снова погрузила кастрюлю в мыльную воду, забрызгав подол своего форменного платья, и схватила щеточку.

Курсант протянул руку к ее брошюре.

– Не вздумайте трогать! – Пегги яростно взмахнула щеткой.

Курсант выронил книжку:

– Простите, пожалуйста. Я просто подумал, не Гоголь ли это.

Пегги от удивления опустила щеточку:

– Что вы сказали?

– Вы назвали меня ревизором. Есть такая пьеса, ее автор русский писатель Гоголь. Когда я вошел, я заметил, что вы читали. И я подумал, что, может быть…

– Я знаю, кто такой Гоголь. – Пегги почему-то рассвирепела. И удивилась. Она думала, что, кроме нее, здесь, в этом городе, про Гоголя не знает никто.

– Меня зовут Боб Ферстон.

– Я – Пегги Трэдд.

– Ясно. Как Трэдд-стрит.

– Полагаю, что да. – Пегги почувствовала, что еще немного – и она, как обычно, двух слов связать не сможет. Ей всегда было очень трудно разговаривать с молодыми людьми. Именно поэтому она так не любила ходить на приемы, без которых Маргарет не мыслила себе жизни. В гостях Пегги становилась неуклюжей, наступала на ноги партнерам по танцам. Она ни на минуту не забывала, что у нее рябое лицо, что она некрасива. И она не умела того, что требовалось от девушки: улыбаться, ворковать, кокетничать с молодыми людьми и говорить им любезности. Так долго, как с Бобом Ферстоном, она еще ни с кем из молодых людей не беседовала… разве что со Стюартом и с мальчиками из старой школы у Бейкон Бридж, но они словно не замечали, что она девочка, и относились к ней просто по-товарищески.

Пегги наконец увидела, что платье у нее залито мыльной водой и что она обрызгала Боба Ферстона. На его форме темнели мокрые пятна. Пегги растерянно уставилась на это загубленное парадное великолепие, потом подняла глаза на лицо юноши. И вдруг поняла, что он красив, как киноактер, что он похож на Фрэнсиса Бушмена? Нет, этот слишком стар, скорее, на Дугласа Фербенкса. Пегги захотелось провалиться сквозь землю. Она вцепилась в кастрюлю и стала тереть ее с такой силой, что от щетки фонтаном полетели брызги и Боб Ферстон отскочил в сторону.

– Прошу прощения, мисс Трэдд. Я разыскиваю мисс Эмили Прингл. Не подскажете ли вы мне, как ее найти?

Пегги старательно не отрывала глаз от кастрюли.

– На входе. Раздает пончики, – буркнула она.

Она услышала, как он сделал несколько шагов и остановился.

– Что ж, всего доброго.

Пегги подняла глаза:

– До свиданья.

Боб Ферстон красивым движением отдал честь и вышел.

– Как я сожалею, что я ему нагрубила, – прошептала Пегги. – А потом швырнула щеточку на пол. – Ничего я не сожалею, – сказала она этому орудию производства. – Он как раз подходит для Эмили. Во всяком случае, если судить не по словам, а по его поступкам.

Какое нахальство делать мне замечания насчет кастрюли! Мыл бы ее сам, если уж так любит чистоту. – Она прополоскала кастрюлю и с грохотом поставила ее на барьер. – И с какой это стати он берет чужие книги?

И в ожидании очередной порции грязной посуды Пегги изо всех сил сосредоточилась на жизнеописании Сьюзен Б. Энтони.

Тележка с грязной посудой появилась, ее толкала Эмили Прингл.

– Ох, Пегги, – высоким от восторга голосом заверещала она, – какой этот Боб Ферстон красавчик, я никого красивее в жизни не видела! С ума сойти, как я волнуюсь. Его сосед по комнате должен был сопровождать меня сегодня на чайный бал, но сделал у себя в училище что-то не так, и его не отпустят. Поэтому вместо него со мной пойдет Боб Ферстон. С ума сойти, просто не верится! Он сказал, что ты ему объяснила, как меня найти. Пегги, он говорил что-нибудь такое? Он расспрашивал обо мне? Как ты думаешь, он мною интересуется?

Пегги начала вынимать из тележки посуду.

– Он просто спросил, где тебя искать. И ничего содержательного он не сказал.

– Господи, Пегги, да из тебя слова не вытянешь! Как он при этом выглядел? Когда он произносил мое имя, ты ничего не заметила? Какой у него был вид?

– Вид как вид. Он не знал, куда идти, а больше там замечать было нечего.

– А я-то так надеялась, – вздохнула Эмили. – Мне-то он сказал: «Ваша интересная приятельница мисс Трэдд указала мне дорогу». И я подумала, а вдруг он и тебе про меня что-нибудь сказал.

– Нет, Эмили. – Тон у Пегги стал куда более теплым. – Действительно ни-че-го. Если бы что-то было, я бы не стала от тебя скрывать.

В этот день Пегги после работы не вошла, а влетела в дом.

– Я перемыла столько посуды, что у меня, по-моему, на руках вся кожа слезет, – объявила она. – Обед готов? Я умираю с голоду.

– Думаю, мне стоит вымыть голову, – сказала она за столом, тщательно разравнивая масло на ломтике хлеба. – Мне почему-то кажется, мама, что ты заставишь меня пойти на этот ужасный чайный бал.

25

– Что это случилось с нашей мисс Трэдд? – спросила дама, ответственная за столовую Красного Креста. – Она вдруг стала такая приятная.

– Должно быть, у нее появился поклонник, – ответила даме помощница. – Поклонник – вот лучшее средство, чтобы у девушки исправились настроение и характер.

После их случайного знакомства Пегги разговаривала с Бобом Ферстоном еще три раза. Беседовали они не очень подолгу. Они виделись на трех чайных балах – так назывались первые всплески светской активности, которые подготавливали триумфальное шествие сезона.

Боб, как и полагалось по правилам, сперва танцевал с хозяйкой и почетной гостьей и только потом приглашал Пегги. После нее он танцевал со всеми дебютантками по очереди. «Для этого я здесь и нахожусь, – объяснял он Пегги. – В Чарлстоне на фронт ушло большинство мужчин и партнеров по танцам найти нелегко. Поэтому хозяйки домов, где устраивается бал, звонят нашему командиру и заказывают нужное количество курсантов. Так что танцевать – наш воинский долг»

Пегги было подумала, что и с ней он танцует из чувства долга. Но потом заметила, что Боб танцевал только с дебютантками и с ней. А ей ровно года не хватало до семнадцати – до возраста, когда состоится ее дебют и она начнет по-настоящему бывать в свете.

И сам традиционный дебют, то есть церемониал введения девушки в общество, который Пегги раньше так сильно презирала, считая следование этой традиции рабством для белых, теперь казался ей очень хорошим обычаем. А как бы иначе люди могли познакомиться и узнать друг друга?

Ее мнение о дебютах изменилось, когда Цитадель закрыли на рождественские каникулы и Боб Ферстон уехал домой.

– Все время ходить на приемы, – жаловалась Пегги, – и видеть все тех же нудных людей. Правда, и я их, наверное, раздражаю, – честно добавляла она.

Но наконец, за день до Рождества, Пегги получила письмо.

«Я вернусь в Чарлстон второго января, – сообщал Боб Ферстон. – Могу ли я вас навестить?»

Все в семье были очень удивлены: Пегги изо всех сил обняла и в обе щеки расцеловала сидевшую рядом с ней Гарден. «С днем рождения, сестричка! Счастья тебе, счастья, счастья!»

До почты на Брод-стрит Пегги бежала не останавливаясь; на почте дала телеграмму: «Письмо получила тчк приходите тчк буду весь день дома тчк». Уже пройдя полквартала, она бегом вернулась на почту, чтобы дописать: «Счастливого Рождества». Получилось больше десяти слов, но ее это не заботило.

Боб Ферстон был серьезный молодой человек. Когда он сделал Пегги замечание относительно недомытой кастрюли, он вовсе не пытался завязать разговор с незнакомой молодой девушкой, он действительно обращал ее внимание на плохое исполнение долга.

Верность долгу и ответственность – на этих принципах основывалась вся его жизнь.

Он был родом из интересной семьи. Его отец, Уолтер, был жителем штата Висконсин. В Южную Каролину он приехал в 1886 году, чтобы получить сведения об Ассоциации фермеров – так называлось массовое политическое движение во главе с Бенджамином Тиллманом. Уолтер Ферстон всю жизнь поддерживал Роберта Ла Фоллета, члена Палаты представителей, прогрессивного деятеля Республиканской партии в штате Висконсин, и был его ближайшим другом.

Ему-то Уолтер и написал благожелательный отзыв о целях движения и об организации работы на местах. И еще он написал, что не намерен возвращаться в Висконсин. В Южной Каролине, в маленьком городке под названием Маллинс, обязанном своим существованием переработке табака, он встретил некую мисс Бетти Истер.

Мисс Истер согласилась выйти за него замуж, но только при условии, что он останется в Маллинсе. Бетти Истер была старшим ребенком в многодетной семье, своему брату и трем сестрам она заменила мать, умершую при родах последнего ребенка. Бетти Истер не могла переехать в Висконсин: у нее было слишком развито чувство долга.

Уолтер Ферстон сначала стал компаньоном своего тестя, оптового торговца табаком, а когда тот через два года после свадьбы дочери умер, единоличным владельцем дела. Он и жена вырастили ее брата и троих сестер, а также троих собственных детей и дали всем образование. Боб был младшим в семье, его полное имя было Роберт Ла Фоллет Ферстон. Уолтер не потерял связи со своим другом и не изменил его идеям.

– Так что, как видите, я наполовину янки, – сообщил Боб девушке, – и, по мнению многих, наполовину социалист.

– Социалист! – обрадовалась Пегги. – Я тоже социалистка. Керенский был достойным руководителем, именно он, а не этот ужасный Ленин мог сделать что-то для несчастных русских крестьян. – И Пегги с возрастающей горячностью стала излагать Бобу свои путаные представления о революции, происходившей в России.

Боб слушал ее очень внимательно. Когда она наконец спустила пары, он старательно и подробно разъяснил ей суть таких явлений, как социализм, коммунизм и русская революция.

– Ну ладно, – сказала Пегги. – Если это социализм, то я, пожалуй, не настоящая социалистка. Но кто-то же должен что-то сделать для несчастных крестьян. Знаете, у них там такие суровые зимы, что им приходится есть древесную кору.

Боб улыбнулся:

– Вас это так заботит?

– Да, заботит. Я не могу перенести того, что вокруг столько несправедливости и что одни люди так скверно поступают с другими. – Пегги была абсолютно серьезна.

Зато ее лицо озарилось сияющей улыбкой чуть позже, когда она узнала, что Боб тоже страстный поклонник поэзии Эмили Дикинсон.

Боб навещал Пегги каждую неделю, в субботу вечером. А в субботу днем они ходили гулять. Разговаривали. Говорили о книгах, о политике и – все больше и больше – о себе.

– У Пегги появился поклонник, – сообщила приятельницам Маргарет. – Мне самой трудно в это поверить. Она ничуть не изменилась, такая же шумная, резкая и самоуверенная, а он красивый юноша, намного старше ее, и ему все это нравится. Вот уж действительно, на вкус и цвет товарищей нет.

А причины взаимной симпатии Пегги и Боба были просты. У них было много общего: жажда знаний, гуманистическая ориентация, широта интересов и ранний опыт социальной изоляции. Оба, и Боб, и Пегги, были среди сверстников почти изгоями. Пегги стремилась к серьезному образованию, и это углубляло разрыв между ней и другими девочками, чьи мысли были заняты вещами, более подходящими для юных леди. А Боб со своими популистскими теориями выглядел подозрительным элементом для членов мужского сообщества, где царила жесткая иерархия отношений и люди четко делились на черных и белых, хозяев и работников, демократов (то есть членов Демократической партии) и просто дикарей.

И Боб, и Пегги шли своим жизненным путем самостоятельно, обоим было одиноко. Они подходили друг другу как две половинки одной монеты. После того как за две недели они убедились в своей духовной общности, Пегги уже не вспоминала, что Боб похож на киногероя. А Боб никогда не замечал, что Пегги отнюдь не красавица.

В те первые месяцы 1918 года Маргарет была так же довольна жизнью, как Пегги. Маргарет тоже работала на Красный Крест: она скатывала бинты. Дважды в неделю она встречалась с другими дамами в подвале здания, принадлежавшего масонской ложе, и за работой с удовольствием болтала ни о чем, то есть обо всем на свете.

Им выдали белые халаты и косынки, чтобы нитки от бинтов не цеплялись к волосам и платью, и в этой одежде дамы были похожи на ангелов милосердия – так, во всяком случае, им кто-то сказал.

Еще Маргарет участвовала в благотворительной деятельности прихожанок церкви Святого Михаила. После того как закрыли приход Святого Андрея, Маргарет вообще перестала посещать церковь, она даже не позаботилась о том, чтобы ее дети ходили в воскресную школу. Бытовые религиозные привычки Трэддов после переезда на Шарлотт-стрит не изменились. Маргарет и дети молились перед едой и после нее, на ночь дети произносили: «Боже, я иду ко сну». По воскресеньям семья спала чуть ли не до полудня, а потом отправлялась в город на поиски развлечений.

Но после переезда в центр Маргарет пришлось вспомнить, что она по-прежнему принадлежит к епископальной церкви. Храм посещали все. Маргарет узнала, что у Трэддов есть собственная скамья в соборе Святого Михаила, и теперь их видели там каждую неделю.

Кроме того, Маргарет каждый четверг присоединялась к дамам, которые занимались упаковкой одежды и одеял, пожертвованных для бельгийцев.

У нее оставалось два дня, свободных от церковных дел и служения обществу: один – чтобы в послеполуденное время наносить визиты, другой – чтобы принимать гостей. Маргарет веселым голосом жаловалась на занятость, она говорила, что для себя уже не может выкроить времени.

Беспокоил ее только рост цен, особенно на те предметы первой необходимости, которых стало не хватать из-за войны.

– Стюарт, – как-то сказала она, – весной будет уже год, как ты в банке. Попроси мистера Энсона о прибавке к жалованью.

– Мама, я не могу.

– Хорошо, попрошу я.

Стюарт сумел убедить ее, что справится сам, – такие вопросы мужчины должны решать между собой. Неделей позже количество денег в его конверте с жалованьем удвоилось. Маргарет расцеловала его и рассказала всем знакомым дамам об успехах сына.

– Конечно, он хотел пойти в армию, – поспешила добавить она. – Но его не взяли. Он слишком молод.

У многих приятельниц Маргарет сыновья в это время находились на пути во Францию, к театру военных действий.

26

В Чарлстоне было множество домов, похожих на тот, в котором жила Маргарет. Их архитектура определялась климатом и географическими особенностями местности; такие дома не встречались больше нигде и были известны архитекторам всего мира под названием «чарлстонский особняк».

Эти дома обычно строили торцом к улице, вход располагался сбоку, к нему вела кирпичная дорожка. Летом в городе стояла почти тропическая жара, поэтому у здешних домов были высокие потолки и всего по две комнаты на этаже, так что каждая комната занимала всю ширину дома. Окна у нее были, соответственно, с трех сторон, и она вентилировалась в нескольких направлениях. Чтобы получилось необходимое число комнат, дома строили очень высокими.

У большинства домов были веранды и длинные галереи вдоль южных и западных стен: они затеняли окна и были открыты навстречу вечернему бризу, обыкновенно дувшему с моря.

Но дом Маргарет был лишен подобных архитектурных дополнений. Он был для них слишком мал и почти зажат между двумя другими такими же старинными домами.

Если бы Маргарет знала, что живет в одном из первых домов, построенных в городе, ей бы это было приятно. Но дом и без того доставлял ей немало радостей. На первом этаже была библиотека, очень эффектная, по мнению Маргарет, благодаря богатым разноцветным обложкам книг, которые Пегги привезла из Барони, а также столовая, в которой было очень тесно из-за огромного мраморного стола. Кухня размещалась позади столовой, в пристройке.

На втором этаже, как и во всех старинных чарлстонских домах, находились гостиная и спальня. Гостиной Маргарет гордилась больше всего. Здесь она отвечала на приглашения и писала их сама, изучала – и всегда с удовольствием – газету, принимала дам и поила их чаем, а первый колонист Эшли из своей раззолоченной рамы не без удовольствия на них поглядывал. Спальня на втором этаже была отведена Стюарту. Несмотря на то что ей приходилось подниматься на два марша выше, Маргарет предпочла спальню на третьем.

Там находилась ванная комната, дождевая вода подавалась в нее по трубам из большого открытого бака, установленного на крыше. Ванную строители выгородили на лестничной площадке, между комнатой Маргарет и той, где жили Гарден и Пегги.

Для семейства Трэдд ванная была роскошью. Для Занзи – спасением. Она уже состарилась, ей было тяжело таскать воду и выносить горшки. К газовому освещению она относилась куда прохладнее, чем Маргарет и дети, а к газовой плите на кухне приближалась с неизменным ужасом. Но Занзи всей душой одобряла водопровод и канализацию.

Стюарт вполне разделял ее чувства. Именно по водосточной трубе он и спускался из окна своей комнаты на улицу, когда домашние думали, что он уже крепко спит.

Этот «запасной выход» он обнаружил почти сразу. Он не прослужил в банке и недели, когда, к вящему изумлению Джимми Фишера, окликнул того в варьете «Виктория» как раз перед началом спектакля.

Чем сильнее Стюарт ненавидел свою службу в банке, тем чаще спускался ночью по трубе. А Джимми достаточно скоро ввел Стюарта в круг своих друзей и приобщил к более изощренным удовольствиям, нежели варьете. Стюарт начал курить, выпивать и утратил девственность. Вскоре он привык вести двойную жизнь.

Стюарт прекрасно понимал, что банковский служащий из него никудышный. К своему вящему стыду, он вполне отдавал себе отчет, что его давным-давно следовало выгнать и Эндрю Энсон держит его на работе только по доброте душевной. А Стюарт не мог ничего сделать как следует, да-да, именно это и говорил ему отец. Правда, Джимми Фишер утверждал прямо противоположное. Но Джимми уговаривал его нарушить закон. А Стюарт отказывался. И не один раз.

Но только до тех пор, пока Маргарет не потребовала, чтобы он попросил прибавки к жалованью.

В этот вечер Стюарт ответил Джимми согласием. А в следующее воскресенье встретился с ним в павильоне на Острове Пальм.

– Вот она, приятель, – усмехнулся Джимми. – Ну, что скажешь?

Стюарт не находил слов. На плотно утрамбованном прибоем песке красовалось чудо, которое он и не надеялся увидеть своими глазами. Длинное, низкое, роскошное, ослепительно блестящее на солнце. «Ролс-ройс», модель «серебряный призрак».

Джимми похлопал юношу по спине:

– Давай-давай. Проверь, на что этот красавец годится. Бьюсь об заклад, ты и представить себе не можешь. Очки на переднем сиденье.

Стюарт ступал по песку, как лунатик. Он читал о «серебряном призраке», видел его фотографии, но был совершенно не готов к встрече с реальностью – она превосходила все его ожидания. Он протянул к машине руки и с благоговением обошел ее, не смея дотронуться до сияющего металла. Потом открыл дверцу и осторожно опустился на кожаное сиденье. Затем провел пальцами по приборному щитку, взялся за рычаг переключения скоростей и наклонил голову к коробке передач, с наслаждением вслушиваясь в почти бесшумное перемещение шестеренок, собственной кожей ощущая плавность их движения.

Когда он нажал на стартер, двигатель сразу же заработал. Стюарт поднял голову, повернул лицо к солнцу. Он проверял мотор, и мотор работал в едином ритме с его сердцем.

– Ну все, парень попался, – объявил Джимми. – А он ее еще даже на ходу не пробовал. Что-то будет, когда он превысит сотню.

Сэм Раггс вышел откуда-то из тени:

– С хорошим водителем эта машина за две минуты обставит на десять миль все, у чего есть колеса. А с этим парнем за рулем, наверное, просто снимется с места и полетит. Я не знаю никого, кто бы так, как он, управлялся с автомобилями. Модель «Т» у него в руках мурлыкала, как «панда». А что он сделает из «призрака» – одному Богу известно.

В Южной Каролине уже приняли запрет на спиртное, а за год до него Восемнадцатую поправку. Сэм Раггс намеревался заняться импортом спиртных напитков. Продукция его перегонного куба приносила приличную прибыль, так оно было и так будет. И теперь он хотел освоить выездную торговлю. Конструкция у «роллс-ройса» была подходящая. Четыре ящика бутылок с товаром из лучших погребов Европы прекрасно умещались под его сиденьями. И последний потомок лучшей чарлстонской семьи будет развозить этот товар с настоящим шиком. Во мраке ночи. На «серебряном призраке». Сэм громогласно рассмеялся – хорошая получилась шутка.

27

«Я всегда выдуваю пузыри», – заливался тенор. Граммофон, купленный Стюартом, стоял на столе в библиотеке; Маргарет не желала держать его ни в гостиной, ни даже у себя на этаже в комнате Стюарта. А Пегги очень нравилось возиться с граммофоном. Каждую неделю она вынимала из бумажных конвертов пластинки и стирала с них пыль. А когда заводила граммофон, поворачивала ручку очень нежно и бережно, без своих обычных резких движений.

У нее были записи всех хороших песен, и новейших, таких как «Я всегда выдуваю пузыри» и «Я всегда иду за радугой», и более старых: «Вон там», «О, Джонни», «Для меня и для моей девушки», «Покуда плывут облака», «Пикардийские розы», «Подальше спрячь свои печали» и «Когда ты приколола тюльпан». Стюарт даже открыл счет в музыкальном магазине Сейглинга. Пегги собиралась купить все пластинки Энрико Карузо, чтобы Боб слушал их по субботам.

– Да-да, пожалуйста, – откликнулась Пегги, когда в дверь постучали. Она ожидала, что войдет Гарден. Если Гарден бывала дома, когда Пегги включала граммофон, то всегда приходила слушать.

Дверь распахнулась, вошел Боб Ферстон.

– В училище нам объявили, что сегодня праздник, – объяснил он. – Хорошие новости из Франции. Фош назначен командующим Союзных войск.[4]

– Это хорошо?

– Очень. В четырнадцатом году он побил немцев на Марне, тогда французские такси подвозили ему резервистов прямо к линии фронта. Подумайте сами, что он сможет сделать, имея под началом американскую армию.

Пластинка закончилась. Пегги ее сняла.

– Что вы хотите послушать? Напоить вас чем-нибудь? Накормить?

– Нет, спасибо, не хочется. Ни есть, ни пить, ни слушать музыку. Мне хотелось бы сказать вам кое-что. Вы не хотите пройтись? Погода сегодня прекрасная.

– Пойду надену шляпу.

Они вышли по Митинг-стрит через парк Уайт Пойнт Гарденс на эспланаду, тянувшуюся вдоль бухты. Там Боб взял Пегги под руку.

– Странно, что здесь асфальт, – сказал он. – Когда я приехал поступать в Цитадель, была брусчатка. Автомобили на глазах изменяют мир.

– Именно это и говорит мой брат. Он на них просто помешан.

– Я знаю. – Встречаясь с Бобом, Стюарт не говорил ни о чем, кроме автомобилей.

Пегги и Боб шли медленно. Над испещренной солнечными бликами поверхностью воды носились чайки. За спиной, в парке, играли дети, их высокие голоса сливались в почти музыкальный щебет. Ветер шевелил сухие листья пальм, росших вдоль эспланады, и крошечные волны ударялись о камень низко под парапетом. Пегги поняла, что раньше никогда не слышала этих звуков. Она много раз ходила сюда с Бобом, но впервые они шли молча. Она остановилась.

– Боб, так о чем вы хотите со мной поговорить? Вы так долго не можете начать, наверное, это что-то важное?

Боб посмотрел на нее сверху вниз. Шляпа у нее съехала набок, полуразвязавшийся бант не держал волос, они топорщились упругой, бесформенной массой. Платье у Пегги было измято, на манжете красовалось чернильное пятно.

– Пегги, я вас люблю, – сказал Боб.

– Боб! – Пегги обхватила его за шею, шляпа у нее съехала еще больше. Боб взял ее за запястья, снял со своих плеч ее руки и прижал к бокам; секунду девушка стояла по стойке смирно.

– Пегги, мы на людях.

– Мне это безразлично. Мне будет безразлично, даже если мы окажемся на первой полосе газеты. – Она сдвинула шляпу на макушку и из-под загнутых полей одарила его сияющей улыбкой: – Я тебя тоже люблю.

– Я хочу познакомить тебя с моими родителями. Они тоже этого хотят. Я им столько про тебя писал.

– Я буду этого очень ждать, не испытывай мое терпение. Надеюсь, это случится скоро?

– Да, скоро. Родители и братья приедут на выпускной праздник. Я хочу, чтобы ты пошла туда вместе с ними, а потом мы пообедаем в гостинице. А после этого, любимая, мне придется немедленно уехать в Кемп Джексон для прохождения службы. Офицерское звание мне присвоят сразу после окончания училища.

– Нет! Боб, ты мне сам говорил, что Цитадель нужна тебе, чтобы стать инженером, чтобы строить. Ты же не солдат! И ты не веришь, что эта война имеет смысл.

– Я считаю, что никакая война не имеет смысла. Но мы в ней участвуем, и у меня есть долг перед родиной.

– Долг! Как это мужественно звучит. И какая это все глупость! Позволить, чтобы тебя убили, – это глупость.

– Перестань, Пегги. Ты прекрасно знаешь, что для тебя долг и ответственность значат не меньше, чем для меня. В мире много плохого, много несправедливого, и на всех нас лежит ответственность; мы должны постараться и сделать этот мир лучше.

– Но это не способ. Позволить кому-то себя убить – это не способ.

– Но я не собираюсь умирать.

Пегги отчаянно затрясла головой:

– Нет, тебя убьют. Я знаю, что тебя убьют. А если ты умрешь, то я покончу с собой.

Боб рассмеялся:

– Ну вот, в этом вся моя Пегги. Знаешь, я тебя за это и люблю, за все твои крайности. Я люблю тебя за то, что ты все переживаешь в тысячу раз сильнее, чем другие люди. Ты еще такая молодая! Ты не дашь мне преждевременно состариться. Мне все в тебе нравится, Пегги Трэдд, так и знай. Ну-ну! Вот и все. Ты же слышала, что я тебе говорил? Ты ведь уже успокоилась?

– Я все слышала, Боб. Ты со мной прощался, я понимаю. Потому что ты все уже решил.

– Да, решил.

– Тогда зачем? Зачем ты сказал, что меня любишь, если ты намерен от меня уехать? – Пегги отвернулась, подняла плечи, ссутулилась, опустила подбородок на грудь, словно пытаясь собственной спиной отгородиться от Боба.

Он положил руку ей на плечо:

– Пегги, ты у меня в сердце. Ты – часть моей жизни, и лучшая ее часть. Мне ненавистна мысль, что я расстанусь с тобой. Но поступить иначе я не могу. Помоги мне, я нуждаюсь в твоей помощи.

Рука Боба по-прежнему лежала у девушки на плече. Она приподняла подбородок, повернула голову и поцеловала ему руку.

– Я сделаю все, что ты скажешь, Боб Ферстон. Скажи мне, как я могу тебе помочь?

– Посмотри на меня и постарайся мне улыбнуться… Ну вот и умница. У тебя самая красивая улыбка на свете, даже когда она не слишком радостная и уверенная. А теперь дай мне руку. Обе руки. И снова скажи, что ты меня любишь. Так же сильно, как я тебя.

– Я люблю тебя, Боб Ферстон.

– И ты выйдешь за меня замуж, когда я вернусь, и пойдешь со мной на край света, и, пока я строю свои плотины, будешь жить в глуши, в хижине с пауками.

– Я выйду за тебя замуж и перебью всех пауков в джунглях, чтобы они не мешали тебе строить твои плотины.

Боб сжал ей руки.

– Не сомневаюсь, – сказал он, – тебя и на это хватит. Кажется, я сейчас тебя поцелую прямо на улице, и пускай все на нас смотрят.

– Только не вздумай откладывать. Я все время целовала подушку и говорила себе, что целую тебя. Я хочу знать, как это бывает на самом деле.

Каролина Рэгг чуть было не разбила свой «кадиллак» о пальму.

– Нет, ты видела? – сдавленным голосом произнесла она. – Это дочка Маргарет Трэдд. Я уверена.

Ее мать покачала головой:

– Каролина, как это грустно. Наступил новый век – и прощай все старые правила. Я сожалею, что не родилась на пятьдесят лет позже.

28

Этим летом Гарден поехала в Барони одна. Маргарет договорилась, что дочка будет жить у Тремейнов, в лесном доме.

– Мама, но я же их совсем не знаю, – жаловалась Гарден. – Неужели нельзя, чтобы Пегги поехала со мной, как в прошлом году? Цисси все делала по хозяйству, и мы прекрасно жили.

– Пегги не хочет с тобой возиться, и я тоже. У нас достаточно работы в Красном Кресте.

– Ну тогда можно я буду жить вдвоем с Цисси?

– Глупости. Тебе всего двенадцать. Кроме того, я уже обо всем договорилась. Стюарт отвезет тебя в воскресенье.

– На новой машине? – «Роллс-ройс» Стюарта произвел на всех дам семейства Трэдд сильное впечатление. По наивности ни одна из них не задалась вопросом, откуда у Стюарта деньги на такую машину. Автомобильные дела касались только Стюарта, отнюдь не их.

– Конечно, на новой машине, – раздраженно ответила Маргарет. – Иди занимайся своими делами и оставь меня в покое.

Маргарет опустила жалюзи и без сил растянулась на кровати; лоб и глаза она прикрыла куском влажного полотна. Дети – как это обременительно! Она подвинулась, чтобы лечь на другую, еще не согретую ее телом, часть покрывала. Какая жара, а ведь еще не наступила середина июля. Может быть, и ей стоило бы уехать из города. Нет, этого делать нельзя. Ей нужно сворачивать бинты, паковать посылки в Бельгию. У тех, кто принадлежит к избранному обществу, столько обязанностей!

Из-под ее опущенных век по щекам потекли слезы. Тело Маргарет содрогалось от сдавленных частых рыданий. Нет, к избранным она не принадлежала. К настоящему светскому обществу. Или не принадлежала по-настоящему – так, как ей хотелось. Она была обманута, одурачена, ее ввели в заблуждение все эти груды визитных карточек на подносе в первые недели после переезда на Трэдд-стрит, обманула преувеличенная приветливость, с которой ее встретили в церкви Святого Михаила, одурачили все эти приглашения работать в комитетах при Красном Кресте, при церкви, при Собрании конфедератов. Она была уверена, что ей удалось попасть в центр того единственного, узкого, плотно спаянного круга людей, которые что-то значили, – в чарлстонское высшее общество.

Как же она ошибалась! Это был не круг, а множество концентрических кругов. Она была членом нескольких комитетов, но не входила в тот главный комитет, откуда рассылались приглашения принять участие в работе остальных. Ее приглашали на большие приемы, но не на ужины для избранных. Она была не в центре, а где-то на краю, сбоку. Когда управление прихода постановило сменить обивку на молитвенных скамьях, с ней даже не посоветовались. Элизабет Купер, сестра судьи Трэдда, единолично решила, что нужен гобелен, а не бархат. А ведь она даже не ходит в церковь.

Ничего, Маргарет им всем покажет. Она пока не знала, каким образом, даже толком не понимала, что значит «им». Но она так и уснула со сжатыми кулаками.

– Гарден, это и есть твоя прежняя комната? – В голосе Гарриет Тремейн чувствовалось желание угодить.

– Да, мадам. – Гарден помнилось, что эта комната гораздо больше.

– К сожалению, на коврике пятно. – Миссис Тремейн заметно нервничала. – Мой малыш Билли жил в этой комнате и уронил на пол бутылку чернил. Я все время думаю, как ужасно, что детей в школе заставляют с самого начала писать чернилами. Они же в младших классах еще совсем маленькие и не понимают, сколько неприятностей из этого может выйти. – Миссис Тремейн не закрывала рот, оправдываясь и извиняясь за каждую мелочь, которая, по ее мнению, могла не понравиться Гарден.

А Гарден была сильно смущена. Зачем миссис Тремейн понадобилось говорить ей все это? «Это же не мой дом», – подумала она. А потом поняла. Да, это был не ее дом, но миссис Тремейн имела на него еще меньше прав. Дом был частью Барони, а Барони принадлежало ее семье. Мистер Тремейн работал на Трэддов. Они могли просто выгнать его, уволить, если он допустит какую-нибудь оплошность. Или если ее допустит миссис Тремейн.

От этих мыслей Гарден сделалось очень грустно. И еще от мысли, что в обществе такой нервной женщины, как миссис Тремейн, лето наверняка покажется очень долгим. И Гарден решила рискнуть:

– Простите, миссис Тремейн, могу я попросить вас об очень большой любезности?

– Гарден, обо всем, что в моих силах. Убедить ее оказалось нетрудно.

– Большое спасибо, миссис Тремейн, я побежала в поселок. Я договорюсь с Цисси, чтобы она ходила ко мне хозяйничать, и пришлю мальчика, чтобы он перенес мои вещи в главный дом.

– Господи Боже правый, что это за взрослая белая леди к нам пришла? – Реба крепко стиснула Гарден в объятиях; на ее радостные восклицания к хижине потянулись все жители поселка. – А теперь сядь, посиди, милочка, а Реба принесет тебе что-нибудь попить. Чего ты хочешь? Лимонада? Кофе с молоком?

– Кофе с молоком. И поджаренного хлеба. С беконом.

– Деточка, тебя что, совсем не кормят в этом твоем Чарлстоне?

– Кормят. Но не так, как здесь. – Реба совсем не изменилась, ее кухня тоже, и Гарден почувствовала, что снова становится частью этого когда-то родного ей мира. – Как я рада, что вернулась!

В дверь и в окна заглядывали все новые и новые лица.

– Привет, Тайрон, – от радости захлопала в ладоши Гарден. – Привет, Моуз, привет, Сара, Флора, привет, Джуно, Минерва, Даниель, Абеднего. Не стойте на жаре, идите сюда. Я так хочу на всех на вас посмотреть как следует.

Все было по-прежнему, и все-таки что-то изменилось. Гарден не могла понять, что именно, пока Тайрон не назвал ее «мисс Гарден».

– Реба, – спросила Гарден, – что случилось? Почему Тайрон так странно себя ведет? Почему они все неуверенно входят и смотрят на меня как-то искоса?

– Дело в том, милочка, что ты стала взрослой.

– Нет, нет, ничего я не взрослая. Я какая была, такая и есть. Ты сама увидишь. И сегодня вечером я пойду пить коктейль из-под коровки. Где наш голубой кувшин?

Реба положила руку ей на лоб:

– Поздно уже для этого коктейля, девочка. С какой стороны ни посмотришь – поздно. Голубой кувшин треснул, его уже два-три года как выбросили. А Метью в поселке нет. Он служит в армии.

– Ох! Как он, с ним все в порядке?

– Все хорошо. И деньги мне каждые две недели присылает. Так что Реба скоро станет совсем богачкой.

– Хоть это приятно. А кто-нибудь еще служит? Где Люк, Джон?

– Рыбу ловят, сразу после церкви пошли. Скоро придут. В армии только Метью и Кьюфи. А так все работают на военной верфи. Там и мужчины, и женщины. Цисси у военных в прачечной зарабатывает больше, чем Метью и Кьюфи вместе.

– Ой-е-ей! А я как раз собиралась пойти к Цисси. – И Гарден рассказала Ребе, как ей удалось сбежать из лесного дома.

Реба рассмеялась:

– Зачем тебе Цисси, когда у тебя есть Реба? Сейчас у меня нет мужчины в доме, я буду приходить к тебе и хозяйничать. Но я буду приносить с собой Колумбию.

– Ох, Реба, у тебя что, снова ребенок?

– Ну конечно. Неужели Метью уйдет в армию просто так и оставит меня скучать без дела? У меня дочка, сладкая моя дочка.

Этим летом Гарден отчаянно старалась остановить время. А оно только и делало, что издевалось над всеми ее попытками. Ее старые платья по-прежнему висели в шкафу, но все они были ей узки и коротки. Она не только выросла, у нее начала меняться фигура. Это ее сердило. Она пробовала выдергивать волосы у себя на лобке, но это было слишком больно. И она старалась не смотреть ни на них, ни на свои груди и не замечать тех странных ощущений, которые возникали, когда она одевалась и ткань скользила по соскам.

Она изо всех сил цеплялась за детство. А оно ускользало у нее между пальцев. Вечера в поселке проходили как обычно. Люди сидели на ступеньках, на крылечках, разговаривали, пели, смеялись, глядя на дурачества детей; потом, когда небо темнело и на землю опускалась прохлада, пение становилось громче, к нему присоединялись мерные хлопки в ладоши или постукивание палочками по ступеньке или деревянной миске; удары становились все сильнее и чаще, пение – все громче, радостнее и зажигательнее и наконец переходило в танец. Сперва вскакивал кто-то один, потом танцевали двое, потом уже пять, потом девять; сидящие и танцующие, восклицая, смеясь и хлопая в ладоши, выплескивали свои эмоции, претворяя их в необузданный, завораживающий ритм; они отбивали его на земле ступнями, всецело повинуясь ему, вскидывали руки и ноги. Гарден тоже танцевала и пела, как в те годы, когда была изгнанным из дома ребенком и когда каждое воскресенье означало для нее пикник и настоящий праздник.

Но теперь с ней происходило что-то новое, непонятное. Пение и хлопки, казалось, проникали ей в кровь, помимо воли овладевали развинченными движениями ее рук и ног, ритмичным вихлянием плеч и бедер. Танцы опьяняли ее, но после них она испытывала беспокойство, вместо того чтобы, как прежде, засыпать от блаженной усталости.

Реба смотрела на нее, и Ребе было грустно, как бывает всегда, когда что-то кончается. Ее девочка, та уродливая синяя малышка, из горла которой она когда-то отсасывала смерть, больше не была ребенком и сама не знала, что душа ее уже утратила невинность.

Стюарт выключил фары, и дорога утонула в темноте. Но это не имело значения: он помнил ее наизусть, всеми пятью чувствами. Он угадывал ее рельеф по вибрации сиденья и по движениям руля в руках, по его поворотам, когда в меру накачанные пневматические шины пружинили, приспосабливаясь к перепадам уровня под колесами, к знакомым, как собственная ладонь, выбоинам и ямам. Стюарт чувствовал качание ветвей у себя над головой, он знал, что проезжает через дубовую рощу как раз перед плавным поворотом дороги. Запахло водой, и он притормозил, чтобы въехать на мост. За мостом его ожидали три мили прямого, как стрела, пути. Он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить темноту, и разогнал «призрака» до предельной скорости.

Опьяняющее возбуждение быстро прошло. Так бывало всегда. Но ради этих мгновений Стюарт жил. В подобные поездки он всегда отправлялся ночью – либо когда луны вовсе не было, либо когда из-за плотной завесы облаков не выглядывала ни одна звезда. Это были излишние предосторожности, но Стюарт на них настаивал. Ему было необходимо ощутить опасность, противопоставить ей все свое мастерство и умение.

Он свернул на дорогу к Барони и снизил скорость. Главным сейчас было двигаться бесшумно. Поселок спал, но Стюарт опасался разбудить собак. «Роллс-ройс» оправдывал свое название. Он двигался почти беззвучно, плыл, как призрак.

Стюарт ехал к одному из самых красивых мест на плантации – к Кипарисовой топи. Кипарисы выглядели как пришельцы из другого мира. Они росли прямо в пруду, их мощные, с корявыми утолщениями внизу серые стволы возносили основания крон высоко над неподвижной водой. Кипарисы были как образы деревьев, искаженные сновидением. Или ночным кошмаром. Они двоились, как в зеркале, отражаясь в пруду, и это делало их еще более нереальными. А воду они окрасили в такой глубокий черный цвет, что, казалось, в нее превратилась сама ночь. Ни волны, ни малейшей ряби не было на поверхности пруда. Она была абсолютно неподвижной и гладкой, если не лил дождь.

И вокруг царили неподвижность и тишина – сверхъестественная, гнетущая, почти осязаемая. Кипарисовая топь поражала своей красотой. Или повергала в ужас. Негры из Барони и близко к ней не подходили, уверенные, что здесь находится логово то ли злого духа, то ли чудовищно огромного древнего аллигатора. У Тремейнов непонятно черная вода и растущие прямо из нее, без земли, деревья своей неестественностью тоже вызывали страх. Даже браконьеры обходили Кипарисовую топь стороной, они говорили, что там нет дичи.

Короче, топь была идеальным местом, чтобы спрятать что-то от глаз людских подальше. И Сэм Раггс держал там свое контрабандное виски.

Это место не внушало ему страха. По его мнению, там было по-своему даже красиво. И в воскресенье, в тот час, когда все обитатели плантации уходили в церковь, он мог спокойно подъехать к черному пруду и выгрузить там свой товар.

У дороги на Барони было ответвление, ведущее к топи; оно заросло кустарником, но привести его в порядок так, чтобы это не очень бросалось в глаза, оказалось несложно. Десяти работникам хватило на это трех дней – трех воскресений. На опушке леса дорогу для маскировки перекрыли кучей валежника. Сдвинуть ее в случае надобности, а потом вернуть на старое место не составляло труда.

Из всех Сэмовых хитростей тайник возле Кипарисовой топи доставлял ему наибольшее удовольствие. Идея была прекрасна своей простотой. Едва ли остался в живых кто-нибудь из тех, кто помнил, как в старые времена из кипарисового дерева и из ветвей кипариса делали дранку, корзины, даже лодки; в ту пору над топью целыми днями раздавался стук топоров и запряженные быками телеги то подъезжали, то отъезжали по прекрасной дороге, выложенной из бревен, которые были покрыты слоем крепко утрамбованной земли. Иногда Сэм думал, что ему хотелось бы увидеть Эшли Барони в те времена, когда это была самая богатая плантация на реке.

Но, напоминал он себе, для него, Сэма, куда лучше, чтобы дела обстояли так, как сейчас. Кипарисовая топь была просто золотой жилой. И он был застрахован от неприятностей. Разумеется, благодаря Стюарту Трэдду. Это его земля. Он может держать здесь все, что ему вздумается. Опасно было только увозить и привозить товар примерно раз в месяц. Благодаря взяткам товар попадал в Саммервиль, благодаря изобретательности и осторожности – в Барони. Стюарт брал на себя основной риск: доставку спиртного в город, к покупателям. Но кто станет задаваться вопросом, почему молодой владелец плантации, да еще носящий фамилию Трэдд, ездит, когда ему вздумается, по заросшей дороге. Земля-то его.

Стюарт заполнил ящики под сиденьями и поехал обратно. Зажег потайной фонарь и передвинул на место маскировочную кучу валежника. Улыбнулся, задул фонарь. Теперь можно было двигаться дальше.

Он смежил веки, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы все чувства обострились. Ветер шевелил ему волосы. «Черт побери, – подумал он, – облака может разогнать, а месяц сейчас должен светить вовсю».

Он мчал по дороге, обгоняя ветер. Нужно было миновать поселок, пока темно. Если проснутся собаки, ничего, он успеет проскочить, исчезнуть из вида до того, как раскроется первый ставень.

Он думал, что все получилось, как надо. Месяц выглянул лишь на мгновение, потом его снова съели облака, а собаки лишь несколько раз слабо тявкнули во сне.

Но одно окно в поселке оставили открытым, чтобы легче дышалось груди, которая уже с трудом вбирала в себя лишь маленькие глотки воздуха. Старая Пэнси сухими пальцами ухватилась за свои синие бусины и пробормотала, скорее простонала:

– Плоский глаз…

29

Сара разбудила Ребу и Гарден до рассвета.

– Мамаша Пэнси. Она умирает. Она хочет увидеть Гарден – проститься.

Гарден отыскала дареное ожерелье, торопливо надела. При встрече с девочкой Пэнси всегда смотрела, на месте ли ее подарок. Этим летом старуха часто посылала за Гарден. Иногда к ее приходу Пэнси успевала совершенно погрузиться в далекое прошлое. В такие дни, услышав голос Гарден – а девочка теперь говорила, как белые, – Пэнси принимала ее за мисс Джулию Эшли и начинала толковать о давно умерших людях или о хозяйственных делах на плантации, и тут ее уже никто не мог понять – так сильно изменилась жизнь со времен ее молодости. И Гарден повторяла «да-да-да» в ответ на все, что говорила Пэнси, пока та не закрывала свои древние, морщинистые веки, погружаясь в сон.

Но порой Пэнси бывала вполне в здравом уме и по-прежнему командовала окружающими. В такие дни она обычно рассказывала свою любимую историю о том, как «этих янки прогнали с плантации», или просила Гарден спеть одну из своих любимых песен, а сама дирижировала пальцем, чтобы задать темп. Однажды Гарден обожгла руку о плиту, и девочке было велено бегом бежать к Пэнси. И Пэнси ей «сделала». Держа руку девочки у своего лица, она стала что-то нашептывать, приблизив губы к длинному красному пятну. Гарден низко наклонила голову, но не смогла расслышать, что говорит старуха. Пэнси на глазах теряла силы, ее бормотание становилось все тише, но она не умолкала, губы ее продолжали напряженно шевелиться, пока сначала боль, а потом и след ожога полностью не исчезли.

Эта древняя, худая, как мумия, старуха, полузатерянная в своей гигантской постели, обладала для Гарден огромной притягательной силой. Она любила слушать старую Пэнси, охотно для нее пела. Убежать от старухи ей хотелось, только когда Пэнси, крепко держа ее за руку, начинала произносить пугающие слова о проклятье, которое лежит на Барони, и упрашивала Гарден поскорее покинуть плантацию. А Гарден не знала, что говорить и что делать. Ей оставалось только дожидаться, когда Пэнси, обессилев от всплеска эмоций, впадет в беспамятство.

Хижина Пэнси была ярко освещена. К ней пришли все жители поселка. Люди по очереди входили и кланялись сначала своей старой правительнице, потом ее правнучке, Пэнси-младшей, которую вызвали к больной из дома возле церкви. Муж Пэнси-младшей, проповедник Эшли, стоял в углу, и по щекам у него катились слезы, так тяжело ему было навсегда прощаться со своей старинной противницей.

Гарден и Реба тоже поклонились в свой черед. Старая Пэнси прошептала что-то Пэнси-младшей.

– Она говорит, не надо уходить, – перевела та. – Она хочет, чтобы мисс Джулия с ней осталась.

Реба усадила девочку на стул возле огромного стола. Сама тоже села рядом и стала поглаживать по руке Гарден, которая почти не помнила себя от горя. Раскачиваясь и размеренно, успокаивающими движениями прикасаясь к запястью девочки, Реба запела: «Ждет меня отдых от всех трудов…»

И люди за окном подхватили рефрен: «…после смерти».

Реба вела, а они вторили.

Ждет меня отдых от всех трудов После смерти. Преисполнилась, о Господь, Ликованьем душа моя Утром, Господи, после смерти. К Гавриилу-архангелу я иду После смерти. С ним говорю и радуюсь я После смерти. Преисполнилась, о Господь, Ликованьем душа моя Утром, Господи, после смерти. Сестра Пэнси идет туда, где дождь не польет ее После смерти. Сестра Пэнси идет туда, где дождь не польет ее После смерти. Вот со мной говорит Иисус После смерти. Вот я иду, беседую с ним После смерти. Преисполнилась, о Господь, Ликованьем душа моя Утром, Господи, после смерти.

– Она отходит, – сказала Сара, – уже утро. Лампа в хижине больше не казалась ярким пятном.

Небо в окне светилось бледным золотом новорожденного дня. В лучах низкого солнца четким силуэтом вырисовывалась фигурка сидевшей у окна Гарден, сияли ее разноцветные, рыже-золотые, растрепанные волосы.

Пэнси охватила дрожь, она дернулась и резко села в постели. Ее похожая на птичью лапу рука сжала плечо Пэнси-младшей. Прежний мощный торжествующий смех наполнил комнату. Пэнси указала на Гарден.

– Благодарю тебя, Господи, – звонким голосом произнесла она. – Свеча с реки Иордан.

Гарден пела для мамаши Пэнси в последний раз. В белом, как все плакальщики, она стояла над могилой, пока яму не засыпали. Лицо у девочки было в пятнах и опухло от слез. Гарден трясло, но ее низкий, с богатыми модуляциями голос ни разу не дрогнул. Неверными руками она держала букет полевых цветов, один за другим роняя их на гроб, и пела любимый гимн старой женщины.

Я на запад смотрю, смотрю на восток, И я вижу вдали колесницу. Четверка седых коней, она унесет тебя Через реку Иордан, на другой берег. Я смотрю – Моисей в камышах уснул. Он лежит, притаившись на дне корзины. Каждая прядь его светится для тебя Свечой с реки Иордан, с другого берега.

30

Маргарет и Пегги добрались до дома почти одновременно. Здесь, за закрытыми ставнями царила прохлада, после изнурительной уличной жары дом напоминал оазис в пустыне. «Гуммиарабик» – так называли чарлстонцы свою влажную августовскую погоду.

Пегги швырнула шляпу на стул и промокнула лицо и шею смятым носовым платком.

– У меня прекрасные новости! – еще не отдышавшись, воскликнула она.

А Маргарет уже успела усесться с ногами на диван и теперь обмахивалась пальмовым веером, сильно пахнущим одеколоном.

– У меня тоже. Сядь, Пегги, и успокойся.

Но Пегги была слишком взволнована, чтобы сидеть. Она лихорадочно мерила шагами маленькую гостиную, ее порывистые движения всерьез угрожали хрупкому, в стиле шератон столику в центре комнаты.

– Я только что из Чарлстонского колледжа, – заявила она. – Этим летом туда набирают женщин, и меня охотно примут.

Маргарет высоко подняла голову, помахала веером перед потной шеей.

– Пегги, не болтай глупостей. Ты кончишь учебу в этом году, и у тебя будет дебют. Я только что от Эдит Энсон. Она не хотела, но мне удалось ее уговорить, твой праздник назначен на очень удобный день. И я договорилась о зале, это будет в Саут-Каролина-холл. Мы устроим для тебя прием перед балом девиц Монтегю. Это лучший вечер сезона.

– Мама, ты меня никогда не слушаешь. Мне совершенно не нужен этот дурацкий старомодный дебют. И кроме того, ты же тысячу раз говорила, что у нас нет денег. А в колледже я смогу получить стипендию.

Маргарет отмахнулась от слов дочери веером.

Пегги подбоченилась и приготовилась к схватке. Но скандал не успел разразиться – вошел Стюарт. Он тоже принес новость, но она, в отличие от двух предыдущих, не сулила никому ничего хорошего.

– В городе испанка. В больницу Роупера сегодня попало чуть не сорок человек. И мистер Уолкер тоже там. Он просто рухнул на пол сегодня в банке.

Так что Пегги пришлось выдержать сражение с матерью еще через несколько дней и уже по другому поводу. Маргарет намеревалась бежать от чумы – так называли испанку в Чарлстоне. Пегги наотрез отказалась ехать с матерью в Барони. Красный Крест приглашал добровольцев любого возраста помочь в уходе за жертвами эпидемии.

– Мама, я же здорова, как буйвол. Мой долг находиться там, где я могу быть полезной.

Переубедить ее оказалось невозможно.

Стюарт не мог уехать из города. Банк продолжал работать по обычному расписанию. Как и большинство мужчин, Стюарт по дороге на работу и обратно защищал лицо марлевой маской и далеко обходил всех, кто кашлял или передвигался нетвердой походкой. Но прибегать к подобным маневрам приходилось редко. На улицах почти никого не было.

Маргарет, отправившись в Барони, тоже надела в дорогу марлевую маску. Сидя в машине, она прижимала к носу пахнущий апельсином ароматический шарик. Люди готовы были хвататься за что угодно, прибегали к любым средствам, чтобы как-то защититься от эпидемии, которая все набирала силу.

У поворота на Барони Стюарту и Маргарет бросилась в глаза пестрая и на редкость нелепая фигура. Это Гарден несла из поселка в главный дом выстиранное для нее Сарой постельное белье и одежду. Все это лежало в огромной корзине, которую Гарден уверенно держала на голове и с удовольствием шаркала босыми ногами по дорожной пыли. Именно так негритянки всегда переносят тяжести, и Гарден научилась сохранять равновесие с грузом на голове, еще когда ей было лет восемь, но ее домашние видели это впервые.

Маргарет вскрикнула сдавленным от ужаса голосом.

– Ты только посмотри на нее! – почти завизжала она, обращаясь к Стюарту. – Какой позор! Останови машину, заставь ее сесть к нам.

Стюарт посигналил. Гарден обернулась, ухитрившись даже не покачнуть корзину, и, широко улыбаясь, помахала им рукой. Маргарет застонала. Гарден выросла, прежняя одежда ей не годилась, поэтому она щеголяла в новом самодельном наряде. На ней был балахон длиной до середины икры, сшитый из цветастых мешков, в которых перевозили муку. В толстые косы Гарден вместо ленточек были вплетены шнурки для ботинок. На ее босых ногах колючки куманики оставили множество царапин разной длины, и царапины эти были на разных стадиях заживления.

– Гарден? Что с тобой случилось? – спросила Маргарет.

– А что, очень заметно? С июня я выросла на четыре дюйма.

Стюарт больше не мог удержаться от смеха. Поэтому он сделал вид, что закашлялся, и Маргарет в ужасе отпрянула от сына. Она снова накинула марлевую маску и прижала к носу ароматический шарик. Гарден с ошарашенным видом смотрела то на мать, то на брата.

Эпидемия инфлюэнцы закончилась в ноябре – так же неожиданно, как началась. Она унесла жизни полумиллиона американцев. Но семьи Трэдд она не коснулась. Маргарет настолько боялась инфекции, что на главный дом, который и так отделяли от внешнего мира бессчетные мили возделанных и невозделанных земель, был наложен карантин. Никому не разрешалось входить в здание. Ребе и Гарден было запрещено выходить. В дом не доставляли ничего, кроме консервов из магазинчика, принадлежавшего Сэму Раггсу; их сваливали во дворе, возле кухонной двери, и, прежде чем внести в дом, долго кипятили.

Гарден Трэдд эти три месяца, проведенные в изоляции, показались самыми долгими за всю ее жизнь. И они же изменили ее жизнь окончательно и бесповоротно.

Главный дом был очень велик, но где бы Гарден ни оказывалась и во что бы ни играла, она неизменно мешала матери. В пустых комнатах, где не осталось ковров, эхо многократно усиливало каждый звук. Единственным убежищем для девочки был чердак. Заставленный сундуками, шкафами и коробками, он поглощал шум ее игр и звуки ее песен. Как для Пегги и Стюарта много лет назад, чердак служил для Гарден неиссякаемым источником развлечений, играл для нее роль волшебной страны «как будто».

Однажды днем ей посчастливилось найти ящик с книгами, до которого не успели добраться Пегги и Стюарт. Это оказалось собрание проповедей. Гарден вытащила книги и построила из них что-то вроде трона. Последние две, с самого дна ящика, она оставила, чтобы сделать из них скамеечку для ног. Но когда до этого дошел черед, одна из книг упала и раскрылась. Это оказалась не книга, а сделанная в виде книги в тяжелом переплете шкатулка-тайник.

Внутри, завернутый в кусок расшитого шелка, лежал блестящий медный ключик, сплошь покрытый гравировкой – узором из полумесяцев и звезд. К чему он подходит, что им удастся открыть?

– Куда запропастился этот ребенок? – сварливым голосом сетовала Маргарет, обращаясь к Ребе. – Достаточно с меня того, что приходится есть эту кошмарную пищу. С какой стати я должна есть ее холодной? – Она швырнула салфетку на стол. – Поставь мою тарелку в камин, чтобы она не остыла. Я пойду поищу Гарден, а когда задам ей как следует, вернусь ужинать. Тарелку Гарден не трогай, она будет есть холодное. И к тому же стоя.

Маргарет понадобилось десять минут, чтобы обойти все комнаты, сердито окликая дочь.

Когда Маргарет, стуча туфельками, поднялась на чердак и распахнула дверь, она уже не просто злилась – она была вне себя от ярости.

Ее взору предстало создание из другого века. В слабом предзакатном свете, струившемся из маленьких пыльных окон чердака, Маргарет показалось, что она видит привидение. Но оно заговорило голосом ее дочери.

– Не сердись, мама. Я просто играла в то, что я – дама с этого портрета. – И Гарден указала на миниатюру в инкрустированной перламутром рамке.

Маргарет заговорила очень медленно, с расстановкой, старательно выбирая слова.

– Я не сержусь. Стой спокойно, очень спокойно. Не двигайся. – Она, не веря своим глазам, смотрела на Гарден.

Голову девочки украшал высокий седой парик, на макушке тугие белые завитки были схвачены заколкой в виде яркой, сине-серебряной стеклярусной бабочки. Лицо Гарден было набелено до меловой бледности. На щеки и губы она толстым слоем наложила румяна, глаза обвела широкой голубой линией, на круглый, мягких очертаний подбородок наклеила бархатную мушку в форме полумесяца. Другую мушку – звезду – она прикрепила себе на грудь, тоже поверх толстого слоя белил. Гарден была в платье цвета летнего неба, с глубоким декольте и рукавами по локоть, и то и другое по краю было щедро отделано пышными оборками из серебристых кружев. Юбка с узором из серебряных бабочек падала красивыми глубокими складками. Из-под нее виднелись серебряные кружева нижней юбки. Гарден была ошеломляюще прекрасна. В ее высокой шее и ничем не стянутой молодой груди угадывались хрупкость и беззащитность, от которых сжималось сердце, но Гарден высоко вскинула голову, чтобы удержать парик, и ее горделивая посадка и прямая линия молодой спины были женственными, царственными и бессмертными, как тайны праматери Евы.

– Откуда ты взяла эти вещи, Гарден? Выведенная из неподвижности вопросом матери, Гарден подняла книгу в заплесневевшем кожаном переплете.

– Ох, мама, так интересно получилось! Это не книга, а тайник-шкатулка, я нашла в ней ключ и долго искала, к какому сундуку он подходит. – Она наклонилась, чтобы указать на крышку сундука, и платье соскользнуло у нее с плеч. Она торопливо придержала его, прижимая корсаж к телу. – Оно мне маловато. Я не смогла застегнуть крючки. – Она повернулась к Маргарет спиной, на которой не сходилась застежка. – Наверное, эта леди была совсем крошечная.

– Не огорчайся, – ответила Маргарет. – Тут нужно только правильно подобрать корсет. – Она говорила странным, каким-то отрешенным голосом. Она все еще не могла прийти в себя. Гарден – красавица. А она, Маргарет, и никаких признаков этого не замечала. Как она могла быть такой слепой? И не просто красавица. Красавица из красавиц. Это дар свыше, при такой красоте для Гарден не будет ничего невозможного.

– О Господи, уже темнеет! Я, наверное, опоздала к ужину. Мама, извини меня. Мне было здесь так интересно.

– Все в порядке, Гарден. Снимай парик и платье. Только осторожнее. Они, наверное, очень древние. А потом спускайся. Я скажу, чтобы Реба подогрела твою тарелку.

– Мама, а можно я возьму портрет этой дамы с собой?

– Конечно. Возьми его в столовую. Я хочу рассмотреть ее при ярком свете.

31

Стюарт приехал за ними в середине ноября.

– Эпидемия кончилась, – сказал он. – Можете возвращаться домой.

Его очень удивило, что Маргарет, столько времени отрезанная от города, была в прекрасном настроении. И его просто поразило то, сколько внимания она уделяла Гарден. Она стала преданной и ласковой матерью, она шутила, смотрела на дочь с интересом и с восхищением. Гарден была на седьмом небе от счастья. Она не спускала с матери глаз, в которых светились любовь и восторженная благодарность.

Стюарт был рад вывезти своих дам из Барони. Ему следовало возвращаться к своему подпольному бизнесу.

– Реба, Реба, мне тебя будет так не хватать! – Гарден отчаянно цеплялась за Ребу и все не могла ее отпустить.

Реба тоже обнимала ее крепко и долго.

– Милочка, мамаша Пэнси тебе синие бусы оставила, они у тебя?

– Да, конечно. И веревочка с амулетом тоже. А что?

– Ничего. Просто береги их как следует, и все. А за другими твоими вещами я присмотрю.

Старая Пэнси выбрала себе душеприказчиком не кого иного, как проповедника Эшли. Мебель, доставшаяся Пэнси от мисс Джулии Эшли, должна была по ее завещанию перейти к Гарден, и всемогущее ожерелье из синих бусин – тоже.

– Стюарт не хочет ждать, пока я схожу в поселок и со всеми попрощаюсь. Передашь им всем от меня привет?

– Конечно, милочка.

– Реба, я тебя очень люблю.

– Я знаю. И Реба любит свою девочку.

Гарден, сидя в машине, махала рукой, пока Реба не исчезла из вида. И снова махала, когда они проезжали мимо поселка. А в это время в главном доме Реба всхлипывала, давая Колумбии грудь:

– Ушла от меня моя белая девочка, моя малышка! Она выросла и от меня ушла.

Колумбия принялась с жадностью сосать, и Реба, мерно покачивая ее, тихонько запела; слезы у Ребы на глазах высохли.

Маргарет забросала Стюарта вопросами о том, что случилось в городе в ее отсутствие. Кто умер, кто и за кого вышел замуж, привели ли в порядок мостовую на Трэдд-стрит?

– Мама, ты что же, не получала своей газеты? Я думал, ты без нее и дня не можешь прожить.

Маргарет негодующе вскинула подбородок:

– Не болтай глупостей, Стюарт. Как я могла пойти на такой риск? А вдруг бы газета была заразной?

– Боже правый, мама! Так ты не знаешь ничего насчет войны? Война кончилась. Перемирие было подписано на прошлой неделе. Люди танцевали на улицах.

– Вот и прекрасно. Может быть, теперь и сахар будут продавать без карточек.

Если на Маргарет конец Первой мировой войны не произвел особого впечатления, то ликования Пегги хватило бы на всю семью. Ей написал Боб Ферстон. Он сообщал, что вернется как только сможет, вероятно даже через месяц-другой.

От счастья Пегги стала великодушной. Ее уже всерьез не заботили ни поступление в колледж, ни предстоящий дебют. Она была готова сделать все, чего захочет от нее мать.

– На приеме в твою честь Гарден будет стоять в ряду встречающих. Это поможет ей набраться светского опыта. Ты, разумеется, будешь в белом, поэтому ей нужно будет надеть что-нибудь цветное… – Маргарет была счастлива с головой окунуться во все эти сумасшедшие хлопоты: покупки, списки гостей, меню, цветы, портнихи, расписание приемов. Праздник в честь Пегги должен был состояться двадцать третьего декабря.

Гарден показывала всем в школе то место на руке, где был ожог, и рассказывала, как Пэнси его заговорила. Еще она показывала свои амулеты-ожерелья и рассказывала про плоский глаз. Девочки слушали, сладко замирая от ужаса, и в результате Гарден приняли в ту компанию, которая в прошлом году ее отвергала. Гарден радовалась своим новым друзьям, была счастлива, что мать к ней наконец-то хорошо относится, и все это, вместе взятое, заслонило от нее ее главное огорчение – то, что она взрослела.

В этом году сезон был особенно пышным и праздничным: чарлстонцы отмечали конец войны и эпидемии. Что до Трэддов, то после первых суматошных недель в городе впервые все трое были довольны.

Стюарту теперь нравились балы и приемы. Он больше не мучился тем, что не служит в армии, а его тайная жизнь была сопряжена с таким риском, что он имел все основания чувствовать себя настоящим мужчиной. Вид у него стал лихой и франтоватый, это производило сильное впечатление на дебютанток и ослепляло девушек помладше. А «серебряный призрак» Стюарта вызывал зависть у всех мужчин, независимо от возраста. Так что теперь, завязывая узел на белом галстуке, Стюарт насвистывал. Когда же он сопровождал какую-нибудь даму в качестве официального кавалера, вид у него был весьма молодцеватый.

Пегги безучастно выдерживала череду приемов и вечеров, торопливые переодевания в промежутках между ними, вежливые разговоры с очередным ангажированным для нее на весь вечер кавалером и долгие часы, проведенные на стуле у стены во время танцев, – к тому, что ее место именно там, все уже привыкли.

А Гарден было безумно интересно заниматься взрослыми делами, ее восхищали стопки приглашений на подносе у Маргарет, множество букетов, ожидающие своего часа нарядные платья, коробка, полная длинных белых перчаток, туалетная вода, пудра и горячие щипцы для завивки у мамы на туалетном столике. А больше всего ее фантазию дразнило длинное платье, которое она должна была надеть на прием, устраиваемый в честь Пегги. И слова Маргарет, что через несколько лет она, Гарден, может рассчитывать на все то же самое. Все то же самое – и даже больше.

Что до Маргарет, она была в своей стихии и сама это знала. Она была очаровательна, со всеми любезна, и ей удалось расположить к себе многих из тех, кто прежде считал ее не слишком приятной особой.

Она читала, или думала, что читает, жалость в глазах других матерей. Пегги, безусловно, не имела успеха. Но Маргарет мысленно смеялась этим дамам в лицо. Ничего, через четыре года Маргарет им покажет, она им всем покажет! Гарден будет самой блистательной дебютанткой и выйдет замуж так, что весь Чарлстон ахнет. А пока Маргарет скромно сидела рядом с другими пожилыми дамами и разглядывала возможных будущих женихов. Кто из них достаточно хорош для Гарден? А может быть, ее суженый еще не вернулся с войны, из-за океана?

Дебют Пегги и вправду не был блистательным. Да на это и не рассчитывали. Прием был чинным и не требовал от дебютантки сверхусилий. Продержаться в центре внимания ни на большом балу, ни даже на чайном Пегги бы просто не смогла. Она не умела ни мило болтать о пустяках, ни кокетничать, и танцевала она плохо. Так что прием был приемом гостей в прямом смысле этого слова: они входили и медленно двигались вдоль ряда встречающих, то есть мимо Пегги и членов ее семьи, обмениваясь приветствиями и недолго разговаривая с каждым.

Вновь прибывшие присоединялись к гостям, которые ели, пили и беседовали за столом. А те через приличное время поднимались, чтобы освободить место для следующей партии гостей, и совершали движение в обратную сторону; они снова шли вдоль ряда встречающих, но теперь уже благодаря и прощаясь.

Стюарт, стоя между Пегги и Маргарет, наблюдал за происходящим. Он видел, как мужчины украдкой выскальзывают на веранду возле холла, и догадывался, что они добавляют себе в пунш кое-что покрепче. «Черт бы побрал этот запрет, – думал он. – У нас праздник. Нужно пить шампанское, а не эту отраву, да еще с оглядкой. К дьяволу, это дебют моей сестры. Все должны веселиться. Полиция в зале не появится. И шампанское будет».

Он выскользнул из ряда встречающих и сбежал по широким ступеням, кивками приветствуя гостей, которые чинно и тоже в ряд стояли на лестнице, ожидая своей очереди, чтобы войти.

«Серебряный призрак» взревел и на предельной скорости промчался по Митинг-стрит. Стюарт остановился у моста через реку Эшли, перед домом сборщика налогов. И вспомнил, что не взял с собой наличных.

– Я предлагаю сделку, – заявил он смотрителю. – Давайте, я заплачу вам порцией хорошего виски.

Он вытащил фляжку, такую же серебряную, как его ослепительная машина. Стюарт прекрасно выглядел, откинувшись на спинку мягкого кожаного сиденья в своем парадном костюме; в темноте светилась его белая рубашка, и, приоткрытые в уверенной улыбке, сверкали зубы.

Он протянул смотрителю фляжку и с удовольствием убедился, что того изумило превосходное качество виски.

– Все только самое лучшее, – ухмыльнулся Стюарт. – Сегодня у моей сестры праздник. За нее! – И тоже выпил. – Вот что я вам скажу, – рассмеялся Стюарт. – Когда я поеду обратно, мы это допьем. Я ненадолго.

«Роллс-ройс» пожирал расстояние. Стюарт вел его уверенно, наслаждаясь и скоростью, и мыслями о фуроре, который он непременно произведет, вернувшись с четырьмя ящиками шампанского. Такой подарок Пегги запомнит навсегда. Славная она, старушка Пегги!

В обычном месте он остановил машину и выключил передние фонари. Луна тут же исчезла за тучами, словно и на небе Стюарт повернул какой-то выключатель. Стюарт хмыкнул от удовольствия. Все шло как нельзя лучше. Он разогнался, с удовольствием переключил передачу и отпустил сцепление. Сердце у него нетерпеливо забилось, его охватила знакомая дрожь. «Быстрее, – говорил он себе, – быстрее, надо успеть, пока все не разошлись». «Серебряный призрак», сияющий сгусток энергии, летел вперед.

Машина протаранила решетку моста, в тумане несколько раз перевернулась, скатываясь с берега, и рухнула в глубокую быстрину. Стюарта выбросило на деревья, росшие по другую сторону реки. От удара у него сломалась шея.

– Где твой брат? – сквозь зубы шипела Маргарет. На лице у нее застыла улыбка. – Мы счастливы, что вы пришли. Благодарю вас, я рада, что вам понравилось… Я его выпорю, мне все равно, взрослый он или нет… Как мило, что вы это говорите. Я с вами согласна, это лучший на моей памяти сезон… Спасибо, Мэри. Увидимся на балу… Как он смел так сбежать? Это непростительно… Да, мистер Митчел, нам всем так не хватает судьи Трэдда. Он был бы счастлив увидеть свою взрослую внучку… Спасибо… Спасибо… Как приятно было вас видеть… Как мы рады, что вы к нам выбрались…

32

Логан Генри был так зол, что напрочь утратил свою обычную сдержанность.

– Эта идиотка, – сообщил он Эндрю Энсону, – хочет свести на нет все, что я для нее сделал.

Эндрю налил приятелю виски с содовой и откинулся в кресле, приготовившись слушать. То, что он услышал, заставило его выпрямиться. Идиоткой, оказывается, была Маргарет Трэдд. Она унаследовала имущество своего сына и распорядилась, чтобы мистер Генри продал Эшли Барони, хотя имение и начало приносить ощутимый доход. Единственным возможным покупателем был Сэм Раггс, но суммы, которую он предлагал, с трудом хватало, чтобы выплатить по закладной. И тем не менее Маргарет была склонна согласиться.

Теперь наступил черед Эндрю Энсона поделиться информацией, от которой мистер Генри едва не подскочил. У банка, по словам мистера Энсона, был клиент, готовый купить Эшли Барони. Нет, имен он называть не станет, но предлагает этот клиент существенно больше, чем Сэм Раггс.

Логан Генри хихикнул.

– Думаю, это предложение и Раггса заставит раскошелиться, – сказал он.

Логан Генри не имел представления о том, на какие затраты Сэм в действительности был готов пойти. Кипарисовая топь была необходима Сэму для его алкогольного бизнеса. Несколько недель он пытался тягаться с неизвестным покупателем, давая больше того, что предлагал за Эшли Барони банк, но каждый раз таинственный клиент Эндрю Энсона предлагал еще больше. Когда Сэм наконец понял, что в борьбе за имение он руководствуется уже не логикой, а чистым упрямством, сумма чудовищно возросла. Клиент Эндрю Энсона отдал за имение раз в десять больше, чем оно в действительности стоило.

Чарлстон просто бурлил от догадок и сплетен. Кто этот таинственный покупатель? И сколько денег на самом деле уплатили Маргарет Трэдд? Ни мистер Энсон, ни мистер Генри на эти вопросы не отвечали.

– Мама, правда, что мы богатые? – спросила Гарден. – Девочки в школе сказали мне, что мы очень богатые.

– Гарден, говорить о деньгах – это вульгарно.

– Но мне бы хотелось знать!

– Ну, пожалуй, да. Но ты никогда и ни с кем, слышишь, ни-ко-гда и ни с кем об этом не разговаривай. По-настоящему богатыми нас не назовешь, но мы действительно выручили много денег за Барони.

– И что ты с ними будешь делать, мама? Может быть, ты летом поедешь в горы? Мама Уэнтворт Рэгг всегда ездит, а про них все говорят, что они богатые.

– На самом деле, Гарден, мы с тобой обе летом поедем в горы. Я начинаю вкладывать деньги, полученные за Барони.

– Не понимаю.

– Я хочу обеспечить тебе все условия, Гарден Трэдд. А ты станешь гордостью своей мамы. – Глаза у Маргарет увлажнились. – Кроме тебя, у меня никого не осталось.

Гарден опустилась на колени рядом со стулом Маргарет и крепко обняла мать:

– Я постараюсь, мама, я постараюсь. Я очень постараюсь, чтобы ты была счастлива.

Поверх плеча матери Гарден смотрела на ее письменный стол, вернее, на украшавшие его фотографии, уже в рамках. Стюарт улыбался, стоя возле «роллс-ройса»; Пегги на свадьбе улыбалась, глядя на Боба. Свадьбу сыграли очень скромную и второпях. Трэдды были в трауре, а Боба срочно посылали в Европу, в инженерные войска. Пегги отплыла к берегам Европы еще до того, как ее фотографии были готовы.

У Маргарет теперь осталась только Гарден, у Гарден – только мать.

Узнав, что они с матерью поедут в горы, Гарден стала, сгорая от нетерпения, считать дни до отъезда. До сих пор она путешествовала только из Чарлстона в Барони и обратно.

И вот рано утром двадцать второго июня к дому Трэддов подъехал извозчик, чтобы отвезти мать, дочь и Занзи на вокзал. Гарден от волнения не могла усидеть на месте и все время ерзала. Она впервые ехала на извозчике. И никогда не была на вокзале.

Огромный паровоз напоминал ей дракона, он изрыгал громадные клубы дыма, и они столбом устремлялись вверх, прямо в небо, оставляя внизу, далеко под собой, высокий навес над перроном. Возле гигантских колес тоже стелился то ли дым, то ли пар, и Гарден, замирая от сладкого ужаса, пробежала сквозь это низкое облако. Она знала, что дракон ручной. А на самом-то деле он и драконом не был. Но жажда приключений и блаженный страх перед неизвестностью заставляли девочку смотреть на все другими глазами, переносили ее из жизни в книгу сказок.

Молодой человек с карандашом и блокнотом метался взад-вперед по платформе, пытаясь со всеми поговорить, у каждого спрашивая, как его зовут. Ежегодный традиционный выезд «настоящих чарлстонцев» в горы всегда занимал немалое место в светской хронике. Поезд назывался «Каролинский, особого назначения», и летом его отбытие из Чарлстона каждый день освещали газеты. Маргарет Трэдд украдкой усмехнулась из-под густой черной вуали.

В двух вагонах из пяти всегда ехали чарлстонцы. Разумеется, они не занимали все места, но вагоны были всецело в их распоряжении.

Еще один вагон предназначался для других белых пассажиров, некоторые из них тоже могли быть чарлстонцами, но не настоящими, то есть не принадлежащими к избранному кругу чарлстонской знати. Четвертый и пятый вагоны были для негров. В одном из них обыкновенно ехали чернокожие няни, кормилицы и – под их бдительным присмотром – дети.

Полчаса на платформе царил полный сумбур: в поезд сажали детей, заносили игрушки, передавали в окна высокие корзины с плетеными крышками, предназначенные специально для провизии. Наконец проводник крикнул: «Займите свои места!», оглушительно взревел паровой гудок, зазвонили колокола, раздались прощальные выкрики и «Каролинский, особого назначения» с двадцатиминутным опозданием загрохотал по рельсам. Он ехал в Северную Каролину через весь штат, и опытные путешественники знали, что по дороге он будет делать остановки в каждом захудалом городишке и в каждой деревне и всюду задержится на лишних пять или десять минут. За это поезд называли «Каролинский ползучий», но произносили его название с нежностью. Отдых начинался, когда люди оказывались на станции, и долгое путешествие в вагоне, где на все ложился слой гари, было неотъемлемой составной частью этого отдыха.

Ехать было утомительно и скучновато, но Гарден так не считала. Когда поезд оказывался на железнодорожном мосту и вагон качало из стороны в сторону над водой на невидимых рельсах, у нее начинало отчаянно колотиться сердце. Она махала рукой детям возле хижин, мужчинам, чьи фургоны двигались по пыльным дорогам параллельно рельсам, людям на станциях, где длинный, как Мен-стрит, поезд с громким шипением останавливался. Названия городов были для нее такой же экзотикой, как названия на школьном глобусе. Она внимательно читала рекламу на гаражах и сараях и завороженно следила за волнистой линией серебряных телеграфных проводов и за мельканием телеграфных столбов, которые под стук колес проносились мимо окон.

Пожилая дама, в царственном одиночестве сидевшая в середине вагона, первой открыла свою корзинку для завтраков. Для остальных пассажиров это послужило сигналом. Вдоль всего вагона молодые люди стали снимать корзинки и подавать их сидящим дамам, и вскоре на всех свободных местах, а также на коленях у многих появились белые квадратные, ярд на ярд, салфетки.

Но Гарден от волнения не могла есть. Уже начинались холмы. А Гарден прежде никогда не покидала низменной части штата. Никогда не видела холмов. И смотрела на них как зачарованная. Потом, через несколько часов, поезд описал длинную дугу и вдалеке появились горы. У Гарден перехватило дыхание. Холмы, конечно, были замечательные, но к встрече с горами ее никак не подготовили. И никто не сказал ей, что горы такие высокие.

Поезд дошел до Гендерсонвиля, штат Северная Каролина, и на маленьком вокзале спустил пары, или, как показалось Гарден, с облегчением выдохнул. Посыпанное гравием пространство вокруг станции было заполнено экипажами, автомобилями, пролетками и блестящими зелеными омнибусами; они стояли ровно в ряд, их открытые задние двери были обращены к платформе. На каждом омнибусе, над дверью, было выведено название отеля.

– Куда мы поедем, мама?

– В отель «Лодж», Гарден, во Флет-Рок. Флет-Рок называли не иначе, как маленьким горным Чарлстоном. Гарден бросилась было к выходу, но Маргарет вцепилась ей в руку:

– Сперва ты скажешь «всего хорошего» и «желаю вам хорошо отдохнуть» всем, кто был в вагоне.

– Но я не всех тут знаю.

– Это не важно. Скоро узнаешь. – Маргарет подтолкнула Гарден к кучке людей, а сама завертела головой, высматривая Занзи.

Все лето во Флет-Рок Гарден не переставала удивляться и радоваться. Отель «Лодж» был длинный и низкий, сложенный из неструганых бревен, но внутри помещения были отделаны гладкими сосновыми панелями. Здание окружала широкая крытая галерея, на ней стояли гнутые столы и стулья. В отеле устраивали экскурсии, пикники, по субботам вечером танцы, причем для новичков на танцах полагались инструкторы, а также поездки верхом по крутым горным тропинкам на скучающих, надежных, твердо ступающих по земле пони и пешие прогулки с гидом по заросшим лаврами склонам к водопадам или огороженным смотровым площадкам. Днем солнце сильно припекало, но по вечерам прислуга клала под каждое постельное покрывало грелку с горячей водой и выдавала каждому отдыхающему по два одеяла, так как, невзирая на холодные ночи, все спали с открытыми окнами. Смолистый воздух тонизировал по утрам и усыплял вечером. Каждый день Гарден поднималась на рассвете, вместе с первыми птицами, и чувствовала себя бодрее, чем когда-либо в жизни.

В «Лодже» отдыхали еще три девочки примерно того же возраста, что и Гарден. Когда не было совместных походов, они ездили по ровной дороге от Флет-Рок до Гендерсонвиля и обратно на велосипедах, которые выдавали в отеле, или возились у ледяного ручья, протекавшего через территорию. Когда же разражалась очередная гроза, они сидели на галерее и смотрели, как огненные зигзаги молний ударяют в густые леса на соседних горах и на горах под ними. Гарден часто думала, что горы – это и есть рай на земле.

Но за все удовольствия приходилось платить. Маргарет начала приводить Гарден в порядок в первый же вечер после приезда. Их сундуки отвезли в отель заранее, и, когда они вошли, вещи уже стояли в комнате. Занзи отправилась в крыло для прислуги, договорилась, что сможет воспользоваться утюгом в прачечной, и вернулась, чтобы помочь Маргарет распаковать багаж. Гарден охала и ахала при виде своих новых платьев. Ликования у нее поубавилось, когда Маргарет показала ей шляпу с широченными полями, которую Гарден предстояло, не снимая, носить на улице, а также стопки белых нитяных чулок и перчаток.

– Гарден, мы начинаем избавляться от твоих ужасных веснушек. С этого дня тебе на кожу не должен упасть ни один луч солнца.

Каждый день она проводила час с примочками из пахтанья на лице, а руки в это время тоже держала в миске с пахтаньем. На ночь Занзи натирала ее с головы до ног пастой из лимонного сока с солью, а потом, в ванне, снова сильно терла белым мылом. Через неделю Маргарет начала работать над «кошмарными волосами» Гарден. Они всегда доставляли сплошные неприятности. Сперва их было слишком мало, потом стало слишком много. Перед тем как Гарден пошла в первый класс, Занзи постригла ее под горшок и этим только испортила дело. Потом Занзи начала подстригать только часть волос: она приподнимала верхний слой и пыталась проредить то, что было под ним. Но волосы у Гарден были не только чересчур густыми, они еще и невероятно быстро росли. Через несколько недель упрямая новая поросль у нее на голове начинала пробиваться через верхний слой волос и топорщиться ежиком. И Занзи сдалась. В двенадцать лет косы у Гарден доходили до пояса, и каждая была толщиной с ее руку.

Маргарет взяла с собой миниатюру, которую Гарден обнаружила на чердаке. Маргарет подолгу пристально ее разглядывала. Косметика и туалеты восемнадцатого века особой ценности не представляли, но портрет был нужен Маргарет, чтобы разгадать тайну той немыслимой красоты, какую обрела Гарден в старинной одежде. Маргарет решила, что причиной разительной перемены в дочери был прежде всего парик. Высокая прическа из светлых волос – вот что следовало создать из золотисто-рыжей, мармеладной, разноцветной копны. Каждые три-четыре дня Маргарет ставила на волосы дочери новый эксперимент.

От лимонного сока золотистые пряди посветлели и стали блестеть, как драгоценный металл, но рыжие стали еще ярче и поэтому заметнее.

От помад, продававшихся в Гендерсонвиле, потускнели и рыжие, и золотистые пряди и голова у Гарден выглядела просто грязной.

Мытье волос с последующими тугими повязками на время, пока они высохнут, не дало вообще никаких результатов, разве что Гарден стала мучиться от головных болей.

– Нам бы только избавиться от рыжих, а с золотистыми у нас не будет трудностей, – то и дело повторяла Маргарет. – Нет, Гарден, у тебя все-таки худшие волосы в мире.

Маргарет пыталась выдергивать у дочери рыжие волосы. Гарден стоически терпела. Она не хотела быть обладательницей худших в мире волос и тем более не хотела огорчать маму жалобами на боль.

Ее героизм оказался напрасным. Рыжего было слишком много, рыжие пряди росли чересчур компактно и были слишком густыми. Если бы их удалось выщипать, на голове у Гарден осталось бы множество мелких проплешин.

Очередная поездка в Гендерсонвиль, на этот раз к парикмахеру, помогла Маргарет частично решить проблему. Она купила две пары ножниц для прореживания – это были специальные инструменты с находящими друг на друга острыми зубчатыми лезвиями – и научилась ими пользоваться. И вот Маргарет и Занзи приступили к работе. Теперь, после того как ее долго терли и скребли на ночь, Гарден усаживалась под лампу. Маргарет и Занзи расчесывали ей волосы, отделяли рыжие пряди, скручивали каждую в тугой шнурок и делали четыре-пять надрезов сверху вниз этими специальными ножницами. Когда рыжий шнур после такой операции раскручивали и расчесывали, на пол летели огненные волоски разной длины. Маргарет и Занзи трудились над головой девочки каждый вечер, пока у них не начинали ныть руки. К концу отдыха прогресс был налицо. Косы у Гарден похудели примерно на треть, и светлые прядки в них явно преобладали.

– Когда ты станешь постарше, Гарден, – говорила ей мать, – ты сможешь носить высокую прическу. Это будет очаровательно. Мы будем по-прежнему работать над твоей головой, чтобы совсем избавиться от этих противных рыжих волос. Ты видела, как это делается. Так вот, я хочу, чтобы ты это делала сама – хотя бы по полчаса в день. Тогда, во всяком случае, у тебя не будет прибавляться рыжих волос.

Маргарет была довольна результатами своей деятельности, хотя и не удовлетворена до конца. Гарден начала стыдиться своей внешности и преисполнилась благодарности к матери, которая тратила столько сил, чтобы она, Гарден, выглядела хоть мало-мальски сносно.

И еще она была очень благодарна матери за поездку. Несмотря на шляпу, чулки и перчатки, несмотря на мучения с веснушками и на эксперименты с волосами, ей было очень хорошо в горах. И впервые в жизни мать все свое внимание уделяла ей, и только ей. Гарден скучала по Пегги, когда ее вспоминала, но это было не так уж часто. А когда вспоминала Стюарта, то иногда плакала. Но с ней была ее мать, и, когда Гарден удавалось доставить ей радость, это заменяло девочке радость общения с сестрой и братом.

А Маргарет, несомненно, была счастлива. До этого она выглядела поникшей и какой-то отстраненной, почти отсутствующей, как и должна выглядеть мать, носящая траур по сыну. И она искренне скорбела о Стюарте. Но она была однодумкой, и теперь все ее мысли сосредоточились на новом предмете – на обтесывании Гарден. Теперь она днем и ночью грезила об одном – о будущем успехе дочери. Она была всецело поглощена этими мыслями, и прошлое для нее быстро отступало в тень. А время, свободное от работы над Гарден, вдруг оказалось заполненным, причем самым приятным для Маргарет образом. Светские дамы стали добиваться ее внимания.

33

Маргарет Трэдд была неумной женщиной, но простодушной она не была. Она прекрасно понимала, что интерес к ней, внезапно проснувшийся у Каролины Рэгг, был подогрет именно слухами о свалившемся на Маргарет богатстве. Каролина захлебывалась воспоминаниями об их детской дружбе и сахарным голосом соболезновала Маргарет «в ее трагической утрате». Она была так же фальшива, как ее смех. Но она была, и Маргарет это помнила, хозяйкой одного из лучших домов в городе. Самый узкий, самый избранный круг открывался для Маргарет.

Маргарет тепло откликнулась на внимание Каролины Рэгг. Обе матери стали поощрять дружбу своих дочерей – Гарден и Уэнтворт.

А девочки не нуждались в их поощрении. Они с самого начала были в восторге друг от друга. Уэнтворт умела ездить на велосипеде без рук. А Гарден умела плеваться.

– Мама, – говорила Гарден, и в голосе у нее звучало счастье, – как я рада, что познакомилась с Уэнтворт. Она моя самая лучшая подруга на свете.

– Ну и прекрасно. Уэнтворт может оказаться тебе полезной. На будущий год ты пойдешь в частную школу, в Эшли-холл. Уэнтворт уже там учится, она тебя со всеми и познакомит.

– Эшли-холл? – Сердце у Гарден ушло в пятки. Уэнтворт жаловалась ей, как в этой школе трудно учиться. Потом Гарден приободрилась. Уэнтворт рассказывала, сколько там разных интересных вещей. Там будут уроки тенниса. И бассейн!

Занятия начались в первый понедельник октября. Им предшествовала церемония приема и знакомства со школой, которая состоялась в воскресенье после обеда. Родителям на ней присутствовать не полагалось. В воскресенье Маргарет столько хлопотала над волосами и одеждой Гарден, что девочка поняла: ее ждет чрезвычайно важное событие. А она и без того нервничала от мысли, что ей предстоит войти в комнату, полную незнакомых девиц. И возбуждение матери довело Гарден до того, что у нее разболелся желудок. Поэтому она начала не только нервничать, но и бояться. До сих пор Гарден не знала, что значит болеть, она, кажется, даже никогда не простужалась. Впервые ощутив тошноту и спазмы, она очень испугалась и подумала, что умирает.

Маргарет решительно отмела все ее жалобы:

– Не раздражай меня, Гарден. Ты отдыхала уже достаточно долго. Давай-ка надевай быстрее шляпу. Занзи тебя проводит, она уже ждет.

Трамвай был битком набит, и Гарден пришлось стоять. Вагон потряхивало на ходу, и девочка почувствовала себя еще хуже. Но, проехав несколько кварталов, сосредоточилась на том, чтобы не потерять равновесие, и боль прошла.

Гарден и Занзи вышли из трамвая прямо напротив школы.

– Занзи, смотри, – воскликнула Гарден, – это похоже на парк!

Школа Эшли-холл размещалась в великолепном георгианском особняке, окруженном широкими газонами с множеством кустов и деревьев. Главное здание не выходило прямо на улицу, его фасад почти скрывала крона огромного, древнего, зеленого, обросшего густым мхом дуба. От мостовой территорию школы отделяла кованая решетка. В ней были ворота и калитка. От калитки шла прямая тропинка для пешеходов, а от ворот – дорога для карет, она описывала изящную дугу, прежде чем слиться с тропинкой у самого входа в дом. На полукруглом островке газона, образованном двумя дорожками, стоял, гордо вскинув голову, железный олень и надменно смотрел на проходящих своими пустыми, металлическими глазами.

– Как ты думаешь, Занзи, можно его потрогать?

– Я думаю, ты опоздаешь, если не пойдешь быстрее. Я буду ждать тебя здесь.

Гарден ссутулилась, потом вспомнила, что мама велела этого не делать, и постаралась расслабиться. Она повернула шарообразную медную ручку, открыла калитку и вошла. Приблизившись к дому, Гарден замедлила шаг. Дом произвел на нее сильное впечатление. Все в нем, казалось, устремлялось вверх. На первом этаже был зимний сад, над ним, на уровне второго этажа, была расположена широкая крытая галерея. Две пары ионических колонн возносились над ней, поддерживая высокий треугольный фронтон. На нем блестело огромное стрельчатое окно, заостренный верх которого смотрел прямо на конек фронтона. Боковые окна были той же формы, но меньшего размера.

Гарден посмотрела на это великолепие, сглотнула слюну и прошла между пальмами в кадках сперва в зимний сад, а потом, поднявшись на две ступеньки вверх, в холл.

– Ох, – выдохнула она.

Перед ней была лестница. Динамично устремляясь по спирали вверх, она, казалось, парила в воздухе.

– Доброе утро, – раздался голос справа от девочки. Гарден увидела, что на нее с улыбкой смотрит какая-то дама.

– Простите, пожалуйста, – обратилась к ней Гарден, – а как держатся эти ступени? Они висят в воздухе, как заколдованные.

Дама кивнула:

– И в самом деле, как заколдованные. И это, действительно, своего рода волшебство. Сейчас таких лестниц не умеют строить. Этому дому уже сто лет.

– А вы не боитесь, что она рухнет?

– Нет. Подумай минуточку. Если она не падала целых сто лет, с чего бы ей обрушиться именно сейчас? – Дама дотронулась до руки Гарден. – Ты же видишь, какие здесь мощные ступени. Иди наверх спокойно. Когда дойдешь до конца, свернешь налево, в гостиную; там и принимают новеньких.

Гарден застенчиво улыбнулась. Ей понравился и бодрый голос дамы, и ее приветливость. Гарден предпочла бы остаться здесь, с этой дамой, а не идти наверх к незнакомым людям.

– Меня зовут Гарден, – сказала девочка.

– Я так и подумала. А меня зовут мисс Эмерсон, Гарден. Я ваша учительница английского. Но ты пришла последней, и тебе надо торопиться наверх. Тебя все ждут. И сделаешь ты вот что. У входа в гостиную ты увидишь приятную даму с темно-рыжими волосами. Это мисс Мэри Мак-Би, она директор Эшли-холл. Ты подойдешь к ней и скажешь: «Здравствуйте, мисс Мак-Би. Меня зовут Гарден Трэдд». Она пожмет тебе руку, а потом отведет в гостиную и представит остальным девочкам.

– Хорошо, мэм, я так и сделаю. Но мама велела мне сделать реверанс.

– Мисс Мэри считает, что девушкам не следует делать реверансы. Это для маленьких девочек, а у нас в Эшли-холл учатся юные леди. Теперь ступай.

Мисс Мак-Би довольно крепко пожала руку Гарден. Ее обрадовало, что в ответ на это движение девочка сильнее стиснула свои до того почти расслабленные пальцы. Гарден посмотрела на директора. Перед ней была очень привлекательная молодая дама с прекрасными пышными рыже-каштановыми волосами, свободно скрученными на затылке. Гарден ощутила жизненную силу, исходившую от мисс Мак-Би. Эта сила словно наэлектризовывала атмосферу вокруг нее и чувствовалась в ее рукопожатии.

А мисс Мак-Би увидела бледную, встревоженную девочку, больше всего желавшую, чтобы ею были довольны.

– Тебе понравится в Эшли-холл, – сказала мисс Мак-Би. – И ты, Гарден, тоже нам всем понравишься.

– Благодарю вас, мисс Мак-Би, – сказала Гарден от всего сердца.

Она познакомилась со своими будущими одноклассницами, с учителями, с мисс Эстелой, сестрой мисс Мак-Би; потом выпила стакан молока с печеньем; потом вместе с другими девочками они под предводительством мисс Мак-Би быстро обошли участок возле школы, спортивные площадки и еще какие-то здания. Потом Гарден простилась с кем-то, снова за руку, и Занзи отвела ее домой.

Когда мать попросила ее рассказать обо всем, что было утром, оказалось, что Гарден путается и совершенно не может привести в порядок свои яркие и вместе с тем размытые впечатления. Ей вспоминались лестница, железный олень, заросли цветов, посыпанные толченым кирпичом дорожки, парты в просторных комнатах, а еще у какой-то девочки вся рука была забинтована, и им всем придется говорить на уроке только по-французски, и еще был какой-то маленький домик, сделанный из ракушек.

– И, мамочка, мисс Мак-Би просто замечательная!

Мэри Вардрин Мак-Би, южанка, родом из Теннесси, действительно была необыкновенной для викторианской эпохи женщиной; она получила прекрасное образование, степень бакалавра гуманитарных наук в Смит-колледже и степень магистра – в Колумбийском университете. Среди южанок она была едва ли не единственной женщиной с такими дипломами.

Мэри Мак-Би была очень энергична и была идеалисткой. Она знала, что ей повезло, горько сожалела, что другим молодым женщинам повезло меньше, что их умственные способности и духовные возможности пропадают втуне, и считала себя обязанной как-то повлиять на ситуацию. Нет, мир ей не переделать, но она постарается изменить жизнь возможно большего числа молодых южанок.

Итак, она купила дом на Ратленд-авеню, собрала группу единомышленников-учителей, таких же подвижников и первопроходцев, как она сама, и в 1909 году открыла Эшли-холл. В первый год у нее училось сорок пять девочек, четырнадцать из них на полном пансионе. В родных городках этих пансионерок не было приличных школ, а их родители придерживались почти радикальных взглядов, то есть верили, что женщинам нужно хорошее образование. Тремя годами позже одна из выпускниц Эшли-холл поступила в Смит-колледж.

Большую часть выпускниц Эшли-холл ждало замужество, таков был тогдашний уклад жизни, и мисс Мак-Би учитывала его с самого начала своей деятельности. Она знала, что наибольшим успехом среди школ последней ступени для девочек пользуются те, где юных леди окончательно отшлифовывают, готовя к будущей удаче на ярмарке невест. Поэтому в Эшли-холл учили рисованию, музыке, искусству красноречия, давали уроки хороших манер, танцев, верховой езды и даже модных видов спорта, например тенниса. Учениц готовили к выходу в свет. На них наводили тот лоск, каким должны обладать настоящие леди, но одновременно им давали образование более широкое, чем во многих колледжах и университетах. Хотя многие из них еще слишком мало знали, чтобы к этому стремиться.

Маргарет Трэдд хотела, чтобы Гарден училась в Эшли-холл, так как это была школа для избранных и в ней училась дочка Каролины Рэгг. Гарден хотела учиться в Эшли-холл, потому что мама будет этим довольна и потому что там есть бассейн. Так что главный скачок в развитии Гарден произошел благодаря случайному стечению обстоятельств. И тому, что молодая, энергичная дама из Теннесси была очень предана своему делу. Мисс Мак-Би и вправду была просто замечательная.

34

– Bonjour, mesdesmoiselles. Je m'appelle Mademoiselle Bongrand.

Гарден посмотрела на одноклассниц. Все они растерялись ничуть не меньше, чем она сама, кроме одной девочки. А эта единственная девочка ответила: «Bonjour, mademoiselle. Je m'appelle Millicent Woodruff».

Девять юных лиц с круглыми от изумления глазами повернулись к Миллисент Вудраф.

– Jre's bien, Millicent, – сказала мадемуазель Бонгранд. – Итак, девочки, урок, оказывается, уже начался. Я сказала: «Доброе утро. Меня зовут мадемуазель Бонгранд». А Миллисент ответила: «Доброе утро. Меня зовут Миллисент Вудраф». А теперь мы все пожелаем друг другу доброго утра, и каждая из вас представится. Смотрите внимательно на мои губы, когда я буду говорить «bonjour», а потом, когда я подниму палец, вам нужно будет произнести это слово вместе со мной. Готовы? Прекрасно. Bonjour. К концу первого занятия Гарден знала имена всех девочек в своем новом классе.

Миллисент Вудраф была пансионеркой из Филадельфии. Она учила французский с первого класса.

Вирджиния Андерсон тоже была пансионеркой. Она была из Вирджинии, так что ее имя было легко запомнить. Она была очень высокая.

Шарлотт Гвиньярд была жительницей Чарлстона. Она была не то чтобы совсем незнакомкой: Гарден раньше видела ее в церкви.

Ребекка Вилсон тоже была приходящей ученицей. У нее были чудесные каштановые косы, не чересчур толстые, но такие длинные, что она могла на них сесть.

Луиза Фернклифф из Джорджии тоже жила в Эшли-холл на полном пансионе. Когда ей было велено повторить приветствие, у нее закапали слезы. Очень розовая и вся в ямочках, она и выглядела плаксой и неженкой.

Бетси Уолкер была самой способной в классе. Она схватывала все на лету. Она тоже была из Чарлстона. Гарден подумала, что, кажется, видела ее в поезде, когда они с Маргарет возвращались с гор.

Линн Палмер и Роузэнн Медисон обе были из Айкена, города в штате Южная Каролина. Они жили в одной комнате и даже одевались одинаково – матросские блузы и юбки в складку.

Джулия Чалмерс сидела рядом с Гарден. Она, как и Гарден, не была пансионеркой, а только приходила в школу и хотела с Гарден дружить. Джулия передала ей записку, которую Гарден не успела прочесть, так как мадемуазель ее отобрала.

Когда прозвенел звонок, мадемуазель велела ученицам идти на урок английского в класс напротив.

– Очень скоро, – пообещала она, – мы все будем говорить на уроках только по-французски.

Девять новеньких девочек, услышав это, задрожали от страха. Миллисент Вудраф с видом собственного превосходства проплыла мимо них в класс напротив. Мисс Эмерсон сказала «доброе утро» – Гарден просияла и счастливо вздохнула. Она смотрела на мисс Эмерсон с благоговением и обожанием, мисс Эмерсон стала ее кумиром.

Приходящих учениц отпускали из школы в два часа: в Чарлстоне было принято обедать в три, и эта традиция неукоснительно соблюдалась. Когда Занзи и Гарден подъехали к дому, Занзи пришлось подергать Гарден за косы, чтобы хоть как-то привести в чувство. За один короткий день на девочку обрушилось столько новых впечатлений, что она почти перестала реагировать на окружающее.

– Смотри, мама, видишь, какие у меня книги! Они совсем новые, нам всем их раздали и разрешили оставить себе. В школе звонит звонок, и тогда мы все встаем и идем в другой класс. Иногда этажом выше, иногда этажом ниже. Я встретила Уэнтворт. Когда я спускалась по лестнице, Уэнтворт поднималась мне навстречу, и она попросила меня сесть с ней во время святого часа. Так называется общее собрание, всех девочек собирают каждый день около полудня, мы поем гимны, молимся и слушаем объявления. Уэнтворт сказала, что на святой час иногда приходят разные интересные люди, а иногда даже показывают кино.

– Гарден, ты столько трещишь, что у меня голова разболелась. Иди вымой руки перед едой. Переодеваться не надо. После обеда мы поедем к портнихе.

– Мама, но у меня же домашнее задание. По латыни. Ты знаешь про латынь? Я сегодня узнала про римлян и про то, что у нас, оказывается, очень много латинских слов. Давай поспорим, что ты не знаешь, почему мы говорим «календарь» и «декада». Догадайся почему, мама, догадайся, пожалуйста!

– Я догадываюсь, что обед стынет. Поторапливайся. Нам нужно много успеть до закрытия магазинов. Ты что, забыла? Тебе в пятницу идти в школу танцев, а мы еще не подыскали туфелек.

Этим вечером Гарден написала Пегги.

«Bonjour, Пегги!

Я теперь учусь говорить по-французски, как ты. Пожалуйста, пришли мне ту фотографию, где ты, Боб и армия находитесь во Франции. Я покажу ее французской учительнице. Ее зовут мамед – нет, зачеркни это, я ошиблась, мадемозель Бонгранд, и она очень хорошая, но строгая. Одна девочка передала мне записку, а она ее отняла, и я не успела ничего прочесть. Мне очень нравится Эшли-холл. Нам задают очень много на дом, и мне пора делать уроки. Целую. Твоя сестра Гарден.

P.S. Мне купили для школы танцев новое платье и туфли с пряжками. Туфли мне жмут, но мама говорит, что это не страшно».

В Чарлстоне существовала давняя, отработанная схема введения молодых людей в общество.

Разумеется, так этого процесса никто не называл ни вслух, ни мысленно – люди просто делали то, что делалось всегда, и ждали, чтобы получилось то, что, как правило, получалось.

Когда мальчикам и девочкам исполнялось тринадцать, они делали первый шаг на пути к официальной взрослости – начинали посещать школу танцев по пятницам вечером. Там они перенимали многое не только у учительницы танцев, но и у ее четырнадцатилетних учеников, которые уже знали неписаный свод правил поведения и общения в танцклассе. После окончания школы танцев дело брали в свои руки родители. Для пятнадцатилетних они устраивали относительно скромные домашние вечеринки с танцами. Девочки ценили эти праздники больше, чем мальчики: на них присутствовали курсанты из Цитадели. Они были уже студентами, были взрослыми. И девочки чувствовали себя очень искушенными благодаря общению с мужчинами намного старше себя, то есть восемнадцати или девятнадцати лет от роду.

А родители знали, что этим взрослым мужчинам следовало к полуночи быть в казармах, что курить и пить им запрещалось и что у большинства из них в их родных городах уже были избранницы. Так что курсанты серьезной опасности не представляли, а девочки, сами того не замечая, усваивали навыки, которые скоро должны были им понадобиться. Они учились занимать приятной беседой малознакомых людей, быть хорошими слушательницами и выглядеть более взрослыми дамами.

На следующий год эти навыки впервые подвергались проверке. Девочки на правах будущих дебютанток участвовали в сезоне. Но это участие было весьма ограниченным: их приглашали на чайные, то есть дневные балы и обычно на один настоящий. Сопровождающего для девушки всегда тщательно выбирали из числа тех молодых людей, которых она знала по школе танцев и по домашним праздникам: важно было, чтобы девушка не чувствовала себя скованной и могла показать свои достоинства. Но она попадала в общество, где собирались все светские молодые холостяки Чарлстона, она могла проверить на них, чего стоят ее светские навыки, понять, если ум и наблюдательность ей это позволяли, в чем состоят причины ее промахов, и попытаться эти причины устранить.

В первую пятницу октября Гарден поднималась по массивным ступеням широкой лестницы в Саут-Каролина-холл на первое занятие в школе танцев. Ее сопровождала Уэнтворт Рэгг. Уэнтворты жили на Черч-стрит, в двух шагах от Трэддов, и Дженкинс Рэгг предложил, что будет провожать в танцкласс обеих девочек. Ходьбы до Саут-Каролина-холл было всего несколько кварталов; не зря Каролина Рэгг сказала когда-то репортеру в том памятном для Маргарет интервью, что «к югу от Брод-стрит до всего рукой подать».

– Ну все, дамы, – сказал на прощание девочкам мистер Рэгг. – Я зайду за вами ровно в девять. Постарайтесь разбить не слишком много сердец, во всяком случае в первый день.

Бал всегда был настоящим событием. Девушка первый раз надевала бальное платье и длинные белые перчатки, первый раз возвращалась домой за полночь, первый раз выпивала бокал шампанского. Это было волнующее преддверие того, что ожидало ее на будущий год: она должна была стать дебютанткой, центром внимания во время своего первого сезона.

Когда девушка первый раз принимала участие в сезоне, это было официальным признанием того факта, что она уже вполне подготовлена для замужества. Во время сезона ее могли разглядеть все возможные будущие женихи. Если счастье ей улыбалось, один из них или несколько начинали за ней ухаживать, и в течение года, то есть до наступления следующего сезона, она выходила замуж. Таким образом процесс, складываясь из приятных и требующих все большего искусства этапов, приводил к нужному результату.

– Хорошо, слишком много не будем. – Уэнтворт хихикнула.

Гарден сжала ей руку.

– Не нервничай, Гарден, – сказала Уэнтворт, – тебя не укусит никто, даже сама мисс Эллис. Ты еще и зубов-то ее не видела, а уже трясешься.

Но Гарден сильно волновалась. Мать всю неделю твердила ей, как важно научиться хорошо танцевать. «Ты должна порхать, Гарден. Про тебя все должны говорить, что ты не танцуешь, а летаешь как пушинка». Также Маргарет не уставала сокрушаться по поводу волос дочери: «Прямые как палки и такие страшные! Нет, нам необходимо с ними что-то сделать». Всю ночь с четверга на пятницу Гарден мешали спать шишки на затылке. Маргарет накрутила ей волосы на папильотки, и вся голова у нее была в толстеньких колбасках. Но когда она дошла до школы, от кудрей и следа не осталось. Дома, после школы, Маргарет снова торопливо накрутила ей волосы, на этот раз предварительно смочив их для фиксации туалетной водой. Она сняла с Гарден папильотки, только когда та была уже полностью одета, перед самым уходом в школу танцев. И вдобавок подкрутила каждый локон горячими щипцами для завивки. Она стянула густой пучок длинных локонов на затылке у Гарден черным бархатным бантом.

И когда девочки поднимались по ступенькам, Гарден почувствовала, что локоны у нее раскручиваются. Она отметила, что банты у них с Уэнтворт одинаковые. Но волосы Уэнтворт, расчесанные на прямой пробор, вились от самых корней, их блестящие волнистые каштановые пряди с рыжеватыми искорками каскадом спадали по спине.

Девочки вошли в раздевалку, чтобы снять пальто.

– Черт побери! – взорвалась Уэнтворт. – Ребекка Вилсон уже здесь. Вон ее красная накидка.

– Почему «черт побери»? Я очень рада, что она здесь. Я знаю ее по школе.

– Пфф, Гарден, ты тут всех знаешь по школе, я имею в виду всех девочек. Нет, я чертыхнулась, потому что подумала: может быть, брат приведет ее сюда после нашего прихода. Я бы подкараулила на лестнице и постаралась на него наткнуться.

– А он что, тоже ходит в школу танцев?

– Мэн? Господи, конечно нет! Ему много лет, он совсем взрослый. И такой красивый – я просто умираю! Я в него влюблена.

На Гарден это произвело сильное впечатление.

– А Ребекка знает?

– Нет, конечно, и, если ты кому-нибудь проболтаешься, я тебя убью. Перекрести себе сердце и скажи: «Умереть мне на этом месте, если проболтаюсь».

Гарден перекрестила левую грудь и сказала: «Умереть мне на месте».

– Ну тогда пошли. Я здесь уже второй год и могу тебе точно сказать, что у тебя все будет в порядке.

Гарден кивнула и улыбнулась. Но ее руки в новых замшевых перчатках отчаянно потели. Она подумала, что, если поднимет руки, пот может потечь наружу. И она натянула рукава пониже, так, чтобы они закрывали края перчаток.

– Не суетись, Гарден, ты прекрасно выглядишь. – Уэнтворт потянула ее к лестнице.

Гарден нервно передернула плечами и сделала свой первый шаг к превращению во взрослую даму.

Узкие губы мисс Эллис не прикрывали до конца ее длинных желтых зубов. Старомодный высокий воротник на косточках не совсем прятал от глаз ее жилистую шею; он доходил только до низко свисавших каплевидных серег, которые красовались в ее ушах с вытянутыми мочками. Мисс Эллис не была красавицей, она напоминала карикатурное изображение старой девы, знала об этом и была озлоблена. Она с трудом зарабатывала на жизнь, обучая детей из привилегированных семейств Чарлстона танцевать вальс, а с недавнего времени под нажимом родителей и фокстрот. Она была незаменима, потому что ее холодность и уксуснокислая мина устрашали мальчиков и не давали им взбунтоваться.

Мисс Эллис не расставалась с длинной палочкой, которой она задавала темп пианистке, миссис Мейес. Миссис Мейес боялась мисс Эллис еще больше, чем дети. И она, и дети не сомневались, что, если они сделают ошибку, мисс Эллис, не задумываясь, ударит их своей длинной палкой.

– Новые ученицы, шаг вперед, – распорядилась мисс Эллис.

Гарден умоляюще посмотрела на Уэнтворт и подчинилась.

– Девочки, встаньте в ряд.

Уэнтворт оказалась права. Все одноклассницы не пансионерки действительно были здесь, отметила Гарден.

– Теперь мальчики. Вперед и в ряд.

Мальчики выстроились в ряд лицом к пяти девочкам. Обе шеренги оценивающе посмотрели друг на друга.

– Ну как? – нетерпеливо спросила Маргарет, когда Гарден вошла в гостиную. – Ох, Гарден, опять эти твои волосы! Кошмар какой-то! Скажи мне, правда ведь, у тебя было самое красивое платье? С кем ты танцевала? Кто-нибудь приглашал тебя дважды?

– Все хорошо. Мистер Рэгг сказал, что у меня очень красивое платье. Мы проходили основной шаг вальса. Старшие мальчики и девочки умеют делать повороты.

– Так с кем же ты танцевала? У тебя уже есть поклонник?

Гарден пожала плечами.

– Перестань дергаться. То стоишь как истукан, то дергаешься как припадочная! Отвечай, когда я тебя спрашиваю.

– Я танцевала с Томми Хейзелхерстом. Мисс Эллис говорит, кому и с кем танцевать.

– Понятно. Ну, это не надолго; когда вы разучите шаги и повороты, мальчики будут приглашать девочек. И тогда ты перетанцуешь со всеми. Мальчики будут приглашать тебя наперебой.

Гарден посмотрела на свои ноги, так мучительно ноющие в новых тесных туфлях.

– Не думаю, мама, что мисс Эллис им это позволит, – пробормотала она. У нее ни за что не хватило бы духу признаться матери, что из всех новеньких в танцклассе она была самой неуклюжей. Мисс Эллис приставила к ней Томми Хейзелхерста, потому что он был самый высокий и крупный из мальчиков.

– Может быть, вы, Томас, сумеете удержать Гарден, а то я все время боюсь, что она запутается в собственных ногах и упадет, – громко, так чтобы вся группа слышала, сказала мисс Эллис.

А Гарден действительно не понимала, в чем дело с этими школьными танцами. Она любила танцевать. Она плясала вместе с неграми в Барони с тех пор, как себя помнила. И делала это ничуть не хуже других. И в «Лодже» она едва ли не лучше всех танцевала кадриль. Но, как она ни старалась, ей не удавалось «порхать как пушинка». «Я буду еще больше стараться, я буду стараться изо всех сил», – мысленно поклялась она себе. И ушла в комнату мазать пахтаньем лицо и руки перед сном.

35

«Мне нужно больше стараться, мне нужно стараться изо всех сил», – решила Гарден, когда не справилась с первой контрольной по алгебре. И по латыни тоже. И с домашним сочинением по английскому языку.

Когда мадемуазель Бонгранд раздавала контрольные и Гарден увидела большую красную букву «D» на полях своей работы, она совсем пала духом. Французский был тем единственным, что, по мнению девочки, у нее шло хорошо. Она в этой школе всего вторую неделю и уже провалилась по всем предметам. Когда Гарден направилась в следующую по расписанию классную комнату, ноги у нее подкашивались.

– Гарден, – сказала мисс Эмерсон, – будь любезна, после уроков задержись, не ходи в комнату для занятий, мне нужно с тобой побеседовать.

«Она хочет сказать, что меня отчисляют», – подумала Гарден.

– Да, мэм, – громко сказала она.

Учительницы долго обсуждали Гарден во время собрания, которое они всегда проводили в самом начале учебного года для оценки возможностей и достижений своих новых учениц. Каждая из учительниц показала письменную работу девочки и высказала свое мнение на ее счет. Прогноз относительно ее будущих успехов в учебе не был оптимистическим. Все отметили, сколько стараний она прилагает, чтобы ею были довольны.

– Бедная девочка, – сказала мисс Мичем, учительница алгебры, – я все время боюсь, что у нее карандаш сломается, так сильно она сжимает его в пальцах. И почти удивляюсь, что на ее тетрадях с домашним заданием нет пятен кровавого пота.

Мадемуазель Бонгранд покачала головой:

– Просто не понимаю, в чем дело. У девочки прекрасный слух и хорошая память. С устными заданиями она справляется лучше всех в классе. Но что до письменных – она не может сделать даже простейшего упражнения.

– У нее действительно хорошая память, – подтвердила учительница истории. – Она запомнила всех королей Англии, но совершенно не понимает, почему они не любили королей Франции.

И все снова посмотрели на мисс Эмерсон.

– Опять я? – спросила она.

– Верити, но вы сами виноваты. Они же от вас все без ума. Наверное, потому, что вы так читаете им Браунинга.

– Ерунда. До Браунинга мы только через два года доберемся. Это из-за моего акцента. Девочки любят все экзотическое. – Мисс Эмерсон была родом из Новой Англии, она очень отчетливо произносила согласные. – Хорошо, я беру ее на себя.

В Эшли-холл признавали тот факт, что бывают более и менее интеллектуально одаренные девочки. Но считалось, что необучаемых детей не бывает. Здесь было принято с самого начала замечать, у кого из учениц возникают трудности, и помощь каждой из таких девочек должна была оказывать самая для этого подходящая, по мнению коллег, учительница.

Гарден стояла у стола мисс Эмерсон, пока другие девочки не вышли из класса. Вид у нее был такой несчастный, что мисс Эмерсон захотелось ее обнять. Но обходиться с ней как с ребенком – это не метод, так ей не поможешь.

– Гарден, я знаю, что у тебя трудности с учебой, – сказала мисс Эмерсон, как всегда четко выговаривая каждый звук своим бодрым и звонким голосом. – Ты можешь учиться гораздо лучше.

– Я буду очень стараться, мисс Эмерсон.

– Стараться не значит справляться, Гарден. Ты должна справляться с учебой гораздо лучше.

Гарден повесила голову.

– Я знаю, что ты это можешь. И хочу тебе показать, как это сделать. Желательно, чтобы ты оставалась на продленный день, пока мы не справимся с твоими проблемами. Ты знаешь, что происходит на продленном дне?

– Да, мэм. Но мама хочет, чтобы со следующей недели я по вечерам брала уроки музыки.

– Гарден, если ты не справляешься со своей обязательной работой, тебе бессмысленно заниматься еще и музыкой.

– Мама хочет, чтобы я занималась.

– Я понимаю, – сказала мисс Эмерсон. И она действительно понимала. Маргарет Трэдд была не единственной: очень многие матери хотели научить своих девочек абсолютно всему, что поможет им производить впечатление в обществе. Мисс Эмерсон на мгновение задумалась. – Вот что, Гарден, я напишу записку твоей матери. Я сообщу ей, что, по мнению преподавателей, для школы будет лучше, чтобы в качестве музыкальной подготовки ты занималась пением, а не игрой на пианино. В нашем Певческом клубе тебе понравится. И я сообщу ей, что у нас с тобой намечена одна общая работа, из-за которой ты должна оставаться каждый день после занятий. А что-либо писать о твоих оценках миссис Трэдд не обязательно – во всяком случае, сейчас.

– Ох, мисс Эмерсон! – Гарден посмотрела на учительницу как на божество.

– Ко мне вот-вот придет следующий класс. – Мисс Эмерсон никогда не откликалась на обожание. – Ступай в учебную комнату. Вот тебе оправдательная записка за опоздание. В ней же – разрешение пройти в библиотеку. Я хочу, чтобы ты взяла книгу «Путь пилигрима». Мы будем читать ее вместе. «Она дает духовную поддержку, и, может быть, мне эта поддержка еще нужнее, чем тебе», – мысленно продолжила мисс Эмерсон, глядя в спину уходящей Гарден. У девочки была великолепная осанка. Мисс Эмерсон пометила себе, что Гарден следует направить на уроки хороших манер. Она там будет лучшей из лучших. И похоже, идея насчет Певческого клуба девочке очень понравилась. Мисс Мак-Би, стоя возле первого ряда учащихся, обратила внимание, что у Гарден, певшей в заднем ряду, необычайно приятный голос. Мисс Мак-Би замечала решительно все.

Девочки с продленного дня могли по своему выбору либо обедать дома и возвращаться в школу в три часа, либо обедать в Эшли-холл вместе с пансионерками и учительницами. В письме к Маргарет Трэдд мисс Эмерсон предложила второй вариант, упомянув, что дополнительная плата в этом случае, по мнению большинства родителей, существенного значения не имеет. «С учетом того факта, – писала мисс Эмерсон, – как полезны светские навыки, приобретаемые на этих обедах, для последующих успехов юной леди в обществе».

Как мисс Эмерсон и предполагала, Маргарет велела дочери обедать в школе каждый день. Мадемуазель Бонгранд согласилась, чтобы Гарден сидела за ее столом, где говорили только по-французски. Она совершенно точно предсказала, что Гарден очень скоро догонит или даже превзойдет других девочек.

– Пусть она убедится в своих силах, тогда ей будет легче справиться с тем, в чем она слаба, – сказала мадемуазель Бонгранд без тени сомнения в голосе.

Мисс Эмерсон была в принципе совершенно того же мнения, что и мадемуазель Бонгранд. Но то, в чем Гарден была слаба, касалось мисс Эмерсон не в принципе, а на практике.

– Гарден, – твердо сказала она, – ты должна запомнить одну вещь. Каждый из нас не знает, как много он может сделать. Мы терпим поражения по своей вине. Не из-за стечения обстоятельств, не из-за злой судьбы, не по вине других людей. Кто наносит нам поражение? Только мы сами. Если мы не решим, что не позволим себя победить. – Она посмотрела на Гарден, прочла на ее восхищенном лице полное непонимание и беззвучно вздохнула: – Со временем ты поймешь, что я имею в виду. А теперь начнем.

Перед Днем Благодарения родителям разослали табели их девочек.

– Мама, я знаю, что у меня одно «D», – сказала Гарден жалобно, – но зато все остальные – «С». И я уверена, что скоро исправлюсь.

– Да ради Бога, какое это имеет значение? – пожала плечами Маргарет. – И не делай такую унылую мину. Слишком умные девушки только отпугивают мужчин. А чтобы исправиться, займись своими веснушками, их у тебя снова полно. Ты мажешься пахтаньем каждый вечер?

– Да, мама.

– Ну тогда мажься и по утрам тоже.

– Утром я еще раз просматриваю то, что нам было задано.

– Это ты можешь делать в трамвае. Что у тебя в голове, никто не видит, а что у тебя на лице, видят все. Займись своей кожей.

Несмотря на обструкцию со стороны матери, Гарден училась все лучше и лучше. Ей приходилось много работать, но работала она охотно и наконец научилась добиваться результатов. Теперь она получала «С» (то есть «удовлетворительно») даже по латыни, а по французскому стала получать только «В».

Миссис Лэдсон, дирижировавшая в Певческом клубе хором без музыкального сопровождения, была очень довольна успехами Гарден. У всех девочек с сильными голосами было сопрано, а Гарден пела настоящим контральто; ее глубокий, очень богатый в нижних регистрах голос согревал пение всего хора.

Говорила она тоже сильным, глубоким голосом. Мисс Оукмен, преподававшая декламацию, часть ее успехов приписывала мисс Эмерсон.

– Она старается копировать ваше произношение, Верити. И читает куда отчетливее, чем прежде.

Но весной мисс Оукмен открыла, что у Гарден есть еще один талант, чьим развитием она никому не обязана. В это время девочки перестали читать стихи и произносить речи и начали разыгрывать сцены из пьес.

– Гарден стесняется декламировать перед классом, но на сцене она совершенно преображается. Она прирожденная актриса.

Мисс Оукмен и не предполагала, как верно на этот раз она высказалась о Гарден. Не знали этого и другие учителя, несмотря на всю их наблюдательность. Большую часть своей жизни Гарден действительно играла ту или иную роль.

– Помалкивай и смотри, что делают другие, – посоветовала девочке Реба, когда та пошла в первый класс. И Гарден так себя и вела. В школе она наблюдала за другими детьми и делала то же, что они. И дома, впервые попав в свою семью, стала наблюдать за Стюартом и Пегги и копировать их, в чем могла. Но меньше чем через год, когда она еще не успела обжиться на новом месте, Трэдды переехали в город, и ей опять пришлось приспосабливаться – к новой школе и новому дому. И Гарден превратилась в хамелеона. Она меняла цвет в зависимости от окружающей среды, усваивала манеры поведения и взгляды тех, кто находился рядом, приноравливалась к их требованиям с единственной целью: чтобы ею были довольны, чтобы ее не отвергли. Девочке и в голову не приходило, что окружающие могут быть не правы.

С наступлением весны оживились не только уроки красноречия, преподаваемого мисс Оукмен. Уроки рисования теперь проходили на свежем воздухе, в основном девочки делали наброски с натуры на школьном участке. Раз в неделю мистер Кристи, преподаватель рисования, выводил пансионерок после обеда на прогулки по Чарлстону и «на пейзажи». Мисс Эмерсон включила в эту группу и Гарден. Успеваемость уже позволяла ей один день в неделю обходиться без дополнительных занятий на продленном дне.

Мистер Кристи, как и многие до него, оказался в Чарлстоне случайно и влюбился в него навсегда. Он ехал из Нью-Джерси во Флориду, и у него случились неполадки с мотором.

Чтобы убить время, пока механик возился с машиной, мистер Кристи решил пойти взглянуть на форт Самтер. О Чарлстоне Герберт Кристи знал только то, что первые выстрелы Гражданской войны прозвучали именно здесь. Механик объяснил ему, как пройти на Бэттери – ту самую прогулочную дорогу вдоль парка Уайт Пойнт Гарденс.

– Оттуда очень красивый вид, – сказал механик, – хотя смотреть особенно не на что.

Не успев пройти и полдороги до Бэттери, мистер Кристи решил, что продолжать путешествие ему незачем. Он послал телеграмму в Палм Бич тому заказчику, к которому ехал, чтобы написать маслом его жену. В ту пору Герберт Кристи только начинал делать себе имя как портретист. Он без малейших сожалений отказался от этой карьеры. Ни одно лицо в мире не сможет вдохновить его так же сильно, как красота оград и стен старого Чарлстона.

– Вы, обывательницы, смотрите на это! – выкрикивал он цепочке девиц, смиренно шедших за ним следом. Он вскочил на кирпичный пандус возле одного из домов на Черч-стрит и стоял, отчаянно жестикулируя, далеко выбрасывая руки. – Неужели вы ничего не видите? Вы что, слепые?

Гарден видела перед собой особняк Уэнтворт Рэгг. В саду миссис Рэгг пила чай с матерью Джулии Чалмерс. «Наверное, к чаю у них шоколадные пирожные с орехами», – подумала Гарден. Кухарка миссис Рэгг готовила лучшие в мире шоколадные пирожные с орехами.

Некоторые старшие девочки находили, что мистер Кристи очень артистичен. Они слушали его и млели от волнения. Да, таким и должен быть художник, дружно утверждали они, да, с падающей на лоб волнистой прядью и длинными-предлинными ресницами.

Некоторых его страстные призывы и вправду вдохновляли: они действительно пытались что-то увидеть. И видели перед собой мощенную булыжником улицу в тени деревьев, которые росли по обе ее стороны и сплетали над ней свои ветви. Стены оград и фасады домов напоминали тускло-розовые, желтовато-коричневые или охристых тонов утесы, на которые от времени и непогоды легли пятна и тени. Единственным просветом в этих каменных толщах была открытая калитка слева от мистера Кристи. За ней девочки увидели сад, вдоль кирпичной стены которого, являя взору все оттенки розового, росли азалии. Роскошная глициния, вскарабкавшись по ограде, свесила на улицу свои тяжелые пурпурные соцветия, источающие такой сильный сладкий запах, что он доносился даже до девочек.

А одна девочка увидела игру света и тени на старинных стенах, узор балконной решетки на соседнем доме, такой ажурный и легкий, будто и сама решетка была тенью. От строгих очертаний домов, от великолепия этой простоты, от контраста между суровой чистотой линий и мягкостью пастельных тонов у нее перехватило дыхание. Над высоким, закрытым ставнями окном ближайшего дома от стены когда-то отвалился треугольный, с неровными краями кусок штукатурки. Обнажились ровная, прочная кладка и благородный цвет старинного кирпича. Девочка почувствовала, что у нее щиплет в глазах и отвернулась, чтобы одноклассницы не задавали ей лишних вопросов.

Мистер Кристи заметил ее состояние, понял, что с ней, и остался доволен.

– Итак, леди, – объявил он, – нам пора идти дальше. Следуйте за мной. Сегодня мы подышим соленым воздухом и полюбуемся полетом чаек.

– Мистер Кристи очень забавный, – сообщила матери Гарден, довольно поздно вернувшись с этой прогулки домой. – Он обращается к нам по фамилиям и не говорит перед фамилией «мисс». «Ты, Трэдд, как свинья», – сказал он мне.

– Не слишком любезно с его стороны. – Лицо Маргарет окаменело.

– Нет, это он так шутит. Он говорит, что Чарлстон – жемчужина, а я его не ценю, ну, в общем, как в Библии. Мистер Кристи безумно любит Чарлстон и все про него знает. Сегодня он показывал нам дом, где на воротах, вернее на столбах ворот, вырезаны цветы. Он сказал, что это дом Гарденов, а цветы называются гардениями. А я Гарден, и ты тоже была Гарден, пока не вышла за папу.

Маргарет кивнула:

– Этот дом принадлежал нам, пока не пришли янки. И по праву он должен быть нашим, так должны жить мы, а не эти кошмарные Карсоны. Они даже не из Чарлстона. Он делец.

– Мама, что такое делец?

Но Маргарет пропустила вопрос мимо ушей.

– Мой отец, – продолжала она, – говорил мне, что там, в бальном зале, лучший в Чарлстоне пол. Он подается под ногами танцующих и пружинит так, словно вальсируешь в воздухе. Как несправедливо, что мы не живем в нашем доме! Если бы мы сохранили его за собой, в будущем году у тебя были бы такие праздники, которые твоим ровесницам и не снились.

– А что, мы будем устраивать праздники? Я бы хотела отпраздновать свой день рождения, как Бетси Уолкер. У нее мы играли в карты, а не в дурацкие детские игры вроде музыкальных стульев.

– Гарден, не строй из себя дурочку. На будущий год мы будем устраивать для тебя настоящие вечерние приемы с танцами, и ты это прекрасно знаешь.

Гарден была ошарашена и сильно перепугалась. Несмотря на все свои старания, танцевать лучше она не стала.

– Что, мне предстоят еще какие-то танцы, кроме танцевальной школы?

Маргарет прикрыла глаза ладонью.

– Боже, за что ты покарал меня этим ребенком? – простонала она. Ее рука, прикрывавшая глаза, бессильно упала. – В следующем… году… тебе… исполнится… пятнадцать… лет, – объяснила Маргарет медленно и раздельно, как обычно говорят с идиотами. – Когда тебе будет пятнадцать, ты перестанешь ходить в школу танцев.

Смятение Гарден только усилилось. Школу танцев полагалось посещать два года, и всем ее одноклассницам из Эшли-холл предстояло именно это.

– Гарден, да не стой ты как в воду опущенная. Ты старше своих одноклассниц на год, вот и все. Уэнтворт твоя ровесница, и ты начнешь выезжать тогда же, когда все девочки из ее класса. На самом деле это не имеет никакого значения.

Но для Гарден это имело значение. Ночью, впервые за много лет, она плакала.

На следующий день ее подбодрила реакция Уэнтворт.

– Везет же тебе! – искренне позавидовала Уэнтворт подруге. – Ты на год раньше избавишься от мисс Эллис. А устраивать собственные приемы очень интересно. Летом мы составим подробные списки всех, кто нам нравится, и всех, кто нам не нравится. И я буду учить тебя танцевать. – В груди Уэнтворт Рэгг билось благородное сердце.

36

Это лето во Флет-Рок было до удивления похоже на предыдущее: можно было подумать, что время потекло вспять. Гарден и Уэнтворт были неразлучны, Маргарет и Каролина Рэгг были этим очень довольны.

Маргарет с удовлетворением оглядывала Гарден. Веснушки совершенно исчезли с ее молочно-белой, безупречной кожи. Осанка у девочки была великолепная, плавностью и непринужденным изяществом движений Гарден была обязана тем бессчетным корзинам, которые носила на голове в поселке. У нее было превосходное здоровье, об этом говорили ее глаза, идеальные зубы и ровный, густой румянец, который выступал у нее на щеках во время физических нагрузок или в минуты волнения.

Ей уже исполнилось четырнадцать, и тело ее больше не выглядело крепким и жилистым. У нее сформировалась стройная талия и начали развиваться груди и бедра. Маргарет, внимательно разглядывая дочь, с облегчением убеждалась, что Гарден выглядит чуть моложе своих лет. Мать не хотела, чтобы Гарден расцвела слишком рано. Ее красота была при ней, но до поры она должна была оставаться незамеченной. Маргарет неизменно выбирала для дочери свободные платья и узкую, облегающую ногу обувь, а волосы заплетала в тугие косички, закручивала каждую в двойную петлю и привязывала большим бантом над маленькими, прижатыми к голове ушами.

Этой осенью, наряжая Гарден для первой вечеринки, Маргарет обернула ей косы вокруг головы. Гарден выглядела теперь как девочка-королева в массивной короне из желтого и красного золота.

– Как красиво, мамочка, – сказала Гарден. – У меня стал такой взрослый вид.

Она ничуть не нервничала из-за предстоящего праздника. Все должно было происходить в доме Уэнтворт, а Гарден знала его как свои пять пальцев, и к тому же Уэнтворт все лето учила ее танцевать. Теперь Гарден танцевала вполне прилично. Так что она улыбалась и вертела головой из стороны в сторону, радостно глядя на свое отражение в зеркале.

– Мама, а можно мне проколоть уши? Уэнтворт уже проколола и сегодня наденет сережки.

«Да, – подумала Маргарет, – серьги – это хорошо, серьги будут привлекать внимание и к этим крошечным красивым ушкам, и к длинной, стройной, атласной, белоснежной шее. Но сейчас еще не пора. Со временем, но не сейчас».

– Тебе еще рано носить серьги, и твоей Уэнтворт тоже. Не знаю, о чем думает ее мать. – Маргарет начала было раскручивать корону из кос на голове дочери, но передумала. В этот день Маргарет должна была вместе с Каролиной Рэгг присматривать за порядком на детском празднике. И ей было интересно, какое впечатление произведет Гарден на курсантов из Цитадели. Платье у нее было подобрано очень удачно – высокая стойка и круглый кружевной воротничок, глубокие складки спереди и сзади и шелковый кушак на теряющейся в этих складках талии. Во всей одежде, во всем облике – ничего взрослого и ничего резкого, бросающегося в глаза. Только царственная посадка головы и нежное, очаровательное личико, все еще детское, а не женское. Да, интересно будет посмотреть на их реакцию, очень интересно.

– Гарден, ты прелестно выглядишь. – Миссис Рэгг чмокнула воздух рядом со щекой девочки.

– Благодарю вас, мисс Каролина. И спасибо, что вы меня пригласили.

– Маргарет! – Дамы расцеловались. – Ты действительно хорошо воспитала дочь, у нее прекрасные манеры. Отдайте Розали ваши плащи. Гарден, беги наверх, все уже в гостиной… Маргарет, ну как это все занятно! У меня каждую секунду меняется настроение, я чувствую себя то совсем юной, как наши дочки, то старой, как мисс Эллис. Девочки выглядят очаровательно, а мальчики совсем засмущались. Мы скоро сможем начать, осталось дождаться только Люси Энсон.

Этот вечер был для Гарден сплошным кошмаром. Она вошла в гостиную и окаменела. Уэнтворт и две ее одноклассницы Элис Майкел и Марион Лесли оживленно болтали и пересмеивались с четырьмя курсантами из Цитадели. В углу комнаты три чарлстонских мальчика громко рассуждали об олене, которого удалось подстрелить одному из них. Двоих Гарден не знала, они выглядели очень взрослыми. Один даже курил сигарету. Третьим был Томми Хейзелхерст, но Гарден никак не удавалось перехватить его взгляд.

И Уэнтворт ее тоже не замечала. Элис скользнула по ней глазами и отвернулась. У всех трех девочек платья были в талию. Гарден поняла, что они в корсетах, потому что талии выглядели совсем тоненькими и вид у девочек был очень взрослый. Радостное возбуждение и надежды, с которыми Гарден шла на праздник, мгновенно улетучились, она испытывала только страх и опустошенность. Такой она и была весь вечер: неуклюжей, не способной связать двух слов, несчастной и жалкой. Томми попытался прийти ей на выручку.

– Ты танцуешь не лучше, чем на первых уроках у мисс Эллис, – заявил он с неуместной прямотой. – А ну-ка давай, Гарден, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. У тебя все получится. Только представь, что мы в Саут-Каролина-холл и мисс Эллис ощеривает на нас свои бесподобные зубы… Господи, да что ты, Гарден, я же пошутил! Когда кавалер шутит, даме положено смеяться.

– Я не могу. Я не могу смеяться, я не умею танцевать, и я хочу умереть. – Мисс Эллис с ее угрожающе поднятой палочкой пугала Гарден куда меньше, чем ледяные глаза матери и выражение холодного неодобрения у нее на лице.

– Гарден, – сказала Маргарет, когда они вернулись домой, – я не думаю, что требую от тебя слишком многого. Я создаю тебе все условия, я не позволяю себе никаких маленьких радостей, лишь бы у тебя было все, о чем может мечтать девочка, а взамен прошу только одного: сделай над собой небольшое усилие. Небольшое усилие – и все. Сегодня вечером ты унизила меня на глазах у моей лучшей подруги. Мы были у нее в доме, и ты не прилагала ни малейших усилий, чтобы участвовать в празднике наравне со всеми. Ты просто стояла словно аршин проглотила, из-за тебя все чувствовали себя крайне неловко. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

– Ничего, мама.

– Ничего! Как ничего не сказала за весь вечер. Такого позорного провала в обществе я еще не видела.

– Мне очень жаль. Мама, я постараюсь исправиться, я тебе обещаю.

– Надо надеяться, что ты это выполнишь. А сейчас мне противно на тебя смотреть. Ступай ложись спать. Я больше не желаю с тобой разговаривать.

Назавтра было воскресенье. Гарден стояла на коленях в церкви Святого Михаила и почтительно просила Господа, чтобы он научил ее хорошо держаться в гостях. Она также возблагодарила Бога, что с понедельника возобновляются занятия в Эшли-холл.

Но второй год обучения принес Гарден меньше радости, чем первый. Мисс Эмерсон больше с ней дополнительно не занималась.

– В прошлом году ты стала очень хорошо справляться с учебой, Гарден, – сказала она. – Я знаю, что и в этом ты справишься. Без чьей-либо помощи.

Кроме того, в этом году Гарден не была по-настоящему своей ни в одной группе. Она по-прежнему посещала занятия вместе с Шарлоттой, Бетси, Ребеккой и Джулией, но они продолжали ходить в школу танцев. Когда они сплетничали о том, что было в пятницу вечером, Гарден не могла участвовать в разговоре. Вне школы она общалась и ходила на вечера с Уэнтворт и ее подружками, но с ними у Гарден не было общих уроков. И когда в субботу вечером они со смехом перебирали события, случившиеся в школе за неделю, Гарден не могла участвовать в их веселье. Она изо всех сил старалась вписаться в общество, но это удавалось ей куда хуже, чем в прошлом году.

К счастью, были еще Певческий клуб и Драматический клуб, и она по-прежнему обедала в школе вместе с пансионерками всех возрастов за «французским столом». Она стала спокойнее, еще больше погрузилась в школьные дела и занятия, и это помогало ей переносить свое частичное отчуждение от подруг и одноклассниц.

Сама того не сознавая, она впитывала в себя атмосферу и дух Эшли-холл. Четкий, но гибкий распорядок дня с его чередованием звонков и обязанностей, уважение к человеческой личности, важность самодисциплины и доставляемая ею радость, тяга к знаниям, умение ценить красоту и гармонию становились частью души Гарден, благодаря примеру всех учителей и сотрудников школы, от мисс Мак-Би до сторожа Терпса. А когда Гарден смотрела на величественное главное здание Эшли-холл, она вообще переставала, сама не понимая почему, чувствовать себя несчастной.

Если же ею овладевало уныние, она шла в вестибюль и подолгу любовалась висящей в воздухе лестницей. От магического совершенства этого архитектурного чуда девочке всегда становилось легче. Время шло, и через несколько месяцев каждая тропинка, дерево, куст или цветок стали служить для Гарден источником утешения и жизненной силы. «Я люблю Эшли-холл», – единодушно и с горячностью говорили все его ученицы. Говорила и Гарден – с точно такой же, как у всех, интонацией. Но для нее смысл этих слов был глубже, чем она думала.

Внешняя сторона жизни Гарден почти не изменилась. Она старательно училась, терпеливо и методично отбеливала кожу и прореживала свои рыжие волосы, предоставляла матери решать за нее, какие ей носить платья и прически, посещала все вечеринки для подростков, устраиваемые по субботам, и делала вид, будто ей там нравится. И в конце концов в ее жизни наметились кое-какие перемены к лучшему.

Ей предложили петь в хоре церкви Святого Михаила, и теперь каждое воскресенье приносило ей радость. Томми Хейзелхерст взял на себя роль ее официального поклонника, и субботние вечера перестали быть пыткой. С Томми Гарден было спокойно. Он был безнадежно влюблен в Уэнтворт и нуждался в наперснице, готовой выслушивать, как он несчастен. Вскоре он стал провожать Гарден на все вечеринки, теперь считалось, что у нее есть вздыхатель, и она была избавлена от необходимости пробовать свои чары на других мальчиках.

Даже Маргарет была довольна. Томми Хейзелхерст не входил в те планы, которые она строила относительно будущего дочери, но он был хорош собой, хорошо воспитан и из хорошей семьи. И он был живым доказательством привлекательности Гарден. Для начала Томми был как раз тем, что требовалось. Маргарет снова стала выказывать горячие материнские чувства, и Гарден купалась в ее одобрительном внимании.

А когда наступила роскошная южная весна с ее опьяняющими ароматами и красками и шепотами теплых бризов, чье прикосновение к коже было подобно ласке, Гарден старалась не поддаваться тому безымянному, непонятному, смутному, тягостному томлению, которое словно извне стремилось проникнуть в ее тело и душу. Она была довольна своей жизнью. Ей не хотелось никаких перемен.

А в это время каждый уходящий час уносил с собой частицу ее детства и отшлифовывал изысканное, хрупкое очарование ее женственности.

37

Этим летом Гарден влюбилась. Его звали Джулиан Гилберт, и он был родом из Алабамы. Он был выше шести футов ростом, у него были каштановые волосы и глаза такого густого коричневого цвета, что казались черными. Он носил полотняные костюмы, на которых никогда не было ни единой морщинки, и узенький галстук, завязанный мягким бантом. Его речь с легким акцентом лилась как мед, и он кланялся дамам с грацией придворного. Он соединял в себе весь набор романтических клише: был высок, темноволос, хорош собой, дерзок, эффектен и галантен.

И он был женат. Они с женой проводили в «Лодже» медовый месяц. Ее звали Аннабель, и в устах ее мужа это имя звучало как музыка, слышимая сквозь облако. Она была тоже высокая и тонкая, как тростинка, ее личико сердечком было обрамлено ореолом светлых вьющихся волос, свободно, крупными кудрями падавших вниз. Она всегда носила белые в крапинку платья, прикалывала полевые цветы к кушаку и украшала ими прическу. Джулиан собирал их для нее на горном лугу и вручал, стоя на коленях.

Гарден смотрела на молодую чету широко раскрытыми, изумленными, восторженными глазами. Ее мать говорила, что Гилберты простоваты, а Каролина Рэгг находила, что они очаровательны, как Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс.

Уэнтворт, секретничая с Гарден, пошла на уступку: она признала, что Джулиан Гилберт почти так же красив, как Мэн Уилсон. Девочки ездили на велосипедах в Гендерсонвиль, покупали там эскимо и съедали в аптеке у фонтанчика с содовой водой, приняв томный вид и подолгу рассуждая о своей мучительной, неразделенной любви. Вечерами они пели «Найду тебя я когда-нибудь» и не могли удержаться – по щекам у них катились слезы.

Уэнтворт потребовала, чтобы Гарден перекрестила себе сердце и прошептала ей на ухо свой главный секрет.

– Я позволила одному курсанту меня поцеловать. Гарден испытала что-то вроде священного ужаса.

– А ты не боялась, что вы попадетесь?

– Боялась – не то слово. Но это, по-моему, и было самое интересное. Помнишь, мы были у Люси Энсон на открытой веранде, на свежем воздухе? Когда мы последний раз собирались, жара была страшная. Так вот, там сзади есть место, где от жимолости падает очень густая тень. И он стал меня туда подталкивать. А я поняла, что он задумал. Это был Фред, он еще всегда старается прижаться во время танцев.

– Ну и что ты сделала?

– Пошла, куда вели, балда ты этакая. А потом я подняла к нему лицо, и он это сделал.

– Прямо в губы?

– Да. Но мы не столкнулись носами, я нормально дышала и вообще… Опыт по части поцелуев у него большой, это чувствуется.

– Но, Уэнтворт, ты его даже не любишь. Зачем ты это позволила? – Гарден представила себе случившееся, и у нее по коже побежали мурашки.

– Понимаешь, Гарден, в августе мне будет шестнадцать. И если про меня будут говорить «шестнадцатилетний цветок и еще нецелованная», я этого просто не вынесу.

– Ну и как, Уэнтворт, что ты почувствовала? У тебя голова закружилась?

Уэнтворт задумалась:

– Нет, и земля из-под ног не уходила, ничего такого не было. Но было очень интересно. Совершенно новое ощущение, ни на что не похоже.

Осенью, когда у подростков возобновилась светская жизнь, Гарден остановила Томми Хейзелхерста, провожавшего ее домой от Луизы Майкел. Они стояли в тени огромного олеандра.

– Томми, – сказала она дрожащим голосом, – будь любезен, поцелуй меня, пожалуйста.

– Что? Гарден, ты что, спятила?

– Пожалуйста, Томми. В декабре мне исполняется шестнадцать, и мне очень нужно, чтобы меня до этого кто-нибудь поцеловал.

И Томми поступил как джентльмен. Он резко наклонил голову и клюнул Гарден в сжатые губы.

– Ну как, о'кей?

– Да, Томми, спасибо. – Гарден хотела почувствовать себя бесшабашной и кокетливой, но у нее ничего не вышло. «И что особенного в этих поцелуях?» – подумала она.

Наступил третий год учебы Гарден в Эшли-холл. Ей казалось, что она стала такой же его частью, как покрытые папоротником обломки скал, из которых был сложен грот возле главного здания. Гарден избрали вице-президентом Драматического клуба и предложили ей вступить в Verre d'Eau, благотворительную организацию, которая помогала нуждающимся детям и собирала для них деньги. То есть Гарден дважды была оказана большая честь, но когда она сообщила об этом Маргарет, та в ответ обронила несколько рассеянных, необязательных реплик; впрочем, Гарден к этому давно привыкла.

Мать хотела знать обо всем, что дочь делала в школе, но Маргарет это было неинтересно.

Однако самую захватывающую новость Гарден матери как-то не сообщила. Милли Вудраф и еще две пансионерки приехали после лета с короткой стрижкой. Милли привезла в Эшли-холл книжку «Эта сторона рая», где были написаны совершенно шокирующие вещи. Книжка переходила из рук в руки, пока из нее не начали выпадать страницы, и все девочки шептались об упомянутых в ней вечеринках с поцелуями и о том, что девушки в этом романе пьют и курят. Большая часть одноклассниц Гарден была уверена, что все это выдумки, но Милли клятвенно уверяла, что кто-то из ее знакомых знал кого-то, кто знал девушку в Филадельфии, которая вела себя именно так.

С приближением Рождества Гарден сосредоточилась на двух важных событиях в жизни школы. В последнюю неделю перед каникулами Певческий клуб устраивал концерт для учеников и родителей; ей предстояло петь соло. А благотворительное общество «Verre d'Eau», как всегда, готовило подарки на елку для бедных детей. О самих же каникулах Гарден старалась не думать. В этом году ей предстояли преддебютные выезды.

Но мать не давала ей об этом забыть. Гарден долго сражалась с Маргарет, доказывая, что репетиции в Певческом клубе куда важнее портних и примерок. Впервые Гарден нанесла поражение матери, и это наполнило девочку тягостным чувством вины, но она боролась – и победила.

Она пыталась загладить свою вину, разыгрывая горячую заинтересованность, когда Маргарет рассказывала ей о сезоне.

– Настоящий бал, Гарден, ты даже не представляешь себе, как это чудесно и как волнующе. Чайные балы тоже по-своему неплохое развлечение, но лучше первого настоящего бала ничего не бывает. Не считая, конечно, главного бала, бала святой Цецилии. Но это уже на будущий год. А пока, в этом году, тебя тоже ждет бал, и ты будешь от него в таком восторге, как никогда в жизни. – Маргарет вытащила свою драгоценную коробку с сувенирами и принялась перебирать пожелтевшие или в бурых пятнах приглашения и блеклые танцевальные карточки, не пропуская ничего, подробно рассказывая Гарден обо всех тогдашних балах и приемах.

Новенькие приглашения, блестящие, на кремовой бумаге, начали приходить по почте в первую неделю декабря. Маргарет встречала дочь в дверях и, буквально не давая ей снять пальто, усаживала за свой письменный стол; Гарден писала всем, что благодарит и непременно будет.

Но десятого декабря, вернувшись из школы, Гарден увидела, что мать яростно меряет шагами гостиную.

– Как она смеет, – возмущенно обратилась к дочери Маргарет, – приглашать тебя в этот дом? – И помахала перед носом у Гарден квадратным кусочком картона.

– Кто, мамочка? В какой дом?

– Миссис Элизабет Купер, вот кто! Эта ужасная женщина.

Гарден взяла у матери приглашение:

– Это на чайный бал, его дают для Люси Энсон. Маргарет яростно сверкнула на нее глазами:

– Благодарю тебя. Я с грехом пополам могу прочесть, что там написано. Но понять, откуда у этой жуткой старухи столько дерзости, я не могу.

Гарден попыталась как-то разрядить обстановку:

– Мама, я знаю об этом приеме. Люси говорила мне, что меня там ждут. Приглашения писали она и ее мать. А та дама, которая устраивает для Люси этот бал, могла и не знать, что я в списке гостей.

Маргарет перестала бушевать, но была по-прежнему не в духе. И Гарден решилась спросить о чайном бале только на следующее утро, за завтраком.

– Мама, так я иду к Люси на праздник или нет? Она может спросить у меня сегодня в школе.

– Разумеется, идешь. У нас не так много приглашений, чтобы отказываться. Но почему Люси начала выезжать в этом сезоне? Я думала, вы с ней одногодки.

– Мама, разве ты не знаешь? Люси помолвлена. Ей уже семнадцать. Она пропустила год в Эшли-холл, когда болела скарлатиной.

– Как же я об этом не слышала! И за кого она выходит?

– Мама, это пока секрет. Не говори, что я тебе рассказала. О помолвке они объявят только после конца сезона. А венчаться будут не раньше июня, когда Люси окончит школу. Уэнтворт говорит, вроде бы отец Люси недоволен, что она так рано выходит замуж.

– За кого, Гарден? За кого она выходит?

– А, за Питера Смита. Я его знаю только в лицо. Он намного старше. У них дом рядом с домом Энсонов, на острове Салливан, и Люси знакома с Питером чуть ли не с пеленок.

На душе у Маргарет стало легче. На Питера Смита как на возможного жениха для Гарден она видов не имела. Он был вполне приемлемой партией, но отнюдь не блестящей.

Гарден заметила, что ее мама чем-то довольна. И решила, что сейчас самое время задать вопрос.

– Мама, – как можно небрежнее сказала она, – а что это за дама устраивает бал для Люси Энсон?

Мать рассердилась, но не очень:

– Это твоя тетка, Гарден. Сестра твоего дедушки.

– Так она, наверное, совсем старая?

– Надо думать. В юности я встречалась с ней, но я ее почти не помню. У твоего отца произошла с ней страшная ссора, и после этого мы не только с ней не общались, но даже не упоминали ее имени.

Гарден молчала и вопросительно смотрела на мать.

– Подробностей я не помню. Твой отец рассказывал мне когда-то, но я забыла. Она обманула его, это по ее вине он лишился и денег, и фамильного особняка Трэддов. Теперь она там и живет и пригласила тебя туда на этот чайный бал. В дом Трэддов. Он должен принадлежать нам, а не Элизабет Купер.

– Она, должно быть, ужасная женщина.

– Кошмарная. Меня очень удивляет, что она вообще устраивает для Люси этот праздник, хотя, кажется, я где-то слышала, что Элизабет Купер ее крестная мать. Или какая-то дальняя родственница. Все Трэдды и все Энсоны родственники.

– И Люси моя родственница?

– Дальняя. Я не знаю, кем именно она тебе приходится. В Чарлстоне же все всем двоюродные или троюродные.

– Я уже опаздываю. До свидания, мама.

– Не забудь, что тебе нужно вернуться домой пораньше.

– Да, мама, я помню, у меня примерка.

У Маргарет тоже была назначена примерка нарядного платья. Маргарет тоже собиралась на бал – на тот, который должен был состояться в канун Рождества, то есть в день рождения Гарден и ровно через день после того, как для Маргарет кончался трехлетний срок глубокого траура. Теперь ей можно было носить серый, розовато-лиловый или сочетания белого и черного. Она бы охотно сшила себе белое платье с черной кружевной отделкой, но белое всегда надевала дебютантка, в честь которой давался бал. Серый, решила Маргарет, это и вправду чересчур старушечий цвет. В тридцать семь лет серый надевать рановато. Розово-лиловый ей не очень-то шел, но если сделать небольшое декольте и украсить его серебряным кружевом, то платье может выглядеть почти пурпурным.

На самом деле внешность Гарден сейчас заботила ее больше, чем собственная. Гарден должны заметить, ею должны восхищаться, может быть, даже наперебой за ней ухаживать. Но в меру, все в меру. Она должна выглядеть юной, еще не готовой принимать серьезные знаки внимания. Маргарет никому и ничему не позволит украсть у нее тот успех, который ждет Гарден во время ее первого настоящего сезона. Маргарет не нужны были никакие преждевременные помолвки, Гарден была для нее средством хоть мысленно наверстать то, о чем когда-то мечтала она сама и что непременно состоялось бы, не попади она в ловушку раннего брака. Нет, у Гарден будет настоящий дебют, во время которого она предстанет в полном расцвете своей красоты, она будет царить на всех балах, каждое утро получать по дюжине букетов от своих вздыхателей, ее будут добиваться, может быть, драться из-за нее на дуэлях, а может быть, из-за нее кто-нибудь даже попытается покончить жизнь самоубийством.

Она выбрала для Гарден фасон бального платья: верх на манер свободной блузы с матросским воротником, отрезная юбка гофре. Пышные рукава, вырез – небольшая лодочка, заниженная талия. Бледно-голубой шелк будет украшать скромная отделка из кружева цвета слоновой кости – только по вороту, на корсаже и рукавах вышьют розовые бутоны. Кушак – широкая шелковая лента, тоже розовая, как и шелковые бальные туфельки на низком французском каблуке. Роза в волосах у Гарден будет того же оттенка, что кушак, и в руках – букет из полураскрывшихся роз, обрамленный кружевом и перевязанный голубой лентой.

– Мама, я так странно себя чувствую, – сказала Гарден.

– Помолчи. Выдохни и задержи дыхание, чтобы миссис Харвей могла зашнуровать тебя как следует.

Благодаря корсету талия у Гарден достигла нужных размеров – ее можно было обхватить двумя пальцами, а крепкие молодые груди стали куда сильнее выдаваться вперед. Маргарет одобрительно кивнула. Платье скроет все то, что корсет теперь подчеркивал, но во время танца кавалер Гарден почувствует, какая у нее осиная талия, а его воображение доделает остальную работу.

Гарден уже носила не слишком тугой корсет на каждый день.

Он годится и для чайных балов, думала Маргарет. Холостые мужчины постарше их практически не посещали, разве что бал давался в честь очень близкой родственницы; в этом году таких балов не было.

38

Маргарет подняла трубку и услышала незнакомый голос. Ей сообщили, что ее дочь сбила машина. Гарден находилась в больнице Роупера, в пункте неотложной помощи.

Маргарет вскрикнула, застонала.

– Не волнуйтесь, миссис Трэдд, – успокоил ее голос в трубке. – Серьезных травм нет, только перелом лодыжки.

– Я сейчас приеду. – Маргарет положила телефонную трубку и снова сокрушенно охнула – Гарден же пропустит свои преддебютные выезды. – Занзи, – крикнул Маргарет, – принеси мне чашку чаю. Я отвратительно себя чувствую.

– Спасибо, я чувствую себя прекрасно, – отвечала всем Гарден девятнадцатого декабря на чайном балу. И это было правдой. Ее страх перед сезоном остался в прошлом. От нее ничего не требовалось – только сидеть в большом кресле на колесах и смотреть на танцующих. Люди останавливались, спрашивали, как она, она отвечала, что все хорошо, и они уходили. Она с удовольствием слушала музыку – играл квартет, а не один пианист. И как зачарованная смотрела на сказочное зрелище: на «весь Чарлстон» в апогее веселья. Мать говорила, что Гарден будет в восторге от сезона. И оказалась права. Гарден с нетерпением дожидалась остальных праздников: двадцатого должен был состояться еще один чайный бал, и настоящий бал двадцать четвертого, а двадцать восьмого ей предстоял визит к Люси Энсон.

На первом балу Маргарет сидела возле дочери. Гарден пользовалась успехом как раз в той мере, какая вполне устраивала ее мать. Все четверо мужчин, которых она считала подходящей партией для Гарден, подошли к ним, чтобы выразить свое сочувствие. А на двоих из них улыбка Гарден и ее горловой, уже не детский, а женский голос произвели заметное впечатление.

«Следующий год, – подумала Маргарет, – будет триумфальным».

В последнюю минуту она попыталась отговорить Гарден от чайного бала у Элизабет Купер, но девочке очень хотелось пойти. Сидя в кресле-каталке, она получала от сезона огромное удовольствие, а это был последний из доступных для нее праздников.

– А из-за встречи с миссис Купер я ничуть не нервничаю, – сказала Гарден. – Она меня не укусит.

На самом деле ей было интересно посмотреть и на свою злодейку тетушку, и на ее дом. А вот Элизабет Купер действительно нервничала.

Когда Люси Энсон получила ответы от всех приглашенных, она сразу отдала своей крестной матери список гостей. Элизабет Купер собралась заглянуть в него только после Рождества, когда праздничная суматоха осталась позади. Она знала, что приглашены сорок пять человек и, вероятно, все они будут. Теперь, за два дня до чайного бала, ей нужно было только пробежать глазами их имена, чтобы вспомнить всех как следует и не ошибиться, когда гости будут двигаться вдоль ряда встречающих. Старших и младших сестер или братьев так легко перепутать, а назвать семнадцатилетнего мальчика именем его четырнадцатилетнего брата означает нанести ему страшнейшую обиду.

Просматривая список, Элизабет прихлебывала чай. Наткнувшись на имя Гарден, она чуть не уронила чашку на колени.

– О Господи, – прошептала она.

Она стряхнула темную жидкость с платья и резкими, неверными движениями осушила пятно. Элизабет Купер была выбита из колеи и очень взволнована.

«Я просто гадкая, бессердечная старуха, – думала Элизабет. – Я должна была что-нибудь для нее сделать. Эта девочка – внучка моего брата, а я ее до сих пор в глаза не видела. У него же и другие внуки были. Я не выполнила своего долга, не сделала над собой усилия. Оправданий этому нет и быть не может». Она закрыла лицо руками и опустила голову.

На самом деле у Элизабет были причины не общаться со своими родственниками. Ее племянник оказался развратником и убийцей, и реакцию Элизабет, ее гнев и отвращение при всей их чрезмерности можно было понять. Ее девичья фамилия была Трэдд, и характер у нее был соответствующий. Когда-то она дала клятву не иметь ничего общего со Стюартом, а гнев и горе только укрепили это решение. В присутствии Элизабет о Трэддах из Барони запрещено было упоминать.

Сведения о смерти Стюарта в 1913 году до нее не дошли. Она в это время сидела взаперти, пряталась от людей, не могла встретиться лицом к лицу с жизнью, ее совершенно подкосила бессмысленная гибель Трэдда, ее единственного сына, год назад на «Титанике».

Она медленно восстанавливала, складывала свой мир из обломков, противопоставляя свою решимость своему же отчаянью, но долгое время не виделась ни с кем, кроме ближайших друзей, дочери и внуков. Кто-то сказал ей, что сын ее брата умер, но эти слова не затронули Элизабет. Барони и все связанное с ним было от нее слишком далеко. Она на самом деле просто не вспоминала об этой семье, пока не узнала, что Стюарт-младший служит в банке у Эндрю Энсона. Эндрю уверил Элизабет, что у ее родственников все обстоит вполне прилично, пообещал и дальше присматривать за их делами, и Элизабет с готовностью ухватилась за его слова. Они позволяли ей не бередить старые раны и сосредоточиться только на одном – на том, чтобы заново строить свою жизнь.

Вскоре она уехала в Европу и поэтому не получила известия о гибели в автокатастрофе Стюарта-младшего. Вернувшись, она из разговоров узнала, что на Маргарет свалилось большое состояние, что она изо всех сил и довольно успешно делает светскую карьеру и что с ней осталась только младшая дочка Гарден которая благополучно делит свое время между Эшли-холл, школой танцев и пением церковном хоре.

Она не видела Трэддов из Барони двадцать лет. И самым простым было бы оставить все, как есть.

«Самым простым, – подумала она, – но отнюдь не правильным. Я как была бессердечной старухой, так и осталась. Мне неприятно, что злополучная малышка придет на этот прием. Я не хочу с ней знакомиться. Я не люблю чувствовать себя виноватой».

Когда Гарден в кресле-каталке везли вдоль ряда встречающих, Элизабет казалась вполне спокойной, но только казалась.

«Она должна знать, кто я такая, – подумала Гарден, – а она и глазом не моргнула. Но надо сказать, она была со мной очень приветлива».

– Спасибо, – улыбнулась Гарден своему сопровождающему, – да, мне будет удобно в этом углу. Отсюда все прекрасно видно.

Потом она снова улыбалась и махала рукой в ответ на приветствия. А затем начались танцы.

Для Гарден этот прием не был похож на предыдущие. Никто не пропускал танцев, чтобы с ней поговорить. Вид девочки в кресле на колесиках уже не вызывал удивления, к нему привыкли.

Гарден пожала плечами. Ну что ж! Она подпирает стенку не в первый и не в последний раз.

Но в противоположном углу зала Элизабет Купер схватилась за сердце. Когда-то давно, так давно, что ей самой странно, у нее был брат Пинкни. Он был всем хорош и хорош во всем, и она его обожала. У него была привычка, которую она вспомнила только сейчас. Когда на него наваливались неприятности, он передергивал плечами, словно сбрасывая с себя тяжесть. В точности как этот ребенок. Да, то же движение плеч и совершенно такое же собранное, спокойное выражение лица, скрывающего Бог весть какие горести и печали. И черты лица, когда Элизабет в них всмотрелась, напомнили ей о Пинкни. Нос как у него и чуть заметная ямочка на подбородке. И глаза их семейные, трэддовские. Глаза тоже были бы как у Пинкни, если бы они смеялись.

Элизабет обошла толпу танцующих и села рядом с Гарден.

– Здравствуй, еще раз.

– Здравствуйте. – Гарден посмотрела на нее с опаской.

«Господи, она же боится! – подумала Элизабет. – Какая нелепость. Что я ей плохого сделаю?»

– Ты знаешь, Гарден, что я сестра твоего дедушки?

– Да, мэм.

– Мне было бы приятно, если бы ты звала меня «тетя Элизабет». Сколько тебе лет, Гарден?

– На прошлой неделе исполнилось шестнадцать.

– А мне шестьдесят два. Но я помню себя в шестнадцать лет. Это было ужасно. Мне казалось, что все, кроме меня, уже взрослые и ничего не боятся. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Да, мэм.

– И конечно же, я ошиблась. Они все боялись не меньше, чем я. Я поняла это намного позже. И ты поймешь. Я устраиваю для своих друзей что-то вроде чаепития каждый четверг, с трех до пяти. Я буду рада тебя там видеть.

– Благодарю вас, мэм.

Элизабет встала и с целеустремленным видом направилась к лестнице. «Надо же, какой напуганный крольчонок, – сказала она себе. – И какая же я лгунья! Когда мне было шестнадцать, я вообще ничего не боялась». Она зашла к себе в спальню и сняла со стеллажа какую-то коробку.

А внизу, в зале, в кресло, которое она освободила, сразу же плюхнулась Уэнтворт.

– Она твоя тетка? Гарден, ты никогда не говорила, что миссис Купер твоя тетка.

– Скорее бабушка.

– Не велика разница. Гарден, да ты понимаешь, что это значит? Ты приходишься кузиной Мэну Уилсону. Он же ее родной внук. И он, и Ребекка от нее просто не вылезают. Они в нее влюблены. Она что, и правда такая замечательная? Я ее совсем не знаю, только здороваюсь.

Гарден задумалась – ей нужно было решить для себя, действительно ли Элизабет такая замечательная, чтобы дать Уэнтворт точный ответ. Но миссис Купер уже возвращалась к ним, и Уэнтворт улизнула.

Элизабет поставила коробку на колени внучатой племяннице.

– Вот тебе подарок на день рождения, – сказала она и развязала голубую атласную ленту. – Давай же, Гарден, загляни, что там внутри.

– Благодарю вас… тетя Элизабет.

– Не стоит. Но подожди рассыпаться в благодарностях, ты сперва убедись, что она не пустая.

И Гарден убедилась. Она извлекла из коробки изящную фарфоровую балерину на подставке в виде круглой белой эмалированной шкатулки, украшенной какими-то гирляндами.

– Заведи ее, – распорядилась Элизабет. – Это музыкальная шкатулка. Эндрю, скажите, чтобы оркестр ненадолго перестал играть.

И важный человек Эндрю Энсон, председатель правления банка, поспешил исполнить ее просьбу.

Шкатулка и вправду была настоящим чудом. Все гости столпились вокруг Гарден, чтобы полюбоваться танцем фарфоровой балерины. Руки и ноги у нее были на шарнирах, она делала изящные, замысловатые, плавные жесты и пируэты в такт «Вальсу цветов». Музыкальной шкатулки с таким богатым звуком никому из присутствующих еще не доводилось слышать; она не звякала, а действительно играла мелодию. Вальс становился все громче, балерина закрутила пируэт на одном пальчике, но нога у нее внезапно надломилась, и фигурка упала. Вздох, вырвавшийся у всех гостей одновременно, заглушил радостную музыку.

Гарден хотела поднять глаза на тетку. Хотела сказать, что подарок ей очень нравится даже и такой, сломанный, что шкатулка очень красивая и что это ее любимая мелодия. Но пока она собиралась с духом, чтобы раскрыть рот, музыка кончилась, в шкатулке что-то зашипело, балерина встала на ноги и – от пояса – поклонилась.

Гарден рассмеялась. Все вокруг захохотали, и Элизабет едва ли не громче всех. От смеха уголки глаз у Гарден поднимались. И в них начинали плясать искорки. Глаза у Гарден становились в точности как у Пинкни.

– Я привезла ее из Парижа, – сказала Элизабет. – Люблю французов. Они мастера на озорные выдумки.

– Заведи ее снова, Гарден, – попросила Люси Энсон.

– Да, да, еще раз, пожалуйста… Я думал, она сломалась… Я ничего подобного не видела… И не слышала… Я думала, мне худо будет… – говорили вокруг.

Гарден с сосредоточенным видом поворачивала крошечный золотой ключик, глаза у нее по-прежнему смеялись. Элизабет улыбнулась.

– Ну вот, – сказала она. И, обмотав голубой лентой больную ногу Гарден, завязала на ней бант. – С днем рождения.

Гарден снова рассмеялась.

– Спасибо, тетя Элизабет. – Она посмотрела на миссис Купер искренним, застенчивым взглядом. – Спасибо. У меня еще никогда не было тети. И я очень рада, что теперь у меня есть такая тетя, как вы.

Элизабет была растрогана до беспомощности.

– Милое дитя, – проговорила она с трудом, потому что ей мешал комок в горле, – да благословит тебя Бог. – Она поцеловала себе кончики пальцев и провела ими по шелковистой щеке девочки. Музыкальная шкатулка опять заиграла. И пока все глаза были устремлены на балерину, Элизабет вышла из комнаты. Ей нужно было побыть одной.

Маргарет ничуть не радовало, что Гарден так восхищается своей тетей, но она не говорила и не делала ничего, что могло бы расхолодить дочь. Влияние Элизабет в Чарлстоне было слишком велико: у Маргарет не было никакого желания вступать с ней в схватку.

Разрыв между Элизабет и семьей ее брата был в свое время громким скандалом, о котором долго и упоенно сплетничали, но это было давно. Никто из молодежи на чайном балу у Люси Энсон не понял, что у них на глазах был положен конец давней вражде. Если кто-то из молодых гостей и обратил внимание на что-нибудь, кроме чудес музыкальной шкатулки, то ему или ей просто показалось странным, что Гарден до сих пор не была знакома со своей тетушкой. Странным, но не слишком интересным.

Эндрю Энсон и его жена Эдит, напротив, очень заинтересовались случившимся. Равно как и все, кому они об этом рассказали. Больше недели это событие было в Чарлстоне главной темой для разговоров.

Но потом его вытеснило следующее событие. Новые владельцы Эшли Барони, три года никак не дававшие о себе знать, решили наконец поселиться на плантации. В Саммервиль прибыл частный поезд, да, да, целый поезд: вагон с багажом, вагон с двумя лимузинами, вагон-холодильник, наполненный Бог знает чем, два пульмановских вагона с прислугой, причем все, и мужчины, и женщины, были белыми, еще один вагон, где размещалась только кухня, три вагона с настоящими спальнями и душевыми, по три в каждом, – в этих вагонах приехали экзотического вида дамы и господа, сопровождавшие хозяйку. Но самое сильное впечатление произвел вагон, окна которого были отделаны позолоченным резным деревом, а стену украшал большой герб. Вагон был огромный, раза в полтора длиннее обычного. В нем были гостиная, столовая, спальня и ванная комната с настоящей ванной. Это был личный вагон хозяйки усадьбы. Герб на вагоне был иностранным. Эшли Барони теперь принадлежало принцессе.

Чарлстон гордился, и, по мнению многих, даже чересчур, своими старинными семействами и замкнутым, спаянным высшим обществом. Но он не мог остаться равнодушным к ореолу славы, окружающему лиц королевской крови. Дамы, которые не потрудились бы перейти улицу, чтобы познакомиться с президентом Соединенных Штатов, будь такая возможность им предоставлена, эти дамы от волнения и растерянности были в полуобморочном состоянии. Никто не знал, как нужно встречать принцесс и как с ними общаться. Никто не знал, принцесса какого государства к ним приехала.

На февральском собрании членов Каролинского общества поощрения искусств, за чайным столом, Эдит Энсон выложила сногсшибательную новость:

– Мы с Эндрю приглашены на обед в Эшли Барони к принцессе. Эндрю является ее банкиром в Чарлстоне.

Когда гул затих, она уверила собравшихся, что больше абсолютно ничего не знает.

– Эндрю считает, что я любопытна до глупости, и не хочет меня поощрять. Он не стал мне ничего рассказывать. Но мы приглашены на субботу. На вечер. Принцесса не обедает раньше девяти. В воскресенье после церкви я весь день буду дома. Приглашаю к себе всех присутствующих в любое время.

39

Маргарет Трэдд одной из первых явилась в большой дом Энсонов на Саут-Бэттери.

– Что она сделала с Барони? – спросила Маргарет.

– Нет, нет, дорогая, об этом потом, – вмешалась Каролина Рэгг. – Эдит, скажите, как она выглядит? У нее есть тиара?

Эдит Энсон разливала чай, нарочно затягивая напряженную, наполненную ожиданием паузу.

– Барони отделано до конца, выглядит как музей, – наконец объявила она. – А хозяйка похожа на кинозвезду. И она курит! У нее длинный мундштук, черный, а с того конца, куда вставляют сигареты, – ободок из бриллиантов.

Гости Эдит Энсон жадно глотали рассказ об обеде у княгини, нетронутый чай тем временем остывал в чашках.

– Она итальянская княгиня, это произносится как прин-чи-пес-са. На самом деле она американка, из Нью-Йорка, но вышла замуж за итальянского князя. Принчипесса Монтекатини. Я спросила у Эндрю, как это итальянский князь оказался в совете директоров американского банка, и услышала такое, что вы не поверите: директор, оказывается, не он, а она.

– Неужто леди занимается бизнесом? Эдит Энсон подалась вперед.

– Ну, по правде говоря, леди ее не назовешь, – проговорила она, понизив голос. – Князь – ее третий муж. Она была дважды разведена.

Ее слушательницы просто онемели от изумления. Развод сам по себе был для них чудовищным скандалом, среди их знакомых не было ни одной разведенной, и, как они думали, никогда не будет. А два развода – это у них уже просто не умещалось в сознании.

Эдит продолжала рассказывать все новые невероятные, волнующие подробности. На княгине было платье из желтого тисненого бархата, вышитое черными бисерными цветами спереди, по подолу и на шлейфе; да, да, у нее был шлейф. Но это еще не все: подол у нее спереди был укорочен и доходил только до середины голени, он был дюйма на четыре выше, чем любой из виденных в Чарлстоне подолов.

А волосы у нее желтые. Не белокурые, заметьте, а желтые, в тон платью. Одна из гостивших в Барони дам рассказала Эдит, что княгиня осветлила волосы до совершенной белизны. И теперь ее личный французский парикмахер подкрашивает их так, чтобы цвет подходил к одежде, каждый день меняя тона. Более того, принчипесса коротко острижена – на затылке почти ничего нет, спереди челка, под висками, на уровне скул, что-то вроде острых мысков. А серьги и прочие драгоценности! Не серьги, а какие-то люстры в ушах – бриллианты свисают до самых плеч. И кольца тоже с бриллиантами – один камень у нее был размером почти с голубиное яйцо. И еще на ней были бриллиантовые браслеты, по четыре или пять на каждой руке. А руки совершенно голые – платье у принчипессы было вообще без рукавов.

Дамы, что гостят у нее в имении, точно так же увешаны драгоценностями, только камни у них помельче, чем у хозяйки. И все они острижены, одна совсем коротко, как княгиня, и у всех у них наложены румяна и накрашены губы. Да, и принчипесса тоже была накрашена. У нее даже глаза были обведены черной полоской, а на ресницах виднелись комочки туши.

– Да, – сказала Эдит, – нужно отдать ей должное, княгиня красива. В ней все шокирует, но она красива. Трудно сказать, сколько ей лет, во всяком случае она старше, чем выглядит; может быть, ей тридцать, а может, и все сорок. Впрочем, кто тут что разберет – под таким-то слоем косметики, когда еще вдобавок и волосы выкрашены, и бриллианты блестят.

Мужчины? Да, все мужчины были очень элегантны, в официальных костюмах, а не в смокингах. Но Эдит на мужчин почти не смотрела, она глаз не могла отвести от женщин. Что до Эндрю, он назвал этих джентльменов просто кучкой хлыщей. Нет, князя среди них не было.

Гости Эдит были так потрясены ее рассказами о княгине, что про Барони слушали уже довольно рассеянно. Дом, по словам Эдит, княгиня обставила в старом английском стиле, в основном чиппендейлом; все свежеотполировано и сияет, обивка вся новая. Везде огромные, сложно скомпонованные букеты, на всех столах и комодах фарфоровые, золотые и серебряные безделушки. Возле кресел и диванов стоят столы, на всех серебряные кнопки звонков. И главное, княгиня провела в Барони электричество! В доме повсюду лампы с шелковыми абажурами и электрические фонари у въезда в имение. И еще она провела водопровод. После обеда Эдит спустилась в дамскую комнату – раковина была из резного голубого мрамора, а краны сделаны в виде золотых дельфинов. В уборной, разумеется, спускалась вода, а над унитазом было возведено что-то вроде голубого трона из дерева с позолотой; у трона плетеная спинка и плетеная крышка на сиденье, которую нужно поднять, чтобы воспользоваться удобствами.

– Я подумала было, что туалета вовсе нет – просто стоит стул. И после всего вина, что мы выпили, изрядно перепугалась.

Вина было много: перед обедом – шампанское, во время обеда – вина трех сортов и уже после него – бренди для мужчин и мятный ликер для дам. С сухим законом в Барони считались так же мало, как в Чарлстоне, а может быть, и еще меньше. Женщины пили наравне с мужчинами.

Меню? Эдит и рассказать о нем толком не могла. Она так старалась не смотреть на лакеев, что едва видела еду у себя в тарелке. Да, лакеи. По одному за каждым стулом, в ливреях, в бриджах, в белых чулках и так далее.

А что подавали, она не смогла разобрать. У княгини французский повар, и еда была сплошь залита соусом. На вкус все было восхитительно, но очень уж непривычно. Вот только на десерт были какие-то особые блинчики; шеф-повар лично вышел их подогреть на серебряной сковороде с длинной ручкой над серебряной же спиртовой горелкой. Но что бы они ни ели, это был настоящий пир.

Гости Эдит вздохнули – она им тоже задала настоящий пир, она просто ублаготворила их своими рассказами. Тем для разговоров теперь хватит на несколько недель.

– Мы вошли, – сказала запоздавшая дама, – когда вы, Эдит, рассказывали про золотую ванную. Расскажите нам о княгине. Какая она? Как она выглядит?

Эдит налила чаю всем, кто пришел вслед за первой партией гостей, а те поднялись и начали прощаться.

– Когда мы сможем ее увидеть, Эдит? – спросила Каролина Рэгг. – Вы не можете пригласить ее в город? Интересно, какие у нее будут волосы?

Миссис Энсон покачала головой:

– Боюсь, она уже уехала. Они все так торопились, что просто дрожали от нетерпения. Кто-то из их друзей только что купил яхту, и они всей компанией собрались на Палм-Бич, чтобы ее обновить. Насколько я поняла, они все время путешествуют.

Пока гости Эдит Энсон упоенно судачили о безнравственности северных богачей, брошенные дочери двоих приглашенных дам тоже свернули на стезю порока.

– Быстрей, – сказала Уэнтворт, обращаясь к Гарден. – Трамвай уйдет. – Она закрыла за собой входную дверь.

– Почему мы уходим, Уэнтворт? Я думала, меня пригласили к тебе на обед.

– Ш-ш… Говори потише, папа думает, что я иду на обед к тебе. Пошли, нам нельзя опаздывать.

– Куда мы идем?

Уэнтворт тряхнула карман своего пальто, и в нем зазвенело столько монет, что Гарден недоуменно захлопала глазами.

– Похоже, у тебя там целое состояние. Но что ты сможешь купить в воскресенье? Все магазины закрыты. – Все это она говорила подруге в спину. – Помедленнее, Уэнтворт.

Но та лишь ускорила шаг.

– Нет, это ты давай быстрее. Я копила несколько месяцев. Сегодня мы идем в кино, Гарден, я приглашаю.

Гарден пустилась вслед за подругой чуть ли не бегом. Лодыжка у нее зажила, и, хотя Гарден утверждала, что танцевать все еще не может, но в случае необходимости больная нога служила ей не хуже здоровой.

Ради того, чтобы попасть в кино, стоило пробежаться. Девушкам разрешали посмотреть всего один фильм в месяц, да и то его выбирали родители. Гарден даже не нужно было спрашивать, в какой кинотеатр они идут, пока их матери сидят у миссис Энсон, – «Шейха» показывали только в «Виктории».

– У-ух, Гарден, правда ведь он изумительный? Я думала, что упаду в обморок, честное слово.

– Как ты считаешь, люди и вправду так целуются? Как это можно так долго не дышать?

– Гарден, иногда я тебе поражаюсь. Они не просто целовались, между ними еще кое-что было. Он добился от нее всего, что хотел.

– Уэнтворт! А ты знаешь, что это значит? Уэнтворт задумалась.

– Нет, не знаю, – призналась она. – Мама говорила, что расскажет мне, когда я стану достаточно взрослой.

– Моя мама говорила, что мальчики хотят только одного. Я спросила, чего именно они хотят, а она только сказала, что если кто-то из них попытается меня коснуться, я должна дать ему пощечину.

– С ума от этого сойдешь.

– Вот именно. Как противно, что у взрослых все время какие-то секреты, а нам никто никогда ничего не рассказывает!

Уэнтворт хихикнула:

– Ну, как бы там ни было, Рудольфо Валентино, несомненно, этого хотел. И он добился своего. – Она театрально вздохнула. – Властный мужчина, вот он кто такой. Я бы хотела, чтобы со мной обращались именно так. Я бы с удовольствием вышла замуж за властного человека.

– Сумасшедшая. Чтобы он тебе руку вывихнул или нос разбил? Нет, я хочу выйти за человека вроде того мистера Джилберта, который жил в горах: он приносил бы мне цветы и опускался бы передо мной на колени.

– Держу пари, Мэн Уилсон тоже бывает властным, когда захочет. Гарден, когда ты думаешь взять меня с собой на чай к своей тете?

– Господи, Уэнтворт, мне некогда ходить к тете Элизабет на чай. Я один раз сходила поблагодарить за музыкальную шкатулку и больше пока не собираюсь. К тому же Мэна там не будет. Он ходит на работу, а не на чай к бабушке.

– К бабушке тоже ходит, мне Ребекка говорила. Он заходит к миссис Купер всякий раз, как ему удается улизнуть из своей конторы. Ты же обещала, Гарден, обещала, что возьмешь меня с собой!

– Хорошо. Надо будет как-нибудь спросить у нее, можно ли привести с собой подругу.

– Слыхали мы эти песни. Нет, в следующую среду ты точно пойдешь к ней и спросишь, и тогда еще через неделю мы к ней придем вдвоем.

В среду Гарден подошла к дому Трэддов на Митинг-стрит и заранее вынула у калитки свою визитную карточку. Низкорослый, с маленьким серебряным подносом в руке негр, открывший на звонок, сразу ее узнал и опустил поднос.

– Не надо карточки, золотко, – сказал он. – Ты же родственница.

Гарден прошла вслед за ним вдоль веранды, он распахнул перед ней парадную дверь.

– Спасибо, Джошуа, – сказала Гарден, переступая порог. Она была немного разочарована тем, что ей не удалось положить визитку на поднос. В Чарлстоне молодым девушкам заказывали визитные карточки, когда им исполнялось шестнадцать лет. В прошлый раз Джошуа торжественно внес ее визитную карточку и вручил миссис Купер, отчего Гарден почувствовала себя ужасно взрослой. Зато теперь ей было приятно, что Джошуа ее запомнил и так тепло встретил.

Элизабет Купер улыбнулась Гарден, сделала знак, чтобы та вошла в комнату, и представила ее гостям.

– Садитесь сюда, мисс Трэдд, – сказал один из мужчин, указывая на место рядом с собой.

Преисполненная благоговения, Гарден послушно села. Она узнала этого человека. Он рассказывал девушкам в Эшли-холл о деятельности местного поэтического общества, о журнале, который это общество выпускает, и еще читал им свои стихи. Его звали Дю Боз Хейворд.

Горничная в форменном платье подавала гостям крохотные сандвичи и печенье. Гарден с удовольствием угощалась и маленькими глоточками прихлебывала чай.

Слушая, как взрослые непринужденно и с явным удовольствием беседуют, она не переставала удивляться тому, что они так легко и свободно чувствуют себя в обществе Хейворда, настоящего поэта, которого мисс Мак-Би представила у них в школе как «выдающегося писателя».

Позже тетушка Элизабет сказала ей:

– Дю Боз очень приятный молодой человек, и я верю, что он хороший поэт. Я не очень-то разбираюсь в поэзии, так что судить об этом не стану. Зато я разбираюсь в людях и знаю, что этот молодой человек никогда не фальшивит. Тебе надо научиться, Гарден, не придавать значения тем ярлыкам, которые навешивают на человека другие люди. Важно, что представляет собой сам человек, а не то, насколько знаменитым или влиятельным его считают в обществе.

– Да, мэм, – согласилась Гарден. Но все равно встреча с выдающимся писателем произвела на нее сильное впечатление. А еще большее впечатление произвело то, что ее двоюродная бабушка с ним так коротко знакома.

Поэтому Гарден побаивалась задать вопрос, нельзя ли ей в следующий раз прийти с подругой. Однако она обещала спросить, и нужно было сдержать слово. Кроме того, она была очень привязана к Уэнтворт. Элизабет сейчас же согласилась.

– Разумеется. Я буду рада познакомиться с твоей лучшей подругой. – Она усмехнулась: – Есть такая Уэнтворт Рэгг, из-за которой Ребекка отчаянно дразнит своего брата. Надеюсь, не о ней идет речь?

Гарден призналась, что Мэн очень нравится Уэнтворт.

– Видит Бог, – ответила Элизабет, – мальчик и без того порядком избалован вниманием, и если Уэнтворт хочет присоединиться к толпе его поклонниц, я ее понимаю. Мне трудно судить о своем внуке, но я-то считаю Мэна самым привлекательным мужчиной в Чарлстоне. Ты его знаешь, Гарден?

– Нас представили друг другу на балу, вот и все.

– Думаю, он тебе понравится. Я скажу, чтоб он пришел на следующей неделе. Впрочем, не могу обещать, что он будет; пусть изредка, но все же он работает.

По пути домой Гарден зашла к Уэнтворт рассказать об успехе своей миссии.

Уэнтворт, завизжав от восторга, бросилась ей на шею.

– Ой, я этого не переживу, я не смогу прождать целую неделю! – Она волчком закружилась по комнате, а потом рухнула на диван, изображая обморок. – Вот подожди, ты сама увидишь, Гарден. Он прекраснее всех мужчин на свете.

40

15 февраля 1922 года Мэну Уилсону исполнилось двадцать четыре. Он не был слишком обрадован, когда в день его рождения бабушка объявила, что ему нужно будет в следующую среду прийти к ней на чай и оказать внимание двум девушкам, которые еще даже не начали выезжать в свет. Однако Элизабет только что подарила ему чек на очень приличную сумму и перламутровые запонки; к тому же он, в сущности, искренне любил свою бабушку и восхищался ею. В среду он явился ровно в три.

Гарден и Уэнтворт пришли на несколько минут позже. Джошуа принял их визитные карточки с торжественностью, от которой у Гарден сразу поднялось настроение.

Но когда их привели в гостиную, вся ее радость быстро улетучилась. Уэнтворт, ее подруга Уэнтворт, хохотушка и болтушка, которая всегда так охотно кокетничала, в присутствии своего кумира совершенно растерялась и словно онемела, так что Гарден пришлось самой поддерживать разговор. Разумеется, она не могла общаться только со своей тетушкой и не замечать Мэна. Гарден пришлось делать то, что было для нее труднее всего на свете, если не считать танцев. Ей пришлось беседовать с мужчиной.

Мэн постарался облегчить ей задачу.

– Как это ужасно, – сказал он, – что я до сих пор не был знаком со своими кузинами. У тебя ведь есть сестра, Гарден, верно? Я бы хотел познакомиться и с ней тоже. Где она сейчас?

У Гарден загорелись глаза:

– Скоро я смогу вас ей представить. Я сегодня получила письмо, Пегги приедет домой всего через несколько недель. Ее муж служит в инженерных войсках, и его переводят в Техас. А перед Техасом ему дают месячный отпуск.

Мэн, отчасти с помощью бабушки, задавал именно те вопросы, которые следовало: о Пегги и ее жизни во Франции. Гарден оставалось лишь повторять то, что писала ей сестра. Письма Пегги, как и сама она, были пропитаны самоуверенностью и искренностью, и Гарден рассказывала действительно интересные вещи. Прежде чем она осознала, что происходит, оказалось, что все, кроме Уэнтворт, участвуют в очень оживленной беседе.

Впрочем, Гарден не забывала поглядывать на часы и не задержалась у тетки дольше положенных двадцати минут (именно столько времени по чарлстонским правилам приличия должен был длиться визит). Гарден заставила Уэнтворт встать и попрощаться, а затем отвела ее домой и оставалась с подругой, пока та рыдала и осыпала себя упреками.

– Гарден, ну почему, почему я сидела как истукан? Я хотела быть очаровательной и прелестной, а тут просто оцепенела. Для меня это было так важно, что я перепугалась до смерти.

Гарден погладила ее поникшие плечи:

– Я понимаю. Я прекрасно понимаю, что ты чувствовала. Со мной тоже всегда так бывает.

Но в глубине души она задавала себе вопрос – что все-таки Уэнтворт нашла в Мэне? Да, у него приятная внешность, но совершенно непонятно, почему Уэнтворт считает, что он похож на Рудольфо Валентино и Дугласа Фербенкса, разве что у всех троих карие глаза и каштановые волосы.

– Мэн, иногда ты бываешь просто образцовым внуком, – сказала Элизабет, когда девушки ушли. – Если хочешь, графинчик в твоем распоряжении.

Мэн усмехнулся и налил себе шерри.

– В сущности, я получил большое удовольствие. Подумать только, моя кузина участвует в демонстрации в защиту Сакко и Ванцетти. Как ты думаешь, эта Пегги и впрямь несла плакат?

– Судя по тому, что о ней рассказывает Гарден, и сомневаться не приходится. По-моему, Пегги весьма необычная молодая женщина. Мне очень хотелось бы с ней познакомиться. – Элизабет взглядом показала на графин, Мэн налил ей шерри. – А теперь я хочу поговорить с тобой о Гарден. Я принимаю в ней участие. Я порасспросила людей и узнала, что эта кошмарная особа – ее мать – очень давит на нее и девочка от этого так нервничает, что постоянно терпит провалы в обществе.

– Да что ты, бабушка! Не может быть, с ее-то лицом, она же красавица из красавиц.

– И слава Богу, об этом не знает. Но не это главное. Главное то, что обычно она такая же скованная, какой сегодня была эта малышка Рэгг. По-моему, ты сегодня услышал от Гарден больше слов, чем все ее предыдущие собеседники мужского пола, вместе взятые. Я хочу, Мэн, чтобы ты ей помог.

– Ой, нет, я не собираюсь работать воспитателем детского сада. К тому же она не в моем вкусе, есть девушки, которые нравятся мне гораздо больше.

– Вроде этой твоей знойной Кармен с табачной фабрики?

У Мэна отвисла челюсть. Элизабет улыбнулась.

– До меня доходят кое-какие слухи, мой мальчик; о том, что делается на свете, старушки всегда знают больше всех. Но эта старушка не болтлива, поэтому хватит тебе ловить ворон. Закрой рот и выслушай, что я тебе скажу. Я не прошу тебя ухаживать за твоей молоденькой кузиной. Просто приглядывай за ней. Ее отец и брат умерли; из мужчин ты ее самый близкий родственник. Она начнет выезжать в следующем сезоне, то есть через десять месяцев, и боюсь, не успеет достаточно повзрослеть, прежде чем ее бросят на растерзание львам.

Мэн свирепо зарычал, однако Элизабет не улыбнулась.

– Хорошо, бабушка, – сказал он, – я буду послушным внуком. И пригляжу за твоей заблудшей овечкой.

«Заблудшая овечка, – думал мистер Кристи, глядя на Гарден. – Такая красивая – и такая потерянная». Впервые за много лет ему захотелось написать портрет. Пальцы его бессознательно потянулись за кистью, нащупали кусочек угля. Быстрыми, уверенными движениями он принялся набрасывать лицо Гарден.

Она сидела на складной табуретке, держа на коленях альбом для рисования, среди десятка других девушек на таких же табуретках и с такими же альбомами. Девушки почти загородили для прохожих тротуар у церкви Святого Михаила. Сегодня их водили на экскурсию, посвященную гордости Чарлстона – его кованым решеткам. После долгой прогулки и осмотра балконов, оград, калиток и лестничных перил ученицы отдыхали и одновременно работали, рисуя высокие ворота, ведущие на старое кладбище.

Ворота эти были шедевром кузнечного искусства: замысловатое металлическое кружево завитков и спиралей обрамляло сверху изображения античных урн, под которыми веером расходились четыре расширявшихся кверху округлых лепестка, похожих на лопасти павлиньих перьев. Рисовать их было чрезвычайно сложно, и Гарден сосредоточенно трудилась. Шляпка у нее сползла на затылок, открыв чистые очертания лба, и, когда Гарден, подняв голову, смотрела на кованые узоры, от нежного изгиба ее шеи у мистера Кристи перехватывало дыхание. Он быстро рисовал, делал набросок на одной странице и тотчас, недовольный, переходил на следующую, пробуя снова и снова, пытаясь передать на бумаге это таинственное сочетание счастья и скорби, юности и вечности, решимости и беспомощности. Если бы он с этим справился, ему бы удалось запечатлеть самую суть легенды о спящей красавице, о жаре женственности, заключенном в хрупкую оболочку девичества, о движении жизни, еще не осознанной под сенью невинности и неведенья, о муках и великолепии будущих страстей, едва читаемых в переменчивом – то радостном, то грустном, – отмеченном одиночеством лице и в очертаниях стройной, хрупкой и беззащитной шеи.

Мистер Кристи мысленно выругался и перевернул очередную страницу. Он не справлялся, ему не хватало мастерства, но он был уже так близок к цели. Надо попробовать еще раз, а потом еще и еще.

Гарден принялась стирать неверную линию. Она уже столько раз терла бумагу в этом месте, что наконец образовалась дырка. Она тихонько вздохнула и открыла новый лист. На этот раз она начнет рисовать с урн, а не с лепестков – может быть, так будет проще.

– Привет, Гарден, у тебя отлично получается.

У Гарден от неожиданности дрогнула рука, и карандаш прочертил кривую линию через весь лист.

– Посмотрите, из-за вас я все испортила! – жалобно вскрикнула она и тут только поняла, кто подошел к ней со спины и заглянул в альбом. – Здравствуй, Мэн, – сказала она вежливым тоном.

– Извини, Гарден, я не хотел. – Мэн не обратил внимания на то, как при виде него разволновались другие девушки, – он привык к подобной реакции. Гарден представила его мистеру Кристи; узнав, что учебная экскурсия скоро кончится, Мэн сказал преподавателю, что проводит Гарден домой. Правда, он слегка удивился, почему мистер Кристи посмотрел на него так, словно готов был убить, но тут же выбросил эти мысли из головы. – Не зайти ли нам по дороге в кафе-мороженое? – предложил он своей юной кузине.

Мэн снисходительно наблюдал, как Гарден с увлечением поедает земляничный пломбир, политый сиропом. Он часто задавался вопросом, куда девается то неимоверное количество сластей, которое съедает его маленькая, тощая сестрица Ребекка. Гарден мало чем от нее отличалась в отношении сладкого, только не была тощей; она сосредоточенно поглощала пломбир, делая краткие перерывы лишь для того, чтобы задать Мэну очередной вопрос об Элизабет. Он с большим удовольствием рассказывал о бабушке.

– Она настоящая личность, – говорил он. – В войну она была совсем маленькой девочкой; когда Шерман сжег Колумбию, она сумела самостоятельно выбраться из пламени, а ее мать потерялась. И во время Реконструкции, когда люди буквально умирали с голоду, она выжила. Однако я ни разу не слышал, чтобы она плохо отзывалась о янки, ну знаешь, как другие ругают их на чем свет стоит. Она вообще никогда не говорит о войне. Я бы и не знал всего этого, если бы в детстве не просил ее рассказать мне что-нибудь.

Гарден подцепила едва не упавший на стол кусочек мороженого и съела.

– Пожалуйста, расскажи еще, Мэн. – Ее ложка деловито сновала от вазочки ко рту.

– Главное в бабушке, по-моему, то, что она никогда не жалуется. Ей пришлось хлебнуть много горя. Муж ее погиб совсем молодым, и она одна вырастила мою мать и дядю. Она работала, как мужчина. Ее брат, не твой дедушка, а другой, погиб при землетрясении; у него была фосфатная компания, бабушка ее унаследовала и поэтому смогла обеспечить детей. Она сама управляла компанией и превратила ее в одну из крупнейших в Южной Каролине. Так что свои дела она вела очень успешно. Бабушка продала компанию, когда погиб ее сын.

Гарден опустила ложечку:

– Как печально. Бедная тетя Элизабет. Как он умер?

– Утонул на «Титанике». Он прожил много лет в Европе и возвращался домой. Я помню это время, мне тогда было четырнадцать. Бабушка никогда не плакала при мне или Ребекке, но глаза у нее все время были красные, и она как будто с трудом понимала, что ей говорят.

Гарден подумала о своей матери: та тоже потеряла мужа и сына и никогда не плакала при ней и Пегги. Должно быть, она страдала молча, как тетя Элизабет. Гарден твердо решила, что попытается сделать все, чтобы хоть как-то вознаградить Маргарет за ее страдания.

– Так вот, – продолжал Мэн, – бабушка продала фосфатную компанию. Оставлять ее было некому: бабушка знала, что я буду работать в фирме у отца. К тому же она хотела поехать в Европу повидать места, где бывал ее сын.

– А где он бывал?

– Везде, но дольше всего жил в Париже. Он был художником. Но как раз тогда, когда бабушка совсем собралась ехать, и началась мировая война. Бабушка попала в Париж только в девятнадцатом году. Она всюду искала кого-нибудь, кто бы знал дядю, хотела купить хоть какие-то его картины. Но так и не нашла никого и ничего.

По щекам у Гарден скатились две слезы и упали в подтаявшее мороженое.

– Я бы хотела что-нибудь для нее сделать. Мэн подал ей носовой платок:

– Понимаю, что ты имеешь в виду, но это достаточно трудно. Она такая независимая. Знаешь, приехав в Европу, она не стала нанимать переводчика. У нее были с собой книги, и она немного говорила по-французски. И считала, что этого более чем достаточно. Для нее так оно и было. Послушай, у меня есть идея. Почему бы тебе не подарить бабушке свой сегодняшний рисунок? Подпиши его своей фамилией – Трэдд, так звали ее сына.

– Не думаю, Мэн, что это хоть как-то заменит ей его картины.

– Конечно нет. Но она поймет, почему ты его подарила: потому что хотела что-нибудь для нее сделать. Ручаюсь, ей это понравится. Хочешь, я сам ей передам от твоего имени?

Гарден кивнула.

– Ладно, отдашь его мне, когда дойдем до твоего дома. Я тебя провожу.

– Она славная девочка, – сообщил Мэн бабушке, вручив с таким трудом сделанный рисунок церковных ворот.

Элизабет поглядела на него очень внимательно. Нет, он хотел сказать именно то, что сказал; он действительно воспринимал Гарден как ребенка. Она с облегчением вздохнула: как старший брат Мэн может принести Гарден много пользы, но как поклонник он имел опасную репутацию сердцееда.

Маргарет Трэдд увидела во внимании Мэна к ее дочери совсем не то, что Элизабет. Он был одним из тех четырех молодых людей, которых Маргарет прочила в мужья Гарден – если удастся.

41

В конце марта Пегги приехала в Чарлстон. В дом словно ворвался вихрь. За три года, проведенные во Франции, Пегги почти не изменилась. Свои жесткие курчавые рыжие волосы она скручивала на макушке в небрежный узел, на ее горящем энтузиазмом, покрытом оспинами, неухоженном лице не было никакой косметики, в практичной одежде – никаких декоративных элементов. Пегги осталась такой же шумной, пылкой и говорливой, такой же спорящей. И она была очень счастлива.

Маргарет вовсе не хотела стать бабушкой, но из чувства долга спросила, надеется ли Пегги иметь детей.

– Мы с Бобом решили, что лет пять, во всяком случае, подождем. У нас достаточно времени. Мне же только двадцать.

Маргарет заметила, что дети появляются на свет не по заказу.

– Мама, не болтай глупостей. Они, конечно, рождаются не по заказу, но обойтись без них вполне можно. Разумеется, я предохраняюсь.

– Тише, – пискнула Маргарет, – Гарден может услышать.

– Боже правый, мама, да что плохого, если она услышит? Ей, безусловно, следует знать, что такое контроль над рождаемостью. Не зря же Маргарет Сэнгер столько перенесла, прежде чем после прошлогодней конференции получила возможность опубликовать свои работы. Если уж я во Франции о них слышала, в Америке об этом должна знать каждая женщина.

Маргарет сделала непроницаемое лицо. Пегги принялась мерить шагами гостиную, она размахивала руками и рассуждала о том, что женщина имеет право распоряжаться своим телом. Все было как в добрые старые времена. Она совершенно не изменилась.

Маргарет мысленно спрашивала себя, как ей прожить три недели до приезда Боба, который, повидавшись с родителями в Маллинсе, должен был отвезти Пегги в Техас. Гарден подслушивала сверху и тоже спрашивала себя, долго ли еще ждать, пока Пегги поднимется и объяснит ей, о чем шла речь.

Пегги не стала дожидаться ее расспросов. Этим же вечером, усевшись на постели сестры, Пегги заговорила о сексе. О самом акте она рассказывала деловым тоном, нарисовала соответствующие картинки в школьной тетради сестры и дала той зеркальце, чтобы Гарден могла рассмотреть себя как следует. А об ощущениях от близости вспоминала с нежностью и восторгом. Голос у нее стал мягче, синие глаза потемнели.

– Это блаженство, Гарден, – сказала она, – если мужчина и женщина любят друг друга.

А потом снова превратилась в прежнюю резковатую Пегги.

– И им совершенно незачем бояться появления нежеланных детей каждый раз, когда они ложатся вдвоем в постель. Колпачок выглядит вот так вот.

И Пегги снова начала рисовать в тетрадке. Она объяснила Гарден, как происходит оплодотворение и как его можно избежать.

Гарден спросила – а что, если хочешь иметь детей? Пегги снова принялась рисовать и рассказывать. Гарден вспомнился выпирающий живот беременной Ребы, девочка слушала и согласно кивала, пока Пегги не заговорила о родах. Тут Гарден снова взялась за зеркальце.

– Я не верю, – сказала она.

– Поверь, Гарден. Я работала сестрой милосердия у беженцев и несколько раз помогала медсестрам принимать роды. Женское тело действительно совершает чудо. И все, что с этим связано, чудо. Мне еще не пора, но со временем у меня будет полдюжины детей. Или больше.

Гарден так распирало желание поделиться полученными сведениями, что она едва дождалась утренней встречи с Уэнтворт по дороге в школу.

– Всем мужчинам нужно только одно. Так вот, я знаю, что такое это одно, – объявила она. – У меня есть про это картинки и вообще все.

В обмен на тайны, в которые посвятила ее Пегги, Гарден могла поделиться с сестрой только одним открытием. Гарден рассказала Пегги про тетушку Элизабет.

– Она никогда ничего у папы не крала, но я маме этого не говорила, и ты не говори. Она все равно не поверит: от папы она слышала совсем другое.

– Сама руководила целой компанией? Я хочу с ней познакомиться, – сказала Пегги.

Элизабет Купер стала новой героиней воображения Пегги. Старой даме Пегги сразу понравилась, но ее энергия и пылкое обожание утомляли Элизабет.

– Я все пытаюсь объяснить ей, что никогда не была феминисткой, а просто пыталась выжить, – жаловалась Элизабет Дю Бозу. – Но она непременно хочет видеть во мне крестоносца в юбке. И я очень устаю от ее ежедневных визитов. Ум у нее развит великолепно, душа прекрасная. Дю Боз, пусть Общество любителей поэзии поможет мне от нее отдохнуть.

Через два дня Пегги с восторгом печатала для журнала. А через неделю принялась донимать покупателей и владельцев магазинов на Кинг-стрит, добиваясь от них пожертвований в пользу Общества.

Когда приехал Боб, она была вне себя от счастья. Она привела его знакомиться к Элизабет и смотрела на него так, что старая дама едва не прослезилась.

– Я даже жалею, что нам надо уезжать в Техас, – сказала Пегги мужу. – Здесь, в Чарлстоне, я так чудесно провожу время.

Боб удовлетворенно кивнул:

– Пегги, тебе и в Техасе будет хорошо. Работа найдется повсюду.

– Муж Пегги – прекрасный человек, – говорила Элизабет друзьям. – И она тоже. Из-за нее я состарилась лет на десять, но я очень рада, что с ней познакомилась.

Пегги уехала, и Гарден ее очень не хватало. Гарден скучала и по сестре, и по той атмосфере возбуждения и кипучей деятельности, которая вместе с Пегги исчезла из их дома. А от разговоров Маргарет о старшей дочери Гарден делалось еще тяжелее: мать постоянно сравнивала сестер, и сравнения всегда были в пользу Гарден. Гарден очень дорожила добрыми словами Маргарет, но девочке было больно слушать ее язвительные отзывы о старшей сестре. У Гарден было верное сердце, а Маргарет заставляла ее выбирать между верностью сестре и верностью матери. Как же Гарден хотелось, чтобы мать нашла для разговоров другую тему.

Но когда это произошло, Гарден лучше не стало. Новым предметом обсуждения оказался Мэн Уилсон. Гарден в отчаянье слушала, как Маргарет с удовольствием рассуждала насчет его «знаков внимания» и насчет того, будет ли он для Гарден хорошей партией. Гарден понимала, что из-за этой материнской болтовни она не сможет чувствовать себя свободно с Мэном Уилсоном.

К счастью, весь этот месяц она с Мэном не виделась. Каждый день она была очень занята в школе: готовилась к экзаменам и репетировала для выпускного вечера роль в пьесе Шекспира.

Занятия кончились. Гарден аплодировала подругам, когда те по очереди подходили к мисс Мак-Би получать дипломы. На следующий год она, Гарден, также наденет длинное белое платье и в руках у нее тоже будет букет алых, с длинными стеблями роз. Она чувствовала себя совсем взрослой.

А еще через два дня она, держа в руках охапку желтых роз, поднималась рядом с Уэнтворт по ступеням церкви Святого Михаила. Они были в числе десяти подружек невесты, Люси Энсон.

Потом настало время ехать во Флет-Рок. Садясь в поезд, Гарден с облегчением подумала, что это лето будет таким же, как предыдущее.

Но ее надежды не сбылись. Как бы Гарден ни пыталась остановить время, она становилась старше. Приближался день, когда ее положение в обществе должно будет измениться, когда состоится ее дебют – официальная процедура вступления в мир взрослых. Вокруг нее все только об этом и говорили.

Уэнтворт и ее мать Каролина взяли с собой модные журналы и образцы тканей. То же сделала Маргарет. Соперничество между матерями утонуло в бесконечных дискуссиях о бальных платьях и платьях для приемов, перчатках, шляпах и нарядных туфельках. И, что самое ужасное, Уэнтворт все это интересовало не меньше, чем Каролину. Теперь она охотнее смотрела модные журналы, чем ездила на велосипеде в Гендерсонвиль, где они с Гарден могли поесть мороженого и украдкой сходить в кино.

– Что с тобой такое, Гарден? – раздраженно спросила Уэнтворт. – Не будешь же ты говорить, что ты не любишь нарядов?

– Нет, это с тобой что случилось? Ты мне читаешь нотации почти как наши мамы. А я думала, что ты моя самая близкая подруга.

– И я про тебя так думала, пока ты не украла у меня Мэна Уилсона.

Гарден ужаснулась несправедливости этого обвинения. И очень рассердилась. Но замкнутый мирок отеля «Лодж» и привычный уклад летней жизни, подразумевавший их дружбу, оказался сильнее, чем обида Гарден и ревность Уэнтворт. Через несколько дней девочки снова стали неразлучными. Гарден включилась в обсуждение модных фасонов, а Уэнтворт вновь открыла для себя прелести езды на велосипеде и плаванья.

И вскоре Гарден, словно заразившись от подруги, стала увлеченно обдумывать свой будущий гардероб. До сих пор она не отдавала себе отчета в значительности предстоящего ей шага – превращения из юной девушки в юную леди. Однажды, уже в июле, она заглянула в список, составленный Маргарет. Список действительно впечатлял.

6 бальных платьев

1 бальное платье – св. Цецилия

6 платьев и шляп для званых завтраков

5 платьев для танцев

2 длинных платья для приемов

4 платья и шляпы для званых чаепитий

1 вечерняя накидка

1 выходное пальто (дневн.) и шляпа

4 пары нарядных ботинок

12 пар бальных туфель

1 дюжина пар дл. белых перчаток

1 дюжина пар коротких белых перчаток

1 меховая накидка

6 вечерних сумочек

4 дневных кошелька

3 дюжины вышитых носовых платков

1 дюжина комбинаций с лямочками

1 дюжина рубашек под декольте

2 дюжины панталон

1 дюжина лифчиков

6 шарфов

6 нижних юбок

6 нижних юбок с кружевами

3 дневных корсета

4 вечерних корсета

2 дюжины белых шелковых чулок

1 дюжина черных шелковых чулок

Сезон длился двенадцать дней. За это время должны были состояться четыре бала, даваемые родителями дебютанток, бал холостяков и, в канун Нового года, бал в яхт-клубе. Кроме того, Гарден предстояли пять чайных балов, два официальных приема, шесть званых обедов, два званых чаепития и два званых завтрака с последующими танцами. Их давали друзья или родственники дебютанток. А когда вся эта лихорадка кончалась и можно было слегка перевести дыхание, после короткого перерыва давали главный бал – бал святой Цецилии.

– Мама, – ахнула Гарден, – неужели все эти вещи в списке – для меня?

– Разумеется. Мой список выглядит куда скромнее.

– Мама, но тут же для каждого выхода свое платье. У Уэнтворт ничего такого не будет, я точно знаю. Она жаловалась, что бальных платьев у нее всего два.

– Ну, Уэнтворт – это Уэнтворт, а ты – это ты. У тебя будет больше платьев, чем у всех девушек, и они будут лучше, чем у всех. Мне очень жаль, что ты еще не окончила школу, как твои ровесницы. Когда мы будем готовиться к сезону, день у тебя будет расписан по минутам.

Так оно и оказалось: после первого октября, когда они приехали в город, у Гарден не было свободной минуты с утра до глубокой ночи. Ей шили, вдобавок она была в выпускном классе и задавали им очень много. Она все время торопилась, прежде она и не представляла себе, что можно быть настолько занятой. Ела она урывками, то во время примерки, то во время чтения. Во сне она беспокойно ворочалась, ей мерещилось шуршание шелка и блеск падавшего тяжелыми складками атласа, и ее преследовал резкий, слишком густой запах духов у портних в примерочных.

В спешке она почти не успевала подумать о цели этих приготовлений. А когда задумывалась, то все ее тело напрягалось и его сковывало знакомое нервное оцепенение. Она гнала это чувство прочь. Она уверяла себя, что теперь все пойдет по-другому. Она же стала взрослой. Об этом свидетельствуют новые наряды.

42

В последний день перед каникулами занятия длились до полудня. Гарден выбежала на улицу, даже не надев пальто и шляпы. Сезон диктовал дебютанткам свои правила независимо от того, кончили они школу или нет. Первый чайный бал должен был состояться сегодня вечером.

Мать ожидала Гарден в машине. Юным леди не полагалось ездить в такси без сопровождения, а Занзи жаловалась, что переработала и устала. «Скорей», – сказала Маргарет. Она держала дверцу приоткрытой.

Такси мчалось по Рутленд-авеню, сигналя на перекрестках. По этой отчаянно быстрой езде можно было понять, насколько Маргарет торопится и озабочена всем происходящим. Вообще она не выносила автомобилей и постоянно жаловалась, что в Чарлстоне замостили слишком много улиц. А Гарден наслаждалась скоростью. Обычно дома неторопливо проплывали мимо окон конки; сейчас они мелькали, почти сливаясь.

Дома их ждал обед. Его подали на три часа раньше обычного. Гарден с жадностью набросилась на еду: мать посадила ее на диету, и она все время ходила голодная. Маргарет лениво ковырялась в тарелке. От волнения она почти не могла есть. Щеки у нее порозовели, глаза сияли. Она просто лучилась счастьем. В течение этих двух недель она увидит, как все ее планы, мечты и надежды воплотятся в жизнь.

– Теперь в ванну, – скомандовала она, когда Гарден поела. – А потом у меня приготовлен для тебя сюрприз.

– Снова сюрприз? Мама, ты меня совсем избалуешь. Маргарет последние полтора месяца то и дело дарила дочери безделушки: Гарден получила нитку жемчуга, жемчужные сережки, пудреницу, духи, гребни, ленты. Ей казалось, что у нее каждый день Рождество.

Но в этот день сюрприз был действительно сюрпризом. Гарден ждала неожиданная встреча. После ванны Гарден, как учила ее мать, втерла в кожу глицерин и розовую воду. Потом надела вещи, разложенные на постели: дневной корсет на тонких косточках со шнуровкой, которая начиналась над грудью и кончалась на уровне бедер; белые шелковые чулки с похожими на листья стрелками над щиколоткой; вышитую сорочку с широкими кружевными лямками; белые хлопковые панталоны с кружевными вставками и оборками; белую батистовую нижнюю юбку с кружевом по подолу. У нее никогда не было такого изящного белья. До сих пор оно было из тонкого полотна без всяких украшений. Гарден надела старые, растоптанные домашние тапочки и клетчатый шерстяной халат, которым ей было очень жалко прикрывать всю эту красоту, и пошла искать Маргарет. Девушке хотелось поблагодарить мать. Гарден очень нравилось быть дебютанткой.

«Она, наверное, в той комнате, где новые платья», – подумала Гарден. Тихонько напевая себе под нос, она сбежала по ступенькам. Все наряды, которые мать за последнее время купила ей и себе, они держали в спальне напротив гостиной. Вдоль двух ее стен стояли привезенные от портнихи вешалки с крючками, на них, покрытые простынями, висели дневные и вечерние платья. Постель развернули параллельно третьей стене, она была вся завалена стопками перчаток, чулок, носовых платков, бельем, туфлями на колодках и сумочками, повседневными и нарядными, завернутыми в тонкую бумагу. Шляпки лежали на стульях. Шляпа на постели – плохая примета.

У четвертой стены был покрытый скатертью стол, над ним висело зеркало. Рядом стояло трюмо. Когда Гарден вошла в комнату, то увидела, что стол весь уставлен бутылочками, коробками и банками и на нем лежит целый набор гребней и щеток. «Это, наверное, и есть сюрприз», – подумала она. Когда она уходила в школу, на столе ничего не было. Она огляделась, ища глазами мать, но Маргарет в комнате не оказалось.

Потом ее голос раздался из гостиной:

– Гарден?

– Я здесь, мама.

Маргарет прошла через холл.

– Вот и обещанный сюрприз. Познакомься, это мистер Анджело.

Гарден нырнула за трюмо.

– Мама, – пискнула она. – Я же не одета. Маргарет рассмеялась:

– Не волнуйся. Мистер Анджело привык смотреть на женщин в халатах. Он парикмахер. Я наняла его причесывать тебя на весь сезон. Сядь за стол и начнем.

Гарден нервно кивнула плотному улыбающемуся человечку, который стоял за спиной ее матери. Он поклонился, жестом пригласил Гарден сесть и размял пальцы. Поверх костюма у него был рабочий халат, весь в кармашках. Их было не меньше дюжины. Из всех торчали принадлежности его ремесла. Мистер Анджело совсем недавно прибыл в Чарлстон из Рима. У него была репутация кудесника.

Он обошел вокруг Гарден, оглядывая ее разноцветную гриву и бормоча что-то по-итальянски. Затем внезапно подскочил к ней и схватил ее волосы обеими руками. Гарден с испугом посмотрела на мать: Маргарет даже нахмурилась от сосредоточенности.

Мистер Анджело стал мять волосы Гарден, непрерывно бормоча себе под нос. Потом отделил одну прядь, высоко поднял, посмотрел на нее, прищурившись, понюхал, потер в пальцах, опустил, и она упала обратно в золотисто-рыжую массу. Это напоминало сцену из итальянской оперы.

– Si, signora, – выдохнул он. – Анджело может это сделать. – Он взял со стола две расчески и принялся за работу. Несмотря на ежедневную возню с ножницами для прореживания, волосы у Гарден оставались чрезмерно густыми и в них по-прежнему заметно проблескивал рыжий цвет. Сейчас они спадали по спине, абсолютно прямые, и доходили почти до талии. Они были, как постоянно говорила Маргарет, безнадежны.

Мистер Анджело отнесся к этой пестрой гриве как к дикому животному, которое ему следовало приручить. Он уговаривал, гладил, бормотал, приказывал на своем певучем итальянском языке. Прядь за прядью он отделял блестящее золото от огненной меди, подкалывая, припомаживая, подрезая, завивая, скручивая. Он проработал больше двух часов.

Потом он отступил назад и хлопнул в ладоши.

– Браво, – сказал он себе, восхищаясь собственным мастерством. – Ессо, signora, – это он обратился уже к Маргарет. Парикмахер величественным движением подал Гарден ручное зеркальце и впервые повернул ее стул так, чтобы она могла посмотреть в настенное.

И она сама себя не узнала. Ее волосы превратились в массу расплавленного золота, они округлой линией стекали вдоль висков к затылку, на котором красовался сложный двойной узел, прикрывавший часть шеи. Ни одной рыжей пряди не было видно.

В зеркале рядом с отражением Гарден появилось лицо Маргарет.

– Я так и знала, – проговорила она. – Я знала, что это получится, если за дело возьмется мастер. Вот, Гарден, теперь ты стала такой, какой я хотела тебя видеть.

Она поздравила мистера Анджело и, провожая его до двери, уточнила время завтрашнего прихода. А Гарден продолжала во все глаза смотреть на незнакомку в зеркале.

Маргарет торопливо вернулась.

– Не трогай ничего на себе, – сказала она. – Сиди смирно, а я доделаю остальное.

Она наклонила голову набок и окинула дочь долгим удовлетворенным взглядом. Потом быстро подошла к постели и выбрала тонкий шелковый шарф. Она подержала его над головой Гарден, отпустила и с удовольствием проследила, как шарф медленно падал на золотые волосы дочери.

– Хорошо, – сказала она. – А теперь закрой глаза и сними халат. Я хочу напудрить тебе плечи и шею.

Весь следующий час Гарден только и делала, что исполняла указания матери. Она закрывала глаза, открывала их и снова закрывала, шевелила пальцами, губами, поднимала и опускала руки и подбородок. Маргарет пудрила кожу дочери, хлопала Гарден по щекам, щипала, терла, душила. Она подчернила Гарден ресницы, намазала глицерином губы и веки, обработала ей ногти и терла их до тех пор, пока они не стали густого розового цвета.

Потом она бережно сняла шелковый лоскут с головы Гарден и, подобно мистеру Анджело, отступила, чтобы полюбоваться своим творением. Гарден была ошеломляюще прекрасна.

Маргарет сняла простыню с платья, которое она выбрала для первого бала, для первого выхода дочери в свет. Оно было розовым, цвета устья океанской раковины; такого же оттенка были губы и ногти Гарден.

– Встань, – сказала Маргарет. – Я подержу платье и помогу тебе надеть его через низ. – Она расправила ткань у дочери на плечах и застегнула сзади крошечные перламутровые пуговки. – Дай я на тебя посмотрю.

Платье было модного рубашечного покроя, оно падало совершенно прямо от плеч до лодыжек. Маргарет этот стиль очень не одобряла: во времена ее молодости носили приталенное. Но надо сказать, портниха, копируя картинку из «Вог», превзошла самое себя. Вырез был широкий, с небольшим мысиком, он приоткрывал хрупкие ключицы и точеные плечи, подчеркивал изящную линию шеи. На корсаж платья из розового шелкового жоржета было нашито кружево. Оно кончалось под грудью, подчеркивая ее нежную округлость. Вместо пояса Маргарет повязала дочери простую шелковую ленту, достаточно свободно, в соответствии с требованиями моды, но достаточно туго, чтобы под полупрозрачным шелком угадывалась тонкая талия.

– Повернись, – скомандовала Маргарет.

Гарден повернулась. Рукава, похожие на крылья бабочки, затрепетали; они доходили только до локтя. Подол обвился вокруг ее тонких, изящных щиколоток.

Маргарет захихикала:

– Ты все еще в домашних тапочках.

Гарден посмотрела себе на ноги, рассмеялась. Это было ее первое естественное действие за несколько часов, и ей стало легче.

Маргарет поставила перед ней на пол белые лайковые бальные туфельки.

– Обопрись на мое плечо и надень их стоя. Садиться нельзя, а то помнешь платье.

Она вдела жемчужные сережки Гарден в уши, капнула за них духами.

– Вот, – сказала она, – теперь ты готова. Твоя меховая накидка в гостиной, там же перчатки и сумочка. В ней – флакон духов. Примерно через час после начала танцев капнешь по одной капле за уши и на запястья.

Раздался стук молоточка в дверь, они услышали, как Занзи пошла открывать. Маргарет понизила голос до шепота:

– Кто за тобой приедет? Алекс Уэнтворт?

– Да, – тоже прошептала Гарден.

– Следи за часами на доме напротив. Заставь его ждать ровно четырнадцать минут. Я займу его разговором в гостиной.

Из множества шарфов на постели она выбрала белый шелковый, полупрозрачный, почти невесомый.

– Я запихну его тебе в сумочку, – шепнула она. – Если он приехал в открытой машине, наденешь, чтобы не испортить прическу. А, вот и он. Мне надо идти. Помни, четырнадцать минут ровно. И не садись.

Когда Гарден вошла в гостиную, глаза у Алекса Уэнтворта стали совсем круглые. Он протянул ей букет камелий, этот сорт назывался Розовое совершенство. Гарден улыбнулась, и он шумно сглотнул слюну. Лицо у Маргарет оставалось бесстрастным. Она подала Алексу легкую беличью накидку и стала внимательно смотреть, как он расправляет мех на пахнущих духами плечах ее дочери. Лоб Алекса покрылся мелкими каплями пота. Маргарет подала дочери перчатки и сумочку.

– Желаю хорошо провести время, – сказала она. – И не сомневаюсь, что так оно и будет.

Когда за Гарден захлопнулась входная дверь, Маргарет сбросила туфли и с ногами забралась на кушетку. «Розовое совершенство, – подумала она. – Как это точно сказано». Маргарет устала, но ей не было жаль потраченных усилий. Дело того стоило. Она вспомнила выражение лица юноши и беззвучно рассмеялась. Да, несомненно, оно того стоило. Гарден станет первой красавицей своего времени.

43

Чайный бал давала в честь Марион Лесли ее бабушка. Она отперла зал для танцев на четвертом этаже их огромного дома на Саут-Бэттери и сняла с чугунной калитки постоянно висевшую там табличку «Сдаются комнаты». После Гражданской войны Лесли сумели сохранить свой чудесный дом только благодаря тому, что сдавали комнаты приезжим.

Гостиная на первом этаже была отведена под гардеробную для дам. Гарден оставила там накидку и стала подниматься в зал. Она приближалась к третьему этажу, когда на середине марша ей пришлось посторониться: ее едва не сбили с ног двое шумных молодых людей, со смехом сбегавших вниз.

Выглядели они почти как близнецы. Оба темноволосые, сильно загорелые, почти шести футов ростом, крепкого сложения. Их отличал тот характерный лоск, который дают только очень большие деньги. Костюмы из тонкого дорогого материала сидели на них безупречно, указывая на руку превосходного портного. Белые рубашки и галстуки ослепляли белизной, лакированные бальные туфли сияли. Молодые люди двигались с грацией атлетов и непринужденной самоуверенностью тех, кому жизнь никогда и ни в чем не отказывала.

Оказавшись на улице, оба оперлись на ограду и разразились оглушительным хохотом.

– Боже правый, – выдавил сквозь смех один, – когда ты сказал, что мы отправляемся исследовать жизнь туземцев, я и не представлял себе, насколько ты прав. Я чувствую себя настоящим антропологом. Нет, скорее палеонтологом. Такое сборище ископаемых.

– Ты прав. И сухо, как в Сахаре. Но ты заметил этот персик на лестнице? Марк, может быть, мы ушли слишком рано?

– Это блондиночку, словно облитую глазурью? Я не рассмотрел, помню только что-то очень розовое.

– У нее лицо Елены Троянской. Ну, черт с ним, пошли. Может быть, мы еще раздобудем что-нибудь выпить.

– Томми, который час?

Томми Хейзелхерст посмотрел на часы:

– Полдевятого.

– Мне надо отлучиться на минуту. Извинишь меня?

– Конечно, Гарден. Я подожду тебя у двери в зал. Гарден спустилась на два марша так, как ее учили в Эшли-холл: высоко подняв голову, не глядя на ноги, не касаясь перил. Лестница показалась ей очень длинной. В гардеробной она нашла свою вечернюю сумочку и надушилась так, как учила ее мать. А потом сделала то, что мать запрещала: села на кушетку.

– Вам что-нибудь нужно, мисс Гарден? – Старая няня Марион Лесли, исполнявшая в этот вечер обязанности горничной, прислуживала дамам.

– Нет, спасибо, Сьюзи. Я просто хочу отдохнуть. Сьюзи беззвучно захихикала:

– Всегда вы, девушки, до того дотанцуетесь, что потом ни сесть, ни встать. Здоровье поберегли бы.

Гарден с усилием улыбнулась. «Ничего не изменилось, – думала она. – Все по-прежнему. Я по-прежнему не умею танцевать. И разговаривать не умею. Мама изменила мне внешность, но внутри я все та же. Мне не хочется жить».

Она выпрямилась, отвела назад плечи. Рукава затрепетали, как крылья бабочки.

– Приятно было увидеть вас, Сьюзи, – сказала она. Потом поднялась по ступенькам, не опуская голову, не глядя на ноги, не касаясь перил. Ей снова предстояло танцевать с Томми, слушать его жалобы на безразличие к нему Уэнтворт. Гарден знала, что ее у него никто не перехватит.

Каждому мужчине нужно было совсем немного времени, чтобы перетанцевать со всеми девушками, перехватывая их у партнеров. Все они успели выяснить, что собой представляет Гарден, и решили, что она со странностями. Ни у кого из мужчин не было желания перехватить ее во второй раз.

Алекс Уэнтворт протанцует с ней последний танец и отвезет ее домой. До тех пор ей придется либо терпеть занудство Томми, либо сидеть у стенки и разговаривать с пожилыми дамами, сопровождавшими сюда других девушек, которые сейчас смеялись и флиртовали с мужчинами, кружившими по залу.

Назавтра, когда Маргарет восхищалась мистером Анджело, колдовавшим над волосами Гарден, в гостиной зазвонил телефон.

– Простите меня, – сказала Маргарет, – я на минуточку.

Отсутствовала она куда дольше. Когда вернулась, Гарден была уже причесана. Для званого завтрака мистеру Анджело не пришлось особенно трудиться. Шляпа должна была прикрыть все, кроме двух пышных белокурых прядей, которые он оставил на щеках.

– Когда мне прийти сегодня вечером, сеньора?

– Сейчас посмотрим. – Маргарет скользнула взглядом по приглашениям, лежавшим на каминной полке. – У нас прием, потом бал. Мистер Анджело, лучше всего, я думаю, к пяти. Я тоже поеду на эти праздники, и вы меня причешете.

Едва за парикмахером закрылась дверь, Маргарет погрозила Гарден пальцем.

– А ты негодница! – сказала она.

Испуганная Гарден уставилась на мать. Потом увидела, что та улыбается.

– В чем дело, мама?

– Ты мне не рассказала, кто появился вчера на танцах. Весь город только об этом и говорит, а я узнаю новости последняя.

Гарден покачала головой:

– Я не понимаю, о ком ты говоришь.

– Не тряси головой – испортишь прическу! Разумеется, я имею в виду сына княгини. Он приехал только вчера, ему понадобились деньги, и он обратился к Эндрю Энсону. И конечно же, Эдит сразу внесла его во все списки приглашенных. Как он выглядел, Гарден? Почему ты мне о нем не рассказывала?

– Я его не помню.

– Да, Энни мне сказала, что он рано ушел. Не верю, что ты могла его не заметить. Или что он мог не заметить тебя. На самом деле это и не важно. Он во всех списках. Он будет появляться в обществе. Было бы занятно, если бы тебе удалось покорить и его тоже; другие матери стали бы локти кусать от зависти. Но в конце концов, он не чарлстонец. Он тебе не пара. У тебя будет из кого выбирать, и ты выберешь Билла Лоуренса, Ретта Кемпбелла, Мэна Уилсона или Эшби Редклиффа. Только их и следует брать в расчет.

Гарден уставилась на мать. Девушка впервые услышала, какие у Маргарет грандиозные планы. Ошарашенная ее безмерным честолюбием, Гарден даже рта раскрыть не смогла.

Маргарет не обратила внимания на молчание дочери, занятая уже новой мыслью. «Скайлер, – думала она, – Скайлер Харрис. Такое имя может быть только у богача. Если его мать княгиня, значит ли это, что он князь? Или для этого нужно, чтобы князем был его отец?»

Со временем, когда начались ее мучения у мисс Эллис, Гарден с ужасом думала о том моменте, когда мать узнает, что она не умеет танцевать. И этот миг настал. Вечером, на приеме в честь Элис Майкел, Маргарет бочком подошла к Гарден и прошипела ей в ухо:

– Говори что-нибудь. Не стой как истукан. Сделай над собой усилие.

Потом во время бала Маргарет ухитрялась бросать на дочь испепеляющие взгляды даже тогда, когда улыбалась или беседовала с другими матерями.

Дома она обрушила на Гарден град упреков; ее слова жалили, как змеи, и хлестали, как плети. Она знала, что сказать. В ход пошли все жертвы, которые она принесла ради Гарден: внимание, которое она уделяла дочери, та роскошь, которой Маргарет ее окружила, образование в Эшли-холл, наряды, каникулы во Флет-Рок, дорогая школа танцев, невообразимая цена услуг мистера Анджело.

– Я ни о чем не думала, – выкрикивала Маргарет, – только о тебе, Гарден Трэдд! Ни на секунду я не задумывалась о себе, о своем счастье. Все делалось только для тебя. А ты меня так предаешь! – Маргарет рухнула на ковер и громко разрыдалась.

Золотистая голова девушки поникла. Гарден было нечего ответить. Матери и прежде случалось сердиться и рыдать. Но никогда это не было так ужасно. И никогда Маргарет не окружало столько свидетельств ее благодеяний – все эти вешалки с платьями, роскошные сумочки, туфельки, изящные мелочи.

– Мама, я ничего не могу сделать, – сказала Гарден. Ее обычно глубокий и низкий голос звучал без обычной теплоты, он был безжизненным, ровным. Таким же деревянным, как ее сердце. – Я очень стараюсь, но у меня не получается. И никогда ничего не получится.

Двадцать третьего декабря Элизабет Купер давала в честь Гарден чайный бал; то же она сделала в прошлом году для Люси Энсон, то же сделает в будущем году для своей внучки Ребекки Уилсон. Джошуа позвал своих родственников, чтобы они помогли свернуть ковры и передвинуть мебель.

Элизабет поручила Джошуа всю подготовку к вечеру. Она хотела отдохнуть перед тем, как начнет одеваться. Провести три часа в обществе этой нудной особы (так она мысленно именовала Маргарет) – да, это будет изнурительно. Но может быть, не три часа, а меньше. Гарден предупредила, что уйдет рано. А приличные люди после ухода почетной гостьи не задерживаются. «Но о чем это я? – спросила она себя. – Эту нудную особу едва ли можно причислить к приличным людям». Элизабет пришлось очень жестко поговорить с Маргарет насчет участия Гарден в репетиции церковного хора, которую та не могла пропустить. Девушке предстояло петь соло во время рождественской службы. Элизабет не сомневалась, что Маргарет не чтит праздник Рождества Христова, хотя и посещает церковь каждое воскресенье. Не только нудная особа, но еще и лицемерка. Элизабет негодующе фыркнула в подушку и забылась коротким глубоким сном.

– Тетя Элизабет, я хочу незаметно сбежать. Спасибо вам за чудесный вечер. – Гарден поцеловала Элизабет в щеку. Из всех балов этот для нее и вправду был самым приятным. Она была почетной гостьей и правила приличия предписывали развлекать ее и ни на секунду не оставлять без внимания. Ее мать в кои веки могла быть довольна. Во время каждого танца Гарден перехватывали не меньше четырех раз.

Она помахала рукой матери, улыбнулась Уэнтворт, танцуя с Мэном, и побежала к двери. Джошуа уже ждал ее с накидкой наготове.

Но отворить ей дверь он не успел: кто-то толкнул ее с другой стороны. Вошел Скайлер Харрис. Не глядя, протянул Джошуа пальто и тросточку. Смотрел Скайлер только на Гарден.

– Здравствуйте, – сказал он. – Я пришел, а вы уже уходите? В прошлый раз, когда мы виделись, все было наоборот. Пожалуйста, не уходите. Я пришел только для того, чтобы познакомиться с вами.

Гарден машинально улыбнулась. Когда гости входят, им принято улыбаться, какие бы глупости они ни говорили.

– Разрешите представиться. Я – Скай Харрис. Гарден взялась было за накидку, но внезапно поняла, кто это с ней разговаривает. Она так и застыла с протянутыми руками.

– О, я про вас слышала. Это вы живете в Барони. Мне бы очень хотелось с вами поговорить, у меня к вам столько вопросов. Но мне действительно нужно идти, я боюсь опоздать.

Скай взял ее за руку:

– Неужели он не подождет вас? Я бы подождал.

Перед мысленным взором Гарден встал их регент, раздражительный, лысый, как яйцо, полковник в отставке. Она рассмеялась.

– Я иду в собор на спевку, – объяснила она.

Она высвободила руку из ладоней Ская, выхватила у Джошуа накидку и надела так быстро, что Скай не успел ей помочь.

– Мне действительно очень жаль. Всего хорошего, мистер Харрис.

Скай двинулся за ней:

– Могу я сопровождать вас?

Гарден услышала, как на церкви Святого Михаила начали бить часы.

– Нет, – сказала она. Она опаздывала, а этот человек ей мешал. Она подобрала юбки и бросилась бежать.

– Вы будете на балу? – прокричал ей вслед Скай.

– Да. – И ноги девушки замелькали еще быстрее. Скайлер Харрис стоял у дома Трэддов – одна нога на ступеньке – и смотрел вслед самой красивой девушке, которую ему когда-либо доводилось видеть.

– Боже правый, – проговорил он, смеясь над самим собой. – Можно подумать, что я попал в третий акт «Золушки». Почему она не обронила хрустальный башмачок?

Когда Марк узнал, что Скай поедет в Чарлстон, то стал немилосердно издеваться над ним. Но Скай не мог поступить иначе: эта девушка, встреченная на лестнице, – ему нужно было посмотреть на нее, чтобы убедиться, так ли она обворожительна, как ему показалось с первого взгляда. Ну что ж, он рассмотрел ее как следует. Она оказалась еще прекраснее, чем он думал. И какой у нее голос… Обычно у молодых женщин голоса высокие и пронзительные, а тут ничего похожего.

Скай снова рассмеялся. Он был совершенно уверен, что ни одна из его знакомых девушек не убежала бы с бала ради спевки в соборе.

44

– Мама, хочешь, мистер Анджело причешет тебя первой? – Гарден, раскрасневшаяся после купания, в нарядном белье, собиралась одеваться на бал. Гарден была очень голодна: когда она после спевки пришла домой, ее сразу отправили в ванную, и она думала успеть поесть, пока мать причесывают.

– Я не поеду на бал, – отрезала Маргарет. – Я не могу смотреть, как из-за тебя рушатся все мои надежды.

Гарден села перед туалетным столиком. Она знала, что ее будут причесывать целую вечность. Мистер Анджело старался превзойти самого себя. Это не чайный бал, тут узлом волос на затылке не отделаться. Он сооружал на голове у Гарден корону из прядей и локонов, украшенную цветами и лентами. Во взгляде Гарден читалась покорность судьбе.

Когда Маргарет объявила, что дочь готова ехать, было уже одиннадцать. Ее официальным кавалером был Мэн Уилсон; он уже час ждал ее в библиотеке, читая какую-то книгу о правах женщины.

Гарден была в синем бархатном платье такого глубокого цвета, что оно казалось почти черным. Этот цвет делал ее белую кожу еще бледнее. Голубоватые тени лежали во впадинах возле ее ключиц, в ложбинке между высокими грудями, которую чуть приоткрывало квадратное декольте. Голубые глаза Гарден казались почти такими же темными, как ее платье. Сквозь пудру под ними виднелись голубоватые тени усталости.

– Гарден, какая ты красивая, – сказал Мэн, когда она наконец-то появилась в дверях. Она впервые это услышала. И не поверила. Столько лет ей говорили про ее ужасную веснушчатую кожу и разноцветные волосы.

– Спасибо, Мэн. – Гарден знала, что ей следовало сказать ему ответный комплимент, и Мэн действительно был очень хорош собой. Но у нее язык не поворачивался. Перед ней стоял не ее кузен и хороший приятель Мэн. Перед ней был один из самых подходящих, по мнению ее матери, женихов, которого ей следовало пленить.

Мэн протянул ей букет алых роз:

– Надеюсь, ты поедешь на бал с ними.

Гарден пристально посмотрела на него. Он не издевался над ней, это точно. Он просто не знал. В Чарлстоне было принято, чтобы поклонники утром перед балом посылали дебютантке цветы. Она могла появиться на балу с каким-то из присланных букетов или с букетом своего официального кавалера. Выбор букета указывал на ее сердечные склонности и значил очень многое. Гарден цветов никто не прислал.

– Прекрасные розы, – сказала она Мэну. – Большое спасибо.

Когда Гарден и Мэн приехали, ряд встречающих уже заметно поредел. Бал начался в десять. Гарден торопилась: она знала, что они опоздали до неприличия. Она пожала руки родителям дебютантки, ей самой, ее братьям и сестрам, родным и двоюродным, бормоча извинения, оправдываясь перед каждым. Последний человек в ряду не выпустил ее руку.

– Как вам не стыдно так опаздывать? – спросил Скай Харрис. – Я прождал вас целую вечность.

Гарден оглянулась на ряд встречающих.

– Нет, я не родственник, – объяснил Скай. – Я просто пристроился в конец ряда, когда заметил, что вы вошли. Я не хочу никому уступать первый танец. – Он обнял ее за талию и увлек к другим танцующим парам. Гарден была слишком изумлена, чтобы протестовать. Так изумлена, что пропала ее привычная скованность.

Почти сразу же ее перехватил Мэн:

– Я сопровождал сюда эту леди. Первый танец – за мной.

Он с усилием высвободил руку Гарден из руки Ская, обнял девушку за талию:

– Что это за тип, Гарден?

Мэн сделал несколько па. И Гарден почувствовала, что начинаются ее всегдашние неприятности. Она не могла попасть в такт.

Но тут обтянутый белой перчаткой палец постучал по плечу Мэна.

– Вы разрешите? – Это был Марк, приятель Ская. Мэйн отступил на шаг и поклонился. Марк сделал с Гарден ровно пол-оборота, и она опять оказалась рядом со Скаем.

Тот взял ее за руку и рассмеялся.

– Сдавайтесь, – сказал он. – Я привез с собой Марка, чтобы он перехватывал вас у всех, кому вздумается помешать нам танцевать. Я не буду отпускать вас весь вечер.

Гарден не знала, что говорить, что делать. Она почувствовала, что краснеет, и от этого покраснела еще сильнее.

Скай с восхищением смотрел на краску, залившую ей щеки. Его знакомые девушки не краснели.

Мимо них проносились пары. Они стояли в середине зала и мешали танцующим.

– На нас смотрят, – сказала Гарден.

– Пускай смотрят… Ну хорошо, Гарден. Давайте танцевать. Видите, я знаю ваше имя. Я про вас все выспросил. Я знаю, что живу в вашем доме. Отличный дом. Вы по нему скучаете?

Его рука, скользнув по ее спине, легла на талию, и он привлек Гарден к себе.

Гарден не замечала, что она танцует. Ей нужно было все разузнать о Барони. Остался ли там поселок? А магазин Сэма Раггса? А чердак, полный сокровищ? Уцелел ли сад за каменной оградой? А заросли земляничных деревьев? А огромное инжировое дерево, на нижней ветви которого было так хорошо сидеть?

Но Скай не успел ответить ни на один из вопросов: Гарден перехватил Томми Хейзелхерст. Потом снова Марк, и через пол-оборота она оказалась в паре со Скаем.

– Так вот, теперь в Барони… – сказал Скай. Гарден перехватил Мэн. Потом Марк. Потом она снова оказалась в паре со Скаем. Он отвел ее в сторону от танцующих.

– Так не пойдет, – сказал он. – Придется нам посидеть, если мы намерены познакомиться.

– Позвольте вас пригласить, Гарден? – Эшби Редклифф поклонился и протянул руку. Чарлстонским мужчинам не нравились шутки, которые вздумал здесь выкидывать этот выскочка-янки со своим дружком. Все приятели Мэна, не сговариваясь, встали на защиту его дамы и его чести. На этот вечер время Гарден принадлежало Мэну, а не богатому чужаку.

Марк направился было к Эшби и Гарден, но Мэн его опередил. Он отвел Гарден в сторону и предложил сесть.

– Гарден, этот спектакль нужно кончать, – сказал Мэн.

– Мэн, я тут ни при чем. Что я могу сделать? – Гарден не знала, смеяться ей или плакать. Впервые в жизни она пользовалась бешеным успехом, и это было ужасно.

– Что это за типы? Может, нам просто вышвырнуть их отсюда?

– Нет, Мэн, не надо, пожалуйста. Мистер Харрис – сын новой хозяйки Барони. Он пробовал рассказать мне, как там сейчас дела, но меня все время перехватывали. Почему вы не даете мне с ним немного поговорить?

– Гарден, теперь тебя с ним никто не оставит. Дело зашло слишком далеко. Боюсь, как бы не кончилось скандалом. Знаешь что, пойди попудри нос. А я потолкую с твоим приятелем-янки, попробую объяснить, что к чему. Он может когда-нибудь потом зайти к тебе в гости и все рассказать про Барони.

Гарден встала и направилась к двери. Скай последовал за ней, но дорогу ему преградил Мэн. Она услышала, как он представился – подчеркнуто вежливо, ледяным тоном. Гарден заставила себя идти как ни в чем не бывало, медленно и спокойно.

Бал давали в Саут-Каролина-холл, там же, где Гарден каждую неделю позорилась на уроках танцев. Она спустилась на один пролет и с широкой лестничной площадки вошла в раздевалку. Она вспомнила, сколько раз уходила сюда от огорчения, что никто не хочет с ней танцевать. А теперь ей приходится прятаться здесь, потому что кому-то чересчур сильно этого захотелось. Она рассмеялась, задрожала от нехорошего нервного смеха, похожего на истерический плач.

– Гарден! – В раздевалку ворвалась Уэнтворт. – Что происходит? Я никогда ничего подобного не видела. Мэн что, намерен избить его хлыстом? А что он тебе говорил? Что-нибудь грязное?

Гарден попробовала объяснить, но Уэнтворт ее не слушала.

– При чем тут плантация? У этого Ская бесчестные намерения. Ему нужно от тебя только одно, а Мэн тебя от него спасает. Может быть, они подерутся на дуэли. Как здорово! Мне никогда еще не было так интересно.

– Ой, Уэнтворт, не болтай глупостей. Все уляжется. Скай ко мне никогда не зайдет, и я не узнаю, как дела у Ребы, Метью и их детей.

– Гарден, вечно ты все портишь. Вставай, пошли обратно. Я теперь от тебя не отойду: я хочу услышать все, что они скажут.

Сжатые губы Мэна побелели. Только один или два раза в жизни он бывал так зол. Он был уверен, что Скай Харрис со своим дружком просто издевался – и не только над ним, Мэном, но и над всеми присутствующими. Но Мэн был официальным кавалером Гарден и единственным среди гостей мужчиной из ее родственников. Что бы ни происходило у него в душе, он должен был взять себя в руки и уберечь Гарден от скандала.

Гарден не удержалась: глядя поверх плеча Мэна, поискала глазами Ская.

– Они ушли, – сквозь зубы процедил Мэн.

– Вот как? Все понятно, – сказала Гарден. У Уэнтворт вырвался вздох разочарования.

– Нет, тебе не все понятно, – возразил Мэн. – Они согласились уйти, только когда я дал слово, что мы пойдем на компромисс. Мы проведем на балу еще с полчаса, чтобы пересуды стихли. А потом мы уедем. Я отвезу тебя в Барони.

– Что? Среди ночи?

– Ты все это сама начала, Гарден, все эти разговоры о том, что ты очень скучаешь по имению, хочешь знать, как там все сейчас выглядит и прочее. Он сказал, что, если я не соглашусь тебя туда отвезти, он сделает это сам. А это уже совсем никуда не годится. Там нет ни одной дамы средних лет, а без нее юной леди неприлично находиться в полузнакомом обществе. Его мать оттуда уже уехала. Нам лучше вместе отправиться туда сегодня, чем ждать, что он заявится к тебе завтра, или чем допустить, чтобы он остался на балу и наделал еще бед.

– Мэн, мне очень жаль.

Взгляд у Мэна стал мягче. В конце концов, она еще ребенок. Что она может знать о мужчинах вроде этого Харриса?

– Нужно найти даму, которая согласится нас сопровождать. Не хочешь позвонить своей матери?

– Я поеду. – Уэнтворт сделала шаг к Гарден. – Гарден – моя лучшая подруга.

Вид у Мэна стал очень терпеливый.

– Уэнтворт, ты приехала сюда не одна. Может быть, твоему кавалеру не захочется уезжать так рано?

– Перестань, Мэн. Я приехала с Билли Фишером, а он пьян как сапожник. Ты же его знаешь. Если вы возьмете меня с собой, то, может быть, спасете мне жизнь.

– Билли за рулем?

– Да, конечно. И мой труп будет расплющен о придорожное дерево. Гарден, скажи ты ему. Уговори Мэна взять меня с вами.

Гарден заглянула в умоляющие глаза подруги. «Пожалуйста, – говорили они, – пожалуйста, помоги мне поехать в машине Мэна, поехать с Мэном, побыть с Мэном. Может быть, это мой шанс».

– Мэн, Уэнтворт моя лучшая подруга.

Губы у Мэна опять побелели. Как это его угораздило повесить себе на шею целый детский сад?

– Хорошо, – сказал он. – Вы обе ведите себя как ни в чем не бывало. Когда будет пора уезжать, я поговорю с Биллом. – Мэн выразительно посмотрел на приятеля, указал ему глазами на Уэнтворт. Тот подошел и закружил ее в танце, уводя в сторону. Мэн предложил Гарден руку и, оказавшись среди танцующих, обнял за талию.

Гарден споткнулась. «О Боже, – подумал Мэн. – Я и забыл, что она не умеет танцевать. Это самый длинный вечер в моей жизни».

Марк и Скай на большой скорости ехали через мост в спортивной машине Ская.

– Ради Бога, зачем ты затеял эту чушь? – спросил Марк.

Скай швырнул сигарету в мутную воду Эшли.

– Мне просто не понравилось, что этот Роберт Э. Ли пытается мною командовать. Он передразнил Мэна, говорившего врастяжку, грассируя, с южным акцентом: «Сэ-эр, здесь в Чарлстоне мы относимся к да-а-мам более почтительно». Мне захотелось, чтобы он поплясал под мою дудочку.

– Но с какой стати и вокруг чего ты поднял такой шум? Я согласен, твоя дебютанточка великолепно выглядит, но она похожа на кусок дорогого мыла. Богом клянусь, она была в корсете. В нем она как деревянная, да и без него, наверное, тоже.

Скай закинул голову и расхохотался:

– Ты еще не все знаешь, приятель. Она поет в церковном хоре.

Марк чуть не задохнулся от смеха.

45

Гарден, выпрямившись, с высоко поднятой головой, сидела в обтянутом гобеленом кресле. Она улыбалась Уэнтворт вымученной улыбкой.

– Моя сестра Пегги проводила в этой комнате чуть не целые дни, она перечитала все книги из этих шкафов. – Голос Гарден звучал ровно и невыразительно, но, к счастью, не срывался. На самом деле ей хотелось стонать, плакать – все, что угодно, только не разговаривать. Еще никогда она не чувствовала себя такой несчастной.

То, во что превратилось Барони, привело ее в ужас. Все здесь было фальшивым, ненастоящим. Электрические фонари на воротах с большим красно-золотым гербом, нарядные белые дома на месте поселка, мощеная главная аллея и невероятно вычищенный и ухоженный, богато обставленный, ярко освещенный главный дом. Это было уже не Барони. Даже когда мать продала имение, Гарден продолжала считать, что дом ее здесь. В нем мог поселиться кто-то другой, но Барони жило у нее в сердце. А теперь его не стало, у нее больше не было дома.

А вместо этого было вот что: она и Уэнтворт сидели в высоких креслах, а все остальные стояли у противоположной стены, возле бара. Они пили и смеялись. «Может быть, над нами, – подумала Гарден. – И Мэн вместе с ними. Мэна стало не узнать, как только он увидел девушек. Скай не сказал, что у него здесь подружка и у Марка тоже. Если они здесь с девушками, зачем они поехали на бал?» Почему они не взяли своих приятельниц на бал, было понятно. Девушки были накрашены, они курили, и Гарден показалось, что под платьями у них ничего нет, кроме лифчиков и трусов. Обе громкими голосами отпускали шутки, которых Гарден не понимала, и стреляли глазами во все стороны.

Мэн, напротив, отлично понимал их шутки. Сперва вид у него был смущенный, потом одна из девушек просто уселась к нему на колени и что-то прошептала на ухо, и они так и остались сидеть и шептаться.

Гарден и Уэнтворт пытались ничего не замечать. Они, выпрямившись в креслах, вели беседу со Скаем, Марком и девушкой по имени Банни. Ту, что увивалась вокруг Мэна, звали Мицци. «Странные у них имена», – заметила Уэнтворт, когда они с Гарден, проговорив, как им показалось, целую вечность, пошли в дамскую комнату.

Когда они вернулись, остальные толпились возле бара.

– Что мы будем делать? – спросила Уэнтворт.

– Придется ждать, пока Мэн не отвезет нас домой. Будем сидеть и разговаривать друг с другом.

– Гарден, Уэнтворт, – окликнул Мэн, – идите сюда. Мы открываем шампанское.

Уэнтворт встала.

– Сядь на место, – сказала Гарден. – Мы не должны иметь с этим ничего общего.

Мицци и Банни обвились вокруг Мэна и Марка. Скай смеялся, открывая шампанское. Для благовоспитанных молодых леди это была воплощенная картина греха и разврата.

– Мэн позвал меня, Гарден. Может быть, это не из вежливости. Может быть, это мой шанс. – Уэнтворт тряхнула головой и с усилием улыбнулась. – Обожаю шампанское, – крикнула она и подбежала к бару.

«Я сейчас заплачу, – подумала Гарден, – я больше не могу сдерживаться. Я расплачусь, а если они это увидят, я умру от стыда». Она вскочила и опрометью бросилась вон из комнаты, вон из дома.

– Гарден! – Мэн оттолкнул Мицци и помчался по лестнице вслед за кузиной. Он сделал несколько шагов по аллее и остановился, вглядываясь в темноту.

Сзади подошел Скай.

– Не волнуйтесь, Уилсон. Она знает это место, как свои пять пальцев. Она, наверное, в саду или на той смоковнице, про которую столько говорила. Она скоро вернется.

«И чем скорее, тем лучше», – подумал он. Ему надоела его маленькая шутка, надоели эти чарлстонские недотроги и ох как надоела Гарден Трэдд. Это преступление – наделить таким лицом деревянную куклу. А она такая и есть. Чопорная, застывшая деревянная кукла. В ней нет жизни, нет огня. Чем скорее они все отсюда уйдут, тем лучше. И еще ему ничуть не нравилось, что Мицци так заходится от этого Роберта Э. Ли. Не для того он вез ее из Нью-Йорка через всю Америку, чтобы какой-то местный герой ее лапал.

– Пошли, Уилсон, – сказал Скай. – Шампанское выдохнется.

Гарден, не вглядываясь в темноту, бежала по знакомой дороге. Грунт у нее под ступнями был непривычно твердым, и было странно бежать по нему в бальных туфельках. В детстве она бегала здесь каждый день каждое лето, но тогда ее босые ноги топтали мягкую, изрытую колеями землю.

Когда она приблизилась к первому дому поселка, залаяли собаки. Гарден перешла на шаг. Если человек идет спокойно, собаки его не тронут. А потом она поняла, что не знает этих собак и они ее не знают. Она не была здесь четыре года. Она стала чужой. Гарден расплакалась.

Хижины снесли. На их месте построили четыре дома. Гарден стояла перед первым из них, и по щекам у нее текли слезы. Она не знала, ни что это за дома, ни кто в них живет. Может быть, все ее друзья уехали. Мэн предал ее, и Уэнтворт тоже. Если здесь нет ни Хлои, ни Метью, ни Терклиса, ни Джуно, то она осталась совсем одна, никому до нее нет дела, никто ей не поможет.

В одном из домов зажегся свет, открылось окно.

– Эй, кто там на дороге?

– Метью! Метью, это я, Гарден. Метью, как я рада, что ты здесь. Впусти меня. Открой дверь. Реба, Реба, это Гарден. Вы мне так нужны.

– Ну что, милочка, успокоилась?

Гарден кивнула. Она уже выплакалась, уже успела, икая и вздрагивая от рыданий, все рассказать. Реба выслушала ее, обнимая, поглаживая ей шею и плечи, сочувственно качая головой и приговаривая что-то себе под нос. На душе у Гарден стало легче.

Реба постучала по ее запястью своим худым, узловатым пальцем.

– А теперь, дитятко, послушай Ребу. Убегать – это никому никогда не поможет. Люди обливают тебя грязью, а ты стой и смотри на них. И смейся им в лицо. Тогда они перестанут. А ты бежишь, они бегут за тобой и швыряют в тебя еще больше грязи. Ты всегда была у Ребы храбрая девочка. Раньше я ни разу не видела, как ты удираешь. И мне не верится, что ты изменилась. Ты слышишь, что я тебе говорю?

Гарден кивнула.

Реба стянула Гарден с места, поставила на ноги. Расправила на ней платье, удивляясь шелковистости роскошного бархата.

– Слишком хорошенькая, – певуче проговорила она. – Моя взрослая девочка стала слишком красивая.

Потом заохала при виде испачканного землей подола и разбитых бальных туфель.

– Мало я тебе говорила, что вещи надо беречь? – Она расстегнула на Гарден кушак и затянула его на бедрах, прикрыв сверху нависающими складками; платье теперь не доходило Гарден до щиколоток. – Вот, подымем чуть-чуть, и подол у нас будет чистый. – Потом сильными руками обняла Гарден, на мгновение крепко к себе прижала. – Теперь иди, – сказала она, выпустив девушку из объятий, – а на этих ты не обращай никакого внимания. Разве это не твоя плантация? Эти янки, белая шваль, разве они знают, как надо вести себя хозяевам Эшли Барони? А тебе не пристало плакать. Рассердись, слышишь?

Гарден тряхнула головой, сжала зубы. Реба хлопнула в ладоши:

– Вот и все, теперь я узнаю свою девочку.

Поднимаясь по ступенькам главного дома, Гарден услышала музыку. «По утрам – по вечерам – весело там», – пела граммофонная пластинка. В пение врывались голоса Мицци и Банни:

– Давай, давай, Уэнтворт. Ты можешь куда лучше. Танцуй «Черные бедра», а не вальс.

Гарден вошла в библиотеку незамеченной. Марк, обхватив Уэнтворт за талию и прижав к себе, со смехом дергал ее из стороны в сторону. Уэнтворт пыталась двигаться в такт его движениям, у нее ничего не получалось. Она была очень бледна; на лице у нее застыла безнадежная, приклеенная улыбка.

– Прекратите, – громко сказала Гарден. Нет, мучить подругу она им не позволит. – Если вы намерены приезжать сюда и устраивать танцы, научитесь сперва танцевать так, как танцуют у нас в Чарлстоне.

Она широко раскинула руки, ноги ее в бешеном темпе стали выделывать дикарские, первобытные движения – так плясали негры в поселке. «Вот!» – выкрикнула она Ребе, маленькому Маузу, Саре, Кьюфи, мамаше Пэнси. Сердце Гарден забилось в такт музыке, она отдалась ее ритму и снова стала ребенком, раскованным, свободным и счастливым. Она встряхивала головой, мотала ею из стороны в сторону, бросая вызов и мисс Эллис с ее изысканными позами, и всем парикмахерским и косметическим ухищрениям мистера Анджело и своей матери. Ленты, гребни, цветы, шпильки летели на пол, она топтала их, не замечая, ее ноги взлетали вверх-вниз, едва касаясь пола. Освобожденные волосы упали ей на плечи, потекли по спине золотым, с огненными прожилками, потоком, заметались вокруг головы. Гарден превратилась в дикарку, в язычницу, в вихрь движения и не скованной никакими запретами страсти. «Между делом – вместо дела…» Она плясала самозабвенно, кружилась, как дервиш, она превратилась в ритм и сплошное мелькание черных шелковых ног, белых рук и горящих мечущихся волос.

Пластинка кончилась, слышался только скрежет иглы. Гарден опустила руки и застыла, тяжело дыша. Потом обеими руками откинула волосы со лба, ее лицо выделялось бледным пятном на фоне пламенеющей гривы, на щеках горели два красных пятна, глаза вызывающе блестели.

– Боже мой, – выдохнул Мэн.

Скай Харрис подошел к Гарден, наступая, как на мусор, на гребни, ленты и смятые цветы. «Потрясающе», – произнес он. Он прижал Гарден к себе и сильно, до боли поцеловал в плотно стиснутые губы, пытаясь их раздвинуть.

Гарден изогнулась, вырвалась из его объятий. Отвела руку назад, изо всех сил размахнулась. Пощечина прозвучала как выстрел, Скай покачнулся, на щеке у него отпечатался красный след.

– Мэн, – скомандовала Гарден, – отвези нас домой.

46

– Пора вставать, Гарден, скоро одиннадцать. – Жизнерадостный голос Маргарет ворвался в ее крепкий, сладкий утренний сон. Так Гарден не спалось уже несколько месяцев. Она неохотно открыла глаза. – Вот, дорогая, надень. Это тебе подарок ко дню рождения. – Маргарет держала в руках великолепный тончайший хлопковый пеньюар с широкой каймой из тяжелого нитяного кружева по подолу и голубыми атласными лентами, завязывавшимися на талии. – А старый халат можешь выкинуть.

Маргарет было не узнать, от вчерашней кислой, недовольной мины не осталось и следа, Маргарет вся сияла.

– Давай скорей, – торопила она, – умой лицо и спускайся. Занзи уже накрывает на стол. В день рождения диета отменяется. Она приготовила креветки с мамалыгой и печенье.

Гарден поспешно вскочила с кровати. Расчесала волосы, стянула их сзади лентой, торопливо ополоснула лицо и почистила зубы. «Сейчас я опустошу всю масленку», – решила она. Было слышно, как мать внизу весело щебечет по телефону. Мать в хорошем настроении – это прекрасный подарок. И пеньюар тоже. Под кружевную кайму у ворота были присобраны бессчетные складки шелковистой материи. Когда Гарден надела пеньюар, он окутал ее как облако. «У меня слишком безобразные тапочки, чтобы надевать их с такой красотой, – подумала она. – К тому же сегодня день рождения». Она сбежала по лестнице босиком, пеньюар раздувался и реял у нее за спиной.

Маргарет поджидала ее в холле возле гостиной.

– Иди сюда. – И она потянула Гарден в залитую солнцем комнату. Цветы были повсюду, букеты роз всех оттенков стояли в вазах на всех столиках. В раскрытых коробках, обернутые зеленой бумагой из цветочного магазина, лежали еще букеты: фиалок, роз, камелий.

– Смотри, – сказала Маргарет, – это – от Мэна, это – от Томми, это – от Эшби, это… это… это… Всего их было девять, они были знаками собственнических чувств чарлстонских холостяков, напоминанием о том, что юной леди незачем засматриваться на приезжих. Но Гарден не стала задумываться о причинах. Букеты были здесь, и этого достаточно. Она в танце закружилась по комнате, останавливаясь у каждого стола, притрагиваясь к цветам неуверенными, легкими пальцами, вдыхая запах роз. Она впервые почувствовала опьянение от успеха, которое кружит головы всем первым красавицам.

– Ох, мама, как замечательно!

– Их еще много в библиотеке и в гостиной. Сплошные розы. Я думаю, в Южной Каролине ни одной несрезанной не осталось. Было шестнадцать полных коробок. Их прислал князь.

«Какой князь?» – хотела спросить Гарден. Потом поняла, кого мать имеет в виду. Воспоминание заставило ее непроизвольно поднести руку к губам. Ей стало холодно. Потом бросило в жар.

– Пошли, – сказала Маргарет. – Завтрак остынет. Подарки ждут тебя на столе.

Маргарет была чрезвычайно довольна своей дочерью.

Гарден с жадностью набросилась на большую тарелку белой дымящейся мамалыги с желтыми прожилками масла и на нежные розовые, чуть пожелтевшие от тушения в масле креветки. За едой она читала длинное письмо от Пегги, присланное вместе с ее подарком – книгой о роли женщин в колонизации Америки.

– Пегги пишет, что они с Бобом по выходным работают в резервации. Оба совершенно счастливы. – Гарден протянула матери письмо и щедро намазала маслом горку печенья, которое внесла Занзи. – Ну вот, – довольным голосом сказала Гарден, разглядывая лежащие перед ней на столе разноцветные коробки.

Первой открыли ту, что от Уэнтворт.

– Смотри, мама, какой красивый флакончик. Это туалетная вода.

Она отвернула крышку, понюхала и подала флакон матери, ожидая, что та похвалит запах. Тут во входную дверь постучали.

– Ручаюсь, снова цветы, – сказала Маргарет. Занзи, преувеличенно вздыхая, пошла открывать.

– Какая прелесть, – охнула Гарден. – Смотри, мама, это от тети Элизабет. Медальон. Как ты думаешь, внутри есть картинка? – Она провела ногтем по краю золотого овала, пытаясь нащупать замочек.

– Вам сюда нельзя, – услышали они голос Занзи. Скайлер Харрис ворвался в гостиную. У дверей он остановился, любуясь Гарден, чьи длинные языческие волосы падали на девственную белизну пеньюара.

Потом, не дав ни ей, ни Маргарет раскрыть рта, он подошел к ее стулу и опустился на колени.

– Мне кажется, они похожи на вас, – сказал он и разжал сведенные в чашу ладони – на колени Гарден упали три камелии.

Они были размером с блюдце, с белыми полупрозрачными лепестками, пронизанными малиновыми жилками. Цветы были хрупкими, совершенными и ослепительно дерзкими.

Гарден посмотрела на свои почти прикрытые цветами бедра. Сердце у нее сжалось.

– О, Скай, благодарю вас, – прошептала она.

– Молодой человек! – жестко сказала Маргарет. Скай встал с колен, поклонился.

– Пожалуйста, простите меня, миссис Трэдд. Я влюблен и поэтому действую так порывисто. Меня зовут Скайлер Харрис. – Он взял руку Маргарет, поклонился и церемонно поцеловал. – Ну что, я прощен? – И одарил Маргарет победоносной улыбкой.

– Ну, я не знаю… никогда ничего подобного не слышала… мы не готовы принимать гостей…

– Ну и прекрасно, – сказал Скай. – Могу я взять одно из этих печений? – Он выдвинул стул и сел справа от Гарден. – Благодарю вас, мой ангел. У вас найдется кофе?

– Вы можете выпить мое молоко.

– Молоко? Мне следовало догадаться. Нет, мое сокровище, я не любитель молока. Вы пейте, вам это идет.

Глядя на Гарден, он наслаждался контрастом между невинностью этой пьющей молоко девочки и неистовством танцующей менады, которую увидел в Барони прошлой ночью, между детскими кружевами и лентами и яркостью, вызывающей пестротой волос.

Она покраснела и отвернулась. Когда она потянулась за очередной коробкой с подарком, рука у нее дрожала.

– Что это? Разве можно смотреть рождественские подарки накануне праздника? Санта Клаус сделает против вашего имени черную пометку в своей книге.

Гарден скорчила торжествующую гримаску:

– А вот и не угадали! Сегодня мой день рождения. Возьмите еще печенье, пожалуйста.

Маргарет позвонила, вошла Занзи. Маргарет прекрасно понимала, что ей следовало бы просто выставить Скайлера Харриса, но с того момента, как он вошел в комнату, его самоуверенность выбила почву у нее из-под ног. «Ничего другого не остается, – решила она, – как сделать вид, будто Гарден нормально одета, а Скай Харрис – нормальный гость».

– Еще печенья, Занзи, – сказала она. – И кофе, пожалуйста.

– Ваш день рождения? – воскликнул Скай. – Два праздника совпадают, для вас это не очень удачно. Но это удачно для меня. Я-то принес вам рождественский подарок. Но теперь он стал подарком на день рождения, и вы развернете его при мне. – Он вынул из нагрудного кармана пиджака маленький прямоугольный сверток. – С днем рождения, Гарден.

Маргарет все поняла по упаковке. Это из ювелирного магазина, от Джеймса Аллена. Конечно, придется отказаться. Юная леди не может принимать таких дорогих подарков. Но если они посмотрят, что там внутри, вреда не будет.

Браслет так ослепил ее своим блеском, что на мгновение она онемела. Это была решеточка шириной в дюйм, вся усыпанная бриллиантами; там, где ее звенья перекрещивались, сияли сапфировые цветы.

– Позвольте, я сам надену его вам на руку, – сказал Скай.

Гарден беспомощно посмотрела на Маргарет.

– Мистер Харрис, принять такой подарок она, разумеется, не может.

– Но он идет Гарден, миссис Трэдд. Мне бы хотелось, чтобы он у нее был. Нам же необязательно всем рассказывать, откуда он взялся.

Гарден вложила свою руку в ладонь Ская.

– Скай, я в жизни своей не видела ничего красивее, но вы сами понимаете, что это я принять не могу. И все равно я вам очень благодарна. Так же, как если бы я приняла ваш подарок. – Она вся сияла.

Скай крепче сжал ей руку:

– А что, если я завтра через дымоход брошу его вам в камин?

Гарден, улыбаясь, покачала головой.

– Оставлю в корзинке у порога?

Гарден рассмеялась.

– Нет. – Она высвободила руку, резко отодвинулась от стола и встала. – Теперь мне пора идти.

– На спевку?

– Откуда вы знаете?

– Нетрудно догадаться. Когда вы будете петь?

– Сегодня, во время ночной службы.

– Я буду в церкви.

Он много лет не бывал в церкви, но сразу понял, что скамьи с высокими спинками не для него. На них имели право только члены здешних старинных семейств, никак не приезжие. К счастью, Эндрю Энсон заметил Ская и пригласил сесть рядом с собой. Фамильное место Энсонов было возле бокового придела; когда по звукам органной музыки Скай понял, что начинается крестный ход, он стал искать глазами Гарден.

Появились – в белых стихарях поверх простых черных платьев – девушки из хора. В их одеждах была суровая монастырская красота. Они шли парами, вереницей, Гарден – в середине ее, со стороны Ская. Она высоко вскинула голову, горло ее трепетало, лицо было озарено радостью пения и просветлено величественной музыкой гимна. Она казалась чистой и безмятежной, как монахиня. Поравнявшись со Скаем, она наконец увидела его и со счастливым удивлением улыбнулась. В ее улыбке не было ничего наигранного или кокетливого, это была безыскусная улыбка искренней радости. Сердце у Ская перевернулось.

«Помоги мне Бог, – подумал Скай. – Я, кажется, и вправду влюблен. В ее свежесть и непосредственность, не только в ее красоту. И в ее невинность – тоже. Я знаю, что под ней кроется: страсть и неистовство, я это видел, я знаю, а она не знает. Я никогда не встречал таких девушек. Второй такой нет».

В пении Гарден Скай тоже угадывал контрасты, присущие ее натуре. Ее голос взмывал под купол, звонкий и ликующий. Но его низкий бархатистый тембр и какой-то особенный трепет заставляли Ская думать о секретах, которые шепчут на ухо ночью.

Скай окинул взглядом прихожан. Все они безмятежно наслаждались пленительным молодым голосом. «Они не знают, какая она на самом деле, – подумал Скай. – Только я это знаю».

Но он ошибался. Мэн Уилсон тоже видел, как преобразилась его маленькая кузина во время того незабываемого танца в Барони. И сидя между матерью и сестрой, тоже вслушивался в тайну, звучавшую в ее голосе. И она его волновала.

47

Рождество в Чарлстоне проводили в кругу семьи и друзей. Больших приемов не устраивали. Скай, с разрешения Маргарет, нанес визит Гарден после завтрака. Он принес подарок, который юная леди может принять, то есть конфеты – но было их двадцать фунтов. Гарден смеялась, Маргарет сделала невозмутимое лицо, а Занзи унесла конфеты на кухню и немедленно принялась есть.

Допустимое время визита давно истекло, но, пренебрегая правилами местного этикета, Скай не спешил откланяться. В три часа он, удобно устроившись в кресле, все еще непринужденно рассказывал о своих восхождениях на Альпы, Скалистые горы и Пиренеи.

– Мне бы хотелось попробовать свои силы в Гималаях, – говорил он, – но боюсь, они для меня тяжеловаты. И потом, туда так долго добираться, не то что в Европу.

Маргарет слышала, как Занзи в кухне демонстративно грохочет сковородками и кастрюлями. Ей ничего не оставалось, как пригласить Ская обедать.

Маргарет и Гарден восхищенно смотрели на Ская. Он резал индейку с мастерством хирурга. А Скай, не веря своим глазам, смотрел, как Гарден уплетала все, что было у нее на тарелке: индейку с соусом, рис с подливой, засахаренные бататы, луковицы в сметане, шпинат, клюквенное пюре и маринованный арбуз.

Маргарет говорила без умолку:

– Да, мы едим рис каждый день, в самых разных видах, с подливой, или с томатным соусом, или в виде плова, или пирожки с рисом, или рисовую запеканку с начинкой. Знаете, мистер Харрис, Чарлстон построен на рисе. Здесь выращивали лучший рис в мире. Поэтому во всех магазинах пишут, что у них каролинский рис. На самом деле он из Техаса или откуда-нибудь еще. Эшли Барони была рисовой плантацией. Все эти болота вдоль реки – рисовыми полями. Судья, дедушка Гарден, любил рассказывать, как он мальчишкой открывал шлюзы на реке Эшли, чтобы пустить на поля воду. Это было в те времена, когда на плантации жила его тетя. Ее звали мисс Джулия Эшли. Эшли, разумеется, были в числе первых поселенцев.

А наша плантация, плантация Гарденов, граничила с Барони. Мой отец еще застал времена, когда там тоже был сплошной рис. Разумеется, это было до войны, когда у нас еще не отняли ни рабов, ни наших исконных прав. Мама рассказывала, что только за нашим садом присматривало двадцать рабов.

Сады были гордостью нашей семьи. У нас были огромные посадки гардений, мили, представляете себе, мили цветущих кустов. Это потому, что цветок был назван в честь нашей семьи.

Скай искусно делал вид, что все это ему очень интересно и знатность предков производит на него сильное впечатление. Маргарет решила, что молодой человек ей очень нравится, хотя он и янки.

После обеда Гарден объявила, что обещала навестить тетю Элизабет. Маргарет отказалась ее сопровождать. Скай согласился с обманчивой готовностью. Мысль, что ему придется завоевывать расположение еще одной обедневшей манерной южной дамы, ничуть не радовала Ская. Но, с другой стороны, Гарден нужно будет отвезти к тете, а на машине можно покататься и подольше. До Элизабет они дошли пешком.

– Это в двух шагах отсюда, за углом, – сказала Гарден.

Скай приготовился проскучать еще час.

Его опасения рассеялись, как только он увидел Элизабет Купер. От этой дамы можно было ждать чего угодно, только не скуки. Она была высокой для женщины, почти с него ростом, и она производила сильное впечатление. Дело было не в ее внешности. Она была худая, с резкими глубокими морщинами и волосами, похожими на ржавое гофрированное железо. В них проблескивала седина. Любая другая женщина с такой внешностью казалась бы отталкивающей. Но Элизабет Купер была безмерно привлекательна: в ее живых синих глазах читался ум, от нее исходило ощущение силы. Скай сразу понял, что Элизабет Купер всю жизнь не делала никаких скидок себе самой и что слабые люди едва ли могут рассчитывать на ее расположение. Взгляд у нее был дружелюбный, но настороженный. Чтобы она хорошо или хотя бы терпимо к нему отнеслась, придется доказывать ей, что он чего-то стоит. Почему-то ему казалось очень важным привлечь ее на свою сторону. Ее мнение – ее доброе мнение – может оказаться весьма полезным.

– Как поживаете, мистер Харрис? – спросила она. И Скай почувствовал себя так, словно ему нужно выложить все, что творится у него в душе, все, чем заняты его ум и сердце.

Гарден поцеловала тетушку и указала ей на старинный медальон у себя на шее.

– Чудесный подарок на день рождения, – сказала она. – Спасибо вам, тетя Элизабет.

Элизабет кивнула.

– Дорогая, я рада, что тебе нравится. Присаживайтесь, пожалуйста. – Она позвонила в колокольчик, потом села рядом с гостями. Скай заметил, что ее спина не касается спинки стула. – Ты открывала медальон, Гарден? Ну и прекрасно. Внутри портрет моего брата Пинкни. Ты на него похожа, поэтому я и сделала тебе такой подарок.

Появился Джошуа, толкая перед собой чайный столик. На нем было все для чаепития, а кроме того, большой графин, сифон и стаканы.

– Я заметила, – сказала Элизабет, – что на самом деле большинство мужчин нисколько не любят чая. Наливайте себе, мистер Харрис. Гарден, а тебя я попрошу похозяйничать.

Скай как завороженный следил за ритуалом, который совершала Гарден. Она налила кипяток из серебряного самовара в расписанный розами фарфоровый чайник для заварки. Держа его перед собой обеими руками, стала делать круговые движения, чтобы вода, плескаясь, прогрела стенки чайника, а сама в это время смотрела на тетю Элизабет и внимательно ее слушала. Элизабет рассказывала о своем брате Пинкни. «Что-то слишком он похож на героя Вальтера Скотта», – скептически подумал Скай. Гарден подняла крышку самовара и вылила в него воду из фарфорового чайника. Открыла серебряную чайницу, всыпала три полные ложки чая в чайник для заварки, потом медленно налила в него воды из самовара.

Налила полчашки заварки тетушке через серебряную ложку с дырочками. Потом долила горячей воды из самовара.

– Два кусочка, пожалуйста, – сказала Элизабет, протягивая руку за своей чашкой.

– Вам, должно быть, скучно, мистер Харрис, выслушивать все эти семейные истории. Но на такую неприятность всегда нарываешься при посещении пожилых дам. Мы говорим о прошлом или о друзьях, которые недавно умерли. Вам, молодым, мы должны казаться… чудаковатыми. – Она поставила чашку на поднос.

– Гарден, кто из твоих знакомых был самым старым?

– Мамаша Пэнси из Барони. Она была такая старая, что чуть не полжизни провела в рабстве.

– Боже правый, я помню Пэнси. Она, должно быть, прожила лет сто.

– Если не больше. И очень этим гордилась. – И Гарден стала рассказывать про Пэнси, про плоский глаз, про свой ожог и про то, как она для Пэнси пела. Одновременно она ловко вытряхнула остатки заварки из чашек в специальный серебряный сосуд, ополоснула чашки кипятком, вылила его туда же и налила новую порцию чая для Элизабет, а для себя – молоко. Скай был заворожен ее грациозными движениями и, помимо воли, увлечен ее рассказами о чудесах, в которые ему было так трудно поверить. Только сейчас он понял, каким бесцеремонным чужаком оказался он в Эшли Барони и вообще на Юге. И на мгновение позавидовал этим чарлстонцам, у которых на протяжении многих поколений так сложно и причудливо переплетались жизни белых и негров.

– Спой нам песню о младенце Моисее, Гарден. Я всегда ее очень любила. – И Элизабет стала тихонько подпевать себе под нос.

Гарден пела на чистейшем гулахском диалекте. Скай не понял ни слова.

– Это было прекрасно, – сказала Элизабет. – Я надеюсь, вы останетесь с нами петь рождественские гимны. Сейчас сюда придут петь колядки моя дочь с мужем и внуки, а потом мы будем ужинать. Твой голос, Гарден, нам очень пригодится. Я боюсь, что мы все поем, как лягушки в пруду. Но я надеюсь, что Бог на нас не обидится. А вы поете, мистер Харрис?

– Не слишком хорошо, миссис Купер. Но думаю, Бог не обидится и на меня. – Элизабет рассмеялась. Скай почувствовал себя польщенным.

Вскоре появились Уилсоны. Скай был не в восторге, когда увидел Мэна. А когда заметил, как тот смотрит на Гарден, его недовольство превратилось во что-то похожее на ненависть.

Когда с приветствиями и представлениями было покончено, Ребекка села за рояль, Гарден встала возле него, Мэн придвинулся к ней, и для Ская как-то не осталось места. Элизабет откашлялась и, когда Скай поднял на нее глаза, знаком подозвала его к себе.

Рождественское пение звучало не слишком музыкально, зато достаточно громко. Его шум заглушил для посторонних слова Элизабет, обращенные к Скаю.

– Вы мне, пожалуй, нравитесь, Скайлер Харрис, – сказала она. – Но у меня нет оснований вам доверять. Мать Гарден – дурочка и не сможет ее защитить, так что эта ответственность лежит на мне. Может быть, когда-нибудь у Гарден и разобьется сердце, но я не хочу, чтобы это случилось слишком рано. Какой бы красавицей она ни была и как бы она вас ни волновала, она еще совсем неоперившийся птенец. Если у вас нет, как выражаемся мы, викторианцы, серьезных намерений, я хочу, чтобы вы уехали, пока она не успела в вас влюбиться. Если вы этого не сделаете и будете намеренно играть ее чувствами просто так, для развлечения, я вырву сердце у вас из груди и скормлю его дворовым псам. Скай с восхищением посмотрел на нее.

– И голову даю, вы бы так и сделали. – Он наклонился и поцеловал Элизабет в щеку. – Не беспокойтесь, тетушка Элизабет. Мои намерения столь серьезны, что они пугают меня самого.

После знакомства с Элизабет Скай понял, что легко завоевать Гарден ему не удастся. Семья, традиции и южные представления о чести охраняют ее и поддерживают, помещают в мир, совершенно отличный от мира искушенных, независимых, свободомыслящих девушек, к обществу которых он привык.

Когда Мэн Уилсон дотронулся до руки Гарден, Скай понял, что не допустит, чтобы она принадлежала другому мужчине. Она должна была принадлежать только ему. Так сильно, как ее, он никого и никогда не желал. Он хотел научить ее пользоваться всеми радостями жизни, радостями любви. Он хотел на ней жениться.

Мэн что-то сказал Гарден, она закинула голову и рассмеялась; он смотрел на нее взглядом, полным тоски и желания. Элизабет беззвучно хихикнула.

– Желаю удачи, мистер Харрис, – сказала она. – В наших краях браки между троюродными заключаются довольно часто.

На следующий день Элизабет позвонила Эндрю Энсону.

– Расскажите мне об этом молодом Харрисе, – приказала она.

Эндрю замялся:

– Ну, мисс Элизабет, вы же знаете, банкир не имеет права разглашать информацию частного характера о своем клиенте…

– Не говорите ерунды, Эндрю, – отрезала Элизабет. – Вы с Эдит протежируете этому молодому человеку, вводите его во все дома. Я хочу знать, кто приходит в мой дом. Не заставляйте меня вытягивать из вас слова клещами. Говорите.

И Эндрю Энсон выложил то, что знал. Скайлер Харрис, сказал он, сын княгини Монтекатини, она входит в совет директоров банка. Нет, он не сын князя. Его отец, первый муж княгини, происходил из хорошей нью-йоркской семьи. Его тоже звали Скайлер Харрис, но он умер, и сына уже не зовут Скайлер Харрис-младший. Скайлера воспитывала мать, он учился в лучших закрытых школах и в лучших университетах, никогда, по сведениям Эндрю, не был замешан ни в каких сомнительных историях и вполне может быть принят в приличном обществе.

Ответ не удовлетворил Элизабет.

– А что насчет его матери, Эндрю? Я слышала, она разведена.

Мистер Энсон откашлялся:

– Да, мисс Элизабет, это так. Но она из Нью-Йорка. У них другие представления на этот счет. На Севере она занимает очень видное положение в свете.

– Эндрю, иногда вы бываете просто дураком. Какое мне дело до того, что принято на Севере? Но все равно, спасибо вам. Всего доброго.

Элизабет положила трубку и долго смотрела на телефон. То, что рассказал Эндрю, ей не понравилось.

Как можно доверять такого невинного младенца, как Гарден, мужчине из Нью-Йорка? Если он не видит в разводе ничего особенного, ему никогда не понять норм, по которым живут в Чарлстоне.

А потом она сказала себе, что зря она беспокоится и сует свой нос в чужие дела. Этот Харрис недолго пробудет в городе и не успеет натворить бед. Янки – хозяева плантации – никогда здесь не задерживаются. А Гарден через неделю-другую пойдет в школу. Так что тревожиться не о чем.

48

Следующая неделя показалась Гарден волшебным сном. Утром, в день ее рождения, все совершенно изменилось. Бессчетные букеты, браслет Ская, его камелии у нее на коленях. Она чувствовала себя желанной, взрослой, ей казалось, что она стала совершенно другим человеком, что стоило ей только дождаться семнадцатилетия, и все, что у нее в жизни не ладилось, исправилось само собой.

Она в это поверила, и это стало правдой. Ее неуклюжесть исчезла. Она не танцевала, а порхала как перышко. Ей стало легко поддерживать разговор – нет, мило болтать ни о чем и кокетничать она не научилась, но она больше не стеснялась беседовать, задавать вопросы, слушать, смеяться, выражать одобрение и восхищение.

Ею заинтересовался Мэн, и это подогрело интерес к ней у других мужчин. А целеустремленные ухаживания Ская довели его до точки кипения.

И внезапно Гарден стала царицей сезона. Ее гостиная была заставлена букетами, рассыльные приносили ей стихи в коробках шоколадных конфет, на танцах у нее не было отбоя от кавалеров, на приемах ее окружала толпа поклонников. Маргарет была на седьмом небе от счастья. А Гарден стала еще красивее.

Все это сводило Ская с ума. Он не мог сказать с Гарден двух слов, чтобы кто-нибудь не вмешался. У нее был расписан каждый танец, у нее был официальный сопровождающий на каждом приеме, балу или званом завтраке, и каждая минута ее принадлежала сезону. Скай таскался на все приемы, танцевал с Гарден, если это ему удавалось, приносил ей пунш, если трое других поклонников его не опережали.

Скай умел покорять сердца, у него был по этой части немалый опыт, но тут ни один из его методов не годился. Он не мог пригласить Гарден ни в ресторан, ни в театр; он не мог преподнести ей драгоценное украшение, его букеты терялись в море цветов, которые она получала от других поклонников.

В полном отчаянье он пришел за советом к Эндрю Энсону.

– Мистер Энсон, я как рыба на суше. Мне нужна помощь.

Мистер Энсон оторвал от стола ладони, сложил кисти рук клинышком, сведя кончики прямых пальцев.

– Мистер Харрис, – веско сказал он, – эта юная леди – моя кузина.

– Она тут всем приходится кузиной, – взорвался Скай. – Вы тут все двоюродные или троюродные. И я, черт побери, не понимаю и половины из того, о чем у вас говорят. В том-то все и дело. Я здесь чужак. И вы все все время даете мне это понять самым вежливым, а потому самым оскорбительным образом.

– Вы что же, хотите стать своим?

– Нет, мистер Энсон. Я все-таки не совсем дурак. Я знаю, что своим мне здесь не быть, живи я у вас хоть сто лет. Нет, мне нужна только Гарден. Я хочу узнать ее поближе и хочу, чтобы она узнала меня. Я хочу, чтобы она меня полюбила.

– И?..

– Да, и вышла за меня замуж.

Эндрю Энсон с облегчением разжал пальцы, опустил руки на стол. Свой долг он исполнил. Но Скай бушевал, оттого что был в смятении, и Эндрю Энсон ему сочувствовал.

– Мистер Харрис, вот что я вам скажу, как чарлстонец. Я-то считаю, что самое лучшее для Гарден – это выйти замуж за человека своего круга и жить общей с нами жизнью, по нашим традициям. Мы здесь считаем, что Чарлстон – ближайшее место к Эдему. А вы этому бросаете вызов.

Но в вашу пользу говорит то, что вы чужак и в наших краях – редкая птица. Вы, стало быть, запретный плод, а вы помните, что случилось с Адамом и Евой. А еще, если без обиняков, в вашу пользу говорит ваше богатство. У вас есть собственный капитал?

– Да, мой дед Харрис кое-что мне оставил.

– Простите мне профессиональный вопрос, мистер Харрис. Сколько?

Скай ответил, и Эндрю Энсон присвистнул.

– Н-да, мистер Харрис, этим вы выгодно отличаетесь от любого чарлстонца. Мы все говорим, что деньги – это не главное, и некоторые из нас в это даже верят. Но всем нам нужно что-то подавать на стол и во что-то обувать детей. Приятель, воспользуйтесь своими деньгами.

– А что в них толку? Сколько цветов и шоколада можно преподнести одной девушке?

Эндрю Энсон пожал плечами:

– Думайте, приятель, думайте. Ищите слабое звено. Кто пользуется самым большим влиянием на девушку? Ее мать. Она строит относительно Гарден честолюбивые планы, но они не простираются дальше Чарлстона, потому что ничего, кроме Чарлстона, она в жизни своей не видела. Постарайтесь ослепить ее блеском вашего богатства. Пообещайте, что вы оденете Гарден в мех горностая и осыплете ее бриллиантами.

– Думаете, это сработает?

– Я думаю, что попробовать стоит.

Скай вышел, а мистер Энсон долго глядел в окно ему вслед. «Надеюсь, я не поступил неправильно, – сказал себе Эндрю. – Маргарет Трэдд проглотит такую наживку не задумываясь».

Следующий день был кануном Нового года. Скаю пришло в голову, что, может быть, стоит взять ящик шампанского, отправиться к Маргарет и в разговоре с ней последовать совету мистера Энсона. Но Скай с отвращением отогнал эту мысль. Он слишком дорожил Гарден, чтобы покупать ее, да еще таким образом.

Этой ночью на балу в яхт-клубе Скай внимательно следил за своими соперниками и за стрелками часов. И ровно без минуты двенадцать перехватил Гарден у ее партнера по танцам. Гарден улыбнулась и хотела положить руку ему на плечо. Но Скай сжал ее ладони.

– Мне нужно кое-что сказать вам, Гарден. – Голос Ская звучал серьезно. – Всю свою жизнь я получал все, чего хотел. А сейчас я хочу заполучить вас, я никогда ничего не хотел так сильно. И я вас добьюсь.

Рожки хрипло, беспорядочно затрубили – наступил Новый год. Скай отпустил руки Гарден, взял ее лицо в свои. Он наклонился к ней и прошептал ей на ухо:

– Я люблю вас, Гарден Трэдд. Я хочу на вас жениться. Потом он медленно повернул голову и, когда их губы встретились, приник к ней в долгом и нежном поцелуе, который длился, пока девушку не охватила дрожь. Тогда он обнял ее, крепко прижал к себе и застыл с закрытыми глазами.

– Мама, я помолвлена. Я так счастлива.

– Но, Гарден, сезон еще не закончился. И две недели триумфа – это слишком мало. Не торопи события. Не спеши с выбором, у тебя еще много месяцев впереди. – Голос Маргарет звучал умоляюще.

– Мама, мне незачем выбирать. Мне все уже ясно. Я люблю Ская, и он сделал мне предложение.

– Этот янки? Нет, Гарден, он нам не подходит.

– Мама, я уже сказала «да». Я люблю его, и никто другой мне не нужен. Он завтра придет, чтобы с тобой поговорить.

– Я не дам согласия. Гарден хихикнула:

– Дашь, мама, вот увидишь. У Ская очень сильная воля, и он очень настойчивый.

Прежде чем нанести визит Маргарет, Скай отправился к Элизабет Купер.

– Мне нужно ваше одобрение, – сказал он ей прямо. – Я вас уважаю.

– Я вас благословляю, – ответила Элизабет. – А мое одобрение вам придется заслужить.

От дома Элизабет Скай поехал на Кинг-стрит. Ювелиры были недовольны, что им звонят первого января, да еще рано утром, но когда они узнали, чего хотел Скай, то согласились с ним встретиться. Владелец цветочного магазина тоже не отказал.

– Рассыльный, – громко объявил Скай, и Занзи открыла дверь. – С Новым годом, Занзи. – Теперь его голос звучал тихо и вкрадчиво.

Он протянул ей коробку конфет, перевязанную лентой; в ее узле блестела золотая монета – пятьдесят долларов. Скай сделал знак цветочнику с сыном, и те вслед за ним поднялись в гостиную.

– Поставьте ее на стол, – распорядился Скай.

Он посмотрел на Гарден, вложив в этот взгляд всю свою любовь, но подошел не к ней, а к дивану, где сидела Маргарет.

– С Новым годом, мисс Маргарет.

– Благодарю вас, – ответила та ледяным тоном. Скай отступил, чтобы не загораживать от Маргарет стол в центре комнаты. На нем стоял огромный цветущий розовый куст. Это были те самые, цвета бледного румянца, дамасские розы, которые Скай уже не первый раз посылал Гарден; знакомый аромат наполнил комнату.

– Гарден, – улыбнулся Скай, – любовь моя, иди-ка сюда. Я хочу, чтобы ты выбрала себе розу. Может быть, ты попросишь маму тебе помочь. Не бойся, все шипы у них срезаны.

Гарден подбежала к нему.

– Какой красивый букет. Мне жалко его трогать. Спасибо тебе. – Она встала на цыпочки и поцеловала Ская в щеку.

– Тебе спасибо, – ответил он. – Гарден, ты покраснела. Надеюсь, я первый мужчина, которого ты поцеловала в этом году?

– Скай! – И Гарден посмотрела на него с притворным негодованием.

Негодование Маргарет было вполне искренним. Скай подвел Гарден к столу:

– Я думаю, обручальное колечко девушка должна выбирать сама.

Гарден посмотрела на розы и ахнула. Потом обернулась к Маргарет:

– Мама, ты только посмотри. В каждой розе – драгоценный камень.

Маргарет тут же подскочила к столу. В чашечке каждого цветка, окруженные нежными, неяркими лепестками, сияли камни: круглые, квадратные, прямоугольные, голубые, красные, зеленые; все цвета радуги переливались в них, заключенные в блестящие грани.

На секунду Маргарет онемела от изумления.

– Ни в одном магазине Чарлстона столько драгоценностей не найти, – наконец недоумевающе проговорила она.

– Да, конечно, – согласился Скай. – Поэтому мне пришлось обойти их все.

Маргарет стала вынимать и рассматривать кольца. Гарден смотрела только на Ская.

– Ты никогда не поступаешь как все люди, – сказала она. – Наверное, ты самый умный человек на свете.

– Вероятно, раз у меня хватило ума тебя завоевать. Он вывел ее из гостиной, подальше от глаз Маргарет, чтобы поцеловать как следует. Маргарет заметила, что их не было, только когда они вернулись.

– Не могу выбрать: либо это, либо вот это, – сказала она.

На правой руке у нее блестело кольцо с большим бриллиантом круглой формы, на левой – с квадратным.

Свадьба была назначена на восемь часов вечера семнадцатого февраля.

– Я уже объяснила Гарден, – рассказывала Маргарет всем и каждому, – что приданое у нее готово. Столько всего нашили к ее дебюту, а если бы мы еще немного помедлили, то начался бы Великий пост. Чтобы разослать приглашения, времени у нас было предостаточно, а портниха была просто счастлива, что ей срочно заказали платье. Когда сезон балов кончается, бедняжке приходится месяцами сидеть без работы.

Элизабет Купер настояла, чтобы Гарден надела семейную фату Трэддов, а это значит, что платье должно быть простым. Княгиня прислала Гарден прелестную жемчужную диадемку, ее одевают поверх фаты. Княгиня была в Европе, когда Скайлер ее разыскал, – по международному проводу, заметьте. Она, естественно, взволнована. Будь она хоть сто раз княгиней, она все равно понимает, что значит для ее сына взять в жены девушку из старой чарлстонской семьи. В сущности, из двух семей – Гарденов и Трэддов. Эти две фамилии кое-что значат даже в Европе.

Скайлер это тоже понимает. По его словам, он счастливейший человек в мире. Они будут часто наезжать в Чарлстон. Конечно, в их распоряжении Барони, но оно принадлежит его матери. Скайлер считает, что там они не смогут чувствовать себя как дома, в такое место им нужно. Поэтому он купил дом Гарденов, тот, что принадлежал моей семье, и сказал, что просит меня привести его в порядок и вполне на меня полагается. Они не будут здесь находиться постоянно и не смогут за всем следить, а я буду рада это для них сделать. Он купил дом на мое имя.

– Янки дорого заплатил за крошку Трэдд, – сказал какой-то джентльмен в баре яхт-клуба. Мэн Уилсон дал ему в челюсть, и те, кто был поблизости, на всякий случай схватились за свои бокалы. Даже в Чарлстоне, даже в яхт-клубе бывали перебои с хорошим виски.

Принчипесса поручила Эндрю Энсону организовать предсвадебный обед и позаботиться о размещении многочисленных гостей, которые должны были приехать из Нью-Йорка. В Барони могло остановиться только четырнадцать человек. Эндрю Энсон немедленно перепоручил всю работу по подготовке торжества своей жене.

– Эдит, и вы его не убили? Это же огромный труд!

– Нет, мне это нравится. Я всегда мечтала покупать все, что мне вздумается, и не спрашивать, сколько это стоит. Конечно, я бы предпочла, чтобы этот декоратор из Нью-Йорка перестал бить себя кулаком по лбу и орать: «Боже, избавь меня от провинциалов», но в остальном я очень мило провожу время. И я позаботилась о том, чтобы все мои подруги сдали комнаты гостям и заломили такую цену, что волосы на голове встают дыбом. Нора Лесли сможет за эти деньги покрасить дом и перекрыть крышу.

– А где будет этот предсвадебный прием?

– Обед, дорогая, не прием, а обед. Янки же едят ночью. Я сняла всю виллу «Маргарита». Скайлер и его шафера остановятся там в комнатах для гостей, обед будет подан в парадных комнатах.

Вилла «Маргарита» была городской достопримечательностью. Она строилась как частный дом, причем в стиле, нетипичном ни для Чарлстона, ни для итальянских вилл, но ее очень украшали высокие коринфские колонны и террасы с балюстрадами, она всем нравилась, и к ней привыкли. В центре ее главного зала с белыми мраморными колоннами был бассейн, тоже мраморный, в котором все отражалось, как в зеркале. В зал выходили четыре огромные комнаты. Декоратор княгини сказал, что его это помещение устраивает.

В пятницу вечером вилла «Маргарита» превратилась в дворец из «Тысячи и одной ночи». Потолок зала с бассейном был затянут полосатым шелком. Полосы были алые, розовые, золотые, зеленые, темно-синие, пурпурные. Драпри из того же шелка свисали с потолка до пола, подхваченные у дверей золотыми шнурами с кистями.

Небольшой шелковый навес, тоже полосатый, был натянут в одной из комнат над эстрадой, сооруженной для струнного оркестра.

Во всех комнатах, прилегавших к залу, были расставлены столы на шесть персон, разноцветные скатерти на них доходили до пола. Стулья были позолоченные, в стиле Людовика XV, с сиденьями, обтянутыми тем же полосатым шелком. На белых с золотыми ободками тарелках красовались салфетки, сложенные в виде цветков, – тоже пурпурные, золотистые, зеленые, синие. Из их сжатых льняных лепестков выглядывали карточки с золотым обрезом, на которых были указаны имена гостей. Бокалы были из золотистого хрусталя с радужным отливом. Прямоугольные столы для новобрачных, их родственников, шаферов и подружек невесты выглядели иначе. Покрытые изумрудно-зелеными бархатными скатертями, они стояли по четырем сторонам квадратного бассейна. Тарелки и бокалы на этих столах были золотыми.

На всех столах стояли золотые канделябры с изумрудными ароматическими свечами. На поверхности бассейна плавали разноцветные свечи в форме кувшинок.

Когда Эдит Энсон рассказала мужу, что делает декоратор, Эндрю отказался идти на обед.

– Я точно знаю, что у меня будет сердечный приступ, – сказал он.

Когда они все же пришли, Эдит устроила мужу экскурсию по комнатам и в последнюю очередь провела в зал. Эндрю долго смотрел на сияющие ряды бокалов.

– Оказывается, излишества – это самое эффектное, – заметил он.

– К сожалению, да, – согласилась Эдит. – Но в начале весны не украсить зал ни единым живым цветком – кому у нас такое могло бы прийти в голову?

Принчипесса была в платье из золотой парчи, ее золотые волосы отливали металлическим блеском, а огромные изумруды в оправах, усыпанных бриллиантами, всех поразили. «Выстраиваться в ряд встречающих – это нудно», – сказала она, и этого не было. Пока гости съезжались, она стояла в углу главного зала, на фоне полосатого шелка, и беседовала с друзьями.

Скай ненадолго затесался в их компанию, по континентальной моде поцеловал мать в обе щеки.

– Вики, ты действительно принцесса, – сказал он. – Ты сделала все возможное и невозможное тоже.

Княгиня повела плечиком:

– Скай, дорогой мой, ты мне ясно дал понять, что для тебя эта женитьба – вопрос решенный. Что мне оставалось? Не могла же я тебя подвести.

– Нет, этого ты никогда не сделаешь. Пойду поищу Гарден. – И легко прошел сквозь окружавшую мать толпу.

Гарден приветствовала гостей, стоя у входа. Скай несколько минут следил, как меняется выражение ее лица. Он любил на нее смотреть. Когда вошла Элизабет Купер, он встал рядом с Гарден. Он восхищался ее теткой, хотя сильно подозревал, что Элизабет его недолюбливает. Когда Гарден привела к ней Ская, чтобы сообщить о помолвке, Элизабет не слишком обрадовалась. Тем не менее фамильную фату Трэддов она предложила. Может быть, он придает слишком много значения мелочам или ему просто показалось.

– Тетушка Элизабет, как я рад, что вы наконец пришли. – И Скай поцеловал в щеку сперва ее, а потом Гарден. – Вы когда-нибудь видели такую красивую невесту?

– Никогда, – ответила та, и Гарден просто засияла от радости. – Желаю вам быть самой счастливой на свете парой.

– А мы такие и есть, тетя Элизабет. – И Гарден крепко обняла свою тетушку. – Это прекрасно, правда ведь?

– Конечно, дорогая. – Элизабет улыбнулась и, давая дорогу другим гостям, направилась в комнату.

Немного отойдя, она обернулась и снова посмотрела на Ская с невестой. На лице у него была написана такая любовь, что Элизабет успокоилась: кажется, она зря тревожилась из-за этой свадьбы.

«Боже правый, – подумала она, – ну и вкус у этих янки, как они любят все кричащее. С ними никакого цирка не надо». Разглядывая убранство помещения и одежду гостей из Нью-Йорка, Элизабет получила истинное удовольствие. Эдит Энсон пообещала им всем бесплатный спектакль и была права. Элизабет, здороваясь и отвечая на приветствия многочисленных знакомых, обошла парадные помещения, ее зоркие глаза подмечали каждую мелочь в нарядах и украшениях приезжих дам. «Да, по сравнению с ними мы одеты довольно убого», – жизнерадостно призналась она себе.

– Извините. – На нее чуть не налетела женщина, стремительно вышедшая из зала.

Чтобы та не потеряла равновесия, Элизабет пришлось поддержать ее за локоть.

– Это вы извините, – машинально ответила Элизабет. – Я напрасно стояла в проходе. – И вдруг крепче сжала ей руку. – Постойте. – И внимательно вгляделась в повернутое к ней в профиль лицо.

Женщина наконец подняла на нее глаза и сказала:

– Господи!

– Глазам своим не верю. Я не ошиблась? Вы – дочка Джо? Виктория Симмонс?

Было трудно поверить, что эта женщина, нарумяненная и вся сверкающая, была когда-то той самой плачущей и совершенно потерянной девушкой, которая отчаянно цеплялась за Элизабет, когда та усаживала ее в поезд после похорон отца. Но подбородок, нос, уши были как у Виктории. Элизабет не могла не спросить.

– Элизабет, вы не ошиблись. Да, это я. Ничего, что я называю вас просто по имени? Мне слишком много лет, чтобы говорить вам «мисс Элизабет».

Элизабет улыбнулась:

– Дорогая, ты можешь звать меня как тебе вздумается. Я так рада тебя видеть. Скажи мне, как ты живешь? Ты выглядишь вполне благополучной. И прелестной.

– У меня все хорошо. А вы как поживаете? – В отличие от Элизабет, говорила она далеко не теплым тоном. Взгляд у нее был ледяной.

Элизабет заглянула ей в глаза и перестала улыбаться.

– Виктория, в то ужасное время после смерти твоего отца я очень часто писала тебе и твоим опекунам. Я очень беспокоилась, как ты, все ли с тобой в порядке. Я ни разу не получила ответа.

Виктория подняла выщипанные брови:

– Я полагаю, вы хотели разузнать о судьбе незаконнорожденного младенца Трэдда? С этим проблем не было. У меня случился выкидыш, и очень кстати. Доктора, не состоящие на государственной службе, делают просто чудеса.

Элизабет отшатнулась:

– Как это ужасно. Я вам сочувствую.

– Не смешите меня, Элизабет. – Теперь Виктория улыбалась. – В аборте нет ничего страшного. Спишь во время операции, и все. Я напрочь забыла эту историю, и только сейчас, из-за вас, о ней вспомнила.

Элизабет с грустью посмотрела на Викторию. Да, судя по ее облику, эта могла забыть. Она выглядела такой хрупкой: высокий голос, тонкие черты накрашенного, похожего на маску лица, ломкие, неестественно яркие волосы, руки с блестящими, непомерно длинными ногтями. Она была тверже, чем сияющие на ней камни.

– Это очень великодушно с вашей стороны, Виктория. – Элизабет постаралась подделаться под бесстрастный тон собеседницы. – Так же, как и то, что вы приехали на свадьбу. – Элизабет решила, что Виктория одна из близких приятельниц княгини.

Виктория рассмеялась.

– Элизабет, дорогая, мне и в голову не могло прийти, что меня здесь не будет. Я – мать жениха. – Она улыбнулась, глаза у нее блестели. – Вы, конечно, сразу подумали о кровосмешении? Вот уж настоящая южанка. Нет, дорогая, не волнуйтесь. Аборт действительно был. Можете посмотреть в метрику Скайлера. Если бы он был Трэддом, я бы ходила беременной двадцать месяцев. Так что очаровательная малютка Гарден не выходит замуж за своего братика.

Шок был так велик, что Элизабет окаменела. Виктория высвободила руку из ее пальцев.

– Не стойте с открытым ртом, – сказала она. – Право, Элизабет, хорошо бы вы постарались быть чуточку менее провинциальной. Я в вас разочарована… Простите, я должна бежать. Меня ждут друзья.

Элизабет смотрела вслед Вики, пока ее золотое платье не затерялось в толпе. Тогда она стряхнула с себя оцепенение и, то пробиваясь через группы гостей, то лавируя между ними, стала быстрым шагом обходить комнаты, пока наконец не наткнулась на Маргарет Трэдд.

Элизабет крепко сжала ее запястье.

– Простите нас, – сказала она собеседнику Маргарет и торопливо увлекла ее на одну из дальних террас. – Вы должны отменить венчание, – едва владея собой, выдохнула Элизабет.

Маргарет попыталась попятиться:

– По-моему, вы не в себе, миссис Купер. Что за вздор вы говорите?

Элизабет резко встряхнула ее за плечи:

– Маргарет, выслушайте меня. Нельзя допустить, чтобы эта свадьба состоялась. Вы знаете, кто мать этого парня? Виктория Симмонс, дочка Джо Симмонса. Маргарет, ради всего святого, как вы не понимаете? Ваш муж разбил ей жизнь. Она от него забеременела, он ее бросил и убил ее отца. А теперь ее сын женится на дочери Стюарта Трэдда. Как вы думаете, какие чувства она испытывает?

Маргарет обеими руками уперлась в грудь Элизабет, с силой ее оттолкнула:

– Как вы смеете так грубо меня хватать? И как вы можете вмешиваться в жизнь моей дочери? Про Вики и Стюарта я все знаю. Мы с ней вчера очень мило поговорили. Как мать с матерью. Она желает счастья сыну точно так же, как я желаю счастья Гарден. И мы решили, что детям об этой истории лучше ничего не знать.

И Боже мой, это же было сто лет назад! Зачем нам выкапывать старые скелеты? Единственное желание Вики – сделать вид, что этой истории не было, и я считаю, что она абсолютно права.

Больше всего Элизабет хотелось дать ей пощечину.

– Маргарет, не будьте дурой. Такое прошлое невозможно забыть, нельзя сделать вид, что его не было.

– Но именно так мы все и поступим. И вы, Элизабет, тоже. Вам никогда не нравился Скайлер, я это знаю. И вы просто ищете предлога, чтобы оправдать свои чувства. Но со мной это не пройдет. Он любит Гарден, и она от него без ума. Свадьба состоится завтра, и никто ее не отменит. Если даже у Вики хватило великодушия забыть о прошлом, какое вы имеете право устраивать нам всем неприятности?

Элизабет охватило отчаянье. Возможно, Маргарет и права. Она, Элизабет, с самого начала не доверяла Скаю, это правда. Как и то, что княгиня выглядит совершенно бессердечной, – она действительно может не испытывать никаких чувств, даже ненависти. Но Гарден такая ранимая, юная и беззащитная.

– Гарден моя дочь, Элизабет, а не ваша, – не унималась Маргарет. – Год назад вы даже не знали, жива она или нет. Нельзя пренебрегать девочкой, пока она не вырастет, а потом вмешиваться в ее жизнь.

Элизабет поняла, что потерпела поражение.

На следующий вечер церковь Святого Михаила была переполнена. Народ толпился даже на галерее. Полицейские стояли у ближайших к церкви поворотов, отправляя транспорт в объезд. Митинг-стрит была запружена зеваками, репортерами и фотографами. В газетах всех столиц должен был появиться современный вариант сказки о Золушке – сообщение о свадьбе очаровательной аристократки-дебютантки и одного из богатейших в Штатах молодых людей.

В церкви высокие тонкие белые свечи бросали теплые отсветы на лепестки бессчетных гардений, красовавшихся у алтаря и на широких, утопленных в стены подоконниках. На башне забили часы.

С последним их ударом собор заполнился звуками органной музыки. Все встали.

Со стороны бокового придела к алтарю чинно, в строгом порядке двинулись подружки невесты. Последними, на самом почетном месте в процессии, шли Уэнтворт Рэгг и Пегги Трэдд. Потом наступила пауза. Присутствующие обернулись ко входу. У всех одновременно вырвался вздох, свечи затрепетали.

Гарден, похожая на богиню, шла, опираясь на руку Мэна, мимо украшенных лентами старинных скамей. Ее золотые волосы блестели сквозь вуаль, мечтательные голубые глаза сияли. За ней тянулось по полу двенадцать ярдов тонкого, как паутинка, кружева, складки той самой бесценной фаты, которую уже в шести поколениях надевали в церковь невесты из семейства Трэдд.

А на фамильной скамье семейства Трэдд сидела Элизабет Купер, и по щекам у нее катились слезы. На свадьбах всегда плачут.

КНИГА ПЯТАЯ 1923–1931

50

После окончания свадебного торжества лимузин привез молодую чету к пристани в конце Ист-Бэй-стрит. Когда Гарден увидела, куда они едут, то от волнения ей стало трудно усидеть на месте.

– Скай, какой прекрасный сюрприз! Мне всегда хотелось сесть на корабль и отправиться в Нью-Йорк. Когда у нас были открыты окна, я слушала пароходные свистки и гудки и все старалась себе представить, как это – путешествовать по морю.

Скай ответил ей поцелуем.

– Ты мой ангел, – выдохнул он.

Он помог ей подняться на палубу по сходням с веревочными перилами. Вахтенный протрубил в боцманскую дудку, а человек в морской форме слегка поклонился и встал по стойке смирно.

– Рад вас приветствовать на борту, сэр.

– Благодарю, капитан. Мы с миссис Харрис радуемся предстоящему путешествию.

Гарден так взволновали слова «миссис Харрис», что внутри у нее все затрепетало. Она стиснула ладонь Ская.

Он чуточку повернул ей кисть, выпрямил руку и сжал между своей рукой и бедром, словно обнимая Гарден незаметно для окружающих.

– Сюда, дорогая, – сказал он. И вдруг поднял ее на руки. – Что тот порог, что этот. – Он внес ее в громадную каюту и с размаха уселся в кресло, так что Гарден оказалась у него на коленях.

– Скай, нас могут увидеть.

– Пускай смотрят. Я хочу поцеловать свою молодую жену. На свадьбах это принято.

Гарден обняла его за шею и закрыла глаза.

А открыв, виновато оглянулась по сторонам. Они находились в комнате, похожей на гостиную, с диванами, стульями, пепельницами, с лампами и коробками для сигарет на столах, с занавесками на окнах и маленькими персидскими ковриками на полу. В комнате, кроме них, никого не было.

– Скай, а где остальные пассажиры?

– Здесь нет остальных пассажиров. Это не океанский лайнер, это яхта.

Гарден заметно удивилась:

– А выглядит как пароход.

– Не совсем, заинька. Но для двоих места тут более чем достаточно. И для команды, разумеется, тоже. Не хочешь ли сходить на экскурсию?

Гарден с энтузиазмом затрясла головой. А потом прикрыла глаза ладонью. Из окна в лицо ей ударил ослепительно яркий свет.

Скай вскочил так резко, что она чуть не упала.

– Мерзавец! – рявкнул он.

На палубе послышались крики и топот бегущих ног. Скай выскочил наружу.

Вернувшись, он закрыл дверь на задвижку и задернул занавески на всех окнах.

– Скай, что случилось?

– Фотограф, черт бы его побрал. Я думал, когда мы улизнули с черного хода, что нам удалось от них отвязаться. Но все в порядке. Аппарат мы ему разбили, и сейчас отплываем… Прости, дорогая. К тому времени, как мы окажемся в Нью-Йорке, мы успеем им всем надоесть и они оставят нас в покое. Так как насчет того, чтобы осмотреть яхту?

Гарден поднялась. Она была рада, что никому не удалось сфотографировать, как она сидит на коленях у Ская, но сочувствовала фотографу, которому так не повезло с аппаратом. К тому же ей было немного жаль, что они так скоро наскучат газетчикам: толпы народу и взволнованная суета у церкви Святого Михаила ей очень даже понравились, она чувствовала себя почти кинозвездой.

На главной палубе находились гостиная, про которую Скай сказал, что она называется салоном, столовая, буфетная, две гостевые каюты с ванными комнатами и спальня для хозяев, с гардеробной и ванной. Спальня эта более всего походила на комнату во французском загородном доме. Стены здесь были обиты тонкой тканью с бело-голубым рисунком, такими же бело-голубыми были резные кресла, шторы на окнах и кровать с балдахином. Подобной кровати Гарден никогда в жизни не видела: четыре столбика резного дерева доходили до потолка, верх тоже был весь резной, обитый изнутри материей, и с него спускался полог из вуали. Постельное покрывало было аккуратно сложено на полочке, а уголки одеял столь же аккуратно отогнуты.

Скай обнял Гарден за талию.

– Хочешь чего-нибудь поесть, перед тем как погасим свет? На приеме ты ничего не ела. – Голос его чуть дрожал.

Гарден подняла на него глаза:

– Нет. Я хочу, чтобы мы с тобой сейчас любили друг друга. Я уже давно этого хочу.

Скай несколько мгновений глядел на нее в полном недоумении, губы его начали подергиваться. Затем он крепко прижал ее к груди и, смеясь, зарылся лицом в ее волосы.

– Гарден, ты не перестаешь меня удивлять! Никогда заранее не угадаешь, что ты скажешь или сделаешь.

Гарден ждала, пока он не перестал смеяться.

– Я не хотела тебя смешить, – проговорила она и отступила, чтобы посмотреть ему в глаза. – Я люблю тебя, Скай, и хочу любить тебя и душой, и телом, и… по-всякому. Разве так не должно быть?

– Да, именно так и должно быть, – с той же глубокой серьезностью ответил Скай. Он подвел ее к креслу. – Я хотел бы, чтобы мы были вместе сейчас, сию же минуту, любимая моя, но мы пока подождем. Садись, а я открою шампанское, выпьем по бокалу и поговорим. Полагаю, мне следует тебе кое о чем рассказать.

Гарден смотрела, как он достал бутылку из серебряного ведерка со льдом и умелым движением развернул проволочку на крышке.

– Я знаю все то, что ты собираешься мне сказать, – ответила она. – Пегги мне уже рассказала. Она нарисовала картинки, и показала мне меня самое в зеркале, и сказала, что сначала это больно, но вообще-то замечательно.

Пробка ударилась в стену, и шампанское струей полилось на ковер.

– Я не боюсь боли, если именно это тебя тревожит, Скай. Я не буду плакать.

Он обнял Гарден, покачивая, как ребенка, одновременно готовый расхохотаться над ее ребяческой гордостью по поводу полученных знаний и растроганный ее доверием и мужеством.

– Я вас обожаю, Гарден Харрис.

Она улыбнулась, уткнувшись лицом ему в грудь:

– Мне это нравится. Скажи-ка еще раз – я впервые слышу свое новое имя.

– Гарден Харрис. Любимая молодая жена Скайлера Харриса, счастливейшего человека на земле. – Пол у них под ногами задрожал – яхта уже плыла. – Наше свадебное путешествие началось, миссис Харрис. – Он подхватил ее на руки и уложил на постель.

Он начал бережно раздевать Гарден и удивился при виде ее белья: оно было с оборками, вышивками и кружевом, как крестильная рубашка младенца. Сняв с нее все, он стал одну за другой вынимать шпильки слоновой кости у нее из волос так бережно, что золотистый узел на голове у Гарден оставался в порядке, пока он не вынул последнюю. И тут освобожденные волосы тяжелым потоком полились на подушку, вспыхнули до сих пор скрытые в них язычки пламени. Скай уже едва держал себя в руках, настолько она теперь была похожа на ту запредельно прекрасную язычницу, что плясала дикарский танец в Эшли Барони. Скай погладил ее волосы, почти удивляясь тому, что огненные пряди не жгут ему пальцы, затем осыпал ими ее белую шею, плечи и грудь. Гарден негромко застонала. Тело ее затрепетало, глаза потемнели от удивления.

Поцелуями он закрыл ей глаза и не отрывал от них губ, осторожно дотрагиваясь пальцами до ее прикрытой пушистыми волосами груди, лаская живот и плавный изгиб талии. Дыхание ее стало быстрым, на горле забилась жилка, и Скай, скидывая одежду, считал удары пульса, ощущая толчки кончиком языка.

Потом он обнял ее и долго лежал рядом, прижимая к себе ее трепещущее тело, привыкая к нему, давая ей привыкнуть к телу мужчины. Гарден коснулась сильных плеч и рук, провела ладонью по мускулам спины, погладила своими нежными, легче лебяжьего пуха, пальчиками лицо и шею.

– Сейчас, любимая? – шепнул он.

– Да, да.

Оба вскрикнули: она – от боли, он – от того, что причинил ей эту боль; затем они крепко сжали друг друга в объятиях, слившись в таинстве взаимного наслаждения.

Скай бережно отстранился и поцеловал ее в губы – они были солоны от слез; коснулся ее мокрых ресниц, и Гарден поймала его руку, поцеловала соленые пальцы.

– Я обещала не плакать, но я не могу. Я так счастлива. Я никогда не думала… откуда мне было знать…

– Ш-ш… Я знаю, знаю, любовь моя, я чувствую то же самое. Видишь, я тоже плачу.

51

Скай проснулся, когда Гарден еще спала. Приподнявшись на локте, он долго смотрел на нее, ошеломленный силой собственной любви. Он знал многих женщин, наслаждался ими, некоторых из них недолго любил – и все же не был подготовлен к тому сложному наплыву чувств, который сейчас испытывал. Он хотел найти новое слово, какое еще никто никогда не произносил, чтобы выразить происходившее в его душе. Слово «любовь» для этого не годилось, однако другого он не нашел.

– Я люблю тебя, – сказал он, когда Гарден открыла глаза.

Она огорчилась, увидев на простынях кровь.

– Я застираю их и постелю обратно, – сказала она.

– Не надо, стюарды все равно меняют белье каждый день, – остановил ее Скай, а про себя подумал, что Вики, возможно, ожидает отчета от кого-нибудь из команды.

Завтракать им пришлось в каюте – холодный ветер срывал с гребней волн белую пену и обрушивал брызги на палубу. Увидев, что низкие бортики стола не позволяют посуде соскользнуть во время качки, Гарден воскликнула:

– Какая хорошая мысль! Это ты сам придумал? Скай ответил, что, по его мнению, такие бортики существовали еще во времена викингов, если не раньше.

Гарден, придерживая тарелку левой рукой, дочиста съела весь завтрак – яичницу с ветчиной и тосты, Скай же ограничился чашкой кофе. Он хорошо переносил качку, однако до аппетита Гарден ему было далеко.

– Как все здорово, – сказала она. – Ты много плаваешь на своей яхте?

– Она не моя, а Вики. Я не люблю связывать себя, владея такими вещами.

– Всегда так странно слышать, что ты зовешь мать по имени. А князя ты тоже зовешь просто по имени?

– Князя? – не понял Скай, затем коротко рассмеялся: – А, его-то! Нет, милейший Джорджио давным-давно исчез со сцены. Вики с ним развелась много лет назад.

Гарден не подала виду, как поразили ее эти слова. Скай так легко говорит о разводе… Но она постаралась выбросить их из головы и сосредоточиться на самом существенном.

– Да, о твоей матери… Как мне к ней обращаться?

– Я полагаю, Вики.

– Это так неуважительно. Может быть, мне следует говорить «мисс Вики»?

– Нет, мой ангел, это звучит слишком по-южному. Вики невысокого мнения о южанах.

Гарден кивнула:

– Я это почувствовала. Думаю, поэтому-то я ей и не нравлюсь.

Скай накрыл ее руку своей:

– Ты ошибаешься, Гарден. Почему ты решила, будто ей не нравишься?

– Просто у меня было такое ощущение. Мне показалось, что на свадьбе у нее был не очень счастливый вид.

Скай усмехнулся:

– И только-то? Просто ей страшно хотелось ехать дальше. Англичане нашли могилу фараона, и Вики не терпелось отправиться в Египет посмотреть.

– В Египет? Это же так далеко!

– Не для Вики. Ей нравится быть там, где что-то происходит, неважно, где именно. Ее решимости и энергии хватило бы на десяток нормальных людей.

– Ты о ней очень высокого мнения, так ведь?

– О ней все высокого мнения. Она действительно необыкновенная.

Гарден решила, что ей глупо бояться матери Ская. Однако она боялась – пока его следующие слова все ей не объяснили.

– Не огорчайся, дорогая, если Вики покажется тебе резкой. Это потому, что она всегда спешит, и еще потому, что она не привыкла общаться с девушками. Я ее единственный ребенок, а я всегда был сам по себе и делал все по-своему. Она сто раз мне говорила, что хотела бы иметь вместо меня дочку, тогда, дескать, она могла бы почувствовать себя матерью.

Две недели молодожены провели у побережья Флориды и шесть – у Багамских островов. Они держались вдали от оживленных портов, обычно становились на якорь у пустынных пляжей и добирались до них либо в шлюпке, либо вплавь – как правило, при лунном свете, чтобы Гарден не обгорела на солнце. Им было ничего не нужно – они были переполнены друг другом. Подлинная страстная натура Гарден, до сих пор неизвестная ей самой, постепенно раскрывалась, и наконец Гарден стала такой, какой ее увидел Скай во время того незабываемого танца. Отбросив все условности и ограничения, она научилась с языческой свободой дарить и принимать любовь. Однако в обращении с капитаном, стюардами и даже корабельной горничной она осталась сдержанной и застенчивой. Было словно две Гарден: одна – только для Ская, другая – для всего остального мира.

Они очень полюбили играть словами. У обоих голова шла кругом от счастья, и поэтому они казались себе чрезвычайно остроумными. В Нью-Йорке их автомобиль остановился, пережидая парад. Скай и Гарден не знали, что за праздник в городе, и решили, что парад устроен в их честь. От этого им было легче дожидаться, когда же наконец их машина сможет пересечь Пятую авеню, и такое объяснение звучало вполне разумно: духовые оркестры и развевающиеся флаги вполне подходили, чтобы прославить чудо их любви.

52

– Шофер, прямо по Восемьдесят второй улице, – сказал Скай.

Гарден не знала, куда смотреть, она очень боялась пропустить что-нибудь и вертела головой во все стороны. Когда яхта встала на якорь в устье Гудзона, Гарден поразили огромные здания на Риверсайд-драйв. Скай сказал, что это многоквартирные дома и что в них – точь-в-точь как в универмаге Керрисона – есть лифты. Молодожены долго ехали вдоль мрачных коричневых домов, потом через Центральный парк, где им пришлось остановиться и переждать парад. Наконец они оказались на Пятой авеню и проехали по ней два квартала, причем Гарден показалось, что навстречу им попалось больше машин, чем было во всем Чарлстоне. Машины были разных марок. Черные «форды» модели «Т» почти не попадались.

Такси свернуло на полукруглую подъездную дорожку, и Гарден наклонила голову, чтобы лучше видеть все из окна машины. Дом, к которому они приблизились, был огромный, но все же не такой высокий, как здания на Риверсайд-драйв. Гарден надеялась, что княгиня живет на верхнем этаже и в доме есть лифт.

Машина остановилась у ворот, к ней по широким ступеням спустился человек в униформе и открыл дверцу. Едва Гарден поставила ногу на землю, как из Центрального парка через улицу к их машине ринулись трое мужчин.

– Черт побери, – пробормотал Скай. Он схватил Гарден под руку и почти потащил ее вверх по ступеням. – Репортеры, – объяснил он. – Не оглядывайся, у них могут быть фотоаппараты.

Когда они достигли пятой – последней – ступени, громадные двойные двери открылись, они вбежали внутрь и оказались в обширном вестибюле. Пол его был выложен зеленым мрамором и почти полностью застлан золотым ковром с вытканными на нем зелеными драконами. В центре вестибюля стоял большой круглый стол, похожий на тот, что Пегги добыла в антикварном магазине, но у этого столешница покоилась не на одной ноге, а на четырех вырезанных из дерева драконах.

В дальнем конце вестибюля вверх уходила, изгибаясь полукругом, широкая лестница с очень изящными коваными перилами и белыми мраморными ступенями, покрытыми зеленым ковром. Гарден услышала плеск воды и, вытянув шею, увидела, что лестница огибает фонтан: под ней стоял дракон, который вместо пламени извергал из пасти воду. Все было очень красиво и изысканно, но Гарден пожалела, что здесь только эта лестница и нет лифта.

Скай взял со стола пакет с накопившейся корреспонденцией. Потом отломил ветку белых цветов от букета в центре стола.

– Вот, мой ангел, понюхай. И в самом деле весна. Аромат цветов наполнял вестибюль, но Гарден все равно понюхала – сладкий запах вблизи оказался таким крепким, что ей на мгновение стало нехорошо.

– Чудесные. Как они называются?

Скай обнял ее за плечи:

– Ты моя южная магнолия, а это сирень. Цветы янки. Ну, пошли. Хочешь поехать на лифте?

– Да! А где он? Я его не увидела.

– Надо знать, где смотреть. – Скай повернул ее влево, и она увидела человека в элегантном черном фраке, который придерживал открытую дверь. Интересно, подумала она, живет ли он здесь в одной из квартир, или это какой-нибудь управляющий. Скай ей ничего не объяснил и ее не представил. Гарден слегка улыбнулась человеку во фраке, проходя мимо, в ответ он чуть наклонил голову.

Лифт был меньше, чем у Керрисона, и гораздо красивее. Внутри он был обит тисненой зеленой кожей, на одной стене красовались бронзовые лампы с плафонами из белого рифленого стекла, а между ними была закреплена хрустальная ваза с сиренью.

Лифт затрясся и остановился.

– Его должны были отрегулировать, – сказал Скай. – Ты не волнуйся – это совершенно безопасно.

Гарден не волновалась; ей было чуть грустно, что они не поднялись выше.

Скай открыл дверь, и Гарден шагнула из лифта в коридор. Ей на голову и плечи посыпался дождь рисовых зерен, ликующие голоса закричали:

– Сюрприз!

– Черт меня побери, – проговорил Скай. – Наклони голову, дорогая. – Он схватил ее за руку и потащил за собой, сквозь дождь белых зерен, в большую комнату, битком набитую какими-то людьми.

Новобрачных окружили: женщины целовали Ская, мужчины хлопали его по спине, Гарден пожимали руку или на мгновение касались щекой ее щеки. Ей казалось, что присутствующие говорят очень громко и все хором, она улыбалась и каждому отвечала «спасибо», полагая, что их или поздравляют, или приветствуют, или то и другое. Она чувствовала себя совершенно ошарашенной и потерянной. Некоторые лица показались ей знакомыми; вероятно, она видела этих людей у себя на свадьбе, но тогда гостей Ская было человек двести и познакомиться с кем-то из них покороче было невозможно. Скай же явно знал всех присутствующих и был, несомненно, рад их видеть; про Гарден он словно вообще позабыл.

Но нет. Когда закончилась сумятица приветствий, Скай жестом попросил гостей расступиться.

– Дайте вздохнуть, иначе праздник превратится в поминки по молодым супругам Харрис, умершим от удушья. – Он обнял Гарден. – Давай, милая, сними шляпу и посиди немного. Сейчас я найду тебе стул.

Он усадил ее в углу дивана, сам сел рядом, закинув руку за спинку и слегка касаясь ее плеча. Гарден положила сумочку на ближайший столик и сверху на нее – перчатки. Затем сняла шляпу и положила туда же.

– Ну вот! – раздался женский голос. – Я же вам говорила! Она наполовину рыжая. – Гарден узнала Мицци, гостью Ская в Барони. Она огляделась, нашла Марка, потом Банни, и от того, что она хоть кого-то знает, ей стало легче. Но упоминание о волосах ее огорчило. Она знала, что ее рыжие пряди безобразны: мать твердила ей об этом годами. И они были отлично видны: горничная на яхте, куда менее умелая, чем мистер Анджело, утром просто заплела Гарден косы и уложила их короной вокруг головы.

Гарден неуверенно улыбнулась Мицци.

– Да, господа, у Гарден дикарские волосы, и она танцует необузданные дикарские танцы. Спляши нам по-чарлстонски, Гарден. – Это заговорил Марк.

– Да, да, Гарден, давай. Я тоже хочу научиться, – добавила Банни.

– Нет, нет, что вы, я не могу.

– Еще как можешь. Давай, Гарден. Кто-нибудь, поставьте музыку, – распорядился Марк. – Что-нибудь зажигательное.

Присоединились и другие голоса, настаивая, упрашивая. Гарден посмотрела на Ская: они его друзья, пусть он их остановит.

Он улыбался, и в глазах его читались гордость и удовольствие.

– Станцуй, дорогая, поставь янки на место.

– Скай, я не могу. Я не знаю этих людей.

– Это все друзья, мой ангел, наши друзья. К тому же мне приятно похвастать своей молодой женой.

Гарден встала, у нее дрожали колени. Все зааплодировали, а она бросила отчаянный взгляд на Ская. Он кивнул, стараясь ее подбодрить:

– Ну, умница, девочка моя. Я буду тобой гордиться.

В углу взревел граммофон – джазовый оркестр наяривал «Скандал на Двадцатой улице». Гарден шевельнула одной ногой, другой, затем раскинула руки и начала танцевать. Но она не могла отдаться завораживающему ритму музыки, движения у нее оставались скованными: Гарден боялась, что выглядит глупо и над ней будут смеяться. Но с места встал какой-то мужчина, затем девушка, затем еще один и еще – все они пытались ей подражать. Они не насмехались, а действительно пытались научиться. Им в самом деле нравится, подумала Гарден, улыбнулась гостям и начала утрировать движения ног и рук, чтобы их было легче воспроизвести.

– Здорово… отлично… шикарно… сногсшибательно… и я тоже… дайте-ка и я попробую…

Вскоре безучастных почти не было, большинство людей в комнате пытались плясать, как Гарден.

Когда пластинка кончилась, раздались крики: «Поставьте ее снова!», «Скатайте этот чертов ковер!», «Научи меня», «Давай еще раз, Гарден!». «Я им нравлюсь», – подумала она, и вся ее нервозность исчезла. Все хорошо, она в центре внимания, Скай может ею гордиться. Гарден поискала его глазами. Оказывается, он тоже встал с места.

– Первый урок дается мне, – сказал он. – Я как-никак муж учительницы.

Гарден танцевала, пока у нее не онемели ноги. Когда все освоили основной шаг на четыре счета, она показала, как делать повороты и вскидывать ноги. Пластинку заводили снова и снова, общее воодушевление и восхищение не утихало. Гарден расслабилась, ее опасливая, застенчивая сдержанность исчезла, и она вся отдалась музыке, танцу и радостному возбуждению, порожденному ритмичными движениями ее гибкого тела…

– Довольно! – крикнул Скай.

Гарден остановилась. Она почувствовала, как у нее колотится сердце. Она коснулась своих пламенеющих щек, влажных висков. Косы ее упали на плечи и начали расплетаться.

– Боже мой, – проговорила она задыхаясь, – в каком я виде!

– Нет, нет, станцуйте еще, – раздался рядом с ней голос какой-то девушки, чьи туфельки по-прежнему отбивали такт.

– Дайте Гарден перевести дух, – сказал Скай, причем в голосе его послышались почти гневные ноты. – Садись, дорогая, я принесу тебе что-нибудь прохладительное. – Он подвел Гарден к дивану, она благодарно улыбнулась ему и с наслаждением утонула в мягких подушках. Только сейчас она почувствовала, как сильно устала.

– Спасибо, Скай.

– Вот, возьми. – Он подал ей носовой платок и горсть шпилек, которые подобрал с пола. – Что ты хочешь? Шампанского? Или молока?

– Молока, пожалуйста. Скай поцеловал ее в макушку.

– Сейчас будет.

Он сам сбежал вниз по лестнице, чтобы принести молоко для Гарден, ему хотелось уйти от шума и толчеи в гостиной. Когда Гарден танцевала, с ним произошло нечто странное. Он гордился ею, был доволен тем, какое впечатление она произвела на его друзей, был рад и счастлив, что все видят, на какой потрясающей девушке он женился.

Но только пока у нее не начали расплетаться косы. И тогда он почувствовал себя так, будто все присутствующие вторглись в самый интимный уголок его жизни, в его брак, в его любовь к Гарден. Ни один мужчина, кроме него, не должен был видеть ее распущенных, длинных, огненно-золотых дикарских волос. Перед тем как заняться любовью, Гарден расплетала косы или распускала тяжелый узел на затылке, и от одного вида разноцветных прядей, стекающих по бледной, матовой, светящейся изнутри коже, у него перехватывало дыхание. Та потаенная Гарден принадлежала только ему одному, и он не желал не то что с кем-то ее делить, даже кому-то ее показывать.

Он прибежал обратно со стаканом молока, а толпа его друзей уже собралась вокруг нового центра притяжения: пока Скай бегал на кухню, успела появиться Вики.

– Дорогие мои, – говорила она, – Египет просто великолепен. Гостиницы кишат мрачными смуглыми бородатыми мужчинами в белых одеждах, они прячутся за пальмами в кадках и громким шепотом окликают вас оттуда. Все они уверяют, что у них есть похищенные из могил украшения и что они готовы продать их по смехотворно низкой цене, так как у каждого умирает бабушка. Или верблюд.

– Вы купили что-нибудь, княгиня?

– Боже избави! Все это были кошмарные подделки. Нет, впервые в жизни я не поддалась искушению. По крайней мере, в вестибюле гостиницы. Я попросила посла представить меня надежному антиквару, разумеется, тот тоже оказался грабителем, но по крайней мере, вещи у него были подлинные.

Вики стала рыться в привезенной из поездки сумке – такие сумки приторачивают в Египте к седлу верблюда.

– А, вот они. Дорогие мои, это скарабеи. – Она развязала кожаный мешочек и высыпала на стол разноцветную кучку редких камней. – Навозные жуки. Ну разве не прелесть? На самом деле, конечно, они из кварца, фаянса и разных кабошонов. Но могу дать гарантию, что все они древние и священные. Думаю, из них выйдут чудесные летние украшения. – Она снова стала шарить в египетской сумке. – Мне попалась единственная действительно красивая вещь, вот она. Я купила ее для своей новой дочери. Скайлер, надень-ка ее на Гарден.

Это было широкое и длинное ожерелье из золотых и лазуритовых бусин, нанизанных на тонкие золотые нити.

– Как красиво, – сказала Гарден. – Не знаю, как вас благодарить… Вики.

– Дорогая, брось, какие благодарности? Я была уверена, что твои глаза точь-в-точь цвета лазурита, и так оно и есть. Обожаю, когда оказываюсь права. Так приятно, что у меня наконец появилась дочка. Можешь представить себе Ская в таком ожерелье?

Скай под хохот и свист покорно его примерил.

Вики пригласила гостей остаться на коктейль и обед, и человек двадцать остались. Засиделись допоздна; Гарден присматривалась, прислушивалась и многое узнавала.

Дом этот, оказывается, целиком принадлежал Вики. И не только этот, еще и другие – в Лондоне, Париже, на Палм-Бич и в Саутхемптоне. И разумеется, ей принадлежало Эшли Барони.

Скай приглашал своих друзей во все эти дома, все они были там своими людьми и, кажется, знали друг друга целую вечность. Гарден же все время мучилась вопросом, запомнит ли когда-нибудь, кого здесь как зовут, кто состоит в браке, а кто нет и кто кому приходится мужем или женой.

Она устала, у нее разболелась голова. Однако все было хорошо; Скай был рядом, не оставлял ее одну ни на минуту и, разговаривая с друзьями, все время держал за руку.

– Не волнуйся, дорогая, – шепнул он мимоходом, – очень скоро ты освоишься и почувствуешь себя как дома.

53

Осваиваться Гарден начала с утра, вернее с потрясения, которое она испытала на следующее утро. Проснувшись, она не могла понять, где находится: она первый раз видела эту затемненную спальню, на ней была незнакомая ночная рубашка, она не узнавала ни тапочек на полу у постели, ни разложенного на стуле халата. И она была совсем одна.

Что случилось, почему она одна в этой чужой комнате, где Скай? Гарден надела халат, робко отворила дверь рядом с кроватью. И снова увидела незнакомую комнату, где было по восемь дверей в каждой стене. Все это напоминало кошмарный сон.

Гарден приоткрыла ближайшую из восьми дверей – за ней оказался пустой встроенный платяной шкаф, за второй, за третьей и за четвертой – тоже. Гарден подбежала к другой стене, распахнула еще несколько дверей, но опять обнаружила лишь пустые распялки и полки.

– Нет! – вскрикнула она и бросилась обратно в спальню.

Здесь была еще одна дверь, по другую сторону кровати. Гарден повернула ручку и отчаянно толкнула, но дверь не шелохнулась. У Гарден слезы брызнули из глаз; она отвернулась, пытаясь найти выход, и тут неподатливая дверь бесшумно отворилась. Вовнутрь.

Гарден вытерла щеки. «Какая ты глупая», – сказала она себе. Она выглянула из комнаты и увидела широкий коридор. Двери по обеим его сторонам тоже были закрыты.

– Скай? – позвала она едва слышно. – Скай?

Он стал целовать ее залитое слезами лицо и мокрые глаза.

– Ну и глупышка же ты, – проговорил он. – Нужно было позвонить горничной и послать за мной. Тут же никто не мог услышать, как ты меня зовешь. Тебе просто повезло, что мне надоело ждать и я пошел тебя будить, иначе ты бы до сих пор так и лежала, заливаясь слезами, как младенец.

– Я не знала, где я.

– Бедняжка.

– И где ты.

– Ну, теперь я здесь. Все хорошо.

Все объяснялось очень просто, сказал ей Скай.

– Ты так крепко уснула вчера вечером, что я просто перенес тебя в твою спальню и уложил в постель. Ночная рубашка была уже приготовлена, и я решил, что она из твоего багажа. Ты же помнишь, дорогая, на яхте я тебя в рубашке почему-то ни разу не видал.

– Но зачем мне собственная спальня? Почему мы не можем иметь общую?

– Потому что у каждого должна быть своя спальня, радость моя. Мы можем ложиться спать в разное время, просыпаемся тоже всегда по-разному. К тому же гораздо романтичнее, если я буду приходить к тебе со сладострастными намерениями, чем если мы привыкнем натыкаться друг на друга во сне. Ты, конечно, тоже можешь меня навещать. Моя спальня как раз напротив, через коридор. И я буду тебе очень рад.

Гарден решила, что он, наверное, прав. В конце концов, ее собственные родители не только спали в разных спальнях, но и жили в разных домах.

– Я не знаю, где моя одежда, ты не мог бы мне помочь? В этой гардеробной одни пустые шкафы. И я хотела бы умыться.

– Делай, как я. – Скай распахнул все шкафы и оставил дверцы открытыми. Одежда Гарден оказалась за тремя из них на вешалках и еще за одной на полочках, а за двумя дверцами обнаружился туалетный столик, где были разложены ее гребни и расчески, а также расставлены флакончики духов с пульверизаторами; еще там лежала стопка носовых платков.

Последняя дверь в ее спальне находилась прямо напротив входной и открывалась в ванную, отделанную блестящим розовым мрамором.

– Пока ты приводишь себя в порядок, я распоряжусь, чтобы нам принесли завтрак, – сказал Скай. – Хочешь поесть в постели или за столом?

– Все равно.

– Хорошо. Я буду ждать в твоей комнате.

Когда Гарден вернулась в спальню, шторы были раздвинуты и сквозь стекла лился яркий солнечный свет. Она тут же позабыла все свои страхи. Скай сидел у стола, придвинутого к большому французскому окну. Он поднялся, выдвинул стул и усадил Гарден напротив себя. Стол был накрыт розовой скатертью и уставлен посудой из тонкого фарфора, расписанного розовыми цветами. Перед Скаем стояли только чашка и блюдце.

Гарден села и посмотрела в окно, от любопытства расплющив о стекло нос.

– Смотри, Скай, там же балкон, и большой. Мы могли бы позавтракать там.

– Когда станет теплее, мы так и сделаем. Весна здесь еще по-настоящему не наступила.

Гарден глядела сквозь решетку балкона вниз, на обнесенный стеной сад. Ей было странно видеть эти деревья в самом сердце города. Она-то думала, что здесь, в Нью-Йорке, кроме Центрального парка, нигде ни травинки не встретишь.

– Так хорошо, что тут есть сад, – сказала она.

– Хорошо, что есть сад – мой собственный. – Скай коснулся ее руки.

Гарден негромко засмеялась, посмотрела в окно.

– Ну, тогда хорошо, что есть… – она бросила взгляд на мужа, – мое собственное небо!

– Глупо.

– Сам начал.

Они держались за руки и смотрели друг на друга, обмениваясь невысказанными признаниями.

– Твой завтрак остынет, – мягко проговорил Скай.

– Я не хочу есть. Лучше я подержу тебя за руку. Скай отпустил ее ладошку:

– Через час, когда у тебя забурчит в животе, ты заговоришь иначе. Поешь, дорогая, у нас впереди напряженный день.

Гарден подняла с блюд крышки, под ними оказались омлет, жареная форель, печеные помидоры и поджаренные горячие хлебцы.

– Неплохо, – проговорила она. – А ты разве не будешь?

– Нет, спасибо, дорогая, я уже поел. Впрочем, можешь передать мне кофейник.

Гарден предпочла сама налить ему кофе. Ей было приятно ухаживать за мужем.

– Ты говоришь – напряженный день. А что мы будем сегодня делать?

– Поездим на машине, я покажу тебе город, затем ленч с Паттерсонами, коктейль у Марка, обед с кем-то еще, не помню с кем, потом театр, а потом посмотрим, что нам подвернется.

Прежде чем Гарден успела спросить, кто такие Паттерсоны, в дверь негромко постучали.

– Войдите, – сказал Скай.

В комнату вошла полная, средних лет женщина, она сделала книксен и остановилась возле стола. У нее были седые волосы, стянутые в тугой узел на макушке, и некрасивое, суровое лицо, с большим носом и маленькими карими глазками. Ее белая блузка буквально хрустела от крахмала. На ней была простая черная юбка, черные чулки, туфли с пуговками на ремешках и крошечный фартучек из черной тафты.

– Доброе утро, – сказала она. – Я Коринна, горничная мадам.

– Доброе утро, – ответила Гарден. Она не знала, что еще сказать. Коринна стояла молча, сложив руки на фартучке.

– Доброе утро, Коринна, – сказал Скай. – Миссис Харрис позвонит, когда будет готова одеваться.

– Хорошо, сэр. Мадам. – Коринна вышла так же бесшумно, как и появилась.

Гарден непонимающе поглядела на Ская:

– У меня собственная горничная? Я не такая уж неряха. Занзи всегда говорила, что я гораздо аккуратнее, чем мама и Пегги.

– Это горничная для туалетов, дорогая, она не прибирает комнаты. По-моему, она прекрасно знает свое дело; тебе не придется ее учить. Просто пусть занимается тем, что ей положено. Только не позволяй ей тебя причесывать. Она может соорудить у тебя на голове то же, что и у себя. Я спросил у Лори Паттерсон, какие парикмахеры лучшие в городе, и она обещала кого-то прислать. Если он тебе не подойдет, найдем другого, того, кто тебя устроит.

В следующие полчаса Гарден познакомилась с мисс Трейджер, своим личным секретарем по светским контактам, и с месье Франсуа, парикмахером. Скай предупредил мисс Трейджер, чтобы та спрашивала у него, чьи приглашения принимать и на чьи письма отвечать, а на чьи нет.

– Это только на первых порах, дорогая, пока ты не знаешь, кого мы любим, а кого не очень-то жалуем.

А месье Франсуа он объяснил, что миссис Харрис желает уложить волосы так, чтобы выглядеть просто блондинкой.

– Расскажи ему, Гарден, что делал твой парикмахер в Чарлстоне. – Уходя, он добавил уже с порога: – Мисс Трейджер мне сообщит, когда ты будешь готова. Я пришлю к тебе Коринну.

Гарден отдалась в руки знатоков. Все это не слишком отличалось от сезона балов и от подготовки к свадьбе, за исключением того, что роль ее матери взяла на себя горничная и секретарша, а месье Франсуа работал гораздо быстрее, чем мистер Анджело.

В одиннадцать часов она вышла к Скаю, он ждал в гостиной, смежной с ее спальней. На Гарден было ее лучшее платье из синего шелка.

– Ты самая красивая девушка в городе, – объявил Скай.

Коринна откашлялась:

– Мадам нужны синие туфли и чулки.

– Об этом мы позаботимся. – Скай взял у горничной пальто Гарден и ее шляпу. – Кстати, Коринна, вчера вечером кто-то по ошибке выложил для миссис Харрис не те вещи. Уберите их. – Он помнил, откуда взялись атласная ночная рубашка и халат: однажды их оставила здесь Мицци.

– Хорошо, сэр, – бесстрастно отозвалась Коринна. Она бы в любом случае это сделала. Прежде чем Гарден снова увидит свою комнату, Коринна собиралась тщательно ее осмотреть: в подобных случаях всегда остаются шпильки, помада, духи, а то и более интимные предметы.

Скай сводил Гарден на короткую экскурсию по дому. Их собственные апартаменты состояли из большой гостиной, где Гарден вчера танцевала для гостей Ская, его спальни, кабинета, гардеробной, ванной и комнат Гарден: ей были отведены гостиная, спальня, гардеробная, ванная плюс спальня и ванная для горничной. Комнаты Вики, сказал Скай, находятся на том же этаже в другом крыле здания, и еще есть несколько комнат для гостей, которые сейчас смотреть не обязательно.

Но ей, возможно, было бы интересно взглянуть на бальный зал. Зал этот занимал центральную часть второго этажа. Скай открыл дверь, дотронулся до выключателя – и шесть хрустальных люстр вспыхнули ярким светом, заиграли разноцветными огоньками, отражаясь в зеркалах на всех четырех стенах.

– У Вики был версальский период, – объяснил Скай. Он погасил люстры, прошел через огромный зал и раздвинул золотые парчовые шторы на одном из окон. – Так-то лучше. Подойди ко мне, отсюда видно, что в парке уже раскрываются почки.

– Еще один балкон. Какой чудесный дом, Скай! Он похож на замок.

Скай засмеялся.

– А где еще может жить принцесса? В детстве я наливал в воздушные шарики воду и бросал их с балкона прохожим на голову. – Он раскрыл стеклянные двери. – Ум-м-м-м! Пахнет весной.

Гарден понюхала воздух. С ее точки зрения, пахло скорее бензином – на улицах было столько машин. Она вышла на балкон и поглядела вниз на оживленное движение.

– Гарден! Эй, Гарден! – Кто-то звал ее с другой стороны улицы.

Она улыбнулась и помахала рукой.

Скай схватил ее за руку и рывком потянул обратно в зал.

– Там кто-то, кто меня знает.

– Они все тебя знают. Какой-нибудь репортер, будь они прокляты. Не поощряй их. – Он захлопнул двери и задернул шторы.

Гарден попыталась разглядеть в наступившем полумраке его лицо. Голос у него был сердитый.

– Прости, – сказала она. – Я думала, это кто-то из твоих друзей.

– Ладно, ничего страшного. Просто впредь этого не делай.

Больше они нигде подолгу не задерживались. Гнев Ская, если он и был, утих. На первом этаже Гарден уже хихикала над его язвительными комментариями.

– Это залы для приемов. – Он распахнул широкие двери. – Также известны под названием «залы драконов».

Стены здесь были увешаны китайскими парадными кимоно всех цветов радуги и великолепными китайскими веерами с пейзажами и фигурами, на полу лежали красные ковры с золотыми драконами. Мебель из черного полированного дерева украшала фантастическая резьба – ничего подобного Гарден никогда не видела.

– Все это было сделано, когда Вики открыла маджонг, – объяснил Скай.

Гарден отрицательно покачала головой.

– Это такая игра, дорогая. Даже не верится, что она еще не дошла до Чарлстона. На ней весь свет помешался. Да я тебя очень скоро научу, мы все играем.

Он провел ее в комнату поменьше, тоже в китайском стиле, с четырьмя покрытыми сукном столами.

– Это комната для маджонга, а здесь костюмы для него. – Скай открыл платяной шкаф и показал вешалку с шелковыми, сплошь покрытыми вышивкой кимоно. – Каждый выбирает на свой вкус и для игры обязательно надевает. – Он взглянул на часы. – Пора нам, пожалуй, двигаться. Все остальное здесь довольно обычное. Столовую ты уже видела, есть еще малая столовая, библиотека, бильярдная, буфет, тоже китайский, и гардеробные для гостей. Запомнила?

– Запомню. Если драконы меня не съедят.

Скай рассмеялся:

– Понимаю, что ты хочешь сказать. Впрочем, через месяц их могут сменить сфинксы – Вики сейчас вся под впечатлением Египта. Она все время переделывает то один, то другой дом. Думаю, у нее в каждом цивилизованном городе есть парочка собственных художников по интерьеру.

– Моя спальня просто прелестна. И маленькая гостиная тоже.

– Их отделывали, когда Вики увлекалась Элси де Вольф. По-моему, получилось шикарно, и я попросил Вики мою часть дома больше не трогать, оставить все, как есть.

Гарден чрезвычайно обрадовалась, когда услышала, что в этом доме Скай смог на чем-то настоять. Уж очень ей не хотелось в один прекрасный день проснуться в саркофаге. Дворецкий подал ей пальто, она сунула руки в рукава.

– Спасибо, Дженнингс, – произнесла она с улыбкой. Скай ей говорил, что именно Дженнингс был главным начальником в доме. Он мог все сделать, все достать, от чего угодно избавиться – нужно только попросить. Гарден хотелось бы попросить, чтобы он помог ей не чувствовать себя так остро провинциалочкой, приехавшей в большой город. Но, пожалуй, тут даже Дженнингс не в силах был помочь.

54

Едва увидев Лори Паттерсон, Гарден сразу ее узнала. Лори была маленькая смуглая энергичная молодая женщина с коротко остриженными прилизанными волосами; самым привлекательным в ее лице был большой, ярко накрашенный рот. Это Лори, вспомнила Гарден, первая освоила ее чарлстонский танец и, казалось, веселилась больше всех. Гарден радостно улыбнулась, садясь за стол, где их уже ждали Паттерсоны.

– Милочка, – вскрикнула Лори ни на единую ноту не выше, чем нужно, – синий цвет с твоими глазами – ну совершенно сногсшибательно! Правда, Дэвид? Просто умираю от зависти. Я бы за такие глаза, как у тебя, правой руки не пожалела.

Неторопливый низкий голос Дэвида был прямой противоположностью голосу его жены, оживленному и резковатому.

– Ты вгоняешь Гарден в краску, Лори, – сказал он, отчего Гарден покраснела еще больше. – Но вынужден признать, что ты, как обычно, права. Правая рука – недорогая цена за глаза, как у Гарден. Старина Скай нашел себе бесподобную жену.

Молодые супруги упивались комплиментами, Гарден особенно нравилось слушать, как хвалят Ская, а ему – как хвалят ее. Дэвид налил Скаю мартини из кувшина, предназначенного хозяевами заведения для минеральной воды.

– Как тебе месье Франсуа, Гарден? – спросила Лори. – Антуан был в бешенстве: я буквально похитила у него его ближайшего помощника, но я сказала, что ему просто надо смириться.

– Он мне очень понравился.

– Если ты от него не в полном восторге, не надо больше к нему обращаться. В Нью-Йорке полно парикмахеров.

Гарден поглядела на Ская:

– Тебе ведь нравится моя прическа?

– Очень, дорогая. Но Лори права: если этот человек тебя не вполне устраивает, найдется множество других. Я хочу, чтоб ты была всем довольна.

– Мне он нравится, правда.

Скай поднял бокал, обращаясь к Лори:

– Лори, ты гений, ты опять попала прямо в яблочко. Не знаю, как тебе все удается. Прими мое восхищение. – Он сделал большой глоток. – И ты, Дэвид, тоже прими: это лучшая минеральная вода на всем Манхэттене. Вы двое просто бесподобны.

– Я выпью за это, – сказала Лори, чокнулась со Скаем и пригубила свой мартини.

Гарден смотрела по сторонам, ей нравился гул множества негромких голосов и движения деловито снующих официантов. В Чарлстоне у приличных людей было не принято есть в общественных местах, и ей ни разу не доводилось бывать в ресторане, разве что поесть мороженого в аптеке на Кинг-стрит рядом с кинотеатром, но это не в счет.

Скай подал ей меню, и при виде нескольких десятков названий она совершенно растерялась, выбрать что-то было очень трудно.

– Заказать для тебя, дорогая?

– Нет, нет, я хочу сама. Я сейчас.

Скай велел официанту подойти снова через несколько минут. Дэвид опять наполнил бокалы.

– Как вы с Гарден провели ее первый день в Нью-Йорке? – спросила Лори.

– Мы смотрели город. Проехали остров до конца и обратно, поглазели на самые высокие здания, какие я мог вспомнить. В Чарлстоне у самого высокого дома всего двенадцать этажей, и он один такой в городе. Гарден была должным образом поражена. А на ленч нам, конечно, нужно было поехать в «Плаза». Гарден мне сегодня сказала, что в Чарлстоне всего одна гостиница и она там никогда не была.

– Вы говорите про Чарлстон?

– Здравствуйте, миссис Харрис, с возвращением. Как хорошо, что вы опять с нами. – Скай взял ее руку в свою. – Я рассказывал, как мы смотрели город. Но не успел рассказать, что самое большое впечатление на тебя произвели универмаги.

– Они такие большие!

– Публичная библиотека тоже большая, любовь моя, но ты не попросила остановить машину, чтоб посмотреть на нее подольше.

Лори состроила Скаю гримасу:

– Не задирай ее, грубиян. Разве мужчины что-нибудь понимают в вещах, столь важных, как универмаги «Лорд и Тейлор»?

– Виноват, виноват, – засмеялся Скай. – Я хотел тебя, Лори, попросить: не проедешь ли ты с Гарден по магазинам? Ты, как никто, знаешь, какие места действительно достойны внимания. Не возьмешься ли ты ей все показать, открыть счета, ну и все такое?

– С превеликой радостью. Обожаю ходить в магазины. Никогда не знаешь, какое нестерпимое искушение тебя там сегодня ждет. Гарден, мы с тобой получим море удовольствия.

Лори и Дэвид обрадованно толкнули друг друга коленками. Они были очень работящей четой, жизнь давалась им нелегко, и они только что добились большого успеха. Чета Паттерсонов не состояла в родстве с семьей мультимиллионера, носящего ту же фамилию. Они никогда этого не утверждали – но и не отрицали. Супругам Паттерсон было важно, чтобы их считали очень богатыми; им было необходимо вращаться в обществе богатых, а богачам бывает легко и комфортно только с себе подобными. На самом же деле Дэвид и Лори так глубоко погрязли в долгах, что им удавалось выжить только благодаря постоянным и мучительным хлопотам: они то подделывали векселя, то брали деньги в долг у одних, чтоб расплатиться с другими, то подолгу гостили у кого-нибудь, если бакалейщик и мясник больше не желали отпускать им товар в кредит; а еще Дэвид занимался опасными бесчестными манипуляциями с капиталом своих клиентов. Он был биржевым маклером.

Лори приносила в семью не меньше денег, чем Дэвид. Она тоже занималась посредничеством, однако ее деятельность была подпольной. Лори наперечет знала всех, кто обслуживал богатых клиентов в Нью-Йорке, и создала себе репутацию человека, который непременно поможет, если понадобится что-нибудь труднодоступное или необычное. Лори всегда знала, где это можно найти; она договаривалась с портнихами, художниками по интерьеру, оркестрами, устроителями свадебных торжеств, и без ее комиссионных система выживания Паттерсонов работать не смогла бы.

Гарден, сама того не зная, должна была стать для них золотой жилой. Но главное, Паттерсоны рассчитывали, что благодарность жены со временем смягчит Ская. Дэвид ожидал подходящего момента, чтобы предложить Скаю забрать свой капитал у брокеров княгини и передать Дэвиду. Это обеспечило бы Паттерсонам доход, достаточный для их образа жизни, а кроме того, позволило бы оплатить все долги и залатать возникшие из-за манипуляций Дэвида опасные дыры в счетах его клиентов. Супругам ничуть не нравилось быть нечистыми на руку или вероломными, и они не признавались в этих качествах даже самим себе; с их точки зрения, они делали только то, что было необходимо, чтобы обеспечить себе будущее.

Дэвид подписал счет за ленч. Он всегда держал открытым счет хотя бы в одном дорогом ресторане, чтобы приглашать туда клиентов. Почему-то самым богатым в голову никогда не придет за что-нибудь заплатить.

– Послушай, Дэвид, что, если мы отправим девушек нас разорять, а сами тем временем сыграем в сквош? Клуб всего в двух кварталах отсюда.

– Почему же нет? – Дэвид собирался сегодня написать несколько писем, однако письмам придется подождать. Он полагал, что любой из членов клуба «Ракетка» может со временем стать его клиентом.

– Отлично. – Скай посмотрел на часы. – Скажем, так: дамы заедут за нами в пять. Вам хватит времени?

Лори покачала головой:

– Разумеется, нет, но мы можем хотя бы начать. Она коснулась щекой щеки Дэвида, послала воздушный поцелуй Скаю, улыбнулась Мартину, шоферу Ская, и забралась в «даймлер».

Скай поднял за подбородок голову Гарден, чтоб увидеть ее лицо под опущенными широкими полями шляпы.

– Все хорошо, любимая?

– Конечно. – И она повторила вслед за Лори: – Мы получим море удовольствия.

Скай помог ей сесть в лимузин, Мартин закрыл дверцу, обошел автомобиль и сел за руль, а Гарден в это время провожала взглядом исчезнувших за углом Ская и Дэвида. «Бедняжка», – подумала Лори.

– Ну, куда мы поедем сначала? – спросила она жизнерадостно.

– Это так мило с вашей стороны, Лори. Мне ужасно неудобно доставлять вам столько хлопот.

– Чепуха, Гарден; я люблю делать покупки, просто обожаю, но есть предел тому, что можно купить для себя самой.

– Ну, мне, конечно, нужны какие-нибудь синие туфли и чулки к этому платью.

– Великолепно. Я знаю мастера, который шьет прелестные туфельки; ты будешь от него без ума. – Лори взяла переговорную трубку: – Перекресток Мэдисон и Пятьдесят первой, Мартин. – Она открыла крышку на встроенной панели и взяла сигарету из малахитовой коробочки, лежавшей в углублении. – Надо будет отдать ее матери Ская, – заметила она, – Вики так любит зеленое.

Гарден вспомнила темно-зеленые форменные платья горничных в доме Вики, такие же бриджи на прислуживавших за столом лакеях, зеленую форму Мартина, глубокий зеленый цвет автомобиля. Она впервые смогла все это мысленно соединить.

– Слава Богу, что обивка здесь серая, – сказала она. – Зеленый делает меня похожей на покойницу.

Лори покатилась со смеху:

– Ты душка, Гарден. – А про себя подумала: «Тебе лучше привыкнуть к зеленому, девочка. Это цвет денег».

Мастер в обувной мастерской снял мерку с ноги Гарден и обещал, что колодки вырежут к завтрашнему дню. Затем он принес образцы кожи самых разных цветов и текстуры, а также журнал с предлагаемыми фасонами.

– Но они нужны мне сейчас, – обратилась Гарден к Лори.

– Мы купим, – обещала та, – но они будут только на первое время. Готовые туфли никогда как следует не сидят; готовая на тебе обувь или сшитая на заказ, люди замечают, стоя в другом углу комнаты, а сама ты чувствуешь разницу при каждом шаге. Посмотри, Гарден, как у тебя покраснели пальцы. Это потому, что туфли не впору. Ты испортишь себе ноги к двадцати годам или раньше… Хочешь, я помогу тебе что-нибудь подобрать?

– Правда? Ой, спасибо, Лори. Я совершенно не знаю, что носят в Нью-Йорке.

– Дорогая, рада быть тебе полезной. – Лори быстро пролистала журнал и остановилась на четырех простых моделях. – Если эти устроят миссис Харрис, она подумает о дополнительных заказах, – сказала Лори. – А эти нужны нам как можно скорее. Посылайте их сразу же, как будут готовы.

– Простые туфли он шьет изумительно, – пояснила Лори, когда они вернулись в машину. – Когда у нас будет время, мы с тобой съездим в сказочное ателье, где один безумный гений создает совершенно невероятные вечерние туфельки. И естественно, тебе понадобятся английские туфли для прогулок. Мартин, отвезите нас, пожалуйста, в универмаг «Лорд и Тейлор».

Лори повесила переговорную трубку на крючок, повернулась на сиденье и пристально поглядела Гарден в лицо.

– Тебе страшно, так ведь? Можешь не отвечать, я сама понимаю, каково тебе сейчас. Нью-Йорк – это особый мир со своими законами. Я хочу сказать тебе кое-что, чисто между нами, Гарден, и надеюсь, ты не обидишься. Скай от тебя без ума; сейчас он полагает, что ты само совершенство. Но дело в том, что он не будет думать так вечно, если ты не приложишь усилий и слегка не изменишься. Он привык к определенному образу жизни и определенным людям, которые живут так же, как он. В один прекрасный день он заметит, что выглядишь ты иначе, чем его друзья, и ведешь себя не так, как они, и он уже не будет считать тебя совершенством. Ты станешь ему в тягость. Понимаешь, что я хочу сказать? Гарден стиснула руки:

– Да. Меня это тревожит с той самой минуты, как мы вчера сюда приехали. Я стараюсь, но меня пугает, что стольким вещам нужно научиться.

– Ты мне нравишься, Гарден; я бы хотела тебе помочь.

– Я тебе так благодарна, Лори.

– Не за что, детка. Вот, смотри, мы приехали. «Лорд и Тейлор». Иди за мной, я тут все знаю лучше, чем в собственной гостиной.

Лори усадила Гарден в удобное кресло в отделе обуви, сказала продавцу, что Гарден желает посмотреть все, что есть синего ее размера, затем прошептала ей на ухо:

– Мне нужно зайти в дамскую комнату, через минуту вернусь.

У ведущей в дамскую комнату двери Лори зашла в телефонную будку.

– Мисс Пиерс, говорит Лори Паттерсон. Могу ли я поговорить с принчипессой?.. Здравствуйте, княгиня. Да, я сейчас с ней… Да, это будет легко. Потребуется некоторое время, но в принципе нетрудно… Спасибо, принчипесса. До свидания.

Лори прижалась щекой к двери будки.

– Какого черта я так низко пала? – спросила она у молчавшего аппарата.

55

Подкрасившись в дамской комнате, Лори зашла в служебное помещение. Когда она вернулась в обувной отдел, ее сопровождал джентльмен в жемчужно-сером сюртуке и полосатых брюках.

На лице у Гарден она прочла, что та растерялась так же сильно, как при виде меню в ресторане.

– Лори, – сказала Гарден, – я и подумать не могла, что бывает столько разных туфель. Я не знаю, какие мне больше нравятся.

Лори окинула происходящее цепким взглядом. Щеки у Гарден горели. Она была так свежа и так хороша собой, что даже сотрудники магазина не могли отвести от нее глаз. К продавцу обувного отдела подошли двое других. Вид у них был такой, словно все трое охотно легли бы на пол, чтобы Гарден прошлась по ним в любой паре из раскиданных вокруг туфель или во всех парах по очереди. Ее непосредственность, ее наивный восторг и растерянность покорили сердца этих видавших виды жителей Нью-Йорка. Лори почувствовала, что и у нее к сердцу подкатила теплая волна. Как легко порадовать эту очаровательную девочку и как она за все благодарна!

– Послушай, Гарден, но ведь какие-нибудь три-четыре пары должны тебе нравиться больше всех, – сказала Лори. – Покажи мне их, пожалуйста. – Она обернулась к сопровождавшему ее джентльмену. – Пожалуйста, пошлите за чулками и сумочками, – негромко сказала она. Потом уселась возле Гарден. – Примерь их и отойди на середину ковра, чтобы я могла посмотреть.

Через час, когда Лори и Гарден уходили из магазина, их сопровождал мальчик с шестью связанными вместе коробками, а также джентльмен, открывший им счет. В главном зале, уже у самого выхода, Гарден резко остановилась.

– Прости меня, – сказала она налетевшей на нее Лори. – Я просто увидела то, что мне ужасно захотелось купить. – Гарден посмотрела на свой эскорт и застенчиво улыбнулась: – Простите, мистер Андерс, могу я попросить у вас еще одну вещь? Если хотите, я возьму ее взамен одной пары туфель.

Мистер Андерс уверил ее, что все в магазине к ее услугам. Гарден поблагодарила его очень пылко.

– Я имею в виду книгу, – объяснила она. – Вон ту книгу о Гималаях.

– Это для Ская? – спросила Лори. Гарден кивнула.

– Тогда она нам нужна в подарочной упаковке. Мистер Андерс, надеюсь, вы распорядитесь, чтобы ее отнесли в машину миссис Харрис? – И она легонько подтолкнула Гарден, чтобы та побыстрее шла через толпу любопытных из книжного отдела.

У выхода на Пятую авеню Лори схватила Гарден за руку.

– Улыбайся, – скомандовала Лори.

Гарден улыбнулась привратнику, который распахнул для них тяжелые входные двери. И тут ее ослепили магниевые вспышки.

– А теперь бегом, – резко сказала Лори, потащила Гарден за собой по тротуару, впихнула в «даймлер» и задернула внутри занавески.

«Я сделала доброе дело для „Лорда и Тейлора“, – подумала Лори. – Эта фотография завтра появится минимум в трех газетах. А мне здесь даже ничего не продают со скидкой». Но она подсчитала в уме, какое вознаграждение получит от всех трех газет, и поняла, что не так уж нуждается в скидке у «Лорда и Тейлора».

– В теннисный клуб, Мартин, – велела Лори, когда шофер включил зажигание.

– Какой чудесный магазин! – вздохнула Гарден. – И какие внимательные люди там работают. Мне бы хотелось туда еще вернуться и осмотреть все этажи.

– Дорогая, ты там непременно все осмотришь. И не только там. У нас впереди еще масса дел.

Скай, опустившись сперва на локти, потом на колени, залез в машину через заднюю дверцу.

– Лягни меня как следует, – завопил он, – я жуткий, недостойный тип.

Дэвид занес ногу для пинка.

– Да не ты, Паттерсон. Это я тебя должен лягнуть за твой последний удар ракеткой. Я не заметил мяча и чуть было не получил по голове. Нет, я говорю это своей прелестной молодой жене. Я забыл о нашей круглой дате. Вчера было ровно два месяца с тех пор, как мы поженились, а я для нее в этот день ничего не сделал. Не устроил фейерверка, не осыпал розами, не сделал даже скромных подарков – просто в знак внимания. Свинья я, и все тут. – И Скай, приняв вертикальное положение, оказался на откидном сиденье напротив Гарден. – Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить? – с пафосом произнес он, прижав руку к сердцу.

Дэвид сел рядом со Скаем, и Мартин захлопнул дверцу машины.

– Пожалуйста, прости его, Гарден, – попросил Дэвид. – Весь последний час он вот такое выделывает. Мне было просто стыдно находиться с ним на людях.

Гарден сняла перчатку. Она легонько погладила мужа по виску: после игры Скай принял душ, и кожа у него была еще чуть влажной. Было ясно, что Гарден готова простить ему все, вплоть до удара ножом в сердце. Скай накрыл ее руку своей, поднес к губам.

– Я совсем потерял голову из-за этой леди, – сказал он, лаская губами ее пальцы.

Лори почувствовала, что ей больно на это смотреть. Она постаралась рассмеяться как можно естественнее:

– Было бы странно, если бы было иначе, мистер Харрис. И кстати, пока вы там играли в игры для мальчиков и думать не думали о вашем юбилее, Гарден обегала все этажи у «Лорда и Тейлора», выискивая вам подарок.

– Гарден! – Скай крепко обнял, вернее по-медвежьи облапил, свою молодую жену.

– Скай, мы тут не одни. – Гарден попыталась, хотя и не очень всерьез, высвободиться из его объятий.

– Дэвид, – громко сказала Лори, – тебе иногда не кажется, что ты бываешь лишним? Мне, например, сейчас кажется, что я тут занимаю слишком много места.

В переговорном рожке засвистело, и искаженный помехами голос Мартина произнес:

– Извините, мистер Харрис. У меня в графике записан адрес мистера Марка Стивенсона и время – пять часов. Желаете ехать туда сейчас?

Скай выпустил Гарден из объятий.

– Боже правый! – воскликнул он. – Я совершенно забыл про Марка. Сейчас уже больше пяти. Дэвид, Лори, вы едете?

– Предполагалось, что едем, но я тоже забыл. Пока мы будем переодеваться, там уже все разойдутся.

– Черт! Марк – человек обидчивый. Мне надо там быть. Вот что я вам скажу. Мы вас забросим домой, рванем к себе, быстренько переоденемся и заедем за вами минут через сорок. А потом двинем к Марку с хорошей бутылкой и тысячей извинений… Мартин, вы меня слышите? Полный вперед, к дому мистера Паттерсона. Сегодня вечером я хочу сводить Гарден в театр, пообедать мы не успеем. Придется съесть всю закуску у Марка, а после театра поужинать. Вы не составите нам компанию? Дэвид покачал головой:

– Нет, Скай, никак не получится. Мне нужно сегодня вечером разобраться с кучей бумаг. Думаю, нам и Марка придется пропустить. Вас ему будет очень не хватать, вы там действительно нужны, а мы – не настолько. Давайте вместе сходим на Бродвей в другой раз.

– Будь по-твоему. Ну что ж, меняем маршрут… Мартин, сейчас ты отвезешь домой нас, потом мистера Паттерсона. Потом вернешься за нами.

Огромная машина свернула на следующем перекрестке. У Гарден голова шла кругом от этого нагромождения планов, от их стремительной перемены, от дикой гонки по запруженным машинами улицам. Один раз, когда-то давно, она была в цирке, и Нью-Йорк был похож на цирк. Тоже столько всего происходит, что не знаешь, куда смотреть.

Вскоре Гарден поняла, что представление в этом цирке никогда не кончится. Каждый день и каждый вечер были заполнены настолько и столько всего надо было успеть, что они со Скаем повсюду опаздывали – так, во всяком случае, ей казалось. Все время нужно было куда-то мчаться: то на коктейль, то на обед к кому-то, то в отель «Плаза», где они с кем-то сговаривались выпить чаю и потанцевать, то на стадион Мэдисон Сквер Гарден – посмотреть бокс, то в подпольный кабачок «Техас гвинан», где они с интересом наблюдали, как вытягивают деньги у пьяных в хлам посетителей.

И разумеется, в театр. В театр Гарден могла ходить до бесконечности. На большой круглый стол при входе им каждый день клали по четыре билета в партер: на все, что ставилось на Бродвее, на все концерты, в оперу и на все интересное, что происходило на сценических площадках Нью-Йорка. Они видели Джейн Иглз в «Дожде», и Гарден была шокирована. Они видели Уилла Роджерса в «Безумствах Зигфельда», и все стали напевать «О, мистер Галлахер. Да, мистер Шин». И пели действительно все, потому что развлекались они все вместе. Скай и Гарден были частью компании, состоявшей из друзей Ская и друзей его друзей, и с этой компанией ходили на вечеринки или стремительно перемещались в пространстве, постоянно открывая для себя то новый ресторанчик, то новое место, где можно разжиться спиртным, то новый оркестр, то нового певца, то новую игру или развлечение. Они садились в вагон подземки или на паром, прихватив с собой где-нибудь по пути джазовых музыкантов, и никуда не ездили без шампанского и бокалов. Они оказывались то в Гринвич Виллидж, то в Гарлеме, то на Бруклинском мосту, то у могилы Гранта. Они возвращались домой, когда звезды начинали меркнуть, и ложились спать, когда вставало солнце. И тогда наконец Гарден и Скай оказывались наедине, и для них в мире переставало существовать что-либо, кроме их объятий. А потом Гарден сладко засыпала на груди у Ская, и сердца их согласно бились. Последнее, что она чувствовала во сне, был его поцелуй, когда он, подоткнув ей одеяло на ночь, уходил к себе спать.

И просыпалась Гарден всегда с улыбкой на губах. А потом тянулась за ночной рубашкой, приготовленной с вечера, и начинала смеяться. И, надев ее, нажимала на кнопку звонка на столике рядом с постелью, а потом, свернувшись калачиком в гнезде из нагретых ее телом подушек, под пуховым одеялом и на перине из гагачьего пуха, дремала до прихода горничной, приносившей ей завтрак.

Всех служанок Скай звал одним именем – Бриджет, а всех лакеев – Гарольдами. Он говорил, что их слишком много, чтобы запоминать имена. Гарден считала, что это оскорбительно, но когда Скай произносил «Бриджет» или «Гарольд», она так не думала. Все, что делал Скай, в первое мгновение казалось ей правильным. Но она выяснила, что ее горничную зовут Эстер.

Пока Гарден пила свой утренний сок, Эстер раздвигала шторы и говорила ей что-нибудь про погоду.

И начинался новый день, такой же насыщенный, каким был вчерашний вечер и каким будет сегодняшний. Дневные часы посвящались учебе, Гарден училась быть именно такой, какой должна быть жена Скайлера Харриса. Гарден училась играть в маджонг и осваивала сложный ритуал куэ. Еще она училась танцевать танго и другие модные танцы, уясняла себе разницу между Ист-Сайдом и Вест-Сайдом, узнавала, где находятся все авеню, Бродвей, Чайна-таун и Виллидж – она запомнила, что Гринвич Виллидж можно называть только так.

Она поняла, что временем нужно дорожить, потому что его всегда не хватает. Адресованные ей письма она получала вместе с завтраком. Письма горничная клала в специальный глубокий кармашек на одной стороне белого плетеного подноса, на другой его стороне в таком же кармашке всегда лежала «Нью-Йорк геральд трибьюн». За едой Гарден проглядывала заголовки и светскую хронику. Ей было очень важно знать, о чем вечером будут говорить в ее компании.

Письма – если они были – Гарден читала, пока пила кофе. Мать писала ей часто, длинно и подробно, в основном о том, как обставляет для нее дом на Ист-Бэттери. Письма от Уэнтворт доставляли Гарден особенное удовольствие: они состояли из новостей и сплетен об их общих знакомых в Чарлстоне. Пегги раз в две недели писала неразборчивые записки о том, что она слишком занята, чтобы писать.

Самое приятное Гарден оставляла напоследок. Под письмами всегда лежало послание от Ская. Иногда это была страница, испещренная крестиками – знаками бессчетных поцелуев, иногда на ней было нарисовано сердце, а в нем – их инициалы, иногда ее пересекала небрежно нацарапанная фраза: «Я люблю тебя. Конфиденциально – миссис Харрис». Порой записка служила оберткой для подарка. Однажды это оказался футлярчик от Картье, где лежал «подарок, который леди вполне может принять от мужчины», а именно одинокий мятный леденец. Но чаще в коробочках от Картье или Тиффани Гарден обнаруживала серьги, кольца, браслеты, брошки или колье. Скай любил пестроту и блеск драгоценных камней. Он любил, чтобы Гарден носила украшения, и любил их для нее выбирать. Вкус у него был прекрасный, но слишком тяготел к роскоши. А Гарден казалось, что она никогда не повзрослеет настолько, чтобы носить крупные драгоценные камни и не думать об этом. Она еще не успела привыкнуть к тому, что на левой руке у нее горит в обручальном кольце квадратный бриллиант. У себя в комнате она с удовольствием вертела кольцо на солнце, следя, как вспыхивают в камне искры – голубые, зеленые, золотистые, розовые. Окончив завтрак, она звонком вызывала Коринну и, пока та готовила ей ванну, сидела за туалетным столиком, смотрела на себя и убеждающим голосом повторяла: «С каждым днем я становлюсь все лучше и лучше во всех отношениях», – повторяла сосредоточенно, страстно желая в это поверить. Она очень, очень старалась. После ванны Гарден надевала нижнее белье, приготовленное горничной заранее, потом Коринна помогала ей одеться. Одевшись, Гарден опять садилась к туалетному столику, Коринна прикрывала ей плечи вышитой хлопчатобумажной накидкой, и тут в дверях появлялись месье Франсуа и следом за ним мисс Трейджер. Пока парикмахер укладывал Гарден волосы, она диктовала мисс Трейджер ответы на письма, а та сообщала Гарден, что у нее намечено на сегодня.

С каждым днем дел становилось все больше и больше. Два раза в неделю приходила маникюрша и, пока мистер Франсуа укладывал Гарден волосы, занималась ее руками. Один раз в неделю она посещала салон Элизабет Арден, где ей делали массаж лица и маску, а также педикюр, раз в две недели ей удаляли волосы на ногах и под мышками. Эту процедуру Гарден терпеть не могла. Женщина в розовом халате накладывала ей на ноги и на тело теплый полурастопленный воск, а когда он затвердевал, резкими движениями срывала эту восковую корку вместе с застывшими внутри нее волосками.

– Со временем тебе будет не так больно, – уверяла ее принчипесса, по совету которой Гарден терпела все эти мучения. – Да и боль чувствуется всего секунду.

Но, как это ни унизительно, Гарден каждый раз во время процедуры громко вскрикивала.

Однако на свекровь не сердилась. Она знала, что Вики терпеливо переносит то же самое. Гарден виделась с принчипессой два-три раза в неделю и почти всегда урывками. Обе были очень заняты. Вики каждый раз спрашивала, всем ли Гарден довольна, хорошо ли ей, не нужно ли ей чем-нибудь помочь. «Детка, Скайлер готов сделать для тебя абсолютно все, но он мужчина и многого не понимает. Если тебе нужно что-то узнать, не надо во всем на него надеяться. Спрашивай у меня».

Именно Вики позаботилась о том, чтобы Гарден сходила к гинекологу и ей надели новый противозачаточный колпачок; и именно Вики первая сказала Гарден, что мужчинам не нравится, когда их жены плохо одеты.

– Милочка, послушай меня, отдай все, что на тебе есть, в Армию Спасения. Все, начиная с мелочей. Мне жаль тебя огорчать своими замечаниями, но меня-то огорчает, что ты выглядишь провинциалкой, южанкой с головы до пят. Скай не должен тебя стесняться. Имей в виду, что десятки девушек будут просто счастливы его у тебя отбить.

И Гарден следовала советам свекрови, а Лори ей в этом помогала. Буквально каждый день Гарден садилась в «даймлер», заезжала за Лори, а потом отправлялась делать покупки, и Лори не переставала удивляться ее целеустремленности. Гарден посещала показы мод, изучала «Вог» и «Венити Фейр», ходила, как на работу, в универсальные магазины и маленькие дорогие магазинчики, к портным, шляпникам и модельерам обуви. Она перестала носить корсет и привыкла, невзирая на боль, прибинтовывать грудь, чтобы добиться модного силуэта. В ее стенных шкафах появились платья нового покроя: с укороченной до середины икры юбкой и заниженной, почти на бедрах, талией. Вечерние платья были без рукавов, экстравагантно расшитые бусинами и стеклярусом. Бальные туфельки Гарден были детищем фантазии того самого гения, о котором упомянула Лори в их первой беседе. Он называл их туфельками для чарльстона и не соглашался шить никому, кроме Гарден. И каждый вечер в компаниях, на танцах, в ночных клубах Гарден отплясывала чарльстон. Их друзья каждый раз ее об этом просили. Гарден дюжинами заказывала себе у «гения» изящные, невесомые, расшитые бисером шелковые туфли: одной пары ей хватало ровно на вечер.

Прислуга продавала эти порванные туфельки любителям сувениров и получала за них больше, чем Гарден отдавала за новые. Еще слуги продавали ее старые шелковые чулки, а также едва початые духи и тюбики с помадой, которая, по мнению Гарден, ей чем-то не подходила.

Гарден оставалась любимицей репортеров. В моде было легкомыслие, причуды, экстравагантные выходки. История Золушки, превратившейся в ресторанную знаменитость, в яркую звезду на небосклоне нью-йоркской богемы и прожигателей жизни, по-прежнему занимала воображение девушек-работниц и домохозяек, а они-то и были основными читательницами сентиментальных газетенок, продаваемых в супермаркетах. Эти женщины верили в сказку со счастливым концом и в то, что счастье ее героев никогда не кончится.

И Гарден в это тоже верила. Ее жизнь казалась волшебной грезой не только миллионам читательниц, но и ей самой.

Все, с чем соприкасалось ее тело, было ласкающим и роскошным: ее шелковые простыни каждый день меняли, чтобы ни одна морщинка на ткани не раздражала ей кожу; ее шаги всегда поглощал глубокий, густой ворс ковров; вода у нее в ванне была ароматизированная, с питательными косметическими добавками; после купания Гарден всегда ждали нагретые пушистые полотенца; ее тело нежил и тонкий атлас белья, и легчайшая ткань пеньюара.

Где бы в доме она ни находилась, если ей хотелось пить или есть, достаточно было протянуть руку и нажать на кнопку звонка. В комнатах, всегда безупречно убранных и уставленных цветами, ее неизменно ждали вазы с фруктами и конфетами, коробки и коробочки с орехами и печеньем.

Она могла купить все, что ей вздумается, и ей не нужно было ни самой нести покупки к машине, ни распаковывать купленное, ни убирать на место.

Гарден окружали люди, которые твердили ей, что она прелестна, восхищались всеми ее достоинствами, достижениями и поступками и находили, что певучий акцент делает каждое ее высказывание необычайно милым. Она была любимицей своего кружка и кумиром широкой публики.

И ей было всего семнадцать лет.

56

Семнадцатого июня Скай и Гарден собрали у себя гостей, чтобы отпраздновать юбилей – четыре месяца семейной жизни. Лори помогла Гарден все спланировать, а остальное взяли на себя мисс Трейджер и Дженнингс.

Главной темой праздника была цифра «четыре». Бальная зала была оформлена как ночной клуб, со столами, накрытыми на четыре человека, с оркестром из четырех музыкантов. Предполагалось четыре перемены блюд из четырех видов продуктов каждая, четыре сорта вина, по четыре крошечные вазочки и четыре свечи на столе и у каждого прибора – по четыре запакованных сувенира, которые нужно разворачивать после каждой перемены.

В приглашении специально оговаривалось, что мужчина должен быть в галстуке, завязанном узлом, который называется «четверка», а дама должна иметь по четыре кольца и четыре браслета на каждой руке.

Кульминационный момент праздника наступил в четыре утра, когда Дженнингс распахнул дверь перед четырьмя трубачами, фанфарами объявившими о появлении лакеев с длинным столом, который они поставили в центре комнаты. На столе возвышался торт длиной в четыре фута, сделанный в форме самолета. Он был покрыт зеленой глазурью, на крыльях цифры четыре, выложенные из желтых леденцов. Гарден обняла Ская.

– С юбилеем, дорогой! – воскликнула она и поцеловала его четыре раза. Она была очень возбуждена. Наконец-то она удивила его, сама сделала ему подарок. Торт был точной копией самолета, который она купила для него. Деньги она заработала, приняв участие в рекламе нового крема. К осени эта реклама появится во всех газетах.

– Вот! – Она радостно протянула ему ключи. Их было четыре, а брелок – четырехлистный клевер. – Ты сказал, что этим летом хочешь научиться летать. Самолет стоит в ангаре на Лонг-Айленде.

Скай схватил ее на руки и закружил вокруг себя.

– Мы полетим на Луну! – крикнул он. Он радовался, как ребенок, получивший первую большую игрушку. Подарок Гарден – это совсем не то, что купить самолет самому. Он поставил ее на ноги и тоже поцеловал четыре раза. – Боюсь, мой ангел, у меня похуже с воображением, – сказал он, доставая из кармана четыре коробочки и ставя их на стол. Гарден открыла их под восхищенные возгласы присутствующих дам. В коробочках лежали четыре браслета – из бриллиантов, сапфиров, рубинов и изумрудов, каждый в виде ленты одинаковых камней по четыре карата, квадратной огранки.

– Интересно, что они будут дарить друг другу на годовщину свадьбы? – шепнул один из гостей жене.

– Разумеется, триста шестьдесят пять жемчужин, – ответила та. – Ну и повезло же этой малышке!

Вечеринка была юбилейной и одновременно прощальной. Скоро все разъедутся из города – в Европу, Ньюпорт, Кейп Код, Адирондакские горы или на Лонг-Айленд. Соберутся они только к октябрю, когда, как уверяли Гарден, жизнь в Нью-Йорке особенно оживленная.

Вики уже перебралась в свой дом в Саутхемптоне. Скай и Гарден должны были присоединиться к ней через два дня.

А до этого они провели еще один вечер в городе. На следующий день Марк устроил ужин для небольшой компании – всего двенадцать человек – и пригласил всех на премьеру нового спектакля Гершвина – «Скандалы Джорджа Уайта». Гарден читала о премьерах, но никогда на них не была. Скай любил знать заранее, что спектакль имеет успех.

Премьера превзошла все ожидания Гарден. Конная полиция сдерживала напор толпы, пока к подъезду подъезжали лимузины и из них выходили мужчины в цилиндрах и изысканно одетые женщины, которые скрывались в подъезде театра «Глобус». Гарден увидела Лона Чейни и Лилиан Гиш, и ей показалось, что неподалеку промелькнул Рудольфо Валентино. Везде крутились фотографы – на улице, у подъезда, даже в холле. Не понимая, что делает, Гарден без устали улыбалась и даже приоткрыла накидку, демонстрируя свое платье.

После спектакля всей компанией отправились ужинать в ресторан «Пивоварня». Эта «Пивоварня» ценилась в основном не как ресторан, а как место, где можно раздобыть выпивку, но было очень модно после театра есть здесь немецкие колбаски с жареным картофелем. В заведении царила атмосфера добрососедства, его постоянно посещали ютящиеся в крошечных квартирках художники из домов напротив. Загадочно поблескивали темные воды Ист-Ривер, узкие переулки между домами выглядели заманчиво зловещими. Это была экзотика, так восхищавшая беспокойную, вечно ищущую нового молодежь Нью-Йорка. Простая пища тоже казалась им экзотикой.

Когда они покинули «Пивоварню», был всего час ночи. Слишком рано, чтобы идти домой, особенно в последнюю ночь в городе. Они дружески спорили, что делать дальше. Кто-то высунулся из окна, закричав, чтобы они немедленно заткнулись; в другом окне кто-то насвистывал «Вниз до Нового Орлеана».

– Гарлем, – одновременно сказали Марк и Скай.

Они уже бывали в Гарлеме, и Гарден там не понравилось. Эти темнокожие отличались от тех, вместе с которыми она выросла в Барони; каким-то непонятным образом они казались чернее, и она чувствовала себя посторонней, несмотря на их широкие улыбки и низкие поклоны.

Она ничего не сказала Скаю о своей неприязни. Чего хочет Скай, того хочет и она. Может быть, раньше она ошибалась. Она была в тот раз очень уставшей, и, наверно, ей просто показалось.

– Поехали в Коттон-клуб, – предложил Марк. Он ехал в машине со Скаем и Гарден. Остальные следовали за ними еще в трех машинах.

– А мне «Маленький рай» нравится больше, чем Коттон-клуб, – сказал Скай.

– Ладно. Твои колеса.

– Нет, это твоя вечеринка. Едем в Коттон-клуб.

– Нет, нет, в «Рай».

– А может, и туда и сюда? Еще рано.

Гарден подавила вздох.

В «Маленький рай» они приехали в четвертом часу. К тому времени у Гарден разболелась голова. Ей казалось, что это место ничем не отличалось от Коттон-клуба – те же белые в вечерних костюмах и те же черные официанты во фраках. Метрдотель подал знак, и дюжина официантов поспешно принялась сдвигать столы, делая один большой для их компании. Громко играла музыка, в воздухе стоял густой табачный дым.

Метрдотель с поклоном провел их между столиками. Вспыхнувший прожектор осветил занавес на сцене и стоящего возле сцены официанта. Гарден застыла на месте. Потом бросилась через весь зал, наталкиваясь на людей и бормоча извинения. На мгновение луч света осветил ее золотистую голову и заставил ярко вспыхнуть бриллианты. Потом он передвинулся на стоящую на сцене певицу.

– Куда это направилась Гарден? – крикнул Скай, перекрывая громкую музыку.

– Может быть, в дамскую комнату, – ответила Лори. – Дай ты ей хоть минутку побыть одной.

Через несколько минут Гарден уселась в пустое кресло рядом с мужем. Она придвинула губы к самому его уху, чтобы было слышно:

– Знаешь, кого я встретила? Джона Эшли, старшего сына Ребы. Ну, ты знаешь, из Барони. Он здесь официантом.

– Гарден, ты не должна болтать с прислугой. Его же уволят.

– Джон так и сказал. Ну я и ушла. Но я была так рада его увидеть. Это один из моих лучших друзей. Он учил меня плеваться.

Хохот Ская перекрыл музыку. Он обнял Гарден.

– Ты самая неверная девушка в мире, – сказал он. Когда певица кончила петь, зажегся свет и оркестр начал играть танцевальную музыку.

– Идем, мой ангел, – позвал Скай, – отложим плевки до другого раза. Покажи этим туристам, как танцуют чарльстон. – Он отвел ее на маленькую площадку перед сценой, отведенную для танцев.

Гарден поискала глазами Джона Эшли. Он был в дальнем конце зала, возле бара. Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ. Потом она начала танцевать, вспоминая времена, когда они оба были детьми и танцевали между хижинами поселка. Ее тело двигалось с детской непринужденностью, отзываясь на музыку и радостную свободу танца. Ее драгоценности сверкали, тщательно уложенные волосы блестели, блестки на дорогом платье вспыхивали на свету. Но ярче всего сияла ее радость. Она снова была девочкой Ребы, танцующей просто ради удовольствия.

Один за другим танцоры отходили в сторону, чтобы понаблюдать за Гарден. Скай стоял тут же, довольный восхищением, которое она вызывала у окружающих. Гарден никого не замечала. Музыка жила в ней, и она забыла обо всем на свете.

Когда музыка кончилась, она удивленно огляделась вокруг. Ее лицо, шея, руки блестели от пота, но сама она даже не запыхалась. Она не чувствовала никакого напряжения. Ее несла музыка. Музыка и воспоминания.

Дирижер начал аплодировать. К нему присоединились музыканты, официанты и даже бармены. Джон Эшли кивал головой и улыбался, хлопая в ладоши вместе с остальными. Он-то знал, что никогда в гарлемском ночном клубе так не аплодировали белой женщине или мужчине.

57

Жизнь в Саутхемптоне была совсем другой. Дом Вики был большой и запутанный, многочисленные владельцы неоднократно пристраивали к нему отдельные части.

– Дорогие мои, – воскликнула она, когда Скай и Гарден приехали, – что вы думаете о моей маленькой гробнице?

– Месть короля Тута, – пробормотал себе под нос Скай.

Гостиная была оформлена в египетском стиле, от фресок на стенах, изображающих охоту на гиппопотама, до низких диванов и столиков на золоченых лапах. Волосы Вики были угольно-черные, с челкой на лбу и ровно остриженные на шее. Она была одета в свободный кафтан и босоножки из красных и черных ремешков.

– Дорогая принчипесса, – сказал Скай, – вы, как всегда, неподражаемы. – Он поцеловал ее в обе щеки и представил своих гостей, Марго и Рассела Хэмил.

– Мой дорогой, – сказала Вики, – я сто лет знакома с Хэмилами. – Она расцеловалась с Расселом, Марго и Гарден. – Идемте, вы наверняка устали после такого утомительного путешествия. Будем пить коктейли на веранде. – Она повела их сквозь лабиринт комнат.

Гарден вышла на веранду и вздохнула от удовольствия. Это напоминало дом на Флэт-Рок, кресло-качалки, шезлонги и долгие, ленивые сумерки. Мебель была плетеная, подушки покрыты изображениями сфинксов и иероглифов, но это не мешало ощущению летней жизни без часов и календарей.

– Мне очень нравится ваш дом, Вики, – сказала Гарден. До этого момента она не ощущала, до какой степени устала. Теперь она поняла, почему все их друзья утверждали, что на лето надо уезжать из города.

На веранде сидели несколько десятков людей, большинство из них Гарден не знала, многие – явно старые друзья Марго и Рассела. Гарден это не удивило. Марго и Рассел были по крайней мере на десять лет старше ее и Ская, он пригласил их потому, что Рассел должен был учить Ская управлять самолетом.

«Это хорошо, – подумала Гарден, – я смогу просто отдохнуть. Будет спокойно, как на Флэт-Рок, да еще с морским ветерком».

Отдых оказался совсем не таким спокойным. С ними были Коринна и месье Франсуа, которому отвели апартаменты и поручили ответственность за прически всех присутствующих дам. Дважды в неделю по-прежнему появлялись маникюрша и косметичка, и каждый вечер они отправлялись к кому-то в гости или в клуб. И разумеется, каждый день переодевались к обеду, хотя подавали им служанки в ярко-желтых платьях, а не лакеи в ливреях.

Все так же усердно искали развлечений. Пожалуй, даже еще усерднее. Потому что, ложась поздно вечером, Скай каждый день рано вставал. Они с Расселом каждый солнечный час старались использовать для полетов.

А пока его не было, Гарден занималась самообразованием. Она это так не называла, просто думала, что дружит с Марго. Но старшая подруга рассказывала ей о мире, в котором она живет. Марго любила посплетничать.

Она знала решительно все о друзьях Вики, которые то появлялись, то исчезали в самых невероятных сочетаниях. Марго рассказывала о браках, разводах, связях и сексуальных наклонностях каждого из них. Сначала Гарден ей не верила. Считала, что та просто шутит. Гарден никогда не слышала об адюльтере, гомосексуализме и случайных связях.

Но все это было вокруг нее, и понемногу она начала понимать, что Марго говорит правду. Она начала видеть то, чего не замечала раньше, и понимать шутки, смысл которых прежде ускользал от нее. Застольные беседы, брошенные невзначай взгляды – все было уроками светского опыта. Вики и ее друзья со злой насмешкой говорили о людях, от имен которых у Гарден широко раскрывались глаза. Герцоги и герцогини, Вандербильдты и Меллоны, даже принц Уэльский – всех они обсуждали. В гостях она смотрела на всех глазами приятелей Вики. Постепенно она перестала удивляться.

Пока Марго не подобралась совсем близко к ней самой.

– Вики стала менее разборчива, чем прежде, – однажды, как бы между прочим, бросила Марго. – Этот очередной декоратор выглядит совсем вялым.

Гарден не поняла, о чем идет речь. Марго объяснила, что такое жиголо.

– Я вам не верю, – выпалила Гарден. Марго рассмеялась:

– Право же, Гарден, ты такая зеленая, что вполне заслуживаешь своего имени. Все знают про Вики. Ее семья устроила брак с отцом Ская, а через пять лет она сбежала со студентом-актером. Ей до смерти надоело быть добродетельной миссис Харрис, хозяйкой дома в Грамерси-парк, и рожать наследников. Бедняга Харрис умер от сердечного приступа еще до окончания бракоразводного процесса, и она тут же вышла замуж за номера два. Никто не помнит, как его звали. Он был и никчемный актер, и никчемный муж. Так что она откупилась от него и получила развод.

После этого она купила себе титул. У принца было полуразрушенное палаццо и куча бедных родственников. Но о них Вики узнала только после медового месяца. Он обошелся ей в такую сумму, что можно было выплатить национальный долг Италии. А уж развод! Цена была астрономическая. После этого – никаких мужей. Теперь она покупает любовников, которых можно выставить, когда надоедят. И на всем белье вышиты княжеские гербы. А почему бы и нет? Она может себе это позволить. – Марго взглянула в наполненные слезами глаза Гарден. – Ну что ты, девочка, – ласково сказала она. – Пора становиться взрослой. Ты теперь живешь в большом мире.

– Это так грустно, Марго. Бедная Вики! Может быть, она встретит хорошего человека и… – Гарден остановил пронзительный хохот Марго.

Позже, когда они перед обедом пили коктейли на веранде, Гарден поймала себя на том, что украдкой рассматривает Тони, декоратора, который оформил дом в египетском стиле. Размышления о его взаимоотношениях с Вики расстроили ее.

«Я не должна слушать Марго, – подумала она. – Я такая же скверная, как она».

В ту ночь она заговорила об этом со Скаем. Она повторила все, что говорила Марго, кроме рассказа о Вики.

– Мне не хочется верить ей, но она говорит так уверенно. Неужели все это правда?

Скай поцеловал ее в макушку:

– Бедная крошка, ты шокирована, правда? Не думай об этом. Так уж устроен мир.

Гарден умоляюще посмотрела на него. Скай крепко обнял жену.

– Для всех других, – сказал он. – Так устроен мир для обычных людей. Но не для нас. Мы – особенные.

Всю следующую неделю Гарден избегала Марго. Она больше ничего не хотела узнавать об этой жизни. Она читала книги о самолетах. Она хотела знать о том, что делает Скай. Он говорил, что замечательно проводит время и что он самый счастливый человек на свете, раз его жене пришло в голову сделать такой подарок. Его жена, его брак, его счастье. Все особенное.

58

Книги были скучные, Марго – совсем наоборот. Гарден снова пила с ней лимонад и беседовала на веранде. Марго улыбалась и рассказывала забавные истории о миссис Кеппель и короле Эдуарде.

– Конечно, у бедного Эдуарда был чудовищный материнский комплекс, – говорила она, – но в то время об этом никто не знал. – Как и все в ее кружке, Марго свободно беседовала о Фрейде.

Гарден непонимающе глядела на нее. Марго возобновила свои обязанности наставницы. В основе всех болезней, объяснила она, лежат сексуальные запреты, умственные и физические. Правила, которые общество заставляет соблюдать, неестественны, им невозможно следовать без подавления основных инстинктов, которые и есть самая здоровая часть разума. Поэтому-то у людей развивается комплекс неполноценности и мания убийства, поэтому они болеют астмой и кусают ногти.

Гарден слушала и училась. И каждую ночь, поудобнее устроившись в объятиях Ская, слушала его рассказы о полетах, радуясь, что они со Скаем другие – особенные.

К началу августа компания начала разъезжаться.

– Пляжная жизнь так скучна, – слышалось со всех сторон.

Вики объявила, что Саутхемптону необходимо казино.

– Во Франции везде есть казино. На курорте просто необходимо поиграть в баккара.

Она собрала веселую компанию, чтобы отправиться в Довиль. Марго и Рассела пригласили в Ирландию на ежегодные конные выступления и ярмарку. Скай выучился хорошо летать, сказал Рассел, так что он больше не нужен.

Скай жаловался, что дневные грозы не позволяют улетать далеко.

– Я, пожалуй, отправлюсь на равнины, – сказал он. У Гарден упало сердце. Она несколько раз поднималась в воздух со Скаем и всем рассказывала, как это интересно. На самом деле полеты ее пугали. Она чувствовала себя незащищенной и была уверена, что ее сорвет ветром и бросит на расстилающуюся внизу лоскутную землю.

– Как здорово, дорогой! – бодро произнесла она. – Когда мы отправляемся?

– Ты не сможешь поехать, Гарден. Там будут одни мужчины, пыльная земля, да и спать частенько придется прямо в ангаре.

Она почувствовала облегчение и не сразу поняла, что это означает разлуку со Скаем.

Она поехала провожать его до самого самолета, хотя Скай говорил, что в пять утра ей нелепо даже думать о том, чтобы встать. Он горел энтузиазмом и рвался на запад, не зная, что ждет его там. Гарден махала рукой и храбро улыбалась, пока зеленый самолетик, подпрыгивая, бежал по сухой траве взлетной полосы и наконец оторвался от земли. Скай сделал круг над полем и послал ей воздушный поцелуй. В кожаном шлеме и очках он совсем не был похож на себя.

Гарден проплакала всю дорогу домой. Смит смотрел прямо перед собой. Прежде чем войти в дом, она вытерла глаза и высморкалась: было уже половина восьмого, и ее мог кто-нибудь увидеть.

Вики встретила ее в дверях с чашкой кофе.

– Бедняжка, – сказала она. – Я боялась, что ты загрустишь. Выпей, это тебя взбодрит.

Гарден сделала глоток. Ей стало тепло, в носу защипало.

– Я добавила туда капельку бренди, – объяснила Вики. – Тебе будет полезно.

Гарден хотела напомнить Вики, что никогда в жизни не пила ничего, кроме шампанского, когда провозгласили тост за новобрачных, но ей не хотелось выглядеть неблагодарной. Да и тепло было таким приятным. Она не знала, как сможет вынести чувство пустоты оттого, что рядом нет Ская.

Она рыдала, Вики гладила ее по плечу рукой, украшенной скарабеем.

– Почему бы тебе тоже не поехать в Довиль? Там очень весело. Я могу сейчас же заказать тебе билет.

– Спасибо, Вики, но я не могу. Я хочу быть здесь, когда Скай вернется. Когда бы он ни вернулся.

– Глупышка. Ты должна развлечься и завести поклонников. Немного ревности пойдет ему только на пользу. Какое нахальство – отправиться неизвестно куда за неделю до шестимесячного юбилея вашей свадьбы.

Гарден зарыдала сильнее. Она положила голову на колени принчипессе и отдалась своему горю. Она не видела довольной улыбки на лице Вики.

Через два дня Гарден осталась одна. Допив утренний кофе, она строго сказала своему отражению в зеркале:

– Нечего хандрить. У тебя уйма дел.

Она с деловым видом подошла к письменному столу и составила список: научиться водить машину. Читать. Писать письма. Она пыталась добавить к списку что-то еще, когда стук в дверь избавил ее от этой необходимости.

– Доброе утро, миссис Харрис. Я миссис Хоффман, экономка. Принесла вам сегодняшнее меню.

Гарден недоуменно посмотрела на нее.

– Принцесса уехала, миссис Харрис.

– А! Да. Конечно. Ну что же, дайте посмотреть. – Она никогда не задавалась мыслью, как еда попадает на стол; просто оказывается там – и все. Она протянула руку к блокноту, который протягивала ей миссис Хоффман.

Среда, 8 августа 1923 года – стояло наверху страницы. Затем:

ЛЕНЧ

Суп из кресс-салата

Тосты-пальчики

Холодный лосось, соус «верт»

Винегрет и эндивием

Персиковый компот

Макароны

ОБЕД

Пате-де-фуа-гра с трюфелями

Тосты-треугольнички

Беф борделез

Картофельное суфле

Горошек

Зеленый салат

Сыры: грюйер, камамбер, эдам,

бель паэз, горгонзола

Хлебное ассорти

Клубника со сливками

Романэ-Конти 1913 года

Гарден изучала страничку почти целую минуту.

– Знаете, чего бы мне хотелось? – сказала она. – Горячую сосиску с булочкой и сандей с карамелью.

– Что вы сказали, миссис Харрис?

– Нет, нет, ничего. Просто разговаривала сама с собой. Все прекрасно, миссис Хоффман.

– Благодарю вас, миссис Харрис. Принцесса всегда говорит мне, чтобы здесь обеды и ужины были легкими. Я знаю, в городе вы привыкли к лучшему. Подпишите, пожалуйста, меню.

Гарден аккуратно поставила в уголке «Г.Т.Х.» и вернула блокнот экономке. Когда миссис Хоффман ушла, она взяла свой список и дописала: «Вести хозяйство». Потом крепко промокнула страницу. Хорошо быть занятой.

Скай позвонил вечером, когда Гарден в одиночестве ужинала. Он добрался до самого Огайо.

– Я не знаю, как называется этот городишко, – кричал он сквозь треск в трубке. – Не знаю даже, город ли это. Мы тут познакомились с парнями, они показали мне, как вешать гамак из одеяла под крылом самолета. Как ты там, детка?

– Все просто отлично. Я сегодня играла в клубе в маджонг, а вечером поеду к Велфлитам. А завтра Смит собирается учить меня водить машину. Я очень занята.

– Вот и умница. А у меня завтра тоже начинаются уроки. Один из этих ребят потрясающий пилот.

– Скай! Не надо! Я умру от страха. Его смех смешался с треском на линии.

– Вот глупышка! Разве ты не знаешь, что я лучший наездник облаков в Америке? Нужно только, чтобы мне показали, как это делается. И вовсе не о чем беспокоиться.

– Но я все равно беспокоюсь.

– Вот и не надо. Лучше веселись.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Пока, моя дорогая.

– Скай! Скай!

– Да?

– Милый, я так скучаю без тебя.

– Я тоже скучаю, мой ангел. Береги себя. Прежде чем положить трубку, Гарден долго держала ее в руках. «Он ни капельки не скучает, – сказала она себе. – Ну и пусть. Я тоже не буду страдать».

Она вернулась к столу и закончила ужин. Потом освежила макияж и Смит отвез ее на вечеринку.

Эллиот и Франсина Велфлит были друзьями Вики, но у них собралось несколько человек помоложе, ровесников Ская. Гарден легко нашла с ними общий язык, парировала шутки о том, что ее бросили ради фермерских дочек, и о сексуальной привлекательности самолета. «Так у меня может развиться комплекс неполноценности», – притворно надув губки, говорила она. «Ну что ж, мы все когда-то мечтали летать».

Когда Эллиот Велфлит обнял ее за талию и спросил, не одиноко ли ей в таком большом доме, она смогла улыбнуться, несмотря на его фамильярность.

– Когда мне станет одиноко, – ответила она, – я расскажу тебе об этом первому, можешь поверить. – Она сняла его руку со своей талии и присоединилась к группе, обсуждавшей нового президента.

– Хардинг сделал именно такую глупость, которой от него можно было ожидать. Этот болван ничего не может сделать как следует. Может быть, Кулидж и бесчувственный тип, но, по крайней мере, он умеет делать дело. Помните забастовку полицейских?

Гарден отошла от спорящих. Политика ее не интересовала.

Через несколько дней она позвонила Уэнтворт Рэгг во Флэт-Рок.

– Пожалуйста, приезжай ко мне, – попросила она. – Мне так хочется тебя увидеть. Здешняя веранда так похожа на ту, где мы когда-то с тобой играли.

Поезд Уэнтворт прибывал на нью-йоркский вокзал «Пенсильвания» в половине пятого. Гарден приехала утренним поездом из Саутхемптона. Ей хотелось самой встретить подругу.

– Гарден, ты такая элегантная.

– Уэнтворт, ты выглядишь просто чудесно.

В глубине души Гарден считала, что Уэнтворт выглядит довольно старомодно в длинной юбке и без всякой косметики. Уэнтворт же решила, что Гарден чересчур легкомысленна. На ней были чулки телесного цвета, чего настоящая леди никогда не наденет, и платье с короткими рукавами.

– В городе невозможно жарко. Завтра же утром мы уезжаем. – Гарден направилась к лестнице.

– Послушай, Гарден, а как же мой багаж? Нужно же взять носильщика?

– Этим займется Мартин.

Шофер взял багажную квитанцию и почтительно отсалютовал:

– Благодарю вас, мисс. Я обо всем позабочусь.

Уэнтворт поспешила к ожидающей ее Гарден. На платформе было много народу, кругом толкались, звали носильщиков, пересчитывали чемоданы. Все были взмокшие и раздраженные от жары.

– Вот это настоящий Нью-Йорк, – весело объявила Уэнтворт.

– Вот это жизнь! – воскликнула она, оказавшись на заднем сиденье большого лимузина. – К такому я могу привыкнуть за полминуты.

Гарден хихикнула. Она даже не задумывалась, какой может показаться ее жизнь Уэнтворт. Для нее было обычным делом, когда ее вез Мартин.

– Подожди, увидишь все остальное. Это сказка наяву. Уэнтворт громко выражала свое восхищение. Иногда словами, иногда восклицаниями и поднятыми бровями. Ее радостное изумление длилось часами.

– Ох ты! Гарден, ты хочешь сказать, что все эти комнаты твои… мраморная ванна… все эти платья… туфли… шляпки… личный парикмахер… каждое утро завтрак в постель… настоящий дворецкий… горничная… вечеринки каждый день… и все эти драгоценности?

Мисс Трейджер сопровождала их в Саутхемптон. Частично потому, что теперь, когда секретарь принчипессы была в Довиле, некому было заниматься почтой, но главным образом потому, что Гарден нравилось демонстрировать Уэнтворт свой светский образ жизни. Если Уэнтворт оказывалась утром у нее в спальне, Гарден всегда делала какие-то изменения в меню. В гостях она всех своих знакомых называла «дорогой», совсем как Вики. Она каждый вечер надевала бриллиантовые браслеты, независимо от того, шли они куда-то или нет.

Но по большей части она была все той же Гарден, как летом во Флэт-Рок. Смеялась, играла и ела запретные лакомства. Она велела купить велосипеды, чтобы они могли съездить в Саутхемптон полакомиться эскимосскими пирогами. Но они так и не собрались.

Когда они приехали со станции, на дорожке перед домом стоял ярко-желтый автомобиль. Он был обвязан синей бархатной лентой в фут шириной, с большим бантом в центре капота.

– Что это, Смит? – воскликнула Гарден. Шофер Вики улыбнулся:

– Юбилейный подарок, миссис Харрис, шестицилиндровый «дузенберг». Мистер Харрис сказал, что я должен научить вас водить машину.

Гарден обняла Уэнтворт:

– И мисс Рэгг научите тоже, Смит.

Уроки вождения, а потом и само вождение занимали большую часть времени Гарден и Уэнтворт. Обе были согласны, что Гарден самая счастливая девушка в мире.

– Впрочем, я тоже не могу пожаловаться, – сказала Уэнтворт. – Прошлой весной мы часто встречались с Эшби Рэдклифом, он даже приехал в июле на неделю во Флэт-Рок. Мне кажется, когда я вернусь, он сделает мне предложение.

– Ты любишь его, Уэнтворт?

– Пожалуй. Я скучаю, когда его нет. Но… поклянись, что никому не расскажешь?

Гарден поклялась и сказала, что пусть ее ударит молния, если она скажет хоть слово.

– Я без ума от Мэна Уилсона. Я даже не должна бы теперь быть твой подругой. Он давно и безнадежно влюблен в тебя.

– В меня? Но он же мой двоюродный брат.

– Только троюродный. Это уже не считается. Я бы согласилась ждать, если бы надеялась, что он посмотрит на меня. Но надо смотреть правде в глаза. Я просто вешалась на него – и все без толку. Он никогда не полюбит меня, а я буду любить его всегда. Так уж устроен мир.

– Ох, Уэнтворт, это так печально. Мне хочется плакать.

– Не надо. Я уже выплакала столько слез, что хватит на нас обеих, да еще на дюжину таких в придачу. Мне очень нравится Эшби, и мы будем счастливы. Ты ведь будешь у меня на свадьбе, правда?

– Я тебя просто убью, если не пригласишь.

– Скай возвращается, Скай возвращается! – Гарден положила трубку и с криком выбежала на веранду.

– Чудесно. Когда же? Я увижу его самолет?

– В воскресенье. Нет, не увидишь. Слава Богу, он отдал его какому-то другу в Небраске. Я ненавидела эту штуку. Он возвращается на поезде. Теперь я могу больше не волноваться, что он разобьется.

– А мой поезд в субботу. Жаль, что я его не увижу.

– Нет, ты не можешь уехать. Мы устроим чудесный праздник. Я скажу мисс Трейджер, чтобы заказала духовой оркестр, и мы встретим Ская с музыкой.

– Но я не могу остаться. Я и так у тебя столько пробыла! Уже конец сентября.

– Ну вот, самое время перебираться в город. Все возвращаются, спектакли, развлечения. Октябрь – лучшее время в Нью-Йорке.

– Если я останусь, это будет лучшее время для похорон. Мама уже теряет терпение.

В конце концов Гарден сдалась. «Может, так оно и лучше, – подумала она. – Здесь, на пляже, с Уэнтворт было весело, но для города она не очень подходит. Какой бы славной она ни была, все равно остается немного провинциальной».

59

Гарден чуть не откусила голову месье Франсуа.

– Вы пропустили вот тут. – Она швырнула зеркало на туалетный столик. – Сзади видна рыжая прядь. Мой муж терпеть не может, когда видны рыжие волосы. Месье Франсуа, я не могу сидеть здесь весь день. Мне надо встречать мужа.

Месье Франсуа показал ей, что это просто игра света. Со стороны все волосы казались одинакового золотистого цвета.

– Извините меня, – сказала Гарден. – Все идет как-то не так, и я расстроена.

Все получается не так именно в тот момент, когда ей хочется, чтобы все было идеально. На следующий день после отъезда Уэнтворт Гарден отправилась покупать себе новое красивое платье для встречи Ская. Она заметила, что мода в этом году другая, совсем другая. У шляп почти не было полей, а юбки стали на целый дюйм короче. Ничто из того, что висело в шкафах, не подходило. Кое-какие платья можно было бы подогнуть, но уж, разумеется, не вечерние. Это испортило бы линию. Придется все начинать сначала – магазины, примерки. Хуже всего то, что ей никак не удавалось найти достаточно красивое платье для встречи Ская. Она точно знала, что выглядит безвкусно.

«Боже, – подумал Скай, – я и забыл, какая она красивая. Как я мог забыть?» Он крепко обнял Гарден, и образ загорелой, одетой в брюки-галифе девушки из Небраски растаял у него в памяти.

Она действовала на него возбуждающе. Эта девушка была не такой, как все. Она была летчицей. Ему чертовски не хотелось с ней расставаться; он подарил ей на память самолет и бриллиантовое ожерелье и поклялся, что никогда не забудет.

Но она была частью другого мира – мира фигур высшего пилотажа, контрабандного виски и полетов. А он устал от этого мира. Он был полностью поглощен этим, пока ему было интересно. Но вдруг ему сразу все наскучило. Так же как когда-то альпинизм. И поло. И яхта. И теннис. Увлечения Ская были очень сильными, но быстро проходили.

– Мартин здесь?

– Да.

– Пусть займется моим багажом. Мы возьмем такси. Я так хочу тебя, что просто не могу ждать.

Он уже успел забыть, как это хорошо. Лучше, чем с той, как ее там, лучше, чем с кем-либо другим. Скай обернул грудь Гарден ее волшебными волосами и снова притянул к себе.

Принчипесса вернулась из Парижа с любовником, единственным достоинством которого было его юношеское очарование. Она была недовольна – сын с невесткой устроили медовый месяц у нее в доме.

– Журнал выйдет на следующей неделе, – сообщила ей мисс Трейджер. – Я сама проверила.

– Гарден, что это, черт побери? – Скай швырнул ей на кровать ноябрьский номер «Вог».

– Скай, ты разлил мой кофе.

– Мне плевать на твой кофе. – Он поднял поднос с завтраком и бросил его на пол.

Испуганная его гневом, Гарден зарылась в подушки:

– Что с тобой, Скай? Что случилось?

– Не со мной, а с тобой! Твоя фотография в журнале. Ты продаешь косметику.

– А! Дай посмотреть. Я совсем забыла. – Гарден села и принялась листать страницы. – На эти деньги я купила тебе подарок. Самолет. Они заплатили пять тысяч долларов за мою фотографию. – Она радостно улыбнулась, уверенная, что теперь-то он все поймет и одобрит.

Его лицо выражало отвращение.

– Да кем ты себя считаешь? Девочкой из «Зигфельд фоллиз»? Ты не должна продавать свое лицо за деньги. Это так же бесстыдно, как продавать свое тело. Разве я мало тебе даю? Тебе чего-то не хватает? Господи, а я-то думал, как здорово, что ты подарила мне этот чертов самолет! Заказала его. Доставила. Мне и в голову не приходило, что ты можешь оскорбить меня, заплатив за него сама. Да еще таким способом! Мне стыдно за тебя.

По щекам Гарден катились слезы.

– Я не подумала, – жалобно произнесла она. – Прости меня, Скай. Мне так жаль…

– Еще бы! – Он вышел, громко хлопнув дверью.

Мисс Трейджер тихо выскользнула из гостиной и отправилась докладывать о случившемся. Днем к Гарден зашла Лори Паттерсон.

– Сто лет тебя не видела. Я звонила, но твоя секретарша настоящий дракон. Она вечно отвечает, что ты занята.

– Да в общем-то так оно и было.

– Ты можешь найти время для старой подруги? В витрине Генри Бенделя такие шляпки – мне просто необходимо их хорошенько рассмотреть. Давай завтра пообедаем в «Плаза», а потом немного развлечемся?

– Спасибо, Лори. С удовольствием.

– Значит, завтра в полпервого. Палм-Корт.

Гарден, глядя по сторонам, прошла через огромный мраморный холл отеля. Попав сюда впервые, она была потрясена его великолепием. Потом каждый раз замедляла шаги, чтобы полюбоваться роскошью и элегантностью. Теперь это был для нее лишь проход в ресторан.

Метрдотель отстегнул бархатный шнур, натянутый поперек прохода, и поклонился:

– Добрый день, миссис Харрис.

С того дня, как в газетах появились ее свадебные фотографии, Гарден узнавали решительно везде.

– Я договорилась с миссис Паттерсон встретиться здесь, – произнесла она бесцветным голосом.

– Конечно. Позвольте… – Он провел ее к столику, где сидела Лори.

– Шампанское, – объявила Лори. – Отпразднуем нашу встречу. Милочка, что случилось? Ты выглядишь как на похоронах лучшего друга.

– Лори, я так несчастна. Мы со Скаем первый раз поссорились.

– Бедняжка. Выпей, это тебя взбодрит, ничего, что из кофейной чашки. Ты бы видела, как на меня посмотрел официант, когда я вытащила свою фляжку! Ну, давай, Гарден, пей! А потом расскажи мне обо всем.

– Как, и это все? Гарден, не валяй дурака. Об этом все позабудут, как только выйдет следующий номер.

– Фоторепортеры опять за мной охотятся. Они постоянно ждут, когда я выйду из дома.

– Дорогая моя, они все разойдутся. Через неделю найдется какая-нибудь другая сенсация. К тому же на самом деле Скай рассердился не из-за фотографии, а потому что ты сделала что-то самостоятельно. Это оскорбило его дурацкую мужскую гордость. Ничего, он скоро успокоится.

– Лори, я не знаю, как тебе сказать…

– Ну что ты, дорогая. Говори, не стесняйся.

– Вчера ночью Скай не… Я не хочу сказать, я ждала, как всегда. Я думала, он придет, поцелует меня, и мы помиримся. Но он так и не пришел.

– Дорогая моя, такое часто случается. Супружеские пары не занимаются любовью каждую ночь. Это больше похоже на уик-энд с любовником, а не на супружество.

– Да, но такое случилось первый раз. С тех пор как мы поженились. Кроме того времени, когда он был на западе. Первый раз.

– Послушай меня, Гарден. Может быть, это и первый раз, но наверняка не последний. Такое случается. Через некоторое время после свадьбы такое случается с каждым. Поверь мне, так гораздо удобнее. Это вовсе не значит, что вы не любите друг друга. Просто так уж устроена семейная жизнь. Давай-ка закажем что-нибудь поесть, а потом отправимся к Бенделю. Чтобы поднять настроение, нет ничего лучше новой шляпки. Вот увидишь. И ни в коем случае не ходи с мрачным видом. Как только у Ская пройдет злость, он снова станет искать свою хорошенькую, веселую женушку.

– Гарден, примерь вот эту. Синяя подкладка будет просто потрясающе смотреться с твоими глазами.

Гарден взяла шляпу из рук Лори:

– Она мала. Ни одна из них не влезает. Я уже перемерила десять штук, и все слишком маленькие.

Продавщица убрала шляпку.

– Мадам примеряет колокольчики. Они не рассчитаны на такие длинные волосы. У нас есть еще такой фасон, как раз для большой прически. И синее перо очень подойдет к вашим глазам.

Лори замахала руками.

– Ужасно, – сказала она, – совершенно ужасно. Это же старая шляпа. Гарден, дорогая, тебе просто необходимо постричься.

– Лори, я не могу.

– Еще как можешь. И непременно должна. Ты почувствуешь себя совершенно другим человеком. Неужели тебе не надоело все время зависеть от Франсуа? Со стрижкой тебе надо будет только махнуть щеткой, и – раз! – ты уже готова.

– Но ты не понимаешь. У меня же эти ужасные рыжие пряди. Месье Франсуа умеет их прятать.

– И только-то? Дорогая моя, я знаю человека, который красит так, что сам Рафаэль умер бы от зависти. Я немедленно позвоню ему и скажу, чтобы он сейчас же тебя принял. Пусть завернут ту божественную шляпку с синей подкладкой. Ты сегодня же наденешь ее.

– Встряхните головой, мадам.

Гарден покрутила головой. Гладкая золотистая шапочка волос качнулась из стороны в сторону и снова упала на место. Челка доходила почти до бровей, тяжелые крылья волос прикрывали уши. Она взяла в руки зеркало и посмотрела на свой остриженный затылок. Он напоминал блестящую лесенку.

– Я чувствую себя так странно, – сказала она, – так легко.

– Ты выглядишь просто потрясающе, – заверила ее Лори. – Я же говорила, что Деметриос настоящий художник. Не знаю, почему люди рвутся к французам, хотя изобрели это искусство именно греки.

В ответ Деметриос склонил кудрявую голову:

– Не забудьте, миссис Харрис, вы должны очень внимательно следить за стрижкой, окраской и, главное, за тем, чтобы вовремя прореживать волосы. В жизни не видел таких густых волос.

– Ну теперь они не густые. И не полосатые. И не тяжелые. Мне очень нравится. Я буду появляться у вас каждую пятницу. Вы даже не представляете, как быстро они растут.

– Ну вот, Гарден, а теперь надевай свою шляпку.

– О, Лори, неужели это обязательно? Мне так нравится моя прическа. Скаю никогда не нравились эти рыжие пряди. Именно он настоял, чтобы взять месье Франсуа и прятать их. Вот он удивится! Лори протянула ей шляпку:

– Надень. Ты будешь просто обворожительна. Гарден выглядела не обворожительно. Она выглядела ошеломляюще. Как манекенщица. Или кинозвезда. Или самая красивая девушка из шоу Зигфельда.

– Принчипесса, это Иуда Искариот, – сказала Лори по телефону. – Пришлите мои сребреники. Теперь ваша невестка ничем не отличается от других очень богатых, ухоженных и хорошо одетых светских девушек Нью-Йорка.

60

Двадцать девятого октября на Бродвее состоялась премьера нового шоу. Это было негритянское музыкальное ревю «Живущие свободными», которое сразу же стало пользоваться большой популярностью. Песня «Живущие свободными» стала невероятно модной вместе с другой песней из шоу и сопровождавшим ее танцем. Песня и танец назывались «Чарльстон».

Это был тот самый танец, который танцевала Гарден, – конечно, несколько приглаженный для бродвейской сцены, но все равно тот самый. Ее друзья чувствовали свое превосходство над всеми, кто осваивал его лишь сейчас. Они выучили его на несколько месяцев раньше, чем остальной Нью-Йорк. Она была любимицей компании, их звездой. Они любили дождаться момента, когда весь ночной клуб уже танцевал чарльстон и начинали кричать:

– Гарден, Гарден, Гарден! Давай настоящий чарльстон!

И потому, что Скай смотрел на нее, потому, что он одобрительно кивал головой, Гарден танцевала. Она танцевала самозабвенно, отчаянно, полностью отдаваясь ритму музыки, позволявшему ей на время забыть обо всем.

И иногда это возбуждало Ская, и, вернувшись под утро домой, он шел за ней следом и занимался с ней любовью на розовых шелковых простынях.

В следующий раз Гарден танцевала еще более отчаянно, надеясь, что все будет как раньше, – Скай снова станет таким, как прежде.

Этого не случилось.

Не было больше ссор, криков, резких слов. Скай был мил, разговорчив, заботлив. Он проявлял к ней такое же внимание, как и ко всем знакомым женщинам. Точно такое же.

Гарден пробовала плакать, умолять. Даже писать записки и оставлять их мужу на подушке. «Скажи мне, что случилось, – просила она, – и я постараюсь все исправить».

А Скай отвечал, что ничего не случилось, он просто занят… или устал… Или вообще не отвечал.

Живущей свободно Гарден казалось, что безумная гонка, которая была прошлой весной, – всего лишь топтание на месте по сравнению с ее теперешней жизнью. Бесконечные вечеринки, шумное веселье, ночные клубы, выпивки, поиски развлечений, чего-то нового, постоянные переезды с места на место. Она все время чувствовала себя уставшей.

И грустной. Но никому не могла этого показать, особенно Скаю. Она должна была вернуть его – улыбками, смехом, танцами.

– Дорогая, ты непременно должна быть веселой, – говорила ей Лори. – Выпей шампанского. Это придаст тебе живости.

– Ты должна быть шикарной, моя дорогая, – говорила принчипесса. – Очарование маленьких провинциальных девочек быстро приедается.

– Ты должна делать вид, что тебе все равно, – говорила Марго, – иначе станешь обузой.

Женщину звали Алекса Мак-Гир. Это была худая рыжая калифорнийка. Алекса приехала в Нью-Йорк после развода «отдохнуть от этого чертова солнца». Она чертыхалась, пила, бесконечно курила и ничего не делала, не посоветовавшись со своим астрологом.

– Скай, – сказала она, встретив его первый раз. – Потрясающе интересное имя. Какой ваш знак, Скай?

Скай ответил, что день рождения у него восемнадцатого ноября.

– Скорпион! Великолепно! Скорпионы так утонченно чувственны…

– А змеи так поразительно извилисты, – прошипела Марго за плечом Гарден. – Смотри, как у нее извивается хвост.

Скай не пришел домой в свой день рождения. Гарден надеялась пообедать с ним вдвоем перед камином в гостиной.

На следующий день она разыскала женщину-астролога, которая взяла с нее тысячу долларов за гороскоп.

– У вас плохое положение звезд, – начала та, – вы несчастливы. Но через три недели Венера займет очень удачное положение в вашем знаке и все будет хорошо.

– Чушь! – фыркнула Лори, когда Гарден обо всем ей рассказала. И Гарден с ней согласилась. Прогнозы астролога звучали неубедительно. И все-таки они давали ей хоть какую-то надежду. А пока она делала массажи, маски, педикюр, красилась и примеряла платья, шляпы, пальто, меха.

Алекса всегда была одета во что-то новое, блестящее, потрясающее – и меха. Меха, о которые она, полузакрыв глаза, терлась щекой, издавая хриплое мурлыканье. Меха, которые она сбрасывала с плеч на подставленные руки Ская. Меха, которые падали у нее с рук и скользили следом. Гарден покупала шарфы, палантины, жакеты, накидки и шубы из котика, норки, леопарда, лисы, каракуля, горностая, шиншиллы.

Три недели, предсказанные астрологом, кончались десятого декабря. Когда Гарден в пять часов вернулась из похода по магазинам, было уже темно.

Она была одета в русском стиле – в отделанном черным шнуром, облегающем красном пальто с широкой юбкой, широким воротником и манжетами из черного каракуля. На ногах у нее были черные замшевые ботинки с красными кисточками, а на голове – черная каракулевая шляпа. Щеки разрумянились, глаза блестели. Снег таял на пальто и мелкими капельками блестел на шляпе.

Скай сидел в гостиной возле камина. Гарден не видела его, пока не сняла пальто и шляпу.

– О Скай! – воскликнула она. – Знаешь, идет снег! Я никогда его не видела. Это так интересно! Он кругом в воздухе, и все становится белым. Я просто не могла усидеть в машине, пошла домой пешком и все старалась поймать снег руками. – Она поднесла руки поближе к огню.

Скай добродушно улыбнулся. Она была так очаровательна в своем энтузиазме, а ее порозовевший носик выглядел просто обворожительно.

– Садись, – сказал он. – Дай я сниму с тебя сапожки. Ты, наверное, совсем закоченела.

Продолжая оживленно разговаривать, Гарден уселась в глубокое кресло.

– Как ты думаешь, снег будет долго идти еще? Изгороди в парке сверху уже совсем белые. Все будет таким белым, сверкающим! На улицах уже поют рождественские гимны. Я прошла мимо оркестра Армии Спасения. Вокруг стояли люди и пели. Я остановилась и тоже стала петь «О, чудный город Вифлеем!». Было так чудесно!

Скай растирал ей ноги. Они были холодные как лед.

– Прими-ка лучше горячую ванну, а то еще схватишь простуду. Сколько ты шла пешком?

– Даже не знаю. От Святого Патрика. У «Плаза» перешла улицу и прошла парком.

– Но Гарден, это же две мили!

– Мне все равно. Это было просто замечательно. Как ты думаешь, снег продержится до Рождества? Я могу поучиться кататься на коньках?

– Сможешь, но не в этом году. Мы уезжаем на юг Франции.

– О нет! Уехать от такого снега?

– Мы сможем съездить в Швейцарию. Ты увидишь столько снега, сколько и представить себе не можешь. Тебе понравится на юге Франции. Такого места, как Средиземноморье, нет больше нигде в мире. Вода невероятно синяя, разных оттенков. Она меняет цвет, как иногда твои глаза.

– Мои глаза?

– Да. Голубизна твоих глаз меняется. Иногда они темнее, иногда светлее. А когда ты в зеленом, они как раз цвета Средиземного моря. Тебе там придется часто носить зеленое.

Гарден было очень хорошо и уютно.

– Мадемуазель Бонгранд рассказывала нам о юге Франции. Это моя учительница французского из Эшли-холл. Она называла его Лазурным берегом. Чудное имя, правда? Мне всегда так хотелось увидеть его! Это название звучало так прекрасно. Когда мы едем?

– На следующий день после Рождества. Полуприкрытые глаза Гарден широко распахнулись.

– Но мы же не можем! У Уэнтворт свадьба третьего января. Я подружка невесты. Скай, ты что, забыл?

– Не забыл. Ты мне ничего не говорила.

– Нет, говорила. Как раз когда ты вернулся из Небраски. Уэнтворт гостила у меня в Саутхемптоне и позвонила как раз через неделю после своего возвращения в Чарлстон.

– Ну, во всяком случае, я не помню. Да это и не имеет значения. Напиши ей, что не можешь приехать.

– Я не могу этого сделать. Я обещала. К тому же Уэнтворт моя лучшая подруга. Она была на нашей свадьбе, и я хочу быть на ее.

Скай опустил ноги Гарден на пол и передвинул свое кресло напротив.

– Ну хорошо, – сказал он. – Поезжай в Чарлстон. Можешь приехать в Монте-Карло после свадьбы. – Он поднял с пола вечернюю газету и стал читать.

У Гарден озябли ноги. Она подобрала их под себя.

– Разве ты не собираешься в Чарлстон?

– Я же сказал. Я отплываю на следующий день после Рождества, – ответил он, не отрываясь от газеты.

– Но почему мы оба не можем поехать в январе? Это же всего на неделю позже.

– Потому что мой гороскоп говорит, что лучшее время для нового предприятия – первые дни Козерога.

– Господи, Скай! Неужели ты веришь в эти дурацкие гороскопы?

Скай отложил газету:

– Нет, Гарден, они вовсе не дурацкие. Это мнение невежд. Астрология – это наука, чистая математика. Это проверено веками. Несмотря на все усилия церкви, правительств и других всевозможных властей, она по-прежнему существует. Ее нельзя уничтожить, потому что она настоящая. Нельзя уничтожить вселенную и то, что в ней происходит.

Гарден уже видела у него этот горящий взгляд – когда он заинтересовался самолетами. Ее охватило чувство беспомощности. Если это просто астрология, как раньше были просто полеты…

– Алекса тоже едет во Францию?

– Разумеется. Мы с ней будем партнерами.

– В чем?

– В нашем предприятии. Мы собираемся сорвать банк в Монте-Карло. Это же вполне логично, разве ты не понимаешь? Колесо рулетки, кости, карты – это же все цифры. Математика. Астрология – это тоже цифры, измерения и расчеты. Остается только составить таблицы этих цифр, найти в них закономерность, и потом – раз! – мы можем заранее предсказать, какие выпадут номера. Это же наука.

61

Гарден приехала в Чарлстон тридцатого декабря. Коринна упаковывала вещи, которые Гарден собиралась взять во Францию, а мисс Трейджер организовывала доставку еще не законченной теплой одежды, а также занималась подготовкой предстоящего путешествия.

Гарден ехала в обычном купе обычного вагона и обедала в вагоне-ресторане. Вики предложила ей воспользоваться своим личным вагоном, но Гарден отказалась. Она сказала, что так будет гораздо интереснее.

В вагоне-ресторане несколько человек узнали ее. Один даже попросил автограф. Ее последние фотографии были в газетах всего за день-другой до этого. Целая полоса была посвящена отплывающим на «Париже», новом современном судне. Гарден была сфотографирована на причале, на трапе и несколько раз на роскошной лестнице огромного холла парохода. Заголовок гласил: «Современный. Первоклассный. Парижский шик». Там же была фотография Алексы Мак-Гир в леопардовой накидке и с детенышем леопарда на руках. Малыша леопарда, как сообщала газета, звали Зодиак.

Маргарет Трэда встречала дочь на вокзале.

– Гарден, – воскликнула она, – Гарден, ты так изменилась! – Она чмокнула Гарден в щеку.

– Я постриглась.

– Знаю. Я видела фотографии. Нет, я хочу сказать – ты так повзрослела.

– Но мама, чего же ты ожидала? Мне на прошлой неделе исполнилось восемнадцать. Спасибо тебе за серьги. Они очаровательны.

Гарден сделала знак рукой. К ней бросились проводник спального вагона, два носильщика и начальник станции. Она что-то сказала, взяла конверт у начальника станции и раздала свернутые банкноты. После этого Гарден взяла мать под руку.

– Идем. Я так хочу увидеть наш дом! Не беспокойся, багаж доставят.

Они шли по перрону, и люди поворачивали головы, чтобы посмотреть на Гарден. Она была в манто из серебристой лисы, скрепленном на левом боку серым атласным бантом, и двигалась с уверенностью, явно демонстрирующей, что на нее стоит посмотреть.

– Такси там.

– Я наняла машину. Я привыкла ее водить. Если хочешь, я тебе ее оставлю. Научиться водить машину очень просто.

Машина оказалась серым «паккардом».

– Я знаю, мама, она выглядит большой, зато у тебя не будет проблем с транспортом. Все будут уступать дорогу, – Гарден села в машину, открыла конверт и достала оттуда ключ.

«Вот, – подумала Маргарет, – вот что в ней изменилось. Она привыкла отдавать приказы. Привыкла к богатству». Маргарет молча села в машину. Когда они приехали домой, она провела дочь по всем комнатам, желая получить одобрение тому, что сделала.

Дом был расположен на Ист-Бэттери, одной из улиц с большими домами, которые выходят на реку Купер в том месте, где она впадает в широкий залив. На фасаде гранитных стен первого этажа до остроконечной крыши над четвертым поднимался необычный пятигранный эркер.

В эркере была очаровательная светлая лестница, кругами поднимавшаяся к широкому коридору вдоль северной стены. В него выходили двери обычных для чарлстонского особняка комнат.

Деревянные части дверей, окон, карнизов и каминов поражали легкостью и изысканностью рисунка. В каждом декоративном элементе можно было заметить изображение гардении. Даже бронзовые ручки дверей были украшены симметричным узором из лепестков цветка. Посередине потолка каждой комнаты основание люстры окружала плоская гипсовая розетка из гардений. В гостиной медальон изображал венок гардений, перевитый плющом. Мебель носила тот несомненный отпечаток, который накладывают на дерево сто лет заботливого ухода. Кое-что Гарден помнила еще по дому на Трэдд-стрит. Многое было новым, например занавеси, ковры, обивка мебели. На всем этом, однако, не лежала печать новизны. Цвета были мягкие, узоры сдержанные.

– Дом просто прекрасный! – искренне сказала она. – Гораздо красивее, чем Барони или остальные дома принчипессы.

Маргарет раскраснелась, как девушка.

– Я все еще занимаюсь им, – радостно призналась она. – Стараюсь отыскать вещи, которые принадлежали Гарденам еще до войны. Я получаю письма от антикваров всех северных штатов. Именно туда, естественно, все и ушло.

Гарден взглянула на хитрое лицо одного из Эшли, взиравшего с портрета над камином. Похоже, он разделял мысли Гарден по поводу доверчивости Маргарет и в частности к антикварам.

– Замечательная мысль, – сказала она.

Ей казалось странным снова оказаться в Чарлстоне, все кругом было знакомо и в то же время неожиданно. Она пообедала с матерью и отправилась погулять по Бэттери. Непонятно почему, но это наполнило ее сердце одновременно и радостью, и грустью. День был теплый, типичный для Чарлстона в это время года, и ей достаточно было легкого шерстяного жакета. Было время отлива, и она жадно вдыхала знакомый тухлый сернистый запах обнажившегося илистого дна и чувствовала, что вернулась домой. Приезжие всегда с отвращением морщили носы от этого запаха. Гарден же, как все настоящие чарлстонцы, считала, что именно так и должен пахнуть отлив.

С океана дул ветерок, гнавший в залив белые барашки волн и приносивший с собой вкус соли. В небе с резкими криками кружили чайки. В парке играли ребятишки. Они ползали по пушкам, реликвиям чарлстонских войн, а их няни сидели на зеленых скамейках и переговаривались резкими, пронзительными, певучими голосами. Гарден прошлась по парку, похрустела ракушками на дорожках, покачала длинную бороду испанского мха, свисавшую со старого дуба. Она остановилась у вечно бурлящего артезианского колодца и выпила теплой минеральной воды.

Словно в полудреме, ей почудилось, что она никогда не уезжала, что все это было год, два, десять назад. Все было как всегда. Кроме того, что теперь все виделось ей отчетливее. Прежде она никогда внимательно не смотрела, не слушала, не ощущала так этих запахов. Дети и их няни всегда были здесь, всегда звучали их голоса, раздавалось журчание воды. Она никогда всего этого не замечала. Теперь вдруг заметила яркую одежду детей, смешные, неуверенные шажки малыша, пытающегося догнать белку, младенца, сладко спящего на высокой груди одетой в белый передник няни. В маленьком парке было столько счастья, столько любви!

Проходя мимо скамеек, Гарден улыбалась, обменивалась приветствиями с чернокожими женщинами. Она постояла под пальмой, прислушалась к шороху листьев, потом пересекла Саут-Бэттери и пошла по Черч-стрит.

Она вспоминала, как мистер Кристи старался научить своих студентов-художников умению видеть то, на что они смотрят. «Я вижу, мистер Кристи, – мысленно произнесла она. – Теперь я вижу». Мимо прошел негр, толкая перед собой старую деревянную тележку на скрипучих деревянных колесах и громко распевая песню собственного сочинения о том, как хорошо он точит ножи.

– Как жизнь? – поинтересовалась Гарден.

– Отлично, миссур, – ответил точильщик, включив ответ в свою песню.

Гарден шла по Трэдд-стрит. На углу сидела негритянка в тюрбане и дремала под лучами заходящего солнца. Она лениво обмахивала пальмовым веером стоящий рядом столик. Гарден остановилась, и взмахи веера стали энергичнее.

– Кыш, мухи, – сказала женщина.

– Маума, у тебя есть арахисовые лепешки?

– Конечно, деточка. Совсем свежие, утром пекла. – Она вытащила мятый бумажный пакет из кармана коленкоровой юбки.

Гарден показала на две лепешки. У нее уже слюнки потекли. Арахисовые лепешки всегда имели притягательность запретного плода: Занзи и мама не позволяли их есть. Гарден лишь дважды решилась нарушить запрет и потом долго боялась, что об этом узнают.

Она нырнула в ближайшую парадную, достала из пакета лепешку и впилась в нее зубами, от удовольствия у нее даже слезы выступили на глазах. Арахис, мед и апельсиновая кожура создавали удивительное сочетание соленого, сладкого, кислого. Она съела и вторую лепешку, получая удовольствие и от лакомства, и оттого, что ест на улице. Потом она направилась к дому, который все еще считала своим в Чарлстоне.

Он показался ей прямо крошечным. Гарден прошла мимо, даже не узнав его. Она не помнила, что ее старый дом такой маленький. И полуразрушенный. Неужели этот угол и раньше выпавшими кирпичами напоминал беззубый старческий рот? А эта краска всегда была такой грязной и облезшей? Она стояла в тени. Прохлада зимнего вечера пробиралась сквозь одежду.

Она быстро прошла по Трэдд-стрит, мимо причала, где садилась на яхту, покидая Чарлстон, вдоль Ист-Бэй-стрит до Ист-Бэттери и дома, где теперь жила ее мать.

– Уэнтворт звонила каждые десять минут, – сообщила Маргарет. – Ее звонки не дали мне отдохнуть.

– Извини. Я сейчас ей позвоню. – Гарден сняла перчатки и шляпу. Правая перчатка была липкой, к ней пристали крошки арахисовой лепешки. Гарден сняла ее и сунула в рот. – Мама, я не помню, моя комната выходит окнами на улицу или в сад?

– В сад.

– Я бы хотела наоборот. Мне нравится слушать по утрам крики продавцов креветок и овощей.

– Но зачем, Гарден? Они же будут будить тебя.

– У нас в Нью-Йорке нет уличных разносчиков. Я хочу их послушать.

– Ну хорошо, делай как хочешь. Я велю Занзи перенести твои вещи.

Телефон зазвонил прежде, чем она успела сказать «спасибо».

* * *

Гарден подъехала к дому Уэнтворт и поставила машину недалеко от того места, где покупала сладости. По дороге она остановилась и выбросила перчатки – свидетельство своего преступления – в воду. Не стоит давать Занзи повод для обвинений. Придется признаваться в содеянном, а она не испытывала никаких угрызений совести. Перчатки – это пустяк. Сколько еще у нее точно таких же!

Гарден выразила бурный восторг по поводу свадебных подарков и приданого Уэнтворт. Сама она прислала невесте отделанные кружевами шелковые пеньюар и ночную рубашку, а также серебряный набор для пунша от мистера и миссис Харрис. Он ярко выделялся среди других подарков.

– О Боже, Уэнтворт, мне даже неудобно, они выглядят так вызывающе, – извинилась Гарден. – Но я же не могу притворяться бедной. Я надеялась, ты поймешь.

Уэнтворт отнюдь не была смущена.

– Они мне ужасно нравятся именно такими, какие есть. Когда у меня будет ребенок, я буду купать его в чаше для пунша. Серебряная ложечка на зубок не идет ни в какое сравнение с серебряной ванночкой.

Они пообедали с родителями Уэнтворт. По чарлстонским меркам это была весьма изысканная трапеза, и хозяева старательно поддерживали разговор. «Конечно, – подумала Гарден, – Уэнтворт рассказала им о жизни в Нью-Йорке и Саутхемптоне. Они, должно быть, думают, что я ожидаю, чтобы мне прислуживали Гарольд или Элси». Она понимала, что мистер и миссис Рэгг никогда уже не смогут держаться с ней непринужденно. А возможно, и никто в Чарлстоне. «Чем скорее я уеду, тем лучше для всех, – подумала она с горечью. – Я ничуть не изменилась. Это они стали другими».

62

– Креветки, креветки, сырые креветки! Берите скорее креветки!

Крик этот разбудил Гарден на рассвете. Она по привычке протянула руку к колокольчику на столике у кровати. Там его не оказалось.

«Черт возьми, – подумала она, – спускаться вниз за кофе, да еще разговаривать с Занзи, пока пьешь…» Она повернулась на другой бок и снова заснула. Потом ее разбудил разносчик овощей. На этот раз Гарден встала и подошла к окну послушать. Она увидела реку с неподвижной, гладкой, как зеркало, водой, сверкающей под лучами утреннего солнца. Зеленовато-серая вода напоминала олово. Небо было такого же цвета. Солнце еще не успело очистить его от зимней дымки. Белая чайка носилась по серому небу и ныряла в серую воду, выхватывая оттуда серебряную рыбу. Потом опять все замерло, кроме доносящихся издалека криков зеленщика. Кругом царили мир и покой.

Над крышами разнесся звон колоколов церкви Святого Михаила.

– «Верни кота, Дик Виттенгтон», – тихо пропела с ними Гарден. И еще раз. «Половина – интересно чего», – подумала она и сказала вслух: – Половина после кофе.

Накинув кашемировый халат и домашние туфли, она сбежала вниз, в кухню.

– С добрым утром, Занзи, – пропела Гарден.

– Чего это ты поднялась? Еще только половина девятого.

– Я принюхиваюсь, пахнет ли уже кофе. И кажется, чувствую его запах.

– Что-то ты уж больно разбаловалась, как стала янки, – проворчала Занзи.

Утром Гарден отправилась в Барони навестить Ребу, Метью и остальных друзей в поселке. Реба восхищалась ее платьем, новой прической и удивлялась, как удалось решить проблему двухцветных волос Гарден.

– Это надо же, я все время красила одежду, но мне и в голову не приходило, что людей тоже можно красить.

Гарден рассказала им о Джоне и попыталась уговорить навестить его.

– Может, и съездим, – ответил Метью. Гарден поняла, что этого никогда не случится. Вернувшись в город, Гарден вдруг решила заехать в Эшли-холл. Она бы очень хотела повидать мадемуазель Бонгранд, рассказать, что уезжает на Лазурный берег. Дверь открыла служанка.

– Никого нет, – сказала она. – Сейчас каникулы. О Господи! Какая же она глупая. Конечно, никого здесь быть не может.

– Вы здесь недавно? – спросила Гарден. – Я раньше здесь училась. Меня зовут Гарден Трэдд. Я теперь живу не в Чарлстоне и просто хотела навестить старую школу. Можно войти?

Служанка неохотно впустила ее. Гарден вошла в холл и, как всегда, ощутила радость при виде спиралью поднимающейся вверх лестницы.

– Я даже не представляла, как люблю это место, – тихо произнесла она.

– Да, мэм, но мне еще надо мыть полы.

– Понимаю. Спасибо, что позволили войти. – Гарден шла по дорожке, держась, словно на уроке хороших манер. Как они все смеялись, когда она демонстрировала свое умение носить на голове корзину с бельем! Надо не забыть показать это в Нью-Йорке. Можно будет устроить настоящее соревнование. Такое, в котором она будет победительницей.

– Гарден, дорогая, я так рада, что ты приехала, – поцеловала ее Элизабет Купер. – Садись и расскажи мне о большом городе. Ты можешь остаться пообедать? Надо было спросить, когда ты позвонила, но я так обрадовалась, что обо всем забыла.

– Я должна была бы позвонить раньше. Я не знала, как буду занята, пока не приехала сюда и не говорила с Уэнтворт. Мне придется обедать дома.

Репетиция свадебной церемонии была назначена на следующий день, а после нее – чай у Рэдклифов. Гарден одевалась очень тщательно. «Постараюсь выглядеть как можно хуже, – пообещала себе она. – Сегодня всех должна затмить Уэнтворт». Она уже жалела, что отдала шить платье подружки невесты собственному портному. Оно было того фасона и из той материи, как сказала Уэнтворт, и все же выглядело явно нью-йоркским. Гарден надела простое синее платье. Слишком шикарно. Убрала полосатый шелковый пояс и галстук. Слишком траурно. Добавила широкое золотое ожерелье. Слишком богато.

Пришлось снять. Она достала маленькие ножницы из маникюрного набора, отрезала кружевной воротник от шелкового халата, засунула за ворот платья и расправила. Почти то, что надо. Она, уже не надеясь, порылась в шкатулке с драгоценностями. Вот он. Старинный медальон, подарок Элизабет. Идеально. Она ничего не могла поделать с синими, змеиной кожи туфельками с ремешком, но, может быть, никто и не заметит. Никакой краски, только чуть-чуть пудры. И никаких украшений, кроме колец – обручального и того, которое Скай подарил ей в день помолвки. Уэнтворт удивится, если она их не наденет. Гарден сложила вещи в синюю сумочку, схватила перчатки, ключи от машины и сбежала с лестницы.

– Гарден! Ты же без шляпы!

– У меня есть кружевной платок на голову. Все девушки их носят. А все мои шляпки слишком модные.

Участники свадебной церемонии собрались у церкви Святого Михаила. Гарден поставила машину на другой стороне улицы, перед почтой. Когда она остановилась, четыре темнокожие женщины бросились к машине, толкаясь и протягивая букеты цветов. Эти цветочницы были неотъемлемой частью Чарлстона, а почта – их излюбленным местом. Гарден замахала на них рукой.

– Что я вам, янки какая-нибудь? – сказала она с сильным негритянским акцентом.

Женщины засмеялись и отступили. Гарден засмеялась вместе с ними. Стоял чудесный солнечный день, корзины цветов возле почты полыхали всеми цветами радуги, лучшая подруга выходит замуж, а она сама уже послезавтра вернется в Нью-Йорк, а оттуда поедет во Францию. Жизнь была прекрасна. Гарден пошла с цветочницами туда, где стояли их стульчики и корзины с цветами, и принялась отчаянно торговаться.

Через несколько минут под смех и аплодисменты продавщиц цветов Гарден пересекла Митинг-стрит с полной корзиной цветов на голове.

– Букеты для подружек невесты! – крикнула она. Только много позже она поняла, как ей повезло, что поблизости не оказалось ни одного фоторепортера.

63

«Франция» оказалась меньше и старше «Парижа», зато ее отделка обладала элегантностью, несравнимой с геометрической отделкой новых судов. Золоченая резьба, дорогие ткани, росписи в стиле Фрагонара были здесь в изобилии. Судно все, от носа до кормы, было отделано в стиле Людовика IV, и полученное им прозвище очень подходило ему. Пароход был известен под именем «Замок Атлантик».

Он был украшен гирляндами флагов, а трубы уже дымили, когда Гарден поднималась на палубу. Безостановочно щелкали камеры, запечатлевая происходящее.

Впереди шагала мисс Трейджер с портфелем документов, а также аккуратно отпечатанных специальных инструкций – старший стюард должен был вручить их всем членам команды, которым придется непосредственно общаться с миссис Харрис.

За ней шла Гарден, не обращая внимания ни на репортеров, ни на других пассажиров на палубах, ни на провожающих на причале, которые махали руками друзьям, когда не таращили глаза на Гарден. День шестого января выдался холодным. Гарден была закутана в соболя, воротник высоко поднят, руки в перчатках засунуты глубоко в рукава. Манто было заколото у ворота бриллиантовой брошью в виде солнца с лучами.

Коринна была тяжело нагружена мехами, а к груди крепко прижимала квадратный кожаный чемоданчик.

– Схвати его – и можешь купить всю Бразилию, – заметил один репортер. – В шкатулочке драгоценности этой дамы.

Его приятель присвистнул:

– Да у моей жены одежды меньше, чем помещается в этом чемодане. Сколько же бриллиантов нужно одной женщине?

– Ровно столько, сколько сможет раздобыть. Кончай болтать и считай багаж. Три, четыре… шесть сундуков.

– Я насчитал шестнадцать чемоданов.

– Давай заканчивать.

– Погоди-ка, а это что такое?

– Шляпные коробки. Скажем, что их штук пятьдесят, и пошли. Становится холодно.

Гарден отвели голубую с золотом спальню, белую с золотом гостиную и еще одну маленькую, зеленую с золотом, – для кабинета мисс Трейджер на время их шестидневного путешествия. Каюта самой мисс Трейджер была на другой палубе. Коринна ехала вторым классом.

– Коринна, – сказала Гарден, – я буду на палубе. Хочу посмотреть статую Свободы. К моему возвращению приготовьте ванну и бокал шампанского.

– Но, мадам, как же я найду бутлегера?

– Это французский корабль. Они и не слышали о сухом законе.

Гарден внимательно прочла подготовленные мисс Трейджер бумаги. Предстоящее путешествие через океан втайне радовало ее. К тому же она была довольна вернуться к своей изнеженной жизни, где всегда было кому выполнять ее желания.

Мисс Трейджер нашла ее на палубе. Ей пришлось кричать, чтобы перекрыть шум буксирных гудков.

– Миссис Харрис, капитан приглашает вас за свой стол.

– Нет. Я хочу большой стол для себя одной. Даже без вас, мисс Трейджер. И непременно во вторую смену.

Ресторан первого класса на «Франции» был двухъярусным. Высоко над открытым центром нижнего зала поднимался стеклянный купол. Изысканные металлические перила окружали овальный балкон второго яруса. Балкон и купол поддерживали обшитые панелями колонны с золочеными коринфскими капителями. На второй ярус можно было попасть прямо из центрального холла парохода. На первый входили по великолепной широкой лестнице, предназначенной для торжественных выходов.

Появление Гарден в ресторане было именно таким выходом. Она была в роскошном платье и роскошных украшениях, с маленькой горностаевой накидкой на плечах, но большинство пассажирок первого класса были одеты не менее богато. Она была необыкновенно красива, но кое-кто из других женщин также блистал красотой. Поворачиваться в сторону Гарден заставляла ее гордая походка, то, как она легко, не глядя, скользнула вниз по лестнице и села за стол, способный вместить шестерых и накрытый на одного.

Этот стол уже вызвал немало догадок и оживленных разговоров. Единственным возможным объяснением было присутствие особы королевской крови. Появление Гарден изумило всех.

Она вовсе не собиралась привлекать всеобщее внимание. Просто хотела побыть одна во время путешествия. Теперь, когда она вернулась из Чарлстона, ничто уже не отвлекало ее от неразрешимой проблемы. Как вернуть мужа? Она чувствовала себя ужасно несчастной и хотела все спокойно обдумать, составить какой-то план. В течение шести дней поддерживать разговор с незнакомыми людьми – сама эта мысль казалась ей нестерпимой. Не хотелось и сидеть в тесноте за маленьким столиком. Французская пароходная линия славилась своей кухней, а Гарден любила поесть, особенно когда бывала расстроена. Она собиралась есть как следует, и нужно было место на столе для хлеба, приправ, закусок, соусов и масла. Именно поэтому она заказала большой стол.

Теперь, получив его и став предметом всеобщего интереса, она решила довести начатое до конца. Ей даже нравилось такое внимание, хотя она и виду не подала. Пусть их глазеют. И обсуждают. И пусть об этом услышит Скай Харрис. Его жена может заставить всех смотреть на себя без дешевых трюков вроде младенцев леопарда.

Океан был довольно спокойным для северной Атлантики зимой, но достаточно бурным, чтобы многие пассажиры страдали от качки. Гарден же ее просто не замечала. Низкие облака давали ей возможность бывать на палубе сколько угодно, не боясь солнечного ожога. Она закутывалась в теплое пальто с капюшоном и по двадцать минут гуляла на палубе. Потом вытягивалась в шезлонге, закрыв ноги одеялом, и двадцать минут работала над своим главным проектом. Она училась курить. Все женщины в их компании курили. Алекса курила непрерывно. Двадцать минут Гарден глотала дым и кашляла, потом опять двадцать минут гуляла, чтобы прочистить легкие.

– Я наблюдал за вами. – Мужчина казался высоким и угрожающим. Он был в широком твидовом пальто с пелериной. Ветер хлопал ею у самого лица Гарден. Ее ноги были завернуты в одеяло. Она не могла встать и уйти. Поискала взглядом стюарда, но его нигде не было видно.

– Уходите, – сказала она.

Мужчина согнул колени и склонился над ее креслом.

– Дитя мое, я вовсе не собираюсь совершить над вами насилие, – сказал он. – Просто хотел дать полезный совет относительно курения. Я наблюдаю за вами каждый день, но особых успехов не заметил.

У него было приятное лицо, глубокие морщинки вокруг глаз и обветренная кожа. И, насколько она могла заметить, он не смеялся над ней.

– Вы врач?

– Честно говоря, да. Френсис Фабер, доктор медицины. Хотите, покажу свою визитную карточку?

– Нет, спасибо. Вы специалист по легким?

– Увы, нет. Я врач для ума, психиатр. У вас болят легкие?

– Я все время кашляю. Уже начала беспокоиться, что у меня что-то с легкими.

– Сильно сомневаюсь. Вы не затягиваетесь достаточно глубоко.

Доктор Фабер взял одну из сигарет Гарден и продемонстрировал. Потом они вместе прошлись по палубе. Зашли в бар и покурили там. С бутылкой шампанского. Он был очень широкоплечий и одет в толстый свитер.

– Я думала, все психиатры с бородами, – сказала Гарден. Она курила теперь довольно хорошо.

– Нам не обязательно подражать внешности Фрейда, только его разуму, – сказал доктор Фабер.

Они поговорили о Фрейде.

Стюард спросил, не хотят ли они еще шампанского. Доктор отказался.

– Пора идти переодеваться к обеду. Вы позволите проводить вас в вашу каюту?

– Я знаю, где она находится.

– Прошу меня извинить. Боюсь, я слишком старомоден.

Гарден вздохнула.

– Нет, это я слишком груба. Даже не знаю, почему я так резко ответила. Извините. – Она вдруг хихикнула: – Может быть, вы знаете, почему я была так груба? Вы же психиатр.

– Вы совсем не были грубы, миссис Харрис. Может, слегка защищались, но это я могу понять. Незнакомый мужчина заговаривает с вами, даже не представившись… Дамы к такому не привыкли.

– Что значит «защищалась»?

64

На следующий день, когда Гарден вышла погулять, Френсис Фабер уже был на прогулочной палубе. Он приподнял шляпу:

– Доброе утро, ученица. Гарден пошла с ним рядом.

– Я, должно быть, надоела вам вчера своими вопросами. Извините.

Фабер засмеялся:

– Вы даже не представляете, какая это роскошь – так много говорить. В моей профессии все время приходится слушать других. Задавайте любые вопросы, умоляю вас.

У Гарден был один-единственный вопрос: как заставить мужа снова полюбить меня? Но задать его она не могла. И к тому же подозревала, что Фабер не сможет на него ответить.

– Как вы стали психиатром? – спросила она вместо этого.

История, рассказанная Фабером, оказалась длинной. Они успели погулять, покурить, еще погулять и поесть в опустевшем баре, с шампанским и сигаретами. Это была история бедности, тяжелой работы, учения и посвящения себя целиком страждущим.

– Так долго, – сказала Гарден, когда история была закончена. – Так много времени прошло, пока вы стали врачом. – Она была поражена, что кто-то мог работать так много и так долго, но не сдаться, не опустить руки.

– Да, на это ушло немало времени. Мне было уже за сорок, когда я получил первую ученую степень. Теперь мне пятьдесят, и я еду в Вену, чтобы начать учиться заново.

Пятьдесят! Он мог бы быть ее отцом.

– Что вы будете делать в Вене? – вежливо спросила она, едва не добавив «сэр».

В этот день Фабер предложил поужинать вместе.

– Я ем в одиночестве на балконе, – сказал он, – и сверху вижу, как вы тоже одна сидите за своим столом. Это так обидно, мы же можем прекрасно поужинать вместе. Я могу сам зажигать ваши сигареты вместо четырех официантов, которые сталкиваются, стараясь опередить друг друга.

Гарден подумала. Это было бы неплохо, но…

– Нет, – ответила она. – Нас могут неправильно понять. Вы же знаете, что говорят о происходящем на пароходах.

– Ну что ж, очень благоразумно. Меня это огорчает, но согласен. Однако не вижу причины, почему бы нам не встретиться после ужина в ночном клубе. Выпьем бренди и потанцуем. Здесь очень неплохой оркестр.

Так они и решили. Гарден слышала музыку, когда возвращалась после ужина к себе.

– С удовольствием, – ответила она.

– Как вы хорошо танцуете, доктор Фабер.

– Как вы хорошо льстите, миссис Харрис. Я знаю всего-навсего одно па. И просто безнадежен в чем-нибудь более современном, чем фокстрот.

Гарден подумала о мисс Эллис и своих уроках танцев.

– Почему вы улыбаетесь такой очаровательной задумчивой улыбкой? – тихо спросил Фабер.

Гарден рассказала о мисс Эллис и о том, какой бездарной ученицей оказалась она сама.

– Не могу поверить. – Они идеально танцевали вместе, их тела с безупречной координацией двигались в такт «Кто теперь?».

– Это правда. А потом было еще хуже. Знаете, я один раз попала под машину и, когда увидела, что она на меня едет, подумала только: «Слава Богу, теперь мне не надо идти на ту вечеринку…»

– Бедняжка. – Он крепче прижал ее к себе, чтобы лучше выполнить вращение. И потом уже не отпускал.

Гарден этого даже не заметила. Она была целиком занята новой мыслью.

– Если правда, что ничего случайного не бывает, я имею в виду – с точки зрения психологии, как вы думаете, может, я нарочно шагнула тогда на тротуар?

– Случайно нарочно?

– Да. Мне интересно. Господи, меня же могли убить. Как глупо! – Она увидела, что широкое плечо Фабера оказалось совсем близко от ее щеки. «Мне хотелось бы прислониться к нему головой, – подумала она, – закрыть глаза и танцевать всю ночь». Было так хорошо – музыка, движение их тел, ощущение сильной руки у себя на талии. Она резко остановилась. О чем только она думает? Ее нога споткнулась о ногу Фабера.

– Простите, – сказал он. – Я наступил вам на ногу?

– Нет, нет, это я виновата. Мне надо идти.

– Непременно? Я все-таки наступил вам на ногу?

– Нет, нет, не наступили, честное слово. Мне просто пора уходить.

– Разумеется. – Он провел ее к столику.

Гарден захватила сумочку и перчатки, а Фабер взял ее накидку. Около выхода он накинул ее Гарден на плечи.

– Позвольте мне проводить вас, – сказал он. – Я хочу быть уверен, что вы не хромаете. – Он предложил ей руку.

Гарден взяла его под руку.

– Пойдем по палубе? От морского воздуха вы будете крепче спать. – Не дожидаясь ее согласия, он направился к выходу на палубу. Увидев их, слуга поспешно распахнул дверь.

– Наконец-то, – сказал Фабер. – Завтра мы наконец увидим синее небо.

Луны не было. Зато звезды казались такими же большими и близкими, как висящие на верхней палубе фонари.

– Как красиво, – произнесла Гарден.

– Вы никогда не видели звезд на море? Идемте, посмотрим.

Они прошли мимо светящихся окон кают на нос корабля. Ощущение было такое, словно они плывут в звездном небе.

Вдруг плечи и голова Фабера загородили звезды, когда он обнял ее и прижался губами к ее рту. Его губы шевелились, а сильная теплая рука скользила вниз по спине, прижимая Гарден.

Сердцу Гарден стало тепло, по рукам и ногам забегали мурашки. Руки потянулись к его плечам и обняли за шею. Она ответила на поцелуй со всем жаром изголодавшегося по любви сердца.

Накидка упала. Губы Фабера скользили по ее горлу, по плечу.

– О Боже! – воскликнула Гарден. Она изогнулась в его объятиях. – Что я делаю? Пустите меня!

Фабер поднял голову, отпустил ее и взял пальцами за запястье.

– Не бойтесь, – успокаивающе произнес он. – Доверьтесь мне. Для мужчины и женщины это самая естественная вещь в мире – хотеть друг друга.

– Я люблю Ская. И только Ская.

– Так и должно быть, милая. А в данный момент вы хотите меня. Это ничего не отнимает у вашего Ская. Его же здесь нет. А я есть. И мы можем доставить удовольствие друг другу.

– Нет, я не верю в это. Это неправильно. – Гарден вырвала руку и бросилась бежать по палубе. Фабер поднял накидку и двинулся было за ней, но остановился. Он сунул накидку под мышку, достал сигарету и закурил. Вспыхнувшая спичка осветила его улыбку.

– Такие модные, – пробормотал он, – так уверенно излагают свое неправильное понимание Фрейда. И так пугаются, когда сталкиваются с ним вплотную. – Он бросил спичку за борт. – А все же жаль. Эта девушка, должно быть, необыкновенна в постели.

Весь остаток путешествия Гарден не выходила из каюты. Еду, шампанское и сигареты присылали ей туда.

Ее захватили врасплох, говорила она себе. Доктор Фабер воспользовался ее слабостью. У нее была просто – как же это называется? – трансференция.

И все же она знала, что на какое-то мгновение почувствовала к нему то, чего не чувствовала никогда раньше. Поцелуй Фабера отличался от поцелуя Ская, и это волновало ее. Было опасным. Возбуждающим. Новым.

Она и не знала, что поцелуи одного мужчины отличаются от поцелуев другого. И что она может вынести прикосновение кого-то, кроме Ская. И что может быть желание без любви.

Теперь мысли об этом одолевали ее днем и ночью.

65

Барочное великолепие «Франции» прекрасно подготовило Гарден к парижскому дому принчипессы. Она знала, что большие особняки во Франции называются частными отелями. Дом Вики и был размером с небольшой отель. Как и «Франция», он был отделан в стиле Людовика XIV, с изобилием позолоты, мрамора и настенных росписей.

Цвета дома были фиолетовый и серый – ливреи лакеев, форма прислуги, почтовая бумага. Вместо зеленого с серым в Нью-Йорке или желтого с белым в Саутхемптоне. Дворецким был говорящий по-английски француз Берси. Шофера звали Мопен. Автомобиль был серый «деляж» с фиолетовой обшивкой. Жизнь была та же самая.

Горничная проводила Гарден в предназначенные для нее комнаты. В спальне был даже выходящий в сад балкон, совсем как в Нью-Йорке.

И все же это был Париж, Гарден перебрала книги на полках у себя в гостиной, уверенная, что найдет здесь путеводитель по городу. Скай приезжает встретить ее; она сможет предложить ему какие-то интересные развлечения, прежде чем они уедут в Монте-Карло. Может быть, они отправятся куда-то поужинать. Какой бы ни был замечательный шеф-повар у Вики, это совсем не то, что ресторан на Эйфелевой башне. Или у Максима.

Она рассматривала иллюстрацию какого-то странного кухонного приспособления, когда вошла Алекса.

– Гарден, дорогая, это божественно – снова видеть тебя. Будь ангелом, распорядись, чтобы какая-нибудь Мари принесла домашнего шампанского. – Алекса грациозно опустилась в кресло.

Гарден посмотрела на дверь.

– Скай не приехал. Он очень много работает и, раз уж я все равно ехала в Париж, попросил меня привезти тебя.

Гарден была так поражена, что не нашла, что ответить. Алекса весело продолжала:

– Бедный мальчик, он работает просто на износ. Система никак не срабатывает. То одно не так, то другое. Но он не унывает. Все время смеется. Шутку про домашние вина я украла у него. Импортное в Нью-Йорке – домашнее здесь. Поняла? И ради Бога, дай мне выпить как можно скорее. Нажми на эту дурацкую кнопку в дурацком животе золоченого купидона. В жизни не видела такой непристойности.

Гарден нащупала кнопку на ножке стола рядом со своим креслом. Когда вошла горничная, она велела принести шампанского.

– Как, дорогая, ты говоришь по-французски? Это потрясающе! Я, разумеется, не знаю ни слова. Всегда рядом кто-то есть, кто может перевести… Хорошо бы эта Мари поторопилась. По-моему, Скай очень забавно дает имена слугам. В отеле он называет всех официантов, посыльных и дежурных Морисами. А все крупье у него Анри.

Горничная вернулась в сопровождении Берси. Он открыл шампанское, разлил в два бокала и поставил бутылку в серебряное ведерко со льдом.

– Еще что-нибудь, мадам?

– Нет, Берси, благодарю вас. – Он поклонился. – Как вас зовут? – обратилась она к горничной.

– Вероника, мадам.

– Хорошо, Вероника. Мы нальем себе сами. Можете идти.

Алекса подошла к столу с шампанским, подала бокал Гарден, залпом выпила свой и снова наполнила его.

– Это нелегко, – сказала она. Прихватив бутылку, она придвинула стул поближе к Гарден и села, наклонившись вперед. – Послушай, малышка, я не такая хладнокровная, как кажется. Я не люблю смотреть, как страдают люди. Я сказала Скаю, что мне нужно кое-что из одежды, но на самом деле приехала предупредить тебя. Не езди в Монте-Карло, Гарден. Останься в Париже. Возвращайся домой. Твой муж любит меня. Это знают все. Над тобой будут смеяться. Зачем терпеть эту боль?

Гарден пристально смотрела на медленно поднимающиеся в бокале пузырьки.

– Парижские платья действительно так отличаются от других? – спросила она.

– Гарден, ты что, сошла с ума? Разве ты не слышала, что я сказала?

– Я тебя слышала. Я думаю о том, что ты сказала. Просто ты упомянула о платьях, за которыми стоит ехать сюда из Монте-Карло.

– Если уж тебе так интересно, зимняя коллекция Шанель вся в русском стиле. А Монте-Карло просто набит русскими. Я подумала, что было бы забавно приобрести несколько вещей, пока весенняя коллекция не сделала их устаревшими.

– Демоде.

– Что?

– Демоде. Это значит – вышедший из моды. Готова спорить, что ты, Алекса, тоже вышла из моды. Я знаю, сколько времени требуется для примерок. Скай никогда не отпустил бы тебя, если бы любил. Думаю, ты просто пытаешься обмануть меня.

– Ты ошибаешься. Но это доказывает, что с тобой не стоит слишком церемониться. – Алекса налила себе еще шампанского. – Надеюсь, ты не обиделась. Я ничего не имею против тебя лично.

Гарден полистала путеводитель:

– Я, пожалуй, отправлюсь сегодня осмотреть Эйфелеву башню. Хочешь пойти со мной?

– А…

– И Лувр.

– Нет, спасибо, детка. Мне надо кое-что купить. Встретимся часов в пять.

Как только Алекса ушла, Гарден снова принялась листать путеводитель. «Голубой экспресс», говорилось там, роскошный способ путешествия на Лазурный берег. Поезд связывает Париж прямо с пляжами и казино Канн, Ниццы и Монте-Карло. Еда готовится под наблюдением… Она быстро просмотрела длинный раздел. Потом подбежала к дверям в спальню:

– Коринна, немедленно укладывайте вещи. Мы уезжаем через полчаса. Найдите мисс Трейджер. Нужно сейчас же заказать билеты.

Гарден нашла Ская за столом в гостиной его апартаментов в «Отель де Пари». Испещренные цифрами бумаги лежали не только на столе, но и на полу вокруг него.

– Какая неожиданность, – сказал он. – Я думал, у Алексы уйдет немало дней на то, чтобы стать русской.

– Может, и так. Я приехала без нее. – Она стояла в дверях, выжидая, пытаясь угадать, удалась ли ее затея.

– Ну иди же сюда. Неужели ты не обнимешь и не поцелуешь своего бедного, замученного мужа?

Гарден бросилась к нему.

Их любовь была бурной и страстной:

– Любовь моя, – прошептал Скай, уткнувшись ей в плечо, – ты чудесна.

«Я выиграла», – молча ликовала Гарден. Она взяла в руки голову Ская, ощупывая знакомые, любимые очертания. Эта ведьма околдовала его, но теперь он очнулся, и с Алексой покончено. Она простила его, прежде чем он попросил прощения.

После обеда они катались по карнизу – извивающейся горной дороге, нависающей над узкой полоской земли вдоль моря. Вид был потрясающий.

– Это, должно быть, самое прекрасное место в мире, – все повторяла Гарден. Над ними и под ними к горам прильнули сверкающие виллы, окруженные крутыми террасами садов с яркими цветами и серебристо-зелеными оливами. Старинные городки карабкались вверх и вниз по скалам. Их изогнутые улочки были так узки, что каменные стены домов, казалось, смыкались наверху. Дорога шла изгибами, иногда на крутом повороте между ними и склоном горы ничего, казалось, не было. Море то появлялось, то исчезало, каждый раз поражая невероятной чистотой и силой цвета. Гарден была напугана и очарована.

– Лазурный берег! – радостно воскликнула она. – Наконец я здесь.

Они остановились в небольшом трактире, примостившемся на самом краешке утеса, и пили там вино, сделанное из росшего тут же, позади трактира, винограда. Они сидели в каменном дворике, и солнце грело им спины. Вино было терпким, розовым, не красным и чуть-чуть пузырилось. Время от времени ленивый пузырек медленно поднимался со дна тяжелого бокала. Хозяин принес им хлеба и сыра. Гарден была совершенно счастлива.

– Интересно, а какой он, этот постоялый двор? Почему бы нам не остановиться здесь вместо отеля?

– Тут, наверное, полно блох. И кроме того, отель совсем рядом с казино. Мне бы не хотелось ехать по этой дороге ночью.

– Ты все еще играешь?

– Дорогая, что еще делать в Монте-Карло? Гарден, а когда ты начала курить?

– На корабле. Всем, похоже, это так нравится. Я решила тоже попробовать.

– Завтра заедем к Картье и купим парочку золотых мундштуков.

– Подожди несколько недель. Ты сможешь подарить их мне на нашу годовщину.

Скай обнял ее за плечи.

– Действительно, – сказал он, улыбнувшись, – мы уже старая семейная пара. Целый год.

Годовщину справляли у Алексы, устроившей в их честь прием в доме, который она сняла в Ницце. Она вернулась из Парижа на следующий день после приезда Гарден и нашла свои вещи аккуратно упакованными Коринной.

– Ты была права, – сказала она Гарден. – Я действительно блефовала. Я почувствовала, что мое время кончается, и решила, что ничего не потеряю, если заставлю тебя уехать.

– Надеюсь, ты не обиделась, – сказала Гарден. Алекса засмеялась:

– А у тебя хорошая память. Нет, малышка, не обиделась.

Она нашла квартиру в тот же день, а любовника в тот же вечер. Он был русский, имя его Алекса не могла выговорить. Она звала его Петр Великий.

Вечеринка была устроена на террасе перед гостиной. На каменной балюстраде стояли защищенные от ветра свечи, они же заполняли центр длинного стола, уставленного вазами с икрой, водкой и шампанским.

– Мы теперь живем совсем по-славянски, – сказала Алекса. Она намазала тост икрой и щедро посыпала мелко порезанным луком из другой вазы. – Петр собирается произнести речь. Правда, он просто очарователен? Я ни слова не понимаю.

Петр произнес цветистую речь в честь юбиляров на безупречном французском языке. Он держал в руках маленький стаканчик, наполненный водкой. В конце тоста он поднес свой стаканчик к губам и резким движением опрокинул содержимое в рот, потом с силой швырнул его на пол.

Алекса зааплодировала первой. Она повторила быстрое движение и тоже швырнула на пол свой бокал. На подбородке у нее блестели капли водки.

– Я сделала неправильно. Петр, покажи мне, как надо. – Она снова налила ему и себе.

Через полчаса весь пол был усеян разбитым стеклом и почти все присутствующие были пьяны. Среди гостей было несколько старых нью-йоркских знакомых: Марк, кузина Ская Анна с мужем. Здесь же были и двое друзей Вики, Элис и Лео Филлипс. А кроме того, еще десяток мужчин и женщин, с которыми Скай познакомился здесь, в Монте-Карло. Эти были англичане, французы, швейцарцы, поляки. Все говорили на смеси родного языка с французским.

Когда все стопки были перебиты, принялись за бокалы. Петр одобрительно хлопал в ладоши после каждого броска, включая собственные.

Гарден зажала уши руками. Этого юбилея не забудут. Три ряда жемчуга у нее на шее блестели в свете свечей. Триста шестьдесят пять одинаковых жемчужин.

66

Шли месяцы, и все больше и больше американцев пополняли компанию друзей Ская и Гарден. В Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско – везде стало известно, что на доллар можно купить немало франков, к тому же во Франции нет сухого закона.

Люди приезжали, уезжали, состав группы не был постоянным, как в Нью-Йорке. Кто-то оставался неделю, кто-то месяц. Кто-то обнаруживал, что на Ривьере, несмотря на цветы и пальмы, зимой холодно, и отправлялся дальше, в Грецию и Италию. Скай с Гарден оставались. Он был слишком увлечен своей теорией астрологического контроля над колесом рулетки, чтобы отлучаться больше чем на несколько дней.

– Я чувствую, что победа совсем близко, – заявлял он каждые дней десять. – Я понял, почему последний раз не получилось, и все исправил. Эти расчеты верны, теперь все выйдет.

Они так и остались в Монте-Карло.

– Почему бы нам не снять виллу? – предложила Гарден, но Скай сказал, что это только лишние хлопоты. В отеле их обеспечивают всем необходимым.

Гарден купила виктролу с пластинками, четыре комплекта игры маджонг и несколько коробок сигарет для столов. Мисс Трейджер договорилась с отелем, чтобы каждый вечер присылали бармена и официанта. И каждый вечер комнаты были полны народа. Знакомые, друзья знакомых, друзья друзей.

– Непременно загляните к Харрисам, – обязательно говорил кто-то, когда речь заходила о Монте-Карло. – Вы только скажите, что знакомы со мной.

– У нас просто какая-то забегаловка, – жаловалась Гарден. Скай находил просто отличным, что у них столько друзей. Ему такая жизнь очень нравилась.

Теперь Скай и Гарден устраивали коктейли до восьми часов. Потом они оставляли позади постукивание фишек маджонга и гул голосов и спускались поужинать в ресторан. Обычно с ними отправлялись несколько гостей. Другие расходились по своим отелям, шли в рестораны или просто оставались ужинать на вечеринке, уничтожая неиссякаемый запас закусок и выпивки.

После ужина наступала очередь казино, и Скай приводил в исполнение план, разработанный на сегодня для рулетки. И наконец, после всего этого, они отправлялись на поиски развлечений, чтобы рассеять горький привкус очередной неудачи.

В одной, двух, трех и более машинах они разъезжали по побережью следом за Скаем – по дороге, которую он так хорошо знал. Осторожные водители отставали и терялись, с неосторожными случались аварии. Опытные и бесстрашные заражались любовью Ская к скорости и риску. Он возил их в ночные клубы, бары для рабочих, с оцинкованными стойками, дансинги, казино. Во многих заведениях их встречали без особой радости, кое-куда не пускали. Ская знали везде. Знали, что он, не считая, тратит деньги и щедр на чаевые. И еще знали, что он любит бить посуду. Это началось с Петра Великого – на той юбилейной вечеринке. Скаю нравилось наблюдать, как шок сменяется весельем, а веселье переходит в буйство.

Он всегда оплачивал ущерб, а когда уже при свете солнца они с Гарден возвращались к себе в отель, из его памяти улетучивались злость и разочарование, вызванные неудачей за рулеткой.

Гарден ненавидела их образ жизни. Она ненавидела рулетку. Ненавидела ночные гонки на «мерседесе». Ненавидела ночные клубы и пьяных «друзей», лапавших ее во время танцев. Ненавидела откровенное презрение на лицах рабочего люда, когда их разодетая компания вваливалась в какой-нибудь скромный бар. Ненавидела свое все усиливающееся внутреннее напряжение, сменявшееся стыдом при звуке бьющегося стекла. А больше всего она ненавидела остекленевший взгляд Ская и то, как молча и со злостью он занимался с ней любовью.

Она слишком много пила, ела и курила. Она презирала себя за то, что не может остановить Ская, и любила его еще больше оттого, что верила – его нужно остановить, не дать уничтожить самого себя, как он уничтожает хрусталь, фарфор, столы и стулья там, где бывает. Иногда по ночам он рыдал в ее объятиях, и тогда сердце Гарден готово было разорваться от жалости к нему.

Она старалась выглядеть красивой, смеялась, танцевала чарльстон среди обломков и осколков и посылала маме, тете Элизабет и друзьям из Чарлстона открытки с изображением цветочного рынка в Ницце, зоопарка в Монако или пальм на фоне Средиземного моря: «Так чудесно, что нет слов. С любовью. Гарден».

В конце лета приехала Вики.

– Мне необходимо найти виллу, – объявила она. – Ривьера входит в моду. Очень скоро Саутхемптон превратится в город-призрак.

Вместе с ней прибыл архитектор, молчаливый мужчина средних лет с брюшком и выпученными глазами.

– Принчипесса не намерена шутить, – сказал Скай. – Меньше чем на мыс Антиб она, разумеется, не согласится.

Последнее время о маленьком сонном полуострове на Ривьере много говорили, благодаря Колю Портеру, который первым провел там сезон несколько лет назад. Теперь одна американская пара, его друзья, перестраивала там дом, намереваясь жить в нем круглый год. А пока они жили в отеле в окружении многочисленных друзей, многие из которых были членами дягилевской труппы, считавшейся в Париже последним шиком.

Гарден и Скай ужинали в отеле вместе с Вики.

– Вот они, – прошептала Вики, когда они уже заканчивали десерт. – Садятся там, у окна.

Гарден никогда не видела Вики такой возбужденной. Она повернула голову и посмотрела на красивых мужчину и женщину.

– Кто они такие? – шепнула она.

Вики откровенно пожирала глазами сидящую у окна пару.

– Скотт и Зельда Фицджеральд, – ответила она. Гарден повернулась взглянуть еще раз.

По дороге в Монте-Карло Скай хохотнул:

– Мне жаль всех художников и писателей, находящихся во Франции. Похоже, моя дорогая матушка готова снова отправиться на львиную охоту.

– Скай?

– Да, дорогая?

– Как ты считаешь, я такая же красивая, как Зельда Фицджеральд?

– В десять раз красивее. Дай-ка мне еще глоточек.

Гарден сделала большой глоток из бутылки с шампанским и передала ее Скаю – допить, пока не нагрелась. В эту ночь она танцевала неистовее обычного и их друзья швыряли к ее ногам бокалы, взрывавшиеся, словно бомбы.

Все, кроме Ская. Он пил за нежные черные глаза юной итальянки, недавно присоединившейся к их компании со своим американским покровителем.

Ее сменила датчанка, и в баре у них в гостиной появился спирт. Потом исчез спирт, и появился кальвадос для француженки из Нормандии. Скай перешел от рулетки к баккара с разноцветными костяными фишками по тысяче вместо круглых жетончиков по сотне.

Гарден обожали множество будущих Оскаров Уайльдов, воспевших в стихах ее красоту и любивших одалживать ее самые экстравагантные меха, когда ночи становились прохладными. Эти поклонники сидели в машине, которую купил ей Скай, точной копии его собственной, когда Гарден следовала за белой машиной мужа в ночной гонке за удовольствиями.

Как-то Гарден вернулась домой раньше. Провожавший ее поэт пошел следом за ней в гостиную. Гарден упала в кресло; он устроился рядом на полу. Поэт начал читать написанную для нее поэму. Потом зарыдал, положив голову ей на колени, и стал умолять помочь ему стать мужчиной, как все. Гарден опустила лямки платья и обнажила грудь. Поэт протянул дрожащую руку и коснулся округлой женской плоти. Гарден схватила его руку, крепко прижала к груди и заплакала. Поэт отпрянул, как от удара; он на четвереньках выбрался из комнаты – так спешил, что даже не встал на ноги. Из закрытых глаз Гарден лились слезы, они катились по искаженному лицу, капали на сжимающие грудь руки и собирались лужицами между пальцами.

67

– Мне до смерти надоела Ривьера. Поедем в Париж.

– Мне тоже. Давай вернемся домой, Скай.

– Домой? Это куда же? В Нью-Йорк? Почти все наши нью-йоркские знакомые сейчас в Париже.

– Поедем в Чарлстон, в Барони.

– Ты, наверное, шутишь. Что мы там будем делать? Обрастать мхом? Нет. Париж – вот где кипит жизнь! Там наше место.

– Когда ты хочешь ехать?

– Сегодня, прямо сейчас.

Гарден закурила сигарету. Они сидели за ужином. На этот раз одни. К сожалению, те редкие минуты, когда они оставались одни, почему-то всегда кончались ссорой.

– Мы можем уехать в пятницу, – сказала она примирительно. – В четверг мы празднуем нашу вторую годовщину.

Скай полностью сосредоточился на своем антрекоте.

– Хорошо, Скай?

– Конечно.

Париж был чудесен. Больше года они провели под высоким синим, сияющим небом Лазурного берега. И вот теперь прибыли в серый Париж, с низкими серыми облаками, из которых капает бесконечный холодный дождь.

Улицы забиты гудящими автомобилями и пешеходами, выставляющими перед собой зонтики, как оружие. Они презирают машины, отпрыгивают от разбрызгивающих грязь колес, ругаются и грозят кулаками не уступающим им дорогу водителям.

– Ей-Богу, я уже забыл, какой это большой город, – сказал Скай.

Вики встретила их с распростертыми объятиями и тут же провела наверх, в бальную залу. Теперь здесь была студия, пропахшая скипидаром, и прилежно трудились пятеро художников.

– Это соревнование, – объяснила Вики. – Они рисуют мои портреты, разумеется, в кубистском стиле; тот, который мне понравится больше всех, я куплю. Я только познакомлю вас и снова сяду позировать.

Художники все до одного были молодыми, мужественными, энергичными. Гарден отметила это, переходя следом за Вики от мольберта к мольберту. Ее не возмутило и не заинтересовало, что Вики теперь, похоже, покупает любовников в больших количествах. После того, что она узнала о некоторых обитателях Ривьеры, незатейливые развлечения Вики казались даже пресными. Она выглядела пышущей здоровьем, темно-рыжие волосы были перевязаны на лбу шарфом, спадающим сбоку на желтое платье.

– Вики, вы чудесно выглядите, – сказала Гарден.

– Зато ты, детка, выглядишь как пугало, – радостно сообщила Вики. – Скай, немедленно отправь Гарден за приличной одеждой.

– Только не немедленно, дорогая матушка. Немедленно мы собираемся кое с кем встретиться и пообедать.

Гарден покачала головой:

– Не мы, дорогой, а ты. Я собираюсь принять ванну и поспать. В поезде я даже глаз не сомкнула.

– Это заметно, – просияла Вики. – Скайлер, приводи своих друзей к ужину. У меня тоже кое-кто соберется. Потом мы все отправимся на Монпарнас и примкнем к богеме.

В шесть часов Коринна осторожно потрясла Гарден за плечо:

– Вы просили разбудить вас, мадам. Я прикажу подать кофе?

Гарден потянулась и застонала. Ей совсем не хотелось вставать, одеваться, изображать веселье. Она знала, кто сейчас в городе. Марк со своей последней пассией. Мимим со своей. Лори и Дэвид Паттерсон. Со всеми ими она уже встречалась в Монте-Карло. Она не хотела их больше видеть. Ни их, ни кого-либо другого. Не сейчас.

– Я так устала, – произнесла она вслух.

– Кофе, мадам?

– Нет, Коринна. Принесите шампанского. Я, пожалуй, еще раз приму ванну, горячую, и выпью его, пока буду мокнуть. Приготовьте белое платье с бусами.

– У него пятно на подоле, миссис Харрис. Его никак не вывести.

– Вот черт! Ну хорошо, тогда синее, со страусиными перьями на плече.

– Вы его выбросили, мадам.

– Да, правда. Впрочем, все равно. Подойдет что угодно. Что найдете.

Коринна нашла розовое шелковое платье, все покрытое вышивкой в виде лепестков роз. Оно было в идеальном состоянии, поскольку Гарден его ни разу не надевала. Она не могла понять, зачем вообще купила это платье. Одевшись, она почувствовала себя еще более усталой и подавленной, чем до сна.

– Мои дорогие, – пропела она, – как замечательно, что вы пришли! – Она целовала воздух около щек своих нью-йоркских знакомых, пожимала руки или протягивала свою для поцелуя, встречая знакомых Вики, говорила, как чудесно быть в Париже, старательно изображала счастливую и оживленную молодую светскую даму. Эту роль она до блеска отшлифовала еще в Монте-Карло. Иногда, когда она получала достаточно внимания и шампанского, это чувство казалось почти настоящим.

За ужином она сидела между двумя гостями Вики, нью-йоркскими банкирами. «Неудивительно, – подумала Гарден, – что художников здесь не видно». Банкиры через ее голову беседовали о финансах и политике. Она зевала, прикрываясь салфеткой.

– Но это правда! – Женщина, сидевшая рядом с одним из банкиров, заговорила громко и горячо. – Я только что из Рима, и поезд действительно прибыл вовремя. Я думаю, Муссолини – как раз то, что сейчас необходимо Италии.

– Марта, – нетерпеливо сказал банкир, – есть более важные вещи, чем расписание поездов.

– Ничего подобного! Когда надо куда-то ехать, это самое важное. Два года назад я просто застряла в Милане. Кошмарное место! Никто не ездит в Милан.

– Никто не ездит в Милан! – передразнила Вики, когда Марта с мужем и банкиры со своими женами уехали. – Прошу извинить меня за этих скучных людей. Я никак не могла не пригласить их. Ну да теперь мы сможем повеселиться. – Она открыла ящик буфета и достала поднос. На нем стояла дюжина низких чашечек с белым порошком. – Я не могла поставить их на стол, не то Марта воспользовалась бы своей как солонкой.

– Что это? – спросила Гарден у Марка.

– Зная Вики, я бы сказал, что это кокаин, и, возможно, самого лучшего сорта. Ты когда-нибудь пробовала, Гарден?

– Нет, только слышала. Но мы же выпили столько шампанского!

– Но, дорогая, от коки не бывает похмелья, и она не разъедает печень, как алкоголь. Отличная штука. Я пользовался бы им постоянно, если бы мог себе это позволить.

Вики с подносом обходила гостей. Марк взял чашечку и прикинул ее вес:

– Тут, похоже, не меньше двух унций. Нет, Вики, ты не принцесса, ты королева!

Он показал Гарден, как закрыть одну ноздрю, поднести к другой крошечную ложечку порошка и вдохнуть.

– Ух, – сказал Марк, – потрясающе!

Гарден колебалась – было что-то отталкивающее в том, как Марк втягивал в себя порошок, неприятно что-то совать себе в нос.

– Ну, давай же, Гарден, – сказал он, – не будь ханжой. Вот увидишь, тебе понравится.

Гарден подняла ложечку, зажимая одну ноздрю.

– Так?

Марк кивнул. Она закрыла глаза и вдохнула порошок.

– Ай! – взвизгнула она, закрыв лицо руками. Должно быть, она сделала что-то не так. В носу, вокруг носа, до самых глаз она словно замерзла, онемела, умерла.

Но вдруг остальная часть ее тела стала живой, как никогда раньше. Она почувствовала одновременно оживление и спокойствие, была полна энергии, ничего не боялась и полностью контролировала свое тело, разум, свою жизнь. У нее больше не было никаких огорчений. Эта Ривьера губила ее семейную жизнь. Теперь они вернулись в Париж, к друзьям, они среди замечательных людей, которые действительно любят их. Все будет как надо. Она сделает все как надо. Нет ничего, что бы она не могла сделать.

– Ну как, вдохнешь во вторую ноздрю? – спросил Марк.

Гарден поискала выпавшую из рук ложечку.

– Конечно, – ответила она.

Теперь среди гостей появились художники Вики. Они отпихивали друг друга локтями, стараясь попасть в одну машину с Вики, и Гарден это казалось ужасно смешным. Вики смотрела, не говоря ни слова. Когда трое сели в машину, она сделала знак Мопену. Шофер отпихнул двоих оставшихся и закрыл дверцу.

У них были такие несчастные лица, что Гарден хихикнула.

– Идем, – сказала она, хватая их за руки.

Они прыгнули в одно из стоявших перед домом такси.

– Поезжайте вон за той машиной! – крикнула Гарден шоферу. Она веселилась от души.

Они отправились на бульвар Монпарнас. Народу в заведении собралось столько, что пола было не видно под ногами танцующих. Вики на пальцах показала, что их шестнадцать человек, и отсчитала тысячу шестьсот франков. Старший официант кивком головы подозвал двоих стоявших у двери здоровенных парней. Они стояли у него за спиной, пока он держал кого-то за плечо, прося покинуть заведение.

– Готово, – засмеялась Вики. – Вот видите, не имеет значения, что я не говорю по-французски.

Они сели и заказали шампанского.

– Десять франков бутылка, – пробормотал сидевший рядом с Гарден художник. – Надеюсь, оно окажется хорошим. Эти люди просто воры. – Он с мрачным видом умолк.

Гарден пошла танцевать с Дэвидом. Скай с Марком стали протискиваться к бару, чтобы найти себе партнерш среди проституток, сидевших там в соблазнительных позах.

Гарден это казалось очень смешным. Под потолком был укреплен вращающийся зеркальный шар, и на него падали разноцветные лучи. Розовые, синие, желтые пятна скользили по лицам танцующих. Гарден пыталась поймать разноцветные пятна на белой манишке Дэвида. Марк заметил это.

– Смена партнеров, – объявил он. – Гарден, мне кажется, я позволил тебе принять слишком большую для начинающего порцию коки. Пойдем сядем.

– Нет, нет, Марк. Мне так весело! – Она обняла его за шею. – Потанцуй со мной. Я очень хорошо танцую. Спроси мисс Эллис. – Она хихикнула и переступила с ноги на ногу. – Вон, заиграли танго. Ну идем, Марк. Ба-де-дум-де-дум-да!.. Идем!

Марк повел ее в танце.

– А ты хорошо танцуешь, Гарден. Я думал, ты умеешь танцевать только чарльстон.

– Ха! Я могу все, решительно все! И чувствую себя просто чудесно. Ты меня научил. Я люблю тебя за это. Поцелуй меня. Поцелуй покрепче.

Ее прекрасные глаза блестели из-под полуопущенных век, губы просили поцелуя. Марк осторожно потянул ее зубами за нижнюю губку.

– Не сейчас, – сказал он. – Не здесь.

68

«Марк прав, – подумала Гарден, проснувшись на следующий день утром. – Никакого похмелья». Не было ощущения, что язык распух и не помещается во рту, как это всегда бывало в Монте-Карло.

– Я чувствую себя другим человеком, – сообщила она купидонам, поддерживавшим балдахин над ее кроватью.

Она позвонила, чтобы принесли завтрак, и, дожидаясь его, стала думать, чем сегодня заняться. Надо привести себя в порядок, решила Гарден. Новая личность заслуживает всего нового. Лучше всего начать с одежды. Розовое платье надо выбросить. Нет, пожалуй, она отдаст его одной из горничных. Как Скай их называет? Мари. Да, она отдаст платье какой-нибудь Мари. И что купит? Можно спросить Лори. Лори знает все. Нет, Лори знает все про Нью-Йорк, а это Париж. Мировая столица моды. Идеальное место для новой личности и для покупки новых Платьев. Она хихикнула. Действие кокаина давно прошло, но состояние эйфории осталось.

Вики. Вики знает. Она с удовольствием поможет.

Гарден была уверена, что заметила ухмылку на лице швейцара, когда она входила в «Пакен». Маленькая темноволосая женщина поспешила ей навстречу. Гарден почувствовала, что должна извиниться за свои слишком длинные платья и пальто. Юбка женщины едва доходила до колен.

Но Гарден была теперь гораздо умудреннее, чем год-другой назад. Она знала, что соболя говорят сами за себя.

– Бонжур, – произнесла она. – Я мадам Скайлер Харрис.

– Я жду вас, миссис Харрис. Принчипесса звонила. Я буду вами заниматься, я мадемуазель Распай.

– Вы прекрасно говорите по-английски, мадемуазель. Ну что ж, так будет проще.

– Рада услужить вам, мадам. Пройдемте со мной. Лифт здесь. Обычно коллекцию показывают в одиннадцать часов. Сегодня мы задержали демонстрацию до вашего прибытия.

Гарден полагала, что ей покажут несколько платьев на манекене или на манекенщице. Именно так поступали портные в Нью-Йорке. Потом, если ей что-то понравится, она выберет ткань, и по ее мерке будет сшито платье. В Париже, как она скоро выяснила, это делалось совсем по-другому.

Женщина проводила ее в большую комнату, вручила программу, карандаш и шепнула:

– После показа я буду ждать вас в фойе.

В центре зала располагался высокий, длинный подиум. По сторонам стояли три ряда золоченых кресел. В них сидели около полусотни рассерженных женщин, которых заставили ждать. Гарден села на ближайший свободный стул.

Из-за бархатного занавеса в дальнем конце подиума вышла седоволосая женщина. Платье, как заметила Гарден, сидело на этой женщине совсем иначе, чем те, которые носила она. Женщина встала рядом с выходом на подиум.

– Здравствуйте. Добро пожаловать в «Пакен». Номер сто двадцать два.

Из-за занавеса появилась манекенщица в синем платье, отделанном золотыми пуговицами и шнуром. Она быстро прошлась по подиуму; ноги ее промелькнули у самого лица Гарден. В конце подиума манекенщица остановилась, повернулась, снова остановилась и пошла обратно. За то короткое время, пока шла туда и обратно, она успела снять жакет, продемонстрировав, что платье, на которое смотрела Гарден, в действительности является костюмом. Она исчезла в проеме, и ее сменила другая манекенщица.

– Номер сто двадцать пять, – сказала женщина у двери.

Гарден взглянула в программку. А что случилось с номерами сто двадцать два, сто двадцать три и сто двадцать четыре? Подняв голову, она успела увидеть лишь мелькнувшие за занавесом туфли манекенщицы.

Сидевшая рядом женщина коснулась карандашом руки Гарден.

– Первый раз? – громко шепнула она. Женщина явно была американкой.

Гарден кивнула.

– Они торопятся, чтобы успеть. Не беспокойтесь. К концу, когда начнут показывать лучшие вещи, пойдет помедленнее.

Гарден взглянула на соседку и улыбнулась, пропустив еще одно платье.

– Послушайте, вы не Гарден Харрис?

Несколько женщин зашикали на них. Соседка жестами сначала перерезала себе горло, потом застрелилась. Гарден прикрыла рот программкой. Она смотрела на вереницу платьев, завороженная сложностью отделки и плавными, стремительными движениями манекенщиц.

Потом манекенщицы стали быстро выходить друг за другом – одна, вторая, третья, четвертая – все в длинных платьях из бледно-зеленого шелка. Платья отличались одно от другого, все были изысканно украшены бусами, каждое было произведением искусства. Вместе они казались ошеломляюще красивыми и изящными, живая композиция женственности и праздника. Гарден с энтузиазмом присоединилась к аплодисментам.

Женщины вокруг стали собирать свои перчатки, сумочки и программки. Гарден повернулась к соседке:

– Да, я Гарден Харрис. Я чувствую себя очень глупой и невежливой, но не могу вспомнить ваше имя.

– Конечно, вы и не можете его знать. Мы никогда не встречались. Я видела ваши фотографии в газетах. Меня зовут Констанция Уэзерфорд, или просто Конни.

– Здравствуйте, Конни. Спасибо, что помогли.

– Пожалуйста… можно, я вас кое о чем спрошу? Гарден слегка насторожилась. Вдруг эта Конни журналистка.

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Что вы делаете в «Пакен»? Я хочу сказать, такая женщина, как вы… Что вас здесь могло заинтересовать?

– Мне порекомендовали.

– А куда еще вы собираетесь пойти?

Гарден достала из кармана записку:

– Калло Сер и Пуаре.

– Послушайте, Гарден, та, кто вам это порекомендовала, вам вовсе не друг или же просто глупа. Все эти модельеры уже выходят из моды. Их звездный час прошел, мадам Пакен больше даже не делает модели для этого заведения. Она отошла от дел лет пять назад.

– Куда же мне обратиться?

– Это зависит от того, что вам надо. Есть Ланвен, Уорт, Шанель, Молино, Вьонне, Эрме и Фортюни, если вы можете не считать деньги. Вы ведь можете? Извините, это звучит невежливо. Я не хотела вас обидеть. Просто факт есть факт.

Они загораживали проход желающим выйти. Гарден надела перчатки и встала. Она умоляюще посмотрела на свою разговорчивую соседку:

– Как мне сбежать от распорядительницы? Новая подруга засмеялась.

– Смотрите так, словно где-то поблизости дурно пахнет, – сказала она. – Именно так продавщицы смотрят на большинство людей. Скажите, что, может быть, вернетесь. Только может быть. Так ей и надо.

Около дверей была толкучка.

– Скорей, – сказала Гарден, – меня уносит толпа. Встретимся внизу?

– Конечно, с удовольствием.

Конни Уэзерфорд рассказала, что работает машинисткой в парижском отделении журнала «Вог».

– Прошлым летом я путешествовала по Европе. Ну, знаете, как обычно, пятнадцать девушек под предводительством учительницы французского. Это был подарок к окончанию школы. Я сбежала, вот и все. Не захотела покидать Париж через три дня. Я пришла в «Вог», заявила, что умею быстро печатать и согласна на маленькую зарплату, и получила работу. Родители были в бешенстве, но что им оставалось делать? И вот я здесь, и очень недурно устроилась. По выходным хожу со своим журналистским удостоверением на демонстрации мод. Они, кажется, считают, что этим возмещают мне нищенскую зарплату. Да и я так считаю. Я обожаю моду. Когда-нибудь я тоже стану модельером.

Гарден заинтересовала эта смелая, независимая и честолюбивая девушка. Конни было девятнадцать, как и Гарден, но она казалась одновременно и старше, и младше. Она так много знала о некоторых вещах – как путешествовать, работать, жить самостоятельно – и все же была неловкой и неопытной, как ребенок. Говорила все, что придет в голову, ахала при виде самых обыкновенных вещей вроде внутреннего убранства автомобиля или меню в «Ритце», куда Гарден пригласила ее пообедать. Гарден поражалась, что девушка, связанная с «Вог», может быть такой неискушенной. Но ей нравилась эта девушка.

– Куда вы сегодня собираетесь? – спросила она Конни. – Пойдемте со мной к другим портным?

Конни фыркнула:

– Гарден, если кто-нибудь услышит, что вы называете парижских модельеров портными, вас отправят на гильотину. Они называются кутюрье, а их заведения – домами моды. Не понимаю, зачем вам Сер или Пуаре. Почему бы вам не пойти к Шанель? Мне она нравится больше всех. Все, что она делает, выглядит так современно!

– Вы думаете, я туда попаду?

Конни расхохоталась так громко, что на них стали оглядываться.

– Послушайте, Гарден, все, что от вас требуется, – пройти мимо в этом пальто. Швейцар просто втащит вас силой. На свете не так много людей, которые могут отдать четыре-пять сотен долларов за платье.

По тону, каким это было сказано, Гарден догадалась, что речь идет о большой сумме. Гарден понятия не имела, что сколько стоит. Она не имела никакого представления о деньгах. До свадьбы мама иногда давала ей несколько центов на кино или мороженое. А став миссис Скайлер Харрис, она просто выбирала в магазинах то, что ей нравилось, и эту вещь доставляли ей домой или относили в машину. Мисс Трейджер следила, чтобы у нее в сумочке всегда были деньги, но Гарден редко ими пользовалась и никогда не считала. Теперь ей показалось, что пятьсот долларов, похоже, немалая сумма, но кто знает? В действительности она равнялась годовой зарплате Конни Уэзерфорд и трети годовой зарплаты американского рабочего, содержащего жену и детей. В роскошных магазинах на Пятой авеню платье могло стоить до пятидесяти долларов, но это уже считалось немыслимо дорого. Гарден выбросила из головы мысль о деньгах. Ей это было неинтересно.

– Конни, вы не согласились бы пойти со мной к Шанель? Я была бы вам очень признательна. Как только вы справляетесь? Все двигается так быстро.

– Мне это очень нравится. Да и вы скоро привыкнете. Помните, здесь все женщины специалистки, они знают, что им надо, чего можно ожидать. Они занимаются модой, как некоторые мужчины бейсболом. Они знают манеру каждого модельера и сразу узнают, чья это модель. Потом отмечают карандашом номер в программке и заказывают.

– Мне кажется, это интересно.

– Еще как интересно! Идем.

69

У Шанель Гарден выбрала четыре платья, костюм и вечерний туалет.

– Знаете, Гарден, – призналась Конни, – иногда, пожалуй, трудно подавить неприязнь к вам.

Она оставалась с Гарден, пока с той снимали мерки для манекена, который создадут специально для предварительных примерок. Гарден скучала и сердилась. В Нью-Йорке не снимали и трети всех этих мерок. Зато Конни было очень интересно. Она еще никогда не попадала за кулисы дома мод.

Гарден попросила шампанского и получила его. Конни попросила и получила встречу с самой мадемуазель Шанель.

– Когда-нибудь я попрошу ее взять меня на работу, – сказала Конни, когда они снова оказались в машине. – Вот тогда-то я увижу мастерские и познакомлюсь со всем творческим процессом.

Домой Гарден вернулась совсем измученной. Как и вчера, она легла немного поспать, а проснувшись, почувствовала себя усталой и не в духе. «Интересно, – подумала она, – а сегодня Вики опять будет подавать кокаин?»

Когда они сели ужинать, крошечные чашечки уже стояли на столе. Гарден едва дождалась конца ужина, когда наконец Вики со смехом подняла свою золотую ложечку.

Гарден заранее сказала себе, что не следует ожидать того фантастического ощущения счастья, которое она испытала накануне. Это было бы слишком прекрасно.

Но это оказалось правдой. Она ощутила его появление, еще продолжая отбиваться от чувства ужаса, которое вызывал возникший в носу холод. Она глубоко вздохнула, оглядела всех сидящих за столом, улыбнулась и громко объявила:

– Я чувствую себя просто чудесно.

Прежде чем отправиться в ночной клуб на Елисейских Полях, Вики открыла сумочку Гарден и бросила туда маленький золотой флакон.

– Теперь ты все время можешь чувствовать себя чудесно. Но не забудь: пользоваться им можно только в дамской комнате.

Кокаин, как обнаружила Гарден, имел массу замечательных побочных эффектов. Теперь она никогда не испытывала голода, усталости, никогда не хотела спать. Ей нравились все ее знакомые, все, с кем она встречалась, незнакомцы на улицах – все решительно. И ничто не могло расстроить или огорчить ее. Пролила кофе на платье – ну и что? Слишком светлыми оказались покрашенные волосы – какая разница? Когда Скай исчезал из ночного клуба в обнимку с какой-нибудь женщиной, ей тоже было все равно.

Время тоже перестало иметь значение. Она отправлялась в дома мод и заказывала новые, яркие, радостные платья для новой, яркой и счастливой Гарден. Долгие примерки больше не утомляли ее, не сердило и ожидание, когда платья будут готовы. Не готово к среде новое платье? Ну и что, будет готово к следующей среде. Или к той, что будет потом.

Время растягивалось. Она так мало спала, что всегда хватало времени на что-то новое. А в Париже было так много интересного. Одних кинотеатров больше сотни. Зловещая красота Рамона Наварро в «Бен Гуре». Изящная красота Джона Гилберта в «Веселой вдове». Неотразимый Дуглас Фербенкс в «Знаке Зорро». Очаровательный Рональд Кольман в «Черном ангеле». Как всегда неотразимый Валентино в «Орле». Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке» заставил Гарден плакать. Она до слез смеялась над Гарольдом Ллойдом и Бастером Китоном, дрожала, смотря «Призрак оперы», и зевала в настоящей опере, куда они отправились через неделю после кино, потому что там не появлялся фантом в маске.

Она покраснела, впервые увидев обнаженные груди танцовщиц в «Фоли Бержер». После четырех-пяти походов туда ей стало скучно, но «Фоли» – именно то, что прежде всего хотят увидеть те, кто впервые попал в Париж, поэтому им со Скаем приходилось почти каждую неделю бывать там с приехавшими из Нью-Йорка. Сначала Гарден восхищалась высокими причудливыми шляпками танцовщиц, сравнивая искусство удерживать их на голове с умением носить на голове корзину белья. Но скоро ей и это наскучило.

Скука была самым большим врагом. К счастью, всегда находилось новое увлечение, чтобы отогнать ее прочь. Кроссворды проникали в Европу из Америки, и все тут же просто помешались на них. После завтрака они с Вики пили кофе и проверяли свои ответы на кроссворд в парижской «Геральд Трибьюн». Обе купили украшенные кроссвордами блузки и домашние туфли, которые продавались даже в самых фешенебельных магазинах. Потом Гарольд Вандербильдт изобрел новую разновидность игры в бридж, и все принялись играть в нее. Играли по-крупному. Скай и его партнер обычно выигрывали. Он объяснял, что причина такого успеха – большая практика с рулеткой и баккара.

Весной они отправились на международную выставку прикладного искусства и разделили восторг, охвативший Париж, а потом и весь мир. Для светских женщин единственным цветом стал черный, оттененный «оранжевым танго». Вики заново обтянула всю мебель черным атласом; Гарден бросилась на Рю де ла Пэ и заказала платья из черных блесток, черного шелка, черной органди и черного льна на лето. Она встретила Конни Уэзерфорд и заставила ее принять в подарок шаль – точно такую же, как купила себе, – шелковую фантазию с узором «павлиний глаз», только в зеленых, желтых, оранжевых и черных тонах, с двенадцатидюймовой бахромой цвета «оранжевое танго».

С наступлением лета никто и не подумал уезжать из Парижа – здесь было столько интересного. От Лувра до Сен-Клу и обратно ходили прогулочные пароходики. На них играла музыка, и медленно плывущие суденышки превращались в ночные клубы. Вики дала бал в саду Тюильри, они устроили танцы под оркестр на Вандомской площади, останавливали проходящий мимо транспорт, вытаскивали пассажиров и приглашали присоединиться к их компании.

Они считали себя отъявленными демократами. Просидев несколько часов в Кафе де ла Пэ или в одном из элегантных ночных клубов на Елисейских Полях, они заглядывали в какой-нибудь кабачок на Монпарнасе. Там не было оркестра, лишь скрипка и аккордеон на небольшом возвышении. Мужчинам каждый раз приходилось платить несколько су, приглашая партнерш. Скай, Марк и остальные платили и танцевали с девушками-работницами, с девушками, которые позировали художникам. Гарден и другие женщины из компании охотно принимали приглашения рабочих и художников. Это было совсем не похоже на Ривьеру. Никакого буйства, бесчинства, битой посуды. Гарден выучилась танцевать «яву» – танец, который был известен только в кабачках, и учила всех танцевать чарльстон. Мода на него еще не добралась до Франции. Она охотно рассказывала о Чарлстоне и расспрашивала художников, не слышали ли они о Трэдде Купере, сыне ее тетушки Элизабет. Но никто не слышал о нем.

Она спрашивала о нем и в кафе Монмартра, старого района, где художники собирались раньше, прежде чем перебрались на Монпарнас. Их компания часто бывала там в «Мулен Руж» или «Лидо». Ей не везло с Трэддом, но и это было не важно. Единственное, что действительно имело значение, – веселиться, всегда быть в движении, быть шикарной, светской, молодой и прекрасной. Лори Паттерсон сказала, что она сжигает себя, что она очень похудела и стала выглядеть вдвое старше. Гарден не обратила внимания на ее слова.

Она знала, что выглядит чудесно, потому что чудесно себя чувствовала. Где бы она ни была, все улыбались ей. В клубах все аплодировали, когда она танцевала чарльстон. Когда на площадке для танцев не было свободного места, кто-нибудь непременно находил для нее стол. Ей больше всего нравилось танцевать на столе, потому что на нее обязательно светил прожектор и она ощущала, что все ею восхищаются, слышала, как окружающие хлопают в ладоши, топают ногами и свистят, когда она танцует и словно растворяется в танце, сама становится его частичкой.

Внимание и аплодисменты как-то заполняли ту пустоту, от которой она пыталась убежать. Пустоту, которую когда-то заполнял Скай, его любовь к ней и ее к нему. Конечно, она может заменить утраченную любовь одного человека любовью целых залов, наполненных людьми. И тем счастьем, которое дает маленький флакончик, постоянно наполняемый для нее Вики.

В августе Париж опустел. Французы разъехались в ежегодные отпуска. Компании Ская и Вики вместе уехали в Довиль. Ривьера переманила немало отдыхающих с этого курорта. По парижским меркам здесь было очень тихо. И все же в Довиле было элегантное казино, скачки и пляжные развлечения для мужчин, которые могли любоваться женщинами в плотно облегающих черных купальных костюмах – последняя революция в мире моды. Гарден бросалась в глаза в своей широкой шифоновой пижаме в больших оранжевых цветах и огромной белой соломенной шляпе с оранжевыми шелковыми маками.

Но солнце добиралось до нее даже под большим пляжным зонтом в оранжевую полоску, и через несколько дней Гарден перестала бывать на пляже. Она ходила по магазинам, разглядывала кроссворды, иногда играла в бридж с жившими в их отеле пожилыми дамами. Чтобы поддерживать хорошее настроение, ей все чаще и чаще приходилось отправляться с золотым флаконом в дамскую комнату.

Так продолжалось до того дня, когда она сидела за пасьянсом в маленькой гостиной. Она только что разложила карты и изучала их перед тем, как начать раскладывать пасьянс. И тут ее шеи коснулась сначала рука, а потом теплые губы. Губы скользнули к ее уху.

– Пора, – шепнул Марк.

Он любил ее с первой встречи. Марк сказал, что Скай просто глупец – так пренебрегать ею! Глупец и свинья – открыто демонстрировать перед ней своих женщин. Он не умел ценить своего счастья – такую милую, красивую, талантливую… любящую… волнующую… чувственную… нежную… душистую…

Любовь с Марком была совсем другой. Он оказался более жадным, чем Скай, более требовательным. После первого долгого и медленного раза он всегда был очень нетерпелив. Однажды, когда молния никак не хотела расстегиваться, он едва не сорвал с нее платье. Он все время хотел ее. Они встречались ежедневно, когда Скай ходил купаться перед обедом, но Марку этого было мало. Он шептал ей на ухо, когда они танцевали в казино, она выходила в дамскую комнату, а оттуда через боковой выход бежала на пляж, где он ждал ее в полосатой палатке с уже расстеленным на песке одеялом. Если Скай уходил с молодой англичанкой, своим последним увлечением, Марк немедленно уводил Гарден к себе в номер и держал там до рассвета. Опасность разоблачения возбуждала, волновало и ощущение вины, и то, что его поцелуи и его тело так отличались от поцелуев и тела мужа. Но для Гарден возбуждающее чувство опасности было не главным. Гораздо важнее было то, что успокаивалось ее изголодавшееся по любви сердце и страдающее тело.

Они вернулись в Париж в сентябре и как раз застали самое безумное из всех увлечений – увлечение всем негритянским.

Шоу в театре на Елисейских Полях называлось «Негритянское ревю». Его афиши были повсюду – яркие картинки, изображающие широкие белозубые улыбки на сияющих черных лицах. Ходили слухи, что это будет лучшее шоу сезона, поэтому они купили билеты на премьеру.

Звездой представления была Мод де Форест, и, когда она спела свой печальный блюз, публика дважды заставила ее повторить. Сидни Бетчету, исполнившему соло на саксофоне, аплодировали больше минуты. Потом началось второе отделение. Слева из-за кулис на сцену вышел огромный, обнаженный до пояса негр. Его крепкое, мускулистое тело блестело от масла. Он нес вниз головой молодую чернокожую девушку. Девушка растянулась в шпагате, одной ногой касаясь плеча партнера. Между ее ног лежало розовое перо фламинго. Выйдя на середину сцены, негр медленно перевернул ее и поставил на пол. Девушка опустила руки и замерла, словно статуя черной Венеры, поражая невероятным, нечеловеческим совершенством тела.

Зрители словно сошли с ума. Девушка оказалась никому ранее не известной девятнадцатилетней танцовщицей Жозефиной Бейкер. Уже через несколько недель весь Париж был без ума от нее и от всего негритянского. Стилизованные черные лица из эмали и черного дерева украшали усыпанные бриллиантами браслеты и броши. Манекены в витринах магазинов стали черными. В лучших ночных клубах веера из перьев розового фламинго соперничали с танго-оранжевыми веерами из страусиных перьев. Все оркестры обзавелись саксофонистами и исполняли мелодии, приплывшие через Атлантику с негритянским ревю. Наконец Франция открыла чарльстон.

Друзья Гарден самодовольно улыбались.

– Мы знаем его давным-давно, – говорили они, демонстрируя свое умение в клубах, где другие французы только осваивали первые па. – Танцуй, Гарден, танцуй! Покажи им. Чтобы уметь танцевать, не обязательно быть негром.

И Гарден танцевала. Это было единственное, что она умела.

Марк уехал в Америку, прихватив с собой французскую манекенщицу.

Скай попал в больницу со сломанной челюстью, он попытался отобрать темнокожую девушку у ее спутника в «Буль нуар», ночном клубе, где парижане могли потанцевать с чернокожими партнерами.

Дэвид Паттерсон встретился с Гарден в баре «Ритца» и сказал, что Лори прийти не смогла. Он пообедал с ней, посидел в баре отеля, а потом отвел к себе в номер и в постель.

Он снял квартирку в Латинском квартале, где они могли встречаться с пяти до семи, «на коктейль», как говорили французы. Гарден купила у Молино черное шифоновое платье, потому что оно называлось «с пяти до семи». Это показалось ей забавным. Теперь, когда у нее был постоянный запас кокаина, ей все казалось забавным. Но иногда у нее дрожали руки и она не могла справиться с крошечной ложечкой. Она научилась пользоваться короткими соломинками для содовой, которые коробками покупала в баре.

Однажды, танцуя на столе, она упала на руки испанскому другу английского друга Вики. Он приветствовал Гарден долгим поцелуем, вызвавшим общие аплодисменты, и весь вечер держал ее у себя на коленях, одной рукой подливая шампанское, а другой гладя ее ногу под юбкой. Гарден хихикала, уткнувшись ему в плечо. На следующий день, когда она встретилась с Дэвидом, все, что он делал и говорил, показалось ей невыносимо скучным.

Алекса приехала в Париж с Феликсом, загорелым белокурым швейцарцем, который был ее лыжным инструктором в Сент-Морице. Она сказала Гарден, что той необходимо обратиться к врачу. Гарден только расхохоталась. В этот же вечер она сделала вид, что оступилась, и упала в объятия швейцарца.

– Скай, – хихикнула она, – купи мне несколько уроков катания на лыжах.

Скай перегнулся через стол и дал ей пощечину. У Гарден пошла кровь из носа.

70

– Вы приобрели опасную привычку, миссис Харрис, – сказал врач. – Если не прекратите нюхать кокаин, умрете. – Он дал ей листок бумаги. – Здесь адрес прекрасной клиники и имя врача, который ею руководит. Я бы порекомендовал вам немедленно связаться с ним.

Гарден сунула листок в сумочку и нащупала там золотой флакончик. Ее трясло, нужно было срочно принять дозу.

– Спасибо, доктор, – поблагодарила она, – я займусь этим с утра.

Скай, Алекса и Феликс ждали ее в приемной. Гарден коснулась рукой кровавых пятен на платье.

– Придется переодеться, – сказала она. – А потом давайте поедем в «О Пье дю Кошон». Умираю, хочу лукового супа.

Она научилась промывать нос с помощью шприца, и он стал меньше болеть. Потом попыталась уменьшить дозы кокаина, но у нее начались такие головные боли, что невозможно было терпеть. А кроме того, начались приступы депрессии. Это было еще хуже, чем головные боли. Даже когда она принимала очередную дозу, что-то могло расстроить ее настолько, что она уходила в другую комнату и рыдала. Обычно это случалось в одном из ночных клубов, где выступали чернокожие певцы. Публика громко аплодировала, как бы плохо он или она ни пели. Часто зрители бросали на сцену деньги и цветы, свистели, требовали повторения.

Естественно, певцы были довольны, но Гарден было больно смотреть, как мужчина или женщина бегали по сцене, поднимали деньги, кланялись и улыбались. Это выглядело недостойно. Неужели они не понимают, что точно так же толпа бросала бы орехи обезьянке или печенье дающей представление собаке? Неужели не слышат обидных слов о дикарях и черномазых? Неужели все окружающие – ее муж, их друзья, – все они не понимают, что черные такие же люди, как они, а вовсе не какие-то экзотические животные?

Она попробовала заставить Ская прекратить это, но он заявил, что она вопит только потому, что считает, будто все негры должны по-прежнему оставаться рабами и принадлежать ее драгоценному чарлстонскому семейству. Он так ничего и не понял. Да и она, по правде говоря, не понимала, почему это все ее так расстраивало. Это же ее совсем не касается. Ей надо заниматься своими делами, веселиться, быть интересной, привлекательной, желанной.

Она покупала новые платья, пальто, белье. Старое уже не годилось. Все стало слишком велико. Она купила яркие румяна и стала красить ногти ярко-красным лаком, под цвет губной помады, которую накладывала щедрой рукой.

Однажды в начале февраля, когда она выходила из «Эрме», какой-то мужчина снял шляпу и поклонился ей. В его пальто с развевающейся на холодном ветру пелериной было что-то знакомое.

– Здравствуйте, – сказала Гарден. – Я знаю, что мы знакомы, но не могу вспомнить…

– Френсис Фабер, – сказал он. – Мы вместе плыли на «Франции».

– Ну конечно! – воскликнула Гарден. Она чувствовала себя в этот момент прекрасно. – Я помню вас. Скажите, доктор Фабер, вы все так же хорошо целуетесь?

Фабер поморщился:

– Я вас оскорбил. Я не хотел этого и надеялся, что вы забудете.

– Ни на минуту. Я с удовольствием храню это воспоминание. Но здесь так холодно, а моя машина стоит рядом. Вас подвезти?

– Я иду к себе в гостиницу. Здесь всего два шага.

– Садитесь. Сегодня слишком холодно для прогулок. В машине Гарден взяла Фабера под руку:

– Я так рада видеть вас, доктор. Вы как раз тот человек, который может объяснить, как следует поступить даме, когда ее муж заводит любовницу и приводит ее к себе в дом. Почему бы вам не предложить мне выпить и не объяснить, что это самая обыкновенная вещь на свете?

– Но, миссис Харрис, я не знаю, что и сказать. – Фабер был донельзя смущен.

– Но вы должны, доктор. Вы же врач! Почему бы вам не сказать мне, что жене не стоит волноваться, что ей лучше всего развлекаться таким же образом и что это тоже самая обыкновенная вещь на свете?

Фабер посмотрел на нее оценивающим взглядом. Его смущение прошло.

Машина остановилась перед его отелем.

– Не хотите ли зайти, миссис Харрис? Выпить чего-нибудь?

– Зовите меня просто Гарден. Я скажу шоферу, чтобы не ждал?

– Да, пожалуйста.

Фабер пробыл в Париже три недели. Он вместе с группой американцев перебирался с места на место в поисках удовольствий и с горящими глазами смотрел, как танцует Гарден. В постели она оказалась еще лучше, чем он предполагал. Он едва удерживался, чтобы не схватить ее в объятия при всех. На вечеринке по случаю третьей годовщины их свадьбы он так ревновал к Скаю, небрежно обнявшему жену за талию, что выскочил из комнаты. Гарден бросилась за ним, отвела в бальный зал – студию и отдалась ему на возвышении, где обычно позировали натурщицы.

Когда Фабер уехал из Парижа, она продолжала использовать возвышение вместо дивана, но уже с одним из художников Вики.

Потом с другим.

Третьему она позировала обнаженной, в одних драгоценностях, а портрет послала Феликсу. Алекса ворвалась к Гарден, когда та завтракала.

– Черт побери, Гарден, что ты вытворяешь?

– Я делаю только то, что ты сделала мне, – холодно ответила Гарден. – Надеюсь, ты не обиделась?

– Ты больна. И к тому же глупа. Феликс никогда не бросит меня ради какой-то наркоманки вроде тебя.

В тот вечер Гарден одевалась с улыбкой на лице. В ванну, приготовленную Коринной, она добавила побольше ароматного масла, а потом натерла им руки и ноги.

– Никаких чулок, – сказала она горничной. Коринна надела на нее новое платье. Это был водопад серебряной бахромы, три сверкающих слоя – от груди до колен. Коринна прикрепила полоски бриллиантов, которые Гарден заказала вместо первоначальных лямок.

– Вы свободны, – сказала Гарден.

Как только Коринна ушла, она достала соломинку и коробочку с пудрой, которую Вики всегда держала для нее наполненной кокаином. Когда наркотик подействовал, она стащила платье через голову и сняла белье, освободив грудь. Потом снова надела платье.

Духи, пудра, помада, бриллиантовая диадема на голове, бриллиантовые браслеты и кольца и бриллиантовое ожерелье, завязанное на ноге выше колена. Она готова. Гарден надела серебряные туфельки, завернулась в накидку из серебряной парчи и взяла сумочку. Она была сделана из серебряного бисера и вся сверкала. Гарден поплотнее запахнула накидку, чтобы широкая полоса меха белой лисы обрамляла ее лицо и ласкала щеки.

– Желаю тебе хорошо повеселиться, Белоснежка, – сказала она своему отражению в зеркале. Отражение засмеялось вместе с ней. Жизнь была восхитительно забавна.

Она казалась серебряным вихрем. Все расступились, и она осталась одна в свете прожекторов, под вращающимся зеркальным шаром. Все взгляды были прикованы к ней. Гарден танцевала до тех пор, пока не покрылась капельками пота. Потом подбежала к тому месту, где сидели Феликс с Алексой. Она вскочила на стул, с него на стол и начала самозабвенно танцевать, сверкая, вздрагивая и извиваясь, вскидывая ноги в блестящих туфельках перед самым лицом Феликса, обволакивая его мускусным ароматом и давая возможность ему одному увидеть сверкающие у нее на бедре бриллианты.

После танца она стояла запыхавшись. Не стянутая корсетом грудь поднималась и опускалась, заставляя шевелиться серебряную бахрому. Феликс поднялся.

– Я провожу тебя домой, – хрипло произнес он. Гарден послала на прощание воздушный поцелуй Скаю и насмешливо помахала рукой Алексе. Потом взяла Феликса под руку и направилась к выходу, волоча накидку следом за собой, как это обычно делала Алекса – словно матадор после победы над быком.

Коринна была обеспокоена звуками, доносящимися из-за закрытых дверей спальни Гарден. Она отправилась на поиски мисс Трейджер.

– Мадемуазель, это продолжается всю ночь, а теперь звуки стали еще громче. Уже двенадцатый час. Боюсь, скоро вернется мистер Харрис. Даже не представляю, что тогда может случиться.

Послушав у дверей, мисс Трейджер побледнела.

– Я иду за принчипессой, – сказала она. – Это ее дом, она имеет право войти.

Вики распахнула дверь и вошла так, словно наносила обычный дружеский визит. Мисс Трейджер и Коринна выглядывали из-за дверей.

Гарден познакомила Феликса с кокаином. По всей кровати были рассыпаны соломинки, а их обнаженные вспотевшие тела были припудрены белым порошком. Оба были щедро украшены драгоценностями Гарден. Они переливались всеми цветами радуги, отражаясь в поставленном на стулья зеркале. Оба лежали бок о бок, сотрясаясь от приступов истерического смеха.

Гарден повернула голову и посмотрела на свекровь. Она захохотала еще сильнее, с трудом выдавливая из себя слова:

– Привет… Вики… это… Феликс… он… учит меня… кататься на лыжах.

Вики хохотала вместе с ними до слез. Потом, все еще смеясь, отправилась к себе в комнату. В ее смехе отчетливо звучали ноты триумфа.

Мисс Трейджер пошла следом за ней.

– Зачем? – спросила она, когда они остались вдвоем. – Принчипесса, я выполняла все ваши приказы и никогда не задавала вопросов. Но теперь мне необходимо знать, почему вы хотите погубить эту девушку. Меня все время мучает совесть.

Вики холодно взглянула на нее:

– Мучает вас совесть или нет, меня это не касается. Когда я вас нанимала, мисс Трейджер, то предупредила, что работа не для слабонервных. Если вы слишком брезгливы, можете убираться. Она все равно уже не понимает, кто находится рядом с ней. И станет еще хуже. Именно это я и планировала с того момента, как услышала ее имя. – Вики ходила взад-вперед по меховым коврам, разбросанным по полу ее гостиной. Она скрестила руки на груди и засунула ладони под мышки, словно стараясь сдержать звучавшую в голосе страсть. – Я буду наблюдать за каждым ее шагом, ведущим к гибели. Почему, вы думаете, я осталась на лето в Париже, позволила кому-то заканчивать перестройку виллы, заказывать отделку, нанимать слуг? Да потому, что не хочу пропустить ни одного мгновения ее падения, боли, страданий. Она в долгу передо мной. Она из рода Трэддов. Скоро она сойдет с ума, но я никуда не отправлю ее. Я буду держать ее здесь, поставлю решетки на окна и буду смотреть на нее каждый день, по десять раз в день, если захочу. Она будет молить дать ей кокаина, умолять о смерти. Она мне за все заплатит.

Мисс Трейджер была в ужасе.

– Но это же жена вашего сына, – прошептала она.

– Она ею и останется. Она даже не замечает, что происходит. Я об этом позаботилась. Он потерял к ней интерес, как только она стала обыкновенной, такой, как остальные его знакомые женщины, – стрижка и все прочее. Он считает ее просто пьяной маленькой шлюхой. Ему так удобнее, и он охотно верит всему, что я говорю. Когда он женится следующий раз, невесту буду выбирать я. К тому времени эта будет уже мертва. Здоровье ее, похоже, разрушено, она ничего не ест. Теперь очередь за разумом. А потом я отберу наркотики. Как жена моего сына, она останется у меня в доме, под моей опекой. – Она взглянула на мисс Трейджер: – Ну, так как же насчет вашей совести? Как дорого вы оцениваете ваши чувства? Хотите отказаться от тысячи в месяц и поискать другую работу? Я дам вам прекрасные рекомендации… Вы ничего не хотите мне сказать? В таком случае отправляйтесь обратно и понаблюдайте за нашими юными любовниками. Проследите, чтобы у них было все, что они пожелают. Я хочу, чтобы милая Гарден была счастлива. Она доставляет мне столько удовольствия!

71

Кто-то помог Гарден выбраться из такси. Она огляделась вокруг. Все расплывалось. Последнее время так случалось часто.

– Что это за место? – спросила она. – Где я?

– Пляс Пигаль, детка. Мы идем в клуб, который недавно открыла Джозефина Бейкер, помнишь? Будем пить, есть и веселиться. С Новым годом! Ну, идем, здесь всего несколько ступенек.

Гарден вгляделась в мужчину, который больно схватил ее за руку и тянул за собой.

– Я вас знаю?

Он захохотал, откинув голову.

– Только в библейском смысле, – сказал он. – Я в Париже всего на субботу и воскресенье.

Теперь она вспомнила. Это он сделал ей так больно, сказав, что Париж напоминает Содом и Гоморру. А может, и не он. Тот был толстый. А этот, библейский, совсем тощий. Или тощий был итальянец? Она не могла вспомнить. Впрочем, какая разница? Ничто не имело значения.

– Вы чей друг? – Они всегда были чьими-то друзьями. Их всегда представляли. Только проститутка ляжет в постель с мужчиной, который не был ей представлен. Она не хотела, чтобы Скай считал ее проституткой. Она хотела, чтобы он гордился ею.

– Можете считать, что я друг вашего мужа. Он сейчас с моей женой, понимаете?

– Понимаю. – Гарден услышала музыку и начала танцевать прямо на улице. – Люблю музыку, – сказала она и улыбнулась чудесной улыбкой, которая так редко появлялась теперь у нее на лице. – Люблю танцевать! – Она сделала па чарльстона. – Все любят меня, когда я танцую.

– Я понимаю почему. – Мужчина обнял ее. – А как насчет новогоднего поцелуя? Уже почти полночь.

– Почему бы и нет? – Гарден повернула к нему лицо и закрыла глаза. Ее ноги и тело продолжали двигаться в такт музыке.

– Ну и Новый год нынче! Слушай, а почему бы нам не сбежать от остальных и не отправиться ко мне в отель?

– Я думала, мы уже были в постели.

– Да, но это было вчера. Я был пьян. Давай пойдем, пока я еще трезв.

– Нет. Хочу танцевать. – Гарден направилась к дверям ночного клуба.

Там их уже с нетерпением ждали. Скай подошел и проводил их к столику.

– Не садись, Гарден, идем. Тебе еще надо кое-что сделать.

– Я хочу в дамскую комнату.

– Нет, нет, это подождет. Ты даже еще не выпила. Отлично, идем же. – Он подвел ее к краю танцевальной площадки, в центре которой стояла Джозефина Бейкер, сверкающая бриллиантами, в белом атласном платье, отделанном страусиными перьями. Она показывала полной, разряженной белой женщине, как танцевать чарльстон.

– Вот в чем штука, – объяснил Скай, – Джозефина сама учит своих посетительниц танцевать. Гарден, мы все ждали тебя. Когда она закончит с этой старухой, иди туда. Пусть покажет тебе какое-нибудь па, а ты ей что-нибудь покруче. Вот будет потеха!

– Мне кажется, это нечестно.

– Да брось ты! Она большая знаменитость. Ей придется улыбаться и терпеть. Ты наверняка выиграешь. Белая девушка ставит Джозефину на место!

– Я не буду этого делать.

– Нет, будешь. Придется. Мы все на тебя рассчитываем. Я сказал, что моя жена может переплясать Джозефину Бейкер. Мне не поверили. Ты должна сделать так, чтобы я мог тобой гордиться. – Скай поцеловал ее в макушку. – Ну, давай же, дорогая. Твоя очередь. – Он подтолкнул ее к освещенному прожектором кругу.

Джозефина улыбнулась ей.

– Добрый вечер, – сказала она.

– Добрый вечер, мадемуазель Бейкер, – ответила Гарден. Она подошла совсем близко к изящной юной танцовщице. – Мне надо вам что-то сказать. Я умею отлично танцевать чарльстон. Мой муж поспорил кое с кем, что я танцую лучше вас.

Негритяночке явно стало весело.

– Правда? Думаете, умеете? Гарден была совершенно серьезна.

– Может быть, – ответила она. Джозефина засмеялась.

– Вот это будет представление. Ну, давайте посмотрим, что вы умеете. – Она махнула рукой оркестру, который начал знакомую мелодию. С терпеливым выражением лица танцовщица сделала несколько основных движений чарльстона.

Гарден повторила, добавив в конце еще одно.

Джозефина повторила движение Гарден, добавив от себя. Гарден не отставала. Она улыбнулась Джозефине, та улыбнулась в ответ.

– Ну хорошо, – сказала чернокожая танцовщица, – а теперь начали.

И две молодые женщины начали свою необычную дуэль, улыбаясь, наслаждаясь музыкой, светом прожекторов, брошенным вызовом. Эту картину не мог забыть никто из присутствовавших. Темнокожая красавица в белом против белокурой красавицы в черном. Они были одного роста и танцевали с одинаковым мастерством, пара была идеальная.

Оркестр отбивал ритм, и ноги двигались так быстро, что их было почти не видно. Они взмахивали руками, и бриллианты вспыхивали огнем.

– Ай-я! – кричала Джозефина.

– Ай-я! – вторила Гарден.

Радость движения опьяняла их. Публика визжала.

– Ура, негритянка… танцуй, Джо… Давай, Гарден, давай… Браво, Бейкер… Гар-ден!.. Джозефина… чарльстон!.. Гарден, чарльстон!..

Кругом слышались крики, свист, сотни рук хлопали в такт музыке, все быстрее и быстрее. В воздухе летали цветы, и женщины подбрасывали их в танце. Еще цветы и еще. Потом золотая монета, и деньги дождем посыпались на танцующих. Крупные французские купюры, прежде чем бросить, приходилось скатывать в комок. Один из них ударил Гарден по руке, другой попал в плечо. Она оглянулась, ослепленная огнями прожекторов, сбитая с толку наркотиком. Воздух был полон цветов и комочков бумаги. Она должна что-то вспомнить, непременно должна… Музыка была настойчива – Гарден танцевала как никогда – свободно, счастливо, не думая о Джозефине, не слыша приветственных криков. Но что-то беспокоило ее. Нужно обязательно вспомнить. Но что? Это важно. И тут она поняла. Они бросают ей деньги, как печенье собаке. Она не человек, она клоун, домашнее животное, игрушка. Никому не было до нее дела.

Нет. Неправда. Они любят ее. Это ее друзья. Мужчины, которых она не может вспомнить. Незнакомцы там, за лучом света. Все они считают, что она просто чудесна.

Но они кидали в нее деньги. Они платят ей, дают деньги, а не любовь.

Она была измучена, едва дышала. Но музыка требовала, и она продолжала танцевать. И в ее измученной душе не оставалось сил поддерживать иллюзии. Она пыталась отогнать правду, слушая только музыку.

И все же правда победила. Она вспомнила, как доктор сказал, что у нее появилось пристрастие к наркотикам, как Алекса назвала ее наркоманкой, как Конни говорила, что Вики ее враг. Она увидела лица мужчин, с которыми спала, услышала собственный полубезумный смех. Воспоминания ударяли ее, как цветы и деньги, и наполняли жгучим стыдом. Ноги остановились, и она застыла в ярком луче прожектора, с обнаженной душой. Ей хотелось умереть.

– Нет, – громко вскрикнула она, – я не хочу умирать! Я хочу жить.

Она не слышала грома аплодисментов, не видела протянутой руки Джозефины Бейкер. Она отчаянно проталкивалась сквозь толпу.

– Пустите меня, пустите!

Отчаяние проложило ей дорогу. Она выбежала на улицу без пальто, забилась в угол стоявшего у дверей такси и выкрикнула адрес Вики. Ее трясло.

Неожиданно кругом раздался шум. Колокола, сирены, взрывы. Гарден вздрогнула, нервы ее были напряжены.

– Что это? – вскрикнула она.

– Новый год. Тысяча девятьсот двадцать седьмой. С Новым годом, мадам!

Гарден не могла сдержать дрожь. Скорей домой! Ей нужно что-то сделать.

– Скорей, – умоляла она. – Пожалуйста, побыстрей.

– Миссис Харрис! – Берси был поражен, увидев ее, да еще в таком виде.

– Расплатитесь с таксистом, – велела Гарден. – Заплатите вдвойне, втройне… Поздравьте с Новым годом…

Она бежала по мраморной лестнице, хватаясь руками за бронзовые перила. Когда она добралась до своей комнаты, нервы ее были на пределе. Гарден принялась вытаскивать ящики стоящего возле кровати столика.

– Я же знаю, что куда-то его положила, – рыдала она. – Господи, помоги мне его найти. – Она бросила ящики на пол и опустилась на колени, дрожащими руками перебирая их содержимое.

Наконец она нашла то, что искала.

– Я только нюхну чуть-чуть, – говорила она себе, – и все будет в порядке. Мне проще будет сделать то, что необходимо.

Но недавно обретенная ею истина говорила, что она никогда не спасется, если не сделает это сейчас, немедленно.

Она едва добралась до гостиной. Ноги уже не держали ее. До телефона было так далеко. Она застонала, упала и поползла на коленях.

Она потянула за шнур, стоявший на столике, и телефон свалился ей в руки. Гарден услышала голос телефонистки. Собственный голос отказывался ей повиноваться. Царапая щеку, она передвигала голову по ковру, пока ее губы не коснулись телефона.

– Помогите мне, – прошептала она. – Мне нужно, чтобы кто-то помог.

– Я помогу вам, – медленно и отчетливо произнесла телефонистка.

Она выслушала слабый голос Гарден, терпеливо ждала, пока та, буква за буквой, читала написанное на бумажке. Она была не в состоянии сложить буквы в слова.

– Я поняла, – сказала женщина. – Ждите, никуда не уходите. Я скажу, когда вы сможете поговорить.

Она соединилась с другим номером, поговорила с ответившим ей человеком, в чем-то убеждая его, подождала и наконец с облегчением вздохнула.

– Доктор Маттиас, спасибо, что оторвались от праздника. Я телефонистка из Парижа. Со мной соединилась молодая женщина, она прочитала мне ваше имя и адрес. Нет, не совсем так. Она смогла прочитать только буквы. Она очень слаба, и в голове у нее все путается. Может быть, она умирает.

– Вы знаете ее имя?

– Нет, доктор.

– Она американка?

– Да, доктор.

– Кажется, я знаю, кто это. Я с ней поговорю. Не отключайтесь, пожалуйста. Возможно, я попрошу вас вызвать «скорую помощь».

– Мадемуазель, – позвала телефонистка. – Вы просили соединить вас с доктором, он вас слушает.

– Миссис Харрис?

У Гарден громко стучали зубы. Она едва могла произнести слова:

– Вы… приедете?.. Мне… нужно…

– Я знаю, что вам нужно, дитя мое. Это миссис Харрис?

– Гар… ден…

– Да. Молодец, Гарден. Через несколько минут я пришлю к вам кого-нибудь. Он облегчит вашу боль и привезет вас ко мне. Потерпите немного. Вам покажется, что прошло много времени, но на самом деле это будет всего несколько минут. Вы сможете вытерпеть. Самое трудное уже позади.

72

За всю свою жизнь Гарден не проболела и шести дней. Она была невероятно сильной и здоровой от природы. И теперь ей понадобилась вся ее сила.

Две недели она была в аду. Боль, до предела натянутые нервы, галлюцинации, удерживающие ее сильные руки, тихие голоса в отделении, твердые, спокойные голоса, говорящие, что боль уйдет, что она должна держаться. Она слышала животные крики чьей-то мучимой души и сердилась. Неужели ей, по крайней мере, не могут отвести спокойное место, где она может страдать. Крики били ей по ушам, по нервам. Она собрала все свои силы. Она закричит сама, скажет этой особе, чтобы замолчала, дала ей покой. Но она не могла закричать. Она смутно поняла, что ее рот уже открыт, горло напряжено, и откуда-то издалека пришло осознание, что эти крики – ее собственные. Бедная Гарден, хотела она сказать себе, но не могла. Она кричала. Хныкала. Потом ее сотрясали рыдания, а после этого начались долгие, тихие стоны.

И вот однажды все стихло. Она слышала только быстрые шаги ног, обутых в туфли на резиновой подошве. Около кровати появилась одетая в белое медсестра. В руках она держала белую чашку. От чашки поднимался белый пар.

– Хотите супу, мадам Харрис?

Гарден поняла, что умирает с голоду. Она протянула руки к чашке.

Медсестра улыбнулась.

– Я покормлю вас, – мягко произнесла она. Гарден быстро выздоравливала. Она была чудовищно худа и слишком слаба, чтобы держать ложку, когда прозрачный бульон лился ей в горло, но уже через час смогла приподнять голову, когда ей поднесли ложку ко рту. А к вечеру, когда ее кормили в пятый раз, она уже сидела, опершись о подушки. Через три дня она сидела в кресле у окна с подносом на коленях и ела сама. Она не могла думать ни о чем, кроме еды и своего аппетита, и целую неделю только ела и спала. Не было ни прошлого, ни будущего, один животный инстинкт – выжить и выздороветь.

– Здравствуйте, мадам Харрис. Ваш завтрак. Сегодня вам дали не только кашу, но еще омлет и сыр.

Гарден посмотрела на медсестру. Видны были только лицо и руки, остальное скрывали белая накрахмаленная униформа и головной убор. Она казалась неземным созданием. Гарден хотела спросить, как ее зовут, подружиться. Но ее смущал деловой вид медсестры.

– Я бы хотела кофе, – попросила Гарден. – И сигарету. – Она выжидающе замолчала.

– Вы не будете завтракать, мадам Харрис?

– Разумеется, буду. Я просто умираю от голода. Сначала завтрак, а уж потом кофе. И пачку сигарет.

– Хорошо.

– Она становится требовательной и капризной, – доложила медсестра начальству. – Она выздоравливает.

– После завтрака вывезите ее в кресле на прогулку, – велела старшая сестра. – А после обеда пусть попробует ходить.

Доктор Луис Маттиас руководил двумя клиниками. Большая, на сто мест, бесплатная клиника для бедняков кантона Вале, в городке Сьер, на юге Швейцарии, располагала самым совершенным оборудованием. А наверху, в альпийской деревушке Монтана, находилась другая клиника, всего на десять человек. Ими были страдающие от пристрастия к наркотикам или алкоголю богачи. Платы в тысячу долларов за день хватало на содержание обеих клиник.

Доктор Маттиас был по-настоящему гуманным человеком. Он не презирал своих богатых пациентов. Их страдания были для него не менее значимы, чем страдания больных в другой клинике, и он откликался на них с таким же сочувствием. Он старался помочь им и дать все необходимое. Если это шло не во вред, они могли получить практически все, что хотели. Доктор Маттиас не считал нужным наказывать их. Эти люди и так уже достаточно наказали себя своими пагубными привычками. Его задачей было вылечить их. Или улучшить их состояние, насколько возможно. Для этого он рекомендовал больным здоровую пищу, чистый воздух и физические упражнения. И следил, чтобы его рекомендации выполнялись.

После завтрака Гарден обтерли губкой. Потом она подремала и выпила еще чашку крепкого бульона. Поставив чашку на столик возле кровати, она снова закрыла глаза, но, прежде чем успела заснуть, пришла медсестра. Она принесла пушистый махровый халат и ботинки.

– Мы покатаемся с вами вокруг клиники, мадам Харрис, – сказала она.

Гарден равнодушно смотрела по сторонам, пока ее катили по коридорам, а потом вывезли на большую застекленную веранду. По дороге им почти никто не попался. Одного она увидела сквозь клубы пара плавающим в длинном бассейне с зеленоватой водой; другой мыли голову в оборудованном по последнему слову салоне красоты; двое мужчин играли в шахматы перед ярко горящим камином в гостиной; еще четверо играли на веранде в бридж. Ее не интересовали ни эти люди, ни все, что она видела вокруг. Но сверкающий снегом пейзаж, расстилавшийся за стеклянными стенами веранды, привлек ее внимание.

– Я ведь в Швейцарии, правда?

– Да, мадам.

– Я помню. Я хотела попасть сюда. Люблю снег. Это Альпы? – Недалеко от клиники поднималась к небу гора, и была видна ее вершина – россыпь серых камней и сверкающий снег.

– Да, мадам, мы в Альпах. Гарден вздохнула:

– Меня всегда удивляли горы. Они такие высокие. Она подумала об Уэнтворт, о том, счастлива ли она, и вдруг поняла, что плачет и не может остановиться. Игроки в бридж не подняли головы от стола. Медсестра отвезла Гарден обратно в комнату.

Слезы скорее капали, чем лились ручьем, и это продолжалось все время, пока она обедала, ходила по комнате, поддерживаемая медсестрой, спала. Когда ее разбудили к ужину, подушка была мокрой насквозь, и простыня, и одеяло возле ее лица. Она молча смотрела поверх подноса на одетую в белое женщину и жадно отправляла в рот кусок за куском, а слезы все продолжали солить еду.

– Я даже не знаю, почему плачу, – сказала она, доев обед.

– Вы поймете, – ответила медсестра.

Когда слезы иссякли, Гарден почувствовала себя опустошенной, какой-то неживой. Она неподвижно лежала на заново постеленной и снова промоченной слезами постели и ждала, когда придет сон. Но вместо этого пришло ощущение смертельной тоски и жалости к себе.

– Бедная Гарден, – сказала она темнеющей комнате, – бедная Гарден. – И снова затряслась в судорожных рыданиях.

Жалость к себе мучила ее много дней. «Я ни в чем не виновата, – говорила она себе. – Это все кокаин, и беспорядочные связи, и бессмысленность ее жизни, и неверность мужа, и неудавшийся брак». Она хотела, чтобы ее оставили в покое, снова и снова мысленно возвращалась к этому, создавая вокруг себя кокон из оправданий и страдания.

Но медсестра заставляла ее ходить, есть, принимать душ, следила, чтобы ей мыли голову и делали маникюр, массажировали тело.

И понемногу жалость к себе стала стихать, утратила остроту. Первого февраля Гарден посмотрела в окно на парящий снег и почувствовала желание погулять. Она ясно вспомнила свою радость и волнение, когда впервые в жизни увидела снег в Нью-Йорке; вспомнила, как осторожно касался он ее лица – влажный и холодный. Казалось, это было так давно. В десять раз дольше, чем те четыре года, которые прошли на самом деле. Она уже не девочка. Ей даже не двадцать один, хотя именно таков ее возраст. Она так устала, устала душой. Но все-таки еще могла радоваться таким вещам, как, например, снег. Она была рада, что живет. Гарден вызвала медсестру.

– У меня есть пальто? – спросила она. – И какая-нибудь одежда, обувь? Я хотела бы погулять по снегу.

Сестра отвела ее в противоположный конец большого дома, где располагалась клиника.

– Вот ваша комната, мадам Харрис.

Комната, где Гарден жила раньше, была маленькой и похожей на больничную палату, только красные клетчатые занавески на окнах нарушали ее белоснежную стерильность. Новая комната была очень большая, с бледно-желтыми стенами, голубым ковром и желто-голубым цветочным узором на занавесках и покрывале кровати. Мебель была массивная, сосновая, с резным геометрическим орнаментом. Кровать с высокой спинкой, шкаф, комод. Окна заменяли высокие застекленные двери. Они вели на балкон, с которого были видны горы. В комнате, возле окна, стояло глубокое желтое кресло. На балконе стоял деревянный шезлонг, а на нем висел свернутый плед. На стенах висели яркие натюрморты с изображением цветов, перед зеркалом стояла плоская желтая ваза с цветами.

Медсестра открыла шкаф. Он был заполнен одеждой Гарден, так же как и комод.

– Это прислала ваша свекровь, – объяснила медсестра. – Мы сообщили ей, что вам понадобится. – Она неодобрительно сжала губы. – Она также прислала ваши драгоценности. Они в сейфе, в кабинете доктора.

Гарден тихо засмеялась:

– Я поняла. Я больше не буйная, и меня можно перевести сюда.

– Вы на пути к выздоровлению, мадам Харрис, – заверила ее смягчившаяся медсестра.

Гарден надела шерстяной костюм, шерстяные чулки и отделанные мехом ботинки. Эти чулки и ботинки она видела впервые и мысленно поблагодарила Вики. Соболья шуба висела здесь же, в шкафу, и Гарден порадовалась собственной беспечности. Она так и не собралась укоротить ее.

Она нашла дорогу в гостиную, вышла в холл, а оттуда на улицу. Снег целовал ее лицо, пока она спускалась по ступенькам к расчищенной дорожке.

Сугробы поднимались до плеч. По сторонам дорожки кто-то превратил их в фантастические стены, украшенные зубцами и вазами. Падающий снег уже скрадывал их очертания. Гарден принялась было расчищать снег, но моментально промочила перчатки, сняла их и засунула руки в карманы.

Дорожка вела вокруг клиники. Гарден была удивлена ее размерами. Интересно, сколько же здесь пациентов? – мелькнуло у нее в голове. А впрочем, какая разница. Она все равно не имеет ни малейшего желания общаться с ними.

Окна дома были ярко освещены. Гарден чувствовала себя в безопасности. Она шла медленно, потому что до сих пор не очень твердо держалась на ногах. Сказывались последствия ее пагубного пристрастия. Но усталости она не чувствовала. Она удивлялась, что прогулки с медсестрой могли сделать ее такой сильной.

Немного погодя она перестала обращать внимание на то, как двигаются ее ноги, пошла быстрее и легче. Голову переполняли мысли.

Я выздоравливаю. Когда-нибудь, через неделю, месяц или позже, мне придется уехать отсюда. К чему же я вернусь? Скай меня не любит. Люди, которые казались мне друзьями, считают меня танцующей куклой, заводящейся при помощи шампанского, кокаина и аплодисментов. У меня ничего нет. Слеза застыла у нее на щеке, и Гарден потерлась о воротник, чтобы стряхнуть ее. Хватит хныкать. Время жалости к себе прошло.

Ласковое прикосновение меха успокаивало. Она покрутила головой, потерлась щеками о воротник. Соболь мягче норки, заметила она, глубже и пушистее горностая. И не щекочет, как лиса. Надо бы укоротить эту шубу. Я не надевала ее с тех пор, как впервые приехала в Париж.

Гарден остановилась. Ее неожиданно осенило. «Я же очень богата, – сказала она себе. – У меня есть какие угодно меха, драгоценности, все, что только можно пожелать. Я живу в роскоши, меня полностью обслуживают. Как я раньше об этом не подумала? Я была так занята новой жизнью, что почти не замечала всего этого. Боже мой, да любая женщина согласилась бы поменяться со мной местами. Зачем же мне жалеть себя?

Пусть муж не любит меня. Ну и что? Мой отец не любил мою мать, большинство знакомых мужчин не любят своих жен. Я ничем не отличаюсь от них. Хотя нет. Моей матери приходилось во всем себя ограничивать, она даже не могла себе позволить лишний раз сесть в трамвай. Лори Паттерсон, чтобы получить удовольствие от покупок, приходится делать их для кого-то другого, потому что себе она позволить этого не может. Я могу иметь все, что пожелаю. Разве этого не достаточно? Я сделаю так, что будет достаточно.

Мне не нужно делать то, чего не хочется. Скаю, в сущности, безразлично, езжу ли я с ним и остальными по ночным клубам. Я могу выбирать. Захочу – поеду, если надумаю что-то посмотреть в кино или театре. И совсем не обязательно проводить все время с этими людьми. Я могу завести собственных друзей. Например, эта девушка из «Вог». Она мне нравится. Надо ей позвонить. Может, она согласится пообедать со мной или сходить в театр. Есть немало мест, куда могут пойти две дамы без сопровождения. Без мужчин вполне можно обойтись.

Я, во всяком случае, обойдусь. С меня хватит. Не хочу больше, чтобы меня тискали или лезли под юбку. Это было отвратительно».

Она двинулась дальше, твердо ступая по снегу, прислушиваясь к его поскрипыванию, подставляя лицо падающим снежинкам. Она чувствовала себя сильной и решительной. Почти счастливой. Вернувшись к себе, она бросила шубу на стул и переобулась.

Причесываясь, Гарден с отвращением смотрела на сильно отросшие волосы. Рыжие пряди возле корней казались ей ранами на черепе. Она вызвала медсестру.

– Мне надо привести в порядок волосы. Немедленно. И пусть принесут мою шкатулку с драгоценностями.

В тот вечер она надела к ужину строгое платье из черного крепа, которое купила осенью, подкрасилась и надела бриллианты.

– Как вы элегантно выглядите, мадам Харрис, – сказала медсестра. – Хотите сегодня поужинать в столовой?

– Нет. Благодарю, я предпочитаю есть одна.

– Хорошо. – Она поставила ужин на круглый столик в углу. – Вы хорошо погуляли, мадам?

– Очень хорошо. А завтра я хотела бы отправиться за покупками. У меня нет теплых перчаток.

– Вас отвезут в деревню.

Гарден ничего не ответила. Она села за стол и принялась за еду. «Зачем заводить дружбу с медсестрой? – подумала она. – Она, должно быть, смеется над пациентами у них за спиной. И в конце концов, это всего лишь прислуга».

73

В деревушке Монтана был всего один магазинчик, да и тот вовсе не мог удовлетворить потребности богатых покупателей. Шофер клиники повез ее дальше, в Кранц. Там магазины были рассчитаны на любителей горных лыж, спорта, который в последние годы становился все более популярным среди самых храбрых отдыхающих. У Гарден возникло ощущение праздника. Ей показалось, что она провела в маленькой белой комнате долгие месяцы.

Она почти сразу выбрала подбитые мехом перчатки, но ей хотелось побыть здесь подольше, и она стала рассматривать другие товары. Гарден купила три теплых свитера с ярким узором, напоминавшим узор на мебели в ее комнате. Потом отыскала вязаную шапочку такого же цвета, как один из свитеров. На шапочке был легкомысленный помпон, в котором перемешались цвета всех ее свитеров. Больше ничего интересного не попадалось. Она вовсе не собиралась кататься на лыжах.

Она бродила от прилавка к прилавку, лениво перебирая шапки, шарфы, лыжные крепления и возвращала их на место. В магазине все лежало как попало. За коробкой сигнальных ракет она обнаружила флакон духов. На нем был большой ярко-синий пульверизатор с тяжелой кисточкой на конце. «Могу поспорить, это пахнет, как пятицентовые духи из универмага Вулворта», – подумала Гарден. Она брызнула себе на запястье, растерла и понюхала. Запах напоминал свежескошенную траву. Она никак не могла решить, нравится ли ей этот запах. В нем было что-то очень горное и швейцарское. Она решила все же купить и прыснула было за ухом.

– Остановитесь! – крикнул рядом мужской голос. Чья-то рука вырвала у нее флакон.

Гарден возмущенно посмотрела на разъяренного мужчину. Он был не выше ее ростом, невероятно худой, но она никак не могла заставить его опустить глаза.

– Я намерена купить эти духи, – высокомерно произнесла она. – Если вы не хотите, чтобы их пробовали, не надо ставить пульверизатор.

Мужчина посмотрел на флакон, который держал в руке:

– О, мадам, неужели вы хоть на секунду могли подумать, что я продаю эту настойку сена? Вынужден вас поправить. Я просто оказываю вам услугу. Духи попали на ваш жемчуг. Это самое страшное преступление, которое можно совершить. Духи убивают жемчуг, они уничтожают его блеск.

– В самом деле? Благодарю, что предупредили. – Она отвернулась от незнакомца и продолжала свое неторопливое исследование магазина.

Когда смотреть было больше не на что, она велела владельцу прислать счет в клинику и отнести покупки в машину. Духи она так и не купила. Побоялась, что будет думать о них, как о настойке сена.

Ее сердило, что она так устала Может быть, она еще успеет вздремнуть до обеда. Спотыкаясь, она едва добрела до машины.

Мужчина из магазина сидел впереди, рядом с шофером.

– Еще раз здравствуйте, – сказал он. – Я не знал, что вы тоже из клиники. Вниз я шел пешком, но сейчас предпочел бы доехать. Надеюсь, вы не возражаете, если мы поедем вместе?

– Разумеется, нет. – Она решила, что это кто-то из персонала клиники.

Он тут же исправил ее ошибку.

– Позвольте представиться. Меня зовут Люсьен Вертен. Я побил все рекорды клиники по длительности выздоровления. Я здесь с третьего ноября, – жизнерадостно сообщил он.

У Гарден кровь застыла в жилах. Это три месяца. Сколько же ей придется пробыть здесь?

– Какой ужас! – вырвалось у нее.

– Да нет, это не так уж страшно. Здесь всегда есть кто-то, кто играет в шахматы. Вы играете, мадам?

– Нет.

– Жаль. Моего теперешнего партнера завтра выписывают. Видимо, придется учиться играть в бридж.

– Это совсем не трудно. Я выучилась очень быстро.

– Может, научите меня?

– Нет, месье. Я предпочитаю держаться в стороне от компаний. – Гарден поплотнее запахнула шубу.

– Понимаю. Мне кажется, вы ошибаетесь, но я вас понимаю. Если вдруг передумаете, буду считать это большим одолжением с вашей стороны. Если угодно, я постараюсь отплатить вам, рассказав о духах. Тот запах был просто отвратителен.

– В самом деле? Прошу меня извинить, но я устала и закрою глаза.

Водитель разбудил ее, когда они доехали до клиники. Вертен уже вышел из машины. Гарден решила, что на этом все и кончится.

Действительность полностью опровергла ее предположения. Вертен просто не давал ей проходу. Стоило ей выйти погулять, он моментально оказывался рядом. Выйдя к себе на балкон вздремнуть на солнышке, она обнаруживала в шезлонге записку от него. Он был всегда весел и не так разговорчив, как тогда в машине, но все равно раздражал. Через два дня Гарден просто набросилась на него. Она очень любила прогулки по снегу и не хотела сидеть в комнате, лишь бы избежать встречи с ним.

– Вы нарочно следите за мной, – сказала она. – Вы не случайно каждый раз отправляетесь гулять одновременно со мной.

Она ожидала, что он извинится и уйдет. Вместо этого он с улыбкой поклонился:

– Ну разумеется, я подкарауливаю вас, мадам. Сижу в засаде. И как только вижу, что вы вышли, сразу оказываюсь рядом. Мне нравится смотреть на вас, вы такая здоровая!

Гарден была несколько ошеломлена. Меньше всего она думала о себе как о здоровом человеке. Она все еще оставалась немыслимо худой, а руки дрожали так, что иногда она даже роняла вещи.

– Как вы можете такое говорить? Будь я здорова, не оказалась бы здесь!

– Но ведь все в мире относительно, правда? Посмотрите на других. Выйдите из своей комнаты и посмотрите. Посмотрите, например, на меня.

Это было действительно так. Люсьен Вертен выглядел просто ужасно. Он и в лучшие-то времена не был красавцем – с огромным крючковатым носом, срезанным подбородком и покатым лбом. Кроме того, кожа у него была сероватого оттенка и он трясся, словно паралитик. Гарден, привыкшей к парижскому акценту, даже его произношение с пропущенными окончаниями слов казалось каким-то нездоровым, смазанным.

– Но мне не нужна компания. Почему вы никак не оставите меня в покое?

– Потому что я свинья. – Он был доволен, что у него есть ответ.

Гарден засмеялась. Этот человек был забавен.

– Ну вот и хорошо, – сказал Вертен. – Лучше смеяться, чем думать о том, что делает вас такой грустной, когда вы остаетесь одна. Я очень занятный спутник. И много знаю. Вы знаете историю Вильгельма Теля? Нет? Ну так я вам расскажу. Это типично швейцарская история: в ней есть яблоко, что, как мы знаем, очень полезно для вас, и ни малейших признаков юмора.

Гарден сдалась. Они вместе гуляли два раза в день.

В тот вечер они даже вместе ужинали в столовой. Он был, как и обещал, занятен и действительно много знал. В ту ночь, засыпая, она пыталась вспомнить, когда последний раз так много и охотно смеялась. И не могла.

Гарден провела в клинике еще три недели. И за эти недели Люсьен Вертен стал ее самым близким другом. С утра до вечера они были вместе. Даже вместе дремали днем рядышком на балконе – у него или у нее. Он храпел с присвистом.

Они вместе гуляли, вместе отправлялись на экскурсии, катались на фуникулере от Кранца вниз до Сьера и обратно. Гарден подвесная дорога пугала, и это очень веселило Люсьена. Он обращался с ней как с ребенком: поддразнивал, бранил, приказывал. Она должна глубже дышать, больше гулять, пить больше молока, больше есть вечной овсянки.

Он вызывал ее на разговор. Она ни за что не хотела обсуждать обстоятельства, приведшие ее в клинику, и он никогда даже не пытался коснуться этого предмета. Он расспрашивал Гарден о ее детстве. Она рассказывала ему о Барони, поселке, о Ребе, Метью и их детях. Он попросил ее спеть те песни, которые они пели тогда. Она запела «Моисей в тростниках» и расплакалась. Люсьен дал ей носовой платок. Пока она вытирала глаза, он спел французскую песенку о маленьком мельнике и его белой уточке, убитой принцем. Теперь заплакали оба. У него был непоставленный густой баритон. Они с Гарден учили друг друга любимым песням и вместе их пели. Она и припомнить не могла, когда пела в последний раз.

Люсьен уговорил ее начать плавать. Над бассейном была крыша, но не было стен. Если день был ветреным, снег залетал внутрь и таял на краю бассейна. Гарден смотрела на бассейн и думала, что замерзнет насмерть, если попробует залезть туда. Люсьен не давал ей покоя.

– Я не умею плавать, – сказал он. – Но вы-то умеете. И значит, должны это делать. Это придаст вам сил.

Он наблюдал, как Гарден подошла к зеленоватой воде, наклонилась, опустила туда руку. Выражение ее лица обрадовало Люсьена. Вода оказалась теплой и соленой. Плавание стало любимым занятием Гарден. Она лежала на воде или плыла по-собачьи, разговаривая с Люсьеном. Или слушая его.

Он фермер, рассказывал Люсьен. Но не тот, что выращивает овес или ячмень. Он выращивает цветы. Многие акры роз, гвоздик, ландышей, лаванды и опять роз. Он происходил из семьи парфюмеров, живших в городке Грас.

– Видите этот нос? – Он постучал пальцем по гигантскому выступу на своем лице. – Это один из самых ценных носов Франции. Некоторые эстеты, возможно, сочтут его несколько великоватым, но в мире парфюмерии это легенда. Этот нос – наследственное сокровище. Такой же был у моего отца, у его отца и так далее, вплоть до шестнадцатого века. Нос Вертенов был предметом зависти всех парфюмеров. Я могу создать духи, которые говорят, поют, очаровывают, завораживают… Увы, похоже, Бог даровал мне этот нос, чтобы дать емкость для кокаина, которая тоже превосходит носы нормальных людей. Но это, к счастью, уже в прошлом.

Гарден очень любила слушать рассказы Люсьена о духах. Она никогда не задумывалась, откуда они берутся и как их делают. Оказывается, это просто поразительно. Тонна лепестков дает чуть больше двух фунтов эссенции. Люсьен объяснил, что это лишь начало. Эссенции должны быть смешаны с другими веществами в различных пропорциях. Иногда, чтобы получить сочетание, соответствующее идеалу его создателя, делается пятьдесят, сто, пятьсот различных вариантов.

– Я бы с удовольствием создал духи для вас, Гарден. И назвал бы их вашим именем – ах, какое название для духов! Жарден – сад! И все. Они были бы похожи на вас – такую, какой я вас вижу. Сложные. Мускус для вашей глубокой, затаенной женственности. Чуть-чуть африканских пряностей для вашего детства. Свежие, выросшие под солнцем нежные цветы для вашей юности. Жасмин. И розы, непременно розы – для румянца и девичества, и фиалки, потому что они такие хрупкие, и, глядя на вас, я всегда вспоминаю о них. Возможно, когда-нибудь я сделаю их. Если однажды вы увидите в магазине духи, немыслимо дорогие и изысканно-утонченные, которые будут называться «Жарден», покупайте самый большой флакон и никогда не пользуйтесь другими. Клянетесь? Гарден поклялась.

– И пользуйтесь ими как положено. – Люсьен погрозил ей пальцем. – Как пользуются духами француженки, а не так трусливо, как вы, американки: чуть-чуть здесь, капельку там. Вы, американки, всегда пахнете мылом. При одной мысли об этом у меня начинает болеть нос. – Он прошелся по краю бассейна, держа в руках воображаемый пульверизатор и делая вид, что слегка сжимает его. – Вот так делает американка. А вот так француженка. – Он выставил воображаемый пульверизатор перед собой и стал делать рукой круги, щедро разбрызгивая духи. Потом шагнул вперед, как благоухающее облако, втянул в себя воздух и с сияющим выражением лица сделал пируэт.

– Ах! – вздохнул он. – Теперь я покрыт тоннами лепестков. Я опьяняю чувства. Просто преступление, что моим гением могут воспользоваться только женщины. В восемнадцатом веке мужчина имел разные привилегии. Но, говорят, тогда в Версале никто не мылся, потому что в комнатах было слишком холодно, так что, возможно, не помогли бы даже духи от Вертена.

Когда Гарден уезжала, Люсьен поцеловал ей руку:

– Мне будет недоставать вас, Жарден. Когда я вернусь к себе на ферму, то буду думать о вас, стоящей на солнце, в море цветов, раскинувшемся насколько хватает глаз. У вас будет миллион веснушек, вы будете петь песни, а я создам духи, которые сделают вас бессмертной. Прощайте.

74

За Гарден приехала мисс Трейджер. Она привезла с собой Коринну, чтобы та упаковала вещи. В Женеве был нанят лимузин. Гарден чувствовала, что вокруг снова смыкается старая жизнь, и у нее сжималось горло.

– Принчипесса и мистер Харрис, – сообщила ей мисс Трейджер, – договорились, что лучше всего вести себя так, словно ничего не случилось. Всем сказано, что миссис Гаррис отправилась на курорт в Швейцарию, ей необходимо пройти курс водолечения по поводу легкого недомогания печени. К счастью, репортеры не пронюхали правду.

– Понятно, – ответила Гарден. Она напомнила себе о своем решении как можно лучше воспользоваться теми преимуществами, которые давала ей жизнь. Не нужно беспокоиться о том, что думают или говорят Вики и Скай. Она будет сама по себе, недоступная и неуязвимая.

И все же она испытывала боль. Медсестра сказала, что каждый день кто-то звонил из Парижа, интересовался, как она себя чувствует. О ней беспокоились. Гарден не спросила, кто именно звонил, и сама ни разу не позвонила в Париж. Ей хотелось верить, что звонил Скай.

– Мисс Трейджер, по дороге из Женевы в Париж я не собираюсь выходить из купе. Распорядитесь, чтобы еду мне приносили туда. Я привыкла пить бульон между приемами пищи. И позаботьтесь, чтобы меня не беспокоили.

На вокзале их встречал Скай. Он крепко обнял жену:

– Дорогая, я так рад, что ты вернулась.

На мгновение Гарден показалось, что сбылись ее мечты, те, в которых она не решалась сознаться себе самой. Но она заметила, как он скован, как неестественно звучит его голос.

– Я тоже рада, что вернулась, – невозмутимо ответила она. – В Швейцарии слишком чисто, все так вылизано. – Она больше не позволит причинить себе боль. У нее теперь есть стена из лучшей нержавеющей стали.

Дома она сразу отправилась к себе. Скай пошел следом, преувеличенно оживленно рассказывая об общих знакомых – кто остался в городе, кто и куда уехал.

– Скай, я устала и немедленно лягу спать. Ты же понимаешь. Почему бы тебе не поужинать с кем-нибудь и не пойти куда-нибудь развлечься?

– Ты правда не возражаешь?

– Ну разумеется. Может быть, завтра мне захочется куда-нибудь пойти.

Гарден выпила бульон и продиктовала мисс Трейджер письма. Она не имела ни малейшего представления, какая почта приходила на ее имя в то, как она его называла, трудное время, не знала, отвечала ли она. Теперь Гарден послала почти одинаковые письма матери, Пегги, Уэнтворт, тете Элизабет. Сообщила, что отдыхала в Швейцарии. Альпы очень живописны. Было очень холодно, но мороз легко переносится из-за солнца и сухого воздуха. Возле отеля был бассейн с подогретой водой, окруженный снежными сугробами в форме крепостных стен. Она здорова, счастлива и посылает им привет.

На следующий день она велела мисс Трейджер разыскать в «Вог» Конни Уэзерфорд. Они вдвоем отправились пообедать.

– Я совсем отстала от жизни, – призналась Гарден. – Даже не видела февральскую коллекцию. Что нового? Куда мне отправиться прежде всего?

Конни погрузилась в анализ мира моды, от которого у Гарден голова пошла кругом. Эта девушка знала все детали и подробности, вплоть до последней пуговицы. Единственное, что уловила Гарден, – юбки стали еще короче, а черный был по-прежнему основным цветом.

– Как вам это нравится? – спросила Конни. Она встала и прошлась около стола, забавно копируя манеры манекенщиц. На ней был вязаный костюм из черной шерсти, Гарден не видела ничего проще. Прямая юбка едва закрывала колени, жакет был скорее похож на свитер, с узким рукавом, накладными карманами и без всякой отделки, даже без пуговиц. Более строгого костюма невозможно было представить. Правда, поверх простой белой блузки Конни надела массу бижутерии – жемчуг, золотые цепочки, огромный, усыпанный рубинами кулон и золотую цепь, звенья которой соединялись яшмовыми кольцами.

– Потрясающе, – ответила Гарден. Она действительно была потрясена.

Конни уселась, чрезвычайно довольная собой.

– Разумеется, все это простая бижутерия, – сказала она, – но так и задумано. Бижутерия теперь считается шиком, при условии, конечно, что это хорошая бижутерия, и достаточно смелая. Это главная новость. Разумеется, Шанель. Она настоящий гений. Основная идея – сделать одежду как можно проще, совсем незаметной. И масса украшений. И днем, и вечером. Старик Пуаре почернел от злости. Он по-прежнему изобретает платья, собранные вручную из бус, и прочее в том же духе. Знаете, что он сказал? Он заявил: «Ну и что же изобрела эта Шанель? Роскошную нищету». Здорово, правда? Он сказал, что женщины в платьях от Шанель выглядят как оголодавшие телеграфисточки.

– Он, похоже, расстроен, Конни, вы выглядите в этом прекрасно, но не знаю, подойдет ли такое мне.

– Идеально подойдет. Вы так великолепно изящны. Гарден потрогала свои запавшие щеки:

– Я стараюсь поправиться. В черном я похожа на труп. Шанель работает с цветом?

– Ни в коем случае. Она практически все делает в черном цвете. – На лице Конни появилось забавное таинственное выражение. Она придвинула стул поближе и перегнулась через стол. – Я знаю способ, – шепнула она.

Конни рассказала, что получила доступ за кулисы мира моды. Там существует целая сеть шпионов и агентов, и дело это не менее тайное и опасное, чем разведка любой страны. Мужчины и женщины, обладающие фотографической памятью и художественными способностями, по подложным документам получают доступ к коллекциям, а потом рисуют то, что видели. За эти рисунки производители массовой одежды платят целое состояние. Дешевые изделия оказываются в магазинах едва ли не раньше, чем клиенты домов мод получают свои, ручной работы, оригиналы. Еще более ценными считаются лекала, муслиновые выкройки, по которым кроят оригиналы. Они дают возможность точно воспроизвести оригиналы, полностью воплощая замысел модельера. Тот, кто имеет доступ к лекалам, может сам устанавливать цену.

– Служащая, которая это делает, должна заработать достаточно, чтобы уехать далеко от Парижа и успеть сделать это за один сезон, поскольку ее наверняка обнаружат. Хотя, говорят, у Ланвена кто-то занимается этим уже много лет и до сих пор не пойман. – Конни пробежала пальцами по жакету. – Вот почему вы видите меня в костюме от Шанель. Я познакомилась с одной девушкой, Тельмой, которая посредничает для некоторых американских магазинов. Она знает, где все можно достать – ткани, сделанные специально для этого дома мод, пуговицы, фурнитуру.

Гарден решила, что описанный Конни метод интригующе интересен, но совершенно бесчестен.

– Я бы чувствовала себя виноватой, имея дело с дельцами черного рынка. Ведь это значит наносить ущерб настоящим кутюрье. Я же постоянная клиентка.

– Какая вы наивная, Гарден! Такими вещами занимается кое-кто из самых модных светских дам Парижа. Они отправляются на просмотр коллекции, одетые в копии произведений другого модельера, и выбирают модели, которые кто-то потом для них украдет. Есть герцогиня, Тельма знает, как ее зовут, которая считается одной из самых хорошо одетых женщин мира, так на ней нет ни одной оригинальной нитки. Даже ее обувь, и та скопирована с чужих моделей.

– Ну, не знаю… Наоборот же проще.

– Зато совсем не так интересно! К тому же вы сами можете вносить изменения в модель. Например, вместо черного использовать какой-то другой цвет.

«А почему бы и нет? – подумала Гарден. – Наверное, это было бы забавно. Да и заняться нечем».

– Ну хорошо. Я, пожалуй, закажу один из таких костюмов, только синий. У вас еще есть лекала? И хороший портной?

Улыбка исчезла с лица Конни.

– У меня есть потрясающая портниха. А лекал от Шанель не бывает. У нее слишком надежная система безопасности и слишком преданные работники. Но линии так просты, это легко можно сделать по эскизу.

Гарден закурила. Она вставила сигарету в длинный мундштук и почувствовала себя настоящей Мата Хари.

– Тогда я скажу кое-что, чего не знаете даже вы. Со времени нашей встречи я купила много одежды. Если у вас нет лекал Шанель, у вас нет и настоящей копии. Она делает рукава как-то по-особому, не так, как другие. Не знаю, как это у нее получается, но вы можете двигать руками, а в платьях других модельеров рукава или тянет, или морщит. Знаете что, я хочу такой синий костюм. Я куплю черный и отдам его вашей портнихе на лекала. Она сможет скроить мне синий, а что будет потом с черным, я и знать не хочу.

– Гарден, вы настоящая принцесса!

– Нет, дорогая, принцесса – моя свекровь. Слава Богу, она сейчас на юге Франции. Я пришла к выводу, что она не очень-то любит меня. Слишком уж щедра.

– Я не понимаю…

– Вам и не надо понимать. Расскажите лучше, как вы живете? Все еще собираетесь стать модельером?

– Ну разумеется, как говорят в Париже. Именно поэтому мне так интересно было проникнуть на черный рынок. Я изучаю лекала, эскизы и все остальное. Я так многому учусь!

Конни горела энтузиазмом. Гарден так завидовала ей, что десерт застрял у нее в горле. Она надеялась, что Конни осуществит свою мечту. Гарден судорожно проглотила слюну.

– Тогда я, пожалуй, отправлюсь к Шанель, чтобы у вас было чему научиться. Почему бы вам не пойти со мной? Можете сказать в «Вог», что готовите интервью или что-то в этом роде.

– В этом костюме? Да они тут же налетят на меня с ножницами. Но обещаю, что пойду в другой раз. Была рада повидаться с вами, Гарден.

– Я тоже, Конни. Действительно рада.

От Шанель Гарден направилась на Вандомскую площадь. Может быть, бижутерия и считается шиком, но она предпочитает настоящие драгоценности. Она посетила Картье, Ван Клефа и Арпель, Бушерона, покупая золотые цепи, очки, бусы, кулоны, ожерелья из полудрагоценных камней и жемчуга. Она старалась убедить себя, что ей очень повезло – она может делать все, что хочет.

75

Конни позвонила на следующий день – договориться, когда Гарден встретится с Тельмой. Вскоре Гарден оказалась глубоко втянутой в шпионскую сеть мира моды. Ее представили обувщикам, перчаточникам, шляпникам и меховщикам черного рынка. Один из меховщиков показал ей накидку, сшитую из шкур, выделанных под рыбью кость. Гарден никогда не видела ничего похожего; она заказала себе такую же из седой лисы. Конни гордо сообщила, что этот узор придумала она, и Гарден стала смотреть на будущее подруги с большим оптимизмом.

Тельма обожала интриги избранной ею профессии. Это была пухленькая молодая женщина из Чикаго, с ангельским кукольным личиком, придававшим ей такой невинный вид, что никто не заподозрил бы ее даже в краже гостиничного полотенца. Успех, говорила она, витает в воздухе ее родного города. В Чикаго развелось столько гангстеров, что она с самого рождения вдыхала воздух, пропитанный контрабандой и предательством.

Тельма обожала таинственность. Она дала Гарден сложный ключ к изобретенному ею коду, основанному на страницах «Семи столпов мудрости». Гарден спросила Конни, где можно купить эту книгу, но та успокоила ее:

– Тельма все равно всех предупреждает, чтобы не болтали и не писали никаких записок.

Покупать на черном рынке оказалось гораздо труднее, чем на Рю де ла Пэ, но Гарден это нравилось. Времени на это требовалось гораздо больше, того самого времени, которое надо было куда-то девать. У нее было слишком много времени – времени думать, времени узнавать. И слишком часто ее мысли возвращались к хранившейся в туалетном столике коробочке, все еще на три четверти полной кокаина, коробочке, которая могла бы избавить ее от тоски. Покупки не помогали. Она даже заказала автомобиль со специальной внутренней отделкой в знаменитой фирме «Джордж Кельнер и сыновья». Один из сыновей помог ей выбрать голубой бархат для обивки кресел заднего сиденья, голубой кружевной плед и голубые эмалевые ящички для сигаретницы, пепельницы, косметики и бокалов. Летние чехлы для сидений были белые с полосками из голубых цветов. Гарден велела Берси подобрать ей шофера и послать его к Кельнеру – пусть сошьют ливрею, соответствующую отделке машины.

И все-таки она никак не могла сбросить охватившее ее оцепенение. Скай уже давно не был так внимателен к ней. Он настаивал, чтобы Гарден пила с ним коктейли, ужинала, ездила в театры и ночные клубы. Он не оставлял ее одну, не заводил в открытую любовниц. Гарден говорила себе, что должна быть счастлива. Но внимание Ская не было вызвано любовью, он скорее наблюдал за ней. Она была уверена, что он опасается, – а вдруг она совершит публичное самоубийство или устроит какой-нибудь скандал? Когда они куда-нибудь отправлялись, она вела себя очень тихо. Никакого чарльстона, никакого флирта. Она не делала ни малейшего усилия, чтобы оказаться в центре внимания. Ей было даже стыдно, что когда-то это имело для нее значение.

Один-единственный раз у нее поднялось настроение – когда она получила письмо от Люсьена Вертена. Первое пришло в середине марта, когда Гарден была дома уже две недели. Он писал, что его выписали и он уже работает над духами, которые будут носить ее имя. Без нее в клинике стало совсем пусто. Единственным его компаньоном был человек, который не только обыгрывал его в шахматы, но и побил его самое главное достижение. Нос этого человека оказался больше носа самого Люсьена. В этом месте он изобразил карикатуру на своего компаньона. Нос растянулся на целых три страницы. Гарден смеялась. К ней вернулось хорошее настроение.

– Вы хотите продиктовать ответ на французское письмо, миссис Харрис? – чрезвычайно безразличным голосом осведомилась мисс Трейджер.

«Да она же просматривает мою почту, – поняла Гарден. – Вот почему конверты вскрыты, не потому, что так мне проще».

– Да, хочу, – сказала она, вспомнив, что французский мисс Трейджер оставляет желать лучшего. Чтобы проверить ее, Гарден выпалила по-французски: – Мой зонтик под кроватью моего дядюшки, с его собакой, английским терьером.

Мисс Трейджер заерзала на стуле, предложила, чтобы Гарден написала свое письмо по-английски, и наконец созналась, что не понимает сказанное ей Гарден.

– Не беспокойтесь, мисс Трейджер, – сказала она. – Я напишу сама.

Она тут же села и принялась страницу за страницей исписывать стихами из длинной поэмы, которую когда-то учила в школе.

– Пожалуйста, отправьте это, – распорядилась Гарден. – Адрес на том письме, которое я получила сегодня утром.

Ей было интересно, станет ли мисс Трейджер искать слова в словаре, и если да, то что она подумает об истории про ворону, лисицу и кусок сыра.

Она отправилась в кафе, заказала кофе с молоком и бриошь и написала Люсьену настоящее письмо. На это потребовалось немало времени. Гарден прекрасно говорила по-французски, но писать ей было гораздо сложнее. Она поблагодарила его за письмо, рассказала о вероломстве мисс Трейджер и ее проблемах с языком и попросила, если будет время, написать ей еще раз. «И пожалуйста, как можно больше жаргонных и неприличных слов. Мне бы хотелось увидеть, как мисс Трейджер будет потеть над Ларуссом».

Люсьен выполнил ее просьбу с такой изобретательностью, что его словарный запас поразил Гарден. Половины слов она не поняла сама. Те же, которые ей удалось понять, были непристойными, порнографическими, и, как она сообщила Люсьену, «от их порочности зарыдали бы и ангелы».

Он писал по два-три письма в неделю и никогда не повторялся. В конце каждого он добавлял постскриптум, в котором сообщал, как движется дело с духами. К первому апреля было перепробовано уже больше сорока сочетаний. Его нос отверг все.

Первого апреля в Париже начались дожди. Холодные, бесконечные, проливные дожди, сбившие с деревьев все листья, ронявшие на улице ветки. Они шли день за днем, днем и ночью, пока каменные стены дома не стали влажными изнутри; мебель, чтобы не заплесневела, приходилось постоянно протирать. Скай простудился, но ни за что не соглашался лежать в постели. Он привел в дом всю свою компанию, и нигде не было спасения от громкой музыки, стука биллиардных шаров, шуршания карт по столу, танцующих ног, вылетающих из бутылок пробок и громких споров. От этого принудительного заключения все слегка обезумели. А дождь все не прекращался.

Вики вернулась домой и выставила друзей Ская, чтобы освободить место для своих. Все они жаловались на погоду.

Она притащила их с юга Франции, где солнце и море цветов, сюда, в Париж, где нет даже зеленого деревца. Она лишь смеялась над их жалобами. Нужно уметь ценить свою удачу, говорила Вики. Они будут присутствовать при рождении нового Пикассо. Один из ее художников оказался настоящим талантом, и крупная галерея устраивала его персональную выставку. Вернисаж, открытие выставки для прессы и избранных гостей, должен был состояться шестнадцатого апреля.

Гарден смотрела на Вики с нескрываемым любопытством. Она много думала о щедрости Вики с кокаином. Гарден знала, что Вики и сама употребляет его, но наверняка понемногу, иначе она не была бы такой здоровой. Она следила, чтобы коробочка Гарден была всегда полной, она должна была знать, как много та употребляет; может, она делала это специально? Или просто не знала, на что способен кокаин? Гарден понимала, что ей очень важно это узнать, но не знала как.

Под ее взглядом Вики чувствовала себя неуютно. Через день Вики пригласила Гарден принять участие в партии в бридж.

– Гарден, дорогая, будешь моим партнером. Мы будем играть против мужчин и разобьем их наголову. Ты выглядишь просто прелестно. Не правда ли, Генри?

Престарелый банкир послушно согласился. Гарден действительно великолепно выглядела. Она очень добросовестно относилась к питанию, прогулкам, физическим упражнениям и почти набрала прежний вес. На ней было теплое платье из шерстяного джерси. Просторное, с длинными, широкими рукавами и веревочным поясом, свободно завязанным на бедрах. Волосы казались блестящим шлемом, на лоб ниспадала прямая челка. Она была похожа на Жанну д'Арк. Конни отправила ее к Александру, новому парикмахеру, которого «Вог» назвал величайшим парикмахером века. И Конни сама разработала эту модель платья специально для такой прически. Гарден не спорила. Она была рекламой для Конни, и ей было, в сущности, безразлично, как она выглядит.

На следующий день это стало ей не безразлично. Письмо от Люсьена сообщало, что он будет в Париже пятнадцатого и рассчитывает, что она теперь выглядит, как дама с портрета работы Рубенса, иначе он отказывается отдавать ей духи. Они наконец готовы: пятьдесят второе сочетание и оказалось «Жарден».

До пятнадцатого оставалось три дня. Гарден отодвинула поднос с завтраком и взялась за телефон.

– Я толстая, как поросенок, – сообщила она, когда Люсьен оказался на другом конце провода, – и буду держать во рту яблоко, чтобы вы меня узнали.

– Нет. Лучше наденьте ту немыслимую шапку, которую вы покупали, когда мы познакомились. Я настаиваю.

Гарден засмеялась. Мисс Трейджер подняла глаза от своих записей.

– Где вы остановитесь? Когда я вас увижу? Я завтра иду на вернисаж и хочу, чтобы вы пошли тоже. Вы можете быть таким ядовитым, когда речь идет о живописи.

– Художник швейцарец?

– Нет, француз.

– В таком случае я никак не могу быть ядовитым. Возможно, мрачным, по поводу потери славы Франции, но никогда ядовитым по отношению к соотечественнику. Я остановлюсь в «Крийоне». Мы прогуляемся по саду Тюильри и порадуемся, что нет снега.

– Мы выпьем в баре и хорошенько разругаем дождь. В Париже так гадко.

– Это невозможно. Даже в дождь Париж есть Париж, а не Швейцария.

– Во сколько мы встретимся?

– Может, в половине пятого?

– Прекрасно. Я так рада, что вы приезжаете!

– Я тоже. Я твердо решил приехать, как только мой нос объявит о рождении «Жарден». Я бы позвонил, но боялся наткнуться на вашего дракона-секретаря. Да, ей понравились мои письма?

– Не знаю. Но мне понравились. Вы, должно быть, очень безнравственный человек.

– Очень.

– Вы несомненно расширили мой словарный запас.

– Улучшил его. Ваш школьный французский явно страдал несовершенством.

– Однако его вполне хватало. – Гарден украдкой взглянула на мисс Трейджер. Даже со спины было заметно, как она рассержена. Она не понимала ни слова из разговора. Гарден засмеялась: – Знаете, Люсьен, я так развлекалась, мучая своего дракона, что послала своей старой школе чек на огромную сумму. Я навек благодарна мадемуазель Бонгранд, которая сумела вбить французский в мою бестолковую голову.

– Когда мы увидимся, непременно дайте мне их адрес. Я тоже пошлю им чек. А теперь, мой маленький скелетик, выпейте молока и прикажите повару подать овсянку. С мухами.

– С изюмом.

– С крылатым изюмом. Эти швейцарцы ни на секунду не обманули меня. Пока, Гарден.

– До свидания, Люсьен.

– У тебя сегодня хорошее настроение, – заметила Вики, когда Гарден села обедать.

– Да, мне позвонил очень близкий друг, который приедет во вторник в Париж.

– Поздравляю, дорогая. Кто-то из Чарлстона?

– Нет, из клиники.

Скай с шумом уронил в тарелку нож и вилку.

– Не вздумай приводить его сюда! – потребовал он. – Я не хочу встречаться с каким-то наркоманом.

– Люсьен!

– Моя Гарден! – Люсьен взял руки Гарден, поцеловал сначала одну, потом другую. – Идем. Садитесь. Дайте мне посмотреть на ваше круглое прекрасное лицо. И снимите эту безумную шапку. Если меня увидят с вами, немедленно выставят из отеля.

Гарден сделала как велено.

– Вы хорошо выглядите, Люсьен. – Это было неправдой.

– Меня поддерживает азарт. Я не мог ждать ни секунды; я должен показать вам «Жарден». Прямо здесь. И еще я сделал соли для ванны. – Он открыл стоявшую на столе коробочку и протянул Гарден простую стеклянную бутылочку, лабораторный флакон со стеклянной пробкой. – Очень профессионально, – сказал он. – Я еще не обсуждал с дизайнером флакон для этих духов. Нюхайте. Нюхайте!

Гарден вынула пробку и поднесла бутылочку к носу.

– Ненормальная! – взревел Люсьен. – На руку, чтобы соединились с кожей, с маслами. Вы, американцы, почти такие же бестолковые, как швейцарцы.

Гарден втерла несколько капель в кожу запястья.

– Боже милостивый! – пробормотал Люсьен. Он отобрал у нее бутылочку, плеснул духи на руку и растер их от запястья до локтя. Благоухание наполнило воздух. Запах был свежий, легкий, сладкий, нежный, изящный и в то же время очень чувственный. Невозможное, противоречивое сочетание.

– Люсьен, теперь я вам верю. Вы гений.

– И еще художник. Не забудьте об этом.

– Никогда не забуду. Вы настоящий художник. Это самые фантастические духи в мире. Нет ничего похожего на них, ничего. В них собрано вместе все самое чудесное.

– Как в вас, Гарден. Это и есть вы, Жарден.

– О, Люсьен, мне еще никогда не делали такого комплимента.

Она положила ладонь на его руку. Он накрыл ее сверху другой рукой.

– Это не комплимент, Гарден. Не только комплимент. Это предложение. Я был несчастен без вас. Без вас для меня нет смеха, нет жизни. Лишь ваше присутствие делает мои дни светлыми. Вы нужны мне.

Гарден убрала руку. Она почувствовала себя обманутой.

– Я думала, вы мой друг, – сказала она.

– Разумеется, я ваш друг. Как бы я мог любить вас, если бы мы не были друзьями? Я не сказал себе: в этой девушке есть красота и страсть, я соблазню ее. Я сказал: эта девушка должна больше смеяться, я стану ее другом. И стал им. Я вовсе не собирался влюбляться. Только когда вы уехали, я обнаружил, что там, где был свет, наступила тьма. Только потеряв, я понял, что это было. Скажите мне, Гарден! Скажите правду. С вами было не так? Вы не почувствовали, что вам не хватает смешного человечка с большим носом?

– Да, почувствовала. Но мне не хватало друга, Люсьен. Не возлюбленного.

– Вы ошибаетесь, Гарден. Вы не хотите позволить себе понять. Нет более истинной любви, чем та, которая не смешивается с излишне разгоряченными телами. Мы любим друг друга. Ум, душу, смех, шутки, музыку. Такая любовь редко приходит и никогда не умирает. Спросите себя, что вам нужно для полноты жизни. Если вы ответите – Люсьен, не отворачивайтесь, иначе всю оставшуюся жизнь будете ощущать пустоту. Ничего не отвечайте сейчас. Вы должны поговорить со своим сердцем, не со мной. А сейчас мы выпьем отличного французского вина и поговорим о планах на ваши духи. Может быть, сделать флакон в виде женской фигурки? Мне втайне всегда хотелось собирать маленькие статуэтки – все эти изящные дрезденские безделушки, английский фарфор, китайские собачки, крошечные фигурки, которые выигрывают на ярмарках. А что вы думаете, мой цветок, насчет того, чтобы налить ваши духи в миниатюрные Швейцарские Альпы? С сенбернаром вместо пробки?

Гарден, как он и рассчитывал, рассмеялась. Теперь они снова смогли разговаривать, как всегда. И смеяться. И молча разделять чувство одиночества, которое излечившийся наркоман испытывает перед лицом обычного мира.

В шесть часов Люсьен сказал, что должен уходить.

– У меня встреча с носом-соперником. Мы слегка выпьем вместе. Я – чтобы утопить свою жалость к нему, а он – чтобы как-то жить дальше, зная, что никогда не сможет стать таким великим, как я. Завтра, Гарден, я приду на вернисаж вашего третьеразрядного художника. Я встречусь с вами перед самой прискорбной картиной, выбрать которую, без сомнения, будет весьма сложно. И вы скажете, решили ли сделать нас обоих счастливыми. А до тех пор вы должны поговорить со своим внутренним «я». Мой поезд уходит завтра вечером. Я заказал два купе. Я хочу, чтобы вы уехали со мной и ничего с собой не взяли. Я хочу дать вам новую жизнь. Я люблю вас всей любовью, которую знал мир, моя Жарден. Возьмите ваши духи и ступайте. И приходите ко мне завтра.

Гарден поехала домой в своей новой машине. У нее едва хватило времени принять ванну и переодеться к ужину. Потом друзья Вики повезли Ская в ночной клуб на поиски развлечений, хотя его простуда еще не прошла.

Гарден весь вечер была очень тиха и задумчива. Но никто ничего не заметил. Теперь она всегда была очень тихой.

Но сегодня она была другой. Она изо всех сил пыталась разобраться в себе. Она думала о Люсьене, ей хотелось бы поговорить о нем с другом. Но он и был ее единственным другом.

Далеко от Парижа доктор Маттиас говорил о Люсьене со своим другом.

– Это настоящая трагедия, – говорил он. – Я смог вылечить его от пристрастия к кокаину, но ничего нельзя сделать с тем, что толкнуло его к этому. У него наступает последняя стадия сифилиса. Трагедия.

76

Гарден проснулась с ощущением, что сегодня особенный день. Она нашарила колокольчик на столике. Как все по-другому, если день начинается с ощущения счастья!

Она сидела, откинувшись на подушки, и ждала, когда какая-нибудь Мари принесет ей поднос с завтраком. Она вспомнила, что сделало этот день таким необычным. Люсьен.

– Доброе утро, Мари, – сказала Гарден. Интересно, а что она подумает, если сказать ей: «Прощайте, Мари?»

– Доброе утро, мадам, – ответила девушка. Она отдернула занавески и впустила в комнату чудесное солнечное утро. – Сегодня почти весенний день.

«Так и должно быть, – подумала Гарден. – Дождь кончился, пора начинать все заново». Она налила себе кофе, вдыхая его густой аромат. Он наверняка окажется вкусным.

В тот день пришло много писем. Гарден быстро просмотрела их. Может быть, там есть записка от Люсьена. Нет. Ну и ладно. Возможно, они были не слишком осторожны. Тельма прислала свои неразборчивые каракули ни о чем. Письмо от матери. Что ей надо теперь? Гарден не стала вынимать письмо из конверта. Письмо от мисс Мак-Би, благодарит за деньги для Эшли-холл. Гарден подумала о подлинной причине этого дара и улыбнулась. Боже мой, Уэнтворт Рэгг тоже написала. Положительно, это был день Чарлстона.

Мисс Трейджер постучала и вошла в комнату.

– Миссис Харрис, звонил Александр, подтвердил время вашей встречи. Десять часов. Я обещала перезвонить. В вашем расписании этого нет. – У мисс Трейджер был чопорный, недовольный вид, как всегда, когда Гарден что-то меняла в своих планах.

– Да, мне следовало предупредить вас, мисс Трейджер. Позвоните им и подтвердите. Я приеду.

– Есть еще какие-то изменения, миссис Харрис? У меня записаны примерка у меховщика, обед с миссис Паттерсон, вернисаж в галерее «Мишель», поезд в Ниццу в восемь тридцать.

– Совершенно верно, мисс Трейджер. Положите, пожалуйста, расписание на туалетный столик. И скажите Коринне, чтобы приготовила ванну. Мне уже надо вставать.

Гарден всыпала в ванну соль, которую ей дал Люсьен, и погрузилась в воду по самую шею. Она хотела, чтобы каждая ее пора источала благоухание.

– Коринна, – позвала она, – перелейте немного новых духов во флакон. Я возьму их к парикмахеру. Пусть добавят их, когда будут ополаскивать волосы.

Гарден закрыла глаза и глубоко вдохнула запах. Люсьен сразу узнает его, он поймет, что это значит.

– Пожалуйста, Коринна, приготовьте синий костюм от Шанель и обычные украшения. – Он сказал, что больше всего она нравится ему в синем.

– Девять часов, мадам.

– Уже иду. – Гарден улыбнулась старательной невозмутимости голоса Коринны. Весь дом будет ломать голову, почему она поднялась в такую рань. Ну что ж, завтра узнают. Вот уж тогда им будет о чем поговорить.

Синяя шелковая сорочка приятно холодила кожу, и Гарден почувствовала, что кровь жарко стучит у нее в висках. Она нанесла духи Люсьена на шею, запястья, сгибы локтей, под коленями и между грудями.

Коринна уже стояла, приготовив синюю юбку, потом подала тонкую атласную блузку. Гарден увидела, как потемнели ее глаза, когда синий атлас охватил горло. Коринна прикрыла ей плечи накидкой, и глазам вернулся обычный цвет. Скай однажды сказал – переменчивы, как море.

– Принесите мне все голубые ожерелья. Там, кажется, были бирюзовые.

Гарден слегка припудрила лицо. Круги, под глазами были все еще заметны. Она нанесла на веки голубые тени, подвела синим глаза и подкрасила ресницы темно-синей тушью. Посмотрела на себя в ярко освещенное зеркало. Да, почти то, что надо. Лицо все еще было очень худым, скулы слишком выступали, но глаза были такие яркие, что отвлекали внимание и от теней под ними, и от выступающих скул. Гарден опытной рукой нанесла румяна, и усталость ее исчезла.

Коринна поставила перед ней поднос с украшениями и сняла накидку. Гарден надела сначала длинную и тонкую золотую цепочку, потом толстую крученую золотую нить. Нить покороче с изумрудным мальтийским крестом, цепь из овальных неграненых сапфиров. Она подняла голову и прищурилась. Синий и зеленый хорошо сочетались с узором блузки. Пожалуй, надо добавить еще синего. Она взяла с подноса ожерелье из лазуритовых скарабеев.

Пальцы наткнулись на бирюзу. Нет, это просто бусы, вовсе не драгоценность. И слишком синие для бирюзы. Она не помнила, чтобы когда-нибудь покупала их. И бриллиантовых оправ нет, значит, это не один из подарков Ская. Гарден перебирала бусы между пальцами; какое-то воспоминание пыталось вырваться наружу.

Ну конечно. Плантация и старая Пэнси. Ее крошечные морщинистые черные ручки касаются этих бус. Как смешно. Письма из Чарлстона – а теперь вот воспоминания из Чарлстона. Гарден поднесла бусы к шее. Рядом с изумрудами и сапфирами они выглядели экзотически просто. Она сняла лазуритовые скарабеи и надела амулет старой Пэнси – оберег против демонов.

Теперь бирюза. Да, она добавляет необходимое яркое пятно. Гарден встала и просунула руки в рукава поданного Коринной жакета. Коринна разбрызгала духи, Гарден вошла в благоухающее облако и подождала, пока оно осядет на нее.

– Пусть Лаборд подает машину. Уже без четверти, – сказала она, надевая нитку жемчуга.

– Машина в ремонте, мадам. Вас ждет такси. Гарден надела кольцо с сапфиром и изумрудами.

– Хорошо. Тогда положите мне в сумочку денег.

– Уже сделано, мадам.

Гарден протянула руку за шляпкой. Это был колокольчик из павлиньих перьев. Светящиеся и переливающиеся сине-зеленый и темно-синий цвета превратили голову Гарден в драгоценность. Она подобрала волосы под шляпку, подкрасила губы и посмотрела на себя в зеркало, потом сбросила с ног домашние туфли и обула синие туфельки из крокодиловой кожи, приготовленные Коринной.

Блеск, богатство, шик. Неплохо. Она выглядит как настоящая парижанка.

Александр сделал ярче золото ее волос, опытной рукой подровнял затылок, придал челке форму веера и заменил прямые бока на множество уголков вдоль висков и щек. Гарден была довольна. На следующей неделе такой или похожей прической обзаведется половина женщин Парижа, но сегодня она принадлежит лишь ей одной. И к тому же ее не будет здесь, и она не увидит копий. На прощание она одарила всех сияющей улыбкой.

– Новый любовник, – сказала кассирша маникюрше. – Ее красота была такой холодной, я и не представляла, что она может улыбаться, как девочка. Должно быть, любовник.

– Или кто-то умер и оставил ей состояние, – предположила маникюрша. У нее было множество любовников, и она считала, что для счастья надо непременно получить наследство.

Гарден размахивала шляпкой и наслаждалась ветром и солнцем на своих сияющих волосах. Она хотела отправиться на примерку пешком, но ее меховщик с черного рынка жил очень далеко, на краю города. Гарден махнула павлиньими перьями ближайшему такси.

– Помедленнее, пожалуйста. Это ведь Блошиный рынок?

– Да, мадам. – Шофер прибавил скорость, чтобы объехать трамвай.

– Я передумала. Остановитесь здесь. «Меховщик может подождать, – подумала она. – Пусть ждет хоть до второго пришествия». Что она будет делать на ферме в седой лисе? Она хотела купить что-то для Люсьена, что-то необыкновенное. Например, пастушка и пастушку. Нет, не из антикварного магазина. Подарок должен быть от сердца, а не от чековой книжки. Она найдет его сама, где-нибудь среди толп народа, на лотках и в палатках блошиного рынка.

Она расплатилась с таксистом и нырнула в толпу. Здесь, куда ни глянь, везде были краски, жизнь, волнение. Двое мужчин отчаянно торговались, выкрикивая оскорбления и грозя друг другу кулаками. Индианка примеряла поеденный молью кроличий жакет поверх красного с золотом сари. Продавец поймал мальчишку-карманника и лупил его линейкой. Гарден чувствовала, как ее захватывает всеобщее волнение. Она найдет то, что ищет. Она это знала.

Ее внимание привлек стол с фарфоровыми безделушками. Она подошла, взяла статуэтку и перевернула, чтобы посмотреть клеймо изготовителя. И тут увидела маленькую грязную картину, свисающую с полосатого навеса над столом. На мгновение ей показалось, что на ней изображен Чарлстон.

– Да, сегодня у меня действительно день Чарлстона, – сказала она себе. – Он уже начинает мне мерещиться. – Она поставила фигурку на место и присмотрелась повнимательнее.

Ошибки быть не могло – это церковь Святого Михаила. Не очень точно изображенная, но вполне узнаваемая. Ворота на кладбище были написаны идеально. Картина была в стиле импрессионизма и чуть-чуть примитивизма. Гарден подошла поближе и увидела, что художник изобразил пальмы на кладбище, а под церковным портиком проходили чернокожие женщины с полными корзинами цветов на голове. Как забавно. Она купит эту картину и пошлет мистеру Кристи и мадемуазель Бонгранд. Ни один французский художник не мог посетить Чарлстон без их ведома. Может быть, она подписана.

Картина была подписана. Подпись была «Трэдд». Это, должно быть, сын тети Элизабет.

Гарден схватила картину и отправилась на поиски владельца лотка. Он пил с приятелями кофе поблизости. Когда Гарден подошла, продавец встал.

– Мадам что-то выбрала?

– Что вы знаете об этом художнике?

– У мадам очень острый глаз. Один из лучших представителей движения импрессионистов. Близкий друг Моне, делил квартиру с Писарро, а многие говорят, что и любовницу.

У Гарден не хватило терпения выслушивать разглагольствования торговца.

– Сколько вы хотите за эту картину?

– Я приношу себя в жертву вашей красоте. Тысячу франков.

Гарден порылась в сумочке.

– Вот, пожалуйста. – Она сунула картину под мышку и пошла дальше.

– Вот это да, – поразился продавец. – Я бы и пятидесяти был рад.

– Американка, – сказал его приятель. – Я ставлю свечки святым, чтобы послал мне американцев… Господи, она возвращается. Тебе придется зажигать праздничный костер.

– Месье, у вас есть еще картины этого художника?

– Увы, мадам, нет. Но уверен, что смогу достать еще одну. Даже две. Если мадам придет завтра или послезавтра.

Гарден впервые улыбнулась. Мужчины ошеломленно заморгали.

– Значит, вы знаете человека, у которого есть коллекция этих картин. Отведите меня туда. Я бы хотела поговорить с владельцем.

Продавец подумал о сорока пяти франках, заплаченных за картину. У него не было ни малейшего желания позволить этой сумасшедшей американке встретиться с владельцем остальных. Там оставалось еще по крайней мере штук восемь. Он наверняка сможет купить их за пятьсот франков, возможно и дешевле.

– Это невозможно, мадам.

Улыбка Гарден исчезла. Она холодно взглянула на него:

– Мне не нравится, когда меня считают дурой, месье. Я заплачу вам за знакомство с владельцем картин, но не позволю грабить меня за каждую картину по отдельности. Последний раз спрашиваю – вы выполните мою просьбу?

Продавец умоляюще протянул к ней руки:

– О мадам! Если бы я мог, я был бы счастливейшим человеком во Франции! Но это не в моей власти.

– Вы глупец, месье. – Гарден повернулась и пошла прочь.

– Мишель, – заметил приятель, – ты действительно глупец из глупцов.

– Она вернется.

– А я говорю – не вернется.

– А я говорю – вернется.

У лотка Мишеля остановились мужчина и женщина.

– Папочка, взгляни на этот чудный чайник, – сказала женщина по-английски.

Мишель подмигнул приятелю.

– Еще американцы. Святые награждают меня за безупречную жизнь. – Он с улыбкой подошел к покупателям. – Мадам, сама Мария Антуанетта, одетая в платье молочницы заваривала в нем чай…

Его приятель исчез из толпы.

Он нашел Гарден на улице, где она пыталась поймать такси.

– Тысячу извинений, мадам, – сказал он, – я знаю, где ее можно найти, ту даму, у которой эти картины…

77

Он отвел Гарден к узкому, высокому дому на Рю де Клинанкур. Дом был такой же, как тысячи других в Париже: серый камень, зеленая крыша мансарды, черные узорные решетки на окнах, черные железные ворота, застекленная парадная дверь; за дверью сидела одетая в черное консьержка.

– Имя? – спросила Гарден.

– Элен Лемуан, – ответил ее спутник. Гарден дала ему тысячу франков. Он козырнул ей и поспешно ушел. Гарден была готова к тому, что ее поиски ни к чему не приведут. Она позвонила.

Она приготовила для консьержки десятифунтовую бумажку – большая сумма только усилила бы ее подозрительность. Ей пришлось подождать, пока консьержка, взяв ее визитную карточку, пошла выяснять, примут ли посетительницу. Гарден написала на обороте: «Друг Трэдда Купера».

– Можете подняться, – объявила вернувшаяся консьержка.

Гарден неуверенно вошла в железную клетку лифта. Он так скрипел и грохотал, когда вез консьержку, что, казалось, вот-вот развалится.

На третьем этаже стояла женщина. Она молча наблюдала, пока лифт с Гарден поравняется с ней, и после этого открыла дверцу.

– Здравствуйте, мадемуазель Харрис, – сказала она. – Я Элен Лемуан.

– Мадам Харрис, мадам Лемуан, – поправила ее Гарден.

Элен Лемуан выглядела эксцентрическим созданием. Маленькая, густо напудренная, седые волосы уложены в сложную прическу с множеством черепаховых гребней. Она была в черном кружевном платье до пола, с высоким стоячим воротником с белой отделкой. На плечи наброшена белая кружевная шаль. Единственным украшением была филигранная золотая цепь с золотым лорнетом. Женщина держала лорнет маленькой, искалеченной артритом рукой и медленно разглядывала Гарден с головы до ног.

– Мадемуазель Лемуан, – поправила она в свою очередь, закончив осмотр. – Ступайте за мной.

Гарден проследовала за ней в другую эпоху. Гостиная была забита чересчур мягкой мебелью и столами с кружевными скатертями, на которых стояло множество безделушек; пианино под шелковой шалью было почти скрыто рядами фотографий в серебристых и золотистых рамках. На окнах, поверх кружевных занавесок с оборками, висели бархатные гардины, тоже с оборками. Оборки шли по низу чехлов на креслах и диванах, оборками была обшита шаль на пианино, абажуры и даже драпировка над жарко горящим камином. Рисунки и картины покрывали затянутые парчой стены от пола до потолка. Гарден была поражена теснотой и беспорядком.

– Садитесь, мадам, – обратилась к ней мадемуазель Лемуан, – и расскажите, что привело вас ко мне.

Гарден присела на краешек огромного стула. Она протянула хозяйке только что купленную картину.

– Мне сказали, что у вас есть еще работы этого художника. Я хотела бы их купить.

Мадемуазель Лемуан снова взялась за лорнет.

– А, церковь маленького Трэдда! Ну и мошенник же этот Мишель. Он, должно быть, сразу же продал раму, а картину оставил зарастать грязью. – Она перевела взгляд на Гарден: – Почему вы сказали неправду, мадам? Вы слишком молоды, чтобы быть другом этого художника. Почему он вас вдруг заинтересовал?

– Он мой родственник, хотя я никогда его не видела. Его мать – моя двоюродная бабушка. Моя девичья фамилия – Трэдд.

– Этого не может быть. Мне говорили, что у всех Трэддов огненно-рыжие волосы.

Гарден начала терять терпение.

– У меня есть рыжие пряди. Я их крашу.

– Ах, как напрасно!

– Мадемуазель Лемуан, я пришла не для того, чтобы обсуждать мои волосы. Я хочу купить эти картины и готова хорошо заплатить за них. – Она открыла сумочку.

– Нет, мадам, – ответила француженка. Гарден не верила своим ушам.

– Но вы же продали эту картину человеку с блошиного рынка, – сказала она. – Я заплачу гораздо больше. У вас ведь есть еще?

– Да, у меня есть много других картин. Но в настоящий момент нет необходимости их продавать.

– Послушайте, мадемуазель, – взорвалась Гарден, – у меня нет времени для игр. Вы хотите набить цену. Хорошо, я согласна. Мне все равно, сколько они стоят. Я их покупаю.

Элен Лемуан с улыбкой кивнула:

– Вот это уже похоже. Теперь я верю, что у вас частично рыжие волосы и что вы частично Трэдд. Но картины все равно не продаются.

Гарден была поражена. Она привыкла, что купить можно все, что угодно, только плати.

– Но вы должны мне их продать, – сказала она. Злость прошла, теперь она умоляла. – Тетя Элизабет сама ездила в Париж, искала их. Она все здесь обыскала, но так ни одной и не нашла. Трэдд был ее единственным сыном, и она его потеряла. Все, что от него осталось, – это картины.

Элен Лемуан взяла со стоящего рядом столика фарфоровый колокольчик и энергично позвонила.

– Вам следовало сразу сказать это. Для матери маленького Трэдда – это же совсем другое дело. Мы выпьем кофе, а потом поговорим.

Гарден перевела дух. Старую даму явно не следовало торопить, да и до встречи с Люсьеном оставалось еще много времени. Придется только пропустить обед с Лори Паттерсон. Самое главное – получить картины.

– Сколько у вас есть картин, мадемуазель? Мадемуазель Лемуан пожала плечами:

– Откуда я знаю? Десять, двадцать, может, тридцать. Ваш кузен был не очень хорошим художником, но работал весьма усердно. Их полная кладовая. А, вот и кофе! Селеста нальет – у меня сегодня очень плохо с руками. Вам молоко, сахар?

– И то и другое, пожалуйста.

Служанка была почти такая же старая, как мадемуазель Лемуан, и настолько же толста, насколько та худа. Она подала Гарден чашку кофе с молоком; Элен Лемуан пила кофе из кружки, которую было удобно держать двумя руками. Служанка поставила рядом с Гарден полную вазу миндального печенья.

– Угощайтесь, – предложила мадемуазель Лемуан. – Селеста прекрасная кухарка. А теперь оставьте нас, Селеста, вы получили свой комплимент. Расскажите мне о своей двоюродной бабушке, мадам Харрис. Об очаровательной Бесс.

– Элизабет. Она удивительный человек. Еще совсем молодой она потеряла мужа, и, чтобы вырастить детей, ей пришлось самой заниматься делами.

– Да, да. Все это я знаю. Я хочу знать, какая она сегодня. Довольна ли жизнью? Одинока ли? Хорошее ли у нее здоровье? Вышла ли она снова замуж? Она меня очень интересует – единственная соперница, которую я не смогла превзойти. – Мадемуазель Лемуан нетерпеливо щелкнула языком. – Не смотрите на меня так, – сказала она. – Думаете, если мы сейчас старые, так, значит, никогда и не были молодыми? Мы с ней ровесницы, Бесс и я. Ну, она, может быть, на год-два постарше, но это неважно. У нас был общий возлюбленный, очаровательный Гарри. Боже, как он был обаятелен! Я едва не потеряла голову. Естественно, он обожал меня. Но любил Бесс. Как бы мне хотелось познакомиться с ней… Пейте кофе, он слишком дорогой, чтобы выливать. – Мадемуазель Лемуан поднесла ко рту кружку.

Гарден послушно взялась за чашку. В голове у нее все шло кругом. Через край чашки на нее внимательно смотрели бледно-голубые глаза француженки.

– Вы уже приходите в себя? – спросила она, допив кофе. – Ну а теперь расскажите мне о Бесс. Так ее называл Гарри, и так буду называть я. Она довольна своей жизнью? Я желаю ей счастья.

Гарден постаралась представить себе жизнь тетушки Элизабет.

– Да, – ответила она, – думаю, она счастлива.

– Счастлива? А что это такое? Я спросила, довольна ли она жизнью. Вы, молодежь, меня раздражаете. Вы просто не знаете, что Бесс думает о своей жизни. Вы никогда не задумывались об этом. Ваша собственная жизнь и ваши желания – вот все, что вас интересует. Это несомненно и есть причина вашего несчастья.

– Но я не несчастлива!

– Конечно, несчастлива. И если вы не понимаете этого, значит, безнадежно глупы. На вас же это написано большими буквами.

– Как вы смеете так со мной разговаривать?

– Смею, потому что вы меня интересуете. Не потому, что вы интересны, а потому, что Бесс с благородным сердцем – ваша тетушка. Я уверена, что ваше несчастье огорчило бы ее. И ваша глупость тоже. Если позволите, я вам помогу. Ради нее.

В этой француженке что-то было. Возможно, ее невозмутимость, а может, неподражаемая самоуверенность.

– Как вы можете помочь? – спросила Гарден. Выцветшие глаза мадемуазель Лемуан взглянули в яркие юные глаза Гарден.

– Я могу помочь разобраться в происходящем. Расскажите мне о себе.

Непонятно почему, но Гарден поверила – необходимо сделать так, как сказала эта женщина. И она стала рассказывать. О Люсьене, о клинике, о «тяжелых временах» кокаина и беспорядочных связей; рассказала о Вики и ее домах; о Скае и его женщинах, аэропланах, азартных играх; она рассказала, каким Скай был вначале, о яхте, их шутках, своих страхах и попытках стать частью его мира; рассказала о том, что потеряла его.

Когда она умолкла, горло у нее болело, а во рту пересохло. Она дрожала и чувствовала себя измученной.

– Понятно, – сказала мадемуазель Лемуан. – И теперь, раз ваш муж вас больше не любит, вы решили убежать с другим мужчиной, который говорит, что любит.

– Он действительно любит меня. Я знаю.

– А что вы станете делать, когда он перестанет вас любить? Найдете другого? Снова начнете нюхать кокаин?

Гарден взмахнула руками, пытаясь защититься от слов француженки.

– Вы жестокая! – крикнула она.

– Я реалистка. Дитя мое, вы занимаетесь тем, что ищете себя в глазах другого человека. Искать себя надо в себе самой. Быстро отвечайте мне – чего вы хотите? – Она почти выкрикнула свой вопрос.

Гарден испугалась и ответила не задумываясь.

– Я хочу Ская, – сказала она. – Хочу иметь ребенка и свой дом.

– Ага, добропорядочная мещаночка. Превосходно. Сейчас поедим и можем начинать.

Гарден думала о неожиданно вырвавшихся у нее словах. Теперь, когда они были произнесены, она поняла, что это и есть глубочайшая истина ее души. И совершенно недостижимая, как бы она ни хотела этого.

– Что начинать? – равнодушно спросила она.

– Исполнять ваше желание.

– Никогда. Разве вы не слышали, что я сказала? Я надоела Скаю. Он меня не любит.

– Чепуха! Это легко можно исправить.

– В самом деле? Вы уверены? Но как?

– Терпение, терпение. Я уверена. Но нельзя же начинать на пустой желудок. Печень взбунтуется.

78

– Пока мы будем переваривать пищу, я расскажу вам о своей жизни, – сказала Элен Лемуан. – Это придаст вам уверенности.

Я родилась в Лионе – шестой ребенок и четвертая дочь в добропорядочной буржуазной семье. С самого начала было ясно, что у меня не будет приданого, а следовательно, и мужа. Предполагалось, что я стану монахиней, уеду в тот же монастырь, где училась в школе. К сожалению, у меня не было к этому призвания, и я сбежала в Париж. Куда же еще бежать? У меня было мало одежды, еще меньше денег, нужно было искать работу. Выбор оказался невелик. Шел восемьсот семьдесят пятый год, мне было пятнадцать лет. Я была хорошо образована, играла на пианино, шила, по-немецки и итальянски говорила почти как по-французски. Языки и определили мое будущее. Я шла по Елисейским Полям и услышала ужасную ругань. Одна женщина кричала на другую, а мужчина кричал на них обеих. Женщины были итальянки, мужчина – немец.

Я поняла это по его речи, потому что даже не посмотрела на него. Я глядела на женщин. Никогда в жизни я не видела таких. Одна из них, та, что сидела в экипаже, – я сказала, что мужчина и женщина сидели в открытом фаэтоне? – была в атласном платье с глубоким декольте и потрясающей шляпе, украшенной цветами и перьями. Она была усыпана бриллиантами, как ночное небо звездами. И что самое поразительное, у нее было накрашено лицо. Она била вторую женщину зонтиком по голове и кричала, что зонтик не тот.

Мое внимание привлекла другая женщина. Бедняжка была совсем не накрашена, без шляпы, а единственным украшением ей служило маленькое золотое распятие. Но ее платье, как мне показалось, было еще прекрасней, чем атлас дамы, сидевшей в экипаже. Это был синий муаровый шелк, с большим турнюром – такого легкомысленного покроя я в жизни не видела. В складках платья были пришиты малиново-розовые бархатные банты. О, как мне хотелось коснуться их! Они выглядели такими мягкими.

Несчастная с элегантными бантами была, разумеется, горничной красавицы в экипаже. Она принесла синий зонтик, а госпожа была одета в зеленое. И была, как и полагалось, тут же уволена.

Горничная, которая так одета! Как бы мне хотелось быть на ее месте! Я поспешила к джентльмену, которого эта публичная сцена привела в ярость, и быстро объяснила ему по-немецки причину скандала. Женщину в экипаже, сказала я, привела в отчаяние мысль, что ее вид может скомпрометировать его. Потом проскочила в открытую дверь дома за спиной горничной, нашла в холле зонтик нежнейшего лососевого цвета, выбежала на улицу и с реверансом протянула его владелице. Я попросила ее взять меня в горничные.

Моя хозяйка была одной из знаменитых кокоток. А кроме того, еще и актрисой, точнее, она появлялась на сцене «Фоли Бержер» в весьма скудном одеянии, но основным ее занятием было обольщать мужчин. У нее было множество любовников – богатых, щедрых. Иначе они просто переставали быть ее любовниками… Вы так удивленно смотрите! Полагаю, вы слышали о куртизанках?

Гарден не слышала. Она думала, мадемуазель Лемуан имеет в виду проституток.

– Диана де Пуатье… Мадам дю Барри… Жозефина де Богарне, ставшая императрицей Франции, – вряд ли можно назвать их проститутками. Великие куртизанки были звездами вроде ваших нынешних кинодив, только талантливее. Это было необходимо – они находились на сцене все время. И на публике, и, что еще труднее, наедине с мужчиной.

– Как звали вашу хозяйку?

– Ее звали Джульетта делла Ваччиа, но этим именем никогда не пользовались. Ее называли Ла Дивина, божественная. Она действительно была божественно красива и имела характер капризной и сердитой богини. И все же она была очень щедра. Это характерная черта знаменитых кокоток. На них обрушивается такой ливень подарков, что они расточительно тратят деньги и, в свою очередь, тоже раздают подарки направо и налево. Ла Дивина никогда не надевала платье больше одного раза. После этого оно переходило ко мне. Форменную одежду мне приходилось надевать, только когда я провожала джентльменов в ее комнаты или являлась на ее звонок, пока они были там.

Можете себе представить, как много я узнала. И вот когда я узнала все, что мне было нужно, то начала собственную карьеру.

Гарден не могла поверить, что эта седая, согбенная, с острым языком женщина когда-то была куртизанкой. Но свои мысли она оставила при себе. История, во всяком случае, была интересная.

– Вам трудно поверить, – сказала Элен Лемуан. – Ничего, это пройдет. В то время мне было шестнадцать, и я была очень хорошенькая. Не красавица, как Ла Дивина, но лицо у меня было приятное, а фигура восхитительная, что не редкость в шестнадцать лет. А подслушивая под дверью, я научилась быть приятной в общении.

Ла Дивина была знаменита двумя вещами: своими рубинами и числом вызванных ею самоубийств. Один репортер назвал ее русской рулеткой, потому что за один год из-за нее застрелились трое русских дворян.

– Какой ужас! – ахнула Гарден.

– Славянский темперамент, милая. К тому же это были времена крайней экстравагантности во всем. Во всяком случае, у нее был один возлюбленный, правительственный чиновник, который совершенно впал в отчаяние, – несмотря на все внимание, которое он ей оказывал, она редко принимала его. Я знала, что моя госпожа собирается совсем порвать с ним. И к тому же публично, чтобы это появилось во всех газетах. Понимаете, из-за нее уже несколько месяцев не было ни одного самоубийства, и она заботилась о своей репутации.

Гарден пришла в ужас – и от Ла Дивины, и от невозмутимого тона мадемуазель Лемуан.

– Да, – подтвердила француженка, – Ла Дивина была жестока. Но эти мужчины были редкостными глупцами. Из-за любовной интрижки не совершают самоубийство, тем более из-за такой, где о любви даже речи нет. Ла Дивина была как дорогой товар на аукционе: никому не выгодно повышать ставки, но наличие других претендентов вызывает желание это сделать. Мне было жаль беднягу Этьена, к тому же я знала, что такого случая может еще долго не представиться. Во вторник, свой выходной, я подкараулила его у выхода из жокей-клуба. В накидке с капюшоном я выглядела прелестно – они такие романтичные. Я сказала, что Ла Дивина выгнала меня, узнав, что я в него влюблена.

– А вы были влюблены?

– Разумеется, нет. Не влюблена и не выгнана. Если бы моя затея не удалась, эта работа мне еще бы понадобилась. Однако все получилось. Этьен предложил мне бокал вина, ужин и свою защиту. В ту же ночь я стала его любовницей. Я была девственницей. Мужчины в таких случаях бывают потрясены. Милый Этьен! Мы остались друзьями до сегодняшнего дня. Он так и не смог этого забыть.

– А вам не было грустно, мадемуазель Лемуан? Я имею в виду – вот так, без любви.

– Моя дорогая Гарден, я решила позволить вам перейти со мной на «ты» и называть меня по имени – просто Элен. Дорогая моя, будь у меня приданое, мне пришлось бы выйти замуж за человека, которого выберет мой отец, и позволить ему то же самое, но менее умело и за меньшее вознаграждение. Этьен был со мной еще более щедр, чем с Ла Дивиной. Он поселил меня в очаровательных комнатах, подарил экипаж, лошадей, нанял кучера, лакея и открыл на мое имя счет у Уорта. И он же подарил мне первую драгоценность – мы называли это жемчужным ошейником, украшенным бриллиантами. Я наняла замечательную горничную, на редкость уродливую на вид; в гостинице, где я жила, был неплохой повар. Начало складывалось удачно.

Мадемуазель Лемуан явно испытывала ностальгию по прошедшим временам. Гарден почувствовала к ней симпатию. Как, должно быть, печально жить одними воспоминаниями. Она вспомнила собственное замужество. Каким оно оказалось печальным! Теперь ей тоже остались одни воспоминания.

– Вы долго были любовниками? – тихо спросила она.

– Нет, конечно. Мне надо было делать карьеру, пока молода. Этьен, разумеется, вывозил меня в свет. Демонстрировать меня обществу было одной из его обязанностей. И вот однажды у Максима на меня налетела Ла Дивина. Она выдрала у меня клок волос. Теперь моя репутация была прочной.

– И вы стали – как это – знаменитой куртизанкой?

– Очень ненадолго. Дело в том, что у меня нет к этому склонности. Нужно устраивать сцены, следить, чтобы твое имя мелькало в газетах, чтобы о тебе говорили. Мне это быстро надоело. В душе я, как и ты, добропорядочная мещаночка. Я предпочитаю более спокойную жизнь. Нет, нет, я избрала другой путь. Я стала куртизанкой менее требовательной, но более разборчивой. У меня был одновременно только один мужчина, и в доме, который он содержал для меня, я принимала его друзей, была хозяйкой. Я славилась своей кухней. Даже если приходилось экономить на прислуге, повар у меня всегда был превосходный.

– А как долго вы оставались чьей-то любовницей?

– По-разному. Нужно постоянно быть начеку. Всегда есть риск, что покровитель влюбится в тебя. А мне не нужны были трагедии. Я меняла покровителей, если возникала такая опасность или если это было мне выгодно.

– И вы никогда не влюблялись, мадемуазель?

– Элен.

– Элен. Для вас никогда не возникало такой опасности?

– Ну естественно. Разумеется, я не влюблялась в своих покровителей. Мои обязательства по отношению к ним такого не допускали. Однако я, в свою очередь, стала покровительницей. Я купила эту квартиру для своих протеже. Обычно это были художники. Там, наверху, есть студия. Во вторник, в свой выходной день, я всегда приходила сюда. Я любила Монмартр. Да и сейчас люблю, хотя художники здесь теперь не живут.

– Какая необычная жизнь у вас была, Элен. – Гарден испытывала грусть и сочувствие к этой женщине.

Пожилая француженка вздернула подбородок.

– В самом деле? – Она холодно взглянула на Гарден. – Вы думаете: «Бедная Элен, которую демонстрируют, как пуделя на поводке, бедная Элен, у которой есть слуги и драгоценности, но нет мужа, бедная Элен, которая продавала себя мужчинам». Ну что ж, я, пожалуй, тоже подумаю: «Бедная Гарден, которая демонстрирует себя, бедная Гарден, у которой есть драгоценности, но нет мужа, бедная Гарден, которая продала себя за любовь, но исчерпала весь ее запас». Никогда, бедная Гарден, ни один мужчина не расставался со мной по своей воле. Даже сейчас любой из моих знакомых мужчин снова согласился бы быть моим покровителем. Так кого же нужно жалеть?

Я резка с тобой, Гарден, потому что ты не учишься, не думаешь. Ты должна делать и то и другое, если хочешь, чтобы я тебе помогла… Перестань плакать или, по крайней мере, возьми носовой платок. На обивке останутся пятна от слез. – Голос Элен смягчился. – Послушай, дитя мое. Я рассказала тебе эту длинную историю, чтобы ты поверила – я знаю мужчин и то, что ты называешь любовью. У меня есть те знания, в которых ты нуждаешься. Я дам их тебе. Если ты согласна внимательно слушать и серьезно работать, я буду тебя учить. Ты получишь своего Ская, ребенка и жизнь добропорядочной мещаночки. Ты хочешь учиться?

– Да, пожалуйста. Простите, что я была груба.

– Ты проявила не грубость, а ханжество. Это гораздо хуже. Уже поздно. Ты никуда не спешишь?

Гарден взглянула на стоявшие на камине часы. Шестой час. Вернисаж заканчивается. Люсьен, наверное, уже уехал. Впрочем, это неважно. Хотя он мог обидеться. Надо написать ему сегодня же вечером.

Сегодня вечером.

– Сегодня вечером я должна была поехать вместе с мужем и его друзьями в Антиб, – сказала она.

– И что случится, если ты не поедешь? Все останутся в Париже?

– Нет, уедут без меня.

– Очень хорошо. Скажи своему Скаю, что должна остаться занимать разговорами одну старуху, чтобы получить картины своего кузена. Приходи завтра к одиннадцати и начнем наш урок. – Элен улыбнулась, и Гарден поняла, что она действительно была очень хорошенькой. – Однажды я это уже делала, – сказала Элен. – Это было так увлекательно! Перед тем как я удалилась на покой, мой последний покровитель женился на очаровательной молодой девушке. Я не видела его целых два месяца. Потом он, как я и ожидала, вернулся с роскошным изумрудным гарнитуром и таким количеством цветов, что хватило бы для похорон принца. Еще через два месяца малышка новобрачная пришла ко мне в слезах. Она была славной девочкой, и я взяла ее под свое крылышко. Теперь у них шестеро детей. Лиана каждую неделю присылает мне цветы и оранжерейные фрукты. Она хотела, чтобы я стала крестной матерью ее первого ребенка, но я ей сразу же объяснила, что так делать нельзя. Ступай, Гарден. Приходи завтра. Мне нужно отдохнуть перед ужином. Я научу тебя быть совершенно неотразимой.

79

– Давай начнем с твоих достоинств, – сказала мадемуазель Лемуан. – Ты исключительно красива. Это полезно, но лишь в определенной степени. Ты должна помнить, что в ваших голливудских фильмах можно увидеть десятки красивых молодых женщин. Красота не такая уж большая редкость. Особенно обычная красота. Ты сказала, что у тебя необычные волосы. Немедленно начни их отращивать. Носи пока тюрбаны.

Что у тебя есть еще? Ты хорошо держишь голову и плечи. Это редкость. И обращает на себя внимание быстрее, чем лицо или фигура. Это твое самое большое достоинство.

Теперь голос. Он не режет слух. Этого бывает трудно достигнуть. Тебе повезло.

К тому же ты хорошо воспитана. Это удобно. Манерам приходится обучать до тех пор, пока они не станут автоматическими, а на это уходит много времени. Это мы сможем опустить.

Вот и все твои достоинства, Гарден. Все остальное – недостатки. Ты хорошо одета, но без шика. Где те ожерелья, что были на тебе вчера?

– Дома. Они не подходят к этому платью.

– Кто тебе сказал? И кто бы это ни был, почему ты поверила? Вчера у меня были надежды насчет тебя. Твой костюм был копией, и одно из ожерелий не было куплено у Картье или Ван Клефа, как остальные украшения. Сегодня я вижу женщину, одетую Ланвеном, а не Гарден Гаррис. Ну ладно, одежда может подождать. Прежде всего необходимо заняться первоосновой. Скажи мне, Гарден, ты когда-нибудь занималась своим образованием?

– Конечно. Я посещала очень хорошую школу.

– И хорошо училась?

– Думаю, да. У меня были не очень хорошие оценки, но я много работала.

– И тебе нравилось учиться?

Гарден подумала об Эшли-холл. Вспомнила запах в классе – смесь мела, чернил и мастики для пола. Вспомнила мисс Эмерсон, ее строгий голос, требование работать в полную силу, ее терпение, когда Гарден старалась изо всех сил, но у нее не получалось, радость, когда ученица наконец понимала. Вспомнила собственное удовольствие, чувство удовлетворения от упорной работы.

– Да, мне нравилось учиться.

– Так почему же ты остановилась? Не пытайся ответить. Достаточным основанием может быть только смерть. Нужно продолжать учиться, иначе жизнь потеряет интерес. А женщина должна всегда ощущать любопытство, всегда учиться, еще больше, чем мужчина. В этом и кроется тайна очарования. Мне интересно узнать о тебе: что ты делаешь, думаешь, во что веришь, что любишь, а что ненавидишь. Ты рассказываешь. Мне интересно. Я с тобой не соглашаюсь и объясняю почему. Ты отвечаешь, говоришь, что я не права. О чем мы разговариваем, ты и я? Мы разговариваем о тебе, твоих мыслях, твоих интересах. Естественно, я кажусь тебе очаровательной. Я говорю о том, что тебя интересует больше всего, – о тебе самой. Скажи, что интересует твоего Ская?

– Женщины и выпивка.

– Обида здесь не поможет. Ты не знаешь. Именно об этом ты и говоришь мне в действительности. Неудивительно, что ты ему наскучила. Ты не спрашиваешь, что интересует его, и саму тебя ничто не интересует.

Элен Лемуан по косточкам разобрала Гарден, исследуя каждую мелочь и во всем находя недостатки. Потом начала трудную работу – она создавала Гарден заново. Гарден прожила в Париже два года и никогда не гуляла по узким кривым улочкам, не была в музее и не сидела в уличном кафе. До встречи с Элен она практически не разговаривала с простыми французами, разве что покупая какую-нибудь вещь.

Элен давала ей задания.

Прочитать книги об истории Парижа, истории Франции. Книги нужно покупать на лотках, стоящих на набережных левого берега Сены, а не в книжных магазинах. Гарден должна разговаривать с людьми, гуляющими там, роющимися в старых книгах, спрашивать, что они ищут и почему эти книги стоит прочитать. Гарден узнала, что книги могут доставлять удовольствие, а Париж – неиссякаемый источник очарования, к тому же с богатой историей.

Потом задание ходить: ходить в музеи, бродить по окрестностям, вдоль Сены. Смотреть. Останавливаться в многочисленных городских сквериках, вдыхать аромат зелени. Читать газету, сидя в кафе, наблюдать за людьми, прислушиваться к их разговорам. Сама не заметив как, Гарден научилась не бояться одиночества, ей это стало даже нравиться.

И разговоры: рассказ о том, что она прочитала, о том, что думает о прочитанном. Что она видела и что думает об этом; что слышала, о чем говорили люди, которых она встречала; какие улицы, картины, церкви, парки она видела. И что обо всем этом думает. Понемногу Гарден от пассивной роли перешла к активной, от наблюдений – к мнениям. Она научилась думать.

– Элен, – сказала она однажды, – мы говорим только обо мне: где я была, что делала, что об этом думаю. Вы меня очаровываете, да?

Элен рассмеялась:

– А разве ты не считаешь меня самой интересной собеседницей в твоей жизни?

Гарден созналась, что это именно так.

– Ну вот ты и поняла. И дошла до этого сама. Ты делаешь успехи, моя девочка.

Необходимо следить за текущими событиями, твердо заявила Элен. Гарден читала журналы и газеты. Она узнала о Гитлере, Гудини, Гертруде Эрдель, кубке Девиса, Винни Пухе, Муссолини, Чан Кайши, Аль Капоне, Иосифе Сталине и многом другом.

И разумеется, о Чарльзе Линдберге. В субботу в пять Гарден заехала за Элен, чтобы отправиться вместе с ней в аэропорт Ле Бурже. Как и многие другие парижане, они уже два дня слушали по радио сообщение о молодом американце, который рано утром отправился в полет через океан. Гарден всю ночь просидела у радиоприемника, прислушиваясь к шумам, стараясь поймать еще какую-нибудь волну. Она лучше многих понимала, что должен испытывать Линдберг. Она помнила бьющий в лицо ветер и чувство оторванности от всего мира, когда земля казалась лоскутным одеялом, а дома игрушками. Мысль об одиноко летящем в ночи пилоте, под которым внизу лишь океан, пугала ее, отвага юного летчика восхищала. Она отчаянно желала ему удачи, надеялась, что он преодолеет эти долгие тысячи миль. В час ночи она услышала сообщение, что он покинул североамериканский континент почти час назад. Дальше слушать не было смысла. Но она все равно не снимала наушники. Ей казалось, что таким образом она как-то помогает ему.

В девять утра мисс Трейджер обнаружила ее по-прежнему сидящей в кресле у радиоприемника. Гарден велела принести кофе, потом завтрак. После завтрака мисс Трейджер закричала, стараясь перекричать шум в наушниках:

– Миссис Харрис! Теперь много часов не будет никаких известий! Миссис Харрис, вам надо отдохнуть!

Гарден сняла наушники, потерла болевшие уши.

– Вы правы, мисс Трейджер. Иначе я не смогу слушать, когда придет время. – Она потянулась, потерла затылок. – У меня все тело затекло. Пойду прогуляюсь.

Когда она ушла, мисс Трейджер села писать свой еженедельный отчет Вики.

«Миссис Харрис продолжает проводить время в одиночестве. Она каждый вечер читает, а днем много гуляет пешком. На этой неделе она опять не ходила к парикмахеру».

Мисс Трейджер сознательно не упоминала о происходящих в Гарден переменах. О том, что она стала петь, улыбаться, о том, как светятся ее глаза и какой легкой стала походка. Пусть принчипесса считает, что у девочки депрессия. Тогда она оставит ее в покое. Да, мисс Трейджер получает деньги от Вики и обязана выполнять ее распоряжения, но она не обязана помогать ей.

Всю дорогу до реки Гарден шла пешком. У каждого газетного киоска, на каждом углу стояли группки людей, взволнованно обсуждавшие Линдберга, Линдберга, Линдберга. Она перешла на остров Сите и пошла к Нотр-Дам. В соборе множество людей молились за молодого американца. Гарден ненадолго присоединилась к ним. «Сколько лет я не была в церкви, – подумала она, – и только сейчас поняла, как мне этого не хватало». Неожиданно она почувствовала уверенность, что с Линдбергом все в порядке. И с ней тоже.

Она пообедала в тихом ресторанчике на острове Сен-Луи. Здесь тоже все говорили только о Линдберге. Расплатившись, Гарден подошла к стоявшему за стойкой бара хозяину ресторана.

– Месье, я американка, – сказала она. – Окажите мне честь, позвольте заплатить за вино для всех ваших посетителей. Я бы хотела предложить тост за капитана Линдберга.

– Ни в коем случае, мадам. Предложить тост за Линдберга – это честь для нас, французов. Позвольте мне предложить бокал вина вам, американке. – Он постучал по бокалу, чтобы привлечь внимание присутствующих, и провозгласил тост.

Мужчины и женщины встали, подняв бокалы, поклонились Гарден и выпили. Она поклонилась в ответ и приняла их приветствие на счет своей страны, потом предложила тост за сердца французов, их щедрость и великодушие. Она чувствовала себя необыкновенно гордой, счастливой и любящей все человечество.

– Коринна, наполните ванну и приготовьте мне надеть что-нибудь удобное. Туфли на низком каблуке. Я собираюсь на аэродром. Газеты предсказывают, что посадка состоится сегодня вечером, в половине восьмого.

Пока в ванну набиралась вода, Гарден позвонила Элен Лемуан. Да, сказала Элен, она с удовольствием побывала бы там, где свершается история. Гарден велела приготовить корзину с едой для пикника. Она больше не могла сидеть возле радиоприемника. Она должна быть там, где Линдберг завершит свой перелет.

– Мы приедем слишком рано, – сказала Элен. – Но это и хорошо. Сможем найти удобное место, пока не собралась слишком большая толпа. А уж толпа будет обязательно.

Толпа была, уже когда они приехали. Вокруг стояли полицейские и солдаты, удерживавшие людей за металлическими заграждениями. Полиция открыла ворота для большой машины и пропустила их на летное поле.

– Как повезло, – сказала Гарден. – Интересно, с чего это они вдруг?

Лаборд повернул голову. Он широко улыбался.

– Я взял на себя смелость, мадам, и прикрепил на капот американский флаг.

Гарден и Элен издали восторженный вопль.

– Они принимают нас за представителей посольства, – сказала Гарден. – Я напишу послу благодарственное письмо.

В семь прибыли настоящие представители посольства. Их машины поставили рядом с машиной Гарден. Она подняла в знак приветствия бокал вина. В половине седьмого Лаборд поставил стол и стулья для пикника. Они хотели поесть, пока не приземлился Линдберг.

– Вот это да, – услышала Гарден из посольской машины, – да в этой толпе не меньше пятидесяти тысяч человек.

Она перевела эти слова Элен и Лаборду. Он, по настоянию Гарден, ел вместе с ними.

– В конце концов, – сказала она, – вы же мозг нашей делегации, Лаборд. – Ей очень нравилось, что другие американцы с любопытством поглядывали на ее компанию. Она чувствовала себя умной, озорной и радостно-оживленной.

Сцена была впечатляющая. Справа и слева темнеющее небо разрезали огромные столбы света. Вверх взлетали красные, зеленые и белые ракеты, падая вниз дождем разноцветных звезд. Взволнованный гул толпы отчетливо доносился через сто ярдов, отделявших машины от ограды. Было уже семь тридцать.

На летном поле показались три лимузина с развевающимся трехцветным флагом. Прибыла французская делегация. Но Линдберга все не было. Лаборд подошел к ближайшей французской машине и поговорил с шофером. Он вернулся, покачивая головой.

– Нужно подождать. «Дух Сент-Луиса» около часа назад видели над Ирландией. Он не прибудет раньше девяти.

– Придется отпраздновать заранее, – сказала Гарден. – У нас осталось только шампанское. Самое главное, он пересек океан. Все будет в порядке.

Через час они сели в машину. Стемнело. Вспыхнули огромные световые арки – одна, две, три, и море огня заполыхало вокруг летного поля, стало светло, как днем.

– Он летит! – закричала Гарден. Она выскочила из машины и стала смотреть в небо. Звезд не было видно, их затмили огни вокруг летного поля.

Потом звезды вдруг вновь зажглись. Только прожектора продолжали медленно описывать круги в ночном небе. На поле стало темно.

– Что это? – спросила Гарден. Она бросилась к ближайшему автомобилю, умоляя объяснить, что случилось.

– Не знаю, мадам, – ответил сидящий в машине американец. – Может быть, проверяли иллюминацию.

– Сколько сейчас времени?

– Четверть десятого.

Гарден, не забыв поблагодарить, медленно побрела назад к своей машине. Она не хотела верить, что Ла-Манш сделал то, чего не смог сделать Атлантический океан.

Элен похлопала ее по руке:

– Дорогая Гарден, даже в самые отчаянные моменты надо смотреть в лицо фактам. Это единственное, что никогда не подведет. Какие факты мы имеем? Отважный капитан благополучно пересек океан. У него достаточно горючего. Он опытный пилот. Он опаздывает. Это все, что нам известно.

– Но уже темно, а у него нет навигационных приборов, ведь предполагалось, что он прилетит днем.

– Ночью есть звезды. Люди ориентировались по звездам задолго до того, как изобрели приборы. Факты, Гарден, факты!

Они посидели молча. Изредка взлетала и рассыпалась огнями сигнальная ракета. Лаборд накрыл колени Элен пледом, становилось холодно.

Огни зажглись снова. Гарден затаила дыхание. Да, издалека доносился шум мотора. Они услышали радостные крики. Прожектора обшаривали небо.

– Я знала, – сказала Гарден, – я знала, что он сможет.

Элен перекрестилась и тихо пробормотала благодарственную молитву.

– Когда он приземлится, мы выйдем из машины, – сказала Гарден. – Я хочу видеть, как он выйдет из самолета. Хочу увидеть его лицо.

Вдруг огни снова погасли.

– Лаборд! – закричала Гарден.

Шофер уже бежал к административному зданию. Толпа громко застонала. Гарден твердо держалась фактов. И верила тому чувству, которое испытала днем в соборе Нотр-Дам. Когда Лаборд вернулся, она уже могла спокойно спросить, узнал ли он что-нибудь.

– Это другой самолет, мадам. Он не должен был садиться здесь. Но в восемь тридцать капитана Линдберга видели над Шербуром. Он приближается.

– Ах, как драматично! – хмыкнула Элен. – Ни за что на свете не согласилась бы пропустить такое.

– Мадам, вы слышите? Мотор. – Лаборд опустил стекло своего окна.

– Да, да, слышу. Ой, он становится тише!

Одновременно зажглись огни и взлетели в воздух сигнальные ракеты. Элен и Гарден прикрыли глаза ладонями Гарден дергала ручку дверцы.

– Наконец-то, – сказала она. Открыв дверцу, она услышала рев, словно самолет пикировал на них. Лаборд втолкнул Гарден обратно, пока она не успела выйти. Гарден оглянулась.

– Боже милосердный! – ахнула Элен.

Толпа с радостными криками мчалась через летное поле. Люди опрокинули заграждения, отбросили солдат и полицию. Это было как приливная волна. Лаборда подхватило и унесло прочь промчавшейся мимо толпой, которая окружила маленький серебристый самолетик, остановившийся в ста пятидесяти ярдах от машины.

– Как удачно, что я захватила с собой фляжку бренди, – сказала Элен. – Кто знает, когда теперь вернется наш шофер.

– Элен, он сделал это, он без посадки перелетел через океан! Смотри, его несут на плечах. Только послушай, как они радуются! Мне тоже хочется кричать.

– Ну так и кричи.

Гарден опустила окно. Дверцу нельзя было открыть из-за плотной толпы возбужденных, радостно кричащих мужчин и женщин. Она высунула голову из окна и присоединилась к всеобщему ликованию:

– Линди! Линди! Браво! Браво!

Когда Линдберга унесли и возбужденная толпа начала расходиться, Лаборд вернулся к машине. Кепи было потеряно, рукав порван.

– С вами все в порядке, Лаборд?

– В полном порядке, мадам.

Среди еще оставшихся на летном поле людей, спотыкаясь, двигалась цепочка официальных представителей в цилиндрах, они выглядели такими же потрепанными, как Лаборд. Солидного господина с орденской лентой через плечо притиснули к дверце машины.

– Тысяча извинений, – произнес он, касаясь шляпы рукой в белой перчатке. Вдруг глаза его широко раскрылись. – Элен, что ты здесь делаешь?

– Приятно провожу время, Мариус. Было так интересно. Ну а теперь возвращайся к своим министерским обязанностям. Твои коллеги ждут тебя.

Всю дорогу домой мадемуазель Лемуан тихо посмеивалась. Гарден открыто хихикала.

80

– Дорогая Гарден, – сказала Элен на следующий день, – вчера я была очень довольна тобой. Я была очень довольна полученными впечатлениями, но еще больше тобой. И как только ты перестанешь смотреть в окно, объясню почему. О чем ты думаешь?

– О Скае, о том, как мне хотелось, чтобы он был там. Знаешь, он же тоже водит самолет. Он бы гораздо лучше меня понял, что сделал Линдберг, что он думал и чувствовал.

Мадемуазель Лемуан подумала, что такое весьма маловероятно, но вслух этого не произнесла, только сказала:

– Но его там не было. Это факт. Другой факт: ты была увлечена, строила планы, выполняла их; ты попала туда. Вместе со мной, но это не имеет значения. Ты сделала все необходимое. Одна. Ты получила удовольствие, и ты рада, что сделала это. Судя по тому, что ты мне рассказала, ты даже осознала себя американкой. Милейший капитан Линдберг пробудил в тебе первые проблески самосознания. Ты поняла, что ты американка, что у тебя есть свои интересы, что ты способна их осуществлять и что процесс осуществления может быть интересен и сам по себе.

Вот по этому пути тебе и надо теперь идти. Ты должна понять, кто ты такая. Американка. Да, а кто же еще? Ты должна определить себя как личность. Мы долго говорили о твоей жизни, и могу сказать, что я увидела. Девушку, а потом молодую женщину, которая делала, что ей говорят, что делают все, которую окружающие тащили за собой, как толпа твоего шофера. Ты всегда была частичкой и никогда целым. Ты была творением своей матери, потом мужа, потом так называемых друзей. Ты видела себя сквозь призму их желаний и мнений. Теперь ты должна научиться смотреть собственными глазами. В тебе начал просыпаться разум, возникать интерес, собираться знания. Используй все это и создай из себя человека, которого ты уважаешь, чье общество тебе приятно. Начало положено. Так и продолжай, но трудись изо всех сил. Гарден кивнула, потом нахмурилась:

– Я понимаю тебя. Во всяком случае, думаю, что понимаю. Я, несомненно, чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было. Теперь, когда я многому учусь и многое замечаю, я чувствую, что сама распоряжаюсь своей жизнью. Знаешь, Элен, я никогда не вернусь к тому, что было раньше. Та жизнь была такой пустой. Но я не понимаю, как, поняв себя, смогу вернуть Ская. Когда ты научишь меня, как это сделать?

– Дитя мое, я уже давно научила тебя. Это как раз нетрудно. Самое трудное ты уже сделала. Ты переключила внимание на окружающий мир и поняла, что это стоило сделать. Начав, ты продолжишь. Это сделает тебя гораздо интереснее. Сегодня двадцать второе мая. Уходи. Изучай себя, как изучала Париж и книги. Возвращайся через месяц, и, если как следует постараешься, мы будем готовы к последнему уроку.

– Но, Элен, это же будет больше двух месяцев, а сколько потребуется еще? Ты ведь сказала, что за два месяца сделала все для юной жены своего покровителя.

– Да, но она была француженка. Ей не надо было отучаться от дурных привычек.

Элен Лемуан едва узнала молодую женщину, появившуюся у нее через месяц. Гарден была в простой белой блузке и черной юбке; в волосах, постриженных коротко, как у мальчика, смешивались золотые и рыжие пряди.

– Мой Бог! – ахнула Элен.

– Ужасно, правда? – весело отозвалась Гарден. – Меня остановили пять проституток – предлагали лесбийскую любовь. Я просто не могла больше носить эти тюрбаны.

– Когда волосы отрастут, будет настоящий пожар, – сказала Элен. – Если бы у меня были такие волосы, я стала бы императрицей всея Руси. Или Китая. Любой страны на выбор. Садись же, моя девочка. Я вижу, ты с корзинкой. Что же ты мне принесла?

– Лесную землянику. Сейчас не сезон. Это потруднее, чем достать оранжерейный виноград, но я же не француженка.

– У тебя стал острый язычок. Будь с ним поаккуратнее.

– Это только чтобы посмеяться. Я видела многое, над чем можно посмеяться, и очень много озорничала. Я ужасно дразнила бедную мисс Трейджер, разговаривала сама с собой, резала волосы. Она думает, что я уже схожу с ума.

– Так и докладывает?

– Какая ты умная, Элен. Да, это я тоже поняла. Никак не могу понять, за что принчипесса меня так ненавидит, да это и не важно. Ее ненависть – факт, ко мне она не имеет никакого отношения, разве что заставляет быть осторожной.

– Ты многому выучилась. Я довольна. Мы можем продолжать. Объясни только, почему ты так странно одета и что у тебя висит на шее?

– Я так одета потому, что поправилась и мои платья не годятся. А ходить по модельерам не хотелось, я была слишком занята. Поэтому остановила на улице изящно одетую девушку и спросила, где она покупает одежду. Она порекомендовала мне магазин на левом берегу Сены.

– А кость на ней тоже была? И перо?

Гарден рассмеялась, коснувшись ожерелья:

– Это мне подарили как амулет от дурного глаза. И еще те самые бусы, которые были на мне, когда мы познакомились.

Элен быстро перекрестилась три раза.

– Не беспокойся, – сказала Гарден. – Я тоже хожу в церковь. Американскую церковь, протестантскую, но Бог-то один, Элен.

– Твой талисман… он очень необычен.

– Это часть моего прошлого, часть того, что создало меня. Хочешь услышать, что я поняла о себе?

– Я это уже знаю. Теперь, когда ты это сделала, продолжим наши занятия. Я должна заработать свою землянику. Что ты поняла о своем Скае? Или ты была слишком занята, чтобы думать о нем?

– Я поняла, что ему нужны новые впечатления, перемены, движение. Ему все быстро надоедает.

– Ты превосходная ученица, Гарден. Должно быть, у тебя в роду были французы. Ты уже составила план?

– Я не могу сделать это одна. Я пыталась придумать что-нибудь новое, что мы могли бы сделать вместе и до чего Скай никогда не додумается, но у меня не очень-то получается. Ночные клубы везде одинаковы, так что путешествия вряд ли помогут.

– Нет. Хотя теперь ты сможешь получать от них удовольствие. Отгадка в тебе самой. Теперь, когда ты личность, да еще личность, которую сумела понять, создавай новую Гарден, которую никто не знает. Гарден, которая ни на кого не похожа, в которой есть тайна и страсть, вечно изменяющуюся Гарден. Ты должна играть роль.

Гарден нахмурилась:

– Боже мой, Элен, я всю жизнь играла какую-то роль. Теперь, когда с этим покончено, ты хочешь, чтобы я снова начала играть. Нет, я не хочу.

– Какая ты бестолковая! Ты же сама создаешь свою роль и сама ее играешь. Это искусство – как искусство готовить. Ты – шеф-повар, твоя роль – суфле. А если ты путаешь себя с яйцом, то твоя жизнь и превращается в такую неразбериху, какой она была раньше. Ты хочешь этого человека. Ты понимаешь, что ему нужно. Удовлетвори его нужды – и он твой.

– Это звучит так расчетливо.

– Это так и есть. Если тебе повезет и ты будешь правильно себя вести, то сможешь очаровать его настолько, что он захочет узнать ту Гарден, которая скрывается под маской. Вот тогда можно бросить играть.

– Мне еще долго придется работать…

– Ты выводишь меня из терпения. Неужели ты еще не поняла, что брак – это самая трудная работа? В нем не бывает выходных по вторникам.

– Ты поможешь мне создать эту роль – пленительной, очаровательной Гарден?

– А чем же я занимаюсь? Я уже дала тебе основу: арматуру дисциплины, инструменты пробуждающихся чувств. Замысел, рисунок должны быть твои собственные. Всегда помни, что они должны привлекать внимание, но ни в коем случае не скандальное, и к тому же должны быть неповторимы. Ты должна быть желанна для всех, доступна для него, но никогда не должна стать его собственностью.

– Разве я тебя больше не увижу?

– Разумеется, увидишь. Ты мне интересна. Я научила тебя быть интересной. Уверена, что мы по-прежнему будем друзьями.

– Теперь ты позволишь мне купить картины Трэдда?

Элен улыбнулась:

– Ты выполнила обещание? Ничего не сказала Бесс?

– Ничего. Я же дала слово. Но мне так хочется все ей рассказать. Для нее эти картины так много значат!

– Ну так она их получит. Все, кроме одной. Свой портрет я сохраню. Сходство невелико, но я снисходительна по характеру. Пойдем, я тебе их покажу.

Все картины были пейзажами, по большей части уличными зарисовками.

– Они путешествовали, – объяснила Элен, – а когда Трэдд начал рисовать, то изображал запомнившееся лучше всего. Гарри возил его повсюду – Англия, Шотландия, скалистые островки, овцы и свитера. Потом Скандинавия, континент, средиземноморские острова, разумеется, Греция и Северная Африка. Из Египта они караваном, отправились через пустыню в Персию, Константинополь, Бангкок, Бенарес. Не помню всех стран. Некоторые узнаю на картинах. Вот это, должно быть, Россия – луковичный купол и снег.

Гарден рассматривала полотна, расположенные на полу в большой студии со стеклянным потолком.

– Они неважно написаны, правда?

– Достаточно плохо. Я вижу, ты походила по музеям. Но он был совсем молод.

– Он когда-нибудь продавал их?

– Гарден, он считал себя художником, а не любителем.

– Бедняга Трэдд, он, должно быть, был ужасно разочарован.

– Почему? Он их все продал. И за вполне приличную по тем временам цену.

– Не понимаю… Или понимаю? Их купила ты?

– Да, но он об этом не знал. У меня есть друг, владелец художественной галереи, весьма популярной. Он все и устроил. Даже хранил их у себя, пока Трэдд не уехал.

– Ты замечательный человек, Элен.

– Это правда. Я хочу кое-что предложить. Все картины – это, пожалуй, слишком. Становится заметно, как он повторяется. Может быть, лучше отобрать для Бесс три или четыре и забыть о существовании остальных?

– Думаю, так будет лучше… Но я не вижу твоего портрета.

– Вон там, висит над столом. Гарден подошла поближе:

– Элен, но это же ню!

– Совершенно верно.

– Ты позировала Трэдду обнаженной?

– Почему бы и нет? Мы были любовниками… Ну-ну, Гарден, опять это ханжеское выражение лица! Я познакомилась с Трэддом, когда он был совсем ребенком, только что из Чарлстона. Ему было шестнадцать, он был такой юный, что Гарри в мои выходные по вторникам находил ему развлечения где-то в другом месте. Примерно через полгода Гарри отправился с ним путешествовать. Прошло девять лет, прежде чем я увидела их снова. Гарри остановился в Париже по пути куда-то, уже не помню куда. Трэдд решил остаться и заняться живописью. Он был уже мужчиной – двадцать шесть, кажется. Я тоже была в расцвете. Мне было сорок. Мы доставляли друг другу много радости.

– По вторникам.

– По вторникам.

– А что Гарри?

– Ах да! Не знаю, что стало с Гарри. Когда я видела его в последний раз, он плохо себя чувствовал. Сломанная нога плохо срослась, его мучили сильные боли. Он сказал, что обращался к врачу и тот обещал, что скоро все будет в порядке. Он сказал неправду, я уверена. Но таким я его не помню. Я думаю о Гарри, который был неутомим, который никогда не болел. Его любопытство было неистощимо, и такой аппетит к жизни! Быть рядом с ним означало чувствовать себя еще более живой, лучше замечать все вокруг. Краски казались ярче, персики слаще.

– А он любил тетю Элизабет. Интересно, почему она позволила ему уехать?

– Дорогая Гарден, Гарри нельзя было удержать. Он был как ртуть. И такой неугомонный! Никак не мог усидеть на месте. Он хотел взять ее с собой, не мог оставаться с ней. Она не доверяла ему, а может, себе. Не могла расстаться со своим Чарлстоном.

– Но рассталась со своим сыном. Странно.

– Должно быть, она очень любила его, своего Трэдда. Она дала ему лучшее, что может получить молодой человек, – весь мир и Гарри Фицпатрика в наставники. А сама осталась без них обоих. У нее благородное сердце… Я бы так не смогла.

– А каким Трэдд был здесь, в Париже? Мне так хочется написать обо всем этом тете Элизабет.

– Нет уж, только не обо всем. Это было прекрасное время. Он был художником с Монмартра – абсент, «Мулен Руж», Пляс Пигаль, канкан… Замечательное время и место для молодого человека, но об этом не обязательно знать его матери.

– Я думаю, эта мать хотела бы.

– Тогда я ей напишу. Ты будешь слишком занята, создавая новую Гарден.

81

Гарден провела в Париже еще два месяца, одна, готовясь к роли женщины-куртизанки, женщины-загадки. С ее неограниченными средствами и проснувшимся быстро развивающимся умом и воображением эта работа и обдумывание планов на будущее были захватывающе интересными.

Конни разрабатывала для нее новые модели, Тельма создавала копии, но внося изменения, которых хотела Гарден. В то время, когда черный все еще был единственным модным цветом, Гарден решила носить только белое и цветное. Женщины должны были выглядеть худыми, с узкими, мальчишескими бедрами и вовсе без бюста. Гарден была очень женственна и решила прекратить это скрывать.

Три цвета стали ее любимыми: ярко-голубой, цвет старых бус Пэнси, и цвета ее волос – золотой и медный. Она посещала единственный дом моделей, самый маленький, самый изысканный и оригинальный – Фортюни.

Мариано Фортюни был венецианцем, гениальным изобретателем, архитектором и модельером. Он внес такие усовершенствования в технику прядения, окраски и гофрировки шелка, которых не мог достичь никто. Складки были невероятно мелкими, до двух дюжин на дюйм ткани, и совсем не мялись. Из этой гофрированной ткани Фортюни создавал свои дельфские платья – свободно ниспадающий поток шелка, иногда перепоясанный шнуром, иногда дополненный одевающейся поверх туникой, – почти всегда украшенные изящными бусами из цветного венецианского стекла.

Гарден посоветовалась с мастером и отнесла ему одну бусину из ожерелья Пэнси. Он создал для нее дельфские платья – голубое, золотистое, медное, белое – таких оттенков, которые мог найти только великий художник, чтобы оттенить ее экзотическую красоту.

Бусы Пэнси она тоже включила в коллекцию своих драгоценностей. Она отдала переделать свои браслеты, ожерелья и броши так, чтобы среди бриллиантов и жемчугов оказалась голубая бусина. Для амулета на шнурке с узлами потребовались усилия лучших парижских ювелиров. Картье усадил за работу трех человек. Когда через шесть недель ожерелье было готово, на нем по-прежнему висели кость, перо и бусина, но кость и перо были заключены в тончайшие эмалевые футляры, повторявшие их цвет и форму, а шнур был сплетен из золотых нитей, скрученных точно так же, как хлопковые нити. Он был такой же гибкий, как обычная веревка, и завязывался двумя узлами – один держал амулет, другой скреплял ожерелье на шее.

Гарден много дней упорно искала специалиста, который мог бы внести главную оригинальную черточку в ее заново сотворенный образ. И когда она была уже почти готова отказаться от этого намерения, он сам нашел ее. Она пришла на цветочный рынок в четыре часа утра, намереваясь поговорить с мужчинами, деловито разгружавшими свои машины, когда к ней подошел молодой человек в рабочем халате и застенчиво попросил ее снять шляпу. Он объяснил, что занимается выведением гибридов – так, для себя. Он видит в прядях ее волос цвета тех хризантем, которые пытается скрестить. Нельзя ли взглянуть на соотношение золотого и рыжего?

Гарден заинтересовалась. Она хотела знать, что такое гибриды, как скрещивают хризантемы? Они с молодым человеком выпили кофе, поели лукового супа. Еще до рассвета Клод Дюпюи стал новым другом Гарден. Еще до конца недели она обеспечила Клода питомником и лабораторией, а он связался с лучшими цветоводами Франции и договорился, что они начнут интенсивное выращивание гардений при искусственном освещении. Клод использовал свою страсть к деталям и экспериментам при составлении графика цветения, с учетом расписания поездов. Прежде чем Гарден уехала из Парижа в конце августа, он радостно объявил, что она получит то, что хотела: каждое утро, где бы она ни находилась, ей будут присылать четыре гардении.

Теперь почти все было готово. Гарден отправилась к Александру.

– Мне сказали, что я похожа на хризантему, – сказала она. – Усильте сходство. И не забудьте о перспективе. Я собираюсь отращивать волосы.

Потом, подавив в себе неприятное чувство, она наняла журналиста для Конни.

– Для рекламы моделей мадемуазель Уэзерфорд вы можете иногда использовать мое имя, – сказала она. – Когда-то обо мне часто писали газеты.

Больше ждать было нечего. Гарден трусила, как никогда в жизни. А вдруг Элен ошибается? А что, если она так и не сумеет заинтересовать Ская?

«Ты должна попробовать, – строго сказала она себе. – Нельзя вечно прятаться, готовиться, строить планы».

– Мисс Трейджер, – распорядилась она, – телеграфируйте мистеру Харрису и принчипессе, что я прибуду тридцатого августа. Пусть Конни уложит вещи. Отправьте багаж заранее. Закажите билеты. Вы с Коринной отправляетесь двадцать девятого. Я поеду с Лабордом на машине и прибуду на следующий день.

«Дорогой Люсьен, – писала Гарден, – и все же это меня не обескураживает. Я уже писала в своем втором письме, что первое было всего лишь коротким объяснением, почему я не появилась на вернисаже; писала, что прошу извинить меня. Я надеялась, что на второе письмо, в котором я все объяснила подробно, вы ответите. Я надеялась, что вы все понимаете и мы останемся друзьями. Надеюсь, что мы с вами друзья, Люсьен, и всегда ими были. Я не верю, что дружба такая обычная вещь и что от нее можно легко отказаться. В моей жизни это большая редкость. Поэтому я отказываюсь принимать ваше молчание. Я еду на машине в Антиб и по пути остановлюсь в Грасе. Я буду там около полудня тридцатого. Вы сможете почувствовать мое приближение за сорок миль. Я использую больше «Жарден», чем воды. К счастью, на прошлой неделе они поступили в продажу и я смогла купить у моего парфюмера весь его наличный запас, прежде чем кончились мои духи. Флакон в виде хрустальной пирамиды очень красив. Поздравляю вашего дизайнера. Скучаю по своему другу и с нетерпением жду встречи».

Телеграмма прибыла в тот момент, когда Гарден уже садилась в машину: «Не приезжайте».

Гарден быстро написала ответ и отдала мальчишке-посыльному: «Очень жаль. Не получила вашу телеграмму».

Люсьен ждал ее в затемненной комнате. Она лишь смутно видела его силуэт.

– Дорогая Гарден, – сказал он, – я счастлив, что вы меня не послушались. Я был просто трусом, когда отказывался писать вам, и, возможно, и остался бы трусом, если бы не ваша решительность. Нет, нет, ничего не говорите. Дайте мне сказать то, чего я не мог написать. Я не был на вернисаже, Гарден. Я приезжал в Париж, чтобы увидеть вас и встретиться с одним врачом. Я поверил слухам, что он может вылечить мою болезнь, но он этого не может.

– Люсьен, я не могу поверить.

– Вы должны, моя Гарден. Я как-то сказал, что люблю смотреть на вас, потому что вы такая здоровая. Здоровые люди никогда не верят в смерть, но вы должны поверить. Если бы я был храбрее, я включил бы свет и показал вам лицо смерти. Но я тщеславен и хочу, чтобы вы запомнили того красавчика, которого знали когда-то… Не плачьте, любовь моя, я хотел рассмешить вас. Мы с вами знали и смех, и нежность. Вы были моим богатством, вы им и остаетесь. Вы вдохновили меня на создание величайшего из моих творений. В эту минуту вы пахнете лучше любой женщины на этой планете. Это было очень скверно с вашей стороны – скупить все духи. Повсюду женщины, должно быть, скрипят зубами от ярости. Я отдал распоряжение, чтобы вас до конца жизни обеспечивали вашими духами. Вы будете получать столько, что хватит на пять женщин, на десять. А теперь поклянитесь, что остановитесь на этом. Пусть хоть капелька достанется и другим. Клянитесь.

– Таким тихим, дрожащим голоском. Поклянитесь как следует. И с улыбкой. Я услышу разницу.

– Клянусь!

– Вот так-то лучше. Я буду кидать вам с небес камни на голову, если вы допустите, чтобы Люсьен стал для вас источником печали. Боюсь, на небесах полно камней. У меня было видение, точнее ночной кошмар. Небеса, оказывается, светлые, сияющие, белые – этакая небесная Швейцария. Весь день поют ангелы, и кругом овсянка со сливками. Я бы, конечно, предпочел ад, но священник говорит, что у меня нет никаких шансов. Я вел такую праведную жизнь… Ну вот вы и улыбнулись. Очень хорошо. Но я устал. Вы должны покинуть меня, любимая. Я благодарен, что вы пришли.

– Люсьен?

– Да?

– Можно поцеловать вас на прощание?

– Нет! Этого нельзя. На вас, наверно, полно всякой инфекции. Предпочитаю собственных микробов. А теперь ступайте. Мне хочется спать. И будьте счастливы. Я приказываю.

Когда Гарден вернулась к машине, она обнаружила, что ее место занято игрушечным сенбернаром в натуральную величину. К его ошейнику был прикреплен традиционный бочонок; он был наполнен духами. Обняв пса за шею, она смеялась и плакала, пока автомобиль мчался между изгородями из цветущей лаванды.

82

Гарден стряхнула с себя оцепенение… и вошла в дом. Она подгадала свой приезд к часу коктейля. Ей хотелось, чтобы в момент встречи со Скаем вокруг них были люди. Это поможет ей почувствовать себя актрисой.

Она услышала знакомые звуки – смех, позвякивание кубиков льда – и прошла в гостиную, широкие двери которой открывались на террасу. Здесь было не больше десятка человек. Она не знала никого, кроме Ская и Вики.

Гарден на мгновение замерла в дверях.

– Помогите! – со смехом воскликнула она. – Я просто пересохла в пути.

Когда все повернулись в ее сторону, Гарден широким жестом сбросила с плеч белый плащ и стянула с головы белую шляпку. Она тряхнула головой, и яркие лепестки волос упали на место. Их цвет перекликался с богатой гаммой оттенков короткого дельфского платья, мягко повторявшего изгибы ее тела.

Гарден бросила плащ и шляпку в кресло.

– Только не говорите мне, что колодец пересох. – Она подошла к бару в углу комнаты, как будто не обращая никакого внимания на ошеломленные взгляды присутствующих, но хорошо заметив неожиданную бледность Вики и вспыхнувшие глаза Ская. Она часто видела этот взгляд, но в последние годы он всегда предназначался другим женщинам.

– Дорогая! – чуть не споткнувшись, Скай бросился к бару. – Позволь, я тебе налью. Ты потрясающе выглядишь.

Гарден подставила ему прохладную щеку.

– Ты тоже, милый, – ответила она и отошла. – Мне вермут с черной смородиной, – бросила она ему через плечо. – Вики, дорогая, эта вилла такая живописная.

Она коснулась щекой сначала правой, потом левой щеки принчипессы. И, покинув свекровь, заняла место в центре яркого ковра. Это было равноценно объявлению войны.

– Здравствуйте, – сказала Гарден одному из незнакомцев, не сводившему глаз с ее высокой груди, ясно обрисовывавшейся под тонким гофрированным шелком, – меня зовут Гарден. Я так долго не появлявшаяся жена Ская.

Она грациозно скользила от одного гостя к другому, здоровалась, пожимала руки, потом вернулась к Скаю.

– Спасибо, милый, – сказала Гарден, принимая от него бокал. Она взглянула ему в глаза так, словно они были одни в комнате: – Как ты тут жил, Скай? Скучал без меня? – В ее голосе не было ни мольбы, ни приглашения. Это был вызов.

Победа над мужем оказалась до смешного легкой.

– Я уже не уверена в своих чувствах, Скай, – заявила она и несколько недель держала его на расстоянии, а он, куда бы она ни отправилась, повсюду следовал за ней. Она постоянно куда-то направлялась.

Она поехала на остров Лерен, в часе плавания от Антиба, и посетила место заключения Железной Маски. Осмотрела замок двенадцатого века на мысе Антиб. Ходила на странные, печальные выступления Айседоры Дункан, танцевавшей в кафе, пока Жан Кокто читал свои стихи. Она каждый день бывала на пляже, в созданных для нее Конни кафтанах с глубокими капюшонами, чтобы защитить от солнца лицо, и всегда в загадочно поблескивающем золотом и эмалью амулете. Когда солнце клонилось к закату, она вновь шла на пляж и смотрела, как оно опускается за далекие вершины Приморских Альп, окрашивая их снежные вершины в алый цвет.

Она сидела на темном пляже и разговаривала со Скаем. На другом берегу залива мерцали огни Ниццы, а их сигареты казались в темноте светлячками. «Расскажи мне, как там, в горах», – просила Гарден. Или: «Какие представления вы устраивали с бродячими актерами?» Или: «Наверно, чувствуешь себя одиноко, если ты единственный ребенок. Твоя няня была очень строга?»

Темнота была необходима, потому что мешала Скаю видеть отражающее на ее лице желание и слезы, когда она слышала недоумение и горечь в его голосе. Она хотела обнять мужа, рассказать, как сильно его любит, пообещать заполнить пустоту, с которой он не может справиться.

Но она хорошо усвоила урок. Он хотел ее, она знала. И знала, что этого будет недостаточно, как только он удовлетворит свое желание. Он должен научиться любить ее. Доверять ей. Только тогда она сможет стать для него тем, чем хочет.

Вики подняла брошенную Гарден перчатку. К радости Гарден, действовала она довольно неуклюже. Звала Ская к себе, когда он был с Гарден, просила принести ей выпить или зажечь сигарету, брала его за руку, похлопывала по дивану рядом с собой, словно приказывая сесть. Гарден в этом случае сосредоточивала внимание на ближайшем соседе и, следуя наставлениям Элен Лемуан, начинала очаровывать его или ее. Почти всегда получалось так, что разговор, интерес к которому она сначала старательно изображала, действительно становился занимательным.

«Ты знала, что так будет, – написала она Элен. – Ты хитрая, как лиса».

Элен ответила ей одной-единственной загадочной строчкой по-французски: «Глупцы рассказывают все, что знают, и не едят ни винограда, ни земляники».

Гарден оставила эту записку на видном месте для мисс Трейджер. Слова не трудно найти в словаре, но понять она все равно ничего не поймет. Она была уверена, что Элен гордилась бы ею. Гарден и сама гордилась собой; она уставала все время играть, но была уверена, что сумеет выдержать до конца, – столько, сколько потребуется.

Но всего через две недели она сорвалась. Они со Скаем отправились пообедать вдвоем, подальше от похожей на свадебный торт виллы, с ее немыслимым хромово-лаковым интерьером.

– Давай поедем в Ниццу и притворимся англичанами, – весело предложила Гарден.

– Что это ты придумала? В последнее время я никогда не могу угадать, чего еще от тебя можно ждать.

– Ну теперь-то ты знаешь. Англичане считают, что Ницца – их личное открытие. Давай прогуляемся вдоль моря, по Английской набережной. Будем показывать пальцем на пальмы, лодки и говорить: «Послушай», «Что такое?» и «Клянусь Иовом»…

– Ух ты! – отозвался Скай. – Потрясающая мысль, старушка.

Гарден улыбнулась.

– Ты отлично выглядишь, ей-Богу, – сказал Скай.

– Ты жульничаешь, Скай. Так у нас иссякнет весь запас английских выражений, прежде чем мы приедем.

– Ату его!

Машина рванулась вперед по прибрежной дороге.

Они прогулялись по набережной, с удовольствием изображая английскую чопорность, а потом Скай предложил пойти на площадь Массена.

– Это рядом с торговым центром. Я бы хотел тебе что-нибудь купить.

– Но, Скай, ты же только вчера подарил мне чудесные серьги.

– Это было вчера.

– Ты такой милый. Но сначала я бы хотела поесть. Давай пойдем в «Негреско» и закажем негрони. Что это такое? Я никогда не пробовала.

– Точно не знаю. Возможно, розовый джин. Может, согласишься на шампанское?

– Только на английское. Мы должны быть последовательными.

– Тогда пусть будет джин, только не розовый.

– И салат по-ниццки. Люблю местный колорит.

– Ты говоришь такие смешные вещи. Знаешь, я тебя люблю.

– Ты говоришь такие милые вещи. Отлично, вот столик под зонтом. Сядем здесь и будем смеяться над американскими туристами. Мы, англичане, всегда так себя ведем.

– Отлично. – Скай пододвинул ей стул. Мартини был терпкий, холодный и вкусный.

– Совсем не английский, – заметил Скай, – но я все равно выпью. Как ты думаешь, они догадываются, что мы американцы?

– Быть такого не может, старина. – От джина Гарден почувствовала легкое головокружение. Они со Скаем никогда так не дурачились и никогда так много не смеялись. Это был чудесный день.

Салат оказался произведением искусства, его составные части были уложены разноцветными кругами.

– Даже есть жалко, – вздохнула Гарден. – Но ничего, я заставлю себя. Ум-м-м-м… Почему это на Средиземном море оливки настолько вкуснее? Вот попробуй. – Скай сжал ее пальцы зубами. У Гарден перехватило дыхание.

Она отняла руку, пока та не начала дрожать. Нужно было немедленно что-то сказать. Она оглянулась, ища кого-нибудь в смешной шляпе – что угодно.

– Скай, смотри, Айседора Дункан! Помнишь, танцовщица, мы ее видели. Как ты думаешь, она будет здесь сегодня выступать? Похоже, нет. Он не похож на Кокто.

Айседора держала под руку слишком молодого и слишком красивого мужчину. Он подвел ее к длинной, низкой открытой машине, усадил.

– Вот это авто! Незнакомая марка. Как ты думаешь, итальянская? – Гарден схватила Ская за руку: – Нет, Скай, останови их. Скорей! Разве ты не видишь? У нее на шее… Этот длинный шарф свисает на колесо. Не дай этому мальчику отъехать! О Боже! – Гарден вскочила, уронив стул. – Стойте! – закричала она. – Стойте!

Теперь уже кричали все. Гарден закрыла лицо руками, терла его, словно пытаясь стереть память об увиденном. Она бросилась к Скаю, прильнула к нему:

– Я не могу, увези меня домой. Держи меня, Скай, держи не отпускай.

По дороге в Антиб ее вырвало.

– Что с Гарден? – спросила Вики, когда они вернулись на виллу.

Гарден, рыдая, направилась к себе. Скай рассказал матери о нелепой смерти танцовщицы. Вики бросилась на террасу – рассказать собравшимся там гостям. Гарден весь день пролежала в постели, плача и вздрагивая. Скай справился у Коринны, как чувствует себя жена, но сам к ней не пошел. «Слабая, ты непривлекательна, – сказала себе Гарден. – Запомни это. Когда он тебе нужен, ты становишься бременем, вызываешь скуку и беспокойство».

Больше она уже не теряла контроля над собой, даже когда, спустившись к ужину, обнаружила, что приятели Вики собрались возле бронзовой статуэтки Айседоры Дункан, танцующей с цимбалами в руках, в развевающейся одежде.

– Знаете, – рассказывала Вики, – я тут же бросилась в магазин. Хозяин еще ничего не знал, я купила ее за ту цену, что стояла на ней. Сейчас он, должно быть, волосы на себе рвет.

После ужина все отправились в Иден Рок потанцевать в ночном клубе. Там было полно голливудских актеров и актрис. Мыс Антиб считался в конце лета очень модным курортом.

Гарден на них даже не взглянула. Они смотрели на нее. Среди множества загорелых людей она единственная была белокожей. Она была в белой шелковой тунике от Фортюни. К плечу бриллиантовой заколкой с синей бусиной приколота гардения. Бусина, глаза и волосы Гарден казались невероятно яркими на фоне белого платья и прекрасного застывшего бледного лица. Фотографы побросали голливудских звезд. Ее легенда родилась в тот вечер, когда репортер поставил под ее фотографией подпись: «Дама с гардениями».

На следующий день Гарден взяла себя в руки. Она быстро вернула потерянные было позиции. Вскоре после этого, лунной ночью, когда они были одни на пляже, она вошла в воду.

– Как чудесно, давай поплаваем, – позвала она.

– Гарден, ты же одета, ты с ума сошла!

– Я уже не одета. И ты раздевайся.

Когда они со Скаем занимались любовью, Гарден не могла притворяться, играть, контролировать происходящее. Ее страсть была подлинной, и любовь, преодолевая все преграды, становилась полновластной хозяйкой. Это по-прежнему казалось чудом – слияние двух существ в одно. На это короткое время Гарден становилась сама собой.

Но чтобы он и дальше принадлежал ей, заново сотворенная Гарден должна все время находить для него что-то интересное.

– Поедем куда-нибудь, – предлагала она, почувствовав, что его вновь начинает охватывать беспокойство. – Я никогда не была в Лондоне… Венеции… Риме… Афинах, Вене… Копенгагене…

Она тайком изучала путеводители и читала книги по истории, чтобы они всегда могли пойти в какой-нибудь необычайный ресторан, кафе, замок, парк, увидеть что-то красивое и вместе пережить радость открытия. Она разговаривала с людьми и подбирала спутников, которые Скаю были просто необходимы. Она носила свои гардении, душилась своими духами, была прекрасна, все ею восхищались, газеты и журналы делали ее кумиром. Скай был полностью очарован «Дамой с гардениями».

Они путешествовали почти год. И наконец Скай захотел остановиться. Наконец это случилось. Он больше не хотел искать что-то новое. Все, что ему было нужно, он нашел в Гарден.

– Давай-ка, старушка, обоснуемся где-то на одном месте, – сказал он. – Неужели ты не устала от поездов и отелей?

– А ты?

– Мне все это до смерти надоело. И все эти мужчины, которые начинают тяжело дышать, когда ты проходишь мимо. Чертовски трудно иметь такую знаменитую жену.

– Тогда поедем домой. В Штатах на это никто не обращает внимания.

– В Штатах никто не пьет шампанского. Надо быть практичным.

– Тогда куда же? Выбирай.

– Давай поедем в Англию. У нас так хорошо получается роль англичан.

– Еще как! Туземцы ничего не заподозрят. К тому же в Лондоне хорошие театры.

– Я бы, признаться, предпочел нечто сельское. Ну, знаешь, твид, собаки, долгие прогулки по холмам.

– Ну конечно, в килте.

– Хорошо, тогда вересковые пустоши. Это тебе больше нравится? И только мы вдвоем. Ты сможешь вынести скудную диету из одного-единственного собственного мужа?

И тут Гарден наконец стала сама собой. Она протянула к нему руки.

– Иди сюда, дурачок, – сказала она. – Обними меня.

83

Они решили, что Хемпстед Хис совсем как вересковая пустошь, а до Лондона всего несколько минут.

– У Вики есть дом в Мейфере, – сказал Скай, – но я думаю, лучше приобрести собственный. А ты как считаешь?

– Да, конечно. Только не слишком большой.

Скай согласился. Через два дня она обнаружила у себя под подушкой коробку. В ней лежали маленький ключик и записка: «Не слишком большой».

Дом оказался викторианским, с высокой чугунной оградой. Сад позади дома, каретный сарай, фонтан, башенка на крыше и всего восемь комнат, плюс ванные, кухня, кладовая и помещения для слуг. Дом показался им необыкновенно уютным. Гарден очень понравились укромные уголки, диванчики под окнами, забавная тугая спираль металлической винтовой лестницы в глубине дома. Она каждый раз смеялась, видя ужас на лице собирающей цветы юной девы с витража на площадке парадной лестницы. Должно быть, она обнаружила скорпиона на одном из цветов, предположила Гарден. Нет, возразил Скай, это, наверно, что-нибудь пострашнее, может, она получила предупреждение, что вот-вот наступит зима, а она совсем легко одета. Или, сказала Гарден, дева узнала, что в ее дом вселяются американцы. Глупости, ответил Скай, никто не мог ей этого сказать.

Они купили широкую кровать и два больших кресла и въехали в новый дом. Поблизости были пивная и маленький ресторанчик. Гарден подкараулила приходившую в соседний дом прислугу и наняла ее на два часа в день. Коринну она оставила в «Савое». Мисс Трейджер они уволили еще до того, как отправились путешествовать.

Они были как детишки, играющие в дом, и впервые со времени свадьбы остались вдвоем. Ни слуг, ни расписаний на день – ничего. Только исследуй тропинки на постоши и сердца друг друга.

Почти неделю они не замечали никаких неудобств. Потом наконец сообразили, что цивилизованная жизнь имеет свои преимущества, и весело расхохотались над собственной глупостью.

– Хочешь вместе со мной выбирать все для дома? – спросила Гарден.

– И ссориться из-за каждого пустяка? Нет, мой ангел, делай что хочешь. Это твой дом.

– Нет, это наш дом. Ты тоже имеешь право голоса.

– Ну так я скажу. Никакого фараона Тута, никаких драконов и никакой лакированной черной кожи. – Столовая на вилле выглядела просто чудовищно: блестящие черные стены, сверкающая лаком красная мебель, стулья, обтянутые лакированной черной кожей.

– Я думаю, нужно много мягких кресел и диванов, и непременно обитых ситцем. Мы, англичане, очень любим ситец.

– Вот и займись этим, дорогая. А мы, английские джентльмены, всегда найдем клуб, где можно спрятаться, пока вы, леди, вешаете занавески.

Гарден с упоением принялась за дело. Аукционы, декораторы, антиквары, журналы, рекламирующие новейшие достижения бытовой техники. Она посетила лучшее агентство по найму домашней прислуги. И очень скоро классический образчик английского дворецкого подавал им превосходные обеды на прекрасном столе работы Хепплуайта. Скай привел домой своего друга по клубу. Вскоре жена этого друга пригласила их на обед. Гарден, в свою очередь, тоже ответила приглашением, включив в число приглашенных еще одну пару, с которой они познакомились, когда обедали у новых знакомых. К Рождеству у них образовался целый кружок, по большей части такие же молодые супружеские пары, как они сами.

На Рождество они устроили большой прием. Это было новоселье – они торжественно повесили последние занавески. У Гарден был день рождения, ей исполнилось двадцать три года. Она чувствовала, что стала взрослой и наконец-то обрела надежную пристань.

В оранжерее рядом со столовой ее ожидали двадцать три горшка с гардениями. Скай подарил ей столовый сервиз. На каждом предмете были выгравированы их переплетающиеся инициалы.

– Он не совсем полный, – пояснил Скай. – На будущий год ты получишь двадцать четвертый прибор.

Гарден чуть не плакала от счастья. Впервые он подарил ей что-то, чем они будут пользоваться вместе. Этот сервиз был ей дороже всех драгоценностей, подаренных им на предыдущие дни рождения и юбилеи.

– Добропорядочная мещаночка, – пробормотала она.

Гарден посмотрела вокруг – на свою просторную, удобную гостиную, собравшихся в ней не слишком светских мужчин и женщин, на сияющего мужа.

Скай стоял, прислонившись к камину и поставив ногу на ярко начищенную медную решетку. Ему было двадцать семь, но выглядел он гораздо старше. Волосы начали редеть, появился животик. Сердце Гарден сжалось от любви к нему. Он действительно был счастлив с ней и доволен их спокойной жизнью.

Вся его энергия была теперь направлена на работу. Он ездил в Сити, как все бизнесмены. Он арендовал помещение под контору, нанял секретаршу, установил телефон и телеграфный аппарат. Все было почти как в прежние времена в Нью-Йорке, только еще лучше. Тогда он играл бизнесмена. Теперь он относился к этому серьезно, как к профессии. Он перевел свои деньги от сверхконсервативных банкиров Вики в фирму Дэвида Паттерсона и теперь ежедневно в определенное время беседовал с Дэвидом. Он делал деньги быстрее, чем мог потратить, и создавал состояние, которое поражало воображение Гарден.

Состояние для их детей. Это и был ее рождественский подарок Скаю. Под большой сверкающей елкой лежала маленькая коробочка с его именем. Внутри были крошечные вязаные пинетки из белой шерсти. И записка: «Будут надеты пятнадцатого июля».

84

«Вторник, 29 октября 1929 г.

Дорогая Элен,

твое письмо ожидало меня, когда мы вернулись домой после воскресной поездки за город. Мы все еще подбираем себе дом. Скай твердо решил стать эсквайром, чтобы, когда у нас родится сын, он смог учиться в Итоне. Нет, я не беременна снова, но Скаю так понравилось быть отцом, что он готов повторять хоть каждый год. Я напоминаю ему, что предпочла бы делать это несколько реже. Тридцать два часа в родах – мне еще не скоро захочется вновь пройти через это.

Хотя оно, конечно, того стоило. Крошка Элен для меня огромная радость – я такого даже не представляла. Она чудесный младенец. Все время улыбается, воркует, пускает пузыри и вытворяет разные очаровательные штуки. Я ее обожаю, а Скай, он еще хуже, просто одержимый. Она очень похожа на него. Каштановые волосы, слава Богу, кудрявые, и карие глаза. Она уже отталкивается ручками, держит свою круглую головенку и улыбается, как будто говорит: «Смотрите, какая я сильная и умная!»

Скай утверждает, что она завтра непременно начнет самостоятельно сидеть, а послезавтра ползать. Я показываю ему книжки о детях. Элен умеет то же, что все младенцы в четыре месяца. Но он, конечно, и слушать не хочет.

Мне очень жаль, что твой артрит доставляет тебе столько страданий. Нет, ты об этом не писала, но я прочла между строк. Смогу ли я уговорить тебя приехать к нам в Канны на несколько недель? Мы собираемся провести там зиму. Скай говорит, что там Элен сможет гулять в парке, а Хис в декабре – мрачное и ветреное место. Это доказывает, какая волшебница наша крошка. Никогда бы не поверила, что Скай согласится расстаться со своим телеграфным аппаратом. Насколько я поняла, прошлая неделя была очень трудной. Резкий взлет и падение курса акций, телеграммы приходят допоздна, и Скай иногда возвращается домой за полночь. С нами, конечно, все в порядке, но многие мелкие инвесторы разорены. Скай говорит, что нельзя заключать сделки, если нет достаточных средств на покрытие убытков. Да, я даже понимаю, что это значит. Мы говорим обо всем, не только о ребенке. Элен, я так немыслимо, так сказочно счастлива, и все благодаря тебе. Я знаю, ты уже устала это от меня слышать, но это правда, и я не устану это повторять.

Твоя тезка проснулась. Я должна бежать, чтобы успеть поиграть с ней, пока няня не унесет ее кормить, купать и снова укладывать. Дай мне знать насчет Канн. Солнце пойдет нам всем на пользу, и мне так хочется, чтобы ты познакомилась со Скаем. Он не знает, что ты причина нашего счастья, но я уверена, будет обожать тебя так же, как и я.

С любовью, Гарден».

Гарден поспешно запечатала письмо, приклеила марку и поспешила в детскую, чтобы посмотреть, как купают Элен. Малышка била кулачками по воде, к восторгу Гарден и неудовольствию няни. Услышав, как открылась и закрылась входная дверь, Гарден бросилась к лестнице.

Скай в холле снимал пальто. Гарден стала быстро спускаться.

– Дорогой, ты сегодня рано. Какой приятный сюрприз! – Она протянула к нему руки.

Скай отвернулся. Он, похоже, даже не заметил ее. Гарден потянула его за рукав:

– Милый, что такое? Что случилось?

Он посмотрел на лежащую на рукаве руку, потом перевел взгляд на ее лицо.

– Гарден, – сказал он, – Гарден, Дэвид Паттерсон мертв. Он застрелился. – У него задрожали губы, рот перекосили боль и страх, он зарыдал.

– Тише, любимый, тише. Все будет в порядке. – Она обняла его за плечи и подвела к стулу. – Садись, милый. Я принесу бренди. – Она осторожно толкнула мужа, и он упал на мягкие подушки.

Скай закрыл лицо руками и опустил голову. Его рыдания разрывали ей сердце.

– Вот, Скай, выпей. – Гарден отвела одну руку мужа от лица и вложила в нее стакан.

Скай уронил другую руку и посмотрел на жену. Глаза у него были красные, заплаканные, рот жалобно кривился.

– Мы погибли, Гарден, разорены. Я даже не могу сказать, как плохи наши дела.

Гарден опустилась рядом с ним на колени:

– Тс-с, дорогой, успокойся. Выпей это. Что бы ни случилось, все будет в порядке. Не волнуйся. Все будет в порядке. Мы вместе, и у нас есть наша малышка. Все остальное не имеет значения.

Когда положение дел прояснилось, оказалось, что у них действительно не осталось почти ничего, кроме друг друга и малышки. Как и многих других, Ская захватил истерический оптимизм рынка, и он переоценил свои возможности. Однако его собственное состояние было так велико, что он мог бы пережить крах. Но когда начался спад, Дэвид начал брать деньги со счетов Ская, чтобы покрыть и его, и свои, гораздо большие, убытки. Когда у обоих ничего не осталось, он застрелился.

Конечно, у них было кое-какое имущество, но покупателей на роскошные машины, украшенные гравировкой вилки для устриц и мебель работы Хепплуайта было немного. Гарден умоляла Ская продать ее драгоценности, но сохранить дом. Он отказался. Денег, которые предлагали за бриллианты, было недостаточно, чтобы решить их проблемы.

– Придется принять предложение Вики, – сказал Скай, – и перебраться на виллу. У нас достаточно средств, чтобы содержать няню и отремонтировать наши комнаты. Элен не придется смотреть на лакированную кожу. Девочка моя, мы же все равно собирались в Канны, так почему не в Антиб? Наши дела непременно скоро поправятся. Вот тогда и решим, что делать дальше.

Гарден предпочла бы жить в меблированных комнатах. Но она видела страх в его глазах.

– Прекрасная идея, милый, – охотно согласилась она. – На вилле растут апельсиновые деревья. Малышка будет просто битком набита витаминами.

Самым трудным для Гарден было расставание с друзьями. Они со Скаем вели такую кочевую жизнь, что ее дружеские связи оказывались обычно бурными, но короткими: Конни, Элен, Люсьен, Клод. В Лондоне было время строить дружбу медленно и, как она думала, надолго. У нее появились подруги, у которых тоже были маленькие дети и чьи мужья усталые возвращались с работы. Они понимали ее заботы, она – их. Они вместе ужинали, ходили в театр, играли в бридж. Обыкновенная уютная, близкая компания. Мысль о разлуке с друзьями разрывала ей сердце. Скаю это, похоже, было безразлично. Он был слишком подавлен, чтобы о чем-то беспокоиться. Гарден старалась подбодрить мужа, но у нее самой было так тяжело на сердце, что ее энтузиазм выглядел не слишком убедительно. Только малышка была по-настоящему весела – происходящее никак не коснулось ее.

Сначала казалось, что жить с Вики будет не так уж плохо. Она ахала над Элен, покупала ей горы игрушек, изящные, но совершенно непрактичные платьица и чепчики. Она настояла, что сама оплатит ремонт в их Комнатах.

Но вскоре стало ясно, что изменения будут проводиться так, как считает нужным Вики, что Элен должна носить только купленные бабушкой платья и играть только подаренными ею игрушками. Вики оплачивала музыку и считала, что заказывать ее должна сама.

Гарден пожаловалась Скаю. Он ответил, что она преувеличивает. Вики очень щедра, а Гарден просто капризничает. Гарден прикусила язык. Вики была умна, она превозносила Гарден до небес и постоянно делала ей мелкие пакости.

Она настояла на том, что Гарден непременно нужна горничная, и выделила ей самую грубую и неуклюжую из тех, что работали на вилле. Она хвалила такт Гарден и сажала ее за столом рядом с пьяницами и бабниками. Восхищалась самостоятельностью Гарден и постоянно занимала время Ская, кокетливо прося у него помощи и совета. Почта Гарден терялась, в письменном столе не оказывалось марок, для нее никогда не было свободной машины. В ванной отсутствовало мыло, туфли не чистились, книги пропадали.

Вики заявляла, что сильно пострадала от биржевого краха. Ей пришлось закрыть все свои дома, кроме нью-йоркского и парижского. И виллы. Но стиль ее жизни ничуть не изменился. На вилле по-прежнему было полно гостей, таких же богатых, как она сама. Коктейли, ужины, игра по-крупному в маленьком казино в Хуан ле Пен или больших казино Ниццы, Канн, Монте-Карло. Она нанимала самых красивых жиголо для своих приятельниц, и они танцевали на террасе виллы самые модные танцы под самые популярные мелодии оркестра. Вики платный партнер был не нужен – у нее был Скай.

Куда бы она ни отправлялась, Скай и Гарден должны были ехать с ней. Вики предоставляла им любую роскошь. Кроме роскоши выбора. У них не было денег. Им приходилось есть то, что положат на тарелку. И быть благодарными. Гарден получала некоторое удовлетворение оттого, что не выказывала недовольства, была мила с гостями Вики, выглядела лучше всех в своих классических платьях от Фортюни, улыбалась фотографам, по-прежнему интересовавшимся ею. Для прессы она оставалась «Дамой с гардениями», хотя теперь прикалывала к плечу или втыкала в ярко-полосатые волосы цветы из своего сада.

Ее очень радовало, что, несмотря на все ухищрения Вики, главным для Ская была Элен. За ее прорезывающимися зубками он наблюдал так, словно у всего остального человечества были только протезы. Она начала ползать, и он ползал вместе с ней. Она научилась называть бутылочку и одеяльце, и он поклялся, что ее слова звучат ничуть не хуже стихов. А уж когда она сказала «па-па», ходил гордый, как павлин.

Гарден говорила Скаю, что, пока они вместе, пока у них есть дочь, все будет хорошо. Несмотря на бедность, козни Вики, несмотря на усилия, которые требовались, чтобы выглядеть веселой и жизнерадостной, это оказалось правдой. Несмотря ни на что, у них все было в порядке.

До весны.

Весной Гарден заметила в Скае признаки былого беспокойства. Он стал больше пить, азартно гонять машину, постоянно искал, куда бы пойти, чем заняться. Гарден рассказывала ему о последних достижениях Элен, а он обвинял жену в том, что ее интересует только ребенок, а не он. Она заходила к нему в комнату, он притворялся спящим. Гарден предлагала пикники, вылазки в горы, аперитив в уличном кафе, Скай отвечал, что они уже делали все это тысячу раз, что он терпеть не может повторять одно и то же и что лучше бы он застрелился, как Дэвид Паттерсон.

Обеспокоенная Гарден поговорила с Вики, попросила помочь. В тот же вечер Вики объявила, что ей нужно поехать в Париж.

– Скайлер, дорогой, ты ведь поедешь со мной, правда? Даме необходим спутник, а мне больше некого попросить.

Она не пригласила Гарден, но та не возражала. Она мечтала остаться одна, в тишине, побыть с Элен, почитать, написать письма. Чтобы поддерживать у Ская хорошее настроение, требовалось много сил и времени.

В середине апреля Вики и Скай уехали. Гарден сразу принялась за дело. Они должны были отсутствовать две недели, и все это время у нее было расписано по минутам.

Сначала самое трудное: холодное, деловое письмо матери, объясняющее, почему Скай больше не может ежемесячно посылать ей чек, что та уже привыкла считать его обязанностью. Потом тщательно продуманные письма Конни, Клоду, Элен, тете Элизабет, Уэнтворт, лондонским друзьям. Нужно было казаться счастливой и при этом не лгать. Это было не легко.

Потом она целое утро посвятила Пегги. Ее сестра и Боб были сейчас на Кубе. Пегги наконец ожидала ребенка.

«Мне почти двадцать девять, – писала она, – а нам всегда хотелось иметь полный дом ребятишек, так что пора поторопиться. Но я все-таки смогу работать в комитете по борьбе за права рабочих сахарных плантаций. Представляешь, землевладельцы…» Гарден улыбалась, читая письмо. Пегги ничуть не изменилась.

Гарден исписала целые страницы советами по диете и отдыху во время беременности, добавив постскриптум для Боба, чтобы он заставлял Пегги заботиться о себе. Потом с двумя горничными пошла в гардеробную, где хранились ее платья, которые она носила во время беременности. Она знала, что Пегги не станет себе ничего шить, а Скай отказывался заводить второго ребенка, пока не наладятся дела.

Гарден сидела, разложив вокруг яркие платья. Надо послать только самые легкие. Неожиданно она махнула рукой горничным, чтобы ушли.

– Когда нужно будет поставить коробки на место, я вас позову. А пока оставьте меня.

Она прижала к груди яркое полосатое платье. «Мой цирк шапито» – так называл ее Скай, когда она надевала это платье. Она зарыла лицо в пеструю ткань и дала волю так долго сдерживаемым слезам.

«Факты, – сказала себе Гарден некоторое время спустя. Она вытерла слезы платьем и аккуратно сложила его. – Ты должна держаться за факты, как за скалы. Так учила тебя Элен. Каковы же они, эти факты?»

Она хорошенько обдумала реальные факты своей жизни. Потом аккуратно развернула платье и снова заплакала над ним.

85

Двухнедельная поездка в Париж растянулась на два месяца, и Гарден решила отправиться туда сама. Когда она звонила, Ская никогда не было дома, на ее письма он не отвечал. Гарден была уверена, что в его молчании виновата Вики. Он наверняка не получает ее писем и не знает о звонках. Больше ждать она не могла.

Она нашла в Монте-Карло ломбард и в обмен на кольцо с рубином и бриллиантом, которое ей никогда не нравилось, получила достаточно денег, чтобы купить билет на поезд. Элен вполне можно оставить с няней. Она старательно охраняла малышку от контактов с «иностранцами», которые во Франции были повсюду.

Гарден приехала в Париж на третьей неделе июня. Город выглядел ярким и веселым от зонтов уличных кафе и покрытых свежей зеленью деревьев, свешивавшихся через ограды парков. Сена танцевала и сверкала под яркими лучами солнца. На набережных сидели рыбаки, в саду Тюильри бегали ребятишки с воздушными шарами на веревочках.

– Мадам уже достаточно насмотрелась на город? – поинтересовался шофер такси.

– Да, спасибо. – Гарден назвала адрес Вики. Что бы ни ждало ее там, в доме, вернуться в Париж было просто чудесно.

Когда такси остановилось у подъезда, Скай как раз выходил из дома. Гарден перевела дух. Он выглядел хорошо, даже лучше, чем до краха. Что бы там Вики ни сделала, что бы ни происходило, поклялась себе Гарден, я все равно буду благодарна.

Скай увидел ее и просиял.

– Дорогая, ангел мой! – закричал он. – Как замечательно, что ты здесь. – Он подбежал, вытащил ее из машины и заключил в медвежьи объятья. Потом поцеловал и схватил за руку. – Идем. Мне нужно бежать, но на кофе времени хватит.

Берси и один из лакеев подошли к такси расплатиться и забрать чемоданы Гарден.

Гарден заметила, что Скай не сказал «времени выпить».

Вики была в холле, когда Скай ввел Гарден. Ее выдержка была безупречна. Она расцеловала Гарден в обе щеки, спросила про Элен, предложила кофе, шампанского.

Прежде чем Гарден успела ответить, вмешался Скай:

– Как здорово, правда? Вики просто потрясающа!

– Что, Скай?

– Ну, ты ж знаешь. Вики тебе обо всем писала. Я бы и сам написал, но был очень занят.

– Понятно. Да, конечно, это здорово, Скай. – Гарден взглянула в каменное лицо Вики. Ее собственное лицо было столь же невозмутимым.

Скай посмотрел на часы.

– О Боже! Ну ладно, дамы, пока. – Он чмокнул их обеих в голову и убежал.

– Что все это значит, Вики? – спросила Гарден. Она помнила свою клятву и сохраняла спокойствие.

Вики закурила сигарету, не торопясь вставила ее в мундштук. Убедившись, что Гарден продолжает молчать, она заговорила:

– Скайлер заинтересовался бегами. Сейчас он отправился в Лонгшамп. Лонгшамп, Отей, Сен-Клу – он все время занят. Это его полностью поглощает.

Гарден побледнела. Она помнила, как Скай играл в рулетку и баккара.

– Вики, вы даете ему деньги? Вики засмеялась:

– Он не играет на скачках. Он хочет в них участвовать, иметь собственных лошадей, возможно, даже разводить их.

– Но как? Это же стоит целое состояние.

– Ты права. Спорт королей. Меня это тоже заинтересовало. Если Скайлер не утратит своего энтузиазма, я готова ему немного помочь.

– Не понимаю.

– Там можно встретить таких интересных людей – владельцев лошадей, тренеров, жокеев. Я думаю, это любопытно. Но сама не намерена этим заниматься. Хочу посмотреть, что получится у Ская. Он каждый день бывает на каких-то скачках, знакомится с разными людьми, даже договорился поработать этим летом в скаковых конюшнях. Недалеко от Шантильи. Если у него окажется нюх на победителя, я, может быть, куплю ему несколько лошадей и посмотрю, что у него получится.

Гарден не могла поверить. Скай – работать? В Лондоне у нее была подруга, отец которой имел отношение к скачкам. Она слышала, сколько тяжелого физического труда и суровой дисциплины нужно, чтобы подготовить лошадь к первому сезону. Если Скай выдержит, эта работа будет лучшим, что может дать ему жизнь. Ей хотелось заплакать, обнять Вики, целовать ей руки за то, что она делает для Ская. Она давала ему возможность обрести самоуважение.

– Вы очень щедры, Вики, – сказала она.

– Гарден, дорогая, давай не будем притворяться друг перед другом. Ты прекрасно знаешь, я никогда ничего не делаю без выгоды для себя. Дело в том, что сейчас во Франции не осталось сколько-нибудь интересных американцев. Никто больше не ездит в Европу играть. А я совсем не хочу возвращаться в Штаты. Мало мне было сухого закона, так еще и депрессия. Я там с тоски умру. Скачки – это шик. Лошадьми владеют самые лучшие люди. Ага Хан, Ротшильды, члены королевской семьи. Богатых американцев осталось не так уж много. Перед деньгами больше не сгибаются в поклоне. Поэтому я хочу подняться наверх, в высший свет. А если мне захочется нанять жутко сексуального тренера-ирландца, кто будет возражать?

Гарден была вынуждена поверить ей. Такой способ ведения дел был очень похож на Вики.

Скай действительно работал на ферме. Все лето и всю осень. Однажды Гарден поехала к нему. Он загорел, был перемазан и полон энтузиазма. Она приехала в Париж в октябре, на самые главные скачки – приз Триумфальной арки, и сидела со Скаем в ложе вместе с владельцами конюшни, где он работал. Одна из лошадей графа де Вариньи, которую Скай помогал готовить к выступлению, тоже участвовала в скачках.

С графом была племянница Катрин. Очень молоденькая и застенчивая, она смотрела на Ская сияющими глазами.

На мгновение Гарден показалось, что она поняла всю изощренность планов Вики. Потом она узнала, что Катрин еще учится в монастырской школе и сестры позволили ей уехать только на два дня, потому что участвовавшая в скачках лошадь была подарком дяди к дню ее рождения, который приходился как раз на это воскресенье.

«Скай даже не знаком с ней, – подумала Гарден, – да и ведет он себя так, словно ее не существует. Его интересуют только лошади».

Лошадь графа, точнее Катрин, не выиграла. Катрин плакала, как ребенок; дядя купил ей мороженое, чтобы утешить.

Гарден с удовольствием проводила время в Париже. Ранняя осень была лучшим временем для прогулок, и она посетила свои любимые места. Она встретилась со старыми друзьями. Элен Лемуан ничуть не изменилась. Клоду, к сожалению, пришлось расстаться со своим питомником, Гарден уже не могла субсидировать его. Однако он был вполне доволен работой в оранжереях Булонского Леса. Лучше всего шли дела у Конни. Она обзавелась магазинчиком в предместье Сент-Оноре, «Шоз де Констанс», где продавались ее собственные модели. Она угостила Гарден обедом в «Ритце» и позабавила рассказом, что теперь Тельма ворует ее лекала.

– Без «Дамы с гардениями» такого бы никогда не случилось, – сказала она. – Гарден, я всю жизнь буду тебе благодарна.

Скай вернулся на виллу перед Рождеством. Он купил пони – подарок Элен от Санта Клауса – и поддерживал девочку, чтобы не упала, пока они гуляли по фруктовым рощам. Он никогда не казался таким счастливым, даже когда они жили в Лондоне.

– Я думаю, это от жизни на свежем воздухе, – сказал он. – У меня грандиозный план. Мы купим дом где-нибудь в Кентукки или в штате Нью-Йорк, возле Саратоги. Элен начинает говорить по-французски, а я не хочу, чтобы мой ребенок говорил что-то, чего я не понимаю. Сейчас в Америке очень дешевы земля и рабочая сила. Вики обязательно нам поможет. Я стал настоящим специалистом по определению будущих чемпионов. Что ты на это скажешь? Сможешь пережить навоз на своих коврах?

– Конечно, переживу. Нам придется снова учиться говорить как американцы. Никаких больше «ату его».

– Тогда едем. И завтра же начнем учить Элен говорить как американцы.

Гарден остановила его болтовню поцелуем. Она была так счастлива, что не могла говорить. Только поцелуем она смогла выразить свою любовь.

В феврале они отпраздновали восьмую годовщину семейной жизни, поужинав в Сен-Поль де Ванс. На следующий день Скай возвращался в Шантильи.

– Не плачьте, девочки, – сказал он, целуя на прощание Гарден и Элен.

– Я буду так скучать, – отозвалась Гарден. – Когда ты вернешься?

Скай засмеялся:

– Не знаю, малышка. Мне нужно обговорить с Вики наши дела в Штатах. Приеду в Париж, как только смогу. Не беспокойся, я позвоню. Не забывай учить Элен языку.

– Вот сам послушай. Что Элен скажет папочке?

– Пае-хали, – сказала Элен.

– Ай да умница! – Скай подбросил дочку в воздух. Она еще визжала от восторга, когда он передал ее Гарден. – Я опоздаю на поезд. А что мамочка скажет папочке?

– Я люблю тебя, Скай.

– Я тебя тоже, дорогая. Пае-хали!

Гарден чувствовала себя на вилле одиноко. Но она была рада, что Вики остается в Париже. И не рисковала ехать туда сама. Сейчас больше, чем когда-либо, нужно было держаться подальше от Вики. Может быть, Скай и уговорит ее купить ему ферму для разведения скаковых лошадей, хотя Гарден в этом сомневалась. Но она наверняка никогда на это не пойдет, если заподозрит, что Гарден имеет какое-то отношение к его желанию покинуть Францию.

Америка. Дом. Гарден не смела даже думать об этом. Она не скучала по дому. Иногда ей казалось, что Париж или Лондон для нее больше дом, чем Нью-Йорк или даже Чарлстон.

Но теперь, когда Скай дал ей надежду на возвращение, тоска по Америке стала горькой и мучительной.

Скай обещал позвонить, дать ей знать. Гарден боялась выйти из дома, чтобы не пропустить его звонок.

86

Вместо этого она получила письмо от Вики. Оно пришло в конце марта.

«Гарден, я спорила со Скайлером до хрипоты, но он ничего не хочет слушать. Поэтому я решила сделать следующее. Ты, Элен и няня получите билеты на пароход „Рим“, отправляющийся из Генуи одиннадцатого августа и прибывающий в Нью-Йорк двадцать четвертого. Это избавит тебя от необходимости ехать с ребенком через всю Францию, чтобы отплыть из Гавра. Скайлер отправится из Корка сразу после Дублинской ярмарки. Он будет сопровождать лошадей, которых намерен купить там. Возможно, он окажется в Нью-Йорке раньше тебя. Если нет, то присоединится к тебе чуть позже. Я предупрежу слуг, чтобы все приготовили к твоему приезду.

Нелепо делать вид, что я довольна решением Скайлера вернуться в Соединенные Штаты. Он, однако, всегда поступал так, как хочет, и меня не удивляет, что он ничуть не изменился.

У меня нет особого желания встречаться с тобой до отъезда. Я приеду в Нью-Йорк на Рождество. Чек на расходы в дороге тебе пришлют. Машина будет ждать вас на пристани. Вики».

Подхватив Элен на руки, Гарден затанцевала по комнате:

– Мы победили, малышка! Мы возвращаемся домой! После этого уже было неважно, что Скай так редко звонит или так краток, когда звонит. Ничего, что он забыл о втором дне рождения Элен.

Единственной проблемой оказалась няня. Она наотрез отказалась отправиться в Соединенные Штаты.

– Ради Элен я пересекла Ла-Манш, но даже ради короля я не пересеку океан.

Гарден посадила дочь на колени:

– Как вы думаете, мисс Харрис, вас удовлетворит общество, состоящее всего-навсего из вашей мамы? Элен прыгала у матери на коленях.

– Пае-хали! – просила она.

Гарден послушно начала играть с малышкой в лошадки.

Морское путешествие было спокойным и неторопливым. Элен сразу стала любимицей всей команды и пассажиров, ее приглашали даже на капитанский мостик. Ее любимым развлечением было играть с собаками пассажиров, когда тех выпускали из клеток погулять по палубе. Еще она очень любила, завернувшись в одеяло, дремать в шезлонге рядом с Гарден. Гарден обещала, что, когда они устроятся в новом доме, у Элен будет свой щенок. И еще, напомнила она, много-много пони.

На Элен статуя Свободы особого впечатления не произвела, но сердце Гарден учащенно забилось. Очертания Нью-Йорка заинтересовали даже ребенка.

– Альпы! – закричала она, показывая пальчиком.

– Нет, мой ягненочек, это не Альпы. Это наш дом.

Дома все было по-прежнему. Гарден торжественно представила Элен Дженнингсу. Впервые в жизни она увидела, как Дженнингс улыбается. Ее комнаты были точно такими же, как прежде. Она поразилась, осознав, как давно не была здесь.

– Как вас зовут? – спросила она стоявшую в дверях горничную.

– Бриджет, мэм.

Гарден удалось не рассмеяться. Скай всех нью-йоркских горничных называл Бриджет.

– Пусть кто-нибудь распакует чемоданы. И я бы хотела поговорить с экономкой о том, что нужно для малышки.

– Все уже готово, мэм. Я покажу вам ее комнату, если хотите.

Детская оказалась этажом выше, в крыле для гостей. Гарден не хотелось, чтобы Элен была так далеко от нее. Не понравилась ей и накрахмаленная няня, стоявшая в дверях соседней с детской комнаты.

– Меня зовут мисс Фишер, – сообщила она Гарден. – Меня прислало бюро по найму прислуги.

Элен не обратила на мисс Фишер никакого внимания. Она прямиком направилась к маленькой детской кроватке, на подушке которой лежал пушистый розовый кролик.

– Спокойной ночи, кролик, – сказала она, обняв игрушку, и мгновенно заснула.

Мисс Фишер разула Элен и опытной рукой подоткнула одеяло. «Может, она и ничего, – подумала Гарден. – Это же все равно не надолго, только пока мы не решим, где будем жить».

Она устала, но была слишком взволнована, чтобы лечь спать, и решила пойти прогуляться. «Нужно походить пешком по Нью-Йорку, как я ходила по Парижу и Лондону. Я же совсем не знаю города».

Она пошла по Пятой авеню, с удовольствием глядя на спешащий транспорт, удивленно разглядывая высокие новые здания, выросшие на месте стоявших здесь раньше небольших домов. С радостью обнаружила, что отель «Плаза» по-прежнему стоит на своем месте. Это было, пожалуй, единственное, что она узнала. Гарден повернула к центру города. Вернувшись домой, она почувствовала приятную усталость и была не прочь вздремнуть перед ужином.

В гостиной сидела Вики и пила шампанское.

– Хочешь шампанского, Гарден? Я ввезла его контрабандой. Очень хорошее.

– Нет, Вики, спасибо. – Гарден оглядела комнату.

– Скайлера здесь нет. Он не приедет. Ты бы лучше выпила. Видишь ли, Гарден, я в конце концов выиграла.

Гарден села.

Вики налила бокал шампанского и протянула Гарден. Та отрицательно покачала головой.

– Как хочешь, – сказала Вики. Холодным взглядом она посмотрела на невестку поверх края своего бокала. Поставила на стол пустой и взяла полный. – Скайлер разводится с тобой, Гарден. Мои адвокаты уже подали документы. Как только решение о разводе будет вынесено, он женится на маленькой графине де Вариньи.

– Нет!

– Да! Я уже обо всем договорилась с ее родителями. Скайлер стал компаньоном ее дяди. Катрин, как ты, должно быть, заметила, без ума от моего сына. Сначала это его забавляло, раздражало, а потом начало нравиться. Она живет в Шотландии, с тех пор как в мае закончила школу.

– Я не верю вам, Вики.

– Не будь дурочкой. Почему, ты думаешь, он женился на тебе? Да только потому, что ты была защищена своими чарлстонскими правилами и традициями, он никак иначе не мог тебя получить. Это придавало тебе ценность, которой не имели его легкие победы. Катрин постоянно охраняют. Это создает ту же иллюзию ценности. Плюс лошади ее дядюшки. Игра окончена, Гарден.

– Вы лжете, Вики. Со мной уже пытались так поступить. Я поняла вашу игру. Скай любит меня. И любит Элен. – Гарден чувствовала себя уверенно. Она была даже рада выяснить наконец отношения с Вики.

– Я не лгу, – медленно и отчетливо произнесла Вики. – Когда-то я оказалась слишком самоуверенной, и ты одурачила меня. Я тебя недооценила. Ты сумела добраться до этой клиники, а потом каким-то образом поумнела. Теперь я могу признать, что ты была очень серьезным и опасным противником. Слава Богу, произошел крах на бирже. – Она допила шампанское и снова наполнила бокал. – Я это заслужила, – сказала Вики. – Я имею право праздновать. Мне пришлось ждать гораздо дольше, чем я предполагала. Но теперь ты у меня в руках. И так даже лучше. Своей игрой в «Даму с гардениями» ты сыграла мне на руку. Газеты тебя обожали. Теперь все они будут полны материалами о разводе. Нет лучшей сенсации, чем поверженный идол. В Нью-Йорке, Гарден, существует лишь одна официальная причина для развода – супружеская измена. Есть полдюжины мужчин, которые готовы присягнуть, что они, скажем, пользовались твоим расположением. Парочка действительно пользовалась. Времена сейчас тяжелые. Их память значительно освежилась после того, как им предложили некую сумму на покрытие расходов по поездке в Нью-Йорк. И разумеется, мы выразим серьезные сомнения по поводу того, кто в действительности является отцом Элен.

– Вики, вы не можете этого сделать! Вы же знаете, что это неправда.

– Конечно, знаю. Но я вовсе не хочу, чтобы Скайлер испытывал особую привязанность к этому ребенку. Он помнит, какой ты была тогда в Париже, было не так уж и трудно убедить его, что и в Лондоне у тебя тоже были любовники.

– Он никогда в это не поверит.

– Уже поверил.

– Я найду его. Он мне верит. Я поговорю с ним.

– Мне противно смотреть, как ты по-дурацки ведешь себя. Ты заставила меня уважать себя. Теперь я начинаю думать, что ты была не таким уж серьезным противником. Неужели ты не знаешь Скайлера? Неужели ты до сих пор не поняла, что, если он чего-то хочет, все остальное для него просто не имеет значения. Он хочет иметь скаковых лошадей, хочет жить, как живут в Шантильи. Он даже хочет Катрин, потому что она часть этой жизни. И абсолютно невинное существо. Девственница. Тогда как ты, Гарден, подержанный товар. Сдайся. Ты проиграла. И проиграла по-крупному. Документы уже поданы. Завтра, самое позднее послезавтра ты станешь такой же известной и такой же грязной, как вавилонская блудница. Ты, милая моя, погубила себя, своего ребенка и всю свою проклятую семью. – Вики поднесла к губам бокал. – Благодарю тебя, Гарден. Ты сделала меня счастливой.

Глаза Вики странно блестели. Рука так сильно сжимала ножку бокала, что та хрустнула. Вики допила бокал и швырнула его на пол. От ее смеха у Гарден кровь застыла в жилах.

«Она сошла с ума, – подумала Гарден. – Она способна на все». Страх парализовал Гарден.

– Но почему? – спросила она охрипшим вдруг голосом.

– У меня есть причины, – сказала Вики. Ее смех наполнил комнату.

КНИГА ШЕСТАЯ 1931–1935

87

«Факты, – думала Гарден. – Я должна сосредоточиться на фактах. Если мне когда-то надо было ухватиться за надежный якорь, так это сейчас. Каковы же факты?

Вики одержима. Неважно, чем и почему. Факт, что она одержима какой-то манией. Другой факт: она хочет причинить мне вред. И Элен.

Факт. Важный факт. Я должна увезти Элен.

Факт. У меня почти нет денег, осталось всего несколько долларов, после того как я раздала чаевые на пароходе. Слава Богу, у меня были доллары, а не лиры.

Факт. У меня нет друзей в Нью-Йорке.

Факт. Я боюсь ее. Так боюсь, что, кажется, ноги отнимаются».

– Ты что-то притихла, Гарден, – сказала Вики. Ее безудержный смех перешел в злорадную усмешку. – Почему же ты не плачешь, не просишь о пощаде? Мне бы это было приятно… Ну? Что ж ты? – Вики злобно глядела на вошедшую в комнату прислугу.

– Принчипесса, вас просит к телефону мистер Палем.

– Я поговорю с ним здесь. – Вики плеснула шампанского в бокал. – И принесите еще бутылку. – Она поставила бокал на столик и взяла трубку. – Сибил, дорогой, – замурлыкала она, – как ты узнал, что я в городе?.. Только вчера, милый. Я еще даже не распаковала вещи.

Гарден с изумлением смотрела на свекровь. Вики была неподражаема. В ней не осталось и признаков безумия. Она болтала своим обычным, высоким, искусственным светским тоном. Невозможно было даже догадаться, что всего несколько секунд назад ее душил приступ ненависти.

– Саутхемптон? – продолжала Вики. – О Боже! Нет, дорогой. Я закрыла его сто лет назад. В Штатах так уныло. Я теперь настоящая эмигрантка. Французы так очаровательны. Я почти все время проводила в замке моего близкого друга графа де Вариньи. – Вики взглянула на Гарден, потом отвела глаза. Гарден была неподвижна. – Что ты говоришь, Сибил! Какая жалость. У меня где-то был ее адрес в записной Книжке. Подожди, я поищу. – Вики взяла бокал и вышла из комнаты.

«Это моя единственная возможность, – подумала Гарден. – Сейчас она возьмет трубку у себя в комнате. И возможно, будет разговаривать довольно долго». Мысль Гарден лихорадочно работала. Она знала, что делать.

Она бегом бросилась к себе в спальню. Спальня была завалена чемоданами, открытыми, но еще не распакованными. Гарден поспешно разыскала среди своей одежды непромокаемый плащ, сшитый для нее Конни. Он был специально задуман для долгих прогулок по городу; карманы всех размеров давали возможность обходиться без сумочки, туда можно было положить книги и другие мелкие покупки, уберечь их от дождя. Гарден нашла сундук, в котором лежали ее платья от Фортюни. Это был один из секретов мастера – его платья можно было превратить в крошечные свертки и хранить так сколько угодно, а потом встряхнуть, и гофрированный шелк выглядел абсолютно свежим, он нисколько не мялся. Она схватила восемь перетянутых резинками узелков и сунула их в большой карман плаща.

Семь долларов из сумочки скрылись в одном маленьком карманчике. Пудреница, губная помада и расческа – в другом. Она взглянула на часы. Прошло три минуты. Быстрей, торопил ее внутренний голос. Гарден потянулась за своей шкатулкой с драгоценностями. Надо найти ломбард, а потом купить билеты на поезд до Чарлстона. Они поедут домой, к ее матери.

Шкатулка была пуста. Гарден потратила целую минуту, чтобы убедиться в случившемся. Исчезли. Все ее драгоценности исчезли. Даже обручальное кольцо. У нее не осталось ничего, кроме амулета на золотом шнурке. Он висел у нее на шее.

Гарден собралась с мыслями. Надо спешить. Драгоценности исчезли. Это факт. Она достала из сумочки золотой портсигар и зажигалку. Это тоже кое-что стоит. Она надела плащ.

В гостиной никого не было. Из телефонной трубки слышались голоса. Гарден бросилась наверх, в детскую. Она была пуста. «Это факт, – мысленно закричала она. – Элен здесь нет. Это все, что тебе известно. Ничего не придумывай». Она бросилась по коридору, открывая все двери подряд. Нигде никого. Время. Сколько времени она уже потратила? Сколько осталось? Гарден задыхалась. Скорей. Скорей.

Гарден бросилась по коридору мимо пустых комнат. У лестницы она встретила одну из горничных. Надо выглядеть спокойной, будто ничего не случилось, сказала она себе и усилием воли заставила себя идти не торопясь.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я ищу Элен. Хотела взять ее в парк и купить воздушный шарик.

Горничная, не понимая, посмотрела на нее.

– Мою дочку, – объяснила Гарден. – Она очень любит воздушные шарики.

– А! Да, мадам, конечно. Девочка. Она уже ушла в парк. С мисс Фишер.

Гарден бросилась к лестнице для прислуги, которая вела к черному входу. Туда Вики никогда не пойдет. Служанка удивленно посмотрела ей вслед. Эти богачи такие странные…

«Центральный парк такой огромный, – думала Гарден. – Они могут пойти куда угодно. Где же их искать?» Она не могла стоять возле дома и ждать, когда они вернутся. Вики способна на все. Она может вызвать полицию, приказать лакеям силой втащить ее в дом. Гарден перебежала на другую сторону Пятой авеню. Там начиналась дорожка, ведущая в парк. Может, мисс Фишер пошла по ней? В той стороне Метрополитен-музей. Она могла повести Элен туда. Гарден стояла на тротуаре, охваченная растерянностью. «Я ничего не могу сделать, – думала она. – Я не выдержу. Я сейчас заплачу. Или завизжу. Или и то и другое».

– Мама, мама, шарик! Шарик для Элен! Почувствовав, что ее тянут за подол, Гарден вышла из транса. Она наклонилась и прижала к себе Элен. Взгляд ее упал на ноги мисс Фишер, в белых туфлях и белых чулках. Гарден выпрямилась, держа дочь за руку.

– У Элен был шарик, миссис Харрис. Она его отпустила.

– Она любит смотреть, как они взлетают вверх, мисс Фишер.

– Другого она не получит. Это научит ее быть разумной.

Мисс Фишер была так же жестока, как ее крахмальная униформа. Гарден хотела было возразить ей, но опомнилась. «Что ты делаешь, ненормальная, – сказала она себе. – Беги отсюда скорей».

– Я забираю Элен, мисс Фишер. Мы пойдем погуляем. Няня загородила ей дорогу:

– Принцесса велела мне не спускать глаз с Элен, миссис Харрис.

– Элен моя дочь.

– Я понимаю, миссис Харрис. Но я работаю у принцессы. Я делаю то, что прикажет она.

Гарден вплотную приблизилась к мисс Фишер:

– Слушайте меня внимательно, мисс Фишер. Я заберу своего ребенка, и не вздумайте мне помешать. Если вы хоть пальцем дотронетесь до меня или Элен, если попытаетесь нас остановить, я толкну вас под машину.

Она повернулась и отчаянно замахала рукой свободному такси. Открывая дверцу машины и помогая Элен забраться в нее, Гарден не сводила глаз с мисс Фишер. Няня топталась на месте в нерешительности. Грозно сверкавшие глаза и отчаянная решимость Гарден пугали ее.

Гарден прыгнула в машину и захлопнула дверцу.

– Поезжайте, – сказала она. – Скорей. Уезжайте отсюда.

Водитель так рванул с места, что ее отбросило на спинку сиденья. Гарден взглянула в заднее окно. Мисс Фишер, размахивая руками, бежала через дорогу к дому.

– Куда прикажете, леди? – Водитель был негр. После многих лет, проведенных за границей, его акцент показался ей странным. И все же он был очень знаком.

Гарден прижала к себе Элен.

– Поезжайте в Гарлем. Отвезите нас в «Парадиз» Смолла. У меня там есть друг.

* * *

– Джон Эшли. Он работает здесь официантом. Или работал.

– Леди, я же вам сказал. Мы еще не открывались сегодня. Приходите ближе к полуночи. Тогда все будут здесь.

– Нет, нет, вы не поняли. Подождите, пожалуйста. Не закрывайте дверь. – Гарден протянула руку, придерживая дверь. Ее плащ распахнулся.

Человек в дверях увидел ее ожерелье с амулетом. Он скрестил пальцы жестом, отгоняющим злых духов.

– Кто вы, леди? – Он казался испуганным.

– Я друг Джона Эшли. Правда. Из Чарлстона, из Эшли Барони. У меня несчастье, нужна помощь. Я знаю, Джон мне поможет, если только я его найду.

Человек в нерешительности смотрел на белую женщину с лихорадочно блестевшими глазами и маленькую белую девочку рядом с ней. Элен начала плакать. Ей давно уже пора было ужинать.

– Элен хочет кушать, – хныкала она.

Это мужчина понял. Он улыбнулся малышке.

– Входите, – сказал он Гарден.

Элен сидела у Гарден на руках и жевала куриную ножку, пока Джон разговаривал с Гарден. Он пришел, как только ему позвонил друг.

– Дело, похоже, совсем плохо, мисс Гарден, – сказал Джон. – Конечно, я знаю ломбард. Но если эта женщина разыскивает вас, она сделает так, что вас будут искать и на вокзале, и на автобусной станции.

– Может, обратиться в полицию? Но я не знаю, что им сказать.

– Нет, мисс Гарден. Полиция всегда на стороне богатых, а вы больше не богатая. Вам надо в Чарлстон. У меня есть старенький автомобиль. Не ахти как блестит, да и крыша прохудилась. Но ездит. Берите машину и малышку и езжайте к своей семье. И пока не доберетесь, будьте очень осторожны. Я видел много всего, пока работаю здесь. Богатые белые думают, что могут делать все, что хотят. Сумасшедшие белые богачи. Даже сказать нельзя, что они еще могут захотеть.

Уже в восьмом часу Гарден, следуя наставлениям Джона, въехала в облицованный белым кафелем туннель, ведущий с Манхэттена в Нью-Джерси. Элен свернулась клубочком рядом на сиденье, положив голову Гарден на колени. Белый плащ был небрежно накинут, закрывая Элен. Гарден напудрилась, подкрасила губы и причесалась. Она хотела как можно меньше походить на истерическую женщину, убегающую с ребенком. Служащего, взимавшего плату за проезд, возможно, уже предупредили.

В туннеле она очень нервничала. Он был проложен под рекой – блестящее воплощение новейшей инженерной мысли, которую Гарден не понимала и которой не доверяла. Ей казалось, что она ощущает чудовищную тяжесть воды у себя над головой, и она старалась подавить в себе желание прибавить скорость, побыстрее выбраться из туннеля, уехать прочь отсюда.

Сидевший в будке служащий внимательно посмотрел на нее. «Туннель странно влияет на людей, особенно на женщин, – подумал он. – А уж женщина, куда-то едущая одна на ночь глядя, – это совсем необычно».

Гарден вцепилась в рулевое колесо. На что он смотрит, что ищет? Она затаила дыхание. Если Элен шелохнется, все пропало.

– Далеко собрались, леди?

– Что? Нет, нет, к сестре в… – Она не могла вспомнить ни одного названия населенного пункта в Нью-Джерси.

Сзади кто-то нетерпеливо нажал на клаксон. В спешке Гарден резко рванула с места. «Боже, – подумала она, – теперь-то он меня точно запомнит». Мужчина в машине позади нее только покачал головой. По его мнению, женщин вообще нельзя было пускать за руль.

Впереди лежала длинная дорога. «Мы вырвались», – подумала Гарден. Она помотала головой, расправила плечи. Напряжение спало. Она поправила плащ так, чтобы Элен было легче дышать. «Факты, – думала она. – Мы выехали из Нью-Йорка. Джон дал мне двадцать долларов на бензин и дорожные расходы. Его друг дал целую сумку жареных цыплят и хлеба. До Чарлстона всего восемьсот миль. Вот за эти факты и надо держаться».

Управлять этой машиной было гораздо тяжелее, чем теми, к которым она привыкла, да и дорога была незнакомой. Но это только радовало Гарден. От нее требовалась постоянная собранность. Она не хотела думать о Вики. Или о Скае. Вскоре только свет фар связывал ее с дорогой. Глаза устали прищуриваться от света встречных машин. Чем дальше она ехала, тем меньше их встречалось. Потом появившиеся впереди огни подсказали, что она въезжает в какой-то город. Гарден медленно ехала по незнакомым улицам, глядя на освещенные окна магазинов и домов. Как здесь все отличалось от Европы. Так много места, деревьев… Все такое новое. Она ехала дальше. Элен зашевелилась:

– Мама, темно.

– Да, дорогая. У нас приключение.

– Элен хочет кушать.

– Конечно, хочет. Знаешь что? Давай устроим приключение с пикником. Хочешь?

Гарден свернула на проселочную дорогу и остановилась. Джон сказал, что в машине есть фонарик. Элен играла с ним, пока ела. Она решила, что приключение – это очень весело. Гарден забрала у нее фонарик и отвела в сторонку.

– А это туалет на пикнике, – сказала она. Деревья вокруг них шелестели от легкого ветерка, а возможно, и от движений невидимых в темноте животных. Чувство тревоги усилилось. Гарден была рада вновь очутиться в машине, на дороге.

Покачивание рессор укачивало Элен, как в колыбели. Она немножко поговорила и уже через несколько минут снова уснула. Гарден смотрела вперед, на освещенную фарами ленту дороги. Другой город, еще один, с погашенными уличными фонарями. Скоро вокруг была лишь темная пустая дорога. Гарден нашла сигарету и закурила.

Спящие города казались призрачными. Белые ступени Балтимора выглядели как оскаленные в ухмылке зубы. Вашингтон был населен призрачными памятниками. Гарден вздрогнула, коснулась амулета на шее. И двинулась дальше.

Теперь на темных фермах иногда мелькало освещенное окно. Гарден казалось, что она едет дни, недели. Плечи и руки болели, во рту пересохло. До Ричмонда оставалось десять миль. «Мы на юге», – подумала она, и ей стало легче.

Восход солнца разбудил Элен. Она села и протерла глаза.

– Элен хочет пить, – захныкала девочка.

Гарден отвела со лба малышки влажные после сна волосы.

– Я тоже, моя хорошая. Мы скоро остановимся.

На главной улице ближайшего городка сверкающие неоновые буквы вывески соревновались с рассветным солнцем. «Закусочная». Гарден остановилась у края тротуара.

Возле покрытого линолеумом прилавка весело разговаривали официантка и трое мужчин в комбинезонах. Они посмотрели на Гарден и Элен, как на диковинных зверей. Но Гарден все было безразлично. Она посадила Элен на высокий круглый табурет и тяжело опустилась на соседний.

– Да на вас лица нет, – посочувствовала ей официантка. – Садитесь-ка лучше за стол. Там, в кабинках, можно хоть прислониться.

От ее участия у Гарден на глаза навернулись слезы. «О Боже, – подумала она. – Я так устала, что совсем ослабла. Нет, нет, мне нельзя расслабляться – впереди еще такая длинная дорога».

Элен не хотела покидать табурет. Она вертелась из стороны в сторону и хихикала. Гарден подхватила и понесла брыкающегося ребенка через весь зал в кабинку. Получив стакан молока, Элен перестала плакать. Кофе и плотный завтрак вернули Гарден силы.

Когда они вернулись в машину, там было жарко и душно. Гарден открыла окна.

– А теперь ты поможешь маме найти бензоколонку, – сказала она Элен, – и мы поедем в Чарлстон.

Теперь она чувствовала, что у нее хватит сил на что угодно. Завтрак был совсем как дома: деревенская колбаса, бисквиты, яйца, мамалыга и много-много соленого масла. До Франции было миллион миль. Чарлстон уже совсем близко.

Через час жаркое южное солнце превратило машину в раскаленную печь. На расстилавшейся впереди дороге возникали дрожащие миражи воды, которые исчезали при приближении. Элен вертелась, хныкала, капризничала.

Для Гарден все слилось в один непрерывный кошмар: слепящее солнце, бензоколонки, протекающие стаканчики с мороженым, тепловатая кока-кола и бесконечная ровная дорога, бескрайние поля, безоблачное небо. Одежда прилипла к покрытым потом телам, воздух был раскален. У Гарден слезились глаза.

– Еще далеко? – ныла Элен, и Гарден не могла ответить на ее вопрос. – Сколько времени? – спрашивала девочка, а Гарден не знала. Она, казалось, ехала уже целую вечность, и ехала через ад.

Элен уснула, сунув пальчик в рот, когда неожиданно потемнело и пошел дождь. Вода протекала сквозь дырки в крыше, мочила колючую обивку сидений. Гарден, почувствовав влагу, хрипло и радостно засмеялась. Проснувшаяся Элен засмеялась вместе с ней. Потом они выехали из дождя и лужи под сиденьями задымились от жары. У Гарден дрожали ноги от усталости, руки были сплошная боль. Элен снова уснула.

– Мама, что это? – Гарден и не заметила, когда малышка снова проснулась. Она стояла коленями на сиденье и показывала пальчиком в окно. «Господи, – подумала Гарден, – мне все-таки придется остановиться. Я уже перестаю воспринимать окружающее». Она посмотрела, куда показывает Элен. Всего в нескольких ярдах от шоссе тянулась полоска деревьев. С ветвей свисал испанский мох.

– Элен, дорогая, мы уже почти дома. – Она нажала на педаль газа и посигналила в знак приветствия. Следующие несколько часов прошли как в тумане. Она пела, рассказывала какие-то бессвязные истории, останавливалась в придорожных магазинчиках только для того, чтобы послушать акцент, с которым ей объясняли, где раздобыть холодной кока-колы, хранящейся в ящиках со льдом.

До Чарлстона пять миль. Гарден почудилось, что она ощутила запах соленой воды. Теперь она, чуть живая от усталости, разговаривала сама с собой, с трудом шевеля пересохшими губами.

– Гарден, не пропусти указателя парома, а то мы свалимся в воду. – Она громко расхохоталась собственной шутке.

Воздух стал прохладнее. Солнце стояло низко над горизонтом. Элен спала. Гарден клевала носом.

Машина вильнула и двумя колесами съехала на обочину. Гарден вздрогнула и вернула ее на дорогу. Прямая, как стрела, дорога делала в этом месте поворот. Гарден сосредоточила оставшиеся силы на том, чтобы удержать машину на дороге.

– Не торопись, – сказала она себе, – приподними ногу над педалью. – Руки ее повернули руль. Она увидела что-то впереди, посередине мостовой. Собака? Олень? Она поехала еще медленнее.

Это оказался человек. Он размахивал руками. Показывал, чтобы она остановилась. Машина зачихала, дернулась и замерла. Руки Гарден словно прикипели к рулевому колесу. Она смотрела сквозь заляпанное разбившимися насекомыми ветровое стекло погасшими, сухими глазами. Как же она была глупа! Надеялась убежать от Вики, надеялась, что та не сумеет ее найти. Человек был полицейским.

88

– Мэм, с вами все в порядке, мэм? – Широкополая шляпа полицейского закрыла окно рядом с Гарден.

Она посмотрела на его озабоченное лицо. Медленно до нее дошел смысл происходящего. Этот человек не враг.

– Солдат, – сказала Элен.

– Нет, малышка, я не солдат, – улыбнулся мужчина.

– Что вы хотите? – выдавила из себя Гарден. Голос прозвучал неожиданно хрипло.

– Я подумал, мэм, вам нужна помощь. У вас не здешние номера. Бывает, те, кто попадает на мост первый раз, нервничают. Особенно в это время дня. Солнце бьет прямо в глаза. И потом, вы не очень уверенно держались на дороге.

– Мост? – пыталась сообразить Гарден. Она что-то слышала про мост. Но что? Почему она никак не может вспомнить?

Полицейский взмахнул рукой, показывая вперед. Мост поднимался все выше и выше, казался гладким, как скала, и узким, как лента. Он обрывался наверху и, казалось, вел в никуда, – дальше обрыв и падение.

– О Боже! – простонала Гарден.

– Многие сначала пугаются, – сказал полицейский. – Поэтому-то я и здесь. Если хотите, я перегоню вашу машину на ту сторону. У нас здесь все отработано. Я делаю это раз десять на дню. – Он явно гордился своим занятием.

– Да, пожалуйста, – пробормотала Гарден. Она перебралась на соседнее сиденье и взяла Элен на руки.

Полицейский бойко рассказывал об инженерных чудесах моста. Это был тщательно составленный и хорошо отрепетированный монолог, успокаивающий нервных пассажиров взбирающихся вверх машин, которые, поднявшись, видят крутой спуск вниз и подъем к виднеющемуся впереди второму пику. Гарден ничего не слышала и ничего не видела. Глаза ее были закрыты, веки покраснели и распухли, но темнота и возможность отдохнуть от управления машиной казались бальзамом.

Видавшей виды машине потребовалось больше пяти минут, чтобы преодолеть почти трехмильный мост. Полицейский остановился в переулке рядом с мостом.

– Пожалуйста, мэм. И вы, юная леди.

– Здорово, – сказала Элен.

– Спасибо большое, – поблагодарила полицейского Гарден. – Сама я бы не справилась.

Полицейский вышел из машины и отдал честь.

– Был рад помочь, мэм. – Он повернулся, чтобы уйти.

Гарден перегнулась через сиденье, дотянулась до ближайшего к нему окна:

– Господин полицейский! Не могли бы вы объяснить, как добраться до Ист-Бэттери?

В большом доме Маргарет выступ-фонарь парадной лестницы уже был освещен.

– Смотри, Элен, здесь живет бабушка Трэдд, мамина мама. Она будет очень рада увидеть тебя.

– Элен хочет кушать.

– Ты получишь много вкусных вещей. Идем, мой ангел. – Едва передвигая ноги, она преодолела последние метры.

– Элен хочет пить.

– Да, малышка. Подожди чуть-чуть.

Гарден тяжело привалилась к стене рядом с входной дверью. Колени подгибались. Она услышала шаги в доме и заставила себя выпрямиться. «Ну и вид же у меня, должно быть», – подумала она.

Маргарет открыла дверь. Свет из холла слепил уставшие глаза Гарден. Мать казалась ей темным силуэтом.

– Я так и думала, что это ты, Гарден, – сказала Маргарет. – Неужели тебе мало того, что ты натворила?

Она взмахнула газетой перед ничего не понимающей Гарден. – В этом доме ты не будешь хвастать своим бесчестием. Уходи. – Дверь начала закрываться.

– Мама! – крикнула Гарден. – Мама! – Она была уже не в состоянии думать и произносить слова. Она не понимала ничего, кроме одного: полоска света, пробивавшегося из дверей, становилась все уже, а потом совсем исчезла. Гарден застучала кулаками в дверь. Это какая-то ошибка. Мать не может ее выгнать. Это же и ее дом. Разве это не ее дом?

Плачущая Элен потянула мать за юбку:

– Элен устала.

У Гарден подкосились ноги. Она тяжело опустилась на ступени крыльца и обняла Элен. Что с ними будет? В тени большого дома было прохладно, и Гарден разрыдалась.

Это напугало Элен. Липкими пальчиками она коснулась мокрых щек матери.

– Нет, – сказала она. – Нет. Нет. Гарден взяла ребенка за руку.

– Не бойся, малышка. Тихо, не плачь. Мама все сделает. Все будет хорошо. – Но в словах ее не было уверенности. Элен плакала так, словно ее сердечко разрывалось на части.

У Гарден болело все тело, в голове путалось. Нужно сосредоточиться и подумать. Найти опору, что-то, за что можно ухватиться. Мысленно она молила о помощи. Если бы здесь оказалась Элен Лемуан… если бы она была в Париже… у нее было бы куда пойти. Как ей хотелось услышать от Элен сухой, практичный анализ случившегося. И тут она словно услышала ее голос: «Бесс с благородным сердцем».

– Тетя Элизабет, – пробормотала Гарден. – Элен, мы поедем к тете Элизабет.

* * *

Джошуа широко распахнул входную дверь, держа в руках поднос для визитных карточек.

– Миз Купер нет дома, – официальным тоном произнес он. И тут увидел перед собой отчаявшуюся, перепачканную женщину и ребенка. – Боже милосердный! – ахнул он. – Миз Гарден, дайте мне малышку и обопритесь на старого Джошуа.

89

– Я даже не помню, как вошла в дом, – сказала Гарден.

Элизабет Купер хмыкнула:

– А ты и не вошла. Бедняга Джошуа кренился, как тонущий корабль, пытаясь одновременно нести Элен и тащить тебя.

– Она еще спит?

– Нет, конечно. Дети невероятно жизнестойки. Она давным-давно проснулась и успела насмерть заговорить на кухне Селию. Она уверена, что Селия прячет где-то в шкафу пони.

Гарден тихо застонала. Она не хотела думать ни о Скае, ни о Вики – ни о чем.

– Это все никуда само не исчезнет, – сказала Элизабет. – Тебе придется что-то решать.

– Только не сейчас, – умоляюще произнесла Гарден.

– Раньше, чем кончится день. Я отложила для тебя вчерашнюю вечернюю газету. Заставь себя прочитать ее. Это отвратительно, но ты должна знать то, что прочитал уже весь Чарлстон.

– Это не правда.

– Правда или нет – дело не в этом. Ты должна знать. И еще запомни вот что: ты будешь жить у меня столько, сколько захочешь.

– Я просто не понимаю, как мама могла меня выгнать. Тетя Элизабет, она захлопнула дверь у меня перед носом. Я просто не могу поверить.

Элизабет коснулась руки Гарден. Этот жест был выражением сочувствия и одновременно требованием взять себя в руки.

– Ты уже взрослая женщина, Гарден. Сколько тебе, двадцать пять, да? Ты уже слишком большая для детского представления об идеальных матерях. Маргарет всегда придавала большое значение светскому обществу и своему месту в нем. Она глупая, ограниченная женщина, и ты это знаешь. Нужно принимать ее такой, какая она есть. Она никогда не будет такой, какой ты хотела бы ее видеть.

– Но я ее дочь.

– Да, и ты не такая, как ей хотелось бы. Но она никогда не согласится признать эту истину. А вот ты сможешь, если постараешься. Тебе придется проглотить еще немало горьких пилюль, милая. А теперь я пойду к себе, чтобы ты могла начать прямо сейчас.

Гарден смотрела вслед идущей к дверям высокой, худой Элизабет. Ей так не хотелось, чтобы та уходила. Ей так не хотелось принимать решения. Она оглянулась вокруг, оттягивая момент, когда ей придется заглянуть в себя.

Она была в одной из спален третьего этажа. Элен, она знала, поместили в другой, как раз напротив. Комнатами явно пользовались не часто. В одном углу стояло несколько картонных коробок, в другом – швейная машинка, покрытая чехлом. Частично рабочее помещение, частично кладовая и очень редко – комната для гостей. Мебель была стертая, красного дерева, очень ухоженная. Низкая кровать, комод, столик и один-единственный изящный деревянный стул, который когда-то переставили от стола к машинке. Ковер, похоже, китайский, но орнамент так вытерт, что разобрать почти невозможно. В ногах кровати лежало свернутое покрывало, на окнах висели занавески из белой органди. Выцветшие обои в бело-голубую полоску. После домов, в которых она жила, и роскоши, которую принимала как должное, убежище в доме Трэддов выглядело так убого!

Ей хотелось опуститься на кровать, зарыться в подушки и найти забвение во сне. Но она представила, какое неодобрительное выражение появится на суровом лице тетушки, и заставила себя встать.

Элизабет оставила газету на столе. Гарден взяла ее и стала листать. На четвертой странице в глаза ей бросилась собственная фотография. Старая, тех самых «трудных времен». Она была блондинкой, в платье из бус, с тяжелой жемчужной бахромой по короткому подолу. Руки унизаны сверкающими браслетами, с ушей свисают длинные, кистями серьги из жемчуга и бриллиантов, на плечах атласная накидка с лисьим воротником. В одной руке длинный мундштук, в другой бокал шампанского. И неестественная, остекленевшая улыбка. «На Золушку высшего света подает в суд преданный ею муж», – гласил заголовок. Гарден опустилась на краешек кровати.

Статья была передана одним из телеграфных агентств. Это, как знала Гарден, означало, что то же самое можно прочитать в любой газете любой страны. В статье рассказывалось, что Скай «потрясен ужасными открытиями», а о нем самом писали как о много и упорно работающем управляющем фермой в маленьком французском городке, который, однако, не был назван. Создавалось впечатление, что Гарден вела бурную жизнь в парижских ночных клубах и казино юга Франции, в то время как ее муж, не имеющий представления о ее времяпрепровождении, трудился в поте лица.

Предполагается, что на процессе будут представлены свидетельства разложения и распутства, неслыханные со времен распада Римской Империи, сообщала газета, и на тихих улочках возле здания суда уже собираются толпы людей. Мистер Харрис находится дома, под присмотром врача. Его интересы будет представлять известный адвокат Атертон Уилс. Местопребывание миссис Харрис неизвестно. Мистер Уилс сделал заявление для прессы, касающееся защиты жены-прелюбодейки. Ее убитый горем супруг нанял для нее адвоката. Даже в таких трагических обстоятельствах мистер Харрис прежде всего думает об интересах жены.

Дебютанточка без гроша из высшего общества Чарлстона оказалась, благодаря юному любящему супругу, окруженной неслыханной роскошью, когда они отправились в свадебное путешествие по Карибскому морю на его огромной яхте.

Он давал этой девочке все, что она хотела, а хотела она все, сказала мать мистера Харриса, принцесса Виктория Монтекатини. Предполагается, что принцесса будет главным свидетелем обвинения на предстоящем процессе.

Гарден смяла газету и бросила на пол. Первым ее побуждением было сражаться, рассказать свою часть этой истории. Измены Ская. Кокаин Вики. Она тоже может представить свидетелей. И тех, кто расскажет правду, будет больше, чем тех, которым Вики заплатит за ложь. Факт. Она все равно проиграет.

– Девочка моя, – сказала она вслух, – ты же сама бегом вбежала в эту ловушку.

Но по крайней мере, она была в Чарлстоне, где люди знали ее. Что бы ни писали газеты, они-то знали, что она не такая. Она вовсе не хищница, интриганка и нимфоманка. Да, у нее были ошибки, а у кого их не было? Она может рассчитывать на своих друзей из школы, из хора. Мать? Ну что ж, она как-нибудь переживет это.

– Мама? – Элен, громко пыхтя, вскарабкалась по лестнице. – Элен хочет мороженого.

Гарден посмотрела на крепкое тельце дочки и ее румяные щечки. Может быть, она не могла стать хорошей женой, не смогла сделать Ская счастливым, сохранить его любовь. Зато, решила Гарден, она станет лучшей матерью в мире. Никогда перед Элен не захлопнется дверь.

– Детка, – сказала она, – мы купим самое большое мороженое, со взбитыми сливками и красной вишенкой наверху. Как ты насчет этого?

Элен одобрительно кивнула.

Гарден привезла Элен в аптеку на Кинг-стрит. Было слишком жарко, а ножки Элен слишком короткие, чтобы идти так далеко. Аптека Шветмана была не просто аптекой. Это было место развлечения, общественный центр чарлстонской молодежи, особенно девушек. Слева вдоль стены стояли застекленные шкафы и витрины с косметикой и парфюмерией. В задней стене было окошечко, ведущее в загадочный мир фармацеи. Центр помещения и пространство вдоль половины правой стены были страной чудес, с мраморным прилавком и круглыми столиками, вокруг которых стояло по четыре стула, металлические столы и стулья были выкрашены в белый цвет, они взвизгивали каждый раз, когда их двигали по кафельному полу, а двигали их постоянно. К Шветману можно было зайти в любое время дня, встретить здесь знакомых, поговорить, выпить чего-нибудь вкусного. Когда Гарден была в Эшли-холл, сходить в кино, а потом выпить кока-колы у Шветмана было верхом светских развлечений.

Сейчас она не предполагала встретить там кого-нибудь из знакомых. Скорее всего, все места оккупированы были юными чарлстонцами. Ей хотелось сходить к Шветману, потому что там она чувствовала себя как дома. И еще ей хотелось показать Элен, где мама съела первый в своей жизни сандей.

Дверь, открываясь, скрипнула – так же, как много лет назад. Под потолком тихо урчали вентиляторы. Гарден огляделась. Ничего не изменилось. И казалось совершенно естественным увидеть за одним из столиков Уэнтворт. Рядом с ней сидели два симпатичных мальчугана.

– Уэнтворт! – Гарден стала пробираться через лес стульев, она внимательно смотрела за Элен, чтобы та не наткнулась на один из них. Гарден подняла голову и успела заметить, что Уэнтворт положила на стол доллар и поспешно схватила перчатки и свертки.

Гарден с изумлением наблюдала, как Уэнтворт с мальчиками быстро пошли к выходу. Они прошли в трех футах от нее. Уэнтворт даже не подняла глаз на нее.

– Уэнтворт! – тихо позвала Гарден.

– Мама, кто эта леди? – спросил один из мальчиков звонким детским голосом.

– Никто, – ответила мать.

Гарден оглядела наполовину заполненный зал. Никто не встретился с ней глазами.

– Элен хочет мороженое.

Гарден вздернула подбородок и подошла к прилавку.

– Я бы хотела пинту ванильного с собой, – сказала она.

– Отнеси это на кухню Селии, – сказала она Элен, когда они вернулись к Элизабет.

Она медленно вошла в библиотеку и сняла перчатки. Элизабет подняла голову от книги, которую читала.

– Все гораздо хуже, чем я думала, – сказала Гарден. – Тетя Элизабет, что мне делать?

90

Мало-помалу с помощью Элизабет Гарден начала приводить в порядок свою вдребезги разбитую жизнь. Элизабет потрясла ее, предложив купить машину Джона. Она заявила, что давно мечтала научиться водить машину. Старенький автомобиль для этого просто идеален, потому что и после аварии будет выглядеть ничуть не хуже, чем до нее.

– Конечно, тебе придется меня учить, – сказала Элизабет.

Гарден это только обрадовало. Она так мало могла сделать для своей двоюродной бабушки, а та так много делала для нее.

– Я сегодня была у твоей утомительной матери, – сказала Элизабет через несколько дней после приезда Гарден. – Она будет посылать тебе еженедельное содержание. Эта женщина такая скупердяйка, что согласилась бы покрыться синяками, лишь бы спать на мешке с золотом.

– Как мило с ее стороны, – воскликнула Гарден. – Может, мне надо сходить поблагодарить ее?

– Мило, как же! Я пригрозила, что, если она не даст денег, ты переедешь к ней. Знаешь, Гарден, даже в самой трагической ситуации есть свои смешные стороны.

Но Гарден была еще не в состоянии смеяться.

– Ты должна тратить эти деньги на Элен, – сказала Элизабет. – Она не может каждый день носить одно и то же платье, как бы хорошо оно ни было выстирано и выглажено. И ей нужна няня. Вам обеим не на пользу, что вы так много времени проводите вместе. Не успеешь оглянуться, как она превратится в маленького тирана.

– Но, тетя Элизабет, – запротестовала Гарден, – Элен – это все, что у меня осталось. Она нуждается во мне. Здесь для нее все так ново.

Элизабет нахмурилась:

– У тебя еще осталась ты сама. И есть опасность это потерять, если ты целиком погрузишься в Элен и жалость к себе.

– Черт побери, – не выдержала Гарден, – я с таким же успехом могла остаться с Вики. Вы принимаете за меня решения, кормите меня, а я, видимо, должна низко кланяться, целовать вам ноги и говорить спасибо.

– Можешь поверить, я буду счастлива, когда ты сможешь обойтись без моей помощи. В моем возрасте уже трудно играть роль матери.

– Так зачем же вы это делаете? Вы же можете тоже захлопнуть передо мной дверь. Если так тяжело давать нам с Элен кров и пищу, зачем это делать?

– Потому что, как и твоему другу мадемуазель Лемуан, ты мне интересна. Ты мне нравишься, Гарден, давно нравишься. Я уверена, что ты сделана из стоящего материала, и жду, когда ты это докажешь.

Чувствуя себя очень несчастной, Гарден убежала в свою комнату. Но через несколько дней, обдумав хорошенько слова Элизабет, она решила взять свою жизнь в собственные руки.

Она отправилась еще раз навестить Ребу, частично из чувства симпатии, частично потому, что ее первый визит, когда она рассказала о Джоне, оказался таким коротким.

Метью тоже был дома. Они с Ребой сидели на ступеньках своего дома, держась за руки. Солнце поблескивало на седых прядках в волосах Ребы. Им придется уехать отсюда, сообщили старики. Извещение прислали сегодня утром. Барони превратят в монастырь. Принчипесса отдала его траппистам. Монахам, печально сказал Метью, работники не нужны. Они все делают сами.

«Но Вики не католичка, – подумала Гарден, – насколько я знаю, даже не христианка». Гарден посмотрела на расстроенные лица друзей, почувствовав, как глаза наполняются слезами, а горло сжимается от гнева. Она поняла причину такого щедрого дара церкви. Это был еще один удар по Гарден, по ее семье.

– Куда же вы отправитесь? – спросила она.

– Переберемся через дорогу, – ответил Метью. – Похоже, все наши, Эшли, в конце концов станут работать на мистера Сэма. Ну и что, это неплохо, мисс Гарден. Считай, все наши друзья туда уже перебрались. Только жалко, что на плантации больше не остается Эшли – ни белых, ни черных.

Реба отпустила руку Метью и встала:

– Давайте-ка допьем кофе, чтобы не носить его с места на место. Пойду поставлю кофейник.

Пока они пили кофе, Реба напомнила Гарден о ее наследстве, полученном от старой Пэнси.

– Знаешь, детка, теперь у меня не будет места для этого громадного комода. Ты его заберешь или мне разломать его на дрова?

– Тетя Элизабет! Где вы? – Гарден вбежала в полумрак дома. Она зацепилась за ковер и чуть не упала, врезавшись в столик возле стены.

– Я в библиотеке, – отозвалась Элизабет, – пью чай. Если ты не сломала ногу, иди ко мне.

Гарден засмеялась. Услышав это, Элизабет улыбнулась. Все еще смеясь, Гарден вошла в комнату.

– С молоком и двумя кусочками сахара, – сказала она. – Нет, лучше с тремя. Хочу отпраздновать. К тому же силы мне понадобятся. Тебя Элизабет, я собираюсь заняться бизнесом.

– Рассказывай, мне интересно.

Гарден от волнения не могла сидеть и ходила по комнате.

– Я пошла навестить Ребу. Напомните, чтобы я рассказала, что еще сделала эта Вики. Одним словом, Реба напомнила, что старая Пэнси оставила мне кое-что из мебели. Когда я была маленькой, эта штука всегда казалась мне такой огромной. Пришлось взглянуть на нее, чтобы решить, нужна ли она мне. Она покрыта столетним слоем грязи, но когда-то была просто великолепна. Это огромный комод. Линии изумительные, все металлические детали сохранились. В таких вещах я научилась разбираться, когда обставляла свой дом в Хемпстед Хис.

И тут меня осенило. У кого сегодня есть деньги? У людей типа Вики. Как развлекаются владельцы плантаций и богатые туристы? Посещают антикварные лавки. Раз уж я стала такой знаменитостью, надо извлечь из этого хоть какую-то пользу. Со мной никто не разговаривает. Я опозорена. Ну что ж, терять мне больше нечего. Тетя Элизабет, я решила заняться торговлей.

Люди толпами повалят в мою антикварную лавку только для того, чтобы взглянуть на великосветскую Золушку. И вот тут-то я и заставлю их что-нибудь купить. Да еще по немыслимой цене. С огромной прибылью для себя.

Метью найдет машину и привезет в город мое сокровище. Можно я поставлю его в каретный сарай? Так хочется отмыть его и посмотреть, что же мне досталось.

Конечно, мне понадобится еще много всего. Но я, правда, многому научилась в Англии. Я смогу заказывать товар у других антикваров, покупать на аукционах, заходить в дома вроде Ребиного. У нее есть чайник, я просто уверена, что китайского фарфора. На крышке трещинка, но она почти не заметна.

Элизабет тихонько кашлянула.

– Прокипяти ее в молоке, – посоветовала она, – трещина закроется.

Гарден бросилась к тетушке и обняла ее:

– Вы просто чудо! Вы не думаете, что я сошла с ума? Конечно, риск ужасный. Я заложу свой портсигар. Этого хватит месяца на два.

Элизабет засмеялась:

– Да, дорогая, я думаю, что ты сошла с ума. И очень рада этому. Благодарю Бога за волнение, риск и безумие. А теперь о ростовщиках. Я знаю одного, с которым в свое время не раз имела дело…

На следующий день после звонка Элизабет Эндрю Энсон послал к ней клерка из банка. Его сопровождали два вооруженных полицейских.

– Почему бы Эндрю заодно не дать в газете объявление для грабителей? Он был славным мальчиком, но работа в банке превратила его в старую деву.

Она открыла футляр, и Гарден ахнула. Даже в Монте-Карло она не видела таких крупных бриллиантов, да еще так много.

– Что это? – прошептала она.

Элизабет перевернула футляр и высыпала бриллианты на стол.

– Кошмар, правда? – с гордостью спросила она. – Всегда забываю, как они отвратительны. – Она двумя руками подняла эту груду. Это было ожерелье, почти нагрудник из огромных камней, с грушевидной подвеской, должно быть, каратов около тридцати. – Да еще грязное, – сказала Элизабет. – Придется отмачивать его в нашатырном спирте. Представляешь, Гарден, мой отец, всегда считавшийся человеком со вкусом, купил это для моей матери. Это, бесспорно, самое вульгарное творение, когда-либо выходившее из рук человеческих. – Она уронила ожерелье на стол. – Впрочем, – добавила она, – именно оно спасло нашу семью. Мой брат, твой дедушка, спрятал его в дупле дерева, когда пришли янки. После войны оно побывало у ростовщиков не раз и не два. Именно с его помощью была создана компания по производству удобрений, и оно же не раз выручало меня, когда я вела дела компании. Теперь оно поможет тебе начать свое дело.

– Но, тетя Элизабет, я не могу…

– Ничего подобного, можешь. Мало того, тебе придется стать преуспевающим дельцом, выкупать его и вернуть мне. Конечно, оно чудовищно, но для меня ценно как память.

«Лоукантри трежерс» открылся для покупателей 6 января 1932 года.

91

С момента, как Гарден решила заняться бизнесом, до открытия магазина прошло четыре месяца. Все это время у нее не было ни свободного дня, ни свободной минуты. Она была так занята, что День Благодарения, день ее рождения – ей исполнилось двадцать шесть – и Рождество прошли почти незаметно.

Работы было действительно невпроворот, но она придумывала для себя еще и дополнительную, чтобы совсем не оставалось свободного времени и некогда было впадать в отчаяние. Судебный процесс тянулся весь сентябрь, к великой радости издателей газет во всем мире. Сначала репортеры часами торчали возле дома Маргарет, надеясь, что покажется Гарден. Потом кто-то – Элизабет мрачно заметила, что, вероятнее всего, сама Маргарет, и не задаром, – сообщил им, где живет Гарден, и ей не оставалось ничего другого, как прятаться за закрытыми окнами и запертыми дверями дома.

Она использовала это время для изучения книг о старинной мебели, серебре, фарфоре и стекле. Через неделю стало ясно: как бы долго и упорно она ни училась, все равно никогда не станет настоящим экспертом. Возможно, она и отказалась бы от своих планов, если бы не Пегги.

Ее письмо было кратким, заботливым и деловым.

«Ну, Гарден, и натворила же ты дел. Рада, что теперь ты стараешься привести свою жизнь в порядок. Свяжись с человеком, которому я продала все вещи из Барони. Его зовут Бенджамен, и он, похоже, знает свое дело. Можешь не жаловаться мне на жару в Чарлстоне. Куба – это просто большой кипящий чайник. Боба скоро должны перевести, и я надеюсь, там будет прохладнее. Хоть на Аляску. Бобби будет трудно приспособиться. Он привык, что на его пухленьком тельце почти нет одежды. Я беременна. Жду ребенка в марте и надеюсь, что это будет девочка, чтобы я воспитала из нее первую женщину-президента Соединенных Штатов. Мужчины довели нас до настоящей катастрофы, рано или поздно должна появиться женская политическая партия».

Гарден позвонила Джорджу Бенджамену. Да, он прекрасно помнит Пегги. Да, он с удовольствием поможет ее сестре. Да, он знает, кто она такая. Будет рад помочь ей. Если устроит, он может подъехать сейчас же.

Сначала Гарден немного разочаровала мистера Бенджамена. Он вспоминал Пегги с такой симпатией и восхищением, что сестра рядом с ней проигрывала. В ней не было ни откровенности Пегги, ни ее решительности. Но она хотела учиться и отдавала себе отчет в собственном невежестве – две черточки, вызывающие симпатию настоящего ученого. После первого же разговора он был очарован ею.

Он смог ободрить и успокоить ее.

– Пусть вас не волнует недостаток знаний, – сказал он. – Это даже к лучшему. Большинство ваших посетителей будут считать, что разбираются в антиквариате лучше вас. «Ах, Нельсон, – скажет какая-нибудь дама своему супругу, – я думаю, это стул работы самого Чиппендейла». Потом она обратится к вам: «Мисс, вы можете что-нибудь рассказать об этом стуле?» А вы, что вы скажете? Если у вас много знаний, вы ответите: «Мадам, этот стул в стиле чиппендейл сделан в конце девятнадцатого века, скорее всего, в мастерской одного из мебельщиков Нью-Джерси, который делал мебель для кафе и ресторанов. Я могу судить об этом по неудачным пропорциям задних ножек и слабости крестовины». Но вы-то этого не знаете. Вы знаете только, что приобрели этот стул на аукционе, заплатили за него девятнадцать долларов и надеетесь продать за сорок. Поэтому вы отвечаете: «Я мало что могу сказать вам, мадам. Вы и сами видите, что это красное дерево и выглядит как чиппендейл». – «Ага, – думает эта женщина, – девчонка просто глупа. Она не знает того, что знаю я. Я заполучу этот стул за какие-то пятьдесят долларов».

Она довольна, вы получили неплохую прибыль, а Томас Чиппендейл еще раз перевернулся в гробу. Видите, как хорошо быть не слишком образованной?

Гарден смеялась до слез. Мистер Бенджамен добродушно улыбался. Он любил хороших слушателей.

Потом он уже серьезно стал объяснять основные правила, которых ей следует придерживаться:

– Не покупайте ничего, что не нравится вам самой, потому что вам, возможно, придется долго на это смотреть. И в то же время не привязывайтесь к вещам настолько, чтобы чувствовать себя несчастной, продав что-то. Это бизнес, а в бизнесе можно удержаться, только продавая. Обычный доход – пятьдесят процентов, то есть вы должны стараться удвоить свои деньги. Купить за десять долларов, продать за двадцать. Покупатели, однако, убеждены, что с вами можно поторговаться. Многие и покупки-то делают только ради этого удовольствия. Поэтому следует добавлять к цене еще процентов десять, чтобы вы могли что-то уступить. Десятидолларовая вещь будет стоить доллара двадцать два-двадцать три, чтобы в конце концов вы могли продать ее за двадцать. Вам все понятно, Гарден?

– Да. Это кажется такой тратой времени…

– Люди часто отправляются за покупками именно с этой целью. Когда они покупают чашку с блюдцем, то в действительности покупают ваше время и внимание. Часто не покупают даже чашки. В этом деле тоже есть свои недостатки. Приходится быть любезным с дураками. Но встречаются и милые люди. Одно уравновешивает другое. Ну а теперь последнее и очень важное правило. Вы должны понимать, что непременно будете совершать ошибки и ни в коем случае не должны сосредоточиваться на них. Разбитый бокал, подделка, которую вы не распознали, аукционная лихорадка, заставившая вас переплатить, – все это пережить несложно. Самое трудное другое, и со мной это случалось. Вы покупаете, скажем, хорошенький столик для рукоделия. Платите пятьдесят долларов, потому что он вам понравился, а продаете за сто. Вы поражены. Называя цену, вы считали ее слишком высокой. Вы чувствуете себя умной и удачливой. А потом читаете в журнале о гении, который в магазинчике маленького городка обнаружил столик, принадлежавший когда-то самой Бетси Росс. И вы узнаете фотографию. В этот момент вы должны заставить себя помнить о том, что получили пятьдесят долларов чистого дохода, что этих денег хватит, чтобы четыре месяца вносить арендную плату, и что именно поэтому вы и занимаетесь этим делом.

Прежде чем расхохотаться, Гарден успела спросить:

– Неужели вы действительно продали столик Бетси Росс?

– Нет, но было что-то вроде. Ни за что не скажу, что именно. Никак не могу применить к себе собственный полезный совет. Каждый раз берет досада, когда вспоминаю об этом.

В гостиную вошла Элизабет:

– Такого веселого смеха я не слышала с тех пор, как дантист дал моей дочери веселящий газ. Я могу к вам присоединиться?

Гарден по всей форме представила тетушке мистера Бенджамена.

– Тетя Элизабет, мы называем друг друга по имени, потому что оба деловые люди. Джордж ужасно мил. Он хочет заставить меня поверить, что глупость вовсе не недостаток.

– Невежественность, Гарден. Я сказал – невежественность. Глупость – это непреодолимый недостаток. Миссис Купер, мне хотелось бы заполучить каждый предмет обстановки в этой комнате. У вас очаровательный дом.

– Благодарю вас, мистер Бенджамен, но боюсь, похвалы заслуживаю не я. Большая часть вещей уже была здесь. Я, пожалуй, добавила только лампы. До сих пор считаю электричество маленьким чудом. Гарден уже показала вам своего черного слона?

– Я не совсем понял. Элизабет хмыкнула:

– Значит, не показала. Она получила его в наследство от старой негритянки из Эшли Барони. В жизни не видела такой большой, темной и грязной штуки, но Гарден убеждена, что под грязью скрывается красота.

– Тетя Элизабет, ну зачем вы это сказали? Я не хочу, чтобы Джордж обнаружил, что я не только невежественна, но к тому же глупа. Мне не хотелось упоминать о нем.

Мистер Бенджамен развел руками.

– Не знаю, что и делать, – сказал он. – Я умираю от любопытства, но не хочу смущать Гарден.

Гарден пожала плечами:

– Ну что ж, я могу узнать правду и сейчас. Если, конечно, я вас не задерживаю.

Джордж Бенджамен встал:

– С удовольствием посмотрю. Но помните, если я не приду в восторг, вы не должны слишком огорчаться. Всегда помните о столике Бетси Росс. Я ни в коем случае не считаю себя непогрешимым.

Гарден открыла дверь в каретный сарай и пропустила вперед Джорджа Бенджамена и Элизабет. Комод стоял посреди помещения. Он казался огромным.

У Гарден от волнения вспотели ладони, и она вытерла их об юбку. В падавшем из двери ярком солнечном свете комод действительно напоминал черного слона. Она чувствовала себя глупо.

– Вот это да, – тихо произнес мистер Бенджамен. Гарден не знала, что сказать.

Элизабет молча стояла возле двери.

Мистер Бенджамен подошел к комоду, обошел вокруг него. Он достал из кармана платок и протер кружок на передней стенке одного из ящиков. Посмотрел на черное жирное пятно, оставшееся на платке.

– Вот это да, – повторил он. Гарден была готова закричать.

Он пробежался пальцами по углам комода, по резному карнизу. И все время что-то бормотал себе под нос. Неожиданно он свирепо набросился на Гарден:

– Этот великолепный образчик мебели просто зарос грязью!

– Но он хороший? Джордж, он действительно хороший?

– Какое варварство! – ответил он и возобновил свои исследования. Вытащил ящик и перевернул его. – Да-да, кипарис, да… ласточкин хвост… сужение… может быть…

Он вытаскивал ящик за ящиком, внимательно рассматривая каждый. Наполовину вытащив предпоследний, он вдруг замер, как статуя.

– Не может быть, – произнес он. У Гарден упало сердце.

Мистер Бенджамен вытащил ящик и, прижимая его к себе, как ребенка, понес к дверям. Он бережно поставил ящик на пол и достал из кармана очки. Потом медленно надел их.

– Что? – спросила Элизабет.

– Тихо! – крикнул мистер Бенджамен. Он опустился на колени прямо на пыльный пол и склонился над ящиком. К задней стенке был приклеен грязный бумажный прямоугольник. Уголки отклеились и загнулись. В центре было нечто похожее на неровное черное пятно. Мистер Бенджамен прижал два уголка пальцами, расправил их, потом два других. На лбу у него выступили капельки пота. Мистер Бенджамен откинулся назад и снял очки.

– Сударыни, – торжественно начал он, – это настоящее сокровище, я бы сказал – настоящий вклад в науку. Обратите внимание на этот клочок бумаги. Не трогайте, только посмотрите. Это фирменный ярлык мастера. Он не произвел на вас особого впечатления, не так ли? И тем не менее ценность этой бумажки огромна, и я объясню вам почему. В восемнадцатом и начале девятнадцатого века в этой маленькой тогда стране было много замечательных мастеров-мебельщиков. Они работали в городах, где богатые люди могли вести роскошный образ жизни: в Бостоне, Филадельфии, Балтиморе и Чарлстоне. Сейчас самым известным считается Филадельфия, потому что там многое сохранилось. Чарлстон был не менее знаменит, но многое было уничтожено, а еще больше вывезено во время и после Гражданской войны.

Мистер Бенджамен влюбленными глазами смотрел на ящик. Гарден и Элизабет недоумевая смотрели друг на друга. Что он хочет этим сказать? Что там, на этом клочке бумаги?

– Для серьезного коллекционера, – тихо сказал он, – недостаточно предположить происхождение какого-либо предмета, как бы красив он ни был; он хочет знать наверняка, кто его сделал. На мебели нередко попадается сохранившийся ярлык производителя. На мебели из Филадельфии. А также из Бостона и Балтимора. Но не из Чарлстона. А почему? Да потому, что они прикреплялись с помощью клея и в нашем влажном климате легко отклеивались. Или их съедали во множестве обитающие здесь насекомые, кое-кто из которых очень любит клей. До сегодняшнего дня был известен всего единственный предмет обстановки из Чарлстона с сохранившимся ярлыком. До сегодняшнего дня.

Гарден бросилась к тетушке и обняла ее. Она была готова обнять и мистера Бенджамена, но решила, что этого делать не следует.

– Значит, это все-таки хорошая вещь, – с довольным видом сказала она.

– Это ценная вещь, мистер Бенджамен? – Голос Элизабет звучал на редкость спокойно.

– Бесценная, миссис Купер. Ее место в музее.

– Вздор. Этот комод станет главным товаром в твоем магазине, Гарден. Ты должна поставить на нем чудовищную цену. Тогда все остальное будет казаться совсем недорогим.

У мистера Бенджамена сначала затряслись плечи, а потом и все тело. Он так хохотал, что Гарден и Элизабет забеспокоились. Наконец он вытер своим испачканным платком глаза, а потом очки.

– Мне надо отправляться на покой, и как можно скорее, пока Гарден не открыла свой магазин. Такой конкуренции я не выдержу. Если позволите, я пошлю специалиста сфотографировать и зарегистрировать эту невероятную находку. Не просто подписной экземпляр – работа самого Томаса Эльфа, лучшего мебельщика Чарлстона. – Он поднялся на ноги и поставил ящик на место. – И ничего без меня не трогайте. Чистить надо очень аккуратно. Может быть, вам, Гарден, я и позволю помочь мне, поскольку это ваш комод, но обещать не могу. Просто руки чешутся скорей начать работать. – Он коснулся одной из потемневших от времени ручек. – Подлинные, первоначальные металлические накладки. Никогда не забуду этот день. Ну а теперь мне пора. Я позвоню завтра. Элизабет проводила мистера Бенджамена до дверей.

– Вы ведь знали об этом, миссис Купер? – тихо спросил он.

– Насчет ярлыка? Или о том, что это означает? Нет, вовсе нет. Но я знала, что это ценная вещь. Этот комод подарила старой Пэнси моя тетя Джулия, а Джулия Эшли в жизни не делала дешевых подарков.

– Но вы выразили пренебрежение к нему. Должно быть, вы очень любите Гарден.

– Да, очень. И верю в нее. К сожалению, у нее почти ничего нет. Теперь есть. Я вам очень благодарна, мистер Бенджамен.

– Это я вам благодарен. Я всю жизнь читал о научных открытиях. И никогда не надеялся сам совершить одно из них.

– Очень рада за вас, мистер Бенджамен. Я бы непременно выбросила этот грязный клочок бумаги, – озорно улыбнулась Элизабет.

Мистер Бенджамен содрогнулся от ужаса и молча откланялся. Он потерял дар речи.

Вернувшись домой, он тут же направился к себе в кабинет, даже не сняв шляпу. Он хотел кое-что записать, позвонить другу в музей, найти какой-то выход волнениям сегодняшнего дня. В холле его остановила жена:

– Какая она Джордж?

– Дороти, случилось невероятное. Старая негритянка…

– Потом, дорогой. Все это ты расскажешь позже. А сейчас расскажи мне о Гарден Харрис. На ней было много драгоценностей? Она сильно красится? Тебя угощали шампанским? Она ведет себя, ну, раскованно?

– Дороти, ну о чем ты говоришь? Там подписной Эльф! Кого интересуют бриллианты, шампанское и прочие глупости?

Миссис Бенджамен вздохнула:

– Я так и знала, что ты не заметишь самого главного, но все-таки надеялась. Ну хорошо, расскажи мне про Эльфа.

92

– Замечательно, правда, тетя Элизабет? Даже не верится. Разве не прелесть этот Джордж Бенджамен? – Гарден едва не танцевала.

Элизабет улыбнулась:

– Да, да. Гарден, ты понимаешь, что у тебя уже есть первое приобретение? Я имею в виду – финансовое. Хороший вкус – твое первое приобретение, оно и дало второе.

Гарден замерла посреди комнаты.

– Я об этом не подумала. Какое облегчение. В случае необходимости я всегда смогу продать этот комод. Что бы теперь ни случилось, я смогу расплатиться с вами, выкупить ожерелье. Да я же настоящая деловая женщина! – Она села и уставилась перед собой, восхищаясь картинами воображаемого будущего.

Элизабет дала ей немного помечтать, а потом вернула к реальности:

– Теперь, когда у тебя такой успех, давай подумаем, как тебе жить дальше. Не хотела бы ты иметь собственный дом? Тебе, наверное, надоело жить в чужом?

Гарден вспомнила о недолгих годах жизни в Хемпстед Хис, когда у них со Скаем был собственный дом. Радость по поводу комода Эльфа слегка утихла.

– Я всегда хотела иметь свой дом, тетя Элизабет. Некоторое время он у меня был. Это было самое счастливое время в моей жизни. Такого уже больше не будет.

– Такого точно – нет, – согласилась Элизабет. – Так что и горевать о нем нечего. У меня есть предложение на будущее. Оставим прошлое в покое. Из каретного сарая, где сейчас хранится твое сокровище, получится неплохой коттедж. Наверху есть две комнаты, из которых можно сделать спальни. Я частенько подумывала сделать это и сдавать коттедж, но так и не собралась. Теперь мы можем это сделать. Точнее, ты. И еще старое помещение, где была моя контора, когда я управляла своей компанией. Там нужно только хорошенько убрать, и у Элен будет где играть в дождливые дни. Что ты об этом думаешь?

– Я хочу платить за аренду.

– Я этого просто потребую.

– Пойдем посмотрим прямо сейчас.

– Иди сама. Я все это видела уже сто раз. Лучше выпью чашечку чаю в тишине, пока не проснулась Элен. Ты не должна была учить этого ребенка разговаривать.

К середине октября каретный сарай был вычищен, туда провели электричество, водопровод и канализацию. К этому времени суд закончился. Гарден была разведена, а репортеры наконец исчезли.

– Теперь я начну приобретать вещи для дома и магазина, – объявила она. – Я могу пока все складывать в игровой Элен.

Мистер Бенджамен был в ярости. Игровая была святилищем для Эльфова комода, и он никому не позволял приближаться к нему. Каждое воскресенье, когда его собственный магазин был закрыт, мистер Бенджамен проводил целый день, любовно и терпеливо слой за слоем снимая грязь и жир при помощи теплой воды, мыла и скипидара.

– Ну, хорошо, я найду другое место, – согласилась Гарден.

В городе сдавалось внаем множество помещений. Главной проблемой было покинуть дом Элизабет и встретить любопытные взгляды там, снаружи. Гарден сознательно не читала газет, но знала, что о суде писали несколько недель.

– Я боюсь, – призналась она тете.

– Если ты не преодолеешь это сейчас, то будешь бояться всю жизнь.

Агент по продаже недвижимости изо всех сил старался быть тактичным. Он перебрал весь список сдаваемых в аренду помещений, каждый раз уверяя Гарден, что это ей не понравится, потому что слишком маленькое, а то слишком большое… слишком темное… слишком светлое…

– Мистер Смит, я понимаю ваши проблемы, – сказала Гарден. Она была очень бледна. – Мне не хотят сдавать помещение, так ведь?

– Мне очень жаль, миссис Харрис…

– Это не ваша вина, я понимаю.

Мистер Смит чувствовал себя очень неловко. Два дома из этого списка принадлежали ему. «Интересно, правда ли все то, что рассказывают, – думал он. – Она, несомненно, красавица. И если в том, что пишут газеты, есть какая-то доля правды…» Может быть, если он сдаст ей дом на Черч-стрит, она будет благодарна, а ему время от времени придется навещать ее, чтобы посмотреть, как идут дела… Жена его убьет…

– Есть один вариант, но место не совсем удачное.

– Я нашла помещение под магазин, – объявила Гарден, вернувшись домой. – Это бывшие конюшни, и грязно там просто невероятно, но позади очаровательный дворик, вымощенный кирпичом, с прекрасным фиговым деревом. Это на Чалмерс-стрит.

Элизабет посмотрела на улыбающееся лицо Гарден. В уголках глаз и возле носа появились крошечные морщинки, но главный шаг был сделан. Она покинула убежище.

В последующие недели морщинки становились глубже, по мере того как Гарден сталкивалась с реальностью, с остракизмом и последствиями своей скандальной известности. И все же она выдержала. Она была слишком занята.

Ее любимым занятием стало посещение деревенских аукционов. Иногда она уезжала до рассвета, чтобы пораньше попасть в городок или на ферму, где проводился аукцион, внимательно осмотреть до начала торгов все выставляющееся на продажу. Она вела себя очень по-деловому: записывала в блокнот, что хотела бы купить и цену, которую согласилась бы заплатить. Если цена поднималась выше, она отступала, хотя и сердилась, что ей кто-то препятствует.

Иногда покупки не помещались ни в автомобиль, ни на крышу. Тогда на следующий день она брала у одного из друзей Метью грузовичок, укладывала в корзинку еду и вместе с Элен отправлялась забирать свою добычу.

Гарден также частенько брала с собой Элен, отправляясь «на охоту». Она приезжала в поселки, оставшиеся в тех местах, где когда-то были большие плантации, стучалась в двери, просила попить и внимательно осматривала комнаты в поисках вещей, которые могли остаться от старых господских домов. Улов бывал богатый. В этих местах когда-то было немало больших особняков. В поездках Гарден всегда заводила новых друзей. Владельцы были рады отделаться от «этого старья» и получить деньги на покупку новых вещей. Нередко она возвращалась и набивала целый грузовик. Однажды она обнаружила почерневшую высокую серебряную вазу, в которой хранили свиной жир. Гарден позвала Джорджа Бенджамена.

– Я, кажется, что-то нашла. Вы поможете мне определить, что именно.

Он почистил дно вазы и заглянул в справочник фирменных знаков.

– Как вам это удается? Это же Эстер Бейтман. Гарден немедленно написала Пегги, сообщив о том, что узнала от мистера Бенджамена: одним из лучших английских ювелиров восемнадцатого века, работавших с серебром, была женщина.

Пегги ответила, что так и должно быть и что их перевели в Исландию. «Я сказала, что меня устроила бы даже Аляска, и все же, боюсь, Исландия – это уж слишком. Но армия твердо решила построить здесь аэропорт».

Вдруг совершенно неожиданно после многих месяцев неустанных трудов все оказалось готово: вымыто, вычищено и расставлено по местам. Мистер Бенджамен навел последний лоск на сверкающие дерево и медь Эльфова комода. Гарден вымела из магазина последние клочки оберточной бумаги. Элен уложила кукольные платья в корзинку для переезда в новый дом. Элизабет поставила последнюю бутылку вина, сохранившуюся со времен, когда еще не действовал сухой закон, в электрический холодильник.

– Какой замечательный сюрприз! – воскликнула Гарден, увидев его. – Спасибо, тетя Элизабет. Я приглашаю вас на ужин, там мы ее и откроем. – Она посмотрела на купленные ею продукты. – Америка чудесная страна. Здесь даже я могу готовить.

У нее был консервированный суп, бисквит, арахисовое масло, яблочный соус и даже последнее слово современной бакалеи – нарезанный хлеб.

– Королева всего, что здесь есть, – пробормотала она, оглядывая большую комнату, занявшую весь первый этаж бывшего каретного сарая. Вместо больших дверей теперь были окна, земляной пол был выложен кирпичом, натертым воском до зеркального блеска.

Удачные приобретения на аукционах обеспечили ее красивой и прочной, хотя и разностильной мебелью. Кресла и диван покрывали чехлы из бело-голубого полосатого тика и подушки в красно-белую клетку. По полу были разбросаны тканые коврики.

– Здесь светло и уютно, – одобрительно произнесла Элизабет.

– А к тому же все это дешевое и легко моется, – добавила Гарден.

Она была очень довольна результатами своих усилий. В комнате была единственная дорогая вещь – стоявший перед камином медный котел. Над простой сосновой каминной полкой висела картина Трэдда, изображающая церковь Святого Михаила, ее одолжила Элизабет. Еще в комнате были полки с книгами, радиоприемник и голубая глиняная ваза с яблоками. «Что еще человеку надо?» – спросила себя Гарден и не решилась ответить. Она разожгла огонь в камине, скомкав газету, в которой подробно описывалась свадьба Ская с юной графиней де Вариньи.

В ту ночь Гарден спала в собственной кровати, в собственной комнате, в собственном доме. Она уснула, мысленно повторяя слова Элизабет: «Я прожила одна больше тридцати лет. И у меня нет никаких сомнений, что это лучше всего».

93

На следующий день Гарден открыла «Лоукантри трежерс» для покупателей.

Магазином она была довольна еще больше, чем своим домом. Комод стоял на почетном месте – небольшом возвышении возле стены, огороженный бархатным шнуром. Вокруг стояли пять разных столов, на которых разместились серебро и фарфор; четыре кресла, пара диванчиков, высокий книжный шкаф с фарфором и стеклом. У задней стены, около окна, выходящего во дворик, разместились письменный стол эпохи королевы Анны и стул. В ящиках стола лежали бухгалтерская книга, чековая книжка и коробка с деньгами. Недалеко от стола была маленькая пузатая печка, а рядом медное ведерко с углем, чтобы вскипятить чай в стоящем тут же чайнике. Гарден решила, что неплохо предложить посетителям чашечку чаю, пока она упаковывает их покупки. На подносе были приготовлены чашки с блюдцами, ложечки, конфеты, коробка печенья, заварочный чайник, ситечко, полоскательница, кувшин с водой, вазочка с сахаром и щипцы. Гарден уже несколько раз переставила все на подносе, огорчаясь, что забыла принести из дома салфетки.

В четыре часа она угощала чаем Джорджа Бенджамена.

– За весь день ни разу даже дверь не открылась, – сказала она и расплакалась.

Мистер Бенджамен похлопал ее по плечу:

– Мое дорогое дитя, ко мне тоже, бывает, по многу дней никто не заглядывает, а мой магазин на Кинг-стрит. Приносите с собой книгу и читайте. Я прочитал по крайней мере тысячу. По правде говоря, меня иногда даже сердит, когда кто-то приходит и мешает читать… Нет, я вижу, эта мысль вас не радует. Подождите… Я придумал. Гарден, пожалуйста, не плачьте. Я знаю, что нужно делать.

Гарден смотрела на него, все еще шмыгая носом, но уже без слез.

– Мы обратимся в газету, – сказал мистер Бенджамен.

– В газету? Да я их просто ненавижу, эти чертовы газеты!

Мистер Бенджамен был шокирован. Он был джентльменом и прожил на свете шестьдесят четыре года, но никогда не слышал, чтобы леди ругалась.

Гарден возмущенно глядела на него:

– Как такое могло прийти вам в голову? Эти газетчики устроили охоту на меня, отравили мне жизнь. Не хочу иметь с ними никаких дел.

– Да, конечно. Я понимаю. А вот вы, Гарден, не понимаете. Они придут сюда не беседовать с вами. Они придут посмотреть на работу Томаса Эльфа.

Гарден подумала.

– Боюсь, вы слишком наивны, Джордж. Они не смогут удержаться от искушения перемыть косточки заклейменной обществом женщине. Грех привлекает читателей гораздо сильнее, чем наука.

– Только не в том случае, если я поговорю с издателем. Он мой хороший друг. Я поведу себя осторожно и не скажу ему, что здесь есть, пока он не согласится на мои условия. Что скажете, Гарден? Чалмерс-стрит очень далеко от центра.

– Дайте мне подумать.

Через неделю Гарден прислала ему записку: «Подумала. Согласна».

За всю неделю у нее был только один посетитель, человек, с которым она когда-то была знакома. Он женился на девушке, которая тоже училась в Эшли-холл и была двумя годами старше Гарден. Она улыбнулась ему особенно любезно, потому что не могла вспомнить ни его имени, ни имени его жены. Он тоже улыбнулся и в грубых выражениях предложил свои услуги, чтобы скрасить ее одиночество.

– Если вы сейчас же не уйдете, я ударю вас кочергой! – закричала Гарден.

– Не надо игр, детка. Я же знаю, что ты до смерти хочешь этого. – Его рука потянулась к змейке на брюках.

Гарден сунула кочергу в печку.

– Только достань, тотчас прижгу, – пообещала она. Дверь за ним закрылась, и Гарден охватила дрожь.

Теперь она боялась оставаться одна. Магазин стоял в отдалении от соседних домов, и на улице почти не было народа. Лучше уж газетная шумиха, чем страх. Она преувеличенно весело заявила Элизабет, что посетители пойдут к ней хотя бы для того, чтобы взглянуть на ту самую Гарден Харрис. Прекрасно, она сообщит, где ее можно найти. Пусть глядят, сколько хотят, лишь бы избавиться от чувства одиночества и беззащитности.

Публикации в прессе были такими, как обещал Джордж Бенджамен. Фотографировали магазин, комод, открытый ящик с ярлыком Эльфа. О самой же Гарден упомянули лишь как о Г. Харрис, владелице «Лоукантри трежерс».

После того как появились эти статьи, колокольчик над входной дверью много дней звонил не переставая. Большинству посетителей хотелось посмотреть на Гарден. Упомянутое в газете имя «Г. Харрис» никого не обмануло. Они смотрели и перешептывались. Но и покупали. Кое-кто даже действительно заинтересовался комодом Эльфа. Было немало таких, кто решил, что кое-что из увиденного в магазине «прекрасно встанет в тот угол возле двери», или «как раз под цвет моих занавесок». Гарден исписала целую страницу своей конторской книги и внимательно изучила объявления об аукционах. К сожалению, все они проводились по субботам, а она не могла оставить магазин.

К февралю бум закончился и начали появляться серьезные покупатели: представители музеев, крупных коллекционеров, больших нью-йоркских аукционов. Когда Гарден спросили о цене, она назвала самую высокую, какую смогла придумать:

– Пятьдесят тысяч долларов.

Человек из Уимлингтона, штат Делавер, был, похоже, готов заплатить такую сумму, и у нее замерло сердце.

Она получила так много запросов по почте, что заказала специальную карточку с информацией о комоде Томаса Эльфа, изображением ярлыка самого комода, а также указанием его размеров. Это обошлось ей в двенадцать долларов, и она подняла цену на комод до семидесяти пяти тысяч.

– Мне нужно так много марок, чтобы отвечать на все эти письма, – объяснила она свои действия Джорджу Бенджамену. Он подумал, что никогда не слышал ничего смешнее.

Большая часть почты состояла из официальных писем на гладкой, плотной бумаге, но попадались и послания явно эксцентрических личностей. Одно оказалось просто заметкой о комоде, выдранной из «Нью-Йорк таймс». На фотографии зелеными чернилами было нацарапано: «Сколько?»

Гарден отправила карточку по указанному на конверте адресу, а сам конверт вместе с газетой выбросила в мусорную корзину.

Ей и в голову не пришло прочитать, что написано на обороте. Если бы она перевернула вырезку, то прочитала бы, что Скай и его новая жена погибли в автомобильной катастрофе. Он мчался по извилистой горной дороге на слишком высокой скорости.

94

– Было много покупателей? – Элизабет кивнула на таз с горячей водой, куда Гарден опустила ноги.

– Не так много, как хотелось бы. Мне нравится, когда много народу. Нет, работы было немного, но меня вывели из себя. Расскажу после радиопередачи.

Жизнь Гарден приобрела хотя и напряженный, но по большей части приятный ритм. Она вставала в семь утра, пила кофе и варила кашу себе и Элен. В восемь тридцать приходила Белва, няня Элен, а Гарден принимала ванну и одевалась. Она уже почти привыкла делать это самостоятельно, но иногда оказывалось, что оторвана пуговка или не выглажена блузка, и Гарден с тоской вспоминала Коринну, завтрак в постели и приготовленную для нее теплую, ароматную ванну.

В девять Гарден шла в магазин, подметала, вытирала пыль и в десять открывала его. В два тридцать она вешала на дверь табличку «Закрыто на обед» и шла обедать к Элизабет. Потом возвращалась в магазин в три тридцать и работала до шести. Шла домой, отпускала Белву, готовила ужин для Элен и играла с ней до семи, когда девочке пора было ложиться спать. После этого готовила ужин для себя, ела, прибирала на кухне и садилась отдохнуть с чашкой кофе и сигаретой. Около восьми к ней присоединялась Элизабет, и до восьми пятнадцати они слушали по радио передачу «Эмос и Энди».

Часов до девяти они разговаривали, потом Элизабет возвращалась к себе, а Гарден читала, стирала какие-то мелочи, мыла голову или слушала радио. Оно все еще удивляло ее. Всего несколько лет назад в ожидании новостей о полете Линдберга она могла воспользоваться только наушниками.

– Хочешь послушать Кейт Смит? – спросила Элизабет.

– Не очень.

Элизабет выключила радио.

– Ну, а теперь расскажи, что же вывело тебя из себя.

– Да это все Чарлстон. Его люди. Из тех, кого я знаю, ни один не появился в магазине. Все посетители либо моряки, либо туристы. Одно это может разозлить. Но еще хуже, что когда я иду в магазин или возвращаюсь домой, то словно делаюсь невидимой. Люди на Митинг-стрит глядят сквозь меня. Сегодня Люси Смит прислала служанку спросить о супнице, которая стоит в витрине. Служанку! Могла бы, по крайней мере, позвонить. Не обязательно же говорить, кто звонит. Видимо, решила, что мой голос может ее заразить.

После вспышки Гарден Элизабет долго молчала.

– Нарушение правил всегда наказуемо, – тихо сказала она.

– Но это же было давно. Я теперь совсем другая. Ну хорошо, пусть наказывают меня, но при чем тут Элен? Белва даже не может водить ее в парк. Другие няни не позволяют детям играть с ней. Это жестоко. Ненавижу Чарлстон.

– Ты должна показать себя, Гарден. Ты не прожила здесь и полугода. Подожди, со временем они привыкнут.

– Не верю. Зачем им это? Я всю жизнь проживу с клеймом. И Элен тоже. Это ужасно.

– Они привыкнут и примут тебя, потому что ты из Чарлстона, а чарлстонцы всегда заботятся о своих. Ты ничего не знаешь об этом городе, твоем доме. Твоя дура мамаша никогда ничего не знала, кроме того, что это исключительно замкнутое и разборчивое общество. Она никогда не умела отличить символ от сущности.

Послушай меня, Гарден, я расскажу тебе о Чарлстоне. Когда началась Гражданская война, да, да, Гражданская война, а не война между штатами или война за независимость Юга. Когда брат поднимает оружие на брата, это называется гражданской войной. Во всяком случае, в восемьсот шестьдесят первом году этот город уже имел двухвековую историю и уже полтора века был самым цивилизованным местом на этом континенте. Опера, драматический театр, архитектура, сады, школы – у нас было и то, что необходимо для жизни, и то, что ее украшает. Потому что мы были невероятно богаты. Если ты считаешь, что твоя принчипесса и ее друзья ведут роскошный образ жизни, то представь себе эту роскошь, умноженную на десять. Или на двадцать. Вот что такое был Чарлстон. С одним существенным отличием. Он был по-настоящему цивилизованным городом. Честь, долг, ответственность, внимание, уважение и самоуважение были реальностью, а не просто словами. Положение обязывало.

Началась война, и богатство исчезло. Но не цивилизованность. Чарлстон был достаточно небольшим городом, чтобы люди держались вместе, помогали друг другу сохранить общепринятый образ жизни. Мы все друг друга знали, были связаны родственными узами и узами дружбы; мы были мы, а оккупационная армия – они. Я помню эти дни. Видит Бог, это было трудное время.

Но мы держались вместе и выстояли. Потому что никто не сдался. Не поддался ни нищете, ни страху, ни такой заманчивой возможности – поступиться принципами ради денег. Многие устали, были испуганы, даже голодны. И все же сохранили честь и самоуважение. Потому что Чарлстон был все мы, и мы не позволяли друг другу сдаваться.

И сейчас не позволяем. Нынешние времена гораздо легче. Газеты и журналы скулят о депрессии; для нас это мало что значит. Наша депрессия не прекращается с самого конца Гражданской войны. Для нас нет особой разницы, разве что цены стали ниже, а это благо.

Тебя, Гарден, наказывают за то, что ты, чарлстонка, вела себя не так, как должна была. Ты потеряла самоуважение. Ты не только нарушила правила цивилизованного общества, но и делала это демонстративно. Не стану утверждать, что чарлстонцы не пьют, не совершают измен. Но они не тычут других людей в свои грехи. Сдержанность и лицемерие – вещи разные. Сдержанность, осторожность – это условность, которая позволяет людям быть терпимыми друг к другу, не замечать чужих грехов, не осуждать других. Наш город так мал! Мы все грешники, каждый по-своему. Но мы можем продолжать жить вместе, заботиться друг о друге – до тех пор, пока пребываем в неведении, мнимом или реальном, о грехах ближних.

Никто не может делать вид, что не знает о твоих грехах. По крайней мере, некоторое время. Ты нанесла рану, которая еще должна зажить. Ты родом отсюда, здесь твои родные, друзья, и они всеми силами будут защищать тебя от чужаков. Цена, которую ты должна заплатить за всеобщую поддержку, – всеобщее неодобрение нарушения общепринятых правил поведения.

Я уже, кажется, полночи читаю тебе лекцию. Мне показалось, что будет лучше, если ты поймешь, почему с тобой так обращаются. Ты поняла? Помогло тебе хоть немного мое длинное повествование?

Гарден пожала плечами:

– Понять я поняла. Но это мало помогло. Я по-прежнему ненавижу Чарлстон.

– Значит, мне остается только надеяться, что это пройдет. Я рада, что ты здесь, и мне бы очень не хотелось, чтобы ты уехала.

– Об этом не беспокойтесь, тетя Элизабет. Мне еще надо собраться с силами, чтобы рискнуть отправиться куда-то без вашей помощи.

– Это смешно, но пока не буду спорить. Меня это устраивает. Спокойной ночи, Гарден.

– Спокойной ночи… Тетя Элизабет, а как вы думаете, если я буду держаться от греха подальше, они прекратят когда-нибудь свой бойкот?

– Не знаю, Гарден. Все мы люди. Уверена, все было бы проще, если бы ты не была так красива. Иди спать. Уже поздно.

Описание Чарлстона, данное Элизабет, все-таки помогло, потому что у Гарден появилась надежда на перемены к лучшему. Она была занята, но не настолько, чтобы не ощущать своего одиночества. Иногда вечером, когда по радио передавали знакомые песни, она не могла удержаться от слез.

Но на следующее утро Элен говорила что-то смешное, покупатель делал ей комплимент по поводу цветов, украшающих магазин, Селия готовила на обед красный рис, зная, что это любимое блюдо Гарден. И Гарден говорила себе, что нечего хныкать.

Первого марта вместе со всеми матерями Америки Гарден поняла, что ей не на что жаловаться. Был похищен ребенок Линдбергов. Об этом было страшно даже думать и невозможно не думать.

Снова все говорили о Линдберге, Линдберге, Линдберге. Газеты, радио – на всех углах, во всех магазинах, это имя было у всех на устах. Гарден помнила торжества в Париже, и по сравнению с этим нынешнее горестное сочувствие казалось еще трагичнее. Чарльз Линдберг. Он был так молод. Она помнила его улыбку, когда толпа в Ле Бурже несла его на плечах. Ей казалось, что после этого Линдберг как бы стал частью ее жизни, а она – его. Его трагедия была и ее трагедией.

Она была рада, что Элен не привыкла гулять в парке, потому что не хотела даже выпускать ее за порог. Не хотела уходить на работу. Ей хотелось не спускать с Элен глаз ни днем, ни ночью.

Но нужно было работать, и это ее спасало. Хотя она и брала каждый день с собой радиоприемник, чтобы слушать новости, но не могла проводить возле него все время. Приходилось убирать, расставлять вещи, беседовать с посетителями, демонстрировать комод Эльфа, объяснять, какая редкость ярлык с его именем, рассказывать, как пройти к художественной галерее, старому форту, гугенотской церкви и «какому-нибудь местечку, где можно хорошо провести время». Туристский сезон был в разгаре.

Гарден начала понимать, что жизнь должна продолжаться несмотря ни на что. Пегги писала: «Это мальчик. Снова. Фрэнк. Я его обожаю». Это напомнило Гарден, что хорошее тоже может случаться и случается.

Однажды в магазин зашли две супружеские пары, как раз такие, какие описывал Джордж Бенджамен. Гарден с удовольствием притворилась дурочкой, изображая полное невежество по поводу двух диванчиков, и каждая пара после оживленных перешептываний жен купила по диванчику. Это было особенно приятно, потому что одну парочку она уже встречала. Они гостили у Вики в Саутхемптоне. И теперь не узнали ее.

Она начала верить, что прошлое действительно позади, все меньше скучала по Скаю и оставила всякую надежду, что он к ней вернется.

Гарден обратила внимание на образовавшуюся пустоту на месте диванчиков, наняла жену одного моряка работать в магазине по воскресеньям, а сама снова стала ездить по аукционам.

Она уже узнавала знакомые лица, и ее узнавали. Но не как героиню газетных статей, а как антиквара, такого же, как они сами. Это было товарищество, с поздравлениями, соперничеством, рассказами о клиентах и слухами о предстоящих интересных аукционах. Гарден начала верить, что можно построить жизнь заново, что не всегда она будет известна как Джаз-Золушка.

Когда двенадцатого мая был найден мертвый ребенок Линдбергов, Гарден испытала мучительную жалость к родителям ребенка, не к себе. Теперь она знала, что Ле Бурже и полет «Духа Сент-Луиса» лишь воспоминание, не больше. Она не часть жизни Линдберга; у нее своя жизнь – отдельная и самостоятельная.

Она рыдала, и эти слезы стали очищением. Из этой душевной бури она вышла готовой принять реальную жизнь. Это была хорошая жизнь. У нее есть настоящий дом, обожаемый ребенок, работа, которая ей нравится, и люди, которые ее любят. Она богаче, чем когда бы то ни было.

– Тетя Элизабет, хотите, я скажу вам что-то хорошее? – спросила Гарден через несколько дней. – Я по-настоящему счастлива.

95

Четырнадцатого июля, в День взятия Бастилии, Гарден, напевая, наводила в магазине порядок перед закрытием. Было слишком жарко, и она решила, что покупатели вряд ли появятся. Сегодня вполне можно закрыться пораньше.

Но это был лишь предлог. Она знала, почему закрывается раньше. На следующий день Элен исполнялось три года, и Гарден хотела купить ей куклу, «Сиротку Энни», которую рекламировали в сегодняшней газете. Она была очень дорогая, да и подарков такой маленькой девочке уже было куплено слишком много, но так хотелось сделать дочке сюрприз.

Гарден, напевая, продолжала уборку. Колокольчик над дверью зазвенел. Гарден, улыбаясь, прикрыла рот рукой. Солидного антиквара застали за таким несолидным занятием.

– Чем могу служить? – спросила она.

У дверей стояли двое мужчин. Им явно было жарко и неудобно в темных костюмах и шляпах. «Должно быть, туристы, – решила Гарден. – Ни один южанин летом не наденет темное».

– Вы миссис Гарден Харрис? – спросил тот, что повыше.

«Ага, – подумала Гарден, – янки за Эльфом. Интересно, из какого они музея?»

– Да, это я, – ответила она.

– У меня ордер на ваш арест.

Они были очень педантичны, один взял у Гарден ключи и запер магазин. Но манеры у них были не слишком любезные. Ни слова не говоря в ответ на ее испуганные вопросы, они втолкнули ее на заднее сиденье ожидавшей перед магазином машины; еще долгое время у нее на руках держались синяки от их крепкой хватки.

Такое отношение можно было понять. Ее обвиняли в преступлении, которое вся страна считала самым отвратительным: похищение ребенка.

Гарден отвезли в тюрьму на Сент-Филип-стрит – похожее на крепость каменное здание с воротами как в замке и забранными решетками окнами. Мужчины вели ее так быстро, что она споткнулась на ступеньках, но не упала, потому что ее крепко держали под руки. Она отчаянно задергалась, пытаясь восстановить равновесие. Ее почти волоком подтащили к высокой конторке у входа. Слева доносились душераздирающие женские рыдания. Пахло дезинфицирующими средствами и страхом.

Один из охранников заговорил. Это были первые слова, услышанные ею с тех пор, как они покинули магазин.

– Федеральная полиция, – сказал он, открывая кожаный футляр с удостоверением и вновь пряча его в карман. – Вот ордер. Подержите у себя задержанную, пока мы свяжемся со своим начальством.

За конторкой сидел худой усталый полицейский. Он с любопытством взглянул на Гарден.

– Конечно, – согласился он.

– Господин полицейский, – взмолилась Гарден, – это какая-то ошибка. Скажите этим людям. Я ничего не сделала. Пожалуйста, помогите мне. Они не хотят разговаривать и делают мне больно. Я ничего не понимаю.

– Замолчите, леди, – прервал ее полицейский. – Я разговариваю с этими господами. – Он макнул перо в чернильницу. – В чем она обвиняется?

– В ордере написано. Похищение ребенка.

У полицейского было двое детишек. Он посмотрел на Гарден с ненавистью и отвращением.

– Заприте ее, – приказал он кому-то стоящему позади него.

Пока он переписывал данные из ордера, другой полицейский отвел Гарден в камеру. Его пальцы больно нажали на синяки, оставленные представителями федеральной полиции.

– Вы не можете этого сделать! – кричала Гарден. – Пустите меня! Они сошли с ума. Я ничего не сделала.

Полицейский втолкнул ее в комнатушку шесть на восемь футов и захлопнул дверь. С грохотом задвинулся засов. Гарден стояла прислонясь к стене и вся дрожала. Она была так испугана, что не могла шевельнуться.

Час спустя, когда появился третий полицейский, она по-прежнему стояла у стены.

– Идемте, – сказал он, – нам нужны ваши отпечатки пальцев.

Гарден лишь молча смотрела на него. Ее зубы громко стучали, ее трясло. Волосы растрепались и в беспорядке падали на плечи.

– Эй, постойте, я вас где-то видел. Я помню эти волосы. Господи Иисусе! Вы ходили в Эшли-холл?

Гарден с трудом кивнула.

– Я был постовым на углу. А они знают, кто вы? Пойдемте-ка лучше со мной, посидите где-нибудь, пока я узнаю, что происходит. Хотите кофе? Или кока-колы? Идемте, мэм. Обопритесь на меня. Дайте, я вам помогу. Я отведу вас к капитану.

Элизабет и ее адвокат Логан Генри отвезли Гарден домой. Когда они выходили из тюрьмы, репортеры забросали их вопросами, а фотографы выскакивали вперед, чтобы сделать снимки.

– Не обращайте внимания, – надменно произнес мистер Генри.

Элизабет применила более простой и эффективный метод: она просто-напросто растолкала репортеров зонтиком. Гарден двигалась как сомнамбула, ничего не видя и не слыша. Элизабет привела в порядок ее волосы и теперь вела за собой, крепко держа за руку.

Дома она дала Гарден снотворное и уложила ее на диване у себя в кабинете. Потом села рядом и не отпускала ее руку, пока Гарден не проснулась где-то около полуночи.

Как только она вспомнила о случившемся, ее снова начала бить дрожь. Элизабет дала ей стакан бренди и заставила выпить.

– Все кончилось, Гарден, – сказала она. – Все будет в порядке.

Ничего еще не кончилось, и не было никакой уверенности, что все будет хорошо, но именно это надо было услышать Гарден. Поэтому Элизабет именно это и сказала.

На следующий день праздник Элен удался на славу. Сиротка Энни пользовалась большим успехом у именинницы. Элен занялась подарками с азартом и разрушительной силой трехлетнего ребенка. Она радостно кричала, когда разворачивала очередной подарок, заставила дать ей примерить меховую парку от «тети Пегги, дяди Боба, Бобби и Фрэнка». Лучшей добычей дня стала газета, которую она выудила из корзины для мусора. Там была фотография ее мамы.

«Арест светской дамы» – гласил заголовок, который Элен не могла прочитать. Рядом была другая фотография – человека на носилках укладывают в машину «скорой помощи». «Мать падает без чувств».

– С Маргарет все в порядке, – сказала Элизабет. – Просто какой-то безмозглый репортер выскочил из кустов перед самой ее дверью и что-то закричал. Ну, она и упала в обморок. Ничего страшного, я разговаривала с врачом.

Когда был наведен порядок, а Элен уложили спать после обеда, Гарден рухнула в кресло и сбросила туфли.

– Мать падает без чувств, – сказала она. Элизабет взяла стул и уселась напротив:

– Я рада, что ты в состоянии смеяться.

– А что мне остается? Я же не могу застрелиться: Элен проснется.

Элизабет улыбнулась.

– Тогда мне тоже придется застрелиться. – Она посмотрела на усталое лицо Гарден. Глаза были закрыты, но вздрагивающие веки говорили, что она не в состоянии расслабиться.

– Логан Генри старше Мафусаила, – начала Элизабет, – но он лучший адвокат в Чарлстоне. Тебе не о чем беспокоиться. Слушание в понедельник будет закрытым, в кабинете судьи Эллиота. Он снимет обвинение, или как это называется, и все будет кончено.

Гарден открыла глаза.

– Нет, не будет. – Лицо ее было совершенно бесстрастно. – Это никогда не будет кончено. Это Вики. Вы же слышали, что сказал мистер Генри. Именно она сообщила в ФБР, что Элен была похищена и что это сделала я. Она никогда не оставит меня в покое. Не могу понять, почему она меня так ненавидит.

Элизабет хотела что-то сказать, но остановилась. Гарден нахмурилась:

– В чем дело, тетя Элизабет? Что вы хотели сказать? Вы что-то знаете? Ради Бога, скажите.

Элизабет вздохнула:

– Я надеялась, что ты никогда этого не узнаешь. Это грустная и некрасивая история… Виктория, как я называла твою свекровь, всегда была избалованным ребенком. Да-да, я знаю ее очень давно. Ее отец был одним из моих лучших друзей. Нет, не так. Ее отец был моим самым лучшим и самым близким другом. Мать Виктории умерла, когда ей было лет двенадцать, и ее растил отец. Они жили в Чарлстоне. Когда ей пришла пора влюбиться, она влюбилась в твоего отца. К сожалению, дело зашло слишком далеко. Она забеременела от него.

– Мой отец? И Вики? Это невозможно!

– И тем не менее это так. Дело обернулось еще хуже. Виктория обожала своего отца, а его убили, застрелили. И застрелил его твой отец. В приступе гнева – одного из знаменитых трэддовских приступов. Виктория осталась с разбитым сердцем. Ее предал и осиротил молодой человек, которого, как ей казалось, она любила. Я была вместе с ней на похоронах ее отца. На его могиле она поклялась отомстить. Я тогда не обратила внимания. Она была совсем девочка. Я отправила ее к родственникам в Нью-Йорк. Позже я узнала, что она сделала аборт.

Гарден покачала головой.

– Может, я и смогла бы пожалеть ее, – сказала Гарден, – если бы так не боялась. Знаете, тетя Элизабет, мне почти хочется, чтобы вы не рассказывали мне все это.

– А мне хотелось бы, чтобы нечего было рассказывать. Когда она согласилась на ваш брак, я подумала, что, возможно, ошиблась, что она решила обо всем забыть. Я надеялась, она тебя полюбит. Ты была такая юная и беззащитная… Только когда ты появилась здесь в тот вечер, прошлым летом, я поняла: что-то не так. Твои письма были… жизнерадостные. Потом этот судебный процесс… Одного этого хватило бы для любой мести. И никаких алиментов – ни тебе, ни Элен. Я решила, что это уже конец. Просто не представляю, почему ей все еще мало.

В понедельник они узнали ответ. Обвинение в похищении ребенка было снято немедленно. Гарден была матерью Элен, и о похищении не могло быть и речи. Но адвокат Вики красноречиво доказывал, что, выдвигая обвинения против Гарден, Вики руководствовалась самыми лучшими намерениями. Она просто хочет, чтобы у Элен было все самое лучшее, объяснил он. Принчипесса не испытывает никаких дурных чувств к Гарден. Но она убита горем после смерти сына. Внучка – единственное, что у нее осталось.

Уже после слушания он сделал мистеру Генри предложение: принчипесса заплатит Гарден миллион долларов, если та отдаст ей Элен. Если Гарден не согласится, Вики намерена все равно получить девочку каким-то другим путем.

– Боже мой, – вздохнула Гарден, когда они наконец остались вдвоем с Элизабет, – сколько я еще смогу вынести? Скай умер. Я люблю его, всегда буду любить, а он умер… И Элен не будет в безопасности от Вики, что бы я ни сделала… И у матери сердечный приступ… Все из-за меня. Я поняла одно. Я была так счастлива – и все рухнуло. Совсем как во времена Хемпстед Хис и большого краха. Я больше никогда не смогу поверить в счастье.

96

Три предрождественские недели оказались очень оживленными для «Лоукантри трежерс». Джордж Бенджамен предупредил Гарден, чтобы она не рассчитывала на большой доход в течение по крайней мере трех лет, а возможно и дольше, из-за депрессии. Но после Дня Благодарения страницы бухгалтерской книги быстро заполнялись одна за другой. Похоже, что уже после первого года работы она получит прибыль.

Она оглядела магазин и мысленно погладила себя по головке. Теперь здесь было не так мило, как в первые месяцы, но гораздо удобнее для покупателей. Не было больше массивной мебели, которая занимала так много места, разумеется, за исключением комода Эльфа. Теперь здесь было много столов и целую стену занимали полки, на которых стояли разные недорогие безделушки. Людям, как и прежде, хотелось делать друг другу подарки, но даже в Чарлстоне депрессия давала себя знать. Два доллара были немалой суммой. А двадцать просто неслыханной. На аукционах Гарден искала теперь по большей части вещи, которые хорошо покупаются, а не какие-то редкие, необычные. Конечно, это делало ее поездки менее увлекательными, но она напоминала себе, что это работа, а не развлечение. И такой подход оправдывал себя. Паула Кинг, жена моряка, приходившая раньше только по воскресеньям, теперь приходила каждый день, и они вдвоем по очереди упаковывали купленные вещи. Это была грязная и тяжелая работа. Они поставили во дворе стол с бумагой, бечевкой и коробками упаковочной стружки. В солнечные дни единственной проблемой был ветер, но когда было пасмурно, приходилось чаще сменять друг друга, потому что они быстро замерзали.

– Сколько стоит эта вещь? – Морской офицер держал серебряную вазу работы Бейтман.

«Черт побери, – подумала Гарден, – теперь придется ее чистить, чтобы убрать отпечатки пальцев».

– Триста долларов, – любезно ответила она.

– Вы, наверное, шутите. – Он перевернул изящную вазу и принялся внимательно рассматривать ее со всех сторон.

«Еще отпечатки», – подумала Гарден.

– Это работа Эстер Бейтман, – все так же вежливо объяснила она.

– Кто это? – Теперь он держал вазу за основание на вытянутой руке.

Профессиональная выдержка покинула Гарден.

– Если вы не знаете, она вам не нужна, – сердито ответила Гарден, забрала у него вазу и поставила обратно на полку.

Одна из покупательниц заинтересовалась, чьей работы двухдолларовый чайник. Спод или Веджвуд? Гарден вымученно улыбнулась:

– Полагаю, ни то ни другое. На донышке написано «Бавария».

Задняя дверь открылась, впустив холодный воздух.

– Гарден, у меня уже закоченели пальцы.

– Сейчас иду.

– Если это всего-навсего Бавария, я не намерена платить за него больше доллара. – Женщина поднесла чайник к окну. – Я даже не вижу сквозь него свои пальцы. У меня весь фарфор такой тонкий, что через него видно пальцы.

Другая женщина показала Гарден крошечную щербинку на краю хрустальной вазы.

– Здесь отбито, – сказала она.

– Да, поэтому она так дешево стоит, – ответила Гарден. – Она упала с полки. Эта ваза стоила двенадцать долларов, а теперь всего полтора. Цветы скроют щербинку.

– Привет, Джон, – сказала Паула офицеру. – Знаешь, Гарден, кажется, сейчас пойдет дождь.

Гарден повернулась к женщинам с вазой и чайником.

– Это миссис Кинг, она с удовольствием ответит на все ваши вопросы. – А сама поспешила во двор.

В шесть часов она с Паулой проводила двух женщин, которые зашли «просто посмотреть», и заперла дверь.

– Ну и беспорядок! – простонала Паула.

– По крайней мере, дождь так и не собрался. Идем скорей домой, пока он не передумал. Я приду завтра пораньше и все уберу.

– Я тоже постараюсь прийти пораньше. Знаешь, Гарден, а у меня для тебя есть сюрпризик.

– Что?

– Ну, сюрпризик. Это когда я слышала, как кто-то сказал про тебя что-то хорошее, и я тебе это расскажу, но сначала ты должна сказать, что хорошее сказали про меня.

– Господи, Паула! Я не слышала ничего подобного со школьных времен… Ну хорошо, что бы тебе сказать? А, вспомнила. Элен сказала, что ты красивее Блонди.

– Устами младенца… Скажу Майку, пусть теперь сам делает себе сандвичи. Ну что ж, думаю, это считается. А вот мой: Джон Хендрикс спросил меня, кто ты такая.

– Это комплимент?

– Ты не даешь мне договорить. Он сказал, что ты единственная по-настоящему привлекательная женщина, которую он увидел в Чарлстоне.

– Мне кажется, красивее, чем Блонди, – это гораздо сильнее. Кто он такой, этот Джон Хендрикс?

– Ты иногда бываешь такой бестолковой! Ты же с ним разговаривала. Ну, тот офицер с убийственно-синими глазами. Только не говори, что не заметила.

– Я заметила, что он захватал всю вазу Бейтман. Идем, Паула, мы промокнем.

Спеша домой под первыми каплями дождя, Гарден пыталась вспомнить, как же выглядел тот морской офицер. И никак не могла. Да какая разница. Многие мужчины говорили ей, что она самая привлекательная женщина в Чарлстоне. Не в таких оскорбительных выражениях, как тот первый, несостоявшийся насильник, но с теми же мыслями в голове. Газеты заклеймили ее как развратную женщину, и эти мужчины, похоже, думали, что она согласится тут же отправиться с ними в постель. Она выяснила, что ледяной взгляд действует не хуже истерики. Теперь она пускала его в ход, прежде чем мужчина успевал открыть рот, и неприятностей больше не возникало.

Джон Хендрикс снова появился в магазине в конце января. Когда дверь открылась, Гарден сидела в кресле возле печки. Стоял мрачный дождливый день, и в кирпичном здании было холодно. Ей так не хотелось покидать свое место.

Она не узнала его, пока он не сказал:

– Я пришел взглянуть на вазу работы Эстер Бейтман, если она еще здесь.

Гарден холодно взглянула на него:

– Она на полке, возле вашей головы.

Он снял шляпу, положил в нее перчатки и, зажав их под мышкой, потер руки.

– Вы позволите погреться возле вашей печки? У меня совсем закоченели руки. – Он прошел мимо Гарден в заднюю часть магазина.

Гарден это совсем не понравилось. Ей не нравились мысли, которые, как она решила, были у него в голове; не нравились посетители, которые приходили только посмотреть, ничего не покупая; не нравилось каждый раз полировать серебро после того, как кто-то небрежно брал его в руки, даже не понимая, к чему прикасается.

– Так гораздо лучше, – сказал капитан Хендрикс. – Можно я положу сюда свою шляпу? – Не дожидаясь ответа, он положил ее на пол около стола.

Потом прошел мимо Гарден и снял с полки вазу.

– Красивая, – сказал он. Перевернул кверху дном и посмотрел на клеймо. – И это действительно Эстер Бейтман.

Гарден была поражена.

Джон Хендрикс широко ухмыльнулся:

– Я специально посмотрел в справочниках. Я ничего не понимаю в серебре, но вы так о ней сказали, что я решил разузнать.

«И вернулся проверить, не обманула ли я», – подумала Гарден.

– А теперь, капитан, когда все узнали, вы хотите купить эту вазу? – спросила она.

– Да, очень. Мне хотелось бы послать ее в подарок сестре. Она страстный борец за женское равноправие. К сожалению, я не могу себе этого позволить. Но я напишу и расскажу ей об Эстер. Она получит лишний аргумент.

Гарден захотелось рассказать ему о Пегги, но Хендрикс не дал ей времени. Он поблагодарил за помощь, поставил вазу на место, поднял шляпу и исчез, прежде чем она успела опомниться. Гарден пожала плечами и вернулась в свой теплый уголок.

На следующей неделе Хендрикс зашел снова. Стоял типичный для Чарлстона февральский денек, такой теплый, что Гарден открыла обе двери.

– Привет, – сказал Хендрикс. – Я просто зашел навестить Эстер. Как она поживает?

– Все еще здесь, – ответила Гарден, – и не стала дешевле, если вас интересует именно это. – Но эти обидные слова она произнесла смеясь. В такой чудесный день не стоит проявлять неприязнь.

– Моя сестра не могла поверить, что я знаю о знаменитой женщине, о которой она ничего не слышала. Я сразу вырос в ее глазах.

– С моей стороны было то же самое, – сказала Гарден.

Они рассказали друг другу о своих сестрах и согласились, что Дороти, сестра Джона, и Пегги, сестра Гарден, – одного поля ягоды. Потом Хендрикс погладил вазу, сказал:

– Пока, Эстер. – И ушел.

Через неделю он пришел опять. Гарден разговаривала с покупателем. Хендрикс оглядел магазин и подошел к маленькой фарфоровой чаше, стоявшей на одном из столов. Он взял ее в руки и принялся внимательно рассматривать яркий сине-красный узор.

– Что это, миссис Харрис?

– Не знаю, – призналась она. – Могу только сказать, что такой узор называется имари.

– Мне бы не хотелось строить из себя всезнайку, но я довольно долго был в Японии, и мне кажется, что эта вещь из Ариты, возможно даже «какиёмон». Как вы считаете?

– Я даже не понимаю, о чем вы говорите.

– Не понимаете?

– Нет. Ни слова.

– Черт побери, вы так много знаете о серебре, и я решил, что вы также хорошо разбираетесь в фарфоре.

Гарден покачала головой.

– Я не достаточно разбираюсь в этом, чтобы сказать точно, – признался Хендрикс. – Но дело в том, что эта чаша может стоить гораздо дороже, чем вы за нее хотите. Почему бы вам не показать ее специалисту?

Гарден снова покачала головой:

– Не знаю, что и думать о вас, капитан. Если я не сумела разглядеть сокровище, почему бы вам не воспользоваться моей ошибкой?

– Не хочу вас обманывать.

– В таком случае вам нечего делать в антикварной лавке, – засмеялась Гарден. – Именно поэтому большинство людей и любит делать покупки в таких магазинах. Они считают, что ловко обманывают хозяев.

– Какой же вы циник! Неужели вы действительно верите в это?

– Я бы не хотела, но слишком часто убеждалась в этом на практике, чтобы сомневаться.

– Это плохо… Ну что ж, тогда я куплю эту вещицу. Но думаю, что вам не следует этого допускать.

Гарден завернула ему покупку. Очень тщательно – а вдруг это действительно такая ценная вещь, как он сказал. Пока она занималась упаковкой, он «беседовал» с Эстер.

– Как поживает Пегги? – спросил он Гарден, прежде чем уйти.

– Насколько я знаю, прекрасно. Она редко пишет. А как Дороти?

– Точно так же, как Пегги. Спасибо за чашу, миссис Харрис.

– Пожалуйста. – Ей хотелось, чтобы он задержался и еще немного поговорил с ней. «Прекрати», – строго сказала она себе. Гарден позвонила Джорджу Бенджамену и спросила о японском фарфоре, но он тоже мало знал об этом.

– Вы покрыли свои расходы? – спросил он.

– Дважды. У меня сейчас цены туристского сезона.

– В таком случае забудьте об этой плошке.

Гарден последовала его совету. С приближением туристского сезона она могла покупать для магазина более интересные и дорогие вещи. Теперь, когда наступила весна, ей хотелось побольше бывать на свежем воздухе. Она уговорила Паулу приходить не только по субботам, но и по средам и теперь каждую среду вместе с Элен отправлялась на охоту за сокровищами.

Они завтракали в лесу, среди нежных белых цветов дикого кизила и опьяняющего аромата жасмина. Гарден рассказывала Элен о своей жизни на плантации, когда она была маленькой девочкой и играла в таких же лесах. Ее сердце разрывалось при мысли об одиноких играх дочери во дворе Элизабет. Если собственное одиночество и тревожило ее, она гнала такие мысли прочь. У нее была работа, Элен, Элизабет и еще радио; многие герои передач тоже стали ее друзьями. Она купила второе радио, для магазина, и теперь даже днем могла встречаться с любимыми персонажами.

А что Джон Хендрикс уже три недели не заглядывал в магазин, так это, говорила она себе, не имеет никакого значения.

В апреле, в самый разгар туристского сезона, она получила открытку с видом залива Гаунтамано. На открытке было написано: «Хорошо бы Пегги все еще была здесь. Ужасно скучно. Джон Хендрикс. P. S. Передайте привет Эстер».

К концу короткого туристского сезона в «Лоукантри трежерс» все было раскуплено. Гарден продала даже четыре стола, на которых раскладывала вещи на продажу. Остались только две престижные, немыслимо дорогие вещи – комод Эльфа и ваза Бейтман, а еще ее ошибки – вещи, которых просто не следовало покупать и которые, возможно, никогда не будут проданы. Гарден повесила на двери табличку «Закрыто на каникулы».

– В жизни не видела такого жалкого зрелища, – радостно сообщила она Элизабет. – Все как корова языком слизнула. Придется очистить с десяток аукционов, чтобы магазин приобрел достойный вид. Счастливые дни явно наступили снова.

Гарден была не одинока в своих чувствах. Новый президент, Франклин Делано Рузвельт, заслужил уважение миллионов американцев своими доверительными беседами и множеством программ, направленных на борьбу с депрессией.

Гарден с хрустом потянулась:

– Такое ощущение, будто меня по очереди переехали полдюжины грузовиков. Тетя Элизабет, я собираюсь устроить себе настоящие каникулы.

– Ты их заслужила. За целый год ни одного выходного.

– За шестнадцать месяцев. Последнее время я уже дни считала. Новый товар может подождать недельку-другую. Опять придется покупать дешевые вещи, а это так обидно, когда хочется приобрести что-нибудь по-настоящему хорошее. Ну ничего, во время каникул постараюсь вызвать в себе прилив энтузиазма. Надо бы снять коттедж возле пляжа. Элен очень нравился пляж в Антибе. Интересно, что с ней будет, когда она увидит пляж с песком, а не с галькой. Ошалеет от радости. Купаться еще рано, так что можно снять дом совсем дешево.

– Не думаю, что ты захочешь увезти Элен. Она сегодня получила письмо. Приглашение на день рождения.

Гарден уронила руки:

– Что? Слава Богу!

Ей хотелось заплакать, заплясать, упасть на колени. Наконец открывается так сурово захлопнутая дверь.

– Это всего лишь начало, – предупредила ее Элизабет. – Все знают, что Элен уже почти четыре. Именно в этом возрасте девочки и мальчики начинают ходить друг к другу в гости. Она не останется в стороне. Чарлстон не наказывает детей. Но для тебя, возможно, ничего не изменится. Во всяком случае, пока.

Гарден счастливо улыбалась сквозь слезы:

– Это не имеет значения. У меня есть работа. Элен – вот что самое главное. Когда этот день рождения? Нужно купить ей новое платье. И туфельки.

Элизабет тоже смахнула слезы. Когда она заговорила, по голосу нельзя было догадаться, как ей жаль свою племянницу.

– В «Примроуз шоп» большая распродажа, – сказала она. – А если ты хочешь на пляж, так у меня есть дом на острове Салливан. Я давным-давно отдала его Кэтрин и ее детям, но могу позволить тебе воспользоваться им. Им он до лета не понадобится. Кэтрин никогда не меняет привычного уклада жизни: ей и в голову не приходит, что теперь, когда ее младшему ребенку под тридцать, она уже не связана со школьным расписанием. Не понимаю, откуда у меня взялась такая безмозглая дочь.

Гарден засмеялась:

– Вы слишком торопите время, тетя Элизабет. Мы же учились с Ребеккой в одном классе, помните? До тридцати нам еще почти три года… Я лучше не поеду в ваш дом, хотя и очень благодарна за предложение.

Старые, мудрые глаза Элизабет остановились на ней.

– У тебя все еще неприятности с моим внуком?

– Нет, не неприятности. Мэн ужасно милый. Он иногда заходит в магазин, вот и все. Нам особо не о чем говорить, и от этого возникает неловкость. Если я поеду в ваш дом, могут быть лишние сложности.

– Ты всегда нравилась ему, Гарден.

– Ерунда. Ему приходилось присматривать за мной, потому что папа и Стюарт умерли.

– Это ты так говоришь. Но мы-то обе знаем, как было на самом деле. Выйти замуж за Мэна – не худший вариант.

Гарден едва не вышла из терпения:

– И это мне говорите вы! Вы-то больше не вышли замуж. Почему же вы думаете, что я не смогу жить одна?

– Да, тебе действительно нужно отдохнуть, – хмыкнула Элизабет. – Ты рассуждаешь как типичный представитель семейства Трэддов.

97

Гарден сняла маленький коттедж на Фолли-Бич. Фолли был маленьким островком к западу от Чарлстона, тогда как более фешенебельные острова Салливан и Айл-Палмз лежали к востоку от города. На Фолли был павильон и три ресторана, но Гарден была далека от них и от толпы, которая собиралась там даже не в дачный сезон.

Она убрала привезенные с собой съестные припасы, втащила в дом мешок угля для кухонной плиты и лед для холодильника, заправила керосином лампы, распаковала книги, которые собиралась прочитать, и распечатала дорогую бутылку бургундского. Про бутлегера, у которого она раздобыла эту бутылку, говорили, что он доставляет вино из Франции, а не с чьего-то заднего двора.

По узкому деревянному настилу Гарден прошла от дома до вершины песчаной дюны. Внизу перед ее глазами расстилались пустынный пляж и сверкающий океан. Только что начался отлив, и высокие, с белыми гребнями волны шумно набегали на песок. Сильный бриз играл полями широкополой шляпы Гарден и развевал длинные широкие рукава ее блузки. Она повернулась лицом к солнцу и облизнула ставшие солеными губы.

– Какое блаженство! – крикнула она, сорвала с головы шляпу и подбросила ее в воздух. Шляпа плавно опустилась на песок и покатилась, как обруч, распугав по дороге дюжину куликов. – Вот как стану вся в веснушках! – крикнула она, сбегая по ступенькам на песок.

День уже клонился к вечеру, и все же минут через десять она почувствовала, как защипало нос и щеки. Ее кожа уже пятнадцать лет не была под прямыми солнечными лучами.

Она повернула назад. Не хотелось проводить отпуск, мучаясь от солнечных ожогов. Возвращаясь, она аккуратно ставила ноги в оставленные ею же следы на песке. Она чувствовала себя настоящим Робинзоном Крузо, с той только разницей, что у нее имелось достаточно еды, а к тому же с полдюжины романов. Возле коттеджа Гарден выудила из воды свою намокшую шляпу. Она еще пригодится, если захочется выйти из дома днем.

После обеда она начала читать. Это оказался «Табачный путь», который стал такой сенсацией на Юге, что его было почти невозможно купить в книжном магазине. Уже после первых глав Гарден поняла почему. Ей не хотелось мрачных впечатлений, к тому же ее уже давно трудно было чем-то шокировать, поэтому она отложила эту книгу в сторону и принялась за «Потерянный горизонт». Очень скоро она была полностью захвачена волшебным очарованием Шангри-Ла.

Впервые услышав доносившуюся откуда-то музыку, она решила, что это плод ее воображения, естественный аккомпанемент к волшебной красоте истории, которую она читает. Потом она поняла, что это джаз. Она отложила книгу и вышла в темноту, на веранду, чтобы лучше слышать. Джаз был очень хороший. Гарден удивилась, что в павильоне играет такой хороший музыкант и что музыка доносится так издалека.

Было время отлива, и волны едва слышно шуршали, набегая на берег, словно вторя звукам пианино. Гарден долго сидела и слушала. Эта мелодия волны и безграничное, усыпанное звездами небо словно уносили ее в Шангри-Ла.

Гарден прекрасно провела эти дни. Она была совсем одна – никаких планов и расписаний, никому не надо отчитываться, она и не мечтала о таком. По утрам, когда ее будило солнце, она отправлялась в долгие прогулки по влажному прибрежному песку, смотрела, как солнце поднимается над океаном. В это время шляпа была ей не нужна, и волосы свободно летели по ветру.

Возвратившись в коттедж, она почувствовала себя голодной как волк. Жаркое время она проводила на веранде – читала в гамаке или просто размышляла, вспоминала.

Она часто думала об Антибе. Какой контраст между тем пляжем и этим! Она признавалась себе, что ей не хватает прислуги. Не хватает богатства. Не хватает кафтанов, в которых можно выйти на солнце, и Конни, которая их создает, а также шкафов и комодов, набитых одеждой и изящным шелковым бельем. Брюки и блузки, которые она купила для этой недели на пляже, были самые обыкновенные, из довольно грубой материи, и она никак не могла забыть, как много было у нее раньше красивых, ярких пляжных пижам.

Средиземное море было спокойнее Атлантики, и вода здесь была не лазурная, а серо-коричневая. Коттедж очень скромный, кровать не слишком удобная, на полу хрустел занесенный ветром песок. Стряпня самая примитивная, а на топившейся углем плите и она не всегда удавалась. Гарден питалась подгоревшей яичницей, сырыми гамбургерами и множеством бутербродов с арахисовым маслом.

И все же она была довольна. Она написала Элен Лемуан, доложила, что жизнь в целом вполне удовлетворительна. Письмо не было длинным. Элен и так знает, как складывается ее жизнь. Они с Элизабет регулярно переписываются. Иногда Элизабет спрашивала значение какого-нибудь слова, которого не было в ее англо-французском словаре.

К вечеру, когда солнце постепенно приобретало пурпурно-алый цвет, Гарден снова выходила на пляж. В эти часы она думала о Скае, прощалась с ним. Она больше не анализировала прожитые с ним годы, не гадала, что сделала не так и что еще можно было сделать, чтобы они остались вместе. Она уже достаточно долго мучила себя этими мыслями. Теперь она старалась смотреть на свою жизнь и замужество как на спектакль или книгу. Она видела двоих людей, которые хотели жить совсем по-разному. Скаю все время нужно было что-то новое, какие-то перемены, яркие впечатления. А ей, как сразу поняла Элен, хотелось стать добропорядочной мещанкой. Никто не виноват – ни Скай, с его неугомонностью, ни Гарден, с ее попытками пустить корни и удержать его на месте.

Его больше нет. Умер. Она плакала о нем, о полном оцепенении могилы, о его навсегда прекратившихся странствиях. И отпустила его.

По вечерам доносившаяся издалека музыка, казалось, облегчала ее горе и продолжала звучать у нее в голове, когда она погружалась в глубокий, освежающий сон.

Через неделю она покрылась легким загаром, на носу высыпали многочисленные веснушки. Теперь она была готова вернуться в магазин, к череде аукционов и терпеливо ждать, когда Чарлстон согласится снова принять ее. Здесь были корни – и ее, и Элен. Она достаточно бродила по свету, достаточно повидала, достаточно гонялась за счастьем – всего этого хватило бы и на пятерых.

– На пляже было чудесно, – доложила она Элизабет, вернувшись домой. – Я не видела ни одной живой души, кроме старика, собиравшего выброшенные морем куски дерева. Я оставляла на песке следы, совсем как Робинзон Крузо, у меня даже был свой Пятница, правда я его ни разу не видела. Он играл на пианино, я каждый вечер слушала концерты.

– Ну конечно! Я совсем забыла, что он там будет. Ты слушала лучшие концерты, чем предполагаешь. Это был Джордж Гершвин.

– Тот самый Джордж Гершвин?

– А сколько же их может быть? Он пишет оперу по пьесе Дю Боза Хейворда.

– Вашего друга Дю Боза Хейворда? Из Поэтического общества? Который был так мил с Пегги? Он написал пьесу? Вы мне не говорили.

– Но Гарден, я же послала тебе книгу, – удивленно посмотрела на нее Элизабет. – Сначала, в двадцать пятом году, Дю Боз написал книгу. Потом Дороти, его жена, сделала из нее пьесу. Ее поставили на Бродвее, она стала гвоздем сезона. Странно, что ты не слышала о ней даже в Европе.

Гарден не могла сказать, что в это время находилась в клинике, в кокаиновой горячке.

– Я пропустила ее, – сказала она.

– Мне, признаться, кажется, что ты не так уж много и пропустила. Я очень люблю Дю Боза и восхищаюсь его поэзией, но все его романы о чернокожих. Эта пьеса, «Порги», она написана о Козле Сэмми, помнишь, тот безногий нищий, который приставал к прохожим на углу у городской ратуши?

Гарден помнила этого маленького негра. У него не было ног по колени, и он всегда сидел на маленькой тележке, запряженной белым козлом. Она никогда не ходила по той стороне улицы, потому что на него было так грустно смотреть и потому что у нее никогда не было денег, чтобы положить ему в миску.

– Он никогда ни к кому не приставал. Да его там больше и нет. Я каждый день прохожу мимо этого угла, когда иду на работу, и ни разу его не видела.

– Теперь, когда Дю Боз сделал его таким знаменитым, он, наверно, купил себе лимузин. Подумать только, написать оперу про Сэмми Смолза! Почему не про Френсиса или Джона Колхауна? А кроме того, Козел приставал к прохожим. Он пытался выхватить кулек с кексами прямо у меня из рук… Что ты фыркаешь?

– Я вспомнила Вики в то время, когда она увлекалась искусством. Она вечно приглашала к себе на виллу художников, писателей, музыкантов. Изо всех сил пыталась познакомиться с Хемингуэем, Пикассо и Скоттом Фицджеральдом, когда они были в Антибе. Но ей приходилось довольствоваться третьеразрядными любителями дармовщинки. Если бы она знала, что Джордж Гершвин в Чарлстоне, тут же вышвырнула бы бедных монахов из Барони.

– Я бы не стала поминать дьявола. А вдруг услышит?

– Прошел почти год, тетя Элизабет. Если бы могла, она бы уже что-нибудь сделала. Я думаю, мы в безопасности.

Через неделю «Лоукантри трежерс» был наполнен добычей с аукционов и готов к открытию. В этот день Гарден пожалела, что так легкомысленно отбросила возможность угрозы со стороны Вики. Она мысленно назвала себя дурой.

– Да, я миссис Харрис, – ответила она вошедшему в магазин коренастому мужчине в темном костюме. Он выглядел в точности как те люди из ФБР.

– Я детектив, миссис Харрис. Мы разыскиваем вас уже два года. – Он положил свое удостоверение на стол перед собой.

Гарден не видела лица мужчины – его скрывали широкие поля темной шляпы. О чем он говорит? Вики же знает, где ее найти. Что она могла натворить два года назад?

– Это насчет духов.

– Духов? Это вы о чем?

– Понимаете, их не могли доставить. Это французские духи. Компания, которая их производит, наняла кого-то искать вас во Франции, и они выяснили, что вы уехали в Штаты. Поэтому компания наняла нас и…

– Люсьен! – вскрикнула Гарден.

– Мэм?

– Мой старый друг. Он обещал, что я буду получать эти духи до конца жизни. Я, кажется, сейчас расплачусь.

Нет, лучше запою. По-французски. Про маленькую белую уточку.

Детектив с беспокойством стал пятиться к двери.

– Там, – сказал он, – сверток у меня в машине.

– Я пойду заберу его. Скорей. В конце концов, я ждала этой посылки целых два года.

Через час Гарден подняла голову на звон колокольчика и увидела Джона Хендрикса. Он глубоко втянул в себя воздух.

– Как вкусно здесь пахнет, – сказал он. – Вы получили мою открытку?

98

– Гарден, дорогая, почему бы вам не сделать, как я, и не закрыть свой магазин на лето? Покупателей все равно нет, только прохожие, которые хотят хоть ненадолго спрятаться в тень. А на Чалмерс-стрит даже их нет.

– У меня есть вы, Джордж.

– Я старый надоеда. Прихожу, сижу в тени вашей смоковницы, как ветхозаветный патриарх, и пью ваш ветхозаветный чай со льдом. Пожалуй, я принесу кустик мяты из своего сада и посажу вон там, у водосточной трубы.

– Это было бы чудесно. – Гарден, полузакрыв глаза, прислушивалась к шуршанию листьев и звону колоколов церкви Святого Михаила, отбивавших время. Четыре часа. Сегодня он уже не придет, слишком поздно. Она не могла признаться Джорджу Бенджамену, что не закрывает магазин из-за Джона Хендрикса, – он приходил два раза в неделю. Даже себе она не хотела в этом признаваться.

Но это было так. Из-за Хендрикса она купила старый холодильник и каждый день брала из развозящего лед фургона по десять фунтов льда. И металлическую садовую мебель она тоже купила на аукционе из-за него. В маленьком тенистом дворике было так хорошо летом; теперь там было на чем сидеть, потягивая холодное питье из высокого стакана. После месяца визитов Джон уже не делал вид, что приходит навещать серебряную вазу. Он снимал шляпу, как только входил в магазин, а если не было покупателей, то и пиджак, с облегчением вздыхал и говорил:

– Привет!

Задний дворик он называл оазисом. Так его и стали называть все.

– Я почти весь день провела в оазисе, – говорила Гарден, когда Элизабет спрашивала, как идут дела.

– Можно, я приведу в оазис своего друга? – время от времени спрашивала Верити Эмерсон.

Бывшая учительница Гарден по английскому языку совершенно случайно зашла в магазин в июне. Она понятия не имела, что Гарден вернулась в Чарлстон.

– Меня не было здесь два года, – объяснила она. – Умер мой отец, и я уехала домой к матери помочь разобраться с его делами. Хотела там остаться, даже начала работать в школе, в Лоуэлле. Но поняла, что скучаю по Чарлстону. Мисс Мак-Би сказала, что будет рада принять меня снова, и вот я тут.

Гарден с изумлением поняла, что с тех пор, когда мисс Эмерсон была ее учительницей и кумиром, прошло десять лет. Так много – и так мало. Эшли-холл с его порядком и дисциплиной казался частью такого отдаленного прошлого, которое нельзя измерить временем.

Мисс Эмерсон настояла, чтобы Гарден называла ее Верити. Сначала Гарден запиналась, называя учительницу по имени, потом поняла, что ее бывший идол тоже человек, и с радостью приняла предложенную ей дружбу.

Верити Эмерсон снимала дом на Куин-стрит, всего в квартале от магазина. Раз в неделю она заглядывала к Гарден и получала приглашение в оазис. Она всегда приносила что-нибудь вкусное к чаю, которым угощала ее Гарден. Иногда она приводила с собой кого-то из друзей, писателей и артистов, живших колонией на Куин-стрит.

Почти каждый день кто-то из знакомых заходил к Гарден поговорить. А иногда, несмотря на пророчества Джорджа Бенджамена, забредали случайные покупатели. Дома Элен без умолку рассказывала о своих друзьях. Теперь Белва каждый день водила ее на Бэттери играть возле пушки, на зеленой лужайке под дубами. Элен была дитя Чарлстона. Она теперь называла Гарден «мама» вместо «мамми», клянчила арахисовые лепешки, знала наизусть песни всех уличных торговцев и выбегала на улицу за бесплатной пробой каждый раз, когда мимо проходила продавщица клубники.

Когда кончилось лето и чарлстонцы вернулись в город с гор и пляжей, Гарден пригласили петь в хоре церкви Святого Михаила.

– Какое христианское всепрощение, – насмешливо сказала она Элизабет, но в душе была очень довольна. Она любила петь в хоре, любила разучивать партию альта и сливать ее с другими, любила торжественность церковной службы и тот покой, который она оставляла в сердце. Кое-кто, в основном женщины, все еще не желали признавать ее и в присутствии Гарден отводили глаза в сторону. Но большинство разговаривали с ней так, словно ничего не случилось.

– В моей почте пока нет приглашений на день рождения, – сказала Гарден. – У меня, похоже, испытательный срок. – Она криво улыбнулась. И все же ей стало легче. Она чувствовала себя почти непобедимой.

Конец лета означал, что Джордж Бенджамен снова открыл свой магазин, а Верити Эмерсон начала занятия в школе.

– Теперь я смогу заняться стульями в оазисе, – объявил Джон. Он был в рабочей рубашке и брюках и держал в руках коробку, из которой извлек проволочную щетку, краску, кисть и несколько бутылок пива. – А покупателям, если они спросят, скажите, что я местный дворник. – Он ухмыльнулся. – Я все лето просто бесился, глядя на эту ржавую мебель. На флоте ржавчина – первый враг. – Он поставил пиво в холодильник и радостно пообещал заменить его чем-нибудь поинтереснее, как только будет подписана отмена сухого закона.

– Во всяком случае, пиво вам, пьяницам, президент Рузвельт дал сразу после выборов, – сказала Гарден.

– Потому-то мы, пьяницы, и голосовали за него, – согласился Джон. – Этот человек – просто гений. – Он сидел, скрестив ноги, прямо на кирпичной брусчатке и яростно отдирал ржавчину от ножки стула, что-то насвистывая сквозь зубы.

Джон Хендрикс занимался мебелью всю долгую и теплую чарлстонскую осень. Он приходил по крайней мере один, а иногда и два раза в неделю. Когда в магазине были посетители, он отдавал Гарден честь и со словами «сторож, мэм», проходил к задней двери. Она замечательно справлялась с душившим ее смехом, даже когда какая-то молодая дама сказала своей спутнице:

– Странно. Он так похож на командира моего Джерри.

В магазине теперь бывало гораздо больше покупателей, чем летом, но настоящий сезон еще не начался. До Рождества было еще далеко. Когда магазин пустел, Гарден выходила во двор. Она открывала дверь, видела Джона, и сердце ее приятно и пугающе замирало. Он всегда поднимал голову, с улыбкой смотрел на нее, и сердце замирало снова. Гарден давным-давно решила, что Паула права: эти глаза на таком загорелом лице действительно убийственно-синие. Они были окружены глубокими морщинами, которые превращались в бледные полоски, когда он не щурился и не улыбался.

Пока Джон работал, они мирно беседовали. Гарден рассказывала о последнем аукционе, о своих покупках, о вещах, которые хотела купить, но не купила, о том, что говорят другие антиквары.

Джон жаловался, что застрял на берегу и занимается бумажной работой, рассказывал о местах, где побывал.

Казалось, он побывал везде. Но больше всего любил Японию и Средиземноморье.

Гарден не говорила, что знакома со Средиземноморьем, но не так, как он, с борта корабля, а с берега. По молчаливому соглашению они никогда не говорили о себе. Рассказы Джона касались истории или были описаниями разных мест. Личные нотки звучали, только когда он упоминал о своих вкусах. Что касается Гарден, она словно и не существовала вне роли антиквара. Ни ребенка, ни мужа – живого или мертвого – никакого прошлого.

Их дружба была удивительно сдержанной и осторожной. Гарден говорила себе, что именно это ей и нравится. Это не налагало никаких обязательств. Не заставляло думать о своих чувствах. Даже не давало права думать о них вообще. В разговорах с Паулой она никогда не упоминала Джона. И уверяла себя, будто рада, что и Паула никогда о нем не заговаривает.

Перед самым Днем Благодарения Джон сделал последний мазок, и мебель была готова.

– На следующей неделе начинается рождественская торговля, – сказал он, – но вы должны мне кое-что пообещать.

– Что именно? Хотите получить Эстер в награду за труды?

– Почти. Сухой закон отменят со дня на день, и у меня уже приготовлена бутылочка легального шампанского. В тот день, когда его отменят, я принесу ее сюда, и мы выпьем за Эстер.

Гарден согласилась. Позже она сообразила, что Джон Хендрикс попросил о первом свидании.

«Отмена!» – кричали заголовки газет пятого декабря. В этот день Гарден открыла магазин на час позже. Она купила себе шелковое платье, одно из тех, что рекламировались в газетах. Это было первое платье, купленное с тех пор, как она покинула Европу, и стоило оно два доллара девяносто пять центов.

– Да, это не Фортюни, – сказала она зеркалу в примерочной, – но оно новое. – Она скатала платье, которое сняла, и сунула его в сумочку. Она уже два года носила не снимая это и другие платья Фортюни, и они все еще выглядели как новые. Но Джон уже видел все по нескольку раз. Она не укорачивала только белую тунику, приберегая ее для первого похода в гости. Она была уверена, что ждать приглашения уже недолго. Она может подождать. Жизнь складывается не так уж плохо.

– Потрясающе, – сказала Гарден, передавая вазу Джону.

Он сделал большой глоток.

– Это точно, – согласился он. – Серебро придает шампанскому какой-то особенный вкус.

Он протянул ей вазу. Их пальцы соприкоснулись, и Гарден быстро взглянула на Джона – есть ли реакция?

– Завтра я уезжаю в отпуск, – сказал он. – Буду встречать Рождество с семьей.

99

– С днем рождения, мама. Дашь мне еще кусок кекса?

– Можно мне… – хором поправили Гарден и Элизабет.

– Можно мне еще кусок кекса? – спросила Элен.

– Нет, нельзя, – ответила Гарден. – Ты и так уже съела два. К тому же тебе давно пора спать. Санта Клаус не придет, если ты не уснешь.

Элен мысленно взвесила: с одной стороны, удовольствие остаться, с другой – заманчивая перспектива получения рождественских подарков. Она нахмурила лоб и сморщила носик. Потом, решившись, поцеловала на прощание Гарден и Элизабет и отправилась в постель.

– А ты мне подоткнешь одеяло? – донесся с лестницы жалобный голосок.

– Я уже подоткнула. И почитала. И дала попить. И поцеловала. А ты пришла просить еще кекса. Сейчас же отправляйся спать, не то завтра получишь от Санта Клауса только розги и уголь. – Она покачала головой. – Интересно, они все такие? – спросила она Элизабет.

– Даже хуже, – отозвалась та. – Однажды, когда Трэдду было восемь лет, я обнаружила его на крыше. Он собирался взять в плен Санта Клауса и отобрать у него все подарки.

– И что же вы сделали?

Несколько мгновений Элизабет смотрела на огонь в камине.

– Представь себе, не помню. Это так грустно. Когда твои дети делают или говорят что-то необычное, ты уверена, что никогда этого не забудешь. И почти всегда забываешь.

Гарден подбросила угля в огонь.

– Что мне делать с мамой, тетя Элизабет? Элизабет фыркнула:

– Да, это уже трудности дочери. Может достаться такая мать, как твоя. Ну что ж, она написала, что хочет видеть вас с Элен. Сейчас Рождество. Думаю, тебе придется пойти.

– Меня это беспокоит. Она чего-то хочет, я знаю. После того как я вышла замуж, в каждом письме ей было что-то нужно от меня. Даже не представляю, что ей надо на этот раз.

– Завтра узнаешь. Не ломай над этим голову сейчас… Наверху уже все стихло. Будем доставать подарки?

Гарден поколебалась. Она достала сигарету, закурила и с притворным равнодушием произнесла:

– Тетя Элизабет, а вы любили Гарри Фицпатрика?

– А я все думала – когда же ты спросишь меня о Гарри? Да, я была влюблена в него – то, что нынешняя молодежь называет «безумно влюблена». В этом есть элемент безумия.

– Почему же вы не вышли за него замуж? Элен Лемуан говорила мне, что Гарри хотел на вас жениться.

Элизабет улыбнулась:

– Элен написала, что очень ревновала его ко мне. Я ей верю и понимаю ее. Я тоже ее ревную, потому что ей принадлежала та часть Гарри, которой не было у меня.

– Но почему вы не вышли за него замуж?

– Знаешь, Гарден, для того, чтобы не выйти замуж, всегда больше причин, чем для того, чтобы выйти. Одна из них возраст. Гарри был на семь лет моложе меня. За время нашего знакомства я успела стать бабушкой. Он утверждал, что это не имеет значения, и был прав. Но для меня это имело значение. Он был такой обаятельный. Вокруг него всегда вились женщины.

Гарден была поражена. Она никогда не считала Элизабет трусихой.

– Но возраст был только предлогом, – продолжала Элизабет. – На самом деле у Гарри был соперник, и этот соперник победил.

Гарден попыталась представить себе не одного, а двух поклонников. И не смогла. Однако она ни на секунду не усомнилась в словах тетушки.

– Кто же он был? – спросила она.

– Это был не он, это была я сама. Мы с Чарлстоном. Я многое пережила в жизни, испытала страх и преодолела его. Я была сама себе хозяйка. Мне не нужно было выходить замуж за Гарри или за кого-то другого, чтобы стать личностью. И я любила Чарлстон. И сейчас люблю. Люблю каждый кирпич и каждый камень на мостовой. Люблю его порядок, предсказуемость и надежность. Мне нравится сознавать, что я составная часть того мира, который все еще ценит любовь к ближнему. Я люблю его красоту. Я много путешествовала по Европе, но никогда не видела места красивее Чарлстона. Я люблю бухту и океан, болота и сосновые леса. Когда я уезжала, мне не хватало его запахов, деревья без шалей из испанского мха казались мне озябшими. Нет, я поступила правильно. Как бы я ни любила Гарри, а я очень любила его, я никогда не сомневалась, что поступила правильно.

– Но вы отпустили Трэдда. Вы сами отправили его отсюда. Чарлстон ведь был и его домом.

– И был ему слишком тесен. Он был в Чарлстоне как взаперти. У него было воображение, интерес к жизни, и он хотел учиться. Если бы он не уехал, то, что украшает и обогащает мою жизнь, погубило бы его. Для некоторых людей жизнь в Чарлстоне оказывается слишком легкой. Чарлстон не дает им возможности проверить себя, построить свою жизнь. Я ждала, что он вернется, и он действительно уже возвращался, но корабль потерпел крушение. Чарлстонцы всегда возвращаются. Как ты, Гарден. Нет места лучше своего дома.

Гарден окинула взглядом свою гостиную, мебель, рождественские украшения, повешенные с помощью дочки. «Да, – почувствовала она, – я действительно вернулась домой».

Гарден тихо спускалась по лестнице.

– Как рождественский ангел, – прошептала она. Лицо ее светилось любовью.

Раздался приглушенный хлопок. Элизабет с гордостью показала завернутую в салфетку пробку от шампанского.

– Ну вот, теперь мы можем отпраздновать день рождения по-взрослому, – сказала она. – К старости я стала недолюбливать кексы.

Вдруг Гарден заплакала.

– Я… мне… извините меня… – рыдала она. Элизабет разлила вино.

– Выпей-ка, – сказала она. – От этого жизнь не сделается лучше, но хоть будет выглядеть такой.

Когда Гарден успокоилась, Элизабет спросила, не хочет ли она поговорить о том, что ее беспокоит.

– Это все шампанское, – ответила Гарден. – Оно напомнило мне об отмене сухого закона и об Эстер. – Она рассказала о новом платье, купленном для их первого свидания с Джоном, и о том, какой для нее был удар, когда Джон сказал, что уезжает. – Мне его так не хватает! Каждый раз, как выхожу во двор завернуть покупку, жду, что он окажется там. Но его нет.

Элизабет медленно пила вино и старыми, мудрыми глазами смотрела на заплаканное лицо Гарден.

– Ты любишь его? – спросила она.

– Должно быть, да. Если бы не любила, не скучала бы так.

Элизабет поставила бокал.

– Глупости. Я считала тебя умнее. Ты просто долго была отрезана от мира. Ты одинока. Ты молодая, здоровая, нормальная женщина, и тебе нужен мужчина. Джон – первый, кто тебе подвернулся. Это не любовь, это голод.

– Это не так, тетя Элизабет, правда, не так. Мне нравится быть рядом с ним, разговаривать, смотреть, как он работает. Он любое дело старается сделать как можно лучше и так любит работать! И он даже не пытался затащить меня в постель.

– Ты меня пугаешь. У него, должно быть, какие-то отклонения.

– Ничего подобного!

– Откуда ты знаешь? Что ты вообще о нем знаешь? Гарден была вынуждена признать, что не знает решительно ничего.

– Когда он возвращается? – спросила Элизабет.

– На Новый год.

– Так вот, как только он появится, скажи, что его хочет видеть твоя старая тетушка Элизабет. Я не спасла тебя от одного неудачного замужества, но на этот раз не намерена молча смотреть на это.

– Но, тетя Элизабет, сейчас речь о замужестве не идет. Если вы ему что-то скажете, это будет ужасно!

– Ха! Гарден, ты просто дурочка. Так или иначе, речь всегда идет о замужестве. И потом, я не собираюсь ему ничего рассказывать, а вот он мне много чего расскажет, можешь не сомневаться. Уж я об этом позабочусь. – Элизабет встала. – А теперь займемся подарками.

Гарден принесла спрятанные пакеты и свертки.

– Господи, а это что такое? – удивилась Элизабет, когда Гарден достала из коробки пупса. – У него же во рту дырка.

– Это для бутылочки, видите? Наливаете туда воду, и кукла ее пьет. А потом мочит пеленки.

– Какой кошмар! – отозвалась Элизабет.

– Это последний писк моды. Элен уже давно у меня просила. Мне пришлось чуть ли не отнимать ее у какой-то дамы. Эта кукла была последней в магазине.

Элизабет засмеялась:

– Ты об этом скоро пожалеешь. Интересно, что еще выдумают. Скоро куклы начнут какать и срыгивать, тогда они будут совсем как настоящие младенцы.

– Тетя Элизабет, ну что вы говорите! И имейте в виду, я вижу вас насквозь. – Она поцеловала морщинистую шею тетушки.

Элизабет похлопала Гарден по руке:

– Могла бы хоть притвориться. Мне было бы приятно. Ну вот, а я дарю Элен Оборвашку Энн и книгу сказок. Ей понравится. Она сможет выдирать волосы у куклы и страницы из книги.

– Здравствуй, мама, с Рождеством. Элен, это твоя бабушка. Поздравь ее с праздником.

Маргарет со слезами обняла Элен и Гарден.

– Я так рада видеть вас, – рыдала она. Гарден высвободилась из объятий матери.

– Элен, давай поднимемся по этой лесенке. Смотри, как она идет все кругом и кругом, смешно, правда? Мама, ты напугаешь Элен, – прошептала она, обернувшись к Маргарет. – Перестань.

Маргарет шла за ними, жалобно всхлипывая. На диване в гостиной лежала целая гора коробок, завернутых в яркую красную и зеленую бумагу.

– Красные для Элен, – сказала Маргарет, – а зеленые для тебя, Гарден. Элен, ты умеешь различать цвета? Знаешь, какой из них красный? Все красные коробки твои. Можешь их открыть.

Элен побежала через всю комнату к дивану. Маргарет в слезах смотрела на Гарден.

– Она такая красивая! Я просто ненавижу себя за то, что не хотела ее знать. Прости, пожалуйста. Я знаю, ты не хочешь меня видеть. Конечно, я понимаю. Но свое последнее Рождество мне так хотелось провести с дочерью и внучкой. Другого у меня не будет.

– Не знаю, что и думать, – сказала Гарден в тот вечер Элизабет. – Мама говорит, что у нее уже было три сердечных приступа, и доктор боится, что следующий может оказаться последним. Не знаю, верить или нет Мне совсем не хочется быть такой гадкой, но в маме есть что-то, что поднимает во мне самые худшие чувства. Представляете, в доме ужасно холодно. Занзи в конце концов ушла. Столько лет обслуживала маму, готовила, убирала этот огромный дом и вдруг уехала жить с семьей племянника. Мне пришлось самой возиться на кухне, чтобы приготовить ей поесть. Она даже не умеет открыть консервную банку.

– Маргарет пригласила тебя, чтобы ты приготовила обед? – заинтересовалась Элизабет. – Да, видно, у нее и правда отчаянное положение. Ну что ж, что заслужила, то и получила.

– Нет, тетя Элизабет, это не смешно. Она хочет, чтобы я и Элен жили с ней.

– И что ты ответила?

– Сказала – нет. Я там через два дня сойду с ума. Но мне придется найти ей какую-то прислугу.

– И оплачивать. Маргарет известная скряга. Я удивилась, что она сделала вам с Элен подарки. Что она подарила?

– Вещи с чердака. Но оберточная бумага совсем новая. – Гарден одолел смех. – Сама не понимаю, почему смеюсь, – сказала она. – Она была такая жалкая. – Гарден снова засмеялась, в каком-то шоке. Перед ее глазами опять встала та сцена, когда Маргарет выгнала ее. Она слишком долго сдерживалась, и это оказалось чрезмерным для ее неокрепших нервов. И теперь ей было никак не успокоиться, она могла только смеяться или плакать. Гарден заходилась в судорожных приступах смеха, пока Элизабет не поднесла ей к носу нашатырь и не привела ее в чувство.

100

Гарден никак не могла придумать способ заманить Джона Хендрикса к Элизабет. Это так беспокоило ее, что, когда он второго января появился в магазине, она заговорила прежде, чем он успел закончить свои поздравления с Новым годом:

– В субботу я приглашена на чай к своей двоюродной бабушке. Хотите пойти? – выпалила она одним духом. Потом вспомнила выдуманный ею предлог: – У нее есть интересное серебро. Не Эстер Бейтман, но вам может быть любопытно взглянуть.

– С большим удовольствием, – ответил Джон. Гарден перевела дух:

– Как вы провели Рождество?

– Было много снега. А вы?

– Много красного и зеленого. Я как раз собиралась пить чай. Хотите чашечку?

– Нет, Гарден, спасибо. Мне надо на базу. Прибережем чай до субботы. Я заскочил только, чтобы оставить это.

«Это» оказалось бутылкой шампанского.

– Я подумал, что мы можем, как китайцы, отпраздновать Новый год позже, чем остальные.

– С удовольствием, – отозвалась Гарден и дала ему адрес Элизабет.

Принимая Джона Хендрикса, Элизабет весьма напоминала вдовствующую-герцогиню-за-чаем. Гарден никогда не видела ее такой внушительной и готова была просто убить.

Элизабет моментально выяснила, что Джону тридцать шесть лет, он окончил Аннаполис в 1923 году, родился на ферме в Нью-Хемпшире, у него три сестры и два брата, родители живы и он никогда не был женат.

Элизабет действовала искусно, но не стала тратить время на уловки. Закончив допрос, она улыбнулась:

– И могу спорить, все зубы свои. Джон громко расхохотался:

– И привит от оспы. И даже ем оладьи «Уитис». Элизабет вопросительно подняла брови.

– Это из новой радиопередачи, – объяснила Гарден. – Называется «Джек Армстронг, настоящий американский парень».

Элизабет засмеялась и принялась горячо обсуждать с Джоном мировую политику, в которой Гарден мало что понимала. У нее было так много дел в магазине, что не оставалось времени даже почитать «Таймс». Она знала имена Гитлера и Муссолини, но Салазар, Дольфус, Стависки были ей незнакомы. Да это и не имело значения. Было совершенно ясно, что Джон и Элизабет понравились друг другу.

Когда они вышли от Элизабет, Джон повернул не к парадной, а к задней двери.

– Можно мне посмотреть и ваш дом тоже? – спросил он. – Я уже посетил одного важного члена семьи, теперь мне хотелось бы познакомиться с Элен.

– Откуда вы…

– Мне сказала Паула Кинг. Что вы живете здесь, что у вас есть маленькая дочка, что вы вдова.

– На самом деле я разведена.

– Неважно. Главное, вы не замужем.

– А что еще рассказала Паула?

– Я больше ни о чем не спрашивал. Я не такой дотошный, как ваша тетушка. Вот это женщина! Теперь я знаю, как чувствует себя рыба, когда из нее делают филе.

– Извините, Джон.

– Извинить? Ни за что! Она просто чудо. Я, кажется, влюбился в нее. Но выпить сейчас не отказался бы. Так вы пригласите меня к себе или нет?

В камине горели красные угли. На низеньком столике перед диваном стояла ваза с красными камелиями.

– У вас талант создавать оазисы, – тихо сказал Джон.

– Ну как? – спросила Гарден тетю.

– Хватай его, – ответила Элизабет. – По сравнению с ним Мэн – пустое место.

После этого дня Гарден встречалась с Джоном Хендриксом каждую субботу. Как-то само собой установилось, что суббота их день. Он отправлялся с ней на аукционы и азартно торговался.

– Накиньте, – громко шептал он, когда начинался горячий торг за какую-то вещь. Он так тщательно изучал выставляемые на продажу предметы, что продавец терял красноречие, описывая их. Через месяц он стал брать с собой лупу, чтобы еще лучше все рассмотреть. Джон уверял, что давно так не веселился. Через три месяца он разбирался во всем не хуже Гарден. Через шесть во всех сомнительных случаях она полагалась на его мнение.

После торгов они возвращались к Гарден выпить и побыть с Элен. Джон всегда находил что-то для ее кукольного дома. Гарден ворчала, что он портит ребенка. Джон отвечал, что среди его знакомых очень мало дам, которых можно испортить десятицентовым подарком. Он всегда торжественно вручал свой подарок, когда Гарден, приняв ванну и переодевшись, спускалась вниз. Элен начала сама говорить им, чтобы не сидели дома и почаще куда-нибудь ходили.

– Из этой девчушки наверняка выйдет отличный политик, – сказал Джон. – Она уже сейчас охотно берет взятки.

Они отправлялись куда-нибудь поужинать – обычно ели спагетти, – а потом в кино, если в офицерском клубе на базе не было танцев. Репертуар менялся каждую неделю, и многие фильмы им хотелось посмотреть. Поэтому они решили добавить к своему расписанию воскресный утренний сеанс. Потом стало совершенно очевидно, что Джону разумнее оставаться обедать у Гарден, чем провожать ее домой, а потом отправляться на базу. Джон открыл свою тайну: он любил готовить. Гарден скрыла свою: она терпеть не могла кухню.

Это было единственное, что она скрыла. Но она никогда не рассказывала о себе. У них было так много других тем для разговора – аукционы, кино, быстрый рост Элен, последний кулинарный шедевр Джона, забавные случаи с покупателями. Не было смысла жаловаться, что каждый день, кроме выходных, Гарден приходится в обеденный перерыв ходить к матери, что Маргарет не в состоянии ужиться с прислугой и что все это отнимает много денег, времени и сил.

Джон, в отличие от Элизабет, не задавал вопросов о прошлом.

Зато вопрос возник у Гарден. И беспокоил ее все больше и больше. В День Труда они отправились на Фолли Бич; было очень жарко и душно – похоже, приближалась гроза. Когда их машину подняли на паром, боязнь высоты пробудила в Гарден отчаянное безрассудство.

– Джон, – почти выкрикнула она тоненьким голоском, – мне обязательно надо знать, почему вы никогда даже не поцелуете меня на прощание. Со мной что-то не в порядке? Или с вами?

Вместо ответа он крепко обнял ее и поцеловал. Это был прекрасный ответ на все вопросы. С ними обоими все было в полном порядке.

Едва они сошли с парома, началась гроза. Молнии одна за другой били в океан. Джон схватил Гарден за руку.

– Скорее в машину! – крикнул он, пытаясь перекричать раскаты грома. – Через пять минут на дороге будет пробка.

Они первыми выехали на насыпь, которая вела через низину в город.

Грохот дождя по крыше оглушал. Они не могли разговаривать и поэтому всю дорогу домой распевали: «Какая бурная погода».

Джон остановил машину перед домом Элизабет. Дождь немного поутих, но все еще лил довольно сильно.

– Это не может продолжаться долго, – сказал Джон. – Давайте выкурим по сигарете и подождем, пока он перестанет.

Гарден положила голову ему на плечо и подставила губы.

Джон коснулся ее губ кончиком пальца:

– Нет, Гарден. Мы уже не школьники. Это не для нас. Если я вас поцелую, то не смогу остановиться на этом. А я не думаю, что вы этого хотите. Вы слишком чисты и утонченны.

Именно этого Гарден и хотела больше всего, со всей страстью своей натуры. Но она ответила:

– Вы правы, Джон, – и, выпрямившись, села рядом с ним. Ни за что на свете она не хотела бы поколебать его веру в ее чистоту.

Но через месяц ей пришлось сделать это. Гарден позвонила Джону на службу. Раньше она никогда этого не делала.

– Мне надо с вами поговорить, – сказала она. – Вы можете вечером прийти к тете Элизабет?

– Конечно. Я могу прийти прямо сейчас, если хотите. – Странные металлические нотки в голосе Гарден испугали его.

– Я была бы очень благодарна. – Гарден повесила трубку.

По дороге в город Джон превысил все ограничения скорости.

Она сидела в библиотеке с Элизабет. Когда Джон вошел, Элизабет вышла. Проходя мимо, она на мгновение сжала его руку. Ее тонкое, благородное лицо походило на маску смерти. Гарден казалась изваянной из мрамора. Она смотрела прямо перед собой, вокруг глаз лежали черные тени. Это было единственное световое пятно на ее лице. Джон подошел к Гарден, но она протянула вперед руку, отстранив его.

– Нет, не надо, – сказала она. – Сядьте вон там, у стола, и прочтите эти вырезки.

Они были из нью-йоркских газет, с первого по четырнадцатое октября.

– «Суд века»… «Тайны будуара всплывают на поверхность»… «Горничная рассказывает о веселых пирушках»… «Потрясающие истории»… «Обязательно ли быть достойной женщиной, чтобы быть достойной матерью?» – кричали заголовки.

Джон просмотрел все статьи.

– Я не понимаю, – сказал он. – Это истории о Глории Вандербильдт. Зачем они вам, Гарден?

Гарден хрипло рассмеялась:

– Это подарок. Прислали из Нью-Йорка. Я читала о деле Гауптмана. Ну, вы знаете, о похищении ребенка Линдбергов. Но мне кажется, ни одна чарлстонская газета даже не упомянула об этом процессе. Зато все они будут писать обо мне. Это только начало. Я знаю. И знаю, кто прислал мне эти вырезки. Видите ли, ребенка Вандербильдтов забирает у матери тетка, у которой очень много денег. Мать бедна, и у нее плохая репутация. Так случится и с Элен. Только это сделает ее бабушка, не тетя. А моя репутация уже известна газетчикам. Это будет для них праздником. Джон, я должна рассказать вам о себе. Я не то, что вы думаете…

– Гарден! – Он встал и подошел к ней.

– Нет, стойте. Дайте мне сказать. Я должна рассказать вам. Я не хочу, чтобы вы узнали это от какого-то репортера. Или из газеты, да еще с фотографиями. Мне нужно рассказать вам правду.

– Замолчите, Гарден. – Джон под руки поднял ее с кресла.

– Нет! – Гарден попыталась освободиться, но он одной рукой обнял ее за талию и крепко прижал к себе. Другой рукой он прижимал к своему плечу ее голову.

– Послушайте, – тихо сказал Джон ей на ухо, – не надо ничего рассказывать. Я знаю о разводе, о показаниях свидетелей, о том, что писали газеты. И это не имеет никакого значения. Вы должны понять: что там правда, что ложь – не имеет значения. Я здесь. Я с вами. И мы будем сражаться с вашей свекровью вместе. Она не выиграет. Мы не позволим. Держитесь за меня, Гарден. Я буду вашей защитой. Я не позволю причинить вам вред.

Руки Гарден обвились вокруг него.

– О Джон, – вздохнула она, – мне так стыдно за то, что я сделала.

– Это было давно, – успокоил он ее. – Теперь это уже не имеет значения.

– Я так боюсь.

– Не надо. Бояться нечего.

– Не отпускайте меня, Джон.

– Нет, нет, я здесь, с вами.

– Я так боюсь.

– Больше не надо бояться.

Голова Гарден тяжело опустилась ему на плечо, а руки безвольно скользнули вниз. Она потеряла сознание. Джон отнес ее на диван, уложил на подушки и пошел искать Элизабет.

– Насколько плохо обстоит дело? – спросил он.

– Хуже некуда. Бабка влиятельна, безжалостна и, возможно, психически ненормальна.

– Что же будет? Что мы можем сделать? Элизабет коснулась руки Джона:

– Мы можем только поддерживать Гарден. Она не должна проиграть эту войну нервов. Я не знаю, что может случиться. Полагаю, многое будет зависеть от того, какое решение примет суд в Нью-Йорке. Просто невероятно, что ребенка Вандербильдтов могут забрать у матери, создать прецедент. Право матери священно.

Одиннадцатого ноября судья вынес решение по делу Вандербильдтов – против матери.

101

На этот раз не было ни полицейских, ни агентов в широкополых шляпах. Самый заурядный клочок обычной бумаги, принесенный безработным учителем, который был рад заработать три доллара, вручив повестку в суд.

Он пришел за четыре дня до Рождества; магазин был переполнен покупателями, и он так выделялся среди них, словно был в светящемся костюме. Гарден подошла к нему.

– Думаю, вы ищете меня, – сказала она. – Как раз в эти дни я вас и ожидала. – Она была абсолютно спокойна.

Это спокойствие охватило ее с того момента, как было вынесено решение по делу Вандербильдтов. Гарден словно отгородилась от окружающего мира. Она продолжала работать, играть с Элен, разговаривать, улыбаться, даже смеяться. Но была словно на расстоянии от всего.

– Ты меня беспокоишь, – сказала Элизабет.

– Извините, – ответила Гарден. – Мне бы не хотелось, чтобы вы волновались. Я, правда, больше не расстраиваюсь. Глупо было так расстроиться из-за вырезок. Я всегда знала, что Вики не успокоится. Мне не так больно, как вы думаете, тетя Элизабет. Я же вам говорила: я научилась не доверять счастью.

Повестка предписывала ей явиться в девять часов утра 12 января 1935 года к судье Джилберту Треверсу, зал 237, в помещении окружного суда. Красивое старое здание стояло наискосок от церкви Святого Михаила. Сидя в зале суда, Гарден считала удары колокола на башне.

Логан Генри настаивал, чтобы она оделась соответствующим образом, поэтому Элизабет повела Гарден по магазинам.

– Твои шелковые платья, дорогая, чрезвычайно привлекательны, а это нам не годится. Даже старый судья сообразит, что в этих расцветках и складочках есть что-то необычное. Ты должна выглядеть очень по-американски.

Сейчас на Гарден было серое шерстяное платье. Подол юбки в складку всего на девять дюймов не доставал до земли. У платья был белый воротник и манжеты и мелкие черные пуговки от ворота до подола. Скромная черная фетровая шляпка и белые перчатки.

«Черт побери, – подумала Элизабет, увидев Гарден в то утро, – она все-таки потрясающе хороша. Как я ни старалась, эти волосы и глаза ничем не приглушить». Элизабет сидела рядом с Гарден за столом, стоявшим напротив стола судьи. По другую сторону от Гарден сидел Логан Генри.

За столом напротив сидели Вики и пять ее адвокатов. Вики тоже была в сером; скроенное по косой платье из джерси подчеркивало моложавость ее фигуры, сверху была наброшена шубка из серой шиншиллы. Ничего, что Элизабет могла бы назвать шляпкой, на Вики не было. Низко на лоб была сдвинута крошечная шляпка-таблетка из серого бархата. Ее украшали длинные перья в серо-белых пятнах, укрепленные сзади на серой бархатной ленте, которая шла вокруг головы и удерживала на ней шляпку.

Когда затих звон колоколов на колокольне церкви Святого Михаила, бейлиф распахнул двойные двери и впустил свидетелей и зрителей. Элизабет они показались мчащимся стадом диких животных. Но она не обернулась. Не обернулась и Гарден, несмотря на крики репортеров.

– Сюда, Гарден!.. Давай, Золушка, покажи улыбку на миллион долларов!..

Логан Генри провел их в суд через черный ход, но теперь уже никак нельзя было избежать внимания газетчиков. Они хотели новых фотографий. Те, что имелись в архивах газет еще со времен развода, были уже использованы до суда.

– Всем встать.

Судья Треверс вошел и уселся в свое кожаное кресло с высокой спинкой. Вид у него был такой, словно он страдал расстройством пищеварения. Он сердито глянул на переполненный зал из-под густых седых бровей. Голова судьи была совершенно лысой, если не считать аккуратной каемочки седых волос.

– Мы сегодня собрались здесь, чтобы выслушать свидетельские показания по очень серьезному делу: речь идет о благополучии пятилетнего ребенка. Я не потерплю никакого нарушения порядка, никакого вмешательства или легкомыслия. Бейлиф немедленно удалит из зала суда любого, кто не будет вести себя должным образом. – Он постучал молоточком по столу: – Начинаем.

В этот момент в конце зала возник какой-то шум. Судья Треверс стукнул молоточком сильнее. Шум и восклицания продолжались. Он стукнул молоточком как следует, и после шарканья ног и двиганья стульев все затихло.

– Мистер Селфридж, вы готовы? – обратился судья к одному из адвокатов Вики.

Тот встал и поклонился:

– Готов, ваша честь.

– Начинайте, пожалуйста.

– Благодарю вас, ваша честь. С вашего позволения, в данном случае мы имеем возможность исправить серьезный вред, причиненный невинному ребенку, чья невинность – само воплощение детства – находится в опасности и может быть погублена вопиющей аморальностью того самого лица, которое более всех должно быть обеспокоено сохранением и защитой…

Усилием воли Гарден заставила себя сосредоточиться на своих мыслях. Она читала про себя длинную поэму, которую готовила к экзамену в Эшли-холл еще в первом классе. Она словно отгородилась ширмой от слов адвоката, от всех окружающих, от всего происходящего. Если она сумеет не слушать и не смотреть, то сможет с невозмутимым видом сидеть здесь, пока рушится вся ее жизнь.

– Это гнусная ложь! – раздался крик из последнего ряда. Все, кроме Гарден, обернулись назад. – А вы, кто бы вы там ни были, просто гнусный лжец!

Судья грохнул молоточком по столу.

– Уберите эту женщину! – крикнул он.

В заднем ряду началась какая-то возня, потом громко хлопнула дверь, и уже в холле послышался удаляющийся голос женщины. Элизабет перегнулась через мистера Генри и тряхнула Гарден за руку. Она смеялась.

– Гарден, да Гарден же, послушай! Пегги здесь.

– Пегги?

– Мы увидимся с ней в перерыв. Она ничуть не изменилась.

На мгновение выдержка оставила Гарден. Появление сестры было для нее лучом счастья. Потом тучи действительности скрыли его. Пегги тоже не дадут проходу репортеры, она будет унижена, опозорена из-за сестры. Дважды два – четыре, с отчаянием принялась считать Гарден, дважды три – шесть, дважды четыре – восемь, дважды пять…

Начались выступления свидетелей обвинения. Шоферы, бармены, парикмахеры, лакеи, горничные из Нью-Йорка – все рассказывали о сценах пьянства и разгула, свидетелями которых были.

– Старый Селфридж похож на шеф-повара, – сказал репортер нью-йоркской «Миррор» своему соседу, – он лишь разогревает аппетит закусками.

Гарден теперь была поглощена бульканьем, звяканьем радиатора под окном. В нем был какой-то ритм. Она попыталась подобрать к нему песню. Песня чернокожего разносчика почти подошла.

Гарден коснулась рукой амулета Пэнси, надетого под платье.

Во время обеденного перерыва Гарден не увиделась с Пегги. Логан Генри договорился, чтобы им принесли обед из соседнего кафе прямо в одну из комнат здания суда. На сегодняшний день репортеры лишились двух возможностей увидеть Гарден.

Гарден сосредоточенно ела, изредка кивая, когда к ней обращался мистер Генри, а сама вспоминала песенку, которой научил ее Люсьен. Как там дальше после «О, сын короля, ты злой»? Хорошо вспоминать о чем-то, что не причиняет боли…

После обеда обвинение снова представило слуг, на сей раз из дома в Саутхемптоне.

– Мистер Селфридж, – спросил судья Треверс, – сколько домов у вашей клиентки?

– Семь, ваша честь.

– И вы намерены доставить нам удовольствие встретиться со всей прислугой из каждого дома?

По залу пронесся смешок. Помимо слуг Вики привезла с собой дюжину друзей, которые тоже должны были давать показания. Она заняла четыре этажа в новой гостинице «Форт Самтер» на Бэттери.

– Ваша честь, я представил список свидетелей, – сказал Меннинг Селфридж, эсквайр. Он принял позу, которая больше всего нравилась фоторепортерам.

– Мистер Селфридж, – устало произнес судья Треверс, – здесь не суд присяжных, а один-единственный человек. Все необходимые показания вы можете дать мне в десять раз быстрее, чем суду присяжных. Я достаточно ясно выразился?

– Абсолютно, ваша честь.

– Прекрасно. Отложим слушание дела до девяти часов утра завтрашнего дня. К этому времени я хотел бы увидеть у себя на столе пересмотренный список свидетелей.

– Он будет у вас, ваша честь.

– Очень хорошо. – Судья Треверс стукнул молоточком по столу и встал. – Заседание переносится.

Пегги сидела на полу в гостиной Гарден с малышкой на коленях; рядом сидели Элен и два рыжеволосых мальчугана, все трое были заворожены историей, которую рассказывала Пегги.

– Тогда огромные, ужасные полицейские схватили Сьюзен Энтони и потащили ее прочь. Они размахивали огромными дубинками. «Я разобью тебе голову, – кричал самый гадкий из них, – я вышибу тебе мозги. Но я никогда, никогда, никогда не позволю тебе голосовать».

– О Пегги, – воскликнула Гарден, – я так рада видеть тебя!

Пегги встала, посадила малышку на пол и, пробравшись между детьми, подошла к Гарден. Они молча обнялись.

– Сказку! Сказку! – выкрикивали мальчишки. Пегги поцеловала Гарден в щеку и отпустила.

– Мальчики очень любят эту историю, – сказала она. Голос ее дрожал. – Боб говорит, это потому, что они представляют себя полицейскими, которые гонятся за малышкой с дубинками. Он был так мил, что позволил мне назвать ее Сьюзен, и теперь твердо намерен не давать мне забыть об этом.

– Боб здесь? Куда вы едете? Почему не написала?

– Боб в зимнем дворце, ну, у мамы. А мы едем в Алабаму. Не писала, потому что все случилось так быстро. Боб теперь будет большой шишкой в Теннеси Велли.

Дамбы, электростанции, дороги, мосты, изменение русла рек. Это самый крупный проект со времен строительства римских дорог. К тому же президент Рузвельт хочет, чтобы все было сделано вчера. Боб от радости прямо не в себе. Знаешь, Гарден, они с мамой чудная парочка. Он рассказывает ей о гидроэлектростанциях, а она ему о том, какие большие ей приходится оплачивать счета за свет, и оба считают, что ведут беседу. Мне пришлось уйти, чтобы не лопнуть от смеха. К тому же там смертельно холодно. Даже после Исландии. У нее комната размером с наш дом, а в камине всего один кусочек угля. Она давно стала такой скрягой? Ее сильно затронула депрессия?

– Тетя Элизабет говорит, мама так любит деньги, что, когда они у нее наконец завелись, не может расстаться ни с центом. Но тетя Элизабет не любит маму, поэтому не могу сказать, насколько это соответствует истине. Я знаю, что она много получала от Ская. Будем надеяться, что она сумеет удержать эти деньги.

– Нет, будем надеяться, что она потратит хоть что-нибудь. У нее четверо прелестных внуков, есть на кого тратить.

– Даже не верится, что я никогда не видела твоих детей. Послушай, Пегги, мальчики настоящие Трэдды.

– И характер точно такой же. Паршивцы. Идем. Им до смерти хочется познакомиться с тобой. Они думают, что ты все еще богатая.

– Пегги! Ты просто невозможна.

Детей надо было кормить, разговаривать с ними, разнимать их потасовки. Все это помогало Гарден отвлечься и не думать о завтрашнем дне. Пегги только раз заговорила о суде.

– Ничего, Гарден, все будет в порядке. Должно быть в порядке.

– Конечно, – солгала Гарден.

102

На следующий день репортеры дождались наконец того, за чем явились на этот процесс. Логан Генри вскакивал, выкрикивая возражения, а судья Треверс приказал очистить зал заседаний от зрителей уже во время допроса первого свидетеля, саксофониста, утверждавшего, что он был одним из любовников Гарден в Монте-Карло. Он заявил, что ее любовниками были и другие музыканты их оркестра, и снабдил свой рассказ красочными подробностями. Репортеры, сбивая друг друга с ног, бросились к телефонам. Они решились даже пропустить показания еще восьми свидетелей, утверждавших, что тоже были ее любовниками.

Гарден спрягала неправильные глаголы, вспоминала королей Франции, их жен и детей. Элизабет сидела как изваяние.

После обеденного перерыва Гарден занялась королями Англии. Она плутала в дебрях войны Алой и Белой розы, когда вдруг почувствовала, что в зале что-то изменилось.

Она впервые оторвала взгляд от своих перчаток. Мисс Луиза Бофэн клялась говорить правду, ничего, кроме правды, и да поможет ей Бог. Мисс Луиза была одной из самых важных дам Чарлстона. Ее любили и уважали за честность, прямоту и приверженность гордым традициям города.

– …пожалуйста, мисс Луиза, собственными словами, – сказал Логан Генри.

Она повернулась в свидетельском кресле и посмотрела на судью Треверса.

– Гарден Трэдд Харрис, – начала мисс Луиза, – молодая женщина, которую я уважаю всем сердцем. Она достойный член нашего общества; серьезный и ответственный человек; преданная и внимательная мать. Кто бы и в чем бы ни обвинял ее, у меня нет оснований доверять этим обвинениям. Я всегда считала ее дамой безупречной нравственности и поведения.

Гарден наклонилась к Логану Генри.

– Я встречалась с мисс Луизой всего раз в жизни, – прошептала она.

– Замолчи, – сказала Элизабет.

– Благодарю вас, мисс Луиза, – сказал мистер Генри. – Будете проводить перекрестный допрос, мистер Селфридж?

Мистер Селфридж отказался. Логан Генри подошел к свидетельскому месту и предложил руку мисс Луизе. Пока она в сопровождении мистера Генри шла к своему месту, судья Треверс стоял.

Вики ткнула Селфриджа в бок накрашенным ногтем:

– Не зевайте. Я вас предупреждала, что это за город.

Мистер Селфридж провел перекрестный допрос остальных свидетелей защиты, но лишь попусту потратил свое время и время присутствующих. Зрителей и репортеров снова впустили в зал, и скоро репортеры поспешно писали заголовки для материалов о суде: «Дирижер хора церкви Святого Михаила утверждает, что Гарден просто ангел. Все члены хора с ним согласны»… «Ветеран Гражданской войны вспоминает Гарден ребенком»… «Сенатор Соединенных Штатов приезжает в родной город, чтобы свидетельствовать в защиту матери»… «Руководительница детского сада считает Гарден идеальной матерью»…

Свидетели продолжали давать показания еще два дня, толпа репортеров все росла. По радио каждый день передавали репортажи из зала суда.

– Ничего не понимаю, – говорила Гарден тете Элизабет, – но я так всем благодарна, что готова каждого расцеловать.

– Ты чарлстонка, Гарден, – ответила Элизабет, – а Чарлстон всегда заботится о своих. Когда суд закончится, можешь послать всем благодарственные письма. Собственно говоря, этого от тебя и ждут.

Вики не явилась на вынесение приговора. Ей не хотелось слушать решение судьи Треверса. Предприимчивый паренек-чарлстонец сутки продежурил на вокзале и получил в награду возможность сделать любительской камерой снимок.

– Вы приезжали в гости к внучке, принцесса? – крикнул он, когда Вики садилась в свой личный вагон.

Вики повернулась к нему. Под ярким утренним солнцем ее покрытое кричащей косметикой лицо казалось гротескной маской. Парень продал фотографию в журнал «Ньюсуик», где она и появилась вместе с материалом, озаглавленным «Юг поднимается снова».

«Чарлстон, Южная Каролина, – говорилось в заметке, – известен тем, что там, на месте форта Самтер, началась Гражданская война, и тем, что для местной аристократии она так и не кончилась. Светское общество Чарлстона настолько замкнуто, что те, кто к нему не принадлежит, не знают даже имен его членов. Но на этой неделе легендарная группа пожертвовала своим драгоценным уединением, чтобы защитить одну из своих дочерей от нападок престижной адвокатской фирмы Нью-Йорка, действовавшей по поручению фантастически богатой принчипессы Монтекатини, члена другого закрытого светского кружка. Эту войну выиграли южане…»

Когда Гарден вошла в «Лоукантри трежерс», Паула Кинг читала «Ньюсуик». Она уронила журнал на стол и бросилась обнимать Гарден.

– Как я рада видеть тебя! В магазине каждый день была настоящая давка. После Рождества здесь мало что оставалось, а сейчас совсем пусто. Я уже собралась принести из дома свадебный сервиз, который терпеть не могу, и продавать по одной вещи… Нет, ты только послушай меня, болтаю, как дурочка. Ох, Гарден, я так рада за тебя, правда-правда! Я не могла понять, почему твой адвокат отказался взять меня в свидетели защиты, но теперь-то знаю – у него и так их было слишком много. А что ты здесь сегодня делаешь? Ты же должна была отдыхать целую неделю.

Гарден с улыбкой обвела взглядом магазин.

– Мне кажется, он выглядит просто чудесно, – сказала она. – Все это пустое пространство так и просит, чтобы я накупила вещей и заполнила его. И ты тоже чудесно выглядишь. Мистер Генри сказал мне, что ты звонила ему. Даже передать не могу, как я тебе благодарна.

– Не говори глупостей. Для чего же тогда друзья? А теперь я хочу, чтобы ты хорошенько отдохнула. Ты, наверно, совсем вымоталась. Придешь в понедельник.

– Но ты же работала шесть дней в неделю.

– Да мне это нравится. Правда-правда. Майк в плавании, и мне просто некуда девать время.

Гарден снова обняла подругу.

– Как удачно. У меня столько дел, не знаю, с чего начать. Давай обдумаем наши планы.

Гарден написала благодарственные письма всем, кто пришел ей на помощь, но, прежде чем успела их отправить, ее письменный стол был завален приглашениями, на которые нужно было ответить. Чарлстон приветствовал ее возвращение домой.

Она попросила совета у Элизабет.

– По правде говоря, – сказала Гарден, – я не знаю всех тех правил, о которых вы мне рассказывали. Я должна принять все приглашения? Не принять ни одного? Ходить только на большие балы или только на маленькие вечеринки? Я и понятия не имела, что здесь столько всего происходит.

– Правило первое, – начала Элизабет. – До начала Великого поста веселись сколько угодно. Потом только тихие вечеринки с близкими друзьями, теоретически без алкоголя. Это оправдывает тот большой коктейль, который устраивают в яхт-клубе в пасхальное воскресенье после церковной службы. Многие из этих приглашений приходятся, скорей всего, как раз на суматошную неделю перед постом. Давай посмотрим. Угу, правильно. Видишь, Гарден, в это время люди стараются устраивать вечеринки так, чтобы не нужно было отказывать одному ради другого. Вот на второе три коктейля и ужин. Тебе придется заглянуть на полчасика на каждый коктейль и чуть-чуть выпить. Потом ты отправляешься на ужин. Раньше, чем вы сядете за стол, уже соберутся все, включая и те три пары, которые устраивают коктейли.

– Но почему бы не устроить просто одну вечеринку?

– Да потому, что люди любят принимать гостей и ходить в гости. Я хочу сказать – молодежь. В твоем возрасте я обожала наряжаться и выезжать в свет. Теперь приходят ко мне. Это одна из привилегий старости. Чарлстон чудесное место для стариков. Здесь очень бережно относятся к памятникам, включая живые, а уж эксцентричных стариков просто обожают. Мне иногда кажется, что я всех разочаровываю тем, что не катаюсь на велосипеде и не стреляю по голубям из чердачного окна.

– Вполне достаточно того, как вы водите машину. Элизабет гордо улыбнулась:

– Да, я хороший водитель. Все узнают эту старую машину за три квартала и встают к обочине, чтобы я могла беспрепятственно проехать. По-моему, это очень любезно с их стороны.

– Тетя Элизабет, я вас так люблю!

– Конечно, любишь. Я очень милая старая мошенница.

Она просмотрела почту Гарден, разложила ее по стопкам, сделала пометки в календаре. Потом объяснила основные правила.

Пожилые дамы обычно ограничивают свою светскую активность тем, что раз в неделю или в две недели в определенный день принимают у себя дома. Люди, которых они приглашают, значатся в их списке посетителей. Это могут быть мужчины и женщины, старые и молодые.

У молодых дам тоже есть свой список посетителей, только он включает в себя людей, в том числе и пожилых дам, которых эта молодая дама может посещать.

И у молодых, и у пожилых дам есть и другие списки – для больших приемов и для маленьких вечеринок. Маленькие вечеринки устраивают для близких друзей.

– Ты быстро составишь свои списки. Начни с того, что занеси в них всех, кто прислал тебе приглашения. Это будет твой список посетителей. Остальные списки составишь, когда разберешься, какие компании тебе нравятся, а какие нет. Твои школьные подружки уже давно разбились на группы. Все они включены в большие списки друг друга, но совсем не обязательно в маленькие.

– У меня голова идет кругом, – пожаловалась Гарден.

– Ну это же совсем просто! Ты быстро привыкнешь. Теперь насчет приглашений на бридж и предложений вступить в клубы и участвовать в работе разных комитетов. Я бы тебе посоветовала не писать ответы, а позвонить. Это все-таки личный контакт. И скажи, что сейчас не можешь принять приглашение, поскольку очень занята на работе, но скоро непременно свяжешься с ними. Не вступай ни в какие клубы или комитеты, пока не познакомишься с людьми. Они могут тебе не понравиться.

– Или я им.

– Правильно.

– Тетя Элизабет, вы не должны были со мной соглашаться.

– Приходится держать тебя в напряжении. Чтобы стать светской бабочкой, нужно очень проворно шевелить ножками. Или крылышками. Впрочем, неважно… Вот что тебе действительно необходимо, так это сопровождающий. Одинокая привлекательная женщина – кошмар любой вечеринки. К ней может проявить интерес совершенно неподходящий мужчина, например муж хозяйки. Ты хочешь, чтобы тебя сопровождал Джон Хендрикс? Хозяйки всегда бывают рады лишнему мужчине.

– Надо подумать. Мне о многом надо подумать. Теперь, когда мне уже не надо беспокоиться о Вики, все так изменилось.

– Ее адвокат заявил, что подаст апелляцию…

– А что ему еще оставалось? Мистер Генри выставил его полным дураком. Если и подаст, апелляционный суд не станет пересматривать решение. Все мои свидетели солидные и уважаемые люди.

– Вот только епископ не пришел. Я на него очень сердита.

– Но, тетя Элизабет, епископ же меня не знает.

– Какая разница? Я бы рассказала ему все, что нужно.

– Иногда вы действительно кажетесь старой мошенницей. Я думаю, вы делаете это нарочно.

– Я так развлекаюсь. И ты иди тоже развлекайся. А я отдохну. И забери свою почту. И ответь на нее.

– Да, мэм.

«И подумай, – добавила Гарден про себя. – Подумай о переменах в своей жизни, и особенно о Джоне».

103

С момента, как она получила конверт с газетными вырезками, Гарден держала Джона на расстоянии. Она не хотела, чтобы его коснулся скандал, который она считала неминуемым. Паула Кинг достаточно рассказывала ей о флоте, чтобы понять, как губительно это может отразиться на карьере Джона. А Джон достаточно рассказывал о себе, чтобы она поняла: флот – его жизнь и всегда останется ею.

– Во время войны я пошел на флот, потому что хотел сражаться за свою страну, – сказал ей Джон. – Я думал, что потом вернусь к себе на ферму в Нью-Хемпшир и буду работать там, как все мои предки. Это хорошая трудовая жизнь, и я был бы ею вполне доволен, если бы не уехал. Но море взяло меня за душу. Море и флот. Когда я попробовал этого, все остальное стало казаться пресным. После войны я получил направление в военно-морскую академию, и вот я здесь – волей Конгресса офицер и джентльмен с погонами на плечах.

Джон принял заявление Гарден, что из-за предрождественской лихорадки в магазине у нее нет времени на аукционы, кино и ужины со спагетти. Ему не оставалось ничего другого, как смириться. А потом, в декабре, его вызвали в Нью-Порт для работы в какой-то двухмесячной программе, о которой он не рассказывал Гарден. Она сама не могла понять, почему так расстроилась, когда его не оказалось рядом во время суда. «Я же все равно ни за что не согласилась бы встретиться с ним, – думала она, – не стала бы даже разговаривать по телефону. Ни в коем случае не стала бы впутывать его во все это. Но он все равно был бы здесь, поблизости».

Теперь, в середине февраля, он наконец вернулся. И должен прийти к ней. Гарден говорила себе, что ей безразлично, увидит ли она его когда-нибудь. И ставила цветы в вазу на столе именно так, как нравилось ему, раскладывала на столе его любимый сыр чеддер и крекеры, сбегала наверх освежить косметику и надушиться.

– Есть кто дома?

Гарден сбежала по лестнице и бросилась в объятия Джона.

Вечер прошел как десятки предыдущих. Джон приготовил ужин, своего любимого цыпленка с карри, потом они пошли смотреть новый фильм киностудии «Маркс Бразерс», а вернувшись домой, сидели у горящего камина и разговаривали.

Но этот вечер был и совсем другим. Они говорили о себе. Гарден больше не нужно было молчать, не нужно было ничего скрывать. Джон знал о ее прошлом все самое худшее, даже хуже худшего, если поверил газетам.

Да, он всегда знал, признался Джон.

– В тот день, когда первый раз увидел тебя, я отправился прямиком в библиотеку разыскивать что-нибудь об Эстер Бейтман, и библиотекарша сказала, где найти подшивки газет с материалами о твоей свадьбе и разводе. Знаешь, Гарден, у меня в голове бродили те же самые скотские мысли, как у любого мужика, когда ему вдруг становятся тесны брюки. Я крутился поблизости, выжидая удобного момента. А пока крутился, понемногу узнал тебя. И понял, что ты совсем не такая, как я думал, как ожидал.

Совсем другая. Отважная, нежная и вдруг ставшая очень важной для меня. Добили меня, кажется, веснушки, когда ты наконец перестала быть такой невероятно совершенной, такой красивой, что казалась почти нереальной. Вот тогда я и смог влюбиться.

– И для тебя это не имеет значения? Все то, что я тогда сделала?

– Конечно, имеет. Не стану тебе лгать. Имеет значение, что ты была замужем, любила своего мужа. Имеет значение и то, что я знал женщин до тебя, а парочку из них даже любил. Но я искренне верю, что мы равны в этом отношении. Когда мужчина имеет богатый сексуальный опыт, говорят, что у него горячая кровь, и это звучит как похвала. Если то же самое делает женщина, ее называют испорченной, безнравственной. Это неправильно.

Гарден попыталась засмеяться:

– Сразу видно, что твоя сестра – борец за права женщин. Я придерживаюсь скорее викторианских взглядов – верю в двойную мораль и всегда буду испытывать стыд.

– Это пройдет. Самое главное, все уже в прошлом. Я не намерен рассказывать тебе о других женщинах и не собираюсь расспрашивать тебя о других мужчинах. Имеет значение только одно – что будет с нами дальше. Я люблю тебя, Гарден, и хочу, чтобы ты стала моей женой. Ты согласна? Я буду хорошим отцом для Элен. Ты же знаешь, как я ее люблю.

Гарден с любовью посмотрела на такое знакомое и дорогое ей лицо. Коснулась светлых морщинок, бегущих от глаз к вискам, вмятинки на носу в том месте, где он когда-то был сломан.

– Я люблю тебя, Джон, – сказала она, – но не могу выйти за тебя замуж. Пока не могу. Не сейчас. Одна замечательная француженка сказала мне как-то, что замужество – самая трудная работа, какая только может быть, если, конечно, делать ее как следует. А я хочу делать ее как следует. Мне страшновато. В декабре мне исполнилось двадцать девять, а порой бывает такое чувство, будто я только-только начала расти. Дай мне немножко подрасти, ладно? Ты будешь терпелив, дашь мне время?

Он провел пальцем по рассыпанным на ее лице веснушкам.

– Разве я не был терпелив? Есть ли на всем белом свете более терпеливый мужчина, чем я? Я могу подождать и еще немного. Как насчет такого предложения – ты согласна стать моей девушкой?

Гарден вздохнула и потерлась щекой о его плечо.

– Я и так уже твоя девушка, – ответила она.

Эта весна была для Гарден временем открытий. Она все больше и больше узнавала о Чарлстоне. Как когда-то в Европе, она ходила по городу и смотрела. Элизабет была права: она быстро училась. Трудно было представить город красивее. Время оказалось милостивым к Чарлстону, придав розовым, голубым, желтым, зеленым домам нежные пастельные тона, радующие глаз и душу. По контрасту с изысканностью и утонченностью творений рук человеческих природа здесь была щедра на яркие цвета и волнующие, возбуждающие запахи. Пряно благоухали глициния и жасмин; прозрачная хрупкость лепестков азалии как-то не вязалась с ее пронзительно розовым и пурпурным оттенками. Темно-зеленая трава, называвшаяся по имени города, после того как ее постригали, издавала свой особенный запах, а от сладкого аромата тезки Гарден, гардении, захватывало дух.

Повсюду взгляд привлекали узоры вымощенных старинным кирпичом тротуаров, уложенной аккуратными рядами на крутых крышах черепицы, причудливых изгибов кованых решеток ворот, оград, балконов.

Она поражалась окружавшей ее вечно меняющейся красоте, восхищавшей взор.

И слух. Крики разносчиков, песни пересмешников, опьяняющее жужжание пчел, отягченных нектаром, певучая речь цветочниц, тихий шепот волн у набережной и вечная мелодия старых колоколов церкви Святого Михаила, напоминающих о возрасте города и его стойкости. Дважды колокола замолкали: первый раз их захватили англичане, когда были созданы Соединенные Штаты, а второй раз Шерман, когда страна была расколота Гражданской войной. Разбитые врагами колокола каждый раз приводили в порядок, переплавляли, снова водружали на место. Их раскачивали циклоны и землетрясения, но они выстояли. Как выстоял и сам Чарлстон. Сильный мелодичный звук колоколов плыл с высокой белой колокольни и днем, и ночью, придавая очарование и безмятежность измерявшейся их ударами упорядоченной жизни прошедших и будущих поколений.

«Ничто не меняется», – думала Гарден, глядя на нескладных тринадцатилетних мальчиков и девочек, спешащих в пятницу вечером в Саут-Каролина-холл на урок танцев.

«Ничто не меняется», – думала она, глядя на волшебную лестницу Эшли-холл, когда пришла записывать Элен в первый класс.

– Ничто не меняется, – радостно сообщила она пареньку, продававшему содовую у Шветмана, куда она привела Элен поесть мороженого.

«Ничто не меняется, кроме меня», – подумала она. Она была на пасхальном балу в яхт-клубе. Мужчины столпились возле бара, обсуждая охоту и рыбную ловлю; женщины собирались группками в разных концах зала. Именно такие вечеринки казались ей смертельно скучными десять лет назад. Но теперь она была частью этого мира, и ей совсем не было скучно.

Она обсуждала с Милли Эндрюс, какие столики приобретать для детского зала новой городской библиотеки. Милли была членом комитета, решавшего этот вопрос, и ей хотелось знать мнение матерей, у которых есть маленькие дети.

Мимо прошла Патриция Мейсон; Милли поймала ее за руку и спросила, что она думает по этому поводу. Гарден стала уговаривать Патрицию согласиться с ней, а не с Милли. Обе они, как и все остальные, знали, что отец Патриции умирает от рака. Если она захочет говорить об этом – они готовы выслушать ее. Если нет – просто напомнят, что у нее есть друзья, которые любят ее и всегда будут рядом, когда понадобится.

Патриция сказала, что, по ее мнению, лучше купить столики на шестерых, а не на четверых. Потом кто-то замахал ей рукой с другого конца зала.

– Еще увидимся, – сказала она Гарден и Милли. Гарден следила взглядом, как Патриция идет через толпу, разговаривая с каждым. Когда ей будет нужно, они все будут рядом, подумала Гарден, так же как оказались рядом со мной. И окажутся рядом с Элен. Она увидела Уэнтворт и улыбнулась ей. У Элен тоже будут такие подруги, как Уэнтворт. Когда им будет по тридцать, они тоже будут смеяться, вспоминая, что вытворяли в тринадцать. А если вдруг поссорятся, то сумеют и помириться, как сумели они с Уэнтворт. Она перевела взгляд на стоящего у бара Джона. Он оживленно беседовал с Эдом Кемпбелом, наверняка о лодках. Эд строил у себя во дворе парусную яхту и был просто не в состоянии говорить о чем-то другом. Да, все знали, что Эд скучный собеседник, зато не сыскать человека добрее его. За это все любили Эда и постепенно начали действительно интересоваться высотой мачты и глубиной киля его лодки.

Джон и Эд весело смеялись. Глаза Джона почти спрятались в сетке мелких морщинок. Гарден улыбнулась. У нее было все, что нужно женщине для счастья. Если бы она могла воспользоваться этим шансом, довериться своим чувствам, поверить в возможность счастья…

– Счастливой Пасхи, мистер Генри, – сказала Милли. Щеки Логана Генри пылали румянцем. Он с энтузиазмом праздновал конец поста.

– Счастливой Пасхи, Милли, Гарден. Гарден, я ищу твою мать. Ты ее не видела?

– Да, сэр. Она на крыльце.

– Спасибо. В таком случае отправляюсь туда. Ты получила мое письмо? – Гарден кивнула. – Я буду держать тебя в курсе дела. Прошу прощения, сударыни, должен вас покинуть.

Гарден слышала, как, уходя, он бормотал:

– Ох уж эти вдовы!

– Бедный мистер Генри, – сказала она. – У адвоката нелегкая доля.

– Во всяком случае, у адвоката-холостяка, – согласилась Милли. Это была дежурная чарлстонская шутка – жены заставляли мужей брать в поверенные Логана Генри, потому что, когда придет время, он всегда может послужить эскортом для вдовы.

– Хорошо бы мама заставила его жениться на себе, – сказала Гарден. – После всего, что он для меня сделал, я отношусь к нему как к отцу. – Ей не нужно было объяснять, что именно он сделал, и никто не стал бы облекать это в слова. О суде знали все, но дружно игнорировали эту тему. И Гарден была уверена – так же будет на следующем суде.

Письмо мистера Генри касалось поданной Вики апелляции. Верховный суд штата отказал в апелляции. Однако он вынес решение, что в действиях первого суда содержалась ошибка. Судья Треверс не позволил обвинению представить всех свидетелей. Если Вики будет настаивать, состоится повторный суд, но добиться отмены решения судьи Треверса она не сможет.

Логан Генри не думал, что принчипесса захочет начинать все снова. Но даже если и так, результат будет тот же. Чарлстон своих в беде не оставляет.

Мистер Генри снова прошел мимо Гарден и Милли, таща за собой протестующую Маргарет.

– Мне очень жаль, Гарден, но я что-то не слышу звона свадебных колоколов в голосе мистера Генри, – сказала Милли. – А мысль у него правильная. Пора ужинать. Пойду поищу Аллена.

– А мне нужно спасать Джона от Эда Кемпбела. Из огня да в полымя. Мы ужинаем у мамы.

– Новая кухарка? – Проблемы Маргарет со слугами были известны всем.

– Со вторника. Держу пальцы накрест, боюсь сглазить.

– У тебя остается пасхальная корзинка Элен. В крайнем случае поужинаете вареными яйцами и шоколадными зайчиками.

– Ужин был прекрасный, – сказал Джон. – Ты отыскала превосходную кухарку. – Он взял Элен за руку, когда они переходили через улицу. На другой стороне она подбежала к стоявшей в сквере пушке и вскарабкалась на пирамиду из сцементированных чугунных ядер.

– Праздничное платье испорчено, – выдохнула Гарден. – И эта кухарка долго не удержится. Маме безразлично, хороша ли еда и чисто ли в доме. Ей нужна вторая Занзи, которая нянчилась бы с ней, как с младенцем.

– Ты слишком сурова. – Он постелил на балюстраду носовой платок, потом приподнял и посадил на него Гарден. – Жаль, что ты не ладишь с матерью. Не могла бы ты все-таки простить ее за то, что она выгнала тебя из дома?

– Господи, да я давно уже простила! Я отношусь к ней очень доброжелательно. Она одинока, ее пугает, что ей скоро пятьдесят, она смертельно боится снова стать бедной, поэтому каждый потраченный цент причиняет ей страдания. Все это очень грустно. Я много думала о ней. Было время, я ее боготворила, потом ненавидела, а теперь она для меня лишь человек, которого я жалею и по отношению к которому должна исполнять свой долг. Я не могу дать ей то, чего она хочет. Она хочет, чтобы ее любили и обожали. Это невозможно.

Раздался крик Элен. Джон бросился к ней. Гарден не торопясь спрыгнула на землю. Она знала этот крик. Он выражал не боль, а ярость. Внешне Элен, может, и была похожа на Харрисов, но характером пошла в Трэддов.

Дело в том, перевела она Джону рыдания Элен, что мимо прошла девочка точно в таком же платье, только не с ремешком, а с лентой на поясе.

– У нее тяжелый приступ «нарядной зависти», – сказала Гарден. – Похоже, моя малышка растет.

Джон взял ее за руку:

– Ее мама, кажется, тоже. Мне уже пора вставать на колени?

– Пока нет. Может быть, скоро, но еще не сейчас.

104

– Тетя Элизабет, а правда, что Гарри Фицпатрик был вашим любовником? – Гарден три дня собиралась с духом, чтобы задать этот вопрос. Когда они остались одни, а Элен наконец крепко уснула, все заранее приготовленные вежливые слова куда-то пропали и она прямо выпалила свой вопрос.

У Элизабет дрогнули в улыбке губы.

– Элен Лемуан хочет знать? – мягко спросила она.

– Нет, я. Я хочу знать, как вы это делали.

Элизабет расхохоталась:

– По-разному.

Гарден густо покраснела.

– Прости, дорогая. Я не могла удержаться и не подразнить тебя. Ты хочешь знать, как мы сумели сохранить это в тайне?

Гарден кивнула:

– Ну да… осторожность, осмотрительность и все такое. Я не могу рисковать. Слишком легко разворошить прошлое, а я не вынесу, если снова окажусь изгнанной из общества. Но я безумно хочу Джона. – На ее лице появилось серьезное, строгое выражение. – Это не просто физическое влечение, тетя Элизабет. Джон хочет жениться на мне, а я не могу принять решения, не зная, совместимы ли мы сексуально.

Элизабет хохотала до слез. Гарден покраснела еще сильнее. Отсмеявшись, Элизабет попросила у Гарден стакан воды. Выпив его, она пришла в себя и окончательно успокоилась.

– Гарден, дорогая, – сказала она, – надеюсь, ты простишь меня. Но вы, молодежь, с вашими фрейдистскими штучками, ужасно комичны. Все дело в том, что тебя, молодую, страстную женщину, сексуально привлекает молодой, здоровый мужчина. Ты хочешь лечь с ним в постель. Ты, может быть, хочешь, а может, и нет выйти за него замуж. Но одно очень мало связано с другим. Я несомненно вышла бы замуж за Джо, если бы его не убили, но никогда не рвалась оказаться с ним в постели. С Гарри же все обстояло совсем наоборот. Я готова была лежать с ним в постели день и ночь. Тогда я думала, что об этом никто не знает. Знали, конечно. Но естественно, мне ни слова не было сказано…

Гарден ухватилась за руку Элизабет:

– Нет, это просто невозможно! Бросить такую бомбу и как ни в чем не бывало продолжать светскую беседу. Кто такой Джо? Почему вы собирались замуж за человека, о котором никогда даже ни словом не обмолвились?

– Гарден, иногда ты бываешь такой рассеянной и легкомысленной. Ты задала мне вопрос, и я пытаюсь ответить на него. Дай же мне закончить. Когда я влюбилась в Гарри, у меня было одно преимущество, которого нет у тебя. Моя дочь уже выросла, вышла замуж и жила отдельно. Трэдд, правда, еще жил дома, но мальчики не так наблюдательны, как девочки. Я отправила его летом на остров. И Гарри смог быть здесь. Именно так мы и поступим. Не на целое лето, она еще слишком мала. Я отвезу Элен на остров Салливан на две недели. Нет, возможно, я об этом и пожалею, но лучше пусть будет месяц. Там будет Ребекка с детьми, а значит, и няня. Можешь дать Белве отпуск. Что ты предпочитаешь – июль или август?

Гарден душила тетушку в объятиях, пока Элизабет не взмолилась, что у нее уже трещат кости.

– Июль, – сказала она, – это скорее. А теперь перестаньте меня дразнить. Я знаю, и вы знаете, что я знаю, что вы делаете это нарочно, поэтому не надо изображать передо мной рехнувшуюся старую леди. Кто такой Джо?

Элизабет улыбнулась:

– Это всех сбивает с толку. Джо – это Джо Симмонс. Я уже упоминала о нем, ты просто не обратила должного внимания. Он был самым лучшим другом, которого я когда-либо имела. И еще он был дедом твоего мужа.

– А! Теперь вспомнила. Но вы никогда не говорили, что любите его.

– Я сказала, что он был моим другом. Конечно, я любила его. Если любовь начинается с дружбы, а не с секса, она гораздо глубже.

Гарден задумалась:

– Люсьен тоже говорил мне что-то в этом роде.

– Люсьен? Ах да! Этот твой парфюмер.

– Он был моим очень близким другом, тетя Элизабет.

– Очень близким?

– Очень. Я едва не сбежала с ним.

– И почему же все-таки не сбежала?

– В тот день я познакомилась с Элен. Она сказала, что я убегаю не к, а от и это никуда не годится.

Элизабет кивнула:

– Я, пожалуй, все-таки займусь французским и съезжу в Париж. Мне нравится Элен. Я бы очень хотела встретиться с ней.

– Вы серьезно?

– Разумеется, серьезно. Почему бы и нет? Я уже бывала в Париже. Ты хочешь сказать – в моем возрасте? Дорогая Гарден, мне всего семьдесят пять. И еще несколько месяцев останется семьдесят пять. Да, я, пожалуй, поеду до дня рождения, чтобы Элен не могла считать себя моложе. Я начну уроки на следующей неделе.

– Тетя Элизабет?

– Да?

– Пожалуйста, расскажите мне о Джо.

– Не знаю, что бы ты хотела услышать. Я любила Джо всю свою жизнь. Когда я росла, он был для меня как старший брат. А я не знала, что его любовь ко мне была не только любовью старшего брата, и узнала об этом гораздо позже, после того как умерла его жена. А у меня в это время был уже роман с Гарри. Джо любил меня больше, чем я заслуживала, впрочем, в любви никогда не бывает справедливости. Гарри тоже любил меня – по-своему. Я была очень счастливой женщиной.

Я отправила Гарри в Европу, и это было правильно. А Джо сказала, что не могу выйти за него замуж. Он ответил, что точно знает – я передумаю, сказал, что будет ждать. Его убили, и я не успела сказать ему, что он прав. Я действительно передумала.

Я чувствовала себя обманутой. Хуже того, мне казалось, что я каким-то образом обманула Джо. Может быть, если бы я сказала ему об этом раньше, все было бы по-другому.

Но кто знает? Со временем я начала думать, что, как это ни ужасно, смерть Джо была лучшим, что могло случиться. Неизвестно, выдержали ли бы мы трудности брака. А так мы не разрушили того, что было между нами.

В результате я осталась со своей независимостью и, что гораздо важнее, чем кажется тебе в твои годы, возможностью жить, как мне нравится. Да еще имела незаслуженную привилегию: воспоминание о двух больших любовях – когда любила я и когда любили меня. Они согревают меня в те редкие холодные мгновения, когда я чувствую себя одинокой и начинаю думать о том, что могло бы быть… Гарден, перестань немедленно! В жизни не встречала такой плаксивой особы.

– Мне тяжело даже думать о вашем одиночестве.

– Вот бестолковый ребенок! Я никогда не бываю одинока. Просто иногда, очень редко, самостоятельная жизнь перестает казаться мне величайшим счастьем. Но это случается чрезвычайно редко. В целом я не меняю своего мнения. Ни от кого не зависеть – что может быть лучше?

Гарден отступила на шаг и еще раз осмотрела написанное ею объявление. Слова расположились не совсем по центру, но она решила, что так вполне сойдет. «Закрыто на каникулы». Она немного подумала и вынула картонку с объявлением из витрины. Туристский сезон прошел очень успешно, а теперь торговля шла вяло. Майк, муж Паулы, со дня на день должен был вернуться из плавания. Почему бы и нет? «Магазин откроется первого августа» – добавила она. Потом установила объявление в центре витрины, вытащила пробку из холодильника, чтобы стекла вода, заперла заднюю дверь и, прихватив со стола красиво запакованный сверток, вышла, закрыв за собой дверь. В свертке был подарок для Джона – ваза работы Эстер Бейтман. В ней, украшенные красным, белым и синим бантиками, лежали зубная щетка, бритва и крем для бритья. Завтра начиналось празднование Четвертого июля.

105

– Гарден, с тобой все в порядке? Ты на себя не похожа.

– Все прекрасно. Я тебя не понимаю.

– Ты какая-то беспокойная. Сегодня слишком жарко, чтобы суетиться. Оставь ты эту посуду. Она подождет, пока мы не вернемся из кино.

– Давай не пойдем в кино, Джон. Придется стоять в очереди, а я не настолько без ума от Бинга Кросби.

– Хорошо, тогда посмотрим «Мятеж на „Баунти"». Только не говори, что тебе не нравится Кларк Гейбл. Все равно не поверю.

– Нет, я просто не хочу в кино. – В ее голосе слышалось напряжение.

Джон поднял брови:

– По-моему, на тебя действует жара. Давай-ка все-таки пойдем в кино. Там кондиционеры. Как насчет Фрэда Астора и Джинджер Роджерс?

Гарден захотелось ударить его. Он даже не заметил ни ее нового платья, ни свечей на столе, приготовленных, чтобы зажечь, как только стемнеет, не почувствовал исходящего от ее волос аромата. Не обратил внимания на лежащий на столе сверток, не спросил, что это и для кого. Все шло не так, как ей хотелось.

– Хорошо, – мрачно согласилась она. – В кино так в кино.

Вышли они оттуда уже в темноте, и, хотя ночь была жаркой и душной, темнота создавала иллюзию прохлады.

В доме Элизабет было темно, и Джон обратил на это внимание. Гарден объяснила, что Элизабет увезла Элен на остров. Они стояли на темной площади перед домом. Окутывавший их тяжелый ночной воздух казался неподвижным, словно ожидающим чего-то. Ни ветерка. Было трудно дышать.

Медленно, словно сомнамбула или пловец под водой, Гарден подошла и встала совсем рядом с Джоном.

– Мы совсем одни, – просто сказала она.

– Гарден… ты хорошо понимаешь, что делаешь?

– О да! – Она обвила руками его шею и крепко прижалась к нему.

Долгие месяцы сдержанности, ожидания, желания создали такое напряжение, что соприкосновение их губ оказалось подобно взрыву. Спотыкаясь, они двинулись сквозь темноту, останавливаясь, чтобы поцеловаться, коснуться друг друга. Их гнала вперед острая потребность друг в друге и желание скорей добраться до домика Гарден.

Не было времени зажечь свечи, открыть заботливо охлажденное шампанское или дойти до свежезастеленной кровати. Они упали на пол тут же, возле открытой двери, радостно вскрикнув, когда их тела слились и мгновенно вспыхнули огнем любви.

Они не разжимали объятий, в тишине был слышен лишь стук сердец, да учащенное дыхание выдавало вновь вспыхнувшее желание. Они бросались в объятия друг друга снова и снова, пока не удовлетворили сжигавшую их страсть.

Джон взял в ладони лицо Гарден и медленно поцеловал ее.

– Какой у тебя хороший, мягкий ковер, – шепнул он. Гарден еще крепче обняла его, и их тела затряслись от хохота.

Потом они зажгли свечи, открыли шампанское и долго смотрели друг на друга, словно в первый раз, с каждым взглядом по-новому открывая глубину своей любви.

– Я не хотел, чтобы это случилось, – сказал Джон.

– А я хотела, – отозвалась Гарден. – Ты жалеешь?

– Никогда в жизни не был так счастлив. А ты?

– Тоже.

Весь этот месяц время текло как-то странно. Когда они были вместе, его словно не существовало, и они с изумлением обнаруживали, что прошли целые часы. Когда они были врозь, оно едва двигалось, отказываясь поспешить, чтобы они могли скорее встретиться. Каждое утро Джон отправлялся на базу и возвращался, как только заканчивал работу.

Официальная версия гласила, что он присматривает за домом Элизабет, пока она в отъезде. Гарден с детским озорством прыгала по кровати, в которой якобы спал Джон, чтобы горничная Элизабет могла видеть следы его пребывания.

– Думаешь, мы кого-нибудь обманули? – спросил как-то Джон.

Гарден хмыкнула и замотала головой.

– Мы просто ведем себя осмотрительно и благоразумно, – объяснила она. – Соблюдаем приличия.

Они не прятались от мира. По утрам Гарден часто заходила к подругам выпить чашечку кофе и поболтать. Они с Джоном дважды ходили в гости и даже сами устроили вечеринку, расставив столы во дворе, под большим дубом, увешанным японскими фонариками. Гарден была в белом платье от Фортюни.

Все принесли пластинки, Аллен и Милли Эндрюс одолжили на вечер свою виктролу, и после ужина они танцевали на маленькой, вымощенной кирпичом террасе. «Щека к щеке», «Я мечтаю о любви», «Луна над Майами», «Как все меняет день один», «Мысль о тебе», «Голубая луна», «Темный пурпур», «Я вижу лишь тебя». Это было чудесное время для любви.

Гарден не позволяла ничему нарушить волшебное очарование месяца, который подарила им Элизабет.

– Я так вам благодарна, – сказала она Элизабет, когда они с Джоном приехали на день рождения Элен.

– Значит, благодарность – хорошая косметика, – ответила Элизабет. – Ты словно светишься в темноте. От твоей кожи прямо исходит какое-то сияние.

По дороге домой Гарден повторила ее слова Джону.

– Сияющая, – ответил он. – Такая ты и есть. Сияющая, великолепная и прекрасная. – Он посмотрел на Гарден и снова перевел взгляд на бегущую вдаль дорогу; его руки сжали рулевое колесо. – Сияющими называют новобрачных. Гарден, ты знаешь мои чувства. Она постучала пальцем по его руке.

– Тсс… не сейчас, не сегодня. Я слишком счастлива, чтобы думать о чем-нибудь, кроме этой минуты.

– Тебе придется подумать. Ты же знаешь от Пегги, что такое служба. Меня могут в любой день перевести в другое место.

Гарден закрыла уши руками.

– И слышать не хочу! – Она взвизгнула и закрыла глаза. – И смотреть не хочу. Скажи, когда он кончится. – Перед ними возник мост через реку Купер.

Она не могла заткнуть уши, когда с ней разговаривал Логан Генри, но старалась не думать о том, что он сказал. Мистер Генри был обеспокоен. В летнее время в судах всегда объявляли перерыв и судьи разъезжались на каникулы. Но он только что получил сообщение: пересмотр дела об опеке над Элен назначен на двадцать шестое августа. Это было беспрецедентно, а старый адвокат не доверял всему беспрецедентному.

До конца августа был еще месяц. Гарден не могла думать ни о чем, кроме быстро таявших дней июля. Как может время лететь так быстро?

Джон посмотрел на Гарден поверх газеты:

– Здесь объявление – в субботу в Саммервиле состоится аукцион. Хочешь поехать?

Гарден оторвалась от страницы какого-то комикса.

– Что? Как ты считаешь, я буду похожа на леди-дракона, если выкрашусь в черный цвет?

– Я сказал, в субботу интересный аукцион. А ты будешь выглядеть просто кошмарно. Хочешь поехать?

Гарден задумалась. Джон так любил аукционы. Да и для магазина действительно нужно было сделать покупки. Но с другой стороны…

– Честно говоря, не знаю, – ответила она. – Это же наши последние выходные. В понедельник возвращается Элен, а в среду открывается магазин.

Ей хотелось, чтобы Джон сказал, что лучше провести оставшиеся дни вдвоем, никого не видеть и никуда не ездить. Но он ждал, когда она сама примет решение.

– Ладно, почему бы и нет? – решила Гарден. – Едем в Саммервиль. – Сказав это, она поняла, что и сама хочет поехать.

Они выехали рано утром. Конечно, приедут слишком рано, зато ехать не так жарко. К тому же можно будет остановиться по дороге. Гарден давно не видела Ребу и Метью и хотела, чтобы Джон с ними познакомился.

– Бери корзинку с едой, а я сбегаю наверх за своим ожерельем. Я быстро.

– Ты такая нарядная, – сказал Джон, когда Гарден села в машину. – Зачем так прихорашиваться для Саммервиля?

– Глупый, это не для Саммервиля, это для тебя. А кроме того, я всегда надеваю амулет, когда еду к Ребе. Это как будто возвращает меня в прежние дни. Мне же подарила его старая Пэнси.

– Кто это, старая Пэнси?

– Ну Джон, я же рассказывала тебе о старой Пэнси, я помню, что рассказывала. Как я жила у Ребы, когда была маленькая, и все такое.

– Я помню Ребу, но ничего не помню о той, которая носила громкое имя старой Пэнси.

Гарден принялась рассказывать ему о старой негритянке.

– Теперь ты знаешь, – закончила она, – откуда у меня комод работы Эльфа и этот амулет от дурного глаза. Понимаю, что глупо быть такой суеверной, но я всегда чувствую себя уверенней, когда надеваю его.

– Я считаю, тебе надо носить его не снимая.

Гарден засмеялась:

– Ладно-ладно, дразнись, если хочешь. Я и сама знаю, что глупая.

Джон не смеялся:

– Но я вовсе не считаю это глупостью. На востоке верят во многое, над чем смеемся мы, дети запада. Да и у нас самих, современных и прогрессивных, есть масса суеверий, над которыми мы смеемся, но за которые тем не менее крепко держимся. Кто может сказать, что истинно, а что нет? Если эта старуха могла лечить ожоги, не оставляя даже пузырей или шрамов, я бы не стал легкомысленно относиться и ко всему остальному, что она делала.

Гарден улыбнулась:

– Ты ненормальный, но я все равно тебя люблю. И Ребе ты очень понравишься.

Он действительно понравился Ребе. И Метью тоже. И еще двум десяткам мужчин, женщин и детей, которые пришли посмотреть на «мисс Гарден и ее моряка». Они все были в той или иной степени Эшли, были частью Барони хотя и не жили там уже много лет.

– Я люблю этих людей, – сказала Гарден, махая на прощание рукой из окна машины. – В душе я считаю своей настоящей матерью Ребу. Гораздо больше, чем родную мать… Господи, ты только взгляни на часы! Вперед, да поживей, моряк.

– Есть, капитан!

– Мне это нравится. «Мисс Гарден и ее моряк». Звучит романтично.

– А мне это кажется началом стишка.

К началу аукциона они опоздали, но это не имело никакого значения. Было так жарко, что аукцион проводили на улице, а вещи, предназначенные для продажи, расставили прямо на траве. У Джона и Гарден было достаточно времени рассмотреть то, что их интересовало. И побывать у лотка, с которого дамы из общины методистской церкви продавали лимонад и пирожки.

Безжалостно палящее солнце прогнало многих. Гарден и Джон достали из машины зонты и еще лимонаду. Малочисленность покупателей означала выгодные приобретения. К половине четвертого никого, кроме них, не осталось. Аукционист снял соломенную шляпу и вытер вспотевшие лицо и шею:

– Извините, сударыня, боюсь, придется заканчивать. Гарден подала ему специально прибереженный стакан лимонада:

– Ни в коем случае, мистер Биггерс. Нас здесь еще двое, и для проведения аукциона этого достаточно.

– Вы оставите меня без работы, мэм.

– Как бы не так! Я сама видела, вы умеете продать кошку как льва. Держитесь же молодцом, потому что на этот раз вы попались.

Биггерс хлебнул лимонаду и засмеялся:

– Ну ладно. Только постарайтесь сделать это как можно безболезненнее для меня, договорились?

Он поднял треснутую полоскательницу в цветочках и, подмигнув Гарден, принялся расхваливать товар.

– Кто будет первым добиваться права приобрести это великолепное фарфоровое произведение искусства? Кажется, кто-то предложил десять долларов? Пять? Два? Ну же, леди и джентльмены, не оскорбляйте владельца этого музейного экспоната, фамильной драгоценности с одной из самых больших плантаций на реке Сувонни… Что вы хотели бы купить? – спросил Биггерс.

Джон принес на возвышение, где стоял Биггерс, вещи, которые хотела приобрести Гарден, и они начали торг. Биггерс поднял вверх чайник.

– Пять центов, – предложила Гарден.

– Шесть, – сказал Джон.

– Семь, – отозвалась она.

– Продано! – объявил Биггерс.

– Вот это улов! – радостно приговаривала Гарден. Машина была забита добычей. Самое ценное лежало у нее на коленях или стояло рядом. Они с Джоном были грязные, вспотевшие, но чувствовали себя победителями.

– Давай отвезем все прямо в магазин, – предложила Гарден. – Мне так хочется побыстрее выставить самовар на витрине. Как ты думаешь, что могли делать в Саммервиле русские?

Она очень устала, но была возбуждена и полна планов. Хорошо снова окунуться в работу. Как бы то ни было, конец этого волшебного месяца – это еще не конец света.

– Джон, знаешь что? Эта кошмарная жара продержится еще два месяца. Готова спорить, что можно проделывать такую штуку практически каждую неделю.

– У тебя душа старого пирата.

– Нет, вы только послушайте! Кто бы говорил! Разве не ты уговорил старого Биггерса продавать эти ложки все вместе, так что мы смогли купить их почти задаром?

– Здорово получилось, правда? Может, мне сделать татуировку? Череп и кости. У каждого моряка должна быть татуировка.

– Каждый моряк должен мыться в ванне. От нас просто несет.

– Я потру спину тебе, а ты мне.

– Продано! Джентльмену с татуировкой.

– Ну почему стоит мне залезть в ванну, как тут же звонит телефон? – Расплескивая воду, Гарден встала.

– Я возьму трубку. Скажу, что ты перезвонишь. Через несколько минут Джон вернулся в ванную, держа в руке стакан бренди.

– Выпей это. У твоей матери сердечный приступ. Гарден отмахнулась от бренди:

– Не беспокойся, у нее вечно сердечные приступы.

– Боюсь, на сей раз по-настоящему. Тебе нужно немедленно ехать в больницу. Я еду с тобой.

106

После этого все происходило так быстро, что Гарден едва поспевала за событиями.

– Гарден, твоя мать очень напугана, – сказал доктор Хоуп. На его добром лице были видны следы усталости. – Будь терпелива с ней. Видишь ли, когда у нее случалось легкое сердцебиение и головокружение, она искренне верила, что это сердечный приступ, сколько бы я ни объяснял ей, что это не так. Теперь у нее впервые действительно приступ, она почувствовала настоящую боль. У нее был очень легкий приступ стенокардии. Ей повезло. Но она никак не хочет верить, что все будет в порядке, как раньше не верила, что у нее нет ничего серьезного.

Гарден тоже не могла поверить ему. Слова «сердечный приступ» звучали так зловеще.

– С ней действительно будет все в порядке?

– Действительно, если она сама не запугает себя до смерти. В буквальном смысле. Ей нужны отдых и легкая пища. А больше всего ей нужен покой. Я отправляю ее домой. Больница ее пугает. Я порекомендую хороших сиделок, но лучше тебе поухаживать за ней самой, хотя бы несколько дней. Если она увидит сиделку, то решит, что тяжело больна. А это не так, во всяком случае пока.

– Что значит – пока?

– Если она будет все время переживать за себя, это спровоцирует еще один приступ. И возможно, более серьезный. Не ходи к ней сейчас: ты выглядишь слишком расстроенной. Приготовь все, что надо, и возвращайся, когда будешь готова забрать ее домой.

Джон отвез ее в дом матери и помог все приготовить. Несмотря на потолки в шестнадцать футов высотой и прохладу, идущую с набережной, в доме было очень душно.

– Я устрою ее на первом этаже, – сказала Гарден. – На носилках нам не втащить ее по лестнице, да тут и прохладнее и кухня рядом. Легче будет подавать и уносить.

Кроме кухни, на первом этаже находилась гостиная-столовая и четыре спальни. Когда-то в них спали слуги прежних владельцев дома. Гарден убрала в одной из спален, постелила кровать, поставила в вазы розы, которые Джон нарезал в саду, и повесила на окна зеленые с белым занавески, найденные ею в комоде.

– Ну вот, – сказала она, – очень даже мило, и здесь прохладно. Маме, конечно, не понравится, но это лучшее, что я могу придумать.

– Здесь просто отлично. Слушай, у нас на базе есть электрические вентиляторы. Я привезу один.

– Это было бы чудесно. И принеси, пожалуйста, радиоприемник из гостиной. Я тебе помогу.

– Оставь его. У меня есть маленький, я его тоже захвачу.

– Чудесно. Пойду умоюсь, и поедем. Если ты довезешь меня до больницы, я смогу вернуться с мамой на машине «скорой помощи».

На больничной койке Маргарет выглядела маленькой и похожей на ребенка. У нее почти не было морщин, а в светлых волосах незаметно седины. Они были заплетены в косы и лежали на белой простыне, натянутой почти до плеч и закрывавшей ей руки.

– Здравствуй, мама, – тихо сказала Гарден. Маргарет открыла глаза и заплакала.

– Тише, не расстраивайся. Все в порядке. Я приехала забрать тебя домой.

Маргарет попыталась протянуть руку, но ей помешало подоткнутое со всех сторон одеяло. Гарден поспешила к матери и помогла ей освободить руки. Маргарет схватила ее ладонь.

– Не оставляй меня, – прошептала она.

– Не оставлю. Не волнуйся, мама. Я здесь.

Маргарет не нравилась ее комната… шум вентилятора… приготовленный Гарден суп… радиостанция, которую Гарден поймала по радиоприемнику… запах роз… слишком мягкие подушки… слишком жесткие подушки… вкус заваренного Гарден чая… то, что на нее не обращали внимания в больнице… то, что Гарден постоянно крутится возле нее… то, что Гарден оставляет ее одну…

Она уснула в одиннадцать вечера. Гарден выкурила десяток сигарет, записывая, что еще надо сделать: «Привезти Элен домой. Открыть магазин. Нанять новую кухарку. Нанять новую горничную. Принести одежду – мне, Элен. Смазать вентилятор. Купить продукты».

Она так и уснула за письменным столом.

Маргарет была трудной больной. После завтрака Гарден поставила на столик возле ее кровати фарфоровый колокольчик.

– Мне нужно сделать несколько звонков по телефону и принять ванну, потом я заварю для тебя чаю, и мы решим, что приготовить на обед. Если тебе что-то понадобится, позвони в колокольчик.

Не успела она дойти до лестницы, как колокольчик зазвонил.

Когда Гарден вошла в комнату, Маргарет держалась за сердце.

– Я чувствую здесь какой-то странный стук. Позвони доктору Хоупу.

– Хорошо, мама. Я позвоню ему в первую очередь.

– И сразу же приди и сообщи мне, что он сказал.

– Хорошо.

Когда колокольчик зазвонил снова, Гарден была на второй ступеньке.

– Скажи, пусть он лучше придет. И ни в коем случае не давай ему увильнуть от визита. Он непременно постарается это сделать. А пока он едет, помоги мне переодеться, принеси ночную кофточку, она там, в шкафу на полке, в голубой коробке. И сделай что-нибудь с моими волосами.

Тихий, нежный звук колокольчика стал для Гарден кошмаром.

– Я убью себя, – сказала она по телефону Элизабет. – Это, кажется, единственный способ удержаться и не убить ее.

– Маршалл Хоуп просто осел, – ответила Элизабет, – Немедленно вызови трех сиделок и организуй круглосуточное восьмичасовое дежурство. Потом позвони приятельницам твоей матери, ты знаешь, кого я имею в виду, этих меланхолических гарпий. Они тут же явятся. Эта компания обожает говорить о своих болезнях. Наконец-то Маргарет сможет всех их заткнуть за пояс. Обычно козырным тузом были камни в почках у Бетти Эллисон. И не беспокойся об Элен. Я заберу ее к себе.

Пожертвовав сном и научившись не слышать звяканья колокольчика и жалоб Маргарет, Гарден сумела привести в порядок дом, обеспечить его слугами, сиделками и съестными припасами. Она убрала в гостиной и приготовила диван, на котором Маргарет могла бы принимать гостей. Даже уговорила телефонную компанию установить внизу телефон.

Во вторник она заглянула к Маргарет, поздоровалась с посетительницами, отказалась присоединиться к их компании, согласилась, что ее мама выглядит просто замечательно, и сообщила Маргарет, что отправляется к себе в магазин, чтобы подготовиться к завтрашнему открытию. Маргарет прощалась с ней с видом всеми брошенного человека, мужественно переносящего свое несчастье.

– Элен, ты такая загорелая и красивая! Обними меня. – Гарден закрыла глаза и улыбнулась, радуясь силе обвивших ее ручек и запаху тела здорового ребенка. – Я так скучала по тебе, мой ангел.

– Я тоже скучала, мама.

Гарден освободилась от объятий дочери, поблагодарила Элизабет за спасение и убежала на Чалмерс-стрит, где ее ожидала работа.

К концу недели Гарден была совершенно измучена.

– Но, по-моему, все как-то утряслось, – сказала она Джону по телефону. – В субботу, когда Паула будет в магазине, я все равно удеру. Мама, скорей всего, даже не заметит. У нее целый день посетители. Это ночью она меня все время поднимает… Нет, сиделка ее не устраивает. Ей нужна я. Она уже уволила шестерых сиделок. Слава Богу, что сиделке плачу я. Она только улыбается маме сияющей улыбкой и не обращает внимания… Я тебя тоже люблю и ужасно скучаю. О черт, звонок в дверь, а прислуга ушла в магазин. Придется идти открывать.

Гарден с удивлением увидела на пороге Логана Генри. Она не предполагала, что его профессиональный долг предписывает навещать больных клиентов.

Но мистер Генри пришел не к Маргарет, а к ней. Он сообщил, что ситуация явно вышла из-под контроля.

– Дата суда перенесена, назначена на более ранний срок. У нас всего неделя на подготовку. Думаю, это сделано специально. Многие наши свидетели сейчас в горах или на острове. Они собирались быть здесь к двадцать шестому; им придется претерпеть массу неудобств, чтобы вернуться к десятому.

Гарден была явно обеспокоена. Мистер Генри похлопал ее по плечу:

– Они будут здесь, Гарден. Не волнуйся. – И тут же лишил ее уверенности, которую старался внушить: – Вот кто меня беспокоит, так это судья. Я его не знаю. Мне объяснили, что накопилось много дел, а судьи на каникулах. Мне это не нравится. Этот человек – чужак, насколько я знаю, янки. Он не знает Чарлстона и чарлстонцев, как Треверс. Он не один из нас. И все же показания наших свидетелей невозможно опровергнуть. Он не сможет вынести решение не в нашу пользу. К тому же наше положение укрепляет твое пребывание в доме матери. Нельзя придумать ничего правильнее. – Мистер Генри бросил рассеянный взгляд куда-то в сторону. – А тот симпатичный морской офицер… Хорошо бы не видеться с ним до окончания суда. Это может бросить тень на твою репутацию, хотя я уверен, что подобные обвинения были бы совершенно безосновательными.

– Я понимаю, – ответила Гарден. Стоял удушающе жаркий августовский день, но по ее спине пробежал холодок страха.

107

У входа в здание суда их ожидал всего один репортер. Он был местный и совсем юный. «Слава Богу, – подумала Гарден, – я уже не самый лакомый кусочек для газет».

Кое-кто из свидетелей с ее стороны уже сидел в задних рядах, обмахиваясь веером из пальмовых листьев. Гарден улыбнулась и кивнула им. Как ей все-таки повезло. Колокол на колокольне церкви Святого Михаила начал отбивать время. Гарден с радостью подумала, что она дома и в безопасности.

Но тут она увидела Вики и поняла, что не права: нет никакой безопасности и впереди ее ожидает еще худшее испытание. Вики ядовито улыбнулась ей. Гарден села на свое место. У нее подкосились ноги. Вики можно было узнать только по выражению лица.

За семь месяцев, прошедших с предыдущего суда, Вики поправилась по крайней мере на тридцать фунтов. У нее был двойной подбородок и обширное мягкое тело, облаченное в подобающее пожилой женщине платье из темно-синего жоржета с отделанным кружевом белым воротничком. Толстые лодыжки торчали из простых туфель на шнурках, без каблука. Скромная тесно-синяя шляпка прямо сидела на аккуратно завитых седых волосах. На лице никаких следов косметики, единственное украшение – брошь с камеей. Она выглядела бабушкой.

Именно так и охарактеризовал ее адвокат в своем вступительном слове.

– Эта бабушка, ваша честь, с крайней неохотой возбудила дело против матери своей внучки. Она не испытывает никакой вражды к этой очаровательной молодой женщине, хотя миссис Харрис и похитила ребенка из дома бабушки и никогда не посылала ей даже фотографии или сообщения о здоровье внучки. Нет, нет, повторяю, никакой вражды. Лишь глубокое сожаление. Сожаление о разлуке с ребенком, которого она так любит, и забота о благосостоянии внучки. Эта бабушка, ваша честь, не хочет никаких конфликтов, никакой враждебности. Ею движет одно-единственное горячее желание – такое сильное, что заставило обратиться в суд. За это желание никто не может осудить ее. Она хочет только лучшего, всего самого лучшего для маленькой Элен.

Гарден взглянула на Логана Генри. Он что-то деловито записывал в блокнот, который достал из портфеля. Его губы были плотно сжаты, и от них по пергаментной коже лица во все стороны разбегались морщинки. Он выглядел очень старым, уставшим и озабоченным.

Шли дни, и мистер Генри из уставшего человека превратился в больного, а потом и чуть живого.

Этот суд измотал бы пятерых мужчин сильнее и моложе Логана Генри. Жара была невыносимой. Обычно летом в Чарлстоне бывают вечерние грозы, очищающие тяжелый влажный воздух и хотя бы на время охлаждающие его. Но день проходил за днем, сияющие облака заполняли собой, казалось, все небо, но гроза так и не начиналась. Немыслимая жара сгущалась в зале суда, делала воздух безжизненным и, переждав ночь, на следующий день еще усиливалась от жарких лучей солнца, падающих на стены домов и отражающихся от мостовой. Каждый день казался адом и был еще одним днем вечности.

Но мистер Генри не дрогнул. Он заполнял своими записями страницу за страницей, очень внимательно слушал показания свидетелей обвинения, выдвигал возражения и проводил перекрестные допросы, от которых свидетели Вики приходили в ярость и смущение.

Свидетели, мужчины и женщины, привыкшие к почтительности и лести, обычно не встречали какого-либо противодействия. Это были знаменитые специалисты.

Известный детский психолог поведал, какой невозместимый ущерб наносится ребенку работающей матерью.

Выдающийся педагог изложил преимущества прекрасной, с давними традициями школы, оборудованной по последнему слову техники.

Знаменитый доктор обсуждал огромный разрыв между доступностью новых методов лечения и медицинских технологий в больших и маленьких городах.

Хранитель музея «Метрополитен» рассказал об учебных программах для детей.

Прославленный пианист в подробностях вспомнил о годах обучения в студии Карнеги-холл.

Уважаемый преподаватель, наставник пианиста, описал свой метод работы с маленькими детьми.

Тренер нью-йоркского клуба фигурного катания живописал счастливых ребятишек, занимающихся в этом клубе.

Наставница из академии верховой езды в Центральном парке показала кинофильм: дети под ее руководством учатся ездить верхом и заботиться о своих пони.

Вышедшая на пенсию всемирно известная балерина выразила горячее желание приобщить Элен к искусству танца.

Их показания продолжались два дня.

На третий день адвокат Вики представил доказательства в виде фотографий, газетных вырезок и письменных показаний свидетелей. Час за часом зачитывалась отталкивающая, скандальная история Гарден в «плохие времена».

– Вы видите, ваша честь, – заключил адвокат с грустным, суровым выражением лица, – какова постыдная история матери этого ребенка. Она является достоянием общественности, это тень, которая никогда не рассеется, позорное пятно, которое всегда будет лежать на жизни маленькой Элен, пока она остается с матерью.

Он подгадал свое заключительное слово к самому перерыву на обед. Во второй половине дня священники трех нью-йоркских церквей и послы Соединенных Штатов из трех стран подтвердили безупречную нравственность Виктории Монтекатини.

Утром четвертого дня обещающие дождь облака прижимали влажный воздух к самой земле. В зале суда бейлиф упал от жары в обморок. Адвокат Вики подошел к судье и негромко заговорил:

– Ваша честь, я должен сообщить вам конфиденциальную информацию, которая станет известной только благодаря беззаветной преданности бабушки.

Быстро, один за другим, банкиры, бухгалтеры и брокеры давали показания о состоянии Вики: фабрики, судоходные компании, банк в Чарлстоне, акции, ценные бумаги, золото, драгоценности, дома, земли, автомобили, поезд, яхта и наличные на счетах в швейцарских банках – одиннадцать миллионов шестьсот восемьдесят четыре тысячи девятьсот тридцать два доллара и шестнадцать центов. За стенами суда где-то вдалеке грохотал гром, но дождь так и не пошел.

Еще один экономист сообщил статистические данные о состоянии мелкого бизнеса в 1935 году, ежегодный процент банкротств вообще и в торговле антиквариатом в частности. Его расчеты показывали, что возможность закрытия «Лоукантри трежерс» превышает девяносто процентов. Балансовые отчеты, банковские ведомости и расчетные книги Гарден, затребованные судом, показывали, что она платила себе по сто долларов в месяц, получила в 1934 году доход в двести одиннадцать долларов и имеет на счету в банке четыреста два доллара. Брызги дождя заставили всех повернуться к окну. Но он тут же прекратился.

В качестве последнего свидетеля адвокат Вики вызвал одного из своих коллег, зачитавшего суду два документа. Первый – завещание, согласно которому Вики все свое состояние отдавала на благотворительные цели. По второму завещанию все переходило к Элен, а распорядителем назначалась ее бабушка и опекун Виктория Монтекатини. Второй документ, объявил адвокат, будет подписан в присутствии судьи в тот момент, когда его клиентке будет передана ее любимая внучка.

Он церемонно поклонился Логану Генри.

– Мы закончили свое выступление, – сказал он с ухмылкой.

Мистер Генри сделал все, что было в его силах. Свидетели, выступавшие в защиту Гарден, сменялись один за другим весь конец четверга и почти всю пятницу. Они оставили свои уютные дома, отказались от отпусков, терпели этот изнурительный, невыносимо жаркий день – и все ради нее, ради того, чтобы она сохранила своего ребенка. Дрожащий от усталости голос Логана Генри с глубоким уважением вел их сквозь свидетельские показания. Гарден, до этого момента погруженная в отчаяние, дала волю катившимся по щекам слезам, слезам невыразимой благодарности, восхищения и любви.

Адвокат Вики всячески демонстрировал свое уважение и сочувствие донкихотству свидетелей. Он каждому отвешивал поклон и отказывался от перекрестного допроса.

Потом пришло время его последнего слова.

– Это очень простое дело, ваша честь. Здесь должно учитываться только одно – интересы шестилетней девочки. Я мог бы говорить о тех вопросах, которые затрагивали выступавшие здесь эксперты. Мог бы красноречиво повествовать о чувствах матери, у которой в расцвете молодости погиб единственный сын. Мог описать всю любовь, которую эта одинокая женщина жаждет излить на единственное существо, которое дорого ей в этом мире, свою внучку. Но все это не самое главное. Самое главное – благополучие Элен. Будет ли это невинное дитя лишено самой обеспеченной жизни и самого лучшего образования… будет ли она лишена наследства, которое гарантирует такую жизнь ее детям и детям ее детей… будет ли ей отказано в любви и щедрости бабушки той женщиной, которая не в состоянии обеспечить ей ни надежности, ни должного морального воспитания? – На мгновение он замер в позе оратора. Потом его протянутая вперед рука упала, голова с львиной гривой устало опустилась на грудь. Утомленный эмоциями, он вернулся на свое место.

Мистер Генри с душераздирающим скрежетом отодвинул свой стул и встал. На белом полотняном костюме, мешковато сидевшем на его костистой фигуре, проступали пятна пота.

– Я поздравляю моего ученого коллегу, – медленно начал он, – с его красноречивым отказом от красноречия. Я слишком устал и к тому же слишком зауряден, чтобы попытаться произнести нечто подобное. Я могу лишь сказать несколько простых слов о любви и деньгах.

Да, у Элен Харрис не много денег. И у ее мамы тоже. Элен получает два пенса в неделю, чтобы опустить их в кружку для пожертвований в воскресной школе. Мама завязывает их в уголок носового платка Элен.

Но Элен всего-навсего маленькая девочка. Она ничего не знает о деньгах. Она нашла на пляже девять долларов и считает себя богатой.

И я думаю, ваша честь, что Элен права. Она действительно богата. У нее почти столько же родственников, сколько долларов у этой дамы, ее бабушки. У нее есть мать, которая любила ее с того мгновения, когда Элен впервые шевельнулась у нее во чреве, и будет любить, что бы ни случилось. У нее есть своя комната, с кроваткой для нее и для ее куколки, которая мочит пеленки, трехколесный велосипед и цент под подушкой каждый раз, когда у нее выпадает зуб. Ребенок не может спать больше, чем в одной кроватке или одной комнате, не может кататься на двух велосипедах сразу. И зубная фея значит для нее больше, чем счет в швейцарском банке.

Я хочу сказать, ваша честь, что Элен счастливая девочка и у нее есть все, чего она хочет. Невозможно быть богаче. Не думаю, что она будет счастлива, если ее увезут отсюда.

Ее мама много работает. В наше время это еще не гарантия успеха, но Элен никогда не будет голодной, у нее всегда будет крыша над головой. Она чарлстонский ребенок, а чарлстонцы всегда заботятся о своих.

Мне кажется, что целый город заботящихся о тебе людей лучше, чем куча акционеров, занимающихся твоими инвестициями.

Я считаю, что Элен находится на своем месте и должна там остаться.

Судья никак не прореагировал на его слова. Он не реагировал ни на что из сказанного или сделанного за эту неделю. Он посмотрел на лежащие перед ним часы.

– Четыре часа, – объявил он. – Суд переносится на понедельник. Всем собраться к девяти утра. Секретарь сообщит, когда будет вынесено решение по делу.

108

– Ну, что случилось? – Маргарет села на диване.

– Суд закончился, но решение еще не вынесено. Надо будет вернуться в понедельник.

– Я не выдержу. Ты же знаешь, Гарден, доктор Хоуп не велел мне волноваться. У меня сердце бьется, как птичка в клетке. Думаю, глоточек чая со льдом и лимоном поможет моим нервам успокоиться. Здесь так жарко.

Гарден включила вентилятор.

– Ты же знаешь, что шум меня беспокоит. Не представляю, как можно быть такой бесчувственной… Ты куда?

– Я ухожу домой, мама. Я собираюсь провести эти дни с Элен.

– Ты не можешь уйти и оставить меня. Ты же знаешь, в каком я состоянии.

– Мама, в соседней комнате круглые сутки дежурит медсестра. Плюс кухарка и горничная. Придется два дня обойтись без меня. Я вернусь в понедельник к восьми утра.

– Гарден! Гарден Трэдд, немедленно вернись! – Звук колокольчика Маргарет преследовал Гарден до самой двери.

Она шла по жаре к дому Элизабет. На улицах было пусто, и Гарден радовалась этому. Она не могла сейчас ни с кем разговаривать, не могла даже сказать «здравствуйте». Она знала, что это последние выходные, которые она проведет с дочерью.

Мистер Генри был великолепен, но даже он не мог изменить факты. С Вики у Элен будет все, а с ней, Гарден, у нее никогда не будет надежного будущего. Пляжных долларов хватит ненадолго. Это было красиво сказано, но слитки золота не морские раковины. Гарден была удивлена, что судья не вынес решения тут же. Может, есть такое правило, и они должны делать вид, что все тщательно обдумывают.

«Я не буду плакать, – пообещала она себе, – и не буду хватать Элен и прижимать к себе. Она этого терпеть не может. У нас будут обычные выходные, ничего особенного. Именно так я хочу их запомнить».

Элизабет ждала ее возле двери. Дрожащими пальцами она коснулась щеки Гарден:

– Логан Генри звонил. Я все знаю. Мне так жаль, что и сказать не могу.

– Спасибо, тетя Элизабет. Я все еще как деревянная. Может, так и лучше. Я не хочу ничего говорить Элен. Попробую вести себя как обычно.

– Я думаю, это лучше всего. Здесь Джон. Они с Элен у тебя. Я рассказала ему.

Элен сидела у Джона на коленях. Гарден опустилась на колени и обняла дочь. Джон обнял их обеих. Он помог Гарден провести эти дни так, как ей хотелось.

Придя к матери в понедельник утром, Гарден услышала, как Маргарет объявляет сиделке, что та уволена.

– Все в порядке, – сказала Гарден медсестре, – можете идти. Я вам очень благодарна. Я побуду с ней сама.

Гарден приготовила завтрак для матери и кофе для себя. Выпила две чашки, и ее вырвало. Она прополоскала рот соленой водой, и ее снова вырвало. Зазвенел колокольчик Маргарет.

– Посиди со мной, Гарден. Поговори со мной. Я не вынесу этого ожидания.

– Мне тоже тяжело, мама, но нам обеим придется это вынести. Сейчас нет еще даже девяти. Послушай. – На колокольне церкви Святого Михаила било три четверти часа.

– Здесь так душно. Я не могу дышать.

Гарден чувствовала то же самое. Уже десять дней не было дождя. Она протерла лоб Маргарет туалетной водой. Потом прошла по всем комнатам, проверяя, закрыты ли жалюзи. Они должны были защищать от солнца и задерживать в доме прохладный ночной воздух, но уже больше недели прохлады не было даже по ночам. Когда она проверяла последнее окно в гостиной, на колокольне пробило девять. Зазвонил телефон.

– Мне очень жаль, миссис Эллисон, но я не могу позвать маму. Мне нужна свободная линия. Могу я попросить вас о большом одолжении? Позвоните, пожалуйста, всем ближайшим друзьям мамы и попросите их от моего имени не звонить сегодня сюда. Благодарю вас.

– Кто это, Гарден?

– Ошиблись номером.

Невозможно было представить, что воздух может стать еще более горячим и более влажным. Но случилось именно так. Гарден открыла жалюзи и взглянула на кусты роз. Листья были сухие и скрученные. Деревья казались засохшими и безжизненными. Она выпила воды. На колокольне церкви Святого Михаила пробило четверть часа.

«Это невыносимо», – подумала Гарден. Она смотрела на стоящий на столе телефон, и ей хотелось позвонить. По ее спине стекала струйка пота. Она была в гостиной на втором этаже и слышала, как внизу мать жалуется горничной Эльвире.

Мысли Гарден, как белка в колесе, вертелись вокруг денег. Она в спешке наняла прислугу, стараясь, чтобы у матери было все необходимое и пытаясь как-то облегчить свое положение. Она платила всем сама, зная, что Маргарет платить не будет. Как быть дальше? От банковского счета, представленного в суде, осталась всего четвертая часть. Надо платить за аренду магазина, за обучение Элен. Деньги. Неужели эти проблемы никогда не кончатся?

Деньги. Ее мысли неизбежно возвращались к суду, к аргументам Вики. Она может дать Элен решительно все. «Я проиграла, – думала Гарден, – почему же я не могу смириться с этим? Почему все еще надеюсь? Почему этот проклятый телефон не звонит?» Капли пота выступили у нее на лбу и скатывались на глаза. Соль жгла кожу.

На колокольне церкви Святого Михаила пробило половину часа.

Половину которого часа? В комнате было жарко, как в аду, видимо, солнце стояло уже высоко. Может, уже половина первого? Нет, не может быть. Она сидит здесь давно, но не столько же времени. Скорей всего, это пробило половину двенадцатого. Она встала, отлепив от стула пропитавшуюся потом юбку. В холле громко тикали высокие напольные часы. Она подошла к ним. Было половина десятого.

Гарден попыталась читать. Джон дал ей новую книгу – роман Скотта Фицджеральда «Ночь нежна». Она сразу захватила Гарден. Речь шла об Антибе. Она знала описанных в романе людей, видела их на пляже – женщину с жемчугом на спине, мужчину, сгребавшего водоросли. Как давно это было, как это далеко от нее! Казалось, она видела эту жизнь в кино или читала о ней как сейчас. Та Гарден, с белокурыми волосами и бриллиантовыми браслетами, не имела ничего общего с ней.

И все-таки это было не так.

– Все, что ты видишь, думаешь и делаешь, становится частью тебя, – сказал Джон. – Самое главное, что ты делаешь со всем этим.

Книга упала ей на колени. Она прочла две главы, но не помнила ни слова из прочитанного.

Может быть, телефон не в порядке? Но если она снимет трубку проверить, а в это время позвонит мистер Генри, номер окажется занят. Она положила руку на трубку, и ей показалось, что она чувствует вибрацию, подготовку к звонку. Не в силах больше выносить неизвестность, Гарден наклонилась к самому телефону и сняла трубку с рычага. Потом тут же положила ее на место и пошла взглянуть на часы. Почти десять.

В тот момент, когда раздался первый удар колокола, зазвонил колокольчик Маргарет.

Она хотела, чтобы Гарден послушала ее пульс.

– Нет, нет, он просто не может быть нормальным. Я чувствую, что приближается приступ.

– Мама, не нужно волноваться. Все в полном порядке.

– Что ты понимаешь? И еще зачем-то отослала медсестру. Она бы сразу сказала, что не так. Придется позвонить доктору Хоупу.

– Я не могу занимать телефон. Ты же знаешь, я жду звонка мистера Генри.

– Суетливый старик. Тебе следовало бы найти адвоката получше. Мы его никогда по-настоящему не интересовали.

Гарден скрипнула зубами.

– Мама, – с трудом выдавила она, – я иду наверх. Если я останусь здесь, то боюсь, могу ударить тебя.

У Маргарет задрожали губы.

– Не уходи, Гарден. Не оставляй меня одну. Я боюсь, что у меня не выдержат нервы. Боюсь боли.

Гарден взяла руку матери и погладила ее:

– Хорошо, мама. Все в порядке. Знаешь что? Я помогу тебе одеться, и мы переберемся в гостиную. Ты поучишь меня новой игре, в которую играешь с подругами, пока мне не пора будет идти в суд.

Жара все усиливалась, вентилятор жужжал, часы монотонно тикали, фишки стучали, часы на церкви Святого Михаила отбивали время. Минуты едва двигались. Маргарет и Гарден играли в монополию.

Телефон все не звонил.

Эльвира принесла ужин. Гарден была не в состоянии даже смотреть на еду.

«Иди в тюрьму… Иди прямо в тюрьму… прогуляйся по променаду…»

– Гарден, будь внимательнее. Ты пропустила и не забрала свои двести долларов.

– Извини, мама.

Гарден принесла из ванной махровое полотенце, чтобы вытирать руки, перед тем как взять фишки.

– Никогда еще не было так душно, – жаловалась Маргарет. – Просто нечем дышать.

Гарден сама хватала ртом воздух. Эльвира подошла к дверям.

– Прошу прощения, мэм, но собирается гроза. Мы с Сели хотели спросить, нельзя ли нам сегодня уйти пораньше.

– Да, конечно, – любезно позволила Маргарет.

– Мама, подожди, мне придется уйти, когда позвонит мистер Генри. Тебе кто-то нужен здесь, а сиделка придет только в четыре.

Эльвира крутила в руках передник.

– Когда бывает молния, от трамвая бьют такие искры, – запричитала она.

Гарден сжала липкие, потные ладони в кулаки. Раздались раскаты грома, и Эльвира взвизгнула. Телефон резко зазвонил. Гарден вскочила, ударившись коленкой об стол.

– Алло! Алло!

На линии стоял треск. Было почти ничего не слышно.

– Да? – сказала она. – Да! Вы не могли бы говорить громче? Это вы, мистер Генри? – Она положила трубку на рычаг. – Вы с Сели можете идти. – Она взглянула на Маргарет и попыталась улыбнуться. – Мистеру Генри звонил секретарь суда. Судья вынес решение, но мы не знаем, какое именно. Уже слишком поздно, его честь назначил прибыть в суд завтра в девять утра. Что бы ни было, наконец все кончилось. Узнаем, когда придет время.

Почему-то она почувствовала себя лучше. Ожиданием она пыталась как-то воздействовать на судью. Ей казалось, что, раз он так долго решает, все-таки есть надежда. Теперь она уже ничего не могла сделать.

– Похоже, дождь все-таки пойдет, – сказала Гарден. Раскаты грома раздавались все ближе.

Зазвонил телефон. Гарден позволила матери взять трубку. Это оказалась медсестра. Она не могла прийти.

– Это не имеет значения, – сказала Маргарет. – Она мне все равно не нравится. Ты можешь сама постелить мне кровать и растереть меня спиртом.

– Хорошо, мама.

– Ха, ты попала на мою землю. Дай-ка мне взглянуть на эту картонку… Ты должна мне тридцать восемь долларов.

Игра наконец закончилась. Гарден обанкротилась, а Маргарет стала владелицей трех отелей, всех железных дорог и обоих предприятий. «Совсем как Вики и я», – подумала Гарден. Она зажала рот рукой, боясь рвущейся наружу истерики.

– Было так весело, – сказала Маргарет.

– Должен же быть хоть какой-то ветерок, – сказала Гарден. – Я открою ставни. – Ей было просто необходимо уйти от матери.

Лестница оказалась очень крутой. Гарден с трудом поднималась, держась за перила. Круглая лестничная шахта, казалось, разбухала от удушающего, горячего воздуха.

Гарден вышла на площадку второго этажа. Перед ней расстилалась странная, зловещая картина. Небо было какого-то грязно-желтого цвета. Воздух тоже приобрел зеленовато-серый оттенок. Тени исчезли. Все казалось неестественно четким. Было очень тихо. В воздухе чувствовалось ожидание. Горизонт был темным, с яркими вспышками молний.

Вода в заливе была неподвижна, как стекло. Казалось, кто-то выгладил ее утюгом, превратил в лист тусклого серо-коричневого металла.

Колокола церкви Святого Михаила звучали совсем близко. Дум-дум-де-дум… Гарден слушала, не двигаясь, подчиняясь тяжести окружающей атмосферы. Один… два… три… четыре… Она напрягла слух в наступившей тишине. Пять… шесть… семь… – все дальше и дальше, не останавливаясь.

Она вздрогнула от громкого треска и выглянула на улицу. На краю тротуара шелестела ветвями-веерами пальма. Скрипели петли калитки. В лицо ударил резкий порыв горячего ветра. И снова все замерло в неподвижности, лишь вдали рокотал гром.

Она открыла окно и спустилась вниз.

– Ох и гроза же сейчас начнется! Я открою все настежь. Вот-вот начнется ветер.

Но ветер так и не начался. Странный зеленоватый воздух потемнел, и темнота эта наступила преждевременно. Гарден зажгла лампы. От этого жара стала еще более удушающей. Маргарет подготовила монополию к следующей игре.

– Мама, смотри – занавески зашевелились.

– Пора бы уж, – отозвалась Маргарет. – У меня от этой жары пропал аппетит, а мне нужно поддерживать силы. Что ты приготовишь на ужин?

Прежде чем Гарден успела ответить, налетел ветер – не легкий бриз, а такой вихрь, что занавески взлетели вверх, а лампа упала со стола. Гарден и Маргарет вскрикнули. Ветер не стих, он продолжался – такой же сильный, горячий, царапающий. Гарден подняла лампу.

– Подержи. Я закрою ставни.

Едва Гарден отодвинула удерживающие их защелки, ставни захлопнулись с такой силой, что она едва успела отдернуть руки. Она приоткрыла жалюзи так, чтобы они пропускали воздух.

– Становится прохладнее, – сказала она.

И вдруг хлынул дождь. Стена воды ревела за окном, барабанила по земле, по мостовой, била по крыше.

– Наконец! – воскликнула Гарден. – Пойду наверх, закрою окна. Слава Богу! Ты чувствуешь, какой воздух?

Гарден стояла возле окна, выходящего на северную сторону. Жалко было закрывать его; дождь падал почти отвесно – стена оживляющей и освежающей воды. Внутрь дома вода не попадала. Но если ветер поменяет направление, ковер моментально намокнет. Окна напротив защищены крышей веранды, их можно оставить открытыми. Гарден вышла на крыльцо и ощутила, что ее кожа становится прохладнее. Это было чудесно. Она взглянула через перила крыльца – дождь лил с такой силой, что было не видно дома напротив. «Девятидневная засуха закончилась – с шумом и грохотом», – подумала она.

В этот момент раздался оглушительный раскат грома.

– Еще с каким грохотом! – сказала она вслух и засмеялась. Напряжение, которое росло вместе с жарой, неожиданно спало. Да, возможно, ее жизнь разбита, но об этом не надо думать до завтрашнего утра. Сейчас она может наслаждаться прохладой. Ей даже захотелось есть, и она пошла готовить ужин.

– Гарден, наполни-ка ванны и ведра водопроводной водой.

– Зачем?

– Это не просто гроза, это ураган.

– Ну мама, ты всегда преувеличиваешь.

– Не дерзи. Делай, что тебе говорят.

Гарден открыла кран в ванной. Это желание матери было несложно выполнить – счет за воду Маргарет оплачивала сама.

Пока она готовила ужин, звук дождя изменился. Он был по-прежнему сильным, но не оглушал. Временами он усиливался, потом стихал. Снова поднялся ветер.

Свет погас, когда они ужинали. Гарден ожидала этого с момента, как начался ветер. Она заранее приготовила свечи. Их огоньки плясали под порывами прохладного воздуха, пробивавшегося сквозь жалюзи.

– Мне всегда так нравилось, когда начиналась гроза и мы зажигали свечи. Помнишь, еще на Трэдд-стрит, когда у нас остались на ночь Уэнтворт и Люси? Мы рассказывали друг другу страшные истории и сами же визжали от страха. – Рука Гарден механически скользнула к висящему на шее амулету.

– Я помню, что вы закапали воском весь пол. Занзи потом жаловалась целую неделю.

В этом было что-то по-домашнему уютное: сидеть вот так с матерью в кружке света, когда за крепкими стенами старого дома бушует ветер и льет дождь. Гарден выпила остывший кофе и прикурила сигарету от свечки.

– Ты выключила воду в ванне?

– Да, мама.

– Пойди-ка еще раз проверь окна. Я не хочу мокрых пятен на обоях.

– Как только докурю. – Ощущение уюта исчезло.

Еще поднимаясь по лестнице, Гарден услышала грохот. Она бросилась наверх. Пламя свечи, которую она прикрывала рукой, металось из стороны в сторону. Грохотала дверь из гостиной на веранду. Гарден поскорей, пока дверь не разбила окно, придержала ее. Свеча погасла.

Гарден шагнула на веранду, ветер подхватил ее и с такой силой швырнул о стену дома, что у нее перехватило дыхание. Теперь шум ветра превратился в пронзительный, бьющий по нервам вой. Гарден ощутила животный ужас перед первобытными силами природы. По-прежнему лил дождь – вода хлестала на веранду, в гостиную. Гарден почувствовала, как струи воды врезаются ей в лицо и тело тысячами ножей. Такой грозы она еще не видела. Она пыталась закрыть лицо, защитить глаза от секущих струй дождя, но не могла шевельнуть руками. Ветер пригвоздил их к стене.

Гарден пыталась отвернуться, ей хотелось убежать от этого нескончаемого воя. Сквозь пронзительные завывания ветра она услышала низкий, вибрирующий звук колоколов церкви Святого Михаила. Нет, не колоколов. Один низкий колокол. Он все звонил и звонил. Она никогда не слышала его раньше, но знала, что это означает. Набат, сигнал тревоги, предупреждение жителям города – внимание, приближается ураган.

В Гарден полетела ветка пальмы. Отломанный конец застрял в хлопающем возле ее плеча ставне, а листья больно стегнули по телу. Она хотела вскрикнуть, но не хватило дыхания.

Потом ветер на какое-то мгновение стих, готовясь к новому, еще более яростному нападению. Гарден оттолкнулась от стены и двинулась к открытой двери. Ветер взревел с новой силой, швырнул ее через всю комнату на стол, который с грохотом упал на пол.

109

– Гарден? Гарден, что ты тут делаешь? Почему ты не закрыла ставни? Почему валяешься на полу? – Маргарет подняла повыше керосиновую лампу. – Боже, да ты в крови! Надеюсь, у меня есть йод.

– Мама, это ураган.

– Я же тебе говорила. Вставай. У нас много дел. Ты никогда не видела урагана, а я видела. Я знаю, что надо делать. Нам придется поработать. Мне вовсе не хочется, чтобы были испорчены мои красивые ковры.

Гарден казалось, что они работали не меньше ста часов. Подрезали фитили и наполняли маслом лампы, скатывали ковры, поднимали их на каминные полки, стаскивали мебель в углы, подальше от окон, снимали занавески, прибивали крест-накрест брусья к штормовым ставням, хранившимся на чердаке. Крошечная Маргарет действовала с бешеной энергией. Она поднимала, двигала и таскала мебель вместе с Гарден, во всем обгоняя свою молодую и сильную дочь. О сердце она даже не вспоминала.

Убедившись, что сделано все необходимое, Маргарет сказала:

– Ну что ж, этот дом выдержал немало ураганов. Еще один ничего не изменит. Пойдем-ка вниз и заглянем в холодильник. Я очень довольна, что не обзавелась одной из этих новомодных электрических штучек, как ты. Когда отключат свет, еда моментально испортится.

– Ты голодна? – Гарден была поражена. Желание есть в такую ночь казалось ей слишком заурядным.

– Умираю с голоду. Вполне можно поесть, потому что спать нам сегодня не придется. Будет слишком шумно. Лучше поиграем в монополию.

Ветер бился в стены дома, сотрясал ставни, пытаясь проникнуть внутрь. Гарден была напугана.

– Не смотри так, словно увидела привидение. Идем. Это надо просто пересидеть. Это только начало. Дальше будет гораздо хуже.

Гарден не поверила ей. Ничего не может быть хуже этой яростной атаки. Но вскоре она поняла, что Маргарет права. Вой ветра перешел в рев, становившийся все ниже и громче. Ураган превратился в бешеного, дикого зверя, обезумевшего от ударов о стены в попытке найти какую-нибудь лазейку. Дом содрогался от ударов. Гарден каждый раз испуганно вздрагивала. Потом раздался взрыв.

– О Боже! – вскрикнула Гарден.

– Это окно. Скорей, Гарден! Надо заткнуть его.

Маргарет схватила сорванные ветром занавески и побежала в переднюю. Гарден взяла фонарь. Дождь хлестал прямо в дом, ручьем стекая по лестнице вместе с осколками стекла.

– Помоги! – крикнула Маргарет.

Гарден взяла у нее занавески и заткнула ими зияющую дыру с силой, рожденной отчаянием.

– Так не удержится, – сказала Маргарет. – Надо что-то прибить сверху. Принеси столешницу от кухонного стола. Я пока подержу затыку.

Им все-таки удалось прижать к окну доску и прибить ее. Но она содрогалась от напора ветра, грозила оторваться, и никакое количество вбитых гвоздей ничего не меняло.

– Мама, я боюсь, – сказала Гарден.

И тут Маргарет напугала ее еще больше.

– Я тоже боюсь, – сказала она.

Не было уже речи о сандвичах и монополии. Мать с дочерью скорчились рядом на полу в гостиной, окруженные стеной диванов и кресел, ощущая хрупкость и ненадежность такой защиты от неослабевающего напора вихря, пролетавшего над широким простором залива и с грохотом обрушившегося на высокие гордые дома, стоявшие на набережной. Гарден терзалась мыслями об Элен.

– Господи, ну пожалуйста, – молилась она, – сделай так, чтобы с ней все было в порядке. Чтобы она не слишком испугалась. Я отпущу ее с радостью. Только бы с ней ничего не случилось. Я ничего больше не прошу.

И вдруг это прекратилось. Все. Дождь. Ветер. Шум. Мгновение – и все кончилось. Гарден прикрыла глаза от слепящего солнечного света.

– Что случилось? – спросила она. Ее голос прозвучал слишком громко.

Маргарет плакала:

– Господи, мы выдержали. Стены устояли. Идем, Гарден, у нас мало времени. Надо проверить, что повреждено.

– Я не понимаю. Уже кончилось? Так тихо, что мне хочется кричать.

– Закричишь, когда начнется снова. Тогда я тебя услышу. Это глаз, центр урагана. Не знаю, как скоро он пройдет мимо, но много времени это не займет. И тогда все начнется снова, только еще сильнее.

Они лихорадочно перебегали из комнаты в комнату, подставляя ведра под протечку, вбивая дополнительные гвозди в расщепленные бурей ставни, заталкивая плед под прибитую к окну столешницу. Особенно тщательно они готовили комнату, где прятались сами. Гарден собрала все подушки с кроватей и кресел, и Маргарет сложила из них стену внутри их убежища. Они открыли зонты, чтобы соорудить хоть какую-то защиту от летящих обломков на случай, если не выдержат штормовые ставни. Сверху зонты накрыли пледами.

– Налей воды в бутылку. Нам захочется пить раньше, чем все это кончится. – Маргарет опять взяла бразды правления в свои руки. – А теперь нам лучше забраться в нору. Начнется без предупреждения.

Яркий солнечный свет словно смеялся над ними. Он делал надвигающуюся опасность еще страшнее.

Они прилаживали крышу над своим убежищем, когда новый звук заставил их вздрогнуть и со страхом переглянуться. Кто-то стучал в парадную дверь. Будничность этого звука казалась сейчас такой же дикой и неестественной, как и солнечный свет.

– Элен! – закричала Гарден. – Что-то случилось с Элен! – Она с трудом выкарабкалась из кокона подушек и пледов.

Следом за ней выбралась Маргарет с криком:

– Не открывай, дверь, Гарден если начнется ураган, он ворвется в дом.

Но Гарден отодвинула засовы и схватилась за тяжелую дверную ручку.

Она зажмурилась от хлынувшего в дом ослепительного солнечного света. Небо было ярко-синим, в нем белыми облачками носились возбужденно кричащие чайки.

– Ты даже не одета, Гарден. Впрочем, меня это не удивляет. Я была уверена, что ты побоишься явиться, поэтому сама пришла за тобой. Мне хочется посмотреть на твое лицо. Мы должны быть в суде через полчаса. – Это была Вики в облике бабушки.

Маргарет оттолкнула Гарден, рывком втащила Вики в дом и, захлопнув дверь, закрыла ее на засов.

– Минуточку, что это вы себе позволяете? – разозлилась Вики. Она потянула засов.

Маргарет стукнула кулаком по ее руке:

– Дура. Из-за тебя мы все погибнем.

Вики оттолкнула ее:

– Сама дура! Разве ты не знаешь, что ураган кончился? Открой дверь и увидишь. – Она отодвинула засов.

Гарден больше не колебалась. Весь свой гнев, всю сердечную боль она вложила в удар, сваливший Вики на пол. Маргарет задвинула засов. И в это мгновение ударил ураган.

Дверь прогнулась внутрь, но выдержала. Вики на четвереньках отползла от двери, рот ее был искажен криком, неслышным в грохоте обрушившихся на дверь ударов. По другую сторону улицы рушилась набережная, и ветер, словно ядра, метал гигантские камни.

Вики последовала за Гарден и Маргарет в их убежище, протиснувшись следом за ними. Сейчас было не до личной неприязни. Все три женщины прижались друг к другу, стараясь занимать как можно меньше места. Огромные камни продолжали обстреливать дом. Стены вздрагивали от каждого удара.

К тому же появился новый враг. Вода просачивалась из-под тяжелой парадной двери, дверей веранды первого этажа, двери черного хода. Она стекалась к баррикаде из подушек и мебели, проникала внутрь.

Женщины оставили свое гнездо из подушек, когда вода дошла им до щиколоток. Держась друг за друга, они проковыляли через холл, мимо входной двери, петли которой стонали. Добравшись до лестницы, они бросились бегом. Стены, закрывавшие ее с трех сторон, казалось, были не толще бумаги. Эркер сотрясался от ударов стихии.

Вики последней проходила мимо забитого окна. Столешница и насквозь промокший плед с грохотом отлетели прочь и покатились вниз по лестнице. Ветер подхватил ковер на ступеньках и разорвал его.

Вокруг с шумом лопались оконные стекла. Маргарет бросилась вперед. Следом за ней Гарден и Вики.

Она привела их в гостиную, самую большую комнату, где можно было спрятаться подальше от окон. Они скорчились возле глухой стены, перед камином. По каминной трубе водопадом лилась вода, образуя вокруг лужи. Гарден и Маргарет стянули с каминной полки ковер и, смастерив что-то вроде палатки, все трое спрятались туда, чтобы защититься от летящих осколков стекла. Теперь оставалось только ждать.

Вокруг не осталось ничего, кроме урагана. Ни времени, ни пространства, ни ощущения неудобства, холода, голода, жажды. Лишь ярость бури, перемежающаяся с грохотом лопающихся стекол. И наконец ураган оказался рядом с ними, в доме. Их разделял только ковер.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем рев начал стихать, но они не знали этого. Они словно оглохли и уже ничего не ощущали.

Потом Вики услышала шум льющейся в камин воды.

– Эй, – сказала она. Маргарет и Гарден зашевелились. – Эй, похоже, стихает. – Вики потянула край ковра, и палатка свалилась. Вики потянулась, разминая затекшие руки и ноги. – Я совсем задеревенела, – простонала она, выбралась из лужи возле камина и поднялась на ноги. Ошеломленные Гарден и Маргарет следили за ней. Они могли разглядеть Вики – сквозь разбитое окно проникало достаточно света. Снаружи по-прежнему лил дождь и дул ветер, но ураган стих.

– Действительно, кончилось, – сказала Гарден. Она обняла мать. – Мы выстояли. И Элен, наверное, тоже.

– Для нее это было бы лучше всего, – сказала Вики. – Завтра я увожу ее с собой. Мои адвокаты совершенно уверены. Я выиграла суд, Гарден. Да ты и не могла в этом сомневаться. Это же было ясно с самого начала.

Гарден была не в состоянии отвечать.

Вики прошлась по комнате, с довольной улыбкой оглядывая царящий вокруг разгром. Стены и потолок намокли, пол был усыпан осколками стекла, мебель разбросал и поломал ворвавшийся в окно ветер.

– Никогда не думала, что буду благодарна урагану, – сказала Вики. – Но это так. Я была в бешенстве, когда Скайлер купил для вас этот дом. И я не могла его отобрать. Взгляните – он разрушен. Это же руины. Теперь я с вами в расчете. Я заберу Элен, и Трэддам не останется ничего.

– Этот дом не имеет никакого отношения к Трэддам, – сказала Маргарет. – Он построен моей семьей и известен под нашей фамилией. Это дом Гарденов.

Вики встала в центре и раскрыла руки.

– Таким разгромом можно гордиться, миссис Трэдд. – Она вскинула голову и захохотала. И вдруг ее лицо застыло. Руки вытянулись кверху. – Нет! – закричала она.

Гарден посмотрела туда, куда был обращен взгляд Вики. Хрустальная люстра сильно раскачивалась, огромная гирлянда гипсовых гардений прогнулась вниз под тяжестью воды, залившей верхний этаж.

Вики пыталась бежать, но зацепилась каблуком. Гардения ударила ее по плечу и сбила с ног.

Штукатурка рухнула с грохотом разгоняющегося поезда; гора острых серых глыб похоронила под собой прекрасную паутину хрусталя вместе с Вики.

Гарден и Маргарет смотрели на груду обломков не в силах поверить в случившееся. Потом Гарден издала какой-то странный мяукающий звук и бросилась вперед. Она упала, встала на колени и подползла к этой груде.

– Помоги мне, – попросила она Маргарет, схватила большой кусок штукатурки и отбросила его в сторону.

– Надеюсь, она задохнется, – отозвалась Маргарет. Гарден продолжала разбрасывать штукатурку. Острые края обломков резали ей руки.

Потом она в ужасе отпрянула назад.

Теперь стала видна голова Вики. Седые волосы были по-прежнему тщательно уложены, хотя прилипшие кусочки штукатурки слегка портили прическу. Глаза были открыты, взгляд устремлен на огромную дыру в потолке. В сумеречном свете серебристо поблескивал кусок хрусталя. Он торчал в самом центре зрачка левого глаза. Взгляд был остекленевший. Смерть заострила черты лица.

110

– Ни за что не догадаетесь, как я сюда попала, – сказала Гарден. – Эд Кемпбел проплывал мимо в своей лодке, проверяя повреждения набережной, и я крикнула ему с веранды. Он подплыл и забрал меня. Было лучше, чем в Венеции. – Она держала Элен на коленях и без конца целовала ее в макушку. Элен беспокойно ерзала.

– Пусти ее, – сказала Элизабет. – Ей надоело. Гарден поставила Элен на пол и посмотрела вслед убегавшей дочери.

– Далеко не убежит, – успокоила ее Элизабет. – Мы еще какое-то время будем отрезаны от внешнего мира.

На улице стояла вода, поднимавшаяся на четыре фута, возле домов скапливались ломаные ветви деревьев, на первых этажах плавала мебель, раскачиваясь в такт волнам от проходящих мимо лодок. В доме Элизабет первый этаж был затоплен на четырнадцать дюймов. Они с Гарден сидели в гостиной второго этажа. Элен убежала на веранду и с завистью смотрела на трех двенадцатилетних мальчишек, плавающих на автомобильных камерах.

– Нам никогда не высушить все вещи, – сказала Гарден. – У мамы в доме даже стены мокрые. Обои отходят.

– Ты не поверишь, – сказала Элизабет, – но Чарлстон привык выходить из таких положений. По улицам уже плавают лодки с молоком и съестными припасами. Просто крикни, что тебе надо, и спусти вниз корзинку. Хочешь персик?

Два дня спустя солнце выпаривало последнюю влагу с дымящихся мостовых. Город был наполнен стуком молотков и шарканьем веников; повсюду сушились ковры. Это было похоже на ярмарку – все приветствовали друг друга, кругом раздавались крики торговцев-разносчиков.

Гарден шла к Чалмерс по Митинг-стрит. Поверх пляжных брюк на ней был старый халат, на плече она несла швабру и метлу. «Лоукантри трежерс» находился на уровне мостовой, и она ожидала самого худшего.

Так и было. Когда она открыла дверь, в нос ей ударил запах плесени и гнили. На пороге лежал окоченевший, разбухший труп утонувшей мыши.

– Ух! – сказала Гарден. И принялась за работу.

– Прошу прощения, мэм, это здесь продается такая замечательная грязь?

– Джон! Нет, не входи, здесь так грязно. И я тоже грязная.

Джон не обратил внимания на предупреждение и крепко поцеловал ее.

– Ну вот, теперь и ты грязный. Раз так, можешь поцеловать меня еще раз.

Он не стал отказываться. Потом отступил на шаг и взглянул на нее:

– Я чуть с ума не сошел от беспокойства за тебя, прекрасное создание. Пробовал дозвониться, но половина телефонов в городе все еще не работает. И на дороге творится Бог знает что. Но я все-таки добрался до города, отправился к твоей матери и услышал, что ты, неблагодарное существо, оставила ее одну. Потом пошел к Элизабет, и Элен пожаловалась, что ты не разрешила ей поплавать на улице. И вот я наконец нашел тебя. Тебе повезло, что я так тебя люблю, все остальные на тебя сердиты.

– Ты слышал, что случилось?

– Вики? Да. Я запер Элен достаточно надолго, чтобы успеть поговорить с Элизабет. Не знаю, что и сказать. «Мне жаль?» Это неправда. «Я рад?» Тоже не совсем правда.

– Все кончено. Больше и говорить не о чем. Я рада, что все кончено, и не хочу думать, как и почему. Я рада, что ты пришел. Мы так давно не виделись! – Она положила голову ему на плечо. – Обними меня.

– Гарден…

– Обними. – Джон обнял ее так крепко, что она сразу поняла – что-то случилось. В его объятии сквозило отчаяние. Она освободилась и взглянула на него: – Что случилось, Джон?

Он начал было что-то говорить и осекся.

– Черт! – Он глубоко вздохнул. – Я уезжаю, Гарден, – произнес наконец Джон. – Приказ пришел еще три недели назад, но я не мог сказать тебе перед судом. Я уезжаю в Сан-Диего. Получаю свой первый корабль, эскадронный миноносец. Ты знаешь, чего я хочу. Знаешь мои чувства. Я больше не могу играть в ожидание. Ты поедешь со мной? Решай сейчас. Мы можем пожениться и уехать в Калифорнию все вместе – ты, я и Элен. Это замечательное путешествие. И замечательная жизнь. Но решать надо сейчас.

Гарден покачала головой:

– Я не могу решить так сразу. Нечестно просить меня об этом.

– Ты же прекрасно знаешь, что это совсем не так сразу. Я давно просил тебя решить.

– Но, Джон, у меня так много неотложных дел. Не было даже времени прийти в себя после всех этих дел с Вики, после маминой болезни…

– Неотложные дела будут всегда. Считай, что я – одно из них. Скажи – да или нет?

– Я не могу решить.

– Попробую тебе помочь. Да? Да, Джон, я люблю тебя и выйду за тебя замуж. Так?

Гарден беспомощно развела руками и не произнесла ни слова.

– Значит, вот мое решение, – коротко произнес Джон. – До свидания, Гарден.

– Подожди!

– Чего? Я не хочу усложнять твою жизнь и не хочу, чтобы наша последняя встреча закончилась упреками. Я ухожу. Для нас обоих лучше сделать это быстро.

«Это несправедливо, – мысленно крикнула Гарден. – Я не вынесу, если он уйдет. Но не могу и уехать с ним. Не могу оставить дом, когда я наконец нашла его. Джон не прав, когда заставляет меня решать. Он даже не пытается понять, просто командует мной. Ну нет, я этого не позволю!»

Она рассерженно принялась за уборку магазина, и к концу дня почти все было закончено. Блестела отполированная мебель, красиво расставленные фарфор и стекло. Пол и витрина были вымыты. Гарден вздохнула и пожала плечами. Больше она сейчас ничего не могла сделать.

«Не плачь», – сказала она себе. Потом села за свой письменный стол, уронила голову на руки и зарыдала.

– Фу, Гарден, немедленно отправляйся в ванную. От тебя так пахнет!

– Тетя Элизабет, мне нужно с вами поговорить.

– Понятно, что-то серьезное. Что случилось, девочка моя?

Гарден рассказывала, плакала, снова начинала говорить, доверяя свои сомнения мудрому сердцу Элизабет.

– Гарден, о чем ты меня спрашиваешь? Что бы я сделала на твоем месте? Ты знаешь, что я сделала. Я решила жить своей жизнью и считаю, что это лучше всего. Но если ты спрашиваешь, что делать, то ты просто глупая и нахальная девчонка. Ты не имеешь никакого права взваливать на меня ответственность за свое будущее. И не имеешь права жалеть себя или чувствовать себя беспомощной. Ты должна сделать выбор. Считай, что тебе повезло. Большинству людей в этом мире приходится брать то, что дает им жизнь, и мириться с этим. У тебя есть выбор. Благодари за это Бога. И сама принимай решение.

– Вы даже не пытаетесь понять! – взорвалась Гарден. – Вы такая же, как Джон. А все не так просто. Я не могу вот так взять и решить. Мне нужно думать об Элен. У нее здесь друзья, налаженная жизнь, здесь ее будущее. К тому же мне надо думать о маме. Что бы между нами ни случилось, я несу за нее ответственность. Пегги уехала. Я единственная…

Элизабет засмеялась.

Гарден хотелось задушить ее.

– Можно поинтересоваться, что именно вас так развеселило?

Элизабет протянула ей руку.

– Идем со мной, – сказала она.

Гарден не приняла ее руки, но пошла следом за Элизабет, сердито топая по ступенькам позади тетушки. Элизабет вошла в комнату, где жила Гарден, когда вернулась в Чарлстон.

В кресле возле кровати сидела Маргарет Трэдд с миской в одной руке и ложкой в другой.

– Ну, не будь таким гадким, а то я заплачу, – говорила она рыжеволосому, рыжебородому человеку, лежащему в постели. – Открой ротик, и я накормлю тебя вкусной мамалыгой. Я же знаю, как ты ее любишь. И помню, как ты съедал всю свою порцию и мою тоже.

– Это твой дядя, – шепнула Элизабет, – Энсон Трэдд. Все считали, что он давным-давно умер. Оказывается, он убежал, жил на Фолли-Бич и называл себя Джоном Смитом или что-то вроде того. Ураган уничтожил лачугу, в которой он жил, и Энсон получил сильный удар по голове. Это на него так подействовало, что он забылся и назвал в Красном Кресте свое настоящее имя. Ему оказали первую помощь и отправили к единственному Трэдду, который нашелся в телефонной книге, – твоей матери. Представляешь, она привезла его сюда, потому что, как она говорит, одинокая женщина не может держать в своем доме мужчину. Это в ее-то годы! Просто смешно.

Гарден смотрела на мать. Маргарет перевязала волосы ленточкой, лицо ее сияло. Она выглядела как двадцатилетняя девушка. Энсон Трэдд открыл рот и проглотил первую ложку кукурузы. Он смотрел на Маргарет влюбленными глазами.

– Видишь, Гарден, – сказала Элизабет, – у твоей мамы теперь есть кем командовать, и это будут принимать с восторгом. Ты совсем не нужна ей, разве что в качестве подружки невесты. Она окажется с Энсоном у алтаря раньше, чем заживут раны у него на голове. Гарден, куда ты так рванулась?

Гарден остановилась на ступеньках и взглянула на Элизабет.

– Должен же где-нибудь поблизости быть исправный телефон. Я собираюсь найти его, позвонить своему моряку и узнать, не передумал ли он. Вы – это вы, тебя Элизабет, а я – это я.

Элизабет улыбнулась:

– Я могла бы сразу тебе это сказать. Впрочем, я, кажется, так и сделала… Желаю удачи.

Примечания

1

Мериголд – ноготки, календула (англ.).

(обратно)

2

Чудесная (фр.).

(обратно)

3

Положение обязывает (фр.).

(обратно)

4

Антанта

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ . 1900–1902

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

КНИГА ВТОРАЯ . 1902–1913

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

КНИГА ТРЕТЬЯ . 1913–1917

  18

  19

  20

  21

  22

  23

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ . 1918–1923

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

КНИГА ПЯТАЯ . 1923–1931

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

КНИГА ШЕСТАЯ . 1931–1935

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95

  96

  97

  98

  99

  100

  101

  102

  103

  104

  105

  106

  107

  108

  109

  110 . . . . .

Реклама на сайте