«Анна в кроваво-алом»

Анна в кроваво-алом (fb2) - Анна в кроваво-алом [litres] (пер. Анастасия Кузнецова) (Анна [Блейк] - 1) 1239K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кендари Блейк

Кендари Блейк Анна в кроваво-алом

© Кузнецова А.А., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2017

Глава 1

Грязная сальная голова выдает его с головой, пардон за каламбур.

Равно как и мешковатый потертый кожаный плащ, не говоря уже про бакенбарды. И эта манера кивать и щелкать зажигалкой в такт звучащему у него в голове ритму. Он словно из кордебалета «Ракет» и «Акул»[1].

Опять-таки: у меня глаз на такие вещи. Я знаю, на что смотреть, ибо повидал едва ли не все разновидности призраков и привидений, какие только можно себе представить.

Автостопщик водится на отрезке извилистой дороги в Северной Каролине, где кругом одни некрашеные щелястые заборы и бескрайнее ничто. Ничего не подозревающие водители, видимо, подбирали его со скуки, полагая, что это просто начитавшийся Керуака[2] студентик.

– Девушка у меня, ждет, – говорит он теперь возбужденно, словно увидит ее сразу, стоит нам подняться на вершину следующего холма.

Он дважды сильно тюкает зажигалкой по приборному щитку, и я бросаю туда взгляд, опасаясь, как бы на панели не осталось вмятин.

Машина-то не моя. И я восемь недель горбатился в саду у мистера Дина, отставного армейского полковника, дальше по кварталу, чтобы просто взять ее покататься. Для семидесятилетнего старика у полковника невероятно прямая спина, никогда такой не видел. Будь у меня побольше времени, все лето слушал бы его захватывающие рассказы про Вьетнам. Вместо этого я прореживал кусты и вспахивал клумбу восемь на десять под новые розы, а он угрюмо следил за мной, дабы убедиться, что его малышка не пострадает, попав в лапы этому семнадцатилетнему сопляку в старой футболке с Роллингами[3] и маминых садовых перчатках.

Сказать по правде, я чувствовал себя несколько виновато, зная, для чего собираюсь использовать машину. Дымчато-синяя «Камаро ралли спорт» 1969 года в состоянии «муха не сидела». Ход просто бархатный, только на поворотах порыкивает. Не верилось, что он мне ее даст, хоть я закопайся у него в саду. Но, слава богу, дал, потому что без нее я бы пропал. На такое автостопщик просто обязан был клюнуть – ради нее стоило выползти из могилы.

– Должно быть, она очень милая, – говорю я без особого интереса.

– Да, чувак, да, – отзывается он, и, в сотый раз с момента, когда я подобрал его пять миль назад, я удивляюсь, как можно не понять, что он мертв.

Голос у него – как в фильме Джеймса Дина[4]. И вдобавок запах. Не то чтобы гнилостный, но отчетливо замшелый и висит вокруг него облаком. Как можно было принять его за живого человека?! Как можно было проехать с ним десять миль до Лоренского моста, где он неизбежно хватался за руль и увлекал машину с водителем в реку?! Скорее всего, от его одежды и голоса людям делалось не по себе, да и от запаха костей тоже – этот запах узнаешь, даже если никогда его не слышал. Но к тому времени всегда бывало уже слишком поздно. Они приняли решение подобрать автостопщика и не собирались позволять себе испугаться настолько, чтобы передумать. Свои страхи они заглушали доводами разума. А зря.

А стопщик на пассажирском сиденье все рассказывает своим нездешним голосом про свою девушку там, дома, Лиза ее зовут, мол, какие у нее самые золотые волосы и самая красивая улыбка и как они убегут и поженятся, как только он вернется стопом из Флориды. Часть лета он работал там у дяди в автосалоне: лучший способ подкопить денег к свадьбе, даже если из-за этого они не виделись месяцами.

– Тяжко, наверное, так – так долго далеко от дома, – вставляю я, и в тоне моем и правда присутствует нотка жалости. – Но уверен, она тебе обрадуется.

– Да, чувак. О том я и толкую. У меня есть все, что нам нужно, вот прямо тут, в кармане плаща. Мы поженимся и переберемся на побережье. У меня там кореш есть, Робби. Поживем у него, пока я не подыщу работу с машинами.

– Конечно, – поддакиваю я.

Луна и огоньки на приборном щитке освещают печально-оптимистичное лицо моего пассажира. Разумеется, он так и не увидел Робби. И девушку свою Лизу тоже не увидел. Потому что в двух милях дальше по этой дороге летом 1970 года он сел в машину, вероятно, очень похожую на мою. И сказал тому, кто сидел за рулем, что в кармане плаща у него все, что нужно, чтобы начать совершенно новую жизнь.

Местные говорят, его крепко избили у моста, а потом отволокли за деревья, где пару раз пырнули ножом, а затем перерезали горло. Тело перевалили через парапет и спихнули в один из притоков. Там его и обнаружил фермер почти полгода спустя – обвитого лианами, с удивленно открытым ртом, словно он никак не мог поверить, что застрял здесь.

Он и теперь не знает, что застрял здесь. Похоже, никто из них не знает. В данный момент стопщик насвистывает и подскакивает на сиденье в такт несуществующей музыке. Наверное, он до сих пор слышит то, что играло в ту ночь, когда его убили.

Он очень славный. Идеальный попутчик. Но когда мы доберемся до моста, он сделается таким же злобным и уродливым, как все они. Согласно отчетам, его призрак, неоригинально помеченный как «Графство 12, Стопщик», убил уже минимум дюжину человек и ранил еще восьмерых. Но как-то не получается его винить: он так и не добрался до дома, не увидел свою девушку и теперь не хочет, чтобы и другие попали домой.

Мы миновали дорожный столб с отметкой 23 – до моста меньше двух минут. С тех пор как мы переехали сюда, я катался по этой дороге почти каждую ночь в надежде увидеть в свете моих фар его поднятый палец, но мне не везло. Пока я не сел за руль этой «Ралли спорт». До того я пол-лета провел на этом проклятом участке дороги, с тем же чертовым клинком, лежащим под бедром. Ненавижу, когда все вот так, словно на какой-то жутко бесконечной рыбалке. Но я не сдаюсь. В конечном итоге они всегда появляются.

Я позволил ноге слегка отпустить газ.

– Что-то не так, приятель? – спрашивает он.

Качаю головой:

– Просто это не моя машина, и у меня нет денег чинить ее, если ты решишь сковырнуть меня с моста.

Стопщик смеется, лишь чуть громче обычного:

– Похоже, ты нынче бухал или чего еще, парень. Может, тебе стоит просто высадить меня здесь?

Слишком поздно я соображаю, что не следовало так говорить. Я не могу его выпустить. Еще повезет, если он просто выйдет и исчезнет. Надо убить его, пока машина движется, или придется начинать все сначала, а я сомневаюсь, что мистер Дин с охотой отпустит свою машинку еще на несколько вечеров. Кроме того, через три дня мы уезжаем в Тандер-Бей.

Вдобавок царапает мысль, что я снова проделаю с беднягой то же самое. Но она мимолетна. Он уже мертв.

Стараюсь удерживать спидометр выше пятидесяти – слишком быстро, чтобы он всерьез подумывал выпрыгнуть, но с привидениями никогда не знаешь наверняка. Придется работать быстро.

И как раз когда я опускаю руку, чтобы вытащить из-под себя клинок, в поле зрения возникает освещенный луной силуэт моста. Словно по команде автостопщик хватается за руль и выворачивает его влево. Рву руль обратно и вдавливаю педаль тормоза в пол. Слышу яростный визг резины по асфальту и краем глаза замечаю, что лицо у пассажира пропало. Прощай, покладистый парнишка, прилизанные волосы и открытая улыбка. Остались просто маска из сгнившей кожи, пустые черные дыры на месте глаз да похожие на тусклые камни зубы. Кажется, будто он улыбается, но это просто оттого, что губы облезают.

Машина рыскает, пытаясь остановиться, но что-то у меня жизнь перед глазами не проносится. Да и что бы я увидел? Хоровод самых памятных из убитых призраков? Вместо этого я вижу серию быстрых упорядоченных снимков собственного мертвого тела: один с пробитой рулем грудной клеткой, другой без головы, а остальное свешивается из выбитого окна.

Откуда ни возьмись выпрыгивает дерево, целясь прямо в водительскую дверь. Даже выругаться некогда – только дернуть руль и втопить газ. Дерево остается позади. Чего я не хочу, так это въезжать на мост. Машина выписывает восьмерки, а он-то прямой. Узкий, деревянный и старый.

– Мертвым быть не так уж плохо, – делится автостопщик, вцепившись мне в руку в попытке оторвать меня от руля.

– А как насчет запаха? – шиплю я.

Во всей этой кутерьме я по-прежнему сжимаю рукоять ножа. Не спрашивайте почему. Кажется, что еще десять секунд – и кости у меня в запястье разойдутся. С сиденья меня стащили, так что я завис над рычагом переключения передач. Движением бедра перебрасываю машину на нейтраль (раньше надо было это сделать) и быстро выхватываю клинок.

И тут происходит нечто удивительное: лицо автостопщика вновь обрастает кожей, в глаза возвращается зеленый блеск. Это просто парнишка, и он таращится на мой нож. Я укрощаю автомобиль и жму на тормоза.

Резкая остановка заставляет его моргнуть. Он смотрит на меня.

– Я все лето работал за эти деньги, – негромко говорит он. – Моя девушка убьет меня, если я их потеряю.

Сердце у меня колотится от усилий, затраченных на борьбу за машину. Я не хочу ничего говорить. Хочу просто покончить с этим. Но вместо этого слышу собственный голос:

– Девушка простит тебя. Обещаю.

Нож, отцовский атам[5], легок в моей руке.

– Я не хочу опять, – шепчет автостопщик.

– Это последний раз, – заверяю я и рассекаю ему клинком горло, открывая зияющую черную щель.

Пальцы стопщика подбираются к его шее. Они пытаются соединить края кожи, но из раны вытекает нечто черное и густое, как нефть, и покрывает тело, не только заливая старомодный плащ, но поднимаясь вверх по лицу, глазам, забираясь в волосы. Стопщик не кричит и не корчится – наверное, не может: горло у него перерезано, и жидкость уже затекла в рот. Меньше чем за минуту он исчезает, не оставив следа.

Я провожу рукой по сиденью – сухо. Затем выхожу из машины и осматриваю ее со всех сторон, насколько это возможно в темноте, на предмет царапин. След от покрышек на асфальте все еще дымится. Прямо слышу, как скрипит зубами мистер Дин. Через три дня я уезжаю из города, а теперь мне придется потратить один из них на установку новых «гудиеров»[6]. Коли на то пошло, наверное, не стоит отдавать машину, пока не заменю покрышки.

Глава 2

Уже заполночь паркую «Ралли спорт» у нас на подъездной дорожке. Мистер Дин наверняка еще не спит, поджарый, залитый под завязку черным кофе, и наблюдает, как я аккуратно проезжаю по улице. Но до завтрашнего утра он машину не ждет. Если встать пораньше, я еще успею отогнать ее в мастерскую и заменить покрышки, он и не почувствует разницы.

Свет фар прорезает двор и расплескивается по фасаду дома. Вижу две зеленые точки: глаза маминого кота. Когда я подхожу к входной двери, его на окне уже нет. Он расскажет хозяйке, что я дома. Кота зовут Тибальт. Он своенравная тварь, и до меня ему особого дела нет. Как и мне до него. Имеется у него странная привычка – выдирать себе шерсть из хвоста, разбрасывая по всему дому черные клочки. Но маме нравится, чтобы в доме был кот. Как и большинство детей, коты способны видеть и слышать то, что уже умерло. Весьма кстати, если живешь с нами.

Вхожу, разуваюсь и поднимаюсь наверх, перескакивая через две ступеньки разом. До смерти хочется в душ – смыть замшелое, гнилостное ощущение с запястья и плеча. И отцовский атам надо проверить и помыть, если на лезвие налипли остатки той черной дряни.

На самом верху спотыкаюсь о коробку. «Блин!» выходит слишком громко. Думать надо было. Всю жизнь живу в лабиринте упакованных коробок. Мы с мамой профессиональные упаковщики. Нам ни к чему выпрашивать ненужные картонки в бакалее или винном магазине. У нас высококлассные, промышленного типа укрепленные коробки с постоянными этикетками. Даже в темноте я вижу, что споткнулся о «кухонную утварь (2)».

На цыпочках прокрадываюсь в ванную и вытаскиваю из кожаного рюкзака нож. Прикончив автостопщика, я обернул лезвие черным бархатом, но не очень аккуратно. Торопился. Не хотелось больше оставаться на дороге, да еще рядом с мостом. Зрелище распадающегося автостопщика не напугало меня, я и похуже видал. Но привыкнуть к такому не получается.

– Кас?

Смотрю в зеркало и вижу сонное мамино отражение, на руках у нее черный кот. Кладу атам на полку.

– Привет, мам. Прости, что разбудил.

– Ты же знаешь, я все равно люблю быть на ногах, когда ты возвращаешься. Тебе всегда следует меня будить, чтобы я могла спать.

Я не говорю ей, насколько тупо это звучит, просто поворачиваю кран и начинаю полоскать клинок под струей холодной воды.

– Давай я, – говорит она, трогая меня за плечо.

Затем, разумеется, хватается за мое запястье, потому что видит, как вдоль всего предплечья наливаются лиловым синяки.

Я ожидаю каких-то материнских слов, жду, что она покудахчет вокруг меня встревоженной наседкой минут пять и побежит на кухню за льдом и мокрым полотенцем, хотя ничего хуже синяков со мной никогда не приключалось. Но на сей раз она ведет себя иначе. Может, потому, что поздно, а она устала. А может, потому, что спустя три года она наконец начинает понимать, что завязывать я не собираюсь.

– Дай мне его, – говорит она, и я отдаю, потому что уже смыл большую часть черноты.

Она берет его и уходит. Я знаю, она пошла делать то, что делает каждый раз, – то есть прокипятить клинок, а потом воткнуть его в большой горшок с солью, в котором он будет выставлен на лунный свет в течение трех ночей. Затем она вынет его, натрет коричным маслом и скажет, что он как новенький.

То же самое она делала для папы. Он приходил домой, прикончив очередное умертвие, она целовала его в щеку и забирала атам так же обыденно, как любая другая жена берет мужнин портфель. Мы с ним имели обыкновение, скрестив руки на груди, таращиться на клинок, пока тот торчал в горшке с солью, давая друг другу понять, что оба считаем это смехотворным. Мне всегда казалось, что мама просто тешит свою фантазию. Словно наш нож – Экскалибур в камне.

Но папа позволял ей это делать. Он знал, во что ввязывается, когда познакомился и женился на ней, хорошенькой викканке с темно-рыжей гривой и гирляндой из белых цветов на шее. Он тогда соврал в ответ и сказал, что он тоже викканин, за неимением лучшего слова. Но на самом деле папа ни во что особенно не вдавался.

Он просто любил легенды. Любил хорошо рассказанную историю, сказки, от которых мир казался круче, чем он был на самом деле. Он обожал греческую мифологию – вот откуда у меня такое имя.

Они сошлись на компромиссе, потому что мама любила Шекспира, и в итоге меня назвали Тезеем Кассио. Тезеем – в честь убийцы Минотавра, а Кассио – в честь обреченного лейтенанта Отелло. По-моему, имечко дурацкое донельзя. Тезей Кассио Лоувуд. Все зовут меня просто Кас. Полагаю, мне следует радоваться – скандинавскую мифологию папа тоже любил, и я вполне мог оказаться Тором, что было бы по определению невыносимо.

Выдыхаю и гляжусь в зеркало. Никаких следов ни на лице, ни на парадной серой сорочке, в точности как на внутренней обивке «Ралли спорт» (хвала богам). Видок у меня комичный. Брюки, сорочка, словно я на важное свидание собрался: ведь машину у мистера Дина я попросил якобы именно для этого. Когда я сегодня вечером уходил из дома, волосы у меня были зачесаны назад и даже слегка смазаны гелем, но теперь, после этой чертовой возни, свисают на лоб темными сосульками.

– Ложись-ка ты поскорее спать, милый. Поздно, а нам еще паковаться и паковаться.

С ножом мама разобралась. Она снова всплыла наверх и прислонилась к дверному косяку, а ее черный кот вьется у нее вокруг лодыжек, словно скучающая аквариумная рыбка вокруг пластмассового замка.

– Просто хочу слазить в душ, – говорю я.

Она вздыхает и отворачивается.

– Ты ведь с ним управился? – добавляет она через плечо, словно спохватившись.

– Да. Управился.

Она улыбается мне. Улыбка грустная и тоскливая.

– На сей раз впритык. Ты думал, что разберешься с ним до конца июля, а уже август.

– Он оказался более упрямой дичью, – говорю я, стягивая с полки полотенце.

Не думаю, что она скажет что-то еще, но она останавливается и оборачивается:

– А ты бы остался здесь, если б не поймал его? Отодвинул бы ее?

Я думаю всего пару секунд, просто естественная пауза в разговоре, потому что знаю ответ еще до того, как она закончила вопрос:

– Нет.

И когда мама уходит, я бросаю бомбу:

– Э, можно мне занять немного налички на новые покрышки?

– Тезей Кассио, – стонет она, и я морщусь, но ее усталый вздох говорит мне, что утром все будет в порядке.

Мы направляемся в Тандер-Бей, это в провинции Онтарио. Я еду туда убить ее. Анну. Анну Корлов. Анну-в-Алом.

– А эта тебя зацепила, Кас, – говорит мама, сидя за рулем арендованного фургончика. Я все твержу ей, что надо нам купить собственный грузовичок для переездов, а не искать каждый раз наемную машину. Видят боги, мы достаточно часто переезжаем следом за привидениями.

– С чего ты взяла? – спрашиваю я, а она кивает на мои руки.

Я и не сознавал, что постукиваю по своему кожаному рюкзаку, где лежит папин атам. Сознательным усилием не убираю его. Просто продолжаю стучать, словно это не важно, словно она ищет глубинный смысл там, где его нет.

– Питера Карвера я убил в четырнадцать лет, мам. С тех пор я этим и занимаюсь. Меня ничто уже сильно не удивляет.

У нее делается напряженное лицо.

– Не говори так. Ты не «убил» Питера Карвера. Питер Карвер на тебя напал, и он был уже мертв.

Меня порой восхищает мамина способность переворачивать все с ног на голову, просто подобрав правильные слова. Если ее магазинчик оккультных товаров когда-нибудь прогорит, она может с успехом податься в брэндинг.

Питер Карвер напал на меня, говорит она. Ага. Напал. Только после того как я вломился в брошенный дом семейки Карверов. Это было мое первое задание. Я взялся за него без маминого разрешения, и это еще мягко сказано. Я пошел на него вопреки маминым протестующим воплям, и мне пришлось взломать окно в собственной спальне, чтобы выбраться из дома. Но я сделал это. Я взял отцовский нож и отправился туда. Я ждал до двух часов ночи в той самой комнате, где Питер Карвер застрелил свою жену из 0.44-го калибра, а потом повесился на собственном ремне в чулане. Я ждал в той самой комнате, где его призрак спустя два года убил агента по недвижимости, пытавшегося продать дом, а еще через год – оценщика.

Думая об этом сейчас, я вспоминаю, как у меня тряслись руки и крутило живот. Вспоминаю отчаянное стремление сделать это, сделать то, что мне полагалось делать, как делал отец. Когда призраки наконец показались (да, призраки, во множественном числе, – оказывается, Питер с женой помирились, найдя общий интерес в убийствах), я, по-моему, едва не сомлел. Один выплыл из чулана, и шея у него была такая синяя и выгнутая, что, казалось, голова лежит на боку, а вторая начала просачиваться сквозь половицы словно в пущенной задом наперед рекламе бумажных полотенец. Должен с гордостью сказать: она едва выбралась из паркета. Инстинкт взял верх над рассудком, и я заколотил ее обратно, она и рыпнуться не успела. Однако, пока я вытаскивал нож из дерева, покрытого засохшими пятнами, некогда являвшимися его женой, Карвер ухватил меня за обе ноги. Он чуть не выкинул меня в окно, пока я лихорадочно нащупывал атам, пища как котенок. Пырнул я его едва ли не случайно. Нож как бы воткнулся в него, пока он обматывал конец своей веревки вокруг моей шеи и вертел меня кругом. Маме я этого никогда не рассказывал.

– Я не такой дурак, мам. Это только другие думают, что мертвое убить нельзя. – Хочу добавить, что папа разделял мое мнение, но это лишнее. Она не любит о нем говорить, и я знаю, что с тех пор, как он погиб, она так и не стала прежней. Как будто она не совсем здесь; чего-то не хватает во всех ее улыбках – словно смазанное место на фотографии или просто объектив не в фокусе. Часть ее последовала за ним туда, куда отправился он. Она не то чтобы меня не любит, но, по-моему, ей никогда не приходило в голову, что придется растить сына самой. Семья должна образовывать круг. А теперь мы ходим будто фотография, из которой папу вырезали.

– Да одна нога здесь, другая там, – говорю я, щелкая пальцами и меняя тему. – Может, даже до конца учебного года в Тандер-Бей не досижу.

Она наклоняется к рулю и мотает головой:

– Тебе следует подумать о том, чтобы задержаться на подольше. Я слышала, это славное место.

Я закатываю глаза. А то она не знает! Нашу жизнь тихой не назовешь. У нас все не как у людей, никаких тебе корней и заведенного порядка. Мы бродячий цирк. И даже папина смерть тут не виновата, мы и с ним путешествовали, хотя, надо признать, не так много. Именно поэтому она работает так, как работает: раскладывает карты Таро и чистит ауру по телефону и продает оккультные товары через Интернет. Моя мама странствующая ведьма. И на удивление, неплохо этим зарабатывает. Думаю, мы бы вполне справлялись даже без папиной страховки.

В данный момент мы едем на север по некоей извилистой дороге, повторяющей береговую линию озера Верхнего. Я рад выбраться из Северной Каролины, прочь от чая со льдом, акцента и гостеприимства, которые мне не подходили. В дороге, по пути отсюда туда, я чувствую себя свободным, и это ощущение продлится, пока я не ступлю на тротуар Тандер-Бей – только тогда я снова окажусь на работе. А сейчас я могу наслаждаться колоннадами сосен и слоями осадочных пород вдоль дороги, сочащихся грунтовыми водами словно в непрестанных сожалениях. Озеро Верхнее синее синего и зеленей зеленого, а льющийся в окна яркий свет заставляет меня щуриться даже в темных очках.

– Какие у тебя планы насчет колледжа?

– Ма-ам. – Разочарование внезапно вскипает во мне. Опять она за свое, «серединка на половинку». Наполовину принимает меня таким, какой я есть, наполовину настаивает, чтобы я был нормальным ребенком. Интересно, с папой она тоже так обращалась? Не думаю.

– Ка-ас, – стонет она в ответ. – Супергерои тоже ходят в колледж.

– Я не супергерой. – Это гнусная кличка. Эгоистичная и совсем не про то. Я ж не расхаживаю повсюду в трико из спандекса. За свою работу я не получаю славословий и ключей от городов. Я работаю в темноте, убивая то, что должно оставаться мертвым. Прознай кто о моей затее, меня, вероятно, попытались бы остановить. Идиоты встали бы на сторону Каспера, и мне бы пришлось убить и Каспера, и их тоже, после того как Каспер вырвал бы им глотки. Я не супергерой. Уж коли на то пошло, я Роршах из «Хранителей»[7]. Я Грендель[8]. Я уцелевший из «Сайлент Хилл»[9].

– Если ты так решительно настроен продолжать заниматься этим во время колледжа, то есть масса городов, которые легко обеспечат тебя работой на четыре года. – Она сворачивает на заправку, последнюю на американской стороне. – Как насчет Бирмингема? Там столько привидений, что ты можешь брать их по два в месяц и при этом иметь достаточно времени, чтобы благополучно защитить диплом.

– Ага, но тогда мне придется ходить в колледж в чертовом Бирмингеме, – отзываюсь я, и она зыркает на меня. Я бормочу извинения. Может, она и либеральнейшая из матерей и позволяет своему сыну-подростку шляться по ночам, охотясь на останки убийц, но все же она не желает слышать из моих уст плохие слова.

Она подруливает к насосам и глубоко вздыхает:

– Понимаешь, ты уже пять раз за него отомстил.

Я не успеваю возразить – она вылезает и хлопает дверцей.

Глава 3

Стоило нам пересечь канадскую границу, пейзаж резко меняется, и я глазею в окно на мили и мили покрытых лесом пологих холмов. Мама говорит, это называется «бореальный лес». В последнее время, с тех пор как мы по-настоящему начали кочевать, она завела себе хобби – подробно изучать каждое новое место жительства. По ее словам, так больше похоже на каникулы – выяснять, где лучше поесть и что интересно поделать, когда попадешь туда. По-моему, это помогает ей в большей степени чувствовать себя дома.

Она выпустила Тибальта из переноски, и он устроился у нее на плече, обвив хвостом ее шею. Меня он даже взглядом не удостаивает. Он наполовину сиамец, а эта порода склонна выбирать себе для обожания одного человека, а всех остальных посылать. Мне-то что. Мне нравится, когда он шипит и машет на меня лапами. Единственный его плюс в том, что иногда он замечает призраков раньше меня.

Мама смотрит в облака, напевая себе под нос – не настоящую песню, а так. Улыбка у нее точно такая же, как у ее кота.

– С чего это ты такая довольная? – спрашиваю. – Неужто еще корму не отсидела?

– Да уж несколько часов как, – отзывается она. – Но, думаю, Тандер-Бей мне понравится. И судя по виду облаков, мне предстоит наслаждаться им довольно долго.

Я бросаю взгляд вверх. Облака огромные и безупречно белые. Они замерли в небе неподвижно, и мы едем прямо в них. Я смотрю не моргая, пока глаза не начинают слезиться. Они не сдвинулись и никак не изменились.

– Въезжать в неподвижные облака, – шепчет она. – Дело займет больше времени, чем ты ожидаешь.

Мне хочется сказать ей, что она суеверна, что неподвижность облаков ничего не значит, а кроме того, если смотреть на них достаточно долго, они неизбежно сдвинутся… но это было бы лицемерием со стороны парня, позволяющего матери очищать свой нож в соли под лунным светом.

От застывших облаков меня почему-то начинает укачивать, и я возвращаюсь к созерцанию леса, соснового одеяла из зеленых, коричневых и ржавых лоскутов, истыканного стволами берез словно костями. Обычно в этих поездках настроение у меня получше. Возбуждение от перемены места, от охоты на новое привидение, от новых впечатлений… перспективы, как правило, поддерживают меня в солнечном расположении духа, по крайней мере на протяжении самой поездки. Может, я просто устал. Я мало сплю, а когда удается, непременно достает какой-нибудь кошмар. Но я не жалуюсь. Они у меня с тех пор, как я начал пользоваться атамом. Профессиональный риск: полагаю, мое подсознание выпускает весь страх, который мне полагается испытывать, когда я вхожу туда, где обретаются призраки-убийцы. Однако надо все-таки попытаться отдохнуть. Особенно гадкие сны снятся в ночь после успешной охоты, и что-то они не особенно успокоились, с тех пор как я убрал автостопщика.

Примерно через час, после множества попыток заснуть, вижу появляющийся в ветровом стекле Тандер-Бей. Просторный, весь из себя такой город-город с населением больше ста тысяч человек. Мы проезжаем промышленные и деловые районы, и я не впечатлен. Уолмарт удобное место для передышки, но я никогда не видел, чтобы призрак приценивался к моторному маслу или пытался втиснуться в коробку из-под Xbox 360. Только когда мы попадаем в сердце города – старую его часть, раскинувшуюся над гаванью, – я вижу то, что ищу.

Между свежеотремонтированными семейными гнездышками торчат дома, словно вырезанные не под тем углом, краска с них облезает клочьями, ставни висят на одной петле, и окна словно подбитые глаза. Красивые домики я едва замечаю. Моргнешь, проезжая, – и вот их, скучных и неуместных, уже нет.

На протяжении своей жизни я побывал в куче мест. Сумрачных мест, где что-то пошло не так. Зловещих мест, где все по-прежнему плохо. Всегда ненавидел залитые солнцем городки, набитые свежевыстроенными семейными домами цвета бледной скорлупы, с гаражами на две машины и зелеными газонами вокруг, усеянными смеющимися детьми. Привидений в таких городках не меньше, чем везде. Они просто лучше притворяются. Мне больше нравится приезжать в места вроде этого, где запах смерти доносится до тебя на каждом седьмом вдохе.

Я смотрю на воды Верхнего; они лежат у города словно спящий пес у ног. Папа всегда говорил, что мертвые любят воду. Она дарит им чувство безопасности. Ничто не притягивает их сильнее. И не скрывает надежнее.

Мама включила навигатор, любовно прозванный ею Франом в честь дядюшки с исключительным чувством направления. Монотонный голос Франа ведет нас по городу, направляя, словно идиотов: «Приготовьтесь повернуть налево через сто футов», «Приготовьтесь повернуть налево», «Поверните налево». Тибальт, чувствуя, что путешествие подходит к концу, возвращается в свою переноску. Протягиваю руку и защелкиваю дверцу. Он шипит на меня, словно мог бы сделать это сам.

Снятый нами домик невелик – два этажа свежей красновато-коричневой краски с темно-серой отделкой и ставнями. Он притулился у подножия холма, в начале красивого ровного участка земли. Когда мы подъезжаем, никакие соседи не подглядывают за нами из-за занавесок и не выходят на крыльцо сказать «привет». Дом выглядит сдержанно и уединенно.

– Как тебе? – спрашивает мама.

– Нравится, – честно отвечаю я. – Видишь, кто приближается.

Она вздыхает. Ее бы больше порадовало, улыбнись я и взбеги по ступеням парадного крыльца, распахни дверь и взлети на второй этаж, чтобы застолбить себе хозяйскую спальню. Подобное я проделывал, когда мы въезжали в новый дом с папой. Но мне было семь. Я не собираюсь позволять ее уставшим от дороги глазам вызывать у меня чувство вины и желание это чувство загладить. Эдак я оглянуться не успею, как мы примемся плести венки из ромашек на заднем дворе и короновать нашего кота королем летнего солнцестояния.

Вместо этого хватаю переноску и вытаскиваю ее из фургона. Только через десять секунд слышу за спиной мамины шаги. Я жду, пока она отопрет входную дверь, и мы входим, вдыхая застоявшийся запах лета и оставленной посторонними старой грязи. Дверь открывается в большую гостиную, уже обставленную – кремовый диван и вольтеровское кресло. Еще бронзовая лампа, требующая нового абажура, и пара столиков, кофейный и журнальный, потемневшего красного дерева. Дальше деревянная арка ведет в кухню и открытую столовую.

Всматриваюсь в тени на лестнице справа от меня. Тихо закрываю за нами входную дверь, ставлю на деревянный пол переноску и открываю ее. Спустя миг загорается пара зеленых глаз, за ними крадучись вытекает черное тело. Этому фокусу я от папы научился. Или скорее папа научился сам от себя.

Он отправился по наводке в Портленд. Это было дело о множественных жертвах пожара на консервной фабрике. Голова у него была занята мыслями о механизмах и всяких штуках, у которых губы трескаются, когда они заговаривают. Он не обратил особого внимания на дом, который снял для нас по переезде, а хозяин, разумеется, не упомянул, что в нем погибла женщина и ее нерожденный ребенок – муж столкнул ее с лестницы. Такие вещи стараются не афишировать.

Странная штука с этими призраками. Пока они дышали – были нормальными или относительно нормальными людьми, но стоит помереть – превращаются в типичных одержимых. Их заклинивает на том, что с ними произошло, и они застревают в наихудшем моменте. В их мире не существует ничего, кроме лезвия того ножа или ощущения тех рук на горле. Они имеют обыкновение демонстрировать эти вещи. Если знать их историю, нетрудно предсказать, как они себя поведут.

В тот день в Портленде мама помогала мне перетаскивать мои коробки наверх, в мою новую комнату. Тогда мы еще пользовали дешевый картон, а на улице лило: большая часть коробок размякли словно хлопья в молоке. Я, помню, смеялся над тем, как мы делаемся все более мокрыми, и над лужицами в виде левого ботинка по всему линолеуму в прихожей. По шарканью наших ног можно было подумать, что переезжает семейство расторможенных золотистых ретриверов.

Это произошло во время нашей третьей ходки вверх по ступенькам. Я шлепал башмаками, разводя грязь, и вытащил из коробки свою бейсбольную перчатку, потому что боялся, как бы на ней от воды не появились пятна. И тут я почувствовал это – что-то проскользнуло по ступеням мимо меня, чуть задев плечо. Прикосновение не было ни сердитым, ни торопливым. Я никому никогда об этом не рассказывал – из-за того, что случилось дальше, – но оно показалось ласковым, словно меня осторожно отодвинули с дороги. В тот миг я подумал, что это мама играючи хватает меня за руку, и развернулся, улыбаясь до ушей, – как раз вовремя, чтобы увидеть, как призрак женщины превращается из ветра в туман. Казалось, она одета в простыню, а волосы были такие бледные, что я видел ее лицо сквозь затылок. Я и до того видал призраков. Когда растешь с таким папой, как мой, они становятся такой же обыденностью, как бифштекс на ужин по четвергам. Но мне не доводилось видеть, чтобы они мою маму швыряли в воздух.

Я потянулся к ней, но в руке остался лишь обрывок размокшего картона. Она упала назад, привидение победно заколыхалось. Сквозь эту парящую простыню я видел мамино лицо. Как ни странно, я помню, что, когда она падала, я разглядел ее коренные зубы, верхние, и у нее там были две дырки. Именно это приходит на память, когда я думаю о том случае: гадостное, тошнотворное чувство оттого, что я вижу дырки у мамы в зубах. Она приземлилась кормой на ступеньку, ойкнула и покатилась вниз спиной, пока не ударилась о стену. После этого ничего не помню. Не помню даже, остались ли мы в том доме. Разумеется, отец наверняка избавился от призрака – вероятно, в тот же день, – но я ничего больше про Портленд не помню. Только знаю, что папа начал использовать Тибальта, тогда еще совсем котенка, а мама до сих пор прихрамывает накануне грозы.

Тибальт разглядывает потолок, обнюхивает стены. Время от времени дергает хвостом. Мы следуем за ним, а он методично проверяет весь нижний этаж. В ванной он начинает выводить меня из терпения, потому что, похоже, забыл о деле, а вместо этого хочет покататься по прохладному кафелю. Щелкаю пальцами. Он оскорбленно щурится на меня, но поднимается и продолжает инспекцию.

На лестнице он в нерешительности останавливается. Я не волнуюсь. Вот если он зашипит в пустоту или тихо усядется и уставится в пространство… Колебание же ничего не значит. Кошки видят призраков, но даром предвидения не обладают. Мы поднимаемся за ним по ступенькам, и я по привычке беру маму за руку. У меня на плече кожаный рюкзак. Присутствие атама внутри него успокаивает – это мой личный маленький медальон Св. Христофора[10].

На втором этаже три спальни и целая ванная плюс небольшой чердак с выдвижной лестницей. Пахнет свежей краской, и это хорошо. Хорошо, когда вещи новые – значит, к ним не успел прицепиться никакой сентиментальный покойник. Тибальт зигзагом обследует ванную и направляется в спальню. Там он таращится на распахнутый комод с зеркалом, на выдвинутые и перекошенные ящики, затем с отвращением разглядывает голую кровать. Потом садится и принимается намывать передние лапки.

– Тут чисто. Давай перетащим барахло и запечатаем.

На предложение шевелиться ленивый котяра поворачивает голову и ворчит на меня, зеленые глазищи у него круглые, как настенные часы. Я не обращаю на него внимания и тянусь к люку на чердак.

– Ай!

Опускаю глаза. Тибальт взобрался по мне как по дереву. Хватаю его обеими руками за спинку, а он уютно запускает все четыре набора когтей мне в кожу. И при этом клятая тварь мурчит.

– Он просто играет, солнышко, – говорит мама и аккуратно отделяет каждую лапку от моей одежды. – Я посажу его обратно в переноску и запру в спальне, пока мы таскаем коробки. Может, стоит порыться в фургоне и отыскать его лоток.

– Здорово, – язвлю я в ответ.

Но устраиваю кота в маминой спальне с едой, водой и лотком, прежде чем перенести в дом остальные наши вещи. На всё про всё уходит всего два часа. В этом мы профи. Однако солнце уже начинает садиться, когда мама заканчивает со своей ведьминой кухней: кипячением масел и трав для умащения окон и дверей – так с гарантией внутрь не пролезет то, чего там не было, когда мы въехали. Я не знаю, как это работает, но и отрицать не могу: дома всегда было безопасно. Знаю, однако, что будет вонять сандалом и розмарином.

После того как дом запечатан, я развожу на заднем дворе костерок, и мы с мамой сжигаем все обнаруженные нами мелочи, которые могли бы иметь значение для прежних жильцов: забытые в буфете лиловые бусы, несколько самодельных подставок под горячее и даже крохотный спичечный коробок, на вид слишком хорошо сохранившийся. Нам не надо, чтобы привидения вернулись за оставленным добром. Мама прижимает мне ко лбу влажный палец. Чую розмарин и прованское масло.

– Мам.

– Правила тебе известны. Каждую ночь на протяжении первых трех суток. – Она улыбается, и ее каштановые волосы в свете костра кажутся тлеющими угольями. – Это обережет тебя.

– У меня от этого прыщи вылезут, – возражаю я, но стереть не пытаюсь. – А мне через две недели в школу.

Она ничего не говорит. Просто смотрит на смазанный травами палец так, словно прикидывает, не приложить ли его между собственных глаз. Но потом моргает и вытирает его о джинсы.

Этот город пахнет дымом и летней гнилью. Привидений в нем больше, чем я ожидал, целый слой активности буквально под ногами: шепотки, заглушаемые человеческим смехом, движение, замечаемое лишь краем глаза. Большинство из них безобидны – печальные холодные пятнышки или стоны в темноте. Смазанные белые пятна, проявляющиеся только на моментальных снимках. До них мне дела нет.

Но где-то там присутствует одно, до которого мне дело есть. Где-то там присутствует то самое, за которым я сюда явился, обладающее достаточной силой, чтобы выжимать воздух из живого горла.

Я снова думаю о ней. Об Анне. Анне-в-Алом. Гадаю, какие фокусы она преподнесет. Интересно, умна ли она? Будет ли парить в воздухе? Смеяться будет или визжать?

Каким образом она попытается убить меня?

Глава 4

Кем бы ты предпочел быть, троянцем или тигром?

Мама задает мне этот вопрос, стоя над сковородкой с кукурузными оладьями. Сегодня последний день, когда меня можно записать в школу, завтра начинаются занятия. Я знаю, что она собиралась сделать это раньше, но была занята налаживанием отношений с несколькими местными торговцами, чтобы они рекламировали ее предсказательские услуги, и выяснением, готовы ли они выставить на продажу ее оккультные товары. Один изготовитель свечей в ближнем пригороде, похоже, согласился добавить ее продукцию в определенную смесь масел, получатся своего рода волшебные свечи в коробочке. Продавать свои совместные изделия они договорились под заказ в магазинчиках по всему городу, а также мама будет поставлять их своей телефонной клиентуре.

– Ну что за вопрос? А варенье у нас есть?

– Клубничное и нечто под названием «ирга»[11], смахивает на чернику.

Делаю кислое лицо:

– Возьму клубничное.

– В жизни надо рисковать. Попробуй иргу.

– В моей жизни и так достаточно риска. Так что там насчет презервативов или тигров?[12]

Она ставит передо мной тарелку с оладушками и поджаренным хлебом, поверх каждой кучки налито нечто, что, отчаянно надеюсь, является клубничным вареньем.

– Веди себя прилично, детеныш. Это школьные прозвища. Ты куда хочешь – в «Сэр Уинстон Черчилль» или в Вестгейтский колледж? Похоже, они на равном расстоянии от нас.

Вздыхаю. Какое это имеет значение? Буду ходить на уроки и писать контрольные, а потом уеду, точно как всегда. Я здесь, чтобы убить Анну. Но чтобы порадовать маму, надо изобразить, будто мне не все равно.

– Папа предпочел бы видеть меня троянцем, – тихо говорю я, и она всего на секунду замирает над сковородкой, прежде чем смахнуть себе на тарелку последнюю оладью.

– Тогда схожу в «Уинстон Черчилль», – говорит она.

Какая удача. Я выбрал школу с чмошным названием. Но, как уже сказано, это не играет роли. Я здесь ради одной-единственной вещи, она сама прыгнула мне в руки, пока я бесплодно гонялся за стопщиком Графства 12.

Оно пришло по почте, просто очаровательно. На закапанном кофе конверте стояли мое имя и адрес, а внутри лежал просто клочок бумаги с именем Анны. Написанным кровью. Я получаю такие подсказки со всех концов страны, со всего мира. Не так много людей умеют делать то же, что и я, но множество людей хотят, чтобы я это делал, и они выискивают меня, расспрашивая тех, кто в курсе и отслеживает мои передвижения. Мы часто путешествуем, но меня достаточно просто найти, если поискать. При каждом переезде мама дает объявление у себя на сайте и всегда сообщает нескольким самым старым папиным друзьям, куда мы направляемся. Каждый месяц как часы на моем воображаемом рабочем столе появляется стопка досье призраков: электронное письмо об исчезновении людей в сатанистской церкви в Северной Италии; вырезка из газеты о загадочных жертвоприношениях животных возле погребального кургана оджибве[13]… Доверяю я только немногим проверенным источникам. Большинство из них – это еще отцовские связи, старейшины круга, куда он вступил еще в колледже, или ученые, с которыми он познакомился в путешествиях благодаря своей репутации. Им я доверяю – они не станут присылать мне пустышки. Они свое дело знают.

Но с годами у меня завелись и собственные контакты. Глядя на небрежные красные буквы, похожие на зарубцевавшиеся следы когтей на бумаге, я догадываюсь, что это наводка от Руди Бристоля. По театральности. По готической романтике состаренного пергамента. Мне как бы предлагается поверить, что призрак сделал это сам: начертал свое имя чьей-то кровью и послал мне словно карточку с приглашением на ужин.

Руди «Ромашка» Бристоль убежденный гот из Нового Орлеана. Он бездельничает, присматривая за баром в недрах Французского квартала, застрявшего где-то в двадцатых, и мечтает оставаться всегда шестнадцатилетним. Тощий, бледный как вампир и злоупотребляет пирсингом. До сих пор от него поступили три хорошие наводки: славная, быстрая работа. Один из тех призраков, повешенный за шею в погребе, нашептывал сквозь половицы, соблазняя новых обитателей дома присоединиться к нему в земле. Я вошел, вспорол ему брюхо и вышел обратно. С этой-то работы Ромашка мне и понравился. Только впоследствии я научился получать удовольствие от его крайне возбудимого характера.

Я позвонил ему, как только получил письмо.

– Эй, чувак, как ты узнал, что это я? – Разочарования в голосе не было, только возбуждение и польщенность, напомнившие мне одного парнишку на концерте «Джонас Бразерс»[14]. Просто фанат. Если ему позволить, он нацепит рюкзак и примется колесить за мной по всей стране.

– Разумеется, ты. С какой попытки тебе удалось заставить буквы выглядеть как надо? Поди и кровь настоящая?

– Ага, настоящая.

– И чья же?

– Человеческая.

Я улыбнулся:

– Собственной писал, да?

В трубке пыхтит и ерзает.

– Слышь, тебе наводка нужна или нет?

– Ага, продолжай.

Я не сводил глаз с клочка бумаги. «Анна». Пусть я знал, что это всего лишь один из дешевых Ромашкиных трюков, но ее написанное кровью имя выглядело красиво.

– Анна Корлов. Убита в 1958 году.

– Кем?

– Никто не знает.

– Как?

– И этого никто не знает.

Все это начинало отдавать лажей. Всегда остаются записи, результаты расследования. Каждая пролитая капля крови оставляет бумажный след как отсюда до Орегона. И его старание придать фразе «никто не знает» зловещее звучание уже действовало мне на нервы.

– Тогда как ты узнал?

– Масса народу в курсе, – ответил он. – Это ж любимая страшилка в Тандер-Бей.

– Страшилки обычно оказываются всего лишь байками. Зачем ты тратишь попусту мое время?

Я потянулся за бумажкой, готовый смять ее в кулаке. Но не стал. Не знаю, почему я изображал скептика. Люди всегда знают. Порой много людей. Но они ничего не предпринимают. Ничего особенного не говорят. При этом себя стараются обезопасить, а на невежду, случайно угодившего в паутину, цокают языком. Им так проще. Это позволяет им жить при свете дня.

– Это не просто страшилка, – настаивал Ромашка. – Расспросами в городе ты ничего не добьешься… если только не спросишь в правильных местах. Она не завлекалка для туристов. Но загляни на любую подростковую девчачью пижамную вечеринку, и я тебе гарантирую: в полночь они будут рассказывать историю Анны.

– Я только и делаю, что шастаю по ночным девичникам, – вздохнул я. Разумеется, Ромашка-то так и делал – в свое время. – Ну так что там?

– Когда она погибла, ей было шестнадцать. Дочь финских иммигрантов. Отец ее к тому времени уже умер, от какой-то болезни вроде бы, а мать держала пансион в центре города. В момент убийства Анна направлялась на школьный бал. Кто-то перерезал ей горло, но это мягко сказано. Голову чуть не начисто снесли. Говорят, на ней было белое праздничное платье, и когда ее обнаружили, оно все уже пропиталось кровью. Потому-то ее и называют «Анна-в-Алом».

– Анна-в-Алом, – негромко повторил я.

– Одни думают, что это сделал кто-то из постояльцев пансиона. Мол, какой-то извращенец увидел ее, ему понравилось, он пошел за ней и оставил истекать кровью в канаве. Другие говорят, это ее ревнивый бойфренд так.

Я глубоко вдохнул, чтобы выйти из транса. Гнусная история, но они все гнусные, и это, несомненно, не худшее из того, что мне доводилось слышать. Говард Сауберг, фермер из Центральной Айовы, порешил все свое семейство садовым секатором – кого зарезал, кого выпотрошил. Семья его состояла из жены, двоих сыновей, новорожденного и престарелой матери. Вот уж это одно из худших дел, о которых я слышал. Прибыв в Центральную Айову, я был разочарован – призрак Говарда Сауберга не настолько раскаивался, чтобы болтаться в округе. Как ни странно, злодеями после смерти обычно становятся как раз жертвы. Настоящие гады уходят дальше, гореть, или обращаться в прах, или перерождаться в жуков-навозников. Всю свою ярость они растрачивают, еще пока дышат.

Ромашка продолжал разворачивать Аннину легенду. От возбуждения он говорил тише и с придыханием. Я не знал, смеяться или беситься.

– Ладно. Так что она делает, теперь-то?

Он помолчал.

– Она убила двадцать семь подростков… это о которых мне известно.

Двадцать семь подростков за последние полвека. Это снова начало попахивать волшебной сказкой – или самой странной маскировкой в истории. Никто не может убить двадцать семь подростков и исчезнуть – его загонит в замок толпа с факелами и вилами. Даже если он привидение.

– Двадцать семь местных ребят? Ты, должно быть, шутишь. А не бродяжек или беглых?

– Ну…

– Что «ну»? Кто-то водит тебя за нос, Бристоль. – В горле поселилась горечь. Не пойму почему. Да, наводка оказалась ложной, ну и что? У меня в запасе было еще пятнадцать других призраков. Один из Колорадо, некий тип по имени Гризли Адамс, убивавший охотников на целой горе. Теперь это казалось развлекухой.

– Ни одного тела так и не нашли. – Ромашка всё силился объяснить. – Должно быть, решили, что ребята просто сбежали из дому или были похищены. Только другие дети могли бы сказать, что это Анна, но, естественно, все молчат. Мог бы и сообразить.

Ага. Я и соображал. Но я знал кое-что еще. В истории Анны присутствовало нечто большее, чем рассказывал мне Ромашка. Не знаю, что именно, считайте это интуицией. Может, дело было в ее имени, нацарапанном красным. Может, Ромашкин дешевый и мазохистский трюк в итоге сработал. Но я знал. Знаю. Нутром чувствую, а отец всегда меня учил: если нутро говорит – слушай.

– Посмотрим.

– Правда? – Опять этот возбужденный тон, словно нетерпеливый бигль ждет, когда ему бросят палочку.

– Сказал, посмотрим. Сначала надо тут кое-что доделать.

– А что?

Я коротко рассказал ему о стопщике Графства 12. В ответ он засыпал меня идиотскими предложениями, как того выманить, – настолько идиотскими, что я их даже не запомнил. Потом, как обычно, пытался уговорить меня перебраться в Новый Орлеан.

Я к Новому Орлеану на пушечный выстрел не подойду. Привидений в этом городишке как грязи, и так ему и надо. Нигде в мире так не любят своих призраков, как там. Порой я беспокоюсь за Ромашку: вдруг кто-нибудь просечет, что он разговаривает со мной, снабжает наводками на дичь, и однажды мне придется охотиться уже на него в виде жертвы расчленителя, волочащей за собой оторванные конечности по какому-нибудь складу.

Я соврал ему в тот день. Никакого «посмотрим». К тому моменту, как я слез с телефона, я уже знал, что займусь Анной. Нутро сказало мне, что это не просто байка. И, кроме того, мне хотелось увидеть ее, одетую в кроваво-алое.

Глава 5

Судя по всему, учреждение общего и профессионального образования имени сэра Уинстона Черчилля такая же старшая школа, как и любая из тех, где мне доводилось учиться в Штатах. Весь первый урок я составлял себе расписание под руководством школьного консультанта мисс Бен, доброй, похожей на птичку молодой женщины, обреченной носить мешковатые водолазки и держать слишком много кошек.

Теперь же в коридоре все глаза устремлены на меня. Я новенький и отличаюсь от них, но это не единственная причина. Все разглядывают всех, ведь это первый день занятий, и людям не терпится узнать, во что превратились за лето их одноклассники. В данный момент в здании проходят испытание не меньше пятидесяти преображений и новых стилей. Одутловатая заучка выбелила волосы и напялила собачий ошейник. Тощий паренек из команды по легкой атлетике весь июль и август тягал железо и скупал футболки в облипочку.

Однако на мне взгляды задерживаются дольше, потому что хоть я и новенький, но веду себя не так. Я едва замечаю номера на кабинетах, мимо которых прохожу. Вскоре и так выяснится, где у меня занятия, – зачем волноваться? Кроме того, я в этом руку набил. За последние три года я сменил дюжину школ. И я кое-что ищу.

Мне нужно подключиться к социальной трубе. Нужно, чтобы люди со мной разговаривали, чтобы я мог задать им вопросы, на которые мне нужны ответы. Поэтому при каждом переводе я всегда высматриваю пчелиную царицу.

Такая есть в каждой школе. Девочка, которая знает все и всех. Наверное, можно попробовать закорешиться с главным спортсменом, но это мне никогда толком не давалось. Мы с папой не смотрели спорт по телику и не играли в мяч. Я могу целый день бороться с мертвецами, но от тачбола рискую в обморок хлопнуться. Девчонки, со своей стороны, всегда легко идут на контакт. Не знаю точно, почему так. Может, дело в ауре чужака и удачно подобранном мрачном образе. Или в отцовской харизме, которая порой проступает, когда я смотрюсь в зеркало. Или я просто чертовски хорош собой. Поэтому я фланирую по коридорам, пока наконец не вижу ее, улыбающуюся и окруженную людьми.

Ошибка исключена: школьные королевы всегда смазливы, но эта настоящая красавица. Почти метровый каскад золотых волос, и губы цвета спелых персиков. Как только она замечает меня, на подбородке у нее появляется ямочка. Улыбка ей к лицу. Эта девица получает в «Черчилле» все, что захочет. Любимица учителей, королева бала, глава партии. Она может рассказать мне все, что я хочу знать. И, надеюсь, она так и сделает.

Проходя мимо, подчеркнуто ее игнорирую. Спустя несколько секунд она покидает дружеский кружок и догоняет меня:

– Привет. Я тебя раньше в наших краях не видела.

– Только что приехал в город.

Она снова улыбается. У нее безупречные зубы и теплые шоколадные глаза. Обезоруживает мгновенно.

– Тогда тебе надо помочь освоиться. Я Кармель Джонс.

– Тезей Кассио Лоувуд. Это какие же родители называют ребенка Кармель?

Смеется:

– Это какие же родители называют ребенка Тезей Кассио?

– Хиппи, – отвечаю я.

– Именно.

Мы смеемся вместе, и я не так уж неискренен. Кармель Джонс в этой школе хозяйка. Это видно по тому, как она держится, словно ей в жизни не приходилось становиться на колени. Это видно по тому, как толпа рассыпается перед ней, будто птицы при виде подкрадывающейся кошки. И одновременно она не кажется надменной и не ходит с таким видом, словно ей все должны, как многие из подобных девиц. Я показываю ей свое расписание, и она замечает, что у нас общая биология четвертым уроком и, что еще лучше, общая большая перемена. Затем она оставляет меня у двери на мой второй урок и, уходя, оборачивается и подмигивает через плечо.

Пчелиные царицы просто часть работы. Порой трудно об этом не забыть.

За обедом Кармель машет мне, чтоб я сел рядом, но я не подхожу к ней вот так сразу. Я здесь не для того, чтоб на свидания бегать, и не хочу подавать ей лишних надежд. Однако она крайне привлекательна, и мне приходится напоминать себе, что популярность и обеспеченность, скорее всего, сделали ее невыносимо скучной. Для меня в ней слишком много дневного света. Сказать по правде, во всех остальных тоже. А чего вы ожидаете? Я часто переезжаю и провожу слишком много бессонных ночей, убивая тварей. Кто станет с этим мириться?

Сканирую остальную часть столовой, примечая все разнообразные группки и гадая, которая из них вернее приведет меня к Анне. Готы наверняка знают историю лучше всех, но к ним же труднее всего внедриться. Если они заберут в голову, что я всерьез настроен убить их привидение, то в итоге мне придется делать это в компании размахивающих распятиями чуваков с подведенными черным глазами. Вдобавок эти несостоявшиеся Баффи Истребительницы Вампиров[15] еще и в Твиттер будут постить за моей спиной.

– Тезей!

Черт, забыл предупредить Кармель, чтобы называла меня Кас. Не хватало еще, чтоб имя Тезей разошлось по школе и прилипло ко мне. Пробираюсь к ее столу, попутно замечаю, как округляются у народа глаза. С десяток девиц, вероятно, только что в меня втюрились, потому что видят, что я нравлюсь Кармель. По крайней мере, так утверждает социолог у меня в голове.

– Привет, Кармель.

– Привет. Как тебе СУЧ?

Мысленно делаю пометку никогда не пользоваться этой аббревиатурой.

– Неплохо, спасибо за утреннюю экскурсию. И, кстати, большинство людей зовут меня Кас.

– Каз?

– Ага, только не «з», а «с». Что у вас тут на обед?

– Обычно мы ходим в «Пицца Хат», вон там. – Она неопределенно кивает, и я поворачиваюсь взглянуть примерно в ту сторону. – Итак, Кас, что привело тебя в Тандер-Бей?

– Пейзажи, – говорю и улыбаюсь. – А если сказать честно, ты мне не поверишь.

– А ты попробуй.

Приходит мысль, что Кармель Джонс точно знает, как получить желаемое. Но она также предоставила мне возможность быть предельно откровенным. Губы уже складывают фразу «Анна, я здесь ради Анны», когда сзади к нам подкатывается Троянская Армия в одинаковых, как с конвейера, футболках Черчилльской команды по борьбе.

– Кармель, – говорит один из них.

Я, даже не глядя, знаю, что он либо является, либо являлся до самого недавнего времени бойфрендом моей собеседницы. Он произносит ее имя словно смакуя. Судя по реакции Кармель – вздернутый подбородок и выгнутая бровь, – догадываюсь, что скорее бывший.

– Будешь сегодня? – спрашивает он, полностью игнорируя меня.

С весельем наблюдаю за ним. У местных спортсменов в четвертом проходе синяя мигалка.

– А что сегодня? – спрашиваю я.

– Ежегодная вечеринка «На краю света». – Кармель закатывает глаза. – Мы всегда что-нибудь подобное устраиваем вечером первого школьного дня.

Угу, всегда, с момента выхода «Правил секса»[16].

– Круто, – говорю.

Неандертальца у меня за спиной игнорировать больше нельзя, поэтому протягиваю руку и представляюсь.

Только исключительный быдлан откажется пожать мне руку. И я только что такого встретил. Он кивает на меня и бурчит:

– В чем дело?

Представляться не чешется, но это делает Кармель:

– Это Майк Эндовер. – Указывает на остальных: – А также Чейз Патнэм, Саймон Пери и Уилл Розенберг.

Все они кивают мне как совершеннейшие уроды, за исключением Уилла Розенберга – тот пожимает-таки мне руку. Он единственный не выглядит законченным мудилой. Школьную куртку он носит нараспашку и слегка сутулится, словно до некоторой степени стыдится ее или, по крайней мере, нынешней компании.

– Ну так ты идешь или что?

– Не знаю, – отвечает Кармель. Тон у нее раздраженный. – Посмотрим.

– Мы будем у водопада часам к десяти, – говорит он. – Дай мне знать, если тебя надо подвезти.

Когда он уходит, Кармель вздыхает.

– О чем они говорят? Водопады? – притворяюсь заинтересованным я.

– Вечеринка у водопада Какабека. Место каждый год меняется, чтоб полицию со следа сбить. В прошлом году собирались у водопада Троубридж, но все перепугались, когда… – Она умолкает.

– Когда что?

– Ничего. Просто кучка страшилок про привидения.

Неужто мне так повезло?! Обычно проходит неделя, прежде чем находится удобный предлог навести разговор на призраков. Этот вопрос не так-то легко поднять.

– Обожаю истории о привидениях. На самом деле, мне страшно хочется послушать хорошую страшилку. – Пересаживаюсь напротив нее, ставлю локти на стол и подаюсь вперед. – И мне очень нужен кто-нибудь, кто познакомил бы меня с ночной жизнью Тандер-Бей.

Она смотрит мне прямо в глаза:

– Можем взять мою машину. Где ты живешь?

Кто-то за мной следит. Ощущение такое острое, что я просто чувствую, как мои собственные глаза пытаются просочиться сквозь череп и раздвинуть волосы на затылке. Обернуться не позволяет гордость – на моем счету слишком много жуткой хрени, чтобы вскидываться из-за какого-то наблюдающего за мной человека. К тому же имеется отличный от нуля шанс, что это всего лишь паранойя. Но мне так не кажется. Там позади что-то есть, и это что-то еще дышит, и мне от этого не по себе. У мертвых простые мотивы: ненависть, боль и растерянность. Они убивают просто потому, что им больше ничего не осталось. У живых же имеются потребности, и тот, кто следует за мной, хочет чего-то от меня или что-то мое. Это заставляет нервничать.

Я упрямо смотрю вперед, нарочито не тороплюсь и старательно дожидаюсь переключения светофора на каждом перекрестке. Мысленно я кляну себя, что откладываю покупку новой машины, и прикидываю, где бы проболтаться часок-другой, дабы перегруппировать силы и избежать слежки до дому. Останавливаюсь, скидываю с плеча кожаный рюкзак и шарю внутри, пока рука не стискивает ножны атама. Это меня бесит.

Иду мимо кладбища, пресвитерианского, кажется. Печальное, неухоженное место, на могильных камнях безжизненные цветы и ленты, истрепанные ветрами и заляпанные грязью. Один из ближних камней валяется на земле – упал замертво, как и похороненные под ним. При всей печальности здесь тихо, ничего не меняется, и это меня немного успокаивает. В центре стоит женщина, вдовая старуха, и глядит на могилу мужа. Шерстяное пальто на ней стоит колом, а нижняя челюсть подвязана тонким носовым платком. Я слишком занят преследователем, и до меня только через минуту доходит, что она надела шерстяное пальто в августе.

В горле першит. Она поворачивает голову на звук, и мне даже отсюда видно, что глаз у нее нет. Только серые камни там, где некогда были глаза, однако мы не моргая смотрим друг на друга. Морщины у нее на щеках так глубоки, словно нарисованы черным маркером. Наверняка у нее имеется своя история, выворачивающая душу история о горе, от которого у нее глаза окаменели и из-за которого она приходит сюда глядеть на, как я теперь подозреваю, собственную могилу. Но в данный момент за мной следят. У меня нет на нее времени.

Откидываю клапан рюкзака и вытаскиваю нож за рукоять, показывая клинок только мельком. Старуха растягивает губы и размыкает зубы в беззвучном шипении. Затем она отступает, медленно погружаясь в землю – словно смотришь на кого-то, кто машет тебе с эскалатора. Страха я не испытываю, лишь тоскливую неловкость оттого, что так долго не замечал, что она мертва. Она могла попытаться меня напугать, подберись она поближе, но она не из тех призраков, что убивают. Будь на моем месте кто другой, просто не заметил бы ее. Но я настроен на такие вещи.

– Я тоже.

От голоса прямо за плечом я подскакиваю. Рядом стоит паренек, и стоит он так уже бог знает сколько. Нечесаные черные волосы, очки в черной оправе, тощее нескладное тело прячется под плохо сидящей одеждой. Кажется, видел его в школе. Он кивает на кладбище.

– Страшненькая старушенция, а? – говорит он. – Не переживай. Она безобидная, является минимум трижды в неделю. А мысли я могу читать, только когда человек думает о чем-то по-настоящему крепко. – Он криво улыбается. – Но у меня такое ощущение, что ты всегда крепко думаешь.

Слышу где-то рядом глухой стук и соображаю, что это я отпустил атам. Это он с таким звуком ударился о дно рюкзака. Я понимаю, что это и есть тот, кто шел за мной, и знание приносит облегчение. В то же время перспектива общения с телепатом сбивает с толку.

Я уже встречал телепатов. Кое-кто из отцовских друзей обладает этой способностью – в разной степени. Папа говорил, это полезно. А по-моему, в основном стремно. Перед первой встречей с его другом Джексоном, которого сейчас очень люблю, я подбил свою бейсболку фольгой. Что? Мне было пять лет. Я думал, это поможет. Но в данный момент у меня под рукой ни фольги, ни бейсболки, и я стараюсь думать помягче… что бы это, черт подери, ни значило.

– Ты кто? – спрашиваю. – Почему ты следишь за мной?

И тут я понимаю. Это он навел Ромашку. Некий парнишка-телепат захотел поучаствовать в деле. Откуда бы иначе он узнал, что за мной стоит следить? Откуда бы он узнал, кто я такой? Он ждал. Ждал, пока я объявлюсь в школе, словно пресловутая змея в траве.

– Жрать хочешь? Умираю с голоду. Я не так долго за тобой шел. Моя машина там, сзади.

Он поворачивается и уходит, обтрепанные края джинсов чуть слышно шуршат по тротуару. Походка у него как у битой собаки – голова опущена, руки в карманах. Не знаю, где он откопал эту пыльно-зеленую куртку, но подозреваю, что она с армейских складов в паре кварталов отсюда.

– На месте все объясню, – бросает он через плечо. – Идем.

Не знаю почему, но иду за ним.

Он водит «Форд темпо». Кузов у машинки примерно шести оттенков серого, и тарахтит она так, словно очень сердитый мальчишка играет в ванне в моторную лодку. Он привозит меня в забегаловку под названием «Миска суши». Снаружи выглядит сущей дырой, но внутри оказывается неплохо. Официантка спрашивает, предпочитаем мы традиционные сиденья или обычные. Оглядываюсь и вижу несколько низеньких столиков с циновками и подушками вокруг.

Быстро отвечаю «обычные», пока не влез Псих с Армейских Складов. Мне прежде не доводилось есть с колен, и в данный момент вовсе не хочется выглядеть так же неловко, как я себя чувствую. Говорю парню, что никогда не ел суши, и он заказывает на нас обоих, однако чувство растерянности не проходит. Я словно застрял в одном из всем знакомых снов, когда ты видишь, что делаешь глупости, орешь самому себе, что это глупо, но твое «я-во-сне» все равно продолжает это делать.

Парнишка садится напротив меня и улыбается как идиот.

– Видел тебя сегодня с Кармель Джонс, – говорит он. – Ты времени даром не теряешь.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю.

– Просто помочь.

– Мне не нужна помощь.

– Ты ее уже получил.

Тут приносят еду, две тарелки с круглым непонятно чем, одно круто прожарено, другое покрыто оранжевыми точечками.

– Попробуй, – говорит он.

– Что это?

– Ролл «Филадельфия».

Я с сомнением разглядываю тарелку:

– А что это за оранжевая штука?

– Тресковая икра.

– Блин, что такое тресковая икра?

– Яйца трески.

– Нет, спасибо. – Как же хорошо, что через улицу есть «Макдоналдс». Рыбьи яйца! Черт подери, кто этот парень?!

– Я Томас Сабин.

– Прекрати.

– Извини. – Он ухмыляется. – Просто тебя так легко читать. Я знаю, что это невежливо. И честно, я не всегда это могу.

Он запихивает в рот целый кружок обложенной рыбьими яйцами сырой рыбы. Стараюсь не дышать, пока он жует.

– Но я уже тебе помог. Помнишь Троянскую Армию? Когда эти парни сегодня подошли к тебе сзади. Кто, по-твоему, это тебе послал? Я тебя предупредил. На здоровье.

Троянская Армия. Именно так я подумал, когда Майк с компанией зашли мне сегодня за спину на обеде. Но если вдуматься, я не знаю точно, почему я так подумал. Я и видел-то их всего лишь краем глаза. Троянская Армия. Парень вложил мне в голову собственную мысль так ловко, словно записку уронил на пол в условленном месте.

А теперь он разглагольствует о том, как нелегко посылать такие штуки, как у него от этого даже кровь носом пошла. Послушать его – так он считает себя моим маленьким ангелом хранителем или вроде того.

– А за что мне тебя благодарить? За остроумие? Ты вложил мне в голову свое личное суждение. Теперь я должен гадать, почему я решил, что эти парни уроды – потому что действительно так подумал или потому что сначала так подумал ты.

– Поверь, ты со мной согласишься. И тебе не стоило бы разговаривать с Кармель Джонс. По крайней мере, пока. Она только на прошлой неделе рассталась с Майком Остолопом Эндовером. А за ним водилось сбивать людей на машине только за то, что они влюбленными глазами смотрели на нее, сидящую на пассажирском месте.

Этот парень мне не нравится. У него предубеждения. И однако, он искренен и доброжелателен, что заставляет меня несколько смягчиться. Но если он будет и дальше слушать мои мысли, я ему шины порежу.

– Мне не нужна твоя помощь, – говорю.

Лучше бы мне больше не видеть, как он ест. Однако жареная часть выглядит не так уж подозрительно и даже вроде пахнет нормально.

– Думаю, нужна. Ты уже заметил: я странноват. Ты переехал сюда сколько, семнадцать дней назад?

Тупо киваю. Ровно семнадцать дней назад мы въехали в Тандер-Бей.

– Так я и думал. Все последние семнадцать дней у меня голова болит так, как в жизни не болела. Боль психогенная, пульсирует и гнездится где-то за левым глазом. От нее все пахнет солью. Отступает только сейчас, когда мы наконец разговариваем. – Он вытирает рот и внезапно становится серьезным. – Поверить трудно, но придется. У меня такие боли возникают только тогда, когда вот-вот случится беда. А так плохо мне еще никогда не было.

Я откидываюсь назад и вздыхаю:

– Ну и как именно, по-твоему, ты мне поможешь? Кто я, по-твоему, такой?

Разумеется, ответы на эти вопросы мне известны заранее, но не помешает лишний раз проверить. Кроме того, я чувствую себя неуютно, начисто выпавшим из контекста. Умей я останавливать этот чертов внутренний монолог, было бы легче. Может, просто стоит все озвучивать? Или постоянно думать картинками: котенок играет с клубком шерсти, продавец хот-догов на углу улицы, продавец хот-догов держит на руках котенка…

Томас промокает уголки губ салфеткой.

– Клеевая железяка у тебя в рюкзаке, – говорит он. – Старая миссис Мертвые Глазки, похоже, изрядно впечатлилась.

Он щелкает палочками, берет кусочек хорошо прожаренной еды и отправляет в рот. Не переставая жевать, продолжает говорить – лучше бы он этого не делал.

– Я бы сказал, ты своего рода убийца привидений. И я знаю, что ты здесь ради Анны Корлов.

Наверное, следовало бы выяснить, что еще ему известно. Но я этого не делаю. Не хочу больше с ним разговаривать. Он и так уже слишком много обо мне знает.

Гребаный Ромашка Бристоль. Вот уж я ему лепестки-то пообрываю: посылает меня сюда, где в засаде ждет проныра-телепат, и даже не предупредил.

Смотрю на Томаса Сабина, на его бледном лице самоуверенная ухмылочка. Судя по тому, каким быстрым и непринужденным движением он поправляет очки на носу, делает он это часто. В этих бегающих голубых глазах столько уверенности: его в жизни не убедить, что его сверхъестественная интуиция ошиблась. И кто знает, сколько он уже успел прочитать у меня в мозгах.

Поддавшись порыву, хватаю с тарелки жареный рыбный кружочек и сую в рот. Еда пропитана каким-то остро-сладким соусом. На удивление вкусно, сытно и есть что пожевать. Но к рыбьим яйцам по-прежнему не притрагиваюсь. Хватит с меня. Если не получается убедить его, что я не тот, кем он меня считает, по крайней мере надо выбить его из седла и послать на фиг.

Складываю брови в озадаченную гримасу:

– Какая такая Анна?

Он моргает, а когда принимается блеять, я подаюсь вперед, опершись на локти:

– Я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно, Томас. Я ценю подсказку. Но никакой кавалерии нет, и я не набираю рекрутов. Тебе понятно? – А затем, прежде чем он успевает возразить, думаю крепко, думаю обо всех мерзостях, когда-либо совершенных мной, о мириадах способов, какими на моих глазах истекали кровью, горели и разрывались на части. Посылаю ему взрывающиеся в глазницах глаза Питера Карвера. Посылаю истекающего черным гноем стопщика Графства 12, кости которого обтягивает высыхающая кожа.

Это все равно что бить его по лицу. Голова у него по-настоящему запрокидывается, на лбу и на верхней губе выступает пот. Он сглатывает, кадык ходит вверх-вниз. По-моему, бедняга вот-вот расстанется со своими суши.

Он не возражает, когда я прошу принести счет.

Глава 6

Разрешаю Томасу подвезти меня до дома. Стоило ослабить оборону, как он перестал так действовать мне на нервы. Поднимаясь по крыльцу, слышу, как он опускает окно и неуклюже интересуется, собираюсь ли я на вечеринку на Краю Света. Ничего не отвечаю. Видение этих смертей послужило ему отличной встряской. Он все больше кажется мне просто одиноким парнишкой, и я не хочу повторять ему, чтобы держался от меня подальше. Кроме того, если он и правда такой экстрасенс, то ему и спрашивать не надо.

Захожу и ставлю рюкзак на кухонный стол. Мама дома, нарезает травы то ли для обеда, то ли для одного из бесконечно разнообразных магических снадобий. Вижу земляничные листья и корицу. Либо приворотное зелье, либо намечается коврижка. Желудок делает сальто и хлопает меня по плечу, поэтому направляюсь к холодильнику, чтобы сделать себе бутерброд.

– Привет. Через час ужинать будем.

– Знаю, но я хочу есть сейчас. Растущий организм. – Достаю майонез, мраморный сыр и копченую колбасу. Нашаривая хлеб, параллельно думаю обо всем, что мне сегодня надо сделать. Атам чист, но это на самом деле не важно. Встреч с покойниками не предвидится, какие бы слухи по школе ни ходили. Ни разу не слышал, чтобы призрак напал на группу больше десяти человек. Такое только в ужастиках случается.

План на сегодня постепенно складывается. Я хочу услышать историю Анны. Хочу найти людей, которые приведут меня к ней. Ромашка поведал мне немало – ее фамилию, ее возраст, – но он не сказал мне, где она появляется. Он знал только, что это происходит в доме ее семьи. Разумеется, я мог бы пойти в местную библиотеку и вычислить место жительства семейства Корлов. Такое событие, как убийство Анны, наверняка попало в газеты. Но какая в том радость? Это же моя любимая часть охоты. Знакомиться с ними все ближе. Слушать легенды о них. Я хочу, чтобы они заполнили мое сознание до предела, и тогда при встрече я не буду разочарован.

– Как прошел день, мам?

– Хорошо, – отзывается она, склоняясь над разделочной доской. – Надо позвонить морильщику. Убирала на чердак коробку с пластиковой посудой и увидела, как за одной из стенных досок исчезает крысиный хвост. – Она вздрагивает и кривится от отвращения.

– А чего ты просто не запустишь туда Тибальта? Понимаешь, кошки именно для этого и предназначены. Ловить мышей и крыс.

Глаза ее округляются от ужаса:

– Фу. Я не хочу, чтоб он подхватил глистов, пожевав какую-то мерзкую крысу. Просто позвоню морильщику. Или можешь подняться туда и поставить мышеловки.

– Обязательно, – говорю. – Но не сегодня. Сегодня у меня свидание.

– Свидание? С кем?

– С Кармель Джонс. – Улыбаюсь и качаю головой. – Это по работе. Сегодня в парке у водопада какая-то вечеринка, там мне наверняка удастся раздобыть конкретную информацию.

Мама вздыхает и снова принимается за нарезку.

– Она хорошая девочка? – Как обычно, ее клинит не на той части новостей. – Мне не нравится думать, что ты все время используешь этих девушек.

Смеюсь, спрыгиваю с кухонной стойки и сажусь рядом с ней. Тырю клубничину.

– Ты говоришь так, как будто это что-то плохое.

– Использование ради благой цели все равно использование.

– Я в жизни не разбивал сердец, мам.

Она цокает языком:

– И влюблен тоже никогда не был, Кас.

Разговоры с моей мамой о любви хуже тех, что включают в себя птичек и пчелок, поэтому я бормочу что-то насчет бутерброда и смываюсь с кухни. Мне не нравится подозрение, что я собираюсь сделать кому-то больно. Неужели она думает, что я не соблюдаю осторожность? Неужели не понимает, на какие ухищрения я иду, чтобы удерживать людей на расстоянии вытянутой руки?

Вгрызаюсь в бутерброд и стараюсь не заводиться. В конце концов, она просто ведет себя как мама. Однако то, что за все эти годы я ни разу не приводил домой друзей, должно было бы навести ее на некоторые мысли.

Но теперь не время об этом думать. Это ненужные осложнения. Уверен, рано или поздно подобное случится. Или не случится. Не стоит зацикливаться на этом. В любом случае, не могу представить, чтобы я завязал. Всегда будут мертвые, и мертвые всегда будут убивать.

Кармель заезжает за мной чуть позже девяти. Выглядит она шикарно – розовый топ на бретельках и короткая юбка цвета хаки. Светлые волосы распущены. Мне следовало бы улыбнуться, сказать что-то приятное, но я замечаю, что сдерживаюсь. Мамины слова вмешиваются в мою работу.

Кармель водит серебристую «Ауди» не старше двух лет. Машина уверенно вписывается в повороты, и мы несемся мимо незнакомых дорожных знаков – одни напоминают футболку Чарли Брауна[17], а другие предупреждают, что на машину может напасть лось. Смеркается, свет приобретает оранжевый оттенок. Воздух становится влажным, а ветер с силой бьет в лицо. Хочется высунуть голову из окна как собака. По выезде из города уши у меня встают торчком: я выслушиваю ее – Анну, – гадая, чувствует ли она, что я удаляюсь.

Я ощущаю ее присутствие здесь, смешанное с гумусом сотен других призраков. Одни просто безобидно шаркают, другие полны злобы. Не представляю, что значит быть мертвым, – странная мысль для меня, учитывая знакомство с таким множеством привидений. Это по-прежнему тайна. Я не совсем понимаю, почему одни люди остаются, а другие нет. Гадаю, куда ушли те, кто уходит. Интересно, а те, кого убиваю я, попадают в одно и то же место?

Кармель спрашивает меня про уроки и про мою старую школу. Отделываюсь расплывчатыми ответами. Пейзаж мгновенно сделался сельским, и мы проезжаем через городок, где половина зданий утратила форму и обвалилась. Во дворах припаркованы машины, покрытые многолетней ржавчиной. Это напоминает о местах, где я бывал раньше, и до меня доходит, что я побывал слишком много где. Ничего нового больше может и не оказаться.

– Ты же пьешь? – спрашивает меня Кармель.

– Ага, конечно. – На самом деле не то чтобы. У меня не было возможности выработать такую привычку.

– Круто. Бутылки всегда есть, но обычно кто-нибудь ухитряется установить в багажнике бочонок.

Она включает поворотник и съезжает с дороги в парк. Из-за деревьев доносится зловещий шум водопада. Поездка пролетела быстро – по большей части я не обращал внимания на дорогу. Слишком занят был размышлениями о мертвых, и особенно об одной мертвой девушке в красивом платье, покрасневшем от ее собственной крови.

Вечеринка как вечеринка. Множество лиц и имен, которые я потом безуспешно пытаюсь связать друг с другом. Все девчонки хихикают и стараются произвести впечатление на остальных присутствующих. Парни кучкуются группками, оставив большую часть головного мозга в машинах. Я одолел два пива, третье нянчу в руках уже почти час. Скука смертная.

Край Света вообще никаким краем не кажется, если не понимать это буквально. Мы все собрались возле водопада, цепочки людей стоят и смотрят на пролетающую над черными камнями массу коричневой воды. Воды на самом деле не так уж много. Я слышал, кто-то говорит: мол, лето было сухое. Однако ущелье, со временем пробитое водой в скалах, внушает благоговение – с двух сторон крутые обрывы, а в центре водопада башней высится останец, на который я с удовольствием забрался бы, будь у меня более подходящая обувь.

Я хочу улучить момент пообщаться с Кармель наедине, но, с тех пор как мы прибыли, Майк Эндовер перебивает ее при каждой возможности и так силится испепелить меня взглядом, словно гипнотизирует. А каждый раз, когда нам удается избавиться от него, появляются подружки Кармель, Натали и Кати, и выжидательно на меня смотрят. Я даже не уверен, кто из них кто – обе брюнетки и очень похожи друг на друга, вплоть до одинаковых заколок. Чувствую, что много улыбаюсь и испытываю странное побуждение демонстрировать остроумие. Давление пульсирует в висках. Стоит мне что-то сказать, они хихикают, переглядываются, словно спрашивают друг у друга разрешения смеяться, и снова смотрят на меня в ожидании следующей остроты. Боги, до чего же живые раздражают!

Наконец некая барышня по имени Венди начинает блевать через перила, и это отвлекает остальных настолько, что мне удается взять Кармель под руку и пройтись с ней наедине по деревянному тротуару. Я хотел перейти на ту сторону, но, когда мы добираемся до середины и глядим вниз с вершины водопада, она останавливается.

– Тебе весело? – спрашивает она. Я киваю. – Ты всем нравишься.

Представления не имею почему. Я не сказал ничего интересного. Не думаю, что интересное есть и во мне самом, кроме одной вещи, о которой я никому не рассказываю.

– Может, я нравлюсь всем, потому что всем нравишься ты, – говорю я подчеркнуто и ожидаю, что она меня засмеет или отпустит замечание насчет лести, но нет. Вместо этого она просто тихо кивает: мол, я, вероятно, прав. А она умная и знает себе цену. Недоумеваю, как ее угораздило встречаться с парнем вроде Майка. Да хоть с кем из Троянской Армии.

Мысль об Армии заставляет вспомнить о Томасе Сабине. Я думал, он будет здесь, хоронясь за деревьями, повторяя каждое мое движение словно влюбленный… ну, как влюбленный школьник, но я его не видел. После бесконечной пустопорожней болтовни, выпавшей сегодня на мою долю, я до некоторой степени об этом жалею.

– Ты собиралась рассказать мне о привидениях, – говорю я.

Кармель озадаченно моргает, а потом расплывается в улыбке:

– Собиралась.

Она откашливается и старательно начинает, излагая технические подробности прошлогодней вечеринки: кто был, что делал, почему пришли с тем или иным спутником. Полагаю, она хочет, чтобы у меня сложилась полная и реалистичная картина. Наверное, кому-то это нужно. Лично я из тех, кто предпочитает заполнять лакуны самостоятельно. Наверное, так получается лучше, чем было на самом деле.

Наконец она переходит к мраку, мраку, наполненному пьяными и ненадежными подростками, и я слышу замыленный пересказ гулявших в ту ночь страшилок. Про пловцов и туристов, погибших при водопаде Троубридж, где вечеринка проходила в том году. Про то, как им нравилось подстраивать людям те же несчастные случаи, которые произошли с ними самими, и что не один человек стал жертвой невидимого толчка с края утеса или невидимой руки, утащившей его на стремнину. Эта часть заставляет меня навострить уши. Исходя из того, что мне известно о привидениях, звучит правдоподобно. В большинстве своем они любят передавать дальше то плохое, что с ними случилось. Взять, к примеру, того же стопщика.

– И тут Тони Гибни и Сюзанна Норманн с визгом прибегают с одной из тропинок и орут, мол, на них что-то напало, пока они там целовались. – Кармель качает головой. – Уже было очень поздно, и многие из нас реально струхнули, поэтому мы попрыгали в машины и снялись оттуда. Я ехала с Майком и Чейзом, за рулем сидел Уилл, и когда мы выезжали из парка, что-то спрыгнуло на дорогу прямо перед нами. Я так и не знаю, откуда оно взялось, сбежало ли по склону холма или сидело на дереве. Выглядело как большая облезлая пума или что-то вроде. Ну, Уилл дал по тормозам, а тварь просто замерла на мгновение. Я думала, она прыгнет на капот – клянусь, я бы заорала. Но вместо этого она оскалилась и зашипела, а потом…

– Что потом? – подталкиваю я, зная, что от меня этого ждут.

– …а потом она выскользнула из пятна света от фар, встала на две ноги и ушла в лес.

Я смеюсь, и она бьет меня по руке.

– Я плохо рассказываю, – говорит она, но и сама с трудом сдерживает смех. – У Майка лучше получается.

– Ага, наверное, он использует больше ругательных слов и руками больше размахивает.

– Кармель.

Оборачиваюсь – опять Майк, с Чейзом и Уиллом по бокам. Имя Кармель он выплюнул словно липкую паутину. Странно, что такое имя может звучать как щелчок хлыста.

– Что такого смешного? – спрашивает Чейз.

Он тушит сигарету о перила и убирает окурок обратно в пачку. Я несколько озадачен, но впечатлен его экологической сознательностью.

– Ничего, – отвечаю. – Просто последние двадцать минут Кармель рассказывала мне, как в прошлом году вы, парни, все вместе повстречали йети.

Майк улыбается. Это что-то новенькое. Что-то не так, и дело, по-моему, не только в том, что они все бухие.

– Ясен пень, это правда, – говорит он.

И я понимаю, что не так – он проявляет ко мне дружелюбие. Смотрит на меня, а не на Кармель. Ни на секунду не верю в его искренность. Он просто испытывает новый прием. Он чего-то хочет или, хуже того, собирается одурачить меня.

Я слушаю, как Майк пересказывает мне ту же историю, которую Кармель только что закончила, с куда большим количеством ругательств и размахиваний руками. Версии на удивление схожи, но я не знаю, означает ли это вероятную точность сведений или они оба просто повторяли эту байку очень много раз. Договорив, он как бы покачивается на месте, и вид у него потерянный.

– Стало быть, ты увлекаешься рассказами о привидениях? – спрашивает Уилл Розенберг, заполняя паузу.

– Обожаю, – говорю я, чуть выпрямляясь. От воды тянет во все стороны влажным ветерком, и моя черная футболка начинает липнуть к телу, становится зябко. – По крайней мере, когда они не заканчиваются тем, что похожий на кота йети перешел дорогу, но не почесался ни на кого напасть.

Уилл усмехается:

– Понимаю. Такая история должна заканчиваться ударной фразой: «И маленькая киска никому не причинила вреда». Говорю им, чтоб добавили, но никто не слушает.

Я тоже смеюсь, хотя и слышу, как Кармель шепчет моему плечу что-то насчет того, как это отвратительно. Да ладно. Уилл Розенберг мне нравится. У него и впрямь есть мозги. Разумеется, это делает его самым опасным из этой троицы. Судя по тому, как Майк стоит, он ждет, пока Уилл что-то устроит, дабы принять в этом участие. Из чистого любопытства решаю облегчить ему задачу.

– А получше ни одной не знаете? – спрашиваю.

– Знаю, – отзывается он.

– Я от Натали слышал, что твоя мама вроде как ведьма, – перебивает Чейз. – Кроме шуток?

– Кроме шуток, – пожимаю плечами я. – Она предсказывает будущее, – объясняю я Кармель. – Продает через Интернет свечи и всякое такое. Ты не поверишь, сколько денег крутится в этом бизнесе.

– Круто, – улыбается Кармель. – Может, когда-нибудь она и мне сеанс устроит.

– Иисусе! – встревает Майк. – Только этого городу не хватало: еще одного проклятого придурка. Если твоя мама ведьма, ты сам тогда кто? Гарри Поттер?

– Майк, – говорит Кармель. – Не свиней.

– Думаю, ты просишь слишком многого, – негромко говорю я, но Майк не обращает на меня внимания и спрашивает Кармель, какого черта она болтается с таким уродом.

Это очень лестно. Кармель начинает нервничать, словно подозревает, что Майк может выйти из себя и ударом скинуть меня через перила в мелкую воду. Бросаю взгляд с обрыва. В темноте трудно разглядеть, как там глубоко, но вряд ли глубины достаточно, чтобы смягчить падение. Наверняка сломаю шею о камень или еще что. Стараюсь оставаться спокойным и собранным, руки держу в карманах. В то же время надеюсь, что мой безразличный вид его бесит, потому что его выпады в адрес мамы и насчет моего сходства с никчемным мальчишкой-волшебником меня разозлили. Если он сбросит меня с обрыва в водопад прямо сейчас, в итоге я, скорее всего, стану бродить среди мокрых скал, мертвый, и высматривать его, не в силах упокоиться, пока не съем его сердце.

– Майк, остынь, – говорит Уилл. – Хочет он историю с привидением? Давай расскажем ему нормальную. Ту, от которой младшеклассники по ночам просыпаются.

– Это какую? – спрашиваю. Волосы на загривке встают дыбом.

– Про Анну Корлов. Анну-в-Алом.

Ее имя движется в темноте словно танцовщица. Услышать его, произнесенное еще чьим-то голосом, вне моей головы… Я вздрагиваю.

– Анна в алом? Как люди в черном?

Я специально иронизирую, потому что насмешка их заденет. Они постараются сделать историю еще страшнее, а мне того и надо. Но Уилл смотрит на меня странно, словно удивляется, откуда я знаю этот фильм.

– Анна Корлов умерла в шестнадцать лет, – говорит он, помолчав. – Ей перерезали горло от уха до уха. Когда это случилось, она направлялась на школьный бал. Тело обнаружили на следующий день, все покрытое мухами, а ее белое платье промокло от крови.

– Говорят, это ее хахаль сделал, нет? – вставляет Чейз как образцовая подсадная утка.

– Была и такая версия, – пожимает плечами Уилл. – Потому что он покинул город спустя пару месяцев после случившегося. Но все видели его на танцах в тот вечер. Он спрашивал про Анну и думал, что она его просто кинула.

Но не имеет значения, как она умерла. И кто ее убил. Важно то, что мертвой она не осталась. Спустя примерно год после того, как ее обнаружили, она объявилась в собственном старом доме. Понимаешь, его продали за полгода до этого – Аннина маменька сыграла в ящик от инфаркта. А рыбак с семейством купил его и въехал. Анна убила всех. Разорвала в клочья. Головы и руки сложила кучками у подножия лестницы, а тела развесила в подвале.

Обвожу взглядом бледные лица собравшейся вокруг небольшой толпы. Некоторым явно не по себе, включая Кармель. Большинство просто с любопытством ждут моей реакции.

Ускоряю дыхание, но старательно изображаю скепсис, задавая следующий вопрос:

– А откуда ты знаешь, что это был не просто какой-то бродяга? Какой-нибудь психопат, вломившийся в дом, пока рыбак отсутствовал?

– Оттуда, что полиция замяла это дело. Никого не арестовали. Даже не расследовали толком. Просто опечатали дом и сделали вид, будто ничего не случилось. Это оказалось легче, чем думали. Люди на самом деле очень охотно забывают подобные вещи.

Киваю. Верное наблюдение.

– Это и еще слова, написанные кровью по всем стенам: Anna taloni. «Аннин дом».

Майк ухмыляется:

– К тому же никто не способен так раздербанить тело. Рыбак был дядька в двести пятьдесят фунтов весом. А она ему руки и голову оторвала. Надо иметь сложение как у Скалы[18], доверху закинуться амфетамином и получить укол адреналина в сердце, чтобы суметь начисто открутить башку двухсотпятидесятифунтовому амбалу.

Я фыркаю, и Троянская Армия ржет.

– Он нам не верит, – ноет Чейз.

– Он просто испугался, – бросает Майк.

– Заткнитесь! – рявкает Кармель и берет меня под руку. – Не обращай на них внимания. Им охота подраться с тобой с той минуты, когда они увидели, что мы можем подружиться. Смешно же. Фигня для первоклашек, типа произнести «Кровавая Мэри» перед зеркалом на пижамной вечеринке.

Мне хочется сказать ей, что всё совсем не так, но я этого не делаю. Вместо этого ободряюще пожимаю ей руку и поворачиваюсь обратно к парням:

– Ну и где же этот дом?

И, разумеется, они переглядываются так, словно именно это и хотели услышать.

Глава 7

Мы уезжаем с водопадов и мчимся обратно к Тандер-Бей. Оранжевые уличные фонари и разноцветные светофоры сливаются в марево. Чейз с Майком хохочут, опустив окна, и болтают об Анне, насыщая ее историю подробностями. Кровь гудит в ушах так громко, что я забываю поглядывать на дорожные знаки, забываю наносить свой путь на карту.

Чтобы улизнуть с праздника и убедить остальных продолжать пить и наслаждаться жизнью на Краю Света, потребовалась некоторая деликатность и даже хитрость. Кармель реально пришлось применить к Натали и Кати прием «Ой, что это там?», прежде чем нырнуть в Уиллов внедорожник. Но теперь мы просто течем сквозь летний воздух.

– Ехать далеко, – говорит мне Уилл, и я припоминаю, что на прошлогодней вечеринке у водопада Троубридж роль «трезвого руля» выпала тоже ему. Это вызывает у меня любопытство; из-за статуса ТР может показаться, будто он болтается с этими тупарями, просто чтобы быть как все, но он слишком умен, и что-то в его манере держаться подсказывает, что именно он двигает фигуры без ведома остальных. – Она за городом. К северу от нас.

– А что мы будем делать, когда доедем? – спрашиваю я, и все смеются.

Уилл пожимает плечами:

– Пива выпьем, покидаемся бутылками в дом. Не знаю. А это важно?

Не важно. Сегодня я Анну убивать не буду, только не на глазах у всех этих людей. Я просто хочу побывать там. Ощутить ее присутствие по ту сторону оконного стекла, почувствовать, как она наблюдает за мной, смотрит во все глаза или отступает в глубь дома. С самим собой я честен, я знаю, что Анна Корлов завладела моим сознанием, как мало кто из прежних моих привидений. Не знаю почему. Кроме нее только еще один-единственный призрак занимает мои мысли с такой же силой, вызывая такую же бурю чувств, – это призрак, убивший моего отца.

Теперь мы едем вдоль озера, и я слышу, как волны Верхнего нашептывают мне обо всех мертвых, что скрываются на его дне, таращась из глубин мутными глазами, раздувая обглоданные рыбами щеки. Эти могут подождать.

Уилл сворачивает направо, на грунтовку, оси паркетника стонут, нас швыряет из стороны в сторону. Подняв взгляд, вижу дом, брошенный много лет назад и уже накренившийся – сутулый черный силуэт во тьме. Машина останавливается в конце бывшей подъездной дорожки, и я вылезаю. Фары высвечивают нижнюю часть дома – облезающая серая краска, унылые прогнившие доски, заросшее травой и сорняками крыльцо. Старая подъездная дорожка была длинной – от входной двери меня отделяет минимум сто футов.

– А это точно он? – слышу я шепот Чейза, но я-то знаю, что да.

Знаю, потому что ветерок шевелит мои волосы и одежду – и только их. Дом напряженно собран и наблюдает за нами. Делаю шаг вперед. Пару секунд спустя у меня за спиной неуверенно хрустит гравий.

По дороге мне рассказали, что Анна убивает всякого, кто входит в дом. Рассказали о бродягах, завернувших сюда в поисках ночлега и выпотрошенных, стоило им улечься. Разумеется, узнать об этом ребятам было неоткуда, но это, скорее всего, правда.

Позади раздается резкий звук, а затем быстрые шаги.

– Это глупо! – рявкает Кармель. Похолодало, и она надела поверх маечки серый кардиган. Она держит руки в карманах юбки и сутулится. – Преспокойно могли бы остаться на празднике.

Никто не слушает. Все дружно прихлебывают пиво и разговаривают слишком громко, чтобы скрыть нервозность. Я осторожно подбираюсь ближе к дому, обшаривая взглядом одно окно за другим, высматривая движение, которого там быть не должно. Пригибаюсь – мимо головы пролетает жестянка из-под пива, приземляется на подъездной дорожке и отскакивает к крыльцу.

– Анна! Эй, Анна! Выходи играть, дохлая стерва!

Майк хохочет, Чейз перекидывает ему очередную банку пива. Даже в нарастающей темноте я вижу, что щеки у него горят от бухла. Его начинает шатать.

Мой взгляд мечется между ними и домом. Как бы мне ни хотелось продолжить исследование, собираюсь остановиться. Это неправильно. Теперь, когда они здесь и трусят, они смеются над ней, пытаются превратить её в шутку. Очень хочется заехать каждому из них по башке полной банкой пива, и да, я чувствую лицемерие в своем желании защитить нечто, что я намерен убить.

Смотрю мимо них на нервно переминающуюся с ноги на ногу Кармель. Она обхватила себя руками, спасаясь от знобкого ветра с озера. Светлые волосы в серебристом свете разлетаются вокруг лица паутинкой.

– Ну же, парни, давайте выбираться отсюда. Кармель уже вся на нервах, а там все равно ничего нет, кроме пауков и мышей.

Пытаюсь пройти, но Майк с Чейзом хватают меня под руки. Замечаю, что Уилл отошел к Кармель и что-то негромко ей втирает, нагнувшись и показывая на ожидающую машину. Она мотает головой и делает шаг к нам, но он ее удерживает.

– Ни за что не уедем, не заглянув внутрь, – говорит Майк.

Они с Чейзом разворачивают меня и ведут по подъездной дорожке, шагая по бокам, словно конвоирующие заключенного тюремщики.

– Прекрасно.

Я сопротивляюсь меньше, чем следовало бы. Потому что сам хочу поглядеть поближе. Просто предпочел бы, чтоб в этот момент их не было рядом. Машу Кармель, чтобы показать ей, что все в порядке, и стряхиваю парней.

Едва поставив ногу на первую заплесневелую ступеньку крыльца, я чувствую, как дом напрягается, словно затаивает дыхание, пробуждаясь от долгой неприкосновенности. Поднимаюсь на оставшиеся две ступеньки и стою, один, перед темной серостью двери. Жалко, нет свечи или фонарика. Не разобрать, какого цвета был дом раньше. Издали казалось, что некогда он был серый, что земля вокруг усыпана серыми струпьями облезшей краски, но теперь, вблизи, они кажутся сгнившими и черными.

Высокие окна по обе стороны от двери заросли грязью и пылью. Подхожу к левому и ладонью протираю на стекле прозрачный кружок. Внутри дом в основном пуст, только несколько предметов мебели небрежно разбросано по помещению. В центре, по-видимому, бывшей гостиной стоит покрытый белой простыней диван. С потолка свисают остатки люстры.

Несмотря на темноту, внутреннее пространство видно очень хорошо. Его освещают серые и голубоватые лучи, падающие непонятно откуда. Поначалу я не врубаюсь, что в этом свете такое странное, пока не соображаю, что ни один предмет не отбрасывает тени.

Шепоток заставляет меня вспомнить о присутствии Майка и Чейза. Начинаю оборачиваться к ним, чтобы сообщить, что ничего нового я не увидел, но в отражении в окне замечаю обломок доски у Майка в руках. Он вскидывает его над головой, целясь мне в череп… и я чувствую, что довольно долго ничего никому не скажу.

Прихожу в себя от запаха пыли и ощущения, что большая часть моей головы валяется разбитая вдребезги где-то позади. Затем моргаю. Каждый выдох поднимает с неровных и древних досок пола серое облачко. Перекатываюсь на спину и понимаю, что голова-то цела, но мозг болит так, что глаза приходится снова закрыть. Понятия не имею, где нахожусь. Не помню, что делал перед тем, как попасть сюда, могу думать только о том, что мозг бултыхается внутри незакрепленный. В голове вдруг возникает картинка: какой-то первобытный олух размахивает доской. Кусочки пазла начинают становиться на место. Снова моргаю в странном сером свете.

Странный серый свет. Глаза у меня резко распахиваются. Я внутри дома.

Мозг встряхивается, как вылезший из воды пес, и с его шерсти разлетается миллион вопросов. Как долго я провалялся без сознания? В какой я комнате? Как выбраться? И, разумеется, самый важный: эти козлы что – оставили меня здесь?

На последний вопрос быстро отвечает голос Майка:

– Видишь, я же говорил, что его не убил.

Он стучит пальцем по стеклу, и я поворачиваюсь к окну, чтобы взглянуть в его идиотскую ухмыляющуюся рожу. Он несет какую-то чушь: мол, я покойник, и такое случается со всеми, кто посягает на его собственность. Именно в этот момент я слышу, как Кармель орет, что сейчас вызовет полицию, и в панике спрашивает, очнулся ли я уже.

– Кармель! – кричу я, с трудом поднимаясь на колени. – Со мной все в порядке.

– Кас! – кричит она в ответ. – Эти уроды… я не знала, клянусь!

Я ей верю. Тру затылок. На пальцах остается немного крови. На самом деле крови до фига, но я не переживаю – из ран на голове всегда течет как из крана, даже если они не больше пореза от бумаги.

Опираюсь ладонью на пол, чтобы подняться, и кровь смешивается с пылью, превращаясь в зернистую красноватую пасту.

Вставать рановато. Голова кружится. Надо лечь обратно. Комната начинает двигаться сама по себе.

– Иисусе, глянь на него. Снова лежит. Наверное, стоит вытащить его оттуда, чувак. У него, поди, сотрясение.

– Я стукнул его доской. Разумеется, у него сотряс. Не будь идиотом.

Кто бы говорил, хочется прокомментировать мне. Все происходящее кажется совершенно нереальным и бессвязным. Почти как во сне.

– Давай просто оставим его. Сам выберется.

– Придурок, мы не можем. Глянь на его башку – он все вокруг кровищей заляпал.

Пока Майк с Чейзом препираются, помочь мне или позволить умереть, чувствую, как соскальзываю обратно во тьму. Думаю, может, это и вправду так. Меня по-настоящему убили живые – просто немыслимо.

Но тут я слышу, как голос Чейза взвивается октав на пять:

– Иисусе! Господи!

– Что?! – орет Майк. В голосе его смешиваются раздражение и паника.

– Лестница! Глянь на чертову лестницу!

Я заставляю себя открыть глаза и усилием воли на дюйм-другой приподнимаю голову. Сначала я не вижу в лестнице ничего необычного. Узковата, а парапет сломан минимум в трех местах. Но потом взгляд поднимается выше.

Это она. Она мерцает, словно изображение на экране компьютера, некий темный призрак, пробивающийся из видео в реальность. Когда рука ее стискивает перила, она обретает телесность и ступени начинают стонать и скрипеть под ее весом.

Я мягко встряхиваю головой, все ещё кружится. Я знаю, кто она, знаю, как ее зовут, но понятия не имею, почему нахожусь здесь. Внезапно до меня доходит, что я в западне. Ума не приложу, что делать. Слышу повторяющиеся панические молитвы Чейза и ругань Майка, пока они спорят, драпать или попытаться как-то вытащить меня из дома.

Анна спускается ко мне. Она скользит вниз по лестнице, не делая ни шага. Ступни жутко волочатся за ней, словно она вообще не умеет ими пользоваться. Сквозь бледную белую кожу проступают темные лиловатые вены. Волосы бездонно черные и плывут по воздуху будто подвешенные в воде, змеясь следом и колыхаясь словно водоросли. Это единственное, что в ней кажется живым.

Она не носит свои смертные раны, как другие призраки. Говорят, ей перерезали горло, а у этой девушки шея длинная и белая. Но платье на месте. Мокрое, красное, непрестанно двигающееся. С него капает на пол.

Не замечаю, как отползаю к стене, пока не чувствую холодного давления на спину и плечи. Не могу оторвать взгляда от ее глаз. Они словно капли нефти. Невозможно определить, куда она смотрит, но я не такой дурак, чтобы надеяться, что она меня не видит. Она ужасна. Не уродлива, но совершенно нечеловеческое существо.

Сердце бухает в груди, голова болит невыносимо. Значит, надо лечь. Значит, мне не выбраться. Нет сил сражаться. Анна меня убьет, и я с удивлением обнаруживаю, что предпочитаю быть убитым такой, как она, в ее сотканном из крови платье. Лучше подвергнуться любым изобретенным ею мукам, чем тихо скончаться где-то в больнице только потому, что кто-то саданул меня по башке куском вагонки.

Она подплывает ближе. Глаза у меня закрываются, но я слышу шелест ее движений. Я слышу удар каждой жирной капли крови о половицы.

Открываю глаза. Она стоит надо мной – богиня смерти с черными губами и холодными руками.

– Анна. – Губы мои изгибаются в слабой улыбке.

Паря над полом, она смотрит на меня, жалкую тварь, прижавшуюся к ее стене. Хмурится. И вдруг резко вскидывает взгляд на окно у меня над головой. И дернуться не успеваю, как она выбрасывает руки вперед и разбивает стекло. Слышу, как Майк с Чейзом на пару орут мне чуть не в самое ухо. Вдалеке вопит Кармель.

Анна втащила Майка через окно в дом. Он орет и бьется словно пойманное животное, извивается в ее хватке и старается не смотреть ей в лицо. Его трепыхания ее, похоже, не волнуют. Руки ее неподвижны, будто мраморные.

– Отпусти меня! – блеет он. – Пусти, чувак, я просто пошутил! Пошутил!

Она ставит его на ноги. У него течет кровь из порезов на лице и руках. Он отступает на шаг. Анна скалится. Словно со стороны я слышу собственный голос, то ли умоляющий ее прекратить, то ли просто орущий, но у Майка на крик не остается времени. Она вонзает руки ему в грудь, разрывая кожу и мышцы. Затем раздвигает руки в стороны, словно пролезая в закрывающуюся дверь, и Майка Эндовера разрывает надвое. Обе половины падают на колени, дергаясь и извиваясь словно половинки червяка.

Чейзовы вопли доносятся издалека. Заводится машина. Я отползаю от месива, недавно бывшего Майком Эндовером, стараясь не глядеть на ту половину его тела, что все еще соединена с головой. Я не хочу знать, жив ли он еще. Не хочу знать, что он видит, как корчится вторая его половина.

Анна смотрит на труп спокойно. Прежде чем переключить внимание обратно на Майка, она долго глядит на меня. Кажется, она не замечает, когда вдруг распахивается дверь и меня, подхватив со спины, волокут за плечи наружу, прочь от крови, ступни пересчитывают ступеньки крыльца. Тот, кто меня тащил, отпускает ношу слишком резко, я снова бьюсь головой и больше ничего не вижу.

Глава 8

– Эй. Эй, чувак, ты живой?

Я знаю этот голос. Мне этот голос не нравится. Разлепляю глаза – так и есть, его рожа нависла надо мной.

– Ты заставил нас поволноваться. Наверное, не стоило давать тебе спать так долго. Наверное, надо было отвезти тебя в больницу, но мы так и не сумели придумать легенду.

– Я в норме, Томас.

Протираю глаза, затем собираю волю в кулак и принимаю сидячее положение, зная, что мир сейчас побежит вокруг и закачается, да так, что меня наверняка вырвет. Однако каким-то образом мне удается спустить ноги на пол.

– Что случилось?

– Это ты мне расскажи. – Он прикуривает сигарету. Лучше б он ее затушил. Из-за всклокоченных волос и характерных очков он выглядит шестиклассником, стянувшим пачку у мамы из сумочки. – Что ты делал в доме Корлов?

– А ты что делал, когда следил за мной? – отзываюсь я вопросом на вопрос, принимая протянутый им стакан воды.

– Что и обещал, – отвечает он. – Только мне и в голову не приходило, что тебе настолько понадобится помощь. Да, блин, никто к ней в дом не ходит. – Его голубые глаза разглядывают меня словно неизвестную науке разновидность идиота.

– Ну, я не просто вошел и упал.

– Я тоже так подумал. Но как-то не верится, что они это сделали – затолкали тебя в дом и попытались убить.

Оглядываюсь. Понятия не имею, который час, но солнца нет, а нахожусь я в каком-то антикварном магазине. Он изрядно захламлен, но полон всяких прикольных штук, а не куч старого мусора, какие порой видишь в более убогих местах. Но все равно пахнет стариками.

Я сижу на пыльной кушетке с подушкой, почти насквозь пропитанной моей засохшей кровью. По крайней мере, я надеюсь, что это моя засохшая кровь. Надеюсь, что спал не на невесть чьем гепатитном коврике.

Смотрю на Томаса. По-моему, он в бешенстве. Он ненавидит Троянскую Армию. Вне всякого сомнения, они доставали его с детского сада. Тощий неуклюжий парнишка вроде него, да еще заявляющий, будто он ясновидящий и ошивающийся в пыльных лавках древностей, наверняка являлся их любимым объектом для макания в унитаз и натягивания трусов на голову. Но они безобидные приколисты. Не думаю, что они действительно пытались убить меня. Просто не принимали ее всерьез. Не верили в рассказы. А теперь один из них мертв.

– Черт.

Неизвестно, что теперь будет с Анной. Майк Эндовер не относится к числу ее обычных жертв – бродяг и беглецов. Он был одним из школьных заводил, завсегдатаев вечеринок, и Чейз все видел. Остается только надеяться, что он слишком напуган, чтобы идти в полицию.

Хотя копам все равно Анну не остановить. Если они войдут в дом, мертвых только прибавится. А может, она и вовсе им не покажется. И вообще, Анна – моя. Ее образ сам собой вырастает у меня в мозгу и с мгновение маячит там, бледный и сочащийся красным. Но поврежденный мозг не в силах удержать его.

Бросаю взгляд на Томаса, он по-прежнему нервно курит.

– Спасибо, что вытащил меня, – говорю я, и он кивает.

– Я не хотел, – говорит. – В смысле хотел, но вид лежащего кучей Майка энтузиазма отнюдь не прибавлял. – Он глубоко затягивается. – Господи. Поверить не могу, что он мертв. Не могу поверить, что она его убила.

– Почему? Ты же верил в нее.

– Знаю, но я никогда по-настоящему ее не видел. Никто не видит Анну. Потому что если ты видишь Анну…

– …то уже никому не успеешь об этом рассказать, – заканчиваю я угрюмо.

Поднимаю глаза на звук шагов по неровным половицам. Входит какой-то старик, ну вроде бы старик, с заплетенной в косицу сивой бородой. Одет в изрядно выношенную футболку с «Грэйтфул дэд»[19] и кожаную жилетку. На руках по всей длине странные татуировки – ни одной не узнаю.

– Ты чертовски везучий парень. Должен сказать, от профессионального убийцы призраков я ожидал большего.

Ловлю брошенный им пузырь со льдом для моей головы. Лицо, похожее на печеное яблоко, расплывается в улыбке, глаза в очках в проволочной оправе смотрят внимательно.

– Это вы дали наводку Ромашке. – Я понимаю это мгновенно. – А я-то думал это старина Томас.

В ответ он лишь улыбается. Но этого достаточно.

Томас откашливается.

– Это мой дедушка, Морвран «Скворец» Сабин.

Приходится рассмеяться.

– Почему вы, готы, всегда берете себе такие причудливые имена?

– Сильное высказывание со стороны того, кто расхаживает под именем Тезей Кассио.

Язвительный старый хрен нравится мне сразу, и голос у него как из черно-белого спагетти-вестерна[20]. Тот факт, что он знает, кто я такой, меня не обескураживает. Честно говоря, я почти испытываю облегчение. Приятно наткнуться на еще одного представителя этого странного подполья, где люди знают мою работу, знают мою репутацию и репутацию моего отца. По жизни я вовсе не супергерой. Мне нужно, чтобы мне указывали верное направление. Нужны люди, знающие, кто я на самом деле. Только не слишком много. Не понимаю, почему Томас не рассказал мне все это, когда нашел меня возле кладбища. Приспичило ему поиграть в загадочность.

– Как твоя голова? – спрашивает Томас.

– Разве ты не можешь определить, телепат?

Он пожимает плечами:

– Я тебе говорил, я не настолько экстрасенс. Дедушка сказал, ты приезжаешь, и я вышел тебя искать. Иногда у меня получается читать мысли. Но не твои и не сегодня. Может, это из-за сотрясения. Может, это просто мне больше не нужно. Оно приходит и уходит.

– Хорошо. От этой хрени с чтением мыслей у меня мурашки по коже. – Перевожу взгляд на Морврана: – Итак, почему вы послали за мной? И почему не велели Ромашке организовать встречу, когда я прибыл сюда, вместо того чтобы посылать Ментока Мозгоеда[21]?

Дергаю головой в сторону Томаса и тут же жестоко расплачиваюсь за попытку скорчить из себя умника. Голова моя еще недостаточно оправилась для умничанья.

– Ты был мне нужен здесь быстро, – объясняет он, пожимая плечами. – Я знал Ромашку, а Ромашка знал тебя, лично. Он сказал, ты не любишь, когда тебя дергают. Но я все-таки хотел держать руку на пульсе. Пусть ты убийца призраков, но ты всего лишь мальчишка.

– Ладно, – говорю. – Но какая спешка? Анна же тут десятки лет обретается.

Морвран опирается на стеклянную конторку и качает головой:

– Что-то в Анне изменилось. Теперь она злее. Я завязан на мертвых – во многих отношениях куда больше твоего. Я вижу их, чувствую и думаю – думаю, чего же они хотят. Так повелось с тех пор, как…

Он пожимает плечами. Тут явно имеется история. Но, вероятно, это его лучшая история и он не хочет выдавать ее прямо с порога.

Он потирает виски.

– Я чувствую, когда она убивает. Каждый раз к ней в дом забредает какой-нибудь несчастный. Раньше у меня всего лишь между лопаток чесалось. А сейчас все нутро переворачивает. В прежние времена она бы тебе даже не показалась. Она давно мертва и не дура, знает разницу между легкой добычей и детками толстосумов. Она теряет осмотрительность. Эдак и на первые полосы попадет. А мы с тобой оба знаем, что некоторые вещи лучше держать в тайне.

Он усаживается в кресло-качалку и хлопает ладонью по колену. Я слышу цокот собачьих когтей по полу, и почти сразу вперевалку появляется толстый черный лабрадор с седым носом и кладет голову ему на колени.

Перебираю в памяти события предыдущей ночи.

Она опрокинула все мои ожидания, хотя теперь, увидев ее, я с трудом могу вспомнить, чего ожидал. Может, я думал, она окажется печальной, испуганной девочкой, убивающей от страха и горя. Думал, она неловко спустится по лестнице в белом платье с темным пятном на вороте. Думал, у нее две улыбки – одна на лице, другая на шее, влажная и красная. Думал, она спросит, что я делаю в ее доме, а затем бросится на меня, оскалив острые зубки.

Вместо этого я обнаружил призрак, наделенный силой бури, с черными глазами и бледными руками. Вовсе не покойника, но мертвую богиню. Вернувшуюся из царства Аида Персефону или восставшую Гекату[22].

От этой мысли меня слегка знобит, но я решаю списать это на кровопотерю.

– Что ты собираешься делать? – спрашивает Морвран.

Смотрю на тающий пузырь со льдом, розоватый от кровяных разводов. Пункт номер один: отправиться домой, принять душ и постараться сделать так, чтобы мама с перепугу не искупала меня в розмариновом масле целиком.

Затем вернуться в школу и предпринять кое-какие антикризисные меры в отношении Кармель и Троянской Армии. Вероятно, они не видели, как Томас меня вытащил; наверняка они думают, что я помер, и устроили крайне драматичную встречу у обрыва, дабы решить, что делать насчет меня и Майка, как это объяснить. У Уилла, несомненно, найдется ряд потрясающих предложений.

А после этого – обратно в тот дом. Потому что я видел, как Анна убивает. И я должен ее остановить.

С мамой мне везет. Когда я прихожу домой, ее там нет, а на кухонном столе записка, что обед в пакете в холодильнике. Подписи в виде сердечка нету, стало быть, она недовольна, что я отсутствовал всю ночь и не отзвонился. Попозже придумаю для нее какую-нибудь историю без участия окровавленной башки и обморока.

А вот с Томасом удача мне изменила. Он отвез меня домой и поднялся следом за мной на крыльцо. Спускаюсь вниз после душа. Голова по-прежнему пульсирует так, словно сердце переселилось куда-то позади глазных яблок. А он сидит за моим кухонным столом и играет в гляделки с Тибальтом.

– Это не обычный кот, – сквозь зубы произносит Томас.

Он не мигая смотрит Тибальту в зеленые глаза – зеленые глаза, мельком взглядывающие на меня, словно говоря: «Этот парень дурак». Кончик хвоста у кота подергивается словно наживка на крючке.

– Разумеется, необычный. – Роюсь в шкафчике в надежде зажевать аспирина. Привычку эту я подцепил после прочтения Кингова «Сияния». – Это ж ведьмин кот.

Томас разрывает зрительный контакт и сердито глядит на меня. Он знает, что я над ним смеюсь. Улыбаюсь ему и бросаю жестянку газировки. Он вскрывает ее очень близко к Тибальту, тот шипит, спрыгивает со стола и проходит мимо меня, раздраженно гудя. Нагибаюсь почесать ему спинку, а он бьет меня хвостом, намекая, что неплохо бы убрать этого немытого типа из его, Тибальтова, дома.

– Что ты намерен предпринять насчет Майка? – Томас смотрит на меня круглыми глазами поверх банки с колой.

– Антикризисные мероприятия, – отзываюсь я, потому что ничего другого сделать не могу.

Выбор у меня был бы больше, не проваляйся я без сознания всю эту ночь, но, снявши голову, по волосам не плачут. Надо разыскать Кармель. Надо поговорить с Уиллом. Надо заткнуть их обоих.

– Так что поехали-ка в школу.

Он вскидывает брови якобы в удивлении, что я больше не пытаюсь от него избавиться.

– А чего ты ждал? – спрашиваю. – Ты в деле. Хотел поучаствовать в чем бы то ни было? Ну, поздравляю. Времени на передумать не осталось.

Томас сглатывает. Но, надо отдать ему должное, молчит.

Входим в школу – в коридорах пусто. На миг закрадывается мысль, что нас спалили, что за каждой закрытой дверью происходит бдение со свечами по Майку.

Затем до меня доходит, что я идиот. В коридорах пусто, потому что мы приперлись посреди третьего урока.

Останавливаемся каждый у своего шкафчика и уклоняемся от расспросов бродячих учителей. Я на урок не пойду. Мы просто собираемся дождаться обеда, отираясь возле шкафчика Кармель в надежде, что она здесь, а не лежит дома бледная и больная. Но даже если так, Томас знает, где она живет. Можно заглянуть к ней потом. Если у меня осталась хоть капля удачи, с родителями она еще не поговорила.

От резкого звонка я чуть из кожи не выпрыгиваю. Голове от этого точно легче не становится. Но я изо всех сил моргаю и вглядываюсь в толпу, бесконечный поток одинаково одетых тел, расхаживающих по коридорам. При виде Кармель с облегчением вздыхаю. Она бледновата, словно долго плакала или ее тошнило, но одета как всегда безупречно, в руках книги. Не худший вариант.

Одна из брюнеток с прошлого вечера – не знаю которая, но назовем ее Натали – подскакивает к ней и начинает что-то щебетать. Реакция Кармель достойна Оскара: наклон головы и внимательный взгляд, круглые глаза и смех – все так непринужденно и естественно. Она что-то говорит, что-то отвлекающее, и Натали поворачивается и ускакивает прочь. Маска снова соскальзывает с Кармель.

До шкафчика ей остается футов десять, когда она наконец поднимает взгляд достаточно, чтобы заметить, что перед ним стою я. Глаза у нее становятся квадратные. Она громко произносит мое имя, затем оглядывается и подходит ближе, словно не хочет, чтобы ее услышали.

– Ты… живой. – Она с трудом выдавливает два простых слова, и это выдает, как странно она себя чувствует, произнося это. Взгляд ее обшаривает мое тело, словно она ожидает увидеть кровь или торчащую кость. – Как?

Я киваю Томасу, который застенчиво топчется справа от меня:

– Томас меня вытащил.

Кармель одаривает его взглядом и улыбкой. Больше она ничего не говорит. Не обнимает меня, как я до некоторой степени от нее ожидал. И оттого, что она этого не делает, она почему-то нравится мне еще больше.

– Где Уилл? И Чейз?

Я не спрашиваю, в курсе ли кто-нибудь еще. По атмосфере в коридорах, по тому, как все ходят и болтают как ни в чем не бывало, ясно, что никто. Но разобраться все-таки надо. Сопоставить наши истории.

– Не знаю. До обеда я их не увижу. В любом случае, не знаю точно, сколько у них уроков.

Она опускает глаза. Ей хочется поговорить о Майке. Сказать нечто, что, как ей кажется, она должна сказать: мол, как ей его жалко или что он был на самом деле не такой уж плохой и не заслужил того, что с ним случилось. Она закусывает губу.

– Нам надо с ними поговорить. Всем вместе. Разыщи их за обедом и сообщи, что я жив. Где мы можем встретиться?

Она отвечает не сразу, мнется. Ну же, Кармель, не разочаровывай меня.

– Я приведу их на футбольное поле. Там никого не будет.

Быстро киваю, и она уходит, оглянувшись всего раз, словно чтобы убедиться, что я на месте, что я настоящий и что она не спятила. Замечаю, что Томас глядит ей вслед будто очень печальный, верный охотничий пес.

– Чувак, – говорю я ему и направляюсь к спортзалу, чтобы выйти через него на футбольное поле. – Сейчас не время.

Слышу, как он бормочет у меня за спиной, что неподходящего времени не бывает. Позволяю себе поухмыляться с минуту, прежде чем задуматься, что можно сделать, дабы удержать Уилла и Чейза на поводке.

Глава 9

Явившись на футбольное поле, Уилл и Чейз обнаруживают нас с Томасом развалившимися на трибунах, глядя в небо. День солнечный, мягкий и теплый. Мать Природа не оплакивает Майка Эндовера. Свет действует на мою пульсирующую голову чудотворно.

– Господи! – восклицает один из них, а дальше следует целый фонтан матюгов, которые и повторять-то противно. Наконец тирада завершается словами: – Он и правда жив.

– Отнюдь не благодаря вам, уроды. – Принимаю сидячее положение. Томас тоже садится, но продолжает слегка сутулиться. Слишком часто эти скоты его пинали.

– Эй, – рявкает Уилл, – мы тебе ничего не сделали, понял?

– Заткни свою гребаную пасть, – добавляет Чейз, тыча в меня пальцем.

На мгновение я теряюсь. Как-то не подумал, что они придут, чтобы заставить молчать меня.

Отряхиваю джинсы. Они слегка запылились в том месте, где я прислонился к нижней стороне трибуны.

– Вы, парни, ничего не хотели мне сделать, – говорю я честно. – Вы привезли меня в тот дом, просто чтобы напугать. Вы не знали, что в итоге вашего друга разорвут на части и выпотрошат.

Жестоко. Признаю. Чейз моментально бледнеет. Перед его внутренним взором прокручиваются последние мгновения Майка. На миг я смягчаюсь, но затем пульсирующая голова напоминает мне, что они пытались меня убить.

Кармель стоит рядом с ними, но ниже по трибуне. Она обнимает себя руками за плечи и отворачивается. Наверное, мне не стоит так злиться. Да что она, издевается? Разумеется, стоит. Меня отнюдь не радует случившееся с Майком. Я бы ни за что не позволил этому произойти, не выруби они меня доской по башке, сделав совершенно бесполезным.

– Что мы скажем людям про Майка? – спрашивает Кармель. – Пойдут вопросы. Все видели, как он уезжал с вечеринки с нами.

– Правду говорить нельзя, – уныло произносит Уилл.

– Какую правду? – вскидывается Кармель. – Что произошло в том доме? Я что, действительно должна поверить, что Майка убило привидение? Кас…

Я встречаю ее взгляд бестрепетно:

– Я видел это.

– Я тоже видел, – добавляет Чейз, и вид у него такой, словно его сейчас вырвет.

Кармель трясет головой:

– Это нереально. Кас жив. Майк тоже. Все это просто какой-то грязный розыгрыш, который вы все сварганили, чтобы отомстить мне за то, что я с ним порвала.

– Кончай зацикливаться на себе любимой, – фыркает Уилл. – Я видел, как она высунула руки в окно. Видел, как она втащила его внутрь. Слышал чьи-то вопли. А затем увидел, как силуэт Майка распался надвое. – Он смотрит на меня. – Так что это было? Что живет в этом доме?

– Это вампир, чувак, – блеет Чейз.

Идиот. Игнорирую его начисто.

– В том доме ничего не живет. Майка убила Анна Корлов.

– Быть того не может, чувак, быть не может, – частит Чейз в нарастающей панике, но у меня нет времени на его приступ отрицания. К счастью, Уилл считает так же и велит ему заткнуться:

– Полиции скажем, что немного покатались. Затем Майк рассердился из-за Кармель и Каса и выскочил из тачки. Никто из нас не сумел его остановить. Он сказал, что пойдет домой пешком, а поскольку было не так уж далеко, то мы ничего и не подумали. Когда он не появился сегодня в школе, мы решили, что у него похмелье. – Уилл стиснул зубы. Соображает он быстро, даже когда не хочет. – Придется потерпеть несколько дней или недель – поисковые партии. Они будут нас расспрашивать. А потом бросят это дело.

Уилл смотрит на меня. Пусть Майк был редкостной скотиной, но он был Уиллу другом, и теперь Уилл Розенберг мечтает, чтобы меня не существовало. Если б никто не смотрел, он мог бы даже попытаться воплотить мечту – повернуться кругом через левое плечо и трижды стукнуть каблуками, например.

И может быть, он прав. Может, это моя вина. Я мог бы найти другой путь к Анне… К черту! Майк Эндовер треснул меня по затылку доской и швырнул в заброшенный дом, и все только потому, что я разговаривал с его бывшей девушкой. Он не заслужил быть разорванным напополам, но как минимум добрый пинок по яйцам ему светил.

Чейз держится руками за голову и бормочет, как все запуталось, какой кошмар будет врать полицейским. Ему легче не сосредотачиваться на сверхъестественном аспекте проблемы. Большинству людей так проще. Именно это позволяет тварям вроде Анны так долго сохранять тайну.

Уилл толкает его в плечо.

– Что нам с ней делать? – спрашивает он. На секунду я решаю, что он говорит о Кармель.

– С ней вы ничего поделать не можете, – говорит Томас. Такое ощущение, что он открыл рот впервые за десятки лет. Врубается он быстрее меня. – Она вам не по зубам.

– Она убила моего лучшего друга, – цедит Уилл. – Что я должен делать? Сидеть сложа руки?

– Ага, – говорит Томас и при этом пожимает плечами с такой кривой ухмылкой, что вот-вот получит в глаз.

– Но мы должны предпринять хоть что-то, – произносит Кармель.

Смотрю на нее. Глаза Кармель, занавешенные светлыми прядями волос, огромные и печальные. Она как никогда похожа на девушку-эмо.

– Если она реальна, – продолжает Кармель, – то нам всяко придется. Нельзя же просто позволить ей продолжать убивать людей.

– Мы не позволим, – успокаивает Томас.

Мне хочется сбросить его с трибуны. Он что, не слышал моего «сейчас не время»?

– Слушайте, – говорю. – Мы не можем дружно попрыгать в зеленый фургон и выковырять ее оттуда с помощью «Гарлем Глобтроттерс»[23]. Всякий, кто вернется в этот дом, – покойник. И если вы не хотите оказаться разорванными напополам и наблюдать кучку собственных кишок, сваленных на полу, то будете держаться оттуда подальше.

Неприятно обходиться с ними так жестко, но это катастрофа. Один из тех, кого я в это втянул, мертв, а теперь все остальные придурки горят желанием к нему присоединиться. Не понимаю, как меня угораздило влипнуть в такую задницу. Быстро же я все испортил.

– Я возвращаюсь, – говорит Уилл. – Я должен что-то сделать.

– Я с тобой, – добавляет Кармель и гневно смотрит на меня: мол, попробуй останови.

Она явно забывает, что меньше суток назад я смотрел в мертвое лицо, исполосованное темными венами. Ее дежурная высокомерная гримаска меня не впечатляет.

– Никто никуда не идет, – говорю, но затем удивляю сам себя: – Только не без подготовки. – Бросаю взгляд на Томаса – у того немножко отвисла челюсть. – У Томаса есть дедушка. Старый экстрасенс. Морвран Скворец. Он знает про Анну. Если мы собираемся что-либо предпринять, нам сначала надо поговорить с ним. – Пихаю Томаса в плечо, и он пытается по кусочкам собрать себе нормальное лицо.

– Да как такое вообще можно убить? – спрашивает Чейз. – Колом в сердце?

Мне хочется снова напомнить, что Анна не вампир, но я подожду, пока он предложит серебряные пули, и тогда столкну его с трибуны.

– Не тупи, – насмешливо произносит Томас. – Она уже мертва. Ее нельзя убить. Ее надо изгнать или что-то вроде. Дедушка пару раз такое проделывал. Там понадобится длинное заклинание, и свечи, и травы, и еще всякое. – Мы с Томасом переглядываемся. А парень реально то и дело пригождается. – Могу отвести вас к нему. Если хотите, прямо сейчас.

Уилл смотрит на Томаса, потом на меня, потом снова на Томаса. У Чейза такой вид, будто он жалеет, что ему приходится все время изображать такого большого сильного остолопа, но, как бы то ни было, он сам себе это устроил. Кармель просто таращится на меня.

– Ладно, – говорит наконец Уилл. – Встречаемся после школы.

– Я не могу, – быстро говорю я. – Мамины дела. Но могу подойти в лавку позже.

Они все неуклюже сползают с трибун – это единственный способ с них спуститься. Томас улыбается им вслед.

– Отлично, а? – ухмыляется он. – Кто говорит, что я не ясновидящий?

– Вероятно, это женская интуиция, – отвечаю я. – Просто постарайтесь со стариком Морвраном достаточно убедительно направить их по ложному следу.

– А ты где будешь? – спрашивает он, но я не отвечаю.

Он знает, куда я собираюсь. Я собираюсь к Анне.

Глава 10

Снова разглядываю Аннин дом. Рациональная часть мозга говорит мне, что это просто дом. Что пугающим и опасным делает его то, что находится внутри. Что сам дом не может крениться в мою сторону, словно охотится на меня в гуще сорняков-переростков. Он просто не может пытаться выдернуться из фундамента и поглотить меня целиком. Но выглядит всё именно так.

Сзади доносится негромкое шипение. Оборачиваюсь. Тибальт уперся передними лапками в водительскую дверь маминой машины и смотрит в окошко.

– Это не враки, кот, – говорю я.

Не знаю, зачем мама вообще заставила меня взять его с собой. Помочь он все равно не сможет. Если уж говорить о пользе, то он скорее датчик задымленности, чем гончий пес. Но, придя из школы, я рассказал маме, куда собираюсь и что произошло – опустив ту часть, где меня чуть не убили, а одноклассника разорвали надвое. Видимо, она догадалась, что рассказ неполон, потому что у меня на лбу свежий треугольник розмаринового масла, а в машине сидит навязанный ею кот. Иногда мне кажется, мама понятия не имеет, чем я тут занимаюсь.

Говорила она мало. Ей всегда хочется сказать мне, чтобы я остановился, что это опасно, что людей убивают. Но если я не буду делать свою работу, убьют еще больше. Эту работу начал мой отец. Именно для этого я родился, это он оставил мне такое наследство – вот подлинная причина, почему она помалкивает. Она верила в него. Она знала что к чему, вплоть до того дня, когда он был убит – убит тем, кого считал просто очередным звеном в длинной цепочке привидений.

Вытаскиваю из рюкзака нож и вынимаю его из ножен. Однажды после обеда отец вышел из дома с этим ножом в руках, точно так же как выходил еще до моего рождения. И так и не вернулся. Что-то его одолело. Полиция прибыла на следующий день, когда мать написала заявление о его пропаже. Они сообщили, что отец мертв. Я притаился в тени, пока они опрашивали маму, и вскоре детектив проболтался: отцовское тело было все в укусах – отсутствовали целые куски плоти.

Страшная папина смерть не отпускала меня несколько месяцев. Я воображал ее всеми возможными способами. Она мне снилась. Я рисовал ее на бумаге черной ручкой и красным карандашом – человечки из тонких черточек и восковая кровь. Мама пыталась меня лечить; она непрестанно напевала и оставляла включенным свет, стараясь уберечь меня от темноты. Но видения и кошмары не прекращались до того дня, когда я взял в руки нож. Тогда пришли другие.

Разумеется, отцовского убийцу я так и не поймал. Потому что убийца моего отца был уже мертв. Поэтому я знаю, каково мое предназначение. Теперь, поднимая взгляд на Аннин дом, я не боюсь, потому что Анна Корлов для меня не конец. Однажды я вернусь туда, где погиб мой отец, и распорю его ножом пасть той твари, что его съела.

Делаю два глубоких вдоха. Нож не убираю – притворяться ни к чему. Я знаю, что она там, а она знает, что я иду. Я чувствую, она наблюдает за мной. Кот смотрит на меня своими глазами-отражателями из машины, и этот взгляд я тоже чувствую на себе, направляясь по заросшей подъездной дорожке к парадной двери.

По-моему, более тихих ночей мне не выпадало. Ни ветерка, ни насекомых – ничего. Хруст гравия под ногами болезненно громок. Красться бессмысленно. Это как проснуться поутру первее всех, когда каждое твое движение кажется громким, как туманный горн, как ни старайся двигаться тише. Мне хочется протопать по ступенькам крыльца. Хочется отломать одну из них, поднять ее и раздолбать ею дверь. Но это было бы грубо и вдобавок излишне. Дверь уже открыта.

Наружу, не образуя луча, просачивается призрачный серый свет. Он как бы смешивается с темнотой подобно осветительному туману. Изо всех сил напрягаю слух. Вдали вроде бы гудит поезд да скрипит кожа, когда я стискиваю атам покрепче. Вхожу в дверь и закрываю ее за собой. Не хочу давать никаким призракам возможность провернуть дешевый трюк из ужастиков категории В, когда дверь с грохотом захлопывается за спиной у героя.

В прихожей пусто, лестница голая. С потолка свисает, не мерцая, скелет почившей люстры, и присутствует накрытый чехлом стол, которого, готов поклясться, вчера ночью тут не было. В доме что-то не так – помимо явно обитающего здесь привидения.

– Анна, – говорю я, и голос мой перекатывается в пустоте.

Дом поглощает его без единого эха.

Смотрю налево. На том месте, где погиб Майк Эндовер, пусто, только темное маслянистое пятно на полу. Понятия не имею, что Анна сделала с телом, и, честно говоря, предпочел бы об этом не думать.

Ничто не шевелится, но я не в настроении ждать. В то же время на лестнице мне с ней встречаться неохота. У нее слишком большое преимущество – она сильная, как валькирия, умертвие и вообще. Иду в глубину дома, старательно лавируя между беспорядочно расставленной и укрытой от пыли мебелью. Приходит мысль, что она может сидеть в засаде, что бугристый диван вовсе не бугристый диван, а оплетенная жилами мертвая девица. Я как раз собираюсь от души вонзить в него атам, когда слышу за спиной какой-то шорох. Оборачиваюсь.

– Господи!

– Разве три дня уже прошло? – спрашивает меня призрак Майка Эндовера. Он стоит возле окна, через которое его втащили. Целый. Осторожно улыбаюсь. Похоже, смерть прибавила ему остроумия. Но часть меня подозревает, что передо мной вовсе не настоящий Майк Эндовер. Это просто Анна подняла пятно на полу и заставила его ходить и разговаривать. Но на всякий случай…

– Мне жаль. Что с тобой так получилось. Это не было запланировано.

Майк склоняет голову набок:

– Это всегда не запланировано. Или всегда запланировано. Да по фигу.

Он улыбается. Не знаю – наверное, улыбка должна казаться дружелюбной или ироничной, но выглядит определенно жутко. Особенно когда он резко останавливается:

– Этот дом неправильный. Попав сюда, нам уже никогда не уйти. Тебе не следовало возвращаться.

– У меня тут дело, – говорю.

Пытаюсь не обращать внимания на это его «никогда не уйти». Это слишком ужасно и слишком несправедливо.

– То же дело, что у меня было? – тихо рычит он.

Не успеваю ответить, как невидимые руки разрывают его надвое, в точности повторяя его смерть. Отшатываюсь и натыкаюсь коленом то ли на стол, то ли на что другое, не знаю, да и не важно. Потрясение от вида Майка, снова оседающего в две жирноватые лужи, заставляет меня пренебречь мебелью. Я говорю себе, что это дешевый трюк и что видали и похуже. Старательно замедляю дыхание. И тут с пола снова раздается его голос:

– Эй, Кас!

Глаза мои обшаривают месиво и находят его лицо, перекошенное, по-прежнему соединенное с правой частью тела. Это та часть, в которой остался позвоночник. С трудом сглатываю и стараюсь не смотреть на торчащий хребет. Майков глаз перекатывается в глазницах и смотрит на меня.

– Больно всего минуту, – говорит он, а затем впитывается в пол, медленно, словно масло в полотенце.

В процессе исчезновения глаз не закрывается. Он продолжает смотреть. Уж без этой маленькой интермедии я бы точно обошелся. Продолжая наблюдать за темным пятном на полу, соображаю, что затаил дыхание. Интересно, сколько людей убила Анна в этом доме? А что, если они все по-прежнему здесь? Может ли она поднять их тела словно марионетки и заставить шаркать в мою сторону, демонстрируя различные стадии разложения?

Возьми себя в руки. Сейчас не время паниковать. Сейчас время стиснуть нож и слишком поздно сообразить, что что-то приближается сзади…

Из-за плеча мелькают черные волосы, два-три чернильных щупальца тянутся подманить меня ближе. Резко разворачиваюсь и рассекаю воздух, наполовину ожидая, что ее там не окажется, что она исчезнет в этот самый миг. Но она не исчезла. Она парит прямо передо мной, в полуфуте над полом.

С мгновение мы колеблемся и разглядываем друг друга, мои карие глаза смотрят прямо в ее маслянисто-черные. Стоя на полу она была бы около пяти футов семи дюймов ростом, но, поскольку она парит в шести дюймах над ним, мне приходится почти задирать голову. Кровь тихо капает с платья на половицы. Во что она превратилась после того, как умерла? Какую силу она обнаружила, какая ярость позволила ей стать больше, чем просто призраком, сделаться демоном мщения?

Мой клинок отсек кончики ее волос. Они плавно опускаются, и она наблюдает, как они впитываются в половицы подобно Майку несколько секунд назад. По лицу ее проходит какая-то тень, напряжение, печаль, а затем она смотрит на меня и оскаливается.

– Почему ты вернулся? – спрашивает она.

Я сглатываю. Не знаю, что сказать. Чувствую, как пячусь, хотя и говорю себе не делать этого.

– Я подарила тебе твою жизнь, упакованную и перевязанную ленточкой.

Голос, исходящий из ее зияющего рта, глубок и ужасен. Так звучит голос без дыхания. У нее сохранился еле заметный финский акцент.

– Ты думал, это было легко? Ты хочешь быть мертвым?

В том, как она задает последний вопрос, есть что-то обнадеживающее, отчего ее взгляд становится пристальнее. Неестественно вывернув шею, она бросает взгляд на мой нож. Лицо искажается, гримасы сменяют друг друга стремительно, словно рябь на воде.

Затем воздух вокруг нее идет волнами, и парящая передо мной богиня исчезает. На ее месте оказывается бледная девушка с длинными темными волосами. Ноги ее твердо стоят на земле. Смотрю на нее сверху вниз.

– Как тебя зовут? – спрашивает она, а когда я не отвечаю, продолжает: – Мое имя ты знаешь. Я спасла тебе жизнь. Разве это не будет попросту честно?

– Меня зовут Тезей Кассио, – слышу я собственный голос, одновременно думая, какой это дешевый трюк, и глупый к тому же.

Если она думает, что я не убью эту форму, то она смертельно ошибается, пардон за каламбур. Но маскировка хороша, в этом я отдаю ей должное. У нынешней ее маски задумчивое лицо и мягкие фиалковые глаза. Одета она в старомодное белое платье.

– Тезей Кассио, – повторяет она.

– Тезей Кассио Лоувуд, – говорю я, хотя не знаю, зачем я ей это рассказываю. – Все зовут меня Кас.

– Ты пришел сюда убить меня.

Она обходит меня по большому кругу. Даю ей пройти на уровне плеча, затем поворачиваюсь сам. Ни за что не позволю ей оказаться у меня за спиной. Сейчас она такая милая и невинная, но я знаю, что за тварь вырвется наружу, если дать ей шанс.

– Кто-то уже это сделал, – говорю.

Не стану пичкать ее жалкими побасенками: мол, я пришел освободить ее. Это означало бы сжульничать, заставить ее расслабиться, попытаться заманить. И, кроме того, это ложь. Понятия не имею, куда я ее посылаю, да мне и дела нет. Я просто знаю, что это не здесь, где она может убивать людей и складывать их в этом забытом богом доме.

– Кто-то уже убил, да, – говорит она, и тут ее голова поворачивается на триста шестьдесят градусов и резко щелкает туда-обратно. На миг волосы снова начинают извиваться змеями. – Но ты не сможешь.

Она знает, что мертва. Это интересно. Большинство из них не в курсе. Большинство просто сердиты и напуганы, скорее отпечаток эмоции – одного ужасного мига, – чем настоящее существо. С некоторыми можно поговорить, но обычно они принимают тебя за кого-то другого, за кого-то из их прошлого. Ее осознанность меня несколько обескураживает. Пользуюсь языком, чтобы потянуть время:

– Милая, мы с отцом упокоили больше привидений, чем тебе под силу сосчитать.

– Но не таких, как я.

Когда она произносит это, в ее голосе появляется оттенок не то чтобы гордости, но чего-то похожего. Гордости с привкусом горечи. Я помалкиваю, поскольку предпочел бы, чтоб она не знала, насколько права. Ничего подобного Анне я никогда прежде не встречал. Ее сила кажется безграничной, равно как и запас трюков. Это тебе не какой-нибудь шаркающий фантом, обиженный, что его застрелили насмерть. Это сама смерть, жуткая и бесчувственная, и даже когда она одета в кровь и жилы, я не могу оторвать от нее глаз.

Но мне не страшно. Как бы сильна она ни была, мне всего-то нужен один хороший удар. Мой атам вполне способен ее достать, и если мне удастся подобраться ближе, она истечет в эфир так же, как и все остальные.

– Наверное, тебе стоит позвать отца на помощь, – говорит она.

Я стискиваю клинок.

– Мой отец мертв.

Что-то мелькает у нее в глазах. Ни в растерянность, ни в сожаление мне не верится, но выглядит это именно так.

– Мой папа тоже умер, когда я была маленькая, – негромко говорит она. – Шторм на озере.

Нет, я так не могу. Чувствую, как в груди что-то размягчается, перестает ворчать, совершенно против моей воли. Ее сила делает ее же уязвимость более трогательной. Я должен быть выше этого.

– Анна, – говорю я, и она вскидывает на меня глаза.

Поднимаю клинок, и его блеск отражается в ее зрачках.

– Давай, – приказывает она, королева мертвого замка. – Я не хочу тебя убивать. И, похоже, почему-то не должна. Так давай.

При этом у меня в мозгу выскакивает куча вопросов, но я упрямо стою на своем:

– Я не покину тебя, пока ты не выйдешь из этого дома и не вернешься в землю.

– Я никогда не лежала в земле, – шипит она сквозь зубы.

Радужка у нее темнеет, чернота выплескивается наружу, белков уже не видно. По щекам расползаются вены и гнездятся на висках и на шее. На коже вскипает пузырями кровь и стекает по всему телу вниз, с длинного шлейфа капает на пол.

Бью ножом и чувствую, как что-то тяжелое ударяет меня в плечо и отбрасывает к стене. Черт! Я даже не видел ее движения. Она по-прежнему парит посреди комнаты, где только что был я. Там, где я ударился о стену, плечо сильно болит. А рука болит в том месте, где я ударился об Анну. Но я на редкость твердолобый, поэтому поднимаюсь и снова бросаюсь вперед, на этот раз в партере[24], даже не пытаясь убить ее, просто чтобы отсечь ей что-нибудь. На данном этапе пусть будут волосы.

Я опять на другом конце комнаты. Видимо, проехался на спине. По-моему, у меня в штанах занозы. Анна продолжает парить, рассматривая меня с растущей неприязнью. Стук капель о половицы напоминает мне об одном из моих учителей, который медленно постукивал себе по виску, когда был по-настоящему недоволен моей безалаберностью.

Поднимаюсь на ноги, на сей раз медленнее. Надеюсь, это больше похоже на тщательное планирование следующего шага, чем на то, что мне очень больно, в чем заключается истинная причина. Она не пытается убить меня, и это начинает бесить. Меня гоняют как кошачью игрушку. Тибальт был бы в восторге. Интересно, ему из машины видно?

– Прекрати, – произносит она своим гулким голосом.

Я подбегаю к ней, и она хватает меня за запястья. Я сопротивляюсь, но это все равно что бороться с бетонной глыбой.

– Просто дай мне убить тебя, – бормочу я в отчаянии.

В глазах ее вспыхивает ярость. На миг я ужасаюсь, какую же ошибку я совершил, позабыв, что она такое на самом деле. Вот сейчас кончу в точности как Майк Эндовер. Тело буквально сжимается, пытаясь не дать разорвать себя надвое.

– Я никогда не дам тебе убить меня, – цедит она и спихивает меня обратно на пол.

– Почему? Ведь тебе же станет спокойнее!

В миллионный раз думаю, почему никогда не умею заткнуться вовремя.

Она, прищурившись, глядит на меня как на идиота.

– Спокойнее? После всего, что я натворила? Покой, в доме, полном разорванных на части мальчиков и выпотрошенных бродяг? – Она притягивает мое лицо вплотную к своему. Ее черные глаза огромны. – Я не могу позволить тебе убить меня, – говорит она, а затем кричит, кричит так громко, что у меня едва не лопаются барабанные перепонки: – Я никогда не хотела быть мертвой!

Я вылетаю в дверь, минуя сломанные ступеньки, и приземляюсь на заросший гравий подъездной дорожки. Перекатываюсь и поднимаю глаза – как раз вовремя, чтобы увидеть, как захлопывается дверь. Дом выглядит неподвижным и нежилым, словно здесь миллион лет ничего не случалось. Опасливо проверяю конечности и обнаруживаю, что все они в рабочем состоянии. Тогда я поднимаюсь на колени.

Никто из них никогда не хотел быть мертвым. Не по-настоящему. Даже самоубийцы в последнюю минуту передумывали. Мне бы сказать ей об этом, и сказать по-умному, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой. Тогда я бы не чувствовал себя таким кретином, после того как меня швыряли словно какого-то безымянного приспешника в фильме про Джеймса Бонда. Тоже мне, профессиональный убийца призраков.

Подходя к маминой машине, стараюсь взять себя в руки. Я намерен достать Анну, что бы она там себе ни думала. Во-первых, потому, что прежде я осечек не знал, а во-вторых, потому, что в тот момент, когда она заявила, что не позволит себя убить, мне показалось, что ей до некоторой степени этого хочется. Осознанность делает ее особенной во многих отношениях. В отличие от остальных, Анна сожалеет. Растираю боль в левой руке и знаю, что завтра буду весь в синяках. Сила не сработает. Нужен план Б.

Глава 11

Мама дает мне проспать большую часть дня и наконец будит сообщением, что заварила ванную из чайного листа, лаванды и белладонны. Белладонна – чтобы унять безрассудство, но я не возражаю. Болит всё. Вот что бывает, когда тебя всю ночь швыряет по дому богиня смерти.

Погружаясь в ванну, очень медленно, отчаянно гримасничая, начинаю обдумывать следующий шаг. Суть в том, что меня превзошли. Это случалось не часто, а до такой степени и вовсе никогда. Но время от времени мне приходится просить помощи. Дотягиваюсь до мобильника на столике возле ванны и набираю номер старого друга. Друга не в первом поколении даже. Он знал моего отца.

– Тезей Кассио, – говорит он, снимая трубку.

Я ухмыляюсь. Он ни за что не назовет меня Касом. Слишком уже его веселит мое полное имя.

– Гидеон Палмер, – парирую я и представляю себе его на том конце линии, на другой стороне земли, сидящим в достойном английском доме, выходящем на Хэмпстед Хит в Северном Лондоне.

– Давненько, – говорит он, и я прямо вижу, как он скрещивает ноги. Почти слышу шелест твида в телефоне.

Гидеон классический английский джентльмен лет шестидесяти пяти, если не старше, седой и в очках. Он из тех людей, у кого в жилетном кармашке часы на цепочке, а в доме от пола до потолка – длинные полки тщательно оберегаемых от пыли книг. Когда я был маленький, он катал меня на стремянке с колесиками, чтобы я достал ему какой-нибудь странный том про полтергейст или связующие заклятья или еще что-нибудь. Мы с родителями жили у него как-то летом, когда папа охотился на привидение, застращавшее район Уайтчепел, некоего подражателя Джеку Потрошителю.

– Скажи мне, Тезей, – говорит он, – когда ты планируешь вернуться в Лондон? Тут по ночам шныряет масса тварей, без дела не останешься. Несколько отличных университетов, все под завязку набиты привидениями.

– С мамой разговаривали, да?

Он смеется, но, разумеется, разговаривал. С тех пор как погиб отец, они поддерживают связь. Он был папиным… наверное, «наставник» самое подходящее слово. Но не только. Когда папу убили, он прилетел в тот же день. Не давал нам с мамой расклеиться. Теперь он пускается в разглагольствования о том, куда лучше подавать документы на следующий год и как мне повезло, что отец обеспечил мое обучение и мне не придется возиться со студенческими займами и всяким таким. Это действительно удача, потому что стипендия для такого перекати-поля просто не предусмотрена, но я обрываю его. У меня более важные и насущные проблемы.

– Мне нужна помощь. Вляпался в на редкость заковыристую катавасию.

– Какого сорта катавасия?

– Мертвого.

– Разумеется.

Рассказываю ему про Анну, он слушает. Затем до меня доносится знакомый звук катящейся стремянки и его негромкое пыхтение, пока он лезет за книжкой.

– Она не обычный призрак, это однозначно, – говорит он.

– Знаю. Что-то сделало ее сильнее.

– То, как она умерла? – спрашивает он.

– Не уверен. Судя по тому, что я слышал, ее просто убили, как и многих других. Перерезали горло. Но теперь она обитает в своем старом доме, убивая всякого, кто зайдет внутрь, словно какой-то чертов паук.

– Не выражайся, – ворчит он.

– Извините.

– Она определенно не просто переменчивый дух, – бормочет он, в основном для себя. – И ее поведение слишком управляемо и сознательно для полтергейста… – Он умолкает, и я слышу шорох перелистываемых страниц. – Говоришь, ты в Онтарио? А дом не стоит на каком-нибудь старом кладбище?

– Не думаю.

– Хм-м.

Проходит еще пара «хм-м», прежде чем я предлагаю просто спалить дом дотла и посмотреть, что будет.

– Я бы не советовал, – сурово говорит он. – Возможно, дом – единственное, что ее связывает.

– Или является источником ее силы.

– И так тоже может быть. Но это требует расследования.

– Расследования какого типа?

Я знаю, что он скажет. Он скажет, чтобы я не ленился, выходил на улицу и работал ногами. Скажет, что мой отец никогда не стеснялся заглянуть в книжку. Затем примется сетовать на нынешнюю молодежь. Если б он только знал.

– Тебе понадобится разыскать поставщика оккультных товаров.

– А?

– Надо заставить эту девицу выдать свои секреты. Что-то… произошло с ней, повлияло на нее, и прежде чем ты сумеешь изгнать ее дух из того дома, ты должен выяснить, что это было.

Этого я не ожидал. Он хочет, чтобы я навел чары. Я чарами не занимаюсь. Я ж не колдун.

– И зачем же мне поставщик оккультных товаров? Мама вон такой поставщик.

Смотрю на свои руки под водой. Кожу начинает пощипывать, но мышцы как новенькие, и даже сквозь потемневшую воду видно, как тускнеют синяки. Мама великая травница.

Гидеон хихикает:

– Будь благословенна твоя дорогая матушка, но она не поставщик оккультных товаров. Она одаренная белая ведьма, однако к тому, что требуется здесь, она отношения не имеет. Тебе нужен не круг из букетиков и не хризантемовое масло. Тебе нужны куриные лапы, ограждающая пентаграмма, вода или зеркало для гадания и круг священных камней.

– А еще мне нужен колдун.

– Уверен, за все эти годы ты накопил достаточно ресурсов, чтобы найти хотя бы это.

Морщусь, но на ум приходят двое. Томас и Морвран Скворец.

– Давай я закончу изучение вопроса и через пару дней пришлю тебе по электронной почте готовую схему ритуала.

– Хорошо, Гидеон. Спасибо.

– Конечно. И, Тезей…

– Да?

– А ты пока ступай в библиотеку и постарайся раскопать все, что можно, о том, как девочка погибла. Знание – сила, ты знаешь.

Улыбаюсь:

– Работать ногами. Верно.

Вешаю трубку. Он считает меня тупым инструментом, просто руки-ножик-быстрота, но на самом деле бегать я не ленюсь, и исследованиями занимался еще до того, как начал пользоваться атамом.

После папиной смерти у меня появились вопросы. Беда была в том, что ни у кого, похоже, не имелось ответов. Или, как я подозревал, никто не хотел ими со мной делиться. Поэтому я отправился искать их сам. Гидеон с мамой очень быстро упаковали наши вещи и увезли нас из дома в Батон-Руж, где мы остановились. Но я успел сделать вылазку на заброшенную плантацию, где мой отец встретил свою кончину.

Дом был нечеловечески уродлив. Как я ни злился, но заходить туда не хотелось. Если неодушевленный предмет способен свирепо глядеть и рычать, то этот дом именно так и делал. Мое семилетнее сознание видело, как он раздвинул оплетавшие его лианы, как стер мох с крыльца и оскалил зубы. Чудесная штука воображение, а?

Мама с Гидеоном еще несколько дней назад очистили это место, раскидывая руны и зажигая свечи, дабы убедиться, что отец обрел покой, а привидения ушли. Однако, поднимаясь на крыльцо, я заплакал. Сердце говорило мне, что папа здесь, что он спрятался от них, чтобы дождаться меня, и вот-вот откроет дверь с огромной мертвой улыбкой. Глаз у него не будет, а на боках и руках будут огромные полукруглые раны. Звучит глупо, но, по-моему, я заплакал еще горше, когда открыл дверь сам, а его там не оказалось.

Дышу глубже, чую чай и лаванду. Это возвращает меня обратно в тело. От воспоминаний о том дне, обследовании того дома, кровь стучит в ушах. По ту сторону входной двери я обнаружил следы борьбы и отвернулся. Я хотел получить ответы на свои вопросы, но не хотел представлять, как избивают моего отца. Не хотел думать, что ему было страшно. Я миновал треснутую балюстраду и инстинктивно направился к камину. Комнаты пахли старым деревом и гнилью. Присутствовал также более свежий запах крови. Непонятно, откуда я знал, как пахнет кровь, – так же непонятно, как и то, что я двинулся прямо к очагу.

В камине ничего не было, кроме стародавних углей и пепла. И тут я увидел его. Всего лишь уголок, черный, как уголь, но чем-то от него отличающийся. Более гладкий. Он выглядел загадочно и зловеще. Я протянул руку и вытащил его из пепла: тонкий черный крест дюйма четыре длиной. Вокруг него обвилась черная змейка, тщательно сплетенная из чего-то, в чем я немедленно распознал человеческие волосы.

Я схватил тот крест с такой же уверенностью, какая наполняла меня семь лет спустя, когда я взял отцовский нож. В тот момент я знал точно. Именно тогда я понял, что то неведомое, что текло в отцовской крови – то магическое свойство, что позволяло ему рассекать мертвую плоть и отсылать ее прочь из нашего мира, – течет и в моих жилах тоже.

Когда я показал крест Гидеону и маме и рассказал, что я сделал, они обезумели. Я ожидал, что меня станут утешать, обнимать как маленького и спрашивать, все ли в порядке. Вместо этого Гидеон схватил меня за плечи.

– Не смей никогда и ни за что возвращаться туда! – орал он и тряс меня так, что у меня стучали зубы.

Он забрал у меня черный крест, и я никогда больше эту штуку не видел. Мама просто стояла поодаль и плакала. Я испугался; Гидеон никогда прежде ничего подобного со мной не делал. Он всегда относился ко мне по-дедовски, тайком совал конфеты и подмигивал, как-то так. Однако папа только что погиб, и я был зол. Я спросил Гидеона, что это за крест.

Он уставился на меня холодным взглядом, а потом отвел руку и отвесил мне такую пощечину, что я упал на пол. Я слышал, как мама словно бы заскулила, но не вмешалась. Они вышли из комнаты и оставили меня одного. Когда меня позвали ужинать, оба улыбались и вели себя как ни в чем не бывало.

Этого хватило, чтобы напугать меня и заставить молчать. Я больше не поднимал эту тему. Но это не значит, что я забыл. Последние десять лет я читал и учился где только мог. Черный крест оказался талисманом вуду. Тогда я не оценил значительности этого факта, не понял, почему он украшен змеей из человеческих волос. Согласно поверьям, священная змея питается своими жертвами, поедая их целиком. Отца сожрали по кускам.

Трудность моего исследования заключается в том, что я не могу обратиться к самым надежным из имеющихся у меня источников. Я вынужден делать все украдкой и разговаривать шифром, чтобы мама и Гидеон не догадались. Дополнительно затрудняет дело неорганизованность самого вуду. Такое ощущение, что всяк практикует его по-своему и эта дрянь практически не поддается анализу.

Прикидываю, не спросить ли Гидеона снова, когда покончу с делом Анны. Теперь я старше и уже доказал свою профпригодность. На сей раз будет по-другому. Но при одной мысли об этом я погружаюсь глубже в свою чайную ванну. Потому что по-прежнему помню ощущение от его ладони на своей щеке, слепую ярость в его глазах – и по-прежнему чувствую себя семилетним.

Одевшись, звоню Томасу и прошу его заехать за мной и отвезти в лавку. Его распирает любопытство, но мне удается держать его в узде. Об этом надо рассказать и Морврану, а повторяться неохота.

Морально готовлюсь выслушать от мамы нотацию насчет прогулов и ворчание по поводу звонка Гидеону, несомненно подслушанного ею. Однако, спускаясь вниз, слышу голоса. Два женских голоса. Один – мамин. Второй – Кармель. Ссыпаюсь с лестницы – вот они, голубушки, уже не разлей вода. Устроились в гостиной, сдвинули кресла, наклонились друг к другу и самозабвенно воркуют над подносом с печеньем. Как только обе мои ноги оказываются на полу, они прекращают разговор и улыбаются мне.

– Привет, Кас, – говорит Кармель.

– Привет, Кармель. Что ты здесь делаешь?

Она протягивает руку за кресло и вытаскивает что-то из школьной сумки.

– Принесла тебе задание по биологии. Оно парное. Подумала, мы могли бы сделать его вместе.

– Как мило с ее стороны, правда, Кас? – вставляет мама. – Ты же не хочешь отстать на третий же день.

– Мы могли бы начать прямо сейчас, – предлагает Кармель, протягивая мне листок.

Подхожу к ней, забираю бумажку. Не понимаю, почему это парное задание. Всего-то надо найти кучку ответов в учебнике. Но мама права. Отставать в учебе не следует. Несмотря ни на какие прочие жизненно важные дела.

– Ты просто молодчина, – говорю, и говорю искренне, хотя тут явно присутствует и дополнительный мотив.

Кармель глубоко плевать на биологию. Я бы очень удивился, ходи она на нее сама. Кармель взяла задание, потому что ей требовался предлог для разговора со мной. Она хочет получить ответы на вопросы.

Кошусь на маму, а она окидывает меня быстрым, но внимательным взглядом. Силится разглядеть, как сходят синяки. Мой звонок Гидеону для нее облегчение. Явившись вчера ночью домой, я выглядел избитым до полусмерти. На миг мне показалось, что она собирается запереть меня в моей комнате и утопить в розмариновом масле. Но мама мне доверяет. Она понимает, что я должен делать. И я благодарен ей за оба эти качества.

Скатываю задание по биологии в трубочку и постукиваю ею об ладонь.

– Может, поработаем в библиотеке? – говорю я Кармель.

Она вскидывает сумку на плечо и улыбается.

– Возьмите еще печенья на дорожку, – говорит мама.

Мы оба берем по штучке, причем Кармель с некоторым колебанием, и направляемся к двери.

– Тебе не обязательно его есть, – говорю я Кармель, как только мы оказываемся на крыльце. – Мамино анисовое печенье определенно на любителя.

Кармель смеется:

– Я съела одно еще там – и едва справилась. Они словно пыльный черный мармелад.

Улыбаюсь…

– Только маме так не говори. Это ее собственное изобретение, и она им страшно гордится. Типа оно приносит счастье.

– Тогда, наверное, съем.

Кармель довольно долго смотрит в землю, затем поднимает глаза и пристально разглядывает мою щеку. Я знаю, что по скуле идет длинный черный синяк.

– Ты снова ходил в тот дом. Без нас.

– Кармель…

– Рехнулся? Тебя ж могли убить!

– А если бы пошли все – убили бы всех. Послушай, просто держись Томаса и его дедушки. Они что-нибудь придумают. Охолони.

Отчетливо зябкий ветер с ранним привкусом осени перебирает мои волосы ледяными пальцами. Смотрю вдаль по улице и вижу, как пыхтит в нашу сторону Томасов «Темпо» во всей красе – водительская дверь от другой машины, на бампере наклейка с Вилли-Вонкой[25]. Чувак ездит с шиком, и это вызывает у меня улыбку.

– Давай примерно через час в библиотеке? – спрашиваю я Кармель.

Она прослеживает направление моего взгляда и видит приближающегося Томаса.

– Однозначно нет. Я хочу знать, что происходит. Если ты хоть на секунду поверил, что я купилась на ту чушь, которую Морвран с Томасом пытались втирать нам вчера вечером… Я не дура, Кас. Я умею распознавать отвлекающие маневры.

– Я знаю, что ты не дура, Кармель. И если ты так умна, как о себе думаешь, то не станешь в это лезть и встретишься со мной в библиотеке через час.

Спускаюсь по крыльцу и шагаю по подъездной дорожке, незаметно жестами показывая Томасу, чтоб не парковался. Он ловит намек и притормаживает ровно настолько, чтобы я открыл дверь и запрыгнул внутрь. Затем мы уезжаем, оставив Кармель таращиться нам вслед.

– Что Кармель понадобилось у тебя дома? – спрашивает он. Ревности в его голосе отнюдь ни капли.

– Я хотел, чтобы она потерла мне спинку, а потом мы примерно час трахались, – отвечаю я и пихаю его в плечо. – Ну же, Томас. Она заскочила отдать мне задание по биологии. Мы встречаемся с ней в библиотеке, после того как переговорим с твоим дедушкой. А теперь поведай мне, что случилось вчера вечером.

– Знаешь, ты ей правда нравишься.

– Ага, ну, тебе она нравится больше, – говорю. – Так что случилось?

Он старается поверить, что Кармель меня не интересует и что я ему достаточно друг, чтобы уважать его чувства к ней. Как ни странно, и то и другое правда.

Наконец он вздыхает:

– Мы приготовили им шикарный ложный след, в точности как ты сказал. Это было нечто! Мы реально убедили их, что если они подвесят у себя над кроватями мешочки с серой, то она не сумеет напасть на них, пока они дрыхнут.

– Господи. Не переборщите с реализмом. Нам надо, чтобы они были все время заняты.

– Не переживай. Морвран делает классное шоу. Он вызвал синее пламя, прикинулся погруженным в транс, вот это вот всё. Сказал им, что будет работать над изгоняющим заклятьем, но для его завершения нужен свет следующего полнолуния. Как думаешь, хватит времени?

В норме я ответил бы «да». В конце концов, дело не в определении местонахождения Анны. Я точно знаю, где она.

– Не уверен, – отвечаю. – Я ездил туда вчера ночью, и она пинала меня как мячик по всей комнате.

– И что ты собираешься делать?

– Я разговаривал с другом моего отца. Он сказал, нам надо выяснить, что придает ей всю эту дополнительную силу. Кого-нибудь из колдунов знаешь?

Он прищуривается на меня:

– А твоя мама разве не колдунья?

– Я про черных.

Он некоторое время ерзает, затем пожимает плечами:

– Ну я, наверное. Я не очень-то, но барьеры ставить умею, стихии заставлять на себя работать и все такое. Морвран-то да, но он уже почти не практикует.

Он сворачивает налево и тормозит возле антикварной лавки. В окно виден поседевший черный пес, он прижался носом к стеклу, а хвостом лупит по полу.

Мы входим и обнаруживаем Морврана за конторкой. Он наклеивает ценник на новое кольцо, изящное винтажное украшение с большим черным камнем.

– Знаете что-нибудь про заклинания и экзорцизм? – спрашиваю.

– А то, – отвечает он, не поднимая глаз от работы. Черный пес закончил приветствовать Томаса и тяжело привалился к его бедру отдохнуть. – Когда я купил эту лавку, привидений тут обреталось как грязи. Вещи попадают сюда вместе с хозяевами, если ты понимаешь, о чем я.

Я оглядываю магазин. Разумеется. В антикварных лавках почти всегда вертится дух-другой. Мой взгляд падает на длинное овальное зеркало, установленное на заднюю часть дубового комода. Сколько лиц гляделось в него? Сколько мертвых отражений ждут внутри и перешептываются в темноте?

– Можете достать мне кое-что? – спрашиваю.

– Например?

– Мне нужны куриные лапы, круг освященных камней, изгоняющая пентаграмма и какая-нибудь гадательная приспособа.

Он бросает на меня презрительный взгляд:

– Гадательная приспособа? Конкретнее некуда.

– Я пока не знаю подробностей. Сумеете добыть или нет?

Морвран пожимает плечами:

– Могу сгонять Томаса к Верхнему с мешком, вытащить тринадцать камней из озера. Освященней не бывает. Куриные лапы у меня найдутся, а гадательная приблуда – ну, держу пари, тебе нужно какое-нибудь зеркало или, еще лучше, гадальная чаша.

– Гадальная чаша видит будущее, – вставляет Томас. – Какой ему с нее толк?

– Гадальная чаша видит то, что нужно тебе, – поправляет его Морвран. – Что до изгоняющей пентаграммы, думаю, это перебор. Запалишь какое-нибудь защитное благовоние или травки. Этого с лихвой хватит.

– Вы же понимаете, с чем мы тут имеем дело, правда? – спрашиваю. – Она не просто призрак. Это ураган. Я лучше перестрахуюсь.

– Послушай, парень. То, о чем ты говоришь, не более чем банальный спиритический сеанс. Вызвать призрак и связать его в круге камней. Воспользоваться гадальной чашей, чтобы получить ответы на вопросы. Я прав?

Киваю. В его устах это звучит так просто. Но для того, кто заклинаниями не занимается и провел последнюю ночь в роли футбольного мяча, это практически невозможно.

– У меня в Лондоне есть друг, он сейчас занимается конкретикой. На днях я получу заклинание. В зависимости от него, мне могут понадобиться еще кое-какие товары.

Морвран пожимает плечами:

– Все равно связующее заклятье лучше всего работает на убывающей луне. Это дает тебе полторы недели. Куча времени. – Он прищуривается, глядя на меня, и становится до смешного похож на своего внука. – Что, одолевает она тебя?

– Это ненадолго.

Публичная библиотека впечатления не производит, хотя, полагаю, меня испортило то, что я рос среди собраний пыльных томов, принадлежавших отцу и его друзьям. Здесь, однако, имеется весьма неплохая подборка по местной истории, а именно это и имеет значение. Поскольку мне надо найти Кармель и утрясти всю эту бодягу с заданием по биологии, сажаю Томаса за компьютер искать по базе любые записи об Анне и ее убийстве.

Обнаруживаю Кармель у стола за стеллажами.

– Что тут делает Томас? – спрашивает она, когда я сажусь.

– Газету изучает, – пожимаю плечами я. – Так что там за задание-то?

Она нарочито улыбается:

– Таксономическая классификация.

– Гадость. И скучная притом.

– Нам надо составить таблицу от типа до вида. Даны крабы-отшельники и осьминоги. – Она хмурится. – Как будет осьминог в женском роде? Осьминогиня?

– Думаю, осьминога, – говорю я, разворачивая к себе открытый учебник.

Вполне можем начинать, хотя это последнее, чем бы мне хотелось заниматься. Я хочу копаться в новостях вместе с Томасом, выискивая нашу убитую девочку. Со своего места я вижу, как он сидит за компьютером и, подавшись к экрану, лихорадочно щелкает мышкой. Затем царапает что-то на клочке бумаги и встает.

– Кас, – слышу я голос Кармель и по тону понимаю, что она говорит уже некоторое время. Напяливаю лучшую из обаятельных улыбок:

– М-м?

– Я спросила, кого ты хочешь делать: краба-отшельника или осьминога?

– Осьминога, – говорю. – Они хороши с капелькой оливкового масла и лимоном. Слегка обжаренные.

Кармель делает лицо:

– Мерзость.

– Ничего подобного. В Греции мы с папой их все время ели.

– Ты был в Греции?

– Ага, – рассеянно отвечаю я, перелистывая параграф про беспозвоночных. – Мы жили там несколько месяцев, когда мне было года четыре. Мало что помню.

– Твой папа много путешествует? По работе, наверное?

– Ага. По крайней мере, путешествовал.

– А больше не ездит?

– Мой папа умер. – Ненавижу говорить это людям. Никогда не знаешь, как поведет себя голос при этих словах. И ненавижу их потрясенные лица, когда они не знают, что сказать в ответ. Я не смотрю на Кармель. Просто продолжаю читать про разные семейства. Она извиняется и спрашивает, как это случилось. Говорю ей, что его убили, и она ахает.

Это правильная реакция. Я должен быть тронут ее попыткой проявить сочувствие. Она не виновата, что я не испытываю ожидаемых эмоций. Просто я слишком давно вижу эти лица и слышу эти ахи. Меня больше ничего не злит в убийце отца.

Внезапно до меня доходит, что Анна – мое последнее тренировочное дело. Она невероятно сильна. Она самое трудное, с чем я сталкивался и вообще способен представить. Если одолею ее, я буду готов. Готов отомстить за отца.

Мысль об этом заставляет меня замереть. Мысль о том, чтобы вернуться в Батон-Руж, вернуться в тот дом, всегда оставалась довольно отвлеченной. Просто идея, долгосрочный план. Думаю, при всех моих попытках изучения вуду, часть меня подсознательно откладывала это на потом. В конце концов, не очень-то я продвинулся. Мне ведь по-прежнему не известно, что за тварь убила папу. Не знаю, сумею ли я вызвать ее, а ведь идти придется совершенно одному. Мамино участие даже не обсуждается. Иначе стоило столько лет прятать книги и тайком сворачивать окна на мониторе, когда она входила в комнату. Если она узнает, что я хотя бы помышляю об этом, – запрет меня до конца жизни.

Из дремы меня выводит постукивание по плечу. Томас кладет передо мной газету – хрупкую, пожелтевшую от старости. Удивительно, что ее вообще вынули из-под стекла.

– Глянь, что я отыскал, – говорит он.

Вот она, на первой странице, под заголовком «Найдена убитая девушка».

Кармель встает, чтобы получше разглядеть:

– Это…

– Она, – возбужденно выпаливает Томас. – Других статей почти нет. Полиция просто опешила. Они едва ли вообще кого-то опрашивали. – В руках у него еще одна газета, он ее листает. – В последней только некролог: Анна Корлов, любимая дочь Мальвины, была похоронена в четверг на кладбище Кивикоски.

– Я думала, ты газету изучаешь, Томас, – подает голос Кармель, и Томас пускается в сбивчивые объяснения.

Мне до балды, что он там несет. Я во все глаза смотрю на ее фотографию, изображение живой девушки, бледной, с длинными темными волосами. Она не решается улыбнуться, но глаза у нее яркие, и любопытные, и живые.

– Как жалко, – вздыхает Кармель. – Она была такая красивая.

Она протягивает руку, чтобы коснуться Анниного лица, но я смахиваю ее пальцы. Со мной что-то творится, а я не понимаю что. Девушка, на которую я смотрю, чудовище, убийца. Эта девушка по какой-то причине пощадила меня. Внимательно рассматриваю ее волосы, перехваченные лентой. В груди разливается теплое чувство, но голова холодна как лед. По-моему, я сейчас в обморок грохнусь.

– Эй, чувак, – окликает Томас и легонько встряхивает меня за плечо. – Что-то не так?

Булькаю в ответ, не зная, что сказать ему – или себе. Отвожу глаза, чтобы потянуть время, и вижу нечто, отчего у меня сжимаются зубы. У конторки библиотекаря стоят два полицейских.

Говорить Кармель и Томасу глупо. Они рефлекторно обернутся, а это вызовет подозрения. Поэтому я просто жду, быстро вырываю Аннин некролог из ветхой газеты. Игнорирую яростное шипение Кармель «Так нельзя!» и сую добычу в карман. Затем незаметно прикрываю газету книгами и школьными сумками и показываю на картинку с каракатицей.

– Как ты думаешь, эту куда?

Они оба смотрят на меня так, словно я тронулся. И это хорошо, потому что библиотекарша повернулась и показывает на нас. Копы начинают пробираться к нашему столу, так и знал.

– О чем вообще речь?

– Речь о каракатице, – мягко отвечаю я. – И прошу тебя, изобрази удивление, только не переигрывай.

Не успевает она переспросить, как топот двух мужчин, обремененных наручниками, фонариками и личным оружием, становится достаточно громким, чтобы заставить обернуться. Лица ее мне не видно, но я надеюсь, Кармель не выглядит такой униженно виноватой, как Томас. Опираюсь на него, он сглатывает и берет себя в руки.

– Привет, ребята, – с улыбкой говорит первый коп. Крепко сбитый, дружелюбный на вид парень, дюйма на три ниже меня и Кармель. Разницу в росте он компенсирует тем, что смотрит Томасу прямо в глаза. – Учитесь?

– Д-да, – заикается Томас. – Что-то случилось, офицер?

Второй коп шарит взглядом по столу, заглядывая в наши открытые учебники. Он выше напарника и более тощий, у него покрытый порами ястребиный нос и маленький подбородок. Он редкостно уродлив, но, надеюсь, не злой.

– Я офицер Ройбак, – говорит дружелюбный. – А это офицер Дэвис. Не возражаете, если мы зададим вам, ребята, несколько вопросов?

По очереди пожимаем плечами.

– Вы все знаете мальчика по имени Майк Эндовер?

– Да, – говорит Кармель.

– Да, – соглашается Томас.

– Немного, – говорю я. – Я познакомился с ним всего несколько дней назад.

Черт, это неприятно. На лбу у меня выступает пот, и я ничего не могу с этим поделать. Никогда прежде мне не доводилось проходить через такое. Никогда никого не убивал.

– Вам известно, что он пропал?

Ройбак внимательно наблюдает за нами. Томас просто кивает, я тоже.

– Но вы его нашли? – спрашивает Кармель. – С ним все в порядке?

– Нет, мы не нашли его. Но, согласно показаниям очевидцев, вы двое были среди тех, кто видел его последним. Не расскажете нам, что произошло?

– Майк не хотел оставаться на вечеринке, – непринужденно начинает Кармель. – Мы уехали, чтобы потусоваться где-нибудь еще, не знали точно где. За рулем был Уилл Розенберг. Мы как раз проехали Доусон. Очень скоро Уилл затормозил, и Майк вышел.

– Просто вышел?

– Он был расстроен из-за того, что я общаюсь с Кармель, – перебиваю я. – Уилл с Чейзом пытались сгладить ситуацию, успокоить его, но он не повелся. Заявил, что пойдет домой пешком. Что хочет побыть один.

– Ты в курсе, что Майк Эндовер жил минимум в десяти милях от района, о котором вы говорите? – говорит офицер Ройбак.

– Нет, я не знал, – отвечаю я.

– Мы пытались его остановить, – перехватывает Кармель, – но он и слушать не хотел. Ну мы и уехали. Я думала, он просто позвонит позже и мы вернемся и его подберем. Но он так и не позвонил. – Легкость ее вранья тревожит, но, по крайней мере, объясняет вину, явно написанную на наших лицах. – Он правда пропал? – спрашивает Кармель с нотками истерики. – Я думала… Я надеялась, это просто слухи.

Она спасает нас всех. Полицейские заметно смягчаются при виде ее беспокойства. Ройбак говорит нам, что Уилл и Чейз отвезли их туда, где мы высадили Майка, и что поисковая команда уже выслана. Мы предлагаем помощь, но он отмахивается: мол, предоставьте это профессионалам. Через пару часов фотография Майка будет во всех новостях. Весь город мог бы подняться и отправиться в леса с фонариками и в дождевиках прочесывать местность в поисках его следов. Но откуда-то я знаю, что этого не будет. Больше Майк Эндовер ничего не получит. Одна хилая поисковая партия и пара задающих вопросы копов. Не знаю, откуда мне это известно. Что-то в их взглядах, словно они спят на ходу. Словно ждут не дождутся, когда это кончится, чтобы плотно поужинать и задрать ноги на диван. Интересно, способны ли они учуять, что здесь происходит нечто большее, чем то, с чем они способны справиться, не вещает ли Майкова смерть на низкой частоте странного и необъяснимого, подсказывая им негромким гудением просто оставить его в покое?

Еще пара-тройка минут, офицеры Ройбак и Дэвис прощаются с нами, и мы падаем обратно в кресла.

– Это было… – начинает Томас, но не заканчивает.

У Кармель звонит мобильник, она снимает трубку. Когда она отворачивается поговорить, я слышу, как она шепчет «не знаю» и «уверена, его найдут». Вешает трубку, глаза у нее на мокром месте.

– Все в порядке? – спрашиваю.

Она держит телефон так, словно забыла о нем.

– Это Нат. Полагаю, она пытается меня утешить. Но я, знаете ли, не в настроении сегодня участвовать в девочковом кино.

– Мы можем что-нибудь сделать? – мягко спрашивает Томас.

Кармель принимается рыться в бумагах.

– Я бы просто хотела домучить эту домашку по биологии, честно, – говорит она, и я киваю.

Сейчас самое время позаниматься чем-то нормальным. Мы должны работать и учиться, чтобы в пятницу сдать зачет на пять. Потому что выдранный из газеты клочок у меня в кармане словно бы весит тысячу фунтов. Я чувствую, как Анна смотрит со своей фотографии сквозь шестьдесят лет, и не могу отделаться от желания защитить ее, спасти ее от превращения в то, чем она уже является.

Не думаю, что дальше выпадет много времени для нормальности.

Глава 12

Просыпаюсь весь в поту. Сон. Сон, где нечто нависает надо мной. Нечто с кривыми зубами и скрюченными в когти пальцами. Дыхание этого нечто пахнет так, словно оно жрало людей десятилетиями, а с зубной щеткой не знакомо. Сердце бухает у меня в груди. Лезу под подушку за папиным атамом, и на секунду, готов поклясться, пальцы смыкаются на кресте, обмотанном шершавой змеей. Но вот рукоять ножа на месте, в целости и сохранности в кожаных ножнах. Гребаные кошмары.

Сердце постепенно успокаивается. Глянув на пол, вижу Тибальта, он таращится на меня с распушенным хвостом. Небось усатый спал у меня на груди, а я, проснувшись, его катапультировал. Не помню, а жаль – такую ржаку пропустил.

Прикидываю, не лечь ли обратно, но нет. Во всем теле поселилось это раздражающее, напряженное ощущение. Пусть я устал, но на самом деле мне хочется подзаняться легкой атлетикой – ядро толкнуть и пробежать пару кругов с препятствиями. Должно быть, на улице сильный ветер – старый дом скрипит и стонет от самого фундамента, половицы ходят как фишки домино, их звук напоминает быстрые шаги.

Часы у кровати показывают 3:47. На секунду не могу сообразить, какой сегодня день недели. Но суббота же. Значит, мне, по крайней мере, не надо утром в школу. Ночи начинают сливаться в одну. С момента нашего приезда сюда я нормально спал ночью раза три, не больше.

Не думая, выбираюсь из кровати, натягиваю джинсы и футболку, засовываю атам в задний карман и спускаюсь вниз. Останавливаюсь только обуться и стянуть ключи от маминой машины с кофейного столика. Затем качу по темным улицам в свете растущей луны. Я знаю, куда направляюсь, хотя не могу вспомнить, как принял это решение.

Паркуюсь у конца Анниной заросшей подъездной дорожки и вылезаю из машины, по-прежнему ощущая себя наполовину лунатиком. Вызванное кошмаром напряжение в конечностях ни на йоту не ослабло. Я даже не слышу звука собственных шагов по скрипучим ступеням крыльца, не чувствую пальцев, поворачивающих дверную ручку. Затем я делаю шаг внутрь – и падаю.

Прихожей как не бывало. Вместо нее я пролетаю футов восемь и приземляюсь вниз лицом на шершавый холодный земляной пол. Несколько глубоких вдохов возвращают жизнь легким, и я рефлекторно подбираю ноги. В голове ни одной мысли, кроме «Что за хрень». Когда мозг наконец включается обратно, я жду в полуприседе и поигрываю бедренными мышцами. Повезло, что обе ноги целы, – но где я, черт подери, нахожусь? Тело, накачанное адреналином, готово сорваться с места в любую секунду. Куда бы я ни угодил, здесь темно и воняет. Стараюсь дышать неглубоко, чтобы не впасть в панику, да и не вдохнуть лишнего. Воняет сыростью и гнилью. Либо здесь очень много чего сдохло, либо оно сдохло где-то еще и было перетащено сюда.

При этой мысли тянусь за ножом, моей бритвенно-острой гарантией безопасности, и попутно озираюсь. Знакомый потусторонне-серый свет этого дома. Он просачивается, надо полагать, сквозь щели в половицах. Теперь, когда глаза привыкли, различаю стены и пол, частью земляные, частью из грубо обработанного камня. Сознание быстро прокручивает, как я поднимаюсь на крыльцо и вхожу в дверь. Как я очутился в подвале?

– Анна? – негромко окликаю я, и земля под ногами шевелится. Для устойчивости опираюсь на стену, но поверхность под моей ладонью оказывается не земляной. Она неприятно мягкая. И влажная. И дышит.

Труп Майка Эндовера наполовину погружен в стену. Моя рука упирается ему в живот. Глаза у Майка закрыты, словно он спит. Кожа его кажется более темной и дряблой, чем прежде. Он гниет, и, судя по положению между камней, дом постепенно его забирает. Он его переваривает.

Отхожу на несколько шагов. Лучше бы он мне этого не рассказывал.

Мое внимание привлекает негромкое шарканье. Оборачиваюсь и вижу ковыляющую ко мне фигуру. Существо покачивается и мотается словно пьяное. Потрясение от нарушенного одиночества быстро сменяется тяжестью в животе. Это человек, и он сочится гноем и выпитым пойлом. Одежда у него грязная, старый продранный френч и штаны с дырами на коленях. Прежде чем я успеваю убраться с его дороги, по лицу его промелькивает страх. Шея поворачивается на плечах словно крышка от бутылки. Я слышу долгий хруст его позвоночника, и он оседает на землю у моих ног.

Таращусь на него, гадая, просыпался ли я вообще. И тут почему-то у меня в черепушке раздается отцовский голос: «Не бойся темноты, Кас. Но и не позволяй говорить тебе, что все, что есть в темноте, так же есть и на свету. Это не так».

Спасибо, папа. Из множества зловещих жемчужин мудрости, которыми ты со мной поделился, эта как раз кстати.

Но он был прав. Ну, по крайней мере, насчет последней части. Кровь грохочет в ушах, и я отчетливо ощущаю яремную вену у себя на шее. И тут раздается голос Анны.

– Хочешь посмотреть, что я делаю? – спрашивает она, но не успеваю я ответить, как она окружает меня трупами. Их больше, чем я могу сосчитать, они раскиданы по полу как мусор и громоздятся кучами до потолка, руки и ноги сплетены в чудовищную косицу. Вонь страшная. Краем глаза улавливаю движение, но, вглядевшись пристальней, соображаю, что это шевелятся поедающие тела черви. Они извиваются под кожей и заставляют ее трепетать самым невозможным образом. Только одно у этих тел движется по собственной воле: глаза, заплывшие слизью и белесые, лениво ворочаются в глазницах, словно пытаются разглядеть, что с ними происходит, но сил на это у них уже не хватает.

– Анна, – повторяю я негромко.

– Эти еще не худшие, – шипит она.

Шутит, наверное. С некоторыми из этих покойников были проделаны жуткие вещи. У одних не хватает конечностей, у других отсутствуют все зубы. Иные покрыты засохшей кровью, вытекшей из сотен запекшихся порезов. И слишком много молодых. Лица как у меня или даже моложе, с оторванными щеками и плесенью на зубах. Оглянувшись назад, обнаруживаю, что глаза у Майка открыты, и понимаю, что надо отсюда выбираться. Будь проклята охота за привидениями, к черту фамильное наследие, я не останусь в набитом трупами подвале больше ни минуты.

Клаустрофобия мне не свойственна, но в данный момент приходится очень громко себе об этом напоминать. И тут я замечаю то, что заметить раньше у меня не хватало времени. Здесь есть лестница, ведущая на первый этаж. Не знаю, как Анна устроила, что я шагнул прямо в подвал, но мне до лампочки. Я просто хочу вернуться в прихожую. А как только я там окажусь, хочу забыть о том, что обитает у меня под ногами.

Пробираюсь к лестнице – и вот тут-то она посылает воду. Вода хлещет и поднимается отовсюду – льется из трещин в стенах, просачивается прямо сквозь пол. Она грязная, слизи не меньше, чем жидкости, и через несколько секунд она подбирается уже мне к поясу. Паника накрывает, когда мимо проплывает тело бродяги со сломанной шеей. Я не хочу плавать с ними. Я не хочу думать обо всем, что находится под водой, а воображение уже подсовывает нечто совсем глупое – типа трупы в основании куч внезапно разевают челюсти и выползают из-под завалов, словно крокодилы, торопящиеся схватить меня за ноги. Отталкиваю бродягу, подскакивающего на волнах словно червивое яблоко, и с удивлением слышу, как с моих собственных губ срывается слабый стон. Меня сейчас вырвет.

Добираюсь до ступенек, как раз когда колонна трупов шатается и обрушивается с тошнотворным плеском.

– Анна, прекрати!

Я кашляю, стараясь не наглотаться зеленой воды. Кажется, мне не выбраться. Одежда тяжелая, как в кошмаре, и я слишком медленно ползу вверх по ступеням. Наконец хлопаю ладонью по сухому полу и выдергиваю себя на первый этаж.

Облегчение длится буквально полсекунды. Затем я вспискиваю как цыпленок и бросаюсь прочь от двери в подвал, ожидая, что вот сейчас вода и мертвые руки высунутся оттуда и утянут меня обратно. Но в подвале сухо. Серый свет льется вниз, и мне видны лестница и несколько квадратных футов пола. Ни капли воды. Пусто. Выглядит как любой погреб, где хранятся консервы. На одежде тоже ни единого мокрого пятнышка, отчего я чувствую себя еще глупее.

Чертова Анна. Ненавижу эти манипуляции с пространством-временем, галлюцинации – не важно. К этому невозможно привыкнуть.

Встаю и отряхиваю рубашку, хотя отряхивать нечего, и оглядываюсь. Я в бывшей кухне. Тут имеется пыльная черная плита и стол с тремя стульями. Очень хотелось бы присесть, но дверцы шкафчиков принимаются распахиваться и закрываться сами собой, ящики ездят туда-сюда, а стены начинают кровоточить. Хлопают двери и бьются тарелки. Анна ведет себя как банальный полтергейст. Вот стыдоба-то.

Чувство безопасности разглаживает кожу. Полтергейстов я не боюсь. Пожимаю плечами и выхожу из кухни в гостиную, к утешительно знакомому дивану в пыльном чехле. Плюхаюсь на него с, надеюсь, убедительно храбрым видом. Не важно, что руки у меня до сих пор трясутся.

– Убирайся! – орет Анна прямо у меня за плечом.

Заглядываю через спинку дивана – вот она, моя богиня смерти: волосы змеятся во все стороны громадным черным облаком, зубы скрежещут так, что живые десны уже закровили бы. Порыв вскочить с атамом на изготовку заставляет сердце сделать двойной удар. Но нутром я чую, что она не хочет убивать меня сейчас. Иначе зачем бы она тратила время на массовое труп-шоу внизу? Выдаю ей самую наглую ухмылку.

– А если не уберусь? – спрашиваю.

– Ты пришел убить меня, – рычит она, явно решив игнорировать мой вопрос. – Но ты не можешь.

– И что из этого тебя действительно злит?

Темная кровь сочится сквозь ее глаза и кожу. Она ужасна, отвратительна – она убийца. И сдается мне, с ней я в полной безопасности.

– Я найду способ, Анна, – обещаю я. – Должен быть способ убить тебя, отослать прочь.

– Я не хочу прочь, – говорит она. Все тело ее сжимается, и тьма растворяется внутри. И вот передо мной стоит Анна Корлов, девушка с газетной фотографии. – Но я заслужила, чтобы меня убили.

– В тот раз нет, – говорю я, не то чтобы не соглашаясь.

Потому что, подозреваю, те трупы в подвале не просто продукт ее воображения. Думаю, что где-то там Майка Эндовера медленно пожирают стены этого дома, хотя я и не могу этого видеть.

Она трясет рукой, около запястья застряли черные вены. Она встряхивает кистью сильнее, прикрыв глаза, и они исчезают. До меня вдруг доходит, что я смотрю не просто на призрак. Я смотрю на призрак и на нечто, что было с призраком сделано. Это две разные вещи.

– Тебе приходится бороться с этим, да? – мягко спрашиваю я.

В глазах у нее удивление.

– Вначале я вообще не могла с этим справиться. Это была не я. Я была безумна, заперта внутри как в ловушке. Это был просто ужас, творивший страшные вещи, а я смотрела, сжавшись в комочек в уголке нашего общего сознания.

Она наклоняет голову набок, и волосы мягко спадают по плечу. Не могу думать о них как об одной личности. Богиня и эта девочка. Я вижу ее, выглядывающую из собственных глаз так, словно они просто окна, тихую и напуганную, в белом платье.

– А теперь наша кожа срослась, – продолжает она. – Я – это она. Я – это оно.

– Нет, – говорю я и в момент произнесения понимаю, что это правда. – Ты носишь ее как маску. Ты можешь ее снять. Ты сделала это, чтобы пощадить меня.

Встаю и обхожу диван. Она кажется такой хрупкой по сравнению с тем, чем она была, но Анна не отступает и не отводит взгляда. Она не боится. Она грустная и любопытная, как девушка на фотографии. Интересно, какой она была в жизни? Смешливой? Умной? Невозможно думать о том, что осталось от той девочки шестьдесят лет и бог знает сколько убийств спустя.

И тут я вспоминаю, что всерьез рассержен. Машу рукой в сторону кухни и двери в подвал:

– А это что за чертовщина была?

– Я думала, тебе следует знать, с чем ты имеешь дело.

– Что? Непослушная девчонка закатила истерику на кухне? – Сужаю глаза. – Ты пыталась меня отпугнуть. Предполагалось, что это маленькое печальное представление заставит меня пуститься наутёк.

– Маленькое печальное представление? – передразнивает она меня. – Держу пари, ты едва не обмочился.

Открываю рот и быстро его захлопываю. Она едва не рассмешила меня, а я бы пока предпочел дуться. Только не буквально. О черт. Смеюсь.

Анна моргает и мимолетно улыбается. Сама пытается не засмеяться.

– Я была… – колеблется. – Я была на тебя сердита.

– За что?

– За то, что пытался меня убить, – говорит она, и тут уж мы оба ржем.

– И это после того, как ты так старалась не убить меня. – Улыбаюсь. – Полагаю, это показалось ужасно грубым.

Я смеюсь вместе с ней. Мы беседуем. Что это, некий выверт стокгольмского синдрома?

– Почему ты здесь? Ты снова пришел попытаться меня убить?

– Как ни странно, нет. Я… Мне приснился плохой сон. Мне надо было с кем-то поговорить. – Запускаю пятерню в волосы. Сто лет не испытывал такой неловкости. Может, и вовсе никогда. – И, наверное, я просто решил – ну, Анна наверняка не спит. И вот я тут.

Она негромко фыркает. Затем хмурится:

– Что я могу тебе сказать? О чем мы можем говорить? Я так давно удалилась от мира.

Пожимаю плечами. Следующие слова срываются у меня прежде, чем я понимаю, что происходит:

– Ну, я и сам никогда особенно к этому миру не принадлежал.

Стискиваю зубы и упираюсь взглядом в пол. Просто не верится, как меня развезло. Жалуюсь девчонке, жестоко убитой в шестнадцать лет! Она заперта в доме, полном трупов, а мне надо ходить в школу и быть троянцем; мне надо есть приготовленное мамой жареное арахисовое масло и бутерброды с сыром и…

– Ты общаешься с мертвыми, – мягко говорит она. Глаза у нее ясные и – не могу поверить – светятся сочувствием. – Ты начал общаться с нами с тех пор как…

– …с тех пор как погиб мой отец. А до того он общался с вами, и я пошел по его стопам. Мой мир – смерть. Все остальное – школа и друзья – просто вещи, которые путаются под ногами по пути к следующему привидению.

Я никогда не говорил этого раньше. Никогда не позволял себе думать так дольше секунды. Я поддерживал в себе целеустремленность и таким образом ухитрялся не особенно думать о жизни, о живых, как бы мама ни подталкивала меня развлекаться, гулять, поступать в колледж.

– Тебе никогда не бывало грустно? – спрашивает она.

– Не часто. Ведь со мной иная сила, понимаешь? У меня есть цель.

Сую руку в задний карман и вытаскиваю атам, вынимая его из ножен. Клинок блестит в сером свете. Нечто в крови у меня, в крови у моего отца и его предков делает его больше, чем просто ножом.

– Я единственный человек на свете, кто это может. Разве это не значит, что таково мое предназначение?

Стоило словам вылететь, как я тут же о них жалею. Они лишают меня всякого выбора. Анна скрещивает бледные руки на груди. Движением головы перебрасывает волосы через плечо, и странно видеть, как они лежат там обычными темными прядями. Я так и жду, что они шевельнутся, поднимутся в воздух, увлекаемые невидимым течением.

– Как-то несправедливо не иметь выбора, – говорит она, словно читая мои мысли. – Но и бесконечный выбор на деле не легче. Когда я была живая, никак не могла решить, чем хочу заниматься, кем хочу стать. Мне нравилось фотографировать – хотела снимать для газеты. Обожала готовить – хотела переехать в Ванкувер и открыть ресторан. У меня был миллион различных желаний, но ни одно из них не пересиливало остальные. В итоге они бы, наверное, парализовали меня. Так и осталась бы здесь управлять пансионом.

– Не верю.

Она кажется такой сильной, эта рассудительная девушка, убивающая легким движением пальцев. Она бы все это бросила, выпади ей шанс.

– Честно, не помню, – вздыхает она. – Не думаю, что при жизни была сильной. Теперь-то кажется, что я любила каждое мгновение, что каждый вздох был волшебным и свежим. – Она комично прижимает руки к груди и глубоко втягивает воздух через нос, а затем выдувает с фырканьем. – Наверняка нет. При всех моих мечтах и фантазиях не припоминаю, чтобы я была… как это называется? Бойкой.

Я улыбаюсь, и она тоже. Потом заправляет волосы за ухо таким живым и человеческим движением, что я забываю, что хотел сказать.

– Что мы делаем? – спрашиваю. – Ты пытаешься убедить меня не убивать тебя, да?

Анна опять складывает руки на груди:

– Учитывая, что ты не можешь меня убить, думаю, это было бы пустой тратой сил.

Смеюсь:

– Ты слишком самоуверенна.

– Да ну? Я знаю, что ты еще не продемонстрировал мне своих коронных приемов, Кас. Я чувствую напряжение в твоем клинке оттого, что ты его придерживаешь. Сколько раз ты это проделывал? Сколько раз ты сражался и побеждал?

– Двадцать два за последние три года, – отвечаю я с гордостью.

Это больше, чем удавалось за такой же отрезок времени моему отцу. Меня можно назвать перфекционистом. Я хотел быть лучше его. Быстрее. Сообразительнее. Потому что не хотел кончить как он.

Без моего ножа я не представляю собой ничего особенного – обычный семнадцатилетний парень среднего телосложения, скорее даже худоватый. Но с атамом в руках можно подумать, что у меня тройной черный пояс или что-то вроде. Движения уверенные, сильные и стремительные. Она права, когда говорит, что еще не видела меня во всем блеске, и я не понимаю почему.

– Я не хочу причинять тебе боль, Анна. Ты ведь это знаешь? Ничего личного.

– Так же как я не хотела убивать всех этих людей, гниющих теперь у меня в подвале, – горестно улыбается она.

Значит, они настоящие.

– Что с тобой случилось? – спрашиваю я. – Что тебя такой сделало?

– Не твое дело, – отвечает она.

– Если ты мне скажешь… – начинаю я, но не заканчиваю.

Если она мне скажет, я ее вычислю. А как только я ее вычислю, я смогу ее убить.

Дело становится все запутаннее. Эта пытливая девочка и бессловесный черный монстр – одно и то же. Разделю ли я их, вонзив в нее нож? Отправится ли Анна в одно место, а тварь в другое? Или Анну засосет та же бездна, куда уходят остальные?

Я-то думал, что давно выкинул из головы подобные мысли. Отец всегда говорил мне, что не наше дело судить, мы всего лишь инструмент. Наша задача отсылать их прочь от живых. У него был такой уверенный взгляд, когда он это говорил. Почему я лишен этой уверенности?

Медленно поднимаю руку, чтобы коснуться ее холодного лица, провести пальцами по щеке, – и с удивлением обнаруживаю, что кожа ее мягкая, а не мраморная. Она застывает, затем неуверенно поднимает руку и накрывает мою ладонь своей.

Волшебство так сильно, что, когда дверь распахивается и влетает Кармель, ни один из нас не двигается, пока она не произносит мое имя.

– Кас! Что ты делаешь?!

– Кармель, – брякаю я.

И это правда она, ее фигура на фоне открытой двери, как в раме. Она держится за ручку и, кажется, дрожит. И делает еще один опасливый шаг внутрь.

– Кармель, не двигайся, – говорю я, но она таращится на Анну, которая отступает от меня, кривясь и хватаясь за голову.

– Это она? Вот это убило Майка?

Глупая девчонка, она заходит еще дальше в дом. Анна отступает так быстро, как может на подгибающихся ногах, но я вижу, что глаза у нее уже почернели.

– Анна, нет! Она не знает, – выпаливаю я, но слишком поздно.

Что бы ни позволяло Анне щадить меня, оно явно имеет однонаправленный эффект. Она исчезает в вихре черных волос и алой крови, бледной кожи и зубов. На мгновение воцаряется тишина, и мы слышим кап-кап-кап ее платья.

А затем она бросается, готовая вонзить пальцы в кишки Кармель.

Я прыгаю и толкаю ее, в миг столкновения с гранитной глыбой понимая, что я идиот. Однако мне удается сбить ее с курса, и Кармель отскакивает в сторону. Но не в ту. Теперь она еще дальше от двери. До меня доходит, что у некоторых людей есть только книжный опыт. Кармель ручная домашняя кошечка, и Анна сделает из нее котлету, если я что-нибудь не предприму. Анна падает на четвереньки, ее красное платье тошнотворно струится по полу, глаза у нее безумные, волосы дыбом. Я бросаюсь к Кармель и становлюсь между ними.

– Кас, что происходит? – спрашивает перепуганная Кармель.

– Заткнись и давай к двери! – ору я.

Перед собой я выставил атам, хотя и знаю, что Анна его не боится. На сей раз она кидается на меня. Свободной рукой я хватаю ее за запястье, а другой пытаюсь сдерживать при помощи ножа.

– Анна, прекрати! – шиплю я, и в глазах у нее снова проступают белки.

Зубы у нее стиснуты так, что она с трудом проталкивает сквозь них слова.

– Убери ее отсюда! – стонет она.

Я с силой отталкиваю ее в надежде опрокинуть, затем хватаю Кармель, и мы ныряем в дверь. Только скатившись с крыльца и оказавшись снова на заросшей травой земле, оборачиваемся. Дверь захлопнулась, и я слышу, как Анна беснуется внутри, круша и раздирая мебель.

– Боже мой, она ужасна, – шепчет Кармель, утыкаясь лбом мне в плечо.

Я на минутку мягко обнимаю ее, потом отстраняюсь и иду обратно к крыльцу.

– Кас! Не ходи туда! – кричит Кармель.

Я понимаю, какое у нее сложилось впечатление, но я-то видел, что Анна пыталась остановиться. Когда я ставлю ногу на первую ступеньку, в окне появляется Аннино лицо, зубы ее оскалены, на бледной коже выпирают вены. В глазах стоит темная вода.

– Анна, – шепчу я.

Подхожу к окну, но не успеваю приложить ладонь к стеклу – она отплывает, отворачивается, скользит вверх по лестнице и исчезает.

Глава 13

Торопливо шагаем по неровному гравию Анниной подъездной дорожки, Кармель трещит без умолку. Вопросы сыплются из нее тысячами, я не обращаю внимания. Я могу думать только о том, что Анна убийца. Но она не злая. Анна убивает, но Анна не хочет убивать. Она не такая, как все другие привидения, с которыми я имел дело. Конечно мне доводилось слышать о разумных привидениях, которые вроде бы знали, что умерли. По словам Гидеона, они сильны, но редко настроены враждебно. Не знаю, что делать. Кармель хватает меня за локоть и разворачивает к себе.

– Что? – рявкаю я.

– Ты не хочешь рассказать мне, что именно ты там делал?

– Не особенно.

Видимо, я проспал дольше, чем думал… или так, или разговаривал с Анной дольше, чем мне казалось, потому что облака на востоке уже пронизаны масляными столбами света. Солнце мягкое, но мне оно режет глаза. Тут в голове звенит звонок, и я, моргая, смотрю на Кармель, впервые осознавая, что она и правда здесь.

– Ты следила за мной, – говорю. – Что ты здесь делаешь?

Она неловко переминается:

– Не могла заснуть. И хотела выяснить, правда ли это, поэтому отправилась к твоему дому и видела, как ты уезжал.

Она глядит на меня из-под ресниц, словно хочет, чтобы я сам обо всем догадался, чтобы ей не пришлось говорить вслух, но я ненавижу эту игру. Выдержав несколько секунд моего раздраженного молчания, она сдается.

– Я разговаривала с Томасом. Он говорит, ты… – Кармель трясет головой. По ней, верить в подобное просто глупо. А я чувствую себя дураком, что доверился Томасу. – Он говорит, ты занимаешься убийством призраков. Типа охотник за привидениями.

– Я не охотник за привидениями.

– Тогда что ты там делал?

– С Анной разговаривал.

– Разговаривал с ней? Она убила Майка! И тебя могла убить!

– Нет, не могла. – Бросаю взгляд на дом. Странно говорить о ней так близко от ее дома. Неправильно как-то.

– И о чем же ты с ней разговаривал?

– Ты всегда такая любопытная?

– Можно подумать, о чем-то личном! – фыркает она.

– Может, и так, – отвечаю я.

Мне хочется убраться отсюда. Хочу оставить мамину машину дома, и пусть Кармель отвезет меня к Томасу. Разбужу его. Матрас из-под него выдерну. Прикольно будет поглядеть, как он, сонный, будет подскакивать на голой пружинной сетке.

– Слушай, давай просто двигать отсюда, ладно? Поезжай за мной обратно до моего дома, а там уже на твоей машине поедем к Томасу. Я все объясню, обещаю, – добавляю я, видя ее недоверчивый взгляд.

– Ладно.

– И, Кармель…

– Да?

– Никогда больше не называй меня охотником за привидениями, хорошо? – Она улыбается, и я улыбаюсь в ответ. – Ну вот и договорились.

Она норовит прошмыгнуть мимо меня к своей машине, но я ловлю ее за руку:

– Ты никому больше не рассказывала о том, что сболтнул Томас?

Она мотает головой.

– Даже Кати и Натали?

– Я сказала Нат, что у нас с тобой свидание, чтобы она прикрыла меня, если мои родители позвонят ей. Им я сказала, что осталась у нее.

– И зачем, ты ей сказала, мы с тобой встречаемся? – спрашиваю.

Она награждает меня возмущенным взглядом. Полагаю, Кармель Джонс встречается с мальчиками тайком ночью исключительно по романтическим причинам. Запускаю пятерню в волосы.

– Так что, я должен что-то изобразить в школе? Типа мы целовались?

Кажется, я слишком часто моргаю. И плечи опустились так, что я чувствую себя на фут ниже ее. Она завороженно смотрит на меня:

– Ты по этой части не очень, да?

– Да как-то вообще не приходилось, Кармель.

Она хохочет. Черт, она и правда красивая. Неудивительно, что Томас слил все мои тайны. Она его, поди, одним взмахом ресниц в нокаут отправила.

– Не переживай, – говорит она. – Я что-нибудь придумаю. Скажу всем, что ты офигенно целуешься.

– Обойдусь без рекламы. Слушай, просто поехали к моему дому, ладно?

Она кивает и ныряет в свою машину. Садясь в свою, ловлю себя на желании надавить на руль, чтоб сработал клаксон. Его рев заглушит мой крик. Почему это дело такое трудное? Из-за Анны? Или из-за чего-то еще? Почему всем так надо лезть в мои дела? Никогда еще так трудно не было. Самые дикие мои байки принимались на веру, потому что в глубине души никто не хотел знать правду. Как Чейз и Уилл. Они-то легко купились на Томасову волшебную сказку.

Но теперь поздно. Томас и Кармель в игре. А игра на сей раз куда опаснее.

– Томас живет с родителями?

– Не думаю, – говорит Кармель. – Его родители погибли в автокатастрофе. Пьяный водитель выехал на встречку. По крайней мере, так говорят в школе. – Она пожимает плечами. – По-моему, он просто живет у дедушки. У того чудного старика.

– Хорошо.

Стучу в дверь. Не страшно, если разбужу Морврана. Ядовитый старый хрен умеет пользоваться суматохой. Но после тринадцати очень громких и раскатистых ударов дверь распахивается и перед нами возникает Томас в крайне неприглядном зеленом халате.

– Кас? – шепчет он сиплым со сна голосом.

Я невольно улыбаюсь. Трудно злиться на него, когда он выглядит четырехлеткой-переростком, волосы с одной стороны примяты, очки на носу сидят криво. Осознав, что рядом со мной стоит Кармель, он быстро проверяет, не течет ли у него слюна, и пытается пригладить волосы. Безуспешно.

– Э, что вы здесь делаете?

– Кармель поехала за мной к Анниному дому, – ухмыляюсь я. – Не хочешь рассказать мне почему?

Он заливается краской – не знаю, из-за чувства вины или оттого, что Кармель видит его в пижаме. Как бы то ни было, он сторонится, пропуская нас внутрь, и ведет по слабо освещенному дому в кухню.

Повсюду пахнет Морврановым травяным куревом. Затем я вижу его грузную сутулую фигуру, наливающую кофе. Он протягивает мне кружку прежде, чем я успеваю попросить. Ворча на нас, он покидает кухню.

Тем временем Томас прекратил суетиться и таращится на Кармель.

– Она пыталась тебя убить, – брякает он с круглыми глазами. – Ты не можешь перестать думать о том, как она нацелила скрюченные пальцы тебе в живот.

Кармель моргает:

– Откуда ты знаешь?

– Не надо, – предупреждаю я Томаса. – Людям от этого делается неуютно. Нарушение личного пространства, понимаешь?

– Понимаю, – говорит он. – У меня редко получается, – добавляет он для Кармель. – Обычно только когда у людей сильные или жестокие мысли или они думают об одном и том же снова и снова. – Он улыбается. – В твоем случае – все три фактора.

– Ты умеешь читать мысли? – недоверчиво спрашивает она.

– Сядь, Кармель, – говорю я.

– Что-то не хочется, – говорит она. – В последнее время я узнаю про Тандер-Бей все больше интересного. – Руки у нее скрещены на груди. – Ты умеешь читать мысли, там, в том доме, что-то убивает моих бывших парней, а ты…

– …убиваю призраков, – заканчиваю я за нее. – Вот этим. – Вынимаю атам и кладу на стол. – Что еще Томас тебе рассказал?

– Только что твой отец тоже этим занимался, – говорит она. – Полагаю, это его и убило.

Пристально смотрю на Томаса.

– Прости, – беспомощно шепчет он.

– Ладно. Ты влюбился. Я понимаю. – Ухмыляюсь, а он смотрит на меня в отчаянии. Можно подумать, Кармель до сих пор не в курсе. Она ж не слепая.

Вздыхаю:

– И что теперь? Я могу велеть вам отправиться по домам и забыть об этом? Существует ли для нас какой-нибудь способ избежать превращения в эдакую веселенькую команду… – губы не успевают закончить, а я уже сгибаюсь пополам и со стоном прячу лицо в ладонях.

Кармель догадывается первой и хохочет.

– …веселенькую команду охотников за привидениями? – уточняет она.

– Чур, я Питер Венкман, – говорит Томас.

– Никто, чур, никто, – рявкаю я. – Мы не охотники за привидениями. У меня есть нож, и я убиваю призраков, и я не могу спотыкаться о вас все время. Кроме того, очевидно, что Питером Венкманом был бы я. – Кидаю на Томаса острый взгляд. – Ты был бы Игоном[26].

– Погодите минуточку, – встревает Кармель. – Сразу тебе главную роль. Майк был мне другом, ну, в своем роде.

– Это не значит, что ты должна помогать. Это не ради мести.

– А ради чего тогда?

– Чтобы… остановить ее.

– Ну, конкретно в этом ты не особенно продвинулся. И судя по тому, что я видела, даже не пытался, – вскидывает бровь Кармель.

От этого взгляда щекам почему-то становится горячо. Срань господня, я краснею.

– Глупости, – брякаю я. – Она крепкий орешек, ясно? Но у меня есть план.

– Ага, – встает на мою защиту Томас. – Кас уже все придумал. Камни из озера я добыл. Они заряжаются под луной, пока она не пойдет на убыль. Куриные лапы заказаны.

Почему-то от разговоров о чарах мне становится не по себе, словно что-то не сходится. Словно я что-то упустил из виду.

Кто-то входит без стука. Я едва замечаю это, потому что от этого мне тоже кажется, что я что-то упустил. Поломав голову еще пару секунд, поднимаю глаза и вижу Уилла Розенберга.

Вид у него такой, словно он не спал несколько дней. Дышит тяжело, подбородок тянет к груди. Гадаю, не пьян ли он. На джинсах грязь и масляные пятна. Тяжко бедняге. Он тупо смотрит на мой лежащий на столе нож, я забираю его и сую обратно в задний карман.

– Так и знал, что с тобой что-то не так, – говорит он. В его выдохе шестьдесят процентов пивного выхлопа. – Это же все из-за тебя, да? Стоило тебе приехать сюда, все пошло не так. Майк знал. Вот почему он не хотел, чтоб ты тусовался с Кармель.

– Майк ничего не знал, – спокойно говорю я. – С ним произошел несчастный случай.

– Убийство не несчастный случай, – бормочет Уилл. – Перестань мне врать. Что бы ты ни затевал, я хочу участвовать.

Вою. Всё наперекосяк. В кухню возвращается Морвран и, не обращая на нас внимания, таращится в свою чашку, как будто там нечто суперинтересное.

– Круг становится больше, – всего-то замечает он, и тут проблема, которую мне не удавалось поймать, щелчком встает на место.

– Черт. – Запрокидываю голову так, что упираюсь взглядом в потолок.

– Что? – спрашивает Томас. – Что стряслось?

– Круг, – отвечаю. – Чары. Чтобы наложить их, мы должны находиться в доме.

– Ну да, и что? – не понимает Томас.

До Кармель доходит до первой, лицо у нее вытягивается.

– А то, что Кармель сегодня утром вошла в дом, и Анна ее чуть не съела. Единственный, кто может безопасно находиться в доме, это я, а я не настолько колдун, чтобы образовать круг в одиночку.

– А ты не можешь сдерживать ее достаточно долго, чтобы круг образовали мы? Как только он замкнется, мы окажемся под защитой.

– Нет, – говорит Кармель. – Не выйдет. Видели бы вы его сегодня утром – она прихлопнула его как муху.

– Спасибо, – фыркаю я.

– Это правда. Томасу в жизни не справиться. И к тому же – разве нам не надо будет сосредоточиться и все такое?

Уилл вскакивает и хватает Кармель за руку:

– О чем ты говоришь? Ты ходила в тот дом?! Ты спятила?! Майк убил бы меня, если б с тобой что-то случилось.

И тут он вспоминает, что Майк мертв.

– Нам надо придумать способ замкнуть круг и наложить чары, – вслух размышляю я. – Сама она ни за что не расскажет мне, что с ней произошло.

И тут наконец вступает Морвран:

– Ничего не происходит без причины, Тезей Кассио. На раздумье у тебя меньше недели.

Меньше недели. Меньше недели. Толкового колдуна меньше чем за неделю из меня никак не сделать, и я однозначно не стану сильнее и лучше контролировать Анну не научусь тоже. Мне нужна помощь. Надо звонить Гидеону.

Мы все топчемся на подъездной дорожке, разойдясь с кухни. Сегодня воскресенье, ленивое, тихое воскресенье, даже в церковь еще никто не идет – слишком рано. Кармель с Уиллом направляются к своим машинам. Она сказала, что проводит его домой и побудет с ним немного. В конце концов, она была к нему ближе всех, а Чейз утешение слабое, как ей кажется. Полагаю, она права. Прежде чем уйти, она отводит Томаса в сторонку и пару минут с ним шепчется. Провожая Кармель и Уилла взглядом, спрашиваю, о чем шла речь.

Он пожимает плечами:

– Она просто хотела сказать мне, что рада, что я ей рассказал. И надеется, что ты не сердишься на меня за слив, потому что она сохранит все в тайне. Она просто хочет помочь.

А потом все говорит и говорит, пытаясь привлечь внимание к тому, как она коснулась его руки. Лучше бы я не спрашивал, потому что теперь он не заткнется.

– Слушай, – говорю, – я рад, что Кармель тебя замечает. Если поведешь себя правильно, может, и срастется. Только не слишком лезь к ней в голову. Она реально напугалась.

– Я и Кармель Джонс, – насмешливо хмыкает он, провожая ее машину полным надежды взглядом. – Лет через миллион, ага. Скорее она в итоге будет утешать Уилла. Он умный и принадлежит к кругу таких, как она. Он неплохой парень. – Томас поправляет очки.

Томас тоже неплохой парень, и когда-нибудь это, возможно, до него дойдет. А сейчас я предлагаю ему надеть хоть какую-то одежду.

Когда он поворачивается и идет по подъездной дорожке к дому, я кое-что замечаю. Возле дома проходит круговая тропинка, соединяющаяся в конце подъездной дорожки. На развилке растет беленькое деревце, молодая березка. И на нижней ветке висит тонкий черный крест.

– Эй, – окликаю я Томаса и указываю на крест. – Что это?

Но отвечает не он. На крыльцо вперевалочку выходит Морвран в домашних тапочках и голубых пижамных штанах, клетчатый халат плотно обхватывает его выдающееся пузо. Наряд смешно контрастирует с заплетенной в косу, замшелой рок-н-ролльной бородой, но сейчас я об этом не думаю.

– Крест Папы Легбы[27], – просто говорит он.

– Вы занимаетесь вуду? – спрашиваю я, и он хмыкает, вроде бы утвердительно. – Я тоже.

Он фыркает в свою кофейную чашку:

– Нет, не занимаешься. Да тебе и не стоит.

Значит, крест повесили специально. Да, я не практикую – я учусь. И вот она, прекрасная возможность расширить мои познания.

– Почему это не стоит? – спрашиваю.

– Сынок, вуду строится на энергии. Твоей внутренней энергии и энергии, которая идет через тебя. Энергии, которую ты крадешь, и энергии, которую ты получаешь из курицы на ужин. А ты в том кожаном лоскутке таскаешь привязанные к боку примерно десять тысяч вольт.

Рефлекторно прикасаюсь к лежащему в кармане атаму.

– И если бы они шли через тебя… ну, смотреть на тебя было бы все равно как смотреть на летящего в электромухобойку мотылька. Ты б светился круглые сутки семь дней в неделю. – Он прищуривается. – Может, когда-нибудь я тебя поучу.

– Хотелось бы, – говорю я.

Тут на крыльцо вылетает Томас в свежей, но по-прежнему разномастной одежде. Он сбегает по ступенькам.

– Куда мы направляемся? – спрашивает он.

– Обратно к Анне, – говорю. Он несколько зеленеет. – Мне надо разработать ритуал, а то через неделю я буду любоваться твоей отсеченной головой и внутренностями Кармель. – Томас зеленеет еще больше, и я хлопаю его по спине.

Оглядываюсь на Морврана. Он внимательно смотрит на нас поверх своей кофейной чашки. Стало быть, вудуисты перекачивают через себя энергию. Интересный дядька. И он дал мне слишком много пищи для размышлений, чтобы заснуть.

Пока едем, возбуждение от событий прошлой ночи начинает спадать. В глаза как песку насыпали, и я клюю носом даже после целой кружки растворителя, который Морвран называет кофе. Томас всю дорогу помалкивает. Наверное, все вспоминает ощущение от ладони Кармель у себя на плече. Будь в жизни справедливость, Кармель обернулась бы и посмотрела ему в глаза, увидела бы, что он ее добровольный раб, и была бы благодарна. Она подняла бы его с колен, и он перестал бы быть рабом, стал бы просто Томасом, и они бы радовались, что они есть друг у друга. Но справедливости в жизни нет. В итоге она, наверное, свяжется с Уиллом или каким другим качком, а Томас будет молча страдать.

– Не хочу, чтоб ты даже близко подходил к дому, – говорю я, чтобы выдернуть его из грез и убедиться, что он не пропустит поворот. – Можешь посидеть в машине или проводить меня по подъездной дорожке. Но после утренних событий она, скорее всего, нестабильна, поэтому к крыльцу не приближайся.

– Дважды повторять не придется, – фыркает он.

Когда мы въезжаем на дорожку, он решает остаться в машине. Я продолжаю путь в одиночку. Открывая входную дверь, я смотрю вниз – хочется попасть в прихожую, а не рухнуть головой вперед в кучу мертвых тел.

– Анна? – окликаю я. – Анна? Как ты?

– Глупый вопрос.

Она только что вышла из комнаты наверху и стоит на лестнице. Опирается на перила – не темная богиня, но девушка.

– Я мертва. Что еще со мной может случиться?

Глаза у нее опущены. Ей одиноко, она чувствует себя виноватой и загнанной. Она жалеет себя, и я не могу ее за это винить.

– Я не предполагал, что такое произойдет, – честно говорю я и делаю шаг к лестнице. – Я бы не поставил тебя в такое положение. Она следила за мной.

– С ней все в порядке? – спрашивает Анна неожиданно тонким голосом.

– В порядке.

– Хорошо. Мне показалось, я ей синяк поставила. А у нее такое красивое лицо.

На меня Анна не смотрит. Теребит деревянные перила. Она пытается заставить меня что-то сказать, но я не понимаю что.

– Мне нужно, чтобы ты рассказала мне, что с тобой случилось. Нужно, чтобы ты рассказала мне, как умерла.

– Почему ты хочешь, чтобы я это вспоминала? – тихо спрашивает она.

– Потому что мне нужно понять тебя. Мне надо знать, почему ты такая сильная. – Начинаю думать вслух. – Исходя из того, что мне известно, убийство не было ни странным, ни ужасным. Даже особенно жестоким не было. Поэтому я не могу вычислить, почему ты стала такой. Должно быть что-то… – Когда я замолкаю, Анна с отвращением смотрит на меня округлившимися глазами. – Что?

– Я как раз начинаю жалеть, что не убила тебя, – говорит она.

Моему измученному недосыпом мозгу требуется минута, чтобы понять, и тогда я чувствую себя полной скотиной. Я слишком много отирался возле смерти. Я видел столько тошнотворного, извращенного дерьма, что подобное отскакивает у меня от зубов как детская считалка.

– Как много ты знаешь, – спрашивает она, – о том, что произошло со мной?

Голос ее звучит мягче, почти покорно. Я вырос среди разговоров о смерти, выкладывания фактов без обиняков. Только теперь я не знаю, как подойти к делу. Когда Анна стоит передо мной, это больше чем просто слова или картинки в книжке. С минуту молчу. И когда меня наконец прорывает, говорю это быстро и разом, как пластырь снимаю:

– Я знаю, что тебя убили в 1958 году, когда тебе было шестнадцать. Кто-то перерезал тебе горло. Ты направлялась на школьный бал.

На губах ее мелькает легкая улыбка, но не задерживается.

– Я очень хотела пойти, – говорит она тихо. – Это был бы мой последний бал. Первый и последний. – Она опускает глаза и оттягивает подол. – Это было мое платье.

По мне, так ничего особенного, просто белое платье-рубашка, немного кружева и лент, – но что я в этом понимаю? Во-первых, я не девушка, а во-вторых, мало знаю о 1958 годе. В те времена это мог быть последний писк, как сказала бы моя мама.

– Ничего особенного, – говорит она, читая мои мысли. – Одна из пансионерок, жившая у нас в то время, работала портнихой. Мария. Из Испании. Мне она казалась такой экзотичной. Ей пришлось оставить дочь, чуть младше меня, когда она приехала сюда, поэтому она любила со мной разговаривать. Она сняла с меня мерки и помогла сшить его. Мне хотелось что-нибудь более изысканное, но я никогда не умела хорошо шить. Пальцы неуклюжие, – говорит она и поднимает руки, словно я сумею увидеть, как они могут напортачить.

– Ты в нем красивая, – говорю я первое, что приходит в мою глупую, пустую голову. Прикидываю, не воспользоваться ли атамом, чтобы отрезать себе язык. Вероятно, она хотела услышать вовсе не это, и вышло совсем не то. Голос отказывается мне служить. Повезло еще, что петуха не дал. – Почему это был бы твой последний бал? – быстро спрашиваю я.

– Я собиралась бежать, – говорит она.

Глаза ее сияют вызовом, как, должно быть, сияли тогда, и в голосе слышен огонь, отчего мне становится грустно. Затем все гаснет, и она кажется смущенной. – Не знаю, сделала ли бы я это на самом деле. Я хотела.

– Почему?

– Хотела жить своей жизнью, – объясняет она. – Я знала, что никогда ничего не сделаю, если останусь здесь. Мне бы пришлось управлять пансионом. И я устала воевать.

– Воевать? – Делаю еще один шаг ближе.

Пряди темных волос рассыпались по ее плечам, и те опускаются, когда она обхватывает себя руками. Она такая бледная и маленькая, с трудом представляю, чтобы она с кем-то воевала. Уж не с ее кулачками.

– Это была не война, – говорит она. – И все-таки война. С ней. И с ним. Это значило прятаться, заставлять их думать, что я слабее, потому что именно этого им и хотелось. Именно этого, по ее словам, хотел бы мой отец. Тихую, послушную девочку. Не шлюху. Не проститутку.

Делаю глубокий вдох. Спрашиваю, кто называл ее так, кто посмел, но она больше меня не слушает.

– Он был лжец. Бездельник. Притворялся, будто любит мою мать, но это была неправда. Говорил, что женится на ней и тогда получит все остальное.

Я не знаю, о ком она говорит, но догадываюсь, что подразумевалось под «всем остальным».

– Он имел в виду тебя, – негромко говорю я. – Это за тобой он на самом деле охотился.

– Он бывало… зажимал меня, в кухне или снаружи у колодца. Я от этого цепенела. Я ненавидела его.

– Почему ты не сказала матери?

– Не могла… – Она умолкает и начинает заново: – Но я не могла ему позволить. Я собиралась удрать. Пришлось бы. – Лицо ее бесстрастно. Даже глаза мертвы. Она просто шевелит губами и управляет голосом. Все остальное ушло глубоко внутрь.

Протягиваю руку и касаюсь ее щеки, холодной как лед.

– Это он? Это он убил тебя? Пошел за тобой в тот вечер и…

Анна очень быстро трясет головой и отстраняется.

– Довольно, – говорит она, пытаясь придать голосу твердости.

– Анна, мне нужно знать.

– Почему тебе нужно знать? Какое тебе до этого дело? – Она прижимает ладонь ко лбу. – Я с трудом себя помню. Все в грязи и кровоточит. – Она расстроенно мотает головой. – Я ничего не могу тебе рассказать! Меня убили, и было черно, а потом я очутилась здесь. Я была этим, и я убивала, и убивала, и не могла остановиться. – Дыхание ее прерывается. – Они со мной что-то сделали, но я не знаю что. Не знаю как.

– Они, – с любопытством повторяю я, но дальше это никуда не ведет.

Я буквально вижу, как она закрывается наглухо. Еще пара минут – и я обнаружу, что стою здесь и пытаюсь держаться за деву с черными венами и в сочащемся кровью платье.

– Есть заклинание, – говорю я. – Заклинание, способное помочь мне понять.

Она немного успокаивается и смотрит на меня так, будто я спятил.

– Колдовские заклинания? – Недоверчивая улыбка пропадает. – Я отращу фейские крылышки и прыгну через костер?

– О чем ты говоришь?

– Колдовства не бывает. Это фантазии или суеверия, старые ругательства моих финских бабушек.

Поверить не могу, что она подвергает сомнению существование магии, стоя здесь передо мной мертвая и разговаривая. Но я могу убедить ее – что-то начинает происходить, что-то выворачивает ей мозг, и она вздрагивает. Когда она смаргивает, взгляд ее где-то далеко.

– Анна?

Она резко выбрасывает руку, удерживая меня на расстоянии:

– Ничего.

Я вглядываюсь пристальнее:

– Нет, не ничего. Ты что-то вспомнила, да? Что это? Скажи мне!

– Нет, я… ничего такого. Не знаю. – Она трогает висок. – Не знаю, что это было.

Нелегко нам придется. Почти невозможно, если я не добьюсь ее сотрудничества. Тяжелое ощущение безнадежности заползает в мои измученные конечности. Кажется, будто мышцы начинают атрофироваться, да и мышц-то почти не осталось.

– Пожалуйста, Анна, – говорю я. – Мне нужна твоя помощь. Мне нужно, чтобы ты позволила нам наложить чары. Мне нужно, чтобы ты впустила вместе со мной других людей.

– Нет, – говорит она. – Никаких заклинаний! И никаких людей! Ты знаешь, что произойдет. Я не могу это контролировать.

– Ради меня – можешь. И для них тоже сможешь.

– Не понимаю, почему мне не приходится тебя убивать. Кстати, разве этого не достаточно? Почему ты просишь о дополнительных поблажках?

– Анна, пожалуйста! Мне нужен хотя бы Томас и, наверное, Кармель – девушка, с которой ты познакомилась сегодня утром.

Она изучает носки своих туфель. Ей грустно. Я знаю, что ей грустно, но дурацкое Морвраново «меньше недели» звенит у меня в ушах, и я хочу покончить с этим. Я не могу позволить Анне остаться еще на месяц, с шансами пополнить коллекцию у нее в подвале. Не имеет значения, что мне нравится с ней разговаривать. Не имеет значения, что она мне нравится. Не имеет значения, что случившееся с ней несправедливо.

– Тебе лучше уйти, – говорит она тихо, и когда поднимает глаза, я вижу, что она едва не плачет и смотрит через мое плечо на дверь или, может быть, в окно.

– Ты знаешь, что не могу, – говорю я, повторяя ее слова, сказанные несколько мгновений назад.

– Ты заставляешь меня хотеть того, чего у меня быть не может.

Прежде чем я успеваю сообразить, что она имеет в виду, она просачивается сквозь ступеньки вниз, глубоко в подвал, куда, как ей известно, я за ней не последую.

Гидеон звонит, как раз когда Томас только высадил меня у дома:

– Доброе утро, Тезей. Извини, что поднимаю тебя в такую рань в воскресенье.

– Я уже несколько часов на ногах, Гидеон. По уши в работе.

Он ухмыляется мне с той стороны Атлантики. Входя в дом, я киваю маме и желаю ей доброго утра. Она гонит Тибальта вниз по лестнице и шипит, что крысы ему неполезны.

– Какая жалость, – хихикает Гидеон. – А я-то столько часов откладывал звонок, чтобы ты немножко отдохнул. Как же это было трудно. Здесь уже почти четыре пополудни, знаешь ли. Но, думаю, основная часть нужного тебе заклятья у меня есть.

– Не уверен, что это имеет значение. Я и сам собирался вам звонить. Есть проблема.

– Какого рода?

– Того, что никто, кроме меня, войти в дом не может, а я не колдун. – Рассказываю ему еще немного о случившемся, почему-то оставляя за скобками факт своих долгих ночных бесед с Анной. Слышу, как он цокает языком на том конце линии. Уверен, он щиплет себя за подбородок и протирает очки.

– Тебе совсем не удалось усмирить ее? – спрашивает он наконец.

– Совсем. Она Брюс Ли, Халк и Нео из «Матрицы» в одном флаконе.

– Да. Спасибо за абсолютно непостижимые отсылки к феноменам поп-культуры.

Улыбаюсь. Уж кто такой Брюс Ли, он точно знает.

– Но факт остается фактом – чары наложить нужно. Некие обстоятельства смерти этой девочки наделяют ее ужасной мощью. Вопрос только в том, как раскрыть тайну. Я помню одного призрака, с которым у твоего отца были изрядные трудности в 1985 году. По какой-то причине тварь могла убивать, даже оставаясь бестелесной. Только проведя три спиритических сеанса и навестив церковь сатанистов в Италии, мы выяснили, что единственной вещью, позволявшей призраку оставаться на земном плане существования, было заклятье, помещенное в довольно обыкновенную каменную чашу. Твой отец разбил чашу: раз – и никакого привидения. У тебя будет что-нибудь вроде.

Отец однажды рассказывал мне эту историю, и, по моим воспоминаниям, там все было куда запутаннее. Но пусть. Все равно он прав. У каждого призрака свои методы, свой собственный арсенал. У них разные нужды и разные побуждения. И когда я их убиваю, все они уходят своей дорогой.

– И как именно действуют эти чары? – спрашиваю я.

– Освященные камни образуют защитный круг. Когда он замкнется, у нее не будет власти над теми, кто внутри него. Колдун, проводящий ритуал, может взять любую энергию, какая бы ни владела домом, и отразить ее в гадальной чаше. Гадальная чаша покажет тебе то, что ты ищешь. Разумеется, все не настолько просто; понадобятся еще куриные лапы и смесь трав, с которой тебе может помочь твоя матушка, и кое-какие слова. Текст я вышлю по электронной почте.

У него все звучит так легко. Он что, думает, я преувеличиваю? Неужели он не понимает, как мне трудно признавать, что Анна способна одолеть меня в любой момент? Швырнуть как тряпичную куклу, отвесить щелбан и натянуть мне трусы на голову, а потом показывать пальцем и ржать?

– Не сработает. Я не смогу замкнуть круг. У меня отродясь не было способностей к колдовству. Мама наверняка вам говорила. Я каждый год путал ее бельтайновское печенье, пока мне не исполнилось семь.

Я знаю, что он мне сейчас скажет. Он вздохнет и посоветует вернуться в библиотеку, начать разговаривать с людьми, которые могут знать, что произошло. Постараться реконструировать «глухарь» более чем полувековой давности. И именно этим мне придется заниматься. Потому что я не намерен подвергать Томаса или Кармель опасности.

– Хм.

– Что «хм»?

– Да просто заново прокручиваю в уме все ритуалы, проведенные мной в годы занятий парапсихологией и мистицизмом…

Я буквально слышу, как крутятся шестеренки у него в мозгу. Он что-то нашел, и у меня начинает теплиться надежда. Я знал, что он не подведет.

– Говоришь, в твоем распоряжении имеется несколько адептов?

– Кого несколько?

– Колдунов.

– На самом деле колдун у меня один. Мой друг Томас.

На Гидеоновом конце слышен глубокий вдох, а следом исполненная удовлетворения пауза. Я знаю, о чем старый кекс думает. Он никогда раньше не слышал от меня выражения «мой друг». Лучше бы ему не обольщаться.

– Он не из продвинутых.

– Главное, чтобы ты ему доверял. Но тебе понадобится не только он. Ты сам и еще двое. Каждый должен представлять одну из сторон круга. Понимаешь, вы замкнете круг снаружи и войдете в дом, готовые к работе. – Он умолкает, обдумывая еще что-то. Он очень доволен собой. – Заманите ваше привидение в центр круга – и вы в полной безопасности. Вдобавок подключение к ее энергии сделает заклинание более могущественным и информативным. Оно может ослабить ее как раз достаточно для того, чтобы ты закончил дело.

С трудом сглатываю и чувствую тяжесть ножа в заднем кармане.

– Однозначно, – говорю.

Слушаю еще десять минут, пока он перебирает детали, и все это время думаю об Анне и о том, что она мне покажет. Под конец, кажется, запоминаю большую часть того, что мне предстоит сделать, но все-таки прошу Гидеона прислать набор инструкций по электронной почте.

– А теперь – кого ты возьмешь, чтобы составить круг? Лучше всего тех, кто так или иначе связан с привидением.

– Возьму этого парня, Уилла, и моего друга Кармель, – говорю. – И не говори ничего. Я знаю, у меня плохо получается не давать другим лезть в мои дела.

Гидеон вздыхает:

– Ах, Тезей. Это никогда не значило, что ты должен быть один. У твоего отца было множество друзей, и твоя мама, и ты. Со временем твой круг будет становиться шире. Тут нечего стыдиться.

Круг становится шире. Почему все повторяют эту фразу? Чем больше круг, тем больше народу путается под ногами. Надо убираться из Тандер-Бей. Подальше от этой неразберихи, обратно к привычному распорядку – приехал, выследил, убил.

Приехал, выследил, убил. Как «нанести, прополоскать, повторить». Моя жизнь во всей простоте заведенного порядка. Она кажется одновременно пустой и тяжелой. Вспоминаю Аннину реплику про хотение того, чего у нее не может быть. Кажется, я понимаю, что она имела в виду.

Гидеон все говорит:

– Дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится. Хотя я всего лишь собираю пыльные книжки и старые байки по ту сторону океана. Реальную работу делать тебе.

– Да. Мне и моим друзьям.

– Да. Потрясающе. Вы будете точь-в-точь как те четыре чувака в фильме. Ну, в том самом, с зефириной-переростком.

Ты, наверное, шутишь.

Глава 14

Мы с мамой сидим в машине на краю школьной парковки и смотрим, как подкатывают автобусы, высыпая учеников на тротуар, по которому те спешат к дверям. Весь процесс чем-то напоминает конвейер – бутылкоразливочный цех наоборот.

Пересказываю ей разговор с Гидеоном и прошу помочь с травяной смесью, она обещает сделать. Замечаю, что у нее какой-то замученный вид. Под глазами темные, лиловатые круги, волосы потускнели. Обычно они сияют как медный таз.

– С тобой все в порядке, мам?

Она улыбается и оглядывается на меня:

– Конечно, детеныш. Просто беспокоюсь за тебя, как всегда. И за Тибальта. Он меня вчера ночью разбудил – прыгал на чердачный люк.

– Черт, извини. Я забыл сходить наверх и поставить мышеловки.

– Ничего. На той неделе я слышала, там что-то двигалось, и по звуку гораздо больше крысы. Еноты могут забраться на чердак?

– Может, просто крысиная стая, – предполагаю я. Ее передергивает. – Лучше вызови кого-нибудь, пусть проверят.

Она вздыхает и барабанит пальцами по рулю:

– Наверное.

Пожимает плечами.

Кажется, ей грустно, и до меня доходит, что я не знаю, как у нее здесь идут дела. При этом переезде я ей не очень-то помогал – ни по дому, ни с чем другим. Она вообще меня редко видела. Оглянувшись на заднее сиденье, вижу коробку с разноцветными заговоренными свечами, готовыми к продаже в местном книжном магазине. В норме я бы складывал их за нее и привязывал ценники цветной бечевкой.

– Гидеон говорит, ты с кем-то подружился, – замечает она, разглядывая школьную толпу так, словно надеется высмотреть этих кого-то.

Мог бы и догадаться, что Гидеон проболтается. Он мне вроде суррогатного родителя. Не как отчим – скорее как крестный или морской конек, всё норовит засунуть меня к себе в карман.[28]

– Только с Томасом и Кармель, – говорю. – Ты их уже видела.

– Кармель очень хорошенькая, – с надеждой произносит мама.

– Похоже, Томас так и считает.

Она вздыхает и улыбается:

– Хорошо. Ему бы не помешала женская рука.

– Ма-ам. Фу.

– Не в этом смысле, – смеется она. – Я хочу сказать, надо, чтоб его кто-то почистил. Заставил выпрямиться. Парень весь сморщенный. И пахнет как стариковская трубка.

С минуту она шарит по заднему сиденью, и рука ее возвращается с пухлой пачкой конвертов.

– А я-то гадал, что стряслось со всей моей почтой, – говорю я, перебирая их.

Все уже вскрыты. Я не против. Это всего лишь наводки на призраки, ничего личного. Посреди пачки торчит большое письмо от Ромашки Бристоля.

– Ромашка написал, – говорю. – Ты читала?

– Он просто хотел узнать, как у тебя дела. И рассказать тебе все, что случилось с ним за прошлый месяц. Хочет, чтобы ты приехал в Нью-Орлеан за духом какой-то ведьмы, скрывающимся у подножия некоего дерева. Предположительно она использовала это дерево для жертвоприношений. Мне не понравилось, как он говорил о ней.

Ухмыляюсь:

– Не все ведьмы добрые, мам.

– Я знаю. Прости, что читала твои письма. Ты все равно был слишком занят, чтобы их заметить. Большинство просто валялось на почтовом столике. Я хотела разобрать их для тебя. Убедиться, что ты не пропускаешь ничего важного.

– А пропустил?

– Профессор из Монтаны хочет, чтобы ты приехал и убил вендиго[29].

– Кто я ему? Ван Хельсинг?

– Он пишет, что знает доктора Берроуза из Холийоке.

Фыркаю:

– Доктор Берроуз в курсе, что чудовищ не бывает.

Мама вздыхает:

– Откуда нам знать, что бывает, а чего не бывает? Большинство убранных тобой тварей тоже можно назвать чудовищами.

– Ну да. – Кладу ладонь на дверь. – Ты уверена, что сумеешь раздобыть нужные травы?

Она кивает:

– Ты уверен, что сумеешь заставить их тебе помочь?

Окидываю взглядом толпу:

– Увидим.

Коридоры сегодня выглядят как в кино. Ну знаете, когда главные герои идут медленно, а остальные проносятся мимо разноцветными пятнами. Я высмотрел в толпе Кармель и Уилла, но Уилл шел в противоположную от меня сторону, а внимание Кармель привлечь не удалось. Томаса я так и не увидел, хотя дважды подходил к его шкафчику. Поэтому пытаюсь не заснуть на геометрии. Толку от меня немного. Надо запретить преподавать математику в такую рань.

Посреди доказательства какой-то теоремы ко мне на парту приземляется сложенный треугольником листок. Развернув, вижу записку от Хейди, симпатичной блондинки, сидящей на три ряда дальше меня. Она спрашивает, не нужна ли мне помощь в учебе. И не хочу ли я сходить на новый фильм с Клайвом Оуэном[30]. Засовываю записку в учебник – мол, отвечу позже. Я, разумеется, не отвечу, а если она спросит, скажу ей, что мне и одному неплохо или «как-нибудь в другой раз». Она спросит снова, даже раза два или три, но в итоге уловит намек. Рискую показаться жестоким, но это не так. Какой смысл идти в кино, начиная то, чего не смогу закончить? Я не хочу скучать по людям и не хочу, чтобы они скучали по мне.

После урока быстро выскальзываю за дверь и растворяюсь в толпе. Кажется, слышу голос Хейди, выкликающий мое имя, но не оборачиваюсь. У меня дела.

Ближе всего шкафчик Уилла. Он уже там, как обычно, с Чейзом за плечом. При виде меня глаза у него начинают бегать, словно он не хочет, чтобы кто-то видел, как мы разговариваем.

– В чем дело, Уилл? – спрашиваю я.

Киваю Чейзу, тот отвечает мне каменной рожей: мол, будь осторожен, а то ща как врежу. Уилл ничего не отвечает. Просто взглядывает в мою сторону и продолжает заниматься тем, чем занимался, – менять учебники для следующего урока. Словно толчком до меня доходит, что Уилл меня ненавидит. Я ему никогда не нравился, сначала из верности Майку, а теперь он ненавидит меня из-за случившегося. Не понимаю, как я раньше не сообразил. Полагаю, я никогда особенно о живых не думал. В любом случае, мне приятно сообщить ему то, что я должен ему сообщить, – насчет участия в ритуале. Это даст ему некоторое успокоение.

– Ты говорил, что хочешь быть в деле. У тебя есть шанс.

– Что за шанс? – спрашивает он. Глаза у него серые и холодные. Жесткие и умные.

– Не мог бы ты сначала удалить свою летучую обезьяну[31]? – Делаю жест в сторону Чейза, но ни тот, ни другой не двигаются с места. – Мы готовим ритуал, связывающий призрака. Встретимся после школы у Морврана в лавке.

– Ты просто урод, – сплевывает Чейз. – Приволок сюда эту дрянь. Заставил нас разговаривать с полицией.

Не понимаю, чего он скулит. Если копы вели себя так же спокойно, как со мной и с Кармель, то что такого-то? А так наверняка и было, поскольку я в них не ошибся. Исчезновение Майка вызвало к жизни только одну маленькую поисковую партию, прочесывавшую холмы примерно с неделю. Немногочисленные газетные заметки быстро исчезли с первых полос. Все проглотили версию, что парень взял и сбежал. Вполне ожидаемо. Сталкиваясь со сверхъестественным, люди его рационализируют и упрощают. Полицейские в Батон-Руж поступили так с убийством моего отца. Не важно, что он был, черт подери, съеден. Не важно, что ни одно человеческое существо не способно наносить такие большие укусы.

– По крайней мере, копы не считают вас причастными к этому, – слышу я свой рассеянный голос.

Уилл захлопывает шкафчик.

– Не в этом дело, – говорит он, понизив голос. Смотрит на меня тяжелым взглядом. – Не дай бог, это очередная отмазка. Лучше докажи.

Они уходят, а рядом со мной появляется Кармель.

– Что это с ними? – спрашивает она.

– Они по-прежнему думают о Майке, – говорю. – Что в этом странного?

Она вздыхает:

– Просто мы, похоже, единственные, кто о нем помнит. Я думала, после того как это случилось, меня окружит толпа народу и засыплет миллионом вопросов. Но даже Нат и Кати уже ни о чем не спрашивают. Их больше интересует, как дела у нас с тобой, можно ли считать нас романтической парой и когда я начну приводить тебя на вечеринки.

Она смотрит на текущую мимо толпу. Многие девчонки улыбаются, кое-кто окликает ее и машет, но ни одна не подходит. Словно на мне репеллент от людей.

– По-моему, они начинают злиться, – продолжает она. – Потому что я в последнее время не хожу с ними тусоваться. Свинство, конечно. Они мои друзья. Но… я не могу сказать им ничего из того, о чем мне хочется говорить. Чувствую себя так странно – словно коснулась чего-то, что выпило из меня всю краску. Или это я теперь цветная, а они черно-белые. – Она поворачивается ко мне: – Мы же посвящены в тайну, да, Кас? И она вытягивает нас из этого мира.

– Так обычно и происходит, – мягко говорю я.

После школы в лавке Томас суетится за конторкой – не за той, где Морвран продает фонари «летучая мышь» и фарфоровые раковины, но за дальней, заставленной банками с плавающими в темной воде штуковинами, покрытыми пыльной тканью кристаллами, заваленной свечами и связками трав. При ближайшем рассмотрении замечаю несколько свечей маминой работы. Как умно с ее стороны. Она даже не обмолвилась, что они знакомы.

– Вот, – говорит Томас и сует мне под нос связку каких-то веточек. Я не сразу понимаю, что это сушеные куриные лапы. – Только сегодня днем доставили.

Он показывает добычу Кармель, а та старательно маскирует отвращение деланым интересом. Затем он снова ныряет за стойку и исчезает, что-то там нашаривая.

Кармель хихикает:

– Как долго ты пробудешь в Тандер-Бей, когда все это кончится, Кас?

Мельком взглядываю на нее. Надеюсь, она не поверила в собственную ложь, скормленную Нат и Кати… не застряла в какой-нибудь девочковой фантазии, где я убийца больших и страшных привидений, а ее постоянно надо спасать.

Но нет. Дурак я, что так подумал. На меня она даже не смотрит. Она наблюдает за Томасом.

– Точно не знаю. Может, задержусь ненадолго.

– Хорошо, – улыбается она. – На случай, если ты не заметил, Томас будет скучать по тебе, когда ты уедешь.

– Может, ему кто-то еще составит компанию, – говорю я, и мы смотрим друг на друга.

На секунду в воздухе возникает ток, определенное понимание, и тут дверь за спиной у нас звякает, и я понимаю, что явился Уилл. Надеюсь, без Чейза.

Оборачиваюсь – рак таки свистнул. Уилл один. И злой как три осы, судя по его виду. Входит эдак гордым шагом, руки в карманах, сердито оглядывает антиквариат.

– Ну так что там за история с чарами? – спрашивает он, и я чувствую, как неловко ему использовать слово «чары». Оно чужое для языка людей вроде него, логичных до корней волос и всецело принадлежащих бодрствующему и трудящемуся миру.

– Нам нужно четыре человека, чтобы составить связующий круг, – объясняю я. Подходят Томас и Кармель. – Изначально защитный круг в доме должен был рисовать один Томас, но, поскольку Анна не преминет одарить его новым лицом, мы разработали план Б.

Уилл кивает:

– Так что мы делаем?

– Тренируемся.

– Тренируемся?

– Ты хочешь напутать там, внутри дома? – интересуюсь я, и Уилл затыкается.

Томас непонимающе таращится на меня, пока я не понукаю его взглядом. Теперь его выход. Даю ему копию заклятья на повторение. Он знает, что надо делать.

Он встряхивается и хватает написанную от руки копию заклятья с конторки. Затем обходит вокруг каждого из нас, беря за плечи и расставляя так, как мы должны стоять.

– Кас будет на западе, где всё кончается. К тому же так он первый окажется в доме, на случай если это не сработает. – Он ставит меня на западе. – Кармель, ты север, – говорит он и бережно берет ее за плечи. – Я на востоке, где все начинается. Уилл, ты будешь юг. – Он занимает свое место и в сотый, наверное, раз пробегает глазами бумагу. – Образуем круг прямо на подъездной дорожке, выкладываем фигуру из тринадцати камней и занимаем позиции. На шее у нас будут висеть мешочки с растительным зельем, приготовленным Касовой мамой. Обычная смесь защитных трав. Свечи зажигаются с востока, против часовой стрелки. И все мы нараспев читаем вот это. – Он передает бумагу Кармель, та читает, делает лицо и передает листок Уиллу.

– Черт, вы серьезно?!

Я не спорю. Слова и правда кажутся глупыми. Я знаю, что магия работает, знаю, что она реальна, но не знаю, почему она иногда должна быть такой скабрезной.

– Распеваем непрерывно и так входим в дом. Освященный круг войдет вместе с нами, хотя камни останутся снаружи. Я понесу гадальную чашу. Когда войдем, я наполню чашу, и мы приступим.

Кармель смотрит на гадальную чашу, представляющую собой блестящее серебряное блюдо.

– И чем ты ее наполнишь? – спрашивает она. – Святой водой?

– Скорее всего минералкой, – отвечает Томас.

– Ты забыл про трудную часть, – говорю я, и все смотрят на меня. – Ту, где мы должны заманить Анну внутрь круга и бросить в нее куриные лапы.

– Вы серьезно?! – снова стонет Уилл.

– Мы не бросаем куриные лапы, – Томас закатывает глаза от нашей тупости. – Мы кладем их рядом. Куриные лапы оказывают на духов успокаивающее воздействие.

– Ну, это будет нетрудно, – говорит Уилл. – Трудно будет заманить ее внутрь человеческого круга.

– Как только она окажется внутри, мы будем в безопасности. Я сумею дотянуть до этого момента и воспользоваться гадальной чашей и даже не испугаться. Но круг разрывать нельзя. Ни в коем случае – до тех пор пока заклятье не закончит действовать и она не ослабеет. И даже тогда нам, наверное, лучше побыстрее убраться оттуда.

– Отлично, – говорит Уилл. – Мы можем потренироваться во всем, кроме того, что способно нас убить.

– Это лучшее, что мы можем, – говорю я. – Так что давайте петь.

Я стараюсь не думать о том, какие мы жалкие дилетанты и как все это глупо.

Морвран, насвистывая, проходит через лавку, начисто нас игнорируя. Только одно выдает его осведомленность о нашей затее – он переворачивает табличку на двери с «открыто» на «закрыто».

– Погодите минутку, – говорит Уилл. Томас как раз собрался начать петь, и заминка явно выбивает у него почву из-под ног. – Почему мы собираемся убраться оттуда после заклятья? Она же ослабеет, так? Почему нам не убить ее тогда же?

– А это мысль, – отзывается Кармель. – Верно, Кас?

– Ага, – говорю. – В зависимости от того, как пойдет. Мы не знаем, сработает ли оно вообще.

Не очень-то убедительно. Думаю, большую часть фразы я произношу, уставившись на свои ботинки. Как назло, замечает это именно Уилл. Он делает шаг назад, выходя из круга.

– Эй! Во время заклятья ты не должен этого делать! – вскрикивает Томас.

– Заткнись, урод, – презрительно бросает Уилл, и волосы у меня на загривке встают дыбом. Он смотрит на меня: – Почему это обязательно должен быть ты? Почему непременно ты должен это сделать? Майк был моим лучшим другом.

– Это должен быть я, – отвечаю бесстрастно.

– Почему?

– Потому что именно я умею пользоваться ножом.

– Да что в этом трудного? Режь да пыряй! Любой дурак это может.

– В твоих руках он не сработает, – говорю. – Для тебя это будет просто нож. А просто нож Анну не убьет.

– Не верю, – говорит он. Уперся.

Дело дрянь. Участие Уилла мне необходимо – не только потому, что он замыкает круг, но отчасти потому, что я чувствую себя до некоторой степени в долгу перед ним, вроде как он должен быть с нами. Из всех, кого я знаю, Анна обошлась ему дороже всего. И что мне делать?

– Едем на твоей машине, – говорю. – Все. Пошли. Прямо сейчас.

Уилл за рулем и подозрительно косится на меня на переднем сиденье. Кармель с Томасом сидят сзади, и у меня нет времени предаваться раздумьям о том, как потеют сейчас у Томаса ладони. Мне нужно доказать им – всем им, – что я тот, за кого себя выдаю. Что это мое призвание, мое предназначение. И, наверное, будучи крепко побит Анной (не важно, признаю я это или нет), я хочу снова доказать это самому себе.

– Куда едем? – спрашивает Уилл.

– Это ты мне скажи. Я не специалист по Тандер-Бей. Отвези меня туда, где водятся привидения.

Уилл переваривает информацию. Напряженно облизывает губы и косится на Кармель в зеркале заднего вида. Вроде бы он нервничает, но я знаю, что у него уже есть хорошая идея насчет того, куда поехать. Все мы хватаемся за что-нибудь, когда он неожиданно разворачивается на 180 градусов.

– Полицейский, – говорит он.

– Полицейский? – переспрашивает Кармель. – Да брось. Это же выдумки.

– Всего пару недель назад все было выдумками, – парирует Уилл.

Мы пересекаем город, проезжаем торговый район и углубляемся в промзону. Пейзаж меняется каждые два-три квартала: сначала деревья, щедро украшенные золотой и багряной листвой, потом светофоры и яркие пластиковые вывески и, наконец, железнодорожные пути и голые, никак не помеченные бетонные коробки. Лицо у сидящего рядом со мной Уилла мрачное и вовсе не любопытное. Он ждет не дождется показать мне, что там у него в рукаве. Он надеется, что я провалю испытание, что я им просто мозги пудрю.

В свою очередь, Томас за спиной у меня выглядит как возбужденный пес, не знающий, что его везут к ветеринару. Должен признать, я и сам несколько взвинчен. Мне редко предоставляется возможность похвастаться своей работой. Не знаю, что мне не терпится сделать больше: произвести впечатление на Томаса или заставить Уилла подавиться собственным самодовольством. Разумеется, Уилл пойдет первым.

Машина почти ползет. Уилл пристально вглядывается в здания по левую руку от нас. Одни напоминают склады, другие – многоквартирные комплексы с низкой арендой, которыми некоторое время не пользовались. Сплошной выцветший песчаник.

– Приехали, – говорит он и себе под нос добавляет: – Кажется.

Паркуемся в переулке и выходим. Оказавшись на месте, Уилл, похоже, подрастерял энтузиазм.

Вынимаю атам из рюкзака и вешаю на плечо, затем отдаю рюкзак Томасу и киваю Уиллу – мол, веди. Следуя за ним, мы обходим фасад здания, проходим еще два и наконец добираемся до старого на вид дома. Наверху застекленные, квартирного типа окна и один заколоченный оконный проем. Заглядываю за угол и вижу пожарную лестницу с опущенным нижним пролетом. Дергаю входную дверь. Не знаю, почему она не заперта, но тем лучше. Мы бы представляли собой чертовски подозрительную картину, вздумай карабкаться по пожарке.

Когда мы входим в здание, Уилл движением головы указывает на лестницу. Запах стоит такой затхлый, кислый и нежилой, словно здесь жило слишком много разных людей и каждый оставил по себе амбре, плохо сочетающееся с остальными.

– Ну что, – говорю я. – Не собирается ли кто-нибудь рассказать мне, во что мы намерены вляпаться?

Уилл ничего не говорит. Он просто бросает взгляд на Кармель, и та послушно начинает:

– Лет восемь назад в квартире наверху были захвачены заложники. Какой-то железнодорожный рабочий спятил, запер жену и дочь в ванной и принялся размахивать пистолетом. Вызвали полицию, те отправили наверх переговорщика. Вышло не очень хорошо.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она хочет сказать, – влезает Уилл, – что переговорщика застрелили в спину, ровно перед тем как преступник пустил себе пулю лоб.

Пытаюсь переварить информацию и не поднять Уилла на смех за слово «преступник».

– Жена и дочь благополучно выбрались, – добавляет Кармель. Голос у нее нервный, но возбужденный.

– И где в этой истории привидение? – спрашиваю. – Вы тащите меня в квартиру с каким-то безответственным железнодорожником?

– Это не железнодорожник, – отвечает Кармель. – Это полицейский. Рассказывают, он до сих пор появляется в этом здании. Люди видели его в окна и слышали, как он говорит с кем-то, убеждает чего-то не делать. Однажды, рассказывают, он даже заговорил с малышом, который играл внизу на улице. Высунул голову из окна и наорал на него, велев ему убираться отсюда. Напугал до полусмерти.

– Смахивает на очередную городскую байку, – говорит Томас.

Но, судя по моему опыту, обычно это не байки. Не знаю, что обнаружу, когда мы поднимемся в ту квартиру. Не знаю, обнаружим ли вообще что-нибудь, и, если да, не знаю, следует ли мне его убивать. В конце концов, никто не упоминал, что этот коп причинил кому-то реальный вред, а в нашей практике железно принято оставлять безобидных в покое, как бы они ни выли и ни гремели цепями.

«В нашей практике». Атам тяжким грузом висит у меня на плече. Я знаю этот нож всю жизнь. Я наблюдал, как клинок проходит сквозь свет и воздух, сначала в отцовской руке, потом в моей. Его сила поет во мне – она вливается через руку мне в грудь. Семнадцать лет она хранила меня и наделяла могуществом.

Кровные узы, всегда говорил Гидеон. «Кровь твоих предков выковала этот атам. Люди силы проливали свою кровь, кровь воинов, чтобы изгонять духов. Атам принадлежит твоему отцу и тебе, и вы оба принадлежите ему».

Вот что он мне говорил. Иногда смешно шевелил руками, явно кому-то подражая. Нож мой, и я его люблю, как любят верного пса. Люди силы, кто бы они ни были, вложили кровь моих предков – кровь воинов – в этот клинок. Он изгоняет духов, но я не знаю куда. Гидеон и отец приучили меня никогда не спрашивать.

Я так напряженно думаю об этом, что не замечаю, как привожу их прямо в нужную квартиру. Дверь оставлена нараспашку, и мы входим сразу в пустую гостиную. Подошвы стучат по голому полу или что там от него осталось, когда сняли весь ковролин. Похоже, ДСП. Останавливаюсь так резко, что Томас врезается мне в спину. На миг мне кажется, что здесь пусто.

Но затем я вижу съежившуюся в углу возле окна черную фигуру. Она прикрывает голову руками и раскачивается, что-то нечленораздельно бормоча.

– Ого, – шепчет Уилл, – а я думал, здесь никого не будет.

– А здесь никого и нет, – отвечаю и чувствую, как они напрягаются, улавливая смысл моих слов.

Не важно, на что они рассчитывали. Увидеть призрака в натуре – совершенно иное дело. Знаком велю им не приближаться и по большой дуге обхожу полицейского, чтобы рассмотреть получше. Глаза у него широко открыты, вид перепуганный. Он бормочет и стрекочет как бурундук, абсолютно бессмысленно. Неуютно думать, каким рассудительным он наверняка был при жизни. Достаю атам – не с целью угрозы, но просто вынимаю, на всякий случай. Кармель тихонько ахает, и это почему-то привлекает его внимание.

Блестящий глаз упирается в нее.

– Не делай этого, – шипит он.

Она отступает на шаг.

– Эй, – негромко окликаю я, но ответа не получаю.

Глаза копа устремлены на Кармель. Видимо, что-то в ней такое есть. Может, она напоминает ему о заложниках – жене и дочери.

Кармель не знает, как быть. Рот у нее открыт, слово застряло в горле, взгляд ее мечется между мной и полицейским.

Чувствую знакомое обострение. Так я это называю – обострение. Не то чтобы я начинаю тяжелее дышать или сердце – биться быстрее и бухать в груди. Тут все тоньше. Я дышу глубже, и сердце бьется сильнее. Все вокруг замедляется, а линии делаются яркими и четкими. Это связано и с уверенностью, и с моим естественным превосходством. С тем, как гудят мои пальцы, сжимая рукоять атама.

Выходя против Анны, я ни разу не испытывал этого чувства. Я скучал именно по нему, и Уилл, возможно, оправдывает поговорку «нет худа без добра». Этого-то я и искал: этого напряжения, этой концентрации жизни в одном мгновении. Я мгновенно вижу все: что Томас искренне раздумывает, как защитить Кармель, и что Уилл пытается собраться с духом и предпринять что-нибудь сам, лишь бы доказать, что не только я могу это сделать. Может, и стоит ему позволить. Пусть призрак полицейского напугает его и поставит на место.

– Пожалуйста, – говорит Кармель, – просто успокойся. Я вообще не хотела приходить сюда, и я не та, за кого ты меня принимаешь. Я никому не желаю зла!

И тут происходит нечто интересное. Нечто, чего мне раньше видеть не доводилось. Черты лица у полицейского меняются. Разглядеть это почти невозможно, все равно что высматривать речное течение под поверхностью воды. Нос делается шире. Скулы смещаются вниз. Губы истончаются, а зубы во рту перемещаются. Все это происходит секунды за три. Я смотрю в другое лицо.

– Интересно, – бормочу я, и мое периферийное зрение улавливает, как Томас смотрит на меня с лицом «и это все, что ты можешь сказать?».

– Этот призрак не только коп, – объясняю я. – Это они оба. Полицейский и железнодорожник, запертые вместе в одной форме.

Это железнодорожник, думаю я и опускаю взгляд на его руки ровно в тот момент, когда он поднимает одну из них, чтобы прицелиться в Кармель.

Она взвизгивает, Томас хватает ее и тянет вниз. Уилл не делает вообще ничего. Он только принимается повторять: «Это просто привидение, это просто привидение», – снова и снова, очень громко и невероятно глупо. Я, со своей стороны, не колеблюсь.

Атам легко перемещается в ладони, переворачиваясь так, что клинок направлен не вперед, а назад. Я держу его как тот парень из «Психо»[32], когда разделывал бабу в сцене с душем. Но он у меня не для того. Лезвие смотрит вверх, и когда призрак поднимает пистолет на моих друзей, я дергаю рукой к потолку. Атам вонзается и почти отсекает ему запястье.

Он испускает вой и отступает – я тоже. Пистолет беззвучно падает на пол. Жутковато видеть нечто, что должно издавать грохот, а ты даже шепота не слышишь. Он озадаченно смотрит на свою руку. Она висит на полоске кожи, но крови нет. Когда он ее отрывает, она рассеивается в дым: маслянистыми раковыми щупальцами. Не думаю, что надо предупреждать кого-либо, чтоб не вдыхали.

– Так что, это все? – панически вопрошает Уилл. – Я думал, твоя штука такое убивает!

– Это не «такое», – говорю я ровным тоном. – Это человек. Два человека. И они уже мертвы. Это отсылает их туда, где им полагается быть.

И тут призрак бросается на меня. Я привлек его внимание и уворачиваюсь так легко, так быстро, что ни один его удар и близко не достигает цели. Отсекаю ему еще кусок руки и ныряю под нее, вокруг вьется дым и рассеивается в созданном моим телом завихрении.

– Каждый призрак уходит по-своему, – рассказываю я зрителям. – Одни умирают заново, словно думают, что до сих пор живы. – Уворачиваюсь от очередной атаки и прикладываю его локтем по затылку. – Другие растекаются лужами крови. Третьи взрываются. – Оглядываюсь на друзей, они сосредоточенно внимают мне с квадратными глазами. – От некоторых что-то остается – пепел там, пятна. От других – нет.

– Кас, – произносит Томас и указывает мне за спину, но я уже знаю, что призрак возвращается.

Делаю шаг в сторону и рассекаю ему грудную клетку. Он падает на колено.

– Каждый раз по-разному, – продолжаю я, – за исключением этого. – Смотрю в упор на Уилла, готовый приступить к делу. И в этот миг чувствую, как руки призрака хватают меня за обе лодыжки и дергают.

Слышали? Обе руки. Однако я четко помню, что отсек одну из них. Мне становится очень интересно – ровно до того момента, когда моя голова отскакивает от пола.

Призрак норовит схватить меня за горло, я с трудом удерживаю его. Смотрю на его руки – они не одинаковые. Новая чуть более загорелая и совершенно иной формы: пальцы длинней, ногти неровные. Слышу, как Кармель орет на Томаса и Уилла, чтобы они мне помогли, а это последнее, что мне нужно. Курам на смех.

Однако, стиснув зубы и катаясь по полу в попытках нацелить нож парню в горло, я немного завидую Уиллу, сложенному как футболист. Худоба делает меня шустрым и проворным, и я очень жилистый, но, когда доходит до такой вот рукопашной, неплохо бы обладать способностью швырнуть противника через всю комнату.

– Все со мной в порядке, – говорю я Кармель. – Я как раз с ним разбираюсь.

Мой придушенный вой их не убеждает, и они таращатся на меня, округлив глаза. Уилл делает шаг вперед.

– Назад! – ору я, одновременно мне удается заехать призраку ногой в живот. – Просто работы больше, – объясняю я. – Тут внутри их двое, дошло? – Дышу все тяжелее. Волосы намокли от пота. – Делов-то… всего лишь означает, что придется всё проделать дважды.

По крайней мере, я на это надеюсь. Больше в голову ничего не приходит. На деле всё сводится к отчаянной шинковке. Не это было у меня на уме, когда я предложил отправиться поохотиться. Где милые, простые привидения, когда они так нужны?!

Собираюсь и могучим пинком сбрасываю с себя копажелезнодорожника. Поднявшись на ноги, перехватываю атам поудобнее и сосредотачиваюсь. Призрак приготовился к атаке, и когда он бросается на меня, я принимаюсь резать и рубить, словно оживший кухонный комбайн. Надеюсь, выглядит это гораздо круче, чем ощущается. Волосы и одежду развевает неощутимый ветер. Из-под ног вырывается черный дым.

Перед тем как прикончить его – перед тем как он кончается, – я слышу два разных голоса, наложенные один на другой в мрачной гармонии. В мелькании клинка обнаруживаю, что на меня смотрят два лица, занимающих одно и то же пространство: два набора оскаленных зубов, два глаза – один голубой, другой карий. Я рад, что сумел это сделать. Неуютное, двойственное ощущение, возникшее, когда мы вошли сюда, пропало. Навредил этот призрак кому или нет, но себе он навредил точно, и куда бы я их ни отсылал, там им наверняка будет лучше, чем здесь, запертым в одной форме с ненавистным другим, с каждым днем, с каждой неделей, с каждым годом все больше и больше сводящим друг друга с ума.

В итоге я стою один посреди комнаты, завитки дыма рассеиваются и уходят в потолок. Томас, Кармель и Уилл, сбившись в кучку, таращатся на меня. Полицейский и железнодорожник исчезли. И пистолет тоже.

– Это было… – только и может выдавить Томас.

– Это было то, чем я занимаюсь, – просто говорю я, жалея, что так запыхался. – Поэтому больше никаких споров.

Четыре дня спустя я сижу на кухонном столе и наблюдаю, как мама моет какие-то забавного вида корешки, затем чистит и нарезает их, чтобы добавить к травяной смеси, мешочки с которой мы наденем сегодня на шею.

Сегодня. Наконец-то. Кажется, подготовка заняла сто лет, а мне все же хочется иметь в запасе еще один день. Каждую ночь я оказываюсь у Анны на подъездной дорожке и просто стою там, не в силах придумать, что сказать. И каждую ночь она подходит к окну и смотрит на меня. Спал я мало, хотя отчасти в этом виноваты кошмары.

С момента прибытия в Тандер-Бей сны становились все хуже. Как нельзя некстати. Я вымотан, тогда как должен быть полон сил – сейчас я меньше всего могу позволить себе быть вымотанным.

Не могу припомнить, снилось папе что-нибудь или нет, но, даже если снилось, мне он об этом не рассказывал. Гидеон тоже никогда ни о чем таком не упоминал, а я не поднимал вопрос, потому что вдруг это только у меня? Это означало бы, что я слабее своих предков. Что я не такой сильный, как все от меня ожидают.

Сон всегда один и тот же. К моему лицу склоняется некая фигура. Я напуган, но также знаю, что эта фигура связана со мной. Мне она не нравится. Я думаю, это отец.

Но не настоящий отец. Мой папа ушел. Мама с Гидеоном в этом убедились; они без конца болтались вокруг того дома в Батон-Руж, где его убили, кидая руны и паля свечи. Но он ушел. Не знаю, порадовало это маму или разочаровало.

Я наблюдаю, как она торопливо кромсает и мелет разные травы, отмеривает, высыпает в ступку и толчет пестиком. Руки у нее проворные и чистые. Ей пришлось ждать до последней минуты, потому что лапчатку трудно найти и пришлось обращаться к незнакомому поставщику.

– А для чего это вообще? – спрашиваю я, беря высушенный зеленовато-коричневый кусочек. На вид сено сеном.

– Защищает от повреждений, нанесенных любыми пятью пальцами, – рассеянно отвечает она, затем поднимает взгляд: – У Анны же пять пальцев, да?

– На каждой руке, – небрежно говорю я и кладу травку обратно.

– Я очистила атам снова, – говорит мама, добавляя натертый стружкой корешок от колик, помогающий, по ее словам, сдерживать врагов. – Он тебе понадобится. Судя по тому, что я читала об этом ритуале, он отнимет у нее много сил. Ты сумеешь закончить работу. Делай то, ради чего пришел.

Замечаю, что она не улыбается. Пусть я нечасто бываю дома в последнее время, мама меня знает. Она знает, когда что-то не так, и обычно отлично понимает, что именно. Говорит, это материнское чутье.

– Что случилось, Кассио? Чем этот призрак отличается от других?

– Ничего. Ничем особенным. Просто она опаснее всех привидений, каких я когда-либо видел. Может, даже опаснее папиных. И убила больше – она сильнее. – Смотрю сверху вниз на кучку лапчатки. – Но она и более живая. Она все прекрасно понимает. Не какая-нибудь зыбкая, полуреальная тварь, убивающая от страха или из ярости. Что-то сделало ее такой, и она об этом знает.

– Как много ей известно?

– Думаю, ей известно всё, только она боится мне рассказать.

Мама откидывает волосы с лица:

– После сегодняшнего узнаешь наверняка.

Спрыгиваю со стола.

– Думаю, уже знаю, – сердито говорю я. – По-моему, я знаю, кто ее убил.

Я никак не могу перестать думать об этом. Все думал о человеке, который терроризировал ее, эту юную девочку, и мне хочется разбить ему физиономию. Механическим голосом пересказываю маме все, что услышал от Анны. Когда я поднимаю на нее взгляд, глаза у нее большие и печальные.

– Ужасно, – говорит она.

– Ага.

– Но ты не можешь переписать историю.

Жаль, что не могу. Как бы мне хотелось, чтобы этот нож годился не только для убийства, чтобы я мог с его помощью рассечь время и войти в тот дом, в ту кухню, где он зажимал ее, и увести ее оттуда. Уж я бы постарался, чтобы она получила то будущее, которое ей причиталось.

– Она не хочет убивать людей, Кас.

– Я знаю. И как я могу…

– Ты можешь, потому что должен, – просто говорит она. – Можешь, потому что это ей нужно.

Смотрю на свой нож, покоящийся в горшке с солью. Воздух пронизывает запах, напоминающий аромат черного мармелада. Мама нарезает очередную травку.

– Что это?

– Бадьян.

– А он для чего?

Она чуть улыбается:

– Пахнет вкусно.

Делаю глубокий вдох. Меньше чем через час все будет готово, и Томас за мной заедет. Я возьму бархатные мешочки, затянутые длинными шнурками, и четыре длинные белые свечи, пропитанные ароматическим маслом, а у него будет гадальная чаша и мешок с камнями. И мы попытаемся убить Анну Корлов.

Глава 15

Дом ждет. Все стоят вокруг меня на подъездной дорожке и до смерти боятся того, что внутри, но меня больше пугает сам дом. Я знаю, что он не обладает сознанием, но не могу отделаться от ощущения, будто он наблюдает за нами и ухмыляется нашим детским попыткам остановить его, хохочет от крыши до фундамента над тем, как мы потрясаем в его сторону куриными лапами.

Холодно. Дыхание Кармель вылетает горячими облачками. На ней темно-серый вельветовый жакет и красный шарф крупной вязки, под шарфом спрятан мамин мешочек с травами. Уилл, разумеется, явился в школьной куртке, а Томас в своем потрепанном армейском френче выглядит как обычно. Они с Уиллом возятся на земле, выкладывая вокруг наших ног четырехфутовый круг из камней со дна озера Верхнего.

Кармель подходит и встает рядом со мной, а я разглядываю дом. Атам висит у меня на плече в ременной петле. Потом уберу его в карман. Кармель нюхает свой мешочек с травами.

– Пахнет лакрицей, – говорит она и принюхивается к моему, чтобы убедиться, что они одинаковые.

– Молодец твоя мама, – говорит у нас за спиной Томас. – В инструкции этого не было, но лишняя удача никогда не повредит.

Кармель улыбается ему в глянцевитой темноте:

– Где ты всему этому научился?

– У дедушки, – гордо отвечает он и протягивает ей свечу. Другую выдает Уиллу, а потом мою мне. – Готовы?

Смотрю на луну. Она яркая и холодная и кажется мне по-прежнему полной. Но календарь говорит, что она идет на убыль, а составители календарей получают за свою работу деньги, так что, полагаю, мы готовы.

Круг из камней всего футах в двадцати от дома. Занимаю свое место на западе, все остальные тоже расходятся по заданным позициям. Томас балансирует гадальной чашей в одной руке, держа во второй свечу. Из кармана у него торчит бутылка минералки.

– Почему бы тебе не отдать куриные лапы Кармель, – предлагаю я, когда он пытается зажать их между безымянным пальцем и мизинцем. Она протягивает руку, опасливо, но не слишком. Она не такая девочка-девочка, как я подумал при первом знакомстве.

– Чувствуешь? – спрашивает Томас, глаза у него блестят.

– Что чувствую?

– Движение энергий.

Уилл скептически оглядывается.

– Лично я чувствую только холод, – рявкает он.

– Зажгите свечи, против часовой стрелки начиная с востока.

Вспыхивают четыре язычка пламени и озаряют верхнюю половину наших тел. На лицах читается удивление, смешанное со страхом и ощущением идиотизма происходящего. Один Томас безмятежен. Он уже почти не с нами. Глаза его закрыты, а когда он открывает рот, голос оказывается на октаву ниже обычного. Я вижу, что Кармель напугана, но она молчит.

– Пойте, – командует Томас, и мы начинаем.

Невероятно, но никто не запутывается. Текст латинский, четыре слова повторяются раз за разом. В наших устах они звучат глупо, но чем дольше мы поем, тем менее глупо они ощущаются. Даже Уилл поет от всего сердца.

– Не останавливайтесь, – говорит Томас, открывая глаза. – Двигайтесь к дому. Не разрывайте круг.

Я чувствую, как мы все идем, все четыре пары ног, связанные невидимой нитью. Свечи горят ровно, не мерцают, словно огонь твердый. Поверить не могу, что все это делает Томас – неуклюжий коротышка Томас, прячущий всю эту мощь внутри армейской куртки. Дружно перемещаемся вверх по ступеням, и не успеваю я задуматься, как мы уже у ее двери.

Дверь открывается. Анна выглядывает и видит нас.

– Ты пришел сделать это, – печально говорит она. – Ты должен. – Она смотрит на остальных. – Но ты знаешь, что произойдет, когда они войдут, – предупреждает она. – Я не могу этим управлять.

Мне хочется сказать ей, что все будет в порядке. Хочется попросить ее попытаться. Но я не могу прервать пение.

– Он говорит, что все будет в порядке, – произносит у меня за спиной Томас, и у меня едва не срывается голос. – Он хочет, чтобы ты попробовала. Нам надо, чтобы ты вошла в круг. За нас не беспокойся. Мы под защитой.

В кои-то веки я рад, что Томас залез мне в голову. Анна переводит взгляд с него на меня и обратно, затем молча ускользает от двери. Я переступаю порог первым.

Я понимаю, что остальные внутри, не только по тому, что наши ноги движутся синхронно, но и по тому, что Анна начинает меняться. Жилы змеями оплетают ее руки и шею, извиваются по лицу. Волосы делаются скользкими и мерцающе-черными. Нефть заполняет глаза. Белое платье пропитывается ярко-красной кровью, и лунный свет отражается от него, заставляя его блестеть словно пластиковое. Оно течет по ее ногам и капает на пол.

Круг за моей спиной нерушим. Я горжусь ими; может, в конце концов, они и есть охотники за привидениями.

Анна так сильно стискивает кулаки, что сквозь пальцы начинает сочиться черная кровь. Она выполняет просьбу Томаса. Пытается управлять этим, пытается сдерживать потребность ободрать кожу с их шей, повыдергивать руки из плеч. Я веду круг вперед, и она крепко зажмуривается. Наши ноги движутся быстрее. Мы с Кармель разворачиваемся лицом друг к другу. Круг открывается, пропуская Анну в середину. На миг Кармель оказывается полностью загорожена от меня. Я вижу только кровоточащее Аннино тело. И вот она уже внутри, и круг смыкается снова.

Как раз вовремя. Она больше не в силах удерживать это внутри, глаза и рот у нее распахиваются в оглушительном вопле. Она полосует воздух скрюченными пальцами, и я чувствую, как отшатывается Уилл, но Кармель соображает быстро и кладет куриную лапу на то место, над которым парит Анна. Призрак затихает, перестает двигаться, лишь медленно вращается вокруг своей оси, с ненавистью глядя на каждого из нас по очереди.

– Круг замкнут, – произносит Томас. – Она заперта.

Он опускается на колени, и мы вместе с ним. Странно вот так ощущать все наши ноги как одну. Томас ставит на пол гадальную чашу и открывает бутылку с минералкой.

– Сработает не хуже любой другой, – заверяет он нас. – Она чистая, прозрачная и хорошо проводит. Требовать святую воду или воду из грунтового источника… это просто снобизм.

Вода падает в чашу с хрустальным, мелодичным звуком, и мы дожидаемся, пока поверхность успокоится.

– Кас, – говорит Томас, и я смотрю на него. С испугом осознаю, что вслух он ничего не произносил. – Круг связывает нас. Мы все в сознании друг у друга. Скажи мне, что тебе нужно узнать. Скажи мне, что тебе нужно увидеть.

Все это слишком уж стремно. Чары сильные – я чувствую себя одновременно заземленным и парящим выше воздушного змея. Но меня поддерживают. Я в безопасности.

«Покажи мне, что случилось с Анной, – старательно думаю я. – Покажи мне, как ее убили и что дает ей эту силу».

Томас снова закрывает глаза, и Анна начинает дрожать словно в лихорадке. Томас роняет голову. На секунду мне кажется, что он в обмороке и мы в беде, но затем я соображаю, что он просто уставился в гадальную чашу.

– Ох, – слышу я шепот Кармель.

Воздух вокруг нас меняется. Сам дом становится другим. Странный серый свет медленно теплеет, чехлы на мебели растворяются. Моргаю. Я смотрю на Аннин дом – такой, каким он, видимо, был при ее жизни.

На полу в гостиной тканый коврик, комнату освещает «летучая мышь», отчего воздух кажется желтым. За спиной у нас слышно, как открывается и захлопывается дверь, но я по-прежнему слишком занят – разглядываю перемены, развешанные по стенам фотографии и ржаво-красную вышивку на диване. Если приглядеться, видно, что все не так уж хорошо – люстра в паутине, нескольких подвесок недостает, обивка на кресле-качалке надорвана.

По комнате движется фигура – девушка в темно-коричневой юбке и простой серой блузе. В руках у нее учебники. Волосы забраны в длинный каштановый хвост, перевязанный синей лентой. Она оборачивается на донесшийся с лестницы звук, и я вижу ее лицо. Это Анна.

Видеть ее живой – неописуемое ощущение. Некогда я думал, что внутри нынешней Анны от живой девушки почти ничего не осталось, но я ошибался. Она поднимает глаза на стоящего на лестнице человека – мне знаком этот взгляд. Тяжелый и знающий. Раздраженный. Я не глядя знаю, что это тот, о ком она мне рассказывала, – мужчина, собиравшийся жениться на ее матери.

– И что мы сегодня учили в школе, дорогая Анна? – Акцент у него такой сильный, что я едва разбираю слова.

Он спускается по лестнице, и его шаги меня бесят – ленивые, уверенные, исполненные самодовольства. Он чуть хромает при ходьбе, но на самом деле не пользуется деревянной тростью, которую держит в руках. Когда он начинает обходить девушку, это напоминает круги, описываемые акулой. Анна стискивает зубы.

Он протягивает руку ей через плечо и проводит пальцем по обложке верхней книги:

– Еще больше ненужных тебе вещей.

– Мама хочет, чтобы я хорошо училась, – отвечает Анна. Голос тот же, только финский акцент сильнее.

Она поворачивается кругом. Я не вижу, но знаю, что она сердито смотрит на него.

– Будь послушной девочкой, – улыбается он.

У него угловатое лицо и хорошие зубы. На щеках щетина, на лбу большие залысины. Остатки рыжеватых волос зализаны назад.

– Умница, – шепчет он, поднимая палец к ее лицу. Она отшатывается и взлетает по лестнице, но это не выглядит бегством. Это отношение.

«Это моя девушка», – думаю я и тут вспоминаю, что я в круге. Интересно, сколько моих мыслей и чувств течет сквозь сознание Томаса? Я слышу, как капает Аннино платье внутри круга, и чувствую, как по мере развития сцены ее начинает бить дрожь.

Я неотрывно гляжу на мужчину – будущего Анниного отчима. Он улыбается сам себе, а когда дверь ее комнаты на втором этаже захлопывается, сует руку за пазуху и вытаскивает комок белой ткани. Я не понимаю, что это, пока он не подносит его к носу. Это платье, сшитое ею для бала. Платье, в котором она умерла.

«Гнусный извращенец», – думает Томас у нас в головах.

Стискиваю кулаки. Меня подмывает броситься на урода, хотя я знаю, что наблюдаю события шестидесятилетней давности. Смотрю как ленту в проекторе. Я ничего не могу там изменить.

Время смещается вперед, свет меняется. Лампа вроде горит ярче, фигуры мелькают темными размытыми сгустками. Слышны разные звуки, приглушенные разговоры и споры. Мои чувства не успевают за ними.

У подножия лестницы стоит женщина. На ней суровое черное платье, на вид ужасно шершавое. Волосы забраны в тугой пучок. Она смотрит на второй этаж, поэтому лица ее мне не видно. Но я вижу, что в одной руке она держит Аннино белое платье и трясет им вверх-вниз, а в другой стискивает четки.

Скорее чувствую, чем слышу, как принюхивается Томас. У него дергается щека – он что-то уловил.

«Сила, – думает он. – Черная сила».

Я не понимаю, что он имеет в виду. Гадать некогда.

– Анна! – кричит женщина, и Анна появляется, выходя из коридора на верхней площадке.

– Да, мама?

Ее мать сжимает платье в кулаке:

– Это что такое?

У Анны потрясенный вид. Она хватается за перила:

– Где ты это взяла? Как ты его нашла?

– Оно было у нее в комнате. – Опять он, выходит из кухни. – Я слышал, как она говорила, что работает над ним. Я забрал его ради ее же блага.

– Это правда? – вопрошает ее мать. – И что это значит?

– Это для бала, мама, – сердито говорит Анна. – Для школьного бала.

– Это? – Ее мать поднимает платье и расправляет его обеими руками. – Это для бала? – Она трясет платьем в воздухе. – Шлюха! Ты не пойдешь на танцы! Испорченная девчонка! Ты не выйдешь из этого дома!

С верхней площадки доносится мягкий и ласковый голос. Смуглая женщина с заплетенными в косу длинными черными волосами берет Анну за плечи. Должно быть, это Мария, Аннина подруга, портниха, оставившая в Испании собственную дочь.

– Не гневайтесь, миссис Корлов, – быстро говорит Мария. – Я ей помогаю. Это была моя идея. Что-то красивое.

– Ты! – выплевывает миссис Корлов. – Ты только хуже сделала. Нашептываешь свою испанскую грязь моей дочери в уши. С тех пор как ты приехала, она стала своевольничать. Гордая стала. Я больше не потерплю, чтоб ты ей нашептывала. Вон из этого дома!

– Нет! – кричит Анна.

Мужчина делает шаг к своей невесте.

– Мальвина, – говорит он, – нам не стоит терять постояльцев.

– Цыц, Элиас! – рявкает Мальвина.

Начинаю понимать, почему Анна не могла просто рассказать матери, какие цели преследует Элиас.

Сцена ускоряется. Я скорее чувствую, нежели вижу происходящее. Мальвина швыряет Анне платье и приказывает ей сжечь его. Она бьет дочь по щеке, когда та пытается убедить ее позволить Марии остаться. Анна плачет – но только Анна в воспоминаниях. Настоящая Анна шипит, наблюдая, ее черная кровь кипит. Вот бы смешать их обеих.

Время бежит вперед, мои глаза и уши напрягаются, пытаясь уследить за Марией. Она уходит с одним лишь чемоданчиком. Я слышу, как Анна спрашивает, что та собирается делать, умоляя ее поселиться поблизости. А затем все лампы, кроме одной, гаснут, снаружи за окнами темно.

Мальвина и Элиас в гостиной. Мальвина вяжет что-то из темно-синей пряжи, а Элиас читает газету, попыхивая трубкой. Вид у них несчастный даже за приятными вечерними занятиями. Лица вялые и скучающие, рты сжаты в тонкие угрюмые линии. Понятия не имею, как в данном случае происходило ухаживание, но наверняка так же интересно, как боулинг по телевизору. Мое сознание тянется к Анне – все наши сознания тянутся к Анне, – и, словно призванная нами, она спускается по лестнице.

Странное ощущение: хочется зажмуриться, но при этом невозможно отвести взгляд. На ней белое платье. То самое платье, в котором она умерла, но сейчас оно выглядит не так, как тогда.

Стоя у подножия лестницы, с матерчатой сумкой в руках, эта девушка наблюдает за удивленными и все более разъяренными лицами Мальвины и Элиаса – она невероятно живая. Плечи прямые и сильные, темные волосы замершими волнами спадают по спине. Она поднимает подбородок. Мне хотелось бы увидеть ее глаза, ведь я знаю, что в них печаль и победа.

– Что ты, по-твоему, делаешь? – вопрошает Мальвина.

Она смотрит на дочь в ужасе, словно не узнает. Кажется, воздух вокруг нее рябит, и я улавливаю дуновение силы, о котором говорил Томас.

– Я иду на бал, – спокойно отвечает Анна. – И я не вернусь домой.

– Ни на какие танцы ты не пойдешь! – ядовито шипит Мальвина, поднимаясь из кресла, словно нацеливаясь на добычу. – Ты никуда не пойдешь в этом отвратительном платье. – Она приближается к дочери, щурясь и с трудом сглатывая, словно ее сейчас стошнит. – Напялила белое, ровно невеста, но какой мужчина возьмет тебя, после того как ты позволишь школярам задирать тебе юбки! – Она отклоняет голову назад, будто гадюка, и плюет Анне в лицо. – Твоему отцу было бы стыдно.

Анна не двигается. Напряжение чувств выдает только быстро поднимающаяся и опускающаяся грудная клетка.

– Папа любил меня, – негромко говорит она. – Не знаю, почему не любишь ты.

– Плохие девочки и бесполезны, и глупы, – отмахивается Мальвина.

Не понимаю, что она имеет в виду. Думаю, английский ее подводит. А может, она просто тупая. Вполне вероятно.

Смотрю и слушаю, в горле стоит ком. В жизни не слышал, чтобы кто-то так разговаривал с собственным ребенком. Хочется дотянуться и трясти эту бабу, пока она не начнет хоть немного соображать. Или пока не услышу, как что-то треснуло.

– Отправляйся наверх и сними его, – приказывает Мальвина. – И принеси платье вниз, чтобы сжечь.

Я вижу, как Аннина рука стискивает сумку. Все ее имущество уместилось в коричневую тряпочку, перевязанную бечевкой.

– Нет, – спокойно отвечает она. – Я ухожу.

Мальвина смеется. Ломкий дребезжащий звук. В глазах ее просыпается темный свет.

– Элиас, – говорит она, – отведи мою дочь к ней в комнату и вытряхни ее из этого платья.

«Боже мой!» – думает Томас. Краем глаза вижу, что Кармель зажимает себе рот ладонью. Я не хочу этого видеть. Я не хочу этого знать. Если этот человек прикоснется к ней, я разорву круг. Мне пофиг, что это всего лишь воспоминание. Пофиг, что я должен знать. Я сверну ему шею.

– Нет, мама. – В голосе Анны слышится страх, но, когда Элиас направляется к ней, она только крепче упирается ногами в пол. – Я не позволю ему приблизиться ко мне.

– Я скоро стану твоим папой, Анна, – говорит Элиас. От этих слов меня тошнит. – Ты должна меня слушаться. – Он облизывается в предвкушении.

За спиной я слышу, как моя Анна, Анна-в-Алом, начинает ворчать.

Когда Элиас приближается, Анна разворачивается и бежит к двери, но он ловит ее за руку и разворачивает, так близко к себе, что ее волосы хлещут его по лицу, так близко, что она наверняка чувствует густой жар его дыхания. Его руки уже шарят, вцепляются в ее платье – я перевожу взгляд на Мальвину и вижу лишь ужасную гримасу довольной ненависти. Анна бьется и вопит сквозь зубы. Она откидывает голову и бьет Элиаса по носу, не до крови, но больно ужасно. Ей удается вырваться и метнуться в сторону кухни к черному ходу.

– Ты не выйдешь из этого дома! – визжит Мальвина и бросается за ней, хватает Анну за волосы и дергает обратно. – Ты никогда, никогда не выйдешь отсюда!

– Выйду! – кричит Анна, отталкивая мать. Мальвина падает на большой деревянный комод и кувыркается. Анна обходит ее по дуге, но не видит Элиаса, приходящего в себя у подножия лестницы. Я хочу крикнуть ей, чтобы она обернулась. Хочу сказать ей «беги». Но не имеет значения, чего я хочу. Все это уже произошло.

– Сука, – громко произносит он.

Анна подскакивает. Он держится за нос, проверяя, не идет ли кровь, и злобно смотрит на нее.

– Мы кормили тебя. Одевали. И вот твоя благодарность!

Он выставляет вперед ладонь, хотя на ней ничего нет. Затем с размаху бьет Анну по лицу и хватает за плечи, трясет и трясет ее и орет на нее по-фински, я не понимаю ни слова. Волосы у нее развеваются, она начинает плакать. Все это явно радует Мальвину, которая смотрит на происходящее сияющими глазами.

Анна не сдалась. Она дает сдачи и бросается вперед, впечатывая Элиаса в стену возле лестницы. Рядом на комоде глиняный кувшин. Она разбивает посудину ему о висок, заставляя его взреветь и разжать руки. Анна бежит к двери, и Мальвина кричит, но теперь крику столько, что я едва вообще что-то разбираю. Элиас хватает Анну и держит за ноги. Она падает на пол в прихожей.

Я понимаю, что это конец, еще до того, как Мальвина выходит из кухни с ножом в руках. Мы все это понимаем. Я чувствую их, Томаса, Кармель и Уилла, неспособных вдохнуть, больше всего на свете мечтающих закрыть глаза или закричать так, чтобы их действительно услышали. Они никогда ничего подобного не видели. Наверняка даже не думали о таком.

Я смотрю на Анну, лежащую ничком на полу, перепуганную, но не сдавшуюся. Я наблюдаю за этой девушкой, силящейся вырваться, не просто из хватки Элиаса, но из всего – из этого удушливого дома, из этой жизни, камнем висящей на шее, тянущей ее вниз и втаптывающей в грязь. Я наблюдаю за этой девушкой, а ее мать склоняется над ней с кухонным ножом, и в глазах ее нет ничего, кроме ярости. Глупой ярости, беспочвенной злобы, и тут клинок касается девичьей шеи, проходит по коже и открывает глубокую красную линию. «Слишком глубоко, – думаю я, – слишком глубоко». Я слушаю Аннин крик, пока она не умолкает навсегда.

Глава 16

Сзади раздается глухой стук. Я отворачиваюсь от сцены, благодарный за повод отвлечься. Анна больше не парит внутри круга. Она рухнула на пол, на четвереньки. Черные щупальца волос подергиваются. Рот открыт, готовый к стону или крику, но она не издает ни звука. По бледным щекам бегут серые полоски слез, словно в воду подмешали уголь. Она видела, как ей перерезали горло. Она смотрит, как она сама истекает кровью до смерти, как краснота пронизывает дом и пропитывает ее белое бальное платье. Все то, чего она не могла вспомнить, просто брошено ей в лицо. Она слабеет.

Против воли я возвращаюсь к сцене Анниной гибели. Мальвина раздевает тело и резким тоном что-то приказывает Элиасу. Тот бежит в кухню и возвращается с чем-то вроде грубого одеяла. Она велит ему накрыть тело, он выполняет. Он явно не в силах поверить в случившееся. Затем она приказывает ему подняться наверх и отыскать другое Аннино платье.

– Другое платье? Зачем? – спрашивает он, но она рявкает: – Пошел! – и он бросается вверх по лестнице так быстро, что спотыкается.

Мальвина расправляет на полу Аннино платье, настолько пропитанное красным, что уже и не вспомнить, каким оно было белым. Затем она направляется к чулану на противоположной стороне комнаты и возвращается, неся черные свечи и черный мешочек.

«Она ведьма», – мысленно шепчет мне Томас.

Проклятие. Нам следовало догадаться, что убийца был своего рода колдун. Но нам бы и в голову не пришло, что это ее собственная мать.

«Гляди в оба, – бросаю в ответ Томасу. – Мне может понадобиться твоя помощь в анализе происходящего».

«Сомневаюсь», – говорит он.

Да я и сам сомневаюсь, наблюдая, как Мальвина зажигает свечи и становится на колени перед платьем. Ее тело раскачивается, пока она шепотом выпевает финские слова. Голос ее нежен, при жизни она никогда не обращалась к Анне так. Свечи разгораются ярче. Она поднимает левую, затем правую. Черный воск льется на запятнанную ткань. Затем она плюет на нее, три раза. Пение становится громче, но я ничегошеньки не понимаю. Пытаюсь разобрать слова, чтобы посмотреть позже, и тут-то я слышу его. Томаса. Он негромко говорит вслух. На протяжении секунды я не понимаю, что он несет, и уже открываю рот, чтобы велеть ему заткнуться – мол, я пытаюсь слушать, – и тут до меня доходит, что он повторяет заклинание Мальвины по-английски.

– Отче Хийси[33], услышь меня, припадаю к тебе униженно и смиренно. Прими эту кровь, прими эту силу. Удержи мою дочь в этом доме. Питай ее страданием, кровью и смертью. Хийси отче, темный боже, услышь мою молитву. Прими эту кровь, прими эту силу.

Мальвина закрывает глаза, поднимает кухонный нож и проводит им сквозь пламя свечей. Это невозможно, но клинок вспыхивает, и тогда одним яростным движением она вонзает лезвие сквозь платье в половицы.

На верхней площадке появляется Элиас с полосой белой ткани – запасным Анниным платьем. Он с благоговением и ужасом наблюдает за Мальвиной. Ясно, что он понятия не имел об этой ее стороне, а теперь, узнав, в жизни не посмеет ей слова поперек сказать, из чистого страха.

Из дырки в половицах сочится огненный свет, и Мальвина медленно двигает ножом, запихивая окровавленное платье внутрь дома, не переставая напевать. Когда последний клочок ткани исчезает, она пропихивает следом нож. Вспышка. Половицы сомкнулись. Мальвина сглатывает и мягко задувает свечи, слева направо.

– Теперь ты никогда не покинешь мой дом, – шепчет она.

Наш ритуал подходит к концу. Мальвинино лицо тускнеет, словно память о кошмаре, становясь таким же серым и вытертым, как деревяшка, на которой она убила Анну. Воздух вокруг нас теряет краски, и я чувствую, как начинают расплетаться наши конечности. Мы разделяемся, разрывая круг. Я слышу тяжелое дыхание Томаса. И Анну тоже слышу. Не могу поверить тому, что только что видел. Это кажется нереальным. Я не понимаю, как Мальвина могла убить Анну.

– Как она могла? – негромко произносит Кармель, и мы дружно переглядываемся. – Это было ужасно. Ни за что не хотела бы увидеть такое снова. – Она трясет головой. – Как она могла? Это же ее собственная дочь!

Смотрю на Анну, по-прежнему облаченную в кровь и жилы. Темные слезы засохли на лице. Она слишком устала, чтобы плакать.

– Она знала, что произойдет? – спрашиваю я Томаса. – Знала, во что она ее превращает?

– Не думаю. По крайней мере, не точно. Когда вызываешь демона, тебе не надо решать, что именно произойдет. Просто посылаешь запрос, а он делает остальное.

– Мне пофиг, знала ли она точно, – рычит Кармель. – Это было отвратительно. Ужасно.

У всех на лбу блестят капельки пота. Уилл еще ничего не сказал. У всех у нас такой вид, словно мы пробежали двенадцать кругов с утяжелителями.

– Что будем делать? – спрашивает Томас, и не похоже, чтобы он был на многое способен в данный момент. Думаю, он неделю проспит.

Отворачиваюсь и встаю. Мне надо прочистить голову.

– Кас! Берегись! – кричит Кармель, но уже слишком поздно.

Меня толкают сзади, и пока я ловлю равновесие, чувствую, как у меня из заднего кармана вытягивают такую знакомую тяжесть. Оборачиваюсь и вижу нависшего над Анной Уилла. В руке у него мой атам.

– Уилл, – начинает Томас, но Уилл выхватывает нож из ножен и делает широкий взмах, заставляя Томаса отпрянуть на корточках, лишь бы убраться с дороги.

– Ведь так ты это делаешь, да? – спрашивает Уилл безумным голосом. Он смотрит на лезвие и часто-часто моргает. – Она слаба, мы можем сделать это сейчас, – говорит он почти про себя.

– Уилл, нет, – произносит Кармель.

– Почему нет? За этим мы сюда и пришли!

Кармель посылает мне беспомощный взгляд. Мы действительно пришли сюда именно за этим. Но после всего, что мы видели, видели, как она там лежала, я понимаю, что не могу.

– Отдай мне мой нож, – спокойно говорю я.

– Она убила Майка, – говорит Уилл. – Она убила Майка.

Опускаю взгляд на Анну. Черные глаза широко открыты и смотрят вниз, хотя я не уверен, видят ли они хоть что-то. Она осела на бок, слишком слабая, чтобы держаться прямо. Руки, способные – по собственному опыту знаю – крошить бетонные блоки, дрожат от усилия не дать телу опуститься на пол. Нам удалось превратить чудовище в дрожащую оболочку, и если был когда момент безопасно ее прикончить, то это сейчас.

И Уилл прав. Она действительно убила Майка. Она убила десятки людей. И она будет делать это снова.

– Ты убила Майка, – шепчет Уилл и начинает плакать. – Ты убила моего лучшего друга. – И тут он замахивается, направляя удар сверху вниз.

Реагирую не задумываясь. Бросаюсь вперед и перехватываю его под руку, не давая клинку пронзить ей спину; вместо этого он отскакивает от ребер. Анна слабо вскрикивает и пытается отползти. В ушах звенят голоса Томаса и Кармель, они орут нам обоим, чтобы мы прекратили, но мы продолжаем бороться. Оскалившись, Уилл пытается пырнуть Анну снова, но только рассекает воздух. Я едва успеваю двинуть его локтем в подбородок. Он, спотыкаясь, отшатывается на несколько шагов, а когда бросается обратно, я бью его по лицу – не слишком сильно, но достаточно, чтобы он одумался.

Он утирает рот тыльной стороной ладони. Кидаться больше не пытается. Переводя взгляд с меня на Анну, он понимает, что я его к ней не подпущу.

– Что с тобой? – спрашивает он. – Это же вроде твоя работа, верно? А теперь, когда она в наших руках, ты не намерен ничего делать?

– Я не знаю, что я намерен делать, – честно отвечаю я. – Но я не намерен позволить тебе причинить ей боль. Все равно ты не можешь ее убить.

– Почему не могу?

– Потому что это не просто нож. Он – это я. Он связан со мной кровью.

Уилл хмурится:

– Она и так кровит изрядно.

– Я не сказал, что нож не особенный. Но смертельный удар – мой. Чем бы это ни было обусловлено, у тебя этого нет.

– Врешь, – говорит он, и возможно, он прав.

Никогда не видел, чтобы кто-то другой пользовался моим ножом. Кроме отца. Может, вся эта телега насчет избранности и принадлежности к священной династии охотников за привидениями полная чушь. Но Уилл в это верит. Он начинает отступать, отступать к выходу.

– Отдай мне мой нож, – повторяю я, видя, как он уходит от меня, металл мерцает странным светом.

– Я убью ее, – обещает Уилл, затем разворачивается и убегает, унося с собой атам.

Что-то внутри меня скулит, нечто детское и изначальное. Это как в той сцене из «Волшебника страны Оз», где старуха швыряет собаку в велосипедную корзинку и уезжает. Ноги велят мне бежать за ним, сбить его с ног и ударить по голове, отобрать нож и никогда не выпускать клинок из виду. Но ко мне обращается Кармель.

– Ты уверен, что он не может ее убить? – спрашивает она.

Оглядываюсь. Она стоит на коленях рядом с Анной. У Кармель даже хватает духу прикоснуться к ней, придержать ее за плечи и осмотреть нанесенную Уиллом рану. Рана сочится черной кровью, и возникает странный эффект: черная жидкость смешивается с движущейся кровью Анниного платья, клубясь, словно капнутые в красную воду чернила.

– Она такая слабенькая, – шепчет Кармель. – По-моему, она по-настоящему ранена.

– А разве так не должно быть? – спрашивает Томас. – В смысле я не хочу поддерживать Уилла Кошу-Под-Супермена Розенберга – но мы же здесь именно поэтому, так ведь? Разве она больше не опасна?

Ответы «да», «да» и «да». Я это понимаю, но, похоже, не способен ясно мыслить. Девушка у моих ног повержена, мой нож пропал, а в голове всё крутятся сцены из «Как убить свою дочь». Вот здесь это произошло – это то самое место, где оборвалась ее жизнь, где она стала чудовищем, где ее мать перерезала ей горло ножом, прокляла ее и ее платье и…

Прохожу в глубь гостиной, пристально разглядывая половицы. Затем начинаю топать. Бить ногой по доскам и подпрыгивать, выискивая слабое место. Без толку. Я дурак. Я недостаточно силен. И я даже не понимаю, что делаю.

– Не та, – говорит Томас. Он тоже таращится на пол. Указывает на половицу слева от меня.

– Вот эта, – говорит он. – И тебе кое-что понадобится. – Томас поднимается и выбегает в дверь. Не думал, что у него еще остались силы. Удивительный парень. И чертовски полезный, потому что секунд через сорок он возвращается с ломом и монтировкой.

Мы вместе начинаем взламывать пол. Поначалу даже царапин не остается, но затем дерево постепенно начинает поддаваться. Я ломом подцепляю самый слабый край и падаю на колени. Проделанная нами дыра темна и глубока. Не понимаю, как так получается. Должны быть видны перекрытия и подвал, но там только чернота. Одно мгновение колебаний – и вот уже моя рука обшаривает дыру, чувствуя глубины холода. Я уже решаю, что ошибся, что снова свалял дурака, и тут мои пальцы задевают это.

Ткань твердая и прохладная на ощупь. И вроде чуть влажная. Вытаскиваю ее из-под пола, куда ее засунули и запечатали шестьдесят лет назад.

– Платье, – выдыхает Кармель. – Что…

– Не знаю, – честно говорю я.

Иду к Анне. Понятия не имею, как подействует на нее платье, если вообще подействует. Сделает сильнее? Исцелит? А если я его сожгу, она испарится? Наверное, Томас придумал бы что-нибудь получше. Вместе с Морвраном они наверняка нашли бы правильный ответ, а если не они, то Гидеон. Но у меня нет времени. Опускаюсь на колени и подношу запятнанную ткань к ее глазам.

Секунды три ничего не происходит. Затем она с трудом поднимается на ноги. Я перемещаю окровавленное платье вместе с ней, держа его на уровне ее глаз. Чернота отступила: на лице чудовища ясные любопытные Аннины глаза, и это почему-то смущает больше всего. Рука у меня дрожит. Она стоит передо мной, не парит, и просто смотрит на платье, мятое, красное, местами грязно-белое.

Я по-прежнему не до конца понимаю, что делаю и чего пытаюсь добиться, но собираю подол и накрываю ее темные змеящиеся волосы. Мгновенно что-то происходит, но я не знаю что. В воздухе появляется напряжение и холод. Это трудно объяснить – словно поднялся ветер, но ничто не шелохнется. Натягиваю старое платье поверх ее кровоточащего и отступаю. Анна закрывает глаза и глубоко дышит. Там, где капали во время проклятия свечи, на ткани остались потеки черного воска.

– Что происходит? – шепотом спрашивает Кармель.

– Не знаю, – отвечает за меня Томас.

На наших глазах платья начинают сражаться, капая кровью, чернея и пытаясь слиться воедино. Глаза у Анны закрыты. Руки сжаты в кулаки. Я не знаю, что сейчас будет, но что бы это ни было, происходит оно быстро. Стоит моргнуть – и платье уже другое: то белое, то красное, то почерневшее с кровавыми разводами. Так впитываются в песок нефть, краска и всякое такое. А затем Анна запрокидывает голову, и проклятое платье осыпается с нее, ложась у ног колечком пыли.

На меня смотрит темная богиня. Длинные черные щупальца развеиваются ветром. Жилы втягиваются обратно в руки и шею. Платье безупречно белое. Рана от моего ножа пропала.

Она, не веря, подносит руку к щеке и застенчиво смотрит на меня, потом на Кармель и на Томаса, тот отступает на шаг. Затем она медленно поворачивается и идет к открытой двери. За миг до того, как переступить порог, она оглядывается на меня и улыбается.

Глава 17

Так я этого хотел? Я освободил ее. Я только что выпустил из тюрьмы призрака, которого меня послали убить. Анна мягкими шагами пересекает крыльцо, трогает мысками туфель ступени, вглядывается в темноту. Она словно выпущенное из клетки дикое животное: опасливое и полное надежды. Проводит кончиками пальцев по кривым деревянным перилам, как будто ничего чудеснее ей трогать не доводилось. И часть меня радуется. Эта часть знает, что Анна ничем не заслужила того, что с ней случилось, и я хочу дать ей больше, чем это разбитое крыльцо. Я хочу дать ей целую жизнь – вернуть ей всю ее жизнь, начиная с этого момента.

А другая часть меня знает, что в подвале тела, похищенные Анной души, и они тоже ни в чем не виноваты. Я не могу вернуть Анне ее жизнь, потому что ее жизнь уже кончилась. Кажется, я только что совершил огромную ошибку.

– По-моему, нам надо выбираться отсюда, – тихо говорит Томас.

Смотрю на Кармель, она кивает, поэтому я иду к двери, стараясь держаться между ними и Анной, хотя без моего ножа толку от меня вряд ли будет много. Она слышит, как мы выходим, оборачивается и смотрит на меня, выгнув бровь.

– Все в порядке, – говорит она. – Я не причиню им вреда.

– Ты уверена?

Она бросает взгляд на Кармель и кивает:

– Уверена.

За спиной у меня Кармель с Томасом выдыхают и неловко выходят из моей тени.

– Как ты? – спрашиваю я.

Она задумывается, подыскивая верные слова:

– Я чувствую себя… нормальной. Это возможно?

– Вероятно, не до конца, – выпаливает Томас, я двигаю ему локтем под ребра, но Анна смеется.

– Ты спас его, тогда, в первый раз, – говорит она, внимательно глядя на Томаса. – Я помню тебя. Ты его вытащил.

– По-моему, ты бы и так его не убила, – отвечает Томас, но слегка розовеет. Ему нравится роль героя. И нравится, когда эту его роль озвучивают перед Кармель.

– Почему? – спрашивает Кармель. – Почему ты не собиралась убивать Каса? Что заставило тебя выбрать вместо него Майка?

– Майк, – негромко произносит Анна. – Не знаю. Наверное, потому, что они были злые. Я знала, что они заманили его сюда обманом. Знала, что они жестокие. Наверное, я… пожалела его.

Фыркаю:

– Пожалела меня? Я бы справился с этими парнями.

– Они разбили тебе затылок доской от моего дома. – Анна снова вскидывает на меня бровь.

– Ты все время говоришь «наверное», – встревает Томас. – Ты не знаешь точно?

– Не знаю, – отзывается Анна. – Не точно. Но я рада, – добавляет она с улыбкой. Ей хочется сказать больше, но она отводит взгляд, то ли от смущения, то ли в замешательстве, не разберу.

– Нам пора, – говорю. – Это заклятье изрядно нас вымотало. Нам всем не помешает поспать.

– Но ты вернешься? – спрашивает Анна, словно думает, что никогда больше меня не увидит.

Я киваю. Вернусь. Зачем – не знаю. Я знаю, что не могу оставить свой нож в руках Уилла, и не уверен в ее безопасности, пока атам у него. Но это глупо – кто сказал, что она в безопасности, если нож у меня? Надо поспать. Надо прийти в себя, собраться с силами и заново все обдумать.

– Если меня не окажется в доме, – говорит Анна, – позови. Я буду неподалеку.

Мысль о том, чтобы она шастала по Тандер-Бей, меня отнюдь не вдохновляет. Я не знаю, на что она способна, а моя подозрительность нашептывает мне, что меня только что обвели вокруг пальца. Но в данный момент я ничего не могу с этим поделать.

– Это победа? – спрашивает Томас, пока мы идем по подъездной дорожке.

– Не знаю, – отвечаю я, но триумфа уж точно не испытываю.

Атам пропал. Анна свободна. И единственное, что я знаю наверняка и головой, и сердцем, что ничего не кончилось. Уже возникла пустота – не только в заднем кармане или на плече, но повсюду вокруг. Я чувствую, как слабею, словно истекаю кровью из тысячи ран. Этот гад забрал мой атам.

– Я и не знала, что ты говоришь по-фински, Томас, – говорит Кармель, шагая рядом с ним.

Он криво улыбается:

– А я и не говорю. Ну и заклинание ты нам раздобыл, Кас. Я бы очень хотел познакомиться с твоим поставщиком.

– Когда-нибудь я вас представлю, – слышу я собственный голос.

Но не теперь. Гидеон последний, с кем мне хочется разговаривать сейчас, когда я только что потерял нож. У меня барабанные перепонки лопнут от его вопля. Атам. Отцовское наследство. Я должен вернуть его, и быстро.

– Атам пропал. Ты потерял его. Где он?!

Он держит меня за горло, душа ответы, вдавливая меня в подушку.

– Дурак, дурак, ДУРАК!

Рывком просыпаюсь и сижу, раскачиваясь, в постели, словно кукла-неваляшка. В комнате пусто. «Разумеется, пусто, не будь дураком». Использование того же слова возвращает меня в сон. Я только наполовину проснулся. Память о его руках у меня на горле никуда не делась. Говорить пока не могу. Слишком сильно давит и шею, и в груди. Делаю глубокий вдох – выдох получается прерывистый, почти рыдание. В теле полно пустых мест там, где должна быть тяжесть ножа. Сердце бухает.

Был ли это отец? Мысль отбрасывает меня на десять лет назад, и в сердце резко вспухает детское чувство вины. Но нет. Быть того не может. У твари из сна креольский или каджунский акцент, а отец вырос в нейтральном с точки зрения произношения Чикаго, в Иллинойсе. Это просто очередной сон, как и остальные, и я, по крайней мере, знаю, откуда он взялся. Никакой психотерапевт не нужен, чтобы понять, как мне плохо оттого, что я потерял атам.

На колени ко мне вспрыгивает Тибальт. В скудном лунном свете, падающем через окно, я едва различаю овалы его зеленых глаз. Он ставит лапу мне на грудь.

– Ага, – говорю я.

Звук собственного голоса в темноте кажется резким и слишком громким. Но он прогоняет сон еще дальше. А сон был такой яркий. До сих пор помню едкий, горький запах чего-то вроде дыма.

– Мяу, – говорит Тибальт.

– Тезею Кассио хватит спать, – соглашаюсь я, подхватываю его на руки и направляюсь вниз.

Спустившись, ставлю кофе и пристраиваюсь кормой на кухонном столе. Мама оставила горшок с солью для атама вместе с чистыми тряпочками и маслами для протирания, чтобы стал как новенький. Он где-то там. Я чувствую. Я чувствую, что он в руках у того, кому ни в коем случае нельзя к нему прикасаться. Начинаю хотеть убить Уилла Розенберга.

Часа через три спускается мама. Я все еще сижу на столе и таращусь на горшок с солью, в кухне постепенно становится светлее. Раз-другой я начинал клевать носом, но во мне уже половина кофейника, и мне нормально. На маме голубой махровый халат, а волосы уютно встрепаны. Сам ее вид мгновенно меня успокаивает, хотя она бросает взгляд на пустой горшок с солью и закрывает его крышкой. Что такого в виде мамы, отчего сразу становится тепло и нестрашно?

– Ты спер у меня кота, – говорит она, наливая себе чашку кофе.

Тибальт, видимо, чувствует мое беспокойство: так и вьется у моих ног, обычно он так ведет себя только с мамой.

– На, забирай, – говорю я, когда она подходит к столу.

Поднимаю хвостатого. Он не переставая шипит, пока она не сажает его к себе на колени.

– Не повезло нынче ночью? – спрашивает она и кивает на пустой горшок.

– Не то чтобы. Кое в чем повезло. Оба типа везения.

Она сидит со мной и слушает, пока я изливаю душу. Я рассказываю ей все, что мы видели, все, что мы узнали об Анне, как я снял проклятие и освободил ее. Заканчиваю самым стыдным: что потерял папин атам. Излагая эту последнюю часть, я едва осмеливаюсь поднять на нее глаза. Она старательно держит лицо. Не знаю, означает ли это, что она расстроена пропажей или понимает, как потеря отразилась на мне.

– Не думаю, что ты совершил ошибку, Кас, – ласково говорит она.

– Но ведь нож…

– Нож мы вернем. Если надо, я позвоню маме этого мальчика.

Испускаю стон. Она только что пересекла грань и из мягкой мамы-утешительницы превратилась в Звезду Отстоя.

– Но то, что ты сделал, – продолжает она. – С Анной. По-моему, это не ошибка.

– Моей работой было убить ее.

– Точно? Или твоей работой было ее остановить? – Она откидывается на спинку стула, баюкая в ладонях кружку с кофе. – То, что ты делаешь – что делал твой папа, – никогда не имело отношения к мести. Никакого воздаяния или восстановления равновесия. Не в этом твое призвание.

Тру руками лицо. Глаза слишком устали, чтобы четко видеть. Мозг слишком устал, чтобы ясно мыслить.

– Но ведь ты же остановил ее, Кас, верно?

– Да, – отвечаю я, а сам не уверен. Все происходило так быстро. Правда ли я избавился от Анниной темной половины или просто позволил ей скрыть ее? Зажмуриваюсь. – Не знаю. По-моему, да.

Мама вздыхает:

– Хватит глушить кофе. – Она отодвигает мою чашку. – Давай обратно в постель. А потом съездишь к Анне и выяснишь, во что она превратилась.

Смену времен года я наблюдал не раз. Когда тебя не отвлекают школа и друзья и какой там новый фильм выходит на следующей неделе, появляется время смотреть на деревья.

В Тандер-Бей осень красивее, чем в большинстве других мест. Масса оттенков цвета. Масса оттенков шелеста. Но здесь она и более своенравна. Один день зябко и мокро, стена серых облаков, а потом несколько дней как сегодня, с по-июльски теплым солнцем и ветерком таким легким, что листья словно переливаются ему в такт.

Я взял мамину машину. К Анне поехал, завезя маму в центр пройтись по магазинам. Она сказала, что домой ее подкинет подруга. Рад был услышать, что у нее тут завелись друзья. Будучи открытой и общительной, она легко сходится с людьми. Не то что я. Думаю, у папы тоже было немного по-другому, но обнаруживаю, что не могу как следует вспомнить, и это меня расстраивает, поэтому я не особенно напрягаю мозг. Лучше я буду верить, что все воспоминания на месте, просто не на поверхности, а правда это или нет, не важно.

Подхожу к дому и, кажется, вижу тень на западной его стороне. Моргаю, считая ее вывертами усталого зрения… пока тень не становится белой и не показывает бледную кожу.

– Я далеко не забредала, – говорит Анна, когда я подхожу к ней.

– Ты пряталась от меня.

– Я не сразу убедилась, что это ты. Мне надо быть осторожной. Не хочу, чтобы меня все видели. Если я теперь могу выходить из дома, это не значит, что я больше не мертва, – пожимает она плечами. Она так искренна. От всего пережитого ей следовало бы повредиться умом, повредиться необратимо. – Я рада, что ты вернулся.

– Мне нужно знать, – говорю я, – опасна ли ты по-прежнему.

– Давай уйдем внутрь, – предлагает она, и я соглашаюсь.

Странно видеть ее снаружи, на солнечном свету. Со стороны она просто девушка, собирающая цветы в солнечный денек. Только вот любой, кто вглядится попристальнее, сообразит, что она должна отчаянно мерзнуть в одном-то белом платьице.

Она заводит меня в дом и, как хорошая хозяйка, закрывает за мной дверь. Дом тоже как-то переменился. Ушел серый свет. В окна льется старое доброе солнце, пусть и приглушенное наслоениями грязи на стекле.

– Так что ты на самом деле хочешь узнать, Кас? – спрашивает Анна. – Собираюсь ли я и дальше убивать людей? Или способна ли я на это по-прежнему? – Она подносит руку к лицу, и к пальцам начинают змеиться темные вены. Глаза чернеют, а белое платье вскипает кровью, еще яростней, чем раньше, расплескивая капли по всей округе.

Я отпрыгиваю:

– Господи, Анна!

Она зависает в воздухе и чуть кружится, словно где-то играет ее любимая мелодия.

– Некрасиво, да? – Она морщит носик. – Зеркал тут не осталось, но я вижу себя в оконном стекле, когда луна светит достаточно ярко.

– Ты все такая же! – в ужасе выпаливаю я. – Ничего не изменилось.

Когда я говорю, что ничего не изменилось, глаза у нее сужаются, но затем она выдыхает и пытается улыбнуться мне. Получается не очень, когда она выглядит вот так, словно готичный Пинхэд[34].

– Кассио. Разве ты не видишь? Все изменилось! – Она опускается на пол, но черные глаза и змеящиеся волосы остаются. – Я никого не стану убивать. Я никогда не хотела. Но что бы это ни было, это то, что я есть. Я думала, это проклятье, и может, так оно и было, но… – Она мотает головой. – Надо попытаться проделать это, когда ты уйдешь. Мне надо знать. – Она смотрит мне прямо в глаза. Чернильная тьма рассасывается, из-под нее проступает другая Анна. – Битва окончена. Я победила. Ты заставил меня победить. Я больше не половинчатая. Понимаю, для тебя это чудовищно. Но я чувствую себя… сильной. Защищенной. Наверное, я плохо объясняю.

На самом деле все понятнее некуда. Для человека убитого так, как убили ее, чувствовать себя защищенным, наверное, важнее всего.

– Я понимаю, – мягко говорю я. – Сила служит тебе опорой. У меня примерно так же. Когда я шел туда, где водятся привидения, с моим атамом в руке, я чувствовал себя сильным. Неуязвимым. Это опьяняет. Не знаю, испытывало ли большинство людей такое хоть раз в жизни. – Переминаюсь с ноги на ногу. – А потом я встретил тебя, и все пошло прахом.

Она смеется.

– Являюсь такой, большой и страшный, а ты меня швыряешь точно мячик. – Улыбаюсь. – Крайне мужественное ощущение.

Она улыбается в ответ:

– Это заставило меня почувствовать себя очень мужественной. – Улыбка гаснет. – Ты не принес его с собой сегодня. Твой нож. Я всегда чувствую, когда он рядом.

– Не принес. Уилл забрал его. Но я его верну. Это папин атам, и я его не отпущу. – Но затем интересуюсь: – А как ты его чувствуешь? Какое у тебя от него ощущение?

– Когда я впервые тебя увидела, я не понимала, что это такое. Что-то в ушах, в животе, такой фоновый гул. И хотя я знала, что он предназначен, чтобы убить меня, меня почему-то к нему тянуло. Когда твой друг меня порезал…

– Он мне не друг, – говорю я сквозь зубы. – Вовсе нет.

– Я чувствовала, как впитываюсь в него. Начинаю путь туда, куда он нас отсылает. Но это было неправильно. Он обладает собственной волей. Он хотел быть у тебя в руке.

– Значит, он не убил бы тебя, – говорю я с облегчением.

Не хочу, чтобы Уилл оказался способен воспользоваться моим ножом. Пусть это звучит по-детски, но это мой нож.

Анна в раздумье отворачивается.

– Нет, он бы меня убил, – серьезно говорит она. – Потому что он привязан не только к тебе. Он привязан к чему-то еще. К чему-то темному. Когда он пустил мне кровь, я что-то учуяла. Нечто, напоминающее запах трубки Элиаса.

Я не знаю, откуда атам черпает свою силу, а Гидеон, если и знает, никогда мне не рассказывал. Но если эта сила исходит от чего-то темного, пусть будет так. Я использую ее во благо. Что до запаха Элиасовой трубки…

– Наверное, просто старые страхи всплыли, после того как ты смотрела, как тебя убивали, – мягко говорю я. – Понимаешь, это как зомби снятся после просмотра «Земли мертвых»[35].

– «Земля мертвых»? Так тебе это снится? Мальчику, зарабатывающему на жизнь убийством призраков?

– Нет, мне снятся пингвины, которые строят мост. Не спрашивай почему.

Она улыбается и заправляет волосы за ухо. Когда она так делает, глубоко в груди у меня возникает тянущее ощущение. Чем я занят? Зачем я сюда пришел? Я едва помню.

Где-то в доме хлопает дверь. Анна подскакивает. Кажется, я никогда не видел, чтобы она подскакивала. Волосы у нее встают дыбом и начинают шевелиться. Она словно кошка, выгибающая спину и распушающая хвост.

– Что это было? – спрашиваю.

Она мотает головой. Не понятно, растерянна она или напугана. Похоже, и то и другое.

– Помнишь, что я показывала тебе в подвале? – спрашивает она.

– Башню из мертвых тел? Нет, как-то не обратил внимания. Ты шутишь?

Она нервно смеется, фальшивым таким смешком.

– Они все еще там, – шепчет она.

Желудок пользуется этой возможностью, чтобы вывернуться наизнанку, а ноги начинают шевелиться без разрешения. Картина всех этих трупов еще свежа в моем сознании. Я буквально чувствую запах зеленой воды и гнили. Мысль о том, что теперь они бродят по дому по собственной воле – а именно это Анна и подразумевает, – меня отнюдь не радует.

– Полагаю, теперь их очередь преследовать меня, – негромко говорит она. – Вот почему я вышла наружу. Они меня не пугают, – торопливо добавляет она. – Но мне невыносимо их видеть. – Она умолкает и скрещивает руки на животе, как бы обнимая себя. – Я знаю, о чем ты думаешь.

«Правда? А я нет».

– Мне следовало бы запереться там вместе с ними. В конце концов, это же я виновата. – Тон ее мрачен. Она не призывает меня возразить. Взгляд ее, упертый в половицы, искренен. – Как бы мне хотелось сказать им, что я бы рада отыграть назад.

– А что бы это изменило? – тихо спрашиваю я. – Изменило бы что-нибудь, извинись Мальвина перед тобой?

Анна качает головой:

– Разумеется, нет. Глупая я. – Она бросает взгляд вправо, всего на секунду, но я знаю, что она смотрела на сломанную доску в том месте, где мы вчера ночью достали из пола ее платье. Кажется, она ее почти боится. Наверное, надо притащить сюда Томаса, чтобы запечатал дыру или еще как-то убрал.

У меня дергается рука. Собираю все силы и позволяю ладони коснуться ее плеча.

– Ты не глупая. Мы что-нибудь придумаем, Анна. Изгоним их. Морвран сообразит, как заставить их уйти.

Всякий заслуживает своей доли утешения. Она уже расплатилась за все; что сделано, то сделано, и Анне пора обрести хоть какой-то покой. Но даже сейчас перед ее внутренним взором проносятся темные и раздирающие душу воспоминания о том, что она натворила. Как же ей это отпустить?

Сказать ей, чтобы не мучила себя, – станет только хуже. Не в моих силах дать ей отпущение грехов. Но я хочу заставить ее забыть, хотя бы ненадолго. Когда-то она была невинна, и меня убивает, что ей никогда не стать такой снова.

– Теперь тебе надо искать дорогу обратно в мир, – мягко говорю я.

Анна открывает рот, но я так и не узнаю, что она хотела сказать. Дом буквально накреняется, словно поддетый домкратом. Очень большим домкратом. Затем садится на место и некоторое время дрожит, и посреди вибрации перед нами появляется фигура. Она медленно проступает из тени, пока не складывается в бледный как мел труп в неподвижном воздухе.

– Я просто хотел поспать, – говорит он.

Звук такой, словно у него полный рот гравия, но при ближайшем рассмотрении я понимаю, что у него просто выпали все зубы. Из-за этого, а также из-за обвисшей кожи он выглядит старше, но ему не могло быть больше восемнадцати. Очередной беглец, забредший не в тот дом.

– Анна, – хватаю я ее за руку, но она не дает себя утащить.

Стоит не дрогнув, а он разводит руки в стороны. В позе распятого становится еще хуже, из рваной одежды начинает сочиться кровь, ткань темнеет повсюду, на каждой конечности. Голова болтается как безумная, затем резко встает на место, и он вопит.

Слышу звук рвущейся ткани, но это не только его рубаха. Внутренности выплескиваются клубком чудовищных веревок и плюхаются на пол. Труп начинает падать вперед, к ней, я хватаю ее и дергаю достаточно сильно, чтобы притянуть к своей груди. Когда я становлюсь между ним и ней, из стены выламывается новое тело, рассыпая кругом пыль и щепки. Оно катится по полу разрозненными кусками – руки, ноги; голова, описывая неровные круги, таращится на нас и скалится.

Я не в настроении разглядывать почерневший, гниющий язык, поэтому сгребаю Анну в охапку и волоку ее к двери. Она тихо стонет, но позволяет себя увлечь, и мы выскакиваем наружу, в спасительный свет дня. Разумеется, когда мы оглядываемся, внутри никого нет. Дом неизменен, никакой крови на полу, никаких трещин в стенах.

Анна не мигая смотрит назад сквозь дверной проем, и вид у нее несчастный – виноватый и перепуганный. Я даже не думаю, просто привлекаю ее к себе и крепко обнимаю. Ее волосы шевелятся от моего частого дыхания. Кулачки, стискивающие мою рубашку, дрожат.

– Ты не можешь здесь оставаться, – говорю я.

– Мне больше некуда идти, – отвечает она. – Все не так плохо. Они не настолько сильны. На подобную демонстрацию их хватит только раз в несколько дней. Наверное.

– Ты что, серьезно? А если они станут сильнее?

– Не знаю, на что мы рассчитывали, – говорит она и отходит от меня, за пределы моей досягаемости. – Что все это достанется нам без расплаты?

Мне хочется возразить ей, но все доводы звучат неубедительно, даже у меня в голове. Но так нельзя. Это сведет ее с ума. И мне пофиг, что она там говорит.

– Я отправлюсь к Томасу и Морврану. Они сообразят, что делать. Посмотри на меня, – говорю я, поднимая ей подбородок. – Я этого так не оставлю. Обещаю.

Если бы она удосужилась шевельнуться, то пожала бы плечами. Она-то считает происходящее заслуженным наказанием. Но потрясение было сильным, и это удерживает ее от настоящих споров. Я поворачиваюсь к машине, но медлю в сомнениях:

– С тобой все будет в порядке?

Анна кисло улыбается мне:

– Я же мертва. Что еще может случиться?

Однако у меня такое чувство, что после моего ухода она большую часть времени проведет вне дома. Направляюсь по подъездной дорожке к машине.

– Кас?

– Да?

– Я рада, что ты вернулся. Я не была в этом уверена.

Киваю и сую руки в карманы:

– Я никуда не денусь.

В машине врубаю радио на полную громкость. Хорошая штука, когда тебя уже до смерти тошнит от зловещей тишины. Я часто так делаю. И только я вхожу в колею под очередной запил «Роллингов», как в мелодию «Paint It Black» врывается выпуск новостей.

– Тело было обнаружено у самых ворот кладбища Парк Вью, внутри. Возможно, это жертва ритуала сатанистов. Полиция пока не может прокомментировать личность жертвы, однако Шестому каналу удалось выяснить, что преступление совершено с особой жестокостью. Жертву, мужчину сорока с лишним лет, похоже, подвергли расчленению.

Глава 18

Картина передо мной напоминает выпуск новостей, только с выключенным звуком. Красно-белые тревожные огни на крышах всех полицейских машин мигают, но сирены выключены. Полицейские расхаживают в одинаковых черных куртках, прячут подбородки в воротники, лица мрачные. Они стараются казаться спокойными, словно подобное каждый день происходит, но у некоторых вид такой, будто бы они с радостью нырнули в ближайшие кусты и расстались с утренними пончиками. Несколько копов загораживают спинами обзор слишком любопытным объективам. А где-то посреди этого всего лежит разорванное на куски тело.

Жаль, ближе не подобраться. Мне бы запасное журналистское удостоверение в бардачке или денег – подкупить пару полисменов. А так болтаюсь на краю толпы репортеров, за желтой лентой.

Не хочу верить, что это Анна. Это означало бы, что кровь этого человека на моих руках. Не хочу верить в это, потому что это значило бы, что она неисправима, что искупления не существует.

На глазах у толпы полицейские выходят из ворот кладбища с носилками. Лежащий на них черный мешок в обычных обстоятельствах имел бы форму человеческого тела, но этот выглядит так, словно набит хоккейным обмундированием. Полагаю, они его сложили как сумели. Когда носилки ударяются о бампер, останки смещаются, и сквозь мешок видно, как отваливается одна из конечностей, явно не присоединенная к остальному телу. По толпе прокатывается приглушенный шумок отвращения. Проталкиваюсь обратно к своей машине.

Сворачиваю к ней на подъездную дорожку и паркуюсь. Она удивлена моим появлением. Я отсутствовал меньше часа. Под ногами хрустит гравий, а я не уверен, с земли доносится звук или это у меня так зубы скрипят. Лицо у Анны меняется с приятно удивленного на озабоченное:

– Кас? В чем дело?

– Это ты мне расскажи. – С удивлением обнаруживаю, насколько я зол. – Где ты была прошлой ночью?

– О чем ты говоришь?

Ей надо убедить меня. Ей надо быть очень убедительной.

– Просто скажи мне, где ты была. Что ты делала?

– Ничего, – говорит она. – Оставалась возле дома. Испытывала свою силу. Я… – Она умолкает.

– Что ты, Анна? – напираю я.

Лицо у нее твердеет:

– Некоторое время я пряталась у себя в спальне. После того как поняла, что духи все еще здесь. – Взгляд у нее обиженный. Такой «вот, теперь ты доволен?».

– Ты уверена, что никуда не уходила? Не пыталась заново познакомиться с Тандер-Бей, может, прогуляться до кладбища и, не знаю, разорвать на части какого-нибудь несчастного любителя бега трусцой?

При виде ее потрясенного лица вся моя ярость утекает в землю. Открываю рот, чтобы отыграть назад, – но как я объясню, почему так разозлился? Как я объясню, что мне нужно от нее алиби получше?

– Не могу поверить, что ты обвиняешь меня.

– Не могу поверить, что ты не можешь поверить, – парирую я. Не понимаю, чего меня так разобрало. – Ну же. В этом городе не каждый день людей расчленяют. И как раз в ту ночь, когда я освободил самый могучий призрак-убийцу в западном полушарии, кто-то оказывается лишен рук и ног. Исключительное совпадение, тебе не кажется?

– Но это и есть совпадение, – настаивает она. От волнения ее нежные кисти сложились в кулачки.

– Ты что, забыла, что мы только что видели? – бешено тычу я в сторону дома. – Разрывать тела на части твой типа МО.

– Что такое МО? – спрашивает она.

Качаю головой:

– Неужели ты не понимаешь, что это значит? Неужели не понимаешь, как мне придется поступить, если ты продолжишь убивать?

Не дождавшись от нее ответа, мой дурацкий язык продолжает молоть.

– Это значит, что мне придется сделать, как в «Старом Брехуне»[36], – рявкаю я и сразу же понимаю, что говорить этого не следовало. Глупо и жестоко, а аллюзию она уловила. Разумеется, «Старый Брехун» написан году в 1955-м. Наверняка она смотрела его, когда фильм вышел на экраны. В обращенном на меня взгляде потрясение и боль; в жизни мне не бывало так плохо от чужого взгляда. И все же я никак не могу заставить себя извиниться: мысль о том, что убийца все-таки она, не дает.

– Я этого не делала. Как ты можешь так думать?! Мне невыносимо то, что я уже натворила!

Больше мы ничего не говорим. Даже не двигаемся. Анна расстроена и изо всех сил старается не заплакать. Мы смотрим друг на друга, и я чувствую, что внутри у меня что-то вот-вот щелкнет, встанет на место. Это в груди и в голове, словно кусочек головоломки – знаешь, что он куда-то подходит и вертишь его так и эдак. И вдруг он раз – и встает. Так точно и правильно, что уже не представить, как его там не было всего-то миг назад.

– Прости, – слышу я собственный шепот. – Я просто… я не понимаю, что происходит.

Аннин взгляд смягчается, упрямые слезы отступают. По тому, как она стоит, как дышит, я понимаю, что она хочет подойти ближе. Новое знание повисает между нами в воздухе, и мы оба боимся его вдохнуть. Не могу поверить. Это всегда было не про меня.

– Понимаешь, ты меня спас, – говорит наконец Анна. – Освободил. Но даже если я свободна, это не значит… что я могу получить то, что… – Она умолкает.

Хочет сказать больше. Знаю, что хочет. Но зная, что хочет, я точно так же понимаю, что не скажет.

Я вижу, как она уговаривает себя не подходить ближе. Спокойствие накрывает ее словно одеялом. Оно укрывает печаль и заставляет умолкнуть все стремления к чему-то иному. На языке у меня вертятся тысячи доводов, но я стискиваю зубы. Мы не дети, ни тот, ни другая. Мы не верим в сказки. А если б и верили, кто бы мы были? Уж всяко не прекрасный принц и спящая красавица. Я отрезаю головы жертвам убийств, а Анна растягивает кожу, пока та не лопнет, щелкает кости, как сухие ветки, пока те не превратятся в труху. Из нас получились бы… дракон и злая фея. Я понимаю это. И все равно должен ей сказать.

– Так нечестно.

Губы у Анны складываются в улыбку. Улыбка должна бы быть горькой, презрительной даже, но нет.

– Ты же понимаешь, что ты такое? – спрашивает она. – Ты мое спасение. Мой способ искупить вину. Заплатить за все, что я совершила.

Когда до меня доходит, чего она хочет, ощущение такое, будто получил в грудь сапогом. Я не удивляюсь, что она не торопится ходить на свидания и деликатно решать вопрос насчет бабочек и цветочков, но мне и в голову не приходило после всего случившегося, что она захочет, чтоб ее отослали прочь.

– Анна, не проси меня об этом.

Она не отвечает.

– Чего ради все это было? Почему я дрался? Зачем мы накладывали чары? Если ты просто собиралась…

– Иди и верни свой нож, – отвечает она и растворяется в воздухе прямо у меня на глазах, уходит в другой мир, куда я не в силах за ней последовать.

Глава 19

С момента освобождения Анны я не могу спать. Над моей кроватью нависают бесконечные кошмары и сумрачные фигуры. Пахнет сладким, прилипчивым дымом. Чертов кот орет под дверью моей спальни. Надо что-то делать. Темноты я не боюсь; я всегда спал как убитый и побывал в более чем достаточном количестве мрачных и опасных мест. Большую часть того, чего в этом мире стоит бояться, я уже повидал, и худшее из этого то, чего и при свете боишься. То, что видишь ясно и не можешь забыть, хуже темных сутулых фигур, порожденных воображением. У воображения плохая память, его плоды ускользают и размываются. Глаза помнят гораздо дольше.

Так почему сон наводит на меня такой ужас? Потому что он кажется реальным. И приходит уже слишком долго. Открываю глаза и ничего не вижу, но знаю, знаю, что, если суну ладонь под кровать, оттуда выскочит некая полуразложившаяся рука и утащит меня в ад.

Я пытался обвинить в этих кошмарах Анну и потому старался вообще о ней не думать. Забыть, чем кончилась наша последняя беседа. Забыть, что она взвалила на меня задачу вернуть атам, а затем убить ее с его помощью. При одной мысли об этом резко фыркаю. Потому что – ну как я могу?!

Вот и не буду. Не буду думать об этом и сделаю прокрастинацию своей новой любимой народной забавой.

Клюю носом посреди урока всемирной истории. К счастью, мистер Банофф в жизни об этом не догадается, потому что я сижу на задней парте, а он торчит у доски и разливается соловьем про Пунические войны. Я бы, наверное, даже увлекся, будь я в силах оставаться в сознании достаточно долго, чтобы уловить, о чем речь. Но у меня получается только по схеме: «бу-бу-бу, рубит, палец в ухе затек, резко очухиваюсь – повторить». Когда в конце урока звенит звонок, я в последний раз вздрагиваю и хлопаю глазами, затем выползаю из-за парты и направляюсь к Томасову шкафчику.

Прислоняюсь к соседней дверце, пока он запихивает свои учебники на место. Глаза он прячет. Что-то его гнетет. И одежда не такая мятая, как обычно. И чище вроде. И подходит одно к другому. Шикует ради Кармель.

– У тебя никак гель на волосах? – поддразниваю я.

– Ты чего такой беззаботный? – спрашивает он. – Новости не смотришь?

– О чем ты? – спрашиваю я, решая изображать невинность. Или невежество. Или и то и другое.

– Новости, – повторяет он свистящим шепотом. – Про чувака в парке. Расчлененка. – Он озирается, но никто не обращает на него внимания, как обычно.

– Ты думаешь, это Анна, – говорю я.

– А ты нет? – раздается голос у меня над ухом.

Резко оборачиваюсь. Кармель стоит прямо у меня за плечом. Она придвигается к Томасу, и по тому, как они на меня смотрят, я понимаю, что они уже подробно все обсудили. Чувствую себя атакованным и даже слегка обиженным. Меня оставили за бортом. Вдобавок кажусь себе капризным маленьким мальчиком, и это, в свою очередь, бесит еще больше.

Кармель продолжает:

– Ты не можешь отрицать, что совпадение крайне подозрительное.

– Я и не отрицаю. Но это и есть совпадение. Она этого не делала.

– Откуда ты знаешь? – спрашивают они в один голос, и это вовсе не умилительно.

– Ау, Кармель!

Разговор резко обрывается – к нам подходит Кати во главе стайки девчонок. Большинство мне незнакомы, но пара-тройка ходят на одни предметы со мной. Одна из них, миниатюрная брюнетка с вьющимися волосами и в веснушках, улыбается мне. Томаса они дружно игнорируют.

– Привет, Кати, – прохладно отзывается Кармель. – Что такое?

– Ты все еще намерена помогать нам с Зимним балом? Или нам с Сарой, Нат и Кейси делать все самим?

– Что ты имеешь в виду под «помогать»? Я вообще-то председатель бального комитета. – Кармель ошарашенно обводит взглядом остальных девочек.

– Ну, – Кати смотрит прямо на меня, – это было до того, как ты стала так занята.

По-моему, нам с Томасом больше всего на свете хочется оказаться подальше отсюда. Это еще более неловко, чем разговор про Анну. Но Кармель – это сила, с которой приходится считаться.

– Ой, Кати, да ты никак переворот затеяла?

Кати моргает:

– Что? Ты о чем? Я просто спросила.

– Ну тогда расслабься. До бала еще три месяца. Встречаемся в субботу. – И чуть отворачивается, показывая, что отпускает просителей.

Кати смущенно улыбается. Прежде чем уковылять прочь, она блеет что-то еще и под конец говорит Кармель, какой у той клевый свитер.

– И чтоб каждая подготовила пару идей по спонсорам! – кричит им вслед Кармель и поворачивается обратно к нам с извиняющейся улыбкой.

– Вау, – выдыхает Томас, – ну девчонки и стервы.

Кармель округляет глаза, но затем ухмыляется:

– Конечно. Но не позволяй себе на это отвлекаться. – Она переводит взгляд на меня: – Расскажи нам, что происходит. Откуда ты знаешь, что того бегуна завалила не Анна?

Нет бы Кати задержаться возле нас подольше.

– Знаю. Я к ней ездил.

Они хитро переглядываются. Думают, я легковерный. Может, и так, потому что это действительно крайне подозрительное совпадение. Однако я имел дело с привидениями большую часть своей жизни. Мне полагается кредит доверия.

– И? Почему ты думаешь, что она сказала правду? – спрашивает Томас. – Да и можем ли мы так рисковать? Понимаю, случившееся с ней ужасно, но она и сама жуткие вещи творила. Может, нам следует просто отослать ее… ну, куда ты там их отсылаешь. Кажется, так будет лучше для всех.

Подобная речь в исполнении Томаса меня даже несколько впечатляет, хотя я с ним и не согласен. Но от такого разговора ему становится неуютно. Он начинает переминаться с ноги на ногу и поправлять свои очки в черной оправе.

– Нет, – говорю я твердо.

– Кас, – вступает Кармель, – ты не знаешь, что она никому не навредит. Она убивала людей на протяжении пятидесяти лет. Да, она не виновата. Но, наверное, не так-то легко завязать.

Их послушать – так Анна как волк, попробовавший человечьей крови.

– Нет, – говорю я снова.

– Кас.

– Нет. Изложите мне свои доводы и подозрения. Анна не заслуживает быть мертвой. И если я воткну нож ей в живот… – при этих словах меня едва не тошнит, – я не знаю, куда я ее отправлю.

– Если мы представим тебе доказательства…

Во мне просыпается защитник:

– Держитесь от нее подальше. Это мое дело.

– Твое дело?! – рявкает Кармель. – Это не было «твое дело», когда тебе понадобилась наша помощь. И не один ты подвергался опасности в ту ночь в том доме. Ты не имеешь права затыкать нас сейчас.

– Знаю, – вздыхаю я.

Но не знаю, как это объяснить. Эх, если бы мы все были ближе друг другу, если бы они пробыли моими друзьями дольше, чтобы понять, что я имею в виду, без того, чтобы мне пришлось произносить это вслух. Или если бы Томас лучше умел читать мысли. Может, он и умеет, потому что кладет руку Кармель на плечо и шепчет, что надо дать мне время. Она смотрит на него так, словно он спятил, но отступает.

– Ты всегда так со своими привидениями? – спрашивает он.

Упираюсь взглядом в шкафчик у него за спиной:

– Ты о чем?

Ох уж эти его понимающие глаза, выискивающие мои тайны!

– Не знаю, – говорит он почти сразу. – Ты всегда их так… защищаешь?

Наконец я смотрю ему в глаза. Признание вертится у меня на языке, даже посреди десятков учеников, толпящихся в коридорах по пути на третий урок. Они текут мимо, и я слышу обрывки разговоров. Они такие нормальные, и до меня доходит, что у меня подобных разговоров никогда не было. Жалобы на учителей, прикидки, чем заняться в пятницу вечером. У кого есть время? Вот бы разговаривать с Томасом и Кармель об этом. Планировать вечеринку или решать, какой диск взять в прокате и у кого его посмотреть…

– Давай ты расскажешь нам все это попозже, – говорит Томас, и я слышу это в его голосе. Он понимает. Я рад.

– Сейчас нам надо сосредоточиться на том, чтобы вернуть твой атам, – предлагает он.

Я слабо киваю. Как там говаривал папа? Из огня да в полымя. Он любил похихикать насчет того, что жизнь полна сюрпризов.

– Уилла кто-нибудь видел? – спрашиваю я.

– Я пыталась прозвониться ему несколько раз, но он трубку не берет, – докладывает Кармель.

– Видимо, мне придется надавать ему по морде, – с сожалением говорю я.

Уилл мне нравится, и я понимаю, как он, должно быть, расстроен. Но он не может оставить себе нож моего отца. Никак.

Звонок на третий урок. Мы и не заметили, как опустели коридоры, и совершенно неожиданно наши голоса оказываются громкими. Нельзя просто стоять тут кучкой; рано или поздно какой-нибудь чрезмерно бдительный дежурный нас запалит. Но у нас с Томасом есть только комната для самоподготовки, а мне туда неохота.

– Хочешь слинять? – спрашивает он, читая мои мысли… а может, он просто среднестатистический подросток, склонный к ценным идеям.

– Однозначно. Ты как, Кармель?

Она пожимает плечами и плотнее запахивает кремовый кардиган.

– У меня алгебра – но кому она нужна? Кроме того, я еще ни одного урока не пропустила.

– Круто. Давайте сходим куда-нибудь пожрать.

– В «Миску суши»? – предлагает Томас.

– Пицца, – дружно заявляем мы с Кармель, и он улыбается.

Мы идем по коридору, и я испытываю облегчение. Меньше чем через минуту мы выйдем из школы на зябкий ноябрьский воздух, и любой, кто попробует нас остановить, полетит птичкой.

И тут кто-то хлопает меня по плечу:

– Эй.

Обернувшись, вижу только летящий в лицо кулак… и ощущаю разноцветную тупую боль, возникающую, когда тебя бьют прямо в нос. Сгибаюсь пополам и зажмуриваюсь. На губах липкое влажное тепло. Кровь из носа.

– Уилл, ты что?! – слышу я крик Кармель, а затем встревает Томас, и Чейз начинает пыхтеть. Слышны звуки потасовки.

– Не защищай его, – говорит Уилл. – Ты что, новости не смотрела? Она кого-то убила.

Открываю глаза. Уилл прожигает меня взглядом поверх Томасова плеча. Чейз готов броситься на меня, весь такой слипшиеся светлые волосы и обтягивающая мышцы футболка. Его так и подмывает поддать Томасу, как только его назначенный вождь скомандует «фас».

– Это не она.

Сглатываю кровавые сопли. Они соленые и отдают старыми монетками. Утираю нос тыльной стороной ладони, на коже остается ярко-красный след.

– «Это не она», – мрачно передразнивает он. – Ты что, свидетелей не слушал? Они говорят, что слышали вой и рычание, но человеческие. Слышали голос, который что-то говорил, но звучал совсем не по-человечески. Говорят, что тело разорвано на шесть частей. Никого не напоминает?

– Да кучу кого напоминает, – рычу я. – Хоть любого дешевого психопата.

Только вот это не так. И при мысли о голосе, разговаривающем, но звучащем не по-человечески, волосы у меня на загривке встают дыбом.

– Ты такой слепой, – говорит он. – Это ты виноват. С тех пор как ты сюда приехал, уже двое. Майк, а теперь этот несчастный мужик в парке. – Он умолкает, лезет за пазуху и вытаскивает мой нож. И наставляет его на меня как обвинение. – Делай свою работу!

Он идиот?! Рехнулся, вытаскивать его посреди школы?! Нож заберут, а его заставят раз в неделю ходить к психологу или исключат, а мне потом придется вламываться бог знает куда, чтобы забрать атам назад.

– Дай его мне, – говорю.

Голос звучит странно. Нос уже не кровоточит, но его забило. Чтобы дышать им и нормально говорить, надо сглотнуть, и все начнется снова.

– Зачем? – спрашивает Уилл. – Ты им не пользуешься. Так что, наверное, им воспользуюсь я. – Он направляет нож на Томаса. – Как по-твоему, что произойдет, если я порежу кого-нибудь живого? Отправится ли он в то же место, куда попадают мертвые?

– Отвали от него, – шипит Кармель и проскальзывает между Томасом и ножом.

– Кармель! – Томас оттаскивает ее назад.

– Теперь ему верна, а? – спрашивает Уилл и кривит губы так, словно в жизни не видал ничего отвратительней. – Значит, ты никогда не была верна Майку.

Мне происходящее не нравится. По правде говоря, я не знаю, что случится, если применить атам против живого человека. Насколько я знаю, так никогда не делалось. Я не хочу думать, какую рану он способен нанести, что он может натянуть Томасу кожу на лицо и оставить за собой черную дыру. Я должен что-то сделать, а порой это означает, что придется побыть сволочью.

– Майк был ублюдок, – громко говорю я. Уилл цепенеет от потрясения, чего я и добивался. – Он не заслуживал верности. Ни Кармель, ни твоей.

Теперь все его внимание приковано ко мне. Лезвие ярко блестит в свете школьных люминесцентных ламп. Я тоже не хочу, чтобы мне кожу на лицо натянули, но мне любопытно. Я гадаю, защитит ли меня каким-то образом моя связь с ножом, мое наследственное право им владеть. Мысленно взвешиваю вероятности. Следует ли броситься на Уилла? Нужно ли отобрать нож силой?

Но вместо того чтобы разозлиться, Уилл расплывается в улыбке.

– Знаешь, я собираюсь ее убить, – говорит он. – Твою милую маленькую Анну.

Мою милую маленькую Анну. Я что, такой прозрачный? Это что, всю дорогу было очевидно всем, кроме меня?

– Она больше не слабая, ты, идиот, – бросаю я. – Ты к ней и на шесть футов не подойдешь, с волшебным ножом или без.

– Посмотрим, – отвечает он, и сердце у меня падает, когда я вижу, как мой атам – отцовский атам – снова исчезает за темной подкладкой его куртки.

Больше всего на свете мне хочется кинуться на него, но я не могу рисковать. Не могу допустить, чтобы кто-нибудь пострадал. Как бы подчеркивая эту мысль, Томас и Кармель подходят и встают по бокам, готовые меня удержать.

– Не здесь, – говорит Томас. – Мы вернем его, не переживай. Разберемся.

– Побыстрее бы, – говорю я, потому что не знаю, правду ли я только что говорил.

Анна забрала себе в голову, что ей положено умереть. Она может просто впустить Уилла в дом, чтобы избавить меня от необходимости убивать ее самому.

На пиццу решено забить. На самом деле решено забить и на остаток школьного дня, а вместо этого направиться ко мне. Я превратил Томаса и Кармель в самых настоящих юных правонарушителей. Еду с Томасом в его «Темпо», а Кармель рулит следом.

– Итак, – говорит он, потом умолкает и закусывает губу.

Я жду продолжения, но он принимается теребить рукав своей серой кофты с капюшоном, длинноватой и уже начинающей махриться по краям.

– Ты знаешь про Анну, – говорю я, чтобы облегчить ему задачу. – Ты знаешь, как я к ней отношусь.

Томас кивает.

Провожу ладонью по волосам, но они снова падают мне на глаза.

– Это потому, что я не могу перестать о ней думать? – спрашиваю я. – Или ты действительно слышишь, что происходит у меня в голове?

Томас поджимает губы:

– Это ни то ни другое. Я стараюсь не лезть тебе в голову с тех пор, как ты меня об этом попросил. Потому что мы… – Он осекается, и лицо у него делается такое… овечье, губа закушена, глаза несчастные.

– Потому что мы друзья, – говорю я и пихаю его в плечо. – Ты можешь это сказать, чувак. Мы друзья. Ты, наверное, мой лучший друг. Ты и Кармель.

– Ага, – кивает Томас.

Лица у нас наверняка одинаковые: чуть смущенные, но радостные. Он откашливается:

– Итак, как бы то ни было. Я знаю про тебя и Анну из-за энергии. Из-за ауры.

– Ауры?

– Это не просто мистика. Наверное, большинство людей способны ее уловить. Но я вижу более ясно. Поначалу я думал, что это просто у тебя со всеми привидениями так. Всякий раз, когда о ней заходила речь, у тебя появлялось такое возбужденное сияние, особенно когда ты находился возле ее дома. Но теперь оно у тебя все время.

Я тихо улыбаюсь. Она все время со мной. Теперь я чувствую себя дураком, что раньше этого не видел. Но, послушайте, теперь нам, по крайней мере, есть что рассказать – эту странную историю про любовь, смерть, кровь, проблемы отцов и детей. Срань господня, да я просто влажный сон психоаналитика!

Томас, притормаживая, сворачивает на нашу подъездную дорожку. Кармель, отставшая всего на пару секунд, догоняет нас у дверей.

– Просто киньте свое добро куда-нибудь, – говорю я, входя.

Скидываем куртки и бросаем рюкзаки на диван. Топоток маленьких темных лапок возвещает о появлении Тибальта, и негодник взбирается Кармель по бедру, чтобы его держали и гладили. Томас бросает на него сердитый взгляд, но Кармель немедля подхватывает четвероногого ловеласа на руки.

Веду их на кухню, и они рассаживаются вокруг нашего круглого дубового стола. Ныряю в холодильник.

– Имеется замороженная пицца, и не одна, а также куча мясной нарезки и сыра. Могу наделать горячих слоеных бутербродов в микроволновке.

– Горячие слоеные бутерброды, – единодушно выпаливают Томас и Кармель.

Краснеют и улыбаются. Я чуть слышно бормочу про светящиеся ауры, и Томас хватает со стола полотенце и швыряет в меня. Минут через двадцать мы уплетаем совершенно исключительные горячие бутерброды, и пар от моего, похоже, растапливает засохшую кровь у меня в носу.

– Синяк останется? – спрашиваю я.

Томас внимательно меня разглядывает.

– Не-а, – решает он. – Уилл толком бить не умеет.

– Хорошо, – отзываюсь я. – Мама всерьез устала меня лечить. По-моему, в этой поездке она применяла целительные заклятья чаще, чем за последние двенадцать вместе взятые.

– В этот раз все было по-другому? – спрашивает Кармель между кусками курицы и сыра. – Анна тебе реально дала прикурить.

Киваю:

– Анна, и ты, и Томас. Я никогда не сталкивался ни с чем на нее похожим. И мне никогда не приходилось просить гражданских заниматься привидениями вместе со мной.

– По-моему, это знак, – говорит Томас с полным ртом. – Думаю, он означает, что тебе следует остаться. Дать привидениям немного передохнуть.

Глубоко вдыхаю. Наверное, это единственный раз в моей жизни, когда я мог бы на это соблазниться. Помню, в детстве, еще до того как отца убили, я думал, как было бы славно, если бы он на время бросил работу. Как здорово было бы поселиться на одном месте, подружиться с кем-нибудь, и чтобы в субботу после обеда он просто играл со мной в бейсбол, а не висел на телефоне с каким-нибудь оккультистом или сидел, зарывшись носом в очередной старый заплесневелый фолиант. Но ведь все дети так относятся к работе родителей, не только те, у кого предки охотники за привидениями.

И теперь у меня снова это чувство. Как славно было бы остаться в этом доме. Он уютный, и кухня хорошая. И круто было бы иметь возможность тусоваться с Кармель, и Томасом, и Анной. Мы бы вместе окончили школу, может, и в колледж бы поступили недалеко друг от друга. Я был бы почти нормальным. Только я, мои лучшие друзья и моя мертвая девушка.

Мысль такая смехотворная, что я фыркаю.

– Что? – спрашивает Томас.

– Заниматься тем, что делаю я, больше некому, – отвечаю я. – Даже если Анна больше не убивает, другие-то призраки не перестали. Я должен заполучить свой нож обратно. И вскоре мне придется вернуться к работе.

Томас явно огорчен. Кармель откашливается.

– Итак, как нам вернуть нож? – спрашивает она.

– Он явно не настроен просто отдать его, – угрюмо замечает Томас.

– Слушай, мои родители дружат с его родителями, – выдвигает идею Кармель. – Я могу попросить своих надавить на его, сказать им, что Уилл украл важную фамильную реликвию. Это не будет враньем.

– Что-то мне не хочется потом отвечать на кучу вопросов, почему моя важная фамильная реликвия – зловещего вида нож. Кроме того, мне не кажется, что на сей раз родительского давления окажется достаточно. Нам придется его выкрасть.

– Вломиться в дом и выкрасть? – переспрашивает Томас. – Ты спятил.

– Не так уж и спятил. – Кармель пожимает плечами. – У меня есть ключ от его дома. Наши родители дружат, помнишь? У нас хранятся ключи от домов друг друга, на случай если кто окажется на улице, или ключи потеряются, или понадобится присмотреть за домом, пока хозяев нет в городе.

– Как очаровательно старомодно, – замечаю я, и она самодовольно улыбается.

– У моих родителей ключи от домов половины наших соседей. Все просто умирают, так хотят поменяться с нами. Но наш дубликат есть только у семьи Уилла. – Она снова пожимает плечами. – Иногда полезно иметь полный город знакомых. В основном это только раздражает.

Разумеется, ни я, ни Томас не представляем, что она имеет в виду. Мы выросли со странными родителями-колдунами. Люди бы ни за что не стали меняться с нами ключами.

– Так когда мы это сделаем? – спрашивает Томас.

– Как можно скорее, – говорю я. – Когда никого не будет дома. Днем. Рано, сразу после того как он отвалит в школу.

– Но он наверняка возьмет нож с собой, – возражает Томас.

Кармель вынимает телефон:

– Пущу слух, что он таскает по школе нож, и кто-нибудь обязательно на него настучит. Он услышит об этом еще до утра и не станет рисковать.

– Если только не решит просто остаться дома, – замечает Томас.

Многозначительно смотрю на него:

– Слышал когда-нибудь выражение «Фома неверующий»?

– Неприменимо, – самодовольно отзывается он. – Там речь идет о скептике. А я не скептик. Я пессимист.

– Томас, – мурлычет Кармель, – я и не думала, что ты такой умный.

Пальцы ее лихорадочно порхают по клавиатуре телефона. Она уже отослала три сообщения и получила два ответных.

– Достаточно, вы, двое, – говорю я. – Идем на дело завтра утром. Сдается мне, первые два урока мы наверняка пропустим.

– Ничего, – говорит Кармель. – Мы эти два урока сегодня отсидели.

Утро застает нас с Томасом жмущимися друг к другу в его «Темпо», припаркованном за углом Уиллова дома. Головы засунуты по самые носы в воротники толстовок, глаза бегают. Мы выглядим в точности как полагается выглядеть тем, кто с минуты на минуту совершит особо тяжкое преступление.

Уилл живет в одном из наиболее богатых и хорошо сохранившихся районов города. Разумеется. Его родители дружат с предками Кармель. Именно так я заполучил дубликат ключей от его дома, позвякивающих у меня в переднем кармане. Но, к сожалению, это означает, что тут водится масса охочих до сплетен домохозяек и экономок, то и дело поглядывающих в окно, чтобы увидеть, что мы затеваем.

– Не пора? – спрашивает Томас. – Который час?

– Не пора, – отвечаю я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, словно я проделывал такое уже миллион раз. А это не так. – Кармель еще не звонила.

Он на секунду успокаивается и делает глубокий вдох. Затем напрягается и ныряет под руль.

– Кажется, я видел садовника! – шипит он.

Вытягиваю его за капюшон обратно:

– Вряд ли. Сады уже все побурели. Может, просто кто-то листья сгребает. В любом случае, мы не сидим тут в перчатках и лыжных масках. Мы ничего дурного не делаем.

– Пока.

– Ну и не веди себя подозрительно.

Нас только двое. Между выработкой плана и претворением его в жизнь мы решили, что Кармель будет нашим лазутчиком. Она отправится в школу и убедится, что Уилл там. По ее словам, его родители уезжают на работу задолго до того, как он уходит в школу.

Кармель возражала, обвиняла нас в сексизме: мол, она должна присутствовать на случай, если что пойдет не так, ведь у нее, по крайней мере, есть разумный предлог заглянуть к ним в дом. Томас и слышать не хотел. Он старается защищать ее, но, глядя, как он закусывает нижнюю губу и подскакивает от малейшего шороха, я думаю, что лучше бы я взял с собой Кармель. Когда у меня начинает вибрировать телефон, он дергается, как испуганный кот.

– Это Кармель, – говорю я ему и снимаю трубку.

– Его тут нет, – сообщает она паническим шепотом.

– Что?

– Ни того, ни другого. Чейз тоже отсутствует.

– Что? – повторяю я, хотя слышал, что она сказала.

Томас дергает меня за рукав, словно нетерпеливый первоклассник.

– Они не пошли в школу! – рявкаю я.

Должно быть, Тандер-Бей проклят. Все в этом дурацком городе идет наперекосяк. И теперь у меня в одном ухе встревоженная Кармель, в другое сыплет догадками Томас, и в этой чертовой машине просто слишком много людей, чтобы я мог ясно мыслить.

– Что нам теперь делать? – спрашивают они одновременно.

Анна. Как там Анна? Атам у Уилла, и если он разгадал обманный трюк Кармель с эсэмэсками, кто знает, на что он мог решиться. Он достаточно умен, чтобы вести двойную игру, уж я-то знаю. А мне, по крайней мере за последнюю пару недель, хватило глупости влюбиться. А он небось сейчас смеется над нами, представляя, как мы обшариваем его комнату, пока он топает по Анниной подъездной дорожке с моим ножом в руке и своим белобрысым прихвостнем в кильватере.

– Едем, – рычу я и отключаюсь от Кармель.

Нам надо к Анне, и быстро. Возможно, я уже опоздал.

– Куда? – спрашивает Томас, но машину заводит и выворачивает из-за угла, ко входу в Уиллов дом.

– К Анне.

– Ты же не думаешь… – начинает Томас. – Может, они просто остались дома. Может, идут в школу и просто опаздывают.

Он продолжает говорить, но, пока мы ползем мимо Уиллова дома, глаза мои замечают кое-что еще. В комнате на втором этаже что-то не так с занавесками. Дело даже не в том, что они задернуты, тогда когда все остальные окна смотрят ясно и открыто. Неправильно как-то они задернуты. Как-то… неаккуратно, что ли. Словно их закрывали рывком.

– Стоп, – говорю. – Паркуйся.

– Что происходит? – спрашивает Томас, но я не отрываю взгляда от окна на втором этаже. Он там, я знаю, что он там, и внезапно меня переполняет злость. Хватит с меня этой чепухи. Я иду туда и забираю свой нож, а Уиллу Розенбергу лучше не путаться у меня под ногами.

Машина еще не остановилась, а я уже снаружи. Томас выбирается следом за мной, но цепляется за ремень. Судя по звуку, он наполовину вываливается из водительской двери, но вот его знакомые неуклюжие шаги нагоняют меня, и он начинает сыпать вопросами:

– Что мы делаем? Что ты собираешься делать?

– Я собираюсь забрать свой нож, – отвечаю.

Мы рвем вперед по подъездной дорожке и взлетаем по ступеням на крыльцо. Я отпихиваю Томасову руку, когда он собирается постучать, и вместо этого вытаскиваю ключ. Меня несет, и я не хочу предупреждать Уилла больше необходимого. Пусть только попробует не отдать его мне. Пусть только попробует. Но Томас хватает меня за руки.

– Что? – рявкаю я.

– Надень хотя бы, – протягивает он мне пару перчаток.

Хочу сказать ему, что мы не домушничаем, но проще просто надеть, чем спорить. Он и сам натягивает перчатки, а я поворачиваю ключ в замке и открываю дверь.

Важный плюс проникновения в дом – это необходимость вести себя тихо, поэтому Томас перестает донимать меня вопросами. Сердце колотится о ребра, тихо, но настойчиво. Мышцы напряжены до тика. Это ничуть не похоже на выслеживание призрака. Ни силы тебе, ни уверенности. Чувствую себя словно пятилетка в парковом лабиринте после наступления темноты.

Внутри очень мило. Паркет и толстые ковры. Перила ведущей на второй этаж лестницы блестят так, словно их полировали ежедневно с момента изготовления. На стенах подлинники картин, и не какая-нибудь современная мазня – ну знаете, когда в Нью-Йорке один тощий ублюдок объявляет другого тощего ублюдка гением, потому что тот рисует «воистину яростные красные квадраты». Это классические работы, приморские пейзажи во французском духе и маленькие, темноватые портреты женщин в изящных кружевных платьях. В нормальных обстоятельствах мой взгляд задержался бы тут подольше. Гидеон обучал меня восприятию живописи в музее Виктории и Альберта в Лондоне.

Вместо этого я шепчу Томасу:

– Давай просто заберем мой нож и свалим.

Я поднимаюсь по лестнице первым и наверху сворачиваю налево, к комнате с задернутыми занавесками. До меня доходит, что я мог в корне ошибиться. Это вообще может оказаться не спальня. Это может оказаться кладовка, или игровая, или любая другая комната с законно сдвинутыми занавесками. Но на это уже нет времени. Я стою перед закрытой дверью.

Ручка поворачивается легко, и дверь приоткрывается. Внутри слишком темно, плохо видно, но я различаю очертания кровати и, как мне кажется, комода с зеркалом. В комнате пусто. Мы с Томасом проскальзываем внутрь словно опытные профи. Пока все хорошо. Пробираюсь к центру комнаты. Моргаю, чтобы лучше видеть в темноте.

– Может, стоит попробовать включить свет? – шепчет Томас.

– Может, – рассеянно откликаюсь я.

Я не особенно обращаю на него внимание. Теперь я вижу чуть лучше, и то, что я вижу, мне не нравится.

Ящики комода выдвинуты. Из верхних вываливается одежда, словно их торопливо обшаривали. Даже положение кровати кажется странным. Она стоит под углом к стене. Ее двигали.

Оборачиваясь кругом, вижу, что дверь в туалет распахнута, а плакат рядом с ней наполовину сорван.

– Здесь уже кто-то побывал, – говорит Томас, забив на шепот.

Осознаю, что вспотел, и вытираю лоб тыльной стороной перчатки. Ничего не понимаю. Кто мог здесь уже побывать? Может, у Уилла имелись и другие враги? Невероятное совпадение, но, похоже, здесь кругом одни совпадения.

В темноте различаю что-то рядом с плакатом, на стене. Похоже, надпись. Делаю шаг ближе и задеваю ногой что-то на полу с до боли знакомым глухим звуком. Я догадываюсь, что это, еще до того как велю Томасу включить лампу. Когда комнату заливает яркий свет, я уже начал пятиться, и мы видим, посреди чего мы стояли.

Они оба мертвы. То, обо что я запнулся, Чейзово бедро – или то, что от него осталось, – а то, что я принял за надпись на стене, на самом деле длинные жирные потеки крови. Темной венозной крови. Томас вцепляется мне сзади в рубашку и панически хватает ртом воздух. Я мягко высвобождаюсь. Голова работает отстраненно и хладнокровно. Инстинкт расследования сильнее позыва убежать.

Труп Уилла обнаруживается за кроватью. Он лежит на спине с открытыми глазами. Один глаз красный, и сначала я решаю, что у него все сосуды полопались, но это просто кровью забрызгало. Комната вокруг разгромлена. Простыни и одеяла сорваны и валяются кучей рядом с Уилловым плечом. На нем то, в чем он, по-видимому, спал, – только фланелевые шорты и футболка. Чейз одет. Я обдумываю это все как какой-нибудь агент ФБР, выстраивающий данные по порядку и принимающий их к сведению, лишь бы не думать о том, что я заметил, как только зажегся свет.

Раны. Оба покрыты ранами: яркими, красными, еще кровоточащими. Большими рваными полукружьями на месте недостающих мышц и костей. Я узнал бы эти раны где угодно, хотя видел их лишь в воображении. Это следы укусов.

Что-то их съело.

В точности как съело моего отца.

– Кас! – орет Томас, и по его тону я догадываюсь, что он уже несколько раз произнес мое имя, а ответа до сих пор не получил. – Надо убираться отсюда!

Ноги вросли в пол. Я не в состоянии ничего делать, но он обхватывает меня поперек груди, прижимая мои руки к телу, и вытаскивает в коридор. Только когда он щелкает выключателем и комната погружается в темноту, я стряхиваю его и пускаюсь бежать.

Глава 20

Что нам делать?

Томас повторяет этот вопрос снова и снова. Кармель звонила дважды, но я не отвечаю. Что нам делать? Понятия не имею. Просто тихо сижу на пассажирском месте, пока Томас едет куда глаза глядят. Видимо, так и выглядит кататония. Никакие панические мысли в голове не мечутся. Я не строю планы, не оцениваю риски. Только мягко и ритмично повторяется: «Оно здесь. Оно здесь».

Левое ухо улавливает голос Томаса. Он с кем-то говорит по телефону, объясняя, что мы обнаружили. Должно быть, это Кармель. Видимо, она плюнула на меня и позвонила ему, зная, что тут-то ей точно ответят.

– Не знаю, – говорит он. – По-моему, у него крыша едет. А может, уже и съехала.

Лицо дергается, готовое отреагировать и ответить на вызов, но мышцы не слушаются, словно когда отходишь от новокаина после зубного. Мысли медленно капают в мозг. Уилл и Чейз мертвы. Тварь, сожравшая моего отца. Томас едет в никуда.

Мысли не задевают друг друга. Ни одна из них не имеет большого смысла. Но мне хотя бы не страшно. Затем кран начинает капать быстрее, и Томас выкрикивает мое имя и бьет меня по руке, успешно включая воду обратно.

– Отвези меня к Анне, – говорю я.

Ему явно легчает. По крайней мере, я что-то сказал. По крайней мере, принял какое-то решение, некий порядок действий.

– Так и сделаем, – слышу я, как он говорит в телефон. – Ага. Как раз едем. Жди нас там. Без нас не входи.

Он понял меня неправильно. Как ему объяснить? Он не знает, как погиб мой отец. Не знает, что это значит – что оно меня наконец настигло. Оно исхитрилось отыскать меня, сейчас, когда я практически беззащитен и даже не знал, что оно ищет. Я почти улыбаюсь. Судьба устраивает мне розыгрыш.

Мили пролетают незаметно. Томас чирикает что-то ободряющее. Втискивается на Аннину подъездную дорожку и вылезает. Моя дверь открывается парой секунд позже, и он вытаскивает меня за руку.

– Давай, Кас, – говорит он. Серьезно смотрю на него. – Ты готов? Что ты собираешься делать?

Не знаю, что сказать. Состояние шока теряет свое очарование. Хочу обратно свой мозг. Почему он не может просто встряхнуться уже как собака и вернуться к работе?

Под ногами хрустит холодный гравий. Мое дыхание повисает ярким облачком. Справа от меня Томас пускает облачка гораздо быстрее, нервно пыхтит.

– Ты в порядке? – спрашивает он. – Чувак, я никогда ничего подобного не видел. Просто не верится, что она… Это было… – Он останавливается и сгибается пополам. Он вспоминает, и если он вспомнит слишком ярко, может и блевануть. Протягиваю руку, чтоб поддержать его.

– Наверное, нам стоит подождать Кармель, – говорит он. Затем тянет меня назад.

Аннина дверь открыта. Она выходит на крыльцо, тихо, как олененок. Я гляжу на ее весеннее платье. Она не пытается закутаться, хотя ветер наверняка хлещет по ней острыми ледяными бичами. Ее голые мертвые плечи не способны его почувствовать.

– Он у тебя? – спрашивает она. – Ты нашел его?

– Что у тебя? – шепчет Томас. – О чем она?

Мотаю головой в ответ обоим и иду к крыльцу. Прохожу прямо мимо нее в дом, она идет за мной.

– Кас, – говорит она, – что случилось? – Ее пальцы касаются моего плеча.

– Отвали, сестренка! – пищит Томас.

Он действительно отпихивает ее и встает между нами. Чертит пальцами смехотворно маленький крест, но я не могу его за это винить. Он в шоке. И я тоже.

– Томас, – говорю, – это не она.

– Что?

– Она этого не делала.

Смотрю на него спокойно, так, чтобы он понял – меня уже отпускает; я прихожу в себя.

– И кончай ломать пальцы, – добавляю я. – Она не вампир, а если бы и была, не думаю, что от скрещенных пальцев много толку.

Он роняет руки. Облегчение распространяется по его мышцам и лицу.

– Они мертвы, – сообщаю я Анне.

– Кто мертвы? И почему ты не собираешься снова обвинять меня?

Томас прочищает горло:

– Ну, он не собирается, а я – да. Где ты была прошлой ночью и сегодня утром?

– Здесь, – отвечает она. – Я всегда здесь.

Снаружи доносится шорох покрышек. Кармель приехала.

– Это было прекрасно, пока ты была «замкнута», – возражает Томас. – Но теперь-то, выпущенная на волю, ты можешь ходить где угодно. Почему бы нет? Зачем оставаться здесь, где ты просидела взаперти пятьдесят лет? – Он нервно озирается, хотя в доме тихо. Злые духи не показываются. – Мне даже сейчас неприятно тут находиться.

По крыльцу грохочут шаги, и влетает Кармель, сжимая в руках не что-нибудь, а металлическую бейсбольную биту.

– Отвали от них! – орет она во все горло.

Она широко размахивается и бьет Анну по лицу. С тем же успехом можно треснуть свинцовой трубой Терминатора. Сначала Анна несколько удивляется, а затем несколько обижается. Кажется, я вижу, как Кармель сглатывает.

– Все нормально, – говорю, и бита опускается на дюйм. – Это не она.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Кармель. Глаза у нее горят, а бита дрожит в руках. Она держится на адреналине и страхе.

– Откуда она знает – что? – вмешивается Анна. – О чем вы говорите? Что случилось?

– Уилл и Чейз мертвы, – отвечаю я.

Анна опускает глаза. Потом спрашивает:

– А кто такой Чейз?

Ну почему все задают мне такую чертову уйму вопросов?! Может, по крайней мере, кто-нибудь другой на них отвечать?

– Один из тех парней, кто помогал Майку обдурить меня в ту ночь, когда… – осекаюсь. – Это тот второй, у окна.

– Ох.

Поняв, что я продолжать не собираюсь, Томас рассказывает Анне всё. На особо неаппетитных деталях Кармель морщится. Томас бросает на нее извиняющиеся взгляды, но продолжает. Анна слушает и смотрит на меня.

– Кто мог это сделать? – сердито спрашивает Кармель. – Вы что-нибудь трогали? Вас кто-нибудь видел? – Она поочередно смотрит на меня и на Томаса.

– Нет. Мы были в перчатках и, по-моему, ничего там не двигали, – отвечает Томас.

Тон у обоих ровный, разве что говорят чуть быстрее обычного. Они сосредотачиваются на практических моментах, так проще. Но я не могу им этого позволить. Я не понимаю, что здесь происходит, а нам надо в этом разобраться. Они должны знать всё или хотя бы столько, сколько я в состоянии им рассказать.

– Там было столько крови, – слабым голосом говорит Томас. – Кто на такое способен? Зачем кому-то…

– Это не то чтобы «кто» – скорее «что», – говорю я.

Внезапно наваливается усталость. Спинка зачехленного дивана просто прелесть. Опираюсь на нее.

– «Что»? – переспрашивает Кармель.

– Ага. Вещь. Не человек. Уже не человек. Это та же тварь, что расчленила того парня в парке. – Сглатываю. – Следы укусов, скорее всего, скрыли. Засекретили улики. По телику об этом не рассказывали. Вот почему я сразу не понял.

– Следы укусов, – шепчет Томас, и глаза у него округляются. – Так это они были? Быть не может. Слишком большие, там огромных кусков не хватало.

– Я уже такое видел, – говорю. – Погодите. Это неправда. На самом деле не видел. И понятия не имею, что эта тварь делает здесь теперь, спустя десять лет.

Кармель рассеянно постукивает концом алюминиевой биты по полу; звук разносится, словно фальшивящий колокол, по всему дому. Не говоря ни слова, Анна проходит мимо нее, подхватывает биту и кладет на диван.

– Извини, – шепчет Анна и пожимает плечами в сторону Кармель, а та скрещивает руки на груди и пожимает плечами в ответ.

– Все хорошо. Я и не замечала, что так делаю. И… извини за… ну, что я огрела тебя.

– Мне не было больно. – Анна стоит рядом со мной. – Кассио. Ты знаешь, что это за тварь.

– Когда мне было семь, мой отец преследовал одно привидение в Батон-Руж, в Луизиане. – Я смотрю в пол, на Аннины туфли. – Он не вернулся. Оно его одолело.

Анна кладет руку мне на плечо:

– Он был охотник за привидениями, как ты.

– Как все мои предки. Он был как я и лучше, чем я.

При мысли о том, что убийца папы здесь, у меня голова идет кругом. Это должно было произойти не так. Это я должен за ним охотиться. Мне полагалось подготовиться, собрать все инструменты, а потом загнать его в угол.

– Как оно его убило? – негромко спрашивает Анна.

– Не знаю. – Руки у меня трясутся. – Одно время я думал, он на что-то отвлекся. Или попал в засаду. Я даже додумался до идеи, что нож ему отказал, что по прошествии определенного времени он просто перестает работать в твоих руках, когда твой срок вышел. Думал, это я виноват. Мол, я убил его просто тем, что подрос и был готов заменить его.

– Это неправда, – говорит Кармель. – Смешно даже.

– Ну, может, так, а может, и нет. Когда тебе семь, а твой папа погибает и тело его выглядит так, словно им закусывали грёбаные уссурийские тигры, много всякой смехотворной чуши в голову приходит.

– Его съели? – спрашивает Томас.

– Ага. Съели. Я слышал, как полицейские это описывали. Из тела были вырваны большие куски, в точности как у Уилла с Чейзом.

– Это не обязательно значит, что это одна и та же тварь, – рассуждает Кармель. – Своего рода огромное совпадение, нет? Через десять-то лет?

Молчу. С этим нельзя не согласиться.

– Так, может, это что-то другое? – предполагает Томас.

– Нет. Не другое. Это та же тварь. Я знаю.

– Кас, – говорит он, – откуда ты знаешь?

Смотрю на него исподлобья:

– Слышь, может, я и не колдун, но и моя халтурка дает кое-какие привилегии. Просто знаю, ладно? Судя по моему опыту, призраков, питающихся плотью, не то чтобы вагон.

– Анна, – мягко произносит Томас, – ты никогда ничего не ела?

Она мотает головой:

– Никогда.

– Кроме того, – добавляю я, – я собирался вернуться за ним. Всегда хотел сделать это. Но на сей раз я собирался всерьез. – Бросаю взгляд на Анну. – В смысле я думал, что готов. Как только закончу здесь. Может, он догадался.

– Оно охотится за тобой, – рассеянно замечает Анна.

Тру глаза, думаю. Я вымотался. Серьезно, еле ноги таскаю. А это полный идиотизм, потому что прошлой ночью я спал как бревно, пожалуй, впервые за неделю.

И тут в голове щелкает.

– Кошмары, – говорю я. – С тех пор как я сюда приехал, они стали хуже.

– Какие кошмары? – спрашивает Томас.

– Я думал, это просто сны. Некто склоняется надо мной. Но все это время это был, по-видимому, дурной знак.

– Типа чего? – спрашивает Кармель.

– Типа психопомпа[37]. Вещие сны. Сны, предсказывающие будущее. Предупреждение. – Этот мрачный голос, словно доносящийся из-под земли и пропущенный через циркулярную пилу. Этот акцент, почти каджунский, почти карибский. – И еще запах. – Морщу нос. – Какой-то сладковатый дым.

– Кас, – встревоженно произносит Анна. – Я чуяла дым, когда меня порезали твоим атамом. Ты мне тогда сказал, что это, наверное, просто воспоминание о трубочном табаке Элиаса. Но что, если это не так?

– Нет, – говорю я.

Но уже произнося это, вспоминаю один из своих кошмаров. «Ты потерял атам, – вот что говорила тварь. – Ты потерял его». Этот голос – словно гниющие растения и бритвенные лезвия.

По спине холодными пальцами ползет страх. Мозг пытается установить связь, дендриты осторожно нащупывают друг друга. Тварь, убившая моего отца, принадлежала вуду. Это-то я всегда знал. А что такое вуду, по сути-то?

Есть еще что-то, какое-то знание на самом краю памяти. Это имеет какое-то отношение к чему-то, сказанному Морвраном.

Кармель поднимает руку словно на уроке.

– Глас разума, – объявляет она. – Чем бы эта тварь ни являлась и как бы ни была она связана или не связана с ножом, или с Касом, или с его отцом, она убила минимум двоих и большую часть их съела. Так что мы намерены предпринять?

В комнате воцаряется молчание. Без ножа от меня никакого толку. Судя по всему, что мне известно, тварь могла забрать нож у Уилла, а значит, я втравил Томаса и Кармель в страшную беду.

– У меня нет ножа, – бормочу я.

– Не начинай, – говорит Анна. Она резко отходит от меня. – Артур без Экскалибура оставался Артуром.

– Да, – в тон ей произносит Кармель. – Пусть у нас нет атама, но, если я не ошибаюсь, у нас есть она, – она кивает на Анну, – а это уже кое-что. Уилл и Чейз мертвы. Мы знаем, кто это сделал. Мы можем стать следующими. Так давайте же, черт подери, составим фургоны в круг и что-нибудь предпримем!

Спустя пятнадцать минут мы все сидим в «Темпо». Все четверо – мы с Томасом впереди, Кармель и Анна сзади. Почему мы не взяли более просторную, более надежную и менее подозрительную «Ауди» Кармель, выше моего понимания, но именно так и бывает, когда набрасываешь план за пятнадцать минут. Только плана-то особого у нас и нет, потому что на деле мы не знаем, что произошло. В смысле догадки-то у нас имеются – а у меня больше чем догадка, – но как выработать план, когда толком не известно, ни что это за тварь, ни чего ей надо?

Поэтому вместо того, чтобы переживать о том, чего не знаем, мы занялись тем, что знаем. Мы собираемся отыскать мой атам. Мы собираемся проследить его магически – Томас уверяет, что это можно сделать с помощью Морврана.

Анна настояла на том, чтобы поехать с нами, ведь сколько бы она ни обзывала меня королем Артуром, думаю, она понимает, что я практически беззащитен. И не знаю, насколько хорошо она разбирается в легендах, но Артура убил призрак из его прошлого, приближения которого король не заметил. Не самое удачное сравнение. Прежде чем покинуть дом, мы коротко обсудили, какие бы измыслить себе алиби для полиции, когда та обнаружит Уилла и Чейза. Но эту мысль быстро отбросили. Потому что, в самом деле, какие к черту алиби, когда тебя того и гляди сожрут в ближайшие пару-тройку дней?

В мышцах поселилось это странное, пружинистое ощущение. Несмотря на все случившееся – гибель Майка, просмотр убийства Анны, смерть Уилла и Чейза и знание о присутствии того, что убило моего отца и, вероятно, пытается убить меня, – мне хорошо. Понимаю, что это идиотизм. Все наперекосяк. А мне хорошо. Рядом с Томасом, Кармель и Анной я чувствую себя почти неуязвимым.

Когда мы добираемся до лавки, меня осеняет, что надо рассказать маме. Если это и правда та тварь, что убила моего папу, она должна знать.

– Погодите, – говорю я, когда мы все вылезли из машины. – Мне надо позвонить маме.

– А почему тебе просто не съездить за ней? – протягивает мне ключи Томас. – Вдруг она сумеет помочь. Мы можем начать и без тебя.

– Спасибо, – говорю я и забираюсь на водительское сиденье. – Вернусь как можно быстрее.

Анна перекидывает бледную ногу через переднее сиденье и плюхается рядом:

– Я с тобой.

Я и не спорю. Компания может пригодиться. Завожу машину и выезжаю. Анна просто смотрит на проплывающие мимо дома и деревья. Наверное, смена пейзажа ей интересна, но лучше бы она что-нибудь сказала.

– Кармель не сделала тебе больно, ну, там? – спрашиваю я только ради того, чтобы заговорить.

Она улыбается:

– Не будь дурачком.

– У тебя там все было в порядке, в доме?

Лицо ее обретает неподвижность, наверняка умышленную. Она всегда так неподвижна, но у меня такое ощущение, что сознание у нее вроде акулы, вертится и плавает, и вижу я лишь спинной плавник, да и то мельком.

– Они продолжают являться мне, – осторожно говорит она. – Но они все еще слабы. За вычетом этого я просто ждала.

– Чего ждала? – спрашиваю я.

Не осуждайте меня. Порой только и остается, что тупицей прикинуться. К сожалению, Анна на это не ведется. Поэтому мы сидим, я рулю, а на кончике языка у меня так и вертятся не произнесенные слова. Хочу сказать ей, что мне не обязательно это делать. Жизнь у меня очень странная, и она в нее прекрасно впишется. Вместо этого я говорю:

– У тебя не было выбора.

– Это не важно.

– Как так?

– Не знаю, но не важно, – отвечает она. Краем глаза улавливаю ее улыбку. – Мне бы не хотелось делать тебе больно.

– Не хотелось?

– Конечно. Поверь мне, Кассио. Я никогда не хотела устраивать такую трагедию.

Наш дом стоит у подножия холма. К моему облегчению, мамина машина припаркована перед крыльцом. Можно было бы продолжить этот разговор. Я мог бы поддеть ее, мы бы поспорили. Но я не хочу. Я хочу отложить это на потом и сосредоточиться на текущей проблеме. Может, мне и не придется никогда с этим разбираться. Может, что-то изменится.

Въезжаю на подъездную дорожку, и мы вылезаем, но, поднимаясь по ступенькам крыльца, Анна начинает принюхиваться. Она морщится словно от головной боли.

– Ой, – соображаю я, – точно. Прости. Я забыл про чары. – Жалко пожимаю плечами. – Понимаешь, кое-какие травки и заговоры – и никакое умертвие в дверь не войдет. Так безопаснее.

Анна скрещивает руки на груди и облокачивается на перила.

– Понимаю, – говорит она. – Ступай за мамой.

Оказавшись внутри, слышу, как мама напевает себе под нос какую-то мелодию – наверное, сама придумала. Вижу, как она проходит мимо арки в кухне, носки скользят по деревянному полу, а пояс от вязаной кофты волочится следом. Подхожу и ловлю его.

– Эй! – с раздраженным видом говорит она. – А ты разве не должен быть в школе?

– Тебе повезло, что это я, а не Тибальт, – говорю, – а то кофта была бы уже в клочья.

Она фыркает на меня и завязывает пояс на талии, где ему и полагается быть. В кухне пахнет цветами и хурмой – теплый, зимний запах. Она готовит новую порцию «Благословенного попурри», как делает каждый год. С сайта расходится на ура. Но я тяну время.

– Ну и? – говорит она. – Ты не собираешься рассказать мне, почему ты не в школе?

Набираю побольше воздуха:

– Кое-что случилось.

– Что? – Тон у нее почти усталый, словно она наполовину ожидает как раз таких плохих новостей. Наверное, она всегда ожидает тех или иных плохих новостей, зная, чем я занимаюсь. – Ну?

Я не знаю, как ей об этом сказать. Реакция может оказаться неадекватной. Но применимо ли это понятие к данной ситуации? Теперь я уже гляжу в очень обеспокоенное и возбужденное мамино лицо.

– Тезей Кассио Лоувуд, лучше выкладывай.

– Мам, – говорю, – только не психуй.

– Не психовать? – Уже руки в боки. – Что происходит? У меня тут очень странное ощущение. – Не сводя с меня глаз, она шествует на кухню и включает телевизор.

– Ма-ам, – но мой стон опаздывает.

Подойдя и встав перед телевизором рядом с ней, я вижу полицейские мигалки, а в углу школьные фотографии Уилла и Чейза. Стало быть, история выплыла наружу. Полицейские и репортеры облепляют газон, словно муравьи хлебную корку, готовые разломать, поделить ее и унести прочь, чтобы слопать дома.

– Что это? – Она прижимает ладонь ко рту. – Ох, Кас, ты знал этих мальчиков? Какой ужас! Это потому ты не в школе? Вас распустили на сегодня?

Она изо всех сил старается не смотреть мне в лицо, выпаливает эти цивильные вопросы, но подлинная причина ей известна. Она даже обмануть сама себя не может. Через пару секунд она выключает телик и медленно кивает, силясь осмыслить услышанное:

– Расскажи мне, что случилось.

– Я не знаю, как именно.

– Попробуй.

И я пробую. Опускаю как можно больше деталей. Кроме укусов. Когда я говорю ей об этом, у нее перехватывает горло.

– Думаешь, это то же самое? – спрашивает она. – То, которое…

– Я знаю, это оно. Я его чувствую.

– Но ты же не знаешь.

– Мам. Я знаю. – Стараюсь подать ей это дело мягко. Губы у нее сжаты так плотно, что даже губами быть перестали. Кажется, она сейчас расплачется.

– Что было в том доме? Где атам?

– Не знаю. Только успокойся. Нам понадобится твоя помощь.

Она ничего не говорит. Одну ладонь прижимает ко лбу, другой упирается в бедро. Смотрит в никуда. Между бровей появляется глубокая страдальческая морщинка.

– Помощь, – негромко произносит она, а затем еще раз, уже тверже: – Помощь.

Кажется, я устроил ей переполнение буфера.

– Ладно, – говорю я мягко. – Просто оставайся здесь. Я разберусь с этим, мам. Обещаю.

Снаружи ждет Анна, а в лавке вообще бог знает что творится. Такое ощущение, что я потратил на эту поездку уже несколько часов, но на деле не могло пройти больше двадцати минут.

– Пакуйся.

– Что?

– Ты меня слышал. Пакуй вещи. Мигом. Мы уезжаем.

Она протискивается мимо меня и взлетает по ступеням, видимо чтобы приступить к сборам незамедлительно. Со стоном следую за ней. На это нет времени. Ей придется успокоиться и перестать суетиться. Она вполне может покидать мое барахло в коробки. Может загрузить их в наш грузовичок. Но я отсюда не уеду, пока тварь не исчезнет.

– Мам, – говорю, следуя за развевающейся кофтой к себе в спальню. – Ты перестанешь трепыхаться? Я не еду.

Пауза. Ее мастерство непревзойденно. Все мои носки уже вынуты из ящика и сложены аккуратной стопочкой на комоде. Даже по цветам разобраны.

– Мы уезжаем, – говорит она и, не сбиваясь с ритма, продолжает громить мою комнату. – Даже если мне придется стукнуть тебя по башке и выволочь из дома, мы уезжаем.

– Мам, уймись.

– Не говори мне успокоиться. – Слова вылетают сдавленным криком, идущим прямо из глубины ее напряженного нутра. Она останавливается и стоит неподвижно, сунув руки в наполовину опустошенные ящики комода. – Эта тварь убила моего мужа.

– Мам.

– Тебя она не получит. – В воздухе снова принимаются мелькать руки, носки и трусы. Лучше б она начала не с ящика для белья.

– Я должен ее остановить.

– Пусть этим займется кто-нибудь другой! – рявкает она. – Мне следовало сказать тебе это раньше. Мне следовало объяснить тебе, что это вовсе не твой долг, или право по рождению, или еще что, обусловленное смертью твоего отца. С этим могут справиться другие люди.

– Не так уже много других людей, – возражаю я. Это меня бесит. Я знаю, что она не специально, но мне кажется, будто она позорит отца. – И не в этот раз.

– Ты не обязан.

– Это мой выбор, – говорю я. Битву за спокойный тон я проиграл. – Если мы уедем, оно последует за нами. И если я его не убью, оно будет жрать людей. Как ты не понимаешь? – Наконец я рассказываю ей то, что всегда держал в тайне. – Я именно этого и ждал. К этому готовился. Я изучал это привидение с тех пор, как обнаружил тот вуду-крест в Батон-Руж.

Мама захлопывает комод. Шеки у нее красные, а глаза влажные и блестят. Кажется, она готова меня придушить.

– Эта тварь его убила, – говорит она. – Она и тебя убить может.

– Спасибо, – вскидываю руки. – Спасибо за глас доверия.

– Кас…

– Стой. Заткнись.

Я не часто велю своей маме заткнуться. На самом деле, по-моему, вообще никогда так не говорил. Но это необходимо. Потому что что-то в моей комнате неправильно. Здесь присутствует нечто, чего здесь быть не должно. Она следует за моим взглядом, и я хочу видеть ее реакцию, потому что не хочу быть единственным, кто это видит.

Кровать в том же виде, в каком я ее оставил. Одеяла смяты и наполовину сползли. На подушке отпечаток моей головы.

А из-под нее торчит резная рукоять отцовского атама.

Этого не должно быть. Этого не может быть. Эта вещь должна находиться в нескольких милях отсюда, спрятанная у Уилла Розенберга в туалете или в руках убившего его привидения. Но я подхожу к кровати, протягиваю руку и чувствую в ладони знакомую гладкость дерева. Соедини точки.

– Мам, – шепчу я, не сводя с ножа глаз. – Нам надо убираться отсюда.

Она только моргает в ответ, застыв как камень, и в тишине дома я слышу незнакомый неровный скрип.

– Кас, – выдыхает мама. – Чердачный люк.

Чердачный люк. От звука и слов что-то на задворках памяти начинает шевелиться. Что-то сказанное мамой про енотов, что-то о том, как Тибальт залез на меня в день нашего переезда сюда.

Тишина тошнотворна: она усиливает каждый шумок, поэтому, когда раздается отчетливое царапанье, я понимаю, что слышу, как спускают на пол чердачную стремянку в коридоре.

Глава 21

Я бы ушел прямо сейчас. Ох, как мне хочется уйти прямо сейчас! Волосы на загривке стоят дыбом, а зубы стучали бы, не стискивай я их так сильно. При наличии выбора между битвой и бегством я бы предпочел выброситься из окна, с ножом или без ножа. Вместо этого разворачиваюсь и, скользнув ближе к маме, становлюсь между нею и открытой дверью.

На стремянке раздаются шаги – никогда еще у меня так не колотилось сердце. В ноздри заползает запах сладковатого дыма. «Ни с места», – вот что я думаю. Когда это кончится, меня наверняка стошнит. При условии, разумеется, что останусь жив.

Ритм шагов, звук спускающегося по чердачной лесенке существа доводит нас обоих, и меня, и маму, едва не до мокрых штанов. В спальне оставаться нельзя. Хочешь не хочешь, а это так. Надо выйти в коридор и попытаться добраться до лестницы на первый этаж, прежде чем путь к отступлению окажется отрезан. Хватаю маму за руку. Она яростно мотает головой, но я тащу ее за собой и дюйм за дюймом приближаюсь к двери, выставив перед собой атам словно факел.

«Анна». Анна, ворвись сюда, Анна, спаси нас… но это глупо. Анна торчит на чертовом переднем крыльце, и так и останется – я погибну тут, разорванный на куски и пережеванный как резиновый окорок, а она будет бессильно стоять снаружи.

Ладно. Еще два глубоких вдоха – и выходим в коридор. Может, три.

Перемещаясь, я четко вижу чердачную лестницу и спускающуюся по ней тварь. Я не хочу это видеть. Вся тренировка, все поверженные призраки, всякое чутье и способности вылетают в трубу. Я смотрю на убийцу своего отца. Мне полагается быть в ярости. Полагается преследовать его. Вместо этого я в ужасе.

Он спускается спиной ко мне, и стремянка достаточно далеко от лестницы, чтобы мы сумели добраться дотуда прежде него, если продолжим движение. Если он не обернется и не бросится на нас. Почему я об этом думаю? Кроме того, он вроде бы не настроен драться. Пока мы молча скользим к лестнице, он добрался до полу и, смотри-ка, притормаживает, чтобы со скрипом затолкать стремянку обратно.

На верхней площадке лестницы я останавливаюсь и подталкиваю маму спуститься первой. Фигура в коридоре, кажется, нас не замечает. Он просто продолжает раскачиваться взад-вперед спиной ко мне, словно под какую-то мертвую музыку.

На нем темный, подогнанный по фигуре длинный пиджак вроде сюртука. То ли пыльно-черный, то ли даже темно-зеленый, не разглядеть. На макушке гнездо из дредов, свалявшихся и перепутанных, некоторые наполовину сгнили и отваливаются. Лица его мне не видно, но кожа на руках серая и потрескавшаяся. Между пальцами он вертит нечто вроде длинной черной змеи.

Мягко подталкиваю маму, чтобы спускалась дальше по лестнице. Если она сумеет выбраться наружу, к Анне, то окажется в безопасности. Чувствую легкое дуновение храбрости, лишь намек на прежнего Каса.

И тут понимаю, что несу ахинею, когда он поворачивается и смотрит прямо на меня.

Надо перефразировать. Нельзя, положа руку на сердце, сказать, что он смотрит прямо на меня. Потому что нельзя быть уверенным, что нечто смотрит прямо на тебя, если у этого нечто зашиты глаза.

А они зашиты. Точняк. Поверх век наложены крест-накрест большие стежки черной ниткой. Но все равно так же точно то, что он меня видит. Мама говорит за нас обоих, когда чуть слышно ойкает.

– На здоровье, – произносит он этим своим голосом, голосом из моих кошмаров, словно ржавые гвозди жует.

– Мне не за что тебя благодарить, – выпаливаю я, и он склоняет голову набок.

Не спрашивайте меня, откуда я знаю, но я знаю, что он смотрит на мой нож. Без страха идет прямо к нам.

– Тогда, наверное, мне надо сказать тебе спасибо, – говорит он, и акцент проявляется. «Спасибо» звучит как «псиба», а «тогда» как «тада».

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я. – Как ты сюда попал? Как ты прошел через дверь?

– А я все время здесь был, – отвечает он.

У него ярко-белые зубы. Рот не больше обычного человеческого. Как он умудряется оставлять такие гигантские отметины?

Теперь он улыбается, задрав подбородок. Двигается он нескладно, как большинство призраков. Словно конечности у них затекли или связки гниют. По-настоящему их не видишь, пока они не бросятся на тебя. Меня не обманешь.

– Это невозможно, – говорю. – Чары не пустили бы тебя.

И быть не может, чтобы я все время спал в одном доме с убийцей отца. Что он сидел этажом выше меня, наблюдая и слушая.

– Отгоняющие мертвых чары бесполезны, если мертвец уже внутри, – говорит он. – Я прихожу и ухожу когда хочу. Подбираю вещи, которые теряют глупые мальчишки. А потом сижу на чердаке, поедая кошек.

«Сижу на чердаке, поедая кошек». Внимательнее присматриваюсь к переплетающей его пальцы черной змее. Это Тибальтов хвост.

– Ты гад… ты сожрал моего кота! – ору я.

И спасибо тебе, Тибальт, за эту последнюю услугу, за вызванный бешенством прилив адреналина. Тишину внезапно наполняет стук. Анна слышит мой вопль и колотит в дверь, спрашивая, все ли со мной в порядке. Голова призрака резко разворачивается, как у змеи – неестественное, мерзкое движение.

Мама не понимает, что происходит. Она не предполагала, что Анна снаружи, поэтому начинает цепляться за меня, не зная, кого бояться больше.

– Кас, кто это? – спрашивает она. – Как мы отсюда выберемся?

– Спокойно, мам, – говорю я, – Не пугайся.

– Девочка, которую мы ждем, как раз за дверью, – говорит он и шаркает вперед.

Мы с мамой отступаем на ступеньку вниз.

Кладу руку на перила. Взмахиваю атамом и снова держу его на уровне глаз.

– Не приближайся к ней.

– За ней-то мы и пришли.

При движении он издает негромкий шелест, словно тело его лишь иллюзия и в пустой одежде никого нет.

– Мы ни за чем не пришли, – выпаливаю я. – Я пришел убить привидение. И собираюсь воспользоваться шансом.

Бросаюсь вперед, чувствуя, как мой клинок рассекает воздух, серебристый кончик задевает пуговицы у него на груди.

– Кас, нет! – кричит мама, пытаясь оттащить меня за руку.

Пора бы ей помолчать. Чем я, по ее мнению, все это время занимаюсь?! Выставляю замысловатые ловушки с применением пружин, фанеры и мышки в колесе? Это поединок. Так я это понимаю.

Тем временем Анна колотит в дверь все сильней. У нее уже, наверное, мигрень оттого, что она так близко.

– Для того-то ты и здесь, мальчик, – шипит он и замахивается на меня.

Вроде бы вполсилы, и он промахивается. Не думаю, что он промахнулся из-за зашитых глаз. Он просто играет со мной. Дополнительной подсказкой служит его смех.

– Интересно, как ты уйдешь, – говорю. – Съежишься или растаешь?

– Ни то ни другое, – говорит он, по-прежнему улыбаясь.

– А если я тебе руку отрежу? – спрашиваю я, бросаюсь вверх по ступеням с занесенным ножом и резко опускаю клинок.

– Она убьет тебя сама!

Он бьет меня в грудь, и мы с мамой кувырком катимся вниз по ступенькам. Больно. Очень. Но, по крайней мере, он больше не смеется. По-моему, мне наконец удалось его разозлить. Собираю маму в кучку.

– Ты в порядке? Ничего не сломано? – спрашиваю. Она мотает головой. – Давай к двери.

Она ковыляет прочь, а я встаю. Он спускается по ступенькам без малейших признаков прежней привиденческой неуклюжести. Он гибок, как любой живой молодой человек.

– Можешь просто испариться, – говорю я, потому что не умею держать свой чертов язык за зубами. – Но лично я надеюсь, что ты взорвешься.

Он делает глубокий вдох. А потом еще один. И еще. Только не выдыхает. Грудь его раздувается как воздушный шар, раздвигая грудную клетку. Я слышу, как натягиваются готовые лопнуть сухожилия у него внутри. Затем не успеваю я глазом моргнуть, как он выбрасывает руки вперед, ко мне, и вот мы уже нос к носу. Это произошло так быстро, что я даже не увидел. Рука с ножом прижата к стене, а он держит меня за шиворот. Бью его по шее и по плечу свободной рукой, но это все равно что котенку лупить по клубку шерсти.

Он принимается выдыхать, из губ его выкатывается густой сладковатый дым. Дым забивается мне в глаза и в ноздри, такой крепкий и приторный, что колени у меня подгибаются.

Откуда-то сзади появляются мамины руки. Она визжит мое имя и тащит меня прочь.

– Ты отдашь ее мне, сынок, или умрешь. – И он отпускает меня, давая упасть на руки матери. – Ты сгниешь изнутри от собственной грязи. Мозг вытечет у тебя из ушей.

Я не могу двигаться. Не могу говорить. Дышать могу, но больше не могу ничего. Я где-то далеко. Оцепенелый. В некотором замешательстве. Чувствую, как мама вскрикивает и склоняется надо мной, и тут Анна наконец вышибает дверь.

– Почему ты не возьмешь меня сам? – слышу я ее вопрос.

Анна, моя сильная, ужасающая Анна. Я хочу крикнуть ей «берегись», сказать, что у этой твари в гнилых рукавах полно тузов. Но не могу. Поэтому мы с мамой просто жмемся друг к другу посреди шипящей перепалки между двумя сильнейшими духами, каких нам доводилось видеть.

– Переступи порог, красавица, – говорит он.

– Это ты переступи мой, – парирует она.

Она изо всех сил упирается в барьер. Наверное, голову ей давит не меньше, чем мне. Из носа по губам стекает тонкая струйка черной крови. – Возьми нож и приходи, трус, – кричит Анна. – Выходи и спусти меня с этого поводка!

Он весь кипит от ярости и скрипит зубами, не сводя с нее глаз.

– Твоя кровь на моем клинке, или парень к утру присоединится к нам.

Я пытаюсь стиснуть нож покрепче. Вот только руки я не чувствую. Анна кричит что-то еще, но я не понимаю что. Такое ощущение, что уши набиты ватой. Я больше ничего не слышу.

Глава 22

Ощущение такое, будто слишком долго пробыл под водой. Я по глупости израсходовал весь кислород и, хотя знаю, что до поверхности всего пара гребков, едва успеваю добраться туда сквозь удушающую панику. Однако глаза открываются в мутный мир, и я делаю первый вдох. Не знаю, может, я хватаю воздух ртом. Похоже, что так.

Лицо, наблюдаемое мной по пробуждении, принадлежит Морврану, и оно слишком близко. Рефлекторно пытаюсь вжаться глубже в то, на чем лежу, чтобы отодвинуться на более безопасную дистанцию от моховой бороды. Губы у него шевелятся, но никакого звука не издают. Абсолютная тишина, ни жужжания, ни звона. Уши еще не включились.

Морвран отошел, хвала богам, и разговаривает с моей мамой. Затем внезапно появляется Анна, вплывает в поле зрения и опускается на пол рядом со мной. Пытаюсь повернуть голову следом. Она проводит пальцами по моему лбу, но ничего не говорит. В уголках губ у нее подрагивает облегчение.

Слух возвращается странным образом. Сначала я различаю приглушенные звуки, потом они обретают четкость, но оказываются лишены смысла. Думаю, мой мозг решил, что его разорвали напополам, и теперь медленно втягивает щупальца, хватаясь за нервные окончания и перекрикиваясь через пропасти между синапсами, довольный, что все по-прежнему на месте.

– Что происходит? – спрашиваю я, когда наконец мозговое щупальце обнаруживает мой язык.

– Господи, чувак, я думал, тебе хана, – восклицает Томас, появляясь сбоку от, как теперь понимаю, того же антикварного дивана, на который они меня складывали, когда я вырубился в первую ночь у Анны в доме. Я в лавке у Морврана.

– Когда тебя внесли… – начинает Томас. Он не договаривает, но я понимаю, о чем он. Кладу руку ему на плечо и встряхиваю.

– Со мной все в порядке, – говорю я и приподнимаюсь с минимальными усилиями. – Бывал в переделках и похуже.

На другой стороне его комнаты Морвран, стоящий спиной ко всем нам с подчеркнуто занятым видом, фыркает:

– Маловероятно. – Он оборачивается. Очки в проволочной оправе сползли почти на самый кончик носа. – И из этой «переделки» ты еще не выбрался. Тебя обеадили.

Томас, Кармель и я дружно делаем то, что бывает, когда человек говорит на незнакомом языке, – переглядываемся, а затем произносим:

– А?

– Обеа, парень, – рявкает Морвран. – Вест-индская магия вуду. Твое счастье, что я провел шесть лет на Ангилье[38] с Жюльеном Батистом[39]. Вот это был настоящий обеат.

Потягиваюсь и сажусь прямее. За исключением легкой болезненности в спине и боку и слегка плывущей головы, я чувствую себя хорошо.

– Меня обеадил обеат? Это типа как смурфы[40] говорят, что они все время смурфно смурфят?

– Не шути, Кассио.

Это мама. Вид у нее ужасный. Она плакала. Ненавижу, когда она плачет.

– Я по-прежнему не знаю, как он попал в дом, – говорит она. – Мы всегда были так осторожны. И барьерные чары работали. Сработали же они на Анну.

– Это было потрясающее заклинание, миссис Лоувуд, – мягко откликается Анна. – Мне бы в жизни тот порог не переступить. Как бы мне того ни хотелось. – Когда она произносит последнюю фразу, зрачки у нее становятся на три тона темнее.

– Что случилось? Что случилось после того, как я вырубился? – Теперь мне интересно. Облегчение от того, что я не умер, развеялось.

– Я велела ему выйти и встретиться со мной лицом к лицу. Он не принял вызова. Просто улыбался этой своей ужасной улыбкой. А затем пропал. Только дым остался. – Анна поворачивается к Морврану: – Что он такое?

– Он был обеатом. Что он представляет собой сейчас, я не знаю. Все ограничения он оставил вместе с телом. Теперь он только сила.

– А что именно означает «обеа»? – спрашивает Кармель. – Или я одна тут не в курсе?

– Это просто другое название вуду, – говорю я, и Морвран бьет кулаком по деревянному углу конторки.

– Если ты так думаешь, значит, ты все равно что мертв.

– О чем вы говорите? – Неуверенно, но поднимаюсь на ноги, и Анна берет меня за руку. Такие разговоры лежа не ведут.

– Обеа – это вуду, – объясняет он. – Но вуду – это не обеа. Вуду – всего лишь афро-карибское колдовство. Оно следует тем же правилам, что и магия, которую практикуем мы все. У обеа правил нет. Вуду перекачивает силу. А обеа является силой. Обеат не перекачивает всякое, он вбирает его в себя. Он сам становится источником силы.

– Но крест… я нашел черный крест, как ваш для Папы Легбы.

Морвран отмахивается:

– Начинал он, вероятно, как колдун вуду. Теперь он нечто большее, гораздо большее. В дерьмовую историю ты нас втянул.

– В смысле я нас втянул? – удивляюсь я. – Это же не я его вызвал: «Эй, парень, убивший моего папу, приди и терроризируй меня и моих друзей».

– Ты привел его сюда, – рычит Морвран. – Он был с тобой все время. – Он гневно смотрит на атам у меня в руке. – Ехал в этом проклятом ноже.

Нет. Нет. Не может такого быть. Я понимаю, о чем он сейчас говорит, но это не может быть правдой. Атам тяжелый – тяжелее, чем раньше. Краем глаза вижу блик на лезвии, он кажется скрытным и предательским. Морвран говорит, что обеат и мой атам связаны.

Мозг отказывается это принимать, хотя я и понимаю, что старик прав. Зачем бы еще он принес мне нож обратно? Откуда бы еще Анна почуяла дым, когда он ее порезал? Она говорила, что клинок привязан к чему-то еще. К чему-то темному. Я думал, это просто внутренняя сила ножа.

– Он убил моего отца, – слышу я собственный голос.

– Разумеется, убил, – рявкает Морвран. – Как, по-твоему, он изначально прицепился к этому ножу?

Ничего не говорю. Морвран смотрит на меня, как бы говоря «сложи два и два, гений». До всех до нас рано или поздно доходит. Только вот я пришел в себя всего пять минут назад, так что уж дайте мне поблажку.

– Это из-за твоего отца, – шепчет мама. И затем более конкретно: – Потому что он съел твоего отца.

– Плоть, – говорит Томас, и глаза у него вспыхивают. Он смотрит на Морврана в поисках одобрения и продолжает: – Он пожиратель плоти. Плоть – это сила. Суть. Когда он съел твоего отца, он забрал себе его силу. – Он смотрит на мой атам так, словно видит его впервые. – Эта штука, которую ты называл своей кровной связью, Кас. Теперь он тоже с ней связан. Она и сейчас питает его.

– Нет, – слабым голосом говорю я.

Томас смотрит на меня с беспомощным извинением в глазах, как бы говоря мне, что он не нарочно.

– Погодите, – перебивает Кармель. – Вы хотите сказать, что в этой штуке есть частицы Уилла и Чейза? Типа, он носит часть их с собой? – Она явно в ужасе.

Опускаю взгляд на атам. С его помощью я отослал прочь десятки призраков. Я знаю, что Томас и Морвран правы. Так куда же, черт подери, я их отсылал? Не хочу об этом думать. За закрытыми веками проносятся лица убитых мной привидений. Я вижу их, смущенные или сердитые, полные боли. Вижу испуганные глаза стопщика, пытающегося добраться домой к своей девушке. Не могу сказать, что я думал, будто дарую им покой. Я надеялся на это, но наверняка не знал. Но я совершенно точно не хотел поступать с ними вот так.

– Это невозможно, – говорю я наконец. – Нож не может быть привязан к мертвым. Ему полагается их убивать, а не кормить.

– У тебя в руках отнюдь не святой Грааль, парень, – говорит Морвран. – Этот нож был выкован давным-давно с помощью сил давно забытых, что и к лучшему. Ты используешь его во благо сейчас, но это вовсе не значит, что именно для этого он был сделан. Не значит, что больше он ни на что не способен. Каждое убитое тобой привидение делало этот призрак сильнее. Он пожиратель плоти. Обеат. Собиратель силы.

От его обвинений мне снова хочется стать маленьким. Почему мамочка не назовет их плохими жирными врунишками? Всерьез, полностью, безбожно завравшимися? Но мама стоит молча, слушая это все и не возражая.

– Вы говорите, он всю дорогу был со мной. – Тошно-то как.

– Я говорю, что атам похож на любую вещь, которую мы принимаем в этот магазин. И он был с ним. – Морвран мрачно смотрит на Анну. – А теперь он хочет ее.

– Почему он не делает этого сам? – устало спрашиваю я. – Он ведь пожиратель плоти, да? Зачем ему моя помощь?

– Потому что я-то бесплотна, – говорит Анна. – Будь у меня плоть, она бы уже сгнила.

– Коротко и ясно, – замечает Кармель. – Но она права. Обладай привидения подлинной плотью, они были бы скорее зомби.

Стою рядом с Анной и чувствую, как плыву. Комната чуть заметно вращается, Аннина рука обнимает меня за талию.

– Какое все это имеет значение, в данный-то момент? – спрашивает Анна. – Надо что-то делать. Нельзя ли подождать с этой дискуссией?

Она говорит это ради меня. В голосе ее слышны защищающие нотки. Благодарно смотрю на нее, стоящую рядом в белом платье как символ надежды. Она бледная и тоненькая, но никому и в голову не придет счесть ее слабой. Этому обеату она наверняка кажется пищей богов. Он хочет, чтобы она стала его большим пенсионным счетом.

– Я собираюсь убить его, – говорю я.

– Да уж придется, – замечает Морвран, – если сам хочешь остаться в живых.

Что-то мне не нравится, как это звучит:

– О чем вы говорите?

– Обеа не моя специальность. На это ушло бы не меньше шести лет даже с помощью Жюльена Батиста. И даже занимайся я этим, все равно не смог бы снять с тебя это проклятье. Я могу только принять контрмеры и выиграть тебе время. Но не много. К утру будешь мертв, если не сделаешь того, чего он от тебя хочет. Разве что убьешь его.

Мертв к утру. Тогда ладно. Я ничего не чувствую, по крайней мере пока, за исключением чуть слышного усталого гула во всем теле.

– Что именно со мной произойдет? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает Морвран. – Может, будет выглядеть как естественная человеческая смерть или примет форму отравления. В любом случае, думаю, тебе следует ожидать, что в ближайшие несколько часов кое-какие органы у тебя начнут отказывать. Если только мы не убьем его или он – ее. – Он кивает на Анну, и она стискивает мою руку.

– Даже не думай об этом, – говорю я ей. – Я не собираюсь выполнять его желания. И вообще эта выходная ария с самоубийством призрака начинает надоедать.

Она вскидывает подборок.

– Я и не собиралась предлагать такое, – говорит она. – Если ты меня убьешь, это только сделает его сильнее, а тогда он вернется и все равно тебя убьет.

– Так что нам делать? – спрашивает Томас.

Я не особенно люблю быть главным. Практики у меня в этом не много, и мне куда комфортнее рисковать только собственной шкурой. Но так уж оно сложилось. На отговорки и вторые роли нет времени. Тысячу раз я представлял себе, как это будет происходить, но и вообразить не мог, что будет так. Однако славно, что я сражаюсь не один.

Смотрю на Анну.

– Мы бьемся на своей земле, – говорю. – И мы применим тактику «бабочка-пчела».

Глава 23

Более бардачной операции мне видеть не доводилось. Мы движемся нервным караванчиком из набитых людьми потрепанных автомобилей, оставляя жирный выхлопной след, и гадаем, готовы ли к тому неведомому, что придется делать. Про «бабочку-пчелу» я еще не объяснил. Но, по-моему, Морвран с Томасом как минимум подозревают, в чем будет заключаться моя стратегия.

Свет приобретает золотистый оттенок и падает косыми лучами, готовясь раскрасить закат. Перетаскивание в машины заняло кучу времени – у Томаса в «Темпо» и у Морврана в его пикапчике «Шевроле» едва ли не половина оккультных товаров из их лавки. Из головы не идут местные кочевые племена и то, как они ухитрялись запаковать всю цивилизацию в течение часа, чтобы погнаться за каким-нибудь бизоном. Когда же люди начали обзаводиться такой кучей барахла?

Добравшись до Анниного дома, начинаем разгружаться, таская за раз как можно больше. Это-то я и имел в виду, когда сказал «на своей земле». Мой дом осквернен, а лавка слишком близко от остального жилья. Я предупредил Морврана про беспокойных духов, но он, кажется, думает, что в присутствии такого количества колдунов они разбегутся по темным углам. Верю ему на слово.

Кармель залезает в свою «Ауди», которая так тут и простояла все время, и вытряхивает свой школьный рюкзак, чтобы набить его связками трав и бутылочками с маслом. Я пока чувствую себя нормально. Однако помню слова Морврана, что чем дальше, тем хуже будет становиться обеа. Голова начинает побаливать, прямо между глаз, но это может быть от удара о стену. Если нам повезет, мы устроим все так, что битва закончится до того, как его проклятие наберет силу. Не знаю, сколько от меня будет пользы, если я примусь корчиться в агонии.

Стараюсь не терять присутствия духа, что странно, поскольку я склонен предаваться размышлениям. Видимо, примеряю на себя роль вождя племени. Я должен хорошо выглядеть. Должен излучать уверенность. Потому что мама волнуется так, что того и гляди начнет преждевременно седеть, а Кармель с Томасом слишком бледны даже для канадских подростков.

– Думаешь, он нас тут найдет? – спрашивает Томас, пока мы вытаскиваем из багажника «Темпо» мешок со свечами.

– Думаю, он всегда точно знает, где я нахожусь, – отвечаю я. – Или, по крайней мере, где нож.

Он оглядывается через плечо на Кармель, все так же аккуратно укладывающую бутылочки с маслом и банки с плавающими в них штуками.

– Может, не стоило тащить их с собой, – говорит он. – В смысле Кармель и твою маму. Наверное, лучше отослать их в безопасное место.

– Не думаю, что такое место есть, – говорю я. – Но можешь отвезти их. Вы с Морвраном могли бы взять их и спрятать где-нибудь. Можете даже изобразить, что подрались между собой.

– А как же ты? Как же Анна?

– Ну, похоже, мы-то ему и нужны, – пожимаю я плечами.

Томас морщит нос, чтобы сдвинуть очки повыше. Мотает головой:

– Я никуда не пойду. Кроме того, здесь им наверняка не более опасно, чем в любом другом месте. Рискуют попасть под перекрестный огонь, но, по крайней мере, будут не одни.

Смотрю на него с теплым чувством. На его лице – абсолютная решимость. Врожденная храбрость у Томаса начисто отсутствует. Что делает его мужество еще более впечатляющим.

– Ты хороший друг, Томас.

Он хихикает:

– Ага, спасибо. А теперь не хочешь ли ты посвятить меня в план, который теоретически убережет нас от съедения?

Улыбаюсь и оглядываюсь на машины, где Анна одной рукой помогает моей маме, а в другой тащит упаковку из шести бутылок минералки.

– От вас с Морвраном мне понадобится только связывающее заклятье, когда он доберется сюда, – говорю я, не переставая наблюдать. – И приманка не помешала бы. Сумеете придумать?

– Это должно быть довольно просто, – отзывается Томас. – Для призыва энергий или любовника существует куча заклинаний. Твоя мама наверняка не один десяток знает. Мы их просто переделаем. И зарядим какой-нибудь шнурок на связывание. И барьерное масло твоей мамы тоже можно модифицировать. – Он перебирает варианты и методы, и брови у него сходятся на переносице.

– Должно сработать, – говорю я, хотя по большей части понятия не имею, о чем он толкует.

– Ага, – скептически хмыкает он. – А теперь раздобудь мне всего лишь генератор на сто двадцать один гигаватт и потоковый накопитель – и дело в шляпе.

Смеюсь:

– Фома неверующий. Не будь таким пессимистом. Все получится.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает он.

– Потому что должно.

Стараюсь держать глаза широко открытыми, а голова начинает реально пульсировать.

Две линии обороны выстроены в доме, не видевшем такого оживления с тех пор, как… наверное, никогда. На верхнем этаже Томас с Морвраном насыпают вдоль лестничной площадки дорожку из порошковых благовоний. У Морврана в руках его собственный атам, и он вырезает им в воздухе пентаграмму. Нож у него и близко не так крут, как мой, висящий в кожаных затягивающихся ножнах на перевязи, охватывающей грудь и плечо. Стараюсь не слишком много думать о том, что про него говорили Томас и Морвран. Это просто вещь, артефакт, сам по себе не злой и не добрый. Он не обладает собственной волей. Все эти годы я не прыгал вокруг него, приговаривая «моя прелессссть». А что до связи между ним и колдуном-обеа, сегодня она наверняка будет разорвана.

На верхней площадке Морвран что-то шепчет и медленно поворачивается по кругу против часовой стрелки. Томас берет нечто вроде деревянной руки с растопыренными пальцами и проводит ею по верхним ступеням, затем кладет ее на пол. Морвран заканчивает пение и кивает Томасу, тот зажигает спичку и роняет ее. По периметру верхней площадки вспыхивает синее пламя и гаснет, оставляя после себя дым.

– Пахнет, словно на концерте Боба Марли[41], – говорю я, когда Томас спускается вниз.

– Это пачули, – поясняет он.

– А что это за деревянная швабра с пальцами?

– Корень окопника. Для защиты дома. – Он оглядывается. Я прямо вижу, как в голове у него прокручивается контрольный список.

– А вообще что вы там наверху делали?

– Оттуда-то мы и будем производить связывание, – говорит он, кивая на второй этаж. – И это наша линия обороны. Мы собираемся запечатать верхний этаж целиком. Если все пойдет совсем плохо, перегруппируемся там. Он к нам и подобраться не сможет. – Он вздыхает. – Так что, думаю, начну-ка я пентаграммить окна.

Второй фронт гремит чем-то на кухне. Там мама, Кармель и Анна. Анна помогает маме разобраться с дровяной плитой, ведь надо сварить защитные зелья. Я также улавливаю аромат целительных отваров на розмарине и лаванде. Мама у меня из тех, кто считает «готовься к худшему и надейся на лучшее». Это ее задача как-то его сюда заманить, то есть кроме моей «бабочки-пчелы», конечно.

Не понимаю, почему думаю шифром. Все эти «бабочки-пчелы». Даже сам начинаю гадать, о чем это я. «Бабочка-пчела» – это обман. Это стратегия боксирования, прославленная Али[42]. Заставь противника думать, что ты проигрываешь. Замани его туда, куда тебе надо. А затем вынеси.

Так в чем же заключается моя «бабочка-пчела»? Убить Анну.

Полагаю, надо пойти сказать ей.

В кухне мама нарезает какие-то листья. На столе открытая банка с зеленой жидкостью, пахнет как смесь маринада и древесной коры. Анна помешивает горшок на плите. Кармель вьется возле двери в подвал.

– А что там внизу? – спрашивает она и открывает.

Анна напрягается и смотрит на меня. Что найдет Кармель внизу, если спустится туда? Ошалелые шаркающие трупы?

Скорее всего, нет. Похоже, их явление – отражение собственного Анниного чувства вины. Если Кармель на что-то и наткнется, то, вероятно, это будут какие-то мягкие холодные пятна да загадочно хлопнувшая дверь.

– Ничего такого, о чем стоит переживать, – говорю я, подходя к ней и закрывая дверь. – Наверху все идет отлично. А у вас тут как?

Кармель пожимает плечами:

– От меня толку не много. Это вроде готовки, а я готовить не умею. Но, по-моему, они прекрасно справляются. – Она морщит нос. – Только как-то медленно.

– Никогда не торопись при варке доброго зелья, – улыбается мама. – А то подействует криво. И от тебя очень большая польза, Кармель. Ты же кристаллы очистила.

Кармель улыбается ей, но бросает на меня значительный взгляд:

– Пойду-ка помогу Томасу с Морвраном.

Она уходит, и в ту же минуту я об этом жалею. Стоило остаться в кухне только мне, Анне и маме, как в ней сразу становится как-то душно. Есть вещи, которые необходимо сказать, но только не в мамином присутствии.

Анна откашливается:

– По-моему, схватывается, миссис Лоувуд. Я вам еще для чего-нибудь нужна?

Мама бросает взгляд на меня:

– Не прямо сейчас, милая. Спасибо тебе.

Пока мы идем через гостиную к прихожей, Анна выворачивает шею, пытаясь разглядеть, что происходит наверху.

– Ты не представляешь, как это странно, – говорит она. – У меня в доме люди, а мне не хочется разорвать их на мелкие кусочки.

– Но так же лучше, нет?

Она морщит носик:

– Ты… как там Кармель говорила? – Опускает глаза, потом снова смотрит на меня: – Жопа.

Я смеюсь:

– А ты врубаешься.

Выходим на крыльцо. Застегиваю куртку. Я ее так и не снял – в доме полвека не топили.

– Мне Кармель нравится, – говорит Анна. – А сначала не нравилась.

– Почему?

Она пожимает плечами:

– Я думала, она твоя девушка. – Улыбается. – Но это глупая причина не любить человека.

– Ну да. По-моему, Кармель с Томасом движутся встречно-пересекающимся курсом.

Мы прислоняемся к стене, и я чувствую гниль в досках у меня за спиной. Они ненадежны. Стоило мне прислониться – и уже такое ощущение, что это я их подпираю, а не наоборот.

Боль в голове становится все настойчивей. И начинается боль в боку, как у бегуна. Надо спросить, нет ли у кого анальгетика. Но это глупо. Если это мистическая боль, то хрена лекарства от нее помогут.

– Болит, да?

Она смотрит на меня озабоченно. Видимо, я не просек, что тру глаза.

– Все в порядке.

– Надо заманить его сюда, и побыстрее. – Она доходит до перил и возвращается. – Как ты собираешься заполучить его? Скажи мне.

– Собираюсь сделать то, чего ты всегда хотела, – говорю.

Через секунду до нее доходит. Если можно выглядеть одновременно уязвленным и благодарным, то лицо у нее именно такое.

– Не горячись так. Я собираюсь убить тебя совсем немножко. Это будет скорее ритуальное кровопролитие.

Она хмурится:

– А это сработает?

– Учитывая все эти дополнительные призывающие чары, созревающие на кухне, думаю, да. Он поплывет сюда по воздуху, как мультяшный пес на запах тележки с хот-догами.

– Это ослабит меня.

– Насколько?

– Не знаю.

Черт. По правде сказать, я и сам не знаю. Не хочу навредить ей. Но кровь – это ключ. Поток энергии, текущий по моему клинку фиг знает куда, должен привлечь его, подобно вою главного самца в волчьей стае. Закрываю глаза. Куча всего может пойти наперекосяк, но слишком поздно передумывать.

Боль между глаз заставляет часто моргать. Мешает сосредоточиться. Я даже не уверен, что буду в состоянии нанести удар, если подготовка затянется.

– Кассио. Я боюсь за тебя.

Хихикаю:

– Наверное, это мудро.

Крепко зажмуриваюсь. Это даже не колющая боль. Та была бы лучше, накатывала и отступала, чтобы я успевал прийти в себя между приступами. А эта постоянная и сводит с ума. Облегчения нет.

Щеки моей касается нечто прохладное. Мягкие пальцы проскальзывают в волосы у меня на висках, отодвигая их. Затем я чувствую, как она нежно-нежно проводит ими мне по губам. Открываю глаза и смотрю ей прямо в глаза. Затем закрываю обратно и целую ее.

Когда это кончается – а оно кончается не сразу, – мы прислоняемся к дому, упираясь друг в друга лбами. Мои ладони по-прежнему лежат у нее на пояснице. Она по-прежнему гладит мои виски.

– Вот уж не думала, что доведется, – шепчет она.

– Я тоже. Я думал, я тебя убью.

Анна ухмыляется. Она думает, ничего не изменилось. Она ошибается. Всё изменилось. Всё, с тех пор как я приехал в этот город. И теперь я знаю, что мне суждено было приехать сюда. В тот миг, когда я услышал ее историю – связь, которую я тогда ощутил, интерес, – все имело цель.

Я не боюсь. Несмотря на жгучую боль между глаз и знание, что за мной идет нечто, способное легко вырвать мне селезенку и лопнуть ее как водяной шарик, я не боюсь. Она со мной. Она моя цель, и мы спасем друг друга. Мы всех спасем. А потом я собираюсь убедить ее, что ей суждено остаться здесь. Со мной.

В доме брякает. Наверное, мама что-то уронила на кухне. Делов-то, но Анна подскакивает и отстраняется. Сгибаюсь набок и морщусь. По-моему, этот обеат начал выковыривать мне селезенку заранее. Кстати, а где у нас селезенка?

– Кас! – ахает Анна и бросается ко мне, чтобы я мог на нее опереться.

– Не уходи, – говорю.

– Я никуда и не ухожу.

– Никогда не уходи, – дразню я ее, и она делает такое лицо, словно раздумывает, не придушить ли меня.

Она снова целует меня, и я не отпускаю ее губы; она начинает извиваться, пытаясь одновременно засмеяться и остаться серьезной.

– Давай просто сосредоточимся на «сейчас».

Сосредотачиваюсь на «сейчас». Но то, что она снова меня поцеловала, занимает меня куда больше.

Приготовления закончены. Я лежу на спине на укрытом чехлом диване, прижимая ко лбу чуть теплую бутылку с минералкой. Глаза у меня закрыты. Этот мир в темноте гораздо лучше.

Морвран опробовал очередные то ли защитные, то ли отражающие чары, но они сработали далеко не так хорошо, как первые. Он бормотал заклинания и высекал искру кремнем, рассыпая прикольные фейерверки, затем помазал мне лицо и грудь чем-то черным и пепельным, пахло серой. Боль в боку уменьшилась и перестала взбираться выше по грудной клетке. Головная боль уменьшилась до умеренной пульсации, но все равно достает. Вид у Морврана обеспокоенный, он явно разочарован результатом. Он сказал, что сработало бы лучше, будь у него свежая куриная кровь. Мне, конечно, больно, но я рад, что у него не оказалось доступа к живым курам. Вот это было бы зрелище.

Я помню, как обеат говорил: мол, у меня мозг через уши вытечет. Надеюсь, это он не буквально.

Мама сидит на кушетке у моих ног и рассеянно гладит меня по голени. Ей по-прежнему хочется убежать. Все ее материнские инстинкты велят ей схватить меня в охапку и бежать. Но она не просто мама. Она моя мама. Поэтому она сидит тут, готовая сражаться со мной плечом к плечу.

– Мне жаль, что так вышло с твоим котом, – говорю я.

– Это был наш кот, – отвечает она. – Мне тоже жаль.

– Он пытался нас предупредить. Мне следовало прислушиваться к этой меховой заднице. – Опускаю бутылку с водой. – Мне правда жаль, мам. Я буду по нему скучать.

Она кивает.

– Я хочу, чтобы ты ушла наверх до того, как начнется, – говорю я.

Опять кивает. Она знает, что я не смогу сосредоточиться, если буду беспокоиться за нее.

– Почему ты мне не говорил? – спрашивает она. – Про то, что изучал его все эти годы? Что планировал пуститься по его следу?

– Я не хотел тебя волновать, – отвечаю. Ну и глупость. – Видишь, как хорошо все обернулось?

Она убирает мне волосы с лица. Терпеть не может, что они все время спадают мне на глаза. Она приглядывается ко мне, и на лице у нее проступает напряженная озабоченность.

– Что? – спрашиваю я.

– У тебя глаза желтые. – Кажется, она сейчас опять заплачет. Слышу, как в другой комнате ругается Морвран. – Это печень, – мягко говорит мама. – А может, и почки. Они не справляются.

Что ж, это объясняет ощущение разжижения в боку.

Мы в гостиной одни. Все остальные как бы расползлись по своим углам. Полагаю, каждый о чем-то думает, может, молится. Надеюсь, Томас и Кармель целуются в чулане. Глаз улавливает электрическую вспышку снаружи.

– Не поздновато ли для молний в такое время года? – спрашиваю я.

Морвран отзывается из кухонных дверей:

– Это не просто молния. По-моему, наш малыш накапливает энергию.

– Надо заняться призывающими чарами, – говорит мама.

– Пойду схожу за Томасом.

Сковыриваю себя с дивана и бесшумно поднимаюсь по лестнице. Наверху слышу доносящийся из старой гостиной голос Кармель.

– Не понимаю, что я здесь делаю, – говорит она. Тон испуганный, но и до некоторой степени ехидный.

– Что ты имеешь в виду? – отзывается Томас.

– Да ну! Я долбаная королева выпускного бала. Кас типа Баффи Истребительницы Вампиров, вы с дедушкой и Касова мама колдуны, волшебники и все такое, а Анна… это Анна. Я-то что здесь делаю? Какой от меня толк?

– А ты не помнишь? – отвечает вопросом на вопрос Томас. – Ты голос разума. Ты думаешь о том, о чем мы забыли.

– Ага. И, по-моему, меня убьют. Именно меня вместе с моей алюминиевой битой.

– Нет. Не убьют. Ничего с тобой не случится, Кармель.

Голоса становятся тише. Чувствую себя подслушивающим извращенцем. И не собираюсь их прерывать. Мама с Морвраном и сами способны навести чары. Пусть Томас наслаждается моментом. Поэтому я тихо спускаюсь вниз и направляюсь наружу.

Интересно, как все будет, когда это кончится? Что произойдет – при условии, что мы все уцелеем? Все станет как было? Кармель вскоре забудет об этом полном приключений времени, проведенном с нами? Прогонит Томаса и вернется к роли королевы СУЧ? Ведь она же так не сделает? В смысле она только что сравнивала меня с Баффи Истребительницей Вампиров. В данный момент я не самого высокого мнения о ней.

Выхожу на крыльцо, плотнее запахивая куртку, и вижу Анну, сидящую боком на перилах. Она смотрит в небо, и на ее освещаемом молнией лице поровну благоговения и тревоги.

– Странная погода, – замечает она.

– Морвран говорит, это не просто погода, – отвечаю я, и она делает лицо «так я и думала».

– Выглядишь получше.

– Спасибо. – Не понимаю отчего, но стесняюсь. Сейчас абсолютно не подходящий момент. Подхожу к ней и обнимаю за талию.

В теле ее нет тепла. Зарываясь носом в ее темные волосы, я не чувствую запаха. Но я могу прикасаться к ней и хорошо ее знаю. Неизвестно почему, но она может сказать про меня то же самое.

Улавливаю слабый запах пряностей. Мы поднимаем глаза. Из одной из верхних спален тянутся тонкие щупальца ароматного дыма, дыма, который не рассеивается на ветру, но вместо этого протягивает свои призрачные пальцы, словно приманивая что-то к себе. Призывающее колдовство началось.

– Готова? – спрашиваю.

– Сейчас или никогда, – отзывается она негромко. – Так, кажется, говорят?

– Да, – отвечаю я ей в шею. – Именно так и говорят.

– Где бы мне это сделать?

– Где-нибудь, где хотя бы внешне сойдет за смертельную рану.

– Почему не на внутренней стороне запястья? Не зря же это классика.

Анна сидит на полу посреди комнаты. Внутренняя сторона ее бледной руки расплывается перед моими глазами, зрение едет. Мы оба нервничаем, и сыплющиеся с верхнего этажа предложения не помогают.

– Я не хочу делать тебе больно, – шепчу я.

– Не сделаешь. Ну, не очень.

Уже совершенно темно, и сухая гроза подбирается к нашему дому на холме все ближе. Мой нож, обычно такой уверенный и твердый, дрожит и прыгает, когда я провожу им по Анниной руке. Черная кровь течет густой струей, пачкая кожу и падая тяжелыми каплями на пыльные половицы.

Головная боль убивает меня. А мне надо видеть ясно. Мы наблюдаем за растущей лужицей крови и чувствуем это, некую дрожь в воздухе, некую неуловимую силу, от которой волоски у нас на руках и на загривке встают дыбом.

– Он идет, – говорю я достаточно громко, чтобы остальные услышали меня с того места на втором этаже, где столпились и смотрят через перила вниз. – Мама, уходи в одну из задних комнат. Ты свое дело сделала. – Она не хочет, но идет беспрекословно, хотя на языке у нее вертятся целые тома переживаний и ободряющих слов.

– Мне нехорошо, – шепчет Анна. – И оно тянет меня, как тогда. Ты не слишком глубоко разрезал?

Касаюсь ее руки:

– Вряд ли. Не знаю.

Кровь течет, как мы и планировали, но ее так много. Сколько крови у мертвой девушки?

– Кас, – тревожно окликает Кармель.

Я не смотрю на нее. Я смотрю на дверь.

С крыльца втекает туман, просачивается в щели, ползет рыскающей змеей по полу. Не знаю, чего я ждал, но явно не этого. Наверное, я ждал, что он высадит дверь и встанет во весь рост силуэтом на фоне лунного света, эдаким крутым безглазым призраком.

Туман окружает нас. В точном согласии со стратегией «бабочка-пчела» мы стоим на коленях, измотанные, и вид у нас побежденный. Только вот Анна действительно выглядит более мертвой, чем обычно. Как бы план не обернулся против нас.

И тут туман собирается, и я снова гляжу на обеата, а тот таращится на меня своими зашитыми глазами.

Ненавижу, когда у них нет глаз. Пустые глазницы, или мутные глазные яблоки, или просто глаза не там, где им положено быть, – все ненавижу. Подобное вселяет в меня ужас, и это бесит.

Слышу, как наверху начинают петь, а обеат хохочет.

– Связывайте меня сколько хотите, – говорит он. – Я получу то, за чем пришел.

– Запечатать дом, – командую я наверх. С трудом поднимаюсь на ноги. – Надеюсь, ты пришел за моим ножом у себя в брюхе.

– Ты становишься неудобен, – говорит он, но я почти не слышу его. Не думаю.

Я сражаюсь, делаю выпады и стараюсь удержаться на ногах вопреки пульсирующей боли в голове. Наношу режущие удары и верчусь волчком, вопреки онемению в боку и в груди.

Он быстр и до смешного проворен для не имеющего глаз, но наконец я пробиваю его защиту. Все мое тело натягивается как лук, когда я чувствую, что лезвие ножа входит ему в бок.

Он отшатывается и прижимает мертвую ладонь к ране. Триумф мой длится недолго. Не успеваю я осознать произошедшее, как он бросается вперед и впечатывает меня в стену. Я и не понимаю, что ударился, пока не сползаю на пол.

– Свяжите его! Ослабьте его! – ору я, но в этот самый миг он семенит вперед, словно мерзостный паучина, поднимает диван, будто тот надувной, и швыряет его в мою команду волшебных стрелков на втором этаже. Удар, крики, но гадать, все ли с ними в порядке, некогда. Он хватает меня за плечо, поднимает и бьет о стену. Слышу треск сучьев и понимаю, что на самом деле это мои ребра. Возможно, вся гребаная клетка.

– Атам наш, – говорит он мне в лицо, меж гнилых десен струится сладковатый дым. – Это как обеа – он есть воля, на данный момент одновременно твоя и моя, – но чья, по-твоему, сильнее?

Воля. Поверх его плеча я вижу Анну, глаза у нее почернели, а тело исказилось, обросло кровавым платьем. Рана на руке стала больше, и она лежит в маслянистой луже два фута в поперечнике. Бездумно смотрит в пол. Наверху я вижу заброшенный туда диван и торчащую из-под него пару ног. Во рту вкус крови. Дышать трудно.

И тут откуда ни возьмись появляется амазонка. Кармель летит наполовину по лестнице, наполовину по стене. Она вопит. Обеат поворачивается как раз вовремя, чтобы словить по морде алюминиевой битой, и толку в этот раз больше, чем когда битой прилетело Анне, – наверное, потому что Кармель разозлилась куда сильнее. От удара он падает на колени, а она бьет и бьет. И это королева школьного бала, которая думала, что от нее никакого толку!

Я не упускаю свой шанс. Втыкаю атам ему в ногу, и он воет, но ухитряется высунуть руку и схватить Кармель за голень. Раздается влажное «чпок», и я наконец вижу, как ему удается откусывать от людей такие большие куски – нижняя челюсть у него существует практически отдельно. Он запускает зубы Кармель в бедро.

– Кармель!

Это вопит хромающий вниз по ступенькам Томас. Он не успеет добраться до нее вовремя, не успеет сохранить ей ногу, поэтому я бросаюсь на обеата и втыкаю ему нож в щеку. Я ему всю челюсть отрублю, клянусь.

Кармель визжит и цепляется за Томаса, который пытается оттащить ее от этого крокодила. Я проворачиваю нож в пасти, очень надеясь, что не режу в процессе и Кармель, и гад с влажным чавканьем отпускает ее. Весь дом содрогается от его ярости.

Однако это не только его ярость. Дом-то не его. И он слабеет. Я уже наделал в нем достаточно дырок, и мы деремся в осклизлом месиве. Он исхитрился прижать меня к полу, пока Томас оттаскивал Кармель, поэтому не видит того, что вижу я, а именно парящего и капающего платья из крови.

Мне даже хочется, чтобы у него были глаза – чтобы видеть удивление в них, когда она сграбастывает его сзади и с треском швыряет о балюстраду. Моя Анна восстала из лужи собственной крови, одетая для битвы, с извивающимися волосами и черными венами. Рана на предплечье еще кровоточит. Она не в лучшей форме.

Обеат на лестнице медленно поднимается на ноги. Отряхивается и обнажает зубы. Не понимаю. Рассеченная щека и рана на ноге больше не кровоточат.

– Думаешь, можешь убить меня моим собственным ножом? – ухмыляется он.

Смотрю на Томаса, тот снял куртку, чтобы перетянуть Кармель ногу. Если обеата нельзя убить атамом, то я не знаю, что делать. Существуют и другие способы справиться с привидением, но никто из присутствующих их не знает. Я едва способен двигаться. В груди словно охапка отдельных прутьев.

– Это не твой нож, – отвечает Анна. – После сегодняшнего – нет. – Она оглядывается через плечо на меня и чуть заметно улыбается. – Я намерена вернуть нож ему.

– Анна, – начинаю я, но не знаю, что еще сказать.

На глазах у меня, у всех у нас на глазах, она поднимает кулак и вонзает его в половицы, щепки и обломки треснувшего дерева взлетают едва не до потолка. Не понимаю, что она делает.

И тут замечаю мягкий красноватый свет, как от углей догорающего костра.

Удивление на Аннином лице сменяется радостным облегчением. Идея была рискованная. Она не знала, случится ли что-нибудь, если она откроет эту дыру в полу. Но теперь, когда случилось, она оскаливается и сгибает пальцы в крючья.

Приближаясь к ней, обеат шипит. Даже ослабленная, она не знает равных. Они обмениваются ударами. Она сворачивает ему башку, но он тут же щелчком возвращает голову на место.

Надо ей помочь. Не важно, что собственные кости внутри рвут мне легкие. Ползу на животе, используя нож в качестве альпинистской кирки и оставляя глубокие отметины в полу.

Дом шатается, тысячи досок и ржавых гвоздей стонут на разные голоса. И тут они сшибаются в схватке, и шум делается такой плотный, что я морщусь. Поразительно, как они оба на кровавые ошметки не разлетелись.

– Анна! – Голос мой настойчив, но слаб.

Дышать почти нечем. Они сплелись в клубок, лица перекошены от напряжения. Она гнет его направо и налево, он рычит и бьет головой. Она отшатывается и видит приближающегося меня.

– Кас! – кричит она сквозь стиснутые зубы. – Тебе надо убираться отсюда! Уводи всех!

– Я тебя не оставлю! – ору я в ответ.

По крайней мере, мне кажется, что ору. Адреналин кончается. Такое ощущение, что свет мигает. Но я ее не оставлю.

– Анна!

Она вскрикивает. Пока ее внимание было приковано ко мне, ублюдок отщелкнул челюсть, вцепился ей в руку и теперь вгрызается. При виде ее крови у него на губах у меня вырывается вопль. Подтягиваю ноги и прыгаю.

Я хватаю его за волосы и пытаюсь оттащить его от нее. Края проделанной мною у него на лице раны жутко хлопают при каждом движении. Вонзаю нож снова и разжимаю лезвием челюсти. Соединенными усилиями нам удается его сбросить. Он врезается в сломанную лестницу и падает ничком, оглушенный.

– Кассио, вот сейчас уходи, – говорит она мне. – Пожалуйста.

Вокруг сыплется пыль. Она что-то сделала с домом, открыв ту пылающую дыру в полу. Я это понимаю – и понимаю, что отыграть назад она не может.

– Ты идешь со мной.

Я беру ее за руку, но тащить ее – все равно что пытаться сдвинуть с места греческую колонну. Томас и Кармель уже у дверей и зовут меня, но словно из ужасного далека. Они-то выберутся. По ступеням крыльца грохочут их шаги.

А Анна посреди всего этого спокойна. Ладонь ее ложится мне на щеку.

– Я не жалею об этом, – шепчет она, и взгляд ее нежен.

Затем он становится жестким. Она отпихивает меня, отшвыривает через всю комнату туда, откуда я приполз. Качусь и чувствую тошнотворный хруст ребер. Когда удается поднять голову, вижу, что Анна направляется к обеату, по-прежнему распростертому на полу там, куда она его зашвырнула, у подножия лестницы.

Он поднимает лицо, видит ее – и боится. Он осыпает дождем ударов ее лицо и плечи, но это уже не атака. Это оборона. Отступая, она нащупывает ногой дыру в полу и проваливается в нее.

– Анна! – ору я, а дом реально начинает шататься.

Но я не могу встать. Ничего не могу – только смотреть, как она погружается все глубже, как утаскивает его за собой, а он визжит, цепляется и пытается вырваться.

Перебрасываю тело и снова ползу. Вкус крови и паники. Руки Томаса. Он пытается вытащить меня, как много недель назад, когда я впервые попал в этот дом. Но теперь кажется, что с тех пор прошло несколько лет и на сей раз я его отталкиваю. Он бросает меня и бежит к лестнице, где взывает о помощи моя мама, а дом все сотрясается. От пыли труднее видеть, труднее дышать.

«Анна, пожалуйста, взгляни на меня еще раз!» Но ее уже почти не разглядеть. Она ушла так глубоко, что только несколько волос-щупалец еще извиваются над полом. Томас возвращается, дергает и волочит меня вон из дома. Замахиваюсь на него ножом, но не всерьез, при всем моем страхе. Когда он переваливает меня через ступени крыльца, ребра мои вспыхивают при каждом толчке, и мне уже по-настоящему хочется пырнуть его. Но он это сделал. Он ухитрился дотащить меня до нашей побежденной стайки на краю двора. Мама подпирает Морврана, а Кармель скачет на одной ноге.

– Отпусти меня, – рычу я – или, по крайней мере, мне так кажется. Не пойму. Говорить получается плохо.

– Ох ты ж! – выдыхает кто-то.

Приподнимаюсь и смотрю на дом. Его заполняет красный свет. Все сооружение пульсирует словно сердце, подсвечивая ночное небо. А потом с тошнотворным хрустом обрушивается внутрь, стены втягиваются сами в себя и оседают, поднимая грибообразные облака пыли, во все стороны летят щепки и гвозди.

Кто-то накрывает меня собой, защищая от ударной волны. Но я хотел это увидеть. Я хотел увидеть ее в последний раз.

Эпилог

Вам бы в голову не пришло, что люди поверят, будто нас всех так потрепало – и таким занятно разнообразным образом – при нападении медведя. Особенно учитывая, что у Кармель отметина на бедре в точности совпадает с ранами, обнаруженными на месте самого жуткого преступления в новейшей истории. Но я не устаю удивляться тому, во что способны поверить люди.

Медведь. Ага. Медведь укусил Кармель за ногу, а меня зашвырнул на дерево, после того как я героически попытался стащить его с нее. И Морврана. И Томаса. Никого, кроме Кармель, не покусал и не поцарапал, а мама моя вообще не пострадала, но, видать, и не такое бывает.

Мы с Кармель все еще в больнице. Ей понадобилось наложить швы, а сейчас она проходит курс прививок от бешенства, что мерзко, но такова цена нашего алиби. Морврана и Томаса даже не обследовали. Я лежу в кровати с забинтованной грудиной и стараюсь дышать правильно, дабы не заработать воспаление легких. Из-за ферментов печени мне делают переливание крови, потому что, когда меня привезли, цветом я напоминал банан, но повреждений не нашли. Все функционировало нормально.

Мама с Томасом по очереди навещают нас и раз в день привозят ко мне на кресле-коляске Кармель, чтобы мы могли посмотреть «О, счастливчик!». Никому неохота говорить: мол, какое облегчение, что не обернулось хуже, или как легко мы все отделались, но я знаю, что думают они именно так. Они думают, что могло быть гораздо хуже. Может, и так, но я не хочу этого слышать. А если это правда, тогда благодарить за это следует только одного человека.

Анна спасла нам жизнь. Она утащила себя и обеата один бог знает куда. Я непрестанно думаю, что я мог сделать по-другому. Пытаюсь припомнить, можно ли было избавиться от него иным способом. Но не слишком увлекаюсь, ведь она пожертвовала собой, моя прекрасная глупая девочка, и я не хочу, чтобы это было зазря.

Стук в дверь. Поворачиваю голову и вижу стоящего в проеме Томаса. Нажимаю кнопку на кровати, чтобы сесть и поприветствовать его.

– Эй, – говорит он, придвигая стул. – Ты разве не собираешься есть свое желе?

– Блин, терпеть не могу зеленое желе, – отвечаю я и двигаю тарелку к нему.

– Я тоже. Просто спросил.

Смеюсь:

– Гад ты, у меня из-за тебя ребра болят.

Он улыбается. Как же я рад, что с ним все в порядке! Затем он прочищает горло.

– Нам очень жаль ее, – говорит он. – Понимаешь, ну, нам с Кармель. Нам она нравилась, хоть и жутковато было, и мы знаем, что ты… – Он умолкает и снова откашливается.

Я любил ее. Вот что он хотел сказать. Вот что все остальные поняли раньше меня.

– Дом был, ну, как бы безумен, – говорит он. – Типа как в «Полтергейсте». Не в первом. В том, где этот жуткий старик. – Он все откашливается. – Мы с Морвраном потом вернулись посмотреть, не осталось ли чего-нибудь. Ничего. Даже ее недоеденных духов.

Сглатываю. Надо бы радоваться, что они теперь свободны. Но это значит, что она действительно ушла. От такой несправедливости я на миг едва не задыхаюсь. Я наконец-то нашел девушку, с которой мог быть по-настоящему счастлив, может, единственную во всем мире, – и что получил? Два месяца с ней? Этого недостаточно. После всего, через что ей пришлось пройти – и всего, через что прошел я, – мы заслуживаем большего.

А может, не заслуживаем. В любом случае, жизнь устроена иначе. Ей нет дела до справедливости и несправедливости. Однако здесь в больнице у меня появилось много времени для размышлений. В последнее время я думаю о множестве вещей. В основном о дверях. Ведь, по сути, именно это Анна и сделала. Она открыла дверь отсюда в какое-то другое место. А двери можно заставить открываться в обе стороны, по опыту знаю.

– Чего такого смешного?

Вздрагиваю и смотрю на Томаса. Соображаю, что начал улыбаться.

– Просто жизнь, – пожимаю плечами. – И смерть.

Томас вздыхает и пытается улыбнуться:

– Ну, полагаю, ты скоро двинешь отсюда. Поедешь делать свое дело. Твоя мама говорила что-то про вендиго.

Хихикаю, затем морщусь. Томас нерешительно присоединяется. Он изо всех сил старается, чтобы я не чувствовал себя виноватым из-за отъезда, прикидывается, будто ему так или иначе все равно, если я уеду.

– Куда… – начинает он и осторожно поглядывает на меня, опасаясь ляпнуть бестактность. – Куда, как ты думаешь, она отправилась?

Смотрю на своего друга Томаса, на его открытое, искреннее лицо.

– Не знаю, – говорю я мягко. Должно быть, в глазах у меня пляшут черти. – Может быть, вы с Кармель поможете мне это выяснить.

Благодарности

Чтобы выпустить историю в свет, нужно очень много. Из благодарностей всем причастным можно составить отдельную книгу. Поэтому придется ограничить себя. Львиной доли признательности заслуживают мой агент Адрианн Ранта и мой редактор Мелисса Фран. Вы оба сделали «Анну в кроваво-алом» сильнее. Лучших кураторов книге и пожелать нельзя. Также благодарю Билла и Мэри Джаррет, владельцев пансиона «Сельский уют» в Тандер-Бей, провинция Онтарио, за гостеприимство и знание местных особенностей. Как обычно, спасибо активным поклонникам – Сьюзен Мюррей, Мисси Голдсмит и моему брату Райану Вандер Вентеру. Спасибо Тибальту – за компанию, и Дилану – за удачу.

И, разумеется, спасибо вам, читатели, кто бы и где бы вы ни были. Чем вас больше, тем лучше.

1

«Ракеты» и «Акулы» – две противоборствующие банды в знаменитом мюзикле «Вестсайдская история». (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Джек Керуак (1922–1969) – американский писатель, идеолог бит-поколения. Самые знаменитые его романы – «В дороге» и «Бродяги Дхармы». Их герои, как и он сам, искали бога и смысл жизни, путешествуя.

(обратно)

3

Знаменитая панк-рок-группа «Роллинг стоунз».

(обратно)

4

Джеймс Дин (1931—1955) – американский актер. Своей популярностью он обязан трём кинофильмам – «К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант», – вышедшим в год его смерти. В этих картинах молодой актер представил сложный образ молодого человека с душевными терзаниями, запинающейся речью и пробуждающейся чувственностью. Трагическая смерть, легенды и мифы, окутавшие его жизнь, сделали его культовым персонажем. В 1999 году Американский киноинститут поставил актера на 18-е место в списке «100 Величайших звёзд».

(обратно)

5

Атам – ритуальный нож, используемый в магических практиках различного толка.

(обратно)

6

Goodyear – марка автомобильных шин.

(обратно)

7

«Хранители» – комикс, впоследствии графический роман Алана Мура и Дейва Гиббонса.

(обратно)

8

Грендель – чудовище из англосаксонского эпоса «Беовульф». Герой, скорее всего, имеет в виду трактовку данного образа из канадского фильма 2005 года «Беовульф и Грендель», где Грендель – тролль, внешне ничем не отличающийся от человека-воина. И в фильме он не просто ненавидит людей, а мстит им за своего убитого отца. При этом убивает только тех, кто идет против него.

(обратно)

9

«Сайлент Хилл» – канадский фильм ужасов (2006), основанный на одноименной японской компьютерной игре.

(обратно)

10

Св. Христофор – в католической традиции покровитель путешественников.

(обратно)

11

Ирга, она же коринка, высокий кустарник семейства розоцветных. Дает горьковато-сладкие ягоды темно-синего цвета с сизоватым налетом. По вкусу действительно напоминает чернику, но слаще.

(обратно)

12

«Trojans» – популярная в США марка презервативов.

(обратно)

13

Оджибве – индейское племя, живет в резервациях в США и Канаде.

(обратно)

14

Jonas Brothers – американская мальчиковая поп-рок-группа, состоящая из трех братьев, музыкантов и актеров, Кевина Джонаса, Джо Джонаса и Ника Джонаса.

(обратно)

15

Баффи Истребительница Вампиров – главная героиня американского фильма 1992 года и снятого чуть позже сериала об ученице старших классов, оказавшейся Избранной и призванной бороться с силами зла.

(обратно)

16

«Правила секса» (англ. The Rules of Attraction) – комедийная драма 2002 года режиссера Роджера Эвери по одноименному роману американского писателя Брета Истона Эллиса.

(обратно)

17

Чарли Браун – один из главных персонажей серии комиксов Peanuts, созданный Чарльзом Шульцем и впервые появившийся в комиксе 2 октября 1950 года, хозяин Снупи. Одет в характерную желтую футболку с широкой черной ломаной линией поперек.

(обратно)

18

Скала – псевдоним Дуэйна Джонсона, американского рестлера и киноактера.

(обратно)

19

Grateful Dead – знаменитая американская рок-группа конца 1960-х годов.

(обратно)

20

Спагетти-вестерны – ковбойские фильмы итальянского производства, особенно популярные в 1960-70-х годах. От американских отличаются отсутствием претензий на реалистичность.

(обратно)

21

Mentok the Mindtaker – антагонист супергероя Бёрдмэна в исходном мультсериале 1960-х годов производства студии Hanna-Barbera.

(обратно)

22

Аид – повелитель царства мертвых в древнегреческой мифологии. Персефона – древнегреческая богиня плодородия и царства мертвых, супруга Аида. Геката – древнегреческая богиня колдовства, повелительница ведьм, ядовитых растений и многих других колдовских атрибутов.

(обратно)

23

Harlem Globetrotters – американская баскетбольная выставочная команда. В своих выступлениях сочетает элементы спорта, театрального шоу и комедии.

(обратно)

24

Партер – здесь борцовский термин, означает схватку в положении лёжа, сидя или стоя на коленях. В данном случае имеется в виду, что побитый Кас не может выпрямиться в полный рост.

(обратно)

25

Вилли-Вонка – один из главных героев фильма Тима Бёртона «Чарли и шоколадная фабрика» (2005).

(обратно)

26

Игон Спенглер, Питер Венкман, а также Рэй Стэнц – главные герои фильма «Охотники за привидениями» (1984).

(обратно)

27

Папа Легба – один из важнейших для вуду духов (лоа), посредник между живыми и другими духами, привратник на пороге иного мира.

(обратно)

28

Морские коньки размножаются необычным образом. В брачный период самец подплывает к самке, обе рыбки прижимаются друг к другу, и в этот момент самец широко открывает свой карман, а самка вбрасывает в него несколько икринок. В дальнейшем потомство у коньков вынашивает самец.

(обратно)

29

Вендиго – дух-людоед в мифах оджибве и некоторых других алгонкинских племен.

(обратно)

30

Клайв Оуэн – британский актёр театра, кино и телевидения, впервые получивший признание после выхода в Великобритании телесериала «Законник». Номинант на премию «Оскар», обладатель премий BAFTA и «Золотой глобус» за фильм «Близость». Наиболее известные фильмы с его участием – «Близость» (2004), «Король Артур» (2004), «Город грехов» (2005), «Дитя человеческое» (2006).

(обратно)

31

Летучие обезьяны – персонажи сказки Л. Ф. Баума «Удивительный волшебник из Страны Оз» и русского переложения А. Волкова «Волшебник Изумрудного Города».

(обратно)

32

«Психо» – знаменитый черно-белый триллер Альфреда Хичкока, классика мирового кинематографа.

(обратно)

33

Хийси – в карело-финской мифологии был злым хозяином леса. От него исходили болезни, несчастья. Со временем слово «хийси» стало обозначать любого злого духа.

(обратно)

34

Пинхэд – отрицательный герой серии фильмов «Восставший из ада», придуман в 1986 году писателем и режиссером Клайвом Баркером в опубликованной им повести «The Hellbound Heart». В США по популярности не уступает Фредди Крюгеру.

(обратно)

35

«Земля мертвых» (2005) – четвертый фильм режиссера Джорджа Ромеро о живых мертвецах. Ему хронологически предшествуют «Ночь живых мертвецов» (1968), «Рассвет мертвецов» (1978) и «День мертвецов» (1985).

(обратно)

36

«Старый Брехун» – детская повесть Фреда Гипсона, написанная в 1956 году. В 1957 году вышел одноименный фильм на студии «Дисней». В конце истории главному герою приходится пристрелить любимого пса, чье имя и служит заглавием книги, потому что тот, спасая хозяев от дикого волка, заразился бешенством.

(обратно)

37

Психопомп (древнегреч.) – проводник в стране мертвых.

(обратно)

38

Ангилья – остров в группе Наветренных островов в Вест-Индии.

(обратно)

39

Жюльен Батист – один из героев англо-американского триллер-сериала «Пропавший без вести» (2014), расследующий исчезновение ребенка.

(обратно)

40

Смурфы – существа, придуманные и нарисованные в 1958 году бельгийским художником Пьером Кюллифором, персонажи комиксов, затем мультсериала, а впоследствии и компьютерной игры.

(обратно)

41

Боб Марли (1945–1981) – знаменитый ямайский музыкант, самый известный исполнитель в стиле рэгги. Марли был правоверным растаманом, многие последователи этого движения даже считают певца пророком.

(обратно)

42

Мохаммед Али (урожд. Кассиус Клей) (1942–2016) – знаменитый американский боксер. Свою манеру боя он описывал фразой «Порхай как бабочка, жаль как пчела».

(обратно)

Оглавление

Кендари Блейк Анна в кроваво-алом

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Эпилог

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg