«Забытое сумеречное искусство»

Я написал ее, старался, по-крайней мере. Масло и акварель были нанесены на зеркало, которое я поставил так, чтобы разжечь свечение реальных вещей. И всегда в абстрактном свете. Никогда солнца не утопают в весне, осени и зимних небесах; никогда свет не падает на озерную гладь, даже если я не особенно люблю смотреть на это озеро с большой террасы моего дома. Но эти «Сумерки» были не просто мерещащейся абстракцией, призванной не пропускать сумбур реального мира. Другие художники — абстракционисты могут сказать, что на их полотнах ничего не изображено, и вероятно, они будут правы: красная полоса — это просто красная полоса, а черная заплата похожа на черную заплату. Но чистый цвет — и есть чистый цвет, его чистые линии и ритм. Вообще чистая форма имеет гораздо большее значение, чем все это. Остальные Другие видели только драму формы и теней, — я не старался всерьез настаивать на этом слишком долго — я был там. И мои сумеречные абстракции, в самом деле представляют собой некоторую реальность — где-то, когда-то.

Место образованное дворцами мягких и угрюмых цветов, зависших рядом с морями мерцающим рисунком вблизи морей под художественным небом. Место, в которой сам посетитель превращается в формальную суть, в светящееся присутствие, освободившись от вещества материальности — став абстрактным гражданином. И место это (не могу выразить свое отчаяние по этому поводу, поэтому и не буду стараться) я больше не познаю снова.

Несколько недель назад, я сидел на террасе моего просторного старинного особняка, наблюдая, как осеннее солнце свисает в вышеупомянутое озеро, и, разговаривая с тетей тетушкой Т. Ее каблуки процокали по вымощенной плиткой террасе. Седовласая, она была одета в серый костюм, большой бант свисал со шляпы до подбородка. В левой руке она несла аккуратно сложенный конверт, а в правой руке она держала его содержимое, сложенное втрое, словно триптих.

— Они хотят видеть тебя, — сказала она, указывая на письмо. — Они хотят приехать сюда.

— Не может быть, не верю в это, — ответил я, и принялся смотреть, как солнечный свет растянулся в длинные кафедральные ворота, пересекающие верхние и нижние уровни лужайки.

— Если бы ты только прочитал письмо, — настаивала тетушка.

— Это же французский, верно? Я не понимаю этот язык.

— Вранье, если судить по книгам, что разложены в твоей библиотеке.