«Смерть Людоеда»

Жан Рэ Смерть Людоеда

Вряд ли кто смог бы объяснить, почему в 1911 году съезд фольклористов решили провести именно в Рамбуйе, осенней резиденции президента Французской Республики.

Поговаривают, что это было любезностью со стороны папаши Фалльера, которому хотелось сменить туманные октябрьские деньки столицы на солнышко Русильона, под которым чудесное молодое вино славно играет в бокалах и сердцах. Сначала предполагалось, что съезд продлится четыре дня, но на приглашение откликнулось слишком мало ученых и этот срок сократили до двух дней. Участникам предоставили старинный театральный зал в правом крыле замка. В последнюю минуту серьезная авария на электростанции вывела из строя освещение и было решено проводить заседания только в дневные часы. Центральное отопление тоже отказало, наверное из солидарности, поэтому в монументальном камине впервые за последние тридцать лет был разожжен огонь. К сожалению, клубы дыма вместо того, чтобы уходить в трубу, устремились в зал.

Президент Республики не приехал, и обслуживающий персонал был сведен до минимума: осталось лишь несколько угрюмых сторожей, весьма недовольных тем, что кто-то посмел покуситься на привычный распорядок, а потому и отыскать их было почти невозможно.

Ожидалось, что на съезд прибудет человек триста со всех концов Европы, но приехало только сто, к тому же три четверти из них оказались французами. К довершению всех несчастий, организатор съезда, помощник министра Фрей, накануне открытия отказался от обязанностей председателя, сославшись на неожиданный свирепый грипп.

Его заявление было шито белыми нитками, ибо все знали, что сей чиновник впал в немилость, сразу лишившись власти и доверия.

Во второй половине дня, post meridiem, если воспользоваться ученым языком, человек шестьдесят французов и несколько иностранцев отбыли в свои пенаты. На дневном заседании присутствовало всего тридцать человек. Все они были в отвратительнейшем расположении духа: в гостинице им подали ужасный завтрак, за который к тому же пришлось платить, ибо бедняга Фрей слишком многое упустил из виду.

В зале заседаний, сразу пропахшем дымом и копотью, гуляли сквозняки, поэтому участникам съезда пришлось услаждать себя разглагольствованиями профессора Аристида Сентома о дольменах Бретани, закутавшись в пальто.

Сам Сентом был болен гриппом взаправду и не мог произнести ни одной фразы, не прервав ее кашлем, чиханием и сморканием.

Кроме того, никто не позаботился поставить на пюпитр черного дерева традиционный графин воды…

***

Месье Альбен Тюиль оказался единственным бельгийцем, оставшимся на своем посту. Его соотечественники — льежец Сервен и брюсселец Леемпол — сбежали после того, как им пришлось заплатить целых пятнадцать франков за порцию недоваренной телятины и крохотный графинчик кислого вина. Альбен Тюиль остался, надеясь произвести сенсацию, ибо прибыл из своего родного Гента на новеньком «панар-левассоре». Это был автомобиль ослепительно красного цвета, разукрашенный всяческими медными штуковинами и носивший гордое название «электрического ландо». За рулем его восседал Петрус Снепп, одетый в громадную куртку из шевро и увенчанный фуражкой с золотым галуном. Тюиль почти ничего не смыслил в фольклоре: он был владельцем большого лакокрасочного завода, держал солидный пакет акций различных крупных предприятий и состоял сверх того членом городского муниципалитета.

В свое время Тюиль публиковал в нескольких, номерах городского еженедельника эссе об обычаях древнего Гента. По ним прошлась рука редактора и сделала их более или менее приемлемыми. Кроме того, он написал книжечку в тридцать страниц «Смутные полтора месяца в Гентской области». Ее отпечатали тиражом в двести экземпляров на голландской бумаге. Тюиль украсил их пространными дарственными надписями и разослал влиятельным людям, которые могли быть полезными ему.

— Вам стоит принять участие в съезде в Рамбуйе, — посоветовали ему друзья. — Можете заработать «Академические пальмы».

И Тюиль явился на собственном автомобиле с крепышом Петрусом Снеппом за рулем. По пути зеваки восхищенно глазели на сверкающий экипаж.

***

В гостинице гентский фольклорист свел знакомство с двумя собратьями, тоже иностранцами: Людвигом Буманном из Ганновера и Джеймсом Петриджем из Брайтона.

За завтраком месье Тюиль отказался от дежурных блюд и сделал заказ по карточке, что несомненно стоило дороже. Он взял форель и бекаса, истинно королевскую пищу по соответствующей цене, запивая их винами знаменитых лет — Вуврэ 1887 и Шато-Марго 1885. Правда, ему слегка не хватало общества, а потому, заметив завистливые взгляды соотечественников, Сервена и Леемпола, он пригласил к столу соседей — Буманна и Петриджа.

К кофе он потребовал шартрез. Не таррагонский, а настоящий французский, лучших лет, изготовленный до того, как зловещий Комб изгнал из Франции монахов-картезианцев. Вуврэ и Шато-Марго ударили ему в голову, и он изложил свое мнение довольно громким голосом, что зажгло гневные огоньки в глазах некоторых соседей-французов. Герру Буманну, правда, больше хотелось эльзасского кирша, а мистеру Петриджу — виски. Тюиль любезно заказал оба напитка.

Они пропустили дневное заседание, предпочтя чиханию про фессора Сентома партию в вист. Альбен Тюиль разыгрывал себя демократа, а потому четвертым партнером пригласил своего шофера.

На улице лило, как из ведра, а ветер валил с ног. Тюиль распорядился принести большой графин ромового пунша и отличные сигареты, разумеется, контрабандные. И тут же дал метрдотелю подробные указания насчет ужина, заказав рисовую запеканку с телятиной, фазана и свежего омара.

— Только хорошенько охладите вдову Клико!

— Я думаю пробыть здесь до завтра, — сказал герр Буманн.

— Я тоже, — кивнул мистер Петридж.

— А какая завтра программа? — осведомился Альбен Тюиль, желавший показать, что он заинтересован в работе съезда.

— Утром осмотр замка и садов, разбитых Ленотром, — ответил англичанин.

— Во второй половине дня месье Фенестранж расскажет о Людоеде, — добавил немец.

Вечером они распили несколько бутылок Клико. Должное количество их перепало и на долю шофера. Наутро все четверо встали с головной болью.

Осмотр замка и садов не состоялся. К тому же явился сокрушенный метрдотель и сообщил, что после завтрака его заведение закрывается. Он-то ведь рассчитывал на многочисленных участников съезда и гостей, но их приехало так мало, что ему осталось только закрыть двери. Бедняга весьма сожалел и долго извинялся.

На завтрак подали холодные остатки ужина, обильно залитые майонезом.

— После дневного заседания поедем вместе, — предложил Тюиль своим новым друзьям. — В машине найдется место для вас обоих.

Приглашение было принято с благодарностью.

***

В громадном зале сидело не более двадцати слушателей.

Войдя в зал, трое приятелей заметили, что его обстановка слегка изменилась: позади трибуны к стене было прислонена большая картина. Видимо, ее взяли из провинциального музея. На медной пластинке было выгравировано: «Багаж Людоеда — Тимолеон Лобришон — Салон 1874 года». «Багаж» представлял собой громадный парусиновый заплечный мешок, из которого выглядывало пять или шесть заплаканных девочек.

Почти тут же на кафедру поднялся докладчик, месье Фенестранж из Дурдана, и начал велеречиво превозносить картину.

— Поглядите, господа, на личики этих несчастных, искалеченные страданием и страхом, и скажите, разве не сжимается у вас сердце, разве не охватывает вас ужас при мысли, что эти невинные жертвы появятся в жареном или вареном виде на столе Людоеда, этого чудовища старых сказок!

Альбен Тюиль и его друзья уселись в первый ряд. Позади них в креслах скучали немногочисленные фольклористы, солидные люди с брезгливыми лицами.

Шофер Петрус Снепп покинул гостиницу последним, потому что выпил вместе с метрдотелем несколько рюмок. Он забрался глубину зала, где никому не мешал и где его почти не было видно.

А чем еще ему было заняться? Ближайшее кафе находилось на расстоянии целого лье, а на улице свирепствовали ледяной дождь и резкий ветер.

Фольклористы начали поклевывать носами, видимо доклад Фенестранжа их не интересовал. Но тот без смущения продолжал:

— Кошмарнейший образ Людоеда появился много веков назад. Возможно, он родился во времена циклопа Полифема, самого страшного из чудовищ, встреченного Одиссеем. А может быть, источником его появления послужила ужасная легенда об Уголино, который съел своих детей…

В зале возник шум, невысокий человечек с козлиной бородкой встал и прервал докладчика:

— Уголино был любящим отцом. Дети добровольно пожертвовали собой, чтобы спасти его от голодной смерти!

— По правде говоря, — сказал Фенестранж, — для меня это не имеет значения. Мне хочется побыстрее выпутаться из сетей древних легенд. Я полагаю, многие фольклористы согласятся со мной, что в основе всех страшных сказок о Людоеде лежит чудовищная личность Жиля де Рэ, этого кровавого убийцы детей…

Петрус Снепп зевнул, но подремать не решился, зная, что громко храпит во сне. Он принялся отбивать пальцами детскую считалочку:

Мальчик-с-пальчик бестолковый Покупать пошел корову, Но купил себе теленка И в придачу — поросенка.

— Жиль де Рэ принес в жертву дьяволу около трехсот детишек в своих замках Тиффож и Машкуль! Но его не удовлетворяло просто убийство, он любил сначала обласкать детей, а потом наслаждался, глядя, как они умирают в ужасных муках.

Пальцы у Петруса Снеппа устали, и он сменил ритм: Этого зарезали, этого прихлопнули, Этого зажарили и с аппетитом слопали. Мама Людоедина Кроху пожалела, Потому что маленьких мальчиков не ела.

— Кто осмелится утверждать, что Жиль де Рэ не был чудовищем и любителем человечины? Где останки его жертв? И не появлялись ли они на его столе в жареном или вареном виде?

— Это не доказано! — крикнул человек с бородкой.

— Может быть… Но не будем удаляться от темы. Жиль де Рэ и есть то чудовище из плоти и крови, которое породило призрак Людоеда.

Интерес к докладу Фенестранжа падал, ибо докладчик оставил фольклор в стороне и пустился в исторические дебри. Он сыпал именами и датами: Жанна д'Арк, 1412, 1415, 1431, Карл VII, герцог Жан де Бретань, Прелати, Жан де Малетруа…

Тюиль дрожал; он любил тепло и яркий свет и ненавидел холод и тьму. Джеймс Петридж впал в благодушное самосозерцание и смотрел прямо перед собой. У Буманна урчало в животе, ибо завтрак не утолил его тевтонского голода. К тому же его ноздри стал щекотать приятный аромат кухни: где-то в глубинах королевского дворца жарили лук!

Петрус Снепп мучился, пытаясь вспомнить, на кого из знакомых походил Фенестранж с его кукольным розовым личиком, серебристыми волосами и светло-голубыми глазками-пуговками.

Ах, вот оно что! На картине Лобришона было изображено красивое кругленькое личико девочки. Она прижимала к щеке куклу с такими же круглыми светлыми глазками, как у месье Фенестранжа. Петрус подумал, что чудовище обязательно съест ее первой. Только эта кукла походила на докладчика и никто больше.

Запах кухни становился все явственней; видимо жарились свиные котлеты. Не только герр Буманн, но и другие фольклористы учуяли аппетитный запах, ибо их взгляды устремились к полуоткрытой двери, через которую он проникал в зал.

Фенестранж вернулся к своей теме.

— Некоторые филологи утверждают, что имя Крокмитена — Людоеда французских сказок, образовано из французского глагола «croquer», что значит «есть», и фламандского слова «meisje» — в переводе «девочка». Таким образом, получается, что он питался исключительно девочками.

Альбен Тюиль стал вдруг внимательным.

— Ну, ну, он не гнушался и мальчиками, не так ли? — выкрикнул кто-то из глубины зала.

— Только у фламандцев…

Месье Тюиль улыбнулся, будто эти слова были обращены лично к нему.

— Только у фламандцев есть сходная личность. Их Людоед зовется «буманом», — и немецкий ученый вздрогнул.

Слово было знакомо Петрусу и перед его мысленным взором возник буман-Людоед: рыжие волосы, зеленые глаза, черные зубы, кривые ноги, брюхо бочонком, руки, похожие на узловатые ветви дуба…

Фенестранж словно прочел его мысли, потому что тут же нарисовал портрет чудовища так, как это делают дети: «волосы рыжие, глаза зеленые, ноги кривые, живот бочонком, а руки как ветви дуба…»

Снаружи бушевали стихии: дождь хлестал по окнам, сквозь которые едва виднелись обнаженные деревья, гнувшиеся под сумасшедшим ветром.

Окна, выходившие на закат, побагровели, мимо них пронеслась каркающая стая ворон. Но внимание Петруса Снеппа было уже привлечено другим. Он увидел крысу.

Фенестранж зачастил, как человек, которому надо еще многое высказать, а время уже истекает.

— Жиль де Рэ был красивым, довольно молодым человеком. Он был своего рода Антиноем, но вышедшим из ада. Тот, кто сделал из него Людоеда, отнял у него красоту.

Крыса медленно приближалась. Вскоре она должна была оказаться неподалеку от ботинок Петруса.

— Чудовище должно было быть красивым, иначе ему не удалось бы завоевывать доверие маленьких жертв и завлекать их в клетку, где томились его живые съестные припасы.

Съестные припасы! Герр Буман чувствовал, что его желудок был пуст. Он подумал о своем ганноверском доме, о вестфальских окороках, о громадных головах тильзитского сыра, о тминных хлебцах, занимавших целую полку.

— Итак, в действительности это был улыбающийся человек с добрыми глазами, с мягким приятным голосом…

Петрус Снепп внимательно поглядел на докладчика, а когда отвел глаза, то его взгляд упал на крысу.

Удар ботинка был точен. Убитая крыса растянулась в луже черной крови.

Боже, какая адская погода! Град и дождь. Зал загудел, как громадный котел. Красное зарево заката угасло, словно задутое ветром, и в зале стало совсем темно.

Фенестранж дернул шнурок звонка, но на зов никто не явился.

Последний луч света скользнул по картине Тимолеона Лобришона и лица будто ожили: нежные губки девочек задрожали, на ресничках повисли слезы… Это длилось всего секунду. Потом тьма сгустилась окончательно.

Фольклористы словно забыли, что были мудрыми учеными мужами, элитой своих стран.

Французы запели на старинный народный мотив, а иностранцы стали подпевать:

— Света! Света! Дайте света!

На этот раз их услышали, потому что из глубины дворца притащились старый слуга, поваренок и конюх. Они держали по керосиновой лампе. Фенестранж уже оканчивал доклад. Его заключительные слова с трудом пробились сквозь шум отодвигаемых стульев и недовольное ворчание.

— Господа, Людоед скончался… Людоеда больше нет!

Петрус Снепп наподдал ногой крысу, и та взлетела в воздух, как мяч.

В полумраке послышались гневные вопли:

— Мерзавец! Скотина! Дерьмо!

***

Фольклористы буквально ринулись к выходу, ибо вдали уже слышались свистки двух последних ночных поездов на Версаль и на Дурдан.

Тюиль и его новые друзья уселись в автомобиль, и Петрус Снепп живо домчал их до ближайшей харчевни.

Им дали лишь горячее вино, ибо еды не было и в помине, а комнаты сдавались путешественникам только летом.

— Расстояния автомобилю не страшны, — заявил месье Тюиль. — Куда двинемся?

Версаль находился в тридцати пяти километрах, Дурдан — в шестнадцати. Кроме того, хозяин сказал, что версальская дорога в очень плохом состоянии, не в пример дурданской, которую к тому же легче отыскать.

Тьма стояла, хоть глаз выколи, дождь усиливался и холод становился все свирепей. Кожаный верх пропускал воду и ветер; фары едва светили, голубой язычок ацетиленового пламени то и дело грозил угаснуть.

Петрус Снепп потерял дорогу, нашел ее, опять потерял. Наконец, вдали замерцали огоньки Дурдана.

В свете фар появился велосипедист и Петрус Снепп резко затормозил.

Тюиль угостил велосипедиста бельгийской сигарой, что сделало того любезным и разговорчивым. Он сообщил, что господам, путешествующим на автомобиле, вряд ли удастся найти что-либо подходящее в Дурдане и что им лучше было бы ехать в Версаль.

Петрус Снепп заворчал. Шоферское место было плохо защищено от дождя и ветра. Он напряженно вглядывался во тьму: у него разболелись глаза, а руки сводила судорога.

И тут Тюиля осенило. Может, велосипедист укажет, где живет месье Фенестранж.

— Совсем рядом, в нескольких шагах отсюда, — ответил человек. — Вы увидите на отшибе большой дом с садом. Его легко найти. На велосипеде ехать не больше минуты.

На автомобиле пришлось добираться добрых десять минут.

***

В окнах первого этажа горел свет. Петрус дернул шнурок звонка. В ответ раздался перезвон колокольчиков, и в окне появился сам Фенестранж.

— Входите, господа! — крикнул он. — Рад вас снова видеть!

Автомобиль стоял перед каменным крыльцом; Фенестранж вышел навстречу им в халате.

— Вы без труда отыскали мое скромное жилище? Позвольте выразить сомнение. В полулье отсюда дорога раздваивается и спускается к Оржу. В общем-то паршивенькая речонка, но там есть обрыв…

— Обрыв?

— Так здесь называют омут с водоворотом, настоящий мальстрем… Но что наболтал вам этот велосипедист? Боже, какой осел! В Дурдане две хорошие гостиницы с приличными комнатами. Правда, рестораны уже закрыты, можно раздобыть лишь холодные закуски. А посему, я с огромным удовольствием приглашаю вас отужинать…

Герр Буман плотоядно усмехнулся. Он уже чуял лакомый запах рагу с пряностями. И даже различил тонкий аромат мадеры и почмокал губами: «Ням!.. Ням!..»

— Итак, располагайтесь в моем скромном кабинете, как дома, — закончил Фенестранж, приятно улыбаясь.

Скромном? То, что Фенестранж называл кабинетом, меньше всего походило на кабинет. Гости французского фольклориста не могли сдержать восхищенных возгласов.

— Да это же волшебный зал из старинных сказок!

— Точная копия, — засмеялся Фенестранж.

В очаге, позади кованой железной решетки, потрескивал огонь, от большой медной лампы исходили волны нежно-золотистого света.

На столе стоял только один прибор, но хозяин быстро извлек из большого дубового буфета фарфор, хрусталь и серебро. Вскоре стол был накрыт на четыре персоны.

— Раз, два, три, как в старой сказке о волшебном столике, — хихикнул Фенестранж. — А что если поставить прибор и для вашего шофера, который мне кажется человеком хорошим и благовоспитанным? Тем более, что из прислуги у меня только старуха-повариха, пугливая и дикая, как лань. Она терпеть не может чужих в своей кухне… к тому же довольно запущенной.

Месье Тюиль опять почувствовал себя демократом и заявил, что он, конечно, согласен.

— Начнем с глотка вина в честь вашего столь радостного для меня приезда! Ах, дорогие мои собратья, я ожидал от этого съезда многого, но был весьма разочарован, ибо не смог вступить в контакт ни с одним из фольклористов.

Глаза герра Буманна сверкали от радости.

— Рейнское… Если я не ошибаюсь, это — несравненное «Liebfrauenmilch»!

— Вы оказываете мне честь. Не будь так темно, я бы вам показал виноградник, с которого я получаю это вино.

— Как, вино Юрпуа? — вскричал месье Тюиль, не веря своим ушам.

— А почему бы и нет? Лет двести назад на берегах Оржа виноградарство процветало, и даже мадам Саблиер отдавала должное винам этого края. Но все проходит, все умирает, даже вино…

— И даже Людоед! — фыркнул Буманн. — Даже Людоед! — согласился месье Фенестранж.

— Давным-давно и в нашей холодной Англии мидландцы делали доброе бодрящее вино. О нем говорили много хорошего, — вмешался в разговор мистер Петридж.

— Я получил лозу из замка Шантосе, — заявил Фенестранж.

— Ну и ну! — вскричал герр Буманн. — Ведь замок Шантосе был одним из владений ужасного Жиля де Рэ, не так ли?

— Именно так, поэтому я и назвал вино, которое вы только что отведали, «Вино Людоеда»!

— Тогда выпьем за здоровье Людоеда! — радостно вскричали гости.

Петрус Снепп осушил бокал и позволил наполнить его снова. Он не участвовал в разговоре, да и вряд ли мог сказать что-либо интересное. Он слушал, как на улице бушевала буря, и думал о развилке дорог, речонке и омуте.

Тюиль, Буманн и Петридж смаковали вино, как знатоки. Одновременно они рассматривали комнату, не скрывая своего восхищения. Им казалось, что они очутились внутри радуги и их глаза должны были свыкнуться с феерией красок и форм прежде, чем различить пестрые груды медвежат из золотистого плюша, оловянных солдатиков в сверкающих мундирах, очаровательных кукол, крохотных лошадей, коров, телят, игрушечные поезда и доспехи.

Петрус Снепп заметил все это еще тогда, когда вошел в комнату, и сразу подумал: «Прямо игрушечный базар для детишек». Но вслух он этого не произнес.

Фенестранж расхохотался.

— Приманка для жертв Людоеда!

Герр Буманн, пытаясь заглушить урчание в животе, осушил свой бокал. Запах жаркого наполнял комнату… Неужели хозяин добавил к пряностям чеснок? Эти чертовы французы готовы сунуть чеснок и в букет роз.

— Смотрите, восхищайтесь, а я на минутку вас оставлю, мне надо на кухню. Но не обессудьте, у меня приготовлено только одно блюдо: рагу из ягненка… правда, осмелюсь доложить… нежности несравненной!

Фенестранж поспешил к двери, и Петрус заметил, что у него короткие кривые ноги.

Трое фольклористов стали осматривать комнату, любуясь картинками и гравюрами в серебряных рамках.

— Смотрите, матушка Хаббард со своим псом! — воскликнул англичанин.

— Бременские музыканты, — восхищенно сказал немец, наткнувшись на забавную группку: осла, кота, пса и петуха.

— Полночь! Золушка теряет хрустальный башмачок, — вымолвил Тюиль, ткнув пальцем в рисунок.

Петрус Снепп подмигнул графину для крепких напитков, сделанному в виде хохочущего толстяка-голландца папаши Женьевра.

— Ты не так уж красив, — пробормотал шофер. — Рыжие волосы, зеленые глаза, толстое пузо, кривые ноги. Чтобы стать Людоедом, ему нужны только руки, как узловатые ветви дуба.

И, ухмыльнувшись, подумал, не наполнен ли фарфоровый живот папаши Женьевра кровью вместо доброй голландской можжевеловки.

Тюиль отвел глаза от какого-то гномика и взглянул на соседнюю игрушку. Это был толстяк, сидящий за столом. При повороте крохотной рукоятки открывалась громадная пасть. На столе появился аппетитный кусок мяса и тут же исчез в глотке обжоры. Петрус легонько крутанул рукоятку назад, чтобы рассмотреть пищу. Ею оказался крохотный младенец в рубашонке. На цоколе игрушки было написано: «Людоед. Патент 34130. Альсид Фенестранж».

А хозяин уже возвращался с большой салатницей, над которой поднимался ароматный пар.

— Рагу, вино и хлеб — вот и все, что я могу вам предложить, господа, — сказал Фенестранж извиняющимся голосом. — И сам вас обслужу, ибо моя кухарка не расположена покидать кухню. Мне кажется, что мяса хватит и на вторую тарелочку, если у кого будет аппетит. Поужинаем, как говорится, запросто.

Герр Буманн уже жевал и удовлетворенно ворчал между двумя глотками:

— Tadellos… schmeht fein!

Альбену Тюилю пришелся по вкусу соус и он макал в него большой ломоть хлеба. Англичанин ел с холодной решимостью человека, выполняющего свой долг по отношению к организму. Радушный хозяин просто ковырялся в тарелке.

Петрус Снепп был простым человеком. Из чернорабочего на заводах «Тюиль и K°» он выбился в механики, а потом стал личным шофером хозяина. Петрус привык к суровой жизни. Он любил грубую, ко сытную пищу: кусок мяса с кровью, капусту с салом, кровяную колбасу и картошку. А нежное, тающее во рту мясцо, хрящики, крошившиеся под зубами, незнакомые приправы, придававшие соусу странный вкус и запах — все это вызывало у него тошноту; поэтому он запивал каждую порцию пищи добрым глотком вина, благо на вино хозяин не скупился.

На улице свирепствовала стихия. Под яростными наскоками ветра резко хлопали ставни; дождь грозил потопом, а в трубе рыдали неясные странные голоса, но это был ветер, только ветер…

Петрус Снепп не подозревал, что повторял слова старой сказки о малышах, посаженных в печь злой колдуньей:

«Кто стучится в дверь? Ветер… только ветер!»

Месье Фенестранж ел мало, а потому поддерживал разговор. Он говорил больше других и, конечно, о Людоеде, это был его конек.

— Только во Франции и Фландрии есть настоящий Людоед-Крокмитен.

— В Германии есть Рюбецаль, пожиратель репы, — сказал герр Буманн. — Им пугают детей, но он не причиняет никакого зла…

— А у нас в Англии, — заявил Петридж, — живет Мистер Рэйн. Дядюшка Дождь. Этот призрак не трогает детей. Но любому взрослому, который ему не приглянется, он может свернуть шею…

— Уу! Уу! — завывал ветер.

Петрус Снепп прислушался.

В свое время он был на заводе ночным сторожем.

В долгие часы одиночества он привык к вою ветра за окном, часто напоминавшему пьяные голоса, мольбы о помощи и стоны умирающих…

Ветер набрасывался на ставни, словно свора разъяренных собак; потом вдруг засвистел в трубе…

Но разве Петрус Снепп не расслышал детских криков, доносившихся откуда-то из глубины дома? Впрочем, это был ветер, только ветер.

Тюиль пообещал прислать хозяину лучший экземпляр своего эссе «Смутные полтора месяца в Гентской области». Правда, оно написано на фламандском, но он обязательно приложит французский перевод. Эта книга должна заинтересовать месье Фенестранжа, потому что в ней описано некое подобие Людоеда, которого гентцы прозвали «Месье Луи» или «Арраби».

— Рыжие волосы, зеленые глаза, черные зубы, брюхо бочонком, руки, как узловатые ветви дуба, кривые ноги.

— Совершенно зерно! — вскричал Фенестранж с воодушевлением. — Вылитый Людоед!

Петруса Снеппа поразила неожиданная мысль.

«Рыжие волосы!.. Совсем как у мистера Петриджа».

«Зеленые глаза!.. Совсем как у месье Тюиля в минуты гнева».

«Брюхо бочонком!.. Совсем как у герра Буманна».

«Черные зубы».. Петрус с улыбкой вспомнил, что его собственные зубы давным-давно почернели от махорки.

А где же узловатые ветви дуба?..

На развилке дорог стоял деревянный указатель: «Проезд закрыт». Он был сработан на совесть и, сопротивляясь натиску ветра, только потрескивал, словно орех в щипцах. Рядом с указателем высился древний каменный дуб. Черви и лишайника подточили его корни, омела и плющ высосали из него соки. Он превратился в растительное чудище, стволу было не по силам держать крону. Камыш на берегу Оржа гнулся под яростью ветра. Дуб стоял насмерть, он прожил слишком много столетий, но особо резкий порыв ветра вывернул его с корнем и корявые ветви в щепы разнесли указатель.

***

Петрус этого не знал; его захватила странная мысль.

«Рыжие волосы… зеленые глаза… Если все сложить вместе, то окажется, что Людоед преспокойно сидит за этим самым столом. Не хватает только рук…»

Мысль показалась Петрусу занимательной и он тихонько засмеялся, но никто не заметил этого. Может быть, его удовольствие было бы омрачено, знай он, что произошло на берегу реки. Но его радость длилась недолго: ветер снова взялся за свое и заплакал жалобными детскими голосами.

Дом был большой, зловещее эхо гулко раскатывалось по длинным и пустым коридорам.

И все же…

А вдруг и вправду в глубине этого одинокого жилища спрятаны детишки — плачут, стонут, тщетно зовут на помощь?.. Петрус старался отделаться от этой мысли; должно быть он просто опьянел от вина… вина Людоеда!..

В застольной беседе Фенестранж пересказал свой доклад о Людоеде, который гости изредка прерывали односложными замечаниями.

Он кончил теми же словами:

— Людоед умер…

Все согласились — современная молодежь уже давно перестала верить в существование чудовища.

Было поздно. Кукушка выглянула из своего окошка над циферблатом и прокуковала двенадцать раз…

— Полночь! Час Людоеда! — провозгласил месье Тюиль.

— И час сна, — добавил мистер Петридж, который был человеком здравого смысла.

И опять Фенестранж рассыпался в извинениях. Он, мол, живет отшельником, никого не принимает и не имеет комнат для гостей. Автомобиль так кстати… нужно ехать прямо по шоссе и не забыть про развилку, иначе они свернут к реке и свалятся в омут. Но на развилке стоит указатель. В Дурдане они, несмотря на поздний час, легко найдут комнаты в гостинице «Руан», что на главной площади, против церкви.

Наконец, крепко пожав друг другу руки и пообещав встретиться снова, они расстались. Петрус Снепп отсалютовал по-военному, приложив руку к фуражке с золотым галуном. Потом бросился к машине и завел мотор.

А из коридора по-прежнему неслись жалобы… Ну и шутник был этот ветер! От этого проклятого вина Людоеда только разыгрывалось воображение…

Людоед… опять, Людоед… Имя прозвучало даже в прощальном возгласе Фенестранжа.

— Только не бойтесь Людоеда!

— No… Nein… Non… Neen!

— Ведь Людоед умер!!!

***

Петрус Снепп не увидел указателя, разбитого дубом, зато мельком заметил две громадные ветви, которые взметнулись в небо, словно руки, протянутые за добычей.

— Руки, как ветви дуба!.. — пробормотал шофер. — Теперь все сходится… Неужели?..

Но было уже поздно.

Машина скользнула по откосу и нырнула в Орж. Прямо в омут.

На поверхность выплыл только Петрус Снепп.

Он долго барахтался и, наконец, выкарабкался на берег. В руке у него было зажато что-то твердое и холодное. Он глянул: это был разводной ключ — все, что осталось от великолепного «панар-левассора».

***

Когда он толкнул решетчатую калитку перед домом Фенестранжа, сквозь щели в ставнях еще сочился свет.

Несколько секунд он раздумывал, не трогаясь с места…

— Он понял, что я распробовал… Да, да, понял, что я понял! Нас следовало погубить так, чтобы никто ничего не заподозрил. Он показал нам опасную дорогу… дорогу смерти!

Месье Фенестранж открыл ему.

— Авария? — ужаснулся он.

Петрус Снепп пристально разглядывал его.

Почему именно в это мгновение он вспомнил о крысе, лежавшей в лужице крови?

Он подумал: «А умер ли Людоед?» — и с силой ударил Фенестранжа разводным ключом.

Человек лежал в небольшой красной лужице, неподвижный и мертвый… как крыса.

В то же мгновение стоны возобновились и Петрус побежал по коридору, крича:

— Детки, выходите… Я иду… Вы спасены… Людоеда больше нет… Людоед умер!

Он пробежал через весь дом и попал в комнатушку, где стояла убогая койка и несколько перекошенных стульев. Потом стал заглядывать во все комнаты подряд, но всюду видел лишь паутину и пыль.

Кухня походила на темную пещеру с железной печкой. Неряхи-кухарки там не оказалось.

Но стол был красен от свежей крови, и Петрус Снепп закричал от ужаса и гнева.

На веревке сушились три козьих шкурки, но Петрус и не глянул на них, потому что побежал дальше, вопя изо всех сил:

— Не плачьте! Я иду… Людоед умер!

Погреба были пусты, там стояло только несколько бутылок вина. А крики стали еще громче и жалобней.

Петрус уселся на старый ящик и медленно раскурил трубку.

Он увидел отдушину. Сквозь нее, подражая детским мольбам и стонам, врывался ветер.

Шоферу стало ясно, что он ел вовсе не человечину, а мясо молодого козленка; месье Фенестранж был всего лишь бедняком-ученым, помешанным на Людоеде, и комната с гравюрами и игрушками, напоминавшими о его увлечении, была единственной радостью, единственной роскошью, которую он мог себе позволить.

Людоед. Он откликнулся на зов людей, вызвавших его из прошлого и вернувших ему жизнь. И в эту ночь он погубил многих, хотя его никто и не видел. Ведь он был призраком, наваждением…

Петрусу Снеппу было трудно думать. У него болела голова и его лихорадило.

Людоед умер?

Именно он, Петрус Снепп, простой шофер, положил конец вековой загадке и открыл ужасающую истину:

— Людоед не умер! Он жив! Он бессмертен! И не умрет, пока на земле будут жить люди!

Оглавление

Жан Рэ Смерть Людоеда

Реклама на сайте