«Homo Incognitus: Автокатастрофа. Высотка. Бетонный остров»

Homo Incognitus: Автокатастрофа. Высотка. Бетонный остров (fb2) - Homo Incognitus: Автокатастрофа. Высотка. Бетонный остров [сборник, litres] (пер. Михаил Владимирович Кононов) 3795K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеймс Грэм Баллард

Дж. Г. Баллард Homo Incognitus: Автокатастрофа. Высотка. Бетонный остров

© J.G. Ballard, 1973, 1975

Школа перевода В. Баканова, 2018

© Перевод. М. Кононов, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

Автокатастрофа

Вступление

Союз разума и кошмара, доминировавший в ХХ столетии, дал жизнь двусмысленному как никогда миру. По коммуникационному ландшафту движутся призраки зловещих технологий и грез, которые можно купить за деньги. Термоядерное оружие и реклама газировки сосуществуют в ослепляющем пространстве, где правят срежиссированные новости, наука и порнография. Жизнью заправляют сиамские близнецы: секс и паранойя.

Чем дальше, тем больше требуют пересмотра наши концепции прошлого, настоящего и будущего. По мере того как прошлое, в социальном и психологическом смысле, становится жертвой Хиросимы и атомного века, перестает существовать и будущее – его пожирает всеядное настоящее. Мы включили будущее в наше настоящее просто как одну из возможных альтернатив. Возможности плодятся бесконечно, и мы живем, как дети, в мире, где любой каприз, любое требование – по поводу образа жизни, путешествий, сексуальной роли и идентичности – немедленно исполняется.

Кроме того, за последние десятилетия значительно изменилось соотношение между фантазией и реальностью. Во многом они поменялись местами. Мы живем на страницах громадного романа. И писателю все меньше требуется придумывать содержание этого романа. Вымысел уже здесь. Задача писателя – выдумать реальность.

В прошлом мы полагали, что мир вокруг нас представляет реальность, пускай путаную и смутную, а наш внутренний мир разума, снов, надежд, стремлений есть царство фантазии и воображения. Сейчас, на мой взгляд, все наоборот. Самый разумный и эффективный способ разобраться с внешним миром – полагать, что он целиком выдуман, и единственный крохотный узелок реальности остался у нас в голове. Классическое фрейдовское разделение между скрытым и явным содержанием сновидения, между кажущимся и реальностью теперь нужно применять к внешнему миру.

С какой главной задачей сталкивается писатель в условиях этих трансформаций? Может ли он использовать методы и перспективы традиционного романа XIX века – линейный сюжет, размеренная хронология, благородные персонажи, живущие яркой жизнью в привольных времени и пространстве? Должен ли писатель исследовать истоки характера и личности, таящиеся в далеком прошлом, неспешно изучать корни, проверять тончайшие нюансы социального поведения и личных отношений? Есть ли еще у писателя моральное право изобретать самодостаточный замкнутый мир, быть для персонажа экзаменатором, заранее знающим все ответы? Вправе ли писатель отбросить все, что не желает понимать, включая собственные мотивы, предубеждения и страхи?

Я сам ощущаю, как радикально поменялась роль писателя, его право на действие. Я понимаю, что писатель в каком-то смысле больше ничего не знает. У него нет нравственной позиции. Он предлагает читателю содержимое собственных мозгов, набор возможностей и воображаемых альтернатив. Он выступает в роли исследователя, на сафари или в лаборатории столкнувшегося с новой территорией или объектом. Ему остается лишь выдвигать гипотезы и проверять их соответствие фактам.

«Автокатастрофа» – именно такая книга, экстремальная метафора экстремальной ситуации, набор отчаянных мер для отчаянного кризиса. Разумеется, в «Автокатастрофе» речь не просто об одной аварии, сколь угодно серьезной, а о вселенском катаклизме, который ежегодно убивает тысячи и калечит миллионы людей. Видим ли мы в автомобильной катастрофе зловещее предзнаменование кошмарного союза секса и технологии? Даст ли нам современная технология доселе невиданные средства справиться с нашими страхами? Станет ли обуздание нашей врожденной извращенности полезным для нас? Существует ли аномальная логика, более мощная, чем предлагаемая нам разумом?

В «Автокатастрофе» я использую автомобиль не только как сексуальный образ, но и в качестве общей метафоры жизни человека в сегодняшнем обществе. Таким образом, роман, помимо сексуального содержания, несет политическую нагрузку, однако мне по-прежнему приятно думать, что «Автокатастрофа» – первый порнографический роман, основанный на технологии. В каком-то смысле порнография – самая политическая форма беллетристики, она максимально открыто и жестоко показывает, как мы используем и эксплуатируем друг друга.

И вряд ли стоит напоминать, что главная цель «Автокатастрофы» – предупреждение, предостережение против грубого, эротического и ослепляющего царства, которое все настойчивей манит нас с окрестностей технологического пейзажа.

Дж. Г. Баллард

1995 г.

Глава 1

Вчера в своей последней автокатастрофе погиб Воэн. На протяжении нашей дружбы он репетировал собственную смерть во многих авариях, но только эта катастрофа была настоящей. Идя навстречу лимузину киноактрисы, машина Воэна проломила ограждение эстакады лондонского аэропорта и пробила крышу автобуса, полного авиапассажиров. Упакованные, как для солнечного жертвоприношения, раздавленные тела туристов еще лежали на виниловых сиденьях, когда час спустя я протиснулся сквозь толпу полицейских. Опираясь на руку шофера, киноактриса Элизабет Тейлор, умереть с которой Воэн мечтал многие месяцы, стояла в одиночестве под мигалками «Скорой помощи». Когда я опустился на колени у тела Воэна, актриса прижала ладонь в перчатке к своему горлу.

Видела ли она в позе Воэна формулу смерти, которую он ей уготовил? Последние недели жизни мой приятель не думал ни о чем другом, кроме ее смерти – кульминации, которую он организовывал с тщательностью церемониймейстера. Стены его квартиры неподалеку от студии в Шеппертоне были увешаны фотографиями – Воэн с помощью трансфокатора каждое утро снимал, как актриса покидает свой дом в Лондоне. Он снимал с пешеходных мостиков над западной автострадой и с крыши многоэтажной автостоянки на студии. Крупные планы ее коленок и ладоней, внутренней стороны бедер и левого уголка рта я малодушно распечатывал для Воэна на копировальном аппарате у себя на работе и передавал ему снимки, словно очередные смертные приговоры. Я видел, как он в своей квартире сопоставлял участки тела актрисы с фотографиями ужасных ран из учебника по пластической хирургии.

Картины автокатастрофы с участием Тейлор притягивали Воэна многочисленными ранами и повреждениями. Ломающиеся фрагменты и агрегаты сталкивающихся лоб в лоб машин бесконечно прокручивались в замедленной съемке: осколки усеивали лицо актрисы, когда она являлась сквозь лобовое стекло рожденной в смерти Афродитой; сложные переломы таза возникали от ударов о рычаги ручного тормоза; и главное – повреждение гениталий: ее матка проткнута острием эмблемы автопроизводителя, его семя излилось на люминесцентные циферблаты, навеки запечатлевшие последние значения температуры и уровня топлива.

Только описывая мне идеальную катастрофу, Воэн успокаивался. О ранах и столкновениях он говорил с эротической нежностью юноши, разлученного с любимой. Разглядывая фотографии на стенах квартиры, он стоял ко мне боком, чтобы благородность профиля тяжелого паха подчеркивал вид напряженного пениса. Воэн знал, что пока он провоцирует меня – мимоходом, словно может бросить в любую секунду, – я его не покину.

Десять дней назад, угнав мою машину из гаража моего многоквартирного дома, Воэн взлетел по бетонному скату, и уродливая машина выпрыгнула из ловушки. Вчера его тело лежало в свете полицейских фар у подножия эстакады, покрытое изящным кружевом из крови. Неестественное положение сломанных рук и ног, кровавая геометрия лица казались пародией на фотографии жертв автокатастроф, которыми были увешаны стены квартиры Воэна. Я в последний раз смотрел на его мощный пах, налитый кровью. Поодаль, в свете мигалок, стояла актриса, опираясь на руку шофера. Воэн мечтал умереть в момент ее оргазма.

Воэн успел принять участие во многих катастрофах. Думая о Воэне, я представляю его в угнанных и разбитых машинах, в груде ломаного металла и пластика. Два месяца назад я нашел приятеля под эстакадой аэропорта после первой репетиции смерти. Таксист помогал двум дрожащим стюардессам выбраться из автомобильчика, в который Воэн врезался, выскочив со скрытой подъездной дороги. Подбегая, я видел Воэна через треснувшее лобовое стекло белого кабриолета, украденного со стоянки Океанского терминала. Усталое, покрытое шрамами лицо освещалось ломаными радугами. Я сорвал с петель помятую пассажирскую дверцу. Воэн сидел на усыпанном осколками сиденье, с самодовольным видом изучая собственное тело. Руки, повернутые ладонями вверх, были покрыты кровью из разбитых коленей. Лацканы кожаного пиджака были испачканы рвотными массами, на приборной доске красовались брызги спермы. Я попытался вытащить приятеля из машины, и его тугие ягодицы сжались, словно выдавливая последние капельки из семенных желез. На сиденье остались разорванные фото киноактрисы – я распечатал их для него утром в офисе: крупные планы губ и бровей, локтя и декольте.

Для Воэна автокатастрофа и его собственная сексуальность слились в финальный союз. Я вспоминаю его ночи с нервными молодыми женщинами, на задних сиденьях брошенных автомобилей на кладбище машин, их неуклюжие позы на фотографиях половых актов. Вспышка «Полароида» освещала раздвинутые бедра и напряженные лица – как у ошалевших выживших в аварии подводной лодки. Эти честолюбивые шлюхи, которых Воэн подбирал в ночных кафе и магазинах лондонского аэропорта, были родственницами пациентов с иллюстраций в учебниках по хирургии. Приударяя за женщинами, Воэн балдел от вздутий из-за газовой гангрены, повреждений лица и ран гениталий.

Благодаря Воэну я познал истинное значение автокатастрофы, исступленный восторг лобового столкновения. Мы вместе посетили Лабораторию дорожных исследований – в двадцати милях к западу от Лондона – и наблюдали, как специально подготовленные транспортные средства врезаются в бетонную мишень. Потом, у себя в квартире, Воэн прокручивал в замедленном темпе эти испытательные столкновения, снятые на кинокамеру. Сидя в темноте на разбросанных по полу подушках, мы лицезрели мерцание беззвучных столкновений. Беспрерывная последовательность разбивающихся автомобилей сначала успокаивала меня, а потом возбуждала. Летя по автостраде в желтом свете натриевых фонарей, я представлял себя за рулем этих бьющихся машин.

В последующие месяцы мы с Воэном много часов ездили по скоростным дорогам к северу от аэропорта. В спокойные летние вечера эти скоростные проспекты становились зоной кошмарных столкновений. Слушая полицейские переговоры по радио Воэна, мы двигались от одной катастрофы к другой. Часто мы останавливались в сиянии прожекторов, освещающих место крупной аварии, глядя, как пожарные и полицейские техники орудуют ацетиленовыми горелками и домкратами, чтобы освободить потерявшую сознание жену из-под тела мертвого мужа; или как оказавшийся на месте доктор ощупывает умирающего, придавленного перевернувшимся грузовиком. Иногда Воэна оттесняли другие зрители, иногда медицинский персонал пытался отнять камеру. Воэна особенно интересовали лобовые удары в бетонную опору эстакады.

Однажды мы первыми оказались у разбитой машины с раненой женщиной-водителем. Средних лет кассирша из аэропортовского магазина спиртных напитков сидела, накренившись, в разбитом салоне; осколки тонированного ветрового стекла усыпали ее лоб, словно драгоценные камни. Когда появилась полицейская машина, освещая мигалкой эстакаду, Воэн побежал за камерой и вспышкой. Сняв с себя галстук, я беспомощно пытался найти ранения у женщины. Она молча глядела на меня, лежа на боку на сиденье. Кровь пропитала ее белую блузку. Воэн, сделав последний снимок, опустился в салоне на колени и, аккуратно обхватив лицо женщины ладонями, начал что-то шептать ей на ухо. Вместе мы помогли уложить ее на медицинскую каталку.

По дороге в квартиру Воэна он заметил аэропортовскую шлюху у придорожного ресторана; эта билетерша в кинотеатре постоянно беспокоилась насчет слухового аппарата маленького сына. Сидя с Воэном на заднем сиденье, она непрерывно жаловалась ему на мою нервную манеру вождения, но он только отвлеченно следил за ее движениями, заставляя шевелить руками и коленками. На пустынной крыше многоэтажной автостоянки в Нортхолте я ждал у перил. На заднем сиденье автомобиля Воэн укладывал женщину в позу умирающей кассирши. Его сильное тело в свете фар проезжающих машин периодически застывало в стилизованных позах.

Воэн поделился со мной всеми своими навязчивыми идеями по поводу таинственного эротизма ранений: извращенной логики пропитанных кровью приборных досок, измазанных экскрементами ремней безопасности, мозговой ткани на противосолнечных козырьках. Любая разбитая машина вызывала у Воэна волнительный трепет; его возбуждали неожиданные вариации разбитых решеток радиатора, неестественно нависающие над пахом водителя приборные доски, словно задумавшие размеренный машинный минет. Личные время и пространство отдельного человека застывали навеки в паутине хромированных поверхностей и матового стекла.

Через неделю после похорон кассирши, когда ночью мы ехали вдоль западной границы аэропорта, Воэн отклонился в сторону и сбил большую дворнягу. Удар тела, словно мягкого молота, и дождь осколков, сопровождавший собаку в полете поверх крыши автомобиля, убедили меня, что мы чуть не погибли в катастрофе. Воэн и не подумал остановиться, лишь тупо давил на газ, почти уткнувшись лицом со шрамами в разбитое лобовое стекло. Его акты насилия стали уже так непредсказуемы, что я превратился в заложника-наблюдателя. Тем не менее на следующее утро на крыше аэропортовской автостоянки, где мы оставили машину, Воэн спокойно показывал мне глубокие вмятины на капоте и крыше. Длинные борозды на машине образовались в момент смерти неизвестного существа, чья сущность загадочно исчезла в геометрии транспортного средства. Насколько более загадочной была бы гибель кого-то из нас? Кого-то знаменитого и наделенного властью?

Даже эта первая смерть казалась скромной по сравнению с остальными случаями, в которых принимал участие Воэн, и с теми катастрофами, которые наполняли его мозг. Пытаясь истощить себя, мой приятель создал ужасающий альманах воображаемых автомобильных аварий и безумных ран: легкие старика пронзены дверной ручкой, грудь молодой женщины пробита рулевой колонкой, щека симпатичного юноши разодрана хромированным запором поворотной форточки… Для Воэна эти ранения были ключом к новой сексуальности, возникающей из развращенной технологии. Картинки ранений висели в галерее его мозга, как выставка в музее бойни.

Думая сейчас о Воэне, тонущем в собственной крови под лучами полицейских прожекторов, я вспоминал бесчисленные описания вымышленных катастроф, которые приходилось выслушивать, пока мы неслись с ним по скоростным магистралям вокруг аэропорта. Он мечтал о посольских лимузинах, врезающихся в топливные цистерны, о такси с веселыми детьми, сталкивающихся лоб в лоб перед яркими витринами пустынных супермаркетов. Он мечтал о враждующих брате и сестре, идущих встречным курсом на вспомогательной дороге у нефтехимического завода – их бессознательный инцест совершается в скрежете металла, в истечении мозгов под химическими реакторами и градирнями. Воэн проектировал столкновение заклятых врагов: один догоняет другого, смертельная ненависть вспыхивает бензином в придорожной канаве, и краска пузырится под лучами угасающего солнца в провинциальном городке. Отдельно Воэн представлял катастрофы с участием беглого преступника или взявшей отгул администраторши отеля, зажатой между рулевым колесом и коленями любовника, член которого ласкала. Воэн думал о попавших в катастрофу молодоженах, навечно прижатых друг к другу после удара сбежавшей цистерны с сахаром в заднюю подвеску. Думал об авариях автомобильного дизайнера – самых абстрактных из всех возможных смертей, – истекающего кровью в объятиях распутной лаборантки.

Воэн без устали обдумывал подробности этих столкновений, прежде всего лобовых: вновь и вновь сталкивались и переворачивались машины растлителя малолетних и утомленного врача; проститутка на пенсии врезалась в бетонное ограждение автострады, ее обрюзгшее тело, пробив ветровое стекло, раздирало дряблый живот об эмблему на капоте; по белому бетону насыпи текла кровь и навеки отпечатывалась в памяти полицейского автомеханика, упаковывающего тело по частям в желтый пластиковый саван. А порой Воэн представлял, как сдающий задним ходом грузовик сбивает эту проститутку, нагнувшуюся у дверцы автомобиля, чтобы поправить правую туфлю. Или как она проламывает ограждение эстакады и умирает, пробив крышу аэропортовского автобуса. Или как бешено мчащееся такси сбивает ее, вышедшую из машины, чтобы облегчиться в придорожном туалете, – и тело пролетает сотню футов, крутясь в брызгах мочи и крови.

Теперь я думаю о других придуманных Воэном катастрофах, о нелепой гибели раненых, изувеченных и потерявших голову. Я думаю о катастрофах психопатов, о невероятных авариях под действием яда или отвращения к себе, о бесчисленных столкновениях угнанных машин на вечерних скоростных автострадах с автомобилями усталых офисных работников. Я думаю о попавших в абсурдные аварии неврастеничных домохозяйках, возвращавшихся от венеролога и бьющих машины, припаркованные на центральной улице пригорода. Я думаю о маниакально-депрессивных психах, разбившихся, выполняя бессмысленный полицейский разворот на вспомогательной дороге у магистрали; о несчастных параноиках, на полной скорости влетающих в кирпичную стену в конце знакомого тупичка; о садистке-медсестре, обезглавленной в аварии с переворотом на сложной дорожной развязке; о лесбиянке – продавщице супермаркета, сгоревшей заживо в смятой малолитражке под суровыми взглядами немолодых пожарных; о детях-аутистах, задавленных сдающим назад грузовиком, – их глаза мало изменились после смерти.

Задолго до смерти Воэна я начал задумываться, как умру сам. С кем я умру и в роли кого: психопата, неврастеника, беглого преступника?.. Воэн без устали изобретал катастрофы для знаменитостей, накручивал подробные фантазии вокруг гибели Джеймса Дина и Альбера Камю, Джейн Мэнсфилд и Джона Кеннеди. В его воображении выстроился ряд мишеней – киноактрисы, политики, промышленные магнаты и теледеятели. Воэн без устали наблюдал за ними с камерой с помощью трансфокатора со смотровой площадки Океанского терминала в аэропорту, с балконов отелей и автостоянок телестудии. Для каждой жертвы Воэн разработал оптимальную смертельную катастрофу. Для Онассиса с женой он задумал точную копию убийства в Далласе. Рейгана он представлял в сложной цепочке столкновений; эта смерть выражала одержимость Воэна половыми органами Рейгана, такую же, как и его одержимость лобком киноактрисы, изящно скользящим по виниловым сиденьям арендованных лимузинов.

После недавней попытки убить мою жену Кэтрин он, как я понял, окончательно замкнулся в своей черепушке и в собственном королевстве, где правят жестокость и технология, теперь вечно будет мчать со скоростью 100 миль в час по свободной автостраде мимо пустых бензозаправок, ждущих единственного посетителя. В мыслях Воэн представлял весь мир умирающим в одновременной автокатастрофе: миллионы машин сталкиваются в окончательном совместном извержении семени и охлаждающей жидкости.

Я вспоминаю свою первую небольшую аварию на пустынной стоянке отеля. Опасаясь полицейского патруля, мы торопливо завершили половой акт, но, выезжая со стоянки, я ударил невесть откуда взявшееся дерево. Кэтрин вытошнило на мое сиденье. Эта лужица рвоты, со сгустками крови, похожими на жидкие рубины, вязкая и сдержанная, как и все, что исходило от Кэтрин, до сих пор остается для меня квинтэссенцией эротической бредовости автокатастроф, более возбуждающей, чем слизь влагалища и ануса Кэтрин, чистые, как фекалии королевы фей, или микроскопические капли, образующиеся под контактными линзами. В этом волшебном озере, поднятом из ее горла, словно редкостное мироточение в далекой и таинственной усыпальнице, я видел собственное отражение – в зеркале крови, спермы и рвоты, явленном из губ, всего несколько минут назад крепко сжимавших мой пенис.

Все мы, знавшие Воэна, принимали извращенную эротику автокатастрофы болезненно, как извлечение органа через хирургический разрез. Я видел совокупляющиеся пары, едущие ночью по затемненным автострадам, – мужчины и женщины на грани оргазма, машины скользят по заманчивым траекториям навстречу мигающим фарам встречных автомобилей. Одинокий молодой человек за рулем своей первой машины – развалюхи, подобранной на кладбище автомобилей, – мастурбирует, летя на драных шинах к бессмысленной цели. Он чудом избегает столкновения на транспортной развязке, и сперма забрызгивает треснувший циферблат спидометра. Позже высохшее остатки спермы стираются залакированными волосами его первой девушки, опирающейся на колени молодого человека и обхватившей губами его пенис. Сам молодой человек ведет машину сквозь тьму к многоуровневой развязке, и неверные тормоза вызывают семяизвержение, когда машина касается заднего борта автопоезда, груженного цветными телевизорами. Левой рукой он ласкает ее клитор, приближая оргазм, а в заднем зеркале предупреждающе вспыхивают фары грузовика. Его приятель на заднем сиденье овладевает девочкой-подростком; грязные ладони механика выставляют девичьи ягодицы напоказ пролетающим мимо рекламным щитам. Мокрые магистрали мелькают в сиянии фар под визг тормозных колодок. Длинный член поблескивает над девочкой, стукаясь о пластиковый потолок салона и помечая желтую ткань смермой.

Уехала последняя «Скорая». Час назад киноактрису проводили к ее лимузину. В вечернем свете белый бетон на месте столкновения под эстакадой напоминал секретную взлетно-посадочную полосу, с которой устремятся в металлизированные небеса таинственные аппараты. Стеклянный аэроплан летел где-то над головами разбредавшихся по своим автомобилям заскучавших зевак, над усталыми полицейскими, над собиравшими помятые чемоданы и сумки авиатуристами. Я думал об остывающем теле Воэна – ректальная температура понижалась так же, как и у остальных жертв аварии. В ночном воздухе температура падала, как серпантин из окон офисных зданий и многоквартирных домов, как температура слизистых поверхностей киноактрисы в гостиничном люксе.

Я поехал к аэропорту. Фонари на Вестерн-авеню освещали спешащие на торжество ран автомобили.

Глава 2

Я начал понимать истинную привлекательность автокатастроф после знакомства с Воэном. Жесткая и тревожная фигура этого безумного ученого вошла в мою жизнь, когда его одержимость приняла запредельные масштабы.

Я ехал домой из киностудии в Шеппертоне влажным июньским вечером, и на перекрестке у въезда на эстакаду Вестерн-авеню машину занесло. Через секунду я несся на шестидесяти милях в час по встречной полосе. Когда автомобиль подпрыгнул на разделительной полосе, правая шина лопнула и соскочила с обода. Приближались три автомобиля – их модели и окраска до сих пор являются мне с болезненной ясностью в непрекращающихся кошмарах. С первыми двумя мне удалось разминуться, вдавив тормоз и орудуя рулем. Третью, с молодой женщиной-доктором и ее мужем, я ударил в лоб. Мужчина, инженер-химик из американской пищевой компании, погиб мгновенно, вылетев через ветровое стекло, как тюфяк из цирковой пушки. Он умер на капоте моей машины, забрызгав кровью – через разбитое лобовое стекло – мое лицо и грудь. Пожарные, которое потом доставали меня из помятого салона, решили, что это я истекаю кровью из открытой раны.

А я остался почти невредим. Возвращаясь домой от секретарши Ренаты, разорвавшей наш надоедливый романчик, я был пристегнут ремнем безопасности, который не стал расстегивать, чтобы освободить Ренату от неприятной необходимости меня обнимать. Грудь сильно ударилась о рулевое колесо, колени врезались в приборную доску, когда мое тело подалось вперед навстречу, но повредился разве что нерв кожи черепа.

Те же таинственные силы, что уберегли меня от того, чтобы быть насаженным на рулевую колонку, спасли и молодую жену инженера. Не считая ушиба верхней челюсти и нескольких расшатавшихся зубов, она осталась невредима. Первые часы в эшфордской больнице перед моими глазами неотрывно стояла картина: мы заперты лицом к лицу в наших автомобилях, и между нами – тело ее умирающего мужа на моем капоте. Мы глядели друг на друга через разбитые лобовые стекла и не могли пошевелиться. Всего в нескольких дюймах от меня, у правого дворника, лежала ладонью вверх рука мужчины. Пока он летел со своего сиденья, рука ударилась о какой-то твердый предмет, и на моих глазах умирающие сосуды надули большой красный пузырь – тритона с эмблемы на радиаторе. Удерживаемая ремнем безопасности, его жена сидела за рулем, глядя на меня до удивления официально, словно не понимая, что за случай свел нас. На милом лице, увенчанном широким интеллигентным лбом, замерло пустое и отрешенное выражение Мадонны с иконы начала Возрождения, не желающей принять чудо, явившееся из ее чресл. Только однажды там мелькнуло чувство – когда она, похоже, ясно меня рассмотрела: правую половину лица исказило, словно нерв дернул струну. Понимала ли она, что кровь, покрывающая мое лицо и грудь, – кровь ее мужа?

Вокруг двух наших машин собралась толпа зрителей. После короткой паузы все пришло в бурное движение. Пожилой мужчина в прозрачном пластиковом дождевике неуверенно тянул пассажирскую дверцу за моей головой, словно боялся, что машина поразит его худую руку электрическим разрядом. Молодая женщина с клетчатым одеялом в руках нагнулась к моему окну и, поджав губы, смотрела на меня с расстояния всего нескольких дюймов, как смотрят на покойника в открытом гробу.

Еще не чувствуя никакой боли, я сидел, держась правой рукой за спицу руля. Жена мертвеца постепенно приходила в себя. Несколько человек – шофер грузовика, солдат в увольнительной и продавщица мороженого – совали в окно руки, ощупывая тело женщины за рулем. Она отогнала их и расстегнула ремень на груди, не сразу справившись с хромированной пряжкой. На мгновение я почувствовал, что мы исполняем главные роли в кульминации жестокой драмы в импровизированном театре технологии, с участием разбитых автомобилей, мужчины, погибшего при столкновении, и сотни водителей, ожидающих за кулисами с включенными фарами.

Молодой женщине помогли выбраться из машины. Ее непослушные ноги и неловкие движения словно пародировали исковерканные каркасы двух машин. Прямоугольный капот моего автомобиля вздулся перед лобовым стеклом, и в моем затуманенном мозгу острый угол между капотом и крыльями повторялся во всем окружающем: в выражениях лица и позах зрителей, в восходящей плоскости эстакады, в траекториях авиалайнеров, поднимающихся с далеких взлетных полос аэропорта. Молодую женщину осторожно вел прочь от машины смуглокожий человек в темно-синей форме пилота арабской авиалинии. Тонкая струйка мочи непроизвольно потекла у нее между ног на дорогу, и зрители разглядывали лужицу, появляющуюся на щебеночном покрытии с масляными пятнами. В гаснущем вечернем свете вокруг ослабших коленей женщины возникла радуга. Женщина повернулась и посмотрела на меня со смесью заботы и враждебности. Однако я глядел только на необычное сочленение ее бедер, причудливо раскрытых в мою сторону. У меня в мозгу эта поза отложилась не сексуальностью, но стилизацией ужасных событий, объединивших нас, отчаянной болью и жестокостью.

Я двумя руками вцепился в руль, пытаясь успокоиться. Непрерывная дрожь сотрясала мою грудь, почти не давая дышать. Один полицейский крепко держал меня за плечо, второй положил фуражку на капот рядом с мертвецом и принялся дергать дверцу. Лобовой удар смял переднюю часть пассажирского отделения, заклинив двери.

Врач «Скорой помощи» потянулся, разрезал мой правый рукав и вытянул мою руку в окно. А потом воткнул в плоть иглу шприца, и мне стало интересно: достаточно ли квалифицирован этот доктор, похожий на большого ребенка?

Странное веселье не покидало меня по дороге в больницу, в голову лезли какие-то неприятные фантазии. Двое пожарных срезали дверцу с петель и бросили на дорогу. Они смотрели на меня, как помощники на окровавленного тореадора. Малейшее их движение, когда они протягивали ко мне руки странными жестами, казалось исполненным тайного смысла. Если бы один из них расстегнул грубые форменные брюки, обнажив гениталии и прижав член к моей окровавленной подмышке, даже этот эксцентричный акт соответствовал бы стилю жестокости и спасения. Я ждал каких-то ободряющих слов, пока сидел, покрытый чужой кровью, пока брызги мочи молодой вдовы образовывали радугу у ног спасателей. По той же кошмарной логике пожарные, спешащие к горящим обломкам рухнувшего самолета, могли бы рисовать неприличные или веселые лозунги струей углекислоты из огнетушителя, а палач – одевать свою жертву в забавный костюм. А жертва могла бы сопровождать свой переход в мир иной ироничными жестами, торжественно целовать ружейные приклады, оскорбляя невидимый флаг. Хирурги могли бы беззаботно резать друг друга, прежде чем обратиться к пациенту. Жена может шептать имя любовника в момент оргазма у мужа, шлюха, чей рот занят членом клиента, может – без обид – укусить крайнюю плоть. Такой укус – однажды меня цапнула усталая проститутка, раздраженная отсутствием у меня эрекции, – напоминает мне профессиональные жесты врачей «Скорой помощи» и операторов автозаправок; у каждого есть свой набор знаков.

Полицейские достали меня из машины и крепкими руками направили к носилкам. Я попытался сесть на носилках и выпростать ноги из-под одеяла. Юный доктор уложил меня обратно, уперев ладонь мне в грудь. Удивившись мелькнувшему в его глазах раздражению, я послушно улегся.

Укрытое тело мертвеца подняли с капота. Сидя безумной мадонной между дверями второй «Скорой», его жена безучастно наблюдала за вечерним движением. Рана на правой щеке постепенно искажала ее лицо – поврежденные ткани наливались кровью. Я уже понимал, что переплетенные решетки радиаторов наших машин стали моделью неизбежного извращенного союза между нами. Серое одеяло, укрывшее бедра женщины, образовало изящную дюну. Под этим холмом таилось сокровище ее лобка. Безупречные выпуклости и изгибы, нетронутая сексуальность умной женщины были важнее трагических событий вечера.

Глава 3

Грубые синие лампы полицейских машин продолжали мигать в моей голове следующие три недели, пока я лежал в пустой палате травматологического отделения больницы близ лондонского аэропорта. В этой тихой местности магазинов подержанных автомобилей, водохранилищ и следственных изоляторов я поправлялся после аварии. Две палаты на двадцать четыре койки – максимально ожидаемое число выживших – были постоянно готовы принять возможных жертв авиакатастрофы. Одну палату временно занимали пострадавшие в автокатастрофе.

Не вся кровь, покрывавшая меня, принадлежала покойнику. Доктора-азиаты в приемном покое обнаружили, что обе мои коленные чашечки раздроблены при ударе о приборную панель. Острые приступы боли поднимались по внутренней стороне моих бедер до паха, как будто по венам ног двигались стальные катетеры.

Через три дня после первой операции на коленях я подхватил какую-то больничную инфекцию. Я лежал в пустой палате, занимая койку, принадлежащую по праву жертве авиакатастрофы, и лениво размышлял о ранениях и боли этого пациента. Вокруг меня пустые койки таили сотни историй катастроф и утрат. Две нянечки двигались по палате, приводя в порядок койки и радионаушники. Эти дружелюбные молодые женщины совершали служение в соборе невидимых ран; их разрастающаяся сексуальность главенствовала над самыми ужасными повреждениями лиц и гениталий.

Пока мне закрепляли ремни на ногах, я слушал, как взлетает из лондонского аэропорта самолет. Кто следующий займет это ложе: банковская кассирша средних лет, направлявшаяся на Балеарские острова, – голова набита джином, лобок увлажнился из-за сидящего рядом скучающего вдовца? После аварии на взлете ее тело долгие годы будет хранить синяк на животе от пряжки ремня безопасности. Каждый раз, ускользая в туалет провинциального ресторана, подгоняемая сигналами слабого мочевого пузыря истрепанной уретре, во время каждого полового акта с мужем, страдающим от простатита, она будет вспоминать те несколько секунд перед аварией. Ее раны навеки сохранят воображаемую неверность.

Интересно: моя жена, ежевечерне посещая палату, хотя бы задумывалась, какое сексуальное приключение привело меня к эстакаде Вестерн-авеню? Сидя у моей койки, проверяя внимательными глазами, какие важные части анатомии мужа остались в ее распоряжении, наверняка она читала ответы на незаданные вопросы в моих шрамах на ногах и груди.

Выполняя свои болезненные обязанности, надо мной реяли медсестры. Когда они меняли дренажные трубки в моих коленях, я едва сдерживался, чтобы не вытошнить обратно успокоительное – достаточно сильное, чтобы утихомиривать меня, но недостаточно сильное, чтобы облегчить боль. Только строгий характер женщин удерживал меня.

Доктор-блондин с бесчувственным лицом осматривал мою грудь. Когда смялся моторный отсек, туда ударил руль. На груди отпечатался полукруглый синяк – мраморная радуга от соска до соска. В последующие недели эта радуга постепенно меняла цвет, как на выставке автомобильных лаков. Опуская взгляд, я понимал, что точную модель и год выпуска моей машины любой автоинженер поймет по моим травмам. Расположение приборов на панели, как рисунок руля на груди, запечатлелось на коленях и большеберцовых костях. След моего столкновения с интерьером автомобиля затаился в этих ранах подобно тому, как несколько часов после полового акта держатся на коже очертания женского тела.

На четвертый день непонятно почему мне отменили обезболивающие. Все утро меня рвало в эмалированную кювету, которую держала перед моим лицом медсестра. Холодный край посудины прижимался к моей щеке. На гладкой поверхности засохла тонкая струйка крови – от безымянного предыдущего пользователя. Меня рвало, а я, нагнувшись вперед, уперся лбом в крепкое бедро медсестры. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить ее ягодичную борозду. Когда она последний раз мыла эту влажную ложбинку? Подобные мысли то и дело посещали меня, когда я разговаривал с врачами и сестрами. Когда они последний раз подмывались; остались ли по-прежнему частицы фекалий у ануса, в то время как они выписывают антибиотик от стрептококка в горле? Хранит ли их белье запах запретного полового акта, когда они едут из больницы домой? Смешиваются ли остатки смермы и вагинальных выделений на руках с брызгами охлаждающей жидкости в случайных авариях?.. Несколько струек зеленой желчи стекли в миску, а я наслаждался теплыми очертаниями женского бедра. Шов на ее клетчатом платье был подхвачен несколькими черными стежками. Свободные изгибы ниток на круглой левой ягодице казались столь же значительными, как и мои раны на груди и ногах.

Эту одержимость сексуальными возможностями окружающего высвободила в моем мозгу авария. Я представлял палату полной выздоравливающих жертв авиакатастрофы, и у каждого в мозгу – бордель изображений. Столкновение двух наших машин стало моделью некоего абсолютного и пока еще непостижимого сексуального союза.

Кэтрин, похоже, прекрасно догадывалась об этих фантазиях. В первый ее визит я еще находился в шоке, и она успела познакомиться с порядками и атмосферой в больнице, добродушно перешучиваясь с врачами. Когда медсестра унесла мою рвоту, Кэтрин умело оттащила металлический столик от кровати и разложила на нем стопку журналов. Потом села рядом со мной, оглядывая острым взглядом мое небритое лицо и беспокойные руки.

Я попытался улыбнуться ей. Швы на разрезе скальпа мешали мне менять выражение лица. Глядя в зеркальце для бритья, которое подносили мне к лицу медсестры, я напоминал себе тревожного гуттаперчевого мальчика, удивленного своей странной анатомией.

– Прости. – Я взял ее за руку. – Наверное, я слишком замкнулся.

– Ты в порядке, – ответила Кэтрин. – В полном. Ты похож на какую-то жертву в Музее мадам Тюссо.

– Завтра придешь?

– Обязательно. – Она коснулась моего лба, робко глядя на рану. – Принесу тебе косметику. Здесь, похоже, о внешнем виде пациентов заботятся только в морге.

Я пригляделся к Кэтрин, приятно удивленный ее блистательным исполнением роли заботливой жены. Разница между моей работой в студии телерекламы в Шеппертоне и перспективной карьерой Кэтрин в международном отделе «Пан-Американ» в последние годы все больше нас разделяла. Теперь Кэтрин записалась на курсы пилотов и даже зарегистрировала с одним из приятелей маленькую чартерную авиакомпанию. За все она бралась не раздумывая, подчеркивая собственную независимость и самодостаточность, словно столбила права на землю, которая потом подскочит в цене. Я реагировал, как большинство мужей, сводя обсуждения к стандартным смиренным ответам. Ее маленький упорный самолетик рассекал небо над домом каждую неделю, наполняя наши отношения тревожным набатом.

Доктор-блондин, проходя по палате, кивнул, приветствуя Кэтрин. Она отвернулась от меня; голые ноги открывали бедра до пухлого лобка, признавая сексуальные возможности этого молодого человека. Я обратил внимание, что ее костюм больше подходит для дружеского обеда с руководителем авиакомпании, чем для посещения мужа в больнице. Позже я узнал, что ее измучила полиция, расследующая смерть в автокатастрофе. Наверное, авария и возможные обвинения меня в убийстве сделали из нее своего рода знаменитость.

– Эта палата предназначена для жертв авиакатастроф, – сказал я Кэтрин.

– Если в субботу я неудачно приземлюсь, то, проснувшись утром, ты можешь рядом увидеть меня. – Кэтрин оглядела пустые койки, вероятно, представляя возможные раны. – Завтра ты встаешь. Врачи решили, что тебе надо ходить. – Она заботливо посмотрела на меня. – Бедняжка. Ты ничем их не сердил? – И добавила: – Жена погибшего – врач. Доктор Хелен Ремингтон.

Положив ногу на ногу, Кэтрин принялась закуривать, неуверенно щелкая незнакомой зажигалкой. От какого нового любовника она получила этот уродливый агрегат – явно мужской? Сделанная из гильзы снаряда авиапушки, зажигалка больше была похожа на оружие. За годы я научился узнавать о новых увлечениях Кэтрин в первые несколько часов после ее первого секса, просто обратив внимание на физические или моральные новообразования – внезапный интерес к третьесортному вину или кинорежиссеру, новое мнение в области политики авиакомпаний. Часто я мог угадать имя ее любовника еще до того, как она прошепчет его на пике нашего полового акта. Эта дразнящая игра была необходима и ей, и мне. Лежа вместе, мы обсуждали всю историю ее любовного приключения, от первого трепа над коктейлями на вечеринке в авиакомпании до собственно полового акта. Апофеозом этой игры становилось имя тайного партнера. Придерживаемое до последнего, оно всегда приводило к самому мощному оргазму у нас обоих. Порой мне казалось, что все эти романы затеваются только для того, чтобы подкинуть топлива в наши сексуальные игры.

Глядя, как дым сигареты ползет по палате, я задумался, с кем Кэтрин провела последние дни. Несомненно, мысль о том, что ее муж стал убийцей, придала неожиданный оттенок половым актам, наверняка проходящим в нашей постели, рядом с хромированным телефоном, который первым принес Кэтрин известие о моей аварии. Элементы новых технологий связывали наши чувства.

Раздраженный шумом самолета, я приподнялся на локте. От синяков на груди было больно дышать. Кэтрин беспокойно взглянула на меня, словно боялась, что я умру на месте, и сунула сигарету мне в губы. Я неуверенно втянул дым с ароматом герани. Теплый фильтр сигареты с пятнышками розовой помады хранил вкус ее тела, букет, который стал забываться в пропитанной карболкой атмосфере больницы. Кэтрин потянулась за сигаретой, но я закапризничал, как ребенок. Фильтр с пятнами напомнил мне о сосках, намазанных губной помадой; я прижимался к ним лицом, руками и грудью – и втайне представлял отпечатки ранами. Однажды мне приснился кошмар: Кэтрин родила ребенка от дьявола, и из ее раздувшихся грудей текли жидкие фекалии.

В палату вошла брюнетка – медсестра-практикантка. Улыбнувшись моей жене, она откинула покрывало, взяла мочеприемник у меня между ног и, проверив уровень мочи, снова накрыла меня простыней. Тут же мой член начал протекать; я с трудом сжал сфинктер, вялый после многих инъекций обезболивающих. Борясь со слабым мочевым пузырем, я пытался понять, почему после трагичной аварии, повлекшей смерть неизвестного молодого человека – а его личность, несмотря на все мои попытки расспросить Кэтрин, осталась тайной для меня, как имя поверженного в бессмысленной дуэли противника, – почему всех этих женщин интересуют только мои самые инфантильные зоны. Медсестры, что выливали мою мочу и ставили хитроумные клизмы, что доставали мой член через ширинку пижамных трусов и поправляли дренажные трубки в коленях, что счищали гной с повязки на голове и вытирали мне губы крепкими руками, – все эти накрахмаленные женщины напоминали мне тех, кто ухаживал за мной в детстве, привратников, блюдущих мои отверстия.

Сестра-практикантка – лукавые бедра под клетчатой юбкой – ходила вокруг моей кровати, не сводя глаз с шикарной фигуры Кэтрин. Что она пыталась понять: сколько любовников было со времени аварии у Кэтрин, возбужденной странным положением мужа в койке? Или – гораздо банальнее – почем ее дорогущий костюм и драгоценности? А Кэтрин, в свою очередь, откровенно смотрела на фигуру девушки. Оценивала линию бедер и ягодиц, груди и подмышки, оценивала их отношения с хромированными стержнями на моих ногах, абстрактной скульптурой, подчеркивающей стройность девичьей фигуры, оценивала открыто и заинтересованно. В голове Кэтрин роились лесбийские идеи. Частенько, когда мы занимались любовью, она просила меня представить ее в объятиях другой женщины – обычно ее секретарши Карен, неулыбчивой девушки с серебристой помадой на губах; всю предрождественскую корпоративную вечеринку она просидела неподвижно, уставившись, как пойнтер в стойке, на мою жену. Кэтрин часто спрашивала, как бы поделикатнее уступить притязаниям Карен. Потом решила пойти с ней в универмаг и попросить Карен помочь с выбором белья. Я ждал их неподалеку от примерочной среди вешалок с ночными рубашками. Иногда мне удавалось заглянуть между занавесками и рассмотреть женщин – их тела и пальцы включились в мягкую технологию груди Кэтрин и бюстгальтеров, призванных подчеркивать ее по разным поводам. Карен прикасалась к моей жене с особой заботой, легко похлопывая кончиками пальцев сначала по плечам, вдоль розовых следов от бретелек, потом по спине, где металлические застежки лифчика образовали эмблему на коже, и наконец – по бороздкам под грудями Кэтрин. Моя жена застывала, будто в трансе, когда кончик указательного пальца Карен трогал сосок.

Я отметил, каким взглядом наградила меня немолодая продавщица с личиком испорченной куклы, когда две женщины вышли, откинув занавеску, словно завершился небольшой сексуальный спектакль. Судя по выражению лица продавщицы, она явно полагала не только, что я знаю, что произошло и что эти примерочные часто используются для подобных игрищ, но и то, что мы с Кэтрин позже используем этот опыт для собственных сложных развлечений. Сидя в машине рядом с женой, я водил пальцами по приборной доске, включая зажигание и подфарники, переключая скорость, и думал, что действую точно так же, как Карен, когда она трогала тело Кэтрин. Ее угрюмая эротичность, деликатная дистанция, которую Карен держала между пальцами и сосками моей жены, точно повторялись в дистанции между мной и машиной.

Неувядающий эротический интерес Кэтрин к секретарше, похоже, относился не только к самой Карен, но и вообще к удовольствию от секса. Тем не менее из-за этих домогательств наши отношения – и наши с Кэтрин, и с другими людьми – становились все более запутанными. Кэтрин уже не могла достичь оргазма без сложных фантазий на тему лесбийского акта с Карен – язык на клиторе, набухшие соски, ласки ануса.

Впрочем, теперь мы достигли точки, где это уже не имело значения и не касалось ничего, кроме нескольких квадратных дюймов слизистой влагалища, ногтей, покусанных губ и сосков. Лежа в больничной палате, я наблюдал, как Кэтрин оценивает стройные ножки и крепкие ягодицы медсестры-практикантки, ее темно-синий пояс, подчеркивающий талию и широкие бедра. Я почти ждал, что Кэтрин положит ладонь на грудь девушки или залезет под короткую юбку, краем ладони проведя через ягодичную борозду в липкую промежность. И наверняка медсестра не вскрикнет ни от оскорбления, ни от удовольствия, а продолжит заправлять простыни, не задетая сексуальным жестом, значащим не больше, чем брошенная вскользь фраза.

Кэтрин вытащила из сумки папку, и я узнал подготовленный мной договор на съемку телерекламы. В высокобюджетном тридцатисекундном ролике, посвященном новой линии спортивных автомобилей Форда, мы надеялись снять одну из знаменитых актрис. В день аварии у меня состоялось совещание с режиссером-фрилансером Аидой Джеймс, которую мы привлекли. И очень кстати, одна из актрис, Элизабет Тейлор, собиралась сниматься в новом художественном фильме в Шеппертоне.

– Звонила Аида, выражала сочувствие. Можешь еще раз посмотреть договор? Она внесла кое-какие изменения.

Я отклонил папку, уставившись на свое отражение в зеркальце Кэтрин. Поврежденный нерв в коже головы перекосил мою правую бровь, опустив ее, как повязку на глаз, которая скрывала от меня мой новый вид. И подобный перекос, похоже, был во всем вокруг меня. Я вглядывался в свое бледное, как у манекена, лицо, пытаясь прочитать его морщины. Гладкая кожа – это уже из научно-фантастического фильма, когда герой выходит из капсулы после долгого путешествия по ярко освещенной поверхности незнакомой планеты. В любой момент небеса могут обрушиться…

Внезапно я спросил:

– А где машина?

– Снаружи, на стоянке врачей-консультантов.

– Что? – Я приподнялся на локте, пытаясь взглянуть в окно за моей койкой. – Моя машина, не твоя. – Неужели мой автомобиль выставлен предостерегающим экспонатом у операционных?

– Она совершенно разбита. Полиция оттащила ее к пруду за участком.

– Ты ее видела?

– Сержант просил меня ее опознать. Никак не мог поверить, что ты остался жив. – Кэтрин потушила сигарету. – Жалко того человека, мужа доктора Ремингтон.

Я в открытую посмотрел на часы над дверью, надеясь, что Кэтрин скоро уйдет. Фальшивое сострадание по отношению к мертвому человеку дико раздражало – обычное упражнение, моральная гимнастика. Бесцеремонность молодых медсестер была частью того же жалостливого представления. Я часами думал о мертвеце, представляя, как подействовала его смерть на жену и семью. Я думал о последних мгновениях его жизни, безумных миллисекундах боли и жестокости, когда беднягу выдрало из приятной уютной интерлюдии и внедрило в гармошку металлизированной смерти. Наши отношения с мертвецом таились в реальности ран у меня на груди и ногах, в незабываемом столкновении моего собственного тела с интерьером автомобиля. А фальшивое горе Кэтрин было всего лишь изящным жестом – того и гляди запоет, хлопнет себя по лбу, потрогает каждый второй график температуры в палате и включит каждые четвертые наушники.

В то же время я знал, что мои чувства к мертвецу и его жене-доктору уже перекрыты какой-то неопределенной злобностью, неясными мечтами о мести.

Я взял ладонь Кэтрин и прижал к своей груди. В ее мудрых глазах я уже становился кассетой с эмоциональной записью и готовился занять место рядом с прочими сценами боли и насилия, освещающими исподволь нашу жизнь: телерепортажами о войнах и студенческих бунтах, природных катаклизмах и жестокости полиции – все это мы смотрели вполглаза на цветном экране в спальне, лаская друг друга. Удаленная жестокость подспудно начала восприниматься как часть половых актов. Побои и пожары накрепко соединились в мозгу с нежным трепетанием пещеристых тел, пролитая кровь студентов – с генитальными выделениями, смачивавшими наши пальцы и губы. Даже моя собственная боль, пока я лежал в больнице, пока Кэтрин двигала стеклянный мочеприемник у меня между ног, пока ее пальцы с накрашенными ногтями пощипывали мой член, даже спазмы в груди казались продолжением мира насилия, приглаженного и припудренного телепрограммами и журналами.

Кэтрин оставила меня, чтобы я отдохнул, и забрала половину цветов, которые принесла. Под взглядом стоящего в дверях старшего доктора-азиата она помедлила в ногах моей кровати и улыбнулась с неожиданной теплотой, словно не была уверена, увидит ли меня снова.

В палату вошла медсестра с тазиком в руке. Она недавно появилась в травматологическом отделении – приятная на вид женщина лет под сорок. Приветливо поздоровавшись, медсестра откинула покрывало и начала внимательно проверять повязки; серьезные глаза изучали мои синяки. Я попытался привлечь ее внимание, но она спокойно взглянула на меня и продолжала работу, аккуратно проводя губкой рядом с центральной повязкой, идущей от пояса между ног. О чем она думала: чем кормить мужа на ужин, как лечить от простуды детей? Понимала ли она, что на моей коже и мышцах отпечатались части автомобиля? Возможно, пыталась представить, на какой машине я ехал, угадать вес, прикинуть наклон рулевой колонки…

– В какую сторону желаете?

Я опустил взгляд. Она держала двумя пальцами мой вялый член и ждала, чтобы я решил – положить его вправо или влево от центральной повязки.

Пока я раздумывал над этим странным выбором, короткий проблеск моей первой после аварии эрекции тронул пещеристое тело члена и милые пальчики женщины чуть дрогнули.

Глава 4

Короткий импульс пробуждения моего лона буквально поднял меня с больничной койки. Через три дня я мог добрести до отделения физиотерапии, выполнял поручения медсестер и болтался в комнате персонала, пытаясь разговорить скучающих докторов. Ощущение живого секса пробивалось сквозь эйфорию моего несчастья, сквозь смутное чувство вины перед человеком, которого я убил. Неделя после аварии стала лабиринтом боли и нездоровых фантазий. В повседневной жизни с ее приглушенными драмами мои врожденные навыки справляться с физическими повреждениями притухли или забылись. Авария стала первым реальным испытанием за многие годы. Впервые мне противостояло собственное тело, неистощимая энциклопедия боли и слабости. После бесконечных призывов к безопасному вождению настоящая авария воспринималась почти с облегчением. Как и любой человек, затюканный рекламными щитами и телефильмами о воображаемых авариях, я хранил неприятное чувство, что печальная кульминация моей жизни отрепетирована давным-давно и случится на автостраде или развязке, известной только режиссерам этого фильма. Временами я даже пытался представить, в какой аварии умру.

Меня отправили в рентгеновский кабинет, где приятная молодая женщина, с которой мы обсуждали состояние киноиндустрии, начала делать снимки моих коленей. Мне нравилось с ней разговаривать, нравился контраст между ее идеалистическими взглядами на рекламу в кинофильмах и тем, как спокойно она обращалась со своим причудливым оборудованием. Как у всех лаборанток, было что-то клинически сексуальное в ее пухлом теле под белым халатом. Сильные руки крутили меня, словно громадную суставчатую куклу-марионетку – сложного манекена, снабженного всеми необходимыми отверстиями и болевыми рецепторами.

Она сосредоточилась на окуляре своего аппарата, левая грудь вздымалась под белым халатом. Где-то внутри этого комплекса нейлона и накрахмаленного хлопка таился большой вялый сосок; его розовое тельце было придавлено ароматной тканью. Я смотрел на губы женщины всего в десяти дюймах от себя, пока она перекладывала мои руки в новое положение. Не догадываясь о моем интересе, женщина пошла к пульту управления. Как оживить ее – воткнуть один из этих массивных стальных штекеров в гнездо у основания позвоночника? Может, тогда она оттает и заговорит оживленно о последней ретроспективе Хичкока, начнет сердито спорить о правах женщин, лукаво изогнет бедро, обнажит сосок?

В сложном оборудовании таился, выжидая, язык невидимой эротики, скрытых половых актов. Такой же невидимый эротизм витал над очередями пассажиров в терминалах аэропорта, в единении едва прикрытых гениталий, гондол двигателей гигантских авиалайнеров и надутых губок стюардесс. Месяца за два до аварии, отправляясь в Париж, я так возбудился от сочетания коричневой габардиновой юбки стюардессы, стоящей на эскалаторе прямо передо мной, и далеких фюзеляжей авиалайнеров, похожих на серебряные пенисы, нацеленные ей в ягодичную борозду, что невольно тронул ее левую ягодицу. Положил ладонь на ямочку в чуть потертой материи, когда молодая женщина переступила с ноги на ногу. После долгой паузы женщина посмотрела на меня понимающим взглядом. Я взмахнул чемоданом и пробормотал что-то на ломаном французском, изображая человека, чуть не упавшего на поднимающемся эскалаторе. Весь полет до Орли я провел под скептическими взглядами двух пассажиров, ставших свидетелями происшествия, – голландского бизнесмена и его жены. Весь короткий полет я оставался в небывалом возбуждении, думая о странной архитектуре зданий аэропорта, полосах алюминия и ламинате под дерево. Даже разговор с молодым барменом я завел под впечатлением от сочетания контура осветительной установки над его лысеющей головой, и мозаичной стойки бара. Я думал о последних оргазмах с Кэтрин, когда ленивую сперму приходилось вбрызгивать в ее влагалище движениями моего усталого таза. Элегантные алюминиевые решетки вентиляционных отверстий в стенах рентгеновского кабинета манили к себе так же, как и самые теплые естественные отверстия.

– Все, закончили. – Лаборантка, просунув крепкую руку мне под спину, помогла сесть; она оказалась так близко ко мне, как при половом акте. Я коснулся ее руки над локтем, задев запястьем грудь. За лаборанткой высилась рентгеновская камера на длинной опоре, тяжелые кабели тянулись по полу. Шаркая прочь по коридору, я по-прежнему ощущал на теле давление сильных ладоней женщины. Устав от костылей, я остановился у входа в женскую палату травматологии, чтобы отдохнуть у стенки коридора. В палате шла перебранка между старшей сестрой и молоденькой цветной сиделкой. Пациентки, лежа в койках, лениво слушали. У двух пациенток ноги были подвешены на растяжках – словно в фантазиях безумного гимнаста. Одним из моих первых поручений было взять на анализ мочу у самой старой пациентки в этой палате – ее сбил с ног ребенок на велосипеде. Женщине ампутировали правую ногу, и теперь она постоянно оборачивала вокруг маленькой культи шелковый шарф, завязывая и вновь развязывая его, словно бесконечно упаковывая посылку. Днем эта дряхлая старушенция была радостью санитарок, а ночью, когда посетителей не было, она мучилась над судном, при том что две монашки полностью игнорировали ее и что-то вязали в сестринской.

В коридоре появились молодая женщина в пеньюаре и врач в белом халате. Они вышли из дверей частной палаты, зарезервированной для «друзей» больницы: персонала и их родственников. Мужчину я часто видел прежде – под белым халатом у него всегда была голая грудь, и он выполнял поручения не более благородные, чем я. Я подозревал, что это интерн, проходящий практику в больнице аэропорта. В крепких руках он нес портфель с фотографиями. Щеки с оспинами ходили ходуном – врач жевал жевачку. Я внезапно подумал, что он торгует в палатах неприличными фотками – порнографическими рентгеновскими снимками – и сомнительными анализами мочи. На голой груди мужчины светился медный медальон на черной шелковой нитке, однако главной его приметой был шрам ото лба ко рту – память о каком-то страшном акте насилия. Он, похоже, относился к новой породе молодых амбициозных врачей-конъюнктурщиков. Недолгое пребывание в больнице уже убедило меня, что медицина – открытая дверь для любого, кто лелеет злобные замыслы против человечества.

Доктор осмотрел меня с ног до головы, с интересом отмечая все повреждения, но меня больше привлекла молодая женщина, которая шла, опираясь на палочку. Трость была ей явно ни к чему, а просто позволяла склонить голову лицом к плечу и скрыть синяк, украшавший правую скулу. Последний раз я видел эту женщину, когда она сидела в машине «Скорой помощи» рядом с телом мужа и глядела на меня с холодной ненавистью.

– Доктор Ремингтон… – Не размышляя, я назвал ее по фамилии.

Она подошла ко мне, перехватив трость так, словно собиралась врезать мне по физиономии, и повернула голову, выставив рану напоказ. У двери в палату она помедлила, ожидая, что я уступлю дорогу. Я разглядывал шрам на ее лице, шов невидимой молнии в три дюйма длиной, от правого глаза до уголка рта. Вместе с носогубной складкой этот шов продолжал узор линий на нежной ладони. Читая по этим линиям воображаемую биографию, я представлял ее шикарной, но переутомленной студенткой; ее долгая юность привела к диплому врача и серии неясных сексуальных отношений, счастливо завершившихся эмоциональным и генитальным союзом с мужем-инженером. Частокол морщинок под нижней губой уже отмечал арифметику вдовства, по которой выходило, что больше ей любимого не найти. Под розовым халатом угадывалось сильное тело – грудная клетка прикрыта белой повязкой от одного плеча до противоположной подмышки, как в классическом голливудском бальном платье.

Решив игнорировать меня, она строго прошла по переходному коридору, гордо неся свой гнев и свою рану.

В оставшиеся дни в больнице я больше не сталкивался с доктором Хелен Ремингтон, но, лежа в пустой палате, постоянно представлял аварию, которая нас свела. Между мной и этой скорбящей молодой женщиной возникло мощное эротическое чувство, как будто проникнув в ее влагалище посреди металлических ящиков и белых кабелей рентгеновского кабинета, я каким-то образом вернул бы ее мужа из мертвых, соединяя воедино левую подмышку доктора Ремингтон, хромированную стойку рентгеновской камеры и наши гениталии.

Пришла Кэтрин. Глядя светлыми глазами в увитое цветами окно, она, намылив ладонь мылом из моей тумбочки, начала ласкать мой член, держа в левой руке сигарету незнакомой марки. Без предупреждения Кэтрин заговорила о моей аварии и полицейском расследовании. Она описала повреждения автомобиля с дотошностью очевидца, почти добив меня зловещим описанием разбитой решетки радиатора и кровавых пятен на капоте.

– Тебе следовало пойти на похороны, – сказал я.

– Не получилось, – с готовностью ответила она. – Мертвых хоронят слишком быстро, могли бы несколько месяцев придержать. Я была не готова.

– А Ремингтон был готов.

– Видимо, да.

– А его жена? – спросил я. – Женщина-доктор? Ты ее навещала?

– Не смогла. У нас слишком много общего.

Кэтрин уже видела меня в новом свете. Чувствовала ко мне уважение или даже зависть, ведь я убил человека – почти единственным способом, каким сейчас можно законно убить. В автокатастрофе смерть организована по векторам скорости, насилия и агрессивности. Шрамы над разбитой левой коленной чашечкой точно повторяли контуры выключателей дворников и габаритных огней. Я двигался к оргазму, и Кэтрин начала домыливать ладонь каждые десять секунд, забыв про сигарету и сосредоточившись только на этом отверстии моего тела, как медсестра, которая занималась мной в первые часы после аварии. Когда сперма брызнула в ладонь Кэтрин, она крепко обхватила мой член, словно первый оргазм после аварии был небывалым событием. Ее восторженный взгляд напомнил мне горничную-итальянку, нанятую руководителем миланского рекламного агентства, с которым мы однажды летом гостили в Сестри-Леванте. Чопорная старая дева нянчила двухлетнего малыша, постоянно целуя маленький пенис и посасывая головку, чтобы он наполнился кровью, а потом демонстрировала его с небывалой гордостью.

Я сочувственно кивнул, положив ладонь на бедро Кэтрин под юбкой. Ее беспорядочный ум, долгие годы ограниченный диетой из авиакатастроф, военных репортажей и жестокостей, демонстрируемых в затемненных кинозалах, немедленно связал мою аварию и всю кошмарную обреченность мира. Я гладил пухлое бедро через прореху на шве колготок, затем провел пальцем вокруг пучка светлых лобковых волос, вздымавшихся язычком пламени над краем влагалища. Над ее лобком словно потрудился эксцентричный галантерейщик. Надеясь снизить гипервозбуждение Кэтрин, вызванное моей аварией – теперь, в воспоминаниях, еще более жестокой и эффектной, – я начал ласкать ее клитор. Успокоенная, она вскоре ушла, крепко поцеловав меня в губы, словно почти не надеялась увидеть меня вновь.

Глава 5

– Ты собирался вести? Но твои ноги Джеймс, ты ведь еле ходишь!

Когда мы неслись по свободному Вестерн-авеню под семьдесят миль в час, Кэтрин без остановки говорила успокаивающим тоном отчаявшейся жены. Я откинулся в упругом сиденье спортивной машины Кэтрин, радостно наблюдая, как она пытается откинуть светлые волосы от глаз, то и дело отрывая худенькие руки от крохотного руля в леопардовом чехле. После моей аварии Кэтрин стала водить хуже, а не лучше, словно убедилась, что невидимые силы вселенной простят ей безалаберную гонку по скоростным бетонным трассам.

Я успел в последний момент показать на грузовик, нависший над нами; прицеп-рефрижератор мотался на перекачанных шинах. Кэтрин поставила ножку на педаль тормоза, объезжая грузовик по медленной полосе. Я отложил брошюру компании по прокату автомобилей и посмотрел через ограду на пустынные взлетно-посадочные полосы аэропорта. Казалось, над потрепанным бетоном и неухоженными газонами царит безмятежный покой. Стеклянные стены зданий терминала и многоэтажные парковки за ними принадлежали зачарованному царству.

– Ты берешь машину напрокат – надолго?

– На неделю. Я буду рядом с аэропортом. Ты сможешь следить за мной из своего офиса.

– Обязательно.

– Кэтрин, мне нужно чаще выходить. – Я ударил кулаками в лобовое стекло. – Я не могу вечно сидеть на веранде – начинаю чувствовать себя цветком в горшке.

– Я понимаю.

– Нет, не понимаешь.

Меня на такси привезли домой из больницы, и вот уже неделю я сидел в раскладном кресле на балконе квартиры и глядел через анодированные перила на незнакомый пейзаж десятью этажами ниже. В первый день я с трудом узнал бесконечный ландшафт бетона и конструкционной стали, протянувшийся от автострады с южной стороны аэропорта мимо длинных взлетных полос до новых жилых кварталов вдоль Вестерн-авеню. Наш дом на Дрейтон-парк стоял в миле к северу от аэропорта, в милом островке современных жилищных комплексов, удачно расположенных автозаправок и супермаркетов, отделенном от громады Лондона вспомогательным отрогом кольцевой автодороги. Я глядел на громадную живую скульптуру – дорожное полотно находилось чуть ли не выше балконных перил, на которые я опирался, – и этот надежный исполин помогал мне сориентироваться, заново обрести чувство скорости, цели и направления. Жилища наших друзей, магазин, в котором я покупал вино, маленький кинотеатр, где мы с Кэтрин смотрели американское авангардистское кино и немецкие учебные фильмы по сексу, – все здания лепились к ограде автострады. Я понял, что человеческое население этого технологического ландшафта больше не является доминантой, не определяет границы. Милая встреча с Френсис Уэринг, скучающей супругой моего делового партнера, в местном супермаркете, домашние ссоры наших обеспеченных соседей по дому, все надежды и мечты жителей тихого пригорода, пропитанного тысячами измен, меркли перед грубой реальностью насыпей автострады, их неизменной и неколебимой геометрией и перед четкими площадками стоянок.

Когда Кэтрин везла меня домой из больницы, я отметил с удивлением, как изменился в моих глазах сам образ автомобиля, словно моя авария обнажила его истинную натуру. Прислонившись к заднему окну такси, я чувствовал, что дрожу от волнения при виде транспортных потоков на перекрестках Вестерн-авеню. Отблески вечернего света, отраженного хромированными панелями, впивались в кожу. Тяжелый джаз радиаторных решеток, движение машин в сторону лондонского аэропорта по залитым солнцем полосам, обстановка на улицах и дорожные указатели – все казалось угрожающим и сверхреальным, захватывающим, как автоматы для пинбола из зловещей галереи игральных автоматов.

Чувствуя, что я слишком разошелся, Кэтрин быстро повела меня в лифт. Наша квартира изменилась на вид. Внизу машины заполняли улицы пригорода, забивали парковки у супермаркетов, залезая на тротуары. Два маленьких столкновения произошли на Вестерн-авеню, вызвав здоровенную пробку на эстакаде над въездным туннелем аэропорта. Сидя на балконе (Кэтрин следила за мной из гостиной, положив руку на телефон за спиной), я впервые увидел этот громадный венец над полированной нитроэмалью – от южного горизонта до северных автострад. Я смутно ощущал крайнюю опасность, как будто предстоит чудовищная авария с участием всех этих машин. Пассажиры во взлетающих авиалайнерах покидали район катастрофы, спасаясь от грядущего автогеддона.

Предчувствие катастрофы меня не покидало. Первые дни дома я все время проводил на балконе, глядя, как течет по автостраде поток машин – не хотел пропустить первые признаки автомобильного конца света, частной репетицией которого стала моя авария.

Я позвал Кэтрин на балкон и указал на мелкое столкновение на южной вспомогательной дороге у автострады: белый фургон прачечной ткнулся сзади в седан, набитый свадебными гостями.

– Это репетиция. Когда мы разучим свои роли, все начнется по-настоящему. – Над центральным Лондоном заходил на посадку авиалайнер, выпустив шасси над дрожащими от гула крышами. – Еще порция готовых жертв – того и гляди Брейгель с Иеронимом Босхом промчатся по скоростной автостраде в арендованной машине.

Кэтрин опустилась рядом со мной на колени, положив локоть на хромированный подлокотник кресла. Я видел такие же отблески на бардачке в машине, когда сидел за сломанным рулем, ожидая, пока меня освободят полицейские. Кэтрин с интересом изучала изменившуюся форму моей коленной чашечки. У нее всегда было естественное и здоровое любопытство к любым формам извращений.

– Джеймс, мне нужно в офис. Ты будешь вести себя хорошо?

– Разумеется. А что, движение стало интенсивнее? Впечатление такое, будто машин втрое больше, чем было до аварии.

– Не замечала. Ты не станешь угонять машину уборщика?

Трогательная забота! Со дня аварии Кэтрин, похоже, впервые за долгие годы чувствовала себя со мной спокойно. Моя авария стала непредсказуемым приключением, понятным для Кэтрин благодаря ее жизни и сексуальности. Мое тело, которое за год нашего брака Кэтрин задвинула в отдаленную сексуальную перспективу, теперь вновь ее возбуждало. Ее завораживали шрамы на моей груди, она касалась их влажными губами. Я сам ощущал эти счастливые изменения. Когда-то Кэтрин лежала рядом со мной в постели, неподвижная и бесчувственная, как сексуальная кукла с неопреновым влагалищем. По каким-то собственным извращенным причинам она не спешила на работу, бродя по квартире, и демонстрировала мне части тела, прекрасно зная, что меньше всего мне нужно ее блондинистое отверстие между ног.

Я взял ее за руку.

– Спущусь с тобой. И не смотри с таким подозрением.

Со двора я проследил взглядом, как она уезжает на спортивной машине в аэропорт – белая промежность мелькнула веселым семафором между скользящими бедрами. Изменяемая геометрия ее лобка развлекала скучающих водителей у автоматов на бензозаправках.

Когда Кэтрин уехала, я отправился в подвал. В гараже стояла дюжина автомобилей, принадлежащих по большей части женам живущих в доме адвокатов и кинодеятелей. Место моей машины по-прежнему пустовало, на цементном полу красовались знакомые масляные пятна. Я вглядывался в неясном свете в дорогие приборные панели. У заднего окна лежал шелковый шарфик. Я вспомнил, как Кэтрин описывала наши вещи, разбросанные на полу и сиденьях моей машины после аварии: атлас дорог, пустой пузырек от лака для ногтей, отраслевой журнал. Обрывки нашей жизни, вынутые из машины и разложенные бригадой подрывников воспоминания и интимные подробности были так же банальны, как и те, что я наворотил вокруг гибели Ремингтона. Рукав серого костюма в елочку, белизна воротника его рубашки навсегда останутся связанными с этой аварией.

Клаксоны запертых на автостраде автомобилей слились в отчаянный хор. Глядя на масляные пятна на моем парковочном месте, я думал о мертвеце. Казалось, что вся авария размечена несмываемыми маркерами: полиция, зрители и врачи «Скорой помощи» застыли вокруг меня, сидящего в разбитой машине.

За моей спиной играл транзисторный приемник. Уборщик, молодой парень в волосами чуть не до пояса, вернулся в свой чуланчик в подвале у лифта и сел на металлический стол, обняв худенькую подружку. Не обращая внимания на их уважительные взгляды, я снова вышел во двор. Трехполосное шоссе, ведущее к соседнему торговому центру, было пусто; машины плотно стояли под платанами. Довольный, что путь свободен и меня не собьет с ног напористая домохозяйка, я шагал вдоль шоссе, изредка останавливаясь отдохнуть у полированного ограждения. Машины забили главную улицу, припарковывались в два ряда в переулках, пока водители прятались в торговом центре от палящего солнца. Я пересек выложенную плиткой площадь и по лестнице добрался до стоянки на крыше супермаркета. Все 100 мест были заняты, лобовые стекла отражали солнечный свет.

Облокотившись на бетонные перила, я вдруг осознал, что вокруг меня повисла полная тишина. По редкой прихоти диспетчеров ни один самолет не садился и не взлетал. Пробка в три полосы тянулась по въезду на эстакаду и дальше – по новому южному продолжению автотрассы.

За несколько недель, что я провел в больнице, автодорожники продвинули эстакаду на юг больше чем на полмили. Глядя на мирный ландшафт, я понимал, что зона моей жизни отныне ограничена непрерывным искусственным горизонтом – поднятыми парапетами и насыпями шоссе, вспомогательными дорогами и развязками. Они окружали машины внизу, как стены кратера диаметром в несколько миль.

Тишина не нарушалась. То тут, то там водитель за рулем шевелился, запертый на жарком солнце, и у меня вдруг возникло ощущение, что мир замер. Раны на коленях и груди стали маяками, посылающими сигналы, которые отомкнут громадный запор и позволят водителям отправиться к настоящей цели, в рай электрических автотрасс.

Кэтрин везла меня в мой офис в Шеппертон. На Вестерн-авеню движение оживилось, и машины дергались от одной пробки к другой. Над головой утомляли небо двигатели авиалайнеров, покидающих лондонский аэропорт. Картина неподвижного мира, тысяч водителей, безучастно сидящих в автомобилях вдоль автострад, была, наверное, уникальным видением машинного ландшафта, приглашением исследовать путепроводы разума.

Первым делом мне нужно было поправиться и арендовать машину. Когда мы добрались до рекламной телестудии, Кэтрин стала бесцельно нарезать круги вокруг автостоянки – не хотела меня отпускать. Молодой водитель из прокатной компании смотрел, как мы катаемся.

– Рената поедет с тобой? – спросила Кэтрин.

Неожиданная прозорливость меня удивила.

– Подумал, что нужно ее взять – вдруг вождение окажется утомительнее, чем я представляю.

– Удивительно, что она согласна поехать с тобой за рулем.

– И ты не ревнуешь?

– Разве что чуть-чуть.

Решив не думать о возможном сговоре этих двух женщин, я попрощался с Кэтрин. Следующий час я провел в производственном отделе, обсуждая с Полом Уэрингом сложности в контракте, тормозящие автомобильную рекламу, где мы надеялись снять киноактрису Элизабет Тейлор. Честно говоря, все это время я больше думал об арендованной машине, ждущей меня на стоянке. Остальное, второстепенное – злящийся на меня Уэринг, тесные кабинеты, горланящие работники – словно образовывало некачественную пленку, которую впоследствии придется редактировать.

Я едва заметил, когда Рената села в машину.

– Ты в порядке? Куда едем?

Я смотрел на руль в своих руках, на пухлую приборную панель с циферблатами и указателями.

– Куда же еще?

Агрессивный салон стандартного автомобиля, форма приборной панели все больше возбуждали во мне чувство нового единения моего тела и машины; это чувство было даже сильнее, чем тяга к широким бедрам и крепким ногам Ренаты, исчезающим под красным пластиковым плащом. Я подался вперед, чувствуя прикосновение обода руля к шрамам на груди, прижав колени к ключу зажигания и рукояти ручного тормоза.

Мы добрались до подножия эстакады за полчаса. Я проехал мимо места моей аварии милю на север – до кругового разворота – и отправился обратно по пути, по которому двигался в минуты до столкновения. К счастью, дорога перед нами была свободна. На вспомогательной дороге появился черный седан, но я его обогнал. Через несколько секунд мы оказались на месте удара. Я притормозил и остановился на бетонной обочине.

– А здесь можно парковаться?

– Нет.

– Ладно, для тебя полиция сделает исключение.

Я расстегнул плащ Ренаты и положил руку ей на бедро. Она позволила мне поцеловать ее в шею, нежно пожав плечо, как влюбленная гувернантка.

– Мы виделись прямо перед аварией, – сказал я. – Помнишь? Мы занимались любовью.

– Ты все еще хочешь приплести меня к своей катастрофе?

Я двинул руку по ее бедру. Влагалище раскрылось влажным цветком. Мимо проехал аэропортовский автобус; на нас вылупились пассажиры, вылетающие в Штутгарт или Милан. Рената застегнула плащ и взяла с приборной доски новый номер «Пари матч». Полистав страницы, открыла фотографию жертв голода на Филиппинах. Глазами серьезной студентки она рассматривала фото раздутого трупа. Апофеоз смерти и увечий разворачивался под ее пальчиками, а я смотрел на транспортную развязку – в пятидесяти ярдах от места, где мы сейчас стояли, я убил человека. Анонимность этой развязки напоминала тело Ренаты с приятным набором впадин и выпуклостей, которое однажды станет таким же необычным и значительным для какого-нибудь мужа из пригорода, какими были для меня эти тротуарные камни и линии разметки.

Показался белый кабриолет; водитель мигнул фарами, когда я вышел из машины. Под ногами лежали опавшие листья и пачки от сигарет; осколки разбитого безопасного стекла, сметенные в сторону поколениями врачей «Скорой помощи», скопились в маленький сугроб. Я глядел на это пыльное ожерелье, хлам тысяч аварий. Лет за пятьдесят, по мере того, как здесь будут разбиваться новые и новые машины, осколки образуют пляж. Появится новая раса пляжных бродяг, прочесывающих кучи осколков лобового стекла в поисках окурков, использованных презервативов и монеток. Под новыми геологическими наслоениями веков автомобильных аварий останется погребенной и моя маленькая смерть, безымянная, как затянувшийся шрам на окаменевшем дереве.

Неподалеку припарковался на обочине пыльный американский автомобиль. Широкоплечий водитель смотрел на меня через заляпанное грязью лобовое стекло, прислонившись к дверной стойке. Когда я переходил дорогу, он поднял камеру с трансфокатором и уставился на меня через окуляр.

Рената оглянулась на человека через мое плечо, тоже удивленная, и открыла мне дверцу.

– Вести сможешь? Это кто – частный детектив?

Когда мы поехали по Вестерн-авеню, высокий мужчина в кожаном пиджаке прошел по дороге до места нашей парковки. На кольце я развернулся, чтобы разглядеть незнакомца. Он не спеша прогуливался среди следов шин на полотне дороги, словно повторял по памяти какую-то невидимую траекторию. Солнце высветило шрамы на его лбу и губах, и я узнал молодого доктора, который выходил из палаты Хелен Ремингтон в Эшфордской травматологической больнице.

Глава 6

В последующие дни я арендовал разные автомобили в прокатной компании студии, выбирая самые разные модели – от тяжелого американского кабриолета до мощного спортивного седана и итальянской малолитражки. То, что сперва было шуткой, чтобы подразнить Кэтрин и Ренату – обе не желали, чтобы я садился за руль, – вскоре превратилось во что-то иное. Первая короткая поездка на место аварии вызвала призрак мертвеца, а главное – мысли о моей собственной смерти. В каждой из арендованных машин я проезжал мимо места аварии, представляя новую смерть, новую жертву и новый набор увечий.

В машинах, как бы ни старались их отчистить, оставались следы предыдущих водителей: отпечатки каблуков на коврике под педалями; сухой окурок со следами немодной помады, прилипший на жевачке к крышке пепельницы; паутина странных царапин, как хореография неистовой борьбы, на виниловых сиденьях – словно два калеки пытались изнасиловать друг друга. Ставя ноги на педали, я буквально чувствовал всех этих водителей, их тела, их тайные встречи, попытки ускользнуть, тоску. Под грузом этих наслоений я заставлял себя ехать осторожно, словно меня могла ткнуть выступающая рулевая колонка.

Сначала я ездил бесцельно, привыкая к незнакомым органам управления, по объездным дорогам к югу от аэропорта, среди водохранилищ Стануэлла. Потом я огибал восточное крыло аэропорта и направлялся к дорожным развязкам Харлингтона, где движение в час пик на выезде из Лондона обрушивало на меня приливную волну металла на забитых полосах Вестерн-авеню. И неизбежно в час моей аварии я оказывался у подножия эстакады: либо поток рывками проносил меня мимо, к следующему светофору, либо я накрепко застывал в каком-то десятке футов от точного места аварии.

Когда я выбрал американский кабриолет, работник проката заметил:

– Уж мы и помучились с этой машиной, мистер Баллард. Ее ваши телевизионщики брали – так оставили зажимы для камер и на крыше, и на всех дверях, и на капоте.

Мысль о том, что автомобиль еще используется для какого-то вымышленного сценария, пришла мне в голову, едва я выехал из гаража в Шеппертоне. Как и в остальных арендованных машинах, по всему шикарному интерьеру творения Детройта виделись царапины и отметины каблуков, ожоги от сигарет и насечки. На розовом виниловом сиденье был глубокий разрыв, в который можно было бы запихнуть флагшток или, при случае, пенис. Все эти отметки были оставлены во время воображаемых драм, разыгрываемых компаниями, нанявшими автомобиль, актерами, исполняющими роли детективов и мелких преступников, секретных агентов и сбежавших наследниц. На ободе руля скопился жир сотен ладоней, держащих руки так, как командовали режиссер и оператор.

Двигаясь вечером по Вестерн-авеню, я думал, каково это – погибнуть среди скопления фантазий, обнаружить собственное тело помеченным знаками сотен детективных сериалов, символами забытых драм, которые, пролежав годы на полке после перестройки на телесети, оставят последние титры на моей коже.

Занятый манящими мыслями, я вдруг обнаружил, что перед нужным съездом оказался не на той полосе. Тяжелая машина с мощным двигателем и чувствительными тормозами напомнила, что я слишком задавался, решив, что смогу с моими ранами и моим опытом справиться с таким мастодонтом. Решив взять напрокат машину той же модели, что была у меня прежде, я свернул к аэропорту.

Плотная пробка образовалась у въездного туннеля, и я, проскочив через встречные полосы, въехал на площадь – скопление транзитных отелей и круглосуточных супермаркетов. Выезжая с ближайшей к тоннелю автозаправки, я узнал трех аэропортовских шлюх, бродящих по островку безопасности.

Увидев мою машину и решив, что я американский или немецкий турист, дамы подобрались поближе. На островке безопасности они по вечерам глазели на проезжающие машины, словно поджидали путников, желающих пересечь Стикс. Проституток было три: разговорчивая брюнетка из Ливерпуля, которая повидала и перепробовала все на свете; застенчивая и глупая блондинка, на которую мне часто показывала Кэтрин, видимо, запавшая на нее; и женщина постарше, с усталым лицом и тяжелыми грудями, которая когда-то работала на заправке на Вестерн-авеню. Они образовывали сексуальный отряд, так или иначе способный удовлетворить любого клиента.

Я остановился у островка безопасности и кивнул старшей. Сев ко мне, она руками просигналила компаньонкам, глаза которых мотались, как дворники, ощупывая лобовые стекла проезжающих машин.

Я нырнул с потоком в аэропортовский туннель. Крепкое женское тело рядом со мной в арендованном американском авто неожиданно заставило меня вспомнить о больных коленях и бедрах. Несмотря на сервотормоз и усилитель руля, американскую машину вести тяжело.

– Куда едем? – спросила женщина, когда я, выехав из туннеля, направился к зданиям терминала.

– На многоэтажную стоянку – верхние уровни вечером пусты.

Проститутки рангом повыше работают в аэропорту и окрестностях – в отелях, на дискотеках, где никогда не играет музыка, зато полно спальных мест для тысяч транзитных пассажиров; второй эшелон работает в зданиях терминала и в мезонинах ресторанов; а дальше – армия вольнонаемниц, снимающих посуточно комнаты в жилых домах вдоль автотрассы.

Мы подъехали к многоэтажной стоянке за грузовым терминалом. Я провел машину по наклонным бетонным полам и припарковался на свободном месте среди машин на крыше. Убрав банкноты в сумочку, женщина опустила задумчивое лицо к моим коленям, опытной рукой расстегнув молнию и начала размеренно обрабатывать мой член губами и рукой, упершись мне в колени. Я вздрогнул от давления ее твердых локтей.

– Что у тебя с ногами – в аварию попал?

Это прозвучало как оскорбление.

Пока женщина пробуждала к жизни мой член, я смотрел на ее сильную спину, на единение изгиба ее плеч, подчеркнутых бретельками бюстгальтера, и затейливо украшенной приборной доски американского автомобиля, толстой ягодицы в моей левой руке и светлых кругов – часов и спидометра. Вдохновленный картиной, я двинул левый безымянный палец к анусу женщины.

Внизу загудели клаксоны. Вспышка сверкнула у меня за плечом и осветила изумленное лицо усталой проститутки, обхватившей губами мой пенис; увядшие волосы разметались по спицам руля. Отпихнув женщину, я посмотрел вниз за перила. Автобус с авиапассажирами уткнулся в зад припаркованному у Европейского терминала такси. Два таксиста и человек, не выпускающий из рук пластиковый портфель, доставали пострадавшего водителя. Огромная пробка из автобусов и автомобилей запрудила площадь. Врубив мигалки, полицейская машина ехала по тротуару, пугая пассажиров и носильщиков.

Меня отвлекло какое-то отражение в хромированной дверной стойке. Я посмотрел направо: мужчина с фотокамерой сидел неподалеку на капоте машины, поставленной у бетонного парапета. Я узнал высокого человека со шрамом на лбу, который следил за мной на месте аварии под эстакадой – доктора в белом халате из больницы. Он вытащил матовую лампочку из фотовспышки и зафутболил ее прочь, под машины, а потом, достав пленку из «Полароида», глянул мне в глаза без всякого интереса, словно уже насмотрелся проституток с клиентами на крыше многоэтажной стоянки.

– Достаточно. Все в порядке. – Женщина рылась у меня в паху в поисках сбежавшего члена. Я заставил ее сесть прямо. Она поправила волосы, глядя в зеркало заднего вида, вышла из машины и, не оглядываясь, пошла к лифтовой шахте.

Высокий человек с камерой прохаживался по крыше. Я заглянул в его машину через заднее окно. Пассажирское сиденье было завалено фотографическим оборудованием – камера, треножник, картонная упаковка лампочек для вспышки. В зажим на приборной доске была вставлена кинокамера.

Незнакомец вернулся к машине, держа камеру за рукоятку, как пистолет; его лицо озарялось фарами полицейской машины. Я вдруг понял, что много раз уже видел это лицо с оспинами – в десятке забытых телепрограмм и в новостных журналах. Воэн, доктор Роберт Воэн, бывший специалист по компьютерам. Как один из первых телеученых нового типа, Воэн объединил высокую степень личного обаяния – густые черные волосы, обрамляющие покрытое шрамами лицо, американская военная куртка – с напористой театральной манерой и полной убежденностью в важности темы: компьютеризация управления всеми международными транспортными системами. В первых программах этого цикла три года назад Воэн создал неотразимый образ безумного ученого, который гоняет из лаборатории в телецентр на мощном мотоцикле. Образованный, честолюбивый, знаток саморекламы, он не стал просто нахальным карьеристом с докторской степенью благодаря налету наивного идеализма и необычному взгляду на истинную роль автомобиля в нашей жизни.

Сейчас он стоял у ограждения, глядя вниз на аварию, и свет фар освещал резкие линии шрамов над бровями и у рта, сломанную и исправленную переносицу. Я вспомнил, что положило неожиданный конец карьере Воэна: в разгар съемок телевизионного цикла он попал в серьезную аварию на мотоцикле. Его лицо и его характер до сих пор хранили ясные следы той катастрофы, ужасного столкновения на северной автостраде. Ноги были раздавлены задними колесами многотонной фуры, лицо после аварии буквально собирали по частям – по фотографиям. Шрамы у рта и на лбу, неаккуратно постриженные волосы и отсутствие двух верхних клыков придавали ему запущенный и недобрый вид. Острые косточки на запястьях торчали из-под потрепанных манжет кожаной куртки, как наручники.

Он сел в свою машину – десятилетний «Линкольн континенталь», та самая модель открытого лимузина, в которой погиб президент Кеннеди. Я вспомнил, что одним из пунктиков Воэна было убийство Кеннеди.

Он подал назад, разворачиваясь, левым крылом «Линкольна» огладил мое колено и двинулся вниз по рампе. Первое знакомство с Воэном накрепко засело у меня в памяти. Я знал, что он преследует меня вовсе не для мести или шантажа.

Глава 7

После встречи на крыше автостоянки я постоянно ощущал присутствие Воэна. Он больше не преследовал меня, но словно надсмотрщик, оставаясь вне поля зрения, контролировал мой разум. На скоростных полосах Вестерн-авеню я поглядывал в зеркало заднего вида и осматривал парапеты мостов и многоэтажные парковки. В каком-то смысле я уже включил Воэна в свою беспорядочную охоту. Наблюдая за бетонными конструкциями с нашего балкона, пока Кэтрин готовила первую вечернюю выпивку, я был уверен, что ключ к этому громадному металлизированному ландшафту кроется где-то в постоянных и неизменных маршрутах.

К счастью, на мою мессианскую одержимость обратил внимание Пол Уэринг, мой партнер, и сказал Кэтрин, что мне достаточно приезжать в студию только на час в день. Легко утомляемый и возбудимый, я затеял абсурдную свару с секретаршей Уэринга. Но все это казалось примитивным и нереальным. Куда важнее была доставка моей новой машины от местных дистрибьюторов.

Кэтрин с чрезвычайным подозрением отнеслась к тому, что я выбрал машину той же модели, как и та, в которой попал в аварию. Даже боковые зеркала и брызговики были такими же. Кэтрин и ее секретарша критически осматривали меня во дворе у грузового терминала. Карен стояла за спиной Кэтрин, чуть не упираясь ей в лопатку оттопыренным локтем, с видом молодой и честолюбивой мадам, приглядывающей за своим недавним приобретением.

– И зачем ты нас сюда позвал? – спросила Кэтрин. – Я думала, мы оба больше не сможем и смотреть на автомобили.

– По крайней мере на такой, миссис Баллард.

– Воэн преследует тебя? – спросил я у Кэтрин. – Тот, с которым ты говорила в больнице.

– Он назвался полицейским фотографом. Что ему надо?

Я с трудом выдержал взгляд Карен. Она смотрела на меня, как хищный зверь из-за серебряных прутьев.

– Его видели на месте аварии?

– Понятия не имею. Ты решил устроить для него еще одну катастрофу? – Кэтрин обошла вокруг машины и присела на переднее пассажирское сиденье, еще пахнущее по-магазинному винилом.

– Я вообще не думаю об аварии.

– Ты слишком увлекаешься этим типом, Воэном, только о нем и говоришь. – Кэтрин смотрела в чистое лобовое стекло, раздвинув бедра.

А я думал о контрасте между ее откровенной позой и стеклянными стенами зданий аэропорта, блеском новой, с иголочки, машины. Сидя в точной копии машины, в которой я чуть было не убился, я видел помятые крылья и радиаторные решетки, вздыбившийся капот. Треугольник лобка Кэтрин напомнил мне, что первый половой акт в новой машине еще впереди.

На полицейской стоянке в Нортхолте я показал пропуск охраннику, этому смотрителю музея развалин. Я медлил, словно муж, забирающий жену со склада странных извращенных грез. Десятка два разбитых автомобилей были припаркованы на солнце у задней стены заброшенного кинотеатра. На другой стороне асфальтовой площадки стоял грузовик с совершенно смятой кабиной, словно само пространство вдруг сомкнулось вокруг тела водителя. Расстроившись из-за перекореженной кабины, я двигался от машины к машине. Первая – синее такси, получившее удар рядом с левой фарой. С одного бока корпус остался целым, с другого – переднее колесо было вдавлено в пассажирское отделение. Рядом стоял белый седан, по которому проехался какой-то громадный грузовик; следы гигантских шин остались на мятой крыше, вдавленной между сиденьями до рычага коробки передач.

Я узнал собственную машину. Буксировочные тросы еще оставались на переднем бампере, кузов был забрызган маслом и грязью. Я заглянул через окна в салон, проведя рукой по грязному стеклу, встал перед машиной на колени и уставился на помятые крылья и решетку радиатора. Несколько минут я смотрел на битую машину, пытаясь воссоздать ее заново. Ужасные события промелькнули у меня в мозгу на спущенных шинах. Больше всего меня удивили масштабы повреждений. Во время столкновения капот вздыбился над моторным отсеком, скрыв от меня подробности. Оба передних колеса и двигатель вдавились в отделение водителя, погнув пол. На капоте остались пятна крови, черные засохшие струйки тянулись к дворникам; крохотные темные пятнышки покрывали сиденье и руль. Я подумал о мертвеце, лежавшем на капоте автомобиля. Кровь, текущая по смятой нитрокраске, была мощнее, чем сперма, стынущая в его яичках.

Двое полицейских шли по площадке с черной немецкой овчаркой. Когда они миновали меня, я отпер водительскую дверь и с усилием ее распахнул.

Я опустился на покосившееся пыльное сиденье, втиснувшись перед подавшейся вперед рулевой колонкой. Потом втянул в машину дрожащие ноги и поставил ступни на педали, так вылезшие из моторного отсека, что колени прижались к груди. Приборная панель с треснувшими циферблатами часов и спидометра вмялась. Сидя в разбитом салоне, я пытался представить самого себя в момент столкновения, понять, как нарушилась связь между моим телом и защищающей его технологией. Я вспомнил, как ходил с близким другом в Имперский военный музей, вспомнил, какую грусть навевал фрагмент кабины японского истребителя «Зеро» времен Второй мировой. Путаница электрических проводов и паутина рваного брезента на полу передавали одиночество человека на войне. Мутный триплекс фонаря кабины хранил маленький уголок тихоокеанского неба и рев разогревающегося двигателя истребителя на палубе авианосца.

Полицейские играли с собакой на площадке, а я открыл бардачок. Внутри, покрытые грязью и обломками пластика, лежали вещи, которые Кэтрин не смогла забрать: атласы дорог, легкий порнографический роман, который Рената как бы в шутку предложила мне почитать, и полароидная фотография: я сфотографировал ее в машине на фоне водохранилища с обнаженной левой грудью.

Металлическое блюдечко пепельницы выскочило мне на колени, осыпав дюжиной окурков с пятнами помады. Каждая сигарета, выкуренная Ренатой по дороге из офиса к ней домой, напоминала мне о том или ином половом акте между нами. Глядя на этот маленький музей возбуждения и возможностей, я понял, что смятый салон автомобиля, будто специально модифицированный для жуткого калеки, в ближайшем будущем подходит мне идеально.

От ворот послышался голос полицейского, и в лобовое стекло я увидел женщину в белом плаще – она ходила среди разбитых машин. Появление здесь привлекательной женщины отвлекло меня от грез над дюжиной окурков. Женщина подошла к соседней машине – разбитому в серьезном столкновении кабриолету. Умное лицо утомленного врача, широкий лоб, прикрытый волосами…

Не думая, я хотел было вылезти из машины, но замер за рулем. Хелен Ремингтон отвернулась от разбитого кабриолета и взглянула на капот моего автомобиля, явно не узнавая машину, убившую ее мужа. Подняв голову, она увидела в пустом лобовом стекле меня – я сидел за погнутым рулем среди высохших пятен крови ее мужа. Выражение глаз почти не изменилось, однако рука непроизвольно поднялась к щеке. Хелен оценила повреждения моей машины, переводя взгляд от смятого радиатора к задранному рулю в моих руках. Затем она провела краткий осмотр меня самого – терпеливым взглядом врача, столкнувшегося с трудным пациентом, набравшим целый букет симптомов.

Женщина двинулась к разбитому грузовику. Меня снова потрясли ее ноги – внутренняя поверхность бедер, обрамляющих широкий лобок, развернута, словно открываясь ряду разбитых машин. Она ждала, что я приду на полицейскую стоянку? Я понимал, что некоторая враждебность между нами неизбежна, но в голове уже рождались другие чувства: жалость, эротичность, даже странная ревность к мертвецу, которого знала она, но не знал я.

Хелен вернулась; я поджидал ее на покрытом масляными пятнами асфальте.

Она кивнула в сторону поврежденных машин:

– После такого как люди могут хотя бы смотреть на автомобили, не говоря уж о вождении?

Я промолчал, и она тихо добавила:

– Я хочу найти машину Чарльза.

– Ее здесь нет. Наверное, еще в полиции. Их эксперты…

– Мне сказали, она здесь. Утром сказали. – Хелен критически оглядела мой автомобиль, словно пораженная кривой геометрией. – Это ваша машина?

Рукой в перчатке она коснулась решетки радиатора, ощупала оторвавшуюся хромированную стойку, словно пыталась разыскать следы присутствия мужа среди пятен крови. Я не разговаривал с этой усталой женщиной и чувствовал, что должен выразить формальные соболезнования по поводу смерти ее мужа и ужасного акта жестокости, объединившего нас. И в то же время рука в перчатке на поцарапанной хромированной поверхности вызывала острое сексуальное возбуждение.

– Вы порвете перчатку. – Я отвел ее руку от радиатора. – Не стоило нам сюда приходить. Странно, что полиция вообще не перекрыла вход.

Крепкое запястье женщины прижалось к моим пальцам в каком-то несговорчивом раздражении, словно она репетировала физическое отмщение мне. Ее глаза разглядывали черное конфетти, рассыпанное по капоту и сиденьям.

– Вы сильно пострадали? – спросила Хелен. – Кажется, мы виделись в больнице.

Я не в силах был произнести ни слова, глядя, как она почти навязчиво прижимает волосы к щеке. Ее сильное тело, нервное и сексуальное, образовало крепкое единение с помятой и покрытой грязью машиной.

– Мне не нужна машина. На самом деле меня поразило, что я должна заплатить за ее утилизацию.

Хелен глядела на меня одновременно с ненавистью и интересом, как будто признавая, что ее мотивы прийти сюда были так же двусмысленны, как и мои. Я чувствовал, что в утонченной и сухой манере она уже обдумывает возможности, которые открыл перед ней я, изучает инструмент извращенной технологии, убивший ее мужа и закрывший главный проспект ее жизни.

Я предложил подбросить ее до больницы.

– Спасибо. – Она шагнула вперед. – Если можно, до аэропорта.

– До аэропорта? – Я словно ощутил странную потерю. – А что, вы уезжаете?

– Еще нет – хотя, как выяснилось, многие ждут не дождутся. – Хелен сняла очки и безрадостно улыбнулась. – Смерть в семье доктора вдвойне угнетает пациентов.

– Но белое вы носите не для того, чтобы ободрить их?

– Если бы я хотела, то носила бы кровавое кимоно.

Мы сели в мою машину. Хелен сообщила, что работает в иммиграционной службе лондонского аэропорта, и, держась от меня подальше, прислонилась к дверной стойке, критически оглядывая внутренность автомобиля – воскрешение гладкого винила и шлифованного стекла. Она следила, как мои руки трогают органы управления. Вес ее бедер формировал зону сильного возбуждения, и я догадывался, что ей это известно. Ужасный парадокс: половой акт между нами станет ее своеобразной местью мне.

Плотный поток запрудил северную автостраду от Эшфорда до лондонского аэропорта. Солнце сияло на перегретой нитроэмали. Усталые водители высовывались из окон, слушая новости по радио. Запертые в автобусах будущие авиапассажиры следили, как поднимаются с далеких взлетных полос аэропорта реактивные лайнеры. К северу от зданий терминала я видел эстакаду над въездным туннелем аэропорта, забитую машинами, готовыми повторить в замедленной съемке нашу аварию.

Хелен Ремингтон достала из кармана плаща пачку сигарет и поискала на приборной доске прикуриватель – ее правая рука испуганной птицей вспорхнула над моими коленями.

– Хотите сигарету? – Сильными пальцами она сорвала целлофановую обертку. – Я начала курить в Эшфорде – глупо, наверное.

– Смотрите, какое движение. Мне нужны все успокоительные, какие есть.

Хелен обвела сигаретой салон.

– Вы снова купили точно такую же машину. И модель, и цвет.

Она повернулась ко мне, уже не пытаясь спрятать шрам на лице, и на меня накатила волна ее ненависти. Мы достигли Стануэллской развязки. Держась в автомобильном потоке, я думал, как она поведет себя в сексе. Я пытался представить, как ее крепкие губы охватывают член мужа, как острые пальцы раздвигают ему ягодицы, чтобы добраться до простаты. Хелен обратила внимание на желтую цистерну бензовоза рядом с нами – заднее колесо было всего футах в шести от ее локтя. Пока она читала пожарную инструкцию на цистерне, я уставился на ее крепкие икры и бедра. Знала она уже, с каким мужчиной – или с какой женщиной – будет у нее следующий половой акт?.. Когда зажегся зеленый, я почувствовал, как шевельнулся мой пенис.

Арка эстакады поднималась на фоне неба, северный конец прятался за белой прямоугольной пластиковой фабрикой. Нетронутые прямоугольные формы фабрики сплавились в моем мозгу с очертаниями голеней и бедер женщины, прижатых к сиденью. Хелен Ремингтон не замечала, что мы приближаемся к месту нашей первой встречи. Она сплела ноги, потом расплела, перемещая белые пухлости, пока мы проезжали мимо пластиковой фабрики.

Дорога пошла вниз; мы ускорялись к развязке с Дрейтон-парк. Хелен ухватилась за хромированную стойку поворотной форточки, чуть не уронив сигарету себе на колени. Стараясь выправить машину, я прижался головкой члена к нижнему ободу руля. Машину повело к первой точке столкновения с разделительной полосой. Линии разметки неслись под нами наискосок, за моим плечом тихо вякнул автомобильный клаксон. Сугробы стеклянных осколков мигали на солнце азбукой Морзе.

Сперма толкнулась в моем члене. Я потерял контроль над машиной, и переднее колесо ударилось в бордюр разделительной полосы, подняв смерч пыли и окурков до лобового стекла. Машина съехала со скоростной полосы и вильнула в сторону аэропортовского автобуса, выезжающего из-за поворота. Когда сперма брызнула из члена, я пристроил машину за автобусом. Последняя дрожь маленького оргазма затихла.

Я почувствовал, что Хелен Ремингтон держит меня за руку. Она передвинулась на середину сиденья, прижавшись ко мне крепким плечом и положив ладонь поверх моей руки на руле. Справа и слева нас объезжали, гудя, машины.

– Сверните здесь. Поедем потихоньку.

Я подвел машину к съезду в сторону бетонных бульваров одноэтажного поселка. Почти час мы ехали по пустынным улицам. У ворот жилищ стояли детские велосипеды. Хелен Ремингтон держала меня за плечо, ее глаза были скрыты за очками. Она рассказывала мне о своей работе в иммиграционной службе аэропорта и о проблемах с завещанием мужа. Знала ли она, что произошло в моей машине, о пути, который я столько раз репетировал в разных машинах, и что в смерти ее мужа я прославлял единство наших ран и моего оргазма?

Глава 8

Движение ширилось, бетонные полосы расходились по ландшафту. Мы с Кэтрин возвращались от коронера; эстакады громоздились одна на другую, как совокупляющиеся гиганты. Вердикт о смерти в результате несчастного случая был вынесен безучастно, без всяких церемоний; полиция не выдвигала против меня обвинений ни в убийстве, ни в неосторожном вождении. Я позволил Кэтрин довезти меня до аэропорта и четверть часа просидел у окна в ее кабинете, глядя на сотни машин внизу на парковке. Их крыши сливались в металлическое озеро. Секретарша Кэтрин стояла за ее плечом и ждала, когда я уйду.

Кэтрин проводила меня до вестибюля.

– Джеймс, лучше поезжай в офис. Поверь, я желаю тебе добра. – Она с любопытством тронула меня за правое плечо, как будто искала вновь появившиеся раны. У коронера она крепко держала меня за руку, словно боясь, что меня унесет в окно.

Не желая пререкаться с угрюмыми надутыми таксистами, заинтересованными только в лондонских тарифах, я прошел через стоянку напротив здания грузового терминала. Над головой, в металлизированном небе, ревел реактивный авиалайнер; когда он пролетел, я поднял голову и увидел в сотне ярдов справа доктора Хелен Ремингтон. Она спокойно шагала среди рядов автомобилей ко входу в иммиграционную службу. Ее крепкая челюсть упрямо выдавалась вперед, на меня она не смотрела, словно нарочито вычеркнула из памяти все следы моего существования.

Через неделю после нашего визита к коронеру Хелен ждала на стоянке такси у Океанского терминала. Я как раз отъехал от офиса Кэтрин, окликнул Хелен и остановился за аэропортовским автобусом, показав на пассажирское сиденье. Покачивая сумочкой, она подошла к машине и поморщилась, узнав меня.

Мы ехали к Вестерн-авеню, и Хелен с интересом оглядывала машины на дороге. Она отвела черные волосы от лица, выставив напоказ бледнеющий шрам.

– Куда вас отвезти?

– Может, просто покатаемся? – спросила Хелен. – Мне нравится смотреть на движение.

Похоже, что в своей сухой манере она уже оценивает возможности, которые я перед ней открыл. С бетонных площадок парковок и крыш многоэтажных автостоянок Хелен смотрела ясным и бесчувственным взглядом на технику, которая привела к смерти ее мужа.

– Вчера взяла такси и сказала водителю: «Куда угодно». И попали в плотную пробку у туннеля.

Мы ехали по Вестерн-авеню; слева остались служебные здания и ограда периметра аэропорта. Я вел машину по медленной полосе, и в зеркале заднего вида уплывала назад эстакада. Хелен щебетала о новой жизни, которую уже распланировала.

– В Лабораторию дорожных исследований требуется медработник. Причем зарплата там больше, теперь для меня это важно. Есть что-то высокоморальное в том, чтобы быть материалисткой.

– Лаборатория дорожных исследований… – повторил я. В документальных передачах часто показывают съемки экспериментальных автоаварий; изуродованные машины овеяны странной грустью. – А это не слишком близко…

– В том-то и дело. Кроме того, я чувствую, что могу много такого, о чем раньше и не думала. Это не столько долг, сколько призвание.

Через пятнадцать минут, когда мы возвращались к эстакаде, она подвинулась ко мне, глядя на мои руки на руле; мы снова двигались к месту аварии.

Тот же холодный, но любопытный взгляд, словно Хелен еще не решила, как меня использовать, я почувствовал на своем лице, когда остановил машину на пустынной служебной дороге среди водохранилищ к западу от аэропорта. Я приобнял ее за плечи, и она коротко улыбнулась сама себе; губы приоткрыли справа резец в золотой коронке. Я коснулся ее губ своими, помяв панцирь пастельной помады, и заметил, как ее рука потянулась к хромированной стойке поворотной форточки. Я прижал губы к чистой эмали верхних зубов Хелен, очарованный движениями ее пальцев по гладкой стойке. Передний край форточки был помечен синей краской, оставленной небрежным рабочим конвейера. Ноготь Хелен царапал эту полоску, идущую наклонно, как и бетонный край оросительной канавы в десяти футах от машины. В моих глазах эти параллельные линии сплавились с образом автомобиля, брошенного среди ржавой травы на низком берегу водохранилища. В короткой лавине осыпавшейся пудры – она обрушилась, когда я провел губами по векам Хелен, – содержалась вся печаль древнего авто, его протекшего масла и охлаждающей жидкости.

В шестистах ярдах за нами машины ждали в пробке на автостраде; вечернее солнце било в окна аэропортовских автобусов и автомобилей. Моя ладонь скользила по внешней округлости бедер Хелен, ощущая расстегнутую молнию платья. Острые зубцы царапнули по костяшкам пальцев, и я почувствовал на ухе зубы Хелен. Острая боль напомнила мне укус осколков лобового стекла во время аварии. Хелен раздвинула ноги, и я начал гладить нейлон, покрывающий лобок, шикарную вуаль лона серьезной женщины-врача. Теперь Хелен говорила сама с собой, бормоча что-то, словно поврежденная умом жертва катастрофы. Она освободила правую грудь из бюстгальтера и прижала мои пальцы к горячему соску. Я поцеловал сначала одну грудь, потом другую, прижав зубами крепкие соски. Обхватив меня всем телом в этой кабине из стекла, металла и пластика, Хелен запустила руку мне под рубашку. Я взял ее ладонь и положил пальцы себе на член. В зеркало заднего вида я видел, что к нам приближается грузовик водопроводной компании. Он прогремел мимо в клубах пыли и выхлопа дизеля, и волна возбуждения двинула первую порцию спермы по моему члену. Через десять минут, когда грузовик возвращался, дрожание стекол вызвало у меня оргазм. Хелен стояла надо мной на коленях, упершись локтями в сиденье по бокам от моей головы. Я лежал, ощущая спиной теплый пахучий винил. Руками я задрал блузку Хелен на талию, чтобы рассмотреть ее бедра, и медленно двигал ее, прижавшись членом к клитору. Части женского тела, угловатые коленные чашечки рядом с моими локтями, правая грудь, торчащая из бюстгальтера, маленькая язвочка под соском – все было обрамлено салоном машины. В тесном пространстве грудились угловатая приборная панель и округлые части человеческих тел – в незнакомых сочетаниях, словно во время первого гомосексуального акта в капсуле «Аполлона». Широкие бедра, прижатые к моим ногам, левый кулак, упертый мне в плечо, шумное дыхание у моих губ, влажность ануса, который я гладил безымянным пальцем, – все перекрывалось представителями благожелательной технологии: литой панелью приборов, выпуклостью рулевой колонки, необычной пистолетной рукоятью ручного тормоза. Я ощутил теплоту сиденья рядом с собой и погладил сырой островок промежности Хелен. Ее ладонь прижала мое правое яичко. Пластик цвета мокрого антрацита был точно в тон волоскам на лобке Хелен, разделенным преддверием влагалища. Пассажирский отсек вокруг нас был словно создан машиной из нашего полового акта – гомункул из крови, спермы и охлаждающей жидкости. Мой палец нырнул в анус Хелен, а член – внутрь влагалища. Тонкие перепонки, подобные слизистой ее носа, которую я трогал языком, отражались в стекле циферблатов на приборной доске, в целехоньком лобовом стекле.

Зубы Хелен впились мне в плечо, и кровь окрасила рубашку, как отпечаток губ. От неожиданности я ударил по ее щеке ладонью.

– Прости! – ахнула Хелен. – Пожалуйста, не двигайся!

Она снова направила мой член себе во влагалище. Обхватив двумя ладонями ее ягодицы, я быстро близился к оргазму. Серьезные глаза Хелен Ремингтон смотрели на меня так, словно она оживляла пациента. Влага блестела на коже вокруг ее губ, как блестки на утреннем лобовом стекле. Хелен быстро задвигала ягодицами, прижимаясь ко мне лобком, потом откинулась к приборной доске, когда мимо прогремел «Лендровер», обдав наши окна тучей пыли.

Она поднялась с моего опадающего члена, позволив сперме пролиться в пах, села к рулю, придерживая ладонью мокрую головку члена, и оглядела салон автомобиля, словно прикидывала, как еще можно использовать наш половой акт. Освещенный вечерним солнцем бледнеющий шрам на лице выдавал эти скрытые мотивы, как тайный кордон на захваченной территории. Решив, что надо как-то приободрить Хелен, я высвободил ее левую грудь из бюстгальтера и начал гладить. Возбужденный знакомой формой, я смотрел на сверкающий грот приборной доски, на выпуклую сборку рулевой колонки, на хромированные головки переключателей.

Позади нас появилась полицейская машина; белый корпус тяжело качался на колдобинах. Хелен мгновенно выпрямилась, ловким движением убрала грудь, быстро оделась и начала поправлять макияж, глядя в зеркало косметички, – дистанцировалась от собственной жадной сексуальности.

Однако Хелен Ремингтон явно не переживала из-за половых актов в тесном салоне автомобиля, припаркованного где-нибудь на служебных дорогах, в переулочках и на полночных парковках. Когда я в течение следующих недель забирал ее из дома, который она снимала в Нортхолте, или поджидал у вестибюля иммиграционной службы, казалось невероятным, что у меня есть какие-то сексуальные отношения с этой чувствительной женщиной-врачом в белом плаще, терпеливо выслушивающей жалобы туберкулезного пакистанца.

Как ни странно, наши половые акты происходили только в машине. В большой спальне съемной квартиры Хелен у меня даже эрекции не возникало, а сама Хелен принималась спорить и отдалялась, болтая о самых скучных аспектах своей работы. Зато в моей машине на запруженных дорогах мы легко возбуждали друг друга. Каждый раз она проявляла все больше нежности ко мне, старалась снять мое беспокойство. Каждый наш половой акт повторял смерть ее мужа, повторял образ его тела в ее влагалище – в сотнях перспектив наших губ и бедер, сосков и языков посреди металлического и пластикового салона машины.

Я ждал, что Кэтрин раскроет наши частые встречи с одинокой женщиной-врачом, но, к моему удивлению, она мало обращала внимания на Хелен Ремингтон. Кэтрин снова отдала себя браку. До аварии наши сексуальные отношения почти совсем угасли и сводились к скудной серии игр и извращений. Вылезая по утрам из постели, Кэтрин как-то механически обслуживала себя: быстрый небрежный душ; моча из ночной вазы выливается в унитаз; достается колпачок, смазывается и вставляется на место (как и где она занималась любовью в обеденный перерыв, с каким пилотом или администратором авиакомпании?); кофе под утренние новости…

Все это ушло, и на свет явились маленькие, но растущие знаки нежности и любви. Когда Кэтрин лежала рядом, бессовестно опаздывая на работу, я мог вызвать у себя оргазм, просто представив машину, в которой доктор Хелен Ремингтон и я занимались любовью.

Глава 9

Приятная домашняя идиллия с восхитительными изменами подошла к концу с новым появлением Роберта Воэна, кошмарного ангела автострад.

Кэтрин уехала на три дня в Париж на конференцию, и я из любопытства повез Хелен на стадион в Нортхолте смотреть гонки серийных автомобилей. Некоторые водители-каскадеры, работавшие в фильме Элизабет Тейлор, выступали там с трюками. На студии было полно никому не нужных билетов на представление. Рената, не одобрявшая мою связь со вдовой убитого мной человека, дала пару билетов мне – явно с намеком.

Мы с Хелен сидели рядом на полупустой трибуне, пока ободранные седаны крутились по гаревой дорожке. Скучающая толпа следила за машинами с периметра преобразованного футбольного поля. Над головами гремел голос ведущего. После каждого заезда жены водителей без энтузиазма изображали ликование.

Хелен прижалась ко мне, обняв за талию и уткнувшись лицом в плечо. Лицо ее сморщилось от непрерывного рева неисправных глушителей.

– Странно, я думала, народу будет куда больше.

– Все это можно увидеть вживую и бесплатно. – Я показал желтую программку. – А вот это должно быть интереснее: «Реконструкция автомобильной катастрофы».

Дорожку освободили и с помощью белых столбиков обозначили перекресток. В боксе под нами громадного, заляпанного маслом человека в куртке с серебристыми заклепками прикрепляли ремнями к водительскому сиденью машины без дверей. Его обесцвеченные волосы до плеч были перехвачены алым шарфом. На строгом бледном лице застыло голодное выражение циркового униформиста. Это был один из студийных каскадеров, в прошлом автогонщик по фамилии Сигрейв.

Пять автомобилей принимали участие в инсценировке катастрофы – во время крупного завала прошлым летом на северной кольцевой погибли семь человек. Пока машины расставляли по местам на поле, ведущий пытался разогреть аудиторию. Усиленные фразы его комментариев метались среди пустых трибун, словно пытались удрать.

Я показал на оператора в армейской куртке – он крутился у машины Сигрейва и, перекрывая рев мотора, выкрикивал инструкции через отсутствующее лобовое стекло.

– Снова Воэн. Это он говорил с тобой в больнице.

– Он фотограф?

– И непростой.

– Я подумала, что он проводит расследование аварии. Он хотел знать все подробности столкновения.

Теперь, на стадионе, Воэн был похож на режиссера. Нависнув над Сигрейвом, держась за стойку лобового стекла, он резкими жестами разлиновывал новую хореографию жестокости и столкновения. Сигрейв, откинувшись на спинку сиденья, курил слабо скрученный косячок, который держал для него Воэн, при этом проверяя ремни и наклон рулевой колонки. Его вытравленные белые волосы были центром внимания всех зрителей. От ведущего мы узнали, что Сигрейв поведет машину-мишень, которую пошедший юзом грузовик направит на целый ряд встречных машин.

Тут Воэн оставил Сигрейва и побежал по трибуне к комментаторской кабине за нашими спинами. Наступила короткая тишина, а потом мы услышали торжественное объявление, что сесть за руль грузовика Сигрейв попросил своего лучшего друга. Это последнее драматичное дополнение никак не тронуло толпу, хотя Воэн, похоже, был доволен. Крепкие губы со шрамом разошлись в чудной улыбке, пока Воэн спускался по ступенькам. Увидев нас с Хелен Ремингтон, он помахал рукой, как завсегдатаям этих омерзительных зрелищ.

Через двадцать минут я, сидя за рулем своей машины позади «Линкольна» Воэна, наблюдал, как потрясенного Сигрейва ведут через парковку. Инсценировка аварии полностью провалилась: при ударе грузовика легковушка зацепилась за клыки бампера – как будто близорукий тореадор попал прямо на рога быку. Грузовик протащил машину Сигрейва пятьдесят ярдов и протаранил ею встречные автомобили. Жуткое столкновение заставило всю толпу и нас с Хелен вскочить на ноги.

Спокойным оставался только Воэн. Когда водители-каскадеры, выскочив из машин, помогали Сигрейву выбраться из-за руля, Воэн быстро пересек арену и властным жестом поманил Хелен Ремингтон. Я проводил ее по дорожке, но Воэн, не обращая на меня внимания, повел Хелен через толпу механиков и зевак.

Хотя Сигрейв был в состоянии идти, вытирая грязные руки о серебристые рабочие штаны и пытаясь разглядеть дорогу, Воэн убедил Хелен сопроводить его в общую больницу Нортхолта. Мы тронулись, и оказалось, что я цепко держусь прямо за пыльным «Линкольном» Воэна. Едва Сигрейв рухнул рядом с Хелен на заднее сиденье, Воэн рванул сквозь ночь, выставив локоть в окно и похлопывая ладонью по крыше машины. Я догадывался, что в своей наглой манере он проверяет, сможет ли оторваться от меня; на светофорах он смотрел в зеркало заднего вида, как я подтягиваюсь, а потом мощно стартовал на желтый. По Нортхолтской эстакаде он гнал, значительно превышая скорость, и неправильно обогнал полицейскую машину. Водитель-полицейский начал мигать фарами, однако не стал связываться, заметив алый, как кровь, шарф на волосах Сигрейва и мои фары за спиной.

Мы съехали с эстакады на бетонную дорогу на западе Нортхолта, в жилом квартале у аэропорта. На маленьких участках, разделенных проволочными заборами, стояли одноэтажные домики, где жили работники авиалиний, смотрители автостоянок, официантки и бывшие стюардессы. Многие работали посменно, так что по вечерам отсыпались – и окна домов были занавешены, пока мы катились по пустым улицам.

Мы въехали на территорию больницы. Не обращая внимания на стоянку для посетителей, Воэн направился прямо ко входу травматологического отделения, резко затормозил на парковке докторов-консультантов и, выскочив из-за руля, поманил за собой Хелен. Пригладив блондинистые волосы, Сигрейв неохотно вылез с заднего сиденья. Он еще не восстановил чувство равновесия и всем телом грузно опирался на стойку лобового стекла. Глядя на его синяки и отсутствующий вид, я не сомневался, что это очередное из многочисленных сотрясений. Сигрейв плюнул на замасленные ладони и похромал вслед за Хелен к травматологическому отделению.

Мы ждали их возвращения. Воэн присел на капот своего автомобиля, так что луч от фары перерезал ему бедро. Потом нетерпеливо встал и обошел машину, не обращая внимания на взгляды посетителей больницы. Наблюдая за ним из своей машины, припаркованной рядом с «Линкольном», я сознавал, что даже сейчас Воэн изображает сам себя, чтобы доставить удовольствие безымянным прохожим, и держится в свете фар, словно подозревая, что его выцеливают невидимые телекамеры. Во всех импульсивных движениях читался недовольный актер. Мягко шагая в потертых белых теннисках, Воэн обошел машину и отпер багажник.

Потревоженный отражением фар «Линкольна» в стеклянных дверях ближайшего отделения физиотерапии, я выбрался из машины и смотрел, как Воэн перебирает в багажнике камеры и вспышки. Выбрав кинокамеру на пистолетной рукоятке, он закрыл багажник и сел за руль, шикарно уперев ногу в черный асфальт.

Воэн открыл пассажирскую дверцу.

– Залезайте, Баллард! Времени уйдет больше, чем думает эта Ремингтон.

Я сел рядом с ним на переднее сиденье. Воэн смотрел через видоискатель камеры на вход травматологического отделения. На грязном полу валялись фото разбитых машин. Больше всего меня поразило в Воэне то, как он держит бедра – словно собрался вонзить гениталии в приборную панель машины. Я видел, как сжимаются его ягодицы, когда он смотрит в окуляр камеры. Странно: мне вдруг ужасно захотелось взять в руки его член и направить головку в светящиеся циферблаты приборов. Я представил, как сильная нога Воэна вжимает педаль газа в пол, и капельки спермы отмеряют интервалы на счетчике спидометра, когда мы со страшной скоростью входим в крутой поворот.

Я общался с Воэном с того вечера до самой его смерти целый год, но вся суть наших отношений застыла в этих минутах, что мы провели на стоянке для врачей в ожидании Сигрейва и Хелен Ремингтон. Сидя рядом, я чувствовал, как моя враждебность уступает место почтению или даже подобострастию. Манера, с которой Воэн водил автомобиль, проявлялась во всем – он по очереди был агрессивным, рассеянным, чувствительным, неуклюжим, увлеченным и бесчеловечным. «Линкольн» потерял вторую передачу в автоматической коробке – сорвалась, как потом объяснил Воэн, во время дорожных гонок с Сигрейвом. Временами на Вестерн-авеню он тормозил все движение на скоростной полосе, держа скорость десять миль в час, пока не переключится поврежденная трансмиссия. Воэн мог застыть, как паралитик, и дергать руль, пока машина неслась к заднему бамперу такси у светофора, – а в последний момент тормозил, вспомнив, что он водитель.

С Хелен Ремингтон он обычно разговаривал просто и иронично, но иногда становился вежливым и почтительным, грузя меня бесконечными исповедями в туалетах отелей аэропорта, допрашивая, будет ли она лечить жену и маленького сына Сигрейва или его самого. Потом, отвлекшись на что-то, Воэн мог с презрением отзываться о работе Хелен и вообще о ее профессионализме. Даже после их романа настроение Воэна легко перескакивало с любви на долгие периоды скуки. Он сидел за рулем машины и смотрел, как Хелен идет к нам от офиса иммиграционной службы, а глаза холодно выискивали места желанных ранений.

Воэн откинулся на спинку сиденья, расставив ноги и положив ладонь на тяжелую промежность. Бледность рук и груди, шрамы, размечавшие кожу, придавали его телу нездоровый металлический блеск, как у порванного винила в салоне машины. Зарубки на плоти, как следы зубила, отмечали яростные объятия смятого салона; эту клинопись оставили разбитые циферблаты приборов, сломанные рычаги коробки передач и выключатели подфарников. Это был язык боли и чувственности, эротики и страсти. Отражение фар высвечивало полукружие пяти шрамов у правого соска – места для пальцев руки, которая возьмет его за грудь.

В туалете отделения травматологии я стоял у писсуаров рядом с Воэном. Взглянув на его член, я удивился, что на нем тоже есть шрам. На головке, которую Воэн держал указательным и средним пальцами, выделялась особая линия, словно канал для дополнительной спермы или влагалищной смазки. Что за часть некой разбитой машины пометила член Воэна? Ужасно возбуждающий шрам занимал мои мысли, пока я шел за Воэном к его машине мимо расходящихся посетителей больницы. Изгиб шрама, как наклон стойки лобового стекла «Линкольна», отражал кособокое и навязчивое движение Воэна по просторам моего разума.

Глава 10

Над нами, вдоль насыпи автострады, фары машин освещали вечернее небо, как лампы, развешанные вдоль горизонта. Со взлетной полосы в четырехстах ярдах слева от нас в небо уходил авиалайнер, цепляясь нервными двигателями за темный воздух. За ограждением периметра из некошенной травы торчали длинные ряды металлических столбов. Полосы посадочных огней образовывали квадраты электрических полей, напоминающих кварталы ослепляющего города. Я ехал за машиной Воэна по пустынной вспомогательной дороге. Строительная зона южной окраины аэропорта, неосвещенный район трехэтажных жилых домов для сотрудников авиакомпаний, недостроенных отелей и автозаправок. Мы миновали пустой супермаркет; фары высвечивали горы белого строительного мусора на обочине.

Впереди замаячила шеренга уличных фонарей, отмечающих границу этой зоны транзита и развлечений. Сразу за ними, на западной окраине Стануэлла размещались автомобильные кладбища и свалки. У маленькой автомастерской стоял припаркованный двухъярусный трейлер, перевозящий разбитые машины. Сигрейв занял заднее сиденье машины Воэна, и какие-то знакомые стимулы с трудом пробивались в его утомленный мозг. Всю дорогу от больницы он сидел, привалившись к дверце; его вытравленные волосы в свете моих фар напоминали нейлоновое руно. Рядом с ним сидела Хелен Ремингтон и время от времени оборачивалась посмотреть на меня. Она настояла, чтобы мы проводили Сигрейва до дома – явно не доверяла намерениям Воэна.

Мы въехали на дворик гаража и торгового зала Сигрейва. Его бизнес, похоже, знавал лучшие времена – в те дни, когда Сигрейв блистал в качестве гонщика. Он торговал гоночными и тюнингованными автомобилями. За немытыми окнами торгового зала виднелась фибергласовая копия гоночного «Бентли-брукландс» тридцатых годов.

Ожидая, когда можно будет уехать, я наблюдал, как Хелен Ремингтон и Воэн ведут Сигрейва в его гостиную. Гонщик-каскадер неуверенно разглядывал дешевую мебель из кожзаменителя, постепенно узнавая собственный дом. Он прилег на диван, а его жена насела на Хелен, которую, как доктора, видимо, считала виновной в самочувствии пациента. И почему-то Вера Сигрейв ни в чем не винила Воэна, который – я узнал об этом позже, а ей-то уже должно было быть известно – явно использовал ее мужа в качестве подопытного. Приятная беспокойная женщина лет тридцати собирала волосы в африканские косички. И все это время за нами следил ребенок, застряв между ее ног; его пальчики гладили два длинных шрама на бедрах матери, открытых мини-юбкой.

Воэн, погладив по талии Веру Сигрейв, продолжающую допрос Хелен Ремингтон, прошел к сидящему на диване напротив трио. Мужчина, телепродюсер, снимавший первые программы Воэна, одобрительно кивал, слушая рассказ Воэна об аварии Сигрейва, но уже остекленел от косяка, который курил, и не в состоянии был сосредоточиться на программе. Рядом на диване сидела остролицая молодая женщина, готовящая новый косяк; когда она завернула кусочек смолы в серебристую фольгу, Воэн достал из кармана брюк медную зажигалку. Женщина подогрела смолу и высыпала порошок в сигаретную гильзу, ожидающую в закаточной машинке у нее на коленях. Эта работница детской службы стануэллского социального отдела давно дружила с Верой Сигрейв.

На ногах женщины виднелись шрамы, как от газовой гангрены – бледные круглые впадины на коленных чашечках. Она заметила, что я смотрю на шрамы, но даже не подумала прикрыть ноги. Рядом с ней на диване лежала хромированная трость. Обе лодыжки были захвачены стальными зажимами ортопедического аппарата, а по напряженной талии было ясно, что женщина носит и какой-то медицинский корсет. Женщина выкатила сигарету из машинки, глядя на меня с явным подозрением. Я понял, что ее враждебность вызвана предположением, что я не попадал в автомобильные аварии, как Воэн, она сама и Сигрейв.

Хелен Ремингтон тронула меня за руку.

– Сигрейв… – Она показала в сторону неуклюже развалившегося на диване блондинистого каскадера. Он ожил и теперь в шутку пихал маленького сына. – Завтра, похоже, на студии затеваются гонки. Можете его остановить?

– Обратитесь к его жене. Или к Воэну – похоже, он тут верховодит.

– Вот уж не стоит.

Телепродюсер крикнул:

– Сигрейв дублирует всех актрис! И все из-за очаровательных белых локонов. А если брюнетка, а, Сигрейв?

Сигрейв щелкнул сына по крохотному пенису.

– Да в задницу их. Свернуть маленькую свечку из гашиша и запихать своим шомполом. Два в одном. – Сигрейв инстинктивно взглянул на грязные ладони. – Я бы их всех поимел в тех машинах, на которых приходится ездить. Что скажешь, Воэн?

– Так и будет. – В голосе Воэна, глядящего на каскадера, слышалось неожиданное почтение. – Так и сделаем.

Сигрейв затянулся неплотно набитой сигаретой, которую передал ему Воэн. Задержав дым в легких, он посмотрел на горы заброшенных машин на заднем дворе.

– Представляешь их в скоростном завале? Чтобы кубарем в канаву? Или со всей дури – лоб в лоб. Я о таком просто мечтаю. Все в твоих руках, Воэн.

Воэн с улыбкой кивнул и состроил металлическую гримасу.

– Ты прав. С кого начнем?

Сигрейв улыбнулся сквозь дым. Он не обращал внимания на жену, которая пыталась успокоить его, и смотрел прямо на Воэна.

– Я уж знаю, с кого бы я начал…

– Возможно.

– …Прямо вижу эти здоровенные титьки – пусть рубятся об панель.

Воэн отвернулся, словно испугавшись, что Сигрейв украдет у него идею. Шрамы на губах и на лбу выдавали необычные чувства. Он взглянул на другой диван, где телепродюсер и искалеченная молодая женщина, Габриель, передавали друг другу сигарету.

Я встал, решив подождать Хелен в машине. Воэн вышел со мной и крепко взял за руку.

– Не уезжайте, Баллард, мне нужна ваша помощь.

Он огляделся, и мне показалось, что Воэн управляет нами всеми, давая каждому то, что тот хочет и чего боится.

Я прошел за ним по коридору в фотолабораторию.

– Новый проект, Баллард. – Воэн уверенным жестом обвел комнату. – Я готовлю специальный цикл – новую программу.

– Вы ушли из химической лаборатории?

– Разумеется. Этот проект слишком важен. – Он покачал головой, отгоняя ассоциации. – Большой правительственной лаборатории не хватает ресурсов – ни психологических, ни каких-либо еще.

Сотни фотографий висели на стенах и лежали на банкетках среди эмалированных кювет. Пол вокруг увеличителя был усыпан отпечатками с пластинок, изученными и отброшенными. Пока Воэн у центрального стола перелистывал страницы фотоальбома в кожаном переплете, я разглядывал снимки под ногами. В основном это были фронтальные фото легковушек и грузовиков, побывавших в дорожных авариях, в окружении зевак и полицейских; встречались крупные планы помятых радиаторных решеток и разбитых лобовых стекол. Многие снимки были сделаны с рук из движущейся машины – на них остались размытые силуэты разгневанных полицейских и врачей, грозящих проезжающему мимо фотографу.

На первый взгляд на фотографиях не было знакомых фигур, но на стене, над металлической раковиной у окна висели шесть увеличенных портретов женщин среднего возраста. Меня поразило их сходство с Верой Сигрейв – так она будет выглядеть лет через двадцать. Женщины были очень разные – и хорошо сохранившаяся жена успешного бизнесмена с лисьим мехом на плечах, и стареющая кассирша из супермаркета, и билетерша с избыточным весом в униформе с галунами. В отличие от остальных фотографий эти были выполнены очень тщательно, с использованием трансфокатора, через лобовое стекло или вращающиеся двери.

Воэн открыл альбом и протянул его мне. Прислонившись спиной к двери, он смотрел, как я поправляю настольную лампу.

Снимки на первых 30 страницах хранили аварию, лечение в больнице и восстановление молодой социальной работницы, Габриель, которая в настоящий момент сидела на диване в гостиной Сигрейва и снаряжала всем косяки. По странному совпадению ее маленький спортивный автомобиль врезался в аэропортовский автобус на въезде в туннель недалеко от места моей аварии. На переднем плане первой фотографии разбитая машина окружена полицейскими, врачами и зеваками; пожарный специальными кусачками режет правую стойку лобового стекла. Повреждений молодой женщины еще не заметно. Ее безучастное лицо обращено к держащему фонарь пожарному, словно она ждет, что он будет ее насиловать. На последующих фотографиях лицо начали покрывать синяки – черты новой личности, предвестие скрытых пока личин души, которые проявятся впоследствии. Меня поразили строгие морщины, образовавшиеся у ее крупного рта. Такие болезненные провалы бывают у замкнутой в себе незамужней женщины – в память о неудачных романах.

Воэн так и стоял за моей спиной, прислонившись к двери. Впервые со дня нашего знакомства он был совершенно расслаблен – его маниакальную живость каким-то образом успокоило мое пристальное внимание к альбому. Я перевернул еще несколько страниц. Воэн собрал впечатляющее фотодосье на молодую женщину. Я понял, что ему повезло оказаться на месте аварии через несколько минут после того, как Габриель воткнулась в зад автобуса. Встревоженные лица нескольких пассажиров уставились на разбитую спортивную машину, которую раненая молодая женщина доставила, словно барельеф, на стенку под их сиденьями.

На следующих снимках Габриель доставали из машины: белая юбка пропиталась кровью, лицо безучастно прижато к руке вынимавшего ее из смятого салона пожарного – последователя безумной секты на американском юге, крещенного в крови ягненка. Полицейский без фуражки держал ручку носилок, в его квадратную челюсть упиралось левое бедро женщины. Между ее бедер темнел треугольник лона.

Следующие несколько страниц показывали разбитую спортивную машину на кладбище автомобилей; крупным планом – высохшие пятна крови на водительском и пассажирском сиденьях. На одной фотографии появился сам Воэн – стоя в позе Байрона, он глядел на машину, и джинсы туго обтягивали его тяжелый член.

Последняя группа снимков показывала Габриель в хромированном кресле на колесах: подруга везет ее по обсаженной рододендронами больничной лужайке; она сама управляет блестящим транспортом на соревнованиях лучников; наконец, она берет первые уроки по вождению инвалидного автомобиля. На фото она разбиралась в сложных рычагах тормоза и переключения скоростей, а я понял, до какой степени эта сильно покалеченная молодая женщина изменилась за время выздоровления после катастрофы. На первых фотографиях в разбитой машине лежал обычный человек, чье симметричное лицо и гладкая кожа выдавали всю расчетливость удобной пассивной жизни, заурядного флирта на заднем сиденье дешевого автомобиля, без истинного понимания настоящих возможностей собственного тела. Я мог представить ее в машине чиновника службы соцобеспечения, еще не имеющую понятия, какое единство образуют их гениталии и стилизованная приборная панель; лишь во время катастрофы впервые откроется ей геометрия эротики и фантазии – яростный союз, рождающийся вокруг ее колен и лона. Эта милая молодая женщина с приятными сексуальными мечтами родилась заново в ломающихся контурах разбитого спорткара. Через три месяца, сидя в новой инвалидной машине рядом с физиотерапевтом, она сильными пальцами трогала хромированные рычаги управления, как продолжение собственного клитора. В глазах читалось ясное понимание того, что промежуток между искалеченными ногами постоянно доступен взору этого мускулистого молодого человека. Его глаза то и дело упирались во влажный торфяник ее лобка, когда она передвигала рычаг передачи. Разбитый спорткар превратил эту женщину в существо свободной и извращенной сексуальности, покореженная крыша и протечка охлаждающей жидкости раскрыли небывалые возможности ее пола. Покалеченные бедра и исхудавшие икры будили аномальные фантазии. Глядя через окно в объектив Воэна, она понимала истинную причину его внимания. Ее сильное несимметричное лицо словно пародировало приборную панель машины, как будто Габриель догадывалась, что исковерканные приборы предлагают целую антологию извращенных актов, дают ключ к новой сексуальности. Мне без труда удалось представить, какие фото я сам сделал бы с этой женщиной: во время разных половых актов, когда ее ноги подняты сложными устройствами, шкивами и каркасами – она открывает иные параметры своего тела, развивает сексуальное мастерство, аналогичное другим умениям, возникшим благодаря развитию технологии в ХХ веке. Представляя, как напрягаются мышцы ее спины во время оргазма, как встают дыбом волоски на дряблых бедрах, я смотрел на эмблему автопроизводителя, на изящные боковые стойки.

Воэн так и стоял молча у двери, пока я переворачивал страницы. Остаток альбома, что неудивительно, был посвящен моей аварии и лечению. По первой фотографии – меня заносили в травматологическое отделение Эшфорда – я понял, что Воэн был там, когда меня доставили. Позже я узнал, что он прослушивал переговоры «Скорой помощи» на ультравысоких частотах по радио у себя в машине.

Подбор снимков больше говорил о Воэне, чем обо мне, больше о ландшафте и предпочтениях фотографа, чем о модели. Не считая фотографий в больнице (я снят с помощью трансфокатора через открытое окно, весь в бинтах), на всех снимках фон был один и тот же: автомобиль, движущийся по автостраде вокруг аэропорта, застрявший в пробке на эстакаде, припаркованный в романтическом переулке… Воэн следовал за мной от полицейской стоянки до зала вылета аэропорта, от многоэтажной автостоянки до дома Хелен Ремингтон. Можно было подумать, что вся моя жизнь проходит в машине или рядом с ней. Лично я практически не интересовал Воэна; его заботило не поведение сорокалетнего телепродюсера, а взаимодействие безымянного индивида и его автомобиля, перемещения тела по полированной нитроэмали и виниловым сиденьям, лицо на фоне приборной доски.

Лейтмотив этого фотодосье стал ясен, когда я оправился от ранений: мои отношения – при посредстве автомобиля и его технологического интерьера – с женой, Ренатой и доктором Хелен Ремингтон. В откровенных фотографиях Воэн запечатлел мои неловкие объятия – перед первыми для моего израненного тела половыми актами после аварии. Вот моя рука тянется к рычагу коробки передач в спортивной машине жены – внутренняя поверхность предплечья исцарапана рукояткой переключения скоростей, поврежденное запястье прижато к белому бедру жены; вот мои еще неловкие губы у левого соска Ренаты, доставшей грудь из блузы, и мои волосы в окне автомобиля; вот Хелен Ремингтон оседлала меня на пассажирском сиденье ее черного седана – юбка задралась до талии, колени со шрамами уперлись в обивку, мой пенис входит в ее влагалище – и отблески наклонной приборной доски образуют мутные эллипсы, словно капли из наших счастливых чресл.

Воэн стоял у моего плеча, как инструктор, готовый прийти на помощь способному ученику. Когда я рассматривал свое фото с грудью Ренаты, Воэн потянулся и пальцем с треснувшим, испачканным моторным маслом ногтем показал на хромированную раму окна и растянутую бретельку бюстгальтера молодой женщины. По дикой прихоти фотографии они образовали металлически-нейлоновую рогатку, которая выстреливала искаженный сосок мне в рот.

Лицо Воэна было безучастным. Детские прыщи оставили на его шее архипелаг оспин. От белых джинсов исходил резкий, но не противный запах – смесь спермы и охлаждающей жидкости. Воэн начал листать альбом, иногда наклоняя его, чтобы показать мне необычный ракурс съемки. А потом закрыл альбом, и я недоумевал, почему не могу даже выразить гнев, отчитать фотографа за вторжение в мою жизнь. На меня уже действовали его отстраненность, отсутствие каких-либо эмоций. Возможно, запечатленные образы жестокости и сексуальности заронили в мой мозг скрытые гомосексуальные элементы. Деформированное тело искалеченной молодой женщины, как деформированные корпуса разбитых автомобилей, открывало возможности совершенно новой сексуальности. Воэн невольно выразил мое желание получить какие-то плюсы от аварии.

Я взглянул на длинные бедра и крепкие ягодицы Воэна. Каким бы плотским ни представлялся акт содомии с Воэном, эротики в нем не было. И ее отсутствие делало этот половой акт вполне возможным. Воткнуть член ему в анус на заднем сиденье автомобиля было бы так же стильно и отвлеченно, как и заснятые Воэном сцены.

В дверях появился телережиссер, зажавший в пальцах мокрую разваливающуюся сигарету.

– Эй, Во, можешь исправить? Сигрейв напортачил… Супермозг, да?

Воэн отложил фотоштатив, который натирал маслом, и мастерски собрал косяк, всыпав обратно крупинки гашиша, выпавшие ему на ладонь. Он лизнул бумагу острым и быстрым, как у змеи, языком, закурил и втянул ноздрями дым.

Я проглядел пачку свежеотпечатанных снимков на столе у окна – на них оказалось знакомое лицо киноактрисы, выходившей из лимузина у лондонского отеля.

– Элизабет Тейлор… Вы преследуете ее?

– Пока нет. Баллард, мне нужно с ней познакомиться.

– Это в рамках проекта? Вряд ли она вам поможет.

Воэн прохромал по комнате на ногах разной длины.

– Тейлор сейчас работает в Шеппертоне. Вы ведь снимаете ее в рекламе «Форда»?

Воэн ждал ответа. Я понимал, что увертки тут не пройдут. Но вспомнив мрачные катастрофические фантазии Сигрейва – заставить киноактрис биться в каскадерских машинах, – решил промолчать.

Все прочитав по моему лицу, Воэн повернулся к двери.

– Я позову доктора Ремингтон, после поговорим, Баллард.

Он протянул мне, видимо, в качестве примирения, пачку порядком замусоленных датских эротических журналов.

– Вот, посмотрите – здесь снимки гораздо профессиональнее. Можете наслаждаться вместе с доктором Ремингтон.

Габриель, Вера Сигрейв и Хелен гуляли по саду – их голоса тонули в реве взлетающего самолета. Габриель вышагивала посередине на скованных ногах; плохая пародия на прогулку воспитанниц пансиона благородных девиц. Ее бледная кожа поблескивала в свете желтых уличных фонарей. Хелен придерживала Габриель за локоть, ведя через траву по колено. Мне вдруг пришло в голову, что за все время, проведенное с Хелен Ремингтон, мы ни разу не говорили о ее мертвом муже.

Я проглядел цветные фото в журнале. На всех так или иначе центром был автомобиль: приятные молодые пары вокруг американского кабриолета, припаркованного на мирном лугу; бизнесмен средних лет и его секретарша, обнаженные, на заднем сиденье «Мерседеса»; гомосексуалисты, раздевающие друг друга на придорожном пикнике; моторизованная оргия подростков на двухъярусном трейлере. И на всех фотографиях – блеск приборных панелей и оконных жалюзи, сияние суперполированного винила, отражающего выпуклости то живота, то бедер, то зарослей на лобке, торчащих из каждого угла салона автомобиля.

Воэн смотрел на меня из желтого кресла, пока Сигрейв играл с маленьким сыном. Я помню лицо Воэна, отстраненное, но серьезное, когда Сигрейв расстегнул рубашку и прижал губы сына к своему соску, сжав пальцами грубую кожу и изображая женскую грудь.

Глава 11

Встреча с Воэном и альбом с фоторепортажем подстегнули все мои воспоминания о крушении мечты. Спустившись через неделю в подвальный гараж, я понял, что не могу направить машину в студию в Шеппертоне, как будто за ночь автомобиль превратился в японскую упертую игрушку или обзавелся, как и моя голова, мощным гироскопом, который указывал только на подножие эстакады у аэропорта.

Ожидая, когда Кэтрин отправится в летную школу, я поехал к автостраде и через несколько минут застрял в плотной пробке. Ряды застывших автомобилей тянулись до горизонта, где поджидали машины в заторах на дорогах к западу и югу от Лондона. Я продвинулся чуть вперед, и мне стал виден наш собственный дом. За перилами балкона Кэтрин ходила по сложному маршруту, несколько раз беседовала с кем-то по телефону и записывала что-то в блокнот. Неожиданным образом она играла меня – я уже знал, что вернусь в квартиру, как только Кэтрин уйдет, и займу на балконе позицию выздоравливающего. Я впервые осознал, что сидя там, по центру пустого фасада, виден десяткам тысяч скучающих водителей, и многие наверняка гадают, что это за забинтованная фигура. В их глазах я – некий кошмарный символ, домашний идиот, пострадавший умом в автокатастрофе и теперь выставляемый на балкон по утрам.

Машины чуть двинулись к перекрестку с Вестерн-авеню, и стеклянная жилая высотка заслонила от меня Кэтрин. Я ехал в плотном потоке, и нас всех заливал солнечный свет, кишащий мухами. Странно, но я почти совсем не ощущал беспокойства. Дурное предчувствие, висевшее надо мной, подобно светофорам, в мои прежние выезды на автострады, пропало. Присутствие Воэна где-то рядом со мной на переполненных мостовых убеждало меня, что можно отыскать ключ к грядущему Автогеддону. Сделанные им фотографии половых актов, кусков радиаторных решеток и приборных панелей, единения локтя с хромированной рамой, влагалища – с приборами демонстрировали возможности новой логики, даруемой развивающейся технологией, коды нового союза чувства и возможностей.

Воэн меня напугал. То, как грубо он манипулировал Сигрейвом, играя на жестоких фантазиях травмированного на голову каскадера, ясно показывало: он пойдет на все, чтобы извлечь пользу из любой ситуации.

На перекрестке с Вестерн-авеню движение ускорилось, и я свернул на север на первом правом повороте к вокзалу Дрейтон-парк. Дом нависал надо мной вставшим на попа стеклянным гробом. Загнав машину в подземный гараж, я беспокойно метался по квартире, ища блокнот, в котором Кэтрин отмечала телефонные звонки. Я хотел перехватывать сообщения от ее любовников – не из сексуальной ревности, а потому что ее романы шли вразрез с чем-то, что замыслил для всех нас Воэн.

Кэтрин продолжала относиться ко мне с великодушием и любовью. Она настаивала на моих встречах с Хелен Ремингтон – мне порой казалось, что она готовит почву для бесплатных консультаций с явными лесбийскими оттенками по поводу неясных гинекологических жалоб; у межконтинентальных пилотов, с которыми она браталась, было, наверное, больше болезней, чем у запуганных иммигрантов, осаждающих бюро Хелен Ремингтон.

Разыскивая Воэна, я все утро мотался по дорогам вокруг аэропорта. Я торчал на смотровой площадке Океанского терминала, надеясь увидеть, как Воэн преследует приехавшую поп-звезду или политика.

Вдалеке машины лениво ползли по открытому полотну эстакады. Почему-то вспомнилось: Кэтрин однажды сказала, что не успокоится, пока не свершатся все мыслимые в мире акты совокупления. Где-то в этом сплетении бетона и стали, в тщательно размеченном ландшафте дорожных указателей и вспомогательных дорог, статуса и потребления, Воэн разъезжал посланником в своем автомобиле, выставив локоть со шрамами в окошко, носился по автомагистралям в грезах о насилии и сексуальности.

Отказавшись от попыток его найти, я поехал на студию в Шеппертон. Въезд перегородил большой грузовик-эвакуатор. Водитель, высунувшись из окна, орал на двух охранников. На платформе эвакуатора стоял черный седан «Ситроен-палас» – длинный капот был смят в лобовом столкновении.

– Ужасный автомобиль. – Рената появилась из солнечного света, когда я припарковался. – Джеймс, это ты его заказал?

– Он нужен для фильма Тейлор – вечером будут снимать сцену аварии.

– И она поведет эту машину? Да быть не может!

– Она поведет другую – а эта будет в кадрах после аварии.

Позже, вечером, я припомнил изуродованное тело Габриель, когда глядел через плечо гримерши на чарующую фигуру киноактрисы, сидящей за рулем разбитого «Ситроена». С почтительного расстояния на нее смотрели звукооператоры и осветители – совсем как очевидцы настоящей аварии. Гримерша, изящная девушка с бодрым чувством юмора – в отличие от медсестер травматологического отделения, коллегой которых в некотором смысле была – потратила больше часа на фальшивые раны.

Актриса неподвижно сидела на водительском сиденье, пока ей накладывали последние кружева крови, красной вуалью опускавшейся со лба. Изящные кисти и предплечья были покрыты синими пятнами искусственных синяков. Тейлор уже приняла позу жертвы аварии и слабыми пальчиками трогала карминные полоски грима на коленках; бедра были чуть приподняты над сиденьем, словно не желая касаться какой-то слизистой.

В бардачке под помятой приборной панелью лежали пыльные замшевые женские перчатки. Представляла ли загримированная актриса, сидя в машине, жертву настоящей аварии – домохозяйку из пригорода или, скажем, стюардессу «Эйр Франс»? Подражала ли инстинктивно позе израненной женщины, преломляя в своей величественной личности травмы обычной аварии, подлежащие скорому забвению пятна крови и швы? Она сидела в поврежденной машине, как божество на алтаре, политом кровью какого-то бедняги из ее паствы. Даже стоя за спиной звукооператора, в двадцати футах от машины, я видел, как уникальные очертания фигуры и личности актрисы меняют искореженный автомобиль. Левую ногу она поставила на землю; стойка двери изгибалась сама и изгибала приборную доску, чтобы не задеть колено – словно вся машина почтительно деформировалась вокруг женского тела.

Звукооператор развернулся на каблуках, зацепив мой локоть микрофоном на штативе. Пока он извинялся, на меня наткнулся привратник в форме. На противоположном углу выстроенного для натурной съемки перекрестка разгорелась перебранка. Молодой американец – ассистент продюсера – нападал на черноволосого мужчину в кожаной куртке и пытался отнять камеру. Солнце блеснуло на линзе трансфокатора, и я узнал Воэна. Опираясь на крышу второго «Ситроена», он уставился на продюсера и прикрывал камеру рукой в шрамах. Рядом, на капоте машины, сидел Сигрейв. Его обесцвеченные волосы были собраны в пучок на макушке, а поверх джинсов он надел женскую светло-коричневую замшевую куртку. Под красным свитером с высоким воротником хорошо набитый бюстгальтер образовывал контуры больших грудей.

Сигрейв был уже загримирован под актрису; тени и густой слой пудры затемнили его бледную кожу. Опрятная женская маска напоминала кошмарную пародию, куда более зловещую, чем все косметические раны, нанесенные сейчас на лицо актрисы. Я понял так, что Сигрейв в парике поверх блондинистых волос и в одежде, как у актрисы, поведет невредимый «Ситроен» навстречу столкновению с третьей машиной, в которой будет манекен любовника актрисы.

Сигрейв, наблюдающий за Воэном из-под своей жуткой маски, выглядел так, словно уже пострадал в столкновении. С накрашенными губами, он напоминал пожилого трансвестита, застигнутого пьяным в будуаре, и хмуро смотрел на Воэна, будто тот заставлял его каждый день наряжаться в такую пародию на актрису.

Воэн договорился с ассистентом продюсера и охранником, и камеру отдавать не пришлось. Он дал Сигрейву сигнал и бочком двинулся к производственному отделу. Когда я подошел, Воэн поманил меня, включая в ближний круг.

Забытый Сигрейв сидел в «Ситроене», похожий на безумную ведьму.

– С ним все в порядке? Нужно было его сфотографировать.

– Я сфотографировал – само собой.

– Он в состоянии вести машину?

– Пока она едет по прямой.

– Воэн, отведите беднягу к врачу.

– Это все испортит. Да и времени нет. Хелен Ремингтон его осматривала. – Воэн отвернулся от съемочной площадки. – Она поступает в Лабораторию дорожных исследований. На этой неделе там день открытых дверей – пойдем все вместе.

– Обойдусь без подобных развлечений.

– Нет, Баллард, это важно для телецикла.

Он зашагал к автостоянке.

Выдумка и реальность, которые переплелись в грустной, но зловещей фигуре Сигрейва, загримированного под киноактрису, стояли перед моими глазами весь вечер. И даже повлияли на мой разговор с приехавшей за мной Кэтрин.

Она мило болтала с Ренатой, но вскоре ее отвлекли цветные фотографии на стенах: детали изготовленных на заказ спортивных автомобилей и люксовых седанов, появлявшихся в наших рекламных роликах. Изображения «плавников» над задними крыльями и решеток радиатора, панелей кузова и козырьков лобового стекла, раскрашенных в живые пастельные и акриловые тона, словно заворожили Кэтрин. Ее доброе отношение к Ренате удивило меня. Я проводил ее в монтажную, где два молодых редактора работали над черновым вариантом. Видимо, Кэтрин признала, что в таком визуальном контексте то или иное единение между Ренатой и мной было неизбежно; и если бы она сама осталась здесь, работая среди контурных фотографий и чертежей автомобильных крыльев, у нее самой возникла бы сексуальная связь – и не только с двумя молодыми редакторами, но и с Ренатой.

День она провела в Лондоне. В машине оказалось, что ее запястья излучают палитру ароматов. Первое, что поразило меня в Кэтрин, – ее незапятнанная чистота; она будто бы проверяла каждый квадратный сантиметр кожи, проветривала отдельно каждую пору. Иногда ее фарфоровое личико, безупречный макияж, как у модели, наводили меня на подозрения, что вся она – шарада. Я пытался представить, какое детство могло сотворить эту прекрасную молодую женщину, идеальное творение Энгра.

Ее пассивность, полное принятие любой ситуации больше всего влекли меня к Кэтрин. В дни наших первых половых актов в безымянных спальнях аэропортовских отелей я нарочно исследовал каждое отверстие ее тела, какое мог найти: водил пальцами по деснам в надежде отыскать хоть крохотный кусочек застрявшей в зубах телятины, совал язык в ухо в надежде уловить хоть намек на ушную серу, изучал ноздри и пупок, а потом уже – влагалище и анус. Приходилось засовывать указательный палец на всю глубину, чтобы извлечь хоть тонкий запах каловых масс, и чтобы под ногтем появилась тонкая коричневая каемка.

Мы поехали домой каждый на своей машине. У светофора при повороте со вспомогательной дороги я смотрел, как Кэтрин ведет, положив ладони на руль. Стоя рядом, я видел, как трутся друг о друга ее бедра, когда она нажимает педаль тормоза.

Пока мы ехали по Вестерн-авеню, я мысленно прижимал ее влажную вульву ко всем панелям и табличкам, мягко вдавливал ее груди в дверные стойки и поворотные форточки, двигал ее зад сложными спиралями по виниловым сиденьям, накрывал ее маленькими ладошками циферблаты приборов и оконную стойку. Единение ее слизистых оболочек и автомобиля, моего металлического тела, прославляли пролетающие мимо нас машины. Я готовил для Кэтрин невероятно извращенный акт, как венец.

Почти загипнотизированный мечтами, я внезапно увидел помятое крыло «Линкольна» Воэна всего в нескольких футах от спортивной машины Кэтрин. Воэн проскочил мимо меня и жал по дороге, словно ждал какой-то ошибки Кэтрин. Она, удивившись, постаралась убраться от него и перестроилась на соседнюю полосу перед аэропортовским автобусом. Воэн, поравнявшись с автобусом, клаксоном и фарами заставил водителя сбавить ход и снова вклинился за Кэтрин. Я двинулся вперед по средней полосе и начал кричать на Воэна, догнав его, но он в это время сигналил Кэтрин, мигая фарами ей прямо в заднее крыло. Кэтрин, не думая, направила маленький автомобиль на площадку автозаправки, и Воэну пришлось совершить крутой разворот. Шины взвизгнули, Воэн поехал вокруг декоративной клумбы с искусственными растениями в горшках, но я перегородил ему дорогу своей машиной.

Возбужденная гонкой, Кэтрин сидела в машине среди алых бензоколонок, во все глаза глядя на Воэна. Раны у меня на ногах и груди ныли от усилий – угнаться было непросто. Я вышел из машины и пошел к Воэну. Он смотрел на меня, словно не узнавая; губы со шрамами двигались – он жевал резинку, наблюдая за взлетающими самолетами.

– Воэн, вы сейчас не на чертовом испытательном гоночном треке.

Воэн успокаивающе поднял ладонь, а потом включил заднюю передачу.

– Баллард, ей понравилось. Это своего рода комплимент. Спросите ее.

Он развернулся, чуть не сбив подвернувшегося автозаправщика, и вошел в спокойный пока еще поток машин начала вечера.

Глава 12

Воэн оказался прав: в сексуальных фантазиях Кэтрин он появлялся все чаще.

– Нужно достать еще гашиша. – Она смотрела, как свет фар мелькает на окнах. – Почему Сигрейв озабочен киноактрисами? Ты говорил, он хочет в них врезаться?

– Эту идею внушил ему Воэн. Он использует Сигрейва в каком-то эксперименте.

– А жена Сигрейва?

– Она у Воэна под каблуком.

– А ты?

Кэтрин лежала ко мне спиной, прижав ягодицы к моему паху. Поправляя пенис, я посмотрел мимо своего пупка со шрамом на ее ягодичную расселину, безукоризненно чистую, как у куклы. Я обхватил ладонями груди Кэтрин; ее ребра прижали наручные часы к моему предплечью. Пассивность Кэтрин была обманом; по долгому опыту я знал, что это лишь прелюдия к эротической фантазии, медленное, окольное изучение вновь открытых сексуальных залежей.

– Я? Под каблуком? Нет. Просто трудно понять, где центр его личности.

– И ты не обиделся из-за всех этих фотографий? Похоже, он тебя использует.

Я начал играть с правым соском Кэтрин. Она, еще не готовая, прижала мою ладонь к своей груди.

– В Воэне еще силен телевизионщик – во всем, что он делает.

– Бедняжка. А девочки, которых он подбирает? Некоторые совсем дети…

– Опять ты про них. Воэна интересует не секс, а технологии.

Кэтрин вжала голову в подушку – значит, сосредоточилась.

– Тебе он нравится?

Я снова положил пальцы на ее сосок. Ягодицы Кэтрин двинулись к моему члену, голос стал ниже и глуше.

– В каком смысле? – спросил я.

– Он ведь тебя очаровывает?

– В нем есть что-то особенное. В его одержимости.

– И в его вульгарной машине, в его манере вождения, в его одиночестве. Все эти женщины, которых он трахал в машине… Она наверняка пропахла спермой.

– Точно.

– Ты считаешь его привлекательным?

Я вытащил член из влагалища Кэтрин и пристроил к анусу, но она быстро вернула его на место.

– Он очень бледный и покрыт шрамами.

– Но ты бы хотел трахнуть его? В машине?

Я молчал, стараясь замедлить оргазм, который шел приливом по моему пенису.

– Нет. Хотя что-то в нем все-таки есть, особенно в манере вождения.

– Это просто секс – секс и автомобиль. Ты видел его член?

Описывая для Кэтрин Воэна, я заметил, что мой голос еле слышен за звуками наших тел. Я перечислял, какие элементы составляют образ Воэна: крепкие ягодицы, натянутые потертые джинсы, когда Воэн переваливается на бедро, покидая автомобиль; желтоватая кожа живота с почти открывающимся треугольником лобка, когда Воэн сидит, развалившись, за рулем; рог полунапрягшегося члена, прижатого снизу к рулевому колесу через промокшие штаны; крохотные комочки грязи, которые он выковыривал из острого носа и вытирал о виниловую обивку двери; язва на левом указательном пальце – когда он протягивал мне зажигалку; треснутый ноготь, ковыряющий засохшие пятна спермы на сиденье между нами.

– Он обрезанный? – спросила Кэтрин. – А на что похож его анус? Опиши.

Я продолжал описывать Воэна – больше для Кэтрин, чем для себя. Она сильнее вдавила голову в подушку, а правая рука в лихорадочном танце подгоняла мои игры с ее соском. Хоть и взбудораженный идеей секса с Воэном, я, похоже, описывал чей-то чужой половой акт, а не свой. Воэн зарождал некий скрытый гомосексуальный импульс только в салоне своей машины или на шоссе. Его привлекательность таилась не в привычных анатомических триггерах – покатости обнаженной груди, мягких ягодицах, линии волос на влажной промежности, – а в единении с машиной. Оторванный от автомобиля, особенно от знакового лимузина, Воэн уже не вызывал особого интереса.

– Ты бы хотел трахнуть его? Хотел бы вставить член прямо ему в анус? Расскажи. Опиши, как бы ты это делал. Как бы ты его целовал? Расскажи, как ты расстегнешь ему молнию на брюках, как достанешь член. Сначала поцелуешь или сразу начнешь сосать? А какой рукой будешь держать? Ты когда-нибудь сосал член?

Фантазия полностью захватила Кэтрин. Кого она видела рядом с Воэном – меня или себя?

– А ты знаешь, какая сперма на вкус? Пробовал когда-нибудь? У некоторых сперма солонее, чем у других. У Воэна наверняка очень соленая…

Я смотрел на светлые волосы, укрывшие лицо Кэтрин, на ее бедра, трепещущие в предвкушении оргазма. Она впервые представляла меня в гомосексуальном акте, и сила фантазии меня поразила. Кэтрин задрожала, достигнув пика, и оцепенела от удовольствия. Я не успел обнять ее, а она уже повернулась ничком, давая моей сперме вытечь из влагалища, потом вылезла из постели и поспешила в ванную.

Глава 13

– Ты кончил?

Хелен Ремингтон неуверенно коснулась ладонью моего плеча, словно я пациент, которого она долгими усилиями реанимировала. Пока я лежал на заднем сиденье автомобиля, Хелен одевалась, резкими движениями оглаживая юбку на бедрах, как оформительница витрины в универмаге прихорашивает манекен.

По дороге в Лабораторию дорожных исследований я предложил припарковаться среди водохранилищ к западу от аэропорта. В предыдущую неделю Хелен проявляла ко мне все меньше интереса, словно оставляя меня и аварию в прошлой жизни, уже нереальной. Я знал, что она вступает в период бездумной сексуальной распущенности – так бывает со многими, пережившими потерю. Столкновение наших машин и смерть мужа стали ключом к новой сексуальности. В первые месяцы после аварии Хелен пережила серию торопливых романов, словно гениталии всех этих мужчин у нее в руках и во влагалище могли как-то возвратить мужа к жизни или сперма в ее утробе могла быстрее стереть образ мертвеца из памяти.

На следующий день после первого нашего с ней полового акта она приняла другого любовника, молодого патологоанатома, в Эшфордской больнице. Потом у нее было много мужчин: муж коллеги-врача, стажер-радиолог, менеджер из гаража. И я обратил внимание – Хелен без тени смущения рассказывала об этих приключениях – на присутствие во всех случаях автомобиля. Все происходило в машинах: то на многоэтажной автостоянке аэропорта, то в смазочном боксе ночного гаража или на стояночной площадке у северного кольцевого шоссе. Складывалось впечатление, что наличие машины было единственным элементом, придающим смысл половому акту. Только в машинах Хелен достигала оргазма. И все же однажды вечером, лежа с ней в моем автомобиле на крыше многоэтажной стоянки в Нортхолте, я почувствовал, что ее тело замерло от враждебности и разочарования. Я положил ладонь на темный треугольник ее лобка, влажно поблескивающий в темноте, а Хелен убрала руку и оглядела салон автомобиля, будто собиралась отдать обнаженные груди на растерзание этому капкану стеклянных и металлических лезвий.

Пустынные водохранилища были залиты солнцем. Хелен подняла окно, отрезав гул взлетающего авиалайнера.

– Больше сюда не поедем. Найди другое место.

Я тоже почувствовал спад возбуждения. Без наблюдающего Воэна, снимающего на камеру наши позы и участки обнаженной кожи, мой оргазм стал пустым и стерильным, простым выбросом лишней жидкости.

Я мысленно представил, как хром и винил салона, вызванные к жизни моей спермой, преобразуются в вазу экзотических цветов, тянущих усики к потолочному плафону, а пол и сиденья колосятся сырой травой.

Глядя сбоку на Хелен, ведущую автомобиль по полотну автострады, я вдруг подумал, как ее расшевелить. Следует отвезти ее к месту гибели мужа – возможно, тогда я снова понадоблюсь ей для секса и оживет ее эротическая враждебность ко мне и мертвому мужу.

Между тем Хелен подалась вперед, держа руль странной хваткой. Ее тело образовало причудливое сочетание со стойками лобового стекла и рулевой колонкой; можно было подумать, что она подражает позе искалеченной молодой женщины, Габриель.

Мы шли от забитой машинами стоянки к испытательному полигону. Нас приветствовал молодой ученый, с которым Хелен начала обсуждать проект закона о стабилизаторах подвески. Два ряда поврежденных автомобилей выстроились на бетонной полосе. В помятых салонах сидели пластиковые манекены с разбитыми в столкновении лицом и грудью; места ранений на черепе и животе были отмечены пластиковыми ярлычками. Хелен разглядывала их через разбитые лобовые стекла, как пациентов, которых надеялась вылечить. Мы шли мимо собравшихся зрителей в модных костюмах и шляпках с цветами, а Хелен через разбитые окна гладила пластиковые руки и головы.

Логика сновидения продолжалась. В ярком вечернем свете несколько сот собравшихся казались манекенами, такими же ненастоящими, как пластмассовые люди, изображавшие водителя и пассажиров в предстоящем лобовом столкновении седана и мотоцикла.

Чувство полной отстраненности, нереальности моих собственных мышц и костей усилилось с появлением Воэна. Рядом инженеры закрепляли мотоцикл на люльке, которая помчится по стальным рельсам навстречу автомобилю в семидесяти ярдах от нее. Кабели датчиков тянулись от обоих транспортных средств к записывающей аппаратуре на длинных столах. Приготовили две кинокамеры: одну нацелили на точку столкновения, рядом с трассой, вторая, запасная, висела на балке. На маленьком экране уже можно было видеть инженеров, устанавливающих датчики в моторном отсеке автомобиля. В салоне сидела семья манекенов – муж, жена и двое детей; у каждого к голове, груди и ногам тянулись провода. На телах пометили места ожидаемых травм: сложные геометрические фигуры – пунцовые и фиолетовые – украшали лица и торсы. Инженер в последний раз поправил водителя, положив руки на руль правильным хватом «без десяти два». По громкоговорителю комментатор, старший сотрудник лаборатории, объявил гостям о начале экспериментальной аварии и шутливо представил экипаж автомобиля:

– Чарли и Грета! Они отправляются кататься с детьми – Шоном и Бриджитт…

У дальнего конца трека небольшая группа техников готовила мотоцикл, проверяя разгонный аппарат, прикрепленный к тележке на рельсах. Гости – министерские чиновники, инженеры по безопасности, дорожные специалисты и их жены – собрались у точки столкновения, как зрители на автогонках.

Когда от автостоянки появился Воэн, шагая на длинных ногах разной длины, все проводили взглядом фигуру в черной куртке. Он шел к мотоциклу, и я чуть было не поверил, что он оседлает аппарат и помчится по рельсам. Рубцы на лбу и на губах сверкали, как шрамы от сабли. Воэн посмотрел, как техники крепят пластикового мотоциклиста – Элвиса – к седлу, и двинулся к нам, махая Хелен Ремингтон и мне и презрительно оглядывая собравшихся.

Воэн протолкался к нам через зрителей и склонился над плечом Хелен Ремингтон, смотревшей на него снизу вверх из кресла в первом ряду.

– Видели Сигрейва?

– А он что, должен был прийти?

– Вера звонила мне утром по его поводу. – Воэн обратился ко мне, махнув пачкой листков в руке. – Баллард, возьмите все бумаги, какие сможете. Там есть такие секреты – «Катапультирование пассажира», «Стойкость человеческого лица к повреждениям при аварии»… – Последний из инженеров отошел от испытательной машины, и Воэн, довольно кивнув, продолжал вполголоса: – Технология симуляции аварий в Лаборатории дорожных исследований очень развита. На этой площадке они могут воспроизводить аварии Мэнсфилда и Камю – даже убийство Кеннеди – бесконечно.

– Они пытаются сократить число аварий, а не умножать их.

– Думаю, это как посмотреть.

Комментатор попросил внимания, и Воэн, забыв про меня, встрепенулся, как задремавший за биноклем терпеливый провинциальный вуайерист. Правая рука, прикрытая рекламными проспектами, начала гладить пенис через материю штанов. Он сжал член, чуть не прорвав головкой изношенную материю; указательный палец гонял крайнюю плоть. И тем не менее его глаза не отрывались от трассы, впитывая все подробности.

Электрический привод катапульты натянулся. Рука Воэна неутомимо трудилась в паху. Старший инженер отошел от мотоцикла и дал знак помощнику у катапульты. Воэн переключил внимание на машину: четыре пластиковых человека сидели чопорные, словно направлялись на богослужение. Воэн, с каменным порозовевшим лицом, через плечо взглянул на меня – не упускаю ли я чего.

С громким треском мотоцикл рванулся по треку. Манекен сидел в седле прямо, встречный ветер задрал ему подбородок. Руки были прикованы к рулю мотоцикла, как у пилота-камикадзе, грудь облепили датчики. Перед ним с такими же бесчувственными лицами сидели в машине четыре манекена.

Послышалось громкое шуршание: кабели скользили по траве рядом с рельсами. Потом раздался оглушительный металлический грохот: мотоцикл врезался в нос седана. Обе машины скользнули в сторону ошарашенных зрителей. Я качнулся, невольно ухватившись за плечо Воэна, когда мотоцикл и его наездник перелетели капот автомобиля, врезались в лобовое стекло и пронеслись над крышей черной тучей обломков. Автомобиль отбросило на десять футов назад. Капот, лобовое стекло и крышу смяло ударом. В салоне покосившиеся манекены навалились друг на друга, обезглавленное тело женщины воткнулось в разбитое лобовое стекло.

Инженеры ободряюще помахали толпе и двинулись к мотоциклу, который лежал в пятидесяти ярдах за машиной, чтобы собрать по частям тело мотоциклиста.

Громкоговоритель снова ожил. Я пытался разобрать, что говорит комментатор, но мозг отказывался осмысливать слова. Отвратительная и жестокая авария, разрушение металла и безопасного стекла, обдуманное уничтожение дорогостоящих артефактов меня ошеломили.

Хелен Ремингтон коснулась моего плеча и с улыбкой успокаивающе кивнула, словно помогая ребенку справиться с моральным потрясением.

– Можно еще раз все посмотреть на экране «Ампэкса». В замедленной съемке.

Толпа двинулась к столам, послышались облегченные голоса. Я оглянулся, ожидая, что к нам присоединится Воэн. Он стоял среди пустых кресел, упорно глядя на разбитую машину. На брюках под ремнем темнело пятно спермы.

Не обращая внимания на Хелен Ремингтон, которая с улыбкой от нас отошла, я глядел на Воэна, не зная, что ему сказать. Столкнувшись с единением разбитой машины, расчлененных манекенов и неприкрытой сексуальности Воэна, я понимал, что вступаю на территорию, контуры которой ведут к двусмысленному царству внутри моего черепа. Я стоял позади Воэна, уставившись на его мускулистую спину и двигающиеся под черной курткой плечи.

На экране видеомагнитофона «Ампэкс» посетители смотрели, как мотоцикл снова врезается в седан. Столкновение показывали по частям в замедленном режиме. В мистическом спокойствии переднее колесо мотоцикла уперлось в бампер автомобиля. Когда обод колеса погнулся, шина скрутилась восьмеркой. Зад мотоцикла взмыл в воздух. Манекен, Элвис, оторвался от седла, его нескладное тело благодаря замедленной съемке обрело грацию. Как первоклассный каскадер, он привстал на педалях, полностью выпрямив руки и ноги. Подбородок задрался, выражая почти аристократическое презрение. Заднее колесо мотоцикла поднялось так, что казалось, вот-вот стукнет ездока по заду; однако с величайшим изяществом манекен оторвал ноги от педалей и на лету вытянулся в горизонтальном направлении. Руки все еще были прикреплены к рулю и оторвались, когда мотоцикл сделал сальто. Кабель перерубил одно запястье, и мотоциклист нырнул вперед, при этом задранная голова, став форштевнем, неслась закрашенными участками ран навстречу лобовому стеклу. Грудь манекена скользнула по полированной нитроэмали капота, как доска для серфинга.

Когда автомобиль от первого удара отскочил назад, четыре обитателя продолжали двигаться вперед и уткнулись гладкими лицами в надвигающееся лобовое стекло. Водитель и пассажирка, согнувшись, встретили макушками лобовое стекло в тот самый момент, когда его достиг и мотоциклист. Фонтан осколков окутал их, как на празднике, придавая позам манекенов еще большую эксцентричность. Мотоциклист продолжал горизонтальный полет сквозь изуродованное стекло, разодрав лицо о центральное зеркало заднего вида. Его левая рука оторвалась в локте, наткнувшись на стойку лобового стекла, и унеслась сквозь дождь осколков вместе с прочими фрагментами. Правая рука пролетела через разбитое лобовое стекло и потеряла сначала кисть – на гильотине левого дворника, – а потом предплечье, снеся правую скулу пассажирки. Тело мотоциклиста повернулось набок в элегантном слаломе, бедра стукнулись в правую стойку лобового стекла, погнув ее. Ноги крутанулись внутри салона, голени ударились в центральную дверную стойку.

Перевернутый мотоцикл обрушился на крышу автомобиля. Руль прошел через отсутствующее лобовое стекло и обезглавил пассажирку на переднем сиденье. Переднее колесо на хромированной рычажной вилке пробило крышу, приводная цепь, хлестнув, снесла голову пролетавшего мимо мотоциклиста. Части его разваливающегося тела падали на землю в дожде осколков безопасного стекла; они летели, как льдинки с машины, как будто она оттаивала после глубокой заморозки. Тем временем водитель, отскочив от ломающегося руля, соскользнул на пол машины. Его обезглавленная жена с изящно поднятыми к шее ладонями налетела на приборную панель; оторванная голова промчалась между телами детей на заднем сиденье. Бриджит, младшенькая, задрала лицо к крыше и подняла руки в деликатном жесте тревоги, когда голова ее матери, ударив в заднее окно, запрыгала по салону и вылетела в левую дверь.

Машина потихоньку успокаивалась, утомленно подскакивая. Четыре пассажира утихли в расписанном осколками салоне. Их руки, сигналившие бесполезными семафорами, застыли. В последний раз взметнулся фонтан осколков.

Посетители – человек тридцать – уставились на экран, ожидая чего-то еще. Во время показа наши собственные призрачные образы тихо прятались за кулисами, с застывшими лицами и руками, пока вся сцена проигрывалась заново. Из-за фантастической смены ролей мы казались менее реальными, чем манекены в машине. Я посмотрел на закутанную в шелка жену министерского чиновника. Она восторженно глядела на экран, не отрываясь, словно видела себя и дочерей искалеченными в аварии.

Посетители двинулись к чайному шатру. Я отправился за Воэном к разбитой машине. На него тестовая авария и фильм произвели даже большее впечатление, чем на меня. Хелен Ремингтон смотрела на нас, сидя в одиночестве среди кресел. Воэн уставился на разбитую вдребезги машину, как будто хотел ее обнять; ладони гладили изодранные капот и крышу, лицо ходило ходуном. Потом он нагнулся и заглянул в салон, разглядывая манекены. Я переводил взгляд с погнутых капота и крыльев на ягодицы Воэна. Разрушение автомобиля и его пассажиров, казалось, дозволяло сексуальное проникновение в тело Воэна; и то и другое было каким-то отвлеченным актом, лишенным всяких эмоций.

Воэн соскреб хлопья фибергласа с лица водителя, распахнул дверцу и примостился бочком на сиденье, положив одну руку на руль.

– Всегда мечтал быть водителем разбитой машины.

Я решил, что сказано в шутку, но Воэн был серьезен. Он уже остыл, словно этот акт насилия ослабил напряжение в его теле или сублимировал какое-то насилие, которое он давно подавлял.

– Хорошо, – объявил Воэн, стряхивая фиберглас с ладоней. – Можно ехать – я вас подвезу.

Я заколебался, и он добавил:

– Поверьте, Баллард, все автокатастрофы похожи одна на другую.

Знал ли он, как я представляю в уме серию сексуальных поз между Воэном и мной, Хелен Ремингтон и Габриель, которые повторили бы смертельное испытание манекенов и фибергласового мотоциклиста? В туалете у парковки Воэн без смущения демонстрировал полувосставший член, стоя далековато от писсуара и стряхивая последние капли мочи на кафельный пол. Покинув лабораторию, он снова обрел привычную агрессивность, как будто проезжающие машины будоражили его аппетит, и гнал тяжелый автомобиль по вспомогательной дороге к шоссе, почти утыкаясь потертым бампером в машины поменьше, заставляя уступать дорогу.

Я похлопал по приборной доске.

– Десятилетний «Континенталь»… Похоже, вы рассматриваете убийство Кеннеди как своего рода автокатастрофу?

– Не исключено.

– Но почему Элизабет Тейлор? Разъезжая в этой машине, разве вы не подвергаете ее опасности?

– И от кого исходит опасность?

– От Сигрейва – он наполовину спятил.

Мы уже добрались до шоссе, но Воэн и не пытался сбавить скорость вопреки предупреждающим знакам.

– Воэн, она попадала когда-нибудь в аварию?

– В большие – нет; значит, для нее все впереди. Стоит лишь немного подумать, и она может погибнуть в уникальном столкновении автомобилей, способном перевернуть наши мечты и фантазии. Мужчина, который умрет с ней в этой катастрофе…

– И Сигрейв это ценит?

– По-своему.

Мы достигли большого кольца. Почти первый раз после отъезда из Лаборатории дорожных исследований Воэн нажал на тормоз. Тяжелый автомобиль качнулся, заскользил вправо, перерезая путь такси, которое уже выезжало на полосу. Вдавив в пол педаль газа, Воэн развернулся – визг покрышек заглушил сигнал рассерженного таксиста. Воэн проорал что-то в окно шоферу и устремился по узкому каньону северной вспомогательной дороги.

Затем потянулся и достал с заднего сиденья портфель.

– Я опрашиваю людей для новой телепрограммы с помощью этой анкеты. Посмотрите – вдруг я что-то упустил.

Глава 14

Пока тяжелый автомобиль пробивался через лондонское движение, я начал читать опросник, приготовленный Воэном. Бланки заполняли люди, представляющие срез мира Воэна: два программиста из его бывшей лаборатории, молодой диетолог, несколько стюардесс из аэропорта, техник из клиники Хелен Ремингтон, а также Сигрейв и его жена Вера, телепродюсер и Габриель. Как я и ожидал, из краткой биографической справки выяснилось, что все они когда-то пережили маленькую или большую автомобильную аварию.

В опроснике респондентам предлагался список знаменитостей из мира политики, развлечений, спорта, криминала, науки или искусства; для каждого надо было придумать катастрофу со смертельным исходом. Проглядев список, я убедился, что большинство этих персон живы; умерли немногие, и некоторые – в автокатастрофах. Создавалось впечатление, что фамилии выбраны наугад из газетных и журнальных заголовков, выпусков теленовостей и документальных фильмов.

И наоборот, подбор ран и причин смерти являлся результатом исчерпывающих и продолжительных исследований. Были перечислены почти все мыслимые варианты жестокого столкновения между автомобилем: механика вылета пассажиров; геометрия повреждений коленного и тазобедренного суставов; деформация салона при ударах в лоб или сзади; повреждения, получаемые на кольцевых участках, на пересечении с главной дорогой, при выезде на перекресток; абразивные травмы, полученные при опрокидывании; травмы лица от ударов о приборную панель; повреждения черепа, причиненные зеркалом заднего вида и козырьками от солнца; ожоги первой и второй степени в авариях с повреждением бензобака и возгоранием топлива; повреждения груди от рулевой колонки; травмы живота, полученные от неправильно подогнанного ремня безопасности; вторичные столкновения пассажиров переднего и заднего сиденья; повреждения позвоночника при вылете через лобовое стекло; повреждения головы от осколков стекла; раны детей, сидящих на сиденье или на руках, повреждения от протезов; повреждения в инвалидных машинах с ручным управлением; сложные повреждения у людей с ампутированными конечностями; повреждения от специальных автомобильных аксессуаров – проигрывателей, мини-баров и радиотелефонов, повреждения от фирменных знаков производителя, застежек ремней безопасности и замков поворотных форточек.

Последней шла группа повреждений, которые явно заботили Воэна больше всего: повреждения гениталий. Фотографии с предлагаемыми вариантами автокатастроф были собраны с великим тщанием, вырваны из судебно-медицинских журналов и учебников по пластической хирургии, ксерокопированы из монографий, предназначенных для служебного пользования, сворованы из операционных отчетов во время посещений Эшфордской больницы.

Воэн свернул к заправочной станции, и алое сияние неоновой вывески осветило зернистые фотографии ужасных ран: груди девочек-подростков, обезображенные приборными панелями; частичная маммопластика у немолодых домохозяек посредством гофрированных жалюзи на лобовых стеклах; соски, срезанные фирменными эмблемами на приборной доске; повреждения мужских и женских гениталий, нанесенные рулевым колесом, разбитым лобовым стеклом, сломанными дверными стойками, пружинами сидений и рычагами ручного тормоза, панелями управления магнитолами. Подборка фотографий искалеченных пенисов, порезанных вульв и раздавленных яичек пульсировала в алом свете, а Воэн стоял у бензобака автомобиля рядом с юной автозаправщицей, отпуская шутливые комплименты по поводу ее фигуры. На некоторых снимках был указан источник ран – прилагалось фото детали, нанесшей повреждения: рядом с рассеченным пенисом, снятым в палате травматологии, была врезка – рычаг ручного тормоза; над крупным планом покрытых синяками женских половых губ была ступица рулевого колеса с эмблемой автопроизводителя. Союзы порванных гениталий с деталями автомобиля образовывали серию тревожных единиц измерения, новой валюты боли и вожделения.

Такие же союзы, еще более ужасающие – раскрывающие, казалось, скрытые элементы характера, – я видел на фотографиях лицевых травм. Эти раны были украшены, подобно средневековым манускриптам, вставками: кнопки и рукоятки, зеркала заднего вида и циферблаты приборов. Лицо мужчины с перебитым носом соседствовало со знаменитой хромированной эмблемой. Цветная девушка с невидящими глазами лежала на больничной койке, а на вставке рядом сверкало зеркало заднего вида, заменившее ее собственный взгляд.

Сравнивая заполненные анкеты, я заметил, что подопытные Воэна выбирали катастрофы по-разному. Вера Сигрейв тыкала наугад, как будто не видела разницы между вылетом через лобовое стекло, опрокидыванием автомобиля и лобовым столкновением. Габриель напирала на травмы лица. Самые тревожные ответы дал Сигрейв: в выбранных им авариях гипотетические жертвы получали только повреждения гениталий. Он, единственный среди подопытных Воэна, собрал маленькую галерею из пяти актрис, проигнорировав политиков, спортсменов и теледеятелей. Из пяти женщин – Гарбо, Джейн Мэнсфилд, Элизабет Тейлор, Бардо и Рэкел Уэлч – Сигрейв составил вакханалию сексуальных увечий.

Впереди загудели клаксоны. Мы достигли первой плотной пробки на подъезде к западным окраинам Лондона. Воэн в нетерпении барабанил пальцами по рулю. Шрамы на губах и лбу в вечернем свете четкой штриховкой покрывали области нового поколения грядущих ран.

Я листал опросник Воэна. Фотографии Джейн Мэнсфилд и Джона Кеннеди, Камю и Джеймса Дина были размечены цветными карандашами; жирными линиями обведены шеи и промежности, груди и затемненные скулы; через губы и животы шли линии разреза. Джейн Мэнсфилд выходила из машины: левая нога на земле, правое бедро поднято так, чтобы как можно больше открыть внутреннюю поверхность. Привлекательная улыбка, груди торчат вперед и почти упираются в скошенную дверную стойку изогнутого лобового стекла. Одна из заполнявших анкету, Габриель, пометила места воображаемых ран на левой груди и на открытом бедре, нанесла цветным карандашом линию разреза на горле, обведя те части автомобиля, которые больше всего подходят для тела актрисы. Поля вокруг фотографий были исписаны торопливым почерком Воэна. Некоторые аннотации заканчивались знаком вопроса; Воэн словно размышлял о разных способах причинения смерти, принимая одни как благовидные, а другие – слишком экстремальные – отвергая. Выцветший снимок машины, в которой погиб Альбер Камю, был аккуратно восстановлен, участки приборной панели и лобового стекла были подписаны – «переносица», «мягкое нёбо», «левая челюстная дуга». Место в нижней части приборной доски было зарезервировано для гениталий Камю, слева на полях шли пояснения: «головка члена», «перегородка мошонки», «мочеиспускательный канал», «правое яичко». Разбитое лобовое стекло открывало вид на вздыбившийся капот автомобиля, под которым виднелись мотор и радиатор, окропленные веером белых капель – «сперма».

Последней в опроснике фигурировала Элизабет Тейлор; она улыбалась из-за плеча мужа из глубин заднего сиденья лимузина, стоящего у лондонского отеля.

Воэн забрал у меня папку и убрал в портфель.

Машины стояли, вспомогательные дороги у Вестерн-авеню были плотно забиты – час пик – выезжающими из города. Воэн выставил локоть в окно и поднес пальцы к ноздрям, словно собирая с кончиков последний аромат спермы. Фары встречных автомобилей и фонари над автострадой, светящиеся сигналы и указатели освещали одинокое лицо затравленного человека за рулем пыльной машины. Я смотрел на водителей машин вокруг нас и представлял жизнь, определенную для них Воэном. В его глазах они уже были мертвы.

Шестиполосное шоссе двигалось к развязке в громадной вечерней репетиции собственной смерти. Красные стоп-сигналы мелькали вокруг нас, как светлячки. Воэн безвольно положил руки на рулевое колесо и мрачно глядел на выцветшую фотографию с паспорта женщины средних лет, прикрепленную к вентиляционной решетке на приборной панели. По обочине шоссе шли на работу две женщины – билетерши из кинотеатра в зеленой форме, – и тут Воэн выпрямился и впился взглядом в лица женщин, как поджидающий жертву преступник.

Пока он следил за женщинами, я опустил взгляд на его испачканные спермой брюки – меня возбуждал автомобиль, пропитанный выделениями из всех возможных отверстий человеческого тела. Вспоминая фотографии в опроснике, я знал, что они определяют логику полового акта между Воэном и мной. Его длинные бедра, крепкие бока и ягодицы, покрытые шрамами живот и грудь, острые соски ждали бесчисленных ранений от тумблеров и полупотайных головок винтов в салоне машины. Каждая такая воображаемая рана была моделью сексуального союза его кожи и моей. Аномальная технология автокатастрофы давала санкцию на любой извращенный акт. Впервые благосклонная психопатология манила нас, законопаченных в десятках тысяч автомобилей на шоссе, в гигантских авиалайнерах, поднимающихся над головами, в самых скромных и дешевых механизмах.

Сигналя клаксоном, Воэн сгонял водителей на медленных полосах, чтобы добраться до обочины. Получив дорогу, он направил машину к стоянке у здания супермаркета. Потом заботливо посмотрел на меня.

– У вас был тяжелый вечер, Баллард. Купите себе что-нибудь в баре. Я вас покатаю.

Глава 15

Ограничивалась ли чем-нибудь ирония Воэна?.. Возвратившись из бара, я увидел, как он, прислонившись к окну «Линкольна», набивал четвертую сигарету гашишем, который хранил в кисете в бардачке машины. С ним о чем-то беседовали две остролицые аэропортовские шлюхи – только школу окончили.

– Ну и где вы шатаетесь? – Воэн принял у меня две купленные бутылки вина, выкатил сигареты на приборную доску и продолжил разговор с девицами. Они лениво спорили о времени и о цене. Стараясь отвлечься от их голосов и шума машин, я следил за авиалайнером, поднявшимся из лондонского аэропорта и летящим над западным периметром – созвездие зеленых и красных огоньков словно окружало пустые участки неба.

Две женщины, заглянув в машину, оценили меня с одного взгляда. Та, что повыше, тихая блондинка, которую Воэн уже предназначил мне, уставилась куда-то на три дюйма выше моей головы и ткнула в мою сторону пластиковой сумкой.

– А он сможет вести?

– Конечно – от нескольких глотков машина только лучше идет.

Воэн покрутил бутылками, как гантелями, загоняя женщин в машину. Когда вторая девица с короткими черными волосами и по-мальчишески узкими бедрами открыла пассажирскую дверь, Воэн протянул ей бутылку. Затем приподнял ей подбородок, запустил пальцы в рот и, вытащив комочек жевательной резинки, выбросил его во тьму.

– Давай избавимся от этого – не хочу, чтобы ты надувала жевачку мне в уретру.

Разобравшись в незнакомых органах управления, я завел мотор и повел машину к дороге. Воэн откупорил бутылку вина и передал ее блондинке, которая сидела рядом со мной на переднем сиденье. Потом закурил первую из четырех приготовленных сигарет. Его локоть уже втиснулся между бедер брюнетки и задрал юбку, открыв черный лобок. Вытащив пробку из второй бутылки, Воэн прижал ее к белым зубам девицы. В зеркале заднего вида я видел, как она избегает губ Воэна. Затянувшись сигаретой, брюнетка положила руку на промежность Воэна. Он откинулся на спину, внимательно рассматривая тонкие черты девицы, оглядывая тело, как гимнаст просчитывает переходы и толчки упражнения на сложном снаряде. Правой рукой Воэн расстегнул молнию на брюках, затем подался бедрами вперед, освобождая член. Девица взяла его в одну руку, второй удерживая бутылку, пока я стартовал от светофора. Воэн расстегнул пальцами в шрамах блузку девицы и освободил ее груди, зажал сосок большим и указательным пальцами и потянул его, словно налаживая сложное лабораторное оборудование.

В двадцати ярдах перед нами вспыхнули и погасли стоп-сигналы. Когда водители сзади начали мигать фарами, я врубил передачу, нажал педаль газа, и машина рванулась вперед. Воэн с брюнеткой повалились на заднее сиденье. Салон освещали только приборы на панели и фары и стоп-сигналы машин вокруг нас. Воэн раскрыл груди девицы и ласкал их ладонями. Его пораненные губы втянули дым из рассыпающегося окурка сигареты. Он поднял ее ноги, поставив каблуки на сиденье, и начал водить членом по коже бедер, двигать по черному винилу, потом прижал головку пениса к лодыжкам и пяткам, словно проверяя их прочность, прежде чем приступить к половому акту с участием машины и молодой женщины. Сам он лежал вдоль заднего сиденья, вытянув левую руку за головой девицы. Кисть свесилась под прямым углом к предплечью, а правая рука двинулась по бедрам девицы, и ладонь обхватила ягодицы. Брюнетка, сидя на пятках, развела бедра, открыв маленький треугольник лобка, распахнутые губы выдавались вперед. Сквозь дым, вьющийся из пепельницы, Воэн добродушно изучал маленькое тело.

Серьезное личико девицы освещали фары машин, крадущихся мимо нас по шоссе. По салону клубился влажный дым жженой смолы. Где-то впереди за бесконечной линией почти неподвижных автомобилей виднелось освещенное плато аэропорта. Блондинка на переднем сиденье предложила бутылку. Когда я отказался, она положила голову мне на плечо, игриво тронув пальцем руль. Я обнял блондинку за плечо, ощущая ее ладонь на бедре.

Я подождал, когда мы снова притормозили, и поправил зеркальце так, чтобы видеть заднее сиденье. Воэн добрался большим пальцем до влагалища девицы, а указательным – до ануса, а она сидела, прижав колени к плечам, машинально посасывая уже вторую сигарету.

Левой ладонью Воэн обхватил грудь брюнетки, так что указательный и безымянный пальцы сжали сосок, как крохотный костыль. Крепко удерживая девицу на месте, Воэн начал двигать бедрами туда-сюда, водя членом по ладони брюнетки. Она попыталась убрать его пальцы от влагалища, но Воэн локтем отпихнул ее руку, не отрывая пальцы от тела. Выпрямив ноги, он развернулся так, что бедра оказались на краю сиденья, и, опираясь на левый локоть, продолжал тыкаться в ладонь девицы, словно участвуя в причудливом танце во славу дизайна и электроники, скорости и приемистости новейшего автомобиля.

Союз секса и технологии достиг кульминации там, где движение разделилось у эстакады, и мы направились по шоссе на север. Когда машина разогналась до двадцати миль в час, Воэн вытащил пальцы из влагалища и ануса, развернул бедра и вонзил член в вагину брюнетки. В зеркало заднего вида я видел Воэна и девицу, освещенных фарами и отраженных в черном багажнике «Линкольна» и в сотнях деталей салона. В хромированной пепельнице я видел левую грудь брюнетки и торчащий сосок. В виниловой накладке окна искаженно отражалось удивительное сочетание бедер Воэна и живота девицы. Воэн посадил брюнетку на себя верхом. Триптих отражений – в спидометре, часах и тахометре – показывал половой акт в прикрытых козырьками гротах люминесцентных циферблатов, чуть затушевывая изображение скачущей стрелкой спидометра. Выпуклый панцирь приборной доски и стилизованная статуэтка на кожухе рулевой колонки отражали с дюжину скачущих ягодиц брюнетки. Воэн выгнул спину и выставил молодую женщину на обозрение фарам машин позади нас. Острые груди брюнетки сияли в хромированной и стеклянной клетке разгоняющегося автомобиля. Таз Воэна двигался в ритме стоящих в 100 ярдах друг от друга фонарных столбов. У каждого фонаря Воэн поднимал бедра, вонзая пенис во влагалище девицы, и раздвигал ее ягодицы, открывая анус желтому свету. Мы доехали до конца эстакады. Красное сияние стоп-сигналов пронзало ночной воздух, окрашивая розовым тела Воэна и брюнетки.

Когда я повел машину вниз к развязке, Воэн сменил темп движений, положив девицу на себя. Они лежали на заднем сиденье наискосок, и Воэн хватал губами то левый сосок брюнетки, то правый и поглаживал ей пальцем анус в ритме, согласовывая свои движения с полосами света, пересекающими потолок салона. Я отодвинул блондинку; я осознал, что почти могу управлять половым актом за своей спиной – тем, как веду машину. Воэн игриво реагировал на все детали уличного пейзажа. Когда мы миновали лондонский аэропорт, направляясь к городу, движения Воэна ускорились, руки, вцепившиеся в ягодицы брюнетки, принялись поднимать и опускать ее, словно некое считывающее устройство в его мозгу возбудилось в офисных кварталах. В пик оргазма Воэн уже почти стоял в машине за моей спиной, вытянув ноги и ткнувшись головой в спинку сиденья; он уперся ладонями в собственные ягодицы, приподняв на бедрах девицу.

Через полчаса я вернулся в аэропорт и остановил машину в тени многоэтажной автостоянки у Океанского терминала. Брюнетка наконец сумела оторваться от Воэна, истощенно лежащего на заднем сиденье, и кое-как привела себя в порядок, ругаясь с Воэном и сонной блондинкой. Сперма Воэна стекала по ее левому бедру на черный винил сиденья. Капельки цвета слоновой кости стремились найти кратчайший путь к центральному желобку сиденья.

Я вышел из машины и расплатился с женщинами. Когда они ушли, унося твердые чресла к неоновым вывескам, я остался ждать у автомобиля. Воэн пялился на громаду автостоянки с ее скошенными этажами, словно пытался понять, что произошло между ним и брюнеткой. Позже он исследовал возможности автокатастрофы с теми же спокойствием и интересом, с какими исследовал возможности тела юной проститутки. Часто я видел, как он зависает над фотографиями жертв аварий, разглядывая обгорелые лица с пугающим вниманием, словно прикидывая наиболее элегантные параметры повреждений, единений пораненного тела с разбитым лобовым стеклом и приборами. Травмы жертв он копировал в собственных позах за рулем, бесстрастно глядя на женщин, которых подбирал у аэропорта. С помощью их тел он изображал искаженную анатомию аварий, ласково прикладывая руки этих девиц им к плечам, прижимая колени к груди и увлеченно ожидая реакции.

Глава 16

Мир покрывался ранами. Из окна кабинета на киностудии я поглядывал на Воэна, сидящего в машине посреди парковки. Почти все работники уже отправились домой – автомобили отъезжали один за другим из рядов вокруг пыльного лимузина Воэна. Он подъехал к студии час назад. Когда Рената показала мне на него, я старательно игнорировал Воэна, но постепенно опустевшая парковка приковывала мое внимание к одинокому автомобилю в центре. После нашей поездки в Лабораторию дорожных исследований Воэн приезжал к студии каждый вечер – якобы повидать Сигрейва, хотя на самом деле добивался, чтобы я официально представил его киноактрисе. В какой-то момент накануне после нашей с ним встречи возле заправки на Вестерн-авеню я согласился помочь ему, поняв, что больше не в силах отбиваться. И теперь он был готов преследовать меня весь день, вечно поджидая на выезде от аэропорта и у автозаправок.

Его присутствие даже влияло на манеру моего вождения, и я чувствовал, что жду второй аварии, теперь на глазах Воэна. Взлетающие гигантские авиалайнеры вплетались в систему возбуждения и эротизма, наказания и желания, готовых обрушиться на мое тело. Плотные пробки на шоссе словно сгущали воздух, и мне верилось, что сам Воэн магическим образом отправил эти машины на потертое бетонное полотно в качестве какого-то хитрого психологического теста.

Когда уехала и Рената, Воэн вышел из машины. Я наблюдал, как он идет по парковке к дверям здания, и размышлял, почему он выбрал меня – я уже видел себя за рулем машины-мишени, едущей навстречу Воэну или какой-то посланной им жертве.

Воэн был все в тех же несвежих джинсах, которые стягивал с тугих ягодиц во время полового акта, когда я вел автомобиль. На нижней губе образовалась язвочка, которую он задумчиво пожевывал. Я глядел на это крохотное отверстие со странным очарованием, чувствуя, как растет сексуальная власть Воэна надо мной – власть, частично завоеванная аварией, запечатленной в изрезанных контурах его лица и груди.

– Прости, для меня мука входить и выходить из офиса, не говоря уж о том, чтобы приставать к продюсеру, которого я едва знаю. В любом случае шансов на то, что она заполнит анкету, практически нет.

– Мне бы только передать ей опросник.

– Я понимаю, вы, возможно, очаруете ее.

Воэн стоял ко мне спиной, ковыряя сломанным зубом язвочку. Мои руки, словно не повинуясь ни телу, ни разуму, повисли в воздухе, нацеливаясь обхватить талию Воэна. Он повернулся с ободряющей улыбкой на порезанных губах, выставив лицо в самом выгодном ракурсе – три четверти, как будто явился ко мне на прослушивание к телециклу. Он говорил спертым и смущенным голосом, как из облака гашишного дыма:

– Баллард, она главный персонаж в фантазиях всех, кого я опрашивал. И времени почти не осталось, хотя вы слишком озабочены собой, чтобы это понять. Мне нужны ее ответы.

– Воэн, вероятность ее гибели в автокатастрофе слишком мала. Вам пришлось бы преследовать ее до Судного дня.

Стоя за спиной Воэна, я уставился на расселину между его ягодицами, желая, чтобы фотографии автомобильных крыльев и лобовых стекол сложились в настоящую машину, в которой я мог бы обхватить руками его тело, как приблудного пса, и всеми способами дразнить его раны. Я представлял, как решетки радиатора и приборные доски смыкаются вокруг нас, пока я расстегиваю пояс Воэна, стягиваю с него джинсы и проникаю в анус, как в самый изящный задний бампер, и мой член объединяется с великодушной технологией.

– Воэн…

Он смотрел на выставочное фото актрисы, опирающейся на автомобиль. Позабыв сигарету на краю пепельницы, Воэн взял карандаш с моего стола и заштриховывал участки тела актрисы, обведя ее подмышки и декольте. От его тела поднимался запах сырости: смесь анальных выделений и охлаждающей жидкости. Карандаш все глубже вдавливался в снимок. Заштрихованные места начали прорываться под нажимом, сломанный карандаш прокалывал картонную подложку. Воэн отмечал точками места салона, нанося удары по рулевой колонке и приборной доске.

– Воэн! – Я положил руку ему на плечо.

Его тело тряслось от приближения оргазма; ребро левой ладони он приложил, как каратист, к паху, словно пытался поранить сам себя, гладя через ткань восставший член, а правой рукой ощупывал изуродованные фотографии.

Я с беспокойством отпустил плечо Воэна. Его крепкий живот был покрыт ажурными шрамами. На правом боку рубцы образовали трафарет для моих пальцев, шаблон ласк, подготовленный годы назад в уже забытом столкновении.

Сдерживая мокроту в горле, я протянул пальцы к шрамам, к пяти отметинам, образующим круг над костью таза. Воэн молча смотрел на мои пальцы, застывшие в нескольких дюймах от его кожи. Галерея шрамов покрывала грудь и живот. Правый сосок, порезанный и неправильно заживший, теперь всегда бодро торчал.

В вечерних сумерках мы вышли на стоянку. Вдоль насыпи северного шоссе поток машин тек вяло, как кровь в умирающей артерии. Два автомобиля были припаркованы у «Линкольна» Воэна в центре пустой парковки: патрульная полицейская машина и белый спортивный седан Кэтрин. Один из полицейских проверял «Линкольн», вглядываясь через пыльные стекла. Второй полицейский стоял у машины Кэтрин и о чем-то ее расспрашивал.

Полицейские узнали Воэна и помахали ему. Решив, что они приехали допросить меня о моей растущей гомосексуальной привязанности к Воэну, я виновато отвернулся.

Пока полицейские говорили с Воэном, ко мне подошла Кэтрин.

– Они хотят расспросить Воэна о происшествии у аэропорта. Там был какой-то пешеход… Они считают, что его задавили намеренно.

– Пешеходы Воэна не интересуют.

Получив ответ, полицейские вернулись к своей машине. Воэн смотрел им вслед, подняв голову, как перископ, как будто читая что-то над поверхностью их разумов.

– Лучше тебе отвезти его, – сказала Кэтрин, направляясь к Воэну. – Я поеду следом в своей машине. А твоя где?

– Дома. Я не смог выехать – такое движение…

– Пожалуй, я поеду с вами. – Кэтрин вглядывалась в мое лицо, словно заглядывала в водолазный шлем. – Ты точно сможешь вести?

Поджидая меня, Воэн потянулся на заднее сиденье своего автомобиля за белым свитером. Когда он снял джинсовую куртку, угасающий свет выхватил шрамы на животе и груди – созвездие белых зазубрин, опоясывающих тело от левой подмышки до паха. Машины, в которых Воэн специально разбивался ради моего будущего удовольствия, создали поручни замысловатых половых актов, зацепки для странных поз на задних и передних сиденьях, необычных актов содомии и минетов, которые я буду исполнять, двигаясь по его телу от одной зацепки к другой.

Глава 17

Мы застряли в громадной пробке. От перекрестка шоссе с Вестерн-авеню до въезда на эстакаду полосы были забиты транспортом; на ветровых стеклах машин тускнел свет плавящегося солнца, заходящего за западными пригородами Лондона. Стоп-сигналы сияли в вечернем воздухе, среди громадного озера нитроэмалевых корпусов. Воэн сидел, выставив руку из пассажирского окна и нетерпеливо похлопывая по дверце. Кулаком второй руки он постукивал по приборной доске. Справа, с высокой стены двухэтажного аэропортовского автобуса на нас смотрели лица пассажиров. Они напоминали ряд портретов в колумбарии. Громадная энергия ХХ века, достаточная, чтобы увести планету на новую орбиту, вокруг звезды получше, уходила на поддержание этой безмерной неподвижной паузы.

Полицейская машина промчалась вниз с эстакады, мигая фарами; синяя мигалка на крыше хлестала темный воздух. Над нами, на гребне восходящей полосы, двое патрульных отжимали поток машин от ближнего тротуара. Предупреждающие сигналы на треножниках ритмично мигали: «Снизить скорость… Авария… Авария…» Через десять минут мы добрались до восточного конца эстакады и увидели место аварии внизу. Машины одна за другой объезжали круг полицейских мигалок.

В аварии на перекрестке восточного съезда с эстакады и Вестерн-авеню столкнулись три машины. Вокруг них образовался небольшой лагерь: полицейская машина, две «Скорые» и эвакуатор. Пожарные и полицейские суетились вокруг пострадавших автомобилей, ацетиленовыми горелками прорезая двери и крыши. На тротуарах собирались зеваки, на пешеходном мостике через Вестерн-авеню плечом к плечу у металлических перил стояли зрители. Одну – самую маленькую – из машин, участвовавших в аварии, желтую спортивную итальянку, почти полностью смял черный лимузин с удлиненной колесной базой, перескочивший островок безопасности. Лимузин вернулся через бетонный островок на свою полосу, ударил в стальную опору дорожного указателя, сокрушив радиатор и колесную дугу, и в свою очередь получил удар от такси, свернувшего на эстакаду от Вестерн-авеню. Такси опрокинулось, и корпус искривился градусов на 15. Спортивная машина лежала перевернутая на разделительной полосе. Группа полицейских и пожарных, приподняв машину домкратом, обнаружила два тела, все еще запертых внутри покореженного салона.

Рядом с такси лежали рядком три пассажира; одеяла прикрывали грудь и ноги. Врач «Скорой помощи» суетился над таксистом – пожилым мужчиной, сидящим, прислонившись к крылу автомобиля. Его лицо и одежда были покрыты капельками крови, словно необычной сыпью. Пассажиры лимузина еще находились в глубоком салоне автомобиля, их лица невозможно было разглядеть за потрескавшейся внутренней перегородкой.

Двигаясь с потоком машин, мы миновали место аварии. Кэтрин наполовину спряталась за спинкой переднего сиденья. Она неподвижно смотрела на полосы и петли смешанного с кровью масла, покрывавшие знакомое гравийное покрытие, как хореографическая схема сложной перестрелки, как диаграмма покушения. Воэн же, наоборот, высунулся из окна, выставив руки, как будто готовился схватить одно из тел. Из укромного местечка на заднем сиденье он уже достал камеру, висящую теперь на его шее. Глаза Воэна метались по трем разбитым автомобилям, словно он запечатлевал все подробности собственной мускулатурой, на белой сетчатке шрамов вокруг губ, отмечая каждое погнутое крыло и сломанную кость в калейдоскопе гримас. Пожалуй, впервые со дня нашей встречи Воэн обрел полное спокойствие.

Под вой сирен по встречной полосе подкатила третья «Скорая помощь». Полицейский на мотоцикле обогнал нас и притормозил, пропуская «Скорую». Я остановил машину и, заглушив мотор, посмотрел через плечо Кэтрин на печальную сцену. В 10 ярдах от нас стоял покореженный лимузин; тело молодого шофера еще лежало рядом на земле. Полицейский уставился на кровь, покрывшую траурной вуалью лицо и волосы молодого человека. Три техника с монтировками и специальными кусачками трудились у задней двери лимузина. Взломав заклинивший замок, они распахнули дверцу, демонстрируя запертых в салоне.

Два пассажира – розовощекий мужчина лет 50 в черном пальто и молодая женщина с бледной анемичной кожей – сидели на заднем сиденье. Чуть подавшись вперед, они смотрели на полицейских и сотню зрителей, как незначительных членов королевской семьи на утреннем приеме. Полицейский снял дорожный плед, укрывавший ноги пассажиров до талии. Это простое движение, открывшее голые ноги женщины и скошенные, явно сломанные лодыжки мужчины, немедленно изменило всю сцену. Юбка женщины задралась до талии, а бедра раскрылись, словно она намеренно выставила напоказ промежность. Левой рукой женщина по-прежнему держалась за оконную петлю, и на белой перчатке проступала кровь. Распахнутое пальто ее спутника открывало черные брюки и кожаные туфли. Правое бедро мужчины вытянулось, как у танцора, отрабатывающего движения танго. Повернувшись к молодой женщине и протянув к ней руку, он сполз с сиденья и ткнулся коленом в кучу кожаных сумок и осколков.

Машины в нашей полосе двинулись дальше; я завел мотор и поехал. Воэн поднес камеру к глазам и убрал, только когда врач попытался выбить ее у Воэна из рук. Над нами проплыл пешеходный мостик. Наполовину высунувшись из окна, Воэн уставился на лес ног, прижатых к железным перилам, потом открыл дверь и выскользнул наружу.

Пока я прижимал «Линкольн» к обочине, Воэн бежал обратно к пешеходному мостику, уворачиваясь от машин.

Вслед за ним мы вернулись к месту аварии. Сотни лиц прижимались к окнам автомобилей, едущих по эстакаде. Зрители стояли в три ряда на тротуарах и островке безопасности, жались к забору из проволочной сетки, отделявшему насыпь дороги от территории магазинов и жилых кварталов. Полицейские уже отчаялись разгонять громадную толпу. Несколько техников собрались у разбитой спортивной машины, вскрывая металлическую крышу, которая придавила головы седоков. Пассажиров такси несли на носилках в «Скорую». Мертвый шофер лимузина лежал, накрытый одеялом с головой, а доктор и два санитара полезли на заднее сиденье.

Я оглядел толпу. Тут было много детей, некоторых родители заботливо усадили на плечи – чтобы лучше было видно. Всполохи полицейских мигалок хлестали по лицам зрителей, пока мы взбирались на насыпь к забору. Никто не выказывал тревоги. Зрители смотрели на место происшествия спокойно и заинтересованно, как покупатели на аукционе породистых рысаков. В расслабленных позах собравшихся читалось общее понимание тонких нюансов: значение смещенной решетки радиатора лимузина, искореженного корпуса такси, узоров на лобовом стекле.

Между мной и Кэтрин деликатно втиснулся мальчик лет 13 в ковбойском костюме. Он неторопливо жевал резинку, глядя, как последнего пассажира такси поднимают на носилки. Полицейский с метлой посыпал известью залитый кровью бетон у спортивной машины. Аккуратными движениями, словно опасаясь нарушить сложную человеческую арифметику повреждений, он начал сметать темнеющие комки к обочине.

От торговой площадки к месту происшествия подбирались новые зеваки – пролезали через дыру в проволочном заборе. Мы наблюдали, как двух обитателей лимузина достают через перекошенную дверь. И разумеется, в наших мозгах возникали самые живые эротические фантазии, воображаемые половые акты, проходящие с величайшей пристойностью и пиететом к окровавленному лону молодой женщины, лежащей в автомобиле; а присутствующие подходили и залезали в помятый салон, и каждый вставлял член женщине во влагалище, зароняя семя бесконечного будущего, которое расцветет от союза страсти и жестокости.

Вдоль всей Вестерн-авеню, на обеих обочинах эстакады, растянулась огромная процессия машин, задержанных аварией. Стоя в центре застывшего урагана, я ощущал полное спокойствие, словно утихла моя одержимость бесчисленными автомобилями. Воэн, наоборот, потерял интерес к катастрофе. Подняв камеру над головой, он грубо проталкивался через толпу по мосту. Кэтрин смотрела, как он одним прыжком преодолевает последние шесть ступенек и проскакивает мимо усталых полицейских. Глаза Кэтрин, избегающие меня, но устремленные на покрытое шрамами лицо Воэна, хотя Кэтрин крепко вцепилась в мою руку, – все это не удивляло меня и не расстраивало. Я уже ощущал, что нам троим еще предстоит извлечь максимум из этой катастрофы, применить ее животворные возможности к нашей жизни.

Последняя «Скорая», врубив сирену, понеслась прочь. Зрители возвращались к своим машинам или лезли по насыпи к дырке в проволочном заборе. Мимо нас прошла девочка-подросток в джинсовом костюме; молодой человек обнимал ее за талию. Кулак он упер ей в правую грудь и поглаживал сосок костяшками пальцев. Они уселись в желтый пляжный багги, обвешанный висюльками, и уехали под звук эксцентричного клаксона. Дородный мужчина помогал жене подниматься по насыпи, положив ладонь ей на ягодицу. Сексуальность пропитала воздух, словно все мы были прихожанами после проповеди, торопящимися прославить сексуальность с друзьями и незнакомцами, и ехали в ночь, чтобы повторить кровавую литургию с самыми неожиданными партнерами.

Кэтрин оперлась на багажник «Линкольна» и прижалась лобком к хромированному молдингу «плавника». На меня она по-прежнему не смотрела.

– Ты поведешь? Ты в состоянии?

Я стоял, расставив ноги, и вдыхал освещенный прожекторами воздух. Я снова ощущал свои раны на груди и коленях. Я поискал свои шрамы – нежные повреждения, приносившие изящную и согревающую боль. Мое тело светилось в этих точках; так воскрешенный человек наслаждается излеченными травмами, приведшими к его первой смерти.

Я опустился на колени у переднего колеса «Линкольна». Темные студенистые полосы запачкали крыло, пометили грязную покрышку с белой боковиной. Я потрогал мягкие следы пальцами. Надколесную дугу уродовала большая вмятина – такая же появилась на моей машине года два назад, когда на меня вылетела, беззаботно перебегая дорогу, немецкая овчарка. Тогда я остановился, проехав сотню ярдов, и вернулся к двум школьницам, которых рвало рядом с умирающей собакой.

Я показал Воэну пятна крови.

– Вы, похоже, сбили собаку; полиция может конфисковать машину, пока будут проверять кровь.

Воэн встал на колени рядом со мной и, изучив кровавые следы, важно кивнул.

– Вы правы, Баллард. На служебной площадке у аэропорта есть ночная автомойка.

Он открыл для меня дверцу, и в его взгляде не осталось и тени враждебности, словно увиденная авария успокоила его и расслабила. Я сел за руль, ожидая, что он обойдет машину и сядет рядом со мной, но он распахнул заднюю дверцу и сел к Кэтрин.

Кинокамера осталась на переднем сиденье. Ее тайные серебряные воспоминания о боли и возбуждении кристаллизовались в темных кассетах. За моей спиной самые чувствительные слизистые Кэтрин тихо источали собственные возбуждающие химикаты.

Мы ехали на запад, к аэропорту. Я поглядывал на Кэтрин в зеркало заднего вида. Она сидела посредине заднего сиденья, положив локти на колени, и смотрела через мое плечо на летящие дорожные огоньки. На первом светофоре, когда я обернулся на Кэтрин, она ободряюще мне улыбнулась. Воэн сидел рядом с ней, похожий на скучающего гангстера, прижав левое колено к бедру Кэтрин. Он с отсутствующим взглядом гладил собственную промежность, рассматривая затылок Кэтрин, скользя взглядом по ее щеке и плечу. То, что Кэтрин выбрала Воэна, в маниакальном стиле которого слилось все самое для нее тревожное, показалось мне совершенно логичным. Авария, свидетелями которой мы стали, спустила те же пружины в мозгу Кэтрин, что и в моем.

У северо-западного въезда в аэропорт я свернул на служебную площадку. На этом островке между внешней оградой и вспомогательными дорогами к Вестерн-авеню располагались прокат автомобилей, круглосуточные кафетерии, офисы грузоперевозчиков и автозаправки. В ночном воздухе мелькали навигационные огни авиалайнеров и автомобилей службы эксплуатации, фары плотного движения на Вестерн-авеню и эстакаде. В резком свете лицо Кэтрин как будто явилось из летнего кошмара – настоящее порождение электризованного воздуха.

Несколько машин ждали перед автоматической мойкой. В темноте три нейлоновых валика шуршали по бокам и по крыше такси, стоящего в моечном боксе. Вода и мыльный раствор стекали по металлическим балкам. В пятидесяти ярдах двое ночных дежурных сидели в стеклянной будке рядом с пустыми топливными насосами – читали комиксы под музыку из транзистора. Я посмотрел на валики, трущие такси; спрятанные в салоне за потоками мыльной воды, водитель, завершивший смену, и его жена казались таинственными манекенами.

Машина перед нами продвинулась на несколько ярдов. Стоп-сигналы залили розовым сиянием салон «Линкольна». В зеркальце я видел, что Кэтрин откинулась на спинку сиденья, прижавшись плечом к плечу Воэна и устремив взгляд на его грудь, где шрамы вокруг соска светились, как лампочки.

Я проехал чуть вперед. Позади меня остались тьма и тишина, сконцентрированная вселенная. Воэн водил рукой по сиденью. Я вышел наружу, якобы убрать антенну. Авария под эстакадой, почти симметрично противоположная моей собственной, и постукивание моющих валиков определили мою реакцию. Возможность новой жестокости, еще более возбуждающей оттого, что воздействовала мне на мозг, а не на органы чувств, отражалась в гнутой стойке лобового стекла у моего запястья, в помятом капоте «Линкольна». Я думал о прошлых изменах, связях, которые я представлял в своем воображении, но прежде никогда не наблюдал.

Дежурный вышел из будки к автомату с сигаретами у смазочного бокса. Его отражение на мокром бетоне мешалось с огнями машин, едущих по шоссе. На автомобиль перед нами лилась вода из труб. Мыльный раствор стекал по лобовому стеклу, пряча за глазурной поверхностью двух стюардесс и бортпроводника.

Обернувшись, я увидел, что Воэн обхватил ладонью правую грудь моей жены.

* * *

Я аккуратно завел машину в моечный бокс. Передо мной с застывших валиков капали последние капли воды. Я опустил окно и полез в карман за монетами. Грудь Кэтрин выпукло надулась между пальцами Воэна, сосок напрягся, как будто готовился накормить взвод жадных мужчин, ублажить губы бесчисленных лесбиянок-секретарш. Воэн нежно гладил сосок подушечкой большого пальца, а Кэтрин пристально смотрела на свою грудь, словно видела ее впервые и восхищалась уникальной геометрией.

Наш автомобиль остался в одиночестве на мойке, площадка вокруг была пуста. Кэтрин легла, раздвинув ноги, подняв лицо к Воэну, который трогал ее губы своими, прижимая все шрамы по очереди. Я чувствовал, что этот акт – ритуальное отвержение обычной сексуальности, стилизованная встреча двух тел, обновляющая чувство столкновения. Позы Воэна, то, как он держал руки, двигая мою жену по сиденью, поднимая ее левое колено, чтобы оказаться в развилке между ее ног – все напоминало управление сложным автомобилем или гимнастический балет, прославляющий новую технологию. Ладони Воэна медленно двигались по бедрам Кэтрин, держали ягодицы, поднимали открытый лобок навстречу губам. Он укладывал ее тело в разные позы, тщательно считывая коды конечностей и мышц. Кэтрин, похоже, только смутно ощущала присутствие Воэна, сжимая левой ладонью его член и скользя пальцами к его анусу, словно осуществляя совершенно бесчувственный акт. Правой ладонью Кэтрин трогала грудь и плечи Воэна, изучая узоры шрамов на коже – зацепок, подготовленных предыдущими авариями специально для этого акта.

Я услышал крик. Один из дежурных, с сигаретой в руке, стоял в сырой темноте и подавал мне знаки, как диспетчер на палубе авианосца. Я бросил монетки в аппарат и поднял окно. Вода полилась на автомобиль, замутив стекла и заключив нас в интерьере, освещенном только приборной доской. В этом голубом гроте Воэн лежал наискосок на заднем сиденье, а Кэтрин стояла на коленях, задрав юбку на талию, и держала его член двумя руками; ее губы были всего в дюйме от губ Воэна. Свет далеких фар, преломляясь в мыльном растворе, струящемся по окнам, покрывал люминесцентными красками тела, делая их похожими на двух полуметаллических людей из далекого будущего, занимающихся любовью в хромированной беседке. Включился моечный механизм, по капоту «Линкольна» застучали валики, подбираясь к лобовому стеклу и закручивая мыльный раствор водоворотами пены. Тысячи пузырьков поползли по стеклу. Когда валики загремели по крыше и дверям, Воэн начал выпячивать таз вверх, почти отрывая ягодицы от сиденья. Кэтрин неуклюже направила вульву к его члену. В нарастающем реве механизмов Кэтрин и Воэн начали качаться; Воэн ладонями мял женские груди, словно пытаясь сжать их в один шар. Во время его оргазма всхлипы Кэтрин потонули в шуме автомойки.

Рама вернулась в исходную позицию, автомат отключился. Валики безвольно повисли перед чистым лобовым стеклом. Остатки грязного раствора убегали в темноте в дренажные отверстия. Всасывая воздух порезанными губами, Воэн лежал, истощенный, смущенно глядя на Кэтрин. Он смотрел, как она потирает затекшее левое бедро – я видел это движение сотни раз. От пальцев Воэна на ее грудях остались синяки – словно раны после аварии. Мне хотелось погладить обоих, подтолкнуть к новому половому акту, направить соски Кэтрин в губы Воэна, ткнуть его член в ее маленький анус, вдоль диагональных линий на сиденье, указывающих на промежность Кэтрин. Я хотел прижать округлости ее грудей и бедер к потолку салона, прославляя в половом акте единение тел и животворной технологии.

Я опустил окно и опустил еще монеты в автомат. Когда потоки воды устремились по стеклам, Воэн и моя жена вновь занялись любовью. Кэтрин держала Воэна за плечи, устремив собственнический взгляд на расхристанного любовника. Она убрала светлые волосы с щек, готовая снова прильнуть к телу Воэна. Он уложил партнершу на заднее сиденье, раздвинул ее бедра и начал гладить промежность, подбираясь средним пальцем к анусу. Потом Воэн лег на одно бедро, поместив Кэтрин и себя в позы раненого дипломата и молодой женщины, которых мы видели в разбитом лимузине. Он посадил ее на себя, прижав член к влагалищу, подхватив одной рукой ее подмышку, а второй вцепившись в ягодицу – точно так санитар доставал женщину из автомобиля.

Когда валики застучали у нас над головами, Кэтрин взглянула на меня ясным взглядом. В ее глазах светились ирония и любовь, принятие новой сексуальной логики, которую мы оба познали и к которой готовились. Я тихо сидел на переднем сиденье, пока белый мыльный раствор покрывал крышу и двери жидким кружевом. Позади меня сперма Воэна блестела на грудях и животе моей жены. Валики жужжали и постукивали по машине, потоки воды и мыльного раствора омывали и без того уже чистый корпус. Каждый раз, когда цикл мойки заканчивался, я опускал стекло и бросал новые монеты в автомат. Двое дежурных глядели на нас из стеклянной будки, тихая музыка из транзистора становилась слышна в ночном воздухе, когда рама возвращалась в исходную позицию.

Кэтрин вскрикнула от боли, и сильная рука Воэна залепила ей рот. Воэн откинулся к спинке сиденья и пошлепывал ладонью лежащие на его коленях ноги Кэтрин, а другой рукой направляя член ей во влагалище. На его лице застыло выражение гнева и расстройства, на шее и груди проступил пот, пропитал пояс брюк. От ударов ладони на руках и бедрах Кэтрин оставались пятна. Устав от Воэна, она уцепилась за спинку сиденья за его головой. Когда член вяло задергался в ее покрытой синяками вульве, Воэн повалился на сиденье. Он уже потерял интерес к хныкающей молодой женщине, натягивающей одежду. Его руки со шрамами ощупывали потрепанную ткань сиденья и чертили в сперме таинственную диаграмму: какой-то астрологический знак перекрестка.

В темноте на пол капали капли с валиков. Громадное озеро белых пузырей вокруг машины сочилось в мокрый бетон.

Глава 18

Машин на шоссе не было. Впервые после моей выписки из больницы улицы были пусты, словно утомительные половые акты между Воэном и Кэтрин запретили движение навсегда. Я вел машину к нашему дому на Дрейтон-парк, а уличные фонари освещали лицо спящего Воэна на заднем сиденье; рот с искалеченными губами был открыт, как у ребенка. Казалось, с его лица исчезла всякая агрессивность, будто сперма, впрыснутая во влагалище Кэтрин, помогла ему разрядиться.

Кэтрин пересела вперед, освободившись от Воэна. Она спокойно и ласково коснулась моего плеча. Я видел синяки на ее щеке и шее, побитые губы сложились в неуверенную улыбку. Эти повреждения только оттеняли ее настоящую красоту.

Когда мы добрались до дома, Воэн еще спал. Мы с Кэтрин стояли в темноте у чистой машины, полированный капот которой стал похож на черный щит. Я взял Кэтрин под руку, чтобы поддержать ее, и забрал сумочку. Когда мы пошли к дверям, Воэн выбрался с заднего сиденья и, не оглядываясь на нас, неуверенно уселся за руль. Я ждал, что он с ревом рванет с места, но он завел мотор и тихо уехал.

В лифте я крепко держал Кэтрин; я любил ее за удары, которые нанес по ее телу Воэн. Позже, ночью, я исследовал ее тело, аккуратно касаясь синяков губами и щеками, разглядывая в следах на коже живота жестокую геометрию мощного телосложения Воэна. Мой член следовал по символам, оставленным на коже жены его руками и ртом. Я стоял на коленях перед Кэтрин, лежащей наискосок на кровати, упираясь ступнями в мою подушку и положив ладонь на правую грудь, а она спокойно и нежно смотрела на меня, пока я касался головкой члена тех мест, что пометил Воэн для будущей воображаемой аварии.

На следующее утро я вел машину на студию в Шеппертоне, наслаждаясь движением вокруг меня, летя по скоростной полосе. В элегантной живой скульптуре на бетонном шоссе разноцветные панцири тысяч автомобилей двигались, как гостеприимные кентавры Аркадии.

Воэн поджидал меня на парковке студии, поставив «Линкольн» на моем собственном месте. Шрамы на его животе сияли в утреннем свете, в нескольких дюймах от моих пальцев на оконной раме. Вокруг ширинки джинсов высох круг влагалищной смазки – там, где вульва моей жены прижималась к лобку Воэна.

Он открыл для меня водительскую дверцу «Линкольна». Заняв место за рулем, я понял, что хочу теперь проводить с Воэном все свободное время. Он уселся лицом ко мне, положив руку на спинку сиденья за моей головой; его тяжелый пенис оттопыривал джинсы. Теперь я ясно чувствовал элементы настоящей привязанности к Воэну, элементы ревности, любви и гордости. Я желал трогать его тело, держать бедра точно так, как держал бедра Кэтрин в первые дни нашего знакомства.

Я повернул ключ зажигания, и Воэн сказал:

– Сигрейв пропал.

– И ладно, все кадры аварии уже отсняли.

– Он разъезжает в парике и леопардовом пальто. Боюсь, будет преследовать Кэтрин.

Я махнул рукой на работу. В тот первый день мы часами колесили по автострадам в поисках Сигрейва, слушая по радио Воэна переговоры полицейских и «Скорой помощи». Воэн искал сообщения об авариях, камера лежала наготове на заднем сиденье.

Когда вечерний свет опустился на последние дорожные пробки, я отвез Воэна до его квартиры, просторной однокомнатной студии на верхнем этаже большого дома на берегу реки к северу от Шеппертона. Комната была забита неисправным электронным оборудованием – электрические пишущие машинки, компьютерные терминалы, несколько осциллографов, магнитофонов и кинокамер. Пучки проводов валялись на незастланной постели. На полках стояли и лежали научные тома, неполные подшивки технических журналов, научная фантастика в бумажных обложках и перепечатки собственных работ Воэна. Обставлял жилище он без всякого интереса – хромированно-виниловые стулья были словно наугад взяты из витрины провинциального универмага.

В квартире царил очевидный нарциссизм Воэна: стены студии, ванной и кухни были покрыты фотографиями его самого – стоп-кадры из телепрограмм, фото газетных репортеров, полароидные снимки со съемочной площадки, где он, красуясь перед гримершей, делает жесты в адрес продюсера. Все эти фото были сделаны до аварии Воэна, словно последующие годы образовали временной провал, период, когда заботы пригасили тщеславие. И все же, двигаясь по квартире, принимая душ и переодеваясь, Воэн впивался взглядом в эти увядшие образы, распрямлял закручивающиеся углы, словно боялся, что как только окончательно исчезнут снимки, он сам прекратит существование.

Я наблюдал эти попытки обозначить себя, закрепить собственную личность на канве какого-то внешнего события, пока мы в тот вечер колесили по автострадам. Слушая радио, Воэн откинулся на спинку пассажирского сиденья рядом со мной и закурил первую сигарету. Свежий аромат мытого тела Воэна забился запахом сначала гашиша, а потом – спермы Воэна, промочившей перед его брюк, когда мы добрались до первой аварии. Пока я вел машину переулками к месту следующей катастрофы, я думал о теле Воэна в ванной у него дома, о торчащем из промежности мощном члене. Шрамы на коленях и бедрах были миниатюрными ступеньками и перилами на лестнице отчаянного возбуждения.

К началу утра мы успели побывать на трех авариях. В моем затуманенном мозгу еще хранилась мысль, что мы разыскиваем Сигрейва, но было понятно, что Воэн и думать забыл про каскадера. После третьей аварии, когда разъехались полиция и «Скорая», когда последний водитель ночного грузовика вернулся в машину, Воэн, докурив сигарету, неуверенной походкой двинулся по запачканному маслом бетону к насыпи автострады. Тяжелый седан под управлением женщины-стоматолога средних лет пробил ограждение и упал на крышу в небольшой заброшенный садик. Я последовал за Воэном и от разбитого парапета смотрел, как он спускается к перевернутой машине. Воэн обошел машину, шагая в траве по колено, и подобрал кусок белого мела, выброшенный полицейским. Ощупал острые края разбитого стекла и разорванного металла, прижал ладони к мятой крыше и капоту. Затем помочился в темноте на еще теплый радиатор, послав в воздух облако пара, растерянно взглянул на полунапрягшийся член и поднял глаза на меня, словно просил помочь ему понять, что это за странный орган. Приложив член к правому переднему крылу машины, он мелом обвел контур на черной нитроэмали, внимательно изучил результат и, удовлетворенный, обошел машину, оставляя профиль своего члена на дверях и побитых окнах, на крышке багажника и заднем крыле. Обхватив член ладонью, чтобы защитить от рваного металла, он влез на переднее сиденье и принялся наносить контуры пениса на приборную доску и центральный подлокотник, отмечая эротический фокус то ли аварии, то ли полового акта, славя союз собственных гениталий с расколотой приборной доской, от удара о которую умерла женщина-стоматолог средних лет.

Для Воэна в малейших деталях дизайна содержалась органическая жизнь, не менее важная, чем в конечностях и органах чувств людей, водящих эти машины. Он заставлял меня задержаться у светофора, чтобы несколько минут рассматривать опору стеклоочистителя на лобовом стекле припаркованной машины. Функциональные обводы американских седанов и европейских спортивных машин его восхищали. Мы по полчаса следовали за новым «Бьюиком» или «Феррари», пока Воэн изучал все подробности отделки корпуса и багажника. Несколько раз нас задерживали полицейские – мы слишком долго околачивались у «Ламборгини» состоятельного владельца паба в Шеппертоне; Воэн как одержимый фотографировал наклон стоек лобового стекла, козырек фары, блеск надколесной дуги. У него дух захватывало от хромированной отделки, молдингов из нержавейки, колпачков стеклоочистителей, замков капота и дверных запоров.

Мы гуляли по парковкам у супермаркетов на Вестерн-авеню, словно по пляжам, восхищаясь задранными крыльями «Корвета» с молодой домохозяйкой за рулем. Передние и задние спойлеры приводили Воэна в восторг узнавания, словно он вновь увидел райскую птицу. Часто на автостраде Воэн махал мне рукой поперек полос – велел развернуть «Линкольн» так, чтобы солнце правильно осветило крышу проезжающего мимо купе и оттенило пропорции укороченной кормы. В поведении Воэна постоянно проявлялось отождествление стильного автомобиля и частей тела. Если мы ехали за итальянским прототипом с усеченными задними крыльями, Воэн начинал обращаться к сидящей между нами аэропортовской шлюхе с изящными и преувеличенными жестами, поражая утомленную женщину говорливостью и движениями плеч.

Для Воэна цветовая гамма салонов «Линкольна» и машин, которые он начал угонять каждый вечер на часок, точно соответствовала участкам кожи юных шлюх, которых он раздевал, пока я гнал по затемненным автомагистралям. Обнаженные бедра оттеняли пастельные тона винила; конуса динамиков повторяли контуры острых грудей.

Салон автомобиля представлялся мне калейдоскопом освещенных частей женского тела. Антология запястий и локтей, бедер и лобков создавала постоянную череду союзов с контурами автомобиля. Однажды мы с Воэном ехали по обводному шоссе к югу от аэропорта; я аккуратно удерживал машину на апексе крутого поворота, восхищаясь открытой грудью школьницы, которую Воэн подцепил возле студии. Мы связывали идеальную геометрию этой белой грудки, торчащей из блузки, с движением в крутом повороте.

Долгие недели, служа у Воэна шофером, давая ему деньги на проституток и случайных шлюх, которые ошивались в аэропорту и в тамошних отелях, я наблюдал, как Воэн исследует все закоулки секса и автомобиля. Автомобиль служил ему главным и единственным средоточием сексуального акта. С каждой женщиной он исследовал новый акт, он вставлял пенис во влагалище, в анус или в рот как будто в ответ на трассу, по которой мы ехали, на плотность движения, на то, как я вел машину.

В то же время мне казалось, что Воэн мысленно отбирает определенные половые акты и позы на будущее. Знак равенства, который он ставил между сексом и кинестетикой автомагистрали, похоже, был связан с его одержимостью Элизабет Тейлор. По утрам мой приятель преследовал ее от гостиницы до киностудии. Я не стал говорить ему, что наши переговоры по поводу съемок актрисы в автомобильной рекламе провалились. Поджидая Тейлор, Воэн беспрестанно шарил руками по заднему сиденью, словно бессознательно изображая быстрые движения в сотнях актов. Я понимал, что он собирает элементы абстрактного полового акта с участием актрисы и дороги, по которой она ездит со студии в Шеппертоне. Расчетливые жесты Воэна, то, как он нелепо свешивал руку за окно машины, словно хотел открутить ее и бросить окровавленную конечность под колеса едущего за нами автомобиля, форма его губ, обхватывающих сосок, – все это было репетицией ужасной драмы, разворачивающейся у него в мозгу, половым актом, как кульминацией собственной смертельной катастрофы.

На протяжении этих недель Воэн желал освятить своей сексуальностью пункты тайного маршрута, пометить спермой границы будущей драмы. И дело постепенно шло к открытому столкновению с полицией. Однажды вечером в час пик Воэн жестом велел мне остановиться у зеленого светофора и мы сознательно заперли целую очередь машин. Рядом с нами затормозила патрульная машина; полицейский по странной посадке Воэна решил, что мы пережили серьезную аварию. Прикрыв рукой лицо сидящей рядом девушки – кассирши из супермаркета, – Воэн принял позу раненого посла, которого на наших глазах доставали из лимузина. В последний момент, когда полицейский уже вылез из машины, я, не слушая возражений Воэна, нажал на газ.

Устав от «Линкольна», Воэн начал пользоваться автомобилями с аэропортовских стоянок с помощью набора мастер-ключей, которые дала ему Вера Сигрейв. Мы запросто брали с парковки машины, чьи владельцы находились в Париже, Штутгарте или Амстердаме, и возвращали вечером на место. Я уже не в силах был собраться и остановить приятеля. В такой же мере озабоченный его крепким телом, как он сам был озабочен автокатастрофами, я оказался заперт в системе манящей жестокости и возбуждения, сложенной из автомобильных пробок, угнанных нами машин и высвобождающейся сексуальности Воэна.

В эти наши последние с Воэном дни я начал замечать, что женщины, которых он приводит в машину, все больше напоминают цветом волос и фигурой нашу киноактрису. Темноволосая школьница была похожа на юную Элизабет Тейлор, остальные женщины представляли другие отрезки ее жизни.

Глава 19

Воэн, Габриель и я отправились на автомобильное шоу в Эрлс Корт. Спокойный и галантный, Воэн вел Габриель через толпу, гордо выставляя шрамы на лице, как знак сочувствия искалеченным ногам Габриель. Она шла, покачиваясь, среди сотен выставленных на стендах автомобилей; их нитроэмалевые корпуса блистали, как парадные доспехи воинства архангелов. Разворачиваясь на каблуках, Габриель явно наслаждалась безукоризненно чистыми автомобилями; она опускала покрытые шрамами ладони на блестящие кузова, терлась о них израненными бедрами, как шкодливая кошка. Она спровоцировала молодого продавца на стенде «Мерседеса»; он предложил ей проверить белую спортивную машину и с приятным смущением помог поднять искалеченные ноги на переднее сиденье. Воэн даже восхищенно присвистнул.

Мы бродили между стендов с машинами, а Габриель лавировала среди топ-менеджеров автопромышленности и девушек у стендов. Я не отрывал глаз от ее скобки на ногах, от деформированных бедер и коленей, от подрагивающего левого плеча; эти части ее тела словно бросали вызов выставленным безупречным машинам, призывая поспорить с ее ранами. Воэн сопровождал Габриель от автомобиля к автомобилю, помогая подниматься на стенды и садиться в салоны экспериментальных дизайнерских разработок, специальных концепт-каров, – и она смотрелась на заднем сиденье, как злая королева неудержимой технархии.

– Баллард, прогуляйтесь с Габриель, – сказал мне Воэн. – Возьмите ее под руку. Ей будет приятно.

Воэн подначивал меня занять его место. Когда он ускользнул, якобы заметив Сигрейва, я помог Габриель изучить ряд инвалидных автомобилей. Я солидным тоном обсуждал с демонстраторами установку дополнительных органов управления, тормозных рычагов и вариантов трансмиссии. И все время я пялился на части тела Габриель, отраженные в кошмарной технологии инвалидного управления. Я смотрел, как трутся друг о дружку ее бедра, как выпирает грудь под лямкой спинного корсета, смотрел на угловатую чашу лобка, ощущал ее крепкую хватку на своей руке. Играя хромированным рычагом сцепления и глядя на меня через лобовое стекло, моя спутница словно ожидала чего-то непристойного.

Габриель вовсе не сердилась на Воэна, однако именно я первый занялся с ней любовью на заднем сиденье ее машины, в окружении причудливой геометрии инвалидных органов управления. Я исследовал ее тело, нащупывая путь среди ремешков и бретелек белья; незнакомый рельеф ее бедер и голеней уводил меня в уникальные переулочки, на непривычные склоны кожи и мышц. Каждый дефект становился важной метафорой нового насилия. Обводы ее тела, неожиданные соединения слизистой и линии волос, гладких мышц и пещеристых тел стали антологией извращенных возможностей. Я сидел с Габриель в маленьком автомобильчике у ограждения территории аэропорта, держа в ладони ее белую грудь, освещенную огнями взлетающих авиалайнеров, а форма и нежность соска терзали мои пальцы. Наши половые акты превращались в исследовательские экспедиции.

Пока мы ехали к аэропорту, я смотрел, как Габриель управляется с незнакомыми рычагами. Система обратных рычагов газа и рычагов сцепления была разработана специально для нее – и подспудно, как я понял, для ее первого полового акта. Запах тел мешался с магазинным ароматом горчичного ледерина. Мы заглушили мотор около водохранилищ и смотрели, как заходят на посадку самолеты. Прижав левое плечо Габриель к своей груди, я видел примятое телом сиденье; кожаные полушария сочетались с ее ремешками и лямками. Я погладил ладонью правую грудь Габриель, уже сталкивавшуюся со странной геометрией интерьера машины. Меня поражали неожиданные органы управления. Пучок хромированных рукояток был закреплен на стальном стержне, связанном с рулевой колонкой. Удлиненный рычаг скоростей в полу поднимался сбоку, освобождая доступ к вертикальному хромированному лепестку, приспособленному под тыльную сторону ладони водителя.

Привычная к новым объятиям технологии, Габриель откинулась на спину и умными глазами следила за своей ладонью, которая ощупывала мое лицо и подбородок, словно ища отсутствующую хромированную броню. Затем подняла левую ступню, так что ножная скобка уперлась в мое колено. На внутренней поверхности бедра остались желобки от ремешков, канавки покрасневшей кожи с отметинами от пряжек и застежек. Когда я отстегнул скобку на левой ноге, примятая кожа оказалась теплой и нежной, она возбуждала больше, чем слизистая влагалища. Это развратное отверстие, воображаемый половой орган в зачаточном еще состоянии, на старте эволюции, напомнило мне маленькие раны на моем собственном теле, до сих пор несущие следы приборов и органов управления. Я ощупал вмятину на бедре Габриель, канавку, оставленную ниже правой груди ремнями корсета, красные отметины на внутренней стороне правой руки – зачатки новых гениталий, шаблоны сексуальных возможностей, которым еще предстоит возникнуть в сотне экспериментальных аварий. Незнакомые контуры сиденья прижимались к коже моей руки, пока я двигал ладонь к расселине между ягодиц. В темном салоне автомобиля не было видно лица Габриель, откинувшейся на подголовник. Я приподнял ладонью ее грудь и начал целовать прохладный сосок, источавший сладкий аромат: смесь моих собственных выделений и какого-то приятного лекарственного средства. Я прижал язык к удлинившемуся соску, а потом оставил его в покое, чтобы внимательно изучить грудь. Почему-то я ожидал увидеть съемный латексный протез, который надевается каждое утро вместе с корсетом и ножными распорками; и даже слегка разочаровался, увидев настоящую грудь. Габриель, прижавшись к моему плечу, ощупывала пальцем мою губу изнутри, скользя ногтем по зубам. Я играл с ее лобком, запуская пальцы в редкие волосы промежности. Габриель неподвижно сидела в моих объятьях, едва шевеля губами, и до меня дошло: эта утомленная и хромая молодая женщина поняла, что обычные контактные устройства для полового акта – грудь и член, анус и влагалище, сосок и клитор – не принесут нам возбуждения.

В угасающем вечернем свете авиалайнеры в небе тянулись к посадочным полосам аэропорта. К приятному хирургическому аромату от тела Габриель примешивался запах горчичного ледерина. Хромированные рычаги вздымались в тени, как головы серебристых змей, как фауна из металлического сна. Габриель послюнявила мой правый сосок и машинально гладила его, поддерживая маленький намек на сексуальную связь. Я в ответ гладил ее лобок, задевая вялый клитор. Серебристые органы управления вокруг нас знаменовали вершину технологии и кинестетики. Габриель водила ладонью по моей груди. Ее пальцы добрались до маленьких шрамов под левой ключицей – следов от левой половины приборной панели. Когда она коснулась круглых провалов губами, я в первый раз почувствовал, как шевельнулся член. Габриель высвободила его из брюк и продолжила исследовать другие шрамы на груди и животе, трогая их кончиком языка. Одну за другой она визировала эти подписи, оставленные на моем теле приборной доской и органами управления машины. Габриель принялась гладить мой член, а я, оставив ее лобок, начал ощупывать шрамы на бедрах, находя нежные дорожки, оставленные на ее теле рычагом ручного тормоза автомобиля, в котором она попала в аварию. Правой рукой я поддерживал плечи Габриель, ощущая отпечаток рельефной кожи сиденья – точки соприкосновения полусферической и прямоугольной геометрий. Я изучал шрамы на ее бедрах и руках, ощупывал раны под левой грудью, а она изучала мои, расшифровывая созданные нашими авариями коды сексуальности.

Мой первый оргазм выбросил сперму в глубокую рану на бедре, оросив сморщенную кожу. Набрав сперму в ладонь, Габриель помазала серебристый рычаг сцепления. Мои губы не отрывались от шрама под ее левой грудью, изучая серпообразное углубление. Габриель развернулась на сиденье, чтобы я мог изучить раны на ее правом бедре. Не испытывая ни тени жалости к искалеченной женщине, я ощущал вместе с ней возбуждение от этих абстрактных отверстий, созданных в ее теле частями ее собственного автомобиля. В следующие дни мой оргазм случался в шрамах под грудью и в левой подмышке, в ранах на шее и плече – в половых щелях, созданных осколками лобового стекла и циферблатов приборной доски; мой член объединял ту машину, в которой я попал в аварию, и ту, где Габриель оказалась на волосок от гибели.

Я мечтал о следующих катастрофах, способных расширить возможности таких отверстий с помощью новых элементов устройства автомобиля и с помощью будущих технологий. Какие раны создадут новые сексуальные возможности в термоядерных реакторах, выложенных белой плиткой залах управления, в таинственных сценариях компьютерных схем? Обнимая Габриель, я, как учил меня Воэн, воображал аварии с участием богатых и знаменитых, представлял раны, возбуждающие эротические фантазии, необычные половые акты, прославляющие возможности немыслимых технологий. Я представлял жену, пострадавшую в страшной катастрофе – губы и все лицо уничтожены, зато новое зовущее отверстие появилось в промежности в результате удара расщепившейся рулевой колонки; не влагалище, не анус, а именно новое отверстие, которое мы сможем любить всей душой. Я представлял повреждения киноактрис и телевизионщиков, на чьих телах появятся – с помощью отказавшей технологии – десятки дополнительных отверстий, точек сексуального единения со зрителями. Я представлял тело собственной матери в разные годы ее жизни, пострадавшее от ряда катастроф, покрытое отверстиями очень абстрактными и хитроумными, так, чтобы наш с ней инцест был бы все более праздничным. Я представлял фантазии довольных педофилов, заказывающих деформированные тела детей, пострадавших в катастрофах, чтобы смягчить и оросить их раны с помощью собственных покрытых шрамами гениталий; фантазии стареющих педерастов, запускающих язык в фальшивый анус юноши с колостомой.

Все в Кэтрин в то время казалось моделью чего-то еще, бесконечно расширяло возможности тела и личности. Когда она ступала, обнаженная, по полу ванной комнаты, торопливо протискиваясь мимо меня; когда мастурбировала с утра в постели рядом со мной, симметрично раздвинув бедра, и пальцы двигались в промежности, словно скатывая маленькую венерическую соплю; когда спрыскивала дезодорантом нежные провалы подмышек – таинственные вселенные; когда шла со мной к моей машине, ласково барабаня пальцами по моему левому плечу, – все движения и чувства были кодами, значения которых таились среди прочной хромированной обстановки наших мозгов. Коды, таящиеся внутри Кэтрин, освободятся только в автокатастрофе, в которой она погибнет. Лежа рядом с ней в постели, я водил ладонью между ее ягодиц, поднимал и мял по очереди белые полушария, куски плоти, содержащие все программы снов и геноцида.

Я начал думать о смерти Кэтрин детально, пытаясь разработать в мозгу даже более роскошный исход, чем смерть, которую Воэн замыслил для Элизабет Тейлор. Эти фантазии стали частью любовных сигналов между нами, когда мы вместе ехали по автостраде.

Глава 20

К тому времени я убедился, что если киноактриса и не погибнет в автокатастрофе, то Воэн создал все условия для ее смерти. Из сотен миль и половых актов Воэн выбирал необходимые элементы: участок эстакады Вестерн-авеню, проверенный моей аварией и смертью мужа Хелен Ремингтон, отмеченный в сексуальной нотации оральным актом с семнадцатилетней школьницей; правое крыло черного американского лимузина, помеченного рукой Кэтрин на стойке левой двери и прославленного устойчивой эрекцией соска немолодой проститутки; сама киноактриса, выходящая из машины и чуть зацепившаяся за приоткрытое окно – ее недовольную гримасу Воэн запечатлел с помощью трансфокатора; детали газующих машин, мигающие светофоры, качающиеся груди, клиторы, деликатно зажатые, как ботанический раритет, большим и указательным пальцами, стилизация тысяч действий и поз на пути – все это хранилось в голове Воэна, готовое к применению и подходящее для любого выбранного орудия убийства. Воэн постоянно расспрашивал меня о сексуальной жизни актрисы – о которой я не знал ничего, – убеждал меня усадить Кэтрин за чтение подшивок журналов о кино. Часто его половые акты становились моделью того, как он представлял секс актрисы в автомобиле.

Воэн разработал воображаемые половые акты в автомобилях сонма знаменитостей – политиков, нобелевских лауреатов, спортсменов, астронавтов и преступников, – так же, как задумал их смерть. Когда мы гуляли по аэропортовским парковкам, выбирая, какую машину угнать, Воэн допрашивал меня: как, по моему мнению, занимались бы сексом в машине Мэрилин Монро или Ли Харви Освальд, Армстронг, Уорхол, Рэкел Уэлч, какую марку автомобиля предпочли бы и какую модель, допрашивал об их любимых позах и эрогенных зонах, магистралях и автострадах Европы и Северной Америки, об их телах, полных безграничной сексуальности, любви, нежности и эротики.

– …Вот Монро или, допустим, Освальд мастурбировали правой рукой или левой, как думаете? А приборные панели? Оргазм быстрее наступает, если приборы выпуклые или утоплены? Цвет обивки, качество лобового стекла, иные факторы…

И все же в наши последние дни одержимость Воэна разбитыми машинами становилась все более беспорядочной. Фиксация на киноактрисе и сексуальной смерти, которую он для нее разработал, доставляла ему нравственные мучения – ожидаемая смерть все не приходила. Мы теперь не столько ездили по дорогам, сколько сидели в машине на парковке за моим домом на Дрейтон-парк, глядя на листья платанов, что падали в меркнущем свете на мокрый гравий. Часами Воэн слушал переговоры полицейских и «Скорой», и его нескладное тело передергивалось, когда он задевал полную пепельницу с окурками косяков и старым гигиеническим тампоном. Жалея приятеля, я хотел гладить его покрытые шрамами бедра и живот и предложить ему автомобильные раны на моем собственном теле взамен воображаемых, предназначенных актрисе.

Катастрофа, которой я боялся больше всего – не считая гибели самого Воэна, уже свершившейся в моем мозгу, – произошла на Харлингтонской трассе через три дня. Как только на полицейской волне промелькнули и вскоре были опровергнуты первые неясные упоминания о многочисленных травмах киноактрисы Элизабет Тейлор, я догадался, чей труп мы увидим.

Воэн терпеливо сидел рядом со мной, пока я гнал «Линкольн» на запад, к месту аварии, и смотрел потухшими глазами на белые корпуса фабрик и шинных мастерских. Он слушал полицейскую частоту – подробности столкновения трех машин, – постепенно прибавляя громкость, словно хотел услышать окончательное подтверждение на полной мощности.

Через полчаса мы достигли места аварии в Харлингтоне и припарковались на поросшей травой обочине под эстакадой. Столкнулись три машины посреди скоростного перекрестка. Первые два автомобиля – сделанный на заказ фибергласовый спорткар и серебристый «Мерседес» – столкнулись под прямым углом; оторвались два колеса, и разбились моторные отсеки. Потом в спорткар, собравший все выпуклости и «плавники» 1950-х, врезался правительственный седан с женщиной-шофером. Потрясенной, но невредимой женщине в зеленой униформе помогали выбраться из автомобиля, вонзившего капот в зад спортивной машине. Вокруг разбитого корпуса валялись фрагменты фибергласа, как неудачные образцы в студии дизайнера.

Двое пожарных и констебль полиции пытались извлечь мертвого водителя спортивной машины из-под нависшей приборной панели. Женское леопардовое пальто водителя распоролось, открыв разбитую грудь, но осветленные волосы все еще были аккуратно уложены под нейлоновой сеточкой. На сиденье рядом с водителем лежал похожий на дохлую кошку черный парик. Худое изможденное лицо Сигрейва было усыпано осколками безопасного стекла, как будто тело начало кристаллизоваться, уходя из нашего неуютного измерения в лучшую вселенную.

Всего в пяти-шести футах от него на водительском сиденье «Мерседеса» под разбитым лобовым стеклом боком лежала женщина. Толпа зрителей подбиралась к двум машинам, чуть не повалив санитаров, пытающихся достать женщину с водительского места. Полицейский с одеялом в руках назвал ее по имени – это была бывшая телеведущая; дни ее славы уже миновали, но она еще появлялась иногда в телевикторинах и ночных ток-шоу. Когда ее усадили на сиденье, я узнал ее лицо – ныне бледное и сухое, как у старушки. Кружево засохшей крови свисало с подбородка, как слюнявчик. Когда женщину уложили на носилки, зрители, с почтением разглядывавшие раны на ее бедрах и на животе, расступились, чтобы освободить проход к «Скорой помощи».

Двух зрительниц в головных шарфах и твидовых пальто отодвинули в сторонку. Вытянув руки, Воэн пролез между ними. Его глаза как будто не могли сфокусироваться. Воэн схватился за ручку носилок, которую уже держал санитар, и забрался с ними в «Скорую». Пострадавшую женщину подняли в кузов; она дышала рывками через корку крови на носу. Я чуть не закричал полицейским – глядя на оживленного Воэна, склонившегося над лежащей женщиной, я не сомневался, что он сейчас вытащит член, чтобы прочистить заполненную кровью ротовую полость женщины. Приняв взвинченного Воэна за родственника пострадавшей, санитары не обращали внимания, однако полицейский узнал его и, упершись ему в грудь ладонью, велел проваливать.

Воэн реял у закрытых дверей, не обращая внимания на констебля, потом неожиданно ринулся через толпу. Он протолкался к разбитой фибергласовой спортивной машине и неуверенно посмотрел на тело Сигрейва, одетого в парадную кольчугу из битого стекла. Потом бездумно обошел серебристый «Мерседес», не отрывая глаз от пятен крови на сиденье и приборной доске, изучая каждый кусочек странного мусора, материализовавшегося из ниоткуда после катастрофы. Ладонями Воэн поглаживал воздух, повторяя траектории внутренних столкновений в машине.

Позже я осознал, что именно расстроило Воэна больше всего. Не смерть Сигрейва, а то, что в парике и костюме Элизабет Тейлор Сигрейв предвосхитил настоящую смерть, которую Воэн оставлял для себя. И Воэну теперь оставалось лишь официально зафиксировать время и место венчания уже свершившемуся на кровавом алтаре машины Сигрейва.

Мы шли обратно к «Линкольну». Воэн открыл пассажирскую дверь, глядя на меня с некоторым удивлением, словно раньше толком не видел.

– В Эшфордскую больницу. Сигрейва отвезут туда, когда достанут.

– Воэн… – Я пытался придумать, как его успокоить. Хотелось тронуть его бедро, прижать костяшки пальцев левой руки к его губам. – Вы должны сообщить Вере.

– Кому? – Глаза Воэна мгновенно прояснились. – Да Вера уже знает.

Он вытащил из кармана грязный шелковый шейный платок и развернул его на сиденье между нами. В центре лежал испачканный кровью треугольник серой кожи – засохшая кровь еще сияла кармином. Воэн тронул кровь кончиками пальцев, поднес их ко рту и попробовал липкие капли. Этот треугольник он вырезал с переднего сиденья «Мерседеса», куда натекла кровь из ран на животе женщины. Кусок кожи лежал между нами, как святая реликвия, как мощи руки или большеберцовой кости. Для Воэна этот кусок кожи, очаровательный и пикантный, как пятна на клочке плащаницы, содержал всю особую магию и целительную силу современного мученика скоростных автострад. Эти драгоценные квадратные дюймы прижимались к половым губам умирающей женщины, запятнались кровью, текущей из пораненных гениталий.

Воэн убежал в отделение скорой помощи, не замечая криков проходящего мимо санитара. Я сидел в машине у ворот, размышляя, поджидал ли он здесь с камерой, когда привезли мое израненное тело. Теперь пострадавшая женщина, возможно, умирала, давление падало, органы отяжелели от застывшей крови, тысячи неподвижных клапанов в артериях образовали океанскую запруду, остановившую кровоток. Я представил женщину, лежащую на металлической койке в реанимации, окровавленное лицо и разбитая переносица похожи на маску с жуткого Хеллоуина, с обряда посвящения в смерть. Я представлял графики падающей ректальной и вагинальной температуры, угасающей нервной деятельности – финального занавеса умирающего мозга.

По тротуару к машине шагал патрульный-автоинспектор, без сомнения узнавший «Линкольн». Рассмотрев за рулем меня, он прошел мимо, но на мгновение мне стало приятно, что меня связали с Воэном, с неопределенными образами преступления и насилия, сформировавшимися в глазах полиции. Я подумал о разбитых машинах на месте аварии, о Сигрейве, погибшем во время кислотной поездки. В миг столкновения с безумным каскадером телеактриса сыграла в последнем спектакле, сочетав свое тело со стильными обводами приборной панели, а элегантную позу – с жестоким пересечением дверей и перегородок. Я представил эту аварию в замедленном темпе, как столкновение, заснятое на пленку в Лаборатории дорожных исследований. Вот актриса налетает на приборную панель, рулевая колонка гнется под весом большегрудого тела; узкие ладони, знакомые по сотне телевикторин, наносят выпад по острым лезвиям накладок пепельницы и приборов; отрешенное лицо, воспетое в тысяче крупных планов – ракурсом в три четверти, под льстивыми прожекторами, – ударяет в обод руля; переносица ломается, верхние резцы через десну вонзаются в мягкое нёбо. Ее расчленение и смерть стали венцом образа в руках технологии, торжеством неповторимых планов лица и рук, жестов и тона кожи. Каждый зритель унесет с места аварии образ жестокой трансформации этой женщины, комплекса ран, спаявших воедино ее собственную сексуальность и жесткую технологичность автомобиля. Каждый включит воображение и объединит свои нежные слизистые оболочки, свои пещеристые тела с ранами актрисы посредством собственного автомобиля, трогая себя за рулем в самых разнообразных позах. Каждый прикоснется губами к ее кровоточащим ранам, прижмется ноздрями к порезам на левой ладони, приложит веки к обнаженному сухожилию указательного пальца, а спинку эрегированного члена к разодранным стенкам влагалища. Автокатастрофа сделала возможным окончательное и долгожданное единение актрисы с ее почитателями.

Последние дни с Воэном неразрывно связаны в моей памяти с возбуждением, которое я ощущал, думая обо всех воображаемых смертях, с подъемом от близости к Воэну и от полного принятия его логики. Сам же Воэн, как ни странно, оставался угнетенным и подавленным, новый искренний приверженец его не радовал. Когда мы обедали в кафе у автострады, он закидывался таблетками амфетамина, но действовать стимулятор начал только ближе к вечеру. Я уже чувствовал себя доминантным партнером в наших отношениях. Без всяких указаний Воэна я прослушивал частоты полиции и «Скорой помощи» и гонял тяжелый автомобиль по вспомогательным дорогам, спеша к месту происшествия.

Вдвоем мы вели себя все более синхронно, как давно работающие вместе хирурги, жонглеры или комики. Мы не реагировали с ужасом или отвращением на раненых, сидящих в трансе на траве рядом с машиной в дымке утреннего тумана или распятых на приборной доске; мы обрели некую профессиональную отстраненность, в которой проклевывались признаки настоящего участия. Мои ужас и омерзение при виде кошмарных ран сменились светлым пониманием того, что перевод травм на язык наших фантазий и сексуального поведения – единственное средство помочь раненым и умирающим. Насмотревшись в начале вечера серьезных повреждений лица женщины-водителя, Воэн десять минут лежал, поместив член в рот немолодой проститутки, которая едва не задыхалась, стоя над ним на коленях. Воэн крепко удерживал руками голову женщины, пока слюна не потекла у нее изо рта, как из крана. Медленно ведя машину по темнеющим улицам жилых кварталов к югу от аэропорта, я поглядывал через плечо, как Воэн двигает женщину по заднему сиденью с былыми жестокостью и гневом. После его оргазма женщина без сил рухнула на сиденье. Она ждала, пока сперма вытечет из нее на мокрый винил под яичками Воэна, и, тяжело дыша, стирала остатки рвоты с его члена. Глядя на лицо проститутки, собирающей сумку, я видел перед собой лицо раненой женщины-водителя, забрызганное спермой Воэна. На сиденье, на бедрах Воэна, на ладонях немолодой проститутки блестели молочные капли спермы, меняя цвет – красный, желтый, зеленый – в ритме светофора, отражая тысячи ночных огоньков, пока мы неслись по автостраде мимо ореола уличных фонарей и огромной короны света над аэропортом. Казалось, сперма Воэна оросила весь ландшафт, давая силу тысячам двигателей, электросетям и личным судьбам, оживляя малейшие события нашей жизни.

Именно в тот вечер я заметил первую из ран, которые Воэн наносил сам себе. У заправочной станции на Вестерн-авеню он нарочно зажал ладонь дверью машины, изображая травму молодой администраторши после бокового удара в столкновении на парковке отеля. Воэн постоянно ковырял присохшие корки на костяшках пальцев. Шрамы на коленях, уже год как зажившие, вновь начали открываться. Капельки крови проступали через ткань подранных джинсов. Красные пятна появлялись на бардачке, на нижнем крае радиоприемника, помечали черный винил обивки дверей. Воэн подначивал меня ехать быстрее, чем позволяли дорожные условия. Когда я резко тормозил на перекрестке, Воэн нарочно бился о приборную доску. Кровь мешалась с высохшей спермой на сиденьях, пятнала отметинами мои ладони, когда я поворачивал руль. Лицо Воэна стало бледнее, чем прежде; он метался в нервных припадках по салону автомобиля, как беспокойное животное. Его перевозбуждение напоминало мне собственный долгий отход после нехорошей кислотной поездки несколько лет назад – больше месяца я чувствовал себя так, словно в голове моей распахнулось окошко в ад, словно оболочки мозга обнажились в ужасной аварии.

Глава 21

Моя последняя встреча с Воэном – пик долгой карательной экспедиции в мою же собственную нервную систему – состоялась неделей позже в верхнем вестибюле Океанского терминала. Теперь мне кажется ироничным, что это стеклянное здание полета и возможностей стало точкой нашего расставания в жизни и смерти. Шагая ко мне среди хромированных стульев и столов, отражаясь в бесчисленных стеклянных панелях, Воэн выглядел как никогда брошенным и неуверенным. Усеянное оспинами лицо и неровная походка – он пробирался среди пассажиров, ожидающих объявления рейса, – придавали ему вид фанатика-неудачника, упрямо не желающего бросать навязчивую идею.

Он остановился рядом со мной у бара, я встал, чтобы поздороваться, однако Воэн, не узнавая, смотрел на меня, как на мутное пятно. Его руки шарили по стойке, ища руль; на костяшках пальцев поблескивала в свежих ссадинах кровь. Шесть дней я беспокойно ждал в офисе и дома, глядя в окно на автостраду и бросаясь к лифту, когда замечал, что на дороге промелькнула его машина. Я вчитывался к колонки сплетен в газетах и киношных журналах, стараясь угадать, какую кинозвезду и какого важного политика теперь преследует Воэн, собирая в мыслях детали воображаемых автокатастроф. Все приключения наших совместных недель оставили меня в состоянии нарастающей жестокости, и разрядить ее мог только Воэн. В фантазиях, занимаясь любовью с Кэтрин, я представлял гомосексуальный акт с Воэном, как будто только этот акт может раскрыть коды извращенной технологии.

Утром он позвонил мне (я едва узнал голос) и предложил встретиться в аэропорту. Возможность снова увидеть его, разглядывать округлости ягодиц и бедер в рваных джинсах, шрамы у губ и под подбородком наполнила меня тяжелым эротическим возбуждением.

– Воэн… – Я попытался впихнуть коктейль ему в руки. Он равнодушно кивнул. – Глотните. Позавтракаете?

Воэн даже не притронулся к коктейлю. Он смотрел на меня с сомнением, как снайпер, прикидывающий расстояние до цели. Взяв кувшин с водой, он долго наблюдал, как покачивается жидкость. Когда Воэн наполнил грязный стакан на стойке и жадно выпил, я понял, что у него начинаются первые стадии кислотного кайфа. Он сжимал кулаки и выгибал пальцы, поглаживая пораненные губы.

Мы пошли к его автомобилю, припаркованному во втором ряду за аэропортовским автобусом. На пассажирском сиденье «Линкольна» Воэн глядел, как я вожусь с зажиганием, насмешливо улыбаясь тому, с какой страстью я разыскивал его, и все же признавая свое поражение и мою власть над ним. Когда мотор завелся, мой приятель положил перевязанную ладонь на мое бедро. Удивленный этим физическим контактом между нами, я сначала решил, что Воэн пытается подбодрить меня. Он поднес руку к моему рту, и я увидел в его пальцах мятый серебряный кубик. Развернув фольгу, я положил кусочек сахара на язык.

Мы выехали из аэропорта через туннель, пересекли Вестерн-авеню и поднялись на развязку. Минут 20 я вел машину по Нортхолтскому шоссе, по средней полосе – так что быстрые машины обгоняли нас с двух сторон. Воэн прилег щекой на прохладное сиденье, свесив руки по бокам. То и дело кулаки его сжимались, руки и ноги непроизвольно подергивались. Я уже начал ощущать первые эффекты кислоты. Ладони казались прохладными и мягкими; вот-вот из них вырастут крылья и поднимут меня в водух. Ледяной нимб собирался над крышкой черепа, как облако в ангаре космической ракеты.

Я уже совершал кислотное путешествие два года назад. Тогда возник параноидальный кошмар, я впустил троянского коня в собственный мозг. Кэтрин, тщетно пытавшаяся успокоить меня, вдруг обернулась злобной хищной птицей. Та проклевала дырку в моем черепе, и мои мозги вытекали на подушку. Я, помню, плакал, как дитя, повиснув у нее на руке, и умолял не бросать меня, когда мое тело съежится до пустой оболочки.

Напротив, с Воэном я чувствовал спокойствие, уверенность в его любви ко мне: он как будто вел меня по шоссе, которое создал лишь для меня одного. Машины, обгонявшие нас, были всего лишь проявлением громадной любезности с его стороны. И в то же время я не сомневался, что пронизывающие мое тело щупальца ЛСД – часть нелепого замысла Воэна, и залившее мой мозг возбуждение колебалось между враждой и приязнью, отныне взаимозаменяемыми чувствами.

Центральный круг развязки мы объезжали по медленной полосе, а добравшись до автострады, я прибавил газу. Перспективы изменились. Бетонные стены подъездной рампы нависали над нами светящимися утесами. Ныряющие и извивающиеся линии разметки образовали лабиринт белых змей и корчились под колесами машин. Дорожные знаки висели над головой, как благородные бомбардировщики. Я прижал ладони к ободу руля, отпустив машину в золотистый воздух. Два аэропортовских автобуса и грузовик обогнали нас, почти не шевеля колесами, как свисающие с неба декорации. Казалось, все машины на автостраде застыли, и только Земля под ними вертится, чтобы создать иллюзию движения. Через кости предплечий, жестко связанных с рулевой колонкой, я ощущал малейшую дрожь колес на дороге стократно усиленной, так что мы неслись по крошкам гравия и цемента, как по поверхности небольшого астероида. Ворчание трансмиссии отдавалось в ногах и позвоночнике и эхом вторилось в черепной коробке – я словно сам лежал в трансмиссионном туннеле машины, мои ладони принимали крутящий момент с коленвала, а ноги вращались, двигая автомобиль вперед.

Воздух над дорогой светлел, как в пустыне. Белый бетон превратился в изогнутую кость. Волны тревоги окутывали машину волнами жары от горячего асфальта. Глядя на Воэна, я пытался справиться с нервным спазмом. Обгонявшие нас автомобили раскалились на солнце; я был уверен, что их металлические корпуса уже готовы растаять и удерживает их только сила моего взгляда – стоит мне отвлечься на руль, как лопнет сдерживающая металлическая пленка, и кипящая сталь выплеснется на дорогу. А встречные машины, наоборот, несли прохладный свет и напоминали электрические цветы. Меня невольно занесло на скоростную полосу, и встречные машины ехали почти нам в лоб – громадная карусель ускоряющегося света. Радиаторные решетки образовывали таинственные эмблемы.

Устав следить за движением, я убрал руки с руля и отпустил автомобиль на волю. По длинной элегантной дуге «Линкольн» пересек скоростную полосу. Покрышки зарычали по бетонной обочине, обдав лобовое стекло пыльной бурей. Я беспомощно откинулся на спинку сиденья, совершенно выдохшись, и увидел ладонь Воэна на руле. Он нависал надо мной, упершись коленом в приборную доску, и удерживал машину в нескольких дюймах от разделительной полосы. Встречный грузовик несся к нам по своей скоростной полосе. Воэн убрал руку с руля и показал на грузовик, предлагая пересечь на «Линкольне» разделительную полосу – прямо тому навстречу.

Смущенный физической близостью Воэна, нависавшего надо мной, я снова уцепился за руль и повел автомобиль по своей полосе. Тело Воэна представляло собой набор слабо сочлененных плоскостей. Элементы его мускулатуры и личности были подвешены рядом со мной в невесомости, словно внутри космической капсулы. Я смотрел на приближающиеся машины, но не мог ухватить и тысячной доли тех посланий, что вымигивали мне колеса и фары, лобовые стекла и решетки радиаторов.

Я вспомнил, как вернулся домой из Эшфордской больницы после аварии. Яркость движения и нервные перспективы насыпей тогда предвосхищали нынешние кислотные образы. Когда Воэн вновь начал уговаривать меня врезаться во встречные машины, так и подмывало подчиниться ему и не мешать дразнящему давлению его ладони.

К нам спешил аэропортовский автобус. Освещая отражением серебристых боков все шесть полос автострады, он несся на нас, как сияющий архангел. Темные волоски на бледном предплечье Воэна, порезанные костяшки указательного и безымянного пальцев, были омыты грубой красотой. Оторвав глаза от дороги, я взял ладонь Воэна, чтобы заслониться от фонтана света, бьющего в лобовое стекло.

Армада ангельских созданий, окруженных громадной слепящей короной, высаживалась на автостраду со всех сторон. Они летели в нескольких футах над поверхностью и приземлялись на бесконечных, покрывающих ландшафт посадочных полосах. Я понял, что мы, сами того не зная, строили дороги и магистрали к их появлению.

Перегнувшись через меня, Воэн вел машину по этим рулежным дорожкам. Вокруг гудели клаксоны, визжали покрышки. Мы остановились под эстакадой, чиркнув крылом по бетонной ограде, отделявшей насыпь автострады от заброшенного кладбища машин. Я послушал последние аккорды затихающего мотора, выключил зажигание и откинулся на сиденье. В зеркале заднего вида к автостраде карабкались машины, торопясь присоединиться к воздушному карнавалу. Они проплывали по дороге над нашими головами, чтобы присоединиться к самолетам, за которыми долгие месяцы следил Воэн. Я посмотрел на далекие полосы северного окружного шоссе и увидел, как металлизированные создания взмывают к солнечному свету, поднимаясь над сковывающими их дорожными пробками.

Салон нашего автомобиля светился, будто жилище волшебника; когда я двигал глазами, свет становился то глуше, то ярче. Приборы освещали мою кожу люминесцентными стрелками и цифрами. Панцирь приборной доски, наклонные щитки приборов, металлические накладки радиоприемника и пепельниц сияли, словно на алтаре, их очертания тянулись к моему телу, как стилизованные объятия какой-то суперинтеллектуальной машины.

На кладбище автомобилей заброшенные остовы лежали плотной «свиньей» под изменчивым освещением; их очертания менялись, обдуваемые ветрами веков. В раскаленном воздухе текли полоски ржавого хромированного железа, пятна нетронутой нитроэмали таяли в короне света, накрывшей кладбище. Шпоры деформированного металла, клинья битого стекла – эти сигналы многие годы лежали непрочитанными в жухлой траве; этот шифр разгадали только мы с Воэном, когда сидели, обнявшись, посреди электрического шторма, скользящего по нашим сетчаткам.

Взяв ладонь Воэна, я накрыл ею знак на руле, алюминиевую эмблему, всегда меня раздражавшую. Я ощупывал отметки на его белой коже и вспоминал синяк в форме тритона на ладони мертвого Ремингтона, лежащего на капоте моей машины; вспоминал розовые, похожие на раны канавки, оставленные бельем на коже моей жены – она тогда переодевалась в примерочной универмага; вспоминал возбуждающие расселины и борозды на искалеченном теле Габриель. Я прикладывал ладонь Воэна к светящимся циферблатам на приборной доске, прижимал его пальцы к острым выключателям поворотников и рычагу передач. В конце концов я положил его ладонь на свой член и с удовольствием отметил, как спокойно и тяжело его рука давит на яички. Я повернулся к Воэну – мы вместе плыли в теплом эмбриональном мешке светящегося воздуха, нас ободряла стилизованная морфология салона, наполняли силами сотни светящихся гондол, плывущие по автостраде над нашими головами. Я взял лицо Воэна в ладони, ощущая фарфоровую гладкость его щек, и трогал пальцами шрамы на губах и щеках. Казалось, кожа Воэна покрыта золотыми чешуйками – так поблескивали капельки пота на руках и шее. Я словно боролся с уродливым золотым созданием, прекрасным своими шрамами и ранами. Я потянулся губами к шрамам на его губах, ощупывая языком знакомые элементы давно исчезнувших приборных досок и лобовых стекол. Воэн расстегнул кожаную куртку, показывая вновь открывшиеся раны, украшавшие грудь и живот, – так безумный трансвестит показывает сочащиеся шрамы после неудачной смены пола. Склонив голову к его груди, я прижался щекой к кровавому отпечатку рулевого колеса, к местам удара о приборную доску, затем коснулся губами левой ключицы и втянул в себя порезанный сосок, ощущая неровную ареолу. Я опустился по его животу к влажной промежности, запятнанной кровью и спермой; член пропитался запахом женских экскрементов. Следы незабываемых столкновений знаками зодиака украшали лобок Воэна, и я исследовал каждый губами, ощущая привкус крови и мочи. Кончиками пальцев погладив шрам на члене и тронув губами головку, я расстегнул запачканные кровью брюки Воэна. На обнаженных ягодицах не было ни единого шрама. Мои нервы дрожали от возбуждения, конечности крутило спазмами. Я обхватил Воэна сзади, прижав его бедра к своим и к выпуклому панцирю приборного щитка. Правой рукой я раздвинул ягодицы, ощущая горячее отверстие ануса. Несколько минут, пока стены салона светились и двигались, словно пытаясь принять искаженную форму разбитых машин, я держал член между ягодицами Воэна. Его анус обхватил головку моего члена, двинулся дальше, сжимая мышцами пенис. Когда я начал водить членом, светоносные автомобили, летящие по автостраде, сосали семя из моих яичек. После оргазма я медленно вышел из Воэна, раздвинув руками ягодицы, чтобы не повредить кишку, и смотрел, как моя сперма стекает из его ануса на ребристую виниловую обивку.

Мы сидели рядом, омываемые льющимся со всех сторон светом. Я обнимал уснувшего Воэна, глядя, как утихает фонтан из радиаторных решеток окружающих нас разбитых автомобилей. Чувство полного покоя охватило все тело – частично от моей любви к Воэну, частично от нежности к металлической беседке, в которой мы сидели. Когда Воэн проснулся, еще бессильный от сна, он припал ко мне обнаженным телом и широко раскрыл глаза, изучая мои руки и грудь. Мы показывали друг другу свои раны, открывая уязвимые места торчащим рычагам, хромированным окантовкам пепельниц, огням на далеком перекрестке. Нашими ранами мы прославляли возрождение погибших на дороге, смерть и увечья тех, кого мы видели умирающими на обочине, и воображаемые раны и переломы миллионов, которым еще предстоит умереть.

Глава 22

У заляпанного маслом лобового стекла роились мухи, своим жужжанием заставляя его звенеть. Синяя вуаль из насекомых закрывала движущиеся по шоссе машины. Я запустил дворники, но они мух не тревожили. Воэн лежал рядом со мной на сиденье со спущенными до колен брюками. Мухи облепили густыми кучками его испачканную кровью грудь, терзали бледный живот, закрыли фартуком лобковые волосы – от вялых яичек до диафрагмы. Мухи покрывали его лицо, вились вокруг рта и ноздрей, словно ожидая истечения трупных жидкостей. Глаза Воэна были открыты и следили за мной, а голова покоилась на сиденье. Я попытался отогнать мух, чтобы они не досаждали приятелю, и увидел, что мои руки, ладони и весь салон покрыты насекомыми.

Рулевое колесо и приборная доска будто ожили под этой сетчатой ордой. Не обращая внимания на жест Воэна, я открыл водительскую дверь. Воэн пытался удержать меня. Его рот приоткрылся с тревогой и заботой, словно он боялся того, что я могу встретить снаружи. Я вышел на дорогу, машинально стряхивая с рук точки оптических иллюзий. Я попал в заброшенный мир. В подметки впивались камешки, разбросанные по дороге прошедшим ураганом. Бетонные стены эстакады, сухие и серые, напоминали вход в подземное святилище. Машины, едущие непрерывной цепочкой над моей головой, растеряли груз света и громыхали по шоссе, как помятые инструменты оркестра беженцев.

Но когда я обернулся, солнечный свет образовал на бетонных стенах куб яркого света – словно каменная поверхность раскалилась. Я был уверен, что белый пандус – часть тела Воэна, а я – одна из скопившихся на нем мух. Опасаясь шевельнуться, чтобы не обжечься о сияющую поверхность, я положил ладони на темечко, удерживая на месте размягченный мозг.

И вдруг свет погас. Машина Воэна исчезла во тьме под мостом. Все снова стало тусклым. Воздух и свет кончились. Я пошел по дороге вдоль ограждения к заросшему сорняками входу на автомобильное кладбище. По шоссе надо мной мчались машины – развалюхи с мотором, облезлые и потускневшие. Водители, застывшие за рулем, обгоняли аэропортовские автобусы, полные манекенов в бессмысленных одеждах.

На площадке под мостом лежал на осях брошенный автомобиль без мотора. Скрипнув ржавыми петлями, я открыл дверцу. Осколки стекла усыпали переднее пассажирское сиденье. Целый час я просидел там, ожидая, пока кислота отпустит мою нервную систему. Скорчившись над залитой грязными потеками приборной доской, я подтянул колени к груди и напряг мышцы икр и рук, выдавливая из тела последние капельки безумного зелья.

Насекомые пропали. Свет уже не мигал так часто, и воздух над шоссе пришел в себя. Последние серебряные и золотые брызги вернулись к брошенным машинам на свалке. Далекие насыпи автострад вновь обрели размытые очертания. Раздраженный и обессиленный, я толкнул дверцу и вылез из машины. Осколки посыпались на землю, сверкнув, как обесцененные монетки.

Взревел мотор. Шагнув с площадки на полотно дороги, я быстро осознал, что на меня из тени под мостом, где мы совокуплялись с Воэном, несется тяжелый черный автомобиль. Покрышки с белой боковиной продрались через битые пивные бутылки и сигаретные пачки, перевалили через узкий бордюр и рванули ко мне. Зная, что Воэн не будет тормозить ради меня, я вжался в бетонную стенку площадки. «Линкольн» вильнул и правым передним крылом ударил в надколесную дугу брошенного автомобиля, в котором я приходил в себя. Тот отлетел, открытую пассажирскую дверцу сорвало с петель, в воздух поднялся столб пыли и газетных обрывков. Окровавленными руками Воэн вывернул руль. «Линкольн» перевалил через бордюр на другой стороне дороги, снеся ярдов 10 деревянной изгороди. Задние колеса обрели сцепление с дорогой, и машина понеслась на мост.

Я подошел к брошенному автомобилю и оперся о крышу. Пассажирскую дверь вмяло в переднее крыло, от удара металл впаялся в металл. Я представил шрамы Воэна, так же спаявшиеся в местах произвольных швов, контуров внезапной жестокости, и к горлу подкатила кислотная слизь. Когда «Линкольн» сокрушил изгородь, Воэн обернулся и посмотрел на меня жестким взглядом, прикидывая, не пойти ли на второй заход. В воздухе кружились клочки бумаги и прилипали к сокрушенной двери и радиатору.

Глава 23

В небо над аэропортом поднимались стеклянные самолеты. Память о прекрасных машинах, летящих над бетонными дорогами, превращала некогда ненавистные мне тягучие пробки в бесконечную яркую очередь терпеливых автомобилей, подбирающихся к невидимому съезду на небеса. С балкона квартиры я оглядывал ландшафт, пытаясь отыскать этот райский пандус в милю шириной, покоящийся на плечах двух архангелов, с которого смогут взлететь все автомобили мира.

В те странные дни, понемногу отходя от кислотного путешествия и последующей прогулки на грани гибели, я оставался дома с Кэтрин. Привычно положив ладони на подлокотники кресла, я пытался отыскать на металлизированной равнине след присутствия Воэна. Машины лениво ползли по забитым бетонным полосам, крыши автомобилей сливались в единый панцирь полированной нитроэмали. Последействие ЛСД привело меня в состояние пугающего спокойствия. Я жил отдельно от собственного тела; мышцы как будто отстояли на несколько миллиметров от каркаса костей и соединялись только в нескольких местах ранений, потревоженных, когда я сгибал руки и ноги во время кислотного путешествия. В последующие дни пережитое возвращалось ко мне целыми фрагментами: я снова видел машины в парадных доспехах над шоссе, плывущие на огненных крыльях. Пешеходы на улице шли в сияющих костюмах – я словно оказался единственным гостем города тореадоров. Кэтрин двигалась за моей спиной как электрическая нимфа, молчаливым присутствием преданно караулящая мои возбужденные жесты.

В самые тяжелые моменты возвращались вязкий бред и тошнотворные видения серого моста, сырого подземелья, у входа в которое тысячи мух ползали по приборной доске автомобиля и по ягодицам следящего за мной Воэна в спущенных до колен брюках. В ужасе от этих коротких видений я ощупывал ладони Кэтрин, которые она клала мне на плечи, и убеждал себя, что сижу рядом с женой за запертыми окнами собственной квартиры. Часто я спрашивал Кэтрин, какое сейчас время года – свет на сетчатке продолжал меняться без предупреждения.

Однажды утром, когда Кэтрин оставила меня одного, отправившись на последний летный урок, я увидел над автострадой ее самолет – стеклянного дракона, подгоняемого солнцем. Он, казалось, неподвижно завис над моей головой, пропеллер вращался медленно, как игрушечный. Шоссе обозначали на ландшафте все возможные траектории самолета – схему наших будущих дорог в раю, нашего перехода к крылатой технологии. Я думал про Воэна, покрытого мухами, как труп, глядящего на меня с иронией и любовью. Я знал, что Воэн не может по-настоящему умереть в автокатастрофе, он неминуемо возродится каким-то образом в помятых радиаторных решетках и разлетевшихся осколками лобовых стеклах. Я думал о покрытой шрамами белой коже его живота, о густых волосах на лобке, о липком пупке и неопрятных подмышках, о его жестоком обращении с женщинами и автомобилями, о покорной нежности ко мне. Еще когда я вдвигал член в его прямую кишку, Воэн знал, что попытается убить меня в качестве последнего знака нечаянной любви.

Машина Кэтрин остановилась под окном спальни. На краске вдоль всей левой стороны остался след небольшого столкновения.

– Что случилось? – Я обнял жену за плечи. – Ты цела?

Кэтрин прислонилась ко мне, будто посредством наших тел изображая столкновение, и сняла летную куртку.

– Меня даже не было за рулем – я оставляла машину на стоянке в аэропорту. – Она обхватила ладонями мои локти. – Он мог это сделать нарочно?

– Кто-то из твоих поклонников?

– Кто-то из моих поклонников.

Ее наверняка напугало бессмысленное нападение на машину, но Кэтрин смотрела на меня спокойно. Я ощупал след на левой двери и крыле, провел ладонью по глубокой вмятине, тянувшейся по всему боку автомобиля от разбитого заднего габарита до передней фары. На задней надколесной дуге остался ясный отпечаток чужого тяжелого переднего бампера – несомненная подпись «Линкольна» Воэна. Я узнал кривую вмятину, такую же четкую, как округлая расщелина между плотными ягодицами, такую же ясную, как тугое кольцо ануса – я все еще ощущал его на члене во время эрекции.

Нарочно ли Воэн преследовал Кэтрин, ударил ли ее машину на стоянке в знак начала ухаживаний? Я смотрел на бледную кожу и крепкое тело жены, вспоминая, как машина Воэна понеслась на меня между бетонных опор моста. Как Сигрейв, я должен был умереть в кислотной отключке.

Я открыл пассажирскую дверь для Кэтрин.

– Давай я поведу, свет уже не скачет.

– А руки? Ты точно готов?

– Кэтрин… Мне нужно сесть за руль, чтобы все прошло.

Она сложила голые руки под грудью и уставилась в салон своей машины, словно искала мух, о которых я ей рассказал.

Я хотел показать ее Воэну.

* * *

Я завел мотор и вывел машину со двора. Когда я поддал газу, улица изогнулась вокруг меня, будто мгновенно ускорившись. Движение машины, ее позиция и геометрия значительно изменились, как будто сбросив наносное – знакомое и сентиментальное. Улицы вокруг, витрины магазинов и прохожие светились, и машина, проезжая, меняла силу их свечения. На светофоре я повернулся к Кэтрин. Она положила локоть на окно, лицо и руки приобрели свой настоящий цвет – чистый и богатый, словно каждая клеточка, каждое пигментное зерно, каждый хрящик впервые стали реальными благодаря движению автомобиля. Кожа ее щек, указатели, ведущие нас по шоссе, машины, припаркованные на крыше супермаркета, обрели ясность и определенность, как будто схлынул гигантский потоп и впервые оставил все в покое, открыв подобный лунному пейзаж, натюрморт авторства бригады подрывников.

Мы ехали по автостраде на юг.

– А что с движением – где все? – Я осознал, что все три полосы почти пусты.

– Лучше вернуться… Джеймс!

– Еще нет, все только начинается…

Пока мы ехали по вспомогательной дороге, где Воэн пытался убить меня несколько дней назад, я думал об опустевшем городе с техникой, оставленной без присмотра. На свалке за поломанной оградой в белесом свете ждали брошенные машины. В темной пещере под мостом мы с Воэном обнимались среди бетонных колонн под шум движения наверху. Кэтрин глазела на церковные своды моста, напоминающие ряд пустых отсеков подлодки. Я остановил машину и повернулся к Кэтрин, без раздумий приняв позу, в которой занимался сексом с Воэном. Представились ягодицы Воэна, прижатые к моим ногам, вспомнился липкий анус. Почему-то наш половой акт был лишен всякой сексуальности.

Весь вечер мы катались по скоростным автострадам. Бесконечные системы магистралей таили в себе формулу бесконечного сексуального блаженства. Я смотрел, как съезжают с эстакады автомобили – каждый уносил на крыше частичку солнца.

– Ты ищешь Воэна? – спросила Кэтрин.

– В каком-то смысле.

– Ты больше не боишься его.

– А ты?

– Он хочет покончить с собой.

– Я понял это после гибели Сигрейва.

Она смотрела на машины, спускающиеся с эстакады, пока мы ждали у выезда на Вестерн-авеню. Думая о длинных царапинах, изуродовавших бок машины Кэтрин, я хотел показать их Воэну, провоцируя его снова овладеть Кэтрин.

Мы увидели Веру Сигрейв, беседующую у бензоколонки с заправщицей. Я свернул на площадку. Тело с крепкими бедрами, накачанными грудями и ягодицами было укутано в тяжелую кожаную куртку, словно Вера отправлялась в арктическую экспедицию.

Сначала она не узнала меня и уставилась сквозь меня на элегантную фигуру Кэтрин, чья поза нога на ногу в открытой спортивной машине с разодранным боком, видимо, вызывала подозрения.

– Уезжаете? – Я показал на чемоданы на заднем сиденье машины Веры. – Я пытаюсь найти Воэна.

Вера дала заправщице последние указания по поводу детского кресла для сына и, все еще глядя на Кэтрин, села в машину.

– Он преследует свою киноактрису. А его разыскивает полиция – на Нортхолтской эстакаде убили американского военного.

Я положил ладонь на лобовое стекло, но Вера включила дворники и чуть не порезала мне косточку на запястье.

И чтобы все объяснить, сказала:

– Я была с ним в машине.

Я не успел ее остановить – она выехала с заправки и влилась в быстрый поток вечернего движения.

На следующее утро Кэтрин позвонила мне с работы: Воэн преследовал ее до аэропорта. Слушая спокойный голос жены, я подошел с телефоном к окну. Глядя на машины, едущие по шоссе, я почувствовал, как напрягается член. Где-то внизу, среди тысяч автомобилей, ждал на перекрестке Воэн.

– Я видела его дважды – сегодня он поджидал меня у въезда на парковку.

– И что ты сказала?

– Ничего. Я позвоню в полицию.

– Нет, не надо.

Разговаривая с Кэтрин, я вдруг понял, что впадаю в привычные эротические грезы: я иногда расспрашивал Кэтрин о летном инструкторе, с которым она обедала, вытягивал одну за другой подробности кратких любовных встреч, эротических контактов. Я представлял, как Воэн поджидает Кэтрин на тихих перекрестках, следует за ней через автомойки и объезды, приближая мощное эротическое единение. Тусклые улицы освещены их телами во время продолжительного ритуала спаривания.

Не в силах дольше оставаться в квартире, я сел в машину и поехал к аэропорту. На крыше многоэтажной автостоянки рядом с грузовым терминалом я ждал появления Воэна. И действительно, Воэн поджидал Кэтрин у соединения эстакады и Вестерн-авеню. Он и не думал прятаться от нас, направив тяжелый автомобиль поперек движения. Явно не интересуясь ни мной, ни Кэтрин, левой ладонью Воэн барабанил по ободу руля, словно считывая в его дрожи азбуку Брейля. Тяжелое лицо превратилось в неподвижную маску, покрытые шрамами щеки застыли. Он несся по скоростной полосе, пока не поравняется с Кэтрин, потом отставал, позволяя другим машинам втиснуться между ними и занимая выжидательную позицию. Он пародировал манеру вождения Кэтрин, распрямив плечи и подняв подбородок, и постоянно жал на тормоз. Их стоп-сигналы вспыхивали синхронно – как разговор старой супружеской пары.

Я погнался за ними, разгоняя машины на пути миганием фар. Мы достигли въезда на эстакаду. Кэтрин пришлось притормозить за рядом бензовозов, а Воэн резко ускорился, свернув налево. Я бросился за ним, пролетая кольцевые дороги и перекрестки в тени эстакады. Мы проскочили несколько светофоров под носом у машин, едущих от аэропорта. Где-то над нашими головами Кэтрин двигалась по полотну эстакады.

Воэн притормозил у съезда, пропуская грохочущие бензовозы. Когда появилась спортивная машина Кэтрин, он рванул вперед.

Бросившись следом, я ждал, что Воэн столкнется с Кэтрин. Его машина шла к ней поперек разметки. Но в последний момент он отвернул и затерялся в потоке машин за разворотом на одностороннюю дорогу. Я следил за ним, догоняя Кэтрин, и заметил побитый передний бампер, когда Воэн мигнул треснувшими фарами наглому водителю грузовика.

Через полчаса в подземном гараже нашего дома я ощупывал ладонью на боку спортивного автомобиля Кэтрин отпечаток машины Воэна – знак репетиции смерти.

Эти репетиции союза между Воэном и Кэтрин продолжались несколько дней. Вера Сигрейв дважды звонила и спрашивала, не видел ли я Воэна. Я врал, что не выходил из квартиры. Она рассказала, что полицейские изъяли фотографии и оборудование Воэна из лаборатории в ее доме. Как ни странно, они, похоже, не могли поймать Воэна.

Кэтрин не упоминала о преследованиях Воэна. Мы оба хранили ироничное спокойствие – такую своеобразную любовь мы выказывали друг другу на вечеринках, где я или она выбирали себе постороннего любовника. Понимала ли она истинные мотивы Воэна? В то время даже мне было невдомек, что Кэтрин – всего лишь дублерша в сложных репетициях другой, более важной смерти.

День за днем Воэн преследовал Кэтрин по автострадам и дорогам вокруг аэропорта: иногда поджидал в сыром переулочке у нашей аллеи, иногда появлялся, подобно призраку, на скоростной полосе эстакады, и побитая машина приседала на левых рессорах. Я видел, как он караулит на разных перекрестках, явно прокручивая в мозгу возможные аварии: лобовое столкновение, удар в бок, в корму, переворот. В это время я ощущал растущую эйфорию, подчинялся неизбежной логике, которой прежде сопротивлялся – я как будто следил за началом любовного приключения собственной дочери.

Часто я стоял на траве обочины у западного спуска с эстакады, зная, что это любимое место Воэна, и видел, как он устремляется за Кэтрин, едущей мимо в вечерний час пик.

На машине Воэна появлялись новые вмятины, причем ржавые отметины ударов становились все белее и белее, словно обнажая скелет. Стоя позади него в пробке на Нортхолтском шоссе, я видел, что два задних окна разбиты. Правое заднее крыло отставало от корпуса, передний бампер свисал так, что чиркал по земле на крутых поворотах.

Скрытый пыльным лобовым стеклом, Воэн горбился за рулем, несясь по автостраде, не ведая о повреждениях машины, как не обращает внимания на нанесенные себе раны расстроенный ребенок.

Не зная точно, попытается ли Воэн врезаться в машину Кэтрин, я не пытался предупредить жену. Ее смерть стала бы примером моего беспокойства за всех жертв авиакатастроф и природных катаклизмов. Ночью я месил груди Кэтрин и представлял ее тело в контакте с разными частями салона «Линкольна». Предчувствуя будущее столкновение, Кэтрин послушно позволяла мне раскладывать ее в позы неизведанных половых актов.

Когда она засыпала, под нами по пустынному шоссе проезжала побитая машина. В предрассветном затишье опустевшего города, когда не взлетали самолеты, было слышно только постукивание глушителя. Из окна кухни мне было видно серое лицо Воэна в треснувшей поворотной форточке, отмеченное глубоким рубцом, яркой кожаной лентой пересекавшим лоб. На мгновение я почувствовал, что все самолеты, взлет которых он наблюдал в аэропорту, улетели. Когда не будет нас с Кэтрин, он останется совершенно один.

Я выждал полчаса, оделся и спустился на улицу. Машина Воэна была припаркована под деревьями на аллее. Рассвет слабо осветил пыльную краску. Сиденья были заляпаны маслом и грязью, сзади на грязной подушке валялся обрывок клетчатого пледа. По битым бутылкам и консервным банкам на полу я догадался, что Воэн живет в машине уже несколько дней. В порыве гнева он колотил по приборной доске, расквасив циферблаты и верхнюю губу приборного щитка. Оторванные пластиковые крышечки и хромированные накладки свисали над тумблерами.

Ключ зажигания торчал в замке. Я оглядел аллею, желая разобрать, не прячется ли Воэн за деревьями. Потом обошел машину, пытаясь поставить на место сломанные панели. Пока я работал, спустившее правое переднее колесо осело на землю.

Кэтрин вышла на улицу и наблюдала за мной. Постепенно светлело. Мы пошли к дверям. Когда мы пересекли гравийную дорожку, в гараже взревел мотор автомобиля, и на нас понеслась полированная серебристая машина – моя собственная. Кэтрин вскрикнула, запнулась, но прежде чем я успел подхватить ее под руку, машина обогнула нас и понеслась по шуршащему гравию к улице. Звук двигателя звенел в утреннем воздухе, как крик боли.

Глава 24

Больше я Воэна не видел. Через десять дней он погиб на эстакаде, когда пытался врезаться на моей машине в лимузин киноактрисы, за которой так долго гонялся. Запертое в машине, пробившей ограждение эстакады, его тело было так обезображено ударом об аэропортовский автобус, что полицейские поначалу решили, что водитель – я. Они звонили Кэтрин в то время, как я ехал домой из студии в Шеппертоне. Остановившись во дворе нашего дома, я увидел Кэтрин, шагающую в трансе вокруг ржавеющего «Линкольна» Воэна. Я взял ее за руку, и она посмотрела сквозь меня на темные ветви деревьев. На какое-то мгновение мне показалось, что она ожидала увидеть Воэна, приехавшего после моей смерти ее утешить.

Мы поехали к эстакаде на машине Кэтрин; по радио передавали новости о спасении киноактрисы. О Воэне мы не слышали ничего с того момента, как он взял в гараже мою машину. Я все больше убеждался, что Воэн был порождением моих фантазий и одержимости и что я в каком-то смысле подвел его.

Тем временем покинутый «Линкольн» стоял в аллее. Без Воэна автомобиль стремительно разграбили. Пока осенние листья укрывали крышу и капот, забивались через разбитые окна на пассажирские сиденья, машина осела на обода. Банда подростков разбила лобовое стекло и расколошматила фары.

Когда мы добрались до места аварии под эстакадой, у меня возникло ощущение, что я присутствую инкогнито на месте собственной гибели. Моя авария произошла неподалеку отсюда и на автомобиле точно таком же, как тот, в котором погиб Воэн. Большая пробка перегородила эстакаду, так что мы оставили машину у гаража и пошли на зов мигалок. Сияющее вечернее небо заливало светом весь пейзаж, открывая крыши авто, застрявших, словно в очереди на посадку перед путешествием в ночь. Над головой кружили авиалайнеры, словно самолеты-разведчики, посланные оценить ход массовой миграции.

Люди в машинах, крутя настройки радио, пялились в окна. Я будто узнавал их всех – гостей на последней из нескончаемой серии пикников, на которые мы собирались прошлым летом.

На месте аварии, под высокой эстакадой собралось не меньше пятисот человек – стояли на обочинах, у парапетов, привлеченные известием, что киноактриса чудом избежала смерти. Сколько из них полагали, что актриса уже умерла, заняв место в пантеоне жертв автокатастроф? На съезде с эстакады зрители жались к перилам в три ряда и глазели на полицейские машины и «Скорую помощь» на развязке с Вестерн-авеню. Над головами высилась пробитая крыша автобуса. Освещенная яркими прожекторами, моя машина лежала рядом с автобусом. Покрышки не сдулись, но в остальном машину было не узнать, словно она получила удары со всех сторон, снаружи и изнутри. Воэн несся по полотну эстакады на максимальной скорости, пытаясь взлететь в небеса.

С верхней палубы автобуса извлекли последних пассажиров, однако глаза зрителей были устремлены не на жертв аварии, а на искореженные автомобили в центре сцены. Неужели люди видели в этих машинах образец собственного будущего?.. Одинокая фигура киноактрисы стояла рядом с шофером, прижав ладонь к горлу, словно защищая себя от видения смерти, которой едва сумела избежать. Полицейские, санитары, напиравшие зеваки, прижимающие друг друга к полицейским машинам, оставляли пустое пространство вокруг актрисы.

Полицейские мигалки привлекали на место аварии все новых зрителей – они шли из жилых высоток Нортхолта, из круглосуточных супермаркетов на Вестерн-авеню, из машин, застрявших на эстакаде. Освещенное снизу прожекторами, полотно эстакады превратилось в авансцену, видную за мили над окружающими дорогами. По пустынным переулкам и пешеходным зонам, по площадям затихшего аэропорта зрители шли к огромной сцене, нарисованной логикой и красотой смерти Воэна.

Вчера мы с Кэтрин ездили на полицейскую стоянку, куда отвезли остатки моего автомобиля. Я получил ключ от ворот у дежурного – остроглазого молодого человека, которого уже видел раньше, когда он руководил эвакуацией машины Воэна с улицы у нашего дома. Наверняка он понимал, что Воэн планировал столкновение с лимузином киноактрисы, много месяцев собирая материалы: от угнанных машин до фотографий совокупляющихся парочек.

Мы с Кэтрин шли через ряды автохлама. На стоянке было темно, светили только уличные фонари, отражаясь в побитой хромированной отделке. Сидя рядом на заднем сиденье «Линкольна», мы с Кэтрин занялись любовью – по-быстрому, словно исполняя ритуал; ее влагалище выпустило, сократившись, струйку спермы; ягодицы Кэтрин, оседлавшей мою талию, крепко прижимались к моим ладоням. Я заставил ее встать надо мной на колени и собрал вытекающую сперму в ладонь.

Потом я нес сперму в ладони, пока мы шли среди машин. Свет низко расположенных фар перерезал наши колени – у дежурки остановился открытый спорткар. Две женщины за лобовым стеклом вглядывались в темноту, поворачивая машину, пока фары не высветили остатки расчлененного автомобиля, в котором погиб Воэн. Пока Кэтрин поправляла одежду, я, приоглядевшись, узнал доктора Хелен Ремингтон. За рулем сидела Габриель. Мне показалось правильным, что они приехали сюда взглянуть на то, что осталось от Воэна. Я представил, как две женщины объезжают стоянки и автострады, связанные в их памяти с одержимостью Воэна, и отмечают их нежными объятиями. Я порадовался за Хелен Ремингтон – ее извращенность возросла, она обрела счастье в шрамах и увечьях Габриель.

Когда они уехали – Хелен держала руку на плече Габриель, пока та разворачивала машину, – мы с Кэтрин двинулись вперед. Просовывая руку в разбитые лобовые стекла и пассажирские окна вокруг меня, я мазал спермой приборные панели и щитки, трогая их в самых деформированных местах. Мы остановились у моего автомобиля; остатки салона блестели от крови и слизи Воэна. Приборная панель была покрыта черным фартуком человеческих тканей, как будто кровь наносили краскопультом. Спермой из ладони я пометил разбитые приборы и органы управления, в последний раз очерчивая контуры Воэна. Отпечатки его ягодиц словно застыли среди остальных следов на искореженном сиденье. Я размазал сперму по обивке, потом нанес ее на острие рулевой колонки, окровавленное копье приборной доски.

Мы с Кэтрин отступили на шаг, разглядывая слабо светящиеся в темноте капельки, первое созвездие нового зодиака в нашем сознании. А затем продолжили бродить среди разбитых машин; я положил руку Кэтрин себе на пояс, прижав ее пальцы к моему животу. Я уже понимал, что разрабатываю элементы собственной автокатастрофы.

А пока машины нескончаемым потоком движутся по эстакаде. Авиалайнеры поднимаются над взлетными полосами, унося остатки спермы Воэна к приборным доскам и радиаторным решеткам тысяч бьющихся автомобилей, к согнутым ногам миллиона пассажиров.

Бетонный остров

Введение

Мечта о том, чтобы оказаться на необитаемом острове, по-прежнему неодолимо влечет нас, как ни малы наши шансы действительно попасть на какой-нибудь коралловый атолл где-то в Тихом океане. Но «Робинзон Крузо» – одна из первых книг, которые мы читаем в детстве, и фантазии не умирают. Нас очаровывают все эти проблемы выживания и задача по созданию действующей модели буржуазного общества со всем его обилием и комфортом – то, с чем так успешно справился Крузо. Это необитаемый остров в качестве приключения на выходные. С полным запасов разбитым кораблем, удобно засевшим на ближайшем рифе, словно магазин по соседству.

А если серьезно, то существует определенный вызов в том, чтобы вернуться к нашей более примитивной природе, лишиться моральной поддержки со стороны системы, утратить самоуверенность, привитую нам цивилизацией. Сможем ли мы одолеть свой страх, голод и одиночество, найдем ли в себе достаточно мужества и хитрости, чтобы справиться со всем тем, что направит против нас стихия?

А на более глубинном уровне существует и потребность господствовать над островом, потребность превратить эту безымянную территорию в продолжение нашего сознания. Таинственный, окутанный облаками пик, обманчиво тихая лагуна, гниющие мангровые заросли и укромный источник чистой воды – все это таится на периферии нашей психики, полнясь всевозможными соблазнами и опасностями, как, наверное, жило и в душе у наших первобытных предков.

Пусть атолл в Тихом океане недостижим, но существуют другие острова, гораздо ближе к дому, – иные из них всего в нескольких шагах от тротуара, по которому мы шагаем каждый день. Они окружены не океаном, а бетоном, огорожены бронированным забором и стенами из бомбонепробиваемого стекла. Каждому горожанину знаком постоянный подсознательный страх из-за аварии с электропитанием оказаться заточенным в туннеле метро или застрять на выходные в лифте на верхних этажах покинутого всеми учреждения.

Проезжая через испещренный знаками перекресток, где вроде бы предусмотрены все возможные опасности, за крутыми откосами мы мельком замечаем треугольник пустыря. А что, если по какому-то странному стечению обстоятельств у нас лопнет шина и нас выбросит через ограждение на забытый островок, засыпанный камнями и заросший сорной травой, вне зоны видимости камер наблюдения?

Лежа со сломанной ногой у перевернутой машины, как мы продержимся до прибытия помощи? Как мы привлечем внимание, как подадим знак отдаленным пассажирам, несущимся на автобусе в лондонский аэропорт? Как нам поджечь свой автомобиль, когда возникнет такая необходимость?

Но наряду со множеством ожидающих нас физических трудностей существуют еще и трудности психологические. Насколько мы решительны, насколько можем положиться на себя и собственные побуждения? Возможно, втайне мы надеемся оказаться на необитаемом острове, чтобы сбежать от семьи, от друзей, от ответственности. Современные технологии, как я попытался показать в «Аварии» и «Небоскребе», предлагают нам бесконечный ряд испытаний для самых причудливых сторон нашей личности. Оказавшись заключенными в учреждении или на островке рядом с автострадой, мы можем тиранить себя, испытать свои сильные и слабые стороны и, возможно, примириться с некоторыми аспектами своего характера, на которые всегда закрывали глаза.

А если обнаружится, что на острове обитает кто-то еще, то нас ждет интереснейшая, но крайне опасная встреча…

1. Через барьер

22 апреля 1973 года, в начале четвертого, тридцатипятилетний архитектор по имени Роберт Мейтланд ехал по скоростной полосе Вествейской транспортной развязки в центре Лондона. В шестистах ярдах от пересечения с недавно построенным ответвлением автомагистрали М4, когда «Ягуар» уже разогнался до 70 миль в час, его передняя шина, та, что ближе к обочине, лопнула. Отраженный от бетонного парапета хлопóк словно сдетонировал под черепом Роберта Мейтланда. За несколько секунд до катастрофы, ослепленный ударом о хромированную раму окна, Мейтланд вцепился в вырывающуюся перекладину руля. Машина виляла по пустым полосам, и его руки дергались, как у куклы, а изжеванная шина оставляла черный след на белых линиях разметки, идущих вдоль длинного изогнутого откоса. Потеряв управление, автомобиль врезался в стоявшие на обочине сосновые щиты – временное ограждение автострады. Съехав с дороги, машина покатилась по заросшему травой откосу и ярдах в 30 от него остановилась, наехав на ржавый остов перевернутого такси. Потрясенный скользящим ударом, по касательной задевшим его жизнь, Роберт Мейтланд лежал на рулевом колесе; его пиджак и брюки, как блестками, засыпало осколками ветрового стекла. В эти первые минуты, когда он приходил в себя, авария оставалась в памяти лишь звуком лопнувшей шины, бьющим в глаза солнечным светом при выезде из туннеля на виадуке, да осколками ветрового стекла на лице. Последовательность стремительных событий, занявших какие-то микросекунды, открылась и захлопнулась за ним, как дверь в ад.

– …Боже…

Расслышав свой тихий шепот, Мейтланд прислушался. Его руки по-прежнему лежали на треснувшей перекладине рулевого колеса, пальцы бессмысленно растопырились, словно рассеченные. Опершись ладонями о край руля, он выпрямился. Машина остановилась среди кочек, за окном виднелись лишь крапива и выросшая по пояс дикая трава.

Из разбитого радиатора с шипением вырывался пар и брызгала ржавая вода. Мотор издавал глухое рычание – механический предсмертный хрип.

Заметив неуклюжее положение своих ног, Мейтланд уставился в пространство под приборным щитком. Ступни лежали между педалей, словно их в спешке засунул туда таинственный диверсионный отряд, устроивший эту аварию.

Мейтланд пошевелил ногами, и когда они заняли свое обычное положение по обе стороны от рулевой колонки, более-менее успокоился. Педаль отвечала на нажатие ступни. Не обращая внимания на траву и автостраду снаружи, Мейтланд принялся тщательно обследовать свое тело. Он проверил бедра и живот, стряхнул с пиджака осколки ветрового стекла и ощупал грудную клетку – нет ли признаков перелома ребер.

В зеркало заднего вида он осмотрел свою голову. На правом виске виднелся треугольный кровоподтек в виде строительной кельмы. Лоб был забрызган грязью и маслом, попавшим в машину через разбитое ветровое стекло. Мейтланд потер лицо, стараясь втереть в бледную кожу и мышцы хоть какое-то выражение. Из тяжелой челюсти и жестких щек вся кровь отхлынула. Глаза глядели из зеркала бессмысленно, ни на что не реагируя, словно рассматривали психически ненормального близнеца.

Зачем он так мчался? Он покинул свой офис в Мерилебоне в три часа, собираясь избежать столпотворения в часы пик, и у него была куча времени, чтобы ехать с безопасной скоростью. Мейтланд вспомнил, как свернул в центральный круг Вествейской развязки и как направился в туннель виадука. До сих пор в ушах стоял шорох покрышек, когда «Ягуар» несся вдоль бетонного ограждения, гоня за собой пыль и сигаретные коробки. Когда машина выехала из склепа туннеля, апрельское солнце на мгновение ослепило его, радугой заиграв на ветровом стекле…

Ремень безопасности, которым он редко пользовался, висел на крючке у плеча. Мейтланд честно признался себе, что постоянно превышал скорость. Какой-то ген проказника, какая-то врожденная опрометчивость за рулем начинали преобладать над обычной присущей ему осторожностью и рассудительностью. Сегодня, мчась по автостраде, измотанный трехдневной конференцией и поглощенный мыслями о своей несколько двуличной роли при скорой встрече с женой после недели, проведенной с Элен Ферфакс, он чуть ли не сам задумал эту аварию, возможно, в какой-то причудливой рационализации своих поступков.

Укоризненно покачав головой, Мейтланд стряхнул с руки остатки ветрового стекла. Впереди виднелись ржавые остатки перевернутого такси, в которые врезался его «Ягуар». Наполовину скрытые в зарослях крапивы, рядом валялись и другие обломки, без шин и хромированных частей, с распахнутыми ржавыми дверями.

Мейтланд вылез из «Ягуара» и встал по пояс в траве. Когда он оперся о крышу, горячее целлюлозное покрытие обожгло руку. В укрытии за высоким откосом неподвижный воздух нагрелся от полуденного солнца. По автостраде двигалось несколько машин, над балюстрадой виднелись их крыши. Глубокая колея от «Ягуара», как надрезы гигантского скальпеля, прочертила грунт обочины, отметив место в 100 футах от туннеля, где он съехал с дороги. Эта часть автострады и ее ответвления на запад от развязки открылись для движения всего два месяца назад, и большую часть ограждения еще предстояло установить.

Мейтланд побрел по траве, чтобы осмотреть машину спереди. С одного взгляда стало ясно, что надежды выехать к дороге никакой. Вся передняя часть сморщилась, как вмятая морда. Три или четыре фары разбились, а декоративная решетка запуталась в сотах радиатора. При столкновении двигатель сорвало с креплений и вырвало с рамы. Когда Мейтланд наклонился проверить картер, в ноздри ударил резкий запах антифриза и горячей ржавчины.

Ремонту не подлежит. Черт побери, а он любил эту машину. Мейтланд прошел по траве к проплешине на земле между «Ягуаром» и откосом автострады. Удивительно, что никто так и не остановился помочь. Выезжавшим из темноты туннеля на ярко залитый солнцем крутой правый поворот водителям было не до разбросанных деревянных щитов.

Мейтланд посмотрел на часы. Было 18 минут четвертого – после аварии прошло чуть больше 10 минут. Бродя по траве, он ощущал бездумье, как человек, только что увидевший нечто ужасное вроде автокатастрофы или публичной казни… Он обещал восьмилетнему сыну, что приедет домой вовремя, чтобы забрать его из школы. Мейтланд представил Дэвида, терпеливо ждущего его за воротами Ричмондского парка, рядом с военным госпиталем. Мальчик и не догадывается, что его отец в шести милях оттуда разбил машину под откосом автострады. По иронии судьбы в эту теплую весеннюю погоду у ворот парка будет сидеть длинный ряд инвалидов войны в своих колясках, словно демонстрируя мальчику все разнообразие увечий, какие мог получить его отец.

Раздвигая руками жесткую траву, Мейтланд вернулся к своему «Ягуару». Даже от этих небольших усилий его лицо и грудь раскраснелись. Он в последний раз огляделся с неторопливым видом человека, осматривающего злосчастную территорию, которую собирается покинуть навсегда. Все еще потрясенный аварией, он уже начал ощущать ушибы на бедрах и на груди. Ударом его, как манекен, швырнуло на руль – вторичное столкновение, как скромно называют это инженеры по безопасности. Успокоив себя, он прислонился к багажнику. Хотелось сохранить в душе это заросшее травой место с заброшенными машинами, где он чуть не расстался с жизнью.

Рукой прикрыв глаза от солнца, Мейтланд увидел, что авария забросила его на остров посреди дорог. Треугольный островок на пустыре между тремя сходящимися автострадами протянулся ярдов на 200. Острая вершина его указывала на запад, на заходящее солнце, чьи теплые лучи сияли над отдаленными телестудиями Уайт-сити. Основанием же служил идущий с севера на юг виадук, протянувшийся в 70 футах над землей. Поддерживаемое массивными бетонными опорами, его шестиполосное полотно было скрыто из виду рифлеными металлическими щитами, установленными для защиты проезжающих внизу автомобилей.

За спиной у Мейтланда находилась северная стена острова, тридцатифутовый откос идущей на запад автострады, с которой он и слетел. Впереди, образуя южную границу, располагался крутой откос трехполосной примыкающей дороги, которая изгибалась под виадуком на северо-запад и вливалась в автостраду у острой вершины острова. Ее засеянный молодой травкой откос хотя и находился всего в какой-то сотне ярдов, но не был виден в перегретом свете острова из-за дикой травы, остовов машин и строительного оборудования. По примыкающей дороге двигались машины, но металлическое ограждение скрывало остров от водителей. Из бетонных кессонов на обочине вздымались высокие мачты трех указателей направлений.

Мейтланд обернулся. По автостраде ехал автобус в аэропорт. Направлявшиеся в Цюрих, Штуттгарт и Стокгольм пассажиры на верхнем этаже сидели, выпрямившись на своих сиденьях, как компания манекенов. Двое из них, мужчина средних лет в белом плаще и молодой сикх в тюрбане на маленькой головке, посмотрели сверху на Мейтланда и на несколько секунд встретились с ним глазами. Он поймал их взгляд, но решил не махать рукой. Что они подумали, чем он там занимается? С верхнего этажа автобуса его «Ягуар» вполне мог показаться невредимым, и его самого могли принять за дорожного смотрителя или инженера.

Под виадуком, на восточной оконечности острова, ограждение из проволочной сетки отделяло треугольник пустыря от неофициальной муниципальной свалки. В тени под бетонным пролетом виднелось несколько выброшенных мебельных фургонов, куча ободранных рекламных щитов, горы покрышек и металлического хлама. В четверти мили за виадуком сквозь ограду виднелся местный торговый центр. Вокруг маленькой площади мимо еще не покрытых материей навесов перед многочисленными магазинами ехал красный двухэтажный автобус.

Очевидно, с острова не было иного выхода, кроме как по откосу. Мейтланд вынул из замка зажигания ключи и открыл багажник. Шансы, что какой-нибудь бродяга или сборщик металлолома найдет здесь машину, были невелики – с двух сторон остров отделяли от окружающего мира высокие откосы, а с третьей – проволочная сетка. Местные власти еще не нашли, кого заставить благоустроить этот участок, и изначальное содержимое убогого пустыря с его ржавыми машинами и дикой травой оставалось нетронутым.

Ухватившись за ручку своей большой кожаной сумки, Мейтланд попытался вытащить ее из багажника, но от усилий тут же ощутил головокружение. Кровь моментально отхлынула от головы, словно кровообращение поддерживалось еле-еле. Он оставил сумку и бессильно прислонился к открытой крышке багажника.

Мейтланд посмотрел на свое искаженное отражение в полированных панелях заднего крыла. Его высокая фигура искривилась, как какое-то гротескное пугало, а белое лицо срезали кривые контуры кузова. Гримаса казалась безумной, а одно ухо на стебельке вытянулось на шесть дюймов от головы.

Потрясение от аварии оказалось больше, чем он решил сначала. Мейтланд посмотрел на содержимое багажника – набор инструментов, куча журналов по архитектуре и картонка с полудюжиной бутылок белого бургундского, которые он вез домой жене Кэтрин. Год назад умер его дед, и после смерти старика мать время от времени давала Мейтланду кое-какие его вина.

– Теперь, Мейтланд, выпивкой ты можешь воспользоваться сам… – вслух сказал он себе, запер багажник, залез на заднее сиденье автомобиля и взял свой плащ, шляпу и портфель. От столкновения из-под сиденья выкатилась куча забытых предметов – полупустой флакон лосьона от солнечных ожогов – память о дне, проведенном на Ла-Гранде-Мотте с доктором Элен Ферфакс, – сигнальный экземпляр статьи, подготовленной ею на педиатрическом семинаре, пакет миниатюрных сигар Кэтрин, которые он когда-то спрятал, пытаясь заставить ее бросить курить.

С портфелем в левой руке, в шляпе и с переброшенным через плечо плащом Мейтланд направился к откосу. Часы показывали 31 минуту четвертого; после аварии еще не прошло и получаса.

Он в последний раз оглянулся на остров. Трава по пояс с извилистыми коридорами, запечатлевшими его неуверенные блуждания вокруг машины, уже снова выпрямилась, почти скрыв серебристый «Ягуар». На остров падал чахоточный желтый свет, и неприятная мгла, словно поднимавшаяся от травы, гноем расползалась по земле, как будто заволакивая никогда не заживавшую рану.

По виадуку прогремел дизель грузовика. Повернувшись спиной к острову, Мейтланд шагнул к подножию откоса и стал взбираться по мягкому склону. Сейчас он взберется, остановит проходящую машину и доедет до дому.

2. Откос

Земля текла вокруг него, как теплая, рассыпчатая река. На полпути до верха Мейтланд заметил, что по колено увяз в оползающем склоне. Неукрепленный грунт был рассчитан лишь на то, чтобы удержать травяной покров, поверхность земли еще не связалась дерном. Мейтланд с трудом вытаскивал ноги, ища твердую опору, и пользовался портфелем в качестве весла. Карабканье утомило его, но он заставлял себя взбираться.

Почувствовав во рту вкус крови, Мейтланд остановился и присел. Сидя на пыльном склоне, он достал из кармана носовой платок и приложил к языку и губам. Трясущийся рот оставил на платке красное пятно, как тайный поцелуй. Мейтланд пощупал ушиб на правом виске и скуле. Кровоподтек шел от уха аж до правой ноздри. Палец нащупал поврежденную носовую пазуху и десны, расшатанный верхний клык.

В ожидании, пока восстановится дыхание, Мейтланд прислушался к шуму машин над головой. В туннеле виадука моторы шумели непрерывно. В дальнем конце острова примыкающая дорога была вся заполнена машинами, и Мейтланд помахал им плащом. Однако водители были сосредоточены на указателях и перекрестке с главной дорогой.

Вдали в послеполуденной дымке вздымались башни административных зданий. Присмотревшись к теплой мгле над Мэрилебоном, Мейтланд чуть ли не мог различить собственный офис. Где-то там, за стеклянной стеной на восемнадцатом этаже, его секретарша печатает распорядок встречи финансового комитета на следующей неделе; ей ни на мгновение и в голову не придет, что ее босс с окровавленным ртом сидит на этом откосе у автострады.

Его плечи затряслись, и по диафрагме пробежала быстрая дрожь. С усилием Мейтланд подавил спазм. Он проглотил подкатившую к горлу слизь и посмотрел вниз, на «Ягуар», снова задумавшись об аварии. Было глупо с его стороны превышать скорость. Стремясь поскорее снова увидеть Кэтрин, он предвкушал, как расслабится в их прохладном, официальном доме с большими белыми комнатами. После трех дней с Элен Ферфакс он чувствовал, что задыхается в этой теплоте комфортабельного номера и рассудительной женщины-доктора.

Мейтланд встал и двинулся наискось по склону. В 10 футах выше была твердая обочина автострады и ограждение из деревянных щитов. Мейтланд швырнул вверх портфель. Двигаясь по-крабьи на ногах и предплечьях, он взобрался повыше по ненадежному грунту, протянул руки к бетонной обочине и выполз на дорогу.

Изнеможденный подъемом, Мейтланд присел на деревянный щит и отряхнул руки о штаны. Портфель и плащ лежали у ног грязным узлом, как пожитки бродяги. Рубашка под пиджаком насквозь промокла от пота. Во рту было полно крови, но он непрерывно всасывал ее в себя.

Мейтланд встал и повернулся лицом против движения. На него неслись три ряда машин. Они появлялись из туннеля и устремлялись к скорому повороту. Начинались часы пик. Отраженный сводом и стенами виадука шум многократно усиливался и поглощал крики Мейтланда на автостраде. Иногда между мчащимися машинами возникал интервал футов в пятьдесят, но уже в первые минуты, что Мейтланд стоял там, размахивая портфелем и плащом, сотни машин, везущих своих водителей домой, сомкнулись теснее и ехали почти бампер к бамперу.

Мейтланд опустил портфель и оглянулся вслед движению. Спешащие машины отбросили красные сосновые щиты назад, выстроив их в неровный ряд. Низкое солнце на западном небосклоне ярко светило водителям прямо в глаза, когда они выезжали из виадука на крутой правый поворот.

Мейтланд посмотрел на себя. Его пиджак и брюки пропитались потом, грязью и машинной смазкой – вряд ли кто-то из водителей, даже если и увидит его, захочет его подвезти. Кроме того, затормозить и остановиться было почти невозможно. Задние машины, пользуясь тем, что наконец дорога свободна от долгих пробок, которые всегда закупоривали Вествейскую развязку в часы пик, безжалостно толкали замешкавшихся вперед.

Стараясь занять более заметную позицию, Мейтланд медленно продвигался по узкой обочине. Никакого пешеходного тротуара или аварийной площадки у этого поворота предусмотрено не было, и машины со скоростью шестьдесят миль в час проносились мимо всего в трех-четырех футах. Все еще с плащом и портфелем он двигался вдоль ряда щитов, отодвигая каждый с пути. Маша шляпой в насыщенном выхлопными газами воздухе, Мейтланд кричал через плечо в шум моторов:

– Крайняя необходимость!.. Стой!.. Отрули в сторону!..

Ему загородили дорогу два щита, сдвинутые проехавшим грузовиком. Ряды машин неслись мимо, поворачивая по указателям к перекрестку впереди. Мигали стоп-сигналы, и солнце расцвечивало ветровые стекла электрическими стрелками.

Когда Мейтланд пробирался мимо щитов, позади загудел клаксон. Машина пронеслась в дюйме от правого бедра, и рассерженный пассажир повернулся у окна. Мейтланд подался назад и увидел на дальней полосе белый корпус полицейской машины. Она двигалась со скоростью добрых 50 миль в час в нескольких футах от бампера впереди идущего автомобиля, но водитель через плечо оглянулся на Мейтланда.

– Затормозите!.. Полиция!..

Он замахал шляпой и портфелем, но полицейскую машину унесло потоком других автомобилей. Пока Мейтланд пытался догнать ее, его чуть не сбило крылом проходящее такси. Черный лимузин вылетел на него из туннеля, и ничего не ожидавший шофер заметил Мейтланда лишь в последний момент.

Поняв, что так его размажет по щитам, Мейтланд отошел от них. Кисть правой руки чем-то задело, и почувствовалась резкая боль. Кожу содрало острым краем ветрового стекла или выносным зеркальцем заднего вида. Он перевязал руку окровавленным носовым платком.

В 300 ярдах за восточным въездом на виадук находилась телефонная будка, но Мейтланд знал, что наверняка погибнет, если попытается пройти через туннель. Он двинулся назад по обочине и занял позицию на том месте, где «Ягуар» съехал с дороги. Надев плащ и аккуратно застегнувшись, Мейтланд поправил шляпу и спокойно махал рукой проезжающим машинам.

* * *

Он все так и стоял там, когда начало смеркаться. Мимо выворачивали фары, и их лучи хлестали его по лицу. Непрерывно гудя, машины, расцвеченные габаритными огнями, в три ряда двигались к перекрестку. Часы пик были в самом разгаре. Пока Мейтланд неприкаянно стоял на обочине, слабо махая рукой, ему казалось, что каждый идущий в Лондон автомобиль проехал мимо уже с дюжину раз, а водители и пассажиры нарочно не замечают его в каком-то охватившем их всех заговоре. Он прекрасно понимал, что никто для него не остановится – по крайней мере, до восьми часов, когда наплыв спадет. Тогда с долей везения он, возможно, привлечет внимание какого-нибудь одинокого водителя.

Мейтланд поднял левую руку с часами к свету проносящихся мимо фар. Было без четверти восемь. Сын уже давно добрался до дому один. Кэтрин или ушла куда-то, или готовит себе ужин, решив, что Мейтланд остался в Лондоне с Элен Ферфакс.

Представив Элен с офтальмоскопом в нагрудном кармане белого халата, критически смотрящую в глаза какого-нибудь ребенка у себя в клинике, Мейтланд взглянул на рану у себя на руке. Теперь он измучился и устал больше, чем когда-либо с момента аварии. Даже в теплом насыщенном выхлопными газами воздухе он раздраженно поежился и ощутил, как всю нервную систему скребут невидимые ножички, сдирая нервы с их основы. Рубашка прилипла к груди, как мокрый передник. В то же время его охватила холодная эйфория, и Мейтланд заключил, что эта легкость в голове – первый признак отравления угарным газом. Махая рукой мчащимся мимо в темноте машинам, он, как пьяный, ковылял туда-сюда.

На него чуть не налетел ехавший по крайней полосе сдвоенный бензовоз, эта желтая громадина заполнила чуть ли не весь туннель. Выруливая на поворот, водитель увидел маячившего меж фар Мейтланда. Пневматические тормоза зашипели и с шумом хлопнули. Мейтланд машинально отшагнул с пути бензовоза, снял шляпу и швырнул ее под огромные задние колеса. Смеясь про себя, он наблюдал за гибелью шляпы.

– Эй!.. – указал он портфелем. – Моя шляпа! У вас моя шляпа!..

Вокруг гудели сигналы. Какое-то такси почти остановилось и крылом задело Мейтланда за ноги. Взглянув на него, водитель постучал себя по лбу и двинулся дальше. Мейтланд любезно поклонился. Он уже понял, что слишком изнемог, чтобы владеть собой. Оставалась одна надежда – что его неуравновешенное состояние заставит кого-нибудь остановиться, просто чтобы он не повредил машину. Мейтланд посмотрел на кровь изо рта на костяшках пальцев, но поднял руку и повернулся к следующим мимо машинам. Глядя в ночных сумерках на освещенную путаницу бетонных дорог, он осознал, как же ненавидит всех этих водителей и их автомобили.

– Стойте!..

Окровавленным кулаком он погрозил какой-то пожилой женщине, подозрительно взиравшей на него поверх руля.

– Да, вы!.. Можете ехать! Уберите вашу чертову машину! Нет стойте!

Пинками выдвинув деревянные щиты на проезжую часть, он рассмеялся, когда проходящий грузовик отшвырнул их обратно на него, ударив по левому колену. Мейтланд выдвинул другие.

Его хриплые крики разносились на фоне шума машин озлобленным первобытным визгом.

– Кэтрин!.. Кэтрин!..

С холодной злобой он, как ребенок, выкрикивал автомобилям ее имя в свете пробегающих фар. Мейтланд снова метнулся на проезжую часть, перегородив крайнюю полосу и размахивая портфелем, как помешанный служитель на гонках. Удивительно, что движение отреагировало на это и слегка убавилось. Впервые в потоке автомобилей появился зазор, и сквозь туннель показалась Вествейская развязка.

Через дорогу находилась разделительная полоса – два бетонных ограждения со служебным проходом фута в четыре шириной между ними. Мейтланд прислонился к щитам, стараясь собрать все свое самообладание. Он понимал, что частью сознания наслаждается этим пьяным раздражением, но усилием воли собрался. Если удастся перейти дорогу, то он сможет пройти назад к Вествейской развязке и добраться до телефона.

Раздраженный, что зря теряет время, Мейтланд выпрямился и, прояснив мысли, стал дожидаться прогалины в потоке транспорта. На него кортежем двигалась дюжина машин, за ней следовала другая группа с автобусом в хвосте. Грузовик аварийной службы тянул на буксире разбитый фургон. Проезжая мимо Мейтланда, он загородил ему видимость, и тот отступил в темноту, следя за игрой фар на подъезде к туннелю.

Дорога была свободна, если не считать тягача с двухэтажным трейлером для перевозки легковушек. Водитель посигналил Мейтланду, словно бы предлагая подвезти, но тот не обратил внимания, нетерпеливо дожидаясь, пока длинный трейлер проедет мимо. Дорога была свободна до следующей группы приближавшихся фар. Схватив портфель, Мейтланд бросился через проезжую часть.

Он был уже на полпути к цели, когда услышал автомобильный гудок, и, оглянувшись, увидел приземистый корпус белой спортивной машины, почти невидимой из-за погашенных фар. Мейтланд остановился и повернул назад, но пошедшая юзом машина была уже рядом, и молодой парень-водитель, не справляясь с управлением, вовсю крутил руль. Мейтланд чувствовал, как автомобиль несется на него. Не успел он вскрикнуть, как машина врезалась в деревянные щиты, которые Мейтланд выпихнул на проезжую часть. На него полетела сосновая рама, и он почувствовал, как его сшибло с ног и швырнуло в темноту.

3. Рана и изнеможение

– Кэтрин, Кэтрин…

Сквозь безмолвную траву пробивались звуки, повторяя имя его жены. Лежа у подножия откоса, Мейтланд прислушался к эхом отдающимся в голове слогам. Когда они дошли до него, он понял, что произносит имя сам. Негромкие звуки ясно разносились в темноте. Шум машин прекратился, и наверху, над откосом, было тихо. Лишь вдали, за центральным кругом Вествейской развязки, какой-то ночной водитель поворачивал на север свой тяжело ревущий грузовик.

Мейтланд лежал в темноте на спине, положив голову на мягкий склон откоса. Его ноги скрывались в длинной траве. Трехрядная примыкающая дорога в сотне ярдов поодаль была пустынна. Над неколебимым желтым светом натриевых фонарей вздымались дорожные указатели. Подумав об имени жены, Мейтланд непроизвольно посмотрел на запад. Темные силуэты высотных административных зданий висели в ореоле вечернего города, как квадратные планеты.

Впервые с момента аварии в голове у Мейтланда прояснилось. Кровоподтеки на виске и верхней челюсти, как и ушибы на ногах и животе, остались сами по себе и не занимали мыслей. Он уже понял, что правая нога серьезно повреждена. Обширный ушиб распространился от ляжки до внешней поверхности бедра. Сквозь разорванную ткань брюк Мейтланд ощупал ногу, распухшую от сочащегося рубца, который замочил ему руку. Бедро как будто вдавилось в тазобедренный сустав, и смещенные нервы и кровеносные сосуды пульсировали в порванных мышцах, словно стараясь снова воссоединиться.

Мейтланд ощупал поврежденное бедро обеими руками. Было уже без четверти два ночи. В 20 ярдах поодаль серебристая крыша «Ягуара» отражала отдаленные огни автострады. Мейтланд сел и сжал кулаки, подавляя рвущийся крик. Он понял, что энергии в нем осталось не так уж много и его еще хватит лишь на полчаса усилий. Повернувшись на бок, Мейтланд подтянул с травы левую ногу и поднялся на колени.

Хватая ртом ночной воздух, он больше не пытался владеть собой и беспомощно прислонился к откосу, погрузив руки в холодную землю. Его рваный костюм уже покрылся легкой росой и холодил кожу. Мейтланд взглянул на крутой склон и вслух рассмеялся над собой.

– И как же, черт возьми, я взберусь туда?.. С таким же успехом я мог бы влезть на Эверест.

Когда он сел на корточки, стараясь преодолеть боль в поврежденном бедре, вся ситуация показалась ему какой-то глупой шуткой, которая зашла слишком далеко. Дефектная покрышка, удар по голове, – и он вдруг выпал из реальности. Мейтланд подумал об Элен Ферфакс, спящей в своей квартире, как всегда, с левой стороны двуспальной кровати, заполнявшей всю крохотную спаленку; ее голова лежит на правой подушке, словно она поручила различным частям тела представлять себя саму и Мейтланда. Любопытно, что эта спокойная и умелая женщина-доктор была неутомимой фантазеркой. Кэтрин же, в отличие от нее, спокойно спит в своей белой спальне, и на ее бледную шею под подбородком падает луч лунного света. По сути дела, весь город, часть бескрайней несознательной Европы, уже погрузился в сон, и лишь сам он ползает по забытому островку меж дорогами, как кошмар этого дремлющего континента.

На свод туннеля на виадуке упал свет фар. Где-то на безмолвной дороге зашумела машина.

– Помогите… Стойте…

Мейтланд, не думая, замахал рукой. Он слушал, как машина удаляется, унося своего сидящего в комфорте водителя с надежно спрятанным ключом в кармане к теплой постели в загородном доме.

– Ладно… Попытаемся снова…

Он на два фута вскарабкался на склон, волоча за собой поврежденную ногу, но тут же рухнул на мягкую землю. Даже это малое усилие многократно умножило боль в тазобедренном суставе. Не в состоянии двигаться, Мейтланд встал на колени и уткнулся лицом в примятую землю, прижимаясь щекой к холодному грунту. Он уже понял, что не сможет взобраться на откос, но все еще пытался ползти вверх, загребая ладонями рыхлую землю и заставляя себя двигаться по осыпающейся поверхности, как раненая змея.

– Кэтрин…

В последний раз он прошептал ее имя, прекрасно сознавая, что таким образом смутно винит ее за свое положение, за свою боль в поврежденной ноге и за ночной холод, обволакивающий его тело, как мокрый саван. На смену краткому приливу уверенности пришло чувство глубокой подавленности. Мало того что Кэтрин решит, будто он проводит ночь с Элен Ферфакс, но ей еще и наплевать на это. И все же он сам чуть ли не предумышленно создал эту ситуацию, словно специально подготовил почву для аварии…

Над системой автострад воцарились ночь и тишина. Натриевые фонари сверкали с высокого пролета виадука, вздымавшегося в воздухе, как какой-то заброшенный черный ход на небеса. Приподнявшись на левой ноге, Мейтланд оперся руками о склон. Правая нога повисла, как привязанное к ремню мертвое животное. Высокая трава колыхалась в ночном воздухе, и коридор сломанных стеблей отмечал проделанный за вторую половину дня путь. Ковыляя вдоль них и придерживая обеими руками покалеченную ногу, Мейтланд двигался сквозь траву.

Среди жалких обломков показался серебристый фюзеляж его автомобиля. Полуприкрытые травой, ржавые кузова почти скрывались из виду. Мейтланд добрался до задней двери «Ягуара». Изнеможденный от усилий, он уже собрался залезть на заднее сиденье, когда вспомнил про картонку с бутылками.

Он пробрался к багажнику и открыл его, вытащил оттуда одну бутылку белого бургундского и закопошился с оберткой. Из набора с инструментами он вытащил разводной ключ. Со второго удара горлышко отвалилось. В холодном воздухе на ноги выплеснулась прозрачная жидкость.

Примостившись на заднем сиденье «Ягуара», Мейтланд сделал первый глоток теплого бургундского и зажмурился, когда в пораненном рту защипало от алкоголя. Через несколько секунд вино согрело грудь, и почувствовалось, как кровь пульсирует в покалеченном бедре. Вытянув ногу на сиденье, Мейтланд равномерно прикладывался к бутылке. Постепенно боль в бедре начала отступать. Скоро он слишком опьянеет, чтобы сосредоточиться на часах, и потеряет всякое чувство времени. Колыхаемая ветерком трава прижалась к окну, заслонив откосы автострады. Мейтланд лежал с бутылкой в руках, положив голову на оконную стойку. Одна за другой болевые точки, созвездиями покрывавшие грудь и ноги, начали пропадать, и атлас ран, в который превратилось его тело, исчез, как погасшее небо.

Преодолев жалость к себе, он снова подумал о Кэтрин и сыне. Вспомнил свое холодное опьянение, когда шатался по автостраде, выкрикивая машинам имя жены. Как бы то ни было, нужно сказать ей спасибо за то, что его забросило сюда. Большинство самых счастливых моментов своей жизни он провел в одиночестве – когда в студенческие каникулы ездил по Италии и Греции, когда после получения диплома три месяца колесил по Соединенным Штатам. Уже несколько лет он создавал миф о своем детстве. Выдуманный образ маленького мальчика, непрерывно играющего сам по себе в длинном пригородном саду, окруженном высоким забором, странным образом как будто приносил утешение. В ящике стола на работе хранилась вставленная в рамку фотография семилетнего мальчика, но на ней был изображен не сын, а он сам, и в этом крылось не одно лишь тщеславие. Возможно, даже его женитьба на Кэтрин, неудачная по чьим-либо понятиям, оказалась удачей именно потому, что воссоздала для него этот воображаемый пустой сад.

Посасывая вино из разбитой бутылки, он уснул за три часа до рассвета.

4. Резервуар с водой

Он проснулся, когда уже вовсю стоял день. Об окно рядом с головой терлась трава, стебли плясали назойливый менуэт, словно уже давно старались его разбудить. На его тело падала полоса теплого солнечного света. Несколько секунд оставаясь не в силах пошевелиться, Мейтланд наконец вытер заляпанный маслом циферблат часов. Было без четверти девять. Он лежал, одеревенело растянувшись на заднем сиденье автомобиля. Откоса автострады не было видно, но постоянный грохот, угрожающий, но и некоторым образом успокаивающий, как звукозапись знакомого кошмара, напомнил ему, где он находится.

Уже начинались утренние часы пик, и тысячи автомобилей вливались обратно в центр Лондона. Гудки перекрывали гортанный рев дизелей и непрерывный гул машин, проходящих по туннелю виадука.

Под правой рукой лежала бутылка из-под вина, ее отбитый край впился в локоть. Мейтланд сел, вспомнив вызванную вином анестезию. Он также вспомнил, словно ослабшая память скрывалась на задворках сознания, краткий припадок жалости к себе.

Мейтланд взглянул на себя и еле узнал задрипанную фигуру, сидящую на заднем сиденье. Его пиджак и брюки были заляпаны кровью и маслом. Рубец на правой руке, где ее задела проходящая машина, покрывала машинная смазка. Правое бедро распухло от обширного ушиба и как будто бы накрепко застряло в тазобедренном суставе. Мейтланд перегнулся на переднее сиденье. Кровоподтеки и ссадины покрывали его тело, как клапаны оргáна, сдерживающие избыточное давление.

– Мейтланд, кто в это поверит?.. – Слова, произнесенные вслух как сигнал самоидентификации, только напомнили о повреждениях во рту. Помассировав разбитые десны, Мейтланд с усталым юмором улыбнулся себе и в зеркальце заднего вида посмотрел на свою физиономию. Всю правую часть лица по диагонали пересекал сине-красный синяк, как какой-то гротескный закрученный вверх ус.

Пора бы выбраться отсюда… Он оглянулся на откос автострады. По идущей на восток полосе двигались крыши двухэтажных автобусов и грузовиков с высокими кабинами. Полосы, идущие на запад, оставались почти пусты. По направлению к пригороду мчались пикап развозчика и два пассажирских автобуса. Если взобраться на откос, то вскоре он смог бы остановить машину.

– Добраться до телефонной будки – в Хаммерсмитскую больницу – позвонить Кэтрин и на работу… – Перечисляя этот список, Мейтланд открыл дверь и осторожно вынес себя на солнечный свет. Правую ногу он взял двумя руками и, как кусок мяса, опустил на землю, после чего неуверенно прислонился к двери в изнеможении от столь малых усилий. Глубокие шпоры боли проникали из ляжки в пах и ягодицы. Стоя неподвижно, он мог лишь балансировать на здоровой ноге. Мейтланд уцепился за желобок вдоль крыши и посмотрел на ехавшие по автостраде машины. Водители опустили солнцезащитные козырьки, прикрывая глаза от утреннего солнца. Никто из них не заметит изможденную фигуру среди брошенных машин.

Холодный воздух бил Мейтланду в грудь. Даже в бледном солнечном свете чувствовались холод и усталость. Только его мощное телосложение помогло ему перенести аварию и раны, полученные на автостраде. Краденая спортивная машина с незажженными фарами и водителем без прав – десять против одного, молодой человек за рулем не сообщит, что сбил Мейтланда.

Он поднял свою покалеченную ногу и поставил на траву перед собой. Подумалось о вине в багажнике «Ягуара», но Мейтланд понимал, что бургундское сразу же ударит в голову. Забудь про вино, сказал он себе. Упадешь в эту высокую траву, и никто никогда тебя не найдет. Будешь лежать здесь, пока не сдохнешь.

Выбросив в стороны руки, он сумел скакнуть вперед на здоровой ноге и схватился за высокую траву, чтобы не упасть.

– Мейтланд, у тебя уйдет на это целый день…

Он сделал второй шаг и, хватая ртом воздух, увидел, как по автостраде едет автобус в аэропорт. Никто из пассажиров не взглянул вниз, на островок. Собравшись с силами, Мейтланд сделал еще три шага и почти добрался до лежащего на боку автомобиля. Протянув руку к ржавому шасси, он зацепился здоровой ногой за старую покрышку, левое колено подогнулось, и он упал в высокую траву.

Мейтланд лежал не шевелясь в этом сыром приюте. Когда к нему вернулось дыхание, он собрал с травы влагу в свой разбитый рот. До откоса еще оставалось футов 20 – и даже если он доберется туда, то все равно не сможет взобраться по рыхлому крутому склону наверх.

Мейтланд сел, опершись руками на траву. Над головой у него возвышался ржавый мост старого автомобиля. Шины и двигатель были сняты, и из глушителя свободно свисала выхлопная труба. Мейтланд ухватился за нее и стал трясти. Ему удалось вырвать ее из крепления и вытянуть шестифутовый кусок из ржавого утолщения позади заднего моста. Сильными руками он согнул один конец в грубую рукоятку.

– Хорошо!.. Теперь мы куда-нибудь доберемся…

Мейтланд уже почувствовал, как к нему возвращается уверенность. Он поднялся по этому самодельному костылю и потащился дальше, переступая по земле здоровой ногой.

Добравшись до подножия откоса, он начал махать одной рукой и кричать машинам, проезжавшим по дороге на запад. Но никто из водителей не видел его, не говоря уж о том, чтобы услышать его хриплые крики, и Мейтланд прекратил попытки, сберегая силы. Он попытался влезть по откосу, но через несколько шагов рухнул, как куча, на грязный склон.

Умышленно повернувшись спиной к автостраде, он в первый раз стал осматривать островок.

– Бедняга Мейтланд, тебя забросило на этот остров, как Робинзона Крузо. Если ничего не придумаешь, то просидишь тут всю жизнь…

И эти слова просто отражали истину. Этот клочок пустыря у пересечения трех автострад поистине являлся необитаемым островом. Разозлившись на себя, Мейтланд замахнулся костылем на эту бессмысленную землю.

Он заковылял обратно к своей машине и в 20 ярдах к западу от автомобильного кладбища взошел на небольшой пригорок. Здесь он остановился, чтобы обследовать периметр острова в поисках служебной лестницы или какого-нибудь доступа к туннелю. Под виадуком один бетонный откос сплошным экраном отгораживала от другого проволочная сетка. Склон к примыкающей дороге был высотой более 30 футов и еще круче откоса автострады. Там, где дороги сливались, у западной оконечности земляные насыпи переходили в отвесные бетонные стены.

Мейтланд потащился обратно к своей машине, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы прибить путавшуюся под ногами высокую траву. Добравшись до машины, он открыл багажник и методично перебрал пять бутылок бургундского, по очереди вынимая каждую из картонки, словно это крепкое спиртное представляло собой единственную оставленную ему реальность.

Он потянулся к тяжелому гаечному ключу. Ну, Мейтланд, сказал он себе, для выпивки еще рановато, но бар уже открыт. Впрочем, погоди минутку. Подумай, тебе нужна вода.

Когда утреннее солнце встало выше и согрело его замерзшее тело, он снова напомнил себе, что даже несколько глотков вина натощак приведут его в пьяное отупение. Где-то среди этих машин должна быть вода.

Радиатор. Хлопнув крышкой багажника, Мейтланд взял свой костыль и потащился к капоту. Он залез под переднюю решетку и рассаженными руками стал нащупывать вдоль тормозных трубок нижний край радиатора. Отыскав сливной краник, он повернул его и подставил руки под хлынувшую жидкость.

Гликоль! Мейтланд выплюнул горечь и посмотрел на зеленое пятно на ладони. От резкого привкуса ржавой воды заболело горло.

Он уже почувствовал, как оживают рефлексы. Перегнувшись через переднее сиденье, Мейтланд отомкнул капот, оттянул его вверх, поднял тяжелую крышку и обследовал двигатель. Руки ухватили баллон с водой для промывки ветрового стекла. Одним концом костыля Мейтланд выломал металлическую арматуру и сорвал с пластиковой канистры крепежные скобы.

Это была почти полная, почти целая пинта чистой воды. Попробовав прозрачную жидкость, Мейтланд прислонился к машине и костылем помахал катящим по автостраде автомобилям. Как ни мал был этот успех, обнаружение воды оживило в Мейтланде уверенность и решительность. В первые часы на острове он слишком поспешно решил, что помощь прибудет автоматически, что даже такой незначительный жест, как махание проходящим машинам, вызовет незамедлительное спасение.

Мейтланд выпил половину всей воды, осторожно прополаскивая свой пораненный рот. В голове ощущалась приятная легкость, вода возбудила его нервы и артерии, как электрический стимулятор. Ковыляя вдоль машины, он с почти детской игривостью стучал по крыше. Мейтланд добрался до багажника и сел там, осматривая неровную поверхность острова у проволочной ограды. В автомобильном наборе было более чем достаточно инструментов, чтобы проделать дыру в проволочной сетке.

Тихо посмеиваясь про себя, Мейтланд улегся, прислонившись к заднему стеклу «Ягуара». Почему-то его вдруг охватило чувство облегчения. Он поднял вверх канистру и поболтал в ней чистую воду. Теперь он не сомневался, что вырвется отсюда. Несмотря на раны и разбитую машину, прежние страхи, что он всю жизнь просидит на этом острове, теперь показались паранойей.

Он все еще смеялся, когда через несколько минут на автостраде затормозила проезжавшая на запад машина с открытым верхом. Водитель, американский военный в форме, добродушно смотрел сверху на Мейтланда, которого явно принял за бродягу или бездельника, наслаждающегося первой утренней выпивкой. Он сделал жест, предлагая Мейтланду подвезти его. Но прежде чем тот пришел в себя и понял, что с момента аварии это был единственный автомобилист, который остановился ради него, американец вежливо помахал рукой и укатил прочь.

5. Ограда по периметру

Призвав себя к порядку, как усталый сержант рядового на плацу, Мейтланд слез с багажника. Невзирая на боль в бедре, он крепко оперся о машину и замахал костылем, пытаясь вернуть уехавшего водителя, но потом отрезвел и с отвращением посмотрел на больную ногу и драную одежду, злясь на себя, что из-за детской истерики упустил такой случай. Похоже, авария вышибла с креплений не только двигатель в машине, но и мозги.

Мейтланд оперся правой подмышкой на костыль. Он понял, что не готов выполнять что-либо кроме простейших физических действий. Грязная и увечная фигура, чье искаженное отражение мерцало в крышке багажника, точно соответствовала его положению на острове. Он оказался заключен среди этих бетонных дорог без каких-либо практических навыков и средств к существованию.

Да и психологических, собственно говоря, мало, подумалось Мейтланду. Нынче в мозгу нужно носить полный спасательный набор плюс аварийный курс по выживанию на случай всевозможных бедствий, реальных и воображаемых.

– Гаечный ключ, монтировка, пассатижи… – Мейтланд методично перебирал инструменты. Он вслух разговаривал с собой, словно запугивая неумелого новичка, и обращал свое раздражение на самого себя.

Распихав инструменты по карманам пиджака, он оперся на костыль и направился к виадуку, не обращая внимания на движущиеся по автостраде машины. Было начало десятого, и движение после утреннего часа пик чуть ослабло. Теплые солнечные лучи уже удалили с мокрой травы желтоватую мглу, которая висела над островом накануне, размывая окружавшие его стены.

Тащась мимо, Мейтланд вспомнил, что этим утром Кэтрин получает у японского дистрибьютора новую машину. Элен Ферфакс сегодня занята в своей педиатрической клинике при Гайской больнице – по иронии судьбы ни та, ни другая ему не позвонят, считая, что Мейтланд провел ночь у другой. Собственно говоря, на работе тоже никто особенно не встревожится его отсутствием, решив, что он, по всей видимости, заболел или уехал по какому-то неотложному делу. Мейтланд приучил сотрудников не задавать вопросов о его отлучках. Несколько раз он летал в Соединенные Штаты, преднамеренно никому на работе не сообщая об этом до возвращения. Даже если бы он отсутствовал целую неделю, секретарша не обеспокоилась бы, чтобы позвонить Кэтрин или Элен.

С мучениями он тащился по неровной земле к проволочной ограде. В траве вырисовывались очертания фундамента – остатки одноквартирного дома эпохи правления Эдуарда. Мейтланд миновал вход в бомбоубежище времен Второй мировой войны. Вход был наполовину засыпан землей и гравием, привезенными, чтобы насыпать откосы.

Добравшись до ограды в глубине тени от виадука, Мейтланд совсем выбился из сил. Он прислонил свой костыль к проволочной сетке и, усевшись на черную землю, достал из карманов гаечный ключ, монтировку и пассатижи. Тяжелые железные инструменты оттягивали плечи и колотили по ушибленной груди и животу.

Под виадуком трава не росла. Сырая земля потемнела от отработанного масла, сочащегося со столбов за оградой. Стоярдовая проволочная сетка удерживала кучи хлама. Груды автомобильных покрышек, сломанной офисной мебели и мешков с затвердевшим цементом, строительные формы, мотки ржавой проволоки и выброшенных частей двигателя громоздились так высоко, что Мейтланд засомневался, сможет ли пробраться сквозь эти джунгли, даже если преодолеет изгородь.

По-прежнему сидя, он повернул голову к сетке. Высоко над ним, почти касаясь ясного апрельского неба, маячил бетонный пролет виадука, и его широкое полотно слабо гудело под проходящими машинами. Взяв пассатижи обеими руками, Мейтланд набросился на металлические ячейки, проверяя на прочность стальные связи. В сумеречном свете он заметил, что пассатижи оставили на стали лишь слабую отметину. Мейтланд поежился на холодном ветерке. Передвигая гаечный ключ и монтировку по земле, он переполз к стальному столбу в 10 футах поодаль. Здесь соседняя секция сетки была прикреплена к столбу сплошной стальной закраиной, привинченной к задней пластине законтренными гайками.

Приладив разводной ключ, Мейтланд налег за одну из гаек, но уже слишком ослаб, чтобы надежно захватить головку, не говоря уж о том, чтобы повернуть ее. Он взглянул на высокую ограду – лет 10, да, возможно, и 10 дней назад у него хватило бы сил перелезть через нее с голыми руками.

Он швырнул гаечный ключ на землю и стал скрести сырую землю монтировкой, но темная земля, хотя и пропитанная маслом, оказалась непроницаемой, как намокшая кожа. Чтобы сделать подкоп, потребуется вынуть по крайней мере кубометр каменистого грунта, а потом еще придется проложить путь через 10-футовую груду автопокрышек, каждая из которых весит с сотню фунтов.

Воздух резал его отбитые легкие. Поежившись в отсыревшей одежде, Мейтланд засунул инструменты в карман. Когда он вышел на солнце, густая трава заколыхалась вокруг ног, словно стараясь передать ему часть своего тепла. Мейтланд неуверенно посмотрел на отдаленные откосы развязки. Он уже почти 24 часа ничего не ел, и от первых жестоких мук голода, до сих пор притупленных потрясением от аварии, закружилась голова. С усилием он сфокусировал глаза на крыше «Ягуара». Машина еле виднелась над травой, и казалось, за время его бесплодного путешествия к проволочной ограде трава выросла на несколько дюймов.

Собравшись с духом, Мейтланд двинулся через остров к южной оконечности. Через каждые 10 шагов он останавливался и костылем пробивал дорогу через густые заросли. Добравшись до невысокой стены, он взобрался по ступенькам, которые поднимались от остатков садовой дорожки. Только эти руины и остались от викторианского дома, снесенного несколько лет назад.

Поверхность острова была заметно неровной. Покрывавшая все своей мантией трава вздымалась и опускалась, как волны бурного моря. Вдоль центральной оси острова шла широкая низина, отмечая линию бывшей главной местной улицы. Заросшие травой фундаменты смутно очерчивали переулки по обе стороны от нее.

Мейтланд пересек центральную низину и поднялся на пригорок с южной стороны, направляясь к проходу между двумя кустиками бузины, боровшимися со вторгшейся крапивой. Костыль звякнул под ногами по чему-то железному, по какой-то железной табличке на упавшем надгробии. Мейтланд стоял на заброшенном церковном дворе. С одной стороны виднелась груда надгробных камней. Ряды неглубоких выемок отмечали могилы, и Мейтланд решил, что кости перенесли в склеп.

Впереди вздымался высокий откос примыкающей дороги. Движения машин в тридцати футах над головой не было видно за ограничительным барьером, но гул моторов смешивался с отдаленными звуками утреннего города.

Мейтланд потащился вдоль откоса. Земля здесь была усеяна пустыми сигаретными коробками, окурками сигар, конфетными обертками, использованными презервативами и спичечными коробками. В 50 ярдах впереди из откоса выступал бетонный кессон с дорожным знаком.

Мейтланд ускорил шаги, подскакивая на мягкой земле. Как он догадался, вдоль подножия кессона шел желоб. Узкая канавка, чисто вымытая дождем от всякого мусора, вела вокруг бетонной стены ко входу в дренажный коллектор. За его чугунной решеткой в откос уходил туннель и в сотне футов дальше выходил наружу.

Мейтланд постучал костылем по решетке. Было ясно, что взломать мощную металлическую конструкцию не удастся. Он посмотрел на прутья решетки, зачем-то оценивая, достаточно ли они широко отстоят друг от друга, чтобы можно было просунуть сквозь них руки. Потом повернулся и поковылял по мусору прочь, вороша костылем сигаретные коробки.

Тащась с опущенной головой, он ощутил прилив тупой хладнокровной злобы и про себя воззвал к невидимым автомобилям над головой:

– Остановитесь!.. Ради бога, с меня уже хватит…

Не дождавшись никакого ответа, он спокойно двинулся дальше. Вокруг больной ноги ветерок кружил конфетные обертки. Мейтланд ковылял по острову, а трава качалась и кружилась у него за спиной, перекатываясь бесконечными волнами. Ее коридоры открывались и закрывались, словно пропуская в свою зеленую обитель какое-то большое настороженное существо.

6. Ливень

Теплым полднем Мейтланд поспал в машине. На заднем сиденье рядом с ним стояла канистра с водой и новая бутылка бургундского. Он проснулся в два часа, когда водитель мусоровоза, проезжая по виадуку, несколько раз включил и выключил пневматические тормоза, вызвав резкие хлопки. Хотя от усилий при ходьбе по острову снова разболелась нога, голова оставалась ясной. Из живота к горлу стальной рукой поднялись спазмы голода, но Мейтланд спокойно сидел на заднем сиденье. Отдыхая в течение утра, он критически оценил свое положение.

Прежде всего он понял, что предположение, которое он неоднократно делал с момента прибытия на остров – якобы разбитую машину рано или поздно заметят проезжающие водители или полицейские и помощь прибудет так же неизбежно, как если бы он потерпел аварию посреди какой-нибудь пригородной однополосной дороги, – совершенно не соответствует действительности, а это просто часть целой системы утешительных иллюзий, которые он принес с собой. Учитывая особую топографию острова, его высокий травяной покров и густой кустарник, а также коллекцию разбитых автомобилей, не было никакой уверенности, что его здесь вообще когда-нибудь заметят. Принимая же во внимание обстоятельства его личной и профессиональной жизни, некогда столь удобное разделение между женой и доктором Элен Ферфакс, могла пройти по меньшей мере неделя, прежде чем у кого-то возникнут достаточные подозрения, чтобы позвонить в полицию. И даже самый сообразительный детектив, прослеживая путь Мейтланда с работы, запросто может не заметить его машину в этом море травы.

Мейтланд расстегнул брюки и осмотрел больную ногу. Сустав одеревенел, и сквозь грязь и масло просвечивали поврежденные кровеносные сосуды и огромный синяк.

Прополаскивая поврежденный рот, Мейтланд допил остатки безвкусной воды из резервуара для прысканья на ветровое стекло. Он посмотрел на административные здания, видные в дымке над центральным Лондоном. Конференция, на которой он должен присутствовать, снова соберется после обеда – интересно, у кого-нибудь из делегатов возникнет хоть какая-то мысль, что с ним могло случиться? Даже если теперь его спасут, пройдет, по крайней мере, несколько дней, а возможно, и недель, прежде чем он вернется на работу. Подумалось о цепи несостоявшихся деловых свиданий, отмененных встреч с клиентами, о комитете, в котором он состоял. Как от яда, укоризненно напоминающего обо всем этом, нога начала пульсировать.

– Ладно – посмотрим, что мы имеем… – Мейтланд приподнялся, подавляя непрекращающееся желание поспать, и поковылял вокруг машины к багажнику. Было слышно, как по автостраде движутся машины, но он не обращал внимания, понимая, что только зря потратит силы, махая им.

Он поднял крышку багажника и открыл свою большую сумку. Воздух наполнился ароматом лосьона после бритья. Мейтланд достал свои патентованные модельные туфли и смокинг. Сумка почти буквально представляла собой капсулу времени – по запаху и текстуре ткани он легко восстановил в мыслях прошлую жизнь.

Он выдвинул лезвие бритвы, разрезал голубое полотенце на полоски и одну из полосок смочил лосьоном. Едкая жидкость защипала оцарапанную руку, кусаясь в дюжинах порезов и ссадин. Мейтланд смыл грязь и масло, которые покрывали почкообразную рану, идущую от костяшек пальцев к основанию большого пальца, и перевязал руку полоской от полотенца, потом закрыл багажник и заковылял по траве вокруг заброшенных машин.

Вокруг «Ягуара» полукругом лежали пять автомобилей, пять брошенных на свалке развалин. Сквозь дыры в проржавевших поверхностях проросла трава, она пустила ростки в пустом картере перевернутого такси. Измятые крылья, кучи автопокрышек, одиноко лежащий в крапиве капот. Мейтланд двигался среди всего этого, то и дело поглядывая на откос, словно прикидывая, что сгодится для построения настила.

На шею обрушился дождь. Мейтланд заковылял обратно к «Ягуару». Солнце заволокли темные облака. Над центром Лондона уже вовсю лил дождь. Когда Мейтланд залез в машину, на остров тоже обрушился ливень. Порывы ветра с дождем прибивали рвущуюся траву к земле, дождь хлестал ехавшие по автостраде машины, сквозь водяную мглу светили фары.

Мейтланд сел на заднее сиденье, глядя, как дождь бьет в стекло в нескольких дюймах от лица. Он равнодушно смотрел на ливень, благодаря судьбу, что разбитая машина представляет собой хоть какое-то убежище. Дождь, колотя по капоту, брызгал сквозь разбитое ветровое стекло, и водяная пыль попадала Мейтланду на лицо.

– Давай! – Нарочно ударив свою больную ногу, он открыл заднюю дверь. Темный дождь стал хлестать его по голове и промочил разорванную одежду, когда Мейтланд вытянул ногу и, опираясь на костыль, заковылял по траве. Дважды он уронил ногу на землю. Тем временем крутящиеся струи дождя пробивали тонкую ткань пиджака и брюк. Мейтланд повернул голову и на ходу ловил воду открытым ртом.

Он споткнулся о какую-то лысую покрышку и упал на колени, но, схватившись за замеченный ранее брошенный капот, снова встал на ноги. Не обращая внимания на жалящий холодную кожу дождь и промокшую повязку на руке, он подтащил капот к «Ягуару», взгромоздил на капот и просунул верхней стороной вниз в разбитое ветровое стекло.

Когда по грязному металлу на приборный щиток «Ягуара» ручейком хлынула первая вода, Мейтланд отступил назад. Опершись на костыль, он беззвучно закричал в неистовом дожде, как буйный сумасшедший. Промокшая одежда липла к нему, ее прикосновения напоминали какое-то мертвое животное. Мейтланд забрался в машину и с канистрой в руках скорчился на переднем сиденье, направляя в горлышко ручеек с перевернутого капота. Когда дождь утих, в канистру набралось чуть больше полпинты пузыристой воды, но через пять минут он снова зарядил непрерывным потоком.

Дождь прошел через полчаса, и канистра наполнилась доверху. Все это время Мейтланд сидел, скорчившись, в мокрой одежде, шаря ободранными руками по переднему сиденью, и вслух разговаривал сам с собой, едва замечая, что в этих монологах свел вместе Кэтрин и Элен Ферфакс. Иногда, подражая их голосам, он дразнил себя за неумелость, а чтобы не заснуть, нарочно напрягал больную ногу, некоторым образом отождествляя боль с образом двух женщин у себя в голове.

– Хорошо… Почти полная, не порезать бы рот об этот чертов пластик. Неплохо – две пинты воды, хватит на пару дней. На Кэтрин бы произвело впечатление… Впрочем, она бы восприняла все это, как слишком затянувшуюся шутку. «Милый, ты всегда ездишь чересчур быстро, сам знаешь…» Хотел бы я увидеть ее здесь, сколько бы она действительно продержалась?.. Интересный эксперимент. Минутку, Мейтланд, для нее бы они остановились. 30 секунд остановки на этой автостраде, и машины бы заполнили бампер к бамперу все пространство до Вествея. Черт, о чем я говорю? Зачем ее упрекать, Мейтланд? Дождь утихает… нужно выбраться с этого острова, пока силы не кончились. Голова болит – наверное, сотрясение… Холодно… Чертова нога…

Когда снова выглянуло солнце, и его лучи пробежали по нестриженой траве, как зубья невидимой расчески, Мейтланд поежился в своей промокшей одежде и бережливо отпил из канистры. Дождевая вода была насыщена воздухом, но безвкусна, и Мейтланд задумался, не получил ли он легкого повреждения в мозгу, притупившего вкусовые ощущения. Он понимал, что физические силы убывают с ощутимым ускорением, и, потеряв интерес к воде, которую с таким трудом удалось набрать, вылез из машины и открыл багажник.

Мейтланд снял пиджак и рубашку. Мокрые тряпки выпали из рук в лужу грязной воды у ног. Прошло чуть больше суток с момента аварии, но кожа на руках и груди расцвела клумбой синяков, ярко расцвеченных рубцов и отметин. Мейтланд надел сменную рубашку, застегнул смокинг и поднял воротник. Бросив бумажник в багажник, он захлопнул крышку.

Даже на солнце было холодно. Стараясь согреться, Мейтланд продавил пробку через горлышко и отпил бургундского. Следующий час он бродил между автомобильным кладбищем и откосом, перетаскивая все автопокрышки, что мог найти. Пространство вокруг машин вскоре превратилось в месиво, в котором он скользил, как пугало, в своем заляпанном смокинге.

На высокую траву вокруг него падали последние лучи дневного солнца, отчего стебли поднимались еще выше. Эта роскошная растительность, казалось Мейтланду, нарочно старалась скрыть его. Он установил покрышки на склоне откоса и усердно разгреб землю костылем. Омытая дождем земля лавиной стекала вокруг. Крылья проваливались сквозь поверхность. Когда послышались звуки вечернего часа пик, Мейтланд сумел вскарабкаться до половины откоса, волоча за собой больную ногу, как умирающий альпинист на отвесном горном склоне.

Над головой шумели машины – не более чем в 20 футах непрерывная смесь гудков и рева двигателей. Иногда мимо проносились вытянутые лица двухэтажных автобусов, в окнах виднелись пассажиры. Мейтланд махал им, сидя в оползающей грязи.

До вершины оставалось футов 10, но он слишком изнемог, чтобы двигаться дальше. И тут он увидел, что частокол деревянных щитов поправили и укрепили. В нескольких шагах над головой, на кромке берега, который уже не принадлежал острову, остался отпечаток подкованного рабочего сапога, и даже в блекнущем свете можно было различить следы гвоздей в подошве. Мейтланд насчитал пять отпечатков. Возможно, дорожная служба переставила поврежденные щиты? Наверное, пока он бродил по дальнему краю острова, рабочие спускались с откоса в поисках раненого водителя или пешехода.

Солнце скрылось за жилыми кварталами Уайт-сити. На время сдавшись, Мейтланд пополз обратно в машину. Забираясь на заднее сиденье, он заметил первые признаки лихорадки. Сгорбившись в заляпанном грязью смокинге, он схватил бутылку вина, стараясь согреться. В темноте ехали машины, под указателями горели фары. Темноту прорезал вой полицейской сирены. Мейтланд ждал, что машина остановится и по откосу спустятся полицейские с носилками. В больной голове бетонный виадук и вся развязка, среди которых он оказался заключен, стали принимать угрожающие размеры. Освещенные указатели направлений кружились над головой, на них виднелись бессмысленные надписи, имена Кэтрин, его матери и сына.

К девяти часам лихорадка спала. Когда часы пик миновали и шум машин в стих, Мейтланд вернул себя к жизни несколькими глотками вина. Сев на переднее сиденье, он уставился на залитый дождем приборный щиток, прикидывая, сколько соображения и сил еще у него осталось. Он еще в состоянии придумать средство, как выбраться с этого острова. В полумиле на запад сверкали огнями жилые кварталы, где сотни семей заканчивали свой ужин. Любая из них могла ясно увидеть костер или вспышку.

Мейтланд посмотрел на огненную дугу от брошенного под откос окурка из проезжавшей машины. И тут до него дошло, что он буквально сидит на сигнальных средствах, которых хватило бы осветить весь остров.

7. Горящая машина

Сдерживая возбуждение, Мейтланд посмотрел на покатую поверхность бензобака. Он отодвинул кожаную сумку и набор с инструментами и начал колотить по ней раздвинутыми зубьями разводного ключа. Отлетавшие кусочки эмали кололи руки, и под слоем краски в темноте начал проблескивать металл. Толстая сталь под ударозащищенной рамой оказалась слишком прочной, чтобы пробить ее, и Мейтланд швырнул ключ в грязь под ногами. По туннелю виадука приближалась машина, и свет ее фар прочертил дугу в 20 футах над головой. Мейтланд опустился на землю и засунул голову под заднее крыло, ища с нижней стороны бензобака сливное отверстие.

Как же поджечь машину, спрашивал он себя. Клише в тысячах фильмов по телевизору. Сидя в сумерках у бензобака, он пытался вспомнить подробно хоть один эпизод. Если открыть сливное отверстие, горючее вытечет на сырую после дождя землю и через несколько минут испарится. Кроме того, не было спичек. Необходима какая-то искра. Мейтланд через плечо посмотрел на темный корпус автомобиля. Он представил в голове электрическую систему – высоковольтную катушку, новый аккумулятор, распределитель с прерывателем… Хотя фары и тормозные фонари разбились, с точки зрения электричества машина была жива.

Прикуриватель! Кое-как встав на ноги, Мейтланд заполз на место водителя. Включив зажигание, он проверил приборы на щитке и увидел, как они засветились в темноте. Он нажал на прикуриватель. Через десять секунд тот выскочил прямо в ладони. Красное свечение согрело изодранные руки, как кусочек солнца. Когда огонек погас, Мейтланд лег на спину и несколько секунд поспал.

– Кэтрин… Кэтрин… – Вслух бормоча ее имя, он нарочно не давал себе заснуть, играя на чувствах вины, враждебности или привязанности, какие мог вызвать в себе. Держа в руке гаечный ключ, он вылез из машины, отбросил в сторону водосборник, поднял капот «Ягуара» и заглянул в двигатель.

– Топливный насос… так.

Мейтланд постучал ключом по стеклянному конусу насоса. На пятом ударе, когда он уже был готов сдаться, стекло треснуло. Мейтланд сбил осколки, и бензин залил двигатель и стал капать на землю. Опьяненный его парами, Мейтланд оперся на двигатель, облегченно и изнеможенно качая головой, и постарался успокоиться. Через несколько минут он будет спасен, вероятно, уже будет на пути в больницу…

Мейтланд снова залез на место водителя и включил зажигание. Свет на приборном щитке и мягкое свечение в кабине отражались в лацканах его заляпанного смокинга. Из бардачка Мейтланд достал карту Лондона, свернул ее в двухфутовый жгут и, удовлетворенный, повернул ключ зажигания, запуская стартер. Механизм загудел, проворачивая двигатель, и автомобиль затрясся. Питаемый из резервуара в поплавковых камерах карбюратора, двигатель чуть было не завелся. Отпустив стартер, Мейтланд едва ли не почуял запах бензина, выкачиваемого насосом из бензобака и текущего через разбитый стеклянный колпачок. Было слышно, как бензин плещется на землю под машиной. Мейтланд запускал стартер секунд 30, пока кабина не заполнилась бензиновыми парами.

– Теперь осторожно… Вокруг много электричества… Здесь можно зажариться в шкварку…

Через открытую дверь свесив ноги наружу, он включил зажигание и нажал на прикуриватель. Когда тот подскочил, Мейтланд вытащил его из щитка, повернулся на сиденье и зажег бумажный жгут, потом выбросил прикуриватель и вылез на землю с костылем в левой руке, держа над головой горящий жгут.

Оказавшись в шести футах от машины, Мейтланд улегся на мокрую траву. Из мокрого двигателя тек бензин, между колес уже образовалась лужа. Прикрыв лицо одной рукой, Мейтланд метнул горящую карту в машину.

Неистовый огненный шар разорвал темноту, на мгновение осветив полукруг машин на автомобильном кладбище. Двигатель ярко вспыхнул, разбрызгивая бензин в разные стороны. Лужи разбрызганного бензина сами горели рядом с машиной. В свете огня Мейтланд видел стену травы вокруг, и стебли наклонились вперед, как внимательные слушатели.

Из-под поднятого капота «Ягуара» поднялся темный густой дым от горящего бензина. Первые машины, выехавшие из туннеля на виадуке, уже затормозили. Два водителя шли рядом по автостраде, глядя на яркое пламя. Мейтланд, опираясь на костыль, заковылял к ним. Два раза он упал, но каждый раз снова поднимался на ноги.

– Стойте!.. Остановитесь!.. Минутку!…

Сверху пронесся самолет, в затянутом дождливыми тучами небе пульсировали его посадочные огни. Пилот заходил на посадку в лондонский аэропорт, и шум четырех огромных турбовинтовых двигателей заглушал крики. Скача, как ожившее пугало, Мейтланд увидел, что машины отъезжают. Языки пламени уже опадали по мере выгорания топлива. Получился вовсе не длительный пожар, на который рассчитывал Мейтланд; огонь в уже выгоревшем двигательном отделении скорее напоминал большую печь, открытую жаровню вроде тех, какими пользуются рабочие на свалке. От подножия откоса виднелось лишь яркое свечение, отражавшееся от перевернутых обломков машин.

Охрипший и уставший Мейтланд торопливо доковылял до откоса и по инерции сделал несколько шагов по склону. Он уже хромал обратно вниз, когда наверху, прямо над ним, затормозил американский седан. Водитель, молодой парень с длинными, до плеч, светлыми волосами, жевал бутерброд. В свете последних языков пламени от «Ягуара» он сверху посмотрел на Мейтланда. Когда тот сделал умоляющий жест, уже не в силах кричать, парень помахал в ответ, выбросил бутерброд и, нажав на акселератор, скрылся вместе с машиной в темноте.

Мейтланд устало сидел на откосе. Очевидно, молодой водитель принял пылающую машину за какой-то праздник у бродяг или за костер, чтобы приготовить ужин. Даже оттуда, где сидел сам Мейтланд, теперь было совсем не видно, что машина горит.

Уже шел одиннадцатый час, и в квартирах на верхних этажах гасли огни. Слишком усталый, чтобы двигаться, размышляя, где же теперь провести ночь, Мейтланд уставился в землю. В десяти футах от него белел треугольник выброшенного бутерброда. Мейтланд посмотрел на него, забыв о боли в покалеченной ноге.

Не думая, он пополз к бутерброду. Мейтланд не ел уже 36 часов, и ему было трудно собрать мысли. Он не отрывал глаз от двух ломтиков хлеба, зажатой между ними курицы и майонеза с отпечатком зубов молодого парня.

Схватив бутерброд, Мейтланд жадно сожрал его. Опьяненный вкусом животного жира и влажной текстурой намазанного хлеба, он не делал попыток удалить крошки земли, а доев, облизал пальцы и исследовал склон, не найдется ли там еще кусочков курицы.

Когда он подобрал костыль и направился обратно к «Ягуару», пламя потухло, и в воздух поднимался последний дым из двигателя. Пошел мелкий дождик, и на головке цилиндров шипели капли.

Переднюю часть машины сожрал огонь. Мейтланд забрался на заднее сиденье. Прихлебывая из бутылки бургундское, он осмотрел обуглившийся приборный щиток, руль и обгоревшие до пружин передние сиденья.

Несмотря на неудачу с поджогом машины, Мейтланд ощущал тихое удовлетворение от того, что нашел выброшенный бутерброд. Как ни мало было это событие, оно запечатлелось в уме как еще один успех, которого он добился, оказавшись на необитаемом острове. Рано или поздно он заговорит с этим островом на равных.

Мейтланд спокойно проспал до рассвета.

8. Послания

Солнечные лучи, пробравшись через путаницу почерневших проводов, упали на приборный щиток машины. Вокруг задымленных окон на теплом ветру колыхалась высокая трава. В эти первые минуты после пробуждения Мейтланд лежал на заднем сиденье, глядя через закопченные стекла на откос автострады. Он стряхнул с лацканов смокинга засохшую грязь. Было восемь часов утра. Мейтланд удивился полной тишине окружающего пейзажа, жуткому отсутствию неустанного шума в час пик, разбудившего его накануне, – как будто какой-то разгильдяй-техник, ответственный за поддержание всей иллюзии этого заточения на необитаемом острове, забыл включить звук.

Мейтланд пошевелился. Тело задеревенело. Распухшая нога лежала рядом, как часть какого-то невидимого напарника. В отличие от ноги, остальное некогда мощное тело за ночь сжалось. Кости плеч и ребра торчали под кожей, словно старались отделиться от окружавшей мускулатуры. Мейтланд провел обломанным ногтем по щетине на лице. Мысли уже вернулись к съеденному перед сном бутерброду с курицей. К зубам пристал успокаивающий жирный вкус мяса и майонеза.

Мейтланд сел и посмотрел на переднее сиденье. Из обгоревшей кожи торчали пружины. Хотя физически он ослаб, голова работала ясно и четко. Он понимал, что какую бы попытку вырваться с этого острова ни решил предпринять, она не должна лишить его последних сил. Вспомнив, какую враждебность вызывало в нем его покалеченное тело, он придумал способ, каким будет мучить себя, чтобы продолжать движение. Отныне ему следует немного расслабляться и беречь себя. Чтобы придумать путь к спасению, понадобится еще несколько часов – возможно, целый день.

Основные проблемы, с которыми он частично уже встретился, – это как добыть питьевую воду, пищу и какое-нибудь сигнальное устройство. Кроме того, без помощи ему никак не выбраться с этого острова – откос слишком крут, и даже если лебедкой вытянуть себя наверх, к моменту подъема на балюстраду ему вряд ли удастся сохранить сознание. А выбравшись на дорогу, он запросто может попасть под грузовик.

Мейтланд толкнул дверь и подобрал свой костыль. Даже от этого малого усилия закружилась голова. Он прислонился к сиденью. Стебли измятой травы, просунувшись в открытую дверь, касались его ноги. Упругость этой жесткой травы являлась моделью поведения и выживания.

Его стошнило на дверь. Глядя, как комки серебристой слизи каплями стекают на землю, Мейтланд неуверенно оперся на костыль и прислонился к машине, сомневаясь, долго ли сможет простоять. Заляпанный смокинг на несколько размеров больше исхудалых плеч раздувался на ветру.

Мейтланд поковылял вперед, осматривая повреждения «Ягуара». Участки травы вокруг выгорели, обнажив круги черной земли. Огонь вывел из строя аккумулятор и электропроводку, прожег дыру в приборном щитке.

– Чертовски тихо… – пробормотал себе Мейтланд.

Ни машин, ни автобусов в аэропорт. Над жилыми домами одиноко маячили на солнце антенны.

Куда же, черт возьми, все подевались? Боже… Какой-то психоз. Мейтланд нервно покрутил костыль и заковылял по обгоревшей земле, стараясь найти на этом пустынном пейзаже хотя бы одного персонажа. Может быть, ночью разразилась мировая война? Может быть, где-то в центре Лондона обнаружился источник смертельной заразы? За ночь, пока он спал в сгоревшей машине, всеобщий тихий исход оставил его одного в покинутом городе.

В 300 ярдах к западу от острой вершины острова, за перекрестком, где к автостраде примыкала другая дорога, появилась одинокая фигура, толкавшая на восток мотоцикл. Человека почти не было видно за пустырем, но в ярком солнце Мейтланд ясно различил длинные белые волосы, ниспадавшие со лба на плечи.

Пока Мейтланд смотрел, как старик толкает свою заглохшую машину, его внезапно охватил такой страх, что заглушил чувства голода и усталости. Какая-то бредовая логика убедила его, что старик идет за ним – возможно, не прямо, а каким-то окольным путем через лабиринт дорог, – но в конце концов он придет в точку, где с ним, Мейтландом, случилась авария. Более того, Мейтланд был уверен, что машина, которую катит старик, – вовсе не легкий мотоцикл, а страшное орудие пыток, которое старик взял с собой в свой бесконечный кругосветный путь, и эти цепные передачи произведут свою кару над и так уже израненным телом Мейтланда.

Придя в себя, Мейтланд начал наугад бродить по автомобильному кладбищу, шатаясь и ковыляя в этом выгоревшем кругу. Белая голова старика по-прежнему виднелась на ведущей на восток полосе, его глаза не отрывались от пустой дороги перед собой. Солнце освещало потрепанную одежду и старый мотоцикл.

Мейтланд присел в траве, радуясь, что высокая трава скрывает его от приближавшейся фигуры. Он взглянул на циферблат календаря на часах в тот самый момент, когда из туннеля виадука, ревя дизелем, выполз пустой трейлер.

24 апреля…

Суббота! Начались выходные. Он разбился во второй половине четверга и уже провел две ночи на острове. Теперь наступило субботнее утро, и этим объяснялись тишина и отсутствие машин.

С облегчением Мейтланд поковылял обратно к «Ягуару» и попил воды, чтобы успокоиться. Старик со своим мотоциклом исчез из виду где-то за виадуком. Мейтланд растер руки и грудь, стараясь унять дрожь. Не померещилась ли ему эта одинокая фигура, не сочинил ли он сам этот призрак какой-то детской вины?

Мейтланд обвел взглядом остров, тщательно осматривая откос, не выбросил ли кто-нибудь за ночь чего-нибудь съедобного. Обрывки газеты, яркие конфетные обертки – но он должен найти что-нибудь поесть. В крайнем случае четыре бутылки бургундского дадут ему продержаться, а на острове должны расти съедобные ягоды – или, возможно, какой-нибудь забытый огород с грядкой одичавшей картошки.

Взгляд Мейтланда привлек кессон указателя на прилегающую дорогу. Вымытый дождем бетон ярко блестел на солнце, как пустая доска объявлений. Надпись, нацарапанную на нем трехфутовыми буквами, смогут прочесть водители…

Мейтланд потащился вокруг машины. Нужен какой-то пишущий материал или, если не найдется, что-нибудь острое, чтобы нацарапать на бетоне надпись и замазать царапины грязью.

Над капотом висел смрад горелой резины и масла. Мейтланд посмотрел на свисавшие с распределителя почерневшие провода. Одну за одной он вынул клеммы из свечей зажигания и набил карманы обгоревшими резиновыми шлангами.

Через полчаса Мейтланд пересек остров и сел у белого бока кессона, вытянув ноги перед собой, как искореженные шесты. От усилий по преодолению травы он быстро устал. Местами в центральной низине растительность поднималась до плеча. Несколько раз Мейтланд спотыкался о скрытые в траве камни и кладку и падал, но поднимался и упрямо двигался вперед. Он уже не обращал внимания на крапиву, которая жгла ноги сквозь разорванные брюки, эти ожоги он принимал наряду с собственным измождением. По мере продвижения он мог сосредоточиться на любой стоящей перед собой задаче – на следующем болезненном проходе через крапивные заросли, на трудном шаге через покосившееся надгробие – и каким-то образом эта сосредоточенность доказывала, что он может господствовать над этим островом.

Из карманов смокинга Мейтланд вытащил выкрученные из двигателя клеммы и обгоревшие резиновые шланги и, как играющий ребенок, разложил кусочки обгоревшей резины в два ряда перед собой.

Он слишком устал, чтобы стоять, но мог дотянуться фута на четыре над землей. Прыгающими 18-дюймовыми буквами Мейтланд тщательно вывел свое послание:

ПОМОГИТЕ РАНЕНОМУ ВОДИТЕЛЮ ВЫЗОВИТЕ ПОЛИЦИЮ

Прислонившись к холодному бетону, он осмотрел свое произведение и, как уличный художник в обносках богача, накинул на плечи сырой смокинг. Но голодные глаза вскоре с интересом обратились к сигаретным коробкам, рваным газетам и прочему мусору у подножия откоса.

В десяти футах от себя Мейтланд увидел грязный газетный сверток, выброшенный ночью с примыкающей дороги из проезжавшей машины. Рваная газета пропиталась маслом. Собравшись с силами, Мейтланд пополз к ней и крюком костыля подтянул сверток к себе. Лихорадочно ощупывая его, он порвал бумагу, и его оглушил запах жареной рыбы, приставший к грязным блеклым газетным фотографиям. Водитель, вероятно, купил себе поесть в одном из круглосуточно работающих кафе, образовавших целый городок у южного въезда на Западную развязку.

Рыбы не осталось – однако по тому, как аккуратно был свернут кулек, Мейтланд догадался, что там еще найдется пара десятков жареных ломтиков картошки.

Пока он почерневшими руками пожирал эти масляные кусочки, пыль у его ног прибили первые капли дождя. Хмыкнув про себя, Мейтланд засунул бумагу в карман смокинга, поднялся на ноги и двинулся через густую траву. Дороги вокруг острова по-прежнему были пустынны. Над головой неслись подгоняемые свежим северо-восточным ветром армады темных туч. Мейтланд коротко оглянулся назад на начерченные на откосе буквы, но они еле виднелись сквозь траву.

Прежде чем он добрался до центральной низины, на него налетел дождь и заставил остановиться, вцепившись в костыль. Под льющими струями Мейтланд посмотрел на свои дрожащие руки, двигающиеся, как у бессмысленного семафора, и понял, что не просто изнемог, а ведет себя довольно странным образом, словно не помнит, кто он такой. Кое-какие части сознания словно бы отделились от центра.

Он остановился, ища, где бы укрыться. Трава шумела и кружилась вокруг, словно заросли разговаривали между собой. Позволяя дождю хлестать себя по лицу, Мейтланд повернул голову так, чтобы хватать капли ртом. Ему хотелось вечно стоять так в окружении шквалов дождя, и он лишь с неохотой заставил себя двигаться вперед.

Сбившись с пути, Мейтланд споткнулся и упал в ограду, окруженную выросшей на разрушенном фундаменте крапивой. Стоя в этом каменном огороде, словно в неподвижном центре лабиринта, он попытался сориентироваться. Между ним и дорогой непроницаемым занавесом висела пелена дождя. Запекшаяся на смокинге грязь размылась и стекала на изодранные брюки, сквозь которые виднелось окровавленное правое бедро. Смешавшись на мгновение, Мейтланд сдавил свои запястья и локти, стараясь осознать, кто он такой.

– Мейтланд!.. – крикнул он. – Роберт Мейтланд!.. – И, сжав металлический костыль, заковылял из огорода.

В 10 футах слева, за кучей оцинкованных железных листов, обнаружился обрушенный вход в подвал. Мейтланда стошнило под струями дождя. Вытерев со рта слизь, он потащился по каменистой земле к подвалу. Истертые ступени спускались ко входу с покосившейся притолокой.

Мейтланд подтащил к ступеням железные листы. Тщательно уложив их между притолокой и верхней ступенькой, он построил грубую крышу, приспособив оцинкованные листы так, чтобы дождь стекал по уклону, после чего бросил костыль на ступени и спрятался под крышей своего нового убежища.

Сидя на ступеньках под дробь дождя по металлической крыше над головой, Мейтланд снял смокинг и изодранными руками отжал промокшую ткань. Грязная вода текла меж пальцев, словно он стирал детскую футбольную форму. Мейтланд разложил смокинг на ступенях и потер плечи, стараясь хоть немного разогреть их ладонями. Он чувствовал, как, распространяясь из горящего бедра, возвращается лихорадка. Тем не менее успех в постройке даже такого захудалого убежища придал ему бодрости и вновь разжег неколебимую решимость выжить. Как Мейтланд уже ясно понял, в этом и заключалась его воля к выживанию – в стремлении господствовать над островом и покорить его ограниченные ресурсы, и сейчас это казалось более важной целью, чем выбраться.

Он прислушался к дождю, бьющему по оцинкованному железу. Ему вспомнился дом, который его родители снимали в Камарге, на юге Франции, в свое последнее лето вместе. Интенсивный дождь, какие бывают в дельте Роны, обрушивался тогда на крышу гаража под окнами спальни, где маленький Роберт счастливо провел бóльшую часть каникул. И это было не просто совпадение, что когда он впервые овладел Элен Ферфакс на юге Франции, они поехали прямо в Ла-Гранд-Мотт, футуристический курортный комплекс на побережье в нескольких милях от Камарга. Элен тихо ненавидела ту жесткую, невыразительную архитектуру с ее стилизованными бетонными поверхностями, и ее раздражал цветистый юмор Мейтланда. К тому времени он обнаружил, что хотел бы оказаться здесь вместе с Кэтрин – ей бы понравились отели в виде зиггурата и обширные пустые стоянки, запланированные проектировщиками за годы до того, как туда приедет первый турист на машине. Это напоминало город, заранее, еще до своего появления покинутый людьми.

Через открытый дверной проем Мейтланд смотрел на лужи на заросшем травой фундаменте, в который провалился первый этаж. Когда-то здесь была маленькая типография, и у его ног лежали несколько матриц с медной задней стороной. Мейтланд поднял одну и посмотрел на смутные фигуры мужчины в темном костюме беловолосой женщины. Прислушавшись к дождю, он подумал о разводе своих родителей. Неопределенность того периода, когда ему было восемь лет, словно воссоздалась в зеркальном образе на матрице, в инвертированных тонах неизвестных мужчины и женщины.

Через час, когда дождь прошел, Мейтланд выбрался из своего убежища. Крепко держась за костыль, он поковылял обратно к южному откосу. Лихорадка все усиливалась, и он бездумно смотрел на пустынное полотно дороги.

Когда он добрался до откоса и посмотрел на оставленное на белом боку кессона послание, обнаружилось, что все буквы стерлись.

9. Лихорадка

На лицо Мейтланду упали последние капли дождя. Он смотрел на остатки своего послания, что нацарапал на мокром бетоне. Буквы превратились в черные пятна, горелую резину смыло на землю к его ногам.

Стараясь сосредоточиться, Мейтланд исследовал землю в поисках горелых трубок, которыми писал. Кто-то стер буквы? Неуверенный в себе и своей способности рассуждать здраво, Мейтланд стоял, опершись на металлический костыль. Его грудь и легкие наполняла лихорадка. Он заметил, что дугообразные пятна на бетоне в точности напоминают следы от дворников на ветровом стекле, и диким взглядом обвел остров и откосы дорог. Может быть, это салон машины? Весь остров уместился в «Ягуар», а его ветровое стекло и окна бред превратил в эти откосы? Возможно, сейчас он просто навалился грудью на руль, а дворники заело, и они болтаются туда-сюда, оставляя на запотевших стеклах какое-то бессвязное послание…

Сквозь скопление белых облаков на востоке от острова пробилось солнце, и его лучи, как прожектора на сцене, осветили высокий откос. По прилегающей дороге, натужно воя, тащился грузовик; над балюстрадой виднелся верх прямоугольного мебельного фургона. Мейтланд отвернулся. Ему вдруг не стало никакого дела до своего послания и стершихся букв, и он двинулся напролом через высокую, по пояс, траву, намочив об нее рваные брюки и смокинг. На ослепительно ярком солнце остров и бетонные автострады сверкали и вибрировали, и их дрожь пробегала по искалеченному телу Мейтланда. У его бедер и икр трава вспыхивала электрическим светом, а мокрая листва увивалась вокруг, словно не желая отпускать. Мейтланд перекинул больную ногу через разбитую кирпичную кладку. Каким-то образом ему удалось собраться с силами, и их хватило, чтобы двигаться.

Возвращаться к «Ягуару» нет смысла, сказал он себе.

Трава зашумела вокруг на ветерке, словно выражая свое согласие.

– Сначала обследовать остров, а потом выпить вина.

Трава возбужденно зашумела, разделившись на округлые волны и заманивая его в свои спирали.

Очарованный, Мейтланд пошел кругами, читая в этих узорах утешительный голос необозримого зеленого существа, стремящегося защитить и направить его. Спиральные изгибы вились в воспаленном воздухе – явная подпись эпилепсии. Его собственный мозг охвачен лихорадкой – возможно, повреждена кора головного мозга…

– Найти приставную лестницу?..

Трава хлестала по ногам, словно злясь, что Мейтланд по-прежнему хочет вырваться из этих зеленых объятий. Рассмеявшись над травой, Мейтланд ободряюще похлопал по ней свободной рукой. Ковыляя мимо, он отбивал льнувшие к талии шуршащие стебли.

Почти несомый травой, Мейтланд взобрался на крышу заброшенного бомбоубежища. Отдыхая там, он осмотрел остров повнимательнее. Сравнив его с системой автострад, Мейтланд увидел, что пустырь гораздо старше, чем окружающая территория, словно этот треугольный клочок выжил благодаря своей исключительной хитрости и упорству и будет жить дальше, незаметный и неведомый, после того как эти автострады рухнут и превратятся в пыль.

Некоторые части острова вели свою историю из времен задолго до Второй мировой войны. Самой древней была восточная оконечность, что под виадуком, – там находились церковный двор и дорожки меж домиками времен короля Эдуарда. Автомобильное кладбище с обломками машин наложилось на еще различимые улицы и аллеи.

В центре острова находились бомбоубежища, среди которых он и сидел. Виднелись остатки позже добавленного к ним поста гражданской обороны, которому было чуть более 15 лет. Мейтланд слез с бомбоубежища. Поддерживаемый стеблями травы, вьющимися вокруг, как стайка услужливых слуг, он поковылял на запад, к центру острова. Ему пришлось перебраться через ряд низких стен, частично засыпанных грудами старых покрышек и ржавой стальной проволоки.

Вокруг остатков бывшей кассы Мейтланд различил фундамент послевоенного кинотеатра, узенькой одноэтажной киношки, построенной из бетонных блоков и оцинкованного железа. В 10 футах поодаль, частично заслоненные зарослями крапивы, виднелись ступени, ведущие в подвал.

Увидев разбитую кассу, Мейтланд смутно подумал о собственных детских походах в местное кино с бесконечными программами про вампиров и прочие ужасы. Все больше и больше остров становился точной моделью его головы. Его прогулка по заброшенной территории была путешествием не только по прошлому острова, но и по своему собственному прошлому. Его детская злоба, когда он вслух кричал на Кэтрин, напомнила ему, как в детстве он неутомимо кричал на мать, когда она в соседней комнате нянчила его младшую сестренку. По какой-то причине, всегда его возмущавшей, мать никогда не приходила успокоить его, а давала ему, охрипшему от злобы и недоумения, вылезти из пустой ванны самому.

Слишком устав, чтобы идти дальше, Мейтланд уселся на каменную стену. Вокруг в солнечных лучах возвышались заросли крапивы, и их многоярусные зубчатые листья напоминали башни готических соборов или пористые скалы каменного леса на чужой планете. Внезапным спазмом желудок сдавило от голода, и Мейтланда стошнило прямо себе на колени. Он стер слизь и поковылял по кирпичной дорожке к южному откосу.

На короткие мгновения теряя сознание, он бродил туда-сюда, уставившись в пространство перед собой и следуя за смутным концом костыля.

Бродя так, Мейтланд обнаружил, что утратил всяческий интерес к своему телу и к боли, огнем охватившей ногу. Он начал отбрасывать отдельные части тела, забыв сначала про больную ногу, потом про обе ноги, потом стер всякое сознание об ушибленной груди и диафрагме. Поддерживаемый холодным ветерком, он двигался по траве, спокойно взирая на черты острова, которые за последние дни ему пришлось так хорошо узнать. Отождествляя остров с самим собой, он смотрел на машины на автомобильном кладбище, на проволочную сетку, на бетонный кессон за спиной. Теперь эти вызывающие боль места стали путаться с частями собственного тела. Мейтланд провел руками вокруг, пытаясь очертить остров, чтобы оставить эти части себя в тех местах, которым они принадлежали. Правую ногу он оставит там, где произошла авария, ободранные руки – на стальной ограде. Грудь положит там, где прислонялся к бетонной стене. В каждой точке маленький ритуал обозначит передачу своих полномочий острову.

Он говорил вслух – как священник, раздающий причастие из собственного тела.

– Я – остров.

Воздух струил свой свет.

10. Бомбоубежище

Над головой шумели проезжавшие автомобили. От брошенного на траву окурка, пролетевшего в нескольких футах перед глазами, поднимался дым. Мейтланд смотрел, как этот дым раздваивается в высоких стеблях, склонявшихся к лицу. Они качались в послеполуденных солнечных лучах и словно понуждали его встать на ноги. Он сел, стараясь прояснить мысли. Все тело пропитала лихорадка, и лицо под щетиной горело.

Со всех сторон вокруг острова по автострадам двигались автомобили. Пытаясь прийти в чувства, Мейтланд сосредоточил взгляд на отдаленных машинах. Он кое-как поднялся на ноги, повиснув на костыле, как скелет на крюке мясника. Высоко над ним, как огненный меч в темном небе, сверкала освещенная поверхность дорожного указателя.

Мейтланд нашел в кармане последний обгоревший резиновый шланг и на высохшем бетоне начертил:

КЭТРИН ПОМОГИ СЛИШКОМ БЫСТРО

Буквы вились вверх и вниз по склону. Мейтланд сосредоточился на правописании, но через 10 минут, когда он вернулся после неудачной попытки добраться до «Ягуара», буквы исчезли, словно их стер недовольный экзаменатор.

МАМА НЕ БОЛИТ ПОЛИЦИЯ

Мейтланд подождал в высокой траве у откоса, что будет дальше, но глаза сами закрылись. Когда он открыл их, послание уже стерлось.

Он сдался, не в состоянии разобрать собственную надпись. Трава успокоительно колыхалась, зазывая охваченное лихорадкой пугало в свое лоно. Стебли вились вокруг, открывая десятки проходов, каждый из которых вел в райские кущи. Понимая, что если не доберется до «Ягуара», то не переживет следующую ночь, Мейтланд направился через автомобильное кладбище, но через несколько минут уже безвольно следовал за травой, вьющейся спиралями вокруг.

К его удивлению, трава вывела его на более крутой холмик над самым большим бомбоубежищем. Мейтланд пополз вдоль, прислушиваясь к шороху травы. Западная стена бомбоубежища была обнесена каменной оградкой. Мейтланд задержался там. Покатая крыша ниспадала на обе стороны, исчезая в густой поросли, пробивавшейся со дна ямы.

Теперь трава молчала, словно ожидая, когда Мейтланд сделает знаменательный шаг. Спрашивая себя, зачем лезть в бомбоубежище, Мейтланд бросил взгляд на перевернутое такси и из последних сил свернул к «Ягуару», но не удержался и поскользнулся на мокрой от дождя крыше бомбоубежища. Упав, он заскользил с закругленного склона и, как ныряльщик, нырнул в траву и крапиву и исчез в глубинах подземной пещеры.

Погрузившись в этот зеленый шалаш, Мейтланд какое-то время лежал в гамаке из примятой крапивы. Густая трава и листва низкорослого кустарника скрывали все, кроме легкого свечения вечернего солнца, и он чуть ли не поверил, что лежит на дне спокойного, безмятежного моря, а сквозь океанское безмолвие проникают редкие лучи слабого света. Эта тишина и успокаивающий органический запах гниющих растений умерили его лихорадку.

По ноге пробежала какая-то маленькая тварь с острыми ножками, ее коготки цеплялись за поношенную ткань брюк. Короткими перебежками зверек продвинулся от колен до паха. Открыв глаза, Мейтланд всмотрелся и различил в тусклом свете длинную морду и нервные глазки бурой крысы, ее привлек запах сочащейся из ляжки крови. Форму крысиной головы искажала открытая рана, оголившая череп, словно крыса недавно вырвалась из капкана.

– Убирайся! А-а-а!

Мейтланд вскочил, из ветвей бузины над головой выхватил металлический костыль и стал неистово хлестать листву, сбивая стены своей зеленой клетки.

Крыса убежала. Мейтланд просунул левую ногу сквозь ветви на землю и вышел на меркнущий вечерний свет. Он стоял в заваленном проходе, шедшем вдоль западной стены убежища. Здесь растительность была скошена и открывала грубый склон, который вел к двери убежища.

– Инструменты!..

Возбужденно шевеля костылем, Мейтланд нетвердой походкой двинулся по проходу, забыв о лихорадке и больной ноге. Добравшись до двери, он стер струящийся по лбу и лицу пот. Дверь оказалась заперта на хромированный замок и цепочку. Мейтланд просунул под цепочку костыль, дернул и сорвал ее с креплений.

Толкнув дверь, он ввалился внутрь. Его встретил сладковатый, но довольно приятный запах, словно в логове какого-то большого смирного животного. В тусклом свете было видно, что убежище служило приютом какому-то бродяге. С потолка свисал ряд линялых тряпок, такие же тряпки покрывали стены и пол. Кипа одеял образовала небольшое ложе, а единственной мебелью были деревянный стул и стол. Со спинки стула свисало драное акробатическое трико, линялый костюм какого-то довоенного циркача.

Мейтланд прислонился к кривой стене, решив провести ночь в этом заброшенном логове. На деревянном столе стояло множество металлических предметов, как церковная утварь на алтаре. Все они были сняты с автомобилей – выносное зеркало заднего вида, обломки хромированной форточки, куски разбитой фары.

– «Ягуар»?..

Мейтланд узнал значок производителя – точно такой же, как был на его собственной машине.

Взяв значок, чтобы осмотреть, он не заметил широкую мощную фигуру, наблюдавшую за ним из дверного проема, по-бычьи опустив голову между ходящими вверх-вниз плечами.

Прежде чем Мейтланд успел поднести значок к свету, тяжелый кулак выбил его у него из руки. Вырванный из другой руки костыль взлетел в воздух. Сильные пальцы сжали его плечи и развернули к двери. Несколько секунд после того, как его швырнули на землю, Мейтланд видел в последних лучах дневного света лишь тяжело пыхтящую бычью фигуру, которая тащила его вверх по склону.

Незнакомец колотил Мейтланда кулаками и, похрюкивая, катал туда-сюда по сырой земле, словно стремился открыть какой-то секрет, таящийся в его израненном теле.

Теряя сознание, Мейтланд успел заметить проходящие по автостраде машины. Меж взмахами рук нападавшего он заметил рыжеволосую женщину в камуфляжной куртке, бегущую к ним, подняв в сильных руках его металлический костыль.

11. Спасение

– Отдыхайте, постарайтесь не двигаться. Мы послали за помощью.

Тихий голос молодой женщины успокоил Мейтланда. Ватным тампоном она протерла ему лицо. Мейтланд лежал на спине, и горячая вода щипала ободранную кожу. Он чувствовал, как в костях горит лихорадка. Когда молодая женщина приподняла ему голову, вода струйками потекла по щетине. Он открыл рот и распухшими губами попытался поймать обжигающие капли.

– Я дам вам попить – вас, должно быть, мучает жажда.

Женщина сделала локтем жест в сторону пластикового кувшина на ящике у постели, но даже не попыталась передать его Мейтланду. Ее крепкие руки двинулись вдоль его шеи к груди. На Мейтланде уже не было смокинга, а мокрая белая рубашка промаслилась и почернела.

На полу у двери стояла керосиновая лампа без абажура, и ее свет ослепил его, когда он попытался посмотреть молодой женщине в лицо. Мейтланд капризно заворочался, чувствуя боль в ноге, и женщина укутала ему плечи красным одеялом.

– Расслабьтесь, мистер Мейтланд. Мы вызвали помощь. Кэтрин – ведь так зовут вашу жену?

Мейтланд слабо кивнул. Облегчение и проявленная забота ошеломили его. Когда женщина подложила ему под голову руку и поднесла к его губам кувшин, он ощутил запах ее теплого сильного тела – смесь ароматов и запахов, от которых закружилась голова.

Он лежал в маленькой комнатке, чуть больше чем 10 на 10 футов, и почти всю ее занимала металлическая двуспальная кровать с матрацем, на которой он лежал. Из центра потолка поднималась вентиляционная шахта, но окон в комнате не было. За открытой дверью виднелся ведущий наверх лестничный пролет. На стене, в футе над постелью, висела выгоревшая киноафиша с Джинджер Роджерс и Фредом Астером. На стене напротив виднелись более современные вырезки из богемных журналов – психоделический постер в стиле Бердсли [1], зернистый крупный план мертвого Че Гевары, манифест «черной силы» [2] и безумно взирающий из-под голого черепа Чарлз Мэнсон на суде. Из мебели, кроме ящика у кровати, в комнате был лишь ломберный стол, уставленный косметическими баночками, флаконами с духами, тюбиками губной помады и запачканными лоскутами ткани. К стене был прислонен дорогой кожаный чемодан. На вешалках на его крышке висели юбка, свитер и нижнее белье.

Мейтланд собрался с силами. Лихорадка начала отступать. Он вспомнил неистовое нападение в бомбоубежище и как его вечером выволокли наружу, но боль от ударов утихла от первых же слов молодой женщины. В контексте его испытаний на острове даже эта убогая комнатушка – как он догадался, расположенная в зловредной близости от автострады – своим стилем и комфортом не уступала лучшим апартаментам где-нибудь на речном берегу в Савойе. Когда женщина села на постель, Мейтланд взял ее за руку, стараясь выразить всю свою благодарность.

– Мы… – проговорил он разбитыми губами. – Мы рядом с островом? – И, осознав, что она могла не знать его истории, добавил: – Я разбил свою машину… «Ягуар»… Я слетел с автострады.

Молодая женщина задумчиво пожевала жвачку, острыми глазами смотря на Мейтланда.

– Да, мы знаем. Вам повезло, что вы остались в живых. – Она положила свою сильную руку ему на лоб, проверяя температуру. – Вы были больны до аварии? Знаете, у вас лихорадка.

Мейтланд покачал головой. Ему нравилось чувствовать давление этой холодной ладони.

– Нет, она началась позже. Я думаю, вчера. Моя нога… она сломана.

– Да. Похоже на то. Бедняжка, я дам вам поесть.

Женщина полезла в сумочку и вытащила плитку молочного шоколада. Она сняла серебристую обертку, отломила несколько квадратиков и вложила один Мейтланду в губы.

Пока теплый шоколад таял во рту, Мейтланд впервые смог рассмотреть лицо молодой женщины. Она встала, посмотрелась в походное зеркало на стене и с плиткой шоколада в одной руке стала ходить туда-сюда. Освещенные керосиновой лампой, ее рыжие волосы сияли, как дикое солнце, в этой захудалой комнатушке. Сквозь самодельные завитки над ее высоким лбом пробивались лучи света. Девушке было лет двадцать, и у нее было смышленое лицо с угловатыми чертами и тяжелым подбородком. В своей почти нарочитой неухоженности она казалась симпатичной, а когда кормила Мейтланда квадратиками шоколада, оставляя на каждом отпечаток своего большого пальца, то держалась с ним одновременно грубовато и почтительно. Возможно, она возмущалась, что приходится ухаживать за этим состоятельным человеком, которого занесло в ее захудалую комнатенку, так как понимала, что он скоро отправится в гораздо более комфортабельные условия. И все-таки что-то в ее тоне, уверенные интонации ее голоса говорили Мейтланду, что она происходит из несколько иного окружения. В своих линялых джинсах и камуфляжной военной куртке, с Мэнсоном и «черной силой» на стенах она напоминала типичную недоучившуюся студентку, но это впечатление в свою очередь опровергалось кучей дешевой косметики, вульгарной прической и безвкусной одеждой на крышке чемодана – все это смахивало на экипировку уличной проститутки.

Ободренный водой и шоколадом, Мейтланд потер рукой рот. С минуты на минуту могла приехать карета «Скорой помощи» с санитарами, и его увезут в Хаммерсмит, на больничную койку.

– Вы вызвали «Скорую»? Они скоро приедут. Я бы хотел поблагодарить вас, мисс…

– Джейн. Джейн Шеппард. Я не так уж много сделала.

– Я уже почти забыл, как едят. Я бы хотел, чтобы вы позвонили по еще одному номеру. Доктору Элен Ферфакс, если не возражаете.

– Не возражаю, но у меня нет телефона. Постарайтесь расслабиться. Вы совершенно измучены.

Она села на постель, твердыми пальцами ощупала его правое бедро и поморщилась, посмотрев на горящую рану, видневшуюся сквозь дыру в брюках.

– Выглядит ужасно. Я постараюсь ее промыть.

Ее руки двигались вокруг его бедер и паха, расстегивая брюки. От тающего в животе шоколада в голове у Мейтланда стало легко.

– Все в порядке. В больнице разберутся с этим.

Он начал рассказывать девушке о своей аварии, стремясь запечатлеть свое кошмарное испытание в чьей-то еще памяти, прежде чем оно исчезнет.

– На три дня я оказался заключенным – теперь в это трудно поверить. Моя машина перескочила через ограждение. Думаю, поначалу я не был ранен. Но не мог выбраться. Никто не останавливался! Это удивительно – я умирал от голода на этом островке среди движущихся машин. Если бы не вы, я бы так и умер там…

Мейтланд прервался. Джейн Шеппард сидела к нему спиной, и ее бедро прижималось к его правому локтю. Ее руки умело работали над его брюками. Она разрезала их до пояса, но там прорезиненная ткань оказалась слишком крепкой для маникюрных ножниц в ее руках. Приподняв его правую ягодицу, молодая женщина стала резать подкладку заднего кармана.

Мейтланд видел, как она вынула ключи от машины. Внимательно посмотрев на них, девушка повертела каждый из трех и, поймав взгляд Мейтланда, со смешком положила ключи в ящик.

– Вам было неудобно… – Словно чтобы сделать объяснение более убедительным, она провела рукой по ягодице и несколько секунд растирала ушибленное место.

– Так значит, никто не останавливался? Наверное, вы удивились. Нынче мы не замечаем чужого эгоизма, пока сами не столкнемся с ним.

Мейтланд повернул голову и встретил ее спокойный взгляд. Он удержал себя от того, чтобы забрать ключи. Чувство облегчения и возбуждения начало гаснуть, и он осмотрел комнату, запечатлевая в уме ее реальность. Частью своего существа он все еще лежал под дождем, прислушиваясь к невидимому и нескончаемому движению машин. На мгновение он испугался, что комната и эта молодая женщина могут оказаться частью последней иллюзии.

– Вы очень добры, что позаботились обо мне. Вы уже вызвали «Скорую»?

– Да, я позаботилась о помощи. Мой друг ушел. С вами будет все в порядке.

– Где именно мы находимся? Неподалеку от острова?

– Острова? Что вы так называете?

– Остров меж дорог. Клочок пустыря под автострадой. Мы рядом с ним?

– Да, мы рядом с автострадой. Вы в совершенной безопасности, мистер Мейтланд.

Мейтланд прислушался к отдаленному шуму машин. Его часы исчезли, но он догадался, что, должно быть, около полуночи – жестокий опыт подсказывал ему, что последние идущие на запад машины покидают центр Лондона.

– Мои часы, наверное, выпали. Откуда вы знаете мое имя?

– Мы нашли кое-какие документы в портфеле рядом с машиной. И к тому же вы все время разговаривали сами с собой. – Джейн помолчала, критически глядя на него. – Вы за что-то страшно злитесь на себя, верно?

Мейтланд пропустил это мимо ушей.

– Вы видели машину? Серебристый «Ягуар»?

– Нет. То есть, да, видела. Вы меня запутали, когда все время повторяли про остров. – С долей обиды, словно напоминая Мейтланду, как он ей обязан, она проговорила: – Я принесла вас сюда. Вы чертовски тяжелый, знаете, даже для большого мужчины.

– Где мы? Машины…

Встревоженный, он попытался сесть. Молодая женщина встала у ножки кровати, ее рыжие волосы горели в свете керосиновой лампы. Она смотрела на Мейтланда, как потрепанная ведьма, которая какой-то необычной магической силой вызвала в свое логово слишком крупную жертву и теперь не уверена, как лучше всего воспользоваться возможностями мертвеца.

Встревоженный ее спокойным взглядом, Мейтланд оглядел комнату. В одном углу, подставленные под металлический таз с замоченным бельем, стояли три круглые жестянки, каждая размером с моток пленки.

Из стены за головой у девушки, как рога, торчали скобы какого-то намоточного устройства. Мейтланд посмотрел на вентиляционную шахту и афишу с Астером и Роджерс.

Джейн Шеппард тихо проговорила:

– Продолжайте. В чем дело? Вы, очевидно, силитесь что-то понять.

– Кино… – Мейтланд указал на потолок. – Ну конечно, это подвал разрушенного кинотеатра. – Он устало опустил голову на несвежую подушку. – Боже, я все еще на острове…

– Хватит твердить про остров! Вы можете уйти, когда захотите, я вас тут не удерживаю. Может быть, вас он чем-то не устраивает, но я сделала что могла. Если бы меня он не устраивал, вас бы тут не было и вы бы не жаловались!

Мейтланд поднес к лицу руку, чувствуя, как по нему течет пот.

– Боже мой!.. Послушайте, мне нужен врач.

– Мы вызовем врача. А сейчас вам надо отдохнуть. Вы несколько дней сами себя взвинчивали – я полагаю, намеренно.

– Джейн, я дам вам денег. Помогите мне выбраться на дорогу и остановить машину. Сколько вы хотите?

Джейн перестала ходить по комнате и внимательно посмотрела на Мейтланда.

– А у вас есть деньги?

Мейтланд устало кивнул. Сообщение этой простейшей информации словно вызвало сомнения у этой смышленой, но неискренней женщины. Очевидно, она ко всему относилась с подозрением.

– Да, я довольно богат… Я глава архитектурной фирмы. Вы получите сколько захотите без всяких вопросов. Ну, теперь вы пошлете за помощью?

Джейн пропустила вопрос мимо ушей.

– У вас есть деньги с собой? Скажем, пять фунтов?

– В бумажнике – в моей машине, в багажнике. Около 30 фунтов. Я дам вам десять.

– В багажнике… – Джейн задумалась над этим и проворно схватила ключи. – Я лучше присмотрю за ними.

Не в силах двигаться, Мейтланд смотрел на плакат с Чарлзом Мэнсоном. Он ощутил, что снова теряет волю к жизни. Ему нужно поспать в этой теплой постели с запахом дешевой парфюмерии, в этой комнате без окон глубоко под землей. Он слышал, как далеко наверху на ночном ветерке шумит трава.

По лестнице прогремели тяжелые башмаки и немного вывели его из дремоты. Джейн агрессивно шагнула вперед. Уступая ей, пришелец остановился за дверью и покрытой рубцами рукой прикрыл маленькие глазки от света керосиновой лампы. От спуска своего тучного тела по лестнице он тяжело дышал, и Мейтланд узнал хриплое дыхание человека, который на него напал.

Ему было около 50, и, очевидно, он страдал каким-то умственным расстройством. На низком лбу отражались прожитые в постоянной растерянности годы. Морщинистое лицо выражало детское недоумение, словно ограниченный ум, с которым он родился, так и не развился далее подросткового уровня. Все напасти тяжелой жизни собрались, чтобы произвести этого великовозрастного дебила, которого вечно шпыняли злые равнодушные взрослые, но который так и уцепился за свою невинную веру в простой и бесхитростный мир.

Его щеки и брови, почти сросшиеся над впалой переносицей, были покрыты серебристыми рубцами, а нос – комок аморфного хряща – требовал бесконечного внимания. Мощной рукой этот индивидуум вытер сопли и в свете керосиновой лампы посмотрел на них. При всей своей неуклюжести его тело обладало несомненной силой и атлетической осанкой. Когда он перетаптывался на своих маленьких ножках, Мейтланд заметил в нем искаженную грацию акробата или ошеломленного спарринг-партнера, пропустившего тяжелый удар. Этот человек все время касался своего лица, как боксер, смахивающий боль от полученного резкого удара.

– Ну, Проктор, ты их нашел? – спросила Джейн.

Человек покачал головой. Он перепрыгивал с ноги на ногу, как ребенок, не успевший сходить в туалет.

– Заперто, – объявил он хрипло. – Слишком крепко для Проктора.

– Удивляюсь – я думала, ты можешь сломать что угодно. Завтра при дневном свете пойдем посмотрим снова.

– Да, Проктор найдет их завтра.

Он посмотрел через ее плечо на Мейтланда, и она неохотно отступила.

– Проктор, он почти уснул. Не буди его, или у нас останется труп.

– Не буду, мисс Джейн.

Проктор с преувеличенной осторожностью шагнул вперед. Мейтланд повернул голову и заметил на нем смокинг. Тщательно разглаженные шелковые лацканы блестели.

Джейн тоже заметила его одеяние.

– Какого черта ты это напялил? – резко спросила она. – Собрался на вечеринку или просто переоделся к ужину?

Проктор захихикал и не без достоинства осмотрел себя.

– На вечеринку. Да… Проктор и мисс Джейн!

– Боже всемогущий… Ну-ка, сними.

Проктор недоверчиво посмотрел на нее, и его изувеченное лицо выразило обиду и мольбу. Он вцепился в концы лацканов, словно боясь, что они улетят.

– Проктор! Ты хочешь, чтобы тебя сразу увидели? В этом причудливом наряде тебя заметят за милю!

Проктор потоптался в двери, сознавая логику сказанного, но не желая расставаться со смокингом.

– Только на ночь. – Пошел он на компромисс. – Ночью никто не заметит пиджак Проктора.

– Хорошо, только на ночь. Но не забывай обо всем из-за этого пиджака. – Она указала на Мейтланда, который дремал на сырой подушке. – Я собираюсь уйти, и тебе придется присмотреть за ним. Просто оставь его в покое. Не возись с ним и не вздумай снова колотить. Вообще, не надо торчать в этой комнате – сядь на верху лестницы.

Проктор послушно кивнул. Как ярый конспиратор, он украдкой попятился из двери и поднялся по лестнице. Разбуженный стуком шагов по деревянным ступеням, Мейтланд заметил рабочие сапоги, отпечаток которых видел на откосе. Он попытался подняться, испугавшись, что останется наедине с этим контуженным островитянином. Теперь стало ясно, что этот бродяга поднимался по откосу и поправил щиты, чтобы скрыть следы аварии.

Когда Мейтланд забормотал, молодая женщина села рядом на кровать. Комнату наполнял запах сладкого одурманивающего дыма, длинными слоями висевшего вокруг ее лица. С неожиданной лаской она обняла Мейтланда за голову и стала укачивать.

Пять минут она утешала его, качала и баюкала.

– Все будет хорошо, милый. Постарайся уснуть. Когда проснешься, тебе будет лучше. Я присмотрю за тобой, дорогой. Тебе ведь хочется спать, правда, мой маленький? Бедный малыш, тебе так надо поспать. Спи, малютка, баю-бай…

Когда она ушла, Мейтланд полупроснулся в лихорадке, зная, что бродяга в смокинге следит за ним из дверей. Всю ночь Проктор топтался рядом, его толстые пальцы ощупывали Мейтланда, словно в поисках какого-то талисмана, ускользавшего от него. То и дело Мейтланд просыпался, ощущая горячее дыхание с запахом винного перегара, и видел над собой изуродованное лицо Проктора. В свете керосиновой лампы оно казалось сделанным из полированного камня.

За несколько часов до рассвета вернулась Джейн Шеппард. Мейтланд услышал ее отдаленный крик, когда она шла через остров. Молодая женщина отпустила Проктора, и он беззвучно исчез в шуршащей траве.

Послышался стук высоких каблуков по ступеням. Мейтланд бессмысленно смотрел, как Джейн нетвердой походкой подошла к постели. Слегка пьяная, она посмотрела на Мейтланда, словно не узнавая его.

– Боже! Ты все еще здесь? Я думала, ты ушел. Что за чертов вечер!

Напевая про себя, она скинула туфли. Где она была, он мог лишь догадываться по ее костюму – карикатуре на провинциальную шлюху сороковых годов – открывавшая бедра и края чулок юбка-брюки, выпирающие под люрексной блузкой груди.

Нетвердой походкой Джейн обошла кровать, разделась, свалив одежду в чемодан, и, голая, скользнула под изношенное одеяло. Посмотрев на плакат с Роджерс и Астером, она взяла Мейтланда за руку, отчасти чтобы успокоить его, отчасти просто за компанию. Остаток ночи и начало утра, лежа рядом с ней, Мейтланд чувствовал сквозь лихорадку прикосновение ее сильного тела.

12. Акробат

Утром Джейн Шеппард ушла. Когда Мейтланд проснулся, в подвале было тихо. Убогое ложе, на котором он лежал, освещал солнечный луч с узкой лестницы. На стенах, надзирая, как блюстители кошмара, висели портреты Гевары и Чарлза Мэнсона.

Мейтланд протянул руку и пощупал отпечаток тела молодой женщины. По-прежнему лежа, он осмотрел комнату, в том числе открытый чемодан, безвкусную одежду на вешалках, косметику на ломберном столе. Прежде чем уйти, Джейн все привела в порядок.

Лихорадка отступила. Мейтланд взял с ящика пластиковый стаканчик, приподнялся на локте и выпил тепловатой воды. Стянув одеяло, он осмотрел свою ногу. Какой-то непредсказуемый процесс выздоровления заблокировал бедро в тазобедренном суставе, но опухоль спала и боль утихла. Впервые он мог коснуться посиневшей плоти.

Мейтланд осторожно сел на краю кровати, глядя на плакат с Астером и Роджерс. Он попытался вспомнить, видел ли когда-либо этот фильм, и пустил мысли в годы юности. Несколько лет подряд он проглатывал почти всю голливудскую продукцию, сидя в одиночестве средь пустынных закругленных рядов в просторных пригородных «Одеонах». Мейтланд потер ушибленную грудь, понимая, что его тело все больше и больше напоминает то, каким было в юности – голод и лихорадка отняли, по крайней мере, десять фунтов веса. Широкая грудь и мощные ноги потеряли половину своей мышечной массы.

Мейтланд опустил больную ногу на пол и прислушался к движению на автостраде. Уверенность, что скоро он выберется с острова, оживила его. Проторчав на этом треугольном пустыре почти четыре дня, он заметил, что начал забывать жену и сына, Элен Ферфакс и своих сотрудников и деловых партнеров – все они отошли в тень где-то на задворках сознания, и их место заняли потребность в еде, в убежище, больная нога, а больше всего – потребность господствовать над этим клочком земли, непосредственно его окружавшем. Жизненный горизонт сжался до чуть более 10 футов. Пусть до освобождения оставался лишь час – несмотря на всю неохоту молодой женщины и Проктора помочь ему подняться на откос, – но мысль о господстве над островом наваждением преследовала Мейтланда, как будто он 10 лет искал это место.

– Чертова нога…

В ящике был примус и немытая кастрюля. Мейтланд соскреб присохший к кастрюле рис и жадно сунул в рот жесткие крупинки. На лице чувствовалась густая борода. Мейтланд посмотрел на грязную некогда белую рубашку и почерневшие брюки, разрезанные от правого колена до пояса. И все же эта коллекция лохмотьев все меньше и меньше казалась нелепым нарядом.

Прислонившись к стене, Мейтланд двинулся вокруг комнаты. Плакат с Геварой порвался под его рукой и повис на одной кнопке в углу. Мейтланд добрался до двери, повернулся на здоровой ноге и сел на крышку 50-литровой кадки, служившей баком для воды.

Десяток ступеней вели к яркому солнечному свету. По углу лучей Мейтланд догадался, что уже двенадцатый час. На автостраде было спокойное воскресное движение – часа через полтора семейства, в хорошем настроении выехавшие на воскресную прогулку, побеспокоит отощавший человек в изорванном вечернем костюме, шатающийся на проезжей части перед ними. Самое долгое похмелье в мире.

Мейтланд двинулся по ступеням к солнечному свету. Добравшись до верха, он осторожно поднял голову и сквозь окружавшие лестницу заросли травы и крапивы огляделся вокруг.

Он уже собирался шагнуть на остров, когда услышал знакомое хриплое дыхание. Мейтланд встал на четвереньки и пополз по земле к заброшенной кассе. Повернувшись на бок, он протянул руки и раздвинул заросли крапивы.

В 20 футах поодаль, на маленькой прогалине среди травы и крапивы, Проктор выполнял гимнастические упражнения. Тяжело дыша ртом, он стоял, поставив босые ноги вместе, напрягши мощные плечи и вытянув перед собой руки. На вытоптанной земле его тайного гимнастического зала стояли сапоги со стальными подковами и лежала скакалка. На Прокторе были потрепанные остатки гимнастического трико, которое Мейтланд видел на спинке стула в бомбоубежище. Серебристые полоски подчеркивали мощные плечи, а из-за правого уха, вниз по шее к плечу зигзагом молнии бежал лиловый шрам – след какого-то жуткого насилия.

После подготовки – сложного ритуала, состоявшего из пыхтения и крехтанья, словно запускался старый бензиновый двигатель, – Проктор сделал коротенький шажок вперед и исполнил переворот вперед. Его мощное тело перевернулось в воздухе. Он тяжело приземлился и едва удержал равновесие, согнув ноги и размахивая расставленными в стороны руками, но, в восторге от своего триумфа, счастливо затопал босыми ногами.

Мейтланд подождал, когда Проктор приготовится к следующему трюку. По сосредоточенности и по тому, как тщательно он примерялся, было ясно, что следующий акробатический трюк явит собой настоящее испытание. Проктор собрал все свои силы. Он отмерил расстояние и отшвырнул ногой валявшиеся камни, как большой зверь, отыскивающий лучшее место для засады. Когда бродяга наконец снова подпрыгнул в воздух, пытаясь выполнить переворот назад, Мейтланд уже знал, что у него ничего не выйдет, и пригнул голову, увидев, как он шлепнулся, разбросав сапоги.

Ошеломленный, Проктор растянулся на земле, потом встал, удрученно глядя на свое неуклюжее тело. Он несмело приготовился ко второй попытке, но не решился и стряхнул пыль с поцарапанных рук. Его правое запястье было рассечено. Пососав рану, Проктор попытался сделать стойку на руках, но упал на колени. У него явно была нарушена координация, и переворот вперед получился лишь случайно. Даже прыжки на скакалке ему не удавались, и через несколько секунд скакалка обмоталась вокруг шеи.

Тем не менее, как понял Мейтланд, бродяга не упал духом. Он лизнул порез на запястье и счастливо запыхтел, более чем удовлетворенный своими успехами. Встревоженный этим зрелищем, Мейтланд осторожно отполз.

Услышав, как Мейтланд движется мимо кассового аппарата, Проктор подозрительно оглянулся и, прежде чем Мейтланд успел добраться до лестницы, исчез из виду, шмыгнув, как вспугнутый зверь, в густую траву.

В крапиве за спиной возникло легкое шевеление. Мейтланд подождал, уверенный, что Проктор следит за ним и что если шагнуть, бродяга схватит его и скатит вниз по лестнице. Он прислушался к шуму машин на автостраде, думая о явной склонности бродяги к насилию и его врожденной враждебности к миру интеллекта, который так отыгрался на нем самом.

Мейтланд двинулся вниз по лестнице. Спустившись, он посмотрел на небо и колышущуюся траву, потом шагнул обратно в комнату и двинулся вдоль стены. Когда глаза привыкли к сумеркам, он посмотрел на богемные плакаты, линялую постель и кожаный чемодан с дешевыми шмотками. Кто были эти двое островитян? Какой нелегкий союз существовал между старым циркачом и этой неглупой молодой женщиной? Она представлялась классической хиппи, которая покинула зажиточную семью, забив себе голову вздорными идеями, и теперь скрывается от полиции из-за наркотиков или нарушения испытательного срока после условного освобождения.

Мейтланд услышал, как сквозь траву она зовет Проктора. Тот откликнулся своим хриплым придурковатым тоном. Мейтланд двинулся назад к постели и только лег, укрывшись одеялом, как в комнате раздались шаги Джейн.

В одной руке она держала мешок с продуктами из супермаркета. На ней были джинсы и военная куртка. На этот раз Мейтланд, увидев грязь на ее туфлях, заключил, что камуфляжная куртка была не просто юношеской причудой. Вероятно, девушка знала какой-то тайный путь через откос и примыкающую дорогу.

Она посмотрела на Мейтланда, и ее острые глазки в первую же секунду все заметили. Рыжие волосы были гладко зачесаны назад и плотно прилегали к голове, как у ткачихи, открывая высокий костистый лоб.

– Как здоровье? Не слишком, насколько я представляю. Но, во всяком случае, спали вы хорошо.

Мейтланд слабо пошевелил одной рукой. Что-то подсказывало ему, что лучше скрыть свое выздоровление.

– Мне чуть получше.

– Я вижу, что вы вставали, – заметила Джейн без неодобрения и поправила плакат с Геварой, прикнопив оборванный укол. – Наверное, вам не так уж плохо. Кстати, здесь вы ничего не найдете.

Она положила свою сильную руку Мейтланду на лоб и подержала, потом быстро вытащила примус и поставила его на солнце у нижних ступеней лестницы.

– Ваша лихорадка прошла. Мы беспокоились о вас ночью. Вы из тех людей, кто все время себя испытывает. А вам не кажется, что вы намеренно попали в аварию и оказались на этом острове? – Встретив терпеливый взгляд Мейтланда, она продолжила: – Я не шучу. Поверьте, самоубийства – это то, в чем я разбираюсь. Моя мать перед смертью так накачалась барбитуратами, что вся посинела.

Мейтланд сел.

– Какой сегодня день?

– Воскресенье. Индийские рестораны тут работают каждый день. Индийцы эксплуатируют себя и свой персонал сильнее, чем белые. Впрочем, об этом вы сами прекрасно знаете.

– О чем?

– Об эксплуатации. Вы ведь богатый предприниматель, верно? Так вы заявили вчера вечером.

– Джейн, не будьте наивны – я не богат, и я не предприниматель. Я архитектор. – Мейтланд помолчал, прекрасно видя, что этой бесцельной повседневной болтовней она просто заговаривает ему зубы. Но ее расчеты ее подвели.

– Вы вызвали помощь? – твердо спросил он.

Джейн не обратила внимания на вопрос и разложила скромный завтрак. Она аккуратно расстелила на ящике бумажную скатерть и расставила ярко раскрашенные бумажные стаканчики и тарелки; это напоминало миниатюрное детское чаепитие.

– Я… у меня не было времени. Я думала, сначала надо дать вам поесть.

– Да, действительно я проголодался. – Мейтланд развернул пакет с печеньем, который она ему протянула. – Но мне нужно в больницу. Нужно осмотреть ногу. И еще моя работа, моя жена – там не знают, куда я делся.

– Ну, они думают, что вы в командировке, – быстро возразила Джейн. – Полагаю, они вовсе по вам не скучают.

Мейтланд оставил это без комментариев.

– Вчера вечером вы сказали, что позвонили в полицию.

Джейн рассмеялась, увидев, как Мейтланд в своем рванье сгорбился на краю кровати, почерневшими руками разрывая пакет с печеньем.

– Не в полицию – мы здесь не очень любим полицейских. Во всяком случае, Проктор – у него остались о полицейских довольно неприятные воспоминания. Они всегда с ним плохо обращались. Знаете, один сержант из Ноттингхиллского участка помочился на него. Проктор никогда этого не забудет.

Она подождала, что Мейтланд ответит. Сернистый запах треснувших яиц опьянил его. Перекладывая дымящееся яйцо на его бумажную тарелку, Джейн прислонилась к Мейтланду достаточно надолго, чтобы он ощутил вес и упругость ее левой груди.

– Послушайте, вчера вечером вам было совсем плохо. Вы не могли двигаться. Ужасная нога, лихорадка, вы были совершенно измучены и бредили о вашей жене. Представляете, каково было бы нам тащиться в темноте, пытаясь поднять вас по склону? Я просто хотела, чтобы вы остались в живых.

Мейтланд разбил вареное яйцо. От горячей скорлупы защипало забитые машинным маслом порезы на пальцах. Молодая женщина опустилась на корточки у его ног и откинула рыжие волосы. Она так коварно пользовалась своим телом, что он смешался.

– Потом вы поможете мне выбраться отсюда, – сказал он. – Я понимаю, что вы не хотите впутывать полицию. Если Проктор…

– Именно. Он боится полиции и сделает все, чтобы не приводить ее сюда. Дело не в том, что он когда-то что-то натворил, а просто этот пустырь – все, что у него есть. Построив автостраду, они заточили его тут – знаете, он никогда отсюда не выходит. Удивительно, что он выжил.

Мейтланд затолкал в рот расползающееся и капающее на пол яйцо.

– Проктор чуть не убил меня, – заметил он, облизывая пальцы.

– Он подумал, что вы хотите занять его логово. Вам повезло, что я оказалась рядом. Он очень сильный. Когда ему было 16 или 17, он выступал на трапеции в передвижном цирке. Это было до того, как приняли законы об охране труда. Он упал с высоты и повредился в мозгах. С умственно дефективными и ненормальными обращаются ужасно – если они не подготовлены к отправке в приют, то совершенно беззащитны.

Мейтланд кивнул, поглощенный едой.

– И давно вы живете в этом старом кинотеатре?

– На самом деле я здесь не живу, – ответила она с высокомерным жестом. – Я живу с… друзьями неподалеку от Харроу-роуд. В детстве меня воспитывали одну, и я не люблю, когда вокруг много народу – вы, наверное, меня поймете.

– Джейн… – Мейтланд прокашлялся. От твердого печенья и обжигающих яиц дюжины ран во рту открылись. Отвыкшие от еды десны, губы и мягкое нёбо щипало. Он неуверенно посмотрел на молодую женщину, понимая всю свою зависимость от нее. В 70 ярдах поодаль по автостраде ехали машины, везя людей домой, на семейный обед. Сидение у примуса с молодой женщиной в этой убогой комнатенке почему-то напомнило ему первые месяцы брака с Кэтрин и их формальные застолья. Хотя Кэтрин сама обставляла квартиру, по сути, не советуясь с Мейтландом, он чувствовал такую же зависимость от нее и то же удовлетворение от нахождения среди чужой мебели. Даже их нынешний дом был спроектирован так, чтобы избегать риска чрезмерной фамильярности.

Мейтланд сознавал, что Джейн сказала правду насчет спасения его жизни, и вдруг ощутил свой долг перед ней. Его запутала смесь теплоты и агрессивности в этой девушке, ее переходы от прямоты к явной уклончивости. Он все чаще и чаще ловил себя на том, что смотрит на ее тело, и его раздражала собственная сексуальная реакция на ту бесцеремонность, с которой эта женщина выставляла себя.

– Джейн, я бы хотел, чтобы вы сейчас позвали Проктора. Вы и он можете поднять меня по откосу и оставить у дороги. Я сумею кого-нибудь остановить.

– Конечно. – Она прямо посмотрела ему в глаза и, чуть улыбнувшись, рукой отвела с шеи волосы. – Проктор вам помогать не станет, но я попытаюсь – а вы страшно тяжелый, даже несмотря на истощение. Слишком много дорогих обедов, возмутительное уклонение от налогов продолжается. А от переедания вы, наверное, получаете какую-то эмоциональную защищенность…

– Джейн! – В раздражении Мейтланд стукнул почерневшими кулаками по ящику, разбросав бумажные тарелки по полу. – Я не собираюсь звонить в полицию. Я никому не сообщу про вас и Проктора. Я благодарен вам – если бы вы меня не нашли, я бы, наверное, сдох здесь. Никто ничего не узнает.

Джейн пожала плечами, уже потеряв всякий интерес к словам Мейтланда.

– Придут люди…

– Не придут! Рабочему, который отбуксирует мою машину отсюда, наплевать на все, что здесь делается. Последние три дня 100 раз мне это доказали.

– Ваша машина стоит кучу денег?

– Нет – она теперь никуда не годится. Я сжег ее.

– Знаю. Мы видели. Почему же не оставить ее здесь?

– В страховой компании захотят на нее посмотреть. – Мейтланд резко взглянул на нее. – Вы видели огонь? Боже милостивый, почему же вы не помогли мне тогда?

– Мы не знали, кто вы такой. Сколько стоила машина?

Мейтланд посмотрел на ее открытое детское лицо с этим выражением наивной испорченности.

– И в этом все дело? Потому вы и не хотите, чтобы я ушел? – Он утешительно положил руку ей на плечо и продолжал держать, когда девушка попыталась убрать ее. – Джейн, послушайте меня. Если вам нужны деньги, я вам дам. Ну, сколько вам нужно?

Ее вопрос прозвучал по-деловому, как у усталого кассира.

– А у вас есть деньги?

– Да, есть – в банке. В машине мой бумажник с 30 фунтами. Ключи у вас – откройте багажник, пока туда не забрался Проктор. Вы выглядите довольно быстроногой.

Не обращая внимания на его враждебность, Джейн полезла в сумочку, достала оттуда заляпанный маслом бумажник и положила на постель рядом с Мейтландом.

– Все здесь – пересчитайте. Давайте! Пересчитайте!

Мейтланд открыл бумажник и посмотрел на пачку отсыревших банкнот. Сдержав себя, он начал заново:

– Джейн, я могу вам помочь. Чего вы хотите?

– От вас ничего. – Она достала кусок жевательной резинки и стала свирепо жевать. – Это вам нужна помощь. Вы слишком много напортачили самостоятельно. Давайте взглянем правде в глаза – вы несчастны с вашей женой. А здесь, в этом диком окружении, вам нравится.

Мейтланд ждал, когда она закончит.

– Хорошо, возможно. Только помогите мне выбраться отсюда.

Она встала перед ним, заслонив путь к двери; в глазах ее горела злоба.

– Вы все время так высокомерны! Никто вам ничего не должен, так что прекратите все эти «нужно, нужно, нужно»! Вы разбили свою машину, потому что слишком быстро ехали, а теперь жалуетесь, как ребенок. Только мы нашли вас вчера ночью…

Мейтланд отвел глаза от ее свирепого взгляда и вдоль стены направился к двери. Этой ненормальной молодой женщине был нужен кто-то, на ком вымещать злобу – старый бродяга слишком туп, но сам он, истощенный и с покалеченной ногой, представлял идеальную мишень. Первого же проявления благодарности хватило, чтобы завести ее…

Когда он проходил мимо, Джейн схватила его за локоть, положила его руку на свои узкие плечи и, как учитель танцев, ведущий беспомощного новичка, повела к лестнице.

Мейтланд ступил на яркое солнце. Высокая трава зашуршала вокруг его ног, ласкаясь, как обрадованная собака. Напитанная весенним дождем трава выросла на четыре фута и доставала Мейтланду до груди. Он неуверенно оперся на молодую женщину. В сотне ярдов на востоке протянулся высокий пролет виадука, и Мейтланд увидел бетонный кессон, на котором писал свои послания. Остров казался больше и с более четкими очертаниями – лабиринт низин и ям. На нем дико и буйно разрослись трава и кусты, словно остров двигался назад во времени к более ранним, первобытным временам.

– Мои надписи – это вы их стирали?

– Проктор. Он так и не научился читать и писать. Он ненавидит всякие слова.

– А деревянные щиты? – Мейтланд чувствовал обиду на обоих – и на Проктора, и на эту молодую женщину.

– Это он поправил их – сразу же после аварии, пока вы еще сидели в машине оглушенный.

Она поддерживала его, подпирая под плечи и прижав руку к его животу. Запах ее теплого тела контрастировал с запахом травы и выхлопных газов. Мейтланд сел на лежавшую на земле грузовую покрышку и посмотрел на высокую стену откоса. Недавно посеянная трава уже погуще покрывала склон. Скоро она скроет все следы происшествия, глубокую колею, оставленную колесами «Ягуара», и запутанные отпечатки его первых попыток влезть на откос. На краткий миг Мейтланд ощутил сожаление, что расстается с этим островом. Хотелось сохранить его навсегда, чтобы можно было привезти сюда Кэтрин и друзей, показать им место своих испытаний.

– Джейн…

Молодой женщины рядом не было. В 20 ярдах от него над травой виднелись ее голова и сильные плечи, она быстро шагала к бомбоубежищу.

13. Огненный сигнал

– Джейн! Идите сюда… Джейн!

Его слабый голос с чуть не сорвавшимся с губ проклятием затерялся в шуме травы. Мейтланд встал и на левой ноге поскакал за Джейн. Задыхаясь от гнева, он прислонился к разбитой кассе и, чуть успокоившись, потер живот, чувствуя выпирающий край ребер. Что ж, по крайней мере, девушка дала ему чего-то поесть.

В 15 футах перед ним на крыше какого-то рухнувшего флигеля лежала ржавая железная труба, один конец которой изогнулся грубой рукоятью. Костыль! Мейтланд пополз по каменистой земле, волоча за собой больную ногу. Его длинные руки перетащили тело через разбитую кладку флигеля, он потянулся и схватил выхлопную трубу.

Сев с ней в руках, Мейтланд перевел дыхание. Он махал костылем проезжавшим машинам, довольный, что снова чувствует гладкий ржавый металл знакомой опоры – средства выживания. Этот обломок трубы был его первым инструментом – и оружием, осознал он, подумав о Прокторе. Бродяга еще не появлялся, но Мейтланд осматривал траву и заросли крапивы, уверенный, что тот затаился где-то там.

Со вновь обретенной уверенностью в себе Мейтланд стал слезать с крыши флигеля. Опершись на костыль, он снова встал прямо. Брюки лохмотьями свисали с пояса, но он чувствовал в себе достаточно сил и решимости. От ощупывания черепа затянувшиеся раны на голове заболели. Сотрясение и лихорадка прошли, оставив после себя не более чем постоянную легкую головную боль.

Мейтланд посмотрел на откос автострады. Возможно, ему хватит сил влезть наверх, но он знал, что Проктор следит за ним, выжидая, что он предпримет. Еще одно физическое столкновение с бродягой выведет его из строя на несколько дней. Как-то нужно убедить девушку помочь. Только она имеет какую-то власть над Проктором.

Мейтланд направился обратно в разрушенный кинотеатр. Пробираясь через траву, он добрался до лестницы и протащил свою больную ногу по ступеням в подвал.

Сев на кровать, он в сумерках стал ломать руками печенье. Эта детская еда ранила ему рот, и он тщательно разжевывал острые сладкие кусочки. Протянув костыль, Мейтланд подтянул к себе девушкин чемодан и стал рыться в одежде и белье с мыслью, что у нее, возможно, есть какое-то небольшое оружие.

На дне чемодана, в остатках тюбиков косметики, шпилек и салфеток, оказалась пачка выцветших фотографий. Любопытствуя о прошлом этой странной женщины, Мейтланд разложил фотографии на кровати. На одной была изображена девочка-подросток с волевым лицом, без сомнения, Джейн, стоящая в напряженной позе на вытоптанной лужайке небольшого санатория рядом с выцветшей женщиной средних лет с затуманенным взглядом. На другой она посещала ярмарку под руку с коренастым мужчиной лет на 20 старше ее. Мейтланд решил, что это ее отец, но свадебная фотография изображала гордую Джейн на седьмом месяце беременности. Она стояла в церкви рядом с этим мужчиной, а на заднем плане, как безумный призрак, с обреченным видом маячила ее мать.

То и дело на фотографиях мелькал второй мужчина – щеголеватая фигура лет 50 в старом, но хорошо пошитом костюме, позирующий рядом с белым «Бентли» у подъезда к большому викторианскому дому. Ее отец, решил Мейтланд или, возможно, еще один пожилой любовник. Что же случилось с ребенком?

Мейтланд собрал фотографии и положил обратно в чемодан. Из пустой коробки из-под салфеток он достал коричневый бумажный мешок. Внутри оказались принадлежности из набора курильщика гашиша – обрывки закопченной фольги, обломки фильтров, табак из сломанных сигарет, маленький блок гашиша, папиросная бумага с приспособлением для скрутки и коробок спичек.

Вытащив бумажный мешок, Мейтланд взвесил на руке коробок спичек. Его глаза быстро обежали комнату. Он достал из ящика примус и в полумраке потряс его, прислушиваясь к плеску жидкости.

Через 10 минут Мейтланд, опираясь на костыль, ковылял к разрушенному флигелю. Плечи он обмотал красным одеялом, а в свободной руке нес керосиновый примус. Забравшись на крышу, он уселся на пологий черепичный склон и приготовил рядом примус и одеяло. Убедившись, что ни Проктор, ни молодая женщина не приближаются, Мейтланд привязал один край одеяла к костылю, а свободный край шерстяной ткани намочил керосином из примуса.

Движение на воскресной автостраде было непостоянным. Мейтланд с коробком в руке наблюдал, сдерживая нетерпение. Наконец появилась вереница автомобилей, ее замыкали автобус и бензовоз, они один за другим выехали из туннеля на виадуке.

Чиркнув двумя спичками, Мейтланд поджег одеяло. Теплый керосин с мягким гулом вспыхнул, и невысокие языки пламени стали лизать поношенную ткань. В воздухе поднялся черный дым. Мейтланд встал, балансируя на одной ноге, и начал размахивать горящим одеялом. Он закашлялся в клубах едкого дыма и сел, но опять поднялся и стал махать одеялом из стороны в сторону.

Как и ожидалось, вскоре на сцене появились Проктор и молодая женщина. Бродяга двигался в траве, глубоко присев, как какой-то настороженный зверь, раздвигая рубцеватыми руками стебли травы. Его хитрые, но тупые глаза уставились на Мейтланда, словно тот был дичью, которую оставалось заколоть и содрать шкуру. В отличие от Проктора, Джейн Шеппард степенно шагала по неровной местности, словно не питая никакого интереса к попытке Мейтланда сбежать.

– Я так и думал, что вы двое появитесь! – крикнул Мейтланд. – Ну, что, Проктор?

Он слез с крыши флигеля и помахал горящим одеялом перед лицом у бродяги, отчего тот заворчал и выругался. Мейтланд бросился на него, но закашлялся от дыма, упал на одно колено и схватил примус. Когда Проктор схватился за одеяло и вырвал клочок горящей шерсти, Мейтланд выплеснул из примуса керосин на землю и провел одеялом по разлившейся жидкости.

Двигаясь на четвереньках, Проктор осторожно заходил Мейтланду в тыл. Молодая женщина приблизилась к флигелю, раздвигая траву своими маленькими руками. Отмахиваясь от дыма, она крикнула Проктору:

– Положи клочок! Не обращай на него внимания! Они увидят дым!

Обгоревшее одеяло сорвалось с костыля. Мейтланд схватил кучу дымящихся обрывков, но Проктор бросился вперед, вырвал у него одеяло и стал затаптывать пламя и забрасывать землей тлеющие нити.

Мейтланд понуро оперся на костыль. Он махал проезжавшим машинам, но ни одна не остановилась. Никто даже не заметил этого краткого эпизода. Мейтланд повернулся к Проктору. Бродяга схватил обломок кирпича и по-боксерски кружил вокруг. Мейтланд бросился вперед и ударил его костылем по плечу. От поднявшегося давления из открывшихся ран на голове потекла кровь, но этот удар вызвал в нем радость. Левая нога поскользнулась на треснувшей плите у флигеля, но Мейтланд поймал равновесие и стал вертеть костылем над головой.

Присев на корточки и опустив плечи ниже колен, Проктор нырял своей головой на бычьей шее, уклоняясь от костыля. Его белое лицо, как высохшая тыква, ничего не выражало, а глаза оценивали длинные руки и ноги Мейтланда.

– Прекратите!..

Собрав рыжие волосы руками на затылке, как скучающая домохозяйка, утихомиривающая уличный гам, к Мейтланду подошла Джейн Шеппард и, схватившись за металлическую трубу, попыталась опустить ее на землю.

– Ради бога… – Она посмотрела на Мейтланда своими суровыми детскими глазами. – Вам не кажется, что вы слишком далеко зашли?

Мейтланд оглянулся на скудное движение на автостраде за спиной. Проктор стоял на корточках у зарослей крапивы по-прежнему с половинкой кирпича наготове. Они не рискнут убить его здесь на открытом месте. Трое оборванцев, жгущих старое одеяло, не привлекут ничьего внимания, но зверская драка может вызвать интерес какого-нибудь отдыхающего полисмена.

– Проктор, – сказал Мейтланд, указывая костылем на Джейн. – Ты знаешь, у нее есть ключи. Ключи от моей машины.

– Что? – Молодая женщина с искренним возмущением посмотрела на Мейтланда. – Какие еще ключи?

– Проктор…

Бродяга наблюдал.

– Ключи от багажника. Там лежит мой бумажник.

– Ерунда. – Молодая женщина повернулась, чтобы уйти. – Пошли.

– Ты ведь не смог открыть багажник, верно, Проктор?

Мейтланд поскакал вперед, держа в руке костыль, как копье. Глаза Проктора перебегали с девушки на него.

– В бумажнике 30 фунтов.

– Проктор, не слушай его! Он сумасшедший, он вызовет полицию.

Растерянная и рассерженная, она подобрала большой кирпич и протянула Проктору.

– Вы вдвоем обыскивали меня ночью, Проктор, – спокойно проговорил Мейтланд. Он находился всего в шести футах от бродяги, в пределах досягаемости бычьего рывка. – Ты прекрасно знаешь, что я не возвращался к машине – ты же все время следил за мной.

Пока Джейн терпеливо дожидалась, когда Проктор ударит его, Мейтланд достал из кармана бумажник и грязным веером развернул перед лицом Проктора фунтовые банкноты.

– Кто дал их мне, Проктор? Кто взял их из машины? Вот, возьми один…

Бродяга, как загипнотизированный, уставился на бумажки. Потом повернулся посмотреть на Джейн, стоявшую с новыми камнями в руках. Ее лицо превратилось в маску растерянной враждебности.

– Раньше никто никогда ничего тебе не дарил, Проктор, верно? – сказал Мейтланд. – Так вот, возьми.

Когда покрытая рубцами рука робко приблизилась к сырой банкноте, Мейтланд в изнеможении оперся на костыль.

Подозрительно поглядывая друг на друга, все трое пошли назад в кинотеатр. Молодая женщина взяла Мейтланда под руку и помогала ему пробираться сквозь траву, сердито бормоча что-то себе под нос. Следом плелся Проктор с потрепанным бумажником и примусом. Его изуродованное лицо ничего не выражало. Спускаясь по лестнице, Мейтланд увидел, как Проктор присел на корточки, словно боязливое животное, не уверенное, следует ли отстаивать свои права на остров.

14. Вкус яда

– Что еще за игру вы затеяли? – Молодая женщина твердой рукой направила его к кровати. Ее сильное тело посинело от сдерживаемых чувств. – Считается, что вы больной! Мне никакого интереса драться из-за бумажника. Черт возьми, я, пожалуй, оставлю вас здесь, а сама соберу вещи и уйду, прежде чем вы устроите новые неприятности.

– Он пытался меня убить, – сказал Мейтланд. – И вы его подстрекали.

– Я не подстрекала. И все равно Проктор полуслепой. Вы сожгли наше одеяло.

– Да, ваше. Я не остаюсь здесь на ночь.

– Никто и не хочет, чтобы вы оставались. – Девушка с непритворным негодованием покачала головой. – Вот она, благодарность капиталиста! Я только что спасла вас от Проктора, а вы рассказали ему про бумажник. Это вы неплохо придумали – дать ему денег. Но вам это не поможет: все равно Проктор никогда отсюда не уходит, а здесь, насколько я понимаю, их потратить негде.

Мейтланд покачал головой:

– Тут не требовалось большого ума. Бедный старик! Не думаю, что он знает, как с ними обращаться.

– Единственное, что ему давали в жизни, – это чужое дерьмо. Не думайте, что он будет вам другом. Если я оставлю вас одного с ним, вы скоро соскучитесь по мне.

Мейтланд смотрел, как она безостановочно шагает по комнате. Ее непрестанные упоминания об уходе с острова его обеспокоили. Он еще не чувствовал в себе готовности общаться с Проктором самостоятельно.

– Джейн, рано или поздно вам придется мне помочь. Мои друзья и семья, полиция, мои коллеги – им придется выяснить, что здесь произошло. Должно быть, они уже ищут меня.

– Ваша семья… – Девушка вырвала эти слова из контекста и сделала на них особый упор. – А моя семья? – Она отшагнула назад и отрезала: – Я не взяла у вас ни пенни – так и скажите им!

Усталый и замерзший, Мейтланд лежал на спине, положив голову на сырую подушку. Молодая женщина двигалась по тускло освещенной комнате. Она привела в порядок свой чемодан и снова развесила одежду. Вечерний свет уже гас, и Мейтланд пожалел, что спалил одеяло. Он понял, что получил небольшое преимущество перед девушкой и Проктором, настроив этих двух изгоев друг против друга и подпитывая их взаимное недоверие.

И все же пока что он оставался пленником этой молодой женщины, а ей в голову могло взбрести что угодно. Их отношения словно доставляли ей какое-то странное удовольствие. Ее чувства к нему менялись от нежности и добродушия до внезапной злобной мстительности, как будто в Джейн крылись два разных человека. Развесив одежду, она разожгла примус и заставила Мейтланда выпить сгущенного молока с горячим кипятком. Держа его голову в руках, она утешительно напевала, пока он пил из пластиковой чашки, и прижимала свою округлую грудь к его лбу, словно кормила собственного младенца. Но через минуту, круто сменив настроение, резко отстранилась, оттолкнула его и начала раздраженно рыскать по комнате. Она прикрутила примус с таким видом, будто винила Мейтланда за меркнущий свет дня.

– Джейн… – Мейтланд вытащил свой заляпанный маслом бумажник. – Хочешь эти деньги? Ты можешь воспользоваться ими, чтобы выбраться отсюда. – В приливе внезапной заботы об этой девушке он протянул ей бумажник.

– Я не хочу выбираться отсюда. С чего бы? – Она высокомерно повернула голову и подозрительно посмотрела на него.

– Джейн, будь серьезной. Ты не можешь оставаться здесь вечно. Где твоя семья? Ты ведь была замужем, правда? – Мейтланд указал на чемодан и честно признался: – Я видел твои фотографии. Твой муж – что с ним?

– Не суйся не в свое дело, – проговорила она твердо и спокойно. Ее пальцы одеревенели, как прутья. – Боже всемогущий, я пришла сюда, чтобы избавиться от всяческих моральных отношений. – Она неуверенно прошла по комнате, словно ища выход от приставаний Мейтланда. – Люди не знают большего счастья, чем изобретать новые пороки.

– Джейн, допустим, я пообещаю тебе 500 фунтов – ты поможешь мне выбраться?

Она оценивающе посмотрела на него.

– Зачем так много? Это же куча денег.

– Затем, что я хочу выбраться отсюда вместе с тобой. Думаю, нам обоим нужна помощь друг друга. Я дам тебе пятьсот фунтов – я серьезно…

– 500 фунтов… – Она как будто задумалась над его предложением, в уме пересчитывая пачку банкнот. И вдруг повернулась к нему, потрясая своим коричневым бумажным мешком любительницы гашиша. – А вы представляете, на сколько этого хватило бы, если снять дом какой-нибудь бездомной семье?

– Джейн, ты сама принадлежишь к бездомной семье. Твой ребенок…

Мейтланд сдался. Он устало лежал на спине, а Джейн раскладывала свой набор. Минуту она понуро сидела на краю кровати, не обращая внимания на руку Мейтланда, которую он, утешая, положил ей на локоть. Ее глаза уставились в обшарпанную стену. Девушка машинально приготовила две сигареты и засунула набор обратно в бумажный мешок. Потряся спичечным коробком, как будто чтобы пробудиться, она прикурила первую сигарету, глубоко затянулась сладким дымом, задержала его на несколько секунд в легких и, удовлетворенная, легла рядом с Мейтландом, подтолкнув его, чтобы подвинулся. Она накрыла его своей камуфляжной курткой, слабо улыбнулась своим мыслям и уставилась на плакат с Астером и Роджерс.

Мейтланд почувствовал, как под влиянием дыма его мысли поплыли. Сильное тело молодой женщины прижалось к нему, и кровать просела посередине. Рука Джейн поднялась и упала. Девушка поднесла сигарету к губам и предложила затянуться ему. Стараясь не терять бдительности и боясь уснуть, Мейтланд сосредоточился на меркнущем свете, падающем из лестничного пролета. С вечерним холодом возвращалась лихорадка.

Джейн улыбнулась ему и легко взяла за руку. Ее лицо с тяжелым подбородком казалось детским в окружении рыжих волос. Она выпустила изо рта дым и рукой направила на него.

– Хорошо?.. Знаешь, ты бы мог выбраться отсюда, если бы захотел.

– Как?

– С самого начала… – Она снова затянулась. – Если бы по-настоящему постарался, ты бы уже выбрался.

– Постарался? – Мейтланд с гримасой вспомнил свои страдания под дождем и потер грудь, прикрытую лишь заляпанной белой рубашкой. – Холодно здесь.

Молодая женщина протянула к нему руки.

– Ты мог бы уже выбраться, – повторила она. – Проктор этого не понимает, но ты его успокоил. Знаешь, мы оба подумали, что ты, наверное, уже был здесь раньше.

Она сквозь дым смотрела на Мейтланда и обвела масляное пятно на его рубашке. Он смотрел на нее, ничего не говоря. Ее тон был ничуть не насмешливым и не враждебным, но в то же время она словно испытывала и его, и себя, выискивая в Мейтланде какие-то ошибки собственного прошлого. Непогрешимым оком, видящим чужие грехи, она увидела, что он примет эту роль.

Не преднамеренно ли он в действительности оказался заключенным на острове? Ему вспомнился свой отказ перейти пешком туннель виадука к аварийному телефону, свое детское упрямство в мысли, что в часы пик какой-нибудь водитель остановится ради него, вылившуюся злобу… Он опять сидел в той пустой ванне, как ребенок, визжащий от такой же обиды.

Решив поиграть в предложенную девушкой игру, Мейтланд сказал:

– Джейн, это твой долг перед собой – уйти отсюда. Оставаясь на острове, ты сама себя наказываешь.

– Подумаешь, большое дело – я этого не замечаю. – Ее глаза блеснули на холодном опьяненном лице. – Все равно это легче, чем мириться кое с чем. Я никогда не отличалась умением мириться – я любила покипятиться несколько дней. Так можно по-настоящему разозлиться…

Она докурила сигарету и положила руку Мейтланду на живот, а потом повернула голову и поцеловала его в губы.

– Скажешь, не зацепила? – спросила она.

– Может быть, и зацепила. – Мейтланд попытался обнять ее за талию, но по его телу волнами проходила лихорадка. – Последние четыре дня были странные – будто зашел в сумасшедший дом и увидел самого себя, сидящего на скамеечке.

Он отодвинулся от нее и смутно видел, как она раздевается. Закурив вторую сигарету, девушка осмотрела в походное зеркальце свой живот и груди. Потом надела короткую кроваво-красную юбочку и люрексную блузку без рукавов. Он уже уснул, когда она прикрутила лампу и вышла из комнаты. По ступеням простучали ее острые, как стилеты, каблучки.

Через несколько часов, среди ночи, Мейтланд услышал, как она вернулась. Шум машин на автостраде стих, и когда Джейн спорила с Проктором, ее резкий голос отчетливо слышался сквозь шорох травы. Бродяга как будто выпрашивал что-то и скулил, якобы она что-то забыла ему принести. Джейн вошла в комнату, зажгла лампу и пьяным взором посмотрела на Мейтланда. Ее растрепанные волосы полыхали вокруг нее ярким светом, как сумасшедшее солнце.

Она прошла, гремя жестянками и кастрюлями и едва разбирая, где что. Мейтланд тревожно смотрел на нее. По ее поведению можно было предположить, что она, возможно, психически ненормальная, и даже сбежала из Бродмуровского института. Может быть, это сама Джейн, а не ее мать лечилась в санатории на фотографии? Слишком ослабший, чтобы защитить себя, он прислушивался, как девушка передвигает косметику по ломберному столу. Шатаясь, она направилась по комнате и рукой смяла плакат на стене, разорвав лицо Мэнсона. Когда она поднесла Мейтланду чашку и приподняла ему голову, он, охваченный лихорадкой, с благодарностью выпил.

Но тут же закашлялся, ловя ртом воздух. В чашке был разбавленный керосин. Мейтланда стошнило Джейн на руки. Давясь спазмами, он растянулся на кровати и попытался оттолкнуть девушку, когда она, шатаясь и смеясь ему в лицо, поднесла к его губам стакан молока.

У нее за спиной в комнату ворвался Проктор. Начищенные лацканы его смокинга сверкали, как зеркало, в слепящем свете. Оттолкнув Джейн, он склонился над Мейтландом и вытер керосин с его лица. Она закричала на бродягу, размахивая заблеванной камуфляжной курткой, а Проктор взял Мейтланда на руки, поднял по лестнице и положил на мокрую полуночную траву.

15. Подкуп

По автостраде, начиная неделю, двигались на восток утренние машины. Роберт Мейтланд сидел, прислонясь к изогнутой крыше бомбоубежища, в котором Проктор устроил себе жилище, и смотрел, как яркий свет солнца играет на полированных поверхностях автомобилей, направлявшихся в центр Лондона. Было начало девятого, и прохладный воздух освежил его после ночной лихорадки. Больную ногу Мейтланд вытянул перед собой. Сустав по-прежнему не двигался, и требовалось хирургическое вмешательство, но глубокие ссадины на бедре начали заживать.

Несмотря на неспособность ходить, Мейтланд чувствовал спокойствие и уверенность. Последние признаки лихорадки прошли. Живот был набит грубым завтраком, который приготовил Проктор – сладкий чай и на удивление вкусная каша из холодной жареной картошки, кусочков жирного мяса и овощного салата. Все это Мейтланд жадно проглотил. Вкус керосина все еще чувствовался во рту и в легких, но его перебивали свежие запахи окружавшего ноги травяного леса.

Мейтланд смотрел, как Проктор прибирается в убежище. Эта глубокая нора, где Мейтланд провел ночь, была чуть больше большой собачьей конуры, обитой обрывками стеганого одеяла. Проктор на своей мощной спине перенес его, полубессознательного, к двери и уложил на матрас, а сам начал бродить у своей берлоги, как усердное и встревоженное животное. Все в убежище было уложено в многочисленные деревянные ящики, накрытые стегаными одеялами и матрасами. В течение ночи, когда на Мейтланда наваливались тщетные позывы рвоты в потугах выблевать из легких керосин, Проктор начинал беспокоиться и суетиться. Он поднимал углы одеял и стягивал их в поисках какого-то забытого нужного предмета. Наконец он отыскал неглубокий тазик и рулон обтирочного материала. Целый час бродяга сидел рядом с Мейтландом, вытирая ему глаза и рот. В отраженном от ночной автострады свете его лицо со вселенским океаном морщин маячило над Мейтландом, как морда встревоженного зверя. Всю ночь бродяга тревожно ходил вокруг своей норы, не прекращая какой-то бессмысленной деятельности. Покрытый стегаными одеялами пол сливался со стенами, словно берлога специально рассчитывалась для того, чтобы приглушить всякие признаки внешнего мира.

Мейтланд смотрел, как по автостраде едут машины. Откосы словно тихо отступили со всех сторон и казались дальше, чем ему запомнилось. И покрытый густой, пышной растительностью остров казался гораздо больше. Мейтланд поежился на прохладном утреннем ветерке. Через дверь убежища виднелся висевший рядом с потертым трико смокинг.

Из норы высунулась голова Проктора. Она несколько секунд внимательно рассматривала Мейтланда, потом показалось тело.

Мейтланд обхватил руками плечи.

– Проктор, мне холодно. У тебя нет пальто? Я не прошу у тебя мой смокинг.

– А… пальто нет, – с сожалением проговорил Проктор и начал сильными руками растирать Мейтланду плечи. Тот терпеливо отстранил его.

– Послушай, мне нужно что-нибудь надеть. Ты же не хочешь, чтобы у меня снова началась лихорадка?..

– Больше не надо лихорадки…

Проктор посмотрел на часы Мейтланда у себя на руке, словно их блестящий циферблат мог решить его затруднение. Он вытянул головку часов, переставил стрелки как попало и, удовлетворенный, показал Мейтланду. Новое положение стрелок как будто бы устраивало его больше.

– У мистера Мейтланда больше нет лихорадки, – заявил он, но через мгновение шмыгнул в убежище и стал рыться под одеялами, после чего вернулся со старой шерстяной шалью.

Мейтланд завернул широкие плечи в желтую шаль, не обращая внимания на исходящий от нее сладковатый затхлый запах. Проктор переминался с ноги на ногу, словно ожидая указаний. Несмотря на внезапные приступы агрессии, бродяга был смирным и добродушным человеком с естественным достоинством большого простодушного животного.

Проктор отшвырнул ногой камни, валявшиеся на траве рядом с убежищем, и начал свои гимнастические упражнения, очевидно намереваясь произвести на Мейтланда впечатление. После неуклюжего переднего переворота он попытался сделать корявое колесо, но рухнул головой в землю. Сидя на земле, он осматривал свои руки и ноги, будто удивляясь, почему же они так его подвели.

– Проктор… – Мейтланд тщательно подбирал слова. – Я собираюсь сегодня уйти. Мне нужно домой – понимаешь? У тебя здесь свой дом, а у меня есть свой. У меня есть жена и сын – я им нужен. Я тебе благодарен, что ты позаботился обо мне…

Он замолк, осознав, что в уме у бродяги запечатлевается лишь одно последнее предложение.

– Выслушай меня, Проктор. Я хочу, чтобы ты помог мне взобраться на откос. Сейчас!

Он протянул руки Проктору, но бродяга неуверенно смотрел в сторону на разрушенный кинотеатр.

– Помочь мистеру Мейтланду… как же? Мейтланд болеет.

Мейтланд упорно сдерживал злость.

– Проктор, ты достаточно силен, чтобы меня вынести. Помоги мне, и я не скажу полиции, что ты здесь. Если ты и дальше будешь держать меня здесь, тебя уведут отсюда и посадят в тюрьму. Ты же не хочешь провести остаток жизни в тюрьме?

– Нет! – неистово завопил Проктор. Он опасливо осмотрелся, словно испугавшись, что какой-нибудь проезжающий водитель его услышит. – Не надо тюрьмы для Проктора.

– Не надо, – согласился Мейтланд. Даже от этого короткого разговора он утомился. – Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму. В конце концов, ты помог мне, Проктор.

– Да… – энергично закивал бродяга. – Проктор помог мистеру Мейтланду.

– Ладно. – Мейтланд поднялся, опершись на костыль, и покачнулся, так как кровь отхлынула от головы. Он попытался ухватиться за плечо Проктора, но тот отступил назад. Мейтланд направился к автостраде. Ведущая на запад полоса была почти пустынна, но на дальней стороне центральной развязки все три полосы заполняли машины, направлявшиеся в центр Лондона.

– Проктор! Оттуда – дай мне руку!

Бродяга стоял на месте, тихо качая своей огромной изуродованной головой.

– Нет… – выговорил он наконец, глядя на изможденную оборванную фигуру Мейтланда и словно больше не узнавая ее. – Мисс Джейн…

Прежде чем Мейтланд успел что-либо возразить, Проктор повернулся и, пригнув голову, нырнул в высокую колышущуюся траву.

Ободренный свежим воздухом, Мейтланд закутал грудь в шаль и в одиночестве уселся лицом к откосу. Отказ Проктора помочь и очевидный страх бродяги перед молодой женщиной не удивили его. Все это было частью все того же нелепого заговора, благодаря которому он оказался на этом острове и пребывал здесь уже пятый день. Мейтланд стал хлестать траву перед собой, отождествляя пышную поросль со всеми своими мучениями.

Даже эта недалекая прогулка через остров лишила его сил. После скудного завтрака из чего попало он уже снова зверски проголодался. Каждый день отнимал у него часть сил. Густая трава толклась со всех сторон, как враждебная толпа. Неуверенно ковыляя, Мейтланд пустился по центральной низине. Добравшись до автомобильного кладбища с полукругом ржавых машин, он так устал, что с трудом узнал свой разбитый «Ягуар».

На небе над головой сгущались тучи, и сквозь меркнущий солнечный свет посыпался мелкий дождик. Мейтланд забрался на заднее сиденье – свой дом в первые дни на острове. Пытаясь растереть одеревеневшие плечи, чтоб хоть немного согреться, он напряженно думал о Прокторе и Джейн Шеппард. Каким-то образом он должен найти средство, чтобы получить власть над ними. Ведь в любой момент они могут просто потерять к нему всякий интерес и оставить в этом обгоревшем автомобиле. Мейтланд взглянул на откос – он стал не только круче, чем запомнился, но обочина и балюстрада казались теперь на 20 футов выше.

Прежде всего нужна взятка. Выбравшись из машины, Мейтланд вытащил ключи. В картонке оставалось три бутылки белого бургундского. Он спрятал одну под шаль, закрыл багажник и направился к берлоге Проктора.

На двери в убежище висел замок. Переводя дух после путешествия через остров, Мейтланд оперся на костыль под моросящим дождем. Бродяга сидел на корточках у канавы рядом с откосом примыкающей дороги, терпеливо наполняя жестяное ведерко водой, капающей с указателя направлений в семидесяти футах над головой.

Увидев Мейтланда, он пустился назад к убежищу, двигаясь сквозь траву, как гигантский крот. На поясе у него болтались два котелка. В правой руке бродяга сжимал с полдюжины пружинных капканов, из которых свисали две небольшие крысы; их длинные хвосты раскачивались в такт. Посмотрев на них, Мейтланд вспомнил раненую крысу, перелезавшую через его ногу. Вероятно, Проктор дополнял свою постную диету этими полевыми грызунами. И все же где-то он имел доступ к другому источнику пищи. Открыв его, Мейтланд обретет более надежную власть над островом.

– Проктор, мне нужно поесть. Я скоро умру, если не поем чего-нибудь.

Бродяга настороженно посмотрел на него. Он поднял в руке крыс, но Мейтланд покачал головой.

– Еды нет, – без всякого выражения проговорил Проктор.

– Ерунда – мы же завтракали. Мясо, картошка, салат – откуда ты их взял?

Проктор отвел глаза, словно потерял интерес к разговору. Мейтланд вытащил из-под шали бутылку вина.

– Вино, Проктор. Вино на еду. Давай меняться.

Он протянул бутылку бродяге, тот поднес к носу пробку и понюхал фольгу.

– Хорошо. Проктор возьмет тебя туда, где еда.

16. Источник пищи

Они направились по центральной низине к виадуку. Мейтланд неуклюже ковылял, опираясь на металлический костыль. Больную ногу хотелось оторвать и выбросить. Проктор спешил впереди, согнувшись в поясе, чтобы не показываться над балдахином травы. Он намеренно выискивал самые высокие заросли, словно чувствовал себя уютно в этих невидимых коридорах, которые проделал во время своих бесконечных обходов острова.

Мейтланд и Проктор подошли к проволочной ограде под виадуком. Когда они вышли из травы, как пловцы на берег, Проктор неуверенно посмотрел на бетонный парапет вокруг. Усиленный шум машин беспокоил его, и теперь бродяга словно бы был ошеломлен тем, что покинул убежище острова с его зеленым колышущимся океаном. Мейтланд заметил, что Проктор крутит головой, будто с трудом мог сфокусировать взгляд на удаленных предметах и, как птица, полагался на способность замечать короткие быстрые движения на фоне неподвижного поля. Присмотревшись к нему, Мейтланд заметил, что радужные оболочки полуслепого акробата заросли катарактой и больше не в состоянии видеть окружающие потоки движущихся машин; он жил один в этом забытом мире, чьи самые отдаленные берега были очерчены лишь ревом автомобильных двигателей, шумом шин и скрипом тормозов. Для Проктора, как уже понял Мейтланд, высокая трава была средой обитания. Его покрытые рубцами руки читали по шороху окружавших его потоков. Мейтланд представил, как через несколько секунд после аварии Проктор появился из своего логова, услышав удар и шум несущегося по траве «Ягуара».

Подтолкнув его под локоть, Проктор ринулся в промасленную черноту под виадуком и поспешил к южному концу проволочной ограды. Там бродяга взобрался на пологий откос и лег на живот, прижав лицо к сетке. Потом повернулся и поманил Мейтланда к себе.

Улегшись рядом с ним, Мейтланд видел, как бродяга просунул пальцы сквозь стальную сетку. В тусклом свете виднелась бесформенная масса какой-то лоснящейся слизи, сваленной трехфутовой кучей на стопке автомобильных покрышек. Ближний край этой грязной кучи уже просачивался сквозь сетку. Просунув пальцы через ячейки, Проктор дотянулся до кусков мокрого хлеба, жирного мяса и овощей, прикрытых лавиной грязи.

Мейтланд понял, что какой-то местный ресторан или продовольственный магазин устроил тут тайную свалку отходов. Проктор отстегнул с пояса котелок и показал Мейтланду отполированную внутренность, демонстрируя ее чистоту. Он уже достал два куска мокрого хлеба и комок говяжьих хрящей. Не позволяя себе есть тут же, он все же на пробу облизал пальцы и повлек Мейтланда вперед, таща с собой котелок.

Мейтланд уставился на объедки в посудине у Проктора. Теперь он понял, откуда тот добыл сегодняшний завтрак. И все же не ощущал отвращения, а лишь простую жалость к бродяге. Мейтланд и сам был покалечен, но повреждения Проктора казались страшнее.

Стараясь придумать, как спасти обоих, себя и бродягу, он ждал, пока Проктор наковыряет себе пищи, лоснящейся в тусклом освещении под виадуком.

Когда они вернулись в логово Проктора, дождь закончился. Мейтланд сидел перед убежищем, глядя на проходящие машины. Часы пик прошли, но в солнечных лучах двигался ровный поток автомобилей и автобусов.

Проктор, глядя на ошметки пищи в двух котелках, радостно примостился на корточках, готовясь к раннему обеду. После тщательно отмеренной паузы он принял решение и протянул Мейтланду бóльшую порцию. Взмахом ножа бродяга срезал с бутылки вина пробку и уселся рядом с Мейтландом, предлагая ему поесть. Несмотря на всю свою щедрость, вином делиться он не собирался.

– Мистер Мейтланд, ешьте, – твердо проговорил Проктор, уже с аппетитом тыча в объедки. – Сегодня хорошая еда, это полезно для ноги мистера Мейтланда.

Он поднес к губам бутылку.

Через 10 минут Проктор был пьян. Хотя он опорожнил не более трети бутылки, даже это небольшое количество алкоголя ударило ему в голову и сбило с хлипких тормозов. Он стал кататься по земле туда-сюда, счастливо гогоча и строя страшные рожи. Увидев, что содержимое его котелка у Мейтланда осталось нетронутым, он подполз и стал неясно жестикулировать.

– Хочешь, Проктор? – спросил Мейтланд. – Держу пари, это вкусно.

Бродяга катался вокруг, с его губ капало вино. Он изобразил пантомиму, убеждая Мейтланда, что никогда не возьмет его порцию, но через мгновение схватил котелок и стал запихивать объедки в рот. Проктор ощупал руку и плечо Мейтланда в разных местах, словно запечатлевая его в своем затуманенном мозгу, после чего уселся рядом, явно довольный этой дружбой.

– Хорошо здесь, на острове, а, Проктор? – спросил Мейтланд, чувствуя прилив симпатии к бродяге.

– Хорошо… – отупело кивнул Проктор. По морщинам на его щеках и подбородке бежало вино. Он обнял Мейтланда рукой за плечи, ощупывая своего нового друга.

– Когда ты собираешься уйти с этого острова, Проктор?

– А-а-а… Никогда. – Бродяга поднес к губам бутылку, потом опустил и грустно уставился в землю. – Проктору некуда идти.

– Похоже, так оно и есть. – Мейтланд смотрел, как Проктор похлопывает его по плечу. – За тобой некому присмотреть – у тебя нет семьи или друзей?

Бродяга бессмысленно уставился в пространство, словно пытаясь вникнуть в вопрос, потом прислонился к Мейтланду, обхватив его за плечи, как пьяница в баре, и проговорил с грубым добродушием:

– Мистер Мейтланд – друг Проктора.

– Верно. Я твой друг. Я должен быть другом, ведь так? – Когда бродяга похлопал его по плечу, Мейтланд ощутил всю глубину незащищенности этого человека, его страх, что у него отнимут и это последнее убежище почти в центре враждебного города. В то же время Мейтланд догадался, что ум бродяги начал угасать и что сам он смутно сознает свою потребность в помощи и дружбе.

– Проктору нужен… друг. – Он поперхнулся вином.

– Думаю, да. – Мейтланд кое-как поднялся и выпутал левую ногу из объятий Проктора. Тот откатился к убежищу, улыбаясь себе за бутылкой вина.

Через центральную низину Мейтланд поковылял к возвышенности на северной оконечности острова. От вида машин на автостраде голод притупился, и хотя по-прежнему чувствовались слабость и неуверенность, но нервы успокоились. Мейтланд обозрел зеленый треугольник, в последние пять дней ставший ему домом. Его ямы и рытвины, кочки и холмики он уже знал, как собственное тело. Двигаясь через остров, Мейтланд словно следовал по какому-то контуру у себя в голове.

Вокруг тихо, еле-еле колыхалась трава. Остановившись, как пастух среди молчаливого стада, Мейтланд задумался о странной фразе, которую сам же пробормотал в бреду: «Я – остров».

Через 10 минут, добравшись до автомобильного кладбища, он увидел, как из туннеля на виадуке выехала оранжевая «Тойота». Она ехала на запад, и ее яркий корпус сиял на солнце. Через балюстраду было видно лицо водителя – блондинки с высокой переносицей и твердым ртом. Ее маленькие, но сильные руки в характерной позе держались за верх рулевого колеса.

– Кэтрин!.. Стой!.. – закричал Мейтланд.

Автомобиль, несомненно, принадлежавший его жене, затормозил, догнав вереницу автобусов. Неуверенный, что это не вызванная голодом галлюцинация, Мейтланд поспешил сквозь траву. Он остановился, чтобы помахать костылем, споткнулся и упал, а когда поднялся, злобно крича на траву, машина уже мчалась прочь.

Мейтланд отвернулся от автострады. Почти наверняка Кэтрин ездила к нему на работу – вероятно, чтобы обсудить отсутствие мужа с его двумя партнерами. Это означало, что никто из них не знает, что он попал в аварию на крошечном пустыре, буквально в пределах видимости из окна.

Сжимая железный костыль, Мейтланд направился к бомбоубежищу. Во что бы то ни стало, прежде чем силы оставят его, он заберется на откос.

В 50 футах от убежища он услышал голос Джейн Шеппард:

– Давай, Проктор! Это не его дело. Надень, пока он не пришел.

17. Дуэль

Когда Мейтланд приблизился к бомбоубежищу, Проктор и молодая женщина суетились на улице у входа. Проктор раскачивался, по-прежнему сжимая в толстой руке полбутылки вина. Его ноги то и дело высовывались из-за крышки кожаной сумки Мейтланда – очевидно, Джейн притащила ее из машины, когда искала бумажник.

Когда Мейтланд приблизился и встал, опираясь на костыль, бродяга отшатнулся. Оказалось, он снял свое лоскутное тряпье и засунул ноги в Мейтландовы вечерние брюки. В воздухе висел сладкий запах гашиша. Дым поднимался из окурка во рту у Джейн, которая стояла на коленях у ног Проктора, стараясь подвернуть брюки.

Проктор засучил рукава смокинга и застегнул на запястьях манжеты, которые Джейн оторвала от сменной рубашки. Воротник и манишка этой узорчатой рубашки уже были подогнаны по шее. Из-под уха лихо торчал черный галстук-бабочка Мейтланда, и бродяга вытирал рот от вина, счастливо ухмыляясь себе.

– Вот так! Просто загляденье!

Джейн отступила, чтобы полюбоваться своей работой. Ей понравилась эта пародия на официанта с бутылкой. Она серьезно улыбнулась Мейтланду и махнула ему рукой.

– Не смотрите так уныло, мистер Мейтланд. Подходите и присоединяйтесь – у нас прием.

– Вижу. И в честь кого же?

Мейтланд проковылял вперед и железным костылем ударил Проктора по неустойчивым ногам. Проктор отшатнулся, дружелюбно улыбаясь над своей бутылкой. Его сморщенное лицо, все покрытое венами, напоминало клоунскую маску. Он смотрел на Мейтланда со смесью достоинства и подобострастия, враждебность в его затуманенном уме путалась с острой потребностью в одобрении Мейтланда. Он в тосте поднял бутылку и неуверенно прислонился к покатой стене убежища, на его раздутом брюхе верхняя пуговица брюк расстегнулась. Когда Проктор в восторге схватился за брюки, Джейн затанцевала вокруг, прищелкивая пальцами. На ней был все тот же костюм шлюхи, как и в предыдущий вечер, и ее высокие острые каблуки вязли в каменистом грунте.

– Брось! – крикнула она Мейтланду. – Хватит смотреть с унылым видом. Ты сам-то не умеешь веселиться! – Она хлопнула Проктора по голове, но лишь полушутливо. – Боже, посмотрите на себя оба!

Мейтланд спокойно ждал, пока они дурачились перед ним. Из-за девушки Проктор облился вином и стоял, качаясь, в своем смокинге, черном галстуке и спадающих с рук манжетах.

– Давай спляши мне! – кричала Джейн в лицо Мейтланду. – Танец на одной ноге! Проктор, заставь его станцевать мне!

Проктор что-то пробурчал, его глаза уже не могли смотреть в одну точку. Джейн нагнулась и пошарила в сумке.

– Тут письмо от женщины-врача. Надо сказать, не слишком профессиональные отношения. Послушай-ка, Проктор…

Мейтланд шагнул вперед и оттолкнул его. Бродяга дыхнул ему в лицо кислятиной. В брызгах вина Проктор упал на спину и беспомощно уселся на земле. Когда Джейн стала переворачивать сумку, Мейтланд ткнул костылем в открытую крышку и выбил ее из рук девушки. Та в гневе разогнулась.

– Какого черта…

– Вот именно! – Он деловито поднял костыль и махнул Джейн, чтобы отошла. Она попятилась, указывая на лежащего на земле Проктора.

– Вот подожди, он проснется… Поверь, он…

– Он ничего не сделает. Ручаюсь.

Мейтланд шагнул к Проктору. Бродяга смотрел на него снизу вверх, встревоженный собственным опьянением. Он попытался поправить галстук под ухом и виновато улыбнулся Мейтланду. Проктор бессмысленно ждал, а Мейтланд подошел и расстегнул ширинку.

Когда моча ударила в лицо, Проктор поднял свои покрытые рубцами руки, заслоняясь, и только смотрел, как янтарная жидкость разбивается о ладони и стекает на лацканы смокинга. Не в состоянии двинуться, он только смотрел на Мейтланда. Струя мочи попадала бродяге в рот и в глаза, пенилась на плечах. Горячие капли булькали и шипели в пыли вокруг.

Мейтланд ждал, пока она кончится. Проктор, потупив глаза, растянулся на боку в луже мочи и одной рукой расстроенно водил по лацканам, стараясь отряхнуть свой смокинг.

Больше не глядя на Проктора, Мейтланд повернулся к молодой женщине. Она не двигаясь наблюдала за эпизодом. Он указал на разбросанные вещи из сумки.

– Все в порядке, Джейн? А теперь собери все.

Она беспрекословно опустилась на колени рядом с сумкой и быстро убрала вечерние туфли и полотенце. Протрезвев, Джейн спокойно посмотрела на Мейтланда.

– Он этого не простит.

– От него и не требуется. – Закрыв сумку, Мейтланд сделал жест в сторону кинотеатра. – Пойдем к тебе.

Когда Джейн овладела собой и ее глаза осмотрели покрытое щетиной лицо Мейтланда в поисках признаков лихорадки, он попытался дать ей оплеуху. Она ловко увернулась.

– Я не помогу тебе выбраться отсюда.

– Ну и ладно. В общем-то, мне и не хочется отсюда уходить. Во всяком случае, сейчас.

Не глядя на Проктора, неподвижно лежащего за спиной в луже мочи, он двинулся за молодой женщиной. Она шла впереди, опустив голову, с большой сумкой в руке.

18. Пять фунтов

– Где лампа? Давай немного осветим этот маленький притон.

Чуть не сломав Джейн плечи, Мейтланд протиснулся в дверь темного подвала, сел на растрепанную постель и вытянул больную ногу, как ободранный столб. Держа костыль в правой руке, он постучал по полу.

– И разожги примус. Мне нужно кипятку. Ты меня помоешь.

Настороженно смотря на Мейтланда, Джейн взялась за работу. Из 50-галлоновой кадки у лестницы она набрала в кастрюлю воды, накачала примус и зажгла огонь.

– Ты по-свински обошелся с этим старым придурком.

– Так и было задумано, – сказал Мейтланд. – Я не собираюсь терпеть, когда старый бродяга и беглая психопатка смеются надо мной.

– И все равно это было свинство. Ты, наверное, настоящее дерьмо.

Мейтланд пропустил ее слова мимо ушей. Его новая агрессивная роль, хотя и тщательно рассчитанная, подчинила молодую женщину. Он снял рубашку. Его руки и грудь были покрыты грязью и синяками.

– Тебе бы надо здесь прибраться, – сказал он девушке. – У тебя здесь был выкидыш?

– Это не имело никакого отношения к этой комнате! – Она встала, еле сдерживаясь, и с усилием подавила гнев. – Хочешь сыграть на моем чувстве вины? Как я понимаю, такая у тебя теперь стратегия?

– Я рад, что это так очевидно.

– Ну, не надо. Мне и так плохо, без твоего обоюдоострого меча в ране.

Мейтланд пнул ящик, внутри загремели банки.

– Мне нужно поесть – посмотрим, что у вас имеется. Кроме этой детской еды, которую ты мне носишь. Не собираюсь играть роль твоего ребенка.

Это задело ее:

– Ты, наверное, думаешь, для того я и держала тебя здесь.

– Я бы не удивился. Я не смеюсь над твоими маленькими приступами сентиментальности, в должном месте они бы были очень милы, но у меня на уме другое. Во-первых, во-вторых и в-третьих, я хочу выбраться отсюда.

Джейн закатала его грязную рубашку.

– Я выстираю ее для тебя. Послушай, я вызову помощь, когда буду готова. Ты все время думаешь только о себе. Как ты не можешь понять, что у меня могут быть собственные проблемы?

– С полицией?

– Да! С полицией! – В ярости она вытащила из-под кровати металлическое ведро и налила в него горячей воды.

– Что у тебя было? – спросил Мейтланд. – Наркотики, аборт или ты сбежала из-под ареста?

Джейн помолчала, неподвижно опустив руки в воду.

– Умно, – спокойно заметила она. – Вы, наверное, здорово ведете свои дела, мистер Мейтланд – но не личную жизнь, я полагаю. – И с трудом выдавила: – Я заняла денег. У друга мужа. В общем, довольно много. Вшивый ублюдок.

Руками она намылила Мейтланду всю покрытую синяками кожу, а потом взяла косметическую бритву и побрила его. Он сидел на краю кровати, наслаждаясь прикосновениями ее маленьких рук, порхающих по коже, как послушные птички. Мейтланд удивился, что ему доставляет удовольствие даже по мелочам унижать эту молодую женщину, играя на ее спутанных чувствах вины и смеясь над ней; он никак не ожидал от себя подобного. В отличие от этого, унижение Проктора было тщательно рассчитано. Он опустил старого бродягу самым грубым образом. Но даже этот скотский поступок доставил ему известное удовольствие. Мейтланд смаковал яростное столкновение, зная, что подчинит этих двоих. Отчасти он отомстил Проктору и молодой женщине, хотя и прекрасно понимал, что они оба по какой-то парадоксальной логике получали удовлетворение от этих оскорблений. Агрессивность Мейтланда ответила их ожиданиям, их полуосознанной оценке самих себя. Кроме того что эти мелкие жестокости приносили ему сомнительное удовольствие, Мейтланд сознательно сам подбивал себя на них. Полный решимости выжить несмотря ни на что, он пользовался своей склонностью к жестокости точно так же, как раньше жалостью и презрением к себе. Главное – добиться господства над старым бродягой и этой своевольной молодой женщиной.

Он дал Джейн вытереть себя. Ее руки, пробегая между ушибами, успокоили его.

– А что твой отец? – спросил он. – Он не мог тебе помочь?

– Он мне больше не отец. Я не думаю о нем. – Она посмотрела на пробиравшиеся по лестнице солнечные лучи и сцепила руки, словно в масонском жесте. – Самоубийство – это… внушаемое действие. Знаешь, оно перенимается. Когда кто-то из твоих родных доходит до той стадии, что не может сразу убить себя, а ждет пару лет – не торопясь, словно это важнее всего в его жизни, – то трудно удержаться, чтобы не начать смотреть на собственную жизнь его глазами. Иногда я боюсь за свой ум.

Решительным движением она встала.

– Давай разденься, я вымою тебя всего. Потом поедим, и ты меня трахнешь.

Потом, когда девушка вымыла его, Мейтланд лег на кровать в ее махровом халате, чувствуя себя освеженным и возрожденным. Когда он стоял голый на лестнице, Джейн сильными руками мыла ему бедра и живот, растирая синяки и смывая масляные пятна. Потом она приготовила скромный ужин, и он смотрел, как она двигается по комнате, счастливая в этом домашнем уединении. Она достала свой курительный набор и свернула себе сигарету.

– Джейн, ты слишком много куришь гашиша…

– Это хорошо для секса…

Она затянулась. Когда они закончили ужин, комната была полна дыма, и Мейтланд ощутил, что в первый раз расслабился после прибытия на остров. Джейн сняла юбку и положила на кровать рядом с ним, потом положила голову на подушку рядом с его головой и предложила ему неплотно набитую сигарету, но Мейтланду уже и так было хорошо.

– Хорошо… – Она глубоко затянулась и взяла его за руку. – Как ты себя чувствуешь?

– Гораздо лучше. Это может показаться странным, но сейчас мне не так уж и хочется выбраться отсюда… Джейн, куда ты ходишь по ночам?

– Я работаю в клубе – вроде как в клубе, скажем так. Иногда я подцепляю кого-нибудь на автостраде. Ну и что? Недостойно, да?

– Немного. А почему ты не приведешь свою жизнь в порядок, не начнешь ее заново с кем-нибудь?

– Ох, давай-давай… А почему ты сам не приведешь в порядок свою жизнь? У тебя в 100 раз больше заморочек. Жена, та женщина-врач – ты еще задолго до этой аварии жил на острове.

Она повернулась к нему лицом.

– Ну, мистер Мейтланд, я думаю, мне лучше раздеться самой – вряд ли вы справитесь с этой работой.

Мейтланд неподвижно лежал, положив руку ей на бедро. Пока она раздевалась, ее настроение любопытным образом переменилось. Живая улыбка погасла. Сознание своей наготы как будто отдалило ее от Мейтланда, словно включился какой-то защитный рефлекс. Она встала над ним на колени и ногами сдавила ему грудь. Мейтланд протянул руку, чтобы ободрить ее, но она отползла, резким голосом осадив его:

– Так не пойдет. Сначала деньги. Давай, плата за секс.

– Джейн… Ради бога.

– Плевать на бога – я трахаюсь не ради бога и не ради кого-либо еще. – Она протянула ему его бумажник. – Пять фунтов – я беру пять фунтов.

– Джейн, бери все. Можешь взять все.

– Пять! – Она руками схватила его за плечи, так что ногти вонзились в его посиневшую от ушибов кожу. – Давай – на неделе я в любую ночь могу получить на автостраде десять!

– Джейн, твое лицо…

– Плевать на мое лицо!

Смущенный этим взрывом, Мейтланд порылся в бумажнике. Когда он отсчитал фунтовые бумажки, Джейн вырвала их у него из руки и засунула под подушку.

Она села на него верхом, а он взял ее за груди. Мейтланд пытался запомнить каждое касание, каждое движение этого полового акта, тот оргазм, что молнией прошел по перенапряженным нервам всего тела. Он принял правила игры, установленные молодой женщиной, радуясь предлагаемой ими свободе, понимая потребность в этой игре, чтобы избежать любого намека на какие-либо обязательства друг перед другом. Его отношения с Кэтрин и своей матерью, даже с Элен Ферфакс, все тысяча и одна нагруженных эмоциями сделок его детства были бы терпимы, если бы он мог заплатить за них некой безразличной валютой, протянуть твердые наличные через прилавок этих дорогостоящих отношений. Он пользовался этой девушкой вовсе не для того, чтобы она помогла ему выбраться с острова, а по мотивам, которых никогда раньше не признавал, – из-за потребности освободиться от своего прошлого, от своего детства, от жены и друзей, от всех их привязанностей и требований, чтобы вечно блуждать по пустынному городу собственного сознания.

Однако в конце их короткого полового акта Джейн Шеппард полезла под подушку и вытащила пять фунтовых бумажек. Она пригладила волосы, судорожно подрагивая бедрами, и Мейтланд замешкался с деньгами в руках, а она выхватила их у него и засунула обратно в бумажник.

19. Зверь и всадник

– Погоди, Проктор! Стой!

Со своей выгодной позиции на спине у Проктора Мейтланд обозрел центральную низину острова. Во время своего послеполуденного патрулирования они добрались до заброшенного церковного двора на юге от автомобильного кладбища. Мейтланду был виден весь остров от проволочной ограды под виадуком до западной оконечности. Бетонное пересечение двух автострад сияло на солнце, как изящная скульптура, и Мейтланд часто мысленно представлял, как воспользуется этим высоким настилом, чтобы устроить себе милый висячий сад.

Проктор под ним терпеливо прислонился к покосившемуся надгробию. Одной рукой он сжимал здоровую ногу Мейтланда, держа калеку на своей широкой спине. Свое изуродованное лицо он прижал к стершимся буквам надгробной надписи, сделанной еще в XIX веке. Мейтланд заметил, что бродяга тайком трогает буквы иссеченными губами. Запах сладковатого пота от Проктора поднимался в неподвижном воздухе, как дух ухоженного домашнего животного. Левой рукой Мейтланд держался за воротник его смокинга, а в правой сжимал железный костыль, поднимая его, чтобы указать на различные особенности острова, привлекавшие его внимание. Постукивая Проктора прямым концом костыля, он мог править им, разъезжая по острову.

Бросив взгляд на послеполуденное движение машин – прерывистый поток легковых автомобилей, автобусов и бензовозов, – Мейтланд снова обратил взор на запад. Этот наблюдательный пост он посещал несколько раз в день. Отсюда было видно, не вторгся ли кто-то на остров. Вдобавок ему так и не удалось определить путь, которым остров покидала Джейн Шеппард – где-то на откосе прилегающей дороги должна быть утоптанная тропинка.

– Ладно, Проктор, поехали дальше. Напрямик обратно к «Ягуару». Ради бога, не урони меня. Не хотелось бы сломать вторую чертову ногу.

Проктор громко фыркнул и приготовился. Осторожно неся Мейтланда на спине, он осматривал густую траву перед собой, выискивая на церковном дворе изношенные ступеньки, ведшие на некогда проходившую внизу дорогу. Проктор пробирался сквозь траву, нащупывая путь покрытой рубцами рукой, и его толстые чувствительные пальцы определяли густоту, влажность и наклон стеблей, отвергая одни и выбирая другие хорошо знакомые коридоры.

– Проктор, я сказал: напрямик.

Мейтланд постучал бродягу костылем по голове, показывая путь, ведущий через пологий холмик. Проктор пропустил приказ мимо ушей. Он прекрасно знал, что этот прямой путь мог выставить Мейтланда на обозрение с автострады, и потому пустился по длинному извилистому маршруту мимо зарослей крапивы и разрушенных стен.

Мейтланд без лишних споров согласился на этот маршрут. Он приручил старого бродягу, но между ними существовало молчаливое соглашение, что Проктор никогда не поможет ему бежать. Мейтланд качался из стороны в сторону на спине у бродяги, балансируя костылем, как канатоходец. Его правая нога, ненужная, как ножны сломанной пике, волочилась позади.

Тяжело отдуваясь, Проктор пробирался к автомобильному кладбищу. Без этого вьючного животного Мейтланду было бы трудно вообще передвигаться по острову. После сильного ливня, который шел шесть дней после столкновения с Проктором, отовсюду лезли трава и крапива, бузина и колючая поросль. Хотя больная нога начала заживать, Мейтланд здорово ослаб. От то и дело начинавшейся лихорадки и несвежей пищи он потерял в весе больше 20 фунтов, и Проктор без труда носил его некогда грузное тело. Мейтланд чувствовал, как сквозь мышцы проступают кости тазобедренного сустава – это скелет посылал ему привет. Бреясь перед походным зеркальцем Джейн Шеппард, он сдавливал и растирал щеки и подбородок, но кости вновь собирались в маленькое, острое личико, с которого смотрели усталые, но свирепые глаза.

Несмотря на физическую слабость, Мейтланд чувствовал уверенность в себе и ясный ум. Теперь, с окончанием дождя, он мог вернуться к обдумыванию задачи, как же выбраться. Последние два дня холодного дождя Мейтланд просидел в подвале над примусом, прекрасно сознавая, что по текучей жидкой грязи забраться на откос не сможет.

Теперь он взглянул на подсыхающий склон. После двух дней одиночества в ожидании возвращения Джейн Шеппард (она вернулась лишь этим утром) тонкий, но отчетливый экран в сознании отделил его от движущихся мимо машин. Мейтланд нарочно заставлял себя думать о жене, сыне и Элен Ферфакс, вызывая в уме их лица. Но они все удалялись и удалялись, отступая, как далекие облачка над Уайт-сити.

Добравшись до автомобильного кладбища, Мейтланд приник к спине Проктора. Ворча про себя, тот двигался меж лежащих на траве покрышек. Мейтланд понял, что его столкновение с Проктором и Джейн случилось в последний момент, когда это еще было возможно. Теперь, неделю проболев и питаясь впроголодь, он бы не смог им противостоять.

– Правее – опусти меня здесь. Осторожнее!..

Мейтланд постучал Проктора костылем по голове. Как ни мелочно это казалось, но ему нравилось шпынять старого бродягу. Он добавил еще один удар, целясь костылем в серебристый шрам, шедший у Проктора по шее. Мейтланд сознательно поддерживал в себе злость и вспыльчивость, подзадоривая себя насладиться наказанием. Если он расслабится, Проктор его уничтожит.

Бродяга поднял широкую сгорбленную спину и опустил свой груз на землю рядом с «Ягуаром». Он смотрел на Мейтланда почтительно, но тусклые глаза выжидали одного неверного движения. Мейтланд пристроил костыль под правое плечо и, опираясь левой рукой на голову Проктора, неуклюже двинулся к багажнику разбитой машины. «Ягуар» уже скрылся в разросшейся вокруг траве, спрятавшей все следы на земле.

Мейтланд избегал взгляда Проктора, следя за своим лицом, чтобы оно ничего не выражало. Единственная надежда была на то, что кто-то придет осмотреть «Ягуар» – дорожный инспектор или рабочий, – чтобы сообщить номер какому-нибудь бдительному полисмену.

Мейтланд заглянул в закопченный салон, посмотрел на обгоревшее переднее сиденье и приборный щиток. Никто не потревожил пятна промасленной ткани и пустые бутылки. Мейтланд взялся за желобок на крыше и прижал ладонь к острому краю, стараясь взбодрить себя.

К своему удивлению, он оказался сильнее, чем ожидал. Несколько секунд ему удалось продержаться прямо без костыля. Правая нога, хотя и неподвижная в суставе, выдерживала вес, и, вертясь на левой ноге, Мейтланд мог неплохо ходить. Но он решил скрыть, насколько уже выздоровел. Пусть лучше Джейн и Проктор поверят, что он калека.

– Ладно, посмотрим, что у нас есть для тебя.

Мейтланд сделал Проктору знак отойти и открыл багажник. Бродяга смотрел на него хитрыми, выжидающими глазами, словно терпеливо дожидаясь какой-то ошибки. Иногда он словно предлагал Мейтланду себя, чтобы побить костылем, будто зная о его расчетливом удовольствии наказывать бродягу и побуждая его в надежде, что Мейтланд войдет во вкус и не захочет покидать остров.

Всего лишь несколько купленных молодой женщиной подарков – нарезанная буханка хлеба, жестянка с консервированной свининой из соседнего супермаркета – сделали Проктора ручным. Более всего авторитет Мейтланда поддерживали несколько бутылок дешевого красного вина. Проктор одновременно страшился этого вина и требовал его – вечерами, когда приносил Мейтланда в подвал к молодой женщине, подметал пол и зажигал лампу, он снова надевал свой смокинг, и Мейтланд награждал его, вручая бутылку алкогольной бурды. Потом Проктор удалялся в свое логово, где через несколько минут напивался. А Мейтланд, прежде чем Джейн уходила на свою регулярную вечернюю работу, лежал рядом с молодой женщиной и курил с ней сигарету, и они слышали, как над шепчущей травой разносится трубный голос Проктора и его подземной кротовьей музыке вторят мягкие растения этой зеленой арфы.

Проктор ждал в предвкушении, когда Мейтланд поднимет крышку. Багажник был для Проктора необычайно щедрым рогом изобилия – пара тяжелых галош, пара запонок из искусственного нефрита, что Мейтланд купил в Париже, потеряв свои, и старый номер журнала «Лайф» – все это Проктор утащил к себе, как бесценное и таинственное сокровище. Глядя на бродягу, Мейтланд убедился, что тому никогда в жизни ничего не дарили и что его власть над Проктором столь же зависит от подарков, как и от вечерней бутылки вина. Возможно, когда-нибудь они будут обходиться без собственно подарков, а оставят лишь сам ритуал раздачи и изобретут искусственную валюту из жестов и поз.

Мейтланд посмотрел в багажник. Там мало что осталось, кроме автомобильных инструментов, а их дарить не хотелось. Они могут еще пригодиться при побеге.

– Похоже, ничего не осталось, Проктор. Монтировка тебе ни к чему.

Проктор сделал тупой жест, его лицо напоминало морщинистую планету. Как голодный ребенок, неспособный смириться с реальностью пустой полки, он довел себя до пика ожиданий. Его лицо поочередно выражало противоречивые чувства – жадность, терпение, потребность. Перескакивая с ноги на ногу, он толкался рядом с Мейтландом и не слишком дружелюбно его подталкивал.

Встревоженный таким проявлением неблагодарности, этой расплатой за доброту – насколько смирнее Проктор вел себя, когда его били костылем по голове, – Мейтланд потянулся к картонке с вином. Бургундского оставалось две бутылки, и он собирался придержать их для себя, пользуясь услугами Джейн, которая покупала бродяге дешевый испанский кларет.

– Ладно, Проктор. Можешь взять их. Но до вечера не пей.

Он протянул бутылки бродяге, который схватил их дрожащими от возбуждения руками и на мгновение забыл о Мейтланде и разбитой машине.

Мейтланд молча смотрел на него, водя пальцем по костылю.

– Я нужен тебе, чтобы выдавать паек, Проктор, – не забывай об этом. Я изменил всю твою жизнь. Вино к ужину, вечерний костюм – все вы так и рветесь, чтобы вас эксплуатировали…

Двигаясь верхом на Прокторе к бомбоубежищу, Мейтланд взглянул на полотно виадука. После дождливых дней бетон быстро высох, и белый бок прочерчивал небо, как стена какого-то бескрайнего воздушного замка. Под пролетом виднелись подъездные пути к Вествейской развязке – лабиринту подъемов и примыкающих дорог. Мейтланд ощутил одиночество, как на чужой планете, покинутой ее жителями – расой дорожных строителей, которые давно исчезли, но завещали ему эту бетонную дикость.

– Теперь свободен уйти… – бормотал он себе под нос. – Свободен уйти…

Отдыхая на солнце, он уселся у стены бомбоубежища и закутался в желтую шаль. Проктор присел на корточки в нескольких футах поодаль, готовясь откупорить бутылку бургундского. Сначала он выполнил короткий, но тщательный ритуал, который выполнял над каждой банкой мяса и пачкой печенья, подаренными Мейтландом, – ножом соскоблил с бутылки этикетку и разорвал ее на мелкие клочки. Подарив бродяге найденный в багажнике экземпляр «Лайфа» трехлетней давности в надежде, что большие фотографии смогут вернуть мысли Проктора в мир за пределами острова, Мейтланд увидел, как журнал превратился в кучу тщательно измельченного конфетти.

– Тебе не нравятся слова, да, Проктор? Ты даже разучился говорить.

То же самое было справедливо и относительно его зрения. Мейтланд убедился, что Проктор не слепнет, а просто в этом безопасном царстве зарослей на острове предпочитает полагаться на свои рубцеватые пальцы и осязание.

Мейтланд повернулся к кессону у примыкающей дороги, на белой поверхности которого некогда чертил свои путаные послания.

Он щелкнул пальцами, наполнившись внезапным убеждением, что скоро выберется отсюда. Подняв костыль, как школьный учитель указку, Мейтланд указал на Проктора.

– Проктор, я хочу научить тебя читать и писать.

20. Присвоение острову имени

Сев на сырую землю рядом с кессоном, Мейтланд смотрел, как Проктор, словно счастливый ребенок, идет к бетонной поверхности. Через полчаса нерадивый ученик превратился в ревностного. Неровные буквы впервые написанного алфавита уже выпрямились и приобрели четкость. Обеими руками он чертил на бетоне, выписывая в ряд свои А и Х.

– Хорошо, Проктор, ты быстро учишься, – поздравил его Мейтланд. Он ощущал прилив гордости от достижений бродяги. Такое же удовольствие он испытывал, обучая сына играть в шахматы. – Это же великое изобретение – почему все мы не пишем сразу двумя руками?

Проктор восторженно взирал на плоды своих трудов. Мейтланд дал ему еще два косметических карандаша, взятых из комнаты Джейн Шеппард. Бродяга сжал Мейтланду руку, словно убеждая его в своей серьезности как ученика. Сначала, когда Мейтланд начертил первые несколько букв алфавита, Проктор отказывался даже смотреть на них и съежился в стороне, словно ему угрожало какое-то страшное проклятие, однако через десять минут уговоров преодолел свой страх, и нижняя часть поверхности кессона покрылась каракулями.

Мейтланд держался рядом.

– Это не долго, верно? Все эти годы, что ты потерял… А теперь позволь показать тебе, как пишутся некоторые слова. С какого хочешь начать – «цирк», «акробат»?

Проктор беззвучно шевелил губами. Потом робко выговорил:

– П… П… Прок-тор…

– Со своего собственного имени? Конечно же, я не подумал. Это исключительный момент. – Мейтланд похлопал его по спине. – Вот, смотри. Я хочу, чтобы ты переписал эти буквы в трех футах выше.

Он взял у Проктора карандаш и написал:

МЕЙТЛАНД ПОМОГИТЕ

– П… П… Проктор… – повторял он, водя пальцами по буквам. – Это твое имя. Теперь перепиши это крупно. Запомни: ты впервые пишешь свое имя.

Прослезившись от гордости, бродяга посмотрел на написанные Мейтландом буквы, словно стараясь запечатлеть их в своем угасающем уме, и начал обеими руками чертить такие же на бетоне. Каждое слово он начинал с середины, продолжая влево и вправо.

– Еще раз, Проктор! – крикнул Мейтланд в шуме взбирающегося по примыкающей дороге грузовика. В возбуждении бродяга путал буквы, и получались неразборчивые каракули. – Начни снова!

Захваченный собственным энтузиазмом, Проктор не слушал. Он шкрябал на бетоне, мешая разные части имени Мейтланда, восторженно выводя жирные буквы до земли, словно решил покрыть каждый квадратный дюйм острова надписями, которые считал своим именем.

Наконец удовлетворившись, бродяга отошел от стены и, сияя, сел рядом с Мейтландом.

– Боже всемогущий… – Мейтланд устало оперся головой на костыль. Хитрость не удалась отчасти из-за того, что он не учел неуемной благодарности Проктора. – Ладно, Проктор – я научу тебя еще некоторым словам.

Когда бродяга наконец успокоился, Мейтланд наклонился и прошептал с наигранным озорством:

– Новые слова, Проктор, такие как «жопа» и «говно». Ты сможешь написать такое, а?

Проктор нервно захихикал, а Мейтланд тщательно вывел:

ПОМОГИТЕ АВАРИЯ ПОЛИЦИЯ

Он смотрел, как Проктор неохотно переписывает слова. Бродяга работал лишь одной рукой, а другой прикрывал написанное, словно боясь, что его поймают за этим занятием. Но вскоре бросил и тыльной стороной руки все стер, поплевав на окрашенный бетон.

– Проктор! – попытался остановить его Мейтланд. – Никто тебя не увидит!

Проктор бросил карандаши на землю, но продолжал с гордостью смотреть на спутанные фрагменты имени Мейтланда, потом сел на землю. Мейтланд понял, что его лишь на время позабавило писание похабных слов на стене, а теперь он отказывается принимать участие в этом, как он считал, озорстве.

21. Бред

Усталый и подавленный, Мейтланд вцепился в плечи Проктору, носившему его туда-сюда по острову. Сгорбившийся зверь и бледный всадник, они блуждали среди шуршащей травы. Временами Мейтланд приходил в себя и выпрямлялся, сжимая железный костыль. Стараясь не заснуть, он ругал и колотил Проктора за малейшую запинку и колебание. Бродяга двигался вперед, будто не мог придумать ничего лучше этого бесцельного путешествия по острову, чтобы вернуть раненого к жизни. Временами он специально подставлял Мейтланду огненный рубец на шее в надежде, что удар по нему оживит калеку.

Во время третьего прохода по острову, когда они снова добрались до автомобильного кладбища, Проктор сгрузил Мейтланда на землю, потом поднял его своими сильными руками, прислонил к заднему бамперу «Ягуара» и потряс за плечи, стараясь привлечь его внимание.

Мейтланд отвернулся от мчавшихся по дороге машин. Автострады колыхались, преломляясь в знойном, нагревшемся за день воздухе; эхом отдавался шум колес и моторов. Проктор бродил по автомобильному кладбищу, снимая с пояса крысоловки и устанавливая среди разбитых машин. На пыльной крыше перевернутого такси он начертил пальцем кривой фрагмент имени Мейтланда.

Увидев, что тот наблюдает за ним, бродяга начал делать свои гимнастические упражнения в надежде, что успешная стойка на руках или кувырок вперед может восстановить в Мейтланде бодрость духа. Тот терпеливо ждал, глядя, как Проктор суетится и нервно вытирает нос, готовясь к каждому новому трюку. Над островом дул теплый ветерок, лаская траву и кожу, словно это были части одного тела. Мейтланд вспомнил свою попытку отбросить часть собственной плоти и оставить раны там, где они были нанесены. Поврежденное бедро, рот и правый висок теперь не болели, как будто эта волшебная терапия подействовала, и он благополучно избавился от этих повреждений, оставив их на предназначенных им местах.

Таким же образом он наконец начал отдавать части своего сознания, отбрасывая воспоминания о боли, голоде и унижении – об обочине, где стоял, крича, как ребенок, на жену, о заднем сиденье «Ягуара», где его переполнила жалость к себе… Все это он завещает острову.

Оживившись от такой перспективы, Мейтланд сделал Проктору знак, что хочет залезть ему на спину. Когда они еще раз пересекли остров, снова пройдя мимо церковного двора, Мейтланд увидел, что Проктор написал фрагменты его имени на разрушенных стенах и надгробиях, на ржавых листах оцинкованного железа у фундамента типографии – эти загадочные анаграммы, безмятежные послания Проктора самому себе, виднелись повсюду.

Мейтланд обвел взглядом границы острова в надежде увидеть хоть какой-то след молодой женщины. Ее тайный маршрут на остров и обратно являлся его главной надеждой на побег, и он ждал ее появления. Голодный, но не в состоянии есть, Мейтланд сел на откос у проволочной ограды, а Проктор доставал сквозь сетку объедки из недельной давности помойки. Мейтланд заметил, что не помнит, какой сегодня день – среда, а может быть, пятница.

Проктор вручил ему котелок и предложил ломоть мокрого хлеба со свиными хрящами. Бродягу явно беспокоили смутные планы Мейтланда убежать с острова.

Мейтланд ткнул в землю костылем и отшвырнул пищу. Он достал из бумажника фунтовую бумажку и огрызок голубого косметического карандаша, взятый с ломберного столика Джейн Шеппард.

– Проктор, мы можем купить что-нибудь поесть – и тогда мы не будем зависеть от нее… За фунт мы можем… – Он издал слабый крик, смеясь над собой. – Боже, ты предпочитаешь эти отбросы!

Мейтланд написал на краю банкноты краткий призыв о помощи, сложил ее и протянул Проктору.

– Теперь мы сможем достать настоящей еды, Проктор.

Бродяга взял бумажку и осторожно вложил обратно ему в руку.

Мейтланд лежал, прислонившись спиной к откосу и слушая шум машин. Солнце уже начало клониться к западу и сверкало на ветровых стеклах первых машин, покидавших город в часы пик.

Под виадуком ставший к вечеру похолоднее ветерок шевелил мусор. Мейтланд вынул бумажник и достал комок фунтовых бумажек. Пока Проктор, словно загипнотизированное животное, смотрел на деньги, Мейтланд, как карточный шулер, разложил 30 купюр в несколько рядов и придавил каждую камешком.

– Погоди, Проктор… – Мейтланд наугад поднял один камешек. Ветер подхватил бумажку и понес по острову. Взлетев вверх, она закружилась над проезжавшими машинами, упала и исчезла под колесами.

– Улетай, Питер…

Он поднял другой камешек.

– Улетай, Пол…

Проктор метнулся вперед, пытаясь схватить вторую банкноту, но ее унесло ветром. Не понимая, в чем дело, бродяга суетился вокруг Мейтланда, как беспокойная собака.

– Мистер Мейтланд… пожалуйста… больше не надо улетающих денег.

– Улетающих денег? Да! – Мейтланд указал на туннель виадука. – Там их много, Проктор, гораздо больше. – Зная, что внимание Проктора приковано к рядам купюр, трепещущих на вечернем ветерке, Мейтланд собрал их. – Я вез сумку с зарплатой. Сколько, ты думаешь, было в сумке? 20 тысяч фунтов! Это где-то там, Проктор. Ты видел ее в туннеле, когда выправлял ограждение? – Мейтланд помолчал, выжидая, пока притупленные образы в голове Проктора встанут на место. – Послушай, Проктор, ты можешь получить половину. 10 тысяч фунтов. Ты сможешь купить этот остров…

Он в изнеможении сел, а бродяга нетерпеливо вскочил на ноги; в его глазах горели обещание и немыслимые надежды.

Проктор направился к откосу, а Мейтланд в нетерпении ждал на крыше бомбоубежища. Стуча костылем, он смотрел, как в час пик из туннеля на виадуке выезжают машины. Осталась лишь одна надежда – что Проктор войдет в туннель и там его насмерть собьет автомобиль. Только тогда движение остановится.

Проктор стоял в густой траве у подножия откоса. Он оглянулся на Мейтланда, который помахал ему.

– Иди, Проктор! – хрипло крикнул Мейтланд. – Купи остров! – А про себя взмолился: – Боже, направь его…

Еле сдерживаясь, он смотрел, как Проктор карабкается вверх. От Вествейской развязки к туннелю неслись машины.

Но что это? Проктор шагнул на обочину и присел на корточки за деревянным ограждением. Он неуверенно оглянулся на Мейтланда, растерянно разводя руками, в то время как машины с ревом проносились в трех футах от него.

Со злобным криком Мейтланд встал на ноги и, размахивая над головой костылем, заковылял по каменистой земле к откосу.

Но Проктор уже возвращался. Наклонив голову, он боком, по-крабьи скользил по земляной насыпи, протягивая покрытые рубцами руки к приветливой траве.

Мейтланд заковылял скорее, хлеща костылем крапиву. Он в отчаянии опустился на землю, и к нему подошел Проктор. Широкое лицо бродяги появилось из зарослей, как морда встревоженного, но дружелюбного зверя.

Лежа в траве, Мейтланд поднял костыль, чтобы ударить Проктора по ногам.

– Возвращайся… Возьми деньги!

Тот, не обращая внимания на поднятую железную трубу, с ободряющей улыбкой протянул руку. Взглянув на него, Мейтланд понял, почему Проктор вернулся. В своем спутанном уме бродяга заключил, что если он найдет деньги, Мейтланд покинет остров, и потому вернулся позаботиться о нем.

Он нежно посадил Мейтланда себе на спину.

– Проктор… – Мейтланд неловко повис на своем коне. – Ты дожидаешься, когда я умру.

Он тупо приник к спине бродяги, его ноги болтались по шуршащей траве. Сладкий запах пота Проктора почему-то в сознании ассоциировался с запахом пищи. Мейтланд заметил, что бродяга несет его в подземелье среди травы и крапивных замков рядом с церковным двором. Когда дверь склепа открылась, он через голову Проктора заглянул в сумрачное помещение.

На одной из пустых полок для гробов лежали коллекция металлических частей от его машины, выносное зеркало заднего вида и значок производителя. Куски хромированной отделки были сложены на аккуратном алтаре, где некогда покоились мощи какого-нибудь почитаемого святого. Вокруг лежали запонки и галоши, что он подарил Проктору, флакон лосьона и пенка для бритья – безделушки, которыми Проктор украсит его труп.

22. Павильон из дверей

– Проснись! Ты в порядке?

Вокруг шумела трава, жесткие стебли хлестали по лицу. Мейтланд лежал на спине в лучах позднего солнца, раскинув руки и чувствуя, как солнце согревает кости в груди. По траве пробегал желтый свет, словно покрывая ее ровным толстым слоем лака.

– Просыпайся!

Крик молодой женщины разбудил его. Она стояла на коленях в густой траве и трогала его за плечо, ее глаза смотрели с подозрением.

– Эй, как ты себя чувствуешь? – Джейн через плечо оглянулась на Проктора, неловко присевшего на корточки у входа в подвал кинотеатра. – Проктор, какого черта ты с ним тут делал? Не знаю, может быть, нам бы следовало выставить его где-нибудь на дорогу и дать полиции найти его.

– Нет!

Мейтланд протянул скрюченную, как клешня, руку и сдавил девушке локоть.

– Нет, я хочу остаться здесь. Пока.

– Хорошо… – Она потерла локоть. – Оставайся. Но предупреждаю: я, возможно, решу уйти. Можешь занять мою комнату.

Мейтланд покачал головой, стараясь успокоить девушку. Сон освежил его, и он снова ощущал спокойствие и ясность в голове. Ему вспомнилось бесконечное путешествие по острову на спине у Проктора и множество фрагментов собственного имени, которое словно насмехалось над ним и сбивало с толку. Возможно, незаметно вернулась лихорадка или это голод вызвал у него умственное расстройство, толкнувшее на попытку убить Проктора. Что касается молодой женщины, она все меньше времени проводила на острове – и Мейтланду нужно было придумать, как удержать ее здесь.

– Джейн, если ты уйдешь, я здесь умру. Проктор уже готовит мне похороны.

Глаза молодой женщины напоминали задумчивые глаза ребенка, рассматривающего незнакомую тварь.

– Но с ногой у тебя, кажется, лучше. Сегодня утром ты чуть ли не ходил. – Она встала, качая головой. – Не знаю. Хорошо, я останусь. Я принесу вина. Дам Проктору.

– Пока не надо. – Окончательно придя в себя, Мейтланд сел и рукой указал на бродягу. – Я хочу, чтобы он принес свою кровать.

– Куда? Он же не будет спать с нами.

– Сюда. Попроси его принести ее сюда. А потом, я хочу, чтобы он построил мне убежище. Я расскажу ему, как это сделать.

Через два часа Мейтланд лежал в маленьком шалаше, ржавом павильоне, который Проктор соорудил из частей брошенных автомобилей. Стены образовал полукруг дверей, связанных между собой оконными стойками. Сверху два капота образовали примитивную крышу. Мейтланд с комфортом устроился у открытого входа, с удовлетворением наблюдая, как Проктор завершает сборку. Бродяга принес Мейтланду не только свою кровать, но и два стеганых одеяла, после чего уложил его на кровать и укрыл одеялами. На некоторых автомобильных дверях виднелись надписи, оставленные пальцем Проктора, но Мейтланд решил их не трогать.

– Он хорошо поработал. – Джейн расхаживала вокруг павильона, в то время как Проктор бегал туда-сюда. Куря свернутую сигарету, она вполглаза поглядывала на движение машин по автостраде. Хижину Мейтланда отгораживали от автострады высокая трава и развалины флигелей. – По крайней мере, не хуже, чем большинство дешевых домов, что нынче строят. Вижу, ты настоящий архитектор.

Она прислонилась к автомобильной двери и разговаривала с Мейтландом через окно, опустив стекло.

– Ты собираешься ночевать тут?

– Нет. Это мой… летний домик.

– А что с вином? Дать ему сейчас?

Проктор терпеливо сидел рядом на корточках, старым полотенцем вытирая пот с лица. Он держал в руках смокинг, словно не решаясь надеть его в страхе вызвать раздражение Мейтланда. Его глаза не отрывались от бутылки вина в руках у Джейн. Мейтланд указал на заброшенную кассу.

– Скажи ему, пусть подождет там. Чтобы мне его не видеть.

– Он здорово потрудился для тебя.

– Джейн… – Усталым жестом Мейтланд велел ей отойти. На его истощенное тело падал красный свет заходящего солнца. – Он больше меня не интересует.

Он взял у нее бутылку, поднес к губам и стал пить не отрываясь и еле ощущая вкус крепкого вина. Как нищий вождь пустыни, восседающий над своим бесплодным царством, Мейтланд поджал ноги и уселся на кровати в глубине ржавого павильона. Он уже преодолел усталость и голод и дошел до того состояния, в котором законы психологии и система физических потребностей и рефлексов приостанавливаются. Уставившись на красный диск солнца, садящегося за жилые кварталы, он прислушался к шуму машин. Застекленные стены сверкали в вечерних лучах, и казалось, что шум машин тоже исходит от солнца.

Мейтланд выпрямился и, пристально глядя на дальнюю оконечность острова, протянул вино Джейн Шеппард. На краткое мгновение перед ним мелькнула знакомая фигура седовласого старика с мотоциклом, двигающаяся вдоль ведущей на восток полосы. Заходящее солнце осветило седые волосы, и в просвете между двумя потоками машин показался мотоцикл. Мейтланд попытался снова отыскать его, но автомобили забили все пространство на автостраде, и он отказался от этой попытки. Ему вспомнилось свое давешнее чувство страха, когда он впервые увидел этого старика. Теперь же, наоборот, этот вид ободрил его.

– Проктор все ждет вина.

Молодая женщина стояла перед ним, агрессивно раскачиваясь и держа бутылку за горлышко. Вина оставалось меньше половины, и Мейтланд осознал, что последние 10 минут Джейн пила рядом с ним. В ее безобразном опьянении его молчание лишь провоцировало ее.

– Ты дерьмо. Умираешь? Не умирай здесь.

Мейтланд смотрел, как она раскуривает сигарету. Картинным жестом Джейн отбросила назад волосы, мешая Мейтланду любоваться заходящим солнцем.

– Ты думаешь, что собираешься выбраться отсюда. А я тебе скажу: ничего подобного. Ты воображаешь, что можешь просто лежать здесь, весь день размышляя. Никому нет дела, о чем ты думаешь. Ты сам никто.

Мейтланд отвернулся от нее, смутно слыша ее голос, гремящий в сгущающихся сумерках. Он не сомневался, что его тело больше не усваивает съеденного и выпитого – вино холодным озером лежало в желудке.

Чтобы привлечь его внимание, девушка дала ему оплеуху.

– Кого следующего ты собираешься ненавидеть? – агрессивно спросила она. – Что-то ты разборчив. Ты унижаешь меня таким разговором. Поверь мне, я разбираюсь в кроватях лучше тебя. По-моему, ты вшивый пожилой зануда, и я не собираюсь платить по твоим вонючим счетам. Боже, да ты ненормальный. Слабоумный.

Мейтланд повернул голову, следя, как она расхаживает туда-сюда перед павильоном, произнося для себя самой речи. Она раскачивалась под какую-то музыку у себя в голове, и он понял, что она разговаривает с кем-то.

– Я не собираюсь прыгать вокруг этого тупицы, я ухожу. Не важно, так будет лучше. Давай сохранять хладнокровие, и завтра ко второй половине дня мы расстанемся. Да, это действительно прекрасная музыка. Послушай, мне никто не нужен, чтобы нравиться кому-то. Это пройденный этап. Не будь ребенком. Как хорошо, что между мной и тобой все кончено. Я не хочу больше никогда тебя видеть. Считаю, что наши отношения закончены. Пожалуйста, не звони мне. Пожалуйста, не вмешивайся в мои профессиональные отношения. Это прекрасная запись. Великолепная для полового акта. Тебе надо бы когда-нибудь попробовать.

В моменты прояснения она смотрела на Мейтланда в красноватом освещении и узнавала его, пока гнев снова не помрачал ее сознания.

– Ты сам выдохся, малыш. Слава богу, скоро ты уйдешь из моей жизни. Тебе бы следовало жить на восточном базаре. Я любила тебя страстно, а ты все изгадил. Всего 12 часов, и тебя не будет. Кому нужны отношения? Ты мне уже надоел. Ты в детстве никого не любил и не знал привязанности. Сегодня ночью не нужно насилия. Здесь много милых детей. Почему же ты такое дерьмо? Эта вонючая американка. Она шлюха. Такая принципиальная. Она такая блестящая. Я знаю…

Ее голос затих. Джейн пошарила по земле, ища выроненную бутылку, нашла и с криком запустила ею в Проктора, который в меркнущем свете сидел на корточках у кассы аппарата. Бутылка ударилась о деревянные ставни, и осколки заблестели, как безумные глаза.

Проктор двигался от одного осколка к другому, слизывая вино обезображенными губами. Мейтланд безразлично слушал молодую женщину, а она начала дразнить его своей неразборчивостью, словно сама верила, что это он был отцом ее умершего ребенка.

Мейтланд встал и шагнул к ней. Отведя ее сильные руки, он притянул девушку за плечи к груди и стал успокаивать и утешать, отодвигая с ее лица мокрые волосы. Когда Джейн успокоилась, Мейтланд направил ее к входу в подвал.

Они вместе сели на кровать в теплой комнате. Джейн закашлялась в ладонь, ее глаза прояснились. Придя в себя, она настойчиво обратилась к Мейтланду:

– Слушай, ты не должен больше здесь оставаться. Ты же просто мешок с костями. И твоя голова… Тебе нужно к врачу. Я сейчас же позвоню твоей жене, они приедут и заберут тебя сегодня вечером…

– Нет. – Мейтланд спокойно взял ее за руки. – Не звони ей. Понимаешь?

– Ладно, – неохотно кивнула она. – Послушай, отдохни здесь этой ночью, а завтра я помогу тебе выбраться на дорогу. Мы положим тебя в больницу.

– Хорошо, Джейн. Мы останемся вместе. – Мейтланд положил руку ей на плечи. – Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я на острове.

Она устало прильнула к его груди.

– Проктор хочет уйти. Он просил меня взять его с собой.

23. Трапеция

Вскоре после рассвета первый солнечный луч блеснул сквозь бетонные опоры виадука. Опираясь на железный костыль, Мейтланд двигался по центральной низине. Ковыляя по неровной земле, он осматривал высокий откос острым глазом егеря, высматривающего браконьера.

Целый час он патрулировал остров, и его рваные брюки промокли от росы. Когда по автостраде двинулся последний ночной грузовик, Мейтланд присел у запертой двери Прокторова логова и посмотрел на спутанные тени и геометрические фигуры, образованные дорожными знаками и проводами, стойками фонарей и бетонными стенами. По пустынной полосе на запад двигалась одинокая легковая машина, и он помахал ей поднятым костылем. Несмотря на все разочарования от попыток вырваться с острова, его не покинула надежда, что вдруг какой-нибудь водитель все-таки остановится ради него.

Мейтланд оставил убежище и потащился по направлению к выглянувшему под виадуком солнцу. В 50 ярдах от проволочной ограды он от удивления разинул рот и уронил костыль в мокрую траву.

Посреди пустынного пролета остановилась ремонтная машина. Над бетонной балюстрадой виднелась лишь крыша водительской кабины и подъемная платформа, но Мейтланд уже видел, как рабочие вскоре перелезут через край, чтобы отремонтировать нижнюю часть пролета, где бетонные секции начали крошиться. С балюстрады свисала строительная люлька с перекинутыми через перила веревками, и петля одной из них болталась всего в шести футах над землей.

Ошарашенный появлением автомобиля, Мейтланд стал нащупывать свой костыль и машинально хриплым шепотом издал крик о помощи. Над балюстрадой мелькнули головы – водитель и двое рабочих направились к другой ремонтной машине, стоявшей в трехстах ярдах дальше по дороге.

Дрожа от возбуждения, Мейтланд подобрал костыль и поспешил вперед. Из густой травы в десяти футах за спиной у него метнулась какая-то фигура в черном. Споткнувшись о ржавый лист оцинкованного железа, Мейтланд обернулся и узнал Проктора. Бродяга бежал вперед, подняв над головой руки. Под смокингом виднелось акробатическое трико. Перепрыгивая через лежащие в траве старые покрышки, он несся к висевшей в шести футах от земли веревке.

– Проктор! Оставь!

Сжав костыль, Мейтланд заковылял навстречу, колотя им по земле в попытке отпугнуть Проктора. Но старый акробат уже подпрыгнул, схватился за висящую петлю и, перехватывая руками, полез вверх. Его мощные руки двигались, как поршни, а ноги обвивались вокруг свободного конца веревки, помогая лезть.

Почти потеряв дар речи от страха, Мейтланд ударил костылем по качающейся петле. Если Проктор уйдет, молодая женщина скоро тоже покинет его. Он не сомневался, что ее вчерашнее предложение вызвать помощь было не более чем уловкой. Взобравшись на откос, она исчезнет, и тотчас же за ней последует бродяга, а оставшись один, сам он протянет на острове от силы несколько дней.

Проктор взобрался на балюстраду. Подтверждая опасения Мейтланда, он с хитрой ухмылкой посмотрел на него сверху.

– Проктор! Спускайся!

Подтянувшись на сильных руках, бродяга перекинул ноги через балюстраду и осмотрел пустынную дорогу. Помахав рукой Мейтланду, он размотал привязанные к строительной люльке удерживающие тросы и опустил деревянную платформу на ее стальную раму, потом ухватился за веревки, прикрепленные к лебедке в ремонтной машине, перешагнул через балюстраду и прыгнул в люльку.

Когда Проктор стал опускать люльку на землю, Мейтланд понял, что бродяга вовсе не собирался ускользнуть от него, а пытался помочь ему выбраться. По-прежнему стараясь произвести на Мейтланда впечатление своей сноровкой акробата на трапеции, он стал раскачивать люльку из стороны в сторону.

– Прекрасно, Проктор… – пробормотал Мейтланд себе под нос. – Я впечатлен. А теперь спускайся.

Но Проктор уже забыл про него. В 20 футах над землей он раскачивал люльку все сильнее и сильнее. В каждом движении его мощного тела сквозила уверенность. Он сорвал с себя смокинг и швырнул вниз, на кружащуюся внизу землю, а потом профессиональным переворотом выскочил из люльки в крайней точке ее размаха и повис на сильных руках, ухватившись за металлическую раму. Вытянув ноги перед собой, он толкал люльку вперед, а в высшей точке следующего размаха разворачивался в воздухе, перехватывал руки и гнал ее в другую сторону. На его сморщенном лице застыла детская улыбка.

Сверху, с дороги, послышался крик. Хлопнула дверь кабины. Через мгновение завелся двигатель ремонтной машины. Вися на раскачивающейся люльке, Проктор неуверенно посмотрел вверх. Петли прикрепленной к лебедке веревки начали натягиваться и побежали вокруг его плеч. Мейтланд махал бродяге костылем, сигнализируя, что пора соскакивать. Ремонтная машина тронулась; водитель и не подозревал, что Проктор запутался в прикрепленных к лебедке петлях.

Водитель нажал на газ и переключил скорость. Прежде чем Проктор успел высвободиться, его дернуло вверх и оторвало от люльки. Веревки обвили его, затягиваясь на поясе и на шее. Связанный, как туша на скотобойне, он повис над люлькой и, дрыгая ногами в попытках освободиться, стал спиной вперед подниматься в воздух.

Ремонтная машина набирала скорость, ее двигатель заглушал крики Мейтланда. Проктор беспомощно висел, а она двигалась наверху, таща его к ближайшей бетонной опоре. Когда его тело ударилось об нее, раздался удар, как боксерской грушей по массивной колонне. Потеряв сознание, Проктор повис на обвившей шею веревке. Его тащило в воздухе вдоль виадука, пока веревки не зацепились за угловатую раму указателя направлений.

Послышался треск рвущихся канатов. Ремонтная машина поехала дальше, а тело задушенного Проктора упало на свалку под виадуком.

24. Спасение

Был час пик, и по автостраде ехали машины. Над островом раздавался громкий рев моторов. Защищенные высокой травой, Мейтланд и Джейн Шеппард сидели у тела Проктора. Как спины каких-то древних животных, закопанных во сне в землю, позади горбились крыши бомбоубежищ.

Проктор лежал лицом вверх, его лицо и плечи были накрыты одеялом в розочках, которое Джейн взяла у него в логове. Легкий ветерок приподнял верхний угол одеяла, открыв часть лица. Мейтланд наклонился и поправил потертую ткань.

Джейн, отдуваясь, вытерла о траву руки. Волочить тело через остров было нелегко. Ее лицо оставалось совершенно бледным, а острые скулы и лоб выпирали под кожей, как ножи. Она коснулась Мейтланда, словно неуверенная, ответит ли он.

– Я сейчас ухожу, – сказала Джейн. – Полиция скоро будет здесь.

Мейтланд кивнул.

– Да, тебе пора уходить.

– Я не замешана в этом – это остается между тобой и Проктором.

– Конечно.

– Что собираешься с ним делать?

– Похороню. Найду где-нибудь лопату.

Джейн толкнула Мейтланда в плечо, пытаясь пробудить его.

– Тебе нужна какая-нибудь помощь? Если не возражаешь… похороны всегда вызывают у меня содрогание.

– Не возражаю… – Ввалившиеся глаза Мейтланда смотрели сквозь грязь на его лице. – Просто оставь меня здесь.

– Что ты собираешься делать? Ты не можешь остаться.

– Джейн, я хочу жить сам по себе.

Она пожала плечами и встала на ноги.

– Просто мы говорили, что уйдем вместе… Как хочешь. – Она с отвращением посмотрела на Проктора. – Это, вероятно, был сердечный приступ. Жаль – по-своему он был неплохим акробатом. Как насчет еды? Я могла бы принести тебе что-нибудь.

– Все в порядке. Здесь есть еда.

– Где? – Джейн проследила за его взглядом к проволочной изгороди. – Не думаю, что тебе следует тут еще оставаться. Я помогу тебе подняться по откосу, и мы возьмем такси. – Не дождавшись никакого ответа, она пожала плечами: – Послушай! Я вызову помощь! Они будут здесь через полчаса!

Чистым голосом Мейтланд проговорил ей в последний раз:

– Джейн, не вызывай помощь. Я покину остров, но сделаю это в свое время, которое определю сам. – Он достал бумажник и вынул из него комок грязных купюр. – Бери все, мне они не понадобятся. Но обещай, что никому не скажешь, что я здесь.

С гримасой сожаления она отклонила деньги, отряхнула колени и пошла мимо бомбоубежищ к подвалу кинотеатра.

Через десять минут Джейн ушла. Мейтланд смотрел, как она взбирается по откосу к примыкающей дороге, и понял, что у нее не было никакой тайной тропы – с чемоданом в руке девушка поднималась прямо по склону, выбирая знакомые точки опоры. Вот она перешагнула через ограждение, а через минуту рядом остановилась машина, взяла ее и смешалась с грузовиками и автобусами.

Когда через час полиция так и не появилась, Мейтланд решил, что Джейн выполнила договоренность. Он подобрал лопату, которую девушка бросила к его ногам, прежде чем уйти, и, оставив костыль, пополз через траву, ощупывая путь вытянутыми руками и воспринимая более сильные вибрации высокой травы, растущей по пути к церковному двору.

К тому времени когда Мейтланд закончил похороны, утро уже было в полном разгаре. Он изнемог, перетаскивая тело бродяги, и лег на кровать в своем павильоне из дверей, глядя, как по автостраде едут машины. Проктора он похоронил в полу склепа и расставил вокруг могилы металлические предметы из «Ягуара», галоши, банку с аэрозолем и прочие подарки, которые делал бродяге.

Несмотря на напряжение и то, что мало ел, Мейтланд ощущал прилив физических сил, словно невидимые источники в его теле начали отдавать долго скрывавшуюся энергию. Его нога была вовсе не так страшно покалечена, как казалось раньше. Она даже немного двигалась в тазобедренном суставе, и скоро будет можно передвигаться без костыля. Мейтланд был рад, что теперь нет ни Проктора, ни молодой женщины. Их присутствие выводило наружу нежеланные свойства его характера, качества, не имевшие отношения к задаче примирения с островом.

Кроме этой вновь обретенной уверенности Мейтланд заметил и охватившее его тихое торжество. Он спокойно лежал в дверном проеме своего павильона, понимая, что теперь находится на острове действительно один и останется здесь, пока не сможет выбраться собственными силами. Мейтланд сорвал с себя остатки изодранной рубашки и лежал, подставив голую грудь теплому воздуху; яркое солнце оттеняло его выпирающие ребра. Он уже не чувствовал настоящей потребности покинуть остров, и одно это уже подтверждало, что он установил над островом свое господство.

По автостраде двигалась полицейская машина, напарник водителя вглядывался в высокую траву. Надежно укрытый в своем павильоне, Мейтланд подождал, когда она проедет, а потом встал и обвел остров самоуверенным взглядом. Голова кружилась от голода, но Мейтланд ощущал спокойствие и сохранял полное самообладание. Еды себе он наберет из-за ограды – и, возможно, в качестве жеста по отношению к старому бродяге оставит символическую порцию у его могилы.

Через несколько часов стемнеет. Мейтланд подумал о Кэтрин и своем сыне. Скоро он их увидит. Надо поесть, а потом придет пора отдохнуть и подумать о том, как выбраться с этого острова.

Высотка

1. Критическая масса

Сидя на балконе и дожевывая кусок собаки, доктор Роберт Лэйнг размышлял о необычных событиях, происходивших в громадном многоквартирном доме в последние три месяца. Сейчас, когда все вернулось в нормальное русло, Лэйнг с удивлением понимал: трудно сказать, где именно их жизнь повернула в зловещем направлении. Сорок этажей и тысяча квартир, супермаркет и плавательные бассейны, банк и начальная школа – вся застрявшая посреди неба высотка предоставляла чересчур много возможностей для насилия и противостояния. Но уж свою собственную квартиру-студию на 25-м этаже Лэйнг ни за что не мог бы представить в качестве первого поля боя. Эту непомерно дорогую клетушку, втиснутую в отвесный склон многоквартирного дома, Лэйнг купил после развода именно ради спокойствия и тишины. Довольно любопытно, что, вопреки всем попыткам Лэйнга отгородиться от двух тысяч соседей, от банальных разговоров и недовольства – от всей этой общественной жизни, – первое значительное событие случилось именно на его балконе, где он сейчас сидел у костра из телефонных справочников и закусывал жареной задней ногой немецкой овчарки – перед тем, как отправиться на лекцию в медицинский институт.

* * *

Три месяца назад, примерно в одиннадцать утра в субботу, доктор Лэйнг готовил завтрак и вдруг вздрогнул от взрыва на балконе. Бутылка игристого вина, прилетевшая сверху, отскочила от навеса и взорвалась на плиточном полу балкона.

Ковер в гостиной покрылся пеной и битым стеклом. Лэйнг стоял босиком среди осколков, наблюдая, как пузырится вино на треснувших плитках. Высоко над головой, на 31-м этаже, гремела вечеринка. Доносились чересчур оживленные речи и рев магнитофона. Видимо, бутылку смахнул с перил балкона кто-то из возбужденных гостей. Нужно ли говорить, что никого на вечеринке ни в малейшей степени не трогала судьба запущенной ракеты; жителей высотки вообще не интересовали соседи дальше чем на два этажа вниз.

Решив определить, что это за квартира, Лэйнг прошел по разлившемуся озеру холодной пены, перегнулся через перила и стал смотреть вверх, на фасад здания, старательно отсчитывая этажи. Впрочем, как всегда, от размеров сорокаэтажной громадины закружилась голова. Опустив глаза, Лэйнг уцепился за дверной косяк. Непомерный объем открытого пространства, отделяющего дом от соседней высотки, выводил его из равновесия. Порой ему казалось, что он живет в кабинке колеса обозрения, зависшей в трехстах футах над землей.

И все же Лэйнгу нравился дом – один из пяти одинаковых корпусов жилого комплекса, который был достроен и заселен первым. Все пять высоток находились на площадке в квадратную милю – на бывшей территории дока и складов на северном берегу реки. Пять высоток стояли на восточном краю комплекса, над декоративным озером – пока это был пустой бетонный бассейн в окружении стоянок и строительного оборудования. На противоположном берегу находился только что достроенный концертный зал, а с двух его сторон – медицинский институт Лэйнга и новая телестудия. Громадные сооружения из бетона и стекла и само их расположение на излучине реки отделяли новый жилой комплекс от ветхих районов вокруг – доживающих свои дни однообразных домов девятнадцатого века и пустых фабрик, предназначенных для реконструкции.

При всей близости Сити, офисные здания центрального Лондона принадлежали уже другому миру – и во времени, и в пространстве. Зеркальные стены и антенны связи терялись в автомобильном смоге. Полгода назад, бросив дом в Челси и переехав в надежную высотку, Лэйнг перенесся на пятьдесят лет вперед – прочь от запруженных улиц, автомобильных пробок, поездок на метро в час пик к студентам и к тесному общему кабинету в старой учебной клинике.

Здесь измерениями его жизни стали пространство, свет и по-своему приятная анонимность. Он добирался до института за пять минут; за исключением этой единственной поездки жизнь Лэйнга в высотке была самодостаточной, как само здание. По сути, многоквартирная башня была маленьким вертикальным городом, с двумя тысячами обитателей, заключенных в небо. Жители совместно владели домом и решали все вопросы сами через управляющего и его команду.

Громадное здание предоставляло впечатляющий спектр услуг. Весь 10-й этаж был отдан под большой вестибюль – просторный, словно палуба авианосца. Здесь располагались супермаркет, банк и парикмахерский салон, плавательный бассейн и спортзал, винный магазин с богатым ассортиментом и начальная школа. Высоко над Лэйнгом, на 35-м этаже, размещались второй, небольшой, бассейн, сауна и ресторан. Довольный набором удобств, Лэйнг все реже и реже покидал здание. Он распаковал аудиотеку и втягивался в новую жизнь, сидя на балконе и разглядывая автостоянку. Хотя квартира располагалась всего на 25-м этаже, Лэйнг впервые ощущал, что смотрит на небо сверху вниз. Каждый день башни центрального Лондона словно отодвигались вдаль, и пейзаж покинутой планеты постепенно таял в мозгу. По сравнению со свободными очертаниями концертного зала и телестудии внизу, рваный городской горизонт напоминал дерганую энцефалограмму душевнобольного.

Квартира обошлась недешево; гостиная-студия, спальня, кухня и ванная лепились друг к другу, чтобы сэкономить пространство и избавиться от внутренних коридоров. Своей сестре, Алисе Фробишер, жившей с мужем-издателем в квартире побольше на три этажа ниже, Лэйнг говорил:

– Похоже, профессиональные взгляды архитектора формировались на космической станции. Странно, что стены не круглые…

Поначалу Лэйнгу казался отвратительным пейзаж комплекса – какая-то военная архитектура. После всех треволнений развода меньше всего ему хотелось каждое утро глядеть на бетонные бункеры. Однако уже скоро сестра растолковала ему незамысловатую прелесть жизни в шикарной высотке. На семь лет старше брата, Алиса оценила его нужды в первые месяцы после развода. Она указывала на безукоризненный сервис в здании, на полную приватность.

– Ты как бы один в пустом доме – подумай об этом, Роберт, – говорила она и добавляла без всякой логики: – И здесь полно людей, с которыми тебе стоит познакомиться.

Она упирала на то, что не ускользнуло от внимания Лэйнга во время знакомства с высоткой. Две тысячи обитателей образовывали виртуально однородную коллекцию обеспеченных профессионалов – юристы, врачи, налоговые консультанты, крупные ученые и рекламные менеджеры – наряду с маленькими группами пилотов авиалиний, работников киноиндустрии и стюардесс, проживавших по три на квартиру. По обычным финансовым и образовательным меркам они, вероятно, были ближе друг другу, чем члены любого мыслимого сообщества – по единству вкусов и взглядов, прихотей и стилей. Это единство отражалось в автомобилях на стоянках, окружающих высотку, по элегантному, но достаточно единообразному выбору мебели для квартир и деликатесов в секциях супермаркета, по тембру уверенных голосов. Коротко говоря, жители комплекса представляли собой идеальное сообщество, в которое мог бы незаметно влиться Лэйнг. Высотка была гигантской машиной, созданной служить не коллективу владельцев, но отдельному изолированному жильцу. Системы кондиционирования и электроснабжения, лифты, мусоропроводы обеспечивали бесперебойный поток заботы и внимания, на который в прошлом веке требовалась целая армия неутомимых слуг.

Кроме того, когда Лэйнг получил должность старшего преподавателя на кафедре физиологии в новом медицинском институте, логично было приобрести квартиру поближе к работе. Так ему снова удалось отложить важное решение: бросить преподавание и открыть собственную практику. Но он повторял себе, что все еще ждет настоящих пациентов, – вдруг они найдутся прямо в высотке? Взвесив все доводы, включая цену, Лэйнг подписал договор аренды на девяносто девять лет и въехал в свою квартиру – одну тысячную долю скалы.

Над головой продолжали гулять – шум вечеринки разносился завихрениями ветра вокруг здания. Последние капли вина, блеснув, утекли с балкона. Босой Лэйнг встал на холодные плитки и пальцами ноги содрал этикетку с осколков. Он сразу узнал вино, дорогую подделку под шампанское, которую продавали охлажденной в винном магазине на 10-м этаже.

Это же вино они сами пили вчера вечером на празднике у Алисы – таком же беспорядочном, как и тот, который шумел сейчас над головой. Лэйнг, желавший расслабиться после целого рабочего дня в физиологической лаборатории и положивший глаз на привлекательную гостью, необъяснимо втянулся в препирательства со своими ближайшими соседями с 25-го этажа – молодым честолюбивым хирургом-ортодонтом по имени Стил и его назойливой женой – модным консультантом. Из пьяной беседы Лэйнг понял только, что ухитрился чем-то обидеть их, и это связано с мусоропроводом. Парочка зажала Лэйнга за стойкой бара, и Стил принялся забрасывать его острыми вопросами – словно пациента, безответственно относящегося к собственным зубам. Худое лицо хирурга-ортодонта – пробор посередине всегда был для Лэйнга признаком сложного характера – придвигалось все ближе; того и гляди, воткнет между зубов металлический ретрактор. Поддерживала атаку Стила его упорная, гламурная жена, почему-то рассерженная отстраненностью Лэйнга от важного дела организации жизни в высотке. Ее раздражали пристрастие Лэйнга к коктейлям перед обедом и общее пренебрежение условностями. Она считала, что Лэйнг в свои тридцать лет обязан трудиться по двенадцать часов в день и быть во всех отношениях таким же уважаемым, как ее супруг. Несомненно, она рассматривала Лэйнга своего рода беглецом из медицины, нашедшим тайный подземный ход – в мир безответственности.

Дурацкая перебранка удивила Лэйнга, хотя уже вскоре после переезда в высотку он начал ощущать вокруг себя всеобщую неприязнь друг к другу. Разговор на вечеринке у Алисы словно шел на двух уровнях – под тонким налетом профессиональной болтовни скрывался толстый слой личных дрязг. Порой Лэйнг чувствовал: люди только и ждут, когда кто-нибудь допустит серьезный просчет.

После завтрака Лэйнг подмел осколки на балконе. Две декоративные плитки треснули. В легком раздражении он подобрал бутылочное горлышко – с фольгой и с проволокой на пробке – и швырнул за перила балкона. Через несколько секунд с автостоянки донесся звон.

Опомнившись, Лэйнг осторожно выглянул за перила – вдруг попал кому-нибудь в лобовое стекло. Впрочем, он тут же вслух рассмеялся и посмотрел вверх – на 31-й этаж. Что за праздник такой в половине двенадцатого утра? Шум тем временем нарастал – гости прибывали. Это вечеринка по ошибке стартовала с утра – или она длится с вчера, а теперь обретает второе дыхание? Внутреннее время высотки, как и ее искусственный психологический климат, подчинялось собственным ритмам, которые задавали алкоголь и бессонница.

На балконе выше и сбоку от квартиры Лэйнга одна из соседок, Шарлотта Мелвилл, ставила на стол поднос с напитками. Поглаживая усталую печень, Лэйнг припомнил, что вчера на вечеринке у Алисы принял предложение на коктейль. Спасибо Шарлотте, она спасла его от ортодонта, озабоченного мусоропроводом. Лэйнг слишком набрался, чтобы у него что-то вышло с этой миловидной тридцатипятилетней вдовой; он только выяснил, что она копирайтер в небольшом рекламном агентстве. Близость ее квартиры, как и легкость в общении, импонировали Лэйнгу, пробуждая странную смесь разврата и романтики – с возрастом он становился одновременно и романтичнее, и циничнее.

Секс – это то, что в изобилии могла предоставить высотка. Скучающие жены сидели у бассейнов и в ресторане или гуляли рука об руку по вестибюлю 10-го этажа. Лэйнг наблюдал, как они коротают праздные часы, бросая по сторонам чарующие, но осторожные взгляды. При всем своем цинизме, Лэйнг понимал, что после развода находится в опасной зоне: один неосторожный романчик, хоть с Шарлоттой Мелвилл, хоть еще с кем, и он рухнет в очередной брак. В высотку он переселился, чтобы избавиться от отношений – любых. Достаточно было присутствия сестры и воспоминаний о нервной матери – вдове доктора, постепенно сползающей в алкоголизм.

Однако Шарлотта решительно развеяла его страхи. Ее мысли были слишком заняты смертью мужа от лейкемии, благополучием шестилетнего сына и – как призналась она Лэйнгу – бессонницей, обычным недомоганием обитателей высотки, приобретшим характер эпидемии. Все жители, с которыми встречался Лэйнг, узнав, что он врач, рано или поздно сообщали, что плохо спят. На вечеринках бессонницу обсуждали так же, как говорили о других недостатках многоэтажки. Ранним утром две тысячи жильцов накрывал тихий прилив снотворного.

Лэйнг познакомился с Шарлоттой в бассейне на 35-м этаже, где обычно плавал – чтобы побыть одному и чтобы не сталкиваться с детьми, которые пользовались бассейном на 10-м. Приглашение в ресторан Шарлотта охотно приняла, но за столиком сразу сказала:

– Учтите, я только хочу поговорить.

Лэйнгу это понравилось.

Вечером, когда он появился в квартире Шарлотты, там был еще один гость, телевизионный продюсер Ричард Уайлдер. Коренастый, драчливый, бывший профессиональный регбист, Уайлдер жил с женой и двумя сыновьями на 2-м этаже. Шумные вечеринки, которые он устраивал с друзьями низкого пошиба – пилотами авиалиний и стюардессами-соседками, – уже сделали его героем многочисленных пересудов. В определенном смысле свободный график жителей низших уровней отрезал их от верхних соседей. Сестра Лэйнга однажды неосмотрительно шепнула ему, что где-то в высотке организован бордель. Алису беспокоили таинственные передвижения стюардесс, ведущих активную общественную жизнь, особенно на более высоких этажах; они словно каким-то образом нарушали естественный социальный порядок в здании, его иерархию, целиком основанную на номере этажа. Лэйнг замечал, что и он сам, и его знакомые гораздо спокойнее относятся к шуму или беспорядкам с верхних этажей, чем с нижних. Однако ему нравился Уайлдер, его громкий голос и таранные манеры регбиста. Отношения Уайлдера с Шарлоттой Мелвилл не поддавались анализу. Неудивительно, что его жена, бледная молодая женщина со степенью магистра, писавшая для журналов рецензии на детские книги, всегда выглядела истощенной.

Лэйнг, стоя на балконе, принял бокал у Шарлотты; шум вечеринки наверху звенел в чистом воздухе, словно сами небеса проводили звук. Шарлотта показала на осколок на балконе Лэйнга, ускользнувший от щетки.

– На вас напали? Я слышала, как что-то разбилось.

Потом она повернулась к Уайлдеру, который, развалившись по центру дивана, изучал собственные ноги:

– Это те самые, на 31-м этаже.

– Какие «те самые»? – спросил Лэйнг, решив, что речь идет о каких-то конкретных людях, о клике сверхагрессивных киноактеров или налоговых консультантов; а может, о кучке алкоголиков.

Шарлотта уклончиво пожала плечами, словно никаких пояснений не требовалось. В ее мозгу, несомненно, пролегала некая демаркационная линия, и она, как и Лэйнг, оценивала человека по этажу его квартиры.

– Кстати, что мы празднуем? – спросил Лэйнг, когда они вернулись в гостиную.

– А вы не в курсе? – Уайлдер показал на стены и потолок. – Фулл хаус – полный дом. Мы достигли критической массы.

– Ричард хочет сказать, что заселили последнюю квартиру, – объяснила Шарлотта. – А нам обещали дармовую вечеринку, когда продадут тысячную квартиру.

– Интересно, сдержат ли обещание… – Уайлдер явно с предубеждением относился к высотке. – Неуловимый Энтони Ройял должен был предоставить выпивку. Вы, кажется, знакомы с ним, проектировщик нашего висячего рая.

– Мы только играем вместе в сквош, – пожал плечами Лэйнг. Уловив вызов в тоне собеседника, он добавил: – Раз в неделю; я его толком и не знаю.

Уайлдер, наклонившись вперед, уперся подбородком в кулаки. Лэйнг уже давно заметил, что продюсер постоянно себя трогает: поглаживает волосы на крепких икрах, обнюхивает тыльную сторону ладони, покрытую шрамами, – словно только что обнаружил собственное тело.

– Вы удостоены чести с ним общаться. Интересно почему.

– У него квартира и пентхаус, – сказал Лэйнг. Он познакомился с успешным архитектором, когда тот восстанавливался после небольшой автокатастрофы. Ройял жил «на макушке» здания и вызывал всеобщее любопытство.

– Ройял вселился первым, – сообщил Уайлдер. – Есть в нем что-то мутное. Возможно, даже чувство вины – он болтается наверху, словно ждет, когда его найдут. Я думал, что он съедет еще несколько месяцев назад. У него молодая жена, чего торчать в этой прославленной многоэтажке?

Не успел Лэйнг возразить, как Уайлдер продолжил:

– Я знаю, что у Шарлотты есть сомнения по поводу жизни здесь – беда таких домов в том, что они не приспособлены для детей. Единственное место для игр вдруг оказывается чьей-то стоянкой. Кстати, доктор, я планирую снять документальный фильм о высотках – пристально взглянуть на физическое и психологическое давление в подобных громадных кондоминиумах.

– Ну, материала у вас предостаточно.

– Больше чем нужно. Интересно, захочет ли Ройял принять участие. Его мнение – как архитектора и первого жильца – будет интересно. И ваше тоже…

Шарлотта внимательно смотрела на Уайлдера, серьезно кивая. Лэйнгу импонировала ее готовность постоять за себя и за маленького сына, ее здравомыслие и благоразумие. Его собственная женитьба на коллеге – специалистке по тропическим болезням – оказалась недолгой и завершилась катастрофой. Он связал себя с честолюбивой женщиной-врачом, для которой его отказ бросить преподавание и отдаться целиком профилактической медицине предоставил бесконечные возможности для ссор и пререканий. Они провели вместе всего полгода; потом она вступила в международную организацию помощи голодающим и на три года уехала. Лэйнг даже не подумал последовать за ней, не пожелал бросать преподавание и сомнительное удовольствие крутиться в среде студентов.

Близость и дистанция, одновременно предоставляемые высоткой жителям, ровный эмоциональный фон, на котором могли развиваться самые интригующие отношения, интересовали Лэйнга сами по себе. Даже эта, с виду обычная, встреча в квартире Шарлотты наверняка организована, чтобы выяснить его мнение по поводу нового конфликта: жители верхнего уровня хотели запретить детям пользоваться бассейном на 35-м.

– Условия найма гарантируют равный доступ ко всем удобствам, – объяснила Шарлотта. – Родители решили создать инициативную группу…

– Тогда я не подхожу.

– Нам в комитете нужен врач. Педиатрические доводы из ваших уст, Роберт, будут звучать убедительнее.

– Ну, возможно… – Лэйнг не горел желанием записываться. И глазом не успеешь моргнуть, как окажешься персонажем острого документального телефильма или будешь пикетировать у кабинета управляющего зданием! Не желая влипать в межэтажные распри, Лэйнг извинился и вышел. Шарлотта вооружилась списком жалоб и, сидя рядом с Уайлдером, начала помечать пункты, которые намеревалась обсудить с управляющим – так педантичный преподаватель планирует следующий семестр.

Когда Лэйнг вернулся в свою квартиру, вечеринка на 31-м уже закончилась. Лэйнг стоял в тишине на балконе, наслаждаясь волшебной игрой света на стенах соседней высотки. Здание только что было достроено; по странному совпадению, первые жители там появились в то же утро, когда в высотке Лэйнга появились последние. Мебельный фургон задом подавал к грузовому лифту – вскоре ковры и стереосистемы, туалетные столики и ночники помчатся по шахте лифта, чтобы сформировать чье-то личное пространство.

Думая о восторге и предвкушении, которые охватят жильцов, когда они впервые выглянут из своего гнездышка на склоне утеса, Лэйнг по контрасту вспомнил о только что слышанном разговоре Уайлдера с Шарлоттой Мелвилл. И с неохотой признал то, с чем не желал бы соглашаться. Прошедшие полгода были наполнены бесцельными спорами и постоянными стычками между соседями – по поводу сломанных лифтов и кондиционеров, необъяснимых отключений электричества, шума и мест на парковке, – в общем, по поводу кучи мелких недочетов, которые архитекторы будто нарочно предусмотрели в непомерно дорогих квартирах. Скрытое напряжение жильцов приглушалось отчасти цивильностью атмосферы здания, отчасти естественной необходимостью сделать этот громадный многоквартирный дом успешным.

Лэйнгу пришло на память вчерашнее – мелкое, но неприятное – происшествие в вестибюле 10-го этажа. Он обналичивал чек в банке, когда у дверей бассейна разгорелась ссора. Группа детей, еще мокрых после купания, отступала перед внушительной фигурой бухгалтера с 17-го этажа. Противостояла ему в неравной схватке Хелен Уайлдер. Драчливость мужа давно лишила женщину последних капель уверенности. Прикрывая собой детей, она стоически выслушивала выговор бухгалтера, лишь изредка втискивая слабое замечание.

Разобравшись с кассиром, Лэйнг отправился к спорщикам – мимо очередей у касс супермаркета, мимо ряда женщин под сушуарами парикмахерской. Остановившись рядом с миссис Уайлдер, Лэйнг сумел разобрать, что бухгалтер жалуется на ее детей, в очередной раз пописавших в бассейн.

Он начал было возражать, однако бухгалтер шумно ретировался через крутящиеся двери, уверенный, что достаточно запугал миссис Уайлдер.

– Спасибо, что вступились, жаль, что со мной не пошел Ричард… – Миссис Уайлдер убрала с глаз влажную челку. – Это просто невозможно – мы ведь обговорили специальные часы для детей, а взрослые все равно приходят!

Она схватила Лэйнга за руку и нервно покосилась в сторону многолюдного вестибюля.

– Вы проводите меня до лифта? Понимаю, похоже на паранойю, но мне все время кажется, что на нас могут напасть… – Она поежилась под влажным полотенцем и подтолкнула детей вперед. – Как будто это не те люди, которые живут рядом с нами.

Вечером Лэйнг вспомнил последние слова Хелен Уайлдер. А ведь и правда. То и дело соседи – ортодонт с женой – выходили на балкон и хмурились на Лэйнга, не одобряя его манеру загорать нагишом. Лэйнг пытался представить их общие привычки, разговоры, половую жизнь. Не получалось, словно Стилы – пара секретных агентов и лишь старательно изображают супругов. Вот Уайлдер был, наоборот, совершенно реален.

Лэйнг лежал в шезлонге, наблюдая, как опускаются сумерки. Из-за игры света соседние дома словно меняли размер. Порой, возвращаясь вечером из медицинского института, Лэйнг был уверен, что высотка за день ухитрилась подрасти. Стоя на бетонных опорах, сорокаэтажный дом казался выше, как будто группа рабочих с телестудии во время отгула случайно возвела лишний этаж. Пять многоквартирных домов по восточной стороне комплекса образовывали частокол, в сумерках уже погрузивший пригородные улицы во тьму.

Высотки бросали вызов самому Солнцу – Энтони Ройял со своими архитекторами, разрабатывая комплекс, не предусмотрели драму ежеутреннего столкновения бетонных плит со светилом. Солнце, как нарочно, появлялось из-за горизонта между опорами многоэтажек, словно опасаясь будить гигантов. Все утро Лэйнг из окна своего кабинета на верхнем этаже института наблюдал, как тени ползут через автостоянки и пустые площади комплекса – словно через шлюзы, открытые, чтобы впустить день. При всех сомнениях, Лэйнг первым готов был признать, что дома-гиганты одержали победу в попытке колонизировать небеса.

После девяти вечера сбой в электросети временно погрузил во тьму 9-й, 10-й и 11-й этажи. Вспоминая потом этот случай, Лэйнг не уставал поражаться – какую небывалую суматоху вызвали пятнадцать минут темноты. В вестибюле 10-го находились сотни две жителей, и некоторые получили травмы в давке у лифтов и дверей на лестницу. Много нелепых, но неприятных ссор разгорелось в темноте между теми, кто стремился спуститься в свои квартиры, и жителями верхних этажей, которые были убеждены, что спасаться нужно на прохладных высотах здания. Во время затемнения сломались два из двадцати лифтов. Система кондиционирования отключилась, и женщина, застрявшая в лифте между 10-м и 11-м этажом, закатила истерику – не стала ли она жертвой сексуального домогательства?!

Когда погас свет, Лэйнг направлялся в спортзал. Чтобы не угодить в куча-мала в вестибюле, он укрылся в пустующем классе начальной школы. Сидя за миниатюрной партой, посреди еле видных детских рисунков, пришпиленных к стенам, он слушал, как дерутся и ругаются в лифтовом холле родители. Когда дали свет, Лэйнг вышел к возбужденным жильцам и попытался всех успокоить. Он помог проводить истеричку от лифта к диванчику в холле. Женщина – ширококостная жена ювелира с 40-го этажа – с силой вцепилась в руку Лэйнга и не отпускала его, пока не появился муж.

Когда толпа рассосалась и жители разошлись, стуча пальцами по кнопкам лифта, Лэйнг обнаружил, что двое детишек прятались во время аварии в другом классе. Теперь они стояли у входа в бассейн, сжавшись от страха перед высокой фигурой бухгалтера с 17-го этажа. Этот добровольный страж воды держал большой сачок с длинной рукояткой, словно причудливое оружие.

Сердитый Лэйнг побежал к ним. Но детей вовсе не гнали из бассейна; они глазели. Бухгалтер стоял у воды, неуклюже двигая сачком по спокойной поверхности. На глубоком конце бассейна три пловца, просидевшие в воде все время отключения света, вылезали на бортик. В одном из них Лэйнг узнал Ричарда Уайлдера.

Лэйнг взялся за рукоять сачка и под пристальными взглядами детей помог бухгалтеру дотянуться до цели.

В центре бассейна плавал труп афганской борзой.

2. Вечеринки

В дни после гибели борзой атмосфера перевозбуждения в высотке постепенно утихла, но доктору Лэйнгу такое сравнительное спокойствие казалось еще более зловещим. Бассейн на 10-м этаже оставался пустынным – вероятно, из-за страха перед заразой. Над застывшей водой клубились ощутимые миазмы, словно дух утонувшего животного.

Через несколько дней, собираясь утром в медицинский институт, Лэйнг заглянул в вестибюль 10-го этажа. Заказав корт для сквоша – они каждую неделю играли с Энтони Ройялом, – Лэйнг подошел ко входу в бассейн. Он припомнил панику и бегство во время отключения света. Сейчас, наоборот, супермаркет был почти пуст – единственный покупатель заказывал что-то в винном отделе. Лэйнг толкнул дверь и обошел вокруг бассейна. Кабинки для переодевания были закрыты, души закрывал занавес. Из комнатки за трамплинами куда-то ушел официальный смотритель, учитель физкультуры на пенсии. Явно не выдержал осквернения воды.

Лэйнг стоял на плиточном полу у глубокого конца бассейна под ровным сиянием ламп дневного света. То и дело от легкого содрогания высотки под порывами ветров по воде пробегала предостерегающая рябь – словно могучее существо сонно шевелится в таинственных глубинах. Лэйнг вспомнил, как помогал бухгалтеру доставать из воды афганскую борзую – и какой легкой она оказалась. Гламурный мех пропитался хлорированной водой, и собака лежала на цветных плитках, как громадный горностай. Ожидая, пока хозяйка, телеактриса с 37-го этажа, спустится и заберет труп, Лэйнг внимательно осмотрел собаку. Ни открытых ран, ни признаков связывания не было видно. Очевидно, животное сбежало из квартиры, зашло в проезжающий лифт и оказалось в торговом зале во время суматохи при отключении энергии, затем упало в бассейн и утонуло от изнеможения. Впрочем, такое объяснение не соответствовало фактам. Электричество отключалось не больше чем на пятнадцать минут, а собака такого размера в состоянии плавать часами. Или просто встать на задние лапы в мелком конце бассейна. Но вот если ее бросил в бассейн, а потом удерживал в темноте под поверхностью сильный пловец…

Лэйнг поразился своим подозрениям и еще раз обошел вокруг бассейна. Что-то подсказывало, что утопление собаки – провокация, попытка вызвать ответный шаг. Присутствие примерно пяти десятков собак в высотке давно служило источником раздражения. Хозяева почти всех собак жили на десяти верхних этажах – и наоборот, почти все из пятидесяти детей обитали на десяти нижних. Хозяев не слишком беспокоили комфорт и спокойствие соседей по дому. Избалованные породистые любимцы громко лаяли на вечерней прогулке по автостоянкам и помечали проходы между машинами. Нередко двери лифта были забрызганы мочой. Лэйнг слышал, как жаловалась Хелен Уайлдер: вместо того, чтобы пользоваться пятью скоростными лифтами, поднимающимися из отдельного вестибюля к верхним этажам, владельцы собак привычно пересаживались на лифты нижнего уровня, поощряя питомцев использовать их в качестве уборных.

Такое соперничество между собачниками и родителями младших школьников уже в некотором роде раскололо высотку. Центральная масса квартир между верхними и нижними этажами – примерно от 10-го до 30-го – образовали буферное государство. На некоторое время после смерти афганской борзой в центральной части высотки воцарилось спокойствие, словно жильцы поняли, что происходит в здании.

Лэйнг обнаружил это, вернувшись вечером из института. К шести часам участки автостоянки, предназначенные для этажей с 20-го по 25-й, уже были забиты, из-за чего Лэйнгу обычно приходилось оставлять машину на гостевой площадке за триста ярдов от здания. Архитекторы вполне разумно выделили зоны стоянки так, что чем выше расположена квартира (и соответственно, чем дольше жильцу ехать на лифте), тем ближе к дому парковочное место. Жильцам с нижних этажей приходилось топать довольно далеко от машины и обратно. Лэйнг порой со странным чувством за ними наблюдал, – каким-то образом высотка подогревала самые низменные порывы.

В тот вечер Лэйнг, уже добравшийся до набитой парковки, удивился миролюбивому поведению соседей. Он подъехал в одно время с доктором Стилом. Им бы полагалось наперегонки рвануть к последнему свободному месту, а потом ехать на свой этаж на разных лифтах. Но сегодня вечером они с преувеличенной галантностью начали пропускать друг друга вперед, ожидая, пока припаркуется другой. Они даже вместе вошли в главный вход.

В вестибюле группа жильцов, обступив кабинет управляющего, шумно ругалась с секретарем. Электрику на 9-м еще не починили, и ночью этаж погружался во тьму. К счастью, было лето, и темнело поздно, однако пятидесяти жителям 9-го этажа приходилось туго. Аппаратура в квартирах не работала, а соседи этажом выше и этажом ниже быстро устали от гостеприимства.

Стил взглянул на толпу без сочувствия. Хотя ему не было и тридцати, вел он себя, как мужчина среднего возраста. Лэйнг залюбовался его безукоризненным пробором.

– Всегда они на что-нибудь жалуются, – сказал Стил, входя в лифт. – Не одно, так другое. Словно не желают понять, что в новом здании эксплуатационные службы требуют времени для наладки.

– Все-таки остаться без электричества – серьезная неприятность.

Стил покачал головой.

– А не надо перегружать предохранители навороченными стереосистемами и ненужными электроприборами! Электронные няни – ведь мамочкам лениво выбираться из мягкого кресла, – специальные миксеры для детского питания…

Лэйнг еле дождался своего этажа – он уже жалел о новообретенной солидарности с соседом. Почему-то Стил его нервировал. И уже не в первый раз Лэйнг пожалел, что не приобрел квартиру выше 30-го этажа. Скоростные лифты – это счастье.

– Как по мне, дети вполне нормальные, – заметил он, выходя на 25-м.

Ортодонт придержал его за локоть – хватка оказалась железной – и многозначительно улыбнулся, сверкнув полированными зубами.

– Уж поверьте. Я видел их зубы.

Обвинительный тон Стила – он как будто описывал безответственную шайку рабочих-мигрантов, а не собственных состоятельных соседей – поразил Лэйнга. Он знал случайно нескольких жильцов с 9-го этажа – социолога, который дружил с Шарлоттой Мелвилл, и авиадиспетчера, который организовал струнное трио с друзьями с 25-го этажа. Лэйнгу часто доводилось болтать с этим интересным и утонченным человеком, когда он ехал в лифте с виолончелью. Впрочем, издали очарование терялось.

Степень разобщения стала ясна Лэйнгу, когда он отправился играть в сквош с Энтони Ройялом. Он приехал на 40-й этаж, как обычно, на десять минут раньше, вышел на крышу и нагнулся над парапетом, приятно поежившись в легком спортивном костюме. От сильных воздушных потоков, поднимающихся вдоль фасада, приходилось ладонью прикрывать глаза. Крыши зрительных залов, изгибы дорожных насыпей, прямолинейные стены, образующие загадочные геометрические узоры, напоминали не жилую архитектуру, а кодированную схему таинственного психического события.

В пятидесяти футах слева была в разгаре коктейльная вечеринка. На двух сервировочных, накрытых белыми скатертями столах красовались подносы с канапе и стаканы; официант за портативным баром готовил напитки. Несколько минут Лэйнг не обращал на них внимания, рассеянно хлопая чехлом ракетки по парапету, затем что-то в звуках чересчур оживленной беседы заставило его обернуться. Несколько гостей смотрели на Лэйнга и явно говорили о нем. Вечеринка передвигалась в его сторону – до ближайших гостей оставалось футов десять. Это были сплошь жители трех верхних этажей. Особенно удивляла нарочитая формальность нарядов. Ни разу Лэйнг не видел на вечеринках в высотке гостей не в повседневной одежде, а тут мужчины были в смокингах с черными бабочками, женщины – в вечерних платьях до пола. Держались все чопорно, словно пришли не на вечеринку, а на совещание по планированию.

На расстоянии протянутой руки над Лэйнгом нависла безукоризненная фигура состоятельного торговца произведениями искусства – лацканы смокинга колыхались, как усталые кузнечные мехи. С двух флангов его сопровождали две средних лет женщины – жена маклера фондовой биржи и жена светского фотографа; они неодобрительно уставились на белый спортивный костюм Лэйнга и его тенниски.

Лэйнг подхватил чехол для ракетки и сумку с полотенцем, однако путь к лестнице перегородили окружающие люди. Вся вечеринка сместилась, лишь официант одиноко торчал между баром и столиками.

Лэйнг перегнулся через парапет, впервые осознав громадное расстояние до земли. Его окружали тяжело дышащие соседи – они надвинулись так близко, что он чувствовал смесь ароматов дорогих духов и лосьона. Лэйнгу было любопытно – что именно они собираются делать; и в то же время он понимал, что в любое мгновение может состояться акт бессмысленного насилия.

– Доктор Лэйнг… дамы, пропустите, пожалуйста, доктора! – Похоже, в самый последний момент раздался уверенный голос, принадлежащий знакомой фигуре с ловкими руками и легкой походкой. Лэйнг узнал ювелира, жену которого он осматривал во время отключения электричества. Ювелир поприветствовал Лэйнга, и гости постепенно отхлынули, как статисты, переходящие к другой сцене, бездумно вернувшись к напиткам и канапе.

– Я вовремя подоспел? – Ювелир вглядывался в Лэйнга, словно удивляясь, как тот попал в частные владения. – Вы хотели поиграть в сквош с Энтони Ройялом? Боюсь, он решил отменить игру. – И, обращаясь уже не то к Лэйнгу, не то к себе самому, добавил: – Моя жена собиралась сюда. Вы знаете, с ней обошлись ужасно, словно звери…

Чуть дрожа, Лэйнг дошел с ювелиром до лестницы и обернулся на благовоспитанных гостей коктейльной вечеринки. Уж не придумал ли он сам неминуемое нападение? В конце концов, ну что они могли ему сделать – не бросить же через перила?

Продолжая размышлять, Лэйнг заметил знакомую блондинистую фигуру в белой охотничьей куртке – в пентхаусе, выходящем на северную сторону крыши, стоял Ройял, положив руку на гимнастический тренажер. У ног Ройяла лежала роскошная овчарка – вне всяких сомнений, главный пес в высотке. Ни капли не стесняясь, Энтони Ройял задумчиво разглядывал Лэйнга. На его лице, как обычно, застыла смесь высокомерия и неуверенности, словно он слишком хорошо представлял встроенные недочеты громадного здания, которое помог создавать, и готов был невозмутимо выслушивать любую критику, даже с помощью некоторой театральности – вроде белой овчарки и белой охотничьей куртки. Светлые волосы до плеч придавали этому пятидесятилетнему мужчине необъяснимо юный вид, как будто прохладный воздух высот каким-то образом хранил его от обычного старения.

Лэйнг, которого ювелир торопливо вел вниз, приветственно помахал, но Ройял не отреагировал. Почему он не позвонил, чтобы отменить сквош?.. Выходит, нарочно хотел, чтобы Лэйнг оказался на крыше в разгар вечеринки, – посмотреть, что будут делать гости.

Наутро Лэйнг проснулся рано, полный сил. Он чувствовал себя отдохнувшим, однако почему-то решил взять отгул: позвонил секретарше в институт и отложил вечерние занятия. Когда она посочувствовала и пожелала скорого выздоровления, Лэйнг отмахнулся:

– Да я не болен. Просто… кое-что произошло.

Но что? Озадаченный собственным поведением, Лэйнг бродил по квартирке. Шарлотта Мелвилл тоже была дома, причем в деловом костюме, хотя выходить, похоже, не собиралась. Она позвала Лэйнга на кофе, когда через час он пришел, рассеянно протянула ему бокал хереса. Вскоре стало ясно: она позвала его, только чтобы он осмотрел ее сына. Мальчик, по словам Шарлотты, неважно себя чувствовал и не хотел идти в школу на 10-м этаже. А младшая сестра жены пилота авиалиний с первого этажа отказалась с ним сидеть.

– Кошмар какой-то, всегда была такая отзывчивая, несколько месяцев я на нее полагалась. И как-то странно говорила по телефону – как будто увиливала.

Лэйнг сочувственно слушал. Не хочет ли она, чтобы он посидел с ребенком? Нет, похоже, об этом и речи нет. Играя с мальчиком, Лэйнг понял, что тот вполне здоров. Сын попросил маму отпустить его вечером в детский сад на 3-м этаже. Шарлотта, не раздумывая, запретила. Как и Лэйнг, она ожидала чего-то дурного.

Долго ждать не пришлось. После обеда начались новые провокации между враждующими этажами, заработала дремлющая механика разрушений и вражды. Происшествия были довольно вздорные, но Лэйнг уже понимал, что они отражают глубинные антагонизмы, которые все чаще прорываются на поверхность. Многие поводы были очевидными – жалобы на шум и неправильную работу коммунальных систем, споры по поводу лучше расположенных квартир (подальше от лифтовых холлов и технических шахт). Примешивалась еще и мелкая зависть привлекательных женщин, считающих, что они достойны этажей повыше – в этом распространенном веровании Лэйнг убедился лично. Во время отключения электричества восемнадцатилетняя жена модного фотографа с 38-го этажа подверглась в парикмахерском салоне нападению незнакомки. Видимо, в отместку на трех стюардесс со 2-го этажа напали несколько матрон с верхних этажей, под предводительством широкоплечей жены ювелира.

С балкона Шарлотты Лэйнг следил за развитием инцидентов. Стоять рядом с симпатичной женщиной, держа в руке бокал и ни о чем не думая, было приятно. Под ними, на 9-м этаже, в полном разгаре был детский праздник. Родители и не пытались приструнить своих отпрысков, а наоборот подзуживали шуметь вовсю. Через полчаса, подогретые спиртным, родители разошлись не хуже детей. Шарлотта заливисто смеялась, когда безалкогольные напитки рекой потекли вниз на машины, заливая крыши дорогих лимузинов и салоны спортивных авто.

За этим безудержным весельем наблюдали сотни жителей, высыпавших на балконы. Работая на публику, родители продолжали подзуживать детей, и вечеринка вскоре вышла из-под контроля. Пьяные дети расходились, с трудом волоча ноги. Высоко над ними, на 37-м, разъяренно закричала женщина-адвокат – кожаные сиденья ее спортивного кабриолета были залиты тающим мороженым.

В доме царила атмосфера карнавала. По крайней мере, формальное поведение высотки изменилось. Не выдержав, Лэйнг и Шарлотта расхохотались и захлопали, как на представлении любительского цирка.

В тот день вечеринок было очень много. Обычно редко кто собирался не в выходные, однако сегодня, в среду, все были вовлечены хоть в какую-то пирушку. Телефоны звонили беспрестанно – Шарлотту и Лэйнга приглашали на шесть разных мероприятий.

– Мне нужно уложить волосы. – Шарлотта весело взяла Лэйнга за руку и почти обняла его. – А что именно мы празднуем?

Вопрос удивил Лэйнга.

– Бог его знает. Хотя вряд ли ожидаются веселье и игры.

Одно из приглашений и Лэйнг, и Шарлотта получили от Уайлдера – и оба отказались.

– А почему мы не пошли? – спросила Шарлотта, еще держа в руке трубку.

– Уайлдеры живут на втором, – объяснил Лэйнг. – Там действительно чересчур шумно…

– Роберт, это отговорки.

За спиной Шарлотты телевизор показывал новостной сюжет о попытке побега из тюрьмы. Звук был отключен; мелькали фигуры крадущихся надзирателей и ярусы забаррикадированных камер. Лэйнг подумал, что все жители высотки смотрят телевизор с отключенным звуком. Он видел это в приоткрытые двери соседских квартир, когда возвращался к себе. Впервые люди оставили входные двери открытыми настежь и свободно ходили друг к другу.

Впрочем, такая интимность ограничивалась только соседними квартирами, а в целом раскол высотки был налицо. Обнаружив, что остался без спиртного, Лэйнг спустился на лифте на 10-й этаж. Как он и ожидал, алкоголь шел нарасхват – очередь жильцов начиналась снаружи магазина. Заметив недалеко от прилавка сестру Алису, Лэйнг попытался обратиться к ней. Она прогнала его – и принялась вдогонку решительно осуждать за сегодняшнюю глупость, почему-то связывая Лэйнга с виновными жителями нижних этажей и буяном Ричардом Уайлдером.

Пока Лэйнг дожидался очереди, какие-то жильцы с верхних этажей – нечто вроде карательной экспедиции – устроили скандал в бассейне. Среди жителей трех верхних этажей была и актриса, чья афганская борзая утонула в бассейне. Актриса и ее спутники начали хулиганить в воде, пить шампанское, лежа на надувных матрасах – в нарушение правил бассейна, – и брызгаться в тех, кто выходил из раздевалок. После тщетных попыток вмешаться пожилой смотритель сдался и ушел к себе в комнатку за трамплинами.

Люди в лифтах толкались и пихались. Кнопки срабатывали не всегда, и шахты лифтов гудели от нетерпеливого стука в двери. Лэйнг и Шарлотта, направлявшиеся на вечеринку на 27-м, оказались прижаты друг к другу, когда в лифт, спустившийся до 3-го этажа, втиснулись три пьяных пилота – с бутылками в руках они уже полчаса пытались добраться до 10-го. Добродушно обхватив Шарлотту за талию, один пилот чуть не затащил ее в маленький кинотеатр рядом со школой; раньше там показывали детские фильмы, а теперь крутили частные порнопрограммы, включая снятые явно здесь, с местными исполнителями.

Вечеринка на 27-м этаже, устроенная Адрианом Талботом, женоподобным, но симпатичным психиатром из их медицинского института, позволила Лэйнгу впервые за день расслабиться. Он обратил внимание, что все гости – из соседних квартир. Знакомые лица и голоса успокаивали. Все они, как сказал Лэйнг Талботу, словно из одной деревни.

– Наверное, точнее сказать – из одного клана, – ответил Талбот. – Население высотки вовсе не так однородно, как может показаться на первый взгляд. Скоро мы уже перестанем разговаривать с людьми за пределами нашего анклава. Сегодня бутылкой разбили ветровое стекло моей машины. Можно мне ставить ее подальше, рядом с вашими?

Дипломированный врач, Талбот имел право ставить машину в рядах у самого здания. Лэйнг, видимо, предвидя опасность сближения, не ответил. Просьбу психиатра быстро удовлетворили соседи – ни один член клана не мог уклониться от призыва к солидарности.

В отличие от большинства вечеринок в высотке, где воспитанные гости стоят и беседуют на профессиональные темы, здесь и вправду царило радостное оживление. Через полчаса почти все женщины набрались – надежный показатель успешной вечеринки.

Однако Талбот в ответ на комплимент выразил сомнение:

– Да, мы веселимся, только связано ли это с хорошим настроением и чувством дружбы? По-моему, совсем наоборот.

– И вас это не тревожит?

– Почему-то меньше, чем следовало бы, – впрочем, как и всех.

Такое замечание насторожило Лэйнга. Слушая оживленные беседы вокруг, он поразился явной вражде к людям, живущим в других местах высотки. Злобный юмор, готовность поверить любым слухам и небылицам о тупости нижних жильцов или заносчивости верхних доходили просто до расизма.

Но, как и указал Талбот, Лэйнг обнаружил, что не слишком переживает по этому поводу. Он даже почувствовал гадкое удовольствие, подтверждая слухи и глядя, как обычно умеренная Шарлотта Мелвилл прикладывается к бутылке.

Однако в разгар вечеринки в лифтовом холле 27-го этажа произошел неприятный инцидент. Хотя было уже больше десяти вечера, весь дом гудел от гомона. Жильцы бродили по квартирам соседей, кричали на лестнице, как дети, отказывающиеся идти спать. Замученные безостановочным нажиманием кнопок, лифты замерли; банды нетерпеливых пассажиров заполонили холлы. Хотя их следующая остановка, вечеринка у лексикографа на 26-м, ждала всего на этаж ниже, люди, покинувшие квартиру Талбота, наотрез отказались идти по лестнице. Даже раскрасневшаяся Шарлотта, радостно вцепившаяся в руку Лэйнга, присоединилась к бесчинствам в холле и барабанила в двери лифтов.

Когда лифт наконец пришел, там оказался единственный пассажир – узкоплечая молодая массажистка, живущая с мамой на 5-м этаже. Лэйнг немедленно узнал в ней одну из «беспризорниц», которых было много в высотке; скучающие в четырех стенах домохозяйки и запертые дома взрослые дочери большую часть времени проводили, катаясь на лифте и бродя по длинным коридорам громадного здания, бесцельно мигрируя в поисках перемен или развлечений.

Напуганная натиском пьяной толпы, девушка вышла из состояния задумчивости и нажала кнопку наугад. Нетвердо стоящие на ногах гости весело заухали. Девушку мигом вытащили из лифта и подвергли якобы шутливому допросу. Перевозбужденная жена статистика заорала на бедняжку страшным голосом, протиснула через ряды дознавателей руку и ударила по лицу.

Оторвавшись от Шарлотты, Лэйнг ринулся вперед. Соседи были похожи на статистов, исполняющих без репетиции сцену линчевания.

– Идемте, я провожу вас. – Обхватив девушку за худые плечи, он попытался направить ее к двери на лестницу, когда раздались протестующие крики. Женщины, отпихнув мужей, принялись бить девушку по рукам и груди.

Сдавшись, Лэйнг отошел в сторону и смотрел, как бедняжку втянули в толпу и прогнали сквозь строй, подгоняя тумаками, лишь после этого позволив ускользнуть на лестничную площадку. Его привычное рыцарство и здравый смысл сдались перед этой ватагой ангелов мести среднего возраста. Осторожно, Лэйнг, горестно сказал он себе, а то какая-нибудь жена брокера запросто оскопит тебя – ей это как косточку из авокадо достать.

Продолжалась шумная ночь, с непрестанными хождениями по коридорам, криками и звоном битого стекла в лифтовых шахтах, с грохотом музыки в темноте.

3. Смерть жильца

Безоблачное небо, скучное, как воздух над остывшей ванной, зависло над бетонными стенами и пандусами жилого комплекса. На рассвете после странной ночи Лэйнг вышел на балкон и посмотрел вниз на тихую парковку. В миле к югу река привычно текла прочь из города, но Лэйнг обшаривал взглядом весь пейзаж, словно ожидая найти кардинальные перемены. Завернувшись в халат, он погладил побитые плечи – на вечеринках физического насилия было вдоволь. Лэйнг погладил нежную кожу, потыкал пальцем в мышцы, словно искал иного себя, того физиолога, что поселился в тихой студии в этом дорогом доме полгода назад. Все шло не так. Из-за непрерывного шума Лэйнгу удалось поспать не больше часа. Сейчас дом затих, хотя последняя из сотни вечеринок, проходивших в высотке, завершилась всего пять минут назад.

Далеко внизу машины в первых рядах парковки были забрызганы разбитыми яйцами, вином и растаявшим мороженым. С десяток лобовых стекол были выбиты упавшими бутылками. Несмотря на ранний час, человек двенадцать жильцов уже стояли на балконах, разглядывая скопившуюся у подножия утеса помойку.

Лэйнг приготовил завтрак и по рассеянности вылил кофе, даже не попробовав. С трудом он припомнил, что с утра занятия на кафедре физиологии. Внимание целиком поглощали события в доме, словно громадное здание существовало только в мыслях и могло исчезнуть, если о нем не думать. Тревожное воспоминание – банда немолодых женщин, напавших на юную массажистку, – и его собственная реакция – то, как он с готовностью убрался с дороги, – многое говорили о развитии событий.

В восемь часов Лэйнг отправился в институт. Пол лифта усыпали осколки стекла и пивные банки. Часть кнопочной панели была разбита с явной целью не дать нижним этажам угнать кабину. На автостоянке Лэйнг с тоской оглянулся на высотку, словно прощаясь с частичкой самого себя. В институте он шел по пустынным коридорам, с трудом узнавая кабинеты и аудитории. В операционных факультета анатомии группы студентов непрерывно ампутировали конечности, резали грудные клетки, головы и животы, к концу семестра превращая каждый труп в кучку костей и погребальную бирку – все это очень напоминало распад мира вокруг высотки.

Днем Лэйнг вел занятия, потом обедал с коллегами в столовой, но мыслями был далеко. Ему пришло в голову, что доминирующие жильцы, лучше других готовые к жизни в высотке, это не буйные пилоты авиалиний и работники киностудий с нижних этажей и не вздорные и агрессивные жены преуспевающих налоговиков с верхних этажей. Хотя на первый взгляд именно эти люди провоцировали напряжение и вражду, настоящая ответственность лежала на тихих и сдержанных жильцах вроде ортодонта Стила и его жены. Высотка породила новый социальный тип – холодных бесчувственных людей, не подверженных психологическому давлению жизни в многоквартирном доме и не слишком жаждущих приватности. Этим жителям достаточно было просто сидеть в дорогущей квартире, смотреть телевизор с отключенным звуком и ждать, пока кто-то из соседей совершит ошибку.

Возможно, недавние инциденты – последняя попытка Уайлдера и пилотов восстать против такой логики развития? Увы, шансов на успех у них мало, а именно потому, что противостоят им люди, довольные жизнью в высотке, которых не оскорбляет безликий ландшафт из стали и бетона, не беспокоит вмешательство в личную жизнь правительственных учреждений и статистических служб; наоборот, они приветствуют такое вмешательство и используют его в своих интересах. Они процветают на быстрой смене знакомств, на отсутствии тесных связей между людьми; их устраивает изолированная жизнь. Ничего не ждешь – не испытаешь разочарования.

Впрочем, не исключено, что их истинные потребности проявятся позже. Чем скучнее и бессодержательнее становилась жизнь в высотке, тем больше открывалось возможностей. Высотка сняла необходимость подавлять антисоциальное поведение и позволила людям исследовать любые аномальные порывы и капризы. Защищенные раковиной высотки, словно пассажиры авиалайнера под управлением автопилота, жильцы могли вести себя как угодно, – так технология открывает двери перед действительно «свободной» психопатологией.

После обеда Лэйнг вздремнул в кабинете, переделал какие-то мелкие дела и, наконец, поехал домой: промчался мимо недостроенной телестудии, а дальше путь ему преградила колонна цементовозов, въезжающих на стройплощадку. Именно здесь пострадал в аварии Энтони Ройял, когда на его машину наехал задом грейдер. Иронично – архитектор стал первой дорожной жертвой комплекса, который сам помогал проектировать.

Раздраженный задержкой, Лэйнг сердито вцепился в руль. Почему-то ему казалось, что в его отсутствие происходят важные события. Появившись в высотке в шесть, он пошел к Шарлотте Мелвилл, – та уехала из своего рекламного агентства сразу после обеда, беспокоясь о сыне.

– Не хочу оставлять его здесь одного, а на сиделок положиться нельзя. – Шарлотта налила виски в стаканы, тревожно махнув графином, словно собиралась швырнуть его за перила. – Роберт, что происходит? Какой-то кризис? Я боюсь одна садиться в лифт.

– Да не так уж все плохо. – Лэйнг словно со стороны услышал собственный голос. – Беспокоиться не о чем.

Верил ли он сам, что жизнь идет своим чередом? Нарушений и беспорядков хватало с лихвой, даже в один вечер. Уже дважды детей с нижних этажей изгоняли из прогулочного сада на крыше. Это огороженное пространство с качелями, каруселями и игровыми скульптурами Энтони Ройял изначально предназначил для детей жильцов. Теперь сад был заперт на висячий замок, и всем детям давали от ворот поворот. Тем временем некоторые жены с верхних этажей заявляли, что подверглись насилию в лифте. Многие жители, отправляясь утром на работу, обнаружили, что у их машин спущены шины. Какие-то вандалы вломились в классы начальной школы на 10-м этаже и содрали со стен детские рисунки. Холлы пяти нижних этажей таинственным образом оказались завалены собачьими экскрементами; жильцы быстро загрузили их в экспресс-лифт и отправили обратно на последний этаж.

Лэйнг смеялся над этими рассказами, но Шарлотта забарабанила пальцами по его руке, словно пытаясь пробудить его.

– Роберт! Будьте серьезнее!

– Я серьезен.

– Вы грезите!

Лэйнг вдруг осознал, что эта разумная и миловидная женщина не понимает сути. Он обхватил ее рукой, ничуть не удивившись, когда она в свою очередь яростно обхватила его. Не обращая внимания на маленького сына, Шарлотта прижалась к двери и потянула Лэйнга к себе, словно убеждая себя, что нашелся кто-то надежный.

Они целый час ждали, пока сын Шарлотты уснет, и все это время она не отрывала рук от Лэйнга. Но не успели они присесть на кровать, а Лэйнг уже знал, что их отношения – как иллюстрация парадоксальной логики высотки – не начнутся, а завершатся с первым сексом, который в прямом смысле отделит их друг от друга, а не соединит. В соответствии с тем же парадоксом, любовь и тяга, которые ощущал Лэйнг к Шарлотте, казались грубыми, а не ласковыми, – именно потому, что не имели никакого отношения к окружающему миру. Знаки, обозначающие любовь, сделаны из очень зыбких материалов – эротики и порока.

Когда Шарлотта уснула в вечернем свете, Лэйнг вышел из квартиры и отправился на поиски новых друзей.

В коридорах и лифтовых холлах толпились люди. Лэйнг переходил от одной группки к другой и прислушивался к разговорам. Стихийные митинги приобрели почти официальный статус – на этих форумах жители могли озвучить свои проблемы и мнения. Теперь недовольство было направлено на других обитателей, а не на саму высотку. Отказы лифтов списывали на жителей верхних и нижних этажей, а не на архитекторов или неэффективные службы.

Мусоропровод, которым Лэйнг пользовался со Стилами, снова забился. Попытки дозвониться до управляющего ничего не дали; тот был завален всевозможными жалобами и требованиями. Несколько его подчиненных уволились, а оставшиеся бросали все силы на поддержание лифтов и на попытки восстановить энергоснабжение 9-го этажа.

Вооружившись чем смог, Лэйнг отправился в коридор, чтобы прочистить мусоропровод. Стил немедленно пришел ему на помощь, принеся сложное устройство с нескольким лезвиями. Пока они работали, пытаясь одолеть свернутые в узел парчовые шторы, тормозившие колонну кухонных отходов, Стил по-дружески делился с соседом сведениями о верхних и нижних жильцах, повинных в перегрузе системы утилизации.

– У некоторых самые необычные отходы, иногда просто диву даешься. Хоть полицию нравов вызывай. Взять хотя бы косметолога с 33-го и еще этих двух, якобы рентгенологов, живущих вместе на 22-м. Странные девушки, даже по нынешним временам…

В какой-то степени Лэйнг был с ним согласен. Пятидесятилетняя хозяйка парикмахерского салона и вправду бесконечно отделывала квартиру на 33-м и запихивала в мусоропровод старые тряпки и стройматериалы.

Когда колонна отходов густой лавиной сошла вниз, Стил взял Лэйнга за руку, обводя вокруг пивной банки на полу коридора.

– Я слышал, что на нижних этажах люди оставляют небольшие пакеты мусора у дверей квартиры… Зайдете выпить? Жена будет рада.

Несмотря на воспоминания о ссоре, Лэйнг без колебаний согласился. Как он и подозревал, в атмосфере крупной конфронтации все местные размолвки были забыты. Миссис Стил суетилась вокруг гостя с радостной улыбкой, как мадам вокруг первого клиента. Она даже похвалила музыкальный вкус Лэйнга – плохо изолированные стены не заглушали музыку. Лэйнг выслушивал яркие описания непрекращающихся отказов систем в здании и вандализма в лифтах и раздевалках при бассейне 10-го этажа. О высотке миссис Стил говорила, как о живой таинственной силе, присматривающей за людьми и наблюдающей за развитием событий. В таком видении был смысл: лифты, снующие вверх и вниз по длинным шахтам, напоминали работу сердечных клапанов; жители текли по коридорам, словно клетки – по сети артерий; огни в квартирах горели, как нейроны мозга.

Лэйнг смотрел сквозь тьму на залитые яркими огнями этажи соседней высотки и почти не замечал других гостей, сидевших в креслах вокруг него, – диктора теленовостей Пола Кросланда и кинокритика Элеоноры Пауэлл – сильно пьющей рыжухи, которую Лэйнг часто видел в лифтах, когда она, в пьяном угаре, пыталась найти выход из здания.

Кросланд стал номинальным лидером их клана – местного скопления примерно в тридцать соседствующих квартир 25-го, 26-го и 27-го этажей. На завтра они планировали совместную продуктовую экспедицию в супермаркет 10-го этажа – так банда деревенских собирается нагрянуть в ничего не подозревающий городок.

Сидя на диване рядом с Лэйнгом, Элеонора Пауэлл таращилась на Кросланда, а тот напыщенно излагал предложения, как обезопасить свои квартиры. Время от времени Элеонора протягивала руку, словно собиралась подстроить изображение Кросланда – возможно, чуть подправить цвет розовых щек или убавить звук.

– У вас ведь квартира рядом с лифтовым холлом? – обратился к ней Лэйнг. – Вам нужно забаррикадироваться.

– Да с какой стати? У меня дверь всегда настежь. – На озадаченный вид Лэйнга она добавила: – Так веселее.

– Вы думаете, мы в душе веселимся?

– Разве нет? Вместе мы победим пустой лифт. Впервые в жизни – лет, пожалуй, с трех – не имеет значения, что мы делаем. И если подумать, это действительно очень интересно…

Элеонора склонила голову Лэйнгу на плечо. Он сказал:

– Что-то, похоже, не так с кондиционером… на балконе, наверное, воздух посвежее.

Держа Лэйнга за руку, Элеонора взяла свою сумку.

– Хорошо. Вы, доктор, стеснительный распутник…

Они дошли до балконной двери, и тут высоко над ними раздался звон разбитого стекла. Осколки мелькнули ножами в ночном воздухе. Большой неуклюжий силуэт пролетел в футах двадцати от их балкона. Элеонора испуганно ткнулась в Лэйнга. С земли донесся неприятный металлический лязг, как от столкновения автомобилей. Наступила полная тишина – действительно полная, подумал Лэйнг, какой высотка не слышала много дней.

Все высыпали на балкон; Кросланд и Стил уцепились друг за друга, словно каждый старался не дать другому сигануть через край. Прижатый к перилам, Лэйнг видел собственный балкон в пятнадцати футах и в немыслимый миг паники даже испугался: не он ли жертва. Вокруг люди, перегнувшись через перила, вглядывались через бинокли во тьму.

Далеко внизу, вдавленное в мятую крышу автомобиля в переднем ряду, лежало тело человека в вечернем костюме. Элеонора Пауэлл, с перекошенным лицом, отшатнулась от перил и протиснулась мимо Кросланда. Лэйнг, одновременно пораженный и возбужденный, вцепился в металлический поручень. Почти на всех балконах громадного фасада теперь стояли люди; жильцы смотрели вниз, словно из лож громадной оперы под открытым небом.

Никто не подошел ни к разбитой машине, ни к вмятому в ее крышу телу. Лэйнг, глядя на порванный смокинг и лакированные туфли маленького размера, узнал в покойнике ювелира с 40-го этажа. Его очки лежали у переднего колеса машины; в невредимых хрустальных линзах отражались яркие огни высотки.

4. Вверх!

После смерти ювелира события продолжали стремительно развиваться в тревожном направлении. Ричард Уайлдер, живущий на двадцать четыре этажа ниже доктора Лэйнга и по этой причине гораздо сильнее ощущающий давление высотки, одним из первых понял в полной мере, какие происходят перемены.

Уайлдер три дня был в отъезде – снимал сцены для нового документального фильма о волнениях в тюрьме. Бунт заключенных в большой провинциальной тюрьме, широко освещаемый в газетах и на телевидении, дал возможность вставить в фильм острые кадры.

Уайлдер вернулся домой после обеда. Он каждый вечер звонил из гостиницы Хелен и деликатно расспрашивал о новостях, но она ни на что особенно не жаловалась. Тем не менее ее уклончивые ответы беспокоили Уайлдера.

Припарковавшись, он с трудом выбрался из машины и со своего парковочного места на краю автостоянки внимательно оглядел фасад громадного здания. На первый взгляд все было спокойно. Сотни машин стоят на парковке ровными рядами. Этажи балконов поднимаются навстречу солнцу, за перилами пышно растут растения в горшках. На мгновение Уайлдеру даже взгрустнулось – всегда готовый к действию, он наслаждался перепалками прошлой недели, когда приходилось осаживать агрессивных соседей, особенно с верхних этажей, портивших жизнь Хелен и двум сыновьям.

Некоторый диссонанс вносило только разбитое большое окно на 40-м этаже, через которое несчастный ювелир отправился в последний полет. На крыше были два пентхауса – северный занимал Энтони Ройял, в южном жили ювелир с женой. Сломанную раму не заменили, и звездочка осколков напомнила Уайлдеру то ли тайнопись, то ли отметку на фюзеляже боевого самолета – знак убийства.

Уайлдер достал из машины чемоданчик и сумку с подарками для Хелен и сыновей. На заднем сиденье лежала кинокамера – Уайлдер планировал отснять несколько сот футов пилотных кадров для фильма о высотке. Необъяснимая гибель ювелира подтвердила его убежденность в том, что следует снять документальный фильм о жизни в высотке – и смерть ювелира может стать завязкой. Счастье, что Уайлдер живет в том же доме, что и покойник, – это придаст фильму биографические черты. Когда закончится полицейское расследование, дело передадут в суд, а большой вопросительный знак дурной славы так и останется на том, что Уайлдер называл «этот дорогущий дом» или «этот висящий замок, распространяющий семена интриг и разрушений».

Подхватив багаж мускулистыми руками, Уайлдер пошел по стоянке к зданию. Его собственная квартира располагалась прямо над главным входом, и он ожидал, что Хелен выйдет на балкон помахать рукой – такая у них возникла небольшая компенсация за парковку на краю стоянки. Однако почти все жалюзи были опущены.

Прибавив шагу, Уайлдер добрался до первых рядов машин. И тут иллюзия порядка начала таять. Машины в первых трех рядах были усыпаны грязью; лощеные когда-то бока покрылись царапинами и вмятинами. Дорожку вокруг здания заваливали бутылки, банки и осколки – мусора было столько, словно он сыпался с балконов непрерывным потоком.

В вестибюле выяснилось, что два лифта не работают. В холле царила тишина, словно здание бросили. Офис управляющего был заперт, неразобранная почта лежала на плитках пола у стеклянных дверей. На стене, обращенной к лифтам, виднелась полустертая надпись – первая из ряда призывов и посланий, которые скоро покроют все доступные поверхности. Граффити отражали уровень образованности жильцов. Несмотря на проявленные живость ума и богатое воображение, искусные акростихи, палиндромы и игривые непристойности, выполненные на стенах аэрозольными красками, превратились в разноцветное нечитаемое месиво – вроде дешевых обоев в прачечных и туристических агентствах.

Уайлдер с нарастающим нетерпением ждал в лифтовом холле, раздраженно колотя по кнопкам. Лифты не реагировали. Все они подвисли между 20-м и 30-м этажами и совершали только короткие перемещения. Подхватив багаж, Уайлдер зашагал к лестнице. В темном коридоре второго этажа он запнулся о пластиковый мешок, набитый мусором – тот лежал у двери его квартиры.

Войдя в прихожую, Уайлдер поначалу решил, что Хелен уехала, забрав сыновей. Жалюзи в гостиной были опущены, кондиционер не работал. Детские игрушки и одежда валялись на полу.

Мальчики спали у себя в комнате, тяжело дыша в спертом воздухе. На подносе между кроватями лежали остатки вчерашней еды.

Уайлдер прошел по гостиной к своей спальне. Жалюзи на одном окне были открыты, и солнечный свет ровным прямоугольником лежал на белой стене. Почему-то Уайлдер вспомнил камеру в психиатрическом крыле тюрьмы, которую снимал два дня назад. Хелен, полностью одетая, лежала на аккуратно застеленной кровати. Казалось, она спит, но когда Уайлдер двинулся по спальне, стараясь заглушить тяжелые шаги, Хелен подняла на него совершенно невозмутимый взгляд.

– Ричард… все в порядке, – спокойно сказала она. – Я не сплю – с тех пор, как ты вчера позвонил. Хорошо съездил?

Хелен собралась вставать, но Уайлдер удержал ее голову на подушке.

– Что с мальчиками?

– Ничего. – Она тронула руку мужа и успокаивающе улыбнулась. – Они хотели спать, и я разрешила. Все равно заняться больше нечем. Ночью очень шумно. Извини, что в квартире беспорядок.

– Плевать на квартиру. Почему мальчики не в школе?

– Школа закрыта – как ты уехал, они уже и не ходили.

– Почему? – Уайлдер, раздраженный пассивностью жены, сцепил пальцы больших рук. – Хелен, нельзя же целый день лежать! А сад на крыше? А бассейн?

– По-моему, они существуют только у меня в голове. Сложно объяснить… – Хелен показала на кинокамеру на полу у ног Уайлдера. – А это зачем?

– Мне нужно снять кое-что – для фильма о высотке.

– Еще один фильм про тюрьму. – Хелен невесело улыбнулась. – Я посоветую, с чего начать.

Уайлдер взял ее лицо в ладони, нащупал худые скулы, словно хотел убедиться, что тонкие косточки еще на месте. Нужно взбодрить ее. Семь лет назад, когда он встретил Хелен во время работы на коммерческую телекомпанию, она – яркая и уверенная – была ассистентом продюсера; ее бойкий язычок пришелся по сердцу Уайлдеру. Если они не обнимались в постели, то без устали спорили. Сейчас, после двух сыновей и года жизни в высотке, Хелен замкнулась в себе, страстно отдавшись заботе о детях. Даже рецензирование детских книг ушло в прошлое.

Уайлдер принес Хелен рюмку ее любимого ликера. То, чему раньше он радовался, теперь вызывало беспокойство – Хелен перестала замечать его романы с холостячками высотки. Даже завидев флиртующего мужа, Хелен подходила, таща за собой сыновей, словно ей было уже все равно, куда его может завести своенравный секс. Некоторые из этих молодых женщин – вроде телеактрисы, чью афганскую борзую Уайлдер утопил во время перебоя с электричеством, или ассистентки режиссера этажом выше – с Хелен подружились. Ассистентка, серьезная девушка, читающая Байрона в очередях за продуктами, работала на независимого продюсера порнофильмов – так, по крайней мере, спокойно сообщила мужу Хелен.

– Она должна запоминать сексуальные позы между дублями. Увлекательная работа – интересно, какое требуется образование и когда на пенсию.

Уайлдера это потрясло. Из дурацкой щепетильности сам он не пытался расспрашивать ассистентку. Занимаясь с ней любовью в ее квартире на 3-м этаже, Уайлдер иногда представлял, что она автоматически запоминает все объятия и сексуальные позы – на случай, если ее куда-то позовут, – и может продолжить с того самого места с другим бойфрендом. Среди бесчисленных профессий обитателей высотки попадались очень неприятные.

Глядя, как жена цедит ликер, Уайлдер поглаживал ее худые бедра.

– Послушай, ты как будто ожидаешь конца. Мы все поправим и поведем мальчиков в бассейн!

Хелен покачала головой:

– Слишком много вражды. Она была и прежде, а сейчас прямо вырвалась наружу. Люди цепляются к детям – мне иногда кажется, сами этого не замечая. – Хелен села на краешек кровати, пока Уайлдер переодевался, и посмотрела в окно на соседние здания на фоне неба. – Вообще-то, это не жильцы виноваты. Это высотка…

– Знаю. Но когда полиция завершит расследование, все успокоится, вот увидишь.

– А что они расследуют?

– Конечно, смерть. Нашего прыгуна ювелира. – Уайлдер подобрал камеру и снял крышку с объектива. – Ты говорила с полицией?

– Не знаю. Я ни с кем не хочу встречаться. – Собравшись с силами, Хелен подошла к Уайлдеру. – Ричард, как ты смотришь на то, чтобы продать квартиру? Мы могли бы съехать. Серьезно.

– Хелен… – Смешавшись, Уайлдер взглянул на крохотную, но стойкую фигурку жены. Он снял штаны, словно выставляя широкую грудь и тяжелые чресла, чтобы самому убедиться в своем авторитете. – То есть сдаться, смириться с тем, что нас вышибли? И мы уже не вернем потраченных денег.

Хелен опустила голову и снова повернулась к кровати. Именно по ее настоянию полгода назад они переехали из первой квартиры в цокольном этаже. Тогда они всерьез подумывали совсем съехать из высотки, но Уайлдер уговорил Хелен остаться – хотя и сам не совсем понимал почему. Прежде всего, он ни за что не признал бы провал своей попытки общаться на равных с соседями, смотреть в глаза самодовольным бухгалтерам и маркетологам.

Когда в комнату вошли сонные сыновья, Хелен заметила:

– А может, получится переехать повыше.

Брея подбородок, Уайлдер думал над последними словами жены. Хелен, разумеется, говорила о социальном лифте, о подъеме в «лучшее окружение» – подальше от низких «пригородов», поближе к приличным жилым районам, где-то между 15-м и 30-м этажами, с чистыми коридорами, где детям не придется играть на улице; где воздух напоен толерантностью и утонченностью.

Сам Уайлдер задумал другое. Слушая, как Хелен тихим голосом мурлычет с сыновьями, он изучал свое отражение в зеркале и, подобно бойцу, выходящему на ринг, поглаживал мышцы живота. И душой, и телом Уайлдер почти наверняка был самым сильным мужчиной высотки, и его раздражало безволие Хелен. Он понимал, что не в состоянии справиться с такой пассивностью, и реагировал на нее в соответствии со своим воспитанием. Чрезмерно любвеобильная мать души не чаяла в сыне все его детство, которое она старалась продлить изо всех сил, и вселила в Уайлдера то, что он считал непоколебимой уверенностью в себе. Мать с отцом разошлись, еще когда Уайлдер был ребенком; второй раз мать вышла замуж за приятного, но тихого счетовода – шахматного фаната. Она полностью посвятила себя общению с упертым сыном. Встретив будущую жену, Уайлдер наивно полагал, что будет всю жизнь ухаживать за ней и обеспечит ей нескончаемый поток спокойствия и радости. Но, разумеется, как понимал Уайлдер теперь, люди не меняются, и, при всей непомерной уверенности в себе, он сам нуждается в уходе так же, как и прежде. Раз-другой, в первые годы брака, он пытался изобразить бедное дитя, как привык с мамочкой. Но Хелен не могла заставить себя обращаться с Уайлдером как с сыном. Любовь и забота были нужны ей меньше всего. Возможно, проблемы в высотке больше соответствуют ее подсознательным желаниям, чем она сама думает.

Массируя щеки, Уайлдер прислушивался к неровному гудению воздуха в трубе системы кондиционирования за душевой кабинкой – воздух нагнетался с крыши дома, в тридцати девяти этажах над ними. Текущая из крана вода тоже проделала долгий путь от резервуара на крыше, по громадным внутренним колодцам, пронизывающим дом, как ледяные потоки пронизывают подземные пещеры.

Намерение снять документальный фильм было просчитанной попыткой договориться с высоткой, ответить на брошенный ею вызов – и победить. Уайлдер уже сознавал, что у него развилась сильная фобия. Он постоянно чувствовал непомерный вес бетона над головой, ему казалось, будто в его теле сходятся силовые линии, пронизывающие здание. Ночью, лежа рядом со спящей женой, Уайлдер часто выходил из неприятного сна и ощущал, как остальные 999 квартир давят на него через стены и потолок, выдавливая из груди воздух. Собственно, афганскую борзую он утопил не от нелюбви именно к этой собаке и не из желания насолить хозяйке, а чтобы отомстить за себя верхним этажам дома. Он схватил в темноте собаку, когда она свалилась в бассейн, и, поддавшись властному порыву, удерживал под поверхностью бьющееся тело, в каком-то странном смысле борясь с самой высоткой.

Уайлдер встал под душ, включил холодную воду на полную мощь и подставил ледяным струям грудь и пах. Он был настроен решительно, как скалолаз, достигший наконец подножия горы, на которую готовился взобраться всю жизнь.

5. Вертикальный город

Как бы ни планировал свое восхождение Уайлдер, какую бы ни выбрал дорогу к вершине, вскоре стало ясно, что при нынешнем уровне развала от высотки скоро мало что останется. Все, что можно, работало неправильно. Уайлдер помог Хелен прибраться в квартире, пытаясь вдохнуть жизнь в сонное семейство; он поднял все жалюзи и громко топал по комнатам.

Однако вдохнуть жизнь оказалось непросто. Каждые пять минут отключалась система кондиционирования, и в теплую летнюю погоду становилось душно. К зловонию они уже начали привыкать. По словам Хелен, ходили слухи, что верхние этажи нарочно сбрасывают в вентиляционные шахты собачье дерьмо. По открытому пространству между высотками комплекса кружили сильные ветры, набрасываясь на нижние этажи домов между бетонными опорами. Уайлдер открыл окна, надеясь впустить свежий воздух, но квартира вскоре забилась пылью и цементной крошкой. Серая пленка покрыла шкафы и полки.

Вечером, когда жители возвращались с работы, лифты поднимались набитые битком. Не работало уже три, а оставшиеся были переполнены нетерпеливыми жильцами, рвущимися на свой этаж. В открытую дверь квартиры Уайлдер наблюдал, как соседи отпихивают друг друга, словно сердитые шахтеры, рвущиеся из клети, и шагают мимо, прикрываясь портфелями и сумочками, как бронежилетами.

Повинуясь порыву, Уайлдер решил проверить свое право свободного прохода по зданию и доступа ко всем удобствам, особенно к бассейну на 35-м этаже и детскому саду скульптур на обзорной крыше. Взяв камеру, он со старшим сыном отправился на крышу. И сразу выяснилось, что скоростные лифты либо отключены на ремонт, либо застыли на верхних этажах с отжатыми дверями. К ним можно добраться только через частный отдельный вход, от которого у Уайлдера не было ключа.

Теперь еще сильнее желая добраться до крыши, он стал ждать промежуточного лифта, на котором можно было доехать до 35-го этажа. Когда кабина пришла, отец с сыном с трудом втиснулись в толпу; пассажиры смотрели вниз на шестилетнего мальчика с несомненной враждебностью. На 23-м этаже лифт отказался двигаться дальше. Пассажиры ломанулись из кабины, колотя портфелями по закрытым дверям лифтов в ритуальной демонстрации злобы.

Взяв сына на руки, Уайлдер пошел к лестнице; физически крепкий, он спокойно доберется до крыши пешком. Однако через два этажа лестницу преградила группа местных жителей – среди них был и молодой хирург-ортодонт, сосед Роберта Лэйнга. Уайлдер, подозревая, что эти люди виноваты в отказе системы кондиционирования, хотел пройти мимо, но его грубо остановил плечом мужчина, в котором он узнал диктора из конкурирующей телекомпании.

– Уайлдер, эта лестница закрыта? Разве неясно?

– Что? – Уайлдера озадачила такая враждебность. – Как это?

– Закрыта! И вообще, что вы тут делаете?

Чтобы не пугать сына, который и так уже здорово нервничал в гнетущей обстановке, Уайлдер вернулся к лифту и поехал вниз.

Стычка, хоть и мелкая, его расстроила. Не обращая внимания на Хелен, Уайлдер расхаживал по квартире, крутя в руках камеру. Он ощущал странное возбуждение – не только от планов на документальный фильм, но и из-за сгущающейся атмосферы столкновений и вражды.

Громадные здания ближайших высоток напоминали тюрьму Алькатрас. Материала об этих зданиях – и визуального, и социологического – было вдоволь. Они снимут высотки с вертолета и из соседних зданий с четырехсот ярдов; Уайлдер уже крутил перед мысленным взором медленный, секунд на шестьдесят, наплыв – от здания целиком до крупного плана одной квартиры, одной ячейки в этом кошмарном термитнике.

Первую часть фильма он посвятит жизни в высотке с точки зрения недочетов проекта и мелких жалоб, а во второй части рассмотрит психологию жизни двух тысяч людей, набитых в коробку посреди неба, – от здоровья жильцов, частых приступов бессонницы и других психосоматических расстройств до разводов и преступлений. Собранные за десятилетия свидетельства ставят под сомнение жизнеспособность высотки как социальной структуры, однако вопросы рентабельности в государственном жилищном строительстве и высокая прибыльность частного строительства продолжают тянуть эти вертикальные города в небо, не обращая внимания на реальные потребности людей.

Психология жизни в высотках проявилась с обличающей ясностью. Например, все исследования подтверждали, что жители высоток не создают анекдотов про себя. Строго говоря, жизнь в этих домах была «бессобытийной». По собственному опыту Уайлдер знал, что жизнь в высотке требует уступчивости, гибкости и даже, возможно, определенного сумасшествия. Психу тут раздолье. Вандализм подтачивал панельные башни с самого начала. Каждая оторванная телефонная трубка, каждая ручка, свинченная с двери пожарного выхода, каждый разбитый электросчетчик означают восстание против оболванивания.

С виду однородное сборище благополучных профессионалов раскололось на три явно враждебных лагеря. Старые социальные деления на основе власти, капитала и своекорыстия здесь, как и везде, обрели новую форму.

В целом высотка сразу разделила себя на три классические социальные группы – низший, средний и высший классы. Торговый центр 10-го этажа образовал ясную границу между нижними девятью этажами, жилищем «пролетариата» – работников киностудий, стюардесс и прочих, – и средней секцией высотки, простирающейся от 10-го этажа до бассейна и ресторана на 35-м. Центральные две трети высотки населял средний класс: врачи и юристы, бухгалтеры и налоговики, работающие не сами на себя, а в больших корпорациях. Высокоморальные и дисциплинированные, они были едины в стремлении сохранить свое второе место.

Над ними, на пяти верхних этажах, обитал высший класс, скромная олигархия второстепенных магнатов, промышленников и телеактрис, со скоростными лифтами, коврами на лестницах и вышколенной прислугой. Именно они задавали образ жизни. На их жалобы реагировали в первую очередь, они решали, когда пускать детей в бассейны и сад на крыше, какие блюда подавать в ресторане и за какие цены – недоступные никому, кроме них самих. И главное, именно их мягкий присмотр удерживал средний класс в узде – манящей морковкой дружбы или одобрения.

Мысль об этих эксклюзивных жителях, настолько вознесшихся выше его в своих цитаделях, насколько феодал был выше крепостного, все больше наполняла Уайлдера нетерпением и обидой. Однако организовать какую-либо контратаку представлялось маловероятным. Несложно играть роль вождя народа и говорить от лица соседей по нижним этажам, но им недоставало единства и понимания своей выгоды; им не сравниться с дисциплинированными профессионалами центральной секции высотки. Они были тихи и беззаботны, склонны терпеть непомерные издевательства – до тех пор, пока не настанет момент просто собрать вещи и съехать. Коротко говоря, инстинкт своей территории у обитателей нижних этажей, в психологическом и социальном смысле, атрофировался до такой степени, что они были полностью готовы к употреблению.

Чтобы сплотить соседей, необходимо вселить в них чувство единства. Документальный телефильм – самое оно; это нечто им понятное. Фильм вскроет все обиды, подчеркнет злоупотребления верхних этажей. Возможно, придется даже немного преувеличить беды, чтобы раздуть напряжение.

Однако вскоре Уайлдер обнаружил, что рамки его фильма уже очерчены.

Горящий желанием отомстить, он все же решил избавить жену и детей от своего бесконечного хождения по квартире. Кондиционеры теперь работали только по пять минут в час, и к сумеркам в квартире стало душно и сыро. С балконов над головой несся шум разговоров и магнитофонов, работающих на полную мощность. Хелен подошла к закрытым окнам и беспомощно прижала ладошки к щеколдам, словно пытаясь оттолкнуть ночь.

Уайлдер, слишком поглощенный своими мыслями, чтобы помочь жене, схватил полотенце и плавки и отправился в бассейн 10-го этажа. Позвонив нескольким соседям с нижних этажей, он убедился, что они готовы участвовать в съемках; теперь нужны участники с верхних и средних этажей высотки.

Неработающие лифты еще не починили, и Уайлдер вышел на лестницу, которую «верхние» превратили в мусоропровод. Осколки стекла на ступенях скрипели под ботинками.

Торговый центр был полон людей – они двигались по кругу и в полный голос болтали, словно дожидались начала политического съезда. В бассейне, обычно пустынном в такой час, дурачились посетители – сталкивали друг друга в воду с бортиков. Смотритель оставил свой пост, и бассейн выглядел беспризорным; брошенные полотенца мокли в лужах.

В ду`ше Уайлдер увидел Лэйнга. Доктор отвернулся, но Уайлдер, не обратив внимания, встал под соседний душ. Они обменялись ничего не значащими фразами. Уайлдеру всегда нравилась компания Лэйнга, провожавшего острым глазом любую проходящую красотку, но сегодня доктор держался неприветливо. Как и на всех вокруг, на него подействовала атмосфера конфронтации.

– Полиция уже приехала? – спросил Уайлдер, перекрывая шум, по дороге к трамплинам.

– Нет, а вы их ждете? – Лэйнг, похоже, искренне удивился.

– Они ведь должны опросить свидетелей. Что произошло на самом деле? Беднягу ювелира столкнули? У него крепкая жена – может, захотела быстрого развода?

Лэйнг терпеливо улыбнулся, словно именно от Уайлдера ожидал подобного сомнительного замечания.

– Я ничего не знаю об этом несчастном случае. Или самоубийстве. А вас это сильно волнует?

– А вас нет? Очень странно: человек выпадает из окна сорокового этажа – и не проводится никакого расследования…

Лэйнг поднялся на вышку. Уайлдер заметил, что у него отлично накачанное тело – похоже, в последнее время он активно упражняется.

Лэйнг ждал, пока в переполненном бассейне очистится участок воды.

– Полагаю, его соседи обо всем позаботятся.

Уайлдер повысил голос:

– Я задумал документальный фильм, и смерть ювелира станет завязкой.

Лэйнг, неожиданно заинтересовавшись, решительно помотал головой.

– Я бы на вашем месте про все это забыл. – Он толкнулся от края доски, сделал два оборота и четко, чисто вошел в желтоватую воду.

Плескаясь в одиночестве на мелком конце бассейна, Уайлдер смотрел, как Лэйнг и его друзья ныряют на глубоком конце. В прежние времена Уайлдер присоединился бы к ним, тем более что там были две привлекательные женщины – Шарлотта Мелвилл, которая несколько дней уже не появлялась на собрании родительской ассоциации, и начинающая алкоголичка Элеонора Пауэлл. Однако Уайлдера явно из компании исключили. Об этом говорило и обращение по фамилии, обозначающее дистанцию, и расплывчатые замечания по поводу смерти ювелира, и потеря интереса к фильму – а ведь именно одобрение Лэйнга в свое время подвигло Уайлдера на предварительный сценарий. Видимо, доктор, человек закрытый, не хотел видеть на телеэкранах страны коллективное безрассудство жильцов, их детские дрязги и обидки.

Или тут действуют иные мотивы – например, нежелание сознавать, что на самом деле происходит в высотке? Даже Хелен, разговаривая вечером по телефону с мамой, говорила уклончиво: «Все хорошо. С кондиционерами что-то не так, но уже чинят».

Растущее сопротивление реальности не удивляло Уайлдера. Решение считать хаос в высотке внутренним делом жильцов объясняло загадку смерти ювелира. По меньшей мере тысяча людей видели тело. Кто-нибудь вообще сообщил в полицию? Сначала Уайлдер счел это само собой разумеющимся, однако теперь уже сомневался. С трудом верилось, что такой разумный и влиятельный человек совершил самоубийство. И все же это никого не беспокоило – возможность убийства принималась так же, как посетители бассейна принимали винные бутылки и пивные банки, катающиеся по полу под ногами.

Вечером размышления Уайлдера уступили место более насущным нуждам – борьбе за сохранение рассудка. Уложив детей, они с женой сели ужинать; внезапное отключение электричества погрузило их во тьму. Сидя за обеденным столом друг напротив друга, они слушали непрекращающийся шум в коридоре – в лифтовом холле спорили соседи, из открытых дверей квартир орали транзисторы.

Хелен вдруг засмеялась.

– Дик, это просто громадная детская вечеринка, вышедшая из-под контроля.

Жена пыталась успокоить Уайлдера. В комнате, чуть освещенной призрачным светом окон ближайшей высотки, ее худое лицо казалось нереально спокойным, отстраненным, словно она больше не ощущала себя частью происходящих событий.

Сдерживая раздражение, Уайлдер застыл над столом в темноте. Его подмывало стукнуть кулаком по тарелке с супом. Когда дали свет, он попытался позвонить управляющему, но коммутатор был глухо занят. В конце концов автоматический голос сообщил, что управляющий болен и что жалобы будут записаны и в дальнейшем рассмотрены.

– Господи, придется ему все записи прослушивать – там, наверное, мили пленки…

– Думаешь? – Хелен хихикнула. – А может, остальным все равно. Ты единственный.

Сбой электрической системы повлиял и на кондиционеры. Из вентиляционных отверстий в стене повалила пыль. Словно громадный и агрессивный злоумышленник, высотка была готова использовать любые средства, чтобы досадить людям. Уайлдер попробовал заткнуть вентиляционные решетки, но через несколько минут ему пришлось спасаться на балконе. Соседи свешивались через перила, устремляя взоры на крышу, словно надеясь разглядеть виновных.

Оставив жену бродить по квартире и улыбаться завиткам пыли, Уайлдер вышел в коридор. Все лифты скопились в верхней секции здания. Множество соседей собрались в лифтовом холле – они ритмично колотили по дверям лифта и выражали недовольство непрерывными провокациями со стороны жителей верхних этажей.

Уайлдер протолкался к центру холла, где два пилота, стоя на кушетке, набирали добровольцев в диверсионную группу. Уайлдер ждал своей очереди, пытаясь привлечь внимание пилотов, пока не разобрал из возбужденных выкриков, что цель экспедиции – всего лишь попасть в бассейн 35-го этажа и публично помочиться в воду.

Уайлдер хотел было объяснить, что такая детская выходка ничем не поможет; пока не удастся организоваться, любая карательная экспедиция абсурдна – они слишком открыты для ответного удара. Однако в последний момент передумал. Он стоял у дверей на лестничную площадку, чувствуя, что уже не так предан этой толпе неуравновешенных жильцов, подбивающих друг друга на глупые поступки.

Раздался ликующий возглас, а потом дружный свист. С 35-го этажа пошел вниз лифт; номера этажей загорались справа налево. Ожидая, когда придет кабина, Уайлдер думал о Хелен и сыновьях – он уже понимал, что его решение порвать с соседями никак не связано с чувствами заботы о жене и детях.

Лифт достиг 2-го этажа и остановился. Двери открылись, и внезапно все затихли. На полу кабины лежал избитый сосед Уайлдера, авиадиспетчер-гомосексуалист, привыкший обедать в ресторане 35-го этажа. Толпа подалась назад, пораженная свидетельством явного насилия. Кто-то сказал, что 5-й и 8-й погружены во тьму…

6. На улицах неба опасно

Весь день Ричард Уайлдер готовился к восхождению. После шумной ночи, когда пришлось постоянно успокаивать сыновей и хихикающую жену, Уайлдер отправился в телестудию. Там он отменил назначенные встречи и сказал секретарше, что его несколько дней не будет. Уайлдер не замечал ни озадаченного взгляда секретарши, ни любопытства коллег из соседних офисов – а ведь он побрил только левую половину лица и со вчерашнего дня не переодевался. Утомленный, он недолго вздремнул за столом, уткнувшись в неразобранные письма, собрал портфель и вернулся в высотку.

Короткая отлучка показалась ему почти сном – настолько была нереальна. Уайлдер оставил машину на парковке, даже не заперев, и с чувством облегчения поспешил домой. Мусор, наваленный у стен здания, пустые бутылки и перепачканные машины с разбитыми лобовыми стеклами странным образом укрепили уверенность Уайлдера, что настоящее в его жизни происходит только внутри высотки.

Хоть и было уже больше одиннадцати, Хелен и дети еще спали. Мебель в гостиной и спальнях покрылась пленкой белой пыли, словно прошли века. На ночь Уайлдер блокировал кондиционеры, и в квартире сейчас не было ни движения, ни звука. Жена лежала на кровати в окружении детских книжек, которые рецензировала. Зная, что через несколько часов покинет ее, Уайлдер пожалел, что она так слаба и не сможет пойти с ним.

Пытаясь сосредоточиться на восхождении, он начал прибираться в квартире. Выйдя на балкон, подмел осколки и окурки, презервативы и обрывки газет, нападавшие с верхних этажей. Сейчас уже и не вспомнить, когда ему пришло в голову совершить восхождение; что там делать, наверху, Уайлдер тоже понятия не имел. Впрочем, он прекрасно сознавал несоответствие обычного подъема на крышу – всего-то и нужно нажать кнопку лифта – и мифологической версии этого восхождения, сидящей у него в голове.

В лифтовом холле он узнал последние слухи. Утром произошла серьезная стычка между жильцами 9-го и 11-го этажей. Холл 10-го теперь превратился в ничейную землю между враждующими сторонами – девятью нижними этажами и средней секцией здания. Рост агрессии и насилия никого не удивлял. Будничные дела – походы в супермаркет, винный магазин и парикмахерский салон – продолжались, как и прежде. Высотка словно приняла эту двойную логику. Даже о вспышках насилия соседи рассказывали спокойно и буднично, как жители разоренного войной города обсуждают очередной воздушный налет. Впервые Уайлдер подумал, что людям нравятся бесконечные поломки и растущее противостояние. Все это сплачивало их, положив конец холодной изоляции прошлых месяцев.

После обеда он играл с сыновьями и ждал вечера. Хелен бесшумно двигалась по квартире, ничего вокруг не замечая. После вчерашнего припадка неудержимого смеха ее лицо застыло бесчувственной маской, лишь изредка дергались уголки губ. Уайлдер глядел на жену и, не зная, как помочь ей, почти поверил, что это она покидает его, а не наоборот.

Когда начали сгущаться сумерки, с работы стали возвращаться жильцы. Одной из первых вышла из машины Джейн Шеридан. Полгода назад Уайлдер замутил с актрисой романчик – а ведь тогда добрался до 37-го!.. В ее квартире Уайлдера не оставляли мысли об огромном расстоянии до земли, о жене и детях, оставшихся в далеких глубинах, – будто подневольные женщины и измученные работой дети девятнадцатого века. Глядя в экран телевизора во время занятий любовью в спальне актрисы, Уайлдер ощущал себя высоко над городом в шикарном частном авиалайнере, оборудованном будуаром и коктейль-баром. Они и разговаривали, как незнакомцы в соседних креслах самолета.

Актриса прошла через частный вход к лифтам верхних этажей, словно не замечая битые бутылки и пустые банки. Поездка к ней в квартиру вознесет Уайлдера, как лестница в настольной игре, почти на вершину здания, одним броском игральной кости.

Хелен укладывала мальчиков. Она придвинула к их кроватям гардероб и туалетный столик, надеясь защитить от шума и волнений ночи.

– Ричард, ты уходишь?..

В этот момент она выглянула на мгновение из глубокого внутреннего колодца, ощутив, что остается с сыновьями сама по себе.

Уайлдер ждал, когда наступит этот миг озарения; он знал, что не сумеет объяснить жене взятую на себя миссию. Хелен молча сидела на кровати, положив руку на стопку детских книг, и безучастно смотрела в зеркало, как Уайлдер выходит в коридор.

Вскоре Уайлдер выяснил, что подняться на 37-й этаж – не так просто, как ему думалось. Пять лифтов или не работали, или застряли наверху с отжатыми дверями.

В лифтовом холле 2-го этажа столпились соседи Уайлдера – кто в деловых костюмах, кто в купальных халатах – и спорили, как раздраженные туристы, застигнутые валютным кризисом. Уайлдер протиснулся к лестничной площадке и начал долгое восхождение на 10-й этаж, где было больше шансов поймать лифт наверх.

Добравшись до 5-го этажа, Уайлдер повстречал с десяток пилотов – экспедиционный корпус, возвращающийся из бесславного похода. Злые и трясущиеся, они кричали что-то людям, которые глумились над ними с верхних площадок. Выход в холл 10-го этажа был заблокирован столами и стульями – их притащили из начальной школы и побросали в лестничный пролет. Десант из родителей учеников школы, который попытался вернуть мебель на место, был затравлен жителями средней секции, нетерпеливо ожидавшими завоза в винный магазин.

Уайлдер двинулся дальше. Противоборствующие группы на 10-м уже разошлись. Под ногами хрустели карандаши и мелки. В зале торгового центра сотни жителей распихивали друг друга, столпившись среди полок с вином и полок с моющими средствами; сетчатые тележки сплелись в проволочную стену. Грозные голоса перекрывали звяканье касс. А в стороне от этого столпотворения женщины в парикмахерском салоне сидели рядком под сушуарами и бесстрастно листали журналы. Два кассира вечерней смены в банке невозмутимо считали купюры.

Отказавшись от попытки пересечь холл, Уайлдер пошел к пустынному бассейну. Уровень воды понизился больше чем на шесть дюймов, словно кто-то воровал желтоватую жидкость. В центре вокруг пустой бутылки из-под вина полоскались пачки сигарет и размокшие сигарные окурки. Под вышками в воде лениво колыхалась газета; еле различимый заголовок казался посланием из другого мира.

В холле 10-го этажа толпа жильцов нетерпеливо льнула к дверям лифтов, держа в руках коробки со спиртным и упаковки деликатесов – запас для буйных вечеринок. Уайлдер вернулся на лестницу. Где-нибудь наверху пассажиры выйдут из лифта, и освободится место для него.

На лестнице было пусто – чем выше жил человек, тем неохотнее пользовался лестницей, словно она его унижала. Поднимаясь наверх, Уайлдер бросил взгляд в окно на стоянку, не видную с нижних этажей. Вдали через темнеющий пейзаж протянулась река – дорожный знак, указывающий на забытый мир.

Повернув на последний марш лестницы к 14-му этажу, пробираясь между выброшенными банками и сигаретными пачками, он почувствовал наверху движение, остановился и поднял взгляд; дыхание гулко раздавалось в тишине. Над головой в воздухе крутнулось кухонное кресло, брошенное противником тремя этажами выше. Стальное кресло ударилось о перила и, задев правое плечо Уайлдера, рухнуло вниз.

Он припал к ступенькам под защитой лестничного выступа и потер ушибленное плечо. Наверху его поджидали трое или четверо, угрожающе постукивая дубинками по металлическим перилам. Сжав кулаки, Уайлдер осмотрелся в поисках оружия. Сперва им овладело желание броситься вверх по лестнице и отомстить. С его-то физической формой он обратит в бегство располневших финансовых директоров и юрисконсультов, отправленных на подвиги женами. Тем не менее Уайлдер сдержал себя, отказавшись от лобовой атаки; он достигнет вершины, но только хитростью, а не грубой силой.

Дверь в лифтовый холл 13-го этажа была заперта на засов. Человек с хмурым лицом резко махнул ухоженной ладонью – прочь!

Спускаясь на 10-й, Уайлдер обнаружил, что все двери холлов заперты или забаррикадированы. Пришлось вернуться в торговый центр. Громадная толпа еще ожидала лифтов – явно разделившись на группы с разных этажей; и каждая нацелилась на свой лифт.

Полки супермаркета были пусты; персонал, заперев турникеты, разошелся. Уайлдер перескочил кассовый пункт и направился к складскому помещению в конце зала. За пирамидами пустых коробок прятался один из трех основных узлов высотки – грузовой лифт и водный, воздушный и электрический стояки.

Уайлдер подождал неторопливо спускающегося грузового лифта. В кабине размером с подъемник транспортного самолета можно было возить кухонные гарнитуры, ванны и громадные поп-артовые и абстракционистско-экспрессионистские картины, столь ценимые жителями верхних этажей. Отодвинув стальную решетку, Уайлдер увидел съежившуюся у панели управления узкоплечую молодую женщину. Бледная и отощавшая, она все же взглянула на Уайлдера с интересом, словно рада была пригласить его в свои владения.

– Вам на какой? Выбирайте на вкус. Я поеду с вами.

Уайлдер узнал массажистку с 5-го этажа, одну из «беспризорниц».

– Отлично, как насчет 35-го?

– На 30-м люди приятнее. – Она привычно нажала кнопку, приводя в движение тяжелые двери. Через пару секунд лифт грузно повлек их наверх. Юная массажистка ободряюще улыбнулась Уайлдеру – движение словно разбудило ее. – А если захотите выше, я провожу. Знаете, там полно вентиляционных шахт. Вот только туда пробрались собаки – они голодают…

Через час, когда Уайлдер вышел в щедро устланный коврами холл на 37-м этаже, он осознал, что открыл новый мир внутри знакомого здания. Путешествуя с юной массажисткой кружными путями – на втором грузовом лифте до 28-го, потом вверх и вниз путаными коридорами на границе враждебных анклавов, до лифта верхнего уровня, чтобы подняться еще выше, – Уайлдер увидел, как обустроились средний и верхний уровни здания.

Если соседи по нижним этажам оставались разрозненной толпой, объединенной только чувством беспомощности, то здесь возникли местные группы по тридцать соседних квартир, неформальные кланы, пронизывающие два-три этажа и связанные коридорами, холлами и лифтами. Создавались комитеты безопасности, воздвигались барьеры, блокировались пожарные выходы, мусор сбрасывали в лестничные пролеты или сваливали на вражескую территорию.

На 29-м Уайлдер попал в коммуну женщин, которой заправляла пожилая детская писательница, дама устрашающих размеров и силы духа. С ней в квартире поселились три стюардессы с 1-го этажа. Уайлдер робко шел по коридору мимо квартир, радуясь, что его сопровождает юная массажистка. Из приоткрытых дверей их злобно окликали – не только потому, что он мужчина, но и потому, что он, очевидно, пытался подняться на уровень выше их.

Уайлдер с облегчением вышел в пустынный холл 37-го этажа и настороженно замер, – холл не охранялся. Видимо, жильцы и не подозревали, что творится у них под ногами, надежно изолированные толстыми коврами.

Уайлдер пошел к квартире Джейн Шеридан. Ночь он проведет с ней. Завтра он поселится здесь насовсем, а Хелен и мальчиков навестит по пути в студию.

Нажав кнопку звонка, Уайлдер услышал за дверью сильный голос Джейн, знакомый по бесчисленным костюмированным теледрамам. Наконец дверь приоткрылась. Джейн посмотрела на него напряженно, как зритель, вынужденный смотреть на обреченного. Уайлдер вспомнил, что выдал свою цель группке женщин-бродяг.

– Уайлдер… я не могу сейчас…

Распахнулась дверь соседней квартиры. На пришельца с неприкрытой враждебностью уставились налоговик с 40-го этажа и очень мускулистый хореограф, с которым Уайлдер не раз перекидывались набивным мячом в спортзале 10-го этажа.

Сообразив, что все эти люди его поджидали, Уайлдер повернулся прочь, но коридор оказался заблокирован. Из лифтового холла выскочили шестеро – в спортивных костюмах и белых кедах; и у каждого в руках была полированная бита. Возглавлял эту немолодую, но бодрую труппу – из биржевого маклера, двух педиатров и трех солидных ученых – Энтони Ройял. Как обычно, он красовался в белой охотничьей куртке, всегда раздражавшей Уайлдера, – такой наряд подходил разве что смотрителю зоопарка. В свете коридорных ламп светлые волосы Ройяла блестели, а на лбу ярко выделялись шрамы, как смущенные знаки вопроса на суровом лице. Он двинулся к Уайлдеру, сжимая в руках хромированную трость.

Понимая, что попал в западню, Уайлдер громко рассмеялся над труппой дурачков. Когда свет погас – сначала предупредительно мигнув, а затем исчезнув вовсе, – Уайлдер прижался спиной к стене, пропуская нападавших. Деревянные биты клацали вокруг него в темноте, выбивая хорошо отрепетированную дробь.

Из открытой двери квартиры Джейн Шеридан ударил луч фонаря, и физкультурники взялись за дело, Уайлдер ощутил шквал ударов по плечам. Прежде чем упасть, он ухватил одну биту, но остальные повалили его на ковер к ногам Энтони Ройяла.

Уайлдер очнулся распростертым на диване в вестибюле цокольного этажа. Двое запоздавших жителей ждали лифта. Крепко вцепившись в портфели, они не обращали внимания на лежащего, которого наверняка сочли пьяным.

Ощупывая побитые плечи, Уайлдер потянулся и погладил шишку за правым ухом. С трудом поднявшись, он поплелся от дивана к стеклянным дверям. Ряды припаркованных машин тянулись во тьму, готовые везти его куда угодно. Уайлдер вышел в холодный ночной воздух. Держась за затылок, посмотрел на фасад высотки и почти разглядел огни на 37-м этаже. Внезапно он почувствовал себя раздавленным – и громадой здания, и тяжестью собственного поражения. Лихая и непродуманная попытка взобраться на высотку окончилась унижением. В каком-то смысле его отвергла сама высотка, а не Ройял с приятелями.

Опустив взгляд, Уайлдер заметил, что с балкона его квартиры смотрит жена. Несмотря на разодранную одежду и разбитое лицо мужа, ее взгляд был спокоен, словно она его больше не узнавала.

7. Приготовления к отъезду

Далеко наверху, на 40-м этаже, двое первых жильцов готовились к отъезду.

Весь день Энтони Ройял и его жена паковали вещи. Пообедав в пустынном ресторане 35-го этажа, они вернулись домой, – и последние свои часы в этой квартире Ройял провел, закрывая проектную студию. Никакой спешки не было, просто пришла пора покинуть здание, и Ройял неторопливо выполнял последнее ритуальное задание.

Система кондиционирования не работала, и отсутствие ее знакомого жужжания – когда-то оно раздражало – беспокоило Ройяла. Пусть с неохотой, он вынужден был признать то, от чего последний месяц открещивался. Громадное здание, которое он помогал проектировать, умирало, его жизненные функции угасали одна за другой – вода пропала с отключением насосов, электрощиты на этажах вырубились, лифты застыли в шахтах.

Заныли, словно сочувствуя, старые раны на ногах и спине. Схватив хромированную трость, Ройял вышел из студии и двинулся по гостиной между столами и креслами в чехлах. За год после аварии он усвоил, что только постоянные упражнения сдерживают боль; ему не хватало сквоша с Робертом Лэйнгом. Лэйнг, вторя врачу, говорил, что травмы, полученные в автокатастрофах, заживают долго. Впрочем, Ройял в последнее время начал подозревать, что раны действуют по своему собственному тайному сценарию.

В прихожей стояли наготове три портфеля, собранные еще с утра. Он никогда не пользовался портфелями; и роль, которую им предстояло сыграть в его личном дюнкеркском отступлении, только добавляла унижения.

Решение съехать из квартиры, и так уже откладываемое слишком долго, далось нелегко. Сколько ни отождествлял себя Ройял, как один из архитекторов, с высоткой, его вклад был не слишком велик и, увы, касался тех участков, которые приняли на себя главный удар ненависти жильцов – вестибюля 10-го этажа, начальной школы, обзорной крыши с детским садом скульптур и лифтовых холлов. Ройял с небывалой тщательностью подбирал материалы для отделки стен – теперь испещренных аэрозольными непристойностями. Глупо, наверное, но он принимал все надписи на свой счет, в частности, потому, что не сомневался во враждебности соседей к нему лично, – и хромированная трость, и белая овчарка давно перестали быть реквизитом.

В принципе, восстание этих успешных профессионалов против здания, которое они приобрели в складчину, не отличалось от десятков хорошо описанных восстаний жильцов из рабочего класса против муниципальных многоквартирных домов, так часто случавшихся в послевоенные годы. И все же Ройял принимал вандализм как личный вызов. Отказ здания как социальной структуры так на него повлиял, что в первые дни после необъяснимой смерти ювелира он ждал, что теперь нападут на него.

Однако позднее деградация высотки начала укреплять желание Ройяла все преодолеть. Испытание, которому подверглось его детище, было испытанием и его самого. Прежде всего, он заметил, что вокруг возникает новый общественный порядок. Ройял был уверен, что ключом к успеху громадных зданий является жесткая иерархия. Как он часто повторял Анне, в офисном здании до тридцати тысяч работников могут исправно трудиться десятилетиями – благодаря иерархии, четкой и формализованной, как в муравейнике, с практически нулевой вероятностью социальных волнений и даже мелкой преступности. Непонятное, но очевидное возникновение нового общественного порядка – явно на основе мелких племенных анклавов – завораживало Ройяла. Во-первых, упорствовал он, все должно идти, как идет, и какая бы враждебность лично ему ни грозила, он должен способствовать рождению нового. Собственно, только эта убежденность и не давала ему сообщить бывшим коллегам о растущем в высотке хаосе. Сам того не понимая, он дал людям средство ускользнуть в новую жизнь и схему социальной организации, которая станет образцом для будущих высоток.

Увы, его мечты о том, чтобы привести две тысячи жителей в новый Иерусалим, не трогали Анну. Когда начались отказы кондиционеров и отключения электричества, когда стало опасно передвигаться по дому без сопровождения, она решила переехать и вскоре уговорила мужа на отъезд.

Ройял отправился в спальню Анны – посмотреть, как она собирается. Два дорожных сундука, набор маленьких и больших чемоданов, шкатулок с драгоценностями и косметичек лежали раскрытыми на полу, как на витрине магазина дорожных товаров. Анна, сидя перед зеркалом туалетного столика, то ли упаковывала, то ли, наоборот, распаковывала чемодан. Недавно Ройял обратил внимание, что жена окружает себя зеркалами, словно собственные отражения ее успокаивали. Анна давно привыкла, что к ней относятся с почтением, так что последние недели, даже в относительной безопасности пентхауса, переносила тяжело. В ее поведении вновь начали проскальзывать детские черты, словно она подлаживалась к чересчур затянувшемуся чаепитию у безумного шляпника. Поездка в ресторан на 35-м этаже превратилась в ежедневное испытание; и поддерживала ее только перспектива покинуть здание навсегда.

Анна поднялась и обняла мужа. Как обычно, она машинально коснулась губами шрамов на лбу, словно пыталась считать выжимку из двадцати пяти лет, разделяющих их, – найти ключ к той части жизни Ройяла, которая была ей неведома.

– Кошмар. – Она с надеждой взглянула на кучу чемоданов. – Ладно, за час управлюсь. Ты вызвал такси?

– Понадобятся как минимум две машины. И они отказываются ждать у здания – придется вызывать уже снизу.

Оба их собственных автомобиля, припаркованные у самой стены, были безнадежно испорчены нижними жильцами.

Анна продолжила сборы.

– Главное, что мы уезжаем. Следовало уехать еще месяц назад, когда я говорила. Зачем тут вообще оставаться – не представляю.

– Анна, мы уезжаем…

– Наконец-то… И почему никто не позвонил в полицию? Или не пожаловался владельцам?

– Владельцы – мы.

Ройял уже усвоил, что его молодая жена не сможет быть счастлива в особой атмосфере высотки. Единственная дочь провинциального предпринимателя, Анна воспитывалась в замкнутом мире большого поместья – подробной копии шато на Луаре, – за которым приглядывал штат слуг. В многоквартирном же доме ей прислуживала невидимая армия термостатов и датчиков влажности, компьютеризированных лифтовых переключателей и реле, выполняющих свою роль в новых – мудреных и абстрактных – отношениях хозяина и слуги. Однако в мире Анны важно было не только то, чтобы работа была сделана; нужно было видеть, как она делается. Постепенный отказ служб здания и конфронтация между враждующими группами жильцов оказались для нее слишком серьезным испытанием; сыграла роль долгими годами воспитываемая боязнь высшего класса – удастся ли сохранить место на вершине. Нынешние беспорядки в многоквартирном доме беспощадно обнажили эту боязнь. Встретив Анну впервые, Ройял счел естественной ее полную уверенность в себе, в то время как все было не так – отнюдь не уверенная в себе Анна постоянно нуждалась в подтверждении своего места на верхней ступеньке. А вот профессионалы, окружавшие ее, которые добились всего собственными силами, являли собой образец уверенности.

Когда они – первые жильцы – приехали в высотку, оба решили, что квартира станет только временным пристанищем; как только они найдут дом в Лондоне, тут же переедут. Но Ройял заметил, что откладывает любое решение по поводу отъезда. Его заинтриговала жизнь в этом вертикальном поселке. Будучи первым жильцом и обладателем лучшей и самой высокой квартиры, он чувствовал себя феодалом, властителем поместья – это звание он позаимствовал из книг Анны, хотя оно ему и не нравилось. Его чувство физического превосходства – недаром он был чемпионом по теннису, пусть всего лишь в младшей любительской лиге – с годами неизбежно ослабело, но здесь оно немного окрепло из-за присутствия стольких людей прямо под ним, на чьих скромных жилищах надежно покоилось его собственное.

Даже после аварии, когда ему пришлось продать свою долю в консорциуме и отправиться на кресле-каталке в пентхаус, он ощущал это обновленное физическое превосходство. Долгие месяцы выздоровления, пока затягивались раны, каждый новый жилец ассоциировался с его крепнущими мышцами и сухожилиями, обновленными рефлексами; каждый вносил невидимый вклад в здоровье Ройяла.

А вот Анну, наоборот, непрерывный приток новых жильцов раздражал. Квартира радовала ее, пока они были в высотке одни – ей казалось, никого больше и не будет. Она каталась в лифтах, словно в богато украшенных кабинках частного фуникулера, плавала в одиночестве в чистых водах обоих бассейнов и бродила по торговому центру, пользовалась собственными банком, парикмахерской и супермаркетом. К тому времени, как последние из двух тысяч жильцов заняли свое место внизу, Анне уже не терпелось уехать.

Ройяла тянуло к новым соседям, образчикам пуританского отношения к труду. В свою очередь, он знал от Анны, что соседи считают его загадочным нелюдимым типом, жертвой автокатастрофы, живущим в кресле-каталке на крыше высотки, с богатой женой вдвое моложе себя. Несмотря на символическую кастрацию, Ройяла все равно считали хранителем ключа от здания. Его лоб в шрамах и хромированная трость, любимая белая куртка, в которой он был похож на мишень, – все это казалось элементами секретного кода, воплощавшего в себе реальные отношения архитектора громадного здания с беспокойными жильцами. Даже неизбежные надвигающиеся измены Анны включались в систему парадоксов, ласкающих любовь Ройяла к «играм», где можно рискнуть всем и не потерять ничего.

Ройяла интересовало, как реагируют на события соседи, особенно Ричард Уайлдер, готовый взбираться на Эверест, вооруженный лишь раздражением, что гора выше его; или доктор Лэйнг, торчащий на балконе целыми днями, воображая, что совсем отделился от высотки, хотя он-то и есть чуть ли не самый реальный житель. По крайней мере, Лэйнг знает свое место и придерживается его; а Уайлдеру три ночи назад пришлось преподать короткий, но жестокий урок.

Размышляя о вторжении Уайлдера – всего об одной из попыток людей снизу пробиться в верхние квартиры, – Ройял вышел из спальни и проверил засовы на входной двери.

Анна показала на три портфеля мужа.

– Это все, что ты берешь?

– Пока все. Потом вернусь, если понадобится.

– Вернешься? Зачем тебе? Может, и вовсе останешься?

Скорее для себя, чем для жены, Ройял сказал:

– Первым пришел, последним ушел…

– Это шутка?

– Разумеется, нет.

Анна положила ладонь ему на грудь, словно ища старую рану.

– Ты же знаешь, что все кончилось. Извини, дом не получился.

– Может быть… – Ройял с горечью принял ее сочувствие.

Со стороны жизнь в доме казалась вполне нормальной – большинство жителей каждый день отправлялись на работу, супермаркет был открыт, работали банк и парикмахерская. На самом деле атмосфера внутри высотки напоминала хрупкое сосуществование трех военных лагерей. Произошло укрепление позиций, и контакты между высшим, средним и низшим уровнями практически свелись к нулю. В первой половине дня еще удавалось передвигаться по дому, после обеда это было труднее, а к сумеркам любое передвижение становилось невозможным. Банк и супермаркет закрывались в три часа. Начальная школа переехала из разгромленных классов в квартиры на 7-м этаже. Выше 10-го этажа ребенка можно было встретить разве что в саду скульптур, в который Ройял вложил столько заботы. Бассейн на 10-м превратился в полупустую яму с желтой грязной водой. Один из залов для сквоша закрыли, остальные три были завалены мусором и поломанной школьной мебелью. Из двадцати лифтов три не работали совсем, а остальные к вечеру превращались в частные лайнеры враждующих групп, успевших их захватить. Пять этажей остались без электричества; ночью фасад высотки прорезали темные полосы – как отключенные участки угасающего мозга.

К счастью для Ройяла и его соседей, на верхних этажах условия ухудшались не так стремительно. Ресторан прекратил работу по вечерам, но получить какой-никакой обед удавалось каждый день – в те несколько часов, когда сократившийся персонал имел возможность входить и выходить. Однако два официанта уже уволились, и Ройял подозревал, что за ними скоро последуют шеф-повар с женой. Хотя бассейн на 35-м этаже функционировал, уровень воды существенно снизился, – подача воды зависела от электрических насосов и капризов водяных баков на крыше.

Из окна гостиной открывался вид на стоянку. Многие автомобили не трогались с места неделями – лобовые стекла выбиты, салоны завалены мусором; присев на спущенных шинах, машины терялись в море отходов, раскинувшемся вокруг дома.

Иногда Ройялу казалось, что люди ждут, пока все станет еще хуже. Он заметил, что негодующие жильцы перестали осаждать офис управляющего. Даже соседи по верхнему этажу, которые в первые дни чуть что мчались жаловаться, теперь затихли. В отсутствие управляющего, который отлеживался с нервным срывом в своей квартире на цокольном этаже, оскудевший штат (жена звукооператора со 2-го этажа и жена первой скрипки с 3-го) держал героическую оборону за стойкой в вестибюле, не обращая внимания на деградацию, полным ходом идущую у них над головой.

Ройял недоумевал: почему жители ответили высотке преувеличенной грубостью, намеренно портили лифты и кондиционеры, перегружали электросеть? Такое безразличие к собственным удобствам означало сдвиг системы ценностей, а возможно, и появление нового социального и психологического порядка. Вспомнилось нападение на Уайлдера, который радостно смеялся над группой «физкультурников» – педиатров и ученых.

Ройял прошел мимо зачехленной мебели, поднял трость и рубанул затхлый воздух – так же точно он ударил тогда Уайлдера. В любой момент может появиться батальон полицейских и уволочь всех в ближайшую кутузку. Или нет? Жителям была на руку самодостаточная природа высотки – этого саморегулируемого анклава среди частных владений жилого комплекса. Управляющий и его штат, почти все работники супермаркета, банка и парикмахерского салона сами жили в высотке; несколько пришлых сбежали или были уволены.

Несмотря на растущий вокруг хаос, жильцы все меньше интересовались внешним миром. Тюки неразобранной почты лежали в вестибюле. Разбитые машины были прикрыты строительными материалами, деревянными поддонами и кучами песка. Словно в поддержку молчаливого заговора с целью отгородиться от внешнего мира, в высотку не приезжали гости. Ройял и Анна уже несколько месяцев никого к себе не приглашали.

Позвонила Джейн Шеридан, лучшая подруга Анны, и пришла, чтобы помочь в сборах. Две женщины переправляли одно за другим вечерние платья из гардероба в сундуки, при этом возвращая ненужные рубашки и брюки обратно на полки. Со стороны невозможно было понять – укладываются они перед отъездом или распаковываются по прибытии.

– Анна! Ты приехала или уезжаешь? – спросил Ройял. – Похоже, мы не уложимся до вечера.

Анна беспомощно развела руками.

– Это все из-за кондиционеров – я просто не соображаю.

– Вам все равно сейчас не выбраться, – сказала Джейн. – Мы тут взаперти, насколько я понимаю. Всеми лифтами управляют другие этажи.

– Что? Ты слышишь? – сердито набросилась Анна на Ройяла, словно подобное рейдерство стало следствием неудачного проектирования лифтовых холлов. – Ладно, поедем завтра – прямо с утра. Но как быть с едой? Ресторан закрыт.

Дома они никогда не питались – Анна презирала бесконечные хлопоты соседей по приготовлению пищи. В холодильнике хранилась только собачья еда.

Ройял посмотрел на себя в зеркало, поправил белую куртку. В угасающем свете его отражение было бледным, как призрак или как освещенный труп.

– Придумаем что-нибудь.

Забавный ответ, отметил про себя Ройял, словно есть источники пищи помимо супермаркета. Джейн Шеридан успокаивающе улыбнулась. Он взял на себя заботы об этой милой молодой женщине после смерти ее афганской борзой.

– Примерно через час освободятся лифты. Поедем в супермаркет.

А еще, подумал он, надо выгулять на крыше овчарку.

Анна начала разбирать полупустые чемоданы. Она сама не сознавала, что делает, словно большая часть мозга отключилась. Сколько бы она ни жаловалась мужу, она никогда не звонила управляющему – считала, что это недостойно? – и не жаловалась друзьям за пределами высотки.

Ройял заметил, что вилка ее прикроватного телефона выдернута из розетки и кабель аккуратно намотан на трубку.

Пройдя по квартире, прежде чем идти искать собаку, он увидел, что три остальных телефона – в прихожей, гостиной и кухне – тоже отключены. Ройял понял, почему уже неделю не получал звонков из внешнего мира, и почувствовал спокойствие, зная, что их не будет и впредь. Он уже догадался, что, несмотря на все заявления, они не уедут завтра утром. Не уедут вообще никогда.

8. Хищные птицы

В открытое окно пентхауса Ройял смотрел на громадных птиц, которые собирались на оголовке шахты лифта. Незнакомые виды чаек месяц назад прилетели с реки и скопились между вентиляционными шахтами и водяными баками, наполнили проходы пустынного сада скульптур. Ройял наблюдал их появление, сидя в кресле-каталке на личной террасе. Потом, когда установили тренажер, птицы неуклюже бродили вокруг, пока Ройял занимался. Видимо, их привлекала белая куртка и светлые волосы – близкие по тону к их яркому оперению. Возможно, они принимали Ройяла за своего – за старого хромого альбатроса, нашедшего убежище на крыше недалеко от реки…

Стеклянная дверь распахнулась в вечерний воздух, и овчарка унеслась. Лето кончилось, и редко кто поднимался на крышу. Обрывок заляпанного дождем тента для коктейльной вечеринки валялся в желобе у перил. Чайки, сложив тяжелые крылья, важно бродили среди сырных палочек, рассыпавшихся из коробки.

Ройял вышел на крышу. Ему нравились враждебные взгляды птиц; предчувствие вновь нарождающегося варварства нависало над перевернутыми креслами и развесистыми пальмами, над брошенной парой дорогих солнечных очков – из оправы были выковыряны бриллианты. Когда Ройял приблизился, несколько чаек снялись в воздух и нырнули вниз, чтобы поймать крошки, брошенные с балкона в десяти этажах внизу. Птицы питались тем, что скидывали на автостоянку, но Ройялу нравилось думать, что их тянет на крышу то же, что и его самого, что они прилетели сюда из какого-то древнего мира, привлеченные грядущим священным насилием. Боясь, что птицы улетят, Ройял часто приносил им корм, словно хотел убедить, что ожидание того стоит.

Он отодвинул проржавевшую калитку сада скульптур, достал из решетчатого декоративного светильника пачку сухого корма, предназначенного, в общем-то, для овчарки, и начал рассыпать хлопья по бетонным дорожкам и под скульптурами. Разработка сада принесла ему особое удовлетворение, и он жалел, что дети больше сюда не приходят. Хотя бы птицам сад доступен. Чайки неотступно следовали за Ройялом, чуть не выбивая сильными крыльями коробку с хлопьями из его рук.

Ройял всегда мечтал о собственном зоопарке: полдюжины крупных кошачьих, а главное – необъятный вольер со всеми видами птиц. Годами он рисовал наброски зоопарка, некоторые – по иронии – напоминали высотку.

Вымокший труп сиамской кошки лежал в желобе там, где настигли ее птицы. Несчастное животное, убежав из квартиры, долго карабкалось по вентиляционной шахте, чтобы окунуться в свет дня. Рядом с кошкой лежал скелет чайки. Ройял поднял неожиданно тяжелый скелет и сильным толчком запустил далеко в воздух. Скелет понесся к земле в крутом пике и взорвался белой бомбой на капоте припаркованной машины.

Никто этого не видел, да и Ройялу было все равно. Как ни интересовало его поведение жильцов, он все-таки смотрел на них свысока. Пять лет брака с Анной не прошли бесследно. Приходилось признать, что он презирает своих соседей уже за то, что они охотно приспособились к отведенным ячейкам многоквартирного дома, за отсутствие индивидуальности.

Прежде всего, он презирал их хороший вкус. Высотка была памятником хорошему вкусу, хорошо продуманной кухне, утонченной отделке, элитной бытовой технике, элегантной, но не крикливой мебели – короче говоря, всему эстетическому чувству, которое профессионалы усвоили в школах промышленного дизайна и утвердили в лучших схемах интерьера к последней четверти двадцатого века. В гостях у соседей Ройяла буквально тошнило от очертаний выигравшей конкурс кофеварки, от просчитанной цветовой гаммы, от хорошего вкуса и интеллигентности, которая, как Мидас, превращала все в квартирах в безупречный союз функции и дизайна. В каком-то смысле эти люди были авангардом благополучного и высокообразованного пролетариата будущего, запертого в дорогих квартирах с элегантной мебелью – и не имеющего возможности сбежать. Ройял много отдал бы за вульгарное украшение на каминной полке, за не белоснежный унитаз, за одну искру надежды… Слава богу, они начали рваться прочь из своей отороченной мехом роскошной тюрьмы.

Мокрый от дождя бетон уходил в вечерний туман. Овчарка куда-то пропала. Чайки, сидя на оголовках вентиляционных и лифтовых шахт, смотрели необычайно внимательными глазами. Подумав, что они, возможно, пообедали собакой, Ройял отшвырнул ногой перевернутое кресло и направился к лестнице, громко подзывая пса.

В десяти футах от личной террасы, у перил с южного края крыши, женщина средних лет куталась в длинное меховое пальто и смотрела через здания комплекса на серебристую спину реки. Три лихтера тянулись за буксиром против течения; полицейский катер шел вдоль северного берега.

Приблизившись, Ройял узнал вдову погибшего ювелира. Она что – ждала полицию, хотя из какой-то извращенной гордости сама ее не вызывала? Ройял собирался спросить, не видела ли она овчарку, но уже знал, что ответа не получит. На аккуратно накрашенном лице застыло выражение крайней враждебности. Ройял ухватил трость покрепче. Он не видел рук женщины и готов был поверить, что в рукавах пальто украшенные перстнями руки сжимают пару длинных лезвий. Почему-то ему вдруг подумалось, что именно она виновна в смерти мужа, а сейчас в любой момент может броситься и на него. И тут же он с удивлением понял, что хочет коснуться ее, обнять за плечи. Его охватила какая-то дикая сексуальность.

– Я ищу овчарку Анны, – сказал он смущенно и, не дождавшись ответа, добавил: – Мы решили остаться.

Сбитый с толку своей реакцией на горюющую женщину, Ройял повернулся и пошел к лестнице, не обращая внимания на боль в ноге. И в холле услышал неистовый лай овчарки, доносившийся из шахты ближайшего из пяти скоростных лифтов. Ройял прижал голову к двери. Кабина лифта, где рычала и прыгала овчарка, стояла на 15-м этаже с отжатыми дверями. Доносились глухие металлические удары по полу и стенам кабины и крики трех нападавших – двух мужчин и женщины.

Когда визг собаки затих, лифт наконец ответил на вызов. Кабина добралась до последнего этажа, и дверь открылась. Еле живая собака лежала на окровавленном полу, голова и плечи были в крови.

Ройял хотел успокоить собаку, но овчарка клацнула зубами, испугавшись трости. Подбежали соседи, стискивая в руках грозное оружие – теннисные ракетки, гантели и трости. Всех попросил расступиться друг Ройяла, гинеколог по фамилии Пэнгборн. Он ходил в бассейн с Анной и часто играл на крыше с овчаркой.

– Дайте взглянуть… Бедняжка, эти дикари тебя уделали… Ройял, отнесем его в вашу квартиру. А потом, думаю, нужно обсудить, что делать с лифтом.

Несколько недель гинеколог убеждал Ройяла вмешаться в систему коммутации электрических цепей здания – в качестве средства мести нижним этажам. Эта предполагаемая власть над высоткой главным образом и привлекала соседей к Ройялу. Мягкими руками и манерами врача на обходе Пэнгборн немного раздражал Ройяла; он как будто постоянно пытался утешить беспокойную пациентку в интересном положении. Впрочем, Пэнгборн принадлежал к новому поколению гинекологов, которые вообще не притрагиваются к пациенткам и не принимают новорожденных. Он специализировался на компьютерном анализе криков рожениц, по которым прогнозировал все будущие жалобы. И естественно, единственной привязанностью Пэнгборна в высотке была лаборантка со 2-го этажа – тощая, тихая брюнетка. Хотя после начала стычек он порвал и с ней.

Ройял смотрел, как Пэнгборн успокаивает пса и осматривает раны. Потом они наполовину донесли, наполовину доволокли собаку до квартиры.

К счастью, Анна и Джейн Шеридан отправились в супермаркет 10-го – на единственном лифте, оставленном для общих нужд.

Пэнгборн уложил собаку на покрывало дивана.

– Хорошо, что вы тут, – сказал Ройял. – Вы не на практике?

Пэнгборн погладил опухшую голову овчарки; его белая ладонь казалась еще тоньше от крови.

– Я езжу в консультацию два раза в неделю – как раз хватает времени прослушать последние записи криков. А так – здесь дежурю. – Он пристально посмотрел на Ройяла. – На вашем месте я бы присматривал за Анной – если вы не хотите, чтобы она…

– Разумный совет. А вы не думали уехать? Нынешние условия…

Гинеколог нахмурился, словно не понимая, всерьез ли говорит Ройял.

– Я только въехал. С чего это я буду уступать этим людям? – Он решительно ткнул в пол окровавленным пальцем.

Пораженный тем, с какой решимостью этот утонченный и педантичный человек собирался отстаивать свои владения, Ройял проводил его до двери, поблагодарил за помощь и пообещал обсудить с ним диверсии на лифтах. Следующие полчаса Ройял промывал овчарке раны. Нападение пробудило в нем почти осознанное желание конфликта. До сих пор он действовал, как миротворец, удерживая соседей от бессмысленной мести. Теперь он жаждал беспорядков. Любой ценой.

Где-то внизу разбилась бутылка, грохнувшись на балкон, – короткий взрыв на фоне нарастающего рева магнитофонов, криков и стуков. Свет в доме начал гаснуть, зачехленная мебель вокруг Ройяла будто таяла в тумане. Близился вечер, скоро начнется опасное время. Представив, как Анна будет пробиваться обратно с 10-го этажа, Ройял повернулся к выходу из квартиры.

У двери он остановился, накрыв ладонью циферблат наручных часов. Об Анне он беспокоился с прежней силой – по крайней мере, ощущал к ней сильные собственнические чувства, – но решил подождать еще полчаса, прежде чем отправляться на розыски. И пусть это только увеличит опасность, возможность стычки. Ройял спокойно прошел по квартире, замечая на полу телефоны с аккуратно накрученными кабелями. Анна, даже если попадет в ловушку, позвонить не сможет.

Ожидая в темноте, он поднялся в пентхаус посмотреть на чаек. В вечерних сумерках их оперение казалось призрачным. Как птицы, поджидающие на карнизах мавзолея, они сверкали крыльями над белым бетоном. Ройял думал о жене, о том, что на нее могут напасть, и почти сексуальная дрожь от опасности и жажды мести скрутила нервы. Через двадцать минут он покинет квартиру и начнет убийственный спуск – смертельное пике. Жаль, что нельзя взять с собой птиц. Ройял представил, как они ныряют в лифтовые шахты, кружат над лестничными пролетами и мчатся по коридорам. Он смотрел, как птицы кружат в воздухе, слушал их крики и думал о грядущем насилии.

9. В район высадки

В семь часов Энтони Ройял отправился с белой овчаркой на розыски жены. Пес оправился после побоев и шел, прихрамывая, впереди. Его промокшая шкура была покрыта ярко-алыми пятнами. Этими знаками битвы Ройял гордился, как и пятнами крови на своей куртке. Словно подражая псу, Ройял носил на груди и бедрах его кровь, как знаки отличия на костюме палача.

Он начал спуск в глубины здания с холла скоростных лифтов. Из кабины только что вышла группа возбужденных соседей, – четырьмя этажами ниже жильцы с 15-го разграбили квартиру. Такие налеты происходили все чаще. Особенно уязвимыми были пустые квартиры, даже оставленные всего на один день. Какая-то нематериальная система связи предупреждала готовых к рейду налетчиков, что квартира десятком этажей выше или ниже готова к разорению.

С трудом Ройял нашел лифт, который довез его до 35-го этажа. Ресторан был закрыт; приготовив последний обед, шеф-повар и его жена навсегда скрылись. Кресла и столы громоздились беспорядочной баррикадой, на двери висел замок. Высокие обзорные окна, открывавшие волшебный вид, были закрыты ставнями, и северный конец бассейна погрузился во тьму.

Последний пловец, рыночный аналитик с 38-го этажа, как раз вылезал из бассейна; его жена караулила у раздевалки, пока он переодевался. Овчарка прошлепала по лужам на липких плитках под вышками и облегчилась в открытую дверь пустой раздевалки. Женщина даже не поморщилась. Ройял почувствовал гордость за пса – возрождался примитивный рефлекс территории. Пометив раздевалку ярко-желтой собачьей мочой, Ройял ее захватил.

Еще час он продолжал искать жену, спускаясь все ниже в центральную секцию высотки. Горы мусора не давали подобраться к забитым мусоропроводам. Лестницы были усыпаны битым стеклом, обломками кухонных стульев и оторванными кусками перил. Таксофоны в лифтовых холлах стояли разбитыми, словно жильцы договорились прервать всякие контакты с внешним миром.

Чем ниже спускался Ройял, тем сильнее становилась разруха. Двери пожарных выходов были сорваны с петель, кварцевые стекла смотровых окон выбиты. Освещение в коридорах и на лестницах не работало, разбитые лампы никто менять не собирался. К восьми часам коридоры погружались почти в полный мрак; тут и там валялись мешки мусора. Надписи на стенах, сделанные светящимися красками, напоминали декорации фильма ужасов.

В холлах собирались воинственные группы жителей – охраняли свои лифты. Многие женщины носили камеры со вспышками, готовые запечатлеть любой акт насилия, любое вторжение на их территорию.

Меняя лифты и обследуя по два этажа за раз, Ройял наконец добрался до нижней половины дома. Его не трогали, когда он появлялся в холлах, расступались. Раненая овчарка и пятна крови на куртке давали ему пропуск на территории враждующих кланов – словно владыке, спустившемуся из своей цитадели, дабы предъявить раны восставшим подданным.

Коридоры и холлы 10-го этажа пустовали. Несколько жителей бродили по торговому центру, таращась на пустые хромированные полки. Банк и винный магазин были закрыты, опущенные решетки заперты. Ройял повел овчарку в бассейн, теперь заполненный едва наполовину. В желтой воде плавал матрас в окружении картонных коробок и газет.

Тут даже труп останется незамеченным, мелькнула мысль у Ройяла. Пока овчарка обегала варварски разрушенные раздевалки, он помахал тростью, разгоняя сырой воздух. В нижней секции дома было трудно дышать. Даже сейчас, в ходе краткого визита, Ройял ощущал давление тысяч людей над головой.

В лифтовом холле за бассейном раздались крики. У входа в начальную школу разгорелся жаркий спор. Ссорились два десятка мужчин и женщин – группа родителей с нижних этажей несла парты и стулья, доску и мольберты, другая группа не давала им войти в классы.

Подстрекаемые монтажером, задравшим парту над головой, родители решительно двинулись вперед. Противник – жители 11-го и 12-го этажей – позиции не сдавал. Началась неприличная перебранка, потом женщины и мужчины стали неуклюже толкаться.

Ройял подтянул овчарку к себе, – пусть сами разбираются. Когда он повернулся, чтобы продолжить поиски Анны, дверь, ведущая с лестницы в холл, распахнулась. Толпа жителей, все с 14-го и 15-го этажей, присоединилась к драке. Этих возглавлял Ричард Уайлдер, вознесший в руке кинокамеру, как боевой штандарт. Ройял решил, что Уайлдер снимает документальный фильм, о котором столько говорил; наверное, он и срежиссировал всю сцену. Однако Уайлдер в пылу битвы камерой лишь агрессивно размахивал, ведя новых союзников в бой на своих же бывших соседей. Родителей, побросавших парты и доски, оттеснили в беспорядке на лестницу.

Уайлдер захлопнул за ними дверь. Изгнание бывших соседей и друзей явно доставило ему удовольствие. Указующей камерой он тыкал в сторону класса начальной школы. Там скорчились за опрокинутой доской две молодые женщины – жена Ройяла и Джейн Шеридан. Как ученицы, пойманные за баловством, они уставились на Уайлдера, который поманил их к себе театральным жестом.

Взяв овчарку на короткий поводок, Ройял толкнул стеклянную дверь и миновал жильцов, увлеченно крушивших детские парты.

– Все в порядке, Уайлдер, – сказал он твердо. – Я разберусь.

Затем прошел мимо Уайлдера в класс и поднял Анну на ноги.

– Идем. Не бойся.

– А я и не боюсь… – Анна говорила совершенно спокойно и смотрела на Уайлдера с нескрываемым восхищением. – Господи, он просто чокнутый…

Уайлдер с интересом смотрел на Ройяла и чесал под мышкой – совсем по-звериному. Он словно радовался, что небожитель сошел наконец на нижние уровни и включился в борьбу за территорию и женщин. Рубашка Уайлдера была распахнута до пупа, обнажая гордо выставленную напоказ широкую грудь.

Вечером, вернувшись в квартиру на 40-м этаже, Ройял принялся утверждать свое лидерство на верхних этажах. Для начала, пока его жена и Джейн Шеридан отдыхали в постели Анны, он отвел овчарку на кухню и скормил собаке остатки еды. Раны на плечах и голове пса покрылись жесткой коркой, и это волновало Ройяла куда больше, чем оскорбления, которым подверглась жена. Он практически сам устроил Анне испытание, откладывая ее поиски. Как он и подозревал, Анна и Джейн, закончив покупки в супермаркете, не смогли найти работающий лифт. Когда к ним пристал пьяный звукооператор, женщины спрятались в пустом классе.

– Там все снимают свои фильмы, – сказала мужу Анна, возбужденная безрассудным приключением в среде обитания низших классов. – Как только кого-то начинают бить, тут же включают камеры.

– А потом набиваются в кинозал, – подтвердила Джейн, – и смотрят, кто что записал.

– Только не Уайлдер. Он ждет чего-то действительно страшного.

Как ни странно, именно любовь к Анне заставила Ройяла предъявить ее соседям снизу – это был вклад в новое царство, которое они строили вместе. Овчарка принадлежала более практичному миру, и уже понятно, что пес окажется гораздо полезнее, чем женщина, для обмена в том будущем, которое их ждет.

После нападений на овчарку и на жену Ройяла его квартира естественным образом превратилась в центр притяжения для соседей, решивших перехватить инициативу, пока их не заперли в ловушку на крыше высотки. Пэнгборну Ройял объяснил, что жизненно важно заручиться поддержкой жильцов на этажах чуть ниже 35-го.

– Чтобы выжить, нам нужны союзники – необходимо оградиться от нападений нижних уровней и расширить доступ к лифтам. Нас могут отрезать от центральной секции здания.

– Верно, – согласился гинеколог, довольный, что Ройял наконец трезво оценивает их положение. – Стоит нам утвердиться, и мы натравим их на нижние уровни – то есть «разбалканизируем» центральную секцию и начнем колонизацию всего здания…

Потом Ройял удивлялся, как легко им удалось осуществить замысел. В девять часов, до начала вечеринок, они начали вербовать сторонников на этажах ниже бассейна на 35-м. Пэнгборн искусно играл на обидах людей, которые мучились от тех же проблем, что и жители верхнего этажа: их машины тоже были разбиты, они тоже страдали от неисправностей водопровода и кондиционеров. Ройял и Пэнгборн расчетливо предложили соседям пользоваться верхними лифтами. Больше им не придется входить в главный вход и продираться через тридцать враждебных этажей, – достаточно дождаться жильца с последнего этажа, войти с ним в частный вестибюль и без приключений подняться на 35-й этаж, а потом спуститься на один-два пролета до своей квартиры.

Предложение было принято – ведь Ройял и Пэнгборн не просили взамен никаких уступок. Вернувшись на 40-й этаж, парламентеры разошлись по домам готовиться к вечерним празднествам. За предыдущий час мало что произошло, разве что немолодую жену бухгалтера с 28-го этажа скинули без сознания в полупустой бассейн, а радиолога с 7-го этажа избили у сушуаров в парикмахерском салоне. Словом, обстановка в высотке оставалась нормальной. С наступлением ночи здание наполнили звуки пирушек. Начиная с нижних этажей, вечеринки распространялись по дому, укрывая его броней света и веселья. Стоя на балконе, Ройял слушал, как нарастают музыка и смех, и ждал, пока оденутся женщины. Далеко внизу к соседней высотке подъехала машина; три пассажира вышли и, задрав голову, смотрели на сотни забитых людьми балконов. Любой наблюдатель, несомненно, решил бы, что две тысячи жильцов живут вместе в состоянии всеобщей эйфории.

Успокоенные бодрой атмосферой, Анна и Джейн Шеридан быстро приходили в себя. Анна больше не заговаривала об отъезде и вообще словно забыла, что когда-то хотела уехать. После столкновения в начальной школе у нее появилось чувство единения с другими жильцами. В будущем насилие непременно станет ценным средством скрепления общества. В сопровождении Ройяла Анна и Джейн шли рука об руку на первую сегодняшнюю вечеринку, организованную газетным обозревателем с 37-го этажа, и слушали рассказы о новых столкновениях и инцидентах. В частности, пропал свет еще на двух этажах – 6-м и 14-м.

Пэнгборн поздравил Ройяла с новостью; очевидно, он считал, что без него тут не обошлось. Похоже, никто даже на верхних этажах не видел несоответствия между довольными лощеными гуляками и упадком в здании. По коридорам, усыпанным неубранным мусором, мимо забитых мусоропроводов и обезображенных лифтов шли люди в смокингах. Элегантные дамы приподымали подол платья, чтобы перешагнуть россыпи битых бутылок. Аромат дорогих лосьонов после бритья мешался с вонью кухонных отбросов.

Этот дикий контраст радовал Ройяла, показывая, как легко цивилизованные и степенные люди способны отказаться от рационального поведения. Он вспомнил собственное противостояние с Уайлдером. Тот, кстати, наверняка начал новое восхождение, раз добрался уже до 15-го этажа. Воистину в высотке должны остаться только двое – Уайлдер и Ройял, тогда и начнется настоящая схватка среди пустынных коридоров и брошенных квартир, на глазах у птиц.

Анна, приняв угрозу насилия, как будто закалилась. Стоя у камина в гостиной обозревателя, Ройял с любовью смотрел на жену. Она больше не кокетничала с пожилыми бизнесменами и молодыми предпринимателями; она внимательно слушала Пэнгборна, словно чувствовала, что гинеколог может пригодиться ей не только в профессиональном смысле. Хоть и приятно было выставить жену перед остальными жильцами, Ройял чувствовал за нее ответственность. Его сексуальное покровительство распространялось и на Джейн Шеридан.

– Не хотели бы перебраться к нам? – спросил он у Джейн. – Ваша квартира небезопасна.

– С удовольствием, Анна тоже предлагала. Я уже кое-что перенесла.

Ройял танцевал с ней в замусоренной прихожей, не таясь ощупывая крепкие бедра и таз, словно проведенная инвентаризация закрепляла его права на будущую встречу с этими частями тела.

Через несколько часов, после полуночи, Ройял очнулся в пустой квартире на 39-м этаже. Он лежал на кушетке, Джейн притулилась на его плече. Столы вокруг были уставлены грязными стаканами и пепельницами – следами покинутой гостями вечеринки. Музыку с балконов перекрывал шум случайных актов насилия. Где-то орали что-то невнятное и колотили в дверь шахты лифта.

Свет вырубился. Лежа в темноте и пытаясь унять головокружение, Ройял машинально начал ласкать Джейн, гладить ее тяжелые груди. Она даже не попыталась отодвинуться. Через несколько мгновений, когда вернулось электричество и зажглась настольная лампа – на полу балкона, – Ройял увидел свою жену; та в вечернем платье сидела за столом в кухне, положив руку на греющуюся кофеварку. На последовавший половой акт она взирала молча, словно одобряла его – не как модный ныне ответ на супружескую измену, понял Ройял, но из племенной солидарности, из уважения к вождю клана.

10. Сухое озеро

Вскоре после рассвета Роберт Лэйнг сидел на своем балконе, доедал скудный завтрак и слушал первые звуки просыпающегося дома. Несколько жильцов уже спешили на работу, пробираясь через мусор к замызганным автомобилям. Сотни людей продолжали каждый день ходить в офисы и студии, ездить в аэропорты и на биржу. Несмотря на перебои с водой и отоплением, мужчины и женщины были элегантно и чисто одеты; по их виду никак нельзя было догадаться о событиях прошедших недель. Впрочем, большую часть рабочего времени они в своих кабинетах спали.

Лэйнг медленно и ритмично жевал кусочек хлеба. Сидя на треснутых плитках балкона, он чувствовал себя паломником, который утомился на опасном подъеме и теперь выполняет простой, но важный обряд в придорожной часовне.

Прошлая ночь принесла сплошной хаос – пьяные вечеринки, ссоры, грабежи и нападения на одиноких жильцов. Еще несколько этажей погрузились во тьму, включая 22-й, где жила Алиса, сестра Лэйнга. Вряд ли хоть кто-то спал. При этом почти никто не выказывал признаков усталости, словно жизненный ритм людей сдвинулся со дня в ночь. Лэйнг подозревал, что бессонница, от которой страдали жильцы, это подсознательная подготовка к грядущим неожиданностям. Сам он, несмотря на синяки на плечах и руках, был в прекрасной физической форме. Скоро ему предстоит привести себя в порядок и ехать в институт.

Первую половину ночи Лэйнг прибирался у Шарлотты Мелвилл – ее квартиру разграбили, пока Шарлотта с маленьким сыном пряталась у друзей. Потом он несколько часов помогал охранять лифт, который удалось перехватить его соседям. Ехать никто никуда не собирался; главное, захватив лифт, некоторое время его удержать.

Вечер начался, как обычно, с вечеринки у Пола Кросланда, теледиктора, а ныне – вождя клана. Сам Кросланд находился в студии; гости смотрели, как он читает девятичасовые новости, знакомым, хорошо поставленным голосом рассказывая о крупной автокатастрофе, в которой погибли шесть человек. Лэйнг ждал, что Кросланд упомянет столь же страшные события в их высотке: смерть ювелира, теперь уже всеми позабытую, и разделение жителей на противоборствующие лагери. Возможно, в конце выпуска ведущий добавит и специальное послание членам своего клана, которые среди мусорных мешков в его комнате наполняли друг другу стаканы.

К тому времени, как Кросланд ввалился в квартиру – в спортивной куртке с капюшоном и в тяжелых ботинках, словно пилот, вернувшийся с бомбардировки, – все были пьяны. Разрумянившаяся и возбужденная Элеонора Пауэлл клонилась к Лэйнгу, весело тыкая в него пальцем и обвиняя в том, что он пытался вломиться в ее квартиру. Эту новость приняли с восторгом, словно изнасилование было ценным и испытанным средством сплочения клана.

– Низкий уровень преступности, доктор, – сказала она дружеским тоном, – верный признак общественного упадка.

Лэйнг пил без остановки. Он понимал, что нарочно накручивает себя, подавляя любые сомнения в благоразумии людей. А в практическом смысле напиться – кратчайший путь сближения с Элеонорой Пауэлл. Трезвая, она становилась до утомления чувствительной и бродила по коридорам с отсутствующим видом, словно потеряла ключи от мозга. Зато после нескольких коктейлей она оживлялась, ее настроение прыгало подобно тому, как испорченный телевизор скачет по программам, причем весь этот безумный хаос Лэйнг мог понять, только если сам был пьян. Он поднял Элеонору, радостно отметив, как она вцепилась в лацканы его пиджака, и не в первый раз подумал, что и сам, и его соседи жаждут неприятностей, как самого эффективного средства разнообразить половую жизнь.

Лэйнг открыл кофемашину и опорожнил ее через перила. Отходы теперь сбрасывали с балконов, и никого не заботило, что ветер может занести мусор в нижние квартиры. От постоянных отключений электричества еда в холодильнике испортилась. Бутылки с прокисшим молоком стояли заплесневелой шеренгой, прогорклое растаявшее масло капало через решетку. Пахла протухшая еда весьма специфически, но Лэйнг, не тушуясь, сгреб все в пластиковый мешок и вышвырнул в полутемный коридор.

В лифтовом холле спорила группа соседей, назревал конфликт с жителями 28-го этажа. Кросланд бросал какие-то угрозы в пустую шахту лифта. Обычно в такой ранний час Лэйнг не обращал на него внимания; зачастую Кросланд и понятия не имел, о чем спор, – лишь бы началась стычка.

Из мрака за дверью с нарочитым равнодушием вышли хирург-ортодонт и его каменноликая жена. Немного постояли среди мусорных мешков, оглядываясь, затем Стил осторожно подобрался к Лэйнгу, взял его за руку – мягко, но властно, словно готовился к сложному удалению зуба, – и указал вниз.

– Они хотят запереть двери. Хотят переделать проводку двух лифтов так, чтобы от цоколя до 28-го остановок не было.

– А мы? – спросил Лэйнг. – Как нам выходить из здания?

– Дорогой мой, вряд ли они думают о нас. Наш 25-й – ключевой этаж для электросетей. Отрезав три этажа под нами, они получат буферную зону – разделят верхнюю и нижнюю половины дома. И прямо скажем, доктор, когда это произойдет, очень важно оказаться на нужной стороне…

Он замолчал – подошла сестра Лэйнга со своим электрическим кофейником. Стил отвесил поклон и растворился во мраке – маленькие ботинки ловко простучали среди мусорных мешков, пробор в волосах блеснул в неясном свете. Несомненно, он с той же ловкостью пролавирует среди будущих опасностей. Ортодонт вообще перестал покидать здание. После битв последних недель он, несомненно, ожидал бурного повышения спроса на качественную стоматологическую помощь.

Приветствуя Алису, Лэйнг осознал, что она тоже – если прав Стил – будет жить в темноте, с неправильной стороны демаркационной линии, с мужем-алкоголиком. Сестра пришла, якобы чтобы воспользоваться розеткой на кухне Лэйнга, но рассеянно поставила электрический кофейник на столик в прихожей и, выйдя на балкон, уставилась в утренний воздух, словно радуясь, что поднялась еще на три этажа.

– Как Чарльз? – спросил Лэйнг. – На работе?

– Нет… Он отпросился. По-моему, насовсем. А ты?

– Сегодня поеду. Хочешь, по дороге проведаю Чарльза?

Алиса словно не слышала. Она вцепилась в перила и начала раскачиваться, как девчонка.

– Здесь так мирно… Роберт, ты не представляешь, что творится.

Лэйнга позабавило замечание Алисы, что его не трогают события в высотке – типичное мнение старшей сестры, обреченной с детства присматривать за младшим братом.

– Заходи, когда захочешь. – Он положил ей руку на плечо, легонько придерживая – на случай, если она потеряет равновесие. В прошлом он всегда физически отстранялся от Алисы – она была слишком похожа на их мать, но теперь – и не только по сексуальным причинам – это сходство его заводило. Хотелось трогать ее бедра, гладить грудь.

– Можешь пользоваться моей кухней, – сказал Лэйнг. – Насколько я понимаю, нас ждет хаос. Здесь будет безопаснее.

– Хорошо. Только у тебя в квартире грязно…

– Я приберусь.

Лэйнг задумчиво посмотрел на сестру. Она сознает, что происходит? Не желая того, они только что условились о свидании.

По всей высотке люди паковали чемоданы, готовясь к путешествиям – коротким, но важным, – на несколько этажей вверх или вниз. Происходил скрытный обмен супругами. Шарлотта Мелвилл сошлась со статистиком с 29-го этажа и почти не появлялась в своей квартире. Лэйнг не обижался. Шарлотте нужен человек, который поможет раскрыться ее силе и твердости.

Подумав о Шарлотте, Лэйнг ощутил сожаление, что сам никого не нашел. Впрочем, необходимую поддержку даст ему Алиса, с ее немодной теперь приверженностью домашним ценностям.

Обнимая сестру за плечи, Лэйнг посмотрел на крышу высотки. Казалось, он не поднимался на обзорную крышу многие месяцы, но впервые его туда не тянуло. Он построит себе жилище на этом месте, с этой женщиной и в этой пещере.

Удобно пристроившись к полному мусорному мешку, Лэйнг сидел на полу и смотрел на груды немытой посуды в раковине. Разглядывая кухню в непривычном ракурсе – снизу вверх, – Лэйнг поразился, во что она превратилась. Пол был завален объедками и пустыми консервными банками. С удивлением Лэйнг насчитал шесть полных мусорных мешков – он-то думал, что мешок всего один.

Лэйнг вытер руки о замызганные штаны и рубашку и, откинувшись на мягкое ложе из собственных отходов, чуть не задремал. Пришлось с усилием подниматься. Неуклонный упадок, постоянное снижение стандартов продолжались – не только в квартире, но и в личных привычках. В какой-то степени были виноваты перебои с водой и электричеством, однако существенную роль играло и падение интереса к любым условностям. Никого из соседей уже не волновало, что они едят. Ни Лэйнг, ни его друзья неделями не готовили чего-либо приличного. Точно так же никого не волновало, чем напиваться, – лишь бы побыстрее заглушить оставшиеся чувства. Лэйнг неделями не притрагивался к любимым аудиозаписям. Даже речь его стала грубой.

Такому упадку и в себе, и в окружающих он почти радовался. Грязь, несвежая одежда и отказ от гигиены, падение интереса к пище и питью – все это помогало показать себя настоящего.

Раздалось гудение холодильника. Электричество вернулось, и аппарат принялся сосать напряжение. Из крана закапала вода – заработали насосы. Вспомнив сердитые слова Анны, Лэйнг попытался навести хоть какой-то порядок. Но через полчаса, таща мусорный мешок из кухни в коридор, остановился и бросил мешок на пол. Все это ничего не даст, бессмысленно переносить грязь из одного места в другое.

Гораздо важней – физическая безопасность дома. Он прошелся вдоль длинных книжных полок в гостиной, сбрасывая медицинские и научные тома на пол. Разобрал полки, отнес доски в прихожую и целый час суетился, превращая открытую квартиру в самодельную крепость. Тяжелые предметы мебели – обеденный стол и резной дубовый шкаф из спальни – он передвинул в прихожую, из кресел и письменного стола соорудил прочную баррикаду, затем перенес запасы пищи из кухни в спальню. Запасы были невелики, но позволят протянуть несколько дней – мешки риса, сахара и соли, банки с говядиной и свининой, черствая буханка хлеба.

Теперь, когда кондиционер отказал, в комнатах стало душно. Отчетливо веяло крепким, но не противным запахом, характерным душком квартиры – запахом самого Лэйнга.

Он содрал с себя грязную футболку и помылся в последних струйках воды из душа. Потом побрился и надел чистую рубашку и костюм. Если прийти в институт одетым как бродяга, можно выдать какому-нибудь остроглазому коллеге, что на самом деле творится в высотке. Лэйнг оценил себя в зеркале гардероба. Худющий, бледнокожий человек с синяками на лбу, в деловом костюме не по размеру, выглядел крайне неубедительно – так вышедший на свободу заключенный в чужом костюме моргает на дневной свет после долгого срока.

Укрепив запоры на входной двери, Лэйнг решился покинуть квартиру. К счастью, покинуть высотку было проще, чем передвигаться внутри ее. Словно неофициальная линия метро, один лифт, по всеобщему согласию, продолжал курсировать от главного вестибюля в рабочее время. Несмотря на это, повсюду ясно ощущалась атмосфера напряженности и враждебности. Баррикады из мебели и мусорных мешков загораживали вход на каждый этаж. Не только стены коридоров и холлов, но и потолки, и ковры были исписаны лозунгами – путаница кодированных сигналов, отмечающих атаки диверсионных групп с верхних или нижних этажей. Лэйнг еле сдержался, чтобы не нацарапать карандашом номер своего этажа на стене лифта – среди множества цифр, некоторые по три фута высотой, напоминавших записи в безумном гроссбухе. Испорчено было почти все, что только можно: зеркала в холлах разбиты, телефоны-автоматы сорваны со стен, обшивка на диване изрезана. Вандализм словно был для чего-то нужен – он прикрывал намерение жильцов высотки, сдирая телефоны, отрезать себя от внешнего мира.

На несколько часов в день неформальное перемирие открывало транспортную систему здания, но период затишья становился все короче. Жители передвигались по высотке маленькими группками, чутко сторонясь чужаков. Лэйнг и другие пассажиры лифта застыли в медленно ползущей кабине, как манекены в музее под табличкой «жилец высотки второй половины двадцатого века».

Добравшись до цокольного этажа, Лэйнг осторожно двинулся к выходу, мимо запертого кабинета управляющего и тюков неразобранной почты. Он уже несколько дней не выбирался в институт, так что свет и прохладный воздух за стеклянными дверями ошеломили его, как пугающая атмосфера чужой планеты. Аура необычности, гораздо более реальная, чем все внутри здания, тянулась от высотки во все стороны по бетонным площадям и мостовым комплекса.

Обернувшись через плечо, словно проверяя страховочный трос от здания, Лэйнг пошел по автостоянке. Сотни битых бутылок и банок валялись среди машин. Накануне приезжал санитарный инспектор из центрального офиса комплекса, но отбыл через полчаса, удовлетворившись тем, что горы отбросов – это следствие неотлаженной системы вывоза мусора. Поскольку формальных жалоб от жителей не поступало, то и мер принимать не требовалось. Лэйнга уже не удивляло, что жители, несколько недель назад единодушно ругавшие развал служб здания, теперь с тем же единодушием убеждали чужаков, что у них все в порядке – частично от извращенной гордости, а частично из желания разрешить конфронтацию без вмешательства; так враждующие банды, воюющие на помойке, объединяются против любого пришельца.

Лэйнг добрался до центра стоянки – всего в двухстах ярдах от соседской высотки, запечатанной прямоугольной планеты со стеклянной поверхностью. Уже почти все жильцы вселились в квартиры, похожие до последней занавески и посудомоечной машины на квартиры в высотке Лэйнга, но чужое здание казалось далеким и пугающим. Глядя на бесконечные ряды балконов, Лэйнг казался себе посетителем злобного зоопарка, где в составленных друг на друга клетках содержались звери непредсказуемой жестокости. Несколько жителей, опершись о перила, безучастно разглядывали Лэйнга – он вдруг представил, как две тысячи жителей выскакивают на балконы, начинают швырять в него все, что под руку подвернется, и погребают его под курганом винных бутылок и пепельниц, аэрозольных баллончиков и упаковок презервативов.

Дойдя до своей машины, Лэйнг вдруг осознал, что противостоит здесь соблазнам внешнего мира, подвергается его скрытым угрозам. При всех конфликтах, высотка означала безопасность и защищенность. Вспомнился застойный воздух квартиры, согретой теплом его собственного тела. А тут яркий свет, отраженный хромированной отделкой сотен машин, наполнял воздух острыми ножами.

Повернувшись к машине спиной, Лэйнг зашагал по стоянке параллельно зданию. Он еще не готов выйти в открытое пространство, встретиться с коллегами в институте, продолжить занятия со студентами. Может быть, лучше сегодня остаться дома и подготовиться к следующей лекции?

Лэйнг добрался до берега декоративного озера – изящного овала в сто ярдов длиной, – спустился по лесенке и, следуя за своей тенью, пошел по слегка покатому бетонному дну. Через несколько минут он остановился в центре пустого озера. Или, вернее, в центре громадной могилы, закругленной со всех сторон, гладкой и безликой, но чем-то пугающей, как очертания глубоко запрятанного психоза. Пустое свободное пространство олицетворяло все опасности мира за пределами высотки.

Не в силах здесь оставаться, Лэйнг повернулся и быстро зашагал к берегу, а потом побежал к дому между пыльными машинами.

Через десять минут он оказался в своей квартире. Заперев дверь, перелез через баррикаду и стал бродить по полупустым комнатам. Вдыхая спертый воздух, Лэйнг освежался собственными запахами, почти узнавая части тела – вот ноги, вот гениталии, вот сложная смесь запахов изо рта. Сорвав в спальне одежду, швырнув костюм и галстук на дно шкафа, он снова облачился в замызганный спортивный костюм. Он знал, что больше никогда не попытается покинуть высотку. Лэйнг подумал про Алису, как завлечь ее в свою квартиру. В общем-то, именно сильные запахи и должны ее приманить.

11. Карательные экспедиции

К четырем часам вечера последние жильцы вернулись в высотку. С балкона Лэйнг наблюдал, как появляются машины и сворачивают к своим местам на парковке. С портфелями в руках водители направлялись ко входу. Лэйнгу понравилось, что всяческие разговоры прекращались, когда жильцы подходили к дому. Цивилизованные манеры его раздражали.

Вечером Лэйнг отдыхал, решив остыть и накопить силы для предстоящей ночи. Время от времени он перебирался через баррикаду и выглядывал в коридор, надеясь застать Стила. Беспокойство о сестре, которая была всего в трех этажах ниже со своим сумеречным мужем, не давало ему угомониться. Нужна вспышка насилия, нужен предлог ее спасти. Если план разделения дома воплотится в жизнь, сестры Лэйнгу уже не видать.

Лэйнг шагал по квартире, проверяя примитивные оборонительные укрепления. Жители верхних этажей гораздо уязвимее, чем представляют себе, и запросто могут оказаться во власти жильцов нижних уровней. Уайлдеру и его прихвостням ничего не стоит заблокировать выходы, полностью отключить дом от электричества и воды и устроить пожар на верхних этажах. Лэйнг ясно представил, как первые языки пламени вздымаются по лифтовым шахтам и лестничным пролетам, а перепуганные жильцы ищут спасения на крыше.

Ошеломленный жутким видением, Лэйнг отсоединил акустические колонки и добавил их в баррикаду – к мебели и кухонной утвари. Пластинки и кассеты мешались на пути – Лэйнг отшвырнул их ногой. У основания гардероба в спальне он отодрал несколько половиц и в образовавшийся тайник размером с чемоданчик запихнул чековую книжку, страховой полис, налоговую декларацию и свидетельства на акции. Впихнув врачебную сумку с ампулами морфия, антибиотиков и сердечных стимуляторов и вернув половицы на место, Лэйнг почувствовал, что навеки опечатал остатки прежней жизни и безоговорочно готов к жизни грядущей.

Снаружи высотка выглядела безмятежной, но Лэйнг, к своему облегчению, в начале вечера услышал шум первых инцидентов. После обеда он ждал в лифтовом холле с группой соседей. А вдруг, господи спаси, ничего не случится? Обозреватель-международник принес новость: десятью этажами ниже состоялась жестокая битва за лифт. Адриана Талбота, симпатичного психиатра с 27-го этажа, облили мочой, когда он добирался по лестнице домой. Пронесся даже слух, будто разорению подверглась квартира на 40-м этаже. Такие провокации гарантировали жаркую ночь.

Ходили слухи о том, что многие жители, вернувшись с работы, обнаруживали свои квартиры перевернутыми – мебель и кухонные принадлежности были поломаны, провода выдраны. Странно, что запасы пищи при этом остались нетронутыми, словно грабежи были случайными и бессмысленными. Или весь разгром устраивали сами хозяева, даже не ведая, что творят, лишь бы поднять градус насилия?

Вечер окутывал высотку; стычки продолжались. Из окон восьми погруженных во тьму этажей пробивались лучи фонариков, словно обозначая приготовления к жестокому кровавому ритуалу. Лэйнг сидел в темноте на ковре в гостиной, прислонившись спиной к надежной громаде баррикады. Свет зажигать не хотелось из страха – разумеется, абсурдного – перед нападением врагов снаружи, через балкон. Прихлебывая виски из фляжки, Лэйнг смотрел телевизор – первые вечерние программы. Звук он отключил – не от скуки документальных фильмов и комедийных сериалов, а от бессмысленности. Даже реклама, так нацеленная на повседневную реальность, казалась трансляцией с другой планеты. Устроившись среди мусорных мешков, Лэйнг следил, как фальшивые домохозяйки наводят чистоту на безупречных кухнях и поливают дезодорантом ухоженные подмышки.

Думая о сестре, он радовался первым знакам надвигающегося насилия. Брезгливой Алисе, видимо, покажется отталкивающим упадочное состояние квартиры, зато ей будет что критиковать. Пот Лэйнга и налет на зубах одевали его в броню грязи и телесного запаха, но зловоние придавало уверенности – телесными выделениями он словно доминировал над территорией. Даже то, что туалет скоро забьется совсем (раньше он приходил от одной этой мысли в благоговейный ужас), теперь почти радовало.

Такой же отказ от стандартов гигиены наблюдался и у соседей. От их тел исходил сильнейший запах – фирменный знак высотки. Именно отсутствием этого аромата и пугал больше всего мир за стенами здания. Несколько дней назад Лэйнг поймал себя на том, что трется у стола секретарши, подбираясь поближе, чтобы она могла ощутить надежный запах. Девушка обалдела, круглыми глазами глядя на импозантного бомжа.

Тремя этажами выше разбилась рухнувшая на балкон бутылка. Осколки мелькали в темноте, как трассирующие пули. Магнитофон у открытого окна взревел на полную катушку, и осколки усиленной музыки прошили ночь.

Лэйнг перелез через баррикаду и отпер дверь квартиры. В лифтовом холле несколько соседей подтащили стальную дверь пожарного выхода к лестничной площадке. Пятью этажами ниже в разгаре был налет. Лэйнг и члены его клана столпились у стальной двери, вглядываясь в темноту лестничного колодца. Было слышно, как гудят шестеренки лифта, как ездит вверх и вниз кабина, переправляя новых атакующих к месту драки. С 20-го этажа, будто из пыточной ямы, донесся женский вопль.

С нетерпением ожидая, когда на помощь придет Стил, Лэйнг уже готов был отправиться на розыски. Но холл и коридор были забиты людьми – они бежали в темноте и сталкивались друг с другом, пытаясь пробиться к своим квартирам выше 25-го этажа. Атакующих отбросили. Лучи фонарей метались по стенам безумными семафорами. Лэйнг поскользнулся в липкой луже и упал среди мечущихся теней. Возбужденная женщина наступила на его руку, порезав каблуком запястье.

Следующие два часа в коридорах и на лестницах происходили местные бои, то выше, то ниже; баррикады восстанавливались и снова рушились. В полночь Лэйнг, скрючившись за перевернутой пожарной дверью, решил уже отправиться в квартиру Алисы, когда увидел среди поваленных стальных кресел Ричарда Уайлдера. В руке продюсер по-прежнему сжимал кинокамеру. Как громадный зверь, переводящий дыхание, он следил за тенями на стенах и потолке, словно вот-вот запрыгнет верхом на одну из них и погонит, как стаю зверей, вверх по воздуховодам высотки.

Стычка утихла, сместившись на нижние этажи. Лэйнг и его соседи собрались в квартире Адриана Талбота. Они расселись на полу гостиной, среди поломанных столов и легких стульев с продавленными сиденьями. Фонари у ног жильцов образовали круг света, в котором поблескивали бутылки виски и водки, передаваемые из рук в руки.

С забинтованной рукой психиатр ходил по квартире, пытаясь картинами в разбитых рамах завесить лозунги, написанные на стенах веселенькими аэрозольными красками из супермаркета. Похоже, Талбота больше обижали личные гомофобные выпады, чем всеобщий упадок здания, однако Лэйнг считал их стимулирующими. Злобные карикатуры на стенах сверкали в свете фонарей, как приапические изображения пещерных жителей.

– По крайней мере, вас не тронули, – сказал Талбот, присев на корточки рядом с Лэйнгом. – А меня явно выбрали козлом отпущения. Этот дом словно средоточие обид – все буквально выплескивают нерастраченные запасы инфантильной агрессии

– Они перегорят.

– Возможно. На меня сегодня вылили ведро мочи. Еще немного – и я сам схвачусь за дубину. И неправильно полагать, будто мы все движемся к светлому примитивизму. Мы видим тут гораздо менее благородных дикарей, чем наши не такие уж невинные постфрейдистские «я», разгневанные привычкой к ватерклозету, грудным вскармливанием и родительской любовью; мы видим гораздо более опасную смесь, чем все, с чем сталкивались наши викторианские предшественники. У наших соседей было счастливое детство, и все равно они в ярости. Может, их возмущает то, что у них не было шанса стать извращенцами…

Поглаживая синяки и передавая по кругу бутылки – для храбрости, – соседи заводили разговоры о контратаке и мщении. Стила по-прежнему не было. Почему-то Лэйнгу казалось, что тот должен быть здесь – будущий вождь, гораздо более значительный, чем Кросланд. Несмотря на травмы, Лэйнг ощущал подъем и силу и хотел вернуться в драку. Темнота придавала уверенности; это была естественная среда обитания в высотке. Лэйнг гордился собой – он научился передвигаться в совершенно неосвещенных коридорах – по три шага, не больше, – останавливаться и слушать тишину; даже по собственной квартире он двигался, пригибаясь к полу.

Настоящий свет высотки – это мгновенная фотовспышка, помогающая запечатлеть миг желанного насилия, чтобы потом пересматривать снимки в вуайеристском задоре. Что за порочные виды электрической флоры появятся на запачканных коврах в коридоре в ответ на новый источник света? Полы были завалены засвеченной фотопленкой, – хлопьями, выпадающими под внутренним солнцем.

Взвинченный алкоголем, Лэйнг с трудом встал, когда соседи, словно пьяные студенты, принялись пихать друг друга, подстегивая храбрость. Они спустились во тьме на три этажа и вошли в анклав брошенных квартир на 22-м; проходя по пустынным комнатам, пинали экраны телевизоров и били кухонную посуду.

Чтобы прочистить мозги, прежде чем идти спасать сестру, Лэйнг пошел на балкон и сунул в рот два пальца. Нити светящейся слизи протянулись по фасаду здания. Согнувшись над перилами, Лэйнг слышал, как по коридору ходят соседи. Когда уйдут, он пойдет искать Алису.

За спиной вспыхнул электрический свет и начал мигать, как сердце с аритмией.

– Смотрите, Лэйнг, – позвал знакомый четкий голос ортодонта. – Это интересно.

Стил кружил по комнате, держа в руке шпагу из трости. Время от времени он делал выпад в пол, словно репетировал мелодраму.

Лэйнг осторожно подошел к двери, радуясь, что Стил нашелся, но понимая, насколько беззащитен, если тому придет в голову какая блажь. Лэйнг полагал, что Стил поймал хозяина квартиры или бродягу, который нашел тут приют, но в спальне никого не было. Потом, последовав взглядом за лезвием шпаги, Лэйнг увидел, что Стил загнал под туалетный столик небольшого кота. Стил метнулся вперед, взмахнул парчовой шторой, сорванной с окна, и потащил испуганное животное в ванную.

– Погодите, доктор! – Голос ортодонта был пропитан странной ледяной радостью, как у эротической машины. – Не уходите…

Свет продолжал мигать; Лэйнг словно смотрел страшную кинохронику. Сам себе поражаясь, он наблюдал, как Стил расправляется с котом под шторой. По какой-то уродливой логике ортодонт, мучивший животное, получал двойное удовольствие от присутствия брезгливого, но очарованного свидетеля.

С трудом оторвавшись от зрелища, Лэйнг молча вышел. Он осторожно шел по темному коридору, а в дверях разоренных квартир мигал свет от опрокинутых на пол ламп, от телеэкранов, в последний раз вернувшихся к жизни. Где-то звучала тихая музыка. В пустой спальне кинопроектор докручивал последние кадры порнофильма на стену перед кроватью.

Добравшись до квартиры Алисы, Лэйнг помедлил, не зная, как объяснить свой приход. Но когда сестра открыла дверь и поманила его, Лэйнг тут же понял: она знала, что он придет. Два чемодана, уже собранные, стояли в гостиной. В спальне беспробудным сном спал Фробишер, рядом стоял полупустой ящик виски.

Алиса взяла брата за руку.

– Ты поздно, – сказала она с упреком. – Я давно жду.

Покидая квартиру, она даже не подумала оглянуться на мужа. Лэйнг припомнил, как много лет назад, дома, они с Алисой так же выскользнули из гостиной, где мать лежала без сознания, поранив себя во время запоя.

На лестнице, пока они поднимались в безопасной темноте на 25-й этаж, эхом отдавались звуки мелкой стычки. Теперь на пятнадцати этажах, включая этаж Лэйнга, света не было совсем.

Как буря, не желающая утихать, время от времени налетает новым порывом, так и насилие продолжалось всю ночь, пока Лэйнг с сестрой лежали без сна на матрасе в его спальне.

12. К вершине

Через четыре дня, примерно в два пополудни, Ричард Уайлдер вернулся из телестудии и въехал на автостоянку у здания. Сбросив скорость, чтобы в полной мере насладиться моментом возвращения, он удобно устроился за рулем и уверенным взглядом окидывал фасад многоэтажки. Длинные ряды припаркованных автомобилей покрылись слоем грязи и цементной пыли, летящей через открытое пространство комплекса от строящейся развязки за медицинским центром. В эти дни мало машин уезжали со стоянки, так что свободных мест почти не было, но Уайлдер катался по подъездным дорожкам – доезжая до конца и сдавая назад к отправной точке.

Уайлдер погладил пальцем затянувшийся шрам на небритом подбородке – память о жестокой коридорной схватке накануне ночью. Он нарочно расковырял рану и с удовлетворением взглянул на окровавленный палец. По пути с работы Уайлдер гнал на полной скорости, словно пытался вырваться из злобного сна, гудел клаксоном и кричал на других водителей; теперь он был спокоен и расслаблен. Сам вид пяти высоток умиротворил его, как всегда, предоставив реальность, которой не хватало в студии.

Уверенный в том, что найдет свободное место, Уайлдер продолжал объезжать стоянку. Изначально он парковался, как и его соседи с нижних этажей, в рядах по периметру стоянки, но в предыдущие недели он постепенно придвигал машину к зданию. То, что начиналось как безобидная игра тщеславия – ирония по отношению к самому себе, – скоро превратилось в серьезный процесс, очевидный показатель успеха или поражения. После нескольких недель восхождения на высотку он почувствовал, что вправе парковаться в тех же рядах, что и его новоиспеченные соседи. В момент триумфа, когда он взберется на 40-й этаж, его машина встанет рядом с дорогущими развалюхами у самых стен.

Прошлой ночью Уайлдер несколько часов удерживался на 20-м этаже и даже за несколько минут неожиданной схватки достиг 25-го. К рассвету его вынудили отступить с занятых позиций к предыдущему базовому лагерю на 17-м этаже – в квартиру ассистента режиссера с телестудии, бывшего собутыльника по фамилии Хиллман, который с неохотой приютил кукушонка в своем гнезде. Захват этажа, по строгой квалификации Уайлдера, значил больше, чем случайный захват заброшенной квартиры. Свободных жилищ в высотке были уже десятки. Уайлдер выбрал для себя более сложную версию восхождения – новые соседи должны признать его за своего, за человека, получившего права на квартиру не просто грубой силой. Коротко говоря, он должен стать им нужным.

На 20-й этаж Уайлдер попал в результате одного из демографических капризов, которые сопровождали его восхождение. Во время местных стычек, заполнявших ночь, он помог заблокировать сломанную дверь квартиры на 20-м этаже. Там проживали две специалистки по фондовому рынку. Сначала чуть не выбив бутылкой шампанского мозги Уайлдеру, когда он сунул голову в дверной проем, они затем с радостью приняли его предложение помощи – он был восхитительно спокоен в минуты кризиса. Старшая из женщин, яркая блондинка лет тридцати, даже сделала Уайлдеру комплимент, назвав единственным здравомыслящим мужчиной в высотке. Уайлдер, со своей стороны, рад был играть роль хозяина дома, а не изображать вождя народа и Бонапарта на баррикадах в лифтовых холлах или объяснять необученной милиции из редакторов журналов и финансовых директоров, как атаковать защищенную лестницу или захватывать вражеский лифт. Помимо прочего, чем выше он забирался, тем в худшей физической форме находил местных, – долгие часы на велотренажере готовили их только к долгим часам на велотренажере.

Оказав помощь двум женщинам, Уайлдер коротал время до рассвета, попивая их вино и напрашиваясь на приглашение переехать в их квартиру. Как обычно, он размахивал кинокамерой и рассказывал про документальный фильм о высотке, приглашая женщин появиться на экране. Однако такое предложение их особо не впечатлило. Если на нижних этажах жильцы с радостью готовы были участвовать в программе и выплакать свои горести, жители верхних этажей уже все бывали на телевидении, многие и не по разу, в качестве экспертов в актуальных программах.

– Телевизор нужен, чтобы его смотреть, Уайлдер, – строго сказала одна из женщин. – А не чтобы в него лезть.

Вскоре после рассвета появились члены женского диверсионного отряда. Их мужья и спутники кто переехал к друзьям на другой этаж, кто совсем исчез. Вождица, пожилая детская писательница, в ответ на предложение стать звездой документального фильма только сердито зыркнула на Уайлдера. Поняв намек, он раскланялся и вернулся на промежуточную базу, в квартиру Хиллманов на 17-м этаже.

В тридцати футах от машины Уайлдера, который вознамерился найти достойное своего нового положения место, бутылка рухнула на крышу чьего-то автомобиля, разлетевшись облаком блестящих осколков. Бутылка прилетела с далеких высот, чуть ли не с 40-го этажа. Уайлдер притормозил машину, почти остановив ее, подставляясь, как мишень. Он даже готов был увидеть фигуру Энтони Ройяла в белой куртке у перил пентхауса – в позе мессии – и белую овчарку у его ног.

За последние дни Уайлдеру довелось несколько раз мельком увидеть архитектора – тот исчезал в экспроприированном лифте, уносясь в цитадель верхних этажей. Вне всяких сомнений, он нарочно выставлялся перед Уайлдером, маня вверх. Иногда казалось, будто Ройял непостижимым образом знает про затаившуюся в чердаке мозга Уайлдера мутную фигуру биологического отца, мелькающего в высоких окнах детской. Сознательно ли Ройял играет эту роль, надеясь, что сложные чувства Уайлдера по отношению к отцу поколеблют его решимость к восхождению?.. Уайлдер ударил тяжелыми кулаками по рулевому колесу. Каждую ночь он становится ближе к Ройялу, делает несколько шагов к последней схватке.

Под шинами захрустели осколки стекла. Прямо перед глазами Уайлдера, в первом ряду, предназначенном для жителей верхнего этажа, оказалось свободное место – раньше там стояла машина погибшего ювелира. Без колебаний Уайлдер повернул руль и встал на свободное место.

– Давно пора…

Свободное место – хорошее предзнаменование. Он не спеша выбрался из машины и прошагал ко входу с видом состоятельного землевладельца, только что прикупившего гору.

Днем Уайлдер проводил несколько часов с Хелен и сыновьями на 2-м этаже, стараясь подбодрить жену, от которой все больше отдалялся. Рано или поздно он уйдет навсегда. По вечерам, когда он возобновлял восхождение, Хелен немного оживлялась и даже говорила с ним о его работе в телестудии – о программах, над которыми он работал несколько лет назад. Прошлым вечером, когда Уайлдер собрался идти, успокаивая сыновей и проверяя запоры на двери, Хелен вдруг обняла его, словно хотела остановить. Мышцы на ее худом лице нервно задрожали, как будто внутри пытались встать на место детали замка с секретом.

К удивлению Уайлдера, войдя в квартиру и пробравшись по коридору между баррикадой и мусорными мешками, он обнаружил жену в состоянии радостного возбуждения. Хелен с группой домохозяек отмечала небольшую победу. Две молодые женщины с 7-го этажа, бывшие учительницы в начальной школе, решили возобновить занятия. По тому, какими мрачными взглядами они смотрели на группу добровольцев из трех пап, заслонявших женщин от дверей, Уайлдер понял, что им пришлось пережить жестокое похищение.

Пока Уайлдер готовил ужин из последних консервов, Хелен сидела у кухонного стола; ее белые руки метались, как испуганные птицы в клетке.

– Просто не верится – я на какое-то время освобожусь от мальчиков.

– А где будут занятия?

– Здесь, у нас – завтра и послезавтра.

– Но тогда ты вовсе не будешь свободна от мальчиков… Впрочем, хоть что-то.

Уайлдер спрашивал себя, сможет ли Хелен бросить детей. Она только об этом и думала. Играя с сыновьями, Уайлдер всерьез раздумывал, не взять ли их с собой наверх. Он смотрел, как Хелен пытается прибраться в квартире – гостиная была разграблена во время налета. Пока Хелен с сыновьями укрывалась у соседей, налетчики переломали мебель, практически полностью уничтожили кухню. Хелен принесла поломанные стулья из столовой и выставила в ряд перед страдающим переломом столешницы столом Уайлдера. Перекошенные стулья опирались друг на друга, представляя дикую пародию на школьный класс.

Уайлдер даже не пытался помочь. Иногда ему казалось, что жена нарочно изнуряет себя и что синяки на запястьях и коленях были частью сложной системы намеренного самоистязания, попыткой отвоевать мужа; каждый день, возвращаясь домой, он был почти уверен, что найдет ее в инвалидном кресле со сломанными ногами и повязкой на бритой голове, решившейся на последний отчаянный шаг – лоботомию.

Почему он возвращался? Единственной его целью было бросить Хелен; избавиться от тяги возвращаться каждый вечер в квартиру и от любых обветшалых связей с собственным детством. Расставшись с Хелен, он отключится от всей системы подростковых запретов, от которой пытался освободиться с юности. Даже его агрессивное распутство было частью той же попытки отринуть прошлое, хотя Хелен своим безразличием сводила эту попытку на нет. Впрочем, в конце концов именно его романы подготовили почву для восхождения на высотку, создали опоры, которые помогут ему взобраться на крышу по телам былых любовниц.

Уайлдеру претило всерьез заниматься состоянием жены или жизнью ее соседей-неудачников. Нижние этажи обречены. Сама настойчивая идея учить детей – последний рефлекс любой угнетаемой группы, готовой сдаться, – говорила о том, что сопротивление на исходе. Хелен теперь даже соглашалась на помощь группы женщин с 29-го этажа. Во время дневного затишья детская писательница и ее прислужницы обходили дом, предлагая помощь брошенным и одиноким женщинам.

Уайлдер зашел в спальню к сыновьям. Они стреляли по пустым мискам из пластиковых пистолетов и обрадовались, увидев отца. Мальчики были одеты в детские камуфляжные костюмы парашютистов и жестяные каски. Уайлдер машинально отметил, что форма неправильная; в свете надвигающихся событий правильная военная униформа в высотке – деловой костюм брокера, портфель и шляпа.

Мальчики хотели есть. Позвав Хелен, Уайлдер вернулся на кухню. Жена стояла на коленях у электроплиты. Дверца духовки была открыта, и Уайлдеру вдруг показалось, что Хелен пытается спрятать свое маленькое тело в духовке – а может, саму себя приготовить, как прощальный дар семье.

– Хелен… – Он нагнулся к жене, поразившись крохотности ее тела – горстке косточек под бледной кожей. – Господи, да ты просто…

– Все в порядке, я потом поем. – Хелен отстранилась и начала бездумно скрести пригоревший жир на дне духовки.

Глядя на скрюченную у его ног жену, Уайлдер сообразил, что у нее бывают голодные обмороки. Он позволил ей облокотиться на плиту и обвел взглядом пустые полки.

– Подожди тут, я схожу в супермаркет, куплю что-нибудь поесть. Почему ты не сказала, что голодаешь?

– Ричард, я тысячу раз говорила.

Она с пола наблюдала, как он ищет у нее в сумке деньги – свои в последнее время были Уайлдеру ни к чему. Он даже не обналичил последний зарплатный чек.

Заперев за собой дверь, Уайлдер отправился на поиски пищи и воды. Во время дневного перемирия жильцам нижней секции дома еще был доступен путь до супермаркета на 10-м этаже. Почти все лестницы перегораживали прочные баррикады – гостиные гарнитуры, обеденные столы и стиральные машины громоздились от ступеней до потолка. Больше дюжины лифтов из двадцати не работали. Остальные работали с перебоями, по прихоти любого властного клана.

В холле Уайлдер осторожно заглянул в пустые шахты. Куски металлических перил и водопроводных труб, перегораживающих шахты, как стопоры, чтобы не дать лифтам проехать, сами образовывали своего рода лестницу.

Стены были исписаны лозунгами и непристойностями, списки жильцов превратились в безумные каталоги. У дверей холла четкий указатель в военном стиле обозначал единственную безопасную лестницу, которой можно пользоваться ранним утром и в комендантский час – на протяжении трех часов.

Уайлдер поднял камеру и поглядел на знак через видоискатель. Отличный получится начальный кадр. Уайлдер по-прежнему был убежден, что необходимо оставить визуальное свидетельство всего, что происходит в высотке, хотя решимость его таяла. Развал высотки напоминал ему один фильм – городок в Андах сползал по склону горы к гибели, а жители неторопливо снимали с веревок белье в разваливающихся садах, продолжали готовить в кухнях, пока вокруг рушились стены…

Уже двадцать этажей оставались без света по ночам; больше сотни квартир были брошены жильцами. Клановая система, которая давала жителям чувство безопасности, теперь почти развалилась, жильцами овладевали апатия или паранойя. Повсеместно люди прятались в квартире, а то и в одной комнате, заваливая вход баррикадой.

На площадке 5-го этажа Уайлдер остановился, удивляясь, что вокруг нет ни души. Он подождал у двери в холл, ловя любой подозрительный звук. Из тени возник высокий пожилой социолог с мешком отбросов в руке и двинулся, как привидение, по замусоренному коридору.

Несмотря на развал дома – воды почти не было, вентиляционную систему засорили объедками и экскрементами, – при свете дня большинство жильцов вели себя сдержанно. На площадке 7-го этажа Уайлдер остановился еще раз, чтобы облегчиться прямо на ступеньки. Почему-то его удивил вид мочи, текущей между ног. Но это ерунда. Уайлдер находил особое удовольствие в том, что во время ночных стычек и налетов может мочиться, где захочет, и какать в заброшенных квартирах. Прошлой ночью он радостно гонял перепуганную женщину, которая умоляла его не облегчаться на полу ее ванной.

Так или иначе, Уайлдер любил и понимал ночь – только в темноте освобождались подавленные инстинкты. Он радовался проявлению новых извращенных черт характера. К счастью, вести себя как выродок становилось тем легче, чем выше он поднимался, – словно под воздействием тайной логики высотки.

Вестибюль 10-го этажа пустовал. Уайлдер прикрыл дверь на лестницу и двинулся к торговому центру. Банк был закрыт, как и парикмахерская, и винный магазин. Последняя кассирша супермаркета – жена оператора с 3-го этажа – стоически сидела за кассой, властвуя, как обреченная Британия, над морями мусора. Уайлдер прошелся мимо пустых полок. На дне морозильных прилавков в жирных лужах плавали гниющие продукты. В центре торгового зала рассыпалась пирамида упаковок собачьих бисквитов.

Уайлдер положил в корзинку три пачки бисквитов и шесть банок кошачьего питания. С этим Хелен и мальчики протянут, пока Уайлдеру не удастся вломиться в чужую квартиру и вскрыть тайник с едой.

– Остался только корм для животных, – пожаловался он кассирше. – Ничего не заказываете?

– Спроса нет, – ответила женщина, машинально поглаживая рану на лбу. – Все, наверное, затоварились несколько месяцев назад.

Врет, подумал Уайлдер, шагая к лифтовому холлу. Уж он-то знал – взломав не одну квартиру, – что мало кто хранил хоть какие-то запасы еды. Люди просто перестали задумываться над тем, что будет завтра.

Цифры над дверью лифта двигались – последний доступный на сегодня лифт поднимался вверх. Где-нибудь между 25-м и 30-м этажами его остановит часовой, – и это будет конец дневного перемирия и начало еще одной ночи.

Уайлдер машинально прибавил ходу. Он оказался у дверей лифта, когда кабина притормозила на 9-м, выпуская пассажира. Едва она начала движение, Уайлдер успел нажать кнопку.

В те секунды, что оставались до открытия дверей, он понял, что окончательно решил бросить Хелен и сыновей. У него теперь только один путь – вверх. Как альпинист, отдыхающий в ста футах от вершины, он не имел выбора.

Двери лифта открылись. Человек пятнадцать смотрели на Уайлдера, неподвижные, как пластмассовые манекены. Только ноги чуть шаркнули, освобождая место.

Он помедлил, подавив желание развернуться и броситься вниз по лестнице к своей квартире. Глаза пассажиров были устремлены на Уайлдера – всех утомила его нерешительность, и все боялись какой-то уловки.

Двери начали закрываться, и Уайлдер шагнул в кабину, выставив перед собой кинокамеру. Он снова начал восхождение на высотку.

13. Боевая раскраска

После двадцатиминутной задержки, раздражающей, как заминка на сонной пограничной заставе, лифт поднялся с 16-го на 17-й этаж. Утомленный ожиданием, Уайлдер шагнул в холл, ища, куда бы швырнуть коробки с собачьей и кошачьей едой. Оставшиеся в лифте бухгалтеры и телемагнаты, прижатые плечами друг к другу, вцепились в портфели и, чтобы не смотреть на попутчиков, пристально изучали граффити на стенках. Стальная крыша кабины куда-то пропала – выломали и унесли с какой-то целью? – и длинная шахта уходила ввысь над их головами, открытыми любому, кому подвернется под руку кирпич.

Три пассажира, вышедшие из лифта вместе с Уайлдером, исчезли среди баррикад, перегораживающих тускло освещенный коридор. Добравшись до квартиры Хиллманов, Уайлдер обнаружил дверь надежно запертой. Изнутри не доносилось никаких звуков. Попытки взломать замок не удались. Видимо, Хиллманы бросили квартиру и укрылись у друзей.

Вдруг из глубины прихожей послышалось негромкое царапание. Прижав голову к двери, Уайлдер разобрал, как миссис Хиллман тихим голосом спорит с собой, двигая по полу что-то тяжелое.

После долгих перестукиваний и переговоров, которые Уайлдеру приходилось вести, подражая льстивому тону самой миссис Хиллман, он был допущен в квартиру. Громоздкая баррикада из мебели, кухонного оборудования, книг, одежды и даже настольных украшений перегораживала прихожую, напоминая обычную городскую свалку в миниатюре.

На матрасе в спальне лежал Хиллман с разбитой головой, перевязанной разодранной рубашкой, через которую сочилась на подушку кровь. Когда Уайлдер вошел, рука раненого зашевелилась, пытаясь нащупать лежавший рядом обломок балконных перил. Хиллман стал одним из первых козлов отпущения – бесцеремонность и независимость превратили его в естественную мишень. Во время налета на верхний этаж ассистента режиссера ударили по голове статуэткой-премией за лучшую телепрограмму. Уайлдер дотащил его до квартиры и приглядывал за ним ночью.

При нетрудоспособном муже миссис Хиллман целиком зависела от Уайлдера, и ему такая зависимость нравилась. Когда Уайлдер отсутствовал, миссис Хиллман беспрерывно беспокоилась о нем, как сверхзаботливая мама волнуется за непутевого сына; а сразу по его возвращении забывала, кто он такой.

Она потянула Уайлдера за рукав – прочь от Хиллмана. Ее больше заботила баррикада, чем муж. Все в квартире, что можно было сдвинуть с места, даже мелочи, она добавляла к завалам перед дверью, рискуя однажды замуроваться навеки. Каждую ночь, когда Уайлдер несколько часов дремал, свернувшись в кресле, он слышал, как миссис Хиллман без устали двигается вокруг, добавляя в баррикаду случайно найденный предмет мебели, три книжки, виниловую пластинку, шкатулку для драгоценностей… Однажды Уайлдер, проснувшись, обнаружил, что она использовала и его собственное тело. Часто с утра приходилось по полчаса пробираться к двери.

Миссис Хиллман уставилась на коробку собачьей еды – в отсутствие мебели Уайлдер не знал, куда ее девать, а добавлять в баррикаду почему-то не хотелось.

– Я прибралась, – с гордостью сказала она. – Вы ведь этого хотели?

– Разумеется… – Уайлдер хозяйским глазом оглядел квартиру. Честно говоря, изменений он не заметил.

– А это что? – Она нетерпеливо показала на коробку, игриво ткнув Уайлдера под ребра, как мама, поймавшая маленького сына с подарком. – Сюрприз?

– Оставьте. – Уайлдер грубо отодвинул ее, почти свалив с ног. Ему нравились такие абсурдные ритуалы. В них они выходили на такой уровень интимности, которого он не достиг бы с Хелен.

Крохотная женщина проворно извлекла из коробки упаковку собачьих бисквитов и уставилась на перекормленного бассет-хаунда на этикетке. Хиллманы оба были тощие, как пугала. От щедрот Уайлдер протянул ей банку кошачьих консервов.

– Размочите бисквиты в джине – я знаю, где-то припрятана бутылка. Это вам обоим полезно.

– У нас будет собака! – В ответ на сердитый взгляд Уайлдера она прильнула к нему, положив ладони на его тяжелую грудь. – Собака! Пожалуйста, Дик…

Уайлдер хотел отодвинуться, но похотливый и льстивый тон женщины сбивал с толку. Он сделал вид, что заигрывает, из любопытства обхватив ладонями маленькие, как яблочки, ягодицы миссис Хиллман – посмотреть, как отреагирует раненый. Но Хиллман, похоже, ничего не заметил. Уайлдер прекратил гладить миссис Хиллман, когда она начала в открытую отвечать на ласки. Не такого развития отношений он хотел.

– Дик, я знаю, почему вы пришли спасти меня… – Миссис Хиллман последовала за ним вокруг баррикады, все еще держа за руку. – Вы их накажете?

Это тоже входило в игру. «Они» – жители высотки ниже 17-го этажа – должны явиться с повинной и пасть ниц в бесконечную очередь у ее двери.

– Накажу, – успокоил ее Уайлдер. – Все хорошо?

Кивнув, жаждущая мщения миссис Хиллман выхватила из недр баррикады черную металлическую трубку. Уайлдер с удивлением увидел, что это ствол дробовика, и забрал оружие у женщины. Она ободряюще улыбалась, словно ожидала, что Уайлдер сейчас же отправится в коридор и пристрелит кого-нибудь. Он переломил затвор: заряжено.

Уайлдер убрал оружие подальше от миссис Хиллман. Ему пришло в голову, что дробовик – лишь один из, может быть, сотен стволов высотки – охотничьи ружья, оружие на память о военной службе, дамские пистолетики. Но при всей вакханалии насилия никто ни разу не выстрелил. И Уайлдер точно знал – почему. И почему сам он ни за что не станет стрелять из этого дробовика, даже на пороге смерти. Жители высотки заключили молчаливое соглашение – разрешать противостояние только с помощью физической силы.

Уайлдер затолкал дробовик вглубь баррикады и пихнул миссис Хиллман в грудь.

– Ступайте, спасайтесь…

Когда она, наполовину шутливо, наполовину всерьез, запротестовала, он начал бросать в нее собачьи бисквиты, роняя их на пол. Ему нравилось издеваться над ней.

На высотку опускалась тьма, и Уайлдер больше и больше тупел, напуская на себя грубость, как провинившийся отрок выпендривается перед директрисой.

Всю ночь, прерываемую вспышками насилия, Уайлдер провел в квартире Хиллманов на 17-м этаже. То, что инцидентов становится меньше, его расстроило, – в целях восхождения на высотку он собирался предлагать свои услуги боевика тем или иным воюющим группировкам. А открытые племенные конфликты прошлой недели теперь явно прекратились. Границы и линии перемирия стерлись; клановая структура распалась, уступив место маленьким анклавам, объединяющим три-четыре соседних квартиры.

Сидя в темноте на полу гостиной у противоположных стен, Уайлдер и миссис Хиллман прислушивались к приглушенным звукам, – так звери в темнеющем зоопарке укладываются рядышком в угрюмой тишине, иногда бросаясь друг на друга в коротких актах дикого насилия.

Ближайшие соседи Хиллмана – страховой брокер и его жена, два финансовых директора и фармаколог – были совершенно лишены инициативы и на призывы к самоорганизации не реагировали. Их застывшие мозги можно было расшевелить только самыми вопиющими проявлениями бессмысленной злобы. Притворный и искренний гнев Уайлдера, его фантазии о мести лишь на миг вырывали бедняг из оцепенения.

Перегруппировка вокруг наиболее радикальных и агрессивных вождей происходила по всей высотке. В послеполуночные часы свет фонарей метался по холлам и коридорам – там мелкие анклавы по пять-шесть жильцов, присев среди пластиковых мусорных мешков, подзуживали сами себя – как гости на свадьбе спаивают друг друга, зная, что скоро будут спокойно совокупляться среди сладких угощений.

В два часа Уайлдер вышел из квартиры Хиллманов и пошел тормошить соседей. Мужчины сгрудились с дубинками и копьями в руках, сложив фляжки в общую кучу. Лучи фонарей выхватывали из тьмы обширную выставку мусорных мешков. Уайлдер обрисовывал план очередной фуражной экспедиции на верхние этажи. Соседи, хоть и питались много дней впроголодь, не рвались принимать участие в набеге, опасаясь мощного отпора. Однако Уайлдер умело играл на их фантазии, в очередной раз в качестве козла отпущения выбрав Адриана Талбота, которого на сей раз обвинил в приставании к ребенку в раздевалке бассейна. Лживость обвинения, очевидная для всех, служила только доказательством.

Незадолго до рассвета Уайлдер оказался в пустой квартире на 26-м этаже. Женщина с маленьким сыном, жившая тут, ушла, даже не подумав навесить на дверь висячий замок. Утомленный ночными буйствами, Уайлдер сбежал от диверсионной группы, предоставив им в десятый раз громить квартиру Талбота. В его планы входило угнездиться в пустой квартире и весь день спать, чтобы в сумерках продолжить восхождение.

Обыскав комнаты, он бродил в темноте, распахивая шкафы и сбрасывая на пол книги и украшения. Хозяйка, покидая квартиру, предприняла робкую попытку прибраться, сложив детские игрушки в гардероб в спальне. Уайлдера расстроил вид подметенных полов и аккуратно сложенных штор. Он вывалил ящики шкафов на пол, сорвал с кроватей матрасы и помочился в ванну. Его дородная фигура в расстегнутых штанах, открывавших крупные гениталии, глядела из зеркал в спальне. Уайлдер чуть не расколотил стекло; успокоил его вид собственного пениса – белой дубинки во тьме. Надо бы как-то его украсить, может, бантик с букетиком повязать.

Уайлдер не сомневался в успехе. Даже чувство голода заглушалось торжеством – пройдено больше половины пути к вершине. Из окна уже было трудно разглядеть землю внизу – оставленный позади мир. Где-то в вышине прогуливается со своей белой овчаркой Энтони Ройял, не подозревая, какой его ждет сюрприз.

На рассвете пришла хозяйка квартиры и ощупью двинулась на кухню, где отдыхал Уайлдер. Он сидел, расслабленный, на полу, спиной к плите, разбросав вокруг остатки еды. Ему удалось найти несколько консервных банок и две бутылки красного вина в обычном тайнике – под днищем гардероба в спальне. Открыв банки, Уайлдер занялся магнитофоном на батарейках, найденным среди детских игрушек: похрюкал и порыгал в микрофон, потом прослушал, что получилось. На серию отрыжек удалось наложить вторую и третью, причем все это собственными руками – пальцами с обгрызенными грязными ногтями.

Кларет навеял приятную дрему. Размазывая красное вино по широкой груди, Уайлдер дружелюбно посмотрел на ошарашенную хозяйку, которая, зайдя в кухню, споткнулась о его ноги.

Женщина, нервно положив ладонь на горло, уставилась на Уайлдера; он припомнил, что когда-то ее звали Шарлотта Мелвилл. Имя теперь существовало отдельно, как сорванный ветром со спортсмена жилет с номером. Уайлдер часто бывал в этой квартире – поэтому ему и показались смутно знакомыми детские игрушки и мебель, хотя кресла и диван передвинули, чтобы прикрыть тайники.

– Уайлдер?.. – тихо, словно с некоторым сомнением, произнесла Шарлотта Мелвилл. Ночью она пряталась с сыном тремя этажами выше, в квартире статистика, с которым недавно подружилась. С началом рассвета, когда все утихло, она вернулась, чтобы забрать остатки запасов пищи и уйти – теперь насовсем. Быстро опомнившись, она критически осмотрела плотного мужчину с распахнутым лоном, который лежал, словно дикарь, среди бутылок; его грудь украшали красные полосы. Она не ощущала потери или оскорбления, как данное приняв хаос в квартире и крепкий запах мочи в ванной.

Уайлдер, похоже, дремал, и Шарлотта Мелвилл медленно двинулась к двери. Вдруг Уайлдер потянулся и ухватил женщину за лодыжку; встав, обошел вокруг нее, подняв магнитофон, словно собирался нанести удар. Но он только включал и выключал магнитофон, демонстрируя коллекцию отрыжек и хрюканий, довольный, что может похвалиться неожиданным мастерством.

Первый раз ударив ее и прижав к полу, Уайлдер попытался записать ее прерывистое дыхание, но ленту зажевало. Он аккуратно расправил ленту, нагнулся и снова начал шлепать женщину; и остановился, только когда записанные крики его удовлетворили. Во время неуклюжего полового акта на матрасе в детской спальне Уайлдер оставил включенный магнитофон рядом на полу и проигрывал запись короткого насилия, с наложенным треском разрываемой одежды и злобного пыхтения.

Потом ему наскучили и женщина, и игры с магнитофоном; он зашвырнул аппарат в угол. Звук собственного голоса, пусть и грубого, вносил какую-то дисгармонию. Говорить вообще не хотелось, как будто слова придавали всему неправильный смысл.

Шарлотта оделась, и они вместе позавтракали на балконе, сидя за столом по чудным правилам прежнего мира. Шарлотта ела остатки мяса из банок, которые нашла на полу. Уайлдер допил кларет и обновил красные полосы на груди. Поднимающееся солнце согревало его распахнутое лоно, и он ощущал себя довольным мужем, который завтракает с женой на террасе виллы, прилепившейся к склону горы. Он простодушно хотел рассказать Шарлотте про свое восхождение на высотку и робко показал на крышу. Но Шарлотта не поняла; запахнув порванную одежду вокруг крепкого тела, она тупо смотрела вдаль.

С балкона Уайлдер видел крышу высотки – меньше чем в дюжине этажей над ним. Такая высота ударяла в голову даже сильнее содержимого бутылки. Он уже мог разглядеть птиц, усевшихся в ряд на перилах – они, несомненно, ждали, когда он явится и примет командование.

Внизу, на балконе 20-го этажа, мужчина готовил еду на огне – подкладывал отломанные ножки кофейного столика в ворох тлеющих палок, на которых балансировала консервная банка.

К краю автостоянки подъехала полицейская машина. Несколько жильцов высотки – аккуратно одетые в костюмы и плащи, с портфелями в руках – как раз отправлялись в этот ранний час на работу. Оставленные на подъездных дорожках автомобили не давали полицейским доехать до входа; они вышли из машины и заговорили с жильцами. Обычно никто не стал бы отвечать чужим людям, но сейчас жители собрались вокруг двух полицейских. Уайлдер удивился – неужели собираются слить информацию? Впрочем, не слыша ни слова, он все же понимал, о чем они говорят. Жильцы явно успокаивали полицейских, что все в порядке, невзирая на мусор и битые бутылки вокруг здания.

Решив проверить защищенность квартиры, прежде чем ложиться спать, Уайлдер выглянул в коридор. Потянуло богатыми ароматами. Как и мусор, так и экскременты жителей верхних этажей явно отличались по запаху.

Вернувшись на балкон, Уайлдер посмотрел, как полицейские садятся в машину и уезжают. Из двух десятков жителей, которые продолжали каждое утро выходить на работу, трое повернули обратно к высотке, явно выбитые из колеи общением с полицией.

Больше они и не попытаются выйти. Не за горами полное отключение высотки от внешнего мира, – и оно совпадет с его появлением на вершине. Умиротворенный такой картиной, Уайлдер сел на пол, положил голову на плечо Шарлотте Мелвилл и заснул, пока она гладила винные полосы на его груди и плечах.

14. Полная победа

В сумерках, усилив охрану, Энтони Ройял приказал зажечь свечи на обеденном столе. Держа руки в карманах смокинга, он стоял у окна пентхауса на 40-м этаже и смотрел на бетонные площади комплекса. Все, кто ездил сегодня на работу, уже припарковали машины и пошли домой. Дождавшись их возвращения, Ройял почувствовал, что может расслабиться – так капитан, давно готовый поднять паруса, встречает последних членов экипажа из увольнения на берег в иностранном порту. Вечер начался.

Ройял сел во главе стола в дубовое кресло с высокой спинкой. Пламя свечей играло на серебряных приборах и золотой тарелке, отражалось в шелковой отделке смокинга. Как обычно, Ройял улыбнулся нарочитости обстановки, напоминающей дешевую телерекламу продукции для светского общества. Три недели назад они с Пэнгборном решили переодеваться к ужину каждый вечер. Ройял велел женщинам максимально раздвинуть стол в столовой, чтобы сидеть во главе стола спиной к высоким окнам и освещенным этажам соседних высоток. По его приказу, женщины достали из тайников свечи и серебряную посуду и готовили мудреные блюда. Тени женщин качались на потолке – словно в столовой палате феодала. Сидя в кресле на дальнем конце длинного стола, Пэнгборн уместно восхищался.

Разумеется, гинеколог прекрасно понимал, что маскарад не имеет смысла. Всего в шаге, за границей освещенного свечами пространства, у стены толстым слоем лежали мусорные мешки. Коридоры и лестницы были набиты поломанной мебелью и перекрыты баррикадами из стиральных машин и морозильных камер. Шахты лифтов превратились в новые мусоропроводы. Ни один из двадцати лифтов высотки не работал, в шахтах копились кухонные отходы и трупы собак. Хоть какое-то подобие цивилизации осталось только на трех верхних этажах, в последнем племени высотки. Ройял и Пэнгборн ошибочно полагали, что под ними всегда останется какая-то общественная структура, которой можно повелевать. На самом деле высотка скатывалась в мир вообще без социальной организации. Кланы распались на мелкие группки убийц и одиноких охотников, которые ставили ловушки на людей в пустых квартирах или настигали неосмотрительных врасплох в лифтовых холлах.

В комнату вошла женщина, держа в сильных руках серебряный поднос. Приглядевшись, Ройял узнал миссис Уайлдер. Она была в изящном брючном костюме Анны; не в первый раз Ройял подумал, что эта умная женщина очень легко приспособилась к верхнему уровню высотки. Две недели назад, когда ее, брошенную Уайлдером, нашли съежившуюся с сыновьями в пустой квартире на 19-м этаже, она была совершенно истощена и замучена; то ли в поисках мужа, то ли повинуясь смутному инстинкту, она начала подъем. Разведгруппа доставила ее на последний этаж. Пэнгборн хотел вышвырнуть эту анемичную бродяжку, но Ройял не позволил. Где-то внизу еще пытался совершить восхождение на высотку Уайлдер; его жена может оказаться ценной заложницей. Ее отвели к группе брошенных жен, которые вместе с детьми жили в соседней квартире и выполняли роль прислуги.

Очень скоро к миссис Уайлдер вернулись сила и уверенность, и она вновь стала прежней: серьезной и привлекательной женой напористого тележурналиста, появившегося в высотке год назад.

Ройял обратил внимание, что женщина убирает приборы перед креслом Пэнгборна, укладывая безукоризненно чистое серебро на поднос.

– Вы что-то знаете? Я так понимаю, он не придет сегодня вечером?

– И завтра, и после. Он решил отказаться от приема пищи – совсем. – Миссис Уайлдер взглянула через стол на Ройяла, словно сочувствуя ему, и буднично добавила: – Я бы с доктором Пэнгборном была поосторожнее.

– Понимаю.

– Когда такого человека, как доктор Пэнгборн, перестает интересовать еда, логично предположить, что он нашел более интересную работу зубам – и гораздо более опасную.

Ройяла не удивило, что совместные ужины подошли к концу. И он, и Пэнгборн предвидели неизбежный распад последнего клана высотки, и теперь, забрав своих женщин, они укрылись в штабах на противоположных концах крыши. Пэнгборн перебрался в пентхаус, принадлежавший покойному ювелиру. Странно, подумал Ройял, все возвращается к началу – каждый жилец замыкается в своей квартире.

За последние месяцы последствия автокатастрофы исчезли почти полностью; Ройял чувствовал себя даже сильнее и увереннее, чем до аварии. Он победил в попытке властвовать над высоткой и заслужил право управлять громадным домом, пусть даже ценой собственного брака. А что касается нового общественного порядка, появление которого он хотел увидеть, то Ройял начал понимать, что очень близки к истине видения многоэтажных вольер. Сам того не сознавая, он создал гигантский вертикальный зоопарк из сотен поставленных друг на друга клеток. Все события прошедших месяцев обретают смысл, если понять, что яркие и экзотические существа просто научились открывать двери.

Поскольку в кухне не было никакого оборудования, готовить приходилось в соседней квартире. Миссис Уайлдер снова вошла с подносом, перешагивая через перегородившие прихожую мусорные мешки; даже скатившись в варварство, обитатели высотки остались верны корням и продолжали производить огромные количества отходов.

Как обычно, главным блюдом ужина было жаркое. Ройял никогда не спрашивал, что за мясо – наверняка собака. Женщины сами заботились о поставках. Пока Ройял пробовал остро приправленное кушанье, миссис Уайлдер стояла рядом, глядя в ночное небо. Как вышколенная домохозяйка, она ждала знака одобрения, хотя ее, похоже, не волновали ни похвалы, ни критика. Миссис Уайлдер говорила бесцветным голосом – зато с Анной и другими женщинами она трещала оживленно. На самом деле миссис Уайлдер проводила даже больше времени с женой Ройяла, чем он сам. Шесть женщин жили дружно в соседней квартире – якобы для того, чтобы их проще было защитить в случае внезапного нападения. Иногда Ройял навещал Анну, но его обескураживал тесный кружок женщин, сидящих на кроватях в окружении мусорных мешков и вместе присматривающих за детьми Уайлдера. Их глаза насквозь прожигали Ройяла, мнущегося на пороге, – ждали, когда он уйдет. Даже Анна отдалилась от него, поняв, что больше ему не нужна. После долгих месяцев борьбы за сохранение высшего статуса она решила присоединиться к простым жителям.

– Замечательно. Превосходно, как всегда. Погодите… – Ройял отложил вилку и небрежно спросил: – О нем что-нибудь слышно? Может, его кто видел?

Миссис Уайлдер, утомленная однообразными расспросами, покачала головой.

– Кого?..

– Вашего мужа – как его… Ричард, кажется?

Миссис Уайлдер посмотрела в лицо Ройялу и покачала головой. Наверняка она забыла не только своего мужа, но и вообще всех мужчин. Чтобы проверить предположение, Ройял положил руку на ее бедро, пожав крепкие мышцы. Миссис Уайлдер неподвижно стояла с подносом, не замечая, что Ройял ласкает ее – отчасти потому что за последние месяцы слишком многие мужчины приставали к ней, а еще потому, что изнасилования потеряли смысл. Только когда Ройял запустил два пальца ей между ягодиц, она шевельнулась, но не оттолкнула его руку, а подтащила ладонь к талии и придержала там – так она остановила бы шаловливую руку сына.

Когда женщина ушла, забрав часть мяса, которую Ройял всегда ей оставлял, он остался сидеть за длинным столом. И хорошо, что ушла. Не спросясь, миссис Уайлдер выстирала его белую куртку, удалив пятна крови, которые Ройял когда-то носил с такой гордостью. Или она сделала это нарочно, понимая, что этим словно кастрирует его?.. Ройял еще помнил время бесконечных вечеринок, когда дом был залит светом, как праздничный лайнер. Ройял самозабвенно играл роль феодала, председательствуя каждый вечер на заседаниях совета, проходивших в его гостиной. Сидя при свете свечей, нейрохирурги, профессора и биржевые маклеры демонстрировали таланты к интригам и выживанию, развитые годами службы в промышленности, коммерции и науке. При всем официозе повесток и протоколов, предложений и ходатайств, при всей словесной атрибутике, взращенной сотнями совещаний, это были, по сути, собрания племени. Здесь обсуждались новейшие уловки для захвата еды и женщин, защиты верхних этажей от грабителей, обсуждались союзы и предательства. Возник новый порядок, при котором жизнь в высотке вращалась вокруг трех стимулов – безопасность, пища и секс.

Встав из-за стола, Ройял взял серебряный подсвечник и поднес к окну. Света не было во всей высотке, за исключением двух этажей, но и там его не включали. Темнота успокаивала, в темноте расцветали настоящие иллюзии.

Сорока этажами ниже на автостоянку заехала машина и двинулась по лабиринту дорожек к своему месту в двухстах ярдах от дома. Водитель в летной куртке и тяжелых ботинках торопливо пошел к зданию, не поднимая головы. Ройял догадался, что этот неизвестный, видимо, единственный из тех, кто отправлялся сегодня на работу.

Где-то на крыше заскулила собака. Далеко, из окна квартиры этажей на двадцать ниже, донесся короткий вопль – боли, похоти, гнева? Теперь уже неважно. Через миг раздался второй. Эти крики выражали совершенно абстрактные эмоции, никак не связанные с реальными событиями.

Ройял ждал, что кто-то из свиты войдет с докладом о причинах волнений. Кроме женщин в соседней квартире, пара молодых людей – владелец галереи с 39-го и модный парикмахер с 38-го – обычно околачивались в коридоре среди мусорных мешков, опираясь на копья; они приглядывали за лестничными баррикадами.

Взяв хромированную трость, Ройял вышел из столовой; одинокая свеча в серебряном подсвечнике освещала дорогу. Натыкаясь на черные пластиковые мешки, он подумал: почему их не сбрасывают с крыши? Возможно, мусор оставляют, не столько опасаясь привлечь внимание внешнего мира, сколько из желания вцепиться в свое, окружить себя родными остатками недоеденных трапез, обрывками окровавленных бинтов, битыми бутылками.

Ройял осторожно вышел в коридор. На посту у баррикады часового не было; из соседней квартиры, где жили женщины, не пробивалось ни лучика. Удивившись, что света нет даже на обычно оживленной кухне, Ройял вошел в темную прихожую, отшвырнул ногой детскую игрушку и поднял подсвечник над головой, силясь разглядеть хоть одну спящую фигуру в комнатах.

На матрасах, покрывавших пол в хозяйской спальне, лежали открытые чемоданы. Ройял, стоя на пороге, ощущал в темноте смесь запахов – яркий след, оставленный сбежавшими женщинами. Помедлив, он шагнул в комнату и щелкнул выключателем.

Яркий электрический свет, такой чужой после колеблющегося пламени свечи и трясущихся лучей фонарей, выхватил из тьмы шесть матрасов. На каждом лежал наполовину собранный чемодан, словно женщины ушли по внезапному порыву или дождавшись условленного сигнала. Много одежды осталось – Ройял узнал брючный костюм, в котором миссис Уайлдер прислуживала за ужином. Вешалки с платьями и костюмами Анны висели в гардеробах, как на витрине магазина.

Ровный свет, мертвый, как на полицейской фотографии места преступления, заливал рваные матрасы и брошенную одежду, винные пятна на стенах и забытую косметику на полу.

Глядя на открывшуюся картину, Ройял вдруг услышал слабые удаляющиеся звуки из темного коридора. Эти хрипы и уханье он слышал много дней, безуспешно стараясь не обращать на них внимания. Выключив свет, она двумя руками ухватил трость и вышел из квартиры.

Звуки раздавались в квартирах на дальнем конце этажа, металлические и отдаленные – шумели звери его частного зоопарка.

15. Вечерние развлечения

Дом погружался во тьму. Как обычно в этот час, наступила тишина, как будто все жители высотки пробирались по приграничной полосе. На крыше начали выть собаки. Ройял задул свечи в столовой и отправился по лестнице в пентхаус. Свет далеких огней соседних высоток отражался в хромированном каркасе гимнастического тренажера; казалось, что ртутные столбики скачут вверх-вниз, и сложный аппарат записывает психическое состояние жильцов. Когда Ройял вышел на крышу, он увидел, что темнота полнится белыми силуэтами сотен птиц. Их крылья сияли в ночи, когда чайки пытались отыскать местечко на переполненных оголовках лифтовых шахт и на балюстраде.

Ройял подождал, пока птицы окружат его, тростью отводя клювы от своих ног. Накатило спокойствие. Женщины и прочие члены его редеющего окружения решили уйти – ну и пусть. Здесь, в темноте, среди кричащих птиц, среди собак, скулящих в детском саду скульптур, он дома. Как никогда прежде, он был уверен, что птиц привлекает одно его присутствие.

Ройял распахнул ворота сада скульптур. Узнав его, собаки принялись скулить и рваться с поводков. Несколько ретриверов, пуделей и такс – все, что осталось от примерно сотни животных, живших на верхних этажах высотки. Их держали тут как стратегический продовольственный резерв, но заботами Ройяла съели пока немногих. Собак – личную охотничью свору – он хранил для последней битвы. Тогда он спустит зверей с поводков и пошлет вниз по зданию; и откроет настежь окна в забаррикадированных квартирах, чтобы впустить птиц.

Собаки тянулись к его ногам, поводки переплелись вокруг игровых скульптур. Ройял попытался успокоить свою любимицу, белую овчарку, погладив блестящую шерсть, еще в пятнах крови. Пес нервно ткнулся лбом в ноги, подталкивая к пустым кормушкам.

Из центрального лестничного колодца донеслись голоса, в темноте возникли огоньки – двигалась процессия фонарей. Лучи света прорезали ночной воздух, согнав птиц в небо. Портативный кассетный магнитофон почти заглушал музыкой постукивание гантелей. Ройял притаился за оголовком лифтовой шахты и смотрел, как выплескивается на крышу толпа соседей с верхних этажей. Под предводительством Пэнгборна люди собрались в широкий круг, готовясь отпраздновать новую победу. Без разрешения Ройяла и даже не поставив его в известность, они провели рейд по нижним этажам.

Гинеколог в крайнем возбуждении подгонял руками отстающих – этакий спятивший экскурсовод. Изо рта у него вырывались странные завывания и стоны, словно неандерталец звал подругу. На самом деле Пэнгборн издавал крики рожениц, записи которых анализировал на компьютере. Эти жуткие пугающие звуки Ройял был вынужден слушать неделями, когда его приближенные подхватывали припев. Несколько дней назад Ройял запретил отвлекающий шум – невозможно сидеть в пентхаусе и думать о птицах, когда женщины в кухне неподалеку ухают и хрюкают. Однако Пэнгборн продолжал регулярные сессии в своем штабе на другом краю крыши, где включал записи криков рожениц для удовольствия собравшихся в притихший кружок женщин. Все вместе они повторяли странные звуки – оральную эмблему растущей власти Пэнгборна.

Покинув Ройяла, женщины давали полный выход новым знаниям – выли и рычали, как хор безумных беременных, накликающих родовые травмы будущим детям.

Выбирая момент, чтобы выйти из укрытия, Ройял отвел овчарку за оголовку лифтовой шахты. Хорошо, что он надел черный смокинг, – белая куртка сверкала бы, как пламя.

Привели двух «гостей» – бухгалтера с 32-го этажа с забинтованной головой и близорукого метеоролога с 27-го. В женщине, несущей кассетный магнитофон, Ройял без удивления узнал свою жену Анну. Небрежно одетая, с растрепанными волосами, она отцепилась от плеча Пэнгборна и побрела в круге света фонарей, как угрюмая проститутка, помахивая магнитофоном на двух пленников.

– Дамы… прошу тишины. Мы продолжаем. – Пэнгборн утихомиривал спутниц, а его тонкие пальцы шевелились в неверном свете.

Установили портативный бар. Рядом поставили столик и два кресла, на которые усадили испуганных гостей. Бухгалтер пытался поправить сползающую повязку на голове, словно боялся, что его заставят водить в жмурки. Метеоролог близоруко щурился на фонари, надеясь увидеть в участниках празднества кого-то из знакомых. Ройял знал всех присутствующих – они уже год были его соседями – и готов был поверить, что присутствует на обычной коктейльной вечеринке, каких летом на крыше устраивали множество. И все же он словно смотрел на первый акт стилизованной оперы или балета, где ресторан изображается одним столиком, а над обреченным героем глумится хор официантов.

Заводилы вечеринки начали пить задолго до появления двух гостей. Вдова ювелира в длинном меховом пальто, Анна с магнитофоном, Джейн Шеридан, трясущая коктейльный шейкер, – все они двигались, изгибаясь, словно под музыку, не слышную только Ройялу.

Пэнгборн снова призвал к тишине.

– А теперь займите наших гостей. Они, похоже, заскучали. Во что мы играем сегодня?

Посыпались предложения:

– Пиратская доска!

– Доктор, доктор! Летную школу!

– Прогулка по Луне!

Пэнгборн повернулся к гостям.

– Я предпочитаю Летную школу… Вы знаете, что мы тут открыли Летную школу? Не знаете?..

– Мы решили преподать вам несколько бесплатных уроков, – пояснила Анна.

– Один бесплатный урок, – поправил Пэнгборн под дружное хихиканье. – Одного будет достаточно. Правда ведь, Анна?

– Да, курс очень интенсивный.

– Точно, самостоятельный полет с первого раза.

Под руководством вдовы ювелира раненого бухгалтера уже поволокли к балюстраде. На спину жертве прикрепили пару разодранных крыльев из папье-маше – от детского костюма ангела. Снова раздались вой и рычание.

Таща за собой упирающуюся овчарку, Ройял вышел вперед. Народ так увлекся близкой казнью, что никто его не замечал. Стараясь говорить спокойно, Ройял позвал:

– Пэнгборн!.. Доктор Пэнгборн!..

Шум стих. Лучи фонарей мелькнули в темноте, скользнув по шелковым лацканам смокинга, и уперлись в белую овчарку, которая пыталась спрятаться за ногами хозяина.

– Летная школа! Летная школа! – снова завопил хор. Глядя на эту неуправляемую банду, Ройял словно видел толпу полуграмотных детишек. Зоопарк восстал против своего смотрителя.

Услышав голос Ройяла, гинеколог отвернулся от узника, вытер руки и пошел по крыше, подражая небрежной походке Ройяла. Но глаза изучали лицо Ройяла с профессиональным интересом, словно Пэнгборн прикидывал, что выражение твердой решимости можно подправить, перерезав лишь несколько нервов и мышц.

Ройял спокойно ждал, пока стихнет гам. Анна, оторвавшись от толпы, ринулась вперед, остановилась перед Ройялом и с ухмылкой встряхнула длинной юбкой. Потом вдруг включила магнитофон на полную мощность, и воздух наполнили невнятные крики рожениц.

– Ройял! – крикнула вдова ювелира. – Берегитесь, там Уайлдер!

Ройял испуганно дернулся, рубанув тростью темноту. Вокруг замельтешили лучи фонарей, по бетонной крыше заметались тени от поваленных кресел. Опасаясь нападения Уайлдера из-за спины, Ройял споткнулся о тент и запутался в собачьем поводке.

За его спиной раздался смех. С трудом сдержавшись, он снова повернулся к Пэнгборну. Но гинеколог уже шагал прочь, оглянувшись без злобы. Он легко взмахнул рукой, словно метнув дротик, отпуская Ройяла навсегда. Фонари оставили Ройяла, и все вернулись к более важному занятию – мучениям гостей.

Противостояние с Пэнгборном завершилось – да его и не было. Попавшись на примитивную уловку, Ройял теперь и сам не мог понять – неужели он и вправду так боится Уайлдера. Ройяла унизили, и поделом. Сейчас всем верховодил гинеколог. Зоопарку не прожить долго с таким смотрителем, как Пэнгборн, но он даст толчок насилию и жестокости, которые поддержат в остальных волю к жизни.

Пусть правят психи. Только они понимают, что происходит. Вцепившись в поводок, Ройял позволил овчарке утянуть себя в безопасный мрак у сада скульптур. Белые силуэты птиц скопились на всех карнизах и парапетах. Голодные собаки скулили, кормить их было нечем. Надо заблокировать лестницу и укрыться в пентхаусе; возможно, взять в качестве служанки миссис Уайлдер. Отсюда он будет руководить высоткой и обретет последний приют среди неба.

Ройял отпер ворота сада скульптур и пошел во тьме между скульптурами, отвязывая собак. Одна за другой, они убегали, пока не остался только он сам. И птицы.

16. Радостное обустройство

Квартиру заливал загадочный свет, серый и сырой, хотя и окрашенный легким внутренним свечением. Стоя на кухне посреди мешков мусора, Лэйнг пытался нацедить хоть несколько капель из крана и оглядывался через плечо на унылый туман, протянувшийся занавесом через гостиную… или через его собственный мозг? Любопытно, который час? Сколько он уже не спит? Лэйнг смутно припомнил, что прикорнул на клетчатом коврике на полу кухни, положив голову на мусорный мешок.

Он потряс часы и колупнул треснувший циферблат грязным ногтем. Часы остановились во время потасовки в лифтовом холле 25-го этажа несколько дней назад. Впрочем, какая разница, который час – лишь бы не ночь, когда следует укрыться в квартире, скорчившись за ненадежной баррикадой.

Лэйнг туда-сюда крутил кран холодной воды, слушая, как меняется тон гудения. На короткое время, чуть ли не на минутку в день, из крана выходила зеленая от водорослей жидкость. Маленькие порции воды, двигаясь вверх-вниз в громадной сети труб по всему зданию, объявляли о своем появлении и исчезновении легким изменением тона гудения. Слушая эту далекую и сложную музыку, Лэйнг отточил слух и теперь лучше воспринимал любые звуки. И наоборот – глаза, используемые в основном по ночам, теряли былое значение.

Высотка практически замерла. Как часто повторял себе Лэйнг, почти все, что могло случиться, уже случилось. Покинув кухню, он втиснулся в узкое пространство между входной дверью и баррикадой и прижался правым ухом к дверной панели, по легкой вибрации определяя, ходят ли по соседним квартирам грабители. Каждый день, когда и он, и Стил выскальзывали из своих квартир – как символическое напоминание о временах, когда люди в самом деле выходили из дома, – они по очереди прижимали ладони к металлическим стенкам лифтовой шахты, ощущая, как телу передается дрожь внезапных движений пятнадцатью этажами выше или ниже. Скорчившись на лестнице и положив пальцы на металлические перила, они ловили тайное бормотание высотки, далекие очаги насилия – словно вспышки излучения из другой вселенной. Высотку пронизывали тихие редкие шорохи: раненый житель крадется по ступенькам лестницы, ловушка захлопывается за бродячей собакой, неосторожная жертва падает под ударом дубинки.

Впрочем, сегодня в этой зоне без времени и света не раздавалось ни звука. Лэйнг вернулся на кухню и продолжил слушать водопровод – часть гигантской акустической системы, управляемой тысячей клапанов; умирающий музыкальный инструмент, на котором когда-то активно играли. Все было тихо. Жители оставались на месте, прятались по домам за баррикадами, пытаясь сберечь остатки рассудка и подготовиться к ночи. В каком-то смысле жизнь в высотке начала копировать внешний мир, – там тоже жестокость и агрессия сдерживается корректными конвенциями.

Так и не припомнив, сколько он уже не спит и чем был занят полчаса назад, Лэйнг уселся на пол кухни посреди пустых бутылок и отбросов и стал смотреть на останки стиральной машины и холодильника, превратившихся в мусорные баки. Ему было трудно припомнить, для чего эти предметы использовались прежде. В каком-то смысле у вещей появлялось новое назначение, новая роль, которую еще предстоит понять. Запущенная высотка стала моделью мира, в который влекло людей будущее – в пейзаж по ту сторону технологии, где все или разваливается, или радикально перестраивается. Лэйнг задумался – порой казалось, что они живут в будущем, что оно уже пришло и уже выдохлось.

Присев на корточки у пересохшего источника, как пустынный кочевник, который никуда не торопится, Лэйнг терпеливо ждал, когда пойдет вода. Он поковырял грязь на тыльной стороне ладоней. Мыться все давно перестали. Высотка воняла. Ни туалеты, ни мусоропроводы не работали, и по утрам по фасаду дома с балконов текли тонкие струйки фекалий. Но над этим характерным запахом властвовал новый двусмысленный, сладко-гнилостный аромат, сочившийся из пустых квартир, – и вдаваться в подробности Лэйнг не желал.

При всех неудобствах, жизнь в высотке ему нравилась. Сейчас, когда жителей осталось мало, Лэйнг готов был двигаться вперед и жить своей жизнью. Как и где – этого он еще не решил.

Беспокоила его сестра. Алиса подцепила непонятную болезнь и все время то лежала на матрасе в спальне, то бродила полуголая по квартире; ее дрожащее тело, как сверхчувствительный сейсмограф, отзывалось на незаметную дрожь здания. Лэйнг постучал по сливной трубе под раковиной, посылая гул по пустой трубе, – и Алиса позвала его тихим голосом из спальни.

Лэйнг отправился к ней, пробираясь среди куч щепок, наколотых из порубленной мебели. Он получал удовольствие, круша столы и стулья.

Алиса протянула к нему тощую руку.

– Этот шум… ты опять сигналил кому-то. Кому на сей раз?

– Алиса, никому. Да и кого мы знаем?

– Людей на нижних этажах. Они тебе нравятся.

Лэйнг стоял рядом с матрасом, решая, не присесть ли. Лицо сестры блестело, как восковой лимон. Глаза, пытаясь сфокусироваться, плавали в глазницах потерянными рыбками. Лэйнг на миг испугался, что сестра умирает, – за последние два дня они съели лишь несколько долек консервированного копченого лосося, банку которого он нашел под половицами в пустой квартире. Забавно, что меню в высотке становилось все разнообразнее в дни полного упадка – на свет появлялись новые и новые деликатесы.

Впрочем, еда не главное, и в других отношениях Алиса была полна жизни. Лэйнг с удовольствием выслушивал приятную критику в свой адрес, когда старался угодить бессмысленным прихотям сестры. Это была лишь игра, но он наслаждался ролью исполнительного слуги язвительной хозяйки, верного прислужника, для которого удовольствием было не одобрение, а бесконечное перечисление его промахов.

– Алиса, я пытаюсь раздобыть воды. Ты бы хотела чаю?

– Чайник воняет.

– Для тебя я его помою. Тебе грозит обезвоживание.

Она неохотно кивнула.

– А что происходит?

– Ничего… Все уже произошло. – От тела Алисы исходил спелый, но не отвратительный запах. – И теперь начинает приходить в норму.

– Что с Аланом? Ты говорил, что присмотришь за ним.

– Боюсь, его нет. – Лэйнг терпеть не мог упоминаний о муже Алисы. – Я ходил в твою квартиру… Она пуста.

Алиса отвернулась, показывая, что сыта братом по горло. Лэйнг наклонился, чтобы собрать с пола щепки, которые набросала у матраса сестра. Ножки от кресла из гостиной, густо пропитанные клеем и лаком, будут отлично гореть. Эти кресла Лэйнг притащил из квартиры Адриана Талбота после исчезновения психиатра. Общие вкусы жителей средних этажей оказались очень кстати. А вот жителям нижних этажей туго придется с модными когда-то стульями из хромированных трубок и неотделанной кожи – на них можно только сидеть.

Пищу теперь готовили на кострах, которые разводили на балконах или в декоративных каминах. Лэйнг вынес дрова на балкон. Присев на корточки, он сообразил, что готовить-то и нечего. Банки из тайника давным-давно пришлось пожертвовать соседу-ортодонту. Положение Лэйнга спасали лишь припрятанные ампулы с морфием.

Стила, страшного своей непредсказуемой жестокостью, Лэйнг держался только по необходимости. Множество людей пропали или полностью перестали бороться. Бросили высотку ради внешнего мира? Лэйнг был уверен, что нет. В каком-то смысле он зависел от неопределенных отношений с ортодонтом и следил за его убийственными вывертами, как узник, влюбленный в угрюмого тюремщика. В предыдущие недели поведение Стила было пугающим. Нарочито бездумные нападения на одиноких и беззащитных, детская привычка мазать кровью стены пустых квартир – на это Лэйнгу было тяжело смотреть. Со времени исчезновения жены Стил ходил будто туго натянутый – как тетива громадных арбалетов, которые он смастерил из струн от пианино и установил в холлах и коридорах; на стрелы он пустил клюшки для гольфа. При этом Стил оставался странно спокоен, словно играл в какое-то приключение, и вечерами отсыпался, давая возможность Лэйнгу искать воду.

Взяв чайник, Лэйнг услышал, как его зовет сестра, но когда вошел, она уже забыла, чего хотела, и протянула руки к брату. Обычно Лэйнг тер ей ладони, стараясь передать хоть немного тепла, но сейчас, из какой-то смешной лояльности ортодонту, он даже не попытался помочь Алисе. Такая мелкая демонстрация черствости, как и отказ от личной гигиены и даже нарочитое пренебрежение здоровьем, входили в систему, которая устраивала Лэйнга. Теперь его мысли занимал только следующий налет, следующая квартира, которую разграбят, и следующий жилец, которого изобьют. Ему нравилось смотреть на Стила в деле – бездумное насилие завораживало. Каждый инцидент приближал их к конечной цели – царству, в котором самые извращенные порывы наконец смогут проявляться в любых видах.

Лэйнг подождал, пока Алиса впадет в забытье. Забота о сестре отнимала слишком много сил. Если она умирает, он помочь не в силах; придется вколоть последний грамм морфия и спрятать тело, не отдав на поругание Стилу. Любимым занятием ортодонта стало наряжать трупы и устраивать из них гротескные композиции. Воображение дантиста, подавляемое годами работы с зубами, разыгрывалось, когда он играл с мертвыми. Накануне Лэйнг застал Стила, когда он наносил грим на лицо рекламного агента, одетого в шелковую ночнушку. Со временем Стил сможет таким образом заново заселить всю высотку – в трупах у него недостатка нет.

С чайником в руках Лэйнг вышел из квартиры. Все тот же мутный свет, окрашенный в перламутр внутренним сиянием, наполнял коридор и лифтовый холл – ядовитые испарения самой высотки, суть ее мертвого бетона. Стены поверх аэрозольных граффити был забрызганы кровью – как изыски ташиста на картинах, которых было полно в квартирах верхних этажей. Мусорные мешки вдоль стен покрылись паутиной сбежавшей с катушек магнитофонной пленкой.

Под ногами хрустнули брошенные негативы – на каждом был запечатлен давно забытый акт насилия. Лэйнг замер, чтобы не привлечь затаившегося хищника; из открывшейся двери на лестницу в холл вошел мужчина в летной куртке и кожаных ботинках.

Глядя, как Пол Кросланд деловито шагает по грязному ковру, Лэйнг осознал, что диктор вернулся из телестудии, где читал дневные новости. Кросланд был единственным, кто выходил из здания, последним связующим звеном с внешним миром. Даже Стил его чурался. Некоторые жители все еще смотрели новости – с помощью телевизоров на батарейках, прикорнув на мусорных мешках за баррикадами; возможно, еще надеялись – вдруг Кросланд отложит приготовленный текст и выложит всему миру, что происходит в высотке.

На лестнице Лэйнг устроил собачью ловушку с помощью тропической москитной сетки, которую стянул из квартиры антрополога тремя этажами выше. Высотку затопило нашествие собак – они спускались из родных угодий на верхних этажах. Лэйнг не питал надежд поймать крупную собаку, а вот такса или пекинес вполне могли бы запутаться в нейлоновых сетях.

Холл перегораживала баррикада из мебели, и Лэйнг двинулся по коридору, в который выходили десять квартир северного крыла. Через три двери он обнаружил брошенную квартиру. Комнаты были пусты, мебель и аппаратура давно исчезли. На кухне Лэйнг покрутил краны, потом, взрезав ножом шланги стиральной и посудомоечной машин, набрал с чашку отдающей металлом воды. В ванной на плиточном полу лежало обнаженное тело пожилого налоговика. Графин на полу еще хранил запах виски, и слабый аромат вызвал почти головокружительную ностальгию.

В следующей квартире, тоже брошенной и выпотрошенной, Лэйнг обратил внимание на округлую припухлость ковра в спальне. Заподозрив, что там припрятаны запасы еды, он скатал ковер и обнаружил, что в паркете и бетонной плите проделан лаз в нижнюю квартиру.

Заперев дверь, Лэйнг лег на пол и заглянул вниз. В круглом стеклянном столике, чудом уцелевшем, отразилась его окровавленная рубашка и бородатое лицо, как будто Лэйнг смотрел в глубокий колодец. У стола лежали два опрокинутых кресла. Балконная дверь была аккуратно закрыта, с двух сторон окна висели чистые занавески. Глядя на мирную сцену, Лэйнг чувствовал, что ему случайно открылся параллельный мир, где не действуют законы высотки, – волшебное царство, в котором громадные дома обставлены и украшены, но не заселены.

Не удержавшись, он опустил в лаз тощие ноги и проскользнул в нижнюю комнату. Стоя на стеклянном столе, Лэйнг оглядывал квартиру. Обостренное чутье подсказало, что он не один – где-то звякнул крохотный колокольчик. Из спальни послышалось тихое шуршание, словно маленькое животное пыталось выбраться из бумажного пакета.

Лэйнг толкнул дверь спальни. Рыжая женщина, лет за тридцать, полностью одетая, лежала на кровати и играла с персидской кошкой. На животном был бархатный ошейник с колокольчиком, а поводок был привязан к окровавленному запястью женщины. Кошка слизала с шерсти капельки крови, а потом вцепилась в запястье женщины, пытаясь разгрызть тонкую кожу и разбередить рану.

Лэйнг узнал в женщине Элеонору Пауэлл. Она даже не пыталась помешать кошке, намеревавшейся полакомиться ее плотью, а с серьезным синюшным лицом смотрела на животное, как терпеливая мама смотрит на игры детей.

Рядом с ее левой рукой, на шелковом покрывале, лежали карандаш и журналистский блокнот. Экранами к ней, в футе от кровати, стояли четыре телевизора, настроенные на разные каналы. Три экрана были пусты; четвертый телевизор, на батарейках, показывал расплывчатую картинку конных скачек – без звука.

Забыв о блокноте, Элеонора периодически подносила окровавленное запястье к пасти кошки, которая жадно терзала кожу вокруг сустава. Лэйнг попытался отогнать кошку, но Элеонора дернула поводок, возвращая животное к ране.

– Я не даю ей умереть, – укоризненно сказала женщина Лэйнгу и безмятежно улыбнулась. Потом подняла левую руку. – Доктор, могу предложить вам другое запястье… Бедняжка, вы совсем отощали.

В квартире царила тишина, и звук собственного учащенного дыхания Лэйнга раздавался неестественно гулко. Он что, скоро останется единственным живым обитателем высотки? Один-одинешенек будет скитаться по этажам и галереям, подходить к тихим лифтовым шахтам, сидеть в одиночестве на балконах – по очереди на каждом? Сон, давным-давно его манивший, вдруг показался кошмаром.

Лэйнг включил звук у телевизора. Из динамика донесся голос комментатора скачек – безумная скороговорка кличек; диктор словно торопливо перечислял тех, кто должен населить высотку с помощью экстренной пересадки личностей.

– Что? Где программа? – Элеонора подняла голову, уставившись в экран. Левая рука потянулась к блокноту и карандашу. – Что он говорит?

Лэйнг подсунул под нее руки, собираясь унести, однако худое тело оказалось неожиданно тяжелым. А он оказался неожиданно слабым.

– Вы можете идти? За телевизором я потом вернусь.

Элеонора, пожав плечами, привалилась к Лэйнгу, как пьяная в баре, принявшая двусмысленное предложение от старого знакомого, окинула его оценивающим взглядом и потрепала по руке.

– Ладно. Только сначала найдите батарейки.

– Разумеется. – Под ее взглядом Лэйнг вытащил из гардероба чемодан и начал набивать в него одежду.

Так Лэйнг забрал Элеонору Пауэлл и ее портативный телевизор к себе. Элеонору он устроил на матрасе в гостиной и целыми днями рыскал по заброшенным квартирам в поисках еды, воды и батареек. Возвращение в его жизнь телевизора убедило Лэйнга, что все в высотке приходит в норму. Когда Стил перебрался на более сытные пастбища – вверх, Лэйнг отклонил предложение сопровождать его. Он уже решил отделиться со своими двумя женщинами от всех. С Алисой и Элеонорой он сможет быть таким агрессивным и самодостаточным, таким пассивным и подчиненным, как пожелает. Пока что он не представлял, кем станет для этих двух женщин, но свою роль он будет играть в родных стенах.

Ему было лучше, чем когда-либо, несмотря на угрозу для жизни, на возможность умереть в любую минуту от голода или нападения. Его радовала уверенность в себе, умение справляться с задачами по выживанию – поиск пищи, сохранение рассудка, охрана своих женщин от грабителей, которые пожелают забрать их себе. И главное, он гордился, что держит в узде порывы по отношению к Элеоноре и сестре, извращенные мысли, навеваемые бесконечными возможностями высотки.

17. Павильон у озера

Словно не решаясь тревожить внутренности дома, утреннее солнце аккуратно обследовало полуприкрытую стеклянную крышу лестничного колодца на 40-м этаже, скользнуло между осколков разбитого стекла и косо улеглось на ступеньки. Пятью этажами ниже, дрожа в холодном воздухе, Ричард Уайлдер ждал, когда солнце доползет до него. Он сидел, прислонившись спиной к обеденному столу, который вместе с другой мебелью перегораживал лестницу. Проведя так всю ночь, Уайлдер продрог. Чем выше он забирался, тем холоднее становилось, и порой тянуло пойти вниз. Уайлдер поглядел на животное, свернувшееся у его ног – похоже, когда-то это был черный пудель, – завидуя его курчавой шубке. Сам Уайлдер был почти голый; он размазал по груди и плечам губную помаду, надеясь согреться этой сладкой мазью.

Пес уставился наверх – на лестничную площадку. Уши встали торчком, когда он услышал звуки, недоступные человеку, – за баррикадой кто-то двигался. За десять дней человек и животное образовали отличную охотничью бригаду.

Излохмаченные остатки штанов Уайлдера, обрезанных по колено, были запятнаны кровью и вином. Крупное лицо заросло клочковатой бородой, частично открывающей рану на челюсти. Выглядел Уайлдер усталым и истощенным, но на самом деле мышцы были налиты силой. Широкую грудь заштриховали нарисованные полосы, продолжающиеся на плечах и спине. Время от времени Уайлдер проверял узор, который нанес вчера губной помадой, найденной в заброшенной квартире. Начатая спьяну игра вскоре превратилась в серьезный ритуал. Боевая раскраска не только наводила ужас на встречных, но и давала Уайлдеру чувство самоидентификации.

Крепко держа собачий поводок, он смотрел на площадку в десяти ступеньках от себя. Солнце, продолжая трудовой спуск по лестнице, принялось согревать кожу. Прямоугольник белого неба за крышей в шестидесяти футах над головой выглядел неестественно, словно потолок съемочного павильона.

Вздрогнув, пес вытянул вперед лапы. Кто-то, всего в нескольких шагах, поправлял баррикаду. Уайлдер терпеливо ждал, подтянув пса на ступеньку вверх. При всем дикарском облике, Уайлдер вел себя очень сдержанно. Уже почти добравшись до цели, он не хотел, чтобы его застали врасплох. Он взглянул через щель в обеденном столе: кто-то за баррикадой отодвигал в сторону письменный стол красного дерева, служивший тайной дверцей. В проеме появилась почти лысая женщина лет семидесяти с напряженным лицом и, помедлив, пролезла через проем к лестничным перилам, держа в руке ведерко для шампанского. На ней были остатки дорогого вечернего платья, открывающие пятнистую белую кожу мускулистых рук и плеч.

Уайлдер смотрел на женщину с уважением. С такими старушенциями он сталкивался не раз и знал, что они способны на удивительную резвость. Пришлось подождать, пока она, перегнувшись через перила, не вылила из ведерка помои. Холодные брызги окатили Уайлдера и пса, но они и не дрогнули. Уайлдер аккуратно вытер кинокамеру, лежавшую рядом на ступеньке. Линзы уже покрылись трещинами в стычках и нападениях, доведших его до крыши высотки, однако кинокамера оставалась символом. Уайлдер чувствовал такое же единство с камерой, как и с собакой. Впрочем, при всей любви и верности к животному, им скоро предстоит расстаться – они оба примут участие в праздничном банкете, подумал Уайлдер с мрачным юмором, но пудель будет в кастрюле.

Думая об этом скором ужине – первой приличной еде за несколько недель, – Уайлдер продолжал следить за бормочущей что-то женщиной. Вытерев бороду, он осторожно поднялся с колен, потянул собачий поводок – обрывок электропровода – и зашипел сквозь разбитые зубы.

Как по заказу, пес взвизгнул, поднялся, дрожа, и шагнул на две ступеньки вверх. На виду у старушки он присел и жалобно заскулил. Женщина быстро скрылась за баррикадой. Через несколько секунд в ее руке блеснул тяжелый разделочный нож. Хитрыми глазами она глядела на съежившегося на ступеньках пса, который повернулся набок, открыв жадному взгляду мясистый живот.

Когда пес снова заскулил, Уайлдер выглянул из-под стола. Этот момент всегда его забавлял. В самом деле, чем выше он забирался по высотке, тем больше находилось поводов для смеха. Уайлдер все еще держал поводок, который тянулся от собаки по ступенькам, но не натягивал его. Женщина, не в силах отвести взгляд от пса, шагнула через проем в баррикаде. Она свистнула сквозь искусственные зубы и поманила пса.

– Бедняжка. Потерялся, красавчик? Иди, иди сюда…

Еле удерживаясь от хохота при виде лысой старушки, с преувеличенным состраданием сюсюкающей перед псом, Уайлдер прислонился к столу. Вот-вот она получит сюрприз – тяжелый ботинок на шею.

За баррикадой возникла вторая фигура. Молодая женщина лет тридцати – возможно, дочь – выглянула из-за плеча старушки. Ее не застегнутый замшевый жакет открывал пару чумазых грудей, но волосы были заботливо накручены на бигуди, словно для каких-то частей тела готовился праздник, а другие не были на него приглашены.

Две женщины спокойно смотрели на пса. Дочь ждала с разделочным ножом в руках, а мать подошла к ступенькам. Успокаивающе бормоча, она потрепала пуделя по загривку и нагнулась за поводком.

Как только ее крепкие пальцы ухватились за шнур, Уайлдер рванулся вперед. Пес тоже ожил, взлетел по ступенькам и вонзил зубы старушке в руку. С неожиданной живостью она метнулась к проходу в баррикаде с висящим на руке псом. Уайлдер еле успел проскочить за ней и отпихнул письменный стол, не дав дочери вернуть его на место. Потом оторвал пуделя от окровавленной руки женщины, схватил ее за шею и швырнул на штабель картонных коробок. Старушка лежала потрясенная – растрепанная герцогиня, удивленная тем, что напилась на балу. Когда Уайлдер повернулся, успокаивая пса, к нему бросилась дочь. Нож она отшвырнула и теперь в одной руке держала папильотки, а в другой – серебряный дамский пистолет. Уайлдер шагнул в сторону с ее пути, выбил пистолет из руки и повалил на баррикаду.

Две женщины, тяжело дыша, сидели на полу. Уайлдер взглянул на пистолетик у ног, подобрал его и начал обозревать свои новые владения. Он стоял у входа в бассейн 35-го этажа. В луже зловонной воды, заваленной мусором, отражались холмы мусорных мешков на плиточном полу. В замершем навсегда лифте был устроен небольшой шалаш. У костра спал пожилой мужчина – вроде бы бывший налоговик. Дымовая труба, собранная из двух половинок балконных водосточных желобов, уходила над головой мужчины через потолок лифта.

Все еще с пистолетом в руке, Уайлдер разглядывал женщин. Мать сидела среди картонных коробок и по-деловому забинтовывала руку, оторвав для этой цели полоску от своего шелкового платья. Дочь, на полу у баррикады, гладила разбитые губы и трепала пуделя по голове.

Уайлдер выглянул на лестницу и посмотрел в направлении 36-го этажа. Стычка воодушевила его, и он готов был пройти весь путь до крыши. Однако он не ел уже больше суток и жадно вдыхал запах животного жира от костра у входа в шалаш.

Уайлдер поманил молодую к себе. Ее бесцветное, коровье лицо казалось смутно знакомым. Жена директора киностудии?.. Она поднялась и подошла к Уайлдеру, с интересом разглядывая полосы, покрывавшие грудь и плечи, и выставленные на обозрение гениталии. Убрав пистолет в карман, Уайлдер потащил женщину в шалаш. Перешагнув через пожилого мужчину, они вошли в лифт. Со стен свисали шторы, на полу лежали два матраса. Придерживая женщину за плечи, Уайлдер сел к задней стене лифта и через холл посмотрел на желтую воду бассейна. Некоторые раздевалки в свое время превратились в маленькие одноместные хижины, но теперь и они были заброшены. В бассейне плавали два трупа, почти неразличимые среди прочего мусора – кухонных очисток и кусков мебели.

Уайлдер взял себе остатки жареной тушки маленького кота. Зубы вонзились в жилистое мясо, а слизав еще теплое сало с вертела, он чуть не захмелел.

Молодая женщина приветливо склонилась к Уайлдеру и не возражала, когда он сильной рукой обхватил ее плечи. Свежий запах женского тела поразил его – чем выше он забирался, тем чище были женщины. Уайлдер взглянул на ненакрашенное лицо – открытое и приветливое, как мордочка ручного животного. Ее как будто совершенно не касались события в высотке, она как будто ждала в некой тайной комнате появления Уайлдера. Он попытался что-то сказать, но услышал только рычание, – он не мог выговорить ни слова сломанными зубами и израненным языком.

Под кайфом от мяса, Уайлдер с удобством улегся рядом с женщиной, поигрывая серебряным пистолетиком. Бездумно распахнул ее замшевый жакет, выпустив на волю груди. Положив ладони на маленькие соски, придвинулся ближе. В полудреме он бормотал что-то молодой женщине, а она гладила нарисованные полосы на его груди и плечах – ее пальцы непрерывно двигались по его коже, словно оставляя послание.

Лежа в уютном павильоне у озера, Уайлдер отдыхал после обеда. Молодая женщина сидела рядом, грудями почти касаясь его лица, и укачивала этого громадного, почти обнаженного мужчину с раскрашенным телом и открытым лоном. Ее родители слонялись по холлу. Время от времени старушка в вечернем платье вытаскивала из баррикады что-нибудь из мебели и рубила разделочным ножом на щепки.

Уайлдер не обращал на стариков внимания, он замечал только тело молодой женщины и громадные колонны, уходящие до самой крыши. В окна вокруг бассейна виднелись башни четырех соседних высоток, рассекавшие вечернее небо прямоугольными лучами. Тепло в лифте, исходящее словно от грудей женщины, высосало волю и энергию Уайлдера. Спокойное лицо молодухи внушало уверенность. Она приняла его, как приняла бы любого охотника-грабителя. Сначала попыталась убить, а когда не вышло, отдала еду и тело, грудью вернула в детство и, возможно, полюбила. А как только он заснет, перережет ему горло. Сценарий идеального брака.

Собравшись, Уайлдер сел и пнул ботинком пуделя, спящего на матрасе у лифта. Хотелось спать, но сначала нужно перебраться в безопасное укрытие, иначе старушка и ее дочь живо с ним расправятся.

Не оглядываясь, он встал, сунул пистолет за пояс штанов, проверил узор на груди и плечах, перелез через баррикаду и вернулся на лестницу, оставив за спиной тихую стоянку и молодую женщину у желтого озера.

Лестница была устлана ковром, который приглушал шаги. Добравшись до 37-го этажа, Уайлдер ощутил, как ледяной воздух с открытого неба омывает его обнаженное тело. Отчетливо доносились крики чаек. Когда пес заскулил, отказываясь идти дальше, Уайлдер отпустил его и проводил взглядом.

37-й этаж был пустынен. Истощенный Уайлдер, не размышляя, нашел пустую квартиру, забаррикадировался в гостиной и провалился в глубокий сон на полу.

18. Кровавый сад

В трех этажах над ним, на открытой крыше, Энтони Ройялу, напротив, спать совсем не хотелось. Он наконец был готов присоединиться к птицам и стоял у окна пентхауса, глядя на далекое устье реки. Омытый недавним дождем, утренний воздух был чист, но морозен, и река вытекала из города, как поток льда. Ройял уже два дня ничего не ел, однако отсутствие пищи не истощило его, а, наоборот, напрягло все нервы и мышцы. Крики чаек наполняли воздух и будто впечатывались в открытые ткани мозга. Птицы, непрерывно срываясь с оголовков лифтовых шахт и перил, взмывали вверх расширяющимся вихрем и снова ныряли к саду скульптур.

Теперь Ройял понимал, что птицы зовут его. Собаки убежали – стоило их освободить, они ринулись вниз по лестницам и коридорам; осталась только белая овчарка. Пес сидел рядом с хозяином у открытого окна, завороженный движением птиц. Раны уже зажили, и густая северная шерсть была снова белой. Ройялу не хватало красных пятен, как не хватало кровавых отпечатков рук на постиранной миссис Уайлдер куртке.

Немногие запасы пищи, с которыми Ройял заперся в пентхаусе, он отдал псу, но сам уже не ощущал голода. Три дня он не виделся ни с кем и был рад, что отделился от жены и соседей. Чайки, бурлящие облаком в воздухе, – вот истинные жители высотки. Сам того не понимая, именно для них он создал сад скульптур.

Ройял зябко поежился и вышел на крышу. Тонкий лен охотничьей куртки не защищал от ветра на бетонной крыше. На свету белая ткань казалась серой по сравнению с бледной кожей.

Чайки вертелись под ногами, крутя головами и вытирая клювы о бетон. Поверхность крыши была испещрена кровавыми полосами. Ройял впервые разглядел на карнизах и перилах эти знаки – символы кровавой тайнописи.

Вдалеке послышались невнятные женские голоса. В центре обзорной площадки, за садом скульптур, жительницы проводили публичный диспут.

Расстроенный их посягательством на частные владения и напоминанием о том, что он еще не один в доме, Ройял укрылся за стеной сада скульптур. Голоса звучали вокруг него, и похоже было, что женщины тут не впервые. Может, он спал во время их прошлых посещений, а может, из-за холодной погоды женщины перенесли место заседаний под защиту его пентхауса.

Вихрь птиц распался – чайки ныряли за край крыши. Пустив овчарку вперед, Ройял вышел из-за стены сада скульптур. Две женщины стояли уже в пентхаусе, одна положила руку на гимнастический тренажер. Поражала их непринужденная поза – они словно осматривали виллу, которую арендовали на отпуск.

Ройял отступил за оголовок лифтовой шахты. После длительного уединения с птицами и овчаркой вид пришлых людей угнетал. Лучше подождать в саду, когда пришельцы уберутся.

Толкнув заднюю калитку сада, он пошел между окрашенными геометрическими формами. Десятки чаек шли следом, с надеждой глядя на Ройяла, словно ждали от него подачки.

Он поскользнулся на мокрых плитках и, взглянув на ботинок, увидел, что к подошве прилип хрящик. Ройял отцепил его, опершись на бетонную скульптуру – шар в половину человеческого роста, выкрашенный в ярко-красный цвет. Птицы разошлись, освобождая ему место, и оказалось, что весь сад внутри покрыт кровью. Плиточный пол стал скользким от яркой слизи.

Пес, жадно принюхавшись, набросился на клочки плоти на краю небольшого бассейна. Потрясенный Ройял уставился на залитые кровью плитки, на свои окрашенные руки – и на белые кости, очищенные птицами.

* * *

Уайлдер проснулся вечером. Холодный сквозняк носился по пустой комнате, играя с газетой на полу. В вентиляционной шахте гудел ветер. Крики чаек смолкли, словно птицы улетели навсегда. Сидя на полу в гостиной, Уайлдер готов был поверить, что он – первый и последний житель высотки.

Поднявшись, он вышел на балкон. Далеко внизу на парковке виднелись сотни машин, прикрытые легким туманом – деталь, подтверждающая существование иного мира.

Слизывая с пальцев оставшийся на них жир, Уайлдер вошел в кухню. Шкафы и холодильник были пусты. Уайлдер вспомнил молодую женщину, тепло ее тела в лифте у бассейна, и задумался – не вернуться ли к ней. Ему помнилось, как она гладила его грудь и плечи, кожа еще хранила ощущение ее ладоней.

Продолжая обсасывать пальцы, представляя себя заброшенным в огромном здании, Уайлдер вышел из квартиры. В коридоре было тихо, холодный воздух шевелил клочки мусора на полу. Уайлдер держал в левой руке кинокамеру, хотя уже и не помнил точно, для чего она нужна и зачем он так долго носит ее с собой.

А вот серебряный пистолет в правой руке он узнал сразу. Уайлдер игриво прицеливался в распахнутые двери и надеялся, что кто-нибудь выйдет и присоединится к игре. Верхние этажи здания были частично захвачены небом. Уайлдер видел белые облака через лифтовые шахты и в рамках стеклянных куполов лестничных колодцев, когда поднимался на 40-й этаж.

Выставив перед собой пистолет, он метнулся через лифтовый холл. Здесь кто-то явно старался поддерживать порядок. Мусорные мешки были убраны, баррикады разобраны, в холл снова выставили мебель. Стены оттерли, счистив граффити и содрав графики дежурств и расписание движения лифта.

За спиной ветер хлопнул дверью, перерезав луч света. Уайлдер наслаждался игрой в пустом здании и знал, что очень скоро кто-то присоединится к нему. Он опустился на колено и навел пистолет на воображаемого противника. Промчавшись по коридору, распахнул ударом ноги дверь и ворвался в квартиру.

Такой большой и просторной квартиры он раньше не видел – даже на верхних этажах. Как и холл с коридором, квартира была тщательно убрана – заново устланы ковры, на высоких окнах висят шторы. На полированном обеденном столе стояли два подсвечника.

Впечатленный увиденным, Уайлдер обошел вокруг сияющего стола. Почему-то ему показалось, что он уже бывал тут, за много лет до того, как появился в этом пустом здании. Высокие потолки и строгая мебель напомнили дом, в котором он жил маленьким ребенком. Уайлдер прошел по заново обставленным комнатам, почти ожидая увидеть игрушки, кроватку и детский манеж, разложенный к его приходу.

Между спальнями неприметная лестница вела наверх, в другую залу и несколько комнаток, глядящих на крышу. Зачарованный тайной и вызовом секретной лестницы, Уайлдер начал взбираться по ступенькам. Слизав с пальцев последний жир, он протрубил сам себе победу.

И добрался до середины лестницы, когда что-то преградило дорогу. Громадный силуэт высокого светловолосого мужчины появился из тени. Гораздо старше Уайлдера, с растрепанными на ветру волосами, незнакомец стоял на верхушке лестницы, молча разглядывая сверху вниз незваного гостя. Лицо его размылось в ярком свете, но шрамы на лбу были ясно видны, как и свежие отпечатки ладоней на белой куртке.

Смутно припомнив этого старого человека на обзорной крыше, Уайлдер замер на ступеньках. Он не знал, поиграет с ним Ройял или будет ругать.

Все же надеясь заманить Ройяла в игру, Уайлдер радостно помахал пистолетом. К его удивлению, архитектор отшатнулся, словно изображая испуг. Когда Уайлдер двинулся по ступенькам вверх, Ройял поднял хромированную трость и бросил ее вниз.

Металлический прут, задев перила, ударил Уайлдера по плечу. От боли он уронил кинокамеру. Рука заныла, на мгновение Уайлдер почувствовал беспомощность, как несправедливо наказанный ребенок. И когда архитектор шагнул вниз по ступенькам, Уайлдер поднял пистолет и выстрелил ему в грудь.

Когда грохот затих в морозном воздухе, Уайлдер одолел последние ступеньки. Тело архитектора неуклюже улеглось на лестнице, как будто он изображал свою смерть. Лицо в шрамах, совсем бледное, было повернуто в сторону. Ройял, еще живой, глядел в открытое окно на последних птиц, которых выстрел погнал в воздух.

Озадаченный неожиданным поворотом игры, Уайлдер перешагнул через тело, оставив кинокамеру у подножия лестницы. Поглаживая ушибленное плечо, он бросил пистолет, от которого зудела рука, и шагнул через стеклянные двери.

В двадцати ярдах от него в саду скульптур играли дети. Двери были распахнуты, и Уайлдер видел геометрические узоры игровых конструкций ярких цветов на фоне белых стен. Он помахал детям; хотя они ничего не замечали, их присутствие его оживило. Странный человек в шрамах и окровавленном смокинге, лежащий позади на ступеньках, просто не понял игры.

Мальчик лет двух, совершенно голый, бегал среди скульптур. Уайлдер быстро расстегнул изодранные штаны, и они упали к лодыжкам. Чуть покачиваясь, словно разучившись пользоваться ногами, голый Уайлдер побежал к своим новым друзьям.

В центре сада скульптур, у маленького бассейна, женщина разводила большой костер из остатков мебели. Сильными руками она поправляла тяжелый вертел из хромированной трубки от тренажера.

Уайлдер шагнул вперед, робко надеясь, что женщина заметит узоры на его груди. Пока он ждал, что дети позовут его играть, он заметил слева еще одну женщину – в платье до лодыжек и клетчатом фартуке; длинные волосы, убранные с сурового лица, были завязаны узлом на затылке.

Уайлдер застыл среди статуй, смущенный, что его не замечают. Среди статуй двигались другие женщины, захватывая Уайлдера в плотный кружок. Они словно явились из другого века или других мест – не считая солнечных очков, которые выделялись черными пятнами на забрызганной кровью терассе на крыше.

Уайлдер ждал, что с ним заговорят. Он радовался, что голый и что видны узоры на теле. Наконец женщина, сидящая у костра, оглянулась, и, несмотря на странный наряд, Уайлдер узнал свою жену, Хелен. Он чуть не бросился к ней, но был остановлен бесстрастным взглядом, скользнувшим по его тяжелым гениталиям.

Теперь он понял, что знает всех собравшихся вокруг женщин. На него без враждебности смотрела Шарлотта Мелвилл в шарфе, закрывающем синяки на шее. Рядом с Джейн Шеридан стояла молодая жена Ройяла – теперь воспитательница младших детей. Узнал Уайлдер и жену ювелира в длинном меховом пальто – ее лицо, как его грудь, было раскрашено красным. Оглянувшись через плечо – путь к отступлению отрезан, – Уайлдер увидел статную фигуру детской писательницы: она сидела у открытого окна пентхауса, как королева в павильоне. В безумной последней надежде Уайлдер решил, что, может быть, она ему почитает.

Дети в саду скульптур играли с костями.

Кружок женщин сжимался. Над костром появились первые язычки пламени, лак на старых креслах быстро занимался. Глаза за солнечными очками внимательно следили за пришлым мужчиной, словно напоминая, что тяжелая работа вызвала здоровый аппетит. Каждая что-то достала из глубокого кармана фартука.

В окровавленных руках сверкали разделочные ножи. Смущенный, но наконец счастливый, Уайлдер заковылял по крыше навстречу своим новым матерям.

19. Ночные игрища

Ужин был почти готов. Сидя на балконе 25-го этажа, Роберт Лэйнг шевелил золу костра из страниц телефонного справочника. Язычки пламени освещали соблазнительные плечи и грудную клетку овчарки на вертеле. Лэйнг раздувал пламя и надеялся, что Алиса и Элеонора Пауэлл, лежащие рядышком на матрасе, одобрят все, что он сделал. Он не забывал поливать жиром темную кожу овчарки, которую основательно нашпиговал чесноком и зеленью.

– Одно есть правило в жизни, – бормотал он про себя. – Чуешь запах чеснока, значит, все в порядке.

Наконец-то все устроилось, по крайней мере в данную минуту. Овчарка почти готова – большое блюдо, которое пойдет женщинам на пользу. Они обе в последнее время стали ворчливы из-за недоедания и от усталости даже не похвалили Лэйнга – с каким искусством и смелостью он поймал собаку, не говоря уже о непростой задаче свежевать и потрошить громадное животное. Женщины даже жаловались на нервный скулеж, пока Лэйнг торопливо листал страницы поваренной книги, найденной в квартире неподалеку. Он долго выбирал, как готовить собаку. По тому, как дрожал и скулил пес, он и сам оценил важность момента – словно понимал, что остался одним из последних животных в высотке и поэтому заслуживает особых кулинарных изысков.

Мысль о приближающихся неделях голода расстроила Лэйнга, и он подбросил в костер еще несколько страниц. Хотя на нижних этажах, возможно, и водилась дичь, спускаться его пока не тянуло. Отвратительная вонь от бассейна на 10-м пробиралась во все вентиляционные коробы и лифтовые шахты. Лэйнг лишь однажды за последние месяцы попал на нижние уровни – когда, как добрый самаритянин, помог Энтони Ройялу.

Он спокойно колол дрова в холле 25-го этажа. Стоило ему выдернуть из бесполезной уже баррикады туалетный столик, как в образовавшуюся брешь ввалился Ройял. Кровь из маленькой раны на его груди покрывала белую куртку красными отпечатками ладоней, словно архитектор пытался себя пометить – чтобы не потеряться. Он был явно уже не жилец, глаза смотрели врозь, кожа обтянула худой лоб. Каким-то образом Ройял смог добраться сюда от самого пентхауса. Постоянно спотыкаясь, он ковылял вниз по лестнице с помощью Лэйнга, пока они не достигли 10-го этажа. Над пустыми полками супермаркета висело зловоние гниющей плоти – Лэйнг решил было, что взломали запертый холодильник и мясо портится. Взыгравший аппетит чуть не заставил его бросить Ройяла и устремиться на поиски еды. Но Ройял, почти не открывая глаз, ухватил Лэйнга за плечо и показал в сторону бассейна.

В желтом свете, отражающемся от жирных плиток, перед ними протянулся длинный могильник. Вода давным-давно высохла; дно бассейна было усыпано черепами, костями и обезображенными конечностями десятков тел. Перепутанные тела напоминали посетителей громадного пляжа, застигнутых внезапной катастрофой.

Пораженный не столько видом изуродованных тел – жителей, умерших от старости или болезни и доставшихся, похоже, диким собакам, – сколько зловонием, Лэйнг отвернулся. Ройял, отчаянно цеплявшийся за него во время спуска по лестнице, дальше мог справиться сам и двинулся к ряду раздевалок. В последний раз Лэйнг видел Ройяла, когда тот подходил к ступенькам у мелкого конца бассейна, словно надеялся найти себе местечко на этом последнем склоне.

Лэйнг, присев на корточки у огня, потыкал шампуром бедро овчарки и с усилием прогнал из памяти вид могильника. Иногда у него возникали подозрения, что кто-то из жителей дошел до каннибализма – с очень многих трупов хирургически искусно были срезаны куски плоти. Возможно, обитатели нижних этажей, измученные тяготами и дискриминацией, сдались необходимости.

– Роберт! Ну что ты делаешь?.. – Недовольный голос Алисы прервал раздумья Лэйнга.

Вытерев руки о фартук, он поспешил в спальню.

– Все в порядке, ужин почти готов.

Лэйнг говорил успокаивающим тоном – так он разговаривал во время клинической практики с самыми тупыми детьми-пациентами. Такой тон не годился для двух умных женщин, внимательно следивших за ним из кровати.

– Всю квартиру задымил, – сказала Элеонора. – Опять сигналы подаешь?

– Нет… Это все телефонные справочники. Бумага, наверное, с пластиком.

Алиса устало покачала головой.

– Где батарейки для Элеоноры? Ты обещал найти. Она хочет снова писать обозрения.

– Я знаю… – Лэйнг посмотрел на пустой экран портативного телевизора на полу. Ответить было нечего – как он ни старался, сели последние батарейки.

Элеонора расковыряла рану на запястье и жеманно показывала ее кошке, сидящей в дальнем углу.

– Мы обсуждали, не переехать ли тебе в другую квартиру.

– Что? – Не зная, серьезно ли это, или фарс продолжается, Лэйнг весело рассмеялся. Женщины лежали вплотную друг к другу, как будто сливались в одну. Периодически принося еду, Лэйнг даже не понимал точно, кого обслуживает. Они объединились в одной кровати для тепла и безопасности, а возможно, и чтобы сообща следить за ним. Элеонора и Алиса знали, что зависят от Лэйнга. Несмотря на «фарсы», они своим поведением полностью удовлетворяли потребности Лэйнга – в обмен на его заботу. Такой обмен восхитительно подходил Лэйнгу, как и то, что обе были в одной постели – он терпел только один набор льстивых требований, один репертуар нервических игр.

Ему нравилось, когда в Элеоноре просыпался старый дух. Обе женщины страдали от недоедания, и Лэйнг радовался, когда они находили силы исполнять свои роли в этом вялотекущем фарсе и обращались с ним, как две гувернантки в услужении у богатого хозяина, дразня своенравного и замкнутого ребенка. Временами Лэйнгу нравилось доводить игру до логического завершения – он представлял, что эти две женщины командуют им и бесконечно его презирают. Такая роль выручила его, когда в квартиру ворвалась банда грабительниц. Увидев, как издеваются над Лэйнгом, и приняв его за пленника Элеоноры и Алисы, женщины ушли.

Так или иначе, Лэйнг мог свободно жить в этом тесном семейном кругу. Теперь он имел полную свободу исследовать себя, а постоянная непредсказуемость держала всех в тонусе. Он мог молить о титьке, а мог взъяриться. Ампул с морфием оставалось в достатке, и Лэйнг подумывал познакомить женщин с этим пьянящим эликсиром. Привыкание вновь склонит баланс сил в его пользу и усилит их зависимость. Как ни странно, именно здесь, в высотке, он нашел своих первых пациентов.

Потом, разделав собаку и раздав щедрые порции женщинам, Лэйнг, прислонившись спиной к балконным перилам, задумался о своем везении. Теперь уже неважно, как он ведет себя, каким своенравным порывам дает волю, какими извращенными тропами следует. Жаль, что Ройял умер, – ему Лэйнг был безмерно благодарен за проект высотки и вообще за все, что здесь происходило. Непонятно, с какой стати Ройял чувствовал перед смертью какую-то вину.

Лэйнг бодро помахал женщинам – они сидели на матрасе с подносом и ели из одной тарелки, – доел темное мясо, пропитанное чесноком, и посмотрел на фасад здания. Все этажи были погружены во тьму, и Лэйнг порадовался. Хотя он действительно любит и поддерживает свою стаю, это не мешает новообретенной свободе.

В целом жизнь в высотке удалась. Все постепенно приходит в норму. Лэйнг снова начал подумывать о медицинском институте. Завтра можно подъехать в физиологическую лабораторию – может, дадут студентов. Только сначала нужно прибраться. Он видел, как две соседки подметали в коридоре. Есть надежда запустить лифт. Наверное, стоит занять еще одну квартиру, разобрать баррикаду и заново обставить комнаты. Лэйнг вспомнил про угрозу Элеоноры прогнать его и почувствовал неприличный кайф. Надо подумать, как снова завоевать их расположение.

Впрочем, все это, как и морфий, который он будет им давать, увеличивая дозу, – только начало, репетиция будущих развлечений. Чувствуя, как растет внутри радость, Лэйнг прислонился к перилам.

Сгущались сумерки, во тьме светились догорающие огоньки костра. Большая собака на вертеле напоминала летящий силуэт изуродованного человека, взмывающего в ночное небо, и угольки горели драгоценностями на его коже.

Лэйнг посмотрел на соседнюю высотку. Там случился сбой электропитания, и на 7-м этаже погас свет. В темноте уже мелькали лучи фонарей – жители пытались понять, что происходит. Лэйнг улыбнулся, готовый приветствовать их в новом мире.

Примечания

1

Обри Бердсли (1872–1898) – английский иллюстратор, представитель эстетизма. – Прим. пер.

(обратно)

2

«Черная сила» – негритянская террористическая организация. – Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Автокатастрофа

  Вступление

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

Бетонный остров

  Введение

  1. Через барьер

  2. Откос

  3. Рана и изнеможение

  4. Резервуар с водой

  5. Ограда по периметру

  6. Ливень

  7. Горящая машина

  8. Послания

  9. Лихорадка

  10. Бомбоубежище

  11. Спасение

  12. Акробат

  13. Огненный сигнал

  14. Вкус яда

  15. Подкуп

  16. Источник пищи

  17. Дуэль

  18. Пять фунтов

  19. Зверь и всадник

  20. Присвоение острову имени

  21. Бред

  22. Павильон из дверей

  23. Трапеция

  24. Спасение

Высотка

  1. Критическая масса

  2. Вечеринки

  3. Смерть жильца

  5. Вертикальный город

  6. На улицах неба опасно

  7. Приготовления к отъезду

  8. Хищные птицы

  9. В район высадки

  10. Сухое озеро

  11. Карательные экспедиции

  12. К вершине

  13. Боевая раскраска

  14. Полная победа

  15. Вечерние развлечения

  16. Радостное обустройство

  17. Павильон у озера

  18. Кровавый сад

  19. Ночные игрища Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg