«Там, где растет синий»

Юна Летц Там, где растёт синий

Но люди не сразу поняли, что воюют с журавлями.

ЧАСТЬ I

…Случилось извержение: в мир полетели ценности, и были они такие клеточные, густые, что человек залипал в них моментально, не разобрав, что где: цель или адаптация, кармиды или порок. Человек стоял когда-то решительно, упивался стабильностью, растил, правил (лоббировал поворот головы) и вовсе не ожидал подвоха, но его подвихнули всё же. Случился фарсис – резкий вброс пыли в глаза, и наступила эпоха шаткой мысли.

Нефтяные заводы горели, и человечество тушило доказательства своей невиновности, животным некуда было идти, происходил суматох, разделение: выцветали парчовые ориентиры (испорченные), громоздкие общества падали на руины религий, режимы кувыркались – из ежа в рукавицу, кавычки всюду вклинивались, как сорняк или теория, – всё было в кавычках, меток мало осталось. И уже ветер остановился, и уже бык как бы сдох, но красной тряпкой продолжало веять на виду у всех истошное всемогущество человека, расшитое золотыми то ли корытами, то ли горами.

Это продолжалось – сомнения, гуттаперч, попытка власти, это разрасталось и лопало на множество остаточных явлений, которые группировались и мимикрировали подо что-то невнятное, так что в итоге мир, где существование было как цепь состояний, чихнул и кончился, а закрепился вдруг другой мир – буквальный и сплошной с первого взгляда, но, если проникнуть в суть, можно было наблюдать новые слои.

Многое осталось: города остались, и главный остался город. Тот, в котором на улицах лепили ветра из полей, ползали метрономы, ломаные языки, оскомины на лицах, музыкальные портреты – живьём (болтовня, интерпретации), в этом городе никогда не хватало времени ни на что и хватали что попало – общий город. Такой, где искомое – единица, но результат уже толпа, а ещё там топот, пережимания, пантомима развития, манерность, хлопоты, марсианские вторжения, всё без идеи, разума, система выводов умерла и высохла.

В этом городе было бы исподволь, был бы катионовый всплеск, аплодисменты, была бы одна история на миллион голов, были бы перекатывания (подробности интересней сути)  – и всё это было, но было и вот что.

Люди пропустили урок. Они с двойным азартом продолжили играть в перетягивание пустоты, все тянули прямо и под углом, ходили на курсы по перетягиванию, учили языки, жесты, и никто, конечно, и подумать не решился, откуда эта пустота берётся. Как это происходит и где нервные нитки протянуты, – вот об этом редко кто думал, а просто покупали себе новые победы за четыреста орденов, или присматривали короб с видом на суперкороб, или продолжали традицию обнимать титулованного палочника каждые три дня. Все тянули, мерили, растили пустоту, конвертировали пустоту.

Развивая искусство сгибания языка, моделируя для себя электрические зубочистки семнадцати видов, внедряя приборы для прослушивания пуговиц, люди упускали из внимания, как постепенно разрасталась дыра внутри материи – сначала, потом внутри них. Люди заперли страх, как пот в подмышках, убеждая себя, что это просто тактический выключатель сработал, когда не помог ни вождь твёрдый и глянцевый, ни шёлковые мозги азиата. Подумав, что это постановочная ночь, они провалились не сквозь землю, но в сон. Некоторые иногда просыпались, тёрли глаза тёрками, но от этого темнота не становилась яснее, и вскоре они снова погружались в дрёму.

…А тем временем возникали ненавязчиво новые образования, из идей целые острова росли, и это были не дырявые острова (как бы он дырявый на воде крепился?!), не острова-пончики и не острова-парашюты, это были цельные, плотные куски жизни, хранители не пустот, но истинных ценностей.

МАДРУГАДА Предвкушение мысли

Соль мешала ему подпрыгивать, и тогда оно выкинуло соль и стало штормом, стало озером вздыбленным, на котором в грубых узконосых лодочках, вырезанных из дерева, пропитанного соком haoma, восседали тела нерыбаков и куколок сезонных в гипнотических юбках, скользивших по макушке непоседливой воды. Нерыбаки тянули из воды ниточку, облепленную свежими символами, а куколки чёрные и белые моргали серебряными веками, приглашая проплывавших мимо в комнатах-плотах отшельников к совместному дрейфованию по коридорам жизни, устроенным в маленьком тоннеле между двумя расписанными под впечатления скалами.

В воде стояли фонари, стояли деревья на цыпочках (галерея поз), но деревьев ночью не видно было, только их очертания, и с разных сторон можно было усмотреть что-то совсем иное, как то: звезду, дом, сонь, бездну или профиль кропотливого Муэда, администратора кресла, который, не имея собственной тени, удачно довольно вписывался в чужие серые силуэты. Но сейчас уже говорить о нём было нечего, деревья как деревья стали, темнота спряталась в светосейф, и началась мадругада – цветовой сгусток.

Это была привычка то ли, то ли необходимость такая проскальзывала у них: перед рассветом, когда ещё темно было и ни одной выскочки, кроме лампадок узорных в воде, кроме скал, спаянных друг с другом в неподвижную искру (каменная крутъ), они брали свои разноцветные лодки вертлявые и клали их прямо на осторожный этот батут, вспученный воздухом. Они любили вместе выплывать перед рассветом на водяную площадь и прогуливаться на лодочках, вырезая из среды образно намёки, охотясь за идеями, доступом, проекцией и укладывая по местам трофейные мысли, попавшиеся доверчиво на поверхностные рецепторы.

Сэвен тоже сел на свой плед и погнал лодку к середине воды, откуда горизонт весь открывался выпукло и можно было смотреть с хорошей точки, как на голубое жидкое желе налипают упругие тела нерыбацких доу, как облака ставят на воде свои наивные спектакли и сонные холодные ещё световые потоки, как крики, вырываются из самой изнанки примятой небом стихии.

Мир разразился светом, яркостью. Блестели складки воды. На всеобщее обозрение выплыл дряблый беззубый водяной Сьерж Леонид, выдающий знаки.

– Блонди, тебе каблук для рисования на песке, Хомем, вам фраза «Маленький будда стоял с протянутой рукой у начала или конца воды», Рапида, тебе вертушку на, Сэвен, тебе синий давить.

Сказал и кинул ему веточку в лодку. Сэвен взял веточку, прощупал аккуратно каждый листок, изучая пальцами великую индигоферу, и стал растирать сухими подушечками тонкую пластинку листа, ожидая чудесного появления синего (сказано: человек вынул цвет из природы). Он старательно выманивал наружу этот энергичный диапазон, дающий силу всякому, кто с ним поладит, он выдавливал блюз из травы, как тамбурин выдавливает музыку из молодого негра, он хотел сейчас цвета замкнутого на полвзгляда хоть, зрительного ощущения порцию. Но вытащить синий не так-то просто было, некоторые народы вымирали вот так, в бесславной охоте на индиго.

Синего не было пока, зато остальные цвета подошли. Кружок выпрыгнул из-за полоски, вспылил спектром и выпустил свои роскошные токи, отображая чёткую исполненную разума реальность: охровый песок, папоротниковую общину, здания живые древесные разных форм – в каждом существе пульсировала история эта новая, которая прямо сейчас рождалась.

Сэвен попытался ещё раз более продуманно продавить сопротивление эллиптического листа, попросить его так, как он умел просить, но и в этот раз не получилось узнать, какая магия самая простая и самая чёткая заложена была в цвете. А ведь он так хотел научиться проникать внутрь всего, что видел, наращивал как мог воображение – главный чувствительный слой, из которого вырастала эта эксцентричная реальность, где у природных явлений объявлялось сознание, где деревья были вооружены жестами, где змеи ползали готовыми тотемами, а над озером летали что ни птица, то птах.

Он отложил веточку и стал на публику глазеть, изучать повадки других, взглядом маневрировать, гадать и настраиваться на погоду. Сегодня была хорошая погода, покладистая, и настраиваться на неё было одно удовольствие. Ветер фён качнул своё нерасторопное тело и закивал лодками, разумно переводя акцент с одной на другую, как режиссёр, что ли, или балерина из пальцев, заморгали крыльями эмоциональные бабочки (вицептицы ), укротился шар, и на мятую лужу воды выпал осадок ночи – плёночка, которую звёзды не успели утянуть с собой.

…Лодка подпрыгнула, и Сэвен переключил своё внимание на качающийся парк: розовые турчи-коробочки, стрелолист и маленький рогоз. Здесь плавали нарядные экстраверты: бисерные принцессы, крышеносец, Артист, псевдогоголь, вышлепка. Они плыли очень достойно, выгибая каждый свою лодку в соответствии с великим замыслом. Экстраверты, обращённые не в веру, но наружу из себя, демонстрировали отменные свои изнанки и были все как будто на одной волне, хоть волн было одна за другой – целый черед, но они старались все вместе на одну запрыгнуть. Экстраверты вращались шумно в своих кругах, но при этом не жадничали и раздавали проплывающим мимо торжественно не обещания, но фразы-сачки, которыми потом можно было мысли вынимать из потайных углов.

–  Ложка для впечатлений; пред существующая материя; «кто-то укусил меня собакой»; чемпионат по кризису; пересаживание духовного облика…

Тут полно их было раскидано – этих сачков. Сэвен активировал хватку и выхватил один из таких, чтобы попрактиковаться с выниманием мыслей, однако выходило пока неловко: по-прежнему вместо идеи он ловил информацию. Застрявший в собственной сути, Сэвен хотел было огорчиться по поводу отсутствия идеи в сачке, но потом решил, что и информация немало хороша. Он потряс категорично сачок, надеясь получить больше, и вот что оттуда вывалилось.

ПАРЕДЕМ Адаптация воображения

На больших атмосферных участках, там, где воздух плотный и громкий, как обожжённое стекло, там, где вода-мудрец вступает в переговоры с носителями ушей, там, где раскураженное пространство, дель (цитоплазменные образования) и никакой явности, там носились по дорогам деловитые броны. Носились, или стояли, или всё вместе – про бронов не поймёшь сразу, что они такое и можно ли это двумя глазами воспринимать или всех органов чувств мало. Хотя вели они себя прилично в основе: не воевали с демонами, не слепляли новых планет, не вползали в животных через ноздри, но тоже могли под настроение и куролес вымышлить, и гомон развести.

Утром плавали на лодках, вечером спали или бродили, а днём они то ли копали, то ли вошкались, что-то теребили, где-то примеривали, в общем, умели себя ничем не занять.

Со стороны казалось, что это всё сущая безделица – их жизнь, правда, если понаблюдать за ними подробно, если присмотреться, можно было увидеть, как они вечно напряжены, как будто тянут что-то извне. Хотя руки у них были свободны, но на лицах явное отображалось усилие. Усилие это не портило им настроения, никак их не расстраивало и не удручало, но даже заметно было, что в этом усилии содержится какое-то ясное начало, что ли, – зарождение восторга.

Это место, где жили броны, называлось Паредем, и до него добраться просто так нельзя было, случайно заблудиться и приехать сюда – этого бы не получилось у вас. Паредем должна была позвать к себе, в себя, и только тогда возможным становилось ваше совмещение – брона (или постчеловека) и пространства этого, организованного невиданным способом.

Клочок этот, то ли остров, то ли страна, но всё же, скорее, остров-клочок, выглядел немного затуманенным, там такой стоял цветной воздух, а всё потому, что на этом клочке жизни были целые заросли индиго, и эта энергия синего заполняла всё вокруг, придавала реальности томление и взвешенность. Броны считали, что синий – цвет момента, короткая волна, поэзия высоких энергий, как космические потоки или ядерные реакции (гамма-лучи), это цвет, который надо было уметь видеть, и это знак ещё (тот, кто научится видеть синий, умеет жить настоящим). Это объяснялось так вот: в природе нет старого синего, даже астероиды меняют свой цвет по мере старения – из синего в красный. Всё, что кажется старым, есть молодое в своей системе жизни, а жизнь – это электромагнитное излучение для других объектов, то есть тот же цвет.

Броны жили в основном в маленьких аккуратных домиках, которые были в прямом смысле выращены. Дом состоял из лощёных трубочек, в каждой из которых угадывалось гладкое молодое дерево особого вида. Трубочки утолщались книзу, и там были корни (на разных уровнях), то есть дом рос вместе с его составляющими. И ни одно деревце не имело права вымереть там, ни один корень не имел права загнить, вот и стояли они так, сцепленные друг с другом идентичным порывом (идеей созидания).

Иногда встречались двухэтажные дома. Если на первом этаже у некоторых какие-то занавески на дверях обитали, полотнища, ваферсы, то верхний этаж был почти открытым, и только верхушки деревьев могли украшать его своими курсорами. На втором этаже обычно располагалась кровать, то есть второй этаж и был кроватью, но спали тут по особым ночам, когда хотелось небесные сигналы читать глазом, ухом слушая, как цикады голосят, трещат капланами потки и маленькие ненадоедливые скрижали скрижат то тут то там по пространствам – пишутся сами собой или кем-то тоже.

Второй этаж назывался чердачок, это было что-то вроде мыслительной комнаты. Когда брону хотелось помыслить углублённо, довести до исхода группу идей или в поток единородный вывести, он мог запереться на чердачке и не выходил оттуда, пока на него не снизойдёт. И поэтому иногда броны здоровались вот так:

–  Снизошло?

–  Снизошло, спасибо. И вам самого снизошедшего.

Как только рождался ребёнок тут, ему сразу же сажали дом. Сначала родители следили, чтобы всё правильно прижилось в земле, но потом будущий хозяин сам выбирал форму, связывал ветки и сооружал перегородку между этажами – входил в контакт с будущим домом, ведь им предстояло теперь вместе жить, друг в друге, и стоило вырастить с пенатами доверительные отношения. Дома получались самой разной формы, какие-то были куполообразные, какие-то квадратные более, иные были похожи на тпляпу, другие вообще извернулись спиралью, и почти всегда, взглянув на дом, вы могли угадать сущность его владельца.

Броны обожали свои дома, и иногда им удавалось добывать Фе прямо отсюда, но в этой привязанности они не забывали об основном деле, и потому в канун каждой мадругады броны прощались со своим домом и желали ему приятного роста. А сами шли туда, где получалось расшевелить восприятие: на озеро, в шевелильню, комнату смысла или к другим бронам, которых в иные моменты в большом количестве можно было обнаружить на выдаче сачков у экстравертов. Иногда они шли за стаканчиком корневина, который подавался в корнебаре на холме, где стоял маяк, и оттого, если кто-то шёл сюда, то сообщал: «Я на маяк», хотя, конечно, на сам маяк он и не мыслил забираться, но хотел просто соков растительных попить в корневой точке Паредем.

Вот так и сложилось, что маяка, мыслей, рассматривания неба – этого было им достаточно, броны развлекаться привычными способами не очень любили, им больше по нраву было придумывать новые праздники и отмечать их или просто придумывать (фамильярды и кудесные вечера – это всем очень нравилось). Нравилось им посещать выездные миры, подземные очки примерять или ходить слушать пульсацию гуттаперчевой горы, из-за которой в округе случались маленькие живые землетрясения (были хороши для всех как встряска).

Бронам хватало эмоций от основного их занятия, а иногда ещё можно было добавить к этому несколько ощущений от общения с новенькими. Когда приезжали новенькие, они им всё самое лучшее своё показывали; например, показывали дождь, говорили: «Вы же дождя как такового никогда не видели. То есть вы видели, конечно, как вода сверху падает, но это же нельзя так воспринимать, этот процесс исключительно интересный». Так говорили, а потом сажали любопытного в кресло у воды на острове дождя (кропотливый Муэд уступал место) и смотрели на его реакцию, радовались тому, что ещё кто-то такое увидел – дождь как зрелище.

Несмотря на то, что они старались поддерживать действительность в нескончаемом празднике, здесь каждый трудился на благо, у каждого было своё предназначение, миссия, в которой он был рождён, или унаследованные дела, так, к примеру, брон Теофан раздавал поблажки. У него отец поблажки раздавал и дед тоже, поэтому можно сказать, что он раздаватель потомственный и ускользнуть от этого не получилось бы. Но в основном миссия по факту рождения возникала, вернее, факт рождения в Паредем гарантировал закладывание в ребенка этой самой особой броновской миссии. Хотя некоторые броны рождались на большой земле (её тут не называли так, но подразумевали как Бня, Большое накопительное явление).

Помимо бронов тут ещё хамернапы жили. Они были немного дисперсными (рассеянными), но это им ничуть не вредило, а, наоборот, помогало, ведь хамернапы были логично рассеянными, то есть умели регулировать свою видимость, навроде тех осьминогов, что глотали люминесцентные организмы и становились незаметными в воде. Хамернапы и днём неплохо справлялись с задачей исчезновения, но их главным фокусом было исчезновение в темноте (иногда эти существа исчезали на всю ночь, и где они тогда жили, броны так не смогли выведать). Но один из хамернапьих секретов всё же был раскрыт: у них же всегда с собой имелись специальные фонари, по виду лампадки – переносной свет, вот благодаря ему они и могли такие штуки с собой вытворять.

Хамернапы были склонны к сюрпризам: неожиданно так отделялись от природы и всячески приветствовали бронов – танцем ли, телодвижением или просто руки сцепляли так трогательно и улыбались, губы растягивая в ленточку. Они считали себя обязанными бронам помогать – по хозяйству или с организацией чего. Из старейшин тут был известен БомБом, он за тем следил, чтобы не утерялись традиции и порядок, а именно: каждый хамернап непременно должен был всегда благочестиво выглядеть, так, чтобы никто не понял, что он хамернап («сказочный»), он должен был носить сшитую одежду с именем на переднем кармане и сандалии. Хоть они и старались маскироваться под бронов, чтобы хозяевам максимально так услужить, но вычислить их было несложно – по носочным деревьям. Где эти деревья, там хамернап возится. Просто они жить не могли без того, что бы ни развести где-нибудь носочный куст – развешивали носки сушиться прямо на ветках, и это всегда было как-то по-новому. Ко всему тому со страшной силой любили хамернапы устраивать везде печки, и даже если вот интеллигентное место, кто-нибудь из них где-нибудь непременно устроит свой тайничок горящий и будет наслаждаться этой деревенской атмосферой (такие они сентиментальные).

В общем, у хамернапов наблюдалось несколько явно позитивных качеств: во-первых, были они хозяйственные, стирали, тёрли, мыли целыми днями что-то, и так им это нравилось, как будто планета для того и была создана, чтобы регулярно очищаться. Во-вторых, была у них явная склонность к созиданию (вспомним про носки и печки). А в-третьих, хамернапы исключительно красиво и непосредственно умели удивляться. У них на случаи неожиданностей, удач или изменения погоды было приготовлено сто сорок тысяч лиц. Некоторые так хорошо умели удивляться, что им больше делать ничего не надо было – только удивляться. Экстраверты или гости иногда брали их с собой в путешествия, на выставки, в большие общества, только чтобы они продемонстрировали своё искусство удивления. А иногда даже раз в тысячу моментов проводились в Паредем специальные конкурсы на лучшее удивление; сначала конкурсанты удивлялись каким-то картинкам, домыслам, идеям (броны с удовольствием подкидывали им свои измышления, надеясь выловить в их непосредственных реакциях часть расшифровки), а потом всем победителям дарили «спелый машок» – полный сюрпризов свёрток.

Вот так и происходила жизнь в Паредем. Хамернапы стирали и удивлялись, а броны ловили знаки, тянули Фе и попрыгивали на водном батуте. В свободные моменты броны могли ещё купаться-кукситься. А иногда броны и хамернапы собирались вместе, и начинались большие кутанья. Это же было очень весело – кутаться. Там рос такой закуток специальный, и все там кутались; вечерами закутанных было не счесть, то есть посчитать можно было, но это непросто давалось, поскольку некоторые умудрялись кутаться так плотно, что становились похожими на диваны, кресла, подушки, и тут уже нельзя было одно от другого отличить. Укутавшись, и броны и хамернапы замедляли окружающее, сворачивались сверчком, но не трещали, не плавились, а плыли в улыбках; в общем, кутанье было тут любимейшим отдыхом у всех.

Теперь пора было бы понять, кто такие эти броны и как они возникли. Это не сразу удавалось узнать, и лучше было бы сразу после мадругады пойти к Допсу (изобретателю системы моментов), сесть у него на пороге дома, стараясь не будоражить рассветных бэбибуш, которых тут тьма, и слушать витиеватый авторский рассказ про бронов. Допс каждый день его повторял заново, если были желающие послушать, и каждый раз это было не повторение, но новый рассказ, собранный из тех же частей другим способом.

ФАРУЛ ДОПС Вживление эмоции

Фарул Допс, мужчина с толстым и умным лицом, выпуклый, но прямой, вышел на веранду и, убедившись в том, что есть уши, в которые можно говорить, приступил к процессу. Спросил первым делом:

– И как вам мадругада?

– Угулю-лю, – загудели новички.

– Почти понятно, – улыбнулся мужчина. – Первое время берите у экстравертов сачки кручёные и ловите на изобретение, но даже если попадётся просто мысль – это хорошая зацепка, продолжайте замахиваться… Вот так.

Лектор свёл брови, изображая мыслительный процесс.

– Поняли, как замахиваться? – переспросил лектор.

– Поняли, – протянули обучающиеся.

– А вот ничего вы и не поняли, это я до этого морщился просто, а вот теперь как замахнусь!

И присутствующие смогли наблюдать, как у него на лбу прямо вот сразу же выписался из морщинок символ приблизительный немного, но очень знакомый, с пятью углами в разные стороны…

– Как это вы? Что это? – выкрикнул кто-то из аудитории (природной), не сдержался.

– Это звезда во лбу, какова шутка, а?!

И он запыхтел – так сдержанно, но очень забавно засмеялся, радуясь удавшемуся розыгрышу.

Наконец вводно-игривая часть была закончена, и Допс постарался перейти к существу (тут имеется в виду существо дела, потому что зачем бы лектору переходить к какому-то непонятному живому существу, если он ещё лекцию читать не закончил). Вот так он переходил:

– Меня зовут Фарул Допс, и я доктор по эмоциям. Я расскажу вам, кто такие броны, какая у нас функция, она же – предназначение. А что такое кольдер или где находится саговое дерево – это вы сами поймёте… Когда изобретёте их!

Сказал – и опять пропыхтел, как смеялся. Студенты моментального института (название наводило на воспоминание о знаменитой системе моментов Допса) разместили тела в пространстве более фривольно – кто-то разлёгся, кто-то в «кота», но все почти как-то в едином порыве сконцентрировались и подняли головы, приблизили как бы, предвкушая информационный экстаз. Доктор Фарул ещё раз блаженно оценил взглядом приготовления эти, погоду, лекторий из окружающей среды оценил и продолжил говорить:

– Как всё началось тут? По-видимому, так вот: людей становилось больше, и Фе на всех не хватало, тогда и народились броны. Они стали вынимать собой Фе из скрытых участков, таких скрытых, что не каждым существом вынешь. В общем, вот так они выдёргивали её из ареалов и потом перерабатывали в изобретение или труд. Конечно, не все сразу поняли, чем занимаются. Сначала они кусали себя и падали, они думали, что это мантра очередная или вирус гиперлеи (завышенного вдохновения), но постепенно до них стала добираться разгадка – через поры или какие-то они себе истиностимулирующие гимнастики подобрали… В общем, стоило им разгадать, и тут же вычленилась Паредем, новая форма жизни. В честь неё и назвали поселение.

Спросишь у бронов про историю, они скажут, что у них прошлого нет, но старая курандейра (она же ведьма-академик) иногда приходит из соседнего пространства и рассказывает бронам, что некоторые на большой земле их увидели и придумали им историю такую: мол, издревле все люди были людьми, но кто-то из них был другим, все люди любили фафель, и только один народ фафель не любил и был изгоем. От него и произошли броны. Только знать бы, что такое фафель, а то уж очень непонятная версия, скромнее намного истории балконного города-прищепки или биографии крохобора.

Впрочем, есть и другая версия, тоже извне. Сказано, что давным-давно, в самом начале мира, среди людей стали появляться существа, которые могли ходить везде, и это было им не страшно, они могли ходить через любые границы. И не было там стенок никаких, и не было там греческого огня, они творили историю как хотели, и они расшатали энергетический этот остов так, что он и рухнул вовсе. И Фе распалась на взвешенные частицы, которые не так-то просто из поля вытащить, но броны стали учиться, чувствуя свою вину за разрушения, начали учиться и доучились до того, что теперь служат передатчиками этой энергии: переносят её из высшей материи, перевоплощают в знание и передают.

…Допс остановился, заткнув этот радужный фонтан легенд, осмотрел аудиторию кивками, как будто высчитывая количество открытых ртов, и вскоре продолжил, уже поспокойнее, если только к нему могло быть применимо такое:

– Мы не меняем Фе на глобусы, ржач, но меняем на коды, рок-группы, на лав и на запшепки для домов (ещё книги и одежда сюда). Еду нам не нужно покупать, а плошки для корневина мы сами делаем из опавшего хлебного ореха: разрубил – и вот же сразу посуда готова, можешь отобедать. Помимо плошек ещё мы делаем бокалы из зеркальной смолы серебряного дерева. Броны не едят ничего, только пьют разные виды сока, это живительный haoma, он же корневин, им пропитаны наши дома, лодки и организмы. Благодаря этому соку, входящему во всеобщий круговорот усердия, мы можем не истреблять животных, не думать о смерти от голода: любой брон в любой момент может насытиться, не причиняя никому вреда. И это стало нашей большой победой над стереотипом прямой пищевой цепочки, по которому живой организм больше тютеля должен непременно где-то разрушать, чтобы «продлевать свою длительность».

Получив первые успехи в выявлении стереотипов, мы решили, что и дальше будем выявлять, зачем нам лишний мусор в Паре-дем?! И вот мы по мелочи сначала выявляли, а потом как-то скрепили умы и обнаружили неожиданно этот громоздкий такой принцип глобального копирования. Не буду рассказывать, как усердно мы его переосмысливали. Но теперь вот что у нас: броны не пытаются навязать свою структуру всему, с чем сталкиваются. Мы очень стараемся быть чистыми передатчиками, хотя всё же подпадаем косвенно под глобальное стечение обстоятельств, но это уже, скорее, истории из Каталога Казусов (так называется наша священная книга, там записаны все ошибки бронов с того момента, как мы заселили Паредем). Мы совмещаем материю, которая силами людей не может быть совмещена, мы работаем как ультразвук, который помогает сцеплять несцепляемые материалы. И в итоге копирования не происходит.

В мире людей бронов ещё не разгадали до конца, некоторые видят нас, но большая часть людей уверена, что мы, как они, люди, только очень странные, дурачки, чудики или ленивые… Тут я ещё раз более живописно объясню, в чём наше отличие от людей. Есть существа трогающие и проникающие. Люди – трогающие, они научились управлять энергией предметов и завоевали материальный мир, некоторые из них постарались его законсервировать, другие пытаются его изменить, но всё у них происходит на уровне предметов исключительно, даже если мы говорим о самом сильном их предмете, дающем право быть создателем, самый сильный предмет – это кэш. Впрочем, любовь для них – тоже предмет, и там же в ряду предметов млечности, поцелуй, кладезь (предмет исследования или предмет разговора). Проникающие существа – броны, они в основном с чистой энергией работают, но и с предметами тоже: начинают изнутри, сначала проникают в предмет, потом в его историю, потом в его значение, потом в его смысл и в его эмоцию (у предметов полно эмоций!). Таким способом они умеют проникать в самое начало всего, начало это названо Паредем, как мы знаем.

Трогающие люди редко умеют совмещаться друг с другом настолько, чтобы встречаться потом в других слоях, внечеловеческих, а броны умеют «любить вечно», но это вы потом сами поймете, что я имею в виду… А теперь, друзья, осматривайте, мните, проникайтесь, сидите у воды, охваченные летом. Кажется, что тут так солнца много – жар, но это помощник вам. Умственный климат, благодаря которому каждый брон живёт, грубо говоря «в состоянии основания религии», у нас тут трепетностью какой-то такой природной разбавлен, солнцем живым, и это вот хорошо очень для предотвращения гнилостных иллюзий… Вот как-то так, на этом, пожалуй, и остановлюсь. Если кто чего не понял, подходите – я могу не только как лектор, но и как вьюрок жевать и переотрыгивать.

Лектор пропыхтел коротко, скорее, в форме рефрена, нежели подразумевая смех, переместил очки с одного места носа на другое и присел у воображаемой кафедры на случай, если будут какие-то вопросы, но слушатели уже перевоплотились в говорителей и обсуждали что-то бурно и, по всей видимости, усердно , приводя в аргументы не только слова, но и положения тел: боски да коски (живые символы). Доктор по эмоциям улыбнулся, растроганный этой первичной интеллектуальной оргией, встал, оправил одежду (халат будто или подлинный фрак) и пошёл по блестящим камням в сторону чащи, попыхивая губами, как будто он был некоторого рода паровоз. Сэвен поспешил его сопроводить.

– Вы не против? – спросил Сэвен, занимая крайнюю позицию по диагонали, как будто они в шахматы собрались играть.

– А я о вас слышал… Вы стратег, да?

– Предположительно.

– Это нечастые гости у нас – стратеги. У вас ко мне какие вопросы?

– Хочу разобраться, что тут со временем, вы ничего не сказали об этом.

– Это сложно объяснить без примеров, примеры тут «свои» должны быть, чужие не годятся совсем, поэтому я новичкам об этом не рассказываю с бухты. Потом уже, когда начувствуются…

– Но я могу понять.

– Вы можете, это точно.

Доктор переместил очки к подбородку, освободив глаза, и, только подробно протерев каждое стёклышко, вернул оптический велосипед на место.

– Знаете, я педантичный немного на деле, но при этом совершенно не умею содержать в порядке свою голову, вечно туда что-то новое заваливается, и опять всё с полок вниз… Вы с этим как справляетесь?

– А я к этому стремлюсь, напротив. Поверьте, это невыносимо – жить в целиком организованном мире.

– Сложно такое представить мне, совсем не представлю, как ни стараюсь теперь…

Он стал сдвигать брови, и чуть было дело опять до звезды не дошло, но Сэвен поспешил приостановить этот звёздный лоб.

– Не стоит эта тема такого. Лучше ответьте мне…

– Вы спрашивали?

– Про время.

Фарул Допс расправил лицо, освободившись от непредставляемости, и снова вернулся к своей пыхтящей манере объяснения:

– Вы спросили, что у нас тут со временем, и я отвечаю: а времени-то у нас как такового и нет в привычном его виде. Мы думаем, что для физических тел это неплохая система координат, но для бронов, которые макушкой ноосферу шевелят, она слишком статичная. Время ограничивает брона своей неподвижностью, вынуждает его давить на естественные процессы мысли, а это не хорошо вовсе, это тяп-ляп, то есть подмена натуральных ориентиров, клетка… Поэтому мы используем систему моментов – она живая. Мы понимаем, когда происходит момент, потому что момент – это яркая точка, даже не точка, а что-то такое… Шарик, что ли, как молния шаровая – форма накопления жизни.

…Допс патетично осел вбок, споткнувшись о какую-то выпуклость коряжного типа, осел немного, но быстро расправился.

– Вот видите, иногда я бываю так поражен своим же открытием, даже под ноги забываю смотреть, – пропыхтел он. – Что там у нас?

– Вы говорили про время.

– Ах да… Так вот, у некоторых бронов сто моментов, у некоторых сто по сто, но это неважно так уж, потому что каждый брон составляет своё время. Спросить можно у кого-нибудь: «Вам сколько теперь?» Ответят, допустим: «Четыреста моментов!» И тогда уже можно дарить юбиляру подарки… Моменты считают, чтобы понимать, на сколько брон нажил, не только из-за юбилеев, конечно, но и из-за них тоже, ведь, если у кого юбилей, он может пригласить друзей в путешествие по своей истории, поставить спектакль или вечеринку какую изобрести, это всё очень весело. У нас есть брон, он опытный организатор исходов, и вот у него недавно две тысячи моментов накопилось, так что он сделал? Пригласил нас всех в парк тамариксовых кустарников и устроил нам такой праздник (люди говорят «корпоратив»)  – сборы манны небесной. Получилось неплохо.

– Представляю.

– В общем, мы тут убедились уже, что моменты – это хорошая система, потому что это время, высчитанное с учетом концентрации жизни в организме, а значит, самое точное.

– То есть если у меня восторг, если озарение – это момент? – уточнил Сэвен.

– Момент – это когда ты переживаешь это озарение в действительности, иначе у нас бы каждый день был как момент.

– Хм…

– Моменты – это узловые события, те, что развивают твою мысль… Это очень неправильно теперь объяснять. Ты всё поймёшь, поднабрав первый десяток. А там как по накатанной.

Сложилась пауза, и гуляющие обрели возможность рассмотреть сеточки вместо воздуха, ажурные узоры, в которые переходило солнце, проникая в лес своими мягкими игривыми спектрами.

– Ну и красота, – прошептал Сэвен.

– Это да, – согласился Допс. – В Паредем очень много света, у нас есть растительный свет, животный свет, есть свет как изнанка темноты, к тому же мы всегда держим его при себе как талисман, для этого у нас есть фонари, ночью без них довольно трудно перемещать своё тело, оставляя его неповреждённым; это хамернапы придумали, они большие поклонники свет собрать во что-то и с этим носиться.

Фарул Допс чувствительно улыбнулся и вложил свою руку в пыльно-узорную геометрию, перенеся на кожу временную солнечную татуировку.

– Доктор, простите, что мешаю вашему отдыху, но у меня ещё есть к вам вопрос относительно меня самого, – поспешил заговорить Сэвен, боясь, что его собеседник вот-вот впадёт в какое-то новое, придуманное им немедля состояние, несопоставимое с общением. – Вот что мне неясно совсем, так это то, как я могу переносить Фе? Я писать не умею, не пою, не интересуюсь наукой и в целом мало одарён…

– Тут я вынужден немного повторить сказанное. Паредем – это психофизическое образование, работающее на определённой частоте, сходной с частотой общего (оно же природа плюс Фе), что позволяет нам получать мысли из первоисточников. На большой земле люди также могли бы разговаривать с дендрами, сиянием, водой, ведой, если бы смогли настроиться на их частоту. Броны же почти постоянно настроены на неё и, кажется, могут принимать собой «трансляции всеобщего». Но при этом там много помех тоже (всеобщее обороняется), и потому мы вынуждены вести такой образ жизни, чтобы научиться слушать сквозь…

– А я-то вам зачем?

– Какой нетерпеливый, я подступаюсь к этому… Стратеги могут брать Фе не только из мира, грубо говоря, природы, но и из мира людей, что нам недоступно. Ты можешь перерабатывать одну Фе в другую.

– Зачем это нужно?

– Сейчас особое время, помех стало слишком много, и мы не можем понять первослом, очень много шумов и странностей, мы не знаем, откуда они взялись и что они такое… Поэтому мы просим тебя помочь настроиться на обе частоты: Паредем и человеческую, и вытащить для нас эту причину.

– Но как это сделать? У меня же никакой практики…

– Это ничего. Скоро ты посетишь комнату смысла, через которую будет происходить твоё общение с человеческим миром. Там ты будешь добывать и вырабатывать акту ал, который поможет нам понять, как люди влияют на возникновение этих помех. Может быть, здесь затронута материя, скорее всего, человечество также играет роль в этой ситуации, поэтому мы и пригласили тебя как пограничного участника, и мы надеемся на твою помощь.

– Я пока мало что понял.

– Ещё бы, столько абстрактных слов, думается мне, ты от них не в восторге.

– Это правда, на большой земле я больше конкретику любил.

– А здесь с ней тяжко бывает, как говорится: не раскроешь – не найдёшь.

Допс вынул руку из световой ложбинки, и тут же все татуировки исчезли. Он повернулся к Сэвену и похлопал его по шее, как будто настраивал какой-то прибор или мимо плеча промахнулся.

– Не бойся, тебе должно понравиться тут. Главное – слушай Паредем. Она позвала тебя, значит, что-то покажет, она захотела перетащить тебя в броносферу, и это непросто всем – перешагивать оттуда сюда. Учись ей доверять. Только думай всегда, чтобы не стать чудиком. Чудики – это низшее воплощение брона, они не умеют переводить идеи в материальную плоскость, они – затычка для идеи, а ой-ой возомнили о себе! Чудика ты сразу отличишь: энергия обычного брона – зрелая, высокого качества, а в чудиках она ломается, болеет. Но они как будто не понимают этого: хватают настырно низшие идеи и вываливают их на человечество в необработанном виде, выдавая за истину… Чудиков можно отличить от других бронов: у них обычно два рта, один основной, а другой поверхностный, как нашлёпка, и они говорят обоими, так что в конце концов всё окончательно перепутывается. Но не думаю, что бы ты стал чудиком, это я так только предупредил, мало ли… И вот ещё что, мой совет: двигайся не только вперёд, но и вглубь, при этом оставаясь снаружи, потому что, как только ты попадёшь целиком внутрь чего-то, ты перестанешь смотреть на себя со стороны, а этого тебе нельзя делать в таком состоянии, ты же ещё совсем человеческий.

…Фарул Допс закончил наставление и торжественно отхлебнул из лиственной фляжки, которая висела у него на плече.

– Выдержанный корневин, приятная штучка.

– Это как будто виски?

– Нет, это как будто у тебя в одном глотке информация о многих поколениях. У нас некоторые деревья никогда не были сцежены, мы просим у них разрешения взять немного сока – это и есть вот такой особый корневин. Не могу дать попробовать (это интимное знание), но пью за твои перемены, а именно: Сэвен, теперь ты праздничный живорожденный неофит!

И он опять пригубил немного, а потом как будто исследовал вкус (или действительно знание получал?!), с закрытыми глазами стоял, как девочка после поцелуя. Сэвен решил не мешать его неге.

– Спасибо, доктор, за лекцию, это было поучительно очень, а теперь с вашего позволения я пойду у воды поброжу.

– До свидания, Сэвен, – сказал Допс, не открывая глаз.

ОЗЕРО Соединительная ткань

Сэвен полюбил гулять вдоль затянутой в форму воды, вдоль шуршания, вдоль галереи гнёзд, которые прямо на камыше крутились. Приходя сюда, он снимал рубашку, материю, закрывал глаза и брёл снова по своему тонкому пятиклеточному тоннелю. Внизу было расстояние, эпизоды, жизнь под ногами, но он туда не смотрел, он туда не заглядывал вглубь и точно уж не понимал, какое направление, какие где тотемы собирать, что делать по правилам, а где нарушать. Сэвен шёл по своему тоннелю опять, и там не то что людей не сыскать было, там и солнца ни на пол-лампы. А вместо этого там всегда была леска кое-какая, странные источники направления, там бордер был, карлики и разворот на каждой ноге, там истекали желаниями пропавшие без вести тела, там плавили картон для масок, там рост был в сторону и по кривой, там человек-диаграмма вздрагивал и пытался изменить конфигурацию.

Он захотел теперь глаза открыть, выйти из воды внутренней, из своего тела, но тут не надо было так радикально бороться с медлительностью человеческой (рамками), вытармашивать себя оттуда насовсем, выгонять изнутри, а нужно было только смотреть, сравнивать и мусолить застывшие воспоминания, позиционируя себя воронкой. Это он такой путь для себя выдумал тут прямо.

Вода подбегала к берегу и падала на сушу тяжело, громко, как империя мыслей, и её нельзя было ни остановить, ни прочитать, хотя чувствовалось, что там великое. И иногда оно прямо тут, в настоящем, вырастало: тишина абсолютная, как вакуум, словно загадка, в которую ты вписан, и это сложнее всего – разгадывать и быть данным.

Сэвен разделся и прыгнул в воду. Озеро было теплое в этот день, спокойное и тёплое, иногда там что-нибудь крутилось мелкое вдалеке (гофрированные волны), но они были маленькие совсем, для красоты. Он плыл медленно, не желая устать, он смотрел на свои руки и видел, как мельчайшие пузырьки воды возникают там, на его коже, как привязывается материя к материи – родственные тела.

– Теперь я внутри, – выловил он мысль из воды. Мысль была неясная до конца, просто набор ощущений, впрочем, именно так начиналось его выворачивание себя налицо – с расшифровки внешних этих намёков.

Здесь было столько эмоций, здесь были раны забытые или ненайденные, здесь жили знания. Здесь не было запахов миротворных или налитых свежестью фрагментов истории, но тут был для Сэвена прекрасный подарок: течение информации, которое понемногу проникало в него через поры, вносило ощущения в движение крови по телу, в флебос, таламус и последующие разговоры с собой. Не вдруг, но постепенно он почувствовал это течение, получил от воды то ли ассоциацию, порыв, и теперь он говорить с ней мог, и теперь он говорил с ней:

– Аравана, Диску с голубиная кровь, Телескоп – они из тебя слеплены, они и есть твои мысли, твой разум, твоя эволюция… Я тоже тут, внутри, и я хочу знать каждое твое решение, прошу теперь, сделай меня своим элементом, но не раствори в себе насовсем – мы разных заданий стратеги.

И вода отвечала ему ледяным равновесием, волнами из мягкого стекла и тотальной вязкостью – постоянной эмоцией, вырванной пытливым разумом из контекста вечности, шифрующейся под гибкий медлительный хаос.

ДОРОГА Мысль определена

Он попал сюда недавно, а до этого была его дорога в Паредем, долгая и внезапная, как будто всё в одном.

Сэвен проснулся как-то утром, проснулся с горчичным лицом, один, в стеклянно-песочной коробке, истыканной не балетами, но пустотой динамичной – прорехами, каверзой, псевдолюдьми, четырежды испытанными на роднение, – провалившими; историей, схлопнувшейся в несуществующий космос, – не справилась; с витающими под потолком призраками тщета, с самим тщетом – бородатым, слепым увальнем, заменившим бабая и отрабатывающим свой срок согласно распорядку вселенной не как организма-гения, но как всечастной тавтологии. Он проснулся, огляделся по сторонам – всего четыре, огляделся на все четыре и подумал такое вызревшее в мысль, подумал, что очень устал он.

– Как же я устал, – он подумал и начал расплываться по комнате раздумьем, расхаживать по комнате, вынимать из себя кубики предчувствий, интуицию поддразнивая самолюбием; начал он придумывать так, что бы ему лучше: яд втолкнуть в рот или отдохнуть просто-сложно от этой склеенной в целлофановый пакет пустоты, отдохнуть от пакета такого или продолжать складывать, складывать продолжать в него. Или на вторичную переработку послать это в картонной коробке с курьером-девочкой, приспособленной к грубости и декаданским ласкам.

Сэвен так думал-думал, ходил по стезе от угла к углу, а потом сел, ноги в треугольник, глаза закрыл и поехал к учителю местному, Кандидату Спирали (вечности). Тот сидел на золотом стуле над обрывом в лесу Бета, был день избрания нового Бэ, и туда мало кто мог попасть физически, поэтому Сэвен туда не попал физически, но как-то фрагментально влез туда, в другую плотность, влез туда, с учителем поздоровался и сразу заявил о проблеме:

– Учитель, у меня дырка растёт в груди.

– Где?

– В груди.

– Садись.

Сэвен сел на более маленький, но тоже совсем золотой стул (для приёма гостей), внизу была пропасть такая серая и сплошная, что ноги его чуть не засосало, и засосало бы, если бы вовремя он не сложил их в треугольник послушный – так они продолжали.

Знаток мира, он же учитель, он же специалист по сан-сану и спириту, тонкий масочный мужчина с тройной бородой разных оттенков белого открыл глаза, уставил их внутрь самого себя решительно и что-то шептал, как будто слова подбирал то ли красивые, то ли точные, то ли вынимал эти слова откуда. Наконец он сказал:

– Тебе надо бы заткнуть эту дырку, что растёт в груди.

Это был хороший совет, Сэвену понравился такой совет.

Учитель продолжал:

– Я дам тебе зуд поверхностный, он будет с тобой до тех пор, пока ты не найдёшь своё состояние, до тех пор будет зудеть, а когда перестанет, ты поймёшь, что там твоё. И когда ты поймёшь, дырка у тебя внутри зарастёт, но пока ты не понял, она будет расти и расти. Поспеши, пока не затянуло всего.

– Спасибо.

Он вернулся в комнату, прошёлся рукой по волосам, на лбу – мокрота, в голове – горячий, то ли цвет, то ли безумие. Сэвен прислонился затылком к стене, надеясь почувствовать округлость своей головы и вернуться в геометрию привычных событий, но мысли атаковали, и теперь одна из них вирусом проломила систему, он выловил её и хотел было убить, но сначала продумал эту мысль из чистого любопытства. Из симпатии к любым видам мыслей. Она сообщала о том, что в последнее время Сэвен стал немного продолговат и размог в глубину расти, хоть ему и хотелось в глубину расти, а не продолжаться, но он продолжался только, как будто это дыра атаковала… Сэвен прервал размышление, потому что уловил какое-то шевеление неподалёку.

– Вот тщет, – выругался он, пытаясь вытравить рукой старикашку из угла, но тот увернулся. Сэвен нервничал и не решался бросать, хоть и бросать было нечего особо, но было что. Привычка щекотливо напоминала о себе, можно сказать, что щекоталась (не щекоча воображения), и Сэвен смеялся, он так привык к этим распорядочным эмоциям, что боялся их прекратить. Это вот нужно было бросить. Потом ещё оставить свои сундуки – клад, натёртое постоянством место, копебан – условную рассудочность (тот ещё зверь), куколку мандариновую на съёмной квартире, меказон, хранилище правил, всё это ему было дорого слегка, ползало в голове привычками, канифолями, заводными конструкциями.

Нет, он не был совсем никогда спонтанным, он не умел этого, и теперь он не умел вот так собраться и пропасть или снова зародиться – итог не определён в финале. Чтобы себя подготовить, трижды перекреститься он не мог – не верил, поцеловать лоб родной – такого лба не было тут, угодить в противоречие основательно – это вышло, но быстро выпутался вот как: попытался искусно вылепить в сознании хоть одно существо из ближайших, ради которого он может остаться теперь. Тужился, молил… Но так и не припомнил никого, и в этот момент он решился: нагрузил рюкзак книгами, взял пару рубашек, курточку и поехал первым же самолётом по самому случайному маршруту. Его занесло к арабам, потом он в переходе участвовал, затем пылился в пустыне, торговал рыбой, потом он долго спал, дальше летел над всем миром, падал, ныл и только спустя четыреста пять изменений в мозге, Сэвен достиг точки своего вспыха, кульминации осознания. И только когда он его окончательно достиг, он смог прекратить эту агрессивную свою сомнамбулу, очнуться и понять, где он есть.

Место его судьбы выглядело слегка риторически – он как будто вернулся к началу всеобщей пустоты: четыре хижины без курьих ножек (съедены были), две лодки с навесами, кусок воды, сноп, солнечная батарейка у кафе, а в кафе на аукцион выставлен бутерброд с яйцом и чернокожая женщина кричит оперным голосом. Эта мистика могла бы любого напугать, но Сэвену она нравилась. Он с удовольствием сидел на берегу, застывший не как кулак, но как камень, сплетённый из мудрости и ожидания. Он сидел тут и никакой пропасти больше не видел и не видел марганцовку из крыш, а видел бонь, бень и пересыпные пейзажи – нечёрствые, неглухие, а движущиеся, подвижные, перекидные, как на календариках, хаотичные и в то же время последовательные. Зуд постепенно уменьшался, когда он тут сидел.

…Вышло солнце из полосы, выпрыгнуло, и вместе с ним прибежали сюда гуси, йети, звуки, малуки, вышли моряки, деточки, кольцеватые козы, все стояли и смотрели на белого человека большими глазами. Это непонятно было, какая тут страна, с виду – собирательный образ, однако слишком натуральный, будто помещён был во вневременные декорации, но в этом не было подвоха, в этом было чудо, но никак не подвох.

– Привет, – проговорил Сэвен. – Я где?

Но они не понимали, перемигивались, руками размахивали и всячески пытались общаться без слов. Так бы и продолжалось неизменно, так бы и длилось без конца, если бы Сэвен сейчас замялся и не проявил инициативу, но он не замялся и проявил, а именно – вынул книги из рюкзака и сложил из них домик: не для себя всего домик, но для головы конкретно.

– Я себя ищу, ищу место, в котором я настоящий есть, – имелось в виду.

И когда они увидели его инициативу, и когда они увидели, как независимо его голова может жить там, в этом маленьком домике, что он носит с собой, они поняли всё или что-то, и они окликнули его таким плотным родовым звуком, как будто он изобрёл для них творца повторно – если не самого первого изобрёл. Из народа сначала вышел танец – из всей группы, а вскоре вышел от них представительный, хоть и не менее тогций, чем другие, мулат. Он отделился от общей массы, заёрзал, ссутулился и смущённо сказал:

– Тебе через озеро к озеру.

– Лодку возьму? – спросил Сэвен мягко, стараясь не спугнуть собеседника.

Мулат потупил глаза и ответил:

– Можно.

Сэвен зашёл в воду, прошёл до камыша и ввалился в лодку. Матросы выставили зубные улыбки, почесали репчатые носы, прощупали мокрым пальцем направление ветра и отпустили судно болтаться на природном шарнире. Вода была неспокойная, озеро морщилось или кривлялось, а может, так всегда жило, перемешивая события с событиями что ни день: люди бельё стирали тут, мыли рыбу – ловили и мыли рыбу, продёргивали лодки сквозь воду. И это была, конечно, только вступительная часть, подготовка к тому, что происходило там. Там, где рос синий, там, куда плыл сейчас Сэвен, не догадывающийся о том, куда он плывёт. Шторм трепал их саморубный кораблик, но при этом не давал ему возможности перестараться – сгинуть или утонуть. Они плыли очень долго, казалось, столько воды нет в природе, сколько они плывут, однако они всё плыли и плыли, не замечая ничего, кроме ничего.

Наконец лодочка начала смещаться вбок, и вскоре они пристали к берегу. На берегу были следы от костра, были факелы потушенные, там лежали травяные подушки на пересыпных скамейках у воды, там же стояли книжные шкафы, пуловеры на буквах-вешалках, хортас и положительные формы рельефа.

– Что это? – спросил Сэвен у моряка, который вязал канат к острому крючковатому камню.

Тот окинул руками пространство и сказал:

– Паредем.

Целый век он оставил за спиной, век или время целиком, теперь тут был сгусток вместо природы, сбродная субстанция новая, никому не знакомая, никем не преданная, теперь тут корн начинался, корн или паредем, нгбора или малибас – любое слово ему незнакомое до того.

На берегу Сэвена встретил босой пожилой мужчина – энергичный и причудливый тип с выжженной в серый щербатой головой. У него была добрейшая улыбка, и ещё он руки складывал очень своеобразно на груди, словно желая радость свою в пучок собрать и выдать кому-нибудь от всей души.

– Мы, хамернапы и броны, рады приветствовать вас тут! – выпалил он волнительно.

– Простите, я не понял ни про бронов, ни про хамернапов, кто это такие…

– Так и должно быть, что вы не поняли! Вы ведь их не знаете! – сказало существо и улыбнулось так ласково, словно в нём была заложена вся доброта мира. – Но я вам о них расскажу – кто они. Броны и хамернапы – это сущности, сцепленные силой Паредем в единый город или остров, скорее, клочок-остров можно говорить, так как у нас даже часов больших нет, какой же это город без часов?! – выразил встречающий свою мысль как мог.

– Это верно, – отозвался Сэвен, расслабившись.

– Скажу вам больше, у нас даже нет тут времени.

– Нет времени совсем?

– Мы его отключили, не держим, вы это сами скоро почувствуете. Что ж, думаю, вам надо отдохнуть после дороги, мы подготовили вам дом с чердаком на холме, кодовое слово Aliius, не бойтесь названия, оно живёт само по себе. Я буду вашим хамернапом (мы не говорим хаус-элъф), меня зовут БомБом.

– Я Сэвен.

– Вот и познакомились!

Потом они поднимались по лестнице из блестящих камней (сфалериты), а вокруг стояли дома из живых деревьев, перемещались мошки-тотошки, зелёные яркие, и жёлтые лохматые пауки, все добродушные на вид, вполне предсказуемые. На танжериновых деревьях вызревал вкус – капельки цитруса, как маленькие мешочки с отражениями, цветные и ароматные (Сэвен растёр парочку на руке). Шуршание кружевных птиц ещё, солнечный торт, блум и кипарисовые плетения.

Вскоре был слом дороги небольшой, они свернули, и Сэвен увидел свой дом – это был живой дом из вполне живых деревьев, вокруг летали какие-то звуки, травы мерцали, жукалки, иногда шорох прилетал слева сверху, – наверное, птица или смехотливый макак ковырял червяков.

– Отдыхайте, я зайду потом, – сказал хамернап и улыбнулся так тепло, что ледники бы растаяли, будь тут ледники.

В эту ночь Сэвен спал мало, а в основном прислушивался, смотрел, удивлялся, что очень уж там всё было не такое, даже воздух – что ли, более веский, существа живые более плотные и совсем ни в какие ворота луна. Она висела огромным леопардовым шаром так близко к крыше, что, казалось, выстрелишь из любой рогатки – и убежит.

Ночные птицы щекотали тишину – качались на ветках, где-то вдалеке озеро укладывало себя в огромное одеяло, порхали ночные геометрицы и стеклянные моли. Насекомые тут были очень вежливые, почти саксоны, он слышал, как они летают около дома, но в дом не проникали без спроса – природный этикет. Сэвен спал теперь на открытом этаже и чувствовал всё это подробно, телом чувствовал, как дерево-дом пахло смолой сладковато-пряной, как звуки из чащи живые плелись, как менялся эпитет ветра. Стратег улыбнулся, умиротворенно зевнул, приписал наличие небольшого зуда в груди дорожной усталости, подтянул плед и практически моментально уснул.

ИЗОБРЕТЕНИЕ УЛЫБКИ Игра в слово

…Этим не кончилась природа, но этим и не началась. Человек со множеством голов метался: не знал, то ли превратиться ему в сгусток, то ли рассыпаться, так рассыпаться, чтобы остаться и, будучи чьим-то ощущением, быть ощущением и себе…

Воздух разрядился, вспышка без звука, и сон схлопнулся, как старая звезда. Сэвен вздрогнул телом, почувствовав собственное дыхание, открыл глаза и долго встраивал изгибы растительного чердака в свою систему восприятия мира, приспосабливался к этому дому, надушенному утренними сквозняками – запахом пряной росы и солнца. Всё было очень непривычно ему.

Кто-то глотал ибогу на обряде инициации, кто-то был мистик от работы, кто-то вырабатывал гормон, кто-то питался эхом, а Сэвен лежал на чердаке из деревьев, объединённых идеей созидания, щурился и ума не мог приложить, но зато активно прилагал усилие к тому, чтобы осознать себя в этом месте.

Мысли витали над головой – двусмысленные и попроще, мысли были самым откровенным образом видимы, они дурачились и скакали по помещению, сталкиваясь в картинки и разлетаясь по выводам – похоже на колонизацию разума, но нет – обычная путаница после сна. Одна из мыслей, задрав самомнение, врезалась Сэвену в висок – щекотка для фантазии.

– Эй, отстаньте! – засмеялся стратег.

Вскоре маховик событий окончательно раскрутился, нежная стеклянная тишина лопнула – вдребезги, с лестницы поползли звуки, и через мгновение на чердаке возник робкий услужливый хамернап. БомБом этикетно помялся в углу, разулыбался и торжественно поставил перед Сэвеном природной работы поднос из древесной тверди. На подносе стоял нежно-сахарный смоляной стакан с зелёно-синей жидкостью, которая сама по себе извивалась, как ртуть, из стороны в сторону, перекидывала свою массу туда-сюда и, кажется, получала немыслимое удовольствие от этой какой-то своей очень личной травяной жизни.

– Это вроде лекарства?

– Это еда наша – корневин. Попробуйте.

Сэвен отпил на пол-языка, и сразу же несколько поехал нос у него в сторону (в сторону отвращения), но, взглянув на восторженное лицо хамернапа, он нос выправил и принудил себя сделать второй глоток. За ним же третий последовал, и так постепенно этот скользкий концентрат внушил ему доверие; сначала доверие, потом симпатию.

– Вкусно же!

Хамернап экспрессивно вздрогнул и сложил руки на груди, на сей раз в эмоции облегчение.

– Я волновался, что вы не полюбите. Но теперь всё хорошо, корневин хороший, это живительная жижа.

– Ну и отлично, что мы с ним друг другу подошли, – сказал Сэвен, вытянув из стакана последние капли. – Теперь на мадругаду?

– На мадругаду!

Они стремительно добрались до озера, перескакивая с каждым шагом всё резче из смежности в начальный уровень сотворения мира, где мысленными старателями захватывалась Фе в сачки. Сэвен расправился с досадой по поводу забытого пледа и вошёл в свою сочную растительную лодку, фонарь поставил на бортик, выставил искругленный нос судна по ветру и принялся приспосабливать общее тело к психофизическим особенностям воды.

БомБом остался на берегу и восторженно махал обеими руками, как будто стратег отправлялся в путешествие на другой конец земли (там растут парафиновые пещеры, хранители твёрдого света).

– А ты почему не плывешь? – крикнул Сэвен.

БомБом опустил руки (сложил их узорно на груди) и сказал в ответ:

– Хамернапы сторонятся воды, хамернапы не хотят знать больше, чем знают.

Сэвен пожал плечами и пустил лодку по гладкому обобщению координат, по картотеке разума, собранной талантливо в зашифрованные в жидкость манускрипты. Он вытянул ноги, облокотился на бортики и качался по течению, окутанный разумной уютностью, пропитанный иллюзией и вечностью, – непритворный мерцающий стратег. Подобный желанию, он исполнял себя, включая в насыщенный раствор жизни, созданный разумным некто для выращивания совершенных монад.

– Таких не бывает.

– Ещё увидишь!

Распух горизонт, вытаращились первичные создания друг на друга, провожая канун, подошла очередь, раскрылся небесный живот и тайна – шар вырвался из земли (показалось), а на деле это берег наклонился, выставив напоказ откровенную позу новорождённого дня. Тугое гипнотическое небо растрогалось и напустило облаков, провоцируя пасмурность; потом только спустя сорок ветряных толчков на гладкой поверхности высоты снова проявилось чёткое огненное пятно – память о солнце, воплощенная в нём самом.

Стратег переместил взгляд с небесной организации вниз, чтобы не остаться с вывернутой мыслью, и переключил внимание на участников мадругады, раскиданных по нежному диапазону воды. Кое-где встречались сообщества лодок, и если в них не экстраверты гудели (он уже насобирал достаточно сачков), то Сэвен подплывал ближе и любопытствовал:

– Что это у вас?

– Производство случайности!

– Медицинская кошка!

– Дни содрогания!

Броны смеялись и совмещали мысли, смотрели, как из нескольких предположений общий вывод напрашивался. К другим подплыл, у них там приборное собрание.

– Что измеряете?

– Уровень мира в клетке! И уровень кромемира.

Сэвен поспрашивал ещё, а потом к одиночкам поплыл, там витание лучше чувствовалось; это витание как атмосферное явление – глаза видели тоже, но чаще интуитивно оно добиралось до нерва. Это на снег не похоже было, а именно: над водой вызревало пространство особым способом. Броны ловить оттуда могли умозрительно, сачком замахнутся и тянут Фе.

Одиночки были менее разговорчивы, но вполне дружелюбны. Среди них чаще всего встречались буквальные броны («буквальный» означало «тот, кто складывает из букв»). Эти броны жили в специальном районе Поэто, где у них была своя «пледовость» – атмосфера, позволяющая писать. Буквальные (литературные) почти ничем не отличались от других бронов, кроме того что были склонны к одиночеству и вечно забывали маршруты, по которым двигались (чтобы не сбиваться, им приходилось каждый раз отмечать свои следы авторской печатью, которая была у них на подошве сандалий). Ещё они могли с чердаков своих по сто-двести мадругад не выходить, но зато потом появлялись на озере с таким огромным сачком, что даже экстраверты бывали удивлены, а удивить экстравертов по-настоящему мало у кого получалось.

Стратег прижался затылком к бортику, соединяя твердые части пейзажа в особого вида пространство из сплетенных в фигурки парейдолей, которые рождались не однажды, а прямо сейчас появлялись из мыслей, выходящих из мирозданной норы за собственные границы. Он взял сачок и сразу же замахнулся, ждать не стал, замахнулся, но вышло не сильно удачно – всё мимо мыслей; пустота в сачке и пара бытовых рассуждений о доме со сверчком, который он никогда раньше не собирался купить.

Человек-стратег улыбнулся и расслабил виски. Спрятал когнитивные наживки и теперь просто лежал в лодке, но непросто лежал: смотрел на эти токи-лучи, подергивание солнечных ниточек, подлинные миражи из воды, мерандовую густоту тени и силуэты неочевидной формы (абобра, щупик, борец)  – вторжения соседних фантазий. У мысли монополия внимания – это он раньше так думал; теперь же втянутый в картину мира общую обучился он ловить историческое эхо (выдержанное), парадоксы распознавать, а ещё иногда так вот настежь рот открывал, аааа-вээээ, и туда сыпались его будущие предположения.

– Лечи меня загадками бытия.

Он долго бы лежал на воде, но только ощущение новое сработало, пришло от уставших мышц: «Пора бы к берегу». Стратег поставил лодку на течение, на место поставил, угодил в поток и вскоре прислонился вполне очевидно древесным корпусом к жёлтому зрелому песку.

Хамернап стоял на том же месте, в той же самой позе и с тем же выражением лица, только фонарь его выдавал, это был теперь дневной кропотливый фонарь вместо ночного с широким лучом.

– Как вы, хозяин? – спросил хамернап, помогая Сэвену снять с себя лодку.

– Ничего не поймал существенного.

– Тут улов не сразу даётся. Когда-нибудь потом, в нужный момент, вы найдёте в себе пойманные мысли.

– И это неплохо.

Сэвен поставил лодку в укромный валунный тенёк, уложил аккуратно сачки в своей голове (в голове не сразу укладывалось), почесал в области груди (немного зудело) и выдвинулся на соискание эмоции.

– Какие у нас планы?

– Идём на праздник изобретения улыбки.

Недавно прибывший закатил брови.

– Изобретения улыбки? Но её уже…

– Да-да, кажется, её давно изобрели, но мы представляем, как это было.

– Ну так веди меня скорей!

Солнце висело тёплое и большое, как близкий родственник. Вокруг не каменный мешок лежал, но вальяжные сырые красоты, природа, полная интригующих чувственных данных. Стратег и хамернап тянули свежую энергию из пейзажа, пели, корпели и перемещались от воды к лесу и от леса к воде, долго гуляли, пока не пришли к обратной стороне всего – внешнему побережью острова-клочка. Там пляж был расфасован на активные зоны, и в каждой из этих зон происходило какое-то действо, а в целом то ли театр, то ли новый бедлам-роял: на песке прямо или на ковриках из травы трогательно-лохматых сидели разной судьбы существа.

– Это у бронов браай, – прошептал БомБом.

– Браай как праздник?

– Как он.

Броны сидели и скалили зубы, но многие не скалили, и Сэвен сразу на них обратил внимание: там одна руками махала, другой дрожал, третий перекатывался с бока на бок, как неваляшка, но не как гром.

– А что здесь?

– Мы думаем, что каждый имеет право выбрать себе ту улыбку, которая ему подходит. Вот у нас есть девочка Зира, она улыбается руками, трясёт ими, когда ей весело, а вот Кимбер смеётся, напевая песню про Джимми и Свима, так и поётся там: «Свим, Джимми, свим». Попробуете свою улыбку придумать?

– Я попробую, но не уверен.

Сэвен сел на коврик рядом с другими, и, увидев, как заразительно гудит рядом сидящий, он тоже захотел вытянуть губы в трубу (его частенько подмывало так рассмеяться – тромпеттом, но он стеснялся при людях). Теперь он попробовал – и получилось! Сэвен двигался по комедийным рядам и гудел так каждый раз, когда ему становилось смешно. Он втягивал и вытягивал губы, реагируя на чужие кривлянья и на своё.

– Почему я раньше так не улыбался?! Намного больше радости!

Он посещал самые разные уголки браая, даже самые острые, и смотрел на шутки разные, и везде эти губы в трубу складывал. На одном из открытых пространств рассказывали о том, как «шире-рот» улыбка на большой земле появилась (улыбку, как и цвет, именно человек вынул: из природы в первом случае и из себя во втором).

В этом рассказе-спектакле косматый Дженго сидит на песке и раздражает прохожих своей весёлостью. Он так улыбается искренне и, кажется, премного доволен этим резвым игрушечным днём, у которого одна погода чего стоит – немалого. Так он сидит на песке, а между тем проходят по дороге люди разнообразные и смотрят на это создание человеческой плоти удивлённо: всё не могут понять, что он там делает со своим лицом.

– Простите, чем вы сейчас занимаетесь как бы? – спрашивает рисунком некий мужчина, с виду приличный и в одежде.

Дженго рисует свой рот растянутый на песке и получает по уху от проходимца.

– Это не оскал, – пытается он объяснить собеседнику жестами, – это я добра тебе желаю. Но вместо понимания с его стороны получает одну лишь обиду и слюни, выброшенные в лицо ему.

Косматый расстроен немного таким диалогом, но продолжает раздвигать губы по сторонам, обращая внимание населения на свой диковинный проект. Ночь изощрённо ложится на песочный матрас, а Дженго всё сидит на этом примятом собой же местечке близ городов и блестит белыми фосфорными зубами. Лепечут что-то невнятное водные твари, миллионноглазый свет озаряет ночные пейзажи, и нет ни единого повода человеку вот так сидеть, с выпученным ртом на берегу, но всё же тут он.

Устал к утру косматый, улыбку спрятал и поспал немного, а затем снова присел и зубы свои выставил – галерея радости, но не всем такое искусство понятно.

– Зачем это он? – перерисовываются зеваки возбуждённо.

Поморщились, пострадали и, наконец, догадались, что предпринять. Посылают к нему девушку миловидную, с узорами из волос. Она садится рядом с Дженго, прислоняет к коленям его кремовые свои ноги и молчит. Кажется, теперь он понял, зачем она пришла, объяснил:

– Это улыбка, я так называл её. Пусть люди делают так, когда им хорошо будет. Когда они доброжелательны, когда они мечтают. Попробуй.

Девушка посмотрела на него возмущённо сперва, а потом очень медленно начала передвигать уголки губ в сторону висков, стараясь получать удовольствие от происходящего, и действительно удовольствие было получено. Вскоре они смеялись вместе: улыбались сначала, а потом и смеялись вовсю. Люди, что вокруг стояли, хотели представить это позором, но потом им так смешно стало от этой идеи, что они и сами заулыбались, достали внутренние улыбки и заулыбались ими, и никому не было страшно, оттого что все были счастливы. И пошли люди оттуда по всем местам земли и всем демонстрировали это вот сокровище, что у каждого человека при себе имелось – только пользуйся, и даже на луну показывали, которая на одном боку лежала, – вот, мол, небесная улыбка. И стало это учением самым естественным для людей: с помощью него можно было надёжно отличать хорошее от плохого, а это ли не главная цель любого большого человеческого учения?

…Сэвен вытянул губы, благодаря актёров за спектакль-рассказ (после него он чувствовал себя хорошим, и это было очень приятно). Затем стратег ещё немного походил по брааю, рассматривая другие постановки, и только когда губы-трубы устали совсем – только тогда он перешёл обратно на свой стандартный «шире-рот».

– Мне опять хочется, как раньше, губами делать в стороны, – признался он хамернапу, когда они присели вместе на один из травяных ковров.

– Это понятно, вы же человек больше… Но вы больше, чем человек.

– И чем я больше?

– Вы любопытный. Обычно люди не ценят улыбки и многого другого не ценят и не знают. Они быстро привыкают к удивительным вещам и перестают понимать, как что появилось. С бронами такое тоже случается, и поэтому иногда мы ставим спектакли – это напоминание о том, как всё тонко и интересно устроено вокруг. Только представьте, ведь когда-то кто-то изобрёл знак, обозначающий радость и хорошее настроение, и его принял весь мир, весь мир согласился «носить» этот знак на себе, обменивать его или дарить…

– Люди сейчас тоже, кажется, увлеклись генезисами: вспомнили, от чего улыбка произошла, и теперь улыбки настоящей не найдёшь – одни оскалы, – съязвил Сэвен.

– Наверное, у них просто внутренняя улыбка сломалась, поэтому они скалятся, – предположил хамернап.

– Возможно. Я как-то сразу представил… Если в человеческом мире что-то ломается, то там сразу же открываются сервисы по починке этого. Наверное, скоро появятся и сервисы для внутренних улыбок. Вот будет забавно: замена настроения, смехоочистка…

Стратегу понравилась собственная шутка, и он ещё раз улыбнулся трубочкой, а следом за ним и БомБом застенчиво зашевелил ушами.

– А тебе идёт! – констатировал стратег.

– Улыбка для хамернапа – это признак вида, мы её всё время изучаем на себе и на других…

Сэвен хоть и смеялся много, шевелил лицом, но всё-таки стратегической сноровки не терял, к примеру, сейчас он уловил боковым зрением какое-то перемещение рядом. Он перевёл взгляд в сторону и увидел, что некоторые броны стали на цыпочках уходить с пляжа.

– Смотри-ка, куда это они?

– В корнебар. Там дегустация новых сортов корневина.

– А почему на цыпочках?

– Тренируются в лёгкости…

– Пойдём туда скорей!

Корнебар находился на восточной стороне острова, там, где стоял в плетёной вазе из камней большой маяк из негасимого костра, там, где вода стучала о саму себя, а иногда происходило созвучие, вакуум, иногда вода соединялась со звуком, и получался тоже в некотором роде му шар (твёрдая музыка), только его нельзя было потрогать, был он не предмет, но ощущение. Впрочем, тут таких непредметов повсюду множество было.

Добрались они быстро (это же не океана берег, где по манграм продираться утомительно, это же озеро тут). Сэвен искал глазами, где мог быть бар, потому что вблизи никаких признаков сооружения не наблюдалось, он ощупал взглядом пространство старательно, но выискал в нём только гигантский баобаб, такой огромный и маневренный, что казалось: это заводик был по производству ветров и тут же – фирма по управлению облачностью.

– Вот мы пришли, – сказал хамернап, подойдя к гиганту вплотную.

– Бар в дереве?

– Я покажу.

Дерево было как перевёрнутый корень – именно таким и казалось. На этом его проблемы не заканчивались. Если обычно даже самые странные деревья состоят из твёрдого вещества и сока, то это было страннее всех, потому что оно было сухим и мгновенным – его форма постоянно менялась за счёт того, что вместо коры на нём росли шёпоты и шорохи.

Это были не страшные шорохи, не шорохи-декорация, а такие нежные, пушистые, как из детства, их можно было усиливать, закрывая глаза, – в голове они перемешивались с воспоминаниями и мягко обволакивали сознание, не как идея, но настраивая на общение и лад. Шорохи вились по спирали – были как древесная ось, но с функцией, относящейся ко всему живому. Это был натуральный броновский фон для мыслей.

Новые гости немного повпечатлялись тут, а затем оставили гиперствол на поверхности самого себя показывать и пошли по винтовой нарезке точно в корень. Сэвен шёл, продираясь мысленно сквозь груду придаточных предложений, которые вызревали у него в голове реакцией на увиденное, – шорохи запустили беседное настроение.

Стратег спустился с последней ступени и увидел, что внутри там был приятный полумрак, фонари, как везде, перепоны и статуи из глиняных чашек, через которые просачивался упрямо внешний тёплый свет, рисовал глобусные мотивы на столах, отображая на импровизированной карте из света-тени новые волшебные земли.

Через щели сюда проникали остаточные шёпоты, это была будто щекотка, отображённая в рисунке, – шёпоты вились уютно вдоль стен, изображая ковры. Везде были расставлены любимые хамернапами носочные деревья, разноцветные, разных форм, фонарей множество тут же горело, и щедро были развешены всюду картины, на которых представлены были разные этапы жизни этого самого дерева-корня: как оно родилось из особого предназначения семени и как потом стало баром. Внутри оказалось очень хорошо и приятно, это была не имитация уюта, но сам уют, укромная яма, в которую одиночество не высадится никогда – слишком мимо замысла.

Сэвен нашёл себе местечко у стойки, расселся, выдался и начал дегустацию живительных соков, не забывая обращать внимание на происходящее. Так было там весело, в корне, броны общались друг с другом активно, забористо, а помимо: кто-то танцевал, другой писал, третий прибор конструировал, но эти деятельные в основном за столиками сидели, а стойка была предназначена исключительно для разговоров. Вот и к Сэвену почти сразу подошли знакомиться, обнаружив, что он новенький. Подошёл парень в гипнотическом жилете и заговорил:

– Привет, ты из людей?

– Вроде того. Стратег.

– Ну надо же, это редкость у нас. А я вот родился тут, не в один момент, конечно, а постепенно, но всё равно я никогда не видел людей. Расскажи, они все такие, как ты и как мы? Длинные палки, к низу разделённые на две?!

– Да, только они менее плотные, что ли, броны как будто в среду втиснуты, сплошные, а люди как коллаж.

– И как же через них проходит энергия, если они не одним куском?

– Звуки – по костям. Жизненная сила – по каналам, которые у большинства забиты (курильщиков много). Вообще, силы мало там, зато есть любовь, она вот проходит без проблем, некоторые люди умеют любить.

– Умеют любить? Как это странно звучит. Люди думают, что любовь – это способность?

– Эм… А что это?

– Ха, ну и ну. Любовь, понятное дело, – это основа, оплот.

– Вы о любви к ближнему, да?

– Я о любви, которая выстраивает очертания Паредем, я о любви как пружинке, на которой вибрирует этот остров.

– Пружинка…

– Ой, я, кажется, забежал вперёд. Вам, видимо, ещё только предстоит увидеть Там… У вас была девушка на большой земле?

– Не знаю уже, я думал, что была, но никого ведь со мной нет здесь.

– Не расстраивайтесь, дружище, в Паредем это происходит быстро – соединение узлов.

– И качественно? – ухмыльнулся стратег.

– Только навсегда.

– Вечная любовь? Я всегда говорил, что строю её, но только с разными женщинами.

– Так не бывает, конечно.

Новый знакомый похлопал Сэвена по плечу, откланялся и пошёл прочь, а к нашему герою продолжили подсаживаться броны, они подходили и подходили, принося новые коктейли из корневина, они слушали его рассказы и старались ответить ему, когда он спрашивал. Иногда он задавал одни и те же вопросы, и ответы, как ни странно, были очень похожи, как будто броны присочинять не умели.

– Неужели вы не умеете присочинять? – спросил он у какого-то кудрявого, с которым они общались теперь.

– Мы только этим и занимаемся! – сказал тот, и оба рассмеялись.

Когда все новые и старые сорта корневина были перепробованы, Сэвен вышел на улицу, наполненный свежими редкими знаниями об окружающем. Он стоял там под огромным горящим небом и отдавал себе отчёт, что везде вокруг в воздухе витают идеи, и концентрация их запредельная, так и хочется ухватить парочку за хвост. Стратег потянулся рукой вверх, но ничего не поймал на голое воображение…

– Наживка хорошая, но практики нужно больше, – услышал он голос.

Сэвен повернулся и увидел, что рядом стоит один из тех колоритных бронов, у которых голова большая и ясная, как сам свет.

– Добрый вечер, а вы умеете их ловить?

– Это моя функция в некотором смысле – ловить их и ставить на место. Я Лон, мастер по починке интуиций.

– Я Сэвен, стратег, приятно познакомиться.

– Ваш какой дом?

– Пузатый, с равнозагнутыми деревьями, кодовое слово Altius.

– А у меня Fortius , выходит, что мы соседи! Я как знал. Очень рад.

– Вы домой сейчас? Могли бы вместе.

– Да-да, пойдёмте.

Они выстроились в линию горизонтальную каждый на своей стороне и пошли по тропинке твёрдой, продавленной из следа в следовость. Вечером тут звуки дёргались, как магнитные бомбочки, но это было не везде, а только в некоторых местах, где удавалось столкновение со звуком, а звук этот был разумный, насыщенный: мельтешит птица, растение пьёт из земли, потягивание дерева – готовится спать, округляются бутоны – скрежещет начало жизни, цветок выходит, шлёпает плавником рыба, кряхтит многоклеточный зверь (ищет сны). Сэвен прислушался и обнаружил стихийность, а раньше он этого не понимал.

– Такие разные звуки, и я услышал собой.

– Паредем открывается.

Он как будто стоял сейчас перед зеркалом собственной жизни, видел целиком всё, не желая понять, что он был: фигура или человек, а может, картина, тень или нерождённый ребёнок, король или инкубатор для энергии. «Мы всегда есть многое», – слышал он слова Допса. Перекатывался свет от луны к камню, и он чувствовал, как в нём заживляются раны, как он спасён внутренне этой раскованной красотой ночи.

Сэвену захотелось говорить.

– Лон, а расскажите об интуиции, что это?

– Знал бы я, – усмехнулся мастер.

– А много у вас заказов на починку?

– Когда как. Иногда броны тянут такую большую идею – создание новой парадигмы или флай, тогда интуиции от перенапряжения часто портятся угнетённые, и тогда я много чиню, а иногда, напротив, вот спокойный мир, и никто не ходит ко мне. Но и тогда я не коплю в себе, не изнашиваюсь от безделья – в пустые моменты я люблю кувыркаться на траве, так вот совершенствуюсь, сглаживаю резкие углы. Мастеру по интуициям надо стремиться уходить от углов и линий, стремиться к кругу: круг – это самое безопасное состояние материи.

Они шли через чащу, на руках у них висели проблесковые фонари, так что сбиться надо было ещё постараться, но они и не сбились, а, напротив, даже очень правильно пришли. Вечер слепил темнотой снаружи, а внутри него шевелилась зигота равнодающая: на поляне вздымалось в полный ракурс горящее огненное поле. Поляна светилась тысячами световых встряхиваний, это были как будто точки размазанные, сбежавшие с дверей скважины, танцующие свободу.

– Светлячки резвятся, – пояснил мастер по интуициям.

– Я никогда не видел такого…

– Вы бесконечно счастливы?

– Я именно вот так вот бесконечно счастлив.

– Тогда поздравляю! Это ваш момент!.. А я и забыл свой первый, столько уж их было…

Соседи сели на валуны и долго играли с этой светящейся массой, колыхали её, смещали, дули на неё – очень осторожно всё, чтобы ничем её не повредить, никак не напугать и не переделать – такого они не желали светлячковому полю. Так они долго пылали, вместе с пыланием обсуждали имена Фе, а потом опустили головы на камни и смотрели на раскрывающиеся созвездия.

– Это абсолют? – спросил Сэвен.

– Тут? – уточнил Л он. – Нет, ещё нет. Абсолют бывает, когда в конусе события соединяются – настоящее и будущее, тогда абсолют.

– Я бы хотел абсолюта, – сказал мечтательно Сэвен.

Висели звезды на небе и на земле, пахла трава-какана первичной сыростью, тенями, капресой. И это не мирор был, не обратный мир перевернутый, а просто выбравшийся из того, где войны развязывали, как денежные мешки, где новые дудки изобретали для крыс – ящики с мнением, и от мыслей избавлялись, как от детей, – применялась контрацепция знания, лесть-фальшь, бумажки с подкорками. Сэвен не хотел сейчас о том вспоминать, и он не вспоминал уже, а просто наблюдал за моментом со стороны, ему нравилось наблюдать, как они теперь лежали тут в каменных выступах, как они молчали, брон и стратег чувствующий, не обезвоженный, молчали и украдывали у тишины источник, смотрели, как шевелится огненная фибра, переходит сначала в эмоцию, потом в память.

ГИПЕРТРОФИЯ МУХИ Фабрика истории

– Что это? – вскрикнул Сэвен, увидев над головой две большие чёрные гусеницы – спросонья и не то привидится.

– Это ваши носки. Готовы носиться.

Над ним стоял БомБом в своём амплуа хамернап: руки скрещены на груди, улыбка восторженная (искренность в разрезе), нос-махинация и щербатая голова.

– А мы куда-то идём? – стратег поинтересовался.

– Вы отдохнули после мадругады, и теперь мы идём узнавать Паредем – сначала. Потом в комнату смысла. Это ваше функциональное пространство, вы можете там работать по своему заданию…

Сэвен пожал плечами, переводя на другую тему, потянулся, выпил завтрак, умыл лицо, вычистился и поразвёл волосы в микроволну.

– В путь, БомБом.

Они попрощались с домом – до вечера, укромная шапка!  – и пошли по тропинке между деревьями, где то подъём, то спуск, и поэтому ноги не уставали вовсе, щадящая зарядка – ландшафтный тренажёр. Небо выпирало разбухшее и не давало никому заскучать. На третьем повороте прямо лес расхохотался и выплюнул гибискус цветущий. Утро выдавало себя за день и пародировало чудеса.

– Мистер Допс попросил отвести вас первым делом на фабрику истории под названием «Гипертрофия мухи», тут несколько таких фабрик, но эта самая большая, – обозначил БомБом.

– Всегда хотел увидеть, как история делается, – прошептал стратег, не желая спугнуть предвкушение.

Они долго пробирались по лесу и наконец вышли к внутреннему берегу озера, а тут уже идти стало легче. Вскоре вырос перед глазами занимавший большую часть острова знакомый им пористый пляж, и там на насыпи мягких горных зёрен сидели броны и накручивали, спорили друг с другом, кричали, молчали, но в любом случае накручивали.

Сэвен увидел, что это катуши были у них в руках – то ли из ниток, то ли из проводов или какого-то другого происхождения. Броны наматывали эти громоздкие бобины и так были увлечены своим делом, что даже и не заметили гостей.

Стратег разместился в сторонке и попросил хамернапа:

– Расскажи о них.

И хамернап говорил:

– Это историки-броны, которые гипертрофируют. Они берут любое событие или момент и потом его гипертрофируют по-своему…

– И этому учат как-то?

– Для этого главное природные склонности иметь.

– А эти катуши как-то используются?

– Один катуш у них – как взгляд на событие, потом из многих катушей можно цельное событие смотать, каким оно было. Истории они закапывают в землю рядом с собой, оставляя только ниточку, самый край. Видите, это как будто трава вокруг, но это всё информация – так у нас история хранится.

– Но зачем это надо – гипертрофировать?

– Так события погниют все, если будут в натуральном виде…

– Теперь я понял немного.

Сэвен подошёл осторожно, стараясь не примять эту информационную траву, и немного подслушал, что там обсуждали (функцию репутации, галерейные леса, новые коктейли с экстрактом дождя).

– Какие они интересные, – сказал задумчиво. – Сколько мне ещё познавать… А вот это кто? – стратег указал на пожилого брона, который сидел с краю общей линии.

– Это старший историк. Можете у него тоже поспрашивать.

Сэвен подошёл к историку за интервью.

– Здравствуйте, я бы хотел поспрашивать тоже…

– Ну так и поспрашивайте.

– Вот интересует меня подробнее, зачем вы её закапываете, историю?

– Чтобы она не валялась под ногами.

– Хорошо, а вот скажите, чем история бронов отличается от человеческой?

– Способом создания. Человеческая история состоит из большого количества тоннелей, по которым нужно чутко пройти, чтобы обнаружить в конце этого тоннеля в себе человека, который приобрёл одно-единственное знание: как ходить по тоннелям. Люди забыли о том, что вокруг свободное пространство, что они свободны и могут создать тут всё, что пожелают, в этом свободном пространстве. Но люди продолжают строить в тоннелях, и хоть там места мало и света мало, но они всё строят и строят там, тратя жизни многих поколений только на то, чтобы пробить в этом тоннеле пару стен. А ведь всё, что нужно было бы сделать, – это понять, что никакого тоннеля нет. Есть узловые точки, есть события, от которых тянется нить, и людям надо просто поймать эту нить, а не перематываться ею с головы до ног, утрачивая способность ходить. Броны же строят изначально в свободном пространстве, они не задавлены нитками событий, но при этом всегда имеют представление о том, что в каждом из катушей. Так рождается чистая история.

– Чистая история?

– Это Фе. Что такое обычная история? Можно сравнить её со вкусом корневина: нельзя всеобщему объяснить этот вкус, все будут его по-разному воспринимать, так и история – всегда будет через пальцы жизни сыпаться. Это не то, что Фе. Фе – это чистые мысли изначально, ни через что не пропущенные, оригинал. Мы не объясняем Фе, но броны сами её чувствуют.

– А вы не пытались что-то для людей придумать?

– Мы хотели создать такое пространство, где историю можно было бы в существа встраивать искусственным путём, но это оказалось невозможно. Тогда мы изменили направление мыслей и открыли конус события, в нём история мгновенна. Вы попадаете в конус события, и для вас это чистая история, пока вы в нём.

– Как это можно понять, что вы в конусе события?

– Когда вы видите целиком всю картинку – пропитое, будущее и настоящее. Только так можно понимать историю, а не через дырявые лупы, приставленные к глазам режима, как у людей заведено. Какой-то человек садится за стол и начинает воевать, межевать государства, уточнять границы, развивать и рушить экономики – это он так историю пишет, но он не историю пишет, а отображает удобный ему набор информации. В итоге получается смоделированная историческая реальность, пространство с антропоморфным поведением, которое почти бесполезно для всех…

– Но всё-таки людям как попасть в конус?

– Пока мы не открыли такого человеческого состояния. Есть кое-что напоминающее вход в конус события – любовь… когда человек любит, он чувствует, что как будто понял весь мир…

Сэвен только собирался про это подробнее расспросить, только его эта тема захватила и потащила в себя, но тут к ним подошёл один из бронов и растворившимся голосом сообщил:

– У нас там фафель в Мартине застрял.

– Да что ж они лезут и лезут эти фафели! – вспылил старший историк.

– Что такое фафель? – осторожно спросил Сэвен.

– Пойдёмте со мной.

Они подошли к вескому, но не вялому брону, который, бледный и ошарашенный, сидел на песке с вздутым катушем.

– Это фафель, новая версия всеобщего духа, – медленно прожевал Мартин.

– Послушай, сколько можно перенаматывать предрассудки?! Понятно, почему застревает всегда… Сейчас помогу.

Старший историк подсел к перепуганному, взял у него распухший моток и начал крутить нить истории себе на ладонь, бормоча:

– Мартин, у нас дети соревнуются в придумывании религий, это их дело, а ты историк, ты умеешь гипертрофировать, вот и гипертрофируй.

Историк ещё раз недовольно помотал головой и обратился к Сэвену:

– Вот это к нам из человеческого мира идёт – фафели, это новые мистерии. Мы на них не обращаем внимания, потому что и так понятно: каждое существо в течение жизни занимается тем, что создает свою религию. На большой земле есть религия вещей, её содержит в себе религия дела (бизнеса), но бизнеса как такового в чистом виде в природе нет, есть лишь человек, создавший эту маленькую религию. Религия вещи живёт сотнями лет, но религия мысли иногда держится тысячелетиями. А когда она перестаёт быть востребованной, люди разрабатывают новую религию и, как правило, это обычная битва второсортными иллюзиями, которая кому-то выгодна. Нам в Паредем это неинтересно, мы сами эти иллюзии пачками создаём…

Тут у историка катуш закончился, он вложил его в заранее заготовленную ямку (хранилище истории) и поправил хвостик, чтобы он встал ровно с другими, напоминая траву.

– Надеюсь, я ответил на ваши вопросы? – уточнил историк.

– Спасибо, теперь многое ясней. Только про фафель не совсем понял…

– Вы можете раскрутить у нас один из катушей по этой теме, они вон там, видите, где песок более доисторический, как будто из старых городов.

– Такой рассыпчатый, как пыль?!

– Вот-вот, именно там.

Сэвен нашёл нужное место, взял одну из ниток, потянул и постепенно начал ощущать, что это не простая нить вовсе, а нить повествования.

– Простите, а что это за слизь тут? – крикнул он историку.

– Не бойтесь, это контекст. Для понимания эпохи и настроений.

ФАФЕЛЬ Теория ничего

Небо перетянули небом другим – более мистическим (тому не хватило виолет), нарастили из шерсти ковёр на асфальте в виде спонсорского значка, потом ещё вытащили сюда, конечно, подмосток с колоколом – по привычке, соли мешок – чтобы знали, в чём соль, стул и семь вёдер зелёных лилий церемониальных.

Всё это было размещено тут для выступления «кротов» – этих странных и великолепных людей, которые потрясли мир, как большую солонку над чьей-то пресной и неудачной шуткой. Кроты носили шесть шляп мышления, ордена и штаны из оленьей кожи, рисовали тактосхемы, замкнутые друг на друге, падали и поднимались, как курсы валют, но всегда с достоинством хранили свою монополию внимания. Конечно, это были особенные кроты, а именно: кроты, раздобывшие зрение. Кроты были небеспечны, но обеспечены: у них во владении была личная чёрная дыра и три пары йегудийских рукавиц.

Успех пришёл к ним после того, как они выдали миру новую потрясающую воображение концепцию веры. «Кротовый проект» моментально вырвался в лидеры «духовного соревнования», сместив конкурентов, в том числе весьма перспективную теорию приватного неба (теория доказывала существование в космосе специальной «парковки» для душ, место на которой можно было бы забронировать заранее).

Как же всё началось у кротов? С креативных собраний, которые они устраивали везде, где им удавалось собраться. Кроты имели такую привычку – собираться, и, следуя ей, они всегда собирались по разным причинам: на работе за деньги и вне работы за идею. Они собирались где-нибудь в пабе после трудового дня, заказывали кактусовый библейский нектар, лимоны и соль (вот он будущий символ) и пили за эту самую идею, которую так сильно хотели поймать. Они обсуждали варианты реформы, по которой прошлую святыню свергают (в едином творце никакой загадки не осталось) и ставят вместо что-нибудь более вызывающее, многослойное, можно не персонажа, но тему даже; даже тема более-менее великая-весомая неплохо бы подошла. На место «главного героя» и гармоническую коробку выдвигали, и камень, управляющий надеждами, и химический вариант вечности. Но всё было мелко.

– А что если сверхптицы?! – вскрикивал кто-нибудь на таких собраниях. – Птицам вон сколько лет, а они до сих пор загадочные. Найдём таких птиц, которые строят гнёзда необычных форм, скажем, что у этих птиц уровень эволюции плюс семь, что это сверхптицы, и вообще, по меньшей мере чудо – их увидеть, а если кто увидит, того пусть считают избранным. Через два поколения это уже будет устойчивое суеверие.

– Не выйдет ничего, птицы не харизматичные совсем, – кто-нибудь обрубал, и все начинали сначала думать.

Так без успеха и шло, пока однажды один из кротов не предложил фафель. Этот кто-то придумал слово и потом никак не смог объяснить.

– Фафель, – говорил он и погружался в магическую мякоть этого слова.

А окружающие интересовались:

– Что такое фафель?

– Сам хотел спросить!

Это была отличная идея, сами посудите. Вот, к примеру, старик сидит, у него лицо сокрушено, а кто-то говорит, что это морщины, да нет же, это просто свет так падает, оттого и лицо нарисовано сокрушённым, свет рисует людей.

– И что мы можем предложить взамен сокрушения?

– Человек всю жизнь ведёт борьбу с микробами, авариями и даже воздухом, который содержит газы, которые разрушают живые ткани, то есть человек впускает в себя то, что его сокрушает медленно. Так вот единственное лекарство, которое вы можете предложить ему, – это фафель.

– Почему фафель? Никто же не знает, что это такое!

– Вот именно. Нельзя сокрушаться по поводу того, чего мы не знаем.

Так помыслили, и вскоре это было самое загадочное понятие в городе – фафель, сначала просто понятие, потом явление.

– Фафель, фафель! – кричали восторженные адепты, и каждый своё представлял.

Началась пропаганда непонятного, шли концерты, посвящённые удивительному нечто, люди полюбили фафель за его простоту, люди верили, что фафель может изменить их жизнь к лучшему. Это была большая победа кротов над инертностью человеческого сознания.

…Сэвен добрался до катушного остова, отпустил нитку, и тут же она намоталась обратно.

– Спасибо за историю, – поблагодарил он старшего и пошёл искать своего хамернапа, который оказался, как всегда, тут как там.

– В комнату?! – предложил БомБом.

– Пойдём.

КОМНАТА СМЫСЛА Адаптация веры

Солнце горело так ярко, что птицы не щебетали, но щурились. Птицы щурились, солнце горело, и всё благоволило знакомству с комнатой смысла. По пути туда стратег и хамернап обсудили лето, медиду – погасшую звезду, цитадель, зрелость, корточки слона, жука кукуйо, инкубацию мысли, кроль, но Сэвену всё мало было. Он упивался Паредем, и это как ласка была особого вида – знания о ней.

– Хотел спросить ещё, а зачем вы давите синий? – задал он давно назревший вопрос.

– Это определяющее хобби. У существ должно быть такое, иначе они перестают отличать себя от всего другого, ну чем бы мы отличались от посла или кошки, если бы не давили синий?

– Тоже верно.

Они шли по свежему дневному лесу, усиленному солнечными вторжениями, запахами растительными, птичьим разговором, перекидными пейзажами. Вдруг хамернап остановился и просиял с головы до пят.

– А вот и она! Разрешите представить. Комната по извлечению смысла из всего, или просто комната смысла.

Это была овальная хижина из белого дерева, хижина или шатёр, а может, грибочек особый, но вообще-то, субстанция эта мало на что была похожа: облепленная лесом выгнутость, но не гнездо и не пещера, а такой замерший материальный взрыв – вот-вот продолжится.

– Что это с ней?

– Это пограничное образование – не тут и не там, поэтому мы не понимаем её формы, она не в конусе нашего события, это один из объектов небелковой жизни, но это, как и счастье, – процесс, а не сущность.

– Но счастье – это сущность, – заметил Сэвен.

– Это у людей так? Доктор говорил, что на большой земле счастье измеряют предметами: чем больше предметов у человека, тем он счастливее… Как можно всю жизнь заниматься собиранием предметов?

– Людям это нравится.

– В Паредем по-другому, – проговорил БомБом с гордостью. – Тут у каждого есть всё, что ему надо, и мы довольны, занимаемся любимыми делами, а не теми, за которые дадут больше предметов. Если бы мне пришлось кладези составлять и закапывать, то есть делать то, что делают обычно наши броны по сказке, я бы долго не выдержал, потому что ведь хамернапы чистоту любят, а там надо было бы землю рыть. И сколько бы мне предметов за такое не предлагали, я всё равно не согласен копаться.

– А на большой земле почти все вот так копаются, хотя копаться не любят.

– Но почему они не перестанут, если им не нравится?

– Потому что люди исторически привыкли терпеть.

– Как же сложно всё у вас там, хозяин Altius.

– У них там… Пойдём уже в эту комнату-процесс.

Внутри было продолжение непонятного: сила по ощущениям, а внешне масса, похожая на библиотеку, но только вместо книг там были ящики, и всё такое выпуклое – ближе казалось, чем есть. Везде линии были размашистые, нематериальные, как в впечатлении, если построить из него объект. Около ложностены стояла скамейка-крутон с замкнутыми перилами. Больше ничего из знакомых восприятию вещей. Света было мало тоже – матовый фонарный свет, да и тот яркий слишком, мимо глаза.

– Как это всё работает? – спросил Сэвен.

– Вы находитесь тут, и комната выбирает, что вам необходимо смотреть. Потом вы станете героем постановки, мы называем это состояние маар, только вы не сразу поймёте, что такое маар, сначала вы будете как бы смотреть извне, находясь внутри, но потом вы научитесь внедряться в смысл и даже сами сможете выбирать темы. Первые фильмы, скорее всего, у вас будут лечебные, жёсткие немного, но вы обязательно каждый анализируйте, ведь потом из этого надо будет собирать ответ на вопрос, который вы задаёте. Это как истории просматривать, только тут контекста больше и с вашими мыслями всё перемешивается.

– Ладно, попробую.

– Буду ждать вас снаружи.

Хамернап вышел, и Сэвен стал рассматривать эти шкафчики, надеясь угадать, из которого хлынет сюрпризом, но полное спокойствие, и он уже от скуки ящики пытался подвигать – оставались на месте, хлопнул, кашлянул, скамейку укротил – сел на неё. Ничего не работало. Вдруг у него из-за уха карандаш выпал (Лон подарил, когда объяснял теорию интуиций), и стратегу так захотелось почиркать, что он обратился к поверхности и почиркал, но не загорелось ничего, а просто карандаш ездил по вертикальной выпуклой немного стене-lomba. Большой карандаш тянул поверхность, словно большую ленту за собой, и это был бы рисунок, но слишком неровный, как сердце работает, – такой рисунок; это ползла идея, рождалась прямо сейчас под графитом, и вот что в ней было.

ЛЕЧЕБНЫЕ МААРЫ Анаморфоз

Там, на самом краю мандаринового сада, там, где перекатываются пейзажи по ракурсам, там живёт маленький смешной пророк. Сейчас он сидит на центральной площади как белый маг, а рядом с ним пылкий пес сидит, и они поют вместе песни о величие города. Иногда они меняют ритм и представляют публике удивительные рассказы (слава о них идёт по всему городу). Теперь мальчик вот такое выдаёт:

– В северной стороне суши живут особого темперамента люди – очень энергичные, они всегда топают, когда ходят, высоко-высоко поднимают колени. Знаете, почему они так топают?

Вокруг расставлены прохожие, сейчас они не идут, остановлены, увлечены. Вопросы принимают, но пока не отвечает никто.

– Топают со всей силы, идут и топают… Почему?

Не знает никто, одни потупились, другие шейными позвонками хрустят, запуская головы ездить из стороны в сторону.

– Как же вы не знаете?! Они топают, потому что боятся, что к ним бубнильщики в ноги залезут.

– Ну надо же!

Публика удивлена искренне, гомон пошёл.

– И много там бубнильщиков? – случайный прохожий встревает.

Пророк, он же белый маг, рассаживается поудобней, как рассада на грядке, и заводит, словно шарманку, ответ:

– Не то чтобы много, но выше крыши, а крыши там высокие. Стоит человеку замедлиться, они юрк через пятку прямиком в голову, и потом уж никакой врач его не выманит, что бы они там в своих крестовых шатрах не делали, – ни печеньем, ни внутривенными обращениями…

– И что он, опасный этот бубнильщик?

– Да как опасный, это так сложно определить, они ведь все разные, кто-то щекочет хозяина, и тот шутить должен всё время, чтобы в глупую ситуацию не попасть. Кто-то надоедливый – заляжет в области глаза, и человек всегда вот должен удивляться, чтобы не ныло… А у кого-то танцор, вот уж тому не повезло, у кого танцор.

– Почему же они не переедут оттуда, если там так много этих тварей?

– Как сказать. Во-первых, куда же им переезжать? У них дом там, веские доводы. Потом топать они уже привыкли – это же как ритм некий, они живут и не сбиваются, очень удобно.

– Даже те, в ком уже бубнильщик, топают?

– Иногда в человека семь или шестнадцать таких забиться может! Тогда он с ума сойдёт от всех этих характеров. Так что один – это тоже не радость, но терпимо, а когда много их…

– Что-то ты путаешь, парень… Внятно объясни, что от этих бубнильщиков, какой вред?

– Да я же говорю: они придумывают человеку какую-то дорогу, путь и ведут его по нему. Человек говорит, это, мол, моё призвание, а на самом деле в нём бубнильщик живёт.

Люди загудели в рог бы, если бы у них был рог, но рога не было, и тогда они разговорами зашумели, обсуждая услышанное.

– А почему ты думаешь, что во всём остальном мире нет бубнильщиков, может, во мне сейчас такой же сидит, а? – какой-то голос отчётливый вырвался.

Мальчик поднял глаза, прищур убрал.

– Хотите понять, что такое бубнильщик?

– Хочу, – ответил отчётливый и бросил купюру под ноги магу.

– Подойдите сюда.

Мальчик запрокинул голову, как будто бы собирался пить, но он не стал пить, а вместо этого издал горлом такой плотный прочный звук, словно у него сейчас само нутро полезет, в общем-то, оно и полезло: мальчик начал выворачиваться наизнанку.

Любопытствующий хотел было отскочить подальше, но споткнулся о чью-то ногу и упал, и люди все как один завопили, засуетились, забегали и затопали ногами.

– Чего это вы топаете? – спрашивали крайние и тоже начинали топать, не зная причины.

Когда все растопались по сторонам, мальчик спокойно втянул себя внутрь.

– И сколько ещё раз мне рассказывать им, почему они топают, чтобы они больше не спрашивали?!

Пёс замешательно рыкнул, и они дружно затянули новую песню.

…Какой-то выхлоп, как будто воздух вернулся в лёгкие, сжался и петардой взмыл. Звук и шок постепенно исчезли, и Сэвен оторвал карандаш от стены.

– Химеры, что ли? Химеры, которые меняют людей? Ничего не понял… И при чём здесь шумы, как к разгадке применить?

Сэвен протопал по комнате, стараясь вычислить проникновение чудовищ симайры в тело, но ничего не почувствовал, а вместо этого оттопал себе об неорганику одну из пяток, которая чуть было не покатилась назад в этот же маар, но как-то отпустило, и тогда он кое-как допрыгал до стены, ухватился за неё как за аргумент, одной рукой (наиболее хваткой) ухватился, а другой рукой зачиркал карандашом, призывая в себя следующее стереоразмышление.

Чирканье работало без сбоев; одно дело, когда Сэвен ещё не придумал, что это будет их условный знак с комнатой, тогда бы хоть потолком серным три, мало что вышло бы, а теперь всё прилично получалось: чирк – и там. На сей раз никаких площадей, стратег на горе, только он не он сам, а кто-то другой вместо него стоит. Это человек тут, расправленный, пухлый человек, производящий впечатление пятна, но это не пятно, это человек тут…

Вот он какой. Немного промазал мимо своего места, не нашёл, а значит прямиком сюда – на гору, где растут пятна. У него с контурами беда, у него непонятный фасон: руки есть и складная нога, рядом вторая – всё бы как у людей, вот только он не нашёл себя. Вставал в чужие пазлы, крепился к фрескам дворцовым, но только доходило до затирки швов, тут он отпадал, тут ему смеяться хотелось, потому что это щекотно же, когда швы затёрты.

В школе его называли Палопик; не потому что он был тупым увальнем из неизвестной страны, а потому что у него была привычка – палопать, то есть говорить такое, до чего никому не было дела. Иногда он даже на уроках палопал, так учительница спросит его:

– Что ты умеешь, неудачник?

Обычный, казалось бы, вопрос для ребёнка, но вот Палопик как-то сразу сникал, отвечал тихо:

– Я-рмарка, умею радовать, я весельчак, и люди хотят со мной говорить.

– Всё наоборот, опять перепутал, – поправляла учительница. – Всермарка, а ты неудачник.

На это он обычно не говорил ничего, а только начинал глазами ездить по предметам, запуская в себя самое страшное – спокойствие; даже школьники знали, что спокойствие если попадёт в человека в чистом виде, то тут беды не миновать: притаится и будет изнутри тормозить все события. С ним, кажется, такое и случилось, но это не сразу понятно стало, а ближе к Мерке. Мерка – это был такой главный этап в жизни каждого человека, когда его ставили в обстоятельства одного и смотрели, как он там выживет. Мерка у некоторых сразу засчитывалась автоматом, а некоторые вот примеривались долго, пока не научились в обстоятельства входить и стоять там намертво. Палопик тоже сначала встал, как положено, приготовился к обстоятельству любому, но тут конфуз произошёл: терпение лопнуло и свалило его с ног; так Палопик не выдержал Мерку.

Конечно, он и тут не сразу как-то понял, что теперь не является полноценным, но ему объясняли долго, доступно и по-разному, и вскоре он стал догадываться, что не умеет жить. Это стало совсем понятно, когда он однажды вбил себе в голову гвоздь, хотя обычно люди идею вбивают, но он решил попытать счастье с гвоздём и вбил его, надеясь, что тот под влиянием мыслей мутирует во что, например, в железную волю или в характер, но не вышло: гвоздь порвал сдерживающий нерв, и с тех пор Палопик стал безостановочно мечтать, так взахлёб мечтал, что как будто человек только и создан был для этого.

Всё бы ничего, только мечтающие неудачники, не прошедшие Мерку, лишались перспективы; он-то особо и не претендовал на неё никогда, но теперь вот официально распрощался. Встал на горе, и мы видим, как он думает, пытается думать, вместо того чтобы мечтать, но в голову лезут одни невозможности. Он представляет себя среди большого круга из орбит – это земля, он представляет себя на ней, как он ездит изо дня в день мимо луны и не падает, привязанный невидимыми шнурками к поверхности. И хоть он видит себя там, где он есть, но ему это кажется другим совсем, и Палопик снова блаженно поднимает лицо, раскрывает карманы и ему чудится, что в них сыпятся заветы. Потом он проверит – нет, пусто в карманах; удивится.

– Странно, тот тоже на горе стоял, но ему дали, а мне почему не дают? – так он спросит у пустоты, потому что с собой говорить разучился, а больше никому тут не скажешь.

Гора внизу, а впереди нет горы, там низкое всё. Палопик, как и гора, уже взрослый, у него большие руки и в подбородке живут волосы, он мужчина уже, но так и не освоился: мечтает всё время, и хуже не придумаешь ничего, чем мечтающий мужчина, оставшийся неудачником, вместо воли – гвоздь в голове. Да и гора – что это? Сюда несложно попасть – влез и никакие билеты не нужны и не нужен статус, забрался – и стой там, делай что хочешь, никто не прогонит. Палопик смотрит на эти розовые моря, картонные обрезки полей, смотрит на временность и не может понять, как же так вышло, что он не пригодился никак; будто была у него опция на жизнь, а он не воспользовался. И зачем его сюда внедрили, в мир? Родили, растили, а потом как будто его энергия вышла из игры, и энтропия зашкалила; нужен был толчок со стороны, а такие толчки только для везунчиков предусмотрены, он не попал в их число.

Но жизнь всё ещё шла, с этим нельзя было ошибиться. Жизнь шла, а он не понимал, куда она, и он размешивал ботинком камни и всё-таки не понимал, куда она.

– Но надо с собой что-то решать, – Палопик выдал.

Придумал такое и стал себя ощупывать, пытаясь выявить какие-то особенности свои, какие-то уникальные свойства, отличающие его от других предметов, тут находящихся. Сначала, конечно, сложно было определить различия (за жизнь он даже сравнивать не научился как следует), но всё же после долгих ассоциативных трудов Палопик нашёл нужное.

– Я тёплый!

Это было хорошо сказано, к тому же являлось чистой правдой: Палопик был тёплым по сравнению с деревом и прямо-таки горячим по сравнению с камнями.

– Кто-то же хочет использовать мою теплоту! – прошептал он.

– Может, в этом и есть мой смысл, смысл меня?! Да? – повторил он вопрос.

Потому что как убедиться в правильности догадки, если никто её, кроме тебя, не одобрил.

Он ещё раз попробовал:

– Да ведь?

Но тихо вокруг. Посвистывал ветер, блуждая между ветками скального дерева-крупномера, дерево скалилось, но в беседы не вступало: ни с ветром, ни с человеком. Тишина. Копилось электричество в воздухе, разбухали пары, но до грозы далеко было, чернь вся вдалеке маячила – пока придёт.

Всё молчало, но шевелилось, тихо, но двигалось, и только человек на горе не шевелился – стоял и думал, что вот он, палопиковый тупик, – его личный. И тут бы ему сигануть, но он выжидал чего-то, ответа извне.

– Не могу же я незачем быть? Что же это за мир, в котором люди незачем? Эй! – он кричал, даже не понимая, к кому обращается.

– Ярмарка, – ещё раз попробовал он себя проанализировать, но вышло как-то жалко, слово к нему не подходило вообще.

Так бы и продолжалось до бесконечности, но только это остановилось, судьба сжалилась над Палопиком, и на него упали всё-таки заветы – не нытьём, так страданием. Скрижали так неожиданно рухнули сверху, что он даже испугался сначала, но потом присмотрелся и понял – это же скрижали, а там внутри точный план, что и как: работу найти, жениться, купить автомобиль.

– Спасибо, скрижатель.

Радостный, он побежал с горы вниз, но тут ему что-то в ногу заскочило, одно, потом другое, и нет бы ему потопать, идти и топать теперь, но он продолжал бежать, и в итоге такое количество в него назаползало, что у парня коленки сами в стороны разошлись, и он растерялся от этого, так растерялся, что в прямом смысле волосы и зубы повыпадали – старость. Потом он немного подсобрался и понял, что это танец такой, хотел было станцевать, но по привычке начал палопать, и потом уже ничто его не спасло…

– Хлоп!

…Стратега опять выкинуло. Он подошёл к мыслепроводу, резко и без лишних раздумий подошёл к этим неживым образным ртам в щербатой стене, за которыми было каменное горло, или преисподняя, или зубы для пережёвывания страхов, – он не знал, просто понял как-то интуитивно, что ему срочно надо выбросить эту навязчивую идею про бубнильщиков, удалить, как опасные отходы. У некоторых мыслей есть липкая лента с обратной стороны, и за неё, как любопытные мошки, цепляются все остальные размышления – такое стратегу мало хотелось в себе иметь.

Рты не предлагали инструкций, жизнь тоже никогда не предлагала, но он научился догадываться. Для этой ситуации вариантов немного было, и он выбрал очевидный – подойти ближе и что есть силы удручить себя, испугаться, после чего нужная мысль по плану вытягивалась из головы, не исторически, но мгновенно выпадала в отходный бак и летела куда-нибудь на вторичное переосмысление. Сэвен справился не сразу, но по необходимости, а для надёжности ещё раз притопнул и крикнул что есть мочи голосом, не способным рождать пророчества, но твёрдым, уверенным голосом:

– Аааа-вээээ!

Вроде как всё в порядке. Никакого гипноза, это он же – Сэвен, грандиозный говнюк с расстройствами инстинктов, пробирающийся сквозь раскалённую глубину жизни. Это он же. Стратег прошёлся по оси, но танцевать не хотелось, вроде бы обошлось, голова была свежая и ни единого признака утраты личности.

– Да, непросто с тобой, – выдохнул он, обратившись к комнате. И она отвечала ему мягким неорганическим молчанием.

Конечно, это были маары, лично ему посвящённые: стратегу показывали его страхи, со стороны показывали, на других людях. Это были те главные страхи, с которыми он сражался всю жизнь: боязнь уверовать в иллюзию и боязнь стать неудачником (и хоть на большой земле он стал очень успешным для других, но это внешне только, в душе он продолжал бояться – боялся оказаться неудачливым в собственной философии жизни).

Он расстался сейчас со страхами, как распустил старый свитер, – без сожаления. Он давно хотел вырвать их из своего дела.

Теперь с этим было покончено, почти покончено… Была у стратега ещё одна большая боязнь, больше, чем фобия, и толще, чем внутренний холод, но этот страх был так глубоко вкопан в него методом безжалостного упрямого анализа, что он просто забыл о его существовании… Даже комната такое не распознала, а ведь это была одна из самых проницательных комнат смысла из тех, что специализировались на людях.

ПРОГУЛКИ В ЛЮДЕЙ Боковое мышление

Маневрировали золотые жуки, бледные, остороносые папортни гнулись, как акробаты на ветру, пищал трещинами жадный до жидкости эвкалипт, служила бабочка аниматором на подвижной картине, паук вышивал себе постель, мельтешил крыльями огненный ткачик, ломал комедию кустарный ревун, и всё говорило само за себя, только Сэвен, стратег из людей, должен был выслушивать чужие готовые мысли.

Он работал в своей ментальной библиотеке не то что усердно, но, можно сказать, предельно, то есть так, как позволяли возможности комнаты смысла, а возможности её были мало чем ограничены, разве что ожить она не могла в том виде, в котором оживали лесные броны и норные ползуны – биосферно. Но стратега это только умиляло – её особая фенотипическая порода, уверенная форма самоорганизации, нацеленная на создание чёткой смысловой объективности. Сэвен старался поддерживать собой каждую запущенную ею волну действия.

Себя он тоже старался держать в форме (в форме стратега). Активность его зарождалась на мадругаде, потом Сэвен взбадривался самоэлектризацией – завтракал огнями и светом, то есть сидел на своём одомашненном холме, принимая солнце за витамины и ванну, грелся, попивал корневин живительный, он же haoma, а затем вступал в решительную схватку со своим задом, не желавшим отрываться от насиженного, побеждал в схватке и нёсся в комнату смысла, где растил себя, мостил, исповедовал (казалось, что себя мостит, но так он в людей проникал, проникал в тонкую событийную жилу большой земли и разделывал ситуации на чистый мотив, как отрешённый мясник-мыслитель, заменивший нож высшим даром). Он делал всё, что стратеги умели: копался в человеческих лавках событий, подстраивался под вибрацию объектов и людей, следил за тендерами воображения, рисовал карты случайных совпадений и заскакивал в общественные короба – скрытые секты перекупщиков благодати.

В чём ему только не пришлось поучаствовать за все эти долгие-долгие моменты, которые он закладывал не спеша в аморфное смысловое тело одной-единственной, самой главной разгадки. Побывав в десятках мааров с различными сюжетами, он сам тоже как будто очищение проходил – от стереотипов, от косности, на то, во что он верил раньше, через комнату и смотреть было неловко. Сэвен сначала старался всё запоминать, а потом просто раскладывал ощущения по рефлекторным мешочкам и брал оттуда, если была надобность и ассоциация (экстаз от сравнения). Иногда он пробовал не в один сюжет входить, а представлял общую картину, выстраивая гауссовы пучки из идей. Для этого можно было не нырять с разжиженным мозгом в чужие истории, не перевоплощаться до корней, но чутко через себя отмывать околоплодную взвесь (актуал), прикрываясь лёгкой прозрачной ролью.

Сегодня он лидер, сел на скамейку и попытался войти в чьё-то общее положение, сначала всё мимо (христианские стенания, общества алкоголиков, тинейджерские вечеринки), но потом дом показался, люди там внутри, какие-то прения, кастинг, что ли, или обычная консультация (а именно – комиссия по созданию человеческих проблем заседала, посреди зала табличка: «Вершители»). И стратег меж них был, но он не стратег там, а вроде как лидер домашней группы, а может, другое, это неважно так.

Тем не менее говорить именно лидер начал; дрогнул, как включённый, бровь занёс, голос продолбил до ржавчины и сказал чётко:

– Это блиц, без нытья, коротко обозначаем проблему. Не описываем, но говорим от лица человека, который с ней столкнётся. Кто начнёт? Филипп, начните.

Плотный сальный мужчина тяжело выдохнул:

– Мой друг не хотел быть толстым и потому отрезал себе кусок живота и умер. Я не смог его отговорить…

Женщина перехватила направление (против минутной):

– А у моего мужа проблема с давлением, и он всю жизнь летает на самолётах, он пилот, и я вместе с ним летаю, мы не любим землю, но у нас родились дети, и они не могут летать с нами, потому что в самолётах не предусмотрено общеобразовательных…

Она не закончила, но уже начал говорить другой человек, розовый и неровный, как резинка для волос:

– В прошлом месяце я был госпитализирован как святой…

– Никаких личных трагедий! – перебил лидер. – Дальше.

Крохотный тщедушный человек заговорил:

– Вчера на моих глазах дождь разбился. Я остановился и увидел, что все вокруг спешили, а кто-то бежал, а где-то ехали и никто не замечал, как туг же прямо дождь разбился. И никто не кричал, вот смотрите же, дождь разбился, а все продолжали бежать, идти, ехать…

Другой попробовал тоже:

– Я узнал недавно, что все газеты пропитывают социальным раствором, я перестал читать. А что если они не только газеты пропитывают? Я боюсь очень…

Круг не закончился, но лидер группы не сдержался как-то и беседу остановил.

– Стоп, стоп, стоп! Это всё вас реально волнует?! – спросил он, выдвинув предположение и правую ногу вперёд.

– Очень волнует! – заголосили вершители и по традиции начали все хором кричать, каждый о своей проблеме, при этом некоторые ещё и в подробности вдавались, а те, кто не вдался по каким-то причинам, те или качались аутично под всеобщий вой, или изгибались в поисках удобной гражданской позиции, но всё у них затекало где-то…

Лидер домашней группы бровь приспустил как флаг, высморкался в тенёк и резко так перешёл к традиционному выпаду:

– Всё ненастоящее, всё не то; теперь один пусть кто-то говорит.

Множество желающих (кто чего желает), множество рук в посевах (чуть было не взошли), но на этом и остановилось всё, никто не сказал. Лидер группы вскипел:

– Что же это творится, нам очередную проблему запускать завтра, сегодня крайний срок на идею, а вы сидите туг розовые, толстые, святые и несёте какую-то ахинею из книжек или чёрт знает откуда. Я жду от вас нормальной человеческой проблемы, такой, чтобы люди от неё ревели и краснели, чтобы двигались, чувствовали себя живыми, стеснялись себя, чтобы вспомнили про духовные ценности, про борьбу или что ещё за бред может у них в головах возникнуть…

Слова рассыпались мелкой дробью по ушам, и вскоре кто-то вскочил, раненый, как будто сейчас только понял, о чём речь.

– Я знаю!

– Поведайте нам.

Бедняга, человек немного корявый, загнутый на один бок, как препинание, вышел на золотую середину, поместил себя в этот круг символический и заговорил: – Это не болезнь, это не горе, не шрам. Это больше и колючей, это шар, который прожигает живот, это дёргающийся сгусток. Это беда. Сначала ты думаешь, что она безмозглая, а потом замечаешь, как она говорит с тобой полушёпотом, как она кушает твои воспоминания, как она скребётся. И ты понимаешь, что это не простой фрагмент, а живое существо. Ты чувствуешь её, когда просыпаешься, ты проводишь с ней день, ты ненавидишь её, но не можешь выкинуть из себя, и она врастает. Постепенно она врастает, становится частью твоего тела. Если вовремя не спровадить её, ты обречён.

Если её не выкинуть, ты никогда не будешь ёрничать, петь, увлекаться рисованием, спокойно разглядывать листья, ты не сможешь оценить города, не испытаешь нежность, не сможешь радоваться погоде, ты – никто до тех пор, пока в тебе она. Ты никто. Ты не живёшь.

Она толстая и серая в жёлтую нитку, ты видишь её цвет и контуры, признаешь её температуру. Ею заражены твои кости, волосы, органы, планы, даже вкус сока, который льётся в твой рот, – всё через неё проходит, всё ею загораживается.

Иногда у тебя выдаётся приятная суббота, и ты вроде улыбнулся пару раз девушке из сиреневого кабинета, но потом снова дёрнулось – и ты присмирел тут же: эта штука не разрешает улыбаться, она не даёт поблажек. Будь добр, надевай пиджак и иди на работу, успокаиваясь мыслями о скором сне, который на восемь часов избавит тебя от этой напасти.

Это не боль в прямом смысле – это раздражение внутри, тебе некомфортно, ты грустный, ты не видишь пути, ты шёл-шёл и потерялся, тебя забыли в пустыни, тебя оставили. Ты сам себя.

Она тобой ходит, смотрит, тобой ест, тобой влюбляется и стареет – всё это ей передаётся, а ты только инструмент. Иногда она выделяет тебе чаевых полпроцента – этого хватает, чтобы испытать какую-нибудь крошечную эмоцию: удовлетворение от труда или радость видеть весну, но в обычное время она ничего тебе не даёт, просто собирает тобой и потом всё это съедает.

Везение у тебя, к примеру, ты всё сделал, чтобы это везение вызвать, а потом даже насладиться этим не можешь. Тряхнёшь головой: «Где же? Где?» – а все эмоции куда-то исчезли, и ты засыпаешь вечером и чувствуешь, как она там ворочается, внутри, снаружи, везде, усмехается или ещё чего. Она довольная и счастливая в этом, и тебе больше всего на свете хочется настучать ей по сущности, но ты не знаешь, как её из себя достать…

– Что, что это такое? – закричала нетерпеливо какая-то женщина из группы.

– Безысходность. Человек не может никуда пойти из себя, потому что в него встроили безысходность, – сказал он с таким блаженным видом, словно вспомнил, каково это – чувствовать себя кем-то значительным.

Он сказал это и наклонился под лавр или что там ещё дадут, но ни пинка, ни ответа – все застыли (удивление); правда, скоро рассосалось, так рассосалось, что чуть стёкла не лопнули: вершители повскакивали с мест и стали восхвалять оратора шумно, не руками так криками выражая свои эйфорические реакции.

– Отличная проблема! А как описал!.. В трабл-цех такое, пусть размножат! Удачненько вы зашли…

Лидер группы сначала снисходительно наблюдал за происходящим, но потом выражение на его лице переменилось на злобное, он встал и громко спросил у нового героя толпы:

– Простите, уважаемый, а вы не думали о том, что эта проблема беспокоит людей последние несколько тысяч лет? Она, как бы это помягче сказать, не нова…

Мужчина, выступавший ранее, взревел, потёр голову и сложно, агрессивно завалился на пол, выражая своё недовольство решением.

Аудитория зашелестела, вершители придумывали способы избавления от безысходности: кто-то ходил, заворачивая ступки то вправо, то влево, кто-то завалился, как и новатор, на пол, кто-то крутил головой, выкидывая безысходность через уши…

Все сходили с ума, и только лидер группы один тут из всех не сходил, но напротив – он грустил и расстраивался, так расстраивался, что и скрипка бы не выдержала, но он пока не фальшивил хотя бы. Он похлопал папкой по столу, собирая в одной точке (в точке себя) рассеявшееся внимание аудитории, и завёл речь (речи на этих людей очень хорошо влияли всегда):

– Друзья, вы вершители, и вас не заставляют пересочинять давным-давно доказанные законы природы, вас просят, чтобы вы придумывали простые проблемы людям, потому что люди любят проблемы, они о них читают, обсуждают их, соревнуются ими – это такой спорт у некоторых, и мы вместе с вами должны оставлять их в нужной форме. Понимаете, о чём я? Придумаете – получите дополнительную прогулку во время тихого часа и мармелад.

– Настоящий мармелад?! – кто-то не выдержал.

– Четыре куска. В каждую руку.

– О, четыре куска! В каждую!

В зале наросла тишина, не плесенью, а так, нашлёпками на рты, – все увлечённо думали, мечтая о сладостях.

– А может?

– Или так…

– Вот это попробовать…

Постепенно вызрело ещё одно мнение. Носитель его поднялся и говорил спокойно, с расстановкой, как будто в него периодически вклинивался разум:

– Станем любого успешного человека считать членом тайного общества, выпустим персонажей, которые будут необычно вести себя в публичных местах, пусть все думают, что мир зашифрован.

Лидер одобрительно покачал головой:

– Это неплохо… А если обычные люди захотят вступать в эти тайные общества?

– Сделаем закрытые города и газеты по паролю… Пусть стремятся, разгадывают. Это же наша задача – отвлечь всех от настоящих проблем, перевести акцент.

– Что вы думаете? – обратился лидер к остальным.

– Нормально, – запищали вершители, с завистью поглядывая на будущего обладателя мармелада.

– Так и быть, сойдёт на время, – пробурчал лидер. – Всем спасибо! И подумайте, что бы ещё такое устроить в этой эпохе.

– Мы подумаем!

Главный достал из портфеля коробку мармелада, отсчитал ровно восемь кусков и поднёс рассудительному вершителю. Тот благодарно взял приз, разложил его по ладоням и очень медлительно, как больное животное, стал засовывать мармелад в рот, забывая жевать.

Лидер отряхнул руки, что-то вписал в блокнот, положил его в портфель и подошёл к женщине в белом халате, которая сидела незаметно в углу.

– Миссис Кэмбл, я закончил, спасибо за помощь.

Женщина мягко улыбнулась.

– Да не за что. Когда вы ещё придёте?

– Через пару месяцев. Позвоните, если будут перемены в распорядке дня.

– Конечно, я предупрежу, если что.

Он подвинулся ближе к ней и шёпотом совсем проговорил:

– Вот этот разумный, что последним говорил… Какой-то у него взгляд чересчур адекватный, вы тут поработайте с ним.

– Я и сама заметила, что пора бы с некоторыми из них поработать…

– Вот и славно, – сказал он привычным голосом. – До встречи, миссис Кэмбл, до новой встречи!

Лидер ещё раз взглянул на «свою группу» (они топтались, цокали и задирали друг друга, мгновенно превратившись из «вершителей» в обычных пациентов), взял редакторский портфель со стула и вышел из дома, но до редакции не дошёл, а перескочил по дороге в стратега и вылетел из маара.

Сэвен потряс головой, оставляя в ней самое важное.

– Ух ты, социальный сюжет! Психически нездоровые придумывают проблемы для людей… Очень жизненно.

Конечно, всем понятно, что история пишется элитой для элиты, а простые люди – буквы такого текста, и им никогда не стать его смыслом. Им никогда не стать смыслом, они могут быть только частями одного большого и недоступного им ритуала порождения смыслов, они засунуты в смысловой генератор, которым не могут управлять, но способны иногда нарушать его работу своим вялым, но неугомонным протестом против слишком разумной очевидности… Хорошо, что комната смысла никаких классовых фильтров или прочих популярных условностей большой земли и подавно не знала, показывала всё как есть.

Стратег присел на скамейку-крутон и запустил свой обязательный анализ.

– И к чему это мне сейчас? Людям показывают искусственные проблемы, а настоящие умалчивают как могут – но это и так понятно. Может, меня подводят к одной из этих основных проблем?! Может, я должен искать истоки этой проблемы через обычных людей, через них посмотреть…

Он устал: работал долго очень, но прекращать размышления всё же не стал, а вместо этого подготовился следующий маар взять (вдруг этот да выстрелит); упрямство в нём всегда перевешивало другие состояния. В этот раз он решил прямиком на улицы идти: будет привидением, будет высматривать смысловые пульсары в человеческом городе, в том главном самом городе, где люди прагматичные, приличные, разноодетые, но одинаково вымечтанные.

Он чиркнул – и уже там. Вот улица: мужчина и девочка, выросшая из его кармана. Дом на асфальте, в комнате подросток на стуле качается в приступе абулии (потеря способности желать). Окном прикрытый в кафе сидит человек надорванный, бумажный гений, который не может называть вещи своими именами, жуёт полдня одну булку. С балкона выглядывает член коллектива, декоративный с открытыми лёгкими: устал задыхаться и перестал дышать – перешёл в предметы. По дороге едет парень – бутылка с тошнотой. У декорации из жалюзи и стола даёт представление интроверт, новый консервант для толпы. Каждый из них – кусочек нации.

Сэвен осторожно заглянул в каждого – внутри был воск и пена, значит, он где-то ошибся, что-то перепутал. Надо было отсюда уходить, но это упрямство…

Вот что он подумал: во время умирания человек видит себя целиком, не как в обычном зеркале (глаз не способен уловить целиковостъ, в него не встроен определитель характера), но по-настоящему, в комплекте с манерами и душой (где «общее впечатление», способности, дневники памяти). Предположив такое, Сэвен начал всматриваться во всевозможные отражения: отражения домов статичных в лужах, отражения машин в витринах, отражение звука – смотрел через людей только (предохранялся), заглядывал в самые глубины этой эры…

И всё так хорошо шло, уже увидел он хранителей откровения и как в людях функции опадали и смешивались хаотично, уже он заметил в корзине для морали сломанную ценность – обездуховлена, уже он посетил фонд судьбы для избранных… Но вдруг какой-то сбой, ошибка – и нечаянно Сэвен увидел себя, попал в свою жизнь. Его мотнуло резко и чуть было не кинуло в рефлексию, но он поймал по пути какой-то предмет – ухватился, и это оказался, как назло, ворошитель, чтобы прошлое ворошить, и тогда он решил поворошить хорошенько так, чтобы его потом никогда сюда больше не забрасывало.

Раскапывая память смысловыми вилами, Сэвену пришлось вспомнить сейчас о том, что он раньше был сам: принципиальный божок с медным телом, зачинатель не манеры, но ветоши. Стратег – уже да, тутовый по характеру, с самой юности он жадно трудился, надеялся на личную свою шелковицу, но приобрёл весь сад, отчего, конечно, «летать разучился», а к тому же укутался в такой кокон, что и дышать тяжело. Но это потом было, в конце, а до этого он как истинныи стратег вторгался в какой-то случаи, рвал эпифрагму и выковыривал из ситуации содержимое, вычищал до основания, не интересуясь ничем, кроме своей цели, высасывал случай, как туловище из улитки, оставляя суть, и потом эта суть бездомная послушно работала на него.

Это была монополия силы. В мире людей он мог так события расставить, что никто бы никогда не отгадал, кроме него, к чему что придёт. Сэвен добился там результатов уникальных: умел привлечь к себе любые деньги, человека любого, умел выстроить мироздание по своему образцу, пока не попал в кокон, собой же сплетённый.

Он растерялся, но не уныл и стал искусственно себе шансы создавать: горы насыпал, основывал небесные города и парки, но религии не вылечили его. Снова он в уютную кому впал: прошлое пригвоздил ко лбу, выискал старинных друзей, макинтош, идеалы, но и эта пластмассовая радость не сработала. Отряхиваясь от бренности, он вкусил развлечения масс: искал женщин, из женщин глотал соки, но жидкости эти разъедали его изнутри (он сам себя разъедал).

Сначала в нём всего было много, но постепенно он как будто отходил от этого, и в какой-то момент у него в кулачке судьбы и вовсе осталась одна маленькая штучка, которая почти не заметна была, только если напоминать, что она есть, а на деле это были остатки всего, семечка, в которую назад растение затянулось. Это было всё, что от него осталось, – семечка, а растение Сэвен исчезло.

Тогда стратег от себя такого отрёкся, оставил управление компаниями, подарки преподнёс искренним, высадил три кульминационные клумбы перед своим домом, подарил городу театр своего имени, профинансировал разработку вакцины для установки упорства в человеческий организм и раскрошил полсотни человеческих тупиков (из них гор понасыпал – правильные вершины по его примеру). После этого он отбыл грандиозно в свой стеклянный дом с непроходимой оградой, чтобы выпотрошить себя и заново собрать – как он это с событиями делал. Хотел на себе испробовать, но только порвался по плану (надорванный человек)  – как всякий план перестал жить, и вскоре он очутился в Паредем, не целиком очутился, а как будто вскрыли его и заново собрали…

Теперь прошлое и настоящее слились в одной точке в мааре. Он открыл глаза и вдруг почувствовал, какой в Паредем он радостный и понятный себе. На большой земле он метался и существовал, но так и не смог осознать, что он такое. Теперь же у него была функция. Оказалось, что это определяющая особенность счастливчиков – наличие функции. Когда ты не просто так гравитацией к литосфере прибит, когда ты развернут, как чёткий становой хребет в своём собственном жизненном предназначении, – вот тут и начинается мандала, идеальная самосфера. Ошалевшее солнце, тяжёлый барабан событий, интерпретация вещи, плетение разговоров – во всём есть функция, у всего. И ты есть именно ты, только ощущая эту личную монолитную функцию души – незримый вес твоего существования.

– Вот только я не справляюсь с ней, – подумал Сэвен, примерив эти мысли на внятный кривой манекен реальности. – Сплошные шумы везде, а я тут в прошлом копаюсь…

Если бы комната смысла была обычной человеческой женщиной, она сейчас имела бы полное право выплюнуть его ко всем чертям из себя за то, что он испортил такой трогательный и красивый эпизод. Но, во-первых, чертей тут нигде не было наготове, во-вторых, комната была вполне учтива, несмотря на свою хроническую неорганическость: ей хватило выдержки не выплёвывать его, вместо этого она просто сжалась как в кулачок и надавила мужлану-сухарю на все болевые точки. Стратег поспешил убраться отсюда поскорей.

РАЗГОВОР С ДОКТОРОМ Толкование

Надо было действовать решительно, использовать все шансы, услышать все советы, и Сэвен пошёл к доктору по эмоциям, потому что никто больше не мог так красноречиво дурачиться, наводя на отличные рассуждения.

Фарул Допс сидел на обитаемом стуле и с деловым видом теребил кусочек халата или подлинного фрака – гладкой тканой оболочки, необходимой брону для чёткого ощущения своих форм. Доктор бросил на стратега нейтральный взгляд, подвигал очки по носу вверх-вниз и только потом стал говорить.

– Ты переживаешь маары на себе? – спросил он не спеша, как будто они были в психологическом кабинете.

– Да, сначала были навязчивые мысли, потом я стал на себе переживать, – исповедовался стратег, поправляя haoma компресс на лбу, который он только что соорудил из тиковой коры.

– Этого не должно происходить, говори ещё, – попросил Допс.

– Доктор, я испытал не один маар, но до сих пор не понятно до конца, как разговаривать с комнатой. Она как будто не понимает меня. Выдаёт какие-то куски ситуаций, из которых никакой морали не выжмешь, не то что выводы.

– С полу белковыми тяжело, у них там свои законы…

– Я чувствую, что мы не ошиблись с моим предназначением, я проверял через маары, мне просто что-то мешает или чего-то недостаёт..

– Ты стратег – запечатанный в разум. Ты пришёл в старой форме, чтобы проникнуть в новый организм, исследовать точки зрения нового всеобщего сознания, протащить их сюда и внести изменения. И только, когда всё изменится, само изменение пропадёт. Пока же у тебя всё наоборот – видимость изменения, но оно не работает.

– А почему так? Я же стараюсь, делаю всё…

– Ты переходная стадия, и ты интересен в этом смысле, потому что ты на границе человека и брона. Это тяжёлая данность, но гораздо хуже, если бы ты сюда не пришёл. Многие стратеги остаются там, творят разные вещи с приблизительным смыслом. В таком случае они – разрушители. И они мощнее, чем судьба или большие массы людей.

– А почему их не зовут?

– Их зовут. И они всегда знают, что их зовут. Но так как способности они путают с силой, так как они считают себя сильными личностями, которым необходимо воплотиться там до конца, то часто не приходят. В тебе тоже немного этой надменности осталось, вот комната и чувствует, наверное…

– Нет же, нет, я пришёл и хочу помочь. Про то, что формы не хватает, я согласен, но мне кажется, тут что-то ещё. Не может так быть, чтобы я разучился строить стратегии и видеть общее…

– Значит, совсем нет выводов?

– Очень мало, и все не те.

Допс отпил из фляжки, которая как обычно висела у него поясе, покрутил на пальце пучок волос на виске (что ему не очень-то и удалось), а затем деловым тоном сказал:

– Ничего не выводится, говоришь… А может, ты на драбинаты так реагируешь?!

– Драбинаты?

– Это древесные испарения, информационные миражи. Они иногда вторгаются в идеи, но броны уже давно научились определять их и выгонять из мысли.

– Но мне как понять, они это или нет?!

– А знаешь что, ты сходи к чудикам и посмотри, как они живут, у них там почти все драбинаты перерабатывают и выдают их за свои идеи, такой паразитизм…

– Как мне туда?

– По дороге к озеру будет чаща с западной стороны, найди в ней заросшую лавку. Там сидит чудик, они дежурят после каждой мадругады, мужчины, женщины – на кого попадёшь. Если заблудишься, спроси у кого-нибудь, где чудик сидит, тебе покажут.

– Хорошо.

Стратег встал и собрался выходить из дома.

Доктор тоже начал возиться с халатом, чтобы подняться, при этом бубнел:

– Так что бери, бери, Сэвен. На, бери…

– Доктор, но вы ничего мне не даёте, – остановился стратег. Фарул Допс так резко прекратил свою маленькую суету и посмотрел на Сэвена прямо ему в глаза.

– В толк бери!

Допс похлопал стратега по плечу и запыхтел по старинке.

– Ладно, иди, я просто пытаюсь тебя растормошить… На чудика посмотришь и прямиком к озеру, не тяни. Чувствую я, что скоро это выйдет из тебя, то, что мешает. Главное, не испугайся.

– Я постараюсь. Спасибо, доктор.

Доктор по эмоциям продолжил пыхтеть, а Сэвен пошёл по Паредем, встречая на пути древесные фигурные листья, красочные, как обёртки от конфет, фрукты, гиперлянды, выставку дикой монеты (камешки). Он шёл, а дорога вертелась, а вокруг была живость древесная, и ему непривычно было идти лесом в переносном смысле, но он шёл, развлекая себя пейзажными зарисовками.

Этот лес, он был мало похож на те леса, что Сэвен видел на большой земле. Почти все деревья тут то цвели, то плодоносили, и в другом состоянии их очень сложно было застать. Плодов для еды они, конечно, не давали, но вместо них на ветках можно было обнаружить самые разные штуки: от хамернапьих носков (хамернапам всё-таки удалось довести дерево до такого состояния, что носки на нём вырастали сами) до маленьких ветвистых копий родителя. Были и такие деревья, на которых появлялись разноцветные, как будто плетёные шарики, где потом спали крохотные древесные птицы. Ещё на некоторых романтичных лиственных вызревали подсвечники, в которые хамернапы любили складывать тёплый дневной свет: солнечные зайчики, свечи из смолы и все устойчивые отражения мира (кроме прочего, хаус-эльфы знали и хранили секрет сохранения всяческих отражений).

Помимо удивительных деревьев, здесь ещё можно было встретить гибиндры – это были такие отсеки в пространстве, в которые можно было что-нибудь положить, а потом найти в другом месте в тот самый момент, когда оно пригодится. Гибиндры иногда меняли вещи, придавали им новые свойства, и в этом смысле они очень нравились вечно ищущим вдохновения бронам. Да и стратегу было интересно иногда в это поиграть. Однажды, например, он положил в гибиндр голову, и ничего не произошло сразу, но потом как-то он стоял около озера, смотрел в воду и нашёл себя, не в прямом смысле, но нашёл себя довольно привлекательным – так вот неожиданно сработал этот прибор-неприбор, но природное чудо.

…В какой-то момент лес расплотнел, и тогда именно перед Сэвеном выросла вдруг ситуативная лавка, то есть тут не написано было нигде, какая это лавка, но он как-то сразу подумал, что это именно ситуативная лавка, хотя раньше таких никогда нигде не видел.

ЧУДИКИ Два рта на лице

Он подошёл сбоку на правом носке и левом мыске, изучил обстоятельно манускрипт трещин, выбрал отверстие пошире и осторожно внедрил в него свой глаз. Там внутри предметов не наблюдалось никаких, стены росли, и это весь интерьер, хотя ещё кое-что было. Внутри сидела девушка с рыжими волосами, и она была красивая очень, если не замечать того, что у неё было два рта, то есть рот один, но он так голографически разъединялся на два, что можно было ошибиться вначале. «Основной рот» пока молчал, а вот из поверхностного текла какая-то речь, Сэвен стал старательно прислушиваться, и вот что он смог разобрать:

–  Гуталиновый торт не привезли, чёрного дня не будет, но тут такое дело: в белых волосах, на тонкой ноге стоит карманная девочка, которая предлагает о себе позаботиться, в душу себя положить и накидать туда же ценностей, образования, манер. Такого она просит.

Девушка села более удобно, как будто настраиваясь на что-то, ожидая комментарий, но его не последовало ниоткуда. Она продолжала:

–  Стоячие воды и пушистые пунши, спокойные планы, стрелки, мемориальные павшие белки в космосе и вне. Привыкшие складывают оригами из сигарет, остальные, как я, – спора без ножки, смотрят на стекло в окне и видят в нём разводы от атмосферных явлений. Большой корпоратив гибели мира.

Оглянулась, как будто испуганно почувствовала что-то, но потом вернулась к себе, прошлая поза, продолжает:

– А внутри стены липкие потусторонние мужчины переползают снизу вверх прямо к моему языку, пытаясь выманить из меня кусочек лёгкости. Выходит лёгкость или жизненная сила. Гуляю по улице, как два в одном. Любовь пришла – и отёки тела.

Голос усиливался:

–  Ещё это есть – интерпретация прошлого. Шаманы везут костры в тёплые страны. Рождается чудик как чудо. Эпоха граней, тонкая, еле осознанная. Спасаются навеванием, надеванием касок, платьев, слёз, историй, чужих страхов и своих своеобразий образных – поиск мотивов. Резюме: пачками в Вифлеем ломятся.

Опять она покрутила головой по сторонам, немного подождала – но никакого ответа. Дальше говорила:

На заборе тонком разбросаны банты, завязаны в сети узорчатые. Шерстяные кошки лежат в них, как в гамаках, – звери. Кошатница Глама мастерит узлы. Узловые кошки декорируют заборы, заборы не возражают. Глама – новый пророк.

Она говорит, а у неё уже руки наперекосяк, волосы копошатся, дрожит голень – вошла в какую-то роль и не вышла, это для неё привычный как будто процесс, но всё же она искажена теперь немного. Из накладного рта продолжает лететь с удвоенной силой:

–  Громкий день начинается, ткани врываются в тела, и в медленной пробке стоят облака. Звуки как они есть, цвета – без искажений. И странно, что падают ангелы. Хотя здесь что ангелы, что снег…

Девушка положила руки на лицо и начала выкручивать один из ртов, который хуже было видно, потому что он за поверхностным спрятан; рот крутился, лицо перекраивалось, но у неё получалось ещё кричать через что-то:

– Ну почему ты молчишь? Чего тебе надо ещё?..

От этих манипуляций второй рот вскоре как будто починился, из него пошёл какой-то хрип сначала, потом слова более внятные полезли, в итоге вот что он вещал:

– Слушайте! Развалился диапазон. Из метода чудище свалялось, система решётками выпроизвелась, и на толстой эмпирической почве народились пылинки неприкаянные, они же – новые ценности, ни к чему не прикреплённые, не из чего не вытащенные, а такие сами по себе угловатые кривоформые обозначения, промахнувшиеся и мимо культуры, и мимо знания, но чрезвычайно не похожие ни на что и оттого величественные и для близоруких, и для тех, кто с лупами подобрался.

С лупами модно стало расхаживать, изображать очкарика, да и глаза кажутся большими, разукрашенные ресницы и лупа – тренд, а дальше как повезёт – через эти глаза смотреть-то особо не получалось, одно хорошо – красиво по меркам, а мерки – историческая твердь, неважно, что история не в почёте, иные тверди и теперь выжили, хотя и раскрошенные на клею, но претендуют на это же слово.

По пальцам проходил разряд вдруг, и это была совсем уж не молния, а сигарета кончилась на указательном, в этом обнаружили смысл тоже, и понародилось искусство такое – выискивать в мелочах мелочи, и стало это вроде как сокровенным, интуитивные чудеса.

Изобретатель Щупика в героя вывелся, отличивший западню от востокотни учёным стал, но это только начало было – системы сломались, и теперь кроить можно было без разбора, но с разбором лучше выходило, потому что разбирание казалось прорывом, а собравших – в небожители… Привела бы Римскую империю в пример, да только ывапролд еаплро аоро…

Девушка прокрутила рот, как ручку настройки старого радиоприёмника.

– Привела бы Римскую империю в пример, да только падают ангелы… Хотя здесь что ангелы, что снег.

Сэвен догадался, что девушка то одним, то другим ртом говорила, импровизировала, что ли, или случился припадок. Заметить несложно было, какой из ртов был у неё в фаворитах – поверхностный, а второй тот (главный рот) она всё больше терзала, выкручивала, хлопала по нему или принималась вдруг ожесточённо так давить оттуда, как будто в нём гадость какая застряла. Теперь, когда речь вся вышла, она села обессиленная в угол и неожиданно так засмеялась, засмеялась обоими ртами, как будто в этом во всём было что-то смешное.

Стратег хотел было выйти и спросить, уточнить ему хотелось бы, в чём же состояла идея этого тягомота, но тут само собой разрешилось: девушка прислонила руку к губам и сняла поверхностный рот, как будто это была плень или нашлёпка из слюды.

– Вуаля, плоская шутка!

Рыжая засмеялась, вскочила и швырнула рот прямо в ту щёлку, к которой прижато было лицо Сэвена.

– Ахт!

Он тут же среагировал, отстранился, и нашлёпка мимо пролетела куда-то в лес. Выругавшись повторно, стратег мгновенно распрощался с интересом к продолжению и побежал со всех ног прочь оттуда, не замечая, чем она его окрикивает. Он нёсся по чаще на железных ногах, шагал, моргал и успокоиться не мог: давненько ему не приходилось встречать людей, которые с такой смелостью выкидывают из себя слова, не дающие никакой мысли. В последний раз это было на каком-то политическом митинге, за посещение которого деньги платили (можно было потерпеть). Теперь же он сильно недоволен был тем обстоятельством, что у него реальности сдвиг, что у него система вдребезги: силится рассуждать, но даже раскраивать ситуацию не получается, всё мимо сути.

– Ну и дела, – подумал стратег и побежал к озеру, туда, где вода-мудрец вступала в переговоры с носителями ушей, туда, где раскураженное пространство и дель (цитоплазменные образования)… Надо было восстановить схему мышления, раскрошенную чудиком, ртами-нашлёпками и полным набором хаоса, который вогнали в него происходящие тут события.

У ВОДЫ Конфиденция

Вечерняя вода. Гладит по ноге, картавит солью. Глаза за веками большие, впечатлённые; он руками трогает камни, каждый – размером с молнию, как будто бы храм тут был, но это и есть храм. Спереди пропасть, и если не ради обряда, то лучше отменить такое купание в нервной воде, а если духовности захотелось, то это по комнате в детство – к баптистам, они куролесники, ласты божественные на вас наденут и покрестят непафосно в любой жидкости.

Рыбы не знают боли, и он не знает, плывёт животом вниз по косматой изнанке мира, и это такое ощущение, состояние, как будто он проголодался и ест, как будто он что-то такое делает жизненно важное сейчас, а если бы не сделал, что-то не туда бы свернуло в жизни. А так вроде Сэвен поймал момент, зацепился за равновесие и дальше уже ничего не страшно. Он плывёт, а там везде планеты (плаценты) различные, и это как будто небо, только вода, и сравнивать с чем не знает, потому что новое оно, ощущение, и эти пейзажи медленные, тоже ни на что не похожие выстроены вокруг. Щербатые тропинки, круглые чмокающие впадины на камнях, приподнятые воротники течений – вот и сравнивай после этого.

Он говорит с озером. Озеро с ним говорит. Они соединяются и шепчутся. Он лежит на воде и слушает воду так внимательно, телом, а потом вода начинает его поднимать и опускать – трясти, и Сэвен принимает её ритм полностью, погружает себя в неё – нежность. И хочется ему тут остаться, лежать на пленке из вечности и слушать её рассказы о неспешных течениях, потому что вода сильнее всего на свете, она красивее всего, она самая верная. И Сэвен чувствует её истину и как она принимает через него свои решения, хоть они оба и разных видов, он – человек, а она – вода, но это ли проблема? Он любит её, и он состоит из неё.

Вода больше чем вода. Это вторая кровь человека, переливающаяся между его телом и всеобщим (телом). Здесь столько эмоций, здесь раны забытые или ненайденные, здесь живут знания. Здесь нет запахов миротворных или распалённых фрагментов космоса, но есть для Сэвена прекрасный подарок – насыщенная влага жизни, сгусток информации, который потихоньку вползает внутрь через поры и размышления.

Он окунался в мягкий холод очевидности, но в сгустке этого холода грохотала идея, расходились ослепительные полюса сознания – вода изгоняла объекты из прежних оболочек, и теперь стратег чувствовал, как остановился здесь, врос константой в землю Паредем, но за пределами видимости кто-то (он же) медленно впитывает в себя извержения всеобщего разума.

Это озеро было – перенасыщенный раствор ощущений, здесь был объём и нерождённые идолы, двойное дно внизу, тройное дно – там призмы, которые жадно сосут свет из всего, но возвращают обратно через идеи бронам и людям, озарениями отдают, вспышками, интуицией. Вода органична: она господь и тиран – существо, толкающее мощный дикий стержень эволюции в рану, куда падают дни.

…Озеро успокоило стратега, постепенно он пришёл в себя, спокойно подумал, приводя в аргументы новые откровения, выложенные акробатическими фигурами, разобрался, что такое драбинаты (мысль, которая ни изобретения, ни морали не даёт – пустышка), выгнал их из себя и прошлое выгнал, после чего сразу голова ясная такая стала. Но эта чуткая напряжённая чистота недолго населяла его восприятие, вскоре туда опять наползли и паттерны, и воспоминания, и даже заметка одна вонзилась:

– А меня ведь БомБом ждёт меня на холме превращений!

Сэвен вынул ноги из этого яркого величавого тела, отполированного мудростью, отряхнул, вдавил в тропические мягкие туфли и двинулся немедля на встречу с преданным его хамернапом.

ХОЛМ ПРЕВРАЩЕНИЙ Остаточные явления

Вскоре они уже вместе сидели на холме и наслаждались спокойными эпитетами дня: пахло сезонной травой, корой трижды-дерева (сырой лавандовый запах), звуков было множество, но они не замечались по отдельности, а были собраны в удобный такой раздвижной диапазон, так что можно было представить вокруг целую коллекцию объектов разного вида.

Так они сидели. Сэвен подложил под себя ноги и присматривался к небу впереди, присматривался к земле: они расположились на самой высокой точке холма, откуда открывался беззастенчиво вид на плетёные домишки, растрёпанные ветром поля, долину, ужатую в глубину, крашенный сумерками лес, песок, гуляющий по берегу, – Паредем стояла внизу так компактно, вымышленно, словно там был не мир отдельный, а стихотворная даль; так высоко они сидели на холме.

– А что тут будет? – спросил Сэвен, проглатывая атмосферу словами.

– Увидите скоро, сейчас главное – чтобы глаза привыкли, и ещё важно самому правильно настроиться. Сейчас я покажу, как можно, – сказал БомБом.

Хамернап закрыл глаза и сморщился, а потом стал так искренне всхлипывать, словно что-то у него случайное в жизни произошло.

– Что случилось? – удивился стратег.

– Не волнуйтесь за меня, это негрустные слёзы, я просто вспомнил, как сидел тут в самый первый раз, – БомБом убрал влажность с лица растительным рукавом. – Я так настраиваюсь, – пояснил он. – Попробуйте тоже, выдайте эмоцию.

Стратег начал силиться, хотел было расплакаться или прыснуть со смеху, но совсем ни звука не вышло наружу.

– Что-то у меня не очень…

– Нет-нет, всё хорошо, смотрите!

Сэвен взглянул туда, куда хамернап устремлял свои тонкие корявые пальцы, и увидел, как там тянулось что-то по воздуху, ползло такими выпуклыми цветастыми фигурами. Это были не фальшивые уподобления, не галлюционные кальки с предметов – это было новое нечто, словами не выразишь.

– Вот они, – продолжая рыдать, пел хамернап.

Под небом, на молочном участке горизонта, где разделение ещё не так чётко (верх и низ в одной плоскости), порхали эфемерные образования, которые сначала можно было принять за мнимые, но вскоре становилось понятно, что они сами реальны не меньше, чем впечатления от них.

– Это моя была ностальгия, а теперь туда смотрите – это ваши ощущения!

Он показал рукой на тот участок над пропастью, где не вызревали облака, но двигалась какая-то канитель, длинное мешковатое воспламенение.

– Моя эмоция?

– Да, похоже на радости от открытий, отяжелённые стрессом.

– И куда они сейчас, эти нервные радости?

– Они поднимаются вверх или опускаются вниз, они постепенно оседают в других слоях жизни, образуя материю, ориентиры, образуя существ разных, явления и случайности, – это всё они. Раньше мы думали, что и броны так же образованы – из чьих-то эмоций, но потом перестали об этом думать.

– Надо же, чего тут только нет…

– Этот холм превращений – единственное место во всеобщем, где можно увидеть передвижение эмоций. Говорят, когда-то тут проводили испытания прибора для быстрого предъявления зрительных раздражителей (тахисто) и как-то случайно поменяли среду, заставили её запоминать изменения и воспроизводить их.

– Кто догадался испытывать такой прибор в Паредем?

БомБом зашевелился и пошёл колесом, как будто собирался уйти от темы, но, так как хамернапы совершенно не владели ни одним речевым ухищрением, ему пришлось говорить как есть:

– Это не очень хорошая история для холма превращения, но если хозяин спрашивает… Вот в чём рассказ: однажды сюда забрался какой-то человек. Он был растерян, и мы приняли его за гостя, и мы показали ему дождь и как мы веселимся, если хорошая идея поймана. И он стал жить с нами, как друг, и всё было хорошо до тех пор, пока здесь не появился этот прибор… Броны стали изобретать то, что этот прибор просил. Плохие моменты для Паредем.

– Что тогда изобрели?

– Будки со священниками, семью в аренду, делатель снежков…

– А что в делателе снежков плохого? – рассмеялся Сэвен.

– Получаются идеальные снежки, а снежки не могут быть идеальными.

– Почему?

– Снежки – это то, что отражает форму ладоней, нет, они не должны быть идеальными, неужели вы не понимаете? – разволновался хамернап.

– Конечно, понимаю, БомБом, вот только зря вы испугались того парня: он был обычным предпринимателем.

– Броны тогда устроили большое собрание и решили изгнать человека, который заставил их изобрести такую страшную вещь, как делатель снежков… И ещё броны решили, что человек больше никогда сюда не проберётся без приглашения, и мы поставили хорошую защиту на Паредем.

– Что это за защита?

– Имитация отсутствия (пустотный балдахин). Мы защищаемся как растения – не подаём признаков жизни. Обычные люди никогда не смогут нас заметить.

– Может, это и к лучшему, – заметил стратег серьёзно.

В этот момент толстый вибрирующий комок взвился на манер фейерверка, затянулся наглухо в узел и понёсся по воздуху куда-то вверх, прихватив с собой все остальные фигуры.

– Это любовь, она полетела в Там.

– Красиво.

– Это не только самая изящная эмоция, но и самая сильная: видите, она всё с собой утянула.

– Вижу. Скажи мне, хамернап, ведь это всё добрые фигуры, но где же зло? Где тут зло?

Хамернап опять задвигался в мучительном извивании, вынужденный делать то, что не хотелось делать. Но выбирать он не мог: хамернапы не понимали, что такое ложь, они не могли говорить о том, чего не существовало, и потому выкладывали всегда всё, что знали.

– Зло – это разъединение, разрушение связей. Его нельзя увидеть или почувствовать, оно может возникнуть где угодно и уничтожить всё или что-нибудь. Поэтому броны тут борются со злом всё время: стараются его не допускать… И кстати, в этой связи мы осторожно относимся к людям: они не умеют различать, где что, порушат по ошибке какую-нибудь границу между тем и тем и даже не заметят.

– Я не уверен насчёт себя, умею ли я различать…

– Скорее всего, умеете, иначе вы бы исчезли давно… Паредем очень мощная, она растворяет любое зло… если оно найдено.

Сэвен заметил в интонации хамернапа некоторую неуверенность, но приписал это избыточной событийности и, сваляв гнездо из рук, спокойно откинулся на траву, заложил голову в это свежесотканное гнездо и продолжал выискивать глазами плотности, путешествующие от одного к другому, может быть, от человека к брону, может быть, от брона к Там, – все естественные и живые, не смущённые солнцем объёмные многомерные фигуры, смысл которых заключался не только в движении, которое они производили, не только в кинетической работе их собственных предназначений, в круговороте ради круговорота, но и в том, что из них складывались будущие чьи-то события, праздники, будущие города, истории, народы…

– На большой земле такие представления вряд ли были бы понятны кому-то, – сказал задумчиво стратег.

– Доктор Допс говорит, что там большинство эмоций достаётся имитаторам.

– Это кто ещё такие?

– Они преемники гадателей-скрибов. Имитаторы прославились в постановке Imitatio Christi (смирение плоти), но теперь немного затаились, сошлись в общую массу, доктор говорит, что это ненадолго.

– Как они действуют?

– Через эмоции. Они гремят собой, они поднимаются и падают, не давая никому за себя зацепиться. У них в руках картонные короба, в которые они заталкивают свободу выбора.

– Никогда таких не видел.

– Они выглядят как обычные люди, многие из них никогда не признаются, что они имитаторы, потому что сами не до конца понимают, что творят.

– Но они всё же полезны или вредны?

– Этого мы не знаем. Броны оставили их изучение, потому что было много эмоциональных травм. Единственное, что мы знаем, – это то, что имитаторы способны внедрять в общество ненастоящие эмоции, такие, которые человек естественным путём не смог бы пережить.

– Наверное, это не очень хорошо, в чём-то потом проявится.

Хамернап пожал плечами.

Стратег закончил беседу, зевнул, закрыл глаза и медленно поехал в свой прочный лечебный вакуум. Ехал он очень медленно, смакуя эту тёплую предсонную нежность, которая являлась в неряшливых загустениях темноты пятнами разных вариаций, скомканными из последних воспоминаний дня. Мысли, обычно перекатывающиеся по кругу в голове, постепенно сгруппировались и вымерли, оставив разум, как ночной будничный храм, выражать себя низким раздражающим гулом пустоты.

Природа, развёрнутая в последнем пароксизме заката, была ему уже не видна, Сэвен послушно следовал в магическую нору сознания, чувствуя во рту металлический привкус сна, замедляясь в полёте до сладостной невесомости, которая была бы главным вестником анабиоза, но тут что-то холодное пронеслось: страх, ощущение угрозы извне – как будто лопнул великий кристалл, вращающий перед солнцем хитрые механизмы жизни, мозг запустил своё истерическое мерцание, и теперь стратег ползёт обратно через плоть к разуму, пробирается внутренними органами к головному мозгу, минуя мочевину и брюшную слизь, включает лёгкие, растягивает мышечные корсеты. Холодный пот и каменные раскалённые руки, но глаза ещё закрыты – как прессом придавили веки, и порывы паники – это всё, на что он способен.

В голову опять наползли и паттерны, и воспоминания, и даже шёпот какой-то вонзился, не внутренний, извне:

– Посмотри через зло.

Стратег растерялся сначала, но потом любопытство пересилило всё, и он приготовился принимать информацию, которая так неожиданно запросила к нему пароль.

Он старательно призывал в себя этих неведомых демонов откровения, включал воображение, думал-думал, но ничего не происходило ни сейчас, ни потом, и тогда стратег расстроился, сначала немного расстроился, а потом сильнее и сильнее – и в итоге так сильно расстроился, что чуть не заболел. В таком состоянии всё, что ему оставалось делать, – принять сон как обезболивающее.

Так он и поступил бы, но тут на обращение ответили, кажется: по телу пронёсся озноб снова – остановился на кончиках нервов, это внутри случилось, а тут, снаружи, замолчали цикады, кузнечики, трещотки веточные – обезьяны, молчал лес, и даже разговорчивые обычно волосатые ландольфии стояли так смирно, словно боялись привлечь к себе чьё-то внимание. Из закупоренной тишины, из складок предчувствия рвался наружу пьяный безумный страх, испаряя все жидкости – слёзы и слюну, высушивая кровь. Сухие глаза – Сэвен не может оторвать веки от белка, сухие губы – не сглотнуть, а внутри песок из форменных элементов, жизненный порошок, залепивший сердце.

Не бьётся.

Бьётся.

Не бьётся…

Бьётся.

Сэвен летит по спиральной пропасти, и там снова озеро его, воронка пророчеств. Озеро перекатывается туда-сюда, словно по чьей-то ладони читает, убаюкивается азбукой волн – короткий, резкий, сплошной с нахлёстом, тишина – «я», тихий-тихий в сторону всплеск, снова тихий – «есть», шквал-шквал, томление, круглая волна – «мысль». Вода вспыхивает и гаснет, а стратег перелетает из озера в город; это чужой город, в нём и света чуть, и замки все прозрачные, без контуров, и ничего в этом городе нет, но есть всё. Стратега тянет к этой железной урбанистической конструкции, словно магнит из дней, настойчиво несущийся к точке остановки своего движения. Он не знает, что там с ним случится.

Но там никакой беды: лицо гигантское, представленное нижней частью. Большая городская челюсть чешется, скрипит, опускается, и, как планктон в кита, в рот летят люди в шарфах и волосах, люди летят. Пачками падают в рот и тащатся по сереньким трактам города, окидывая его красивыми, но несъедобными деньгами, окидывая его взглядами поверхностными и всевозможными сетями, в которые не то рыбка идёт (омуль и золотой плавник), не то уплывает через дыры счастливое настоящее девственно родного мира.

Сэвен раскинул руки, прорабатывая то ли звёздочку, то ли крест, чтоб его сквозь зубы не утянуло, но тут челюсть куда-то пропала, и оказалось, что перед ним просто дверь (дверь от города – он подумал). Стратег провернул ручку и почти уже себя протащил через выход из этой жуткой истории, но тут что-то потянуло назад, сначала так предупредительно, а потом швырнуло злобно на землю, и пригвоздило, и мяло. Так давило, что он и руками не мог подвигать, а потом его вырвало из почвы и понесло беспомощного по городу; это был страшный полёт, из таких прогулок обычно не возвращаются.

В полёте все состояния долгие, эмоциональные, столько чувств работает – все включены, и он уже почти привык летать, но тут случайно вспомнил, как в детстве, когда снились кошмары, стоило только закричать, и тогда сон заканчивался. Сейчас это остался единственный способ спастись – Сэвен сделал усилие и закричал.

Звука не получилось, аааа-вээээ не сработало на сей раз. Словно рот зарос. Крик поцарапал горло и больно ударился о внутренности.

– Вот оно столкновение с криком, – подумал стратег.

Он уже приготовился к самому плохому, ощутив, как чужая сила калечит ему позвоночник, через пару мгновений он превратился бы в плёночку на поверхности сна, но тут произошло что-то очень странное.

На него снизошло, он прямо так и почувствовал – «снизошло». Он почувствовал чьи-то руки, которые понесли его, и вскоре стратег оказался на чердаке в своём доме, лежал там весь мокрый и хотел скинуть одеяло, но руки не двигались: были вцеплены в кровать.

– БомБом! – закричал он, но получился обычный голос.

Около окна появилось явное предчувствие света, сначала предчувствие, а потом сам хамернап с излюбленным своим синим в птичку фонарём возник.

– Вы нервно спали там, на холме, и я перенёс вас сюда.

– Спасибо, ты меня спас!

– Нам повезло очень. Я прочищал один из гибиндров и нашёл там ваши потерянные мысли, и тогда я подумал, что надо срочно вас предупредить, что они могут напасть…

– На меня действительно что-то напало. И мяло, и давило…

– И давило?

– Да, и мяло!

– Похоже, что на вас напали верги.

– Верги?

– Вы встретились со злом. Я уже говорил, обычно мы его упрятываем сразу же, как только возникает опасность его породить, но для вас это было в первый раз…

– Но верги – это что такое вообще?

– Верги – это такие существа, которые представляют собой клубок из потерянных мыслей. Вы потеряли мысль, она разрослась в верга и разрушила в вас наработанные связи.

Сэвен вспомнил про Палопика и бубнильщиков – самые первые маары, которые он принял за навязчивые идеи, а на самом деле они просто не были продуманы.

Хамернап продолжал своё объяснение:

– В состоянии потерянной мысли никогда не останавливайтесь – вспоминайте, пытайтесь воссоздать ситуацию, во время которой она к вам пришла. Продумайте мысль полностью, не рвите на куски. В Паредем всё должно быть цельным – броны, дома, мысли…

– Это правильно…

– Иногда ещё злом лечат у нас, если у брона какие-то есть сложности с пониманием самого себя, его сталкивают со злом и тогда он может заучить, где светлое, а где тёмное… Но это в очень редких случаях, в очень редких…

– Теперь я понял. Спасибо, хамернапчик.

БомБом услужливо сложил руки на груди, улыбнулся, подождал, пока его перестанут замечать, покрутил в фонаре что-то и осторожно исчез.

А стратег крепче сдавил руками грудь: что-то нестерпимо горело внутри.

– Знаю, что наша встреча не закончена. Подожди, я скоро приду.

Так он говорил со злом. Сэвен был уверен, что без нового столкновения с ним разгадки не найти. Надо заметить, зло было не самым приятным собеседником, но стратег как-то интуитивно ощущал, что это общение может помочь.

ТАБУЛОМЫ Встреча со злом

Всё выглядело так, словно он ударился о собственную ипостась, Сэвен начал двигаться по расходящимся траекториям этой мысли, которая пульсировала внешними токами, пока не достигла тех пропорций, когда её можно было без труда уловить. Эта мысль показывала, как зло меняло его угол зрения на окружающее, словно он попал на спектакль и видит только фон, а не действия, фон всё заслоняет. Так и тут: зло сделало рокировку с герметическим знанием, и теперь непонятно, кто какими играет.

Когда Сэвен входил в комнату, он был похож на цистерну с какой-то саморазъедающейся кислотой, недоизученной химической реакцией. Он не был спокоен, но хотя бы понимал, что происходит: зло хотело ему что-то показать через себя, собиралось сотрудничать. Стратег решил найти соучастника, чтоб было полегче, – и таковой почти сразу нашёлся: это была комната смысла. Именно через неё он задумал искать комментарии к своим предположениям и был немало обрадован, когда понял, что у комнаты по отношению к нему похожие планы. Она как-то сразу оценила эту его идею: не пухла и не съёживалась, но как будто фосфорицировала обратным светом.

– Наконец-то мы одинаково думаем.

Стратег встряхнул карандаш и графитом по псевдоживому царапнул, потом зашатался, выгнулся – и вот он уже там. Это ли склад, но не склад, фабрика, наверное, или процедурный кабинет. Там люди круглые и стеклянные, как бусики, а другие без костей.

– А что это?

Табуломня. Здесь трудятся табуломы, у них в обязанностях: надувание пузырей, запуск суеты и самое главное, ради чего всё это, итог – выламывание любых запретов, изменение структуры мысли, отсюда человек, как червь выползает, хотя ему всё ещё кажется, что он индивидуум.

Много книг здесь, и это похоже на читальню из первого круга инферно – тонные механические конструкции, но это не читальня, а склад и псевдокниги, среди них инструменты для управления: внушение, страх или последняя надежда – всё разложено аккуратно, всё прочное, как фундамент новой эпохи. И это без какой-либо чуткости механизм, это машина, выражающая коллективную волю, – циклопический диктатор, оценивающий мир по одному ракурсу, наиболее удобному.

Сэвен видел законы, впечатанные в засохший аргумент очевидности, видел толстые квадратные макеты рамок личности, готовые к сносу, видел гигантские разломы человеческих обществ, припорошенные бумажной пылью. Правила природы, торчащие из мусорных коробов, шептались жалобно между собой, но их никто не слышал. Всё было просто и понятно, ассоциации не вызревали тут, а тонкая плёнка воображения рвалась как плева, обнажая мозг. Грёзы умирали в зародыше без кислорода, знания исказились настолько, что предстали болезнью: падали на всё как проказа, нарастали струпьями на людях. По углам висели чёрные смрадные лампы из бутылочного стекла – делали рентген происходящего, снимали показания с событий, вонзаясь всё глубже и глубже в этот стремительный эксперимент.

Ещё везде вдоль стен были расставлены тяжёлые конструкции из непонятных материалов, которые не давали никакого представления о себе, кроме того что это были терминологические шкафы – приёмные покои многотомной памяти. Их отсеки множились на глазах, образуя грубую сталактитовую пещеру, по стенам которой логика обвисала, как груди на птозной старухе. Табуломы хранили тут и складывали сюда громоздкие термины.

– Это престижно очень на большой земле – иметь запас слов из такого шкафа.

Шкафы послушно несли толстый дубовый смысл своего содержимого сквозь ослабленные вычищенные тела новых «клиентов» табуломни, и ничто в людях не могло противостоять такой прогонке: ни чувство юмора (билось в конвульсиях), ни новые алгоритмы мышления (не могли прорваться), ни даже гордость человеческая (превращалась в самодурство).

Стратег оторопел от некой прямолинейности, с которой это помещение овладело его сознанием, но постепенно ему удалось выкроить себя из ситуации, и теперь он готов был наблюдать за ней со стороны.

Вот, что он замечает: в центре зала коробка стоит (кажется, что она невидимая, но как-то ощущается, что это есть), туда загоняют человека, в коробку, а потом кое-как его идентифицируют (на потоке), вводят в наркоз гипотетический и оперативно (не быстро, но с вмешательством в организм) выламывают из него все табу, все запреты снимают. Так получается существо нового вида, внутри мякоть, а снаружи червь.

Вот Вогла вышел из кабины и идёт по привычной дорожке из магазина в дом, а на самом деле человек Вогла длинный и скользкий, сокращается телом, чтобы не засохнуть, методично толкает себя от конца к началу внутрь однообразных пейзажей из грунта, но он не знает, о чём речь, и это его бесконечно радует, поскольку гораздо лучше быть объектом неопределённым, чем быть кубарем или пампушей – то ли описанием, то ли способом (люди-мамеды, как пример, в другом почвенном слое).

Там Рафель смотрит на звезду и видит газовые шары из пылевой среды в результате гравитационного сжатия, а тут люди, как черви, телом познают мир. Они переползают с одного на другое, и их мир состоит из большого числа (выборки) различных выпуклостей и температур. Холодная земля, теплая, грунт мягкий, удобный или твердое что-то, непроходимое, тупик для червя, но мы видим сверху, что это камешек просто. Но он думает, что там мир остановился и потому поворачивается и растыкивает головой землю куда-нибудь вбок. Это судьба для него, так вот она выглядит – рисунок от норки.

– Сонь?

– Спросонь!

Поговорили бы, но и с этим проблема, четырежды выкроен язык из языка, а в итоге оказывается, что и языка у него нет, а во рту земляные котлеты – рацион, казалось бы, но он уверяет, что предназначение. Хотя с этим у него сложности тоже: он думает о сокращении, что это какой-то творческий акт, но какой именно – тайна. А всё, что ему рассказать надо бы, что черви такие вот: каждый выкинул копрофит, и образовалось плодородие, образовалась почва, а без этого цветок не вырастет.

Но это глубоко слишком для понимания. И хоть каждому червю дана глубина, она есть в наличии, но червь как будто её не замечает, упёрся в своё горизонтальное движение и бороздит поверхность, съедает с поверхности и на поверхность отдаёт.

– Но иногда я летаю, – вдруг говорит червь, повернув к нам голову.

И вот тут надо бы прислушаться, потому что рот у него так редко ради слов открывается, в основном он через него ест, а тут вот раз – и открылся.

– Да, – говорит. – Летаю иногда, и вот опять полечу в отпуск на острова какие, Тенерифе или Кука, лишь бы там вода была синяя и первичные мужские забавы.

Вогла не шутил так, собрал чемоданы и выполз, наконец выполз на свет, и тут ему бы заметить, как хороши луга и солнце какое пламенное, но у червя никакого шока, вовсе он не впечатлён, потому что нет у него ни глаз, ни ушей. У него только тело есть – общее, комплектом белка, но им он не может познать небо и познать цветение и рассвет. И Вогла, летающий червь, садится в самолёт и движется в соседнее полушарие, чтобы и там наделать копрофита, без него же цветок не растёт, не идет плодородие. Он летит на самолёте, и там небо такое – картаво-синее, а он не видит совсем, острова внизу стелятся иероглифами, а для него это пустота вокруг.

…Черви необычные, дождевые, не-из-людей, подвержены климатическим колебанием и давлению хищников, а также имеют тенденцию быть маленькими, с быстрой сменой поколений, но у нас тут обратный вариант – взрослый червь, смелый, спокойный, ко всему равнодушен. Ему до смены поколений никакого дела. Он прилетел на Кука и спешит вонзить своё тело сначала в океан, потом в песок, потом в постель, где извивается уже деточка многопалая с припухшими кольцами.

Наш червь летает нечасто: пару раз в год в среднем, а в остальное время он ходит по дорожке с работы в магазин и из магазина в дом и вовсе ему не кажется, что он не в том почвенном слое, что он заблудился, пока рыл. И вовсе он не думает, что где-то изменился по пути.

– Сонь!

– Спросонь!

…А в табуломне новый клиент. Стоит на ногах твёрдо и на своём.

– Не буду предавать и не буду наживаться на ком-то, не буду обманывать…

– Почему?

– Это причиняет страдание другим.

– Это необходимое зло, оно выпускает тебя из границ. Будучи замкнут среди запретов, придуманных отцами церкви, ты никогда не сможешь жить, как свободные люди, а ты ведь мог бы быть свободен. Люди всегда исторически меньше чего-то, меньше Баба или меньше богатых и властных, но ты станешь господином себе и ты будешь выше всех, когда мы переломаем табу…

– Но я не буду предавать.

Случай распространённый, ничего особенного. Общий наркоз, разжижение костей – и вот она новая тушка по дороге движется.

– Я живу как хочу. А вы до сих пор заперты? – спрашивает тушка у знакомого и, не дожидаясь ответа, красным влажным ртом зачерпывает землю около себя, проглатывает, не пережёвывая.

– Живу как хочу, – повторяет с набитым ртом.

…Сэвен опрокинул один из терминологических шкафов, оттолкнулся от мрачной лампы и покинул маар. Уже будучи в Паредем он взглянул на свои грязные руки наблюдателя и выбежал из комнаты наружу: его начало рвать землёй.

Это был опасный фильм. Он чуть было не изменился сам внутри, как умеют меняться люди, когда они потеряли близкого, ощутили безграничную власть или прошли через одну из тех спиралей невидимых смыслов жизни, когда всё ранее важное им перестаёт существовать и застилается новым полотном целей.

– Ну и путешествие.

Сэвен опустился на землю и постарался выкашлять из себя эти зёрна беспокойного бреда, они ещё не успели пустить свой ядовитый росток, но всё же стратег оказался в итоге совершенно ошеломлённым, обезнадёженным. На слабых ногах он вошёл обратно в комнату смысла, придвинул карандаш к стене и вычертил там фонарь, нарисовал фонарь поверх тех злобных линий, что он в прошлый раз оставил. Он смотрел на этот пузатый кривой фонарь и никуда не ехал, но экстренно успокаивал пульсирующий в голове комок из спекшейся памяти: добро – зло, рамки – свобода, ещё немного – и он бы окончательно перестал отличать одно от другого…

После встречи со злом ему виделось теперь совершенно отчётливо, что мир заболел, а люди не поняли и принялись поддерживать его жизнедеятельность в растворе соплей. И в итоге хронический туберкулёз: люди задыхаются, им нужна новая сказка, нужна срочно, пока мир не переписал свою историю в историю болезни…

Сэвен захлопнул насильно рукой рот, потому что вспомнил (как обожгло), скольких простых человеческих радостей он лишил себя на большой земле, делая такие выводы. Как он просыпался и думал, к примеру, о том, что есть утро: утро есть, потому что земля вращается, и в это время людям видно солнце. Нет ничего удивительного в том, что горизонт опускается, – он думал. Обычная схема, как и всё вокруг. Потом он ел, но не радовался вкусному омлету или гренкам, он видел в них углеводы, белки и жиры… Потом работал… И это обычная покупка-продажа вещей и людей… Он понял тогда, что мир ужаснейшим образом прост, и эти надстройки вроде случайности, удачи, любви – этого нет всего…

– Как же я заблуждался. Это и есть болезнь мира – кривая призма, через которую не видно ни красоты, ни духовности… И цветы – обычные растения, и любовь – химия, и судьба придумана епископами – нет! Как же я заблуждался…

Стратег спрятал карандаш в карман с заговорческим видом выигравшего в рулетку, улыбнулся, встал, подпрыгнул на правой и вышел из комнаты смысла. В эту ночь он спал как ребёнок.

РОМБИЗМЫ Экран из пальцев

Он долго приходил в себя после потрясений, связанных со злом, однако нельзя было отрицать, что эти видения пошли на пользу общему делу – ощущение близости разгадки уже витало в воздухе.

Тем не менее стратег решил не опережать события и немного отдохнуть от мааров, выбраться из самого себя и сбросить балласт мыслительного напряжения, очиститься. Для этих целей он целыми днями гулял по изрытой взглядами местности, высматривая за канителью старых форм новые образы инвенторской энергии, участвуя в чьих-то юбилейных моментах, наблюдая божественное шествие идей – парады внутри бронов, этих славных волшебников, которые так искренне и так усердно вычерчивали белого равнинного кентавра из гигантской пустынной зебры, на спине которой ехал мир.

Сэвен шёл не путём опустошения, но собирал звенья причинно-следственной цепи, протянутой от стратега к комнате, от брона к брону, от слова к действию. Иногда он чувствовал, как земля становится желейной у него под ногами, как будто он попал в большой шоколадный пирог-суфле, где вместо вишен наваждение, поначалу его это настораживало, но потом он просто смеялся над такими сравнениями, понимая, что его настигли с опозданием агонические судороги умирающей тоски по человеческой еде.

Он прогуливался, вынимая картинки из этого плотного шипованного пейзажа (деревья, как наждак), вытягивая из Паредем первичные компоненты мира, которых на большой земле было не найти уже (разве что Африка предоставляла ещё такие услуги). Он поднял глаза: в самом конце длинного облачного дефиле плёлся уставший духовой оркестр, который выбрасывал из инструментов родовое «ууууу», несущее память о происхождении жизни; оркестр делал своё дело и устало шёл дальше, а звук медленно спускался вниз, невесомый, и оседал на земле шумом труб, голосом пещер, пронзительным напевом молодого ветра.

Паредем была самодостаточна, начиналась и кончалась в себе самой. Она была творец и творение, замкнутый организм, дававший составным частям запас душевного здоровья и электрической энергии, производимой вызреванием целей. Каждое растение, каждый бугорок как нарождающийся знак, лапы адансония на пульсе жизни – глубокая связь составных частей, врождённая тотальность, но не как дефект – необходимое условие существования любого волшебства.

Сейчас Сэвен шёл по этой тонкой вертлявой дороге и не знал, что такое теснота ощущений, которая раньше находилась в нём. Теснота ощущений – это то, от чего ты склонен пульсировать искусственно. Лечишься – вгоняешь в тесноту объём, но она со своими силами; сжимается и скоро превратится в точку, а пока кулачок на твоей руке, мышцы натянуты, как улыбка на проститутке, стеклянный воздух – и всё твёрдое, такое твёрдое, что нельзя почувствовать никак. И ты вкидываешь в себя эпизоды случайные, тянешь глазами чудеса из мира, но воронка забита снова, и они останавливаются точно на уровне нерва, образуя полустрашную крошащуюся массу – биографический тромб, который затягивает в себя твою кровь…

Больше с ним ничего подобного не происходило. Паредем переливалась в нём блестящими впечатлениями, и он чувствовал внутри мощный огненный шар, чёткими толчками обозначающий свои природные склонности: здесь и сейчас зарождать жизнь, удерживать жизнь и насаждать её повсюду, в каждый элемент тела и земли.

Сэвен гулял по лесу, но у него никогда не выходило просто гулять. Вот и теперь он увидел, что тут поляна была, поляна – не поляна, а трогательный проплеший кусок, натянутый, как гамак, на корни древесные, вытаращенные на погоду (подразумевались жажда и активис). На поляне была бы соль, да только дождь заблудился в прогнозах, да только трава улеглась, как спать, и на ней броны чем-то заняты были, со стороны это выглядело немного мешковатым: поляна, броны, отсутствие суетливости. Гамак из ситуации здесь нечасто натягивали, но если натягивали – это было настоящее событие для тех, кто мог в него прыгнуть.

Вот как это выглядело для Сэвена: броны складывали из пальцев что-то вроде квадратов, (неровные выходили, иногда в ромб – чаще всего в ромб) и смотрели друг на друга через эти фигуры, смотрели на небо, на горизонт, а сейчас именно – на серебристое дерево Леукадендрон, у которого на ветках были маленькие серебряные волоски, звенящие тонким серебряным смехом.

Сэвен подошёл поближе и слушал, что они говорили. Начал молодой брон, рыжий, смешной, в корявых ботинках:

– Серебряное дерево даст плоды, и оттуда будет серебряная пудра сыпаться, и броны будут с серебряными лицами.

Остальные броны погудели, а один из них оторвал пальцы друг от друга и сделал «окошко» немного пошире. Потом сказал:

– Аржентеум как драгоценность – это хорошо, но настоящая ценность у дерева: листья, они дают кислород, и броны могут дышать. Видите?

Другие участники эксперимента соединили пальцы и посмотрели через большой общий ромб.

– Теперь это намного заметней.

Вначале Сэвен не знал, что тут, но потом ему рассказали: иногда броны встречались на поляне и выдумывали новые форматы восприятия мира, они вот так складывали разные фигуры из пальцев и смотрели сквозь них. Само упражнение состояло в том, чтобы раздвинуть рамки понимания каждого предмета, чувства ли, а может даже идеи. Вот человек, к примеру (человек он или брон уже – тут неважно сейчас), человек имеет такой экранчик в себе (квадрат сознания) и смотрит через него на всё, что в мире есть, на то, что происходит и будет происходить. Он двигает этот экран и только в нём есть картинка, а вокруг него пустота полная, а вокруг него загадка, вот это всё и есть там: высший разум, любовь, совпадения чисел – всё за этим экраном, но человек туда заглянуть не может, у него ведь пальцы вот так вот определённым способом сложены.

Что есть в этом ракурсе жизнь человека? Альбом, собранный из таких вот прибитых к бумаге слоёв бытия, которые ему удалось отхватить от общего и приставить к своему улыбающемуся лицу.

Пальцы как маски на реальности, она не желает быть до конца познанной. К примеру, все видят, как реальность рекрутировала ночь: теперь та каждые сутки загоняет обращённых в религию жизнь под бледное сияние луны. Небо у неё закутано, как мусульманка, в хиджаб из облаков – вы же замечали?! А суша? Как она карабкается из воды, старательно выращивает себя кусочек за кусочком, а потом один катаклизм – хоп, и нет целого материка – спрятался.

Эта стеснительность мира, это его неуёмное желание скрыть себя под архитектурами, городами, плитами музеев и кладбищ – это шифровка, макет абсолюта, который как раз удобнее рассматривать через квадратик из пальцев, потому что если глазами неприкрытыми глянуть, так это как с солнцем (чемпионом по загадочности в тяжёлом весе)  – можно и зрения лишиться. Это всем понятно: не через пальцы смотреть очень тяжело, это же эволюция нового вида – смотрение не через пальцы.

Есть всё же такие, кто квадрат ухитрились невиданно растянуть, но и тут опасность: квадрат неустойчивым становится, может споткнуться и в ромб, – а что бывает хуже ромба, особенно случайного, особенно если этот ромб отражает форму восприятия? Тогда разных историй не избежать, вот, к примеру, однажды такая произошла.

На улице, где растут розовые сладкие каперсы для девочек, на улице, где исключительно серые блуждают кошки, жил некогда сеньор Ромб, резкий диагональный человек с острыми углами. Он жил в слегка накрененном тёмно-синем доме с кирпичной трубой, продавал на первом этаже выпечку, почитывал тщательно перекособоченные газеты на террасе и ни о чём особо не беспокоился, кроме того, чтобы всё вокруг себя превратить в ромб.

Казалось бы, и так мир был не лучшим эталоном ровности, однако сеньор Ромб был всё равно недоволен и постоянно старался выромбить что-нибудь.

– Скажите, а этот пирожок с чем?

– Он с идеально неровным джемом, попробуйте, это чрезвычайно хоромбошо.

И действительно, его пирожки были вкусными и воздушными, точно какими должны быть идеальные пирожки. Хотя это были не совсем пирожки, а, скорее, пиромбошки. Секрет был в том, что они были ромбические, с философской начинкой.

Сеньор Ромб обычно просыпался в какое-нибудь неточное время, вроде без шести семь или без восемнадцати восемь, шёл на веранду, зевал, потом шёл в ванную, чистил зубы щёткой с острыми углами, потом шёл в кухню, закидывал два яйца в ромбические формы, перчил и солил крест-накрест, ел и выходил в магазин, чтобы продавать свои удивительные тестяные и кремовые штучки.

– Всё клонится, всё стареет, – любил он возомнить себя пессимистом.

– Ну что вы, сеньор Ромб, – говорила в такие минуты какая-нибудь случайная покупательница.

– Нет же, говорю вам, всё под углом, – плавно затаскивал он её в свою осторожную секту.

– И я?

– Вы самая угловатая женщина на свете!

– Даже не знаю, что сказать, – отвечала обычно одинокая женщина, мечтающая обладать вторым этажом этого странного, но красивого дома. – Мне показалось, это комплимент.

– И вы не ошиблись.

Всё в жизни сеньора Ромба шло бы и шло по кривой, как и следует, но однажды случилось что-то прямое по своей сути и очень конкретное: в город приехали гастролирующие фотографы с мехами. Они кидали свет на жителей города, а потом показывали им их отражения на гладком тонком квадрате. Это были самые настоящие отражения, только в отличие от зеркала они были замершие. Ромб подумал, что это какой-то хитрый трюк и уже готов был разоблачить чужаков. Он растянул губы по диагонали и на него упал быстрый свет, а потом ещё два раза упал. Иронизируя над помпезностью шоу, Ромб прислонился косо к стене и начал ждать, что там получилось. Вскоре он уже держал в руках небольшую квадратную карточку, на которой стоял он, сеньор Ромб, и не просто так стоял, а был самым очевидным образом чётко перпендикулярен земле.

– Это невозможно! – вскрикнул он. – Я всю жизнь был угловатым! Это неправда!

Фотографы пожали плечами и пригласили следующего клиента, а Ромб пошёл по незнакомой улице (раньше это был зигзаг, а теперь идеальная полоса). Он шёл и вместе с тем приходил в ужас, замечая, что дома прямые и не менее прямой газон по сторонам, и люди, люди все в основном не стремятся к углу, и ничего не искажено в природе.

– Нет, я не верю, не верю, – пробубнил сеньор Ромб и хотел было войти в дверь своего дома, но понял, что просто не проходит, потому что дверь диагональная, а он-то прямой. И так он из-за этого распереживался, что высадил собственную витрину, забрал все пиромбошки, что у него были, и пошёл с этим баллотироваться на пост городничего. Он ходил и раздавал всем свои пиромбошки, как обещания, а фотографы раздавали снимки – это было историческое противоборство, в котором погибли благосостояния многих людей, а победителей так и не оказалось.

И по сей день бродит где-то этот сеньор Ромб и раздаёт все пиромбошки, как обещания, а может, только обещания и раздаёт. А за ним следуют неизменно фотографы, которые бросают в него свет, а потом показывают ему фотографии, где он чётко перпендикулярен земле…

Сэвен улыбнулся. Брон, который рассказывал ему эту историю, уже исчез, и стратег тоже задерживаться тут больше не стал. Он ещё раз посмотрел сквозь пальцы, сравнил увиденное с чистым вымыслом и, не найдя никаких отличий, отправился в свою неорганическую, но живую библиотеку смыслов, которая теперь была самым надёжным конфидентом его чувствительности.

ОСМОТР ИНТУИЦИИ Нужен стержень

– Труха, труха, труха! Повсюду она. Я и зонтик купил в полтела, и капюшон до носа натянул, а всё-таки сыплется за шиворот, надоедает. Весь город в трухе, и скамейки, и почтальоны, и девочки… Не знаю, куда деваться, она уже даже лезет в мой рот, я глотаю её и кашляю – такая она противная, труха.

– А я не вижу ничего, какая труха?! Это пыль, может быть, потому что пыльно. Или даже листики с деревьев, или пыльца, та же пыль…

– Какая пыльца? Говорю же вам – труха. Всё в ней. Вон человек пошёл, и эта парочка, и даже ребёнок присыпан!

– Прошу вас, прекратите, я уже начинаю бояться.

– Это вы правильно делаете. Этого нужно бояться. Тут всё старое и больное, тут высыхают все, тут совершенно повысохло. Вот опять же… Прочь! Отстань!

…Сэвен ощутил, как размахивает руками, стряхивая с себя эти бесконечные опилки.

– Труха?! – удивился он видению. – А это тут при чём?

Стратег расположился поудобней на любимой своей скамейке-крутоне и принялся собирать из мыслей возможные рассуждения.

– Труха получится, если в организме мало жидкости, мало или совсем нет… Если вспомнить, что в некоторых состояниях воды отражено кодирующее действие введённых веществ, что вода информативна, если вспомнить, то получается, что сейчас в природе нарушился водный обмен, круговорот сломался, и из-за этого связи порушились… Связи на планетарном уровне, на уровне всеобщего… Вода – информация, связи… И что? Какова первопричина?

Сэвен сдавил голову руками:

– Что-то рядом, близко уже… Ну думай же, думай, где же моя интуиция?!

Чёткое ощущение подсказки.

– Интуиция, – повторил он про себя. – Схожу-ка я к Лону за советом.

Он двигался по блестящим камням, он собирал мультики из пейзажных слайдов. Он пытался подготовиться к встрече – выкинуть из себя катаклизм или о нём не думать, но в Паредем это было противоестественно – не думать. И вот уже деревья стали на него странно смотреть, и расставлял паутины-слова возмущённый паук, однако стратег старался не обращать на такое внимания, насколько это было возможно (практически невозможно).

Наконец он добрался до нужного места – это был дом почти открытый, очень светлый, более круглый, чем все другие, почти что синяя тыква, но только не тыква, а из деревьев; потому что, во-первых, синие тыквы тут почитались как универсальный символ, а во-вторых, деревья для домов лучше подходили, тут же атмосфера была важна, а древесные как раз умели не преувеличить своей роли, но при этом стать во главе угла или круга – в зависимости от склонностей владельца.

–  Fortius ; мистер Лок! – поздоровался он сначала с домом, потом с хозяином.

Послышалось шевеление, и раздался голос:

– Сэвен, иди сюда, я в саду!

Лон был занят поливом цветочно-травяных сообществ, которые выплёвывал щедро одомашненный лес.

– Здравствуйте, мастер.

– Привет, Сэвен. Не видел там моего хамернапа?.. Он всегда злится, когда я поливаю сам. Им так нравятся все эти бытовые дела, надо же.

– Не видел, сожалею… Они милые такие, мой БомБом тоже очень хозяйственный.

– Да уж, наши хамернапы как постепенные философы: начали с порядка вещей – скоро и к мыслям подберутся…

– А что, я бы взглянул на мир по мотивам носочного дерева, – сказал Сэвен, и они оба посмеялись немного.

Затем Лон вывел фигурную смоляную лейку из режима «дождь», поставил сосуд под маквис (олеандр, дикая фисташка) и повел стратега в приёмную, которая, как было принято у бронов, находилась на свежем воздухе среди канцелярских цикад (хор для деловых бесед).

– Ну что, сломалась? – начал Лон.

– Кажется, сломалась.

– Я слышал, как ты много работаешь. Ну-ка, давай посмотрим… Лон со всей силы толкнул Сэвена в солнечное сплетение.

– Что это вы? – отскочил стратег.

– Да, совсем сломалась, – повторил задумчиво Лон. – Присаживайся на выступ, сейчас расскажу.

Сэвен устроился в проёме между двумя деревьями, которые, как по задумке, выросли волнами, мягким изворотом, так что из соприкосновения промежутков получалось подобие окна, и там вот можно было присесть как раз.

– Извини за резкость, у меня консультации всегда по-разному происходят, знаешь, на эти интуиции одного правила не найдёшь, – начал Лон.

– Просто очень неожиданно.

– Лучшая проверка интуиции – это резкое нападение на её владельца, но сейчас это не очень было и нужно. Знаешь, ты когда вошёл, я сразу понял, в чём дело, ты вошёл – и я сразу подумал: бедолага, не крепится к нему ничего.

– Как вы точно сказали!

– Вот-вот. Но мне подробности нужны, расскажи, что ты чувствуешь, когда там…

– После встречи со злом получше стало, я как будто вылечился от чего-то, от чего – сам не понял. У нас прекрасные отношения с комнатой, но… как бы это выразить… эти маары, которые сейчас… я не уверен, что всё это по-настоящему, что через меня идёт чистая информация, понимаете? Тут же может всё смешиваться с моей жизнью и с тем, какой я…

– Этого не бойся. Твоё человеческое содержание не может перебивать энергию информации, я так думаю… Конечно, мы в этом не уверены, потому что ты первый стратег, который тут есть… Но для бронов это всегда работает – информация сильнее личностных потоков.

– Было бы лучше, если так. Знаете, я вчера почувствовал сильную слабость и подумал: ладно то, что я меняю информацию, это ещё спорно. Но то, что информация меняет меня, – это же очевидно, и мне страшно: не стану ли я чем-то, чем не смогу сам изнутри управлять? Я сначала подумал, что бубнильщики из меня через комнату все ушли, ну а вдруг их только больше? Не отрицаю, что сам их сюда притащил, но тут я мало виноват. Вы же знаете, как люди в людей старательно запихивают бубнильщиков, с детства начинают запихивать, а потом не выгонишь.

– О бубнильщиках не волнуйся, они уйдут тогда, когда ты попадёшь в абсолют (это спасительная штука). По поводу информации: нам надо подождать какого-то перелома в опыте, какой-то результативности, что ли, или просто изменения. Трансформация человека казалась всегда бронам вполне прогнозируемой, но теперь, общаясь с тобой, я вижу, что мы можем узнать много нового. Ты только не сдавайся.

– Я не сдамся, но вы могли бы что-то сделать с моей интуицией?!

Лон пробегал пальцами по пальцам – пять на пять, раздумывал. Он не суетился, не корчил, не кидал каури и не махал мёртвыми курами, как это бывает на подобных приемах, даже не резал буквы на спине, не начитывал на огонь, а вот так спокойно и уравновешенно всматривался, а потом как скажет:

– Тебе нужен стержень.

Сэвен даже привстал.

– Вы хотите сказать, что во мне стержня нет?!

– В тебе есть стержень стратега, но нужен другой – более крепкий. Вот почему на тебе не крепится – такого стержня нет. Тебе нужен нормальный жизненный стержень. И тогда из тебя и страхи исчезнут, и дыра твоя зарастёт. Иди и разыщи его.

– Я найду, – сказал Сэвен со всей ответственностью.

И скоро он этот стержень действительно нашёл.

ПРОРОКИ ЧЕРЧЕНИЯ Теория промежутков

Всё скомкано, ужато, всё рассовано по воображаемым вагонам, площадям, квадратам, всё потеет, преет и куксится. Сэвен сидит около термитника и давит заблудших Муравьёв, изображая Баба.

– Эй, приятель, а отведи меня куда-нибудь, чтобы отвлечься. В хорошее место с понятной функцией, – просит он у хамернапа.

– Хорошо, хозяин.

Сначала никаких перемен во внешнем облике природы, а потом что-то выделилось с изнанки: творческая студия – сначала так показалось и почти совпало с предположением. Это была чертёжная на открытом воздухе. Там броны сидели перед большими полупрозрачными листами и что-то там чертили на планшетах, вырисовывали.

– БомБом, это же чертёжная?

– Да, хозяин. Тут находятся броны, которые изучают промежутки, то есть то, что между предметами, между материей. Люди пока не занимаются этим, но броны вовсю; разработана даже теория организованных промежутков. Броны вообще-то считают, что все промежутки организованны, что там есть свои законы и вероятности, к которым не подходят методы, применимые к материи. Вот они и рисуют на кипарисовой бумаге то, что образуется между предметами и между существами, а потом анализируют это. Такие промежутки они называют видимыми. А есть ещё те, которые можно констатировать, к примеру, промежутки между событиями, можно подумать, что этим они заново изобретают человеческое время, но нет, они не время конструируют.

– Как интересно.

– И это только первый уровень знания, а есть и второй, там пытаются наиболее интересные промежутки облечь в формы. Броны говорят, что раньше все мы были промежутками, а потом поймали собой пространство и стали вот тем, что мы есть. То есть это очень важно – изначально наловить собой побольше пространства, чтобы существо смогло полностью воплотиться. Для этого в мире людей оканчивают университеты, учат разные языки, развивают бытовые способности, рожают детей (дают своей части самостоятельно ловить собой пространство). Так люди воплощаются. Броны же ловят собой идеи и делают их выпуклыми, они создают новые объекты мира, сокращая этим и увеличивая число промежутков. Это такой мир, который не убывает и не растёт, просто меняется, в этом его отличительная особенность.

Сэвен подошёл к чертежам и увидел, как там и вправду рождались из обычных расстояний между предметами знакомые силуэты, это как будто был особый мир там, мир со своими законами и радостями, а ведь он никогда его не замечал, этот мир, даже не пытался заметить.

– Интересно, а дыра во мне – это какой промежуток?

– Спросите у них.

Стратег приблизился к одному из рисовальщиков, у которого были самые «живые» чертежи, казалось, вот-вот сбегут и организуют где-нибудь свою «промежутковую реальность».

– Простите, кажется, во мне дыра растёт, но я не могу выявить её природу и не могу её сократить в связи с этим или вообще от неё избавиться.

– Нет ничего проще, чем избавиться от любого промежутка в себе, – заявил деловито чертёжник. – Надо стать цельным.

– Вот бы понять как.

– Попробуйте констатировать пустоту, когда вы поймёте, что такое пустота, вы сможете и обратное создавать – полноту. Полноту ощущений, полноту жизни. Так что самое главное – понять, в чём для вас пустота.

– Спасибо за совет. Можно? – он указал глазами на планшет.

– Конечно.

Сэвен взял один из листов, рассмотрел подробно на свет и увидел там целые миры из промежутков. Деревья выпуклые соседствовали с промежутковыми деревьями, ветки разбегались от явных вкраплений пустоты, цветы прогибались под карго свободного пространства, находя истинные центры тяжести. Даже гул символических арок из запутавшихся между собой веток кустарников можно было выразить в виде промежутка. Стоило только усилить эффект многомерности, и статичный пейзаж превращался в густонаселенный. Там проявляли себя новые и новые существа, которые хоть и зависели напрямую от материальных объектов, хоть и жили меньше, чем те, но тоже не сдавались и множили друг друга разными способами.

– Ну и шустрые! – сказал Сэвен, сравнив глазами рисунок с реальным изображением.

Брон кивнул, принял листок обратно, водрузил его точно в то место, где он до этого располагался, и продолжил рисовать.

КОНСТАТАЦИЯ ПУСТОТЫ Музей дыр

…Некто чиркнул, и что-то зашелестело вокруг, такое праздничное, но никаких подарков, а вместо подарков – это мысль росла.

Вади Рам слышал всегда как растут мысли – они опухали и такой шелест шёл: газеты, листовки, написания. Он точно не понимал, что это, но будто ощущал приближение мысли (большущей): она толкалась в него, как чужой ребенок, чужая мысль – сначала, а потом ему казалось, что он сам её придумал.

Отбросив это размышление, Вади Рам постарался выйти из себя, и только свобода начала вербовать его, только картинки зашевелились в голове, он почувствовал, как его кто-то трясёт, – открыл глаза и увидел, что это мужчина над ним стоит, стандартный бежевый интеллигент с удивлённым лицом.

Мало того что лицо его подробно рассматривалось, до эмоции (значит, он был не из сновиденческой серии), так мужчина ещё и разговаривал:

– Почему это вы решили отдыхать прямо посреди галереи?

– Галереи? – промямлил Вади Рам.

– Пройдите в соседний зал, экскурсия начинается.

– Какая ещё…

– Так вы идёте?!

Бежевый отстранился и вычертил руками по воздуху что-то, видимо, обозначая вопросительный знак.

Вади Рам тоже хотел было удивиться (цепная реакция), потом хотел было спать, но решил, что всё равно уже не сможет тут хорошо отдохнуть, и пошёл в соседний зал, где слушатели уже успели аккуратной верёвочкой расположиться вдоль стен.

– А какая тема? – спросил он, пока проходил мимо одного из слушателей.

– Дырявость как эволюционная концепция бытия, – ответил тот.

Он почувствовал, как у него рот сам собой распахнулся, и теперь предпринимал отчаянные попытки запахнуть его, но это не так-то просто было…

– Раззинуть – это правильный навык, – шепнула ему одна из верёвочных женщин.

Пока он силился познать, что это за дурдом тут выдался, от общей человеческой цепи отделился знакомый нам интеллигентный мужчина и шёл строго вдоль стенки, пока не достиг некоего известного изваяния: поющей дыры. Тогда он настроился на эту тональность, сначала издал пробный звук, потом другой и, наконец, завёл свой экскурсный монолог:

– Итак, сегодня мы с вами пришли в этот Всеобщий Музей Дыр, чтобы поговорить об эпохе, которую некоторая часть человечества определила как принесшую основополагающее знание о природе вещей и событий. Напомню, что, согласно этой концепции, люди умеют создавать эволюционные дыры. Этот период характеризовался стремлением людей к производству, копированию и расширению дыр…

Экскурсовод не без труда абстрагировался от поющего отверстия и обратил внимание присутствующих на экран, где, как в чашке отражения, шли вогнутые фильмы:

– Вот бытовые формы проявления этой веры: огромные дыры в ушах особей переходного периода как символ божественной дыры-матери… На этой проекции можно наблюдать жестикуляцию, которая характеризовалась тягой к философскому очерчиванию пустоты: люди размахивают руками, создавая гигантские дыры… Люди стали изучать всевозможные дыры в космосе и даже создали на земле макет своей собственной чёрной дыры, которая имела все шансы играть роль нового грааля, пока не пришла в негодность, затравленная непотребными заказами.

Мужчина перемещался от кадра к кадру, не оставляя своей объёмной манеры говорить.

– Вот здесь вы можете видеть людей того времени, в целях расширения общечеловеческой дыры люди становились вогнутыми, а не выпуклыми, резко худели. Люди вдруг ощутили неимоверную тягу к выталкиванию пространства и созданию большой общей дыры, как я сказал уже, история назовет её «дырой эволюции», потому что её создание было обусловлено верой человека в магические свойства дыр. И действительно, у них были причины строить такую систему выводов. Вспомним, как выглядело пространство в эпоху, предшествующую эпохе дыр. Это было сплошное загромождение, люди выстраивали себе по нескольку жилищ, они возводили объёмные сооружения, разрушая стройную систему компактности, предложенную самой природой. Они заполняли пространство всем чем попало, не задумываясь о последствиях.

Это нерациональное видоизменение среды привело к тому, что люди захотели свободы от этих загромождений, захотели пространств пустых, захотели воздуха, существа и бога. И тогда они стали распространять дыры, потому что каждая дыра являлась маленьким шажком к возвращению туда, в гармоничный просторный мир (в каждой дыре бог сидеть мог, в конце концов).

Люди знали, что чёрная дыра – область пространства, в которой гравитационное притяжение настолько сильно, что ни вещество, ни излучение не могут эту область покинуть. Они надеялись обрести бессмертие, создав единую чёрную дыру, но настолько увлеклись актом дыропроизводства, что не смогли воскопироваться, так как деторождение также считалось актом загромождения…

Тут экскурсовод как-то расстроился, что ли, приуныл, то ли потому, что пространство словами захломил, то ли вспомнил что, но потом он взял себя в руки и вернулся к теме:

– Чёрная дыра не сразу таковой стала, сначала это был обычный агрегат – вроде тех, что используют для производства облачности, но вскоре результат эксперимента начал сам собой распоряжаться.

На стене появился новый фильм: улицы городов, движение, машины-машины, и тут что-то такое приключилось, что-то непонятное с первого взгляда – экран начал разрастаться, Вади Рам почувствовал, как его рот снова распахивается и подумал, что это всё-таки какой-то рефлекс, потому что это же необычно совсем, чтобы рот сам собой распахивался, без команды. Остальные люди вжались в стену, кто-то закрыл глаза, и он тоже закрыл, только не глаза, а рот, потому что выяснилось, что вся подушка мокрая от слюны, и он в кровати, конечно, но там не утро, там ночь везде вокруг.

– Вряд ли сон, – подумал он.

Вади Рам подтянул одеяло и только хотел перелечь на другой бок, как его ошеломило (волна дошла), поразило до самой глубины.

– Меня никто не любит, я никого не люблю! Это и есть дыра – моё одиночество.

…Сэвен выпал из маара – человеческой истории – и уткнулся в стенку лицом, кусая себе губы до крови. Теперь он понял природу своей пустоты и давил себе грудь что есть силы, надеясь вытащить эту пустоту, хоть кровью, но заполнить. Это его третий самый главный страх вскрылся – боязнь одиночества… Так часто бывает – беда и хаос как знак перед встречей с чем-то действительно важным.

ШИ Совмещение резкости

Птица надрывается четвёртым именем земли: «си-дих, си-дих», а он смотрит через глаза на погоду, он видит мир, как эйфорию, подобную той, что возникает в отдаленнейших глубинах кожи. Бело-синий воздух сверху, а внизу голубой, короны мигают из скал, а вверху дискотека на солнце.

Сэвен в это утро проснулся в магическом настроении, энергично поучаствовал в мадругаде, выпил корневина три кружки, сделал дыхательное упражнение, потрепал БомБома по редким волосам, и они пошли на прогулку. Правда, по дороге хамернап куда-то исчез, и Сэвен продолжал путешествие один; он шёл по камням, озирался вокруг, дразнил тукана туканом, подгонял бабочек, а вокруг него плавно нарастал момент, готовился к своему воплощению.

В нём созревало предчувствие; ведомый им, он погружался в мякоть особого дня, когда всё может остановиться в один миг, так остановиться, что ты почувствуешь сразу эту загадочную длительность жизни, в миру – абсолют.

Такое сложно было пропустить, как сложно пропустить собственное рождение: рано или поздно ты понимаешь, что открыл глаза и фиксируешь собой всё происходящее, тут сложно ошибиться – ты родился. Так же и теперь – момент не перепутать ни с чем (конечно, на большой земле он постоянно перепутывал, но здесь вот случилось – и как отрезало).

Покинув лес, Сэвен шёл по берегу, вот так совершенно привычным шагом шёл и никакие обряды не заказывал, шёл себе, шёл, и всё бы как всегда, но тут что-то метнулось, что-то скрипнуло вовне. Что-то где-то сцепилось, что-то перевернулось, прокрутилось, проросло. И тут он встретил Ши.

Он не увидел никого, просто почувствовал, что сейчас начнётся и вправду. Вдруг в воздухе возникло такое уплотение, вдруг задребезжали растения, как слова на стеблях, выругался в голове гром – и из-за дерева появилась половина целого, которая вполне походила бы на целое, если бы не была половиной. Впрочем, Сэвен не отрицал возможности искажения приёма через себя, поэтому поспешил обращаться с существом этим в точности, как с любым другим, и ничем не намекать, что оно в приятном смысле незавершённое.

– Эй, простите уж! – только это он и сумел выжать из себя, чтобы не расплескать потрясение.

Она услышала и теперь двигалась к нему ленточными такими шагами – не шла, но восходила. И когда существо это разместилось в пространстве совсем близко к нему, он почувствовал, как у них мурашки на руках потянулись друг к другу, но их не хотелось совмещать так сразу, хотелось выйти из собственной сути, но не резким таким эпизодом. Хотелось бы постепенно плавиться, возникать медленно, как возникает причина звезды, как появляется роса на спинке пустынного жука, как продёргивается сквозь слово смысл. И он сказал однородно:

–  Иди сюда.

Она ничего не ответила, а вместо этого обвила его телом, как коричневая древесная змея, окутала его ощущением плотно, как фермерская сигара, и заполнила собой его не изъяны, но изгибы.

И они стояли на самой открытой вкрадчивой точке, и со всех сторон подходил свет, очень медленно подходил, даже подкрадывался, и ничего там больше не было: свет подкрадыванием – и всё, как будто даже остров исчез и все объекты его, осталось только это ощущение – что-то вот-вот подойдёт. И подошло. Пена-притча-прайя – всё тут в один момент появилось, это был дождь, по фонарям в озере забегали размашистые тонкие рисунки, в каждом – зацепка, идея, миф. В каждом – концентрация памяти, той, которой не было до сего, а теперь есть.

И они стояли, словно в кинотеатре. На плечах были пледы, как у рыцарей, в голове двигался шум падающей воды. Это было тор-же-ство.

– Я всегда думала, что гроза – это фотографирование, и я позировала, наряжалась и смотрела вверх, чтобы красиво меня засняли.

И потом они, влажные, сидели на песке, рассматривая тела друг друга и внешности. У неё были чёрные волосы и красный рот. Никаких полутонов. У неё были пальцы тонкие с короткими ногтями и разбавленный ямочкой подбородок, у неё были лоски да боски, какая всё это разница, главное, что он чувствовал её, как себя, чувствовал всё, что в ней, и как она дышала, верила, хрипела.

Он такой поток сверху ловил, так ему хотелось сейчас сложить эти ощущения в кармашек и потом с фонариком рассматривать в темноте, если не спится, но он не умел записать или контур вывести, потому просто через себя пропускал такое, улыбался, млел. Чувствовал, что снова в нём дребезжит тот нерв, который умер там, так умер, что человек окаменел и замусолился. Это было у него, а теперь этого нет, теперь ему содрогание подарили перманентное – вот сидит он тут, океан внизу лапает голубые шары, песок в горы сворачивается, цветок раскрывается и кормит собой жужжащих аписов.

– Мы сцеплены, мы одно, мы вот так соединены, что, даже если расстанемся, всё равно не потеряем вот этого.

– Чего?

– Общего.

Она была забавной такой девочкой. У людей бывают собаки там или кошки в виде друзей, а у Ши были такие слова-питомцы. Она ухаживала за ними, брала их из языков или придумывала их и потом за ними ухаживала. Не так было у неё много этих слов, но среди них был даже любимчик, слово-мастер, отображающее её внутренние ощущения от себя, оно звучало как «шершавый», это было её слово любимое – «шершавый». И она так от него была без ума, но не хотела никому его показывать, чтоб над ним не рассмеялись, его не испортили, и поэтому она не произносила его вслух, а только про себя иногда вставляла: «Привет (шершавый), сегодня погода новая (шерш)». Стоило его произнести про себя, и ей становилось так хорошо, как будто она не слово в себя поселила, а какой-то новый организм. И он её утешал, успокаивал, и он её радовал, разминал. Любая встречная «шерш» (буква как символ уютности) очень её будоражила.

Сэвен постигал Ши как новую истину. Она была всегда разной, и он не понимал, как в одном существе умещается столько характеров, но каждый этот характер был ему приятен. Она в целом и в половинчатости своей была славная девочка. Снимала с бронов наросты – такое у неё было предназначение. Она говорила, что иногда так много налипает на бронов, что они уже и улыбнуться не могут, так тяжело им щёки раздвинуть, или совершенно вот перестают видеть, такая погода превосходная, а они не видят, как будто смотрят в пустоту всегда, это значит, что у них наростов внутри немерено, значит, надо снимать. И тогда она лечит их, вызывает истерику, что ли, а потом снимает с них до тех пор, пока там чистенько не будет внутри, и тогда они с пациентом вместе закрепляют этот исход. Так она рассказывала о своём предназначении.

Иногда у неё случались заскоки, она покрывалась маленькими волосиками, как тычинками, и садилась на солнце, чтобы перетаскивать через себя ультрафиолет (комплекс эдельвейса). Потом она возвращалась в дом, падала к нему на колени и говорила так:

– У меня период трансформации, видишь.

– Лишь бы не в качель, – говорил обычно Сэвен и принимал её такой, какая она есть.

Это она ему постоянно твердила про какую-то качель, рассказывала свои качельные видения – вот что в них было:

– Когда-то я увидела качель, она скакала сама по себе по поляне, это была даже не качель, но что-то, что я называла качель. И я захотела быть этой качелью и скакать так же по поляне беспечно, потому что, несмотря на то что я счастлива тут, остаётся человеческий след, и этот след я хочу уничтожить, но он меня тянет за синий, снимает суть, как скальп. Всегда я вижу эту качель, когда мне плохо.

– Мне не понятен смысл твоей тоски, прости, Ши, – отвечал Сэвен очень честно.

И она тогда обижалась немного, пыталась до него донести что-то – к примеру, подходила и показывала ему свой затылок.

– Ты это видишь? У меня в голове что-то горит.

– Я не вижу ничего, там ничего нет.

– Очень много тепла там, слишком много.

– Тебе больно от этого?

– Я не знаю, что я.

Это бывало у неё долго, не проходило – такое сражение с собой, попытка выкинуться из себя, как из окна, и попытка спастись.

– А ещё вот эти, на чём я хожу… У меня соль в пятке, а я думала, что это сила.

У неё иногда слова перемешивались в голове, например «кусались кусты» или «шмоток верности», две мысли в одной. У неё была куча нелепых с первого впечатления фраз в голове, например, у неё спросишь:

– Что такое любовь?

– Стеклянные пузыри в вечном падении, – отвечает.

И его это пугало немного, потому что в такие моменты она переставала быть похожей на себя.

Благо, они происходили нечасто. Гораздо чаще она выдумывала что-то почти вероятное. Так, она рассказывала, что когда-то была человеком. Хотя Сэвен и не верил до конца, но не перебивал Ши, когда она говорила что-то вроде:

– В моём мире существа были светлые, но без мерцания, а мне хотелось праздника, знаешь, мне хотелось не знать никакой тщетности, хотелось вот так всё через себя пропускать, смеяться, жить… Я ощущала между собой и любым местом мира огромное расстояние, у меня ноги не стояли, а вместо этого они кувыркались в открытом пространстве, где ни правил, ничего, котики иногда попадались там, да и те были страшные, из античных книг. И тогда меня как будто перекинули. Тут немного тех, кого перекинули, в основном броны сразу рождаются здесь, но вот я – исключение. Я, ещё ты, Роман, Мон и пара глухонемых негров, что плетут беседки на всю деревню.

Может и так. Сэвен готов был любоваться любой её причудой, он даже возомнил неожиданно, что сможет испытать вечность с ней. Никогда он не желал чего-то более честно, чем сейчас. Но эти вот нестыковки его сбивали.

Как бы зацепившись за манеру поведения собственную, как бы притворившись монолитом и храбрецом, он хотел бы протиснуться в неё целиком, войти без остатка весь. Но она всё время его ломала, что ли, растрескивала, и он не мог до неё донести всю полноту своей мысли, эмоцию, свою красоту и этот плотный человеческий свет, который остальных сжигал, а её же хотел озарить просто и двигать вперёд по магическим дорогам жизни.

Иногда он интересовался причиной её половинчатости.

– От тебя кто-то отнимал?

– С чего ты взял?! Я совершенно целая.

Сэвен улыбнулся в сторону, умилившись тому, что она совсем не чувствовала себя половинчатой.

– А ты была влюблена когда-то?

– Немного и очень давно. Это был человек, он был высоко поставлен, но не видел даже оттуда, что на самом деле творится. Мне поручили снимать наросты с него, но я снимала, и потом как-то мы сцепились, очень случайно, это были токи, не чувства (иногда сложно различить, знаешь).

– А потом?

– Потом он исчез на моих глазах. Улыбнулся, ткнул себе пальцами в щёки и сдулся. Я даже не поняла, чего это с ним такое. Очень удивилась.

– Но я не сдуюсь.

Ему ничего так не было интересно сейчас, как видеть её и видеть через неё, но вот она не разрешала в себя проникать, какой-то барьер, а он насильно не мог – боялся её повредить тоже и поэтому готов был ломаться, рушиться немного, превращая себя в мозаику, что ли, фреску храмовую – сначала, потом в фигуры из цветного песка, потом его частицы стали настолько мелкими, что он смог вместиться в неё целиком, вползти в неё этим облачным состоянием. Но всё же они не составили одно из разного.

…Однажды она пришла к нему такая яркая, возбуждённая, подошла близко совсем и говорит:

– Я хочу показать тебе Там.

– Я пойду с тобой. Расскажи.

– Там, на высокой точке, где соединяются краски в звуки, там, на краеугольной кочке, плещется самостоятельная образность, которая не заметна так, с земли, но если присмотреться немного, проникнуть эмоциями в суть – тогда некоторые узнают её. Эта такая образность особенная, важная, потому что без неё ни одна сила бы не работала, сейчас существующая. Имя этой образности – Там. Закрой глаза, мы идём туда.

И они сели образно на качели из голубого металла и двигали этот застывший пейзаж собственными перемещениями.

ТАМ Претворение в суть

– Ты куда это смотришь? – говорит молниеносно Ида своему Георге, замечая, что он несколько отвлёкся от основного их понятия: целоваться, потираясь ресницами о ресницы, жамкать кожу и безостановочно млеть.

– Я тут заметил, знаешь ли. Как будто мы что-то рождаем, и оно живёт вне нас, там, где человек теряет способность видеть глазами.

И если представить вулканы, если вообразить, что мы вулкан, то получается, что всё это выбрасывается из нас и потом образуется какая-то образность там наверху или не наверху, но где-то точно есть. Я вот почувствовал сейчас, что это не простая там образность, одномоментная, а осмысление некое, плотность. Я так почувствовал вдруг, когда мы соединились… А ты как считаешь?

Она откинется сейчас, погладит щёку ему со стороны и промолчит, а он продолжит общими словами, но своим голосом говорить:

– Я чувствую, будто есть там город какой-то, или облако, или магнитный шар, но что-то точно есть, и вот бы понять, как оно функционирует, просто интересно было бы понять. Вдруг это новая вселенная рождается? Где-то собирали любовь в облако, а потом получилась жизнь. Такое я почувствовал внезапно.

Ида мурлыкнет, снимет голову с его груди и тоже посмотрит в окно, как будто вот сейчас она что-то собирается там нащупать глазами. Но там как будто просто небо и небоход, а больше ничего так не видно, потому что на такие вещи лучше с закрытыми глазами смотреть, через себя; тогда больше шансов.

– Ты поцелуй меня, придвинь к себе сейчас, и тогда я увижу, может быть, потому что пока только красочность мне и заметна. А больше ничего как будто нет в промежутках между нашими кульминациями.

И они снова отправятся смотреть вместе эти другие миры, ведь для этого много не надо делать, просто обнять друг друга так по-особенному, энергично обнять, а потом раствориться в одном движении – и вскоре это придёт: озарение, фантастика, эксклюзив. Начнётся такое уединение с миром, как будто вот только здесь и сейчас его создали и показали им, впервые они видят всё.

Георге остановился и задрожал, а Ида танцевала вся, и они увидели эту образность странную, наполнили её новыми соками и хотели проследить, что с ней дальше будет, однако уже протискивались в глаза комнатные картинки, руки ткани ощущали, и потяжелели тела.

– Ты что-то видела? – он спросил.

– Я плотность видела, то, о чём ты говорил, но это была недолгая картинка, я не смогла понять, зачем оно там зрело.

– И я не понял. Снова мелькнуло что-то, а потом отключение резкое, и вот мы здесь разговариваем, а я совершенно не могу воссоздать ничего, как будто это не обхватишь ощущением.

– Георге, а может, это и к лучшему, что мы не знаем, вдруг это так и задумано?

– В том месте положительная энергия скапливается, а значит, ничего плохого там не может быть. Давай же поищем вместе, Ида, я без тебя не найду.

– Хорошо, ангел, давай вместе искать.

Где-то там, среди бесконечных распределений энергий и ветров, плавает нежная субстанция, она совсем не придирчива к природным условиям, она как будто вне всего, её только люди интересуют, их энергетические выбросы, которыми она достраивается, из которых состоит. Это особое пространство, туманность, оболочка, это человеческий абсолют, это река без воды, это воздух без воздуха, что же это такое?

…Низкорослый оратор рассматривает карты с красными напылениями, курит трубку мирры и предлагает гостям отведать правды.

– Раньше из неё детей делали, а теперь она в воздух выбрасывается, эта энергия, и где собирается? Вы знаете?

– Мы к вам за этим и…

– А я почему должен знать? Вы любите друг друга, вы в кулачке, а я одинокий всю жизнь, откуда же мне?

– Но вы мудрец, и вы умеете видеть сквозь пространства.

– Это правда, я могу. Но вы должны знать, что Там – непростое пространство, очень особенное.

– Расскажите, пожалуйста.

Оратор уселся поудобнее, выдохнул большой кусок табачного воздуха, вывихнул локон серый на лбу и стал говорить:

– Там, на высокой точке, где соединяются краски в звуки, там, на краеугольной кочке, плещется самостоятельная образность, которая не заметна так, с земли, но, если присмотреться немного, проникнуть эмоциями в суть, тогда некоторые узнают её.

Так выглядит материя, рождённая из некой энергии. Это оболочка нового пространства, это матка для него, а внутри детёныш сидит, но это не будущее и не прогресс, это не религия и не комета, это больше, это знак.

Там зреет-зреет, и от неё потом питаются другие пары, получают свой импульс заслуженный для испытания любви.

Через мир людей Там истончилась, выветрилась, погубленная самостями, но этого из людей как будто никто не чувствует, никто не понимает, что ли, этого – они продолжают рушить свои общие оболочки, разрывают их, и в итоге Там гибнет. Парам, способным на настоящую любовь, становится тяжелее питаться своим чувством, их заряжает столь слабый поток, что они в любой момент готовы отказаться друг от друга. Так закручивается колесо пустоты: сначала Там схлопывается, потом люди, потом Паредем и дальше-дальше…

Человек есть любовь. Не такая вот любопытствующая или манерная, а такая вот истинная любовь, сплошная, когда он погружается в вечность то ли, то ли в вакууме оказывается или в сосуде каком, где вместо воздуха – ощущения; такая любовь, что человек, её носитель, сам того не понимая, производит топливо, на котором едет вселенная…

Это именно любовь была всегда силой построения всего, первоосновой. Она копилась хаотично в Там, и если приходили какие глобальные катаклизмы, связанные с тем, что люди отказывались чувствовать любовь и избегали этого как могли: заменяли погремушками какими – кладами или надменной лестницей, тогда накопленное в Там начинало расходоваться до тех пор, пока люди опять не будут любить… И так всё было спокойно до тех пор, пока Там не опустошилась. Теперь лимит исчерпан, тут разные причины: всё слишком выросло, стало самоценностью, и Там не смогла обеспечивать эти перемены, она высохла, и все цепочки, ранее существовавшие, уничтожились…

Тут оратор замолчал, как будто бы выдохся, и взгляд его ушёл куда-то в землю, словно в ожидании новой эры, мерки, кики или иного вида электричества.

– Нам пора, – сказала Ида.

Потом была вспышка очень яркая, глубокая, как будто семнадцать рефлекторов пыхнули в один момент. Сэвен вздрогнул и скатился вбок, столкнувшись с Ши.

– Знаешь, мне что-то странное показалось.

– Это не показалось тебе, мы были Там. Туда нельзя попасть под своими именами и со своими характерами – мы были в образах влюблённых, у которых уже толстая оболочка.

– И это правда, что Там погибает?

Ши прислонилась к нему.

– Сэвен, этот оракул… Это был ты, мы через тебя всё это поняли: то, что причина общих помех – разрушение Там.

Стратег взялся за голову.

– Это причина! Ну ведь точно… Надо же, я её нашёл! Спасибо, Ши, без тебя я бы никогда…

Она улыбнулась.

– Теперь тебе надо подумать над тем, как её наполнить, как наполнить Там.

– Надо объяснить людям, что они уничтожают саму структуру, ось переламывают, потом будет много плохого. Этого делать нельзя – отказываться любить… Но как это объяснить?

– Как сам понял, так и объяснить можно. Я бы вот как объяснила. Ши обняла его изо всех сил и сказала ему в самое ухо:

– Ты мой самый шершавый.

И он обнял её так крепко, как будто надеялся, что они сейчас вот соединятся, прямо тут, не материей, но соединятся как носители единого смысла в себе, одной тайны, непроницаемой для других. Они сидели покрытые блестящим слоем нового озарения, и химерический голод прошёл, и клетки, загнанные в ткань, ворочались и выпрыгивали из общего режима жизни, и не было никакого страха, кроме сомнений… Сэвен ощутил на спине прикосновения, боль, пальцы чьи-то, мысль ударилась в голову, но он её выбросил:

– Этого не может быть, нет же, нет.

Он хотел было экстренно организовать лигу в поддержку их уединения, но тяжёлые складки очевидности снова изломали счастливую историю, и сквозь раскалённую глубину любви просочилась самая сильная реальность, победившая в этом драматическом забеге.

Это было именно то, чего он испугался сразу же, – это были его же пальцы на его спине. Он вскрикнул от боли и ужаса, он понял, что лежит на лавке-крутоне в комнате смысла.

– Это был маар!

Сэвен впервые расплакался, слёз выходило мало, но он продолжал истерить, раздирая себе и так уже немало дырявую грудь.

– Почему так, почему?

Выйдя из комнаты, он не знал уже, куда ему идти, и шёл просто наугад, пока не показалось озеро. Он сел около него и начал всматриваться в эту первую темноту над водой – она начиналась как бы кусочком круглым всегда с разных сторон.

Здесь, в Паредем, была другая, совсем немного похожая на ту частота – природа передавала информацию, природа раскрывалась в своей первой и главной форме жизни – это были идеи. И поэтому бронам так важно было слушать, как говорит дерево, как маневрирует жук над собственной тенью, как движется по своей личной траектории закостеневшая картинка пространства – жизнь. Конечно, Ши не могла бы существовать здесь реально, это просто аксоны с дендритами сошлись, это просто нерв сработал; всё было, но не по-настоящему… Любовь на другой частоте. Но зачем тогда ему всё это показали? Женщину, любовь, Там?

Вопросов было множество. Сэвен прислонил лицо к траве, вдохнул её запах и начал слушать спаянную в сплошной гул музыку шторм л ивой воды. Эти концерты успокаивали его. Он даже начал напевать, но что-то не так получалось, как обычно, и через мгновение он осознал, что дело всё в том, что он поёт двумя ртами.

– Вот и вывод: никакой я не стратег, а простой чудик.

Он сдавил голову руками и стал кататься в припадке по траве, пока не ударился о дерево, у которого лежали измождённые темнотой светлячки.

ЧАСТЬ II СВЯЗИ ПОЛЕТЕЛИ Ощущение краха

Солнце оставалось на поверхности гор, катались лучи по лесам, бродили творожковые облака туда-сюда в поисках то ли зрителей, то ли низких температур – желая дождём стать, но как это: из творожка – в дождь; так и бродили. У неба глаз широкоугольный, что видело, то и пело, пело-карпело, потому что как объяснить, как небо поёт?! Под этот концерт раскраивались декорации тоже: солнце вспыхивало – фотоотчёт, просыпались вулканы, безобразничали – в самолёты курили, приходила вода во весь рост, каланча-поэт с японским псевдонимом Цунами , – с ног сбивала метафорами.

История через природу крепла, связи между городами, общие трауры… И всё бы пережить, но только руки мёрзли – какие там ледники! В ладонях солифигусы таяли, снежные черви утекали, рыдали собой, оставшись необъяснёнными. И сколько ведь всего ещё тут не повыведали: и афазию, и квазары, и стерхъ, но он включился всё же – спусковой механизм. Ниос – озеро вздымалось и глушило людей, как рыбу, шаром тужился Моноун, но это последние домашние вечеринки. Дальше началась парапатия, конечность: связи развалились – какие-никакие, но вместо этого установилось новое – никто не умел понять, что это такое.

…Мальчик, не сильно маленький, но в меру большой, детский обычный мальчик комочком сидел на горке. Он сидел на горке, не гудел, не капризничал, но тёр хлопотливо листик индигоферы, ожидая чудесного появления синего. Он старательно выманивал наружу этот энергичный диапазон, даюгции силу всякому, кто с ним поладит, но вытащить синий не так-то просто было, сколькие вырастали вот так, в бесславной охоте на индиго…

Он ждал, когда краска на палец выйдет, но краски не было ни на взгляд, и тогда он переключился понемногу на другое: в ухе поковырялся, потом осмотрел пейзаж не как больного, но общую панораму взял. Вот тут и началось: мальчик вдруг выкатил глаза, выгнул шею, загнул брови, отбросил резко свой лист, с горки метнулся и побежал куда-то вбок по периметру. Там стояла женщина в платочном платье, вела хозяйство. Мальчик потянул целеустремлённо за тканевый подол, желая привлечь внимание.

– Мам, смотри, Тиба убегает!

Женщина улыбнулась и продолжила наглаживать складки на белоснежной рубашке, прибитой к столу на экзекуцию «равнение».

– Ну мам! Иди посмотри, сначала Тиба убежала, а потом ещё и соседняя, Липса, обе они!

– Милый, ты бы лучше уроки поучил.

– Я поучил! Ну прошу тебя, посмотри-посмотри!

– Ладно, иду.

Мать снисходительно потрепала маленького фантазёра по волосам, выключила утюг и пошла влекомая цепкой ручкой во двор.

– Показывай теперь.

– Вон.

Её взгляд прошёл точно по его указательному пальцу, сдвинулся по прямой внутрь пространства и упёрся неуверенно в то место, где была пустота, то есть не совсем пусто – небо и солнце…

– Мам, ты всё пропустила, – сказал ребёнок полуплача.

Женщина сначала как будто в замешательстве пребывала, никак не могла то понять. Она нервно так примяла к себе сына, выгладила по макушке и спросила медленно, с претензией на равнодушие:

– Милый, а где горы?

– Они растаяли и утекли, мам, я же говорил!

Теперь один кадр на четыре расслаивался, событие, как желе, носилось, заражая вибрацией каждый встречный предмет, объекты все.

– Мигом! На крышу! – крикнула женщина.

Они подтащили лестницу – она стояла у подсобки без дела, подпёрли бочкой какой, канифолью, булыжником и полезли на самую верхушку красно-бежевого наследного дома, поползли ногами по ступенькам, карабкаться принялись – и всё ради того, чтобы увидеть, что происходит на той стороне события.

Женщина первой достигла высоты, она встала там, ладонь над бровями, нос приподнят, и что-то хотела сказать, но речь перешла в бормотание сначала, потом в крик:

– Горы! Утекают… Что же это?

Женщина осела на свой платочный юбочный узор.

– А там папа у нас, – проговорил мальчик участливо.

– Божечки!

Она вскочила, сбежала быстро вниз, вещи собрала, не забывая про кофту, кофту прихватила (вдруг холод к тому же: тепло придётся искать помимо выхода), схватила это и понеслась куда-то. Она бы полетела даже, вывела тело в машуще-реактивный полёт, подняла и приземлила, она бы могла, но вот эти препятствия, этот мелкозанудный тупик – холм, расстояние, отсутствие веры в воображении…

Женщина металась между вещами, пока всё не бросила и побежала по направлению к той напряжённой диаметральной пустоте, как к пытке, которая врезалась не по счетам в её жизнь, будто лезвием отсекла мечты, как ущербные особи из популяции мысленных прообразов реальности. Прошлое тут же каталось отрубленное. Она бежала по дороге, и миллионы людей также бежали по дороге, носились, как атомы, выведенные из состояния нейтральности, переставая понимать, кто они, куда бегут, лишь удерживая интуитивно направление импульса, вторгающего их в сущую неопределённость.

…Теперь понятно стало, что с какого угла не смотри, а люди есть конусообразные города. Внутри у них лембра. Это то, во что они складывают свою жизнь, в основе – точки статуса, а по ним наполнитель течёт и проистекает. Каждый человек – есть его же предок, человек не способен сам освободиться от судьбы, хотя судьба и лембра из одного корня растут, но люди на это обычно внимания не обращают, и многие связи им не видны.

Например, человек не приучен ждать катастрофы. Человек думает, что в любой момент сможет спрятаться, может встать за дерево, и тогда его не прибьёт ничем, и сможет он там простоять, сколько надо, и не назовёт это чудом, а скажет только: «Вот оно, древо жизни» – и будет уважать его как старшего. И что бы ни было: вода ли, солнце, град горизонтальный, полюсов сдвижение, – только за деревом этим и получится спрятаться, так люди задумали… Люди задумали и успокоились, никто не начнёт искать эти деревья заранее… Никто не будет искать до того, как упадёт первая градинка.

Деревья ещё не ищут, а связи уже полетели. Связи летели, и руки продолжали падать. Руки падали и падали, как будто плечи их держать не хотели уже или эпидемия тоски, но любой из людей (назовём его Маленький Глоп) так не думал, он ходил сперва со специальными палками и всем эти руки опущенные палками поднимал. Он так начинал бойко, даже целую организацию создал, но потом ему осточертело, и он палки выбросил и сам руки опустил – сначала попробовал, как оно так, а потом и приспособился. Руки опущенные намного легче иметь, чем какие-то ещё, и не нужны действия лишние, они не выходят просто: здороваться, обнимать, прибивать к гвоздю картину – вешать – очень сложно с опущенными руками.

Конечно, давно открылись павильоны специальные, где можно было пиво пить трубочками, там везде торчали трубки из колб, и можно было любой напиток потянуть оттуда и потом глотать-глотать. Это очень нравилось людям – тянуть, и постепенно рты у них стали такие маленькие-скомканные, а говорили они – как на дуде играли – очень узкие звуки. Маленький Глоп сначала со стаканами ходил – стеклянными кругами выпуклыми открывал людям рты, а некоторых даже стыдил за узкоротость, но потом ему осточертело, и он тоже стал трубочками тянуть, сначала пиво только тянул, а потом и пюре яблочное, и лукат, и куки.

Капитальная перемена произошла с Глопом, когда он осязательно нашёл на голове волосы. То есть они и раньше были, но он их как-то не замечал, что ли, упускал из виду, а теперь вот нашёл и так этому обрадовался, что стал ходить по улицам и рассказывать людям, что у них есть волосы. И люди так искренне удивлялись, а потом очувствичивали кожу головы и восклицали, что там растёт что-то. Глоп было подумал, что выискал, наконец, своё призвание, что теперь до конца жизни будет вот так к людям подходить и про волосы им, но тут такая оказия случилась. Как-то он рассказывал одному, что у него на голове, и в тот самый момент, тогда прямо, ему это осточертело, и он уже не мог больше про волосы говорить – как оборвалось.

Но обрывать начали чуть позже, стали обрывать на полу фразе, и всё так это смешно показалось, и люди так полюбили обрывать, что Глоп тоже не удержался и пообрывал: фразы новые получались ироническими очень, а это же так весело – иронические фразы создавать, это очень развлекает хорошо, особенно когда руки опущены и нельзя обрывать что-то ещё по примеру предков ( ромашки, заусеницы, звонки).

И Глоп словарь даже хотел составить – словарь правильных обрываний, но потом снова что-то у него такое приключилось с привычкой – сработала, и он понял, что сейчас вот-вот осточертеет, поэтому перестал обрывать и подумал, что больше никогда ни во что такое не встрянет. Так он подумал бы, но тут откуда-то партию новых дел привезли, и Глоп в них как-то машинально так встрял, и это его заинтересовало очень – встряние, к тому же все остальные были тоже встряты в дела, и это было очень весело, когда все что-то одно делали.

Так появлялась история, в которую все входили; конечно, они и представить себе не могли, что куда-то входят, но всё же входили, вот так прямо и входили: с опущенными руками, с ртами скомканными, оборванные на полу фразе, встрявшие во всё. И Глоп тоже входил, хотя он чаще всё сидел или спал, но даже тогда входил, и если бы он узнал, что входит, то, конечно бы, загордился этим, потому что как же это здорово – входить. И это единственное, что никогда не может осточертеть, – вхождение, особенно если не знаешь, что входишь.

Глоп рад был не поймать эти мысли в своей голове – он уже давно начал не выходить из положенных рамок, поэтому думать о том, чтобы не выходя ещё и войти, ему бы не удалось точно. Посему он просто не выходил и не думал и в этом состоянии преуспешно жил, пока в один момент ему не осточертело и это (жить), и тогда он попробовал переключиться, но стало так холодно, что он передумал переключаться и просто исчез, лопнутый собственными осточертелостями. Впрочем, даже в состоянии изчезнувшего Глоп не утратил своей энергии и время от времени наведывался в чужие жизни, чтобы начать всё заново уже там: опускание рук, узкоротость, обрывки… И так появлялась параллельная история – история несуществования сама по себе тоже не существующая, но оттого не менее любимая несуществующими историками, никогда не узнающими о палках для поднимания рук, которые Маленький Глоп носил с собой, пока ему впервые не осточертело…

…Сэвен открыл глаза и увидел, как вокруг броны, изумлённые, вытирают мокрые головы. Он впервые провёл такой эксперимент – перетащил фабрику истории в комнату смысла, и теперь они вместе с историками гипертрофировали мысли по сюжету. Это вышло всё: катуши с историей были переполнены, нити смысловые напряжены, и теперь Сэвен мог выявлять связи между тем и тем, просматривая маары подробно не из себя, но со стороны.

На сегодня они закончили, Сэвен проводил историков и сам тоже решил тут не задерживаться, расшифровывание на потом отложить: желалось домашнего корневина и немного поспать перед следующим просмотром. Придя домой, он встретил там любимого своего БомБома, хотел ему улыбнуться, но на том лица не было.

– Что случилось?

Хамернап ничего не сказал, а вместо этого протянул раскрытую ладонь. На ней лежала обычная щепка.

– Что это? – спросил Сэвен.

– Картонная босния, – сказал смущённо хамернап.

– Что?

– Босния… картонная.

– Но это не может быть босния! – раздражённо отрезал стратег.

– Вот именно.

БомБом сел около самой ближней печки, положил рядом свою боснию, потом закрыл голову руками и так зарыдал, что даже лицо проступило.

– Никто не понимает. Но буквы… что-то случилось.

– Что-то с буквами?

– Да, буквы. И слова тоже…

– Кажется, я начинаю понимать, – прошептал Сэвен, потрепал хамернапа за плечо сочувственно и двинулся в сторону открытого леса.

ПЕЛСО Слова сломались

Если все остальные существа произошли от шороха, который влетает в неожиданно распахнутую форточку, то это, кажется, появилось само по себе или вылезло из тряпочки, в которую молчат, или произросло на пустом месте, где никто не спотыкался. В общем, оно взялось откуда-то, отряхнулось и полетело искать свои уютные щёлки. Благо, таковых в местности Мимида, что на правой стороне Корсетного города, было навалом и даже с горочкой. Проникая в первую скважину, оно основательно нахохлилось, распушилось и в таком виде полезло в прорезь под лохматыми ресницами.

Девочка зажмурила глаза, чихнула и больше никак не отреагировала. Однако через несколько шагов ей захотелось обернуться и обратить внимание на пучеголового мальчика Фонарданта, что вечно забывал где-то лампочки и в итоге вворачивал словечки, отчего местность в его районе выглядела особенно концептуально. Мальчик показался девочке на редкость особенным и, не раздумывая, она прыгнула на него, потому что он был картонкой, а она была куском пирога (по крайней мере, сейчас оба были в этом абсолютно уверены). Учитывая данное обстоятельство (полную совместимость), они вынуждены были остаться вместе на всю жизнь и не стать великими, хотя все в роду девочки и все в роду мальчика до этого становились великими.

Совершив первую гадость, наш маленький приятель, сам по себе родившийся, выскочил из новоиспечённого пирога и полетел искать следующую щёлку, более хитрую, что ли. Через несколько неудачных проникновений она всё же нашлась: это было ухо чудаковатого Беззубца из вида лопарей, который совершенно не умел грымкать, когда все в его окружении грымкали превосходно. Чтобы не расстраиваться, он закрывал уши закрывашками, и жить становилось немного проще. Разлетевшись, наше непонятно что прыгнуло чудаковатому прямо в плешь и проело её без сожаления. Скорчившись от удивления, Беззубец так и остался в этом состоянии сморщенном, закрывашки в какой-то момент выпали из ушей, и всю жизнь ему пришлось слушать, как все вокруг грымкают. А сделать он ничего не мог, так он терпел, терпел и постепенно до того дотерпелся, что стал обывателем, и только тогда ему окончательно расхотелось грымкать…

– Что это ещё за бред? – воскликнул каплан.

– Ничего и не бред, это пел с о, я его поймал.

– Чашкой?

В этом не было никакого обмана: Михан держал в руках чашку с пелсо, и так бы никто не понял, что там пелсо, если бы он не твердил на каждом шагу: «Осторожнее, в чашке пелсо, в чашке пелсо!» И это многих интриговало очень, это же непросто тоже – засунуть пелсо в чашку.

– Вот так-так! – высказался каплан, перенимая сосуд. – Это ты как такое умудрился совершить?

Михан улыбнулся и говорит:

– Это мы пришли на центральную площадь и крутили долго палкой металлической над посудиной, ну типа как звук вылавливали, а потом его жах – и закрыли, теперь там пелсо свежей сборки с южного берега прямиком сюда…

– Молодец, Михан, это ты хорошо придумал! Чтобы пелсо да в чашку – вот идея! Дай-ка ещё раз послушать.

– Ну так это… Не вопрос, конечно. Только осторожно.

– Понятное дело.

Каплан взял чашку, крышку открыл и мигом к своему уху прислонил, так чтобы ничего не вылетело лишнего. Сначала нахмурился, потом заулыбался, сменил семнадцать выражений лица и только после этого чашку закрыл.

– Ну и варваризмы, отличное пелсо! Я как-то с первого раза не распознал, но теперь говорю: это высшего качества продукт.

– Тут не поспоришь.

– Но только плохо, что никаких намёков на то, что это такое. Михан, ты бы хоть немного окружающей среды прихватил, а то как же мы его распознаем?!

– Там не до среды было, всё быстро произошло. Да и зачем его распознавать, оно и так немало хорошо.

– И правда! Как же приятно будет иногда хорошее пелсо послушать!

Михан взял чашку, и приятели пошли хвалиться перед другими…

…Сэвен глубоко вздохнул и почувствовал под собой пол, он как-то так сходу в маар вошёл, даже присесть не успел, так и смотрел стоя.

– Всё пропало, – прошептал он.

Опёрся о стену и говорил самому себе, проговаривал каждую мысль, чтобы и в нём фразы не сломались случайно:

– Слова потеряли свой смысл, люди не понимают друг друга, связи разрушены… Всё вокруг есть колебания, которые стремятся к резонансу, и если резонанс есть, то предмет обретает смысл. Теперь взаимодействие нарушено, и слова не резонируют с их смыслом.

Он прислонился затылком к стене. Ворочались громоздко мысли в голове, тяжёлый маховик перемен сдвинулся и зазвучал отборной дробью. Сэвен вошёл в этот ритм и стал наблюдать за картинками, которые ползали по комнате, как насекомые тени. Сначала они были такие силуэтные, с проблесками основных частей тела, потом только эта галлюцинация перешла в обычный маар. Он увидел мужчину, который сидел на камне, управляющем надеждами, и мастерил флюид, мужчина вынимал из себя особенности, впечатления, приправлял всё надеждами, кораблестроением, маканетой, ракурсом, запахом волос, накрывал плотно отборным libido dominandi, лакировал ласковой музыкой, укладывал получившееся в кулачок, разминал активно и выпускал по направлению света в ту сторону, где женщина в это время прохаживалась по полям влажным, готовясь к решительной встрече…

– Вот что настоящее – человек встречает особое состояние себя («вторая половина»). Это состояние также его родители и его дети. В этом и есть насущность – возможность соединить первичные компоненты этого мира.

Любовь есть ответ на все вопросы. Это стихопение, дуа, салят, перебор коралловых шариков, мантры, ранголи-рисунки, интерпретация звука и все способы танца. Это то, что люди делают сообща изо дня в день, думают об этом изо дня в день, это самая естественная молитва – любовь.

Люди не по чьему-то приказу, а сами по себе усиливают количество любви в своей жизни: рожают детей, заводят собак и устраивают праздники (любовь к жизни). Вот оно единое действие, совершаемое многими одновременно, вот она сила, умножающая возможности вселенной, вот он творец Баба.

И тут же мы видим: пропасти в городах и в жизнях, деревья в опухолях, дыхание у людей прерывистое – и каждый запутался, перестал понимать, где ему случайность подсовывают, а где выводы, где он живёт зачем-то, а где обычная закупорка мыслей, тупик, из которого не выберешься ногами, но только придумав новые связи, потому что старые уже не починить.

…Это был болезненный и тяжёлый маар. Сэвен отошёл от стены осторожно, чтобы не повредить рассудочность. Мысли желейными потоками двигались внутри. Он упёрся руками в затылок, надеясь выстроить из себя какой-то знак, но сорвался и долго бежал туда, где смог бы застыть; когда стратег нашёл это место, он остановился и теперь находится тут, голыми пятками соприкасается с землёй, чувствует ступнями её температуру и её плотность. Он задумал цветок из пустоты создать, а потому жил сейчас целенаправленно, спускал из себя желание через нервы в землю, помогая бутону вызреть.

Подсолнух – это и еда, и комплимент; идеальный подарок. Только ему не до подарков уже, ему бы вывод теперь вырастить.

Рядом озеро, он, как всегда, к воде пришёл. Озеро игриво маневрирует красотой, не давая возможности наблюдающему осмыслить весь этот мир целиком, прислонить мокрые ладони к лицу и читать божественными глазами по форме кристаллов. Вода больше, чем вода, больше, чем соки в живом, в ней память, музыка, желания, она комок из мыслей.

– Хочешь распутать?!

– Хочу.

Что-то плеснулось невдалеке – зеркальный полукруг. Рыбы – это сгустки информации. На дне монстры в чёрной броне, на дне нефтяные черви – злые все; туда добро не доходит (глубоко ему), нет света и нет добра.

Сэвен стоит тут, по колено в озере, и чувствует боль оттуда, чувствует, как ему (озеру) чиститься тяжело, как ему тяжело мысли по волнам формировать – выстраивать приоритеты.

Сломалось везде, и дальше полезли из ноосферы эти размалёванные города, пустота, сезоны напасти, потерянные мечты, крыша, с которой у людей ноги летали, пытались в птицу, но какая-то слизь (не слизистая, но, может, контекст) удерживала небо, оставалась плёнкой на воде – и оттуда уже не радости шли, не мифы, а только хаос там рос. Всё удручалось, пылало фантастическими событиями: повыявилась моль-маньяк или кислотная почва, разъедающая пятки, ядовитые котики или косность повальная в прямом смысле.

Где-то лежала плёнка на воде, останавливала движение информации, а где-то стратег, получеловек-полугений, стоял стальными ногами на своём, вторгал себя в эту структуру поломанную, пытался там обосноваться, пробраться в основную мысль, но она и так была ему понятна уже, стоило только повторить, закрепить в себе чётким объяснением: Там истончилась предельно, и связи нарушились, вода забрала этот крах, попробовала в добро конвертировать, но слишком большая проблема, она чуть не остановилась – вода, но всё же не погибла совсем, а борется теперь, сдерживает дурную материализацию: ураганы, смерчи, психические заболевания, хотя сама на грани помешательства – раненый герой. И даже в таком виде она – модель мира: бесконечные вибрации, сталкивающиеся друг с другом.

Там распалась, всё остановилось, и это было хуже прочего – вынужденная остановка. Информация замерла, вращалась только по узким кружкам сначала, а потом совсем остановилась, и никто не умел возвратить человеку прежнее восприятие мира. Люди путали цель и кармиды, люди испытывали друг друга, вместо того чтобы испытывать радость. Они оказались зашиты в тупой беспомощной свободе, как запасные пуговицы за подкладкой пиджака. Но это ещё ничего было по сравнению с тем, что происходило в Паредем с бронами.

ДИАГОНАЛЬНЫЕ БРОНЫ Шатание

Мартин стоял около озера, непоседливой воды, и старательно замахивался сачком, но была в его действии какая-то неопределённость, отсутствие веры.

– Доброй мадругады! Тут чего это? – спросил проплывавший мимо брон.

– Генерация чуда.

– Но тут Паредем, здесь идеи сачками ловятся – какие чудеса?!

– Я больше не верю.

Случайный брон моментально повернул лодку по своей оси и хотел было двинуться подальше отсюда (он понимал, чем могут закончиться такие разговоры: хандрой в лучшем случае (она считалась тут болезнью), в худшем – потерей веры), но тут что-то его остановило – броновость, скорее всего, он зафиксировал суденышко на воде и говорил:

– Броны – инкубаторы энергии, они её добывают, выращивают в себе и отдают на благо. В этом наша функция, поэтому мы садимся каждую мадругаду в узконосые лодочки, пропитанные соком haoma, поэтому мы держим наготове наши сачки, чтобы ловить ими новые идеи не приручённые. Ты не можешь не верить в то, что ты.

– Но я вижу теперь, что мир полностью познаваем. Нет ни совпадений, ни удач, ни любви, есть только вот эта лодка, на которой я сижу, есть остров-клочок небольшой в середине воды, есть руки у меня и глаза, есть то, что я могу потрогать, а всё остальное – пустая болтовня, а всё остальное для людишек «небесный корм».

– Всё наоборот, Мартин, – сказал случайный брон.

И только он начал вводить объяснительный жест к новому сообщению, как его что-то мотнуло в сторону, и он чуть было за борт не упал.

– Как? Кто тут? – растерялся случайный брон.

– Мендели – уплотнения воды, воспаления, поедающие смысл, – меланхолично проговорил Мартин.

Случайный брон отложил свой сачок и посмотрел внимательно на воду.

– Но ведь вода не может принимать какую-то одну сторону…

– А теперь она приняла.

– Опять подходит!

Новый удар свёл обе лодки и чуть не раскрошил им бока. Сидящие в лодках броны уцепились кто за что успел, но Мартин всё же свалился в воду.

– Злокачественная, – проговорил он, равнодушно выплёвывая изо рта агрессивную жидкость.

Второй брон на сей раз в диалог вступать не стал, а просто погнал своё судно поскорее прочь отсюда по направлению к берегу (там было больше шансов в поисках предсказуемости стихий). Он спешил к суше, чтобы возродить в своей голове полосатые маковки, карус, империю вечности. Он надеялся споткнуться благоверно о забетонированные в природе основы жизни, красоты…

Раньше было такое, но теперь он не нашёл ничего – в этом ничего не нашёл или этого вообще не нашёл, сложно было разобраться. Вместо эвкалиптовых благоуханий и цветения бискусов тут была катастрофа везде: кусты душили птиц, ветер таскал, как за волосы, деревья за макушки, подводные соки выбросили из земли первых хищников – паразитические растения, вытягивающие энергию из живого, вместо того чтобы ему отдавать.

Остров-клочок, страна, сбитая с толку, напуганная своими же призраками – сколько таких стран, теперь и Паредем была в этом дефектном списке как главный носитель вируса утраты смысла. Вокруг витали мертворождённые мысли, из ртов выпадали чужие тайны, рвались нити повествований, сохла и распадалась на ядовитый смог трава истории – даже катуши, такие надёжные с виду, не помогли.

Броны ещё сильнее надломились: потеряли природную вертикаль, росли вкривь и ходили боком и под углом к земле, как прохожие, напоминали тех людей, которых видел сеньор Ромб на своих диагональных улицах, только эти были ещё кривее, а если пытались выпрямиться, то либо смещались, либо падали, но чаще падали, так как их явственно начала тянуть к земле случайная мысль, непродуманная, которая ныне главенствовала над всем. Броны шатались, как глухие язычки на колоколах, – не давали ни звука, ни примера, но были подвешены в некой тонной, тупой реальности, вспыхнувшей театрально под псевдонимом Паредем.

Этот остров-клочок, эта страна перестала быть храмом идей, она стала вроде некой заброшенной коморки старого психиатра, в которой хранилась память об эмоциях существ, то есть мёртвые слепки, покрытые таким толстым сплошным слоем пыли, что за ним уже не виден был замысел.

Если на большой земле сезоны свалялись, революции обесценились и люди перестали мечтать по-настоящему, то тут было и того хуже: общие запасы мыслительной энергии постепенно иссякли, фантазии обмякли, энтузиазм выветрился, и броны воландались, как фекалии в пруду, в своих искажённых телах по страшным руинам всеобщего разума.

Вот брон открывается-закрывается, вот брон кое-как стоит. Брон смотрит на косматую звезду, которая висит над островом, как самая модная иллюзия, висит и ни на что не влияет. Брон смотрит из своей диагонали и видит вокруг не мыслительную образность, он видит искажённый, полуперевёрнутый мир, и тут бы хорошо как-то это обыграть, но всем не до игр: столько усилий требуется просто для того, чтобы устоять на ногах.

Те, кто справлялись с диагональю, ещё пытались мыслить, общаться, они собирались там на картонных скамейках, они картавили и карпели, многократно превосходя себя, сидели там с напряжёнными коленями, воспитывали доброту, переименовывали предметы и заставляли себя прослушивать песни цикад. Но и их формат восприятия постепенно искривлялся под влиянием общего фона, помех стало немерено, такое ощущение витало, что в мире остались только помехи, а где-то между ними, как смысл между строк, барахталась хиленько истина.

Каждый брон мог предложить свою версию выхода из несчастий, но все эти версии были очень далеки от истинного положения дел, тут даже проверять не надо было, степень наивности в этих предположениях была недопустимой. Броны не только утрачивали своё тончайшее чутьё на истину и шедевр, они расставались постепенно со своим уникальным, мощным и живым броновским интеллектом.

И Паредем вместе с ними стремительно теряла форму. Она мучилась обратными схватками, не рождала себя, но скукоживалась нервно от нездоровой воды, от бронов, утративших приметы мысли во взгляде, потерявших мотивы радости. Дома больше не дышали утренними сквозняками, но были бесстыдно дырявы, стволы перестали подчиняться общей идее созидания и поползли каждый в свою сторону, отчего жилища стали похожи на раскорёженные бесформенные наросты на холмах.

Этого и так довольно было бы, но ко всему прочему добавилась ещё одна беда: на бронов стало нападать зло. Это было не лечебное зло, но гадкое и прямое. Зло разрослось и пролезло в характеры бронов, проникло в клетки их тел и стало участвовать в самом процессе оплодотворения изобретателя мыслью. Природные микробесы, беспокойные, наползающие друг на друга, – как те самые народы и языки, что приживались на землях по стечению обстоятельств, сейчас вывалились из всех щелей и стали атаковать – через насекомых или бессонницами, путаницей. Все традиции поотмирали в один момент, дошло до того, что кто-то открыл в Паредем магазин светлячков, взяли общих светлячков, рассовали в банки и меняли по десятку на искусственные праздники (процедуры в косметических облаках, постановочную дружбу; дегустацию человеческой еды), хотя это было прямое предательство всех броновских принципов.

Зло ворвалось в Паредем и не собиралось сдавать свои позиции. Вот брон стоит, и как будто у него что-то подкатывает к нёбу, и в какой-то момент он не выдерживает, выходит из череды событий, выходит из себя и раскидывает слюну по окружающим: оскорбления, упреки, унижения. Изо рта выскакивают мельчайшие капельки злобы и падают на других бронов, оседают кислотными пятнами на них. Он забирает дыхание и с максимальным напором по стандарту грандиозных мерзавцев выкидывает из себя это раздражение, швыряет в лицо любому, кто рядом прошёл.

Броны утратили доброту как-то не в один момент, но всё же в итоге утратили: могли лодки друг другу поранить на мадругаде, могли дом подрубить, корневиновые деревья подписали и стали прогонять всех, кто хотел с их дерева пить.

Так бы и сражались друг с другом, но тут какой-то импульс пролетел, и у бронов наметился выброс активности, все сошлись на одной идее, столкнулись не мнениями, но в массу сошлись и решили устроить свои нынешние изобретения в какой-нибудь банк, иными словами – вложить, чтобы получить прибыль.

Долго выбирали тему, спорили, кричали, но в итоге как-то к общему пришли: поставить на войну с журавлями.

Как это началось всё? По Паредем слух пошёл, что люди воюют с журавлями, потому что журавли, дескать, нападают на их дома, а именно – возникают в небе и лишают таким способом человека стабильности, мыслей о сегодняшнем дне, утаскивают с собой его сознание и обращают в секту под названием «Большое будущее».

Никто точно не понял, откуда такая информация взялась, может, кто пословицу переврал или что-то недопонял (броны стали жутко неаккуратны в плане чистоты фактов), но постепенно всё к тому пришло, что общие мыслительные ресурсы острова стали направлены исключительно на изобретения, которые подошли бы для этой войны. Изобретались воздушные ловушки для журавлей, электрические корзины, автоматические щипцы для клюва, птичий суперклей, которым обмазывали места, где мог бы «залипнуть» журавль, приманки из орущих лягушек (этим так увлеклись, что стали организовывать лягушечью самодеятельность на полях, но эти труды пошли даром: журавли не оказались музыкальными гурманами).

Со стороны смотреть, Паредем мало поменялась: те же мошки-тотошки, непоседливый каперс в цветке, игольчатые лучи вышивают на живом – внешние признаки. Но внутри она стонала, портилась, гнила в корне. Мелкотемье, любовь к сенсации, попытка хватать за хвосты все пролетающие кометы, страсть к наживе – это и сюда пришло.

История с журавлями, вместо того чтобы выйти собственным ходом на чистую воду, так и осталась в болоте, где, правда, почти всё старалось эту историю извести: там стояли птичьи капканы, водились специальные мутноводные рыбы-журавлееды, стрекотал натасканный на пастушковых жук-зубастик.

Множество журавлей удалось уложить из рогатин во время их танцев, когда они подпрыгивали, хлопали крыльями, гарцевали и этим сразу же выдавали в себе журавлинность; многие эти танцы остались неоконченными.

Животность не бралась в расчёт, журавль был врагом, и с ним боролись. Некоторые журавли были мощнее других, и к ним применялись особые методы. К примеру, японского журавля можно было сшибить с ног, только уничтожив все болота в округе. Но японский журавль был ещё подарочным врагом по сравнению с журавлём невидимым. Эти журавли были как тени, нигде нельзя было найти их след, никто их никогда не видел, и потому они считались самыми опасными; у бронов даже специальные отделы работали, в которых продумывали сквозные журавлиные вопросы, то есть изобретали способы, как отслеживать этих страшных невидимых журавлей.

Нет бы посмеяться и забыть, но у Паредем как будто тормоз вышел из строя. Броны, вместо того чтобы на мадругаду плавать, кукситься и безостановочно млеть, разрабатывали многотомные военные планы: как журавля заманить в подставное гнездо и как его там прихлопнуть понадёжнее, изобретались антижуравлиные палки, усовершенствованный анализ дубин, которые люди когда-то использовали при истреблении бронов, разрывные жабы, псевдоптенцы.

Были и такие проекты, по которым нет способа лучше, как поймать журавля, чем заманить его синицей в руках, но потом кто-то вспомнил, что одно с другим только в фольклоре согласуется, а в природе они друг с другом не очень связаны… С этой несложной идеи началось бы прояснение, но, так как цепочки все были порушены и броны барахтались под углом к реальности, мысль вытттла из поля исковерканной и побрела на костылях обратно в круговорот – может, кто бережнее поймает.

Неясно, какую выгоду броны получили, сыграв на этой бирже войны, но в итоге на большой земле не только все журавли вымерли, но даже и пословицы, в которых они участвовали.

– Журавль в небе…

– Что?

Вот так и велись настоящие войны, поддерживаемые крупными структурами всеобщей мысли, – противник стирался начисто из истории.

Броны умели это делать, как никто другой, в том числе и потому, что тренировались на собственном опыте: они так долго и так искусно оставались вне истории – понятно, что на это всегда больше сил уходит, чем нелепо в неё попадать.

ЗНАКИ Спасение возможно

Сэвен оставил ненадолго свои занятия в комнате и спустился с холма, в конце которого стоял дом Фарула Допса. По счастливому случаю, доктор был дома, мастерил себе новую фляжку из листа.

– Это полный крах, – начал Сэвен.

Он вынул щепку из кармана.

– Что это такое, как вы думаете? Щепка? Нет, это картонная Босния! Слова сломались, потеряли свой пространственный смысл. Какие-то появились куки, приколы, и как я сразу не понял, что эта зараза и сюда проникла…

– Страшные дела! – всполошился доктор.

– В одном из мааров я видел, как переломались наши главные «замечательный, сочувствовать, мораль» – стало дурным тоном так говорить. А что с «любовью»? Оно совершенно не работает, раньше было как мать Ишгар, теперь – игрушечное. Для подростков или для нытиков как атрибут. Его не слышно в камерном храме человека, оно живёт по подворотням… Мало того что слово сломалось, но и сама она!

– А первопричина?

– Люди перестали питать Там, Там опустела, и все связи порушились. Это было главное для человека – любовь. Любовь запускала все другие процессы в мире.

– Похоже на причину, – сказал рассудительно Допс.

– Любовь – это была сила построения всего, первооснова, пока лимит не исчерпался. Потом Там схлопнулась, и все цепочки, ранее существующие, уничтожились.

– Надо что-то делать.

– Я кое-что предпринял, записал их историю, сегодня намотали на катуши. Можем использовать эти нити для ведения какой-то идеи к нужному смыслу. Осталось решить, как мы будем наполнять Там… Нужно что-то особенное, как-то людям объяснить заново ценности любви, как же это?

– Будем думать.

Сэвен сел рядом, и они молча что-то перекладывали в своей голове; иногда Допс что-то рисовал руками в воздухе, но до фразы так и не дошло. Сэвен первым начал.

– А что если броны из изобретателей перейдут в организаторов. Во что люди верят? Почти все во что верят?

– Высшие силы?

– Знаки! Люди верят в знаки, этой религии лет столько же, сколько самому миру. Так вот, броны создадут множество множеств знаков любви, а я передам их на большую землю. Эти знаки будут называться новыми словами – сочетаниями слов, и постепенно мы сможем решить обе проблемы: возродить Там, и язык насытить, уберечь. Конечно, тут понимать надо, что создать, – это сложнее, чем просто исправить, потому что мы не знаем исходных факторов возникновения Там, но у нас выхода другого нет, мы должны попробовать. Это будет что-то вроде спектакля, в котором зрители сами становятся актёрами.

– Какие знаки ты имеешь в виду? – уточнил Допс.

– Что-нибудь непривычное и цепляющее мгновенно… – сказал он в запале.

Но потом сник:

– Я не знаю какие.

Стратег начал расхаживать туда-сюда, пытаясь придумать что-нибудь ценное для дела.

– Нужно настоящее, что-то очень искреннее и надёжное… Что же это?

Он хотел было продолжить свои мыслительные вышагивания, он уже приготовился снова нервничать за всё человечество, приготовился фантазировать и проникать в эти новые фантазии, он приготовился к созданию новой мощной стратегии, но эти планы пришлось нарушить, потому что прямо в этот самый момент у доктора по эмоциям случилось такое очевидное изменение в выражении лица, как будто к нему ангел-озаритель на голову сел.

– Что с вами? – поинтересовался Сэвен осторожно, чтоб не спугнуть такое нежное и необычное докторское состояние.

Профессор подошёл к стратегу и обнял его по-отечески и как друга.

– Сэвен, я вот что хочу сказать: ты большой молодец! Тебе тяжело сейчас, но помни, что от тебя зависят судьбы многих бронов. Ладно с ними, с людьми, чего там только не было на большой земле: и вымирание, и потеря невесомости, – но Паредем должна жить, она должна жить. Это ведь раскураженное пространство, где воздух плотный и громкий, но никакой явности. Такого второго образования не существует, Паредем одна на всех, помоги ей.

– Спасибо за доверие, приятно, конечно, но я же вижу: вы что-то большое поймали – идею или решающую мысль. Выкладывайте!

– С чего ты взял, что я поймал большое?

– Вы светитесь, как лампион, и к тому же у вас руки ходуном. Фарул Допс положил ладони в карманы халата.

– Я стал немного несдержан от всех этих событий.

Сэвен потряс доктора за рукав, как будто успокаивая его, но на самом деле он хотел почувствовать, какая в том идея сидела.

– Доктор, да скажите вы уже, самому ведь легче станет. У вас есть план спасения? Какое-то предложение?

Допс в последний раз помялся, выразил лицом протест, но теперь в виде простого кокетства, потому что эта большая мысль была уже слишком очевидна для обоих.

– Сэвен, боюсь, что у нас только один остался выход.

– Вы же не хотите предложить мне…

– Только это и есть наш шанс: ты должен объяснить людям любовь через свою историю с Ши.

Сэвен вздрогнул.

– Это нечестно, доктор! Нечестно!

ВОЗВРАЩЕНИЕ Попытка соединиться

Стратег вскочил и стал носиться по дому Допса, сам на себя не похож. У него горели руки и волосы потели, он основательно расстроился. Доктор попытался оставаться спокойным, он выждал, когда пик пройдёт, а потом произнёс свою терапевтическую просьбу:

– Успокойся сейчас и расскажи, что в тебе Ши.

Мужчина обмяк, опустил голову и начал говорить тихо, как будто сам с собой.

– Я думаю о ней, она передо мной мягкая, не тело, но целиком, всё, что можно объяснить, и больше того, всё, что нельзя, – это она. Раскидываю ощущения по моментам, раздаю всплески свои, но это всё приглушение просто, потому что потом она вонзается в меня, она во мне возникает как откровение, и тут никакие этапы не существенны, никакие колкости. И тут я уже подчинён изначально, потому что отчаян, потому что благодать на меня, потому что нежность с ней только понятна.

Раньше камни были упругими, а теперь растеклись. И я это вижу всё, замечаю, но оно мне как будто неважно – всё это; во мне картинка: она стоит в квадратных сапогах посреди города, а вокруг селты церемониальные, а вокруг малолуние и самостоятельный сонм, и она руками по телу, и это моё тело. Так мы соединяемся. И я, чем-то похожий на рану, чем-то большой, чем-то маленький, стою перед ней совершенно смущённый, совершенно истинный, стою перед ней и не знаю ничего о вальсе, а хотя я жених тогда или паж.

Когда я её создал, я не знал ещё, что чем выше уровень эволюции брона, тем сложнее ему выбраться из клетки собственного сознания: он подчинён идее настолько, что способен сам стать этой идеей… И такова получилась Ши. Она уже не брон, она воплощение идеи о Ши, а значит, её как существа нет. Это несуществование самого высокого уровня. Мы не можем быть одной энергией, потому что мы разного вида. Это качели, о которых она мне рассказывала моими же мыслями (качели только расшатывают пространство)…

Я создал любовь как знание. И Ши – это было тоже знание. Я ощущал её мудрость, когда наши пальцы сплетались в ласке, и я плакал внутри, желая переписать её, мечтая врасти в неё, но было поздно. Я посадил её в свою тюрьму, придумал для нас общую тюрьму, но не общую жизнь…

… Доктор по эмоциям так внимательно слушал, что даже о фляжке своей забыл, он снова переменился и теперь сидел такой подавленный, словно наткнулся, наконец, на эмоцию, которую он не взялся бы лечить.

Постепенно он взял себя в руки и принялся за врачевание.

– Сэвен, я никогда бы не подумал, что ты так доверишься комнате смысла. Это же обычный реактив подсознания, это иллюзия всё, а решаешь ты. Ши существует. Она живет давно уже в Паредем, это не ты её создал, да у тебя и не вышло бы – вот так создать живое существо с его качествами, причудами, красотой особого вида… Ты просто стратег, ты изучаешь связи, но в этом своём призвании ты забылся и начал выпускать людей. Эти бубнильщики, Палопик, вершители – откуда они взялись? Этот Маленький Глоп кто ещё такой? Твой сосед, твой садовник или все твои знакомые в одном человеке?! Теперь ведь они живут в Паредем, потому что ты их привёл сюда через комнату смысла. Хотел как лучше, но это твоя дыра внутренняя… Через неё информация уходила, и теперь мы получили вот что.

Доктор впервые был настолько серьёзен и собран:

– Мы были готовы к тому, что ты будешь перетаскивать оттуда людей, и я не могу тебя винить, но теперь надо прекратить это. Там почти исчезла, мир человеческий и мир Паредем на грани безумия, всё спуталось, а ты мне говоришь про квадратные сапоги! Иди и расскажи людям про эти сапоги, иди и расскажи им о Ши, не надо больше гипертрофировать пороки, это даже люди умеют, попробуй вместо того показать им красоту, преданность, разницу между очевидностью и любовью. Иди и сделай это!

Сэвен не ожидал такого. Он вышел из докторского дома, выхватил ртом воздух, как повешенный, и начал медленно переваливать ноги, двигался по тропинке без направления. Он двигался по лесу, вот так немного непривычным шагом двигался, но всё же никакие обряды не заказывал, шёл себе, шёл, и всё бы почти как всегда, но тут что-то метнулось, что-то скрипнуло вовне. Что-то где-то сцепилось, что-то перевернулось, прокрутилось, проросло. И тут он встретил Ши…

Он не увидел никого, просто почувствовал, что сейчас начнётся и вправду. Вдруг в воздухе возникло такое уплотнение, вдруг задребезжали растения, как слова на стеблях, выругался в голове гром – и из-за дерева появилась женщина, целая, красивая женщина.

– Ши?!

Она ничего не ответила, а вместо этого обвила его телом, как коричневая древесная змея, окутала его ощущением плотно, как фермерская сигара, и заполнила собой его не изъяны, но изгибы.

Теперь они двигались вдвоём по открытому полю, и он забыл уже о том, что происходило до этого, просто любовался неожиданностью, рассматривал Ши. У неё в волосах шуршали какие-то цветы и листья, у неё загибались ресницы в узор, на ней танцевало платье с ветром, она была природна до крайности, и Сэвена ослепляла её красота, и поражало в ней всё это: сила внутренняя, напор и ещё это плетение в голове, то, что у неё сплеталось там, – невероятные вещи. Он был восторжен, оттого что она существует. Поселившись в этой простой и спокойной мысли, стратег вёл женщину по блестящим камням, он не дотрагивался до неё, но эти балеты, присутствие нежности, ажурные сеточки вместо мечты – это жило в нём реально. Они гуляли и гуляли, не замедляя шаг, и он привык вот так быть: цельно, выраженно, с открытыми порами. Он не ждал теперь ни подвоха, ни беды.

…Ши согласилась прийти в его дом. Она сняла платье и лежала в его постели, прекрасная, она касалась его своим телом, твёрдым худым телом, она целовала ему шею, протягивая пальцами тоннели в его волосах, она как будто посвящалась ему, не делала выводов, не исчезала, не портилась, а только окутывала его собой, но это было не железное одеяло, это была нежность и соблазнение.

И мужчина как будто слышал её эротику, чувствовал её слова (у неё чувства через слова проходили, этого он не забыл), он бессознательно раскладывал поток на фрагменты, слышал, что она могла бы говорить: «Остановленная ощущением, не обмолвленная, не родная, но такая вот мягкая, мятная девочка, пропущенная сквозь четыре ада, выкрученная, вымощенная мировыми ошибками, я стою тут, без судьбы, без платья, я для тебя распущена, выращена, укладываю тело в твои ладони. Прими меня».

И он принимал её, расправлял, как рукопись, это тело, спрятанное в само себя, рассматривал её рисунки на пергаменте кожи, которые были как следы беспокойных птиц на песке. О чём-то поговорили, но теперь хотелось картинки просто, ощущения и спазма.

Дыра в груди медленно затягивалась, он чувствовал, как ткани соединяются по уголкам, смыкаются в память, которая теперь не будет болеть и корчиться, – стратег пришёл к своему абсолюту.

Он наполнил её, он остановил события и требовал к себе полного подчинения. Ши медленно опустилась на пол и смотрела, как в неё входит сверху вниз эта эра, она получала знания, плотность умеренную, получала свои эти красные губы и волосы мягкие, она ещё не знала, к чему её готовят, но делала всё, как должно, подчинялась; это был не тот случай, где можно поспорить.

Они соединились совсем, вышли из границ и соединились совсем, а потом их раскидало по разным пространствам, и они очнулись немного новые, разделённые на тела, отличные суверенитетами, планетами, целью, но всё-таки неимоверно близкие друг другу, как будто из одной мысли сотворённые. Сэвен уткнулся подбородком в ямочку над её ключицей и как будто вписался, уют смастерил. Он бы не хотел больше её интерпретировать, по качествам раскладывать, разделять на источники, причины. Он просто улёгся туда, в её маленькую ямочку около груди, и он чувствовал, как связи чинились, как возрождалась целостность.

–  Любовь , – слово.

…А может, оно никогда и не ломалось?!

ФЕЕРИЯ Новая жизнь

– Кале-вале-хамернап!

БомБом напевал какую-то свою видовую песню и кружился счастливо по комнате с подносом, на котором стоял стакан корневина.

– Сегодня у вас опять особый haoma – корневин победителя. Стратег промычал что-то и натянул одеяло на грудь.

– Дай мне поспать!

– Завтракать полезно, – рачительно проговорил хамернап. – Выпейте, пожалуйста.

Сэвен неохотно вытянул руку, взял корневин и выпил одним большим глотком.

– Это же очень редкий был корневин, – расстроился БомБом. – А вы даже не распробовали.

– На что мне эти информационные изыски, я просто отдохнуть хочу, понимаешь.

– Но хозяин, вы столько мадругад уже тут лежите… Там же праздник у нас скоро начнётся, вставайте.

– Ладно, только не надо сцен.

И вскоре уже они шли по утреннему лесу. Сэвен соскучился по Паредем, теперь смотрел на неё так зачарованно. Какая она красивая со стороны, большая, и все вот эти живые домишки, дома, мосты через камни, гудящая вода… Каким он был тогда, когда только попал сюда? Не мог ни радоваться, ни доверять. Теперь они поняли друг друга, как будто стали хорошими приятелями. И этому не мешало ничего: ни его искорёженное человечием самомнение, ни эта случайная новизна (после заполнения Там связи постепенно восстановились, и это было приятно к тому же – исключить хаос из своего восприятия).

Они подошли к озеру, которое по-прежнему вдохновлялось штормами, катало куколок и нерыбаков на грубых узконосых лодочках, вырезанных из дерева, пропитанного живительным соком. Сэвен рад был снова находиться там, на атмосферном участке, где воздух плотный и громкий, как обожжённое стекло, там, где вода-мудрец вступала в переговоры с носителями ушей, там, где раскураженное пространство, дель (цитоплазменные образования) и никакой явности…

Сейчас у воды стояли по-светски жители Паредем, они нестандартно млели (мандариновыми песнями, самоэлектризацией, гением), тянули корневин и беседовали друг с другом о новой жизни.

– Что тут сегодня? – спросил Сэвен, обратившись к хамернапу.

– Феерия. Паредем отмечает возобновление связей между тем и тем.

Музыку раскрыли мушары, и в середину пира вышел эффектный брон, проговорил:

– Если вы хотите развлечений, духоты и драмы, давайте действовать сплочённо!

И со всех сторон броны покатили какие-то шары, Сэвен ничего подобного не видел раньше. БомБом поспешил объяснить:

– Это выездные миры, они сломаны были, но теперь опять тут. Броны прикатывают их на феерию, расширяют и показывают. Чем больше бронов на мир посмотрит, тем сам мир больше становится… А вообще, это очень весело. Отправимся туда! Только я хочу предупредить, что для того чтобы эти миры выездные увидеть, мы сейчас войдём в боркель.

– Куда?

– В боркель. Боркель – это чурданный проём между началами осознанного. Вам нужно забыть, что предметы неоспоримы. Иначе не увидеть выездные миры.

– Я готов.

И они пошли по тропинке в сторону, где стояли эти сгустки, и чем ближе они подходили, тем чётче становились эти шары. Вот они достигли первого, и Сэвен увидел, что это вовсе никакой не шар, а самая настоящая ситуация, а именно – фея моргала. Её большие глазные веки соприкасались друг с другом так плавно, что хотелось самому стать плавностью. Раньше бы он никогда не продумал это именно так, что «фея моргала», но теперь у него как будто освободилось воображение, и он именно так тут всё увидел: моргала фея.

Потом они шли по дороге, и он заметил, что по дороге также идёт человек с двумя мешками, в каждом мешке упакованы его жабры (и как ему эти жабры удалось увидеть?!).

– БомБом, это кто?

– Это наш дизайнер, придумывает новые образы тела.

Дальше они наткнулись на какую-то то ли бочку, то ли кабинку. Фарул тут не сразу понял, что это такое, но решил разузнать, а для этого он разделся совсем и вошёл внутрь. В кабинке стоял какой-то особый прохладный дым. В первые несколько секунд ничего не происходило, а потом он почувствовал, как мурашки обвивают его с головы до ног.

– Это же отлично! – крикнул он через открытый верх. – БомБом, а кто такое изобрёл?

– Это брон из людей, бывший австриец Грис, у него раньше была гусиная ферма, а потом он занялся разведением мурашек…

Потом они ещё видели фабрику по выращиванию теней, чудесообразующее предприятие, попробовали питательный юмор, расписали под впечатления нерасписанные ещё скалы…

– Это было здорово, БомБом, никогда бы не подумал, что так весело может быть.

– Без вас бы ничего не вышло. Когда связи распались, мы не могли проводить феерию, потому что это опасно было, мы все могли превратиться в чудиков, здесь же тонкая грань между всем.

Потом они молча сидели у воды. Сэвен чувствовал, что почти уже прошёл этот урок по ошибкам, ещё не созданным. Здесь ему не хотелось больше борцом быть, соревноваться, суетить, но хотелось ему теперь избранно развиваться, созерцать, организуя себя и всё вокруг из множественных фрагментов в единый смысл – выстраивать очертания Паредем вместе с другими.

– БомБом, я счастлив тут по-настоящему, но я должен привести её тоже, мы должны быть вместе тут. Мне сейчас потребуется твоя помощь. Добудь несколько веток индигоферы, не разрушай растение, но возьми от него немного. Когда достанешь, приноси это к Допсу. Я буду там.

– Хорошо, хозяин, я всё сделаю.

Хамернап убежал исполнять поручение, а Сэвен выбрал место поспокойнее, где не было ни бронов, ни суеты, там только озеро стояло живое, шурилось волнами, выдавало шумы, каждый на четыре концерта. Стратег снял рубашку, ткани, закрыл глаза и снова брёл по своему тонкому пятиклеточному тоннелю. И там не было бордера и карликов и разворота на каждой ноге, но там только глубина была.

– Я научился тебе.

Вода подбегала к берегу и падала на сушу тяжёло, громко, как империя мыслей, и её нельзя было ни остановить, ни прочитать, а Сэвен и не собирался это делать, ему было достаточно знать то, что там – великое.

Озеро это было одним из самых главных мааров, оно создавало такую атмосферу в голове Сэвена, что он мог не беспокоиться о своём рассудке, вода размывала ненужную информацию, а нужную в остатке выкладывала для анализа – это всё вода делала.

И он понял теперь, как образуется новая жизнь или новая ценность – из глубины и вакуума.

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ Переход вовне

…Вскоре Сэвен уже не у воды сидел и не у озера, он сидел на лесенке, той самой, где впервые услышал о бронах и узнал про Паредем и Фе, о том, что ему предстоит связи чинить и пить древесные соки, ловить сачками идеи, бояться чудиков, наблюдать за огненной фиброй, наматывать историю и любить, любить… Он сидел там, а рядом сидел взволнованный немного, но всё так же оптимистично пыхтящий доктор Фарул.

– Ты готов? – спросил он у стратега.

– Да, доктор, пойдёмте.

Они пришли в комнату смысла, где теперь помимо ящичков стояли ещё и катуши с историей всего, что тут было. Сэвен присел на скамейку, взял в руку от каждого катуша по нити.

– Ты уверен, что хочешь это знать?

– Рассказывайте, Фарул.

Допс отхлебнул из своей фляжки пару раз, принял удобную позу, намотал на руку нить из чистого мотка и завел рассказ.

– Итак, мы подумали, что это было бы интересно – передавать мысль напрямую людям и таким способом контролировать их действия, отсекая нежелательные. Но через сны мы не могли пойти, кораны тоже себя изжили, и тогда мы вспомнили про «театр нерв», про постановку эмоций, и мы решили запускать такие ситуации через людей…

– Это вы разрушили связи? – спрашивал Сэвен.

– Мы не хотели разрушать, мы хотели только переустановить связи так, чтобы можно было всё понимать и, значит, всё контролировать…

– Ну а я был нужен зачем?

– Чтобы узнать нынешнюю схему связей в человеческом мире, чтобы взять её как образец, а потом добавить, что мы хотим. Ты смог на уровне материи построить жизнь, о которой многие мечтают, ты улавливаешь связи в материальном мире…

– То есть вы хотели узнать, как стать успешным в человеческом мире, как стать богатым и успешным? А все эти лодки, фонари, чинители интуиций – это всё антураж был, так?

– Мы сделали вид, что делаем то же самое, что и ты, но это был муляж на уровне идей. Паредем – муляж, который был муляжом до того момента, пока ты не помог нам уловить особые связи и починить слова, то есть пока эта книга не была написана. Чем больше книги написано, тем больше Паредем становится реальной, она проходит через восприятие людей и становится реальной…

– А что у Ши с реальностью? Эго же она всё придумала, она автор…

– Ши малореальная в привычном смысле, она есть её же воображение. Но она старается воплотиться, вот прямо сейчас, с каждым словом…

– Это я понял, но вот почему она не довела дело до конца? Она же так и не узнала, как устанавливаются связи в материи.

– Но нет же, говорю, она узнала! Понимаешь, она хотела понять, как работает твоя мысль, по какой схеме, и она помещала тебя в разные ситуации и сталкивала тебя с разными существами, анализируя твои реакции.

– И с собой тоже…

– Конечно.

– Это ведь жестоко очень.

– Ши говорит: если бы не существовало смерти, броны не были бы столь расточительны в плане своих мечтаний, но они ограничены до сих пор и потому вынуждены действовать чётко и агрессивно.

Сэвен расхохотался.

– А я поверил ей, я полюбил… Умница, девочка. И теперь, как я понимаю, когда все хорошенько покопались в моей черепушке, меня аккуратно уберут, да? Это же всего лишь книга, которую она пишет?!

– Ты прав, Сэвен, ты можешь прямо сейчас исчезнуть, если Ши пожелает, но, думаю, пара моментов у нас ещё есть в этой истории. Если хочешь, спроси ещё что-нибудь.

Стратег продолжал нервно улыбаться.

– Хорошо, с главными героями более-менее понятно, а вы? Что вы такое?

– Я – промежуточный персонаж, если говорить словами Ши, я – сцепка, поэтому я не мог ни на что влиять, но мог подсказывать тебе придуманные тобой же решения. У меня даже характера своего не было, так, пара привычек. Я был эмоциональными весами, контролировал твои прорывы, не давая зайти дальше положенного, я двигал тебя к развитию нужных нам ситуаций. Лон – то же самое.

– Вот уж спасибо. А хамернап? Что это? Образ из ряда тотемы, духи, ангелы-хранители?

– Нет, это существо, которое занималось созданием бытового комфорта для тебя. Как бы ты мыслил не будучи хорошо устроен в быту?

– Тоже верно.

Стратег пододвинулся к доктору с очередным вопросом.

– Ладно, а что со мной будет после того, как меня удалят?

– Ты и не вспомнишь, что был тут, у тебя даже идеи такой не возникнет.

– И Ши я тоже не вспомню?

– Нет.

– И этот разговор?

– Не вспомнишь.

– А это мы ещё посмотрим… БомБом!

В комнату осторожно на пяточках вошёл хамернап с привычным для него лицом провинившегося волшебника.

– Ты принёс?

– Вот они.

Сэвен взял из рук хамернапа листы индигоферы и со всей силы начал их тереть, как будто огонь извлекал или растительную душу, но ни души, ни огня не появлялось пока.

– Помните, Допс, сколькие народы погибали в бесславной охоте на индиго…

– Да, Сэвен…

– Сколько детей не выросло, потому что они не смогли перестать тереть эти листы…

– Не понимаю, к чему ты…

– А вот к чему.

Стратег поднял руки, и все смогли увидеть, что у него все ладони в синем, что там индиго осталось – у него на коже.

– Видите?

– Синий, – пролепетал ошарашенный хамернап.

– О чём это говорит?.. Люди не могут видеть готовый цвет в своих мечтах, фантазиях, галлюцинациях, в человеческом воображении есть только память о предметах, о действиях, то есть там цвета моих состояний, но я не создаю их, а продумываю. Я не могу создать цвет в своей фантазии, как бы ни пытался, это же физика, цвет – электромагнитное излучение, предметы не могут вместе с излучением нырнуть к нам в голову…

– Не могут нырнуть, – повторил хамернап зачарованно.

– Поэтому в Паредем я никогда не смог бы получить синий, сколько бы ни тёр эти листы! И это был хороший контроль над моим состоянием: если бы однажды я добыл синий из листа, это могло бы означать две вещи: либо это реально – то, что там происходило, то есть не было моей фантазией…

– Либо? – не выдержал хамернап.

– Либо я нашёл способ как-то вытянуть Паредем в реальность, то есть материализовать изначально чистую, свободную от материи мысль.

Сэвен ещё раз продемонстрировал свои синие руки.

– И теперь вот, вуаля, добро пожаловать к людям! Доктор Фарул, очень спокойно снимите с меня катуши…

Он тем же бравурным тоном выговорил последнюю фразу, подмигнул хамернапу и упал на пол без сил.

БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ Конец мысли

Сэвен держал за руку совершенно плотного, проявленного хамернапа, который так разволновался от всего случившегося, что теперь не хотел выбираться из своего рукотворного домика – он закрыл ладонями лицо и не выходил.

– БомБом, прости, я тебя не предупредил, просто не хотел напугать… Тебе тут понравится, подружишься с моим старикашкой Тщетом, он хоть и зануда, но тоже небесполезен… Ты не в обиде?

– Мне нравится вам служить, – пробурчал хамернап, не убирая ладоней.

– И хорошо. Будешь у меня камердинером или лучше так и будешь хамернапом. Устраивай себе печки, где захочешь, развешивай носки, готовь коктейли, хотя вот с живительными жижами у нас не очень тут хорошо…

– Но деревья тут есть? – спросил хамернап, выбираясь осторожно из своего домика.

– Деревья есть, если мало будет, ещё посадим. А теперь ты мог бы посмотреть большую печку в соседней комнате, у нас она называется «камин», можешь поколдовать над ней, как ты любишь.

– О, я так рад, хозяин!

Хамернап убрал ладони от лица, подпрыгнул, исследуя новый вес своего тела, и побежал в соседнюю комнату.

Сэвен проводил его довольным взглядом и обратился к доктору по эмоциям, который сидел тут, приятно увлечённый как всегда (изучал торшер):

– А вы, доктор Фарул, спасибо, что помогли мне создать эту полную прагматизма альтернативную историю для Паредем, иначе я бы эту часть своей памяти никогда бы сюда не перетащил. Знаете, меня как человека все эти фонарики, броны никак бы не заинтересовали, а вот ущемление моего достоинства, спекуляция на мне – такая эмоция людей вроде меня хоть в предыдущую жизнь вернёт!

– Верно, ты быстро смог вспомнить, и тут катуши хорошо помогли, и синий…

– И вы не жалеете, что со мной пошли?

– Я далеко не в убытке: всегда хотел посмотреть, какие у них тут эмоции, у людей.

– С эмоциями тут не очень хорошо, но, думаю, вам в первое время чисто в сравнительной форме мало не покажется… Там для вас комната приготовлена и кабинет, в кабинете вы сможете принимать посетителей, вести психологические практики, пока мы тут с вами торчим, надеюсь, это ненадолго.

– Премного благодарен, Сэвен.

Стратег выправился и поправил несуществующую шляпу. У него на лице заиграла какая-то счастливая мысль.

– А теперь…

– А теперь тебе пора сделать то, для чего мы всё это затеяли! – поддержал Допс.

– Доктор, я немного смущаюсь. Я же о ней почти всё знаю, это нечестно…

– Не обнадёживайся. Женщины феноменально переменчивы.

ТОЛЬКО НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ, ГОВОРИ Завершение, оно же начало

…И дальше Сэвен шёл по кругу в своей голове, а Ши сидела напротив него, она сидела тут, и он бился об неё, как мотылёк о свет, становясь вечным…

– Ладно, не переигрывай, милая. Да, я шёл по кругу в своей голове, но Ши не там возникла. Она пришла сюда как человек, она вот тут сидит, напротив меня. Она меня ещё не знает, и мы не будем вспоминать, и мы будем обычными людьми, заново встретимся, но впервые. Только прошу тебя, пусть она не будет такой чудной, как в Паредем…

– Вот уж! Перестань болтать с автором! Сама решу.

… И они сидели в кафе среди исторических постеров, запертых в композиции растений и цветов, среди табачных эпитетов и передёрнутых занавесок. Но он не ощущал всего этого так, как ощущал, что рядом сидела предначертанная ему женщина, сидела тут, тёплая, смешная, со своими идеями. Она сидела тут, среди размалёванных городов, смущённой геометрии времени (новые конусы событий)  – она была тут не как константа, но как искомое, и хоть других условий в этой задаче не было, стратег готов был её разрешить.

– Скажи что-нибудь из своего. Как ты словами выражаешь…

– Город-бутылка без корабля; витрины наизнанку, манекены более дружелюбны, чем вся эта толпа; жизнь – конкурс на самую устойчивую иллюзию…

– Я скучал по такому.

Ши улыбнулась очень уравновешенно и продолжила тянуть коктейль, мяту мять и пережёвывать вафли, как будто о корневиновой диете никогда и не слышала.

На столе рядом с ними стоял пышный и благородный букет, собранный из веток индигоферы, созданный влюблённым мужчиной вне какой-либо стратегии, но по велению сердца. Он бы и промолчал, но любопытство одержало верх, Сэвен сделал непринуждённое лицо и спросил:

– Скажи, а о чём ты думаешь, когда слышишь про индиго?

– Мне кажется, где-то должен быть остров, то ли страна, но, скорее, остров, и там такой воздух цветной, что ли, синий, а всё потому, что там везде заросли индиго, и эта энергия синего заполняет всё, придавая жизни томление и взвешенность… Тебе это скучно слышать?

– Мне это счастливей всего на свете слышать. Прошу тебя, ты только продолжай, не останавливайся.

– Ладно… И вот там такие существа водятся, которые считают, что тот, кто научится видеть синий, умеет жить настоящим…

Сэвен смотрел, как слова выходили из её рта, он смотрел на неё сейчас и мечтал, чтобы она только не останавливалась, чтобы она говорила и говорила, создавая снова Паредем для них, корн, малибас, нгбору – да какая разница, как это называется, главное, что теперь они шли туда вместе…

РАССКАЗЫ

Когда я писала «синий», некоторые мысли отщепились и основали свои рассказы, которые к самой повести никакого отношения не имеют, кроме того, что я сказала.

АРАБСКИЕ ФОНАРИКИ

Стеклянный прямоугольник, немного света просачивается, тишина. Это начинается на закате: тонкие шершавые шорохи пробираются в уши, и через пару минут две волны смелых, просторных бабочек проносятся перед стеклом, так мощно – неожиданная эмоция, к которой готовился, выстраивал сюжет, а в итоге опять по-новому случилось снова мандраж, и снова солнце по-другому садилось, иначе раскрывались крылья у них.

…Он прожил тут двадцать девять месяцев. Успокаивался, когда приходило утро, а потом опять он начинал задыхаться, греметь, то ли расплачиваться за что-то историческое, то ли в круговороте биться, разыскивая свои устойчивые роли, и снова падал водой в помешанные океаны памяти. И снова протискивал себя по кускам сквозь тонкие норы давних ощущений, просматривая собственную биографию глазами павлиноглазок, тонкопрядов и этих гигантских мандариновошёрстных деточек, которых лёгкий ветерок гоняет по луковым старомодным цветам, выстраивая собственный рисунок пространства и времени – бабочную систему координат.

– Что-то в Ливане случилось?

– Она погибла.

Али прижимает острую горячую чашку к губе и старается не говорить с собой, это же так очевидно – молчать тут, в окружении луковых полей, среди абсолютного лета. Никого нет рядом, но эта первозданная мимика деревьев, этот разглаженный спокойствием грунт, этот пейзаж ошеломительной нежности, этот горизонт, выведенный подёргиванием сердца, катушки нервов, расставленные по порогам в ожидании дождя – это всё рядом застыло, здесь же, и смотрящий теперь встроен туда как часть.

Он не отказывался от страданий, он не просил лёгкости, но как они летают, не видя стёкол, – это же ни на что не похоже, это же молитва его, память, собранная из живых тел.

Али садится на потрёпанный коврик, закрывает глаза и так негромко, тихо произносит слова, что даже и звука нет, а только шорохи остаются около его рта.

– Это «серые» её взорвали?

– «Сахар холем». Они бомбили трижды в тот день.

– А люди?

– На них следы от фосфорных бомб.

Он опускает лицо и вытряхивает эти беспрерывные переговоры из себя, освобождает голову, но там словно прилипло всё к основанию, и ничего не сыплется. Надо продолжать. День за днём он неустанно трясёт головой в молитве, надеясь удалить эти наросты пульсирующие, эти испорченные звуки, которые ничему не дают пробираться внутрь – застряли и стопор, как будто бы оглох, и хоть в этой тишине окружающей не так много приятного, однако иногда хотелось бы и её расслышать.

Луковые поля. Тихонько наклоняются листья из стороны в сторону, как будто заигрывают друг с другом. Али закончил фард, сел за стол и теперь смотрит как чернокожая громадина Силена моет окно пластмассовой щёткой. Али смотрит на её жёсткие, коричневые волосы и чувствует, как они трещат от сухости, чувствует, как напряжены её руки толстые, как лапы адансония из Лунных гор. У него люди давно в созерцательной категории: они пейзажно-замысловатые, у них волосы как трава, глаза, позвонки, спина колесом проходит, груди как кокосы – спрятаны, на шее вверх – барабан, колени как кора древесная и из дикой природы бёдра. Силена после бабочек, слегка погодя, приходит, чтобы отмыть стёкла от этой сплошной красочной слизи, собрать эти разбитые тельца – выкинуть. Она приносит что-нибудь из еды, просит его поесть и пытается рассказать каждый раз пару весёлых историй о прошедшем дне. Он не помнит ничего из её рассказов, но он помнит, как она плакала однажды, увидев его судьбу.

Сегодня день закончен почти, и Али прижимается к вечеру открытой раной как к лечебному компрессу. Свет забился в лампы и больше не режет глаз показным оптимизмом, больше не вскрывает радужной бритвой отсутствие красок в его воображении. Но от вскрытия никуда не сбежишь: завтра день будет новый, и он, Али, продолжит копировать себя перекладными правилами общепринятыми из момента в момент, и он продолжит перерисовывать мир из мысли в мысль – запоминать его и, таким образом, видеть. Видеть, как утром разглаживается простыня небесная разноцветными картами, как ветер купается в листьях толстого дерева-бутылки, как лепечут продавленные лепестки каффры, как мелкие капроновые птицы претендуют на тень – и всё не то, однако он запомнит это целиком, общим фрагментом. Запомнит и затрясётся на своём ковре в исполнении ракаатов фаджра, надеясь, что у него из головы выпадет этот кусок нудной бессменной боли, останется внутри только поле, пейзаж и самават остроумно лилового.

– Как же ты знал её?

– Я знал. Она любила орехи сладкие, море и лошадей.

Да сколько можно! Вечер снова, и все звонки сделаны, написаны письма, и крошечный огонь в фонарике на столе беснуется замысловато – борется с ветром из окна. Али закрывает огонь ладонью и приближает лицо к нему, как будто тепло в себя пускает, и дым ползёт по его щекам, смешивается с дыханием – создаёт общее. Она любила очень фонарики, и он их возит с собой из страны в страну, из перемены в перемену, таскает на себе эти лампадки простодушно-узорные. Он их зажигает каждый вечер, потому что это его шестая молитва.

Такое дерево толстое стоит на земле, как на мысочках. Его кожа сломалась, потрескалась как история, как время развалилась на тоннели, которые ничего не значат и ни к чему не ведут. Но это неважно дереву, оно толстое и на мысочках торчит у всех на виду, и его принципиальные ветки видны в темноте даже. Али стоит около окна и наблюдает за деревом, а ещё за тем, как облака уходят на восток, и сверху открывается мощное серебристо-точечное полотно, вызванное то ли закатом, то ли вероятностью засухи.

– Ты рядом? Какие цвета теперь…

– Тамали маак. Поцелуй меня.

Он зажмуривается и видит её лицо юное: какая же она красавица, глаза тёмные, прищуренные по-детски немного, губы такие сложные, импульсивные, и родинка около носа. Он вспоминает: запах любимый, встречность, простоту, и как её волосы ощущениями заплетались у него в руках. Он помнит, какая она была верная, верная и внятная, но вместе с тем волшебник. И сыпалась фауна небесная на их головы, когда он целовал её в губы. А потом этот фосфор, она исчезла, но свет от неё остался здесь…

– Девочка моя. Родная.

Надо было уходить к ней, тогда ещё, три года назад, когда руки не двигались, и человек полностью застыл, как будто упал с крыши и лежит на земле, боясь пошевелить чем-то, боясь понять, что сломано, потому что сломано очень многое – с такой-то высоты летел.

Но он не ушёл тогда, его что-то тут, что-то его зацепило, сложно точно припомнить, наверное, бессилие или эгоизм, что-то не очень важное, ерунда, а только зацепило зачем-то, и он остался, не ушёл.

Теперь же, расхлёбывая мир, он не смотрел на него так уже, и не видны ему были эти радости, преодоления, восторг; не знакомы ему были эти женщины с вросшими юбками, которые сидели на крышах домов, исполняющих обязанности горы; прошлые картинки не работали почти, а настоящие с взглядом не сталкивались. Объёмность из глаза пропала тоже, а вокруг была почти всегда только эта пустота плоская, и не копился ни взрыв, ни ламинад в ней, а только нарывал нарост в голове у него, и боль конвульсиями имитировала жизненный пульс.

…Чистое стекло. Никакой слизи, ни дождя, ни отблесков, никаких пятен и вмятин нет, есть только чистота и сумрак. Али среди них. Берёт в руки фонарик, один из тех, что она купила в торговой лавке, когда они бегали в дождливый вечер за кибби и баба гануш. Там ещё горит огонь, там есть небольшое количество свечки, и потому огонь горит. Али смотрит на этот огонь, и какая-то мысль в нём копится, какая-то мысль или идея…

– Я попробую просто.

– Нам надо попробовать.

И он падает на ковёр и возносит к небесам салят-аль-магриб с тремя ракаатами, кланяется и дрожит, а когда закончено, Али к окну подходит решительно и раскрывает створки настежь, запуская внутрь вечерний тугой воздух. Потом он собирает по углам её фонари и выставляет их у стены вертикально, один на другом, вроде как придумывает что-то, замышляет. Али зажигает фонари и становится лицом к улице.

Время подкрадывается, а не подходит. Шорох издалека слышен, всё ближе и ближе подступает. Али сжимается и закрывает глаза, как будто сейчас должно что-то начаться, вот-вот… Он закрывает глаза, и через мгновение вдруг что-то лёгкое и щекотное врезается в него на непонятной скорости. Сначала это похоже на ветерок, но потом он чувствует, как его сдвигает в сторону некая аккуратная сила, и Али как будто несётся куда-то на плотной несуществующей волне. Как невесомость, человек висит там – нигде, пристёгнутый к мысленной ниточке, у него мокрые пальцы, тело, лицо, у него глаза из тысячи секторов, и в каждом – вспышка, вопрос:

– Что мне делать без тебя? Как мне?

…Кажется, закончилось теперь, шорох еле ощутимый над головой, и ему бы глаза раскрыть, а только страшно увидеть, что ничего там не изменилось. Но он открыл всё же, открыл глаза, голову приподнял и увидел, что вся стена облеплена бабочками: они сидели на фонарях, и из них слеплен рисунок, что ли, или цветок, или лицо женское.

– Бог услышал мои молитвы. Ты пришла.

– Теперь не бойся ничего, бабочки – хорошие переводчики.

Он знал, что она тут. Спросил, и бабочки мигнули крыльями, а может ему это показалось. Но бабочки мигнули ещё раз, и вскоре рисунок как по линии начал растворяться в воздухе цветными пятнами.

Огонь в фонарях подрожал и выровнялся. Али встал около окна и увидел, что там струилось луковое поле, там толстое дерево, смешное такое, росло, похожее на бутылку, и ветки из этого дерева, напряжённые, торчали, как будто принципиальные ветки. Лиловая рассветная погода карабкалась от глаза внутрь. Это красиво было, и он чувствовал, как это красиво, он видел глазами снова – ожил как будто.

…В положенное время Силена пришла исполнить свои обязанности по хозяйству. Подойдя к стеклу с тряпкой по привычке, она сморщилась в кулачок и стояла так, пока не поняла, наконец, причину своего смятения:

– Сегодня ни одного пятна тут! Вы сами убирались?

– Нет, этого не потребовалось, никто не разбился.

– Но как же они…

– Все спаслись. Силена, у меня просьба к вам.

– Да я с радостью, вы знаете.

– Можете купить для меня гирлянды? Много гирлянд. Все, что там будут.

– Но новый год ещё не скоро, к тому же вы его не очень-то и отмечаете…

– Это для другого мне.

Он замолчал, но потом очень тихо добавил:

– Это чтобы разговаривать кое с кем.

Так сказал и улыбнулся.

– Вы улыбаетесь впервые за столько лет, – заметила Селена.

– Теперь я буду чаще.

Силена кивнула, пожала плечами и пошла хлопотать по дому. А Али всё ещё стоял перед окном и улыбался, видя как снаружи там дерево вращалось по кругу, то ли изображая часы, то ли в силу характера, то ли действительно никак не могло определиться с тем, какие лучше позы избрать, чтобы сильнее походить на знак.

–  Прости, что не отвечал. Я не понимал твоих сообщений.

…Лето смирилось, и только тишина медленным вакуумом окутывала уши, обдуманно так, осторожно, как будто скрывая, что давно уже умеет говорить миллионами голосов.

САМОПОЕДАТЕЛИ

…А мир за окном живет себе из века в век, пышет и не карается. Давно там не бьются в конвульсиях колокола, и революции свалялись в тапки, а планка – цепочка перед баром – и лучше бы это принять как факт, встроиться, но у кого-то душевный дискомфорт по этому поводу. Бывает, что кто-то из этих кто-то ноги достает и убегает, а другие садятся и ждут, когда же рассосется, и это не всегда быстро, поэтому некоторые так очень долго сидят.

– И вы такой?

– Немного.

Это сейчас его немного, а раньше он был цел: питался загадками бытия, изобретал искренность, хранил не верность, но вечность, устанавливал ауры на заказ, растил дух в теплице и был образец мировой расы. Но потом как-то прозрел – выискал шиванетру на лбу и опознал во всем тлен. Слегка сокрушился, немного сконфужен был, но вовремя обуздал свою кама: распался на слои и снял наносное. Только вот немного перестарался…

Теперь за окном тот же город, а вокруг окна комната, и в этой комнате сидит человек, видимый вполне, говорящий, натуральный человек из чистой плоти, но что-то настораживает во всем, а именно: у человека обломок вместо тела, кусок от головы до пятки, с обеих сторон усеченный. И в целом он не пышет: худой и бледный, но это не беда вовсе по сравнению с тем, что от него четвертины нет. Человек сидит на полу, и с первого взгляда непонятно, как можно так усердно себя удручать, но он справляется: кидает страдальческие взгляды, постанывает и носит бесполезные детали на голове – уши, которыми он не слышит, полный нос и рот замкнутый, не способный смеяться.

В комнате теперь пусто: пыль, тишина, и ни одной женщины на батарее, и ни одного будильника в череде будд. Иначим на полу сидит, а помимо него тут мужчина на стуле, крепкий, сплошной мужчина, в отчетливой рубашке, явных брюках, конкретных часах и, кажется, полностью в своем уме, хотя вот это никаким значком не выражено, но как-то всё же чувствуется.

Мужчина молчит некоторое время, не мешкает, но просто так молчит, рассматривая сероватый ковер, из которого торчит печаль в человеческом теле, но потом он как будто вспоминает, зачем тут, спрашивает:

– Опять грыз?

– Ну…

– Я же предупреждал, завязывай с этим.

– Не так уж и легко…

– Ладно бы ногти ел, волосы, они отрастают.

– Я не могу справиться.

– С чем?

Иначим вздыхает, сгибается ещё сильнее и начинает прямиком в ковёр вещать, потому что голову поднять – этого ему нельзя: вдруг в позу молнии угодит, потом в полулотос, а там как затянет в узел журавля – не распутаешься, это же всем пример надо подавать, если ты в журавле, а какой из него пример. Лучше не рисковать, поэтому он так с опущенной и говорит:

– Неустойчивая реальность, везде обман. Людей два вида всего: одни разбрасывают витамины по городу, а другие их слизывают по-коровьи… Но ведь это и не витамины вовсе.

– Жестокое время.

– Не хочу такое слизывать…

– Понятно. Ещё что не так?

– Рецепторы сломались. Не слышу экзотические виды шумов, не вижу сусеки летучих мышей, не чувствую объема века…

– В общем, хочешь путешествовать. Это всё?

– Нет… Ещё меня удручает отсутствие сумочки. Знаете, у некоторых есть такая сумочка, а в ней почва с того самого места, где его собственный корень…

– Вот незадача. Теперь закончил?

– Теперь да.

Иначим сворачивается в улитку смиренно, прижимает подбородок к ключице, закрывает глаза и старается не спугнуть дело, которое, кажется, двинулось в гору. Человек в часах хрустит коленями как камнями, откашливается и говорит:

– Будет у тебя.

– Будет?! Всё, как я хочу? Но вы же видите, у меня манипура порвана…

– Это исправить можно.

– Исправить?! Как?

Мужчина наклонятся к худощавому лицу и говорит спокойно шёпотом, стараясь целиться точно в лоб:

– Верни солнце в сплетение.

Слова достигают эффекта: Иначим голову поднимает, и туг ему не до журавля, решительно направляет взгляд в глаза собеседника, такой ему делает вызов как будто, но голос не успевает озвучить эту вспышку характера, и потому парень только растерянно так бормочет:

– Вы шутите.

– Я нет.

– И как его туда?

Кажется, мужчина расстроен такой ненаходчивостью, поменял колени, левая – сверху теперь, и продолжает мучить болезного своим превосходством.

– Столько медитаций впустую, чему же вас учат в этих эзотутах?!

– Всё запуталось…

– Да нет же, всё просто. Для начала – перестань себя есть! Уже ничего почти не осталось – в чём мы солнце растить будем?!

– Простите меня. Это само собой…

– Ладно, вот что я скажу. Я выбрал тебя, потому что ты адекватный. Ты капризный и лентяй, но голова у тебя в порядке. Считай, что за это тебе бинго, главный приз.

Мужчина вынул из кармана карточку, что ли, но, скорей, приглашение.

– Вуаля, путешествие в Сорман!

– Сорман?!

– Это город, в котором вживляют солнца в людей. Я сам участвовал в его основании, мы много труда потратили, теперь же там есть всё, чтобы люди могли познавать свою сущность. Истинную сущность, понимаешь, о чём я?

– Да, но я не смогу оплатить…

– Я же сказал, что это приз. Завтра мой человек тебя заберет, и вы вместе полетите. В Сормане тебя поселят в специальном доме, где можно, говоря твоим языком, заниматься приближением бодхи. Постепенно эта дурная привычка выйдет из тебя – я про самоедство говорю, а солнце снова вернётся в манипуру, ты только делай всё, что тебе будут говорить. Надеюсь, ты, сынок, порадуешь меня, ведь мы же договорились?!

– Спасибо, мистер Биш, я ваш должник.

– Ты себе должник изначально.

Мужчина высокий разумный посмотрел на часы, попрощался, а потом встал и вышел из комнаты. Иначим продолжал сидеть на полу, но теперь, когда его улитка нашла короткую дорогу, ведущую на вершину горы, он намного лучше выглядел: бледность пропала, и даже немного наросло по контуру.

Потом они ехали и летели, а потом снова ехали. Этих всех маршрутов он не запомнил, но ему понравилось, что они быстро добрались, безболезненно. И как только они добрались, все его журавли и шиванетры заместились мгновенно новыми описаниями мира, столько слов появилось. Человек Биша, который так себя и называл «человек Биша», рассказал, что весь Сорман в одном помещении умещён, и называют его тут между собой «домик», потому что это вроде приятно жить в домике, и ты становишься домный, когда ты в нем живешь, а так бы был просто городским.

«Домик» этот находился в горе, судя по ощущению роста лёгких, и к тому же очень уж было там гулко, как будто воздух был такой просторный, шире, чем обычный воздух; если только он умел бы распухать, Иначим назвал бы его «распухшим», так бы и сказал «распухший воздух», но не в том смысле, что больной, а в том смысле, что преувеличенный.

Там не было комнат со стенами, но был один общий такой периметр (его называли «поле»), и в нём стояли круглые комнаты, как будто трубу большую нарезали и потом расставили вот эти куски тут. Комнаты были лёгкие, и их можно было возить с места на место; если кому хотелось поболтать с кем, а этот кем на другой стороне домика, так первый просто перекатывал комнату через поле и парковал где надо, потом, правда, бардачок надо было устранить изнутри, но это уже были чисто хозяйственные вопросы.

В комнатках, которые называли «батонами» – не из-за формы, конечно, а потому, что они были такими понятными и простыми, как батон (хоть, если хорошенько задуматься, батон не так уж и прост, но, пока никто из присутствующих не высказал такой мысли, комнаты назывались именно так). Интерьер в них был не самый замысловатый: там кровать стояла, к полу приклеенная, там светил встроенный фонарь электрический, но с претензией на лампадность, и ещё там находились над ним всякие шкафчики, но только их нельзя было выдвигать, а только снимать, потому что шкафчики были по потолку развешены. Хотя в них тоже можно было копаться, как в обычных немягких – по силе создаваемой уютности этот шкаф обычному не уступал.

В батонах в основном спали, это было по ночам, а в течение дня пациенты, которых тут коротко называли «пацы» (пац Либерт, пац Иначим) проходили всякие процедуры вроде принятия солнечных ванн (сажали в длинную бочку с ярко-жёлтым ледяным раствором и подавали ток), не обходилось ни одно лечение без «парафиновых капельниц» (что-то такое кололи в вену, что казалось: ты горишь как свечка, а фитиль по всему телу). Были тут ещё разные тренинги каждый день, например, по вечерам пацов учили ломаться, здесь это нежненько звалось «искусством преломления»: все садились на ковры и делали специальные резкие движения, иначе говоря, преломлялись; можно было сказать, что эта была обратная йога, такая резкая, геометрическая. Ещё здесь проходили занятия по осадку (как не откладывать в голове навязчивые состояния), занятия по дрессингу (как носить рубашку, чтоб до растущего солнца доходил свет), но Иначиму больше всего, конечно, нравились уроки лета, когда каждый из пацов «представлял, что он лето и летел в то», проще говоря, на этих уроках пацов учили зашифровывать словами сами слова.

Кому-то иногда давали персональное занятие: так какой-нибудь медбрат (их тут называли «расторопы») мог подойти к кому-нибудь совсем неожиданно и попросить:

– Пожалуйста, а теперь покричи внутрь тела.

И пац обычно что-то вот такое делал:

– Ныы…

И растороп постукивал того по груди и просил:

– Внутрь, внутрь, чётче, мощнее!

И пац затягивал с удвоенной силой:

– Ныыыы…

Расторопы никак не объясняли смысл вот этих процедур, да и Иначима это не очень-то интересовало уже. Если сначала, в первые дни, он всему удивлялся очень, хотел чего-то разузнать, шпионил помаленьку, то после «уколов мирты» (уколы делали в мирте – комнате, где нужно было регулярно после обеда мечтать), после них он не то, что шпионить перестал, а напрочь успокоился. Так успокоился, что чуть не умер, но расторопы вовремя поднесли парафиновую капельницу, и тогда он снова зажегся.

Пацы тут все выглядели довольными, несмотря на то, что некоторые «были на грани», так называлось побочное явление, что случалось, если кому-то лечение не подошло: человек изгибался в какой-нибудь треугольник, искривлялся весь и не мог потом выйти из этой фигуры, как будто потерял память о форме, в которой он до этого был. Расторопы говорили, что это у них неправильное положение растущего солнца, и вставляли таких искривленных пацов в выравниватели, где они снова обретали нормальный человеческий палочкообразный вид.

Некоторых увозили прямо с комнатами, и тогда эти уже не возвращались назад, их комнаты прикатывали, но самих пацов там не было. Иначим догадывался, что их выписывали, ну то есть провожали в то, что было вокруг домика, но ему самому было уже страшно такое представлять, что его однажды туда проводят, потому что домик стал уже для него таким родственным существом, и он не понимал вообще, как он раньше не находил нигде такой домик.

Только вот кое-чего ему тут всё же не хватало, он чувствовал, что не хватает чего-то, всматривался в пацов, и там был какой-то намёк, чего же не хватает, но вот до ума это размышление он никак не мог довести, пока однажды не угораздило его в мирте озариться (испытывать озарение тут запрещалось, потому что можно было нарушить рост солнца). Он не нарочно озарился там и понял, что не хватает среди них людей таких более извилистых, что ли, деликатных форм, с мягкими голосами и какой-нибудь причёской. Иначим не помнил, как они назывались, но как-то ему показалось вдруг, что он видел этот вид существ раньше, до того как попал в домик. Он помнил, что это были тоже люди, они жили среди людей, но вот что они были такое – нет, никак не получалось вспомнить. Впрочем, эти мучения памяти недолго продолжались, очередная капельница вкупе с уколом избавляла его сознание от всяческих мыслеформ.

По вечерам были занятия и были тренировки, но иногда оставалось ещё свободное время до сна и тогда пацы съезжались батонами и начинали разговаривать (это называлось проговаривать). Обычно проговаривали слова, реже – фразу, но иногда кому-то удавалось целый абзац составить, и тогда ему хлопали за то, что он проговаривал лучше всех, и тогда кто-то мог даже засмеяться. Но это было немного запрещено – смеяться, потому что можно было провоцировать выкидыш солнца, оно же там ещё маленькое совсем, поэтому на смеявшихся смотрели с удивлением, мол, что же ты, человек, рискуешь своим солнцем публично.

Это вечерами такое было, по утрам и днём – процедуры, а ночами пацы спали в своих батонах под специальную музыку, эта музыка казалась совсем сплошной, и Иначиму даже представилось один раз, что это не музыка, а мешок, что ему мешок на голову надели, и он слышит, как звучит этот мешок. Но так как мысль тут долго не удерживалась в голове, к тому же не спать было сильно запрещено, он долго себя утруждать сравнениями не стал и вскоре задремал, как и было положено.

Днем ещё иногда проводились игры, например, все комнаты скатывали в одну большую трубу, которая тянулась змейкой по домику, а потом пацы поднимались на верхний этаж и смотрели с балкона на эту змейку, или кто-то спускался и шёл трубить в эту трубу, потому что ему казалось, что это именно труба. В играх не было никакого смысла, и поэтому они пацам очень нравились, конечно, они не понимали, чем им нравятся эти игры, но ощущение довольности присутствовало, и они стремились его повторить, если попадалась возможность, а такие возможности включены были в распорядок.

И всё бы хорошо дальше шло, но как-то в один день ему забыли капельницу влить, менялись расторопы, что ли, новенькие пришли, и он весь вечер с балкона на змейку смотрел, в общем, в него влить забыли. Иначим это потом вспомнил, как-то на физическом уровне осознал, когда ночью хотел было поспать, но вместо этого лежал и слушал музыку. То есть сначала ему показалось, что это музыка, но потом он снял внешний мешок и услышал, что вокруг стоны как будто, мычание через закрытые рты. И он не понимал, почему люди стонут, как они могут стонать, если в них солнце растет.

Теперь Иначим снова начал немного шпионить, он забывал после каждой процедуры, что начал шпионить, но ночью, когда засыпал и снова различал эти стоны, он вспоминал, и так постепенно в нем выработалась мысль, которая уже не вытрясалась ни парафином, ни ваннами, мысль заключалась в том, что в пацах растят не солнце, а зло, и потому они стонут во сне каждую ночь – зло растёт.

Эта мысль так его взволновала, и хоть волноваться тоже было запрещено, он волновался и волновался каждый день и начал даже загибаться в треугольник, – это всё было для него тяжело и как будто проблема (он и забыл, что это), а потом всё окончательно испортилось.

Одним утром Иначим вернулся после солнечных ванн и увидел, что его домик готовят к перекатыванию. Он на дрожащих ногах вошёл в комнату, пристегнулся и начал ждать отправления. Вскоре покатили. Катили аккуратно, объезжая все неровности. Кровать тоже ехала по своему маршруту, она скользила вдоль стен, не меняя своего расположения в пространстве.

Когда дверь раскрылась, Иначим увидел, что это был уже другой домик, не похожий на первый, потому что там не было батонов, а вместо этого стояли какие-то длинные столы, накрытые простынями, и лампы были плоские, совсем не напоминали лампадки.

– Иначим, у тебя ещё недостаточно большое солнце, но мы решили, что тянуть нельзя, потому что ты начал думать, а это может сильно повлиять на качество продукта, поэтому твоё солнце родится уже сегодня.

– Как это родится? Оно мне нужно во мне. Не хочу, чтобы рождалось!

– Неужели тебе не хочется посмотреть на него со стороны?

– Но как же тогда я буду сильным, если солнце будет вне меня?!

– Ты станешь очень сильным после операции и сможешь осуществить всё, о чем мечтал. Как и обещал тебе мистер Биш… Иначим успокоился.

– Я ему верю, он помог. Давайте операцию.

…Потом он проснулся в широкой постели, вокруг него сияла роскошеством комната, вверху виднелся фресковый потолок, сбоку рисовались шёлковые ткани диванов, над окном сборились тяжёлые редкие занавески в пол, а в окне жил океан.

– Что за чёрт, – вырвалось у него.

– Хорошо снова уметь ругаться, да?! – раздалось сбоку.

Иначем повернул голову и увидел в другом конце комнаты мистера Биша собственной персоной. Он сидел в кресле, спокойный деловитый, и он не мило, но вот как говорил:

– Я всегда встречаюсь с вернувшимися из Сормана и сам принимаю решение о том, можно ли отпускать человека в нормальную жизнь. Знаешь, не все ведь выдерживают: кто-то хочет бежать в полицию от неожиданности, кто-то нападает на меня… Но мне кажется, ты отреагируешь правильно, ты же получил приз за адекватность, а я в людях не ошибаюсь.

– Что же там происходило? – надавил Иначим.

– Сколько нетерпения, а ведь теперь ты другого уровня человек. Теперь ты мой партнер, и как партнеру я хочу показать тебе плод наших общих стараний – солнце, которое в тебе выросло.

Биш достал из кармана коробочку с золотыми защёлками, сдвинул замок – и открылось: так все увидели, что там внутри лежал камень ясно-жёлтого цвета.

– Это амарель, он намного дороже алмаза, потому что никто не знает, откуда он берётся, а люди ведь больше всего на свете любят всё загадочное. Они придумали, что этот камень – кусочки солнца, и отваливают огромные суммы, чтобы этот кусочек иметь при себе… Конечно, с солнца амарель не падал и с луны тоже, у него более редкая история: это первый камень, который растёт в человеке. Мы применяем особую технику выращивания, настолько совершенную, что наш сосуд, несмотря на то, что ему наносится некоторый вред, остаётся в живых, – объяснил Биш.

– Какой вред? – поинтересовался Иначим.

– Так как мы добавляем человеческому организму ещё один орган, «бриллиантовую матку», как мы её называем, происходит некоторый сбой, связанный с рассудочной деятельностью, но у тебя будет возможность всё наверстать и исправить. Ты же теперь очень богатый, Иначем, ты сможешь путешествовать без ограничений, выбрать лучшую сумочку и разбрасывать сколько хочешь по городу любые витамины для коров…

Иначем очень медленно выходил из шокового состояния, но перспектива сумочки ускорила этот процесс. Биш продолжал:

– Я снял тебе номер в отеле, чтобы ты мог немного восстановиться после операции, потом купишь себе дом или дома по вкусу. Вот в этом конверте все бумаги из банка, где у тебя счет, этого должно хватить на ближайшую жизнь, потому что карма кармой, но деньги всё же – лучшая профилактика дырявой манипуры.

Мужчина в кресле выговорился и терпеливо ждал комментария к его рассказу. Иначим сначала сидел болванкой – озадачен был, но потом встал с постели, оправился и сказал бодро:

– Мистер Биш, спасибо вам, вы великий человек. И человек ли? Вы больше!

Иначим кинулся ему в ноги.

– Ну хватит, хватит, – бурчал Биш.

– Спасибо вам, спасибо…

– На здоровье. Поздравляю с новой жизнью, сынок.

Биш потрепал живорожденного неофита по волосам, потом попрощался, махнул сияющим циферблатом и вышел из комнаты. А Иначим припал ещё раз к креслу в божественном экстазе, и, не выходя из него, рукой дотянулся до конверта, очень медленно расставил бумажные створки и увидел там деньги наличные и ещё какие-то документы. И он заглянул в эти документы, а там везде были его имена…

Иначим засмеялся и свернулся от радости в журавля.

Теперь ему открылась истинная природа вечности.

ПЕРЕСОЛЕННЫЕ

У него широкий мужской нос, заросший пушком, у него сырые и сонные глаза, он как ребёнок, только он старик. Сидит на стуле в сомкнутой стенами комнате и тычет собой в проявленную воспоминанием свадебную фотографию, где он ещё молодой, в курточке, солдат, а она девочка, тонкая, в самодельной фате из мальвовых волосков. Какое хорошее крутилось солнце в тот день – щурилось облаками, погода стояла цветная и ветреная, но без прищепок для столов обошлись, с медленной жарой лучше бы не было: гости бы мух стали ловить вместо того, чтобы удивляться, петь и царапать калимбы перед огнём в предвкушении величайшего пира (картофель, шима и печёные курицы).

Так было полвека назад, такой день происходил, в котором парень и девушка пальцами соприкасались, смещались в одну плоскость, это было тогда – содрогание, ужимки, молодость, а теперь они старые. Теперь они старые. Ютятся целыми днями у порога на постных стульях и смотрят куда-то: то ли вглубь, то ли мимо этого утомлённого сезонами пейзажа: бежевого сгустка травы, скрюченной акации и ложного сплошного неба – проекции океана. Жена его иногда ещё возится, еду готовит, чего-то там выдумывает, варит супы, галеты катает, а он уже совершенно ничего не хочет, сидит просто на своём троне замороченном, обмякшем, и как будто застыл.

Чего не скажешь об океане. Океан разгулялся, он любит гулять, вот и сейчас веселится себе, прорывает мельчайшими каплями временной тупик. А старик не смотрит на него, он здесь сидит на стуле, а океан там, на улице, за забором, подразумевается, и его услышать отсюда можно, а вот увидеть нельзя, зато о нём можно думать. Вот старик и думает о нём, часто думает, потому что похожи они с океаном внутренним содержанием – история там и там, насыщенная история, сложная.

Иногда он говорит сам с собой, задрожит, но успокоится, потому что он всё же не океан, а старик, однако вот кое-что ему, кажется, опять привиделось.

– Что-то я узнал теперь, жена, вот подойди, расскажу.

Она послушно снимет кастрюлю, прогретую до черноты, с сухих коленей, оставит свою замысловатую стружку – тапиок, разложит рядом вдоль солнца и прижмётся к нему стулом, слушает, что человек говорит. А он вот что говорит, прищурившись, как будто из воздуха читает:

– Вижу я своё прошлое, вижу войну, ранение, старую нашу хату с тремя дырками в двери, вижу, как ты носишься с детьми по двору, как их убили, вижу горе-горе. Потом ещё одна война, и нам уже всё равно, только есть очень хочется, и тогда мы начинаем есть соль, которую не истратили с тех ещё времён. И так много мы едим соли, что постепенно становимся чистыми изнутри, пальцем проведёшь – заскрипит. Такие и сейчас мы.

– Это всё понятно, муж. А что ты потом видишь?

– Вот я тебе ради этого и говорю. Вижу я потом крошечную точку над океаном, крупинку или какой-то угольник, а, может, шар, и штучка эта всё растёт и растёт. Она из воды вытащилась, а потом в круговорот не захотела, потому и висит там, как дурак, ждёт и ждёт, что из неё получится.

– А что же получится?

– Подумай.

– Дождь?

– Другое.

– Туман, может?

– Не то.

– Не знаю теперь.

– Жизнь там рождается, – выговорил продолговато старик. – Вот сейчас вместо нас там жизнь появляется. Но всё же мы должны поспособствовать, мы же не жадные с тобой, всё-таки мы очень чистые.

Жена положила ему голову на плечо, прижалась сдержанно к родному телу, постигая образование теплоты, и улыбнулась так, как будто сейчас она всё поняла, но всё же спросила, решила спросить, видимо, потому что хотелось ей, чтобы вслух это прозвучало, наконец, а не только по нутру проскочило:

– Как же мы ей помогать будем?

Старик протёр лицо тряпкой измятой квадратных форм, подержал паузу, переполненную спокойной тишиной, и сказал, конечно, то, что давно надо было сказать, но только сейчас это изо рта вывалилось:

– Мы умрём.

Сказал и подмигнул ей так неумело, но с претензией на мягкий пикант, словно приглашал на танец жену, только на танец он не приглашал её, потому что коленки у него уже слабые, но зато приглашал в путешествие новое, приглашал с ним соединиться, сложить всё в общее – обняться и сгинуть вот так:

– Ты умрёшь вместе со мной? Мы – старый океан, ты и я. Отдадим нашу соль новой жизни, всю, что накопили, отдадим, а больше в нас ничего и не будет, зато там задышит кто-то, там что-то появится, и будут новые нити в природе, и будет крутится шар – он от каждого рождения крутится, а так бы повис и скорчился.

А потом и вправду началась подготовка к путешествию как будто: они переступали с ноги на ногу в обнимку, бродили по двору, и никакой в них не щекотался шёпот о компенсации, и никакого исступления не было в их телах, заношенных до складок и седины, а напротив, энергично и счастливо обсуждали старики предстоящее чудо, впадая внутренне в уютную кому ожидания.

– Давай во вторник, это первый день обратной зимы. Продадим что-нибудь из мебели, купим сладкого, ты приготовишь ужин вкусный – сахарный торт или ещё чего, потом пойдём в сад, подпишем деревья, чтобы за ними потом ухаживали хорошо: листопадный баобаб – «пузатая фляга», папайя – «целебный хлеб» и «бабочка-бауриния». Подарим соседке машинку швейную, часы и скатерть. А потом пойдём к океану, найдём эту крупинку и достроим её, так ведь? – предлагал старик и спрашивал.

– Но ты уверен, что есть там эта крупинка? – сомневалась жена.

– Я не уверен, конечно, но мне кажется, что она там должна быть. Закрываю глаза, и вот туг она, передо мной, маленькая такая, меньше сытной крошки, и совсем настоящая. Просит помощи у нас, говорит, достройте меня, иначе я так и не рожусь окончательно.

– Вот так дела. Оказывается, и мы кому-то нужны.

– Ещё как нужны. Ты, давай соберись, пойдём продавать вещички.

И у них всё по плану пошло. Вскоре купили соседи стол и тахту, потом разобрали посуду, выдавая монеты взамен, в то же время прощались. В назначенный день жена приобрела сахару пакет, смешала желтки и белки с ядром и сутью, вылила в миску и печь начала блюдо особое свое, выверенное на праздничность.

К середине дня работа завершена вся была, оба надели лучшие костюмы: он надел рубашку серую из полотна с манжетой и ракурсом, она – золотой капуллан с вытертой геометрией; в общем, к ужину оба были в парадном обличие, и им бы ковер ещё, чтобы прошагать по нему деловито, но ковра у них никогда и не было. Зато был у них дворик – надёжный периметр, и тут вот они сидели теперь, на улице, ели на руках (стол же продали), но всё равно было празднично, хоть и не застолье, но настулье – совсем неплохо. Старик раздобыл где-то вина полбутылки, так что и захмелеть немножко удалось, и разговор пошёл, хоть и ни о чём, но как-то по-особенному: воспоминания, перекрут, моменты. Потом они двинулись наружу, за забор, там подписали деревья, подарки соседям вручили (каури-предсказание и остатки пирога), а дальше двинулись к морю, чтобы исполнить своё обещание перед крупинкой.

Небо лежало примятое-сизое-сиплое, лежало как конвоир у вторника, и не давало никому поблажки, но старики поблажки и не просили, а шли вот так, переставляя тяжелые ноги, но на лицах – благо и довольство вперемешку. Мужчина первым решил обсудить:

– Сегодня день такой получился хороший. Давно таких дней не было, вот мы уж повеселились от всей души.

– Мне тоже понравилось. Ужин был что надо, вино…

– Не ужин, а сплошной десерт. И ты хозяйка редкая.

– Не хвали меня…

– Всегда буду.

Он прищурился, вжался в цель и, кажется, вынул из предчувствия сумерек какой-то кадр. Женщина вздрогнула то ли от вечерности, то ли познала его картинку через себя, сказала:

– Подожди, давай тут посидим немножко ещё, на дорожку.

– Столько сколько надо будем сидеть, я не хочу, чтобы ты боялась.

И они подошли к океану и теперь там сидели. Раньше в доме том из перевязанных дудок, а теперь вот у воды, немного передвинулись к природной декорации главной, почти прислонились. Сидели-сидели, но тютелька так и не появлялась, видимо, как будто ошибся старик, как будто был это сон только или какая-то шушерность, а не пророчество. Жена утрачивала иногда высокопарность, выкидывала веру на ветер и говорила просто так всё, что в голове лежало, говорила:

– Я опять проголодалась, а у нас и нет ничего, всё продали, и еды не достать.

И старик тут же возвращал её мягко к общему ожиданию:

– Потерпи, сейчас она появится, вот-вот, наша тютелька.

Но не было ничего, только солнце, красное и горячее, как болезнь, повисело недолго на горизонтальной нитке, аккурат над водой, там и в глазах неравнодушных зрителей, но потом и оно сгинуло. Тишина устроилась на берегу, на том берегу, где муж и жена сидели сухие и прочные, словно не переваренные временем, сидели и смотрели на воду, стараясь не пропустить нечего, и это главное было, что они не пропускали – ничего.

Старик уже почти засыпал так, в непоявлении, но тут что-то произошло, а именно жена тронула его слегка за руку, откашлялась и сказала прямо и точно:

– Это она!

Сказала и закрыла рукой рот, боясь напугать это явление новое – то ли пятнышко, выпуклую кляксу, то ли растущую точку невозврата.

– Тютелька! – уточнила жена.

– Что-то она очень большая для тютельки, – возразил старик.

– Какая разница!

И они стали смотреть во все глаза на этот шевелящийся незнакомый объект. Сначала это был шарик тёмный, меняющий контуры, основания, путь, потом он расти стал, наливался цветами землистыми, трясся, заваливался на один бок, рос и рос, пока полностью не отделился от воды.

– Это же черепаха, – сообразила жена.

– Не самая счастливая, – заметил муж.

Казалось, ей причинял невообразимую боль каждый шаг по суше, с неимоверным усердием она перетягивала ноги с места на место.

– И как бы ей помочь? – раздумывала жена.

– Мы никак не должны… Они приносят потомство в то место, где сами родились.

– Видишь, что-то блестит на мордочке, то ли свет отражается на коже, то ли она плачет.

– Она плачет, это точно я вижу, плетётся и плачет; она как будто жизнь наша в замедленном варианте, только мы никогда не плакали с тобой, а теперь вот самое время.

Он первый начал, выпустил из глаза солёную воду, без звука сперва, а вслед за ним она хмыкнула, совмещая с вздохом. И старики разрыдались, так рыдали, что воздух звенел, озвучивая объём века. Плакали они, не переставая, всю ночь, смотря, как черепаха откладывает яйца, как началось неравное соединение клеток, как ей больно и как им больно от того, что так всё в жизни получилось – век содрогания.

А потом они вдруг остановились, резко так, и старик как будто что-то понял, прозрел, морщиться перестал и опустил лоб, сказал:

– Знаешь, я вдруг почувствовал, или кто-то подсказал, но всё-таки, наверное, почувствовал…

– Что же, муж?

– Я почувствовал, что ещё поживу. Как будто я вдруг стал свободен от смерти. Не знаю, как объяснить.

– У меня похожее. Будто я совсем новая стала, как будто мы уже не люди, а во что-то другое превратились, во что-то перешли.

Они сидели на песке, небо выводило первые цвета из воды, осторожно, чтоб не свергнуть никого и не спугнуть, первые краски размазывало по себе, ветер оставался спокоен, а люди медленно рассыпались на неровные тютельки, превращались в соленый песок морской, устилающий собой берег.

ОБНИМАТЕЛЬ

Начиналось всё неподалёку отсюда, в соседней стихии, в парке говорящих камней. Они сомкнулись, и тут же под ними как будто бы город цельный возник, как будто городу этому было множество лет, и всё никак в него другие не могли попасть, но они вот попали, и это было как озарение, раритет. Он нашёл в ней того маленького гения, того картинного мага, ту медленность очаровательную, шуршащий звук изо рта – мышление женщины. Он по ней скучал и её боялся, он искал эту девушку везде, плёл из неё ощущения, памяти, чьи-то поверхности и свои лавры плёл. Он думал, что это составная его, но оказалось то был мракобес, иллюзия. История не однажды, но начала крошиться, город оказался подделкой, чьей-то шуткой, что ли, или картонкой просто – вместе устоять там не вышло, и оба рухнули. Она почти сразу воспряла, оправилась, и он один остался на этих руинах, разорванный по живому.

И Милан сидел тут, раненый, суровый, зреющий заново, он слушал, как растёт вселенная, он слушал всё вокруг себя, как будто новую систему координат собирал по крупице, по звуку, по рамочке ассоциативной, как будто он переродился теперь и себя не узнал. На ошупь двигался он по выпуклой пустоте, которая когда-то была миром, но теперь эту действительность заново пришлось находить.

Раньше он предпочитал нежность человеческую, теперь же приходилось ему замещать: утром, на рассвете, вытянуть каноэ на песок и плыть неспешно к одному из тех островов, что выросли намеренно из коралловых площадей. Раздирая вёслами воду, мужчина до боли выматывал тело, кричал, выветривался, но всё-таки плыл, пробираясь через мутную плёнку отчаяния, возвращая в голову время, чувство реальности и замещая этим её одну – белокурую принцессу значением в абсолют.

Доплыв до одного из островов (Шефина, Кларк или Маканета), Милан вываливал лодку на берег и падал измождённый на щербатую поверхность живого ковра. Он ложился лицом вниз, руки раскладывал по сторонам и нажимал на ладони, обнимая остров как родное, передавая ему своё это скопление, силу, жар.

– Ёжик, девочка моя.

Он верил, что всё это – она: и вода, и рассвет, и эти серые известняковые залежи, что она везде вокруг, что она вот же. И он обнимал её, сжимал её, надеясь передать так, через эти цепочки природные хоть немного своей верности, вечности. Надеясь почувствовать снова женщину, которая разорвала его тогда по живому на это непринятое ничем и незаконченное объятие…

Она уехала от него четыре месяца назад, захотела подумать. И он тогда не понял особенно, чего это с ней, тогда он и вообразить такого не мог – что она оставит их дом, собранный из мурашек и близости, из ласки, сцепленной в пророчество. Он и представить не мог, что она вырвется из него так вдруг болезненным этим выкидышем, устанет настолько от общего тела. И он переигрывал в себе по сотне раз, как они там стояли, возле искусственных птиц, и он шутил о чём-то, дурачился, а потом она вдруг уходить начала и ушла, и он отпустил её руку и больше не поймал уже. Даже не обнял, поцеловал в щёку – растерялся – но даже не обнял. Ему бы обнять её…

…Пора было назад плыть, солнце пробралось уже высоко, не выше неба, но высоко тоже. Ему казалось года прошли, жизни, пропасти перетянулись и выросли новые. Он прыгнул в лодку и понесся обратно, стараясь не пропустить в себя ни одной мысли, спасаясь от этой одной мысли. Течение благоприятствовало притяжению к суше, и вскоре Милан снова зашёл в свой беспомощный дом, набитый ватной тишиной и вывернутыми наизнанку зеркалами – они же дырки в пустоте, через которые он искал по ночам свою женщину.

Было утро, наверное, или семь кусков дня в стакане, Милан проглотил стакан бергамота на автомате, проложил столько-то тропинок между волосами, выкидывая белые, умылся, оделся и пошёл бродить по городу, обменивая золотые короны на еду или симпатию, на сочувствие или совет, что ли. В медном районе стояла невесомость особого вида, горели шарики и дневные костры. Кто-то окликнул его:

– Эй ты!

Это был превратный колдун. Он так и бормотал: «Я превратный колдун» – и то и дело менял свою форму, увидеть его было не так-то и просто, но Милан увидел всё же.

– Будешь чего просить?

– Буду.

– Ну что тебе? Сонь-спросонь, роман с лесом, говорящие варежки?

– Мне бы невесту вернуть, ёжика, она уходила по делам, а теперь и совсем ушла.

– А ты что?

– Я остался переполненный, мне выбросить надо, отдать кому-то, я битком изнутри и не могу справиться.

Колдун подмигнул.

– В таких случаях иногда помогает укропная вода.

И засмеялся во весь колдовской рот.

– Я серьёзно так, хотел рассказать про своё горе, а вы смеётесь, – обиделся Милан.

– Могу и драмы поддать: вот держи папель, пойдёшь к платному жирду из третьего квартала, дашь ему папель и потом делай, что скажет.

Милан вдохновился, шанс почуял. Колдуна отблагодарил и побрёл в третий квартал, чтобы там или сгинуть достойно или проявиться, напротив, из этой зги, которую ни черта не видно, как бы ни прищуривался.

…Платный жирд оказался славным малым, радушным: прочитал папель, помедитировал, похрапел, а потом зарылся в шкаф и вытащил оттуда костюмчик просторный такой, моноцветный, который хорохорился сначала (костюмчик с характером), но потом перья поопадали, и наряд стал традиционным почти, от рубашки его отличали лишь большие пористые рукава. Милану одежка эта пришлась в самый раз: руки в ней на объятие хорошо шли.

Жирд ничего пока не рассказывал, но что-то происходило: они с идеей некой неторопливо ехали на трамвае в центр. Вышли около торгового комплекса, вошли, осмотрелись. Жирд стал папель воплощать – организовывать, а Милан смотрел на эти тени прозрачные со стороны и рот затыкал, и всё сдерживался, чтобы не выкричать из себя надежду, потому что надежда уже расшатанная была совсем и еле внутри держалась.

Наконец, все приготовления завершились, и жирд объяснил задание:

– С сегодняшнего дня будешь тут каждый день стоять или сидеть, кресло тебе на и куб. Теперь ты у меня как бы работаешь. К тебе будут подходить разные люди, кидать монетку вот в этот ящик, и ты их должен обнимать, просто обнимай. Знаешь, тут столько одиноких женщин, и всё, что им нужно – это тепла кусочек, тебе же не жалко, вон уже лопаешься от своей нежности.

– А мне говорить с ними надо?

– Не нужно говорить, ты как обниматель тут – идеал мужчины, искренний, молчаливый, с горячими руками.

И Милан встал с этим плакатом у кресла, и он стоял там весь день, смотрел на эти лица, на людей. Они пока боялись подходить и только наблюдали со стороны, не решаясь стать первыми, но потом кто-то решился – и дальше как понеслось: женщины начали укутываться в Милана, как в новую жизнь, плакали там, возрождались, исследовали себя. Были там и мужчины, желающие исповедаться, и дети недолюбленные, и болезненный кот. Пустых объятий мало получалось, люди старались выхватить себе кусок тепла побольше, и каждый раз обниматель отрывал от себя щедро. Люди выхватывали, а он терялся – как бы не упасть, но держался из последних во имя чужого счастья.

Вечером в конце недели к нему подошла какая-то женщина обезвоженная, она не любила себя, она дрожала и корчилась, ломаясь от страданий. Милан обнял её, собрал всё из себя и обнял её этим всем, спасти хотел, но в этот момент что-то у него дернулось внутри, он почувствовал, что тело его меняет содержимое, он чувствовал, как оно летает, летит – он падал. Поймал руками кресло, ударился в него и обмяк там же.

Образовалось кольцо вокруг новости, зародилось гудение, но кто-то догадался взять обнимателя за руку, видимо, это врач был, но сейчас слушатель – он так удивлённо воспринимал человеческий пульс, словно это была музыка.

– Вы не поверите… У него двойной.

– Двойной пульс? Но так не бывает, – забормотали из толпы.

– Так не бывает, но сейчас я это чувствую своими же пальцами. Тут же нашлись желающие проверить, они клали пальцы на вену, слушали и в изумлении отходили.

– Я где-то слышал, что если огненное сердце терпит удары судьбы, то появляется двойной пульс, – сказал какой-то мужчина из толпы.

– Бедняжка! – подхватили женщины.

И люди запричитали над обмякшим телом, как будто перед ними не человек лежал, а всемирное горе.

…Сначала Милан почувствовал жар, потом вспышку и, наконец, разжмурился. Он лежал у блестящего камня на площади, а напротив сидел превратный колдун и светил ему фонарем в глаза.

– Очнулся, ну, наконец, сколько же вас убивать надо, чтобы вы ожили.

– Я ожил…

– Факт налицо.

Милан привстал и покачнулся, новое состояние было совсем непривычно..

– Но что я?

– Ещё немного – и ты бы превратился в осьминога, – загоготал колдун.

– Нет…

– Но, к счастью, твой организм решил остановиться на двух сердцах. Теперь ты лично сможешь распоряжаться своим внутренним теплом. Так что, если какая-то ещё принцеска решил разбить тебе жизнь, ей надо будет раздобыть молоток размером в земной шар, чтобы повредить оба сердца.

На сей раз колдун не засмеялся, но похлопал Милана по броне и сказал.

– Теперь ты свободен. Теперь живи.

…Человек шёл по шершавой улице, и воздух назойливо лез в его легкие, предлагая насладиться утренней свежестью, а внутри человека двойное сердце стучало в четыре клапана, а снаружи его утро сменялось утром. А человек всё шёл куда-то по шершавой улице, всё шёл и ни на что не обращал внимания. Иногда только он заговорчески так останавливал себя, поднимал воротник и бурчал что-то еле-еле себе под нос. Вот и сейчас остановился.

– Мы всех обманули, – прошептал он мягко. – Теперь ты со мной навсегда.

Человек любящий обернул себя створками пальто, как будто обнимая, и, улыбаясь, продолжил знакомый путь.

ЭСКАЛАТОР

Она девочка маленькая, но большая, макушкой достаёт до дупла картавки, имеет собственную копилку из кокоса, где вызревают сусеки, танцует в середине двора в самых красивых бусиках из фасоли, интерпретирует сезоны на свой лад – носится под дождём цветным, воображая себе прозрачные плащики. Так она всё время проводит, время для неё длинное, от одного дома до другого два света путешествовать можно, но это обычно так, не сегодня, сегодня же вместо каланчи бантик, потому что сто сорок зарубок на старом стволе, а значит, у Ндиди аниверсарио.

Отец дедову шляпу достал, замотал башмаки. Мама дрова не трёт, а братья по стенам сидят, хотя обычно они целый день по лесу носятся, дразнят окапи, но теперь вот сидят тут – и даже ребёнок догадается: что-то задумано. Да и тётка неожиданно так пришла, развалилась на стуле и делает вид, что кешью обивает от угля, а у самой лицо хитрое-хитрое.

Все приготовились, интригуют, но пока ничего не происходит. Лампочник с потолка свалился, курица закурила, тряпичная бабочка пошатнулась на занавеске – никаких происшествий выдающихся, не считая этот гул: то ли гул, то ли жужжание, – и чем дальше, тем сильнее жужжит.

– Надела бы ты носочки, – говорит мама невзначай, прикрывая рукой улыбающийся рот.

Звук приближается и теперь уже напоминает полноту, грохот, вызывает восторг, и теперь уже никто не может остаться на месте, мальчишки вскакивают и бегут на улицу, тётка плетётся со своей тарелкой плетёной, родители тоже идут, и Ндиди, конечно, несётся на дорогу с большими глазами. Смотрит на дорогу, а там камбио стоит, длинная такая штука-тарантас на кругляках с блестящей начинкой.

– Ого! – Ндиди восклицает.

Сзади какая-то сила отрывает её от земли, девочка оборачивается – это папа. Всё такое медленное, очень много радости, и это, наверное, лучший день в её жизни, хотя пока она не думает об этом, стоит в носочках на возвышенном полу и улыбается.

Камбио срывается с места, как будто подпрыгивает и гремит, а по сторонам деревья мелькают и все разные такие картинки, из-за чего Ндиди вывод делает, что это не деревья едут и не дорога, а камбио. К тому же солнце болтается из стороны в сторону, а как же такое могло быть, если бы они на месте стояли. Значит, едут. Едут и едут. Солнце красное. Говорят, что в солнце живут чудеса… Но что-то долго очень.

– Мам, ну где это?…

– Вот-вот, – подмигивает женщина.

По лесу непросто ехать, всякие там коряги то и дело цепляются, а Ндиди уже ведь не терпится узнать, что дальше там, что за лесом такое, или там другой лес, или река там с картонными рыбами (дядя книгу с картинками привозил), или там пустыня, много-много песка и толстые магеи с соком, который пить можно только взрослым, а у детей от него иголки вырастают на спине…

Но там ничего такого не было. Лес закончился, и начался другой лес, только там деревья такие странные – толстые, ровные по бокам, и из них ещё люди выходят. Около одного из таких они и остановились.

– На месте, – констатирует отец и помогает дамам спуститься.

– Пап, это что? – спрашивает именинница.

– Торговый центр, – гордо говорит отец.

И они входят в это огромное дерево (Ндиди скоро узнала, что это дерево называется «здание»). И вот они в этом огромном здании со стенами такими, знаете, что там всё повторяется, что есть на улице, и даже люди повторяются. Ндиди стоит перед такой стеной с круглым ртом и видит себя вторую с таким же круглым ртом на стене прямо, вот какие чудеса бывают!

Они стоят перед этим, изумлённые, стоят перед этим, держат друг друга за руки, смеются, разыгрывают, кто первый пойдёт, однако вверх никто не желает, все отнекиваются, благословляют соседа, а сосед толкается в отместку и хнычет, так и стоят – седьмую минуту уже около металлической лестницы чудаковатой.

Мама первая принимает решение, ставит ребёнка на рубеж металлический, и лёгкий толчок в спину уносит его вверх, но перед этим Ндиди делает шаг такой тяжёлый, опасливый, как будто она на смерть идёт, но никакая эта не смерть, иначе мама не толкнула бы. Но она её толкнула всё-таки, потому что отношения у них прекрасные и она ей всяческих благ желает. Потому и толкнула. Что об таком говорить, когда девочка уже справилась с дискомфортом, руки расправила и едет врастопырку по этой заносчивой диагонали, а родители долго думать не стали, и таким же бетонным способом мама перемещает свою ногу на резиновый прямоугольник, потом вторую, и следом же обрушивается папа. Не как-то так обрушивается образно, как курс денег, а в прямом смысле падает, пытается не задеть никого, но инстинкт тянет его руку к спасительной кофточке кружевной, и через кусочек момента родители падают на своё детище, все падают, и каша такая барахтающаяся поднимается вверх, выстилая дорожку, что сочинители ада умилились бы, увидев это. Но сейчас никто не умиляется рядом, а все помочь хотят, свешиваются и кричат в целом всё больше по теме, хотя некоторые и улюлюкают просто.

Дальше второй этап. Они же вот-вот подъедут, а тут надо как-то подсуетиться, освоить шаг, чтобы оно не сожрало, у него вон какие зубы. Отец кое-как поднялся, держится руками за резиновую перилу и готовится ногу занести. Дамы тоже ноги по примеру подняли, вот-вот пригодится такая поза. И точно: лестница уходит в пол, и они по очереди тоже на него перемещаются – страшно было, но вот все справились. Теперь она стоит тут, в новых носочках, счастливая именинница, стоит тут, среди расписных потолков, и ничего у неё прекрасней не было в жизни.

– Мам, пап, спасибо вам, – она говорит, и кажется, что сейчас разрыдается.

– С днём рождения, дочка, – отвечает горделиво отец.

Родные обнимаются все между собой, смеются, обсуждают недавнее, уже не так испуганы, но вниз всё же по обычной лестнице пошли.

– Пока, подружка, – говорит именинница второй девочке в стене.

Семья залезает в камбио, и они снова начинают подпрыгивать так, что солнце с разных сторон. Но Нбиби это уже не так занимает, как раньше, потому что она знает, где на самом деле прячутся чудеса.

ЖИМОЛОСТЬ

Комната расшалилась. Расшатались зубы. Мне бы немного поспать. Но второй час за стеной елозит амбулансия. Ездит по пляжу и предупреждает тех о возможности цунами. А те гуляют, плавают, думают, что день вот этот славный выдался. И эта большая дырка с пустотой, которую когда-то назвали водой, гримасничает, резвится, как будто привязывает. На камнях отпечатываются следы земли. Наступишь – и мимо. Твой ботинок всегда промажет, если метит в чужой след.

Всё притворяется. Всё вампирит тебя, щекочет по чувству юмора. А на стене весит большой металлический чайник. Его прибило давно ещё, в эпоху стенных чайников. Колонизаторы, они же грабли, с руками в пол-осени вешали на стены всё, что никого не радовало. Плакаты, гвозди для ружья, для букета, для чайника. Конечно, кто же знал, что для чайника. Но вышло, что именно для чайника.

А если взять швабру и двигать ею по полу с криками из репертуара кукушки, соседка-соотечественник непременно зайдёт сварить у тебя бигуди. Она заглянет в квартиру с кастрюлькой из алюминия и удивится, почему же так не убрано. Потом раздавит муху и пару историй про потерянного джунгарика с восьмого, и как Людка выкупала сына из какого-то плена.

У неё газа нет. А у меня есть. Потому бигуди мы варим вот на этой кухне, где два дня назад ещё стояла башня из окурков. После звонка соседки они отправились в пластиковый пакет из супермаркета, где все нормальные люди держат мусор. И я держу. После уборки в квартире почти порядок, и в голове. Почти порядок в голове, детали такие чёткие, что можно вешать их ковром по соседству с плакатом и чайником.

Времени полно, а девать некуда. Голова трещит со звуком. За окном ходят китайцы. Надеваю колготки и танцую на столе. Шторы, закрытые на замок, можно распахнуть теперь – пусть все видят, как я красива… Но пора в аэропорт. Сползаю со стола. На туфлях каблуки в лаке для ногтей и большая зелёная сумка «Pack and Рау» под мышкой, которая собирает излишки персперанта и умещает в себе слона образно. В сумку всё положила, кажется, главное – не забыть книгу и жимолость.

Проверка идёт медленно и тоскливо. Высокий мужчина в крапинках торжественно шевелит рукой в моей сумке, надеясь нарваться на камни или гашиш. Разочарованно он желает мне хорошего полёта. Я вешаю сумку на плечо, иду в самолёт, сажусь, достаю книгу, смотрю в боковой кармашек и туг только понимаю, что жимолости нет.

– А где жимолость? – спрашиваю я сама у себя. Но сама себе уже ответить не могу.

Перебираю все карманы, включаю биополе, говорю: «Господи, помоги мне найти жимолость», снимаю красный носок и привязываю к ручке кресла, высчитываю число майя и использую свои сильные стороны, открываю вторую сумку, закрываю столик, но уже поздно – лечу. Жимолость не нашлась.

Красивые белые бобы гармонично лежат на моих коленях. Китайские авиалинии складываются в китайское авиауглы, и к десерту уже образуется китайский помпуш-кругляк. Тем и питаемся. Прошёл час, а жимолости нигде нет. Лететь предстоит всю ночь, и каждую минуту её ты страдаешь по поводу своей потери. Потом выходишь из самолёта, заходишь в другой, немного пьёшь, повторно не найдя жимолость, и через некоторое время – хоп! – оказываешься на другой стороне света, бросаешь сумку у порога, ныряешь в кровать и до полудня сладострастно спишь.

Днём солнце наваливается на тебя, как охающая пенсионерка в метро. Ты открываешь лицо и точно размазываешься по реальности. Сколько тебе надо морщиться, мяться, растягивать спину, чтобы стать более-менее выпуклым? А на кухне уже стоит желающий сойти с ума досрочно и вырезает человечков из хлеба.

– Да ладно? – спрашиваю.

– Ну, – отвечает.

Девушка стоит с ножницами и вырезает семейку хлеборобов. Это Грета, моя сестра. Работает в швейном салоне. Добрая, но депрессивная толстушка.

– Вот видишь. Я шью и шью. Я стала тряпкой. Я стала мамкой-тряпкой… шапкой-тряпкой… Я стала тапкой-шапкой…О боже!

Грета начинает истерично срезать волосы с головы и вставлять их в хлеб. Так хлеб начинает делиться на мальчиков, на девочек и на крошки. Грета брызгается слезами. Это последний человек в мире, который рефлексирует. Я её за это люблю. Наливаю девочке виски из шкафа, потом наливаю себе, и мы вырезаем человечков вместе.

На полке лежит градусник. В градуснике лежат градусы. Сегодня погода во мне пасмурная. Да и на улице снег. Грета напивается и засыпает на подушке, а я разминаю перчатки и выхожу наблюдать аварии на дорогах. Пристаёт какой-то невзрачный тип.

– Лера?

– Нет, это не я.

Но по вечерам после виски я очень послушная девочка, и он обращает на это внимание. Мы гуляем по бульвару, а потом тип оказывается зажиточным инженером и дарит мне яхту. Как вариант. Но на самом деле он вовсе не инженер, а какой-то скомканный фрагмент неживой, как и вся остальная часть человечества. Неважно. Держит руку на моём колене, пока мы сидим на скамейке. А колени у меня квадратные, как подставки. Он удивляется, но приглашает к себе домой.

Его дом. На ковре лежит ворс. На тумбе скатерти. На платье кофта. На мне – лось. Новая идея – произвести эффект. Произнести речь. Проглотить соки. Теперь он доволен. Держит мой локоть в руке как трофей. Курит. Спит.

На следующий день мы снова гуляем по бульвару и теперь уже менее знакомы. Я трезвая и не люблю пространных обедов в сомнительных забегаловках. Всё, что угодно. А обед в сапогах, болтающихся над столом, я не люблю. Но Грета то и дело плачет и вынуждает меня надевать эти сапоги на свидания, чтобы её рассмешить. Вот и сейчас я надела. Он от них без ума. Грета – дизайнер одежды для резиновых женщин. Она знает, что нравится мужчинам.

Ещё несколько дней я провожу дома в таком же режиме, пытаюсь раздобыть что-то вместо жимолости, но всё безрезультатно. Придётся идти так, без всего. Пойду так. У меня же встреча, я по делам тут, в этом городе. Долго крашусь, сознательно выбираю тёмные цвета, делаю акцент на скулы и ресницы, чтобы казаться злее. На улице немного холодно, но не катастрофа. Пережидаю в подъезде, когда нос будет менее красным. Сердце стучит спокойно. Звоню. Открывает.

– Привет, Лера, проходи.

Впервые вижу его. Старик, выглядит неважно, ссутулился и, наверное, много пьёт. У него затруднено дыхание, он кашляет в платок клетчатый, но старается делать это без шума, спокойно, и этим раздирает себе горло ещё сильней. Сажусь на стул и помогаю ему укрыться.

– Я не смогла довезти, – говорю.

Он гладит меня по руке, и в лице его, кажется, ничего не меняется.

– Я тебе дам её опять. Но теперь по-другому начну, потому что ты перестала запоминать. Итак, представь себе агрессивное насекомое, маленькое такое, но с большими крыльями. Допустим, это насекомое-парализатор. Оно делает укол в нервные узлы жертвы и потом кладёт свои яйца на этих вот несчастных жуков, пауков, гусениц, которые остаются полуубитыми и таким образом могут какое-то время служить пищей для личинок… Это то, о чём я рассказываю тебе: они смогли нас парализовать, не убивая… Понимаешь, о чём я?

– Начинаю понимать…

– Лера, нас мало осталось – тех, кто умеет сопротивляться, и мы должны продолжаться, чтобы потом однажды вывести из этого оцепенения других, придумать, как вывести, и вывести…

– Я вспомнила вас.

…Это последний человек, который знает, зачем нужна жимолость. Я каждый раз летаю к нему из разных городов, пытаясь доказать, что я могу удерживать жимолость, что у меня есть жимолость. Жимолость – это наша тайна, условный знак, никакой жимолости физически нет, но есть жимолость между нами, теми, кто хочет не быть заживо съеденным. Правда, каждый раз она теряется, я думаю, что она тут, а она пропала.

– И не забывай летать, летай почаще: там, в воздухе, не действует эта сила, разжижающая человеческий мозг, заставляющая интеллект терять связи между объектами, пожалуйста, летай, девочка.

…Уходя из этого дома, я не плачу. Никто из людей не чувствителен давно, мы потеряли это. Сейчас я ухожу из какого-то дома и совсем не плачу. Я не помню почему, наверное, что-то потеряла.

Все потеряли, и только Грета, соседка моя, иногда, как в агонии, начинает терзать себя, она сильнее этой воронки, в которую сыплются живые эмоции, куда падает всё, что создано было людьми, человек за человеком… Сложно реагировать на повседневные расстройства. Все устали от напряжения.

Я иду по городу домой. В ту квартиру, где милая Грета ждёт меня с кастрюлей пельменей. Не хочет ужинать одна. Я посижу с ней рядом несколько часов – до самолёта ещё есть время. Она будет топать ногами и закатывать глаза. Она злится, когда я уезжаю.

ОглавлениеЧАСТЬ IМАДРУГАДА Предвкушение мыслиПАРЕДЕМ Адаптация воображенияФАРУЛ ДОПС Вживление эмоцииОЗЕРО Соединительная тканьДОРОГА Мысль определенаИЗОБРЕТЕНИЕ УЛЫБКИ Игра в словоГИПЕРТРОФИЯ МУХИ Фабрика историиФАФЕЛЬ Теория ничегоКОМНАТА СМЫСЛА Адаптация верыЛЕЧЕБНЫЕ МААРЫ АнаморфозПРОГУЛКИ В ЛЮДЕЙ Боковое мышлениеРАЗГОВОР С ДОКТОРОМ ТолкованиеЧУДИКИ Два рта на лицеУ ВОДЫ КонфиденцияХОЛМ ПРЕВРАЩЕНИЙ Остаточные явленияТАБУЛОМЫ Встреча со зломРОМБИЗМЫ Экран из пальцевОСМОТР ИНТУИЦИИ Нужен стерженьПРОРОКИ ЧЕРЧЕНИЯ Теория промежутковКОНСТАТАЦИЯ ПУСТОТЫ Музей дырШИ Совмещение резкостиТАМ Претворение в сутьЧАСТЬ IIСВЯЗИ ПОЛЕТЕЛИ Ощущение крахаПЕЛСО Слова сломалисьДИАГОНАЛЬНЫЕ БРОНЫ ШатаниеЗНАКИ Спасение возможноВОЗВРАЩЕНИЕ Попытка соединитьсяФЕЕРИЯ Новая жизньИНТЕРПРЕТАЦИЯ Переход вовнеБОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ Конец мыслиТОЛЬКО НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ, ГОВОРИ Завершение, оно же началоРАССКАЗЫАРАБСКИЕ ФОНАРИКИСАМОПОЕДАТЕЛИПЕРЕСОЛЕННЫЕОБНИМАТЕЛЬЭСКАЛАТОРЖИМОЛОСТЬ