«Наше светлое средневековье»

Владимир Булат

Наше светлое средневековье

А мы могли бы служить в разведке,

Мы могли бы играть в кино.

"Високосный Год"

8 декабря 7499 года от Сотворения Мира по заснеженным дорогам со стороны Владимира в Москву вступали полки, верные новому царю - Борису Николаевичу. У Таганских ворот передовые татарской сотни схватились было с пьяными стрельцами, но хан Ментеймир заорал на них, страшно по-татарски вращая глазами. Матерясь, татары отъехали.

Начал падать крупными хлопьями снег, и новый царь задремал под скрип полозьев. Москвы он не любил. По льду переехали Яузу, забрехали собаки. Неприветливо встречала столица Бориса, никто из ближних бояр не выехал ему навстречу, лишь градоначальник Гаврила, Харитонов сын поджидал царский поезд на паперти Успенского Собора. Он еще не подозревал, какой плюх готовит царь - тайный старообрядец всей столице и всему обществу.

А когда потрясенные обыватели и бояре лицезрели, как на паперти Собора новый царь Борис собственноручно возлагал на свою голову Шапку Мономаха, которую он только что вырвал из рук растерявшегося патриарха Алексия, юродивый с квадратной кормленой мордой заорал, тряся всем своим существом веригами, крестами, чем-то вроде кольчуги на теле и почему-то прицепленным к уху самоедским талисманом из кости Индры-зверя:

- Смотрите, россияне, сам взял! Не побрезговал, однозначно! А эти сейчас будут ему задницу лизать, вот увидите. Ей-ей, будут!

И действительно, ближние бояре один за другим стали подходить к государю, падали на снег, прямо в грязную лужу с опилками, конским дерьмом и еловыми иголками; целовали по бесовски трехпалую кисть руки. Особенно усердствовал окольничий боярин Руцкой, что вел свой род от Рюриковичей. Борис Николаич зевнул, раздобрел: сколько трудов! и все не зря: вот она Москва Златоглавая - у его ног. Теперь, что хочу, то и сделаю, хоть пошлю всех, куда Макар телят не гонял. Будут еще дразнить уральским медведем!

Уже садясь в сани, подозвал стольника - Анатоля, из жидо-литвинов:

- Кто этот, что на паперти ползал и пальцем в меня тыкал?

- Знай впредь, надежа-государь, это Вовка-Жирик. Юродивый. Чего с него взять? А порой с ними и веселее, с юродивыми-то.

- Отловить Вовку-Жирика, понимаешь. Шутом у меня будет, прости Господи.

И новый государь всея Великыя, Белыя и Малыя зашелся истошным кашлем, который нападал на него с тех пор, как заезжий шотландский лекарь испытал на нем новое лекарство на жабьих костях и морошке.

Вилли Мефферсон не поверил своим глазам: к вратам собора была прибита грамота на сером некачественном пергаменте, расплывающиеся буквы складывались, тем не менее, в слова:

"Вечером сего дня - 18 марта 1992 года от Воплощения Господа Нашего - в Доме Молитвы Церкви "Новый Виноградник" полноправный горожанин славного города Лондона Джон Элтон прочтет проповедь на тему: "Мужеложество в Новом Завете: отрицание или дозволение".

Слухи об этой скандальной проповеди уже доходили до почтенного пастора, вызывая элементарное недоумение: разве Библия однозначно не воспрещает это, и зачем вообще покрывать грех авторитетом Священного Писания, это уж попахивает анекдотом о пригласительном билете Сатане на какой-нибудь экуменический саммит. Но так открыто и недвусмысленно пропагандировать педерастию, да еще и в церковных стенах, мог или глубоко убежденный в своей правоте фанатик, или авантюрист.

Эти мысли не давали Вилли Мефферсону покоя весь день, пока он как-то сам собой, непроизвольно очутился на окраине Перта, где стоял Дом Молитвы Церкви "Новый Виноградник". Церковь эту основали новые эмигранты из Англии, и они же привнесли в ее стены неуловимый английский колорит, особую чопорность и заунывность. Шотландцы-горцы те были просто суровы, а эти как-то по-особому, извращенно застенчивы и наглы одновременно. Но сейчас в Молитвенном Доме столпились люди со всего города и даже из окрестных деревень. Рядом стояли скупые оборотистые купцы, крестьяне в своих традиционных шотландках, моряки в фетровых шляпах, сельские джентри, безвкусно одетые и непричесанные, цех ювелиров в полном составе, даже заезжий французский виконт, которого сюда привело желание как-нибудь убить время в этой скучной стране верескового меда и печальных баллад.

Вилли Мефферсон с трудом продрался через толпу и увидел проповедника. Джон Элтон дожил до своей последней молодости, если так позволительно будет назвать манеру пожилого человека выглядеть спортивным юношей, хотя из воротника выглядывает дряблая кожа шеи, а половина зубов покинула своего владельца. Пастор даже поймал себя на мысли, что будь он сам педерастом, никогда бы не сошелся с такой развалиной. В его мозгу складывались цепочки аргументов и контраргументов, надлежащим образом подкрепленные цитатами из Ветхого и Нового Завета, а сердце билось решительно: именно его Господь избрал для отпора лжецу.

- Сам Господь положил мне на сердце сказать вам, дорогие братья.., доносилось до него с амвона,-вдумчивое чтение Священного Писания убеждает нас... евангелист недвусмысленно указывает нам на это...

Вилли Мефферсон на минуту отвлекся и обнаружил, что случайно прихватил с собой большой бадахшанский кинжал - он купил его давным-давно за большие деньги у грека-купца и, хотя никогда не интересовался коллекционным оружием, очень берег. Но возвысивший голос проповедник вновь привлек его внимание:

- Существует мнение, что Священное Писание отрицает и осуждает мужеложество. Судите сами, так ли это. Во-первых, в Книге Бытия, равно как и в других книгах Ветхого и Нового Завета, неоднократно упоминается оборот "Некто родил некого", это означает, что мужчины в библейские времена имели способность к деторождению, а стало быть, было и зачатие одним мужчиной другого. А во-вторых, в Евангелиях мы неоднократно встречаем указания на близкие телесные отношения Иисуса Христа и Апостолов. Например, после омовения ног у учеников в Евангелии от Иоанна "один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса", Иоанна 13-23.

Этого Вилли Мефферсон уже не мог слышать, он кинулся к кощунственному проповеднику и сильно ударил его кинжалом в грудь. Бадахшанский клинок глубоко вошел в дряблую плоть Джона Элтона, а на лице его убийцы появилось торжествующее выражение.

Дядюшка Луи поутру приехал в Париж из недалекой деревни, продал на рынке у ворот Бастилии трех поросят, получил выгодный барыш (продукты опять дорожали), заплатил пошлину стражнику и пошел побродить по столице Королевства Французского, людей посмотреть, себя показать, одним словом, из любопытства. Односельчане недолюбливали Луи, он работал у многих хозяев, но ни с кем не ужился - любил передразнивать всех подряд, да и драчливостью превосходил многих. Последний его хозяин - содержатель харчевни, давши пинок под зад, напутствовал плюгавого работника убийственной фразой:

- Фигляром тебе быть, Луи-кривляка!

Низенький, почти карлик, лысый дядюшка Луи имел хорошенькую жену типичную француженку с каштановыми, слегка вьющимися волосами, выше его ростом, как и он происходившую из древнего, но обедневшего рода.

Он посмотрел на канатных плясунов, отмахнулся от назойливого нищего клошара, как их называют в Париже - скупость дядюшки Луи превосходила даже его прославленное кривлячество, и пошел к реке - там должны были состояться состязания лодочников - об этом кричали пробегавшие мимо мальчишки. В подворотне дядюшка Луи приметил хорошенькую женщину, которая оправляла платье - он был очень не дурак до женского пола, хотя, когда дело доходило до уплаты, его пес умирал. Он и не подозревал, что от самого рынка за ним следят вербовщики, и поэтому для него было в высшей степени неожиданно, когда слева и справа его схватили две пары сильных рук, а еще одна рука в стальной перчатке оглушила сзади. Все произошло так стремительно, что дядюшка Луи не успел даже вскрикнуть, а когда сознание вернулось к нему, его уже тащили к Тамплю, близ которого ныне располагаются "печи" - там вербовщики перепродают схваченных людей армейским офицерам - невеселое, скажу вам, местечко.

Парижане недолюбливают власти, будь то сборщики податей или вербовщики. Никто так не высмеивает своего мэра, как парижане - да что мэр! - до самого короля доходят ядреные анекдоты о нем, сочиненные на парижских мостовых (однажды король Карл XII даже поймал такого сочинителя, но тот так развеселил "большого носа", что Карл наградил его по-королевски). Вот и сейчас несколько сердобольных кумушек пронзительно закричали: "Вербовщики!", а обыватели в зависимости от того, есть ли у них шансы угодить на королевскую службу или нет, хлынули в стороны или наоборот туда, куда трое дюжих стражников уводили несчастного. Сразу нашелся языкастый грамотей, который оправил свою фиолетовую мантию законоведа и осведомился у командира патруля:

- А имеете ли вы право, мессир, хватать посреди парижской улицы первого попавшегося обывателя?

Вокруг стала собираться толпа зевак, а кто-то крикнул в сторону Ратуши:

- Позовите мсье Жака! Здесь вербовщики опять схватили человека!

Командир патруля - капитан Алэн де Лонн - еще не заматерел на службе и не знал, следует ли продолжать неукоснительно выполнять приказ - доставить любого оборванца, ибо в Люксембургском полку для полного комплекта недоставало одного солдата, или же начать растолковывать обывателям, что это мол королевский приказ и т.д. и самому опуститься до уровня черни.

Мессир Жак Ширак - мэр Парижа как раз прохаживался по торговым рядам неподалеку, поэтому быстро подошел и напустил на себя грозный вид:

- Согласно королевскому ордонансу от дня Святого Михаила 1966 года от Воплощения Господа вольный королевский горожанин не может быть схвачен королевскими вербовщиками, тем более на улицах Парижа. Отпустите его!

- А как же права человека? - подхватил молодой ремесленник-ювелир, пробравшийся сквозь толпу к схваченному.

- Да какой же это горожанин? - возразил капитан.- Это крестьянин. Судя по одежде, из Иль-де-Франса.

Теперь все уставились на схваченного. От одного слова теперь зависела вся его дальнейшая судьба. Если он действительно горожанин, его немедленно отпускают и даже приносят извинения, а если это крестьянин...

- Мэтр Жак, вы не знаете его? - поинтересовался кто-то из толпы.

- В Париже 100 тысяч жителей, - развел руками мэтр Жак. - Всех не упомнишь. Это не Руан какой-нибудь. Кто ты? - спросил он все еще не окончательно пришедшего в себя дядюшку Луи.

- Когда я был ребенком, меня звали малышом, теперь я - старина, а звать меня дядюшка Луи, - отвечал дядюшка Луи. - Но я не крестьянин! Я из потомственных испанских дворян - де Фюннесов. Мои предки разорились лет сто назад.

- Рассказывай! - капитан не поверил смерду, который, чтобы выкрутиться, вздумал выдумать себе королевскую генеалогию.

- Но это правда! Во время последней редукции нас должны были вписать в дворянство.

- Врет! - сказал пожилой подмастерье с испитой мордой. - Я сам видел, как он только что продавал на рынке поросят. Мужик он. Деревенщина. Ничего, в армии тебя сделают маршалом, тогда и дворянство получишь, холоп!

Другие зрители резко потеряли интерес к персоне дядюшки Луи, тем более что со стороны реки уже доносились звуки рожков и хлопанье весел о воду. Люди стали расходиться, а упирающегося и осипшего от негодования дядюшку Луи потащили дальше.

Ночь повисла над Малагой. Город спал, и лишь один-единственный человек, если не считать дозорного на городской башне, которому платили жалование за счет германдады, бодрствовал и при скудном свете лихорадочно строчил в полутемной комнате, больше похожей на келью отшельника, чем на рабочий кабинет филолога. Он - нестарый еще мужчина, с усами, рыжий, немного смахивающий на армянина, - буквально задыхался от нетерпения, ибо мог писать без перерыва десять месяцев, если бы не нуждался в пище и сне:

"Для тех чужеземцев, кто не привез с собой своей милой, улица любвеобильных французских гетер была превращена в целый город, еще более обширный, чем город за металлической решеткой, и в одну прекрасную среду прибыл целый караван, нагруженный совершенно особенными шлюхами и вавилонскими блудницами, обученными всем видам обольщения, начиная с тех, что были известны в незапамятные времена, и готовыми возбудить вялых, подтолкнуть робких, насытить алчных, воспламенить скромных, проучить спесивых, перевоспитать отшельников. Улица Турков, сияющая огнями магазинов заморских товаров, которые появились на смену старым арабским лавочкам, в субботние ночи кишела толпами искателей приключений; они толклись у столов с азартными играми, возле стоек тиров, в переулке, где предсказывали судьбу и разгадывали сны, у столиков с пиццей и напитками; утром в воскресенье столики эти возвышались над мостовой тел, иной раз принадлежавших блаженным пьяницам, но в большинстве случаев - незадачливым зевакам, сраженным ударом кулака, ножа или бутылки во время ночной потасовки. Нашествие в Макондо было таким многолюдным и неожиданным, что первое время невозможно было ходить по улицам: повсюду вы натыкались на мебель, сундуки, разные строительные материалы - собственность тех, кто, ни у кого не спрашивая разрешения, возводил себе дом на первом попавшемся незанятом участке, или же налетали на скандальное зрелище - какую-нибудь парочку, которая среди бела дня на виду у всех занималась любовью в мавританском гамаке, подвешенном между миндальными деревьями. Единственный тихий уголок был создан мирными гвинейскими эфиопами - они выстроили себе на окраине города целую улицу деревянных домов на сваях и по вечерам усаживались в палисадниках и распевали на своем непонятном жаргоне печальные псалмы".

Три всадника скакали без устали всю ночь. Кругом расстилалась бесконечная степь с отдельными пирамидальными тополями, а под утро впереди стали вырастать горы, поросшие пушистым лесом. Луна освещала девственные нераспаханные мужиком просторы. Казаки не утруждали себя земледелием, их жены заводили небольшие огороды да виноградники, а сами дети степей ходили "за зипуном" на турок, а как отложился Амвросий Гурийский от Москвы, то и на грузин (апсы охотно пропускали казаков через свои земли, а с возвращающимися "делили башлык"). Много казачьих голов осталось на пыльных дорогах Колхиды и Аджарии. А сколько гнут спины на турецких и персидских галерах? Но не иссякает удаль казачья! Есть еще порох в пороховницах, остры сабли и молоды сердца! Отовсюду идут удальцы в казачьи станицы. Хватит погулять и на нашу жизнь!

Передовой всадник осадил лошадь, взъехал на пригорок и осмотрелся. Впереди была станица Каменномостская, прозванная так по единственному каменному мосту в тех краях. Они подъезжали с той стороны, где шумел ручей, а по утрам девушки-казачки ходили за водой с продолговатыми грузинскими кувшинами. Густые заросли легко могли скрыть и людей, и коней (им завязали морды, чтоб не ржали, подвязав снизу по мешку овса).

- Успели?-спросил один из них - молодой, но уже с пышными усами русоволосый казак.

- Да, кажись, успели, - ответил другой, постарше, в чеченском бешмете, что снял с убитого элы в аргунском деле.

- Надо было в Караваиху ехать, - поморщился третий (его все звали Серый, но было ли то имя или просто прозвище, никто не знал).-Там такие шкуры-девки! Мне братуха рассказывал.

- Ты, давай, без фанатизма, - кивнул ему старший.-Тут дело тонкое и аккуратное.

- Не буду я тут жену ловить. Лучше поедем со мной в Караваиху...

- Тогда стой не стреме и за лошадьми следи.

- Зря, зря...

- Олег Красный, тот себе адыгейку привез. Тоже взял лихо. Хороша. Худая, карая, лицо тонкое - не то, что ряхи у некоторых наших. Я как-то иду на армянский базар, а Гуменный с Чигирем впереди и говорят о ней: "Вона як гилка, вин йй будэ довго у постели шукаты... Вон у Ивана баба, так то баба!" - он показал руками.

- Хе-хе...

- Тихо! Идут.

Занималась заря, и первые девушки-казачки шли к источнику за водой. Их было около десятка и еще две замужние женщины. Их можно было сразу отличить по особому платку в виде кокошника, а девушки лишь связывали волосы в два длинных хвостика или одну косу. Впереди шла, приплясывая и что-то напевая, девушка в синем сарафане. Она явно была коноводом сверстниц - темноволосая с немного округлым лицом, двумя хвостиками и немного курносым носиком. Один из казаков - Вовка Булат, не отрываясь, смотрел на нее. Серый посмотрел на него и на старшего - Никиту и с удовлетворением заметил, что они следят за разными девушками. "А то передерутся еще!" - подумал он. Друзья заняли удобное место над обрывом, откуда хорошо просматривался источник, и в любой миг они могли спрыгнуть вниз и схватить девушек, а Серый тем временем выводил коней.

Девушки приближались. Та, что пританцовывала, оступилась и уронила кувшин в ручей. Он упал и пошел ко дну. Пришлось девушке со смехом и визгом лезть в ледяную воду. Она подобрала подол, и Вовка увидел ее ножки - налитые как у ухоженного ребенка. Это решило ее судьбу.

С боевым криком: "Урал!" казаки спрыгнули с обрыва и среди суматохи бросились ловить избранниц. Вовка сразу же схватил растерявшуюся девчонку за обе руки и с силой сжал: не уйдешь! Старший казак - Никита Горовей - поймал другую - полногрудую с длинной пышной косой. Остальные девчонки побросали кувшины и с громкими криками пустились бежать к станице. Было самое время уходить. Сейчас, когда рассвело, их заметит дозорный с вышки, и тридцать-сорок злых кубанцев бросятся в погоню. Серый не подвел - все три лошади уже стояли, готовые к бешеной скачке. Девушек перекинули через седло, привязав к шее лошадей. Гикнули и поскакали.

Они неслись без отдыха почти весь день по большой дуге, огибая с севера адыгские земли, чтобы сбить погоню с пути. Выбирали безлюдные дороги, часто лошадей пускали по колено в воде вдоль берега медленных речек, два раза пробирались оврагом. Наконец, когда солнце постепенно садилось, и уже верещали кузнечики, остановились на берегу Кубани, в камышовых плавнях, чтобы не заметила погоня. За день сделали верст сто. Девушки-пленницы были в полубессознательном состоянии, но, когда их сгрузили с лошадей и положили на расстеленный бешмет Горовея, та, что была его избранницей сразу же пустилась бежать. Никита без труда догнал ее, огрел для острастки нагайкой по мягкому месту и приволок назад за косу. Девушка, пойманная Вовкой, благоразумно не пыталась бежать и лежала ничком, глядя на темнеющие с каждой минутой облака. Вовка, заряжая рушницу, спросил ее:

- Как звать-величать тебя?

- Елена...

Ему понравился ее голосок. Он заметил вдали нескольких уток и решил пристрелить их на ужин. Серый, по уговору, зорко следил за дорогой, по которой они только что проехали, - не покажутся ли всадники?

Казачки, конечно, понимали, что их похитили казаки из другой станицы, и что теперь им два пути: или идти под венец с похитителем, или начнется в степи кровавая разборка, и родичи убитых проклянут их - зачинщиц этой заварухи. Впрочем, Елене сразу же понравился Вовка: и как он прицеливался, долго, аккуратно, и как ловко поймал подстреленного селезня и свернул ему голову.

- Кто он?-спросила Елена у Серого.

- Хороший казак. Хуторянин. У него хутор Булаты после отца остался, Серому вдруг стало очень тоскливо, и он сразу же спросил у возвратившегося Вовки.-Съездим в Караваиху?

Вовка подмигнул своей невесте и утвердительно кивнул:

- Ладно, так и быть.

- Опять арабы синагогу подпалили.

Зарево далекого пожара проникло в полутемную заллу, где четверо неаполитанских аристократов проводили неплохой вечер в обществе четырех гетер высокого полета. Еще одна прислужница играла какую-то малопонятную мелодию на лютне, а двое виночерпиев обносили молодых людей кубками с восхитительнейшим салерно.

Беседа загоралась от вин, старых итальянских вин, которые выходили из давильни под ногами винодела, видевшего папу Пия IX и Наполеона III, текучих и горячих, сообщающих огонь и крылья словам.

- Донателла, - спросил Джанфранко Боргезе, - вы печальны? О чем вы думаете?

- Ах, пустяки!-улыбаясь ответила Донателла - бывшая любовница герцога Тарантского, и отпила из полного бокала.

Это искристое вино, оказывающее на женщин такое быстрое и такое странное действие, уже стало , по разному, возбуждать этих четырех гетер, пробуждать и дразнить маленького истерического демона и гнать его по всем их нервам, разливая безумие. Маленькая Сильва изрекала чудовищные вещи, смеясь задыхающимся и судорожным смехом, почти рыдающим, как смех готовой умереть от щекотки женщины. Мария Фортуна давила голым локтем засахаренные фрукты и тщетно предлагала их, прижимаясь сладким локтем ко рту Руджеро.

- Ты никогда не едал, - говорил Барбаризи Джанфранко, константинопольских сластей, мягких как тесто, приготовленных из бергамота цветов, апельсинового дерева и роз, делающих дыхание душистым на всю жизнь? Рот Донателлы - такой восточный пряник.

- Прошу тебя, Лодовико, - говорил Джанфранко, - дай мне попробовать его. Покоряй мою Марию Фортуну и уступи мне Донателлу на недельку. У Марии тоже оригинальный привкус: сиропа из пармских фиалок между двумя бисквитами с ванилью...

Ансар Армии Пророка, уже поседевший, но еще бодрый и крепкий, Гульбеддин ибн Рахман, досматривал военную добычу за сегодняшний день, Слава Аллаху, сотворившему его! Всего неделю тому назад отряды талибов, неудержимые как стая памирских тигров, обрушились на Ходжент, дабы присоединить этот безбожный город к владениям Сиятельного Муллы Омара, да продлит Аллах дни его на земле! А сейчас отдельные тумени отлавливали караваны беженцев вплоть до Ферганы. Он ехал вдоль разрушенной дамбы; канал, некогда орошавший цветущую долину, превратился в болото, и везде в воде виднелись трупы людей и лошадей, разбитые телеги и поломанные заборы. Наклонившись к ходже Имомали Рахмону, сраженному меткой стрелой и лежащему, раскинувши в предсмертной агонии руки, Гульбеддин ибн Рахман аккуратно снял с его десницы знаменитый перстень со вделанным в него чудесным алмазом "Шах" - нет в мире драгоценного камня прекраснее него! Потом он окинул взглядом залитую водой равнину. Сегодня добыча была не то чтобы мала, но не понравилась Гульбеддину ибн Рахману, и он нахмурил брови, а надобно знать вам, что, когда полевой командир хмурит брови, это не добру.

Но всевышний Аллах предопределил так, чтобы в следующий миг узрел Гульбеддин ибн Рахман прекрасную пленницу, прикрученную за запястья к оглоблям большой повозки, где кроме нее были свалены в беспорядке кашмирские ковры, серебряные кувшины с дорогими амальгамами, отрезы китайского шелка и каракулевые шкурки. Не создавал еще Аллах Всемогущий, да прославится имя Его! прекраснее девы. Она - как лань с горных склонов Гиндукуша, как робкая горная козочка из долины Гильменда - воплотила в себе красоту бесчисленных поколений таджичек, длинные узкие косы полузакрыли прекрасное личико, а эти варвары приравняли ее ко всей этой никому, кроме жадных талуканских купцов, которые родную мать заложат, да покарает их Аллах Справедливейший! не нужной ветоши.

Гульбеддин ибн Рахман собственноручно освободил ее от пут и приник к ней восторженным взглядом. И достала она его сердце из груди, и вспомнил Гульбеддин ибн Рахман строки великого Хафиза Ширази:

Если эта прекрасная турчанка

Понесет в ладонях мое сердце,

За ее индийскую родинку

Я отдам и Самарканд, и Бухару.

- О прекрасная, не знаю твоего имени, - начал Гульбеддин ибн Рахман, но, по справедливому разумению, ты должна быть не иначе, как пери...

- Эти мерзкие люди, да забросают их ослиным пометом, - заорала девушка на Гульбеддина ибн Рахмана, - похитили меня у моих родных, а ведь я не какая-нибудь дочь дехканина! Я - из рода самого Рахмона, и в нашем роду женщины даже не носят паранджей.

Если бы Аллах предопределил Гульбеддину ибн Рахману сохранять трезвость мыслей, он бы подумал, что это достойно удивления - женщины из самых знатных родов не носят паранджей, подобно продажным женщинам Ташкента или Кабула, но в этот миг любовь наполнила его душу, и седоволосый победитель "паншерского льва" и сорока индийских раджей смог лишь выдавить из себя не слова, а стон:

- В шатер, моя красавица...

Прекрасная пленница отвесила ему звонкую пощечину.

- В шатер... в шатер...

Звонкие пощечины обрушились на обе щеки ансара.

Вот такая история, и не вздумайте обмануть Аллаха, ибо Аллах хитрейший из всех хитрецов!

"В 1966 году от Рождества Христова Каудильо Крестового Похода, Вице-Король, Генералиссимус и Высочайший Викарий Христианского Мира Итамар Франсиско Франко, граф Бургос приказал войскам отобрать у Англии Гибралтар. И это вселило радость в сердца всех католических рыцарей Испании и всего света, которые стали стекаться в Кордову, ибо в этом городе был назначен сборный пункт для армии. И каждый католический рыцарь давал обет поразить двух или трех английских рыцарей и навсегда, на веки веков, очистить католическую землю Испании от англиканской ереси, ибо, как известно каждому знающему человеку, еретики сродни дьяволу. Тогда же собралось в Кордове семь тысяч благородных рыцарей, а со слугами, оруженосцами и наемными лучниками и алебардщиками их всех было до двадцати тысяч. Чтобы содержать столь большое войско (а казна в то время была пуста), подлых севильских купцов заставили еще раз в том году выкупить право на торговлю и право называться королевскими горожанами. В середине сентября войско под командованием маршала Аугусто Пиночета Угарте, графа Каланьяса подошло к Ла-Линеа и осадило гибралтарскую твердыню. Наследный принц Хуан Карлос Бурбонский также присутствовал в войске, а кардинал самого Святейшего Папы Марсель Лефевр освятил полковые знамена испанцев. Англичане тем временем успели ввести в Альхесирасскую бухту флот и забрасывали чугунными и каменными ядрами испанские позиции. Так в первый же день бомбардировки погиб виконт Маркос Перес Хименес, сеньор Герники и Куэнки, ибо сам дьявол помогал англичанам (а сведущему человеку известно, что гибралтарская скала внутри полая, и в этих пещерах еретики куют орудия для сатанинских оргий). Испанские мортиры в свою очередь каждодневно поливали неприятельские стены ядрами, и когда стало видно, что обвалилась левая башня близ главных ворот Гибралтара, Аугусто граф Каланьяс отдал приказ о штурме. Но за грехи наши Господь не споспешествовал этому начинанию, и испанские полки отошли с большими потерями. Тогда ночью 28 сентября по тайному подземному ходу из Гибралтара в расположение испанских войск пробрался местный еврей Менахем Бегин. Он предложил графу Каланьясу устроить так, что в гибралтарской крепости взорвется пороховой склад, и тогда она падет сама, а себе за труды просил должность откупщика королевских налогов с Каталонии, Арагона и Новарры. Граф не хотел было вообще его слушать, но наследный принц горячо поддержал на военном совете это предложение, и еврею дали три дня для свершения своего чудовищного замысла. Конечно, граф Каланьяс не поверил врагу христианской веры и оказался прав, ибо прошло три дня, а пороховые склады неприятеля так и не взлетели на воздух; видно, англичане прознали про замысел еврея, ибо вскоре его голова уже висела на крепостной стене Гибралтара на виду у испанских позиций. Но Сатана не так уж и помогал англичанам, поскольку они весьма страдали от нехватки питьевой воды. Вообще же окрестности являли собой подобие Преисподней: всюду был запах серы, люди катили к мортирам ядра, а над их головами свистели снаряды неприятеля с кораблей. Английский флот властвовал на море, и множество испанских судов стало жертвой лихих британцев.

На Рождество в Мадрид прибыл гонец от короля Французского Карлоса де Голля с предложением посредничать в мирных переговорах с англичанами".

Из "Хроники Эскориала".

"Земля Англицкая лежит в Северном море, и ехать до той земли морем восемнадцать дён. Правит той землей королева Элизабесф, Лизка по-нашему, и вся как есть пошлая - к простолюдинам по престольным праздникам выходит и сама милостыню раздает. А страна та мокрая и холодная, но морозов поменьше нашего. Люди аглицкие суть немцы, но по наречию разнятся с немцами на матёрой земле. Ходят они в камзолах и плащах, а жёны часто простоволосы. Работящи, но скупы и бережливы - старой плошки и то не выбросят. Вера там еретическая, суть названием аглицкая, и с папой римским они до сих пор на ножах. Канцлером там сейчас Джоний Майджур ерл Герифордийский. Союз у аглицких немцев с Бельгией, Голландией, Данией, Норвегией и с немецкими землями, где процветает луторова ересь. Как ушли года два тому наши стрельцы из Берлина, они уж тут как тут. Да и со скотландийцами они ныне примирились, и королевич аглицкий Чарлзий, прогнавши прынцессу Дианку за блуд и непотребство, со скотландийской герцогыней венчался. Флот корабельный у аглицких немцев изрядный, много кораблей строят купцы, да и королевские люди тоже. Ходят те корабли через Море-Акиян к Атлантидии и Арапии. Хотят впредь ходить и к нам - в Петроград и Архангельск, и дабы мы им разрешили лес валить как встарь, а также поташ, воск, пушнину и иное зелье вывозить. А еще хотят по Волге торговать беспошлинно с Персиянской землей и дальше с Индией. Но по сухопутью они воевать не охочи, войско у них числом мало, и говорят, король гишпанский их в 7490 году от Сотворения Мира побил при Сантьяго-де-Компостела".

Из "Меморандумия дьяка Посольского Приказу Евгеньки, Примакова сына, что был послан в Страну Аглицкую с малым посольством, им же самим написанного и сочиненного".

По пути Шварну Володимеровичу попадалось все больше деревень со смешанным населением: чехи, поляки, уже много немцев в шляпах особого фасона с большим козырьком. В придорожной таверне, сидя за кружкой пива с ломтем хлеба и куском сыра, он рассматривал прибитые к стене гравюры в деревянных рамках - "Идеальная женщина" и "Идеальный мужчина", а пониже кто-то по-немецки грубо накорябал стихотворение, начинающееся словами:

Черт жениться захотел,

Даже бабу присмотрел...

Тут некто стал громко на латыни ругать всех историков вообще и доказывать, что вся древняя история - одна сплошная выдумка, и не было никогда ни древних римлян, ни древних греков, а египетские пирамиды выдумка еретиков-герметиков. Вряд ли кто из присутствующих, кроме Шварна Володимеровича, мог понять, о чем он говорит, но тем более все удивились, когда наш путник тоже на латыни стал ему возражать. Хозяин харчевни решил, что здесь богословский спор двух студентов, и послал мальчишку сбегать за священником в соседнюю церковь, дабы тот рассудил их и заодно рассказал всем завсегдатаям, в чем собственно дело. А Шварн Володимерович - бакалавр свободных искусств Краковского университета - едва не сцепился с неучем по-настоящему:

"Если ты не в состоянии понять что-либо, это не значит вовсе, что этого не могло быть. Ignorantia juris neminem excusat!"

"Ei incumbit probalto, qui dicut, non qui negat!"

"Очевидное не нуждается в доказательствах!" "Все эти доказательства - licentia poetica!" "Браво, а на каком языке ты опровергаешь?" "Латынь придумали священники!" "А что же было, если ничего не было? Natura non facit saltus!" "Ничего не доказывает тот, кто доказывает слишком много". "Да через пятьсот лет..." "Что ж ты замолчал?" "Священник пришел. Если не хочешь, чтобы тебя сожгли на костре как еретика, замолчи и ты". Неуч повиновался, и когда благообразный тучный священник стал увещевать их не смущать простых поселян словоизвержениями на непонятной латыни, Шварн Володимерович отвечал, что они со старым университетским приятелем заспорили о достоинствах поэмы Тита Лукреция Кара "О природе вещей" и даже на память прочел стишок на латыни:

Ветер, во-первых, неистово волны бичует...

Вечером скоморох Сашка Щигалев оказался в роскошный палатах пред светлыми очами Ксении Анатольевны. Он вовсе не собирался сюда приходить, но когда он шел по питерской улочке, смертельно уставший после трудового дня в их с сотоварищами общем балаганчике под вывеской "Король и шут", где они развлекали завсегдатаев плясками и песнями, а иной раз рассказывали страшные сказки, - когда он, смертельно усталый, шел по улице, протянувшейся вдоль берега моря, в сторону Стрельны, где его ждала возлюбленная - купеческая дочка с атласной русой косой - в этот самый миг к нему подъехали два стремянных в дорогих кафтанах и вначале любезно пригласили следовать за ними. - Куда?-не понял Сашка. - Боярышня тебя сегодня видела. Хочет, что б ты ей спел, да и сплясал. - Не буду я... - Ты что - белены объелся? Ты кто есть? Ничтожнейший человечишка... А она - боярышня. Ущучил? Ты эт, смотри, будет тебе за непослушание! Улестишь ее - она тебе даст куль червонцев. - В каком смысле улесчу? - А может и в том самом. Их - бояр сам бес не разберет, что им нужно! Садись позади меня. И вот скоморох Сашка Щигалев, вместо того, чтобы пить вкуснейший сбитень с бубликами и малиной у своей возлюбленной, был привезен в Большой Дворец, который как-то сам собой перешел во владение Ксении Анатольевны после смерти батюшки. Он, смущенный и понурый, предстал перед хозяйкой, которая восседала в креслах - пальцы унизаны дорогими перстнями - и лакомилась заморскими фисташками с мальвазией. Ксения Анатольевна рассмотрела скомороха и сказала: - Спой что-нибудь. Сашку всего перекосоротило, но он почти прокричал песню, которая очень хорошо отражала его душевное состояние:

Скрыть печаль свою стараясь, Палач нахмурил лоб сердито, Hо трактирщик понял: "Сердце палача разбито..."

"Hе привык таким я здесь Тебя, приятель, видеть. Что стряслось, скажи мне? Клянусь, лишь дьявол мог тебя обидеть".

"Пра.во..судию я верил, но теперь в нём нет мне места Умерла моя подруга детства..." (Палача невеста...)

"От меня она скрывала Свои жуткие мученья, Толпа вокруг кричала Им хотелось развлеченья.

Жизнь - игра со смертью, Где святость - там и грех, И бил её я плетью, Хотя считал её я лучше всех".

"Правосудию я верил, но теперь в нём нет мне места Умерла моя подруга детства..." (Палача невеста...)

Слово "ведьма" вызывало В людях злобу и жестокость. Hа костре она сгорала, И душа её летела в пропасть.

"Правосудию я верил, но теперь в нём нет мне места Умерла моя подруга детства..." (Палача невеста...)

Ксении Анатольевне не очень понравилось пение, и она хмыкнула и приказала: - А теперь спляши. - Не будут я плясать! - Не будешь?! Ты хоть знаешь, с кем разговариваешь? А еще скоморох... - Все равно не буду! Ксения Анатольевна нахмурилась и хлопнула в ладоши: - Ребята, всыпьте-ка ему двадцать горячих и гоните со двора, и цепняков спустите, чтоб своих не узнал.

Небогатый немецкий дворянин Вернер фон Браун сидел за своим рабочим столом, заставленным моделями глобуса, астролябиями, заваленным исписанными пергаментами и старыми чернильницами с высохшими чернилами. Было слышно, как где-то по улице громыхает телега, а во дворе слуга сворачивает голову лопочущему и хлопающему крыльями гусаку. Хозяин заходил из угла в угол и, как уже давно привык, говорил сам с собой. Он - еще в молодости испортивший зрение, устающий читать и писать уже через четверть часа - все бы отдал, чтобы мысли произнесенные тут же превращались в слова на пергаменте, даже если бы для этого пришлось заключить договор с самим дьяволом: он уже знал, что для этого следует соединить печатный конвеер английского мастера Ксерокса со слуховой трубой, вроде тех, что изобрел Великий Мастер Леонардо да Винчи. Вернер фон Браун ходил из угла в угол и проговаривал то, что следовало потом, при свете дня записать: - Гераклит полагал, что расстояние до неба столь велико, что если медная наковальня будет падать вниз на Землю, лишь на девятые сутки она достигнет ее поверхности. Мы сейчас знаем, ибо многие ученые мужи это доказали, что Земля не находится в центре Вселенной, а вращается вокруг Солнца, а орбита ее равна 365 с четвертью оборотов вокруг своей оси, иначе говоря равна четырнадцати миллионам шестистам десяти тысячам французских километров. Стало быть, от Земли до Солнца - два миллиона триста двадцать пять тысяч французских километров, а всадник на хорошем коне проскачет это расстояние за 64 года непрерывной каждодневной скачки. Учитывая ускорение свободного падения, открытое Галео Галилеем, равное девяти и восьмидесяти одной сотой французского метра в секунду - т.е. скорость наковальни, падающей с неба на Землю у самой Земли будет равна семи тысячам двумстам четырем километрам в секунду, находим расстояние от Земли до неба два миллиарда шестьсот сорок пять с лишним миллионов французских километров. Это и будет расстояние до Неба Неподвижных Звезд. Вернер фон Браун выглянул в коридор и крикнул: - Ганс! Подай кофе с венскими булочками. И продолжал ходить из угла в угол: - Сможет ли китайская пороховая ракета пролететь такое огромное расстояние? И сколько ей потребуется времени? Как узнать скорость пороховой ракеты? Вот неразрешимые вопросы... Он сел и задумался. Тут появился слуга с подносом. - Что это!? - Как приказывали: кофе с булочками. - Поставь сюда. Иди... Или предпочесть обыкновенное пушечное ядро?.. Но ведь человек не может передвигаться со скоростью, превышающей тридцать пять французских километров в час, иначе он неминуемо погибнет от перегрузок... Что делать? Мы никогда не достигнем звезд...

"Царю и Великому Государю Борису Николаевичу братья Чермные Матвей и Сергей челом бьют! Царь наш батюшка! Только на твою милость и уповаем. Припадаем к ногам твоим и слезно просим на лихоимцев местных. Мы два брата из города Саратова взялись за подряд построить мельницу большую для нужд всего общества. И строили мы ее честно и споро. Как готова была, хотели получить причитающиеся нам за подряд этот восемнадцать тысяч пятьсот двадцать три рубля. Ан, нет! воевода твой саратовский платить отказал и велел гнать со двора, а как стали мы жалобы чинить, тут говорит, отправлю, мол, в Москву в Разбойный приказ там вам, окаянные, ребра-то переломают. Уж мы тебе, твоё Царское Величество, докучаем, но более мочи нет. Топни ножкой! Накажи лихоимцев да казнокрадов! А как все выправлено будет, рады служить твоей Царской Милости в ином каком деле и всю жизнь Богу за тебя молиться будем. На том стоим: рабы твои верные Матвей и Сергей, братья Чермные".

Приписка подьячего Челобитного Приказа Сергуньки Степашина: "Челобитчики эти - братья Чермные Матвей и Сергей - воры изрядные и солгут, не сморгнут. Мельницу по подряду строили вдвое долее срока, а лес казенный, на дело это пущенный, тайно сбывали персиянским купцам, и говорят, у казны на этом деле уворовали общим счетом на сто тридцать пять тысяч триста тридцать рублей. Мыслю - отказать надобно в челобитьи".

"Майкл, принц Бенинский - он же Магомед Али, султан Алжирский. Этот замечательный человек родился в семье короля Бенина, и был еще во младенчестве крещен англиканским миссионером Тайсоном именем Майкл - это произошло в 1965 или 1966 году от Рождества Христова. В пятнадцатилетнем возрасте, как утверждает его официальная биография, Майкл участвовал в большой войне с мусульманами севера, попал в плен и был за свою силу и выносливость продан в рабство в Алжир. Там Майкл перешел в магометанскую веру и получил имя Магомед Али. Через пять лет он стал одним из гулямов дворцовой стражи, а когда в 1992 году случилась междоусобие в Алжирском султанате, был возведен черной гвардией на султанский престол. Неграмотный чернокожий султан тем не менее способствует развитию наук и искусств. В годы его правления в Алжире переизданы все труды Аристотеля и построена лучшая в Африке обсерватория. В партийной борьбе шиитов и суннитов взял сторону суннитов, хотя шииты продолжают войну и часто нападают на города и селения. Политика в отношении Королевства Английского благожелательная".

Из "Британской энциклопедии".

Государь Всея Руси Владимир Владимирович только что вернулся с охоты и после длинной молитвы трапезничал в Грановитой Палате, заодно слушая своего царского наушника Сергуньку Ястржембского. В большой залле, рассчитанной человек на сто, он сидел один за огромным трапезным столом в роскошной епанче и шапке Мономаха. Четверо рынд стояли позади царя с золотыми бердышами, а наушник читал с большого листа. На столе - изобилие яств и наливок: щучья уха, жареный лебедь, пироги с мясом и сыром, рассольный петух с имбирем, огромный осетр в рукотворном море красной икры, а берега сложены из черной, оладьи с медом, жаворонки с луком и шафраном, а также вина иноземные: романея, алиготе и венгерское. Но пища не шла в рот государю, и он внимательнее вслушивался в монотонное чтение:

- В Звенигороде, доносят, с неделю назад было необыкновенное небесное явление: будто сам Божеский Престол явился взору, и какой-то человек крикнул, быть концу света. В городе по той причине сделалось великое волнение, и разгромили весь базар, разворовав с прилавков съестное.

- Царь Индийский выслал Твоей Царской Милости слона в подарок, и тот слон в ноябре прибудет в наши пределы.

- Опальник твой Руцкой Олексашка от воеводства в Курске отрешен и в Каргополь на вечную ссылку отправлен.

- Воевода саратовский Аяцков Митька челом тебе бьет, будто есть наговор на него, что говорил на людях: мол, двуперстное крещение есть истинное, а в щепоти сидит Бес Кика. Ничего он такого и не думал говорить, а паче на людях.

- Таможня в Смоленске большой приход имеет, так что в этом году доходов более будет, чем во всех предыдущих.

- В лесах под Костромой разбойников развелось видимо-невидимо, и чрез то дороги там небезопасны. А доносят, тамошний стрелецкий полковник с ними в заговоре: с проезжающих купцов берут воровские пошлины и делят меж собой.

- В Петрограде-на-Неве колдунья Лерка Новодворская на Твою Царскую Милость порчу навесть пыталась. Её повязали и в прорубь хотели спровадить, а она того - сбежала куда-то в лешачьи места.

- Казаки кубанские вновь в этом году ходили на Крым. Много селений разграбили и до сотни красных девок-татарок полонили, а хан Крымский пишет Твоей Царской Милости, чтоб этих разбойников-казаков к ответу призвать...

- Хан Крымский сам хорош гусь! Прошлого лета была татарва на Изюмском шляху и пограбили вдоволь на Белгородской Украине, а гетман их пропустил. Что еще?

- Да вот: что делать прикажешь с Евгенькой Киселевым?

- Кто таков?

- Из посадских. При Царе Михаиле Сергеевиче был царским бирючом, потом так - сам по себе. Как станет на лобном месте - и пошел голосить. Это ему не так, и то - не эдак...

- Стригольник?

- Никак нет. Стригольники - те, что с Гришкой Явлинским, а этот из жидовствующих. При прежнем Царе еще не такой буйный был, а как Твоя Милость воцарилась, совсем отвязался. Хает все твои дела и начинания. И что неправедно голову отсекли Малюте Скуратову, и что на Кавказе у нас одна беда за другой, и что на купцов-старообрядцев зря наезжали.

- Я воров казню! Вон моя сестра - королева аглицкая сколько латинцев в Ульстерском краю извела! А гишпанский Великий Инквизитор собственноручно тайных магометан в замке Гуантанамо пытает. А в германских землях ведьм и нехристей-свастов на кострах жгут. Того он и не замечает! Старообрядцы враги государству нашему. Не по уговору ли с ними Евгенька-вор действует?

- А те и рады такому горлопану. Говорил, что Твоя Царская Милость из ума выжил и аки лютый волк на людей кидаешься, что Царь Ирод и Навуходоносор у тебя в учениках будут, и ждет Твою Царскую Милость на том свете пламя адово...

- Язык резать ему, собаке!

"Есть ли нужда отрицать, что многие в нашем роду умирали смертью внезапной, страшной и таинственной? Пусть также не оставит нас провидение своей неизреченной милостью, ибо оно не станет поражать невинных, рожденных после третьего и четвертого колена, коим грозит отмщение, как сказано в Евангелии. И сему провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно.

(Написано рукой Гуго Баскервиля для сыновей Роджера и Джона, и приказываю им держать все сие в тайне от сестры их, Элизабет)".

Доктор Мортимер прервал чтение и посмотрел на Холмса.

- Так что вы от меня хотите?-спросил Холмс.

- Вы известный во всей Англии экзерцист. Во Франции, конечно, есть мсье Бертильон, но как практик вы... Я не позволил себе бестактности, сэр?..

- Так, самую малость... Стало быть, вы хотите, чтобы я взялся за это дело?

- Есть такая область, где бессилен самый великий подвижник.

- Вы намекаете, что мы имеем дело с самим Сатаной?

- Я этого не говорю.

- Не "говорю", но "думаю". Я борюсь со злом по мере своих скромных сил и возможностей, но восставать против самого прародителя зла будет, пожалуй, чересчур самонадеянно с моей стороны. Если мелкий демон вселился в чудовищную собаку - это одно, а если это Сатана или кто из его свиты принял облик собаки - совсем другое.

- А вот это как раз легко выяснить, - сказал я.-Если сэру Генри опасность угрожает только на территории Баскервиль-холла и его окрестностей, мы и в правду имеет дело с демоном масштаба приходского пастора, а ежели опасность будет давать знать о себе даже в Лондоне - сбываются ваши самые мрачные мысли.

- На сей раз вы правы, Уотсон, - ответил Холмс.-Я берусь за это дело".

Сэр Артур Конан Дойль "Баскервильская собака". Издание типографии "Ридерз-Дайжест", что в Саутворке - от пристани поворотя направо.

На берегах реки, которая когда-то именовалась Борисфеном, а с некоторых пор - по-славянски Днепром, в первозданной степной глуши ХХ века случайный путник под вечер мог наблюдать в общем-то обычную картину: небольшой отряд татар, только прошлым летом отпавших от Белого Царя, - один из тех, на какие разбиваются при отступлении крупные орды степняков, располагался на ночлег под открытым небом, с тыла защищенный рекой, а с переду - болотистыми зарослями очерета. Крымцев было около десятка; они расселись вокруг костра и ужинали острым сыром - брынзой и бастурмой, запивая кумысом. Ближе к реке паслись кони - не менее двадцати выносливых степных скакунов, и лежал, связанный по рукам и ногам человек в драной свитке и дорогих остроносых сапогах. Одежда выдавала в нем гетманского стремянного, а его вид и отношение к отдыхающим степнякам - недавнего пленника крымцев, совершающих мелкие набеги на приграничные крепости Украины.

Тем временем смеркалось. С реки поднимались тучи комаров, в травах верещали кузнечики, уже явственно виделись порхающие нетопыри, луна уже сияла меж двух обвисших туч, и ничто, кроме сгрудившихся у костра степняков, да полуистлевшего остова генуэзской галеры в нескольких сотнях саженей вверх по реке, не указывало на существование человека в этих местах.

Что-то встревожило лошадей, и когда они и люди тревожно поводили ушами, опасаясь дерзости волчьей стаи или внезапного нападения врагов, люди вспомнили о пленнике. Один из половцев подошел к связанному, грубо тронул его ногой. Пленный очнулся. Половец кинул ему без всяких слов небольшой кус брынзы, а потом окатил речной водой из пустого бурдюка из-под кумыса.

Пленный стремянной понемногу приходил в себя, жадно пережевывая единственную пищу за весь день. Он не мог воспользоваться руками, но ловко манипулировал языком и подбородком, захватывая куски раскрошившегося сыра. Это видимо понравилось накормившему его, и он похлопал пленника по плечам со словами: "Карош казак. Бачка тебя на своем коне повезет".

Ночью, когда степняки, исключая дремлющего дозорного, уже спали, он долго ворочался, пытаясь ослабить путы, и в бессильной ярости всматривался в тяжело дышащих после долгого пробега коней. Напрасный труд. Единственное, что ему удалось, это перевернуться на спину, и он долго смотрел на плывущие облака и ясно мерцающие звезды, которым в их божественной высоте дела никакого не было до смертных. И тогда молитвы в его устах, молитвы Христу и Богоматери Почаевской, сменялись проклятьями.

Меня привезли в крымский город Судак, что на самом море, где я был продан купцу из Солуни в числе еще тридцати товарищей по несчастью. Но прежде хочу поведать о дивной встрече.

Через два дня пути мы прибыли в большое селение, а лучше сказать стойбище со множеством шатров и загонов для лошадей и всякого мелкого скота. Меня привязали к толстому столбу посреди стойбища и трижды огрели кнутом, чтоб не вздумал бежать или порываться к побегу. Обессиливши под палящими лучами солнца, я был вынужден терпеливо сносить издевательства татарских детей, кидавших в лицо мне камни и целивших в меня из игрушечных луков камышовыми стрелами.

Нежданно я увидел среди степняков, спешивших по своим делам - о, Ладо! - мою незабвенную любовь Марию - так ее окрестили у нас. Она была служанкой у нашей купчихи-соседки в Горихиве. Вот уж четыре года с тех пор минуло, как мы первый раз встретились в ее каморке, пользуясь отъездом купчихи к умиравшему мужу в Путивль. Она была прекрасной чернокудрой девой в самом расцвете пятнадцати лет. Лишь несколько лет тому назад ее привезли в Горихив и продали с торжища, как басурманку. Я влюбился в нее безумно и мечтал сочетаться с нею браком, чему не препятствовала даже ее вера - она вскоре крестилась. Но она была рабыней, хотя и не скрывала знатности своего рода. Среди крымчанок помимо раскосых и широкоскулых девах - и кто только придумал звать их "красными девками половецкими"? - иной раз попадаются девы с тонкими чертами лица и благородством осанки - говорят, это потомки готов древних, бывших в степях еще ранее обров окаянных. Однажды ее едва не убили: она состригла волосы и принесла их в жертву какому-то своему божеству, а я и помочь ей ничем не мог. Наши нечастые встречи длились три года, а прошлой осенью она дерзко бежала в степь и вот сейчас явилась предо мной в богатых нарядах знатной крымчанки с греческой диадемой на главе.

Мы обменялись долгим и тоскливым взглядом, и были в нем ушедшая любовь и удивление превратностям судьбины, и страх перед неведомым грядущим. Я все же окликнул ее на нашем наречьи:

-Этой ночью развяжи мои путы, и убежим к нам. Я возьму тебя в жены, и мы более никогда не расстанемся...

Она скорее удивилась, чем возмутилась:

-Это невозможно, ты не сможешь добраться даже до Сиваша.

-А что со мной собираются делать?

-Обычно, таких, как ты, продают византийцам, а те к агарянам - в гвардию или в гаремы евнухами...

-О Господи!- я едва не лишился чувств.

-Ну что ж, походи и ты в моей шкуре, - напутствовала меня она и быстро отошла, дабы нас не видели рядом.

От бессильной ярости я едва не откусил себе язык.

В порту Судака меня накрепко приковали цепями к еще тридцати пленникам, среди которых много было наших с Запорожья и Полтавщины. Хоть и стегал нас надсмотрщик за непонятные речи, мы все ж разговорились украдкой.

-Бежать отсюда нельзя, разве рыбам на корм,- говорил одни, Хомой назвавшись.

-Значит, ждать, что как баранов нас на торг поведут!- не стерпел я и получил плетью по лицу, а он продолжал, когда надсмотрщик отошел:

-Уповаем на Господа Бога и Христа Его. Нет у нас иной надежды. Мы все ж через православную страну путь держим: а ну как греки по единению во Христе смилостивятся и свободу нам даруют...

-Как же - раскрой роток под птичий гнездок!-отвечал ему сосед в драной рясе.-Будто не греческие купцы купят нас и повезут на аравитянские базары! Никому мы - "хохлы" так просто не нужны! Мы для них не братья, а товар, да еще и не всех купят!

Так мы стояли близ пристани и смотрели, как к берегу один за другим подходят большие турецкие корабли. Разгружали тюки шелковых тканей, большие кувшины с запечатанными горлами, персидские ковры и сундуки с чем-то хрупким и тяжелым. Наш хозяин - и как язык повернулся такое вымолвить! - долго ходил по базару, возбужденно тряс руками и все искал покупателей, но их не было, все тревожно глядели на море, видимо, предвещавшее бурю.

Наконец нашелся купец-еврей из Солуни, невысокий и страшный как смертный грех. Я уверен, на лицах Каина и Иуды не было столько злобы, сколько на его обличье. Он придирчиво оглядел всех нас, не отказался пощупать некоторых и, наконец, сказал на своем непонятном наречии то, что очень обрадовало продававшего нас. Тогда нас раздели донага и под надежной стражей стали проводить перед очами еврея. Меня он задержал и сказал продавцу по-гречески:

-Этого я не возьму: слишком хил.

-Хил, но вынослив,-возразил тот.-Он целый день бежал, пойманный, за моими всадниками.

Когда почти все уже прошли к сходням еврейского корабля - а еврей-купец взял всех кроме трех (в том числе Хомы) - один из пленников - болгар с Днестра враз порвал как бечеву цепи на руках и ногах, выхватил у ближайшего стражника копье и нанес удар еврею. Он не убил его, а лишь ранил в ногу. Еврей осатанел, три лучника тут же взяли на прицел остальных пленников, а болгара подняли на копья и еще живого сбросили в море.

Море, что лежит меж Царьградом и Судаком, славится своими бурями и опасностями для мореплавателя. Греки, когда впервые увидели его пенные волны, назвали Понт Эвксинский, что означает Море Негостеприимное. Мы же плыли в спокойствии и безветрии; сами волны несли нас на запад, а потом на юг. Держали нас - девяносто три человека в вонючем нутре корабля и кормили какой-то бурдой, пахшей гнилым сыром. День за днем люди умирали, и их выбрасывали в пучину морскую даже и без молитвы об усопшем. Еврей лечил рану на ноге и срывал злобу на нас.

-Я вас на куски разрежу!-кричал он едва ли не каждый день, спускаясь к нам с верхнего настила.-Вы уничтожили наши местечки, разоряли наши святыни! Преступники против человечности! Нет великой кары для вас! Да уничтожит бог Иакова и Израиля вашу страну вовеки и веки! Чтобы вороны выклевали глаза вашим детям! Чтобы забыли народы само слово Украина!

Он кричал это по-украински, но очень коряво, и иной раз проходился по нашим спинам, не жалея плети.

Я уж потерял счет дням, когда из разговоров корабельщиков узнал, что мы подплываем к Царьграду. Вот чудно! С малолетства мечтал я побывать в этом великом граде паломником, но уж никак не чаял узреть древние византийские святыни рабом.

Когда нас, обалдевших от внезапного солнца, вывели наверх, корабль скользил до глади широкой затоки среди множества кораблей, больших и малых, с разноцветными парусами и многоязыкими корабельщиками, перекрикивавшимися с корабля на корабль. По правую руку от нас располагался торговый конец (лишь гораздо позже я узнал, что он зовется Галатой), а по левую сам Царьград, что ныне именуется Истанбулом - столица полмира, город столь великий, что сосредоточил в себе пятину всех богатств подлунного мира. Город утопал в садах, а церковные купола и минареты мечетей сияли в лучах полуденного солнца. Где-то здесь должны быть греческие купцы, на которых все уповали.

Но недолго мы любовались Святынями: корабль пристал к галатскому берегу, нас заковали попарно в цепи и повели в темный подвал с крысами и мокрицами. Двое из нас ослепли от солнца, что нередко бывает с нашими купцами в Крыму, но зрение в скорости восстанавливается после молитв и поста. Кормить стали получше, видно еврей хотел получить за нас большой барыш. Он торговался три дня, ничего не наторговал, а на четвертый собрался в далекую Александрию Египетскую, где, говорили, хорошие цены на сильных рабов для каменоломен.

Три дня мы плыли по Эгейскому морю, именованному в честь древнего афинского царя-басилевса. Дважды корабль терзали штормы, и мы молились всем богам и Николе-угоднику ради нашего спасения от бушующих стихий. На третий день появились пираты. Эти морские разбойники хозяйничают во всем римском море, где у них есть укромные места и тайные пристанища. Разноплеменная орда этих злодеев погналась за нашим кораблем и к вечеру настигла его. Дружина корабельная была вся перебита, а еврея изловили, и, привязавши за руки и за ноги к одной длинной веревке, пропустили под кораблем, хотя он изрыгал проклятья и взывал к своим прародителям - те остались немы к его мольбам.

Мы порадовались отмщению и стали горевать о нашей судьбе, ибо пираты и в мыслях не имели даровать нам свободу. Один из них - по говору болгар сказал нам:

-Люди! Мы сожалеем о вас, но нам тож нужны деньги. А вы - единственное богатство этой жидовы. Потому мы продадим вас на египетском рынке, но обещаем отдать в хорошие руки.

Так мы и остались скованные в вонючем срубе, хотя обходились с нами куда милостивее и кормили жареной рыбой. Один из пленников сказал нам, что нас продадут в мамлюки.

-Что сие значит?- спросил я.

-А вот увидишь. Из всех рабских доль - эта предпочтительней.

-Не вижу ничего предпочтительного в любой рабской доле. Рабом ни часу не был и впредь не буду.

-Так ты уже раб, разве что неклейменый.

О, зачем я не разбил буйну голову о камни степи: лежал бы сейчас на пригорке близ Конки-реки, а душа пошла бы на небо к Господу!

Мы - несколько сот нагих юношей - стояли на невольничьем базаре у всех на обозрении. Слева был "причал невольниц", как его называли, и виднелись весы, на которых когда-то в незапамятные времена стояла прекрасная рабыня из Сенегала, и вес золота, отданного за нее, превышал ее собственный. К нам подошел рослый сотник в чалме, роскошных шароварах, с саблей на боку и что-то крикнул, вроде, на наречии Иверской земли. Двое вышли к нему, и он повел их, похлопывая по плечам. После подошел другой и выкрикнул тоже по-татарски: "Эй, уланлар, ким Джаик-тан? Кельмунда!" Много невольников последовали за ним, радуясь встрече с соплеменником, а там настала и наша очередь: следующим сотником был русоволосый и седоусый киевлянин с пистолем и саблей на поясе, он с улыбкой оглядел нас и крикнул: "А ну, крещеные, кто из Чернигова, кто из Белгорода, отзовись!" Нас, украинцев и русских оказалось до сотни. Сотник разбил нас на десятки и повел в больной дом из камня (в земле Египетской деревьев почти нет, и все дома каменные или глинобитные, как в степи), и хмурые евнухи роздали нам добрую одежду.

Вот так я - великий визирь султана Мухаммада Хосни аль-Мубарака, да продлит Аллах его дни на земле - прибыл в благословенную Аллахом страну аль-Миср.

Роберт Энсон Хайнлайн любил охотиться в самом дальнем уголке Лонг-Айленда. Его ферма стояла в трех милях от чудного леска, где еще водилось много дичи, и где можно было помечтать у костра в одиночестве о морских путешествиях, свисте ветра в шпангоутах и дальних неизведанных землях, где живут люди с двумя головами и четырьмя ногами. Шестой ребенок в многодетной семье, воспитанный в строгом духе методистской церкви, Роберт отслужил в шотландской морской пехоте, ушел оттуда по болезни, но его могучий организм справился с туберкулёзом. С тех пор он занялся общественной деятельностью и заседал в Манхеттенском конгрессе от партии правых либертарианцев. Первым браком он женился на Лесли Макдональд, но жена спилась и умерла на десятом году супружества. Второй брак Роберта был более удачлив: Вирджиния Дорис Герстенфилд занималась алхимией и владела семью языками, она стала верным соратником "Сверхчеловека Боба", как его дразнили политические противники, а один карикатурист даже нарисовал его в позе римского цезаря, завернувшегося в шотландский Сент-Эндрю, как в тогу.

Роберту уже стукнуло восемьдесят, но он не чувствовал своих лет. Как старый корявый дуб, он врос в землю и сопротивлялся течению времени. Его старый мушкет и теперь еще бил без промаха. Из животных он терпеть не мог собак, зато обожал большого полосатого кота Питера, который сопровождал его во всех похождениях в охотничьей сумке и даже пил из блюдца имбирное пиво.

Он сидел у костра, поджаривая на вертеле виргинского журавля, и думал о просторах материка, лежащего за синими водами Гудзона. Там, рассказывали немногочисленные скваттеры, которые благодаря дружбе с атлантами, проникали на Запад на много дней пути, дремучие вековые леса, в которых человек чувствует себя, как под колоннадой собора, полноводные реки с гигантскими рыбинами, каждой из которых хватит на обед целой деревне, наконец, бескрайние прерии, окаймленные скалистыми горами, с миллионными стадами бизонов - громадных быков, совершенно непобедимых, ибо у атлантов лошади до прихода европейцев не водились, а продавать их было запрещено под страхом смерти; в десяти днях пути к северо-западу от Нью-Йорка меж двух озер, прекрасных как Божья слеза, грохочет невиданный в мире водопад, который местные жители называют Ниагара. И везде разбросаны бедные деревни атлантов, чьи воинственные жители одичали до неузнаваемости со времен гибели платоновской Атлантиды. А шотландские колонисты жмутся на своем небольшом острове и рады бывают выменять у гордых бронзовокожих вождей пару-тройку бобровых шкурок на железный нож или шахматную фигурку. Роберт Хайнлайн представил себя выступающим в зале заседаний конгресса: "Соотечественники! Мы как католики в чистилище сидим у врат, за которыми скрываются несметные богатства! Сколь была бы могущественна наша страна, если б мы овладели ими, если б каждое новое поколение колонистов с топором и мушкетом прокладывало дорогу избранной нации шотландцев к новым и новым горизонтам, до самого края земли!" Нет, куда им! Каждому дороже свой маленький, но ухоженный участок, спокойная старость в кругу семьи, коротание вечерков в пабе за кружкой пива со стейком, чем опасная и прекрасная жизнь пионера. В каком же худосочном веке родился "железный Боб"... А ведь были викинги, которые бороздили моря, были крестоносцы, без страха и упрека отправлявшиеся в заморские страны, не думая, будет ли у них сытный обед на следующем бивуаке... Люди измельчали и кажутся карликами в сравнении с титанами древних времен...

Вечером того же дня Роберт Энсон Хайнлайн тихо ушел из жизни во сне, без мучений и сожалений. Ему снились иные миры, бескрайние просторы и фантастические животные.