«Предел приближения»

Берендеев Кирилл

Предел приближения

Свою новую соседку по этажу я узнал не скоро. Нет, видеть я ее видел и прежде, что говорить, мы въехали в дом почти одновременно, с разницей всего в неделю. Вот только ее квартиру приводили в порядок нанятые рабочие: ставили сантехнику, меняли окна, клеили обои, - так что первое время появлялась она исключительно для того, чтобы дать новые указания одним и рассчитаться с другими, выполнившими свою часть работы. В моих же апартаментах вся эта головная боль только начиналась. И не в таких масштабах, конечно. Сами знаете, стоит купить квартиру в новом доме, потратив на ее приобретение едва не все скопленные деньги, следующие долгие месяцы непременно превращаются в мучительные попытки привести ее в место, пригодное для жилья. Кто-то из моих знакомых, попавших в сходную ситуацию, управлялся с недоделками за полгода, мне же в этот срок не особенно верилось. Воистину, верно говорят, что переезд равносилен пожару.

Я был еще "приходящим хозяином", да и довольно долго им оставался, когда моя соседка уже отпраздновала новоселье. К слову, в довольно узком кругу, в чем мне довелось убедиться лично: как-то вечером, заканчивая свои дела, я не удержался и, заглянув внутрь гостеприимно распахнутой двери, увидел два сдвинутых стола и с десяток персон, восседающих вокруг угощений. Из присутствовавших на празднестве меньше половины годились по возрасту в друзья-подруги моей соседки, остальные, видимо, родственники и знакомые родственников, составляли другую категорию, старше первой лет на двадцать. Задержавшись у двери насколько дозволяли приличия, я оглядел обстановку холла и гостиной - небо и земля, конечно, в сравнении с тем, что выходило у меня - и скоренько отправился к мусоропроводу. На обратном пути скользнул тенью мимо шумно беседовавших гостей в расстегнутых пиджаках и съехавших на сторону галстуках - все платье на них было на редкость дорогим, видимо, ручной работы, - и побыстрее укрылся за дверью, некоторое время еще прислушиваясь к происходящему в коридоре.

После увиденного, оглядываться на свои голые стены не очень-то хотелось.

Когда я уходил, около десяти, кажется, веселье в квартире не потеряв кураж, продолжалось в прежнем ритме. Запирая квартиру, я столкнулся нос к носу с моей новой соседкой; собственно, тогда еще я не предполагал, что все прочие, присутствовавшие на празднике, имели статус гостей. Мы несколько смущенно пробормотали извинения, ее слова я с трудом разобрал - девушка явно взяла на себя лишнее. Еще раз извинившись, она оперлась на мое плечо, дабы не растерять остатки равновесия, и вернулась к все еще гостеприимно распахнутой двери. Оттуда лилась легкая музыка, слышался голос Джо Досена, нестройные голоса гостей, пытавшиеся подпевать ему по-русски, и звон посуды.

В последующие месяца два мы довольно часто встречались в коридорчике. Тому то ли благоприятствовало стечение обстоятельств, то ли, - на это я правда, мало надеялся, -моя соседка всерьез заинтересовалась новым жильцом, деятельным и работящим, старавшимся, по причине экономии средств, все сделать самостоятельно и спешившим с переездом. По договору я был обязан уложиться в определенные временные нормы, в течение которых мне энное число раз бесплатно выделялся транспорт.

Мы встречались, но пока еще не заговаривали. Проходили мимо, каждый по своим нуждам, лишь здороваясь друг с другом так, как это делают, наверное, все соседи. Отмечали тем самым, что знакомы - и только. Когда девушка выходила в коридор покурить, вынести мусор или по какой иной причине, вслед за ней из двери высовывалась любопытная пушистая морда ее любимца: кот внимательно следил за своей хозяйкой, но переступать порог не решался, а стоило мне пройти мимо, и вовсе прятался за вешалкой.

Моей соседке на вид было лет двадцать пять - двадцать семь, примерно столько же, сколько и мне самому. Довольно симпатичная, хотя лицо ее и фигура отличались от общепринятых стандартов красоты, - некой ширококостностью, резкостью линий, практически не затушеванных, как это присуще женскому полу. И, тем не менее, эта угловатость черт, высокие скулы, широко расставленные миндалевидные глаза и твердый подбородок, обладали определенным шармом. Быть может, из-за непривычной фактурности лица, а не по иным причинам, но ведь все необычное, как известно, притягивает. Фигура моей соседки, насколько позволяли разглядеть ее мешковатые спортивные костюмы, которые она предпочитала носить, походила на подростковую: широкие плечи, как у пловчихи, небольшая грудь, и узкие талия и бедра, скрытые широким джемпером или хабэшной кофтой. Изредка, в начале дня, она могла появиться в обтягивающем топике, нескромно открывающем плоский мускулистый живот, в котором, увы, не было ничего эротического. Как и не было ничего возбуждающего в том, что она, по-моему, никогда не носила нижнего белья - или все же колышущиеся в такт походке под тонкой тканью груди лишь одному мне не волновали воображение.

Этим отсутствием эротизма она напоминала мне иногда Любовь Орлову. При первой нашей встрече мне подумалось, что это, будто высеченное из мрамора, повторюсь, по-своему красивое, не лишенное притягательной силы, лицо еще долго будет сохраняться в неизменности, лишая собеседника возможности с ходу определить истинный ее возраст. И более всего сбивать будут глаза, бесцветно серые, могущие принадлежать и мечтательной девчушке-подростку, и женщине преклонных лет, вспоминающей былое.

Ее глаза без возраста и манили и отталкивали меня, я старался отводить взгляд, не смотреть в их бесцветную пустоту, - и поневоле встречался с девушкой взглядом.

Видимо, не одного только меня смущали ее серые глаза. Но притягивали безоглядно, кажется, одного лишь человека, и он, вернее, она, единственная из подруг, кто навещала мою соседку, находила в них что-то иное, что заставляло ее подолгу всматриваться в лицо моей соседки со странным выражением, понять которое поначалу я не мог. Должно быть, у нас с ней было разное зрение.

Они составляли полную противоположность друг другу; наверное, так и должно быть в тесной дружбе - более притягиваются люди видящие в ком-то продолжение своих черт, принявших, под воздействием иной натуры, другое обличье и развитие; подобные изменения, действительно, могут заворожить, как мне кажется, всякого. Как притянули, в конце концов, и меня. Собственно, в этом мне следует быть признательным исключительно характеру подруги моей соседки. Больше месяца мы, проходя мимо, лишь здоровались, не удосужившись перемолвится лишним словечком, стоило же появиться Маше - так звали подругу - как она немедленно познакомила нас.

К тому времени, отделка моей квартиры еще продолжалась, однако, я уже вынужден был поселиться в ней. В тот памятный день я в очередной раз какой по счету - выносил мусор, когда гостеприимная дверь неожиданно распахнулась и обе девушки вышли покурить. Мы, как обычно, поздоровались, идя к мусоропроводу, я краем уха услышал в их разговоре слова, касающиеся моей персоны, а когда возвращался, Маша остановила меня, самым простым способом - преградив путь. И, видно, из побуждений, продиктованных системой Станиславского, старательно выдерживала паузу, прежде чем задать вопрос; все это время я с любопытством разглядывал миловидную крашеную блондиночку-душечку, живую, точно капля ртути, с пухлым детским личиком, голубыми глазками, алыми губками бантиком - уменьшительно-ласкательные определения просто были созданы для описания ее внешности. Да и росточком она не вышла, на голову ниже меня или моей соседки - в этом параметре мы соответствовали друг другу. Интересная деталь, позже, когда я пытался воспроизвести в памяти лицо Маши, оно, подобно все той же капле, растекалось под моими попытками воссоздать его и собиралось вновь, но уже в каких-то фантомных образах, виденных не то на обложках журналов, не то в рекламных блоках на телевидении. И оттого, что я не был уверен, верно ли вспомнил ее лицо, не смешал ли случаем черты, позаимствовав какую-то часть из образов других людей, ничем не связанных с девчушкой, первое время я не сразу узнавал ее, тем более, что Маша любила менять наряды, порой по несколько раз на дню и лишь отстраненно понимал, что никто другой не может выйти с такой небрежностью из квартиры моей соседки.

Меж тем, тогда она, преградив мне дорогу и выдержав необходимую, по ее мнению, паузу, спросила:

- Молодой человек, вам не кажется странным то обстоятельство, о котором я только что узнала, а именно: вы до сих пор не знакомы с моей лучшей подругой, - пальцы ее зацепили рукав кофты моей соседки, она повернулась к Маше. - Столько времени живете в соседних квартирах, можно сказать, бок о бок, а друг о друге слова сказать не можете. Это неестественно.

Несколько ошарашенный ее словами, я признался, да это не совсем обычно. Маша продолжила:

- В таком случае, представьтесь нам, пожалуйста.

Так я узнал, что мою соседку зовут Талия.

- Обычно все мужики делают при упоминании этого имени такое выражение лица, как и у тебя сейчас, - откомментировала она мои вздернутые брови.

- Просто редкое имя, - пробормотал я, более удивленный, нежели смущенный ее натиском.

- Греческое, данное в честь одной из харит, богинь плодородия, впоследствии ставших олицетворением женской красоты и прелести. В переводе означает "цветущая", - Маша говорила как по писаному. - Впрочем, это ясно и без перевода. Кстати, хариты в римской мифологии именовались грациями и под этим именем известны нам больше.

Она хотела еще что-то сказать, но Талия, вмешавшись, остановила подругу:

- Маш, довольно уже.

По виду девчушка была лет на девять моложе моей соседки и, наверное, воспринимала Талию не иначе, как старшую сестру. После коротких ее слов, Маша немедленно замолчала, хотя по-прежнему продолжала стоять на моей дороге. И так и не уступив, задала другой вопрос:

- Ты давно здесь живешь? В смысле, совсем уже переехал, или еще приходящий?

- Месяц как поселился.

- И за это время... все, молчу, молчу. До сих пор приводишь хоромы в порядок? - я кивнул. Маша старательно изображала младшую сестру, до которой нет никому дела и за которую никто не отвечает. - У тебя, кажется, две комнаты? Я вижу, все деньги ушли на покупку. Талия мне рассказывала, что ты один со всем ремонтом возишься. Дело движется от получки до получки.

Талия нахмурилась, но я рассмеялся. Давно уже не слышал такой откровенной болтовни и столь же откровенного любопытства. Некоторая скованность, бывшая прежде меж мною и моей соседкой, теперь исчезла. Талия улыбнулась вслед за мной, и Маша, верно восприняв этот сигнал, продолжила расспросы, к которым теперь присоединилась, с моего бессловесного позволения и ее подруга. Пока бразды нашей беседы находились целиком и полностью в Машиных руках, девчушка удовлетворяла свое любопытство, а я отвечал ей, охотно и без какого-то принуждения. Рассказал о работе, "главбух, это звучит гордо", съязвила неугомонная, - о том, каким образом досталась мне эта квартира - "значит, фирма, подарив тебе ее, просто купила тебя лет на двадцать вперед. Или сколько ты будешь выплачивать им из своей зарплаты. Кстати, какая она у тебя?"

- Чуть больше половины одного квадратного метра жилплощади, отшутился я.

- За десять лет не управишься, - серьезно сказала Талия, и эта ее серьезность завела Машу еще больше. Мы как-то так сошлись взглядами в этот момент... словом, ее веселость заразила и меня. Я вспомнил анекдот, довольно старый, о новоселах, потом еще один из той же серии. Смех Маши был неподражаем. Улыбка Талии - наверное, она уже слышала все эти шутки, - в противоположность подруге, - тоже. Я стал рассказывать еще один, искоса поглядывая на свою соседку.

Она стояла, прислонившись к стене, и с видимым интересом наблюдала. За мной и за Машей, мы оба были в фокусе ее внимания. К кривляньям и шуточкам своей подруги она привыкла и теперь любовалась моей реакцией на Машу, реакцией, должно быть, непосредственной и весьма сумбурной. Она улыбалась в нужные мгновения, когда мы оба вспыхивали смехом, и поддерживала наши фразы своими репликами так, чтобы разговор не затухал, тыкаясь в глухие стены, а велся свободно, как ему заблагорассудится. И все же она была отстранена как-то от нас, отстранена незаметно, почти нечувствительно, наверное, она привыкла вот так вот отстраняться во время любого разговора, чтобы взглянуть на собеседника со стороны, другими глазами. Она словно бы экономила силы в слишком активной беседе, перекладывая большие затраты на поддержание темпа на других. Мне, человеку, привыкшему работать не столько с цифрами, сколько с людьми, стоящими за ними, их создающими или претворяющими в жизнь, и потому считавшему себя неплохим знатоком и бумажного и человеческого, все же далеко не сразу стало заметна эта черта характера Талии; впрочем, в те дни я меньше всего задумывался над подобными вещами. С превеликим удовольствием я ловил, как бабочек, разноцветные мгновения веселья, счастливый уже тем, что принят в доселе закрытый круг общения, и аккуратно складывал их в закрома своей памяти. Все же не так часто подобное происходит со мной. То были минуты, имеющие легкий, едва ощутимый, - благодаря Маше, конечно, - аромат бесшабашной юности, уже подзабытый мной за синим экраном дисплея, за горами распечаток, за колонками цифр, за вечной серьезностью занятий, и вспоминаемый последнее время совсем нечасто, почти всегда лишь во снах.

Последний мой анекдот уже не произвел на Машу прежнего воздействия, должно быть, ей, как ртути, требовалось что-то иное, и постоянная смена ощущений была ее целью. Потому она пригласила меня, и Талию заодно, к ней, моей соседке, в гости.

- Ты же не видел раньше, так сейчас хоть посмотришь. Для тебя это будет невосполнимое ощущение.

Провожая нас в квартиру - кот медленно пятился перед ней, не зная как себя вести в моем присутствии, - она положила руку на талию своей подруги, жестом, давно уже привычным ей, но по-прежнему волнующим саму Алю - чтоб избежать каламбура, лучше назвать ее так, как это делала сама Маша. Моя соседка как-то взволновалась от этого внешне невинного жеста, лицо ее, в это мгновение представшее передо мной, отобразило смену привычно отчужденных черт более мягкими и нежными. Я посмел предположить, что этот жест значит для нее больше, чем мне представляется. И тотчас Талия согласно положила руку на бедро своей подруги.

Я неожиданно оказался в кратком одиночестве - и вошел последним. Маша довела подругу до гостиной, посадила на диван. Рядом с ней сел я. Сама же Маша расположилась напротив, в кресле и, тут же спохватившись, вскочила и исчезла в кухне с намерением приготовить чаю. Мгновение - она оставила нас наедине.

Наступила нерешительная, томительная пауза, какая бывает, когда самый шумный и активный участник беседы неожиданно покидает круг собравшихся. Талия смотрела прямо перед собой, я же искоса разглядывал хозяйку, в особенности отчего-то ее ладони, плотно сжатые меж коленей. Наконец, она повернулась ко мне - я едва успел отвести взгляд.

- Ты действительно не против? - спросила она. - А то Маша, как ты уже убедился...

Я стал отнекиваться, Талия откинулась на спинку дивана, подавая мне пример. Колени наши соприкоснулись, она поспешила вернуться на нейтральную территорию, чуть отодвинулась к валику. Совсем незаметно, и при этом вполоборота повернулась ко мне.

Из кухни появилась Маша, ее голова показалась в двери гостиной:

- С чем чай пить будем? Я конфеты нашла, только их немного. Аля у тебя есть еще что, или ты (вопрос уже мне) обойдешься малым? - и тут же без паузы: - А квартира тебе как, ничего, а?

Я не успел ответить, не стала отвечать и Талия, - Маша исчезла прежде, чем я успел открыть рот.

- Если не секрет, где ты так хорошо устроилась?

Талия улыбнулась.

- Ты о квартире, да? Это скорее наследственное.... Но раз на то дело пошло, я работаю начальником отдела по связям с общественностью в одной фирме.

- Крупной фирме, - я обвел взглядом комнату.

- Крупной фирме, - согласилась она бесхитростно. - Я на хорошем счету, вот и...

Фраза осталась неоконченной.

- Вознаграждение соответственное, - подсказал я. Талия снова кивнула.

Я задал ей еще несколько вопросов, на ту же тему, словно компенсируя тот водопад, что обрушила на меня ее подруга; Талия отвечала спокойно, без обиняков и недомолвок, коротко и ясно, словно, как и я, считала себя обязанной оказаться в схожем положении расспрашиваемого. Она не стала скрывать размеров оплаты своего труда, напротив, сама подсказала верхние и нижние пределы и веско добавила о комиссионных, получаемых с каждой, удачно проведенной сделки, а в завершении призналась, сколько заплатили за квартиру родители, сделавшие единственной дочери подарок на двадцатипятилетие, - так вот, значит, каков возраст моей соседки.

Она отвечала, прямодушно и бесхитростно, кажется, испытывая меня своими ответами. Снова наблюдала за малейшими подвижками, едва уловимыми изменениями в чертах лица, в коих находили отражение мои мысли, сменявшие друг друга после каждого ее ответа. Отвечая мне, она, а вовсе не я, решала, что за человек сидит перед ней, каков он в мелочах и в главном, что таится за отраженными на лице мыслями, какие силы производят эти подвижки и как их можно означить. Она не торопясь выносила мне вердикт - я чувствовал, буквально кожей, как решается будущее наших отношений. При этом взгляд Талии блуждал в пространстве, ни на чем не останавливаясь, лишь изредка она встречалась со мной взглядом и тут же отводила его, воспринимая мои вопросы только на слух, и, отвечая, так же на слух оценивала мою реакцию. Лишь раз она отвлеклась, вздрогнула, услышав на кухне резкий стук, но снова приняла прежнюю позу и, так же исподволь, продолжила изучение своего соседа.

Почувствовав себя школьником на экзамене, я перестал спрашивать, замолчал и уселся поудобнее. Талия по-прежнему смотрела куда-то в пространство, молча, будто ожидая завершения паузы. Я уже начал раскаиваться, что задавал ей эти вопросы, я не находил причин в подобном любопытстве и сам не понимал, зачем интересуюсь и ее финансовым состоянием и служебным положением. Ужели только в отместку за тот допрос, что устроила мне Маша, да за то изучающее молчание, которым удостоила меня Талия - и удостаивает сейчас. Но ведь прежде, несколько минут назад, я был только рад, что мной интересуются, сейчас же, как ни удивительно, злюсь на пристальное внимание к себе.

А Талия спокойно разглядывала ореховую стенку, стоявшую напротив дивана и с отсутствующим видом ждала продолжения, готовая ответить на любой мой вопрос. И эта готовность сбивала меня с толку.

На кухне что-то вновь громыхнуло, и в дверях появилась Маша. Лицо Талии немедленно оттаяло.

Оттаяло, неверное слово, просто изменилось, Талия придала ему полушутливую серьезность; почему, я понял это по прошествии секунды, когда заговорила Маша:

- Все готово. Аль, ты на меня не обижайся, но я грохнула блюдце у синей чашки. Такое с золотыми цветочками, - и тут же, торопливо, - Я все уже убрала.

- Криворучка, - чуть улыбнувшись, ответила Талия, смотря на подругу поверх моей головы. - Ладно, пойдем в кухню.

Эта фраза была адресована мне, хотя я не сразу это понял.

- Я все сюда принесу, - поспешила Маша. - Вернее, уже привезла.

И она вкатила сервировочный столик, заставленный посудой. Колеса стукнули о распахнутую дверь, чашки немедленно ополовинили содержимое. Новые извинения, воспринятые так же легко и непринужденно, после чего мы расселись вокруг столика и приступили к чаепитию.

Вернувшись от Талии, я долго не мог заставить себя приняться за работу. Мыслями я по-прежнему был в квартире напротив; и сейчас ругал себя, что не остался еще, а зачем-то ссылался на какие-то правила, что было встречено понимающей полуулыбкой хозяйки. Маша попыталась настаивать, наверное, и сама Талия так же была не против, - и все так же посматривала за моей реакцией. Может, еще и по этой причине я покинул квартиру. Когда я откланялся, она вроде бы неохотно пожала плечами, но в этот момент мне показалось, что она внутренне кивнула моим словам, будто ожидала их услышать.

Маша проводила меня до дверей моей квартиры; входить она не стала, с порога ознакомилась с моим творением. "Романтично, чертовски романтично", оглядевшись, сказала она, затем сделала ручкой и закрыла за собой дверь. По-прежнему оставшись стоять у входа, я слышал, как хлопнула дверь в квартиру Талии. Я подумал еще, что Маша останется у нее, как должно быть делала не раз. Не знаю, почему-то меня это укололо, не больно, едва ощутимо, тончайшей булавкой. Я и забыл об этом тончайшем, в чем-то даже нежном уколе, вернувшись к своим делам. Или, так и не в силах справиться со сборкой шкафа-купе, подумал, что забыл.

А потом достал мифологический словарь, нашел статью "Талия". Нет, в своих предположениях о происхождении имени моей соседки я был прав, помимо варианта рассказанного Машей, так именовалась и одна из муз покровительница комедии, изображавшаяся в виде легкомысленной юной девушки в венке из плюща и с бубном. Не очень, конечно, похоже на ту Талию, которую я знал. Третья ссылка была на одну из нереид, дочерей морского бога Нерея и океаниды (неважно кто это, уже не хотелось смотреть) Дориды. Их изображали в виде прекрасных девушек в легких одеждах в неизменном окружении чудовищ бездны. Любительницы танцев, они всегда были благожелательно настроены к морякам, Гомер, упоминая о нереидах, замечает, что именно они принесли доблестному Ахиллу чудесное оружие, выкованное богом огня Гефестом....

Я отложил словарь в сторону и долго размышлял, вспоминая слова Маши. Она выбрала, как вариант толкования, ссылку на одну из граций, номер два в моем словаре. Случайно или намеренно? Или, быть может, именно так ей объяснила происхождение своего имени сама Талия?

Интересно, насколько серьезна была она в тот момент, давая толкования. Или испытывала свою подругу - как совсем недавно испытывала меня?

Собранный наполовину платяной шкаф так и остался лежать на полу до утра.

Следующим днем была пятница. С утра пораньше я ездил в филиал нашей конторы на другой конец города, в Печатники, спорил до хрипоты с управляющим, потом так же усердно мирился с ним - все мы под одним боссом ходим, сказал мне он, - а уходя, позабыл на его столе ведомость. С середины пути пришлось вернуться. Домой приехал усталый, разбитый, совершенно не в своей тарелке. И еще по пути некстати вспомнил о злополучном шкафе.

Пока я возился с ключами, дверь напротив распахнулась, на пороге показалась Талия. Будто прислушивалась, ожидая моего возвращения.

Она улыбалась, искренне и благодушно, и улыбка эта живо напомнила мне о вчерашнем чаепитии.

- Ты сегодня поздно, - сказала она. - Начальство всегда так относится к подчиненным, или к тебе особенно придирчиво?

Повернув ключ в замке, я открыл дверь. Талия по-прежнему стояла на своем пороге, в тигренках-шлепанцах, словно не решаясь выйти.

- Просто неудачный день, - ответил я.

- Жаль. Я очень хотела бы нанести тебе ответный визит.

Отказаться я не мог. В этих смешных шлепанцах он выглядела как-то домашнее, женственнее что ли. Такой ее я не видел никогда прежде.

Впрочем, по-настоящему Талию я знал всего день.

Я провел гостью в кухню, усадил у окна: она долго любовалась открывшимся ей пейзажем: детской площадкой, обсаженной чахлыми деревцами, высаженными строителями по окончании работ, - большинству из них суждено было погибнуть этой зимой, и потому вид этого парка, получившего название "Мишулина гора" невольно трогал. Талия сказала мне об этом, вдоволь побыв в своем одиночестве, которому я не смел мешать. В ответ я кивнул.

- В этом городе ко всему притерпишься, - задумчиво сказала она. Сожмешься душой и привыкнешь. А потом, если понадобиться, еще раз сожмешься....

- Город давит, - сказала Талия после долгой паузы. И повторила: Очень сильно давит. Каждой улицей, каждым домом, каждым огоньком квартир... каждым незнакомым человеком, душой своей давно принадлежащим этому городу.... Впрочем, гораздо хуже, если человек знает об этом, и все же по-прежнему принадлежит ему. Так нельзя. В прежние времена говорили: это грех. Сейчас так не модно, просто не модно..., слово "грех" просто смешно. Ведь так? - и не дав мне ответить, продолжила: - Ведь казалось бы, так просто - не принадлежать никому, тем более, существу неодушевленному, хотя и могущественному, почти всесильному в сравнении с каждым из нас.... Просто жить в нем по своему, в соответствии с внутренним миропорядком, и не чувствовать его цепей, не ощущать на себе их притягательной тяжести.

Она остановилась и посмотрела на меня. Потом медленно, с трудом подбирая слова, как это бывает в тяжелом разговоре, сказала:

- Извини. Это бывает у меня иногда. Просто не обращай внимания.

Я искренно кивнул. И предложил поужинать вместе.

- У меня не Бог весть что, но я могу соорудить...

- Не надо. Наверное, лучше будет, если я закажу пиццу. Ты не будешь против.

Этим она освободила примерно полчаса для разговора, полчаса, на которые, кажется, очень рассчитывала.

Некоторое время мы просто молчали. Талия хотела что-то сказать, но затем она повернула голову к окну, вновь оказавшись наедине с собой. Кажется, она ждала чего-то от меня, какого-то продолжения, нескольких слов о городе от моего лица. Наверное так следовало мне истолковать ее молчание.

Она внимательно смотрела, и я понял, что Талия разглядывает мое отражение в окне. Я сказал:

- Ты права насчет города. Примеров тому тысячи.... Знаешь, я хочу рассказать тебе об одном. Этот случай произошел совсем недавно, и я буквально... - я запнулся, не находя слов. Талия внимательно слушала.

За дверью послышались приглушенные шаги. Нет, для разносчика еще рановато.

- Февраль, если помнишь, выдался очень теплым. К двадцатым числам уже и снег сошел. Дороги просохли, некоторые оптимисты стали "переобувать" своих железных коней на летнюю резину.... Это все еще вступление к теме, не знаю, необходимо ли оно тебе так, как мне...

- Лучше вспоминаешь, когда восстанавливаешь в памяти все обстоятельства. Я сама часто так делаю, - откликнулась Талия. Я кивнул и продолжил:

- Это случилось на Комсомольском проспекте; были у меня кое-какие неотложные дела в Хамовниках. Увы, окончившиеся неудачно. Прожект был сорван, мне оставалось лишь откланяться и вернуться к машине. Свою "шкоду" я оставил на другой стороне дороги, до нее можно было добраться и через подземный переход, он недалеко, в двух десятках метров, и по обычному переходу, до которого идти чуть дальше; но я, положившись на случай, решил перебежать в неположенном месте: машин в тот час было сравнительно мало, а посредине проспекта шла широкая разделительная полоса, позволяющая отдышаться. Я спешил и пошел напрямик и спустя мгновения добрался до разделительной полосы. И еще один человек в черном пальто спешил вместе со мной, но, в отличие от меня, ему нужна была остановка троллейбуса, он начал переходить слишком рано, а потому, чтобы поспеть к приближающимся "рогам", пошел наискось. последняя легковушка, не замеченная моим попутчиком, с большим отрывом от общего "пелатона" вывернувшего с Хамовнического Вала на проспект, помчалась за остальными вслед, стремительно наращивая скорость и перестраиваясь в левый ряд. Я переходил проспект, был на середине левой полосы, когда она вывернула с Хамовнического. И все же пропустил ее, и лишь затем пошел. А он, тот мужчина в черном пальто, не стал ждать.

Талия явственно вздрогнула, поняв, что последует за последней фразой.

- Я узнал о случившемся по истошному визгу тормозов. Быстро повернул голову и увидел... даже не знаю, как сказать. Мне показалось, что у остановившейся легковушки - черных "Жигулей" девятой модели - от резкого торможения ни с того, ни с чего откинулась и слетела крышка капота: некая черная масса поднялась в воздух и тяжело ударилась об асфальт, распластавшись в метре от машины. Водитель, молодой человек в спортивном костюме, тут же выскочил из автомобиля, подбежал и склонился над телом. Не зная, что предпринять, он поднял голову и беспомощно озирался вокруг. С троллейбусной остановки к случившейся аварии немедленно подошло несколько пожилых женщин; они так же встали подле тела, и шумно переговаривались, не представляя, чем можно помочь лежащему.

Я стоял на разделительной полосе; стоял и смотрел на них. Просто смотрел. Ничего не чувствовал: ни в момент удара, хотя сразу понял, что он означает, ни позже, когда видел бестолковое топтание все увеличивавшейся толпы у тела. По прошествии, должно быть, минут пяти кто-то достал мобильный телефон и стал звонить в 02. К тому времени я уже был на другой стороне Комсомольского, уже сел в свою "шкоду". И оттуда все оглядывался на собравшихся.

Сидел за рулем и смотрел, не решаясь оторваться от тяжелого зрелища и ехать дальше. Я был взволнован, вернее, встревожен, но не самой аварией, а отсутствием в себе хоть какой-то реакции на нее. Я уже говорил, что не ощутил ничего: ни чувств, ни эмоций, долженствующих вывести меня из равновесия в такой критический момент. Более того, виденная мною картинка подброшенного вверх тела от тяжкого соприкосновения с машиной, а затем безжизненно распластавшегося на асфальте, для меня была словно эпизодом в некоем прокручиваемым предо мной кино, банальным эпизодом, тысячный раз демонстрируемым с экрана, кочующим из фильма в фильм. Не помню, кажется, в момент удара я пробормотал пошлейшее "ух ты, оба на" или что-то в таком духе. И произнеся эту ничего не выразившую бессмыслицу, внезапно ужаснулся ей. Да и ужаснулся как-то вяло, словно по долгу службы.

Холодные пальцы накрыли мою ладонь. Я вздрогнул от этого прикосновения.

Талия ничего не говорила, она лишь пристально смотрела мне в глаза, и продолжала держать мою руку в своей. Держала долго, пока не затихли мои воспоминания и не улеглись, в глубине памяти, как прежде.

Спустя какое-то время - наши руки все еще сплетались - прозвенел звонок; прибыл разносчик пиццы. Получив от меня деньги и отказавшись от чаевых, паренек лет восемнадцати долго топтался на пороге, не спеша уйти к другим клиентам и во все глаза смотрел на появившуюся за моей спиной Талию. Бог его знает, почему.

Наконец очнувшись, он скороговоркой поблагодарил за оказанное его фирме доверие и немедленно ушел. Талия закрыла за ним дверь.

- Надеюсь, мой выбор тебе понравится, - сказала она, все еще держа руку на дверном замке. С нежно пахнущей коробкой я вошел в кухню, по-прежнему, Талия тенью следовала за мной.

За чаем мы говорили о каких-то пустяках, помнится, в том числе, и о вкусах. У меня вертелось на языке несколько вопросов, так или иначе касающихся Маши; но в тот вечер мне показалось, что задавать их не следует. Словно компаньонка Талии для нас, сидящих в моей кухне, в этот час была запретной темой, и одно упоминание о девушке могло разрушить то непрочное, что, как я ощутил в этот вечер, нежданно связало нас. Все время, проведенное за ужином, Талия посматривала украдкой на часы, они находились за моей спиной, и я невольно перехватывал каждый ее взгляд, затылком чувствуя, куда он обращен. Но уходить она не спешила. Или ждала чего-то. Собралась только в самом начале десятого, посреди вялой беседы пробормотав вполголоса "все, мне пора" столь безапелляционно резко, что я не посмел ее удерживать.

Проводив ее до двери, я все же не удержался - вечер был закончен - и спросил о Маше. Талия пожала плечами.

- Она дома, - просто ответила моя соседка, точно ответ ее должен был объяснить мне многое, если не все. С моей стороны вопросов не последовало более, я не решился задать вертевшееся на языке, и Талия ушла в свою тайну.

Ночью мне снилась Маша, одна, без своей наставницы. Словно странный этот вечер и должен был завершиться не менее странным сном. Действие его происходило в моей квартире, помню, все началось с того, что из ниоткуда появившаяся в моей гостиной Маша потягивала шампанское из фужера и, обводя свободной рукою роскошно накрытый стол, рассказывала, сколь приятно, распахнув одежды, вдыхать полной грудью свежий воздух Арктики, дувший из распахнутого настежь окна, ожидая, когда легкие наполнятся им, и напитается кровь. Тогда свершится невозможное и человек окажется способен оторваться от грешной земли и взлететь.

- Но это должен быть непременно воздух Арктики, - говорила она, покачивая ногою, отчего халатик ее сбился к бедру, и точеные Машины ножки предстали мне во всем их великолепии. - Никакой иной не способен наполнить человека мечтами о далеких краях, а без этого невозможно оторваться от земли, подняться в воздух и лететь, лететь, лететь....

Комната начала таять пред моими глазами, Маша вскочила на ноги, и, распахнув руки, как крылья, или наоборот, я уже не мог понять, что именно вижу, воспарила к разверзшимся небесам, а через мгновение сияющей точной исчезла, затерялась в них. А следом за ней исчезло все.

Я проснулся. И сквозь дремоту пробуждения все еще слышал ее голос, призывавший меня оторваться от земли и лететь. "Невесомость притягивает, где-то во мне продолжала говорить Маша. - Это так просто. Я знаю, как это просто. Главное - поверить. И тогда самое малое усилие - и душа не будет весить ничего, еще одно усилие, - и ты в небе".

Как ни старался я, не мог вспомнить, о каком именно усилии говорила Маша. Оно было невероятно простым, каждый способен был исполнить его без труда. Но сон закончился и унес эту тайну с собой.

Я поднялся с постели и прошлепал в ванную. И по дороге, будто отражение промелькнувшего сна, услышал голос Маши, доносящийся, как мне показалось в первое мгновение, из соседней комнаты. "Легкость, с которой ты проводишь свои сделки, не есть доказательство твоих слов, - голосок девушки кипел неутоленной страстью. - Она, легкость эта, будет говорить скорее о темной стороне твоей натуры. Это не легкость вживания плотью и кровью, не легкость сродства с обществом, это легкость его презрения со стороны. Через нее ты возвышаешься, и чем больше возвышаешься, тем яростнее не приемлешь....

Накинув халат, я подошел послушать. Маша, как я понял тотчас же, стояла в коридоре. Остановившись у самой двери, я не открыл ее, продолжая тайком подслушивать. И услышал голос Талии, к которой разгоряченная спорщица и обращалась.

- Пусть так, - голос был спокоен. Как спокойна и рассудительна была сама Талия. Казалось, всегда, в любой момент своей жизни, в любой миг прошлого, настоящего, будущего. - Но ты сама признавала неоднородность нашего общества, стремящуюся только к еще большей неоднородности, вплоть до полной своей атомизации, - Талия копировала манеру говорить Маши, копировала довольно схоже. Подруга в ответ молчала. - Я представляю собой именно то, о чем и говорила, свой собственный пример. Атом общества, пускай маргинальный, по твоему выражению, но внедренный в него и определенно считающийся - обществом же самим - полноправным его членом. Иное дело, каково мое мнение о собственном окружении, но, повторюсь, я все же составляю часть его, я действительно привязана к нему, к своему окружению, возможно даже, срослась с ним. Пусть не настолько, как ты бы того хотела, но в достаточной степени, чтобы и влиять на него определенным образом и самой находиться под определенным его влиянием. Схожим образом чувствует себя и любой другой индивид, достаточно независимый, чтобы оценивать положение общества по отношению к себе, а не только наоборот. Хотя бы тот, для примера, что живет в этой вот "двушке", - я невольно вздрогнул, услышав, что разговор коснулся моей персоны. - Но он, в отличие от меня, да и от тебя тоже, - в большей степени объект общества, нежели его субъект; скажем так, он более внедрен в общество и, как следствие, более приемлем им. Более того, я осмелюсь сказать языком химии, в определенном смысле, он есть моль общества, та часть его вещества, что сохраняет в себе все его свойства.

- Живой пример здоровой клетки на фоне раковой, - съехидничала Маша. Интересно, какими еще определениями ты его наградишь. Вспомнишь нормальное распределение и заставишь его расположиться на кривой да еще вблизи от оси ординат? Или определишь его как орт вектора суперпозиции всех векторов общества? А может, оценишь уравнением Ван-дер-Ваальса для идеальных газов?

Талия не отвечала. Замолчала и Маша. Я прислонился ухом к двери, пытаясь понять причину этой неожиданной паузы - перешли ли девушки на тихий шепот или вовсе стали общаться чисто визуально - при помощи жестов. Или, все может быть, того пуще - телепатически.

Будто подтвердив мои догадки, Талия неожиданно прервала затянувшееся молчание:

- Влад, выходи, что ты топчешься у двери.

Я выглянул наружу.

- Знаете, дамы, после того, как и с чем вы меня сравниваете, я ведь могу и в монастырь уйти. А в квартире будет обитать другое сообщество клеток.

Маша подбежала ко мне и неожиданно - кажется, только для меня, но никак не для Талии - поцеловала, будто клюнула в щеку. Я коротко взглянула на мою соседку, но спокойное выражение ее лица, точно ожидавшее чего-то подобного, так ничего и не подсказало мне.

- Влад, прости. Я не хотела тебя обидеть. И Аля тоже не хотела. Мы совсем о другом разговаривали, если бы ты слушал нас с самого начала...

- Подслушивал, - улыбнувшись, поправила подругу Талия. - Извини, Влад, я совершенно напрасно вспомнила о тебе в качестве примечательного примера. Конечно, нам не следовало заводить этот разговор в коридоре, но поскольку он все же состоялся и именно здесь, ты оказался самым близким...

- Мы просто тебе завидовали, - заметила Маши, не выпуская меня. - Ну что, мир? Мир?

- Мир, - невольно улыбаясь, согласился я. Все происходящее казалось продолжением только что виденного сна. И просыпаться мне не хотелось.

Маша выпустила меня и, доверительно наклонившись к уху, прошептала:

- Квартировладелица посылает меня за продуктами, - кивок в сторону Талии. - Может, составишь компанию? Обещаю загладить все нанесенные обиды.

Некстати пришлось признаться, что я только что встал.

- Тяжела жизнь бухгалтера, - улыбка не сходила с лица моей соседки. Я думаю, Маша подождет.

- Я подожду, - немедленно согласилась та. - Можно у тебя?

- А ты?

Талия склонила голову, будто неохотно пожала плечами. И ответила несколько странно:

- Дела.

- Аля уезжает через полчаса на важную встречу. А мы с тобой пойдем проверять теорию массового обслуживания. Тебе ведь тоже надо что-то купить. А позавтракать можешь и в недрах универмага, я знаю там неплохое кафе. Вместе со мной, заодно. Я тоже с утра ничего еще не ела, только кофе выпила.

- Второй семестр физтеха, что ты хочешь, - с этими словами Талия покинула нас. Дверь медленно закрылась за ее спиной.

Я провел Машу к себе. Пока она, не снимая куртки, заглядывала в полупустые комнаты, более детально оценивая их, я успел почистить зубы, побриться и нарядиться согласно, невысоко поднявшемуся с утра, столбику термометра.

Услышав жужжание "Брауна" Маша сочла возможным войти в ванную комнату и сообщить, что хочет пройтись до "Перекрестка" (так именовался универмаг) пешком, потому как на улице стоит замечательная погода, солнечная, безоблачная, словом, настоящая весна. Надо воспользоваться случаем и вдоволь подышать приближающимся летом. Если я никуда не спешу, конечно. А, после моего кивка, заметила:

- Все-таки еще очень сумбурно у тебя в отношении интерьера. Признаться, я затрудняюсь представить, что из всего этого выйдет, - шнуруя ботинки, я кивком согласился с ее мнением. Потому как, то, что выйдет из затянувшегося новоселья, не знал и сам. - Знаешь, Аля в свое время увлекалась дизайном, это еще до того как стать дипломированным психологом. Думаю, она с удовольствием подкинет тебе пару идеек насчет расположения мебели по комнатам и размещения на подоконниках нужных в каждом конкретном случае кактусов или гераний.... Если это не будет давить на твое мужское достоинство, конечно.

- Посмотрим, - сказал я. И мы вышли.

Спускаясь по лестнице, я невольно начал размышлять над словами Маши о квалификации моей соседки. Интересно, насколько всерьез воспринимает она свою должность - или так же испытывает, словами и взглядами, всякого, кто входит к ней в кабинет, с чем бы он перед ней не появился? Неожиданно вспомнилась, рассказанная мною вчера Талии, история о сбитом пешеходе. Есть в моей соседке та изюминка, что позволяет ей извлекать из памяти людей вещи, о которых те не очень-то хотели бы поговорить. Этого у нее не отнимешь, свойство, должно быть, доставшееся в наследство, а не приобретенное - уж больно хорошо она научилась им пользоваться. Тем более, в обществе небесприятной девушки, по принятому неизвестно кем и когда этикету, следует говорить разве что о пустяках и о вечном - скажем, не о любви, так об общих знакомых, если нет таковых, хотя бы о прочитанных книгах, о погоде, о природе, о тех местах, где приходилось отдыхать... и с кем приходилось... и как....

Маша взяла меня под руку, хоровод мыслей как ножом отрезало. До "Перекрестка" мы добрались довольно быстро, точнее сказать, время нашего путешествия протекло незаметно. Дорога прошла в непринужденной беседе без берегов, той самой беседе по этикету, о котором сказано абзацем выше: когда Маша не знала, что сказать или чем ответить, она переводила разговор на первое попавшееся ей на острый язычок происшествие, что видели ее зоркие глазки. О нем, а так же о цепочке схожестей, вызванных им, она говорила по обыкновению язвительно и остроумно. Я же большею частью молчал и слушал, из желания не помешать этому, все еще удивительному для меня, течению речи, журчанию ручейка фраз в алых Машиных устах. Слушать ее было совершенным удовольствием.

Так на середине ее бесконечного абзаца мы и вошли в помещение универмага, случайно заметив, что путешествие подошло к концу.

Каюсь, в тот момент, когда она проходила меж дистанционно открывающихся дверей, моя рука оказалась на Машиной талии. Девушка не заметила этого, или, заметив, решила обратить внимание позже, когда мы доберемся до кафе. Там она действительно отстранила мою руку, но только лишь затем, чтобы сделать заказ.

Не переставая улыбаться - говорить уже было некогда - она с аппетитом уплетала клубничный десерт и запивала его тем, что в этом заведении выдавали за капучино; небесно легкая девушка, у нее и завтрак был воздушным. Закончила она его быстро и вся извертелась, пока я доедал блинчики с кленовым сиропом.

Затем мы отправились за покупками. Свою тележку она загрузила сверх всякой меры, управлять ей уже была не в силах, так что перепоручила это занятие мне. Тут же вышел довольно неприятный конфуз. Подбираясь к одной из касс, я полез в карман и понял, разом покрывшись холодным потом, что кошелек остался на книжной полке над телевизором: банкнот, рассованных по карманам куртки, хватило в обрез на блинчики и Машин невесомый десерт. Рассчитываясь с официанткой, я так и не вспомнил об отсутствии самого важного, увлеченный мыслями о сидевшей напротив меня девушке. Как же она не любит всего солидного и основательного, подумалось мне в тот момент, предпочитая ему неустойчивость свободного полета. Как не хочет, не может, просто не в состоянии, вписаться в ту основу основ, что мы, существа земные, называем, житейским кодексом, эдаким осовремененным домостроем: его положения и каноны кажутся воздушной моей знакомой фальшивыми и надуманными, просто бессмысленными, если не сказать вредными - ей, ее невозможной легкости, ее языческому веселию, ее энергии, бьющей через край.

Мысль о следующих за этими годах, о конце юности, конце взросления и начале, неумолимом, неизбежном, начале распада я отогнал с поспешностью, хотя она не раз возвращалась ко мне, когда Маша с несвойственной ей прежней, той, что была минуту назад предо мной, серьезностью выбирала продукты по списку Талии. Но вот Маша дотолкала мою тележку до кассы, вынула из тонюсенького кошелька единственную находящуюся там вещь кредитную карточку - универсальный ключ от всех неприятностей, пропуск в ее град и мир - к знакомствам, встречам, общениям и маленьким воздушным радостям. И пресерьезно сообщила мне, полагая, что на нас никто из скопившейся позади очереди, которой она перегородила дорогу к кассе, и сама кассирша, все ждущая и никак не дождущаяся покупателей, не обращает внимания:

- Полагаю, Аля на это в обиде не будет. У нас здесь скидка, а у тебя, как я поняла, этим и не пахнет.

И стала вываливать содержимое обеих тележек на ленту транспортера в том беспорядке, который могла создать только она одна.

На обратном пути я уже было пожалел, что послушался и не вывел "шкоду" из гаража. Маша нахватала столько покупок, что у меня едва хватило сил дотащить их до подъезда. Впрочем, и она тоже пыхтела: ей досталась та скромная лепта, что приобретена была мной. Правда, на деньги Талии, мне предстояло еще посчитать, сколько я ей должен с учетом десятипроцентной скидки по карточке постоянного покупателя.

Как-то не сговариваясь, мы дотащили пожитки до моей двери. Маша шла первой и выжидательно застыла напротив моей квартиры. Мы вошли, тут только я с неохотой вспомнил, что тянул полуторапудовый запас провианта не для себя, а своей соседке.

- Аля может и подождать, - заявила Маша, сваливая все в кучу у меня на кухне и запихивая замороженные продукты в морозилку. Повернулась ко мне, стоящему у входа и с некоторой досадой в голосе добавила: - Давай, ну что ты встал.

И выпихнув меня в спальню, принялась стаскивать свитер.

В эти мгновения Маша была не просто легка - невесома; боясь хоть чем-то причинить обиду этой невероятной легкости, как-то уколоть ее, я попросту подчинил себя ей.

Она воздушно обняла меня за шею, опустила на неприбранную, лишь прикрытую пледом кровать - к этому времени она уже успела покинуть то немногое, что связывало ее с земным, что притягивало к почве, и накрыла меня поцелуем - горячим воздухом казахской степи. Я почти не чувствовал ее, ощущал лишь ее абсолютную легкость, легкость, доводящую до головокружения, до сладостного экстаза, до потери чувств и ощущений, завладевшую мной, казалось, навсегда. Маша возвышалась в моих объятиях, белым облаком колыхалась надо мной, причудливо изгибаясь, изменяясь, постанывая и нашептывая - эти безостановочные шепоты и стоны плавали, сходились, сливались, пронизывали друг друга, и расходились вновь, проникая всюду и наполняя собой... до самого предела, до края, до последней нерушимой границы, которую перехлестнуть без самой угрозы существования сущности неможно, до той линии горизонта, что еще отделяет земное от космического, тонкой немыслимо гранью, незаметной, неощутимой, за которую так сладко, так больно, та радостно укрыться. И после которой уже нет возможности ни ощутить, ни почувствовать, ибо она предел для мер человеческих и предел же для мер неземных, на которой только и возможно соитие двух миров, нигде и никак не могущих иначе слиться друг с другом, раствориться друг в друге... как не на этой немыслимо тонкой грани горизонта.

Мы излились и замерли, остановились, - в нас самих, в нас, чужих, пойманные в этих незамечаемых мгновениях, прошедших, как воздух меж пальцев, как горячий казахский ветерок, несильно дующий, но легким своим дыханием пронизывающий насквозь, протекающий сквозь тело и душу человеческую. Пока не заменит ее собой, на неподдающийся пониманию миг, и не сменит направление и не потечет в обратный путь, оставляя после себя незабываемое чувство чего-то сверхъестественно прекрасного, повторить которое уже невозможно, можно лишь приблизиться к его повторению.

Позже, когда-нибудь позже. В другой раз и миг.

И удивительное чувство это длилось и длилось вечно, протекая сквозь несуществующее время, пока Маша нежданно не порушила его одним движением, одним словом, одним неприметным жестом.

Она бросила взгляд на наручные часы - единственную связь ее космоса с грешной землей, тряхнула головой и слегка охрипшим шепотком произнесла:

- Аля, наверное, заждалась. А мы прохлаждаемся.

И в тот же миг проворно покинула мое ложе, ставшее на время частицей ее воздушества.

Я замер, не в спилах ни поднять глаза, ни ответить ей. А Маша уж собиралась, одеваясь у двери, собирая пакеты, нанизывая их на руки. И обернувшись, ждала безмолвная, пока я не приду и не помогу ей донести.

Я... что я... с трудом оделся в прежние земные одежды, тесные и неудобные. Маша смотрела на мои сборы, озадаченная моей неторопливостью, а дождавшись, вышла в коридор, и нажала кнопку звонка Талии. Кажется, Маша и не собиралась скрывать случившееся.

Я вышел следом. Она уже стояла на пороге, довольно долго стояла, просто разглядывая нас. Маша тихо прошмыгнула мимо нее, я же замер и никак не решался пройти в оставленные ей полдвери. Наконец, она отошла в холл. Я зашел следом - Талия по-прежнему молчала - и свалил пакеты. А затем поспешил уйти, позабыв о приличиях, об объяснениях и деньгах.

Вернулся с полным сумбуром в голове и снова принялся за полусобранный шкаф.

Наверное, так все и должно было случиться.

Вечером, когда мне оставалось сделать совсем немногое: докрутить винты задней стенки и навесить двери, скверно подходившие друг к другу и к петлям, не то по причине производственного брака, не то из-за моей некомпетентности в решении технических проблем, мне снова был посетитель.

Появилась Талия. Неожиданно, - мне еще показалось, что свой визит она сумела подгадать - как раз в ту минуту как я навешивал дверцу, тревожно зазвенел звонок. Я вздрогнул всем телом, выронил отвертку и некоторое время сидел, не двигаясь. Затем пошел открывать.

Она не стала проходить, как в первый свой визит, в кухню. С порога произнесла: "не задержусь и не помешаю", напряженным голосом, которому трудно было поверить. Прошла в спальню, туда, где я мастерил шкаф и села на аккуратно застеленную, оставленную без единой улики, постель. Некоторое время устраивалась поудобнее, при этом разглядывая не меня, как я начал привыкать, а саму кровать.

Я задал несколько бестолковых вопросов, на которые она почти не прореагировала, ее абстрактные "да" и "нет", произносимые через силу - и по-прежнему не глядя на меня, были адресованы самой себе. Или тому месту, на которое она присела, месту на котором не осталось ни единого свидетельства - я даже долго проветривал спальню, прежде чем застелить постель. А потом она сама спросила. Улучив момент, задала вопрос, который заставил меня вздрогнуть:

- Скажи, а как у тебя было в первый раз?

Я переспросил. Она как-то неприятно усмехнулась, вызвав у меня внутренний холодок. Я тотчас подумал о Маше. Собственно, ей незачем было даже признаваться ни в чем своей компаньонке, наверняка, Талия мгновенно догадалась обо всем, стоило ей увидеть нас вместе, да нет, достаточно было взглянуть в мое лицо.

- Расскажи, - просто произнесла Талия, снова внимательно разглядывая постель.

- Зачем?

Она не ответила. Молчала, отведя взгляд куда-то в сторону, пустой рассеянный взгляд, не говоривший ничего. Я снова принялся за шкаф с куда большим, нежели прежде, рвением и меньшим результатом.

- Пожалуйста, расскажи, - снова попросила она.

Имя Маши так и не было произнесено. Будет ли? Я ждал, отложив отвертку, а затем взял молоток, собираясь загнать непокорные винты не мытьем так катаньем в отведенные им изготовителем места. Стукнул два раза и отложил.

Неужели только ради этого она и пришла ко мне? - вот так, посидеть на давно остывшей постели, пытаясь уловить выветрившийся запах соития, почувствовать теплоту тел, приникавших друг в друга с наслаждением и болью. Или действительно ей интересно, что и как случилось со мной в первый раз, каков итог давней встречи двух непохожих друг на друга разнополых существ.

Талия фригидна? Или она....

Кажется, я с самого начала делал все не так, как следовало. Я стал вывертывать полузабитые винты. И произнес:

- Хорошо.

Талия не улыбнулась, просто лицо ее покинуло напряжение, прежде сковывавшее мышцы. Девушка немного расслабилась.

- Это было давно, я права?

Я кивнул и хотел уточнить: "в возрасте Маши". Она вздрогнула, будто уловив мои непроизнесенные слова.

- Давно. На втором курсе института. МИРЭА, может, ты слышала это название?

Талия покачала головой.

- Ничего не говорит.

Я зачем-то решил уточнить:

- Это на юге Москвы, район Никулино. Напротив этого института расположены корпуса МГИМО.

Она кивнула. Возможно, зная, может, чтобы просто подбодрить меня. Я привычно вздохнул, приготовляясь к рассказу. Странно, что я не отказал ей в просьбе... странно ли? Или уже считал себя обязанным отвечать ей... отвечать всегда, о чем бы она не попросила меня рассказать... ответить даже на этот интимный вопрос. Подробно, в деталях.

- Предыстория интересней самой истории. Или показательней. Или... помнишь, ты говорила, что город душит тебя? Я думаю, это одна из причин, по которой мы... - я покачал головой. - Нет, лучше по порядку.

Я снова вздохнул и отведя глаза, начал:

- Ее звали Лаборантка Оля, оба слова с большой буквы. Почти как имя и фамилия, всегда вместе. Конечно, так именовали эту девушку только за глаза, прежде всего, по причине занимаемого ей места. Тихая скромная девчушка, такая обычно не попадается на глаза.

Талия вздохнула. Я продолжил:

- У нас на втором курсе факультета экономики был предмет основы физической химии, из непрофильных. Или химической физики... уже не помню. Лабораторные занятия проводились как раз под наблюдением той самой Оли. Собственно, с этого и состоялось наше с ней знакомство. Преподавательница основ вела лекции, на лабораторных появлялась редко и ненадолго, помнится, ее все время донимали какие-то нерешенные дела в ректорате. За нами присматривала именно Лаборантка Оля, в то время только закончившая институт и пока не устроившаяся ни по специальности, ни по знакомству. К концу семестра мы ее достаточно хорошо знали. Вернее, знали ее застенчивость и неприметность, этакий мышиный характер - без надобности никогда не показываться из лаборантской, а, появившись, вести себя так, что никто, кроме спрашиваемых, вовсе не замечал ее, и, ответив на все вопросы, немедленно скрываться в своей норке вновь.

Иногда мы шутили по этому поводу, иногда говорили всерьез - все же девушек в МИРЭА кот наплакал, каждая наперечет, а эта.... Что-то особенное, одним словом. Лаборантка Оля, по-моему, вообще не имела институтских знакомств.

Был случай, положивший начало этой истории, я говорил, куда примечательней всех последствий своих. Мы с сокурсниками вчетвером расписывали пульку. Играли на деньги, как обычно суммы ставили небольшие пока один из нас, его звали Максим, проиграв все наличные, но, желая продолжить как всегда увлекшую его игру, предложил поставить от себя на кон Лаборантку Олю, утверждая, что он единственный, кто с ней достаточно знаком, то есть имел общение не только в стенах лаборатории и по иным, нежели физхимосновы, поводам. Со смехом ставка была поддержана всеми, так играть стало куда интереснее. У меня вышел мизер, таким образом, Лаборантка Оля от Максима вроде как перешла ко мне.

Талия молчала. Я все ждал ее реакции, но большего, нежели молчание, добиться не мог.

- После этого игра немедленно окончилась. Пара, на которой расписывалась пулька, была у нас свободной, так называемый "обед", мои сокурсники, решив продолжить увлекшую всех игру, ультимативно предложили мне немедленно пойти и забрать приз - утвердиться в качестве правопреемника Макса.

По счастью, в тот день у нас были лекции по основам; взяв тетрадь конспектов и купив по дороге на выигрышные деньги плитку шоколада, я отправился к дверям лаборатории. Компания, разумеется, следовала за мной по пятам.

Конечно, я обратился к Оле с несколько иными словами - под предлогом объяснить материал только что прошедшей лекции; но и она прекрасно поняла, что дело не в курсе физхимоснов, а потому никто из нас так и не коснулся выложенной на стол тетради. Мы поговорили сперва о нашей вечно занятой преподавательнице основ, которую мы из-за прозвали "пчела Майя", Майя Алексеевна было ее имя, затем об Ольгиной работе в лаборатории. Неожиданно она спросила про мою напарницу, с которой мы вдвоем, - так было положено, выполняли все задания. Я довольно глупо отшутился и, воспользовавшись некоторым ее замешательством, подарил шоколадку "Вдохновение"; приняв мой подарок, Ольга сказала, что очень любит их. Она убрала плитку в сумочку. Выпрямилась, оборачиваясь ко мне. В этот момент я взял ее за плечи и поцеловал.

Она... Оля неуверенно, неумело ответила мне... и тут же отдернулась; стремительно, будто получила удар током. Отскочила к стеллажам с приборами, заметалась по своей норке как потревоженная мышка и - занята была норка со слезами выбежала в лабораторию, а мгновением позже, громко хлопнув дверью, в коридор.

Снаружи послышались возбужденные голоса: мои партнеры по преферансу, оказывается, все еще стояли у дверей, ожидая дальнейшего развития событий. Затем они вошли ко мне.

Кто-то поздравлял, хлопая по плечу, кто-то махал рукой, не веря рассказу. Потом они ушли на пару, а я все еще сидел в лаборантской, сидел долго, сам не зная, почему жду.

Не знаю, сколько прошло времени, час или больше, прежде чем появилась Оля. Она не ожидала меня увидеть, замерла на пороге... а потом тихо подошла.

Я не понял тогдашней ее решимости, постольку и сам был молод и неопытен в подобного рода делах; как и она сама. Мы долго стояли друг против друга, пока она не обняла и не поцеловала меня первой, столь же робко и неумело, как в тот раз. Поцеловала и снова замерла, видя мою робость, и не решаясь преодолеть свою. И опять потянулось ожидание. Каждый из нас ждал от другого начала, неизбежного, как тогда казалось нам обоим... почему? - даже не знаю, что ответить на этот вопрос. Я все же осмелился первым, некая обязательность взыграла, и стал медленно, пуговица за пуговицей, расстегивать ее рубашку. Она смотрела мне в глаза, ничего не говоря, просто ждала продолжения.

Я остановился, потому как Талия все это время бездвижно сидела, глядя в окно, и вынужден был спросить, интересно ли ей. Некоторое время она молчала, затем произнесла:

- Пожалуй, да. Только не спеши.

- Как скажешь.

- И расскажи, - Талия запнулась, - как она выглядела тогда... обнаженной.

- Как? - я смутился. - Тогда мне показалось, что... нет, не могу сказать... Да и не в достоинствах ее тела или каких-то заметных недостатках было дело. Меня, как и ее, в те мгновения, интересовало совсем другое.... Мы начали раздеваться сами, неловко раздевать друг друга. Потом пришла спешка.... Смешно, но я так до конца не был уверен в происходящем, позже, несколько недель спустя, когда у нас была возможность не спешить в знакомой и оттого волнующей кровь комнатке, в том же призналась и она. Как бы это объяснить, наверное, в тот миг я не верил ни в себя, ни в партнера. И потому боялся, что игра неожиданно закончится, так и не дойдя до финала, по тем временам казавшегося мне совершенно фантастичным, особенно в обстановке лаборантской, среди шкафов с приборами и реактивами, среди столов, заваленных методичками и учебниками. Очень боялся, что ничего не получится. До дрожи в пальцах и холодка внутри. Помню, мне было стыдно перед собой -именно в тот миг, когда Ольга помогала мне расстегивать ее бюстгальтер, - что дожив до девятнадцати лет, я все еще оставался девственником и не мог помочь ни словом, ни жестом, ни своей партнерше ни себе самому. Должно быть, она чувствовала нечто схожее, ибо не от холода ее поминутно пробивала дрожь, передаваясь мне через кожу. И потому мы так торопились.... И еще конечно, боялись признаться, разоблачить себя, и этим оборвать игру, которую так ждали и которая так пугала.... Наверное, я путано объясняю все происходившее....

- Нет, напротив, я прекрасно понимаю, о чем ты, - успокаивающе ровно произнесла Талия. - Но ты слишком спешишь в своем рассказе.

- Да, я помню. Как Оля выглядела, - повторил я. - Признаюсь, что не могу сказать в точности. Я тогда еще не делал операцию на глаза, был сильно близорук, зачем-то скрывал это, редко носил очки... и мне приходилось приглядываться к ней. В первый момент особенно, когда она помогала мне не запутаться в ее одежде.

Мы трепыхались в углу лаборантской, у стеллажа с бесчисленными пробирками; отвечая нам, он поскрипывал и звенел стеклами, потом что-то в его деревянном нутре упало и разбилось. Мы вздрогнули единовременно, от этого рассмеялись, и нам стало немного легче. Итог же был очень быстр, почти мгновенен, все действо, как я понимаю сейчас, не заняло и пяти минут - тогда же казалось вечностью. Оля была мучительно, невероятно зажата, я чувствовал, как напряжен, дрожит каждый ее мускул... не знаю, почувствовала ли она хоть часть того, на что, рассчитывала, хоть какое-нибудь приятное ощущение... кроме того, что все, наконец, закончилось. Мы не говорили на эту тему. Мы не говорили тогда вообще, каждый был слишком сосредоточен, чтобы сказать хоть слово. И еще, нам обоим что-то казалось, виделось друг в друге, нечто дающее нам силы, сближающее нас в тот момент, и, окажись произнесенным, любое слово, оно непременно разрушило бы это видение.

Оля была обнажена полностью, не считая, конечно, носков и туфель; прислонившись к боковой стене стеллажа, она странно напоминала запуганную мышку, которая от некуда деться, сражается со мной за право обладать своей крохотной частичкой счастья. Она и впрямь походила на мышонка: невысокая, невзрачная, худая с узкой, почти мальчиковой, грудью, которую венчали темно коричневые соски; тонкие худые ноги, - когда она обхватывала ими мой торс, я чувствовал под прозрачной кожей веревочные сплетения мускулов. Она вглядывалась своими глазами-бусинками в мое лицо все это время, ища в нем что-то, что помогло или спасло бы ее... уже позже я узнал, что она так же близорука и так же скрывает это.

Когда все закончилось, Оля еще минуту стояла предо мной обнаженной и у меня была возможность пристальнее рассмотреть ее тело, но ниоткуда появившаяся стыдливость - почему, непонятно - не дала мне этого сделать. А на нее будто нашло что-то противоположное моему смущению. Ольга не хотела одеваться. Ждала ли, что я вспомню о том, без чего мы второпях обошлись: без поцелуев и ласканий, или так она избавлялась от прежнего состояния девичества, переходила в новое качество и должна была, стоя обнаженной перед покорившим ее, насытится этим новым ощущением. А может, хотела показать мне, что не такая, какой всякий, хоть раз увидевший ее мужчина, представлял ее. Помечтать об ином хотя бы мгновение... пока я не обратил внимание на кровь, узкой полоской покрывшую внутреннюю сторону бедра. Я коснулся этой полоски и размазал кровь по пальцам, Оля вздрогнула всем телом. Голос ее подвел, сдавленным шепотом попросила она меня уйти, попросила так, что не подчиниться ей я не мог.

- Вы долго были вместе? - спросила Талия. Ее голос вывел меня из погружения в прошлое; я поднял глаза и посмотрел так, словно впервые заметил ее присутствие.

- И да, и нет. Несколько месяцев, до конца сессии, и после, на летних каникулах. Мы оба тогда жили с родителями, это сильно осложняло наши отношения. Квартирный вопрос, как поминал еще Булгаков, серьезно осложнял нам жизнь. Хотя расстались мы, конечно, не по этой причине. Просто Оля поняла, что я не люблю ее, просто хорошо отношусь к ней, так правильнее будет сказать. Но большего ей ждать от меня не приходилось. И она...

- Ты уверен в этом?

- В себе да. В ней..., - я вздохнул. - Воистину, чужая душа потемки. Может, она просто отпустила меня. А любовь... нет, я все же думаю, что мы так и не поняли, что это такое. С самого начала наши отношения были чем-то иным...

- А позже? После нее.

- И позже. Были еще... случаи, увлечения, ошибки. Всякий по-разному называет мимолетные романы, интрижки длиной в одну ночь или в один час. Даже не знаю, как назвать...

- Занятия естественной близостью, - холодно и немного резко ответила мне Талия.

- Да, пожалуй, верно, - вынужденно согласился я. -- Хотя я, когда наступала пора нового предложения, отчего-то считал его большим, нежели простым удовлетворением потребностей двух особей противоположного пола. Надеялся на... то самое.... Нет, не на любовь даже, на нечто такое, что сближает, порой навсегда роднит людей. Не один только механизм вожделения, а что-то... - не договорив, я замолчал.

- Я поняла.

- Нет, я не договорил. Я сознательно избегал слова "любовь". Избегаю его и по сию пору. Просто потому, что до нынешних своих лет не познал, что скрывается за этим словом.

- Не встретил, - поправила меня Талия. Прежним своим мягким голосом.

- Не встретил, - покорно согласился я. - А потом, после... первого опыта в физиологии, я попытался снова. С той девушкой, что прежде, на лабораторных занятиях по физхимосновам, была моей напарницей. Она была чем-то похожа на меня, или я надеялся найти в ней что-то от себя.

- Говорят, именно противоположностям проще притянуться друг к другу.

- Я знаю. Помню. Но речь идет не о чувствах. Скорее, о привычке, сложившийся за три с небольшим года тесного общения: каждый день, исключая воскресенье, по нескольку часов. Той самой привычки, которая в один день вполне могла перерасти в некое иное качество, которому в дальнейшем надлежало быть столь же неотъемлемым, как и все прочие качества.

- То есть, ты хотел жениться на ней?

Я кивнул.

- Да. Мы подходили друг другу. И она понимала это и не возражала этому. К тому же мы были дружны, а почему бы дружбе не стать чуть ближе, чем она была до вчерашнего дня - друг не обидится на неудачу партнера, на редкость подобного рода занятий, на.... Да на многое другое, что может сопровождать переход от простой привязанности к чему-то большему, к образованию с течением времени самой обычной семьи. Самой заурядной. Знаешь, я почти уверен, что именно таким образом появляются на свет большая часть семей, браки которых не распадаются, а существуют десятилетиями, обрастают детьми, традициями, укладом... - я вздохнул и добавил: - Почти уверен.

К моему удивлению, Талия кивнула:

- Простому человеку вполне хватает того, что он имеет, того, что может дать такой брак: внимания, тепла, заботы. Элементарного уважения к партнеру. Простой сопричастности. А что еще надо, чтобы жить.

- Счастливо? - закончил я.

Она покачала головой.

- Счастье слишком скоротечно, чтобы говорить о нем всерьез. Жить в счастье невозможно, оно как наркотик, долгое прием которого приводит к неизмеримым потерям, а потому счастье длится лишь миг, о котором мы вспоминаем потом с теплотой и душевным томлением, прежде всего, потому, что той минуте у нас есть противопоставление - вся прочая жизнь. В самом деле, каков предел длительности счастья - мы едва успеваем заметить себя в нем, как чувство это затирается заботами, тревогами... да самой простой житейской суетой. Когда минута проходит: в любовном экстазе, в восторге, в удаче - остаются лишь дни и годы, которые нам выпало разделить в точности так же, как мы разделяли до этого краткий миг счастья. Именно по этой причине так редки прочные браки. Слишком мало радостей выпадает на жизнь одного человека, - что говорить о паре. А счастливых минут, прожитых вместе, то есть разделенных надвое, и вовсе немного, - ведь подчас так тяжело делить крохотное счастье с кем-то еще. Если вспоминать только их, а ведь так обычно и делается, будто семья и создается для того, чтобы потом все сложить и поделить, как нажитое имущество, если думать только о них, где возьмется терпение ожидать нового блаженного мига, где сыщется надежда, чтобы верить в его долгожданный приход?

Я склонил голову.

- Именно поэтому случилось так, как случилось. И никак иначе. Я говорю о той, с кем когда-то делал лабораторные по физхимосновам.

- Я поняла, - просто сказала Талия.

- Над нами не висел дамоклов меч квартирного вопроса, как прежде меж мной и Лаборанткой Олей, Олеся, так звали девушку, жила в однокомнатной квартире на окраине города, куда я, вскоре, почти сразу после того, как Оля отпустила меня, стал наведываться... часто, очень часто.

- А Олеся знала о другой?

- Не уверен. Хотя она могла видеть наши нескромные взгляды и слышать шушуканья на лестнице в те мгновения, когда мы считали себя в одиночестве, могла и наблюдать за нашими объятиями, проходя мимо лаборантской. Знаешь, мне кажется, произошла некая цепная реакция - вполне возможно, что она подсмотрела, подслушала, и ей захотелось того же. Как ты понимаешь, она тоже была.... Вообще, я вспоминаю те годы в институте с неким удивительным чувством странной, вроде бы почти незаметной, но все же ощутимой утраты; да, именно так, с одной стороны незаметной, но с другой.... Мы были, в сущности, еще очень невинны тогда. Невинны помыслами, как следствие, деяниями. Так нас воспитали: родители, время, общество, все факторы вместе. И это состояние прежней невинности я и почитаю за ощутимую, но не слишком заметную на первый взгляд, утрату. Прямая противоположность нынешней свободе и раскованности.

- Несвободе раскованности, - поправила меня Талия. - Это тоже своего рода обязанность. Как и раньше, в любые времена, для всех членов общества обязанность - быть таким, как все.

- Даже очевидно желая добиться совокупления с облюбованной особой в то время мы старательно обставляли это ухаживаниями, прогулками при луне, походами в кино, невинными поцелуями на морозе, в подъезде, и всем прочим, без чего нынешнее племя младое, незнакомое давно уже привыкло обходиться. Как-то уж слишком старательно... к примеру, никто из наших, даже тот парень, Макс, кто старательно врал про знакомство с Лаборанткой Олей, предположить не мог, что дело дойдет до финальной точки в тот же день, через час после того, как я войду в лаборантскую. Как не предполагал и я. И она. Удивительная невинность, - я должен сказать: общее мнение нашей компании склонялось к тому, что мой выигрыш в преферанс закончится робким поцелуем и звонкой пощечиной, над которой можно будет хорошо посмеяться.... Мне даже приходит в голову, что именно развал страны отнял у нес эту детскую невинность, этот открытый взгляд на мир и на окружающих нас в этом мире, неважно, далеких или близких. Вспомни восьмидесятые - с каким восторгом мы смотрели на Восток и на Запад, считая, что все плохое кончилось, все зло забыто и теперь наступит непременно золотой век. И как старались мы приблизить его... вообще-то, старались всегда, но в то время особенно, - я хмыкнул. - Знаешь, мне кажется, загадка русской души, о которой было столько говорено, в том и заключается, чтобы создавать что-то для всех. Не для себя, а именно для всех. Но тогда мы были как-то особенно открыты.

- Я плохо помню, - тихо сказала Талия. - Извини.

Я махнул рукой.

- Ладно, неважно.... Наверное, вот так, почувствовав в себе всеобщую эту открытость, Оля и отпустила меня. Это был очень открытый жест.

- А другая, Олеся?

- Она.... Эти две девушки в чем-то были схожи меж собой. Обе очень домашние, ты понимаешь, о чем я хочу сказать. Конечно, Олеся куда менее авантюрна, окажись она в Ольгиной ситуации, ни за что не вернулась бы. И я думаю, это мне импонировало больше, нежели та откровенность Оли.

- В итоге вы составили пару: соединились два схожих по качествам человека.

- Пытались составить, - поправил я.

- У тебя не было конкурентов?

- Настолько всерьез ее просто не воспринимали.... Не воспринимали, как женщину, я хочу сказать. Как девушку, да, веселую, находчивую, с которой можно и пошутить и посмеяться над шуткой, проводить домой и набиться на чашку чая.... Эта ее домашность, стиль, присущей ей в общении, в интонациях, в манере одеваться, словом, в любой мелочи, и в каждой детали, сам по себе отрицал в Олесе женские качества, не позволял им пробиваться на поверхность, не сказать подавлял их, но... мужчины не замечали ни ее страстности, ни нежности. И еще в ней не было тайны, загадки, некой энигмы, что возбуждает на разоблачение. Все ее существо, как казалось, было отображено в чертах ее лица. И это сужало круг ее поклонников... до одного человека.

- И ты...

- Пожалуй, это обстоятельство импонировало мне более всего. Извини, но я недолюбливаю кошек, - Талия кивнула. - Кошкой она не была. К третьем курсу, когда и началось то, что следует называть нашим романом, я был уверен в ней, как в себе; согласись, немного найдется людей, могущих сказать то же о близком им человеке. Но эта полная уверенность, сыграла с нами до конца - сблизив, в итоге же, она и развела нас.

- Вы прискучили друг другу, - сказала Талия, отбрасывая со лба прядь волос и пристально глядя на меня.

- Можно и так сказать. Приелись. Больше, наверное, я, что скрывать. Мужчинам нужны новые ощущения, это, наверное, так называется. В любом случае, именно я первый заговорил о бессмысленности нашей связи, Олеся... она сперва заподозрила измену, помню, устроила мне сцену, неприятную ей самой. Но немного погодя, она уже не возражала.

Талия положила ногу на ногу и откинувшись на локти, как бы издалека наблюдала за рассказом. В этой ее позе, определенно вульгарной, я, тем не менее, не почувствовал ничего, связанного с наслаждениями плоти. Талия в эти минуты была стерильной.

- Были и дальнейшие "случаи", - сказала она, чуть заметно улыбаясь и улыбкой этой понуждая меня говорить и дальше и больше рассказывать о том, что всякий человек прячет на самой глубине своей души, в местах, недоступных обозрению.

- Да. Но я хочу сказать, что никогда не изменял. Ни Оле, ни Олесе. Все "случаи" происходили позже, после разрыва. После каждого из разрывов. Уже после того, как я закончил МИРЭА и получил диплом, с которым, как ни смешно это звучит, не мог устроиться ни на одну более-менее сносно оплачиваемую работу.

- Не были нужны бухгалтеры?

- Дело в самом дипломе. Институт не котировался на бирже труда совершенно. Так что на должность помбуха меня устроили по знакомству родственники, пять лет назад, оттуда я и начал потихоньку продвигаться наверх.

- И после того, как почувствовал почву под ногами, часто ли стала появляться возможность "расслабиться"? - Талия подчеркнула последние слова, фантастически выразительно, не только и не столько интонацией, но еще более своей двусмысленной позой, уже тем, что полулежала на кровати, в которой всего несколько часов назад я и Маша занимались игрою тела, "расслаблялись", как выразилась моя соседка. Этим она смутила меня совершенно. Я растерялся и замер, не зная, что и как ей ответить; попросту забыл о вопросе и, не отрываясь, смотрел на Талию. А она поставила обе ступни на ковер, при этом слегка разведя ноги и резко вернула себя в сидячее положение - какое-то мгновение я наблюдал белую полоску трусиков а затем, продолжая движение, нагнулась вперед, положив локти на колени, изучающе разглядывая мое растерянное, должно быть, лицо, и одаряя меня тем самым взором, что заключал в себе ее всю и не говорил о ней ровным счетом ничего. Взором, подобным полупрозрачной ширме, подвижные узоры на которой скрывают недвижимость замерших за ней на мгновение живых существ, - то мгновение, во время которого чужие взгляды пытаются проникнуть за возведенную на их пути ширму, - существ, напоминающих изображенных на самой ширме, но лишь внешне, подобно тому, как безобидные полозы копируют своей расцветкой ядовитую эфу. Отличие можно найти, если заглянуть за ширму, но сделать это почти нереально, ведь это значило бы попасть туда, где человек всегда бывает один, вне чужих глаз.

Довольная произведенным эффектом, она улыбнулась. Наверное, видела в моих глазах все, что проникало через них в сознание, наблюдала возникающие в моем мозгу картинки одновременно со мной, видя себя моими глазами, со стороны. И взгляд ее тотчас изменился. Смягчился.

Мне нелегко было ответить ей. Этот проникающий взгляд, которому все было известно заранее, не давал сосредоточиться. И еще что-то мешало, другое, что-то внутри меня, нечто тягучее, хлябкое, оставлявшее затхлый запах захороненных воспоминаний. Живые мертвецы, снова выходящие из червивых могил, по моей ли воле в порыве самоуничижения, или против нее, как сейчас, по побуждению Талии. Поднимающиеся и смотрящие пустыми глазницами задавленного в себе времени. И когда выходит один, непременно надо внимательно и строго отвечать на его взор, иначе за последним, из поднявшихся в памяти, обязательно выйдет еще один, а затем еще. Имя им легион, и каждый ждет втихомолку, впотьмах в грязных закоулках времени, когда я не смогу уследить за ними, поднимется в полный рост и позовет за собой костлявых своих товарищей.

- Одиночество, - сказал я. Страшное слово для такого разговора, но между мной и моей собеседницей не существовало границ и условностей, которые помешали бы направлению мыслей, не существовало взаимных чувств, мешавших беседе. А значит, говорить можно было обо всем. Сколько мы были знакомы на самом деле - всего ничего, - но во времени нашего с нею мира, прошла не одна вечность.

- Боязнь одиночества, - уточнил я. Впрочем, ей было понятно и без уточнений. Иначе я не смог говорить дальше, объяснить Талии, что означает одиночество для меня.

Есть тот вид одиночества, куда тяжелей и мучительней, нежели представшееся обывателю при упоминании этого слова. Я говорю об одиночестве среди людей. Не толпы, неумолчно гомонящей, чужой и безликой, со всех сторон обтекающий индивида и либо растворяющей его в себе либо выталкивающей прочь, - такой толпой полон любой крупный город, давящий на всякого, кто норовит укрыться в нем. Нет, речь пойдет об одиночестве среди близких. Родных и знакомы, с коими прожил долгие годы, и все эти годы все больше и все дальше удалялся от них, а они - как разбегающиеся галактики спешили в свою, выбранную прежде, сторону, но удаляясь, по-прежнему оставался с ними под одною крышей в сфере их притяжения, и притяжением собственным заставляя оставаться на разбегающихся орбитах их. Одиночество непонимания, хуже того, неприятия, простого нежелания понять и принять.... Это так часто случается в наше время.

Я не стал рассказывать Талии о родителях, с которыми вместе прожил вплоть до самого последнего времени, до переезда на купленную фирмой квартиру; к чему, они ведь любили и любят меня, равно, как и я ответно их. Каждый из нас любил и любит по-своему, и эта любовь слишком эгоистична, чтобы быть понята кем-то, кроме носителя самой любви.

Теперь, когда мои отец и мать остались вдвоем, наедине друг с другом, как и двадцать восемь лет назад, наверное, им будет проще и легче. Проще и легче относится к обожаемому чаду, с которым в последние годы ужиться было чрезвычайно сложно: слишком быстро он вырос и стал совсем самостоятельным, настолько, что вот, так и не женился, хотя партия была безупречная, и девушка, как полагается, представлена в качестве будущей невесты и одобрена в этом качестве, да и его работа, о которой было столько споров и пререканий, совершенно засосавшая все свободное время отпрыска, кажется, ставилась им на первый план, вперед любящих его родителей. Кажется, Юнг объяснял, что в поздних браках очень часто случаются подобные конфликты, что они естественны для людей, только в сорок лет обретших долгожданное продолжение рода, а потому старающихся заботиться о нем, не замечая течения времени. Теперь это позади. Теперь можно перезваниваться, часто-часто или ходить в гости, можно без предупреждения, ведь мои родители всегда ждут меня в гости, всегда ждут.

Я не рассказал Талии ничего об этом; если бы она хотела, сама прочла бы об этом в моих глазах. И не стал спрашивать. Обошелся общими фразами, чей подтекст был ясен Талии и без лишних абзацев произнесенного текста.

- Эта боязнь, конечно, накладывает свой отпечаток. Хочется уйти, переменить обстановку: адрес, название улицы и дома, района, может города, имена друзей и знакомых, и еще очень хочется измениться самому, с тем, чтобы не так сильно давили стены собственного прошлого. Не буду красоваться, я действительно боюсь пустых стен. Да, думаю, многие боятся их не меньше меня. И потому ищут, ошибаются, теряют и снова находят, или думают, что нашли - того, кто поможет хоть чуть раздвинуть стены и удержит потолок от неминуемого падения.... На Олю я не надеялся в этом плане, если быть искренним до конца. Я не мог заставить себя полюбить ее, - самые разные были на то причины и интимного и... коммунального свойства. И первая из них - та же, будто в зеркале отраженная, боязнь одиночества. Моя собственная боязнь, в точности повторенная в ней, повторенная настолько хорошо, что она - Лаборантка Оля - увидев ее во мне, сумела избавиться от нее, разглядев со стороны свой страх и, избавившись, тем самым, избавила меня от себя, освободила, как сама сказала мне перед расставанием.

Она действительно оставила меня - без ненужных скандалов, без свар, тихо и мирно, спокойно, будто речь шла о вещах, посторонних нам - но оставила взамен то, без чего и смогла решиться на этот шаг - свою боязнь одиночества, сложившуюся, спаявшуюся с моей. Оля излечилась от нее, излечилась и от меня. Наверное, она вспоминает наш роман, как легкую форму лихорадки, переболев которой, смогла обрести долгожданный иммунитет, освободилась от возможных тяжелых последствий, тех, что забрал с собой я.

После Ольги, полюбить Олесю было и труднее и легче; труднее перейти от дружеских отношений к интимным, легче оттого, что неудачи, как я уже говорил, с легкостью прощались. У нас было несколько попыток, чтобы поломать сдерживающий нас барьер просто хороших отношений и стать любовниками, попыток, предпринимаемых в странное время и при странных обстоятельствах, когда нам казалось, что необычность обстановки или же, напротив, ее камерность, сможет ускорить переход. Хорошо помню, что после каждой неудачи мы долго обсуждали ее причины, возможно, этого не надо было делать, возможно, не надо было так спешить и стремиться получить все и с первого же раза....

Сейчас мне кажется, что мы были неправы с самого начала. Мы обменяли наши отношения, став из друзей теми любовниками, которым прежние чувства уже не ко двору, а новые не по карману. Не знаю, дал ли нам этот переход хоть какое-то удовлетворение, кроме морального. Ей, наверное, все же большее, нежели мне. Олеся, помнится, предлагала мне завести ребенка, примерно в тех же выражениях, будто речь шла о домашнем животном, аргументируя это так: это больше сблизит нас, позволит нам чувствовать некую общую ответственность.... У нее, как и у тебя, был кот, служивший для нас предметом размолвок: я не люблю кошек, не помню, говорил ли об этом. Словом, я отказался. После этого наш роман был исчерпан.

А потом я просто бежал ее. Бросился в чужие объятия с такой поспешностью, будто искал в них убежища от предыдущих, с таким трудом выстроенных, отношений. И, да что скрывать, просто бежал привычных стен, как ее дома, так и того, где прожил всю жизнь, надеясь поскорее переменить общество и следом перемениться самому. Сейчас прежние стены тех домов все еще давят на меня. Уже не так сильно. Возможно, это благодаря нашему с тобой знакомству.

- Возможно, - согласилась Талия. - Или дело лишь в одной Маше?

И пока я пытался заплетающимся языком уверить ее в обратном, моя соседка взглянула на часы и резко, так что скрипнули доски кровати, встала на ноги.

- Мне пора, - сказала она, не слушая меня, и потому с легкостью перебивая. - Уже половина девятого. А тебе еще возиться со шкафом. И с ужином, - немного погодя с мягкой полуулыбкой добавила она.

Я поднялся следом.

- Вызову человека с пиццей по твоему совету.

Талия закивала. А затем неожиданно произнесла:

- Знаешь что, лучше я покормлю тебя сама, - голос ее зазвенел от едва сдерживаемого волнения, словно, приглашая к себе, Талия решилась на нечто большее нежели простой знак этикетной вежливости. Я вспомнил.

- Прости, у меня из головы вон. Деньги... которые я задолжал тебе по карточке. Мы с Машей покупали на твою карточку вместе, я в спешке позабыл кошелек.

Она слушала и не слышала. Когда я закончил, спросила:

- Это так важно?

- Да. Для меня конечно, - я заглянул в бумажник и подал ей новенькую пятисотрублевку. Талия молча положила банкноту в карман и знаком предложила следовать за собой.

Ужин прошел тихо и спокойно. Талия сервировала стол изысканно, но сама почти не ела, правила требовали от меня того же, но сдержаться я не мог. Лишь изредка посматривал на хозяйку, пытаясь понять причины того напряженно звенящего голоса, которым она приглашала меня отужинать. Причин не было, постепенно я позабыл и о голосе, и об оброненной вскользь фразе о Маше, все это окончательно выветрилось из головы, когда, уже после ужина, Талия включила музыкальный центр и поставила диск с мелодиями Франсиса Гойи.

Следующие семьдесят три минуты мы сидели молча. Но это было иного рода молчание, нежели то, что сопровождало ужин. На диване меж нами не было пограничного пространства, я чувствовал тепло, исходившее от ее тела, а Талии, должно быть, в точности так же передавалось мое тепло. Мы молчали и слушали: мелодия, отзвучав, немедленно сменялась другой, следующая третьей. Они были коротки, эти гитарные композиции: легкие переборы струн в тиши студии, в молчании комнаты, и каждая звучала чуть иначе, чем та, что была до нее - медленнее и печальнее или быстрее и радостнее. Они сменяли друг друга прерывистыми мгновениями мертвого фона, но я не слышал его, в то время мне казалось, что одна и та же мелодия, непрерывно изменяясь, все продолжает литься из колонок, расставленных по углам комнаты, наполняя ее тихой и такой простой и прекрасной музыкой.

Я вернулся к себе. Открывая незапертую дверь, я безуспешно пытался намурлыкать под нос хоть одну из услышанных композиций, совершенно напрасно; они продолжали звучать в моей голове, но не могли найти выхода. Мне не хотелось прощаться с музыкой Гойи как можно дольше, и я все пытался по памяти, фальшивя и сбиваясь с ритма, воскресить то, что было давно утрачено, осталось там, за дверью, закрывшейся у меня за спиной, в умолкшем музыкальном центре соседней квартиры.

Войдя в гостиную, я зажег свет. И замер.

На диване, свернувшись калачиком, сидела Маша; должно быть, она задремала, поджидая меня, но яркий свет от трехрожковой люстры немедленно разогнал ее дремы.

Она подняла голову, тряхнула волосами, прогоняя краткий сон, и сказала просто:

- Тебя долго не было.

Я присел на краешек дивана, осторожно коснулся Машиной ноги, покрытой едва заметными белесыми волосками, точно не веря в ее материальность. Она улыбнулась этому моему прикосновению и присев, поцеловала меня.

- У тебя дома хоть шаром покати. Ты что, ходил ужинать? К нашей общей знакомой?

Я кивнул; улыбка ее была заразительна.

- Да, конечно, так куда проще. А ты сказал ей, что мы на пару воспользовались ее кредиткой?... Ну, совершенно напрасно. Я ничего ей не говорила, мог бы и ты помолчать, - и Маша обняла меня.

- Ладно, не дуйся, - она склонила голову мне на плечо. Я чувствовал только легкое прикосновение ее волос, щекотавших мне шею. - Ну должны же быть у нас с тобой свои маленькие секреты. Ото всех, даже от Али. Ты согласен? Согласен? По глазам вижу. Вот и хорошо. А то как же нам иначе вдвоем быть?

Ответа на этот вопрос я не знал. Потому спросил о другом:

- Ты ужинала?

- Да, еще дома. А то разве можно тебя дождаться на голодный желудок?

- Долго ждала?

- Уж порядочно, поверь мне. У Альки ты засиделся, откровенно говоря. Сколько сейчас? - да, засиделся. Чем вы столько времени там занимались?

Она шутила, но я ответил серьезно.

- Слушали Гойю.

- Ну конечно, ее любимого. И неужели все?

- Все. А что еще....

- Честное пречестное? Нет, молчи, а то нарушишь торжественную клятву, тебе это припомнится на страшном суде. Лучше всего для тебя доказать свою невинность - это пройти испытание. Не бойся, я не Торквемада, испытание будет нестрашным, без применения новейших средств глажки и пайки. И проводить его буду лично я.

Она соскочила с дивана и натянула майку на голову, выпростав из рукавов руки и сделав, таким образом, некое подобие маски палача. Худая ее спина немедленно обнажилась.

- Пойдем, - бесцеремонно приказала она.

- Куда?

- Пойдем, сам все увидишь.

И повела меня, тыкая пальцем в спину, в соседнюю комнату. Слабый запах Талии все еще витал в ее стенах. Наткнувшись на несобранный шкаф, Маша замерла, зашарила по стене в поисках выключателя. Я опередил ее. Наши пальцы соприкоснулись - и в этот миг зажегся свет.

Место на постели, где, выспрашивая меня, сидела Талия, осталось в полной сохранности, смятым покрывалом обрисовывая контуры ее тела. Маша немедленно сорвала его и с неожиданной силой усадила меня на кровать, животом прижавшись к лицу.

- Испытание начинается, - торжественно произнесла она. И предстала передо мной полностью обнаженной, для этого ей не потребовалось тратить много времени. Обернулась вокруг своей оси, словно манекенщица на подиуме, и стремительно бросилась на меня, торопясь скинуть мой хлопчатобумажный кокон. И тогда уже я впился в ее губы, опрокинул навзничь, и волосы ее разметались по подушке, а тело податливо соприкоснулось с моим телом. Тут же она освободилась, выскользнула из объятий, отстранила лицо, воскликнула восторженно:

- Испытание должно быть пройдено!

И более не произнесла ни слова: все, рождавшиеся в ней чувства, не нуждались в вербальных символах, да они и не могли быть переведены ни на один язык мира. Просто потому, что не нуждались в переводе.

Наконец, Маша затихла, и медленно повернулась на бок. Бережно, прядь за прядью, она снимала прилипшие ко лбу волосы. Отдышавшись же едва слышно - но с той же странной торжественностью - произнесла:

- Ты преодолел меня. Я верю теперь в безгрешность твоих помыслов и деяний.

И, сказав это, снова уткнулась в мое плечо: усталая, обессиленная, удовлетворенная, счастливая той мгновенной радостью, которую мне посчастливилось, было позволено, разделить с ней. Тотчас же, словно измученная долгим перелетом птичка, обретшая, место покоя своего, так и заснула на моем плече. Не прошло и минуты, - я уже слышал размеренное дыхание Маши и видел, слегка повернув голову, легкую улыбку незаметно покидающего девушку блаженства, - только этой улыбкой, да может быть, сладким сном, оно еще напоминало о себе. Когда и улыбка покинула лицо Маши, я и сам провалился в долгий, но показавшийся протяженным лишь несколько мгновений сон. Не расцвеченный сновидениями, не оставивший воспоминаний о себе, но отнявший взамен одиннадцать часов земного времени.

Когда я проснулся, Маша уже не спала; возможно, мы проснулись одновременно, почти одновременно, в этот час мне очень хотелось, чтобы так оно и было.

А, может, она просто дожидалась моего пробуждения. И когда оно свершилось, сказала:

- С добрым утром. Тебя очень трудно дождаться, оказывается, ты, ко всему прочему еще и невыносимый соня. А мне не хотелось уходить, не предупредив тебя.

- Куда уходить? - не понял я.

- Домой. В твоем холодильнике пусто, я говорила об этом еще вчера, но воз и ныне там, так что горячего завтрака я только к обеду дождусь. Не обессудь, но я к Але. Наверняка, она давно на ногах. Может, уже беспокоится.

В последних ее словах мне послышался проблеск надежды. Я проморгал, не желавшие разлипаться после долгого сна, веки и только спустя минуту или больше понял, что подразумевала под словом "дом" Маша. Странно, почему раньше я не придавал этому такого значения, и только сейчас, помыслив о таких разных, столь неподходящих друг другу, девушках, как Талия и Маша, задумался о невозможной странности отношений меж ними. Хотя бы в некоторой степени осмыслить которые мне, наверное, не представлялось возможным. И все же, едва я подумал об этих отношениях, едва постиг тот простой и вроде бы косвенно известный факт, что Маша постоянно живет у Талии, меня уколола в сердце ледяная заноза. Странная заноза, ведь Маша по-прежнему находилась в моих объятьях.

Или... пока еще.

- Почему ты думаешь, что она беспокоится? - спросил я, приподнимаясь на локте и пристально, как, должно быть, это не раз делала Талия, вглядываясь в Машины глаза. Девушка не хотела вставать, она потягивалась и жмурилась, ровно кошка на печке. Ее маленькие груди с рубинами сосков кололи глаза по-детски невинной обнаженностью.

- Потому что, - она потянулась снова. Задержав дыхание и затем шумно выдохнув, Маша ответила совсем иным голосом, иным тоном, даже лицо ее при этом неузнаваемо изменилось. Передо мной была не та девушка, с которой я провел ночь. Другая, посторонняя, да она походила на прежнюю, но все же была совершенно иной. И от прежней Маши Машу нынешнею отделяла пропасть. Потому что я люблю ее.

И резко села в постели, точно произнесенные слова придали ей необходимый заряд энергии, выбросив из моих объятий.

- Люблю, - повторила Маша. - Неужели это непонятно?

Я поднялся вслед за ней. Перевел дыхание. Отчего-то начала кружиться голова - мой жизненный запас сил внезапно был исчерпан, до дна, перетекший в Машу. И тихо, пытаясь облечь взвихренные мысли в понятные слова, спросил:

- И вы... как вы... давно?

Она тряхнула головой.

- Не знаю, не могу так сказать. Давно, недавно.... Странный вопрос... какая разница?

Я потер лицо. В самом деле, какая.

- А она?

Маша посерьезнела еще больше. Отвернувшись, словно внезапно застеснявшись меня, она принялась быстро одеваться: пестрая маечка, плотные черные колготы с ластовицей.... Почти мгновенно полностью одетая, встала и повернулась ко мне.

- Ты не поймешь.

- Почему же? - я поднялся следом, медленно, словно придавливаемый к земле чужим знанием.

- Потому! - она продолжала изменяться, переменялась с каждым произносимым словом. И эти перемены попросту начинали пугать меня. Потому! Потому что я здесь, а она там. У себя. Одна. Потому что я с тобой. Потому что это она сама отпустила меня. На всю ночь, понимаешь, понимаешь? И потому еще, что я хочу вернуться к ней, хочу быть с ней. Ответь, разве тебе было нехорошо со мной? Нет? Так чего же еще тебе может быть надо?

Она остановилась посреди комнаты, словно внезапно потеряла ориентацию. Я подошел к ней; руку, положенную на плечо, она смахнула с хриплым выдохом.

- Маша, но ведь я... - слабым голосом пробормотал я, не окончив фразы.

- Ты думаешь, ты у меня первый? И далеко не последний, уверяю тебя.

- Зачем ты...

- Я женщина, и это моя слабость. Мне надо это, понимаешь, надо. Хотя, нет, не понимаешь, конечно, не поймешь... ведь я сама не понимаю.... Мне просто необходимо, чтобы кто-то, тот, кто мне нравится, ну, хоть немного, ну как ты, например, взял бы меня. Повалил на кровать, прижал к простыням, тяжестью пресек дыхание.... Сделал то, что предназначено природой. И ему, и мне предназначено, вот в чем мука-то! - эти слова она выкрикнула с каким-то страшным всхлипом, я вздрогнул, услышав его. - А после этого ни о чем больше не спрашивал, еще лучше - ушел бы совсем. Навсегда.

Но ведь это моя квартира, Маш...

Она осеклась.

- Да, ты не уйдешь. И я не вправе.... Господи, так хоть не спрашивай меня о том, что я сама боюсь спросить у себя. Не говори со мной об Але, вообще никак, сделай одолжение. Я очень люблю ее. Это главное. И это единственное, что ты обязан знать. И больше не спрашивай ни о чем. Остальное моё... мои проблемы.

Она замолчала. Осторожно - пальцы дрожали, - я поднял руку и вытер слезы, сбегавшие по ее щекам. Тихо произнес:

- Я понимаю тебя.

- Ничего ты не понимаешь, - возразила она, так же тихо. Совсем-совсем ничего.

Я прижал ее к себе. Она вздрогнула, но не отстранилась. Постепенно успокоилась, перестала всхлипывать и затихла.

- Ничего ты не понимаешь, - повторила она без прежней силы. - Да и незачем тебе. Это очень личное, только между нами. Между мной и ей. И все. Только между нами двумя, больше никто не может....

Маша замолчала. Надолго, я слышал, как часы отзвонили четверть, и продолжили неторопливо отсчитывать минуты. Тик-так, тик-так.

Неожиданно она спросила:

- Ты не обижаешься на меня?

Я покачал головой. Слезы снова навернулись ей на глаза. Но она сдержалась.

- Спасибо. Ты такой... хороший. Хотя и... Правда, очень хороший....

Не окончив фразы, Маша быстро поцеловала меня в щеку и побежала в прихожую. Хлопнула дверь, через мгновение негромко щелкнул замок другой двери. Коридор между двумя квартирами опустел.

А вечером меня посетила снова Талия. Она пришла примерно в тоже время, что и вчера. Наверное, я удивился бы, если бы не она позвонила в мою дверь.

Сев на прежнее место перед шкафом, который все так же покоился на полу, она недолго помолчала, оглядываясь, а затем сказала негромко:

- Ты что-то хотел сказать мне.

Да, наверное, как же иначе. Я подумал неожиданно, а чем занята в эти минуты Маша, одна в пустой квартире Талии. По каким-то неведомым, но интуитивно понятным причинам, они никак не могли сойтись у меня, предпочитая общение со мной наедине, и каждая при этом выбирала свой вид общения. И приходили в свое, строго определенное, верно, оговариваемое заранее, время.

Я кивнул и присел рядом с Талией. Она не отстранилась, но и не повернула головы, смотрела прямо перед собой, не отводя взгляда и ожидая моих слов.

- Я думал, что ты живешь одна, - медленно произнес я, этой фразой выразив все, перечувствованное за сегодня.

Талия покачала головой.

- Как и ты.... Видишь, я тоже не выношу одиночества. Это медленная тупая боль, сравнимая разве с зубной болью, постоянно ноющая и не дающая ни минуты покоя. Я предпочитаю уколы иной, сильной боли, чтобы после них почувствовать краткое наслаждение покоя. Ведь когда боль проходит, тебе кажется, что это навсегда - и, по-своему, это тоже счастье.

Я молчал, хотел ответить ей, но слова, кружившие в мозгу, не собирались во фразы, а построенные прежде не подходили для этого.

- Наверное, эта боль - колющая больно, но проходящая быстро и нужна для того, чтобы жить... - она помолчала. И закончила неожиданно: - Просто жить. Я тоже не верю в гармонию чувств, гармонию отношений, не верю в гармонию вообще, ибо она для меня - величина ненаблюдаемая. Зимой я дрожу от холода, летом изнываю от зноя, весной хандрю и болею от авитаминоза, осенью... - новая пауза, - Пожалуй, только осень, редкая осень приносит мне успокоение. Но, увы, лишь мне одной, Маша не любит осени.

Это неожиданное упоминание наперсницы Талии заставило меня вздрогнуть.

- Она легкая девочка, - продолжила Талия, - и потому душе ее требуется все яркое, сияющее, новое, все, охваченное восторгом; она боится листопада, ибо он напоминает ей о неизбежном, а все неизбежное для нее означает смерть. Наверное, ты и сам догадался об этом. Зиму она обычно хандрит, и на время каникул я вожу ее на юг, куда-нибудь далеко на юг, где тепло и зелено, где нет смены времен года, и все время лето, и поэтому кажется, будто смерть никогда не наступит. Возвращаясь, она часто болеет, укоряет себя, что не смогла запастись южным солнцем, напротив, растратила весь запас жизненных сил на жаркое лето чужих стран; вместе с ней болею и я, быть может, это служит ей хоть маленьким утешением. Но все равно, она не может жить без солнца...

Талия замолчала, задумчиво глядя на несобранный шкаф, лежащий на полу. И неожиданно спросила:

- Долго ты с ним возишься? - недоумевая, я посмотрел на нее. - Я имею в виду твои попытки самостоятельно собрать это вместилище одежды.

- Дня четыре, - я не понимал причин ее интереса. - Хотя должен был уложиться в вечер четверга. Еще до... - я не знал, как сказать, - до того, как мы с тобой...

- Ошибка в чертежах?

- Да нет. Скорее человеческий фактор. Я не технарь по натуре. А почему ты спрашиваешь?

Она не дала прямого ответа, казалось, Талия сама не знала, с чего вдруг задала этот вопрос.

- Так просто подумалось. Он вроде бы бессмыслен сейчас, занимает кучу места, мешается под ногами. Но ты с ним возишься, пытаешься соединить одну деталь с другой, приспособить их как-то вместе, неудачно, все меняешь и делаешь заново, - она замолчала. - В сущности, этому шкафу ты посвящаешь часть своей жизни, и если у тебя ничего не получится, то он, этот жизненный отрезок, будет напрасным.

- А если нет?

- Шкаф будет служить тебе долгие годы, может быть, всю жизнь. И чем дольше ты с ним возился при постройке, тем памятнее и дороже тебе он будет, порой и откроешь его только затем, чтобы вспомнить об этом.

С этими словами Талия осторожно коснулась носком домашней туфли боковой стенки шкафа. Нежданная пауза затянулась, мы оба не знали, чем ее заполнить.

- Наверное, я мешаю тебе его доделать, - наконец произнесла она.

- Нет, не очень. В последние дни я вовсе не занимался его постройкой. Да мне и некуда с ним спешить. Это покупка на будущее, сейчас мне еще нечего туда класть, я от силы на треть заполню его вещами.

Талия невольно улыбнулась.

- Шкаф развития. Хороший символ, к тому же, так идущий тебе. У меня никогда не было пустующих шкафов. Купи я шкаф сейчас, он немедленно, он обязательно станет заполнен самыми различными вещами, пускай и не предназначенными для хранения в шкафах....

- Вам, женщинам...

- Нет, дело не в женской привычке захламлять каждый угол кучами вещей. Дело в сути самого шкафа, в том, что для меня он не может быть полупустым, - видя, что я не понимаю ее слов, Талия вздохнула несколько раз, словно собираясь что-то произнести, но затем махнула рукой. Почти безнадежно. - Это не так важно, как ты подумал. Просто слова, отпущенные на ветер.... Забавно, помнится, я начинала этот разговор с одиночества, а вышло, что к нему приплелся твой шкаф. Интересно... - она снова замолчала и снова добавила невпопад: - Все же, у каждого из нас свои склонности к приятным и неприятным жизненным ощущениям. У тебя свои, у меня... совсем иные.

И снова коснулась мягкой домашней туфлей стенки шкафа.

- Маше тоже необходимо пустое место в шкафу, - неожиданно произнесла она. - Нет, не для развития, не на будущее. На сегодня. Ей нужно такое место, я, конечно, утрирую, где она всегда может спрятаться ото всех.

- И от тебя? - не знаю, зачем я задал этот вопрос. Талия поежилась.

- Да. И от меня, - произнесла она после долгой паузы. - Ей жизненно необходимо свободное пространство, немного, совсем чуть-чуть, но чтобы оно принадлежало только ей, и никто, кроме нее, не имел на него никаких прав, она замолчала, сорвался голос. - Каждому человеку необходимо свободное пространство своего "я". Всякой близости человеческих отношений есть свой предел; преступивший его либо поработит того, чей предел он нарушил, либо изгонит того прочь и этим поработит самого себя.... Поэтому Маше так нужен ее пустой угол в шкафу, где она всегда отыщет тишину и покой своего заповедного места, безлюдной гавани, куда внешний мир не смеет пробраться.

Ее туфля коснулась шкафа. Я невольно следил за этими прикосновениями, они что-то значили для меня, нечто пока еще неразгаданное, но связанное с нашей неспешной беседой, с моей гостьей... да и со мной, наверное.

- Со мной было однажды нечто подобное. Давно, кажется, в другой жизни. Задолго до Маши. Я не буду рассказывать тебе всей истории - она покажется тебе банальной, она и есть банальна, скажу лишь, что когда-то я жила одна, совсем не чувствуя этого. Тогда мне нравилось, что никого нет рядом со мной, я хотела полной свободы действий - и я имела такую свободу. И была одна... душа, к которой я испытывала страсть, - я говорю так намеренно, чтобы не дать тебе козырей узнавания в руки, пускай мой давешний партнер будет считаться для тебя существом аморфным, неким андрогином. Страсть порой не признает половых различий, тебе известно об этом.... В то время я желала эту душу так, как позволяло мне мое желание. Душа эта... она разделяла мои чувства. Но пыталась соизмерить со своими чувствами, возможностями и желаниями, тем самым, ограничить их. Из-за этого мы часто, слишком часто имели причины для взаимного непонимания, как следствие недоверия, доходящего до пустых ссор и бессмысленных обвинений. Я видела выход в большем, нежели было, сближении, стремилась, как могла, к моей возлюбленной душе навстречу, искала спасения от наших неизбежных различий, от всех банальностей, что разделяли нас, в совершенном слиянии наших душ, в полной гармонии, в которую не верила и сама. В гармонии абсолюта, подобной - я увлекалась в то время даосизмом - знаку инь-ян. Я приводила этот знак в пример моей возлюбленной душе, не понимая, что моя трактовка этого знака отличается от общепринятой. Если бы он создавался на основе моих мыслей, то выглядел бы иначе. Ведь у двух существ лишь малая часть их естества, телесного и духовного, проникнута сущностью другого, та, что выглядит инородной точкой в знаке чужого цвета. А та линия, что соединяет их, на деле кладет предел, который необходимо сохранять в священной неприкосновенности для вечного кружения, вечного перетекания одного знака в другой в сфере их взаимоотношений.

Я нарушила неприкосновенность этого предела с невозможной легкостью, отчего нарушение это осталось мной незамеченным: я возрастила в себе бусинку возлюбленной моей души до шара, едва не поглотившую меня саму. Едва не перемешавшуюся со мной в единый круг мертвого серого цвета - бездвижный и оттого безнадежный. И увидев то, что я пытаюсь сотворить, возлюбленная мая душа бежала от меня, бежала вместе с раздувшимся во мне своим "я", со всем тем, что во мне принадлежало ей.

А я... - она грустно усмехнулась. - Но тебе, кажется, понятен исход. Мне осталось добавить совсем немного.

Моя соседка замолчала, точно выбирая нужные слова, из того множества, что хотела сказать. Я ждал, и взгляд мой замер на ее ступне, обутой в легкие домашние туфли, которой она изредка касалась стенки лежащего на полу шкафа.

- Город забрал возлюбленную мою душу, - глухо произнесла Талия. Голосом, который я не узнал и оттого вздрогнул невольно. - Всемогущий город возжелал ее и растворил в себе, стоило ей поддаться ему. Возжелал ее такой, какой она была в то время, со всеми радостями и горестями, проблемами и их разрешениями, чувствами и страстями... тем, что имела она, и что получила от меня в качестве неравноценной замены. Город принял ее в свое чрево, вместе с другими, коим уготовано было уйти в него в тот день. И с той поры он давит и на меня, желая забрать то, что не получил в возлюбленной моей душе, то что душа все же смогла оставить во мне, прощаясь навеки.

Мне осталось не рабство, - продолжала Талия, - нечто иное, более схожее с наркотической зависимостью от возлюбленной души, той, которой не стало, которую принял и рассосал в себе всемогущий безликий город. От той части и себя и ее, что душа забрала из меня в момент своего бегства, той части, что осталась вакуумом во мне. В то время, сразу после нашего разрыва, я нуждалась в ней, нуждалась больше всего, тогда я не принимала нашего разрыва, считая его лишь необходимой тратой времени перед тем, как нам соединиться вновь, тратой, мне кажущейся бесцельной, но для нее, возможно, решающей: почувствовав отсутствие части себя, она должна решиться. И тогда все вернется на круги своя, в тот круг, о котором я так мечтала. Но она не вернулась, не вернулась совсем, и когда я поняла это, когда ощутила вакуум внутри себя на месте возлюбленной моей души, я потеряла веру в мир....

А потом я пыталась создать его заново - заполнив пустоту в себе тем, что я когда-то хотела иметь. Но, увы, не тем, что было там прежде, до того, как частицу себя я отдала душе, взяв ее часть в себя. Я уже не могла прожить без возлюбленной моей души, с этой не восполняемой потерей мне было не выжить.

Тихий стук - туфля упала на ковер.

- Мне нужно было заполнить пустоту, мне нужна была замена. С фантомом возлюбленной моей души, с вакуумом внутри себя, я не смогла бы протянуть все это время. Как бы я не стремилась к этому - он неизбежно поглотил бы меня или прорвался наружу горячечным безумием. Мне нужна была замена, и мне повезло в поисках ее; хотя, наверное, то, что случилось, нельзя назвать везением. Скорее... - она замялась и не нашла нужных слов. - Это была Маша. Не знавшая наших отношений с ушедшей в никуда возлюбленной моей душой, она все же решилась и смогла заменить мне прежнюю мою привязанность и мою страсть. Почему - я не смогу ответить. Прежде она была простой наследницей, которую я не замечала в безумном своем стремлении к соединению с возлюбленной душой, - и оттого, наверное, нам было легче отыскать дорогу, приведшую друг к другу.

Конечно, это произошло не сразу, да я не рассчитывала на подобное. Только время, благотворное для Маши, но убивающее меня, сблизило, а затем и соединило нас. Она полюбила и этим стала для меня и памятью и болью, и надеждой и радостью. Тогда я была почти уверена, что так оно и случится, что нам предназначено быть вместе и что мы соединимся. Лишь сейчас я начинаю понимать, насколько призрачен, мал, ничтожен был случай, сведший нас, сблизивший настолько, что моя..., что Маша заговорила о любви ко мне. Это был такой мизер, говорить о котором всерьез было бы престранно. Счастливый случай, не более того, происшедший позапрошлым летом у меня на даче... я не расскажу о нем сейчас, не смогу. Пусть лучше сама Маша расскажет тебе о нем, если ты попросишь ее, и она будет в настроении рассказывать. Шанс быть вместе целиком исходил из того случая на даче, вроде бы незначительного, но имевшего исключительные последствия, и более всего - именно для нее, моей... для Маши.

Счастливый случай, - продолжила Талия, - так странно сейчас говорить об этом.

- Ты любишь ее? - решился спросить я. И замер, ожидая ответа и не сводя с обнаженной ступни взгляда, который так и не решился соединить с взглядом Талии.

Она неожиданно долго молчала, прежде чем отвечать мне.

- Я не могу без нее, - тихо сказала Талия. - Я говорила, - Маша, это моя память, моя боль, моя радость. Мое прошлое, оставшееся в настоящем, перенесенное в будущее. Разве может быть позволено мечтать о большем?

- И все же она... - я не договорил, но Талия неохотно кивнула и тотчас тряхнула волосами, будто мгновенно отгоняя навязчивые видения, возникшие в ее памяти при моих словах. Она не воспротивилась им, лишь сказала просто:

- Ты человек умеющей забывать; в этом твое малое счастье. Когда через год после последней нашей встречи мы снова увидимся с тобой, она, эта встреча, скажет тебе лишь то, что мы были знакомы, хорошо знакомы, но это в прошлом, а теперь знакомство наше, потеряв прежние связи, стало шапочным, ни к чему не обязывающим. Твое увлечение позабыто, стало одним из увлечений. И, если ты вспомнишь о нас, после нежданной встречи, то лишь как о чем-то давно прошедшем.

Я не осмелился возразить Талии. Просто слушал.

- В этом Маша очень похожа на тебя. Она, как и ты, всегда в поиске, в движении, пускай поиск этот мотивируется иначе и преследует иные цели. Я не могу воспрепятствовать им: та часть меня, что принадлежит ушедшей возлюбленной моей душе, не может отнять у нее это право на поиски, другая же часть, истинное мое "я", доставшееся с рождения и оставшееся в меньшинстве, в эти минуты и дни изнывает от сердечной боли. Но боль проходит, когда она возвращается, а Маша возвращается всегда и дарит мне вместо боли блаженство.

Я поднял глаза и, наконец, встретился с ней взглядом.

- Тогда, ответь, что же я для нее?

- Она сама ответит тебе, если ты решишься спросить, - и, видя, сколь резко изменилось мое лицо, добавила тихо: - Но, кажется, ты уже задавал этот вопрос.

Я нехотя кивнул в знак согласия.

- Я знаю тебя, - Талия положила ладонь мне на колено, повернувшись, она смотрела мне прямо в глаза, и этот взгляд жег, я не мог вытерпеть его долее нескольких мгновений и спешно, боязливо опустил глаза. - Мы говорили с тобой о многом, и поэтому я могу сказать, что знаю тебя. В той мере, чтобы просить. Одна услуга, всего одна, не для меня. Для нее. Небольшая, быть может, она поначалу причинит тебе боль, но эта боль будет короткой и быстро уйдет, оставив тебя таким, каков ты был до нее. Кольнет и исчезнет, и круги дней твоих будут столь же стремительны и столь же полны, как прежде.

Я понимал, чувствовал, что должен сейчас же, немедленно, еще до того, как Талия попросит меня, согласиться и дать слово, выполнить ее просьбу; но никак не решался перебить затянувшееся молчание. Талия видела, ощущала, как и я сам, мои колебания, ждала их разрешения, ждала, не сводя с меня своего проникающего взгляда, с которым я не мог, не имел сил встретиться.

И она победила. Снова. Я кивнул.

- Что бы то ни было, хорошо. Я согласен.

Она вздрогнула от сознания моей вымоленной сопричастности. И заторопилась с объяснениями; руку с моего колена она тотчас убрала, но я еще чувствовал это последнее ее прикосновение.

- Очень прошу тебя, не отказывай ей, пока она сама не оставит тебя. Не уходи первым. Дождись. Я знаю, это может быть больно, это больно наверное, но боль коротка, как укол, я говорила об этом, а покой, наступающей после такой короткой боли можно именовать счастьем.

Я закрыл глаза. И медленно кивнул. Подтверждая свою сопричастность.

Талия поблагодарила меня, излишне горячо, словно в эти минуты речь шла о ней самой. Неподдельным было ее облегчение, когда она, стоя в коридоре, снова и снова благодарила - как это не походило на прежнюю Талию, которую я узнал за прошедшие два дня! - и, высказав все, накопившееся в душе, прощалась со мной, не решаясь окончательно проститься. Прощалась так, словно покидала меня навсегда, словно корабль, стоявший по ту сторону двери уже подал прощальный гудок, и вот-вот собирался отчалить, ожидая лишь только одну, медлившую с расставанием пассажирку. И она, спеша, все никак не могла уйти и повторяла слова, значившие для нее невыразимо много... почти неосязаемые мною слова.

Слова слепой благодарности.

Так странно и так больно было мне слышать их.