«Шанидар»

Я слыхал, эсхатологи считают, что у таких, как мы, нет будущего. Человек, говорят они, всего лишь мост между обезьяной и сверхчеловеком, заржавелый старый мост, который нам не дано ни сохранить, ни отремонтировать, равно как не в наших силах помешать взрываться звездам за пределами освоенного пространства – Вилда или же превратить зимний снегопад в дождь. Для людей вообще, и для каждого из нас, нового начала быть не может. История, которую я вам сейчас расскажу, – это повесть о возобновлении и воскрешении, о том, как философы этого обреченного города оказались одновременно правы и неправы, история, если хотите, о конце и начале, которые иногда, как то ведомо старикам вроде меня, становятся неразделимы.

Для меня конец цивилизации наступил на семнадцатую ночь моей пятидесятой – или то была пятьдесят первая? – зимы в Городе Боли. Кто-то называет его Ледопад, кто-то Призрачным Городом – городом огней и туманов, топологическим, и, как утверждают некоторые, духовным центром тысяч деградирующих миров. Эсхатологи назвали его Никогде, что означает, по моему разумению, «Последний Город», или «Потерянный Город». Сам я предпочитаю последнее из названий, хотя само по себе название не столь уж и важно. Важны лед, снег и мороз – такой лютый, что дыхание разбивается ледяными кристаллами, сталкиваясь с затвердевшим от стужи воздухом, а плоть – если кто-то окажется достаточно глуп и позволит воздуху этого заброшенного города коснуться своего обнаженного тела – плоть превращается на ваших глазах в камень. И значимы люди, отрицающие важность плоти, люди, ищущие новое начало.

Он пришел ко мне в мастерскую в тихую ночь, когда воздух был черен и неподвижен, а тишину нарушали лишь шипение и гул машин, скользящих на воздушной подушке по городским улицам, плавящих и разглаживающих лед накануне нового дня. Я увидел бледного юношу с живыми карими глазами, поблескивающими из-под капюшона парки. Борода у него оказалась столь густой и черной, что его легко можно было принять за уроженца Геены или Шейдвега, а не, как он утверждал, Летнего Мира, где люди почти безволосы, а кожа их темна, как кофе. Густые брови и широкое лицо с выступающими скулами придавали ему сходство с алалоем, что было модным – вскоре вы поймете этому причину – лет двадцать назад. Стоя в каменном коридоре и стряхивая с коньков комья тающего снега, он пояснил, что нуждается в моих услугах.

– Ведь вы Райнер, скульптор? – уточнил он, заговорщицки понизив голос. Я ответил, что так меня называют в этом городе. – Я хочу, чтобы вы проявили все свое умение, – заявил он. – Потому что хочу стать алалоем.

Я провел его в чайную комнату, где он снял с ботинок лезвия и бросил мокрые рукавицы на мраморный столик, который мне за немалые деньги доставили с Уррадета. И хотя я не был в настроении изображать из себя радушного хозяина – мой белый халат был заляпан кровью и мозгами, к тому же, меня ждали кое-какие дела – я все же предложил ему квас или кофе. К моему удивлению, он предпочел кофе.

– Квас затуманивает мозги, – заявил он, глядя мне прямо в глаза и не обращая ни малейшего внимания на фрески, которыми были расписаны все стены в комнате. – Крепкие напитки заставляют людей забывать о намеченных целях.

Вызвав домашника, я спросил юношу:

– Так вы хотите стать похожим на алалоя?

Он затряс головой.

– Я желаю стать алалоем. Полностью.

Я рассмеялся.

– Вы же знаете, что мне это не по силам. Законы вам также известны. С телом вашим я волен делать что угодно, но…

– А Гошеван?

– Гошеван! – воскликнул я. – Ну почему все приходящие ко мне молодые люди обязательно спрашивают про Гошевана? – Тут явился домашник, и я выместил раздражение, громко велев ему принести кофе и квас. Когда домашник укатился, я добавил: – Всяческих историй про Гошевана существует больше, чем мертвых звезд в Вилде. Что вы хотите узнать о Гошеване?

– Я знаю, что он пожелал того же, чего желаю я. У него была мечта, которая…

– Он был мечтатель, фантазер! Так вы хотите узнать все о Гошеване? Ладно. Я повторю для вас историю, которую рассказываю всем молодым людям, приходящим ко мне в поисках ночных кошмаров. Вам удобно сидеть? Тогда слушайте внимательно…

Домашник принес кипящие напитки в двух огромных, покрытых теплоизоляцией кувшинах, что выдувают на Фосторе, неуклюже разлил темные жидкости в хрупкие мраморные чашечки, и я начал рассказ о Гошеване:

– Жил на Летнем Мире молодой аристократ, которого весьма интересовали древности и старинные книги – некоторые даже говорили, что он побывал на Ксандарии и подкупил библиотекарей, чтобы ему продали часть Киотской коллекции со Старой Земли, – причем интересовали больше, чем управление своими поместьями. Он слыл эрудированным и утверждал, что человеку следует изучать человека, а не то, как вырастить дополнительные пять тонн кофе на той же площади. Настал день, когда жизнь утомила его, и он сказал:

– Мои с-сыновья – жалкие черви, кормящиеся б-больной плотью этой прогнившей цивилизации. Вместе с моими женами они п-плетут против меня интриги и хихикают, когда те жены с-спят с другими мужчинами.

И потому Гошеван продал свои поместья, освободил рабов и сообщил семье, что отныне им всем предстоит зарабатывать себе на жизнь мозолями на руках и напряжением умов. Он оплатил проезд на даргинском звездолете и направился к рубежам освоенного пространства.

Но всем известно, что даргинцы себе на уме, и стоит ли удивляться, что они не предупредили его о смеющихся прудах на Даркмуне? Гошеван ни о чем не подозревал и потому провел два сезона на этой пасмурной, душной и влажной планете, выкашливая кусочки легких, пока хирурги методично вырезали спирулл из его мускулов, потом ждали, присматривались и вырезали вновь.

Поправившись, он нашел фравашийского торговца, согласившегося отвезти его на Йаркону. На Йарконе он обрил себе голову и укутал тело лохмотьями, чтобы пилигримы-хариджаны, с которыми он там сошелся, позволили ему примоститься в уголке перевозящего паломников корабля. Вот таким образом, седой и насквозь пропахший многолетним потом и грязью, он появился в Никогде подобно любому другому ищущему.

Хотя стояла поздняя весна среднезимья и было не по сезону тепло, его оглушил холод и ошеломила яркость нашего города. Он купил, изрядно переплатив, темные очки и лучшие меха шагшая, подбитые шелком. «Улицы здесь из цветного льда», – произнес он изумленно, потому что прежде ему доводилось видеть лед лишь в бокалах с экзотическими напитками. И он изумлялся пурпуру и зелени глиссад и смеющимся детям, которые гонялись друг за дружкой на коньках по оранжевым и желтым дорожкам. Серебристые шпили и башни в это время года покрываются тонкой ледяной корочкой, рассеивающей белый весенний свет, и весь город сверкал и искрился.

– Здесь красиво, – молвил он. – Но это фальшивая красота выдумки и загнивающей цивилизации.

И, кутаясь в зимние меха и ковыляя на только что купленных коньках, побрел по улицам, чтобы проповедовать.

На большой площади возле Хофгартена, где жители Призрачного Города – благородные и простолюдины, гадатели по магическим кристаллам и эсхатологи, канторы и хариджаны, свахи и шлюхи – встречались и прогуливались на свежем воздухе, он заявил:

– Я обращаюсь к тому, что в-внутри каждого из вас. К тому, что м-меньше человека, но также и б-больше его. – И впал в ярость, потому что никто не стал слушать низенького, закутанного в меха провинциала, который заикался и едва стоял на коньках. – Вы п-пилоты, – надрывался он, – вы г-гордость галактики. Вам, чтобы добраться от Симума до Уррадета и дальше, до Джакаранды, нужно меньше времени, чем даргинам на подготовку первого из восемнадцати прыжков с Летнего Мира до Даркмуна. Вы пронзаете Вилт, погрузившись в дебри математики и снов, и говорите себе, что видели нечто вечное и невыразимое словами. Но вы забыли, как наслаждаются видом полевого цветка! Вы даете клятву не обзаводиться семьями и детьми, а потому вы и больше, и меньше, чем мужчины.

Когда же пилоты отвернулись от него, попивая квас и ледяное вино, он заявил историкам и рассказчикам, что они даже понятия не имеют об истинной природе человека. И они, эти надменные профессионалы нашего города, гордо задрали носы и продолжили разговоры о Гее и Новой Земле, словно Гошеван был невидимкой. Тогда он заговорил с программистами и холистами, с инопланетянами с Фраваши и сектантами, называющими себя Друзья Бога, с хариджанами, с погонщиками червей, со свахами и плетельщиками, и наконец преполнившись великой печали и тоски, застегнул свои меха и отправился в самые дебри Гостевого Квартала, где мог заплатить за компанию того, кто его выслушает.

Из-за одиночества, а также из-за того, что многие годы не знал женщины, он нашел себе удовольствие среди шлюх низкого пошиба, которые в те времена красили кожу в малиновый цвет, а тело делали узким и гибким, как у змей. Пытаясь заполнить пустоту в душе, он начал курить тоалаче и в одно прекрасное утро проснулся в постели с четырьмя куртизанками с Джакаранды. Они спросили его, все ли маленькие смуглые мужчины обладают такой потенцией, и посоветовали испробовать радости совокупления с инопланетными друзьями Человека, – радости, по их словам, настолько великие, что мужчине, имевшему дело лишь с женщинами, их невозможно даже вообразить. Гошеван же, ужаснувшись содеянному и позабыв о том, где находится, принялся отчаянно ругаться и орать, а под конец повелел продать куртизанок в рабыни для работы в поле. Он швырнул им мешочек с бриллиантами, прицепил лезвия к ботинкам и два дня катался по глиссадам, пока не пришел в себя.

Тут я прервал рассказ, чтобы наполнить наши чашки. Юноша не сводил с меня настороженного взгляда проницательных карих глаз, наблюдая за каждым моим движением и наверняка мысленно оценивая правдивость моих слов. В комнате было очень тихо и холодно, я ясно слышал его медленное ровное дыхание. Кивнув, он спросил:

– А потом?

– Потом Гошеван принял решение. Видите ли, он надеялся увлечь людей своей мечтой – то есть забраться подальше в нетронутую глушь и вести, как он ее называл, жизнь «человека природы». А модель такой жизни он, конечно же, нашел у алалоев. И когда обнаружил, что не может им подражать, то решил к ним присоединиться.

– Благородное решение, – заметил юноша.

– Решение безумца! – почти выкрикнул я. – Кем были те алалои, которыми он столь восхищался? Мечтателями и безумцами. Были и остались. Они явились на эту планету с первой волной экспансии, когда Старая Земля была еще юной и, как утверждают некоторые, радиоактивной не хуже плутония. Пещерные люди! Они пожелали стать пещерными людьми! Вызвали в своих хромосомах обратные мутации, уничтожили свой корабль и стали жить в замерзших лесах. А теперь пра-пра-пра-правнуки их пра-пра-правнуков охотятся на мамонтов ради мяса и умирают задолго до своей сотой зимы.

– Но умирают счастливыми.

– Кто знает, как они умирают? – буркнул я. – Вот Гошеван и пожелал это узнать. Он отыскал меня – ему сказали, что как-то давно, еще в те годы, когда я работал по найму, я первым выполнил операцию, причем на самом себе, дабы доказать свое мастерство скульптора по плоти. «Превратите меня в алалоя», – умолял он в этой самой комнате, где мы попиваем кофе и квас. И я посоветовал ему: – Сходите к любому сетику в нашем квартале, он быстро избавит вас от навязчивых идей.

– Я з-заплачу вам десять миллионов таланнов! – крикнул он. Но его провинциальные деньги ничего не стоили в Призрачном Городе, о чем я ему и сказал.

– Алмазы, – не унимался он. – У меня есть две тысячи каратов Йарконских «голубых звезд».

– За эту цену, – сказал я, – я могу удлинить ваш позвоночник на восемь дюймов или превратить вас в прекрасную женщину. Могу осветлить вам кожу и сделать волосы белыми, как у куртизанки с Джакаранды.

Тогда он хитро взглянул на меня и добавил:

– За вашу работу я заплачу информацией. Я знаю координаты фиксированных точек Агатанжа.

Я рассмеялся и спросил:

– Как можете вы знать о том, что пилоты нашего города не могут найти уже три тысячи лет?

Выяснилось, что он действительно знал. За деньги, вырученные от продажи своих поместий, он вызнал местонахождение этого легендарного мира у встреченного на Даркмуне пилота-ренегата. Я навел справки в городском архиве; библиотекари так и забегали, услышав мой вопрос. Потом на проверку моей информации послали молодого пилота, и я сказал Гошевану, что ответа нам придется ждать от двухсот до трехсот дней.

Его информацию оценили в десять тысяч городских дисков! Пилот, заново открывший Агатанж, оказался очень хорошим. Слившись воедино со своим легким кораблем и начав доказывать теоремы вероятностной топологии – или что там проделывают наши знаменитые пилоты, когда хотят упасть сквозь пространство, не являющееся пространством, – он промчался сквозь все его узкие туннели, ныряя из окна в окно с такой точностью и изяществом, что вернулся с Агатанжа всего через сорок дней.

– Вы можете разбогатеть, – сказал мне Гошеван одним ясным, искрящимся днем мнимой зимы. – Выполните мою просьбу, и все мои диски станут вашими.

Я не стал отнекиваться, привел его в мастерскую и начал резать. Я лгал самому себе, мысленно твердя, что это вызов, проверка моего мастерства и умений – для преданного своему делу скульптора диски не самое главное в жизни. Я раздвинул его нижнюю челюсть и стимулировал максимальный рост альвеольных костей, чтобы челюсти смогли удерживать более крупные имплантированные зубы. Угол самого лица я расширил, создавая место для нового жевательного аппарата, достаточно мощного для разгрызания мозговых костей. И, разумеется, поскольку лицо теперь выдвинулось вперед, мне пришлось для защиты глаз снабдить череп надбровными валиками из синтетической кости. На эти изменения мы потратили почти целую зиму, но они стали лишь началом.

Пока он корчился под моими лазерами и скальпелями, изо всех сил стараясь сохранить на лице спокойствие заснеженного поля, я взялся за его тело. Для поддержки новых огромных мускулов, запущенных в рост по разработанному на Фраваши методу, пришлось полностью переделать весь костяк. Я расширил пластинки и спикулы ячеистой костной ткани и укрепил сами стержни и крепления сухожилий, удлинил не менее чем на три миллиметра мозговые столбики длинных костей. Пришлось испещрить множеством проколов кожу – я проникал под эпидермис, удаляя почти все потовые железы, чтобы мех будущей одежды не намок от пота, и он не замерз бы насмерть при первом же дуновении мнимой зимы. Темная кожа не смогла бы вырабатывать достаточно витамина D для поддержания в костях нужного уровня кальция во время долгих сумерек глубокой зимы, и я ингибировал его меланоциты[1] (мало кому известно, что у всех людей, светлокожих или темнокожих, имеется примерно одинаковое количество меланоцитов), после чего его кожа стала не темнее, чем у уроженца Торскаллы. А в качестве завершающего, как мне тогда думалось, штриха, я заставил всю поверхность его тела покрыться тонкими, почти невидимыми волосками, укутавшими Гошевана, словно коричневый мех, от бровей до кончиков пальцев на ногах.

Я остался очень доволен творением своих рук, но в то же время начал побаиваться, потому что Гошеван превратился в такого силача – полагаю, сильнее любого из алалоев, – что смог бы при желании с легкостью вырвать из моей груди ключицу. Но он все еще не был доволен и потому сказал мне:

– Осталось самое важное – то, что вы еще не сделали.

– Любой алалой не отличит вас от родного брата, – возразил я. Но он уставился на меня темными глазами фанатика и спросил:

– А мои с-сыновья, если мое с-семя случайно окажется совместимым с организмом женщины-алалоя? Разве кто-нибудь назовет моих ублюдочных, со слабой челюстью сыновей своими братьями?

В ответ я только и смог, что процитировать закон: «Человек может делать со своим телом все, что пожелает, но его ДНК принадлежит его виду». И тогда он ухватил меня за предплечье с такой силой, что мне показалось – мышцы сейчас оторвутся от кости, и заявил:

– Сильные люди создают собственные законы.

Я на мгновение испытал жалость к этому странному человеку, желавшему лишь того, чего желает каждый мужчина – сына, похожего на себя, да немного душевного покоя, – и потому нарушил закон цивилизованных миров. То был вызов, понимаете? Я облучил его семенники и обработал их для верности ультразвуком, убив сперму. Я, разумеется, не мог прибегнуть к помощи мастера-плетельщика, потому что все мои коллеги презирали незаконную деятельность. Но я знал, что не зря имею репутацию мастера-скульптора – а что такое плетение генов, как не хирургия на молекулярном уровне? И я залез в его тубулы, а потом долго и кропотливо расщеплял ДНК стволовых клеток и вызывал мутации в получившихся фрагментах. Теперь вновь созревающие сперматозоиды дадут жизнь сыну, похожему на него.

Когда я закончил эту тончайшую из тонких операцию, на что ушло почти два года, Гошеван встал перед зеркалом в моей мастерской, вгляделся в себя и объявил:

– Вот он, Homo neandertalis. Теперь я меньше, чем человек, но одновременно и больше, чем он.

– У тебя вид дикаря из дикарей, – подтвердил я, а затем, думая напугать его, добавил то, что утверждали почти все, говоря об алалоях: – Они живут в пещерах и не знают языка. Они по-животному жестоки со своими детьми: они пожирают чужаков, а может быть, и друг друга.

Услышав мои слова, Гошеван рассмеялся и ответил:

– На Старой Земле, в столетие холокоста, в месте под названием Шанидар, неподалеку от Загросских г-гор в Ираке, обнаружили неандертальское погребение. Археологи нашли скелет сорокалетнего м-мужчины, у которого не было руки ниже локтя. Они назвали его Шанидар I и установили, что руку он потерял з-задолго до смерти. В могиле другого неандертальца, Шанидара IV, нашли пыльцу нескольких видов цветов, перемешавшуюся с фрагментами костей, камешками и пылью. И я вот о чем хочу спросить тебя. Скульптор: м-можно ли называть людей дикарями, если они заботились о калеках и отдавали уважение умершим, осыпая их яркими цветами?

– Но ведь алалои другие, – возразил я.

– Посмотрим, – сказал он.

Тут я должен честно признаться, что недооценил его, приняв за безумца или жертву самообмана, обреченную на смерть уже в десяти милях от Никогде. По договору между основателями города и алалоями нам принадлежал лишь один-единственный остров – хотя и достаточно большой, – и отцы города свято блюли соглашение. Лодки бесполезны из-за айсбергов, забивающих Пролив, а ветроходы потенциальных контрабандистов и браконьеров расстреливают с воздуха. Я даже вообразить себе не мог Гошевана, шагающего пешком через Старнбергзее – Старнбергское море, когда оно замерзает глубокой зимой, и довольно ехидно поинтересовался, каким образом он намерен отыскать алалоев.

– Собаки, – сразу ответил он. – Я запрягу в сани собак, и они перевезут меня через замерзшее море.

– А что такое собаки?

– Хищные млекопитающие со Старой Земли. Они подобны людям-рабам, но гораздо приветливее и стремятся угодить хозяину.

– А, так ты говоришь о хазгах, – догадался я (так алалои называют упряжных собак) и рассмеялся. Даже сквозь шерсть на лице Гошевана я разглядел, как покраснела его белая кожа, словно ее хлестнул порыв ледяного ветра. – И как ты намереваешься протащить таких зверей в наш город?

В ответ Гошеван молча раздвинул волосы на животе и показал тонкую полоску плотной белой кожи, которую я принял за шрам после вырезанного аппендикса.

– Разрежь здесь, – велел он.

Заблокировав нервы на животе, я сделал разрез и обнаружил странный орган, прилегающий к кишке в том месте, где находится аппендикс.

– Это псевдояичник, – пояснил Гошеван. – Хозяева питомника на Даркмуне оказались умны. Валяй, режь дальше и увидишь, что я с собой привез.

Я вырезал фальшивый орган – красный и скользкий, изготовленный из даркмунского биопластика с тошновато-сладким запахом, – и быстро полоснул по нему скальпелем. Из него вывалились тысячи неоплодотворенных яйцеклеток и мешочек со спермой, до этого плававшие в суспензии кридды, сохранявшей их свежими и жизнеспособными. Ткнув пальцем в молочно-белый мешочек спермы, Гошеван сказал:

– Семя лучших даркмунских маттов. Поначалу я намеревался вырастить и обучить собак для сотен упряжек.

Не знаю, где и как Гошеван вырастил и натренировал своих собак, потому что вновь не видел его две зимы. Я уже было решил, что его поймали и изгнали из города, или же кто-то раскроил ему череп, а его мозги давно высосал грязный тощий трупоед.

Но, как вы еще увидите, Гошеван оказался человеком изобретательным и умирать не собирался. Он вновь вернулся в мою мастерскую зимней ночью, когда воздух был столь черен и холоден, что даже на всегда оживленных глиссадах и ледовых улицах не было ни души. Похожий на белого медведя, он стоял в прихожей, сильными и плавными движениями расстегивая парку из меха шагшая и срывая прикрывающую лицо меховую маску. Под паркой я разглядел черную с золотом камелайку с подогревом – такие носят бегуны в дни фестивалей, желая сохранить тепло и в то же время без помех работать руками и ногами.

– И это мой благородный дикарь? – спросил я, погладив пальцами его замечательно теплую нижнюю одежду.

– Даже ф-фанатик вроде меня должен поступаться принципами ради выживания, – ответил он.

– А что ты станешь делать, когда сядут батареи?

Он посмотрел на меня – в его глазах я прочел одновременно страх и упоительное восхищение – и ответил:

– Когда батареи сядут, я или уже буду мертв, или отыщу свой дом.

Попрощавшись со мной, он вышел на улицу, где его ждали собаки, нетерпеливо натягивавшие постромки. Когда он подошел, они завыли и залаяли, тычась черными носами в его парку. Стоя у окна я видел, как Гошеван возится с задубевшими от мороза кожаными ремнями, время от времени похлопывая вожака огромными рукавицами. Он трижды перекладывал груз на нартах, равномерно раскладывая мешки с собачьим кормом и накрепко привязывая их к деревянной раме. Потом как-то хитро свистнул и отправился в путь. Свернув за угол, он растворился в морозной тьме.

Когда я произнес эти слова, в комнате словно похолодало. Юноша, глотнув кофе, плотно сжал узкие губы и тут же выдохнул облачко пара, словно зависшее в воздухе.

– Но ведь это еще не конец рассказа, верно, Скульптор? Вы забыли про мораль: как бедняга Гошеван погиб во льдах, проклиная свою дурацкую мечту и с разбитым сердцем.

– И почему вас, молодых, все время тянет заглянуть в конец? Неужели наша Вселенная вот-вот умрет или скукожится вместе со всеми своими измерениями? Как следует называть агатанцев – концом эволюции человека или новым видом людей? И так далее, и так далее. И кончатся ли когда-нибудь вопросы, задаваемые нетерпеливыми молодыми людьми?

Я торопливо хлебнул горького кваса, обжег рот и горло и просидел некоторое время, жадно, словно старые мехи, втягивая в легкие холодный воздух.

– Но вы правы, – выдохнул я. – Мой рассказ еще не закончен.

Гошеван погнал упряжку прямиком через замерзшее Старнбергзее. Все время на запад, шестьсот миль по утрамбованному ветром снегу, и как можно быстрее. Добравшись до первого из Тысячи Островов, он увидел покрытые вечнозелеными лесами горы, где на крутых гранитных утесах гнездились таллосы, наполнявшие воздух хриплым карканьем, слышным за много миль. Но алалоев он не нашел и потому направил собак через расщелины ледяного шельфа обратно в море.

Он осмотрел пятнадцать островов, не отыскав ни единого человеческого следа. Гошеван провел в пути шестьдесят два дня, и тут смертоносное безмолвие лютых морозов глубокой зимы начало сменяться жуткими буранами средизимней весны. Во время одного из них, когда снег стал настолько тяжелым и мокрым, что ему приходилось через каждые сто ярдов останавливаться и очищать стальные полозья саней от примерзшей снежной каши, вожак упряжки по кличке Юрий Яростный провалился вместе с другими собаками в расщелину. Гошеван вцепился в сани и удерживал их изо всех сил, уперев задники сапог в скользкий снег, но вес трех собак – Юрия, Саши и Али, – повисших на постромках и огромным маятником болтавшихся за краем расщелины, оказался настолько велик, что он почувствовал, как и его медленно притягивает к обрыву. Только быстрый взмах охотничьего ножа спас его самого и оставшихся собак. Перерезав постромки, он с бессильной яростью наблюдал, как самые крепкие собаки упряжки, цепляясь черными когтями за стены расщелины, с жалобным визгом падают на ледяное дно.

Несчастье ошеломило Гошевана, и, хотя снегопад прекратился, а на горизонте уже виднелся шестнадцатый, самый большой из Тысячи Островов, он понял, что не может идти дальше, не отдохнув. Поставив палатку, он скормил собакам остатки из последнего мешка с кормом. Вскоре послышалось отдаленное шипение, быстро превратившееся в рев – буран налетел вновь и бушевал вдоль Старнбергзее с такой яростью, что весь день и всю ночь Гошеван проверял ввинченные в лед штыри, державшие палатку, иначе его снесло бы вместе с ней. Он пролежал в ней девять дней, дрожа в спальном мешке, пока подгоняемые ветром ледяные кристаллы делали свое дело. На десятый день встроенные в камелайку батареи сели настолько, что он с отвращением швырнул их в задубевшие и бесполезные стенки палатки. Потом выкопал в снегу пещерку и затолкал в нее двух последних изголодавшихся собак, надеясь, что они прижмутся друг к другу и хоть как-то согреются. Но на одиннадцатый день Гашербрум, умнейшая из собак, умерла. А утром, двенадцатого дня, его любимая Каника, чьи лапы покрывала корка смешанного с кровью льда, тоже застыла, словно зимняя ночь.

Когда буран не утих и на пятнадцатый день, Гошеван настолько обезумел от жажды, что обжег и без того покусанные морозом губы о металлическую чашку, в которой растапливал снег. И хотя от голода стал слаб, как снежный червь, он так и не смог заставить себя есть собачатину, потому что каждой из собак был и отцом, и матерью. Сама мысль, вызывала у него такую тошноту, что он предпочел бы умереть.

Смастерив себе грубые снегоступы из отодранных от саней деревянных планок, обтянутых кожей, он отправился, перебираясь с одной дрейфующей льдины на другую, к огромной бело-голубой горе, пронзающей небо в отдалении. Как он позднее узнал, гора эта называлась Квейткел, то есть «белая гора» на языке деваков – племени алалоев, которые наткнулись на умирающего Гошевана в густом лесу на восточном склоне.

Спасители – пятеро богоподобных мужчин в ангельски-белых одеяниях, как тогда почудилось его воспаленному, измученному видениями сознанию, – принесли Гошевана в огромную пещеру. Несколько дней спустя он очнулся от восхитительного запаха горячего супа и жареных орехов. Гошеван услышал тихие голоса, произносящие слова странного музыкального языка, ласкавшего слух. Двое детей – мальчик и девочка – сидели на краешке укрывавшего его роскошного меха, застенчиво разглядывали чужака сквозь щелочки между пальчиками поднесенных к лицам ладошек и хихикали.

К нему подошел широкоплечий чернобородый мужчина. Могучими, покрытыми шрамами пальцами он держал суповую миску из пожелтевшей кости с вырезанными на ней изображениями ныряющих китов. Пока Гошеван глотал суп, мужчина спросил:

– Марек? Патвин? Олоран? Нодин? Маули?

Гошеван, еще не оправившийся полностью от снежной слепоты и туго соображавший, позабыл, что я сделал его внешне неотличимым от любого из алалоев. Ему показалось, будто его обвиняют в том, что он чужак, и потому он яростно тряс головой, услышав название очередного племени. Наконец, когда Локни – так звали большого мужчину – прекратил попытки узнать, из какого же племени найденный ими незнакомец, Гошеван стукнул себя в грудь и произнес:

– Я человек. Просто человек.

– Айямен, – повторил Локни. – Ни луриа ла деваки.

Вот так и получилось, что Локни из племени деваков пригласил в новый дом Гошевана из племени айяменов[2].

Гошеван быстро набирался сил, объедаясь солоноватым сыром из молока шагшаев и орехами балдо, запасы которых деваки делали, чтобы переждать бури средизимней весны. И хотя Катерина, жена Локни, предлагала ему толстые мамонтовые отбивные, сочащиеся под хрустящей корочкой красным соком жизни, он не ел мяса. Гошеван, всю жизнь жевавший лишь мягкое, искусственно выращенное мясо без костей, ужасался тому, что такие ласковые и заботливые люди питаются мясом живых животных. Вряд ли я сумею научить этих дикарей хотя бы нескольким правильным обычаям цивилизованных людей, как-то подумал он. С какой стати они будут прислушиваться к словам незнакомца? Именно тогда, впервые с того дня как покинул Летний Мир, Гошеван задумался о мудрости своего поступка.

К тому времени, когда Гошеван нарастил пятьдесят фунтов новых мускулов, бури средизимней весны сменились ясными днями мнимой зимы. Настали прохладные солнечные дни; выпадавший изредка снежок был не в силах прикрыть даже альпийские огневки и снежные георгины, ковром устилавшие нижние склоны Квейткела. Таяли ледники, меховые мухи откладывали яйца. Для мамонтов, которых деваки называли отувап, настало время приносить потомство, а для леваков – пора охоты.

Гошевана выворачивало от одной мысли об убийстве. Хотя он быстро выучил язык деваков, а заодно смирился с вшами и грязными немытыми волосами, он так и не знал, сможет ли убить животное. Но когда Локни молча сунул ему в руку копье, он понял, что ему придется охотиться вместе с восемнадцатью другими мужчинами, многие из которых уже давно дивились странным обычаям айяменов, и даже ставили под сомнение его мужество.

Поначалу охота шла хорошо. В одной из долин среди холмов у южных подножий Квейткела они отыскали стадо мамонтов, кормящихся арктической тимофеевкой и перезрелыми, уже наполовину перебродившими снежными яблоками. Огромные волосатые звери, пьяно пошатываясь, бродили по долине, заросшей альпийской огневкой, где все было словно охвачено ярким красным и оранжевым пламенем. Гошевану даже захотелось крикнуть при виде такой красоты. Охотники оттеснили трубящих мамонтов к краю долины и загнали в болото, где быстро прикончили копьями с кремневыми наконечниками трех молодых тува. Но потом Локни завяз в болоте, а Вемило растоптала разъяренная самка. Гошевану, оказавшемуся ближе остальных, пришлось спасать Локни. Он протягивал ему копье, но, хотя связки на его до предела вытянутой руке едва не лопались от напряжения, Локни никак не мог за него ухватиться. Гошеван услышал голоса и крики, потом оглушительный топот. Земля под ним затряслась. Подняв голову, он увидел несущуюся прямо на него самку с красными от ярости глазами и понял, что охотники уже молятся о его духе – каждый знал, что одиночке не справиться с нападающим тува.

Охваченный ужасом, Гошеван с такой отчаянной силой метнул копье в глаз мамонта, что наконечник вошел в мозг, а огромный зверь горой рухнул на землю. Деваки были ошеломлены. Никто еще не видел подобного, а Хайдар и Алани, сомневавшиеся до сих пор в его храбрости, заявили, что Гошеван даже больше, чем мужчина. Но сам Гошеван знал, что его победа – результат слепого везения и моей хирургии, и потому его охватило презрение к себе, ибо он убил могучего зверя и теперь недостоин называться человеком.

Ночью в пещере деваки устроили поминки, скорбя о духах умерших тува и напутствуя дух Вемило перед походом на другую сторону дня. Локни отрезал себе ухо острым обсидиановым ножом и положил окровавленный лоскут кожи на холодный лоб Вемило, дабы тот всегда мог слышать молитвы своего племени. Пока Катерина прикрывала рану мужа пушистым мхом, другие женщины забрасывали искалеченное тело Вемило снежными хризантемами.

Потом Локни повернулся к Гошевану и сказал:

– Мужчина, чтобы быть мужчиной, должен иметь женщину, а ты слишком стар, чтобы брать в жены девственницу. – Он подошел к Ларе, всхлипывающей над могилой мужа. – Посмотрите на эту несчастную женщину. Давным-давно Арани, ее отец, бросил ее, чтобы жить с безволосыми людьми в Призрачном Городе. Братьев у нее нет, а теперь и Вемило танцует среди звезд. Посмотри на эту несчастную, но прекрасную женщину, чьи волосы все еще черны, а зубы прямы и белы. Кто станет мужем этой женщины?

Гошеван посмотрел на Лару, и, хотя глаза ее застилали слезы, он увидел, что они темны и горячи, полны красоты и жизни. В груди Гошевана вспыхнуло пламя, и он воскликнул:

– Только дурак не пожелает такую женщину! – И добавил, желая утешить Лару. – Мы поженимся, и у нас будет много детей, которых мы станем любить.

Все внезапно замолчали. Деваки молча переглядывались, словно не верили собственным ушам. Наконец Уши удивленно молвила:

– Неужели он не знает, что у Лары три дочери и сын?

– Конечно, знаю, – ответил Гошеван. – Но это значит лишь то, что чресла ее обильны, и она легко родит сыновей и для меня.

Услышав это, Уши вскрикнула и начала рвать на себе волосы. Катерина закрыла лицо руками, а Локни спросил:

– Как вышло, Гошеван, что ты не знаешь Закона?

Гошеван, разгневанный и смущенный, ответил:

– Откуда мне знать ваши законы, раз я из далекого племени?

Локни посмотрел на него, и в глазах его была смерть.

– Закон есть Закон, – сказал он, – и он един для всех алалоев. Наверное, снежная буря украла твою память и заморозила душу. – И затем, не желая убивать мужчину, спасшего ему жизнь и собирающегося жениться на его сестре, он растолковал, что к чему:

– Лара может родить еще только одного ребенка. У женщины может быть пятеро детей: одного для Дыхания Змея глубокой зимой, одного для бивней тува, мамонта. Одного для лихорадки, приходящей по ночам. – Локни на мгновение смолк, пока слова Закона перебегали с уст на уста, и все племя – кроме Гошевана – нараспев повторяло: – Мальчика, который станет мужчиной, и девочку, которая станет девака, матерью Людей.

Потом Локни приложил ладонь к шее Гошевана, стиснул пальцы и молвил:

– Если нас станет слишком много, мы убьем всех мамонтов, и нам придется охотиться на шелкобрюхов и шагшаев, чтобы не умереть с голоду. А когда их не станет, нам придется долбить дыры в морском льду и бить копьями тюленей, которые всплывут к ним подышать. Когда не останется тюленей, придется убивать кикилиа – кита, который мудрее нас и силен, как Бог. А когда животных не станет совсем, мы начнем выкапывать кривые корешки, есть личинок меховых мух и крошить себе зубы, обгладывая лишайники со скал. Наконец нас станет так много, что мы начнем убивать леса, чтобы сажать снежные яблоки, и тогда у людей проснется жадность, и кончится все тем, что у кого-то будет больше земли, чем у других. А когда свободной земли не останется, сильные начнут заставлять слабых работать, а слабые будут продавать за еду своих женщин и детей. Самые же сильные станут воевать между собой, чтобы захватить еще больше земли, мы превратимся в охотников на людей, и настанет для нас ад при жизни и ад по ту сторону. А под конец, как то случилось на Земле перед расселением на звезды, с неба упадет огонь и деваков не станет.

И Гошеван, по-настоящему желавший лишь одного сына, принял Закон алалоев, потому что кто лучше него самого знал о зле от владения рабами и о ложности продажной любви?

В конце мнимой зимы он женился на Ларе. Вплетенные в знак скорби в длинные черные волосы снежные георгины она заменила огневками, как подобает молодой жене, и села шить Гошевану новую парку из шагшая, без которой ему не выйти на зимний мороз. Каждый из деваков сделал им свадебный подарок. Эйрена и Джаэль, те самые хихикающие ребятишки, что первыми заговорили с ним много месяцев назад, подарили ему пару рукавиц и украшенный резьбой рог тортрикса, чтобы ему было из чего пить крепкое пиво, которое варили каждую зиму из раздавленных корешков. Но самым ценным подарком, изумившим Гошевана мастерством и симметрией, оказалось преподнесенное Локни копье – длинное, прочное и с кремневым наконечником, таким острым, что пронзало шкуру мамонта с той же легкостью, словно то был кусок сыра.

Допив свой квас, я смолк, переводя дыхание. Звук, с каким мраморная чашка юноши коснулась твердого холодного стола, показался мне слишком резким и громким. Я ощутил запах корицы и меда; минуту спустя домашник подал нам хлеб с изюмом, намазанный медовым сыром, и принес два пыхтящих кофейника. С улицы донеслось легкое пощелкивание стальных коньков по ледовой дорожке, и я удивился – кто-то или очень глуп или безрассуден, иначе не вышел бы из дому в такую ночь. Юноша схватил меня за руки и столь пристально впился в меня взглядом, что мне пришлось отвернуться.

– А Гошеван? – спросил он. – Он стал счастлив с красавицей Ларой? Стал, правда ведь?

– Да, он был счастлив, – ответил я, пытаясь высвободить свою стариковскую руку из тисков молодых пальцев. – Настолько счастлив, что стал называть вшей «мои маленькие зверушки» и перестал вспоминать о том, что ему до самой смерти не придется более мыться. Заикание, раздражавшее его всю жизнь и нередко вгонявшее в краску стыда, внезапно прошло, едва он обнаружил, с какой легкостью слетают с его языка певучие гласные и гладкие согласные языка деваков. Он полюбил детей Лары как своих собственных, а Лару любил так, как только может любить женщину отчаянный и романтический мужчина. А она, хотя и понятия не имела о столь знакомых Гошевану экзотических умениях куртизанок, любила его с такой силой и страстью, что он разделил свою жизнь на две части: время до Лары – смутное, тусклое и полное путаных воспоминаний – и время Лары, наполненное светом, радостью и смехом. Поэтому когда следующей средизимней весной она коснулась своего живота и улыбнулась, он с уверенностью понял, что прожил жизнь не напрасно и что счастлив настолько, насколько может стать счастлив мужчина.

Пока падал сухой глубокий зимний снег, Лара все разбухала подобно созревшим орехам балдо, которые женщины собирали и хранили в больших бочках из мамонтовых ребер, обтянутых мамонтовой же шкурой.

– У нас будет мальчик, – сказала она как-то ночью, в начале глубокой зимы, когда склоны Квейткела под светом лун казались серебряными. – Когда я носила девочек, все три раза меня тошнило по утрам. Но с этим ребенком я просыпаюсь голодной, словно тува средизимней весной.

Когда ее время настало, Катерина прогнала Гошевана и Локни, отца и дядю, ко входу в пещеру, где они принялись ждать, пока женщины совершали свой тайный обряд. Мороз той ночью стоял такой лютый, какой, по словам старой Амалии, бывает лишь дважды в столетие. На севере мужчины видели зеленые лоскуты света, свисающие с черного звездного неба.

– Огненные водопады, – сказал Локни. – Иногда они бледные и зеленые, как сейчас, а иногда красные, словно кровь. Духи Вемило и всех наших предков освещают зимнюю ночь, одаривая нас надеждой, чтобы мы противостояли мраку. – Потом он показал на яркий треугольник звезд, мерцающий над восточным горизонтом. – Ваканда, Эанна и Фарфара. Наверное, там живут люди. Люди-тени, без тел. Говорят, у них нет душ, и они питаются светом.

И так они сидели долго, дрожа от холода даже под мехами шагшая, и разговаривали о том, о чем говорят мужчины, когда их переполняет странная тоска и удивление перед тайной жизни.

Из пещеры донесся писк младенца. Гошеван хлопнул Локни по спине и радостно захохотал. Но крик его новорожденного сына тут же смешался-с глухим стоном, а потом и плачем разом зарыдавших женщин. Охваченный безумным страхом, он вскочил, а Локни пытался его удержать.

Гошеван побежал в самую теплую и дальнюю часть пещеры, где мужчинам находиться не полагалось. И там, в тусклом желтом мерцании масляных светильников, на новом, залитом кровью меху увидел своего мокрого, скользкого и розовокожего сына, лежащего между согнутых ног Лары. Рядом с младенцем стояла на коленях Катерина, прикрывая его лицо уголком серого меха. Гошеван с такой силой отшвырнул ее от сына, что она, глотая ртом воздух, упала на пол. Когда же Хайдар и Палани схватили его за руки, к Гошевану подошел Локни, охваченный печалью; его голос дрожал, а из глаз катились слезы. Он сказал:

– Таков Закон, друг. Любой ребенок, родившийся таким, как твой сын, должен сразу отправиться в путешествие на ту сторону.

Лишь тогда Гошеван, все еще переполненный слепой паникой и яростью, взглянул на своего сына. Он увидел вместо бедер два крошечных шевелящихся красных обрубка – там, где у нормального ребенка виднелись бы дрыгающиеся ножки. Его сын родился без ног. Когда Локни взял младенца, Гошеван сказал ему:

– Деваки не убивают друг друга.

– Ребенок не считается деваком до тех пор, пока у него нет имени, – ответил Локни. Гошеван впал в такую ярость, что на помощь Хайдару и Палани поспешили Эйнар и Паули.

– Я нарекаю его Шанидар, – заявил Гошеван. – Моего сына, которого я люблю больше собственной жизни, отныне зовут Шанидар.

Но Локни лишь покачал головой, потому что жизнь деваков настолько тяжела, что они не дают детям имен, пока не минует четыре зимы. Начертив пальцем в воздухе звезду над головой вопящего младенца, он отправился хоронить его в снегу.

Вернувшись с пустыми руками и белой паркой, заляпанной алыми пятнами замерзшей крови, Локни прикрыл ладонью глаза, словно защищая их от полуденного солнца мнимой зимы. Гошеван вырвался, схватил копье для охоты на мамонта, подаренное ему на свадьбу, и отчаянно метнул его в Локни. Боль и страх ослепили его настолько, что он даже не увидел, как наконечник, войдя в живот Локни, вышел из спины. Гошеван бросился из пещеры на поиски сына.

Час спустя он вернулся, держа в руках молчащего неподвижного младенца, замерзшего до твердости мамонтовой ноги.

– Лара, – пробормотал он и, пошатываясь, словно пьяный, направился к жене. Но Лара, успевшая увидеть то, что вышло между ее ног, и то, что сделал ее муж, перерезала себе скребком для шкур артерию на горле раньше, чем он к ней приблизился. И пока Гошеван, рыдая, говорил, что любит ее и умрет, если ее не станет, она ответила, что суть Закона в том, что жизнь надо прожить честно и радостно, или не жить вовсе. Поэтому когда Лара умерла на его глазах, вместе с ней умерла и лучшая часть Гошевана. Зная, что его жизнь также подошла к концу, он развязал шнурки своей парки, обнажив черные свалявшиеся волосы на груди, чтобы Эйнару, Алани и другим было легче пронзить его копьем. Но Гошеван так ничего и не понял. Локни, лежавший на спине в луже крови, вытекшей из большой раны в животе, сказал ему:

– Возвращайся в Город, глупец. Мы не станем убивать тебя, потому что не охотимся на людей.

Они дали Гошевану упряжку рычащих собак, бочонок орехов балдо и отправили в путь по льду. И он, которому сотню раз полагалось умереть, остался жив, потому что его переполняло безумие, охраняющее отчаянных людей. В голове Гошевана зародилась новая идея, и он направился в обратный путь по льду замерзшего Старнбергзее. На этот раз он съедал умерших собак и не обращал внимания на то, что его борода покрылась коркой черной замерзшей крови. Он снова пришел в Никогде, назвавшись ищущим, и заявился ко мне в мастерскую – жалкий, изголодавшийся, покрытый грязью. Мертвая отмороженная кожа гноилась на его лице.

– Я ищу жизнь для моего сына, – заявил он, стоя в этой самой комнате. Из набитого снегом и задубевшего от мороза кожаного мешка он извлек скрюченный розоватый кусок замороженной плоти и выложил его на стол. – Вот мой сын, – сказал он. – Используй все свое умение, скульптор, и верни его мне.

Гошеван поведал мне свою историю, нянча на руках кожаный мешок, куда сунул труп несчастного младенца. Он был безумен, настолько безумен, что мне пришлось орать на него и по нескольку раз повторять одно и то же, пока он не перестал причитать.

– Во всем городе не найдется ни единого криолога, – твердил я, – который сумел бы оживить твоего сына.

Но он так и не понял меня, и отправился бродить по ледяным улицам, рассказывая свою историю каждому скульптору, свахе и сетику, согласному его выслушать. Вот так весь город и узнал, что я манипулировал с его ДНК, причем манипулировал серьезно. Меня вызвали к акашикам, и их проклятый оптический компьютер обшарил весь мой мозг и записал все мои поступки и воспоминания.

– Если ты еще когда-либо нарушишь законы нашего города, – предупредил меня глава акашиков, – тебя изгонят. – А для верности они приказали мне в первый день каждого нового года являться для очередной проверки «до конца своей жизни». Но, как ни странно, хоть я и взбудоражил почти весь город, моя «неандертальская процедура» тут же стала чрезвычайно популярна среди многих туристов, приезжающих в Никогде с целью изменить себя. Даже многие годы спустя на ледовых дорожках нашей части города теснились широкоплечие волосатые супермены, выглядевшие так, словно они братья Гошевана.

Бедный Гошеван! Хотя он умолял и грозил каждому криологу в квартале, смерть есть смерть, и никто не мог ничем ему помочь, разве что накормить чем-нибудь горячим, дать глотнуть тоалаче и отправить бродить дальше. Последнее, что я про него слышал – как он пытался кого-то подкупить, лишь бы попасть на Агатанж где, по его словам, люди уже больше не люди, и чудеса бесплатны для любого, кто согласится расстаться со своей человеческой сутью. Но всякий ведь знает, что агатанжское воскрешение – не что иное как миф, выдуманный неким фантазером, опьяненным пламенем тоалаче, и нисколько не реальнее телепатов Юлканды. Так Гошеван и сгинул в переулках нашего Призрачного Города, где, без сомнения, замерз насмерть в одну из темных зимних ночей. И тут, мой юный друг, моя история заканчивается.

Я поднялся, намекая, что наша беседа завершилась, но юноша остался сидеть, молча глядя на меня. Взгляд его стал таким напряженным, настолько мрачным и раздражающим, что мне невольно подумалось: возможно, все, жаждущие недостижимого, в той или иной степени затронуты безумием.

– А сейчас вы должны уйти, – сказал я, ощущая, как кислый квас и горячий кофе обжигают мне желудок. – Вы понимаете, почему именно сейчас, и понимаете также, почему должны это сделать.

Внезапно юноша ударил кулаком по столу. По комнате эхом пронесся громкий стук подпрыгнувших на столешнице чашек, смешанный с его дрожащим от возбуждения голосом.

– Но здесь эта история не кончается, – заявил он. – Существует другой, истинный конец истории о Гошеване, который рассказывают в серебряных рудниках Летнего Мира.

Услышав его слова, я улыбнулся, ибо история о Гошеване ныне превратилась в легенду, и окончаний у этой легенды не меньше, чем Тысячи Островов. И хотя я не сомневался, что вновь со скукой выслушаю один из мифических вариантов, в котором Гошеван с триумфом возвращается к патвинам, башамам или какому-нибудь другому племени алалоев, я все же решил послушать. Никогда нельзя знать наверняка. А поскольку я коллекционирую эти мифы, то ответил:

– Расскажите мне ваш конец.

– Гошеван отыскал Агатанж, – убежденно начал юноша. – Вы сами говорили, Скульптор, что он был не из тех, кого легко убить. Он отыскал Агатанж, где люди – полагаю, не стоит называть их людьми, потому что они многополые и больше похожи на тюленей, чем на людей, – где агатанцы оживили Шанидара. Они сделали ему механические ноги, сильнее настоящих, и, пока Шанидар рос, он сменил пятьдесят пар таких ног. Они предложили Гошевану покой агатанских океанов, мудрость и блаженство вживленных в мозг биопроцессоров. Но Гошеван ответил, что раз он оказался непригоден для ледяного мира, который менее чем цивилизован, то уж наверняка недостоин водного мира, давно превзошедшего цивилизацию. Поблагодарив хозяев планеты, он сказал:

– Когда Шанидар вырастет, он станет принцем. Я отвезу его на родной Летний Мир, где живут такие же люди, как мы.

Много лет спустя он вернулся на Летний Мир седым сгорбленным стариком. Отыскав старых друзей, он попросил у них взаймы богатые земли в дельте реки, чтобы восстановить свои прежние поместья. Но никто его не узнал. Прежние друзья, а ныне заносчивые и спесивые лорды, облаченные в белые летние шелка, увидели лишь старого безумца – полагаю, он показался им более похож на животное, чем на человека, – и странного на вид мальчика с агатанскими протезами вместо ног.

«Гошеван, – заметил Леонид Справедливый, который когда-то помог Гошевану подавить сорок восьмой на Летнем Мире бунт холопов, – был безволос, как слон. К тому же он заикался, если меня не подводит стариковская память».

А потом – ты слушаешь меня, скульптор? – Леонид приказал продать обоих на серебряные рудники. Сондеван, жирный надсмотрщик над рабами, снял с Шанидара протезы и привязал его к тележке, чтобы тот мог кататься по ведущим в шахту рельсам. Гошеван был стар, но все еще силен, как буйвол. Ему сунули в руки кайло и послали рубить жилу сильванита.

«Гошеваном, – сказал Сондеван, – звали моего отца. Он был невысок и слаб, и позволил лордам Дельты купить свои земли за бесценок – всего одну десятую таланна за акр. А это уродливое животное никакой не Гошеван».

В шахте было прохладнее, чем на рисовых полях, но и под землей царила адская жара, если сравнить температуру с морозными лесами Квейткела. Гошеван – помнишь, Скульптор, как ты удалял его потовые железы? – Гошеван продержался два часа, а потом свалился от теплового удара. Но перед смертью он рассказал своему сыну историю его рождения и объяснил Закон деваков. И за мгновение до того как на его череп обрушился серебряный молоток надсмотрщика, он произнес свое последнее слово: «Вернись!»

Поэтому я вернулся, – закончил юноша.

В мастерской царила тишина. Стоя на холодном кафельном полу, я слышал свое неровное дыхание, ощущал на языке горьковато-сладкий привкус кофе. Внезапно юноша встал, причем так резко, что задел бедром столик, и одна из моих драгоценных чашек упала и разбилась. Распахнув меха, он быстро спустил брюки, и я увидел кое-как, словно поработал невежественный ученик скульптора, прилаженные к бедрам искусственные ноги – из тех, что неумело клепают на Фосторе или Кайнане, – небрежно прикрытые сверху красными лоскутами кожи.

– Я вернулся, дед, – сказал он. – И ты должен сделать для меня то, чего не сумел сделать для Гошевана, моего отца.

И здесь мой рассказ воистину и на самом деле заканчивается. Я не знаю, настоящим ли Шанидаром был тот пришедший ко мне юноша. Не знаю, правдива ли история о смерти Гошевана. Я предпочел поверить его рассказу, хотя сам по себе он не столь уж и важен. Важны лишь точность и мастерство, новые ноги, отрастающие у калеки, и изменение, вопреки законам цивилизации, ДНК молодого человека, когда нужда в таком лечении и изменении и в самом деле велика. Важно, что есть люди, не боящиеся кроить и переделывать свою плоть, когда они стремятся начать все сначала.

И когда в первый день средизимней весны меня призовут к акашику, а потом изгонят из моего таинственного и любимого города, я не стану искать Агатанж, как бы завлекательны ни были его теплые океаны. Я слишком стар, чтобы переселяться в тело тюленя; я не ищу мудрости вживленных в мозг биопроцессоров. И если перефразировать закон, то он прозвучит так: «Человек может делать со своей ДНК все, что пожелает, но душа его принадлежит его народу». И я должен вернуться к своему народу, к девакам. Все эти годы мне мучительно не хватало спокойной заснеженной красоты Квейткела, а кроме того, мне нужно положить цветы на могилу моей дочери Лары. Я, Арани, когда-то пришедший в Никогде с шестнадцатого и самого большого из Тысячи Островов, пришедший как один из множества ищущих, сам переведу своего внука через замерзшее Старнбергзее. А за Гошевана, дитя моих лазеров и микроскопов, за моего несчастного, отважного и неугомонного зятя, я помолюсь так, как молимся мы за всех, совершающих великое путешествие: «Гошеван, ми алашария ла шанти деваки, да найдет твой дух покой по ту сторону дня…»

1

Меланоциты – содержащиеся в коже клетки, способные под действием ультрафиолетовых лучей вырабатывать темный защитный пигмент меланин, окрашивающий кожу при загаре.

2

Айямен – искаженное «I am man», т.е. «я человек».

Оглавление