«Чеченец на баррикадах»

Весенним днем 1844 года владикавказский поезд прибыл на Константиновский вокзал Города Святого Петра. Из вагона вышел чеченец — низенький, сухопарый, широкоплечий. Загорелое лицо обрамляла черная борода. Красная черкеска и бешмет были местами аккуратно заштопаны, но шашка, пистолет и кинжал блестели серебром. Из-под бурки выглядывала превосходная тульская винтовка. На груди красовался Георгиевский крест и две медали. Крест был «с джигитом», а не с орлом, какой часто давали мусульманам. Чеченец звался Казбек Малсагов и приехал поступать на службу в Американский корпус к фельдмаршалу Пестелю.

Горец вышел на привокзальную площадь. С пьедестала ее окидывал взглядом бронзовый Царь-Освободитель Константин, развернув перед собой план железной дороги, названной его именем. У пьедестала пристроились два лоточника, торговавшие гравированными портретами декабристов. У молодого веснушчатого парня были разложены одни республиканцы: американский правитель Рылеев, тобольский — Волконский, иркутский — Лунин, оба гетмана — Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, кавказский правитель имам Шамиль, полковник кавалергардов Анненков, усатый Якубович на слоне среди бородатых сикхов. И, разумеется, князь Пестель-Цареградский — штурмующий Константинополь и Хиву, встречающийся с эмиром в Чарджоу, принимающий капитуляцию британцев в Кабуле, рубящийся с ляхами и горцами. У степенного бородатого торговца, наоборот, лежали одни конституционалисты: премьер Никита Муравьев, председатель Народного Веча Батеньков, военный министр Трубецкой, адмирал Бестужев, столичный правитель Михаил Муравьев (прозванный мужиками Вешателем), московский — Пущин.

— И чего ты, Степаныч, одними муравьистами торгуешь? Вон как республиканцы бойко идут, — сказал парень.

— Разбойники они все. И гуляки навроде тебя, Ванька. Ты что заработаешь, то и пропьешь да с девками прогуляешь. А я, слава Богу, не в услужении, и недоимок за мной нет. Наживу пятьсот рублей, так и голос получу.

— А у кого пяти сотен нет, что, не люди? Мужики хоть одного выборщика от пятисот человек шлют, а мастеровые или торговцы вроде нас — ни одного.