«Эволюция»

Эволюция (fb2) - Эволюция [Evolution - ru] (пер. Павел Иванович Волков) 2766K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Бакстер

Стивен Бакстер Эволюция

Судя по прошлому, мы можем с уверенностью заключить, что ни один ныне живущий вид не передаст своего неизменного подобия отдалённому потомству. Из существующих же ныне видов только немногие оставят по себе потомство до отдалённого будущего.

— Чарлз Дарвин «О происхождении видов путём естественного отбора или сохранении благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» (1859)

И вновь посвящается Сандре. И всему остальному человечеству, с надеждой на долгое будущее.

Пролог

Снижаясь на подлёте к Дарвину, самолёт вошёл в облако поднимающегося к небу чёрного дыма. Иллюминаторы внезапно потемнели, не пропуская свет австралазийского лета, а двигатели завыли.

Джоан потихоньку беседовала с Алисой Сигурдардоттир. Но сейчас она сдвинулась со своего места, и ремни безопасности натянулись, врезаясь в её округлившееся тело. Это был просторный, цивильный самолёт, и даже в эконом-классе места располагались по четыре или по шесть вокруг небольших столиков, что очень сильно отличалось от условий на тех скотовозах, которые Джоан помнила по своему детству, проведённому в путешествиях по всему миру с матерью-палеонтологом. 2031 год был временем бедствий, поэтому не так уж много людей позволяло себе путешествовать, но тем, кто всё же решался на это, предоставлялось чуть больше комфорта.

Внезапно, когда скользнула тень опасности, Джоан осознала, где находились она и все люди вокруг.

Джоан взглянула на девочку, которая сидела напротив неё и Алисы. Девочка возрастом, наверное, около четырнадцати лет, с серебристым гаджетом, закреплённым в ухе, разглядывала на настольном планшете изображения работающего марсохода.

Даже здесь, на высоте десяти тысяч метров над Тиморским морем, она была связана с электронной сетью, объединившей половину населения планеты, и погрузилась в шум и светлые танцующие образы. Её волосы были бледно-голубыми — наверное, аквамариновыми. А её глаза — яркого красно-оранжевого цвета, цвета марсианской пыли, которая заполняла экран настольного планшета. Несомненно, у неё было много других, внешне менее заметных генетических «усовершенствований», мрачно подумала Джоан. Окуклившаяся в собственном расширенном сознании, девочка даже не отреагировала на присутствие двух женщин средних лет, сидящих напротив неё — никак, кроме глаз, слегка расширившихся при виде фигуры Джоан, когда та садилась, — реакции, которую Джоан могла прочитать, словно книгу: «Ничего себе, уже такая старая, но вдруг беременная? Буээээ...».

Но по мере того, как самолёт прокладывал путь по затянутому дымом небу, девочка повернулась и стала таращиться в затемнённые окна, покинув свою высокотехнологичную оболочку, и безупречная кожа её лба слегка наморщилась. Девочка выглядела испуганной — возможно, это так и было, подумала Джоан: все её генно-обогащённые усовершенствования ни капли не помогли бы ей, если бы этот самолёт упал. Джоан почувствовала странный привкус подлости, зависти, совершенно не свойственной женщине тридцати четырёх лет. Будь взрослой, Джоан. Контакт с другим человеком нужен любому, будь он генно-обогащённым или нет. Разве идея о том, что человеческий контакт может спасти всех нас — это не основная тема твоей конференции? Джоан наклонилась вперёд и протянула руку.

— С вами всё в порядке, дорогая?

Девочка сверкнула улыбкой, показав зубы — настолько белые, что они едва не светились.

— Всё хорошо. Это просто, знаете ли, дым, — у неё был носовой акцент западного побережья США.

— Лесные пожары, — сказала Алиса Сигурдардоттир, и её загрубевшее лицо растянулось в улыбке. Приматолог была стройной женщиной примерно шестидесяти лет, но выглядела старше, а её лицо избороздили глубокие морщины. — Это всего лишь они. Сезонные пожары в Индонезии и на восточном побережье Австралии; теперь они длятся месяцами, причём каждый год.

— Ого, — ответила девочка, но это, похоже, её не совсем убедило, — А я думала, что это мог быть Рабаул.

— Ты знаешь об этом? — спросила Джоан.

— Об этом все знают, — ответила девочка, и в её голосе послышался упрёк «ну, ты и дура». — Это огромная вулканическая кальдера в Папуа-Новой Гвинее. Прямо к северу от Австралии, верно? На протяжении прошлого века там случались небольшие землетрясения и извержения каждые два года или около того. А в последнюю пару недель почти каждый день происходят землетрясения до одного балла по шкале Рихтера.

— Ты хорошо информирована, — заметила Алиса.

— Я люблю знать, куда лечу.

Джоан кивнула, сдерживая улыбку.

— Очень мудро. Но у Рабаула больше тысячи лет не было крупного извержения. Будет крайне неудачно, если оно случится как раз тогда, когда ты окажешься в радиусе нескольких сотен километров от него, ээээ…

— Бекс. Бекс Скотт.

Бекс — это от имени Ребекка? Скотт. Ну, конечно. Элисон Скотт была одним из самых высококлассных специалистов среди гостей конференции — генетический программист, падкая на внимание СМИ, со свитой прекрасно спроектированных дочерей.

— Бекс, вся эта пакость за окнами — от лесных пожаров. Никакой опасности для нас нет.

Бекс кивнула, но Джоан видела, что под её бахвальством уверенности не наблюдалось.

— Хорошо, — радостно сказала Джоан, — если уж мы все собираемся разбиться в лепёшку в вулканической кальдере, мы вначале должны представиться друг другу. Меня зовут Джоан Юзеб. Я палеонтолог.

— Охотник за окаменелостями? — оживившись, спросила Бекс.

— Примерно так. А эта леди — …

— Меня зовут Алиса Сигурдардоттир, — Алиса протянула стройную руку, — Рада вас встретить, Бекс.

— Простите меня, но ваши имена звучат довольно странно, — сказала Бекс, глядя на них.

Джоан пожала плечами.

— Юзеб — это имя из языка народности сан, или же его англоязычная версия; по-настоящему оно весьма труднопроизносимо. Моя семья имеет глубокие африканские корни, очень глубокие корни.

— А у меня, — сказала Алиса, — отец был американец, а мать исландка. Военный роман. Это долгая история.

— Мы живём в перемешавшемся мире, — заметила Джоан, — Люди всегда были видом-бродягой. Имена и гены разбросаны повсюду.

Бекс посмотрела на Алису, нахмурившись.

— Думаю, мне известно ваше имя. Шимпанзе?

Алиса кивнула.

— Я взяла на себя часть работы Джейн Гудолл.

— Алиса — одна из длинной цепочки видных женщин-приматологов, — сказала Джоан, — Я всегда задавалась вопросом о том, почему женщины добиваются в этой области такого успеха?

Алиса улыбнулась.

— Может быть, это лишь стереотип, Джоан? Ну, в общем, поведенческие исследования приматов в дикой природе занимают — точнее, занимали — десятилетия наблюдений, потому что именно столько времени нужно было самим животным, чтобы прожить свою жизнь. Поэтому от тебя требуются терпение и способность вести наблюдения, не вмешиваясь. Возможно, это женские особенности. Или просто лучший способ уйти ото всех обычных мужских иерархий в академической среде. Лес гораздо цивилизованнее.

— Тем не менее, — заметила Джоан, — это устоявшаяся традиция. Гудолл, Бируте Галдикас, Дайан Фосси…

— Я последняя из вымирающего вида.

— Как и ваши шимпанзе, — неожиданно жестоко произнесла Бекс. Она улыбалась, наслаждаясь их молчанием. — Сейчас они все исчезли в лесах, верно? Стёрты с лица Земли изменениями климата.

Алиса покачала головой.

— По правде, не этим. Торговлей мясом дичи.

Она вкратце рассказала Бекс, как в последний раз работала в Камеруне, когда лесорубы прокладывали просеку сквозь девственный влажный тропический лес, а по их следам шли охотники.

— А разве это не было незаконно? — спросила Бекс. — Я думала, что все эти старые виды находятся под охраной.

— Конечно, это было незаконно. Но дичь — те же деньги. О, местные всегда добывали обезьян. Горилла — это престижное мясо; если к вам приехал тесть, вы не подадите ему курицу. Но когда пришли европейские лесорубы, всё стало намного хуже. Дичь фактически оказалась модной едой.

Теория чёрной дыры вымирания, подумала Джоан: вся жизнь, всё в конечном счёте исчезает в чёрных дырах в середине человеческих лиц. Но что потом? Продолжим ли мы подгрызать великое древо жизни, пока не останется ничего, кроме нас и сине-зелёных водорослей?

— Но ведь, — резонно заметила Бекс, — в зоопарках всё ещё есть шимпанзе и гориллы, верно?

— Есть, да не все виды, — сказала Алиса. — Даже популяции, которые мы сохранили, такие, как обыкновенный шимпанзе, не очень хорошо размножаются в неволе. Они слишком умны для этого. Посмотрите: шимпанзе — это наши самые близкие ныне живущие родственники. В дикой природе они жили семьями. Они использовали инструменты. Они устраивали войны. Канзи, самка шимпанзе, которая немного знала язык жестов, принадлежала к виду карликовых шимпанзе, бонобо. Ты когда-нибудь о ней слышала? А сейчас бонобо вымерли. Вы-мер-ли. Это означает — исчезли навсегда. Как мы можем понимать самих себя, если совершенно не смогли понять их?

Бекс слушала вежливо, но выглядела отстранённо. Она выросла на таких серьёзных лекциях, подумала Джоан. Возможно, что это всё мало что, или даже вовсе ничего не означало для неё — отголоски мира, который исчез до того, как она вообще родилась.

Алиса умолкла, на её лице проявились старые печали. А тем временем самолёт продолжал ползти по дымному небу.

Чтобы снять некоторую напряжённость (ей не хотелось читать девочке лекции лишь для того, чтобы отвлечь её), Джоан сменила тему разговора.

— Алиса изучает существ, которые живут сегодня. А я изучаю существ из прошлого.

Похоже, что Бекс заинтересовалась, и Джоан, отвечая на её вопросы, рассказала ей, как последовала примеру собственной матери, и о своей работе, главным образом во внутренних пустынных областях Кении.

— От людей остаётся мало окаменелостей, Бекс. Мне потребовалось много лет, чтобы научиться их находить — крошечные обломки на фоне почвы. Это суровые места для работы, сухие, словно кость; места, где все кустарники вооружены колючками, чтобы помешать тебе украсть их воду. А после экспедиции ты возвращаешься в лабораторию и сидишь там следующие несколько лет, анализируя фрагменты и пытаясь узнать побольше о том, как жил этот гом, мёртвый уже миллион лет, как он умер, кем он был.

— Гом?

— Простите. Гоминид. Словечко с полевых работ. Гоминид — это любое существо, которое стоит ближе к Homo sap., чем шимпанзе: разные «питеки», Homo erectus, неандерталец.

— И все они — из обломков костей.

— Все из костей, верно. Знаешь, даже за пару столетий работы мы раскопали не более двух тысяч индивидуумов из нашей предыстории: две тысячи человек, и это всё, ото всех тех миллиардов, которые скрылись во тьме до нас. И из этой горстки костей мы должны попытаться вывести всю запутанную историю человечества и предшествовавших ему видов — весь путь, начиная с того, что случилось с нашей родословной линией после кометы, убившей динозавров.

Впрочем, задумалась она, если нет машины времени, то кропотливый труд археологов — это всё, что есть в нашем распоряжении, наше единственное окно в прошлое.

Бекс вновь приняла отрешённый вид.

Джоан вспомнила поездку в Хелл Крик, в Монтану, которую она совершила, будучи примерно в возрасте этой девочки, в тринадцать или четырнадцать лет. Её мать работала там, потому что это было знаменитое местонахождение, возраст которого относился к самому концу эпохи вымирания динозавров. Следы масштабного события, завершившего эру динозавров, можно было увидеть в породах — в слое серой глины толщиной не больше её ладони; это была мел-третичная пограничная глина, отложившаяся в первые годы после удара кометы. Она была полна пепла — чудовищные последствия огромной катастрофы.

И однажды под слоем глины её мать нашла зуб.

— Джоан, это не просто зуб. Я думаю, что это — зуб пургаториуса.

— Чей-чей?

Её мать была большой широколицей женщиной с лицом, покрытым потом и пылью.

— Пургаториуса. Млекопитающего эпохи динозавров. Я нашла его прямо под пограничным слоем глины.

— И ты можешь сказать всё это по зубу?

— Естественно. Я вот, о чём говорю: взгляни на эту вещь. Это — прекрасный образчик устройства зубной системы, уже сам по себе — результат ста пятидесяти миллионов лет эволюции. Как видишь, здесь все признаки связаны друг с другом. Если ты млекопитающее, тебе нужны специализированные зубы, чтобы быстрее резать пищу на куски, потому что ты должна удовлетворять потребности ускоренного обмена веществ. Но если твоя мать производит молоко, тебе не следует рождаться с окончательно сформированным набором зубов; инструменты для специалиста вырастут на их месте позже. Неужели ты никогда не задавалась вопросом: почему у тебя росли молочные зубы? Джоан, эта находка означает многое для очень большого количества людей. А знаешь, почему? Потому что это — примат. Этот маленький осколок может быть всем, что осталось от самого далёкого предка тебя, меня, любого из ныне живущих людей, а ещё шимпанзе, горилл, лемуров и…

И так далее. Обычная лекция от великого Профессора Юзеб. В свои тринадцать Джоан значительно больше интересовалась потрясающими черепами динозавров, чем крохотными зубками крысовидных существ вроде этого. Но, тем не менее, что-то из этого отложилось у неё в памяти. И, в конце концов, из таких моментов сформировалась её жизнь.

— Понимаете, Бекс, это главный вопрос на конференции, — сказала Алиса. — Синтез. Мы хотим свести воедино наилучшее на сегодняшний день понимание того, как мы оказались здесь — мы, люди. Нам нужно рассказать об истории человечества. Потому что сейчас мы должны решить, как вести себя в будущем. Наша тема — глобализация сопереживания.

Это было правдой. Настоящая цель конференции, которая была известна лишь Джоан, Алисе и нескольким близким коллегам, состояла в поиске нового движения, распространении нового мышления, нового подхода, который реально смог бы предотвратить вызванную человеком волну массового вымирания.

Бекс пожала плечами.

— Думаете, кто-нибудь собирается слушать кучку учёных? Только без обид. Но пока никто не станет.

Джоан с трудом улыбнулась.

— Ладно, принимаю без обид. Но, так или иначе, мы попробуем. Кто-то должен это сделать.

— И во всей этой вашей фигне больше нет никакого смысла, понимаете? В вашей археологии.

Джоан нахмурилась.

— Что ты имеешь в виду?

Бекс хлопнула ладонью себе по губам.

— Мне не следовало ничего говорить. Моя мама будет в ярости.

Её «марсианские» глаза горели.

Алиса вновь замкнулась в себе; она пристально разглядывала из иллюминатора бушующие пожарища на месте леса, раскинувшиеся на тысячу километров.

«Представь себе, что я бросила тебя вниз, сквозь слои отложений, к началу времён, — говорила Джоан её мать, — Всего лишь через сто тысяч лет ты бы потеряла этот красивый высокий лоб. Твои ноги прямоходящего существа пропали бы через три или четыре миллиона лет. Хвост бы снова отрос у тебя через двадцать пять миллионов лет. Через тридцать пять миллионов лет ты потеряла бы последние из своих особенностей человекообразных обезьян, вроде зубов; после этого ты была бы низшей обезьяной, детка. А потом ты продолжила бы уменьшаться. В глубинах времени в сорока миллионах лет от современности ты бы выглядела чем-то вроде лемура. И, в конце концов…»

В конце концов, она превратилась бы в небольшое крысоподобное существо, прячущееся от динозавров.

Иногда ей разрешали спать на улице, в прохладном воздухе бэдлендов. Огромное небо Монтаны было усыпано звёздами. Млечный путь, гигантская спиральная галактика если смотреть сбоку, был похож на шоссе в ночи. Она лежала на спине, глядя вверх, и представляла себе, что состоящая из твёрдых пород Земля исчезла вместе со своим бременем окаменелостей и всего остального, и что она сама дрейфует в космосе. Интересно, спросила она себя, видел ли этот крохотный зверёк пургаториус такое же небо? Передвинулись ли звёзды по небу за эти шестьдесят пять миллионов лет? Повернулась ли сама галактика, словно огромное колесо фейерверков в ночи?

Но сегодня вечером, подумала она, дым от вулкана затмит все звёзды.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Предки

ГЛАВА 1 Сны динозавров Монтана, Северная Америка. Примерно 65 миллионов лет до настоящего времени

I

Пурга вылезла из густых зарослей папоротников на краю поляны. Стояла ночь, но было очень светло — однако, не от Луны, а из-за кометы, великолепный хвост которой протянулся через безоблачное небо, заставив померкнуть свет всех звёзд, кроме самых ярких.

Этот участок леса лежал в широкой и неглубокой низине между молодыми вулканическими горами на западе — теми, что станут Скалистыми горами — и Аппалачскими равнинами на востоке. Этой ночью влажный воздух был прозрачен; но ветер часто пригонял с юга туманы, рождающиеся над большим внутренним морем, которое по-прежнему глубоко вдавалось в сердце Северной Америки. В лесу господствовали растения, которые могли извлекать влагу из воздуха: лишайник покрывал бугристую кору араукарий, и даже с низкорослых кустов магнолии свисал мох. Лес словно был покрыт слоем густой зелёной краски.

Но повсюду виднелись обожжённые кислотой листья и бурели покрывающие землю мох и папоротники. Дожди, отравленные газами, появляющимися в процессе активной вулканической деятельности к западу отсюда, были одинаково вредны и для растений, и для животных. Это было нездоровое время.

Но на поляне, как и раньше, спали динозавры.

Обильная ночная роса блестела на жёлто-чёрной броне: анкилозавры выстроились в защитный круг, оттеснив молодняк в центр. Эти холоднокровные великаны стояли в тихом воздухе мелового периода, словно танки в ангаре.

В молочно-белом свете большие чёрные глаза Пурги остановились на ночной бабочке. Насекомое сидело на листьях, сложив коричневые крылья, жирное и довольное жизнью. В точном прыжке Пурга поймала свою добычу лапами. Она откусила крылья парой движений своих крохотных резцов. Затем, с шумом, похожим на хруст крошечного яблока, она начала с удовольствием жевать брюшко бабочки. В этот краткий миг, когда пища наполняла её рот, Пурга получала порцию удовлетворения в своей полной событий и трудной жизни.

Бабочка быстро умерла; её сознание, похожее на искру, не смогло отреагировать на такую боль.

Когда бабочка была съедена, Пурга продолжила свой путь. Здесь совсем не было травяного покрова — травам ещё только предстояло господствовать на суше — но был зелёный покров из низкорослых папоротников, мхов, ползучих сосен, хвощей и сеянцев хвойных, и даже несколько крикливо окрашенных фиолетовых цветов. Она умела почти бесшумно двигаться сквозь эти хитросплетения, перемещаясь от одного фрагмента растительности к другому. В темноте поиск пищи в одиночку был наилучшей стратегией.

Хищники нападали из засады, используя ночную тень; ни одна группа не смогла бы оставаться такой же невидимой, как одинокий бродяга. Вот поэтому Пурга и работала в одиночку.

С точки зрения Пурги мир был плоским, окрашенным в чёрный, белый и синий цвета, освещённый тревожным светом кометы, которая сияла над высокими облаками, разбросанными по небу. Её огромные глаза были не так чувствительны к цвету, как лучшие образцы глаз динозавров: некоторые хищники могли различать цвета, лежащие за пределами возможностей человеческого зрения — зловещие инфракрасные и искрящиеся ультрафиолетовые лучи; но зато зрение Пурги прекрасно работало ночью при низкой освещённости. И ещё у неё были вибриссы — усики, которые торчали веером перед её мордой, словно осязательная радарная установка.

Пурга выглядела больше похожей на грызуна, чем на примата, со своими вибриссами, остроконечной мордой и маленькими, отогнутыми назад ушами. Она была размером примерно с мелкого галаго. По земле она ходила на четырёх лапах, а её длинный пушистый хвост развевался сзади, словно у белки. На человеческий взгляд она выглядела бы странной, почти рептильной из-за своей молчаливости и осторожности, и даже, наверное, незавершённой.

Но, как однажды выяснит Джоан Юзеб, она была несомненным приматом, прародителем этой большой группы животных. Через её краткую жизнь текла молекулярная река, истоки которой были в самом далёком прошлом, а море, в которое она впадает, раскинулось в самом далёком будущем. И из этой реки генов, растекающейся и изменяющейся по прошествии тысяч тысячелетий, однажды появится всё человечество: каждый из людей, когда-либо рождавшихся на Земле, происходил от детей Пурги.

Но она не знала ничего этого. Она не давала себе имени. Она не сознавала себя, как человек, или даже как шимпанзе или низшая обезьяна; её ум был похож скорее на ум крысы или голубя. Её поведение состояло из жёстко закреплённых моделей, управлялось врождёнными движущими силами, баланс и приоритет которых постоянно менялись, в каждый новый момент времени образуя новую сумму. Она была похожа на крохотного робота. У неё совершенно отсутствовало самосознание.

И всё же кое о чём она имела представление. Она знала удовольствие — удовольствие полного живота, безопасности норы, мордочек её детёнышей, когда они обнюхивали её живот в поисках молока — а ещё, живя в этом опасном мире, она очень хорошо знала, что такое страх.

Она пробиралась среди ног спящих анкилозавров. Поскольку Пурга двигалась под их огромными животами, она могла слышать громкое бурчание, сопровождающее бесконечный процесс пищеварения у динозавров, а в воздухе стояла густая вонь их едких кишечных газов. Из-за их примитивных зубов всю работу по обработке и перевариванию грубого корма должны были брать на себя объёмистые кишечники динозавров, которые работали даже тогда, когда анкилозавры спали.

Анкилозавры были травоядными динозаврами. Но это было время огромных, свирепых хищников. И потому эти животные, крупнее, чем африканские слоны, были покрыты бронёй — сплавом костей, рёбер и позвоночника. Большие жёлто-чёрные шипы отрастали на их спинах. Их черепа были настолько сильно укреплены, что для мозгов в них оставалась совсем крохотная комнатушка. Их хвосты завершались тяжёлыми булавами, которые могли разбивать ноги или черепа.

Динозавры были слишком огромными, чтобы Пурга смогла осознать их размеры. Ей принадлежал маленький мир, где упавшее бревно или лужа были крупными препятствиями, где скорпион мог быть серьёзным хищником, а жирная многоножка представляла собой редкостное лакомство. Для неё дремлющее стадо анкилозавров было лесом огромных тяжёлых ног и свисающих вниз хвостов, которые никак не были связаны друг с другом.

И здесь Пургу ждал чудесный приз: навоз динозавров, огромные кучи, разбросанные по грязной утоптанной земле. Здесь, в волокнистых кучах частично переваренной растительности она могла обнаружить насекомых, даже жуков-навозников, которые трудились над уничтожением огромных куч дерьма. Она с нетерпением вбуравилась в массу, от которой поднимался пар.

Такова была роль предков человечества во время всего этого долгого лета динозавров: отброшенные на задворки великого общества рептилий, появляющиеся из своих нор только ночью, ищущие корм ради поддержания собственной жизни в навозе, ловящие насекомых и собирающие по лесу жалкие объедки.

Но в эту ночь награда за труды была скудной, а помёт — жидким и отвратительно воняющим. Повреждённая вулканической деятельностью растительность давала мало корма анкилозаврам, а то, что выходило с другой стороны, было не так уж ценно для Пурги.

Она перебежала через поляну и углубилась в лес. Здесь возвышались величественные хвойные деревья, которые сплетались раскидистыми ветвями на огромной высоте. Среди них росли деревья меньшего размера, немного похожие на пальмы, и несколько низких кустарников, украшенных бледно-жёлтыми цветами.

Пурга резво лезла по изогнутым ветвям дерева гинкго. Забравшись наверх, она использовала запаховые железы в промежности, чтобы пометить дерево. В её ночном мире запах и звук были важнее, чем зрительный образ, и если бы в любое время в течение следующей недели другие особи из её вида нашли эту отметку, это был бы знак, похожий на неоновую рекламу, который сообщил бы им, что она была здесь, и даже насколько давно она проходила в этом месте.

Ей было приятно лезть вверх, чувствовать, как плавно работали мускулы, поднимающие её всё выше и выше над опасной землёй, находиться в состоянии хрупкого равновесия, которое помогал поддерживать её длинный хвост, но больше всего этого — прыгать, находиться несколько мгновений в полёте, перескакивая с одной ветки на другую, используя все те возможности, которыми обладало её тело: чувство равновесия, ловкость, цепкие передние лапы и острое зрение. Она была вынуждена прятаться в норах под землёй. Но весь её облик был сформирован существованием в сложной трёхмерной среде деревьев, где станут искать убежища почти все виды приматов на протяжении долгой истории этой группы.

Кислотный дождь последних месяцев заставил увянуть деревья и подлесок; кора была кислой на вкус, и в ней можно было отыскать совсем мало насекомых.

Пурга была вечно голодной. Каждый день ей требовалось съедать вес своего тела: такова была цена её тёплой крови и молока, которое она должна вырабатывать для двух своих детёнышей, сидевших в безопасной норе дальше в глубине леса. Она неохотно слезала вниз по стволу гинкго. Страх и голод боролись в её мозгу; она попробовала обследовать ещё одно или два дерева, но и здесь ей не сопутствовала удача.

Однако сейчас она подняла голову, усики задрожали, а блестящие глаза широко раскрылись, глядя в зелёный сумрак леса. Она чувствовала запах мяса: чарующее зловоние растерзанной плоти. И она слышала жалобный, беспомощный писк, вроде писка птенцов у птиц.

Она бросилась во весь опор, следуя за запахом.

На маленькой полянке у подножия ствола огромной корявой араукарии высилась неаккуратно набросанная куча мха. На её краю зашевелился маленький участок усыпанной мусором земли. Вскоре кусочек земли приподнялся, словно крышечка, и из земли сквозь слой грязи и мусора высунулась маленькая худая шейка. Широко раскрылся маленький рот, похожий на клюв.

Маленькая головка дрожала, крохотная чешуя и перья были всё ещё мокрыми от желтка — детёныш динозавра сделал свой первый вдох. Он был похож на птенца-переростка.

Этого момента только и ждал дидельфодон. Это млекопитающее размером с домашнюю кошку было одним из самых больших зверей своего времени. Покрытый чёрно-серебристой шерстью, он припал к земле. Затем он бросился вперёд, схватил птенца за тонкую шею, выдернул его из скорлупы яйца и подбросил в воздух.

Жизнь птенца была горсткой кратких и ярких впечатлений: холодный воздух снаружи от треснутой скорлупы, бледное сияние кометы и ощущение полёта. Но сейчас под ним разверзлась горячая пещера. Его кожа всё ещё была влажной от желтка; птенец умер мгновенно.

Тем временем ещё больше птенцов выбиралось из земли, выклёвываясь одновременно. Было такое ощущение, словно земля внезапно стала кишеть детёнышами динозавров. Дидельфодон и остальные хищные млекопитающие занялись едой.

Древняя стратегия выживания в действии. Динозавры были рептилиями, которые откладывали яйца в землю. Хотя некоторые родители оставались со своим выводком, не существовало ни одного способа защитить абсолютно все уязвимые яйца и птенцов. Поэтому динозавры откладывали много яиц, а их выклев был синхронизированным. Одномоментно должно проклёвываться множество выводков из кладок, отложенных в данной части леса: сотни птенцов. Смысл этого явления состоял в том, что подлесок внезапно оказывался наводнённым толпами детёнышей динозавров, и их будет слишком много даже для самого голодного хищника. Большинство птенцов погибнет, но это не имеет значения. Достаточно было того, что выживут лишь немногие из них.

Но именно здесь и этой ночью стратегия не сработала — и это было ужасно для птенцов динозавра. Мать этих птенцов была охотницей, жившей отдельно от своей стаи. Попавшая в жизненный тупик, голодная, боящаяся сама стать жертвой хищника, она сделала свою кладку в старом и знакомом месте — это гнездовье использовалось на протяжении тысячелетий — и прикрыла их гниющей растительностью, обеспечивая теплоту. Она сделала ровно то, что должна была сделать, за исключением того, что сделала это в неправильное время, и теперь яйца должны были проклёвываться отдельно от сотен других яиц.

В воздухе смешались вонь крови, низкое рычание хищников и жалобный писк обречённых птенцов. На этом отвратительном банкете присутствовали млекопитающие многих видов. Самым крупным был большой дидельфодон. Присутствовала пара дельтатеридиумов, похожих на крысу всеядных существ, не сумчатых и не плацентарных, а представителей уникальной линии, которая не переживёт динозавров. Многие из существ, собравшихся здесь, обладали потенциалом, выходящим далеко за рамки их нынешнего положения; одно невзрачное маленькое существо было предком линии, которая в дальнейшем приведёт к слонам.

Но пока всё, что их интересовало — это их собственные пустые животы. Не удовлетворённые медленным выклевом борющихся за свою жизнь птенцов, млекопитающие уже начали раскапывать нетронутую грязь, разыскивая пока не проклюнувшиеся яйца, разбрасывая в стороны покров из мха, уложенный поверх гнезда динозаврихой-матерью.

К тому моменту, когда Пурга добралась до этого места, гнездовье превратилось в бойню, в кишащую массу тел кормящихся млекопитающих. Пурга, опоздав к драке, стала нетерпеливо раскапывать грязь. Вскоре у неё в пасти хрустнули крохотные кости. И она так глубоко зарылась головой в землю в поисках спрятанной на глубине вкуснятины, что оказалась последней, кто узнал о возвращение динозаврихи-матери.

Она услышала гневный рёв и почувствовала дрожь земли.

Пурга вытащила голову из грязи; её морда была липкой от желтка. Другие млекопитающие уже исчезали в гостеприимную зелёную тень леса. На какой-то миг Пурга увидела существо целиком — невероятного пернатого монстра, застывшего в воздухе с распахнутыми конечностями и разверстой пастью. А затем на фоне неба мелькнула огромная когтистая лапа.

Пурга зашипела и свернулась в клубок. Она слишком поздно узнала, что это было гнездо троодона: ловкого и проворного убийцы… и специализированного охотника на млекопитающих.

Название «троодон» означает «ранящий зуб».

Ранящая, доросшая до размера собаки, была не самой крупной среди динозавров, но она была умна и проворна. Её мозг был сравним по размеру с мозгом нелетающих птиц более поздних эпох, которых она несколько напоминала.

Её глаза были такими же большими, как у Пурги, и так же хорошо приспособленными для ночного зрения, и они могли смотреть вперёд, обеспечивая бинокулярное зрение, позволяющее ей лучше определять положение своих маленьких и проворных объектов охоты. У неё были ноги, которые позволяли ей прыгать, словно кенгуру, длинный серповидный коготь на втором пальце каждой ступни, и лопатообразные кисти передних лап, появившиеся в процессе эволюции именно для того, чтобы выкапывать и убивать удирающих млекопитающих.

Она была покрыта мелкими гладкими перьями, сложным производным чешуи. Перья задумывались не для полёта, но для согрева в ночном холоде. В климате, лишённом перепадов температур, который распространился в те времена по Земле, для сохранения тепла не требовался бы механизм обмена веществ по типу теплокровных животных: если ты достаточно велик, то твоё холоднокровное тело сохранило бы свою высокую температуру на протяжении всей ночи, даже если ты живёшь в самых экстремальных условиях Земли, на полюсах. Но мелкие динозавры вроде троодона нуждались в некоторой дополнительной теплоизоляции.

Неважно, была ли она мелкой, или нет, но у неё был мозг одного из самых крупных размеров среди всех динозавров. И в целом она была прекрасно вооружённым охотником. Но у Ранящей были свои собственные проблемы.

Она не могла этого знать, но они были вызваны расширением Атлантики, масштабным геологическим событием, которое происходило на протяжении всего мелового периода. По мере того, как обе Америки сдвигались на запад, огромное внутреннее море Северной Америки мелело и высыхало, а ближе к западному побережью, всего лишь в нескольких сотнях километров от гнездовья троодона, возник целый ряд новых вулканов — словно прорвалась запущенная рана. Вулканическая активность нарушила сложное сплетение нитей жизни сразу с нескольких сторон. Молодые вулканы проявляли почти непрерывную активность, извергая дым и пепел с изрядной примесью серы, которая, смешиваясь с дождём, превращала его в кислоту. Исчезли многие виды растений, а деревья на возвышенностях превратились просто в голые стволы. В иных местах было и прямое разрушение: огромные языки холодной лавы врезались глубоко в лес.

Млекопитающие, пищевой ресурс троодона, находились относительно близко к началу пищевой цепи и пострадали меньше, чем большинство более крупных видов хищных динозавров. Фактически, благодаря своим крохотным телам, глубоким норам и быстрому темпу размножения млекопитающие были лучше экипированы для выживания в такие напряжённые времена, чем величайшие властители суши.

Но троодоны были стайными охотниками. А эта самка несколько дней назад была отделена от своей стаи грандиозным выбросом горячего пара из трещины. Но даже став одиночкой, Ранящая несла в себе яйца, образовавшиеся после прошлого спаривания. Поэтому она пришла на древнее гнездовье стаи. В глубине своего сознания она надеялась найти здесь других особей своего вида. Но здесь не оказалось никого, кроме неё самой.

Ранящая старела. В свои пятьдесят лет она чувствовала, что многие из её многострадальных суставов болели из-за артрита. И в силу возраста и потери силы и ловкости под угрозой находилась её собственная жизнь: в конце концов, это было время хищников, достаточно сильных, чтобы испытать на прочность броню на существах размером больше слона. Она должна была оставить потомство: этого требовали все её инстинкты.

Она отложила яйца, как делала и прежде. А что ещё ей оставалось делать?

Гнездо представляло собой круглую яму, выцарапанную в грязи, и она расположила в нём яйца со странной, почти хирургической точностью. Она убедилась, что эти двадцать яиц лежали не слишком близко друг к другу, и что вершина каждого удлинённого яйца указывала на середину, поэтому у появляющихся на свет птенцов будет хорошая возможность прокопать себе путь наружу. Затем она закрыла яйца грязью и мхом. Она несколько раз возвращалась к гнезду и дотрагивалась когтями до скорлупы, чтобы проверить её. Яйца развились хорошо; она могла это видеть. Но теперь яйца проклёвывались — на свет появлялось её потомство — и от него ничего не осталось, кроме разбросанных ошмётков красного мяса и разгрызенных костей. И здесь, в центре разорённого гнезда, сидело млекопитающее, а его морда была перепачкана кровью, желтком и грязью.

Вот, почему Ранящая прыгнула.

Пурга беспомощно брызнула мочой и мускусом, оставляя запах, предупреждающий: «Берегитесь! Здесь охотник на млекопитающих!»

Затем она побежала из леса обратно на поляну анкилозавров.

Но на краю поляны Пурга дрогнула. Она могла сделать выбор, но выбор был опасным. Она должна была уйти от преследования троодона. Она торопилась обратно в нору, где её ждали детёныши. Но, пересекая поляну, она вновь лишалась той безопасности, которую дают деревья. Бессознательный подсчёт моментально выдал результат. Она начала азартную игру: гонку через поляну.

Сонный детёныш-великан поднял одно костяное веко.

Свет казался ярче, чем был раньше, делая Пургу хорошо видимой. Но это был совсем не рассвет: это была всего лишь комета, её огромное ядро, размытое и яркое; струи газов, которые вырывались из него, были отчётливо видны даже сквозь пелену воздуха. Это было жуткое и необычайное зрелище, которое пробудило проблеск любопытства у её живого ума, даже когда она спасалась бегством.

На краю её поля зрения мелькнула тень.

Она инстинктивно бросилась в сторону — как раз в тот момент, когда передняя лапа динозавра хлопнула по земле там, где она только что была. Она стремительно помчалась обратно в стадо анкилозавров, ища укрытия в тени динозавров, пребывавших в ступоре.

Троодон преследовал её среди огромных ног. Но даже в пылу ярости охотница на млекопитающих не хотела тревожить этих огромных бронированных животных. Их похожие на булаву хвосты могли сокрушить её в считанные секунды. Пурга даже рискованно скользнула под огромную поднятую ногу одного из анкилозавров, которая парила над ней, словно падающая луна, а в это время раздосадованная Ранящая шипела и царапала землю.

Наконец, Пурга добралась до дальнего края поляны. Обоняние и инстинкт безошибочно руководили ею, и она бросилась в подлесок.

Её нора была тёмной дырой в земле, слишком тёмной даже для её огромных глаз, чтобы можно было что-нибудь там различить. Она была похожа на вход в пасть, открывшуюся в тёплой земле. Но нора была полна родственного запаха её семьи, и она слышала сопение своих двоих детёнышей, когда они вслепую выползали из темноты.

Вскоре их тёплые крошечные рты стали пощипывать её живот, ища соски. Её брачного партнёра здесь не было; в эту ясную ночь мелового периода он ушёл искать пищу в одиночку.

Но Ранящая должна быть где-то рядом; запах тёплой плоти, шерсти и молока, который помог привести домой Пургу, также привлёк бы сюда и охотника.

Императивы в её голове вновь изменились. Она подгребла детёнышей за своё тело и полезла в заднюю часть норы, подальше от входа. Пурга, в отличие от троодона, была молодой: ей было всего лишь несколько месяцев от роду, и это был её первый выводок. И, в отличие от плодовитых динозавров, вид Пурги рождал мало детёнышей. Ей нельзя было позволить себе потерять выводок. И теперь она готовилась сражаться за него.

Позади неё нора словно взорвалась.

Крыша из утрамбованной почвы провалилась, усыпав Пургу и детёнышей землёй. Всё залил свет кометы, пугающе яркий после нескольких секунд темноты. Создалось такое ощущение, словно упала бомба. Огромная хватательная лапа опустилась с неба в нору. Детёныши извивались и визжали, но один из них оказался наколотым на окровавленный коготь. Его жизнь оборвалась в один миг. Его подняли вверх, голый, безжизненный комочек плоти, и его не стало и в норе, и в жизни Пурги.

Пурга шипела от горя. Она побежала к выходу из норы, прочь от когтя. Она могла ощущать оставшегося детёныша, голого и спотыкающегося, спешащего за ней. Но коварный троодон предвидел и это. Теперь тот коготь сунулся в отверстие входа, взламывая земляные стенки. Пальцы рептилии сжались и выдавили жизнь из второго детёныша — его череп и крохотные кости были сломаны, а органы раздавлены в кашу.

Мир Пурги был разрушен до основания в несколько мгновений; она сама выбралась из-под развалин, оставшихся от входа в нору, вдалеке от взломанного свода норы, и поспешила в самые глубокие отнорки своей норы. Но эта похожая на машину когтистая лапа вновь и вновь проламывала крышу, оставляя в ней дыры, сквозь которые внутрь проникало ещё больше молочно-белого света кометы.

Тело Пурги убеждало её бежать, искать темноту, новую нору, а нора — быть где угодно, но обязательно здесь.

Она даже проголодалась; для существа с таким быстрым, как у Пурги, обменом веществ прошло очень много времени с тех пор, как она поужинала желтком яиц Ранящей.

Но внезапно силы покинули её.

Она забилась в самый дальний отнорок своей разрушенной норы, дрожа и опустив лапки себе на мордочку, словно собираясь чистить мех от клещей. С момента своего рождения в этом мире огромных зубов и когтей, которые могли обрушиться с неба без предупреждения, она боролась за выживание при помощи инстинкта и проворства. Но теперь она лишилась детёнышей. Врождённые императивы рухнули и её охватило нечто вроде отчаяния.

И пока Пурга дрожала среди остатков своей норы, мир содрогался вместе с нею.

Если бы она сдалась сейчас, от неё бы не осталось ни одного потомка: молекулярная река преемственности поколений иссякла бы навсегда. Другие представители её вида, конечно же, продолжат размножаться; другие линии протянутся в очень отдалённое будущее, будут распространяться и эволюционировать, но не линия Пурги, не её гены.

И не Джоан Юзеб.

Жизнь всегда жила случаем.

Огромная когтистая лапа ещё раз обрушилась вниз — в нескольких сантиметрах от Пурги. И теперь Ранящая, сгорая от нетерпения, просунула свою крупную голову в нору. Пурга испуганно замерла перед стеной зубов, готовых её схватить.

Но, когда динозавр, визжа, протиснулся ещё ближе, Пурга ощутила запах мяса, раздавленных костей и неясную сладость молока. Горячее дыхание чудовища пахло детёнышами Пургы.

В порыве гнева Пурга бросилась вперёд.

Большие зубы щёлкнули, прорезав воздух вокруг Пурги, словно какая-то огромная деталь машины.

Но Пурга извернулась, чтобы избежать их блестящих рядов, и вонзила свои собственные зубы в уголок губ динозавра. Чешуйчатая кожа была жёсткой, но она почувствовала, как её нижние резцы погрузились в тёплую и мягкую плоть внутри рта этого существа.

Ранящая взревела и рванулась назад. Пургу, повисшую на собственных зубах, вытащили из норы и подняли в воздух на высоту во много раз больше высоты её собственного тела, над чешуйчатым животом Ранящей, и исторгли в холодную ночь.

Приступ её гнева прекратился. Она мотнула головой, оторвав кусок плоти динозавра, и кувырком упала вниз, прорезав туманный воздух. Как только она упала, большая когтистая рука стала шарить следом за ней из стороны в сторону, пытаясь её схватить. Но Пурга была существом, рождённым для жизни на деревьях, и во время падения она развернулась. Вновь удача сопутствовала ей — хотя беспощадный коготь пролетел настолько близко от неё, что ветерок от его движения всколыхнул шерсть на её брюшке.

Она упала на пятачок вытоптанной грязи и моментально извернулась. Но зубы и когти уже приближались снова, сияя серебром в пугающем свете кометы. Ловко выгнувшись, Пурга перевернулась, вскочила на ноги и бросилась к корням ближайшего дерева. Оказавшись в одиночестве, с широко раскрытыми глазами и приоткрытым ртом, она забилась в укрытие, тяжело дыша и вздрагивая, когда шевелился какой-нибудь лист.

Во рту у Пурги оставался обрывок мяса. Она забыла, что оторвала его от динозавра.

Она быстро прожевала и проглотила его, ненадолго утолив голод, который терзал её даже сейчас. Затем она огляделась в поисках более безопасного убежища.

Ранящая ходила и рычала, давая выход своей досаде.

Пурга выбрала жизнь. Но она нашла врага.

II

Хвост Дьявола был таким же старым, как Солнце.

Солнечная система родилась из густого вращающегося облака камней и газов. Разорванное взрывом сверхновой, облако быстро оформилось в планетезимали: рыхлые сгустки из камня и льда, которые хаотично плавали во тьме, словно слепые рыбы.

Планетезимали сталкивались. Они часто разрушались, и их вещество возвращалось в облако. Но некоторые из них сливались. Из этой грохочущей ярости выросли планеты.

Ближе к центру новые планеты представляли собой похожие на Землю каменные шары, спечённые огнём Солнца. А дальше рождались огромные туманные миры, шары, наполненные газами — даже самыми лёгкими из всех газов, водородом и гелием, газами, которые образовались в первые несколько мгновений жизни самой вселенной.

И вокруг этих растущих газовых гигантов, словно мухи, роились кометы — последние из ледяных планетезималей.

Для комет это было опасное время. Многие из их были затянуты в гравитационные поля Юпитера и других гигантов, и их массы пошли на прокорм этих растущих монстров. Другие были запущены из гравитационных рогаток здешних гигантов внутрь Солнечной системы, в её тёплый и тесный центр, чтобы уже там разбивать внутренние планеты.

Но нескольких счастливчиков, которым удалось выжить, запустили в другую сторону, прочь от Солнца, в обширное и холодное пространство внешней тьмы. Вскоре здесь образовалось рыхлое облако комет, медленно движущихся по протяжённым орбитам, которые могли растягиваться на полпути до ближайшей звезды-соседа Солнца.

Одной из них был Хвост Дьявола.

Здесь комета была в безопасности. На протяжении большей части его долгой жизни ближайший из соседей находился от него на таком же расстоянии, как Юпитер от Земли. А в самой дальней точке своей орбиты Хвост Дьявола преодолевал целую треть пути до ближайшей звезды, добираясь, наконец, до такого места, где само Солнце терялось на фоне полей звёзд, а теснящиеся вокруг него планеты были и вовсе невидимы. Вдали от жара Солнца комета быстро остыла и накрепко замёрзла. Сверху она почернела от силикатной пыли, а эпохальный мороз изваял на её поверхности с низкой силой тяжести экзотичные хрупкие ледяные скульптуры — лишённую смысла страну чудес, которую никогда не увидит ничей глаз.

Здесь комета плавала в течение четырёх с половиной миллиардов лет, пока на Земле континенты встречались в танце, а виды возникали и угасали.

Но слабая сила тяготения Солнца брала своё. Медленно, медленнее, чем достигали своего расцвета империи, комета подчинялась ей.

И она начала двигаться обратно к свету.

Рассвет слегка зардел в восточной части неба. Плыли кучевые облака, а в цвете неба был заметен специфический оттенок фиолетового синяка. В эту отдалённую эпоху даже сам воздух был иным — более плотный, влажный, насыщенный кислородом. Для человеческого глаза даже небо казалось бы чуждым.

Пурга всё ещё путешествовала, истощённая и уже ослеплённая всё усиливающимся светом. Она блуждала вдали от всех лесов. В этих местах росли лишь отдельные деревья, разделённые участками земли, которая была зелёной из-за густого покрова низкорослых папоротников. Деревьями были саговники, высокие деревья с грубой корой, которая напоминала пальмовую, приземистые цикадеоидеи, походившие на странные гигантские ананасы, и гинкго со своими непривычно выглядящими веерообразными листьями — в это время они уже были древней группой, но они доживут и до эпохи человека, и даже переживут её.

Ничто не двигалось в тишине предрассветных часов. Стадам динозавров ещё предстояло размяться, а ночные охотники уже удалились в свои норы и гнёзда — все, кроме Пурги, которая бродила на виду у всех; её потрёпанные нервы отзывались паникой на любой признак опасности.

По небу что-то двигалось. Она припала к земле и стала следить.

Нечто крылатое скользило высоко на небосводе, его очертания отчётливо вырисовывались в серовато-красных лучах рассвета. Это было похоже на самолёт, летающий на большой высоте. Но это был не самолёт, а живое существо.

Инстинктивный расчёт Пурги отнёс птерозавра к тем вещам, беспокоиться о которых совершенно не стоило. Самое свирепое из летающих существ представляло для неё гораздо меньшую непосредственную опасность, чем хищники, которые могли скрываться под этими саговниками — скорпионы, пауки и вечно голодные плотоядные рептилии, среди которых было множество, великое множество мелких и свирепых видов динозавров.

Она остановилась, когда уже собирался рассвет. Растительность постепенно стала редеть, и она полезла по плотным дюнам из красноватого песка. Она забралась на невысокий холмик — и её глазам открылся водоём, на поверхности которого до самого горизонта лениво плескались волны. У воздуха был странный запах: очень солёный и странно электрический.

Она добралась до северного берега большого фрагмента океана, который вдавался в сердце Северной Америки. Она смогла увидеть, как покой воды нарушали огромные медлительные тела.

А на юго-востоке, где разгорался рассвет, в небе висела комета. Её голова была видна как молочно-белая масса, из которой изливались огромные фонтаны жемчужно-белого газа, явственно изменяясь со временем, пока она смотрела на неё. Её двойные хвосты, направленные от Солнца, развевались вокруг Земли в виде беспорядочной, волнующейся массы. Всё это напоминало взгляд изнутри на выстрел из дробовика. И всё это огромное, сияющее зрелище отражалось в мелководном море.

Она вяло съехала вниз, спустившись на пологий пляж. Берег был усеян раковинами моллюсков и наполовину высохшими морскими водорослями. Она порылась в этом мусоре, но водоросли оказались волокнистыми и солёными. И она ощущала запах соли ещё и в воде; здесь нечего было пить.

На своём небольшом возвышении Пурга бросалась в глаза ещё больше, словно сидела в центре ровной арены.

Она заметила древовидный папоротник высотой не больше метра. Прижавшись к нему, она стала копать среди его корней, надеясь устроить простую норку. Но мягкий песок сыпался обратно в её раскопы. Наконец, когда пылающее солнце поднялось над горизонтом, Пурга сумела вырыть достаточно большую нору, чтобы скрыться в ней целиком.

Она затащила хвост внутрь, положила лапки на мордочку и закрыла глаза.

Тепло и темнота норы напомнили ей о доме, который она потеряла. Но запах был неправильным: лишь соль, песок, озон и гниющие водоросли, резкая вонь тех мест, где земля встречается с морем. Её домашняя нора пахла ею собой, тем другим, который был её брачным партнёром, детёнышами, которые пахли как смесь её запаха с запахом её партнёра — это был чудесный ансамбль запахов их всех. Теперь ничего этого нет, всё потеряно. Она чувствовала глубокую и острую боль сожаления, хотя её ум был не настолько развитым, чтобы понять, почему.

Пока она спала весь этот долгий день, её лапки всё царапали и царапали грубый молодой песок.

Земля мелового периода была миром океана, мелководных морей и побережий.

Гигантский океан под названием Тетис — словно сильно разлившееся Средиземное море — отделял Азию от Африки.

Европа едва была чем-то большим, чем рассеянная группа островов. В Африке даже центр пустыни Сахары был дном океана. Мир был тёплым, настолько тёплым, что в нём не было никаких полярных ледников. И в течение последних восьмидесяти миллионов лет уровень моря повышался. Последовавшие за образованием Пангеи раскол континентов и образование огромных рифов и меловых шельфов вокруг их побережий переместили в океаны огромные количества твёрдых материалов: всё выглядело так, словно в полный до краёв ковш воды кладут кирпичи, и поднимающиеся воды океанов хлынули на континенты. Но обширные мелководные океаны почти не испытывали приливов и отливов, а их волны были спокойными.

Жизнь в море была богаче и разнообразнее, чем в любое другое время в долгой истории Земли. Огромные тучи планктона заполнили воды, впитывая солнечный свет. Планктон лежал в основе громадной океанской пирамиды едоков. А ещё в планктоне были микроскопические обитатели под названием гаптофитовые водоросли. После краткой свободноплавающей стадии гаптофиты строили себе крохотные причудливые доспехи из карбоната кальция. Когда они умирали, миллиарды крошечных трупов тонули и оседали на тёплое морское дно, где уплотнялись и затвердевали в единую белую породу — мел.

Постепенно огромные отложения мела, толщина которых измерялась километрами, грозили задушить Канзас и побережье залива, вдававшегося в Северную Америку, и протянулись по южной половине Англии и по северной Германии и Дании. Люди-учёные назвали этот период «меловым» за его самые крепкие памятники, построенные трудившимся над ними планктоном.

Когда свет в небе начал угасать, Пурга выбралась из своего укрытия.

Она с трудом бежала по сухому песку, который вминался при каждом шаге и иногда взлетал волнами вокруг её живота. Она отдохнула. Но она была голодна, дезориентирована и страдала от одиночества.

Она забралась на вершину возвышенности, через которую перебралась вчера. Её взгляду открылась широкая равнина с пологими холмами, тянущаяся до курящихся дымом гор на западе. Когда-то это место затапливало великое Американское внутреннее море. Но сейчас море отступило, оставив после себя равнину, по которой были разбросаны широкие спокойные озёра и болота. Жизнь была повсюду. Гигантские крокодилы, словно морщинистые подводные лодки, курсировали по мелководным участкам, а у некоторых из них на спине катались птицы. Были там и стаи птиц, и птицеподобные пушистые птерозавры; некоторые из них строили огромные плоты, чтобы держать свои гнёзда в центре озёр, вдали от наземных хищников.

И везде, куда бы она ни смотрела, были динозавры.

Стада утконосых динозавров, анкилозавров и несколько групп медлительных, неуклюжих трицератопсов собрались вокруг открытой воды, толкая и задирая друг друга. У них под ногами бегали и прыгали лягушки и саламандры, ящерицы вроде игуан и гекконов и множество мелких зубастых динозавров. В воздухе хлопали крыльями и кричали птерозавры и птицы. У края леса можно было увидеть рапторов, которые преследовали или разглядывали толпящиеся стада.

Гадрозавры, или утконосые динозавры, были самыми обычными травоядными этой эры. Хотя они были крупнее, чем их последующие млекопитающие эквиваленты вроде гну или других антилоп, они ходили на двух ногах, словно страусы-переростки, широко шагая и гордо подняв голову. Самцы следовали впереди, причудливо украшенные огромными гребнями, отрастающими у них на носу и лбу. Гребни действовали как естественные духовые инструменты, с помощью которых можно было взять такую же низкую ноту, как на нижнем регистре у фортепиано. Поэтому голоса утконосых динозавров мрачно гудели над туманной равниной.

На переднем плане через влажную равнину брело стадо огромных анатотитанов. Это был настоящий караван живой плоти. Эти огромные существа выглядели странно несоразмерными: у них были мощные задние лапы (каждая выше взрослого человека), но довольно тонкие передние, и они тянули за собой длинные жирные остроконечные хвосты. Воздух наполнился их звуками: бурчанием огромных животов этих травоядных и более низким гудением их голосов, лежащим большей частью в инфразвуковой области, за нижним пределом области восприятия уха любого из людей, когда животные подгоняли друг друга.

Анатотитаны собрались в зарослях саговников. Зрелые листья саговников были грубыми и колючими, но их новый прирост, защищённый короной более старых листьев, был зелёным и сочным. Поэтому анатотитаны поднялись на тяжёлые задние ноги и стали объедать молодой прирост. Когда их большие ноги опускались в папоротниковый подлесок, оттуда взмывали в воздух тучи насекомых. Армия титанов оставила саговники растоптанными и сломанными. Хотя анатотитаны распространяют семена, которые в будущем прорастут вдали от этих мест, растительности понадобится много времени, чтобы восстановиться после причинённого ими опустошения.

Шум стоял повсюду: мощное, похожее на ревун маяка, гудение утконосых динозавров, мычание панцирных динозавров, визгливые крики птиц, хлопанье кожистых крыльев огромных стай птерозавров. И среди всего этого звучал угрожающий, лишённый определённости рёв самки тираннозавра, верховного хищника этих мест: все эти животные обитали в границах её владений, и она давала знать об этом и им, и любому конкурирующему тираннозавру.

Человеку эта сцена могла бы показаться похожей на Африку. Но, хотя здесь были крупные травоядные, способные занять место антилоп, слонов, бегемотов и гну, а также хищники, которые охотились как львы, гепарды и гиены, эти животные приходились более близкими родственниками птицам, чем любому из млекопитающих. Когда они чистились, занимались брачными демонстрациями, сражались и гнездились, странно быстрый темп их движений поддерживал богатый кислородом плотный воздух.

Более мелкие и подвижные динозавры, которые бегали или преследовали добычу в подлеске, выглядели нереальными существами: в человеческие времена уже не существовало никого похожего на этих двуногих бегунов. И в Африке двадцать первого века не было ни одного вида, похожего на двух анкилозавров, которые начали спариваться, поддерживая задние части своих тел с самой изысканной осторожностью.

Это был пейзаж, предназначенный для великанов, среди которых Пурга была потерянным, беспомощным существом, крайне неуместным здесь. Но на западе Пурга разглядела участок более плотного леса, который поднимался ступенями в сторону далёких вулканов.

Пурга бежала в неверном направлении и попала в этот морской край. Она была существом леса и земли; вот, куда ей следовало направиться. Но, чтобы добраться туда, ей следовало пересечь открытую равнину — и увернуться от всех этих громадных ног. Трепеща, она съехала вниз по песчаному берегу.

Но сейчас она заметила краем глаза осторожное движение среди низкорослых папоротников. Она бросилась в тень молодой араукарии и прижалась к земле.

Раптор. Он стоял неподвижно, как скала, и наблюдал за толчеёй анатотитанов. Это был дейноних, нечто вроде беспёрой и нелетающей птицы. Но он вёл себя тихо, словно охотящийся крокодил. Раптор обладал лишь слабым запахом — его кожа была не так богата железами, как у млекопитающих — но в воздухе повис сухой острый запах, едкость которого вызвала у Пурги ощущение опасности.

Он стоял очень близко к Пурге. Если бы этот хищник поймал Пургу, он, несомненно, убил бы её за секунду.

Над ней вверх по дереву карабкалась птица. У неё были ярко-синие перья, и на костях крыльев росли когти, а в клюве — зубы. Это существо было реликтом древних времён, принадлежа к числу архаичных связующих форм между птицами, крокодилами и динозаврами. Птица лезла наверх, чтобы накормить свой выводок жирных голосящих птенцов.

Она явно не видела раптора.

Но пока раптор высматривал крупную дичь.

Раптор следил за стадом анатотитанов ясными глазами, похожими на ястребиные, и единственное, что он определял для себя — кто из этих колоссальных травоядных мог бы стать его Добычей. Если нужно, он смог бы вспугнуть стадо и найти ту особь, которая отойдёт от остальных достаточно далеко и из-за этого станет уязвимой.

Но это оказалось не нужно.

Один из взрослых титанов отставал от остальных. Эта устало шагавшая самка прожила на свете уже более семидесяти лет. Её рост продолжался на протяжении всей жизни, и теперь она была самой крупной в стаде и фактически одной из самых крупных особей своего вида, которые когда-либо жили. И сейчас она опустила тяжёлую голову в пенистую воду мелкого водоёма.

Раптор начал неуклонно и тихо подкрадываться к старому титану. Пурга сжалась в своём укрытии под араукарией.

Раптор был три метра ростом, компактный, проворный, со стройными ногами, приспособленными к бегу на большой скорости, и с длинным упругим хвостом для равновесия. У него было по одному огромному когтю на каждой задней конечности; когда хищник ходил, его пальцы поднимали когти и он не цеплялся ими за землю.

Раптор был не слишком умён. У него был маленький мозг — не больше, чем у курицы или цесарки. И это был одиночный охотник; он был недостаточно умён, чтобы охотиться стаей. Но этого и не требовалось.

Огромный анатотитан всё ещё понятия не имел о том, в какой опасности он находится.

Раптор вырвался из укрытия. Он кувыркнулся в воздухе, и его покрытые коркой грязи задние когти грозно мелькнули в воздухе.

Удары были нанесены точно.

Хлынула кровь. Взревев, анатотитан попытался отпрянуть от воды. Но чёрные внутренности титана выскользнули из обширных глубоких ран на брюхе, и от них пошёл пар. В конце концов, она наступила в скользкую массу передней лапой. С громоподобным звуком она поскользнулась и упала на грудь. А потом сведённые судорогой большие задние ноги отказали, и её огромная тяжёлая туша завалилась набок.

Один за другим анатотитаны оглядывались назад и издавали мрачное мычание; этот низкочастотный звук заставил дрожать землю под ногами Пурги. Но стадо уже уходило.

Раптор, быстро и глубоко дыша, ждал, пока титан ослабеет.

Динозавры впервые появились более ста пятидесяти миллионов лет назад, во времена жаркого и сухого климата, который больше благоприятствовал рептилиям, чем млекопитающим. В те времена материки были объединены в общую обширную сушу Пангеи, поэтому динозавры смогли расселиться по всей планете. С тех пор материки раскололись и закружились в своём танце, и климатические зоны планеты начали смещаться. И в ответ на это динозавры эволюционировали.

Динозавры были другими.

Они охотились не так, как убийцы-млекопитающие более поздних эпох. Их холодная кровь означала, что они вряд ли могли поддерживать высокую скорость на большой дистанции; они никогда не смогли бы стать выносливыми охотниками, преследующими свою добычу как волки. Но у них были универсальные сердца, способные качать кровь под высоким давлением. И в устройстве их тел было много общего с птицами: кости шеи и туловища этого хищника были пронизаны системой трубочек, которая прокачивала воздух через его лёгкие, и ткани могли снабжаться кислородом с огромной скоростью. Он был способен на короткие скоростные броски и мог вкладывать много энергии в свою атаку.

Охоты динозавров были событиями, состоящими из спокойствия, засады, тишины и неподвижности, которые прерывались краткими взрывами дикой ярости.

Млекопитающие были неплохим достижением эволюции, если сравнивать их с динозаврами. Итог своего собственного пути эволюции продолжительностью в десятки миллионов лет, Пурга была тонко приспособлена к нише, в которой она вела свою жизнь. Но простые факты, касающиеся цены этой энергии, держали млекопитающих взаперти в самых презираемых уголках мира динозавров. В целом динозавр-убийца использовал энергию лучше, чем млекопитающие: этот хищник мог бегать, как газель, но отдыхал, как ящерица. Именно эта комбинация эффективности использования энергии и эффективности убийства так долго обеспечивала динозаврам превосходство.

Возможно, этот хищник был чем-то вроде огромной свирепой птицы. Или чем-то вроде сильно улучшенного крокодила. Но он наверняка не был похож на этих животных. Он был чем-то невиданным для Земли эпохи человека, чем-то, что никогда не попадалось на глаза ни одному человеку.

Он был динозавром.

Этот раптор предпочитал убивать, выскакивая из укрытия и атакуя свою добычу, нанося раны, которые были ужасными, но зачастую не смертельными. Добыча может спасаться бегством, но её можно ослабить, нанеся ей раны в ноги и бока — или повредив сухожилия — и результатом этого будут шок и потеря крови. Раптор совсем не чистил зубов — его дыхание отвратительно смердело — поэтому его укус вносил в рану множество бактерий. Раптор следовал за жертвой, возможно, нападая на неё снова, возможно, ориентируясь по запаху вонючих инфицированных ран, пока слабость не свалит добычу с ног.

Сегодня этому раптору сопутствовала удача: он свалил свою жертву с одного удара. Всё, что теперь ему нужно было делать — ждать, пока титан ослабеет достаточно, чтобы не причинить хищнику вреда. Он мог даже воспользоваться своей добычей, пока та ещё была жива.

Раптор не стал бы заморачиваться на такую мелкую рыбёшку, как Пурга, если его ждала такая обильная трапеза.

Двигаясь внимательно и осторожно, Пурга покинула своё укрытие среди папоротника и помчалась через поросшую жёстким кустарником пойму, и через полосу опустошения, оставленную стадом анатотитанов, пока не достигла безопасного места среди деревьев.

Впервые за четыре миллиарда лет жар Солнца коснулся Хвоста Дьявола. Хрупкие ледяные скульптуры, которые были старше Земли, быстро исчезли навсегда.

Газы выкипали через трещины в коре. Вскоре вокруг кометы собралось сияющее облако пыли и газа размером с Луну. Солнечный ветер из света и испускаемых звездой частиц вытянул потоки газа и пыли за падающим ядром кометы в виде хвостов длиной в миллионы километров. Хвосты-близнецы были чрезвычайно разрежёнными, но на них попал свет, и они засияли.

Непонимающие глаза обитателей Земли впервые различили приближающуюся комету.

Выплёвывая вещество и вращаясь, всё более и более энергично испуская струи газов из своего тёмного ядра, Хвост Дьявола приближался.

III

Подходил к концу ещё один долгий и жаркий день мелового периода.

Пурга спала весь день, и её новая семья свернулась вокруг неё. Она спала, даже когда её сосали детёныши. Аккуратный пол норы был устлан мягкой шерстью приматов — и она пахла, конечно же, самой Пургой, её новым брачным партнёром и тремя детёнышами, которые наполовину были ею самой.

Партнёр Пурги не называл себя никак, и Пурга тоже не давала ему имени, как и самой себе. Но, если бы она захотела это сделать — в знак того, что он никогда не смог бы стать первым в её жизни — она смогла бы назвать его Вторым.

Пурга спала и видела сны. У приматов уже был довольно крупный и достаточно сложный мозг, который нуждался в упорядочении информации путём её переосмысления. Поэтому она видела сны о тепле и темноте, о сверкающих когтях и зубах, и о своей собственной матери, которая в её воспоминаниях осталась такой огромной.

Пурга, как и все млекопитающие, была теплокровной.

Все процессы обмена веществ у животных основаны на медленном сжигании клетками пищи в кислороде. Первые животные, которые колонизировали сушу — задыхающиеся рыбы, выгнанные из пересыхающих ручьёв, использующие плавательные пузыри в качестве примитивных лёгких — должны были полагаться на механизмы обмена веществ, предназначенные для плавания. У этих первых путешественников по суше огонёк обмена веществ едва теплился. Тем не менее, их эпохальный шаг на сушу оказался успешным; и сейчас и в будущем все животные — млекопитающие, динозавры, крокодилы и птицы, и даже змеи и киты — станут использовать варианты одного и того же древнего плана строения тела четвероногого существа с четырьмя конечностями, позвоночником, рёбрами и пальцами.

Но примерно за двести миллионов лет до рождения Пурги некоторые животные начали совершенствовать новый тип обмена веществ. Они были хищниками, и естественный отбор заставил их гораздо интенсивнее сжигать пищу ради более удачной погони за добычей.

Это означало полную перестройку исходного проекта. Этим амбициозным хищникам требовались большее количество пищи, более высокий темп пищеварения, более эффективная система избавления от отходов. Всё это повысило темп их обмена веществ во время отдыха, и им пришлось увеличить размер органов, выделяющих тепло — сердца, почек, печени, и мозга. Ускорилась даже работа их клеток. И в итоге установилась новая и стабильно высокая температура тела.

Новые теплокровные тела получили одно незапланированное преимущество. Холоднокровные существа всецело полагалась на получение тепла из окружающей среды. Но теплокровным это не было нужно. Они могли работать при пиковой эффективности в ночной прохладе, когда холоднокровные были вынуждены находиться в покое, или в сильную жару, когда холоднокровные должны были прятаться. Они даже могли охотиться на холоднокровных — лягушек, мелких рептилий, насекомых — в такое время, как рассвет и сумерки, когда эти медлительные существа были уязвимыми.

Но они не могли сбросить динозавров с их тронов; причиной тому была высочайшая эффективность использования энергии у динозавров.

Сны Пурги нарушались громким топотом динозавров, когда они занимались своими непостижимыми делами в дневном мире наверху. Земля дрожала, словно во время землетрясения, и от стен норы отваливались кусочки, которые падали вокруг дремлющей семьи. Мир словно наполнялся шагающими небоскрёбами.

Но ни с чем этим ничего нельзя было поделать. Для Пурги динозавры были силой природы, которой невозможно было управлять, вроде погоды. В этом огромном опасном мире нора была домом. Толстый слой земли защищал приматов от дневной жары и оберегал пока ещё голых детёнышей от холода ночи: сама земля была защитой Пурги от динозавровой «погоды».

И всё же на задворках её недалёкого ума стояла крошечная часовенка памяти, напоминание о том, что это не первый её дом, не первая семья — неясное предупреждение о том, что она так же легко может потерять всё это — в другое мгновение яркого света и сверкнувших когтей и зубов.

Когда Земля повернулась, воздух остыл, а динозавры снова впали в ночное оцепенение, земля у их ног зашевелилась. Появились ночные существа: насекомые, амфибии и… множество, великое множество норных млекопитающих, словно приливная волна потока миниатюрной жизни под колонновидными ногами динозавров.

Этой ночью Пурга и её новый брачный партнёр путешествовали вместе. Пурга, которая была чуть старше и опытнее, следовала впереди. В нескольких сантиметрах друг от друга, осторожно замирая и двигаясь вновь, они преодолели путь вниз по небольшому склону — к озеру.

Обычно они не кормились совместно. Но стояла сухая погода и главным для них обоих было попить.

Эта часть Америки переживала период долгого и эпохального иссушения. Остаток древнего внутреннего моря представлял собой огромный протяжённый участок заболоченных земель, заполнившийся новыми отложениями со Скалистых гор на западе — с молодых гор, которые разрушались почти так же быстро, как и рождались. И в это время относительной засухи любой постоянный источник воды манил к себе животных — и больших, и маленьких.

Поэтому по берегам озера толпились динозавры.

Здесь было стадо трицератопсов, трёхрогих великанов с огромными костяными воротниками, покрывающими область их плеч. Они походили на тяжеловооружённых носорогов, которые дремали, выстроившись прерывистыми кругами; устрашающие рога взрослых особей торчали наружу, чтобы держать на расстоянии любого голодного ночного агрессора.

Здесь было много утконосых гадрозавров. Стада собрались вокруг этого мелководного озера изумительным ярко окрашенным ковром, и Пурга и Второй вынуждены были красться сквозь леса их больших неподвижных ног, словно потерявшись в парке огромных скульптур. Даже сейчас, когда утконосые дремали, их непроизвольный храп звучал как какофония из низкого печального уханья, гудения и вскриков; их звуки напоминали сигналы кораблей, попавших в полосу тумана.

Наконец, Пурга и Второй добрались до края озера. Вода отступила и им пришлось пересечь пространство каменистой, наполовину высохшей грязи, бывшей дном водоёма и покрытой слизью и листьями зелёных растений. В пугающем недвижном свете Пурга быстро пила; её глаза были широко раскрыты, а вибриссы подёргивались.

Утолив жажду, приматы разделились. Второй занялся изучением следов на пляже у мелководья, разыскивая небольшие кучки свёрнутых колбасок песка, которые отмечали собой присутствие червя.

Пурга поднялась по пляжу к краю кустарника, следуя за более привлекательным запахом.

Вскоре она нашла источник вони — рыбу. Она лежала среди кучи рыжевато-бурых листьев папоротника, её труп сморщился под серебристой кожей. Каким-то образом оказавшаяся далеко от воды, она была уже много часов как мертва. Когда Пурга ткнулась в кожу рыбы, та лопнула, испуская сильное и омерзительное зловоние — и ещё высвободив копошащуюся массу призрачно-бледных личинок мух. Пурга сунула лапки в труп. Вскоре она уже запихивала мушиных личинок себе в рот; солоноватые вкусняшки лопались, сжатые её зубами, выпуская восхитительные соки своих тел.

Но вдруг появилась другая рыба, пролетевшая над её головой и упавшая дальше в кусты. Испуганная, она прижалась к земле, и лишь вибриссы продолжали подрагивать.

Динозавриха неподвижно стояла на мелководье. Она была высокой, держала тело на вытянутых ногах и была примерно девять метров в высоту, с челюстями, похожими на крокодильи, и с большим пурпурно-красным парусом на спине. Её зубы были загнуты, а передние лапы снабжены когтями, которые выглядели как большие лезвия длиной все тридцать сантиметров. Внезапно она погрузила когти в воду, разбив мерцающую поверхность на тысячи искр. Вверх взлетела, извиваясь и корчась, горсть серебристых рыбок, а динозавриха ловко подхватила многих из них прямо в воздухе своими длинными челюстями.

Это был зухомимус, специализированный охотник на рыбу. Её вид был относительно недавним мигрантом из Африки, проделавшим путешествие по мостам суши, которые время от времени соединили континенты. Она добывала рыбу в воде, словно медведь. Она могла ловить свою добычу когтями, или черпала её из воды крокодильими челюстями, полагаясь при этом на крючковатые зубы. Она охотилась ночью, когда многие из существ её размера засыпали, потому что сейчас было время, когда рыба, убаюканная меркнущим светом дня, плавала ближе к поверхности и подходила к берегам, чтобы подкормиться.

В нескольких метрах за ней следовал второй зухомимус. Это был самец: как и многие другие плотоядные динозавры, зухомимусы путешествовали брачными парами.

Самка зухомимуса вновь взмахнула когтями, и рыбы дождём посыпались на сухой берег, где бились совсем недолго: удушье быстро гасило искру их сознания. Но самка зухомимуса не обращала внимания на такую лёгкую добычу, явно предпочитая игру, в которую превратилась охота.

Наблюдающий дейнозух был солидарен с ней.

Дейнозух был гигантским крокодилом. Рептилия плавно двигалась в водах озера, почти бесшумно, скрытая от чужих глаз тонким поковом водяного папоротника, плававшего по поверхности. Её прозрачные веки скользили по жёлтым глазам, смахивая с них крошечные зелёные листочки.

Это была самка дейнозуха возрастом шестьдесят лет и длиной двенадцать метров; многие из её потомков уже сами превратились в охотников. Такое время, как сейчас — время засухи, время, когда животные приходят и собираются у воды, теряя из-за жажды часть свойственной им осторожности — было временем большого куша для крокодилов, временем лёгкой добычи. Но дейнозух был существом, способным одолеть тираннозавра; она редко оставалась голодной, какая бы ни была погода.

Крокодилы уже были древними существами: они происходили от двуногих охотников, живших примерно за сто пятьдесят миллионов лет до этого времени. Они были в высшей степени успешными существами, господствуя в небольших реках и озёрах на всем пространстве Северной Америки и за её пределами. Они принадлежали к числу тех немногих животных мелового периода, которым доводилось умирать от старости. И они доживут до времени людей и надолго переживут его.

Прекрасно приспособленные ноздри самки дейнозуха могли чуять движения пары зухомимусов на краю озера. Нужный момент настал. Она один раз взмахнула могучим хвостом.

Пурга увидела нечто вроде взрыва на краю озера. Птерозавры и птицы взлетели с плавучих гнёзд, издавая возмущённое горловое карканье. Самец зухомимуса едва успел повернуть свою морду, не выражавшую никаких эмоций, когда челюсти крокодилицы сомкнулись вокруг одной из его больших задних ног. Крокодилица дёрнула назад, заставив зухомимуса шлёпнуться в грязь, ломая свой великолепный гребень. Зухомимус кричал и сопротивлялся, пробуя задействовать в драке свои длинные окровавленные когти. Но крокодилица скользнула обратно в воду, утаскивая зухомимуса с собой.

Примерно через минуту после того, как появилась самка дейнозуха, буря, вызванная на поверхности воды её движением, успокоилась. Самка зухомимуса выглядела потрясённой своей внезапной потерей. Она патрулировала край воды, издавая печальные крики.

Крокодил был нечистоплотным убийцей. После него прибрежная грязь осталась испачканной впитавшейся кровью и усеянной останками зухомимуса, среди которых были длинные поблёскивающие внутренности, куски разорванной плоти и даже разодранная голова с неподвижно застывшим глазом. Первыми среди падальщиков на сцене появилась стайка мелких проворных рапторов; они выскочили из подлеска и прыгали, скакали, вертелись волчком, набрасывались друг на друга, словно кикбоксёры, пока боролись за сочные ошмётки плоти.

Вскоре к ним присоединились шумно хлопающие крыльями птерозавры. Они приземлились в грязь и неуклюже бродили по ней, потому что ноги и локти у них были вывернуты, как у летучей мыши. У них были длинные головы и узкие клювы, вооружённые острыми зубами. Клювы глубоко вонзались в останки зухомимуса. По мере того, как пир привлекал всё больше и больше птерозавров, небо потемнело от их костлявых крыльев. Один птерозавр сел на землю особенно близко к двум ищущим корм приматам.

Пурга видела его приближение. Второй не видел.

Единственным предупреждением для него стала сильная волна воздуха — мелькнули огромные, покрытые волосами крылья, хлопавшие в небе над ним. Затем с неба протянулись когтистые лапы и поймали его, словно в клетку.

Всё было кончено ещё до того, как Второй понял, что произошло. Из уютного мира звуков земли он взмыл в тишину, нарушаемую лишь шелестом огромных машущих крыльев птерозавра, натянутых шёлковыми нитями его мускулов, похожих на провода, и ещё шумом ветра. Он взглянул на землю, тёмно-зелёную и усеянную поблёскивающими голубыми водоёмами, которая уходила вниз под ним. А затем ему открылся великолепный вид на юго-востоке, где находилась комета. Голова кометы выглядела как огромный фонарь неземного вида, висящий над морским заливом, который вдавался в сушу из Мексиканского залива.

Второй страстно желал лишь выбраться из этой клетки чешуйчатой плоти, вернуться обратно на землю и в свою нору. Он дёргался в когтях, которые удерживали его, и пробовал укусить плоть; но размеры огромного существа бросали вызов его маленьким зубам.

И птерозавр сжимал маленького примата, пока его рёбра не хрустнули.

Птерозавр принадлежал к семейству аждархид. Это была самка размером с дельтаплан. Её массивная беззубая голова с остроконечным треугольным клювом спереди и гребнем сложной формы сзади обладала формой, отвечающей потребностям аэродинамики. Полые кости и пористый череп сделали её необыкновенно лёгкой, а её тело был крошечным. Она состояла лишь из крыльев и головы и напоминала эскиз Леонардо да Винчи.

Лонжероном каждого крыла птерозавра был один огромный палец. Остальные три пальца образовали маленькую зацепку в середине переднего края. Крыло поддерживалось в натянутом положении её задними лапами. Поскольку все их четыре конечности были задействованы в управлении аэродинамическими поверхностями, родственники аждархид никогда не могли превращаться, подобно птицам, в бегающие или водные формы. Но птерозавры были удивительно успешными существами. Наряду с птицами и летучими мышами они были одной из всего лишь трёх групп позвоночных животных, которые овладели настоящим полётом — и в этом они были первыми. На данный момент птерозавры затмевали небеса Земли уже более ста пятидесяти миллионов лет.

Самка аждархида умела выхватывать рыбу из мелкой воды, но большую часть своей жизни она провела в роли падальщика. Она редко ловила живых млекопитающих. Но Второй — который был поглощён пожиранием червя, вытащенного из песка — не понял, насколько видимым сделал его яркий свет кометы. Он был не единственным животным, чьи ритмы и инстинкты были нарушены новым светом в небе. Он был лёгкой добычей.

Второй лежал неподвижно, охваченный болью, и его обдувал холодный воздух.

Ему были видны большие растянутые крылья наверху, свет кометы, просвечивающий голубым сквозь прозрачную кожу. На ней копошились крошечные существа: крыло птерозавра было огромным пространством почти безволосой кожи, пронизанной кровеносными сосудами — превосходная приманка для паразитических насекомых. Каждый квадратный сантиметр поверхности крыла птерозавра находился под контролем лежащего под ним слоя мускульной ткани, позволяющего аждархиду управлять собственной аэродинамикой с изящной точностью; её тело было планером лучшей конструкции, чем всё, что будет сделано человеческими руками.

Самка аждархида накренилась, чтобы не испачкаться в вулканическом облаке, которое висело над молодыми горами. Для её тонких крыльев попасть в такой грязный воздух было бы роковым. Она обладала огромным опытом в выявлении восходящих струй тёплого воздуха — отмеченных кучевыми облаками или поднимающихся над обращёнными к солнцу склонами холмов — которые она умела использовать в качестве дарового лифта. Для неё мир представлял собой трёхмерную сеть из невидимых конвейерных лент, которые могли перенести её в любое место, куда ей захочется попасть.

Гнездо самки аждархида располагалось в предгорьях Скалистых гор, выше линии произрастания деревьев. Крутая стена молодой скалы высилась над заляпанным гуано выступом, усыпанным яичными скорлупками, костями и клювами. Птенцы шумно бродили по этой ограниченной области, разбрасывая осколки яичных скорлупок, из которых они появились на свет за несколько недель до этого. Их было трое; они уже сожрали четвёртого в выводке — самого слабого из всех.

Родительница задействовала костную шпору на своём запястье, которая изменила форму крыловой перепонки: словно аэродинамические тормоза, она позволила ей замедлить движение без остановки. Она зависла в метре над выступом и опустилась на задние лапы. Убрав тонкие крыловые перепонки и сложив летательные пальцы крест-накрест за спиной, она пошла вперёд; её колени выгнулись кнаружи, а локти согнулись.

Второй упал и ударился об голую скалу. Он бросил взгляд на улетающую взрослую самку аждархида, которая взмахивала крыльями. Он поцарапал скалу, но та была слишком твёрдой, чтобы в неё можно было зарыться.

А маленькие монстры обступили его со всех сторон, сине-чёрные в свете кометы. Питаясь богатыми белком кусками рыбы и мяса, которые притаскивали их родители, птенцы быстро росли. Но их крылья всё ещё были неразвитыми, а тела и головы — относительно крупными. Они напоминали миниатюрных динозавров.

Первый клюв ущипнул заднюю лапу Второго, почти игриво. Запах собственной крови вызывал у него внезапное воспоминание о норе и заставил испытать своего рода сожаление. Он ощерил зубы. Голодные птенцы плотно обступили его. Всё закончилось в один миг: его тёплое тело было разорвано на куски.

А сейчас нечто двигалось в высоте над матерью-аждархидом. Она повернула свою лёгкую, словно эскиз, голову, чтобы посмотреть вверх. В этих высоких небесах мелового периода, подпитанных богатым кислородом воздухом, пирамида хищников сложилась со всей дикостью своих наземных аналогов. Но, увидев необъятную широко раскинувшуюся тень, скользящую по подсвеченному кометой небу над самым нижним слоем облаков, она поняла, что никакой опасности не было.

Это было всего лишь воздушный кит.

Самым крупным летающим животным, которое когда-либо открывали люди, был род аждархид, который назвали кетцалькоатлем (Quetzalcoatlus). Его пятнадцатиметровый размах крыльев вчетверо превышал таковой у самых больших птиц, кондоров; он был похож на лёгкий самолёт.

Но величайший из птерозавров превышал его по величине на целый порядок.

Огромные и нежные крылья воздушного кита насчитывали сто метров в поперечнике. Его кости представляли собой нечто лишь немногим большее, чем эскиз, с внутренностью из распорок и пустот, они были удивительно лёгкие. Его рот представлял собой обширную прозрачную пещеру. Основную опасность для него представлял перегрев на прямом солнечном свету верхних слоёв воздуха, но его тело обладало множеством механизмов, чтобы компенсировать его, в том числе способностью изменять ток крови в своих огромных крыльях, и воздушными мешками, размещёнными в его теле, которые позволяли отводить тепло от внутренних органов.

Он вёл свою жизнь в том разреженном верхнем слое воздуха, который называется стратосфера — выше гор, выше многих облаков. Но даже так далеко от земли существовала жизнь: мельчайший эфирный планктон из унесённых ветром насекомых и пауков. Иногда в это вышнее царство ветер пригонял брачные рои мошек, и даже саранчу. Это было тонкое лакомство для кита, и он раз за разом черпал его своим объёмистым ртом.

Далеко внизу, если бы ему захотелось посмотреть на это, воздушный кит мог бы увидеть краем глаза маленькую драму Второго, птенцов аждархида, и самого птерозавра. Но с такой высоты эти события, такие далёкие, мало кого интересовали. Глядя вниз из своих воздушных владений, кит мог видеть кривизну поверхности Земли: яркую голубую полосу более плотного воздуха, которая отмечала горизонт, и мерцание моря в свете кометы. Небо над ним выцветало до фиолетового оттенка в зените. Он поднялся настолько высоко, что здесь было слишком мало воздуха, чтобы сколько-нибудь заметно рассеивать свет; несмотря на яркий свет, ему были видны звёзды.

Воздушный кит мог облететь вокруг земного шара, следуя за стратосферными ветрами и разыскивая восходящие токи воздуха, ни разу не коснувшись земли. Его вид образовывал разреженную популяцию — воздушный планктон не мог поддерживать жизнь слишком большому числу особей — но они были рассеяны над всей поверхностью планеты. Три или четыре раза в своей жизни он спаривался, привлечённый на высочайшие горные пики планеты врождёнными внутренними часами, которые приводились в действие движением солнца. Спаривание было формальным и неинтересным действом; такие огромные и хрупкие существа не могли позволить себе такие брачные демонстрации и ритуалы ухаживания, какие были в ходу у более приземлённых видов. Однако иногда древние инстинкты просыпались. Могли завязываться поединки, часто свирепые, почти всегда смертельные, и когда это случалось, огромные хрупкие тела дождём падали с небес, сбивая с толку наземных падальщиков.

Кит был конечным продуктом грубого эволюционного состязания, нацеленного главным образом на снижение веса; всё, что было довеском к необходимому, отметалось естественным отбором в ряду поколений, или усыхало до незначительных размеров. И поскольку здесь, в прохладной стратосфере, не происходило ничего особенного, среди этих уменьшенных органов оказался также мозг кита. В своё время этот кит был самым впечатляющим, но одновременно одним из самых глупых представителей великого семейства; его мозг, хотя и представлял собой прекрасный центр управления его сложными полётными системами, был лишь немногим больше, чем просто органическая счётная машина. Так что вид, раскинувшийся перед глазами великолепного астронавта, не значил для него ровным счётом ничего.

Лишь тёплый и насыщенный кислородом воздух позднего мелового периода позволял таким огромным и хрупким существам вырваться из тисков гравитации, и банк генов вроде птерозавровых, способный предоставить сырьё для подобных эволюционных экспериментов, не появится больше никогда. Никогда больше ни одно живое существо не займёт эту специфическую экологическую нишу, и в будущем насекомые, унесённые ветром, будут летать по воздуху по всему миру.

А люди-палеонтологи, складывая эту далёкую эру по кусочкам из фрагментов костей и окаменелых растений, мало что узнали бы об этих настоящих гигантах. Большая часть обнаруженных костей птерозавров принадлежала бы морским и приозёрным видам, потому что в таких местах окаменелости сохраняются легче всего. По сравнению с ними существа, которые властвовали на вершине мира, в высокогорных районах и на вершинах гор, оставили мало следов, потому что их местообитания были подвержены безжалостному поднятию суши и эрозии. Гималаев, самых высоких гор эры человека, в меловой период просто не существовало.

Летопись окаменелостей была фрагментарной и избирательной. На протяжении всего этого времени появлялись чудовища и чудеса, о существовании которых ни один человек никогда и ничего не узнает — вроде этих огромных летунов.

Нежнейшим движением своих огромных вытянутых пальцев передних конечностей кит заложил вираж и подплыл к особенно богатому пласту воздушного планктона.

Для Пурги жестокая ночь ещё не кончилась.

Несмотря на потерю Второго, она продолжила кормиться. Выбора просто не было. Смерть была обычным делом; жизнь продолжалась. Времени печалиться просто не оставалось.

Но, когда она вернулась к своей норе, навстречу ей из темноты вынырнула маленькая узкая мордочка с подёргивающимся подвижным носом, ясными чёрными глазами и дрожащими вибриссами: один из представителей её вида, другой самец.

Она зашипела и отстранилась от входа в нору. Она могла ощущать запах крови. Крови своих детёнышей.

Это случилось снова. Без колебаний Пурга бросилась на самца. Но он был жирным и сильным — очевидно, он умело искал пищу — и он легко оттеснил её.

В отчаянии она выбежала навстречу опасному рассвету, где уже начали шевелиться громадные динозавры, а воздух резонировал от первых далёких криков гадрозавров. Она добежала до старого папоротника, который знала, близ корней которого земля была рыхлой и сыпучей. Она быстро закопалась, не обращая внимания на влажных и копошащихся червей и жуков. Оказавшись в безопасности в своём земляном коконе, она легла, дрожа и пытаясь выбросить из головы страшный запах крови своих детёнышей.

Странный самец, обнаружив запаховые метки Пурги — запах плодовитой самки — проследовал по ним до её норы, тщательно покрывая её метки своими собственными, чтобы скрыть её от любых других самцов.

Когда он влез в нору, детёныши окружили чужака, ощущаемый им запах того-же-самого-вида подавил предупреждающую ауру не-моей-семьи. По запаху следов шерсти и экскрементов он ощущал, здесь живёт здоровая, плодовитая самка. Ему была нужна самка, но не её детёныши. Они не пахли им самим; у них не было с ним ничего общего. Без них у самки будет намного больше стимулов вырастить выводок, который будет у неё от него.

Для самца всё это было совершенно логичным. Два более крупных детёныша ощупывали ртами его живот в поисках молока, даже когда самец уже поглощал их младшую сестру.

Следующей ночью самец вновь нашёл её по запаховому следу. Он всё ещё вонял её мёртвыми детёнышами, утраченной частью её самой. Она жестоко отогнала его.

Прошло ещё две ночи, прежде чем она приняла его ухаживания. Вскоре её тело начнёт инкубировать его потомство.

Было трудно.

Но такова жизнь.

Пурга вряд ли утешилась бы, если бы узнала, что этот дикий пейзаж, поглотивший два её выводка, вскоре будет переполнен волнами страдания и смерти, которые затмят всё, что ей когда-либо пришлось вынести.

IV

Теперь Земля уже была внутри раздувающегося газопылевого облака кометы, разреженного облака газов, которое непосредственно окружало ядро.

По всей ночной стороне Земли можно было увидеть хвост, вытянувшийся в направлении от солнца. Всё выглядело так, словно планета плыла в искрящемся тоннеле. Небо сверкало от метеоров, крошечных частиц кометы, падающих без всяких последствий в верхние слои атмосферы и устраивающих световое шоу для случайных взглядов ничем не обеспокоенных динозавров.

Но ядро кометы было крупнее любого метеора. Оно летело со скоростью двадцать километров в секунду, на космических скоростях. Оно уже пересекло орбиту Луны.

Оттуда ему требовалось всего лишь пять часов, чтобы достичь Земли.

Всю ночь напролёт птицы и птерозавры выражали голосами своё замешательство; днём они резко умолкли из-за истощения. Новому огню в небе не нашлось места в их нервных программах, и их тревога достигла уже глубинного клеточного уровня. В мелководных морях бесконечный свет также тревожил планктон и более крупных существ вроде крабов и креветок; циничные охотники рифов питались хорошо.

Лишь большие динозавры оставались невозмутимыми. Свет кометы не вызвал никаких изменений в температуре воздуха, поэтому, когда наступила настоящая ночь, они впали в обычное для них вялое состояние. В последнюю ночь своего правления, продолжавшегося почти двести миллионов лет, правители Земли спали спокойно.

Если бы не яйца тираннозавра, молодой гиганотозавр заметил бы потревоженного троодона ещё раньше. Он тихо искал добычу среди зелёных теней с подветренной стороны гор. Его имя означало Гигант.

Лес здесь был редкий, его образовывали араукарии с веретенообразными кронами и древовидные папоротники, растущие там и тут на земле, усеянной камнями вулканического происхождения. Всё вокруг было неподвижным. Все, кто мог спрятаться, уже спрятались; прочие замерли и сохраняли неподвижность, надеясь, что тень смерти минует их.

Он подошёл к куче мха и лишайника. На первый взгляд она была похожа на кучу мусора, случайно наваленную ветром или проходящими мимо животными. Но Гигант распознал характерные царапины, давнишний запах пожирателя мяса.

Это было гнездо.

Урча от предвкушения, он опустился на гнездо и начал разрушать его короткими передними лапами. Когда показались яйца, Гигант с хирургической точностью воткнул свой когтистый большой палец в вершину самого крупного из них. Он вытянул зародыша головой вперёд. Когда на нём обсохли слизь и желток, а аляповатые цвета стали ярче, Гигант увидел, как птенец слегка корчится, и даже увидел, как бьётся его крошечное сердце.

Подобно тому, как зародыши шимпанзе, горилл и людей самым неприятным образом напоминали друг друга, зародыши динозавров тоже выглядели похожими. Невозможно было узнать, что этот птенец вырос бы в самку тираннозавра. Слепой, глухой и незрелый, эмбрион-самка боролся, пытаясь открыть рот, смутно представляя себе массивные обводы тела матери, которая будет её кормить. Гигант бросил эмбриона себе в пасть и проглотил, не жуя. Жизнь птенца закончилась в разрушительной кислотной тьме.

Это не имело значения. Даже если бы ни один хищник не пришёл сюда, яйцо, в котором она развивалась, было бы уничтожено ещё до того, как она выклюнется, ещё более страшным чудовищем, чем гиганотозавр.

Гигант происходил от южноамериканских предков, которые перебрались сюда по временному сухопутному мосту за тысячу лет до этого времени.

В мире медленно разделяющихся островных континентов фауна динозавров стала разнообразной. В Африке существовали гигантские травоядные архаичного облика с длинной шеей и существа, похожие на бегемотов, с толстыми коротконогими телами, а на их больших пальцах росли огромные когти. В Азии существовали мелкие, быстро бегающие рогатые динозавры с мордами, похожими на клюв попугая. А в Южной Америке на крупных зауроподов охотились гигантские стайные хищники; там всё напоминало возврат к более ранним временам, к эпохе существования Пангеи. В эволюционном смысле гиганотозавры притупили свои зубы, охотясь на огромных южноамериканских титанозавров.

Гигант был неполовозрелым самцом, однако он уже превосходил по весу всех самых крупных плотоядных животных своей эпохи. Голова Гиганта по отношению к размерам его тела была больше, чем у тираннозавра, но его мозг всё же был меньше. Гиганотозавры были не такими проворными, не такими быстрыми, не такими сметливыми; у них было больше общего с древним аллозаврами, вооружёнными, чтобы убивать зубами и передними лапами, тогда как тираннозавры, у которых вся эволюционная энергия ушла в огромные головы, специализировались на нанесении обширных укусов, словно акулы. И если тираннозавры были одиночными охотниками-засадчиками, то гиганотозавры были стайными животными. Чтобы добыть зауропода длиной пятьдесят метров, весящего сотню тонн, вам нужен не столько ум, сколько грубая сила, начальные навыки работы в команде, и ещё своего рода безрассудная ярость.

Но, перебравшись по тому сухопутному перешейку в новую страну, гиганотозаврам пришлось противостоять установленным порядкам местных хищников. Захватчики быстро поняли, что им не удастся захватить эту часть мира, если они не устроят вначале кровавый переворот среди правящих здесь плотоядных.

Именно поэтому молодой самец гиганотозавра жевал скользких эмбрионов тираннозавра. Гигант решительно взламывал одно яйцо за другим. Заботливо построенное гнездо превратилось в мешанину из разбитых яиц, разбросанного мха и разорванных на куски птенцов. Гигант хорошо поел, а потом издал клич вызова.

Это можно было бы назвать сменой власти. Тираннозавриха была верховным хищником, хозяйкой земель на сотни километров вокруг, словно вся сложная экосистема была обширной фермой, работающей ей на пользу. Виды, бывшие в роли добычи, как бы соглашались с присутствием огромного существа, которое жило среди них: благодаря своей броне, оружию или стратегиям избегания каждый из преследуемых видов достиг состояния, когда его потери из-за хищников не представляли угрозы для долгого существования стада.

Но в это время всё могло бы измениться. Удар, который наносят голодные захватчики, встряхнул бы все звенья пищевой цепи, затронув и крупных, и мелких существ, прежде чем сможет установиться новое равновесие. И видам, оказавшимся в роли добычи, потребуется ещё больше времени, чтобы выработать новые приёмы поведения, или даже приобрести в процессе эволюции новые формы взаимодействия с хищником, или же оружие, чтобы жить по соседству с гиганотозаврами.

Но ничего из всего этого не случится. У клана гиганотозавров не будет времени, чтобы насладиться своим триумфом. Ведь осталось лишь несколько часов.

Разрушив гнездо, Гигант уже успел далеко уйти. Он ещё был голоден — впрочем, как всегда.

Ему удалось учуять запах гниения в неподвижном туманном воздухе. Умер кто-то огромный: возможно, это лёгкая добыча. Он пролез сквозь заросли древовидных папоротников и выбрался на другую маленькую полянку. За ней сквозь завесу растительности он смог смутно различить чёрный склон молодой вулканической горы.

А там, в середине полянки, был динозавр — самка троодона, стоявшая почти неподвижно над расчищенным клочком земли.

Гигант замер. Троодон не видел его. И она была одна: рядом не было ни одного из тех осторожных спутников, которые ассоциировались у него в голове со стаями этих весьма проворных мелких динозавров.

Она вела себя как-то не так, как должна была вести. И это, как подсказал ему мрачный ум хищника после кое-каких подсчётов, давало ему шанс.

Ранящая, очевидно, сумела пережить боль от потери своей кладки.

В конце концов, это было дикое время. Уровень смертности молодняка был высок; и в любое время на протяжении жизни внезапная смерть была в порядке вещей. И в процессе эволюции троодон должен был научиться бороться с трудностями этого мира.

Но она больше не могла бороться.

Она всегда была самой слабой в своём выводке. Она бы не выжила даже в первые дни после выхода из яйца, если бы не шанс, который дало ей уничтожение братьев и сестёр бродившим неподалёку сумчатым хищником. Она выросла, преодолела собственную физическую слабость и стала успешным охотником. Но в тёмной части своего сознания она всегда оставалась самой слабой, обделённой в еде родными братьями и сёстрами, и даже была в их глазах лёгкой каннибальской закуской.

Добавьте к этому медленное отравление испарениями и пылью из вулканов на западе. Добавьте осознание ею собственного старения. Добавьте сокрушительный удар, который нанесла ей потеря выводка. Ей так и не удалось забыть запах Пурги.

Оказалось, что это совсем несложно — проследовать за этим запахом из её родных мест, через пойму до берега океана, и вот сейчас к этому новому месту, где запах Пурги был силён.

Ранящая стояла тихо и неподвижно. Нос сообщил ей, что нора находится прямо под её ногами. Она наклонилась и приложила голову одной стороной к земле. Но она ничего не услышала. Приматы вели себя очень тихо.

Поэтому она ждала все эти долгие часы, пока солнце поднималось всё выше в этот последний день, пока свет кометы постепенно становился всё ярче. Она даже не вздрагивала, когда наверху вспыхивали метеоры.

Если бы она знала о гиганотозавре, который наблюдал за ней, ей было бы всё равно. Даже если бы она смогла понять, что означает света кометы, ей было бы всё равно. Изловить Пургу — вот всё, что ей было нужно.

В том, что высокий интеллект привёл Ранящую в это место, была особого рода ирония. Она принадлежала к одному из немногих типов динозавров, достаточно умных, чтобы сойти с ума.

Было ещё не темно. Пурга могла судить об этом по отблескам света, проникающего сквозь грубо отделанный вход в нору. Но что такое день и что такое ночь в эти странные времена?

Купаясь в свете кометы в последние несколько ночей, она была истощённой, вспыльчивой и голодной — и так же вели себя её брачный партнёр Третий и два выживших детёныша. Детёныши уже почти доросли до размера, позволяющего им охотиться самим, и потому положение становилось опасным. Если не будет хватать пищи, то члены семьи, стеснённые этой норой, могли бы начать нападать друг на друга.

Императивы сменяли друг друга в её сознании, и было принято новое решение. Она должна была выйти наружу, даже если чувствовала, что выбрала для этого неправильное время, даже если земля была залита светом. Она нерешительно направилась к выходу из норы.

Оказавшись снаружи, она перестала слушать. Она не слышала никаких шагов, сотрясающих землю. Она шагнула вперёд, её мордочка подёргивалась, а вибриссы исследовали окружающий воздух.

Свет был ярким и странным. В небе масса кометы продолжала падение; она неслась через купол неба, словно беззвучный фейерверк. Это было необычайное зрелище, так или иначе обращающее на себя внимание — но слишком далёкое, чтобы быть пугающим.

С неба свалилась огромная клетка. Она рванулась обратно в нору. Но эти огромные лапы были быстрее; толстые длинные мускулы потянули пальцы, и они сложились вокруг неё.

А потом она увидела перед собой частокол из сотен зубов, огромную морду и рептильные глаза размером с её голову. Раскрылся гигантский рот, и Пурга почуяла запах мяса.

Морда динозавра с большим рылом, обтянутым тонкой кожей, не обладала и малой долей той подвижной мускулатуры, какая была у Пурги. Голова Ранящей была жёсткой и невыразительной, словно голова робота. Но, хотя она не могла этого выразить, всем своим существом Ранящая сосредоточилась на крошечном тёплом млекопитающем, которое держала в лапе.

Лапы Пурги были прижаты к животу, и она прекратила бороться.

Как ни странно, в этот самый момент Пурга чувствовала себя удовлетворённой, и Ранящая могла бы даже позавидовать ей. Пурга уже достигла своего среднего возраста, и её движения и мыслительные процессы уже стали замедляться. И она, в конце концов, достигла всего того, на что могло надеяться существо вроде неё. Она принесла потомство. Даже зажатая в холодном рептильном кулаке троодона, она ещё ощущала запах своего потомства на собственной шерсти. Она была по-своему довольна. Она могла бы умереть — здесь и сейчас, в один миг — однако вид продолжит существовать.

Но что-то двигалось за большим телом троодона, что-то ещё более массивное — целая гора кралась плавно и очень тихо.

Самка троодона была невероятно беспечной. Гиганту было всё равно, почему. И ему не было дела до тёплого комочка, который она держала в передних лапах.

Его нападение было быстрым, тихим и невероятно жестоким: один укус в её шею. Ранящая успела испытать мгновение шока, невероятно сильной боли — а затем своего рода облегчение, когда белизна окутала её.

Её лапы разжались. Комочек шерсти кувыркнулся в воздухе.

Ещё до того, как тело Ранящей повалилось на землю, Гигант продолжил нападение. Он резко вспорол брюшную полость и начал вырывать внутренности. Он очистил их от содержимого, встряхивая из стороны в сторону; окровавленная полупереваренная пища разлеталась вокруг.

Потом появились двое его братьев — они подбежали к нему через полянку. Гиганотозавры охотились совместно, но их союз даже в лучшие времена был хрупким. Гигант знал, что не смог бы отстоять свою добычу, но он не был настроен отдавать её целиком. Даже пережёвывая печень Ранящей, он вертелся на месте, пинался и кусался.

Пурга оказалась на земле. Где-то над ней горы дрались друг с другом свирепо и яростно. Вокруг неё капал дождь из крови и слюны. Она понятия не имела, что произошло. Она была готова к смерти. Теперь же она была в грязи, вновь свободная.

А свет в небе становился всё более и более странным.

Ядро кометы могло пройти сквозь пространство, занимаемое Землёй, всего лишь за десять минут.

Во время того великого кипения, которое устроило ей Солнце, комета потеряла значительную массу, но эти потери не были катастрофическими. Если бы ей удалось завершить свой виток вокруг Солнца, она улетела бы обратно в кометное облако, быстро остыв; её прекрасная кома и хвост рассеялись бы во тьме, и она продолжила бы свой сон длиной в миллиарды лет.

Если бы.

На протяжении многих дней и недель большая комета прокладывала себе путь в небе — так медленно, что её перемещение за час было незаметным для глаз любого существа, которое глядело на неё без знания дела. Но сейчас её ярко сияющая голова двигалась: она летела по небосклону вниз, словно закатное солнце, приближаясь к южному горизонту.

По всей освещённой солнцем стороне Земли наступила тишина. Толпящиеся вокруг пересыхающих озёр утконосые динозавры посмотрели вверх. Хищники прервали поиск и преследование добычи, но лишь на мгновение, и их острые умы силились объяснить это беспрецедентное зрелище. Птицы и птерозавры взлетели с гнёзд и мест отдыха; они были испуганы угрозой, которой не могли понять, и искали покоя в воздухе.

Даже враждующие гиганотозавры прервали свою жестокую кормёжку.

Пурга скрылась в темноте своей норы. За её спиной на землю упала оторванная от тела голова троодона, закрыв собою выход из норы и провожая Пургу гротескным пустым взглядом; а в это время свет продолжал двигаться.

ГЛАВА 2 Охотники Пангеи Пангея. Примерно 145 миллионов лет до настоящего времени

За восемьдесят миллионов лет до того, как родилась Пурга, орнитолестес продирался сквозь густой юрский лес, охотясь на диплодока.

Этот орнитолестес был активным плотоядным динозавром. Это была самка ростом с взрослого человека, но её гибкое тело весило вполовину меньше. У неё были сильные задние ноги, длинный хвост-балансир и острые конические зубы. Она была покрыта бурыми пушистыми перьями — полезный камуфляж для лесной опушки, где её вид эволюционировал как сборщик падали и чужих яиц. Она напоминала большую птицу с редким оперением.

Но её лоб был почти как у человека, с высокой крышей черепа, которая никак не соотносилась с остроконечной, почти крокодильей мордой. Вокруг её талии был повязан пояс и обёрнут кнут. В своих длинных хватательных передних лапах она несла инструмент, своего рода копьё.

И у неё было имя. Его можно было бы перевести на наш язык как Слышащая — хотя она была ещё молода, уже было ясно, что она обладала исключительным слухом.

Слышащая была динозавром: динозавром с крупным мозгом, который изготавливал орудия труда и носил имя.

При всём своём разрушительном воздействии на среду обитания большие стада утконосых и панцирных динозавров из времени Пурги были всего лишь воспоминанием о гигантах прошлого. В юрский период по земле бродили самые крупные наземные животные из когда-либо живших. И их преследовали охотники с отравленными копьями.

Слышащая и её брачный партнёр тихо крались в зелёной тени лесной опушки, передвигаясь с неописуемой слаженностью, благодаря которой они напоминали две половинки единого существа. В течение многих поколений, цепочка которых скрывалась в красноватом тумане животного сознания их предков, этот вид хищников охотился брачными парами, и они поступали ровно так же.

В лесу этой эпохи господствовали высокие араукарии и гинкго. На открытых участках земля была покрыта ковром наземных папоротников, сеянцев деревьев и похожих на ананасы кустарниковых цикадеоидей. А цветковых растений не было совершенно. Это было довольно тусклый мир, выглядящий каким-то незавершённым — мир серо-зелёного и бурого, мир без ярких красок, по которому двигались охотники.

Слышащая первой услыхала приближение стада диплодоков. Она ощущала это как лёгкое подрагивание в костях. Она сразу же припала к земле, отгребла в сторону папоротник и хвою, а затем приложила голову к утрамбованной почве.

Шум был слышен как низкий грохот, словно отдалённое землетрясение. Это были голоса диплодоков самого низкого тона, которые Слышащая мысленно называла «голосом живота» — низкочастотный рык, служащий для поддержания контакта и разносящийся на целые километры. Стадо диплодоков, должно быть, покинуло рощу, в которой они пережидали холодную ночь — эти долгие часы перемирия, когда и охотники, и добыча вместе впадали в состояние бессонной неподвижности. Но, когда диплодоки двигались, можно было вспугнуть стадо, чтобы, возможно, добыть уязвимую молодую или покалеченную особь.

Брачного партнёра Слышащей звали Стего, потому что он был упрям: его было так же трудно свернуть с намеченного пути, как могучего, но печально знаменитого своим крохотным мозгом стегозавра.

— Они идут? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Они идут.

Охотящиеся хищники привыкли работать молча. Так что их язык был сочетанием мягких щелчков, движений рук и кивающих движений тела — но в нём не было никакой мимики, потому что морды этих орнитолестов были такими же неподвижными, как у всех остальных динозавров.

По мере того, как они приближались к стаду, шум «голосов живота» огромных животных стал явственно слышен. Он заставлял дрожать даже саму землю: увядшие листья папоротников тряслись, а пыль пританцовывала, словно от нетерпения. И вскоре орнитолесты уже могли расслышать поступь могучих животных, тяжёлые далёкие удары, звук которых был похож на грохот валунов, катящихся по склону горы.

Орнитолесты добрались до самого края леса. И перед ними предстало стадо.

Когда идёт диплодок, кажется, будто меняется сам пейзаж: словно холмы снялись со своего места и плавно перетекают по поверхности земли. Если бы это увидел человек, ему было бы трудно осмыслить увиденное. Масштаб сыграл бы злую шутку: ведь такие большие массы, плывущие с места на место — это, конечно же, нечто из области геологии, но никак не животное.

Самым крупным членом этого стада из сорока голов была огромная самка-матриарх, которая вот уже целый век была сердцем стада. Её общая длина составляла тридцать метров при высоте в крестце пять метров, и она весила двадцать тонн — но даже молодые члены стада, а некоторые из них едва достигли десятилетнего возраста, были крупнее, чем самый большой африканский слон. Самка-матриарх шагала, держа свои огромные шею и хвост почти горизонтально, протянув их параллельно земле на десятки метров. Вес её огромного кишечника распределялся на могучие бёдра и толстые ноги, похожие на слоновьи. Толстые связки, напоминающие верёвки, протягивались вдоль её шеи, спины и хвоста, прикрепляясь в каналах в верхней половине её позвоночника. Вес шеи и хвоста натягивал связки на её шее, тем самым уравновешивая массу туловища. Таким образом, она была устроена, словно биологический подвесной мост.

Голова матриарха выглядела маленькой, почти на грани абсурда, как будто принадлежала совсем другому животному. Тем не менее, это был трубопровод, через который должна была проходить вся её пища. Она кормилась постоянно; её мощные челюсти были способны откусывать куски от стволов деревьев, огромные мускулы сокращались волнами, когда интенсивно перерабатывался низкокачественный корм. Она обрывала растения даже во сне. В таком изобильном мире, как позднеюрская эпоха, найти пищу не составляло труда.

Такое большое животное могло двигаться только с поистине хтонической медлительностью. Но самке-матриарху было некого бояться. Её защищали огромные размеры, а также ряд колючек зубовидной формы и прочные панцирные пластины на спине. Ей не нужно было становиться умной и проворной, чтобы обладать быстрой реакцией; на её маленький мозг возлагались главным образом задачи, связанные с биомеханикой её огромного тела, с поддержанием равновесия, позами и движением. При всей своей величине самка-матриарх была удивительно изящной. Она была двадцатитонной балериной.

Когда стадо двигалось, травоядные фыркали и рычали, и ещё раздражённо мычали, когда одно могучее тело мешало другому. Ниже работали мельницы: слышался механический шум в желудках диплодоков. Камни грохотали и непрерывно размалывали пищу внутри мощных мускульных желудков, помогая измельчать её и превращая кишечник диплодока в высокоэффективное устройство по переработке разнообразного низкокачественного корма, который едва пережёвывала маленькая голова со щеками, лишёнными мускулов. Шум стоял такой, словно работало тяжёлое механическое оборудование.

Этот огромный парад окружала целая свита обслуги при армии травоядных великанов. Насекомые вились вокруг самих диплодоков и над огромными кучами их навоза. Сквозь их рой проносились разнообразные мелкие насекомоядные птерозавры. Некоторые из птерозавров ехали на огромных гостеприимных спинах диплодоков. Здесь была даже пара нескладных протоптиц, хлопающих крыльями, словно куры — они бегали вокруг ног диплодоков, с воодушевлением охотясь на личинок, клещей и жуков. И ещё были плотоядные динозавры, которые, в свою очередь, охотились на охотников. Слышащая заметила стайку молодых целурозавров, которые храбро преследовали свою добычу среди ног травоядных, похожих на стволы деревьев, постоянно рискуя погибнуть из-за небрежно опущенной на землю ноги или взмаха хвоста.

Это было многочисленное кочевое сообщество — город, который находился на бесконечном марше через всемирный лес. И это было сообщество, частью которого была и Слышащая — здесь она провела всю свою жизнь, и она будет следовать за ним, пока не умрёт.

Сейчас матриарх стада диплодоков зашла в рощу гинкго, довольно высоких и украшенных зелёным приростом. Она подняла голову на шее, напоминающей кабель, чтобы рассмотреть их поближе. Потом она сунула голову в листву и начала кормиться, обдирая листья своими короткими зубами. Другие взрослые присоединились к ней. Животные начали просто валить деревья, обхватывая стволы и даже выдирая корни из земли. Вскоре вся роща лежала на земле; деревьям гинкго потребуются десятилетия для того, чтобы оправиться после этого краткого визита. Так диплодоки формировали облик пейзажа. Они оставляли за собой обширные кляксы открытого пространства, коридор зелёной саванны в мире, где при ином раскладе могли господствовать леса; стадо наносило такой сильный ущерб растительности в том или ином месте, что должно было продолжать движение вперёд, словно неистовая армия.

Они были не самыми могучими среди травоядных — эта честь выпала гигантским брахиозаврам, собирающим урожай в кронах деревьев, которые могли дорастать до веса в семьдесят тонн — но брахиозавры были одиночками или передвигались небольшими группами. Стада диплодоков, насчитывающие иной раз свыше сотни голов, меняли облик земли так, как ни одно животное до или после них.

Это вольное стадо было вместе и путешествовало всегда только на восток, его члены сменяли друг друга, но структура оставалась неизменной — и так на протяжении десяти тысяч лет. На Земле было достаточно места для таких колоссальных путешествий.

В юре на Земле главенствовал один огромный континент: Пангея, что означало «вся Земля». Это был огромный массив суши. Южная Америка и Африка были слиты воедино, образуя часть громадной скальной платформы, а воды из сердца суперконтинента отводила колоссальная река — такая река, для которой Амазонка и Конго были просто притоками.

Когда континенты слились воедино, по ним прокатилась волна смертей. Исчезновение преград в виде гор и океана заставило смешиваться виды растений и животных. Теперь однородная флора и фауна распространилась по всей Пангее, от океана до океана, от полюса до полюса — и эта однородность ещё сохранялась, несмотря на то, что могучие тектонические силы уже работали над расколом огромного массива суши. Лишь горстка видов животных пережила великое воссоединение: насекомые, земноводные, пресмыкающиеся, и ещё протомлекопитающие, существа рептильной природы с особенностями млекопитающих, отщепенцы, уродцы, кучка недоделанных существ. Но вся та горстка видов в итоге дала начало всем млекопитающим, в том числе людям, а также великим родословным линиям птиц, крокодилов и динозавров.

Словно в ответ на просторы ландшафта, на котором они оказались, диплодоки выросли огромным. Конечно, их гигантский размер был подходящим решением в эти времена непредсказуемой, смешанной растительности. Благодаря своей длинной шее диплодок мог методично обрабатывать обширную территорию, даже не двигаясь с места, обрывая всё, что было доступно на земле, и даже на нижних ветках деревьев.

Однако диплодоки встретили новую опасность в лице умных орнитолестов — угрозу, к которой их не подготовила эволюция. Тем не менее, после более чем столетия жизни самка-матриарх накопила определённый запас глубокой мудрости, и её глаза, с возрастом ставшие тёмно-красными, говорили о том, что она знает о том проворном ужасе, который преследовал её вид.

Теперь терпеливым орнитолестам выпала лучшая возможность.

Диплодоки всё ещё толпились вокруг уничтоженной рощи гинкго, и их огромные тела выстроились звездой. Их головы на длинных шеях зарылись в разбросанную листву, словно стальные гребешки для сбора ягод. Молодые животные собрались поблизости, но взрослые великаны пока оттеснили их.

Оттеснили, забыли, оставили одних.

Стего кивнул головой в сторону одной из молодых самок диплодока. Она была немного меньше остальных — не крупнее самого крупного африканского слона, недомерок, как есть. Ей не удалось пробраться внутрь кормящегося стада, поэтому она ела урывками и бродила вдоль края строя, демонстрируя птичью раздражительность с поправкой на огромные размеры.

Среди диплодоков не существовало реальной привязанности. Стадо держалось вместе ради удобства, и не было семейной группой. Диплодоки откладывали яйца на краю леса, а затем бросали их. Борющиеся за выживание детёныши пользовались укрытиями, которые давал им лес, пока не вырастали достаточно массивными, чтобы освоить жизнь на открытой местности и найти стадо.

Стадо имеет стратегическое значение: диплодоки помогали защищать друг друга своим присутствием рядом. И любому стаду нужны были свежие силы, чтобы оно пополнялось. Но, если хищник добывал одного из молодых животных, то, значит, так тому и быть. В бескрайних лесах Пангеи всегда найдётся кто-то другой, кто займёт его место. Стадо словно принимало такие потери как дань, которая должна быть выплачена за его бесконечный поход по древним рощам.

Сегодня всё склонялось к тому, что ту дань должна была заплатить эта небольшая самка.

Слышащая и Стего отвязали от своих талий кнуты из кожи диплодока. Подняв кнуты и приготовив копья, они поползли через жёсткие заросли молодых деревьев и папоротников, которыми густо зарос край леса. Даже если бы диплодоки заметили их, они, вероятно, не отреагировали бы; эволюционное программирование диплодоков не предусматривало никаких сигналов тревоги на случай приближения двух таких крохотных хищников.

Последовал беззвучный разговор, состоящий из лёгких движений, наклонов и взглядов в глаза.

— Вон, та, — сказал Стего.

— Да. Слабая. Молодая.

— Я побегу к стаду. Воспользуюсь кнутом. Попробуй напугать их. Отдели мелкую от остальных.

— Хорошо. Я побегу первой …

Это должно быть рутинным делом. Но, когда орнитолесты приблизились, целурозавры бросились наутёк, а птерозавры неуклюже поднялись в воздух.

Стего зашипел. Слышащая обернулась.

И взглянула в глаза другого орнитолеста.

Их было трое, как заметила Слышащая. Они были чуть крупнее, чем Слышащая и Стего. Это были красивые животные, у каждого из них был выраженный гребень из декоративных игловидных чешуй, протянувшийся по задней стороне головы и шеи; Слышащая почувствовала, что в ответ на их присутствие поднялись торчком её собственные шипы — её тело повиновалось неожиданно проявившемуся древнему инстинкту.

Но эти орнитолесты были голые. У них на талии не было поясов, сплетённых из древесной коры, какой был у Слышащей; они не носили ни кнутов, ни копий; их длинные передние лапы были пусты. Они не принадлежали к народу охотников, как Слышащая, а были её отдалёнными родственниками — дикими орнитолестами, существами с маленьким мозгом, от которых произошёл её вид.

Она зашипела, широко разинула рот и шагнула на открытое место.

— Уходите! Убирайтесь прочь!

Дикие орнитолесты не собирались сдавать позиции. Они вышли навстречу Слышащей, разевая пасть и кивая головами.

Неясное предчувствие охватило Слышащую. Не так давно трое вроде этих сбежали бы при её приближении; дикие долго учились бояться уколов оружия, которым владеют их более умные родственники. Но голод перевесил их страх. Наверное, прошло очень много времени с тех пор, как эти дикари последний раз находили гнездо диплодока, их главный источник пищи. Теперь эти умные приспособленцы, вероятно, рассчитывали украсть то, что смогли бы добыть для себя Слышащая и Стего.

Всемирный лес постепенно перенаселялся.

Слышащая, столкнувшаяся лицом к лицу с таким неприятным напоминанием о её собственном диким прошлым, знала, что лучше не показывать страха. Она продолжила неотступно шагать навстречу трём диким орнитолестам, кивая головой и жестикулируя. «Если вы думаете, что сможете украсть мою добычу, подумайте ещё раз. Убирайтесь прочь, животные!» Но глупые существа ответили шипением и плевками.

Суматоха уже начала приводить диплодоков в смятение. Та мелкая самка уже пробралась обратно в гущу стада, и теперь была вне досягаемости охотников. Теперь сама огромная самка-матриарх поглядывала вокруг; её голова поворачивалась на шее, словно платформа с кинокамерой на стреле крана.

Это был шанс, которого ждали аллозавры.

Аллозавры стояли в зелёном сумраке леса, словно статуи; они стояли прямо на огромных задних ногах, а их стройные передние лапы с тремя когтями на каждой кисти свисали вниз. Это была стая из пяти ещё не полностью выросших самок, однако каждая из них была десять метров в длину и весила более двух тонн. Аллозавров не интересовали мелкие подростки. Они выбрали целью охоты жирного самца диплодока, который, как и они сами, ещё не достиг полной зрелости. Пока стадо рассредоточилось, отвлекшись на суматоху, возникшую среди ссорящихся орнитолестов, этот жирный самец вышел из-под защиты основной массы стада.

Пятеро аллозавров атаковали немедленно, и на земле, и с воздуха. Задними когтями, похожими на абордажные крючья, они сразу же нанесли глубокие уродливые раны. Они использовали свои прочные головы как дубинки, нанося диплодоку удары, а зубы, похожие на зазубренные кинжалы, кромсали плоть диплодока. В отличие от тираннозавров, у них были большие кисти и длинные сильные передние лапы, которыми они пользовались, чтобы вцепляться в диплодока и раздирать его на куски.

Аллозавры были самыми тяжёлыми наземными хищниками всех времён. Они были похожи на вставших на задние ноги, питающихся мясом и быстро бегающих слонов. Это была сцена колоссальной и свирепой резни.

Тем временем стадо диплодоков оборонялось. Взрослые особи, протестующе ревущие, покачивали своими огромными шеями над землёй туда-сюда в надежде отбросить в сторону любого хищника, который окажется слишком глупым, чтобы подойти поближе. Один из них даже встал на дыбы — внушительное и неотразимое зрелище.

И они воспользовались своим самым страшным оружием. Хвосты диплодоков щёлкали по периметру стада, и воздух наполнился оглушительно громким треском ударных волн. За сто сорок пять миллионов лет до людей диплодоки были первыми животными на Земле, преодолевшими звуковой барьер.

Самки аллозавров быстро отступили. Тем не менее, одну из них настиг кончик сверхзвукового хвоста-кнута, который врезался ей в рёбра. Аллозавры были созданы для скорости, и их кости были лёгкими; хвост сломал три ребра, которые будут беспокоить аллозавра на протяжении нескольких последующих месяцев.

Но атака, уложившаяся в эти несколько стремительных мгновений, прошла успешно.

Одна большая нога самца диплодока уже не слушалась его — из-за разорванных сухожилий она утратила способность выдерживать свою часть веса животного. Вскоре кровопотери ещё больше ослабили его. Он поднял голову и издал скорбный крик. Его смерть растянется на многие часы — аллозавры, как и многие другие хищники, любили поиграть с добычей — но его жизнь уже закончилась.

Постепенно щелчки хлыстовидных хвостов затихли, и стадо начало успокаиваться.

Но последний щелчок хвоста сделала крупная самка-матриарх.

Когда напали аллозавры, орнитолесты, внезапно охваченные ужасом, бежали с поляны. Теперь Слышащая и Стего прятались бок о бок в кустах на краю леса, держа в руках оружие, которым они так и не воспользовались: их охота была сорвана. Но не всё было так плохо. Когда аллозавры закончат есть, на туше диплодока ещё останется мясо, которым можно будет поживиться.

Тогда и был нанесён этот последний удар хлыстовидным хвостом. Хвост огромного диплодока нанёс удар прямо поперёк спины Стего, распоров его шкуру до костей. Он закричал и упал, выкатившись на открытое место; его рот был широко раскрыт. Щелевидные зрачки его глаз пульсировали, когда он глядел на Слышащую.

Одна аллозавриха, оказавшаяся неподалёку, повернулась к ним, проявляя недвусмысленный интерес. Потрясённая Слышащая стояла столбом.

В один прыжок аллозавриха оказалась рядом со Стего. Стего кричал и царапал землю. Аллозавриха с любопытством, почти нежно ткнулась в него мордой.

Затем самка аллозавра с удивительной скоростью выбросила голову вперёд и нанесла единственный быстрый укус, который разорвал шею Стего. Она схватила его за плечо и подняла высоко над землёй. Его голова свисала вниз на нескольких лоскутах кожи, но тело всё ещё подёргивалось. Она понесла его к краю леса, подальше от стада, где и начала поедать. Этот процесс был весьма рациональным. На черепе и челюсти аллозавров имеются суставы, поэтому она могла разинуть пасть широко, как питон, и развернуть зубы так, чтобы использовать их во время еды наилучшим образом.

Слышащая глупо уставилась на след аллозавра — трёхпалый кратер, крепко впечатанный в утоптанную грязь. Охотница без партнёра похожа на стадо без матриарха: эта пословица орнитолестов раз за разом звучала в её голове.

Большая самка-матриарх диплодоков покачивала головой из стороны в сторону, глядя прямо на Слышащую. Слышащая всё поняла. Выходки орнитолестов дали аллозаврам шанс на нападение. Поэтому хлёстким ударом своего хвоста самка-матриарх показала, где прячется Стего. Она выдала его аллозаврам. Это была месть.

Мыча, матриарх отвернулась: она словно получила удовлетворение.

Нечто тёмное стало назревать в глубинах сознания Слышащей.

Она знала, что эта самка проведёт остаток своей жизни с этим стадом. И она знала, что самка-матриарх была в нём самой важной особью, обеспечивая защиту остальным членам стада благодаря своему огромному весу, возглавляя их благодаря той мудрости, которая была накоплена за долгие годы. Без неё стадо было бы гораздо хуже скоординировано и подвергалось бы гораздо большей угрозе. В этом смысле эта самка-матриарх была самым важным из отдельно взятых существ в жизни Слышащей. И в тот момент она поклялась осуществить свою месть.

Каждую ночь орнитолесты возвращались в свой родной лесу, где они некогда они охотились на млекопитающих и насекомых, и ещё разоряли гнёзда диплодоков. Они разбрелись по уединённым уголкам и окружили это место хорошо вооружёнными часовыми. В ту ночь все были в глубоком трауре. Этот народ орнитолестов насчитывал лишь несколько сотен взрослых особей, и с большим трудом мог позволить себе потерять такого сильного и умного молодого самца, как Стего.

Даже когда начал отступать ночной холод, Слышащая поняла, что почти не отдохнула.

Она глядела на небо, через которое протянулись волны полярного сияния — объёмные скульптуры из зелёного и фиолетового света. В эту эпоху магнитное поле Земли было втрое сильнее, чем будет в эпоху человека, поэтому, когда оно ловило струящийся в космосе солнечный ветер, яркое сияние иной раз охватывало планету от полюса до полюса. Но огни в небе не имели значения для Слышащей, не давали ей успокоения, не отвлекали её внимание.

Она искала спасение, вспоминая более счастливые и более простые времена, когда она и Стего, подражая своим далёким предкам, искали яйца диплодоков. Вся хитрость состояла в том, чтобы отыскать в подлеске участок не слишком далеко от края, который явно выглядел безжизненным и был засыпан листьями и грязью. Если приложить чувствительное ухо к земле, то, если повезёт, можно услышать предательское царапанье детёнышей диплодоков в яйцах. Слышащая всегда предпочитала ждать, охранять «своё» гнездо от остальных, пока детёныши диплодоков не начнут выбираться из яиц и высовывать свои крохотные головки из разбросанной здесь грязи.

Для такого изобретательного ума, как у Слышащей, запас игр, в которые можно играть, был неисчерпаем.

Можно попробовать угадать, какой детёныш вылупится следующим. Можно посмотреть, насколько быстро можно убить свежевылупившегося детёныша, мгновенно уничтожив его, едва он появится на свет. Можно даже позволить выклюнуться из яиц всем детёнышам. Уже метровой длины, со слабыми хвостами и болтающимися шеями, эти детёныши будут одержимы лишь одной идеей — удрать дальше в чащу леса. Можно позволить детёнышу почти добраться до зарослей кустарника, а затем оттащить его обратно. Можно откусывать его ноги одну за другой, или же отрывать кусочки его хвоста, а потом, жуя эти кусочки, наблюдать, как он продолжает пытаться убежать, когда его короткая жизнь подходит к концу.

Все умные хищники играли. Это был способ узнать мир, узнать, как ведёт себя добыча, и отточить рефлексы. Конечно же, для своего времени орнитолесты были очень умными хищниками.

Однажды, не более двадцати тысяч лет назад, одна из них изобрела новую игру. Она взяла своей цепкой рукой удобную палку и стала использовать её для поиска непроклюнувшихся яиц под слоем земли.

У следующего поколения палки превратились в крюки, чтобы вытаскивать ими зародышей, и в заострённые копья, чтобы колоть ими.

И следующим шагом было опробование нового оружия на крупной дичи: на молодых особях диплодоков, моложе пяти или шести лет — это ещё не члены стада, но уже изрядная добыча, стоящая сотни детёнышей-эмбрионов. В то же самое время появился зачаточный язык — для более искусного взаимодействия стайных охотников.

Дальше последовала своего рода гонка вооружений. В эту эпоху гигантской добычи лучшие орудия труда орнитолестов, более продвинутые способы общения и более сложные конструкции быстро вознаграждались добычей большего размера и лучшего качества. Мозг орнитолестов начал быстро увеличиваться в размерах; так было лучше делать орудия труда, поддерживать развитие общества и улучшать язык — но для того, чтобы питать крупный и дорогостоящий мозг, требовалось больше мяса, и возникала необходимость появления ещё лучших орудий труда. Это была действенная спираль, которая заработает ещё раз в долгой истории Земли, но уже значительно позже.

Орнитолесты расселились по всей территории Пангеи вслед за стадами своей добычи, которые бродили по всему континенту, пользуясь сетью широких аллей, проложенных через леса их предками.

Но теперь условия жизни менялись. Пангея раскалывалась, её хребет слабел. Начинали открываться рифтовые долины — огромные желоба, набитые пеплом и лавой. Рождались новые океаны, образуя нечто вроде огромного креста: Атлантика в итоге отделит обе Америки от Африки и Евразии, а могущественный экваториальный Тетис тем временем отсечёт Европу и Азию от Африки, Индии и Австралазии. Так была четвертована Пангея.

Это было время стремительных и драматических климатических изменений. Дрейф континентальных фрагментов создавал новые горы, которые, в свою очередь, отбрасывали на сушу дождевую тень; леса гибли и огромное распространение получили песчаные области. Поколение за поколением — по мере того, как распадался их ареал, а растительность уже не успевала восстанавливаться после их опустошительного прохода — большие стада зауропод редели.

Однако, если бы не орнитолесты, зауроподы могли бы задержаться намного дольше, дожив даже до разгара лета эволюции динозавров, до мелового периода.

Если бы не орнитолесты.

Хотя Слышащая сходилась с другими брачными партнёрами и вырастила прекрасные выводки здорового и неудержимого молодняка, она никогда не забывала, что случилось с её первым брачным партнёром Стего. Слышащая не смела бросить вызов самке-матриарху. Все знали, что лучшим шансом на выживание стада было продолжение долгой жизни сильной старой самки; в конце концов, не появилось нового матриарха, способного заменить её.

Но она медленно и неуклонно строила планы.

Ей потребовалось целое десятилетие. За это время количество диплодоков в её стаде сократилось вдвое. Аллозавры также переживали резкое снижение численности по всему суперконтиненту, потому что их добычи стало мало.

Наконец, после особенно сурового и сухого сезона старуха начала заметно хромать. Возможно, её бёдра поразил артрит, что уже было заметно в её длинной шее и хвосте.

Близилось время.

Затем Слышащая почуяла какой-то привкус в ветре с востока, привкус, которого она уже долго не ощущала. Это была соль. И она поняла, что судьба самки-матриарха больше не важна.

В конце концов, она добилась согласия среди охотников.

Огромной самке диплодока уже исполнилось 120 лет. Её шкура несла на себе шрамы от неудачных нападений хищников, а многие из костяных шипов на её спине были сломаны. Тем не менее, она всё ещё продолжала расти, уже набрав замечательные двадцать три тонны веса. Но дегенерация костей после их героической пожизненной службы по поддержанию огромного веса безжалостно замедлила её движения.

В тот день, когда её силы, наконец, иссякли, хватило всего лишь нескольких минут непрерывного движения стада рысью, чтобы она отстала от остальных.

Орнитолесты ждали. Они ждали уже много дней. И они отреагировали немедленно.

Вперёд вышли трое самцов — все они были сыновьями Слышащей. Они бродили вокруг матриарха и щёлкали кнутами, жалкими полосками обработанной кожи, подражая сверхзвуковым щелчкам хвостов диплодоков.

Некоторые члены стада диплодоков мельком оглянулись назад. Они разглядели самку-матриарха и окруживших её крохотных хищников. Даже сейчас программа, заложенная в маленькие мозги диплодоков миллионы лет назад, не могла принять того факта, что эти хищники-заморыши могли представлять угрозу. Диплодоки отвернулись и продолжили свою бесконечную кормёжку.

Самка-матриарх видела скачущие перед ней крохотные фигурки. Она выражала своё раздражение грохотом — большие булыжники тёрлись друг об друга в её животе. Она пробовала поднять голову и подтянуть свой хвост, чтобы его удобнее было нести, но слишком многие суставы срослись в болезненной неподвижности.

Теперь к ним подтянулась вторая волна охотников. Вооружённые копьями, острия которых были отравлены ядом, используя когти передних и задних лап, они напали на матриарха так же, как это когда-то сделали аллозавры — нанесли удар и отступили.

Но матриарх вовсе не случайно сумела прожить больше века. Собрав воедино свои последние силы, не обращая внимания на жгучую боль, которая распространялась от уколов в её боку, она встала на дыбы. Словно рушащееся здание, она высилась над шайкой хищников, и они бежали от неё. Она обрушилась на землю с ударом, похожим на внезапное землетрясение, но удар её передних ног разослал волну боли во все крупные суставы её собственного тела.

Если бы она сбежала в тот момент, если бы она поспешила за своим стадом, она смогла бы выжить, даже если не принимать во внимание воздействие копий. Но последнее колоссальное усилие быстро истощило её. И в её распоряжении не было времени, чтобы оправиться. И снова её окружили охотники, которые нанесли ей новый удар копьями, когтями и зубами.

А затем появилась Слышащая.

Слышащая была раздета донага, она даже не обвязала кнут вокруг талии. Теперь она взлетела вверх по боку диплодока, который содрогался крупной дрожью. Шкура напоминала толстенную кожаную броню, которая сопротивлялась даже её сильным когтям, и была испещрена рытвинами, шрамами от давнишних ран, внутри которых пышно разрастались паразитические грибки, мертвенно-красного и зелёного оттенка. Вонь гниющей плоти перебивала почти все запахи. Но она продолжала лезть, вонзая в шкуру когти. Она лезла вверх, пока не добралась до шипов, которые росли в ряд вдоль спины матриарха. Здесь Слышащая вцепилась зубами в плоть диплодока и начала отрывать роговые пластины, лежащие в её толще.

Возможно, в каком-то тёмном углу своей древней памяти самка диплодока отыскала тот день, когда она сломала жизнь этого маленького орнитолеста. Теперь, испуганная новой болью в спине, она пробовала повернуть шею — если не сбросить причину раздражения, то хотя бы увидеть злоумышленника. Но повернуться она уже не могла.

Слышащая не прекращала свои ужасные, отвратительные раскопки, пока не докопалась до самого спинного мозга, который она разорвала резким укусом.

Гора мяса много дней служила источником пищи для народа охотников, а молодняк даже играл под сводами пещеры, которая образовалась между огромных рёбер матриарха.

Но Слышащую ругали сердитым киванием головой, танцами и жестами. «Это ошибка. Она была матриархом. Мы должны были беречь её до тех пор, пока не появится другая. Смотри, как разбредается стадо, как падает дисциплина, как его численность падает ещё сильнее. Сейчас мы едим. Скоро мы можем начать голодать. Гнев ослепил тебя. Мы были слишком глупы, когда пошли за тобой». И всё в том же духе.

Слышащая оставалась при своём мнении. Она представляла себе, какой урон нанесла стаду потеря матриарха, как ужасно оно ослаблено, насколько меньше стали возможности его выживания. И она знала, что это больше не имело значения. Потому что она почуяла запах соли.

Когда туша матриарха была съедена, народ охотников снялся с места, следуя по коридору саванны на восток, как они всегда поступали, двигаясь по безошибочно узнаваемому следу стада из вытоптанной земли и раздавленных деревьев...

…Пока они не добрались до края континента. За последней полосой леса, под небольшим песчаниковым утёсом, сверкая, раскинулся океан. Гигантские диплодоки, испуганные, бродили кругами по этому незнакомому месту, где ощущалось специфическое электрическое зловоние озона и соли.

Стадо добралось до восточного побережья того, что станет Испанией. Они встретили на своём пути могучее море Тетис, которое прорывалось на запад между разделяющимися континентальными блоками. Вскоре воды Тетиса окончательно прорвутся к западному побережью, разделив суперконтинент.

Слышащая стояла на краю утёса; её глаза, приспособленные к жизни в лесу, были ослеплены светом, и она нюхала озон и соль, которые распознала так много дней тому назад. Самка-матриарх была мертва, уничтожена, но это не имело значения. Потому что, когда стадо диплодоков прошло через весь суперконтинент, ему больше некуда было идти.

Орнитолесты могли бы жить гораздо лучше, если бы у них была более гибкая культура. Возможно, если бы они научились выращивать огромных зауропод, или даже просто не оказывали бы на них такое жёсткое воздействие в это время перемен, они смогли бы выживать намного дольше. Но на их облик наложило свою печать их происхождение — они были плотоядными охотниками. Даже в их зачаточной мифологии преобладала тема охоты — легенды о своего рода Вальхалле для орнитолестесов. Они были охотниками, которые умели делать орудия труда: это было всё, кем они когда-либо смогут быть, пока им есть, на кого охотиться.

Взлёт и падение орнитолестов вместе заняли всего лишь несколько тысяч лет — тонкий пласт времени по сравнению с теми восьмьюдесятью миллионами лет, на протяжении которых ещё предстоит существовать империи динозавров. Они делали орудия труда исключительным образом из быстро разрушающихся материалов — древесины, растительных волокон, кожи. Они никогда не открывали металлов, не научились обрабатывать камень. Они даже не разводили огня, от которого могли бы оставаться кострища. Их существование было слишком кратковременным; тонкие слои отложений не сохранили бы их объёмистых черепов. Исчезнув, орнитолесты не оставили человеческим археологам ни единого повода для размышлений, ничего, кроме загадки внезапного исчезновения крупных зауропод. Слышащая и её культура исчезли. Подобно величественному воздушному киту и неисчислимому множеству других невероятных животных, они исчезли навсегда.

Внезапно ощутив горечь утраты, Слышащая швырнула своё копьё в океан. Оно исчезло в мерцающей массе воды.

ГЛАВА 3 Хвост Дьявола Северная Америка. Примерно 65 миллионов лет до настоящего времени

I

Когда-то столкновения между планетами были конструктивной, созидающей силой.

Земля образовалась близко к разогревающемуся Солнцу. Вода и другие легко испаряющиеся соединения быстро выкипели, оставляя молодой мир в виде пустой каменистой сцены. Но кометы, падающие с внешних границ системы, принесли с собой вещества, которые образовывались в той более прохладной области — в особенности воду, которая заполнила океаны Земли, и соединения углерода, химия которого, основанная на способности образовывать цепочки, ляжет в основу всей жизни. Земля плавно вошла в долгий химический век, когда сложные органические молекулы образовывались путём бессмысленного взбалтывания новых океанов. Это была долгая прелюдия к возникновению жизни. Она бы не возникла без комет.

Но теперь время столкновений завершилось — во всяком случае, так казалось. В новой Солнечной системе оставшиеся планеты и луны двигались по почти круговым орбитам, словно огромный фрагмент часового механизма. Любые объекты, следовавшие менее упорядоченными маршрутами, большей частью исчезли.

Большей частью.

Из тьмы появился объект; его поверхность, покрытая грязной слякотью, бурлящая от солнечного жара, была чем-то вроде напоминания о травматической природе образования Земли.

Или дурным сном.

В человеческие времена полуостров Юкатан был участком суши, который вдавался в залив в северном направлении рядом с Мексикой. На северном побережье полуострова была маленькая рыбацкая гавань под названием Пуэрто-Чиксулуб. Это было очень негостеприимное место — известняковая равнина, усеянная карстовыми воронками, ключами с пресной водой, плантациями агавы и зарослями жёстких кустарников.

За шестьдесят пять миллионов лет до нашего времени, во влажную эпоху динозавров, это место было океанским дном. Равнины близ Мексиканского залива были затоплены до предгорий Восточной Сьерра-Мадре. Мелководья полуострова Юкатан лежали под почти стометровым слоем воды. Отложения, которые позже образовали Кубу и Гаити, были частью глубинного океанского дна, которым ещё предстояло подняться на поверхность при образовании разломов.

В эпоху господства тёплых мелководных морей затопленный Чиксулуб был ничем не примечательным местом. Но именно здесь мир найдёт свой конец.

Чиксулуб — это слово из языка майя, древнее слово, придуманное исчезнувшим народом. Позже, когда майя ушли в небытие, никто не будет знать наверняка, как оно переводится. Местная легенда говорит, что оно означало «хвост дьявола».

В последние мгновения своего существования комета летела с юго-востока, минуя Атлантику и Южную Америку.

II

По ярко освещённому мелководью плыл огромный аммонит.

Этот охотник с морского дна, размером с тракторную шину, выглядел как нечто вроде гигантской улитки с хитроумно изогнутой спиральной раковиной, из которой осторожно высовывались руки и голова. По мере роста он наращивал спиральную структуру своей раковины, постепенно перемещаясь вперёд из одной камеры в следующую; в дальнейшем сообщающиеся и опустевшие камеры использовались для обеспечения плавучести и управления движением.

Аммонит двигался с удивительным изяществом, вертикально поставленная спираль его раковины резала воду, как нож. И он оглядывал окружающий мир большими умными глазами.

Освещённое солнцем море было полно жизни, прозрачно и богато планктоном. Некоторые из существ, населявших его — устрицы, другие двустворчатые моллюски, многие разновидности рыб — выглядели бы знакомыми людям. Но о других так не скажешь: существовало много древних видов кальмаров, сами аммониты, а ещё, смутно различимые в виде теней, плывущих по голубым просторам более глубоких участков океана, гигантские морские рептилии мозазавры и плезиозавры — дельфины и киты той эпохи.

По мере того, как усиливался свет дня, многие существа из группы аммонитов всплыли и висели в прозрачной воде, словно колокола.

Но аммонит заметил движение на морском дне. Он быстро опустился, из его раковины высунулись чувствительные щупальца. С помощью зрения и осязания он быстро определил, что удирающее и закапывающееся в песке существо — это краб. Ещё больше рук выскользнуло из раковины и обвилось вокруг ракообразного; крошечные крючки на каждой руке помогали обеспечить надёжность их хватки. Краба легко приподняли над мягким морским дном. Высунулся тяжёлый клюв, похожий на птичий, и аммонит прокусил панцирь краба между глазами. Он ввёл в панцирь пищеварительные соки и начало высасывать получающийся в итоге суп.

Когда клочки мяса расплылись в воде, сюда сплылось ещё больше аммонитов.

Но аммонит с крабом видел тень, движущуюся сверху — тень с мордой и плавниками, тихо скользящую, быстро принимающую решения. Это был эласмозавр — морская рептилия, разновидность плезиозавров с очень длинной шеей. Бросив добычу, аммонит втянулся в свою раковину. Вход в раковину был немедленно перекрыт тяжёлой крышечкой из прочной ткани.

Эласмозавр обрушился на аммонита, толкнул его раковину и сжал свои мощные челюсти вокруг самой узкой части спирали. Но он не смог её проломить. Сломав несколько зубов, эласмозавр отпустил раковину, позволив ей упасть обратно на дно океана. Расстройство и боль бурлили в его одномерном мышлении.

Аммонит выдержал сильное яростное встряхивание, но в его бронированном доме было безопасно.

Однако один молодой аммонит был не столь осторожен. Он попробовал спастись бегством, струи воды, которые он выбрасывал, толкали его то в одну, то в другую сторону.

Эласмозавр получил свой утешительный приз в виде добычи. Его зубы ловко разрезали спиральную раковину поперёк в том месте, где тело прикреплялось к внутренней перегородке. Затем он стал сильно встряхивать раковину, пока аммонит, ещё живой, не вылетел в воду, впервые в своей жизни оказавшись голым. Ящер-рыба взял свой приз одним большим глотком.

И вдруг эласмозавр заметил в воде облако. Он без колебаний врезался в него.

Облако было стаей белемнитов, насчитывающей тысячи особей. Небольшие кальмары собрались вместе ради защиты, и их защитные системы — часовые, чернила и резкие обманные движения — обычно были эффективны даже против хищников, плававших с такой скоростью, как этот эласмозавр. Но они были пойманы яростным броском этого существа. Они умчались, неистово выбрасывая чернила в сторону огромного чужака, и даже выпрыгивая из океана целой стаей в освещённый кометой воздух. Но всё равно сотни их умерли: каждый — лишь искорка сознания, по-своему неповторимого и уникального.

Тем временем аммонит, осторожный охотник на крабов, снова открыл свою раковину. Из отверстия показалась мускульная трубка и из неё под большим давлением брызнула струя воды, толкая аммонита, словно ракету, в голубые воды. Он потерял краба. Но это неважно. Всегда найдётся другая жертва.

Так и текла жизнь. Это было время жестокого хищничества — как море, так и на суше. Улитки охотились на аммонитов, сверля их раковины, отравляя добычу ядом и выбрасывая смертоносные стрелы. В свою очередь двустворчатые моллюски учились закапываться глубоко в толщу осадка или приобретали в процессе эволюции шипы и массивные ракушки, чтобы задерживать нападающих. Морские блюдечки и морские жёлуди оставили глубины моря, освоив мелководные местообитания в прибрежной полосе, где лишь очень немногие охотники могли до них добраться.

Тем временем моря кишели хищными рептилиями. Хищные черепахи и длинношеие плезиозавры питались рыбой и аммонитами; этим же занимались птерозавры — летающие рептилии, которые научились нырять за океанскими богатствами. А огромные плиозавры с массивными челюстями охотились на хищников. Длиной до двадцати пяти метров, иной раз с трёхметровыми челюстями, имеющие в запасе лишь единственный приём — встряхнуть и разорвать свою добычу на куски, плиозавры были самыми крупными плотоядными существами в истории планеты.

Богатые моря мелового периода изобиловали жизнью, в них разыгрывался балет в трёх измерениях — балет охотника и добычи, жизни и смерти. И так продолжалось десятки миллионов лет. Но теперь над мерцающей поверхностью океана разлился яркий свет, словно солнце падало с небес.

Глаз аммонита повернулся вверх. Аммонит был достаточно умён, чтобы ощутить нечто вроде любопытства. Это было нечто новое. Но что это могло быть? Осторожность взяла верх: новизна обычно приравнивалась к опасности. Аммонит снова начал втягиваться в свою раковину.

Но на сей раз даже его передвижная крепость не могла его защитить.

Комета врезалась в атмосферу Земли за доли секунды. Она взорвала воздух на большом расстоянии вокруг себя, выбросив его в космос и оставляя за собой вакуумный тоннель.

Аммонит был застигнут прямо на месте падения кометы. Всё произошло так, словно огромная пылающая крышка закрыла собою всё небо. Его вещество моментально испарилось, и аммонит погиб. То же самое произошло и с белемнитами. И ещё с эласмозавром. И ещё с двустворчатыми моллюсками и улитками. И ещё с планктоном.

Аммониты бороздили океаны Земли, порождая тысячи новых видов на протяжении более чем трёхсот миллионов лет. В течение следующего года ни одного из них не осталось в живых, ни одного. Уже в эти первые доли секунды длинные биографии резко оборвались.

Несколько десятков метров воды оказали ядру кометы не больше сопротивления, чем воздух. Вся вода превратилась в пар за сотую долю секунды.

Потом ядро кометы врезалось в морское дно. Она весила тысячу миллиардов тонн, летучая гора изо льда и пыли. Потребовалось две секунды, чтобы разрушить горные породы морского дна, освободив за эти секунды тепловую энергию, равную той, которая высвободилась при извержениях вулканов всей Земли и землетрясениях за тысячу лет.

Ядро разрушилось полностью. Само морское дно испарилось: камни моментально превратились в туман. Чудовищная волна распространялась во все стороны по морскому дну. И узкий конус сверкающего каменного тумана выстрелил вверх по траектории вхождения кометы, обратно по тоннелю в воздухе, пробитому в последние мгновения жизни кометы. Он выглядел, словно гигантский луч прожектора. Вокруг этого центрального сияющего стержня из расширяющегося кратера была выброшена вверх ещё более широкая струя брызг распылённого и разбитого вдребезги камня, в сотни раз превышающая массу самой кометы.

В первые несколько секунд в небо взметнулись тысячи миллиардов тонн твёрдых, расплавленных и испарившихся горных пород.

На прибрежной равнине Североамериканского внутреннего моря вокруг постоянных водоёмов собирались стада утконосых динозавров. Они издавали мрачные крики, толпясь и толкая друг друга. Хищники, от рапторов размером с курицу до более крупных, с холодным расчётом высматривали оказавшихся без присмотра молодых утконосых. В одном месте собралась толпа анкилозавров — их пыльная броня сверкала, словно боевое построение древнеримского легиона.

На юге стало заметно оранжевое сияние — словно второй восход солнца. Затем в небо стрелой взметнулся тонкий сияющий луч света, прямой, словно в пособии по геометрии, но в действительности даже прямее лазерного луча: луч раскалённого добела камня не подвергся преломлению, потому что он устремился через отверстие в раскалённом воздухе Земли. Всё это разворачивалось в тишине, никем не замеченное.

Самка крокодиломордого зухомимуса искала добычу вдоль края океана, протянув длинные когти. Так она искала рыбу каждый день. Гибель её брачного партнёра много дней назад отзывалось тупой, медленно проходившей болью. Но жизнь продолжалась; расплывчатое чувство печали не спасало её от голода.

В другом месте разбрелась кормящаяся группа стегоцерасов. Эти пахицефалозавры были ростом с человека. Самцы щеголяли огромными костяными наростами на черепе, предназначенными для защиты их крохотных мозгов во время сотрясающих землю брачных поединков, когда они врезались друг в друга головами, словно горные бараны. Даже сейчас два крупных самца дрались, сталкиваясь своими упрочнёнными головами, и костяной стук от ударов эхом разносился по равнине. Этот вид принёс в жертву такого рода состязаниям значительную часть своего эволюционного потенциала. Необходимость поддерживать существование огромного защитного костяного нароста ограничила развитие мозга пахицефалозавра на миллионы лет. Будучи пленниками биохимической логики, эти самцы не обращали внимания ни на движущиеся огни в небе, ни на двойные тени, которые скользнули по земле.

На этом берегу тянулся обычный день мелового периода. Ничего особенного.

Но с юга приближалось нечто.

Сейчас кратер представлял собой пылающую чашу расплавившихся от удара и раскалённых добела кипящих пород, достаточно широкую, чтобы вместить в себя окрестности Лос-Анджелеса от Санта-Барбары до Лонг-Бич. И её глубина была вчетверо больше высоты Эвереста, а края поднимались над дном выше, чем следы сверхзвуковых самолётов над поверхностью Земли. Это был кратер девяносто километров в поперечнике и тридцать километров глубиной, образовавшийся за считанные минуты. Но это огромное образование было временным. Его стены уже начали выгибаться дугой, и чудовищных размеров оползни шириной в десятки километров начали ломать его крутые стены.

И морское дно прогнулось. Лежащие в глубинах породы Земли вдавились сокрушительным ударом кометы вниз, в мантию. Теперь они отрикошетили, поднимаясь на двадцать километров и прорываясь к поверхности сквозь озеро расплава. Глубинная порода, которая сама едва не расплавилась, быстро превратилась в обширную круговую структуру — горный хребет сорок километров в поперечнике, который вырос за секунды. Тем временем вода стала заливать яму, которая образовалась в океанском дне. И на движущееся дно кратера уже падали назад обломки выброшенных ударом пород, дождь горящего камня. Температура измерялась тысячами градусов — этого было достаточно, чтобы заставить гореть сам воздух: азот соединялся с кислородом, образуя яды, которые сохранялись в течение последующих нескольких лет. Это была хаотическая битва огня, пара и падающих камней.

Раскалённый воздух распространялся с места удара с космическими скоростями. Огромный кольцевой поток ветра хлынул с Юкатана вдоль Южной Америки и через Мексиканский залив. Ударная волна ещё двигалась со сверхзвуковой скоростью десять минут спустя, когда достигла побережья Техаса.

К югу от пляжа тонкий столб света раскрылся в стороны, словно веер. Он стал менее плотным на вид и изменил цвет, став более насыщенным, оранжево-белым. Были заметны крошечные оранжевые пятна, летящие вокруг его основания. И теперь полоса тьмы распространялась по южному горизонту. Всё это, однако, разворачивалось в тишине. То, что наступало, по-прежнему двигалось значительно быстрее скорости звука. Стада динозавров не обращали на это внимания; молодые пахицефалозавры по-прежнему сражались, полностью поглощённые своим дарвиновским танцем.

Но птицы и птерозавры знали небо. Группа птерозавров охотилась в океане, скользя над самой поверхностью воды и надеясь подцепить рыбу своими гидродинамически совершенными клювами. И вот они развернулись и направились в сторону суши, хлопая крыльями, чтобы лететь быстрее. Их примеру последовала стая мелких птиц, похожих на чаек, взлетая на своих серовато-белых крыльях, которые словно пульсировали в свете раскалённого камня.

Из тысяч динозавров только самка зухомимуса отреагировала на световое шоу. Она посмотрела на юг и щелевидные зрачки её глаз сузились от того, что она увидела. Какой-то инстинкт заставил её выскочить из воды и отойти на берег повыше. Тёплый песок проминался под её ногами, замедляя движение. Но самка зухомимуса всё равно бежала.

Два молодых раптора, игриво обследовавших панцирь выброшенной на берег морской черепахи, с вопросительным интересом подняли головы, когда она пробежала мимо. В самом дальнем уголке сознания зухомимуса пульсировал сигнал тревоги. Она нарушала многие из своих врождённых правил; она сделала себя уязвимой. Но более глубокий инстинкт говорил ей, что пятно тьмы, расползающееся по горизонту, несло в себе намного больше угрозы, чем любой из рапторов.

Она достигла группы низких дюн. Меховой комок с негодованием выскочил у неё из-под ног и удрал с огромной скоростью.

Над прибрежной равниной начал меркнуть свет.

Динозавры, наконец, забеспокоились. Огромные стада травоядных, утконосые динозавры и анкилозавры, оторвали головы от еды и посмотрели на юг.

Сейчас веер разлетающегося камня был невидим — его скрывала стена тьмы, охватившая горизонт. Но это была движущаяся стена, передняя сторона которой клубилась и колыхалась. Молния сверкала на движущейся поверхности, заставляя её сиять пурпурно-белым.

Даже сейчас, в эти последние секунды, сохранялось некоторое ощущение странности. Это напоминало жуткие сумерки. Некоторые из динозавров даже почувствовали сонливость, тому что их нервная система отреагировала таким образом на уменьшение освещённости.

А потом с юга пришёл фронт ударной волны. Тишина сменилась бедламом в один миг. Ударная волна смешала стада животных. Утконосых динозавров швырнуло в воздух, огромные взрослые особи корчились, а их мычание терялось среди внезапно налетевшей бури. Состязание крепкоголовых стегоцерасов закончилось безрезультатно, и вряд ли ему было суждено продолжиться. Некоторые из крупных анкилозавров остались на земле; они повернулись головами против ветра и легли, словно бронированные блиндажи. Но саму землю вокруг них сорвало, растительность была выдрана и разбросана вокруг; даже из озёр мгновенно выдувало всё воду. Невысокая дюна взорвалась над самкой зухомимуса, похоронив её на месте в песчаной тьме.

Но ударная волна ушла так же быстро, как и пришла.

Почувствовав, что дрожь земли прекращается, самка зухомимуса начала царапать землю. Она чихала, вычищая песок из ноздрей, большие прозрачные веки заработали, очищая её глаза, и она поднялась на ноги.

Она осторожно сделала один шаг. Новой землёй был рассыпанный слоем щебень, перекатывающийся под ногами, трудный для ходьбы.

Прибрежная равнина изменилась до неузнаваемости. Дюна, которая её защитила, была уничтожена — кропотливая работа ветра, продолжавшаяся века, сметена за считанные секунды. Равнина усеяна мусором: здесь были частицы превращённого в пыль камня, ил с морского дна, даже несколько плетей морских водорослей и мелкие морские животные. Над её головой бурлили облака, летящие на север.

Шум по-прежнему продолжался: раскатистые трескучие удары, дождём сыпавшиеся с неба, когда звуковые волны накладывались одна на другую. Но самка зухомимуса не слышала ни одного из них. Она оглохла в первый же момент прохождения ударной волны — её нежные барабанные перепонки лопнули.

Повсюду лежали динозавры.

Даже самые крупные утконосые динозавры были расплющены ударом об землю. Они лежали, сломанные и перекрученные, под разбросанным песком и грязью. Группа хищников лежала вместе, их гибкие тела переплелись друг с другом. Повсюду лежали старые и молодые, родители рядом с детьми, хищники и жертвы — смерть объединила их. Многие бедствия вроде наводнений и пожаров избирательно воздействовали на самых слабых — молодых, старых и больных. Иные же делали своей целью тот или иной вид — эпидемии, которые, возможно, занёс невольный хозяин по сухопутному мосту между континентами. Но на сей раз не остался в живых никто, и ничто не спасёт самых удачливых, таких, как самка зухомимуса.

Самка зухомимуса увидела серебристую рыбу. Она ещё билась, пролетев десятки километров за считанные секунды, всё ещё живая. В кишечнике зухомимуса мягко заурчало. Даже сейчас, когда миру пришёл конец, она была голодна.

Но работа ветра ещё не закончилась. Над океаном воздух уже устремился обратно, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся на месте удара. Это напоминало вдох невероятных масштабов.

Самка зухомимуса, играя со своей рыбой, снова увидела приближающуюся стену тьмы. Но на сей раз она шла из глубин суши и несла с собой мусор — грязь, камни, вырванные с корнем деревья, и даже огромного мёртвого самца тираннозавра, который вертелся высоко в воздухе.

Самка зухомимуса снова нырнула в песок.

Ударная волна продолжала распространяться из адского горнила кратера, словно волны от упавшего в воду камня. Дальше на суше, где Гигант разграбил гнездо тираннозавра, ударная волна вызвала опустошение на площади огромного круга, достаточно большого, чтобы внутри него поместилась Луна.

Вблизи надвигающегося фронта вращались торнадо, словно злые дети, ломающие всё подряд.

С точки зрения Гиганта смерч был трубой из тьмы, которая соединила небо и землю. У его основания поднималось в воздух, кружилось и летало нечто, похожее на щепки. Предки гиганотозавров вторглись на континент. И сейчас Гигант выпрямился и зашипел, взмахивая головой, а его глаза сфокусировались на приближающейся угрозе.

Но это был не конкурент из числа ящеров. Когда смерч приблизился, он стал ещё больше, возвышаясь над ним, словно огромная башня.

Наконец, что-то в мозгах Гиганта переключилось на прутья, которые были раскиданы в основании этого климатического монстра. Эти «прутья» были деревьями — секвойями, гинкго и древовидными папоротниками, которые он разбрасывал с такой лёгкостью, словно это были сосновые иголки.

Его братья подумали о том же самом. Все трое развернулись и обратились в бегство.

Основание вихря прорывалось напролом через сплошной лес, уничтожая деревья и расшвыривая камни. Животных весом в пять тонн и больше бросало в воздух — огромные медлительные травоядные внезапно взлетали вверх. Многие из них умерли от шока ещё до того, как упали на землю.

У себя в норе Пурга вскочила, проснувшись от грохота земли. Она и её самец обвились вокруг двоих детёнышей и слушали вой ветра, грохот и хруст ломаемых деревьев, крики умирающих динозавров.

Пурга закрыла глаза, сбитая с толку, испуганная и страстно желающая, чтобы шум стих.

А в предгорьях Скалистых гор мать-аждархид почувствовала приближение могучего ветра. Она торопливо сложила крылья и пошла вперевалку к своему гнезду, опираясь на запястья и колени.

Детёныши окружили её, но ей нечем было их покормить, и они сердито клевали её. Птенцы ещё не умели летать, перепонки их крыльев ещё продолжали расти. Пока у них были лишь свободно свисающие бесполезные складки кожи, натянутые между летательными пальцами и задними лапами. И всё же они уже были по-своему красивы; чешуи, разбросанные по их тонким шеям, отголосок их рептильного происхождения, отражали солнечный свет, струящийся с небес, сверкая и блестя.

Но сейчас солнце заслонили бегущие по небу облака. Вихри не поднимались так высоко. Но ударная волна всё ещё оставалась обжигающей стеной бурлящего воздуха, ещё не потеряв своей силы даже так далеко от места столкновения.

Первый порыв пронёсся над гнездом. Птенцы взвизгнули и замерли.

Не раздумывая ни мгновения, мать взмахнула крыльями и поднялась в воздух. Примитивный императив взял верх. Если она выживет, будут и другие выводки. Птенцы, оставшиеся где-то внизу, кричали от злости и страха.

Когда стена ветра приблизилась, наступил момент спокойствия.

Скорость полёта самки аждархида упала. Она протянула и расправила крылья — запустилась инстинктивная ответная реакция. Она расправила длинный летательный палец и заднюю конечность, и колено отрегулировало натяжение её крыльев. Она представляла собой изящный летательный механизм, аппарат из сухожилий, связок, мускулов, кожи и шерсти, форма которого оттачивалась десятками миллионов лет эволюции.

Но ветру, рождённому кометой, было абсолютно всё равно.

Вначале ветер добрался до гнезда. Со скального выступа было сдуто всё подчистую, гнездо разлетелось на куски. Кости жертв птерозавров, в том числе кости Второго, кружились в воздухе вместе с остатками гнезда. Птенцы летели: совсем недолго, лишь один раз, и прямо навстречу смерти.

А затем мать-аждархид почувствовала, будто она влетела в стену пыли, брызг и даже кусков растений, дерева и камня. Она почувствовала, как трещат её хрупкие кости. Она кувыркалась снова и снова, беспомощная, словно мёртвый листок.

Самка зухомимуса опять силилась встать на ноги. У неё болели и передние, и задние лапы, спина, хвост и голова, куда пришлись удары летящего мусора, обломки её мира.

И вновь пляж превратился в совершенно незнакомое место. Теперь земля была вновь усеяна мусором, но уже принесённым с суши — кусками разбитых деревьев и истерзанных животных, мёртвыми или умирающими птерозаврами и птицами, и даже илом со дна озера. Ничто не двигалось — только умирающие существа и самка зухомимуса.

Она помнила рыбу, которую собиралась съесть. Рыба исчезла.

Над её головой по небу мчались группы тёмных облаков, словно опускающийся занавес. Солнце пропало; его ещё долго нельзя будет увидеть.

А на юге небосклон подсветился зловещим оранжевым светом. Бриз донёс до её носа острый характерный запах. Озон. Запах моря. Она думала о волнах прибоя, о блестящей рыбе на мелководьях. Она должна добраться до моря. Она всегда получала от моря всё, что ей было нужно; там ей было бы безопаснее. С жалобным мычанием, которое не могла услышать даже она сама, она с трудом побрела в направлении, откуда доносился запах, не обращая внимания на ужасные обломки под ногами.

Морской черепахе крупно повезло. Когда упала комета, она плыла над морским дном вдали от места её падения.

Её разновидность принадлежала к числу самых примитивных представителей великой династии рептилий. Но, будь она сколь угодно примитивна, эта черепаха была успешным охотником. Её тело был нетребовательно: ему требовалась всего лишь одна двадцатая часть пищи по сравнению с требуемой для динозавра равного с ней веса. Она была надёжно защищена хорошо укреплённым панцирем и осторожна даже в роли охотника; единственным риском, которому она подвергалась на протяжении своей жизни, был ежегодный выход на сушу — она должна была выбираться на берег, чтобы отложить яйца, а потом спешить обратно в безопасную воду.

У неё был маленький мозг, а её сознание было тусклым. Она жила в одиночестве в мире бесцветной монотонности. У неё не было никаких обязательств, связывающих её с родителями, братьями и сёстрами; она совершенно не давала себе отчёта в том, что из яиц, которые она отложила, выведется новое поколение. Но она была древним, осторожным и выносливым существом.

Сейчас, однако, нечто внесло сумятицу в её тоскливый мир одиночества. Чудовищное течение потянуло море на юг.

Черепаха стала уныло загребать ластами воду, стремясь вниз. Её инстинкты, отточенные миллионами лет тропических штормов, снабдили её простой инструкцией: нырни глубоко, доберись до дна, найди укрытие.

Но это не было похоже ни на одно течение, в которые она когда-либо попадала. Сквозь всё более и более грязную и бурную воду она видела намного более крупных существ, даже гигантских плиозавров, которых несло задом наперёд этим могучим потоком. По мере того, как она плыла вниз, она сталкивалась с мусором, беспомощными аммонитами, улитками, кальмарами и даже с камнями, сорванными со дна.

Наконец она нашла мягкую грязь. Работая всем четырьмя ластами, она начала прокладывать себе путь сквозь грязь, не обращая внимания на попадающие в неё предметы, стучащие по её панцирю. Рано или поздно ей придётся подняться на поверхность за воздухом и теплом; но она могла надолго отложить это — возможно, до тех пор, пока не пройдёт этот чудовищный шторм.

Но сейчас сверкающая поверхность моря сама спускалась к ней — море высыхало — и она оказалась на солнце, в мокрой грязи, пузырящейся вокруг неё. Её слабый ум испытал нечто вроде шока. Мир перевернулся вверх дном; это было бессмысленно.

И вот грязь морского дна, оказавшаяся на воздухе, стала вздрагивать.

В изменчивом странном свете самка зухомимуса, наконец, увидела море. С хриплым криком облегчения она бросилась вперёд.

Но море бежало от неё, оставляя за собой поблёскивающую грязь. И пусть она бежала за ним быстро, море убегало ещё быстрее.

Ей на ноги шлёпнулась рыба. Она остановилась, подцепила её из липкой грязи и сунула в рот. В скудном сознании рыбы это было подобно своего рода облегчению; эта смерть была быстрой по сравнению с ужасным удушьем, которое она испытывала бы на вновь появившемся берегу.

Морское дно, обнажившееся впервые за миллионы лет, было сверкающим ковром жизни. Оно было усеяно двустворками, ракообразными, кальмарами, рыбами и аммонитами разных размеров, и теперь все они задыхались на воздухе.

Дальше к югу виднелись гигантские силуэты. Самка зухомимуса видела гигантского плезиозавра, лежащего на берегу, как и все остальные. Восемь метров в длину, он лежал, задыхаясь в грязи, и все его четыре плавника были вывихнуты, сломаны и раскинуты в стороны. Он ещё боролся — многотонный морской хищник толкался ластами, ползал по сторонам; огромные ласты взмахивали, опасные зубы щёлкали от злости на судьбу, которая выбросила его на сушу.

В любое другое время это было бы удивительное зрелище. Самка зухомимуса отвернулась в замешательстве.

Посмотрев на север, в сторону суши, она смогла различить живых существ, выползающих из опустошённых лесов и выдутых ветром болот. Многие из них были анкилозаврами и другими бронированными существами, которых защитила тяжёлая броня, появившаяся в процессе эволюции для защиты от зубов и когтей тираннозавров. Они ползли к обнажившемуся морскому дну в поисках убежища, питья и пищи.

Но вдруг анкилозавры разинули рты и снова начали отступать. Самка зухомимуса смотрела на них, ничего не понимая. Они ревели, но она не могла их услышать.

Она отвернулась обратно к морю. И увидела, что их испугало.

Вместо воздуха была вода.

С места столкновения, возникнув из-за мгновенного скачка температур, круговая ударная волна теперь распространялась наружу сквозь толщу океана. Её разрушительная сила была ограничена, потому что удар пришёлся не на глубинные океанские воды. Однако по мере своего приближения к береговой линии Северной Америки волна уже достигла почти тридцатиметровой высоты. А когда она достигла мелководий на побережье Техаса, высота цунами возросла от десяти до двадцати раз по сравнению с исходной высотой.

Ничто из эволюционного наследия самки зухомимуса не подготовило её к этому. Возвращающееся море выглядело, словно движущийся горный хребет, стремительно возвращаясь из отступившего океана. Она не могла услышать этого, но могла почувствовать, как оно заставляет дрожать обнажившееся морское дно, могла обонять острую вонь соли и превращённого в пыль камня. Она стояла, выпрямившись, и кивала головой, вызывающе скаля зубы в сторону приближающегося цунами.

Вода стеной поднялась над ней. Было мгновение давления, черноты, огромная сила, которая сжала её. Она умерла за одну секунду.

Цунами катилось к берегу, и рядом с ним массивные анкилозавры показались карликами; оно сокрушило их — броню и всё остальное. Волна шла, пробивая себе дорогу в древний, давно уже пересохший морской пролив. Когда она отступила, воды оставили за собой обломки горных пород, огромные пласты отложений, которые сгребли с морского дна. Это были огромные брызги грязи от камня, брошенного в этот водоём мелового периода.

На суше на территории Техаса не осталось ничего живого.

В море лишь немногие живые существа пережили океанскую катастрофу.

Одним из них была морская черепаха. Она зарылась в грязь достаточно глубоко, чтобы воды цунами пощадили её. Когда она смогла почувствовать, что восстановилось нечто, похожее на покой, она выбралась из грязи и всплыла на поверхность воды, мутной от мусора и частей мёртвых животных и растений.

Черепахи, древние существа, уже прошли через зенит своего разнообразия. Но там, где более впечатляющие существа погибли en masse, черепаха выжила. В опасном мире смирение пошло на пользу долговечности.

Столкновение сообщило импульс энергии всей массе Земли. В Северной и Южной Америке на протяжении тысяч километров раскрывались разломы и сходили оползни, потому что суша содрогалась от удара. Волны в камне ослабевали по мере своего распространения, но внутренние слои Земли сработали как гигантская линза и сфокусировали сейсмическую энергию в точке, противоположной месту удара — на юго-западе Тихого океана. Даже там, в самой удалённой от удара точке планеты, океанское дно вздымалось с амплитудой, превышающей в десять раз землетрясение 1906 года в Сан-Франциско.

Ударные волны продолжали бежать по телу планеты, пересекаясь, накладываясь или попадая в противофазу. В течение нескольких дней Земля звенела, словно звонок.

Из космоса можно было увидеть, как пылающая рана распространялась по Земле от ещё горящей точки удара. Это было громадное облако расплавленных горных пород, взметнувшееся в космос.

В вакууме распылённые капельки начинали остывать и застывать в твёрдые частицы пыли. Часть этого материала была потеряна планетой навсегда — он присоединился к тонкой мороси материала, которая плавает в межпланетном пространстве: в течение нескольких тысячелетий фрагменты юкатанского морского дна падали в виде метеоритов на Марс, Венеру и Луну. А часть выброшенного в космос материала по воле случая вышла на орбиту вокруг планеты, создавая временное кольцо вокруг Земли — тёмное и невзрачное на вид — которое вскоре рассеется благодаря изменяющемуся гравитационному воздействию Солнца и Луны.

Но большая часть изверженного материала упала обратно на Землю.

Большой град уже начался. Первыми упали более крупные куски породы с периметра кратера; многие из них были фрагментами разбитого известняка с океанского дна, выброшенного ударом вверх. Эти куски не расплавились от волны жара во время самого столкновения. Но, падая обратно в тёплый воздушный океан Земли, они сильно раскалились. Полосы света длиной в сотни километров долго прочерчивали небосклон, словно в безумном упражнении по геометрии. Некоторые из осколков были достаточно велики, чтобы разломиться на куски, когда раскалялись, и из вспышек взрывов веером разлетались вторичные следы.

Из всех существ в радиусе нескольких тысяч километров от места столкновения огромный воздушный кит пока пострадал меньше всего.

Он видел огромный свет, спустившийся на полуостров Юкатан — видел тот острый лазерный луч из испарившегося морского дна и материала кометы, даже взглянул на образование кратера, как на обнажившемся морском дне пульсировала огромная каменная рябь, а затем это место застыло в величайшем всплеске первобытных сил природы. Если бы он был способен описать, что увидел, кит мог бы оставить потомкам интереснейший отчёт свидетеля катастрофы — сильнейшего удара со времени окончания бомбардировки, сформировавшей облик планеты за четыре миллиарда лет до этого момента.

Но ничто из этого не заботило кита. Кита не побеспокоил даже ветер: он летал слишком высоко и мог продолжать кормиться, даже когда огромные стены воздуха с изменившимся цветом помчались над землёй далеко под ним. Далёкий свет в небе, беда на земле — словно кремовые спирали погодных явлений, которые часто пролетали над сушей и над океанами — ничего не значили для существа, которое летало на границе космоса. Пока мельчайший воздушный планктон, которым он кормился, продолжал поступать с земель, лежащих ниже, он бороздил свою скудную нишу, ни о чём не беспокоясь.

Но этот шторм был совсем иным.

Воздушный кит привык к метеорам. Это были всего лишь полосы света в фиолетово-синем небе над ним. Почти все миллиарды частиц космического мусора, которые падали на Землю, сгорали значительно выше стратосферы, царства кита.

Но некоторые из этих следов проникали глубже, в более плотные слои воздуха Земли, пролетая дальше вниз. У кита не было слуха — он не был нужен в этом разреженном беззвучном воздухе, где не было никаких хищников — но, если бы он мог, он бы услышал тонкий свист метеоров, когда они возвращались обратно на планету, с которой их так недавно выбросило. Он даже смог увидеть, где упали первые куски морского дна: на земле далеко внизу одна за другой расцветали, словно крохотные цветы, искры света. Это было похоже на вид с высотного бомбардировщика.

Впервые с тех пор, как он был птенцом, кит начал ощущать страх. Внезапно воздушное световое шоу оказалось дождём из света и огня. Этот дождь падал вокруг него, и он становился всё сильнее. Он сделал запоздалый поворот. Медленно взмахивая огромными крыльями, он отправился на север.

Свет дрожал.

Раскалённый добела фрагмент скалы был всего лишь обломком. После столкновения с китом он продолжил свой полёт к густым лесам мелового периода, и понапрасну пропала лишь ничтожная доля его кинетической энергии. Но сложная нервная система кита доставила в его маленький мозг сообщения о мучительной боли. Когда он повернул свою огромную голову вправо, то увидел, что поверхность его крыла была порвана и опалена.

Если бы метеор попал ближе к центру крыла, то мог бы остаться всего лишь прокол, и кит мог бы прожить ещё немного дольше. Но удача не сопутствовала киту. Метеор нанёс удар по суставу огромного и хрупкого летательного пальца. Крыло начало складываться большими лоскутами вокруг сломанного куска кости.

Серо-голубая Земля опрокинулась. Продолжая неуклюже хлестать по воздуху здоровым крылом, кит уже отклонился от горизонтального направления полёта — он терял контроль над собой и терял небо. Он ещё сохранял способность сознавать, медленно вертясь, сминаясь, словно сломанный игрушечный воздушный змей. Но град метеоров становился всё сильнее. Словно пули, метеоры пробивали дыры в нежных полостях его тела, рвали воздушные мешки, разбивали хрупкий, лёгкий, как воздух, филигранный скелет, ещё сильнее дырявили его великолепные крылья.

Боль ошеломила его. Его мысли были заполнены успокаивающими нежными воспоминаниями о планирующих полётах высоко над нетронутой Землёй. Он умер значительно раньше, чем остатки его туловища достигли земли: его лёгкие повредил плотный воздух.

Гигант боролся, пытаясь встать на ноги.

Перед ним ревел стегоцерас — весь в замешательстве, с нелепой ярко-красной шапкой из кости и плоти на голове. Благодаря случайному укрытию в густых зарослях араукарии этот молодой самец пережил торнадо, получив из повреждений всего лишь сломанное ребро. Но его клан пропал, разбросанный ветром. Он задрал голову и выл, издавая громкое жалобное мычание. Это напоминало крик бедствия у птенца, зов одиночества.

Однако на его призыв откликнулась не мать, а два огромных хищника, гиганотозавры, которые медленно приблизились к нему, кивая головами; их глаза уставились на него. Даже сейчас игра хищника и добычи продолжалась.

Но сквозь вызванный адреналином страх, охвативший его, стегоцерас увидел нечто странное. Третий гиганотозавр, такой же крупный и сильный, как остальные, не выказывал к нему никакого интереса. Третье чудище кивало головой, испуганное, в ответ на что-то, приближавшееся с неба. Запутавшийся и испуганный, стегоцерас повернулся на юг, где злокачественный оранжевый свет продолжал пробиваться сквозь мчащиеся по небу чёрные облака.

Первый метеор прогудел в вышине, словно пылающий шершень. Он низко пролетел над сломанным лесом и врезался в склон холма за ним. Молодой вулканический камень взорвался, и хлынул вторичный дождь из раскалённых осколков, забарабанивший по усыпанной обломками земле. Все динозавры, потрясённые и испуганные, бросились бежать; их природная вражда была быстро забыта.

А второй метеор прошил тело стегоцераса, словно высокоскоростная пуля. Спустя долю секунды, врезавшись в непробиваемую землю, метеор передал остаток своей энергии камню. Взрыв разорвал тело стегоцераса до того, как тот успел упасть. Гигант, которого внезапно обдал короткий дождь из крови, съёжился, ничего не понимая.

Теперь метеоры начали падать среди остатков сломанного леса. Вспыхнул пожар.

Гигант и его братья запаниковали и побежали. Но метеоритный дождь усилился. Метеоры обстреливали землю вокруг гиганотозавров, выбивая мелкие кратеры и зажигая огонь даже в размётанном в клочья подлеске. Казалось, братья бежали под артобстрелом.

Пурга тоже ощущала запах дыма.

Приматы могли переживать пожары в своих норах, выкопанных глубоко в прохладной земле, чтобы выбраться наружу уже среди остатков обугленного и уничтоженного леса. Но инстинкты Пурги предупредили её, что на сей раз ситуация была совсем иной. Она пролезла мимо своего сжавшегося брачного партнёра и детёнышей, мимо ужасной оторванной головы троодона. Она выбралась на дневной свет. Её сразу же ослепило: её чувствительные глаза, приспособленные к ночи, оказались неспособны выдержать непривычное море света. Тем не менее, ей удалось выяснить главные особенности ужасного дня: разгорающиеся пожары в сломанном бескрайнем лесу и непрерывный, непостижимый дождь падающих метеоров.

Ей нельзя было оставаться здесь. Но куда было идти?

Когда значительная часть леса, закрывавшего ей обзор, была уничтожена ветрами, ей удалось разглядеть склоны Скалистых гор и облака вулканического дыма, курящегося над их вершинами. А там, где ветры, порождённые кометой, подняли вверх по склонам тёплый влажный воздух, вершины гор были окутаны густыми кучевыми облаками.

Тень. Темнота. Возможно, там даже шёл дождь.

Она шагнула дальше на открытое место, её вибриссы подёргивались. Она двигалась быстрыми перебежками, замирая после каждых нескольких шагов и припадая к земле.

Она оглянулась. Рядом с лежавшей на земле головой троодона ей были видны её самец и детёныши — три пары больших глаз, следящих за ней. Инстинкты, отточенные за сто миллионов лет, советовали ей вернуться в прохладную глубину земли или забраться на деревья, где она будет в безопасности, иначе ужасные когти, зубы и ноги этого мира гигантов, несомненно, погубят её. Но деревья были разбиты и сломаны, а её нора больше не была убежищем.

Она помчалась прочь, к горам, окутанным облаками.

Её самец последовал за ней, но он вёл себя осторожнее. Один из детёнышей бросился за ним. Второй, испуганный и находящийся в замешательстве, убежал обратно в укромный уголок норы. Но Пурга уже ничего не могла сделать для второго детёныша. Больше она никогда его не видела.

И вот три крошечных существа, похожих на землеройку, но несущих в себе весь потенциал человечества, медленно двигались через разгромленную тлеющую равнину, а вокруг них в это время шёл метеоритный дождь.

Пожар поддерживал себя сам. Разрозненные очаги пожаров начинали соединяться. Когда температура воздуха повысилась, начал гореть даже влажный подлесок. Ветер начал усиливаться, закручивая дым в небе спиралью. Здесь, да и на всём пространстве Северной и Южной Америки, пожары начали следовать собственной логике, превращаясь в самоподдерживающуюся систему, которая сама продлевала собственное существование.

Так начались огненные бури. Всё, что могло гореть, горело: все остатки растений, и даже водяные растения, ещё напитанные водой. Животные просто лопались в пламени: хищники горели, словно молодые деревца, а огромные бронированные травоядные пеклись в собственных чудовищных панцирях.

Три гиганотозавра, наконец, вырвались из леса. Они добрались до открытого места вокруг большого озера. Они перегрелись, разевали свои огромные пасти, а в их головах маячило воспоминание об ужасной вони дыма.

Открытое небо было чем-то необычным. Покров тьмы надвигался с юго-востока, будто падал огромный занавес. То жуткое оранжевое сияние тоже распространялось, становясь ярче и меняя оттенок на жёлтый. И метеоры по-прежнему барабанили по грязной земле.

Вблизи самого озера гиганотозавры наблюдали безрадостное зрелище.

Динозавры сгрудились в кучу. Большие стада соперничавших утконосых динозавров смешались, бронированные животные вроде рогатых динозавров и анкилозавров расталкивали остальных, освобождая себе место, травоядные бежали бок о бок с гигантскими хищниками. Здесь были даже моргающие от дневного света млекопитающие, бегающие среди гигантских ног. Все животные были охвачены паникой, их ноги были обожжены тлеющей землёй, они вслепую врезались друг в друга. Лишь пару часов назад это трудно было даже вообразить. Тонко подогнанные экологические взаимоотношения травоядных и плотоядных, хищников и жертв, которые выстраивались на протяжении более чем ста пятидесяти миллионов лет, были разрушены почти полностью.

Гигант бросился вперёд, прорываясь сквозь паникующее стадо, которое стремилось к воде, движимое древним инстинктом. Он погрузился в озеро, не обращая внимания на тлеющий мусор, который плавал по поверхности. Глубинные слои воды ещё сохраняли благословенную прохладу. Но, даже нырнув с головой, он мог заметить, что ещё больше метеоров попадает в озеро, оставляя в воде следы из пузырей, словно пули.

И вдруг перед ним предстало тело обтекаемой формы, разверзлась пасть, белая внутри, и сквозь тёмную воду он увидел ряды конических зубов. Он рванулся назад.

Самка крокодила тихо и терпеливо лежала на дне своего озера.

Она приходилась очень дальней родственницей жившему в море дейнозуху, и события этого суматошного дня пока мало касались её. Она чувствовала дрожь Земли и ответную рябь на воде, видела необычные огни в небе. Но она рассчитывала пережить эту бурю так же, как делала до этого много раз. Она умела оставаться под водой в течение целого часа, потому что её обмен веществ, если было нужно, мог тормозиться почти полностью. Её мышление было медленным и терпеливым. Она знала, что всё, что ей следовало делать — это лежать здесь в грязи; буря закончится, и еда снова придёт к ней.

Но сейчас сюда пришёл динозавр, неуклюже забравшийся в воду — не просто зашёл на берег, чтобы попить и пощипать зелени, как глупый утконосый, а нырнул целиком, фактически вторгся в её владения. Это вторжение пробудило в ней гнев, смешанный с нетерпеливым ожиданием лёгкой добычи. Она оттолкнулась от грязи и поднялась к поверхности, которая мерцала в свете метеоров. Но ещё больше массивных тел беспомощно погрузилось в мутную воду, пытаясь высвободиться из цепких объятий грязи на дне озера.

Конечно же, она напала.

Гигант забился в воде, уклоняясь от приближающихся к нему челюстей крокодила, и сумел наугад ударить ногой по морде крокодила. Самка крокодила на мгновение отступила. Но затем она продолжила нападение. Гигант мог бы убраться оттуда. Но за его спиной в воду лезла толпа животных. Крокодил сражался и огрызался на пришельцев; а животные враждовали друг с другом.

Но теперь шла могучая волна, афтершок после сейсмической встряски кометы, отозвавшийся сквозь скальное основание. Земля взметнулась вверх, треснула — и вся вода внезапно ушла, покинув Гиганта, запутавшегося среди высыхающей растительности и корчащихся животных.

Самка крокодила, внезапно оказавшаяся на горячем сухом воздухе, не могла понять, что же случилось. Она попробовала зарыться в грязь, руководимая инстинктами, которые вели её, ещё детёныша, первый раз в жизни из скорлупы яйца в воду. Однако грязь затвердевала, быстро высыхая; она даже не смогла копнуть ил.

А метеоры всё падали и падали, пронзая тучи дыма, словно столбы света.

Ветры и цунами уже стёрли с лица Земли большую часть живых существ, от насекомых до динозавров, в Северной и Южной Америках. Теперь разгорающиеся по всему миру пожары убивали многих из тех, кто выжил.

Но худшее ещё было впереди.

Более крупные куски выброшенного взрывом материала на периферии места удара кометы быстро упали обратно: многие из них обстреливали взбудораженную землю в радиусе одного или двух диаметров центрального кратера, а остальные были падающими и поджигающими леса метеорами. Но большой центральный язык каменного пара продолжал подниматься под действием своей собственной тепловой энергии. В космическом вакууме из этого пылающего облака конденсировались твёрдые частицы, которые, всё ещё раскалённые добела, стали падать обратно на Землю. Но если они взлетели вверх по вакуумному тоннелю, то теперь они падали обратно сквозь атмосферу, и они передавали свою энергию воздуху. Это был смертельный огненный град, пелена из бесчисленных миллиардов крошечных раскалённых добела метеоров, охватившая собой всю планету.

По всей планете начал пылать воздух.

Пурга добралась до предгорий. Её самец Третий и один выживший детёныш сидели в стороне от неё. Они не могли двигаться дальше к самим Скалистым горам, потому что даже здесь суша была разорена и оставлена в беспорядке волнами, распространявшимися по земле, и усеяна валунами, которые были во много раз выше Пурги.

Нужно было что-то делать. Она начала копать рыхлую землю, собираясь вырыть нору.

Она оглянулась и бросила взгляд на проделанный ими путь. Среди столбов вздымающегося дыма вся земля пылала ярким оранжевым цветом; это было необычайное зрелище. Даже отсюда, с этого скального выступа, она могла ощущать жар; даже здесь её обоняние ловило вонь дыма и горящей плоти.

Ей были видны облака, которые привлекли её сюда. Они были клочковатыми, но по-прежнему висели в верхней части горных склонов. На фоне чёрного, как ночь, неба облака горели бледно-оранжевым огнём, отражая свет горящей земли. Но сейчас над облаками на небо наползал тот оранжевый свет с юга. Само небо начало пылать, словно рассвет начался одновременно по всему небосклону. Цвет его быстро менялся на оранжевый, затем на жёлтый, а дальше на ослепительно-белый, яркий, как солнце.

До них добралась первая волна испепеляющего жара.

Приматы отчаянно рылись в земле.

На растрескавшемся дне пруда Гигант отчасти сумел удержаться на ногах, окружённый мёртвыми телами. Он не мог дышать; его грудная клетка сжалась от воздуха, смешанного с дымом и раскалёнными частицами обугленной растительности. Он был словно в сером тумане. Он видел лишь дым, пыль и вихри пепла.

Жар пульсировал; было горячо, словно в печи. Стояла вонь горелого мяса.

Почувствовав острую боль в передней лапе, он поднял её, охваченный проблеском любопытства. Его пальцы горели, как свечки.

Последняя мысль у него была о братьях.

Он принял смерть мгновенно. Он так ничего и не осознал: жизненно важные органы были разрушены слишком быстро для того, чтобы мозг смог отреагировать на это. Затем его мускулы запеклись и затвердели. Это вызвало сокращение его передних и задних лап, но его позвоночник остался прямым, поэтому в момент смерти он принял позу, странным образом напоминающую боксёра: голова отклонена назад, передние лапы приподняты, ноги согнуты. Его плоть иссохла, а эмаль на зубах начала растрескиваться.

Всё это произошло, пока Гигант падал на землю.

А потом начали трескаться даже камни.

Подобная драгоценному камню, в своём внезапном сиянии, отражающемся в древних морях своей спутницы Луны, Земля была прекрасна. Но это была красота умирающего мира.

Половина всей тепловой энергии, выделенной горящим воздухом, попала в нижние слои атмосферы и на землю. По всей планете небо было горячим и ярким, как солнце. Растения и животные сгорели там, где стояли. Деревья могучих меловых лесов были пожраны огнём, словно сосновые иголки. Все птицы, оказавшиеся в воздухе, сгорели в порыве пламени, и птерозавры исчезли в горниле вымирания. Норы млекопитающих, насекомых и амфибий превратились в крошечные гробы. Второй детёныш Пурги, скулящий и одинокий, очень быстро испёкся.

Пурга спаслась. Среди последних облаков чёрного цвета появились разрывы; они быстро рассеялись, превратившись в пар, но в те критические минуты огромной тепловой волны они сослужили хорошую службу, затенив землю под собой от неба, горящего, словно солнце.

С момента столкновения прошёл всего лишь час.

III

Прошло несколько дней; дрожь Земли прекратилась, а ежедневный топот ног рептилий, огромных, как горы, исчез навсегда.

Пурга привыкла жить в темноте. Но не в тишине, в этой пугающей неподвижности, которая всё продолжалась и продолжалась.

В течение бесчисленных поколений динозавры оказывали влияние на жизнь вида, к которому принадлежала Пурга. Даже после этого чудовищного катаклизма её преследовали неясные видения полчищ динозавров, которые безмолвными рядами выстроились, желая поймать любое млекопитающее, оказавшееся достаточно неблагоразумным, чтобы высунуть морду из норы.

Но она не могла оставаться здесь, в этой поспешно выкопанной норе. С одной стороны, здесь нечего было есть: семья быстро выкопала и съела всех роющих землю червей и жуков, которых удалось поймать. Они даже не знали, когда наступал день, а когда ночь. Их цикл сна и бодрствования был нарушен во время бегства в день удара кометы, и они пробуждались в разное время; их голод вступал в противоречие со страхом перед странной холодной тишиной наверху. Они цапались между собой, хватая и кусая друг друга.

И со временем температура сильно упала — с интенсивного жара в часы горящего неба до жестокого холода. Приматы были защищены толстым слоем земли сверху, но даже это не спасёт их навсегда.

Наконец, Третий повернулся к детёнышу — Последней, потому что она была последним из выживших детёнышей Пурги. Пурга не могла увидеть Третьего. Но благодаря вибриссам и острому слуху она могла почувствовать, как её самец приближается к детёнышу — шаг за шагом, широко разинув рот, как будто он преследует многоножку.

Третий был зол, сбит с толку, испуган и очень-очень голоден. В том, что он делал, был определённый смысл. В конце концов, здесь нечего было есть. Если мясо детёныша поддержит жизнь взрослых особей хоть немного дольше, достаточно долго для того, чтобы произвести на свет ещё один выводок, то генетическая программа будет выполнена. Вычисления были неумолимо логичными.

Возможно, в другое время Пурга приняла бы как должное агрессию Третьего, и даже помогла бы ему расправиться с детёнышем. Но жизнь Пурги уже была долгой по меркам её вида, и она пережила множество исключительных событий: разрушение её первого дома, упорное преследование Ранящей — и вот теперь кошмар удара кометы и погружение в этот мир холода и тишины.

Императивы разрешили всё. Она жестоко укусила Третьего в бедро и вылезла из-за его спины, чтобы встать рядом со своей дочерью.

Последняя была в таком же замешательстве, как и остальные. Но она поняла, что мать защищала её от своего рода нападения отца. И она стояла рядом с Пургой и скалила зубы на Третьего. В течение почти полминуты в норе были слышны шипение и звук крошечных лап, агрессивно скребущих землю; три комплекта вибриссов заполнили собой пространство между приматами; каждый из них ожидал, что кто-то другой нанесёт удар.

В итоге Третий сдался. Он отступил очень резко, сменил свою агрессивную позу на более спокойную и свернулся в углу норы в одиночку. Пурга стояла рядом с дочерью, пока её гнев и агрессия не угасли сами по себе.

Именно этот заключительный инцидент изменил баланс сил в сознании Пурги.

Они не могли оставаться здесь, потому что будут голодать или замёрзнут, если ещё раньше не убьют друг друга. Они должны были выйти наружу, какие бы таинственные опасности не скрывались в мире наверху, который с недавних пор стал таким тихим. С них хватило испытаний. Когда внутренние часы пробудили Пургу в очередной раз, она вытолкнула грязь, которая забивала вход в нору.

И оказалась в темноте.

Через два дня огонь в небе погас. Но теперь пыль и пепел покрывали раненную Землю от полюса до полюса чёрным саваном с кружевом из тонких жёлто-белых облаков серной кислоты. Земля из сияния, равного звёздному, обрушилась в беспросветную мрачную тьму, ещё темнее, чем ядро кометы, которая вызвала такие опустошения. Пыль и пепел: пылью были фрагменты кометы и грязь с морского дна, и даже вулканические выбросы, извергнутые в воздух после чудовищных сейсмических ударов, которые сотрясли даже толщу планеты. А в пепел превратилась сожжённая жизнь: деревья, млекопитающие и разнообразные виды динозавров из Америки, Китая, Австралии и Антарктиды, сожжённые в золу огненными бурями мировых масштабов, а потом сгоревшие ещё раз в волне иссушающего жара, и теперь смешавшиеся вместе в забитой мусором стратосфере. В это же время сера, выпарившаяся из отложений морского дна в первые мгновения столкновения, ещё оставалась в воздухе, образуя кристаллы серной кислоты. Высокие и светлые кислотные облака отражали солнечный свет обратно в космос, что привело к ещё большим холодам.

Сопровождаемая Третьим и Последней, Пурга осторожно отползла от входа в нору; её вибриссы нервно подрагивали. Здесь, в холодном сердце Северной Америки, стояли послеполуденные часы. Если бы небо было ясным, солнце ещё стояло бы очень высоко над горизонтом. Но всё вокруг окутывали самые беспросветные сумерки, и света едва хватало даже огромным чувствительным глазам Пурги.

На её пути высился голый опалённый камень. Всё было неправильным. Не было ни аромата зелёных растущих растений, ни резкой острой вони динозавров, не даже запаха их навоза. Вместо этого она ощущала лишь запах пепла. Огромный толстый зелёно-коричневый ковёр жизни мелового периода был выжжен насквозь: даже мёртвые листья, даже помёт — всё было уничтожено. Всё, что осталось — минералы, безжизненная грязь и камень. Пургу словно перенесли на поверхность Луны.

И ещё был холод, сильный пронизывающий холод, который быстро проник сквозь истощившийся слой жира до самых костей.

Она добралась до остатков того, что было небольшими зарослями древовидного папоротника. Она поскребла землю когтями, но земля оказалась до странности твёрдой — и она была холодной, очень холодной, настолько холодной, что обжигала подушечки пальцев на её лапах. Но когда она облизывала переднюю лапу, к ней в рот медленно просочилась струйка воды.

Всего лишь несколько дней назад на этом месте были тропический лес и болота. Здесь не было морозов на протяжении миллионов лет. Но теперь мороз был. Пурга царапала землю, разгрызая странное холодное вещество во рту. Она постепенно получила несколько глотков воды — и вместе с ней много золы и грязи.

Она попробовала рыть глубже. Она знала, что даже после самого свирепого пожара оставалась еда, которую можно было добыть: орехи с плотной скорлупой, глубоко зарывшиеся насекомые, черви. Но орехи и споры были спрятаны под крышкой из замороженной почвы, слишком твёрдой для маленьких лапок Пурги.

Она снова пошла вперёд, ощупывая дорогу в темноте своими усиками.

Она добралась до мелкой лужи. В действительности это был след бесследно сгинувшего анкилозавра. Её морда уткнулась в твёрдую поверхность: невыносимо холодную и крепкую, словно камень. Холод, пробравшийся сквозь её мех, был пронизывающим. Она тут же отступила.

До этого в её жизни не встречался ни мороз, ни твёрдый лёд.

Она с некоторой осторожностью потыкалась в лёд мордой и передними лапами. Она скреблась и царапала лёд — она чуяла запах воды, которая была каким-то образом скрыта здесь, и то, что она ни на волос не приблизилась к ней, сильно злило её. Расстроенная, она начала бегать вокруг лужицы, толкаясь и тыкая в неё. Наконец, она добралась до того места, где нога анкилозавра, наступив в то место, которое раньше было мягкой тёплой грязью, оставила чуть более глубокую яму. Лёд здесь был тонким, и когда она оттолкнулась от него, треснутая поверхность приподнялась. Она в испуге отскочила назад. Осколок льда, перевернувшись, медленно скользнул в чёрную воду. Она снова осторожно заскользила вперёд. И на сей раз, с сомнением опустив мордочку вниз, она почувствовала жидкую воду: холодную, уже с корочкой свежего льда, но, тем не менее, жидкую. Она пила её большими глотками, не обращая внимания на горечь примешавшихся к ней пепла и пыли.

Привлечённые звуками её питья, прибежали Третий и Последняя. Они быстро расширили проломленное ею отверстие и стали шумно пить грязную воду.

Впервые с тех пор, как упала комета, дела у Пурги пошли лучше: пусть немного, но лучше.

И вдруг что-то коснулось её плеча — что-то светлое и холодное. Она взвизгнула и обернулась. Это был пучок чего-то белого, уже тающий.

Появилось всё больше и больше хлопьев, падающих вниз с неба. Они ложились случайными, нежными прикосновениями. Когда пушинка подлетела достаточно близко, она подскочила и схватила её ртом, словно ловила муху в воздухе. Она получила глоток мягкого льда.

Шёл снег.

Напуганная до предела, она развернулась и бросилась в безопасную нору.

Столкновение выбросило испарившуюся океанскую воду в воздух. После нескольких недель во взвешенном состоянии она начала падать обратно.

Пара было много. Эпохальный дождь пошёл на всей поверхности планеты.

Но сам дождь принёс дальнейшее опустошение. Он был насыщен серной кислотой из ледяных облаков, и ещё столкновение создало в атмосфере редкие облака из ядовитых металлов, и теперь эти металлы выпадали с дождём. Количество одного только никеля вдвое превышало предельную концентрацию, токсичную для растений. Потоки воды вымывали из почвы такие вещества, как ртуть, сурьма и мышьяк, концентрируя их в озёрах и реках.

И так далее. На целые годы была бы отравлена каждая капля дождя.

Великий дождь смыл пыль и пепел. По всему миру отложился тонкий слой почерневшей глины — полоса тьмы, которой навечно суждено быть знаком препинания в осадочных породах будущего — слой пограничной глины, который однажды будет изучен Джоан Юзеб и её матерью, последний остаток биосферы.

После месяцев тьмы солнце, наконец, показалось сквозь окутывающие всю планету слои пыли и золы. Но это был всего лишь булавочный укол, вряд ли давший сколько-нибудь тепла к замёрзшей земле; на следующий год можно было ожидать не больше, чем тусклые сумерки.

Возвращающееся солнце осветило скудный пейзаж.

Тропические растения, если не сгорели, то были убиты внезапным холодом. Немногие выжившие динозавры страдали от голода и холода, с их костей быстро обдирали плоть выжившие хищники. Но повсюду среди золы копошились живые существа: насекомые вроде муравьёв, тараканов и жуков, улитки, лягушки, саламандры, черепахи, ящерицы, змеи и крокодилы — существа, которые умели прятаться в грязи или в глубоких омутах; а ещё множество, великое множество млекопитающих. Их пушистые тела и привычка рыть подземные укрытия защитили их от худшего из холодов. Также им очень помогла их неразборчивость в питании.

Казалось, мир стал кишеть крысами.

И даже сейчас оставшиеся в живых размножались. Даже сейчас, несмотря на холод и нехватку пищи, в отсутствии хищников прошлого их численность возрастала. Даже сейчас слепые скальпели эволюции нашли исходный материал, приспособленный к исчезнувшему миру и начали резать его, придавая новые формы для новых условий.

Одинокая самка эуоплоцефала бродила среди бесконечного холода в поисках грубого корма, который был ей нужен.

Она принадлежала к одному из видов анкилозавров. Длина её тела достигала десяти метров и до начала своего медленного голодания она весила целых шесть тонн. У неё был костяной панцирь: его пластины покрывали шкуру на спине, шее, хвосте, боках и голове. Даже её веки были костяными пластинками. Пластины были вплетены в слой жёстких связок, делая панцирь гибким, пусть он и был тяжёлым. Её длинный хвост завершался сросшейся костяной массой. Однажды она использовала эту булаву, чтобы заставить хромать молодого самца тираннозавра; это был её величайший триумф — но не то, что она смогла запомнить: со всей этой бронёй для мозга оставалось совсем мало места, и столько же потребности в нём как таковом.

Хотя великая смерть, охватившая всю планету, была мгновенным событием с позиции геологии, она вовсе не была мгновенной в сознании тех, кто выдержал её. На протяжении долгих дней, недель и месяцев многие из обречённых цеплялись за жизнь — даже динозавры.

Собственно говоря, эуоплоцефалы были хорошо экипированы для того, чтобы пережить конец света. Их огромная масса, большая сила и тяжёлая броня — вместе с удачным местом под толстым слоем облаков вблизи речного берега — позволили нескольким особям из её вида выжить в первые несколько ужасных часов. Она переживала засухи и раньше; она могла противостоять этому неожиданному бедствию. Всё, что она была должна делать — продолжать двигаться и отбивать нападения хищников.

И так, блуждая по замерзающей Земле, она искала пищу. Но вряд ли могла хоть что-нибудь найти.

Один за другим её спутники уходили навсегда, пока самка эуоплоцефала не осталась одна.

И ирония судьбы достигла своей кульминации в том, что она успела спариться в последний раз с самцом, который сейчас был уже мёртв; и она вынашивала в себе яйца.

В этом новом мире земли льда и черноты под куполом серо-чёрного неба самке эуоплоцефала не удалось найти гнездовья своих предков. Поэтому она, как смогла, построила собственное гнездо из безжизненного, пересыпанного пеплом материала, который когда-то был густым лесом. Мыча, она отложила яйца, аккуратно укладывая их на земле ровной спиралью. Эуоплоцефалы не были заботливыми матерями; шеститонные танки не очень хорошо приспособлены к тому, чтобы проявлять нежную любовь и заботу. Но самка эуоплоцефала оставалась рядом со своим гнездом, защищая его от хищников.

Возможно, несмотря на холод, яйца могли бы проклюнуться. Возможно, кто-то из молодняка смог бы пережить большой холод; среди всех динозавров, возможно, именно анкилозавры могли бы лучше всего выдержать приход нового, более сурового мира.

Но обжигающий дождь выщелочил все вещества, которые были нужны телу эуоплоцефала, чтобы отложить полноценные яйца. Некоторые из них были отложены с такой толстой скорлупой, что ни один детёныш никогда не смог бы проклюнуться, у других она была настолько тонкой, что они разбились, едва она их отложила. И потом уже сам дождь начал повреждать яйца — грязный ливень, глубоко вытравливающий их защитную оболочку.

Не проклюнулось ни одно из яиц. Самка эуоплоцефала, печальная, расстроенная на глубоком клеточном уровне, пошла прочь. Сразу же после того, как она ушла, пушистое облако зверей-хищников окутало яйца — они цапались друг с другом, превращая гнездо в грязное поле боя.

Последняя представительница своего вида, самка эуоплоцефала бродила по земле, управляемая определяющим императивом: выжить. Но яд и дождь воздействовали и на неё. Существа вроде Пурги защищались от худшего из дождей в своей норе, или же под камнями — или даже, как случилось один раз, под подкопанным панцирем дохлой черепахи. Самка эуоплоцефала была слишком большая: ей негде было спрятаться, и она не могла зарыться в землю. Поэтому её спина получила жестокий ожог, плоть облезла с больших костяных пластин брони, а соединяющие их связки были разъедены и обожжены.

Она бездумно направилась в сторону моря.

Через три месяца после падения кометы Пурга и Последняя наткнулись на замёрзшую землю, твёрдую, как камень.

Они видели мало животных: иногда осторожная лягушка наблюдала, как они идут мимо, или птица взлетала при их приближении, чирикая с пугающей громкостью и бросая на земле какие-то замороженные частички отбросов. Остатки пышной меловой растительности, пни деревьев и участки подлеска теперь были заморожены, словно почерневшие скульптуры, и любая попытка разгрызть их вознаграждалась лишь полным ртом льда, а ещё чаще — щербинами на зубах.

Их осталось только двое. Третьего больше не было — он умер от переохлаждения.

Пурге очень хотелось безопасности: забраться на дерево или зарыться в мягкую землю. Но никаких деревьев не было — лишь зола, пни и куски корней; а земля была слишком твёрдой, чтобы её можно было рыть. Когда им нужно было отдохнуть, они могли лишь зарыться в более рыхлый мусор, делая бесформенные гнёзда из золы, жжёных листьев и кусков древесины, в которых они лежали, дрожа и свернувшись в клубок, чтобы греть друг друга теплом своих тел.

После многих дней странствий Пурга и Последняя постепенно добрались до берега внутреннего океана Америки.

Даже здесь песчаный пляж замёрз, а само море, такое же угольно-серое, как и небо над ним, было усеяно плавучими льдинами. Но нежная зыбь по-прежнему накатывала солёную воду на песок. И здесь, на берегу океана, приматы нашли пищу — водоросли, мелких ракообразных, и даже выброшенную волнами рыбу.

Океаны тоже подверглись опустошению во время удара кометы. Потеря солнечного света и кислотный дождь массово уничтожили фотосинтезирующий планктон, который населял верхние слои океана. Когда исчезло это ключевое звено в пищевых цепочках океана, эпизоды вымирания последовали друг за другом, словно падающие костяшки домино. На раненной Земле смерть собирала свою жатву в каждой области, и усеянные льдинами тёмные воды океана скрывали столь же ужасающую бойню, как та, что разворачивалась на суше. Морям потребуется миллион лет, чтобы оправиться от этого.

Пурга наткнулась на морскую звезду, выброшенную на берег. Будучи ещё новичком в поиске корма на океанском берегу, она раньше никогда не видела такое животное. Она тыкала в неё мордой, пробуя определить, какой из категорий окружающего мира, которые она различала, больше всего соответствует это существо: опасность или хорошая еда.

Её движения были вялыми. В действительности она едва могла видеть морскую звезду.

Пурга слабела. Она постоянно страдала от жажды, от ноющей боли, которая охватывала рот и горло, погружаясь глубоко в её живот. Со времени удара кометы она всё сильнее худела, начиная с тех частей тела, которые пока были нужны меньше всего. И ещё она была тропическим существом, которое внезапно попало в арктические условия. Хотя слой шерсти помогал удерживать тепло, форма её тела была удлинённой и худощавой — весьма далёкой от шаровидной, компактной формы существ, приспособленных к холоду. Так что она сжигала ещё больше энергии и массы тела, когда дрожала.

Она была худой, ослабленной, постоянно истощённой; её мышление становилось всё более и более туманным, а инстинкты притуплялись.

И она старела. При жизни в роли вредителей основной тактикой выживания приматов было быстрое размножение: их всегда просто было слишком много, чтобы их могла истребить свирепая охота динозавров. Для таких существ долголетие не было наградой. Пурга уже дошла до конца своей короткой взрывной жизни.

Конечно же, Последняя тоже страдала. Но она была моложе, и у неё было больше сил, которые можно было тратить. Пурга видела, как они всё больше отдаляются друг от друга. Это не означало предательства. Это была логика выживания. Глубоко внутри Пурга ощущала, что настанет день, когда её дочь будет рассматривать её не как компаньона в поиске пищи, и даже не как досадную помеху, а как источник пищи. И после всего, что ей пришлось пережить, возможно, последним, что запомнит Пурга в своей жизни, будут зубы её собственной дочери, вонзившиеся ей в горло.

Но сейчас они чуяли запах мяса. И они видели других выживших, множество крысоподобных млекопитающих, которые мчались через пляж. Там было нечто, достойное внимания. Пурга и Последняя бросились следом за ними.

Наконец, её сознание замерцало, словно испорченная лампочка: большая самка эуоплоцефала ковыляла к берегу океана.

Она глядела вниз непонимающим взглядом. Вода стекала по её ногам, капая тяжёлыми каплями. Песок был испещрён чернотой сажи и вулканической пыли и был усеян костями крошечных существ. Она различила безжизненные серебристые тела рыб, глаза которых выклевали всеядные птицы. Но самка эуоплоцефала знала только собственные усталость, голод, жажду, одиночество и боль.

Она подняла голову. Солнце, садившееся на юго-западе, было кроваво-красным диском и висело невысоко над горизонтом, который был цвета древесного угля на таком же угольном фоне.

Самка эуоплоцефала неподвижно стояла у края воды. Она была одним из последних крупных динозавров, оставшихся в живых где-либо на Земле, и теперь она стояла, словно памятник своему исчезающему виду. Она чувствовала, что её собственные голова и хвост были очень тяжелы, увешанные всей этой бронёй. Она позволила им поникнуть. Она умирала, но не произвела на свет ни одного жизнеспособного детёныша. Ужасное страдание бурлило в глубинах скудного сознания эуоплоцефала.

Острая боль от укуса пронзила подушечку в основании её ноги.

Это было плацентарное млекопитающее. Оно выглядело не более привлекательным, чем Пурга, но уже обладало зубами, которые резали, словно ножницы — такие же когда-нибудь будут у льва. Зверёк бросился вперёд и укусил её с абсурдной смелостью. Самка эуоплоцефала загудела от негодования. Сделав значительное усилие, она подняла одну огромную ногу. Однако, топнув ею по воде, она лишь подняла фонтан брызг: шустрое млекопитающее сбежало.

Но вокруг неё собиралось всё больше выживших.

Ни одно из этих животных не было крупным. Здесь были Пурга и Последняя, и ещё другие млекопитающие, немного похожие на крыс существа, которые остались в живых в своих подземных норах и согревались в течение этой долгой зимы благодаря постоянной теплоте тела. Были и птицы: горячая кровь и небольшие размеры защитили их от события, которого не смогли выдержать их более впечатляющие родственники. Здесь также были насекомые, улитки, лягушки, саламандры, змеи — существа, которые выжили в норах, по берегам рек или в глубоких ямах. В любом случае, эти маленькие копошащиеся существа привыкли питаться отбросами и прятаться по углам; удар кометы едва ли смог сделать их жизнь хуже.

Теперь они стягивались ближе к этому гиганту, последнему из чудовищ, которые главенствовали в их мире в течение ста миллионов лет. За долгие скудные месяцы, прошедшие с момента падения кометы, пока они расселялись по всему миру, похожему на склеп, многие из них научились использовать новый источник пищи: мясо динозавров.

Времена изменились.

Вымирание было более страшным финалом, чем просто смерть.

По крайней мере, в случае смерти было хоть какое-то утешение в том, что твои потомки продолжат жить после тебя, поэтому твой род продолжит своё существование. Вымирание лишает тебя даже этого утешения. Вымирание — это конец жизни: и твоей, и твоих детей, и всех твоих потенциальных внуков, и любого представителя твоего вида, и это навсегда: жизнь продолжится, но это будет уже не твоя жизнь.

Хотя вымирания были страшны сами по себе, они всегда были обычным явлением. В природе всегда находится огромное множество видов, каждый из которых связан со всеми остальными через конкуренцию или взаимодействие — все они находятся в состоянии бесконечной борьбы за выживание. Хотя никто не мог постоянно оставаться в выигрыше, всегда была возможность потерпеть неудачу — из-за нелепой случайности, стихийного бедствия или вторжения лучше приспособленного конкурента — и ценой неудачи всегда было вымирание.

Но сейчас удар кометы запустил процесс массового вымирания, одного из худших в долгой истории этой потрёпанной планеты. Угасание преследовало каждое биологическое царство, на земле, в море и в воздухе. Целые семейства, целые царства уходили во тьму. Это был обширный биотический кризис.

В такое время не имело значения то, насколько хорошо ты был приспособлен, насколько хорошо избегал хищников или конкурировал со своими соседями, поскольку менялись правила, лежащие в основах основ. В ходе массового вымирания оказалось выгодным быть мелким, многочисленным, широко распространённым географически, и ещё иметь возможность где-нибудь прятаться.

И, что важнее всего остального, нужно было уметь поедать других выживших, когда всё закончится.

Но даже тогда выживание в равной степени зависело и от удачи, и от хороших генов: не эволюция, а везение. При всех своих мелких размерах и способности прятаться исчезло больше половины видов млекопитающих — они вымерли вместе с динозаврами.

Но будущее было за млекопитающими.

Самку эуоплоцефала не заботило, что её ноги подгибаются. Но под её животом внезапно появился влажный холод, а во рту, где её голова свисала в воду — песчаная солёность.

Она закрыла глаза. Тяжёлая броня сделала веки непрозрачными. Она глубоко заурчала — этот звук любой другой представитель её вида смог бы услышать на расстоянии в несколько километров, если бы оставался хоть кто-нибудь их них, кто мог услышать — и попробовала выплюнуть изо рта морскую воду. Она сжалась внутри своей костяной брони, словно черепаха внутри панциря. И вскоре настал момент, когда она уже не могла слышать шелеста дождя по песку и воде, а также потасовок мелких уродливых существ, которые окружили её.

До последнего своего часа она не знала мира — лишь огромные рептильные утраты. Но она почувствовала совсем небольшую боль, когда в дело вступили маленькие зубы.

Этот последний крупный динозавр был настоящим складом мяса и крови, которыми целую неделю кормилась сварливая орда животных.

К концу этого срока, когда кислотный дождь начал разъедать огромные погрызенные спинные пластины эуоплоцефала, очищенные добела, Пурга и Последняя столкнулись с другая группой приматов. Их было несколько, главным образом ровесников Последней или моложе её — так что они, вероятно, родились уже после удара и не знали в своей жизни ничего, кроме этого скудного мира. Они выглядели тощими и голодными. Стойкими. Двое из них были самцами.

Они странно пахли. Они не были даже дальними родственниками семье Пурги. Но они, несомненно, были пургаториусами. Самцы совершенно не заинтересовались Пургой; её слабый запах сказал им, что она была слишком старой, чтобы выносить ещё хоть один выводок.

Последняя бросила последний взгляд на свою мать. А затем она побежала к другим, где самцы, подрагивая вибриссами, начали фыркать и обнюхивать её окровавленными мордами.

После этого дня Пурга больше ни разу не видела своей дочери.

IV

Ещё через месяц Пурга, блуждая в одиночку, наткнулась на ковёр из папоротников.

Очарованная, Пурга захромала вперёд так быстро, как могла. Это была всего лишь скромная поросль, покрывающая землю, но листва была тусклого зелёного цвета. На нижней стороне она различила небольшие спорангии — бурые точки.

Зелень в мире сажи и серого пепла.

Папоротники были выносливыми чемпионами по выживанию. Их споры были достаточно жизнестойкими, чтобы противостоять пожару, и достаточно мелкими, чтобы разноситься на большие расстояния с помощью ветра. В некоторых случаях новый прирост появлялся непосредственно из выживших корневых систем — чёрных ползучих корней, которые были гораздо устойчивее к повреждениям, чем корни деревьев. В такие времена, как эти, по мере того, как медленно возвращался свет и стал возможным фотосинтез, у папоротников оказалось очень мало конкурентов. Среди грязного пепла и глины мир приобрёл облик, какого у него не было с девонского периода, примерно четыреста миллионов лет назад, когда самые первые наземные растения, а среди них и примитивные папоротники, основали свои первые колонии на суше.

Она полезла наверх. Самое высокое из этих распростёртых по земле растений приподняло её лишь на несколько сантиметров над землёй, но она с удовольствием карабкалась по листьям папоротника. Этого было достаточно, чтобы её захлестнул поток зачаточных воспоминаний о том, как она скакала по ветвям величественных, но исчезнувших лесов мелового периода.

Потом она стала рыть землю. Дождь всё ещё шёл, и земля была сырой, но, подкопавшись прямо под жёсткие корни папоротников, она сумела сделать достаточно хорошую нору. Она позволила себе успокоиться — впервые после удара кометы, и, возможно, впервые с тех пор, как её начал преследовать обезумевший троодон.

Жизни больше нечего было ждать от Пурги. Один из её детёнышей выжил и будет размножаться, и через эту самку великая река генов потечёт дальше, в будущее, которого не дано постичь. И была своего рода ирония в том, что в прежнем мире на данный момент она, несомненно, уже стала бы жертвой хищничества: великое опустошение мира спасло ей жизнь — несколько дополнительных месяцев, выигранных за счёт жизней бесчисленных миллиардов существ.

Удовлетворённая, насколько это было возможно, она приготовилась ко сну в коконе из земли, которая всё ещё пахла великим пожаром, поставившим точку в существовании мира.

Планету заселяли быстро плодящиеся и недолго живущие существа. Уже почти всё население Земли родилось в новую эру и знало лишь золу, темноту и падаль. Но, когда Пурга спала, её задние лапки дёргались, а передние лапки царапали землю вокруг неё. Пурге, одному из последних существ на планете, кто помнил динозавров, казалось, что ужасные ящеры по-прежнему ищут добычу, пусть даже в её снах.

Настало утро, когда она не проснулась, и маленькая норка стала её гробом.

Вскоре слой осадка, отлагающегося в океане, покрыл обширный кратер, оставшийся после столкновения. Огромная геологическая деформация в итоге скрылась под слоем известняка толщиной в тысячу метров.

От самого Хвоста Дьявола не осталось ничего, кроме следов. Ядро было уничтожено в первые секунды события столкновения. Задолго до того, как очистились небеса Земли, последние остатки газового облака и великолепного хвоста — разреженное тело кометы, теперь отрезанное от её крошечной головы — сдул солнечный ветер.

Но комета всё равно оставила своего рода воспоминание о себе. В пограничной глине были обнаружены тектиты — частицы самой Земли, которые были выброшены взрывом в космос и вернулись, оплавившись в гладкие кусочки в виде капелек росы, словно крошечные спускаемые аппараты при входе в атмосферу — а также фрагменты кварца и других минералов, которые приобрели странные гладкие очертания за счёт энергии столкновения. Были осколки прозрачного углерода, какие обычно формируются лишь глубоко в недрах Земли, но спеклись на поверхности в те немногие ужасные секунды: крошечные алмазы, усеявшие золу из сожжённых лесов мелового периода и плоти динозавров. Были даже следы аминокислот, сложных органических соединений, какие однажды были доставлены давно исчезнувшими кометами на скалистую Землю, соединений, которые позволили жизни появиться здесь: желанный подарок от слишком припозднившегося гостя.

А когда облака пыли, наконец, рассеялись, а холод ушёл, в ход пошёл последний подарок кометы. Огромные объёмы двуокиси углерода, который был выжжен из известняка с разбитого вдребезги морского дна, теперь оказались в воздухе. Был запущен чудовищный парниковый эффект. Растительность, жаждущая возрождения, боролась до победного конца. Первые тысячелетия были временем топей, болот и гниющих трясин, когда озера и реки были забиты мёртвой растительностью. По всему миру отложились большие пласты угля.

В итоге, однако, по мере того, как споры и семена распространялись по всему миру, сложились новые растительные сообщества.

Земля медленно зазеленела.

Время постепенно работало над крохотными останками Пурги.

В течение первых часов после её смерти падальные мухи отложили яйца в её глаза и рот. Вскоре мясные мухи оставили своих личинок на её шкурке. Когда личинки мух погружались в маленький труп, бактерии из кишечника, которые служили ей всю её жизнь, прорвались наружу. Кишки лопнули. Их содержимое вызвало гниение других органов, и труп превратился в жидкость с сильнейшим запахом, похожим на запах сыра. Это привлекло плотоядных жуков и мух.

В дни после её смерти на трупе Пурги пировали насекомые пятисот видов. Через неделю от неё ничего не осталось, кроме костей и зубов. Даже большие молекулы ДНК не могли подолгу сохраняться. Белки разрушились до своих строительных блоков; аминокислоты, в свою очередь, превращались в свои зеркальные двойники.

Всего лишь через несколько дней после того, как это случилось, потоп из воды с кислой реакцией уничтожил маленькую пещерку. Кости Пурги были смыты в неглубокую низину за полкилометра от этого места, смешались с костями мелких хищных динозавров, тираннозавров, утконосых динозавров и даже троодонов: враги стали равными в демократии смерти.

Со временем реками, вышедшими из берегов, и наводнениями было нанесено ещё больше слоев грязи. Под давлением слои ила превратились в твёрдую породу. И в своей каменной могиле кости Пурги подверглись дальнейшим преобразованиям, когда богатая минеральными веществами вода проникла во все их поры, заполняя их кальцитом, поэтому они сами стали каменными.

Глубоко похороненная Пурга начала своё великолепное путешествие длиной в миллионы лет. Когда континенты сталкивались, земля вздымалась и несла всех своих погребённых пассажиров, словно какой-то громадный океанский лайнер, взбирающийся на волну. Жар и силы давления ломали и скручивали пласты горных пород. Но продолжалась эрозия — неустанная разрушительная сила, уравновесившая творческий подъём Земли. В итоге эта земля превратилась в неровный ландшафт, состоящий из плато, гор и пустынных бассейнов.

Наконец, эрозия прорезала братскую могилу, которая поглотила кости Пурги. Когда крошился камень, на свет выходили кусочки ископаемых костей, на поверхности появлялись трупы, пробуждающиеся от сна, который длился шестьдесят пять миллионов лет.

Почти все кости Пурги были утрачены, стёрлись в пыль в ходе геологических процессов, и вся эта кропотливая работа сил земли по её сохранению была потрачена впустую. Но в 2010 году дальний потомок Пурги отколет почерневший обломок от стены серого камня прямо под странной прослойкой тёмной глины и догадается, чьим был этот крохотный зуб.

Но этот момент наступит в далёком будущем.

ГЛАВА 4 Пустой лес Техас, Северная Америка. Примерно 63 миллиона лет до настоящего времени

I

Через бесконечный лес пробиралась Плези.

Похожая на белку, она карабкалась по чешуйчатому стволу и по толстой ветке. Хотя время приближалось к полудню, свет падал пятнами и был неярким. Высоко над ней раскинулся полог леса, а подлесок терялся в ярусах зелени далеко внизу. В лесу было тихо, если не считать шелеста листьев под дуновением тёплого бриза и криков живущих в пологе леса птиц, этих разноцветных кузенов исчезнувших динозавров.

Это был всемирный лес. И он принадлежал млекопитающим — в том числе приматам, таким, как Плези.

Она оглянулась на ветку за собой. Там сидели её двое детёнышей, две дочери, которых она мысленно различала как Сильную и Слабую. Они доросли примерно до половины величины Плези и сейчас цеплялись за то место, где ветвь отходила от дерева. Даже сейчас Сильная слегка оттесняла Слабую в сторону. У некоторых видов недомерку вроде Слабой можно было бы позволить погибнуть. Но вид, к которому принадлежала Плези, рождал мало детёнышей, и в изменчивом и опасном мире следовало заботиться обо всём выводке.

Но Плези не могла защищать своих детёнышей вечно. Сейчас они уже не питались молоком. Хотя они уже научились разыскивать плоды и насекомых, которые населяли их родное дерево, они должны учиться быть более предприимчивыми — чтобы переселиться в лес и искать пищу поодиночке.

А чтобы сделать это, им следовало научиться прыгать.

С опаской, цепляясь за чешуйчатую поверхность ветки, Плези напряглась, а затем прыгнула.

Плези был плезиадапидом: точнее, она принадлежала к виду, который однажды отнесут к группе карполестид. Плези была очень похожа на свою дальнюю прародительницу Пургу. Как и Пурга, она выглядела чем-то вроде маленькой белки, с приземистым телом, как у крупной крысы, и с густым хвостом. Хотя Плези была настоящим приматом, у неё оставались скорее когти, как у Пурги, нежели ногти, её глаза не смотрели вперёд, а мозг был слаборазвитым. У неё по-прежнему были крупные глаза, приспособленные к ночному зрению, которые так хорошо служили Пурге во времена динозавров.

Самым существенным приобретением в теле приматов со времён Пурги были особенности зубов: Плези принадлежала к виду, который умел лущить семена — то же самое будут делать поссумы в Австралии, только значительно позже. Это было необходимым ответом на складывающиеся обстоятельства — приматам нужно было искать себе какую-то пищу. Листьями питались лишь немногие из животных тех времён. В мире со стабильным климатом, где тропические или паратропические леса распространились на большое расстояние от экватора, сезонные изменения были выражены слабо, и здесь, на территории Техаса, деревья не сбрасывали свою листву регулярно. Деревья фактически накапливали в листьях токсины и химические вещества, чтобы сделать их горькими или ядовитыми для любопытных языков млекопитающих.

Но всё же со времён Пурги в родословной ветви приматов появилось мало новшеств — даже два миллиона лет спустя. Та же самая ситуация наблюдалась и во многих других группах. Всё выглядело так, словно через много веков после великого столкновения опустошённый мир был ввергнут в застой.

Плези без труда приземлилась на выбранной ветке.

Двое её детёнышей по-прежнему нерешительно жались к стволу дерева и издавали мяукающие звуки, характерные для новорождённых. Но, хотя эти сигналы были обращены к ней, Плези лишь подняла голову и подёргивала мордой. Она попыталась стимулировать детёнышей следовать за ней, и начала грызть один из плодов, висевших гроздьями на этом новом дереве.

Наконец, детёныши отозвались. К удивлению Плези, первой вышла вперёд маленькая Слабая. Она побежала к концу ветки — возбуждённая, нерешительная, но показывающая хорошее чувство равновесия. Она задрала хвост и напрягла мускулы, потом нервно отступила, почистила шерсть на морде — и затем, наконец, прыгнула.

Она немного переоценила расстояние. Она прилетела, кувыркаясь в воздухе, и врезалась в мать, заставив Плези зашипеть в знак протеста. Но её проворные кисти и ступни сразу же вцепились в шероховатую кору, и она оказалась в безопасности. Дрожа, Слабая подбежала к матери и ткнулась мордой в её живот, разыскивая сосок, который уже был пустым. Плези позволила ей пососать, поощрив её поддержкой.

Но вот что-то мелькнуло, стремительно бросившись с соседнего дерева. Сильная, отстав, внезапно рванулась вперёд; её неокрепшие ступни скользнули по коре. И, не оценив обстановку достаточно тщательно, не попробовав использовать свои врождённые навыки для оценки расстояния, она прыгнула в воздух.

Боль сковала Плези изнутри.

Сильная долетела до ветки, но приземлилась слишком жёстко. Она сразу же стала съезжать назад. На мгновение она повисла на ветке: её маленькие ладони напрасно царапали кору, а задние лапы болтались в воздухе. А потом она упала.

Плези видела, как она кувыркнулась в воздухе, извиваясь, сверкнув белым животом; её руки и ноги хватали воздух. Даже сейчас Сильная издавала писклявый крик потерявшегося детёныша. Потом она упала в листья и через мгновение пропала, затерявшись в зелени внизу, которая поглощала всё, что умерло в лесу.

Плези, дрожа, вцепилась в свою ветку. Всё случилось очень быстро. Один детёныш пропал, остался один мелкий слабак. С этим не стоит мириться. Она с вызовом зашипела в сторону таящей угрозу зелени.

Покинув Слабую, беспомощно вцепившуюся в ствол дерева, Плези начала спускаться вниз — навстречу зелени, к самой земле.

В конце концов она добралась до нижнего яруса ветвей и посмотрела вниз, в оазис света.

Это была одна из немногих полянок в бескрайнем лесу. Несколько месяцев назад престарелое дерево из полога леса упало, выеденное изнутри и поражённое случайным ударом молнии. Обрушившись вниз, оно проломило просеку среди густых крон. Но эта поляна не будет существовать слишком долго. Сейчас растения из подлеска, такие, как наземные папоротники, эти жизнестойкие чемпионы по выживанию, получили возможность расти, и подлесок был необычно густым и зелёным. И уже тянулись вверх проростки деревьев, начав безжалостную растительную гонку и пытаясь перекрыть друг другу свет и заткнуть своей кроной прореху в пологе леса.

Лес был удивительно статичным местом. Громадные деревья, образующие полог леса, конкурировали друг с другом, стараясь уловить как можно больше солнечного света. Во мраке лежащих ниже ярусов свет был слишком слабым, чтобы поддерживать рост, а подлесок обычно был усыпан мёртвым растительным мусором и костями разных зверей или птиц, которым не посчастливилось свалиться вниз. Но молчаливая земля скрывала в себе семена и споры — ожидающие столетия и даже, если надо, тысячи лет, того дня, когда слепой случай откроет прореху в пологе леса, и тогда начнётся гонка, призом в которой будет жизнь.

Плези съехала вниз по досковидному корню и оказалась на земле. Под широкими листьями наземного папоротника она с волнением перебежала через пятачок, освещённый прямым солнечным светом. Твёрдая земля, которая не пружинит и не колышется, ощущалась ею как нечто очень странное, столь же необычное, как дрожь землетрясения, ощущаемая человеком.

Здесь, на поляне, жили другие животные, привлечённые сюда возможностью отыскать что-нибудь новое. Здесь были лягушки, саламандры и даже несколько птиц, снующих в воздухе в поисках насекомых и семян, словно вспышки ярких красок.

И ещё здесь были млекопитающие.

Здесь жили существа, похожие на енотов, но приходящиеся более близкими родственниками копытным животным будущего, и сновали насекомоядные, среди потомков которых будут землеройки и ежи. Здесь бродил тениодонт, похожий на небольшого жирного вомбата. Он рылся в почве, весьма преуспев в поиске корней и клубней. Ни одно из существ, роющих землю на этой полянке, не было знакомо взгляду человека. Они были скрытными, странными, неуклюжими, почти рептилиями по своим повадкам; они всегда были настороже, словно мелкие воришки, боящиеся возвращения хозяина дома.

Эти млекопитающие были пережитками мелового периода. В те времена вся Земля была чем-то вроде обширного города, спланированного в соответствии с потребностями его хозяев — динозавров. Но сейчас доминирующие обитатели ушли в небытие, большие здания были разрушены до основания, а единственными существами, оставшимися в живых, были те городские жители, которые населяли канавы и канализацию, питаясь отбросами.

Но возрождающаяся Земля превратилась в место, очень сильно отличающееся от сказочного мелового периода. Новые леса Земли были гораздо гуще. Крупных травоядных не было совершенно: зауроподы исчезли, а появление слонов было делом далёкого будущего. Не было животных, достаточно крупных, чтобы валить эти деревья, пробивать поляны и коридоры, создавать парковую саванну. В ответ на это растительность словно взбесилась, заполняя мир зеленью такой плотности и обилия, каких не видел мир с тех пор, как первые животные вышли на сушу.

Но это была до странности пустая сцена. В этих густых джунглях больше не было хищных динозавров — но также не было ни ягуаров, ни леопардов, ни тигров. Практически все лесные жители были мелкими млекопитающими, жившими на деревьях, как Плези. На протяжении неожиданно огромного промежутка времени — целые миллионы лет — животные цеплялись за свои привычки, появившиеся в меловой период, и ни один вид млекопитающих не вырос даже до среднего размера. Они всё ещё довольствовались темнотой и задворками опустевшего мира, грызли насекомых и сторонились любых эволюционных новшеств, которые были хоть чуть-чуть интереснее, чем новый набор зубов.

Словно заключённые, отбывающие долгие сроки наказания, выжившие после удара кометы существа жили по своим законам. Динозавры давно исчезли, но млекопитающим было не так легко отказаться от привычек, укоренившихся в их поведении за гораздо больший срок — за целых сто пятьдесят миллионов лет тюремного заключения.

Но обстоятельства менялись.

Наконец, Плези услышала тихое мяуканье своего детёныша.

На краю полянки Сильная трогательно забилась в своего рода гнездо из побуревших листьев папоротника. После того, как она сорвалась с дерева и, кувыркаясь, упала на полянку, ей, по крайней мере, удалось отыскать укрытие. Но она вовсе не была в безопасности: большая хищная лягушка с ярко-красным брюхом следила за ней своими бесчувственными блестящими глазами. Увидев Плези, Сильная бросилась вперёд и прыгнула к матери. Она попробовала отыскать соски Плези, как её сестра, но Плези огрызнулась в ответ, отказывая ей в поддержке.

Плези была сильно взволнована. Перед карполестидом, который любил сидеть в гнезде, но у которого не было инстинктов для жизни на деревьях, и кому не хватало ума вести себя тише, оказавшись в опасности, открывались весьма неважные перспективы в плане выживания. Внезапно после всех этих происшествий Сильная перестала выглядеть такой сильной. Плези почувствовала странный позыв отыскать брачного партнёра и родить новый выводок. Но сейчас, однако, она просто ущипнула Сильную острыми резцами в бок и повела её обратно на дерево, с которого слезла.

Она успела пройти не больше, чем несколько длин своего тела, и замерла.

Пустые глаза хищника уставились на Плези, производя убийственный подсчёт.

Хищник назывался оксикленус.

Это было стройное четвероногое животное с тёмной шерстью: длиннотелый, с сильными лапами, он напоминал ласку-переростка, хотя головой и мордой больше походил на медведя. Но он не приходился родственником ни ласке, ни медведю. В действительности же он был копытным, ранним представителем той большой группы, в которую однажды будут входить такие копытные млекопитающие, как свиньи, слоны, лошади, верблюды, и даже киты и дельфины.

Глазу, который уже видел гепарда и волка, этот оксикленус мог бы показаться неуклюжим, медлительным, и даже незавершённым. Но его вид научился преследовать добычу в редкостойном подлеске бескрайнего леса. Он даже умел лазить по деревьям, преследуя своих жертв на нижних ветвях. В это архаичное время у оксикленуса было мало конкурентов.

И когда оксикленус глядел на робкую, сжавшуюся фигурку Плези, его мозг сверлили два холодных вопроса: «Как мне тебя изловить?» и «Хороша ли ты на вкус?»

Дрожа, Плези припала к лесной почве; её вибриссы дёргались, а маленькие острые зубы были оскалены. Но она обладала инстинктами, отточенными за более чем миллион веков жизни под ногами у динозавров. И она начала с холодной головой переоценивать все риски. Спрятаться на этом открытом месте она не могла. Она не могла добраться до дерева, чтобы залезть на него, избежав зубов оксикленуса. Конечно, если бы она попробовала поиграть с ним в догонялки, он бы легко поймал её одним из своих безжалостных когтей.

Выбор сводился только к одному.

Она выгнула спину, разинула рот и так яростно зашипела, что обрызгала оксикленуса своей слюной.

Оксикленус вздрогнул от неожиданной агрессии этого крохотного существа. Но она не несла никакой угрозы. Разозлённый оксикленус быстро вернул себе самообладание и приготовился ответить на блеф Плези.

Но Плези скрылась в подлеске. Она вовсе не собиралась нападать на оксикленуса; ей нужно было лишь выиграть драгоценную секунду времени. И она бросила Сильную.

Молодая самка карполестида, застыв под пронзительным взглядом хищника, прижалась к земле. Оксикленус придавил Сильную лапой и вцепился в позвоночник маленького примата. Сильная, страдая от боли, развернулась к нападающему, желая воткнуть свои зубы в его плоть. В последние мгновения своей жизни Сильная проявила что-то вроде храбрости. Но пользы это ей не принесло.

Оксикленус немного поиграл с раненым животным. А затем он приступил к еде.

По мере того, как мир восстанавливался, меняющиеся условия оказывали влияние на облик его обитателей.

Млекопитающие начинали пробовать себя в новых ролях. Предки собственно хищников, которые в итоге превратятся в собак и кошек, всё ещё были мелкими, похожими на хорька животными, суетливыми и неспециализированными всеядными существами. Но у оксикленуса начали развиваться специализации, характерные для более поздних хищных млекопитающих: вертикальные ноги для поддержания скорости движения, сильные постоянные зубы, укреплённые в челюсти двойными корнями и обладающие заходящими друг за друга буграми, предназначенными для того, чтобы рвать мясо.

Всё это было частью древнего шаблона. Все живые существа старались остаться в живых. Они добывали пищу, заживляли раны, росли и избегали хищников.

Ни один организм не жил вечно. Единственным способом противостоять ужасному опустошению, производимому смертью, было размножение. В процессе размножения организмы передавали генетическую информацию о себе потомству.

Но ни один потомок не был идентичен своим родителям. В любой момент времени любой вид обладал потенциалом увеличения разнообразия. Однако все организмы должны были существовать в рамках условий жизни, которые определяла их среда обитания — окружения из погоды, земли и живых существ, на которых, в свою очередь, они также оказывали влияние. Поскольку к выживанию стремились безжалостно и свирепо, рамки окружающей среды оказывались заполненными целиком: были представлены все возможные жизнеспособные вариации вида, которые могли найти себе место для жизни.

Но место для жизни было наградой. И состязание за это место протекало неустанно и бесконечно. Рождалось гораздо больше потомства, чем имело возможность выжить. Борьба за существование была неустанной. Проигравших отбраковывали голод, хищничество и болезни. У тех, кто хоть немного лучше приспособился к своему уголку местообитаний, неизбежно был чуть лучший шанс на победу в сражении за выживание, чем у других — и потому они передавали генетическую информацию о себе последующим поколениям.

Но окружающая среда могла меняться по мере того, как регулировался климат, или же континенты сталкивались друг с другом и виды, перемешавшиеся в ходе миграций по сухопутным перешейкам, оказывались в окружении новых соседей. Поскольку менялись окружающая среда, климат и живые существа, менялись и требования к адаптации. Но принцип отбора продолжал действовать.

Так популяции живых организмов поколение за поколением отслеживали изменения в окружающем мире. Отбором подхватывались все варианты, которые работали в новых рамках, а те, кто больше не был жизнеспособен, исчезали, оказываясь на страницах летописи окаменелостей, или вовсе в забвении. Это был бесконечный круговорот, бесконечная мельница. Пока в пределах доступного генетического спектра находилась «востребованная» вариация, изменения в популяции могли происходить достаточно быстро — так же быстро, как в руках у людей, занимающихся разведением домашних животных и культурных растений, воплощая в жизнь собственные представления о совершенствовании живых существ, находившихся в их власти. Но когда доступные варианты исчерпываются, изменения тормозятся до тех пор, пока не появится новая мутация — случайное событие, вызванное, возможно, воздействием радиации, и открывающее новые возможности для изменений.

Это была эволюция. В этом была она вся: это был простой принцип, основанный на простых и очевидных законах. Но она определяет облик каждого вида, который когда-либо населял Землю — от момента зарождения жизни до последнего вымирания всех, кто останется жить под лучами раскалённого Солнца в отдалённом будущем.

И сейчас она работала.

Было трудно.

Но такова была жизнь.

Плези заключила с оксикленусом негласную сделку: «Бери моего детёныша. Оставь мне жизнь». Даже пока она карабкалась обратно сквозь ярусы зелени в безопасный мир деревьев и искала свою дочь, оставшуюся в живых, эта отвратительная хитрость ещё отдавалась эхом в её сознании.

Она, и ещё то чувство, что всплыло из самых глубин её клеток — мысль, которую она смогла бы выразить как «Я всегда знала, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Зубы и когти не пропали. Они всего лишь спрятались. Я всегда знала, что они вернутся».

Её инстинкт был прав. Через два миллиона лет после нелёгкого перемирия, начало которому положила гибель динозавров, млекопитающие начали охотиться друг на друга.

В ту ночь Слабая в замешательстве и ужасе наблюдала, как её мать дёргается и рычит во сне.

ГЛАВА 5 Время долгих теней Остров Элсмир, Северная Америка. Примерно 51 миллион лет до настоящего времени

I

Во время этих долгих дней арктического лета не было ни настоящего утра, ни настоящей ночи. Но когда облака расступились, открывая медленно ползущее по небу солнце, а свет и тепло пробились сквозь огромные листья деревьев, над болотистым подлеском поплыл туман, и чувствительные ноздри Нота наполнились приятным ароматом зрелых плодов, гниющих растений и влажного меха его семьи.

Было чувство утра, чувство начала. По молодому телу Нота разлилась приятная бодрость.

Присев на сильные задние лапы и задрав торчком жирный хвост, он прогнулся вдоль ветки, чтобы придвинуться поближе к своей семье — отцу, матери и своим новым сёстрам-близнецам. Собравшись вместе, семья радостно занималась чисткой шерсти. Ловкие пальцы их маленьких чёрных рук расчёсывали шерсть, выбирая из неё кусочки коры, остатки высохшего помёта детёнышей и даже нескольких паразитических насекомых, которые, насосавшись крови, превратились во вкусное лакомство. Было также немного вылезшей шерсти, но взрослые адапиды уже расстались с большей частью прошлогоднего зимнего меха.

Возможно, свет, который становился всё ярче, вдохновил всех на пение.

Оно началось вдали: слабый звук пения самца и самки по очереди — очевидно, одной пары брачных партнёров. Вскоре к дуэту присоединилось ещё больше голосов: хор ухающих криков, который добавил к основной теме контрапункт и гармонию.

Нот передвинулся на самый конец ветки, чтобы лучше слышать. Он смотрел сквозь пучки гигантских листьев, которые были развёрнуты на юг, в сторону солнца, словно множество миниатюрных пляжных зонтиков. Местность легко просматривалась. Лес, кольцом опоясывающий полюс, был достаточно редким, и деревья — кипарис и бук — находились на некотором расстоянии друг от друга, поэтому их листья могли улавливать свет низкого арктического солнца. Здесь было множество широких полян, на которых рылись неуклюжие наземные травоядные. Глаза Нота, окружённые маской из чёрной шерсти, были огромными — как у его дальнего предка Пурги, они были хорошо приспособлены к темноте, но свет дня слепил их.

Значение песни было простым: «Вот, кто мы! Если ты не родственник, держись подальше — нас много и мы сильны! Если ты родственник, иди домой, иди домой!» Но красота песни выходила за рамки её практической ценности. Значительную её часть составляли случайные звуки и бульканье — бессмысленный набор звуков. Но в своём лучшем проявлении это была спонтанная вокальная симфония, исполняемая много минут подряд, с пассажами необычайной гармонической чистоты, что зачаровывало Нота.

Он поднял морду к небу и издал зов.

Нот принадлежал к разновидности приматов, которая получит название нотарктус, из группы под названием адапиды, происходящей от плезиадапид, живших в первые тысячелетия после падения кометы. Он очень напоминал мелкого лемура. У него была высокая коническая грудная клетка, длинные сильные ноги и сравнительно короткие руки с чёрными хватательными кистями. Его лицо было небольшим, с выраженной мордой, нос — любопытным, а уши — остроконечными. И ещё он обладал длинным сильным хвостом, в котором откладывался жир — его продуктовый склад на время зимней спячки. Ему было чуть больше года.

Мозг у Нота был значительно крупнее, чем у Плези или Пурги, и, соответственно, его отношения с окружающим миром были гораздо богаче. Жизнь Нота была чем-то большим, чем прото потребности в сексе и пище, а также боль — в ней оставалось место для чего-то вроде радости. И эту радость он выражал в своей песне. Мать и отец быстро присоединялись к нему. И даже сёстры Нота, ещё совсем детёныши, поддерживали его, как могли, добавляя свои тонкие мяукающие голоса к крикам взрослых.

Был полдень, и солнце находилось в наивысшей точке пути, который оно проделывало сегодня, но всё равно оно стояло в небе довольно низко. Косые лучи приглушённого, отфильтрованного зеленью света пробивались между деревьями, освещая плотный тёплый туман, который поднимался над источающей пар лесной подстилкой на земле, а стволы деревьев отбрасывали тени, ложащиеся полосами в подлеске.

Это был Элсмир, самая северная оконечность Северной Америки. Летнее солнце никогда не заходило — оно просто описывало по небу круги, оставаясь всегда над горизонтом, и широкие хвоинки хвойных деревьев с жадностью впитывали свет. Это было место, где тени всегда были долгими, даже в разгар лета. Лес, окружавший полюс Земли, создавал ощущение просторного лесного храма, словно его листья были фрагментами витражей.

И всюду эхом звучали голоса адапид.

Ободрённые, адапиды стали карабкаться по веткам вниз, к земле.

Нот питался главным образом плодами. Но он наткнулся на жирную златку. Её красивый панцирь, зелёный с синим металлическим блеском, хрустнул, когда он надкусил его. Во время движения он следовал по запаховым меткам своего вида: «Я шёл этой дорогой. Она безопасна… Здесь я заметил опасность. Зубы! Зубы! … Я из этой группы. Родня, ступайте здесь. Остальные, убирайтесь прочь… Я самка. Следуйте по этим меткам, и найдёте меня…». Последнее из сообщений заставило Нота испытать неудобное тягучее ощущение в паху. У него были запаховые железы на запястьях и в подмышках. Сейчас он протёр запястья в подмышках, а потом провёл передними лапами по стволу, используя костные шпоры на запястьях, чтобы втереть запах и прорезать хорошо заметную царапину на коре. Метка самки была старой; короткий брачный сезон уже давно кончился. Но инстинкт побудил его поставить поверх её отметины собственную виртуальную подпись, чтобы она больше не привлекла внимания ни одного самца.

Даже сейчас, через целых четырнадцать миллионов лет после падения кометы, тело Нота всё ещё сохраняло признаки длинного ряда ночных предков его вида — такие, как железы для запаховых меток. Пальцы на его ногах заканчивались не ногтями, как у обезьян, а когтями, предназначенными для ухода за шерстью, как у лемуров. Его зоркие глаза были огромного размера, и он, подобно Пурге, обладал вибриссами, которые помогали ему ощущать дорогу впереди себя. Он сохранил острые слух и обоняние; у него были подвижные уши-локаторы. Но глаза Нота, пусть даже крупные и способные хорошо видеть ночью, не обладали основной адаптацией ночных существ — в них не было тапетума, жёлтого отражающего слоя. Его нос, хотя и чувствительный, был сухим. Верхняя губа была покрытой шерстью и подвижной, что делало его лицо более выразительным, чем у более ранних видов адапид. Его зубы были похожи на обезьяньи: у него не было зубного гребешка — специального зуба, используемого для чистки шерсти, каким обладали его предки.

Как и любой другой вид в длинной эволюционной линии, которая вела от Пурги в будущее, которое трудно даже представить, Нот был переходным видом, отягощённым пережитками прошлого, и с ослепительным многообещающим будущим.

Но его тело и ум были здоровы и полны энергии, превосходно приспособлены к миру, в котором он жил. И сегодня он был так счастлив, как только возможно для него.

Наверху, в пологе леса мать Нота ухаживала за своими детёнышами.

Она мысленно называла двух своих оставшихся дочерей как-то вроде Левой и Правой, потому что одна предпочитала молоко из ряда сосков на левой стороне её тела, а другая — она была мельче и быстрее уставала — должна была довольствоваться правой стороной. Нотарктусы обычно приносили большой выводок — и у матерей было несколько пар сосков, чтобы выкормить такой выводок. Мать Нота изначально родила четверню. Но одного из младенцев утащила птица; другой, заморыш, быстро заразился какой-то инфекцией и умер. Мать вскоре забыла их.

Теперь она подняла Правую и посадила её на ствол дерева, в который детёныш сразу же вцепился. Когда она сидела в такой позе, её буроватый мех не выделялся на фоне коры дерева, и Правая оставалась бы здесь до тех пор, пока её мать не вернётся, чтобы покормить её. Она умела сохранять неподвижность целыми часами.

Это была форма защиты. Нотарктусы жили достаточно глубоко в чаще леса, чтобы чувствовать себя в безопасности от каких-то хищных птиц, нападающих с неба, но детёныш был уязвим для местных наземных хищников, особенно для миацид. Миациды, уродливые животные размером с хорька, некогда грабители чужих нор, питавшиеся мертвечиной, остатками добычи других хищников, были группой внешне непривлекательных существ, но, тем не менее, они были предками могучих кошек, волков и медведей более поздних эпох. И они могли лазить по деревьям.

Теперь заботливая мать прошла по ветке, отыскивая столь же безопасное место, чтобы оставить там Левую. Но более сильный детёныш был счастлив, оставаясь там, где был — прицепившись к шерсти на животе своей матери. После того, как нежное подталкивание не возымело действия, мать сдалась. Отягощённая тёплым весом своей дочери, она стала спускаться по лестнице из ветвей к земле.

Нот на всех четырёх лапах шёл по толстому покрову из опавших листьев.

Здесь росли листопадные деревья; каждую осень они сбрасывали свои широкие жилковатые листья, которые покрывали землю толстым слоем разлагающейся растительной массы. Значительную часть покрова, по которому шагал Нот, составляли листья, опавшие прошлой осенью и замороженные жестоким зимним холодом до того, как успели сгнить; теперь листья быстро перегнивали, и в туманном воздухе назойливо жужжали крохотные мушки. Здесь были ещё и бабочки; их броско расцвеченные крылья оживляли тусклую палитру лесной подстилки трепещущими всплесками ярких красок.

Нот медленно двигался, разыскивая пищу, всегда начеку на случай опасности. Он был здесь не один.

Два жирных тениодонта прокапывали себе дорожку в земле — их морды были погружены в гниющую листву. Они напоминали вомбатов с тяжёлыми челюстями и пользовались своими сильными передними лапами, чтобы копаться в земле, разыскивая корни и клубни. За ними следовал детёныш — неуклюжий здоровяк, тычущийся в лапы своих родителей, разгребающие толстый слой листьев. Палеанодонт шаркал лапами по земле, собирая муравьёв и жуков своим рылом, длинным, словно у муравьеда. И ещё была одинокая барилямбда, неуклюжее существо, напоминающее наземного ленивца, с сильными мускулистыми лапами и коротким прямым хвостом. Это существо, уныло волочившее лапы по земле, было размером с немецкого дога — но некоторые из её кузенов, живущих в более открытых местностях, дорастали до размеров бизона и были одними из самых крупных животных своего времени.

На одной стороне поляны Нот заметил медленное движение примата, оказавшегося другим видом адапид. Но он весьма сильно отличался от самого Нота. Словно лори последующих эпох, это медлительное существо, обитающее на земле, выглядело похожим скорее на ленивого медвежонка, чем на кого-то из приматов. Он медленно двигался по месиву из листьев, не издавая ни звука, и лишь его нос обнюхивал землю. Этот адапид придерживался главным образом лесной чащи, где его медлительность не была так невыгодна, как на более открытой земле. Здесь медленные и тихие движения делали его почти невидимым и для хищников, и для добычи — насекомых, которых он очень умело вынюхивал.

Нот наморщил нос. Этот адапид пользовался собственной мочой в качестве материала для запаховых меток; каждый раз, бродя по своей территории, он тщательно мочился на ладони и ступни, чтобы оставить запаховый след. В результате для чувствительного носа Нота он вонял просто ужасно.

Нот нашёл упавшее с дерева пчелиное гнездо. Он осмотрел его со смесью любопытства и опасения. Общественные пчёлы были относительно новыми существами, частью взрывного процесса видообразования среди бабочек, жуков и других насекомых. Гнездо было брошено, но внутри него оставались целые пригоршни восхитительного меда.

Однако, прежде чем завладеть мёдом, Нот тщательно прислушался, нюхая воздух. Чувствительный нос подсказал ему, что другие сородичи были всё ещё далеко — на деревьях над ним. Ему следовало слопать эту еду до того, как они приблизятся к нему. Но он не должен был этого делать. Нужно было действовать с расчётом.

У Нота был низкий ранг среди самцов его группы. Что требовалось сделать Ноту, так это издать сигнал, который даст знать остальным, что он нашёл еду. Тогда сюда пришли бы другие самцы и самки, взяли бы столько мёда, сколько им хочется, и, если Ноту повезёт, оставили бы немножко и ему. Если бы он вёл себя тихо и был пойман с мёдом, его бы сильно побили и забрали бы все остатки еды, не оставив ему вообще ничего. Но, с другой стороны, если он унесёт его отсюда, он сможет съесть весь мёд и избежать наказания…

Выбор был сделан. Вскоре он черпал мёд своими маленькими ладонями и облизывал его так быстро, как мог, а его глаза бегали из стороны в сторону, следя за появлением остальных. Он прикончил весь мёд и стёр его следы на своей морде как раз в тот момент, когда его мать спустилась на землю.

Левая, её детёныш, всё ещё цеплялась за её живот. Она начала скрести лесную подстилку, вытянув свой тяжёлый от жира хвост; чётким силуэтом она выделялась в ярких лучах света, пробившегося сквозь верхние ярусы леса. Она быстро обнаружила много кусков упавшего пчелиного гнезда. Нот изобразил желание забрать часть мёда, но мать отпихнула его резким толчком и сама налегла на еду.

Затем присоединиться к пиршеству попробовал отец Нота, но его самка повернулась к нему спиной. Потом пришли две тётки Нота, сёстры его матери. Они немедленно бросились на помощь своей сестре и, визжа, скаля зубы и бросая горсти листьев, прогнали отца Нота. Одна из них даже выхватила кусок сот из его пальцев. Отец Нота сопротивлялся, но, как и большинство взрослых самцов, он уступал по размеру любой из самок, и его усилия были напрасны.

Всё так всегда и было. В сообществе нотарктусов центром были самки. Мощные кланы сестёр, матерей, тёток и племянниц, которые были вместе всю жизнь, не включали в себя самцов. Всё это было своего рода окаменелостями в поведении: господство самок над самцами и тенденции к сохранению пар самцов и самок после спаривания были больше распространены у ночных видов, нежели у тех, кто жил на свету. Этот сильный матриархат гарантировал, что сёстры получат лучшую пищу первыми — раньше, чем кто-либо из самцов.

Нот спокойно принял своё изгнание. В конце концов, вкус добытого запретным путём мёда по-прежнему оставался у него во рту. Он поскакал дальше — искать другую еду.

Пурга и Плези вели изолированную жизнь — обычно как самка с потомством или как половина размножающейся пары. Поиск пищи в одиночку был лучшей стратегией для ночных существ; если не быть частью шумной группы, можно было легче скрыться от ночных охотников, которые ожидали свою добычу, тихо засев в засаде.

Но животным, которые активны днём, лучше было держаться группами — тогда за появлением хищника следит больше глаз и ушей, остающихся начеку. В процессе эволюции у нотарктуса даже появились сигналы тревоги и запахи, позволяющие предупредить друг друга о хищниках различного класса — о хищных птицах, наземных хищниках, змеях — на каждый из которых нужно было отвечать своим защитным приёмом. И если ты — часть группы, всегда остаётся шанс, что хищник схватит твоего соседа, а не тебя. Это была жестокая лотерея, которая оправдывала себя достаточно часто, чтобы стать приспособлением, заслуживающим внимания.

Но в жизни группой были и неудобства: как правило, если вас много, то конкуренция за еду усиливается. И неизбежным результатом этого состязания была социальная сложность — но, поскольку размер мозга у адапид увеличился, они сумели справиться с этой сложностью. Затем, конечно же, они вынуждены были ещё больше усилить эффективность поиска пищи, чтобы обеспечить питанием эти большие мозги.

Это был путь будущего. По мере того, как сообщества приматов становились ещё сложнее, продолжилась своего рода познавательная гонка вооружений, усиливая умственные способности, подпитываемые увеличивающейся сложностью социальных отношений.

Но Нот не был настолько умён. Обнаружив мёд, Нот применил простое поведенческое правило: «Зови, если большие поблизости. Если нет — не зови». Правило дало Ноту хороший шанс выкрутиться, получив максимум пищи и минимум наказания. Это срабатывало не всегда, но достаточно часто, чтобы стоило пробовать так поступать.

Всё выглядело так, словно он солгал про мёд. Но Нот не умел лгать по-настоящему, то есть сеять ложную веру в чужой голове, потому что в действительности он совершенно не понимал, что другие вообще могут чему-то поверить, не говоря уже о том, что их вера могла отличаться от его собственной, или о том, что его действия могли оказать влияние на эту веру. Игра «ку-ку», в которую играют человеческие дети — если хочешь спрятаться, просто закрой глаза; если ты не видишь кого-то, то и он тебя тоже не видит — обманывала бы его каждый раз.

Нот был одним из самых умных существ на планете. Но его интеллект были специализирован. Он вёл себя очень умно, когда речь шла о проблемах, касающихся других представителей своего вида — где они были, их потенциал в качестве угрозы или поддержки, какую иерархию они образуют — чем кто-либо другой в его окружении. Но он не мог, например, связать след змеи с вероятностью наткнуться на змею. И хотя его поведение выглядело сложным и умным, он повиновался правилам так жёстко, словно принадлежал к запрограммированному племени роботов.

Но всё равно нотарктусы проводили значительную часть своей жизни, разыскивая корм в одиночку, как поступала Пурга. Это было заметно по тому, как они передвигались: они знали друг друга, избегали друг друга, сбивались вместе для защиты, но двигались не вместе. Они напоминали одиночек по природе, принуждённых сотрудничать, скованных неудобством необходимости быть вместе с другими.

Когда Нот обследовал подлесок, мимо нервно прошмыгнула группа тёмных мелких существ. У них были резцы вроде крысиных, и невзыскательная неприятная внешность в сравнении с Нотом и его семьёй; их чёрно-белый мех был клочковатый и грязный. Эти мелкие приматы были из числа плезиадапид: они выглядели почти как Пурга, хотя она умерла больше чем за четырнадцать миллионов лет до них. Они были реликтами минувших времён.

Один плезиадапид подошёл слишком близко, сопя и подслеповато щурясь; Нот соизволил плюнуть в него семечком; семечко попало удирающему существу в глаз, и оно вздрогнуло.

Гибкое, приземистое и тонкое тело бросилось из тени деревьев. Существо напоминало гиену, но это был мезонихид.

Нот и его семья быстро покинули землю.

Плезиадапид замер. Но он оказался безнадёжно беззащитным на голой земле под деревьями.

Мезонихид бросился вперёд. Плезиадапид скорчился и покатился, шипя. Но зубы мезонихида уже выхватили кусок из его задней лапы. И другие члены стаи мезонихид, ощутив запах крови, выбежали, толкаясь, к месту нападения.

Мезонихиды были представителями кондилартров, разнообразной группы животных, родственной предкам копытных. Мезонихид не был опытным убийцей или специализированным едоком мяса, но, подобно медведю или росомахе, он питался мясом, если предоставлялась такая возможность. Все кондилартры были обречены вымереть за десять миллионов лет до появления человечества. Но пока они существовали во всём своём великолепии — верховные хищники всемирного леса.

Другие жители подлеска отреагировали на это событие по-разному и по-своему. Напоминающий лори адапид обладал растущим поверх костистых бугров на спине щитом из утолщённой кожи, под которой он теперь подгибал голову. Большая глупая барилямбда заключила, что ей ничего не угрожает даже от стаи этих маленьких охотников; подобно гиенам более поздних эпох, мезонихиды были главным образом падальщиками и редко нападали на животное значительно крупнее самих себя. Тениодонт, однако, решил, что следует поостеречься; он напыщенно удалился, разевая рот и показывая свои длинные зубы.

Тем временем плезиадапид сражался, нанося своим противникам шрамы и укусы. Один из мезонихид, заскулив, отступил: сухожилия на его правой задней ноге были сильно разорваны, и из порванной плоти сочилась кровь. Но в итоге плезиадапид уступил их зубам и весу. Мезонихиды окружили свою жертву, их тонкие тела и машущие хвосты сгрудились вокруг добычи, словно личинки мух вокруг раны. Распространяющийся вокруг запах крови и ещё более отвратительное зловоние изверженных в страхе испражнений и содержимого желудка нанесли удар по чувствительному обонянию Нота.

Хотя некоторые из древних плезиадапид пошли по пути специализации, научившись вышелушивать семена, как опоссумы, или питаться камедью деревьев, они остались главным образом охотниками на насекомых. Но сейчас они столкнулись с конкуренцией со стороны других насекомоядных существ, предков ежей и землероек, и ещё со стороны своих собственных потомков вроде нотарктусов. Ранние формы плезиадапид уже вымерли во многих районах Северной Америки, выживая только в пограничных областях вроде этого едва пригодного для жизни полярного леса, где бесконечные дни не соответствовали телам и повадкам, которые формировались во время ночей мелового периода. Уже скоро последние из них исчезнут.

Сидя высоко в спокойствии древесного храма, Нот видел членов своей семьи, когда они поднимались к нему, плавно работая своими гибкими конечностями. Но что-то его тревожило: изменения в освещённости, внезапное похолодание. Когда сгустившиеся облака закрыли солнце, огромные снопы света, пронизывающие лес, потускнели. Нот почувствовал холод и распушил мех. Закапал дождь: тяжёлые бесформенные капли забарабанили по широким листьям деревьев и полетели в грязь внизу, словно артиллерийские снаряды.

Из-за начавшегося дождя и омерзительных запахов кровавой смерти внизу Нот не заметил приближения Соло.

Соло видел группу нотарктусов, спешащих в укрытие; сам он скрывался в тенистом уголке, а его запах ветер уносил в другую сторону.

И он видел мать Нота с её детёнышем.

Она была плодовитой и здоровой самкой: именно это сказало ему о ней присутствие детёныша. Но с ней был брачный партнёр, а поскольку у неё уже был детёныш, вряд ли у неё в этом сезоне ещё раз будет течка. Но ни одно из этих обстоятельств не было препятствием для Соло. Он ждал, пока семья Нота займёт ветку и успокоится, не ощущая непосредственной угрозы.

В свои три года Соло был зрелым и сильным самцом нотарктуса. И он был немного со странностями.

Большинство самцов бродило по лесам маленькими группами, разыскивая большие и более оседлые стаи самок, где они могли получить возможность спариться. Но не Соло. Соло предпочитал путешествовать в одиночку. Он был крупнее и сильнее, чем почти все самки, с которыми он сталкивался в своих странствиях по этому полярном лесу. И в этом Соло тоже был необычен; в среднем взрослый самец был мельче, чем средняя самка.

И он научился использовать свою силу, чтобы получить то, что хотел.

Изящно качнувшись, Соло соскочил на ветку и встал на задние лапы перед матерью Нота. Он выглядел нескладным, потому что его задние лапы были довольно массивными, а передние — короткими и тонкими; он держал свой длинный хвост поднятым вверх, поэтому его конец загибался у него над головой. Но он был высоким, очень гибким и очень пугающим.

Мать Нота могла понюхать запах этого огромного незнакомца: это не родственник. Она сразу же запаниковала. Зашипев, она отпихнула Левую себе за спину.

Отец Нота вышел вперёд. Он поднялся на задних лапах и повернулся лицом к пришельцу. Быстрыми порывистыми движениями он потёр свои генитальные железы об окружающую листву и провёл хвостом по предплечьям так, чтобы роговые шпоры над железами на запястьях расчесали шерсть на его хвосте и пропитали её его запахом. Затем он стал размахивать вожделенно пахнущим хвостом над своей головой в сторону пришельца. В мире нотарктусов, где господствовали запахи, это была устрашающая демонстрация. «Уйди. Это моё место. Это моя стая, мои детёныши. Уйди».

В поведении отца не было ничего сентиментального. Производить здоровое потомство, которое доживёт до возраста размножения, было единственной целью в жизни этого отца; он готовился бросить вызов вторгшемуся чужаку исключительно из собственных эгоистичных соображений, чтобы видеть собственное наследие в целости и сохранности.

Обычно эта игра со запаховым блефом продолжалась до тех пор, пока один или другой самец не отступил бы, но без физического контакта. И здесь Соло тоже был необычен. Он не отвечал никакой формой демонстраций, кроме холодного пристального взгляда на лихорадочное позирование соперника.

Отец Нота расстроился из-за жуткой неподвижности пришлого соперника. Он колебался, его запаховые железы высыхали, а хвост поник.

И тогда Соло нанёс удар.

С оскаленными зубами он сделал выпад в сторону отца Нота, врезавшись в его грудную клетку. Визжа, отец Нота упал на спину. Соло опустился на все четыре лапы и наскочил на него, укусив в грудь сквозь слой шерсти. Отец Нота закричал, побежал и вскоре скрылся из вида. Он был лишь слегка ранен, но его дух был сломлен.

Теперь Соло повернулся к самкам. Тётки легко могли оказать сопротивление Соло, если бы объединили свои усилия. Но они убрались с дороги Соло. Нападение Соло потрясло их не меньше, чем его жертву. Они никогда не видели никого похожего на него. Они все были матерями; они все сразу же подумали о детёнышах, которых оставили висеть на высоких ветках.

Соло проигнорировал и их. Твёрдой походкой хищника он надвигался на мать Нота, на свою основную цель.

Она зашипела, она продемонстрировала свои зубы, она даже ударила его своими мощными задними лапами. Но он легко выдерживал её удары, шёл, несмотря на её пинки лапами — и схватил не оказывающего сопротивления и мешающего ему детёныша, легко пересилив его хватку. Он нанёс быстрый укус в горло детёныша, раздирая плоть, и рвал его, пока не разорвал трахею. Всё было кончено в несколько мгновений. Он уронил трепещущие останки в лес под собой, где мезонихиды, возбуждённые запахом свежей крови, бросились вперёд со своим жутким лаем, не похожим на собачий. С окровавленными ртом и руками Соло повернулся к матери Нота. Конечно, она пока не была готова к оплодотворению, возможно, даже не в следующие несколько недель, но он мог пометить её своим запахом, сделать её своей собственностью и отвести от неё внимание других самцов.

В Соло не было ничего по-настоящему жестокого. Если детёныши были убиты, то оставалась возможность того, что у матери Нота ещё до конца лета снова начнётся течка — и если бы Соло покрыл её в это время, благодаря ей он смог бы оставить больше потомства. Поэтому, с точки зрения Соло, детоубийство было хорошей тактикой.

Сопротивляться грубой стратегии Соло мог далеко не каждый. Самцы нотарктусов не были экипированы для драки. У них не было таких клыков, какие будут использовать для нанесения урона конкурентам более поздние виды приматов. И этот полярный лес был едва пригодным для жизни местообитанием, где настоящие поединки были буквально растратой энергии и скудных ресурсов; именно поэтому в процессе эволюции появились эти ритуальные запаховые поединки. Но для Соло, который был исключением, это было стратегия, раз за разом приносившая положительный результат и позволившая ему завоевать много брачных партнёрш — и она сделала возможным появление множества потомков, разбросанных по всему лесу, и в их жилах бежала кровь Соло.

Но на сей раз она не собиралась срабатывать.

Мать Нота, помеченная запахом убийцы, пристально смотрела вниз, в зелёную пустоту под собой. Она потеряла своего детёныша — то же самое пришлось перенести и Пурге, её далёкой праматери. Но, будучи значительно умнее, чем была Пурга, она гораздо острее ощущала свою боль.

Тьма заполнила её. Она сделала выпад в сторону Соло — маленькие лапы бешено молотят, рот разинут. Поражённый, он бросился назад.

Она промчалась мимо него. И она упала.

Нот видел, как его мать падает в ту же яму, куда до неё упала его маленькая сестра. Её скрученное тело сразу же скрылось под мерзкими копошащимися телами мезонихид.

Нота отняли от груди через несколько недель после рождения. Скоро настало бы время, когда он будет странствовать без своей стаи. Его связь с матерью была незначительной. И всё же он чувствовал такую сильную потерю, словно материнскую грудь вырвали у него изо рта.

А дождь всё шёл, непрерывно усиливаясь.

Нот, дрожа, ползал по ветвям. Завывал ветер, дождь падал массивными каплями, которые стучали по незащищённому телу и барабанили по широким листьям деревьев.

Следуя по давним запаховым следам матери, он нашёл свою младшую сестру. Она всё ещё неподвижно цеплялась за ствол дерева, где её оставила мать — и где она висела бы, вероятно, пока не умерла бы от голода. Нот обнюхал её влажную шерсть. Он подобрался к ней поближе и обнял её лапами. Она была крохотным дрожащим комочком, прижимающимся к шерсти на его животе, но он защищал её от дождя.

Он был настроен оставаться с нею. Она пахла семьёй, у них было очень много общего в генетическом наследии, и потому в любом потомстве, которое у неё могло бы однажды появиться, был бы и его вклад.

Но дождь шёл всю ночь и весь день, пока солнце продолжало свой бесцельный круговой танец в небе. Подлесок промок, а землю усеяли поблёскивающие лужи, засоренные плавающими в них остатками листьев, и в них скрылись обгрызенные и разбросанные кости.

А продолжающийся дождь смывал с деревьев последние следы запаховых меток стаи Нота. Нот и его сестра потерялись.

II

Бесконечный день всё продолжался, солнце накручивало свои бессмысленные круги, а Нот и Правая заблудились в ветвях леса.

Они уже неделю, как потерялись. Им не встретился ни один представитель их собственного вида. Но в пологе леса обитало много адапид — кузенов нотарктусов. Многие из них были мельче Нота. Он бросил взгляд на их горящие глаза, похожие на жуткие жёлтые провалы, глядящие из тенистых закоулков. Эти миниатюрные охотники на насекомых выглядели скорее как мыши. Некоторые из них стремительно носились по веткам, перебегая из одного тенистого укрытия в другое. Но один совершил великолепный скачок с дерева на дерево — сильные задние лапы болтаются в воздухе, передние вытянуты. Его перепончатые уши поворачивались, словно у летучей мыши; он поймал насекомое, схватив его в воздухе челюстями прямо в середине своего прыжка.

Одно одиночное маленькое существо цеплялось за гнилую кору очень старого дерева. У него были взъерошенная чёрная шерсть, уши летучей мыши и выступающие наружу передние зубы, и оно терпеливо постукивало по древесине пальцем, который заканчивался когтем, поворачивая при этом уши. Услышав личинку, прогрызающую ход под корой, оно оторвало кору зубами и сунуло внутрь странно длинный средний палец, чтобы зацепить им личинку и подтянуть её к своему жадно раскрытому рту. Это был примат, который научился жить, как птица, как дятел.

Однажды Нот встретил гигантское существо, похожее на ленивца, висящее вверх тормашками на толстой ветке; его руки примата прочно обхватили дерево. Голова этого чудища повернулась, чтобы оглядеть Нота и Правую; его глаза были пустыми. Медленно жующий рот был полон маслянистых листьев листопадных деревьев, которые составляли основу его рациона. Необходимость размещения кишечника, достаточно большого, чтобы расщеплять целлюлозу в стенках клеток листьев, заставила его вид вырасти до внушительного размера. Лицо ленивцеподобного существа было странно неподвижным и статичным, его выразительность была ограниченной. Общественная жизнь этого угрюмого висячего существа была скучной: этому способствовали его медленный обмен веществ и нехватка энергии, которую можно было бы израсходовать на социальные взаимодействия.

После ужасного столкновения с кометой мир неуклонно разогревался. Волны растительности распространялись от экватора, пока, в конечном счёте, влажный тропический лес не покрыл всю Африку и Южную Америку, Северную Америку до отметки, которая потом станет канадской границей, Китай, Европу на север до Франции, а также значительную часть Австралии. Даже на полюсах росли джунгли.

Северная Америка по-прежнему соединялась значительными сухопутными мостами с Европой и Азией, тогда как южные континенты лежали большим поясом южнее экватора и были разбросаны, словно острова. Индия и Африка вместе двигались к северу, но Землю по экватору пока ещё опоясывало море Тетис, могучий поток, который разносил тепло по экваториальному поясу планеты. Тетис напоминал реку, текущую через Эдем.

В ответ на великое потепление дети Плези и других млекопитающих избавились, наконец, от своего прошлого. Казалось, словно существа, унаследовавшие Землю, поняли, наконец, что пустая планета предлагала им намного больше, чем просто жевать личинок ещё одного вида. Тогда как выжившие представители рептилий, ящерицы, крокодилы и черепахи, оставались в значительной степени неизменными, в скором времени должны быть заложены основы успешных родословных линий млекопитающих будущего.

Плези, как и Пурга, была приземистым четвероногим существом с типичным для млекопитающих горизонтальным положением тела и головой, глядящей вниз. Но её потомки-приматы выросли крупными животными с более сильными задними конечностями, позволяющими поддерживать тело и голову в вертикальном положении. Тем временем глаза приматов сдвинулись в переднюю часть их морды. Это дало им объёмное зрение, позволяющее рассчитывать прыжки, которые становились всё длиннее и длиннее, и точно определять положение в пространстве их добычи — насекомых и мелких рептилий, которые по-прежнему оставались частью их рациона. И в ходе освоения различных типов образа жизни приматы породили целый спектр из множества отличающихся друг от друга форм.

В основе этого процесса не лежало никакого замысла — ни единой мысли об усовершенствовании, о какой-то конечной цели. Всё происходящее сводилось к тому, что каждый организм боролся, чтобы сохранить себя, своё потомство и свою семью. Но из-за того, что среда обитания медленно изменялась, то же самое делал вид, населявший её, посредством непрекращающегося отбора. Этот процесс двигала вперёд не жизнь, а смерть: шло устранение не слишком хорошо приспособленных, происходило бесконечное отбрасывание неподходящих возможностей. Но потенциал пока ещё необозримого будущего вовсе не был утешением для тех, кто выжил в ходе беспрестанного отбора.

Многие из адапид стали слишком специализированными. Это комфортное потепление, охватившее всю планету, не могло продолжаться вечно. В будущем, в более холодные времена, когда леса перестали быть сплошными, а сезонные изменения стали более явными, быть разборчивым в еде окажется уже не настолько хорошо. Последует вымирание, как всегда бывало в таких случаях.

Тем временем брат и сестра не нашли среди этой кучи видов экзотичных приматов ни одного сородича.

Изучая полог леса, Нот обнаружил растение со стручковидными плодами, своего рода горох. Он раскрыл несколько стручков и позволил сестре поесть.

Существо вроде муравьеда метровой длины приблизилось к столбовидному гнезду муравьёв. Оно свалило гнездо, орудуя мощными передними лапами и плечевыми мускулами. Оно словно работало киркой — всё его усилие было сконцентрировано в одной точке, на кончике сильно согнутого среднего пальца. На поверхность земли вылезла целая армия муравьёв — они были огромного размера, каждый почти десять сантиметров длиной — и муравьед быстро глотал их с помощью своего длинного липкого языка, пока солдаты не успели объединиться для обороны гнезда. Муравьед был потомком южноамериканской группы животных, и перебрался сюда по временным сухопутным мостам много поколений назад.

Нот и Правая с любопытством наблюдали эту сцену. Но, пока Нот следил за муравьедом, его неосознанно грызло беспокойство.

Он пытался накормить их обоих, снабдить их хвосты запасом жира на зиму, который позволит им пережить долгие месяцы предстоящей спячки. Это просто предписывала его врождённая программа. Но они питались недостаточно хорошо. Лишённый поддержки стаи, он должен был тратить слишком много времени, следя за приближением хищников.

Он смог бы вернуться. Как и все представители его вида — самцы подвижнее оседлых самок — он отслеживал своё положение в пространстве путём точного подсчёта, сводя вместе данные по времени, месту и углу падения солнечного света. Эта способность помогала ему искать удалённые друг от друга источники пищи и воды. Если бы ему было нужно, Нот смог бы найти обратный путь «домой», к зарослям деревьев, которые были центром владений его стаи. Но он ни разу не услышал узнаваемую мелодичную песню своей стаи; зачаточные механизмы принятия решений предписывали ему продолжать искать стаю, которая сможет принять его самого и его сестру.

Тем временем, хотя солнце всё ещё описывало бесконечные круги над горизонтом, значительная часть дневного света окрашивалась красным закатным оттенком, а в подлеске на нижней стороне листьев папоротника появились бурые споры. Начиналась осень. А потом придёт зима. Они не доедали, а время подходило к концу.

Правая страдала от нервного истощения — у неё это бывало часто. Она бросила стручки с горошинами и сжалась в комок, раскачиваясь и тихо плача, закрыв ладонями своё маленькое личико. Нот взял её на руки и отнёс на изогнутую крюком ветку, где начал обыскивать её. Он тщательно обрабатывал редкую шерсть на её спине, шее, голове и животе, удаляя грязь, кусочки листьев и высохшие фекалии, распутывая катышки и выбирая паразитов, которые делали попытки пировать на её молодой коже.

Правая быстро успокоилась. Смесь удовольствия, внимания и небольшой боли во время обыскивания наполнила её нервную систему эндорфинами — естественными опиатами её тела. Пока она не стала старше, она буквально наслаждалась этим поскрёбыванием, доставляющим ей удовольствие — и её брату это тоже нравилось. Нот ужасно скучал по сильному пощипыванию заботливых пальцев взрослых зверей на своей спине.

Но волнение Нота за неё лежало на таком глубинном уровне, которого он сам не мог понять.

Озадачивающая грусть Правой служила определённой цели. Для неё самой это был сигнал, что она перенесла потерю, что в её мире была пустота, которую она должна была заполнить. И, хотя Нот был неспособен выказывать истинное сочувствие — если ты действительно не понимаешь, что у других людей есть сознание, мысли и чувства, похожие на твои собственные, то ты, возможно, не сможешь проявлять чуткость — знаки печали сестры всё равно вызвали в нём что-то вроде желания защитить её. Он хотел исправить мир для своей сестры: инстинкт, требующий помочь сироте, имел очень глубокие корни.

Но в конечном счёте всеохватная печаль снижала способность к адаптации. Если бы Правая оказалась неспособной оправиться, в итоге он всё равно ничем не смог бы ей помочь. Ему пришлось бы бросить её, и тогда она, несомненно, умерла бы.

Один день сменял другой, и солнце в самой низкой точке своего пути по небу начало заходить за южный горизонт. Сначала короткие ночи напоминали сумерки, и в ясные ночи высокое небо было подёрнуто пурпурно-красной завесой света. Но отлучки солнца за горизонт быстро становились всё длиннее, а время, когда звёзды сияли в синей бездне — всё дольше. Скоро в полярный лес вернётся истинная тьма.

Погода быстро стала холоднее и суше. Теперь дожди шли редко, и в иные дни тепло солнца едва могло просочиться сквозь затяжные туманы. Многие птицы, населяющие полог леса, уже улетели; стая за стаей они пролетали в небе, направляясь в более тёплые земли на юге, провожаемые непонимающими взглядами приматов.

Нот исхудал, его шерсть взъерошилась, а сны были полны сверкающих зубов и острых когтей, видений останков его сестры, пожираемой гигантскими пастями.

Теперь их самой большой проблемой была жажда. Последний дождь был так давно, что верхушки деревьев начали усыхать. И с деревьев уже начали опадать последние увядшие и побуревшие листья. Вскоре Ноту пришлось довольствоваться слизыванием холодной росы с коры по утрам.

В конце концов, гонимые жаждой, брат и сестра начали искать воду на земле. Около ближайшего большого озера они быстро спустились с дерева, оставаясь начеку.

Направляясь к воде, приматы прокрались мимо пары существ, напоминавших миниатюрного оленя. Эти быстрые одиночные бегуны размером с мелкую собаку, с длинным, касающимся земли хвостом, щипали листья и поедали упавшие плоды; они были предками богатой видами группы парнокопытных, в которую однажды будут входить свиньи, овцы, коровы, северные олени, антилопы, жирафы и верблюды. Правая вспугнула лягушку, которая ускакала, протестующе квакая. Она отпрянула и опасливо наблюдала за этим странным существом. Вскоре они увидели ещё больше земноводных — лягушек, жаб и саламандр. В кустах стаями сидели птицы, и их пронзительные крики наполняли сырой воздух.

У Нота было тревожное чувство. На берегу толпились животные: Нот и Правая были не единственными существами, которые страдали от жажды в этих дрожащих от холода джунглях.

Мимо пробежало существо метровой длины, похожее на длиннохвостого кенгуру; это был лептиктидиум, охотник на мелких животных и насекомых. Исследуя землю своим подвижным носом, он побеспокоил фолидоцеркуса, щетинистого предка ежей, который с негодованием ускакал от него, словно кролик. Также здесь было держащееся тесной группой стадо лошадей. Они были крошками: не выше терьера, но с лошадиными головами изящной формы. Эти изящные маленькие существа робко двигались в подлеске. Они шли, опираясь на подушечки пальцев, как кошки, а на каждой ноге у них было по несколько пальцев с копытцами. Их род появился в Африке всего лишь несколько миллионов лет назад. Резкое рычание нетерпеливого хищника напугало маленьких лошадей и заставило их броситься бежать.

Два примата осторожно пробирались сквозь эту экзотическую толпу, двигаясь перебежками, замирая и снова бросаясь вперёд.

Поверхность самой воды была неподвижной, усеянной спутанной растительностью, мёртвым тростником и цветными пятнами водорослей. В некоторых местах уже образовались тонкие корочки льда. Но по открытой воде бродили водяные птицы — предки фламинго и шилоклювок, а на поверхности вяло раскинулись огромные кувшинки.

Над открытой водой на шёлковой нити висел паук, и летали огромные муравьи, каждый длиной с ладонь человека, которые собирались основать новые гнёзда. Сквозь этот рой насекомых, хлопая крыльями, летала семья изящных летучих мышей. Недавнее творение эволюции, новые летучие млекопитающие, похожие размерами и хрупкостью на бумажного змея, хватали насекомых зубами. Примитивная костистая рыба плеснула по поверхности воды и проглотила воздушную добычу; то же самое сделал и извивающийся угорь.

Приматы нашли место, достаточно удалённое от разного рода хищников, чтобы можно было беспрепятственно напиться. Они наклонились и погрузили морды в холодную воду, с наслаждением глотая её.

Самые крупные из всех животных валялись на грязных берегах озера.

Бок о бок стояла пара уинтатериев. Эти огромные животные напоминали гигантских носорогов, но у каждого из них на голове рос комплект из шести костяных рожек, а длинные верхние клыки напоминали клыки саблезубых кошек. Их толстые шкуры были покрыты грязью, которая помогала им остывать и оберегала от насекомых. Они спокойно щипали со дна озера мягкую растительность, и пили воду, на которой покачивались зелёные пятна водорослей, а в это время толстый молодой зверь, более проворный и резвый, играл около ног своих родителей, бодая их колени толщиной со ствол дерева своей головой, вооружённой короткими, не до конца отросшими клыками. Нот в ужасе смотрел на их огромные ноги. Ближе к берегу брела семья меритериев. Взрослые звери, ростом не выше метра, брели в воде с величественным спокойствием, подбадривая друг друга гулкими голосами, а в это время их пузатые детёныши плескались у их ног. Они ловко обрывали растительность со дна озера своими длинными носами. Это были одни из первых хоботных млекопитающих, предки слонов и мамонтов. Они всё ещё были больше похожи на свинью, чем на слона, но уже были умными и социальными животными.

По краям стада травоядных кружили хищники. Это были главным образом креодонты; они напоминали лисиц и росомах. И была одна стая копытных хищников — словно плотоядные лошади — причудливых, устрашающих существ, не имеющих аналогов в человеческие времена.

Многие из этих существ выглядели медлительными и громоздкими, странными и незавершёнными — это были результаты первых экспериментов природы по созданию крупных травоядных и хищников из исходного материала млекопитающих, переживших вымирание динозавров. Открытые травянистые равнины появятся лишь через миллионы лет в будущем, а вместе с ними — быстрые, длинноногие, изящные формы травоядных, которые приспособятся к их открытым, поросшим травой просторам, и более умные, более быстрые хищники, которые возникнут, чтобы охотиться на них. Когда это случится, большинство видов, окружающих Нота, будет обречено на исчезновение. Но отряды, которые были бы знакомы людям — настоящие приматы, копытные, грызуны и рукокрылые, олени и лошади — уже вышли на сцену.

И в данный момент нигде на Земле не было более сложной и разнородной экологии, чем здесь — на острове Элсмир. Это место было опорным пунктом крупных миграционных маршрутов по Америкам через крышу мира — в Европу, Азию и Африку. Здесь встречались друг с другом и конкурировали панголины из Азии, хищники из Северной Америки, копытные животные из Африки, европейские насекомоядные вроде предковых форм ежей, и даже муравьеды из Южной Америки.

Внезапно Нот отдёрнул голову.

Из-под воды на него смотрели два примата — крупный самец и более мелкая самка. Он не чувствовал запаха самца и не мог сказать, был ли он членом семьи или чужаком. Он взвизгнул, оскалив зубы. Самец-примат оскалился в ответ.

Разгневанный Нот встал на ноги и продемонстрировал свои мускусные железы незнакомцу в воде — который в ответ сделал то же самое, ещё сильнее возмутив его — а затем шлёпал по воде, пока отражённый нотарктус не пропал.

Нот мог распознать других представителей своего вида, мог распознать, самец это, или самка, родственник или нет. Но он не мог распознать самого себя, поскольку его мышление не включало способность глядеть внутрь себя. На протяжении всей своей жизни он ощущал бы угрозу от любого такого случайного отражения.

Тело обтекаемой формы показалось из воды и выбралось на скальную площадку, пошатываясь и шлёпая неуклюжими ластообразными конечностями. Нот и Правая отступили назад. Глазами, сидящими поверх морды, напоминающей крокодилью, пришелец пристально разглядывал двух недоумённых приматов.

Этот амбулоцетус был родственником похожих на гиен мезонихид. Как выдра, он было покрыт гладкой чёрной шерстью, и обладал большими и сильными задними лапами с пальцами длиной по десять сантиметров. Многие века тому назад предки этого животного вернулись в воду, ища лучшей жизни, и отбор начал свой неустанный процесс придания формы. Амбулоцетус уже выглядел скорее водным, чем наземным животным.

Вскоре его род переселится на постоянное место жительства в океаны. Его череп и шея станут короче, нос сдвинется назад, но уши закроются, и звук должен будет проходить сквозь слой жира. Его лапы в итоге превратятся в плавники с большим количеством дополнительных костей, пальцы постепенно потеряют своё значение и станут бесполезными, пока, наконец, не исчезнут. Добравшись до просторов Тихого и Атлантического океанов, он начнёт расти — и в конце концов станет настолько же крупнее живущей в данный момент формы, насколько человек больше мыши — но те могучие морские потомки будут по-прежнему сохранять в своих телах, словно ископаемые кости и молекулярные следы, наследие существ, которыми они некогда были.

Ходячий кит таращился непонимающим взглядом на двух робких приматов. Решив, что этот переполненный берег — не такое уж хорошее место, чтобы греться на солнце, он изогнул хребет и грациозно уплыл.

Когда свет потускнел, Нот и Правая отступили под защиту деревьев. Но теперь ветки были почти голыми, и найти укрытие было сложно. Они свернулись в клубок на изогнутой крючком ветке.

Травоядные с плеском выбирались из воды, семейные группы обменивались звуками. Послышались голоса хищников — резкий лай, похожий на собачий, и рычание вроде львиного, эхом отзывающееся в редком лесу.

Холод становился всё сильнее, и Нот чувствовал, что его охватывает вялость. Но он чувствовал холод, застряв здесь лишь вместе со своей младшей сестрёнкой, ему было холодно вдали от его стаи, сбившейся вместе.

А потом его неожиданно заставил проснуться мощный мускусный аромат.

Внезапно вокруг объявились нотарктусы. Они сидели на ветвях над и под ним, свернувшиеся в клубок с подогнутыми под себя задними лапами и свисающими вниз длинными жирными хвостами. Их запах говорил ему, что это был его вид, но не его семья. До этого он не находил их запаховых отметин; в действительности отметины были запечатаны морозом. Но странный нотарктус заметил его.

Две сильных самки подошли ближе, привлечённые запахом молодого животного. Одна, которую он мысленно назвал Огромной, отпихнула в сторону другую — которая была просто Большая — чтобы рассмотреть Правую поближе.

Мысли кружились в голове Нота. Он знал, что было жизненно важно, чтобы эта новая группа приняла их. Поэтому он подобрался к ближайшей к нему самке, к Большой, и начал неуверенно перебирать пальцами шерсть на задней стороне её ног. Большая откликнулась на его обыскивание, с удовольствием вытянув свои ноги.

Но когда Огромная увидела, что происходит, она закричала и шлёпнула их обоих. Дрожа, Нот сжался.

Нот был достаточно сообразителен, чтобы понять собственное место на социальной лестнице — в данном случае в самом низу, последним по рангу. Но его социальный менталитет имел свои пределы. Так же, как он не мог понять убеждений и желаний других особей, он не был достаточно умён, чтобы судить о рангах других особей в группе относительно друг друга. Он поступил неправильно: Огромная превосходила по рангу Большую, и потому ожидала, что этот новый самец вначале уделит внимание именно ей.

Нот ждал, пока Огромная поиграет с сонной Правой. Но, по крайней мере, она не гнала его прочь. И, наконец, Огромная позволила Ноту приблизиться к ней и обыскать её густую шерсть, которая пахла высоким положением в группе.

III

Каждый последующий день был короче, чем предыдущий, а ночи становились всё длиннее. Вскоре осталось всего лишь несколько часов яркого дневного света, а промежутки между периодами темноты озаряли лишь серо-розовые сумерки.

Сейчас лес был почти безмолвным. Многие птицы и стада крупных травоядных давно исчезли, мигрировав на юг, в более тёплые и лёгкие для жизни места, забрав с собой свои неумолчные крики. Гудящие рои насекомых разгара лета превратились в воспоминание, от них остались лишь личинки или глубоко зарытые яйца, спящие без снов. Большие листопадные деревья уже сбросили свои широкие листья, которые лежали в толстом слое мусора на земле, скованные воедино продолжительными морозами. Голые стволы и безлистные ветки не покажут ни единого признака жизни до тех пор, пока через несколько месяцев не вернётся солнце. Под ними растения вроде наземных папоротников отмерли до самых корней и корневищ; вскоре они окажутся запечатанными под землёй под крышкой, над которой потрудились мороз и снег.

Виды, обитающие здесь — возникшие из предковых групп, приспособленных к приятным условиям тропиков — должны были внести в свою жизнь суровые корректировки, чтобы выживать в экстремальных условиях на полюсе. Любое растение, где бы оно ни жило, нуждалось в солнечном свете ради энергии и роста, и в течение бесконечных дней лета благодаря широким угловатым листьям растительность упивалась светом. Но теперь приближался сезон, когда на протяжении целых месяцев не будет никакого света, кроме света Луны и звёзд, бесполезного для роста: если бы растения продолжили расти и дышать, они сожгли бы свой запас энергии. Поэтому флора впала в растительную спячку, каждый вид в соответствии со своей собственной стратегией.

Даже растения спали.

Стая нотарктусов насчитывала около тридцати особей, и они забились в ветви большого хвойного дерева. Они напоминали большой пушистый плод, во время сна их руки и ноги цеплялись за ветки, морды были спрятаны на груди, а на холод были выставлены спины. Мороз искрился на их новых зимних шубках, а там, где виднелись морды, поднимались облачка пара, отсвечивающие голубовато-белым.

Нот проспал все удлиняющие ночи; его шерсть поднялась дыбом, окружённая теплом тел остальных членов стаи. Иногда ему снились сны. Он видел падение матери в челюсти мезонихид. Или он был один на открытом месте, окружённый хищниками со свирепыми глазами. Или он снова ощущал себя детёнышем, изгнанным из стаи взрослыми зверями, более крупными и сильными, чем он сам — изгнанным в силу правил, о которых он не имел никакого врождённого представления. Но иногда сны заканчивались, и он впадал в своего рода оцепенение, пустоту, которая была прообразом долгих месяцев грядущей спячки.

Однажды ночью он проснулся, дрожа; его мускулы невольно сжигали энергию, чтобы поддержать его жизнь.

Спящий мир был полон света: полная Луна стояла высоко в небе, и лес был расцвечен голубовато-белым и чёрным. Длинные резкие тени ложились полосами на лесную подстилку, а вертикальные стволы лишённых листвы деревьев придавали сцене пугающую геометрическую точность. Но переплетённые ветви наверху представляли собой более замысловатое и мрачное зрелище — словно голые кости, мерцающие инеем, резко контрастирующие с тёплым зелёным светом листвы в разгар лета.

Это было по-своему красивое зрелище, и большие архаичные глаза Нота хорошо служили ему, позволяя увидеть подробности и тонкости цвета, которые были бы невидимы любому человеку. Но Нот всем телом чувствовал, что ему многого не хватало: света, тепла, пищи — и ещё в этой группе незнакомцев не хватало родственников, кроме сестры, тело которой, всё ещё продолжающее расти, было спрятано где-то в глубине сбившейся в кучу стаи. И на глубоком клеточном уровне он знал, что скоро должна была начаться настоящая зима — долгие, растянутые месяцы своего рода медленной агонии, когда его тело поедает само себя, чтобы поддерживать в себе жизнь.

Он начал извиваться, держась за ветку и пробуя протолкнуться поглубже внутрь группы. Все взрослые звери знали, что ради общих долгосрочных интересов они должны по очереди занимать место на краю группы, на короткое время оказываясь на холоде, чтобы защитить остальных; было бы крайне невыгодно иметь в группе отщепенцев, которые погибнут от обморожения. Но невысокий ранг Нота по-прежнему работал против него: когда другие самцы почуяли его запах, они объединились, будучи ещё сонными, и вытолкнули его из кучи тел обратно; всё закончилось тем, что он остался почти на том же самом месте, с которого хотел уйти.

Он поднял морду вверх и с силой выдохнул, издавая печальный крик.

Эти приматы не могли ощущать комфорта от присутствия сородичей вокруг. Нот испытывал удовольствие от обыскивания — но лишь от своих собственных физических ощущений, и от эффекта, который оно оказывало на поведение другой особи по отношению к нему, но не в том, что чувствовали другие. Другие нотарктусы были для него просто частью окружающего мира, как хвойные деревья и подокарпусы, искатели корма, хищники и добыча: они не имели к нему никакого отношения.

Каждый из этих сбившихся в тесную кучу нотарктусов, несмотря на их физическую близость, был более одиноким, чем когда-либо будет любой из людей. Нот был навечно заперт в тюрьме внутри собственной головы, вынужденный в одиночку терпеть свои беды и страхи.

Настало ясное утро, но в лесу висел ледяной туман. Хотя солнце светило ярко, его лучи давали совсем немного тепла.

Нотарктусы вытягивали лапы, застывшие от холода и долгих часов неподвижности. Осмотрительно и осторожно они стали спускаться на землю. В подлеске они постепенно разбрелись по сторонам. Старшие самки двигались по краям просторной поляны, используя запястья, подмышки и гениталии, чтобы подновлять запаховые метки.

Нот ворошил мёрзлый лесной мусор. Мёртвые листья были ему ни к чему, но он научился рыть землю под теми местами, где лежал особенно толстый слой листовой подстилки. Слой листьев мог сохранять влагу и защищать от мороза; там можно было найти росу, чтобы напиться, и незамёрзшую землю, которую можно было раскопать в поисках клубней, корней или даже корневищ выносливых папоротников.

Тишину нарушила серия неожиданно громких ухающих криков, и лес отозвался эхом. Нот огляделся, его вибриссы дрожали.

Возле зарослей подокарпа было какое-то волнение. Нот видел, что из леса вышла группа нотарктусов, странные самки с несколькими детёнышами. Они приближались к подокарпусу.

Огромная и некоторые другие самки выбежали вперёд. Крупный доминирующий самец стаи — которого Нот мысленно называл чем-то вроде Императора — присоединился к волнению, возникшему среди самок. Вскоре они все начали яростные демонстрации, крича и размазывая мускус по своим длинным хвостам. Странные самки отпрянули, но ответили в том же духе. Лес ненадолго наполнился какофонией ссоры.

Кланы самок, основа общества у нотарктусов, были строго территориальными. Но эти странные самки игнорировали пахучие метки, оставленные Большой и другими — явственные предупреждающие знаки для совокупности органов чувств нотарктусов. В это время года еда становилась редкостью; в решающей схватке за пополнение внутренних запасов тела в ожидании суровой зимы густые заросли подокарпа стоили того, чтобы бороться за них.

Самки с детёнышами, цепляющимися за их шерсть, заходили в своих войнах намного дальше, чем были готовы самцы. Они быстро усугубляли конфликт — дело дошло до выпадов и ложных атак, и даже до шрамов, нанесённых клыками. Самки сражались, словно бойцы на ножах.

Но до этого дело уже не доходило. Хотя ни один нотарктус пальцем не тронул другого, демонстрации Огромной и остальных обескуражили незнакомцев. Они отступили назад, в длинные серо-коричневые тени лесной чащи — хотя не раньше, чем один старший детёныш бросился вперёд, нагло вонзил зубы в высохший на холоде плод и сбежал со своей наградой ещё до того, как его смогли остановить.

Внезапно осознав уязвимость своего сокровища, самки тесно обступили подокарп, жадно пережёвывая плоды. Некоторые из старших, более сильные самцы, в том числе Император, вскоре начали кормиться рядом с Огромной и остальными. Нот и другие молодые самцы окружили кормящуюся группу, ожидая своей очереди съесть то, что останется.

Он не осмеливался бросить вызов Императору.

Самцы нотарктусов устанавливали собственную сложную и иную социальную структуру, перекрывающуюся с таковой у самок. И всё это было ради спаривания, которое было самым важным делом — единственным делом. Император обладал большой территорией, которая включала владения многих групп самок. Он ставил своей целью спариться со всеми самками на своей территории, и тем самым максимально увеличить вероятность распространения своих генов. Он помечал своим запахом метки самок, чтобы отвадить других поклонников. И он стал бы яростно сражаться за то, чтобы другие сильные самцы держались подальше от его обширной империи — так же, как отец Нота боролся, чтобы отогнать Соло.

Император добился успеха — он сумел владеть своим обширным наделом на протяжении более чем двух лет. Но, как и все недолго живущие представители его вида, он быстро старел. Даже Нот, самый невзрачный из новичков, делал бесконечные неосознанные оценки сил и физической формы Императора; стремление спариваться, оставлять потомство, видеть, как продолжается твой род, у Нота было таким же сильным, как у любого самца в группе. И уже скоро Императору бросили бы вызов, которого бы он не выдержал.

Но пока положение Нота было не таким, чтобы бросать вызов Императору или любому из более сильных самцов, стоящих выше него на иерархической лестнице. И он ясно видел, что запасы плодов подокарпа быстро истощалась.

С недовольным криком он поскакал по подлеску и шустро забрался на дерево. Ветки, скользкие после заморозков, росы и лишайников, были почти лишены листвы и плодов. Но всё ещё можно было найти запасы орехов или семян, весьма кстати припрятанные лесными жителями.

Он обнаружил дупло в стволе стареющего дерева. В его сырой гнилой полости он заметил отблеск ореховых скорлупок. Он сунул внутрь маленькую проворную руку и вытащил наружу один из орехов. Скорлупа был округлая, без шва, целая. Потрясши орех, он сумел услышать внутри стук ядрышка, и слюна заполнила его рот. Но когда он укусил скорлупу, зубы лишь скользнули по гладкой крепкой поверхности. Рассердившись, он сделал ещё попытку.

Послышалось жуткое шипение. Он закричал, уронил орех и удрал на более высокую ветку.

Приближалось существо размером с крупную домашнюю кошку: оно неуклюже карабкалось к тайнику с орехами. Оно подняло голову в сторону Нота и снова зашипело, показывая розовый рот с могучими верхними и нижними резцами. Удовлетворённое тем, что удалось прогнать грабителя, оно вытащило один из запасённых орехов и, сжав его мощными челюстями, раскололо скорлупу. Вскоре оно грызло уже целеустремлённо, расширяя сделанное отверстие. Наконец, оно добралось до ядрышка ореха — Нот, глядевший из-за ствола дерева, почти пропал, внезапно ощутив сладкий аромат — и с шумом съело его.

Этот алиуравус выглядел как нечто вроде примитивной белки с мордой, похожей на мышиную. У него был длинный густой хвост, назначение которого состояло в том, чтобы замедлять его падение, словно парашют, каждый раз, когда он срывался с дерева, как он часто делал. Хотя он был более неуклюжим, чем нотарктус, когда лазил по деревьям, из-за того, что у него не было хватательных рук и ног примата, он был гораздо крупнее, чем было нужно, чтобы отогнать Нота.

Алиуравус был одним из первых грызунов. Это обширное и жизнестойкое семейство появилось за несколько миллионов лет до этого в Азии, и с тех пор расселилось по всему миру. Этот небольшой конфликт был лишь перестрелкой в начале эпохального конфликта за ресурсы между приматами и грызунами.

И грызуны уже побеждали.

Они побеждали приматов в битве за пищу при помощи одного приспособления. Ноту были нужны щипцы для орехов, чтобы съесть лесной или американский орех, и жернова, чтобы обрабатывать зерно вроде пшеницы и ячменя. Но грызуны благодаря своим сильным, постоянно растущим резцам могли прогрызать самые прочные скорлупки орехов и оболочки зёрен. Уже скоро они начнут поедать плоды с лучших деревьев даже ещё до того, как те созреют.

Но существовало не только это обстоятельство: грызуны в значительной степени превосходили приматов по скорости размножения. Этот алиуравус мог родить несколько выводков в течение одного года. Многие из его детёнышей стали бы жертвами голода, конкуренции со стороны сородичей или хищничества птиц и плотоядных зверей. Но для того, чтобы продолжить линию, достаточно было выживания лишь немногих особей, и для алиуравуса каждый из его детёнышей представлял собой небольшой вклад в размножение — в отличие от нотарктуса, который размножался только один раз в год, и для которого потеря одного детёныша была существенным происшествием. И большие выводки грызунов, кстати, давали много сырья слепым скульпторам естественного отбора: темпы их эволюции были устрашающими.

Пусть даже приматы вроде Нота были гораздо умнее, чем такие грызуны, как алиуравус, его вид не мог составить им конкуренцию.

В Северной Америке становились редкими не только плезиадапиды. Вовсе не было случайностью то, что вид Нота был оттеснён в этот полярный лес на краю света. В будущем линия Нота мигрирует дальше, перевалив через крышу мира, в Европу, а оттуда в Азию и Африку, приспосабливаясь и изменяясь по мере своего переселения. Но в Северной Америке в течение следующих немногих миллионов лет победа грызунов будет полной. Возникнет новая экосистема, населённая гоферами, белками, лесными хомяками, сурками, полевыми мышами и бурундуками. В Северной Америке больше не останется никаких приматов: вообще ни одного на протяжении следующего пятидесяти одного миллиона лет — до тех пор, пока весьма отдалённые потомки нотарктусов, люди-охотники, не придут туда из Азии, перейдя через Берингов пролив.

Когда грызун закончил есть, Нот осторожно вылез из своего укрытия. Своими проворными руками он искал остатки ядрышек орехов, которые обронил алиуравус, и беззастенчиво запихивал их в рот.

Южное небо всё ещё оставалось светлым по несколько часов в день. Но теперь солнце описывало круги ниже линии горизонта. Почти все озёра замёрзли, а деревья были скованы морозом — некоторые из них сверкали густыми обрывками кружев, где туман замёрз на паутине. Передвижения нотарктусов по деревьям и тихому подлеску были вялыми и неуклюжими. Но это не имело значения; этой осенью лес мог предложить им немного больше еды.

Наступил последний светлый день, когда слои подсвеченных красным облаков лежали на лиловом южном небе, а пурпурно-зелёное полярное сияние колыхалось в небе, словно широкая завеса поверх звёзд.

Нотарктусы поспешно спустились на землю и стали раскапывать места, где осталась незамёрзшая почва под слоями листьев или под корнями деревьев. Сегодня ночью будет самый сильный мороз этой зимы, и все они знали, что пришло время забираться в укрытие. Поэтому приматы рыли землю, строя норы, в которых было бы очень удобно жить Пурге. Всё выглядело так, будто краткое пребывание на деревьях было всего лишь мечтой о свободе.

В глубочайшей темноте Нот полз по тоннелям, стенки которых были быстро сглажены движущимися по ним телами приматов, по полу, усыпанному вылезшей шерстью. Наконец его чувствительный нос вывел его к Правой.

Нот осторожно обнюхал сестру. Она уже была сонной, плотно обернула хвост вокруг себя и лежала рядом с животом Большой. Она подросла за месяцы их жизни со стаей Огромной, но Правая всегда будет маленькой, навсегда сохранит черты заморыша, над которым измывалась её сестра-близнец, ныне мёртвая. Тем не менее, её зимний мех выглядел гладким, здоровым и чистым от спутанной шерсти и грязи, а хвост был жирным и хранил в себе запас, который должен поддерживать её жизнь всю зиму.

Нот чувствовал своего рода удовлетворение. Если вспомнить ужасное начало их лета, то они оба справились с трудностями выживания лучше, чем можно было ожидать. Не имея собственных детёнышей, они по-прежнему оставались единственной семьёй, которая была у Нота — всё его генетическое будущее зависело только от Правой — но пока он ничего не мог сделать для неё помимо того, что уже сделал.

В темноте, погрузившись в запахи и тихие звуки своего вида, Нот прижался к своей сестре так крепко, как мог. Он закрыл глаза и вскоре заснул.

Он видел короткие сны — обрывки летнего света, долгие тени, падение его матери с деревьев. А затем, по мере того, как замедлялись жизненные процессы, его сознание померкло.

IV

Лучи солнца, почти горизонтальные, светили в лесу, словно прожектора. Над медленно оттаивающими прудами висел холодный туман, сияя сложными серовато-розовыми водоворотами, красотой которых некому было любоваться. От худых стволов деревьев тянулись к северу огромные чёрные тени. Но на голых ветвях уже наклёвывались первые листья — крохотные зелёные пластинки, висящие почти вертикально, чтобы улавливать свет солнца. Листья уже работали: дни весны и лета были настолько коротки, что эти выносливые слуги растений должны были собрать каждый лучик света, какой могли.

Вначале был лишь проблеск света, рассвет, который длился не больше нескольких минут. Но это был первый раз за несколько месяцев, когда показался диск солнца.

В лесу было тихо. Крупные травоядные мигранты всё ещё были в сотнях километров отсюда, на юге; пройдут недели, прежде чем они вернутся, разыскивая свои летние кормовые угодья, и даже птицы пока ещё не прилетели. Но Нот уже проснулся, выбрался из укрытия и искал еду.

Он был только что из норы: измождённый, хвост тощий и совершенно без жира. Его мех, взъерошенный и в пятнах жёлтой мочи, окружал его тело, словно облако: освещённый солнцем, он заставлял его выглядеть вдвое крупнее своего истинного размера. На деревьях было ещё мало корма, поэтому ему приходилось шнырять по покрытой слоем опавшей листвы замороженной земле. После зимнего холода казалось, словно здесь никто и никогда не жил, и он метил камни и стволы дерева своим мускусом всюду, где проходил.

Вокруг него, словно мрачно соревнуясь друг с другом, искали корм самцы стаи. Они все были взрослыми: даже те, кто родился меньше года назад, уже почти доросли до своего полного размера, тогда как относительные ветераны вроде самого Императора, приближаясь к своему третьему дню рождения, двигались с некоторым трудом по сравнению с прошлым годом. После зимы, проведённой в голодном сне, они все выглядели больными, и остаточный холод щипал сквозь поредевший мех их лишившиеся жира тела.

Бродить по лесу так рано было рискованно. Самки всё ещё спали в норах, расходуя остатки своих зимних запасов. Хищники уже были активны — и, поскольку пищи по-прежнему было мало, рано проснувшиеся приматы были привлекательным объектом для нападения. Если кто-нибудь из самцов неожиданно находил укромное место с едой, его быстро окружали цепкие и завистливые конкуренты, заставляя пустой лес отзываться эхом на их вопли и визг.

Но у Нота не было выбора — только рисковать выйти на холод. Приближалось время размножения, время жестокой конкуренции среди самцов. Тело Нота знало, что, чем быстрее оно наберёт запас сил и энергии для грядущих сражений, тем лучше будут у него шансы найти брачного партнёра. Он должен пойти на риск.

Ориентируясь по смутным воспоминаниям о карте ландшафта, которая сформировалась у него в прошлый сезон, Нот вышел к самому большому из ближайших озёр.

Озеро ещё оставалось большей частью замёрзшим, покрытое слоем серого льда, присыпанного рыхлым зернистым снегом. Пара первых мигрантов — птиц, похожих на уток — шлёпала лапами по льду, с надеждой поклёвывая его поверхность. Под серым льдом Нот смог различить холодную голубизну более старого льда, линзу сильно замороженного материала, который не смог растаять прошлым летом и точно так же не сумеет растаять и в этом году.

Недалеко от края воды он прошёл мимо серо-белого комка. Это был мезонихид. Как песец более поздних эпох, он переживал зиму на поверхности земли. Но во время внезапного похолодания зимой этот мезонихид потерялся в метели, проиграл схватку с холодом и умер здесь, на берегу озера. Его тело быстро промёрзло и пока выглядело прекрасно сохранившимся. Но по мере его оттаивания бактерии и насекомые начали свой пир: Нот ощущал сладкое зловоние разложения. Слюна наполнила его рот. Полуоттаявшее мясо было неплохим на вкус, а личинки мух были солёным лакомством. Но его жажда пересилила голод.

Около мелкого грязного берега озера лёд был тонким и треснутым, и Нот чувствовал запах ледяной открытой воды. Вода была зеленоватая, уже полная жизни, покрытая сероватыми осколками старого льда. Нот опустил морду в воду и начал пить; между зубами у него застревала неприятная слизь.

Он видел, что с поверхности воды выпирают кучки маленьких прозрачных серых шариков: икра земноводных обитателей озера, отложенная как можно раньше. А ближе к берегу, на мелководье прямо у своих ног Нот разглядел крохотных чёрных извивающихся существ — первых головастиков. Он опустил ладони в воду, позволяя слизи прилипнуть к его ладоням, и сунул склизкий улов в рот.

Напряжение заставило его согнуться, кишки сократились, и под ним появилась лужица водянистого помёта.

Но вот по поверхности воды пошли волны, лёд стал ломаться с резким треском. Из глубин озера появлялось нечто огромное. Нот помчался в укрытие на ближайшем дереве, выпучив глаза.

Как и Нот, крокодил пробудился рано — свет дня нарушил его дремоту. Когда он всплыл из глубин озера, кусочки льда скатились с его спины. Одним изящным движением он сомкнул челюсти на мёрзлой туше мезонихида: захрустели скованные морозом кости. Затем крокодил пополз обратно в воду и потащил тушу легко и почти беззвучно.

Крокодил хотел есть.

До кометы самые крупные животные во всех экосистемах мира принадлежали к числу рептилий: плезиозавры и ихтиозавры в океанах, динозавры на суше и крокодилы в пресных водах. Катастрофа стёрла с лица земли эти великие семейства, и они вскоре были заменены в своих опустевших царствах функционально эквивалентными млекопитающими — все, кроме крокодилов.

Пресноводные местообитания всегда были сложным местом для жизни. На суше и в море снабжение растительным материалом было довольно надёжным в пространстве и времени, но пресноводные местообитания были очень переменчивыми. Эрозия, разрушение берегов, заиливание, наводнение, засуха и крайности качества воды — все они были опасны.

Но крокодилы — и другие выносливые пресноводные виды вроде черепах — были пластичными существами. Некоторые из них научились бродить по суше в поисках воды. Другие могли выходить в море. Или они просто закапывались в грязь на глубину до восьми-десяти метров и ждали следующего ливня. А что касается пищи, то даже во время ужаснейшей бойни на суше и на море они существовали благодаря питательным веществам, которые продолжали поступать с усеянной трупами суши — «коричневой» пищевой цепи, которая сохранялась спустя долгое время после того, как гибло всё, что было зелёным и росло, а также те существа, которые этим питались.

Таким способом крокодилы выживали на протяжении ста пятидесяти миллионов лет, пережив падение внеземных объектов, волны оледенений, изменения уровня моря, тектонические сдвиги и конкуренцию с последовательно сменяющими друг друга группами животных.

После всего этого они по-прежнему остались способными на разные эволюционные новшества. Вскоре после падения кометы верховными хищниками в окрестностях рек были родственники крокодилов с длинными ногами и когтями, похожими на копыта. Это был настоящий кошмар — бегающие хищные крокодилы, способные преследовать животных размером с небольшую лошадь. Крокодилы даже приспособились выживать здесь, на полюсе, где солнце не светило на протяжении нескольких месяцев подряд: они просто пережидали зимние месяцы в глубокой спячке.

В отличие от динозавров и плезиозавров, крокодилов не вытеснили из их пресноводных ниш выскочки-млекопитающие: ни сейчас, ни в дальнейшем.

Нот потерял труп мезонихида, но по земле, где он лежал, были размазаны несколько кусочков мяса и раздавленные личинки мух. Он с жадностью облизал мёрзлую землю.

Наконец, настало время размножения.

Самки из стаи собрались на ветвях одного высокого хвойного дерева. Они поедали первые созревшие плоды, пичкая свои тела ресурсами, которые были им нужны, чтобы пережить затраты организма на предстоящее материнство. Самки свободно расселись по веткам, и среди них были самые старшие, в том числе Большая и Огромная. Правая присоединилась к ним. Она пережила свою первую зиму. Она быстро округлялась, поэтому, когда сошёл её клочковатый зимний мех, она проявилась уже как небольшая, но изящно сложенная взрослая особь, готовая к спариванию.

Император собственной персоной был среди самок, ставших объектами его внимания. Он перемещался от одной к другой, героически выгибаясь над ними. Он уже дважды удостоился благосклонности Огромной и лишил невинности не возражавшую против этого Правую. Теперь он взялся за Большую. Она нагнулась, вцепившись в нижнюю ветку, опустила голову между коленями, а её хвост вздымался вверх. Император был сзади неё, обхватив передними лапами её талию, и его бёдра двигались со скоростью, рождённой истощением и срочной необходимостью.

Это был тот день, к которому Император готовился весь год, и теперь для него настало время направить всё своё влияние и энергию на то, чтобы покрыть столько самок, сколько возможно.

Но Император уже уставал. А эта стая самок была лишь одной из нескольких на более обширной территории, которой он владел.

В этой местности, где сезонность климата проявляется столь жёстко, выращивание детёнышей должно уложиться в весьма короткий срок, чтобы потомство рождалось, когда пища была в изобилии, а новые мамаши смогли бы получать достаточно корма, чтобы произвести много молока. Любая самка, которая спаривается вне брачного сезона, вряд ли увидит, что её потомство дожило до взрослой жизни. И любой самец, который упустил шанс спариться с плодовитой самкой, должен будет выдержать целый год трудностей, опасностей и лишений, прежде чем получит ещё один шанс.

У нотарктусов брачный сезон длился только сорок восемь часов. Это было ужасное время.

Сегодня, когда у самок одновременно началась течка, в воздухе витало невидимое облако феромонов, и повсюду были самцы, безвольные и соблазнённые им, с эрегированными половыми членами, торчащими из шерсти. Со времени возвращения солнца каждый самец готовился к этому моменту, питаясь, чтобы умножить собственные силы, отрабатывая зрелищное раскачивание на дереве и имитируя сражения: они напоминали атлетов, готовящих к соревнованию. Императору было уже невозможно отгонять их подальше, и конкуренция была интенсивной. Сегодня напряжение в иерархии самцов достигло точки коллапса.

Самки будут испытывать стресс позже — во время беременности и выкармливания потомства, когда быстро растущий плод или новорождённый детёныш потребует, чтобы мать искала бесперебойный источник высокоэнергетической пищи — и она должна хорошо питаться в то время, когда почти все остальные взрослые самки тоже выкармливали потомство. Высокая цена воспроизводства привела к доминированию самок над самцами в целом, и была причиной, по которой самки всегда получали лучшую пищу из имеющейся в наличии.

Ту же самую картину можно было увидеть по всему лесу. Во всех стаях нотарктусов краткий брачный сезон начинался одновременно; его время диктовалось невидимыми химическими запахами, которые пропитывали воздух на километры вокруг. Сегодня и завтра лес будет охвачен вожделением приматов: ужасным шумом сражающихся самцов, истекающих феромонами самок и отчаянно толкающихся бёдер.

Преследуя другого молодого самца, которого он мысленно считал Соперником, Нот бросился сквозь неплотные заросли хвойных деревьев. Вися на одной руке, он раскачивался на тонких ветках. Каждый раз, когда он опускался, земля выглядела, словно огромная чаша — под ним пролетали мёртвая листва, свежие зелёные папоротники и неуклюжие тела сопящих наземных зверей.

Он добрался до просвета между двумя высокими деревьями. На противоположной стороне он видел, как Соперник, стоя вертикально, с поблёскивающими розовым гениталиями, оставляет на коре свои запаховые метки. Соперник презрительно пролаял сигнал вызова.

Не раздумывая, Нот с силой качнулся на ветке ещё раз. Ветка согнулась и швырнула его высоко в воздух по плавной параболе. В течение нескольких мгновений он летел, высоко задрав хвост и вытянув передние и задние лапы перед собой, чтобы схватиться.

Его голова была во власти запаха течки. Эрекция была у него с самого утра, едва он проснулся. Даже сейчас, пока он летел с дерева на дерево, его розовый и твёрдый половой член торчал вперёд. Ему нужно было добиться успеха, пробивая себе путь сквозь толпу самцов, чтобы добраться до самки, готовой принять его, и он чувствовал себя так, словно его живот разорвёт, если он не добьётся успеха в ближайшее время. Но, тем не менее, даже охваченный не достигшей своего завершения страстью, он наслаждался силой своего гибкого тела, когда мчался по этой лесной местности, к которой оно было прекрасно приспособлено.

Нот никогда не чувствовал себя таким живым.

Нот приземлился на дереве Соперника как раз там, куда целился. Он схватил ветки точно нацеленными на них передними и задними лапами. Но Соперник тут же выскочил к нему.

Они стояли вертикально, повернувшись друг к другу, и их половые члены торчали вперёд. Нот, держа хвост трубой, бросился к Сопернику, яростно протирая свой пах об кору дерева, стрекоча и лая. Соперник отвечал тем же самым. Это был ритуализованный поединок, каждый из участников отвечал на движения другого своего рода танцем: после взмаха хвост натирался в паху, выделения на запястьях заставляли взгляды гореть огнём.

Вскоре воздух наполнился запахом их раздражения. Они приблизились друг к другу настолько, что Нот сумел разглядеть кончики волосков на вздыбленной шерсти противника, и слюна Соперника попала ему на морду.

Соперник был примерно того же возраста, что и Нот, и примерно одинакового с ним размера. Он присоединился к стае чуть раньше, чем Нот и его сестра. С его точки зрения Нот вторгся в отряд, который он уже стал расценивать как «свой». Нот и Соперник были слишком похожими друг на друга, словно братья — слишком похожими, чтобы быть кем-то ещё, кроме врагов.

Соперник был чуть крупнее и тяжелее, чем Нот — во всяком случае, ему лучше давалось добывание корма в начале сезона. Но трудный год закалил Нота изнутри, и он твёрдо стоял на ногах.

Психология выиграла. Соперник внезапно упал, и его демонстрация провалилась. Он повернулся к Ноту спиной и мельком, символически продемонстрировал свой розовый зад коротким жестом подчинения.

Нот завопил, смакуя момент триумфа. Он быстро потёр свои запястья об спину Соперника, отмечая свою победу собственным запахом, и испустил поток мочи. После этого он позволил Сопернику удрать по ветке в сторону грозди ягод.

Соперник не получил вреда. Ему придётся какое-то время прятаться в одиночестве на своём дереве, возможно, кормясь, пока отстранившись от сражений. Но его шансы на спаривание снизились на несколько часов. Моча Нота ненадолго сделает его бесплодным; она даже приостановит его способность издавать особый сигнал в виде трели, который используют самцы для привлечения самок.

Для Нота это была действенная стратегия. Сегодня ни один самец, каким бы героическим он не был, не смог бы покрыть всех самок. Но он мог уменьшить количество конкурирующих самцов при помощи такого запугивания через органы чувств.

Когда Соперник был побеждён, половой член Нота вновь напрягся; вскоре он, наконец, добьётся того удовлетворения, которого жаждал. Быстро и энергично раскачиваясь на ветках, он мчался через весь лес к тому месту, где собрались самки.

Но он не знал, какое жестокое сражение произошло там.

По-прежнему занятый своими самками, Император завершил очередное спаривание. С высунутым наружу и болтающимся половым членом он бродил среди самок, раздавая тычки и огрызаясь на любого самца, который оказывался в пределах досягаемости.

И внезапно он столкнулся с Соло.

Стареющий Император встал вертикально, оскалил зубы, и его железы выдавили наружу ещё больше пахучего мускуса. Вздыбив шерсть, с зубами наготове, он являл собой великолепное зрелище, достаточное, чтобы запугать любого другого самца.

Любого, кроме Соло.

Соло с удобством перезимовал в норе группой самок неподалёку отсюда. Как только вернулся свет, он принял участие в весенней кормёжке, и его тело быстро восстановилось до прежних силы и могущества, которыми он наслаждался в прошлом году.

И он начал свои странствия. Уже сегодня он подарил своё потомство полудюжине самок в разных местах леса. Теперь он пришёл сюда, чтобы взять больше — как только устранит соперников.

Соло набросился на Императора, тараня своей украшенной шрамом мордой его живот.

Император упал спиной на ветку, согнулся от боли и мог бы свалиться с дерева, если бы его быстрые руки примата не вцепились в кору. Он был потрясён внезапным физическим нападением не меньше, чем болью. Если не считать тычков и шлепков от самок, отстаивающих своё исключительное право на пищу, и случайных неосторожных ударов от других самцов, за всю его жизнь никто не наносил ему вреда преднамеренно.

Но это был ещё не конец.

Одним прыжком, почти грациозно для существа своего размера, Соло запрыгнул на Императора. Он сидел на грудной клетке старого самца, сдавливая хрупкие рёбра Императора. Император кричал. Он пыхтел, задыхался и колотил Соло в спину. Если бы он собрал свои силы в кулак, он всё же сумел бы согнать его с себя. Но наносить раны другому было против его инстинктов, и удары его кулаков были слабыми, а пинки не достигали цели.

Он упустил свой шанс.

Соло нагнулся вперёд и погрузил свою морду в промежность Императора. Он раздвинул в стороны шерсть, слипшуюся от семени и вагинальных жидкостей нескольких самок. Резким натренированным движением он вцепился в мошонку Императора, отрывая одно яичко.

Потрёпанный Император завыл. Кровь лилась, смешиваясь с жидкостями, оставшимися на его шерсти после спаривания.

Соло легко соскочил с него. Одним сильным движением ноги он спихнул Императора с ветки. Тело старого самца полетело вниз, пробивая листву по пути к земле. Потом Соло выплюнул окровавленное яичко, позволив ему упасть в зелень внизу.

Соло приблизился к Правой, сестре Нота, одной из самых молодых самок. Он потёр пальцами свой быстро напрягающийся половой член, готовясь взять её.

Но сейчас здесь появился Нот — молодой, нетерпеливый и возбуждённый; он внезапно упал из воздуха и приземлился у ног Соло. Соло развернулся, словно башня танка, нацеливаясь на этого нового претендента.

Нот не знал, что здесь был Соло. Но он помнил его.

Нот был существом, для которого есть только «здесь» и «сейчас». Он не имел реального представления о «вчера» или «завтра», и его память не была устроена в виде упорядоченной истории; это был скорее коридор ярких образов, созданных зрением и обонянием. Но сильная вонь Соло вернула образы, наполнявшие его сознание — осколки и видения того ужасного дня в другой части леса, отчаянный вой его матери, когда она падала в яму с зубами.

Противоречивые импульсы захлестнули его. Он должен был устроить демонстрацию, бой запахов — в противном случае он должен продемонстрировать своё подчинение этому сильному существу, так же, как ему самому подчинился Соперник.

Но Соло был не таким. Он не повиновался ни одному из неписаных правил, которые управляли хрупким обществом нотарктусов. Он только что искалечил доминирующего самца стаи. Соло явно не удовлетворился бы символической победой. Соло, огромный и неподвижный, желал ранить его, а то и убить.

Здесь была Правая, единственная родственница Нота, сжавшаяся в комочек в листве у ног Соло. Здесь были самки, бок о бок с которыми он жил полгода, и чьи набухшие половые органы целыми днями и неделями наполняли его жаждой предвкушения — и было это чудовище, Соло, которое разрушило всё, с чем он вырос.

Он встал, выпрямившись, и завыл.

Поражённый Соло колебался.

Запястья и промежность Нота зудели от мускуса. Он исполнил неистовую, односекундную демонстрацию — ускоренный показ своей силы и молодости. Затем, вслепую, не понимая, что делал, он опустил голову и с разбега ударил в живот Соло. Поперхнувшись криком, Соло опрокинулся назад, повалившись на спину в массе листвы.

Если бы Нот продолжил, это могло бы стать удачным дополнением к эффекту неожиданности от его нападения. Но он никогда в своей жизни не вступал в физическую борьбу. А Соло, обладающий инстинктами опытного бойца, изогнулся и ударил Нота коленом в висок. Нот упал мордой вниз и инстинктивно заскрёбся лапами, пытаясь удержаться. Огромная масса врезалась ему в спину, впечатав его в кору. И теперь Нот чувствовал, как резцы Соло вонзаются в мягкую плоть его шеи. Он закричал от острой боли. Он извивался и метался. Он не мог стряхнуть с себя Соло — но сила его движений сбросила их обоих с тонкой ветки.

Вопя, с зубами Соло, разрывающими его плоть, Нот летел вниз, врезаясь в слои листвы и прутьев.

Они грохнулись на землю; их падение слегка смягчил покров из гниющих листьев. Но Соло отлетел в сторону, и его челюсти, сжимаясь, нанесли последний шрам на плече Нота. Соло устроил собственную демонстрацию агрессии. Он рычал, создавая неприятный угрожающий и беспорядочный шум. Он стоял, выпрямившись, и колотил своими маленькими кулаками по мусору, лежащему у его ног; обрывки листьев разлетались в разные стороны, окружая его рыхлым облаком в лучах солнечного света.

Это было сражение двух маленьких существ. Но животные гораздо большего размера, робко наблюдая со стороны, сторонились дикости Соло.

В этом состязании участвовала лишь одна сторона. Соло наступал на Нота, вышагивая среди упавших на землю кусков листьев. Нот смотрел на него, даже не пытаясь устроить демонстрацию, словно загипнотизированный. Он в ужасе взглянул на своё плечо, с которого свисал лоскут кожи, а кровь пропитывала шерсть.

Но вдруг плотная масса обрушилась на Соло сверху. Это был Император. Даже истекая кровью из рваной мошонки, крупный нотарктус врезался ногами в спину Соло, свалив его на землю, мордой в лесной мусор.

На сей раз Нот не колебался. Он бросился на Соло и начал наносить ему удары по спине и плечам ногами, ладонями и мордой. Император присоединился к нему — а следом за ним подоспели другие самцы, пока Соло не скрылся целиком под кучей кричащих и толкающихся неопытных противников. Соло победил бы любого из них — но не всех сразу. Под дождём плохо нацеленных ударов даже ему невозможно было подняться.

В конце концов, ему удалось, словно тениодонту, прокопать себе путь из-под этой свалки сквозь лесной мусор. К тому времени, когда всклокоченная армия заметила, что он пропал, а их удары и пинки попадали в землю или друг по другу, хромающий Соло был уже далеко.

Больной и разбитый, Нот вскарабкался обратно на дерево. Когда он забрался туда, он обнаружил самок, спокойно обыскивающих друг дружку, выбирающих частицы высохшей спермы из шерсти в промежности, словно битвы внизу вовсе не было. Император спокойно сидел вместе с самкой Огромной. Кровотечение у него прекратилось, но его кампания по спариванию тоже прекратилась, и уже навсегда.

И здесь же был Соперник, яростно покрывающий Правую. Нот видел морду своей сестры, опущенную в шерсть на груди, а из её горла вырывались низкие писки удовольствия. Нот почувствовал странную теплоту. Им не двигала ревность: он не ревновал сестру к другим самцам, даже к этому самцу, над которым он одержал верх, и кто явно оправился слишком быстро. Более глубокая биохимическая часть его признала, что с его беременной сестрой линия продолжится: великолепная непрерванная молекулярная нить, которая тянулась от Пурги сквозь этот освещённый низким полярным солнцем миг в невообразимое будущее.

Он услышал отдалённое мычание. Это был зов меритериев — самки-матриарха мигрирующего стада, которое медленно брело с юга. С возвращением стад лето окончательно установилось в этих местах. И по всему лесу зазвучало пронзительное причитание: это была песня нотарктусов, песня одиночества и интереса.

Всего лишь за несколько лет жизнь Нота подойдёт к концу. Вскоре и его вид тоже исчезнет; его потомки превратятся в новые формы; а затем, когда Земля остынет после этого своеобразного разгара лета, даже сам полярный лес увянет и погибнет. Но пока, пусть он был в крови, тяжело дышал, а его шерсть была запачкана перегноем, этот миг принадлежал Ноту, это был день его триумфа.

Крупная самка Большая подошла к нему. Он издал нежную трель. Взглянув ему в глаза, она развернулась спиной и подставилась ему. Нот быстро вошёл в неё, и его мир растворился в легкомысленном удовольствии.

ГЛАВА 6 Переправа Река Конго, Западная Африка. Примерно 32 миллиона лет до настоящего времени

I

Здесь, вблизи океана, места своего назначения, могучая река лениво раздвинула в стороны стены пышного, сырого леса. В этих местах она петляла и образовывала множество стариц, которые, будучи отрезанными от русла, превращались в застойные болота и пруды. Всё выглядело так, словно река выбилась из сил после долгого путешествия — но эта река собирала воды из сердца континента.

И в конце этого лета дождей были много. Уровень воды поднялся, и река затопила территории, где грунтовые воды и так уже стояли близко к поверхности. Мутная, грязная вода несла фрагменты выветренных горных пород, грязь и живых существ. Были даже плоты из переплетённых ветвей и остатков растительности, дрейфующие, словно шхуны, потерявшие управление, вниз по течению огромной реки — остатки, которые уже проделали путешествие длиной в тысячи километров из места, где они появились.

Высоко над водой, среди какофонии верхних ярусов леса проходило ежедневное разрушительное шествие антропоидов.

Они напоминали обезьян. Бегая по ветвям и используя свои сильные руки, чтобы, раскачавшись, перелетать с дерева на дерево, они начисто обрывали плоды, разрывали пальмовые листья и отдирали длинные полосы коры, чтобы добраться до насекомых. Толпы самок передвигались и работали вместе, иногда останавливаясь и делая перерыв на обыскивание друг друга. Среди них были матери с детёнышами, цепляющимися за их спины и животы, сопровождаемые группами тётушек. Самцы, более крупные и владевшие большей территорией, образовывали непрочные союзы, которые постоянно объединялись и дробились в ходе их конкуренции за пищу, статус и доступ к самкам.

Здесь занималось своими делами более тридцати антропоидов. Они были умными и умелыми сборщиками пищи, и там, где они прошли, они оставляли лишь отбросы. Питание, сотрудничество и соперничество сопровождались радостной и шумной суетой.

Временно оставшись в одиночестве, Странница, раскачиваясь, перескакивала с одной толстой ветки на другую. Хотя она находилась очень высоко над землёй, она совершенно не боялась упасть; здесь она была в своей стихии, а её тело и мышление были тонко приспособлены к условиям жизни в этом замысловато переплетённом пологе леса.

К западу отсюда, окаймляя морской берег, раскинулись непроходимые мангровые болота. Но здесь, в глубине суши, древний лес был богат и разнообразен; здесь росло множество высоких деревьев с выраженными корнями-подпорками: азимины, анакардиум, веерные пальмы. Многие деревья плодоносили и были богаты смолой и маслами. Это было удобное и изобильно место для жизни. Но это был осколок мира, который исчезал, поскольку со времён Нота Землю охватило великое похолодание, и леса, некогда распространённые по всему миру и щедрые, сжались до отдельных островков и бледных теней былого великолепия.

Странница нашла пальмовый орех. Она села на ветку, чтобы его осмотреть. По его поверхности ползла жирная зелёная гусеница. Она слизнула гусеницу и стала медленно пережёвывать её.

В пологе леса вокруг неё шумно двигалась стая. Одна она была, или нет, но она точно знала, где был каждый из остальных. За долгие годы, прошедшие со времён Нота, приматы стали ещё более социальными: для антропоидов другие антропоиды стали интереснее, чем простые вещи — они были самым интересным, что есть в мире. Странница так хорошо знала остальных в своей стае, словно они были гирляндой китайских фонариков, висящей среди листвы, а остальной мир рядом с ними был унылой немой серостью.

Странница не принадлежала ни к одному из тех видов, которые получат названия от людей. Она выглядела как нечто вроде капуцина, обезьянки шарманщиков, которая однажды будет бродить по лесам Южной Америки, и была такого же размера. Она весила пару килограммов и была покрыта густой чёрной шерстью, которую увенчали белые плечи, шея и лицо; казалось, будто она носила апостольник монахини. Её руки и ноги были гибкими и различались размерами гораздо меньше, чем у Нота: это был план строения тела, типичный для жителя открытого полога леса. У неё был плоский нос, а ноздри были маленькими и расставленными в стороны, больше напоминая обезьян из более поздних эпох Южной Америки, нежели африканские виды.

Она напоминала мартышку, но совсем не была мартышкой. Их вид был отдалёнными потомками группы адапид, к которой принадлежал Нот — это был тип приматов, называемых антропоидами, предковый и для низших, и для человекообразных обезьян, поскольку тот великий раскол в семье приматов ещё только должен был наступить.

Почти через двадцать миллионов лет после смерти Нота когти на задних лапах нотарктусов, предназначенные для чистки шерсти, заменились на теле Странницы ногтями. Её глаза были меньше, чем у Нота, но могли охватить широкое, трёхмерное поле зрения перед её короткой мордой, и каждый глаз удерживался твёрдой костяной оправой; глаза Нота были защищены простым кольцом из кости, и его зрению могли мешать даже собственные щёчные мускулы во время жевания. Ещё Странница утратила многие из предковых особенностей Нота, сохранившихся со времён ночного поиска пищи. Она стала меньше полагаться на обоняние — это заменила усилившаяся зависимость от зрения.

Внуки Правой образовали огромную армию, расселяющуюся по миру. Они мигрировали через весь Старый Свет, чтобы заселить густые тропические леса в Азии, и здесь, в Африке. И по мере своего расселения они процветали, становились разнообразнее и изменялись. Но линия антропоидов Старого Света не продолжится через Странницу. Странница не могла знать, что она больше никогда не увидит свою мать — и её ожидает гораздо более странная судьба, чем всё, что когда-либо выпадало на долю её непосредственных предшественников.

Белизна шерсти Странницы заставляла её лицо казаться схематичным, не до конца сформированным и странно задумчивым. Но она обладала миловидностью молодости. Ей было лишь три года — ещё год до её первой менструации. Будучи юной самкой, независимой духом, ещё не полностью повязанной иерархией и союзническими отношениями стаи, она отчасти сохранила инстинктивное стремление к одиночеству от более отдалённых предков. Она любила держаться сама по себе. Кроме того, в данный момент в группе не пахло особым счастьем.

Последние несколько лет были временем изобилия, и численность стаи возросла. Последовал демографический взрыв, частью которого была Странница. Но рост принёс с собой проблемы. Для начала, стало слишком много конкуренции за пищу. Ссоры завязывались каждый день.

И ещё была процедура обыскивания. В маленькой группе находилось время, чтобы обыскать каждого. Это помогло поддерживать отношения и служило связующей силой для союзов. Когда группа стала слишком большой, времени на это просто не оставалось. Поэтому возникали клики, откалывающиеся от основной стаи подгруппы, члены которых ухаживали исключительно друг за другом, игнорируя остальных. Некоторые клики в течение дня уже путешествовали отдельно от остальных, хотя всё ещё собирались вместе, чтобы спать.

В итоге всё это слишком усугублялось. Если клики, связанные узами обыскивания, отделятся, то группа расколется. Но каждая из новых, меньших групп должна оставаться достаточно большой, чтобы обеспечить защиту от хищников — главную и первоочередную задачу для этих банд, сохраняющих дневную активность — так что пройдёт очень много времени, возможно даже, что целые годы, прежде чем такой раскол станет постоянным. Так случается всегда, это неизбежные последствия роста численности сообществ у приматов. Но это означало, что им предстоит ссориться ещё много раз.

Так что Странница была счастлива побыть некоторое время в стороне от всех этих препирательств.

Прожевав насекомое, Странница осмотрела добытый пальмовый орех. Она знала, что ядро было превосходно на вкус, но её руки и зубы были недостаточно сильными, чтобы вскрыть скорлупу. Поэтому она начала колотить орех об ветку.

Она разглядела два светлых глаза, наблюдающих за ней, и изящное тело рыжеватого цвета, цепляющееся за ветку. Это её не напугало. Это был один из маленького народца, разновидность приматов, близкородственная виду Странницы, но мельче и стройнее — и значительно слабее физически. За его хрупкой фигурой Странница разглядела ещё больше особей из его вида, цепляющихся за ветви этого и соседнего дерева, собравшихся в озарённом зелёным светом мире леса. Представитель маленького народца не оспаривал право Странницы на орех и, конечно же, не угрожал ей; всё, чего хотел маленький примат — это остатки от еды Странницы.

Странница питалась главным образом плодами. Но маленький народец, подобно их общим предкам-адапидам, сильно зависел от гусениц и личинок, которых эти существа собирали с веток, и у них были острые и узкие зубы, чтобы расправляться со своей добычей — насекомыми. Они жили большими, тесными и подвижными колониях по пятьдесят особей или больше. Это давало им защиту от хищников и других приматов. Даже стая антропоидов нашла бы массу неприятностей, задумав прогнать одну из этих проворных, скоординированных толп.

Но Странница была гораздо умнее любого из маленького народца.

Пройдут ещё десятки миллионов лет, прежде чем какой-либо из приматов использует то, что можно назвать настоящим орудием труда. Мышление Странницы было в значительной степени специализированным, приспособленным к тому, чтобы помогать ей справляться с быстро меняющейся путаницей социальной жизни. Но Странница преуспела в понимании своего естественного окружения и управлении им с целью получения того, что она хотела. Разбивание ореха об ствол дерева вряд ли было продвинутой технологией, но это требовало планирования ею действий на один или два шага вперёд — это был предвестник значительно большей изобретательности приматов грядущих эпох. И такое раскалывание ореха было прыжком сознания за рамки понимания любого из их мелких соседей — вот, почему маленький народец наблюдал сейчас за ней, собравшись вокруг.

Странница услышала шелест далеко внизу. Она уцепилась за свою ветку, вглядываясь вниз, в зелёный мрак.

Она могла различить лесную подстилку на земле, и тёмный силуэт, движущийся среди деревьев, шурша перьями, осторожно поклёвывая землю. Это была нелетающая птица, нечто вроде казуара. А проследив в обратную сторону путь, которым птица пришла на середину поляны, Странница различила отблеск чего-то округлого и гладкого.

Яйца. Их было десять, лежащих тесной кучкой в грубо устроенном гнезде птицы; каждое из них скрывало пузырь желтка размером с голову самой Странницы. В полуденной тишине, когда её брачный партнёр был далеко, птица ненадолго оставила своё гнездо, уповая на то, что никто не причинит ему вреда, пока она быстро утоляет свой голод. Но ей не повезло, ведь гнездо очень быстро обнаружили острые глаза Странницы.

Странница колебалась лишь секунду. Если она спустится за яйцами, она пойдёт на риск. Раскалывание ореха уже задержало её достаточно надолго, чтобы стая ушла вперёд, и будет очень плохо, если она потеряется. И ещё угрозу представляла сама птица. Это величественно вышагивающее чудовище было одним из последних представителей династии возрастом в двадцать миллионов лет. После удара кометы наземные млекопитающие по всему миру вначале оставались мелкими и теснились в густых лесах — но некоторые птицы выросли большими, и нелетающие чудовища вроде этого на некоторое время заявили свои права на роль верховных хищников. Освободившись от весовых ограничений, связанных с полётом, они стали массивными, мускулистыми и чудовищно сильными — их клювы были способны переломить позвоночник. Но их время уже прошло: когда травоядные звери стали увеличиваться в размерах, хищники поступили так же, и птицы не могли конкурировать с ними.

Яйца были там, прямо под Странницей. Она могла легко украсть их.

Если бы она была старше и теснее связанной с остальной группой, её решение могло бы быть иным. Но она уже всё решила и соскользнула вниз по грубой коре дерева к земле, а её маленький рот уже был полон слюны от нетерпения. Именно этот момент, когда она приняла такое решение, стал причиной величайшего поворота в её собственной жизни — и ещё в судьбе огромного семейства приматов в будущем.

Она бросила остатки ядрышка ореха. За её спиной небольшой зверёк из маленького народца, терпеливо ожидавший этого момента, бросился к сладким остаткам. Но в следующее мгновение другие его товарищи толпой выскочили на ветки, чтобы украсть его приз.

Спускаясь вниз по дереву, Странница потревожила стаю крикунов. Это были очень маленькие приматы с гривами из тонкой шелковистой шерсти и с причудливыми белыми усами. Потревоженные её передвижением, они кричали и удирали в дальние укромные уголки среди листвы, очень напоминая птиц скоростью своих движений и яркостью пушистого «оперения».

Крикуны добывали пропитание, делая надрезы в коре своими нижними зубами, чтобы из них текла смола. Закончив работу с отверстием, они мочились в него, чтобы не позволить кормиться в том же месте остальным. Существовало много видов этих мелких существ, каждый из которых специализировался на смоле одного определённого дерева, и они отличались друг от друга своими причёсками. Благодаря своему экстравагантному меху и щебечущим крикам они превратили полог леса в место, полное ярких красок, жизни и шума.

На земле жил представитель ещё одной формы приматов. Это был толстобрюх, одинокий самец. Он был вчетверо крупнее Странницы, и его большое тело покрывала густая чёрная шерсть. Он сидел на корточках, непрерывно подтягивая к себе листья кустарника и перетирая их своими мощными челюстями. Его морда была испачкана чёрным: он жевал древесный уголь с поражённого молнией пня — такая добавка нейтрализует токсины его лиственной диеты.

Когда Странница легко спрыгнула на землю, он пристально посмотрел на неё, его рот свирепо скривился и испустил рёв. Она нервно огляделась, опасаясь, что его голос мог бы привлечь внимание беспечной матери-птицы.

Толстобрюх ничем не угрожал Страннице. У него было огромное брюхо с увеличенной толстой кишкой, внутри которой его малопитательный корм мог частично ферментироваться. Чтобы позволить этой огромной органической фабрике работать эффективнее, он должен был оставаться в неподвижности три четверти своего времени. Со своего места ей было слышно бесконечное бурчание его огромного неуклюжего живота. Однако он был на удивление чистым; при своём образе жизни он был должен быть чистоплотным, как крыса из канализации. Когда она покинула дорогие его сердцу владения в подлеске, толстобрюх затих и погрузился в угрюмое молчание.

Лесная полянка сильно заросла. Открытые травянистые равнины всё ещё были редкостью. В отсутствии травы растения, покрывающие землю, редко были меньше метра в высоту — густые заросли различных кустарников, в том числе алоэ, кактусов и суккулентов. Самыми впечатляющими среди них были гигантские, похожие на чертополох растения, усыпанные в сезон цветения неестественно ярко окрашенными цветками. Такие зрелища украшали многие материки Земли той эпохи, но это было собрание растений, необычное для времени человека; оно больше напоминало финбош — тип растительности Южной Африки.

Чтобы добраться до птичьего гнезда, Странница должна была выйти из-под крон деревьев. Но открытое небо сегодня выглядело слишком светлым — светлым и почти белым, словно выцветшим — а в воздухе витал специфический электрический запах. Там она оказалась бы без защиты; она колебалась, выбор был нелёгким.

Держась края леса, она попробовала подобраться поближе к яйцам.

Она обошла заболоченный участок, часть поймы могучей реки. Ей была видна вода: затянутая водяными растениями, плавающими, словно пена, идеально ровная, она поблёскивала под лучами высоко стоящего солнца. Но в воздухе ощущался запах соли. Здесь было недалеко до дельты реки: Странница находилась близко к океану, а случайные наводнения и высокие приливы пропитывали почву морской водой, из-за чего растительность росла реже.

Через полянку в поисках открытой воды двигались животные. Среди низкорослого кустарника кормилась группа напоминающих газелей стеномилюсов, держащихся напряжённой и возбуждённой группой и тревожно поглядывающих по сторонам, пережёвывая корм. По их следам шло меньшее по численности стадо каинотериев, похожих на мелкую длинноухую антилопу. Другие листоядные звери, напоминающие оленей, брели прямо по лесу. Но стеномилюсы были не газелями, а своего рода верблюдами — равно как и каинотерии со своими головами, странно напоминающими кроличьи.

Ближе к берегу собралась семья крупных травоядных, напоминающих носорога. Они не были настоящими носорогами, и печальный изгиб их верхней губы выдавал их родство: в действительности это были арсиноитерии, существа, связанные родством со слонами. В самой воде валялась пара спаривающихся метаминодонов, очень похожих на бегемотов; болотные птицы осторожничали и держались подальше от проявлений их неуклюжей страсти. В действительности же метаминодоны приходились более близкими родичами носорогам по сравнению с арсиноитериями.

Туда, где собирались травоядные, приходили хищники и падальщики, чтобы наблюдать за ними оценивающим взглядом, как они всегда и делали. За странными протоносорогами и газелеподобными верблюдами следовали осторожные стаи собакомедведей — амфиционов, хищников и падальщиков, которые ходили, словно медведи, опуская ноги на землю всей ступнёй.

Так и текла эта жизнь. Наблюдателю-человеку она напоминала бы сон горячечного больного — медведь, похожий на собаку, верблюд, похожий на антилопу — знакомые очертания, если смотреть, прищурив глаза, но всё же разительные различия при ближайшем рассмотрении. Крупные семейства млекопитающих всё ещё были в поиске тех ролей, которые они будут играть позже.

Но эта эпоха могла похвастаться своими чемпионами. У края леса Странница видела тень, движущуюся среди деревьев — огромную, громоздкую, угрожающую. Это был мегистотерий. Он ходил на четырёх лапах, как медведь — но он был огромен, вдвое крупнее кадьякского бурого медведя. Его клыки толщиной пять сантиметров у корней были вдвое больше, чем у тираннозавра. И, как и тираннозавр, это был хищник-засадчик. Сейчас он правил в африканских лесах — и он оказался самым крупным плотоядным млекопитающим, которое когда-либо жило на суше. Но его хищнические зубы, важный инструмент для пожирателя мяса, развились не такими парами, как у истинных хищников будущего, и были более уязвимы для повреждений. Этот небольшой недостаток в строении в итоге обрёк мегистотериев на исчезновение.

Тем временем по самым большим водоёмам курсировали зубчатые спины крокодилов. Им не было дела ни до какой из странностей этого мира. Пока ты достаточно глуп, чтобы приблизиться к владениям крокодила, пока у тебя есть плоть, чтобы набить ею живот, и кости, которые хрустят во рту, ты можешь быть любой формы, какая тебе нравится: твоя судьба была бы одинаковой.

Наконец, Странница оказалась достаточно близко к гнезду. Она выскочила из укрытия, обратив на себя пустые взгляды травоядных, выдиравших растения с корнем, и добежала до яиц.

Гнездо было частично прикрыто сухими листьями папоротника, поэтому у него была кое-какая защита, с которой придётся поработать. Слюна наполняла её рот, когда она подняла первое яйцо — и была расстроена. Её ладони скользили по гладкой поверхности яйца, не находя места, с которого можно было начинать разламывать скорлупу. Когда она прижала яйцо к груди, лучше не стало: толстая скорлупа был слишком прочной. Поблизости не было никакой ветки, об которую она могла разбить яйца. Она пробовала запихать целое яйцо себе в рот, чтобы в ход пошли сильные коренные зубы, но её маленькие губы могли вместить лишь малую часть его объёма.

Вся беда была в том, что яйца для неё всегда разбивала мать. Без матери она понятия не имела, что делать.

Свет в небе, казалось, становился ярче, а внезапно поднявшийся ветер покрыл рябью поверхность водоёмов и раскидал по земле побуревшие папоротниковые листья. Она ощущала нарастающее чувство паники; её стая находилась уже далеко отсюда. Она бросила яйцо обратно в гнездо и потянулась за другим.

Но ей в нос внезапно ударил сладкий, несколько неприятный запах желтка. Яйцо, которое она бросила, стукнулось об другие яйца в гнезде и раскололось. Она сунула ладони в неровную трещину, уткнулась лицом в сладкую жёлтую массу и захрустела едва сформированными костями. Но, взяв другое яйцо, она уже не могла вспомнить, как вскрыла первое. Она ощупала яйцо пальцами и попробовала его укусить, заново начав процесс проб и ошибок.

Ронять яйца одно на другое — так её мать вскрывала их раньше. Но даже если бы её мать была здесь, чтобы продемонстрировать, как это делается, Странница не смогла бы освоить этот приём, потому что Странница не умела узнавать чужие намерения, и потому не умела подражать. Психология лежала за пределами мышления антропоидов, и каждое поколение должно было постигать всё с нуля, исходя из основных первичных понятий и ситуаций. Это делало обучение медленным. Тем не менее, Странница вскоре сунула руку во второе яйцо.

Она была настолько поглощена добыванием пищи, что не замечала вожделеющих глаз, которые изучали её.

Дождь начался до того, как она вскрыла третье яйцо. Казалось, он шёл ниоткуда — огромные капли, падающие с чистого, ясного неба.

Сильный ветер пронёсся над болотами. Болотные птицы взлетели и направились на запад, к океану, прочь от приближающейся бури. Крупные травоядные вынуждены были оставаться под дождём, стоически страдая в своём положении. Крокодил нырнул в свой водоём поглубже, готовясь переждать бурю в не меняющихся глубинах своих мутных владений.

И вот уже солнце закрыли бегущие по небу облака, и темнота опустилась, словно накрыла всё крышкой. На востоке, в центре континента, откуда приближалась буря, гремел гром. Это была такая свирепая буря, какие обрушивались на эти места лишь несколько раз за десятилетие.

Странница сжалась среди разорённого гнезда, и её шерсть уже прилипла к телу. Капли впечатывались в землю вокруг неё, сминая мёртвую растительность и выбивая крохотные ямки в глине. Она никогда не знала ничего подобного. Она всегда переживала бури под относительной защитой деревьев, листва которых рассеивала и ослабляла поток падающей воды. Но сейчас она потерялась, оказалась на открытом месте, внезапно поняв, насколько далеко отстала от своей стаи. Если бы в эти мгновения её обнаружил хищник, она могла бы легко расстаться с жизнью.

Но в это время её обнаружил один из представителей её собственного вида: антропоид, крупный самец. Он припал к намокшей земле перед ней и сидел, не двигаясь, изучая её.

Испуганная и хныкающая, она осторожно приблизилась к нему. Возможно, он был одним из самцов, которые доминировали над её собственной стаей — из несплочённой, легко распадающейся банды, которую она воспринимала как своего рода коллективного отца — но он был не оттуда, и она вскоре это поняла. Его лицо было странным, белая шерсть слиплась от дождя, а особый характер окраски создавал ощущение, словно белый цвет стекает вниз по его животу, покрытому чёрной шерстью, почти как кровь.

Этот самец, Белокровный, был вдвое больше её по размеру, и ещё был незнаком ей. А незнакомцы — это всегда плохие новости. Она завизжала и бросилась назад.

Но она слишком опоздала. Он протянул правую руку и схватил её за шкирку. Она крутилась и боролась, но он поднял её легко, словно она была куском плода.

Затем он без всяких церемоний потащил её обратно в лес.

Белокровный заметил Странницу — молодую самку, блуждающую в одиночку, необычную возможность. Он тщательно выслеживал её — пожиратель плодов двигался, словно опытный охотник. И теперь прикрытие бури дало ему возможность, в которой он нуждался, чтобы завладеть ею. У Белокровного были свои собственные проблемы, и он считал, что Странница могла бы стать частью их решения.

Как и их предки-нотарктусы, самки антропоидов жили тесными дружественными группами. Но в этом тропическом лесу, где не было времён года и царило вечное изобилие, не было необходимости синхронизировать циклы размножения. Жизнь была гораздо более гибкой: у разных самок течка начиналась в разное время.

Благодаря этому небольшой группе самцов, а иногда даже единственному самцу стало легче монополизировать группу самок. В отличие от нотарктуса Императора, у самцов антропоидов не было необходимости пытаться покрыть всех своих самок в течение единственного дня, или пробовать решать невозможную задачу — не подпускать других самцов. Вместо этого было достаточно того, что он отгонял конкурентов от нескольких самок, которые были способны к оплодотворению в какое-то определённое время.

Хотя самцы антропоидов были крупнее чисто физически, они не «владели» самками и не доминировали над ними всецело. Но самцы, связанные с группой самок генетической лояльностью — в группе с беспорядочным спариванием всегда был шанс, что любой из родившихся детёнышей мог оказаться твоим — будут заниматься защитой группы от посторонних и хищников. Со своей стороны, самки в целом довольствовались наличием рядом с собой непрочных союзов самцов, которые складывались вокруг них. Самцы были иногда полезны, явно необходимы и лишь изредка неприятны.

Но недавно в стае у Белокровного дела пошли в худшую сторону.

У десяти из двадцати трёх самок в группе одновременно началась течка. Вскоре это привлекло других самцов, собравшихся на запах крови и феромонов. Внезапно самок, которыми можно было воспользоваться, оказалось недостаточно. Сложилась нестабильная ситуация с сильной конкуренцией. Уже начались кровавые драки. Была опасность полного раскола группы.

Поэтому Белокровный ушёл оттуда, охотясь на самок. Молодые особи были предпочтительной целью: достаточно молодые и мелкие, чтобы с ними проще было обращаться, достаточно глупые, чтобы легко отделиться от своих родных групп. Конечно, это означало, что нужно будет ждать год или больше, прежде чем ребёнок вроде Странницы стал готов к спариванию. Но Белокровный был готов ждать: его мышление было достаточно сложным, чтобы он мог действовать сейчас с перспективой получения своей награды позже.

Для Белокровного ситуация была весьма логичной. Но для Странницы она была кошмарной.

Внезапно они раскачались и яростно помчались вперёд. Белокровный держал её за загривок — похоже, что он нашёл способ тащить её, не испытывая проблем. Странница никогда не передвигалась такими большими скачками, бросками и прыжками: её мать и другие самки, более оседлые, чем самцы, передвигались гораздо осторожнее, чем он. И она проделала долгий путь; она чувствовала запах илистой воды, поскольку они приближались к берегу самой реки.

А тем временем вокруг шумел дождь; он стучал по листьям и превращал воздух в серую туманную мглу. Её шерсть промокла, а вода заливала ей глаза, совершенно не давая видеть. Далеко внизу вода бежала по промокшей земле, ручьи собирались в потоки, которые смывали красно-коричневую грязь в уже вышедшую из берегов реку. Лес и река словно слились воедино, растворяясь друг в друге под натиском бури.

Её паника стала сильнее. Она боролась, пытаясь освободиться от цепкой руки Белокровного. Всё, что она получила в дополнение к своим неприятностям — довольно сильные затрещины по затылку, заставившие её завизжать.

Наконец, они добрались до места жительства группы Белокровного. Большая часть стаи, самцы, самки и детёныши, собралась вместе на одном дереве — низком и раскидистом манго. Они рядами сидели на ветвях, сбившись вместе и страдая от дождя. Но когда самцы увидели, что Белокровный вернулся, они завопили и стали швырять вниз ветки.

Белокровный бесцеремонно толкнул Странницу в группу самок. Одна самка начала сильно тыкать Странницу в лицо, живот и гениталии. Странница отбросила её руку прочь, протестующе крича. Но самка продолжила своё занятие, и теперь вокруг неё их столпилось ещё больше, и все желали подобраться поближе к новичку. Их любопытство было смесью обычного любопытства антропоидов по отношению к чему-то новому, и своего рода соперничеством с этим потенциальным конкурентом, новым звеном в вечно меняющейся иерархии.

Странницу всё приводило в замешательство: молнии, вспыхивающие на фиолетовом небе, дождь, стучащий по её лицу, рёв воды внизу, мокрая шерсть, незнакомая вонь самок и молодняка вокруг неё. Она была ошеломлена, окружённая разинутыми розовыми ртами и тыкающими в неё пальцами. Она дралась, пытаясь сбежать, потом ринулась вперёд и внезапно повисла на ветке.

И с высоты она смотрела на нечто странное.

Под деревом прятались два индрикотерия. Эти величественные существа были разновидностью безрогих носорогов. Они напоминали мясистых жирафов, и у них были длинные ноги, гибкие шеи и шкура вроде слоновьей. Они были странно изящными в своих медленных движениях, даже при том, что набирали вес в три раза больший, чем африканский слон — и были настолько огромными, что могли не опасаться ничьих угроз. Даже сейчас они вытягивали свои толстые шеи и морды, похожие на лошадиные, чтобы сорвать с дерева напитанные водой листья.

Но они были в опасности. Грязная вода текла по земле, обтекая ноги индрикотериев, как будто и дерево, и индрикотерии вместе стояли прямо в реке.

Наконец, большой пласт грязной почвы оторвался от берега реки, прямо рядом с неглубокими корнями дерева, и без церемонии соскользнул в реку. Один могучий индрикотерий замычал; его большие плоские ступни, похожие на слоновьи, шаркнули по земле, внезапно превратившейся в скользкий и ненадёжный склон — а затем он упал; пятнадцать тонн мяса полетело вниз, его шея изогнулась, а длинный хвост взмахивал в воздухе. Он с громоподобным шумом упал в воду и в одно мгновение исчез, сметённый жадной рекой.

Второй индрикотерий замычал, словно оплакивая потерю. Но он тоже был в опасности, потому что земля продолжала размываться, неустанно испытываемая водой на прочность, поэтому лишившееся спутника животное тяжело побрело прочь, в безопасное место.

Но и само дерево было в опасном положении. Его корни были обнажены внезапной эрозией из-за стремительного наводнения, и ещё сильнее ослаблены, когда река пошла на приступ берега. Ствол один раз скрипнул и задрожал.

А затем послышался треск, похожий на множество выстрелов, и корни ослабли. Дерево стало валиться в сторону воды. Словно плоды, которые стряхнули с ветки, приматы всех размеров падали с дерева и с криками летели в бурную воду.

Странница выла и цеплялась за свою ветку, когда дерево, словно в ночном кошмаре, повалилось в реку целиком.

Первые несколько минут были самыми ужасными.

Близко к берегу реки вода была самой бурной — она разрывалась между быстрым плавным течением и трением с землёй. В этом могучем потоке даже большое дерево манго было похоже на прутик, брошенный в ручей. Оно становилось торчком, скрипело и крутилось. Сначала в воду обрушилась его листва, а потом корни, забитые грязью и камнями, словно когти, протянувшиеся к небу. Странницу кружило и окунало, погружало с головой в мутную коричневую воду, которая прорывалась ей в рот и в нос, а затем её снова выносило на воздух.

Наконец, дерево выплыло из бурной воды вблизи берега и отплыло к середине реки, где его раскачивание и кручение быстро сошли на нет.

Странница застряла под водой. Она взглянула сквозь грязную темноту на мерцающую поверхность, усеянную листьями и прутьями. Её рот и горло уже заливала вода, и её охватила паника. Её крик вырвался наружу с пузырями, она стала продираться сквозь переплетённую сломанную листву, карабкаясь к свету.

Она добралась до поверхности. Свет, шум и льющий дождь заполонили её чувства. Она выбралась из воды и легла на ветку, вытянувшись.

Дерево плыло вниз по реке ветвями вперёд. Его переплетённые разорванные корни торчали вверх, в низкое небо, озаряемое молниями. Странница подняла голову, высматривая вокруг себя других антропоидов. Их было трудно разглядеть сквозь мутный из-за дождя воздух — настолько побитыми и промокшими они были, но она узнала Белокровного, большого самца, который её похитил, пару других самцов — и ещё самку с детёнышем, который каким-то образом удержался на её спине — маленький, мокрый и несчастный комочек шерсти.

Пусть даже она ещё была побита и едва не утонула, но Странница внезапно почувствовала себя лучше. Если бы она осталась одна, это была бы самая невыносимая вещь из всех; присутствие других успокаивало. Но всё равно эти другие не были её семьёй, её стаей.

По поверхности реки плыло много смытой растительности; она собиралась в середине её русла, где вода была глубже всего. Здесь были и другие деревья, и кустарники; некоторые из них этот предшественник Конго нёс по течению уже тысячи километров, из самых разных мест в центре континента. Здесь также были животные. Некоторые из них цеплялись за плывущую листву, как антропоиды. Она видела пару мелькающих робких существ из маленького народца, и даже толстобрюха, сидящего на корточках на стволе орехового дерева. Самка толстобрюха нашла устойчивое место для сидения и дождь её не беспокоил. Она уже вернулась к своей обычной привычке питаться листьями, которые ей было удобно подносить ко рту цепкими руками и ногами.

Но не все животные в этом ужасном собрании попали сюда живыми. Целая семья жирных, похожих на свинью антракотериев утонула целиком, они прицепились к ветвям сломанной пальмы, словно мясистые плоды. И огромный индрикотерий, который был смыт в реку прямо перед падением дерева манго, тоже был здесь — большая туша дрейфовала в воде, изогнутая назад длинная шея болталась, могучие ноги вывихнуты — всего лишь ещё один кусок плавучего мусора, смешанного со всем остальным.

Постепенно, по мере того, как река расширялась, слабое течение собирало эти фрагменты вместе, листва и корни переплетались, и так образовался плот естественного происхождения. Животные глядели друг на друга и на бурлящую реку, а их грубое судно лежало в дрейфе.

Странница видела густой зелёный лес, выросший на мелководных склонах речных берегов, сложенных из источенного эрозией песчаника. Среди деревьев были манго, пальмы, разновидность примитивного банана. Ветви низко свисали над водой, а лианы и лоза вились по переплетённым ярусам леса. Её руки зудели — ей нужна была ветка, на которой можно было бы раскачаться и прыгнуть — так она смогла бы попасть отсюда туда. Но лес был отделён от неё бурлящей водой — и пока растительный плот продолжал своё движение вниз по течению, эти манящие берега отступали всё дальше, а знакомый лес сменялся мангровыми зарослями, которые господствовали в прибрежных областях.

Дождь ещё не закончился. Он даже стал ещё сильнее. Тяжёлые капли падали вниз со свинцового неба. Вода была испещрена кратерами, которые исчезали, едва появившись. Жёсткий белый шум забил её уши, поэтому казалось, будто она потерялась в своего рода огромном водяном пузыре: вода внизу и вокруг неё, и только это сломанное дерево манго, за которое можно зацепиться. Стонущая и продрогшая до костей Странница забилась в ветви манго и свернулась в клубочек: одинокая, ожидающая, чтобы всё это пропало, и чтобы она вернулась в мир, который знала — в мир деревьев, плодов и антропоидов.

Этому, однако, уже никогда не суждено было случиться.

Свирепая буря быстро исчерпала свою ярость. Странница увидела лучики света толщиной в палец, пробивающиеся в её укрытие в листве. Шум дождя пропал, и его заменил устрашающе мягкий плеск воды.

Она вылезла из ветвей и забралась на вершину дерева. Солнце светило ярко, словно воздух очистился, и она почувствовала, как тепло глубоко проникло в её шерсть, быстро высушив её. Одно мгновение она наслаждалась теплом и сухостью.

Но здесь совсем не было леса: только это упавшее дерево и прицепившаяся к нему группа сломанных товарищей по несчастью, дрейфующих по серо-коричневому зеркалу воды. Даже речных берегов совсем не было. С трёх сторон дерева всем, что она могла увидеть, была вода, до самой линии горизонта, резко очерченной, словно прорезанной ножом. Но, оглянувшись в направлении, противоположном направлению дрейфа плота, она различила землю: полосу зелёного и бурого цвета, тянущуюся вдоль горизонта на востоке.

Полосу, которая отступала вдаль.

Течение вынесло плот из мусора в море, в расширяющуюся Атлантику — антропоидов, толстобрюха, маленький народец и всех остальных.

II

Когда миновали дни Нота, геометрия беспокойного мира продолжила эволюционировать и продолжила оказывать влияние на судьбы несчастных живых существ, которые дрейфовали на континентальных плотах.

Две больших трещины, которые обрекли на гибель древнюю Пангею — море Тетис с востока на запад и Атлантический океан с севера на юг — закрывалась и открывалась, соответственно. Африка претерпевала медленное столкновение с Европой. Тем временем Индия дрейфовала на север, чтобы врезаться в Азию, и вверх поднялись Гималаи. Но сразу после того, как родились молодые горы, свою работу начали дождь и ледники, долбя их и подвергая эрозии, смывая горы обратно в море: на этой бурной планете камень тёк, словно вода, а горные цепи вздымались и опадали, словно во сне. Но по мере смыкания континентов райское течение Тетиса было обречено, хотя фрагменты усыхающего океана сохранятся как Чёрное, Каспийское и Аральское моря, и как Средиземное море на западе.

Когда Тетис умер, началась великая засуха, охватившая своим поясом весь мир. Когда-то в Сахаре росли мангровые леса. Теперь вдоль древнего следа Тетиса протянулся огромный пояс полупустынь, поросших низкорослым кустарником — через Северную Америку, южную Евразию и северную Африку.

Тем временем огромный сухопутный мост, который закрывал северную Атлантику и протягивался из Северной Америки в северную Европу через Гренландию и Британские острова, распадался, и Атлантика соединилась с Северным Ледовитым океаном. Древний океанский пролив с востока на запад закрывался, но одновременно открывался новый проход — с юга на север.

При этом менялись океанические течения.

Океаны были огромными вместилищами энергии — беспокойной, непостоянной, подвижной. И все океаны были пронизаны течениями, великими невидимыми реками, подобными Нилу, которые затмевали своим величием любую реку на суше. Потоки приводились в движение теплом Солнца и вращением Земли; самые верхние несколько метров океанской воды хранили в себе столько же энергии, сколько её было во всей атмосфере.

Теперь огромные экваториальные течения, которые некогда несли свои воды по поясу Тетиса, прервались. Но уже возникли большие потоки, которые господствовали в расширяющейся Атлантике: тёк предшественник Гольфстрима, могучая река шириной шестьдесят километров, устремившаяся с юга на север с силой трёхсот Амазонок.

Но эти изменения в характере движения водных масс перестраивали климат планеты. Пока экваториальные течения способствовали нагреву, межполюсные течения между севером и югом вызвали обширное охлаждение.

Усугубляя ситуацию, Антарктида обосновалась на южном полюсе Земли. Начал образовываться её мощный ледяной покров — впервые за двести миллионов лет. Обширные холодные циркумполярные течения, образовавшиеся в южных морях, питали крупные течения в Атлантике, направленные на север.

Эти изменения были критическими: они стали началом сильного похолодания планетарных масштабов. Кривая на графике температур резко пошла вниз; эта тенденция сохранится до времени существования человека и явно продолжится далее.

По всей планете старые климатические пояса сдвигались к экватору. Тропические типы растительности выжили только в экваториальных широтах. На севере возник новый вид экологии — леса умеренного климата, состоящие из смеси хвойных и лиственных деревьев. Они захватили обширные пространства северных земель, протянувшись по Северной Америке, Европе и Азии от тропиков до Арктики.

Этот климатический коллапс вызвал новое вымирание, которое палеобиологи позже назовут Великим переломом. Оно было событием из многих эпизодов, растянутым во времени. В океане популяция планктона гибла несколько раз подряд. Исчезло много видов брюхоногих и двустворчатых моллюсков.

А на суше после тридцати миллионов лет успешной жизни в комфорте млекопитающие пострадали от первого в их истории массового вымирания. История млекопитающих оказалась разделена на две части. Экзотические фаунистические собрания времён Нота исчезли окончательно. Но начали эволюционировать новые крупные травоядные с очень прочными гребенчатыми зубами, способными справляться с новой, более грубой растительностью, типичной для сезонных лесов. Ко времени жизни Странницы по африканским равнинам уже бродили первые хоботные, обладающие хорошо развитыми хоботом и бивнями. Хобот, обладающий несравненной мускульной гибкостью, который превосходит в этом лишь щупальце осьминога, использовался, чтобы загружать в рот животного то огромное количество пищи, которое ему требовалось. У этих дейнотериев были короткие хоботы и странного вида бивни, загнутые вниз, которыми они пользовались для обдирания коры с деревьев. Но, в отличие от своих предков меритериев, они выглядели похожими на слонов, а некоторые уже выросли такими же высокими, как африканские слоны более поздних времён.

И это было время успеха для лошадей. Потомки робких существ из лесного мира Нота превратились в разнообразные и многочисленные виды листоядных лесных обитателей — некоторые из них были размером с газель, и с более крепкими зубами, чем у их предков, питавшиеся скорее листвой, чем мягкими плодами — а также в более длинноногих равнинных животных, медленно приспосабливающихся к травяной диете. Теперь у большинства лошадей было по три пальца и на передних, и на задних ногах, но некоторые бегуны, живущие на равнинах, начали утрачивать боковые пальцы и переносили весь свой вес на средние пальцы ног. Но, поскольку площади лесов сокращались, это разнообразие уже снижалось; вскоре многие из лесных видов исчезнут. Разнообразие грызунов также возрастало, появились первые гоферы, бобры, сони и хомяки, очень разнообразные белки, и ещё первые крысы.

Но новые условия не были благосклонны к приматам. Тропические леса, их естественная среда обитания, съёживалась в сторону южных тропиков. Многие семейства приматов вымерли. Питающиеся плодами животные вроде Странницы задержались лишь в тропических лесных районах Африки и Южной Азии, пользуясь круглогодично существующим запасом пищи, который по-прежнему обеспечивали эти леса. Ко времени, когда родилась Странница, к северу от тропиков не осталось никаких приматов, а с тех пор, как грызуны добились успеха, в обеих Америках их не осталось вообще: ни одного вида.

Но вскоре эта ситуация должна была измениться.

Море вокруг Странницы было серым, как лист оружейной стали, по нему медленно катились ленивые, словно ртуть, волны. Странница оказалась в крайне трудном для её понимания месте: упрощённое, схематичное двухмерное окружение, постоянное и такое непонятное покачивание вверх-вниз — всё это просто не могло ещё сильнее отличаться от леса.

Она нервничала, лазая по вершинам растительности. Она ожидала, что в любой момент какой-нибудь свирепый воздушный хищник прокусит ей череп. И во время передвижения она могла ощущать, как тяжело покачивается плот под нею, как его составные части поскрипывают в такт медленному дыханию моря. Было такое ощущение, словно всё это могло в любой момент развалиться на части.

Антропоидов всего было шестеро: трое самцов, две самки, в том числе Странница, и детёныш, который всё ещё сонно цеплялся за шерсть своей матери. Они были единственными, кто остался в живых из стаи Белокровного.

Антропоиды сидели в переплетении ветвей, уставившись друг на друга. Настало время выстраивать временную иерархию.

Среди этих двух самок приоритеты были вполне очевидны.

Вторая самка, мать, была крупной особью старше десяти лет. Этот детёныш был у неё четвёртым и, хотя она не могла этого знать, на данный момент её единственным потомком, остававшимся в живых. Её самой заметной особенностью была «заплатка» без шерсти — след шрама на одном плече, где она однажды получила ожог во время лесного пожара. Детёныш, цепляющийся за грудь Заплатки, был крохотным, мелким даже для своего возраста — просто щепотка шерсти. Заплатка, мать, пренебрежительно изучала Странницу. Странница была маленькой, молодой и незнакомой, даже не отдалённым родственником. И, как кормящая мать, Заплатка всегда имела бы приоритет. Поэтому она повернулась к Страннице своей широкой спиной и стала гладить своего младенца Щепотку.

Странница знала, что ей следовало делать. Она пробежала по веткам к Заплатке, запустила свои пальцы в её шерсть, которая была ещё мокрой, и стала расчёсывать спутанные волосы и выбирать частички мусора. Добравшись пальцами до кожи Заплатки, она нащупала узловатые мускулы и места, которые заставляли Заплатку вздрагивать, когда до них дотрагивались.

Пока сильные пальцы Странницы продолжали работать, Заплатка постепенно расслабилась. Заплатка, как и все они, была подавлена тем, что её так резко вырвали из леса, и испытывала стресс из-за того, что внезапно оказалась в этой странной пустоте и потеряла свою семью. И словно благодаря волшебству чужого прикосновения она на мгновение смогла забыть, где оказалась. Даже Щепотка, её детёныш, похоже, успокоилась благодаря контакту между этими двумя самками.

Саму Странницу успокоили простые повторяющиеся движения при обыскивании и хрупкая социальная связь, которая формировалась между ней и Заплаткой.

Переговоры самцов проходили более драматично.

Белокровный столкнулся с двумя более молодыми самцами, которые в жизни были братьями. Один обладал своеобразным хохолком белоснежных волос, который торчал вокруг его глаз, придавая ему вечно удивлённое выражение лица, а у другого была привычка использовать левую руку чаще, чем правую, причём настолько, что на левой стороне его тела мускулы были развиты намного сильнее, чем на правой, словно у теннисиста-левши.

И Хохолок, и Левый были мельче и слабее, чем Белокровный, и, будучи моложе, не оспаривали его положение, пока были в лесу. Но сейчас Белокровный потерял всех своих союзников, и эти двое, действуя вместе, смогли бы нанести ему поражение.

Поэтому он без колебаний начал демонстрации. Он стоял вертикально, сотрясаясь всем телом, вопил и визжал, швырял горсти листьев. Затем он повернулся задом, раздвинул ягодицы и испустил струю помёта сквозь мокрую шерсть.

Левого удалось запугать сразу же. Он отпрянул и сжался, обхватив себя руками.

Хохолок оказался более стойким к угрозам, ответив на демонстрации Белокровного собственной визгливой истерикой. Но Белокровный превосходил его размерами, и без поддержки своего брата он не мог надеяться превзойти старого самца. Когда Белокровный ударил его по голове и по шее, Хохолок быстро отступил, упал на спину и распростёр руки и ноги, как детёныш, показывая своё подчинение. Всё это временно прекратилось, когда Белокровный сделал неосторожный шаг, и его нога провалилась сквозь листву в холодную воду. Он взвизгнул, отдёрнул ногу и сел подавленный, поджав ноги.

Но он уже сделал достаточно. Теперь братья приблизились к нему в позах подчинения, держа головы склонёнными. Краткий момент активного взаимного обыскивания гарантировал укрепление новой иерархии, и три самца начали выбирать друг у друга из шерсти остатки помёта.

Сообщества Нота, складывающиеся по принципу «раз-два, и готово», напоминали уличные банды, которые объединяли исключительно грубая сила и отношения доминирования, когда каждый индивидуум знал лишь немногим больше, чем собственное место в иерархии. Но к настоящему времени преимущества социальной жизни привели к появлению в сообществах приматов причудливой сложности и дали толчок к развитию новых типов мышления.

Жизнь в группе требует достаточного уровня социальных знаний: осведомлённости о том, кто, кому и что делает, как этому соответствуют твои собственные действия, кого и когда тебе следует обыскивать, чтобы сделать твою собственную жизнь легче. Чем больше группа, тем больше количество отношений, которые тебе необходимо отслеживать, и из-за того, что отношения постоянно изменяются, тебе требуются более глубокие умственные способности, чтобы оставаться в курсе событий. Позволяя своей жизни в группе достигать такого высокого уровня сложности, приматы неуклонно продолжали становиться всё умнее и умнее.

Хотя не все приматы поступали так.

Пока разворачивались все эти события, крупная самка толстобрюха сидела на удобной ветке, которую ей удалось отыскать, и методично обрывала с неё листья. Её совершенно не интересовали видоспецифичные демонстрации и суета мохнатых антропоидов.

Даже окружённая представителями собственного вида, самка толстобрюха мало бывала в обществе других особей. Она игнорировала других самок и позволять себе обеспокоиться присутствием самцов, лишь когда чувствовала потребность спариваться — что, фактически, происходило с ней сейчас. Когда антропоиды вроде Заплатки и Странницы находились в состоянии готовности к спариванию, они демонстрировали сексуальные вздутия на своём заду. Но это было бы почти бесполезно для существа, которое проводит значительную часть своего времени, сидя на собственном заду, поэтому у самки толстобрюха на груди ярко вздувались розоватые пузыри, имеющие узнаваемую форму песочных часов. Однако, поскольку вокруг не было ни одного самца толстобрюха, никому до этого не было дела.

Самка толстобрюха мало о чём волновалась. Она понимала, где находится, и что с ней случилось, не больше, чем антропоиды, но это её не беспокоило. Она видела, что на этом упавшем дереве было ещё много листьев, чтобы поддержать её жизнь в течение дня. Она совершенно не имела представления о том, что может случиться так, что завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего, что она может не очутиться в бесконечном лесу, полном питательных листьев.

Антропоиды уже почувствовали, что проголодались; их малопитательный корм быстро проходил по пищеварительному тракту. Они нарушили свои круги обыскивания и разбрелись по веткам упавшего дерева манго. Когда дерево упало с берега, оно растеряло многие плоды вместе с большинством своих обитателей. Но один из братьев, Хохолок, быстро разыскал гроздь плодов, которые оказались в углу между ветвью и стволом. Он закричал, призывая остальных.

Новое миниатюрное общество работало успешно. Хотя Хохолок сумел прихватить себе кусок плода, его быстро оттолкнул Белокровный. Но Белокровного, в свою очередь, оттеснила Заплатка. Хотя её собственный размер составлял не больше двух третей от размера Белокровного, младенец, цепляющийся за её грудь, был чем-то вроде знака особых привилегий. Белокровный взял один плод и попятился, ворча и уступая дорогу Заплатке.

Когда происходили эти события, Странница, как и братья, знала, что не подойдёт к плодам ни на шаг ближе до тех пор, пока доминирующие сородичи не возьмут всё, что хотят.

Совсем одна, она осторожно брела, хватаясь всеми четырьмя лапами, по краю плота, где сплетение ветвей было не таким плотным. Двое насмерть перепуганных представителей маленького народца, сбившихся в тесный клубок, бросились бежать, когда она приблизилась к ним. Сквозь листву ей была видна тёмная, бурая, вяло колышущаяся вода, усеянная кусочками древесины и листьев. Солнечный свет мерцал во многих местах, пробиваясь сквозь просветы в кроне упавшего дерева, и его танец был восхитительным и привлекал внимание.

Странница была голодна, но её также мучила жажда. Она осторожно опустила руку в воду, которая была прохладной, и зачерпнула на один глоток. Вода была слегка солоновата — не такой горькой, поскольку даже так далеко от суши мощный сток реки разбавлял солёную океанскую воду. Но пока она пила, вкус соли у неё во рту начал усиливаться, и она выплюнула последний глоток.

Пока она пила, пришли голодные и скучающие братья, чтобы посмотреть, как она это делает — голова опущена в листву, рука вытянута, а ягодицы подняты. Они с любопытством обнюхали её, но смогли понять по запаху, насколько она молода — слишком молода, чтобы с ней спариваться.

Когда старшие закончили, Странница и остальные накинулись на плод.

Когда их животы наполнились, антропоиды успокоились. Но случайно образовавшийся плот дрейфовал уже за пределами видимости с суши, и антропоиды успели съесть многие из плодов плывущего в воде дерева манго. А удовлетворённо жующая самка толстобрюха уже ободрала листву с половины веток.

И никто из них не видел бледно-серый треугольник, который тихо двигался по воде, лишь в нескольких метрах от них.

Акула кружилась около грубого, разваливающегося плота. Когда река несла утонувших жителей прибрежного леса прямо в ожидающие их пасти из океана, акула, всегда готовая к нападению благодаря «пищевому безумию», приплыла сюда, привлечённая запахом разлагающейся крови, которая сочилась из туши индрикотерия. Но сейчас она ощутила движение среди переплетённой листвы, которая плыла сверху. Она описывала круги, выжидая нужный момент и сохраняя терпение.

Акула была не так умна, как её аналоги на суше. Но она и сама по себе вообще не слишком напоминала зверей. Кости в её позвоночнике были не костями, а жёстким хрящом, благодаря которому акула обладала лучшей гибкостью, чем более продвинутые рыбы. Её челюсти тоже были хрящевыми, и в них непрочно сидели зубы, зазубренные по краю, как столовые ножи — совершенное приспособление для разрезания плоти. Её выступающая вперёд морда выглядела сделанной грубо, но она рассекала воду с точностью, достойной проектировщиков подводных лодок, и была снабжена ноздрями, способными обнаруживать незначительные следы крови. На нижней стороне рыла находился специальный орган с необычайно высокой чувствительностью к вибрации, позволяющий ей на огромном расстоянии ощущать биение тела испуганного животного. Позади небольшой головы всё тело акулы было сложено из мускулатуры и предназначено для мощного и стремительного движения вперёд. Она была похожа на таран.

Акулы были верховными хищниками океана уже на протяжении трёхсот миллионов лет. Они выдержали массовые вымирания, когда семейства наземных хищников появлялись и исчезали. Они участвовали в конкурентной борьбе с новыми классами животных; некоторые из них были значительно моложе них, например, настоящие рыбы. На протяжении этого огромного периода времени устройство тела акул едва изменилось — для этого не было никакой необходимости.

Акула не знала усталости, её нападения нельзя было избежать хитростью, она была готова продолжать нападение, пока органы чувств получали соответствующие стимулы. Она была машиной, созданной для убийства.

Акула чуяла огромную массу мёртвого мяса, дрейфующую в глубине этого плота, но она также могла слышать звуки от передвижения живых животных по его поверхности. Мертвечина могла и подождать.

Самое время нападать. Она атаковала, устремившись головой вперёд и распахнув челюсти. У акулы не было век. Но, чтобы защитить свои глаза, в последний момент перед ударом она поворачивала их назад так, что они становились белыми.

Заплатка была первой, кто увидел приближение плавника, кто взглянул на белое торпедообразное тело, скользящее под водой к плоту, кто взглянул в белые глаза. Раньше она никогда не видела таких существ, но её инстинкты вопили в полный голос: эта гладкая форма принесёт одни неприятности. Она перебежала через поредевшую листву на дальнюю сторону плота.

Другие антропоиды паниковали. Два зверька из маленького народца пронзительно пищали, словно крошечные птицы, бегая и прыгая туда-сюда. И только самка толстобрюха спокойно сидела на своей ветке, пережёвывая очередной пучок листьев.

Щепотка, отстав от своей матери, не отреагировала на это событие.

Заплатка была испугана. Она ожидала, что детёныш последует за ней на дальнюю сторону плота. Но детёныш не видел приближающейся опасности. Человеческая мать смогла бы мысленно представить себе поле зрения своего ребёнка, чтобы понять, что ребёнок мог бы и не увидеть всего, что было видно ей. Но такое умение смотреть на мир чужими глазами было недоступно Заплатке; в этом отношении она, в точности как Нот, сама была похожа на очень маленького человеческого ребёнка, полагая, что все живые существа в мире видели то же самое, что видела она, и верили в то же самое, во что верила она.

Акула протаранила редкую листву тупой мордой. Для Странницы это вторжение разверстого рта из преисподней было кошмарным видением. Она завопила и беспомощно побежала, но была не в силах убежать за пределы плота.

Детёнышу повезло. Когда плот задрожал от нападения акулы, она забралась в угол между веткой и стволом. Её мать бросилась через весь вертящийся плот, перескочила через зияющую брешь, которую пробила акула, и схватила детёныша.

Но акула вернулась. На сей раз, она просунула свой клиновидный нос между двумя большими стволами, которые составляли основу примитивного плота. Стволы разъединились, и между ними открылся большой просвет усыпанной листьями воды. Один из маленького народца, пискнув, упал в расширяющуюся щель.

Рот акулы был похож на пещеру, раскрывшуюся перед ним. Искорка ума зверька была задута за секунду. Акула едва почувствовала, что схватила крошечный тёплый кусочек. Её работа только началась.

Антропоиды закричали и отбежали на край плота, стараясь оказаться как можно дальше от щели, но отшатнулись от пустынного океана, окружающего их.

Белокровный видел, что жирная, удовлетворённая самка толстобрюха сидела там же, где обычно — на своей ветке, покрытой листвой, а на её груди выставлено напоказ смешное красное вздутие — и это при том, что погром, устроенный акулой, открыл ей вид на океан. В этот пиковый момент стресса в изобретательном уме Белокровного замкнулись новые контуры. Это была логическая цепочка, недоступная никому, кроме самых умных представителей его вида. Но тогда, в среднем, каждое новое поколение антропоидов было хотя бы чуть-чуть умнее, чем предыдущее.

Белокровный взвился в воздух в прыжке. Обе его ноги врезались в спину самки толстобрюха. Она рухнула в море.

Это жирное, барахтающееся в воде существо было как раз тем, что ждала акула. Она вцепилась в свою добычу — прямо в середину её туловища. Акула извивалась всем телом, встряхнув толстобрюха, и её зубы с пильчатыми краями вырвали кусок плоти несчастного существа. Затем, заплыв в облако растекающейся крови, она стала ждать, пока её жертва не умрёт от потери крови.

Самка толстобрюха была крайне изумлена, внезапно оказавшись в воде, и ошеломлена острой болью. Но химические вещества потоком хлынули в её мозг, центры её работающего сознания были подавлены, и на неё словно снизошёл мир в этой кровавой тьме.

Тяжело дыша, Белокровный сидел на месте своего нападения, где от толстобрюха не осталось ничего, кроме кучки тонких колбасок скверно пахнущего помёта и горстки смятых листьев. Постепенно просвет в плоту закрылся — он словно излечивал сам себя. Антропоиды съёжились, испытывая слишком сильный стресс даже для того, чтобы заняться обыскиванием.

А солнце ползло вниз по западному небу, в той стороне, куда они беспомощно дрейфовали.

III

Дни и ночи, ночи и дни. Ни звука, кроме скрипа ветвей и мягкого шума набегающих волн.

Ночи являли вид ужасающего неба, от которого Страннице хотелось сжаться.

Но свет дня, под сияющим солнцем или под серой крышей облаков, не показывал ничего, кроме пустого моря. Не было ни леса, ни земли, ни холмов. Она могла ощущать лишь запах соли, а до её ушей не доносилось никаких криков птиц или приматов, никакого мычания травоядных. Теперь сток реки растёкся по большому океану, и даже другие фрагменты мусора, смытые сильнейшей бурей, рассеялись, уплыв за горизонт навстречу своим собственным бессмысленным судьбам.

Плот уменьшался.

Трупы антракотериев, застрявшие в ветвях дерева манго, давно уже куда-то уплыли. Последний из маленького народца тоже пропал. Возможно, он свалился в море. Большая туша индрикотерия раздулась, когда бактерии в его огромном кишечнике проедали себе путь к свету. Но невидимые рты из моря работали над тушей индрикотерия, проедая его снизу. Его мясо постоянно отрывали по кусочкам, и однажды огромный труп лопнул и скрылся, наконец, под поверхностью моря.

Антропоиды давно съели все плоды.

Они пробовали есть листья дерева, и сначала были вознаграждены, по крайней мере, ощущением приятной влаги во рту, которая на какие-то мгновения ослабила их жажду. Но вырванное с корнями дерево было мертво, а его оставшиеся листья постепенно увядали. И ещё, в отличие от несчастного толстобрюха, антропоиды не умели переваривать такую грубую пищу, и они потеряли ещё больше влаги с водянистыми фекалиями, которые текли у них из зада.

Странница была маленьким животным, строение которого было приспособлено к жизни в ласковых объятиях леса, где всегда в изобилии были и пища, и вода. В отличие от человека, тело которого было приспособлено для того, чтобы подолгу выживать на открытой местности, её тело обладало очень малым количеством жира, главного запаса топлива у человека. Всё очень быстро изменилось в худшую сторону. Вскоре слюна Странницы стала густой и приобрела неприятный вкус. Её язык прилипал к нёбу. Голова и шея очень сильно болели, потому что её кожа сжималась, иссыхая. Голос её стал надтреснутым — казалось, что у неё в горле застрял твёрдый болезненный ком, который не двигался, сколько бы раз она не пробовала сглатывать. Она, а также другие антропоиды страдали бы ещё больше, если бы не пасмурное небо, которое большей частью защищало их от яркого солнца.

Иногда Странница видела сны. Мёртвое дерево манго внезапно вырастало, его корни тянулись, словно пальцы примата, пытаясь зарыться в суровую землю-океан, листья зеленеют и колышутся, словно заботливые руки, и вырастают плоды, огромные грозди плодов. Она тянулась к плоду, даже разламывала его и погружала лицо в прозрачную воду, которая загадочным образом наполняла каждую половинку кожуры. Затем появлялись её мать и сёстры, толстые и полные сил, готовые обыскивать её шерсть.

А потом вода испарялась, как будто высыхала под беспощадными лучами солнца, и она понимала, что всего лишь грызла кусочек коры или пучок мёртвых листьев.

У Заплатки началась течка.

Белокровный, как самый главный самец этого небольшого затерянного сообщества, быстро заявил о своих правах. Не имея возможностей делать что-то другое или куда-либо уйти отсюда, Белокровный и Заплатка часто спаривались — иногда даже слишком часто, и их встреча сводилась лишь к формальности в виде нескольких сдержанных движений.

В нормальные времена подчинённые особи вроде братьев-самцов, вероятно, могли бы спариться с Заплаткой в эти первые дни её течки. Белокровный, имея множество потенциальных брачных партнёрш на выбор, изгнал бы их лишь при наступлении пика фертильности Заплатки, когда увеличивалась вероятность оплодотворить её.

Это было бы также в интересах самой Заплатки. Её припухлости должны были рассказать о готовности Заплатки к размножению как можно большему количеству самцов. С одной стороны, возникающая в итоге конкуренция поддерживала бы высокое качество потенциальных партнёров без единого усилия с её стороны. И если все самцы в группе спаривались с ней в течение какого-то времени, ни один из них не мог точно знать, кто был отцом детёныша — поэтому любой самец, желающий убить детёныша, чтобы ускорить цикл размножения самки, рисковал убить своё собственное потомство. Таким образом, припухлости, очень заметное для окружающих проявление течки, были для Заплатки способом управлять окружающими её самцами с минимальными собственными затратами, и ещё это уменьшало риск детоубийства.

Но на этом крошечном плоту была только одна взрослая самка, и Белокровный не собирался делиться ею. Хохолок и Левый наблюдали за ним, сидя бок о бок и жуя листья, и из шерсти торчали их комичные эрегированные половые члены. Они могли глазеть на всё, что любили в блестящих припухлостях Заплатки. Но каждый раз, когда кто-либо из них приближался к Заплатке, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до неё, делая лишь самый первый шаг в ухаживании за ней, Белокровный впадал в ярость, устраивая демонстрации и нападая на нарушителя.

Что касается Странницы, она всегда подчинялась Заплатке, всегда оставаясь чужой. Но в этих условиях открытости всех перед всеми она быстро стала близка Заплатке, словно одной из собственных сестёр.

Пока Белокровный и Заплатка спаривались, Странница часто брала к себе Щепотку. После первых нескольких дней Щепотка приняла Странницу как почётную тётушку. Крошечное лицо младенца было безволосым, а её шерсть была оливкового цвета, чем она сильно отличалась от матери; это был цвет, который стимулировал защитное поведение у Странницы, и даже у самцов. Иногда Щепотка играла в одиночку, неуклюже карабкаясь по сцепленным веткам, но гораздо чаще она хотела цепляться за грудь или спину Странницы, или чтобы Странница держала её на руках.

Делить друг с другом бремя выращивания детёныша было обычным делом среди антропоидов, хотя обычно ответственность за детёнышей возлагалась исключительно на членов семьи.

Потомство антропоидов росло гораздо медленнее, чем детёныши эпохи Нота из-за того, что для развития их крупного мозга требовалось больше времени. Хотя при рождении они были хорошо развиты по сравнению с человеческими младенцами, обладали открытыми глазами и способностью цепляться за шерсть своей матери, у детёнышей антропоидов отсутствовала координация движений, они были слабыми и крайне зависимыми от своих матерей в плане питания. Создавалось ощущение, что Щепотка родилась преждевременно и завершала свой рост уже вне матки своей матери.

Это накладывало на Заплатку значительную ответственность. На протяжении восемнадцати месяцев мать-антропоид должна была жонглировать ежедневными потребностями, связанными с выживанием, и потребностью заботиться о своём детёныше — и ещё она должна была уделять достаточное время обыскиванию своих сестёр, равных по рангу сородичей и потенциальных брачных партнёров. Даже до того, как она попала на этот плот, все эти действия вымотали Заплатку. Но общество самок вокруг неё предоставляло ей готовый запас потенциальных тётушек и нянек, которые могли взять у неё детёныша и дать ей перерыв. Проявляемое по собственной инициативе Странницы тётушкино поведение очень помогало Заплатке, и ещё приносило много удовольствия Страннице. Это было своего рода обучение, готовящее её саму к роли матери в будущем. Но оно также позволяло ей получать ещё больше удовольствия от обыскивания.

Они все стосковались по обыскиванию. Это было самым трудным моментом в этом заключении в океане. Теперь даже у Белокровного проявились признаки чрезмерного обыскивания двумя его помощниками: шерсть на некоторых участках его головы и шеи была выщипана догола. Так что Странница была счастлива посвятить младенцу долгие часы нежного потягивания шерсти, расчёсывания пальцами и щекотки.

Но шли дни и детёныш, постоянно голодный и страдающий от жажды, становился всё более и более несчастным. Щепотка бродила по всему плоту, и даже приставала к самцам. Иногда она впадала в истерику, обрывая листья или шерсть своей матери, или беспричинно носилась по плоту, обуреваемая своей крохотной яростью.

Всё это ещё больше способствовало истощению сил Заплатки и раздражало всех остальных.

Так всё и продолжалось, день за днём. Антропоиды, оказавшиеся в ловушке на этой сухой щепке в огромном океане, непрерывно были на виду друг у друга в самом тесном соседстве. Если бы было больше места, они смогли бы убраться подальше от раздражающей беготни детёныша. Если бы их самих было больше, ревность Белокровного к молодым самцами не имела бы значения: они легко смогли бы найти более благосклонных самок и дать выход своему напряжению, спариваясь с ними подальше от глаз Белокровного.

Но большей группы, которая могла бы впитать напряжённость их отношений, не было; не было леса, куда можно было бы сбежать — и ещё у них совсем не было пищи, кроме сухих листьев, и воды, кроме солёной воды океана.

И в один ничем не выдающийся день напряжение достигло точки кипения.

Щепотка закатила очередную истерику. Она носилась по плоту, рискованно приближаясь к терпеливо ожидающему океану, драла листья и кору, издавала хриплые вопли. Она сильно отощала, плоть свисала с её крохотного живота, а шерсть торчала клочьями.

На сей раз самцы не отгоняли её от себя шлепками. Вместо этого они наблюдали за ней — все трое, словно что-то обдумывая.

Наконец, Заплатке удалось успокоить Щепотку. Она прижала детёныша к своей груди и позволила ей пососать, хотя у неё уже не было никакого молока.

Белокровный приблизился к Заплатке. Вообще, он подошёл к ней в одиночку, но на сей раз Хохолок, более крупный из братьев, следовал за ним, и торчащая шерсть над его глазами поблёскивала на ослепительно ярком солнце. Сев рядом с Белокровным, Хохолок начал обыскивать Заплатку. Постепенно его пальцы потянулись к её животу и гениталиям. Это, несомненно, предшествовало попытке спариваться.

Заплатка выглядела изумлённой и отсела, а Щепотка цеплялась за её живот. Но Белокровный успокаивающе погладил ей спину, пока она не села на место и не позволила Хохолку вновь приблизиться к ней. Хотя Хохолок постоянно нервно поглядывал на Белокровного, тот не вмешивался.

Соскочив с изогнутой ветки, Странница глазела на самцов, озадаченная их поведением, чего никогда не смог бы сделать Нот. Поскольку мышление приматов постоянно усложнялось и усложнялось, получалось так, будто ощущение самого себя распространялось изнутри наружу, от одиночки Пурги до её все более и более социальных потомков. Всё это позволило антропоидам строить новые, сложные и хитроумные союзы и иерархии — и практиковать новые способы обмана. Нот обладал твёрдым пониманием своего собственного места в иерархиях и союзах своего сообщества. Антропоиды сделали ещё один шаг вперёд: Странница понимала свой собственный ранг как младший по отношению к Заплатке, но она также понимала относительные ранги других особей. Она знала, что особь более высокого ранга, как Белокровный, не должна позволять Хохолку вести себя таким образом — словно подзадоривая его спариться со «своей» самкой.

Наконец, Хохолок зашёл сзади Заплатки и положил ей руки на бёдра. Заплатка приняла это как неизбежность. Подставляя свой розовый зад Хохолку, она стащила сонного детёныша со своей груди и протянула его Страннице.

Но Белокровный прыгнул вперёд. Пользуясь своей ловкостью древесного жителя, Белокровный выхватил детёныша из рук Заплатки. Затем, таща детёныша за шкирку, он отбежал к Левому, а за ним следовал возбуждённый Хохолок.

Заплатка была озадачена случившимся. Она таращилась на Белокровного, а её зад всё ещё был поднят для сбежавшего ухажёра.

Самцы сбились плотной группой — их мохнатые спины выстроились стеной. Странница видела, как Белокровный держал Щепотку на руках — казалось, что он ухаживает за ней.

Детёныш пинался крохотными ножками и булькал, таращась на Белокровного. И тогда Белокровный положил свою ладонь на его голову.

Внезапно Заплатка всё поняла. Она завыла и бросилась вперёд.

Но братья повернулись навстречу ей. Каждый из этих незрелых самцов был крупнее Заплатки. Хотя они нервничали, демонстрируя враждебность по отношению к старшей самке, они легко держали её на расстоянии с помощью ударов и криков.

Белокровный сжал ладонь. Странница услышала хруст кости — такой звук, словно толстобрюх откусывал свежий листок. Детёныш судорожно задёргал ногами, а потом обмяк. Белокровный бросил взгляд на маленькое тельце; выражение его лица выдавало всю сложность чувств, когда он глядел на личико оливкового цвета, искажённое последним приступом боли. А потом самцы набросились на крошечное тельце. Укус в шею — и голова вскоре была оторвана; Белокровный дёргал конечности туда-сюда, пока не затрещали хрящи и не сломались кости. Но самцы больше всего хотели не мяса, а крови — крови, которая текла из разорванной шеи детёныша. Они жадно пили тёплую жидкость, пока их рты и зубы не покрылись яркими красными пятнами.

Заплатка выла, демонстрировала угрозу, металась по плоту, обрывая ветки и вянущие листья, и колотила безучастные спины самцов. Плот дрожал и качался, а Странница нервно цеплялась за свою ветку. Но уже ничего нельзя было изменить.

В действительности Белокровный не лгал. Как и Нот до него, он не умел представлять себе, о чём думали другие, и поэтому не мог внушить им ложные представления — совсем не мог. Но антропоиды был очень умны благодаря жизни в обществе, и обладали хорошими способностями решать проблемы, сталкиваясь с новыми обстоятельствами. Белокровный, своего рода гений, сумел объединить эти аспекты своего интеллекта, чтобы придумать уловку, которая позволила ему успешно украсть Щепотку у матери.

Издав последний хриплый вопль, Заплатка бросилась к стволу манго и обложила себя оборванной листвой, сделав своего рода гнездо. А самцы по-прежнему кормились — слышались звуки причмокивающих языков и хруст костей между зубами.

Запах крови не шёл из головы Странницы; она подошла к краю плота, где мёртвые ветки торчали под водой, словно пальцы.

Тёмные океанские воды напоминали сильно разбавленный суп, полный жизни. Верхние слои воды, освещённые солнцем, кишели плотными скоплениями водорослевого планктона — это была густонаселённая микроскопическая экосистема. Планктон был чем-то вроде леса в океане, но леса, не образующего сверхструктуры из листьев, побегов, ветвей и стволов — от него остались лишь крошечные зелёные клетки, несущие хлорофилл — полог леса, плавающий в своей ванне, богатой питательными веществами. Хотя за полмиллиарда лет экологическая структура планктона осталась неизменной, входящие в него виды появлялись и исчезали, становясь жертвами изменчивости и вымирания, как и любые другие виды; как и на суше, жизнь в этом царстве, раскинувшемся на целые океаны, напоминала долгую пьесу, актёры в которой постоянно менялись.

Течение несло медузу. Она жила в планктоне и им же питалась — прозрачный пульсирующий мешок, медленно и вяло расширяющийся и сокращающийся. Она была покрыта серебристыми перьями — щупальцами, снабжёнными стрекательными клетками, которыми она парализует свой планктонный корм.

По сравнению с большинством животных медуза была примитивным существом. Она обладала простой радиальной симметрией, а её вещества и ткани были едва организованными. У неё даже не было крови. Но её форма была очень древней. Когда-то океан был полон существ, более или менее похожих на медуз. Они прикреплялись к морскому дну, превращая океан в лес жгучих щупальцев. Им просто не требовалось становиться более активными; их не беспокоили хищники, и никто не пасся на этих морских пастбищах, потому что в окружающей среде было слишком мало кислорода, чтобы поддерживать жизнь таких опасных чудовищ.

Море сбивало Странницу с толку. Для неё вода была чем-то, что собиралось в прудах и реках, и ещё в чашевидных листьях — пресной, лишённой солей жидкостью, которую можно было пить где угодно, без всякой опасности для себя. Ничто в её опыте или врождённых нервных программах не подготовило её к встрече с этим огромным перевёрнутым небом, по которому дрейфовали причудливые существа вроде медузы.

И её мучала жажда, мучала просто ужасно. Её рука опустилась вниз, погрузилась в этот тёмный суп и поднесла ко рту ладонь воды. Она забыла, что делала это меньше часа назад, забыла горечь морской воды.

Она видела, что самцы закончили кормиться. Дневная жара продолжалась, и они впали в похожее на ступор состояние. Всё, что ей было видно от Заплатки — одна нога с поджатыми пальцами, торчащая из её одинокого гнезда.

Странница осторожно приблизилась к месту, где был убит детёныш. Кровь, запятнавшая ветки, была размазана языками антропоидов, лизавших её. Странница тщательно перебирала листья. Она не нашла никаких остатков детёныша, кроме разбросанной тонкой шерсти — и одну изящную маленькую ладонь, оторванную у запястья. Она схватила ладонь и отступила на угол плота, как можно дальше от остальных.

Ладонь была мягкой и расслабленной, как будто принадлежала спящему детёнышу. Странница легонько провела ею по своей груди и вспомнила, как Щепотка тянула её за шерсть.

Но Щепотки больше не было.

Странница вонзила зубы в мякоть указательного пальца, ближе к суставу. Мясо было мягким и раздражало её сухое нёбо. Быстрым, резким рывком она содрала мясо с кости. Она повторила это с другими пальцами, а затем жевала безволосую плоть ладони. Когда от ладони осталось лишь чуть-чуть больше, чем просто скелет с несколькими обрывками хряща и мяса, ещё висящего на нём, она прокусила крохотные кости, стукающиеся друг об друга, но костного мозга в них были лишь крохи.

Она бросила обломки костей в безбрежный океан. Ей было видно, как мелкие серебристые рыбки быстро собрались у костей, пока те не ушли в глубину, скрывшись с её глаз.

Заплатка два дня сидела в своём гнезде из листьев, почти не двигаясь. Самцы неподвижно лежали неряшливой кучей, иногда ковыряясь в шерсти друг у друга, редеющей всё сильнее и сильнее.

Странница вяло бродила по всему дереву, ища облегчения. Её рот больше не выделял слюну. Язык отвердел и превратился в лишённый чувствительности комок, словно у неё во рту был камень. Она не могла кричать или звать; всем, на что она была способна, был невнятный стон. Она даже рылась в высохшем помёте, который остался от толстобрюха, в поисках влаги и, возможно, нескольких ядрышек орехов, затерявшихся в отходах. Но экскременты пожирателя листьев были скудными и сухими. Она сильно страдала — истощённая, находящаяся на грани между сном и бодрствованием.

На третий день после гибели Щепотки Заплатка оживилась. Странница вяло наблюдала за ней.

Заплатка держалась на всех четырёх лапах. У неё кружилась голова, долгое бездействие подорвало запас жидкости в её организме, а когда она споткнулась, Странница увидела, как она схватилась за живот. Она была беременна от Белокровного: эта беременность забирала ещё больше резервов из её истощённого тела. Но она поднялась и упорно шла в сторону самцов.

Когда Заплатка приблизилась к нему, Хохолок сел прямо, возбуждённый, как будто ожидая нападения. Страннице был виден его почерневший язык, высунутый изо рта. Шерсть на его лице всё ещё была в коричневых пятнах от крови Щепотки.

Но Заплатка села рядом с ним и начала перебирать пальцами его шерсть. Процедура обыскивания означала лишь частичный успех. Все их тела облезли, кожа покрылась незаживающими язвами и повреждениями; работая, она счищала струпья и тыкала пальцами в ушибы. Но он подчинялся ей, с благодарностью принимая внимание, несмотря на боль.

А затем она немного отодвинулась, повернулась к нему спиной и подставила свой зад. Она едва ли была в лучшей форме. Шерсть у неё торчала клочьями, на коже были повреждения, а припухлость, которая у неё была, почти исчезла — на несколько дней раньше, чем должна. Но, тем не менее, когда она прижала свой зад к груди Хохолка, он ответил: из спутанной шерсти на его животе быстро высунулся длинный и тонкий эрегированный член.

Только сейчас Белокровный обратил внимание на это нарушение иерархии. Это не было похоже на попытку обмана; это было неприемлемо. Он рывком поднялся, издавая бессвязный рёв — его язык не действовал. Хохолок отпрянул.

Но Заплатка немедленно напала на Белокровного, ударив его головой в грудь и нанося удары кулаками по вискам. Поражённый, он опрокинулся на спину. Заплатка поспешила назад к другим самцам и стала небрежно подставлять им свой зад, издавая скрипучие крики. А затем она снова набросилась на Белокровного.

Союзы плавно менялись, а господство утрачивалось. Даже не взглянув друг на друга, братья быстро приняли решение. Они присоединились к нападению Заплатки на Белокровного. Белокровный начал сопротивляться, щёлкая зубами и отражая удары, которые градом сыпались на него.

Это была гротескная схватка четырёх ужасно истощённых существ. Удары и пинки были лёгкими и наносились жуткими замедленными движениями. И всё это происходило в тишине, нарушаемой лишь вздохами усталости или боли: не было слышно ни одного визга или крика, которыми обычно сопровождается нападение двух молодых особей на доминирующего самца.

И всё же схватка была смертельной. Возглавляемые Заплаткой, братья шаг за шагом теснили Белокровного к краю плота.

Заключительный удар нанесла Заплатка: это был ещё один таранный удар в живот Белокровного, сопровождавшийся хриплым страдальческим рёвом. Белокровный повалился на спину, провалился сквозь рыхлый край плота, состоявший из переплетённых ветвей, и оказался в воде. Он качался на волнах, бултыхался и плескался, а его шерсть сразу же напиталась водой и стала сковывать движения. Он смотрел вслед плоту и с помощью своего почерневшего языка мяукал, словно детёныш.

Хохолок и Левый были в смятении. Они не хотели убивать Белокровного; у антропоидов очень немногие драки за лидерство заканчивались смертельным исходом.

Странница чувствовала странную острую боль сожаления. Их уже и так оставалось очень мало. Инстинкты предупреждали её, что слишком малое количество потенциальных брачных партнёров — это плохо. Но для таких ощущений было уже слишком поздно.

Белокровный быстро ослабел. Вскоре поддержание рта и ноздрей над водой оказалось для него непосильной задачей, и он прекратил борьбу. Акула, привлечённая кровью, сочившейся из старых ран Белокровного, проглотила его тело за один укус.

После этого происшествия страдания лишь усилились. Пока мягко поскрипывающий плот дрейфовал по необъятным просторам сурового океана, пока эти маленькие существа быстро теряли свои ресурсы, дела могли становиться лишь хуже и хуже.

Конечности Странницы опухли. Натянутая кожа постоянно болела и легко лопалась. Её язык съёжился внутри рта так, как будто ей в рот сунули большой кусок сухого навоза. Веки лопнули и у неё создавалось ощущение, будто она плакала, но, коснувшись шерсти, она обнаружила, что по её глазным яблокам сочится кровь.

Она мумифицировалась заживо.

Наконец, однажды утром, она услышала крик, высокий и слабый, как птичий.

Она выбралась из своего укрытия среди листьев и села, выпрямившись. Мир стал жёлтым, а в ушах стоял странный звон. Было трудно что-то разглядеть; картина перед её глазами была нечёткой, а когда она пробовала моргать, это не принесло облегчения, поскольку у её тела не было лишней влаги.

Однако она различила двух антропоидов, Заплатку и Хохолка, сидящих бок о бок рядом с тёмным свёрнутым предметом. Возможно, это была еда. Ощущая боль, она полезла вперёд, чтобы присоединиться к ним.

Это был Левый; он лежал, распластавшись, с распростёртыми лапами.

Иссушающий жар солнца постарался на славу. На его голове и шее почти не осталось белой шерсти. Его плоть плотно обтягивала кости. Странница могла различить форму его черепа, тонких костей рук, ног и таза. Его голая кожа стала фиолетовой и серой, покрылась огромными пятнами и прожилками. Его губы иссохли до тонких полосок почерневшей ткани, обнажив зубы и потрескавшиеся дёсны. Остальная часть его лица была чёрной и сухой, как будто сожжённой. Плоть вокруг его носа ссохлась, поэтому две маленьких ноздри, направленных в стороны, растянулись, выставив наружу чёрную выстилку ноздрей. Его веки тоже съёжились, заставляя немигающие глаза слепо таращиться на солнце. Конъюнктива, окружавшая его глаза, выставленная наружу, почернела, как древесный уголь. Он царапал кору в отчаянных поисках пищи, и изрезал себе руки и ноги. Но никаких следов крови не было: порезы напоминали царапины на выделанной коже.

Но он всё ещё находился в сознании, испуская глухие тоскливые крики. Осторожно повернув голову, он растопырил пальцы более сильной левой руки.

В конечном счёте, истощённое до крайности тело Левого, борющееся за максимально долгое поддержание функционирования систем жизнеобеспечения, стало поглощать само себя. Когда закончился жир, началось поглощение мускулатуры — процесс, который вскоре приведёт к повреждению внутренних органов, которые, находясь в ужасном состоянии, начинали отказывать.

Но в эти последние мгновения Левый не чувствовал боли. Прекратились даже ощущения голода и жажды.

Странница смотрела, потрясённая и смущённая. Она словно глядела на живой скелет.

Последние жуткие крики Левого затихли. Его пальцы остались вытянутыми, навсегда замерли в его последнем жесте. Его спавшийся живот забурчал, и последняя нездоровая отрыжка вырвалась из его безжизненных губ.

Странница тупо глядела на остальных. Все они были кучками костей и повреждённой плоти, в ненамного лучшем состоянии, чем был сам Левый — в них едва можно было распознать антропоидов. Они не делали ни единой попытки обыскать друг друга, и вообще никакого другого контакта. Солнце словно выжгло из них всё, что делало их антропоидами, лишило их всего, чего они мучительно достигали за тридцать миллионов лет эволюции.

Странница повернулась и болезненно захромала обратно к своей кучке грязных листьев, ища укрытия.

Она пассивно лежала, меняя позу только затем, чтобы уменьшить боль от гноящихся ран. Её мышление казалось пустым, лишённым любопытства. Она существовала в унылой рептильной пустоте. Ей хотелось бы набить рот корой и сухими листьями, но мёртвый материал лишь царапал её истерзанную плоть.

И она продолжала думать о трупе Левого.

Она медленно встала и направилась к телу Левого. Его грудь вскрылась — это была посмертная рана, открывшаяся при высыхании его кожи. Запах, как ни странно, не был слишком уж плохим. В этой солёной водной пустыне в значительной степени отсутствовали процессы разложения, которые быстро поглотили бы тело Левого в лесу, и медленная мумификация, которая началась, пока он ещё был жив, продолжалась.

Осторожно просунув руку в рану, она коснулась рёбер, уже высохших. Она потянула мягкие ткани из грудной полости. Они легко отделились, обнажая его грудную клетку.

На теле вряд ли оставалось хоть сколько-то мышечной ткани. Жира не было совсем — только следы прозрачного липкого вещества. В полости тела Левого ей были видны его внутренние органы — сердце, печень и почки. Они были сморщены: они напоминали жёсткий побуревший плод.

Да, плод.

Странница сунула руку в грудную полость. Рёбра с треском раздвинулись, открывая мясистый плод, находившийся внутри. Она сжала пальцы вокруг его почерневшего сердца. Его удалось вытащить легко, с тихим шумом разрываемых тканей.

Она сидела, держа сердце, и откусывала от него куски, словно это было нечто не более экзотичное, чем особая разновидность манго. Мясо было постным и волокнистым, оно сопротивлялось зубам, которые шатались у неё в челюсти. Но вскоре она добралась до внутренней части органа и получила в награду немного жидкости — крови из его середины, которая ещё не высохла.

Вместо того, чтобы ослабить её муки голода, мясо лишь способствовало запуску атавистической потребности Странницы в пище. Слюна вновь появилась у неё во рту, а пищеварительные соки выделялись в её желудке, вызывая боль. После нескольких первых глотков её вырвало, и пища упала в море, но она продолжала своё занятие, пока твёрдое волокнистое мясо не задержалось внутри.

Глаза Левого, молочно-белые и непрозрачные, по-прежнему слепо таращились на солнце, которое убило его, а его левая рука сжалась в последнем жесте.

Заплатка зашевелилась. Подпрыгивая, она осторожно приблизилась к Страннице. Её кожа была обтягивающим мешком, на котором всё ещё держалось несколько клочков некогда очень красивой чёрной шерсти. Она с любопытством копалась в открытой грудной клетке Левого. Она ушла с печенью, которую стала быстро пожирать.

Тем временем Хохолок не двигался. Ничем не показывая интереса к судьбе своего брата, он лежал на боку, вытянув конечности. Он мог показаться мёртвым, но Странница заметила слабое движение — его грудь медленно вздымалась и опадала, медленно, как волнение океана: он тратил свои последние силы на то, чтобы продолжать дышать.

Теперь в Страннице проснулся инстинкт. Заплатка была беременна от Белокровного, её тело, возможно, сейчас уже разрушило зародыш, поглощая его, как её собственные мускулатуру и жир, чтобы продолжать функционировать. Если две самки останутся одни, то впереди их ждёт лишь их собственная смерть. Поэтому Хохолка, последнего самца, нужно было сохранить.

Странница вернулась к телу и выдернула из него почку — ещё один жёсткий узелок почерневшего сморщенного мяса. Она принесла его Хохолку и затолкала мясо в его сморщенный рот. Наконец он зашевелился. Слабым, словно у детёныша, движением он дотянулся до комка мяса, взял его и начал медленно грызть.

Пища, какая бы она ни была, лишь сделала их ещё голоднее, потому что им не хватало жира, который позволил бы переварить её, как следует. Однако все трое оставшихся в живых много раз возвращались к телу, опустошая полость тела, сгрызая плоть с конечностей, рёбер, таза и спины. Когда всё было кончено, остались лишь разрозненные кости — кости и череп, из которого всё ещё таращились на солнце глазные яблоки.

После этого три антропоида вернулись в свои уединённые уголки. Если они были людьми, то теперь, когда табу на поедание плоти их собственного вида было нарушено, в их умах заработала бы своего рода жестокая математика. Ещё одна смерть, в конце концов, обеспечила бы оставшихся в живых дополнительным количеством пищи — но уменьшила бы количество тех, кто её разделит.

Возможно, то, что ни один из антропоидов не умел строить планы на будущее, было чем-то вроде милосердия.

IV

Плот вздрогнул под ней. Это было более резкое движение, чем размашистое и медленное волнение на море. Но любопытство покинуло её, она пассивно лежала, плот грубо укачивал её, а узловатые ветки тыкались в её иссохшую плоть.

Теперь она была постоянно охвачена болью. Она ощущала, что её кости словно решили вылезти наружу сквозь кожу, которая походила на одну гигантскую язву. Она едва могла закрыть свои высохшие веки. Её память напоминала галерею беспорядочно подобранных образов: ощущение сильных пальцев её сестры, занимающейся обыскиванием, тёплый и сулящий безопасность запах молока её матери, дерзкие крики самцов, которые верили, что владеют ими всеми. Но потом её нежные сны оказывались размётанными вторжением огромных слюнявых челюстей из преисподней…

Последовал другой толчок, хруст сухой древесины вокруг неё. Она слышала шум набегающих волн, весьма отличающийся от томного плеска открытого океана.

В вышине кричали птицы.

Она присмотрелась. Это были первые птицы, которых она видела с тех пор, как она была смыта с суши. Они были ослепительно белыми и кружились высоко над ней.

Что-то двигалось по её груди. Это было похоже на, осторожно царапающие пальцы: возможно, кто-то пытался обыскивать её. Она с огромным усилием подняла голову. Она болталась, кожа была натянута, словно маска, а язык ощущался во рту куском дерева. Она с трудом сфокусировала свои кровоточащие глаза.

По ней что-то ползло: нечто плоское, оранжевое, с множеством сегментированных ног и с большими поднятыми клешнями. Она взвизгнула тонким и сухим звуком, и махнула рукой по груди. Краб с негодованием удрал.

Ноздрями, спёкшимися до смоляной черноты, она смогла ощутить некий новый запах. Вода. И не вонючая солёная морская вода, а пресная.

Она подняла руку и схватилась за листву. Как только начали слезать и лопаться струпья и пузыри, каждый кусочек её чувствительной плоти превратился в источник острой боли. Сделав глубокий вдох, она сумела выпрямить тело — ступни под ней, ноги согнуты. Голова моталась — она была слишком тяжела для её шеи. Ей всё же пришлось затратить ещё энергию, чтобы поднять её и взглянуть своими больными глазами.

Зелень.

Она видела зелень — огромную горизонтальную полосу, тянущуюся от горизонта до горизонта. Это была первая зелень, которую она видела с тех пор, как последние из листьев манго свернулись и побурели. После такого множества дней голубого и серого, только неба и моря, зелень казалась потрясающе яркой, настолько яркой, что от этого едва не болели её глаза, и настолько красивой, что это невозможно было представить себе; чем больше она смотрела на неё, тем сильнее оказывалось впечатление.

Она потащила себя вперёд, наполовину ползком. Мёртвая листва манго колола и резала её, но кровь совсем не текла — появлялось лишь множество крохотных источников боли.

Она добралась до края плота. Никакого океана, никакой воды. Ей был виден пологий пляж, усыпанный мелким шершавым песком и завершающийся коротким подъёмом к кромке редкостойного леса. Ярко-синие и оранжевые птицы порхали среди верхушек деревьев и беспечно щебетали.

Её первое впечатление можно было бы выразить как «я дома». Но она ошибалась.

Она пролезла сквозь ветви и почти упала на песок. Он был горячим, очень горячим, и он обжёг её обнажённую кожу. Она заскулила, поднялась и захромала, словно сильно постарев, в сторону леса.

На краю леса был подлесок из низкорослых папоротников и благословенная тень. Более крупные деревья высились над ней. На их ветках росли гроздья красных плодов, которые она не узнала. Её рот был слишком сухим, чтобы наполниться слюной, но язык постукивал об зубы.

Она посмотрела, какой путь проделала, чтобы оказаться здесь. Дерево манго и её плот из растительности были всего лишь частью леса, унесённого в море — сломанного, прогнившего, обросшего водорослями и теперь выброшенного волнами на этот берег. Ей были видны очертания неподвижного антропоида — Заплатки или Хохолка — безвольно лежащего среди рваной листвы, покрывшейся корочкой соли. А за плотом катило волны море — безбрежное, вечное, серо-голубое, тянущееся, насколько она могла увидеть, до самого горизонта, геометрически правильного до дрожи.

Послышался хруст чьих-то шагов, громкое шуршание листвы. Странница сжалась.

Из леса появилось нечто гигантских размеров — словно танк, продирающийся сквозь подлесок. Огромное, приземистое, покрытое большим костяным куполом панциря, оно было похоже на гигантскую черепаху, или, возможно, на бронированного слона: громадное тело, покрытое пластинами брони, опиралось на четыре толстых ноги. Сзади него небрежно покачивался хвост, увенчанный на конце шипастой булавой. А когда на свет показалась его маленькая защищённая панцирем голова, моргнули бронированные веки. Это огромное анкилозавроподобное существо было глиптодонтом. Странница никогда не видела в Африке ничего подобного.

Но это и не была Африка.

Гигантский бронированный монстр потопал прочь. Странница осторожно последовала за глиптодонтом дальше в лес. Она вышла на поляну, окружённую стеной высоких, внушительных деревьев. Земля была покрыта ковром алоэ. Ради эксперимента Странница отщипнула кусочек листа. Он был сочным, но горьким.

Она продвигалась дальше вперёд и заметила мерцание стоячей воды. Это оказался мелкий, густо заросший тростником пресноводный пруд. На его берегу паслась пара огромных животных. Они кормились растениями на берегу пруда, работая мордами, как лопатками. Они напоминали бегемотов, но фактически были огромными грызунами.

Пруд располагался на краю широкой равнины. И там, пока смутно различимые, Странницу поджидали ещё более странные загадки. Там жили существа, которые могли быть лошадями, верблюдами, оленями, и более мелкие животные, вроде копытных свиней. Рядом с ними бродила небольшая семья диномиид: крупных, похожих на медведя существ, щипавших траву. Они были гигантскими грызунами, экстравагантными родичами сонь и крыс. Здесь также были и хищники — существа, которые бегали стаями, словно собаки, но бывшие сумчатыми, лишь отдалённо родственными своим плацентарным копиям из других мест, получившими свой облик в ходе конвергентной эволюции, приспособленными сходным образом к сходной роли.

Из зелёной тени около Странницы высунулась голова и уставилась на неё. Голова была перевёрнута вверх тормашками. Два чёрных глаза тускло смотрели на неё. Выше головы виднелось огромное тело, покрытое бурой шерстью и висящее на лапах, которые обхватывали ветку наверху. Это был ленивец, разновидность мегатерия.

Странница осторожно поползла вперёд и добралась, наконец, до водоёма. Вода была грязной, зеленоватой и тёплой. Но когда она погрузила в неё своё лицо, это было самое восхитительное ощущение, которое она когда-либо испытывала. Она глотала её большими глотками. Вскоре её спавшийся живот был полон, и мучительная боль пронзила её, как будто её разорвало на куски изнутри. Вскрикнув, она упала вперёд и извергла обратно почти всё, что выпила. Но она сунула лицо обратно в воду и начала пить снова.

Этот солоноватый пруд в действительности был карстовой воронкой. Пятьдесят метров глубиной, он образовался, когда грунтовые воды растворяли лежащий под ними пласт известняка. В этой местности, протянувшейся вдоль огромных, глубоких разломов в горных породах, было много таких карстовых воронок.

Если смотреть с воздуха, карстовые воронки образовали бы огромный полукруг около ста пятидесяти километров в поперечнике. Дуга карстовых воронок отмечала граничный разлом древнего, давно захороненного в отложениях Чиксулубского кратера, остальная часть которого раскинулась под мелкими водами Мексиканского залива и под слоями отложений. Это был полуостров Юкатан.

Вынесенный в море африканской рекой, подхваченный течениями, следующими на запад, плот Странницы пересёк Атлантику.

Ни одно место на Земле не было надёжно изолированным.

Все уголки Земли были связаны океанскими течениями, и некоторые из них покрывали по сотне километров в день. Большие течения были похожи на конвейерные ленты, которые разносили плавающие предметы по всему миру. В более поздние времена жители острова Пасхи станут жечь брёвна американской секвойи, выброшенные на берег после путешествия длиной в пять тысяч километров. Люди, живущие на коралловых атоллах в сердце Тихого океана, станут делать орудия труда из камней, застрявших среди корней выброшенных морем деревьев.

С плавающими обломками путешествовали животные. Некоторые насекомые путешествовали на самой поверхности воды. Другие существа плавали: течения, направленные на запад, могли переносить кожистых черепах из их кормовых угодий близ острова Вознесения через Тихий океан к местам гнездования в Карибском море.

А некоторые животные плавали через океаны на импровизированных плотах — это были океанские одиссеи, предпринятые не по своей воле и не задумывались сознательно, а были капризом судьбы, как это приключилось со Странницей.

Атлантика, которая расширялась со времён раскола Пангеи, всё ещё была значительно уже, чем во времена человека: шириной не более пятисот километров в своём самом узком месте. Это не было невозможным расстоянием — такую переправу при соответствующей удаче могли пережить даже хрупкие лесные существа вроде Странницы. Такие переправы были немыслимыми. Но они были возможны благодаря стоку могучих рек, узким океанам и, возможно, помощи ураганных ветров.

На самой долгой временной шкале, где счёт идёт на миллионы лет, работа счастливого случая бросала вызов человеческой интуиции. У людей в арсенале было субъективное сознание риска и невероятности такого рода события, подходящее для существ с продолжительностью жизни меньше века или около того. События, которые случаются значительно реже, чем это — вроде удара астероида — в человеческом сознании помещались не в категорию «редко», а в категорию «никогда». Но даже в этом случае столкновения с небесными телами имели место, и существу с продолжительностью жизни, скажем, десять миллионов лет, они вовсе не будут казаться настолько уж невероятными.

При наличии достаточного времени даже такие маловероятные события, как пересечение океана от Африки до Южной Америки, неизбежно происходили бы раз за разом, и оказали бы влияние на судьбу жизни.

Так и произошло сейчас. На деревьях, которые возвышались над Странницей, не было ни одного примата — ни одного на целом континенте, потому что её очень отдалённые родственники из этих мест, другие дети Пурги, стали жертвами вымирания миллионы лет назад, побеждённые конкурентным давлением со стороны грызунов.

И вот в этом месте на краю света, где иначе эволюционировавшие существа искали пропитание в лесах, выглядящих по-другому, начиналась новая жизнь, новая линия большой семьи Пурги. От всего лишь трёх выживших особей — при наличии достаточного времени и медленной скульптурной работе с их генетическим материалом — произойдёт целый спектр новых видов.

По любым стандартам обезьяны Нового Света были успешными существами. Но на этом густонаселённом континенте, покрытом джунглями, судьба внуков Странницы будет весьма сильно отличаться от судьбы потомков её сестры в Африке. Там приматы, облик которых будет формироваться под воздействием катастрофических событий вроде изменения климата, быстро разовьются в новые формы. Там линия Пурги продолжит — в лице человекообразных обезьян — своё медленное изменение, ведущее к появлению человечества. Даже появившиеся позже мартышки, на которых была так сильно похожа Странница, станут наращивать видовое разнообразие вдали от леса, изыскивая способы жить в саванне, на горных плато, и даже в пустыне.

Здесь всё будет совсем по-другому. На континенте с более выровненными природными условиями всегда будет слишком соблазнительно остаться в обширных влажных тропических лесах.

Внуки Странницы никогда не покинут деревья. Они никогда не станут заметно умнее, чем они есть на данный момент. И они не сыграют никакой роли в будущей судьбе человечества — разве что, как домашние питомцы, объект охоты или предмет научных интересов.

Но всё это было в необозримом будущем.

Странница уже чувствовала себя замечательно восстановившейся после своего недолгого пребывания среди зелени и после выпитой воды. Она огляделась вокруг. Увидев в подлеске проблески красного, она пошла в ту сторону. Она нашла плод, незнакомый, но большой и с мягкой кожицей. Она впилась в него зубами. Когда она жевала его мякоть, сок брызгал и стекал по её шерсти. Он был самым восхитительным и самым сладким из всего, что она когда-либо пробовала на вкус.

ГЛАВА 7 Последняя нора Земля Элсуэрта, Антарктида. Примерно 10 миллионов лет до настоящего времени

I

Норники рылись в жёсткой низкорослой траве, которая цеплялась за дюны. Их было множество, великое множество. Они образовали такое скопление, что напоминали расстеленный по земле ковёр из копошащегося буровато-серого меха.

Роющая заметила плотную куртину папоротника на небольшом мысе, возвышающемся над океаном. Там кормящаяся толпа казалась чуть более разреженной, поэтому она направилась туда. Под прикрытием куртины папоротника она обрывала листочки своими проворными пятипалыми передними лапками и грызла коричневые споры.

В трёхлетнем возрасте Роющая была уже одной из самых старых норников. Её длина была всего лишь несколько сантиметров. Она была жирной, округлой и обросшей толстыми слоями бурого меха — самым лучшим приспособлением для сохранения тепла её тела. Она выглядела как нечто вроде лемминга. Но она совсем не была леммингом. Она была приматом.

Отсюда ей был виден океан. Солнце, низко висящее в северном небе, над бесконечной, непреодолимой водой. Приближалась полярная осень, и солнце стояло ниже линии горизонта уже больше чем по полсуток. И вдали от суши уже образовывались большие поля пакового льда. Ближе к берегу Роющей была видна кашица из серого льда, собирающаяся большими островками, которые слегка колыхались на перекатывающейся, словно мускулы, поверхности воды. Её тело знало, что означали эти явления. Озарённые светом летние дни были лишь неясным воспоминанием; вскоре ей предстояло выдержать зимние месяцы непрерывной темноты.

На одном куске пакового льда она увидела кровавое пятно, размазанное по сверкающей поверхности, и бесформенную кучку неподвижной плоти. В небе кружились птицы, крича хриплыми голосами и ожидая своей очереди поклевать окровавленные останки. А в толще воды скользила длинная могучая тень. Огромная морда высунулась из холодной воды, чтобы взять свою долю добычи.

Морской хищник был земноводным, потомком формы под названием кулазух. Он вырастал до четырёхметровой длины и напоминал чудовищную хищную лягушку. Лягушка была реликтом гораздо более древних времён, когда амфибии владели миром. В тропических странах его предки проиграли конкуренцию крокодилам, которых они сильно напоминали размером и обликом; когда динозавры впервые появились на Земле, многообразие крупных амфибий уже снижалось, но они задержались подольше в прохладных приполярных водах.

Даже на таком расстоянии, спрятавшись под своими папоротниками, Роющая дрожала.

Внезапно на равнину тундры вырвалось приземистое крылатое существо. Копошащиеся норники в панике разбежались, и Роющая вжалась в землю. Это новое существо бежало, выпрямившись, на длинных сильных ногах, а его передние лапы, с трудом различимые среди густых белых перьев, были хватательными и вооружёнными устрашающими когтями. Это существо забежало в воду и направилось к льдине, поднимая фонтаны брызг. Там оно начало оспаривать у амфибии право на остатки туши, точно так же, как в более поздние времена песцы будут пытаться красть добычу у белых медведей.

Этот воинственный белокрылый раптор напоминал нелетающую птицу. Он не был птицей. Это был потомок велоцирапторов мелового периода.

В Антарктиде, через пятьдесят пять миллионов лет после удара кометы, обитали динозавры.

Роющая отступила вглубь суши, подальше от кровавой сцены на берегу. Она двигалась осторожно, замирая, чтобы спрятаться. Она повсюду видела белые перья, выпавшие у спешащего раптора, когда тот мчался к добыче, лежащей на льду.

Забравшись на вершину последней дюны, она могла разглядеть пейзаж.

Это была широкая равнина, где господствовали зелёные и бурые краски, нарушаемые в разных местах голубым цветом воды. Трава ещё была густой, хотя уже начала отмирать, и там, где она ещё не полегла, её цвет стал золотисто-бурым. Многие цветы отцвели, потому что уже не было насекомых, которых они привлекали; но в некоторых местах ещё оставались яркие красивые цветки, похожие на камнеломку. Вокруг поблёскивающих на солнце пресноводных прудов толпились животные, пришедшие на водопой. Но пруды уже подёрнулись серой корочкой льда.

Это была классическая сцена жизни тундры, часть пояса ландшафта такого рода, который ещё окаймлял континент.

И по этой тундре бродили динозавры.

В нескольких километрах к юго-западу Роющая увидела нечто напоминающее тёмное облако, ползущее по земле. Это было стадо мутты. Дыхание животных создавало большие облака пара, который висел в холодном воздухе. Это были динозавры, огромные травоядные существа. На расстоянии они напоминали мамонтов без бивней. Но, когда они подошли ближе, стало заметно, что они сохранили классические черты динозавров: их задние ноги были сильнее, чем передние, у них были мощные хвосты-балансиры, они странно вели себя: очень живо и возбуждённо, скорее как птицы, чем как какое-то крупное млекопитающее — и иногда они поднимались на задние лапы и ревели свирепо, как тираннозавр.

Мутты произошли от муттабурразавров, массивных юрских травоядных, который когда-то лакомились саговниками, папоротниками и хвойными растениями. Когда холод стал сковывать Антарктиду, мутты научились поедать скудную пищу, которую давала тундра. Их тела стали приземистыми и округлыми, у них появился густой покров из многих слоёв тёмно-коричневых чешуевидных перьев. Они постепенно превратились в крупных мигрирующих травоядных тундры — в будущем в других местах эту роль играли такие животные, как северный олень и овцебык, и ещё мамонт. Жалобный крик, который они издавали при помощи надувающихся кожных мешков, растущих на их больших рогатых мордах, отражался от ледяных стен на юге.

Когда-то мутты кочевали по всему пространству этого континента, пользуясь благами короткого, но изобильного лета. Но по мере распространения ледников численность мутты сильно сократилась, и теперь оставшиеся стада с несколько жалким видом блуждали по сужающемуся поясу тундры между льдом и морем.

Это стадо мутты преследовал одинокий охотник.

Стоя неподвижно, карликовый аллозавр наблюдал за стадом мутты. Он напоминал статую в золотых перьях. Аллозавр был карликовым реликтовым представителем семейства существ, давно вымерших в других местах — фактически, прямой потомок льва юрского периода, убившего Стего. Но стадо опасалось аллозавра и теснее сплачивало ряды, держа молодняк в середине. Движения этого аллозавра были замедленными, словно он находился под воздействием наркотика. Он уже сумел успешно поохотиться; когда у него отложился запас жира, его обмен веществ уже замедлился в ответ на охлаждение воздуха. Вскоре аллозавр выроет себе традиционную зимнюю берлогу в сугробе, на манер белых медведей.

Самки аллозавров откладывали яйца ближе к концу зимы и насиживали их внутри снежных берлог, где они были в безопасности. Для млекопитающих Антарктиды весна становилась гораздо интереснее из-за того, что сохранялась вероятность того, что из любого сугроба мог внезапно выскочить выводок голодных детёнышей аллозавра, щёлкающих зубами и ссорящихся во время преследования своего первого обеда.

Вдруг в толчее норников неподалёку от Роющей началось волнение, а холодный бриз с ледникового щита донёс до неё острый густой запах. Яйца.

Она бежала быстро, как могла, сквозь папоротники и высокую траву, на этот раз не задумываясь о собственной безопасности.

В гнезде были яйца динозавра: яйца мутты. Это была необычная находка, столь поздняя в этом сезоне и вдали от обычных мест гнездования мутты. Возможно, эти яйца были отложены больной или раненой матерью. Здесь уже кормились норники, а среди ссорящейся толпы было несколько более массивных стероподонов: эти неуклюжие, странные существа примитивного облика, покрытые чёрной шерстью, происходили от млекопитающих, которые населяли южный континент с юрского периода.

Роющей удалось добраться до гнезда прежде, чем оно было разорено окончательно. Вскоре её морда и передние лапы были покрыты липким желтком. Но конкуренция за яйца быстро перешла в свирепую драку. Этой осенью в тундре было много, очень много норников — значительно больше, чем в прошлом году. И Роющая была достаточно умна, чтобы на глубинном уровне беспокоиться о перенаселении этих мест норниками, и это не давало ей покоя.

Возрастание численности вроде того, что имело место в настоящий момент, нельзя было объяснить какими-то простыми причинами. Норники были звеном во взаимосвязанных экологических циклах, оказывающих влияние на обилие растительности и насекомых, которыми они питались, и на численность хищников, которые, в свою очередь, охотились на них самих. В те времена, когда их было слишком много, инстинкт заставлял норников покидать обжитые места и слепо блуждать по зелёной земле в поисках свободных мест, где можно будет вырыть новые норы. Многие из их становились жертвами хищничества, но это было в порядке вещей: в живых останется достаточное количество особей.

По крайней мере, в прошлом всё происходило именно так. Но теперь, когда надвигались льды, а тундра отступала, идти уже было некуда, потому что незаселённых территорий не осталось. Так что повсюду копошились большие массы зверей вроде этой, и за жизнь приходилось бороться всегда.

Конечно, мутте, которая отложила эти яйца, не повезло. Мутты высиживали яйца на земле, как всегда поступали их предки, и это делало их уязвимыми для всеядных хищников, таких, как норники. И действительно, основной причиной снижения численности мутты была усиливающаяся конкуренция за белок, содержащийся в их огромных яйцах. Гигантским травоядным млекопитающим вроде мамонта или северного оленя здесь жилось бы гораздо лучше, поскольку их молодняк был бы в большей безопасности в столь критический момент своей жизни. Но у мутты, которая, как и все остальные, попала в затруднительное положение, когда Антарктида отделилась от других континентов, не было выбора в этом вопросе.

Внезапно с неба обрушился коготь. Движимая инстинктом древностью более двухсот миллионов лет, Роющая прижалась к земле, а остальные норники запищали и бросились прочь, топча друг друга.

Коготь зацепил мелкую, ещё молодую самку норника, и бросил её целиком в разинутый рот. И снова коготь рассёк воздух, пытаясь кого-нибудь схватить, словно первого успеха было мало. Но млекопитающие уже разбежались. И через некоторое время Роющая услыхала безошибочно узнаваемый звук жевания, когда зубастый клюв давил эмбрионов мутты одного за другим.

Этим бандитом был лиэллин. Он принадлежал к другому виду динозавров и напоминал курицу атлетического телосложения. Не имея приспособлений, позволяющих эффективно охотиться на крупную добычу, лиэллины были главным образом неспециализированными падальщиками. Для этого лиэллина, как и для млекопитающих, яйцо мутты, да ещё так поздно в этом сезоне, было редкостным лакомством.

Пока лиэллин кормился, Роющая старалась лежать неподвижно, чтобы не привлекать внимания убийцы. Но она хотела есть. Это лето было коротким и скудным, у неё не было возможности отъесться настолько, насколько необходимо, чтобы перенести зимние лишения. А лиэллин поедал яйца — все найденные ею яйца.

Наконец, гнев и отчаяние пересилили осторожность. Она встала столбиком, зашипела и растопырила лапы.

Лиэллин, пасть которого была перемазана кровью и желтком, отпрянул, испуганный её внезапным появлением. Но скудный рептильный ум вскоре подсказал ему, что это существо не представляло собой угрозы для лиэллина. И вообще, этот тёплый пушистый шарик, при всей необычности своего положения, был хорош на вкус — лучше, чем эмбрионы и желток.

Лиэллин разинул пасть и наклонился вперёд.

Роющая увернулась и сбежала. Но ей пришлось бросить гнездо, а голод жёг её живот изнутри.

Происхождение Роющей можно было отследить вплоть до Плези — маленького карполестида, который обитал в разогревающемся мире через несколько миллионов лет после падения Хвоста Дьявола. Потомки Плези бродили по планете, используя сухопутные перешейки, острова и естественные плоты, чтобы перебираться с одного островного континента на другой. Одна из ветвей древнего семейства прошла по перешейку между Южной Америкой и Антарктидой как раз в тот момент, когда южный континент уже был готов двигаться к полюсу.

И здесь они столкнулись с динозаврами.

Даже в течение тёплого мелового периода динозавры Антарктиды должны были выдерживать долгие месяцы темноты полярной ночи. Поэтому те, кто случайно выжил, кто пережил глобальную катастрофу в этом месте, оказались хорошо подготовленными к тому, чтобы выдержать наступившую следом зиму, порождённую кометой, тогда как их современники в более тёплых широтах погибли.

Но континенты дрейфовали, всё больше удаляясь друг от друга — остатки от крушения древнего суперконтинента всё ещё расплывались. Антарктида откололась от других частей южной Пангеи и вскоре удалилась настолько, что туда нельзя было добраться ни по сухопутному мосту, ни на естественном плоту. И по мере того, как мир оправлялся после падения кометы, флора и фауна Антарктиды начала искать собственную уникальную эволюционную судьбу. Здесь древней игре динозавров против млекопитающих было даровано долгое продолжение — и здесь по-прежнему, благодаря и свирепости динозавров, и холоду, млекопитающие оставались в ловушке своих унизительных ниш мелового периода.

Но Антарктида обосновалась, наконец, на южном полюсе, и на ней начал медленно нарастать огромный ледяной щит.

Дни становились всё короче, а тёмно-красное солнце описывало лишь небольшую дугу над горизонтом. Земля застыла от мороза. Многие виды растений отмерли до уровня земли, а их споры ожидали возвращения недолгого летнего тепла.

Выпало немного свежего снега. Фактически, значительная часть континента технически представляла собой полупустыню: выпавший снег смерзался в прочные кристаллические хлопья, которые лежали на земле, словно камни, пока ветер не сметал их в пласты и сугробы.

Но снег, пусть даже небольшой, имел большое значение для норников.

Те, кто выжил летом и осенью, начали рыть норы в снежных сугробах, устраивая системы тоннелей сложной структуры под верхними слоями снега, затвердевшими в виде прочной корки. Тоннели представляли собой сложные снежные городки с влажным воздухом, их стенки твердели из-за движения множества маленьких тёплых тел, а воздух был наполнен тёплым запахом влажного меха. Норы были не слишком тёплыми внутри, но температура там никогда не опускалась ниже нуля.

Снаружи в зимнем небе, усеянном звёздами, безмолвно мерцало полярное сияние.

Лиэллин, укравший яйца у Роющей, был членом стаи, в которую входили главным образом родные братья и сёстры, охотившиеся вместе маленькой группой, в центре которой была доминирующая размножающаяся пара. Зимой, чувствуя, что их охватывает обычное для холодной погоды оцепенение, стая лиэллинов сбилась вместе.

Лиэллины произошли от мелких проворных травоядных динозавров, которые некогда обитали большими робкими кланами в подлеске антарктического леса. В те времена лиэллинозавры могли вырастать до размеров взрослого человека, и у них были большие глаза, хорошо приспособленные к темноте полярных лесов. Но, когда холода усилились, лиэллинозавры уменьшились в размерах и покрылись чешуйчатыми перьями для теплоизоляции.

И по прошествии миллионов лет они научились поедать мясо.

С усилением холода члены стаи впали в бессознательное состояние. Их обмен веществ замедлился и стал вялым, удивительно вялым, достаточным лишь для того, чтобы противостоять промораживанию их плоти. Это была древняя стратегия, отработанная миллионами лет жизни в этих полярных областях, и она всегда оказывалась эффективной.

Но не на сей раз. Такой холодной зимы, как эта, ещё не бывало. И, что было ещё хуже, группа лиэллинов попала в бурю. Свирепый ветер выдул из их тел слишком много тепла. Внутри плоти лиэллинов начал образовываться лёд, разрушающий структуру их клеток; постепенно обморожение глубоко вонзило холодные кинжалы в их небольшие тела.

Но лиэллины не чувствовали никакой боли. Их спячка была безмолвным рептильным сном без сновидений, более глубоким, чем когда-либо сможет заснуть любое млекопитающее, и он плавно перетечёт в смерть.

Каждый год лето было всё короче, а начало зимы всё суровее. Каждый весну обширный ледяной покров, который лежал в центре континента, в месте, где никто не мог жить, продвигался немного дальше. Некогда здесь росли высокие деревья: хвойные, древовидные папоротники и древние подокарпы, ронявшие на землю гроздья тяжёлых плодов. Это был лес, где Нот чувствовал бы себя, как дома. Но теперь эти деревья, давно погубленные холодом, существовали лишь в виде прослоек угля, захороненных глубоко под лапами Роющей. С тех пор, как кто-либо из предков Роющей лазил над землёй, прошло много миллионов лет.

Приматы Антарктиды должны были приспосабливаться к холоду. Они не могли становиться большими; конкуренция с динозаврами исключала это. Но у них развивались теплоизолирующие слои из жира и меха, предназначенные для сохранения тепла их тел. Лапы Роющей оставались такими холодными, что разница в температуре между ними и землёй была невелика, и терялось мало тепла. Холодная кровь, поступающая в её тело из лап, протекала между кровеносными сосудами, содержавшими тёплую кровь, которая текла в другом направлении. Поэтому поступающая в её лапы кровь охлаждалась ещё до того, как она успевала дойти до её лап. Жир в её лапах был особого вида — он включал более короткие углеводородные цепочки и обладал низкой температурой плавления. Иначе он застыл бы, словно замёрзшее масло. Со всем вытекающими последствиями.

При всех своих адаптациях к холоду Роющая по-прежнему оставалась приматом. Она всё ещё сохраняла проворные руки и сильные предплечья своих предков. И, хотя её мозг сильно уменьшился по сравнению с предками — в этих скудных местообитаниях крупный мозг был дорогой роскошью, и животные были не умнее, чем им требовалось быть — она была умнее любого лемминга.

Но климат всё же становился всё холоднее. И каждый год оставшиеся животные и растения теснились на всё более и более узкой полосе тундры близ побережья.

Эндшпиль приближался.

Роющая почувствовала, что ей стало трудно дышать.

Поддавшись внезапной панике, она царапала снег над собой — лапы, эволюционировавшие для лазания по деревьям, теперь копали проход сквозь снежную крышу.

Она оттолкнулась и вывалилась из норы в тусклый весенний свет, показавшийся ей ужасающе ярким. Следом за ней вырвался поток зловонного воздуха, и на холоде в нём образовался пар. Он был зловонным и пропитанным запахом смерти.

Она была сильно исхудавшей, с запятнанными мочой кожей и мехом, одна среди обширного, нетронутого заснеженного пейзажа. Солнце стояло достаточно высоко над горизонтом и выглядело как жёлтый фонарь в сиреневато-голубом небе. Весна уже была в разгаре. Но ничто не двигалось: ни птицы, ни рапторы, ни птенцы карликового аллозавра, выбирающиеся из своих зимних пещер. Больше ни одного норника не вылезло на снег; никто из её собственной семьи не следовал за нею.

Она начала пробивать себе дорогу сквозь снежные сугробы. Она передвигалась с трудом: суставы болели, в животе ощущался сильный голод, а в горле — жажда. За время долгой спячки израсходовалось около четверти массы её тела. И она дрожала.

Дрожь означала опасный отказ систем, обеспечивающих устойчивость её тела к холоду; это было крайнее средство выработки тепла в теле за счёт движений мускулатуры, которые сжигали огромное количество энергии. Она не должна была дрожать.

Что-то пошло не так.

Она добралась до голой земли по краю моря. Почва была скована льдом, всё ещё твёрдая, как скала. И, несмотря на то, что сезон уже начался, здесь ещё ничего не росло; споры и семена всё ещё лежали в земле в состоянии покоя.

Она натолкнулась на группу лиэллинов. Когда похолодало, они сплелись друг с другом конечностями и шеями, пока не получилась своеобразная композиция из оперённых скульптур. Она инстинктивно припала к снегу.

Но лиэллины не таили в себе угрозы. Они были мертвы, сцепившись друг с другом в своих последних объятиях. Если бы у Роющей хватило сил толкнуть их, композиция могла бы упасть, ломая замороженные перья, словно сосульки.

Она поспешила прочь, оставляя лиэллинов досматривать их последний сон.

Она добралась до небольшого мыса, который возвышался над океаном. Она стояла на этом самом месте в конце прошлого лета, под маленькой куртиной папоротника, наблюдая сражение лягушки и хищника. Теперь даже споры папоротника оказались заключёнными в слой голой земли, и здесь не было ничего съедобного. Море раскинулось перед ней равниной ненарушенной белизны, до самого горизонта. Она испугалась этой безжизненной геометрии: горизонт, острый, как лезвие, плоская белизна внизу, пустой голубой купол вверху.

Только на берегу однообразие было нарушено. Здесь неустанное волнение моря взломало лёд, и жизнь кипела в этом месте даже сейчас. Роющая видела крошечных ракообразных, движущихся в толще воды вблизи поверхности и отъедающихся планктоном. И медузы, мелкие и крупные, пульсирующими толчками двигались сквозь всю эту толчею — почти прозрачные, кружевные, нежные существа, которые качались на волнах.

Даже здесь, на краю Земли, бесконечное море было богато жизнью, как всегда. Но для Роющей здесь не было ничего.

По мере того, как продолжалось великое глобальное падение температуры, гигантские ледяные тиски с каждым годом сжимались всё сильнее. Уникальному собранию животных и растений, оказавшихся в ловушке на этом огромном изолированном плоту, бежать было просто некуда. И в итоге эволюция просто ничего не смогла предложить для защиты от окончательной победы льда.

Это был ужасный случай вымирания, скрытый от остальной планеты и растянувшийся на целые миллионы лет. Целая биота замёрзла насмерть. Когда погибли все животные и растения, чудовищный пласт льда, раскинувшийся в сердце континента, начнёт распространяться всё дальше, посылая ледники стачивать скалы, пока безжизненная абстракция льда не встретится с морем. И хотя окаменелости, залегающие глубже, и угольные пласты более древних времён сохранятся, не останется ни единого следа, свидетельствующего о том, что мир тундры, в котором жила Роющая, и уникальные живые существа, населявшие его, когда-либо существовали.

Удручённая, она развернулась и побрела по мёрзлой земле, разыскивая пищу.

ГЛАВА 8 Островки Побережье Северной Африки. Примерно 5 миллионов лет до настоящего времени

I

Когда в небе забрезжил рассвет, Капо пробудился. Лёжа в своём гнезде на верхушке дерева, он зевнул; его губы сильно растянулись, открывая толстые дёсны, и он потянул длинные мохнатые конечности. Затем он положил ладонь на свои яички и с удовольствием их почесал.

Капо выглядел несколько похожим на шимпанзе, но в мире пока ещё не было ни одного шимпанзе. Однако он был человекообразной обезьяной. За долгие годы, прошедшие после смерти Странницы, появились процветающие семейства приматов, а линия Капо откололась от низших узконосых обезьян примерно двадцать миллионов лет назад. Но всё же — хотя до появления настоящих людей оставалось ещё почти пять миллионов лет — золотой век человекообразных обезьян уже успел начаться и закончиться.

Капо искоса взглянул на небо. Небо было серовато-голубым и на нём не было ни облачка. Это будет ещё один долгий, жаркий, солнечный день.

И хороший день. Он задумчиво потёр свой половой член. Его утренняя эрекция была сильной, впрочем, как всегда. Некоторые из самых беспокойных самцов, занимавших подчинённое положение, несколько дней назад отправились бродить по лесной чаще. Пройдут недели, прежде чем они вернутся обратно — недели относительного покоя и порядка. Это облегчает задачи Капо.

В неподвижности утра звуки разносятся далеко. Лёжа здесь, с хаосом мыслей в голове, Капо мог расслышать далёкий рёв, напоминающий бесконечное ворчание какого-то громадного раненого животного. Ориентировочно, звук доносился с запада. Он слушал несколько мгновений, и от угрюмого величия бесконечного, необъяснимого грохота его шерсть встала дыбом; это был звук устрашающей силы. Но там никогда ничего не оказывалось — ничего из того, на что можно посмотреть. Он доносился оттуда всегда, он был фоном для всей его жизни, неизменным и непостижимым — и достаточно отдалённым, чтобы не иметь никакого значения для него.

Он ощущал непрестанную тревогу, но не из-за шума. В такие моменты раздумий его охватывало неопределённое беспокойство.

Капо было больше сорока лет. Его тело носило шрамы от множества драк и местами на нём виднелись проплешины из-за бесконечного обыскивания. Он был достаточно старым и достаточно умным, чтобы запомнить много сезонов — не как связный рассказ, а как проблески, осколки, словно самые яркие сцены были вырезаны из фильма и хорошенько перепутаны. И на глубинном уровне он знал, что мир был уже не таким, каким он был в прошлом. Всё менялось, и не обязательно к лучшему.

Но с этим уже ничего нельзя было поделать.

Он томно перевернулся на живот. Его гнездо было всего лишь массой тонких веток, подогнутых и удерживающихся на месте благодаря его весу. Сквозь его рыхлую стенку он мог охватить взглядом свою группу, расположившуюся среди листвы дерева: приматы расселись по веткам, словно птицы. С тихим хрюканьем он позволил мочевому пузырю расслабиться. Моча неряшливо брызнула из его полового члена, всё ещё наполовину эрегированного, и дождём потекла в крону дерева.

Струя попала на Листика — одну из старших самок, которая спала на спине вместе с детёнышем, сжимающим шерсть на её животе. Она вздрогнула, пробудилась, протирая глаза от концентрированной мочи, и протестующе закричала.

Когда время раздумий прошло, а эрекция окончательно спала, Капо поднялся и одним прыжком покинул гнездо.

Время заниматься делами. Словно огромный чёрно-бурый шар шерсти, он продолжал носиться по дереву, круша всё на своём пути. Он ломал гнёзда, бил кулаками и пинал их обитателей, визжал и прыгал. Он продолжал это до тех пор, пока всё дерево не превратилось в сумасшедший дом с листьями, и уже никто не мог продолжать спать или был не в курсе относительно присутствия Капо — господина и повелителя.

Он получил ни с чем не сравнимое удовлетворение, совершив жёсткую посадку прямо в середине гнезда Пальца — коренастого и более молодого самца с очень гибким мышлением и проворными руками. Палец согнулся, бормоча, и попробовал поднять свой зад в позе подчинения. Но Капо наградил его зад точно нацеленным пинком, и Палец, вопя и кувыркаясь, полетел сквозь листву на землю. Было самое время преподать Пальцу хороший урок: он стал слишком дерзким, чтобы Капо продолжал его любить.

Наконец, Капо спустился на землю, вздыбив шерсть и тяжело дыша. Он стоял на краю маленькой полянки в центре заросшего и заболоченного пруда. Демонстрация ещё не была закончена. Он бросался взад-вперёд вдоль ряда деревьев, барабанил по стволам растопыренными ладонями, хватал тонкие ветки, тряс и раскачивал их так, что листья дождём падали вокруг него, и при этом визжал и ухал.

Палец поднялся там, куда шлёпнулся. Прихрамывая, он отполз в тень низкой пальмы и скрылся за ней от демонстраций своего господина. Другие самцы прыгали и кричали, выражая свою раболепную поддержку. Одна или две самки уже были на ногах. Они убрались с дороги Капо, но потом продолжили заниматься своими ежеутренними делами.

Покончив с демонстрациями, Капо заметил Крикунью, самку с примечательным высоким голосом. Она присела у основания ствола акации, отламывая кусочки сморчка и засовывая их себе в рот. Крикунья ещё не достигла половой зрелости, но это событие наступит уже совсем скоро. Когда Капо украдкой поглядывал на щель в её гениталиях, и у него сразу же началась эрекция.

Всё ещё с вздыбленной шерстью, слегка задыхаясь, он с важным видом подошёл к Крикунье, приподнял её бёдра и плавно вошёл в неё. Вход в её тело был восхитительно тесный, и сторонники Капо кричали и рычали, барабанили по земле, подзадоривая своего героя. Крикунья не сопротивлялась, лишь изменив свою позу, чтобы принять его. Но, пока он совершал толчки, она продолжала отщипывать кусочки сморчка, не слишком интересуясь происходящим.

Капо отошёл от Крикуньи до того, как произошло семяизвержение: для этого пока рановато. Но в качестве coup de grâce он повернулся спиной к своим съёжившимся подчинённым, выгнулся и испустил струю жидких фекалий, которая забрызгала их. Затем он повалился в траву, широко раскинув руки, и позволил нескольким своим подчинённым, пользующимся его благосклонностью, подойти поближе и начать ежедневную процедуру обыскивания.

Так большой босс, capo di capo этой стаи, прародитель человечества, предок Сократа, Ньютона и Наполеона, начал свой день в достойном его великолепии.

Следующий приоритет состоял в том, чтобы набить себе брюхо.

Капо выбрал одного из своих подчинённых — Папоротника, высокое, жилистое и нервное существо — и, громко крича, нанёс несколько шлепков и ударов по голове сжавшегося существа.

До Папоротника быстро дошёл смысл сообщения. Ему было дано поручение возглавить ежедневную добычу стадом пищи и воды. Он выбрал направление — восток, как раз навстречу свету восходящего солнца — и начал бегать туда-сюда по тропе, ведущей в том направлении, поглядывая на Капо в ожидании одобрения. Его походка была смесью неуклюжего хождения на четвереньках с опорой на костяшки пальцев и коротких перебежек в вертикальном положении.

У Капо не было причин не выбирать это направление. С важным видом, впечатывая большие костяшки своих пальцев в мягкую землю, он последовал за Папоротником. Остальная часть стаи быстро выстроилась вслед за ним — и самцы, и самки; детёныши цеплялись за животы своих матерей.

Стая проходила под деревьями по краю леса, регулярно останавливаясь на поиск корма, как у них было заведено. Они искали главным образом плоды, хотя были готовы съесть насекомых и даже мясо, если появится такая возможность. Самцы шумно позировали друг перед другом и соперничали, но самки двигались более спокойно. Самые юные детёныши оставались при своих матерях, а вот подросшие детёныши кувыркались и боролись.

Во время бесконечных странствий по лесу дружба между самками постепенно укреплялась. Правда об обществе Капо состояла в том, что его основу составляли самки. Самки придерживались групп родственников и делили между собой найденную пищу — эта практика обладала хорошим генетическим смыслом, поскольку твои тётя, племянницы и сёстры обладают общей с тобой наследственностью. Что касается самцов, они просто следовали туда, куда следовали самки, а их борьба за господство была своего рода демонстративной надстройкой, и её истинная важность для отряда была невелика.

Его половой орган был ещё влажным, а кулаки приятно побаливали; если добавить к этому перспективу скорого наполнения брюха едой, то Капо должен был пребывать на самой вершине блаженства. Здесь, в лесу, жизнь была хороша. Для Капо, большого бугра, она едва ли могла бы стать ещё лучше. Но призрачный отголосок беспокойства всё равно оставался.

К сожалению для настроения Капо, находки, сделанные в то утро, были скудными. Они были вынуждены продолжать движение.

В лесу они сталкивались с другими животными. Здесь обитали окапи — короткошеие жирафы — а также карликовые бегемоты и карликовые лесные хоботные. Это была древняя фауна, цепляющаяся за консерватизм лесных троп. И ещё здесь водились другие приматы. Они прошли мимо пары гигантов: огромных, широкоплечих существ с серебристо-серой шерстью, тяжело сидевших на земле, кормясь листьями, которые они срывали с деревьев.

Они напоминали толстобрюхов из времён жизни Странницы. Предки Капо приобрели зубы нового типа, которые лучше справлялись с их рационом, состоящим из плодов: у Капо были большие резцы, необходимые для откусывания плодов, но его коренные зубы были небольшими. Зубы этих пожирателей листьев были устроены по-другому; листья не нужно было часто откусывать, но они требовали долгого жевания. Эти крупные животные, каждое из которых весило четверть тонны, были близкими родственниками азиатских гигантопитецин и принадлежали к числу крупнейших приматов из когда-либо живших. Но теперь гиганты в Африке были редкостью.

Они не были прямыми конкурентами стаи Капо: не имея объёмистых желудков-ферментёров этих гигантов, состоящих из нескольких отделов, они не могли питаться листьями. Однако Капо тревожила необходимость отклониться от выбранного направления, чтобы разминуться с этими тихими и терпеливыми существами, напоминающими статуи. Не желая терять лицо, Капо дошёл, опираясь на пальцы, до более крупного из этих гигантов — до самца — и начал демонстрацию, вздыбив шерсть, бегая кругами и стуча по земле. Пожиратель листьев глядел на него безразлично и без тени любопытства. Даже сидя, он возвышался над Капо.

Не запятнав своей чести, Капо обошёл гигантов и продолжил движение.

Незадолго до того, как утренний марш закончился, стая вышла из тени деревьев.

Именно здесь была причина тревог Капо. Этот съёживающийся, полузатопленный участок леса не был таким просторным домом, каким он должен быть. Фактически, это был лишь островок в значительно большем и более открытом мире.

Выглянув из зарослей деревьев, он окинул взглядом этот мир, пока ещё проявляющийся в туманном рассвете.

Этот клочок леса лежал посреди обширной равнины, залитой солнечным светом. Земля была похожа на парк — это была смесь открытых зелёных равнин и участков леса. Значительную часть леса составляли пальмы и акации, но было немного участков смешанных лесов, в которых произрастали и хвойные, и лиственные деревья — орех, дуб, вяз, берёза и можжевельник.

Но что больше всего удивило бы Странницу, очень дальнюю тётушку Капо, так это природа покрова земли, который раскинулся по этим открытым зелёным местностям. Это была трава: выносливая и стойкая, она распространялась теперь по всему миру в своём медленном и необъявленном триумфе.

И на равнине было много, очень много озёр, прудов и болот. Повсюду поднимался туман, утреннее тепло солнца наполняло воздух влагой. Большая река, текущая с южного нагорья, лениво петляла по равнине. Вокруг её берегов тянулась обширная пойма, в некоторых местах заболоченная или с участками открытой воды. Земля походила на напитавшуюся губку, сочащуюся водой. Некоторые деревья гибли, а их корни иногда фактически находились в мелкой воде. Остатки лесов, уже отступавших из-за глобального снижения температуры и иссушения климата, просто тонули.

Эта влажная равнина тянулась на север настолько далеко, насколько могли увидеть глаза Капо. А на юге земля вздымалась огромной стеной, в которой проточили зубцы воды той могучей реки. За этим большим горным хребтом лежала более пустынная местность, покрытая обширными пластами соли костяного цвета, на которых кое-где виднелись небольшие, явно застойные озёра.

С севера донёсся рёв, и Капо повернулся в ту сторону. Животные с равнины заслуживали их внимания. Вдали Капо разглядел существ, которые напоминали стадо диких свиней-переростков, подкапывающих корни высоких трав. Из-за своих коротконогих серо-коричневых тел они напоминали огромных слизняков. Но это были не свиньи и не бегемоты; это были антракотерии, пережиток гораздо более древних времён.

Два огромных халикотерия медленно брели по равнине, обрывая кустарник своими огромными лапами. Они выбирали только молодые побеги и совали их себе в рот, ловко, словно панды. Более высокий зверь, самец, был ростом почти три метра в плечах. У них были массивные тела и коренастые задние лапы, а их передние лапы были длинными и удивительно изящными. Но из-за своих длинных когтей они не могли ставить передние лапы на землю плоско, и ходили, опираясь на костяшки согнутых пальцев. Своими телами они несколько напоминали огромных горилл с короткой шерстью, но у них были удлинённые головы, похожие на лошадиные. Эти животные древнего происхождения были близкими родственниками лошадей. Когда-то они были распространены очень широко, но теперь кустарники, от которых они зависели, становились всё реже; этот вид был последним из группы халикотериев.

Совсем рядом обезьяны услышали продолжительный и громкий хруст. Они нерешительно взглянули в ту сторону. Семья животных, напоминающих слона, кормилась среди деревьев на краю лесного массива, пользуясь своими хоботами, чтобы подгибать ветки и совать листья себе в рот. Это были гомфотерии, массивные существа. У каждого из них было по четыре бивня — по паре их росло в верхней и нижней челюстях, что придавало морде зверя сходство с вилочным автопогрузчиком.

Хоботные переживали время своего расцвета. Очень успешный слоновий план строения тела породил целый спектр видов по всему миру. В Северной Америке мастодонты дожили до появления в тех местах человека. Другим семейством были лопатозубые звери, похожие на этих гомфотериев, но обладавшие сильно расширенными и уплощёнными нижними бивнями. А по всей Африке и южной Азии бродили стегодоны с длинными прямыми бивнями. Они были предками настоящих слонов и мамонтов, которым ещё только предстояло появиться.

Звук от голосов гомфотериев, далеко разносящийся в прохладном утреннем воздухе и эхом отзывающийся в низком инфразвуковом диапазоне, наводил страх. Эти особенные хоботные были всеядными. Вряд ли они были быстроногими охотниками. Но в целом от слона, который ел мясо, лучше было держаться подальше.

Папоротник, худощавый самец, неожиданно вышел на четвереньках из лесной тени в траву, достаточно высокую, чтобы достать ему до плеч. Трава колыхалась вокруг него под дуновением ветерка — волны, медленно бегущие по обширным безлесным землям.

Папоротник нерешительно поднялся на две ноги. Какое-то мгновение он стоял вертикально, глядя на мир, раскинувшийся вне досягаемости приматов, в зелёную пустоту, где бродили животные — антилопы, слоны и халикотерии, питавшиеся в изобилии растущей травой.

Потом он снова опустился на четвереньки и удрал обратно в тень леса — его нервы сдали.

Капо отвесил ему звонкий удар по голове за то, что он подверг себя такому риску. Затем он повёл свою стаю обратно в чащу леса.

Капо забрался на дерево акации и стал искать плоды и цветы. Капо хорошо лазил по деревьям. Он использовал своеобразный стиль лазания — подтягивал тело вверх на руках и при этом держался за ствол ногами, обеспечивая себе опору.

Это был подвиг, которого не смогла бы совершить Странница — да и вообще никто из низших узконосых обезьян. Человекообразные обезьяны, к которым принадлежал сам Капо, обладали расширенной грудной клеткой, короткими ногами и длинными руками. Они приобрели ещё большую гибкость, когда лопатки сдвинулись на спинную сторону тела, что позволяло Капо поднимать руку над головой. Всё это было приспособлением для того, чтобы подтягиваться вверх по стволу дерева. И если Странница провела значительную часть своей жизни, просто бегая по ветвям, то Капо умел забираться на дерево.

И эта перестройка исходного типа строения ради возможности лазить имела ещё один побочный эффект, легко заметный на длинном узком теле Капо. Двигаясь в вертикальном положении, с новой структурой костей и системой поддержания равновесия, Капо уже был преадаптирован к ходьбе на двух ногах. Иногда он делал это на деревьях, держась за ветки для поддержания равновесия, когда пробовал дотянуться до плода, висевшего выше всех, а иногда представители его вида вставали на ноги на открытом месте, как это продемонстрировал Папоротник.

Когда тела обезьян подверглись переделке, они стали умнее.

В этих тропических странах фруктовые деревья редко плодоносили одновременно. Даже если тебе удалось обнаружить плодоносящее дерево, до следующего придётся изрядно прогуляться. Поэтому обезьянам каждый день приходилось затрачивать много времени, разыскивая разрозненные источники ресурсов, кормясь поодиночке или маленькими группами, и вновь собираясь вместе для сна в укрытиях на вершинах деревьев. Этот основополагающий способ сбора пищи оказывал влияние на особенности их социальной жизни. С одной стороны, от них требовалось очень хорошо понимать окружающую среду, если они хотели найти столько пищи, сколько им было нужно.

И, если помнить об их образе жизни, то узы, связывавшие их, оказывались непрочными. Они могли рваться и комбинироваться в ином порядке, образуя особые отношения с другими членами сообщества, даже если они не могли видеться с ними на протяжении нескольких недель подряд. Отслеживание сложности многоуровневого и многослойного социального устройства требовало усиления сообразительности. Когда обезьяны жонглировали своими отношениями, создавалось ощущение, что они разыгрывают вживую сценарий мыльной оперы — но это был социальный водоворот, в котором оттачивался их развивающийся ум.

В первые годы после великого раскола архаичной группы антропоидов на человекообразных и низших узконосых обезьян человекообразные обезьяны стали доминирующей группой приматов Старого Света. Хотя сдвигающиеся климатические пояса ограничили их местообитания низкими широтами, в непрерывном лесном поясе, который охватил всю Африку и простирался вдоль Евразии от Китая до Испании, места для них хватало с избытком. Следуя по этому зелёному коридору, обезьяны вышли из Африки и расселились по лесам Старого Света. Фактически, они мигрировали бок о бок с хоботными.

Во времена их триумфа существовало более шестидесяти видов человекообразных обезьян. Их размеры различались от существ с кошку до великанов величиной с молодого слона. Самые крупные, вроде гигантов, питались листвой, виды среднего размера — размером с Капо — поедали плоды, а самые мелкие, весящие меньше килограмма или около того, были насекомоядными, как их далёкие предки. Чем мельче животное, тем быстрее его обмен веществ, и тем лучше качество пищи, которую оно потребовало. Но места хватало всем. Это был век человекообразных обезьян, могущественная империя антропоидов.

К их сожалению, так продолжалось недолго.

Поскольку мир продолжал остывать и становился всё суше, великие пояса лесов съёжились до изолированных островков вроде этого. Исчезновение связей между лесами Африки и Евразии изолировало азиатские популяции человекообразных обезьян, которые независимо от событий в Африке разовьются в орангутана и его родичей. За сокращением площадей мест обитания следовало сокращение численности видов. Фактически, большинство видов человекообразных обезьян уже давно вымерло.

А потом начался звёздный час нового конкурента.

Капо добрался до участка с густой листвой — он знал, что в этом месте на данной акации росло особенно много цветов. Но он обнаружил, что колючие ветки были уже начисто ободраны. Отклонив их в сторону, он нос к носу столкнулся с удивлённым маленьким лицом чёрного цвета, окаймлённым белой шерстью и с серым хохолком. Это была мартышка наподобие верветки, и сок сочился из её маленького рта. Она посмотрела в глаза Капо, взвизгнула и пулей скрылась с его глаз, прежде чем он смог хоть что-то ей сделать.

Капо немного отдохнул, глубокомысленно почёсывая щёку.

Мартышки были вредителями. Их большое преимущество состояло в том, что они умели поедать незрелые плоды. Их тело производило ферменты, чтобы нейтрализовать ядовитые химические соединения, используемые деревьями для защиты плодов, пока их семена ещё не были готовы к прорастанию. Человекообразные обезьяны не могли приспособиться к этому. Так что мартышки могли обобрать деревья ещё до того, как человекообразные обезьяны просто подойдут к ним. Они даже выдвигались на равнины, где питались похожими на орехи семенами, которые искали там. Для человекообразных обезьян мартышки были такими же жёсткими конкурентами, какими всегда были грызуны.

Высоко над головой Капо, изящно и целеустремлённо раскачиваясь, двигалось хрупкое тело. Это был гиббон. Он мчался сквозь полог леса с совершенно невообразимой скоростью. Он использовал своё тело как маятник, чтобы получить импульс, и, словно ребёнок на ярмарочных качелях, выпрямлял и подгибал ноги, чтобы набрать необходимую скорость.

Тело гиббона представляло собой некую крайность в строении длиннорукого и широкогрудого тела человекообразной обезьяны. Шаровые суставы в его плечах и на запястьях двигались так свободно, что гиббон мог висеть на руках, и его тело могло бы развернуться на целый круг. Благодаря небольшому весу и чрезвычайной гибкости гиббон мог висеть на самых дальних ветках высочайших деревьев, и мог добраться до плодов, которые росли на кончиках самых тонких веток, чувствуя себя в безопасности даже от лазающих по деревьям хищников. И ещё, умея повисать на ветках вниз головой, он умел выхватывать разные вкусности прямо из рук у других человекообразных обезьян, которые были слишком тяжёлыми, чтобы забираться так высоко, и даже у мелких обезьян, которые бегали по верхней стороне ветвей.

Капо глядел на гиббона, ощущая что-то вроде зависти из-за изящества, скорости и ловкости, с которыми ему было не сравниться. Но, пусть даже гиббон выглядел великолепно, он был триумфом не человекообразных обезьян, а реликтом, которого проигрыш в конкуренции с низшими обезьянами оттеснил на самый край экологических ниш.

В целом разочарованный и по-прежнему голодный, Капо отправился дальше.

Наконец, Капо обнаружил ещё один из своих любимых источников корма — заросли масличной пальмы. У орехов с этого дерева была жирная маслянистая мякоть — но они были заключены в особо прочную скорлупу, которая защищала их от большинства животных, и даже от шустрых пальцев мартышек. Но не от человекообразных обезьян.

Капо швырял вниз горсти орехов, а потом слез на землю, где они его ждали. Он собрал орехи, отнёс их к корням акации, которую знал, и спрятал их под кучей сухих пальмовых листьев.

Затем он сходил к краю леса — туда, где припрятал свои камни-молотки. Это были булыжники, которые хорошо подходили к размерам его ладоней. Он выбрал один и отправился назад к своему тайнику с орехами.

На обратном пути он прошёл мимо юной Крикуньи. Вначале он решил спариться с ней ещё разок, но внимание Капо один раз в день делало достаточно чести любой самке.

Кроме того, она сидела с детёнышем, странно выглядящим самцом с необычно удлинённой верхней губой — Слоником. Фактически это был один из сыновей Капо. Он сидел на земле, держался за живот и громко стонал. Возможно, у него были глисты или какие-то другие паразиты. Крикунья постанывала вместе с ним, как будто часть боли перешла к её телу. Она отщипывала щетинистые листья и заставляла подростка глотать их: листья содержали соединения, которые были ядовиты для многих паразитов.

И ещё он увидел Пальца и Папоротника, пробирающихся по подлеску. Капо показалось, что молодые самцы явно хотели совершить небольшое воровство — он с негодованием понял, что они не сводили глаз с кучи листьев, которую насыпал сам Капо.

Капо умерил своё нетерпение. Он сел под дерево, бросил ударный камень, поднял прутик и начал методично чистить промежутки между пальцами своих ног. Он знал, что, если бы он бросился к своим пальмовым орехам, другие оказались бы там первыми и стащили бы орехи. Слоняясь туда-сюда, как он делал сейчас, он заставил Папоротника и Пальца думать, что вообще не прятал никаких орехов.

В отличие от Странницы, Капо умел узнавать намерения других особей. И Капо понимал, что у других могли быть представления, отличающиеся от его собственных, и что его действия могли оказывать влияние на чужие представления. Эта способность даже сделала возможным некоторого рода сочувствие: Крикунья действительно разделяла страдания Слоника. Но это также сделало возможными ещё более изощрённые способы обмана и предательства. Он был способен в некотором роде читать чужие мысли.

Эта новая способность даже наделила его самоощущением нового плана. Лучший способ смоделировать содержимое чужого ума состоял в способности изучить свой собственный: «Если бы я видел то, что видит она, если бы я верил в то, во что верит она, то что бы я сделал?» Это был внутренний взгляд, рефлексия: рождение сознания. Если бы Капо показали его лицо в зеркале, он знал бы, что это был он сам, а не другая обезьяна в окне. Представители его вида были первыми животными со времён охотников Пангеи, которые достигли такого уровня сложности мышления.

Папоротник и Палец отошли, наконец, от тайника. Капо подхватил свой камень-молоток и подошёл к своим пальмовым орехам. Капо избил бы этих двоих как-нибудь попозже, из принципа: они так никогда бы и не поняли, за что.

Он сгрёб в сторону листья, насыпанные для маскировки, и разрыл свой любимый камень-наковальню, плоский кусок скалы, уходящий в землю. Чтобы защитить свой зад, он разложил на сырой земле несколько широких листьев и сел, поджав ноги к груди. Положив пальмовый орех на наковальню, он придержал его на месте большим и указательным пальцами, а затем обрушил на него молоток, убрав пальцы в самый последний момент. Орех слегка откатился, сбоку из него показалась мякоть, но он ещё оставался целым; Капо положил его обратно и повторил попытку. Это была хитрая процедура, которая требовала значительной координации. Но Капо потребовалось всего лишь три попытки, прежде чем он расколол первый орех и начал жевать его мякоть.

Через двадцать семь миллионов лет после Странницы и её привычки колотить орехи об ветки это было вершиной технологий на Земле.

Капо терпеливо работал с орехами, полностью поглощённый этой небольшой, но хитрой процедурой, выбросив из головы неясные тревоги, которые грызли его. Утро было в самом разгаре, и какое-то время он чувствовал себя довольным, удовлетворённым осознанием того, что он добыл достаточно еды, чтобы, по крайней мере, в течение нескольких часов не ощущать голодной рези в животе.

Слоник, привлечённый сильным запахом орехов, подошёл поближе, чтобы посмотреть, что здесь происходит. Проблему с животом у этого юного самца, очевидно, облегчило грубое-и-готовое лесное лекарство Крикуньи — или же, вполне возможно, он всего лишь притворялся, чтобы получить немного внимания — и он уже почувствовал голод. Он изучил осколки ореховых скорлупок, разбросанные вокруг камня-наковальни, и даже несколько кусочков ядрышек. Подросток схватил их и запихал себе в рот.

Капо великодушно не заметил этого.

Теперь к нему приближалась Листик со своим детёнышем, маленькой самкой, цепляющейся за её спину.

Капо бросил свой камень-молоток и подошёл к Листику. Он начал нежно обыскивать её живот, оказывая внимание, которое она изящно приняла. Листик, большое и нежное существо, была одной из его любимых самок. Вообще, она пользовалась успехом среди всех самцов стаи, и они конкурировали за возможность обыскивать её.

Но такие отношения были не для Капо. Очень скоро из шерсти высунулся его бугристый половой член, и Листик получила всю его заботу, которую рассчитывала получить. Листик осторожно сняла детёныша со спины и положила её на землю. Потом она легла на спину и позволила Капо войти в неё. Когда он совершал толчки, она так выгнула спину, что её голова оказалась перевёрнутой теменем вниз, а нагрузка пришлась на её череп. Эти обезьяны часто спаривались лицом к лицу, как сейчас. И в этом тоже проявлялась эмпатия: они могли разделять друг с другом удовольствие от обыскивания или спаривания.

Капо и Листик были близки друг другу. Хотя спаривание происходило беспорядочно, Капо и Листик иногда уходили в лес на несколько дней подряд — только вдвоём — и во время таких любовных экскурсий, предвосхищающих интимность половых отношений у более поздних видов, Листик и Капо зачали многих из своих детей, в том числе Слоника.

Всё, что чувствовали Капо и Листик друг в друге в такие моменты, как этот, не имело ничего общего с человеческой любовью. Каждая из обезьян оставалась заключённой в тюрьму бессловесности: их «язык» по-прежнему оставался не сложнее, чем крик боли. Но они принадлежали к числу наименее одиноких существ на планете, они были менее одиноки, чем все, кто когда-либо жил на Земле до них.

Тем временем молодой Слоник пристально изучал инструментарий Капо. Он начал стучать орехом по булыжнику, булыжником по наковальне.

Человекообразные обезьяны того вида, к которому принадлежал Капо, пока вырастали из младенческого возраста, должны были многое узнать об окружающем их мире. Им нужно было узнавать, где искать воду и еду, как использовать случайно найденные инструменты, чтобы добыть пищу, как пользоваться своей простой лесной медициной. Фактически, их вынудила жить таким образом конкуренция со стороны низших узконосых обезьян: они должны были понять, как добыть пищу, которую не могут украсть мелкие обезьяны, а это была работа ума.

Но здесь не было никакого обучения. Слоник совсем не пытался понять, что делал Капо. Но, экспериментируя, используя метод проб и ошибок, а также орудия труда, которые взрослые оставили разбросанными вокруг — всё это время соблазняемый приманкой в виде вкуснейших пальмовых орехов — Слоник в итоге научится раскалывать орехи самостоятельно. Ему потребуется ещё три года, прежде чем он станет делать это правильно. Слоник должен будет сам постичь всё с нуля, как будто повторяя в течение своей жизни весь интеллектуальный прогресс вида.

Он снова и снова дробил скорлупки, словно был первой в мире обезьяной, которая пробовала этот приём.

Капо достиг медленного, пульсирующего оргазма — первого за этот день. Он отошёл от Листика и повалился на спину, незаслуженно гордый собой, позволяя ей обыскивать его, выбирая спутанную шерсть на его животе.

Но потом его душевный покой был нарушен внезапной какофонией, доносящейся из чащи леса: вопли, дробь ладонями, хруст веток от лазания и раскачивания на них больших тел.

Капо сел. В его мире было не слишком хорошо слишком сильно волноваться из-за того, что проходит мимо тебя. Он перескочил через пень, отбил барабанную дробь по ветке, отвесил привычную оплеуху Слонику и поскакал в сторону источника шума.

Группа молодых самцов охотилась на мартышку.

На взгляд Капо она выглядела как небольшое существо, похожее на верветку, которое он спугнул до этого, когда та жевала цветы акации. Теперь она сидела, сжавшись, на вершине молодой пальмы.

Охотники окружили ствол дерева и украдкой карабкались на соседние деревья. Другие, среди которых были Папоротник и Палец, собрались вокруг, чтобы наблюдать за их волнением. Именно эти зрители и создавали весь шум; сами охотники передвигались молча и тихо. Но шум казался обезьяне ужасающим и дезориентировал её.

Капо был неприятно удивлён, когда увидел, кто был охотниками. Это были шумные молодые самцы, которые до этого отправились на поиск корма в другую часть лесного массива. Их неофициальный лидер, крепкое существо по имени Булдыган, в прошлом уже причинял Капо некоторые неприятности своим непослушным поведением, и Капо был счастлив видеть, как тот уходил: пусть он спустит пар, сделает несколько ошибок, даже поранится, и вскоре он снова будет считаться с авторитетом Капо.

Но Булдыган отсутствовал лишь несколько дней, хотя Капо ожидал, что пройдут недели. И, судя по его пышущей агрессии, прогулка не сделала его даже чуть-чуть спокойнее.

Капо тоже волновала охота. Охота на мартышек обычно начиналась лишь, когда другой пищи не хватало, например, в сухой сезон. Зачем же охотиться сейчас?

Одна из обезьян, карабкавшихся на деревья, сделала внезапный прыжок. Всполошившись, мартышка прыгнула в другую сторону — прямо в руки ожидающего охотника. Наблюдавшие обезьяны вопили и лаяли. Охотник раскрутил кричащую мартышку и хлопнул её черепом об ствол дерева. Её крики мгновенно замолкли. Тогда охотник швырнул обмякшее тело на землю, и её раздробленная голова выглядела ярким красным всплеском в зелёной темноте леса.

Это был момент, которого ждал Капо. Он перескочил через Булдыгана, чтобы первым оказаться у тушки. Он схватил ещё тёплые останки, взялся за одну лодыжку и сильно крутанул, отрывая маленькую ногу в колене.

Но, к его удивлению, Булдыган бросил ему вызов. Крепкий самец наскочил на него ногами вперёд и нанёс таранный удар в грудь. Капо упал, растянувшись, боль растеклась по его грудной клетке, дыхание сбилось. Булдыган специально взял ногу мартышки и откусил от неё: кровь струёй потекла у него изо рта. Теперь все обезьяны были крайне возбуждены: они вопили, барабанили кулаками и забирались друг на друга.

Не обращая внимания на боль в груди, Капо с рёвом вскочил на ноги. Он не мог позволить Булдыгану уйти просто так. Он забрался на нижние ветви дерева, неистово забарабанил руками, начал вопить настолько громко, что вспугнул птиц, рассевшихся над ним, и соскочил обратно на землю. Он позволил волне гнева охватить себя, его шерсть вздыбилась, и вперёд высунулся гордый розово-лиловый эрегированный член: его фирменный знак, внушительное зрелище.

Но Булдыган сохранял самообладание. Держа ногу мартышки в руке, словно дубинку, он начал собственную демонстрацию, топая, прыгая и барабаня не менее внушительно, чем Капо.

Капо знал, что он не может позволить себе проиграть в этот раз. Если это произойдёт, то, при участии запачканных кровью охотников из окружения Булдыгана он может потерять не только статус, но и саму свою жизнь.

С проворством, не свойственным его возрасту, он прыгнул вперёд, опрокинул Булдыгана и сел ему на грудь. Потом он начал колотить Булдыгана по голове и груди так сильно, как мог. Булдыган сопротивлялся. Но все преимущества, кроме молодости, были на стороне Капо: внезапность нападения, опыт и власть. Булдыган не мог сдвинуть с себя вес Капо, и не мог в полной мере воспользоваться силой своих рук и ног.

Капо видел, что он постепенно выигрывал битву в сознании остальной части стаи, что был так же важно, как подчинение Булдыгана. Последователи молодого самца, казалось, растворялись среди деревьев, и возгласы волнения и одобрения, которые теперь слышал Капо, похоже, были адресованы ему.

Но даже когда он сражался за то, чтобы подчинить себе Булдыгана, в обширном уме Капо медленно складывался логический вывод.

Он думал об умирающих деревьях, которые заметил за краем лесного массива, о быстром возвращении Булдыгана и его бродяг, об их явном голоде, об их потребности охотиться.

Булдыган не нашёл, куда можно было идти. Лесной массив уменьшался.

Этот вывод был справедлив на протяжении всей жизни Капо, и теперь приближался неизбежный финал. Здесь им уже не хватало места. Если бы он пробовал и дальше удерживать группу здесь, из-за конкуренции за истощающиеся ресурсы напряжённость среди них стала бы слишком сильной.

Им нужно было переселяться.

Наконец, Булдыган сдался. Он безвольно лежал под Капо, прижатый задом старшего самца, и даже немного погладил его всё ещё эрегированный половой член — всё это было жестами подчинения. Чтобы вправить ему мозги, Капо ещё долго продолжал колотить Булдыгана по голове. Потом он слез с лежачего молодого самца. Всё ещё держа шерсть дыбом, он направился в лес, где мог позволить себе хромать и растирать больную грудь, и никто не мог увидеть, как ему больно.

За его спиной остальные набросились на верветку. Их желудки не могли хорошо переваривать мясо, и позже они станут ковыряться в собственном помёте в поисках кусочков мяса, чтобы снова проглотить их. Пищеварительной системе нужно было улучшаться, если потомкам этих рыщущих по лесу существ нужно будет процветать в саванне.

II

Со времён Странницы трава успела переделать мир.

Большое эпохальное остывание Земли продолжалось. Из-за того, что вода оказывалась связанной в антарктическом ледниковом щите, уровень моря понизился, а внутренние моря отступили или лишились связи с океаном. Но, когда площадь континентальных массивов суши увеличивалась, становилось меньше морей, которые служили климатическим буфером, не допуская слишком сильных жары и холода, а выветривающиеся горные породы связывали углекислый газ из воздуха, снижая его способность удерживать солнечное тепло. Всё холоднее и всё суше: на планете установился обширный механизм обратной связи, который менял условия на её поверхности, делая их более засушливыми и холодными.

Тем временем тектонические столкновения создавали новые горные цепи: южноамериканские Анды и азиатские Гималаи. От этих новых возвышенностей по континентам потянулись области дождевой тени; в такой тени скоро родится пустыня Сахара. Во время новой волны иссушения климата к экватору с севера и с юга стали подступать области широколиственных листопадных лесов.

И распространились злаки.

Злаковые растения — разрастающиеся плотными коврами, полагающиеся на опыление при помощи переносимой ветром пыльцы — были словно специально созданы для новых условий сухой открытой местности. Трава могла довольствоваться теми нерегулярными дождями, которые выпадали сейчас, тогда как большинство деревьев, запуская свои корни ещё глубже в землю, находили только сухость и не могли составить им конкуренции. Но истинный секрет злаков заключался в их стеблях. Листья большинства растений росли на верхушках их побегов — но не у злаков. Длинные узкие листья злаков отрастали от подземных стеблей. Так что голодные животные могли обгрызать злаки до самой земли, но эти растения не теряли способности восстанавливаться.

Эти внешне неприметные качества позволили злакам захватить мир и кормить его.

У новых травоядных, питающихся злаками, появились пищеварительный тракт жвачного типа, способный переваривать травяной корм более длительное время, тем самым извлекая из него максимальное количество питательных веществ, и зубы, способные противостоять абразивному воздействию зёрен кварца в листьях злаков. Из-за сезонности дождей многие травоядные научились мигрировать. Эти новые млекопитающие были крупнее своих архаичных предков, более стройные и длинноногие, со специализированными ногами и уменьшенным количеством пальцев, что помогало им ходить и бегать на большие расстояния и с большой скоростью. И в то же самое время наступил расцвет некоторых групп грызунов вроде полёвок и полевых мышей, способных поедать семена злаков.

Также появились хищники нового типа, приспособленные, чтобы пировать среди новых стад крупных травоядных. Но правила древней игры изменились. На фоне скудного растительного покрова травянистых равнин хищники могли видеть свою добычу издалека — и наоборот. Так что хищники и добыча устроили гонку вооружений в обмене веществ, с упором на скорость и выносливость; у них появились длинные ноги и быстрая реакция.

Начал распространяться новый вид ландшафтов — особенно на восточных сторонах континентов, которые были защищены от господствующих западных ветров и дождей, которые те несли: открытые равнины, поросшие травой, отмеченные отдельными участками кустарников и редколесий. И в свою очередь животные, которые приспособились к новой растительности, были вознаграждены надёжным кормовым ресурсом, который распространился на сотни километров.

Но их специализация вместе со стабильностью условий травянистых равнин намертво приковала травоядных к траве, а хищников — к их добыче, установив между ними тесную взаимозависимость. В это время олени, быки, свиньи, псовые и кролики несколько отличались внешне от их эквивалентов человеческой эпохи, которая наступит через пять миллионов лет — хотя многие из них будут выглядеть на удивление крупными; они проиграют в конкурентной борьбе со своими меньшими и более быстроногими родственниками.

Тем временем появление мостов суши, вызванное падением уровня моря, привело к масштабным встречным миграциям животных. Три разновидности слонов — питающиеся в кронах деревьев дейнотерии, всеядные гомфотерии и поедавшие траву мастодонты — перешли из Африки в Азию. Бок о бок с ними путешествовали человекообразные обезьяны, кузены Капо. А в противоположном направлении двигались грызуны и насекомоядные, кошачьи, носороги, оленьки, свиньи, и примитивные формы жирафов и антилоп.

Существовала также кое-какая экзотика, особенно на островах и изолированных континентах. В Южной Америке процветали самые крупные грызуны из когда-либо живших; там существовали своего рода морские свинки, но размером с бегемота. В Австралии появились первые кенгуру. А животные, которых позже станут считать тропическими, водились в Северной Америке, Европе и Азии: в Англии, Темза была широкая и болотистая, и бегемоты и слоны грелись на солнце в её долине. Со времён Нота мир очень сильно остыл, но ещё не был холодным; самый сильный холод охватит его в последующие эпохи.

Но иссушение климата всё продолжалось. Вскоре прежняя мозаика полей и лесов, способная прокормить самых разнообразных животных, осталась лишь в плывущей через экватор Африке; повсюду появлялись травянистые равнины с засушливыми условиями — саванна, степь и пампасы. В этих более простых и суровых условиях многие виды исчезли.

Эту интенсивную эволюционную драму приводили в действие бесконечные изменения климата Земли — и животные и растения были беспомощными, словно частицы флюса в большом земном горниле.

Следующим утром уже не пришлось с наслаждением чесать яички. Едва пробудившись, Капо сел, слегка охнул от боли из-за вчерашних повреждений и ушибов, и опорожнил свои мочевой пузырь и кишечник одним быстрым и умелым движением, не обращая внимания на визг протеста снизу.

Он выпрыгнул из своего гнезда и начал, покачиваясь из стороны в сторону, слезать с дерева. Так же, как и вчера, он разбудил стаю, запрыгивая в чужие гнёзда, крича, раздавая пинки и затрещины. Но сегодня Капо не интересовали демонстрации; этим утром его целью было не господство, но лидерство.

Это намерение по-прежнему владело его умом. Стае нужно было переселяться. Куда они должны пойти — это ещё не было частью его бесхитростной способности принимать решения. Но что действительно чётко отложилось в его голове — это воспоминания о вчерашнем дне, его состязание с Булдыганом, ощущение перенаселённости этого небольшого участка леса.

Стая собралась вместе на земле — их было более сорока особей, включая детёнышей, цепляющихся за животы или спины своих матерей. Они были сонными, настороженными, почёсывались и потягивались. Но, разумеется, Капо собрал их не раньше, чем они разбрелись по сторонам, срывая кусочки травы и мха на земле, собирая низкорастущие фиги и другие плоды. Даже среди самцов он наблюдал скрытность, конкуренцию и негодование; они могли бы оказывать ему неповиновение просто для того, чтобы закрепиться на собственной ступени в бесконечном споре за главенство. А что касалось самок, то в их обществе были свои законы, несмотря на шум и неистовство Капо.

Но как же он собирался куда-то вести их всех?

Он мыслил не всё время, как это делал бы человек. Он мыслил периодически. Думая о других членах стаи, он чётко знал лишь собственные мысли, лишь себя самого, потому что самой главной задачей сознания было моделирование чужих мыслей. Он не сознавал в той же степени других областей своей жизни, вроде сбора пищи или даже использования инструментов: это были неосознанные действия, лежавшие на периферии его понимания, как дыхание или работа ног и рук во время лазанья. Его мышление не было похоже на человеческое; оно было упрощённым, разделённым на блоки.

Его ум был сложным механизмом, который эволюционировал главным образом для того, чтобы справляться со сложными социальными ситуациями. И он обладал хорошим врождённым пониманием среды своего обитания. В его голове словно находилась база данных о ресурсах, которые были ему необходимы, чтобы оставаться в живых, и о том, где их можно было найти. Он даже хорошо умел рассчитывать маршруты движения и мог легко найти оптимальный кратчайший маршрут из одного места в другое. И именно осведомлённость о среде обитания заставляла его беспокоиться о сокращающейся площади участка леса.

Ему было слишком трудно сложить вместе все элементы мозаики: опасность, которую представляло уменьшение леса, и действия, которые он должен был проделать со своей стаей. Но опасность казалась ему совершенно реальной, и все инстинкты требовали, чтобы он уходил отсюда. Стая должна будет следовать за ним. Всё было очень просто; он сознавал это всеми фибрами души. Если бы они остались здесь, то наверняка бы умерли.

Так что он заревел, чтобы разогнать свою кровь, и устроил самую энергичную демонстрацию, на какую был способен. Он бегал среди своей стаи взад-вперёд, раздавая затрещины, удары кулаками и пинки. Он рвал с деревьев ветки и махал ими над головой, чтобы выглядеть ещё крупнее. Он качался и скакал по ветвям и стволам, сильно барабанил по земле, а затем — в качестве красивого завершающего жеста, чтобы закрепить свою вчерашнюю победу — он швырнул Булдыгана на землю и сунул свой морщинистый задний проход в лицо более молодого самца. Это было великолепное зрелище, столь же хорошее, как любое из тех, которые Капо часто устраивал, будучи значительно моложе. Самцы ухали, самки передёрнулись, детёныши кричали, а Капо позволил себе немного погордиться собственной работой.

Но затем он попытался увести их к краю леса. Он шёл задом наперёд, тряс ветки и бегал туда-сюда.

Они таращились на него. Внезапно он стал вести себя, словно покорный молодой самец. Поэтому ему опять пришлось применить демонстрацию, барабанную дробь, прыжки и крики — и снова вернуться к рутинному «следуй-за-мной».

Наконец, один из них пошёл. Это был Папоротник, худощавый молодой самец. Он сделал пару неуверенных шагов, опираясь на костяшки. Капо ответил ему бормотанием и бросился к Папоротнику, награждая его целым порывом интенсивного обыскивания. Теперь ещё больше сородичей вышло вперёд: Палец и ещё некоторые из молодых самцов, рассчитывая, что за это их обыщут. Но Капо заметил, что Булдыган тайком отвесил пинок в зад Папоротнику.

А потом, к большому облегчению Капо, пошла Листик со своим детёнышем на спине, чопорно делая большие шаги и опираясь на согнутые пальцы. Когда двинулась в путь эта самая старшая самка, за ней пошли и все остальные, в том числе Крикунья, почти половозрелая самка-подросток.

Но не все самки пошли за ним — и не все самцы. Булдыган остался позади, присев под деревом и демонстративно скрестив ноги под собой. Вокруг него собрались другие самцы. Капо устроил им неистовую демонстрацию. Но они присели поближе и обыскивали друг друга, словно Капо больше не существовало. Это был преднамеренный вызов. Если Капо хотел сохранить своё положение, то он оказывался перед необходимостью подавить этот мятеж в зародыше, даже если ему придётся осадить Булдыгана ещё раз.

Но, почти удивив самого себя, он не стал устраивать демонстрацию и остался на месте, тяжело дыша.

В глубине своего сердца он знал, что потерял их, что он слишком сильно отталкивал их от себя, что его стая дала трещину. Те, кто хотел следовать за ним, найдут вместе с ним свой путь к новой судьбе — той судьбе, которую он по-прежнему не мог себе представить. Те, кто оставался, остаются на свой страх и риск.

Он быстро поскакал прочь из лесной чащи навстречу свету дня, не оглядываясь — хотя он не смог устоять перед соблазном, и испустил прощальную струю жидких фекалий в сторону мятежников.

В итоге с ним осталась примерно половина самцов и гораздо больше самок. Сфера влияния Капо резко сократилась. А когда он шёл навстречу яркому свету равнины, он слышал возгласы и вой самцов. Уже начались сражения за установление новой иерархии.

На краю леса, на краю пустоты, Капо остановился.

Так же, как и вчера, гомфотерии объедали обломанные, полузатопленные деревья. К северу раскинулась поросшая травой равнина, тянущаяся до самого туманного горизонта, усеянная блестящими на солнце озёрами и болотами; словно тени, по ней двигались стада травоядных. К югу, с расстояния в километр или около того, земля поблёскивала белым, словно кость, цветом. Пересечь соляную корку было трудно. Но Капо смог разглядеть, как земля поднималась в сторону зелёного плато, где — как казалось его бедным глазам, приспособленным к фокусировке на небольшие расстояния в лесу — скалы были скрыты густым покровом из деревьев.

Тогда — на юг, через сухие земли, к новому лесу на плато. Не оглядываясь, чтобы посмотреть, идут ли за ним остальные, он зашагал на всех четырёх лапах, раздвигая грудью траву, которая колыхалась вокруг, дорастая ему до плеч.

Впереди был подъём, земля быстро становилась всё суше.

Здесь ещё росли кое-какие деревья, но это были лишь тонкоствольные сосенки, цепляющиеся за сухую землю, и здесь совсем не было успокаивающей густоты и влажности лесной чащи. Так что защиты от солнца, стоявшего высоко в небе, не было совершенно. Вскоре Капо стал дышать с трудом, перегревшись в своей густой шерсти, а костяшки его пальцев и ступни сильно стёрлись. Он не умел потеть, а его способ передвижения на четвереньках, хорошо подходящий для движения по сложной, пересечённой местности в лесу, здесь был неэффективен.

И Капо, лесное существо, был напуган этим огромным простором открытой местности. Он тихо завыл и ужасно захотел сжаться в комочек, обхватить руками голову, прижаться к ближайшему дереву.

Здесь можно было увидеть кое-каких животных, которые разбрелись по сухой равнине: оленей, псовых нескольких видов и семью роющихся в земле животных, напоминающих свиней с колючками в шерсти. Более крупных животных было совсем мало. Но из-под ног Капо, когда он натыкался на них, удирали мелкие существа: ящерицы, грызуны и даже примитивные кролики.

Около двадцати членов его стаи, ушедших с ним, с трудом шли за ним по склону. Они двигались медленно, потому что часто прерывались, чтобы поесть, попить, обыскать друг друга, поиграть или затеять ссору. Это переселение больше напоминало неторопливую прогулку, которую устроили дети, легко отвлекающиеся на посторонние вещи. Но инстинкты не требовали, чтобы Капо подгонял их. Они были такими, как есть.

Капо забрался на вершину небольшого, разрушенного эрозией холма. Здесь он оглянулся и бросил взгляд на влажный, поблёскивающий водой ландшафт с островками леса и стадами травоядных. Но, посмотрев вперёд, на юг, он смог увидеть обширные сухие земли, к которым они подходили всё ближе. Это была широкая и возвышенная сухая долина, на которой росли отдельные тонкие деревца и клочки растительности. Она оставалась сухой из-за геологической катастрофы, которая оставила её в большой подземной каменной чаше, совершенно без источников воды, в дождевой тени.

Вид был пугающим: долина была совершенно открытой. И всё же он должен был пересечь её.

И теперь, оказавшись здесь, когда вокруг не было леса, способного заглушить, он смог узнать, что сильный и таинственный рёв доносился с запада. Далёкий шум звучал, словно стон какого-то огромного раненого и рассерженного животное, или как громоподобный топот копыт какого-то большого стада травоядных. Но, повернувшись на запад, он не увидел ни облаков пыли, ни черноты тел животных на фоне земли. Был только рёв, продолжающийся так же, как это было всю его жизнь.

Он начал слезать вниз по скалистому склону, по-прежнему направляясь на юг.

Земля стала голой. Здесь деревья всё ещё цеплялись за жизнь, и их корни ползли по трещинам в камне. Но эти сосны были редки, а их остроконечная хвоя скупо берегла влагу. Он остановился под одним из этих деревьев. Ветки и хвоя фактически не давали ему никакой тени. Ему не удалось найти никаких плодов, а хвоинки, которых он сорвал и сунул в рот, были острыми и сухими. Он попробовал схватить мелкое существо, похожее на мышь с длинными пружинистыми задними ногами; его рот увлажнился от мысли о том, как приятно откусить его мягкое влажное тельце, о том, как его маленькие косточки хрустят у него во рту. Но на этой каменистой земле он был неуклюжим и шумным, и это подобие мыши легко увернулось от него.

Теперь земля снова изменилась, превратившись в широкий склон, усеянный битым камнем, который раскинулся перед ним — словно дорога, ведущая к сердцу сухой долины. Идти стало ещё труднее, Капо скользил и падал на рыхлом щебне. Страдающий от жары и жажды, голодный и испуганный, он вопил в знак протеста и расшвыривал вокруг себя куски щебня, топча и пиная его. Но землю было не запугать даже яростной демонстрацией Капо.

Тем временем самка хазмапортетеса наблюдала за растянувшейся в прерывистую цепочку группой антропоидов, когда они с трудом спускались по неровному и ненадёжному склону.

Раньше она никогда не видела существ, похожих на этих. С холодным интересом хищника она производила бессознательные подсчёты их скорости, силы и мяса, которое можно будет с них получить, и начала делить особей на категории — вот тот, кто казался раненым и слегка хромал; вот детёныш, крепко прижавшийся к груди своей матери; а вот и подросток, слишком глупо отошедший в сторону от сплочённой группы.

Этот хазмапортетес в действительности был разновидностью гиен. Но, стройная и длинноногая, эта самка больше напоминала гепарда. Она была совершенно полностью лишена гибкости и скорости настоящих кошек; её виду предстояло ещё долго приспосабливаться к скоростной жизни в этом вновь возникающем мире трав. Но её владения в этой бесплодной долине были обширны. Здесь она была верховным хищником, и она была превосходно экипирована для своей ужасной работы.

Для неё человекообразные обезьяны были новым мясом в саванне. Она ждала, и её глаза горели, словно пленённые звёзды.

Наконец, выбившись из сил, Капо сдался. Он резко опустился на землю. Один за другим к нему присоединялись оставшиеся члены его стаи. К времени, когда они все собрались, солнце уже клонилось к закату, заливая небо огнём и отбрасывая долгие резкие тени на дно этой усеянной гравием чаши.

Внутри Капо бушевала своего рода тупая нерешительность. Они не должны остаться здесь, на открытом месте; его тело жаждало подняться на ствол дерева, сплести ветки вместе, чтобы сделать удобное, тёплое и безопасное гнездо. Но здесь не было никаких деревьев, никакой безопасности, которая им была нужна. С другой стороны, они не смогли бы пересечь долину в темноте. И все они были голодны, страдали от жажды и выбились из сил.

Он не знал, что делать. Поэтому он ничего не делал.

Стая начала разбредаться в стороны, следуя собственным инстинктам. Палец поднял камень грубой формы размером с ладонь, возможно, надеясь использовать его в будущем для колки орехов. Но из-под камня выскочил скорпион, и Палец с криком удрал.

Папоротник сидел в одиночестве, повернувшись спиной к остальной части группы, и чем-то усердно занимался. Капо, охваченный подозрениями, подскочил к нему так тихо, как мог, по этому сыпучему и рыхлому гравию.

Папоротник обнаружил гнездо термитов. Он сидел перед ним, неуклюже тыкая в него прутиками. Увидев Капо, он с визгом съёжился. Капо несколько раз резко небрежно стукнул его по голове и по плечам, как и ожидал Папоротник. Обнаружив это богатство, он должен был созвать остальных.

Капо разорвал кустик. Все его ветки были тонкими и изогнутыми, а когда он очищал ветку, пропуская её между сжатыми губами, жёсткие колючие листья ранили их. Но это нужно было сделать. Он сел рядом с Папоротником, сунул свой прутик в щель в термитнике, и тыкал им, пока не просунул глубже. Это было проделано отнюдь не идеально; прутик был слишком коротким и изогнутым, чтобы работать по-настоящему эффективно, но уловка должна была сработать. Он немного пошевелил его, терпеливо выжидая. Затем он сантиметр за сантиметром вытянул прутик. К нему прицепились солдаты термитов, посланные на защиту колонии от этого врага. Капо был очень осторожен, чтобы не уронить этот груз. Потом он протянул прутик через губы, наслаждаясь глотком сладкой влажной плоти.

Увидев, что происходит, остальные члены стаи столпились вокруг, и старшие особи стали делать свои собственные удочки. Благодаря пинками, тычкам, криками и вовремя применённому обыскиванию очень быстро установилась приблизительная иерархия. Более старшие самцы и самки встали поближе к термитнику, а молодняк, который ещё вообще не понимал, что происходит, был оттеснён назад. Капо было всё равно. Он сконцентрировался лишь на сохранении собственного положения вблизи термитника, усердно отлавливая термитов.

Термиты были существами древнего происхождения, сложное общество которых было результатом их собственной долгой эволюционной истории. Этот термитник был старым — он был построен из грязи, которой тут было много, когда редкие ливни вызывали временные наводнения. Его твёрдая, как камень, броня защищала термитов от внимания многих животных, но не от этих обезьян.

Использование Капо инструментов — прутиков для ловли термитов, ударных камней, листьев, которые он разжёвывал как губку, чтобы добыть воду из пустот, даже тонких прутиков-зубочисток, которыми он иногда пользовался ради примитивного ухода за зубами — выглядело сложным поведением. Он знал, чего хотел добиться; он знал, какой инструмент был ему нужен, чтобы этого добиться. Он запоминал местонахождение своих любимых инструментов вроде камней-молотков, и умело решал, как их использовать — например, оценивал, на какое расстояние нужно было перенести камень-молоток, и каков его вес. И он не просто брал случайно найденный удобный кусок камня; он переделывал некоторые из своих инструментов, вроде этой удочки для термитов.

И всё же он действовал не так, как мастер-человек. Его переделки были небольшими: его инструменты, брошенные после использования, было бы трудно отличить от объектов неживой природы. Действия, которыми он пользовался при изготовлении инструментов, были частю его обычной деятельности вроде укусов, обрывания листьев, бросания камней. Никто ещё не изобрёл совершенно новых действий, таких, как работа гончара на гончарном круге или строгание плотника. Он использовал каждый инструмент только один раз и для одной цели; он никогда не использовал прутик для ужения термитов уже как зубочистку. Как только он находил конструкцию, которая работала, он больше не улучшал свои инструменты. И если — по воле случая — в течение своей жизни он обнаруживал новый тип инструмента, то, каким бы успешным приспособлением он ни был, его использование будет распространяться среди членов его сообщества очень медленно — возможно, пройдёт несколько поколений, прежде чем использование новинки освоит каждый из его членов. Обучение, понимание того, что содержание чужого ума можно изменить с помощью повторения и наглядного показа, ещё ожидало своего открытия.

Потому набор инструментов у Капо был невероятно ограничен и очень консервативен. Предки Капо, уже пять миллионов лет как вымершие, существа другого вида, использовали лишь чуть менее совершенные инструменты. Капо даже не знал, что использовал инструменты.

И всё же это был Капо, усердно работающий, знающий, что он хочет, выбирающий материалы для достижения своей цели, обрабатывающий и изменяющий мир вокруг себя — пока самый умный в длинной череде всех потомков Пурги. Казалось, будто слабый огонёк тлел в его глазах, в его мышлении, в его руках — огонь, который скоро разгорится гораздо ярче.

Когда солнце скользнуло за горизонт на краю долины, обезьяны теснее прижались друг к другу. Глубоко несчастные, они толкались, теснились, шлёпали друг друга, кричали и визжали друг на друга. Здесь было не их место. У них не было никакого оружия, чтобы защитить себя, никакого огня, чтобы держать животных на расстоянии. У них даже не было инстинкта, заставляющего соблюдать тишину после заката, когда наступает час хищников. Всё, что у них было — это лишь защита друг другом, защита количеством: надежда, что нападут на кого-то другого, а не на тебя.

Капо убедился, что он находится ровно в центре группы, окружённой большими телами других взрослых.

Молодой самец по имени Слоник не обладал таким мощным инстинктом самосохранения. А его мать, затерявшаяся где-то в середине клубка, была слишком занята своим самым новым детёнышем, самкой; в данный момент у Слоника был низкий приоритет. Все его неудачи были лишь следствием неправильного возраста: слишком взрослый, чтобы его защищали взрослые, и слишком молодой, чтобы бороться за место в центре, подальше от опасности.

Вскоре он оказался вытолкнутым на край группы. Но он всё равно попробовал обустроиться. Он нашёл место поближе к своему кузену Пальцу. Эта земля была твёрдой и каменистой, в отличие от мягких спальных мест на дереве, к которым он привык, но он сумел, ворочаясь, сделать для себя ямку в форме чаши. Он уткнулся животом в спину Пальца.

Он был слишком молод, чтобы просто понять, в какой опасности находился. Он спал тревожно.

Позже, в темноте, его разбудил мягкий укол в плечо. Он был почти нежный, словно обыскивание. Он слегка заворочался, придвигаясь поближе к спине Пальца. Но затем он почувствовал на своей щеке дыхание, услышал рокочущее рычание, словно камень катился вниз по склону, и почуял запах дыхания, которое воняло мясом. Он мгновенно проснулся, его сердце часто билось; он завизжал и забился в конвульсиях.

Его плечо было глубоко разорвано. Его волочили задом наперёд, словно ветку, сорванную с дерева. Он бросил последний взгляд на свою стаю — они проснулись, паниковали, кричали и устроили свалку, пытаясь убраться оттуда. А потом звёздное небо над ним закружилось и его хлопнули об землю с такой силой, что выбили из него дыхание.

Нечто двигалось над ним — стройный силуэт на фоне сине-чёрного неба. Он чувствовал, как к его груди почти любовно прижалась грудь с крепкой мускулатурой. Были ещё мех с горелым запахом, дыхание, пахнущее кровью, и два жёлтых глаза, которые горели над ним.

А потом были укусы — в ноги и над одной из его почек. Это были сильные, почти бесстрастные удары, и он забился в конвульсиях, охваченный болью. Он визжал и катался, пробовал бежать. Но его ноги отказали — подколенные сухожилия были подрезаны. Потом снова появились уколы в шею. Его подняли за загривок, подняли над землёй, и он чувствовал острые зубы, пронзающие его кожу. Вначале он боролся, хватался руками за гравий, но его усилия принесли только ещё больше боли, потому что плоть на его шее была разорвана сильнее.

Он сдался. Он пассивно свисал из пасти самки хазмапортетеса, голова и отказавшие ноги волочились по неровной земле, а мысли блуждали. Он больше не слышал вопли своей стаи. Теперь он был один — наедине с болью и пугающим запахом собственной крови, и с равномерным неутомимым шумом шагов самки хазмапортетеса.

Возможно, он на какое-то время потерял сознание.

Его бросили на землю. Он упал мягко, но все его раны отозвались острой болью. Мяукнув, он опёрся на землю. Она была покрыта щебнем, как то место, откуда он попал сюда, но была покрыта шерстью и воняла хазмапортетесами.

И сейчас вокруг него начали бегать, слегка подпрыгивая, маленькие тени, чёрные на чёрном, быстрые и немного неуклюжие. Он ощущал прикосновения усов к своей шерсти, слабое пощипывание на своих лодыжках и запястьях. Это были щенки хазмапортетеса. Он вызывающе завопил и вслепую погрозил кулаком. Ему удалось попасть по чему-то небольшому и тёплому, сбив его с ног; раздалось скуление.

Послышалось короткое резкое рявканье: это была мать-хазмапортетес. Во внезапно наступившей панике он попробовал ползти.

Щенки взволнованно тявкали, когда закончили свою короткую погоню. И теперь последовали серьёзные укусы, рвущие его спину, ягодицы и живот. Он перекатился на спину, поджав ноги к груди и махая ими в воздухе. Но щенки были быстрыми, яростными и упорными; вскоре один из них запустил зубы в его щёку и дёрнулся всем своим маленьким весом, чтобы разорвать ему лицо.

Мать снова рявкнула, разгоняя щенков. Слоник снова попробовал бежать. Щенки снова поймали его и нанесли дюжину маленьких мучительных ран.

Если бы он не был нужен для её щенков, самка хазмапортетеса быстро убила бы Слоника. Она давала им шанс преследовать добычу и валить её. Когда они станут постарше, они сумеют прикончить добычу самостоятельно, разрывая её на куски; позже она ещё будет отпускать некоторую часть своей добычи почти невредимой, позволяя щенкам закончить охоту. Это было своего рода обучение путём предоставления возможности. Этот стиль обучения был не более человеческим, чем то, что имело место у человекообразных обезьян: это было врождённое поведение, появившееся в ходе эволюции у этого умного плотоядного вида, которое позволяло молодым животным приобрести навыки, нужные им при охоте в одиночку.

И пока проходил урок, Слоник был ещё в сознании — искра ужаса и страстного желания, похороненная в истерзанном куске плоти, крови и хряща. Самый смелый из щенков даже поедал язык, который свисал с его сломанной челюсти.

Но щенки были слишком молоды, чтобы в одиночку покончить со Слоником.

Наконец, в дело вступила мать. Когда её большие челюсти сомкнулись вокруг его черепа — что он ощущал как уколы острых зубов по окружности своего скальпа, словно терновый венец — последним, что услышал Слоник, было то отдалённое раскатистое рычание.

Когда настало утро, все знали, что Слоника унёс хищник.

Капо не мог оторвать взгляда от разбросанного, усыпанного шерстью участка гравия, где Слоник ещё какое-то время боролся, от линии окровавленных следов лап, уже высохших до бурого цвета, которые вели куда-то вдаль. Он чувствовал смутное сожаление из-за потери Слоника. Его очень расстраивало, что он никогда больше не увидит вновь этого нескладного юнца с его неловкими, неуклюжими попытками обыскивать, с его неопытными движениями, когда он пробовал понять, как извлекать мякоть из ореха масличной пальмы.

Но прежде, чем закончиться день, лишь мать Слоника будет его помнить. А когда, в свою очередь, умрёт и она, не останется совсем ничего говорящего о том, что он когда-либо существовал, и он скроется в той беспросветной тьме, которая поглотила всех его предков, всех до единого.

Слоник заплатил цену за выживание стаи. Капо чувствовал холодное облегчение. Без колебаний, даже не исполняя своей «следуй-за-мной» демонстрации, Капо двинулся вниз по склону и вышел на соляную равнину.

III

На следующий день они должны были пересечь соль. Под выцветшим бело-голубым небом котловина раскинулась почти до самого горизонта, который видел Капо — где высились холмы и деревья, и где было множество болот. Эта гладкая серая равнина казалась язвой на лице мира.

Соль, лежащая поверх отвердевшей сероватой грязи, образовывала широкую плоскую поверхность, которая, однако, имела структуру, испещрённая в разных местах концентрическими линиями, которые собирались к центральным узлам. В одном месте подземные силы заставили пласты соли вздыматься большими блоками, через которые обезьянам приходилось перелезать.

Но здесь, на соли, не росло ничего. Не было даже ничьих следов. Не двигался никто, кроме обезьян — ни кролики, ни грызуны, ни даже насекомые. Ветер завывал на этой крепкой минеральной сцене, и его нигде не заглушал ни шелест кустарников и деревьев, ни шорох травы.

Но Капо по-прежнему продолжал идти — он не мог сделать ничего другого.

Чтобы пересечь соляную котловину, потребовались долгие часы. Но, наконец, с больными ногами и руками, Капо начал неохотно подниматься на горный хребет. На его вершине был пояс леса — даже если это был густой лес, выглядящий не слишком удобным для жизни.

Капо колебался, стоя перед лесом. Он страдал от перегрева; его ноги и ступни кровоточили от множества мелких повреждений. Затем он неуклюже шагнул вперёд и вступил в зелёный мрак леса.

Земля была скрыта под путаницей корней, ветвей, мха и листьев. Всюду росли густые кусты дикого сельдерея. Хотя время уже было ближе к полудню, воздух был прохладен и влажен из-за лёгкого тумана вроде того, что бывает по утрам. Стволы дерева были липкими на ощупь, а толстый слой лишайника и мха оставался неприятными зелёными полосами на его ладонях. Сырость, казалось, пробовала пролезть сквозь его шерсть. Но после сухости соляной котловины он наслаждался густой и успокаивающей путаницей зелени, окружавшей его, и пожирал листья, плоды и грибы, какие только мог собрать с земли вокруг себя. И он чувствовал себя в безопасности от хищников. Среди этой гущи зелени явно не было никого, кто мог бы напасть на голодную и утомлённую стаю.

Но внезапно он увидел прямо перед собой неповоротливые буровато-чёрные фигуры, смутно видимые сквозь сплетения зелени. Он замер.

Здоровенная рука потянулась к ветке, которая была толще, чем бедро Капо. В огромной массе плеча заработали мускулы, и ветка была переломлена надвое с такой же лёгкостью, с какой Капо мог бы отломить прутик, чтобы почистить себе зубы. Гигантские пальцы щипали листья с ближайших веточек и непрерывно запихивали их в огромные челюсти. Когда большое животное жевало, в работе была задействована вся голова — тяжёлые мускулы двигали одновременно и череп, и челюсть.

Ближайшее существо было человекообразной обезьяной, как и сам Капо, и самцом — и всё же не таким, как Капо. Большой самец глядел на странных, худых и мелких обезьян без всякого любопытства. Он выглядел мощным и угрожающим. Но он не двигался. Самец и небольшой клан самок и детёнышей лишь сидел и кормился листьями и диким сельдереем, которым зарос весь подлесок.

Это была горилла — отдалённый родич Капо. Их вид откололся от более широкой родословной ветви человекообразных обезьян миллион лет назад. Раскол пришёлся на период, когда другой лес распадался на фрагменты, изолируя популяции, которые в нём обитали. По мере того, как их среда обитания сокращалась до горных вершин, эти обезьяны перешли на рацион из листьев, бесконечно обильных даже здесь, и стали достаточно крупными, чтобы сопротивляться холоду — и всё же они остались странно изящными, способными тихо передвигаться по этому густому лесу.

Хотя популяции горилл позже приспособились обратно к природным условиям низменностей, вновь научившись лазить по деревьям и питаться плодами, в некотором смысле их эволюционная история была уже закончена. Они стали специализированными к своим местообитаниям, научились употреблять пищу, которая была очень хорошо защищена — покрыта крючками, шипами и жгучими волосками — настолько, что никакие другие существа не конкурировали с ними за неё. Например, они умели есть разные виды крапивы, делая это сложным способом: отрывали листья от стебля, сворачивали жгучие края листа внутрь и засовывали свёрток в рот целиком.

Сидя на своих горных островках и лениво поедая листья, они доживут в почти неизменном виде до человеческих времён, когда их всех настигнет последняя волна вымирания.

Удостоверившись, что гориллы не представляли никакой угрозы, Капо уполз, ведя остальных вперёд через лес.

Наконец, Капо выбрался на дальнюю сторону покрытого лесом горного хребта.

Они, наконец, выбрались из засушливого низменного бассейна. Посмотрев на юг через плато, до которого они добрались, он увидел скалистую, усыпанную щебнем долину, которая простиралась до самых низин. Но там, за долиной, ему была видна земля, которую он надеялся найти: выше, чем равнина, которую он прошёл, но хорошо увлажнённая, со сверкающими на солнце озёрами, покрытая зелёной травой и усеянная участками леса. Тёмные очертания большого стада травоядных — возможно, хоботных — плыли по пышно заросшей равнине с полным достоинства великолепием.

С триумфальным криком Капо скакал, прыгал по камням, барабанил ладонями по каменистой земле, и интенсивно испражнялся, распыляя свои вонючие жидкие фекалии по сухим валунам.

Его последователи исключительно неохотно отвечали на демонстрации Капо. Они были голодны и их ужасно мучала жажда. Капо и сам был истощён. Но он всё равно занялся демонстрациями, повинуясь здоровому инстинкту, который указывал, что любой триумф, хотя бы и маленький, должен праздноваться.

Но теперь он забрался так высоко, что отдалённое постоянное рычание с запада стало громче. Повинуясь смутному чувству любопытства, Капо повернулся и посмотрел в ту сторону.

С этого возвышенного места он мог окинуть взглядом большое расстояние. Он разглядел отдалённое бурное движение, белую лавину. Казалось, будто она парила над землёй, словно кипящее облако. В действительности он наблюдал своего рода мираж, очень отдалённое видение, которое донесла до него рефракция в нагревающемся воздухе. Но вздымающиеся облака пара были реальностью, а то, что они висели над землёй — нет.

То, что он окинул своим взглядом, было Гибралтарским проливом, где даже сейчас самый могущественный водопад в истории Земли — с мощью и объёмом тысячи Ниагар — с грохотом низвергался по разрушенным утёсам в пустой океанский бассейн. Когда-нибудь равнина, с которой поднялся Капо, будет покрыта слоем воды глубиной в два километра, потому что это было дно Средиземного моря.

Капо родился в бассейне, который лежал между побережьем Африки на юге и Испанией на севере. Фактически, он находился не очень далеко от того места, где давным-давно умная динозавриха по имени Слышащая стояла на побережье Пангеи и вглядывалась в могучее море Тетис. Теперь он выбрался из бассейна, добравшись до самой Африки. Но, если Слышащая видела рождение Тетиса, то Капо являлся свидетелем в некотором роде его смерти. Поскольку уровень океана понизился, этот последний фрагмент Тетиса оказался перегороженным естественной плотиной в Гибралтаре. Запертый со всех сторон сушей, большой океан испарялся — пока, наконец, совсем не опустел, оставив после себя огромную долину, местами до пяти километров в глубину, усеянную соляными котловинами.

Но из-за того, что климатические условия менялись волнообразно, уровень моря вновь повысился, и воды Атлантики прорвались через Гибралтарский барьер. Теперь океан снова наполнялся. Но у Капо не было оснований опасаться гигантских волн, каскадом обрушивающихся на западе, потому что даже тысяча Ниагар не могла бы вновь наполнить океан внезапно. Гибралтарские воды наполняли огромный бассейн постепенно, образуя большие реки. До того, как воды поднялись настолько высоко, что покрыли всю сушу, древнее морское дно постепенно превратилось в мокрое болото, где медленно умирала растительность.

Но после каждого нового наполнения уровень мирового океана снова падал, и Средиземное море испарялось ещё раз. Это происходило целых пятнадцать раз на протяжении того миллиона лет, на который пришлось время короткой жизни Капо. Это создало сложную геологию дна Средиземного моря, где слои ила последовательно переслаивают пласты солей, откладывавшиеся за время последовательных периодов высыхания моря.

Но высыхание этого попавшегося в ловушку океана оказывало огромное воздействие на местность, в которой жил Капо, а также на сам вид, к которому принадлежал Капо. До великого иссушения область Сахары была покрыта густыми лесами и хорошо увлажнялась, служа домом многим видам обезьян. Но из-за работы климатического насоса, вызывавшего иссушение, и в удлиняющейся дождевой тени, которую отбрасывали далёкие Гималаи, Сахара становилась всё более и более засушливой. Старые леса разобщались. И вместе с этим терялись связи между сообществами обезьян; каждая фрагментарная популяция отправлялась в своё собственное путешествие навстречу новой эволюционной судьбе — или навстречу вымиранию.

Но величественный грохот и неясная картина Гибралтара были слишком далеки, чтобы хоть что-то означать для Капо. Он отвернулся и направился на равнину.

Наконец, Капо сошёл с голого камня на растительный покров. Он наслаждался ощущением зелёной мягкости травы под костяшками своих пальцев, когда двигался вперёд. Когда следом за ним спустились остальные, они валялись и растягивались среди высокой травы, дёргали её, получая удовольствие от восхитительного контраста с твёрдыми безжизненными камнями.

И всё же они ещё не были дома. Полоса шириной в несколько сотен метров открытой саванны, поросшей колючим кустарником, отделяла их от ближайшего участка леса — и равнина не была незаселённой.

Группа гиен трудилась над лежащей на земле тушей. Большая и округлая, она могла быть телом детёныша гомфотерия, возможно, убитого хазмапортетесом. Поглощая куски падали, гиены щёлкали зубами и рычали друг на друга; их головы были погружены в живот туши, а стройные тела извивались от прилагаемых усилий.

Когда Капо пригнулся в траве, к нему приблизились Папоротник и Палец. Они тихонько заухали и стали небрежно обыскивать спину Капо, выбирая частицы мусора и камня. Более молодые самцы формально подтвердили его главенство. Но Капо ясно видел, что они были нетерпеливы. Утомленные, измученные жаждой, голодные и сильно напуганные переходом через открытую местность, они, как и остальная часть стаи, страстно желали добраться до деревьев, обещающих им укрытие и пищу. И это подтачивало связь Капо с ними. В отношениях между этими тремя самцами возникала сильная и опасная напряжённость.

Но эта конфронтация разворачивалась почти в полной тишине, поскольку все трое скрывали своё присутствие от гиен.

Пока Капо ещё колебался, Папоротник сделал первый ход. Вначале он сильно фыркнул один или два раза. За свой явный вызов он тут же получил от Капо сильный удар по затылку. Но Папоротник лишь оскалил зубы и отодвинулся, оказавшись вне его досягаемости.

Высокие стебли травы томно развевались при движении Папоротника, словно он плыл по травяному морю. И вот Папоротник встал на две ноги, высунув голову, плечи и верхнюю часть туловища из травы, чтобы лучше видеть. Он был тонкой тенью, стоящей прямо, словно молодое деревце.

Гиены были по-прежнему заняты своей тушей слонёнка. Папоротник опустился в траву и продолжил движение.

В конце концов, он добрался до ближайших зарослей деревьев. Капо со смесью негодования и облегчения увидел, что он забрался по высокой пальме; его ноги и руки работали синхронно, словно части хорошо смазанного механизма. Добравшись до верхушки пальмы, Папоротник тихо заухал, призывая остальных. Затем он начал рвать с пальмы орехи и бросать их на землю.

Одна за другой, обезьяны во главе с Пальцем и старшей самкой Листиком побежали по траве в сторону леса.

Их не заботило присутствие гиен, хотя многие из падальщиков ощутили запах уязвимых обезьян. Им повезло, что в кровавых подсчётах недалёких умов гиен соблазн в виде мяса, доступного здесь и сейчас, перевесил собою привлекательность возможности нападения на этих пыльных и потрёпанных приматов.

Капо пробовал с честью выйти из создавшейся ситуации. Он шлёпал и бил кулаками других самцов, когда они бежали к лесу, делая вид, словно всё это было его идеей, словно он направлял их во время этого короткого броска. Самцы подчинялись его ударам, но он ощущал в них напряжённость, некий недостаток уважения, и от этого у него на душе было тяжело.

Войдя в лес, обезьяны разбрелись в стороны.

Капо пробирался сквозь заросли тонкоствольных молодых деревьев, держа путь к заболоченному озеру: плоское голубовато-зелёное зеркало воды, окружённое успокаивающими зелёными и бурыми красками леса. Он поспешил к краю воды, сунул морду в прохладную жидкость и начал пить.

Когда обезьяны добрались до воды, некоторые из них зашли в неё, двигаясь в вертикальном положении, пока уровень воды не дошёл им до талии. Они пальцами вычерпывали из воды сине-зелёные водоросли и жадно глотали их: такой способ питания был ещё одним маленьким подарком способности к хождению на двух ногах. Несколько молодых обезьян ныряли в воду с головой и начали вычищать из шерсти накопившуюся в ней пыль; они издавали оглушительные вопли и громко плескались. В середине озера мирно плавала стая птиц, но сейчас они в испуге взлетели в небо, громко хлопая крыльями.

Однако некоторые из более молодых самцов собрались вместе у края воды, и среди них были Папоротник и Палец. Папоротник отыскал булыжник, который мог бы послужить в качестве ударного камня; он играл с ним, отрабатывая правильные движения. Время от времени самцы бросали хитрые взгляды на Капо. Язык их тел буквально вопил о сговоре.

Капо сморщил губы и выплюнул мягкую малину.

Он очень умно разрешал социальные проблемы. Он знал, о чём думали молодые самцы. Он привёл их в безопасное место, но это было не слишком хорошо: представление, которое он устроил, когда они преодолели ту последнюю полосу травы, никого не убедило. Чтобы восстановить свою власть, ему необходимо было устроить какую-то более внушительную демонстрацию. Например, он мог бы сломать и бросить вниз какие-то ветки и начать бегать по краю воды; листва, вода и свет подошли бы для того, чтобы устроить впечатляющее представление. А потом были бы суровые сражения, в которых нужно победить.

Но, возможно, сейчас не время для этого.

Он смотрел, как матери нежно купают своих детёнышей, как молодые самцы почти вежливо борются друг с другом, потому что их конечности и кожа ещё оправлялись от жары и сухости соляной котловины. Позже. Пусть они оправятся после перехода, прежде чем восстановится привычный порядок вещей.

И, кроме того, по правде говоря, прямо сейчас он не ощущал себя готовым к новой большой войне. Его конечности болели, кожа была воспалена и покрыта ссадинами и повреждениями, а кишечник, привыкший к непрерывному поступлению пищи и воды, бурчал из-за того, что ему приходилось работать с перерывами. Он устал. Протерев глаза и зевнув, он позволил себе испустить раскатистую отрыжку. Позже будет достаточно времени для самого трудного занятия в его жизни — быть Капо. Пока ему нужно было отдохнуть.

С этим оправданием, отложившимся в голове, он отошёл от воды и поскакал в лес.

Он быстро нашел капоковое дерево, увешанное большими зрелыми плодами. Капок, однако, был вооружён длинными острыми колючками, чтобы защитить свои плоды. Поэтому он оторвал от дерева две гладких ветки и сунул по ветке в пальцы каждой ноги, крепко схватив их. Затем, зажав ветки в пальцах ног, он поднялся на дерево, шагая по шипам, как будто их просто не было. Лазание заставляло его конечности разогреться от привычного удовольствия — исполнялось их древнее предназначение; если бы он больше никогда в своей жизни не сделал ни одного шага по земле, он был бы вполне доволен.

Добравшись до того места, где росло особенно много плодов, он взял другую ветку и положил её поверх колючек. Сидя на своём импровизированном сиденье, он принялся за еду.

Отсюда ему было видно, что этот лесной массив вырос вокруг мелководного озера — старицы реки, которая несла свои воды дальше на юг, по этой изобильной и густо заросшей Сахаре. В будущем из-за тектонических сдвигов эта большая, похожая на Нил водная артерия сменит своё нынешнее течение и повернёт к югу, больше не орошая Сахару. В конце концов, она будет впадать в залив Бенин в Западной Африке, и люди будут знать её как Нигер: даже реки меняли свою форму с течением времени, когда суша поднималась и опускалась, а горы вырастали и стирались до основания, словно во сне.

Но пока эта река была большим зелёным коридором, ведущим во внутренние районы страны. Придерживаясь лесов, стая могла двигаться дальше от побережья, проникая вглубь материка.

Пронзительный крик эхом отозвался в лесу. Это был крик, означавший только одно: «Здесь опасность!» Капо выплюнул недожёванные плоды и слез на землю.

Ещё до того, как он добрался до озера, он уже знал, в чём дело. Он чуял их запах. А присмотревшись повнимательнее, он разглядел признаки того, что они проходили здесь: куски кожицы плодов, брошенные даже под этим капоковым деревом, и нечто, напоминающее гнёзда, высоко в кронах более крупных деревьев.

Другие.

Они появились из-за деревьев и из подлеска, целой толпой. Их было много, на удивление много — пятьдесят, шестьдесят — и больше, чем когда-либо насчитывала стая Капо. Их самцы вышли к краю воды. Все они устроили яростную демонстрацию, вздыбив шерсть, барабаня по корням и ветвям и перескакивая через низкие ветви деревьев.

После всего, что им пришлось пережить по дороге сюда, оказалось, что этот лесной массив был уже занят. Сердце Капо упало, его тяготило бремя неудачи.

Но стая Капо отвечала. Пусть они были слабы и их шерсть была слишком мокрой, чтобы эффектно вздыбить её, однако самцы и даже пара старших самок демонстрировала себя, как только они могли. Капо бросился вперёд, в первые ряды своей стаи, и немедленно начал собственную демонстрацию, собрав воедино весь свой большой опыт по устроению как можно более впечатляющего и пугающего представления.

Две стаи выстроились в ряд; две стены вопящих и позирующих обезьян стояли лицом друг к другу. Они принадлежали к одному и тому же виду, и они выглядели неотличимыми друг от друга. Но они могли ощущать отличия друг от друга по запаху: с одной стороны слабый и знакомый запах родственников, а с другой — более острая вонь чужаков. В этих демонстрациях ощущалась настоящая ксенофобская ненависть, а угрозы, которые они посылали, были совершенно настоящими. У социальных обязательств этих умных животных была и другая сторона: если ты являешься членом группы, то любые другие особи становятся твоими врагами просто потому, что они — это не ты.

Но Капо испугался. Он быстро понял, что эти другие не выказывали никаких признаков отступления. И действительно, их демонстрации становились всё более свирепыми, а те крупные самцы-лидеры непрерывно наступали на его стаю.

Капо знал, как всё продолжится. Это была бы не война всех со всеми. Самыми первыми погибли бы самые сильные — самцы и старшие самки; детёныши, вероятно, превратились бы в несколько кусочков нежного мяса для животов этих незнакомцев. Один за другим. Это было бы медленное кровавое убийство, и оно продолжалось бы до своего закономерного конца. Такая методичная резня была новым ужасом этого мира, ужасом, который могли воплотить в жизнь лишь эти обезьяны — единственные достаточно умные животные на всей Земле, способные осознавать и угадывать чужие замыслы.

Капо знал, что они не могли здесь оставаться. Возможно, они могли уйти, продолжить поход через равнины; возможно, Капо всё же смог бы привести свою стаю в какое-нибудь свободное и безопасное место.

Но в самой глубине своего сознания он интуитивно знал правду. В этом мире отступающих лесов выживающие животные уже столпились на всех оставшихся островках старой растительности. И именно из-за этого другие будут биться, не щадя себя, чтобы изгнать их. Их уже и так было много на этом скудеющем участке леса — и им также уже некуда было идти.

Не осталось безопасных мест, куда можно было уйти, но и выбора тоже не было — можно было лишь уйти.

Сильнее приволакивая ноги и размахивая ветками, он начал едва уловимый танец, который означал, что он хотел увести свою стаю из этого места — обратно на край леса, обратно в саванну. Одна или две из его самок ответили. Запуганные этими свирепыми чужаками, понимая, насколько безнадёжна была их ситуация, Листик и остальные самки забрали своих детёнышей и приготовились идти. Даже Папоротник, один из непокорных молодых самцов, был в замешательстве.

Но Палец не стал подчиняться.

Он ударил камнем-молотком по торчащему из земли корню, добавляя этот громкий звук к своей демонстрации. Затем, с внезапной и ужасающей яростью он отвернулся от других и свирепо напал на Капо. Он ударил Капо в спину, повалив его навзничь, и начал бить своего предводителя кулаками по голове. Потом он развернулся и столь же яростно набросился на самого крупного из чужих самцов. Внезапно шум, и так сильный, стал просто невыносимым, и в воздухе сильно запахло кровью и помётом, выпущенным в панике.

Капо перевернулся на спину и сел; у него болела шея. Другие самцы постепенно отступали, даже продолжая ухать и вопить.

Пальцу крупно не повезло. Он сумел прижать крупного самца к земле. Но тотчас же в драку бросилось ещё больше чужаков. Вскоре они схватили Пальца. Они оттащили его подальше от противника, держа его за конечности и за голову, как будто он был пойманной мартышкой; кровь уже струилась из глубоких ран от укусов на его коже. Потом они бросили его на землю. И его крики вскоре превратились в бульканье, утонув в крови; Капо услышал ужасный звук раздираемой плоти, ломающихся костей, рвущихся связок.

Но нападение Пальца оказало огромное воздействие. Если кто-нибудь и должен был нападать на этих других, то это должен быть Капо. Капо знал, что он уже проиграл. Он был бы счастлив пережить этот день: если бы его не убили другие, то это сделали бы его собственные бывшие подчинённые.

Капо, пусть даже опозоренный и побеждённый, возобновил призывный танец, пытаясь заставить свою стаю уйти. Он не смог бы сделать ничего другого.

Даже теперь отозвались не все. Некоторые из них, наплевав на страх и брошенный им вызов, разбежались по лесу в поисках своей собственной судьбы. Он больше никогда не увидит их.

Молодая самка Крикунья взглянула на свою стаю широко раскрытыми испуганными глазами — а потом бросилась прямо к другим. Она вынесла бы побои от рук самок, но, возможно, она будет достаточно привлекательна для других самцов, чтобы ей позволили жить, особенно если она сумеет быстро забеременеть после первых грубых спариваний, которые ей придётся выдержать.

Те, кто остался с Капо, начали, наконец, уходить обратно к краю леса — но лишь когда Папоротник повторил танец Капо.

Конечно, Капо всё понял. Они следовали за Папоротником, а не за ним.

Они вернулись на край леса. Их не преследовали, по крайней мере, пока. Встревоженные и неуверенные, они рвали листья и собирали остатки плодов.

Капо был слишком подавлен, чтобы вернуться туда, откуда он начал. Ему был даже виден труп того детёныша гомфотерия, так же лежащий на земле. Он забрался на дерево подальше от остальных и построил импровизированное гнездо.

Теперь, когда Палец был мёртв, он не был уверен в том, кто станет его главным соперником. Может быть, Папоротник? Возможно, Капо смог бы продолжать занимать главенствующее положение, заключив союз с одним самцом против другого. Он мог бы больше не быть боссом из боссов, но, если он сохранит за собой место поближе к трону, его поддержка будет иметь ключевое значение, и он продолжит наслаждаться многими из привилегий, которые давались вместе с властью, особенно привилегиями в спаривании. Возможно, таким образом он смог бы даже проложить себе путь обратно на вершину власти. Его проницательный ум продумывал всё глубже, рассматривая такие варианты, как смена союзов, предательство…

Его мысли блуждали. Он чувствовал себя сокрушённым тем путешествием, которое предпринял, и тем сокрушительным разочарованием, что ожидало его в конце. Казалось, ничто больше не имело для него значения, даже запутанные политические игры, которые так сильно помогали ему в прошлом.

Остальные, похоже, чувствовали его настроение. Они избегали его, не приближались для обыскивания, даже не смотрели на него. Смерть Пальца отсрочила его ужасное поражение, но этот печальный процесс по-прежнему шёл полным ходом. Дни Капо уже прошли, его жизнь была почти на исходе. Всё его чванство пропало.

Но вот к нему пришла Листик. Она забралась в гнездо рядом с ним и начала нежно обыскивать его, как делала, когда они оба были моложе, а мир был ярким, изобильным и полным возможностей.

Папоротнику Капо совершенно не был интересен. У него в голове было нечто иное.

Он сделал несколько шагов на четвереньках навстречу зелёному миру, залитому солнцем. Там он снова встал на ноги. Как всегда, он неустойчиво держался на своих ногах. Но, когда его голова поднялась выше, это дало ему возможность оглядеть землю, следить за приближением каких-либо хищников или других опасностей окружающего мира.

Папоротник снова опустился в траву и осторожно подошёл к трупу гомфотерия. Когда он приблизился, птицы-падальщики протестующе закричали неприятными голосами, но слетели в сторону. Падальщики поработали на славу: тело выглядело так, словно взорвалось изнутри — конечности и рёбра были разбросаны по земле, поблёскивали окровавленные кости, безглазая обглоданная голова осуждающе таращилась на него, а лопатообразные бивни были сломаны и изгрызены. Он порылся среди обрывков шкуры и кусков изжёванной гиенами плоти, но на его долю мало что осталось; отряды падальщиков саванны очень тщательно поработали над уничтожением плоти хоботного. Гиены разломали даже мягкие рёбра. Но он нашел бедренную кость — длинную и толстую, завершающуюся с обоих концов огромными выпуклыми буграми. Она была цела. Ради опыта он постучал ею по другой кости; судя по звуку, она была полой.

В грязи он нашёл булыжник — как раз нужного размера, подходящего к его кулаку. Он поднял булыжник и ударил им по кости. Кость раскололась, и из неё засочился густой и вкусный костный мозг. Этот ресурс был вне досягаемости собак и птиц-падальщиков, недоступный их зубам и клювам. Но теперь он оказался доступным Папоротнику. Он поднял кость и начал с жадностью высасывать костный мозг.

Другие, кто выгнал Капо и его стаю из леса, останутся там, цепляясь за то, что у них есть. Такие группы в итоге дадут начало шимпанзе, которые будут лишь немного отличаться от этой предковой формы. Они выживут, и даже будут процветать: когда увеличится площадь пустынь, а леса отступят к своему последнему оплоту по обе стороны экватора, большие реки обеспечат шимпанзе коридоры для миграции во внутренние районы Африки.

Но потомки стаи Капо теперь шли навстречу совсем иной судьбе. Эта ничем не примечательная стая обезьян, которую вынудило сняться с обжитого места исчезновение их леса, обнаружила, что есть способ, позволяющий жить вне его. Но разрыв с экосистемой, к которой они приспосабливались на протяжении миллионов лет, будет проходить очень трудно: пока человекообразные обезьяны не научатся ходить или бегать на длинные дистанции, пока не приобретут способность потеть, пока не научатся переваривать мясо, многие, очень многие из них умрут. Однако некоторые выживут: всего лишь немногие, но этого будет достаточно.

Папоротник доел весь костный мозг. Но оставалось ещё множество костей, которые можно расколоть. Он снова встал. Оглянувшись в сторону своей стаи, он закричал, призывая их к себе.

Затем он снова повернулся в сторону саванны. Он был двуногий, умел работать инструментами, ел мясо, был ксенофобом, обладал иерархией, воинственный и конкурентоспособный — все эти качества он вынес из леса — и он по-прежнему был полон лучших качеств своих предков: настойчивости Пурги, жизнерадостности Нота, храбрости Странницы, и даже дальновидности Капо. Обладающий всеми перспективами на будущее, обременённый наследием прошлого, стоя вертикально, молодой самец оглядывал открытую равнину.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Люди

Интерлюдия

Алиса и Джоан, затерявшись в толпе пассажиров, направлялись к зданию аэропорта. Они побывали в плотно задымлённом воздухе всего лишь несколько минут, но Джоан уже опиралась на руку Алисы Сигурдардоттир. И всё равно она чувствовала себя, как будто таяла.

А едва сойдя с самолёта, первым, что она почувствовала, было землетрясение. Это было необычайное ощущение: мир вздрогнул, будто во сне, но всё закончилось едва ли не раньше, чем началось.

Конечно, это землетрясение вызвал Рабаул.

Под островом Папуа-Новая Гвинея магма была активной: тысяча кубических километров расплавленного камня. Словно в огромной кровоточащей ране, она просачивалась сквозь разломы в тонкой наружной коре Земли в огромную древнюю кальдеру под названием Рабаул со скоростью десяти метров в месяц. Это был поразительный для геологического события темп, свидетельство работы огромных сил природы. Поднимающаяся масса выталкивала лежащие поверх неё породы, создавая колоссальное напряжение в земле.

В прошлом Рабаул много раз устраивал катастрофические извержения. Два таких извержения были идентифицированы учёными — первое случилось около тысячи пятисот лет назад, второе примерно за две тысячи лет до него. Когда-нибудь это, несомненно, случилось бы вновь.

Другие пассажиры, движущиеся толпой сквозь дымный воздух к маленькому терминалу аэропорта, казалось, не обратили внимания на землетрясение. Бекс Скотт встретилась со своей матерью Элисон, и с сестрой, у которой были золотые глаза и зелёные волосы. Под небом, на котором рдели пятна отдалённых пожаров, на земле, которая незримо дрожала под их ногами, красивые генетически обогащённые дети оживлённо болтали со своей изящно сложенной матерью. Джоан заметила, что в их маленькие уши всё ещё были вставлены серебряные наушники. Казалось, они ходили среди неонового тумана.

Джоан виновато вспомнила своё шуточное замечание о том, что Бекс сильно не повезёт, если Рабаул взорвётся, когда она окажется в его окрестностях. Здесь, на этой дрожащей земле, такая уверенность выглядела просто по-дурацки. Но она ещё могла быть права. Гора могла бы заснуть снова. Так или иначе, большинство людей об этом не думало. Это был перенаселённый мир, в котором было много поводов для волнения, даже неотложных, чем грохочущий вулкан.

Путь к терминалу казался бесконечным. Фасад аэропорта был мрачным местом, несмотря на эмблемы корпорации, наклеенные на всех свободных местах. Приступы содроганий земли были первобытной дрожью, а оглушительное завывание реактивных двигателей звучало, словно стон разочарованных зверей.

Затем Джоан услышала далёкие резкие щелчки, будто в огонь кинули сырое полено.

— Что за чёрт? Это стреляли из ружья?

— За оградой аэропорта стоят протестующие, — ответила Алиса Сигурдардоттир, — Я обратила на них внимание, когда мы зашли. Их там здоровенная толпа оборванцев, как в трущобах.

— Нас встречают?

Алиса улыбнулась.

— Просто невозможно устроить представительную конференцию по глобализации, чтобы туда не просочились протестующие. Не заморачивайся, это такая традиция; они громили эти конференции так давно, что у ветеранов уже есть свои союзы. Большая честь, если нас воспринимают всерьёз.

Джоан мрачно ответила:

— Тогда нам придётся поработать получше, чтобы убедить их, что у нас для них есть кое-что новое. Чувствую, тебе не нравится Элисон Скотт.

— Вся жизнь Скотт, вся её работа — это шоу-бизнес. Даже её дети были задействованы — даже нет, созданы — для того, чтобы стать частью её выступления. Только посмотри на них.

Джоан пожала плечами.

— Но ты не можешь обвинять её в генетическом обогащении её собственных детей, — Она погладила свой живот. — Не думаю, что буду дожидаться рождения ребёнка здесь. Но люди всегда хотели дать своим детям лучший шанс: лучшая школа, лучшее копьё с каменным наконечником, лучшая ветка на фиговом дереве.

Это заставило Алису улыбнуться. Но она продолжала:

— Кое-какое генетическое обогащение было бы желательным, если бы все могли позволить его себе. Например, нет ничего физиологически неотвратимого в ограниченных способностях нашего тела к самовосстановлению. Почему бы нам не отращивать заново утраченные конечности, как делает морская звезда? Почему бы нам не иметь несколько смен зубов вместо всего лишь двух? Почему бы не заменять изношенные и поражённые артритом суставы?

— Ты действительно думаешь, что это именно то, на чём Элисон Скотт сколотила свой капитал? Только глянь на её детей, на их волосы, зубы, кожу. Внутренние изменения незаметны. Есть ли смысл расходовать деньги, если ты не можешь похвастаться тем, что у тебя есть? Девяносто процентов денег, потраченных в настоящее время на генетическое обогащение, уходит на изменения облика, на то, что видимо снаружи. Эти несчастные дети Скотт — всего лишь ходячая реклама её богатства и возможностей. Они не устраивают богатеньким генетическое обогащение за просто так. Я никогда не видела ничего настолько декадентского.

Джоан положила руку на талию Алисы.

— Может быть, это и так. Но двери нашего храма должны быть открыты для всех. Вклад Скотт нужен нам всем так же, как и наш собственный. Знаешь, у меня такое чувство, будто у меня в животе камень, — сказала она, затаив дыхание.

Алиса поморщилась.

— Она мне рассказывает… У меня таких трое. И ради них я вернулась в Исландию. Что, мало времени?

Джоан улыбнулась.

— Это просто случайность. Конференция планировалась целых два года. Что до ребёнка, …

— Природа возьмёт своё, как это бывает всегда, вне зависимости от наших мелких забот. А кто отец?

Другой палеонтолог, который оказался в самом пекле бессмысленной широкомасштабной войны, бушующей в распавшемся государстве Кении. Он пробовал защищать отложения с ископаемыми остатками гоминид от расхитителей; главарь бандитов думал, что он охранял серебро, алмазы или вакцину от СПИДа. Ей в наследство достались опыт и беременность, и они укрепили намерения Джоан добиться успеха на её конференции.

Но сейчас она не хотела говорить об этом. «Это долгая история», — сказала она.

Алиса, похоже, поняла. Она сжала руку Джоан.

Наконец, они вошли внутрь здания аэропорта. Прохлада кондиционированного воздуха накрыла Джоан, словно холодный душ, хотя она ощущала острую боль вины при мысли о киловаттах тепла, которые при этом должны выбрасываться в грязный воздух где-то в другом месте. Служащая компании «Куантас», женщина-абориген, вежливо повела их в сторону залу приёма. «Были кое-какие проблемы», — повторяла она прибывающим пассажирам снова и снова. — «Но опасности для нас нет. Вскоре будет сделано объявление…»

Алиса и Джоан устало дошли до свободной металлической скамейки. Алиса вышла, чтобы принести им обеим немного газированной воды.

Стены зала были цифровыми, на них мелькала информация о рейсах, сводки новостей, объявления о развлечениях и об услугах телефонной связи. Кругом толпились пассажиры. Многие из их были гостями конференции; Джоан узнавала их лица по буклетам программы и по сайтам в Сети. Все явно прибыли на реактивном самолёте и были дезориентированы; они выглядели или истощёнными, или гиперактивными, или и теми, и другими сразу.

Низкорослый пузатый мужчина, одетый в то, что когда-то могло бы назваться гавайской рубашкой, застенчиво приблизился к Джоан. Лысый и сильно потеющий, с улыбкой на лице, которая явно вошла в привычку, он носил прицепленный к пуговице бэйджик, который объединял изображения Марса, нового спускаемого аппарата-робота НАСА и оранжевого неба. Если бы Джоан была маленьким ребёнком, она могла бы назвать его ботаном. Но ему было не больше тридцати пяти. Так что это был ботан второго поколения. Он протянул руку.

— Мисс Юзеб? Меня зовут Ян Моуган. Я из ЛРД. Ммм…

— Из Лаборатории Реактивного Движения. НАСА. Конечно, я помню ваше имя, — Джоан с трудом встала на ноги и пожала ему руку. — Мне очень приятно, что вы согласились приехать. Особенно в такой момент вашей миссии.

— Всё идёт по плану, слава великому Жу-Жу, — ответил он, и коснулся кончиком пальца висящего на пуговице бэйджика. — Это всё — изображения в реальном времени, прямой эфир с Марса с поправкой на задержку во времени. Джонни уже развернул для себя топливную станцию и теперь осуществляет работы по добыче металла.

— Железа из этих ржавых камней Марса.

— Верно подмечено.

«Джонни», марсианский спускаемый аппарат, был официально назван по имени Джона фон Неймана, американского мыслителя двадцатого века, известного тем, что он обратился к понятию универсальных репликаторов — машин, которые, получив подходящее сырьё, могли изготавливать какие-то объекты, в том числе собственные копии. «Джонни» находился на технологических испытаниях — это был опытный образец репликатора. Фактически, его главной целью было самостоятельно создать собственную копию из сырья, имеющегося на планете.

— Он окажется невероятным потрясением для публики, — заметил Моуган с улыбкой смущения. — Просто люди любят смотреть. Я думаю, когда он полностью изготавливает один компонент за другим, это создаёт ощущение цели и её достижения.

— Реалити-шоу с Марса.

— Да, что-то вроде того. Я бы не стал утверждать, что мы как-то рассчитывали на те рейтинги, которые у нас сейчас есть. Даже после семидесяти лет работы НАСА всё ещё не слишком хорошо продумывает пиар-акции. Но внимание к нам — это, конечно же, очень хорошо.

— Как вы думаете, когда Джонни, ээээээ… родит? До моей собственной попытки репликации?

Моуган выдавил из себя смешок — естественно, что он забеспокоился, когда Джоан упомянула о своей человеческой биологии.

— Ну, возможно. Но он работает в своём собственном темпе. Разумеется, именно в этом и состоит красота этого проекта. Джонни автономен. Теперь, когда он находится там, ему не нужно ничего с Земли. Поскольку и он сам, и его сыновья не будут стоить нам ни гроша сверх того, что уже вложено, это фактически низкобюджетный проект.

«Сыновья!» — подумала Джоан.

— Но Джонни — это скорее технический трюк, чем наука, — заметила Алиса Сигурдардоттир. Она вернулась с пластиковыми стаканчиками колы для себя и Джоан. — Разве не так?

По лицу Моугана скользнула тень улыбки. Джоан запоздало поняла, что, несмотря на свою внешность, он в действительности должен быть одним из многих сотрудников ЛРД, подкованных в искусстве пиара — иначе его бы здесь не было.

— Не могу отрицать этого, — сказал он. — Но это наш путь. В НАСА инженерия и наука всегда должны идти рука об руку, — он снова повернулся к Джоан. — Для меня большая честь, что вы задавали мне вопросы, хотя по-прежнему теряюсь в догадках, почему. Мои познания в биологии на редкость отрывочны. Я учёный, но работаю главным образом с компьютерами. А Джонни — это просто ещё один космический зонд, кусок кремния и алюминия.

— Эта конференция посвящена не исключительно биологии, — сказала Джоан. — Я хотела, чтобы лучшее и ярчайшие умы из многих областей знания приехали сюда встретились друг с другом. Мы должны учиться думать по-новому.

Алиса покачала головой.

— И при всём моём скептицизме в отношении именно этого конкретного проекта я думаю, что вы недооцениваете себя, доктор Моуган. Просто подумайте. Вы приходите в этот мир голым. Вы берёте то, что даёт вам Земля — металл и нефть — и вы придаёте этому материалу форму, делаете его умным и зашвыриваете через космическую пустоту в другой мир. Образ НАСА всегда был удручающе унылым. Но то, что вы делаете, очень романтично.

Моуган попробовал отшутиться:

— Клёво, м’дам, я должен буду пригласить вас на очередную оценку результативности моей работы.

Зал продолжал заполняться пассажирами. «Кто-нибудь знает, что происходит?» — спросила Джоан.

— Это протестующие, — сказал Ян Моуган. — Они бросают камни в комплекс аэропорта. Полиция теснит их подальше, но беспорядки продолжаются. Они позволяют нам приземлиться, но забрать багаж прямо сейчас, или же покинуть здание аэропорта будет небезопасно.

— Потрясающе, — произнесла Джоан. — Итак, мы собираемся быть в осаде всё время конференции.

— А кто всё затеял? — спросила Алиса.

— Главным образом «Четвёртый мир».

Главенствующая группировка, основанная на отколовшейся христианской секте, которая утверждала, что представляет интересы мировой люмпенизированной прослойки общества: так называемый «четвёртый мир», люди, которые были ещё менее заметными, чем нации и группировки, образующие «третий мир» — беднейшие и самые отъявленные изгои, вне поля зрения богатых северных и западных наций.

— Они думают, что в Австралии находится сам Пикерсгилл.

Джоан испытала мимолётное ощущение тревоги. Британец по происхождению, Грегори Пикерсгилл был харизматическим лидером центрального культа; худшие из неприятностей — иногда смертельно опасные — следовали в его окружении. Она усилием воли подавила волнение.

— Давайте, оставим это дело полиции. На повестке дня — конференция, и нам надо спешить.

— И планета, которую надо спасать, — улыбаясь, сказал Ян Моуган.

— Ты прав, чёрт побери.

В одном углу терминала возникло волнение, когда прикатили большой белый ящик. Он напоминал огромный холодильник. Вспыхнул свет, камеры потянулись к лицу Элисон Скотт.

— Одно место багажа, которое явно не могло подождать, — пробормотала Алиса.

— Думаю, это живой груз, — сказал Моуган. — Я слышал, как они разговаривали о нём.

Теперь маленькая Бекс Скотт бежала навстречу Джоан. Джоан увидела, как Ян Моуган уставился на её голубые волосы и красные глаза; возможно, народ в Пасадене несколько отстал от жизни.

— О, доктор Юзеб, — Бекс взяла Джоан за руку. — Я хочу, чтобы вы увидели то, что привезла моя мама. И вы тоже, доктор Сигурдардоттир. Подойдите, пожалуйста. Ой, вы были так добры ко мне на самолёте. Меня действительно напугали все эти дым и болтанка.

— Тебе не угрожала никакая реальная опасность.

— Знаю. Но даже так я всё равно была напугана. Вы это заметили, и вы были добры ко мне. Проходите вперёд, я бы очень хотела, чтобы вы поглядели на это.

Джоан и Алиса, сопровождаемые Моуганом, позволили, чтобы их провели через весь зал.

Элисон Скотт говорила в камеру. Она была высокой и статной женщиной.

— … Область моих исследований — это эволюция индивидуального развития. Как говорят в бульварной прессе — «эво-дево». Задача состоит в том, чтобы понять, например, как заново вырастить потерянный палец. Это делается при помощи изучения предковых генов. Совместите птицу и крокодила — и вы сможете взглянуть на геном их общего предка, рептилии, жившей до динозавров, около двухсот пятидесяти миллионов лет назад. Даже в самом конце двадцатого века одна группа экспериментаторов сумела «включить» рост зубов в клюве курицы. Древние связи по-прежнему находятся там, извращённые ради других целей; всё, что вам нужно сделать — это найти правильный молекулярный выключатель…

Джоан вскинула брови.

— Обалдеть. Можно подумать, что это всё устроено ради неё.

— Работа женщины — шоу-бизнес, — сказала Алиса с холодным неодобрением. — Не больше, не меньше.

Элисон Скотт триумфально открыла ящик и встала рядом с ним. Одна стенка оказалась прозрачной. По напирающей толпе пробежал вздох удивления — и вдобавок один сдавленный вскрик. Скотт сказала:

— Пожалуйста, помните: то, что вы видите — это обобщённая реконструкция, не более того. Такие детали, как цвет кожи и поведение, по сути, нужно было изобретать с нуля.

— Боже мой, — произнесла Алиса.

Существо в ящике на первый взгляд напоминало шимпанзе. Это была самка ростом не выше метра; были видны её груди и гениталии. Но она могла ходить вертикально. Джоан могла судить об этом после первого же взгляда на специфичные расширенные обводы её бёдер. Однако прямо сейчас она никуда не шла. Она сжалась в углу, и её длинные ноги были прижаты к груди.

— Я же говорила вам, доктор Юзеб. Теперь вам не нужно идти и ковырять кости в пыли. Теперь вы можете встречать ваших предков вживую, — сказала Бекс.

Вопреки себе, Джоан была очарована. Да, подумала она: встречать моих предков, всех этих волосатых бабушек — всё, чему действительно была посвящена работа всей моей жизни. Элисон Скотт явно держит нос по ветру. Но была ли когда-нибудь эта бедная химера реальностью? И если нет, то на кого они были похожи в действительности?

Бекс импульсивно схватила Алису за руку.

— А вы видите? — Её малиново-красные глаза сияли. — Я же говорила, что вам не стоит расстраиваться из-за потери бонобо.

Алиса вздохнула.

— Детка, если у нас не нашлось места для шимпанзе, то где мы найдём место для неё?

Испуганная самка суррогатного австралопитецина обнажила зубы в паническом оскале.

ГЛАВА 9 Ходоки Центральная Кения, Восточная Африка. Примерно 1,5 миллиона лет до настоящего времени

I

Бегать она любила больше, чем что-либо ещё в своей жизни. Вот, для чего было создано её тело.

Когда она бежала на короткую дистанцию, то могла покрыть сотню метров за шесть или семь секунд. В более устойчивом темпе она могла пробежать милю за три минуты. Она могла бегать. Как она бежала, её вдохи горячими волнами врывались в лёгкие, а мускулы длинных ног и движущиеся взад-вперёд руки наливались теплом. Она любила ощущать покалывание пыли, когда та попадала на её голую, блестящую от пота кожу, и вдыхать горячий, электризующий аромат знойной сухости земли.

Был самый конец сухого сезона. Полуденный зной висел над саванной, а стоящее над головой солнце пронизывало пейзаж отвесными лучами. Среди похожих на подушки вулканических холмов трава была редкой и жёлтой, она была повсюду объедена и вытоптана большими стадами травоядных. Их тропы, через которые она бежала, напоминали дороги, связывающие пастбища и источники воды. В эту эпоху облик пейзажу придавали крупные потребители травы; ни один из множества видов людей в мире пока ещё не узурпировал эту роль.

В полуденную жару пожиратели травы собирались группами в тени, или же просто лежали в пыли. Она окинула взглядом большие статичные стада слонов нескольких различных видов, похожие издали на серые облака. Нескладные страусы шагали, высоко поднимая ноги, и вяло поклёвывали землю. Быстроногие хищники лениво спали вместе со своими детёнышами. Даже падальщики, парящие кругами птицы и трусоватые обжоры, отдыхали от своей ужасной повседневной работы. Ничто не было потревожено, кроме пыли, которую она поднимала, ничто не двигалось, кроме её собственной быстрой тени, сжавшейся до лоскутка темноты прямо под её телом.

Полностью окунувшись в ощущения своего тела, в свой собственный мир, она бежала, ни о чём не думая, ничего не анализируя, бежала, наслаждаясь скоростью и свободой, каких прежде не знал ни один примат.

Она думала не так, как думал бы человек. Она ощущала лишь своё дыхание, приятную боль в мускулах и животе, и землю, которая, кажется, летела под её ногами. Но она бежала обнажённой и выглядела человеком.

Она была высокой — выше ста пятидесяти сантиметров. Её вид был выше, чем любой из более ранних людей. Она была гибкая, долговязая, и весила не более сорока пяти килограммов; её конечности были стройными, мускулы — крепкими, а живот и спина — ровными. Ей было только девять лет. Но она была на пороге взрослой жизни: её бёдра расширялись, а груди, маленькие и крепкие, уже округлились. И она ещё не закончила расти. Хотя она сохранит стройные пропорции тела, можно было ожидать, что она вырастет почти до двух метров. Её кожа, покрытая каплями пота, была голой, за исключением курчавой чёрной копны волос на голове и тёмных участков в промежности и подмышках. Фактически же, у неё было столько же волос, сколько у любой другой обезьяны, но они были бледные и мелкие. Её лицо было круглое и небольшое, у неё был мясистый округлый нос, выступающий вперёд, как у человека, а не приплюснутый, как у обезьяны.

Возможно, её грудная клетка была несколько высокой, слегка конической; возможно, из-за пропорций её длинных конечностей она могла бы выглядеть необычно. Но её тело не выходило за границы изменчивости человека; она могла бы напоминать жителя пустынной местности вроде народности динка из Судана, туркана или масаев, которые однажды будут ходить по земле, по которой она сейчас бежала.

Она выглядела человеком. Однако её голова всё же отличалась. Над её глазами тянулся широкий козырёк из кости, который переходил в длинный, наклоненный назад лоб. Оттуда кость тянулась, почти не поднимаясь, до задней части её черепа. Форма её головы была замаскирована густой копной волос, но уплощённость и малый объём её черепа нельзя было скрыть ничем.

У неё были тело человека и череп обезьяны. Но её глаза были ясными, зоркими и любопытными. Ей было девять лет; переполненная в этот краткий момент своей жизни радостью от ощущения своего тела, светом и свободой, она была так счастлива, как только могла быть. На взгляд человека она была бы красива.

Её люди были гоминидами — ближе к людям, чем шимпанзе или гориллы — и были родственны виду, который однажды осторожно назовут Homo ergaster и Homo erectus. Но по всему Старому Свету было много, очень много вариантов, много подвидов, основанных на одном и том же общем плане строения тела. Они составляли успешный и разнообразный вид, и костей и осколков черепа вряд ли хватит, чтобы рассказать всю его историю.

Кто-то стрелой выскочил у неё из-под ног. Испугавшись, она остановилась, тяжело дыша. Это была тростниковая крыса — грызун; её неспешная кормёжка была прервана, и она удрала, возмущённая.

И она услышала крик: «Далеко! Далеко!»

Она оглянулась. Её люди, пятно где-то в отдалении, собрались на скалистом выступе, где намеревались остаться на ночь. Одна из них — её мать или бабушка — забралась на самый верх скалы и звала её, сложив руки чашей у рта. «Далеко!» Это был крик, который не могла издать ни одна обезьяна, даже Капо. Это было слово.

Солнце начало уходить из зенита, и тень в её ногах уже удлинилась. Вскоре начнётся движение животных; она больше не была бы в безопасности, её больше не будет защищать всеобщая сонливость в полуденные часы.

Одна, вдали от своих людей, она чувствовала восхитительный трепет от страха. Каждый день, каждый раз, когда у неё была такая возможность, она убегала очень далеко; и каждый день её приходилось звать обратно. У неё не было имени. Ещё ни один гоминид не называл себя по имени. Но, если бы она так делала, она была бы Дальняя.

Она повернула обратно к скале и снова побежала в своём равномерном темпе, словно пожирая расстояние.

В группе было двадцать четыре человека.

Многие взрослые разбрелись по местности вблизи разрушенной эрозией песчаниковой скалы с крутыми боками. Они двигались по пыльной земле, словно тонкие тени, разыскивая орехи и мелкую дичь — тихие, поглощённые своим делом и опытные. Матери брали самых маленьких детей с собой — они цеплялись им за спину или семенили у их ног.

Мать Дальней собирала пищу среди небольшой группы деревьев акации, которые были сильно поломаны проходившим мимо стадом дейнотериев. Эта древняя разновидность слонов орудовала своими загнутыми вниз бивнями и короткими хоботами, оставляя после себя поваленные и расколотые деревья, перепаханную землю и выдранные корни. Здесь люди были не единственными, кто собирал пищу: бородавочники и кистеухие свиньи хрюкали и визжали, копаясь своими уродливыми рылами в перепаханной земле. Повреждения были недавними. Дальняя могла разглядеть гигантских жуков, которые работали, зарывая свежий навоз дейнотериев, а также трубкозубов и медоедов, роющихся в земле в поисках личинок жуков.

Такое место было просто создано для поиска там пищи. Поиск следов деятельности других животных, особенно склонных к разрушительной работе, вроде слонов и свиней, был хорошей стратегией поиска пищи на незнакомой местности. Среди разгромленных зарослей деревьев мать Дальней могла бы отыскать пищу, которая в ином случае оставалась бы скрытой или недоступной. Среди сломанных стволов лежали уже готовые рычаги, распорки и палки-копалки, чтобы выкапывать из земли корни, сломанные ветки, пригодные для сбивания плодов, и расщеплённые стволы пальмы, из которых можно выковырять сердцевину.

Мать Дальней была спокойной и изящной женщиной, высокой даже для своего вида; ей подошло бы имя Тихая. Она шла со своими двумя детьми — со спящим ребёнком, которого качала на одном плече, и с сыном. Возраст мальчика составлял половину возраста Дальней, но он был уже почти таким же высоким, как она — тощий юнец, которого Дальняя мысленно называла Негодником: раздражающий, умный и слишком успешно конкурирующий за внимание и щедрость их матери.

Мать самой Тихой, бабушка Дальней, держалась рядом с ней. Её возраст уже давно перевалил за сорок, и сейчас бабушка с трудом сгибала спину и вряд ли могла оказать существенную помощь при выкапывании пищи. Но она помогала своей дочери следить за самым маленьким ребёнком. Ни один человек не удивился бы, увидев в этой группе стариков; это выглядело бы очень естественным. Но ни один из предшествующих типов приматов не доживал до старости; лишь немногие ненадолго переживали возраст своей плодовитости. Зачем их телам поддерживать жизнь, если они уже не могут продолжать вносить свой вклад в генофонд? Но теперь всё было по-другому: у вида, к которому принадлежала Дальняя, у стариков была своя роль.

Тяжело дышащая и испачканная пылью, Дальняя лезла по скале. Это был всего лишь выход породы около сотни метров в поперечнике, на котором ничего не было, кроме куртин жёсткой травы и нескольких насекомых и ящериц. Но для людей это был временный дом, остров относительного спокойствия в открытой саванне, в этом море опасностей. На самой скале двое мужчин чинили деревянные копья. Они работали с отсутствующим видом, а их глаза блуждали — руки работали, словно сами по себе. Некоторые из старших детей играли, репетируя свою предстоящую взрослую жизнь. Они боролись, гонялись друг за другом, играли в прятки. Двое шестилетних подростков занимались неуклюжей сексуальной игрой, трогая друг другу пальцами соски и животы.

Дальняя не была ни взрослым, ни ребёнком, и в этой небольшой группе не было никого близкого ей по возрасту. Поэтому она держалась обособленно от остальных и лезла на вершину разрушенной эрозией глыбы песчаника. Она нашла обломок челюсти антилопы, оставленный здесь каким-то падальщиком и теперь отполированный дочиста голодными ртами и терпеливой работой насекомых. На скале она разломала кость на куски и воспользовалась острым краем, чтобы счистить пот и грязь со своих ног и живота.

С этого наблюдательного пункта пейзаж был как на ладони, и открывался весьма разнородный вид. Это было огромная долина. Панорама из куполов, лавовых потоков, наклонов и кратеров показывала, каким огромным геологическим мукам подверглось это место. К востоку — и дальше за горизонтом, на западе — земля поднялась, образуя плато высотой около трёх тысяч метров в самой высокой точке, покрытое плодородной вулканической почвой. Огромное плато завершалось стеной из осадочных пород, которая спускалась в долину.

Это была Великая рифтовая долина: разлом между двумя разделяющимися тектоническими плитами. Он протянулся на три тысячи километров от Красного моря и Эфиопии на севере на юг через Кению, Уганду, Танзанию и Малави, и заканчивался в Мозамбике на юге. На протяжении двадцати миллионов лет геологическая активность вдоль этой огромной раны создавала вулканы, поднимала возвышенности и сжимала низменности в долины, которые направляли воду в одни из самых больших озёр континента. Сама поверхность суши меняла свой облик, когда слой за слоем откладывался вулканический пепел, перемежающийся с обширными отложениями сланцев и аргиллита. На вулканических холмах росли влажные леса, а низины зарастали сложной мозаикой разных типов растительности — от редколесий до саванны и кустарниковых зарослей. Это было тесное место, полное беспорядка и разнообразия.

И здесь обитало множество животных.

По мере того, как солнце клонилось к закату, обитатели саванны становились всё более активными: бегемоты, нежащиеся в болотах, стада разных видов величественных слонов, невозмутимо шествующие по поросшим травой равнинам. Здесь жило много видов слонов, между которыми существовали тонкие различия в форме спины, черепа и хобота. Они обменивались друг с другом пронзительными трубными звуками, проплывая, словно тёмные корабли, по морю пыли, которую поднимали. Наряду с этими крупными травоядными существовало много других видов, напрямую зависящих от травы: зайцы, дикобразы, тростниковые крысы, и свиньи, питающиеся корнями. Хищники, охотившиеся на потребителей травы — и сами, в свою очередь, бывшие добычей для ещё более опасных животных — включали шакалов, гиен и мангустов.

Животные саванны выглядели бы поразительно знакомыми на взгляд современного человека, поскольку они уже успели тонко приспособиться к условиям жизни в саванне. Но богатство и разнообразие здешней жизни изумило бы наблюдателя, привыкшего к Африке эпохи человека. Это была самая богатая область на Земле в плане количества видов млекопитающих, их разнообразия и изобилия, и это был один из самых изобильных периодов её существования. В этом тесном и разнородном месте обитатели равнин вроде антилоп и слонов жили рядом с обитателями лесов — такими, как свиньи и летучие мыши. Рифтовая долина сформировала богатый, протяжённый ландшафт, который предоставил возможности для адаптации многим видам животных вроде слонов, свиней, антилоп — и ещё людей. Это, конечно, было суровым испытанием, в ходе которого возник вид Дальней.

Но они не остались здесь.

После времён Капо, освободившись от последних связей с лесом, оставшихся как наследие предков, люди из вида Дальней стали странствующим видом. Они вышли из Африки: первые шаги гоминид уже отпечатались вдоль всего южного побережья материковой Азии. Прабабушки Дальней, тем не менее, невольно замкнули большой круговой путь на север, восток и юг, вернувшись через много поколений сюда, на место, где возник их вид.

Сидя на своём скальном выступе, Дальняя разглядывала пейзаж намётанным опытным взглядом. В своих странствиях люди большей частью следовали вдоль течения рек. Они пришли в эти места с севера, и ей было видно русло реки, вдоль которого они шли — серебристая змея, скользящая среди травы и кустарника. Вдоль берега реки земля была илистой, увлажнённой и богатой питательными веществами, здесь произрастала буйная смесь деревьев, зарослей кустарников и полей, отмеченная столбами термитников. К востоку была возвышенность, земля становилась сухой и бесплодной, а к западу лес становился гуще, образуя непроходимый пояс. Но когда она глядела на юг, её взору открывались возможности завтрашнего дня — обширная полоса саванны, где смешались заросли трав, кустарники и участки леса, которые предпочитал её народ.

Дальняя была ещё молода, она всё ещё познавала мир и то, как лучше всего его использовать. Но у неё было глубокое, систематическое понимание окружающей её природы. Она уже умела оценивать незнакомую местность вроде этой и определять источники пищи, воды и опасности, даже просто осматривая маршруты для дальнейшего переселения.

Это был необходимый навык. Выдворенный в открытую местность, вид Дальней подвергся жёсткому отбору, и в результате выработалось осмысление природы нового рода. Они были вынуждены понимать правила игры, распространение растений, смену сезонов, значение следов — для решения бесконечных загадок сложной и не прощающей ошибок саванны. Для сравнения, её далёкий предок Капо, который жил и умер в тысячах километров к северо-западу от этого места, знал особенности своего щедрого лесного мира наизусть: он не умел читать землю, не умел осваивать новые модели для подражания, поэтому всё незнакомое постоянно ставило его в тупик.

Теперь взрослые и их дети возвращались к скале и несли с собой пищу. Они были обнажёнными и несли лишь то, что могли удержать в руках или прижать руками к себе. Многие из них возвращались с ещё полным ртом и продолжали жевать. Люди ели с такой скоростью, с какой могли, помогая себе, и кормили только близких членов семьи, не брезговали что-то украсть, когда думали, что могли избегать неприятностей после этого. И они ели молча, если не считать отрыжек, хрюканья удовольствия или отвращения, когда попадался подгнивший кусочек пищи — и ещё случайных слов. «Моё!», «Орех», «Хватит», «Больно, больно, больно…»

Это были простые существительные и глаголы, притяжательные и вопросительные, предложения из одного слова без структуры и без грамматики. Но всё же это был язык, словесные обозначения, которые были именами определённых предметов — система, значительно превосходящая лопотание времён Капо и сигналы любого другого животного.

Вернулся Негодник, брат Дальней. Он нёс безжизненно повисшее тело какого-то мелкого животного — возможно, зайца. А её мать, Тихая, принесла охапку корешков, плодов и пальмовой сердцевины.

Дальняя внезапно захотела есть. Она бросилась вперёд, мяукая, протягивая руки и открыв рот.

Тихая зашипела на неё, демонстративно держа свою охапку еды подальше от дочери. «Моё! Моё!» Это был упрёк, и его поддержала красноречивым взглядом бабушка. Дальняя становилась уже слишком взрослой, чтобы питаться как ребёнок. Она должна была прийти на помощь своей матери, нежели растрачивать понапрасну свою энергию, бесцельно бегая по окрестностям. Почему, ведь здесь был её брат Негодник, который хорошо потрудился и даже вернулся с собственным куском мяса. Всё это было выражено словами.

Жизнь была уже не такой, как во времена Капо. Сейчас взрослые старались учить молодёжь. Мир стал слишком сложным, чтобы у детей оставалось время открывать для себя всю технологию и методы выживания с нуля; их нужно было учить выживанию. И одной из ролей старших членов группы вроде бабушки Дальней было доведение этой мудрости до адресата.

Но Дальняя снова протянула руки, издавая жалобное звериное мяуканье. «Ещё только один раз. Только сегодня. Завтра я помогу».

«Гррррххххх!» Тихая, как и ожидала от неё Дальняя, высыпала пищу на камень. Она набрала орехов, бобов марамы, коровьего гороха и клубней спаржи. Она вручила Дальней сочный клубень; Дальняя тут же вгрызлась в него.

Негодник сел поближе к матери. Он был ещё слишком молод, чтобы сидеть с мужчинами, которые ворошили собственные кучки еды. Негодник раздирал своего зайца грубой силой, откручивая ему лапы и голову, и использовал тонкий осколок камня, чтобы вскрыть его грудь. Но, пока он устраивал эту бойню в миниатюре, его жесты были напряжёнными и дрожащими.

Никто в его семье не знал этого, но он был уже серьёзно болен, страдая от гипервитаминоза. Несколькими днями ранее один из мужчин дал ему несколько обрезков печени гиены, добытой в короткой битве за останки антилопы. Как у большинства хищников, печень содержала очень много витамина A, и это незаметное отравление вскоре станет заметным на теле мальчика.

Через месяц он умрёт. А через двенадцать его забудет даже собственная мать.

Но пока Тихая достаточно мягко шлёпнула его и забрала у него кусок зайца, заставляя поделиться с сестрой.

Со времён Капо мир продолжал охлаждаться и высыхать.

К северу от экватора по всему миру через Северную Америку и Азию протянулся обширный пояс тайги — леса, состоящего исключительно из вечнозелёных деревьев. А на крайнем севере впервые за триста миллионов лет образовалась тундра. Для животных жизнь в тайге была скудной по сравнению с прежними смешанными лиственными и хвойными лесами умеренного климата. Аналогичным образом продолжили расширяться обширные травянистые равнины — трава меньше страдала от жажды, чем деревья — но трава создала сухие равнины, способными поддерживать жизнь лишь очень небольшого набора видов животных по сравнению с исчезающими лесами. По мере продолжения медленного иссушения климата следовали новые эпизоды вымирания.

Но, если качество условий жизни ухудшилось, то количество жизни было огромным, просто потрясающим.

Потребность переживать периоды сезонной нехватки корма и потребность в наличии кишечника, способного круглый год справляться с рационом из грубых кормов, способствовали развитие крупных травоядных. Гигантские млекопитающие, новая «мегафауна» в масштабах, не виданных со времени исчезновения динозавров, распространились по всей планете. Предковые формы мамонтов уже расселились по северной Евразии и, преодолевая сухопутные перешейки, периодически открывающиеся при падении уровня океана, перешли в Северную Америку. До этого времени, обитая в странах с ровным климатом, они были лишены шерсти и питались скорее листвой, чем травой. Они напоминали типичных слонов, но у них уже появились высокие коронки зубов и загнутые бивни их мохнатых потомков.

Тем временем в Северной Америке жили гигантские верблюды, а в Азии и Африке бродили огромные сиватерии, похожие на лосей. Разновидность крупных носорогов под названием эласмотерий бродила по всей северной Евразии. У него были ноги, слишком длинные для носорога, и рог, который мог вырастать до двух метров в длину: он был похож на мускулистого единорога.

И наряду с этими громадными кусками мяса, упакованными в шкуру, появились новые специализированные хищники. Свежеэволюционировавшие кошачьи усовершенствовали технологию убийства. Зубы по бокам их пасти работали как ножницы — они могли прорезать шкуру, разорвать её и проникнуть внутрь тела, где в плоть могли вгрызаться их резцы. Саблезубые были апофеозом хищника. Саблезубые кошки вырастали вдвое крупнее львов эпохи человека и становились огромными мускулистыми хищниками с телосложением вроде медвежьего, с короткими сильными лапами. Они были созданы для силы, а не для скорости, и охотились из засады; их пасть могла открыться чрезвычайно широко, чтобы поражать добычу. Но все кошачьи заставили даже псовых выглядеть всеядными существами по сравнению с ними; кошачьи были, возможно, самыми специализированными хищниками на суше.

Но потом, где-то за полмиллиона лет до рождения Дальней, началось новое и драматичное ухудшение климата. Правила игры опять менялись для обитателей всего мира.

С равнины послышался клич. «Смотрите, смотрите! Я, смотрите, я!» Люди встали и начали вглядываться вдаль.

Приближался мужчина. Он был высоким, более мускулистым, чем остальные, с мощными, чрезмерно выступающими надбровными дугами. Этот мужчина, Бровастый, сейчас был доминирующим, боссом в жёстком, полном конкуренции мире мужчин. И у него через плечо свисало мёртвое животное — молодая антилопа канна.

Восемь других взрослых мужчин из группы начали кричать и вопить в знак покорности, а потом они сбежали вниз по скалистому склону. Они похлопывали Бровастого по спине, с уважением поглаживали канну, бегали и скакали, подняв здоровенное облако пыли, которая висела, светясь в лучах заходящего солнца. Они все вместе затащили канну вверх по склону и бросили её на землю. Старшие дети подбежали, чтобы посмотреть на канну, и начали соперничать за её мясо. Негодник тоже был среди них, но он был слабее, чем остальные, даже слабее тех, кто был моложе его, поэтому его легко оттеснили. Дальняя разглядела сломанное деревянное копьё, глубоко воткнутое в грудь животного. Именно так Бровастый убил свою добычу, вероятно, спрятавшись в засаде, и он, наверное, оставил там копьё, чтобы показать, как он совершил этот подвиг.

Тем временем Бровастый продемонстрировал внушительную эрекцию. Женщины, а среди них и Тихая, мать Дальней, стали показывать едва уловимые признаки готовности принять его — одни выгибали руки, другие плавно раздвигали бёдра.

Дальняя, не женщина, но и не ребёнок, отошла назад от остальных. Она грызла корешок и смотрела, как будут разворачиваться события.

Некоторые из взрослых принесли из ближайшего ручья вулканическую гальку. Теперь мужчины и женщины начали энергично оббивать гальку — их руки работали быстро, а пальцы изучали камень. Орудия труда появились из камня практически без умственных усилий — этот навык, уже успевший стать древним, находился на собственной полочке жёстко разграниченного мышления — и в течение нескольких минут они изготовили грубые, но пригодные для использования рубила и режущие отщепы. Как только инструмент был закончен, его изготовитель бросался к туше канны.

Кожу разрезали от анального отверстия до горла и быстро отделили от туши. Шкура была выброшена: никто пока не придумал способ использования для шкур животных. После этого тушу быстро разделали: тонкие каменные лезвия разделяли суставы, чтобы можно было отделить ноги от туловища, резали грудную клетку, чтобы вынуть заключённые в ней мягкие тёплые органы, а потом и само мясо, отделяя его от костей.

Это было быстрое, эффективное, почти бескровное занятие, квалифицированная разделка мяса, родившаяся в целом ряду поколений предков, занимавшихся ею. Но мясники не работали совместно. Хотя они пропустили вперёд Бровастого, позволяя ему сделать самые основные надрезы и извлечь сердце и печень, они конкурировали между собой, разделывая труп, хрюкая и толкая друг друга. Несмотря на то, что у них в руках были орудия труда, они терзали тушу канны, словно стая волков.

Лишь немногие женщины боролись за мясо. Сегодня их неблагодарный труд по сбору пищи в акациевой роще и в других местах прошёл успешно, и животы у них и у их детей были уже набиты фигами, ягодами гревии, побегами трав и корнями — съедобными частями растений, в изобилии встречающихся в этих сухих землях, и не требующих особой подготовки перед едой.

Когда значительная часть мяса канны была уже срезана с костей, начался серьёзный торг. Бровастый бродил среди мужчин с лезвием в одной руке и со здоровенным куском бедра в другой. Он отрезал куски мяса и вручал их некоторым мужчинам — но не тем, кто отворачивался, как будто это было какой-то мелочью, а потом пытался выхватить кусочки лучшего мяса у остальных. Всё это было частью бесконечных политических игр людей.

Затем Бровастый прошёл среди женщин, раздавая кусочки мяса, словно король во время визита. Дойдя до Тихой, он остановился; при этом его эрегированный член гордо вздымался. Он отрезал большой и сочный ломоть бедра канны. Вздохнув, она приняла его. Часть его она быстро съела, а потом положила остатки с одной стороны, поближе к ребёнку, который спал в гнезде из сухой травы. После этого она легла на спину, раскрыла бёдра и вытянула руки, принимая Бровастого.

Бровастый ходил на охоту вовсе не для того, чтобы принести своим людям пищу. Крупная дичь обеспечивала лишь десятую часть потребностей группы в пище; значительная её часть покрывалась растениями, орехами, насекомыми и мелкой дичью, которые собирали женщины и дети старшего возраста, а также мужчины. Крупная дичь была полезным источником пищи при чрезвычайных обстоятельствах в трудные времена — возможно, во время засухи или наводнения, или суровой зимой. Но охота была полезна для охотника сразу во многих отношениях. Благодаря своему мясу канны Бровастый мог укрепить собственную политическую позицию среди мужчин — и ещё купить доступ к женщинам, что в итоге и было единственной целью его бесконечной борьбы за господство.

Обладатели более высокого интеллекта, высокого безволосого тела и зачаточного языка, они были существами самого человеческого облика среди всех когда-либо живших. Но многие из способов, при помощи которых они управляли своей жизнью, были хорошо знакомы Капо. Предки Бровастого очень давно склонялись к этой социальной модели — мужчины, борющиеся за господство, женщины, связанные кровным родством, охота ради покупки желаемого — значительно раньше рокового решения Капо покинуть свой клочок леса. У приматов были и другие типы образа жизни, и можно было предположить появление других видов общества. Но, как только складывалась та или иная модель, её почти невозможно было сломать.

Во всяком случае, система работала. Пища была поделена, мир был сохранён. Так или иначе, но большинство людей было накормлено.

Когда Бровастый закончил, Тихая вытерла свои бёдра листьями и вернулась к мясу. Она воспользовалась выброшенным каменным отщепом, чтобы порезать его на куски, и отдала несколько своей матери, которая была слишком старой, чтобы представлять интерес для Бровастого, и дала остатки Дальней, которая нетерпеливо набросилась на них.

А позже, когда свет померк, Бровастый приблизился уже к самой Дальней. Она видела его высокий мощный силуэт на фоне темнеющего пурпурного цвета неба. Значительная часть его мяса канны уже разошлась по рукам, но она ощущала на нём запах крови с мяса. Он принёс кость передней ноги. Присев перед нею, он с любопытством обнюхал её. Потом он хлопнул костью об камень, расколов её. Она почуяла запах восхитительного костного мозга, находившегося внутри, и её рот наполнился слюной. Не задумываясь, она потянулась к кости.

Он держал кость, заставляя её подойти поближе.

Подойдя поближе, она смогла более ясно различить его запах: кровь, грязь, пот и застарелая вонь семени. Он смягчился и отдал ей кость; она сунула язык в костный мозг, жадно высасывая его. Пока она ела, он положил свою руку ей на плечо и провёл по её телу сверху вниз. Она старалась не вздрагивать, когда он исследовал её маленькие груди, потягивая за соски. Но она взвизгнула, когда его любопытные пальцы раздвинули её ноги. Он убрал руку и понюхал её запах. Потом, очевидно, решив, что ей нечего продать ему, он хрюкнул и отошёл от неё.

Но он оставил ей костный мозг. Она с жадностью пожирала его и успела съесть значительную часть ещё до того, как кость была украдена у неё более взрослой женщиной.

Свет в небе быстро померк. По всей саванне рычали хищники, отмечая этим древним способом границы своих кровавых королевств.

Люди собрались на своём скальном островке. Все они были охвачены дрожью из-за предчувствия, когда собирались вместе — дети в центре, взрослые спинами наружу — и приготовились к долгой ночи и непроглядной темноте. В этом неприветливом месте они должны быть в безопасности: любой целеустремлённый хищник должен был бы оставить землю и совершить трудный подъём сюда, где он столкнётся с умными, крупными и вооружёнными гоминидами. Но полной гарантии не было. В этих местах обитал вид саблезубых кошек, который назывался динофелис — этот хищник-засадчик, напоминающий коренастого ягуара, специализировался на охоте на гоминид. Динофелис даже умел лазить по деревьям.

Когда наступила темнота, люди начали заниматься собственными делами. Некоторые из них ели. Другие занимались своим телом, выковыривая грязь из-под ногтей на ногах или выдавливая волдыри. Третьи изготавливали инструменты. Многие из этих действий были повторяющимися, ритуализованными. Никто не задумывался по-настоящему о том, что делал.

Некоторые ухаживали друг за другом: матери и дети, братья и сёстры, друзья, женщины, мужчины, подкрепляющие свои хрупкие союзы. Дальняя занималась густыми волосами на голове своей матери, распутывая узлы и заплетая их в своего рода косу. Даже сейчас волосы требовали большого ухода — они спутывались, сваливались и привлекали вшей, и все эти проблемы нужно было решать.

Эти люди были единственным видом млекопитающих, у которых тяжёлые волосы требовали дополнительной заботы; так же росли лишь впечатляющие, словно сделанные парикмахером, причёски некоторых мелких обезьян. Волосы Дальней даже нужно было регулярно подрезать. Но у людей волосы развивались таким образом из-за того, что им нужно было за чем-то ухаживать. Здесь, на саванне, выгоднее было быть частью большой группы, но группе нужны были социальные механизмы, позволяющие сплотить её. Теперь уже не оставалось времени для старого обезьяньего способа — сложного обыскивания всего тела, которым наслаждались Капо и его предки. В любом случае, уже нельзя было обыскивать кожу, которая стала голой, чтобы ей можно было потеть. Но всё равно, делая эти примитивные причёски, они сохраняли связь со своим наследием.

Правила жизни людей, когда они занимались своей разнообразной деятельностью, не были похожи на жизнь человеческой группы. В сгущающейся темноте они собирались вместе для защиты, но в действительности не существовало никакой объединяющей их силы. Огня не было, также не было очага — никакого центра группы. Они выглядели людьми, но их ум не был похож на человеческий.

Так же, как и во времена Капо, их мышление было жёстко разделённым. Главной целью сознания по-прежнему было помочь людям понять, что было друг у друга на уме: они были по-настоящему уверены в собственных мыслях в человеческом понимании этого слова, исключительно контактируя друг с другом. Границы понимания были гораздо уже, чем в человеческом уме: вне сознания, во мраке, находилось многое из того, чем они занимались, по сути, не задумываясь об этом. Даже изготавливая орудия труда или разыскивая пищу, они работали молча; их руки работали импульсивно, находясь под контролем сознания не больше, чем лапы льва или волка. В такие моменты их понимание работало быстро, стремительно. Они делали инструменты так же подсознательно, как люди ходят или дышат.

Тем не менее, звучал ли он по-человечески, или же нет, но мягкий шелест языка журчал над группой. Это был разговор между матерями и детьми, между ухаживающими друг за другом людьми, между мужчинами и женщинами в парах. Информации передавалось немного: значительная часть разговора была лишь немногим больше, чем вздохами удовольствия, словно кошачье мурлыканье.

Но их слова звучали как слова.

Люди должны были учиться общаться при помощи приспособлений, служивших для выполнения других задач — рта, предназначенного для еды, и ушей, предназначенных для улавливания звуков опасности — которые теперь были наскоро переделаны для нового использования. Им очень помогло хождение на двух ногах: изменения в расположении их гортани и смена характера дыхания улучшили качество звуков, которые они могли издавать. Но, чтобы приносить пользу, звуки должны распознаваться быстро и однозначно. А способы, которыми гоминиды могли добиться этого, ограничивались природой приспособлений, которыми они должны были пользоваться. Люди слушали друг друга, имитировали и раз за разом использовали полезные звуки, а в это время, под воздействием потребностей в общении и анатомических ограничений складывались фонемы — звуковое содержание слов, основа всего языка.

Но пока ещё не существовало ничего похожего на грамматику: никаких предложений, и, конечно же, никаких рассказов, никаких историй. И в данный момент главной целью речи вовсе не была передача информации. Никто не говорил об инструментах, об охоте или о приготовлении пищи. Язык был социальным явлением: он использовался для приказов и просьб, для простого выражения радости или боли. И он использовался для ухода: язык, даже не слишком наполненный содержанием, был более эффективным способом установления и укрепления отношений, нежели вытаскивание клещей из лобковых волос. Благодаря ему можно было «обыскивать» сразу несколько человек.

В действительности, многому в эволюции языка способствовали матери и их дети. На данный момент разговор предков Демосфена, Линкольна и Черчилля был не содержательнее маминого сюсюканья.

А дети вообще не разговаривали.

Ум взрослых был примерно равен по сложности уму пятилетнего ребёнка. Их дети не были способны к речи — они умели не больше, чем лопотать, как шимпанзе — пока не достигали юности. Прошло всего лишь год или два с тех пор, как слова взрослых приобрели хоть какой-то смысл для Дальней, а Негодник в возрасте семи лет вообще не мог бы говорить. Дети были похожи на обезьян, родившихся у родителей-людей.

Когда свет померк, группа стала отходить ко сну.

Дальняя приткнулась к ногам своей матери. Завершающийся день стал просто всего лишь одним в долгой череде, которая тянулась в глубины времени к началу её жизни, к тем дням, которые вспоминались смутно и были едва связаны друг с другом. В темноте она представляла себе, как бежала в ослепительном свете дня, всё бежала и бежала.

Она не могла знать, что это был последний раз, когда она засыпала рядом со своей матерью.

II

Миллион лет назад движение тектонических плит, медленное, но непрекращающееся, заставило столкнуться Северную и Южную Америки, и образовался Панамский перешеек.

Сам по себе это выглядело небольшим событием: Панама была лишь незначительным клочком суши. Но, как и в случае с Чиксулубом, эта область вновь стала эпицентром всемирной катастрофы.

Из-за Панамы старые экваториальные течения между Америками — последний след райского течения Тетиса — прервались. Теперь единственными течениями в Атлантике были мощные межполярные течения, огромные конвейеры холодной воды. Глобальное похолодание решительно усилилось. Отдельные ледяные поля, покрывающие северный океан, слились, и ледники потянулись по северным материкам, словно когтистые лапы.

Начались оледенения. В период своего максимального распространения ледники покрывали более четверти всей поверхности Земли; лёд доходил до Миссури и Центральной Англии. Многое было утрачено сразу же. Там, где прошли ледники, земля была содрана до основания — до материнской породы, которая сама оказалась измельчённой и стёртой в пыль — оставляя наследство в виде гор с изборождёнными боками, отполированных склонов, разбросанных валунов и выцарапанных в земле долин. В течение двухсот миллионов лет на Земле не происходило существенных оледенений; теперь наследие из горных пород и костей, древность которых уходила глубоко в эпоху динозавров, было повсеместно уничтожено.

На самом льду не было ничего живого: совсем ничего. У края льдов раскинулись обширные скудные пояса тундры. Даже в таких далёких ото льдов местах, как экваториальные области Африки, изменения в розе ветров усилили засушливость климата, и растительность отступила к побережьям и речным долинам.

Похолодание не было однонаправленной тенденцией. Планета покачивалась и колебалась в своём бесконечном танце вокруг солнца, слегка меняя угол и направление наклона оси, тонкие особенности орбиты. И с каждым циклом лед наступал и отступал, наступал и отступал; уровень океана колебался, словно пульсировало сердце. Даже суша, придавленная километровыми слоями льда или освобождавшаяся от бремени при его таянии, поднималась и опускалась, словно каменная приливная волна.

Иногда изменения климата могли быть суровыми. За один год количество выпавшего снега в некоторых местностях могло удваиваться, а средняя температура падала на десять градусов. Сталкиваясь с такими хаотическими колебаниями, живые существа мигрировали или гибли.

Переселялись даже леса. Ель оказалась быстрым мигрантом: в сопровождении сосны она могла расселяться на километр за каждые два года. Огромные каштаны, массивные деревья с тяжёлыми семенами, могли развивать скорость до ста метров в год. До ледникового периода животные средних широт северного полушария образовывали щедрую смесь из бегающих травоядных вроде оленей и лошадей, гигантских травоядных, таких, как носороги, и быстро бегающих хищников типа львов и волков. Теперь животные следовали на юг в поисках тепла. Популяции животных из различных климатических поясов смешивались друг с другом и были вынуждены конкурировать в условиях быстро сменяющейся экологической обстановки.

Но некоторые существа начали приспосабливаться к холоду, чтобы осваивать запасы корма, которые по-прежнему существовали у подножия ледников. Многие животные обрастали густым мехом и слоями жира — крупные животные, вроде носорогов, и более мелкие, такие, как лисицы, лошади и кошачьи. Другие извлекали выгоду из значительных перепадов температуры между временами года. Они мигрировали, переселяясь на север летом и на юг зимой; равнины стали огромными приливно-отливными полосами жизни, и за огромными передвижными сообществами терпеливо следовали хищники.

Смешение фаун привело к катастрофе в обеих Америках. Эти два континента, северный и южный, были отделены друг от друга со времён раскола Пангеи около ста пятидесяти миллионов лет назад. Фауна Южной Америки эволюционировала в изоляции и находилась во власти сумчатых млекопитающих и копытных. Там жили сумчатые «волки» и саблезубые «кошки»; среди копытных были «верблюды» и «слоны» с хоботом, а ещё гигантские наземные ленивцы, которые могли весить три тонны и достигали роста в шесть метров, когда вставали на задние лапы, чтобы поедать листья пальм. Там ещё жили глиптодонты, не слишком сильно отличающиеся от огромного бронированного животного, которое напугало Странницу, а верховными хищниками были гигантские нелетающие птицы — так же, как в древние времена. Этот экзотический зверинец был оставлен развиваться в покое, хотя к нему время от времени добавлялись бродяги, попадающие туда на естественных плотах или по временным мостам, вроде Странницы и её несчастных спутников, чьи дети наполнили южноамериканские джунгли обезьянами.

Но, когда установился сухопутный Панамский мост, последовала массовая миграция с севера на юг насекомоядных, кроликов, белок, мышей, а позже ещё псовых, медведей, куньих и кошачьих. Уроженцы Южной Америки не сумели конкурировать с этими новыми переселенцами. Вымирание растянулось на миллионы лет, но с империей сумчатых было покончено.

С другой стороны, при всех своих трудностях и смертях это время быстрых и резких перемен было временем больших возможностей. За всю историю Земли продолжительностью в четыре миллиарда лет было не так уж и много периодов, благоприятных для роста биологического разнообразия и появления эволюционных новшеств. На фоне крупномасштабного вымирания наблюдалось быстрое видообразование.

И прямо в центре этого экологического котла находились дети Капо.

Следующим утром был яркий рассвет на ясном голубом небе. Но воздух был очень сухим, обладал странным острым запахом, и вскоре всё окутал палящий зной. Животные саванны выглядели подавленными. Даже птицы сидели тихо; пожиратели падали торчали на своих насестах на деревьях, словно уродливые чёрные плоды.

Благодаря своей голой потеющей коже люди были приспособлены к условиям этой жаркой открытой и сухой местности не хуже, чем любой другой вид, живущий здесь. Но они тоже начали свой день вяло. Они кругами бродили по своему скалистому островку, подбирая то, что осталось от вчерашней еды.

Эта местность была не особенно богатой. Люди не обсуждали своих планов — они никогда этого не делали, и в любом случае у них не было никаких реальных планов — но было вполне очевидно, что они не должны здесь оставаться. Вскоре некоторые мужчины начали собираться у русла реки, чтобы продолжить свой путь на юг.

Но состояние Негодника за ночь ухудшилось. Подошвы его ног треснули и сочились водянистым гноем, а когда он попробовал встать на них, то вскрикнул от боли. Сегодня он вряд ли смог бы куда-нибудь пойти.

Тихая, бабушка Дальней и многие другие женщины остались рядом с Негодником. Что касается мужчин, женщины просто не обращали внимания на их выходки, когда те нетерпеливо бродили туда-сюда по тропе, уводившей на юг.

Этот конфликт, почти бессловесный, растянувшийся на целый день, был пагубен для них для всех. Это была настоящая дилемма. Саванна не была похожа на изобильный, надёжный лес более ранних эпох; нельзя было уйти просто в каком-то случайном направлении. На этой скудной и изменчивой земле люди каждый день сталкивались с необходимостью решать вопросы: куда идти, чтобы искать пищу или воду, каких опасностей нужно избегать. Если они давали на них неправильный ответ, даже единожды, последствия были очень серьёзными. Но у ходоков было немного детей, на каждого из них тратились значительные усилия, поэтому бросить его было нелегко.

Наконец, мужчины сдались. Некоторые из них вернулись на скалу, чтобы полежать в свете высокого жаркого солнца. Группа других под предводительством Бровастого отправилась по следу стада слонов — похоже, один из детёнышей в нём хромал. Остальные мужчины, а также женщины и старшие дети, разбрелись по своим участкам для сбора пищи, которые они уже осматривали вчера.

Образ жизни этих людей — наличие места сбора группы, сбор пищи и распределение пищи и труда — был необходимостью. На открытой равнине люди должны были упорно трудиться, чтобы добыть пищу, а их медленно растущее потомство требовало большой заботы. Так или иначе, им приходилось сотрудничать и делиться. Но никто ничего не планировал. Во многих отношениях это больше напоминало волчью стаю, чем какое-либо человеческое сообщество.

Дальняя провела большую часть утра в той же самой растоптанной чаще, где вчера работала её мать. Земля была уже сильно обыскана, поэтому для того, чтобы отыскать новые корни и плоды, нужно было изрядно покопаться. Вскоре она перегрелась, испачкалась и ощущала неловкость. Она чувствовала тревожность и отсутствие свободы, а длинные ноги, на которые она присела среди утоптанной грязи и мусора, заметно болели.

Ближе к полудню бесцельная неподвижность этого странного, тяжёлого дня усилилась. Саванна, открытая и свободная, манила к себе Дальнюю, так же, как и вчера. Чувство пустоты в её животе притупилось, и её стремление покинуть это место преодолело бремя необходимости выживания и семейных обязанностей.

Одна стройная пальма пережила прилив внимания дейнотериев, и на её вершине висела гроздь орехов. Молодой мужчина забрался на дерево с ловкостью, которая проистекала из глубоко похороненной памяти его тела о прежних временах, когда мир был зеленее. Дальняя следила за движениями его гибкого туловища и ощущала специфическую боль внизу своего живота.

Она приняла своего рода решение. Уронив остатки еды, она выкарабкалась из зарослей и просто побежала на запад.

Когда её конечности заработали, лёгкие стали качать воздух, и она ощутила под ногами затвердевшую и не пачкающую грязь, она почувствовала огромное облегчение. На какое-то время, пока она бежала, не думая, даже дневная жара стала чувствоваться легче, потому что дуновение воздуха при её движении охлаждало кожу.

Вдруг послышался глубокий, угрожающий грохот, который отозвался в небе эхом. Она остановилась, присела и огляделась в страхе.

Яркий солнечный свет потускнел. Густые чёрные тучи наползали на небо с востока. Её испугала вспышка сиреневатого света, который осветил тучи изнутри. Почти немедленно послышался раскатистый треск и более глубокий и продолжительный грохот, который, казалось, перекатывался по всему небу.

Оглянувшись на скалистое обнажение, которое внезапно оказалось очень далеко, она увидела, что люди бегут, собирая своих детей. Её сердце тяжело застучало; Дальняя вскочила и побежала обратно.

Но теперь с потемневшего неба хлынул дождь. Капли были достаточно тяжёлыми: они хлестали по её голой коже и незащищённым волосам, и выбивали маленькие кратеры в грязи. Земля быстро превращалась в вязкую грязь, которая липла к её ногам, замедляя бег.

Свет сверкнул вновь — на сей раз большая река света, которая на миг соединила небо и землю. Ослеплённая, она споткнулась и упала в грязь. Вокруг неё стоял ужасный грохот, словно мир разваливался на куски.

Она видела, что высокая пальма в центре вытоптанной поляны разлетелась надвое и горела; языки пламени лизали перистые листья, беспомощно поникшие на её вершине. Огонь быстро распространился по остальной части разгромленных зарослей — а затем занялась сухая трава на равнине вокруг.

Пелена серо-чёрного дыма начала подниматься над нею. Она встала на ноги и попробовала продолжить бег. Но, несмотря на продолжающийся дождь, пожар распространялся быстро. Сезон был исключительно сухим, и саванна была покрыта пожелтевшей травой, высохшими кустами и упавшими деревьями, готовыми сгореть. Где-то затрубил слон. Дальняя мельком увидела стройные фигуры, убегающие сквозь тьму: наверное, жирафы.

Однако гоминиды были в безопасности. Огонь просто обогнул бы их скалистый выступ без вреда для них. Хотя они все пострадали бы от дыма и жара, из-за этого никто бы не умер. И если бы Дальняя смогла добраться до выступа, она также была бы в безопасности. Но она всё ещё была на расстоянии сотен метров от него, и стена дыма и пламени преградила ей путь. Огонь с жадностью прыгал по высокой сухой траве, и каждый лист сгорал моментально. Воздух стал дымным, заставляя её кашлять. Частицы горящей растительности кружились в воздухе — обугленные, но всё ещё рдеющие. Попадая ей на кожу, они жалили её.

Она сделала единственную вещь, которую могла. Она развернулась и побежала: побежала на запад, прочь от пожара, прочь от своей семьи.

Она не переставала бежать, пока не добежала до густого леса. Увидев перед собой сплошную зелёную стену, она колебалась лишь мгновение. Здесь скрывались другие опасности, но пожару это место было явно не по зубам. Она углубилась в чащу.

Присев поближе к корню древовидного папоротника, окружённая его влажными цепкими листьями, она смотрела на саванну. Пожар всё ещё жадно полз по высокой траве, а дым поднимался и просачивался в густой лес. Но этот участок леса явно был слишком густым и влажным, чтобы быть под угрозой. А огонь быстро пожрал собственное топливо; дождь начал тушить языки пламени.

Скоро она сможет выйти отсюда. Она присела на корточки, выжидая этот момент.

Её внимание привлекло быстрое движение вблизи её ноги. У основания текстурированного корня древовидного папоротника в её ноге с механической чёткостью движений полз скорпион. Без колебаний, но заботясь о том, чтобы избежать жала, она прихлопнула скорпиона нижней частью ладони. Осторожно зажав скорпиона двумя пальцами, она подняла его и поднесла к своему рту.

Что-то врезалось ей в спину. Она опрокинулась вперёд и упала на живот, а на её спине сидела масса — горячая, тяжёлая и мускулистая. Вокруг неё слышались визг и вопли, а кулаки барабанили её по спине и голове.

Глубоко вздохнув и собравшись с силами, она перевернулась.

По ней скакало тонкотелое существо. Оно было чуть выше, чем в половину её роста, с тощим телом, покрытым буровато-чёрной шерстью, с длинными руками, головой, похожей на обезьянью, которая высилась над узкой конической грудной клеткой, и с тонким розовым половым членом, торчащим ниже его живота. Его шерсть была мокрой от дождя, и он вонял; запах был затхлый и сильный. И все же оно — нет, всё же «он» — стоял на ней вертикально, как кто-то из её собственного вида, как не может ни одна обезьяна.

Это был питек — обезьяночеловек, человек-шимпанзе, представитель самых первых гоминид, очень дальний родственник Дальней. А среди путаницы ветвей над ней их было ещё больше, и они спускались вниз, словно тени.

Она захотела встать. Но что-то ударило её по голове, и она провалилась во тьму.

Когда она пришла в себя, она лежала на спине. Её грудь, ноги и ягодицы болели.

Повсюду вокруг неё были питеки.

Некоторые из них карабкались на деревья афцелии в поисках плодов. Другие копались в земле, добывая корни мусанги. Это были активные двуногие существа, которые работали без слов. Но, в отличие от неё, они были невысокого роста, волосатые, с дряблой, как у шимпанзе, кожей.

Кто-то кричал. Дальняя обернулась, чтобы посмотреть.

В грязи присела самка питека. Она тужилась, её лицо было искажено, а дряблые груди налились молоком. Дальняя смутно видела, как что-то небольшое и плотное появилось из задней части её тела: это была волосатая голова детёныша, покрытая слизью. Эта самка питека рожала.

Её окружили другие самки: сёстры, кузины и её мать. Лопоча и тихонько ухая, они просунули руки между ногами этой новой матери. Они осторожно возились с детёнышем, пока он плавно появлялся из родовых путей.

Новая мать столкнулась с такими проблемами, каких не выдержал бы никто из более ранних приматов, поскольку детёныш рождался в сторону, противоположную направлению её взгляда. Листик, самка времён Капо, смогла бы увидеть лицо своего детёныша, когда оно покажется наружу, и сумела бы дотянуться себе между ног, чтобы направить голову и тело своего детёныша на выход из родовых путей. Если бы эта самка питека попробовала сделать то же самое, она выгнула бы шею детёныша назад, и подвергла бы его риску повреждения спинного мозга, нервов и мускулатуры. Она не смогла бы справиться с этим в одиночку, как это сделала бы Листик — но она и не должна была так делать.

Когда освободились руки детёныша, он уцепился за шерсть своей матери и начал тянуть. Даже сейчас он уже был достаточно сильным, чтобы помочь собственному рождению.

Всё это было последствиями двуногого прямохождения. Четвероногое животное поддерживает органы в брюшной полости при помощи соединительной ткани, которая свисает с позвоночника. Таз был просто соединительным элементом, который передавал давление, оказываемое на позвоночник, вниз и наружу — к бёдрам и ногам. Но если ты захочешь ходить вертикально, то твоему тазу придётся поддерживать вес органов брюшной полости, и ещё веса растущего внутри тебя эмбриона. Таз у прямоходящих питеков быстро приспособился к этому, превратившись в чашевидное опорное образование, как у человека. Центральное отверстие для родового канала также изменилось — оно стало больше в поперечном направлении, чем в продольном, и приобрело овальную форму, чтобы соответствовать форме черепа детёныша.

Родовые пути у этой матери-питека были уже, чем голова её детёныша, в противоположность всем предшествовавшим видам приматов. Её детёныш входил в канал, повернувшись лицом к боку матери, что позволяло пройти его голове. Но затем он должен был перевернуться, чтобы положение его плеч совпало с самым большим из измерений родового канала. Иногда детёныш выходил в самом простом положении, лицом к матери, но чаще он отворачивался от неё.

В будущем, по мере того, как черепа гоминид увеличатся в размерах, чтобы вместить более крупный мозг, потребуется ещё более сложная перестройка родовых путей, поэтому ребёнку Джоан Юзеб, когда он будет появляться на свет, придётся совершать такие сложные изгибы и повороты. Но даже в эти древние времена первые двуногие матери уже нуждались в акушерках — и среди питеков появился новый вид социальных обязательств.

Наконец, детёныш появился целиком и шлёпнулся на усыпанную листьями землю, сжав маленькие кулачки. Мать опустилась на землю со вздохом облегчения. Одна из старших питеков подняла детёныша, счистила слизистые пробки с его рта и носа и подула ему в ноздри. После первого вопля маленького мохнатого комочка акушерка безапелляционно сунула детёныша в руки его матери и оставила их.

Внезапно Дальняя почувствовала сильные руки, сжавшиеся на её лодыжках. Её трясло по земле, листья и грязь зашуршали под её спиной, и она потеряла из виду мать и дитя.

Её волокли по подлеску. Каждый раз, когда её голова ударялась об камень или корень дерева, отдавался вспышкой боли. Её окружали вопящие и визжащие существа. Теперь она видела, что все они были самцами с узловатыми розовыми гениталиями, наполовину скрытыми среди шерсти, и с удивительно крупными яичками, которые они рассеянно почёсывали. Когда они ходили, их поступь была странно неуклюжей, а коленные суставы выглядели своеобразно.

Она смутно поняла, что её волокли дальше в лес. Но у неё просто не было ни сил, ни желания бороться.

Внезапно, сердито завывая, из зелёных глубин чащи выскочила другая группа питеков. Самцы, которые схватили Дальнюю, бросились на защиту от этих пришлых.

Какое-то время вокруг развернулся целый фестиваль воплей, криков и демонстраций. Питеки топорщили шерсть, что заставляло некоторых из них выглядеть вдвое больше их обычного размера. Более крупные особи продирались сквозь ветви, сдирали с деревьев листья, прыгали и хлопали ладонями по земле. Один из членов группы, схватившей Дальнюю, выставил огромный розовый эрегированный член и тряс им перед нарушителями. Другой выгнул спину и помочился перед своими соперниками. И всё в таком же духе. Это была шумная, суматошная, вонючая стычка между двумя группами существ, которые на взгляд Дальней выглядели совершенно одинаково.

Наконец особи, схватившие Дальнюю, отогнали нарушителей границ. Вздыбив шерсть, давая выход остаточной агрессии, они носились вокруг деревьев, визжа и огрызаясь друг на друга.

Потом, успокоившись, питеки начали что-то искать на земле; их длинные пальцы разгребали лесной мусор — листья и веточки. Один из них нашёл кусок чёрного камня, базальтовый булыжник. Он быстро нашёл другой камень и начал раз за разом поворачивать первый камень в руках, смешно высунув изо рта свой розовый язык.

Наконец показалось, что он был удовлетворён. Не сводя взгляда с куска базальта, он уложил его на землю, придерживая в нужном положении большим и указательным пальцами. Затем он нанёс удар камнем-молотком. От камня, в который он метил, в разные стороны полетели осколки, и многие из них были такими мелкими, что их было едва видно. Питек порылся в грязи, урча от разочарования, а потом вернулся к своему камню и снова начал вертеть его в руках. Когда он ударил по нему во второй раз, аккуратно отломился тонкий чёрный отщеп размером с его ладонь. Питек взял свой отщеп в руку, зажав между большим и указательным пальцами, и попробовал его край.

Этот каменный нож был просто отломанным осколком камня. Но его изготовление, включающее понимание материала, с которым предстояло работать, и использование одного инструмента для изготовления другого, было подвигом в познании, который лежал далеко за пределами возможностей Капо.

Питек посмотрел на Дальнюю. Он знал, что Дальняя находится в сознании, но в любом случае собирался начать разделку своей добычи.

Его рука мелькнула в воздухе. Каменный отщеп воткнулся в плечо Дальней.

Внезапная резкая боль и тёплый поток её собственной крови вывели Дальнюю из состояния пассивного шока. Она завизжала. Питек заревел в ответ и снова занёс свой отщеп. Но так же, как она раздавила скорпиона, Дальняя врезала нижней частью ладони ему в лицо. Она почувствовала приятный её слуху хруст кости, а рука покрылась кровью и соплями. Он отшатнулся, залитый кровью.

Испуганные питеки отступили, вопя в знак тревоги и хлопая своими большими ладонями по земле, словно заново оценивая силу и опасность этого большого злого животного, которое они притащили к себе в лес.

Но вот один из них оскалил зубы и начал надвигаться на неё.

Усилием воли она поднялась на ноги и побежала, глубже во мрак леса.

Она ударялась об стволы деревьев и пролезала сквозь густые сплетения ветвей; лианы и корни цеплялись за её ноги. Её длинные ноги и сильные лёгкие, предназначенные для часов бега по ровной открытой местности, были почти бесполезны в этих густых зарослях, где она не могла шагу супить, не споткнувшись обо что-нибудь.

А тем временем питеки, словно тени, двигались вокруг неё, лопоча и вопя, легко лазая по стволам и по веткам, прыгая с дерева на дерево. Это было их место обитания, но не её. Когда они решили переселиться в саванну, вид Дальней выгнал их обратно в лес — ставший, словно в отместку, не убежищем, а царством опасности и клаустрофобии, населённым этими питеками, которые, словно сказочные лесные человечки, каких они сильно напоминали, ещё долго будут населять кошмары грядущих времён.

Вскоре питеки настигли её с обеих сторон и начали сближаться друг с другом.

Внезапно она наткнулась на сумрачную полянку — где перед ней с рёвом возникло новое чудовище. Она завизжала и с размаху шлёпнулась в грязь.

Чудовище какое-то мгновение стояло над Дальней. Поодаль от него сидели какие-то приземистые существа; к ней повернулись широкие безразличные лица, а огромные челюсти продолжали жевать.

Чудовища были другими гоминидами: фактически, другим видом питеков, массивной формой. Этот большой самец с огромным вздутым животом был выше и значительно тяжелее, чем поймавшие её существа грацильного типа. Его поза, даже когда он стоял вертикально, была скорее обезьяноподобной; у него были наклонная спина, длинные руки и согнутые ноги. Его голова обладала необычным рельефом, крупными скулами, огромной, похожей на камень челюстью, в которой росли стёртые короткие зубы, и большим костным гребнем, который тянулся вдоль всего черепа.

Истощённая, больная, с сильно кровоточащим плечом, Дальняя сжалась на земле, ожидая, что эти огромные кулаки прихлопнут её. Но ударов так и не было.

Массивные существа, сидевшие на земле за большим самцом, придвинулись немного ближе друг к другу. Все они были самками с тяжёлыми грудями, лежащими на гигантских животах; уставившись на Дальнюю, они прижали к себе своих упитанных детёнышей. Но Дальняя увидела, что они всё равно сидели и продолжали есть. Одна самка взяла прочный орех — такой прочный, что Дальней пришлось бы воспользоваться камнем, чтобы расколоть его скорлупу — сунула его между зубами, и, нажав на челюсть рукой, легко расколола его. Потом она начала пережёвывать его — прямо вместе со скорлупой.

Но вот на полянку выскочили худые питеки. Увидев Толстопузого, они с шумом остановились, спотыкаясь друг об друга, словно клоуны. Они тут же устроили демонстрации, бегая туда-сюда с вздыбленной шерстью; они стучали ладонями по земле и швыряли в своего нового противника прутья и кусочки высохшего помёта.

В ответ Толстопузый зарычал. В действительности этот горилло-человек был вегетарианцем, который из-за низкого качества своей пищи был вынужден проводить значительную часть своего дня сидя и не двигаясь, пока обширный кишечник пытался обработать пищу. Но этот здоровяк со своими притупленными зубами и мускулистым телосложением, окружённый собственным гаремом, выглядел гораздо более пугающим, чем поджарые питеки. Он опустился на костяшки пальцев с таким тяжёлым ударом, который, казалось, заставил землю вздрогнуть, и его огромные кишки заколыхались. Он расхаживал взад-вперёд перед своими небольшими владениями, вздыбив шерсть и отвечая рёвом дерзким грацильным питекам.

Питекам пришлось убраться прочь, вопя от досады.

Дальняя сбилась с дороги и брела дальше, по-прежнему в глубину чащи этого, наверное, бесконечного леса. Но сейчас её никто не преследовал.

Ей не было видно само солнце; лишь рассеянный пятнами свет с зеленоватым оттенком освещал ей путь. Она понятия не имела, сколько она уже бродила по лесу и насколько далеко зашла в него. Глубокий порез в её плече покрылся корочкой, однако она потеряла много крови. Её голова болела от ударов, которыми награждали её питеки, а грудь и спина были одним большим синяком. А шок и замешательство от потери матери и небольшой группы людей, которые составляли её мир, начали подтачивать её силы.

Наступало истощение.

В конце концов, она споткнулась об корень. Она упала к подножию древовидного папоротника в мягкую, усыпанную листьями почву.

Она попробовала подняться, но её руки, казалось, были бессильны. Она встала на четвереньки, но краски мира померкли, его насыщенный зелёный цвет превратился в серый. А потом ей показалось, что земля наклонилась — глинистая земля завертелась и сильно ударила её в лицо.

Земля под её щекой была прохладная. Она закрыла глаза. Боль от ушибов и падений, казалось, исчезала, гремела вдали, словно гром грозы. Её голову наполнил шум — монотонный и громкий, но в любом случае успокаивающий. Она позволила себе погрузиться в этот звук.

После Капо произошёл великий раскол с шимпанзе. Новые виды человекообразных обезьян, появившиеся после этого события, были гоминидами — то есть, были ближе к людям, чем шимпанзе или гориллы.

В великой драме эволюции гоминид научиться ходить прямо оказалось легко. Миллионы лет лазания по деревьям в характерной для человекообразных обезьян манере способствовали этому. Теперь, когда потомки Капо приспособились к новой жизни на стыке между лесом и саванной, стать ещё более двуногими фактически означало претерпеть меньше изменений тела, чем было бы нужно для возврата к передвижению на всех четырёх конечностях.

Их ступни, которым больше не требовалось хватать ветки под самыми неожиданными углами, упростились и превратились в компактные опоры, которые потеряли значительную часть былой гибкости, а их большие пальцы больше не работали как большие пальцы рук, но их новая сводчатая ступня служила амортизатором, что позволяло им без ущерба ходить на большие расстояния. Коленный и бедренный суставы видоизменились, чтобы принимать на себя новую вертикальную нагрузку. Позвоночник прямоходящих существ удлинился и изогнулся, чтобы сдвинуть центр тяжести вперёд, поэтому он оказался над их ступнями и на средней линии вертикально поставленного тела. Возник новый, специализированный тип бедренного сустава — конструкция, которая позволяла им оторвать одну ногу от земли, не теряя равновесия в противоположность шимпанзе, поэтому они могли ходить, не раскачиваясь в стороны. Их рукам больше не приходилось совмещать манипуляцию с опорной функцией, поэтому они стали более гибким: костяшки пальцев стали более гладкими, большой палец освободился для более продвинутого и точного захвата. При равном весе они стали слабее, потому что теперь им не требовалось всё время скакать с дерева на дерево.

Двуногое прямохождение помогло новым обезьянам саванны — оно позволяло им проходить или пробегать большое расстояние между разбросанными далеко друг от друга источниками пищи и укрытиями, и давало возможность доставать плоды и ягоды, растущие выше. Со временем они приобрели более выпрямленное положение тела и стали выше, попав под воздействие тех же факторов, которые придали жирафам их облик. Фактически, двуногое прямохождение оказалось настолько важным преимуществом, что оно уже появилось в процессе эволюции в других родословных линиях обезьян — хотя все эти существа станут жертвами вымирания задолго до того, как появятся настоящие люди.

Грацильные, худощавые питеки, которые охотились на Дальнюю, напоминали прямоходящих шимпанзе. Положение их тела было более выпрямленным, чем у Капо или любой другой человекообразной обезьяны. Но их головы были похожи на обезьяньи — с выступающей вперёд мордой, маленькой мозговой коробкой и с плоскими ноздрями. Их поза, даже когда они стояли прямо, была сутулой, голова выдавалась вперёд, руки были удлинёнными, а цепкие кисти почти доходили до колен. Когда они ходили, им требовалось сделать больше шагов, чем Дальней, чтобы пройти то же самое расстояние, и они не могли передвигаться столь быстро. Но на коротких дистанциях они передвигались умело и эффективно.

Они держались края леса. Но они также учились использовать ресурсы саванны, особенно трупы крупных травоядных, добытых хищниками. Когда им представлялась такая возможность, они выбегали из тени своего леса к трупу, сжимая в руках простые инструменты-отщепы, и резали сухожилия и связки. Украденные куски ног можно было быстро утащить в безопасное место в лесу для разделки и поедания, а с помощью ударных камней можно было разламывать оставшиеся кости, чтобы добыть костный мозг.

Всё это послужило движущей силой для отбора в пользу ума. У гоминид не было зубов гиен или клювов птиц-падальщиков; если от них требовалось стать успешными падальщиками, им были нужны лучшие инструменты, чем зачаточный инструментарий Капо. Тем временем их тела стали лучше усваивать мясо. У многих типов питеков были зубы, способные разрывать сырую плоть, и более эффективная пищеварительная система, способная справиться с таким питательным кормом.

Но они всё ещё оставались падальщиками последней очереди и находились на самом дне иерархии пожирателей мяса; они должны были ждать своей очереди, пока львы, гиены и грифы возьмут от крупной добычи всё, что им полагается. И поедание падали, и даже начальные попытки охоты были не единственным фактором, оказывающим давление на обезьян саванны.

Саванна была адом, полным хищников. Лесные леопарды и медведи были достаточно опасными. Но в саванне были огромные гиены с зубами, рвущими плоть, саблезубые кошки и собаки размером с волка. Мелкие, медлительные и беззащитные гоминиды, которые выходили из леса, моргая на солнце, были лёгкой добычей для таких существ. Вскоре некоторые из хищников вроде динофелиса даже начали специализироваться на охоте на гоминид.

Это было безжалостное изматывание, непрекращающееся давление. Но у гоминид на это был ответ. Они учились понимать поведение хищников и искать надёжное укрытие. Они учились лучше сотрудничать друг с другом, потому что в численности была их безопасность, и использовали орудия труда, чтобы отгонять нападающих врагов. Даже развитие языка отчасти происходило под давлением этих факторов, когда специализированные крики тревоги, которые уходили своими корнями в леса, населённые нотарктусами, медленно преобразовывались в более гибкие слова.

Саванна придавала облик гоминидам. Но они не были охотниками — они были добычей.

У питеков были свои ограничения. Они нуждались в защите леса в качестве опорного пункта, поскольку не могли выдержать длительные периоды пребывания на открытой местности. И они были привязаны к рекам, озёрам и болотам, потому что в их телах было мало жировой ткани и из-за этого они не могли выдерживать долгое время без воды.

Но с течением времени и по мере изменения климата Африки и границ природных зон жизнь питеков по краю леса способствовала их распространению: в ландшафте, где лес произрастал фрагментами, лесных окраин было множество. Телосложение питеков доказало свою успешность и стойкость; и последовала целая череда событий видообразования, всплеск адаптивной радиации человекообезьян.

Могучий народ горилл избегал приключений на краю леса и удалился в густую зелёную чащу. Здесь они начали использовать источник пищи, конкуренция за который была невелика: листья, кора и незрелые плоды, которые не переваривал ни один из остальных видов гоминид, а также орехи и семена, слишком прочные, чтобы их могли расколоть другие животные. Чтобы приспособиться к такому образу жизни, они, как толстобрюхи и гигантопитецины, приобрели огромный кишечник, затрачивающий много энергии на обработку их малопитательного корма, и крепко сбитые черепа, способные приводить в движение их огромные челюсти с плоскими, словно плитки, зубами.

Также изменилась их социальная жизнь. В густом лесу, где всегда было в достатке листьев и коры, устойчивые группы самок собирались вместе и жили за счёт ресурсов единственного участка леса. Самцы стали одиночками, и каждый из них старался удержать свою власть над самками на своей территории. Поэтому самцы стали крупнее самок, а преимуществом грубой физической силы была имеющаяся у каждого самца возможность отогнать любого, кто захотел бы узурпировать его власть.

Вид человека-гориллы был в числе наименее интеллектуальных гоминид своего времени. Этот большой кишечник была очень энергозатратным приспособлением; чтобы сбалансировать свой бюджет, его тело в ходе адаптации должно было принести в жертву что-то в другом месте. Быть умником не так уж важно, если жить среди гарема в тусклом и постоянном сумраке лесной чащи, и потому у народа горилл большие мозги примата, очень дорогостоящие в плане снабжения кровью и энергией, постепенно усохли.

Но из-за того, что самец гориллы мог быть уверен в постоянной доступности своих самок в сексуальном плане, его яички были маленькими. По сравнению с ним худощавые питеки, люди-шимпанзе, должны были спариваться так часто, как это было возможно, и с таким количеством самок, с каким могли, поэтому им были нужны крупные висячие яички, производящие океаны спермы, и они так охотно демонстрировали их.

В рамках этих основных типов питеков, грацильных людей-шимпанзе и гориллоподобных типов мощного телосложения, существовало множество вариантов. У некоторых усилилась способность к двуногому хождению. Другие почти отказались от неё. Некоторые из худощавых приматов были умнее прочих; некоторые представители гориллоподобной ветви были глупее остальных. Среди худощавых были такие, кто использовал даже более примитивные инструменты, чем Капо, и гориллообразные, которые использовали более сложные инструменты, нежели каменные осколки грацильных питеков. Были крупные и мелкие, медлительные и бегуны, пигмеи и великаны, хрупкие всеядные существа и травоядные с высокими коронками зубов. Были существа с мордами, выступающими, как у шимпанзе, и другие, с изящными уплощёнными лицами, почти как у человека. И существовало много помесей между разными типами, огромное разнообразие подвидов и гибридов, ставших украшением карнавала возможностей гоминид.

Озадаченные палеонтологи будущего, пробуя сложить общую картину этого многообразия из фрагментарных ископаемых остатков и каменных орудий, разработают сложные генеалогические древа и номенклатуру, называя свои предполагаемые виды Kenyanthropus platyops; или Orrorin tugenenis; или Australopithecus garhi, africanus, afarensis, bahrelghazali, anamensis; или Ardipithecus ramidus; или Paranthropus robustus, boisei, aethiopicus; или Homo habilis. Но лишь немногие из названий отражают действительность. И вдобавок границы между этими категориями существ были очень размытыми. Конечно же, в реальном мире такие наименования не имели значения; были лишь индивидуумы, борющиеся за то, чтобы выжить и вырастить своё потомство, чем они всегда и занимались.

Многие представители этого разнообразного собрания окажутся навсегда потерянными во времени, их бедные кости будут навсегда поглощены жадной лесной зеленью. Никакой человек никогда не узнает, каково было жить в мире вроде этого, переполненном таким множеством различных типов людей. Это был настоящий бурлящий котёл эволюции: на основе успешного по своей сути нового плана строения тела возникло великое множество вариантов.

Но ни у одного из этого несметного числа видов не было будущего, потому что весь этот обезьяний народ цеплялся за лес. Пальцы их рук и ног оставались длинными и изогнутыми, чтобы помогать хвататься и держаться за стволы дерева, а их ноги представляли собой специфический компромисс между потребностями древолаза, ходящего на четвереньках, и двуногого существа. Ночью они даже делали гнёзда на верхушках деревьев, как их предки, жившие в лесу до них. А их мозг никогда не развивался до размеров, сильно превышающих размер мозга у Капо, а также их кузенов, предковых форм шимпанзе, потому что их малопитательный рацион не могла поддержать работу более крупного мозга.

На протяжении четырёх миллионов лет питеки были богатой, разнообразной, очень успешной и процветающей группой в семействе гоминид. Фактически, был момент, когда единственными гоминидами в мире были обезьянолюди. Но их время существенных изменений уже закончилось. Они соблазнились пристанищами и защитой, которые предоставлял лес, и это отняло у них большие возможности. Будущее принадлежало другой группе гоминид — потомкам самих же питеков — но тем, которые, в отличие от всех питеков, сделали решительный шаг прочь из леса.

Будущее принадлежало Дальней.

III

Она неохотно открыла глаза. Она видела клочок грязной земли, наклонившийся под её лицом. Подняв голову, она смогла разглядеть яркий свет, пробивающийся между тесно стоящими стволами деревьев.

Она упёрлась руками и приподняла своё тело над землёй. Листья и грязь прилипли к её грудям и раненому плечу. Она воспользовалась стволом дерева, чтобы выпрямиться, и постояла неподвижно, пока сердцебиение не пришло в норму. Затем она пошла, как могла, шатающейся походкой — через лес к свету.

Она резко вышла в свет дня. Она подняла руку, заслоняя глаза от низкого красного солнце. Земля была опалена, трава почернела, почва потрескалась и высохла. Но за небольшим подъёмом она видела блеск воды: ручей, который бежал с разрушенных эрозией холмов немного дальше.

Она не знала этого места. Она прошла прямо сквозь лесной массив, с востока на запад.

Она осторожно шагнула вперёд. Опалённая земля всё ещё была горячей — в разных местах ещё дымились пни и кустарники — а жёсткие листья травы повреждали её ступни. Вскоре нижняя часть её ног, уже грязных со времени, проведённого ею в лесу, была покрыта густой чёрной сажей.

Но она добралась до воды. Ручей был прозрачным, а течение — быстрым. Он бежал по ложу из окатанных вулканических булыжников, и кусочки почерневшей растительности плыли по его поверхности. Она погрузила в воду лицо и жадно пила. Грязь и высохшая кровь оттирались с её кожи, а застарелая вонь дыма в её носу и горле начала рассеиваться.

А затем она услышала крик. Голос. Слово. Но это не было слово, которое она знала.

Она выбралась из воды и залегла за выветренным валуном. В её мире незнакомцы были плохой новостью. Как и её кузены-питеки, её люди-кочевники были отчаянными ксенофобами.

Человек становился на колени на земле, его руки проворно обшаривали опалённую почву в поисках разных находок, которые оставил после себя пожар. Он был молодым, с гладкой кожей и густыми волосами.

Он поднял с земли почерневшую ящерицу, жёсткую и неподвижную. С помощью особого рода обработанного камня — его форма не была ей знакома — он соскоблил обугленную кожу, открывая кусочек розовой плоти, который он сразу же проглотил. Затем он нашёл змею, гадюку, опалённую до неподвижности. Хотя он пробовал прорезать её сожжённую шкуру, она была слишком жёсткой, поэтому он выбросил маленький труп.

Но вот мужчина нашёл настоящее сокровище. Это была черепаха, приготовленная в собственном панцире. Он поднял её и перевернул, бормоча про себя. Потом он взял свой ручной инструмент — это было каменный отщеп, но треугольный, обе его поверхности были обработаны, и все края были острыми — и забил его в отверстие для шеи черепахи. С некоторым усилием он взломал панцирь и вскоре уже пользовался инструментом для нарезания мяса. Вообще, черепахи были любимой добычей охотников-питеков. Они были одними из немногих животных саванны, которые были ещё мельче и медлительнее гоминид, а привычка черепах закапываться в землю не спасала их от умных животных, способных раскопать их палками, и у которых были инструменты, способные взломать панцирь, выдерживающий силу зубов львов и гиен.

Дальняя был очарована каменным топором молодого человека. Со своим прекрасно обработанным краем и оформленными гранями он намного превосходил камни-рубила и отщепы, как у питеков, которые делал её народ. Но она поняла это напрямую, на глубоком телесном уровне; её охватило внезапное желание протянуть руку, взять каменную слезу и испробовать её самой.

Всё время, что она знала его, она ассоциировала этого молодого человека с каменным инструментом, которым он так мастерски владел. Мысленно она назвала его Топор.

Внезапно Топор посмотрел прямо в глаза Дальней.

Она сжалась за своим валуном, но было слишком поздно.

Он зарычал и бросил черепаху — её панцирь стукнулся об закопчённую землю — и взял свой каменный топор.

Ей некуда было бежать. Она встала. Она думала, что его пристальный взгляд блуждал по её телу, спине и ягодицам, всё ещё влажным после ручья. Он опустил топор и ухмыльнулся ей. Потом он вернулся к своей черепахе и продолжил вырезать её из панциря.

Издали послышались крики.

Она увидела ещё больше людей — народ, похожий на её собственный, взрослых и детей, стройные выпрямленные силуэты, движущиеся, словно тени, по усыпанной золой равнине. Они обнаружили миниатюрный лес, состоящий из чего-то почерневшего и согнутого. Это оказалось стадо антилоп, собравшихся для отёла; множество этих неудачливых созданий, рожавших своего последнего телёнка, не смогло убежать от огня. Теперь люди резали это сокровище своими изумительными каменными топорами, и даже отсюда она могла ощутить восхитительный аромат приготовленного мяса. Топор бросил черепаху и побежал к своим.

Дальняя несколько мгновений разрывалась между опасением и жестоким голодом, но потом трусцой побежала за ним.

Ночь настала быстро, как всегда. Люди собрались в скальной пустоте, которая давала им какую-то защиту от ночных хищников.

Дальняя, которой некуда было идти, последовала за ними.

Она не могла провести ночь, как хотела сама — она это знала. Даже сейчас она ощущала, как следят за ней холодные жёлтые глаза — глаза, которые горели сознанием того, что она была отщепенцем в этой группе — не могла в полной мере рассчитывать на её защиту — и была такой же целью, как старые, очень молодые и увечные.

Люди не прогоняли её. Но они также не принимали её. И когда она забилась в угол просторной пещеры, прихватив обрезки мяса, которое отыскала на одной из горелых туш, они терпели её присутствие.

Она следила за мужчиной, обрабатывающим кусок камня. Мужчина был старым — ему уже было значительно больше сорока лет — и худым, а один глаз у него был почти закрыт уродливым шрамом. Два ребёнка, мальчик и девочка, сидели у его ног. Не намного младше Дальней, они наблюдали за тем, что делал Лицо-со-шрамом, и, неуклюже держа большие камни своими маленькими руками, пробовали повторять его действия. Девочка попала себе по большому пальцу и завизжала от боли. Лицо-со-шрамом молча взял камень у неё из рук, повернул его и показал, направляя её руки, как лучше держать булыжник. Но мальчик, увидев это, позавидовал и оттолкнул девочку, отчего она уронила камень. «Я! Я!»

Когда темнота стала сгущаться, многие из людей занялись нежным, бессловесным уходом друг за другом — эта привычка пришла вместе с ними из лесов, где жили их предки. Матери ухаживали за детьми, мужчины и женщины наравне друг с другом проводили бессловесную политику, укрепляя союзы и подкрепляя иерархию. Иногда ухаживания превращались в шумный секс.

Дальняя была чужаком, и она была вне всего этого. Но когда она, истощённая и разбитая, погружалась в сон, то была уверена в том, что глаза Топора разглядывают её.

Когда она проснулась, небо снаружи пещеры было уже очень светлым.

Все ушли, оставив после себя немного остатков пищи, лепёшки детских фекалий, мокрые пятна мочи.

Она быстро вскочила на ноги. Ушибы на её спине и груди, казалось, объединились в один очаг боли. Но её молодое тело уже справлялось с повреждениями, которые она получила вчера, а голова была ясной. Она поспешила наружу, на свет.

Люди шли на север, к озеру. Они выглядели как целеустремлённо шагающие стройные вертикальные тени, их очертания были размыты в дрожащем от жары воздухе. Она побежала за ними.

На берегах озера было тесно. Дальняя разглядела много видов слонов, носорогов, лошадей, жирафов, буйволов, оленей, антилоп, газелей, и даже страусов. В воде жили крокодилы и черепахи, а птицы пролетали над ней, шумно хлопая крыльями. Гигантские травоядные, собравшись вокруг воды, опустошали пейзаж. От этой грязной сцены во всех направлениях тянулись их широкие, плотно утоптанные тропы. На утрамбованных берегах озера не росло ничего, кроме нескольких выносливых видов растений, несъедобных для слонов и носорогов и способных быстро оправляться после вытаптывания.

Люди спустились к воде. Они выбрали место поближе к стаду слонов. Все знали, что хищники избегали слонов. Слоны игнорировали людей и продолжали заниматься своими разнообразными делами. Некоторые из них забрались в воду и шумно плескались и играли; группы самок загадочно урчали, а самцы трубили и сшибались своими огромными бивнями. Эти массивные животные, архитекторы ландшафта, были горами мускулов и силы, обладающими собственным величественным толстокожим изяществом.

Большинство женщин трудилось у края воды. Дальняя увидела, что одна из них нашла гнездо пресноводной черепахи; её удлинённые яйца были быстро разбиты, а их содержимое — съедено. Другие женщины собирали двустворок, которые в изобилии росли на мелководье, прикрепляясь нитями к опоре, и ещё двустворок, роющихся в песке.

Дальняя смотрела, как Топор вместе со многими мужчинами бродил по мелководью. У него было деревянное копьё, и он стоял почти неподвижно, обшаривая глазами сверкающую поверхность воды. Через несколько мгновений он нанёс удар вниз с громким всплеском — а когда поднял копьё, на него была ловко насажена рыба, и её серебристое тело извивалось. Топор торжествующе закричал, стянул рыбу с копья и бросил её на берег. Другой мужчина, немного поодаль, подползал к водяным птицам, которые гордо плыли по поверхности воды. Мужчина прыгнул, но среди насмешившего всех плеска, воплей и криков птице удалось ускользнуть.

Дальняя присоединилась к женщинам.

Она быстро нашла мечехвоста, неуклюже ползущего по илистому руслу. Его было легко поймать. Она перевернула его вверх тормашками, и он вяло шевелил своими когтистыми ногами. С помощью осколка камня она вскрыла его головной панцирь, который был размером с обеденную тарелку. Внутри, ближе к передней части, находилась масса яиц, похожих на толстые рисовые зёрна. Она сгребла их пальцами и проглотила. У них был сильный запах, напоминающий жирную рыбу. Остальное мясо мечехвоста было слишком жёстким, чтобы его стоило выковыривать. Она выбросила расколотый головной щит и отправилась искать пищу дальше.

Так люди и проводили весь день за сбором пищи — всего лишь ещё один вид животных в этой густонаселённой саванне.

Ближе к полудню спокойные и сытые гоминиды отошли от воды.

Но Топор держался сам по себе. Дальняя неотступно ходила за ним. Он оглядывался и наблюдал за нею. Она знала: он в курсе, что она ходит за ним.

Топор пришёл к пересохшему руслу ручья, где лежали окатанные булыжники. Он бродил вверх и вниз по руслу, изучая камни, пока не нашёл то, что хотел. Это был булыжник размером примерно с его кулак, гладкий и округлый. Он присел среди русла и шарил вокруг себя, пока не нашёл камень, подходящий в качестве молотка. Он принес немного сухого кустарника, который положил поверх своих скрещенных ног для защиты. Потом он начал работать, нанося удары по нуклеусу, который выбрал. Вскоре полетели осколки, громко постукивающие по окружающим камням.

Дальняя сидела на расстоянии десяти метров, поджав ноги и обхватив колени, очарованная процессом изготовления инструмента. Это не было похоже ни на что из того, что она видела раньше.

Фактически, Топор и Дальняя выросли в традициях по изготовлению орудий труда, разделённых тысячелетиями.

Когда ходоки оставили деревья и окончательно переселились в саванну, перед ними открылся новый диапазон возможностей. Они были более чем просто подвижными. Они мигрировали. Но это был не целенаправленный процесс. Для каждого индивидуума это был исключительно вопрос поддержания собственной жизни. Людям, способным эксплуатировать новые ландшафты, чаще было проще уйти куда-то в другое место, где жизнь казалась получше, чем пробовать приспосабливаться к суровым условиям.

Поколения сменяли друг друга, а люди расселялись на тысячи километров. Они даже вышли из Африки в страны, где прежде не ступала нога гоминида. Прежде, чем сжались гигантские клещи оледенений, области с благоприятными для жизни условиями раскинулись за пределами Африки — в южной Европе, на Ближнем Востоке и в южной Азии. Путешествуя в этих привычных условиях, люди искали хорошей жизни вдоль береговых линий, двигаясь на запад вокруг Средиземного моря и расселяясь вглубь территории, колонизировав в итоге Испанию, Францию, Грецию и Италию — наряду с животными, которые позже ассоциировались исключительно с Африкой, такими, как слоны, жирафы и антилопы. Двигаясь на восток, они проникли через Индию на Дальний Восток, заполонив то место, которое станет Китаем, и даже отправились на юг, добравшись до Индонезии.

Это не было завоеванием. Вид, к которому принадлежала Дальняя, распространился гораздо шире, чем любой вид человекообразных обезьян. Но другие животные, вроде слонов, распространились значительно шире. И ещё их было значительно меньше. Их численность в любой отдельно взятой области была меньше, чем численность львов, например. Несмотря на свои орудия труда, люди всё ещё оставались просто крупными животными среди ландшафта, на который они оказывали минимальное воздействие.

И великие блуждания не были целеустремлённым процессом. Одна из далёких прабабушек Дальней добралась даже до Вьетнама; теперь, во времена жизни Дальней, слепой случай и бесконечные странствия вернули её родословную ветвь в Восточную Африку — домой.

Но здесь, на древней родине, вернувшиеся мигранты столкнулись с новыми обстоятельствами.

Некоторые популяции гоминид предпочли не переселяться, несмотря на непредсказуемые колебания климата. Чтобы выжить, они вынуждены были становиться умнее. Лучшие орудия труда — а именно, ручные топоры — были ключом к их выживанию. Секретом топора была его форма в виде слезы. Уплощённая с двух сторон форма давала длинное лезвие при минимальном весе. Хотя они по-прежнему пользовались простыми, как у питеков, отщепами, если им было нужно — отщепы было легко делать, они были «дешевле» и лучше подходили для выполнения некоторых задач вроде охоты на мелкую добычу — ручные топоры использовались не только для разделки мяса, но и для рубки палок, вырезания дубин из ветвей, заточки деревянных копий, вскрытия пчелиных гнёзд, раскалывания брёвен в поисках личинок, сдирания коры, измельчения сердцевины растений и раскалывания панцирей черепах. Именно от группы этих «домоседов» и происходил Топор.

Вот, как случилось, что Дальняя, потомок странников, которые прошли по всей южной Евразии до Дальнего Востока, теперь столкнулась с разительно передовой технологией Топора и его родичей.

Топор работал терпеливо. Оглядывая пристальным взглядом окрестности, Дальняя только сейчас заметила, что высохшее русло здесь завалено ручными топорами: многие из камней, которые она посчитала всего лишь булыжниками, в действительности были обработанными. Все они обладали характерной формой слезы, и все были в большей или меньшей степени обработаны с целью получения этого тонкого края по всему краю инструмента.

Но эти топоры были странными. Некоторые из топоров были крошечными, размером с бабочек, тогда как другие были огромными. Некоторые из них были сломаны, некоторые испачканы кровью. Но когда она попробовала подобрать один из больших топоров, его край порезал ей пальцы; он был едва использован, если им вообще пользовались.

Кто-то приближался к ней. Она отскочила.

Это был Лицо-со-шрамом, мужчина, который учил детей, как обрабатывать камни. Он смотрел на Дальнюю со своего рода голодной напряжённостью. У него в руках был один из огромных топоров. Он был непрактично большой, слишком большой, чтобы использоваться для разделки мяса. По-прежнему пристально глядя на неё, он повернул его в руках и начал оббивать камнем-отбойником, отделывая край. Потом он провёл им по своей ноге и срезал полосу тонких чёрных волос, которые росли на ней. Проделывая всё это, он разглядывал лицо и тело Дальней, и его прищуренные глаза блестели.

Она совершенно не представляла себе, чего он хочет, пока не увидела эрегированный половой член, торчащий из пучка его лобковых волос.

Топор более или менее закончил лезвие, которое делал: размером как раз по руке, практичное, грубое и готовое, оно было совершенно функциональным инструментом, изготовленным за считанные минуты. Но увидев, что делал Лицо-со-шрамом, он рассердился и бросил свой топор. Поднявшись и стряхнув рассыпанные осколки, он ударил в плечо мужчины кулаком. «Прочь! Прочь!»

Лицо-со-шрамом зарычал в ответ, его эрекция прекратилась. В конце концов, Топор выхватил огромный, сделанный для вида топор у него из рук и бросил на землю. Часть острого края отломилась. Лицо-со-шрамом посмотрел на топор, на Дальнюю, бросил заключительный взгляд на Топора и ушёл.

Дальняя сидела на своём месте, прижав колени к груди, напуганная и сбитая с толку.

Топор посмотрел на неё. Затем он снова начал бродить вверх и вниз по сухому руслу, осматривая камни. Наконец он наткнулся на большой уродливый вулканический блок, который был настолько тяжёл, что ему потребовались обе руки, чтобы его поднять. Он снова сел, подобрал несколько камней-отбойников, расстелил ещё больше сухого кустарника на свои ноги.

Он начал стучать по камню, показывая всю свою силу. От камня начали отваливаться осколки и пластины. Но благодаря его навыкам и силе очень быстро проявилась похожая на слезу форма грубого ручного топора. Затем он начал использовать серию камней всё меньшего размера, чтобы сформировать две выпуклых поверхности и обработать край до состояния тонкого лезвия.

Тогда как его первая попытка легко достигла результата, поскольку он начал работать с камнем, уже имевшим приблизительные очертания готового топора, этот камень был гораздо сложнее для работы. Он не мог сделать более трудного выбора — и он выбрал его преднамеренно. И пока он занимался всем этим, он был уверен, что Дальняя наблюдает за ним.

Народ ходоков делал инструменты, более или менее похожие на эти, уже в течение двухсот тысяч лет. За такой огромный промежуток времени топоры стали чем-то большим, нежели просто инструментами, больше, чем просто практичными.

Для Топора этот подвиг в изготовлении инструмента был своего рода ухаживанием. Он демонстрировал, что подходит в качестве брачного партнёра Дальней. Изготавливая инструмент, он одновременно и недвусмысленно демонстрировал силу своего тела, точность работы, ясность ума, способность задумывать и видеть конечный результат, навык поиска сырья, координацию работы руки и глаза, пространственное ощущение и понимание окружающей среды, в которой он жил. Всё это было теми чертами, которые, как он ожидал, она захочет передать своему потомству — и именно поэтому такого рода демонстрации приобрели собственную логику, отличную от простой полезности ручных топоров.

Движимые страстями и вожделением, мужчины и мальчики делали множество топоров, снова и снова. Они часами работали над единственным топором в поисках совершенной симметрии. Они делали крошечные топоры размером с ноготь большого пальца руки, или же делали огромные неудобные для использования изделия, которые нужно было держать двумя руками, слово открытую книгу. Они, как и Топор, искали особо трудное в работе сырьё и всё равно работали с ним и вырезали топор. Иногда они даже намеренно бросали свои топоры, чтобы показать, сколько у них сил и навыка.

Игра даже стоила того, чтобы попробовать обманывать, как это сделал Лицо-со-шрамом. Это срабатывало не очень часто — женщины быстро понимали, что им нужно было видеть, что самый внушительный топор делался у них на глазах — но иногда это удавалось, и обманщик получал шанс задёшево передать свои гены потомству.

Это смешение изготовления орудий труда с сексуальным ухаживанием окажет глубокое воздействие на будущее. Поскольку ни один мужчина не мог позволить себе делать топоры не так, как делали его предки, это превратилось в рецепт закоренелого консерватизма. Эти люди будут делать одни и те же инструменты по одному и тому же плану вновь и вновь, на нескольких континентах, несмотря на несколько циклов оледенения, на протяжении миллиона лет. Даже другой вид, который появится вслед за ними, продолжит использовать ту же самую технологию. Это были непрерывность и постоянство, с которыми никогда не сравнится ни один социальный институт, ни одна религия. Лишь секс обладал достаточно сильным влиянием на человеческое мышление, чтобы достичь такого же глубокого консерватизма.

Работая над своими инструментами, Топор должен был думать в какой-то степени по-человечески. В отличие от камнедробильщика-питека, который довольствовался отщепом любых формы и размера, который получался из его булыжника, Топор должен был представлять себе вид законченного изделия. Он должен был выбирать сырьё и отбойники, чтобы они соответствовали этому видению, и должен был методично идти к своей цели. Но его мышление было разграничено, чего не было ни у одного из людей. Топор делал свои инструменты, как человек, но привлекал брачных партнёров, словно павлин или птица-шалашник.

Когда Топор закончил свою работу, он долго вертел готовый инструмент в руках, показывая ей его чёткие грани, гладко обработанный край. Изделие было великолепно, хотя и непрактично.

Дальняя, окунувшись в несколько иную культуру, совершенно не понимала, что он делал — и ещё её сбила с толку попытка Лица-со-шрамом обмануть её. Но она ощущала интерес к себе со стороны Топора, и в ответ на это в её животе разлилось тепло. И более рационально мыслящая часть её ума была уверена, что, если она спарится с Топором, если забеременеет, то станет частью этой группы, и её будущее будет в безопасности.

Но она ещё никогда не вступала в половые отношения, ни с кем. Охваченная страстью и напуганная, она сидела у края сухого русла, и её ноги по-прежнему были прижаты к груди. Она не знала, как ей ответить.

В конце концов, он бросил красивый топор среди великого множества других. Расстроившись и время от времени оглядываясь на неё через плечо, он ушёл.

Видообразование — появление нового вида — было редким событием.

Один вид не переходил в другой целиком — плавно и постепенно. Видообразование скорее полагалось на группу животных, оказавшихся в изоляции от большей популяции и под давлением необходимости выживания. Изоляция могла быть физической — например, если группа слонов оказалась отрезана наводнением — или же поведенческой, когда, например, некоторая группа гоминид, перешедшая к особому способу питания падалью, избегалась другой группой, которая так не поступала.

Изменчивость неявно присутствовала в геноме у каждого вида. Каждый вид в каждый отдельный момент времени словно находился в некоторой области, ограниченный барьерами, означающими ограничения среды обитания, допускающие его существование. Каждая жизнеспособная вариация, вступающая в игру, заполнит каждый доступный уголок этой области. Изолированная группа находилась бы в отгороженной части области. Но, возможно, небольшой участок внешнего барьера упадёт, открывая новую пустую область, по которой стали бы медленно распространяться члены этой группы. Чтобы заполнить это ставшее доступным место, была бы необходима ещё большая изменчивость — и, если в геноме не было необходимых вариаций, возможно, они могли бы появиться в результате мутации.

В итоге те, кто добрался бы до самого дальнего угла новой области, могли бы удалиться на большое расстояние (в смысле генетики) от тех, кто остался в границах прежней области. Если расстояние становится слишком большим для того, чтобы старая и новая разновидности могли скрещиваться между собой, рождается новый вид. Позже, когда изолирующие барьеры рухнут, появившийся в процессе эволюции вид мог бы взаимодействовать с родительским видом — возможно, даже вытеснять его.

Приблизительно за триста тысяч лет до этого времени, в другой части Африки, группа неописанного вида питеков, обитавшего на краю леса, оказалась отрезанной от своей исходной области распространения лавовым потоком, который изгнал их из леса раз и навсегда.

Им пришлось столкнуться со многими трудностями. Старые привычки питеков охотиться на краю леса были началом, которое ещё предстояло развивать. Но выбор пищи, предоставляемый открытой саванной, сильно отличался от того, что мог предложить лес. Лес бесперебойно снабжал плодами, а главной пищей в саванне было мясо. Мясо было питательной едой, но оно доставалось в виде упаковок, редко разбросанных по засушливому и неприветливому ландшафту, упаковок, которые мог отыскать, присвоить и использовать лишь самый умный. И им, выброшенным в саванну, лишённым защиты, которую давали деревья, было необходимо тело нового типа, способное справиться с сухостью и жарой, требовались новые типы поведения для добывания необходимых ресурсов в новой среде обитания — и для выживания в аду, полном хищников.

Всего за несколько десятков поколений предки Дальней приспособились коренным образом.

Древний план строения тела приматов был перестроен, изменившись почти до человеческих пропорций. Тело Дальней было намного массивнее, чем у предковых обезьян. Она была вдвое тяжелее взрослого представителя грацильных питеков. Это увеличение веса было адаптацией к жизни на открытой местности: тело большего размера лучше запасало воду — это важное преимущество при жизни на равнине, где источники воды отделяло друг от друга много часов ходьбы.

А её обмен веществ стал успешно создавать и сохранять подкожный жир, поскольку жир был важнейшим запасом энергии. Десяти килограммов жира было достаточно для поддержания её жизни на протяжении сорока дней без пищи — достаточно, чтобы выдержать всё, кроме самых серьёзных сезонных изменений. Жир придал дополнительный вес её телу, сделав округлыми её груди, ягодицы и бёдра — фигура приобрела значительно более человеческие очертания, в противоположность питекам, сохранившим облик, близкий к шимпанзе. Но Дальняя не была круглым шаром; вместо этого она была высокой и стройной, поэтому её тело также эффективно рассеивало ненужное тепло, а когда солнце палило сверху, воздействию прямых солнечных лучей подвергалась лишь сравнительно небольшая часть её кожи.

И ещё больше адаптаций к жаре: за исключением головы с участком волос для взаимного ухода, её кожа была почти голой. И, в отличие от Капо, в отличие от любой другой обезьяны, не принадлежащей к тому же семейству, что и её вид, она потела, потому что голая потеющая кожа был лучшим терморегулятором, чем волосы у существ, обречённых проводить свою жизнь в местах, открытых тропическому солнцу. Потение было парадоксом, поскольку это означало, что Дальняя теряла воду. Поэтому она должна была быть достаточно умной, чтобы искать источники воды для восполнения запасов организма, и, в отличие от некоторых истинных обитателей саванны, её вид всегда будет до некоторой степени привязан к руслам рек и побережьям.

Самые характерные для обезьян особенности питеков — их хватательные ступни, длинные руки и качающаяся походка — были вскоре утрачены. Ступни Дальней были больше пригодны для бега и ходьбы, чем для лазания по деревьям: большой палец её ноги теперь был похож на соседние пальцы, а не на большой палец руки. Но грудная клетка Дальней была лишь немного выше, а плечи были узковаты: даже сейчас её тело всё ещё несло следы исчезающей адаптации к жизни на деревьях — то же самое будет и у современных людей, и у Джоан Юзеб.

Тем временем её мозг вырос более чем в три раза по сравнению с мозгом питеков, чтобы лучше решать загадки сложного ландшафта и запутанности ещё более сложных обществ больших групп собирателей из саванны. Этот крупный мозг был очень энергозатратным приспособлением, но рацион Дальней был значительно богаче, чем у любого из питеков; он включал множеством богатых белком пищевых продуктов вроде мяса и орехов, добывание которых, в свою очередь, требовало большего интеллекта. Таким образом, движущей силой её ума стал добродетельный замкнутый круг развития.

Все эти изменения были резкими, но их всё равно удалось достигнуть в рамках поразительно экономичной эволюционной стратегии. Она называлась гетерохронией — это означает различное время появления тех или иных признаков. Младенцы ходоков во многом выглядели как их более обезьяноподобные предки — словно человеческие младенцы — с относительно большим черепом и маленькими лицом и челюстями. Если бы захотите стать Капо, просто отрастите себе челюсть побольше, и оставьте мозг относительно небольшим. Но мозг Дальней вырос большим, тогда как челюсти остались маленькими. Даже значительно больших размеров тела удалось достичь за счёт растяжения стадии роста: её тело обладало пропорциями, напоминающими нечто вроде эмбрионального состояния Капо, увеличенного до взрослого размера.

Но эти большие размеры тела и крупный мозг имели свою цену. Она родилась не полностью развитой, потому что это был единственный способ, позволяющий её голове протиснуться сквозь родовые пути своей матери. Она родилась недозрелой. В отличие от обезьян, и даже от питеков, младенцы ходоков не могли прокормить себя сами ещё долгое время после отнятия от груди: в дополнение к их физической незрелости способность использовать источники пищи вроде мяса животных, моллюсков и орехов с прочной скорлупой не была заложена в мозг новорождённого ребёнка от рождения, и по этой причине её нужно было приобретать в ходе обучения. И в это же время дети ходоков рождались в аду хищников, которым была саванна. Поэтому, пока дети были маленькими, им требовалось очень много заботы.

Эти дорого дающиеся и зависимые от взрослых дети затруднили ходокам различных разновидностей конкуренцию с быстро размножающимися питеками, с которыми им часто приходилось делить одни и те же места обитания. И именно поэтому ходоки стали жить дольше.

Многие самки питеков, как и человекообразные обезьяны до них, умирали не намного позже окончания их детородного возраста — в действительности же, немногим из них удавалось прожить долго с момента своих последних родов. Женщины и мужчины у ходоков продолжали жить ещё годы и даже десятилетия после того, как их репродуктивная карьера явно завершилась. Эти бабушки и дедушки начали играть критически важную роль в формировании общества у ходоков. Они помогали с разделением труда: они помогали своим дочерям заботиться о детях, они помогали собирать пищу, они были важным звеном в передаче сложной информации, которая требовалась ходокам для выживания.

Всё это требовало повышения эффективности в устройстве тела. Тела ходоков были намного лучше, чем у питеков, в плане поддержания жизнедеятельности и долговечности — за исключением их репродуктивной системы; яичники у сорокалетней женщины ходока сильно дегенерировали — как всё остальное тело в возрасте восьмидесяти лет, если бы она смогла столько прожить.

По большому счёту, поддержка со стороны бабушек подразумевала, что их дочери могли позволять себе чаще заводить детей. Именно так ходоки выиграли в конкуренции с питеками и человекообразными обезьянами. Почти все дети ходоков выживали в течение долгого времени после отнятия от груди. Огромное большинство детёнышей питеков не выживало.

Для питеков появление этой новой формы было бедствием. Ходоки и питеки были слишком близкородственными формами, чтобы легко размежеваться экологически. Между разными типами людей возникало мало прямых конфликтов: иногда питеки охотились на ходоков, или ходоки охотились на питеков, но они казались друг другу слишком умной и опасной добычей, чтобы она могла окупить неприятности в охоте на неё. Но в грядущие века ходоки — с крупным мозгом, гибкие и подвижные — медленно обрекали своих более глупых кузенов на исчезновение.

Способность изготавливать инструменты, и даже сознание, в конечном счёте, совершенно не были гарантией выживания.

Конечно, всего этого могло и не случиться. Если бы не колебания климата, не случайная изоляция предков Дальней, никакого человечества могло бы и не быть: лишь питеки, прямоходящие шимпанзе, визжащие, делающие свои примитивные инструменты и ведущие мелкие войны на протяжении ещё нескольких миллионов лет, пока леса не исчезнут совсем, а они сами не станут жертвами вымирания.

Жизнь всегда цеплялась за счастливый случай.

Дальняя провела ночь в одиночестве, в холоде, погрузившись в тяжёлый сон.

На следующий день, попробовав принять участие в делах группы, она прочла во взгляде одной из женщин, бывшей на последних сроках беременности, древний вызов приматов. Зачем Дальней быть здесь — чтобы отнимать еду, которая иначе могла бы оказаться в животе её будущего ребёнка?

Дальняя чувствовала себя более изолированной, чем когда-либо. Здесь у неё не было никаких связей ни с кем. Ни у кого здесь не было никаких причин делить с ней место и ресурсы. Это место вовсе не было таким изобильным. И теперь даже Топор, похоже, избегал её.

Когда наступил полдень, она была первой, кто вернулся в одиночестве в пещеру среди выходов песчаника. Она забралась в дальний угол, который стала мысленно считать своим собственным.

Но она заметила какие-то куски тёмно-красного камня, разбросанные глубже в задней части пещеры. Она собрала их и с любопытством осмотрела. На дневном свете их краснота была яркой, и они были мягкими. Это были куски охры, красной железной краски, или оксида железа. Кого-то заинтересовал их цвет, и он, повинуясь импульсу, принёс их сюда.

Она увидела царапины красного цвета на разбросанных базальтовых камнях в задней части пещеры: красные — такого же цвета, как охра, красные, словно кровь. Она попробовала провести охрой по камню, и была поражена, увидев ещё кровавые полосы, протянувшиеся по поверхности камня.

В течение долгих минут она играла с кусочками охры, даже не задумываясь: её умные пальцы действовали сами по себе, добавляя собственные бессмысленные закорючки к каракулям на камне.

Потом она услышала выкрики людей, когда те начали стягиваться обратно к своему временному лагерю. Она бросила кусочки охры туда же, где нашла их, и убралась в свой угол.

Но её ладони были ярко-красными: красными, словно кровь. На миг она подумала, что порезалась. Но когда она лизнула свои ладони, она ощутила солёный вкус камня, и штрихи от охры пропали.

Красные, словно кровь. В её сознании образовалась умозрительная связь — лучик света, пробившийся между отдельными частями её сознания.

Она вернулась к кусочкам охры. Теперь она попробовала потереть ими по тыльной стороне ладоней, густо заштриховав их, и по заживающему порезу на плече, который нанёс ей питек, снова сделав его ярко-красным.

И она отметила себя между ногами — сделав свою кожу красной, как кровь, как будто она кровоточила, ведь она видела, что её мать кровоточила.

Она возвратилась в свой угол и ждала, пока свет не померк. Пока люди собирались и мурлыкали друг с другом, она свернулась в клубочек и попробовала уснуть.

Кто-то приблизился к ней: тёплый и нежно дышащий. Это был Топор. Она ощущала пыльный запах осколков камня на его ногах и животе. В исчезающем свете его глаза были пятнами тени. Момент затянулся. Потом он коснулся её плеча. Его рука была тяжёлая и тёплая, но она дрожала. Он наклонился к ней и тихо обнюхал её, оценивая её запах так же, как делал Бровастый до того, как она была разлучена со своей семьёй.

Она раздвинула ноги, чтобы он мог увидеть «кровь» в затухающем свете. Она напряжённо села, наблюдая за ним.

Её жизнь полностью зависела от того, примет ли он её — она знала это. Возможно, что общее отчаяние и желание, сильное желание того, чтобы он увидел в ней женщину, заставило её придумать этот необычный обман.

В отличие от своих предков, живших в лесу, Топор был существом зрения, а не обоняния; послание от его глаз перевесило предупреждение от носа. Он наклонился вперёд. Он коснулся её плеча, горла, груди. Потом он сел около неё, и его сильные пальцы начали расчёсывать её спутанные волосы.

Она медленно расслабилась.

Дальняя осталась с Топором и его людьми на всю оставшуюся жизнь. Но пока она могла, всякий раз, когда она могла — пока росли её мудрость и сила, пока её дети не выросли и не отдали ей внуков, чтобы она, в свою очередь, защищала и воспитывала их — она бегала, бегала и бегала.

ГЛАВА 10 Переполненная земля Центральная Кения, Восточная Африка. Примерно 127 000 лет до настоящего времени

I

Камешек нашёл побег ямса. Он согнул и осмотрел его.

Ему было восемь лет, он был голый, если не считать мазков охры на бочкообразной грудной клетке и на широком лице. Он выдернул небольшую траву вокруг основания стебля ямса. Это было место для ямса, а не для травы, и лучше было сохранять его в надлежащем виде.

До этого сюда приходили люди, чтобы выкопать эти клубни. Возможно, здесь даже был и он сам. В свои восемь лет он уже обошёл все уголки владений своего народа, и он думал, что помнил это место — здесь, между этими выветренными обрывами, сложенными песчаником.

Он взял свою палку-копалку. Это был тяжёлый кол, просунутый сквозь отверстие, грубо просверленное в небольшом камне. Несмотря на вес инструмента, он легко поднял его и использовал массу камня, чтобы вонзить инструмент в твёрдую землю.

Камешек была цельным куском мускулатуры, обтягивающим жёсткий массивный скелет. Если Дальняя, его давно уже мёртвая далёкая прародительница, напоминала бегуна на длинные дистанции, то Камешек смог бы стать юниором среди толкателей ядра. Его лицо было крупное, с массивными чертами, а над ним выдавался большой костяной гребень над бровями. У него были огромный нос и большие пазухи, которые придавали его лицу странный вид — словно оно вздуто изнутри. Зубы у него были плосковершинными столбиками эмали. Его череп, который стал значительно крупнее, чем у Дальней, вмещал большой и сложный мозг — фактически, сопоставимый по размеру с мозгом современного человека — но он располагался за его лицом гораздо ближе, чем будет находиться мозг человека.

Когда он едва родился, ещё мокрый после матки, тело Камешка было гладким и округлым, вызвав в сознании его матери странный образ — камешек, окатанный ручьём. Имена для людей всё ещё были делом далёкого будущего — когда в группе, где жил Камешек, было всего лишь двенадцать человек, в именах не было совершенно никакой потребности — но, тем не менее, мать этого мальчика будет часто смотреть на блестящие камни в ручье и вспоминать своего сына, когда он был ещё младенцем у неё в руках.

Поэтому — Камешек.

В эту эпоху существовало много разновидностей людей мощного телосложения вроде народа, к которому принадлежал Камешек, распространённых повсеместно в Европе и в западной Азии. Те, кто населял Европу, однажды будут называться неандертальцами. Но так же, как и во времена Дальней, многие из этих новых разновидностей людей никогда не будут обнаружены, не говоря уже о том, чтобы быть изученными, классифицированными и привязанными к генеалогическому древу гоминид.

Всё-таки его народ был сильными людьми. Даже в восемь лет Камешек выполнял работы, существенно важные для выживания его семьи. Он пока ещё не ходил с взрослыми на охоту, но зато умел лучше всех копать ямс.

Подул лёгкий ветер, который донёс до него восхитительный запах дыма от сожжённого дерева — запах дома. Он охотно принялся за работу.

Его усилия уже взрыли землю. Он погрузил руки в сухую почву и начал откапывать толстый клубень, который выглядел так, словно мог глубоко уходить в землю, возможно, на все два метра. Он снова взялся за палку-копалку. Пыль и кусочки камня разлетались в стороны, прилипая к его вспотевшим ногам. Он знал, что делать с ямсом. Когда он откопает клубень, он отрежет съедобную мякоть, но потом закопает стебель и верхушку клубня обратно в землю, чтобы она могла вырасти снова. Его рытьё также помогло ямсу иным, менее явным образом. Он рыхлил и аэрировал почву, ещё более способствуя продолжению роста.

Его мать была бы довольна, если бы он принёс домой три или четыре толстых клубня, готовых к тому, чтобы бросить их в огонь. И ещё ямс был бы полезен иным образом, кроме еды. Его можно использовать, чтобы травить птиц и рыбу. Можно втирать его сок в голову, чтобы убить вшей, которые ползали там…

Раздался хруст.

Удивившись, Камешек отложил палку-копалку. Он наклонился вперёд, прикрывая глаза от яркого солнца, и попробовал рассмотреть, что находилось там, в дыре. Это могло быть какое-то глубоко зарывающееся насекомое. Но ему не было видно ничего, кроме фрагмента чего-то ржаво-бурого, вроде куска песчаника. Он полез вниз и, вытянув свои неуклюжие пальцы, схватил этот обломок и потянул его на поверхность. Это был купол с изломанным краем по окружности, достаточно маленький, чтобы уместиться у него на ладони. Когда он поднёс его к лицу, на него уставились две пустых глазницы.

Это был череп. Голова ребёнка.

Это не было какой-то ужасной находкой. Дети умирали всё время. Это было суровое место: слабым и невезучим доставалось мало жалости.

Но все дети, которые умерли за время собственной короткой жизни Камешка, были зарыты в землю недалеко от хижин. Как и все мёртвые, они были захоронены, чтобы падальщики не тревожили живых людей. Тогда, возможно, этот ребёнок был мёртв уже давно. Возможно, его люди похоронили его ещё до того, как родился Камешек, здесь, где теперь высились заросли ямса.

Но череп был странно тонким и лёгким. Камешек взвесил его на ладони. Его брови были тяжёлой костяной крышкой, от которой лоб наклонился назад почти горизонтально. Камешек провёл рукой по собственной голове и сравнил череп со слегка выпуклым вздутием собственного лба. Он увидел, что на небольшом черепе были отметины от зубов: тонкие раны-проколы, нанесённые зубами кошки — но сделанные уже после того, как ребёнок умер, а его тело брошено на равнине.

Камешек не мог знать, что он держал останки Негодника, брата Дальней, который жил и умер здесь. Негодник стал жертвой своего детского гипервитаминоза и умер, пока был ещё ребёнком, не оставив потомства. И вряд ли Негоднику стало бы хоть немного лучше, если бы он узнал, что однажды, когда его короткая забытая жизнь уже более миллиона лет, как закончилась, его маленькая голова будет лежать в руке его отдалённого пра-племянника.

И Негодник мало что узнал бы в этом пейзаже, в том месте, где он когда-то играл.

Геологическую инфраструктуру Великой рифтовой долины — плато, скалы, вулканические горы, большое пространство самой долины — время оставило в значительной степени неизменной. Но со времён Дальней эта местность стала скудной и сухой. Рассеянные заросли акации, комбретума и дикого лавра заместили более густые рощи и участки леса прошлого. Даже травянистые равнины несколько отличались — на значительной части их площадей доминировала горстка устойчивых к пожарам видов. Тем временем, сообщества крупных животных прошлого поредели. В этой огромной пыльной котловине не было видно ни слона, ни антилопы, ни жирафа. Казалось, будто жизнь потерпела здесь поражение. Местность была опустошена. Дальняя испугалась бы такого её оскудения.

Но жалкие останки Негодника оставили свой след в этом мире: тех капель влаги, которые уловила эта зарытая в землю чуть выпуклая крыша черепа, оказалось достаточно, чтобы помочь расти ямсу.

Без малейших признаков любопытства Камешек сжал кулак. Небольшой череп рассыпался в тонкие осколки, и он позволил им упасть обратно в яму. Он взялся за своё орудие для рытья; там ещё оставалась часть корня, которую нужно было выкопать.

И в этот момент его взгляд остановился на незнакомцах.

Он присел за обрывом, сдерживая дыхание.

Это были охотники; он сразу видел это. Они следовали по старому следу слонов. Слоны шли к воде, а где была вода, будет много животных, включая существ среднего размера вроде оленей, на которых предпочитали охотиться люди.

Их было четверо, трое мужчин и женщина, все взрослые. Когда они шли, ноги охотников двигались размеренно и мощно, а туловища были наклонены немного вперёд. Это была походка сильного существа, а не изящного или быстрого: в охотниках совершенно не было быстроты Дальней. Густые бороды покрывали тёмные мужские лица, а женщина повязала свои длинные волосы сзади кусочком кожи. В отличие от Камешка, эта группа носила одежду: всего лишь куски шкуры, не сшитые и повязанные вокруг тела при помощи полос кожи или плетёной коры. Камешек разглядел на одежде следы от укусов. Кожу обрабатывали, жуя и растягивая её зубами, и основной функцией этого большого костяного гребня над бровями Камешка было обеспечить прикрепление мускулатуры для челюстей, которые должны выполнять такую серьёзную работу.

И они несли оружие: тонкие деревянные метательные копья и короткие толстые колющие копья — большие сучья из твёрдого дерева с кусками камня, прикреплёнными к их концам каплями смолы и кожаными завязками. Это было оружие великанов, которое человек вряд ли смог бы поднять, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться им в гневе.

Это были люди мощного телосложения, как вид самого Камешка. Но Камешек разглядел отметины охрой, нанесённые на кожу их лиц и рук. Собственное украшение Камешка состояло из вертикальных линий — штрихов, тонких линий и полосок, которые все указывали на небо — а эти люди носили нечто вроде поперечных полос, неуклюже нанесённых толстыми пальцами.

Это были чужаки. Об этом можно было судить по отметинам. А чужаки означали неприятности. Это было закон, который работал так же неизменно, как восход солнца, как прибывание луны.

Камешек ждал, пока пришельцы не скроются из поля зрения за редкими зарослями акации. Потом, так тихо, как позволяло его массивное тело, он побежал домой. Клубни ямса, которые он выкопал, были брошены на земле — вместе с его палкой-копалкой.

Камешек жил в своего рода деревне с четырьмя большими хижинами, выстроившимися вокруг расчищенного места. И всё же это была не деревня, поскольку его люди жили совсем не так, как будут жить любые из современных людей.

Тяжело дыша, Камешек стоял на центральной площади. Вокруг никого не было. Вблизи двери одной из хижин тлел огонь. Утоптанная земля была усеяна костями, растительными остатками, инструментами, подстилками из листьев и травы, подносами из коры, колышками, клиньями, сломанными копьями, выброшенными обрывками кожи. Повсюду царил беспорядок.

Хижины были грубыми и уродливыми, но пригодными для использования. Они были построены из толстых стволов молодых деревьев, воткнутых примерно кругом в отверстия в земле. Промежутки между деревьями были заполнены плетением из лозы и перекрывающими друг друга листьями, связками тростника, корой. Молодые деревья были пригнуты друг к другу, а их концы просунули поверх и понизу друг друга. Этот способ плетения легко узнал бы Капо, потому что за пять миллионов лет до этого он делал свои гнёзда на верхушках деревьев почти таким же способом: каждое необходимое новшество основывалось на том, что было до этого.

Хижины были старыми. Люди жили здесь много поколений. Грязь под ногами Камешка была полна костей его предков. Здесь люди чувствовали себя в безопасности. Это был их дом, их земля.

Но Камешек знал — теперь всё могло измениться.

Он поднял голову к выцветшему небу. «У-лу-лу-лу-лу! У-лу-лу-лу-лу!…» Это был крик опасности, боли, первый крик, который узнавал любой ребёнок после вопля, означавшего «покорми меня».

Вскоре сбежались люди — из хижин, с земель в округе, где они занимались собирательством и охотились. Они в беспокойстве окружили Камешка. Их было двенадцать: трое мужчин, четыре женщины, трое старших детей — включая самого Камешка — и двое младенцев, которых испуганно схватили матери.

Он пробовал рассказать им, что видел. Он указал туда, где видел незнакомцев, и пробежал несколько шагов взад и вперёд. «Другие! Другие, другие, охотники!» Он начал сложное представление с жестикуляцией и позированием, пытаясь ходить так же, как те сильные охотники, даже пробуя изобразить мимикой, как они будут бить людям по головам своими могучими кулаками.

Его аудитория была нетерпеливой. Они отворачивались, словно стремясь вернуться к сбору пищи, еде или сну. Но один человек наблюдал за представлением Камешка более внимательно. Это был приземистый человек, сложенный ещё мощнее, чем многие из остальных, а его лицо было изуродовано из-за несчастного случая в детстве, когда он разбил себе хрящ в большом мясистом носу. Этот человек, Плосконосый, был отцом Камешка.

Язык Камешка был скудным. Это была лишь цепочка конкретных слов без грамматики и без синтаксиса. И через миллион лет после Дальней разговор по-прежнему оставался главным образом социальным навыком, который фактически использовали главным образом для болтовни. Чтобы передавать подробности или сложную информацию, нужно было повторяться, использовать бесконечное многословие — и ещё пантомиму, жест, представление. Кроме того, Камешек должен был убедить свою аудиторию. Взрослым было трудно принять то, что должен был сказать Камешек. Они не могли представить себе чужаков. Он мог бы лгать или преувеличивать: в конце концов, он был лишь немногим больше, чем ребёнок. Для них единственным способом измерить его искренность были страсть и энергия, которые он вкладывал в своё исполнение.

Так всегда и было. Чтобы заставить кого-то слушать, нужно было кричать.

Наконец, Камешек сдался и присел в грязи, тяжело дыша. Он старался.

Плосконосый опустился на колени рядом с ним. Плосконосый верил своему сыну: в его исполнение было вложено слишком много, чтобы это было неправдой. Он положил руку на голову сына.

Уверенный в своём отце, Камешек коснулся его руки. На ней он нащупал ряд длинных и прямых шрамов, направленных по линии предплечья. Эти шрамы не были отметинами ни от какого животного. Плосконосый сам нанёс их себе острым лезвием каменного ножа. Камешек знал, что, когда он подрастёт сам, он тоже будет участвовать в такой же игре, в таком же самоистязании — молча и с усмешкой: это было частью того, чем был его отец, частью его силы, и Камешек ещё раз вспомнил об этом, поглаживая эти шрамы.

Один за другим к ним присоединились остальные взрослые.

Потом, когда момент безмолвного согласия прошёл, Плосконосый встал на ноги. После этого не было сказано ни слова. Каждый знал, что следует сделать. Взрослые и старшие дети — Камешек и девочка немного младше его — стали ходить вокруг поселения, собирая оружие. В поселении не было заведено никакого особого порядка, поэтому оружие и другие инструменты лежали там, где ими пользовались в последний раз, среди куч еды, мусора и золы.

Несмотря на спешность, люди двигались вяло, словно даже сейчас они отказывались принимать правду.

Пыль, мать Камешка, собрав свой скарб, пробовала успокоить орущего ребёнка. Её распущенные, поседевшие раньше времени волосы были, как всегда, полны сухой ароматической пыли — этакая эксцентричная манерность. В свои двадцать пять она быстро старела и хромала при ходьбе — последствия старой раны, полученной на охоте, которая навсегда осталась неправильно залеченной. С тех пор Пыль должна была прикладывать вдвое больше усилий для работы, и всё это в совокупности оставило свой отпечаток в её наклонной позе и измученном заботами лице. Но её мышление было ясным и необычайно образным. Она уже думала о грядущих трудных временах. Глядя на её лицо, Камешек чувствовал свою вину в том, что возложил на её плечи ещё и эту неприятность.

Раздался тихий вздох, словно вспышка. Камешек обернулся.

В какое-то мгновение, словно во сне, он увидел летящее деревянное копьё. Оно было вырезано из хорошего куска твёрдой древесины, толще всего у кончика и суженное на другом конце — ему придали такую форму, чтобы оно могло лететь точно.

А потом время словно опять начало течь, как положено.

Копье вонзилось в спину Плосконосому. Он был опрокинут на землю, а копьё торчало прямо из его спины. Он один раз вздрогнул, и волна фекалий вытекла из его кишок, а под ним стала растекаться чёрно-красная лужа, впитываясь в грязь.

Какое-то мгновение Камешек не мог в это поверить: мысль о том, что Плосконосый погиб так внезапно, была такой же невероятной, как если бы внезапно исчезла гора или испарилось озеро. Но Камешек уже много раз видел смерть за свою молодую жизнь. И уже он мог чуять вонь дерьма и крови: запахи мяса, но не запахи человека.

Между хижинами стоял приземистый и мощный чужак. Он был обвязан кожей и держал колющее копьё. Его лицо было раскрашено охрой — поперечными полосками. Это был тот, кто метнул копьё в Плосконосого. И Камешек увидел в руке у незнакомца свою собственную брошенную палку-копалку. Они видели его в зарослях ямса. Они пошли по его следам. Камешек привёл их сюда.

Полный гнева, страха и чувства вины, он бросился вперёд.

Но он грохнулся на землю. Мать схватила его за талию. Пусть она хромала, но она всё ещё была сильнее его, и она впилась в него взглядом, бормоча: «Глупый, глупый!» Здравомыслие мгновенно вернулось к Камешку. Голый и безоружный, он был бы убит в тот же миг.

Мужчина вырвался из глубины поселения. Он был голый и нёс собственное колющее копьё. Это был дядя Камешка, и он бросился на убийцу брата. Чужак отбил первый удар, но его противник набросился на него. Они оба упали в грязь и стали бороться; каждый пытался нанести решающий удар или выпад. Вскоре они исчезли в облаке забрызганной кровью пыли. Они были двумя очень мускулистыми существами, обратившими всю свою мощь друг против друга. Это было похоже на драку двух медведей.

Но появлялось всё больше и больше охотников — они выскакивали из укрытий за обрывами и деревьями. Здесь были и мужчины, и женщины, все были вооружены копьями и топорами; они были все в грязи, худые и беспощадные. Они пришли охотиться на Камешка и его группу, словно те были стадом неосторожных антилоп.

Камешек видел отчаяние в глазах других. Эти пришлые по своим инстинктам не были кочевниками или захватчиками, они были скорее как люди из племени Камешка. Только страшная катастрофа, случившаяся с ними, могла поставить их в такое тяжёлое положение, заставить их прийти в новые и странные земли, вести эту внезапную войну. Но теперь, когда они были здесь, они будут бороться до смерти, потому что у них совсем не было выбора.

Послышался вой. Охотник, который сцепился с его дядей, теперь стоял. Одна его рука висела, окровавленная и сломанная. Но он усмехался, его рот был полон крови и выбитых зубов. Дядя Камешка лежал у него в ногах, и его грудь была разорвана.

Народ Камешка уже потерял двоих из трёх взрослых мужчин — Плосконосого и его брата. У них не было ни единого шанса оказать сопротивление.

Оставшиеся в живых бежали. Не было времени захватить что-то с собой — ни инструментов, ни пищи, ни даже детей. И охотники бросились на них, когда они бежали, используя тупые концы своих копий, чтобы валить и калечить их. Третий мужчина был убит. Охотники поймали двух женщин и девочку, которая была моложе Камешка. Женщин бросили на землю ничком, и молодые люди раздвинули им ноги, устроив толкотню за право быть первым.

Другие бежали вперёд и вперёд, пока преследователи не отстали.

Камешек оглянулся на путь, которым они шли. Охотники обшаривали поселение, землю, которая принадлежала предкам Камешка с незапамятных времён.

Камешек понял, что их осталось только пятеро из всей деревни. Две женщины, среди них его мать, сам Камешек и младшая девочка, и ещё один из младенцев — не сестра Камешка. Только пятеро.

Со строгим лицом Пыль повернулась к Камешку. Она положила руку на его плечо.

— Мужчина, — серьёзно произнесла она. — Ты.

Он в ужасе увидел, что это была правда. Он был самым старшим из оставшихся мужчин: из этих пятерых только орущий младенец в грязи у его ног был мальчиком.

Пыль подобрала лишившегося матери младенца и прижала его к себе. Затем она решительно повернулась спиной к своему поселению и потопала прочь на север; её хромающая походка оставляла неровные следы в грязи. Она ни разу не оглянулась.

Испуганный и по-прежнему в замешательстве, Камешек пошёл за ней.

II

Плейстоцен, эта эра льда, был эпохой чудовищных климатических пертурбаций. Засухи, наводнения и бури были банальным явлением: в эту эпоху «катаклизмы века» происходили каждое десятилетие. Это было время интенсивных изменений, шумное время.

Это создавало окружающую среду, которая бросала суровый вызов всем животным, которые населяли мир. Чтобы справиться с изменениями, многие из существ стали более умными — не только гоминиды, но и хищники, копытные и другие. Средний размер мозга млекопитающих удвоился за два миллиона лет, пока длился плейстоцен.

Богатая видами группа гоминид, к которой принадлежал Камешек, появилась в Африке, как и многих другие, но далеко южнее этого места. Став умнее и сильнее, чем люди племени Дальней, они расселились по большой дуге из Африки в Европу, южнее льдов, и в Азию до самой Индии. Они приспособили свои технологии, пути следования, и, за достаточный промежуток времени, даже свои тела к разительно иным условиям, с которыми они столкнулись.

И они заместили более старые формы людей. Изящные худощавые ходоки вроде Дальней всё ещё доживали свой век в восточной Азии, но в Африке они цеплялись за жизнь лишь в отдельных местах. В Европе они полностью вымерли. Что касается питеков различных типов, последний из них давно исчез, зажатый в тисках между шимпанзе и новым народом саванны. Однако ареал гоминид был узок. По-прежнему не было никаких людей на холодных северных землях, ни одного в Австралии, и ни одного в обеих Америках — вообще ни одного. Но Старый Свет был переполнен ими сильнее, чем прежде.

Тем временем земля становилась всё беднее.

Снова последовали вымирания. Но на сей раз у людей было, чем на это ответить. Под давлением климата многие из более крупных, медленно размножающихся видов животных оказывались всё сильнее и сильнее привязанными к источникам воды. Поэтому они стали более лёгкой мишенью для всё более и более умных охотников-гоминид, которые, выбирая наименее опасную для себя добычу, выборочно добывали старых, слабых — и, что было ещё важнее, самых молодых особей.

Вначале были выбиты самые крупные и наименее универсальные виды. В Африке от обширного и древнего слоновьего семейства остались только настоящие слоны. Далее в небытие отправилось много видов жираф, свиней и бегемотов.

А потом пришёл огонь.

Использование огня, которое продолжалось в течение не столь уж многих поколений до времени жизни Камешка, было одним из самых существенных событий в эволюции гоминид. Огонь давал много преимуществ: тепло, свет, защиту от хищников. Его можно было использовать, чтобы сделать прочнее древесину, и его жар мог использоваться для того, чтобы делать удобоваримыми многие пищевые продукты растительного и животного происхождения. Пока ещё не происходило организованного крупномасштабного выжигания растительности и расчистки земель; это начнётся позже. Но ежедневное использование огня уже начало оказывать постепенное, но значительное воздействие на растительность, поскольку растения, способные противостоять пожарам, получили преимущество за счёт своих менее выносливых кузенов. И тем временем, хотя настоящее сельское хозяйство ещё было делом далёкого будущего, гоминиды начали вести отбор тех видов растений, которые предпочитали использовать в собственных целях — так же, как Камешек выдирал траву из зарослей ямса.

Такие незначительные действия, повторявшиеся каждый день на протяжении сотен тысяч лет, оказывали огромное воздействие. Когда-то облик пейзажу придавало вытаптывание растений слонами: Дальняя и её вид были не у дел. Но не сейчас. Этот пейзаж был сделан людьми.

В настоящее время кажется, будто этот голый ландшафт, образованный огнестойкими деревьями и редкими травоядными животными имеет в той или иной степени естественное происхождение и был здесь всегда, всё время. Но обстоятельства складывались таким образом уже настолько долго, что ничей ум на Земле не мог помнить, что всё могло быть совсем по-другому.

Тюлень изловил паука на берегу. Он побежал по песку и, ухмыляясь, принёс его Камешку. «Паутина ловит рыбу». Камешек похлопал Тюленя по голове, воодушевляясь его заразительной энергичностью и желая обладать хотя бы частью её.

Тюлень отбежал к куртине колосняка, в которой он нашёл паука. Паутина была построена на пучке прочных радиальных нитей, поверх которых паук положил спираль непрерывной липкой сети. И вот, аккуратно-аккуратно держа палочку в своих широких пальцах, мальчик снял спираль с её неклейких нитей основы. Он двигал прутик от одной нити к другой, вращая его так, чтобы липкий материал собрался в виде болтающейся массы на конце прута. Потом он поспешил к луже на литорали, отгороженной шероховатыми эродированными камням. Он положил свою палочку на воду, позволяя липкой массе колыхаться на поверхности воды.

Крохотная рыбка подплыла, чтобы укусить соблазнительную приманку. Но с каждым укусом её челюсти всё сильнее застревали в паутине. Наконец она приклеилась к палочке и её легко было вынуть из воды. Тюлень сунул её себе в рот с триумфальным оскалом. Потом он опустил свою импровизированную удочку в клеевой мешочек мёртвого паука и снова бросил его в воду.

Тюленю, унесённому из покинутого поселения на руках Пыли одиннадцать лет назад, теперь было двенадцать лет — он был на семь лет моложе, чем сам Камешек. Его ранние годы жизни сильно отличались от детства Камешка: это были годы в постоянном движении. Но Тюленя, похоже, не беспокоил его опыт. Возможно, он привык к переселению, словно одно из крупных травоядных, которые следовали за сезонными изменениями в природе. И он увлёкся океаном. Он был слишком тяжёл, чтобы плавать — они все были такими — но всякий раз, когда Камешек видел его на мелководье вблизи берега, он напоминал ему игривое морское млекопитающее.

Но через одиннадцать лет после травмы, причинённой нападением, которое убило его отца, Камешек не имел ничего общего с изобретательной игривостью Тюленя.

В девятнадцать лет Камешек был совершенно зрелым мужчиной, а его тело было таким же приземистым и мощным, каким был его отец. Но он был изрядно потрёпан жизнью. Его тело несло на себе старые шрамы от свирепых и рискованных происшествий на охоте. Во время столкновения с дикой лошадью у него было сломано ребро, которое так никогда и не зажило, как следует, и всю оставшуюся жизнь он будет ощущать рассеянную боль каждый раз, когда будет делать вдох. И он нёс на себе отметины от ран, причинённых людьми: ему слишком часто приходилось сражаться.

Вынужденный взрослеть слишком быстро, он стал погружаться в себя. Он скрывал свои мысли за огромной массой бороды, которая, отрастая год за годом, становилась всё гуще и запутаннее, а его глаза, казалось, отступили ещё глубже под большие костяные надбровные дуги.

И, как и его отец, он нанёс на каждую свою руку длинные, рваные шрамы.

Со вздохом Камешек вернулся к удручающему осмотру собственных сетей и приманок, которые он установил в более глубокой воде. Этот галечный пляж был защищён от моря длинной косой суши, а от основания обрыва вниз по пляжу стекал ручей пресной воды. Это было Средиземное море: всё происходило на северном побережье Африки. Позади него на юге суша поднималась целым рядом обрывов. Именно здесь беглецы из народа Камешка поселились, наконец, на сухих, поросших травой дюнах выше уровня прилива, в хижине, построенной из плавника и молодых деревьев.

Насколько он знал, Тюлень, играя с пауками и их паутиной, придумал свой собственный способ рыбалки в миниатюре. Но потом, оказавшись на этом мрачном берегу, они все были вынуждены быстро учиться использовать ресурсы моря. В первое время лишь плеск стоял вокруг, когда охотники, привыкшие преследовать антилоп, гонялись по мелководьям за стремительными рыбами и дельфинами, которые легко ускользали от них. Они проголодались и отчаялись.

В конце концов, после наблюдения за пауками, и ещё за птицами и мелкими животными, которые иногда запутывались в кустарнике или тростнике с липкой листвой, или в сплетениях ползучих растений, у них возникла правильная мысль.

Они постепенно поняли, как пользоваться сетями, силками и ловушками, сделанными из коры и кусочков кожи. Их первые попытки чаще терпели неудачу, чем приносили успех. Но они медленно улучшали свои навыки в использовании волокон естественного происхождения и побегов лиан, учились изготавливать, чинить и связывать волокна. И это приносило плоды. В случае удачи можно было поймать в ловушку рыбу, осьминога или черепаху. Чем глубже зайти в воду, тем лучше был результат.

Что ж, это должно было работать. Иначе они, конечно, стали бы голодать.

По иронии судьбы земли на юге, дальше от этих прибрежных обрывов, была богаты: это была мозаика редколесий и зарослей травы, там были водоёмы с пресной и солёной водой. А там, где не было болот, на возвышенностях, было множество животных: благородные олени, лошади, носороги и множество более мелких травоядных. Иногда в поисках соли животные даже спускались на побережье.

Если бы земля была необитаема, она могла бы стать раем для людей Камешка. Но земля не была пустой, и это было большой проблемой.

На горизонте был виден остров. Сейчас его пристальный взгляд был обращён туда. Хотя на расстоянии он выглядел туманно-голубым, даже отсюда он мог разглядеть, насколько богат был остров — пышная растительность заполняла все расселины в скалах, почти до океана. И там были люди. В ясные дни он их видел: тощие, высокие люди, которые бегали по берегам и по вершинам холмов, бледные мелькающие фигурки.

Там он и его люди были бы в безопасности, думал он. На острове вроде этого, на собственном клочке земли, они смогли бы поселиться навсегда, и их не беспокоили бы чужаки. Если бы он смог добраться туда, то, возможно, он смог бы сразиться с тем тощим народом за право владеть их землёй.

Если бы он смог добраться туда. Но люди не могли плавать, как дельфины, и не могли ходить по воде, словно насекомые. Это было невозможно — раз и навсегда.

Так что они застряли здесь.

В их планах никогда не было уходить так далеко, в эти места. Никто из них вообще не планировал ничего такого. Просто они были вынуждены продолжать идти и идти, и так пролетали годы.

По своей природе вид Камешка был оседлым; этот народ мощного телосложения давно уже утратил охоту к перемене мест, характерную для времён Дальней. Выход на незнакомую местность был для них чрезвычайно сильным стрессом: Камешек ощущал большой поход как долгое и медленное разрушение привычного мира, как время безрассудства и замешательства.

Во время путешествия дети выросли — сам Камешек стал мужчиной — и их число постепенно росло, потому что к ним присоединялось всё больше беженцев от того или иного происшествия. И ещё их число росло по другой причине. Камешек стал отцом; он взял себе в пару Зелёную — задумчивую женщину, которая ушла с ними из старого поселения. Но, когда они пересекали особенно суровые и сухие земли, ребёнок умер.

И всё равно они нигде не нашли себе места для жизни. Потому что мир был полон людей.

Перед нападением в связанной родством и большой семье Камешка было двенадцать человек. Они были самодостаточными и очень оседлыми. Они не торговали и никогда не путешествовали дальше, чем можно было пройти за день.

Но они знали, что поблизости есть похожие на них группы, разбросанные по местности и остающиеся на своём месте, словно деревья.

Всего в большом клане, частью которого являлись люди Камешка, было более сорока племён, около тысячи человек. Иногда между ними происходил обмен, потому что молодые люди из одной «деревни» искали себе пару в другой. И имели место случайные конфликты, когда две стороны оспаривали права на богатые земли для собирательства или на объект охоты. Но такие инциденты обычно улаживались просто взаимной руганью, иногда борьбой без явного результата, а в чрезвычайных случаях копьём в ногу — причинением увечья, которое появилось в качестве ритуального наказания.

И каждый из этой толпы почти в тысячу человек, от самого маленького ребёнка до самой иссохшей тридцатипятилетней старухи, был отмечен характерными красными или чёрными вертикальными полосами, которые Камешек всё ещё носил на своём лице.

Дальняя была бы удивлена, увидев, что случилось с её невинной идеей с кусочками охры. То, что началось как полубессознательный обман с сексуальным подтекстом, превратилось за этот огромный отрезок времени в своего рода неукротимый праздник плодородия. Женщины и даже некоторые мужчины отмечали свои ноги характерным цветом плодовитости. Слабые умы и деятельные пальцы медленно экспериментировали с другими формами отметин, с новыми символами.

Тем не менее, в данный момент эти грубые каракули имели своё назначение. Вертикальные отметины Камешка были своего рода униформой, устанавливающей границу между его народом и другими. Не нужно было помнить лично каждого в своей группе — так должен был поступать Капо, когда пробовал возглавить своих последователей. Не нужно было знать каждого в лицо. Всё, что требовалось — это символ.

Символы объединяли группы. В ходе этого процесса символы стали тем, за что они боролись. Эти примитивные линии и отметины на теле отмечали собой рождение искусства, но они также были знаками рождения наций, рождения войны. Они сделали возможными конфликты, количества смертей в которых превысит численность тех, кто их затеял. Вот, почему умы гоминид с каждым новым поколением вкладывали всё больше ума в создание символов.

Кланы, похожие на этот, населяли все эти земли; это были кланы более или менее одинаковой численности. Все они были оседлыми, все жили там, где рождались, где жили и умерли их родители, бабушки и дедушки. Их языки были недоступны друг другу для понимания. В действительности многие из этих общин уже не были способны заключать браки с другими общинами — настолько долго они пребывали в изоляции. И они оставались на своих местах, пока не были вынуждены сниматься с насиженного места из-за какой-то природной катастрофы вроде изменения климата или наводнения — или же из-за других людей.

И именно по этой причине в первую очередь и формировались кланы: не пускать к себе беженцев.

Им приходилось ужасно трудно. Наконец, через одиннадцать лет они пришли в это место, на этот пляж, и они были вынуждены остановиться здесь, потому что сама земля закончилась.

И сейчас Камешек услышал жалобный крик со стороны пляжа. «Эй, эй! Помоги, помоги!»

Камешек встал и посмотрел в ту сторону. Он увидел две коренастых фигуры, плетущихся к хижине. Это были Рукастый и Гиена — у одного из них характерной чертой были огромные мощные руки, а у другого — привычка во время охоты смеяться, словно этот падальщик. Эти двое мужчин присоединились к группе Камешка за время их долгой одиссеи. Но теперь они были в беде. Гиена повис всем весом на мощных плечах своего компаньона, и даже отсюда Камешек могла услышать хрип задыхающегося Гиены.

Из хижины вышла Пыль. Мать Камешка, чей возраст уже приближался к сорока, иссохла и согнулась от тех усилий, которые пришлось выдержать её телу за время долгого путешествия, а её волосы были седыми и тонкими. Но она всё ещё продолжала упорно цепляться за жизнь. Она заковыляла по пляжу к Гиене и Рукастому и закричала. «Ударили, ударили!»

Гиена сполз на пляж, и тогда Камешек смог различить каменное лезвие, торчащее его спины. Рукастый силился снова поставить его на ноги.

Мрачно бормоча, Камешек побежал по пляжу следом за матерью.

Когда они приволокли Гиену в хижину, свет в небе начал тускнеть.

Готовясь к своим ночным делам, люди двигались возле хижины. И мужчины, и женщины обладали схожей огромной рельефной мускулатурой плеч, которая горбами выдавалась под их кожаными накидками. Даже кисти их рук были огромными, с широкими лопатообразными кончиками пальцев. Их кости были толстостенными и могли выдержать большие нагрузки, а суставы были тяжёлыми и окостеневшими. Это были массивные люди, крепкие, словно вырезанные из самой Земли.

Они должны были быть сильными. В суровой среде обитания они должны были прикладывать массу усилий на протяжении всей своей жизни, компенсируя нехватку ума грубой силой и бесконечным трудом. Мало кто доживал до конца жизни без боли старых ран и без таких проблем, как дегенеративные болезни костей. И вряд ли кто-то жил дольше сорока лет.

Рана Гиены не была каким-то особым случаем. Даже тот факт, что ему явно нанёс удар в спину гоминид из конкурирующей группы, жившей за обрывами, не вызывал особого интереса. Жизнь была трудной. Ранения были обыденным событием.

Внутри низкой, не отличающейся правильностью построения, убогой хижины не было никакого света, кроме огня и толики дневного света, проходящего сквозь щели в плетёных стенах. Порядка было мало. В задней части хижины были сложены кости и ракушки, выброшенные после еды. Инструменты, какие-то из них сломанные или готовые лишь наполовину, лежали там, где их оставили, как и остатки пищи, кожи, дерева, камня, необработанных шкур. На полу можно было различить остатки основных видов пищи, которые употребляла группа: бананы, финики, коренья и клубни, много ямса. Взрослые опорожнялись от фекалий и мочи снаружи, чтобы не привлекать мух, но младшим детям ещё предстояло научиться этой хитрости, поэтому пол был покрыт полузасыпанными фекалиями младенцев.

Здесь даже не было установленных мест для костров. По всему полу хижины и снаружи в почерневших кругах, которые нагребли ногами из гальки и песка, виднелись следы от старых костров. Когда менялся ветер или разрушалась часть хижины, они просто перемещали тлеющие угольки со вчерашнего кострища на новое место, и всё начиналось сначала.

Современный человек посчитал бы хижину тёмной, низкой, вызывающей клаустрофобию, загромождённой, содержащейся в беспорядке и наполненной невыносимым зловонием — зловонием, пропитавшим её за годы жизни в ней. Но для Камешка это был единственный известный порядок вещей, и всё всегда было именно так.

Сегодня вечером поддерживались два костра. Рукастый держался вблизи жаркого костра, который тлел весь день. Он бродил вокруг поселения, собирая куски сухой древесины, и тщательно уложил в пирамиду дерево и щепки, чтобы разжечь более сильный, более жаркий костёр. Он срезал мясо с головы и ног детёныша носорога, и теперь хотел использовать свой костёр, чтобы заставить кости треснуть, и тогда можно было бы добраться до густого костного мозга внутри.

Ближе к задней части хижины Пыль и женщина Зелёная занимались у второго костра вместе с Тюленем, Плаксой и ещё несколькими детьми. У них при себе было несколько камней, которые они быстро кололи, чтобы изготовить ножи и свёрла, и с помощью этих инструментов они обрабатывали пищу, которую смогли собрать за день в радиусе нескольких сотен метров от хижины. Среди неё были моллюски, и даже одна крыса.

Когда они закончили работу, заклубился дым, просачиваясь сквозь плетёную крышу хижины. Всё это происходило на фоне похрюкивания, урчания, отрыжек и пуканья. Едва ли кто-то произнёс хоть слово.

Плакса была ещё одной из оставшихся в живых: она была девочкой моложе Камешка, которая спаслась во время захвата их старого поселения. Она с трудом переживала случившееся. Она всегда была болезненной и легко начинала плакать. Сейчас ей было семнадцать, она была полностью развита как женщина, и Камешек, а также Рукастый и Гиена, уже не раз вступал с ней в связь. Но ей ещё предстояло забеременеть, а её тело, тощее и относительно лёгкого сложения, не принесло Камешку никакого удовольствия.

Среди этих людей существовало специфическое распределение хозяйственных обязанностей. Мужчины и женщины по большей части собирали пищу раздельно и ели по отдельности.

Те, кто собирал растительную пищу, дары моря и мелкую дичь ближе к дому — главным образом, но не исключительно женщины — сидели и готовили её над своим жарким костром, используя инструменты, быстро сделанные из оказавшегося под рукой материала, чтобы помочь себе при еде. Те, кто уходил на охоту дальше — главным образом мужчины, но не всегда только они — поедали значительную часть добытого мяса прямо на месте. Они приносили его домой, чтобы поделиться с другими, только если у них оставались излишки. Удовольствие поедать костный мозг всегда доставалось охотникам после того, как кости вскрывались с помощью сильного жара их собственного костра.

В течение большей части времени группа фактически снабжалась пищей за счёт женского собирательства, и пища распределялась так же, как во время охоты у мужчин. Но охота, как всегда бывало, была чем-то большим, чем добывание пищи. В действиях охотников-мужчин по-прежнему сохранялся элемент демонстрации, как у павлина. В этом смысле эти люди не слишком продвинулись вперёд со времён Дальней.

Однако в другом они отличались. Каменные инструменты, с помощью которых женщины обычно готовили свою пищу, были массивными, но их поверхности и грани выглядели грубо обработанными по сравнению с изящными ручными топорами, которые умел изготавливать Топор более миллиона лет назад. Но в действительности при всей своей красоте для решения большинства задач ручной топор был не полезнее, чем простой отщеп с грубо обработанным краем. В более суровые времена мужчины и женщины должны были учиться делать свои инструменты как можно более умело, чтобы решать текущие задачи. Под этим давлением древняя власть шаблона ручного топора начала ослабевать. Это было размораживание мышления. Хотя в некоторых уголках планеты изготовители ручных топоров по-прежнему сватались при помощи своих каменных символов, но, когда мёртвая рука полового отбора была сброшена, последовала вспышка изобретательности и разнообразия.

Постепенно был открыт новый способ изготовления инструментов. Каменный нуклеус подготавливался таким образом, что единственным ударом можно было отделить длинный отщеп желаемой формы, который затем можно было ретушировать и доработать. Отщепы получались с самыми тонкими гранями, какие только возможны — иногда их толщина измерялась считанными молекулами — всё время, пока шла работа с камнем. И при достаточном навыке таким способом можно было изготавливать очень разнообразные инструменты: и топоры, и ещё наконечники копий, резаки, скребки, проколки. Это был гораздо более эффективный способ изготовления инструментов, даже если они выглядели более грубыми.

Но этот новый метод задействовал значительно больше познавательных шагов, чем старый. Нужно было обладать способностями к поиску правильного сырья — подходил не каждый тип камня — и нужно было обладать способностью разглядеть в камне не только топор, но и лезвия, которые в итоге будут отделяться от нуклеуса.

Когда трапеза закончилась, люди перешли к другим делам. Женщина Зелёная подготовила кусочек кожи антилопы, закусила его и протянула через свои зубы. Она была мастером по обработке кожи животных, а её стёртые и щербатые зубы показывали, что их использовали уже долгие годы. Маленькие дети уже становились сонными. Они собрались в круг и начали ухаживать друг за другом, протягивая маленькие пальчики сквозь спутанные волосы на головах друг у друга. Рукастый пытался заботиться о Гиене. Он осмотрел рану под его припаркой, понюхал и уложил припарку обратно на место.

Пыль, вымотанная, как часто бывало в эти дни, уже легла вблизи своего костра. Но она бодрствовала, и её глаза блестели. Камешек всё понял. Она тосковала без Плосконосого, без своего «мужа».

Люди заплатили определённую цену за всё более и более крупный мозг своих детей. Камешек родился крайне беспомощным, и его мозгу ещё предстояло развиваться длительное время; ему предстоял длительный период роста и учёбы, прежде чем он смог бы выживать самостоятельно. Поддержки бабушек уже было недостаточно. Должен был эволюционировать новый способ жизни.

Родители должны были держаться вместе ради их детей: это не было единобрачие, но было близко к нему. Отцы узнали, что было важно оставаться рядом, если они хотели, чтобы их генетическое наследство передалось следующим поколениям. Но женская овуляция была скрытой, и они были сексуально восприимчивыми почти непрерывно. Это была приманка: если мужчина собирался вносить свой вклад в выращивание ребёнка, ему необходимо было быть уверенным, что ребёнок действительно был его собственным — и если он не знал, когда его партнёрша была способна к зачатию, единственным способом, позволяющим обрести в этом уверенность, было оставаться рядом.

Однако это не основывалось исключительно на принуждении. Пары предпочитали секс в приватной обстановке — или настолько часто, насколько было возможно в таком тесном и маленьком сообществе. Секс стал социальным цементом, который удерживал пары вместе. Неустанный плейстоценовый отбор придавал очертания всему тому, что является составными частями человеческой природы. Даже любовь была побочным продуктом эволюции. Любовь и боль от потери.

Но очертания ещё не оформились окончательно. Отрывочный разговор в этой грубой хижине был лишь немногим больше, чем болтовня. Изготовление орудий труда, собирательство и другие действия по-прежнему были отделены от сознания в разграниченном, хотя и обширном уме. И они всё ещё занимались обыскиванием, словно обезьяны.

Они не были людьми.

Камешек ощущал себя раздражительным, неспокойным и замкнутым. Он грубо выхватил кусок брюшины носорога у Тюленя, который громко возражал: «Моё, моё!» Потом он пошёл и сел в одиночестве в дверном проеме, глядя на море.

Неподалёку он видел поросшую кустарником землю, где люди выдирали сорняки около гороха, бобов и ямса. Но ещё дальше, если смотреть на север и запад, в небе пылал закат, и его лилово-розовый свет окрашивал голую кожу на его лице. Это был великолепный закат ледникового периода. Ледники, раскинувшиеся по северным континентам, подняли в воздух огромное количество пыли; свет солнца преломлялся, проходя сквозь большие облака истёртого камня, поднятого в воздух.

Камешек чувствовал себя застрявшим в жизни, словно одна из маленьких рыбок у Тюленя, прилипшая к его каплям паутины.

Едва сознавая, что делал, он ощупал землю в поисках осколка камня. Найдя один достаточно острый, он поднял его к правой руке — он должен был найти место, которое ещё не было украшено шрамом — и прижал камень к своей плоти, смакуя восхитительную боль от укола.

Ему хотелось, чтобы здесь был его отец, чтобы они могли резать себя вместе. Но остались камень и боль, почти успокаивающая, пока он резал свой эпидермис. Он вёл каменным лезвием вниз по руке, чувствуя тепло своей собственной крови. Он дрожал от боли, но смаковал её холодную определённость, зная, что мог остановиться в любой момент, и всё же зная, что не станет этого делать.

Одинокий, в состоянии депрессии, с ограниченной жизнью, Камешек ушёл в себя, и поведение, которое некогда позволяло молодым мужчинам померяться силой разумно безопасным способом, отделилось от своей цели и стало разрушительным. Вид, к которому принадлежал Камешек, не был человеческим. И всё же они знали любовь, потерю — и ещё привязанность.

В темноте у него за спиной за ним наблюдала мать, и её глаза под костяными выступами были мрачными.

Камешек пробудился в серые предутренние часы — но не от света или холода.

Язык лизал его голую ступню. Это почти успокаивало, и это чувство проникло сквозь его тяжёлые сны. После этого он пробудился достаточно, чтобы задаться вопросом о том, кто его облизывает. Его глаза широко раскрылись.

Косматый мускулистый волк стоял перед ним на четырёх лапах, выделяясь силуэтом на фоне рассветного неба.

Он взвизгнул и поджал ногу. Испуганный волк заскулил. Затем он отбежал на несколько шагов, развернулся и зарычал.

Но около волка стояла женщина.

Она была, по меньшей мере, на ладонь выше, чем он. У неё было стройное тело и узкие плечи, а длинные изящные ноги были, словно у аиста. Она имела узкие бёдра и плечи, маленькие высокие груди и длинную шею. Её тело было напряжённым и мускулистым: ему были видны крепкие бугры на её руках и ногах. Она выглядела почти как ребёнок, большой и вытянутый ребёнок, особенности её тела были несформированными. Но она вовсе не была ребёнком — он мог судить об этом по её грудям, по пучкам волос под её руками, и по тонким морщинкам, которые собрались вокруг её глаз и рта.

Тощий народ на острове выглядел точно так же, как она, во всяком случае, ниже шеи. Но выше шеи Камешек никогда не видел ничего похожего на неё.

Её подбородок торчал, вытянутый в нечто вроде острия. Её зубы были бледного цвета и правильной формы — и не стёртые, словно у ребёнка, как будто она никогда не пользовалась ими, чтобы обрабатывать кожу животных. Её лицо выглядела уплощённым, нос был маленький и словно сплющенный. Её волосы были курчавыми и чёрными, но коротко обрезанными. И надбровные дуги над её глазами — в общем, никаких надбровных дуг не было. Её лоб поднимался ровно и прямо, а затем её череп закруглялся назад, образуя крупную выпуклую форму вроде булыжника, что весьма отличалось от формы его собственного черепа, напоминающей черепаший панцирь.

Она была человеком — полностью современным человеком с точки зрения анатомии. Она могла бы выйти через временной тоннель из разноголосой толпы, в которой была Джоан Юзеб в аэропорту Дарвина. Она не могла шокировать Камешка ещё больше, чем уже шокировала.

У неё поблёскивали глаза, когда она перевела взгляд с Камешка на других людей — Рукастого, Плаксу и других — которые вышли посмотреть, что же происходит. Она сказала что-то непонятное и нацелила гарпун остриём на Камешка.

Камешек смотрел на него, словно зачарованный.

В древке гарпуна на конце была сделана выемка, и в выемке, прикреплённое с помощью смолы и нити из сухожилий, находилось резное остриё. Это был тонкий цилиндр, не больше толщины пальца, расширенный в центре. На одной стороне в поверхность были врезаны тонкие зубцы, указывающие в направлении, противоположном тому, в котором будут метать гарпун. Его поверхность была обделана не грубо, как у его собственных орудий; она выглядела гладкой, как кожа.

Её гарпун был не единственным предметом, который он теперь рассмотрел. Она носила обрезок какой-то обработанной шкуры, обёрнутый вокруг её талии. Вещь вроде сети, сплетённая, возможно, из вьющихся стеблей, была переброшена через её шею. Внутри неё было насыпано много обработанных камней. Они напоминали кремень. Кремень был прекрасным камнем, лёгким в обработке, и он несколько раз встречал такой камень за время своего похода из Африки. Но где-либо неподалёку от этого пляжа нельзя было найти никакого кремня. Так как же он попал сюда? Его замешательство лишь усилилось.

Но его внимание снова привлекло остриё гарпуна. Оно было сделано из кости.

Люди Камушка использовали куски сломанной кости как скребки или как молотки, чтобы окончательно отделать тонкие грани своих каменных инструментов, но они не пробовали придавать ей форму. Кость была трудным для работы материалом, требовавшим осторожности в обращении, который мог раскалываться не так, как этого ожидаешь. Он никогда не видел ничего подобного этой правильности, этой законченности, этой изобретательности.

В дальнейшем он всегда будет связывать её с этим изумительным изделием. Он мысленно звал её Гарпунщицей. Не задумываясь, движимый неудержимым любопытством, он потянулся своими длинными толстыми пальцами, желая дотронуться до кончика гарпуна.

«Йя!» Женщина отступила, сжав гарпун. У её бока волк оскалил зубы и зарычал на него.

Напряжённость резко возросла. Рукастый поднял с берега тяжёлые булыжники.

Камешек поднял руки. «Нет, нет, нет…» Он должен был изрядно поработать, жестикулируя и бормоча, чтобы убедить Рукастого не швырять камни. Он даже не был уверен, почему делал это. Он должен был присоединиться к Рукастому, чтобы прогнать её. Чужаки приносили только неприятности. Но собака и женщина не причинили ему вреда.

И она таращилась ему в промежность.

Он поглядел вниз. У него была внушительная эрекция. Внезапно он осознал пульс, бившийся у него в горле, жар на лице, влажность ладоней. Секс с Зелёной или Плаксой был банальностью, и обычно он приносил удовольствие. Но с этой женщиной-дитём, с её уплощённым уродливым лицом и её телом, похожим на гарпун? Если бы он лёг на неё, он, наверное, раздавил бы её.

Но он не ощущал такого со своего первого раза, когда Зелёная пришла, чтобы раскрыться перед ним в ночи.

Волк рычал. Женщина, Гарпунщица, чесала взъерошенную шерсть существа. «Йя, йя!» — мягко сказала она. Она всё ещё смотрела на Камешка, показывая зубы. Она усмехалась ему.

Внезапно он почувствовал себя виноватым, словно был мальчиком, который не смог управлять своим телом. Он повернулся и забежал в море. Когда вода оказалась достаточно глубокой, чтобы покрыть его, он нырнул вперёд лицом. Там, плотно сжав рот, он схватил эрегированный член и стал дёргать его. Он быстро извергся, и ниточка белого вещества, извиваясь, поплыла в воде.

Он оттолкнулся ногами и встал, жадно хватая ртом воздух. Его сердце всё ещё стучало, но, по крайней мере, напряжённость спала. Он выбрался из воды. Надрезы, которые он сделал на своей руке предыдущей ночью, ещё не зажили, и красная кровь, растворённая в солёной воде, капала с его пальцев.

Женщина ушла. Но он видел цепочку следов — узкие ступни, тонкие пятки — которая вела назад по тропе, которой она, должно быть, пришла сюда, вела с мыса. Когтистые отпечатки следов собаки следовали за ними.

Рукастый и Плакса шли к нему. Плакса смотрела на Камешка рассеянным взглядом. Рукастый говорил: «Чужак, чужак, волк, чужак!» Он сердито бросил свои булыжники с грохотом. Он не мог понять, почему Камешек отреагировал именно так, почему он не прогнал как можно быстрее, или не убил этого чужака.

Внезапно Камешек в полной мере ощутил неудовлетворённость своей жизнью. Он уловил «йя, йя!». И он отвернулся от остальных и пошёл по следам, которые оставляла стройная женщина.

Плакса бежала за ним. «Нет, нет, беда! Хижина, еда, хижина». Она даже схватила его за руку, притянула её к своему животу и попробовала сунуть её к себе в промежность. Но он ударил её в грудь ладонью, и она упала на землю, где растянулась, жалобно глядя ему вслед.

III

Он шёл по следам на пляже. Отпечатки его широких ступней перекрывали следы Гарпунщицы, стирая их.

Берег был усеян мидиями, морскими желудями и морским мусором: бурыми водорослями, выброшенными на берег медузами и сотнями раковинок каракатиц. Вскоре он вспотел, задыхаясь, а его бёдра и колени зудели от боли — это были предвестники болей в суставах, которые будут его наказанием, когда он станет старше.

Когда он успокоился, начали брать верх его нормальные инстинкты. Он вспомнил, что был голым и одиноким.

Он бродил по пляжу, пока не нашёл большой камень с острым краем, который удобно ложился в руку. Потом, продолжив путь, он держался ближе к краю воды. Даже при том, что песок здесь был мягкой и сырой грязью, которая липла к его ступням, по крайней мере, была лишь одна сторона, с которой к нему можно было бы приблизиться.

Эти аккуратные следы, дополняемые следами волка рядом, по-прежнему тянулись по мягкому песку. Наконец, следы повернули вверх по пляжу. И там, в тени зарослей пальм он увидел хижину.

Он стоял и смотрел, и мгновения тянулись очень долго. Вокруг никого не было. Он осторожно приблизился.

Построенная выше отметок самого высокого прилива, хижина была построена с использованием молодых деревьев, которые были воткнуты в землю. Молодые деревья сплели вместе вершинами — нет, он увидел, что они были связаны, а не переплетены, связаны тонкими отрезками сухожилий. На эту основу были уложены и привязаны на своих местах пальмовые листья и ветки. Инструменты и куски мусора, которые с этого расстояния нельзя было разглядеть, лежали вблизи округлого входа в хижину.

Хижина не представляла из себя ничего особенного. Она была немного больше, чем его собственная — возможно, достаточно большая, чтобы вместить двадцать человек или больше — но это, кажется, было единственным отличием.

Мусор на утоптанной земле вокруг входа в хижину мягко хрустел под его ногами. Он ступил внутрь хижины, широко раскрыв глаза. Стоял сильный запах золы.

Здесь не было темно, всё было залито тёплым коричневым светом. Он увидел, что в одной стене было проделано отверстие, и оно было затянуто куском вычищенной до полупрозрачности шкуры, достаточным, чтобы закрыть путь ветру, но не свету. Он быстро оглядел кусок шкуры, ища отметины и царапины от зубов, но не увидел ни одного. Как же можно было выделать шкуру, не используя зубы?

Он осмотрелся. На полу лежали экскременты: фекалии детей, которые напоминали следы пребывания волков или гиен. Было множество остатков еды, главным образом раковин моллюсков и рыбьих костей. Но он также заметил кости животных, некоторые с остатками мяса, ещё висящего на них. Над ними сильно поработали — кости были разрезаны и обгрызены. Они принадлежали главным образом небольшим животным — возможно, свиньям или мелким оленям, но даже это вызывало смутную зависть. Насколько ему было известно, свирепый народ внутренних районов материка берёг дары лесов и саванны для себя.

Он сел, скрестив ноги, и оглядывался вокруг; его глаза постепенно привыкли к мраку.

Он обнаружил след от костра — всего лишь круглое чёрное пятно на земле. Пепел был горячий, местами ещё тлел. Он осторожно ткнул в его край пальцем. Палец погрузился в слои золы. Он увидел, что в земле была вырыта яма, вроде ям, куда опускают умершего человека. Но эта яма была выкопана для того, чтобы держать в ней огонь. Слой золы был толстым, и он видел, что эти толстые наслоения оставили после себя долгие, долгие дни и ночи горения. А на той стороне ямы, которая была ближе к входу, где дул самый сильный ветер, была сделана невысокая насыпь из булыжников.

Это был очаг, один из первых настоящих очагов, которые будут сложены где-либо в мире. Камешек никогда не видел ничего подобного.

Оглядывая землю, он увидел, что на ней лежали листы, сделанные из чего-то бурого. Он осторожно дотронулся до одного из листов. Оказалось, это была кора. Но кора была аккуратно снята с дерева и каким-то образом обрезана, соединена и обработана так, чтобы получилось это мягкое покрывало. Подняв покрывало из коры, он увидел яму в земле. В яму клали еду: там кучей лежал ямс.

Он нашёл кучу инструментов. Толстый слой осколков указывал на то, что это было место, где обычно изготавливали каменные инструменты. Он лениво порылся среди инструментов. Некоторые были сделаны лишь наполовину. Но они были потрясающе разнообразными — он видел копья, рубила, проколки, ударные камни, ножи, скребки, свёрла — и другие изделия, которые он даже не узнавал.

Потом он увидел то, что напоминало обычный топор — каменный колун, прикреплённый к деревянному топорищу. Но колун был так крепко привязан куском лианы, что он не смог его оторвать. Он видел, что лианы душили другие растения. Казалось, словно кто-то сунул эти колун и топорище в петли живой лианы, а потом ждал, пока растение не обвило собой эти предметы, привязав их друг к другу крепче, чем это смогли бы сделать чьи-либо пальцы.

Здесь также лежала плетёная штуковина вроде той, которую он видел висящей у Гарпунщицы на берегу. Это был мешок с каменными и костяными инструментами внутри. Он взял мешок на пробу и повесил его на плечо, как он видел у Гарпунщицы. Вид Камешка не делал мешки. Они носили только то, что могли удержать в руках или перебросить через плечо. Он поковырял сетку из волокна и подумал, что это могли быть ползучие растения или лианы. Но волокна были туго свиты в крепкую верёвку, которая была тоньше любой лианы.

Озадаченный, он опустил мешок.

Эта хижина напоминала его собственную, и всё же это была не она. Прежде всего, было странно, что всё было разделено. Дома можно было есть, где хочешь, делать инструменты, где нравится. Пространство не было разделено. Здесь же, похоже, было одно место для еды, другое для сна, третье — чтобы разжигать огонь, четвёртое — чтобы работать с инструментами. Это его беспокоило. И…

— Ко, ко, ко!

В отверстие входа шагнул мужчина. Выделяясь силуэтом на фоне дневного света, он был высоким и худым, как Гарпунщица, и у него была такая же выпуклая куполообразная голова. На его слабом лице проявился страх, но он поднял копьё.

Волна адреналина захлестнула организм Камешка. Он быстро вскочил на ноги, оценивая противника.

Мужчина, одетый в связанные куски кожи, был тонким, как хлыст, с тонкими упругими мускулами. Вряд ли он смог бы противостоять грубой силе Камешка. А это оружие было всего лишь копьём из обструганной и закалённой древесины, лёгкое, предназначенное для метания: это было не колющее копьё, какое потребовалось бы для драки в этом тесном месте. Камешек легко смог бы схватить его за худую шею.

Но мужчина, хоть и испуганный, выглядел решительно. «Ко, ко, ко!» — снова завопил он. И он шагнул вперёд. Камешек зарычал, напрягшись, готовый принять удар.

«Йя, йя». Появилась Гарпунщица. Она схватила мужчину за руку. Он попробовал вырвать её. Они начали спорить. Это был разговор, какой мог бы произойти в хижине у Камешка: череда слов — он не смог понять ни одного из них — без структуры или синтаксиса, и лишь повторение, усиление голоса и жестикуляция для выделения важного момента. Это продолжалось долгое время, как всегда бывало при таких разговорах. Но, наконец, мужчина отступил. Он впился взглядом в Камешка, плюнул на пол хижины и вышел.

Гарпунщица осторожно забралась в хижину. Глядя на Камешка, она села на утоптанную землю. Её глаза сияли во мраке.

Камешек медленно сел перед нею.

Потом Гарпунщица сунула свою тонкую руку под покрывало из коры и вытащила горстку плодов баобаба. Она протянула её Камешку. Он нерешительно взял их. Несколько мгновений, показавшихся такими долгими, они сидели в тишине — представители двух подвидов человека, не имевших ничего общего ни в словах, ни в жестах.

Но, по крайней мере, они не пробовали убить друг друга.

После этого дня Камешек ощущал всё меньше и меньше комфорта в своём доме, со своими людьми.

Похоже, что долговязый народ принял его. Высокий человек, который обнаружил его в хижине, Ко-Ко — потому что Камешек всегда будет думать о его криках «Ко-ко!», «Уходи!» — никогда не доверял ему полностью, это было ясно. Но Гарпунщица, видимо, приняла его. Они вместе делали инструменты; она показывала ему тонкие навыки своих изящных пальцев, а он — свою огромную силу. Они глядели через море на богатый остров, который по-прежнему не давал покоя Камешку.

И они пробовали расширить словарь друг друга. Это было нелегко. Было много слов, например, обозначения направлений, такие, как «запад», в которых предки Камешка никогда не испытывали нужды.

Он даже ходил охотиться вместе с ней.

Эти новоприбывшие главным образом питались падалью или охотились из засады. Обладая гибким, но слабым телосложением, они пользовались скорее хитростью, чем грубой силой, когда убивали, а их любимое оружие было метательным, а не колющим. Но они постепенно стали благосклонно относиться к использованию Камешком своей огромной силы на заключительных стадиях охоты, когда добычу нужно было убить, приблизившись в упор.

Постепенно два вида людей начали отношения нового рода. Они не сражались друг с другом, и при этом не игнорировали друг друга — ранее это были два единственно возможных пути контакта людей друг с другом.

Вместо этого они торговали. В обмен на дары моря и некоторых из своих изделий вроде массивных колющих копий народ Камешка начал получать костяные инструменты, мясо из удалённых от моря мест, костный мозг, шкуры и экзотичные вещи вроде мёда.

Несмотря на очевидные выгоды от новых отношений, многие из народа Камешка чувствовали себя неловко. Рукастый и Тюлень из любопытства изучали возможности новых инструментов. Пыль, быстро старея, казалась погружённой в апатию. А Плакса неизменно проявляла враждебность к новым людям — и к Гарпунщице в частности. Так не должно было продолжаться.

В конце концов, они были очень консервативными людьми, людьми, которые переселились, только когда их вынудил это сделать ледниковый период. Но в любом случае, они торговали, поскольку преимущества этого были бесспорны.

Гарпунщица сумела удержать Ко-Ко от убийства Камешка, потому что для этих людей незнакомец не обязательно был угрозой. Если собираешься торговать, то нужно уметь думать и таким образом.

Для гоминид это было новой вехой в мышлении. Но в то время виду Гарпунщицы было всего лишь пять тысяч лет.

Была одна группа людей, мало чем отличавшаяся от людей Камешка, которая жила на восточном берегу южной Африки, на побережье, мало чем отличавшемся от этого. Пляж был густо усыпан толстым слоем коричневатой осадочной породы. Растительность в этой части мира была уникальной — древняя флора, напоминающая времена Странницы, в которой господствовали кустарники и деревья, покрытые крупными колючими цветами. Это было изобильное место для жизни. Море было щедрым, оно давало мидий, морские жёлуди, рыбу, морских птиц. Местами лес подходил прямо к берегу, и эхо разносило голоса обезьян и птиц, а на поросших травой полянах в изобилии водилась дичь: чёрные носороги, спрингбоки, дикие свиньи, слоны, а также длиннорогие буйволы и гигантские лошади.

Здесь предки Гарпунщицы устроили поселение вблизи моря. Как и народ Камешка, они жили там бессчётной чередой поколений, и земля была полна их костей. Отсюда они совершали вылазки по окрестностям, никогда не удаляясь от дома больше, чем на несколько километров.

Но потом климат стал меняться с ужасающей внезапностью. Уровень океана повысился, и он затопил дома их предков. Точно так же, как группа Камешка, они вынуждены были бежать. И, как народу Камешка, потерявшемуся на перенаселённой земле, им некуда было идти.

Каждый шаг, уводивший их прочь от знакомых мест, приводил их в замешательство и смущение. Многие из них умерли. Многие младенцы, сидевшие на руках голодающих матерей-беженцев, умирали вскоре после рождения.

Наконец, отчаянные и голодающие, они вынуждены были остановиться на берегу реки. Они достигли устья реки, где густо разрослись мангровые леса. Здесь они могли оставаться, потому что это было место, где больше никто другой не захотел селиться. Значительная часть земли была залита маслянистой бурой водой, по которой плавали крокодилы. Это место, мокрое, зловонное и нездоровое, было царством ящериц, змей и насекомых, многие из которых, в том числе бродячие муравьи, словно сговорились, пытаясь выселить отсюда людей.

Здесь была необходимая еда: корни кувшинок, побеги и стебли. Даже плоды мангровых деревьев были съедобны для голодающих людей. Но здесь почти не было мяса. И нигде не было никакого камня, из которого можно сделать инструменты. Они словно пробовали жить на большой и насквозь промокшей подстилке из растительности.

В плену среды своего обитания люди могли бы вымереть в течение поколения, если они не сумели приспособиться.

Всё началось с ничем не примечательного случая. Женщина, отдалённая прародительница Гарпунщицы, ушла вверх по речной долине и вышла на более сухую землю. Здесь, в пойме реки и в сезонных болотах хорошо увлажнённая илистая почва позволяла расти множеству однолетних растений, злаков, бобовых, лианам, лилиям и колоказии. Благодаря многим годам, проведённым на болоте, она прекрасно умела собирать пищу в сырых и малообещающих местах с помощью примитивных деревянных орудий и собственных голых рук. Она уже набила себе живот и собирала пучки корней, чтобы отнести их домой, детям.

И вдруг она наткнулась на чужака. Мужчина из другой группы, жившей дальше вверх по течению, обдирал кролика при помощи базальтового ножа. Двое людей разглядывали друг друга — один с мясом, другая с корнями. Они могли бы разбежаться или попробовать убить друг друга. Но не стали.

Они поменялись: мясо на корни. И пошли своей дорогой.

Несколько дней спустя те же женщины вернулись на то же самое место. Снова вернулся мужчина. Они хмурились, с подозрением смотрели друг на друга, а их языки были совершенно непонятны друг для друга, но они поменялись снова — на сей раз моллюсков и морских желудей из устья реки за пару ножей из базальта.

Именно так это и началось. Люди с болота, которые не могли найти у себя всего, что им было нужно, чтобы остаться в живых на клочке земли, которую унаследовали, обменивали дары моря, болот и поймы реки на мясо, шкуры, камень и плоды из внутренних районов земли.

Через пару поколений они мигрировали из этих мест и начали вести новую жизнь. Они стали настоящими кочевниками и следовали великими природными тропами — вдоль побережий и внутренних водных путей. И они торговали всюду, где ходили. По мере движения их племена разделялись и расселялись, и эфемерные сети торговых путей расширялись. Вскоре можно было найти куски обработанного камня за сотни километров от мест, где он образовался, и морские ракушки далеко в глубинах континента.

Тем не менее, такого рода жизнь была вызовом. Торговля предполагала формирование карты мира нового типа. Другие люди больше не были просто пассивными особенностями ландшафта, словно камни и деревья. Теперь должна была сохраняться память о том, кто и где жил, что они могли предложить, насколько дружелюбны они были — и насколько честны. Люди с болота оказались под жёстким давлением обстоятельств — им пришлось быстро становиться умнее.

Устройство их головы резко изменилось. Их череп увеличился, чтобы дать место более крупному мозгу. А изменяющийся рацион и образ жизни оказал драматичное воздействие на их лицо. Корни их зубов, больше не использовавшихся для жевания жёсткой, не приготовленной пищи, или для обработки кожи, стали менее глубокими. Когда сократился размер жевательных мускулов, верхний ряд зубов сдвинулся назад. Нижняя челюсть выдавалась вперёд, а лицо отклонилось назад, и так эти гоминиды утратили последние следы своей древней обезьяноподобной морды. Уменьшающаяся морда и выпуклый лоб образовали новые поверхности для прикрепления лицевых мышц, и выступающие вперёд древние надбровные дуги исчезли.

Одновременно, по мере того, как они становились умнее, им уже не нужно было оставаться такими же сильными. Их тела лишились значительной доли массивности своих непосредственных предков и вернулись к чему-то вроде изящной гибкости людей племени Дальней.

Первое впечатление Камешка о том, что Гарпунщица выглядела похожей на ребёнка, не было случайным. Благодаря пропорциям их лиц, и костям, ставшим тоньше, эти новые люди в сравнении со своими предками были в чём-то подобны детям, рост которых прекратился. И вновь под свирепым давлением отбора гены стали кодировать изменения, которые были быстро осуществимыми: настройка темпов относительного роста скелетных особенностей осуществлялась сравнительно легко.

Все эти изменения по большей части осуществились в пределах нескольких тысячелетий. По итогам этого процесса Гарпунщица оказалась почти анатомически идентичной человеку из времени Джоан Юзеб, даже по строению черепа и по общим особенностям её мозга. И ещё возникла торговля, новый вид взаимоотношений с другими людьми, который сделал их такими, какими они были.

Но даже Гарпунщица ещё не была человеком.

В её жизни было чуть больше изобретений, чуть больше порядка. Например, её вид устраивал очаги. Но набор её инструментов был едва ли более продвинутым, чем у Камешка и его предков. Её язык был тем же самым бесструктурным бормотанием. Многое из того, как она проживала свою жизнь, вроде её сексуальности, было унаследовано с небольшими изменениями от видов людей, которые существовали ранее. В её мышлении всё ещё существовали жёсткие барьеры, не хватало связей в нервной архитектуре её мозга. Настоящий человек эпохи Джоан Юзеб, попади он в эту эпоху жизни его предков, быстро сошёл бы с ума от повторяемости, рутинности и ритуализации, от отсутствия искусства и языка — от раздражающей, однообразной скудности жизни.

И не важно, был ли у этого народа человеческий облик, или нет, но он не добился разительного успеха. Хотя они распространились из мест своего происхождения в том юго-восточном болоте по всей Африке, их образ жизни оставлял их на грани выживания. Было бы сложно торговать, если бы не было никого похожего на тебя самого, с кем можно было бы торговать. Даже сейчас выживание новых кочевников было волей случая, и значительной части групп, существующих по всему континенту, не суждено было выжить.

Детям Гарпунщицы было суждено успешно миновать это «бутылочное горлышко», но их гены всегда будут нести след, оставшийся после прохода по тому узкому месту. В будущем миллиардные толпы людей, которые вырастут из этого неперспективного семечка, фактически будут генетически идентичными; каждый человек будет родственником всем остальным.

Отношения Камешка и Гарпунщицы достигли своей кульминации во время охоты.

Однажды Камешек оказался в засидке, с подветренной стороны от стада гигантских лошадей, которые мирно щипали высокую траву. Засидка была просто каркасом навеса из молодых деревьев, неплотно связанных друг с другом и покрытых листьями пальмы и травой. Камешек затаился здесь, положив колющее копьё сбоку от себя, и наблюдая за крупным хромающим животным, которое было объектом их охоты. А Гарпунщица сидела сбоку от него. Он был в напряжении, в нём бурлил адреналин, а жара и запах лошадиного пота завладели его ощущениями.

Внезапно он почувствовал её пальцы на своём лице.

Он повернулся. Её кожа, казалось, сияла в зелёном сумраке. Она провела пальцами по вертикальным полосам охры, которые он по-прежнему носил. А потом её тонкие пальцы погладили его руку — давно зажившие надрезы, которые он сделал там. Каждое её прикосновение было потрясающим, как будто её пальцы были сделаны изо льда или огня.

Он провёл пальцами вниз по её руке. Его кулак легко обхватил её предплечье, как будто это была птичья лапка. Он чувствовал, что смог бы сломать ей кости одним движением. Внезапно случилось то же самое, что было в первый день, когда он встретил её на берегу. У него пересохло во рту, стало трудно глотать.

Он не понимал своей страсти: это была страсть, которая никогда не кончалась. Он думал о сложных инструментах, которые она делала, о её длинных, лёгких, широких шагах по земле, о пище, которую она принесла его людям — и о том гарпуне, об изящном острие гарпуна, которого он и представить себе не мог до тех пор, пока не увидел его в тот первый день. В ней было что-то, чего жаждало его тело; страсть была невыносимой.

Он перевернулся на спину. В шуршащей тени засидки она села на него верхом и улыбнулась.

IV

Каждая глыба кремня была миниатюрным кладбищем. В каких-то давно исчезнувших морях трупы ракообразных падали в осадок, а крохотные гладкие иглы, которые некогда образовывали скелеты губок, стали крупицами кремня, захороненными внутри отлагающихся пластов мела.

Камешек всегда любил ощущать кремень. Он повернул гладкий ломкий камень в руках, ощущая его структуру. Обработчики кремня узнали едва различимые свойства всего камня. Чем больше кремень подвергался воздействию стихий, тем вероятнее он должен был содержать трещины, вызванные морозом или действием реки или океанского течения. Но этот кремень был лишён патины, образующейся на открытом воздухе. Он был новым и чистым. Он был совсем недавно извлечён из своей меловой материнской породы после того, как утёс разрушился. Такой кремень нельзя было найти в этих местах, и вообще в местах, где люди жили уже давно. Камешек мечтал о хорошем кремне долгие годы, проведённые на этом берегу до того, как в его жизнь вошла Гарпунщица.

В эти дни он ни от чего не получал большего удовольствия, чем от обработки камня — или, скорее, не получал меньшего неудовольствия.

С момента его первой встречи с Гарпунщицей прошло уже семь лет. В двадцать шесть лет его тело уже старело, изношенное и травмированное накопившимися заботами жизни, которая продолжала быть очень трудной, несмотря на то, что его народ сотрудничал с новоприбывшими.

Он принял в свою жизнь Гарпунщицу, и принял новизну и изменения, которые она принесла с собой — но те изменения и сами по себе были изумительными. Мышление Камешка было очень консервативным. И по мере того, как он становился старше, он всё больше и больше наслаждался такими моментами, пребывая один на один с камнем, когда он мог погрузиться в глубины собственного обширного ума.

Но этот момент мира был недолгим.

— Эй, эй, эй! Эй, эй, эй!

Приближались его сын и дочь, приземистый Закат и стройная Гладкая — они бежали по пляжу бок о бок и болтали на наречии, которое образовалось при смешении языков Камешка и Гарпунщицы.

— Иди, иди, иди вместе с нами!

Дети, голые, с кожей, покрытой корочкой соли и пота, хотели, чтобы он пришёл помочь с брёвнами, которые Ко-Ко и другие толкали к морю.

Он притворился, что не слышал их, пока они едва не залезли на него. Тогда он с рёвом схватил их обоих, и все трое повалились на песок и начали бороться. В конце концов, Камешек уступил. Он отложил свой кремень, поднялся на ноги и затопал по пляжу вслед за детьми.

Утро было ясным, солнце — жарким, а воздух — полным запахов соли и озона. Когда дети мчались, значительно опережая его собственную тяжёлую поступь, и Гладкая быстро опередила своего брата, Камешек почувствовал прилив радости за энергию их юности. Это место никогда не станет его домом, но здесь были и свои радости.

Ко-Ко, Рукастый и Тюлень делали своего рода плот. Гарпунщица тоже была здесь, держа руки на животе, который уже явно выпирал. Когда подошёл Камешек, она бодро усмехнулась.

Люди срубили две крепких пальмы в лесах вдали от берега, срубили с них листву и связали их вместе лианами и сплетённой лозой. И сейчас Рукастый и Тюлень тянули эту грубую постройку по песку к воде. Это сопровождалось недюжинными усилиями и бормотанием:

— Толкай, толкай, толкай!

— Назад, назад, нет, назад, назад…

— Эй, эй!

Камешек взялся за работу вместе с Рукастым и Тюленем. Даже для них троих это была тяжёлая работа, и Камешек вскоре вспотел, как остальные, а его ноги увязли в жгучем горячем песке. Ко-Ко пробовал помогать, но в применении грубой силы в чистом виде массивному народу не было равных. И им и помогали, и мешали эти двое детей и ручной волк Гарпунщицы, который бегал у них под ногами и лаял.

Волк, выращенный из пойманного щенка, был почти диким. Это было только начало отношений, более долгих, чем между людьми и любыми другими животными — отношений, которые в итоге окажут влияние на оба этих вида.

Камешек никогда не забывал о своём намерении добраться до острова. Наконец, когда он сидел на своём пляже и размышлял, он увидел молодёжь стройных, играющую с кусками плавающего в воде дерева — и в его уме замкнулась цепочка.

В своих мангровых болотах предки Гарпунщицы, которые были не лучшими пловцами, чем Камешек, вынуждены были искать способы преодоления вод, кишащих крокодилами. После многих проб и ошибок — когда каждая ошибка наказывалась увечьем или смертью — они нашли способ использования брёвен мангровых деревьев. На таком бревне можно было передвигаться, если лечь на него сверху и грести руками. На протяжении всего своего пути худощавые не забыли этот базовый способ. Именно так пробовали плавать дети на своих кусках дерева, когда их увидел Камешек. Наконец, он нашёл способ добраться до острова.

Но грести руками на бревне, переправляясь через стоячую воду мангрового болота — это было одно. Укротить неспокойную поверхность океанских просторов — это уже совсем другое дело.

После нескольких эффектных неудач изобретательный ум Ко-Ко придумал такую вещь, как связывание двух брёвен вместе. По крайней мере, таким образом можно было добиться большей устойчивости. Но эти миниатюрные плоты всё ещё слишком легко опрокидывались.

Наконец, они столкнули брёвна в воду. Они поплыли, связанные вместе для создания устойчивой поверхности.

Ко-Ко и Рукастый бросились вперёд, громко шлёпая. Они оба легли на брёвна, вытянув ноги, и начали грести. Они медленно отплыли от берега. Но волны качали брёвна вверх и вниз — и в итоге перевернули их, сбросив обоих мужчин в воду. А потом крепления брёвен ослабли.

Рукастый, шатаясь, выбрался на берег, шлёпая по воде и рыча. Вместе с Ко-Ко он вытащил брёвна из воды обратно на пляж.

Камешек знал, что опасности не было, потому что вода была достаточно мелкой, чтобы можно было выйти на берег. Но дальше дно быстро углублялось — и именно в ту сторону они должны были отправиться в путешествие, если им нужно было добраться до острова.

Поэтому они продолжали работать, раз за разом пробуя различные комбинации.

За семь лет в жизни Камешка изменилось многое.

Постепенно те, кто пришёл с ним из деревни Плосконосого, покинули этот мир. Гиена так и не смог поправиться после раны от удара, и они зарыли его в землю. А вскоре после этого им пришлось положить туда же и Пыль. Мать Камешка, похоже, постепенно начинала любить Гарпунщицу, эту необычную чужачку, которая лежала с её сыном. Но, в конце концов, её бренность взяла верх над силой воли.

Но там, где одна жизнь завершается, возникает новая жизнь. Его двое детей были близки по возрасту — шесть и семь лет — но они весьма сильно различались.

Закат был младше, ему было шесть лет. Мальчик был плодом не слишком желанного союза Камешка и Плаксы, которая ещё долго продолжала преследовать его после того, как оформилась его связь с Гарпунщицей. Закат был приземистым и округлым, шаром из энергии и мускулов, и над его толстыми, затеняющим глаза надбровными дугами волосы по-прежнему оставались такого же удивительного рыжего цвета, какими были в момент его рождения — цвета заката ледникового периода.

Но Закат не принёс никакой радости бедной Плаксе. Она умерла, рожая его, и до последнего мгновения возражала против присутствия среди них новых людей.

Другой ребёнок Камешка, Гладкая, родилась у Гарпунщицы. Хотя она обладала отдельными чертами отцовской массивности, внешне она больше напоминала вид, к которому принадлежала её мать. Она уже была выше, чем Закат. Каждый раз, глядя на неё, Камешек поражался плоскому лицу Гладкой и бровями без надбровных дуг, которые взмывали вверх над её ясными глазами.

У Камешка не было причин удивляться тому, что его половая связь с Гарпунщицей закончилась рождением ребёнка. К тому же сейчас она снова была беременна. Изменения, произошедшие за время перехода от предковой формы до поколения Гарпунщицы, хотя и сильно бросались в глаза, были ещё не настолько фундаментальными, чтобы два вида людей не могли скрещиваться между собой — и действительно, их гибридные дети не будут чем-то вроде мулов. Они будут плодовитыми.

Так изменённые гены Гарпунщицы, её новый план строения тела и образ жизни начали распространяться по более многочисленной популяции массивного народа. Таким образом нить генетической судьбы протянется в будущее через Гладкую, дитя от двух существ — человеческой и массивной форм.

Тянулись долгие послеполуденные часы, и они, побуждаемые намерениями Камешка, продолжали попытки заставить брёвна служить их целям.

Это доставляло им сплошное расстройство. Они никак не могли обсудить свои мысли. Для этого их язык был слишком прост. И даже новый народ не был особо изобретательным на технологии, поскольку преграды в их высокоспециализированных умах препятствовали полному пониманию ими того, что они делали. Они не могли продумать свою затею. Это было в чём-то похоже на попытку выработать у тела новый навык, например, умение ездить на велосипеде: сознательное усилие здесь не помогало. И, кроме того, работа не была скоординирована и продвигалась вперёд лишь тогда, когда у кого-либо находилось достаточно энтузиазма, чтобы заставить остальных делать, что нужно.

Но наконец, весьма неожиданно, Ко-Ко нашёл решение. Он плюхнулся в воду. «Йя, йя!» Яростными воплями и ударами он заставил пловцов держаться за одно бревно, позволяя ему плыть. Затем он направился к дальнему концу и поплыл, держась за бревно и прикладывая значительные усилия, направляя бревно через неспокойные прибрежные волны в более спокойные воды дальше от берега.

Поражённый Камешек наблюдал за этим. Это сработало. Вместо того, чтобы плыть на бревне, они использовали его как поплавок, чтобы помочь плыть тем, кто не умел этого делать. Вскоре бревно было так далеко от берега, что единственным, что он мог разглядеть, был ряд голов, движущихся вверх-вниз, и чёрная полоса бревна между ними.

Если цепляться за бревно и дружно грести изо всех сил, даже люди тяжёлого сложения, слишком тяжёлые, чтобы плавать, могли преодолеть водную преграду вне зависимости от её глубины. Всем было ясно, что они, наконец, нашли способ пересечь пролив, который так много лет удручал Камешка.

Камешек издавал триумфальный вопль. Его дети бежали к нему. Он поднял Гладкую и кружил её, визжащую, в залитом солнцем воздухе, а в это время Закат тянул его за ноги, требуя внимания.

Участники набега высадились на небольшой серповидной косе из усыпанного ракушками песка, которая тянулась под отвесным обрывом, сложенным изъеденной эрозией голубовато-чёрной породой. Они выбрались из воды и лежали на берегу, тяжело дыша. Камешку было видно, что до берега добрались все — и мощные, и худощавые.

Переправа прошла труднее, чем мог представить себе Камешек. Теперь ему никогда не забыть то ужасное ощущение — парить над сине-чёрными глубинами, где плавали неизвестные существа. Но сейчас это закончилось.

А Ко-Ко уже принялся за работу. Показывая всем пример, он отбуксировал брёвна к берегу. Воины — дюжина массивных и дюжина худощавых — начали распаковывать свои вещи. Часть оружия привезли привязанным к спине или в мешочках из сетки, а часть — например, длинные метательные копья худощавых — была привязана к самим брёвнам.

Гарпунщица погладила свой живот и посмотрела в море, окинув взглядом путь, которым они прибыли сюда. Она дотронулась до нанесённых охрой вертикальных полос на лице Камешка — так же, как в первый раз, когда они встретились. Но теперь она носила те же самые свирепо выглядящие отметины, как у него — и все люди тоже, худощавые наравне с мощными. Он усмехнулся, и она усмехнулась в ответ.

Объединённые своими символами, два вида людей приготовились устроить войну с третьим.

Вскрикнула женщина. Камешек и Гарпунщица обернулись. Тяжёлая базальтовая глыба упала на берег, придавив ногу худощавой женщины. Когда глыбу оттащили, показалась её нога — раздавленное кровавое месиво. Она заголосила, слёзы прорезали полоски охры на её щеках.

Люди залопотали, указывая на утёсы. «Хай, хай!»

Камешек посмотрел, прикрывая глаза ладонью. Там что-то двигалось: голова, узкие плечи. Камешек понял: глыба не упала сама. Её столкнули или сбросили.

Итак, всё началось. Он схватил своё колющее копьё, проревел вызов на бой и побежал по пляжу. Люди последовали за ним.

Через несколько сотен метров этот защищённый пляж сменился более открытым пространством дюн и поля. И на ровной земле Камешек увидел группу гоминид, выглядевших, словно призраки. Их было больше двадцати — женщины, мужчины, дети и младенцы. Они собрались вокруг туши дохлой антилопы канны. Увидев Камешка, они вскочили и завертели головами.

Камешек с воплем бросился вперёд.

Некоторые из гоминид стали спасаться бегством — матери с младенцами, некоторые мужчины. Другие защищали свою землю. Они поднимали камни и начали швырять их в захватчиков, как будто пробовали отогнать мародёрствующих гиен. Эти люди были высокими, стройными и голыми, их тела отдалённо напоминали тело Гарпунщицы. Но их головы отличались очень сильно — у них были низкие, сильно выдающиеся вперёд лица, мощные надбровные дуги и плоские черепа.

Они были последней из разновидностей Homo erectus. Эта группа забрела на этот остров, когда волна оледенения достаточно сильно понизила уровень моря, и он соединился с материком. Когда море вернулось, они выжили, хотя остальная часть их вида исчезла, потому что никто ещё не понял, как пересечь неспокойный пролив, чтобы отобрать у них остров.

Никто до настоящего момента, конечно же.

Один мужчина, который был крупнее остальных, схватил огромный, тяжёлый ручной топор и побежал навстречу Рукастому. Большой мужчина из племени массивных заревел в ответ и стиснул кулаками своё тяжёлое колющее копьё. Мужчина проворно уклонился от выпада Рукастого и нанёс своим ручным топором удар сверху вниз в заднюю часть шеи Рукастого. Хлынула кровь, Рукастый пошатнулся и упал лицом вниз. Но он ещё продолжал бороться. Он перевернулся на спину и попробовал поднять своё копьё; его кровь впитывалась в грязь. Но большой мужчина встал на него и занёс топор.

Камешек, охваченный гневом, с усилием всадил своё копьё в спину мужчины. Этим оружием Камешек мог пробить насквозь грудную клетку слонёнка, и ему не составило никакого труда проткнуть концом тяжёлого копья кожу, рёбра и сердце гоминида. Он высоко поднял тело мужчины, словно рыбу, поражённую копьём. Тот безжизненно повис, кровь хлестала у него изо рта и из спины, и липкий тёмно-красный поток лился по копью и по рукам Камешка.

Когда всё было кончено, Камешек встал на колени возле Рукастого. Но большой мужчина лежал неподвижно, а его мускулистые руки и ноги были раскинуты по земле. Камешка охватила печаль: ещё один друг ушёл от него. Он встал с окровавленными руками, готовый принять следующий бой.

Но похожие на призраков голые бежали. Худощавые метали свои копья из закалённой на огне древесины — копья, которые дождём обрушились на убегающих гоминид.

Камешек вздрогнул, благодарный судьбе за то, что это не его с такой смертельной радостью преследовали худощавые. Но он поднял своё колющее копьё и побежал вслед за союзниками, оставляя тело Рукастого гиенам.

Систематическое убийство одной группы представителями другой было обычным делом у многих социальных и плотоядных видов — у муравьёв, волков, львов, низших и человекообразных обезьян. В этом смысле поведение людей, как и во многих других случаях, было не больше, чем внешним проявлением их более глубоких животных корней.

Но у волков, человекообразных обезьян, питеков, и даже у ходоков такие кампании были не слишком действенными. Без действенного оружия уничтожения противника можно было добиться только благодаря численному превосходству, и могли пройти долгие годы, прежде чем война между двумя конкурирующими группами из тридцати или сорока питеков дошла бы до закономерного конца. Даже в течение долгого срока существования оседлых массивных людей крупномасштабная резня была редкостью. Убивали лишь отдельных чужаков, но никаких войн за жизненное пространство не происходило.

Но теперь, по мере того, как продолжали распространяться генетические отличительные признаки новых людей-кочевников племени Гарпунщицы, положение дел начало меняться. Вид Гарпунщицы обладал точным оружием дальнего действия, а их головы становились всё более и более способными к систематическому, упорядоченному мышлению; они могли проводить массовое убийство с беспрецедентной тщательностью. Но при этом срабатывал эффект обратной связи. Война с другими группами вынудила бы гоминид собираться в группы, численность которых постоянно увеличивалась, и последствиями этого были разного рода социальные осложнения. Также убийство создавало бы убийц: если любовь эволюционировала, то и ненависть тоже.

Зачистив особенно плотное поселение, Ко-Ко и остальные устроили нечто вроде праздничного вечера. Они выволокли тела женщин, детей и мужчин из укрытия на открытое место и сложили их в кучу — их было около тридцати или сорока, у всех вспороты животы, разорвана грудь, разбиты черепа. Потом они разожгли костёр, бросая горящие ветки на кучу тел. Ко-Ко и остальные танцевали вокруг горящих трупов, вопя и вскрикивая.

Худощавые охотники выволокли вперёд живых пленников. Это были мать и ребёнок, маленький худощавый мальчик, которого ей пришлось нести на руках. Охотники загнали её в угол за скальным обрывом, где она пыталась скрыться. Худощавые и массивные собрались вместе, крича и вопя, а колющие копья были нацелены в лицо матери.

Мать показалась Камешку оцепеневшей. Возможно, на этом узком, выдающемся вперёд лице была написана своего рода вина. Когда другие падали вокруг неё, она выжила, спасая своего маленького ребёнка, и она не могла ощущать ничего иного.

Ко-Ко шагнул вперёд. Простым и точным движением он вонзил наконечник своего колющего копья в грудь женщины. Чёрная жидкость брызнула из её кожи. Она забилась в конвульсиях — появился знакомый запах извергнутых в момент смерти фекалий — и резко обмякла.

Но младенец был ещё жив. Он вопил, цепляясь за мать и даже пробуя кусать её залитую кровью грудь. Но так же, как мать-хазмапортетес когда-то подтолкнула своих щенков к несчастному Слонику, теперь уже Гарпунщица, гордо неся свой выступающий вперёд живот, подтолкнула Гладкую к младенцу. Дочь Камешка держала каменное рубило. Благодаря гибкому телу, так похожему на тело её матери, она выглядела возбуждённой и нетерпеливой. И она занесла каменное рубило над плоским черепом младенца.

Хотя Камешек никогда не устранялся от борьбы и убийства, он внезапно захотел быть подальше отсюда, сидеть на берегу под величественным закатом, или копать ямс, чтобы отнести его домой, своей матери.

На следующее утро огонь прогорел. От гоминид остались лишь худые скелеты; их почерневшие тела застыли в позе эмбриона. Ко-Ко и Гладкая бродили среди дымящихся останков, разбивая их на куски тупыми концами своих тяжёлых колющих копий.

ГЛАВА 11 Люди Матери Сахара, Северная Африка. Примерно 60 000 лет до настоящего времени

I

Мать шагала в одиночестве — тонкий стройный силуэт на фоне ровного, как поверхность стола, пейзажа. Земля под её ногами была горячей, а пыль острой и колючей. Она зашла в заросли суккулента худии. Присев, она отрезала стебель размером с огурец и стала жевать его влажную мякоть.

Она была почти голой, не считая набедренной повязки из кожи канны, обвязанной вокруг её талии. В одной её руке был обработанный камень, но больше она ничего не несла. Её лицо было полностью человеческим, лоб — гладким и вертикальным, подбородок — заострённым. Но её рот был плотно сжат, а запавшие глаза бросали подозрительные взгляды.

Саванна вокруг неё была засушливой и мрачной. Пустая и плоская, лишённая тени, она тянулась, насколько хватало взгляда, растворяясь в призрачном мареве, затянувшем окружающий горизонт; её плоскость нарушалась лишь случайным засухоустойчивым кустарником или остатками растоптанной слонами рощи. Не было заметно даже ничьего навоза, потому что теперь крупные травоядные стали редкостью, а жуки давно уже сделали свою полезную работу по наведению чистоты.

Сжав в кулаке стебель растения, она пошла дальше.

Она добралась до края озера — или до того места, где был его край в прошлом, или, возможно, в позапрошлом году. Теперь земля была сухой — корка тёмной, треснувшей из-за жары грязи была такой прочной, что не ломалась, когда она наступала на неё всем своим весом. Кое-где цеплялась за жизнь жёсткая желтовато-белая трава.

Она прикрыла глаза ладонями. Вода всё ещё оставалась там, но далеко от места, где она стояла — было видно лишь блеск вдали. Даже отсюда она могла ощутить влажное зловоние застойной воды. На дальней стороне озера она заметила слонов — чёрные фигуры, движущиеся в мареве, словно облака, и ещё животных, роющихся в грязи — наверное, бородавочников.

Но на забитой мусором поверхности воды она различила стаю водоплавающих птиц, мирно отдыхающих в центре озера, в безопасности от голодных наземных хищников.

Мать улыбнулась. Птицы были как раз там, где ей было нужно. Она развернулась и ушла из пустынных илистых окрестностей озера.

В тридцать лет тело Матери был таким же гибкий и ровным, каким было в юности. Но на её животе остались растяжки после рождения её единственного ребёнка, сына, а её груди отвисли. У неё были полные ягодицы: это было адаптацией к долгим периодам засухи, помогающей ей запасать воду в виде жира. На её конечностях были жилистые мускулы, а живот не был вздут из-за плохого питания, как у многих из её народа. Она явно успешно справлялась с каждодневными заботами своей жизни.

Но она не могла вспомнить времени, когда была счастлива. Даже когда она была ребёнком, неуклюжим, с трудом разговаривающим, медленно приспосабливающимся. Даже когда у неё родился сын — здоровый и громко кричащий.

Она видела слишком многое.

Эту засуху, например. Облака ушли, позволив солнцу жарить весь день; оно высушило землю и заставило воду исчезнуть, что заставило животных умереть, а это заставило людей голодать. Так что люди начали голодать из-за облаков. Но что она не могла понять — что же именно заставило облака уйти. Пока не могла.

Вот, к чему у неё был особый талант: видеть закономерности и связи, сети причин и следствий, которые интриговали её и ставили в тупик. Её талант в определении причинно-следственных связей не принёс ей никакой радости. Это была скорее своего рода подозрительность на грани одержимости. Но иногда это помогало ей преодолевать трудности жизни — например, как сегодня.

Она дошла до баобаба и вгляделась в его искривлённые ветви. Она знала, что хотела сделать — бумеранг, изогнутое метательное оружие — и осматривала ветви, отыскивая место, где фактура древесины и направление её роста соответствовали окончательной форме оружия, которую она смогла увидеть в своих мыслях.

Она нашла одну тонкую ветвь, которая могла бы подойти ей. Резким движением она отломила её вблизи того места, где она отрастала от дерева. Затем она села в клочке тени от баобаба, взяла свой каменный инструмент, очистила её от коры и начала резать древесину. Она много раз поворачивала каменное лезвие в руке, чтобы использовать подходящие грани. Этот инструмент — не совсем топор, не нож и не скребок — в данный момент был её любимым. Поскольку любой инструмент, который она не могла сделать на месте, нужно было носить с собой, она изготовила этот инструмент, чтобы делать несколько видов работ, и ретушировала его уже несколько раз.

Вскоре она сделала плавно изогнутую палку длиной около тридцати сантиметров, плоскую с одной стороны и выпуклую с другой. Она подняла бумеранг в руке, оценивая его равновесие и вес, ориентируясь по опыту, сложившемуся в ходе долгой практики, и быстро соскребла немного лишнего материала.

Затем она вышла из тени баобаба и пошла вдоль границы грязного края озера. Она нашла место, где спрятала сеть, сплетённую за несколько дней до этого из волокон коры. Сеть никто не трогал. Она стряхнула с неё пыль и жуков, которые грызли её сухие волокна.

Она повесила сеть между двумя чахлыми, удобно растущими баобабами, чтобы она была развёрнута к озеру. В действительности она выбрала это место именно из-за баобабов.

Затем она пошла обратно вокруг озера, пока не оказалась сбоку по отношению к положению её сети. Она взяла свою метательную палку. Прикусив язык, она подняла её, репетируя бросок, который предстояло сделать. У неё была возможность сделать лишь один бросок, и она должна была сделать это правильно.

Боль пульсировала у неё в висках, отдалённая, словно гром в дальних горах.

Она потеряла равновесие и скривилась в гримасе, раздражённая отвлекающим моментом. Сама боль не была чем-то особенным, но это был предвестник того, что должно было случиться. Её мигрень была постоянным наказанием, которое она должна была часто терпеть, и с ней ничего нельзя было сделать — конечно же, для неё не было никакого лечения, и не было даже названия. Но она знала, что должна была продолжать своё занятие до тех пор, пока боль не сделает это невозможным. Иначе сегодня она голодала бы, и её сын тоже.

Не обращая внимания на пульсирующую боль в голове, она снова приготовилась, подняла палку и швырнула её сильно и точно. Кружащаяся палка описала красивую выгнутую дугу высоко в воздухе над озером; её деревянные лопасти вращались с едва слышным свистом.

Отдыхающие водоплавающие птицы зашуршали перьями и раздражённо закричали, а когда палка взмыла в воздух и шлёпнулась среди них, их охватила паника. Громко хлопая нескладными крыльями, птицы взлетели и полетели прочь от озера — и те из них, кто летел ниже остальной стаи, угодили прямо в сеть Матери. Улыбнувшись, она обежала вокруг озера, чтобы забрать свой выигрыш.

Связи. Мать бросила бумеранг, который испугал птиц, которые полетели в сеть, потому что Мать расставила её там. С точки зрения причинно-следственного мышления Матери это было элементарно.

Но с каждым шагом, который она делала, головная боль усиливалась, словно её мозг громыхал в просторном черепе, и краткое удовольствие от успеха было вытеснено из него, как всегда бывало.

Люди Матери жили в лагере близ сухого, разрушенного эрозией речного русла, которое вело в ущелье. Шалаши были установлены среди скальных утёсов — всего лишь навесы из шкур или плетёные из ротанга, держащиеся на простых рамах. Здесь совсем не было постоянных хижин, в отличие от строений на давно исчезнувшей стоянке Камешка. Для этого земля не была достаточно богата пищей. Это был временный дом кочевых охотников-собирателей — людей, вынужденных следовать за своими источниками пищи. Люди жили здесь около месяца.

У этого места были свои преимущества. Здесь был ручей, местный камень был хорош для изготовления инструментов, а поблизости был участок леса — источник дерева для костров, коры, листьев, лиан и виноградной лозы для ткани, сеток и других инструментов и изделий. И это место хорошо подходило, чтобы охотиться из засады на животных, которые приходили сюда, заблудившись по глупости в ущелье. Но продуктивность этого места была не слишком хорошей. Лагерь был скудным местом, а люди — вялыми из-за недоедания. Вероятно, они скоро вновь оправятся в путь.

Мать ковыляла домой, и на её плече качались три водяных птицы, подвешенных на кусках кожаной верёвки. Сейчас её головная боль стала очень сильной, а каждая поверхность казалась неестественно яркой, окрашенной в странные цвета. Увеличение человеческого мозга, произошедшее за тысячи лет до рождения Гарпунщицы, далёкого предка Матери, было впечатляющим. Такая поспешная перестройка нервных связей принесла неожиданные выгоды — вроде способности Матери строить целостные образы — но она имела свою цену, такую, как ставшие её проклятием головные боли.

— Эй, эй! Копьё опасно копьё!

Она мрачно оглянулась.

Двое молодых мужчин таращились на неё. Они носили обёрнутые вокруг бёдер шкуры, удерживающиеся на своём месте кусками сухожилия. Они оба держали грубо обработанные деревянные копья, острия которых были упрочнены обжиганием на огне. Они метали свои копья в бычью шкуру, которую повесили на ветках дерева. Мать, сбитая с толку болью и странными огнями, почти вышла на их тропинку.

Ей пришлось ждать, пока метатели копий закончили своё состязание. Ни один из двух молодых людей не обладал особыми навыками, а их повязки из шкуры успели сильно поизноситься. Лишь одно из их копий пробило шкуру и воткнулось в дерево; остальные валялись на земле.

Но один из охотников хотя бы метал свои копья, прикладывая большее усилие, и она видела это. Этот мальчик держал копье необычно, за заднюю часть древка, и пользовался длиной своих костлявых рук в качестве чуть более длинного рычага.

Он был высоким для своего возраста и тонким, как хлыст; она думала о нём как о проростке, тянущемся к солнечному свету. Когда Проросток метнул копьё, оно шуршало и слегка подрагивало, летя в воздухе. Движение копья захватывало. Но, пока её глаза следили за ним, голова стала болеть ещё сильнее.

Когда метатели копий закончили, она побрела дальше, желая оказаться в тени шкуры, которую делила со своим сыном.

Внутри жилища Матери была коренастая женщина тридцати пяти лет. У неё были растрёпанные седеющие волосы и обычно страдальческое мрачное лицо. Эта женщина, Мрачная, измельчала кусок корня при помощи пестика. Она впилась взглядом в Мать, с недружелюбным, как обычно, выражением лица.

— Еда, еда?

Мать неопределённо махнула рукой, не обращая внимания на Мрачную.

— Птицы, — сказала она.

Мрачная отложила свой пестик и корень, и пошла наружу, посмотреть птиц, которых повесила там Мать.

Мрачная была тёткой Матери. Она озлобилась, когда потеряла своего второго ребёнка от какой-то неизвестной болезни через пару дней после рождения. Она, возможно, украла бы птиц, оставив Матери и Молчаливому лишь часть того, что Мать принесла домой. Но Мать, голова которой раскалывалась от боли, чувствовала себя слишком уставшей, чтобы обращать на это внимание.

Она пробовала сосредоточиться на своём сыне. Он сидел спиной к наклонной плетёной крыше, поджав колени к груди. Болезненный мальчик восьми лет, низкорослый и костлявый, он использовал одну половинку прутика, чтобы толкать другую по грязному полу. Мать села рядом с ним и взъерошила его волосы. Он посмотрел на неё тяжёлыми сонными глазами. Он проводил значительную часть времени так же — тихий, в стороне от остальных, ожидая её. Он был похож на своего отца, низкорослого неудачливого охотника, который сошёлся с его матерью без всякой любви лишь один раз — и за это единственное совокупление ему удалось оплодотворить её.

Её опыт в сексе был случайным и не очень радостным. Она не встретила ни одного мужчины, который был достаточно сильным или достаточно добрым, чтобы суметь выдержать интенсивность её пристального взгляда, её одержимость идеями, вспыльчивость и частые уходы в себя из-за боли. Её величайшей неудачей было то, что мужчина, который, наконец, сделал её беременной, быстро ушёл к другой — и вскоре пал от удара каменного топора соперника.

Ребёнок был Молчаливый, поскольку это было его самой характерной особенностью. И подобным же образом, поскольку иногда казалось, что она не имела никаких отличительных особенностей в глазах других людей по соседству — никаких особенностей ни для кого, кроме мальчика — она была Матерью. Она мало что могла дать ему. Но, по крайней мере, ему не грозило вздутие живота от голода, которое уже поразило некоторых других малышей в это время засухи.

Наконец, мальчик лёг на бок и свернулся, сунув в рот свой большой палец. Она улеглась на свою подстилку из связанной соломы. Она лучше знала, как пробовать бороться с болью.

Она всегда держалась обособленно, даже будучи ребёнком. Она не умела включаться в догонялки, борьбу и болтовню, которыми развлекались другие подростки, или в их юношеские сексуальные эксперименты. Всегда казалось, что другие знали, как себя вести, что делать, как смеяться и плакать — как включаться в игру; это была тайна, которая всегда оставалась недоступной ей. Её беспокойная изобретательность в такой консервативной культуре — и её привычка пытаться понять, почему случаются те или иные вещи, как всё происходит — не делала её популярнее.

Со временем она начала подозревать, что другие люди разговаривали о ней, когда её не было рядом, что они строили заговор против неё — замышляли сделать её несчастной такими способами, которых она даже не смогла бы понять. Никто из них не помог ей, не стал ей товарищем.

Но у неё было своё утешение в жизни.

Головная боль не отступала. Но именно во время приступов головной боли она видела образы. Самыми простыми были звёзды — но это были не звёзды, поскольку они вспыхивали, ярко горели и таяли перед тем, как исчезнуть. Она пробовала поворачивать голову, чтобы следить за ними, надеясь увидеть, где появится следующая. Но звёзды двигались вместе с её глазами, плавая, словно тростники в озере. Потом появилось ещё больше образов: зигзаги, спирали, решётки, вложенные друг в друга кривые линии и параллельные полосы. Даже в самой глубокой темноте, даже когда боль ослепляла её, она могла видеть образы. А когда боль пропадала, память о странных сияющих образах оставалась с нею.

Но даже когда она хотела, чтобы её тело расслабилось, она думала о длинноруком Проростке и о том, как он метал копьё, и о маленьком Молчаливом, гоняющем свои кусочки прутика взад-вперёд, взад-вперёд…

Связи.

Проросток сделал ещё одну попытку.

С выражением раздражения на лице он зацепил копьё в зарубку на палке, которую дала ему Мать. Затем, держа палку в правой руке, левой рукой он поддержал копьё над плечом, и его остриё смотрело вперёд. Он сделал пару неуверенных шагов вперёд, выбросил вперёд правую руку — и копьё взлетело вверх, наконечником в небо, прежде чем шлёпнуться в грязь.

Проросток бросил струганую палку и стал топтать её. «Глупая, глупая!»

Расстроенная Мать отвесила ему затрещину. «Глупый! Ты!» Почему он не мог понять, чего хотела она? Она подняла копьё и палку и сунула их в руки Проростка, сжав его пальцы вокруг этих вещей, чтобы сделать новую попытку.

Она занималась этим всё утро.

После того свирепого приступа мигрени Мать проснулась с новым видением в голове, своего рода смесью образов Молчаливого, толкающего палочки прутиком, и длинной, работающей рычагом руки Проростка, мечущего копьё. Не обращая внимания на сына, она помчалась к участку леса неподалёку от них.

Вскоре она сделала то, что хотела. Это была короткая палка с зарубкой на одном конце. Когда она вложила копьё в зарубку и попробовала толкнуть копьё вперёд — да, всё вышло так, как она думала; палка напоминала продолжение её руки, делая её ещё длиннее, чем даже у Проростка, а зарубка была похожа на палец, который схватил её копьё.

На планете было очень мало людей, которые умели думать в такой манере, проводя аналогию между палкой и рукой, между природным объектом и частью тела. Но Мать умела.

Как всегда, когда она обращалась к какому-то проекту вроде этого, она с головой погружалась в него, жалея о времени, которое провела, не занимаясь им — времени, чтобы есть, пить, спать, собирать пищу, и даже чтобы быть вместе с сыном.

В моменты, когда возвращалось здравомыслие, она понимала, что пренебрегает заботой о Молчаливом. Но её тётя Мрачная была рядом, чтобы заботиться о нём. Именно для этого и были нужны стареющие родственницы — чтобы брать на себя часть бремени по уходу за детьми. Тем не менее, в глубине души Мать с подозрением относилась к Мрачной. Действительно, когда она потеряла своего второго ребёнка, какую-то часть её души окутал мрак: даже имея собственную дочь, она проявляла не совсем здоровый интерес к Молчаливому. Но у Матери не было времени, чтобы думать об этом, пока ею владела мысль о метании копья.

Пока солнце описывало дугу в небе, она вместе с Проростком продолжала пробовать снова и снова; молодой мужчина уже проявлял нетерпение, перегрелся и хотел пить, а его ежедневные работы даже не начинались. Но у него всякий раз ничего не получалось.

Постепенно Мать начала понимать, в чём заключалась проблема. Это не было связано с плохим исполнением задуманного. Проросток не понимал самого принципа, который она пробовала ему показать: то, что делать бросок будет не его рука, а палка. И пока он не поймёт этого, он никогда не сможет заставить копьеметалку работать.

В мышлении Проростка существовали жёсткие барьеры, почти такие же жёсткие, как у его далёкого пращура Камешка. Он превосходно мыслил в социальных вопросах; в искусстве маневрирования, образования коалиций, ухаживания за девушками и предательства он мог бы посоперничать с самим Макиавелли. Но он не применял своего ума в других видах деятельности вроде изготовления инструментов. Всё выглядело так, словно иной раз у него включался иной ум — не более развитый, чем у Дальней.

Но у Матери всё было совсем не так — и это было первопричиной её странности и её гения.

Она взяла у него копьеметатель, поместила копьё в его выемке и изобразила, будто мечет его. «Рука, бросать, нет», — сказала она. Теперь она изобразила, как палка толкает копьё вперёд. «Палка, бросать. Да, да. Палка. Бросать. Копьё. Палка бросает копьё. Палка бросает копьё…»

Палка бросает копьё. Это было ещё не очень хорошее предложение. Но у него уже была зачаточная структура — подлежащее, глагол и дополнение — и честь быть одним из первых предложений, которые был произнесены на каком-либо человеческом языке где-либо в мире.

Она раз за разом повторяла сказанное, и он постепенно уловил смысл.

Проросток усмехнулся и выхватил у неё копьё и копьеметалку.

— Палка бросает копьё! Палка бросает копьё!

Он быстро вставил копьё в зарубку на ней, отошёл назад, уложил копьё вдоль плеча — и метнул его, вложив в движение всю свою силу.

Это был никудышный бросок — тот первый раз. Копьё упало и скользнуло по земле, не долетев до пальмы, которую она выбрала условной целью. Но он ухватил её мысль. Взволнованный, болтая что-то про себя, он побежал за копьём. Одержимый мыслью, которая в чём-то совпадала с собственными соображениями Матери, он пробовал снова и снова.

Эта идея появилась у неё благодаря необычной способности думать о метательной палке больше, чем одним способом. Да, это был инструмент — но он также напоминал её пальцы тем, как держал копьё — и даже был похож на человека тем, что мог что-то делать, мог бросить для тебя копьё. Если ты можешь думать о предмете больше, чем с одной точки зрения, то сможешь представить себе, как он делает разные вещи. Для Матери сознание становилось чем-то большим, чем просто инструментом для обмана.

Проросток, скорее всего, никогда не дошёл бы до такой идеи в одиночку. Но, едва она смогла достучаться до него, он быстро ухватил суть; в конце концов, его мышление не так уж сильно отличалось от её собственного. Когда Проросток махнул копьеметалкой вперёд, большое усилие, которое она передала копью, заставило её согнуться: копьё, выгнувшись, словно сделало скачок вперёд, как газель, спасающаяся от западни. Мысли Матери наполнились удовлетворением и догадками.

«Больной». Плоское, отвратительное слово прервало её эйфорию. Её тётка Мрачная стояла возле шалаша, в котором они жили вместе. Она указала внутрь.

Мать побежала по утоптанной земле к шалашу. Ступив внутрь, она смогла ощутить резкую вонь рвоты. Молчаливый сложился вдвое, держась за свой раздутый живот. Он дрожал, его лицо блестело от пота, а кожа была бледной. Вокруг него лежали и смердели рвота и фекалии.

Стоя на ярком солнце снаружи, Мрачная усмехалась, и на её лице не было ни капли жалости.

Молчаливому потребовался целый месяц, чтобы умереть.

Это почти уничтожило Мать.

Её инстинктивное понимание причинно-следственной связи подводило её. В этом в высшей степени критическом положении ничто не помогало. Были некоторые болезни, которые можно было лечить. Если сломалась рука или нога, её нужно зафиксировать чем-то жёстким и перевязать, и очень часто она становилась такой же хорошей, как раньше. Если растереть укусы насекомых целебными листьями, можно вытянуть яд. Но с этой странной слабостью, для которой даже не было собственного слова, она ничего не могла поделать.

Она приносила ему вещи, которые ему нравились — извитой кусок дерева, блестящие кусочки пирита, и даже странный спиральный камень. В действительности это был ископаемый аммонит древностью в триста миллионов лет. Но он просто трогал игрушки, блуждая взглядом, или совсем не обращал на них внимания.

И вот настал день, когда он не встал со своей подстилки. Она качала его и баюкала без слов, как делала, когда он был младенцем. Но его голова висела. Она пробовала класть ему в рот еду, но его губы были синими, а рот — холодным. Она даже прижала те холодные губы к своей груди, но у неё совсем не было молока.

В конце концов, пришли остальные.

Она боролась с ними, уверяла, что, если бы она всего лишь старалась немного дольше, желала этого немного больше, то тогда бы он улыбнулся, потянулся к своим камешкам пирита, встал и вышел на свет. Но она позволила себе ослабеть за время его болезни, и они легко забрали его.

Люди вырыли яму в земле за границами лагерной стоянки. Окоченевшее тело мальчика положили внутрь, и вынутую из ямы землю торопливо сгребли ногами обратно, оставив лишь участок земли немного другого цвета.

Это было практично — но это была своего рода церемония. Люди закапывали тела в землю уже триста тысяч лет. Когда-то это был важный способ обхождения с отбросами: если рассчитываешь состариться и умереть, живя там же, где родился, содержи это место в чистоте. Но сейчас люди были кочевниками. Народ Матери скоро ушёл бы отсюда. Они могли просто выбросить тело мальчика и позволить терзать его падальщикам: собакам, птицам и насекомым; какая разница, что будет дальше? Но они по-прежнему хоронили умерших, как делали всегда. Они считали правильным поступать именно так.

Но никто не сказал ни слова и не оставил никакого знака, все быстро разошлись. Смерть была столь же абсолютной, какой была всегда, ещё в глубинах родословной гоминид и приматов в целом: смерть была завершением жизни, концом существования, и те, кто ушёл, теряли смысл подобно испаряющейся росе, и сами их личности забывались уже через поколение.

Но для Матери это было не так. Совсем не так.

В следующие дни после этой ужасной кончины и скромных похорон она вновь и вновь возвращалась к клочку земли, который хранил в себе кости её сына. Даже когда перерытая земля стала сливаться в цвете с окружающей местностью, и на ней начала разрастаться трава, она всё равно отчётливо помнила, где были неровные края ямы, и могла представить себе, как он должен был лежать там, глубоко в земле.

У него не было никаких причин для смерти. Именно это мучало её. Если бы она видела, что он упал, или утонул, или был растоптан стадом, то она могла бы увидеть, почему он умер, и, возможно, смогла бы принять это как данность. Конечно, она видела, что болезнь поразила множество членов племени. Она видела множество людей, умиравших по причинам, которые никто не мог назвать словами, не говоря уже о том, чтобы их вылечить. Но это лишь делало положение вещей хуже: если кто-то должен был умереть, то почему Молчаливый? И если его убил слепой случай — если бы кто-нибудь такой близкий мог так беспричинно умереть — то тогда это могло бы случиться где-нибудь и когда-нибудь с нею самой.

Этого нельзя было принять. У всего есть причины. И потому у смерти Молчаливого тоже должна быть причина.

Одинокая и одержимая мыслями, она ушла в себя.

II

Вскоре после времени жизни Камешка и Гарпунщицы наступило межледниковье, период умеренных температур между долгими тысячелетиями, скованными льдом. Толстые шапки ледников таяли, а уровень моря повышался; низменности были затоплены, а береговые линии изменились до неузнаваемости. Но через двенадцать тысяч лет после смерти Камешка это самое последнее долгое лето близилось к завершению. Температура резко упала. Лёд снова начал наступать. Когда лёд забирал влагу из воздуха, казалось, будто планета делала огромный долгий вдох сухого воздуха. Леса отступали, травянистые равнины распространялись шире, и снова усилился процесс опустынивания.

Сахара, находившаяся в плену огромной дождевой тени Гималаев, ещё не была пустыней. В её внутренних районах разливались обширные мелководные озёра — озёра в Сахаре. Эти водоёмы прибывали и уменьшались, а иногда высыхали полностью. Но во времена, когда они были наиболее полноводными, они кишели рыбой, крокодилами и бегемотами. Около воды собирались страусы, зебры, носороги, слоны, жирафы, буйволы и различные антилопы, а также животные, насчёт которых современный наблюдатель даже не подумал бы, что они были характерными жителями Африки — быки, гривистые бараны, козлы и ослы.

Там, где была вода, где была дичь — были и люди. Это были местообитания, ставшие колыбелью для людей Матери. Но это было место с предельно приемлемыми условиями жизни, тонкая плёнка на мелководье жизни. Люди должны были очень постараться, чтобы выжить.

И люди были ещё крайне редкими существами.

Ни один человек пока ещё не расселился из Африки. В Европе и по всей Азии жили лишь массивные формы с толстыми надбровными дугами, а в некоторых местах — более древние формы, худощавые ходоки. И Америка, и Австралия пока ещё были безлюдными.

Даже в Африке люди встречались ещё очень редко. Более подвижный, основанный на торговле образ жизни, который родился вместе с Гарпунщицей и её видом, не был сплошной благодатью. С тех пор, как гоминиды вышли из лесов, они были уязвимы для трипаносом — паразитов, вызывавших сонную болезнь — которых переносили тучи мух цеце, преследовавшие стада копытных в саванне. Теперь такие болезни распространялись. Маршруты торговли людей оказались очень эффективным средством для обмена товарами, культурными новшествами и генами — но также и для передачи патогенов.

И с точки зрения культуры не происходило ничего нового.

В лагере Матери Камешек смог бы узнать почти всё. Люди по-прежнему откалывали каменные отщепы от заготовленных нуклеусов, и всё так же обёртывали вокруг тела шкуры, удерживая их на месте при помощи отрезков сухожилий или кожи. Даже их язык по-прежнему был аморфной болтовнёй из конкретных слов, обозначавших предметы, чувства и действия, бесполезной для передачи сложной информации.

В течение семидесяти тысяч лет эти люди — люди со столь же современными особенностями строения тела, даже с таким же современным мозгом, как любой гражданин двадцатью первого века — едва ли ввели хоть одно новшество в свои технологии или приёмы работы. Это было время поразительной пассивности, ошеломляющего застоя. Всё это время люди были в экосистеме просто ещё одним видом животных, пользующихся инструментами, как бобры или птицы-шалашники, всё ещё лишь чем-то чуть большим, чем прославленные шимпанзе. И они шаг за шагом проигрывали битву за выживание.

Чего-то не хватало.

Она могла лишь превратиться в прах — в одиночестве.

Зачем ей жить в этом мире без Молчаливого?

Но, в конце концов, она преодолела худший из своих страхов.

Она снова начала собирать пищу, есть и пить. Это было необходимо: если она не станет этого делать, она умрёт. Это было скудное общество. Хотя люди проявляли заботу о слабых, раненых и стариках, мало кто стал бы тратить силы на помощь тем, кто не станет помогать себе сам.

Она всегда была умелой охотницей и внимательной собирательницей. Благодаря орудиям труда, которые она изобрела, видоизменила или наскоро делала, ей удавалось добиться большего успеха в делах, чем некоторым из тех, кто был моложе и сильнее её. Она быстро восстанавливалась. Однако путаница мыслей в её голове никуда не девалась.

Она не могла точно сказать, что первым побудило её оставлять метки на камне.

Это даже не было осознанным действием. Она сидела близ выходов мягкого, как масло, песчаника с базальтовым скребком в руке; она обрабатывала шкуру козла. И там была пара аккуратно вырезанных в камне зигзагообразных линий, которые тянулись строго параллельно друг другу.

Сначала отметины удивили ее. Но потом она увидела, что, если поскрести, сыплется песок. Она всё поняла: причинно-следственные связи соединились, как всегда бывало. Не задумываясь об этом, она пользовалась скребком; скребок оставил отметины. Следовательно, отметины оставила она сама.

Её интерес пробудило то, что они были похожи на линии, возникающие у неё в голове.

Уронив кусок кожи, который обрабатывала, она встала на колени перед скалой. Она ощущала странное возбуждение. Повернув затупившийся скребок, чтобы работать новым участком края, она вонзила его в породу, прочерчивая линию. Она сумела изобразить чёткую спираль, закончив линию в её центре. Она была не такая чистая и яркая, как образы в её голове — она была неуклюже поцарапана линиями разной глубины, изгибы были угловатыми и неаккуратными.

Поэтому она попробовала ещё раз. У неё всегда были прекрасные навыки по изготовлению инструментов из камня, древесины или кости. На сей раз спираль была чуть более плавной, чуть ближе к идеалу, стоявшему у неё перед глазами. Поэтому она вновь сделала это. И ещё, и ещё раз, пока непривлекательная с виду глыба породы не была полностью покрыта спиралями, петлями, завитушками и дорожками.

Это действительно выглядело так же, как то, что она видела, закрыв глаза. Это было просто чудо — понять, что она умела делать вне своей головы такие же фигуры, какие видела внутри.

Позже ей пришло в голову воспользоваться охрой.

Люди по-прежнему использовали красную железную руду как пастельный карандаш, чтобы нанести себе на кожу знаки принадлежности к племени — так же, как это было во времена Камешка. Теперь с мягким материалом экспериментировала Мать, и она обнаружила, что использовать его на камне значительно легче, чем скребок. И ещё его можно было использовать и на других поверхностях. Вскоре её руки и ноги — и куски кожи, которые она носила или вешала на свой шалаш, и её инструменты и скребки по камню, кости и дереву — все они были покрыты петлями, изгибами и зигзагами.

Следующий шаг в её индивидуальном развитии заставил сделать цветок.

Он был чем-то вроде подсолнечника: не самый красивый, ни со съедобными, ни с ядовитыми семенами, не представляющий никакого особого интереса. Но его лепестки образовали аккуратную жёлтую спираль, закручивающуюся к чёрной середине. Она с криком бросилась к цветку, узнав знакомый мотив.

После этого она начала видеть свои фигуры повсюду: спирали раковин и шишек, решётки пчелиных сотов, и даже потрясающие зигзаги молнии, которая прочерчивала в небе дугу во время бури. Содержимое тёмных глубин её черепа словно вырисовывалось в окружающем мире.

Первой ей начала подражать девочка.

Мать видела, как она шла мимо, перекинув кролика через плечо — и на её щеке была тёмно-красная спираль, завитая под глазом. Следующим был Проросток с волнистыми линиями на своих длинных руках.

После этого она начала замечать линии и петли, появляющиеся всюду — словно сыпь появилась на поверхностях лагерной стоянки и на телах людей. Когда она придумывала какой-то новый мотив, решётку или серию кривых линий, его быстро копировали и даже дорабатывали — особенно молодёжь.

Это приносило ей странное удовлетворение. Теперь люди не избегали её. Они подражали ей. Она стала своего рода лидером, но таким способом, о каком раньше и подумать не могла.

Но Мрачная была не так довольна новым статусом Матери. Она держалась на расстоянии от Матери. Фактически же со времени смерти мальчика эти две женщины едва признавали существование друг друга.

Но всё равно ни один из мотивов, нарисованных ею или кем-либо другим, и близко не стоял рядом с тем сияющим геометрическим совершенством, которое тихо являлось в её голове. Дошло до того, что она начинала практически желать возвращения боли, чтобы увидеть их вновь.

Время от времени изменения в сознании пугали её. Что всё это означало? Она инстинктивно искала связи; это было частью её природы. Но какой могла быть связь между вспышкой света в её глазах и бурей высоко в небе? Вызывала ли буря свет у неё в голове — или всё было наоборот?

Жизнь продолжалась: бесконечные циклы передышек, сбора еды, Солнца и Луны, описывающих дуги в небе, медленного старения тела. И месяц за месяцем Мать всё глубже погружалась в странность своих органов чувств. Она начинала видеть связи повсюду. Казалось, будто мир был заплетён причинами и следствиями, словно паутинными нитями гигантского невидимого паука. Она чувствовала себя так, словно растворяется — её самоощущение рассеивалось.

Но во всех своих внутренних блужданиях она цеплялась за память о сыне, за память, которая напоминала бесконечную боль, словно у культи от ампутированной руки или ноги.

И постепенно смерть Молчаливого начала казаться ей центром, куда тянутся следы всех этих причин.

По общему молчаливому согласию лагерная стоянка была свёрнута. Люди готовились отправиться в путь.

Мать шла с ними. Проросток и другие почувствовали облегчение. Некоторые думали, что она могла настаивать на том, чтобы оставаться возле ямы в земле, в которой находились кости её сына.

После долгого перехода они добрались до нового лагеря, ближе к озеру, окружённому полосой грязи. Они натянули шкуры и сделали себе подстилки для сна. Но, пока засуха продолжалась, жизнь оставалась трудной, а дети и старики страдали.

Однажды Проросток принёс Матери голову молодого страуса. Шея была отрезана на длину руки под клювом, а голова была точно пробита копьём.

Повергнуть наземь быстроногого страуса — попасть прямо в крошечную голову бегущей птицы с расстояния в пятьдесят или семьдесят метров, и убить его — это действительно был подвиг. После месяцев практики Проросток и другие молодые охотники научились использовать копьеметалку, чтобы метать своё оружие на невиданное ранее расстояние и с потрясающей точностью. Изобретение Матери было действенным. Охотники начали всё увереннее проникать дальше в саванну, и скоро животные с равнин, на которых они охотились, должны будут научиться всерьёз опасаться их. Охотникам словно внезапно подарили ружья.

Сегодня Проросток, казалось, был готов лопнуть от воспоминаний о своей добыче. Перед женщиной, которая в первый раз показала ему, как использовать копьеметалку, он изображал, как метнул копьё, как оно выгнулось и взлетело, как оно точно попало в цель.

— Птица быстро, быстро, — говорил он, и его ноги топали по земле. — Бежать быстро.

Он указал на себя:

— Я, я. Скрыться. Скала. Птица быстро, быстро. Копьё… — он выскочил из-за своей невидимой скалы и изобразил бросок своего победоносного копья ещё раз.

В эти дни у Матери оставалось мало времени на людей. Её всё более и более поглощало её собственное новое восприятие. Но она терпела присутствие Проростка, самого близкого друга, который у неё был. Она рассеянно слушала его бормотание.

— Ветер нести запах. Запах дойти страус. Страус бежать. Теперь, здесь. Заросли, заросли, прятаться. Ветер нести запах. Страус здесь, ветер там, ветер нести запах прочь…

Его язык напоминал что-то вроде пиджина. Слова были просты: только существительные, глаголы и прилагательные без инфлективных окончаний. По-прежнему, чтобы подчеркнуть важный момент, использовались многократное повторение и мимика. И, обладая лишь зачаточной структурой, он был лингвистически открытым: то, что любые два человека, даже воспитанные как родные братья, никогда не говорили похожим образом, отнюдь не способствовало общению.

Но Проросток, однако, теперь иногда использовал предложения. Он перенял эту привычку от Матери. Каждое предложение было настоящим сочетанием подлежащего, глагола и дополнения. Протоязык народа быстро развивался вокруг этого зачатка структуры. Беседующим друг с другом людям уже требовалось изобрести местоимения — ты, я, он, она — и различные способы выражения действий и их результатов: я убил, я убиваю, я не убивал… Они могли выразить сравнительные степени и отрицание, рассматривать взаимоисключающие понятия. Они могли обсудить, пойти ли сегодня на озеро, или не ходить к озеру — всё во вселенной слов, там, где до этого они должны были выбрать тот или иной путь, или разбиваться на группы.

Это ещё не был совершенный язык. Он даже не насчитывал столько слов, сколько есть в креольском наречии. Но это было начало, и он быстро развивался.

И в некотором смысле Мать открыла, но не изобрела, эту базовую структуру предложения. Его основная логика отражала глубокое ощущение мира гоминидами — мира предметов, обладающих свойствами — что, в свою очередь, было отражением ещё более глубокой нервной архитектуры, общей для большинства млекопитающих. Если бы лев или слон сумел заговорить, он также говорил бы таким же образом. Эта базовая основа будет общей чертой почти всех бесчисленных человеческих языков, которые появятся в грядущие эпохи, универсальным шаблоном, отражающим важнейшую причинную связь между миром и человеческим восприятием его. Но потребовался тёмный гений Матери, чтобы выразить ту глубинную архитектуру, и вдохновить развитие лингвистической надструктуры, которое сразу же последовало за этим.

И сейчас было самое время сделать следующий шаг.

Проросток произнёс нечто, завладевшее её вниманием. «Копьё убивать птица, — сказал он взволнованно. — Копьё убивать птица, копьё убивать птица…»

Она хмурилась. «Нет, нет».

Он остановился на полуслове. Погружённый в свой рассказ, он, казалось, забыл, что она была там. «Копьё убивать птицу». Он изображал полёт копья. Он даже поднимал пробитую голову страуса и показал на ней своей вытянутой рукой, как прилетело его копьё, точно и прямо в цель.

— Нет! — рявкнула она. Встав, она схватила его за руку. — Ты поднять рука.

Она сунула копьеметалку ему в кулак:

— Рука толкать палка. Палка толкать копьё. Копьё убивать птица.

Сбитый с толку, он отступил. «Копьё убивать птица». Разве это не то, что я сказал?

Раздражённая, она снова проговорила это всё:

— Ты поднять рука. Копьё убивать птица. Ты убивать птица.

Причинно-следственная цепочка существовала, но намерение находилось только в одном месте — в голове Проростка. Ей это было ясно видно. Птицу убил он, а не копьё. Она хлопнула его по голове. Вот, где умерла птица, дурачок. Внутри твоего ума. Остальное — лишь детали. Некоторое время они спорили, но Проросток лишь ещё больше запутывался, и его простое ребяческое удовольствие от добычи затухало сейчас, когда его хвастовство выродилось в это необычное философское обсуждение.

Потом волна боли ударила в виски Матери так же резко и внезапно, как, должно быть, копьё Проростка из закалённой древесины пронзило голову того несчастного страуса. Она упёрлась головой в собственные колени, прижав кулаки к вискам.

Но теперь, внезапно, в этом приступе боли она смогла увидеть новую правду.

Она представила себе копьё, описавшее дугу в воздухе, словно яркая молния в её голове, пронзая череп птицы и обрывая её жизнь. Она знала, что Проросток метнул копьё. Он захотел, чтобы птица умерла, и всё остальное, что за этим последовало, не относилось к делу.

Но что, если она не видела, как Проросток метнул копьё? Что, если он был скрыт за скалой, за деревом? Подумала бы она, что копьё было окончательной причиной — что само копье намеревалось убить птицу? Нет, конечно же, нет. Даже если она не могла бы увидеть причинно-следственную цепочку целиком, она должна была существовать. Если бы она увидела полёт копья, она знала бы, что кто-то, наверное, его метнул.

Её специфическое видение мира продолжало углубляться: паутина причин, затянувшая весь мир и тянущаяся из прошлого в будущее. Если страус упал, значит, охотник пожелал этого. И если человек умер, виноват был другой. Всё очень просто. Она видела всё это, как на ладони, понимала на глубоко интуитивном уровне, помимо слов — и новые связи выстраивались в её сложном, быстро развивающемся сознании.

Логика была ясной и убедительной. Ужасающей. Утешающей.

И она знала, как должна была действовать в свете новой догадки.

Она почувствовала, что Проросток стоит на коленях перед нею, держа её за плечи. «Болеть? Голова? Вода. Спать. Здесь…» Он взял её за руку, пробуя помочь ей подняться.

Но эта вспышка боли пришла и ушла в один миг, словно метеор, оставляя след в виде разорванных и установившихся заново связей в её сознании. Она встала и отошла от него, возвращаясь обратно в поселение. Теперь ей был нужен лишь один человек, и она должна была сделать лишь одну вещь.

Мрачная была у себя в шалаше, под грубым навесом из пальмовых листьев; пережидая дневную жару, она спала.

Мать встала над ней. В руках она держала тяжёлый валун — самый большой, какой могла унести; она держала его в руках так же, как когда-то носила Молчаливого.

Мать никогда не забывала тот день, когда Молчаливый впервые заболел. В тот день для неё всё изменилось, словно мир вокруг перевернулся, словно облака и камни поменялись местами. Это было началом боли. И она не забыла лёгкую усмешку Мрачной. Она словно говорила: если у меня не может быть собственного ребёнка, мне нравится, что ты потеряешь своего.

Теперь ей всё было ясно видно. Смерть Молчаливого не была случайностью. Во вселенной Матери ничего не происходило случайно: больше ничего. Все было взаимосвязано, всё имело значение. Она была первой, кто разработал теорию заговора.

И первым человеком, которому она предъявила обвинение, был самый близкий из ныне живущих членов её семьи.

Мать не знала, как Мрачная совершила своё преступление. Это мог быть взгляд, слово, контакт — какой-то неуловимый способ, невидимое оружие, которое поразило мальчика так же уверенно, как копьё, вырезанное из дерева — но как это было сделано, не имело значения. Теперь Мать знала, кто был виновен, и имело значение только это.

Она занесла камень.

В последний миг своей жизни Мрачная проснулась, потревоженная движением Матери. И она видела камень, падающий ей на голову. Её мир закончился, погас так бесследно и внезапно, как убил Землю мелового периода Хвост Дьявола.

Мозг гоминида, подстёгиваемый потребностью в усилении ума, быстро вырос, получая питание за счёт нового, богатого жиром рациона людей. Он был гораздо сложнее любого компьютера, который когда-либо создадут люди. Внутри головы Матери находилась сотня миллиардов нейронов — взаимодействующих друг с другом биохимических переключателей; их количество сопоставимо с количеством звёзд в Галактике. Но каждый из этих переключателей мог находиться в сотне тысяч меняющихся позиций. И весь этот сложный ансамбль купался в жидкости, где смешивалось более тысячи химических соединений, состав которых менялся в зависимости от времени суток, сезона, напряжения, рациона, возраста и сотни других влияющих на них обстоятельств, каждое из которых могло затрагивать функционирование нервных переключателей.

До появления Матери мышление людей было разграниченным: их острое сознание ограничивалось лишь социальными взаимодействиями, тогда как за такие функции, как изготовление орудий труда и понимание окружающей среды отвечали специализированные модули, равно как за самые основные физиологические функции вроде дыхания. Различные функции мозга развивались в какой-то степени изолированно друг от друга, как отдельные подпрограммы, не объединённые в ведущую программу.

Всё это, однако, было не слишком устоявшейся конструкцией. И этот чрезвычайно сложный биохимический компьютер был склонен к мутациям.

Физическое различие между мозгом Матери и мозгом людей вокруг неё было очень небольшим — это был результат незначительной мутации, маленькое изменение в химических свойствах жира в её черепе, небольшая перестройка нейронной сети, которая стала фундаментом для её сознания. Но этого оказалось достаточно, чтобы дать ей новую гибкость мышления, ломающую внутренние преграды между различными составными частями её разума, и ещё резко иной тип восприятия мира.

Но перестройка связей внутри этого сложнейшего органического компьютера имела неизбежные побочные эффекты, и не все они были желательными.

Это была не только мигрень. Мать страдала от того, что могло бы быть диагностировано как один из типов шизофрении. Смерть сына заставила её симптомы проявиться. Даже в этот момент первого расцвета творческого потенциала человечества Мать стала предвестницей появления множества порочных гениев, которые сумеют как осветить, так и бросить тень на человеческую историю грядущих поколений.

Здесь не было полицейской службы. Но в таких маленьких, тесно связанных сообществах убийц, появлявшихся время от времени, совсем не жаловали. Поэтому они пришли, чтобы найти её.

Но она ушла.

Она много дней шла через саванну в одиночку — назад в то место, где они стояли лагерем в прошлый раз, в сухое ущелье. Тот клочок земли теперь так высох и зарос, что лишь она могла уверенно распознать его.

Она очистила землю от растительности — травы и кустарника. Затем она взяла палку-копалку и, как давно уже умерший Камешек, копавший ямс, начала с трудом раскапывать землю.

Наконец на глубине метра или около того она заметила белизну кости. Первой частью, которую она выкопала, было ребро. В ослепительном солнечном свете оно светилось белизной, начисто лишённое плоти и крови; её изумила ужасная действенность работы червей. Но ей нужны были не рёбра. Она бросила кость и погрузила руки в почву. Она знала, куда нужно смотреть, помнила каждую подробность того ужасного дня, когда Молчаливого бросили в яму, вырытую на этом клочке земли, как он упал с запрокинутой назад головой, распростёртыми руками и ногами, с пятнами появившихся в момент смерти фекалий, всё ещё видневшихся на его тонких ногах.

Вскоре её руки сомкнулись на его голове.

Она подняла череп в воздух, и на неё уставились зияющие провалы на месте глаз. Остатки хряща удерживали челюсть на месте, но потом гниющий хрящ поддался и челюсть приоткрылась, как будто дитя, лишённое плоти, пробовало что-то сказать ей. Но зияющая улыбка продолжала гротескно расширяться, и жирный червь извивался там, где был язык. А потом челюсть отвалилась и упала обратно в грязь.

Это было не важно. Ему не была нужна челюсть. Что такое несколько зубов? Поплевав на череп, она оттёрла его от грязи ладонью. Она обняла череп, словно младенца, напевая.

Когда она вернулась к озеру, люди ждали её. Они были здесь все — все, кроме самых маленьких детей и матерей с младенцами. Некоторые из взрослых были с оружием — каменными ножами и деревянными копьями — словно Мать была бешеным слоном-самцом, который мог внезапно броситься на них. Многие люди из группы были встревожены, но многие были настроены откровенно враждебно. Например, здесь был Проросток со своей копьеметалкой, висящей у него за спиной на завязке из сухожилий; его светлые глаза были мрачны, когда он смотрел на женщину, научившую его стольким вещам. Многие из них даже носили на теле или на одежде узоры, вдохновлённые ею.

Единственным ребёнком Мрачной, оставшимся в живых, была тринадцатилетняя девочка. Она всегда отличалась склонностью к полноте, которая стала проявляться ещё сильнее, когда она стала превращаться в женщину; её груди уже были большими и отвислыми. А её кожа была странного желтовато-коричневого цвета, словно мёд — это было наследие, оставшееся после случайной встречи с бродячей группой с севера пару поколений назад. Теперь эта девочка, Медовая, двоюродная сестра Матери, глядела на Мать с гневом и недоумением; по её грязному лицу ручейками стекали слёзы.

Враждебно настроенные, печальные, сожалеющие или озадаченные — все они были в сомнениях. Распознав эту неуверенность, Мать почувствовала своего рода внутреннее тепло. Без воплей, без использования насилия, без излишней жестикуляции она держала ситуацию под контролем.

Она подняла череп и развернула его так, чтобы его незрячие глаза повернулись к людям. Они затаили дыхание и вздрогнули — но многие выглядели скорее озадаченными, чем испуганными. Для чего был нужен старый череп?

Но одна девочка отвернулась, как будто череп осуждающе таращился на неё. Это была худощавая, впечатлительная четырнадцатилетняя девочка с большими глазами. У этой девочки, Глазастой, была особенно сложный спиральный рисунок, нанесённый охрой на плечи. Мать отметила её в уме.

Один из мужчин выступил вперёд. Это был огромный человек со свирепым характером, словно загнанный в угол бык. Теперь Бык указывал в сторону шалаша Мрачной.

— Мёртвая, — произнёс он. Потом он направил топор в сторону Матери. — Ты. Голова, камень. Почему?

Мать знала, что, хотя она и контролирует ситуацию, то, что она сейчас скажет, определит всю её дальнейшую жизнь. Если её изгонят из лагеря, ей не придётся рассчитывать на долгую жизнь.

Но она чувствовала уверенность.

Она взглянула на череп и улыбнулась. Потом она показала на тело Мрачной.

— Она убить мальчик. Она убить его.

Чёрные глаза Быка сузились. Если то, что Мрачная убила мальчика, было правдой, то действия Матери могли быть оправданными. Было вполне ожидаемо, что любая мать, и даже отец будет мстить за убитого ребёнка.

Но теперь вперёд протолкалась Медовая. «Как, как, как?» Она пыталась выразить свои мысли, и её толстый живот колыхался, когда она изображала удар, удушение. «Не убивать. Не касаться. Как, как, как? Мальчик больной. Мальчик умер. Как, как?» Как, по твоему мнению, моя мать сделала это?

Мать подняла лицо к солнцу, которое плыло по безоблачному куполу бело-голубого неба. «Горячее, — сказала она, вытирая брови. — Горячее солнце. Солнце не трогать. Она не трогать. Она убивать». Действие на расстоянии. Солнцу не обязательно дотрагиваться до твоей плоти, чтобы согреть тебя. И Мрачной не обязательно было дотрагиваться до моего сына, чтобы убить его.

Теперь их лица выражали опасение. В их жизни существовало множество невидимых и непостижимых убийц. Но мысль о том, что человек мог управлять такими силами, была новой и пугающей.

Мать заставила себя улыбнуться. «Безопасно. Она мёртвый. Теперь безопасно». Я убила её для вас. Я убила демона. Доверьтесь мне. Она подняла череп, поглаживая его по темени. «Сказать мне». И всё стало так.

Бык сверлил взглядом Мать. Он зарычал, топнул ногой и указал на её грудь своим топором. «Мальчик мёртвый. Не рассказать. Мальчик мёртвый».

Она улыбнулась. Череп покоился на её согнутой руке, как голова ребёнка. И когда они таращились на неё, наполовину поверив сказанному, она могла ощущать, как растёт её власть.

Но Медовая не приняла ничего из сказанного. Плача и бессмысленно бормоча, она рванулась к Матери. Но женщины сдержали её.

Мать пошла к своему шалашу. Когда она шла, изумлённые люди расступались.

III

Засуха усилилась. Один жаркий и безоблачный день сменялся другим. Земля быстро высыхала, реки иссякали до ручейков с буроватой водой. Растения отмирали, хотя всё ещё оставались живыми корни, выкопать которые можно будет лишь при помощи изобретательности и силы. Охотники в поисках мяса должны были отправляться в дальние вылазки, и их ноги топтали пыльную и спечённую досуха землю.

Они были людьми, которые жили на открытом месте, окружённые землёй, небом и воздухом. Они были чувствительны к изменениям, происходящим в мире вокруг них. И они все быстро поняли, что засуха усиливалась.

Однако, как ни парадоксально, засуха принесла им кратковременную выгоду.

Когда сухой период продолжался уже тридцать дней, группа свернула стоянку и направилась к самому большому в округе озеру — большому водоёму с непроточной водой, который сохранялся всё время, кроме самых свирепых засух. Здесь они встретили травоядных — слонов, быков, антилоп, буйволов и лошадей. Доведённые до безумия жаждой и голодом, животные толпились вокруг озера и толкались, пытаясь добраться до воды, а их большие ноги и копыта превратили берега озера в чашу из утрамбованной грязи, где ничего не могло расти. Но некоторые из них уже проигрывали борьбу за жизнь: старые, самые молодые, слабые — обладавшие наименьшими запасами, позволявшими пережить это суровое время.

Люди осторожно поселились рядом с другими падальщиками. Здесь были и другие группы людей, и даже люди других разновидностей — медлительные, с большими надбровными дугами, которых изредка можно было мельком увидеть вдалеке. Но озеро было большим — не нужны были ни контакты, ни конфликты.

Какое-то время жить было легко. Даже не было необходимости ходить на охоту; травоядные просто падали там, где стояли, и нужно было просто подойти и взять то, что было нужно. Конкуренция с другими плотоядными была не особенно интенсивной, всё для всех было в изобилии.

Людям даже не нужно было брать животное целиком: мяса, скажем, погибшего слона было больше, чем они могли съесть, прежде чем оно испортится. Поэтому они забирали только самые лакомые куски: хобот, вкуснейшие, богатые жиром подушки ступней, печень, сердце и костный мозг, оставляя остальное менее разборчивым падальщикам. Иногда они окружали животное, которое ещё не умерло, но было слишком слабым, чтобы сопротивляться. Если позволить ему жить, истощённое животное, пока оставалось в живых, было кладовой свежего мяса для тех, кто охотился на этих зверей.

Постепенно животные гибли, их мясо съедалось, кости — разбрасывались и растаптывались их выжившими сородичами, а илистая кайма, окружавшая усыхающее озеро, пестрела их поблёскивающими белыми осколками.

Но засуха не была катастрофой для людей. Пока ещё не была.

Конечно же, Мать переселилась к озеру вместе с людьми; независимо от того, какой замечательной внутренней тропой она теперь следовала, она по-прежнему должна была есть и оставаться в живых, и единственным способом, который позволял ей справляться с этими задачами, было оставаться частью группы.

Но для неё жизнь начала становиться чуть-чуть легче.

Вблизи этой илистой ямы ничего не могло расти, и по мере того, как продолжалась засуха, слоны и другие листоядные животные уничтожали деревья на всё большем расстоянии от озера, поэтому людям приходилось уходить всё дальше для сбора материала для костров, подстилок и шалашей.

Мать получила помощь по хозяйству. Глазастая, большеглазая впечатлительная девочка, на которую произвёл такое огромное впечатление взор Молчаливого, приносила Матери древесину, держа в худых руках охапки шершавого, высохшего хвороста. Мать принимала это без лишних слов. Позже она позволила Глазастой сидеть и смотреть, как она делала свои рисунки на поверхности земли. Через некоторое время Глазастая застенчиво присоединилась к ней.

Один из молодых людей приблизился к Глазастой. Это был мальчик с длинными пальцами, имевший странную привычку поедать насекомых. Этот мальчик, Гроза Муравьёв, насмехался над Матерью и пробовал отогнать от неё Глазастую. Но Глазастая устояла перед этим.

Потом Мать взяла длинный прямой ствол молодого деревца, воткнула его в землю и закрепила на его верхушке пустой череп Молчаливого. В следующий раз, когда Гроза Муравьёв пришёл досаждать Глазастой, он вышел прямо под пристальный взгляд пустых глазниц Молчаливого. Он удрал, хныкая.

После этого, когда череп смотрел вместо неё день и ночь, могущество и власть Матери явно возросли.

Вскоре древесину и пищу ей приносила не только Глазастая, но и несколько других женщин. И если она шла к краю воды, даже мужчины неохотно уступали ей дорогу и позволяли делать первый надрез на очередной жертве засухи.

Конечно, всё это было из-за Молчаливого. Её сын помогал ей в своей манере: незаметно и тихо, как делал всегда. В благодарность она складывала в основании шеста его любимые игрушки: кусочки пирита, изогнутый кусок древесины. Она даже стала откладывать для него еду — мясо слонёнка, хорошо приготовленное и пережёванное его матерью — так, как он любил его, будучи маленьким ребёнком. Каждое утро мясо исчезало.

Она совсем не была дурой. Она знала, что Молчаливый не был жив в каком-то простом физическом смысле. Но он не был мёртв. Он жил своей жизнью другим, более неуловимым и неосязаемым образом. Возможно, он был в животных, поедавших пищу, которое она готовила для него. Возможно, он был в подстилке, которая была такой мягкой, когда она спала. Возможно, он существовал в сердцах людей, которые давали ей пищу. В каком виде он был здесь — это не имело значения. Достаточно было того, что она теперь знала, что смерть была лишь состоянием, подобно рождению, росту волос на теле и увяданию во время старения. Бояться было нечего. Боль, которую она перенесла, исчезла. Лёжа на своей подстилке, в одиночестве и в темноте, она ощущала себя такой же близкой к Молчаливому, как когда он был младенцем и прижимался к её груди.

Она явно страдала шизофренией. Возможно, она больше не была нормальной. Этого нельзя было утверждать определённо: во всём мире было совсем немного людей, похожих на Мать, всего лишь несколько голов, озарённых таким же внутренним светом, и сделать корректное сравнение было просто невозможно.

Но, нормальная, или нет, сейчас она была счастливее, чем долгое время до этого момента. И даже в эту засуху она тучнела. С точки зрения простого выживания она оказалась успешнее, чем её соплеменники.

Её сумасшествие — если, конечно, это было сумасшествие — оказалось адаптивным признаком.

Однажды Глазастая придумала нечто новое.

Вдохновлённая статуэткой из слоновой кости, которую Мать пока хранила у себя, Глазастая начала наносить на кусок растянутой слоновьей кожи отметины иного рода. Вначале они были очень простыми — всего лишь каракули охрой и сажей на пыльной шкуре. Но Глазастая упорно работала, пробуя воспроизвести охрой тот образ, который был у неё в голове. Глядя на неё, Мать в чём-то узнала саму себя — то трудное время в прошлом, когда она стремилась выбросить из головы её странное содержимое.

А потом она поняла, что пыталась сделать Глазастая.

На этом куске слоновьей шкуры Глазастая рисовала лошадь. Это был грубый, даже в чём-то детский рисунок: мало линий, неправильная анатомия. Но это была вовсе не абстрактная форма вроде параллельных линий и спиралей Матери. Это определённо была лошадь: там были изящная голова, изогнутая шея, очертания копыт под ними.

Для Матери это было ещё одной вспышкой озарения — моментом, когда протянулись новые связи, а мысли в голове вновь перестроились. Она с криком бросилась на землю, царапая по ней своими кусками охры и древесного угля. Испуганная Глазастая отскочила — она боялась, что сделала что-то не так. Но Мать просто схватила кусок шкуры и начала рисовать чёрточки и закорючки, как делала Глазастая.

Она ощущала первые предостерегающие вспышки, яркие, как само солнце, и болезненное покалывание в голове. Но она продолжала работать, несмотря на боль.

Вскоре Глазастая и Мать покрыли всё свободное место вокруг себя — камни, кости, кожу и даже сухую пыль — быстро сделанными рисунками скачущих газелей и высоких жирафов, слонов, лошадей, антилоп канн.

Увидев, что делали Глазастая и Мать, другие были сразу же очарованы этим и попробовали им подражать. Постепенно повсюду появились новые изображения, и вокруг маленькой общины запрыгали животные цвета охры и полетели копья из сажи. Казалось, в мире появился новый слой жизни, покров мысли, который изменял всё, чего касался.

Для Матери это означало могущество нового рода. Когда она признала, что формы, которые она видела в своей голове, совпадали с окружающим миром, то начала понимать, что она находилась в центре мировой сети причинно-следственных связей и контроля над ней — словно вселенная людей и животных, камней и неба представляла собой всего лишь карту, которая была частью её собственного воображения. И теперь, благодаря новому приёму, который придумала Глазастая, появился совершенно новый способ выразить эти связи и эту возможность контроля. Если взять образ лошади в свою голову, а потом перенести его, застывший, на камень или на кусок кожи, то получалось, будто она завладевала им навсегда — и неважно, что при этом животное продолжало беспрепятственно скакать по сухим равнинам.

Многие люди боялись новых образов и тех, кто их создавал. Сама Мать стала слишком сильной, чтобы ей можно было бросать вызов; мало кто выдержал бы пристальный взгляд пустых глазниц того черепа на шесте. Но Глазастая, её ближайшая помощница, была более лёгкой целью.

Однажды она пришла к Матери, плача. Она была потрёпанной и грязной, а сложные узоры, которые она нарисовала на своей коже, были смазаны и смыты. Языковые способности Глазастой оставались бедными, и Матери пришлось долго слушать её многословную болтовню, прежде чем она поняла, что произошло.

Это был Гроза Муравьёв, мальчик, который показывал интерес к Глазастой. Он снова преследовал её. Когда она не показала никакой страсти по отношению к нему, он попробовал принудить её вступить в связь силой. Но она всё равно сопротивлялась. Поэтому он унёс её к озеру, бросил в воду и измазал грязью, пытался уничтожить рисунки на её коже.

Глазастая смотрела на Мать, будто ожидая успокоительных объятий, словно она была обиженным ребёнком. Но Мать просто сидела перед нею с непроницаемым лицом.

Потом она пошла к своей подстилке и вернулась с тонким каменным скребком. Она заставила девочку положить голову к ней на колени — и Мать стала тыкать камнем в её щёку. Глазастая вскрикнула и отскочила, ничего не понимая; она коснулась щеки и в ужасе взглянула на кровь на своих пальцах. Но Мать уговорила её вернуться, снова уложила её и снова и снова колола ей в щёку, на сей раз чуть ниже первой раны. Глазастая немного сопротивлялась, но потом подчинилась. Постепенно боль охватывала её и она расслабилась.

Закончив работать шилом, Мать стёрла кровь и взяла кусочек охры, втирая крошащийся камень глубоко в нанесённые ею раны. Глазастая заскулила, когда солёное вещество стало щипать её раненую плоть.

Затем Мать взяла её за руку. «Идти, — сказала она. — Вода».

Она вела сопротивляющуюся и ничего не понимающую девочку к озеру среди малоподвижных травоядных зверей. Они с плеском шли по воде, увязая пальцами ног в грязи на дне озера, пока вода не стала доходить им до коленей. Они остановились, ожидая, пока не улеглась рябь, и илистая вода превратилась в неподвижное и гладкое зеркало перед ними.

Мать предложила Глазастой взглянуть на своё отражение.

Глазастая увидела, что от её глаза по щеке вилась яркая тёмно-красная спираль. Кровь по-прежнему сочилась с этой примитивной татуировки. Когда она плеснула воду на лицо, кровь смылась, но спираль осталась. Глазастая разинула рот от удивления и улыбнулась — хотя движения лица заставляли её и без того болезненные раны болеть ещё сильнее. Теперь она поняла, что сделала Мать.

Татуировка была техникой, которую Мать испытывала на себе. Конечно, это было болезненно. Но это была боль — боль у неё в голове, боль от утраты Молчаливого — которая породила огромные перемены в её жизни. Боль следовало приветствовать и славить. Что же может быть лучшим способом сделать этого ребёнка одним из своих собственных?

Взявшись за руки, они обе пошли обратно к берегу.

День за днём продолжалась непрекращающаяся засуха.

Озеро превратилось просто в лужу посреди чаши из покрытой трещинами грязи. Вода была загрязнена навозом и трупами животных — но люди всё равно пили её, потому что у них не было выбора, и многие из их страдали от поноса и других болезней. Падёж среди животных продолжался. Но теперь свежего мяса было мало, и между волками, гиенами и кошками началась жёсткая конкуренция.

Группы худощавого народа и костебровых зловеще поглядывали друг на друга.

Среди людей Матери первым умер младенец, девочка. Её крошечное тело было обезвожено из-за поноса. Её мать голосила над маленьким трупом, а потом отдала его своим сёстрам, которые забрали его, чтобы зарыть. Но земля была сухая и твёрдая, и ослабленные люди с большим трудом рыли её. На следующий день умер другой человек — старик. И ещё двое на следующий день — ещё два ребёнка.

После этого, после того, как они начали умирать, люди стали приходить к Матери.

Они приблизились к её подстилке с ослепительно сияющим черепом на шесте. Они сели на пыльную землю, пристально глядя то на Мать, то на Глазастую, то на животных и геометрические узоры, которые они нацарапали повсюду. Всё больше людей стало копировать привычки Матери, нанося спирали, лучистые рисунки и волнистые линии себе на лица и руки. И они пристально смотрели в пустые глазницы Молчаливого, словно пытаясь обрести мудрость.

Главный вопрос был «почему?». Мать смогла сказать им, почему умер её сын — от невидимой болезни, которую ещё никто даже не сумел назвать; она смогла определить и наказать Мрачную — женщину, которая причинила эту смерть. Конечно, если кто-то и знал, почему эта засуха поразила их, то это только Мать.

Мать разглядывала эту неотёсанную толпу; её ум работал без отдыха, мелькали мысли и высвечивались взаимосвязи. У засухи была причина; конечно же, была. За каждой причиной стоит намерение, чей-то ум — и неважно, можно ли было увидеть его, или нет. А если был ум, с ним можно было бы договориться. В конце концов, её люди уже были торговцами, инстинктивно запрограммированными на переговоры, вот уже семьдесят тысяч лет.

Но как она должна была договариваться с дождем? Что она могла предложить на обмен?

И эти размышления были отягощены её подозрениями в отношении людей. Кому из них можно было бы доверять? Кто из них болтал о ней, когда её не было рядом? Даже сейчас, когда они во все глаза смотрели на неё, полные своего рода намёков на надежду, общались ли они так или иначе друг с другом, посылали ли друг другу тайные сообщения жестами, взглядами, и даже линиями в пыли?

Наконец, ответ сам пришёл к ней.

Бык, крупный и вспыльчивый мужчина, который бросил ей вызов после смерти Мрачной, пришёл и присоединился к сходке недовольных. Он сильно ослабел из-за поноса.

Мать резко встала и приблизилась к Быку. Проросток следовал за нею.

Бык, ослабленный и больной, сидел с жалобным видом на земле рядом с остальными. Мать мягко положила ладонь ему на голову. Он изумлённо посмотрел на неё, и она улыбнулась ему. Затем она попросила его идти за ней. Бык встал — неуклюжий и спотыкающийся, страдающий от головокружения. Но он позволил Проростку отвести себя к собственной подстилке Матери. Там Мать предложила ему лечь.

Она взяла деревянное копьё; его обугленный конец, пропитанный кровью, затвердел от частого использования. Она повернулась к людям и сказала:

— Небо. Дождь. Небо делать дождь. Земля пить дождь, — она взглянула в безоблачный купол неба. — Небо не делать дождь. Сердитый, сердитый. Земля пить много дождь. Жажда, жажда. Кормить земля».

И одним плавным движением она вонзила копьё в грудь Быка. Он забился в конвульсиях, его кулаки вцепились в копьё. Кровь исторглась из его разинутого рта, а моча побежала по ногам. Но Мать изо всех сил крутила копьё и чувствовала, как оно разрывает мягкие органы внутри. Бык глухо шлёпнулся на подстилку и больше не двигался. Мать улыбнулась и выдернула копьё. Кровь продолжала течь на землю.

Стояла тишина. Даже Проросток и Глазастая смотрели, раскрыв рты.

Мать нагнулась и сгребла горсть липкой, напитавшейся кровью пыли. «Смотрите! Пыль пьёт. Земля пьёт». И она засунула пыль в половинку рта своего ребёнка; она окрасила его зубы в красный цвет. «Дождь приходит, — мягко сказала она. — Дождь приходит». Затем она обвела взглядом глядящих на неё людей.

Один за другим они потупили взор, не в силах выносить её пристальный взгляд.

Медовая, дочь Мрачной, нарушила магию момента. С криком отчаяния она сгребла горсть камней и швырнула их в Мать. Они лишь бесполезно застучали по земле. Потом Медовая убежала к озеру.

Мать холодным взглядом следила, как она уходила.

В глубине своего сердца Мать верила всему, что сказала, всему, что сделала. Тот факт, что жертвоприношение бедного Быка преследовало политическую цель — потому что он был одним из тех, кто наиболее явно выступал против неё — не затрагивал её веры в себя и в свои действия. Смерть Быка была целесообразной, но она также смягчит дождь. Да, всё было именно так. Поручив Проростку распорядиться трупом, она ушла в свой шалаш.

Несмотря на принесённую жертву, дождь не пришёл. Люди ждали, один засушливый день сменялся другим, и ни одно облако не нарушало бледной голубизны небосвода. Они постепенно стали терять терпение. А Медовая начала особенно открыто иронизировать по поводу Матери, Глазастой, Проростка и тех, кто примкнул к ним.

Но Мать просто ждала, сохраняя невозмутимость. В конце концов, она была убеждена в своей правоте. Просто смерти Быка не было достаточно, чтобы успокоить небо и землю. Просто нужно было заключить правильную сделку, только и всего. Всё, что ей было нужно — это терпение, даже если её собственная плоть свисала с костей.

Однажды к ней пришла Глазастая. Её вёл Гроза Муравьёв. Они сильно исхудали, но Мать видела, что они желали тела друг друга.

Теперь Гроза Муравьёв не дразнил, а умолял. И теперь со стороны молодого человека это было что-то вроде любви или жалости, потому что татуировка, которую Мать грубо вырезала на лице Глазастой, была инфицирована из-за застойной воды озера. Её спиральная форма была едва заметна под массой вздутой, сочащейся плоти, которая охватила одну половину лица девочки.

Но Мать нахмурилась. Это соединение не было бы правильным. Она встала и взяла руку Глазастой, забирая её у встревоженного Грозы Муравьёв. Затем она повела девочку через расступающуюся толпу, пока не нашла Проростка. Он лежал на спине, таращась в пустое небо.

Мать толкнула Глазастую на землю рядом с Проростком. Ничего не понимая, он взглянул на Мать. «Ты. Ты. Сношаться. Сейчас» — сказала Мать.

Проросток посмотрел на Глазастую, явно пробуя скрыть своё отвращение. Хотя они провели много времени рядом друг с другом вместе с Матерью, он никогда не проявлял никакого сексуального интереса к Глазастой даже до того, как ей лицо оказалось так ужасно изуродованным, и она тоже не интересовалась им.

Но сейчас Мать видела, что будет правильно, если они должны будут соединиться. С Грозой Муравьёв было бы неправильно; с Проростком будет правильно. Потому что Проросток понял. Она стояла над ними, пока рука Проростка не легла на маленькую грудь девочки.

Когда прошёл уже целый месяц после смерти Быка, людей разбудило дикое, пронзительное причитание. Это была Мать. Многие из них уже боялись этой беспокойной женщины, жившей среди них; они в замешательстве сбежались, чтобы узнать, какие новые странные события грозят случаться с ними.

Мать стояла на коленях около ствола деревца, на котором был установлен череп её ребёнка. Но теперь череп лежал на земле, развалившись на части. Мать хватала его куски и вопила так, будто ребёнок умер во второй раз.

Глазастая и Проросток отступили назад — они не были уверены в том, что именно Мать захочет попросить их сделать.

Мать, качая в левой руке жалкие сломанные куски черепа, обвела взглядом собравшихся вокруг неё людей. Потом её правая рука резко выпрямилась в указующем жесте.

— Ты!

Люди вздрогнули. Они повернули головы в указанном направлении. Мать указывала на Медовую.

— Сюда! Идти, идти сюда!

Отвисший подбородок под челюстью Медовой задёргался от ужаса. Она попробовала отступить, но окружающие люди остановили её. Потом Проросток вышел вперёд, схватил девочку за запястье и притянул её к Матери.

Мать бросила куски черепа ей в лицо.

— Ты! Ты бросить камень. Ты разбить мальчик.

— Нет, нет. Я…

Голос Матери звучал жёстко.

— Ты задерживать дождь.

Медовая завизжала так испуганно, словно это было правдой, и моча потекла по её бёдрам.

На сей раз Матери даже не пришлось устраивать убийство самой.

В тот день это не начало дождь. И на следующий день тоже. И на следующий день после него. Но на третий день после жертвоприношения Медовой в сухом небе загрохотал гром. Люди пригнулись — сработал древний рефлекс, корни которого уходили в те дни, когда Пурга забивалась в свою норку. Но потом, наконец, пошёл дождь, изливаясь с неба так, словно его прорвало.

Люди бегали и смеялись. Они лежали на спине, открывая рты для воды, падающей с неба, или валялись в грязи и кидались ею друг в друга. Дети боролись, младенцы вопили. И последовала целая волна совокуплений: инстинктивный, страстный ответ на окончание засухи — новое начало жизни.

Мать сидела рядом со своей напитавшейся кровью подстилкой и наблюдала за всем этим, улыбаясь.

Как всегда, она думала на нескольких уровнях одновременно.

Её жертвоприношение Медовой также было политически дальновидным шагом. Медовая не была расчётливым противником, но она была центром инакомыслия; когда она исчезла, Матери стало легче собрать воедино свою власть. И в то же время жертва точно была необходима. Небо и земля успокоились; первые боги человечества смягчились и позволили своим детям жить.

Но на совсем ином уровне мышления Мать знала, что дождь придёт, что бы она ни делала. Если бы дождь не пошёл после её жертвоприношения Медовой, она была бы готова продолжать, используя людей одного за другим — и даже всадить копьё в сердце Глазастой, если потребуется.

Она знала все эти вещи одновременно; она верила во многие противоречащие вещи одновременно. В этом была суть её гения. Она улыбнулась; вода стекала по её лицу.

IV

Проросток медленно шёл по поросшему травой берегу реки. Он носил простую повязку из кожи, и нёс только копьё, привязанное к спине, и сетчатый мешок, в котором лежало несколько костяных инструментов и поделок — но не было каменных инструментов; если они потребуются, их было бы легче изготовить на месте, чем нести.

Сейчас ему уже было больше тридцати — уже прошло пятнадцать лет со времени смерти Быка и Медовой и воцарения Матери в качестве фактического предводителя отряда — Проросток пополнел, его лицо стало суровее, волосы поредели и подёрнулись сединой. Но его тело было таким же стройным, как когда-то. Было невозможно скрывать татуировки, которые покрывали его руки и лицо, но он проявил осторожность и обмазал кожу грязью, чтобы сделать их менее заметными. За эти годы татуировки уже стали настораживать незнакомцев, и в любом случае уровень недоверия был достаточно высоким.

Он выглядел как охотник, случайно оказавшийся здесь, исследуя земли вдали от своего отряда и, возможно, желающий поторговать. Но он не был один; за каждым его шагом следили другие, скрывающиеся в листве у берега реки. Его внешний вид представлял собой хитроумный обман. И его исследовательский поход был вовсе не случайным. Он шёл в разведку.

Вначале его заметил ребёнок — полная маленькая девочка, играющая окатанными гальками у края воды. Ей было примерно пять лет, она была голая, и лишь носила ниточку бус на шее. Она посмотрела на него с испугом. Он улыбнулся ей, но глаза оставались широко раскрытыми и пустыми. Она закричала и побежала вниз по берегу реки — он ожидал, что она поступит именно так. Он медленно пошёл следом за ней.

Вскоре признаки поселения стали вполне очевидными. Грязная земля под ногами пестрела от следов, и он заметил рыболовные сети, натянутые поперёк течения реки. Пройдя вдоль поворота речного русла, он увидел само поселение. От группы хижин грубо-конической формы в полуденное небо поднимались струйки дыма.

Это было совсем не временный лагерь — это он сразу увидел. Хижины были построены на крепких брёвнах, которые были глубоко вкопаны в землю. Этот речной народ уже жил здесь некоторое время, и они явно намеревались остаться.

Достаточно было взглянуть на реку, чтобы понять, почему. Неподалёку отсюда на берегах растительность по обе стороны от воды была вытоптана, и ему был заметен влажный блеск камней среди русла реки. Это было брод, где мигрирующие стада могли переправляться через воду. Всё, что должны были делать люди — просто ждать здесь животных, которые сами приходили к ним. И действительно, он видел большую груду костей, похожих на антилопьи, бычьи и даже слоновьи, сложенную за хижинами.

Но сами хижины показались ему странными. У них были сплошные стены, за исключением отверстия в вершине каждого конуса, которое позволяло дыму выходить наружу, но не позволяло свету проникать внутрь. Кто смог бы жить в такой темноте?

В его сторону бежали двое взрослых людей — две женщины, как он заметил. Они держали ничем не примечательные деревянные копья и каменные топоры и носили простые повязки из кожи, очень похожие на его собственную. На их лицах были намалёваны грубые, но воинственно выглядящие рисунки охрой, и они обе носили кусочки кости, протыкающие нос. Одна из женщин подняла своё копьё к его груди. «Фу, фу! Не хаи, не, фу!»

Он не узнал ни одного из слов. Но он мог сказать, что эта примитивная болтовня напоминала тот смешанный язык, на котором он говорил, пока рос, и который был лишён того постоянно растущего богатства речи, характерного для людей Матери.

Похоже, всё будет очень легко.

Он заставил себя улыбнуться. Затем медленными движениями он снял мешок с плеча и позволил ему упасть и раскрыться. Наблюдая за женщинами, он вынул резную морскую ракушку. Он положил ракушку на землю перед женщинами и отступил назад, раскинув пустые руки. Да, я незнакомец. Но я не угроза. Я хочу торговать. И вот, что у меня есть. Смотрите, какое это красивое…

Женщины были дисциплинированными. Один держала своё оружие нацеленным на его грудь, а другая в это время нагнулась, чтобы осмотреть ракушку.

Сама ракушка последний раз видела море лет десять назад, и с тех пор пропутешествовала на сотни километров вглубь суши по едва устоявшимся дальним торговым путям. Но теперь она была украшена резным изображением головы слона, которое сделал один из лучших ремесленников их народа, молодая девочка с длинными тонкими пальцами. Когда женщина распознала морду слона, она захотела этот предмет, словно ребёнок. Она схватила раковину и прижала её груди.

После этого женщины сделали Проростку знак следовать за ними к поселению. Он шел лёгкой походкой, не оглядываясь, уверенный в том, что его спутники останутся незамеченными.

Он вызвал движение в поселении речного народа. Когда он проходил мимо, люди провожали его пристальными взглядами, хотя жадно разглядывали резную раковину. Пара детей, в том числе маленькая девочка, которая первой подняла тревогу, с любопытством шли вприпрыжку вслед за ним.

Его ввели в одну из хижин. Это было типичное жилое помещение со сложным очагом, подстилками для сна и сложенными в кучи пищей, инструментами и шкурами. Похоже, здесь жило десять-двенадцать человека, включая детей. Но семья вышла отсюда, и остались лишь двое бородатых мужчин примерно одного с ним возраста, и женщины, которые привели его сюда. Пол был сильно утоптан и замусорен обычными остатками повседневной деятельности людей — костями, осколками камней после изготовления орудий труда, несколькими наполовину съеденными корнями и плодами.

Мужчины сидели перед тлеющими углями в очаге. У них у всех сквозь носовую перегородку были продеты огромные кости. Один из них сделал жест. «Хорн!» Слово было незнакомо, но жест узнавался безошибочно.

Проросток сел по другую сторону от костра. Ему предложили поесть приготовленный корень и попить какую-то густую жидкость. Раскладывая товары, он жадно оглядывал хижину. Очаг был устроен сложно — это было нечто большее, чем простая ямка в земле, как делали люди Матери. А рядом была яма, выстланная кожей и наполненная водой и большими плоскими валунами из русла реки. Ему сразу удалось посмотреть, как нагревали воду, бросая в неё горячие от огня камни. Ещё была постройка из глиняных кирпичей и соломы, назначение которой он не смог понять: он никогда прежде не видел печь. Было несколько необычных изделий вроде хорошо сплетённых корзин, и ещё чаша, сделанная из материала, вначале принятого им за древесину, но оказавшегося странной затвердевшей глиной.

Но самыми восхитительными вещами были лампы.

Это были просто глиняные чаши, наполненные животным жиром, с кусочком прута можжевельника, который использовался как фитиль. Но они равномерно горели, наполняя хижину ярким жёлтым светом. Теперь ему стало ясно, почему этим хижинам не были нужны окна — и его ум рванулся вперёд, когда он понял, что благодаря этим лампам возможно будет получить свет всякий раз, когда нужно, даже глубокой ночью, даже без костра.

Было очевидно, что эти люди далеко обошли его собственный народ в навыках изготовления инструментов. Но их искусство было гораздо больше ограниченным, хотя некоторые из них носили нити бус, какие он видел на шее у маленькой девочки — из бусинок, сделанных из слоновьего бивня.

Поэтому он не был удивлён, когда взрослые люди оказались ошеломлены множеством товаров, которые он смог выложить перед ними. Здесь были вырезанные из слоновьих бивней и кости статуэтки, изображающие животных и людей, вырезанные на ракушках и кусках песчаника рельефные изображения — абстрактные и символические, а также одно из самых необычных собственных изделий Матери — существо с телом человека и головой волка.

Такую реакцию он видел много раз до этого. Искусство людей Матери чрезвычайно продвинулось вперёд за пару десятков лет, начавшись с её собственных первых неуверенных каракулей. Люди уже были готовы к этому, они обладали большим мозгом и ловкими пальцами: нужно было всего лишь, чтобы кто-то придумал идею — обширные умы этого речного народа тоже были готовы заниматься искусством. Мать словно бросила пылинку в пересыщенный раствор, и немедленно образовался кристалл.

Проросток никак не мог общаться с этим речным народом, кроме жестов и слов, о значении которых можно было примерно догадаться. Но вскоре характер обсуждения прояснился. Сделка будет такова: предметы искусства от Проростка за совершенные инструменты и изделия этих оседлых незнакомцев.

К тому времени, когда он ушёл, чтобы встретиться со своими спрятавшимися попутчиками, примерно к полудню следующего дня, его мешок был набит образцами товаров. И он тщательно запомнил местоположение каждой печи, каждого сложного очага.

Всё это он сделал для Матери — так же, как он уже исполнил многие поручения такого рода. Но здесь, рядом с ним, не было Матери, она не работала и не рисковала вместе с ним. И к своему удивлению, он обнаружил в своём сердце тёмный уголок, в котором зрело чувство обиды.

Мать сидела у входа в свой шалаш: ноги подогнуты, руки упираются в колени, лицо обращено к солнцу, а спину согревал прогоревший ночной костёр. Она постарела, похудела, и ей, похоже, было уже трудно согреваться. Но сейчас ей было хорошо. Она чувствовала странное удовлетворение.

Каждый квадратный сантиметр поверхности её кожи был покрыт татуировками. Даже подошвы её ног были украшены решётчатым орнаментом. Сегодня она, как обычно, носила накидку из кожи, поэтому многие из её украшений были закрыты, но сама кожа была полна красок и движения: скачущие животные, летящие копья, вспыхивающие звёзды. А на деревянном шесте возле неё сидел череп её давно умершего ребёнка, склеенный из кусочков при помощи камеди, сделанной из сока дерева.

Она смотрела, как люди уходят заниматься своими повседневными трудами. Они поглядывали на неё, иногда кивая в знак уважения, или же поспешно отворачивались, избегая пристального взгляда Матери и её безглазого сына — но в любом случае они отклонялись от своего пути, словно планеты, пролетающие мимо гравитационного поля какой-то огромной чёрной звезды.

В конце концов, именно Мать разговаривала с мёртвыми, Мать просила за них землю, небо и солнце. Если бы не Мать, дождь больше не шёл бы, трава бы не росла, а животные не приходили бы к ним. Даже когда она молча сидела здесь, она была важнейшим человеком в общине.

Последний разбитый лагерь блистал красками и формами. Мать словно постепенно сохранила весь этот отряд в своей голове, в своём прочерченном молниями воображении — и в каком-то смысле так оно и было. Очертания животных, людей, копий, топоров, а также странных существ, которые были смесью людей, животных, деревьев и оружия, виднелись на каждой поверхности — на камнях, выбранных за их гладкую, пригодную для работы поверхность, и на обработанных шкурах, которыми было покрыт каждый из шалашей. И с этими образами переплетались абстрактные орнаменты, которые всегда обозначали владения Матери — спирали, лучистые фигуры, решётки и зигзаги. В эти символы вкладывалось множественное значение. Изображение канны могло представлять само животное, или знание людьми его поведения, или оно могло означать деятельность, связанную с охотой — всё, что нужно было для того, чтобы убить её, сделать инструменты, спланировать охоту и преследовать зверя, или же что-то более неуловимое, вроде красоты животного или изобилия и радости самой жизни.

Древние преграды, разделяющие разные области мышления в уме Матери и тех, кто следовал за ней, наконец, рухнули. Её сознание в целом больше не было ограничено отношениями с другими людьми, когда руки, ноги и рты работали независимо от мыслей; сознание больше не было ограничено своей старой функцией — моделированием чужих намерений. Теперь она могла думать о животном, как будто о личности, и об инструменте как о человеке, с которым нужно было договариваться. Мир словно оказался населённым новыми видами людей — как будто инструменты, реки и животные, и даже Солнце и Луна были людьми, с которыми можно было договариваться, и кого можно было понять, как любого из людей.

После тысячелетий застоя сознание стало мощным многоцелевым инструментом, что выразилось во множестве уровней и значений произведений искусства, словно отражавших новый тип мышления. Для высоколобых людей наступило время интеллектуального брожения умов.

И Мать была не единственным катализатором этого процесса. Многие другие люди, подобные ей, были рассеяны по всей области распространения людей. Каждый из этих гениев-пророков, если подозрительные соплеменники не убивали его сразу, схожим образом становился центральной фигурой в новом типе мышления, новом образе жизни, новом вдохновении. Это было началом резких изменений в характере взаимодействия людей с окружающим миром.

К развитию этого нового типа мышления привела нестабильность климата. Окружающая среда этой эпохи плейстоцена, резко меняющаяся из крайности в крайность, не имея в этом аналогов в более поздние времена, была безжалостным фильтром: исключительно суровые условия пережили лишь обладающие исключительными качествами индивиды, которые передали потомкам своё генетическое наследие. И помимо того, что среднестатистический ум улучшался, индивидуумы с исключительными способностями вроде Матери становились всё более обычным явлением — и в равной мере распространялись опережающие своё время технологи, которые дали речному народу передовой инструментарий. С точки зрения вида в целом, способность производить случайных гениев была полезной для ума. Они могли зачахнуть в безвестности, но могли изобрести нечто, способное оказать влияние на судьбу людей.

А когда такое новшество появлялось, обширный ум их соплеменников был готов его принять. Всё выглядело так, словно они хотели этого. На протяжении семидесяти тысяч лет люди обладали необходимым аппаратным обеспечением. И сейчас Мать, и другие люди, подобные ей, снабжали их программным обеспечением.

Этот новый путь осознания мира уже приносил людям Матери небывалую пользу. Лагерная стоянка, если не принимать во внимание украшения, была обычным беспорядочным скоплением тентов. Но этот последний лагерь был огромным; здесь жило вдвое больше людей по сравнению со временем перед пробуждением сознания Матери. И уже прошло очень много времени с тех пор, как у кого-либо были впалые щёки и распухший от голода живот. Пути Матери вели к успеху.

Мать видела, что девочка Пальчик сидела в одиночестве тени гигантского баобаба. Пальчик, лишь четырнадцати лет от роду, тщательно работала над какой-то новой скульптурой, аккуратно срезая ножом кусочки слоновой кости. Она сидела, скрестив ноги и постелив на колени кусок кожи; глаза Матери, по-прежнему зоркие, различали отблеск стружек слоновой кости на земле вокруг неё. Именно она украсила изящной резьбой в виде головы слона ракушку, которую Проросток отдал речному народу.

Пальчик носила на щеке татуировку — спиральный рисунок, который превратился в знак тех привилегированных людей, которые были ближе всех к Матери: знак отличия её духовенства. Но Пальчик была уже вторым поколением. Она была дочерью Глазастой — которая уже давно умерла, убитая инфекцией от той первой грубой татуировки. Пальчик была отмечена спиральными знаками отличия, пока была ещё младенцем; по тому, насколько эта татуировка исказилась и выцвела, пока она росла, можно было понять, что это была отметка, носить которую было особой честью.

Но девочка быстро росла. Мать знала, что вскоре она должна будет найти ей партнёра — так же, как она выбрала партнёра для её матери, Глазастой. На примете у Матери было несколько кандидатов — мальчиков и молодых мужчин из числа её духовенства; когда придёт время, она доверится своим инстинктам, чтобы сделать правильный выбор.

На неё упала тень. К Матери нерешительно приблизилась женщина, опустив глаза к пыльной земле. Она была молода, но ходила, наклонившись. Она принесла мясо с бедра оленя и положила этот символический дар на землю перед Матерью. «Болеть, — тихо произнесла женщина, опустив голову. — Спина болеть. Идти, голову поднять, спина болеть. Поднять ребёнка, спина болеть».

Мать знала, что ей недавно исполнилось лишь двадцать, но проблемы со спиной мучали эту девушку после того, как несколько лет назад она по глупости ввязалась в состязание по борьбе со своим братом, который был намного старше и тяжелее её.

Мать отказывала почти во всех таких просьбах. Было бы очень плохо, если бы все видели, что она просит о чудесах по требованию — и неважно, работало это, или нет. Но сегодня, наблюдая, как работает маленький гений Пальчик, и согревшись на солнце, она была в экспансивном настроении. Она схватила её за пальцы и жестами показала, чтобы девушка сняла свою повязку из кожи и встала на колени, повернувшись к ней спиной.

Девушка беспрекословно подчинилась, склонившись голой перед Матерью.

Из очага за спиной Мать взяла горстку холодной золы. Она поплевала в неё, сделав жидкую пасту из пыли, и подняла её к пристально глядящим глазницам Молчаливого, чтобы он смог увидеть её. Затем она растёрла золой спину девушки, что-то беззвучно бормоча. Когда зола коснулась её тела, девушка вздрогнула, как будто она всё ещё была горячей.

Закончив работу, Мать шлёпнула девушку по спине и позволила ей встать. Мать погрозила пальцем: «Будь сильной. Не думай о плохом. Не говори ничего плохого». Если бы лечение сработало, Мать подкрепила бы свою репутацию. Если бы не сработало, девушка обвинила бы себя в том, что оказалась не достойной. В любом случае, Мать заработала бы себе ещё немного хорошей репутации.

Девушка нервно кивнула. Удовлетворённая, Мать позволила девушке идти. Она взяла мясо и задвинула его вглубь хижины. Позже кто-нибудь приготовит его и прибережёт для неё.

Обычные дневные заботы.

Примитивное лечение Матери дало её пациентке реальное ощущение облегчения от боли в нездоровой спине. Это было всего лишь то, что однажды назовут эффектом плацебо: поверив в силу лечения, девушка почувствовала себя лучше. Но тот факт, что эффект плацебо воздействовал скорее на ум девушки, чем на её тело, не делал его менее реальным, или менее полезным. Теперь она могла лучше заботиться о своих детях — у которых появится лучший шанс на выживание по сравнению с семьёй матери, которая не верила, и чьи симптомы нельзя было исцелить при помощи плацебо — и в дальнейшем эти дети с большей степенью вероятности обзаведутся собственными детьми, которые унаследуют внутреннюю склонность к вере от своей бабушки.

То же самое получалось и с охотниками. Они начали рисовать изображения животных, на которых охотились, на камнях и стенах своих шалашей, сделанных из шкур. Они преследовали эти образы, поражали их копьём в сердце или в голову, и даже беседовали с животными о том, почему они должны отдавать свою жизнь на пользу людям. С помощью таких ритуалов охотники заглушали свой страх. Они часто получали ранения или гибли из-за собственной неосторожности, но процент их успеха был высоким — выше, чем у тех, кто не верил, что можно каким-то образом разговаривать со своей добычей.

В процессе своего становления люди всё ещё оставались животными, всё ещё подчинялись законам природы. Ни одно новшество в образе их жизни не закрепилось бы, если бы не давало им адаптивного преимущества в бесконечной борьбе за выживание. Способность верить в вещи, которые не были правдой, была мощным средством выживания.

И Мать полусознательно, но наилучшим образом способствовала поддержанию и распространению этой склонности к вере. Выбирая пары для продолжения рода среди своих последователей в вере, Мать создавала репродуктивную изоляцию нового плана. Благодаря ей расхождение между двумя разными группами людей — сторонниками веры и неспособными верить — происходило на удивление быстро и приводило к ощутимым различиям химических особенностей и организации мозга уже за дюжину поколений. Это было началом эпидемии мышления, которая быстро охватит всю популяцию.

Но в остальном мире, за границами области распространения этих людей, в северной Европе и на Дальнем Востоке, люди более древнего типа, могучие костебровые и долговязые ходоки, по-прежнему делали свои более простые инструменты и даже древние ручные топоры, служившие им для тех же целей, что и хитроумные постройки птицам-шалашникам, и жили своей примитивной жизнью, как делали испокон веков.

Позже Мать ещё раз видела ту девушку. Она ходила значительно легче, меньше наклоняя тело. Она улыбнулась и даже помахала Матери, которая позволила себе улыбнуться в ответ.

В конце дня пыльный, измученный жарой и жаждой Проросток вернулся из своей экспедиции на реку. Среди всех изделий, которые он принёс с собой, он выбрал для показа Матери лишь одно. Это была лампа, сделанная из загадочным образом спечённой глины. Он зажёг фитиль, сделанный из коры, и поставил её внутри хижины Матери, осветив тёмное помещение, потому что дневной свет уже померк. Мать кивнула. Это должно у нас быть. Она начала строить планы, обрисовывая их краткими предложениями.

Но Мать заметила странность в поведении Проростка. Став после смерти Глазастой её ближайшим помощником, он проявлял к ней такое же почтение, как и прежде. Однако в его манерах скользило какое-то нетерпение. Но искрящийся свет небольшой лампы вытеснил эти мысли из её головы.

В разведывательные вылазки в окрестности стоянки речного народа Проросток брал своих лучших охотников.

Он объяснял, как хотел осуществить нападение. Он рисовал схематичные карты в пыли и выставлял камни, которые служили моделями строений и людей. Способность к символическому отображению вещей использовалась во многих целях. Социальные охотники всегда должны были координировать своё нападение. Так делали волки, большие кошки и динозавры-рапторы минувших эпох. Но никогда прежде планирование нападения не было столь тщательным и всеобъемлющим, как у этих умных гоминид.

На пути к постоянному месту жительства речного народа атакующая партия встретила очень мало животных. Добыча уже научилась бояться этих новых умных охотников с их дальнобойным оружием и ошеломляющим интеллектом.

А некоторые животные — некоторые виды свиней и лесных антилоп — уже стали редкостью в этих местах: их истребили люди.

Конечно же, это было нечто вроде предвестников положения дел в будущем.

Но сейчас Проросток и его соратники охотились не на животных, а на людей.

Когда началось нападение, у речного народа не было ни единого шанса. Нападавшим давало преимущество не оружие и не количество, а их отношение к делу.

Люди Матери сражались, охваченные своего рода освободительным безумием. Они продолжали сражаться, когда их товарищи падали вокруг них, страдая от ран, которые должны были вывести их из строя, и даже когда казалось, что их всех неизбежно убьют. Они сражались, словно веря, что не могли умереть — и что, в действительности, было похоже на правду. Разве ребёнок Матери не пережил смерть, наполнив собою камни и землю, воду и небо, чтобы жить с невидимыми людьми, которые управляли погодой, животными и травой?

И, поскольку они смогли поверить в то, что вещи, оружие, животные или небо были своего рода людьми, им не пришлось прикладывать много усилий, чтобы поверить в то, что некоторые люди были не больше, чем просто вещами. Старые понятия были сломлены. Во время нападения на речной народ они убивали не существ из рода человеческого, не людей вроде их самих. Они убивали вещи, животных, нечто, стоящее ниже их самих. Речной народ, при всей своей технической смекалке в обращении с огнём и глиной, не имел такой веры. Это было оружие, которому они не могли противостоять. И этот небольшой, но жестокий конфликт заложил порядок, которому люди будут следовать вновь и вновь в долгие и кровавые эпохи, которым ещё предстояло наступить.

Когда всё было кончено, Проросток обошёл остатки стоянки. Он обнаружил, что многие из мужчин речного народа были вырезаны — молодые и старые, слабые и сильные. Он попробовал сберечь некоторых из детей и молодых женщин. Дети были бы отмечены знаком и обучены почитать Мать и её помощников. Женщин отдали бы его людям, принимавшим участие в битве. Если бы они были беременны, им бы не позволили сохранить ребёнка, пока они сами не станут помощниками Матери. Он также узнал некоторых людей, умевших обращаться с печами, лампами и другими искусно сделанными вещами, которые были здесь — их тоже нужно было бы сохранить, если бы они согласились сотрудничать. Он подумал, что его людям стоит изучить секреты работы речного народа.

Это была ещё одна успешная операция, часть долговременного роста сообщества Матери.

Когда ей показывали деревню речного народа, Мать была довольна и принимала от Проростка знаки почтения в виде поклонов. Но она вновь увидела хмурящееся лицо Проростка. Она подумала, что он, возможно, проявлял всё большее недовольство, вынужденный повиноваться её указаниям. Возможно, он хотел для себя большего. Ей следовало задуматься над этим и что-то решить по этому поводу.

Но для такого заговора было уже слишком поздно. Даже когда она осматривала это последнее завоевание её племени, она уже начала умирать.

Мать так и не поняла, что у неё был рак, пожиравший её изнутри. Но она могла ощущать его — ком в своём животе. Иногда она представляла себе, что это был Молчаливый, вернувшийся из мира мёртвых, готовящийся к новому рождению. Боль вернулась в её голову — такая же сильная, как когда-то. Эти сияющие огни вновь вспыхнули у неё перед глазами, а зигзаги, решётки и звёзды взрывались, словно раны, полные гноя. Дошло до того, что могла лишь лежать в своём шалаше с зажжённой лампой, коптящей из-за горения животного жира, и слушать голоса, которые эхом отзывались в её объёмистом черепе.

Наконец, к ней пришёл Проросток. Она едва смогла разглядеть его среди ослепительного сияния узоров, но ей было очень нужно сказать ему кое-что. Она схватила его руку своими пальцами, словно когтями. «Слушать», — сказала она.

Он напевал мягко, как ребёнку: «Ты спи!»

«Нет, нет, — настояла она скрежещущим голосом. — Не ты. Не я». Она подняла палец и коснулась им своей головы, своей груди: «Я, я. Мать». На её языке это было мягкое слово: «Яа-анн».

Замкнулась ещё одна связь. Теперь у неё был символ даже для самой себя: Мать. Она была первым человеком во всей истории человечества, у которого появилось имя. И, хотя она умирала, не оставив после себя ни одного живого ребёнка, она думала, что была матерью для них всех.

«Яа-анн, — прошептал Проросток. — Яа-анн». Он понимающе улыбнулся ей. Он склонился над нею, прильнув к её рту своими губами. А потом он плотно зажал ей нос.

Пока длился этот ужасный поцелуй, пока её ослабленные лёгкие пытались втянуть воздуха, быстро сгущалась тьма.

Она подозревала каждого человека в группе, в тот или иной момент времени, в намерениях причинить ей вред. Каждого, за исключением Проростка, её первого помощника среди всех. Как странно, подумала она.

Растущая вера в то, что за каждым событием лежит намерение — будь то злая мысль в чужой голове, или доброжелательная прихоть бога в небе — была, возможно, неизбежным явлением для существ, обладавших врождённым пониманием причинно-следственных связей. Если ты обладаешь достаточным умом для изготовления инструментов из нескольких составных частей, то, в конечном счёте, ты придёшь к вере в богов — конец всех причинно-следственных цепочек. Конечно, у этого была своя цена. В будущем, чтобы служить своим новым богам и шаманам, людям придётся жертвовать многим: временем, богатством, и даже правом иметь детей. Иногда они должны были даже жертвовать своей жизнью. Но воздаянием за это было то, что они больше не должны были бояться смерти.

Поэтому сейчас Мать не боялась. Огни в её голове, наконец, погасли, образы исчезли, и даже боль успокоилась.

ГЛАВА 12 Плывущий континент

I Индонезийский полуостров, Юго-Восточная Азия. Примерно 52 000 лет до настоящего времени

Двое братьев столкнули каноэ с берега реки. «Осторожно, осторожно — бери левее. Хорошо, мы на воде. Теперь, если мы возьмём правее, думаю, мы сможем пройти по тому руслу». Эйан сидел на носу каноэ, сделанного из коры, а его брат Торр — на корме. Им было двадцать и двадцать два года соответственно, и они были невысокими, худощавыми жилистыми людьми с кожей тёмно-орехового оттенка и с курчавыми чёрными волосами.

Они вели свою лодку по воде, поверхность которой была усеяна тростником, переплетённым мусором, оставшимся после наводнения, и прибитыми к берегу стволами. Среди деревьев, которыми поросли речные берега, были питтоспорум, тик, шорея, стеркулия и высокие мангровые деревья. Над лесом раскинулся прозрачный покров из паучьих сетей, пропускавших сквозь себя свет и приглушавших яркость зелени внизу. Жаркий воздух, пронизанный ярким солнечным светом, висел над рекой, словно огромная крышка. Эйан уже успел сильно вспотеть; в лёгких он ощущал густоту плотного влажного воздуха.

Как ни трудно в это поверить, но стояла середина самой поздней волны оледенения, и в северном полушарии в тени ледяных пластов километровой толщины бродили большерогие олени.

Наконец, они добрались до открытой воды. Но они пришли в смятение, увидев, сколько там было народу.

По воде в разные стороны плавали каноэ из древесной коры и лодки-долблёнки. Некоторые семьи использовали два или три каноэ, связанные вместе для устойчивости. Между этими величественными судами сновали плавательные средства более грубой работы: плоты из мангрового дерева, бамбука и тростника. Но здесь были также люди из народа рыбаков, обходившиеся вообще без лодок или плотов. Одна женщина забрела в воду с парой палок; она била ими любую рыбу, которая по глупости подплывала слишком близко. Группа девочек стояла в воде по пояс, протянув поперёк реки несколько сетей, а в это время их товарищи приближались к ним, создавая плеск и загоняя в сети рыбу.

От простых плавающих брёвен, которые когда-то использовали люди из племени Гарпунщицы, технологии шагнули вперёд и достигли огромного разнообразия. Соблазнившись огромными природными богатствами, доступными на побережьях, в реках и эстуариях, изобретательные и беспокойные людские умы придумали множество разнообразных способов двигаться по воде.

Братья маневрировали, проплывая сквозь эту толпу.

— Густо тут сегодня, — проворчал Эйан. — Нам очень повезёт, если поедим сегодня вечером. Если бы я был рыбой, я бы держался подальше отсюда.

— Тогда будем надеяться, что рыба ещё глупее, чем ты.

Резким толчком деревянного весла Эйан случайно обрызгал своего брата.

Издалека, ниже по течению реки, послышался крик. Братья повернулись и посмотрели, прикрывая глаза от солнца.

Сквозь тёмное облако освещённых солнцем насекомых, кружившихся над водой, они разглядели плот из мангровых жердей. На этой платформе стояли трое мужчин — худые тёмные тени во влажном воздухе. Эйан смог разглядеть их снаряжение, оружие и кожи, привязанные к плоту.

— Наши братья, — возбуждённо произнёс Эйан. Он рискнул встать в каноэ в полный рост, надеясь, что Торр удержит судёнышко от опрокидывания, и энергично замахал. Увидев его, братья замахали в ответ, прыгая на плоту вверх и вниз и заставляя его ходить ходуном. Сегодня они втроём выходили на этом плоту в открытый океан, попытавшись пересечь его и добраться до большой южной земли.

Эйан сел — его опасения перевесили бурный восторг от того, что он узнал братьев.

— Я по-прежнему считаю, что плот слишком непрочен, — пробормотал он.

Торр стоически грёб.

— Осса и остальные знают, что делают.

— Но океанские течения, сила приливных волн…

— Вчера вечером мы убили обезьяну для Яаан, — напомнил ему Торр. — Её дух будет с ними.

«Но, — тревожно подумал Эйан, — это я ношу древнее имя Мудрого, а не кто-нибудь из них».

— Возможно, я должен был идти с ними.

— Сейчас уже слишком поздно, — разумно возразил Торр. Так оно и было: Эйану было видно, как трое братьев развернулись и стали равномерно грести, двигаясь вниз по течению, к устью реки.

— Ну, Эйан, — сказал Торр. — Давай ловить рыбу.

Добравшись до открытого глубоководного участка реки, братья взяли сеть, сплетённую из растительных волокон, и скользнули в воду. Братья поплыли в разные стороны, пока сеть не растянулась; затем Эйан зацепил большим пальцем ноги нижний край сети, чтобы растянуть её вертикально. Они превратили сеть в своего рода ограду поперёк течения; она была примерно пятнадцать метров в длину. Братья поплыли вперёд, прочёсывая сетью воду.

Лениво текущая вода была тёплой для кожи Эйана, илистой и мутной от зелени.

Проплыв примерно пятьдесят метров, они поплыли навстречу друг другу, смыкая края сети. Их улов был невелик: сегодня рыбу действительно распугали; но среди добычи было несколько жирных экземпляров, которых они бросили в каноэ. Они позаботились о том, чтобы выпустить самых мелких и молодых рыб; вряд ли стоит есть эту мелочь, когда можно подождать и через несколько месяцев изловить жирную взрослую рыбу. Они туго растянули сеть и приготовились плыть ещё раз — вверх по течению.

Но теперь крик послышался с берега — ужасный вопль.

Эйан повернулся к Торру:

— Мама.

— Возвращаемся быстрее.

Они повесили сеть на сломанное дерево; она могла подождать их и там. Забравшись в каноэ, они развернули его и протолкнули сквозь массу плавучего мусора, тянущуюся вдоль берега реки.

Вернувшись на стоянку, они увидели сестёр, пробующих успокоить обезумевшую мать. Трое братьев даже не скрылись из вида, когда приливная волна разбила их хрупкую постройку. С тех пор никого из них не видели: они все утонули.

Никогда больше Осса, Борн или Инер не свяжут свои каноэ с каноэ Эйана.

Эйан растолкал сестёр, подошёл к матери и положил руку на её плечо.

— Я совершу это путешествие, — сказал он. — Ради Оссы и остальных. И я не умру, пробуя это сделать.

Но его мать с седеющими клочковатыми волосами и глазами, полными слёз, лишь заголосила ещё сильнее.

Эйан был отдалённым потомком Глазастой и Пальчик, помощниц первой Матери из Африки.

После Матери прогресс человечества больше не был ограничен темпом биологической эволюции, который измерялся тысячелетиями. Теперь язык и культура самостоятельно эволюционировали со скоростью мысли, стимулируя собственное развитие и становясь всё сложнее и сложнее.

Вскоре после смерти Матери начался новый исход из Африки — великое расселение людей во всех направлениях. Народ Эйана ушёл на восток. Следуя древней тропой вида ходоков, к которому принадлежала Дальняя, они проделали путь по южной оконечности Евразии, двигаясь вдоль изгибов береговых линий и по архипелагам. Теперь люди жили на большой полосе земель от Индонезии и Индокитая через Индию и Ближний Восток до самой Африки. И по мере того, как численность населения медленно возрастала, появился стимул колонизации суши в новом направлении — с приморских плацдармов вдоль внутренних водных путей вглубь великого континента.

Эйан и Торр были потомками чистейшей родословной ветви прибрежных странников — тех, которые из поколения в поколение продолжали миграции вдоль побережья. Чтобы эксплуатировать природные богатства рек, устьев, береговой полосы и прибрежных островков, эти люди постепенно оттачивали свои навыки в изготовлении лодок и рыбной ловле.

Но теперь они попали в затруднительное положение. Они ушли так далеко, как смогли уйти, и оказались на этом архипелаге, максимально удалённом от юго-западной оконечности азиатского массива суши: земля закончилась. И это место постепенно перенаселялось.

Возможность идти дальше существовала: это знали все.

Хотя последняя волна оледенения ещё не успела снизить температуры до минимального значения, уровень моря уже упал на сотни метров. Результатом этого стало резкое изменение облика прибрежных районов: острова Ява и Суматра соединились с Юго-Восточной Азией, образовав обширное пространство суши, и значительная часть Индонезии превратилась в длинный полуостров. Подобным же образом в единый огромный массив суши слились Австралия, Тасмания и Новая Гвинея.

В этой уникальной временной географии существовали места, где азиатский массив суши и единая огромная Австралия были разделены всего лишь сотней километров или около того.

Все знали, что там находилась южная земля. Храбрые или неудачливые мореходы, унесённые далеко от побережья и прибрежных островов, могли мельком увидеть её. Никто не знал её истинной протяжённости, но за много поколений накопилось достаточно рассказов путешественников, чтобы каждый мог убедиться в том, что это был не просто остров: это была новая земля — обширная, зелёная, богатая, с протяжённым и изобильным побережьем.

Добраться до неё было бы настоящим подвигом. Люди зашли так далеко, перебираясь с острова на остров, переплывая через достаточно спокойные моря от одного клочка суши к другому; все они были отчётливо видны — каждый последующий с предыдущего. Переселение с этого последнего острова в южные страны — полностью потеряв сушу из вида — было бы задачей иного порядка.

Но всё равно, для того, чтобы открыть новый мир, всё, что потребовалось бы от кого-либо — быть достаточно смелым, чтобы сделать попытку пересечь океан. Быть достаточно смелым, достаточно умным — и ещё удачливым.

Эйану потребовалось много дней, чтобы выбрать дерево, какое ему хотелось.

Вместе с Торром он обходил края леса, оглядывая стеркулии и пальмы. Он вставал под деревья, оглядывая очертания их стволов и стуча по коре кулаком, чтобы обнаружить какие-то внутренние дефекты.

Наконец, он выбрал пальму — очень толстую, очень правильной формы; её ствол был большим столбом без всяких пороков. Но она росла далеко от селения его племени. Кроме того, пальма росла вдали от берегов какой-либо реки; им не удалось бы пригнать её домой по воде.

Торр хотел было пожаловаться на это, но, увидев упрямое выражение маленького лица Эйана, он оставил свои советы при себе.

Сначала братья срубили пальму своими каменными топорами. Затем они быстро сняли со ствола кору. Открывшаяся при этом древесина была превосходна, как и рассчитывал Эйан, и его руки ощущали её твёрдость.

Они вернулись на лагерную стоянку, чтобы позвать людей на помощь и принести ствол. Хотя им выражали много сочувствия из-за потери трёх братьев, никого не прельщала перспективу такого долгого и трудного путешествия через лес. В итоге к срубленной пальме вернулись только члены семьи — лишь Эйан, Торр и трое их сестёр.

Когда пальма была доставлена в лагерь, Эйан немедленно принялся за работу. Щепка за щепкой он выдалбливал изнутри сердцевину ствола, следя за тем, чтобы оставить сердцевину неповреждённой на носу и корме. Он использовал каменные топоры и струги — они быстро тупились, но их можно было так же быстро изготовить.

Торр помогал первые пару дней. Но потом он ушёл. Поскольку он был самым взрослым из оставшихся братьев и сестёр, теперь на него тяжким бременем легла ответственность, и он посвятил себя основным занятиям семьи, необходимым, чтобы остаться в живых.

Через несколько дней младшая сестра Эйана, Роча, принесла ему сетчатый мешочек, полный фиников. Он высыпал финики на кормовом помосте, который вырезал в дереве, и с отстранённым видом клал их в рот, пока работал.

Пятнадцатилетняя Роча была маленькая, тёмная и худощавая — тихая и впечатлительная девочка. Она ходила вокруг ствола и разглядывала, что он уже сделал.

Полость теперь тянулась по большей части длины ствола. Широкое основание ствола должно было стать носом, и здесь Эйан оставил широкий помост, на котором мог стоять гарпунёр. Плоское сиденье меньшего размера на корме должно было стать местом для рулевого. Было просто замечательно наблюдать, как из древесины появляется лодка. Но большая выемка, которую Эйан делал в стволе, была всё ещё до огорчения неглубокой, а поверхности — грубо отёсанными и незаконченными.

Роча вздохнула:

— Ты так упорно работаешь, брат. Осса обычно мог собрать плот за день, самое большее — за два.

Он выпрямился, вытер пот с бровей голой рукой и бросил очередное изношенное лезвие топора.

— Но плот Оссы убил его. Океан между нами и южной землёй не похож на спокойные воды реки. Ни один плот не будет достаточно прочным, — он провёл рукой по внутренней части полости. — В этом каноэ я смогу разместиться и чувствовать себя в безопасности. То же самое будет с моими вещами. Даже если я опрокинусь, это не причинит мне вреда, потому что лодку можно будет легко повернуть обратно. Взгляни сюда.

Он постучал по наружной стороне ствола:

— Этот ствол очень прочен снаружи, но сердцевина — лёгкая. Древесина настолько плавучая, что даже не может утонуть. Поверь мне, так будет лучше переправиться через море.

Роча провела своей маленькой ладонью по обработанной древесине.

— Торр говорит, что, если ты делаешь каноэ, ты должен использовать кору. Каноэ из коры легко сделать. Он мне показывал. Можно использовать один пласт коры, которую поддерживают в открытом виде при помощи комьев глины от носа до кормы, или же его можно сшить из полос, и…

— И ты проведёшь всё путешествие, вычерпывая воду, и ещё до того, как пройдёшь полпути, ты утонешь. Сестра, мне не нужно сшивать корпус моей лодки, и он не может разорваться; моё каноэ не будет давать течь.

— Но Торр думает…

— Слишком многие думают, — отрезал он. — И мало кто делает. Я доел финики. Теперь оставь меня в покое

И он склонился над своей работой, усердно строгая дерево.

Но она не уходила. Вместо этого она проворно забралась в грубо отделанную полость лодки.

— Брат, если для тебя бесполезны мои слова, возможно, руки будут полезнее. Дай мне скребок.

Удивлённый, он усмехнулся ей и подал струг.

После этого работа стала стабильно продвигаться вперёд. Когда каноэ было готово в общих чертах, Эйан сточил стенки изнутри, и образовалось достаточно места для двух человек и их пожитков. Чтобы высушить и укрепить древесину, внутри и снаружи каноэ аккуратно зажгли небольшие костры.

Наступил знаменательный день, когда брат и сестра впервые спустили каноэ на реку; Эйан сел на носу, Роча на корме.

Роча ещё не обладала достаточным опытом в плавании на каноэ, и цилиндрическое судно могло опрокинуться при первой же возможности. Но оно так же легко выравнивалось само, и Роча училось распространять чувство равновесия собственного тела вдоль средней линии каноэ, поэтому вместе с Эйаном они смогли удерживать каноэ в вертикальном положении с минимальными мускульными усилиями. Вскоре — по крайней мере, на спокойной речной воде — у них получалось удерживать каноэ в равновесии, не задумываясь об этом специально, а благодаря вёслам они смогли развивать неплохую скорость.

После испытаний на реке Эйан потратил ещё много времени, работая над каноэ. В некоторых местах древесина треснула и раскололась, пока подсыхала. Он законопатил трещины воском и глиной, и промазал смолой внутренние и наружные поверхности, чтобы защитить их от растрескивания на будущее.

Когда всё это было сделано, он решил, что творение его рук было готово к своему первому испытанию в океане.

Роча потребовала, чтобы ей позволили сопровождать его. Но он отнёсся к этому без особого восторга. Хотя она быстро училась, она была ещё молода, неопытна и не так сильна, как будет позже. В итоге, однако, он уступил её мнению. Пусть она была молода, её жизнь принадлежала ей самой, и она могла провести её так, как хотела. Народ охотников-собирателей всегда поступал таким образом, и так будет всегда: их культура взаимной уверенности воспитывала взаимное уважение.

И вот каноэ впервые выплыло из широкого устья реки в открытый океан. Эйан загрузил каноэ булыжниками, чтобы смоделировать груз пищи и воды, которую они должны будут взять с собой для настоящего плавания через океан, которое обещало быть путешествием продолжительностью в несколько дней.

Когда они поплыли, люди из народа рыбаков встали на плотах и в каноэ, и вопили, махая им гарпунами и рыболовными сетями, а дети бегали по берегу и кричали. Эйан был переполнен гордостью.

На первый раз всё прошло хорошо. Даже когда они вышли из устья реки, вода оставалась спокойной. Роча гребла, взволнованно думая о том, как легко плыть в океане, и как быстро они его пересекут.

Но Эйан молчал. Он видел, что вода вокруг носа каноэ была слабого буроватого оттенка, засоренная кусочками листьев и другим мусором. Они по-прежнему находились в водах реки, которые вливались в море. Если бы он попробовал воду на вкус, вероятно, она оказалась бы пресной. Они словно вообще не покидали реки.

Когда они попали в настоящее океанское течение, чего и боялся Эйан, вода внезапно стала гораздо более бурной, а на её поверхности появились сильные и своенравные волны. Простое цилиндрическое каноэ накренилось, и Эйан свалился в холодную солёную воду. Скоординированными усилиями, отточенными практикой, они повисли боками на борту лодки, переворачивая её обратно, и снова влезли в неё, тяжело дыша и все мокрые. Но каноэ почти сразу же опрокинулось вновь. Из-за вращения крепления их балласта не выдержали, и Эйан лишь проводил взглядом камни, которые быстро опускались на глубину.

Когда лодка, наконец, обрела устойчивость, он увидел, что Роча оказалась за бортом. Она быстро всплыла, что-то бормоча и пытаясь отдышаться.

Он знал, что эксперимент завершился. Выбросив остальные камни, он быстро подвёл каноэ к сестре и вытащил её из воды, после чего они отправились обратно к устью реки.

Когда они вернулись в свой лагерь, их встретили довольно сдержанно. Торр помог им вытащить каноэ из воды, но он мало что сказал. Их матери нигде не было видно. Они оставались достаточно близко к берегу, чтобы всё, что с ними приключилось, было видно всем, лишний раз напоминая о том, что произошло с их братьями Оссой, Борном и Инером.

Однако Эйан не оставил эту мысль. Он знал, что в каноэ можно было пересечь океан; это был лишь вопрос навыка и выносливости — и он знал, что успел понять, что пока бедная Роча ещё не обладала такими качествами. Если он намеревался добраться до южных стран, ему нужен был более сильный попутчик.

Поэтому он подошёл к Торру.

Торр трудился над собственным новым каноэ — сложной конструкцией из сшитой коры. Но теперь он проводил значительную часть времени, собирая пищу и охотясь. Его спина была согнута из-за того, что он постоянно нагибался к кустарникам и корням, а большая и глубокая рана на рёбрах, нанесённая кабаном, не спешила заживать.

Эйан подумал, что его брат выглядит гораздо старше. Он ощущал в Торре твёрдое, воспитанное самой жизнью чувство ответственности, которое тот унаследовал от прадеда, давшего ему это имя.

— Поплыли со мной, — предложил Эйан. — Это будет потрясающее приключение.

— Пытаться переплыть океан — это не самое необходимое дело, — неловко отговорился Торр. — Здесь нужно сделать ещё многое. Жизнь теперь стала труднее, Эйан. Нас осталось очень мало. Не то, что было раньше.

Он натужно улыбнулся, но его глаза были лишены эмоций:

— Только представь себе нас обоих на реке в твоём великолепном каноэ. Как будут вопить нам девчонки! И я не завидую ни одному крокодилу, который обломает зубы об нашу лодку.

— Я не делал каноэ для реки, — ровным голосом произнёс Эйан. — Я делал его, чтобы плавать в океане. Ты это знаешь. И желание добраться до южной земли — вот причина, за которую отдали жизнь наши братья.

Лицо Торра помрачнело.

— Ты слишком много думаешь о наших братьях. Их больше нет. Их души пребывают с Яаан, пока не вернутся в сердцах новых детей. Я пробовал помочь тебе, Эйан. Я помог тебе притащить то бревно. Я надеялся, что вся эта работа очистит твою голову от беспокойных мечтаний. Но теперь ты дошёл до того, что готовишься позволить океану убить тебя, как он уже убил наших братьев.

— Я совершенно не собираюсь быть убитым, — ответил Эйан, в глубинах души которого полыхал гнев.

— А Роча? — продолжал Торр. — Ты что, отправишь её на смерть ради своей мечты?

Расстроенный Эйан покачал головой.

— Если бы Осса был жив, он пошёл бы со мной, — он хлопнул рукой по сшитому корпусу нового каноэ Торра. — Два каноэ лучше одного. Если бы это было каноэ Оссы, он привязал бы его к моему, и мы плыли бы рядом через океан, пока…

— … пока оба не утонули бы! — закричал Торр. — Я не Осса. И это — не его каноэ.

Теперь на его лице были ясно видны его гнев, разочарование, и, что потрясло Эйана, страх.

— Эйан, если мы тебя потеряем…

— Поплыли со мной, — ровным голосом сказал Эйан. — Привяжи своё каноэ к моему. Мы победим океан вместе.

Торр сильно покачал головой, избегая смотреть Эйану в глаза.

Эйан печально готовился к отплытию.

— Постой, — мягко сказал Торр. — Я не пойду с тобой. Но ты возьмёшь моё каноэ. Оно поплывёт рядом с твоим. Моё тело будет здесь, копая корешки, — он усмехнулся, но уже задумчиво. — Но моя душа будет с тобой, в каноэ.

— Брат…

— Просто возвращайся.

Использование каноэ Торра подсказало Эйану новую идею.

Во втором каноэ, хотя оно и будет нагружено запасом еды и другими припасами, не будет гребцов. Это означало, что оно не будет таким же тяжёлым, как каноэ Эйана, и связать каноэ бок о бок было бы не лучшим решением для достижения устойчивости.

Немного подумав и много поэкспериментировав, Эйан прикрепил крепкое каноэ Торра, сделанное из коры, к своему собственному двумя длинными деревянными поперечинами. Устроенные таким образом, два каноэ, связанные открытой деревянной рамой, представляли собой нечто вроде плота, уложенного на каноэ.

По мере того, как развивалась его задумка, эта идея захватила его. Возможно, выбрав этот новый путь, он мог объединить всё лучшее, что есть в двух типах устройства плавательных средств. Гребцы и их имущество могли бы удобнее расположиться внутри корпуса выдолбленного из дерева каноэ, чем сидеть в открытую на поверхности плота, а второе каноэ придаст им устойчивость широкой плоскости плота.

Он договорился с Рочей насчёт новых испытаний на реке и вблизи берега океана. Оказалось, что судну с двойным корпусом труднее маневрировать, чем отдельному каноэ, но оно было гораздо устойчивее. Хотя они вышли в океан дальше, чем в первый раз, когда испытывали одну долблёнку, они ни разу не опрокинулись. А из-за того, что им не приходилось постоянно поддерживать своё сооружение в вертикальном положении, как было нужно для простой долблёнки, путешествие казалось гораздо менее утомительным.

Наконец, Эйан почувствовал, что он был готов.

Он попробовал один последний раз отговорить Рочу от поездки с ним. Но в глазах Рочи он увидел своего рода неистребимую неугомонность, твёрдое намерение принять этот великий вызов. Как и у Эйана, её имя пришло из прошлого; возможно где-то среди предков Рочи был ещё одним великим путешественником.

Они загрузили в каноэ провизию — сушёное мясо и корни, вода, раковины и кожи для вычерпывания воды, оружие и инструменты, и даже связку сухой древесины, чтобы разводить костёр. Они пробовали подготовиться к чему угодно. Они понятия не имели, что найдут на том зелёном берегу на юге — ни единой мысли об этом.

Когда они отправлялись в этот раз, не было смысла это праздновать. Люди отворачивались, уделяя внимание своей работе по хозяйству. Даже Торр не пришёл, чтобы посмотреть, как двойное каноэ плавно выходит из эстуария. Эйан не мог не чувствовать себя угнетённым из-за их неодобрения, даже когда чувствовал плавное покачивание своего детища, плывущего навстречу глубокой воде.

Но эта скромная экспедиция была началом величайшего приключения.

На всем пространстве полуострова независимо возникала конструкция каноэ с аутригером, как у Эйана. В некоторых местах этот проект эволюционировал от двойных каноэ, какое было у Эйана, с последующим появлением поплавка, происходящего от уменьшенного второго каноэ. В некоторых случаях прародителем проекта был скорее открытый плот. В другом месте люди экспериментировали с простыми жердями, привязанными поперёк планширя каноэ, чтобы упростить обращение с ним. Несмотря на различное и независимое происхождение, аутригер стал решением проблемы неустойчивости, которая до того момента ограничивала применение каноэ реками.

А в последующие поколения потомки этого народа со своими аутригерами расселятся по всей Австралазии, по Индийскому океану и по Океании. На запад они доплывут до самого Мадагаскара близ побережья Африки, на восток — через весь Тихий океан до острова Пасхи, на север — до Тайваня у китайского побережья, а на юг — до самой Новой Зеландии, взяв с собой язык и культуру. Это была эпическая миграция: она растянется на десятки тысяч лет.

Но в итоге дети этого речного народа охватят своими путешествиями более двухсот шестидесяти градусов окружности Земли.

Они преодолели пролив, отделяющий от новой земли, настолько плавно и легко, что это едва не разочаровало их.

Эйан и Роча плыли вдоль неизвестного побережья. Наконец, они добрались до такого места, где смогли различить поток того, что можно было определить как пресную воду, вытекающий из густой растительности на суше. Они направили своё судно на сближение с берегом и с усилием гребли, пока не почувствовали, как носы каноэ врезались в дно прибрежной отмели. Они высадились на полосе пляжа, окаймлённого густым, непроходимым лесом.

Роча закричала: «Я первая, я первая!» Она выпрыгнула из долблёнки — во всяком случае, попробовала сделать это: после пары дней в море её ноги подкосились, она поскользнулась и со смехом шлёпнулась задом в воду.

Это была не слишком торжественная высадка. Никто не произносил речей и не поднимал флагов. И здесь не поставили никакого памятника; фактически, ещё через тридцать тысяч лет это первое место высадки будет затоплено поднимающимся морем. Но это был исключительный момент. Ведь Роча стала первым гоминидом, который когда-либо касался земли Австралии, первым, кто ступил ногой на этот континент.

Эйан выбирался осторожнее. Потом, стоя по колено в тёплой прибрежной воде, они тянули каноэ, пока не вытащили их на твёрдую землю.

Роча побежала прямо к потоку пресной воды. Она бросилась в него и валялась в воде, пила её большими глотками и очищая свою кожу.

— Тьфу, соль! Я уже вся покрыта её коркой.

Кипя задором юности, она перебралась через ручей и пошла к краю леса в поисках свежих плодов.

Эйан сделал большой глоток прохладной пресной воды и окунул в неё голову на несколько мгновений. Потом, ощущая дрожь в ногах, он пошёл по пляжу, осматривая джунгли. Он узнал мангровые деревья, пальмы — их было много, как дома. Он спрашивал себя: насколько далеко тянется этот новый остров? И он спрашивал себя, были ли здесь, в конце концов, люди?

Роча слегка взвизгнула. Он поспешил в её сторону.

Сквозь густую растительность что-то двигалось. Оно было тяжёлым, однако двигалось совершенно бесшумно. Была в этом существе пугающая рептильная неподвижность, которая вызвала к жизни глубокий первобытный страх в их сердцах. И вот оно появилось перед ними, выскользнув из подлеска. Это была змея — Эйан сразу увидел это, но змея такого размера, какого он никогда раньше не видел. Она была, по меньшей мере, один шаг в поперечнике и семь или восемь шагов в длину. Брат и сестра схватились за руки и поспешили из леса обратно на пляж.

— Чудовища, — прошептала Роча. — Мы приплыли на землю могучих чудовищ.

Они смотрели друг другу в глаза, с трудом дыша, мокрые от пота. А потом они рассмеялись — их страхи сменились возбуждением.

Они с трудом дошли до каноэ, чтобы забрать оттуда древесину и разжечь огонь — первый рукотворный огонь, который когда-либо видела эта огромная земля.

Но не последний.

II Северо-западная Австралия. Примерно 51 000 лет до нашего времени

На косе каменистого пляжа Йана собирал мидии. Он был голый, на нём был лишь пояс, с которого свисали сетчатые мешки, в которых находились его трофеи. Его кожа была тёмно-коричневого цвета, а курчавые волосы шапкой покрывали голову. В возрасте двадцати одного года он был худощавым, сильным, высоким и очень здоровым — за исключением слегка высохшей ноги — последствий перенесённого в детстве полиомиелита.

Весь покрытый потом, он оторвался от своей работы. На западе солнце садилось за океан, как всегда. Прищурившись, он различил каноэ с аутригерами, и силуэты, выглядевшие очень худыми из-за блеска на поверхности моря: люди, скользящие по воде. День заканчивался, мешки у пояса Йаны были тяжёлыми.

Хватит. Он повернулся и медленно побрёл назад по косе. Во время ходьбы он слегка прихрамывал.

По всему побережью люди возвращались домой — словно ночные бабочки на свет, они двигались к струйкам дыма, которые уже поднимались в небо. Здесь жило множество людей — небольшие тесные общины, кормящиеся за счёт ресурсов моря и рек.

С того момента, когда нога человека впервые ступила по Австралии, сменилось уже примерно пятьдесят поколений. Эйан и Роча вернулись домой, принося новости о том, что они нашли, и за ними последовало ещё больше людей. А их потомки, по-прежнему сохраняя свой уклад жизни, основанный преимущественно на морском и речном промысле, расселились вдоль побережья тогдашней ещё большей территории Австралии, и по рекам проникли на красные равнины внутренней части материка. Но Эйан и Роча были первыми. Их духи по-прежнему переходили из поколения в поколение — сам Йана носил имя и был вместилищем души самого Эйана — а историю о том, как они одолели море, перелетев его на лодке, окаймлённой перьями чайки, и как сражались против гигантских змей и других чудовищ, высадившись здесь, по-прежнему рассказывали шаманы, когда темноту разгонял лишь свет костров.

Йана добрался до своего дома. Его люди жили в поселении, состоящем из нескольких навесов под защитой сильно разрушенного песчаникового утёса. Земля была усыпана мусором, оставленным народом моря: каноэ, аутригеры и плоты на ночь вытаскивали на берег, дюжина гарпунов была приставлена друг к другу пирамидой, и повсюду кучами лежали сети — наполовину сделанные или наполовину починенные.

На открытой площадке в центре поселения из брёвен эвкалипта был сложен большой общий костёр. Костры меньшего размера горели в выложенных булыжниками очагах хижин. Камни, служащие плитами, помещали на большие костры, и мужчины, женщины и старшие дети занимались чисткой и потрошением рыбы. Дети помладше бегали повсюду, создавая проблемы и шум, как всегда делают дети, но они же поднимали всем настроение, и это помогало всем держаться общества друг друга.

Но Йана нигде не видела Агему.

Сжимая свои сумки, он добрался до самого большого из навесов. Агема жила здесь вместе с родителями — троюродными родственниками родителей самого Йаны — и с большим выводком братьев и сестёр. Йана глубоко вздохнул у темнеющего входа в хижину, собрал в кулак всю смелость и ступил под навес. Внутри бурлила жизнь и витала смесь запахов дыма от дров, копчёного мяса, младенцев, молока и пота.

И там он увидел её. Она вытирала младенца, маленькую девочку со спутанными волосами, лицо которой было вымазано соплями.

Йана поднял сетчатый мешок. Мидии внутри него поблёскивали. «Я принёс их тебе», — сказал он. Агема посмотрела, её рот дёрнулся в улыбке, но она отвела взгляд. Ребёнок уставился на него, широко раскрыв глаза. Йана произнёс:

— Думаю, это самые лучшие. Может, мы смогли бы…

Но вдруг из темноты высунулась нога, зацепив его поражённую болезнью ногу. Она сразу же подогнулась и он упал на плотно утрамбованную землю, рассыпая мидии. Вокруг раздался смех. Сильная рука зацепила его за подмышку и снова поставила на ноги.

— Если хочешь произвести на неё впечатление, даже не пробуй ходить с такой ногой, как эта. Ты должен скакать, как кенгуру.

Йана с горящим лицом взглянул в глубокие, красивые глаза Осу, брата Агемы. Его окружили другие братья и сестры. Йана попробовал не давать волю гневу.

— Ты сделал мне подножку.

Когда Осу заметил настоящий гнев в глазах Йаны, его лицо помрачнело.

— Я не хотел проявлять непочтительность, — мягко сказал он.

Его вежливость сделала только хуже. Йана нагнулся, чтобы подобрать мидий.

Осу сказал:

— Постой, позволь мне помочь.

Йана оборвал его:

— Мне твоя помощь не нужна. Они — для…

— А, для моей сестры? — Осу посмотрел на девушку, и Йана видела, что он подмигнул.

Ещё один из братьев — Сало, невероятно высокий, невероятно хороший собой — выступил вперёд.

— Смотри, парень, если ты хочешь произвести на неё впечатление, вот, что ты должен принести в дом, — и он показал Йане раковину мидии — огромного размера, такую большую, что ему пришлось держать её сразу обеими руками.

Йана никогда не видел мидию такого размера, хотя всю жизнь занимался сбором моллюсков — в действительности же, никто из ныне живущих людей не видел такого великана.

— Где ты её нашёл?

Сало неопределённо кивнул:

— На пляже, в старой кухонной куче. Я хочу использовать её как чашу.

Осу кивнул.

— Гигантские мидии, видал? Эйан и Роча, наверное, хорошо кушали в своё время. Конечно, сейчас все пропали. Принеси снова одну такую, малыш-кенгуру, и Агема раздвинет свои ноги быстрее, чем мидия раскрывает ракушку на костре.

Раздался взрыв смеха. Йана видела, что Агема прятала своё лицо, но её плечи тряслись. Снова начался приступ неконтролируемого гнева, и Йана знал, что он должен был уйти оттуда прежде, чем повёл бы себя как ребёнок, показывая свой гнев — или, что ещё хуже, ударил бы одного из этих бесивших его братьев.

Он собрал свои мидии и вышел, стараясь сделать это с как можно большим достоинством. Но, даже когда он вышел, он мог расслышать тихий насмешливый голос Осу:

— Я слышал, у него даже член такой же кривой, как нога.

В ту ночь Йана спал очень мало. Но, лёжа с открытыми глазами, он уже знал, что должен был сделать.

Он поднялся на рассвете. Собрав свои верёвки, закалённые на огне копья, лук, стрелы и инструменты для добывания огня, он выбрался из лагеря.

Следуя вдоль берега реки, он направился вглубь суши.

Тихо ступая по мёртвой лесной подстилке, Йана побеспокоил группу проворных, напоминающих грызунов существ. Это был один из видов кенгуру. Прежде, чем удрать, они посмотрели на него большими обиженными глазами. Он едва заметил их, поскольку спешил.

Многие из деревьев в редкостойном лесу по берегам реки были эвкалиптами, обвитыми полосами наполовину слезшей коры. Эти необычные деревья, подобно многим представителям флоры, были отдалёнными потомками растительности Гондваны, оказавшимися здесь, когда этот островной континент оторвался от других южных земель. А в речной воде, в тени деревьев, плавали другие реликты древних времён. Это были крокодилы, дрейфовавшие на этом материке, как и эвкалипты — но, в отличие от деревьев и подобно своим родственникам в других местах, они едва изменились с течением времени.

Он вышел на поляну.

Семья четвероногих существ размером с носорога прокладывала себе дорогу через поляну. У них были маленькие уши и короткие хвосты, и они ходили, опираясь на всю ступню, как медведи. Они создавали беспорядок в подлеске: своими бивнеподобными нижними зубами они непрерывно обдирали землю в поисках лебеды, которая была для них лакомством. Это были травоядные сумчатые — дипротодоны, нечто вроде гигантского вомбата.

Здесь было много видов кенгуру. Некоторые из мелких видов искали на земле траву и низкорослую растительность. Но более крупные виды были намного выше, чем Йана; эти гиганты вырастали настолько высокими, что могли щипать листву деревьев. Когда кенгуру кормились, они двигались вперёд, используя передние лапы, хвосты и мощные задние лапы — этот способ передвижения был уникален. Они двигались медленно, но до странности изящно, несмотря на свой размер.

Но вот из леса, с дальней стороны поляны раздался рёв. Большие и маленькие кенгуру развернулись и обратились в бегство, двигаясь необыкновенными упругими прыжками. Виновник рёва небрежным шагом выступил на поляну. Он напоминал льва, но не состоял в близком родстве ни с одной кошкой. Это был сумчатый лев — ещё один вид сумчатых, подобно дипротодонам и кенгуру, но это было плотоядное животное, которое приобрело львиный облик благодаря сходным возможностям и ролям. Кошкообразное существо двигалось по поляне плавно и вкрадчиво, а его холодные глаза выслеживали добычу.

Йана осторожно обошёл поляну по краю, не сводя глаз с сумчатого льва.

Хотя в остальном мире стали доминировать плацентарные млекопитающие, Австралия стала лабораторией размером с целый континент, в которой обкатывались адаптивные возможности сумчатых. Там существовали хищные кенгуру, которые охотились свирепыми стаями и двигались высокими скачками. Там же жили странные существа, не похожие ни на одно из животных где-либо в остальном мире: огромные родственники утконосов, гигантские черепахи размером с семейный автомобиль, наземные крокодилы. А по лесам бродили огромные вараны — родственники комодских варанов из Азии, но гораздо крупнее — жуткое воспоминание о меловом периоде, хищные ящерицы в тонну весом, достаточно большие, чтобы проглотить кенгуру или человека.

Йана шёл вперёд, но его мысли летели далеко впереди него.

Йана знал Агему всю её жизнь, и она знала его столько же; здесь, в этой тесной общине, все знали друг друга. Но только в прошлом году, когда ей исполнилось семнадцать, она стала так сильно привлекать его. Даже сейчас он не мог сказать, что в ней было такого особенного, что приводило его в такой восторг. Она была невысокой, не очень красивой, с грудями, которые навсегда останутся маленькими, со слишком широкими бёдрами и ягодицами, а её лицо было полнолунием плоти с маленьким носом и опущенными вниз уголками рта. Но в ней была какая-то тишина, подобная тишине моря, когда твоё каноэ находится вдали от земли — спокойствие, скрывающее глубину и изобилие.

Он едва говорил с ней об этом. Он вообще едва разговаривал с ней — фактически, на протяжении целого года, с тех пор, как начал чувствовать это по отношению к ней.

Но что действительно причиняло ему боль, так это то, что Осу и те другие горластые идиоты были правы, когда доводили его до бешенства, указывая на его хромоту, на его непригодность для Агемы в качестве мужа. Они пробовали защитить свою сестру от того, кто был ей не парой. Он знал, что его повреждённая нога не была непреодолимым препятствием для того, чтобы он мог добывать всё нужное для жизни, чтобы мог помогать Агеме растить детей, которых так сильно хотел иметь от неё, но первое, что он должен был сделать — убедить в этом её саму и её семью.

И он никогда не собирался делать это, соскребая мидий с камней, как ребёнок. Он собирался отправиться на охоту, только и всего. Он собирался уйти и принести домой какую-то крупную дичь — и он должен был сделать это в одиночку, и тем самым доказать Агеме и остальным, что он был таким же сильным, находчивым и искусным, как любой другой мужчина.

Большую часть пищи люди получали, охотясь на небольших существ или просто занимаясь собирательством на море, в реке и в прибрежной полосе леса: это была легкодоступная, не требующая риска и незатейливая пища. Охота на крупную дичь была в значительной степени привилегией мужчин — опасная игра, которая давала мужчинам и мальчикам возможность похвастаться своей физической формой, как это всегда было. И теперь Йана оказался перед необходимостью поиграть в эту древнюю игру.

Конечно же, он не был настолько глуп, чтобы в одиночку нападать на кого-то слишком крупного. Самых больших животных можно было убить только при совместной охоте. Но была одна добыча, которую мог принести домой одиночный охотник.

Он продолжал идти, углубляясь всё дальше в лес.

Наконец, он добрался до другой поляны. И здесь он обнаружил то, что хотел.

Он нашёл гнездо из небрежно собранной в кучу листвы, внутри которого была аккуратно уложена дюжина яиц. Удивительным это гнездо делал его размер — вероятно, сам Йана мог устроиться внутри него — а некоторые из этих яиц были размером с череп самого Йаны. Если бы Пурга увидела эту огромную постройку, она могла бы подумать, что на Землю наверняка вернулись динозавры.

Йана умело устроил свою западню. Он бродил в окрестностях поляны, пока не обнаружил огромные разлапистые следы птицы-матери. Он немного прошёл по следам в лес, затем натянул между деревьями верёвки поперёк следовых дорожек, взял свои копья с двумя остриями и воткнул их в землю.

После этого настало время устроить пожар.

Набрать куски сухого дерева удалось быстро. Чтобы зажечь пламя, он использовал крошечный лук, вращая с его помощью деревянную палочку в ямке на небольшом бревне. Он подкормил пламя кусочками трута. Когда огонь разгорелся, он сунул в языки пламени факелы и раскидал их по лесу.

Всюду, где упали факелы, смертоносными цветами расцвёл огонь.

С тревожными криками взлетели птицы, спасаясь от поднимающегося дыма, а у его ног шныряли мелкие крысовидные кенгуру с распахнутыми от страха глазами. К тому времени, когда он отступил к поляне, огонь распространился, и отдельные очаги пожара соединились.

Наконец, пронзительно крича, из леса появилось огромное двуногое существо. Оно распушило тёмные перья, его голова была поднята на длинной шее, а его мускулистые лапы, казалось, заставляли дрожать землю, когда оно бежало. Это была самка гениорниса, гигантская нелетающая птица, вдвое больше страуса эму. Фактически это была одна из самых крупных птиц, которые когда-либо жили на Земле. Но она была испугана, и Йана видел это: у неё были распахнуты глаза, а странно маленький клюв был широко разинут.

И огромные лапы птицы попали в его веревку. Она с силой грохнулась вперёд, на землю. Её собственный импульс аккуратно насадил её на копьё Йаны. Она не умерла сразу. Попавшаяся в ловушку, с торчащим из спины окровавленным копьём, самка гениорниса хлопала своими слабыми, бесполезными крыльями. В глубине своего сознания она испытала своего рода сожаление о том, что её далёкие предки расстались с даром полёта. Но теперь рядом был скачущий и вопящий гоминид, и обрушившийся топор.

Огонь всё расползался по сторонам. Йане нужно было спешить с разделкой добычи и уходить отсюда.

Конечно, в Австралии до прибытия людей бывали пожары. Они начинались главным образом в сезон муссонов, когда много раз ударяли молнии. В ответ на это появилось несколько огнестойких видов растений. Но они не были широко распространёнными или доминирующими.

Но теперь положение дел изменилось. Всюду, где проходили люди, они устраивали пожары, стимулируя рост съедобных растений и выгоняя дичь из укрытий. Растительность уже начала приспосабливаться. Травы, такие же выносливые и распространённые, как и везде в мире, могли сгорать начисто, но всё же выживать. Деревья эвкалипта красноватого фактически эволюционировали для того, чтобы распространять огонь: куски их коры отрывались, и, подхваченные ветром, зажигали новое пламя в десятках километров от прежнего очага. Но на каждого победителя приходилось много, очень много проигравших. Более чувствительные к огню древесные растения не могли конкурировать в новых условиях. Каллитрис, который когда-то был широко распространён, становился редкостью. Были уничтожены даже некоторые растения, которыми люди дорожили как источником пищи, вроде некоторых плодовых кустарников. И когда в местах обитания животных свирепствовали пожары, их сообщества разрушались.

От первого места высадки Эйана, похожего на булавочный укол на карте континента, люди поколение за поколением расселились вдоль побережья и вверх по течению рек. Огромная волна огня и дыма словно прокатилась с северо-западной оконечности Австралии по всем внутренним районам этой обширной красной суши. И древняя жизнь не смогла противостоять этому фронту разрушения. Утрата гигантских мидий была лишь первым из событий вымирания.

Когда Йана покинул лес, огонь всё ещё полыхал, быстро распространяясь, и в небо поднимались высокие столбы дыма. Не интересуясь этим, он даже не обернулся.

Конечно же, он не смог унести домой целую птицу. Но в те времена возвращение с добычей не было главной целью. И когда Йана шёл по своему лагерю с головой гениорниса, наколотой на копьё, он был вознаграждён одобрительным похлопыванием от Осу и остальных — и робким принятием его подарков Агемой.

III Новый Южный Уэльс, Австралия. Примерно 47 000 лет до настоящего времени

Каноэ из коры неподвижно застыло на тёмной воде озера.

Йоон и его жена Леда ловили рыбу. Йоон стоял, держа копьё, готовое поразить рыбу. У копья был наконечник из кости валлаби, ровно закреплённый и приклеенный смолой эвкалипта. Леда сделала снасть из волокон размятой коры и снабдила её крючком, сделанным из кусочка раковины. Но крючки были ломкими, а снасть — непрочной, так что намерение Леды состояло в том, чтобы подвести попавшую на крючок рыбу к лодке как можно аккуратнее, пока Йоон готовился поразить её копьём.

Йоону было сорок лет. Он был худощав, но у него было добродушное морщинистое лицо, хотя и изборождённое морщинами, потому что всю жизнь ему приходилось тяжело трудиться. И он гордился своей лодкой.

Он сделал каноэ, вырезав длинный овальный кусок коры эвкалипта и связав его концы, чтобы сделать нос и корму. Планширь был укреплен палкой, пришитой к нему растительными волокнами, и более короткими палками, служащими в качестве распорок. Трещины и швы были законопачены смолой эвкалипта и глиной. Однако каноэ было неустойчиво; оно низко сидело в воде, кренилось от любой ряби и сильно пропускало воду. Но, будь оно худым, или нет, обладая минимальным навыком, с этим каноэ можно было управляться даже на неспокойной воде. И пусть оно было исполнено грубо, его главным достоинством была простота: Йоон сделал его за день.

Предки Йоона, начиная с первой высадки Эйана, шли прямо через всю Австралию, с северо-запада на эту юго-восточную оконечность, прямо через засушливое сердце континента. Но они никогда не теряли навыков в изготовлении прекрасных лодок. В каноэ Йоона даже был огонь, горящий на куске влажной глины, уложенном на дно, поэтому они могли готовить раков, которых ловили.

Или могли приготовить, если бы поймали хоть одного.

Йоона это совершенно не заботило. Он мог стоять в чарующей тишине своей лодки весь день, и неважно, увидела бы его рыба, или нет. Даже крокодилы, проплывающие мимо с горящими глазами, не могли нарушить его уравновешенного состояния. Это было лучше, чем вернуться в лагерь на берегу, где повсюду бегали дети, тесали камни мужчины, и резали коренья женщины. Не говоря уже о лае динго. По его мнению, эти полудикие собаки приносили больше неприятностей, чем пользы, даже если они иногда помогали спугивать дичь.

Терпение Леды закончилось. С фырканьем отвращения она швырнула снасть в воду.

— Глупая рыба.

Йоон сел перед нею.

— Ну, Леда. Сегодня рыба просто осторожна. Тебе не нужно было бросать свою снасть. Нам нужно будет…

— И глупая, бесполезная дырявая лодка! — она ударила ногой по луже речной воды, скопившейся на гибком дне лодки, расплескав её.

Он вздохнул, достал чашку, вырезанную из дерева, и начал вычерпывать воду. Он не стал отвечать, надеясь, что она успокоится.

На голове Леды лежали кучкой внутренности рыбы, медленно греющиеся на солнце и источающие отвратительно пахнущий жир на её тело и голову. Жир отпугивал москитов, которые в это время года были настоящей напастью на озере. Её маленький нос был вздёрнутым, а рот — сморщенным. Она была лишь на год младше Йоона и с возрастом превратилась в мрачную, нервную, легко злящуюся женщину.

Она никогда не выглядела ещё уродливее, думал он. И всё же он знал, что никогда не бросит её. Он помнил, словно это было вчера, тот день, когда должен был взять самого младшего из её детей — он разбил ему голову камнем, а потом бросил его тело в огонь — и день всего лишь несколько лун спустя, когда он вынужден был вызвать выкидыш, ударяя её по животу, пока ребёнок не вышел наружу, чтобы слишком рано увидеть мир.

Она поняла, почему он должен был избавиться от детей. Люди были в походе, и она уже была обременена недавно отнятым от груди малышом. Она не могла позволить себе вынашивать другого ребёнка. Всё это она знала. Не успели даже сформироваться узы, объединяющие её с любым из потерянных ею детей; они покинули этот мир слишком рано для этого. Однако эти происшествия оказали влияние на её индивидуальность, навсегда сформировав её характер, словно треснувшую сухую грязь на дне высохшего озера. И во всех болях, от которых она страдала, она обвиняла Йоона.

— Нам нужно сделать что-нибудь получше этого, — произнесла она.

— Хм, — он погладил свой подбородок. — Более толстую снасть? Или, может…

— Я говорю не о более толстых снастях, кусок крокодильей какашки. Посмотри на это, — она взялась за его копьё с кусочками приклеенной кости. — Ты дурак. Ты ходишь на рыбалку с кусочками кости, а вот Алли пользуется гарпуном с остриём из кремня. Неудивительно, что его дети толстеют день ото дня.

Он закрыл глаза, подавляя очередной вздох. Алли, Алли, Алли: вот уже несколько дней ему казалось, что всё, что он слышал, было имя её старшего брата, который был таким умным по сравнению с Йооном, не говоря уже о том, что он лучше выглядел и так умело справлялся с делами.

— Стыдно, что ты не могла иметь детей от него, — пробормотал он.

Она щёлкнула зубами, как динго.

— Что ты сказал?

— Не бери в голову. Леда, будь умнее. У нас совсем не осталось кремня.

— Так добудь немного. Сходи на побережье и поторгуйся.

Он подавил в себе желание спорить. В конце концов, если не принимать во внимание оскорбление, её предложение было неплохим; стокилометровый путь к морю был хорошо проторен.

— Ладно. Я попрошу Алли, чтобы он пошёл со мной…

— Нет, — сказала она, и теперь уже смотрела вдаль.

Он нахмурился.

— Отчего же нет? Вчера перед танцами ты разговаривала со своим братом. Что ты ему говорила?

Она плотнее сжала рот.

— Просто говорили.

— Говорили. О чём? — теперь уже он начал злиться. — Обо мне? Ты снова поносила меня перед своим братом?

— Да, — каркнула она. — Да, чтобы ты знал. Так что теперь, если ты не хочешь выглядеть для всех глупым ребёнком, ты должен держаться в стороне от него. Иди один.

— Но такой поход…

— Иди сам, — она схватила весло со дна каноэ. — Возвращаемся обратно.

В итоге у него не осталось никакого выбора — лишь готовиться к путешествию на побережье в одиночку. Но перед тем, как отбыть, он узнал правду. Когда Леда разговаривала с Алли, она не нападала на Йоона, а защищала его от осмеяния со стороны своего брата. До своего ухода он ничего не сказал Леде, но сохранил этот тёплый огонёк правды в глубине своего сердца.

Когда он тронулся в путь, за ним увязалась пара динго с их стоянки. Он бросал в них камни, пока те не отступили, рыча.

Вдалеке от озера он шёл в тишине. Земля была ровной и красной, поросшей призрачно-белым злаком спинифексом. Ничего не двигалось, кроме клочка его собственной тени у него в ногах. Повсюду в округе, насколько хватало глаз, до самого горизонта не было ни единого человека.

Австралия всегда была едва пригодным для жизни местом. Спустя пять тысяч лет жизни людей в этих местах на всём континенте было менее трёхсот тысяч человек — всего лишь по одному человеку на каждые двадцать пять квадратных километров — и в большинстве своём они собирались на побережьях и по берегам рек и озёр. А в великом красном сердце континента, на обширной древней известняковой равнине и в пустыне, поросшей кустарниковой лебедой, жило менее двадцати тысяч человек.

Но люди, хотя и жили здесь редкими поселениями, охватили Австралию тонкой сетью своей культуры, кухонными кучами, очагами и раковинами, изображениями, нарисованными на багровых скалах. И Йоон даже в одиночку, даже в своём скрипучем сорокалетнем возрасте, мог уверенно идти голым по красной пыли, вооружённым лишь копьём и бумерангом. Он сохранял уверенность, потому что его знания его семьи составляли единое целое с пейзажем.

Он следовал по извилистому пути змеи-прародительницы: самой первой из змей, которая, как говорят, приветствовала Эйана при его первой высадке из лодки, приплывшей с запада. И каждый сантиметр следа имел свою историю, которую он пел для себя, пока шёл. История была зашифрованным народным знанием о земле: это была история-карта, очень точная и полная.

Самые важные подробности относились к источникам воды. К каждому типу источников воды и виду расселин и ёмкостей в скалах, полых деревьев и ловушек для росы прилагалась своя история. Первый источник, вблизи которого он остановился, в действительности давал воду, медленно сочащуюся сквозь песок. Относившаяся к нему история рассказывала, как в минувшие дни здесь можно было часто встретить огромных кенгуру; они собирались здесь, привлечённые водой, и их было так легко убить. Но сейчас кенгуру ушли, оставляя только сломанные остатки эвкалипта — стража воды.

То же самое можно сказать и обо всём остальном. Для Йоона земля была полна бросающихся в глаза примет, словно на ней были краской нарисованы указатели и стрелки — и это при том, что за свою жизнь он ходил этой тропой лишь один раз.

В этих историях берёт своё начало Время Сновидений. Истории будут продолжаться, пока потомки Йоона будут сохранять живой свою самобытную культуру; они будут видоизменяться, постоянно усложняться, но всё равно сохранят зерно правды. Чтобы отыскать воду и пищу, можно было всегда воспользоваться историей о змее-прародительнице.

И неважно, насколько далеко люди ушли из этих мест, насколько сильно они погрузились в пучину времени — среди пейзажей всегда можно будет отыскать начало следа Времени Сновидений, ведущего с северо-запада, с того места, где Эйан и его сестра сделали свои первые шаги по этой земле

Но, даже владея всей мудростью, сохраняемой в устном фольклоре, Йоон не мог знать, что эта земля была беднее, намного беднее, чем в те времена, когда его далёкий предок впервые прибыл сюда.

После целого дня ходьбы он добрался до клочка леса; он знал, что найдёт его в этом месте. Здесь он намеревался поохотиться, пополнить свой обменный фонд мясом, прежде чем идти к побережью. Он тихо вошёл в лес.

Он быстро обнаружил лакомство: дикий мёд, находящийся в пчелином гнезде, висящем на эвкалипте. Пока он снимал гнездо, к нему подползла чёрная змея, но ему удалось схватить её за хвост и взмахнуть змеёй, как кнутом, с лёгкостью разбив ей голову об ветку.

В тот вечер самым большим триумфом для него было обнаружить гоанну — варана длиной в пару шагов. Заметив его, гоанна испугалась и скрылась в пустотелом бревне. Но Йоон был терпелив. Когда гоанна заметила его, он замер на половине шага. После этого он стоял, не мигая, пока солнце заходило на западе, а почва пылала ещё более яркими красными красками. Он видел, как гоанна по-змеиному высовывает язык, осторожно изучая обстановку вокруг бревна. Все знали, что гоанны любили пробовать на вкус воздух, чтобы узнать, были ли поблизости хищники или добыча. И Йоон по-прежнему стоял неподвижно, точно каменная глыба; ветра не было, и его запах не дойдёт до гоанны.

Наконец, как он и ожидал, медленно соображающий и терпеливый мозг гоанны забыл, что Йоон был рядом. Она выскочила из своего укрытия в бревне. Его копьё настигло её в один бросок, пригвоздив к земле.

Йоон развёл костёр у подножия эвкалипта, воспользовавшись палочками для добывания огня трением. Он ловко освежевал и выпотрошил гоанну, размягчил её мясо на огне и насладился обильной трапезой. Искры от костра поднимались над его головой в непроглядную тьму.

Когда он проснулся на рассвете, костёр почти погас, но угли ещё тлели. Он зевнул, потянулся, быстро облегчился и пожевал ещё немного мяса гоанны.

Потом он сделал из сухой древесины факел, зажёг его в костре и пошёл через лес, зажигая в разных местах огонь. Он особо высматривал дуплистые деревья, которые будут хорошо гореть, и поджигал мусор вблизи их корней.

На протяжении всего этого времени основная стратегия лесных охотников не изменилась: пользоваться пожаром, чтобы спугнуть дичь.

Вскоре дым выгнал из внутренней части ствола поссумов, ящериц и сумчатых крыс. Все они были мелкими существами, но ему удалось сбить некоторых из них дубинкой, и он подбрасывал их маленькие трупы в кучу, которая росла возле его первого костра. Но, чтобы произвести впечатление на народ рыбаков, живущий у моря, ему была нужна более крупная дичь, чем эта. Поэтому он начал заходить в лес ещё дальше, поджигая больше деревьев и подлеска.

Постепенно очаги огня распространились и слились, самоорганизуясь и питаясь энергией друг друга, создавая тягу и ветер, которые лишь помогали им, ещё больше усиливая огонь. Вскоре отдельные очаги горения слились в один лесной пожар, корчащуюся стену пламени, которая двигалась быстрее, чем мог бежать человек.

Но к тому времени Йоон благополучно выбрался из леса. А когда верхушки деревьев вспыхнули пламенем, словно они были сделаны из магния, он уже стоял, держа копьеметалку наготове.

Наконец, из охваченного пламенем леса стали выбегать животные. Здесь были кенгуру, поссумы, ящерицы и множество сумчатых крыс — все были объяты страхом. Они разбегались в разные стороны. Некоторые, ослеплённые, в замешательстве, бежали прямо на Йоона. Он не обращал внимания на мелких и быстроногих животных. Но здесь были и два крупных животных — пара рыжих кенгуру, скакавших на огромной скорости прямо на него. Он взял копьё и вставил его в копьеметалку своего деда. Он ждал: у него был только один шанс.

В последний момент кенгуру заметили его и свернули в сторону. Его копье бесполезно пронзило дымный воздух.

Вопя от расстройства, он бежал, чтобы забрать своё оружие. Проклиная упорство Леды и свою собственную глупость, он вставил копьё в копьеметалку и затаился, чтобы подождать ещё. Но он знал, что его лучший шанс уже был упущен. Ему придётся обойтись жалкой грудой поссумов и ящериц, потому что не осталось крупных животных, которых можно было убить.

Гоанна, которую убил Йоон, была родственницей гигантских плотоядных ящериц, которые когда-то бродили в красном сердце континента. Размер этого несчастного существа был лишь малой толикой размера тех огромных предков; все гиганты исчезли — на них охотились и их жгли, пока они не вымерли. Подобным же образом рыжие кенгуру, которых он пробовал добыть, были лишь жалким ростком некогда могучих ветвей родословного древа. Все большие существа были уничтожены. Те, кто выжил сейчас, были мелкими, быстроногими и быстро размножающимися существами, способными спастись бегством от пожаров и копий охотников.

Со времени прибытия Эйана тьма поглотила пятьдесят пять видов крупных позвоночных животных. Фактически, по всему континенту исчезли все существа крупнее человека.

В конце концов, Йоон дошёл до моря. Он пришёл на восточное побережье Австралии неподалёку от места, которое однажды будет называться Сиднеем. Здесь солнечный свет был намного ярче, чем в глубине суши, и он слепил ему глаза; вонь соли, морских водорослей и рыбы ворвалась к нему в нос, а беспокойный рокот моря заполнил уши. После похода из центральных районов континента, усыпанных красной пылью, он не привык к такой большой нагрузке на органы чувств.

Спустившись к берегу, он различил людей, плавающих по морю в каноэ и на плотах. На фоне яркого блеска моря они выглядели как стройные прямые силуэты, управляющиеся со снастями, сетями и копьями. Эти люди были привязаны к побережью, и их главным источником пищи была рыба — вот, почему они охотно торговали ради мяса из внутренних районов страны.

Йоон подходил ближе к людям, держа в руках только добытое мясо и вопя приветствия — это были те немногие слова местного языка, что он знал.

Первыми местными жителями, которых он встретил, были женщины с грудными младенцами. Они методично поедали устрицы, сваленные целой грудой. Они без интереса взглянули на него. Пока он шёл к ним, под его ногами хрустели ракушки устриц — все они были вскрытыми, и по мере того, как он приближался к женщинам, их слой становился всё толще. В конце концов, он с изумлением обнаружил, что шагал по вершине кухонной кучи из раковин, которая была выше его собственного роста: отложения, накопившиеся за долгие века непрерывного промысла. Кухонная куча находилась рядом с одной из многих пещер, выдолбленных в песчанике, которые вытянулись цепочкой вдоль берега этой бухты. Некоторые входы в пещеры были завешены грубыми холстами из волокна, полученного из коры. В тени ближайшей пещеры дети играли с кучами древних ракушек.

Женщины проявили к нему некоторый интерес. Он пошёл в их сторону.

Наконец, из одной пещеры, прихрамывая, вышла пожилая женщина. Её волосы были седыми, а голая кожа висела на ней, словно пустой мешок. Она сказала ему что-то непонятное, пренебрежительно взглянула на его снаряжение и позвала в пещеру.

Пол был покрыт чешуйками кремня и кухонными кучами из ракушек, осколков костей и древесного угля. Там, где его ноги разбрасывали эти осколки, он замечал более глубокие слои мусора — даже человеческие испражнения, уже высохшие и без запаха. Как и его соплеменники, этот народ рыбаков не слишком заботился об уборке мусора за собой, и когда лагерь станет непригодным для жизни, они просто уйдут в другое место, доверив невидимым силам природы хлопоты о беспорядке, оставшемся от них.

Но ему была видна большая груда кремней, сложенная в задней части этой пещеры — завидное сокровище. Говорили, что на другом побережье на юге были пещеры, где можно было просто выдёргивать такие кремни из стены. Но люди вроде Йоона, жившие во внутренних районах страны, мало что знали об источниках ценного камня и должны были торговать с теми, кто знал больше.

Народ рыбаков был достаточно гостеприимным из-за интереса в поддержании дальнейших отношений. Они дали ему пищу и воду. На своих непонятных друг другу языках они пытались поговорить о том, что он видел во время своего путешествия, какие новые особенности земли он заметил. Но они не стремились торговать. Они взяли у него охру и то немногое мясо, что у него было. Но было ясно, что это оценят лишь горсткой кремней. Это лучше, чем ничего, подумал он уныло.

Народ рыбаков позволил ему переночевать.

Он устроился на подстилке из сухих водорослей. От неё воняло солью и гнилью. В свете гаснущего костра он разглядывал картины на потолке — картины, сделанные древесным углем, охрой и краской багряного цвета, которую, как оказалось, получали из морских существ. Это были живые образы вомбатов, кенгуру и страусов эму; охотящиеся на них люди были прорисованы поверх убегающих животных.

Но — он пригляделся, чтобы лучше различить их — эти картины были сделаны поверх ещё более странных изображений: гигантских птиц, ящериц, и даже кенгуру, которые возвышались над людьми, которые на них охотились. Эти изображения должны быть старше, чем те, которые он разглядел вначале, подумал он, потому что лежали под ними. Но то, что они представляли, озадачивало его. Он предположил, что они ничего не означали. Возможно, они были нарисованы ребёнком.

Конечно же, он ошибался. Особая трагедия заключалась в том, что поколение Йоона уже забыло о том, что было утрачено.

Йоон лёг и закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на шумные любовные ласки парочки в углу, и ожидая, когда заснёт. Он задавал себе вопрос: что скажет ему Леда, когда он вернётся домой лишь с горсткой кремней? А тем временем древние исчезнувшие птицы, гигантские кенгуру и змеи, дипротодоны и гоанны исполняли над его головой мрачный танец в свете костра.

ГЛАВА 13 Последний контакт Западная Франция. Примерно 31 000 лет до настоящего времени

I

Зажав в кулаке резную фигурку мамонта, Яхна подошла к костолобой девочке.

Угрюмое, недоумённое, слегка испуганное существо посмотрело на Яхну. Она сидела на мёрзлой грязи и ничего не делала, грязная и оборванная.

Яхна присела на корточки и заглянула существу прямо в глаза. Это были тёмные шары, скрытые под большими костистыми надбровными дугами, которые и дали название их виду. Яхне было двенадцать лет — и столько же, как оказалось, было этой костолобой самке. Но на этом сходство заканчивалось. Яхна была высокой, белокурой, стройной и гибкой, словно молодая ель, а костолобая была низкорослой, приземистой и толстой — да, сильной, но круглой и уродливой, как валун. И если Яхна носила сшитую по фигуре одежду из кожи и растительных волокон, с набитыми соломой мокасинами, с капюшоном на меховой подкладке и плетёной шапкой, то костолобая самка просто оборачивалась грязной заношенной кожей, привязанной кусками сухожилий.

— Смотри, костолобая, — сказала Яхна, поднимая кулак. — Смотри. Мамонт!

И она раскрыла пальцы, чтобы показать маленькую штуковинку.

Костолобая завизжала и отпрянула назад, заставляя Яхну смеяться. Практически невооружённым глазом было видно, как туго соображают мозги костолобой. Костолобые были просто не в состоянии уразуметь, что кусочек бивня мог быть похожим на мамонта; для них тот или иной объект в любой момент времени мог быть лишь чем-то одним. Они были глупыми.

К ней бежал Милло. Восьмилетний брат Яхны был пучком энергии и шума, затянутый в слишком свободный комбинезон из тюленьей шкуры. На ногах он носил шкурки чаек, вывернутые наизнанку, чтобы их перья сохраняли его ноги в тепле. Увидев, что она делала, он выхватил мамонта из руки Яхны.

— Мне, мне! Смотри, костолобая. Смотри! Мамонт! — он тыкал маленькой фигуркой в лицо костолобой самки.

Моча потекла по ногам самки, и Милло завизжал от восторга.

— Яхна! Милло!

Они оба обернулись. К ним шёл отец, Руд, высокий и сильный, с голыми руками, несмотря на холод этого ранневесеннего дня. В своей любимой обуви из кожи мамонта он шагал легко и широко. Он выглядел весёлым и взволнованным.

Реагируя на его настроение, дети бросили свою игру и побежали к нему. Когда Милло крепко сжал его ноги, как всегда делал, Руд нагнулся, чтобы обнять его. Яхна ощутила запах копчёной рыбы от его дыхания. Он формально приветствовал их согласно именам. «Моя дочь, моя мать. Мой сын, мой дед». Потом он схватил Милло за талию и стал со знанием дела щекотать сына; мальчик завизжал и стал корчиться, пытаясь вырваться.

— Вчера ночью мне снился сон о тюленях и нарвалах, — сказал Руд. — Я говорил с шаманом, и шаман метал свои кости.

Он кивнул.

— Мой сон был хорош, мой сон — правда. Мы выйдем в море и будем охотиться на рыбу и тюленей.

Милло возбуждённо скакал вверх-вниз:

— Я хочу поехать на санях!

Руд взглянул в лицо Яхне, ожидая ответа:

— А ты, Яхна? Ты пойдёшь с нами?

Яхна отстранилась от отцовских объятий, тщательно обдумывая ответ.

Отец не льстил ей, выспрашивая её одобрение. В этой общине охотников с детьми обращались уважительно с самого рождения. Яхна носила имя, а значит, и душу матери самого Руда, так что её мудрость жила в Яхне. Точно так же маленький Милло носил в себе душу дедушки Руда. Люди не были бессмертными, но их души и знание — были. (Конечно, имя Яхны, было вдвойне особым, поскольку это было имя не только бабушки Яхны, но и бабушки до неё: это было имя с корнями глубиной в тридцать тысяч лет.) И помимо долга, который налагали имена, как же дети должны будут стать взрослыми, если с ними не обращались, как с взрослыми? Поэтому Руд терпеливо ждал. Конечно, мнение Яхны могло и не стать решающим, но её рассуждения выслушают и оценят.

Она поглядела на небо, оценивая ветер и тонкую пелену облаков; она ткнула носком в замороженную землю, оценивая, подтает ли она сегодня достаточно сильно. В действительности она ощущала странного рода неловкость. Но воодушевление отца перевесило, и она отбросила тень сомнения.

— Это мудро, — серьёзно произнесла она. — Мы выйдем в море.

Милло закричал и запрыгнул отцу на спину:

— Сани! Сани!

Они втроём отправились обратно в деревню.

Во время разговора они игнорировали костолобую самку, которая лежала в грязи, свернувшись клубком, и дрожала, а моча стекала вниз по её ногам.

В деревне полным ходом шли приготовления к охоте.

В отличие от уродливых трущоб костолобых, деревня представляла собой организованную сеть куполообразных хижин. Каждая хижина была построена на каркасе из стволов молодых елей, которые принесли из лесов к югу отсюда. Кожа и тундровый дёрн были уложены поверх каркаса, и в стенах были прорезаны дверной проём, окна и отверстие дымохода. Полы хижин были выложены, насколько возможно, булыжниками из русла реки. Даже некоторые места на улице между хижинами были выложены камнем, что защищало людей от риска утонуть в грязи мягкого тундрового суглинка.

Каждая хижина была обложена слоем огромных костей мамонта или рогов большерогого оленя. Эти щиты должны были помочь хижинам выдержать жестокие зимние ветры и получить защиту от животных: животные знали, что люди брали их жизни только тогда, когда им было нужно, и в свою очередь передавали свою мощь жилищам людей.

Вокруг этих костяных хижин стоял гул работы и предвкушения предстоящих событий.

Высокая охотница — Олит, тётя Яхны — чинила тонкой костяной иглой штаны из оленьей шкуры. Другие собрались на небольшой площадке, отведённой под хозяйственные работы, и делали сети и корзины, зазубренные гарпуны из кости и бивня, а ткачи работали на ткацких станках, делая ткань из растительных волокон. Значительная часть одежды, которую носили люди, была сделана из кожи животных ради тепла и долговечности, но были и роскошные изделия из ткани — юбки, ленты и сетки для волос, кушаки и пояса. Опыт в изготовлении верёвок, насчитывающий уже несколько десятков тысяч лет, поддерживался потребностью искать замену сухожилиям животных для связывания плотов и каноэ.

Все носили украшения — кулоны, ожерелья, нашитые на одежду бусины. И каждая открытая поверхность, каждый инструмент из кости, древесины, камня или бивня был украшен изображениями людей, птиц, растений и зверей: здесь были львы, шерстистые носороги, мамонт, северный олень, лошади, дикие быки, медведи, горные козлы, леопард, и даже сова. Изображения не были натуралистичными — животные скакали и вставали на дыбы, их ноги и головы иногда были нарисованы размытыми в движении; но они включали много точных деталей, подмеченных людьми, которые из поколения в поколение росли и знали животных, от которых так сильно зависели, так же близко, как знали друг друга.

Облик всех вещей был наполнен смыслом, поскольку каждый элемент окружающей обстановки был частью бесконечной истории понимания людьми себя и мира, в котором жили. Здесь не было ни одной вещи, у которой было лишь одно значение, одна цель: вездесущее искусство было доказательством новой интеграции людских умов.

Но даже сейчас ещё являли себя отдельные призраки былого разделения мыслительных процессов, потому что так будет всегда. Старик прилагал все усилия, чтобы объяснить девочке, что она должна использовать кремнёвое лезвие, чтобы резать свой кусок бивня мамонта, исключительно определённым образом. В итоге ему оказалось проще забрать у неё инструмент и просто показать ей, позволяя проявиться полунезависимым действиям его тела.

Эти люди, если говорить об их повседневной жизни, выглядели замечательно здоровыми: они были высокими, подвижными, уверенными в себе, с умными лицами, с чистой и гладкой кожей. Но детей здесь было очень мало.

Яхна зашла в хижину шамана. Большого и страшного мужчины нигде не было видно. Вероятно, он отсыпался после усталости минувшей ночи, когда он снова танцевал и пел на своём пути в мир транса. Вокруг его жилища было раскидано несколько сломанных лопаток оленей и лошадей. Некоторые из них были воткнуты в надрезанные палки и обожжены на костре. Едва взглянув на них, Яхна смогла увидеть, что рисунок, оставленный на них огнём, сулит удачу: сегодня действительно обещается хороший день для охоты на воде.

Хотя возможности языка у людей были чрезвычайно велики, они обращались к далёким и непостижимым богам. И тем самым они возвращались к своим древним инстинктам. Как когда-то знал Камешек, в ситуации, когда языка не было совсем, или же когда его возможности были ограничены, общению приходилось быть простым, с преувеличением и многократным повторением сказанного, и недвусмысленным — то есть, ритуалистическим. И как когда-то Камешек пробовал убедить своего отца, что он говорил правду о приближающихся незнакомцах, так и шаман трудился теперь, чтобы заставить своих равнодушных богов слушать, понимать и отвечать. Это была трудная работа. Никто не обижался из-за того, что он спал допоздна.

Милло и Яхна дошли до хижины, в которой они жили вместе с отцом, матерью, маленькой сестрой и тётками. Их мать Месни была здесь, в полумраке. Она коптила мясо большерогого оленя, срезанное с остатков добычи льва за несколько дней до этого.

— Месни, Месни! — Милло побежал к матери и крепко обнял её ноги. — Мы идём в море! Идём с нами?

Месни обняла сына.

Не сегодня, сказала она, улыбаясь. — Сегодня моя очередь заготавливать мясо. Твоя бедная, бедная мама. Разве ты не ощущаешь жалости к ней?

— Пока! — бросил Милло и выскочил из хижины.

Месни хмыкнула, состроила гримасу притворной обиды, и продолжила свою кропотливую работу.

Значительная часть туши большерогого оленя была сложена в яме, вырытой в вечной мерзлоте. С помощью каменного ножа Месни нарезала мясо на тонкие, как бумага, ломтики, и подвешивала их на деревянной рамке возле очага. Через несколько дней ломтики становились пригодными для длительного хранения; они были источником белка, который можно было хранить на протяжении многих месяцев. Но Яхна сморщила нос от запаха мяса. Лишь в прошлом месяце весна вступила в свои права и позволила им охотиться, заниматься собирательством и приносить домой свежее мясо; до этого всем им пришлось пережить долгую зиму, поедая вяленое мясо, запасённое с прошлого сезона, и теперь Яхна чувствовала отвращение к этой жёсткой, словно кожа, и безвкусной еде.

Она погладила маму по спине:

— Не волнуйся. Я останусь с тобой, и весь день буду коптить мясо, пока Милло катается на санях.

— Я уверена, что и тебе бы это понравилось. Ты выполняла свой долг, сделав это предложение. Вот, бери, — Месни дала Яхне связку мяса, завёрнутую в кожу. — Не позволяй своему отцу морить голодом его несчастных костолобых бегунов. Ты знаешь, что он это любит. И я бы не доверяла их ему.

Она дала Яхне горстку вяленой корюшки.

Это была похожая на сардину рыба, настолько жирная, что её можно было воткнуть стоймя и зажечь, как свечку. Если обращаться с ней проще, можно было вытопить жир для использования его в качестве соуса, лекарства, и даже средства для отпугивания гнуса — или, если потребуется, можно было просто съесть эту рыбу; жирное мясо могло бы долгое время поддерживать силы. Эти драгоценные вещи были набором экстренной помощи.

Яхна торжественно взяла рыбу и завернула её в полу куртки. Ей поручили по-настоящему ответственное дело, но душа бабушки, живущая в её сердце, придала ей уверенности, позволив взять на себя эту ответственность. Она поцеловала маму.

— Я позабочусь о них обо всех, — пообещала она.

— Я знаю. Теперь иди, и помоги всем подготовиться. Давай же.

Яхна схватила свой любимый гарпун и вышла из хижины вслед за Милло.

Партия охотников бодро грузила в сани сети, гарпуны, снасти, спальные мешки, изготовленные из шкур северного оленя, и другие припасы. Сани были сделаны крепко: им было уже десять лет; это была деревянная рама, установленная на длинных полозьях из бивня мамонта. Кнут и постромки были сделаны из плотной тюленьей шкуры, а вожжи, при помощи которых можно будет управлять костолобыми возчиками, были из кожи мамонта. Сани были полезны только ранней весной или поздней осенью, когда земля замерзала или была покрыта снегом; поздней весной и летом земля становилась слишком болотистой для бегунов, везущих сани. И в мире, где колесо ещё ожидало своего изобретения, а лошадь ещё не была приручена, эти сани из дерева и бивня были вершиной технологии перевозок.

Тем временем Руд бродил по лагерю костолобых в поисках возчиков.

Лагерь был лачугами на краю деревни людей. Хижины и хибары были такими же приземистыми и бесформенными, как и сами костолобые. Они просто торчали среди тундры, словно огромные кучи дерьма, а среди них тяжёлой поступью бродили взрослые и гротескно выглядящие дети. В местах вроде этого, где в Старом Свете ещё жили могучие костолобые, они делали свои простые инструменты и строили уродливые хижины — ровно так же, как это было на протяжении полумиллиона лет, со времени жизни Камешка и намного раньше. В отличие от людей, переживших взрыв культурного развития, на обширных пространствах и на протяжении огромного отрезка времени у костолобых не происходило никаких существенных изменений в технике изготовления вещей.

Ударами рукояти своего кнута Руд выбрал двух выглядящих достаточно сильными молодых самцов. Эти самцы пассивно последовали за ним и позволили запрячь себя в сани.

Вскоре сани были загружены. Всего лишь одним щелчком кнута Руд заставил костолобых везти их. Первые толчки, чтобы приподнять полозья саней с твёрдой земли, потребовали некоторых усилий. Костолобые были кривоногими и неуклюжими существами: их телосложение было предназначено для силы, а не для скорости. Но вскоре благодаря этим двум самцам сани уже шуршали по земле чуть быстрее обычной скорости ходьбы. Поездка охотников сопровождалась возгласами и выкриками.

Под мрачное гудение костяных флейт партия следовала по тундре километр за километром. Руд сидел на вершине тюков, уложенных в сани, держа кнут из выделанной шкуры наготове для спин костолобых. Милло с развевающимися волосами сидел возле отца.

Это была северная Франция. Партия охотников, отправившись в путь на юго-запад, к побережью Атлантики, прошла недалеко от будущего места расположения Парижа. Но граница произрастания лесов — широта, вблизи которой деревья могли вырастать выше — пролегала большей частью на много километров южнее этих мест. А невдалеке к северу отсюда находился край самого ледника. Иногда было слышно, как воет ветер, дующий с ледника — холодный воздух, растекающийся с самого полюса, сильный, непрерывный, не знающий усталости ветер, который начисто выдувал обширную холодную пустыню у основания ледников.

Земля выглядела, словно лоскутное одеяло белого и голубого цвета с вкраплениями ранней зелени. Возчики саней шипели, когда переезжали через деревья — карликовые ивы и берёзы, стелющиеся леса, которые цеплялись за землю, спасаясь от ветра. Слой земли был тонким — плёнка животворной почвы, лежащая поверх глубокого слоя вечной мерзлоты. Она была усеяна озёрами — многие из них были ещё замёрзшими, и голубоватым светом поблёскивал более толстый лёд, который не будет таять всё лето. Летние пруды, озёра и болота фактически были немногим больше, чем недолговечные линзы талой воды, разлитые по вечной мерзлоте.

Но весна наступала. В некоторых местах уже росла трава, а по земле бегала и деловито искала корм земляная белка.

Тундра была удивительно продуктивным местом. Растения насчитывали много видов злаков, осок, невысоких кустарников и травянистых растений вроде разных бобовых, маргариток и лютиков. Растения росли быстро и обильно всякий раз, когда получали такую возможность. И короткие сезоны роста различных растений не накладывались друг на друга, поэтому животные, преуспевшие в жизни в этих местах, каждый год могли кормиться долго и хорошо.

Эта сложная и разнообразная мозаика растительности поддерживала жизнь огромной популяции травоядных. В Восточной Европе и в Азии обитали бегемоты, дикие бараны и козлы, благородные олени, косули и лани, кабаны, ослы, волки, гиены и шакалы. На западе — здесь, в Европе, жили носороги, бизоны, кабаны, бараны, быки, лошади, северные олени, горные козлы, благородные олени и косули, антилопы, овцебыки, и великое множество хищников, среди которых пещерные медведи и львы, гиены, песцы и волки.

И ещё Яхна видела, как далеко на юге по земле, припорошенной снегом, шло стадо — здесь жили и мамонты.

Их стадо было огромным, они шагали тяжёлой неспешной поступью — целая стена тел, протянувшаяся от одного горизонта до другого. Они не были настоящим мигрирующим видом, но провели зиму, укрывшись в долинах на юге, где особенности местности вынуждали их собираться в огромные стада. Их шерсть была насыщенного чёрно-бурого цвета, но, когда они шли, слой остевых волос, которые росли на их хоботах и боках, развевался на ветру и поблёскивал золотом в лучах низкого весеннего солнца. Они напоминали скалы — большие скалы, покрытые шерстью. Но иногда кто-то из них вскидывал голову, и тогда мельком были видны хобот или изогнутые бивни, и слышался вибрирующий, безошибочно узнаваемый трубный рёв. Шерстистые мамонты стали наиболее успешными во всей древней родословной ветви слонов. Их можно было встретить на всём протяжении большого пояса тундры, который охватил кольцом полюс планеты, и они образовывали гигантское стадо, которое намного превзошло численностью любой другой вид хоботных, когда-либо живший на Земле.

На этих обширных безлесных землях, где по земле в открытую бродила такая огромная добыча, охота была таким же лёгким занятием для людей, каким будет всегда на протяжении всей их истории. Но времена уже менялись: лёд вскоре снова начнёт отступать. И люди, поняли они это, или ещё нет, уже начали изменять жизнь и землю, так же, как это было в Австралии.

Их поселения на земле были разбросаны далеко друг от друга, и жизнь казалась трудной. Но в каком-то смысле люди уже достигли вершины своего благополучия.

Во время путешествия охотники указывали друг другу особенности земли, каждый обрыв и горный хребет, каждую реку и озеро. У них у всех были названия, даже у дальних особенностей местности, и каждого выслушивали с уважением, поскольку тот делился знанием и подтверждал его. На этой едва пригодной для жизни земле точная информация ценилась высоко: знание земли означало процветание, а незнание сулило голод, поэтому знатоки ценились намного выше, чем заправилы.

Они также рассказывали истории и о животных, которых видели — как они жили, о чём думали и во что верили. Антропоморфизм, наделение животных личными качествами и характером, был мощным средством в руках охотника. Конечно же, мамонт или птица не думает о сборе пищи или о передвижении таким же образом, как человек, но, если представить себе, что они именно так и делают, можно было превосходно предсказать поведение животного.

Поэтому во время путешествия они всё время говорили, говорили и говорили.

Эта земля была домом Яхны, и в равной мере Руда, и его матери Яхны до него. Её люди владели ею — но не как собственностью, которой можно было бы распоряжаться; они владели ею так же, как владели собственными телами. Предки Яхны всегда жили здесь, бесчисленными поколениями, уходящими в бесконечный туман времени, когда, как говорят, люди явились на свет из огня и обмана. Яхна просто не могла представить себе никаких других мест.

Ровно в середине поездки партия остановилась.

В тайник в песчаниковом обрыве нанесло снегу. Руд бодро очистил снег взмахами рук, и раскопал большой кусок кожи нарвала с подкожным жиром, ещё сохранившимся на ней. Это мясо лежало там с прошлой осени, и значительную его часть уже успели пожрать случайно оказавшиеся здесь лисицы, чайки и вороны. Но Руд нарезал куски тонким каменным ножом, и вскоре все они жевали. Жёсткое, отчасти разложившееся мясо было роскошью. Оно имело собственное название, означающее нечто вроде «мясо-из-мёртвого». Оно было оставлено здесь в качестве тайника на случай непредвиденной ситуации, если партия путешественников окажется в трудном положении.

Двое костолобых самцов тяжело дышали, у них явно болели бёдра и неуклюжие колени. Им позволили некоторое время отдохнуть и пожевать куски мяса.

Охотники заговорили о пророчествах шамана. Маленький Милло пискнул:

— У меня был сон. Мне снилось, что я был большой чайкой. Во сне я упал в море. Оно было холодным. Подплыла большая рыба и съела меня. Было темно. А потом, потом…

Охотники слушали с серьёзными лицами и кивали.

Сны были важны. Каждый день люди должны были принимать решения: что пробовать собирать, на кого охотиться, каких животных преследовать, как могла измениться погода. Было важно правильно воспользоваться знаниями; следование неверным догадкам может быстро уморить голодом твою семью. Но их головы были полны подробных знаний о земле, о временах года, о растениях и поведении животных, приобретённых на протяжении всей жизни и извлечённых из опыта прошлых поколений. Поверх них находилась масса ежедневно поступающих сведений о погоде, о следах животных, которые требовали осмысления. Весь этот обширный, непостоянный, быстро изменяющийся массив данных следовало обрабатывать, чтобы не терять способности принимать решения быстро и уверенно.

В результате мышление охотников было в большей степени интуитивным, чем систематическим и дедуктивным. Сны, во время которых ум получал возможность бессознательно рассортировать и изучить все доступные данные, были существенной частью этой обработки данных. И благодаря своим песнопениям и танцам, трансам и ритуалам шаманы видели самые насыщенные сны среди всех людей.

Совпадение видений и гаданий шамана и снов Руда и Милло подтверждало их верность — это была важная информация, направляющая охотников. Это показывало, что их глубоко интуитивное понимание природы мира находилось в согласии.

Однако, подумала Яхна, Руд выглядел обеспокоенным. Когда он начал пинать костолобых по ногам, она подошла к нему.

— Папа? Ты выглядишь мрачным.

Он поглядел на неё сверху вниз, нахмурившись.

— Это всего лишь тот сон Милло. Вода, холод, темнота. Да, возможно, он видел сон об охоте на море, о рыбной ловле. Но… — он поднял голову и понюхал воздух. — Нос Милло умнее твоего или моего, дочка. Возможно, он учуял запах чего-то, что мы не можем почуять. Но мы уже приняли решение. Давай, пойдём и совершим вылазку в море.

Сильным ударом по ягодицам одного из самцов костолобых он снова заставил сани двигаться по мёрзлой земле. Милло, взгромоздившись на груду спальных мешков, визжал от радости.

Когда они добрались до побережья, Руд выпряг обоих костолобых и позволил им искать пищу на холодной земле. У них не было сил, чтобы сбежать, и даже не хватало ума, чтобы подумать о побеге.

Океан ещё был во льду.

В это время года лишь прибрежная полоса была полностью свободна от пакового льда. Но лёд прерывался разводьями, огромными открытыми пространствами чёрной воды, которые расходились от острия мыса. Охотники знали, что разводья образуются в этом месте каждый год из-за очертаний побережья — вот, почему они прибыли сюда.

Охотники нетерпеливо выбрались на морской лёд. Держа костяные гарпуны в руках, утеплённых рукавицами, Яхна и Милло поспешили вперёд, надеясь первыми добраться до тюленей.

Яхну окружали миниатюрные горные цепи, ледяные холмы, выпирающие на четыре или пять метров вверх. Ветер лениво гудел среди обломков ледяных кристаллов, а чайки кричали, высматривая рыбу. Когда море нетерпеливо вздувалось, его ледяная шкура стонала и ломалась; воздух был полон резких звуков. Но лёд был прочным: осенние штормы и приливные волны, огибая мыс, нагромоздили целые кучи огромных сломанных ледяных плит.

Руд и несколько других охотников собрались вокруг открытой воды, взволнованно крича. Сюда приплыл подышать нарвал, и охотников, возможно, ждёт превосходная добыча.

Но Милло, визгливо крича чайкой, бросился вперёд сквозь ледяной лабиринт. Яхна побежала за ним. Они оказались в месте, где воду покрывала корочка молодого сероватого льда. Но во льду были пробиты круглые дыры один или два шага в поперечнике.

Милло и Яхна подошли к дыре и заглянули в неё. В холодных водах жизнь била ключом. Яхна не могла разглядеть крохотный планктон, который тучами парил в воде, но ей были видны мелкие рыбы и похожие на креветок существа, которые им питались. В эти холодные, сухие и ветреные времена пыль, образующаяся на суше при эрозии, сдувалась ветром далеко в море, внося в воду соли железа; а железо, которого в океане вечно не хватало, стимулировало расцвет жизни.

Но вдруг Милло схватил её за руку и указал вдаль. Чуть дальше от моря, вблизи большой дыры, наполненной ледяной кашицей, на льду лежали тюлени. Это были бурые куски мягкой плоти; они совершенно расслабились, и мороз искрился на их шерсти. Тюленей всегда привлекали такие отверстиям, через них они могли дышать или выбираться на лёд, погреться на солнце.

Яхна затрепетала, осознавая открывшиеся им возможности.

С величайшей осторожностью, производя как можно меньше шума, Яхна и Милло двигались по льду. Если один из тюленей поднимал голову, они замирали на месте, приседая ко льду, пока тюлень не успокаивался опять. Тем временем усилился и загудел ветер. Яхне это было только на руку. В данный момент её не интересовала погода; для её глаз и ушей существовали лишь тюлени. Но ветер помогал маскировать хруст снега под их шагами.

Они почти были там, почти приблизились к тюленям настолько, что могли коснуться самых близких из них. Они занесли гарпуны.

В этот момент без всякого предупреждения ветер завыл, словно раненый зверь.

Испуганные тюлени проснулись. Они огляделись, заревели, и изящно и быстро, словно пролилась жидкость, соскользнули в воду. Милло взвыл от досады и всё равно метнул свой гарпун; он бесполезно скользнул в воду и пропал из виду.

Но Яхна оглянулась. На них опускалась стена гонимого ветром снега, делая весь мир белым.

Яхна схватила Милло за руку и потянула его под прикрытие нависающего куска льда. Они прижались ко льду, прижав колени к груди. Ветер выл в пустотах и расселинах во льду — слишком громко, чтобы она могла расслышать собственный голос, слишком громко, чтобы она смогла думать.

А потом на них начал падать снег.

Ей не было видно ничего, кроме белизны — ни моря, ни горизонта, ни неба. Она подумала, что их словно затолкали внутрь яйца — совершенной формы, совершенно целого, отгородившего их от остального мира.

Вскоре снег начал прилипать к их меху и накапливаться кучей на ледяной стене. Она знала, что существовала опасность осыпания снега в укрытие возле этого валуна, и пробовала счищать накапливающиеся слои острых белых кристаллов.

Но буря всё усиливалась и усиливалась. И с каждым пролетающим мгновением усиливалась вероятность того, что Руд и остальные будут уходить всё дальше и дальше от них.

Терпение Милло закончилось. Он отодвинул её и встал, но вихрь почти сбил его с ног. Она утянула его назад.

— Нет! — кричал он, вырываясь и стараясь заглушить ветер. — Мы умрём, если остаемся здесь.

— Мы умрём, если уйдём отсюда, — прокричала она в ответ. — Посмотри на снег! Послушай ветер! Подумай — в какой стороне земля?

Он отрешённо повернулся к ней, его маленькое круглое лицо было исхлёстано снегом.

— Мы уже допустили ужасную ошибку, — сказала она. — Мы не видели приближения бури. Что тебя просит сделать твоя душа? Что говорит тебе Милло, твой прадед?

Возможно, она смогла бы удержать его силой, просто заставив остаться, но это было бы неправильно. Она должна была убедить его остаться здесь. Но, если он захочет уйти — что ж, это было его право.

Наконец, он сдался. Со слезами, примёрзшими к щекам, он опустился обратно на лёд и прижался к сестре. Она обнимала его, пока он не прекратил плакать.

Она продолжала свою работу по расчистке рыхлого снега. Но, когда начала сгущаться тьма — когда белый кокон превращался в серый, а потом и в чёрный, и буря всё не стихала — она стала всё больше и больше уставать, страдая от голода и жажды.

Наконец она больше не могла отгонять сон. «Только чуть-чуть, — думала она. — Я отдохну лишь чуточку, и проснусь до того, как слой снега станет слишком толстым». Она мечтала о том, чтобы её укачали, словно она была младенцем в руках своего отца.

Проснувшись, она ощутила вес головы брата на своих коленях. Шум бури утих. Она была в темноте; но здесь было тепло, темно, тепло и безопасно. Она закрыла глаза и откинулась назад. Конечно, никому не повредит отдохнуть чуть-чуть подольше.

Но теперь Милло задыхался, как будто боролся за глоток воздуха. Она помнила его сон — темноту, погружение в воду и утопление. Возможно, сейчас ей снился тот же сон.

Темнота.

Внезапно запаниковав, Яхна оттолкнула Милло. Вставая, она ощутила над собой толстый слой рыхлого снега. Она с трудом поднялась на ноги, проталкиваясь лицом сквозь держащий её снег.

И вырвалась в поток ослепительного света. Она задохнулась от внезапного обилия чистого, холодного воздуха. Небо возвышалось совершенным тёмно-голубым куполом, по которому плыло солнце. Она оглядела совершенно незнакомый окружающий пейзаж из нагромождений кусков льда, вмёрзших в голубовато-серый паковый лед, покрытый сугробами, созданными морозом и снегом. Она была по пояс в снегу. Она знала, что ей повезло проснуться в тот момент; наметённый снег сохранил её в тепле, но почти задушил.

Она нырнула вниз, разгребая снег, пока не нашла плечи Милло. Она вытащила его на воздух. Вскоре он заморгал от света и протёр глаза. В том месте, где он отыскался, снег был жёлтым от мочи.

— С тобой всё в порядке? — она стряхнула снег с его волос и лица, сняла с него рукавицы и пошевелила его пальцами. — На ногах пальцы чувствуешь?

— Пить хочу, — грустно ответил он.

— Я знаю.

— Мне нужен Руд. Мне нужна Месни.

— Знаю, — Яхна рассердилась сама на себя. Так бездумно, вдвойне бездумно заснуть, как она. И это была беспечность, которая могла ещё может стоить жизни и Яхне, и Милло. — Давай, вернёмся на мыс.

— Давай.

Она надела рукавицы и взяла его за руку. Они обошли ледяную глыбу, которая защитила их, и последовали в обратную сторону по дороге, которая привела их сюда вчера. Но никакого мыса не было. Ей была видна земля, но это был низкий, сточенный временем берег, покрытый свежим слоем нетронутого снега.

— А где Руд? — простонал Милло.

Какое-то время Яхна отказывалась принимать то, что увидела. Весенняя буря всё сделала незнакомым. А её собственное знание земли было не таким глубоким, как у отца. Но, тем не менее, она видела, что это был не тот берег, с которого она ушла перед бурей. Дай мне силу, Яхна, мать моего отца.

— Я думаю, что паковый лёд, наверное, откололся во время бури. Мы дрейфовали по морю, — теперь она вспомнила те сны о плавном раскачивании. — И приплыли сюда.

— Я не узнаю это место, — сказал Милло, указывая на землю.

— Нас, должно быть, отнесло очень далеко.

— Ладно, — деловито сказал Милло. — Вот, куда мы должны идти. Обратно на землю. Разве не так, Яхна?

— Да. Вот, куда мы должны идти.

— Тогда идём, — он взял её за руку. — Идти сюда. Следи, куда вступаешь.

Она позволила ему вести себя.

Они брели по побережью. Земля, покрытая снегом, была безмолвна. Мало что двигалось вокруг них — лишь случайный песец, потрёпанная чайка, сова — и стояла жуткая тишина, лишающая самообладания.

Переход через сугробы, даже близ берега, был трудным, особенно для Милло, у которого были короткие ноги. Они понятия не имели, где находились, и даже представить себе не могли, насколько далеко мог бы их отнести дрейфующий лёд. Они даже не знали, шли ли они обратной дорогой, назад, к мысу. Яхна с содроганием осознала, что им повезло в том, что плавучая льдина не унесла их просто в открытое море, где, беспомощные, они быстро замёрзли бы до смерти.

Они нашли ручей, текущий достаточно быстро, чтобы оставаться незамёрзшим среди этого снега, выпавшего не по сезону. Они нагнулись, чтобы попить — по локоть в снегу, от их дыхания шёл пар. Яхна почувствовала облегчение. Если бы они не нашли пресную воду, они были бы вынуждены есть снег. Это умерило бы их жажду, но зажгло бы жар, который горел бы внутри их тел — и, как известно всем, когда случается такое, ты умираешь.

Хорошо, вода есть. Но они не нашли никакой еды — вообще ничего. Пришлось идти дальше.

Они держались побережья, ощущая явное нежелание заходить вглубь суши, в сердце этой тишины. Там было много опасностей — и не последней из них были люди.

Поскольку приматы с телами, приспособленными для тропических стран, стремились выживать среди быстро изменяющихся крайностей плейстоцена, они полагались на древние особенности, унаследованные от бессловесных лесных существ — на узы родства и сотрудничества.

Кланы, рассеянные по Евразии и Африке, жили в почти полной изоляции друг от друга. И изоляция зашла очень глубоко. В пятидесяти километрах от места рождения Яхны жили люди, которые разговаривали на языке, отличающемся от её родного больше, чем финский язык от китайского. В дни Дальней, и даже Камешка, имело место однообразие по всему континенту; теперь же могли существовать разительные различия между одной речной долиной и соседней. Люди были способны к альтруизму, настолько щедрому, что готовы были страдать, получать увечья и даже умирать, чтобы спасти другого — и всё же не отказывали себе в доходящей до крайностей ксенофобии, и даже в преднамеренном и целенаправленном геноциде. Но на суровой земле, где пищи было мало, членам сообщества имело смысл самоотверженно поддерживать друг друга — и гнать прочь остальных, кто мог бы завладеть скудными ресурсами. Даже у геноцида была какая-то ужасная логика.

Если бы детей обнаружили чужаки, то, возможно, они бы сохранили жизнь Яхны — но её бы приняли только ради секса. Её лучшей надеждой было бы забеременеть и выиграть лояльность одного из мужчин. Но она всегда была бы низшей в их обществе, никогда не стала бы одним из истинных людей. В то же самое время Милло был бы просто убит, возможно, после того, как над ним немного посмеются. Она знала, что это было так. Она видела, что это случалось среди представителей её собственного вида. Так что пусть лучше они остаются никем не обнаруженными.

Пока дети с трудом брели, их мучал голод.

Дорогу им преградил низкий скалистый хребет. Под его защитой вырос ельник — карликовый. Деревья были не выше Яхны, но под защитой скал им удалось, по крайней мере, подняться над землёй.

Внезапно Яхна схватила Милло и просто пригнула его к земле. Спрятав тела, они высунули головы над хребтом.

По замёрзшему пруду за этим хребтом бродила небольшая стайка белых куропаток. Птицы клевали лёд, засовывая клювы в трещины и разводья. Они сверкали ослепительной белизной на фоне стального голубовато-серого цвета льда. Эти рано прилетевшие птицы были невидимыми на фоне снега, но ярко выделялись на фоне зелёных и бурых красок поздней весны.

— Давай, — произнесла она. Они развернулись и скользнули вниз по хребту, обратно в невысокий ельник.

Яхна выбрала хорошее, податливое молодое дерево. Вынув из кармана каменный топор, она быстро срубила его на ладонь над поверхностью снега и обрубила крону, оставив ствол длиной почти в её собственный рост. Затем при помощи Милло она сделала зарубку в стволе и вставила в неё клин. Ствол легко раскололся, и она получила тонкую, упругую полосу. Она начала быстро очищать её. Тем временем Милло снял кору с оставшейся части ствола. Он расщепил её на волокна и быстро сплёл их вместе в длинную нить. Лук был настолько незаконченным, что в тех местах, где была торопливо привязана нить, с него свисали её пряди. Не такой совершенный, подумала она, но он сослужит свою службу.

Она начала торопливо колоть стрелы из остатков ствола. Огня, чтобы закалить стрелы, не было, и ещё, что гораздо хуже, не было перьев, помогающих в полёте. Поэтому она импровизировала: взяв кусочки счищенной коры, она засунула их в щели на стрелах.

Они работали так быстро, как могли. Но к тому времени, когда она закончила, солнце опустилось на небе чуть ниже.

Она ещё раз высунула голову и плечи над хребтом, держа лук. Птицы всё ещё были там. Она прицелилась, натягивая тетиву.

Первая стрела улетела настолько далеко в сторону, что даже не побеспокоила птиц. Второй хватило лишь для того, чтобы насторожить их, и птицы взлетели с тревожными криками, хлопая поблёскивающими крыльями. Она сделала свой последний выстрел — гораздо более трудную попытку попасть в движущуюся цель — и одна из птиц скорчилась и упала на землю.

Брат и сестра с криками полезли по горному хребту и спустились к замёрзшему водоёму. Птица, растянувшись, лежала на льду, и её рваные перья были забрызганы кровью. Дети знали, что по льду лучше не бегать. Милло нашёл кусок еловой ветки. Они легли на живот на твёрдой земле у края льда и воспользовались веткой, чтобы подтянуть птицу к берегу.

Мёртвая птица выглядела уродливой и неуклюжей. Но Яхна окружила её маленькую голову сложенными чашечкой ладонями. Она взяла немного снега, растопила его в своей ладони и полила воду в клюв неподвижной птицы: последний глоток. «Спасибо», — сказала она. Было важно оказывать эту дань уважения и животным, и растениям. Мир был богат — но только пока его не беспокоили слишком сильно.

Когда небольшая церемония была исполнена, Яхна быстро ощипала птицу, разрезала живот и выпотрошила её. Она сложила кожу и спрятала её к себе в карман: завтра она сделала бы лучшие стрелы, с перьями, которые дала ей куропатка.

Они ели сырое мясо, кровь стекала по их щекам и оставляла тёмно-красные пятна на снегу под ними. Это был момент триумфа. Но удовлетворение Яхны от добычи было недолгим. Свет тускнел, а воздух становился холоднее.

Без укрытия они умрут.

С луком за спиной и с последним кусочком мяса птицы во рту, Яхна повела Милло вглубь суши. Вскоре они пришли на открытую, заснеженную равнину. В центре луга снег был ей почти до колена.

Довольно неплохо.

Она резала блоки из окружающего её снега. Это была трудная работа: ей нечем было воспользоваться, кроме собственных рук и каменных лезвий, а верхние слои снега были мягкими и легко разрушались. Но глубже снег был спрессованным и твёрдым, как и было нужно.

Она начала укладывать блоки вокруг себя плотным кольцом. Милло охотно присоединился к ней. Вскоре они построили круговую стену из снежных блоков вокруг всё углубляющейся ямы. Они осторожно направили спиральные ряды блоков внутрь, пока не сделали купол аккуратной формы. Яхна пробила в стене тоннель, через который они могли входить и выходить, а Милло сгладил поверхность купола внутри и снаружи.

Снежный дом был маленьким и сделанным наспех, но он был пригоден для ночлега.

Сейчас свет быстро слабел, и уже отозвались эхом первые волчьи голоса. Они поспешно зарылись в свой снежный дом.

«Теперь мы в большей безопасности, чем прошлой ночью, — подумала Яхна, когда они прижались друг к другу для тепла. — Но завтра мы должны найти больше еды».

И нужно будет разжечь огонь.

II

Охотники вернулись с моря. Они разошлись по своим семьям, унося пищу, которую удалось добыть. Никаких выражений благодарности не прозвучало. У этих людей не было слов, чтобы сказать «пожалуйста» или «спасибо»: среди этого народа охотников-собирателей не существовало социального неравенства, которое требовало бы таких тонкостей. Пищу просто поделили в соответствии с потребностями.

Было много тихих разговоров о Яхне и Милло.

Месни, мать Милло и Яхны, явно прилагала большие усилия, стараясь сохранить самообладание. Она занималась каждодневными делами, заботилась о своём младенце, потрошила рыбу и заготавливала остальную часть океанского урожая, которую принёс домой Руд. Но иногда она бросала нож или чаши и давала выход своему отчаянию. Она даже плакала.

Грусть сделала её нездоровой: для Руда это выглядело именно так. Люди ценили в себе хладнокровие и самоконтроль. Считалось, что демонстрировать свои гнев или отчаяние было всё равно, что поступать, как маленький ребёнок, который вёл себя не лучше.

Руд ушёл в себя. Он бродил вокруг деревни и уходил дальше в её окрестности, охваченный стыдом и горем, отчаянно пытаясь сохранить невозмутимость на лице. Он ничего не мог делать для Месни. Он знал, что она должна свыкнуться с потерей, должна восстановить своё ощущение внутреннего покоя и самоконтроль.

Но для небольшой общины потеря была действительно ужасной. Для начала, их самих было немного. Эта небольшая деревня насчитывала около двадцати человек и состояла, по сути, из трёх больших семей. Они были частью более многочисленного клана, который каждый весну собирался на берегу большой реки к югу отсюда на большое праздничное торжество для торговли, поиска брачных партнёров и обмена историями. Но, хотя они собирались из дальних мест, на этих сборах их никогда не было больше, чем примерно тысяча человек: тундра не могла поддерживать большей плотности населения, чем эта.

В более поздние времена археологи нашли бы образцы изделий, оставшихся от людей вроде Руда, и подумали бы, что некоторые из них означали чудо плодовитости. Но это было не так. Плодовитость никогда не была проблемой для народа Руда. Всё было даже наоборот: проблемой было управление численностью населения. Люди знали, что они не должны переоценивать возможность земли прокормить их, и ещё то, что у них должна оставаться возможность быстро сниматься с насиженного места в случае наводнения, пожара, сильных морозов или засухи.

Поэтому они уделяли внимание количеству детей, которых выращивали. Между их рождениями проходило по три или четыре года. Существовало множество способов добиться такого результата. Месни достаточно долго кормила грудью и Яхну, и Милло, чтобы подавить свою способность к деторождению. Простое воздержание или секс без проникновения служили этой же цели. И ещё, как всегда, смерть преследовала самых молодых. Болезни, несчастные случаи и даже хищники гарантированно забирали себе изрядное количество самых слабых.

Если было нужно — хотя Руд был благодарен судьбе за то, что ему самому никогда не приходилось так поступать — если для здорового ребёнка действительно не оказывалось места в этом мире, смерть могла протянуть руку помощи.

Пока ограничения численности в целом соблюдались, даже среди этого скудного пейзажа, на краю пригодного для жизни мира люди Руда хорошо питались, наслаждались свободным временем, и, живя в лишённом иерархии и основанном на уважении обществе, вознаграждались крепким телесным и умственным здоровьем. Руд продолжал бы жить в этом болотистом, наполовину замороженном раю, даже если бы требовалось заплатить за это ценой бесчисленных маленьких жизней, угасших в холодной и печальной тьме.

Но ничего из этих мрачных размышлений нельзя было применить к Милло и Яхне.

Они оба появились на свет в то время, когда родители имели возможность заботиться о них. Они пережили опасности раннего детства. Они выросли здоровыми и умными. У Яхны скоро должны были начаться менструации, поэтому Руд уже ожидал появления своего первого внука. И сейчас из-за случайной весенней бури и своей собственной непростительной небрежности он был лишён всего, во что вложил столько сил и любви.

Поглощённый мыслями, Руд вышел из селения. Он направился к грубо построенным трущобам костолобых.

Костолобые тупо провожали его взглядами. Некоторые из них пожирали остатки кожи нарвала. Одна самка прижала младенца к своей тощей груди; она отвернулась от него, сжавшись в комок. Костолобым не было места на этой земле, принадлежащей людям. И костолобым пришлось бы голодать, если бы не щедрость людей и остатки их добычи. Не животные и не люди — в костолобых не было ничего достойного уважения. У костолобых даже не было имён.

Но они могли быть полезными.

Он набрёл на одну самку, которая была моложе остальных. Это была та самая самка, которую изводила Яхна незадолго до той бедственной вылазки к морю.

Она тупо смотрела на него; её нелепый плоский череп был испачкан грязью. Он знал, что она была того же возраста, что и Яхна, но она была более развитой, чем его дочь: костолобые росли быстрее, жизнь их была тяжелее, и они умирали раньше. Она сидела в грязи, одетая в развязанную кожаную накидку, и играла потрёпанной сломанной подвеской. У костолобых было достаточно ума, чтобы восхищаться изделиями людей, но всё же недостаточно, чтобы делать их самим: у костолобого можно было купить всё, что угодно, за бусы из бивня мамонта или за вырезанный из кости гарпун.

Повинуясь внезапному импульсу, не осознавая собственных действий, Руд нагнулся и сорвал накидку с тела самки. Если бы не её выступающее лицо и уплощённая голова, её тело было бы не таким уж и плохим, подумал он; ей ещё предстояло в полной мере обрести медвежью коренастость взрослых особей.

Он ощутил эрекцию, натянувшую его собственную одежду.

Он встал на колени, схватил самку за лодыжки и развернул её на спину. Она легко подчинилась, раздвигая ноги; очевидно, её использовали таким способом уже не в первый раз. Шаря по её теплой плоти, он обнаружил, что её промежность и задний проход были покрыты коркой грязи. Он очистил её пальцами.

А затем он вошёл в неё одним яростным толчком. На короткие бурные мгновения ему удалось забыть тот бедственный момент, когда налетела буря, и когда он понял, что потерял Яхну и Милло на льду.

Но всё быстро прошло. Слезая с девочки, он испытал глубокое, выворачивающее наизнанку чувство отвращения. Воспользовавшись уголком её накидки, он почистил себя.

Девочка, всё ещё голая, перевернулась на спину и протянула руки в бессловесной просьбе.

Он носил на шее подвеску — зуб пещерного медведя. Он сорвал его с шеи, разрывая завязку из оленьей кожи, и бросил его в грязь. Костолобая девочка сгребла подвеску и держала её перед своим лицом, поворачивая раз за разом и созерцая её бесконечные тайны. Струйка крови сочилась с её ушибленных бёдер.

Яхна и Милло продолжали шагать вдоль побережья, по-прежнему надеясь отыскать мыс, на котором они в последний раз видели отца и его компаньонов. Ночью они строили снежные дома, если под рукой был снег, или спали под наскоро построенными навесами. Лук Яхны и быстрые рефлексы Милло продолжали снабжать их некоторым количеством еды — мелкими зверями и птицами.

Они могли и дальше прокармливать себя, и даже построить шалаш. Но Милло уже провёл одну мучительную ночь после того, как неблагоразумно съел рыбу, не выпотрошенную должным образом. Хуже всего было то, что им ночь за ночью не удавалось добыть огонь — неважно, насколько упорно они тёрли друг об друга палочки или стучали камнями. И это дорого обходилось им. Сырое мясо заставляло болеть зубы и живот Яхны, и в глухой ночной тишине она представляла себе, что ей уже никогда не будет снова по-настоящему тепло.

Дети брели вперёд; у них просто не было выбора. Но они похудели, с каждым днём уставали всё больше, а их одежда постепенно рвалась. Они медленно умирали — Яхна понимала это. Хотя их направляли вышние духи, жившие внутри них, они пока не знали всего, что им следовало делать, чтобы поддерживать свою жизнь.

Они пришли туда, где граница произрастания лесов отклонялась на север, поэтому им пришлось продираться через небольшой лес. Лиственные деревья, сосны и ели росли редко и были искривлёнными: тощие и лишённые листвы, они выглядели странно хилыми. Дорожка, по которой шли дети, была протоптана оленями или козлами, и поросла мягким мхом. Она петляла среди деревьев, и иногда вела через более открытые поляны.

Когда свет потускнел, а очередной мрачный день подошёл к концу, тени деревьев полосами легли на землю, а подлесок почернел. Пять миллионов лет отделяли Яхну и Милло от Капо, последнего из их предков, обитавшего в лесу, и лес казался им местом, населённым множеством чудовищ и демонов. Охваченные тревогой, они поспешили вперёд.

Наконец, они вырвались из леса. Они вышли на участок занесённой снегом степи, где жёлтый ковёр из трав обрывался на зубчатом краю утёса. За ним до самой линии горизонта раскинулось неспокойное море; паковый лёд стонал и хрустел вдали, как всегда.

Но перед детьми встала стена плоти и рогов. Это было стадо большерогих оленей — существ, которых однажды назовут также ирландским оленем. Они шли огромной массой, щипая молодую траву, которая с надеждой прорастала сквозь припорошивший её снег.

Во главе стада был огромный самец. Он глядел на детей сверху вниз, скосив глаза от своей длинной морды. На его спине находился мясистый горб, гора жира, помогающая ему выдержать трудные времена; сейчас, ранней весной, горб был тощим. А его рога, каждый из которых вдвое длиннее человеческого роста, были большими тяжёлыми скульптурами, странно напоминающими раскрытые руки великана с похожими на пальцы отростками, отрастающими от гладких лопат.

В одном только этом стаде, простиравшемся дальше, чем видели дети, были тысячи оленей. Подобно многим гигантским травоядным в это парадоксально богатое время, большерогие олени процветали и жили огромными мигрирующими стадами, бродившими по всему Старому Свету от Англии до Сибири и Китая. И это обширное стадо надвигалось на Яхну и Милло. Это был медленно движущийся барьер; раскатисто грохотали стукающиеся рога, урчали животы. Воздух был полон удушливой вони мускуса и навоза.

Убраться с их пути было для детей вопросом жизни и смерти. Яхна сразу увидела, что они не смогут разминуться со стадом, если побегут от берега: для этого оно было слишком велико и слишком широко разбрелось в стороны. Конечно, олени не зашли бы далеко в лес, но они бы загнали детей в ту сгущающуюся темноту, которая была таким местом, куда она уж точно не захотела бы вернуться.

Внезапно она схватила брата за руку:

— Бежим! Утёс!

Они бежали по мёрзлой траве. Край утёса резко уходил вниз под край торфяника. Дети торопливо забрались на него. Лук на спине у Яхны цеплялся за каменные выступы, замедляя её движение. Но они сделали это. Они сжались на узком выступе, глядя на океан чёрно-бурой шерсти, который медленно обтекал вершину утёса.

Огромный самец безразлично наблюдал за происходящим. Потом он отвернулся и опустил свою отягощённую рогами голову.

Носить рога было тяжело, словно грузы на вытянутых в стороны руках, и строение шеи самца изменилось, чтобы выдерживать такое бремя благодаря огромным позвонкам и мускулам, похожим на кабели. Рога использовались для сексуальных демонстраций и дуэлей: когда два таких гигантских самца сталкивались рогами, пригнув головы, это было устрашающее зрелище. Но эти огромные рога обрекли зверей на гибель. Когда лёд отступил, а площадь их местообитаний сократилась, давление отбора стало благоприятствовать меньшим размерам тела. Когда другие виды уменьшались, уступая действию отбора, большерогие олени оказались неспособными отказаться от своих сложных брачных демонстраций. Они стали сверхспециализированным видом, их огромные рога были слишком дороги, и они оказались неспособными справиться с изменениями.

Дети услыхали приглушённое рычание. Яхна подумала, что смогла заметить бледный низкорослый коренастый силуэт, который двигался по снегу, словно мускулистый призрак, и тащил оленя. Это мог быть пещерный лев. Она задрожала.

— И что теперь? — прошептал Милло. — Мы не можем оставаться здесь.

— Нет, — Яхна огляделась вокруг. Она видела, что их уступ вёл вниз по утёсу к отверстию, находившему на несколько человеческих ростов ниже.

— Туда, — сказала она. — Думаю, это пещера.

Он коротко кивнул и пошёл впереди, двигаясь вниз по краю узкого выступа, цепляясь за мел. Но она поняла, что он был испуган сильнее, чем был готов признаться ей.

Наконец, рискованный спуск закончился; они спрыгнули в отверстие и лежали, пытаясь отдышаться, на твёрдом полу. Пещера, проточенная в пласте мела, уходила в темноту. Пол был покрыт слоем гуано и осколками яичной скорлупы. Наверное, чайки использовали это место в качестве гнездовья. На полу в разных местах чернели пятна — не очаги, но явно кострища.

— Смотри, — сказал Милло, и его голос был полон удивления. — Мидии.

Он был прав. Небольшие моллюски лежали кучкой, окружённые разбросанными осколками кремня. Вспышка любопытства заставила её задаться вопросом о том, как они сюда попали. Но голос голода звучал всё громче, и они вдвоём принялись за мидий. Они отчаянно пробовали взломать ракушки своими пальцами и каменными лезвиями, но ракушки были твёрдыми и не поддавались.

— Экххххмммм.

Они обернулись.

Из темноты в задней части пещеры послышался сердитый голос. Оттуда показался чей-то силуэт. Это был крупный мужчина, одетый в накидку, которая, похоже, была сделана из оленьей шкуры — нет, подумала Яхна, не мужчина. У него были широкий, выдающийся вперёд нос, мощные коренастые ноги и огромные руки. Это был костолобый, массивный самец. Он сверлил их взглядом.

Дети отступили, прижимаясь друг к другу.

У него не было имени. Его люди не давали себе имена. Он думал о себе как о Старике. И он был старым — старым для своего вида, ему было почти сорок лет.

Тридцать лет из них он жил один.

Он спал в задней части этой пещеры, в дымном, уютном тепле факелов, которые зажигал там. Ранним утром он обследовал берега под утёсами во время отлива, разыскивая моллюсков. С наступлением вечера он так или иначе скоро проснулся бы; вечер был его любимым временем суток.

Но его раньше времени потревожили шум и движение у входа в пещеру. Думая, что это могли бы быть чайки, прилетевшие за его кучами моллюсков — или кто-то похуже, возможно, вроде песца — он вышел на свет тяжёлым шагом.

Не чайки, не песец. Это были два ребёнка. Их тела были высокими и нелепо тощими, руки и ноги — словно усохшие, а плечи — узкие. У них были плоские лица, словно расплющенные могучим ударом, подбородки остроконечные, а головы вздувались смешными пузырями, словно огромные грибы.

Тощий народ. Всегда тощий народ. Он чувствовал огромную усталость — и эхо одиночества, которое с некоторых пор мучало его каждое мгновение бодрствования и отравляло его сны.

Почти не сознавая, что делает, он двигался в сторону детей, протягивая свои огромные руки. Он мог раздавить их черепа, сжав их один раз, или разбить их один об другой, как два птичьих яйца, и всё кончилось бы. Кости уже не одного тощего грабителя валялись на скалистом пляже под этой пещерой, и ещё сколько-то добавится к ним прежде, чем он станет слишком старым, чтобы защищать это место, свой последний оплот.

Дети завизжали, схватившись друг за друга, и бросились к стене пещеры. Но более высокая девочка задвинула другого себе за спину. Он видел, что она была испугана, но пробовала защищать своего брата. И она держала себя в руках. Хотя от страха по голым ногам мальчика текла моча, девочка сохраняла контроль над собой. Она пошарила в своей куртке и вытащила нечто, свисающее с её шеи на нити.

— Костолобый! Костолобый человек! Оставь нас в покое, и я дам тебе это! Красивое, красивое волшебство, костолобый человек!

Глубоко посаженные глаза Старика заблестели.

Подвеска была кусочком кварца — небольшая игла, сверкающая и прозрачная; её грани были отполированы до блеска и гладкости, а на одной стороне был кропотливо вырезан узор, который привлекал взгляд и ослеплял мысль. Девочка качала амулет взад-вперёд, пробуя привлечь его взгляд, и шагнула вперёд от стены.

— Костолобый человек, красиво, красиво…

Старик глядел в голубые глаза, которые, в свою очередь, тоже уставились на него так тревожно и прямо, как это делают тощие: это был взгляд хищника.

Он отшатнулся и отбил амулет в сторону. Тот облетел вокруг шеи девочки и разбился об стену за её спиной. Она взвизгнула, потому что его кожаная нить обожгла ей шею. Старик снова потянулся к ним. Всё могло закончиться в одно мгновение.

Но дети снова забормотали на своём быстром и сложном языке.

— Заставь его уйти! О, заставь его уйти!

— Всё хорошо, Милло. Не бойся. Твой прадед — внутри тебя. Он тебе поможет.

Огромные руки Старика повисли вдоль его боков.

Он оглянулся на мидии, которые они пробовали вскрыть. Ракушки были исцарапаны и обколоты — на одной были следы зубов — но ни одна не была открыта. Эти дети были беспомощны — ещё беспомощнее, чем многие из их вида. Они даже не смогли украсть его мидии.

Прошло очень много времени с тех пор, как в этой пещере слышались чьи-либо голоса — чьи угодно, кроме его собственного, а также отвратительных криков чаек или тявканья песцов.

Не совсем понимая, почему он это делал, он проследовал в заднюю часть своей пещеры. Здесь он хранил мясо, инструменты и запас древесины. Он вернулся с охапкой сосновых брёвен, которые принёс из леса, росшего на вершине берегового утёса, и бросил их вблизи входа в пещеру. Затем он достал один из своих факелов — смолистую сосновую ветку, обмотанную куском тюленьей шкуры со слоем жира. Факел горел устойчиво, хотя и дымно, и горение могло продолжаться целый день. Он установил факел на земле и начал накладывать дерево поверх него.

Дети всё ещё жались к стене, испуганно уставившись на него. Мальчик указал на землю:

— Посмотри. Где у него очаг? Он создаёт беспорядок…

Девочка зажала ему рот рукой.

Когда огонь ярко разгорелся, он пинком разворошил его, чтобы показались горящие брёвна из внутренней части костра, переливающиеся красным светом. Затем он взял горсть мидий и бросил их в огонь. Ракушки мидий быстро раскрылись с характерным звуком. Он выгреб их палкой и толстым пальцем стал выковыривать из них вкуснейшее солёное содержимое, опустошая ракушки одну за другой.

Мальчик завозился и раскрыл рот.

— Чую их запах. Есть хочу.

— Сиди смирно, просто сиди смирно.

Когда Старик покончил со своими мидиями, он поднял ногу, раскатисто пукнул и с болезненным усилием поднялся на ноги. Он тяжело побрёл ко входу в пещеру. Там он сел, поджав одну ногу под себя и выпрямив другую, и разложив свою кожаную накидку по ногам и промежности. Он взял кремнёвый булыжник, который оставил там в предыдущие дни. Используя гранитный окатыш в качестве молота, он начал быстро придавать кремню форму нуклеуса. Вскоре вокруг его ног начали скапливаться ненужные сколы. Сегодня он видел дельфинов. Было весьма вероятно, что одно из этих жирных, гибких существ может быть выброшено волнами на берег в следующие день или два, и ему нужно было подготовиться к этому, иметь под рукой нужные готовые инструменты. В действительности же он ничего не планировал — он мыслил не так, как могли мыслить тощие — но глубокое интуитивное понимание окружающей природы влияло на его действия и выбор.

Позволив своим рукам работать — придавать форму этой глыбе спрессованных окаменелостей мелового периода, так же, как работали руки его предков на протяжении двухсот пятидесяти тысячелетий — он направил свой взор на запад, где солнце начинало садиться за Атлантикой, превращая воду в огненное поле.

Позади него Яхна и Милло незаметно подползли к костру, подбросили в него ещё мидий и с жадностью проглотили их солёную мякоть.

Шли дни за днями, и весеннее таяние снега быстро продолжалось. Озёра освобождались ото льда. Водопады, которые были скованы льдом всю зиму, зажурчали и потекли. Даже морской лёд начал раскалываться.

Настало время для сбора. Это была очень ожидаемая радость, главное событие года, несмотря на несколько дней перехода через тундру.

Идти могли не все: самый молодые, старые и больные не могли отправиться в путешествие, и кто-то должен был остаться, чтобы позаботиться о них. В этом году, впервые за много лет, Руд и Месни были свободны от бремени детей — кроме их самого младшего, ещё младенца, достаточно маленького, чтобы его можно было нести — и могли свободно путешествовать.

Руд не стал бы выбирать ситуацию: конечно, нет. Но он полагал, что они должны были хоть как-то поправить свою разбитую жизнь, и убеждал Месни идти с ним на сбор. Однако Месни хотела остаться дома. Она отворачивалась от него, отступая в тёмные глубины своей печали. Поэтому Руд решил идти вместе с Олит, сестрой Месни, тётей его детей. У самой Олит уже вырос один мальчик, но его отец умер от кашляющей болезни две зимы назад, оставив Олит одну.

Партия направилась через тундру.

В это краткое время тепла и света земля под ногами была полна жизни — камнеломок, цветов тундры, трав и лишайников. Облака насекомых устраивали бурный брачный лёт, собираясь во влажном воздухе над водоёмами. На мелководных тундровых озёрах кормились и отдыхали огромные стаи гусей, уток и болотных птиц. Олит, взяв Руда за руку, показывала ему кряковых уток, лебедей, белых гусей, нырковых уток, гагар и журавлей, которые величественно кружили в небе, заставляя воздух греметь от их звонких голосов. В этих местах, где деревья растут лёжа, многие из этих птиц строили гнёзда на земле. Когда они прошли слишком близко от гнезда поморника, пара птиц напала на них, яростно крича. И, хотя многим мигрирующим травоядным ещё предстояло вернуться сюда, люди замечали большие стада оленей и мамонтов, движущиеся среди пейзажа, словно тени облаков.

И всё же, как это странно, подумал Руд, что, прокопай он яму всего лишь на длину нескольких рук в любом месте под этим ковром, полным красок и движения, он нашёл бы лёд, смёрзшуюся землю, где ничто не могло жить.

— Много времени прошло с тех пор, как я ходил этой дорогой, — сказал Руд. — Я уже забыл, как она выглядит.

Олит сжала его руку и теснее прижалась к нему.

— Я знаю, что тебе приходится чувствовать…

— Каждый из этих листочков травы, каждая качающаяся на ветру камнеломка — это пытка, красота, которой я не заслуживаю.

Он на расстоянии уловил запах растительного масла, которое она втирала в свои подрезанные волосы. Она не была похожа на Месни, свою сестру; Олит была выше и худощавее, но её груди были тяжёлыми.

— Дети не уходят, — напомнила ему Олит. — Их души родятся повторно, когда у тебя снова появляются дети. Они не были достаточно взрослыми, чтобы накопить собственную мудрость. Но они несли души их бабушки и дедушки, и они принесут радость и достаток…

— Я не лежал с Месни, — с трудом выговорил он, — с тех пор, как мы в последний раз видели Яхну и Милло. Месни изменилась.

— Прошло уже так много времени, — пробормотала Олит, явно удивлённая.

Руд пожал плечами.

— Но недостаточно много для Месни. Возможно, для неё его никогда не пройдёт достаточно много, — он посмотрел в глаза Олит. — У нас с Месни больше не будет детей. Я не думаю, что она когда-либо захочет этого.

Олит отвернулась, но опустила голову. Поражённый, он понял, что это был жест, выражавший и симпатию, и соблазнение.

Той ночью в освежающем холоде открытой тундры, под навесом, торопливо построенным из сосновых ветвей, они впервые легли вместе. Так же, как тогда, когда он взял молодую костолобую самку, Руд чувствовал облегчение от чувства вины, от постоянных терзающих его сомнений. Конечно же, Олит означала для него намного больше, чем любое костолобое животное. Но позже, когда Олит лежала у него в руках, он вновь почувствовал лёд, покрывший его сердце, словно среди весны его всё ещё удерживали оковы зимы.

После четырёх дней непрерывного путешествия пешком Руд и Олит добрались до берега реки.

Там собрались уже сотни людей. Были видны шалаши, построенные на берегу, пирамиды из копий и луков, и даже туша огромного самца большерогого оленя. Люди украсили себя множеством отметин, сделанных охрой и растительными красками. В их узорах присутствовали общие элементы, означающие единство большого клана, но всё же они были сложными и разнообразными, прославляя своеобразие и силу отдельных групп внутри него.

Вероятно, на этот сбор пришло около пятисот человек — но никто их не считал. Это число включало примерно половину всех людей на планете, которые говорили на языке, хотя бы отдалённо похожем на язык Руда.

Группа, пришедшая из поселения вместе с Рудом и Олит, быстро рассеялась. Многие из людей искали партнёров: может быть, для быстрого весеннего соития, или, возможно, намереваясь установить долговременные отношения. Этот сбор, длившийся несколько дней, был единственным шансом, который предоставлялся для встречи кого-то нового, или увидеть, что худощавый ребёнок, запомнившийся с прошлого года, уже начал расцветать самым желанным образом.

Руд заметил женщину по имени Дела. Округлая, полная, смешливая, она была искусной охотницей на крупную дичь. В свои молодые годы она была красавицей, с которой Руд делил ложе пару раз. Он видел, что она, как обычно, устроила большой, ярко окрашенный шалаш из растянутых шкур, весело разрисованных изображениями бегущих животных.

Руд и Олит спустились по берегу реки. Дела приветствовала его объятиями и душевным похлопыванием по спине, и предложила им чай из коры и плоды. Хотя Дела заметила Олит, и у неё явно возник вопрос о том, что случилось с Месни, она хранила свои вопросы при себе.

На расчищенной земле перед шалашом уже горел огромный костёр, и кто-то подбрасывал в огонь пригоршни рыбьего жира, вызывая вспышки и потрескивание. Именно народ Делы добыл большерогого оленя. Мускулистые молодые женщины распороли живот оленьей туши, и воздух наполнил запах крови и содержимого желудка.

Руд и Олит сели вместе с Делой около небольшого костра. Дела стала расспрашивать Руда о том, как прошла охота в минувшем году, и он спросил её о том же. Они говорили о том, как начался сезон в этом году, как вели себя животные, какой ущерб нанесли зимние бури, как высоко прыгали рыбы, об открытом кем-то новом способе обращения с тетивой лука, благодаря чему она служила намного дольше, чем раньше, о том, что ещё кто-то придумал вымачивать мамонтовые бивни в моче, чтобы их потом можно было выпрямить.

Целью этого сбора был обмен не только пищей, товарами или брачными партнёрами, но и информацией. Те, кто брал слово, не преувеличивали успехи и не преуменьшали неудачи. Они вели свой рассказ во всех подробностях и как можно точнее, стараясь изо всех сил, и разрешали другим участникам обсуждения задавать вопросы. Точность была гораздо важнее хвастовства. Для людей, которые полагались на культуру и знания, чтобы оставаться в живых, информация была важнейшей в мире вещью.

В конце, однако, Дела решила задать вопрос, который явно интересовал её.

— А Месни, — осторожно спросила она. — Она осталась дома с детьми? Ну, Яхна сейчас уже должна быть высокой — я помню, как даже в прошлом году мальчишки не сводили с неё глаз, и…

— Нет, — мягко ответил Руд, чувствуя, что Олит положила на него руку. Дела молча слушала, когда он описывал со всеми ужасными подробностями, как потерял своих детей в ледяной буре.

Когда он закончил, Дела потягивала чай, отводя глаза. У Руда было странное чувство, что она что-то знает, но держит при себе.

Чтобы заполнить тишину, Дела рассказывала историю, ходившую в её землях.

«…И эти два брата, потерявшихся в снегу, в конце концов, упали. Один из них умер. Другой поднялся. Он горевал о своём брате. Но потом он увидел песца, роющегося под бревном — его шкура была белой на белом. Песец ушёл. Но брат знал, что песец вернётся на то же самое место, чтобы забрать то, что закопал. Поэтому он установил ловушку и ждал. Когда песец вернулся, брат поймал его. Но прежде, чем он смог убить его, песец спел для него. Он оплакивал умершего брата, как и…»

Как и истории Йоона из Времени сновидений, такие истории и песни, хоть и являлись смесью мифа и действительности, были длинными, точными и полными сведений. Это было устная культура. Пока не было письменности, чтобы записывать фактические данные, память решала всё. И если сны и транс шамана были средствами объединения значительных объёмов информации, помогающими интуитивно принимать решения, то в первую очередь именно песни и истории помогали хранить ту информацию.

Стоит отметить, что история, которую рассказала Дела, тоже эволюционировала. Когда история передавалась от одного слушателя к другому, благодаря ошибкам и приукрашиванию её элементы постоянно изменялись. Большинство изменений представляло собой случайные подробности, которые не имели значения, циркулировавшие без внешнего проявления, подобно кодам «молчащей» ДНК. Важнейшие смысловые части истории — её настроение, ключевые моменты, смысл — с большей вероятностью оставались постоянными. Но не всегда: иногда происходила значительная адаптация рассказа, по воле рассказчика или непреднамеренно, и, если новый элемент улучшал историю, он сохранялся. Истории, подобно другим аспектам народной культуры, начали жить собственной эволюционной судьбой, которая протекала в глубинах вместительных умов новых людей.

Но история Делы была больше, чем просто рассказом или помощью в сохранении памяти. Своей историей, тем, что она излагала историю, родившуюся в её землях, и тем, что её слушатели принимали её, она заявляла своего рода права на эту землю. Лишь достаточно хорошо зная землю, чтобы верно рассказать свою историю, ты можешь подтвердить своё право на эту землю. Здесь не было никаких письменных контрактов, никакого делопроизводства, никаких судов; единственное подтверждение законности притязаний Делы рождалось во время взаимодействия рассказчика и слушателя, и получало подкрепление на сборах вроде этого.

Снаружи послышались яростное шипение и громкие возгласы празднующих. Первые огромные куски разделанного большерогого оленя бросили в костёр. Вскоре воздух заполнил аппетитный запах его мяса. Ночное празднество началось.

Было много еды, танцев, возгласов. А когда ночь подходила к концу, Руд был удивлён, что к нему подошла Дела.

— Послушай меня сейчас, Руд. Я — твой друг. Когда-то мы уже лежали вместе.

— Вообще-то, два раза, — произнёс он с жалкой улыбкой.

— Ладно, два раза. То, что я тебе скажу, я скажу из дружбы, а не для того, чтобы причинить тебе страдание.

Он нахмурился:

— Что ты пытаешься мне сказать?

Она вздохнула:

— Есть одна история. Я слышала её здесь, больше двух дней назад: её рассказала группа с юга. Они говорят, что на полосе никчёмной земли близ побережья в пещере под утёсом обитает костолобый.

— Да?

— И в той пещере — так говорят, охотник клялся, что видел это сам — живут двое детей.

Он ничего не понял.

— Детёныши костолобого?

— Нет. Не костолобые. Люди. Охотник, занятый своей добычей, видел всё это издалека. Один из детей — так сказал охотник — был девочкой, возможно, вот такого роста, — она показала рукой. — А другой…

— …Мальчик, — вздохнул Руд. — Маленький мальчик.

— Прошу прощения, что сказала это тебе, — произнесла Дела.

Руд понял. Дела чувствовала, что Руд принял свою потерю. Теперь она ещё раз зажгла холодную боль надежды в его ослабленном сердце.

— Завтра, — твёрдо сказал он. — Завтра ты покажешь мне этого охотника. А потом…

— Да. Но не сегодня вечером.

Позже, самой поздней ночью, Олит лежала с Рудом, но он был неспокоен.

— Скоро наступит утро, прошептала она. — А потом ты уйдёшь.

— Да, — сказал он. — Олит, идём со мной.

Она задумалась, а затем кивнула. Для него решение путешествовать в одиночку не было бы мудрым. Она слышала, как скрипели его зубы. Она коснулась его челюсти, ощутив напряжённые мускулы.

— Ты что?

— Если там самец костолобого, если он причинил им вред…

Она успокоила его:

— Твои мысли летят слишком далеко впереди; дай своему телу возможность догнать их. А теперь спи.

Но Руду было невозможно уснуть.

III

Костолобый вернулся в пещеру Яхна увидела, что он нёс тюленя — целое животное, жирный, тяжёлый самец был перекинут через одно его плечо. Даже сейчас, когда они провели уже много недель в этой увенчанной утёсом пещере, его сила удивляла её.

Вперёд выбежал Милло, его кожаная накидка, сделанная на манер костолобых, развевалась в воздухе.

— Тюлень! Тюлень! Мы хорошо поедим сегодня вечером! — он обнимал толстые, как ствола дерева, ноги костолобого.

Так же, как он обычно обнимал своего отца. Яхна выбросила из головы неприятную мысль: здесь это было неуместным, а она должна быть сильной.

Костолобый, вспотев от усилий по переноске такого веса по скалистой тропинке с пляжа, взглянул вниз на мальчика. Он издал серию гортанных, хрюкающих шумов — бормотание, которое ничего не означало… или, по крайней мере, Яхна не думала, что оно что-нибудь означало. Иногда она спрашивала себя, произносил ли он слова — слова костолобого, какая странная мысль — которые она просто не могла распознать.

Она вышла вперёд и указала в заднюю часть пещеры.

— Положи тюленя там, — скомандовала она. — Скоро мы разделаем его. Посмотри, я разожгла костёр.

И она действительно так сделала. Много дней назад она выкопала яму, чтобы она служила им хорошим очагом, и вымела гадкие пятна золы, которые усеивали пол в разных местах. Точно так же она разобралась с беспорядком в этой пещере. Всё лежало кучами — пищевые отбросы, куски кожи и инструменты, перемешанные с мусором любого рода. Теперь она выглядела, скажем так, почти пригодной для жизни.

Если сказать точнее, для человека. Ей даже не приходило в голову задаться вопросом о том, что может означать понятие «пригодный для жизни» для огромного существа, которое она мысленно называла костолобым.

Прямо сейчас костолобый не выглядел счастливым. Он был непредсказуем. Рыча, он бросил тюленя на пол. Потом, потный, грязный, с корочкой морской соли на коже, он потопал в заднюю часть пещеры, чтобы в очередной раз вздремнуть.

Яхна и Милло бросились разрезать тушу тюленя. Он был убит ударом копья в сердце, и оружие оставило широкий уродливый прокол; Яхна испугалась, когда представила себе сражение, которое, наверное, предшествовало этому смертельному удару. Но с помощью острых каменных лезвий маленькие детские руки успешно выпотрошили и разделали крупного зверя. Вскоре первые ломти брюшины тюленя оказались на огне.

Костолобый, по своей привычке, проснулся, когда мясо было готово. Дети ели хорошо пропечённые куски мяса. Костолобый предпочитал сырые, или почти сырые. Он вытащил из огня большой ломоть, унёс его на своё любимое место у входа, и начал рвать мясо зубами, сидя лицом к заходящему солнцу. Он ел много мяса — почти вдвое больше, чем Руд, например. Но потом он очень много работал — всё время.

Это была странная домашняя сцена. Но дела шли так уже многие недели — с тех пор, как Яхна и Милло добрались до этого места. Но в любом случае, жизнь продолжалась.

Старику всегда наносила глубокую травму жизнь в одиночестве: его вид был сильно социален. Но он страдал не только от одиночества. Его мышление обладало древним разобщённым типом устройства. Многое из того, что происходило внутри его объёмистого черепа, было почти неосознанным: словно не он сам, а его руки сами по себе изготавливали из кремня его инструменты. Только когда он был вместе с людьми, он жил в полной мере, настоящей жизнью, полностью осознавая это; без других людей он словно жил во сне, лишь наполовину осознавая себя. Для вида Старика другие люди были самой яркой, самой активной частью окружающего мира. Без других людей вокруг мир был унылым, безжизненным, недвижным.

Именно поэтому он терпел присутствие худощавых детей, болтавших и трогавших его вещи; вот, почему он кормил и даже одевал их. И вот, почему он вскоре найдёт свою смерть.

— Смотри, Милло, — шепнула Яхна. Оглядевшись, чтобы быть уверенной, что костолобый не мог увидеть их, она сгребла немного земли и показала кучку почерневших костей.

Милло открыл рот от удивления. Он поднял череп. У него было выступающее лицо и толстый валик над зияющими глазницами. Но он был маленьким — меньше, чем голова самого Милло; это, наверное, был ребёнок.

— Где ты его нашла?

— В земле, — прошептала она. — Перед пещерой, когда убиралась.

Милло уронил череп; тот громко стукнул об другие кости. Костолобый тупо глянул по сторонам.

— Страшно, — прошептал Милло. — Может быть, он убил его. Костолобый. Может, он ест детей.

— Нет, глупый, — ответила Яхна. Видя, что брат действительно испугался, она обняла его. — Наверное, он просто положил его в землю, когда он был мёртв.

Но Милло дрожал. Она не хотела его пугать. Она оттолкнула череп так, чтобы он его не видел, и, чтобы успокоить его, начала рассказывать ему историю.

— Слушай меня. Давным-давно люди были похожи на мёртвых. Мир был тёмным, а их глаза были тусклыми. Они жили в лагере, как живут и сейчас, и занимались теми же делами, что и сейчас. Но всё было тёмным, не настоящим, словно тени. Однажды в лагерь пришёл молодой мужчина. Он тоже был похож на мёртвого, но был любопытным — другим. Он любил ходить на рыбалку и охотиться. Но он всегда заходил в море глубже, чем кто-то другой. Люди спрашивали себя, почему…

Пока она напевала эту историю, Милло расслабился, прислонившись к ней, и погружаясь в сон, как солнце погружалось в океан. Она видела, что даже большой костолобый дремал, привалившись к стене и тихо рыгая. Возможно, он тоже слушал.

Её история была мифом о сотворении мира, легендой, которой было уже больше двадцати тысяч лет. Такие рассказы, в которых говорилось, что группа Яхны была венцом творения, что их образ жизни был единственно правильным, и что все другие были меньше, чем люди, учили людей самоотверженно заботиться о себе, о своей семье, и о нескольких ценимых идеалах.

Но исключая всех прочих людей, не говоря уже о таких нелюдях, как вид Старика.

«…Однажды они увидели, что молодой мужчина был с самкой морского льва. Он плавал с ней в волнах. И он занимался с ней любовью. Разгневанные люди отогнали молодого мужчину и поймали самку морского льва. Но когда они разделали её, то нашли рыбу внутри, в её матке. Это была жирная рыба, — она имела в виду корюшку. — Рыба была порождена молодым мужчиной. Она не была ни человеком, ни рыбой, но чем-то совсем другим. Поэтому люди бросили мальчика-рыбу в свой костёр. Его голова попала в огонь и породила яркий свет, который ослепил их. И вот мальчик-рыба взлетел на небо. Конечно, небо было тёмным. Там он искал место, где скрывался свет, потому что мальчик-рыба думал, что он мог обманом заставить свет спуститься в тёмный мир. А потом…»

А потом вошёл её отец.

Старик был неандертальцем.

Его вид выживал в Европе на протяжении четверти миллиона лет, выдерживая чудовищную смену условий жизни в ледниковый период. Мощный народ был в высшей степени успешным, но по-своему. Они нашли способ жить здесь, на самом краю обитаемого мира, где климат был не просто суровым, но мог измениться предательски быстро, где ресурсы в виде животных и растений были редкими, а их численность могла меняться непредсказуемым образом.

На протяжении долгого времени они даже могли сопротивляться детям Матери. Во время волн потепления новые люди вторгались в Европу с юга. Но благодаря своим коренастым телами, большим носовым пазухам для нагревания воздуха и пищеварительной системе, способной прекрасно справляться с мясом, люди тяжёлого сложения лучше приспособились противостоять холоду, чем люди современного типа. А их медведеобразное строение тела сделало их величайшими бойцами: непобедимыми противниками для людей, пусть даже обладавших лучшей технологией. Позже, когда холода вновь усиливались, люди современного типа отступали обратно на юг, а мощный народ мог повторно заселить свои прежние земли.

Так случалось много раз. В южной Европе и на Ближнем Востоке были пещеры и другие местонахождения, где слои отходов, оставленных людьми, перекрывались мусором неандертальцев лишь затем, чтобы они были повторно заселены людьми.

Но во время последнего таяния ледников люди современного типа снова появились в Европе и в Азии. Они продвинулись культурно и технологически. И на сей раз мощные уже не могли сопротивляться. Постепенно мощные люди были уничтожены на большей части территории Азии, и были изгнаны в свою холодную крепость, в Европу.

Старику было десять лет, когда тощие охотники впервые наткнулись на стоянку его народа.

Лагерь был построен на берегу реки, обращённом к югу, в нескольких километрах от вершины утёса, и располагался близко к тропам больших стад мигрирующих травоядных, которые бродили по ландшафту. Они жили здесь так, как жили всегда, ожидая сезонов, когда стада сами подходят к порогам их жилищ. Берег реки был хорошим местом.

Пока не пришли тощие.

Это была не война. Дела обстояли гораздо сложнее и грязнее, и продолжались дольше, чем просто война.

Вначале между ними установилась своего рода торговля, потому что тощие меняли морепродукты на мясо гигантских животных, которых его люди могли убивать благодаря колющим копьям и огромной силе. Но тощие, похоже, хотели всё больше и больше. И ещё, придя сюда и бродя по землям со своими странными тонкими копьями и кусками дерева, которые далеко кидают их, тощие охотники оказались слишком умелыми. Вскоре животные стали осторожными и изменили свои повадки. Они перестали ходить своими старыми тропами и собираться у озёр, прудов и рек, поэтому мощные должны были далеко уходить в поисках добычи, которая когда-то сама приходила к ним.

Тем временем контакты народа Старика с тощими неизбежно расширялись.

Был секс — желанный и нежеланный. Были поединки. Если сойтись с тощим в ближнем бою, можно было сломать ему или ей позвоночник, или раздробить большой вздутый череп всего одним ударом. Но тощие никогда не подходили близко. Они били издалека своими трудно отразимыми копьями и летучими стрелами. А его люди не могли нанести ответного удара: даже после десятков тысяч лет жизни бок о бок с тощими потомки Камешка не сумели скопировать даже самые простые из их новых идей. Кроме того, когда тощие бегают вокруг тебя и перекликаются друг с другом своими птичьими голосами — а их хитроумно раскрашенные одежда и тела мелькают так, словно мир для них был слишком медленным, слишком статичным — их было трудно даже просто разглядеть. Нельзя же бороться с теми, кого не видишь.

Наконец, настал тот день, когда тощие решили, что им нужно место, где жили люди Старика, их дом на берегу реки.

Для них это было простым делом. Они убили большинство мужчин и некоторых женщин. Они выгнали оставшихся в живых, заставив их искать пищу, как умеют. К тому моменту, когда Старик вернулся из одиночной охотничьей вылазки к реке, тощие уже жгли хижины и вычищали пещеры — места, где лежали кости уже сотен поколений праматерей Старика.

После этого люди бесцельно блуждали по земле — оседлые существа, вынужденные стать кочевниками. Если они пробовали основать новое поселение, тощие вновь быстро изгоняли их. Многие из них голодали.

Наконец, они неизбежно прибились к лагерям тощих. Даже сейчас многие из его вида по-прежнему оставались в живых, но они были похожи на костолобых, которые жили на краю стойбища Яхны, где жили, словно крысы среди отбросов, и даже тогда лишь до тех пор, пока тощие терпели их присутствие. Их возможная судьба была уже ясна.

Эта участь миновала Старика. Старик держался подальше от бедственных мест, где жили тощие. Он не был последним представителем своего вида. Но он был последним, кто жил так, как жили его предки до прихода людей современного типа. Он был последним, кто жил свободным.

Когда умерла Мать, всего лишь за шестьдесят тысяч лет до рождения Христа, в мире ещё существовало много различных видов людей. В некоторых областях Африки жили похожие на современного человека люди Матери. В Европе и западной Азии жил народ тяжёлого сложения вроде Камешка, похожий на неандертальцев. В Восточной Азии ещё существовали племена худощавых ходоков с маленьким мозгом — разновидности Homo erectus. Былое многообразие гоминид ещё правило бал — существовало много вариаций, подвидов и даже разного рода гибридов.

Всё изменилось вместе с революцией, начатой в поколении Матери, вместе с последовавшей за ней великой экспансией. Это не был геноцид: этого никто не планировал. Это был исключительно вопрос экологии. Различные формы людей конкурировали за одни и те же ресурсы. По всему миру прокатилась волна вымирания — волна вымирания людей, волна последних контактов, прощаний без сожаления, когда один вид гоминид за другим уходил во мрак небытия. Какое-то время последние из ходоков оставались в изоляции на островах Индонезии и всё ещё жили так, как давным-давно жила Дальняя. Но когда уровень моря снизился в очередной раз, вновь образовались сухопутные мосты, ведущие на материк, по ним прошли люди современного типа — и для ходоков, долгая и застывшая история которых растянулась примерно на два миллиона лет, игра закончилась.

Всё продолжалось в том же духе. Результат был неизбежным. И вскоре в мире не осталось людей — совсем не осталось, кроме одного вида.

Потеряв свою семью, Старик бежал от тощих, всё время двигаясь на запад. Но здесь, в этой прибрежной пещере, Старик оказался на западном берегу Европы, на краю Атлантики. Океан был непреодолимой преградой. Ему некуда было идти.

Встреча Яхны со Стариком была самым последним контактом.

Руд, выделяясь силуэтом на фоне заката, был весь в пыли и разгорячённый. Рядом с ним была Олит, тётя Яхны. Руд выпучил глаза, когда осознал, что увидел в пещере.

Для Яхны это было словно пробуждение после ночного кошмара. Она уронила кусок шкуры, с которым работала, помчалась по пещере, которая внезапно стала выглядеть такой грязной и захламлённой, и бросилась в руки отца. Она плакала, словно совсем маленький ребёнок, пока руки отца нерешительно гладили грубую накидку костолобого, которую она носила.

Костолобый проснулся. На него легли тени, которые отбрасывали эти двое взрослых в лучах заходящего солнца. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза. Затем, ещё полусонный, отяжелевший от мяса, он попытался встать на ноги и зарычал.

Руд оттолкнул детей в сторону Олит, которая схватила их. Затем он занёс булыжник над черепом пытающегося подняться костолобого.

— Нет! — закричала Яхна. Она вырвалась из рук Олит и схватила отца за руку.

Руд посмотрел ей в глаза. И она поняла, что должна была сделать выбор.

Яхна задумалась об этом лишь на миг. Она вспомнила мидии, тюленей, костры, которые разводила. И она посмотрела на уродливый бугристый лоб костолобого. Она отпустила руку отца.

Руд позволил своей руке обрушиться вниз. Это был сильный удар. Костолобый упал вперёд. Но черепа костолобых были толстыми. Яхне показалось, что Старик мог подняться, продолжал бороться даже сейчас. Но этого не было. Он остался в грязи на полу пещеры, стоя на четвереньках.

Потребовалось четыре, даже пять ударов, прежде чем Руд проломил ему череп. Намного раньше последнего удара Яхна отвернулась.

Они остались в пещере ещё на одну ночь, рядом с лежащим костолобым, распростёртым на полу; кровь лужей растеклась под его раздробленным черепом. Утром они завернули остатки мяса тюленя и подготовились к путешествию домой. Но перед тем, как уйти, Яхна настояла, чтобы они выкопали яму в земле — широкую, но неглубокую. Она положила в яму кости младенца, которые нашла, и большой труп костолобого. Потом она ногами сгребла землю обратно в яму и утоптала её.

Когда они ушли, прилетели чайки. Они клевали остатки мяса тюленя и лужицы высохшей крови у входа в пещеру, который открывался в сторону моря.

ГЛАВА 14 Человеческий рой Анатолия, Турция. Примерно 9 600 лет до настоящего времени

I

Две девушки ощипывали из колосков дикие зёрна, лёжа рядом друг с другом.

— Значит, Тори нравится тебе больше, чем Яйпи, — сказала Сион.

Юна, которой было шестнадцать, на год младше своей сестры, убрала волосы от глаз. Она была блондинкой с необычно светлыми волосами. Она осторожно ответила:

— Возможно. Думаю, что я больше нравлюсь ему, чем Яйпи.

— Но ты говорила, что Тори — неотёсанный чурбан. Ты говорила, что тебе нравится, как развеваются волосы Яйпи, когда он бежит, и его большие бёдра, и ещё…

— Я помню, что говорила, — ответила Юна, ощущая неловкость. — Но у Тори лучше…

— Член?

— Личные качества, — выдавила из себя Юна.

Звонкий смех Сион зазвучал над безлюдной местностью. Собака, дремавшая в тени мужской хижины, соизволила открыть один глаз, чтобы посмотреть, что её потревожило, а затем снова заснула.

Девушек окружала голая, утоптанная пыль деревни. Главной чертой пейзажа была мужская хижина, огромное ветхое строение из древесины и тростника куполообразной формы. Маленькие женские хижины окружали это грубо построенное сооружение. Раскатистый храп, доносившийся изнутри мужской хижины, говорил девушкам о том, что шаман отсыпался, закончив очередную трудную ночь с пивом и видениями. Никто никуда не двигался: ни собаки, ни взрослые люди. Большинство мужчин было на охоте; женщины дремали в своих хижинах вместе с младенцами. Вокруг не было видно даже детей.

Сион выжала себе на зерно ещё немного фенхеля. Ароматическое масло фенхеля в действительности было защитой, которая появилась в процессе эволюции ещё до гибели динозавров, чтобы сделать его листья слишком скользкими для ног точащих и грызущих растения насекомых; теперь результат этой древней эволюционной гонки вооружений стал приправой к еде Сион.

— Да ты шутишь, — ответила ей Сион. — Юна, я тебя очень сильно люблю. Но ты — самый бесхитростный человек, какого я знаю. С каких пор личные качества стоят для тебя больше, чем сушёная ягода инжира?

Юна почувствовала, что её лицо горело.

— Ах, да. Есть ещё кое-что, о чём ты мне не говорила, — Сион разглядывала лицо Юны так же, как опытный охотник изучает свою добычу. — Вы лежали вдвоём?

— Нет, — отрезала Юна.

Сион всё ещё не избавилась от подозрений.

— Не думала, что Тори ложился с кем-то ещё. Кроме Акты, конечно.

Акта был одним из самых старых мужчин — не говоря уже о том, что он был толще всех — но он продолжал доказывать свою силу, и на охоте ему не было равных в коварстве, поэтому он продолжал заявлять свои права на мальчиков и юношей.

— Я знаю, Тори болен из-за того, что Акта тыкал его своим вонючим членом: это мне Яйпи сказал! Он вскоре собирается быть с женщиной, но пока не…

Юна не могла взглянуть в глаза своей сестре — она и вправду ложилась с Тори, как и подозревала Сион. Это было в кустах, и Тори сильно напился пива. Она не знала, почему позволила ему сделать это. Она даже не была уверена, что он сделал это правильно. Она хотела бы рассказать своей сестре всё — как у неё остановились кровотечения, как она уже чувствовала новую жизнь, движущуюся внутри неё — но как она могла? Времена были трудными — времена всегда были трудными — и это было не лучшее время, чтобы родить ребёнка от безответственного мальчишки. Она ещё пока не сказала об этом самому Тори. Она даже не сказала своей матери, Пепуле, которая сама ждала ребёнка.

— Сион, я…

На её руку опустилась горячая и тяжёлая ладонь, почувствовалось дыхание, благоухающее незнакомыми специями.

— Привет, девочки. Делимся секретами?

Юна дёрнулась в сторону, высвобождая руку.

Это было Кахл, человек с пивом. Он был грузным мужчиной, даже толще, чем Акта, и носил странную обтягивающую одежду: сильно затянутую куртку и штаны, тяжёлые кожаные ботинки и шляпу, набитую соломой. На его спине висел тяжёлый бурдюк, наполненный пивом: он хлюпал, когда мужчина присел на корточки рядом с ними. Его кожа была ноздреватой, словно земля после дождя, а от зубов остались уродливые коричневые пеньки. Но его пристальный взгляд, когда он улыбнулся Юне, был пронзительным, словно у какого-то хищника.

Сион сверлила его взглядом:

— Почему бы тебе не вернуться туда, откуда пришёл? Здесь ты никому не нужен.

Он слегка нахмурился, пытаясь перевести то, что она сказала. Их языки отличались. Обычно предполагали, что народ Кахла пришёл откуда-то издалека, с востока, и принёс с собой свой специфический язык.

— О, — произнёс он наконец. — Многим людям здесь я очень нужен. А некоторым я нужен просто ужасно. Вы бы удивились, узнав, что дают мне люди за то, что я даю им.

И он вновь глянул искоса, показав полный рот коричневых гнилых зубов.

— Возможно, нам стоит поговорить об этом, тебе и мне, — сказал он Юне. — Возможно, нам стоит выяснить, что мы можем сделать друг для друга.

— Держись от меня подальше, — с дрожью ответила Юна.

Но Кахл продолжал таращиться на неё змеиным взглядом — жёстким и пронзительным.

Поэтому она почувствовала облегчение, услышав шаги возвращающихся мужчин, топот их босых ног по земле. Их голые тела были покрыты засохшей коркой пыли, и они явно были уставшими. Юна снова увидела, как дюжина мужчин вернулась домой с пустыми руками, если не считать нескольких кроликов и крыс: крупная дичь была большой редкостью.

Старик Акта положил свою жирную руку на плечо Тори. Юна не хотела поймать на себе пристальный взгляд хрупкого мальчика, и всё же желала узнать, что он думал. Как бы он отреагировал, если бы она сказала ему, что случилось в результате их дурацкой возни?

Кахл отстал от девушек, встал и поднял свой бурдюк с пивом над головой:

— Приветствую охотников!

Акта подошёл к нему. Он по-собачьи высунул язык, словно болтающийся в воздухе бурдюк был наполнен единственным в мире питьём.

— Кахл, дружище. Я рассчитывал, что ты будешь здесь. Ты лучший шаман, чем тот старый дурак в хижине.

Сион задохнулась от возмущения этим случайным богохульством.

Кахл передал бурдюк с пивом:

— Похоже, тебе нужно вот это.

Акта сгрёб его и прижал к себе. Но отблеск его старого коварства мелькнул в его глубоко посаженных свиных глазках:

— А оплата? Сам видишь, каково нам. Нам самим едва хватает мяса. Но…

— Но, — ровным голосом сказал Кахл, — ты в любом случае будешь брать. Или всё же не будешь?

И он продолжал смотреть, пока не Акта не опустил глаза. Некоторые из мужчин что-то бормотали вполголоса, глядя на эту демонстрацию слабости. Но то, что сказал Кахл, явно было правдой. Кахл дружелюбно похлопал Акту по плечу:

— Мы сможем поговорить об этом позже. Иди, отдохни в тени. А что до меня…

— Возьми её, — пробормотал Акта, не сводя глаз с пива. — Делай с ней, что захочешь.

Он побрёл к мужской хижине. Другие неудачливые охотники сбросили добытое мясо около женских хижин и последовали за Актой, рассчитывая получить свою долю пива. Вскоре Юна услышала рык шамана, которого запах пива всегда быстро ставил на ноги.

Кахл вернулся к девушкам. Он покачал головой:

— В моём доме такого развращённого чурбана выгнали бы вон.

Сион ощутила укол этого нового оскорбления.

— Мальчики живут с мужчинами в мужской хижине. Это — место мудрости, где мальчики учатся быть мужчинами. И у каждого мужчины есть маленький дом для его жены, дочерей и сыновей-младенцев. Так мы живём. Так мы жили всегда.

— Так могли жить вы, но не я, — прямо сказал Кахл.

Юна поняла, что эти слова задели её любопытство.

Единственное, что все знали о новых людях, помимо их изумительной способности делать пиво, было то, что их было много, очень много. Некоторые из женщин шептались, что у чужаков не отвергали ни одного ребёнка — ни одного, никогда. И именно поэтому их было так много, хотя никто и представить себе не мог, как они прокармливали себя. Возможно, в их долинах и низменностях животные всё ещё бегали большими стадами, так же, как это было в давно минувшие дни — в дни, ставшие легендами.

— Кого? — тихо спросила Сион.

— Что «кого»?

— Акта сказал: «Возьми её». Это кого?

— Ну, его жену, — ответил Кахл. — Пепуле. А-а-а. Понятно, почему ты поинтересовалась. Акта — не твой отец, но Пепуле — твоя мать, верно? — он усмехнулся и стал пристально и холодно разглядывать Юну. — Это добавит остроты. Когда я её нагну, я буду думать о тебе, малышка.

— Пепуле носит ребёнка, — холодно сказала Сион.

— Знаю, — оскалился он. — Они мне нравятся такими. Эти большие животы, верно?

Его холодный, расчётливый и пристальный взгляд снова переключился на Юну. Затем он взял щепотку толчёного зерна из её ступки и зашагал к хижине их матери.

Раздосадованная, охваченная неопределённым страхом, Юна оставила мужчин наедине с их питьём. Она вышла за пределы селения вместе со своей бабушкой Шеб. Шеб, которой исполнилось уже почти шестьдесят, двигалась с осторожностью, но за свою долгую жизнь ей удалось избежать травм и серьёзных болезней, и она осталась достаточно подвижной.

Люди жили на высоком плато. Земля была сухой, плоской, почти безликой. Растительность цеплялась за землю и глубоко запускала в неё корни в поисках воды. Были здесь и ручьи, и реки, но это были лишь струйки воды, которые текли среди величественных берегов; они выглядели жалкими, заморёнными остатками, пережитком эпохи, которая явно ушла.

Голые, с мотками верёвок и маленькими копьями с каменными наконечниками, женщины переходили с места на место, устанавливая и проверяя западни для мелкой дичи, которая составляла основную часть рациона людей. Они бы очень удивились, увидев могучие стада гигантских травоядных, за которыми некогда следовали Яхна и её люди, хотя в их народных сказках говорилось о более изобильных временах в прошлом.

— Почему люди пьют пиво? — недовольно спрашивала Юна. — Это делает их уродливыми и глупыми. И они должны идти к этому скользкому типу Кахлу. Если они пьют пиво, они должны делать своё собственное. Они оставались бы такими же глупыми, но, по крайней мере, Кахл держался бы подальше.

Шеб вздохнула:

— Это не так просто. Мы не умеем делать пиво. И никто не знает, как — даже шаман. Это тайна, которую люди Кахла держат при себе.

— Когда люди глупеют, они не могут охотиться. Всё, о чём они думают — это пиво. Это всё, что они видят.

Шеб покачала головой:

— Не буду спорить с тобой, с ребёнком. Мой отец никогда не пил пиво — в те дни мы никогда не слышали о пиве — и он был прекрасным охотником. Теперь смотри. Рядом кролик.

Юна послушно изучила частицы кроличьего помёта, надавив на них, чтобы узнать, насколько свежим он был. Она ужасно хотела поговорить о Тори.

Но у Шеб была своя тема для разговора.

— Я помню, когда была в твоём возрасте, — говорила она. — Как-то пошёл такой дождь, как будто небо раскололось, и он шёл день за днём. Земля превратилась в грязь, и мы все вязли в ней по колено. И вода заполнила всю эту долину — не грязная струйка, которую ты видишь сейчас, а от берега до берега. Видишь, где был порог воды?

И, да, приглядевшись, Юна могла увидеть, что берег подвергся эрозии намного выше нынешнего уровня воды.

Ну и что из того? Юна рассеянно почесала живот. Рассказы её бабушки о великих ливнях, о земле, превращённой в грязь, о взрывном расцвете жизни после них напоминали фантастическое видение шамана. Для неё они не значили ничего. Что могли означать дождь и реки по сравнению с растущим комочком внутри неё?

Бабушка отвесила ей затрещину. Юна вздрогнула от испуга. Шеб нахмурилась, отчего её морщины стали глубже.

— Это заставит тебя слушать меня, глупый ребёнок. Я помню, как это было, когда дожди пришли в последний раз. Я помню, как мы справились с этой бедой. Как мы переселились на более высокое место. Как мы пересекли реку. Всё помню. Возможно, я не доживу до того времени, когда увижу, что дожди пойдут снова, как это было раньше, но, возможно, ты доживёшь. И тогда всё, что будет поддерживать твою жизнь, будет таким, как я рассказала тебе сегодня.

Юна знала, что она была права. О стариках сильно заботились: перед тем, как умерла мама самой Шеб, Юна видела, что Шеб пережёвывала ей еду до мягкости и сплёвывала её в чашу для неё. В этом обществе, лишённом письменности, старики были библиотеками мудрости и опыта. И теперь она была настроена заставить свою внучку слушать.

Но сегодня у Юны совершенно не было настроения для урока послушания. Она пробовала отворачиваться, не слушаясь и обижаясь, но она не выдержала свирепого взгляда Шеб.

— Ох, Шеб…

Слёзы нахлынули внезапно и легко; она уткнулась головой в плечо Шеб и позволила своим слезам падать на сухую землю.

— Расскажи мне. Что же случилось такого плохого?

Шеб серьёзно выслушала всё, что ей пришлось рассказать. Она задавала конкретные вопросы: кто был отцом, как он приблизился к ней или она к нему, почему она захотела признаться сейчас. Похоже, что больше всего она была недовольна тем, что всё это было ребяческой ошибкой. В ответ на отчаянный вопрос Юны — «Шеб, что я должна делать?» — по крайней мере, на данный момент Шеб не говорила ничего. Но Юна подумала, что она уже видела своё будущее в строгих и грустных чертах лица Шеб.

И вдруг со стороны деревни послышался резкий вопль. Юна схватила бабушку за руку и помогла ей побыстрее двигаться к дому.

Оказалось, что у Пепуле, матери Юны и дочери Шеб, начались преждевременные роды.

Вбежав в лагерь вместе с Шеб, Юна увидела поставщика пива Кахла, который уходил на восток, обратно в свой загадочный дом. Держа в руке мешок с товарами, он не обращал внимания на крики рожающей женщины, с которой он возлежал всего лишь этим утром, и Юна посмотрела ему вслед с бесполезной враждебностью.

В хижине Пепуле собрались Сион и другие родственницы. Юна поспешила к боку Пепуле. Измождённые, полные боли глаза Пепуле обратились в сторону дочери, и она схватила Юну за руку. Юна увидела на плече матери синяк, оставшийся от сжимавшей его мужской ладони.

Как всегда в таких случаях, женщины положили деревянную раму, за которую ухватилась Пепуле, сев на корточки. Тем временем другие смачивали землю под телом Пепуле, чтобы сделать её мягче, и выкапывали рядом неглубокую ямку. Стоял сильный запах рвоты и крови.

До этого Юна присутствовала и помогала при многих родах, но она никогда прежде не принимала близко к сердцу эту сильнейшую боль, ведь теперь она несла внутри себя собственное маленькое бремя.

По крайней мере, эти роды прошли быстро. Ребёнок легко выпал в руки одной из сестёр Пепуле. Быстрым и уверенным движением она перерезала пуповину младенца, перевязала её полосой сухожилия и стерла околоплодные воды кусочком шкуры. Потом старшие женщины, и Шеб среди них, обступили ребёнка, пристально изучая его, дотрагиваясь до его рук, ног и лица.

Юна испытала внезапный, неожиданный прилив радости.

— Это мальчик, — сообщила она Пепуле. — Он прекрасно выглядит…

Мать бросила на неё пристальный взгляд; её лицо не выражало эмоций. Потом она отвернулась. Юна поняла, что бормотали женщины, собравшиеся вокруг ребёнка; некоторые из них неодобрительно поглядывали на Юну.

И теперь Юна увидела, чем они занимались. Они положили ребёнка на землю, и он лишь слабо двигал руками в воздухе. Юна видела, что у него были пряди белокурых волос, прилипшие к голове из-за околоплодных вод. Сестра Пепуле взяла палку. Она столкнула ребёнка в яму, которую выкопали женщины, словно зарывала кусок испорченного мяса. Потом женщины начали зарывать яму. Первая земля упала на недоумённое лицо ребёнка.

— Нет! — Юна бросилась вперёд.

Шеб с удивительной силой схватила её за плечи и толкнула в спину.

— Это нужно было сделать.

Юна вырывалась.

— Но он здоров.

— «Это», — произнесла Шеб. — Не «он». Только людей можно называть «он», а этот ребёнок — ещё не человеческое существо, и никогда им не будет.

— Но Пепуле…

— Взгляни на неё. Взгляни, Юна. Она не страдает, не печалится. Так всё и происходит. Она ещё ничего не чувствует по отношению к ребёнку в эти первые мгновения, когда должно быть принято решение. Если бы это должно было жить, зваться «он», то между ними бы крепла связь. Но связи между ними нет, и уже никогда не будет.

Всё шло своим чередом.

Пепуле закашляла. Она выглядела измотанной — больной. Юна думала о Кахле, который был с её матерью всего лишь несколько часов назад, и подивилась тому, сколько грязи он принёс с собой.

Шеб ещё разговаривала с ней.

Наконец, Юна опустила голову.

— Но ребёнок здоров, — прошептала она. — Он здоров.

Шеб вздохнула.

— Ах, видите ли, ребёнок? Мы не сможем прокормить его, даже если он здоров. Сейчас не время для ребёнка — во всяком случае, не для Пепуле.

— А я? — подняла голову и прошептала Юна. — Что случится со мной? И что с моим ребёнком?

Глаза Шеб помрачнели.

Юна развернулась и покинула хижину, в которой воняло дерьмом, кровью и бесполезным молоком.

Две сестры сидели и перешёптывались в углу маленького укрытия, которое они построили для себя, словно дети.

Юна рассказала Сион обо всём.

— Мне нужно уйти, — сказала она. — Вот и всё. Я знала об этом в тот момент, когда они столкнули ребёнка в ту яму. Пепуле сильна и опытна в делах, где я ещё сама ребёнок. А Акта, при всей своей пьяной дури, по-прежнему рядом с ней. Тори даже не знает, что мой ребёнок — от него. Если её ребёнка сбросили в яму, что же сделают с моим?

В пыльном полумраке Сион покачала головой.

— Тебе не следует говорить, как ты говоришь. Шеб была права. Это ещё не был человек — до тех пор, пока не получит имя.

— Они его убили.

— Нет. Они не могли позволить этому жить. Потому что, если бы всем младенцам позволяли жить, еды бы просто не хватило, и это убило бы нас всех. Ты знаешь правду об этом. Тут уже ничего не поделать.

Это была древняя мудрость, которую вдолбили им в голову с самого рождения — эхо десятков тысяч лет человеческого существования. С этим пришлось столкнуться Йоону и Леде. Так было у людей Руда. Такую цену приходилось платить. Но для некоторых детей в каждом поколении эта цена была слишком высокой.

— Мне всё равно, — ответила Юна.

Сион коснулась руки сестры.

— Ты не можешь уйти. Ты должна родить здесь. Пусть женщины придут к тебе. И если они решат, что сейчас не время…

— Но я не похожа на Пепуле, — печальным голосом сказала Юна. — Я не смогу смириться с этим. Я просто знаю это.

Она взглянула в помрачневшее лицо своей сестры.

— Разве со мною что-то не так? Разве я не такая же сильная, как наша мать? Я чувствую, будто люблю моего ребёнка даже сейчас, так же крепко, как Пепуле когда-то любила тебя или меня. Я знаю, что, если они заберут «это» у меня, то мне придётся отправиться в яму следом, потому что я не смогу жить.

— Не говори ничего такого, — сказала Сион.

— Я уйду утром, — произнесла Юна, пытаясь заставить свой голос звучать увереннее. — Возьму копьё. Это всё, что мне нужно.

— Куда же тебе идти? Ты не сможешь жить в одиночку — и уж точно не с ребёнком на груди. И везде, куда ты пойдёшь, люди прогонят тебя камнями. Ты это знаешь. Мы сделали бы то же самое.

Но есть одно место, подумала Юна, где люди, по крайней мере, не такие, где они, возможно, не убивают своих младенцев, где люди могут и не прогнать меня.

— Идём со мной, Сион. Пожалуйста.

Сион отступила, вытирая глаза:

— Нет. Если ты хочешь себя убить, то я… я уважаю твой выбор. Но я не пойду с тобой умирать.

— Тогда мне больше нечего тебе сказать.

Держа в руках лишь копьё и копьеметалку, одев простое платье-рубаху из дублёной козлиной шкуры, она легко бежала трусцой. Она двигалась быстро, несмотря на непривычное бремя в своём животе.

Земля была настолько сухой, что отпечатки следов Кахла выглядели свежими. В разных местах она находила его следы — наполовину высохшие пятна мочи на камнях, свёрнутые колбаски дерьма — охота на поставщика пива казалась простым делом. Даже вдали от деревни, дальше, чем обычно заходили охотники, земля была пуста.

После времени жизни Яхны лёд вновь отступил, закрепившись в своей арктической цитадели. Сосновые леса выдвинулись на север, заставляя зеленеть старые области тундры. И по всему Старому Свету люди расселялись из своих убежищ, где они пережили великую зиму — из очагов относительного тепла на Балканах, Украине, в Испании. Их дети стали быстро заселять обширные безлюдные просторы Европы и Азии.

Но всё пошло совсем не так, как в прошлый раз, когда отступили льды.

В Австралии потребовалось всего лишь пять тысяч лет со времени первых шагов Эйана, чтобы произошло масштабное истребление мегафауны — огромных кенгуру, рептилий и птиц. Теперь всюду, где проходили люди, события разворачивались по сходному сценарию.

В Северной Америке обитали наземные ленивцы размером с носорога, гигантские верблюды, бизоны с остроконечными рогами, расстояние между кончиками которых было больше размаха рук человека. Эти массивные существа были добычей мускулистых ягуаров, саблезубых тигров, ужасных волков с зубами, способными разгрызать кость, и страшных короткомордых медведей. Американские прерии могли выглядеть, как равнина Серенгети в Африке в более поздние времена.

Когда первые люди перешли из Азии на Аляску, это фантастическое собрание видов резко обеднело. Семь из десяти крупных видов животных исчезли за считанные века. Были истреблены даже местные лошади. Многие из выживших существ, такие, как овцебык, бизон, лось и благородный олень, были, как и люди, иммигрантами из Азии, у которых за плечами уже был долгий курс выживания в мире, принадлежащем людям.

Точно так же в Южной Америке, едва люди прошли по Панамскому перешейку, оказались уничтоженными восемь из десяти крупных видов животных. То же самое случилось на великих равнинах Евразии. Были утрачены даже мамонты. Все крупные животные исчезали, словно туман.

Ущерб не всегда соотносился с размерами занимаемой территории. В Новой Зеландии, где не было никаких млекопитающих, кроме летучих мышей, по капризу эволюции роль млекопитающих играли другие существа, в частности, птицы. Вместо кроликов там жили нелетающие гуси, вместо мышей — мелкие певчие птицы, вместо леопардов — гигантские орлы, и семнадцать разных видов моа, гигантских нелетающих птиц, которые стали жутковатыми птичьими аналогами оленей. Эта уникальная фауна, больше похожая на инопланетную, была уничтожена уже через несколько сотен лет после поселения там людей — не всегда самими людьми, но ещё и существами, которых они привезли с собой, в особенности крысами, которые опустошали гнёзда наземных птиц.

Все эти животные находились под давлением быстро меняющихся климатических условий конца оледенения. Но многие из этих древних групп и раньше переживали множество изменений такого рода. На сей раз отличие состояло в присутствии людей. Великого блицкрига не было. Зачастую люди были довольно неумелыми в роли охотников, и крупная дичь составляла лишь часть их рациона. Многие сообщества, вроде народа Яхны, фактически полагали, что они причиняли лишь минимальный ущерб животным. Но, оказывая на животных воздействие в то время, когда они были наиболее уязвимы, путём избирательного уничтожения молодняка, разрушения среды обитания, изъятия ключевых компонентов пищевых цепочек, которые поддерживали существование сообществ живых существ, они наносили огромный ущерб. Лишь в Африке, где животные эволюционировали бок о бок с людьми и успели приспособиться к их соседству, сохранялось отдалённое подобие древнего плейстоценового разнообразия жизни.

Замороженный рай Руда давно пропал. Налицо было отвратительное опустошение, оставляющее после себя мир, похожий на пустую гулкую комнату, по которому, словно пребывая в замешательстве, бродили люди, быстро забывающие даже о самом существовании крупных экзотических животных и других видов людей.

Конечно, люди по-прежнему жили охотой и собирательством. Но охотиться на оленей и кабанов в лесах оказывалось намного труднее, чем устраивать засаду на северных оленей, переплывающих реки в открытой степи. После вымирания жизнь обеднела по сравнению с тем, какой она была в прошлом — качество пищи было хуже, а свободного времени было меньше. Культура разных народов фактически вырождалась в мировом масштабе, постепенно упрощаясь.

Как всегда, оказавшись на самом дне, они понимали, что что-то было не так. Но теперь они столкнулись с давлением новых обстоятельств.

Юна была в пути всего лишь полдня, когда догнала Кахла. Он растянулся в тени разрушенного песчаникового обрыва и жевал корень. Мясо и изделия из ракушек и кости, которые ему давали люди, были разбросаны по земле рядом с ним.

Он наблюдал, как она подходит к нему, и его глаза ярко блестели в тени.

— Ага, — вкрадчиво произнёс он. — Маленькая золотая головка.

Она не поняла слово «золотая». Подойдя к нему, она остановилась, испуганная его суровым взглядом.

Он неуклюже поднялся на ноги. Его живот, затянутый в кожаную рубаху, напрягся.

— Какой у нас пугливый кролик! — произнёс он. — Смотри, ты проделала весь этот путь, чтобы отыскать меня, и не пошла никакой другой тропой. И я вижу, что независимо от того, насколько я неприятен, ты всё же не убегаешь. Так почему же ты здесь?

Она стояла неподвижно, глядя прямо на него. Её мысли смешались в кучу, на неё будто упала большая скала, вдавив её в землю. Хотя она проигрывала эту встречу в голове — представляя себе, как держит ситуацию под контролем и сама задаёт вопросы — всё шло далеко не так, как она планировала.

— Не отвечаешь? — спросил он. — Понятно, почему. Ты чего-то хочешь от меня.

Он приблизился к ней, и его пристальный взгляд рыскал по её телу.

— А я живу вот так. Все чего-то хотят. И если я сумею понять, чего же именно, то я смогу заставить кого угодно сделать то, что мне нравится.

— Как Акта хочет пива, — выдавила она из себя.

— И ты туда же, — усмехнулся он. — Хорошо. Итак, как и Акта, ты от меня чего-то хочешь. Но ты этого не получишь, маленькая девочка, пока не поймёшь, что я мог бы захотеть получить от тебя.

Он обошёл вокруг неё и позволил кончикам своих пальцев скользнуть по её ягодицам.

— Тощая ты, не по моему вкусу. Худая. Всё это из-за того, что гоняешься за дикими козами, полагаю, — он зевнул, потянулся и посмотрел вдаль. — Честно говорю, детка, я истёр себе член, нагибая твою жирную мамашу.

Повинуясь импульсу, она задрала свою рубаху, выставив живот.

Он восхищённо провёл рукой по её коже, ощущая выпуклость. Плоть его ладони была на удивление мягкой, без мозолей.

— Ладно, — произнёс он, тяжело выдохнув. — Я знал, что ты в чём-то не такая. Мне нужно бы обладать более острым чутьём. А что касается тебя, я лишь намекну. Моя странная страсть к беременным свиноматкам; моя единственная слабость…

Он почесал подбородок.

— Но я по-прежнему не знаю, чего хочешь ты. Я вряд ли поверю в то, что это будет пленительная мысль о моём жирном пузе на твоей спине…

— Ребёнок, — выпалила она. — Убит ими.

— Какой ребёнок? А, твоей мамы. Они не позволили бы ей содержать своего детёныша, верно? Я знаю, что вы, животные, так поступаете — убиваете собственное потомство. Некоторые говорят, что вы лакомитесь нежными маленькими телами, — он продолжал изучать её, размышляя. — Думаю, мне всё ясно. Если ты родишь своего ребёнка, они и его заберут. И именно поэтому ты побежала за таким жадным негодяем, как я — чтобы спасти своего будущего ребёнка.

Его выражение на миг смягчилось, и она подумала, что вызвала у него симпатию.

— Они говорят… — пробормотала она.

— Что же?

— Они говорят, что в том месте, откуда ты, младенцев не убивают.

Он пожал плечами.

— У нас много еды. Мы не должны тратить целый день, бегая за кроликами, как делают твои люди. Именно поэтому мы не должны убивать наших детей.

Она заинтересовалась тем, как могло случиться такое чудо: действительно, у людей Кахла должен быть могучий шаман.

Но это краткое озарение на лице Кахла уже рассеялось, сменившись своего рода отчаянной жадностью. Он подошёл к ней, схватил её грудь и сильно сжал; она заставляла себя не вскрикивать.

— Если ты идёшь со мной, тебе придётся трудно. То, как мы живём… — он махнул рукой по открытой равнине, — … очень отличается от всего этого. Больше, чем ты можешь себе представить. И ты должна будешь делать всё, как я скажу. Вот, как всё будет.

Она чувствовала запах его дыхания. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его рябого лица, похожего на луну. Это был момент, когда она принимала решение — она знала это. Она всё ещё могла развернуться и убежать домой. Но её ребёнок был бы обречён. Если бы Акта и Пепуле узнали об этом, они могли бы даже попробовать выбить «это» из её живота.

— Я сделаю, что ты скажешь, — торопливо сказала она. Что могло быть хуже этого?

— Хорошо, — сказал он, и его дыхание стало быстрым и жарким. — Теперь перейдём ближе к делу. Становись на колени.

Так всё и началось — там, в грязи. Она была благодарна за то, что никто из тех, кого она знала, не мог её увидеть.

II

Он заставил её нести его груз мяса, мешок полуизжёванных корней и пустой бурдюк из-под пива. Он сказал, что эта дорога ведёт к его дому. Ей не было тяжело — мясо было просто длинной связкой мелкой дичи, которую её люди принесли днём раньше — но Юне казалось очень странным идти следом за Кахлом с мясом, висящим у неё на плече, пока он важно шагал впереди, неумело размахивая её копьём.

Вскоре они ушли далеко за границы знакомых ей мест. Её сильно пугала мысль о том, что она зашла на земли, на которые, вероятно, никогда не ставил свою ногу ни один из её предков; глубоко укоренившиеся табу, подкреплённые вполне обоснованным опасением смерти в руках незнакомцев, боролись против её позыва продолжать путь. Но она продолжала идти, поскольку у неё не было выбора.

Они должны были провести одну ночь на открытом воздухе. Он привёл её к укрытию в скальном обрыве — к каменной нише, которую он сам явно использовал ранее, потому что она увидела множество признаков неприятных следов его пребывания. Он не позволил ей ни съесть что-то из его мяса, ни даже поохотиться, чтобы добыть ещё. Очевидно, он не настолько сильно доверял ей. Но он дал ей несколько тонких корней с неприятным вкусом, которые нёс с собой.

Когда опустилась темнота, он снова воспользовался ею. Его грубое совокупление заставило казаться её подростковую возню с Тори полной нежности. Но, к её облегчению, Кахл закончил свои дела быстро — в тот день он уже растратил свой запас, поэтому, скатившись с неё, он быстро заснул.

Она массировала ушибленные бёдра, оставшись наедине с собственными мыслями.

Утром они стали спускаться с высокого, сухого плато в широкую долину. Эта земля была гораздо зеленее; трава росла густо, и она сумела различить голубую ниточку медленно текущей реки, и деревья, растущие зелёной лентой вдоль её берегов. Это было бы хорошее место для жизни, подумала она — лучше, чем засушливые земли наверху. Здесь должно быть много дичи. Но, пока они продолжали спускаться, она лишь мельком заметила кроликов, мышей и птиц. Не было никаких признаков присутствия крупных животных, ни одного из их характерных следов.

Наконец, она разглядела широкий коричневый шрам ближе к берегу реки. Сразу в дюжине мест поднимался дым, и она заметила движение, бледных извивающихся существ, словно личинок мух в ране. Но этими личинками были столпившиеся люди, уменьшенные большим расстоянием.

Постепенно она поняла. Это был город: огромное, обширное поселение. Это потрясло её. Она никогда не видела, чтобы люди собирались в таком количестве. Пока они двигались дальше, в глубине её сердца поселился страх.

Ещё до того, как они добрались до поселения, им начали встречаться люди.

Они все выглядели низкорослыми, темнокожими и согнутыми, и носили грязную одежду. И мужчины, и женщины, и дети вместе работали на участках земли. Юна никогда не видела ничего подобного. В одном месте они наклонились над землёй и грубо скребли голую почву каменными инструментами, укреплёнными в дереве. Чуть подальше был луг, поросший травой — ничем, кроме травы — и здесь люди тянули стебли травы, обрывая семена и собирая их в корзины и чаши. Некоторые из них провожали её взглядами, проявляя сдержанное любопытство.

Кахл увидел, что она смотрит по сторонам.

— Это поля, — сказал он. — Вот, как мы кормим наших детей. Видишь? Очищаешь землю. Сеешь семена. Убиваешь сорняки, пока растут съедобные растения. Собираешь свой урожай.

Она с трудом пыталась понять смысл сказанного: было слишком много незнакомых слов.

— А где ваш шаман?

Он рассмеялся.

— Наверное, мы все шаманы.

Они миновали ещё одну открытую область — ещё одно «поле», как назвал его Кахл — где за загородкой из деревянных кольев и ежевики содержались козы. Заметив, что приближаются Кахл и Юна, козы с блеянием подбежали к загородке, вытягивая шеи. Они хотели есть — Юна сразу это увидела. Они съели всю траву в том месте, где их держали, и хотели освободиться, чтобы пойти искать пищу в долине и на холмах. Она понятия не имела, почему люди держали их взаперти.

Они дошли до самой нижней части долины. Трава пропала, сменяясь перемешанной грязью, в которой было много фекалий и мочи — отходов жизнедеятельности людей, только что сваленных здесь. Это должно быть похоже на жизнь на огромной мусорной куче, подумала она.

Наконец, они добрались до самого поселения. Хижины были очень прочными и построенными надолго на каркасах из стволов деревьев, вбитых в грязную землю и обмазанных грязью и соломой. В их крышах были отверстия, и из многих из них поднимался дым — даже сейчас, в середине дня. Хижины как хижины. Но их было много, очень много, настолько много, что она даже не могла их сосчитать.

И повсюду были люди.

Они носили странную, плотно сшитую, покрывающую всё тело одежду, какую любил носить Кахл. Они все были ниже её ростом, и мужчины, и женщины, а их тёмная кожа была покрыта рябью и рубцами. Многие из женщин несли огромную поклажу. Была одна маленькая женщина, согнувшаяся под большим мешком; мешок был привязан к её лбу, и, похоже, он должен весить больше, чем она сама. В противоположность ей, мужчины, видимо, редко носили что-то больше того, что могли удержать в руках.

Она никогда в своей жизни не видела так много людей, и ещё меньше — столпившихся в таком небольшом месте. Несмотря на то, что она видела поля, она по-прежнему не представляла себе, как такая огромная куча народа могла прокормить себя; конечно, они должны были вскоре распугать всю дичь и сожрать все съедобные растения в округе. И всё же она видела разделанные туши, сложенные рядом с одной хижиной, и корзины зерна возле другой.

И здесь было много детей. Некоторые из них увязались за Юной, дёргая её за рубаху и таращась на её светлые волосы. В таком случае хотя бы это уже было правдой: здесь действительно было больше детей, чем могла когда-либо позволить себе содержать её собственная община. Но у многих детей были кривые кости, рябая кожа и побуревшие зубы. Некоторые из них были худыми, и даже обладали вздутыми от недоедания животами.

Мужчины толпились вокруг Кахла и Юны, треща на своём непонятном языке. Похоже, что они поздравляли Кахла, словно он был охотником, который вернулся домой с дичью. Когда мужчины поглядывали на неё, она видела, что их зубы были в плохом состоянии — такими же плохими, как у Кахла.

Внезапно у неё сдали нервы. Слишком много людей. Она отпрянула, но они шагнули за ней, подступая всё ближе, а дети щипали её желтоватые волосы и вопили. Она стала паниковать, задыхаясь. Она очень хотела увидеть хоть клочок зелени, но зелени вокруг не было — лишь фекально-бурый цвет навозной кучи на этом месте. Мир завертелся вокруг неё. Она упала, беспомощно роняя мясо Кахла в грязь. Она расслышала гневный вопль Кахла. Но дети и взрослые по-прежнему шумели вокруг, глазея на неё и смеясь.

Она медленно и неохотно приходила в себя.

Её занесли внутрь одной из хижин. Она лежала на полу, на спине. Ей был виден дневной свет, проникающий через трещины и швы в крыше над ней.

И Кахл снова был на ней, ритмично толкающийся и тяжёлый. В его дыхании она ощущала лишь запах пива.

В хижине были другие люди, движущиеся в тусклом полумраке и болтающие на языке, который она не могла понять. Было много детей разного возраста. Ей стало интересно, все ли они были детьми Кахла. К ним подошла женщина. Она была низкорослой, как все остальные, и худой; у неё было дряблое и морщинистое лицо, а чёрные волосы были уложены вокруг лица. Она несла чашу, полную какой-то жидкости. Она выглядела старше, чем Юна.

Мясистая ладонь Кахла плотно, до боли сжала её челюсти.

— Смотри на меня, свиноматка. Смотри на меня, не на неё.

И он продолжил свои движения, ещё сильнее, чем до этого.

На рассвете черноволосая женщина — которую, как оказалось, звали Гвереи — пришла, чтобы разбудить Юну пинком под зад. Юна поднялась с грубой, грязной подстилки, которую ей дали, пробуя не задохнуться в спёртом воздухе, в котором тяжело воняло потом и кишечными газами.

Женщина что-то затараторила Юне, указывая на очаг. Потом, раздражённая непониманием Юны, она выскочила из хижины. Она вернулась с толстым чурбаком, который бросила в огонь. Расталкивая детей со своего пути, она раскрыла яму в земле, в которой было много белых предметов волнистой формы. Вначале Юна подумала, что это, возможно, были грибы. Но женщина откусила кусок одной из этих вещей, и разломила другие, пригоршнями бросая их шумящим детям.

Она бросила кусок этой белой штуки Юне. Юна осторожно попробовала её. Она была мягкой и безвкусной; ощущение было такое, словно кусаешь дерево. И ещё она была грубой, с твёрдыми частичками внутри, которые тёрлись об её зубы. Но она ничего не ела с момента своей последней остановки с Кахлом на высокой равнине, и её мучал голод. Поэтому она проглотила пищу так же охотно, как это делали дети.

Это был её первый кусок хлеба, хотя пройдёт ещё много дней, прежде чем она узнает его название.

Пока они ели, Кахл храпел на своей постилке. Юне казалось странным, что он предпочитал оставаться с женщинами, но здесь не было видно никакой мужской хижины.

Когда они поели, Гвереи повела её с собой из города, и они направились вверх по склону долины, к открытым местам на дальней стороне. Они шли молча, потому что в их языках не было ни одного общего слова: Юна оказалась окружённой стеной непонимания. Но она почувствовала облегчение, уже просто покинув огромный человеческий муравейник, которым был город.

Вскоре к ним присоединились другие женщины, дети старшего возраста, и несколько мужчин. Они шли по колеям, выбитым в земле ногами бесчисленных людей. Некоторые из женщин глазели на Юну с любопытством — а мужчины оценивающе — но они выглядели уставшими ещё до того, как их день успел начаться. Её интересовало, куда они все шли. Никто не нёс никакого оружия — ни копий, ни силков, ни западней. Они даже не искали следы или помёт, какие-то иные приметы, указывающих на то, что здесь были животные. Они даже не приглядывались к земле, которую населяли.

Наконец, она пришла на открытые пространства, которые заметила вчера — на поля. Гвереи привела её на одно из этих полей, где уже работали люди. Гвереи вручила ей инструмент и начала о чём-то болтать ей, помогая себе мимикой, держа кулаки вместе и процарапывая в воздухе воображаемые борозды.

Юна осмотрела инструмент. Он был похож на топор с каменным колуном, закреплённым на деревянной рукояти с помощью сухожилий и смолы. Но он был большим и явно слишком тяжёлым, чтобы использовать его как топор, а изогнутое каменное лезвие сделало непрактичным его использование даже в качестве колющего копья. Пока Гвереи вопила на неё со всё большим разочарованием, она лишь смотрела на неё в ответ.

Наконец, Гвереи была вынуждена показать ей. Она наклонилась над землёй, сжимая инструмент, и вонзила лезвие глубоко в землю. Потом она попятилась назад, на прямых ногах и наклонившись, протаскивая лезвие сквозь землю. Она оставила в земле борозду глубиной в ладонь.

Юна видела, что другие люди делали то же самое, что и Гвереи, тянули свои изогнутые топоры сквозь землю. Она вспомнила, что видела, как люди делали это вчера. Это была такая простая задача, что с ней справился бы и ребёнок, если бы ему хватило сил. Но это была тяжёлая работа. Процарапав борозды длиной всего лишь в несколько шагов, они все хрипло дышали, а их лица покрывал слой пота и грязи.

Юна по-прежнему понятия не имела, зачем они это делали. Но она взяла у Гвереи инструмент и вонзила лезвие в землю. Потом она согнулась, как это делала Гвереи, и тянула его за ручку назад, пока не процарапала борозду в точности как у Гвереи. Одна женщина иронично похлопала.

Юна вернула инструмент Гвереи.

— Я это сделала, — сказала она на своём собственном языке. — Что теперь?

Ответ оказался простым. Она должна была снова проделать то же самое, немного в стороне. И ещё одну за ней. Она, и остальные люди здесь не должны были делать ничего другого — только процарапывать эти отметины в земле.

Целый день.

И как можно было сравнивать это умение рыться в земле даже с самой простой охотой, установкой силков на кролика? Неужели у этих людей не было ни ума, ни духа? Но, возможно, это было частью того волшебства, которым пользовались шаманы, чтобы творить эти кучи еды, это изобилие, которое позволяло им собираться огромным кишащим роем и усеивать землю детьми. И, кроме того, напомнила она себе, здесь она была чужой, и она должна была изучить, как живёт Гвереи, и ничего больше.

Поэтому она согнулась и занялась скучной, монотонной работой. Но прежде, чем солнце поднялось ещё выше, она уже стремилась уйти от этой скуки, хотела бегать по высокой равнине. А после того, как она целый день принуждала своё тело — машину, прекрасно приспособленную для ходьбы, бега и бросков — выдерживать эту монотонную и трудную работу, боль стала настолько всепоглощающей, что единственное, чего ей хотелось — чтобы она прекратилась.

На следующий день её взяли на другое поле и поставили заниматься той же самой унылой обработкой почвы. И в следующий за ним день было то же самое.

И в следующий за ним день.

Это было земледелие: пусть примитивное, но земледелие. Этот новый образ жизни никогда не планировался заранее. Он просто возник — шаг за шагом.

Ещё во времена жизни Камешка, даже до того, как появился человек современного типа, люди собирали дикие растения, которые они ценили, и уничтожали другие, которые конкурировали с ними за ресурсы. Одомашнивание животных также началось случайно. Собаки учились охотиться вместе с людьми, и получали за это награду. Козы учились следовать за группами людей, привлечённые отбросами, которые они оставляли за собой — а люди, в свою очередь, учились использовать коз для получения не только мяса, но и молока. На протяжении сотен тысяч лет происходил бессознательный отбор тех видов растений и животных, которые были самыми полезными для людей. Теперь отбор стал сознательным.

Всё началось в долине недалеко отсюда. В течение многих веков люди, жившие там, наслаждались устойчивым потеплением климата и богатым рационом, состоявшим из плодов, орехов, дикого зерна и дичи. Но затем внезапно наступил более сухой и холодный период. Леса отступили. Природные источники пищи начали исчезать.

Поэтому люди сосредоточили своё внимание на зерновых растениях, которые были более привлекательными для них — с крупными семенами, которые было легко очистить от покровов, и с неломкими стеблями, которые удерживали все семена вместе — и попробовали обеспечить их рост за счёт менее желательных растений вокруг них.

Разные виды гороха были другим ранним успешным шагом. Стручки дикого гороха вскрывались, разбрасывая горошины по земле, чтобы они могли прорасти. Люди предпочитали случайных мутантов, стручки которых не могли лопаться, потому что их было значительно легче собирать. В дикой природе такой горох был бы не в состоянии прорасти, но он процветал, пользуясь человеческим вниманием. Также среди фаворитов были такие же не разбрасывающие семена разновидности чечевицы, льна и мака.

И таким путём, распространяя семена предпочитаемых ими растений, и устраняя те растения, которые не пользовались их благосклонностью, люди начали селекцию. Растения начали очень быстро приспосабливаться. Всего лишь за столетие начали появляться хлебные злаки с более крупным зерном — такие, как рожь. Некоторые растения предпочитали за семена большего размера, как, например, подсолнечник, а другие — за небольшой размер их семян, как банан, у которого плод стал целиком съедобным, вообще без семян. Некоторые гены, которые когда-то были даже летальными, теперь оказывались благоприятными, вроде гена невскрывающихся плодов у гороха.

Первые сеятели ржи не стали оседлыми немедленно. Какое-то время они по-прежнему собирали в природе свою основную пищу наряду с получением скудных урожаев. Новые поля служили надёжными кладовыми, ставившими заслон голоду в трудные времена: как и все прочие новшества, земледелие выросло из методов, которые предшествовали ему.

Но новое культивирование оказалось настолько успешным, что вскоре они посвятили ему всю свою жизнь. Очень многое из того, что росло в дикой природе, было несъедобным; девять десятых из того, что мог вырастить фермер, можно было съесть. Именно так эти люди смогли позволить себе иметь много детей; именно это кормило огромный муравейник, в который превратился город.

Это была самая основательная революция в жизни гоминид с тех пор, как Homo erectus покинул лес и перешёл к жизни в саванне. По сравнению с этим фазовым сдвигом весь прогресс будущего, вплоть до генной инженерии, был лишь деталями. Вплоть до момента исчезновения самих людей с лица Земли не случилось второго столь же существенного изменения.

Но сельскохозяйственная революция не сделала Землю раем.

Сельское хозяйство подразумевало труд: бесконечный, тяжёлый труд до ломоты в костях каждый день. Когда земля была очищена от всего, кроме того, что хотели вырастить люди, они должны были делать всю работу, которую когда-то делала за них природа: рыхление почвы, борьбу с вредителями, удобрение, прополку. Земледелие означало принесение в жертву всей твоей жизни — твоих умений, радости бега, свободы выбора занятий — во имя тяжкого труда на полях.

И даже та пища, которую они с таким трудом получали от земли, не была полноценной. Когда охотники-собиратели прошлого наслаждались разнообразным рационом с достаточным содержанием минеральных веществ, белков и витаминов, фермеры получали свой хлеб насущный большей частью из богатых крахмалом пищевых растений: они словно обменяли дорогую высококачественную пищу на более обильную, но худшего качества. В результате — и ещё из-за постоянной тяжёлой работы — здоровье у них стало гораздо хуже, чем у их предков. У них были хуже зубы, они страдали от анемии. Локти женщин разрушались из-за постоянной работы по размолу пищи. Люди страдали, значительно увеличилось социальное напряжение, выливавшееся в частые драки и убийства.

По сравнению со своими высокими здоровыми предками, люди фактически усыхали.

А потом начались смерти.

Правдой было то, что здесь матери не должны были жертвовать своими младенцами. Действительно, среди женщин поощрялось заводить детей как можно быстрее, потому что дети удовлетворяли бесконечный спрос на многочисленных работников на полях: к тридцати годам многие из женщин были вымотаны бесконечной тратой сил на выкармливание младенцев и заботу об отнятых от груди детях.

Но там, где много рождается, умирает ещё больше. Юне не потребовалось много времени, чтобы заметить это. Болезни были редким событием среди народа Юны, но вовсе не были редкостью здесь, в этом грязном месте с толпами народа. Их распространение можно было практически увидеть невооружённым глазом, когда люди чихали и кашляли, расчёсывали мокнущие раны, когда их понос отравлял источники воды для их соседей. И бесчисленные несчастья преследовали самых слабых, самых старых и самых молодых. Многие и многие дети умирали — значительно больше, чем среди народа Юны.

И едва набралась бы горстка людей в возрасте её бабушки. Юна спрашивала себя: что же случалось со всей мудростью, когда старики умирали так легко и так рано?

Дни шли один за другим, одинаковые и бессмысленные. Работа была обычным делом. Но ведь всё здесь было рутинным и одинаковым, день за днём.

Большую часть ночей Кахл продолжал использовать её. Однако, ему, похоже, не хватало энергии. Иногда с силой входил в неё, опрокидывая её на спину и раздирая её рубаху, или клал её лицом вниз, чтобы взять сзади. Казалось, что ему приходилось прикладывать усилия, чтобы возбудиться. Но, если бы он выпил слишком много пива, его член вообще бы не встал.

Он был слабым человеком, она это поняла. У него была власть над нею, но она его не боялась. В конце концов, даже то, что он брал её, стало обыденностью, всего лишь частью общего фона, на котором протекала её жизнь. Ей, однако, развязывало руки то обстоятельство, что она не могла забеременеть его отродьем — ровно до тех пор, пока внутри неё продолжал расти ребёнок Тори.

Однажды, когда она с усилием тащила свой каменный плуг сквозь сухую каменистую почву, к ней с громким блеянием подошли овцы, бродившие по склону. Работники в поле, всегда готовые сделать перерыв, встали и начали смотреть. Они смеялись, когда овцы полезли по перепаханной земле, нервно толкая друг дружку и нюхая землю в поисках травы.

Потом раздался бешеный лай. Вверх по склону бежала собака, за которой следовал мальчик, вооружённый деревянным посохом. Под хохот, хлопки и свист работников мальчик и собака начали гонять овец, вызывая смех своей неловкостью.

Гвереи была рядом с Юной. Она взглянула на её огорчённое лицо. Потом, без всякой недоброжелательности, она указала на овцу.

— Овис. Клудхи.

Она тыкала пальцем в овец — в одну за другой.

— Ойнос. Дво. Трейес. Овис, — и подтолкнула Юну, пробуя заставить её отвечать.

Юна, у которой болела спина и были спутаны волосы, посмотрела достаточно отчуждённо.

— Я этого никогда не пойму.

Но Гвереи, что интересно, не теряла терпения.

— Овис. Клудхи. Овис.

И она начала говорить с Юной на своём собственном языке, но выговаривая слова гораздо медленнее и чётче, чем обычно — и, что больше всего поразило Юну, употребив одно или два слова из языка самой Юны, возможно, переняв их от Кахла. Она пыталась что-то сказать Юне, что-то очень важное.

Юна умолкла и стала слушать. На это ушло много времени. Но она постепенно сложила вместе обрывки слов, которые Гвереи пробовала ей сказать. Учи язык. Слушай и учи. Потому что это — единственный способ когда-нибудь уйти от Кахла. Слушай сейчас.

Она неохотно кивнула.

— Овис, — повторила она. — Овца. Овис. Один, два, три…

Так Юна выучила свои первые слова на языке Гвереи и Кахла, этих первых фермеров: свои первые слова на языке, который однажды назовут протоиндоевропейским.

Шли дни, и её живот постоянно увеличивался. Это стало мешать её работе в поле, и она чувствовала, что её силы на исходе. Другие работники видели это, и некоторые недовольно ворчали, хотя многие женщины, похоже, прощали Юне её медлительность.

Но она волновалась. Что сделает Кахл, когда родится ребёнок? Стал бы он считать её такой привлекательной без раздутого живота? Если бы он выгнал её, она оказалась бы в таком же плохом положении, как если бы она просто осталась испытывать судьбу на высоком плато — а возможно, даже в худшем, после месяцев плохого питания и изнурительной работы в том месте, которого она не знала и не понимала. Беспокойство превратилось в навязчивую мысль, которая подтачивала её ум — так же, как растущий ребёнок, как ей казалось, забирал силы из её тела.

Но однажды в город пришёл незнакомец с блестящим ожерельем.

Был вечер. Она с трудом брела с полей, как обычно, грязная и измотанная.

Кахл шагал к хижине пивовара. Юна мельком заметила внутри хижины большие деревянные чаны, где пивовар смешивал окультуренные травы и другие непонятные ей вещества, чтобы сделать своё простое пшеничное пиво. Похоже, пиво, не слишком сильно действовало на людей Кахла — разве что, когда они выпивали его в значительном количестве — во всяком случае, не слишком сильно по сравнению с тем, как оно действовало на Акту и прочих. Неудивительно, что для Кахла это был хороший товар для торговли: дешёвый для него, но бесценный для Акты.

Но этим вечером вместе с Кахлом был мужчина — высокий, такой же высокий, как и она сама, и даже почти такой же высокий, как некоторые из мужчин народа Юны. Его лицо было чисто выбрито, а длинные черные волосы — завязаны в узле на затылке. Он казался молодым, явно не намного старше её самой. У него были ясные, внимательные глаза. И он носил необычные шкуры — шкуры, которые были обработаны до мягкости, тщательно сшиты и украшены рисунками танцующих животных красного, синего и чёрного цвета. Она испугалась, подумав о том, сколько часов работы было вложено в такие предметы одежды.

Но больше всего её взгляд привлекло ожерелье, которое он носил на шее. Это была простая цепочка просверленных ракушек. Но в среднюю ракушку, висевшую у него под подбородком, был вставлен кусочек чего-то, блестевшего ярко-жёлтым цветом, отражая свет заходящего солнца.

Кахл наблюдал за ней. Он предложил молодому человеку пройти к хижине пивовара. Он вкрадчиво сказал ей на её языке:

— Он тебе нравится, верно? Нравится золото у него на шее? Думаешь, ты бы предпочла его тоненький член моему? Его зовут Керам. У него большие возможности. Он из Ката Хуук. Не знаешь, где это, верно? И никогда не узнаешь, — он сунул ей ладонь между ног и сжал. — Не остывай для меня.

Он отодвинул её и ушёл.

Она едва обратила внимание на эти его поползновения. Керам. Ката Хуук. Она много раз повторяла для себя странные имена.

И она думала об одном: лишь одно мгновение, прямо перед тем, как повернуться к ней спиной, чтобы зайти к пивовару, молодой человек взглянул на неё, и его глаза расширились, выдав своего рода признание.

Всё это случилось за три месяца до того, как Керам вновь прибыл в город из Ката Хуук.

Фактически, он исполнял указание. Как самый младший сын Потуса, он обычно делал самую худшую работу, и проверка сбора дани с этих отдалённых городишек, лежащих на краю владений большого города, была как раз одним из таких неблагодарных занятий.

— А это место, — сказал он своему другу Мути, — худшее из всех. Только взгляни.

Город на берегу реки был всего лишь кучей хижин навозного цвета, разрушенных до полной бесформенности дождём и воняющих дымом, курящимся над их крышами.

— А знаешь, как они называют это место? Киир.

Это слово означало «сердце» на языке, на котором говорили двое молодых людей — на языке, которым пользовались повсеместно на территории обширной области колонизации, протянувшей от этих мест далеко на восток.

Мути усмехнулся.

— Киир. Мне это нравится. Может ли это место быть сердцем мира? И почему тогда оно выглядит так похожим на его задницу? — они оба рассмеялись, и при этом их ожерелья из ракушек и золотых самородков тихо позвякивали.

Кахл подошёл к ним. Торговец посмеялся вместе с ними, заставив себя сделать это, и переводя взгляд своих тусклых свиных глазок с одного на другого. Стражники за спиной Керама слегка шевельнулись, показывая свою готовность и покачивая концами своих пик.

— Мастер Керам. Для меня большая радость увидеть вас, — произнёс Кахл. — Как прекрасно вы выглядите, как ваша одежда сияет в свете солнца!

Он повернулся к Мути:

— И не могу поверить…

Мути представился:

— Второй кузен Керама. Кузен и соратник.

Керам удивился, видя голый расчёт в глазах Кахла, когда торговец добавил имя и социальное положение Мути к умозрительной схеме властных структур внутри Ката Хуук, которую он столь явно выстраивал. Кахл начал волноваться и суетиться, пока вёл их в город.

— Идёмте, идёмте же. Ваша дань готова, конечно же, и сложена у меня в хижине. У меня есть для вас еда и пиво, только что из деревни. Останетесь на ночь?

— Мы уже посещали много других мест до вас… — сказал Керам.

— Но вы же должны насладиться нашим гостеприимством. И ваши люди тоже. У нас есть девушки, девственницы, готовые принять вас, — он взглянул на Мути и подмигнул. — Или мальчики. Всё, что вы только пожелаете. Вы — наши гости, и неважно, как долго вы захотите остаться у нас.

Пока они осторожно шли по грязной, заваленной дерьмом земле, Мути наклонился к Кераму:

— Какой мерзкий жирный слизняк.

— Он всего лишь изучает возможности для себя. Он даже не правитель этой кучки землероев. И у него есть кое-какие интересные слабости, особенно в отношении толстых женщин. Возможно, они напоминают ему свиней, которые, вне всяких сомнений, являются его настоящей любовью. Но он полезен. Им легко управлять.

— Он когда-нибудь доберётся до Ката Хуук?

Керам фыркнул.

— А сам-то ты как думаешь, кузен?

Они уже подходили к хижине Кахла — одной из самых больших в городе, но всё равно выглядевшей кучей грязи в глазах молодых людей.

Керам спросил Мути:

— Хочешь остаться ненадолго? — он кивнул на четверых стражей. — Я обычно ненадолго спускаю собак с поводка. И польза Кахла состоит ещё и в том, что он находит самых привлекательных свиноматок в этом свинарнике. Иногда отчаяние от жизни в этой грязной дыре делает их… интересными. Это забавно, хотя потребует некоторого напряжения. Но тебе нужно быть готовым к тому, что будет немного грязи…

— Что это? — отвлёкшись, спросил Мути.

Из хижины Кахла вышла девушка. Она очень сильно отличалась от тёмных, кряжистых женщин города. Хотя она была худой и явно измученной повседневными делами, но она была высокой — такой же высокой, как Керам, и стройной, и у неё были белокурые волосы, которые ярко сияли золотистым блеском, хотя и были засорены грязью. Ей могло быть шестнадцать или семнадцать лет.

Когда девушка приближалась, Кахл выглядел возмущённым. Он ударил её мясистым кулаком в висок, повалив в грязь.

— Что ты тут делаешь? Вернись в хижину. С тобой я разберусь позже, — и он изготовился пнуть девушку, беспомощно лежащую на земле.

Мути плавно захватил пухлую руку Кахла и закрутил её ему за спину. Кахл взвыл, но он тут же ослабил хватку.

Керам взял девушку за руку и помог ей подняться. У неё на виске уже темнел синяк. Теперь он увидел, что её ноги и руки поменяли цвет от ушибов. Она дрожала, но стояла прямо и смотрела на них. Он спросил:

— Как тебя зовут?

Кахл вмешался:

— Господин, не говорите с ней… — Мути сильнее выкрутил ему руку. — Ой!

— Юна, — её акцент был грубый и незнакомый, но слова чётко выговаривались. — Меня зовут Юна. Я из Ката Хуук, — смело сказала она. — Я похожа на вас.

Керам рассмеялся в ответ на эти слова, не поверив — но его смех утих, когда он оглядел её. Её рост, изящество, относительно хорошее состояние явно говорило не о жизни со свиньями из Киира. Он осторожно спросил:

— Если ты из города, то как ты очутилась здесь?

— Они забрали меня ребёнком. Эти люди, люди из Киира. Они растили меня вместе с собаками и волками, поэтому я не говорю, как вы. Но…

— Она врёт, — захрипел Кахл. — Она даже не знает, что такое Ката Хуук. Она — дикарка из племён на западе, зверолюдей, с которыми мне приходилось иметь дело. Её мать — жирная шлюха, которая продаёт своё тело за пиво. И…

— Меня не должно быть здесь, — твёрдо сказала Юна, глядя в глаза Кераму. — Возьмите меня с собой.

Полные сомнений, Керам и Мути переглянулись.

Разъярённый Кахл выкрутился из рук Мути.

— Хотите лечь с нею? Так ведь? — Он разорвал простую рубаху Юны и сорвал её с её раздутого живота. — Смотрите! Свиноматка полна поросят. Хотите её нагнуть?

Керам нахмурился.

— Ребёнок. Он от Кахла?

Она задрожала ещё сильнее.

— Нет. Хотя мой живот возбуждает его, и он использует меня. Ребёнок — от мужчины из Ката Хуук. Он приходил сюда. Он воспользовался мною. Он не сказал мне своего имени. Он обещал мне…

— Она врёт! — бушевал Кахл. — Она была с ребёнком, когда я её нашёл.

— Я не для этого места, — сказала Юна, оглядывая город с тенью отвращения. — Мой ребёнок не для этого места. Мой ребёнок — для Ката Хуук.

Керам снова поглядел на Мути, который пожал плечами. Керам усмехнулся.

— Я не могу сказать, говоришь ли ты правду, Ю-на. Но ты странная, и твоя история позабавит моего отца…

— Нет! — вновь вмешался Кахл. Стража двинулась вперёд. — Вы не можете забрать её!

Керам проигнорировал его. Он кивнул Мути.

— Организуй сбор дани. У тебя, Ю-на, есть здесь какое-то имущество? Какие-то друзья, кому ты захочешь оставить всё, когда уйдёшь?

Она явно затруднялась понять, что он сказал, потому что не была уверена, что означает слово «имущество».

— Ничего нет. Из друзей — только Гвереи.

Керам пожал плечами; имя не говорило ему ровным счётом ничего.

— Готовься. Мы скоро отбываем.

Он хлопнул в ладоши, и Мути вместе со стражей продолжил выполнять его распоряжения.

Но Кахл, которого держал стражник, продолжал просить и умолять:

— Возьмите меня! О, возьмите меня!

III

Потребовалось три дня, чтобы преодолеть расстояние до таинственного дома Керама, до Ката Хуук.

Зерно и мясо, которые Керам назвал «данью», собрали очень быстро. Юна понятия не имела, почему горожане — едва ли жившие в достатке сами — должны были хотеть отдать так много еды этим незнакомцам. Они даже не дали им пива взамен.

Но теперь у неё не было времени искать ответы на такие вопросы. Речь, которую она так долго репетировала с того момента, как в первый раз увидела Керама, окупилась сполна. Теперь ей следовало сохранять спокойствие и следовать туда, куда её вели.

Партия людей растянулась в неплотную колонну. Керам и Мути возглавляли её. За ними следовали четверо приземистых стражников: двое без грузов, готовые воспользоваться оружием, и двое других — загруженных данью. Юна, державшая лишь копьё, с которым пришла сюда, подошла к одному из охранников, ожидая, когда ей дадут её часть поклажи.

Керам одёрнул её.

— Позволь им делать свою работу.

Юна пожала плечами.

— В городе Кахла это была бы моя работа.

— Хорошо, только я — не Кахл. Ты должна вести себя так, как мы, девочка. Так мы живём.

— Меня взяли ребёнком из…

— Да я помню, что ты мне сказала, — ответил Керам, и его брови поднялись в знак хорошего настроения. — Я не уверен, что поверю хоть в одно слово из этих. А теперь слушай. В Ката Хуук слово Потуса — это закон. Я — сын Потуса. Ты будешь повиноваться мне. Не задавай мне вопросов. Понимаешь?

Внутри народа Юны царило равноправие, как у большинства народов охотников-собирателей; нет, она не понимала. Но она молча кивнула.

Они отправились в путь. Молодые люди, не обременённые ношей, шагали вперёд достаточно легко — и Юна тоже, несмотря на свою беременность и на эти четыре месяца скудной еды и упорного труда, которые ей пришлось выдержать. Но стражники пыхтели и жаловались на усталость ног.

Для Юны было большим облегчением покинуть запущенный город и снова оказаться на открытом месте, быстро шагать, вместо того, чтобы гнуть спину на каком-нибудь пыльном поле — даже если она, постоянно двигаясь вместе со всеми строго на восток, шла по сельской местности, которая была всё дальше и дальше от мест, где всегда жили она и её предки.

Каждую ночь они останавливались в маленьких городках — не лучше и не хуже, чем был город Кахла. Стражники наслаждались обилием пива и девушек. Керам и Мути держались обособленно, спокойно проводя ночи в хижинах. Они позволили Юне пребывать с ними, забившись в угол.

Ни один из них не тронул её. Может быть, это было из-за её беременности. Может быть, они просто не были уверены в ней. Одна её часть, которая была рада освободиться от сального внимания Кахла, упивалась отсутствием необходимости делить её тело с кем-либо ещё. Но другая её часть, более дальновидная, сожалела об этом. Она не имела ни малейшего представления о том, на что будет похоже это место, этот Ката Хуук. Но она подозревала, что её лучший шанс на выживание состоит в том, чтобы связать себя с Керамом или Мути.

Поэтому она удостоверилась в том, что каждые вечер и утро, сбрасывая свою рубаху, она открывала им своё тело; и она была уверена в том, что Керам, думая, что она этого не замечает, следил за ней взглядом.

По мере их движения в пейзаже появлялось всё больше полей и городов. Здесь не росли деревья, хотя оставались пни и участки выжженного леса. Фактически, не оставалось вообще никакой свободной земли, кроме никчёмных каменистых территорий или болот. Были лишь поля и участки земли, которые когда-то точно пахали, но теперь бросили — бесполезные и истощённые. Вскоре уже вряд ли можно было сделать шаг, не вступив в след кого-то, кто был здесь раньше. Размах, с которым эти роящиеся люди переделали мир, угнетал её.

И, наконец, они достигли самого Ката Хуук.

Первым, что увидела Юна, была стена. Она была сложена из кирпичей, слепленных из грязи и соломы, и представляла собой большой кольцевой барьер, который, наверное, был высотой как три человека, стоящие на плечах друг у друга, и он ощетинился остриями. Снаружи стену окружало большое кольцо потрёпанных хижин и навесов, сделанных из земли и веток деревьев. Стена раскинулась так широко, что казалось, будто она делит землю пополам.

Широкая, хорошо утоптанная дорога вела к самой стене — дорога, по которой следовала группа Керама. Но, когда они подошли ближе, из хижин, кружась, словно осы, выскочили люди; они вопили и дёргали Керама за одежду, держа в руках мясо, плоды, лакомства и изделия, вырезанные из дерева и камня. Юна попятилась назад. Но Керам уверил её, что здесь не о чем было беспокоиться. Эти люди просто пробовали продать вещи: это было рынок. Слова ничего не означали для неё.

В стене были устроены большие ворота, сделанные из древесины. Керам громко позвал. Человек на вершине стены махнул рукой, и ворота с трудом открылись. Партия вошла внутрь.

Входя в это странное место, Юна задрожала.

Хижины: это было первое, что её поразило. Их было много, десятки десятков, разбросанных большими скоплениями внутри пространства, ограниченного стенами и измеряемого километрами. Большинство из них было не лучше, чем жилище Кахла — простые крутобокие холмы из грязи и древесины. Но некоторые, ближе к центру города, были гораздо больше этих — шаткие строения из двух или трёх этажей, фасады окружены стеной, сплетённой из желтоватой травы, которая поблёскивала на солнце. Группы хижин были разделены переулками, которые были проложены в разных местах, словно паутина. Повсюду серым облаком висел дым. Сточные воды текли по каналам, прорытым в середине каждой улицы, и над вяло плывущими отбросами большими вытянутыми облаками гудели мухи.

И кругом роились люди — мужчины, идущие вместе, бегающие и визжащие дети, женщины, несущие тяжёлую поклажу на голове или на спине. Здесь были и животные — козы, овцы и собаки, жившие в такой же тесноте, как и люди. Стоял невообразимый шум, непрекращающиеся крики. Запахи фекалий, мочи, животных, костров, жирного приготовленного мяса просто ошеломляли.

Это был Ката Хуук. За его стенами толпились десять тысяч человек: это был один из первых городов Земли. Даже Киир не мог подготовить к восприятию этой картины. Юне это напоминало взгляд в огромное тёмное море, полное людей.

— С тобой всё в порядке? — улыбнулся ей Керам.

— Какой шальной бог свалил это всё в одну груду?

— Не бог. Люди, Юна. Много-много людей. Ты должна это помнить. Неважно, насколько странно всё это выглядит, но это работа людей, таких же, как ты и я. Кроме того, — сказал он с напускной наивностью, — это то место, где ты родилась. Это — то место, которому ты принадлежишь.

— Здесь я родилась, — сказала она, будучи не в состоянии заставить эти слова звучать достаточно убедительно. — Но я боюсь. Я не смогу помочь этому месту.

— Я буду с тобой, — шепнул он.

С тонким расчётом она вложила свою ладонь в его руку. Она поймала взгляд Мути; он ухмылялся, вполне сознавая происходящее.

Они спустились с радиального проспекта к огромным постройкам в центре города. Теперь Юна точно была ошеломлена. Высотой в три этажа, эти здания были организованы в большие жилые массивы, которые возвышались над остальной частью города, словно великаны. Здания располагались широким квадратом вокруг центрального внутреннего двора, где густо росли трава и цветы. Вооружённые острыми пиками люди стояли у каждого входа, подозрительно разглядывая проходящих. Женщины ходили с чашами воды, которую разбрызгивали по траве.

Мути усмехнулся, глядя на Юну:

— И снова она куда-то смотрит. Что же теперь такого странного?

— Трава. Почему они льют на неё воду? — она пыталась выразить свои мысли. — Дождь идёт. Трава растёт.

Мути покачал головой.

— Недостаточно регулярно для Потуса. Думаю, он бы охотно покомандовал и погодой.

Они зашли в самое большое из зданий. Юна никогда не была в таком огромном замкнутом пространстве. Лестничные марши и приставные лестницы вели к похожим на антресоль уровням, расположенным выше. Несмотря на свет дня, на стенах горели дымные факелы, отбрасывая тени и наполняя дворец жёлтым светом. Люди в светлой одежде ходили по всем этажам, и некоторые из них махали Кераму и Мути, проходившим мимо. Всё было похоже на ветви огромного дерева, если взглянуть снизу. Даже пол был необычным: он был сделан из древесины, разрезанной так гладко, что он казался скользким под её ногами, и был натёрт маслом или жиром до блеска.

Они пришли в самый центр здания. Здесь находился помост, поднятый от земли на высоту плеча. И на помосте, на красивом резном куске дерева сидел самый толстый мужчина, какого когда-либо видела Юна. Его груди были крупнее, чем у кормящей матери. Его живот, блестящий от масла, был похож на Луну. А его голова была шаром плоти, полностью лишённым волос; его скальп был брит, и он не имел ни бороды, ни усов, ни даже бровей. Он был голым по пояс, но носил штаны, сшитые точно по фигуре.

Этим жирным существом был Потус, Могучий. Он был один из первых королей человечества. Он говорил со стоявшим у его локтя тощим, словно труп, мужчиной, который, сильно сосредоточившись, теребил большим пальцем отрезки покрытой узлами нити.

Керам и Мути терпеливо ждали, пока освободится внимание Потуса.

— Что они делают с нитью? — прошептала Юна.

— Числа, — шепнул Мути. — Они делают запись, эммммм, работы города и ферм: сколько овец и коз, сколько зерна можно ожидать от следующего урожая, сколько новорождённых, сколько умерших.

Он улыбнулся, увидев её изумлённые глаза.

— Наши истории расскажут эти куски нитей, Юна. Так живёт Ката Хуук.

Керам подтолкнул его. Человек с нитью отошёл. Большая голова Потуса повернулась к ним. Керам и Мути сразу же поклонились. Юна просто глазела на него, пока Керам не нагнул её.

— Пусть она встанет, — сказал Потус. Его голос звучал, как грохот гравия в речном русле. Глядя на Юну, он подозвал её.

Юна нерешительно вышла вперёд.

Он склонился над ней. Она чувствовала запах животного жира на его коже. Он так сильно потянул её за волосы, что она взвыла.

— Где вы её отыскали?

Керам быстро объяснил, что случилось в Киире.

— Потус, она говорит, что родилась здесь — здесь, в Ката Хууке. Она говорит, что была украдена ещё ребёнком. И…

— Сними свою одежду, — бросил Юне Потус.

Она отшатнулась, сторонясь его запаха, и не повиновалась. Но Мути торопливо срывал с неё кожаную рубаху, пока она не осталась голой.

Потус кивнул, словно оценивал добычу охотника.

— Хорошие груди. Хороший рост, хорошая осанка — и щенок в животе, как я погляжу. Ты веришь ей, Керам? Я никогда не слышал о ребёнке вроде неё, украденном… наверное, пятнадцать-шестнадцать лет назад?

— Я тоже, — промолвил Керам.

— Говорят, что дикие, живущие за границей полей, вырастают, как эта: высокие, и выглядят здоровыми, несмотря на свою ужасную жизнь.

— Но, если она дикая, она умная, — осторожно сказал Керам. — Я думал, что её рассказ развлечёт тебя.

— Это правда! — сказала Юна.

— Это умеет говорить, — разразился лающим смехом Потус.

— Она хорошо говорит. Она умна, мой господин…

— Станцуй для меня, девочка.

Когда Юна молча посмотрела на него, Потус произнёс тихо, но твёрдо:

— Станцуй для меня, или я прикажу немедленно вышвырнуть тебя отсюда.

Юна мало что поняла из происходящего, но отчётливо увидела, что её жизнь зависела от того, как она ответит сейчас.

Поэтому она танцевала. Она вспомнила танцы, которые она и её сестра Сион устраивали, будучи детьми, и танцы, в которых она участвовала уже взрослой, следуя скачкам шамана.

Через некоторое время Потус улыбнулся. А затем он, вместе с Керамом и Мути, начал хлопать в такт ритму, который отбивали её босые ноги по полу из полированного дерева.

Голая, окружённая странными вещами, она всё танцевала и танцевала.

С самого начала Юна уяснила для себя, что, если она хотела остаться здоровой, хорошо есть и быть свободной от бича бесконечной, монотонной и изнурительной работы, то она должна была оставаться как можно ближе к Потусу.

И потому она делала себя как можно интереснее. Она рылась в своих воспоминаниях, относящихся к умениям и трюкам, которые были обычным делом среди её собственного народа, однако казались удивительными этим жителям улья. Она устраивала соревнования по бегу на длинные дистанции, где побеждала с поразительной непринуждённостью, даже будучи беременной на последних сроках. Она делала копьеметалки и показывала своё умение поражать такие маленькие и далёкие мишени, что многие в окружении Потуса даже не могли разглядеть их. Она брала случайные куски камня, древесину и ракушки, и, начиная вообще без инструментов, сама делала из камня лезвия и вырезала украшения — этот процесс казался людям чарующим и удивительным — настолько далеки они были от природных богатств Земли.

У неё родился ребёнок. Это был стройный мальчик, который, когда вырастет, мог бы стать похожим на Тори, своего ныне навсегда потерянного отца. Она начала как можно раньше учить его бегать, танцевать и бросать копьё, как умела она сама.

И когда, наконец, она упросила Керама лечь в её постель — когда он простил ей ложь, которой она воспользовалась, чтобы убедить его привести её сюда — и когда минул год, уже нося его усыпанное золотом ожерелье из ракушек, она родила ребёнка от него; она чувствовала, что её место в сердце этого людского гнезда было безопасным.

Что же касалось города, Юна достаточно быстро увидела всю правду об этом тесном улье.

Это было место расслоения общества, жёсткого отношения и контроля. Здесь масса людей надрывалась целые дни напролёт, чтобы прокормить Потуса, его жён, сыновей, дочерей и родственников, тех, кто обслуживал его, и духовенство — таинственное сообщество посвящённых, в чём-то похожих на шаманов, которые, кажется, жили среди ещё большего великолепия, чем сам Потус.

Всё так и должно было происходить. Когда произошло окультуривание растений, земля стала гораздо более продуктивной. Естественные ограничители, которые сдерживали рост популяций, внезапно оказались убраны. Численность людей резко возросла.

Внезапно люди перестали размножаться, как приматы. Они размножались, как бактерии.

Новые, плотные популяции сделали возможным рост новых видов сообществ: крупных центров популяции, больших и малых городов, кормившихся за счёт постоянного притока продовольствия и сырья из сельской местности.

Никогда прежде не было такого количества людей, никогда не развивалась такая сложность человеческих отношений. Города, движимые потребностью, перешли к новой форме организации общества. В общинах вроде той, в которой жила Юна, решения принимались сообща, а лидерство было неформальным, поскольку все знали всех. Родственные связи были достаточным средством для разрешения большинства конфликтов. В группах, численность которых была больше, общий контроль с целью управления делами племени брали на себя вожди.

Теперь невозможно было каждому из людей принимать участие в решении всех проблем. Ни одна семья уже не могла собственными силами выращивать и собирать собственный урожай, изготавливать для себя орудия труда и одежду, торговать один на один с соседями — этот уклад был неэффективным. И каждый день люди могли ожидать встречи с абсолютно незнакомыми людьми — и должны были сосуществовать с ними бок о бок, а не просто прогонять или убивать их, как бывало в прежние времена. Старых запретов, диктуемые узами родства, уже не хватало: для поддержания порядка требовалась того или иного рода общественная охрана.

Централизованное управление самоутвердилось быстро. Власть и ресурсы всё больше и больше концентрировались в руках элиты. Появились вожди и короли, обладавшие монополиями на принятие решений, информацию и власть. Сложился новый вид распределительной экономики. Возникли политическая организация, быстро развивающаяся технология, сохранение записей, бюрократия, налогообложение: взрыв сложности в средствах взаимодействия между людьми.

И впервые в истории гоминид появились люди, которые не должны были работать, чтобы добыть пищу.

Религия, искусство, музыка, рассказывание историй и война существовали на протяжении тридцати тысяч лет. Но теперь новые общества могли позволить себе специалистов: людей, которые только рисовали или доводили до совершенства мелодии, исполняемые на флейтах из кости и дерева, или же размышляли о природе бога, который наделил недостойное человечество дарами огня и сельского хозяйства, или убивали. В рамках этой традиции в дальнейшем появится на свет множество произведений, воплощающих красоту и величие, скрытые в человеческом потенциале. Но появятся также армии профессиональных, опытных убийц, прототипом которых была охрана Керама.

И почти всюду главенство в новых общинах изначально захватили мужчины: мужчины, конкурирующие друг с другом за власть в обществах, где к женщинам относились в той или иной степени как к ресурсу. Во времена охотников-собирателей люди ненадолго покинули древнюю тюрьму иерархии приматов-самцов. Равенство и взаимное уважение не были роскошью: общины охотников-собирателей были от природы равноправными, потому что все понимали: делиться пищей и знаниями явно было в общих интересах. Но те дни давно прошли. В поисках нового способа организации своих непрерывно множащихся рядов люди плавно ступили на тропу собственного неразумного прошлого.

Новые городские сборища оказались абсолютно новым укладом жизни. Никто из гоминид — и, разумеется, ни один из приматов — никогда не жил такими плотными скоплениями. Но фактически они представляли собой возврат к гораздо более древней форме. Новые города имели меньше общего с общинами охотников-собирателей, со своим непосредственным прошлым, нежели с колониями шимпанзе в лесу.

Время безопасной жизни Юны продлилось не больше четырёх лет.

В ночной темноте её растолкал Керам:

— Вставай. Поднимай детей. Мы должны уходить.

Юна сидела, близоруко щурясь. Прошлым вечером они устроили вечеринку, и Юна выпила слишком много медовухи, спиртного напитка из мёда — больше, чем ей было можно. Только на землях, где развивалось сельское хозяйство, было возможно появление алкогольных напитков, потому что люди нуждались в выращенном зерне для их изготовления — это было одно из ключевых преимуществ фермеров перед охотниками, которые стали зависимы от пива, но никогда не смогли бы узнать, как его делать самим. Что касается Юны, то она жила в роскоши, к которой ещё нужно было привыкать.

Она огляделась, пробуя проснуться и стряхнуть с себя замешательство. Комната была тёмной, но за окном был свет. Не дневной свет, а свет от огня.

И теперь она смогла расслышать крики.

Она выскользнула из кровати и натянула простую и практичную рубаху. Зайдя в соседнюю комнату, она стала собирать детей. Два мальчика сердились из-за того, что их потревожили, но снова устроились спать у неё на руках. Она вернулась к Кераму, который сгребал оружие и ценности в мешок.

— Я готова, — сказала она.

Он посмотрел на неё, стоящую в ожидании его, с их детьми, сидящими у неё на руках. Он подбежал к ней и сильно поцеловал её в губы.

— Я люблю тебя, клянусь яйцами Потуса. Если, конечно, у него осталось хоть одно.

Она была озадачена этим non sequitur.

— Осталось что?

— Эта ночь — плохая ночь для Ката Хуук, — мрачно сказал он. — И для нас, если нам не повезёт.

Он развернулся и вышел в дверь, таща свой мешок.

— Пошли. Уходим через задние ворота.

Они выскользнули из дома. Теперь ей был виден источник огня. Большой жёлтый дворец Потуса горел, огонь и искры поднимались высоко в воздух. Юна слышала крики, доносившиеся из самого дворца, и заметила бегающих там людей.

Улицы были полны народа. Тощие, грязные, многие одеты в рваные шкуры или тряпки из растительного волокна, они собирались в стаи, словно голодные крысы. Слившиеся в один хор голоса толпы казались Юне не человеческими: они были похожи на рёв грома или шум ливня — на нечто, не подвластное человеческому контролю. Прижав к себе детей, она пробовала побороть страх.

— Это голод, — сказала она.

— Да.

Голод: это было ещё одно слово, которое пришлось выучить Юне. Болезнь растений повлияла на основной урожай пшеницы в этих местах. Никто не понимал этого, никто не мог вылечить это. Когда урожай пропал, быстро распространился голод. Первыми признаками волнения были убийства сборщиков дани, пробовавших собрать то, что полагалось Потусу по закону. И теперь оно вылилось в это. Народ Юны питался многими видами диких растений: ни одна болезнь не истребила бы их все, как она смогла уничтожить единственную жизненно важную культуру. Голод: ещё один сомнительный подарок нового образа жизни.

Члены семьи держали головы опущенными. Они избегали главных улиц и зигзагами направились к главным воротам.

— Есть одно новое селение к западу отсюда, близ побережья, — сказал Керам. — Угодья там богаты, а ресурсы моря обильны. Путь туда займёт много дней, но…

— Мы пройдём его, — твёрдо сказала она.

Он слегка кивнул.

— Мы должны.

Наконец, они добрались до открытых ворот. Здесь их ждал Мути. Втроём, держа на руках детей, они ускользнули в ночи.

Всюду, где они проходили во время своего путешествия на запад, они двигались по землям, преобразованным фермерами и строителями городов. Даже земля, которую однажды пересекла Юна, убегая вместе с Кахлом из своего дома, теперь была изменена до неузнаваемости — такой быстрой была экспансия.

Экспансия произошла из-за того, что окультуренные земли вскоре были перенаселены. Сыновья и дочери хотели обладать своим собственным кусочком мира, управляться с ним так же, как это делали их родители. Сделать это было легко. Знание земледельцев не было привязано к конкретной области земли, как у охотников-собирателей. Их мышление было систематическим: они знали, как преобразовать землю, чтобы сделать её такой, как им хотелось — любой участок земли. Они не должны были принимать его таким, как есть. Для земледельцев колонизация была простым делом.

И так, с первых скромных и случайно сложившихся ферм на востоке Анатолии, началась великая экспансия. Это была своего рода медленная война, которая велась против самой Земли, потому что она преобразовывалась ради удовлетворения потребностей растущей толпы человеческих животов. С точки зрения географии эта экспансия вскоре превзойдёт расселение Homo erectus и более ранних поколений людей; это будет экспансия, которая пройдёт с удивительной скоростью.

Но экспансия происходила не в вакууме, а на земле, уже занятой древними общинами охотников-собирателей.

Конечно же, возможности поделить землю просто не существовало. Это было конфликтом между двумя принципиально различными представлениями о земле. Охотники видели свою землю местом, к которому они были привязаны, словно деревья, росшие из неё. Для земледельцев она была ресурсом, которым можно владеть, который можно покупать, продавать, делить: земля была собственностью, а не местом. Результат мог быть лишь один. Охотников-собирателей просто превзошли численностью: десять плохо питающихся и низкорослых земледельцев всегда могли одолеть одного здорового охотника.

Через три дня дней пути они добрались до чего-то вроде трущоб — грубого скопления шалашей и навесов. Напряжённая и скучающая Юна оглядывалась по сторонам.

— Почему мы пришли сюда? Мы должны продолжать идти до наступления темноты…

Керам дружески положил руку на её плечо.

— Я думал, что тебе захотелось бы остановиться здесь. Юна, разве ты не узнаёшь это место?

— А должна бы, — послышался странно знакомый женский голос.

Юна обернулась. Хромая, к ней шла женщина с куском старой кожи, наброшенным на голову. Мысли Юны завертелись вихрем. Да, слова были странными — потому что они были сказаны на родном языке Юны, на языке, которого она не слышала с того дня, когда ушла из своей деревни вслед за Кахлом.

Теперь Юна смогла разглядеть лицо женщины. Это была Сион, её старшая сестра. Её захлестнула непередаваемая тоска.

— О, Сион, — она шагнула вперёд, протягивая руки.

Но Сион отодвинулась.

— Нет! Держись подальше, — она скорчила гримасу. — Болезнь не убила меня, как она убила стольких из нас, но всё же я могу переносить её.

— Сион, а кто…

— Кто умер? — Сион рассмеялась жестоким смехом. — Ты бы лучше спросила, кто выжил.

Юна огляделась.

— И это точно то место, где мы жили? Ничего прежнего не осталось.

Сион фыркнула.

— Мужчины пьют пиво и медовуху. Женщины работают на фермах в Киире. Юна, сейчас никто не охотится. Животных прогнали, чтобы освободить место для полей. Мы кое-как выживаем. Иногда мы поём старые песни для земледельцев. Они дают нам больше пива.

— А кто сейчас шаман?

— Шаманствовать не разрешается. Последний из них упился до смерти, жирный дурак, — она пожала плечами. — Да и какая разница? Ничего из того, что мог сказать нам шаман, сейчас нам не поможет. Не шаман знает, как растёт пшеница — никто, кроме земледельцев и их хозяев из города со своими обрывками ниток и узкими глазами, которые таращатся в небо.

Болезнью, которая разразилась среди них, была корь.

Конечно же, человечество всегда было добычей для некоторых болезней: среди самых древних недугов были проказа, фрамбезиоз и жёлтая лихорадка. Многие из них вызывали микробы, которые сохранялись в почве или в популяциях животных — так, жёлтую лихорадку переносили африканские обезьяны. Но у людей было время, эволюционное время, чтобы приспособиться к большинству таких болезней и паразитов.

С появлением новых, плотных общин появилась новая зараза — «болезни толпы», такие, как корь, краснуха, оспа и грипп. В отличие от более древних болезней, микробы, вызывавшие эти болезни, могли выживать исключительно в телах живых людей. Такие болезни не могли появиться у людей в процессе эволюции до тех пор, пока не появились достаточно плотные и подвижные толпы, которые позволяли им распространяться.

Но, если они инфицировали толпы людей, они должны были и появиться в толпе. И так это, собственно, и было: толпы животных, сильно социальных существ, стада которых теперь жили рядом с людьми — животных, которыми эти болезни долгое время ограничивались. Туберкулёз, корь и оспа достались людям от крупного рогатого скота, грипп — от свиней, а малярия — от птиц. Тем временем, когда начали строить склады для зерна, популяции переносчиков инфекционных заболеваний — крыс и мышей, блох и клопов — достигли немыслимой плотности. Однако те, кто выжил, выработали определённую сопротивляемость, хотя некоторые из её механизмов были несовершенными, с разрушительным побочным действием. Механизмы адаптации работали слишком медленно по сравнению с бешеным темпом изменения человеческой культуры, чтобы успевать сглаживать эти недостатки.

И охотники-собиратели не могли оказать никакого сопротивления расширению границ сельхозугодий. Они были подавлены уже просто тем, что их земли заселяли массы соседей-земледельцев.

Этот переход от старого образа жизни к новому был критическим моментом человеческой истории. Происходил массовый неосознанный выбор между ограничением прироста населения в целях соответствия доступным ресурсам, как это было у охотников-собирателей прошлого, и попыткой увеличить производство пищи, чтобы прокормить растущую популяцию. И как только этот выбор был сделан, наступление фермеров могло лишь ускоряться. И после этого народ, сохранивший приверженность прежнему образу жизни, выживал лишь в наиболее экстремальных местообитаниях: на окраинах пустынь, среди горных вершин, в самых густых джунглях — в таких местах, которые не могли окультурить земледельцы.

Так случилось в Африке, где земледельцы банту, обладающие железным оружием, расселились из Западной Сахары, тесня людей вроде пигмеев и койсанских народов — предков Джоан Юзеб — и прошли, в конце концов, весь путь до восточного побережья Южной Африки. Так случилось в Китае, где земледельцы с севера благодаря географическим особенностям Китая распространились на юг, сменив сравнительно однородной культурой прежнее население на значительной части тропической Юго-Восточной Азии; они гнали прежнее население этих мест перед собой, вызвав тем самым вторичные вторжения, направленные в Таиланд и Бирму.

А огромное, тянущееся с запада на восток пространство Евразии весьма сильно способствовало экспансии. Земледельцы легко расселялись в широтном направлении, расселяясь в места, где климат и длина светового дня были схожи с условиями на их родине и так хорошо подходили для их культурных растений и домашних животных. Потомки земледельцев из Ката Хуук, владеющие крупным рогатым скотом и козами, свиньями и овцами, высокопродуктивными пшеницей и ячменём, постоянно множащие свои ряды, построили могущественное царство пшеницы и риса. Пирамиды Египта были построены рабочими, которые питались растениями, чьи предки были родом из Юго-Западной Азии. Они возьмут с собой индо-европейский язык, на котором говорят, но он разделится, видоизменится и распространится, давая начало другим языкам: латыни, немецкому, санскриту, хинди, русскому, валлийскому, английскому, испанскому, французскому, гэльскому. В конце концов, они колонизируют огромную полосу земли, тянущуюся с запада на восток от побережья Атлантики до Туркестана, от Скандинавии до Северной Африки. Однажды они даже пересекут океаны на судах из дерева и железа.

На всём протяжении этого огромного пространства окультуренной земли забурлят жизнью города, а империи будут возникать и исчезать, словно грибы. И всюду, где оказывались земледельцы, они несли с собою ужасные болезни — дурную пену на гребнях волн языка, культуры и войны.

— Пойдём с нами, сестра, — поддавшись импульсу, предложила Юна.

Сион взглянула на Керама и Мути, и рассмеялась.

— Это будет невозможно, — она с выражением муки на лице взглянула на детей Юны, которые спали на руках у Мути и Керама. Потом она шепнула: «До свидания», и поспешила обратно к хижинам.

Юна захотела попрощаться с ней, но подумала: «Это будет последнее слово, какое я когда-либо скажу на своём собственном языке. Потому что я никогда не вернусь сюда. Никогда».

Поэтому, не сказав ни слова, она отвернулась и, забрав детей, продолжила свой целеустремлённый поход на запад, к новому городу на побережье.

ГЛАВА 15 Угасающий свет Рим. Новая эра (н. э.) 482 год

I

В Риме солнце светило ярко, и людям, привыкшим к более умеренному климату Галлии, итальянский воздух казался жидкостью. Повсюду стояла ужасная городская вонь: от костров, кухонь, но главным образом от сточных вод.

Аталарих пытался сдерживать свои эмоции, когда Гонорий вёл его на Форум.

Измученный старый Гонорий всё брёл вперёд, облачённый в поношенную тогу.

— Не ожидал я, что солнце будет печь так сильно. Свет, наверное, придавал моим предкам форму, наполняя их энергией. О! Как я хотел увидеть это место. Конечно же, это — Священная дорога. Вот храм Кастора и Поллукса, там — храм Цезаря с Аркой Августа близ него.

Он отошёл в тень статуи — конной статуи героя, изваянной в бронзе, один только постамент которой был в десять или двенадцать раз выше Аталариха — и прислонился к мрамору, хрипло дыша.

— Август сказал, что принял Рим кирпичным, а оставил его мраморным. Видишь, белый мрамор привозят из Луни, что на севере, а цветной мрамор — из Северной Африки, Греции и Малой Азии — сегодня это уже не особенно экзотические места…

Аталарих слушал своего наставника, сохраняя бесстрастное лицо.

Это было сердце Рима. Именно здесь решались все городские дела даже во времена Республики. С тех пор правители и императоры, начиная ещё со времён Юлия Цезаря и Помпея стремились завоевать себе авторитет, украшая это древнее место, и его окрестности превратились в настоящий лабиринт из храмов, дорог для праздничных шествий, триумфальных арок, базилик, залов заседаний, трибун и площадей. Над всем этим по-прежнему высились императорские резиденции на Палатинском холме, став символом верховенства власти.

Но сейчас, конечно же, императоры исчезли, как республиканцы до них.

Сегодня Аталарих захотел надеть свои лучшие украшения из металлов — пояс с застёжкой из бронзы с тонкими нитями серебра и золота, вкованными в гравированный на ней узор, и заколку из золота с серебряной филигранью и гранатами, которая удерживала его плащ. Его варварские драгоценности, над которыми так жёстко потешались римляне, заблестели в свете яростного итальянского солнца даже здесь, в древнем сердце их столицы. А чтобы напоминать себе, откуда он прибыл, Аталарих носил надетую на шею табличку из помятого олова, которой его отец был помечен как раб.

Он гордился тем, кем он был, и тем, кем он мог бы стать. Но всё же, всё же…

Всё же огромный размах всего этого был удивителен для глаз, привыкших лишь к небольшим городам Галлии.

Значительная часть Рима представляла собой город из сырцового кирпича, дерева и грубой каменной кладки; его преобладающим цветом был ярко-красный цвет черепицы, которой было покрыто множество жилых зданий. Население давно уже вышло за стены укреплений древнего города, и даже за более просторные стены, воздвигнутые под угрозой варварского нашествия пару веков назад. Говорили, что в одно время в этом городе жил миллион человек, который управлял империей из ста миллионов. Ладно, те дни прошли — об этом говорили сожжённые и брошенные дальние предместья — но даже в эти скудные времена огромный размах этого места ошеломлял. Здесь было два цирка, два амфитеатра, одиннадцать общественных бань, тридцать шесть арок, почти две тысячи дворцов и тысяча бассейнов и фонтанов, получавших воду из Тибра не меньше, чем по девятнадцати акведукам.

И в сердце этого моря красной черепицы и людских толп возвышался огромный остров из мрамора: здесь мрамор использовался не только для колонн и статуй, но и для облицовки стен, и даже для укладки мостовых.

Но, хотя огромное пространство Форума было занято рыночными прилавками, Аталарих подумал, что здесь он ощущает сильную печаль. Сегодня город даже уже не был под властью римлян. В Италии теперь правил германец по имени Одоакр из племени скиров, которого привели к власти мятежные германские отряды; Одоакр сделал столицей Равенну — северный город, затерянный среди болот. Рим был низложен дважды.

Побуждаемый сдерживаемым приступом жестокости, озадачившим его самого, Аталарих начал обращать внимание на свидетельства нанесённого урона.

— Взгляни-ка, видишь пустые постаменты? Статуи украли. Эти колонны повалены, и их никогда больше не восстановят. Выломана даже часть мрамора из стен храмов! Рим разрушается, Гонорий.

— Конечно, он разрушается, — поддержал Гонорий. Он переместился, чтобы оставаться в тени постамента. — Конечно, город разрушается. И я разрушаюсь, — он вытянул свою руку, покрытую старческими пятнами. — И ты тоже, молодой Аталарих, несмотря на своё высокомерие. И всё же я пока ещё силён. Я ещё здесь, верно?

— Да, ты ещё здесь, — ответил Аталарих более мягким тоном. — И Рим тоже.

— Ты веришь, что природа угасает, Аталарих? Что все формы жизни уменьшаются в ряду поколений? — Гонорий покачал головой. — Конечно, это величественное место могли построить лишь люди с величайшими сердцами и умами, люди, которых не сыщешь в нынешнем мире, полном ссор и раздоров, люди, которые явно вымерли, к большому сожалению. И если это так, нам надлежит вести себя так же, как те, кто был до нас, и кто строил это место, а не как те, кто его разрушал.

Аталариха тронули эти слова. Но они изящным образом не касались его. Аталарих знал, что он был хорошим учеником, что Гонорий уважал его за ум. Конечно, у Аталариха была причина проявлять покровительство по отношению к старику, и даже испытывать к нему нежные чувства; в противном случае он не стал бы сопровождать его в этом опасном путешествии по Европе в поисках древних костей. И ещё Аталарих знал, что в сердце Гонория сохранялись непреодолимые барьеры, столь же твёрдые и прочные, как эти величественные стены из белого мрамора вокруг него.

Предки Гонория, а не Аталариха, построили это великое место. Как бы то ни было, в глазах Гонория Аталарих всегда останется сыном раба, и к тому же варвара.

К ним подошёл мужчина. Он был одет в тогу, настолько же пышную, насколько изношенной была тога Гонория, а его кожа была тёмной, как маслина.

Гонорий оттолкнулся от постамента и выпрямился. Аталарих сдвинул своё одеяние так, чтобы было видно оружие у него на поясе.

Пряча руки в складках тоги, мужчина изучал их холодным взглядом. На хорошей латыни, но с сильным акцентом, он произнёс:

— Я ожидал вас.

— Но ты не знаешь нас, — ответил Гонорий.

Их новый знакомый вскинул брови и взглянул на запачканную во время путешествия тогу Гонория и на нарочито броские драгоценности Аталариха.

— Это по-прежнему Рим, господин. Путешественников из провинций обычно легко узнать. Гонорий, я тот, кого ты ищешь. Можешь звать меня Папак.

— Сассанидское имя — известное имя.

— Ты многое знаешь, — улыбнулся Папак.

Пока Папак вкрадчиво расспрашивал Гонория о трудностях их путешествия, Аталарих оценивающе разглядывал его. Имя уже сказало ему многое: Папак явно был из Персии — из этого большого и сильного государства далеко к востоку от границ остатков империи. Однако он был одет совершенно по-римски, и ничего не выдавало его происхождения, кроме цвета кожи и имени, которое он носил.

Он почти наверняка был преступником, думал Аталарих. В эти времена, когда рушились порядки, те, кто работал в тени, процветали, сколачивая себе состояние на жадности, страдании и страхе.

Он прервал непринуждённую беседу Папака.

— Простите моё плохое образование, — мягко сказал он. — Насколько я помню историю Персии, Папак — это тот преступник, который украл корону у своего законного правителя.

Папак плавно повернулся к нему.

— Не преступник, господин. Мятежный жрец — да. Человек принципа — да. Жизнь Папака была нелегка, его выбор был труден, а карьера — благородна. Я горжусь тем, что ношу его славное имя. Не хочешь ли сравнить полноту наших родословных? Твои предки-германцы гонялись за свиньями в северных лесах…

— Господа, давайте, сразу перейдём к основному вопросу, — предложил Гонорий.

— Да, — подхватил Аталарих. — Кости, господин. Мы пришли сюда, чтобы встретить вашего скифа и посмотреть на его кости героев.

Гонорий положил ладонь на его руку, пробуя его успокоить. Но Аталарих мог ощущать, как он напрягся, ожидая от Папака ответа.

Аталарих ждал этого почти наверняка: перс вздохнул и развёл руками.

— Я обещал, что мой скиф встретится с вами здесь, в самом Риме. Но скиф — это человек из восточной пустыни. И именно поэтому с ним так трудно вести дела. Но то, что он не привязан корнями к одному месту — это и есть та причина, по которой скиф так полезен.

Папак с сожалением потирал свой мясистый нос.

— В эти неважные времена путешествие с востока не так уж и безопасно, как было когда-то. И скиф отказался…

К досаде Аталариха, уловка сработала.

— Так было всегда, — сочувственно ответил Гонорий. — Всегда было проще иметь дело с фермерами. Нормальную войну можно вести лишь с теми, кто владеет землёй; если сделка заключена, все понимают значение соглашений. Но кочевники — это более крепкий орешек для нас. Как можно покорить человека, если он даже не понимает смысла этого слова?

— Между нами была договорённость, — вмешался Аталарих. — Мы вступили с тобой в долгую переписку, когда получили твой каталог диковинок. Мы путешествовали через всю Европу, чтобы встретить этого человека, понесли большие расходы и подвергались нешуточным опасностям. Позволь напомнить тебе, что мы уже отдали тебе половину платы, о которой договаривались. И теперь ты подводишь нас.

Аталарих, вопреки себе, был впечатлён картиной уязвлённой гордости Папака — раздувающиеся ноздри, потемневшие щёки.

— Моя репутация зарекомендовала себя по всему континенту. Даже в эти трудные дни осталось много таких, как вы сами, господин Гонорий, знатоков костей героев и зверей прошлого. Эта традиция существовала тысячу лет по всей старой империи. И если бы мне пришлось выявить обман…

Гонорий заговорил умиротворяющим голосом.

— Аталарих, пожалуйста. Я уверен, что наш новый друг не хотел нас обмануть.

— Это так замечательно, что просто поразительно, — с трудом вымолвил Аталарих. — Стоило нам встретиться, и ваши обещания испаряются, словно утренняя роса.

— Я не намереваюсь изменять своему слову, — гордо произнёс Папак. — Скиф — это человек, с которым трудно говорить. Я не могу доставить его, как амфору вина, хотя сильно сожалею о том, что случилось.

— Но? — рявкнул Аталарих.

— Могу предложить компромисс.

Голос Гонория звучал обнадеживающе:

— Вот, видишь, Аталарих, я знал, что всё складывается к лучшему, если вооружиться терпением и верой.

Папак вздохнул.

— Боюсь, что вам потребуется продолжить путешествие…

— И расходы? — с подозрением спросил Аталарих.

— Скиф встретит вас в достаточно дальнем городе: в древней Петре.

— Ах, — сказал Гонорий, и почувствовал, что его жизнь стала ещё чуть-чуть короче.

Аталарих знал, что Петра находилась в Иордании — на земле, которая по-прежнему находилась под защитой императора Флавия Зенона, правившего в Константинополе. В такие времена, как эти, Петра была словно в другом мире. Аталарих взял Гонория за руку.

— Достаточно, господин. Он плутует, как лавочник. Он просто пробует затянуть нас поглубже в…

Гонорий зашептал:

— Когда я был ребёнком, мой отец держал лавку перед нашей виллой. Мы продавали сыр, яйца и другие продукты с ферм, и покупали и продавали диковинки по всей империи и за границей. Именно так я приобрёл интерес к старине, и ещё нюх в делах. Я стар, но всё же я вовсе не дурак, Аталарих! Я уверен, что в этой ситуации Папак чует больше прибыли для себя — и всё же я не думаю, что он лжёт насчёт самого главного.

Аталарих потерял терпение.

— Дома нас ждёт полно работы. Бултыхаться через весь океан ради горстки старых сгнивших костей…

Но Гонорий уже повернулся к Папаку.

— Петра, — произнёс он. — Это название известно почти так же, как сам Рим! Нас ждёт масса прекрасных приключений, чтобы пересказать их моим внукам по возвращению в Бурдигалу. Теперь, господин, думаю, мы должны начать обсуждение практической стороны поездки.

По лицу Папака растянулась широкая улыбка. Аталарих заглядывал ему в глаза, пробуя оценить его честность.

Гонорию и Аталариху потребовалось много недель, чтобы добраться до Иордании; значительную часть этого времени отняла бюрократия, которая требовалась для управления делами восточной империи. Каждый чиновник, с которым они встречались, оказывался весьма подозрительным по отношению к визитёрам из раздробленных остатков западной империи — даже к Гонорию, человеку, чей отец в своё время был сенатором в самом Риме.

Аталарих добровольно взял на себя обязанность заботиться о Гонории.

У старика когда-то был сын — друг детства Аталариха. Но Гонорий взял свою семью вместе с Аталарихом на религиозный праздник в Толосе, на юге Галлии. Их группу остановили бандиты. Аталарих никогда не забыл своё чувство беспомощности, когда он, сам ещё мальчик, смотрел, как бандиты избивали Гонория, унижали его дочерей — и так легкомысленно убили храброго маленького мальчика, который попытался прийти на помощь своим сёстрам. «Гордый римлянин! Где теперь твои легионы? Где твои орлы, твои императоры?»

В тот бедственный день что-то оборвалось внутри Гонория. Он словно решил уйти от мира, в котором сыновьям сенаторов требовалось покровительство знати готов, а бандиты свободно бродили по просторам бывших римских провинций. Хотя Гонорий никогда не пренебрегал своими гражданскими и семейными обязанностями, его всё больше и больше поглощало изучением реликвий прошлого, таинственных костей и артефактов, которые рассказывали об исчезнувшем мире, населённом великанами и чудовищами.

Тем временем Аталарих проявлял всё более глубокую преданность старому Гонорию — он словно заменил собою того погибшего сына — и был доволен, хотя и не удивлён, когда его собственный отец согласился, чтобы он на законных основаниях стал учеником Гонория.

История Гонория была лишь одной из множества похожих маленьких трагедий, которые породили огромные, непримиримые исторические силы, преобразующие Европу. Могущественная политическая, военная и экономическая конструкция, выстроенная римлянами, существовала уже тысячу лет. Когда-то она раскинулась по Европе, Северной Африке и Азии: римские солдаты вступали в стычки с жителями Шотландии на западе и с китайцами на востоке. Империя процветала за счёт собственного расширения, которое приносило триумф честолюбивым военачальникам, прибыль торговцам, и было готовым источником рабов.

Но, когда дальнейшее расширение стало невозможным, системе стало невозможно поддерживать себя.

Была достигнута точка сокращения доходов, когда каждый денарий, собранный в виде налогов, вкладывался в административное обслуживание и в военных. Империя становилась всё более и более сложной и бюрократической — и тем самым ещё более дорогой в работе — а имущественное неравенство приобрело гротескные формы. К времени правления Нерона в первом веке н. э. вся земля от Рейна до Евфрата принадлежала всего лишь двум тысячам богатых до неприличия индивидуумов. Уклонение от налогов среди богачей вошло в привычку, а постоянно увеличивающаяся стоимость поддержания существования империи легла ещё более тяжким бременем на бедных. Старый средний класс, некогда бывший главной опорой империи, сокращался, был обескровлен налогами и испытывал давление и сверху, и снизу. Империя поглощала себя изнутри.

Так случалось и прежде. Великая индоевропейская экспансия породила много цивилизаций, высокоразвитых и отсталых. Великие города уже были похоронены в пыли истории, всеми забытые.

Хотя запад был родоначальником расширявшейся империи, восток в конечном счёте стал её центром притяжения. Египет производил втрое больше зерна по сравнению с самой богатой провинцией на западе Африки. И когда длинные западные границы страдали от нападений охочих до чужих земель германцев, гуннов и прочих, восток выглядел центром значительной стабильности. Постоянная утечка ресурсов с востока на запад породила непрерывно возрастающую политическую и экономическую напряжённость. Наконец, за восемьдесят лет до визита Гонория в Рим раскол между двумя половинами старой империи стал окончательным. После этого быстро наступил крах запада.

В Константинополе по-прежнему использовали римские законы, а государственным языком осталась латынь. Но, как убедился Аталарих, с местной бюрократией было сложно работать, порядки были запутанными, и в целом она была ближе к восточному образцу. Очевидно, дела, которые вёл Константинополь с загадочными нациями, жившими за пределами персидских владений в невидимом сердце Азии, оказали влияние на его судьбу. Однако в итоге все документы были оформлены — хотя в процессе этой работы запасы золота у Гонория несколько истощились. Они присоединились к путешествовавшим по морю паломникам, главным образом выходцам из низов римской аристократии западных стран, которые направлялись в Святую Землю. Потом они путешествовали верхом на лошадях и верблюдах дальше вглубь страны.

Но в дороге пролетали дни, и Гонорий явно слабел и всё сильнее уставал. Аталариха всё больше и больше огорчало то, что не сумел ещё в Риме убедить своего наставника повернуть обратно.

Петра оказалась городом, вырубленным в скалах.

— Но это просто великолепно, — произнёс Гонорий. Он торопливо спешился и пошёл к гигантским зданиям. — На редкость великолепно.

Аталарих слез со своей лошади. Бросив взгляд на Папака и его проводников, которые повели лошадей к воде, он последовал за наставником. Стояла сильная жара, и в этом сухом пыльном воздухе Аталарих вообще не чувствовал себя защищённым свободной, ослепительно белой местной одеждой, которой снабдил его Папак.

Огромные гробницы и храмы высились в такой сухой степи, что она едва не была пустыней. Но город по-прежнему был шумным — Аталарих видел это. Сложная система каналов, труб и цистерн собирала и сохраняла воду для садов, полей и самого города. И всё же люди выглядели карликами рядом с огромными памятниками, окружавшими их, как будто время заставило их усохнуть.

— Знаешь, когда-то этот город был центром мира, — задумчиво произнёс Гонорий. — Между Ассирией, Вавилоном, Персией и Египтом шла битва за господство — и всё происходило в этих местах, потому что при набатеях Петра контролировала торговлю между Европой, Африкой и Востоком. Это положение давало ей необычайную силу. А под властью Рима Петра стала ещё богаче.

Аталарих кивнул.

— Так почему же миром завладел Рим? Почему не Петра?

— Я думаю, что ответ на этот вопрос ты видишь вокруг себя, — ответил Гонорий. — Посмотри.

Аталарих увидел лишь несколько деревьев, цепляющихся за жизнь среди кустов и трав. Козы, которых пас оборванный мальчик с большими глазами, глодали их нижние ветки.

Гонорий сказал:

— Когда-то это была лесистая местность, поросшая дубами и фисташковыми деревьями: так говорят историки. Но деревья срубили, чтобы строить здания и выжигать гипс для стен. Теперь козы доедают то, что осталось, и почва, открытая всем ветрам, высыхает и сдувается в воздух. Из-за того, что земля стала скудной, а всю воду выкачали досуха, население спасается бегством, или просто голодает. Если бы Петра уже не была здесь, то такая бедная глубинка никогда не смогло бы поддержать её существование. В следующие несколько веков её покинут совсем.

Аталарих был подавлен ощущением напрасности всего происходящего.

— И какова же цель создания этих великолепных нагромождений камней, всех тех жизней, которые наверняка были принесены в жертву их строительству, если люди превращают эти места в бесплодную пустыню и покидают их, а это всё рассыплется в прах?

Гонорий мрачно ответил:

— Возможно, однажды и сам Рим превратится в место, где останутся только голые стены и поваленные памятники, где будут жить лишь грязные люди, пасущие своих коз на Священной дороге, так и не поняв смысла величественных руин, которые они видят вокруг себя.

— Но если города переживают расцвет и упадок, то человек может быть хозяином собственной судьбы, — пробормотал Папак. Он подошёл к ним и внимательно слушал. — И вот, думаю, один из таких людей.

Им навстречу из города шёл мужчина. Он был на удивление высоким и носил одежду из какой-то чёрной ткани, которая плотно облегала верхнюю часть его тела и ноги. Лоскут тёмно-красной ткани покрывал его голову и закрывал значительную часть лица. У него под ногами клубилась пыль. Он показался Аталариху очень странным, словно из другого времени.

— Я уверен, что это и есть ваш скиф, — пробормотал Гонорий.

— Действительно, он, — отозвался Папак.

Гонорий поднялся и взялся за складки своей тоги. Аталарих ощутил прилив гордости, несколько отягощённый чувством зависти, или, возможно, его подчинённым положением. Но вне зависимости от того, насколько внушительно выглядел этот незнакомец, Гонорий был римским гражданином и не боялся никакого человека на Земле.

Скиф размотал ткань на лице и голове, подняв ещё больше пыли. У него было остроносое лицо жителя продуваемых ветрами равнин. Аталарих очень удивился, увидев, что его волосы были очень светлыми — такими же желтоватыми, как у саксов.

Гонорий тихо сказал Папаку:

— Передайте ему наши приветствия заверьте его в наших лучших намерениях…

Папак оборвал его:

— У этих детей пустыни мало времени на любезности, господин; он хочет увидеть ваше золото.

— Мы проделали слишком долгий путь, чтобы эта песчаная блоха могла нас оскорблять, — проворчал Аталарих.

Гонорий выглядел огорчённым.

— Аталарих, пожалуйста. Деньги.

Пожирая скифа взглядом, Аталарих отдёрнул одежду, показывая мешочек с золотом. Он бросил немного скифу, который проверил его на зуб.

— Теперь, — прошептал Гонорий. — Кости. Это правда? Покажите их мне, господин. Покажите мне…

Это не требовало перевода. Скиф вытащил из глубокого мешка свёрток ткани. Он начал аккуратно разворачивать ткань, разговаривая на своём плавном языке.

— Он говорит, что это — настоящее сокровище, — заговорил Папак. — Он говорит, что их доставили из-за пустыни с золотым песком, где кости грифонов…

— Я знаю о грифонах, — твёрдо сказал Гонорий. — Меня не волнуют грифоны.

— Из-за земель персов, из-за земель гуптов — это трудно перевести, — сдержанно сказал Папак. — Его восприятие того, кому принадлежит земля, не такое, как у нас, и его описания долгие и расплывчатые.

Наконец — выбрав нужный момент, словно лавочник, цинично подумал Аталарих, — скиф начал раскрывать замотанные полосы ткани. Он открыл их взорам череп.

Гонорий открыл рот от удивления и едва не набросился на образец:

— Это человек. Но не такой, как мы…

В процессе своего обучения Аталарих видел множество человеческих черепов. Плоское лицо и челюсть этого черепа были очень человеческими. Но в толстом валике кости над глазами не было ничего человеческого; или вот эта маленькая полость для мозга — такая маленькая, что он мог покрыть её одной ладонью.

— Я всегда жаждал изучить такую реликвию, — произнёс Гонорий, затаив дыхание. — Правда ли то, что писал Тит Лукреций Кар — что первые люди могли жить в любых природных условиях, хотя у них не было одежды и огня, что они бродили стаями, словно животные, спали на земле или в зарослях, могли есть, что угодно, и редко болели? О, тебе стоит посетить Рим, господин, и ты должен приехать в Галлию! Потому что там есть пещера — пещера на берегу океана, где я видел, видел…

Но скиф не слушал, возможно, помня о золоте, которое было всё ещё недосягаемо для него. Он держал образец, словно трофей.

Череп Homo erectus, отполированный за миллион лет, поблёскивал в солнечном свете.

II

Под давлением Гонория скиф, в конце концов, согласился поехать в Рим. Папак также поехал с ним, как более или менее необходимый переводчик — и ещё, заставляя Аталариха тревожиться ещё сильнее, ехали двое носильщиков, услугами которых они пользовались в пустыне.

Аталарих был враждебно настроен к Папаку на протяжении всего морского путешествия обратно в Италию.

— Ты доишь кошелёк старика. Я знаю вас, персов.

Папак был невозмутим.

— Но мы похожи друг на друга. Я беру его деньги, ты опустошаешь его ум. Какая разница? Так или иначе, молодые всегда кормились за счёт богатства стариков. Разве не так?

— Я поклялся, что привезу его домой в целости и сохранности. И я сделаю это вне зависимости от ваших амбиций.

Папак вежливо рассмеялся.

— У меня и в мыслях не было причинять какой-либо вред Гонорию, — и он указал на безразличного скифа. — Я дал ему то, что он хочет, верно?

Но поведение скифа, холодно наблюдавшего за этим разговором, ясно давало понять Аталариху, что его не стоило рассматривать как чью-то собственность, даже на время.

Однако когда этот кочевник из пустыни попал в самый большой город в мире, было задето любопытство даже у Аталариха.

В предместьях Рима они переночевали на вилле, арендованной Гонорием.

Это был типичный дом эпохи Империи, построенный на небольшой возвышенности на краю городских владений; его архитектура сложилась под влиянием культур этрусков и греков. Дом был распланирован в виде ряда спален, выстроившихся по трём сторонам открытого атриума. В задней части здания находились столовая, кабинеты и хозяйственные помещения. Две комнаты, выходящие на улицы, были переделаны в лавки. Гонорий заметил, что это было обычным делом во времена Империи; он напомнил Аталариху о лавках, которые когда-то держала его собственная семья.

Но, подобно тому, как город оказался безнадзорным, вилла тоже видала и лучшие дни. Небольшие лавки были заколочены. Имплювиум, бассейн в центре атриума, был варварски раскопан, очевидно, для того, чтобы добраться до свинцовой трубы, в которой когда-то собиралась дождевая вода.

Гонорий пожал плечами, глядя на этот упадок:

— Это место потеряло львиную долю своей цены, когда началось разграбление города — его слишком трудно защищать: видите, как оно далеко от города. Вот, почему мне удалось арендовать его так дёшево.

Той ночью они трапезничали все вместе среди всего этого разрушенного великолепия. Даже мозаика на полу столовой была ужасно повреждена; похоже, что воры похитили все куски, где увидели признаки наличия золотой фольги.

Сама еда была свидетельством великого всеевразийского смешения, которое последовало за расширением земледельческих общин. Её основой были пшеница и рис, происходящие из анатолийского очага земледелия, но их дополняли айва — выходец с Кавказа, просо из Средней Азии, огурцы, кунжут и плоды цитрусовых из Индии, и абрикосы и персики из Китая. Такой набор продуктов, соединивший в себе целый континент, был ежедневным чудом, которое не замечали те, кто им питался.

На следующий день они вместе со скифом отправились непосредственно в старый город.

Они прошли по Палатинскому холму, Капитолию и Форуму. Скиф оглядывал всё вокруг своими глазами, больше привыкшими наблюдать горизонт, что-то оценивал, каким-то образом измерял. Он носил свою чёрную одежду, предназначенную для пустыни, и оборачивал голову тканью алого цвета; наверняка он чувствовал себя не слишком уютно во влажном воздухе Рима, но не показывал никаких признаков дискомфорта.

Аталарих тихо сказал Папаку:

— Не похоже, что его это впечатлило.

Но вот скиф произнёс что-то на своём кратком, древнем языке, и Папак автоматически перевёл его слова:

— Он говорит, что теперь понимает, почему римлянам нужно было брать в его землях рабов, золото и пищу.

Гонорий показал едва выраженное удовольствие:

— Может быть, он и дикарь, но он вовсе не дурак — и его ничего не пугает, даже могущественный Рим. Неплохо.

Вдали от монументальных кварталов центр Рима был запутанной сетью узких и мрачных улиц и переулков, результатом более чем тысячи лет бесконтрольной застройки. Многие из здешних жилых зданий насчитывали пять или шесть высоких этажей. Построенные нечистыми на руку землевладельцами, решившими выбить из них как можно больше дохода, они шатко высились на каждом свободном клочке драгоценной земли. Когда они шли по залитым сточными водами немощёным улицам, на которых здания прижимались друг к другу так тесно, что едва не соприкасались над их головами, Аталариху казалось, что он идёт по огромной сети сточных труб, похожей на одну из известных клоак, впадавших в Тибр за Римом.

Толпы людей на улицах носили марлевые маски, пропитанные маслом или специями, прикрывающие рот и нос. Недавно была вспышка оспы. Болезни были постоянной угрозой: люди по-прежнему говорили о великой чуме Антонина, которая случилась триста лет назад. Через тысячелетия после смерти Юны прогресс в медицине лишь замедлил распространение серьёзных болезней. Обширные торговые маршруты объединили популяции Европы, Северной Африки и Азии в единый обширный очаг циркулирования микробов, а всё большая скученность людей в городах при плохой или вовсе отсутствующей уборке усилила эту проблему. В имперский период истории Рима существовала необходимость поддерживать постоянное переселение здоровых крестьян в города для замены тех, кто умирал, но городские популяции станут действительно самоподдерживающимися лишь в двадцатом веке.

Это кишащее людьми место было патологическим результатом сельскохозяйственной революции: место, где люди жили толпой — как муравьи, а не как приматы.

Они почувствовали едва ли не облегчение, когда добрались до места, которое выгорело во время одного из варварских нашествий. Хотя разрушения были сделаны несколько десятков лет назад, этот выжженный и разорённый участок больше никто не восстанавливал. Но хотя бы здесь, среди щебня, Аталарих смог увидеть небо, которое не закрывали покрытые грязью балконы.

Гонорий попросил перса:

— Спроси его, что он думает теперь.

Скиф повернулся и оглядел ряды беспорядочно возвышавшихся жилых зданий. Он быстро заговорил, и Папак перевёл.

— Так странно, что вы, люди, хотите жить среди утёсов, словно чайки.

Аталарих слышал презрение в голосе скифа.

Когда они вернулись на виллу, Аталарих обнаружил, что кошелёк, который он носил на поясе, был аккуратно разрезан, открыт и обчищен. Он злился на себя не меньше, чем на вора — как же он предполагал заботиться о Гонории, если не смог уследить даже за собственным кошельком? — но он знал, что должен быть благодарен за то, что невидимый бандит не распорол при этом его живот и не забрал у него вдобавок ещё и жизнь.

На следующий день Гонорий объявил, что они сделают вылазку за город, в место, которое он назвал Музеем Августа. Поэтому они сели в повозки, и колёса застучали по вымощенным щебнем, но заросшим дорогам через фермы, которые скучились вокруг города.

Они прибыли в одно место, которое некогда было привилегированным, дорогим маленьким городком. За стеной из сырцового кирпича располагались несколько вилл и группы гораздо более скромных жилищ, в которых селились рабы. Это место явно было заброшено. Внешняя стена была разрушена, здания сожжены и разграблены.

Гонорий, держа в руке кое-как нацарапанную карту, повёл их в комплекс зданий, бормоча и поворачивая карту то одной, то другой стороной.

Толстый слой растительности пророс сквозь мозаики и плитку на полу, а плющ цеплялся за треснувшие при пожаре стены. Должно быть, здесь шла борьба, подумал Аталарих, когда силы тысячелетней империи, в конце концов, исчерпались, и она уже не могла защищать себя. Но присутствие молодой поросли среди всего этого разрушения придавало странную уверенность. Его даже успокаивала сама мысль о том, что всего лишь через несколько веков, когда вернётся зелень, на этом месте не останется ничего, кроме нескольких холмиков в земле, и камней странной формы, которые могли бы поломать плуг неосторожному фермеру.

Гонорий привёл их к маленькому зданию в центре комплекса. Когда-то оно могло быть храмом, но было сожжено и разрушено, как и все остальные. Носильщикам пришлось расчищать путаницу виноградных лоз и плюща. Гонорий рылся в земле. Наконец он с торжествующим криком вытащил оттуда кость — большую лопатку размером с обеденное блюдо.

— Я знал! Варвары забрали немного золота, блестящее серебро, но они ничего не знали об истинных сокровищах, которые были здесь.

При виде потрясающей находки Гонория остальные начали рыться в земле и растительности с энтузиазмом старателей. Даже глуповатые носильщики словно заразились любопытством — возможно, впервые в своей жизни. Вскоре все они начали выкапывать огромные кости, клыки, и даже деформированные черепа. Это был необычайно волнующий момент.

Гонорий заговорил:

— Когда-то это был музей костей, учреждённый самим императором Августом! Биограф Светоний сообщает нам, что вначале он был основан на острове Капри. В последующие времена один из преемников Августа перевёз лучшие из образцов сюда. Некоторые кости сильно разрушены — взгляните вот на эту — они явно очень древние, и с ними, к сожалению, неправильно обращались.

Затем Гонорий нашёл тяжёлую плиту из красного песчаника с хорошо заметными белыми объектами, находившимися на её поверхности. Она была размером с крышку гроба и слишком тяжела для него, поэтому носильщики должны были помочь ему поднять её.

— Теперь, господин скиф, вы, без сомнения, узнаете это прекрасное существо.

Скиф улыбнулся. Аталарих и остальные столпились вокруг, чтобы посмотреть.

Белые объекты, замурованные в красной основе, были костями: скелетными останками существа, погружённого в камень. Длина тела существа была, наверное, равна росту Аталариха. У него были большие задние лапы, явно заметные рёбра, прикреплённые к позвоночнику, и короткие передние лапы, сложенные перед грудью. Его хвост был длинным — как у крокодила, подумал Аталарих. Но самой удивительной его чертой была голова. Череп был массивным, с большим полым костяным гребнем, а огромная, мощная челюсть изгибалась крючком, напоминая птичий клюв. Два пустых глаза таращились в разные стороны.

Гонорий наблюдал за ним, его слезящиеся глаза сверкали.

— Ну, Аталарих?

— Я раньше никогда не видел такую штуку, — выдохнул Аталарих. — Но…

— Но ты знаешь, кто это.

Это должен был быть грифон: легендарные чудовища восточных пустынь, четвероногие, но всё же с головой, похожей на голову крупной птицы. Образы грифонов появлялись на картинах и в скульптурах вот уже тысячу лет.

Теперь заговорил скиф — быстро и бегло, и Папаку с трудом удавалось успевать переводить.

— Он говорит, что его отец, и отец его отца пересекали большие пустыни на востоке в поисках золота, которое вымывается с гор. И грифоны охраняют золото. Он повсюду видел их кости, глядящие из камней, точно так же, как эти.

— Всё так, как описал Геродот, — сказал Гонорий.

Аталарих попросил:

— Спросите его, видел ли он хоть одного живого.

— Нет, — ответил скиф через Папака. — Но он много раз видел их яйца. Как птицы, они откладывают свои яйца в гнёзда, но на земле.

— Как же животное попало в камень? — пробормотал Аталарих.

Гонорий улыбнулся.

— Вспомни Прометея.

— Прометея?

— Чтобы наказать его за то, что он принёс огонь людям, старые боги приковали Прометея к горе в восточных пустынях — в месте, которое охранялось немыми грифонами. Эсхил рассказывает нам, как оползни и дожди погребли его тело, и оно оказалось замурованным там на долгие века, пока разрушение скалы не явило его на свет. Вот прометеев зверь, Аталарих!

Люди продолжали разговаривать, роясь среди костей. Все кости были странными, гигантскими, искривлёнными, неузнаваемыми. Многие из этих останков в действительности принадлежали носорогам, жирафам, слонам, львам и халикотериям, огромным плейстоценовым млекопитающим, которые показались на поверхности земли благодаря тектоническим преобразованиям этих мест, когда Африка медленно дрейфовала на север, в сторону Евразии. Здесь всё случилось так же, как в Австралии, как во всём мире: люди даже забыли, что потеряли, и остались лишь искажённые следы воспоминаний об этих великанах.

И пока люди обсуждали и с любопытством разглядывали окаменелости, череп протоцератопса, динозавра, погребённого песчаной бурей всего лишь за несколько сотен лет до рождения Пурги, взирал на них со слепым спокойствием вечности.

— …Это сообщения, записанные Гесиодом, Гомером и многими другими, но передававшиеся из поколения в поколение рассказчиками до них.

«Задолго до существования современных людей Земля была пуста. Но первобытная земля породила множество Титанов. Титаны были похожи на людей, но были огромного размера. Одним из них был Прометей. Кронос возглавил своих родичей-Титанов, чтобы убить их отца Урана. Но его кровь породила следующее поколение, Гигантов. В те дни, вскоре после зарождения самой жизни, царил ужасный кровавый хаос, и рождались всё новые поколения великанов и чудовищ».

Они сидели в полуразрушенном атриуме арендованной виллы. Пока вечерело, воздух по-прежнему оставался жарким и неподвижным, но вино, жужжание насекомых и пышная сорная растительность, окаймляющая атриум, создавали в этом месте своеобразную гостеприимную обстановку.

И в этом подвергшемся разрушению месте, выпивая вино кубок за кубком, Гонорий пытался убедить человека из пустыни совершить путешествие вместе с ним ещё дальше: обратно по обломкам рухнувшей империи, всё на запад и на запад, на самый берег мирового океана. И потому он рассказывал ему истории о рождении и смерти богов.

Пришло ещё одно поколение жизни, и возникло ещё больше новых форм. Титаны Кронос и Рея родили будущих богов Олимпа, и среди них римского Юпитера. В дальнейшем Юпитер повёл новых богов человеческого облика против союза более древних Титанов, Гигантов и чудовищ. Это была война за господство в самой Вселенной.

— Земля была разрушена, — шептал Гонорий. — Из глубин выросли острова. Горы упали в море. Реки высохли или изменили течение, затопляя землю. А кости чудовищ были захоронены там, куда они упали.

— В наше время, — продолжал Гонорий, — натурфилософы всегда были противниками мифов — они ищут естественные причины, которые соответствуют законам природы — и, возможно, они правы, когда так поступают. Но иногда они заходят слишком далеко. Аристотель утверждает, что живые существа всегда размножаются, не изменяясь, и что виды жизни неизменны во времени. Пусть же он объяснит кости гигантов, которые мы выкапываем из земли! Аристотель, наверное, никогда в своей жизни не видел кость! Существо, замурованное в камне, может быть грифоном, а может и не быть. Но разве не ясно, что кости старые? Сколько времени может потребоваться песку, чтобы превратиться в камень? Что представляет собой эта огромная каменная плита, если не свидетельство иных эпох прошлого?

Загляните дальше, за грань историй. Вслушайтесь в суть того, что говорят нам мифы: в прошлом Земля была населена совсем иными существами — видами, которые иногда размножалась, производя себе подобных, а иногда производили помесей и чудовищ, коренным образом отличных от своих родителей. Всё так, как показывают кости! Какой бы ни была правда, сейчас уже и не понять того, что мифы говорят правду, потому что они — продукт тысяч лет исследований Земли и осмысления их значения. И пока, пока…

Аталарих положил ладонь на руку своего друга:

— Успокойся, Гонорий. Ты хорошо говоришь. Кричать совсем не нужно.

Гонорий, трепеща от страсти, произнёс:

— Я утверждаю, что мы не можем игнорировать мифы. Возможно, они — это воспоминания, лучшие воспоминания, которые у нас есть, о великих катастрофах и о необычных временах прошлого, свидетелями которых были люди, которые мало что могли понять из увиденного, люди, которые сами могли быть людьми лишь наполовину.

Он поймал хмурый взгляд Аталариха.

— Да, людьми лишь наполовину! — Гонорий выложил череп, который дал ему скиф, череп с человеческим лицом и с крышей, как у обезьяны.

— Человек, но не человек, — проговорил он вполголоса. — Вот величайшая из тайн. Что было до нас? Каков ответ на этот вопрос? Что, кроме костей? Господин скиф, ты сказал мне, что этот плоский череп привезли с востока.

Папак перевёл.

— Скиф не может сказать, где это произошло. Эта вещь прошла через много рук, путешествуя на запад, прежде чем попала к тебе.

— И с каждой перепродажей, — почти добродушно пробормотал Аталарих, — цена, несомненно, увеличивалась.

Услыхав это, Папак вскинул тонкие брови.

— Говорят, что в землях людей с бледной кожей и узкими глазами, далеко на востоке, такие кости — обычное дело. Кости нужны как основа для лекарств и волшебных зелий, и чтобы удобрять поля.

Гонорий наклонился вперёд.

— Значит, мы теперь знаем, что когда-то на востоке жила раса людей человеческого облика, но с маленьким мозгом. Зверолюди, — его голос дрожал. — А что, если я скажу вам, что на самом дальнем западе, на краю света, когда-то была другая раса до-людей — люди с телами, похожими на медвежьи, и лбами, словно шлем центуриона?

Аталарих был ошеломлён: Гонорий не говорил ему ничего подобного.

Скиф заговорил. Его протяжные гласные и смягчённые согласные звучали, словно песня, нарушаемая лишь неуклюжим переводом Папака — песня пустыни, которая разливалась во влажной итальянской ночи.

— Он говорит, что когда-то было много видов людей. Сейчас они все пропали, но в пустынях и в горах они остались в историях и песнях. Мы забыли, говорит он. Когда-то мир был полон разных людей, разных животных. Мы забыли.

— Да! — воскликнул Гонорий и внезапно вскочил в порыве чувств. — Да, да! Мы забыли почти всё, кроме лишь искажённых следов этого, сохранённых в мифе. Это — трагедия, агония одиночества. Вот, я и ты, господин скиф, мы почти забыли, как разговаривать друг с другом. И всё же ты понимаешь, как и я понимаю, что мы плаваем, как моряки на плоту, по безбрежному морю неоткрытого времени. Идём со мной — я должен показать тебе кости, которые нашёл. О, идём же со мной!

III

Аталарих и Гонорий приехали из Бурдигалы, города, находившегося на землях существовавшего тридцать лет королевства готов, которое теперь раскинулось на большей части земель, бывших когда-то римскими провинциями Галлией и Испанией. Чтобы добраться до дома, им пришлось снова проходить через путаницу территорий, возникших, когда рухнуло римское владычество в Западной Европе.

Отношения между Римом и беспокойными германскими племенами севера долгое время складывались проблематично, пока на длинной и уязвимой северной границе старой империи германцев жёстко притесняли. Империя веками использовала некоторых германцев в качестве наёмников, и, наконец, целым племенам позволила им поселиться в границах империи, понимая, что они боролись в качестве союзников против общих врагов за границами. Так что империя стала своего рода скорлупой, населённой и управляемой не римлянами, а более энергичными германцами, готами и вандалами.

По мере того, как росла напряжённость на границе — это был косвенный результат обширной экспансии гуннов из Азии — терялись последние следы римского управления. Губернаторы и их штат исчезли, а последние римские солдаты, брошенные удерживать свои посты, плохо оплачиваемые, отвратительно экипированные и деморализованные, не сумели предотвратить крах сложившегося порядка.

Таким образом, западная империя пала почти незаметно. Среди политических обломков возникли новые нации, и рабы стали королями.

И так, из королевства Одоакра, занимающего Италию и остатки старых провинций Реции и Норика на севере, Аталарих и Гонорий прошли через королевство бургундов, охватывающее значительную часть внутренних районов Роны к востоку от Галлии, и через Суассонское королевство в северной Франции, пока, наконец, не вернулись в своё Готское королевство на западе.

Аталарих боялся, что его путешествие в разрушающееся сердце старой империи могло бы обескуражить его осознанием скудности достижений его народа. Но, когда он, наконец, добрался домой, то обнаружил, что в действительности происходило нечто противоположное. После разрушающегося великолепия Рима Бурдигала действительно выглядела маленькой, провинциальной, примитивной и даже уродливой. Но Бурдигала расширялась. Вокруг её гавани были видны большие новые стройки, а в самой гавани теснились суда.

Рим был великолепен, но он был мёртв. Здесь было будущее — его будущее, ждущее его рук для своего воплощения в жизнь.

Дядя Аталариха Теодорих был дальним родственником Эйриха, готского короля Галлии и Испании. Теодорих, холивший и лелеявший долгосрочные амбиции для своей семьи, основал своего рода второй королевский двор на огромной старой римской вилле за пределами Бурдигалы. Когда он услыхал об экзотических гостях, пришедших с Гонорием и Аталарихом, то настоял, чтобы они остались на его вилле, и немедленно начал планировать ряд общественных мероприятий, чтобы похвастаться своими гостями, а также достижениями и путешествиями своего племянника.

Пользуясь случаем, Теодорих хотел развлечь членов новой готской знати, а также римских аристократов.

Если политический контроль был утрачен, то культура тысячелетней империи сохранилась. Новые германские правители демонстрировали своё желание учиться у римлян. Готский король Эйрих ввёл в своём королевстве законы, составленные римскими юристами и изданные на латыни: согласно именно этому своду законов Аталарих был назначен учиться у Гонория. И в то же время бок о бок со вновь прибывшими людьми продолжала существовать старая землевладельческая аристократия империи. Многие из её представителей, чьи предки веками владели здешними землями, сохранили богатство и власть даже сейчас.

Даже после посещения самого Рима Аталарих находил нелепым видеть среди варварской знати в кожаных одеждах этих одетых в тоги отпрысков древних родов, многие из которых по-прежнему носили имперские титулы; они плавно двигались по комнатам, в которых благородные фрески и мозаики теперь были лишь фоном для более грубых фигур воинов, всадников в шлемах, со щитами и копьями. Можно было сказать — и Гонорий так и говорил — что своей систематичной жадностью, которая работала веками, эти изысканные существа разрушили ту самую империю, которая создала их. Но замена обширной имперской суперструктуры на новую мозаику готских и бургундских вождей не внесла никаких существенных различий в собственную размеренную жизнь этих аристократов.

Некоторым из них крах империи фактически открыл возможности для ведения дел.

В качестве особого гостя скиф не слишком удовлетворял Теодориха. Человек из пустыни, казалось, испытывал отвращение к изысканному атриуму, садам и комнатам виллы. Он предпочёл проводить своё время в комнате, которую предоставил ему Теодорих. Но он не обращал внимания на кровать и остальную мебель в комнате; он развернул на полу скатанное покрывало, которое носил с собой, и сделал своего рода полотняную палатку. Он словно принёс пустыню в Галлию.

Но, если скиф был разочарованием для общества, то Папак имел успех, как того мрачно ожидал Аталарих. Привнося с собой нотку экзотики, перс плавно двигался среди гостей Теодориха — варваров и горожан. Он вопиющим образом флиртовал с женщинами и увлекал мужчин своими рассказами о странных опасностях Востока. Все были очарованы им.

Одним из самых популярных новшеств Папака стали шахматы. Это была игра, как сказал он, недавно изобретённая ради развлечения персидского двора. Никто в Галлии не слышал о ней, и Папак попросил одного из мастеров Теодориха вырезать для него доску и фигуры. В игру играли на поле шесть на шесть клеток, на котором ходили и сражались фигуры в форме лошадей или воинов. Правила были простыми, но стратегия — обманчиво глубокой. Готы, по-прежнему гордившиеся своими воинскими заслугами, даже при том, что многие из них уже лет двадцать не стояли рядом с лошадью, наслаждались сущностью битвы, выраженной в новой игре. Их первые турниры представляли собой быстрые и кровавые схватки. Но под тактичной опекой Папака лучшие из игроков вскоре постигли тонкости игры, и матчи стали более долгими и интересными.

Что касалось самого Гонория, то он злился на то, что настольные игры перса захватывали публику сильнее, чем его рассказы о старых костях. Но просто, с мягким раздражением подумал Аталарих, старик никогда не был особенно силён в тонкостях социальных отношений, и ещё меньше — в хитросплетениях придворной жизни. Гонорий утверждал, что больше привык к обычной игре в нарды со своими близкими друзьями из числа старой землевладельческой аристократии — к «игре Платона», как он её называл.

После нескольких дней жизни при дворе Теодорих позвал племянника в уединённую комнату.

Аталарих удивился, увидев там Галлу. Высокая, темноволосая, с классическим выступающим носом своих предков-римлян, Галла была женой одного из самых видных граждан в общине. Но в свои сорок она была примерно на двадцать лет моложе своего мужа, и было хорошо известно, что она заправляла его домашними делами.

С серьёзным выражением на бородатом лице Теодорих вложил свою руку в руку племянника.

— Аталарих, нам нужна твоя помощь.

— У вас есть для меня работа?

— Не совсем так. У нас есть работа для Гонория, и мы хотим, чтобы ты убедил его взяться за неё. Позволь, мы попробуем объяснить, почему…

Пока Теодорих говорил, Аталарих был уверен, что холодные глаза Галлы оценивающе разглядывают его; её полные губы были слегка приоткрыты. Среди некоторых из этих последних римлян ходил миф о том, что варвары были более молодой, более энергичной расой. Галла, искавшая близости с мужчинами, которых считала чуть лучше дикарей, возможно, желала телесных ощущений, которых ей так не хватало в своём браке с немощным горожанином.

Но Аталарих, который был всего лишь на пять лет старше, чем собственные дети-близнецы Галлы, не имел никакого желания становиться игрушкой в руках декадентской аристократии. Он ответил ей таким же холодным взглядом, и его лицо осталось бесстрастным.

Этот почти незримый диалог закончился ещё до того, как Теодорих смог бы обратить на него внимание.

Затем мягко заговорила Галла:

— Аталарих, всего лишь три десятка лет назад, что даже я ещё помню, это королевство Эйриха ещё было федеративным поселением в границах империи. Всё быстро изменилось. Но между нашими народами существуют непреодолимые барьеры. Брак, закон, даже церковь…

Теодорих вздохнул.

— Она права, Аталарих. Отношения в нашем молодом обществе сильно напряжены.

Аталарих знал, это была правда. Новые варварские правители жили в соответствии со своими традиционными законами, которые они считали частью своей индивидуальности, тогда как их подданные цеплялись за римские законы, которые они со своей стороны рассматривали как свод универсальных правил. Споры по вопросу о различиях в стиле управления, порождённых этими двумя системами, были обычным делом. В то же время браки между их приверженцами запрещались. Хотя обе стороны были христианами, готы следовали учению Ария и были враждебно встречены своими преимущественно католическими подданными. И всё в том же духе.

Это было препятствием для ассимиляции, которую так успешно использовала Римская империя на протяжении многих веков — для ассимиляции, которая вела к стабильности и социальной долговечности. Если бы это место по-прежнему оставалось под римским управлением, то у Теодориха был бы превосходный шанс стать полноправным римским гражданином. Но сыновей Галлы готы никогда не приняли бы как равных, что навсегда исключало бы их вхождение во власть.

Аталарих серьёзно выслушал всё сказанное.

— Это трудно, но Гонорий учил меня, что ничто не продолжается долго, и что всё меняется в своё время. Возможно, эти барьеры, в конце концов, рухнут.

Теодорих кивнул.

— Я и сам полагаю, что это так. Я послал тебя учиться в римскую школу, а потом к Гонорию, — он захихикал. — Мой отец никогда бы не позволил себе такого. Он не верил в школы! Если сейчас ты научишься бояться учительской порки, то никогда не научишься смотреть без дрожи на меч или на копьё. По его меркам мы в первую очередь были воинами, а всем прочим — потом. Но в эти дни мы — это уже иное поколение.

— И лучше всего то, — добавила Галла, — что империя никогда не вернётся. Но я всерьёз полагаю, что однажды союз наших народов здесь и по всему континенту даст начало новой крови, новым силам и новому видению мира.

Аталарих вопросительно поднял брови. Что-то в её тоне, к несчастью, напомнило ему Папака, и он задал себе вопрос: что она пробовала всучить его дяде? Он сухо ответил:

— Но пока ещё наступят эти чудесные дни…

— Пока ещё я беспокоюсь за своих детей.

— Почему? Им угрожает опасность?

— По правде говоря, да, — ответила Галла, позволяя проявиться своему раздражению. — Ты слишком долго пробыл вдали отсюда, молодой человек, или же слишком плотно забил себе голову наставлениями Гонория.

— Были нападения, — сказал Теодорих. — Ущерб собственности, пожары, воровство.

— Они были направлены против римлян?

— Боюсь, что да, — вздохнул Теодорих. — Памятуя о том, как это было, я хотел бы сохранить всё лучшее, что было в империи — стабильность, мир, систему обучения, хотя бы свод законов. Но молодые ничего из этого не знают. Как и их предки, которые вели более простую жизнь на северных равнинах, они ненавидят всё, что знают об империи: владение землями, людьми и богатствами, которых они были лишены.

— И потому они желают наказать тех, кто остался, — сказал Аталарих.

Галла произнесла:

— Совершенно неважно, почему они так себя ведут. Важнее другое — что следует сделать, чтобы остановить их.

— Я создал народное ополчение. Беспорядки можно подавить, но они снова возникают в другом месте. Что нам нужно — так это долговременное решение проблемы. Мы должны восстановить равновесие, — Теодорих улыбнулся. — Как ни странно это звучит, но я пришёл к убеждению, что наших римлян нужно снова сделать сильными.

Аталарих фыркнул.

— И как же? Дать им легион? Воскресить Августа из мёртвых?

— Всё проще, чем это, — ответила Галла, не отреагировав на его насмешку. — У нас должен быть епископ.

Теперь Аталарих начал понимать.

— Помнишь, именно папа римский Лев убедил самого Аттилу повернуть прочь от ворот Рима, — сказала Галла.

— Так вот, значит, почему я здесь? Вы хотите, чтобы Гонорий стал епископом. И вы хотите, чтобы я убедил его сделать это.

Теодорих довольно кивнул.

— Галла, я же тебе говорил, что мальчик проницателен.

Аталарих покачал головой.

— Он откажется. Гонорий — не от мира сего. Он интересуется своими старыми костями, а не властью.

Теодорих вздохнул.

— Но кандидатов слишком мало, Аталарих. Прости меня, госпожа, но слишком многие из римской знати показали себя дураками — высокомерными, жадными и властолюбивыми.

— И мой муж среди них, — ровным голосом ответила Галла. — Сказав правду, ты не нарушил никаких правил, мой господин.

Теодорих сказал:

— Лишь Гонорий вызывает истинное уважение — возможно, из-за того, что он не стремится к мирским благам, — он поглядел на Аталариха. — Если бы это было не так, я бы никогда не смог отдать тебя под его опеку.

Галла подалась вперёд.

— Понимаю твои предчувствия, Аталарих. Но ты всё же попробуешь?

Аталарих пожал плечами.

— Я попробую, но…

Рука Галлы протянулась вперёд и схватилась за его руку.

— Пока жив Гонорий, он единственный кандидат на этот пост: никто другой не сможет играть эту роль. Пока он жив. Я полагаю, что ты очень сильно постараешься убедить его, Аталарих.

Внезапно Аталарих увидел в ней силу: силу древней империи, силу рассерженной, угрожающей матери. Он высвободился из её хватки, встревоженный её напором.

Гонорий готовился к последнему отрезку эпического путешествия, которое он впервые задумал, встретив скифа на краю пустынь Востока.

Партия путешественников сформировалась. Её ядро составляли Гонорий, Аталарих, Папак и скиф, как и было раньше. Но сейчас с ними путешествовала часть ополчения Теодориха — вдали от городов страна была далеко не безопасной — и вдобавок немного более любознательных молодых готов, и даже некоторые члены старинных римских родов.

И вот они отправились в путешествие на запад.

И так получилось, что они заново проделывали путь, по которому двигалась партия охотников Руда примерно за тридцать тысяч лет до них. Но лёд уже давно отступил к своим северным форпостам — по правде, настолько давно, что люди уже забыли, что он был здесь. Руд не узнал бы эту богатую землю с умеренным климатом. И он был бы удивлён большой плотностью поселения людей, которые живут здесь сейчас — так же, как был бы изумлён Аталарих, доведись ему взглянуть на стада мамонтов Руда, величественно движущиеся по земле, где не было людей.

Наконец, земля закончилась. Они прибыли на меловой утёс. Разрушенный временем утёс был обращён в сторону беспокойной Атлантики. Травянистое плато на его вершине было выдуто ветром и бесплодно, лишь короткая трава была усеяна кроличьим помётом.

Пока носильщики выгружали вещи путешественников с повозок, скиф в одиночку подошёл к краю утёса. Ветер трепал его странные белокурые волосы и хлестал ими по его лбу. Аталарих подумал, что зрелище было великолепным. Здесь человек, который видел великий песчаный океан Востока, теперь попал на западный край мира. Он беззвучно аплодировал прозорливости Гонория: как бы ни отнёсся скиф к загадочным костям Гонория, старик уже устроил ему замечательные мгновения.

Хотя члены группы утомились после долгой поездки из Бурдигалы, Гонорию не терпелось устроить прогулку. Он разрешил им лишь короткую задержку ради мяса, питья и необходимого внимания к мочевым пузырям и кишечнику. Затем, устало прыгая по камням, Гонорий повёл их к обращённой к морю стороне утёса. За ним последовали все остальные члены партии, кроме двоих носильщиков Папака, которые, как заметил Аталарих, намеревались поставить силки на кроликов, которыми кишела вершина этого мелового утёса.

Пока они шли рядом, Аталарих вновь попробовал поговорить с Гонорием о предложении ему епископства.

Это не было лишено смысла. Когда старая гражданская администрация империи распалась, церковь, выдержавшая эти перемены, доказала свою силу, а её епископы приобрели общественное положение и власть. Очень часто эти церковники были выходцами из числа землевладельческой аристократии империи, которые обладали учёностью, административным опытом, полученным в ходе управления своими крупными поместьями, и традицией местного лидерства: их теологические воззрения могли быть шаткими, но это было не так важно, как дальновидность и практический опыт. В неспокойные времена эти мирские церковники доказали свою способность защищать уязвимое римское население, призывая его на защиту городов, управляя обороной, и даже возглавляя людей, идущих в бой.

Но, как и ожидал Аталарих, Гонорий категорически отказался от предложения.

— Церковь должна поглотить нас всех? — негодовал он. — Её тень должна затмить всё остальное в этом мире — всё, что мы создавали более тысячи лет?

Аталарих вздохнул. Он мало что представлял из того, о чём говорил старик, но единственным способом разговаривать с Гонорием было говорить на понятном ему языке.

— Гонорий, пожалуйста, ведь это не имеет никакого отношения ни к истории, ни даже к теологии. Речь идёт лишь о временном принятии власти. И о гражданском долге.

— Гражданский долг? Что это значит? — он выудил из мешка свой череп, древний человеческий череп, который дал ему скиф, и сердито размахивал им. — Вот существо: наполовину человек и наполовину животное. И всё же он явственно похож на нас. А мы тогда кто? Животные на четверть, на одну десятую? Два века назад грек Гален указал, что человек — это не больше и не меньше, чем просто разновидность обезьяны. Мы, вообще, когда-нибудь выйдем из тени животного? Что бы означал гражданский долг для обезьяны, если не дурацкое представление?

Аталарих нерешительно коснулся руки старика.

— Но даже если это правда, даже если нами управляет наследие животного прошлого, тогда нам стоит вести себя таким образом, будто это не так.

Гонорий горько улыбнулся.

— А так ли это? Ведь всё, что мы строим, уходит, Аталарих. Мы это видим. За время моей жизни тысячелетняя империя разрушилась быстрее, чем известковый раствор в стенах зданий её столицы. Если уходит всё, кроме нашей собственной жестокой природы, то на что нам надеяться? Даже вера увядает, словно виноград, оставленный на лозе.

Аталарих понял: это была проблема, к которой Гонорий обращался уже много раз. В последние века существования империи образовательные стандарты и грамотность упали. В глупых головах народных масс, отвлечённых дешёвой едой и варварскими игрищами на аренах, ценности, на которых был основан Рим, и древний рационализм греков были заменены на мистику и суеверия. Всё выглядело так, объяснил Гонорий своему ученику, словно целая культура выжила из ума. Люди забывали, как думать, и вскоре они забудут, что они что-то забыли. И, по размышлениям Гонория, христианство лишь усугубляло эту проблему.

— Знаешь, Аврелий Августин предупреждал нас о том, что вера в старые мифы слабела — даже полтора века назад, когда догма христиан ещё только укоренялась. И вместе с утратой мифов исчезают тысячелетние знания, которые оказывались зашифрованными в тех мифах, и единые догмы церкви подавят рациональные исследования ещё на десять веков. Свет угасает, Аталарих.

— Так прими же сан епископа, — настаивал Аталарих. — Защити монастыри. Организуй свой собственный, если нужно! И сделай так, чтобы в его библиотеке и скриптории монахи сохранили и скопировали великие тексты прежде, чем они будут утрачены…

— Я видел монастыри, — парировал Гонорий. — Чтобы великие работы прошлого копировали, словно это были магические чары, болваны с полными бога головами — пфффуу! Думаю, я бы предпочёл сжечь их собственными руками.

Аталарих подавил вздох.

— Знаешь, Августин нашёл утешение в своей вере. Он верил, что империя была создана богом, чтобы распространить послание Христа, так почему же он мог позволить ей разрушиться? Но Августин пришёл к выводу о том, что цель истории — в боге, а не в человеке. Поэтому, в конце концов, падение Рима не имело значения.

Гонорий скривился, взглянув на него.

— Теперь, если бы ты был дипломатом, ты бы указал мне, что бедный Августин умер ровно тогда, когда по северной Африке прошли вандалы. И ты сказал бы, что, если бы он уделял больше внимания мирским делам, чем духовным, он смог бы прожить немного подольше и посвятить чуть больше времени исследованиям. Именно это ты должен сказать, если хочешь убедить меня принять ваше жалкое епископство.

— Я рад, что твоё настроение улучшается, — сухо сказал Аталарих.

Гонорий взял его за руку.

— Ты хороший друг, Аталарих. Лучше, чем я заслуживаю. Но я не приму дар епископства от твоего дяди. Бог и политика — это не для меня; оставьте меня наедине с моими костями и моим ворчанием. Мы почти на месте!

Они дошли до края утёса.

К огорчению Гонория, дорожка, которую он помнил, вся заросла. Во всяком случае, она была лишь немногим больше, чем царапина на разрушающейся поверхности утёса, возможно, протоптанная козами или овцами. Ополченцы воспользовались копьями, чтобы выдрать некоторые сорняки и траву.

— С тех пор, как я пришёл сюда, прошло много лет — выдохнул Гонорий.

— Господин, ты был моложе, когда бывал здесь — намного моложе. Пока мы спускаемся, ты должен быть осторожнее, — серьёзно сказал Аталарих.

— Да разве меня беспокоят трудности? Аталарих, если дорожка заросла — значит, ею не пользовались с тех пор, как я последний раз был здесь — и кости, которые я нашёл, остались нетронутыми. Что может сравниться с этим? Смотри, скиф уже начал спускаться, и я хочу увидеть его реакцию. Пошли, пошли.

Партия выстроилась в колонну, и люди один за другим осторожно шагали вниз по осыпающейся дорожке. Гонорий настаивал на том, чтобы идти одному — ширины дорожки едва хватало, чтобы позволить двоим людям идти бок о бок — но Аталарих пошёл впереди: по крайней мере, так у него будет возможность прийти на помощь старику, если тот упадёт.

Они добрались до пещеры, которую эрозия проточила в мягкой толще мела. Они разошлись в разные стороны, и ополченцы ощупывали своими копьями стены и пол.

Аталарих осторожно шагал вперёд. Пол вблизи входа был почти белым от пятен птичьего помёта и был покрыт скорлупой от яиц. Стены и пол были вытерты до гладкости, словно прежде здесь бывало много животных или людей. Аталарих почуял сильный запах животных, возможно, лисиц, но он был уже старый. Было очевидно, что здесь долгое время не жил никто, кроме морских птиц.

Но именно здесь Гонорий нашёл в молодости свои драгоценные кости.

Гонорий, хромая, бродил по пещере, разглядывая ничем не выделяющиеся участки пола, отгребая ногой в сторону сухие листья и остатки мёртвых водорослей. Вскоре он нашёл то, что искал. Он встал на колени и осторожно разгрёб мусор, работая лишь кончиками пальцев.

— Всё так, как я это нашёл и оставил, потому что не хотел, чтобы кто-то тревожил кости.

Остальные столпились вокруг. Аталарих рассеянно заметил, что один из молодых римлян, человек из окружения Галлы, держался особенно близко — прямо за спиной у Гонория. Но, похоже, это не причиняло неприятностей — мальчик просто был полон рвения.

И все пришли в восторг, когда Гонорий осторожно вынул из земли своё костяное сокровище. Аталарих сразу увидел, что это был скелет человека — но это, наверное, был весьма коренастый человек, подумал он — с тяжёлыми костями рук и ног, и с длинными пальцами — и у него был деформированный череп. В действительности, он был, похоже, проломлен сзади — вероятно, от удара. Под костями лежал слой мусора — осколки кремня и ракушки.

Гонорий отметил особенности своей находки.

— Взгляните сюда. Можно увидеть, где он ел мидии. Ракушки обожжены: возможно, он бросал их в огонь, чтобы они раскрылись. И я полагаю, что эти осколки кремня — отходы от изготовления инструментов. Он явно был человеком, но не таким, как мы. Разгляди-ка получше этот череп, господин скиф! Эти массивные брови, выступающие скулы — ты когда-либо видел нечто похожее?

Он поглядел на Аталариха, и его слезящиеся глаза сияли.

— Мы словно переместились назад в иные дни, в потерянные неизвестные века прошлого.

Скиф наклонился, чтобы получше разглядеть череп.

И в этот момент всё случилось.

Молодой римлянин, стоявший за Гонорием, сделал шаг вперёд. Аталарих видел, как мелькнула его рука, услышал приглушённый хруст. Брызнула кровь. Гонорий рухнул вперёд, прямо на кости.

Испуганные люди всей кучей бросились прочь. Папак визжал, словно испуганная свинья. Но скиф подхватил падающего Гонория и уложил его на землю.

Аталарих видел, что у Гонория был раздроблен затылок. Он бросился к молодому мужчине, который стоял позади Гонория, и схватил его за тунику.

— Это был ты. Я видел. Это был ты. Почему? Он был римлянином, как ты, одним из вас…

— Это была случайность, — ровным голосом произнёс молодой мужчина.

— Лжец! — Аталарих ударил его в лицо, потекла кровь. — Кто подговорил тебя сделать это? Галла?

Аталарих хотел снова ударить мужчину, но сильные руки схватили его поперёк туловища и оттащили назад. Пытаясь вырваться, Аталарих смотрел на окружающих.

— Помогите мне. Вы видели, что случилось. Этот человек — убийца!

Но ответом на его просьбы были лишь равнодушные взгляды.

И только тогда Аталарих всё понял.

Всё это было спланировано заранее. Лишь испуганный Папак, и, как подумал Аталарих, ещё и скиф ничего не знал об этом непродуманном заговоре — кроме самого Аталариха, варвара, слишком несведущего в том, какими способами могучая цивилизация может привести в исполнение такой отвратительный заговор. Отказавшись принять епископский сан, Гонорий стал неудобен и готам, и римлянам. Тем, кто спланировал этот глупейший, порочный заговор, совершенно не было дела до удивительных старых костей Гонория; эта прогулка к дальнему побережью расценивалась просто как хорошая возможность привести его в исполнение. Возможно, тело бедного Гонория просто выбросили бы в море, чтобы не везти его для нежелательного расследования в Бурдигалу.

Аталарих вырвался и бросился к Гонорию. Старик, чья разбитая голова ещё покоилась в залитых кровью руках скифа, пока дышал, но его глаза были закрыты.

— Наставник? Ты меня слышишь?

Удивительно, но глаза Гонория затрепетали и открылись.

— Аталарих? — глаза бесцельно двигались в орбитах. — Я слышал это, громкий хруст, словно моя голова была яблоком, которое кусал голодный ребёнок…

— Не разговаривай.

— Ты видел кости?

— Да, видел.

— Это был другой человек на заре времён, верно?

К величайшему удивлению Аталариха, скиф произнёс на вполне понимаемом латинском языке, но с сильнейшим акцентом:

— Человек на заре времён.

— Ах, — вздохнул Гонорий. Затем он так сильно сжал ладонь Аталариха, что тот почувствовал боль.

Аталарих был уверен, что все молчаливые люди вокруг него, люди с востока, готы, римляне — все, кроме скифа и перса, были замешаны в этом убийстве. Хватка ослабла. Последняя дрожь пробежала по телу, и Гонория не стало.

Скиф осторожно положил тело Гонория поверх костей, которые тот обнаружил — костей неандертальца, костей существа, которое мысленно называло себя Стариком — и растекающаяся лужица крови начала медленно впитываться в меловую землю.

Ветер сменился. В пещеру задувал морской бриз, пахнущий солью.

ГЛАВА 16 Густо заросший берег Дарвин, Северная территория, Австралия. Н. э., 2031 год

I

В Рабауле последовательность развития событий была подчинена неотвратимой логике, словно огромный вулкан и магматическая камера под ним образовывали какой-то гигантский геологический механизм.

В земле раскрылась первая трещина. В загрязнённое смогом небо поднялось огромное облако пепла, и фонтаном хлынули раскалённые расплавленные породы. Основная масса поднимающегося потока магмы находилась примерно на пятикилометровой глубине, и давление на тонкую лавовую корку Рабаула оказалось слишком большим.

Толчки земли в Дарвине усилились.

Был конец первого дня конференции. Посетители, возвращавшиеся из просторных столовых, собирались в баре гостиницы. Сидя на диване и положив ноги на низкий табурет, Джоан смотрела, как люди брали выпивку, косячки и пилюли, и собирались небольшими группами, возбуждённо переговариваясь.

Делегаты были типичными академиками, думала Джоан, испытывая к ним что-то вроде симпатии. Каждый из них был одет на свой лад — от ярких оранжевых жакетов и зелёных штанов, которые явно предпочитали европейцы из Бенилюкса и Германии, до открытых сандалий, футболок и шорт небольшого контингента гостей из Калифорнии; было даже несколько нарочито поношенных этнических костюмов. Академики были склонны шутить насчёт того, что они никогда не планировали, что им носить, но в действительности в своём «неосознанном» выборе они демонстрировали гораздо больше индивидуальных качеств, чем безлико одетые жертвы моды — например, вроде светской Элисон Скотт.

Сам бар являл собой типичный срез современной потребительско-корпоративной культуры, думала Джоан: каждая стена была мультимедийной и пестрела логотипами, рекламой, новостям и образами из спорта, и все они заявляли о себе как можно заметнее. Даже на подставках под пиво, лежащих перед ней на столе, непрерывным циклом одна за другой проигрывались анимированные рекламы пива. Её словно с головой окунули в море шума. Это было то окружение, в котором она росла всю свою жизнь, если не считать спокойствия на дальних местах раскопок, где работала её мать. А после того жуткого момента у фасада аэропорта — завывания реактивных самолётов, отдалённых хлопков оружейных выстрелов, мрачной механической реальности — она странным образом чувствовала себя не на своём месте. Это непрерывное монотонное гудение было по-своему успокаивающим, но у него была смертоносная способность топить в себе мысли.

Но сейчас цифровые стены бара заполнили образы усиливающегося извержения Рабаула, вытеснив собой спортивные состязания, каналы новостей и даже живую трансляцию работающего марсианского зонда Яна Моугана.

Алиса Сигурдардоттир протянула Джоан газировку.

— Тот молодой австралийский бармен — просто душка, — сказала она. — Волосы и зубы — просто умереть и не встать. Будь я лет на сорок моложе, я бы не стала сидеть на месте.

— Думаешь, люди напуганы? — спросила Алису Джоан, потягивая газировку.

— Чего: извержения, террористов? … В данный момент — возбуждены и испуганы. Это ещё может измениться.

— Да. Алиса, послушай, — Джоан наклонилась поближе. — Комендантский час из-за Рабаула, который наложила на нас полиция — официально заявляли, что пепел из Рабаула, смешанный с золой от лесных пожаров, прилетающей издалека, обладает некоторой токсичностью — это далеко не всё.

Алиса кивнула, её морщинистое лицо посуровело.

— Позволь догадаться. Страны Четвёртого мира.

— Они заложили вокруг гостиницы бомбы с натуральной оспой. Они так заявляют.

Лицо Алисы выразило сильнейшее отвращение.

— О, господи. Снова повторяется 2001-й, — она ощущала переменчивое настроение Джоан. — Послушай меня. Мы не можем отказаться от всего, что запланировали, из-за этих мудаков. Мы должны продолжать встречу.

Джоан оглядела помещение.

— На нас уже оказывают давление. Большинству участников потребовалось переступить через себя, чтобы просто сюда приехать. На нас нападали даже в аэропорту. Если посетителей охватит эта паника из-за оспы… Возможно, настроение сейчас слишком странное для того, чтобы, ты знаешь, начать сегодня вечером откровенный разговор.

Алиса накрыла своей ладонью ладонь Джоан; её ладонь была сухой и мозолистой.

— А легче уже вряд ли когда-нибудь будет. И твой разговор по душам — главный пункт сегодняшней программы, помни об этом.

Она протянулась и отодвинула от Джоан стакан газировки.

— Вставай. Начинай прямо сейчас.

Джоан рассмеялась.

— Ай, Алиса…

— Босиком.

Джоан представила себе, как среди темноты и опасностей леса Алиса подшучивает над каким-нибудь робким студентом, изучающим шимпанзе или павианов, но подчинилась. Она пинком отшвырнула обувь. И вскарабкалась с помощью Алисы на кофейный столик.

Ощущение сознательно совершаемой глупости захватило её. Когда сама её конференция находилась буквально под прицелом, как она могла даже подумать о том, чтобы вот так стоять на задних лапках и читать целой аудитории своих коллег лекции о том, как спасти планету? Но она это сделала, и люди уже смотрели. Она хлопала в ладоши, пока все собравшиеся не обратили на неё внимание.

— Народ, я дико извиняюсь, — нерешительно начала Джоан, — но мне нужно ваше внимание. Мы славно трудились весь день, но боюсь, что сейчас я не собираюсь отпускать вас.

Здесь мы должны обсудить воздействие человечества на окружающий мир на фоне нашего возникновения в эволюционном контексте. Здесь из нас всех подобралась уникальная группа — междисциплинарная, международная и влиятельная. Вероятно, никто из ныне живущих людей не знает больше, чем мы здесь и сейчас, о том, как и почему мы оказались в таком бардаке, который нас окружает. И потому у нас есть возможность — возможно, уникальная, которая, вероятно, больше никогда не представится — сделать нечто большее, чем просто поговорить об этом.

У меня есть дополнительно ещё одна цель, скрытая цель, ради которой я собрала вас вместе. Я хочу использовать этот вечер как дополнительную сессию — необычную сессию — и если всё пойдёт так, как я надеюсь, это будет сессия, которая может бросить луч света на совершенно новый путь. Новая надежда.

Она смущалась, пользуясь этим ненаучным языком, и видела вокруг множество сжатых губ и удивлённо приподнятых бровей.

— Так что наполните чем-нибудь свои стаканы, бутылочки и трубки, найдите, куда присесть, и мы начнём.

И вот в этом ничем не примечательном гостиничном баре, когда посетители конференции расселись на сдвинутых рядами стульях, табуретах и столах, она начала говорить о массовом вымирании.

Джоан улыбалась.

— Даже палеонтологи вроде меня понимают, что такое сотрудничество и интеграция. Сам папа Дарвин в конце своего «Происхождения видов…» придумал метафору, которая подытоживает содержание книги.

Ощущая себя немного неловко, она зачитала с листочка бумаги:

«Любопытно созерцать густо заросший берег, покрытый многочисленными, разнообразными растениями с поющими в кустах птицами, порхающими вокруг насекомыми, ползающими в сырой земле червями, и думать, что все эти прекрасно построенные формы, столь отличающиеся одна от другой и так сложно одна от другой зависящие, были созданы благодаря законам, еще и теперь действующим вокруг нас.»

Она отложила бумагу.

— Но в данный момент этот густо заросший берег находится в беде. Чтобы вы могли уяснить это для себя, мои усилия явно излишни.

Вне всяких сомнений, мы находимся в самом водовороте массового вымирания. Подробности просто ужасают. За время моей жизни из саванн и лесов исчезли последние дикие слоны. Слонов больше нет! Как мы сумеем когда-нибудь оправдаться за это перед нашими внуками? За время моей жизни мы уже потеряли четверть всех видов, существовавших в 2000 году. Если мы продолжим идти дальше в таком же темпе, то уничтожим примерно две трети видов, существовавших в 1900 году, уже к концу этого века. Серьёзность этого события уже ставит его в один ряд с предыдущей большой пятёркой, известной нам по истории Земли, полной катастроф.

В то же самое время изменение климата, вызванное человеком, уже оказалось гораздо более серьёзным, чем мог предсказать кто-либо из немногих учёных, бравшихся за это. Крупнейшие прибрежные города Африки, от Каира до Лагоса, оказались частично или полностью затопленными, что заставило сняться с насиженных мест десятки миллионов людей. Бангладеш почти полностью под водой. Если бы не защитные сооружения за миллиарды долларов, даже Флорида была бы архипелагом. И всё в том же духе.

Всё это — наши ошибки. Нас стало непомерно много. Приблизительно каждый двадцатый из всех людей, кто когда-либо жил на свете, живёт сегодня; сравните это со всего лишь одной особью из тысячи у других видов. В результате мы истощаем Землю.

Но даже сейчас можно задать один вопрос: действительно ли это так важно? Ладно, мы теряем несколько симпатичных млекопитающих и кучу букашек, о которых никто и никогда не слышал. И что? Мы по-прежнему ещё здесь.

Да, пока здесь. Но экосистема — это что-то вроде огромного механизма по поддержанию жизни. Она основана на взаимодействии видов на всех уровнях жизни — от самых скромных нитей грибницы, которые поддерживают существование корней растений, до гигантских всепланетных циклов воды, кислорода и углекислого газа. Да, это действительно тот самый густо заросший берег Дарвина. Как этот механизм сохраняет стабильность работы? Мы не знаем. Какие из его компонентов являются самыми важными? Мы не знаем. Какие из них мы можем изъять, не подвергая себя опасности? Мы и этого тоже не знаем. Даже если мы смогли бы идентифицировать и спасти те виды, которые являются критически важными для нашего выживания, мы бы не узнали, от какого вида, в свою очередь, зависят они. Но если мы продолжим идти тем же курсом, что и сейчас, мы очень скоро выясним пределы прочности системы.

Может быть, я преувеличиваю, но я полагаю, что, если бы мы исчезли из-за собственной глупости, это означало бы многое. Всё из-за того, что мы меняем мир так, как не меняло его ни одно другое существо за всю долгую историю его существования, и это делается осознанно. Мы можем подумать, как отойти от этой практики.

И мой вопрос таков: что нам следует делать — сознательно и целеустремлённо?

Она замолчала — возбуждённая, неуверенная, по-прежнему стоящая на кофейном столике.

Некоторые люди кивали. У других были скучные лица.

Первой, лениво вытягивая длинные ноги, поднялась Элисон Скотт. Джоан затаила дыхание.

— Вы не сказали нам ничего нового, Джоан. Медленная смерть биосферы — увы и ах — стала банальностью. Штампом. И я должна сказать, что всё, что мы сделали, фактически было неизбежным. Мы — животные, мы продолжаем вести себя, как животные, и мы всегда ими будем, — послышался ропот возражения, но Скотт продолжила говорить. — Известно, что другие животные уже проедали доступные им ресурсы и в итоге вымирали. В двадцатом веке на маленький остров в Беринговом море завезли северных оленей. Начальная популяция из двадцати девяти голов через двадцать лет раздулась до шести тысяч. Но их кормом были медленно растущие лишайники, которые совершенно не успевали восстановиться после интенсивного выедания.

— Но северный олень ничего не знает об экологии! — выкрикнул кто-то.

Скотт спокойно продолжала:

— Мы поступали так на протяжении всей истории. Пример с островами Полинезии хорошо известен. Ближневосточный город Петра…

Как и рассчитывала Джоан, аудитория разбилась на спорящие группы.

« … те люди в прошлом, которые не сумели справиться с управлением доступными им ресурсами, были виноваты лишь в неудаче решения сложной экологической проблемы…»

«Мы уже оперируем потоками энергии и вещества в таких масштабах, которые конкурируют с естественными процессами. Теперь мы должны сознательно использовать эти способности…»

«Но риски переделки на скорую руку самих основ существования перенаселённой планеты…»

«Все эти технологические мероприятия сами по себе энергозатратны, и потому они по факту ещё больше поддадут жару планете, которая и так страдает от перегрева…»

«У нашей цивилизации вообще нет единого плана развития. Как вы прикажете решать политические, юридические, этические, культурные и финансовые вопросы, которые скрываются за вашими предложениями? …»

«За всю свою сознательную жизнь я уже наслушался такого рода технократического бреда! Это что — проплаченное восхваление НАСА?»

«А я говорю, к чертям собачьим эту экосистему. Во всяком случае, кому они нужны, эти бородавчатые жабы? Давайте, пойдём по пути решительного упрощения. Всё, что вам нужно делать — впитывать це о два, выдавать на выходе кислород и регулировать температуру. Насколько сложно это осуществить?»

«Ну, мадам, вы и вправду хотите жить в мире «Бегущего по лезвию»?»

Джоан снова пришлось вмешаться, чтобы опять сплотить группу.

— Нам нужно единство в желаниях, мобилизация, какой прежде никто не видел. Но, возможно, мы пока ещё не нашли решения, к которому нужно стремиться.

— Это точно, — произнесла Элисон Скотт и снова встала. Она положила ладони на сияющие голубые и зелёные волосы двух своих дочерей. — Большая инженерия — это умершая мечта двадцатого века. Решение не снаружи: его найдут внутри нас.

Эти заявления были встречены шквалом откровенной враждебности:

— Она имеет в виду генно-инженерных детей, как её собственная ненормальная парочка.

— Я говорю об эволюции, — отрезала Скотт. — Это то, что происходит с видом, когда изменяется окружающая среда. На протяжении всей нашей истории мы показали себя превосходно приспосабливающимся видом.

Поднялась чернокожая женщина, на вид за шестьдесят. Джоан знала её. Эвелин Смит была одним из ведущих эволюционных биологов своего времени. Смит холодно произнесла:

— Естественный отбор не работал над человеческими популяциями уже несколько десятков тысяч лет. Заявления о том, что он всё же работал, демонстрируют лишь отсутствие понимания его основного механизма. Мы устранили отсеивающие процессы, которые ведут отбор: наше оружие уничтожило хищников, развитие сельского хозяйства победило голод, и так далее. Но это изменится, если наступит неизбежный коллапс. В этом случае отбор вернётся. Кстати, это основная тема моего доклада на третьем заседании.

Послышались отдельные протесты.

— … что значит «неизбежный коллапс»?

— … при всём своём внешнем великолепии наше общество демонстрирует признаки упадка: рост неравенства, снижение отдачи от экономического роста, снижение планки образовательных стандартов и ухудшение интеллектуальных достижений.

— … да, и духовная смерть. Даже мы, американцы, лишь на словах выражаем уважение к тотемам — флагу, Конституции, демократии — и в то же время отдаём свои жизни на откуп корпорациям и успокаиваем себя, скатываясь в мистику и пьяный угар. Так бывало и прежде. В частности, параллели с Древним Римом очень чёткие…

— … если не считать того, что теперь мы все едины, по всему свету. Если нас ждёт коллапс, не останется ничего такого, что сможет его избежать.

— … до абсурда пессимистично. Мы обладаем гибкостью — прежде мы достигали намного большего…

— Мы выкопали всю доступную руду и сожгли все доступные нефть и уголь; если нас ждёт крах, нам придётся начинать с пустыми руками…

— Моё мнение таково, — подчёркнуто произнесла Смит, — что у нас может не быть достаточного времени.

Эти слова, сказанные мягким голосом, моментально заставили всех замолчать, и Джоан увидела свою возможность.

Она сухо произнесла:

— Так вот, я предполагаю, что, если мы не хотим вернуться в плохое старое время, когда наш вид был просто ещё одним видом животных в экосистеме, мы должны взяться за эти неприятности. И я думаю, что у нас есть один путь, чтобы добиться этого, — она улыбнулась, рассеянно поглаживая свой живот. — Новый путь. Но это путь, о котором мы знали всё время. Путь примата.

И она начала обрисовывать своё видение проблемы.

Человеческая культура, говорила Джоан, была адаптацией, которая помогла людям пережить резкие климатические колебания плейстоцена. Теперь, по странной тысячелетней иронии судьбы, сработала обратная связь, и теперь эта культура причиняет всё более серьёзный ущерб окружающей среде. Культура, которая когда-то была столь глубоко адаптивной, стала теперь мальадаптивной, и ей необходимо меняться.

— Жизнь — это не только состязание, — сказала она. — Это также и сотрудничество. Взаимозависимость. Так было всегда. Первые клетки зависели от сотрудничества с более простыми бактериями. Так происходило в первых экосистемах — в строматолитах. В наши дни все наши жизни настолько взаимозависимы, что в будущем они должны развиваться, имея общую цель.

— Вы просто говорите о глобализации. Какая корпорация вас спонсирует?

— Мы должны вернуться к Гайе и другим богиням земли, так?

Джоан ответила:

— В настоящее время наше мировое сообщество становится настолько сильно структурированным, что оно превращается в нечто вроде «холона»: в единую сложную сущность. Нам следует учиться думать в этом же ключе и о нас самих. Мы должны воспользоваться второй половиной нашей природы примата: той половиной, которая не связана с конкуренцией и ксенофобией. Приматы сотрудничают намного больше, чем конкурируют. Так поступают шимпанзе, так поступают лемуры; так должны были поступать австралопитецины, эректусы и неандертальцы; и мы тоже так делаем. Человеческая взаимозависимость ведёт своё начало из самых глубин нашей истории. Теперь, хотя этого никто не планировал, мы охватили своим влиянием всю биосферу, и нам всем вместе следует учиться обращению с ней.

Элисон Скотт снова встала.

— Чего же именно вы хотите, Джоан?

— Манифест. Заявление. Совместное письмо к ООН от всех нас. Мы должны встать во главе, начать что-то новое. Мы должны начать показывать путь к экологически устойчивому будущему. Кто, если не мы?

— Ура-ура, мы можем спасти мир…

— Она права. Гайя будет нам не матерью, но дочерью.

— Что заставляет вас думать, что кто-то из власть предержащих прислушается к кучке учёных? Раньше они никогда этого не делали. Это — журавль в небе…

— Если положение станет достаточно отчаянным, то они послушают — сказала Эвелин Смит.

Алиса Сигурдардоттир встала.

— Конфуций сказал: «Те, кто, говорит, что это невозможно сделать, должны уступить дорогу тем, которые это делает».

Она подняла свой худой кулак в жесте, означающем силу.

— Мы — по-прежнему приматы — только ещё в большей степени. Верно?

Несмотря на несколько попыток освистывания, Джоан подумала, что увидела более тёплый ответ в лицах, обращённых к ней. Похоже, это сработает, подумала она. Это только начало, но это сработает. Мы можем исправить положение. Она погладила свой живот.

Фактически, она была права: это могло бы сработать.

Политическое и экономическое давление действительно могло бы заставить мировые властные структуры прислушаться, чего не было раньше. Идеи Джоан Юзеб действительно могли бы показать, как соединить взаимосвязи, порождённые технологией, с более древними инстинктами сотрудничества приматов. И это могло бы выйти за рамки простого экологического ведения хозяйства. В конце концов, за все четыре миллиарда лет жизни на Земле ни у одного вида ещё не было потенциала к глобальному объединению. Если дать время, то подход Джоан мог бы вдохновить прорыв в познании такого же масштаба, как интеграция поколения Матери.

Люди стали достаточно умными, чтобы суметь разрушить собственную планету. Теперь, если дать им хотя бы чуть-чуть больше времени, они могли бы стать достаточно умными, чтобы её спасти.

Всего лишь чуть-чуть больше времени.

Но вдруг свет погас. Послышались взрывы, похожие на топанье огромных ног. Люди закричали и побежали.

Тем временем толчки землетрясения в районе Рабаула становились всё сильнее и сильнее. В конце концов, они взломали морское дно над магматической камерой Рабаула. Магма поднималась к поверхности по огромным тоннелям — некоторые из них достигали трёхсот метров в ширину. Теперь в тоннели хлынула морская вода, немедленно обратившись в пар. В это время другие газы, углекислый газ и соединения серы, ещё оставались растворёнными в магме благодаря повышенному давлению в недрах, как углекислый газ в бутылке газированной воды. Но теперь бутылка была разбита, и газы стали выделяться наружу.

Давление в подземных камерах нарастало экспоненциально.

II

Вспыхнуло аварийное освещение, залив помещение холодным сиянием.

Подвесной потолок разбился на куски пенопласта, которые повалились на разбегающихся посетителей. Джоан видела, что Элисон Скотт сгребла обеих своих девочек и забилась с ними в угол. Открывшаяся взгляду поверхность крыши, заполненная трубками и кабелями с отставшей изоляцией, была пористой, тёмной и грязной.

Разворачиваясь, тонкие нейлоновые верёвки полетели вниз сквозь воздух, в котором висели густые облака пенопластовой пыли. Она мельком увидела одетые в чёрное фигуры, которые двигались, словно пауки, по поверхности крыши и съезжали вниз, на усеянный мусором пол бара. Они носили чёрные комбинезоны в обтяжку и шапки-балаклавы с серебристыми окошечками для глаз. Она насчитала пятерых, шестерых, семерых. Трудно сказать, были это мужчины или женщины. У них у всех было лёгкое автоматическое оружие.

Алиса Сигурдардоттир тянула её за руку, пробуя заставить слезть со столика. Но она сопротивлялась, понимая, что здесь она всё ещё оставалась центральной фигурой; она чувствовала, скорее всего, сугубо на подсознательном уровне, что положение дел ещё больше ухудшится, если она поддастся хаосу.

Один из захватчиков выглядел как командир. На полу остальные собрались вокруг него, пока он оценивал обстановку. «Он», или «она»? Нет, «он», подумала Джоан: в группе вроде этой это будет «он». Двое из вторгшихся остались с лидером. Другие четверо отошли к дверям. Держась спиной к стене, они направили своё оружие на делегатов, которые сгрудились, словно овцы, в центре помещения.

Здесь был лишь один сотрудник гостиницы: бармен, молодой австралиец, на которого положила глаз Алиса. Он был стройный, с вьющимися чёрными волосами — по крайней мере, отчасти абориген по крови, подумала Джоан — и он носил бабочку и искрящийся жилет. Теперь он очень смело шагнул вперёд, раскрыв руки.

— Послушайте, — начал он. — Я не знаю, что вам здесь нужно. Но, если вы позволите мне позвонить…

Звук оружия был тихим, странно напоминая характерный кашель леопарда, рассеянно подумала Джоан. Мальчик упал и задёргался. Внезапно в воздухе появился запах фекалий, исторгнутых в момент смерти — запах, с которым она не встречалась со времён работы в Африке. Делегаты закричали, отпрянули и замерли: каждый из них по-своему старался не привлекать внимания убийц.

И над всем этим, совершенно не в тему, цифровые стены продолжали показывать циклично сменяющиеся бессмысленные изображения вулкана в Новой Гвинее, работающие фабрики роботов на Марсе, рекламу пива, стимуляторов и высокотехнологичных прибамбасов.

Как и ожидала Джоан, лидер, совершив своё символическое убийство, приблизился к ней. Его оружие висело у бока, возможно, ещё не остыв. Смотровое окошечко было вшито в балаклаву. Он выглядел элегантно, почти шикарно.

Прежде, чем он успел хоть что-нибудь сказать, она перехватила инициативу:

— Боитесь показать мне своё лицо?

Он рассмеялся и снял свою балаклаву — да, это «он», она была права. У него была бритая голова. Он был белым, с карими глазами. Возможно, ему было лет двадцать пять — явно не намного больше, чем бармену, которого он только что убил. Он сверлил её взглядом, оценивая бессловесный вызов.

Его последователи стянули с себя балаклавы. У всех были демонстративно выбритые скальпы. Среди них было четверо мужчин, включая лидера, и три женщины.

Джоан спросила:

— Вы Пикерсгилл?

Лидер засмеялся.

— Пикерсгилла не существует. Глобальное полицейское государство преследует химеру. Пикресгилл — это забавная шутка, и к тому же полезная.

У него был среднезападный американский акцент, но со слабой экзотической картавостью; в настоящее время во всём мире господствовал американский английский, и этот мальчик мог прибыть откуда угодно.

— Так кто же вы?

— Я — Елисей.

— Елисей, скажите мне, чего вы хотите, — сказала Джоан, тщательно подбирая слова.

— Теперь вам уже не выработать плана действий, — сказал мальчик. — Я скажу вам, что мы сделали. Доктор Джоан Юзеб, мы выпустили болезнь.

Джоан ощутила покалывание кожи.

— Вы все заражены. Мы заражены. Без лечения через несколько дней многие из нас умрут. Если эта ситуация решится в нашу пользу, возможно, мы все будем жить. Но мы готовы умереть за то, во что мы верим. А вы?

Джоан оценила обстановку.

— Вам нужен стол?

Он бродил туда-сюда перед кофейным столиком, обдумывая предложение. Дурацкий маленький стол был центром власти в этом месте: конечно же, он был ему нужен.

— Да. Спускайтесь.

С помощью Алисы она слезла на пол. Елисей проворно запрыгнул на импровизированный подиум Джоан и начал лающим колосом выкрикивать команды на языке, который для его коллег звучал как шведский.

— Классическое поведение примата, — пробормотала Алиса. — Иерархия господства, образованная самцами. Паранойя. Ксенофобия на грани шизофрении. Вот, что происходит здесь, среди всего этого бреда сивой кобылы.

— Но это единственный способ сладить с бредовостью ситуации, которая грозит забрать отсюда кого-то из нас…

Её слова потонули в оглушительном вибрирующем шуме, словно какой-то огромный птерозавр прилетел и сел на крышу гостиницы. Конечно же, это был вертолёт, повисший в небе над крышей. И теперь сквозь стены загремел усиленный техникой голос, назвавшийся полицией.

Террористы начали расстреливать крышу, и вниз полетело ещё больше кусков потолка. Делегаты конференции съёжились и закричали — усиливая тем самым шум, который хотели создать плохие парни, подумала Джоан, прижимая ладони к ушам. Когда полиция прекратила попытки общения, оружие умолкло.

Джоан осторожно поднялась, отряхивая пыль. Как ни странно, она не была напугана. Она посмотрела на Елисея, который пробрался к своему подиуму из кофейного столика, раскрасневшийся, задыхающийся, с оружием на плече.

— У вас нет ни единого шанса получить то, что вы хотите, независимо от того, что это, пока вы не позволите им поговорить с вами.

— Но мне не нужно разговаривать с полицией, или с их пудрящими мозги советниками по психологии. Не нужно, пока у меня здесь вы — вы, самопровозглашённая глава новой глобализации, этого холона.

Алиса вздохнула.

— Почему у меня такое чувство, что это невинное слово внезапно собирается стать именем нового демона?

— Сидя в потолочном пространстве, спрятавшись от света, мы слушали вашу грандиозную речь, — оно потрясающе подходит!

Джоан сказала:

— Вы действительно…

«Вы действительно не понимаете». Неправильные слова, Джоан.

— Пожалуйста. Расскажите мне, что вызывает у вас беспокойство.

Он посмотрел на неё. Затем слез со столика.

— Послушайте, — сказал он более спокойным голосом. — Я слышал, что вы сказали о глобальном организме, в который мы вскоре должны будем погрузиться. Очень хорошо. Но у любого организма должны быть границы. А как быть с теми, кто оказался за рамками этих границ? Доктор Джоан Юзеб, триста богатейших людей на планете владеют таким же количеством собственности, как три миллиарда их беднейших собратьев-людей. За стенами оплотов элиты некоторые бедные области успешно порабощены: людей используют просто как ресурс рабочей силы и тел — или частей тела. Как ваша глобальная нервная система должна будет узнавать об их страданиях?

Её мысли мчались вперёд. Всё, что он сказал, звучало так, словно было отрепетировано. Конечно, так и было: это был его звёздный час, крест, который он нёс по жизни; всё, что она делала, было подчинено одной цели — желанию понять ситуацию. Был ли он студентом? Если он принадлежал к какому-то современному культурному колониальному типу с комплексом вины, то ей, возможно, удалось бы обнаружить слабые места в его линии поведения.

Но он был убийцей, напомнила она себе. И он убил настолько непринуждённо, что не колебался ни секунды. Она спросила себя, на каких стимуляторах он сидел.

— Простите.

Новый голос. Оказалось, он принадлежал Элисон Скотт. Она стояла перед Елисеем, испуганные дочери жались у неё по бокам; их голубые и зелёные волосы поблёскивали в бессмысленном мерцающем свете стен.

Джоан почувствовала прилив боли в нижней части своего живота — достаточно сильный, чтобы заставить её задыхаться. Она чувствовала, что некоторые вещи выходят у неё из-под контроля.

Бекс осуждающе глядела на неё.

— Бекс, с тобой всё в порядке?

— Вы сказали, что Рабаул не собирался повредить нам. Вы сказали, что это было очень маловероятно, пока мы были здесь. Вы сказали, что мы были в безопасности.

— Мне жаль. Правда, жаль. Элисон, пожалуйста, сядьте на место. Здесь вы ничего не сможете сделать.

Скотт проигнорировала её.

— Послушайте, кто бы вы ни были, чего бы вы ни хотели — нам жарко, мы устали и хотим пить, мы уже начинаем заболевать.

— Это просто смешно, — ровным голосом ответил Елисей. — Психосоматическое. Вы просто на нервах.

Скотт практически зарычала:

— Не устраивай тут мне психоанализ. Я требую…

— Вы требуете, требуете, ноете, ноете, ноете, — он подошёл к Скотт. Она продолжала держаться за своё, её руки крепко обвились вокруг ее девочек. Елисей приподнял аквамариновые волосы Бекс, мягко потянул, потёр между пальцами.

— Генно-обогащённая, — произнёс он.

— Руки прочь от неё, — прошипела Скотт.

— Они такие красивые, просто игрушки, — он провёл рукой по волосам Бекс до плеча, а затем пощупал её маленькую грудь.

Бекс завизжала, и Скотт притянула её к себе.

— Ей всего четырнадцать.

— А вы знаете, доктор Джоан Юзеб, что они делают, эти генные инженеры? Они запихивают в своих детей целую дополнительную хромосому — дополнительную хромосому, напичканную желательными генами. Но, кроме волос и зубов, знаете ли вы, что ещё делает эта дополнительная хромосома? Она исключает возможность размножения этих совершенных детей с нашим участием — с участием необогащённых Homo sapiens старого образца. Теперь вы сможете представить себе разделительный барьер выше этого? Сегодня богатые даже учреждают для себя отдельный биологический вид, — напустив на себя отсутствующий вид, словно срывая плод с ветки, он вырвал Бекс из рук матери. Одна из женщин-террористок удерживала Скотт. Елисей разорвал блузу девочки, выставив на обозрение её светлый кружевной бюстгальтер. Бекс закрыла глаза; она что-то бормотала про себя — песню или стихи.

— Елисей, пожалуйста… — Джоан ощутила в животе ещё один всплеск боли, разлившийся по нему волной. Она согнулась пополам. О, боже, только не сейчас, подумала она. Только не сейчас.

Внезапно рядом оказалась Алиса.

— Успокойся. Сядь.

Изображения на стене менялись — Джоан это видела. Она видела всё как в тумане, но там явно стало гораздо больше оранжевого, чёрного и серого.

Алиса усмехнулась без веселья, оскалившись, словно череп:

— Это проснулся Рабаул. Великие времена.

Елисей схватил девочку за запястья и завёл ей руки за голову.

Джоан быстро сказала:

— Давай же, Елисей. Ведь ты тут ради этого.

— А разве нет?

— Если всё, что ты хочешь — это кого-нибудь трахнуть, возьми меня, — мрачно произнесла Скотт.

— О, только в этом не было бы никакого смысла, — ответил Елисей. — Это не действие, но символизм, понимаете ли. Сейчас первый раз со времени исчезновения неандертальцев, когда в мире существует два различных вида человека, — он заглянул в глаза девочке. — Будет ли это насилием, если акт происходит между различными видами?

Двери распахнулись.

Начались крики, беготня, треск оружейных выстрелов. В открытые двери швырнули маленькие чёрные шарики, и они взорвались. Воздух начал заполнять белый дым.

Джоан искала террористов, пробуя считать. Двое из них упали, когда высадили двери. Ещё двое, которые бежали и отстреливались, упали, пока она смотрела, внезапно превратившись в кувыркающиеся куклы. Многие из её делегатов лежали на полу или съёжились под мебелью. Два, три, четыре из них, похоже, получили повреждения: в дыму она видела неподвижные формы, кроваво-красные брызги в серой мгле.

Новая серия болезненных импульсов пробежала по животу Джоан.

Елисей стоял перед нею и улыбался. Он держал длинный чёрный шнур, который тянулся от его пояса.

По крайней мере, Бекс отпустили: девочка убегала прочь, мать придерживала её руками.

— Елисей, ты не должны умирать.

Его улыбка стала шире.

— По всей планете пятьсот из нас одновременно делают одно и то же заявление.

Алиса была на полпути к нему.

— Не делай этого, ради бога…

— Вам это не повредит, — сказал он и натянул балаклаву обратно на голову. — Я умираю таким же, каким я жил. Безликим.

— Елисей! — закричала Джоан.

Он рванул за шнур, словно запускал бензиновый двигатель. Вокруг его талии блеснула вспышка, на миг появился пояс из света. Потом верхняя половина его тела съехала с нижней. Когда части его тела упали, аккуратно разделённые пополам, почувствовался запах крови и кислое зловоние содержимого желудка.

Алиса вцепилась в Джоан.

— О, боже, боже.

Дым становился всё гуще и непрогляднее; Джоан кашляла, словно хронический курильщику. Сейчас боль вернулась, плескаясь по её животу туда-сюда. Она держалась за Алису.

— Встречала ли ты что-нибудь более мальадаптивное, чем групповое самоубийство?

— Ради бога, Джоан…

— Я имею в виду, что иногда индивидуальное самоубийство может быть оправданным — с биологической точки зрения. Возможно, самоубийство снимает бремя с семьи. Но какое биологическое объяснение вообще можно предложить для группового самоубийства? Способность верить культурным предписаниям была адаптивной. Она должна быть такой, или же этого явления просто не было бы. Но иногда механизм даёт сбои…

— Мы сошли с ума. Ты это хотела сказать? Мы все сошли с ума. Согласна.

— М’дам, пожалуйста, пройдёмте со мной, — перед ней возникла тень. Она напоминала солдата в космическом костюме, и приближалась к ней.

Боль снова прокатилась по ней, целенаправленные мысли исчезли. Она прижалась к Алисе Сигурдардоттир. Послышался другой взрыв. Она подумала, что это был просто очередной этап военной или полицейской операции.

Она ошибалась — это всё же случилось. Это был Рабаул.

Как только море проникло в магматическую камеру, взрыв стал неизбежным.

Фрагменты расплавленной магмы взлетели в воздух быстрее скорости звука, достигнув высоты в пятьдесят километров. Они разлетелись на застывающие кусочки размерами от крохотных частиц пепла до кусков около метра в поперечнике. Это всё смешалось с кусками самой разрушенной горы. Эти скальные обломки швырнуло далеко за пределы тропосферы, намного выше самолётов и воздушных шаров, даже выше озонового слоя — куски Рабаула, смешивались с метеоритами, сгорали ярко и быстро. Это было небо, полное камня.

А на земле ударная волна распространялась от разбитой вдребезги кальдеры вдвое быстрее скорости звука. Она приходила в тишине и сметала всё на своём пути — здания, храмы, деревья, мосты. Там, где она прошла, в воздух выделялось огромное количество энергии, сжимая его и разогревая до чудовищной температуры. Всё, что могло гореть, было охвачено пламенем.

Люди видели, что приближается ударная волна, но не могли услышать её, и, разумеется, не могли убежать от неё. Их лишь охватывало пламя, и они исчезали, словно сосновые иглы в костре. Это было только начало.

Солдаты в космических костюмах вытолкали Джоан из заполненного дымом бара и из гостиницы на свежий воздух. Её уложили на носилки, которые везли бегом. Вокруг неё бушевала буря движения: бежали люди, мчались автомобили, под ней летело асфальтовое шоссе, а в оранжевом небе кружили вертолёты.

Вот они втолкнули её в задние двери фургона. Скорая помощь? «Раз, два, три, подняли!» Носилки скользнули внутрь машины, вдоль своего рода узкой койки. На стенах находилось незнакомое оборудование, ничего не пищало и не жужжало, ничего не напоминало оборудование в медицинских диагностических центрах, где ей как-то приходилось работать.

Она помахала рукой в воздухе.

— Алиса.

Алиса схватила её за руку.

— Я здесь, Джоан.

— Я похожа на амфибию, Алиса. Я плаваю в крови и моче, но вдыхаю воздух культуры. Ни одно, ни другое…

Над ней маячило вытянутое лицо Алисы — растерянное и испуганное.

— Что? О чём ты сейчас говорила?

— Сколько времени?

— Джоан, следи за дыханием. Верь мне, я прошла через это; тебе это очень пригодится.

— Сейчас день или ночь? Я потеряла нить. Не могу сказать по небу.

— У меня часы сломались. Думаю, ночь.

Кто-то работал над её ногами — срезал одежду? Машина скорой помощи дёрнулась и поехала; ей был слышен отдалённый вопль сирены, словно в тумане потерялось какое-то животное. Всё, что ей было видно — голая, однотонно окрашенная крыша машины, те непонятные части оборудования и узкое лицо Алисы.

— Послушай, Алиса.

— Я здесь.

— Я никогда не рассказывала тебе настоящую историю моей семьи.

— Джоан…

Она сердито сказала:

— Если я не смогу сделать этого, расскажи моей дочери, откуда она родом.

Алиса сдержанно кивнула.

— Вы попали в Америку в качестве рабов.

— Мой прадед проследил историю. Мы прибыли из места, которое в наше время является Намибией, недалеко от Виндхука. Мы были из народа сан, который они назвали «бушменами». Нас почти истребили банту, а в колониальную эпоху нас убивали как паразитов. Но мы сохранили определённую культурную идентичность.

— Джоан…

— Алиса, исследования частоты встречаемости генов показывают, что женская линия ДНК среди женщин народности сан разнообразнее, чем где-либо ещё на Земле. Смысл этого в том, что гены сан существовали в Южной Африке намного дольше, чем любые гены где-либо в другом месте на Земле. Люди, происходящие от сан — самые близкие к прямой линии потомков, происходящих от нашей общей бабушки, от нашей митохондриальной Евы…

Алиса спокойно кивала.

— Понимаю. Поэтому твой ребёнок — один из самых молодых людей на планете — и он же самый старый, — Алиса взяла её за руку. — Обещаю, что расскажу ей.

Сейчас боль нахлынула волнами. Она ощущала себя так, словно её разум тускнел, и боролась за возможность продолжать мыслить.

— Знаешь, нормальные человеческие роды, по статистике, с большей степенью вероятности происходят ночью. Древняя особенность приматов. Также это нужно, чтобы твой ребёнок оказался в безопасности в твоём гнезде на верхушке дерева.

— Джоан…

— Дай мне говорить, чёрт подери. Разговор заставляет боль отступить.

— Препараты заставляют боль отступить.

— Оу! А в этот раз ощущается по-другому. В этом долбаном фургоне есть акушерка?

— Они все квалифицированные медработники. Тебе нечего бояться.

— Думаю, что моя дочка очень сильно хочет увидеть внутренности этой потрёпанной скорой помощи.

— Твои уроки закончились. Дыши. Тужься.

Она начала дышать неглубоко и часто: «уф, уф, уф…»

Алиса продолжала смотреть туда, где всё происходило.

— У тебя всё прекрасно получается.

— Даже если у меня таз австралопитецина.

— В тебе и вправду так много дерьма, Джоан Юзеб.

— Боюсь, что уже нет.

— Она идёт. Она идёт, — сказала Алиса.

Кости черепа ребёнка и швы между ними были мягкими и могли деформироваться под давлением, когда протискивались через родовые пути. И она могла выдерживать отсутствие кислорода до момента рождения.

Эти последние мгновения были временем самых разительных физических изменений из всех, которым она подвергнется за всю свою жизнь, вплоть до самой смерти. Но тело ребёнка было переполнено естественными опиатами и анальгетиками. Она совсем не ощущала настоящей боли — было лишь продолжение долгого сна, начавшегося в матке, из которого постепенно сгустилось её «я», её самосознание.

Одетый в космический костюм медработник взял ребёнка Джоан, подул ему в нос и шлёпнул сзади. Машину скорой помощи заполнил вопль, принёсший удовлетворение. Мокрый комочек плоти торопливо завернули в одеяло и вручили Джоан.

Выбившаяся из сил Джоан с удивлением коснулась щеки своей дочери. Ребёнок повернул голову, и её рот задвигался, отыскивая, что можно сосать.

Алиса улыбалась, вспотевшая и утомлённая, как всякая гордая тётушка.

— Боже мой, посмотри на неё. Она уже по-своему общается с нами. Она уже человек.

— Думаю, она хочет сосать грудь. Но у меня пока совсем нет молока, верно?

— Всё равно, позволь ей сосать, — посоветовала Алиса. — Это даст твоему телу стимул производить больше окситоцина…

Теперь Джоан вспомнила свои курсы для беременных.

— … который заставит мою матку сокращаться, уменьшая кровотечение, помогая отторгнуть плаценту…

— Об этом не беспокойтесь, — сказал космический костюм. — Мы вам его уже ввели.

Джоан позволила ребёнку облизать её сосок.

— Ты только посмотри на неё. Она делает хватательные движения. И похоже, что она шагает. Я могу ощущать её ноги.

— Если бы твоя грудь была покрыта шерстью, она, вероятно, смогла бы держать свой вес, и, возможно, ползать по тебе. И если бы ты внезапно двинулась, она бы вцепилась ещё сильнее.

— Это на тот случай, если я буду скакать с дерева на дерево. Смотри, она успокаивается.

— Дай ей ещё минут двадцать, и она станет высовывать язык, увидев тебя.

Джоан ощущала себя так, словно парила, словно вокруг не было ничего реального, кроме хрупкого тёплого существа в её руках.

— Я знаю, всё это врождённое. Я знаю, что перепрограммируюсь, поэтому не отвергну этого мелкого мокрого паразита. И всё же, всё же…

Алиса положила руку на плечо Джоан.

— И всё же это то самое, чему была посвящена вся твоя жизнь, но ты просто никогда не знала об этом раньше.

— Да.

Послышался телефонный звонок. Алиса вытащила из кармана мобильник. Её лицо осветилось яркими изображениями и вспышками от их движения.

Космический костюм пробормотал, обращаясь к Джоан:

— Мы приближаемся к больнице. Не стоит бояться. У них есть безопасный пристроенный въезд.

Джоан взяла ребёнка на руки.

— Ну, Люси, ты только что прошла по одному длинному тёмному тоннелю, и теперь собираешься войти ещё в один.

Космический костюм нерешительно переспросил:

— Люси?

— Какое же имя лучше всего подходит девочке-примату?

Алиса расплылась в улыбке.

— Джоан, ты не единственный свежеиспечённый родитель.

— Хм?

— Робот-рабочий Яна Моугана на Марсе сумел создать полностью работоспособную точную копию самого себя. Ему удалось самовоспроизвестись. Судя по тону этого текста, он очень счастлив.

— Он, что — скинул тебе это текстом?

— Ты же знаешь парней вроде него. Весь остальной мир может провалиться ко всем чертям, пока их новейший прибамбас делает то, для чего предназначен. Ах, да. Боевики Четвёртого Мира убили химерического питека Элисон Скотт. Полагаю, они подумали, что она была омерзительна. Интересно, что подумала она сама.

— Могу предположить, что ей хотелось всего лишь оказаться в безопасности, как и всем нам.

Джоан разглядывала своего нового ребёнка. Один мир начался всего лишь несколько мгновений назад, тогда как другой подходил к концу.

— А ведь мы были так близко, верно, Алиса? Конференция, манифест. Это могло бы сработать, правда?

— Да, я тоже так думаю.

— Просто нам не хватило времени, вот и всё.

— Да. И ещё удачи. Но мы должны надеяться, Джоан.

— Да. Надеяться нужно всегда.

Машина скорой помощи с грохотом остановилась. Двери со стуком распахнулись, и внутрь проник более прохладный воздух. Вокруг столпилось ещё больше космических костюмов, оттесняя Алису с дороги и желая забрать Джоан на носилках. Они попробовали взять у неё ребёнка, но она не позволила им.

Геологи давно уже знали, что на Земле подошёл срок крупной вулканической катастрофы.

Извержение Рабаула в 2031 году не было худшим в истории человечества — даже не было самым худшим за всю историческую эпоху. Тем не менее, Рабаул был гораздо серьёзнее, чем извержение Пинатубо на Филиппинах в 1991 году, которое остудило Землю на пол-градуса. Он был серьёзнее, чем взрыв Тамборы в Индонезии в 1815 году, который вызвал «год без лета» в Америке и в Европе. Рабаул был крупнейшей вулканической катастрофой, начиная с шестого века н. э., и одним из самых крупных за предыдущие пятьдесят тысяч лет. Рабаул внушал уважение.

Изменения климата не всегда были плавными и пропорциональными причинам, вызвавшим их. Земля была склонна к внезапным и решительным изменениям в климате и экологии, скачком переходя из одного устойчивого состояния в другое. Даже последствия небольших воздействий могли многократно усиливаться.

Рабаул был таким воздействием. Но оно не собиралось быть маленьким.

Но в действительности проблема заключалась не в Рабауле. Вулкан был лишь той самой последней соломинкой. В любом случае, ситуация накалилась до предела из-за необычайно быстрого роста численности людей. Это даже нельзя было считать плохим стечением обстоятельств. Если бы не было Рабаула, был бы другой вулкан, землетрясение, астероид или какая-то другая проклятая штуковина.

Но, когда природные системы планеты разрушились, люди, в конце концов, поняли, что они, несмотря ни на что, всё ещё оставались всего лишь животными, существующими в рамках экосистемы; и когда она умерла, они ушли вслед за нею.

Тем временем маленькие роботы на Марсе продолжали работать. Они терпеливо превращали тусклый солнечный свет, красную пыль и углекислый газ из воздуха в небольшие фабрики, которые, в свою очередь, производили копии самих роботов с суставчатыми ногами, панцирями из солнечных батарей и маленькими кремниевыми мозгами.

Роботы передавали новости о своих деяниях своим изготовителям на Земле. Им не приходило никакого ответа. Но они продолжали работать, несмотря ни на что.

Под выжженным оранжевым небом Марса их поколения сменялись быстро.

Конечно, никакая репликация, ни биологическая, ни механическая, не могла вечно быть точной. Некоторые варианты работали лучше, чем другие. На самом деле роботы были запрограммированы на обучение — чтобы сохранять то, что работало, и устранять то, что не работало. Более слабые из них исчезали. Более сильные выживали и передавали изменения в своей конструкции следующему металлическому поколению.

Так начали работать изменчивость и отбор.

Роботы всё продолжали и продолжали трудиться, пока древнее морское дно и каньоны не заблестели, вымощенные металлическими панцирями, напоминающими насекомых.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Потомки

ГЛАВА 17 Длинная тень Место и время неизвестны

I

Пробуждение от холодного сна совершенно не было похоже на нормальное пробуждение, когда лежишь в своей кровати, а у тебя под боком лежит жена. Это скорее напоминало всплытие с глубины в резервуаре, заполненном какой-то липкой и притупляющей восприятие жидкостью.

Но вот в темноте появился просвет, расширяющийся круг света, в центре которого было расплывчатое лицо. Лицо принадлежало Ахмеду, сплоту — старшему пилоту — а не командиру. Для Снежка это было первым признаком того, что что-то пошло не так.

Ахмед повторял:

— В порядке? С тобой всё в порядке?

Перед тем, как подвергнуться инъекциям, Снежок отрепетировал, как он собирался ответить на просьбу проснуться. Он улыбнулся и поднял средний палец правой руки.

— Любая посадка, с которой можешь уйти сам — удачная.

Его голос был скрежещущим, а рот — сухим, как в пустыне.

— Ты ещё не ходишь, хитрая задница, — мрачно сказал Ахмед.

— Где Лающий?

Роберт Мадд, благословлённый одним из самых неоригинальных прозвищ в Королевских Военно-Морских Силах, был командиром их группы.

— Потом, — сказал Ахмед. Он отошёл, позволяя Снежку оглядеть металлические стены Ямы. Он бросил упаковку сухого пайка на кровать.

— Выбирайся оттуда. Помоги мне с другими.

Снежок — Роберт Уэйн Сноу, возраст 31 год — был лейтенантом Британского Королевского Флота, который, по крайней мере, привил ему склонность выполнять странные приказы. Поэтому он приложил некоторые усилия, чтобы сесть.

Яма была всего лишь цилиндром серо-стального цвета с голыми стенами, на которых были лишь пульты датчиков и приборы. Свет поступал от экономичных флуоресцентных ламп, которые освещали всё бледным сиянием. Все приборы не работали — остались лишь пустые экраны. Было такое ощущение, словно находишься внутри нефтеналивной цистерны. И в Яме было много двухъярусных кроватей — всего двадцать, одна над другой. Поверх кроватей были установлены пластиковые коробы. Ахмед бродил по всей комнате, открывая коробы один за другим, но закрывая обратно многие из них.

Снежок был совершенно голым, но ему не было холодно. Он поднял свой пакет с сухим пайком. Это был чистый, герметично упакованный пакет, внутри которого были сушёные бананы, шоколад и другая вкуснятина. Он вскрыл его единственным доступным инструментом — собственными зубам. Пакет лопнул, и зашипел воздух. Он высыпал все вкусняшки на свою кровать и сунул в рот несколько кусков банана. Он чувствовал себя так, словно пробежал марафон. До этого его дважды погружали в холодный сон — для тренировки и с целью оценки, каждый раз всего лишь на неделю. У этого процесса была одна особенность: тебе никогда не бывает холодно, но ты всегда пробуждаешься голодным: если верить медикам, что-то происходило с твоим телом, медленно поглощающим свои запасы, чтобы остаться в живых.

Но с его койкой что-то было не так. Ему было видно, где он лежал: его тело оставило очень чёткий отпечаток, как в той ужасной сцене с кроватью мёртвой матери в фильме «Психоз». Он потыкал матрац. Тот был шероховатым и твёрдым. А простыни, на которых он лежал, разрушились, когда он ткнул в них, словно бинты мумии.

Он почувствовал, что внутри него нарастает чувство страха.

Ахмед помогал девушке на одной из верхних коек. Её звали Джун, но по жизни она была известна всем как Луна. Она была милашкой — и в одежде, и без неё; но сейчас, голая, она выглядела хрупкой и даже болезненной, и Снежок почувствовал лишь желание помочь ей, когда она неловко полезла вниз из своей койки, вздрагивая, когда её голое тело тёрлось об металл.

Когда Луна проснулась, у Снежка появилось ощущение стыда. Он полез под свою койку в поисках одежды.

Но пол явно выглядел наклонным. Он выпрямился, ожидая, что в голове прояснится. Но голый пол всё равно был явно наклонным, а вертикальные линии каркасов коек наклонились, словно пьяные. Нехорошо, подумал Снежок. У него не было ни единой обнадёживающей мысли насчёт того, какая силища смогла бы наклонить это сооружение весом под сотню тонн.

Он снова полез к себе под кровать. Картонная коробка, в которую была сложена его одежда, пропала. Его одежда всё ещё была там, сваленная кучей. Но когда он схватил её, ткань просто развалилась, как простыни на его кровати.

— Забудь, — окликнул его Ахмед, наблюдая за ним. — Возьми лётный костюм. Они, вроде, сохранились.

— Сохранились?

— Они из пластмассы: думаю, да.

Снежок так и сделал. Он обнаружил, что его ботинки по-прежнему оставались целыми — они были сделаны из какого-то нетленного искусственного материала. Но у него не уцелело ни одной пары носков — вообще ни одной; это может обернуться проблемой.

Снежок помог Луне проглотить немного еды, пока Ахмед продолжал патрулирование.

Пробудившиеся собрались в круг, сев на койки в самом нижнем ярусе. Но их было всего лишь пятеро — пять из двадцати, которых положили на хранение здесь. Эти пятеро были: Снежок, Ахмед, Бокоход, девушка Луна и молодой пилот по имени Боннер.

Какое-то время они сидели молча, поедали бананы и шоколад, и пили воду из бутылочек. Снежок знал, что это была неплохая идея. Когда попадаешь в какую-то новую ситуацию, всегда хорошо дать себе время, чтобы просто посидеть, послушать, подумать и привыкнуть к новой ситуации.

Снежок начал расспрашивать Ахмеда о командире. Ахмед показал его. Тело Лающего Мадда усохло, буквально мумифицировалось — просто затвердевшая плоть на костях. От остальных, ещё от четырнадцати человек, осталось ровно то же самое.

Бокоход, очевидно, не умел держать свой рот закрытым. Бокоход был офицером военно-воздушных сил. Это был тощий раздражимый человек, и он заработал свою кличку за привычку делать движения боком, словно краб, всякий раз, когда он попадал на танцплощадку. Теперь он оглядывал их небольшую группу.

— Мать моя женщина, — сказал он Снежку. — У нас офигенный запас прочности.

— Заткнись, — отрезал Ахмед.

— А кто крикнул «куси»? — спросил Ахмеда Боннер.

«Куси» было сленговым названием для сигнала «внимание, противник», сигнала к пробуждению.

— Никто не кричал, — прямо сказал Ахмед.

— Ладно, если не команды кусать не поступало, тогда что нас разбудило?

Ахмед пожал плечами.

— Возможно, в Яме есть автоматический таймер. Или, возможно, что-нибудь просто отказало, и это нас подорвало.

Боннер был красивым парнем, хотя одна из генно-инженерных зараз сделала его безволосым от головы до пальцев ног. Сейчас он гладил рукой по голому скальпу. У него был небольшой уэльский акцент.

— Может быть, мы просто слишком сильно тряхнули её. Предполагалось, что Яма будет криохранилищем для семян, эмбрионов животных и прочей фигни. Чтобы застраховаться от массового вымирания. Не для людей…

— Особенно не для таких людей, как ты, Боннер, — сказал Снежок. — Наверное, твой пердёж сорвал заглушки.

Немного пошлого юмора, похоже, расслабило группу, как и надеялся Снежок.

Ахмед сказал:

— Эта Яма изначально могла быть построена для эмбрионов слонов или чего-то в этом роде, но она была опробована на людях. Все мы смотрели лекции о параметрах безопасности, о надёжности систем.

— Конечно, — ответил Бокоход. — Но любая система ломается, вне зависимости от того, насколько хорошо она была разработана и построена, если дать ей достаточно времени.

Это заставило их замолчать их. И Бокоход продолжил:

— Кто-нибудь видел здесь часы?

Многие из приборов Ямы отказали. Но были резервные механические часы, которые подзаводились струйкой тепловой энергии от глубоких корней, уходящих в землю внизу. Прежде, чем они впали в холодный сон, им всем показали работу часов — винтики, сделанные из алмаза, которым не было сноса, шкалы, которые были разграфлены на невероятное время в пятьдесят лет, и тому подобное. Это была не-слишком-тонкая психологическая уловка, призванная заверить их в том, что независимо от того, насколько долго они пробудут под землёй, независимо от того, что случится во внешнем мире, независимо от того, что ещё поломается в самой Яме, они будут знать точную дату.

Но сейчас Снежок увидел, что стрелки часов глубоко вжались в концы их шкал.

Снежок подумал о своей жене Кларе. Она была беременна, когда он погрузился в холодный сон. Пятьдесят лет? Ребёнок бы родился, вырос, обзавёлся собственными детьми. Может быть, даже внуками. Нет. Он отбросил эту мысль. Это было бессмысленно; нельзя прожить человеческую жизнь с пробелом в пятьдесят лет в середине.

Но Бокоход ещё говорил.

— По крайней мере, пятьдесят лет, — беспощадным голосом произнёс он. — Как вы думаете, сколько потребуется времени, чтобы тело Лающего мумифицировалось до такой степени, чтобы вся наша одежда полностью истлела?

В этом и была большая беда Бокохода, подумал Снежок. Он никогда не стеснялся высказывать вслух то, о чём никто не хотел бы даже думать.

— Хорош, — отрезал Ахмед. Он был низкорослый, коренастый, приземистый. — Лающий мёртв. Я здесь старший. На мне вся ответственность.

Он обвёл всех взглядом.

— Все счастливы это услышать?

Луна и Боннер, похоже, ушли в себя. Бокоход странно улыбался, словно знал тайну, которой ни с кем не делился.

Снежок пожал плечами. Он знал, что Ахмед служил вахтенным командиром — это был морской аналог старшины. Снежок считал его компетентным, странно вдумчивым, но неопытным человеком. И, кстати, не слишком популярным, чтобы заслужить прозвище. Но вне зависимости от звания, здесь не было никого более квалифицированного.

— Я предлагаю вам продолжать, сэр.

Ахмед посмотрел на него благодарным взглядом.

— Хорошо. Это дело. Команды кусать не поступало. Фактически, нет никакого контакта с внешней стороной. Я даже не могу сказать, сколько прошло времени с тех пор, как мы последний раз вступали в контакт любого рода. Кроме того, многие из систем вышли из строя.

Луна спросила:

— Итак, мы не знаем, что происходит снаружи?

Снежок энергично ответил:

— Скажи нам, что мы вообще знаем.

— Давайте убираться отсюда. Защитная машина нам не нужна. Работает достаточное количество внешних датчиков, чтобы мы могли это понять.

Это было облегчение, подумал Снежок. Его не слишком прельщала мысль уповать на защитные свойства своего костюма ЯБХ — ядерно-биолого-химической защиты — если тот подвергся такому же беспощадному старению, как и остальная его одежда.

Ахмед вытянул из-под одной койки стальной футляр. Внутри находились пистолеты «Вальтер PPK»: каждый из них был упакован в полиэтиленовый пакет, заполненный маслом.

— Один я уже проверил. Мы можем пристрелять их снаружи, — он раздал их.

Снежок разорвал мешок, начисто вытер свой пистолет крошащимися кусками простыни и заткнул за пояс, чувствуя уверенность от ощущения его массы. Он ещё порылся в своём комплекте для выживания: шлемы, спасательные жилеты — экипировка пилота. Пластмассовые компоненты выглядели более-менее неповреждёнными, но ткань и каучук разрушились. Он взял то, что, по его мнению, могло бы ему пригодиться. Он не хотел бросать шлем, свой священный лётный шлем, хотя он был окрашен в голубой цвет ООН. Однако он всё равно сомневался, что сегодня так или иначе куда-то полетит.

Они собрались перед выходом. Для удобства дверь была тяжёлой, круглой и герметичной, и управлялась поворотным штурвалом; она напоминала люк подводной лодки. Ахмед начал срывать с неё пломбы.

Они все страшно трусили — Снежок понимал это, даже если никто из них не хотел показывать этого остальным.

— Ну, как вы думаете, что мы там обнаружим? — прошептал Бокоход. — Русских? Китайцев? Кратеры от бомб и двухголовых детей? Или все носят обезьяньи маски, как в «Планете обезьян»?

— Иди на хрен, Бок, придурок, твою мать.

Решительным движением Ахмед крутанул штурвал. С хрустом сломалась последняя пломба. Дверь качнулась назад.

В щель хлынул зелёный свет.

Криобиология была действительно уважаемой отраслью.

Суть её полезности составляло то, что при температуре намного ниже точки замерзания воды молекулы замедляли лихорадочный темп движения, который позволял протекать химическим реакциям. Таким образом красные кровяные клетки можно было хранить десять лет и более. Можно было заморозить, оттаять и повторно использовать роговицу, ткани органов, нервную ткань. Можно было даже замораживать эмбрионы. Конечно, холод был в равной степени и союзником, и врагом: разрастающиеся кристаллы льда имели неприятную привычку разрушать клеточные стенки. Поэтому медики накачивали ткани криозащитными агентами вроде глицерина и диметилсульфоксида.

Но всё равно, заморозить и вернуть к жизни сложный зрелый организм — вроде сотни килограммов богохульного пилота Королевских Военно-Морских сил — было гораздо более сложной задачей. В теле Снежка существовало множество различных типов клеток, и каждый из них требовал собственного режима заморозки и оттаивания. В итоге был проделан небольшой трюк с использованием генно-инженерного вмешательства. Клетки Снежка наделили способностью производить естественный антифриз — который представлял собой гликопротеины, хитрость, позаимствованную у некоторых видов полярных рыб — и процесс замораживания регулировался уже на уровне самих клеток.

Было вполне очевидно, что трюк работал. Снежок вышел из этого состояния живым и функционирующим. Полчаса спустя он вряд ли ощущал его последствия.

Конечно, его предназначением было выйти и сражаться.

Официально это сооружение находилось под командованием UNPROFOR, Оборонительных Сил ООН. Но все знали, что это было лишь прикрытие. Стратегия стала известна как «посев зубов дракона». Поскольку в эпоху после Рабаула резко обострился глобальный конфликт, были изобретены новые формы сдерживания. Идея состояла в том, что любым силам было бесполезно предпринимать попытки вторжения, если они знали, что сама земля была напичкана группами хорошо обученного военного персонала, свежего и полностью экипированного, готового возобновить сражение. Из этих разбросанных зубов должен был снова вырасти дракон. Так было в теории.

Конечно, здесь были и недостатки. Сам по себе процесс холодного сна нёс риск нанесения вреда или фатального исхода (но небольшого, не 75 процентов). И никогда не знаешь, где тебя разместят; замораживание производилось на огромных центральных складах, а людей, находящихся в бессознательном состоянии, перевозили и размещали на выбранных участках по всей стране, и даже за границей. Но Снежок знал, что его группа лётчиков Военно-морских сил будет сохраняться вместе, что сильно придавало уверенности.

Бывали назначения и похуже. Дежурство ограничивалось двумя годами. Наверняка это было безопаснее, чем отправляться делать свою карьеру в одну из мировых адских дыр в океанах — в Адриатике, на Балтике или в Южно-Китайском море. Но в целом это было хоть и странная, но всего лишь ещё одна командировка.

Снежок был счастлив оказаться в этой команде, даже если это означало быть запертым вдали от своей жены. Он мечтал выбраться из этой дыры здоровым и счастливым, и вдобавок значительно богаче благодаря жалованью, которое он будет просто не в силах потратить. Или, если этого не получится, худшим вариантом было выйти на поверхность и сражаться. Собственно, это и было именно то, ради чего он проходил обучение. Даже тогда он рассчитывал оказаться в пекле бушующей вокруг высокотехнологичной войны, обнаружить в целом ещё сохраняющуюся вертикаль управления и отыскать что-то, на чём можно летать. Вот, почему в первую очередь консервировали именно пилотов. Он не ожидал, что они станут взламывать дверь, полностью отрезанные от командования, совершенно не в курсе относительно условий на поверхности — не зная даже, где они находятся. Но он столкнулся именно с этим.

Снежок взял инициативу в свои руки. Он шагнул в люк.

За люком была шахта лестницы, сделанная из бетона. Она вела прямо к прямоугольнику яркого зелёного света: листья, кусочки бело-голубого неба над ними. Лес?

Открытые бетонные поверхности шахты лестницы были покрыты пятнами бурого цвета в тех местах, где глубоко проржавели металлические стыки. А когда Снежок перенёс свой вес на ступеньку слишком близко к её краю, бетон просто разрушился. Сама лестница была едва заметна под ковром из мха, листьев и разного рода мусора. Снежок попробовал убрать всё это, но лишь потратил часть энергии впустую, обнаружив, что многое фактически росло здесь само из слоя перегноя, образовавшегося поверх бетона.

Не обращая внимания на этот беспорядок, он пошёл вперёд, прокладывая путь из колодца.

И вот он уже стоял на покрытой листьями земле и тяжело дышал. Очевидно, холодный сон отнял у него больше, чем он ожидал. Другие выходили вслед за ним, один за другим, стряхивая с одежды сухие листья, мох и землю.

Это был лес из высоких деревьев с низко растущими ветвями и тяжёлыми широкими листьями. Возможно, это были дубы. В ветвях шелестел ветер, обдувая лицо Снежка тёплым воздухом. Всё было похоже на позднюю весну или раннее лето. Воздух пах свежестью — только лесом, зеленью и перегноем.

Яма находилась в земле, наполовину прикрытая огромной бетонной крышкой. Но крышка была наклонена и треснула, а на её поверхности росли растения.

У Ахмеда был маленький чёрный рюкзак. В нём находился приемопередатчик радиосигнала с механической подзарядкой, который, как и пистолеты, хранился в масле. Теперь он включил его, зарядил, выдвинул антенну и начал ходить кругами по небольшой поляне.

Луна и Боннер выглядели очень молодыми и испуганными, потерявшись в зелёной тени.

Бокоход стоял рядом со Снежком. Он мрачно пинал бетонный панцирь.

— Просто удивительно, что запас прочности не иссяк за такое долгое время.

Снежок ответил:

— Всё выглядит так, словно мы только что выбрались из Чернобыля.

— Не думаю, что сейчас Чернобыль представляет собой хоть какую-то проблему.

— Что?

— Снежок, как ты думаешь, сколько времени мы торчали в этой дыре?

Снежок оглядел окрестности.

— Больше пятидесяти лет?

Бокоход хрюкнул от смеха.

— Оглядись, кореш. Эти деревья — дубы. И посмотри на это, — он подвёл Снежка к упавшему дереву. Ствол сломался на высоте примерно метра от земли. Значительная часть упавшего ствола была покрыта растительностью, а толстые, похожие на блюда грибы прочно прикреплялись к вертикальному обломку ствола, словно диски, вонзившиеся в древесину.

— Снежок, — сказал Бокоход. — Тебя окружает спелый лес. Это старые деревья. Это стало таким старым, что умерло само, его не валили. Ну, валяй дальше, Снежок. Вспомни уроки экологии во время учёбы. Что случается, если позволить лесной вырубке восстанавливаться?

Первыми пустое место захватят травянистые растения. Через год или чуть побольше появятся молодые деревца обыкновенной сосны, берёзы, других лиственных деревьев, вырастающие из семян, оставшихся в земле, или отрастающие от пней. Когда появится какая-то защита от мороза, могут прижиться ель и каштан. Затем, по мере изменения условий, разные виды будут конкурировать за свет и пространство. Возможно, через пятьдесят лет, когда в восстанавливающемся лесу станет темнее, трава в подлеске уступит место теневыносливой растительности вроде черники и мха. И лишь после этого возвращаются дубы.

Снежок не уделял слишком много внимания такого рода материалу ни в школе, ни в процессе обучения, ни потом. Экология всегда вгоняла его в депрессию — ничего, кроме списков мёртвых существ. Но сколько же времени прошло?

Бокоход ткнул пальцем в лежащий ствол.

— Взгляни на эти бриофиты, мхи и печёночники, и ещё на лишайники, грибы, на насекомых, точащих древесину. Знаешь, в наши дни зрелище вроде этого мёртвого ствола было таким же редким, как волк.

— В наши дни?

Ахмед прекратил бродить по поляне.

— Ничего нет, — сказал он. — Ни единого писка, ни на одной частоте. Нет даже сигналов GPS.

— Может, радио сдохло? — спросила Луна.

Ахмед нажал зелёную кнопку на приборе.

— Самодиагностика показывает, что всё в норме.

— Что тогда делать нам? — спросил Боннер.

Ахмед выпрямился.

— Мы остаёмся в живых. Мы выходим из этого проклятого леса. И мы находим кого-нибудь, кому докладываем о себе.

Снежок кивнул.

— Куда идём?

— Карты? — сразу же спросил Боннер.

Их обучение дало свои плоды, и они поспешили обратно к Яме.

Яма была оборудована внешними складами бумажных карт на тот случай, если отряд вдруг проснётся, как сейчас, без внешнего руководства или ориентации. Предполагалось, что карты должны находиться в защищённых от непогоды коробках на наружной стороне Ямы. К картам также должны были прилагаться спины — специальные инструкции. Снежок знал, что у них будет больше уверенности, если они обнаружат что-нибудь, подсказывающее дальнейший план действий, и ещё, возможно, какую-то подсказку относительно того, что происходит.

Но, стараясь изо всех сил, они не смогли обнаружить ни следа от коробок с картами. Была лишь поверхность разрушенного, крошащегося бетона, густо обросшего мхом и травой.

Бокоход помогал с поисками, но Снежок ясно видел, что мыслями он был не здесь. Он знал, что карт здесь не будет. Снежок начал ощущать неопределённый страх по отношению к Бокоходу, потому что в этой игре он пока шёл с опережением; он действительно не хотел знать того, что Бокоход уже понял.

Они бросили идею с картами. Ахмед по-прежнему пробовал возглавлять их, оставлять за собой право решающего слова, и за это Снежок восхищался им. Ахмед понюхал воздух, огляделся и показал пальцем:

— Земля поднимается в той стороне. Поэтому мы пойдём туда. Если нам повезёт, мы выберемся из этого леса. Согласны?

Ответом ему были пожатиями плечами и кивки головами.

II

Из Ямы мало что смогли взять — лишь то, что они могли снять с мертвецов: всё оружие и боеприпасы, какие им удалось найти, запасную одежду, упаковки сухого пайка. Они сделали рюкзаки из запасных лётных костюмов и загрузили их оборудованием.

Они отправились в том направлении, которое выбрал Ахмед. Солнце клонилось к закату, и это означало, подумал Снежок, что они должны были двигаться примерно на север. Если, конечно, это тоже не встало с ног на голову за те годы, что они потеряли в Яме.

В лесу преобладали большие дубы, хотя некоторое разнообразие вносили иные виды вроде платана, клёна остролистного и хвойных. Здесь жило множество птиц — главным образом скворцы, как показалось Снежку — но его сильно удивило хлопанье жёлто-зелёных крыльев, сверкнувших в солнечном свете. Иногда они видели зверей — кроликов, белок, мелких робких оленей, и даже нечто похожее на волка — это заставило их всех держать указательные пальцы на спусковых крючках пистолетов.

Прошёл примерно час, и они добрались до ровного круглого отверстия в земле. Она была полна мусора, но явно имела искусственное происхождение. Изделие рук человеческих неудержимо привлекало их. Они собрались вокруг, потягивая воду из маленьких бутылочек, которые несли с собой.

Снежок спросил Бокохода:

— Видел тех зелёных птиц? Они были похожи на…

— Волнистых попугайчиков. Потомки сбежавших домашних питомцев. Почему бы и нет? Наверняка найдутся ещё и большие, и маленькие попугаи. Некоторые из тех оленей напоминали мне мунтжаков. Возможно, из числа бывших обитателей зоопарков. Даже некоторые из деревьев похожи на завозные — вроде того дуба австрийского, там, за нами. Они словно учат нас: если нарушишь природное равновесие, если начнёшь завозить чужеродные виды, оно уже никогда не вернётся в то состояние, как было раньше.

— Там был волк, — сказал Снежок.

— Ты уверен, что это были волк? — резко спросил Бокоход. — Не выглядел ли он слишком приземистым, слишком быстрым?

Отметив это для себя, Бокоход был прав. Это существо выглядело немного скрытным, низкорослым. Словно какой-то грызун.

Боннер спросил:

— Ладно, умник ты наш, а как насчёт этой дырки в земле? Кто-то выдрал отсюда пень дерева, и сделал это преднамеренно.

— Возможно, — холодно ответил Бокоход. — Но ямы в земле сохраняются надолго. Ещё можно найти ямы, выкопанные охотниками-собирателями десятки тысяч лет назад. Всё это говорит нам о том, что другого ледникового периода не было.

Ахмед впился в него взглядом.

— Ты явно не стараешься укреплять моральный дух, Бокоход.

Бокоход огрызнулся в ответ:

— И что тебе до моего морального духа? Мне просто охренеть, как неохота игнорить то, что просто слепит нам глаза своей очевидностью.

Повисла напряжённая тишина. На минуту Снежок припомнил прошлое Бокохода — прошлое, о котором он никогда не говорил: слишком умный ребёнок в школе, самый нетерпеливой из всех, которого постоянно ставили на место его товарищи.

— Двигаем дальше, — грубо сказал Боннер. Ахмед кивнул и возглавил шествие.

Скоро они набрели на то, что напоминало просёлочную дорогу. Это была всего лишь извилистая лента земли, почти невидимая, с множеством поворотов и блуждающая. Но растительность здесь стала чуть реже, и Снежок чувствовал, как земля уже не проминалась у него под ногами, как это бывало в другом месте. Дорога, но тогда, несомненно, проложенная людьми, а не животными, если земля была уплотнена настолько сильно, что это даже чувствовалось.

Они не произнесли ни слова. Никто не хотел, чтобы этот маленький лучик надежды погасила очередная лекция от Бокохода. Но все пошли по этой дороге, следуя единой группой и двигаясь чуть быстрее по склону с небольшим уклоном.

Снежок уже чувствовал себя вымотанным, его нервы были на пределе.

Он осознал, что не думал о жене, о друзьях, оставшихся дома, о жизни, которая, похоже, исчезла навсегда. Всё это было слишком странно. Но он очень скучал, как ни странно это звучало, по удобству и безопасности своей кровати холодного сна, с покрывающим её коробом и жужжащими приборами. Здесь он чувствовал себя незащищённым: его PPK не обеспечивал достаточной защиты; и он прекрасно знал, что, когда на это странное преобразившееся место опустится тьма, они станут очень уязвимыми.

До этого мы должны найти кое-какие ответы, подумал он.

Где-то ещё после часа ходьбы деревья стали реже, и Снежок с облегчением выбрался на открытое место. Но он по-прежнему мало что мог разглядеть. Он стоял на склоне широкой невысокой возвышенности, вершина которой скрывалась за горизонтом. Он видел, что земля была меловая, а слой почвы — тонкий и сильно выветренный. Здесь не росло почти ничего, кроме вереска, и из земли торчали голые каменные уступы.

Небо было ясным, по нему были разбросаны лишь редкие высокие облака. Садящееся солнце заставляло предметы отбрасывать на землю длинные тени. Оно стояло так низко, что Снежок уже ждал, когда начнётся закат, световое шоу из пепла Рабаула высоко в небе. Но на западном небе не было никакой красноты; сияло солнце, яркое и белое. Неужели пепел исчез?

Луна завизжала.

— Следы! Следы от колёс! — она указывала чуть дальше вниз по склону направо от них, прыгая вверх-вниз от волнения.

Они все побежали в ту сторону, и импровизированные рюкзаки подпрыгивали у них на спинах.

Она была права. Следы были безошибочно узнаваемыми. Они были оставлены каким-то транспортным средством, приспособленным к движению по бездорожью, и тянулись под углом вниз по склону.

Настроение внезапно сменилось на ликующее. Боннер усмехался.

— Итак, поблизости кто-то есть. Благодарите бога за это.

— Ладно, — сказал Ахмед. — У нас есть выбор. Мы можем продолжать подниматься по возвышенности в поисках места для обзора. Или мы можем идти по этим следам обратно, вниз по холму, и найдём дорогу.

Возвышенность, вероятно, была бы более умным ходом, подумал Снежок. Но в сложившейся ситуации никто из них не хотел бросать эти следы человеческой деятельности. Поэтому они начали спускаться по холму, следуя вдоль двух параллельных шрамов на склоне.

Бокоход шёл рядом со Снежком.

— Это тупо, как три слоновьих задницы, — бормотал он.

— Бок…

— Сам посмотри. Ладно, это следы от колёс. Но они превратились в рытвины. Взгляни-ка получше. Они подверглись эрозии прямо до самой материнской породы. Снежок, в местах вроде этого, выше границы роста деревьев, почве и растительности на восстановление могут потребоваться века, если их удалить. Века.

Снежок уставился на него. Его узкое лицо было серым в угасающем свете.

— Эти следы выглядят так, словно их оставили вчера, словно кто-то проехал совсем недавно.

— Я тебе говорю: они могут быть любого возраста. Хрен его знает, какого, — он выглядел так, словно умирал без сигареты.

Следы прорезали склон и далее вели их в широкую долину, где серебрилась лента реки. Следы повернули с грубой земли на то место, которое явно было дорогой, следующей вдоль края долины — ровный плоский уступ, прорубленный почти параллельно контурам долины.

Группа с облегчением выбралась на поверхность дороги. Они зашагали по дороге вниз по долине, и их настроение оставалось приподнятым, несмотря на усталость.

Но состояние дороги было плохим — Снежок это видел. Она вся заросла. Сколько-то асфальта ещё оставалось — он видел его чёрные заплаты среди зелени — но он был старым, покрытым трещинами и ломким. Растения и грибы давно уже проросли сквозь его поверхность, и во время ходьбы ему иногда приходилось продираться сквозь заросли сеянцев берёзы и осины. Это было больше похоже на ходьбу не по дороге, а по заросшему редкой растительностью горному хребту.

Бокоход опять шагал рядом с ним.

— Ну, и что ты думаешь? Где мы сейчас?

Они все хорошо изучили основные географические особенности Европы и Северной Америки.

— Долина не подвергалась оледенению, — неохотно сказал Снежок. — Поэтому, если мы находимся в Европе, мы не слишком далеко на севере. Южная Англия. Возможно, Франция.

— Но прошло уже много времени с тех пор, как кто-либо занимался этой дорогой. И взгляни-ка туда, — Бокоход указал на линию, виднеющуюся на склоне дальней стороны долины, который представлял собой голую скалу.

— И что?

— Видишь, как ровно она тянется по горизонтали? Думаю, что когда-то эта долина была затоплена. Перекрыта дамбой. На уровне поверхности воды происходит значительная эрозия, и получаются горизонтальные линии вроде этой — потому что, когда течение регулируют, уровень воды быстро колеблется.

— И где же дамба?

— Мы до неё дойдём, — мрачно ответил Бокоход.

Прошёл ещё час похода, и они дошли.

Они повернули по склону долины, и там была она. Ветка этого шоссе поворачивала к дамбе и должна была вести через неё на дальнюю сторону долины.

Но самой дамбы не было. Снежок смог различить пирс, который по-прежнему соединялся с берегом — он был сильно разрушен и густо зарос растительностью. От центральной секции, большой выгнутой стены со створами и оборудованием, которая когда-то укрощала реку, не осталось ничего, кроме выгнутой линии холмиков на дне долины, своего рода запруды, которая едва сдерживала реку, текущую через неё.

Луна сказала:

— Возможно, её кто-то взорвал.

Бокоход покачал головой.

— Ничто не вечно. Всегда найдутся трещины и слабые участки — места, через которые может просочиться вода. И, если ничего не делать с ними, утечки становятся всё сильнее, вплоть до… — он замолчал. — Всё, что нужно — это лишь время, — неубедительно закончил он.

— Мы в дерьме, — зарычал Боннер. — В грёбаном вонючем дерьмище.

Снежку показалось, что неизбежная правда начинала доходить до всех. Для этого даже Бокоходу уже не приходилось ничего говорить.

Ахмед шагал в нескольких шагах впереди и вглядывался дальше вниз по долине. Он был пилотом; как у них у всех, у него были хорошие глаза. Он показал перед собой.

— Думаю, там есть город.

Может быть, подумал Снежок. Это был всего лишь клочок местности зеленовато-серого цвета. Он не мог разглядеть ни движения, ни блеска лобовых стёкол автомобилей или окон, ни поднимающегося дыма, ни огней. Но им больше некуда было идти.

Прежде, чем они покинули возвышенность, Ахмед выстрелил пару поисково-спасательных сигнальных ракет, которые он захватил из укрытия. Никакого ответа.

Они следовали за Ахмедом, когда он смело и с вызовом шагал по поросшей травой дороге вниз по долине в сторону города. Начало смеркаться. В городе, к которому они приближались, не зажглось ни одного огня; это было место, где царили темнота и тишина.

В некоторых местах речные берега превратились в болото с низкими, покрытыми зеленью кочками, отмечающими места, которые когда-то могли быть зданиями. В другом месте вдоль берегов росли большие и изящные ивы — они выглядели довольно старыми, с неохотой отметил Снежок — а остальная пойма поросла лесом из тополя и ясеня. Ещё дальше ему были видны массивы дубрав, разросшиеся по низким холмам.

Задолго до того, как добраться до центра города, им пришлось покинуть заросшую дорогу, потому что она уходила под поверхность разлившейся реки. Дальше в реке Снежок различал её формы и очертания на мелководье.

— Если начать строительство около реки, — медленно проговорила Луна, — то вы занимаете землю на каком-то одном берегу. Верно? Но, когда бросаешь города, уровень воды начинает повышаться, потому что вам больше не приходится откачивать грунтовые воды для промышленного использования, и вас затапливает.

Никто не прокомментировал её слова. Они продолжали идти, огибая реку и её болотистый берег.

В конце концов, они зашли в сам город. Здесь можно было разглядеть расположение улиц — почти прямоугольную сетку, лежащую поверх пологих склонов. Но дороги были разрушены так же, как та, по которой они пришли сюда. Сами здания представляли собой всего лишь узор из насыпей и холмиков, драпированных зеленью, в большинстве своём не выше, чем по пояс. Место в целом напоминало сильно заросшее кладбище. Снежок подумал, что в лесу они могли пройти мимо любой из этих куч заросшего зеленью щебня и подумать, что это всего лишь очередной выход скальной породы, плод бездумного каприза природы. Даже растительность здесь была почти такой же, как на открытой земле вне города. И лишь характер их расположения говорил о том, что это место строили руки и планировал ум.

Однако в разных местах из зелёного моря торчали более прочные фрагменты. Выделялся один кольцевой холм, так же густо покрытый зеленью, как все остальные. Снежок подумал, что это могла быть цитадель, фундамент одного из великих замков норманнов, которые были воздвигнуты, чтобы укрепить свои позиции в оккупированной Англии одиннадцатого века. Если это так, то он продолжал существовать там, где многое другое разрушилось. Они обнаружили ряд колонн, разрушенных до пеньков, которые были, скорее всего, сделаны из мрамора. Это мог быть великолепный фасад банка или ратуши.

И ещё была статуя, упавшая на спину. Его лицо, покрытое оспинами лишайников и выветренное до неузнаваемости, смотрело в небо, высунувшись из океана зелени. Но Снежок видел, что на статуе оставались следы горения. Он искал дату, но не мог её найти.

Копаясь среди растительности, которая покрывала другие безликие холмики, он нашёл ещё больше следов пожара, сажи и горения. Это место горело — тогда, перед тем, как разрушиться. Он ходил по месту трагедии, по месту всепоглощающего ужаса. Его терзал вопрос: на какую глубину ему нужно копнуть, чтобы он смог найти кости?

Они пришли на сравнительно открытое место. Это, наверное, была центральная площадь, или, возможно, рынок. Ахмед объявил привал. Они сбросили ношу, пили воду и оглядывались по сторонам. В удлиняющих вечерних тенях разрушенный город не выглядел жутким местом, подумал Снежок: не природным, но и не человеческим, ни то, ни другое.

Небольшое крысовидное существо удрало из-под ног Сноуи, дробно стуча коготками по разломанной поверхности асфальта, и исчезло в более густой зелени вдали от площади. Оно было похоже на полёвку. И, пройдя по его следам, Снежок увидел очертания стоящего на задних лапах настороженного зайца. Зверёк развернулся и удрал с удивительной скоростью.

— Полёвки и зайцы, — проворчал он Бокоходу. — Я думал, мы увидим кошек и собак.

Бокоход пожал плечами; пот и грязь покрывали его лицо.

— Люди пропали, верно? Цивилизация рухнула, бла-бла-бла. Кошки и собаки были избалованными, одомашненными, всё их выведенное людьми генетическое разнообразие. Они не протянули бы долго без нас.

— Я бы подумал, что кошки выживут. Даже маленькие котята ходят на охоту.

— Дикие кошки были совершенными машинами убийства. Но у домашних разновидностей зубы, челюсти и мозги были меньше, чем у их диких предков, потому что так их больше любили старые леди, — Бокоход подмигнул. — Я всегда думал, что кошки были не тем, кем казались. Они были не такими уж и жизнестойкими. Просто головная боль.

— А где автомобили? — спросила Луна. — Я имею в виду, что я вижу здания, то, что от них осталось. А как же машины?

— Если пороешься в растительности, то сможешь найти несколько пятен ржавчины или кусочков пластмассы, — Бокоход впился взглядом в Ахмеда. — Что, снова собираешься устроить мне разнос за снижение морального духа? Я всего лишь указываю на вопиюще очевидные вещи.

— Но прямо сейчас нам не следует забивать этим голову, — сказал Ахмед с рассудительностью, восхитившей Снежка. — Также вполне очевидно, что мы должны делать дальше.

Снежок кивнул.

— Мы должны найти укрытие.

Боннер вскарабкался на низкую насыпь, которая когда-то могла быть стеной. Затем он указал примерно на запад.

— Туда. Я вижу стены. Я имею в виду, стены, которые стоят. Что-то, не полностью покрытое дерьмищем.

Охваченный неразумным проблеском надежды, Снежок залез к нему. Это была церковь, он это видел. Средневековая церковь. Он мог разглядеть высокие, узкие окна, высокий дверной проем. Но дверей и крыши давно уже не было, и здание стояло, открытое всем ветрам. Он чувствовал разочарование, и в то же время прилив восхищения.

Бокоход, казалось, разделял его мысли:

— Если уж ты собрался строить, надо строить из камня.

— И где, ты думаешь, мы находимся? В Англии, во Франции?

Бокоход пожал плечами.

— Да что я знаю о церквях?

Ахмед поднял свою ношу.

— Хорошо. Крыши там нет, поэтому нам нужно будет сделать навесы. Боннер и Снежок идут со мной, и мы принесём какие-нибудь ветки. И нам нужен будет огонь. Луна, Бокоход, вы отвечаете за него.

Он посмотрел на их лица, которые сияли в сгущающейся темноте, как монеты. Это был первый раз, когда они исчезали из поля зрения друг друга с того момента, как проснулись, и даже Снежок ощутил острую боль неуверенности.

— Не заходите слишком далеко, — мягко сказал Ахмед. — Мы здесь одни. Похоже, никто не придёт нам на помощь. Но с нами всё будет в порядке, пока мы будем сохранять осторожность. Если что-то пойдёт не так — что угодно — кричите или воспользуйтесь своим пистолетом, и остальные прибегут. Понятно?

Они кивнули и зашептались. Затем они скрылись в сумерках, целеустремлённо выполняя поставленные задачи.

Внутренняя часть церкви была просто ещё одним участком земли, поросшим растительностью. С одной стороны находилась насыпь, которая когда-то могла быть алтарём, но скамеек или распятий, молитвенников или свечей просто не было. Крыша зияла дырой, в которую было видно небо, без единого следа деревянных конструкций, которые должны были когда-то перекрывать пространство между этими тонкими прочными стенами.

Под построенными навесами, на подстилке из кустарника, с листвой в качестве одеял, ночь обещала быть не такой уж некомфортной. Они все прошли множество тренировок на выживание; по сравнению с ними это было не так уж и плохо.

Они пользовались своими наборами для выживания, жевали сушёные бананы и вяленую говядину. Они не ели ничего из лесных плодов. Снежок подумал, что в этом была некоторая доля суеверия, словно они хотели максимально долго цепляться за то, что осталось от прошлого, перед тем, как предать себя в руки этого странного нового настоящего. Но в том, чтобы привыкать к этому постепенно, не было ничего плохого. Ахмед показывал хорошее знание психологии, позволяя это. Ведь в долгосрочной перспективе результат всё равно был бы один и тот же.

Все они были довольно сильно измотаны многокилометровой прогулкой в свой первый день за стенами Ямы. Снежок спрашивал себя: как бы они чувствовали себя, если бы им действительно пришлось бы сражаться; возможно, эта стратегия не работала бы так, как представляли себе те, кто её планировал. И у них у всех были проблемы с ногами — боль и натёртые пузыри. Дала о себе знать проблема отсутствия носков. Снежка волновал слишком быстрый расход их ограниченных запасов мазей. Завтра им нужно было что-то с этим делать.

Но в том, что они прятались среди остатков человеческой постройки, было что-то успокаивающее, словно они всё ещё находились в объятиях цивилизации, из которой вышли. Тем не менее, они поддерживали горение костра всю ночь.

Снежка успокаивала мысль о том, что он слишком устал, чтобы слишком напряжённо думать. Однако он проснулся.

Он перевалился на спину, ощущая беспокойство. Воздух был жарким — чертовски жарким для английской весны: возможно, изменился климат, сошло с ума глобальное потепление, или что-то в этом роде. Кусок неба, окаймлённый остатками стен, был усеян звёздами и покрыт в разных местах облаками. Висел серп луны, слишком узкий, чтобы затмить своим светом звёзды, которые, насколько он мог заметить, остались неизменными с тех пор, как его сосредоточенное лицо наблюдало за ними в детстве. Он прошёл небольшой курс астрономии в ходе тренировочных упражнений в пустыне с целью ориентации на местности. Он начал искать созвездия. В небе была Кассиопея — но знакомые W-образные очертания дополняла шестая звезда. Горячая молодая звезда, которая, возможно, зажглась уже после того, как он вошёл в Яму. Какая странная мысль.

— Я не вижу Марса, — прошептал из темноты Бокоход.

Это заставило Снежка вздрогнуть: он не знал, что Бокоход не спит.

— Что?

Бокоход указал в небо, его рука была видна чёрным силуэтом:

— Венера. Юпитер. Сатурн, я полагаю. А где Марс?

— Возможно, он уже сел.

— Возможно. Или, возможно, с ним что-то случилось.

— Тогда дерьмово, верно, Бокоход?

Бокоход не ответил.

— Как-то я видел некоторые древнеримские руины, — зашептал Снежок. — Адрианов вал. Он был похож на всё это. Весь зарос, даже известковый раствор весь выкрошился.

— Это явление иного масштаба, — пробормотал Бокоход. — Даже для Древнего Рима. У нас была глобальная цивилизация, перенаселённый мир. Всё было взаимосвязано.

— И что, ты думаешь, случилось?

— Не знаю. Возможно, это тот долбаный вулкан. Голод. Болезни. Всюду беженцы. И в итоге, предполагаю, война. Я рад, что не окунулся в это.

— Эй, вы, двое, заткнитесь, — прошептал Ахмед.

Снежок сел. Он посмотрел сквозь лишённый стёкол оконный проём в стене церкви. Ему не было видно ничего. Земля была лишь тёмным покрывалом, нигде не мерцали огни, не было зарева уличных фонарей на горизонте. Возможно, так же темно, как здесь, было повсюду. Возможно, их костёр был единственным светом в Англии — да и на всей проклятой планете. Это была чудовищная, невероятная, недопустимая мысль. Возможно, Бокоход мог принять её должным образом, но Снежок точно не мог.

Какое-то животное выло в ночи.

Он подбросил побольше дерева в костёр и зарылся поглубже в свою кучу растений.

Бокоход был прав. Марса не было.

Репликаторы, исследовательские роботы Яна Моугана, выжили. Программа была разработана как предшествующая колонизации планеты людьми. Самокопирующиеся роботы были снабжены инструкциями — строить дома для астронавтов-людей, делать для них автомобили и компьютеры, накапливать воздух и воду, и даже выращивать для них пищу.

Но люди так никогда и не прилетели. От них даже перестали поступать команды.

Это не беспокоило самокопирующихся роботов. Да и к чему? Пока им не сказали что-то другое, их единственная цель состояла в том, чтобы самокопироваться. Ничто иное не имело значения — даже странная тишина, исходящая от голубого мира в небе.

И они самокопировались.

Множество модификаций было испытано, взято в работу или оставлено без внимания. Прошло не так уж и много времени, чтобы появился принципиально лучший проект устройства.

Репликаторы начали включать элементы фабрики в собственные тела. Новый вид конструкции напоминал беспилотные тракторы, катающиеся по безмятежной красной пыли. Каждый из них весил около тонны. Чтобы сделать собственную копию, каждому из них требовался год — это было гораздо более короткое время воспроизводства, чем раньше, потому что они могли двигаться туда, где были ресурсы.

Через год из одного репликатора нового типа получалось два. Которые ещё через год делали ещё две копии, и всего получалось четыре. А ещё через год их было восемь. И так далее.

Рост был экспоненциальным. Результат был предсказуемым.

За один век роботы-фабрики были на Марсе повсюду: от полюсов до экватора, от вершины горы Олимп до глубин впадины Эллада. Некоторые из них вступили в конфликт за ресурсы: начались медленные, логические, механические войны. Другие начали рыть глубже, осваивая глубинные материалы Марса. Если рыть шахты, всё ещё было много ресурсов, чтобы развернуться — во всяком случае, на какое-то время.

Шахты тянулись всё глубже и глубже. В некоторых местах кора разрушилась. Но они всё равно продолжали рыть. Марс был холодным и твёрдым миром, его внутренняя часть в значительной степени состояла из камня. Это помогло рыть шахты. Но по мере того, как репликаторы рыли всё глубже и сталкивались с новыми условиями, они должны были быстро учиться и приспосабливаться. Конечно же, они умели это делать.

Но всё равно проникновение сквозь мантию бросило им определённый технический вызов. Демонтаж ядра также был сложной задачей.

Марс весил в сто миллиардов миллиардов раз больше, чем любой из тракторов-репликаторов. Но это число казалось небольшим в свете правила удвоения в каждом поколении. Из-за продолжающихся конфликтов темп роста несколько замедлился по сравнению с оптимальным. Но даже в этом случае всего лишь за несколько сотен поколений Марс пропал — весь, за исключением остатков его вещества, преобразованных в блестящие массы репликаторов.

Преобразовав целую планету в копии самих себя, воспользовавшись солнечными парусами, двигателями ядерного синтеза, и даже примитивными двигателями, работающими на антиматерии, рой репликаторов покинул Солнечную систему в поисках сырья.

На следующий день, бродя в окрестностях города, Снежок видел птиц, белок, мышей, кроликов и крыс. Однажды он подумал, что видел козу; это существо бросилось бежать при его приближении.

И не более того. Даже казалось, что вокруг было не так уж и много птиц. Место было тихим, словно все живые существа собрались и ушли.

Тем не менее, некоторые из крыс были огромными. И ещё были крысоволки, которых, как он думал, он сумел заметить ранее. Но, кто бы это ни был, они сбежали, когда он подходил.

Грызуны всегда были конкурентами приматов, говорил Бокоход. Даже на пике своей технической цивилизации люди должны были быть довольными, если удавалось просто удерживать грызунов подальше от себя и от продовольствия. Теперь, когда люди сошли со сцены, крысы явно процветали.

Тем не менее, охотиться было легко. Снежок, движимый желанием поэкспериментировать, установил несколько ловушек. Они сработали. Зайцы и полёвки выглядели на удивление ручными. Если подумать, то это ещё один плохой знак, потому что он означал, что до этого они не видели людей.

В конце второго дня Ахмед собрал их в руинах церкви, усадив неровным кругом на изъеденных каменных блоках.

Снежок заметил небольшие изменения в группе. Луна потупила взгляд, избегая смотреть в глаза остальным. Боннер, Ахмед и Бокоход с подозрением смотрели друг на друга и на Снежка.

Ахмед поднял пустую упаковку от сухого пайка:

— Мы не можем оставаться здесь. Мы должны выработать план действий.

Боннер покачал головой.

— Важнее всего будет найти других людей.

— Нам нужно посмотреть правде в глаза, — сказал Бокоход. — Никаких других людей нет — никого из тех, кто смог бы помочь нам, во всяком случае. Мы не видели ни одного. Мы не видели никаких признаков того, что хоть один из них недавно был в этой местности.

— Никаких инверсионных следов, — сказал Ахмед, указав на небо. — Никакого радиосигнала ни на одной частоте. Ни одного спутника. Что-то пошло не так…

Луна притворно рассмеялась:

— Скажи это ещё разок.

— Нам неизвестно, как разворачивались события. Перед самым концом они, наверное, стали хаотическими. Нам так и не дали сигнала к подъёму. В конечном счёте, я полагаю, про нас забыли. Пока мы не вернулись к жизни случайно.

Снежок заставил себя задать вопрос.

— Сколько же прошло времени, Бок?

Бокоход почесал свой нос.

— Сложно сказать. Если бы у нас был астрономический альманах, то, я предполагаю, мы смогли бы вывести эти данные по изменившемуся положению звёзд. Если же этого нельзя сделать, то наше лучшее предположение основывается на зрелости дубравы.

Боннер рявкнул:

— В тебе до хрена дерьмища, ты, тощий ублюдок. Сколько, твою мать, времени прошло? Пятьдесят лет, шестьдесят…

— Не меньше тысячи лет, — ответил Бокоход, и его голос был твёрдым. — Возможно, больше. Вероятно, больше, если говорить откровенно.

Они переваривали эту информацию молча. А Снежок закрыл глаза, представляя, как ныряет в темноту с палубы авианосца.

Тысяча лет. И всё же это значило не больше, чем пятидесятилетний разрыв, который, как он считал, отделял его от жены. Возможно, даже меньше, потому что это просто невозможно было представить.

— Какое-то странное это будущее, — резко сказал Боннер. — Ни реактивных автомобилей, ни звездолётов, ни городов на Луне. Просто кучи дерьма.

Ахмед сказал:

— Нам придётся принять как должное то, что мы не рассчитываем найти кого-то ещё. То, что мы одни. Мы должны строить планы, основываясь на этой посылке.

Бокоход фыркнул.

— Цивилизация рухнула, все мертвы, а мы застряли на тысячу лет в будущем. И как мы думаем строить планы?

— Эта река, вероятно, чистая, — сказал Снежок. — Все фабрики, должно быть, закрылись целые столетия тому назад.

Ахмед с благодарностью кивнул ему.

— Хорошо. В конце концов, мы сумеем что-нибудь построить. Мы можем ловить рыбу, можем охотиться; мы можем начать это с завтрашнего дня. Бокоход, почему бы тебе не воспользоваться своим мозгом для чего-нибудь полезного, и не подумать о рыбной ловле? Придумай, как мы сможем сварганить снасти, сети, ещё какую-нибудь фигню. Снежок, займись тем же самым, но уже насчёт охоты. Если идти дальше, то мы оказываемся перед необходимостью найти где-нибудь место для жизни. Возможно, мы сможем разыскать ферму. Начните думать о том, как расчистить землю, сеять пшеницу, — он посмотрел на небо. — Как вы думаете, какое сейчас время года? Раннее лето? В этом году мы слишком запоздали с урожаем. Но следующей весной…

Бокоход оборвал его:

— И где ты думаешь, что сможешь найти пшеницу? Ты знаешь, что случается, если ты оставишь зерно или несжатую пшеницу? Колосья падают на землю и гниют. Культурной пшенице для выживания нужны мы. А если ты оставишь коров не доёными в течение нескольких дней, они просто сдохнут — у них лопнет вымя.

— Полегче, — сказал Снежок.

— Всё, что я тебе говорю — то, что, если хочешь устроить ферму, тебе придётся начинать всё на пустом месте. Всё, мать твою, сельское хозяйство и земледелие, всё опять и опять из взятых в природе растений и животных.

Ахмед натянуто кивнул.

— Нам, Бок. Не «тебе». Нам. Мы все огребли здесь проблем. Ладно. Так что это мы и будем делать. И в то же самое время мы занимаемся собирательством, мы охотимся. Мы живём за счёт земли. Так бывало и раньше.

Луна потянула пальцами свою одежду.

— Этот материал не будет существовать вечно. Нам нужно будет выяснить, как делать ткань. И наше оружие будет вообще бесполезно, как только закончатся боеприпасы.

— Возможно, мы сумеем сделать ещё боеприпасов, — сказал Боннер.

Бокоход лишь рассмеялся.

— Думай о каменных топорах, приятель.

Боннер проворчал:

— Я не знаю, как сделать долбаный каменный топор.

— Да и я тоже не задумывался об этом, — глубокомысленно сказал Бокоход. — И знаете, что? Держу пари, нет даже ни одной книги, в которой говорится, как это делать. Вся та мудрость, приобретённая в страданиях с тех пор, как мы скакали в виде голых Homo erectus по всей Африке. Всё пропало.

— Тогда опять же мы просто должны будем начать это снова, — твёрдо сказал Ахмед.

Боннер взглянул на него.

— Почему?

Ахмед посмотрел на небо.

— Мы должны это сделать ради наших детей.

Бокоход сказал просто:

— Четыре Адама и одна Ева.

Повисла долгая, напряжённая тишина. Луна была похожа на статую, её глаза были неподвижными. Снежок заметил, как близко она держала свою руку к PPK.

Ахмед поднялся на ноги.

— Не думайте о будущем. Думайте о том, как набить себе живот, — он хлопнул в ладоши. — Давайте двигаться.

Они разошлись. Серп луны уже восходил, похожий на костяную стружку в синем небе.

— Ну, — спросил Бокоход Снежка, когда они расходились, — и как ты находишь жизнь в будущем?

— Как в тюрьме, дружище, — с горечью сказал Снежок. — Словно мотаю охрененный срок.

III

Примерно в пяти километрах от базового лагеря Снежок попробовал разжечь костёр.

Он находился на том месте, которое когда-то, наверное, было полем. Ещё оставались следы сухой каменной кладки, которая отмечала собой широкий прямоугольник. Но через тысячу лет, поросшее многолетними травами и злаками, кустами и сеянцами лиственных деревьев, оно очень сильно напоминало любой другой кусок земли по соседству.

Он сделал огневую доску длиной со своё предплечье, с углублением, вырезанным на её плоской стороне. У него были стержень — палочка с заострённым концом, грузик — небольшой камень, который аккуратно ложился ему в руку, и лук — скорее просто молодое деревце с куском пластикового шнурка от обуви, натянутым на нём. Кусочек коры под углублением служил лотком, чтобы ловить тлеющие угольки, которые могли бы получиться. Рядом он собрал небольшую кучку сухой коры, листьев и сухой травы, готовой поддержать огонь. Он встал на правое колено и поставил подушку левой ступни на огневую доску. Он сделал из тетивы лука петлю и просунул в неё стержень. Смазав углубление небольшим количеством собственной ушной серы, он поместил закруглённый конец стержня в углубление на огневой доске, а заострённый — в углубление на грузике. Затем, слегка нажимая на углубление, он начал двигать луком взад-вперёд, вращая стержень с всё большими давлением и скоростью, ожидая, когда пойдёт дым и затлеют угольки.

Снежок знал, что выглядел старым. Теперь он носил длинные волосы, связывая их в «конский хвост» кусочком шнура. Также у него росла борода, хотя он резал её ножом каждые пару дней. Его кожа напоминала дублёную шкуру, вокруг глаз и рта появились морщины. Хорошо, я старый, думал он. И мне уже тысяча лет. Я должен хоть отчасти выглядеть на этот возраст.

Было трудно поверить, что прошло всего лишь чуть больше месяца с тех пор, как они вышли из Ямы.

Пока у них не было реальной потребности заниматься этим — разводить огонь самостоятельно. У них всё ещё оставалось множество коробок влагоустойчивых спичек, и достаточный запас упаковок триоксана — химического источника высокой температуры, весящего немного и широко используемого военными. Но Снежок смотрел в будущее, в тот день, когда им уже не удастся воспользоваться тем, что вынесли из Ямы. Конечно, в какой-то степени он «хитрил». Он пользовался своим прекрасно изготовленным тысячу лет назад швейцарским армейским ножом, чтобы сделать лук и огневую доску; позже ему пришлось бы пользоваться каменным ножом. Но — не всё сразу.

Это древнее поле лежало недалеко от части обширного массива дубрав, которые, насколько они смогли разведать, преобладали на ландшафтах Англии после эпохи человека. Оно раскинулось на небольшой возвышенности. На западе, дальше вниз по склону холма, раскинулось озеро. Снежок мог разглядеть следы каменных стен, исчезающих в глубине спокойных вод. Но озеро заросло тростником, кувшинками и прочей травой, а на его поверхности он мог различить нездоровый серо-зелёный блеск водорослевого цветения. Эутрофикация — так говорил Бокоход: даже сейчас искусственные питательные вещества — особенно фосфор — выщелачивались из земли в озеро и подстёгивали развитие миниатюрной экосистемы. Снежку казалось невероятным, что всё то дерьмо, которое закачивали в свою землю давным-давно умершие фермеры, по-прежнему могло отравлять окружающую среду вокруг него, но это, похоже, было правдой.

Этот пейзаж был до странности пуст. Его окружала тишина. Даже птичьего пения не было слышно.

Некоторые существа, вероятно, быстро восстановили прежние позиции, как только прекратились охота, контроль численности вредителей и использование человеком земель — это зайцы, кролики, куропатки. Крупные млекопитающие размножались настолько медленно, что восстановление должно было занять значительно большее время. Но явно существовало несколько видов оленей, и Снежок мельком заметил в лесах свиней. Им не попадалось никаких крупных хищников. Даже лисицы встречались редко. Совершенно не было никаких хищных птиц, кроме нескольких скворцов, выглядящих довольно агрессивно. Бокоход сказал, что специализированные хищники, стоящие на вершине пищевой пирамиды, должны были вымереть, поскольку поддерживающие их пищевые цепочки разрушились. В Африке, вероятно, тоже не осталось никаких львов или гепардов, сказал он, даже если они избежали съедения последними голодающими беженцами-людьми.

Возможно, подумал Снежок. Однако его больше интересовали крысы.

Конечно, равновесие в итоге восстановилось бы. Изменчивость, адаптация и естественный отбор позаботились бы об этом; так или иначе старые роли оказались бы заполненными. Но это сообщество могло бы ничем не напоминать то, которое исчезло до этого. И ещё, как сказал Бокоход, поскольку среднестатистический вид млекопитающих существовал на протяжении нескольких миллионов лет, пройдут, соответственно, миллионы лет — десять, возможно, двадцать, двадцать миллионов лет — прежде чем вновь сложится мир, блистающий своим богатством. Поэтому, даже если бы люди восстановили численность и продолжили существовать, скажем, ещё пять миллионов лет, они не увидели бы ничего похожего на тот мир, который Снежок знал, будучи ребёнком.

Снежок определённо не был фанатиком в охране лесов. Но в этих мыслях было что-то глубоко тревожное. Насколько странным было дожить до этого времени и увидеть, как это происходит.

Всё ещё никакого дыма, и он не получил ни одного проклятого тлеющего уголька. Он продолжил работать луком.

Главной проблемой в добывании огня было то, что это давало ему слишком много времени на размышления. Он тосковал без своих друзей, без братства морской жизни. Он скучал по своей работе, даже по рутинным делам — возможно, как раз по рутине больше всего, потому что она придавала его жизни определённость, которая отсутствовала сейчас.

Он понял, что скучал по шуму, хотя это было сложнее понять: телевидение, компьютерные сети, музыка, кино и реклама, логотипы, рекламные мелодии и новости. Он подозревал, что единственной вещью в новом мире, которая в итоге свела бы его с ума, была бы тишина — всеохватная, жестокая, растительная тишина. Его бросало в дрожь, когда он представлял себе, как всё было в последние дни, когда все машины перестали работать, а мигающие логотипы, неоновые трубки и экраны мерцали и гасли — один за другим.

И он тосковал без Клары. Конечно же, тосковал. Он никогда не знал своего ребёнка, даже никогда не видел его или её.

Вначале его мучали приступы чувства вины: вины за то, что он всё ещё был жив, когда так много людей скрылись во тьме, вины за то, что он ничего не мог сделать для Клары, вины за то, что он ел и дышал, мочился и испражнялся, а ещё тайком поглядывал на попку Луны, тогда как все, кого он когда-либо знал, были мертвы. Но это чувство, милостью судьбы, постепенно притуплялось. Он был навечно благословлён тем, что Бокоход один раз назвал отсутствием воображения.

Или, возможно, это было больше, чем вина.

В ясном свете этого нового времени его прежняя жизнь в перенаселённой туманной Англии двадцать первого века казалась всего лишь сном. Он словно растворялся в зелени.

Среди листвы, достигавшей высоты его пояса, в дюжине шагов от него, послышался шелест. Он повернулся в ту сторону, молча и сохраняя неподвижность. Один стебель травы, отягощённый семенами, изящно вздрагивал. В том месте он установил западню. Что там было среди листвы — изгиб плеча, взгляд ясных глаз?

Отложив лук и стержень, он встал, потянулся и небрежно зашагал к месту, где послышался шелест. Он вытянул лук из-за спины, взял стрелу из колчана, сделанного из кроличьей кожи, осторожно вложил её в лук.

В листве ничего не двигалось — до тех пор, пока он не оказался почти рядом — а затем внезапно что-то мелькнуло, бросившись в сторону при его приближении. Он заметил бледную кожу, испещрённую бурым, и длинные конечности. Лиса? Но это существо было большим — крупнее, чем что-либо виденное им здесь до сегодняшнего дня.

Без дальнейших колебаний он подбежал к существу, поставил ботинок на его поясницу и направил стрелу ему в голову. Существо извернулось и перекатилось на спину. Оно выло, словно кошка, закрыв лицо руками.

Он опустил лук. Руки. У него были руки, как у человека или обезьяны.

Его сердце бешено колотилось, и он уронил лук. Он встал на колени поверх существа, прижимая его туловище к земле, и схватил его за запястья. Оно было худощавым, гибким, но очень сильным; потребовалась вся его сила, чтобы отвести эти руки от лица. Но это существо всё равно плевалось и шипело на него.

Но его лицо — нет, её лицо — не было лицом шимпанзе или любой другой обезьяны. Оно было однозначно человеческим.

Несколько долгих секунд Снежок, изумлённый, сидел верхом на девочке.

Она была голая, и, хотя была заметна её бледная кожа, она была покрыта рыхлой шерстью из взлохмаченных рыжевато-бурых волос. Волосы на её голове были темнее — путаница грязных локонов, которые выглядели так, словно их никогда не стригли. Она была невысокой, но у неё были груди, небольшие отвислые мешочки с твёрдыми сосками, торчащими среди шерсти, а ниже треугольник более тёмной шерсти в её промежности был запачкан тем, что могло быть менструальной кровью. И у неё уже были растяжки.

Кроме того, от неё воняло, как в обезьяннике.

Но это лицо было совершенно не обезьяньим. У неё был маленький, но выступающий нос. Её рот был маленький, а подбородок V-образный с явно выраженной ямкой. Лоб над голубыми глазами был ровным. Но был ли он чуть ниже, чем у него?

Она имела человеческий облик, несмотря на свой волосатый живот. Но её глаза были туманными. Испуганными. Смущёнными.

Его горло напряглось, и он заговорил с нею:

— Ты говоришь по-английски?

Она завизжала и забилась.

И внезапно Снежок ощутил эрекцию, крепкую, как железный прут. Твою же мать, подумал он. Он быстро скатился с девочки, и схватил свои лук и нож.

Девочка не могла встать. Её правая ступня попалась в его ловушку. Она царапала сырую землю, пока её нога была схвачена. Она покачивалась взад-вперёд, что-то мыча, явно напуганная, и неважно, насколько она была умна.

Приступ вожделения у Сноуи завершился. Теперь она была похожа на шимпанзе своими жестами, своим неосознанным страданием, пусть даже её тело, придавленное его собственным, напоминало женское. (Клара, прости меня, это было так давно…) Остатки фекалий на её ногах и лужицы жидких испражнений там, где она лежала, вызвали у него ещё большее отвращение.

Он порылся в кармане лётного костюма и вытащил остатки упаковки сухого пайка. Там ещё оставалось с горсть орехов, немного вяленой говядины, чуть-чуть сушёного банана. Он выбрал банан и протянул горстку скрученных хлопьев девочке.

Она дёрнулась назад и отползла настолько, насколько смогла на шнуре.

Он попробовал общаться при помощи мимики, сунув один или два кусочка себе в рот и с преувеличенным выражением удовольствия поедая их.

— Ням-ням, вкусно.

Но, тем не менее, она не взяла еду у него из рук. И снова, как олень или кролик, подумал он. Поэтому он положил хлопья на землю между ними и двинулся в обратную сторону.

Она схватила пару хлопьев и запихала их себе в рот. Она жевала и жевала кусочки банана, как будто извлекая из них каждую крупицу аромата, прежде чем, наконец, проглотила их. Она, наверное, никогда не пробовала ничего такого сладкого, подумал он.

Или, возможно, она просто была голодна. Он установил ловушку пару дней назад; она могла находиться здесь уже сорок восемь часов. Все эти фекалии и моча, а также то, как сильно была спутана и запачкана шерсть на её ногах, также указывало на это.

Пока она ела, он смог хорошо разглядеть ступню, которая угодила в ловушку. Это была простая ловушка в виде петли, рассчитанная на головы кроликов и зайцев. В своих усилиях, направленных на освобождение, она затянула ловушку ещё сильнее — она работала так, как предусматривала её конструкция — и та настолько глубоко врезалась в её ногу, что превратила её плоть в ужасное кровавое месиво, и ему показалось, что он мог разглядеть в ране белизну кости.

И что теперь? Он мог бы взвалить её себе на спину и притащить в базовый лагерь. Но это было не промысловое животное, кролик или заяц; это был не какой-то интересный экземпляр вроде огромного попугая, наполовину утратившего способность к полёту, которого изловил Бокоход, бродя по краю стоячего пруда. Это был человек, независимо от того, как она выглядела. И ещё, напомнил он себе, те растяжки говорили ему, что у неё был по меньшей мере один ребёнок, ожидавший её где-то поблизости.

— Неужели я проделал весь этот путь, через долбаные тысячи лет, чтобы причинить тебе такие же проблемы в жизни, каких я хлебнул в своей? Я так не думаю, чёрт подери, — бормотал он. — А теперь прости меня.

И без всяких колебаний он наскочил на неё.

Это был ещё один раунд состязания по борьбе. Он прижал её к земле: лицом вниз, её руки под телом, а его ягодицы на её пояснице. Воспользовавшись швейцарским армейским ножом, он отрезал шнур ловушки, и вытянул петлю из окровавленной канавки, которую она протёрла. Затем он израсходовал значительное количество своих драгоценных запасов, чтобы вычистить антисептической жидкостью грязь, высушенную кровь и гной — ему пришлось выбирать из болячек пряди каштановых волос — и наложить на рану изолирующее вещество и крем. Возможно, она оставит материал на ране достаточно долго, чтобы та успела продезинфицироваться.

Как только он выпустил её, она ушла. Он бросил взгляд на вертикальную и гибкую фигуру, мелькающую среди высокой травы по направлению к деревьям, хромающую, но даже в этом случае движущуюся быстро.

Время уже давно перевалило за полдень. Предполагалось, что они не должны оставаться в одиночку в темноте вдали от основного лагеря: постоянные приказы Ахмеда. Он хотел бы последовать за девочкой в зелёные тайны лесной чащи. Но он знал, что не должен был этого делать. Он с сожалением собрал своё имущество и отправился обратно в базовый лагерь.

В тот вечер Снежок вернулся к остальной группе последним.

Они решили поселиться вблизи озера в нескольких километрах от разрушенного города. Участок находился под защитой компактного холма конической формы — явно искусственного, возможно, кургана железного века, или же, возможно, всего лишь каких-то отвалов пустой породы.

Ахмед заставил их собраться вокруг пня упавшего дерева, на котором он величественно восседал. Снежок хотел сообщить остальным о своей встрече, о том, кого он нашёл. Но настроение было неподходящим. Поэтому он просто сел.

Луна с каждой прошедшей неделей становилась всё более и более замкнутой; теперь она просто сидела, скрестив ноги, рядом с Ахмедом, потупив взгляд. Но она, как всегда, находилась в центре внимания, в фокусе бессловесных интриг. Бокоход сохранял свою обычную отрешённую мечтательность, но он сидел напротив Луны, и Снежок видел, как его пристальный взгляд скользил по обводам её бедра, по тем сантиметрам её икр, которые она открывала над ботинками. Сам Ахмед сидел рядом с девушкой, усадив её на свой пень, словно владел ею.

Боннер был тем, чьё вожделение по отношению к Луне проявлялось особенно очевидно. Он сидел неуклюже, с напряжённой мускулатурой, и через его лицо тянулась широкая полоса грязи — камуфляжные отметины охотника. Он и сам выглядел как животное, подумал Снежок, как будто последние этапы его тренировок едва скрепляли его вместе.

Между ними назревал разброд, — Снежок это видел — раздор с огромными трещинами, раскалывающими их напряжённый комплекс взаимоотношений. Вряд ли уже что-то осталось от той робкой группы лётчиков военно-морского флота, которые забились в разрушенную церковь в ту первую ночь, чавкая своими пайками. Они могли бы убить друг друга за Луну, если бы Луна не убила их первой.

А Ахмед, их лидер, не знал ничего из этого. Ахмед улыбался.

— Я думал о будущем, — сказал он.

Бокоход издал приглушённый стон.

— Я имею в виду, о дальнейшем будущем, — продолжил Ахмед. — О том, что будет через несколько следующих месяцев, даже в следующие несколько лет. Пусть даже мы выдержим следующую зиму, нашим детям будет труднее.

При разговоре о детях Снежок бросил взгляд на Луну. Она уставилась на свои руки, на сцепленные пальцы.

Ахмед сказал о том, что в течение индустриального периода, а особенно на протяжении последних нескольких безумных десятилетий, человечество исчерпало все доступные ему запасы ископаемого топлива: угля, газа, нефти.

— Ископаемое топливо, вероятно образуется вновь даже сейчас. Мы это знаем. Но невероятно медленно. Всему, что мы жгли несколько столетий, потребовалось на образование около четырёхсот пятидесяти миллионов лет. Но топливо для наших потомков найдётся всегда, — сказал он. — Торф. Торф — это то, что получается, когда болотные мхи, осока и другая растительность разлагаются в обеднённых кислородом болотистых землях. Верно? И в некоторых частях мира добыча торфа для топлива продолжалась вплоть до середины двадцатого века.

— В Ирландии, — сказал Бокоход. — В Скандинавии. Но не здесь.

— Тогда мы идём в Ирландию, или в Скандинавию. Или, возможно, мы найдём его здесь. Условия сильно изменились с тех пор, как мы впали в холодный сон. Во всяком случае, если мы не найдём торф, мы найдём что-то ещё. Мы унаследовали выжженный мира, — он постучал по виску. — Но у нас ещё есть наш ум, наша изобретательность.

— Ой, да ради бога, — резко сказал Бокоход. — Ахмед, разве ты ещё не усёк этого? Мы — всего лишь кучка потерпевших кораблекрушение — вот, кто мы — выброшенных на берега времени. Ради всего святого, чел, у нас на всех лишь одна матка.

— Моя матка, — сказала Луна, не поднимая глаз. — Моя матка. Ты несносный хероносец.

— Болотное железо, — вкрадчиво произнёс Ахмед.

Все посмотрели на него.

Ахмед продолжил:

— У нас есть окись железа, образующаяся в топях и болотах. Когда богатая железом грунтовая вода контактирует с воздухом, ну, в общем, она как ржавеет. Верно, Бокоход? Викинги в своё время использовали эту штуковину. Почему бы это не сделать нам?

Пока шло препирательство происходило, взгляд Сноуи притягивали ближайшие леса, их тенистая зелень. Бокоход прав, думал он. Мы здесь случайные гости, всего лишь своего рода эхо. Мы просто собираемся поссориться и раствориться в зелени, как все эти разрушенные здания, и просто исчезнуть, добавив свои кости к миллиардам уже валяющихся в земле. И это не будет иметь значения, чёрт подери. И если он не знал этого прежде, ощущал это лишь бессознательно, то теперь, столкнувшись с девочкой-обезьяной, он был убеждён в этом. Она — это будущее, думал он; она, с ясным и сильным взором льва, с маленьким обнажённым телом, со своей ловкостью и силой — и пребывающая в своей бессловесной тишине.

Когда они разбрелись, Снежок отвёл Бокохода в сторонку и рассказал ему о дикой женщине.

— Ты её попользовал? — сразу же спросил Бокоход.

Снежок скорчился с отвращением:

— Нет. Я кое-что ощутил — у меня стоял просто адски — но, когда я увидел, кем она была в действительности, просто не смог продолжить.

Бокоход похлопал его по плечу.

— Ни слова против твоих мужских достоинств, приятель. Уина — вероятно, просто не тот вид, и всё.

— Уина?

— Это воспоминание из старой литературы. Не бери в голову. Слушай. Независимо от того, что там говорит наш эль-Президенто, мы должны побольше узнать об этих существах. Это, чёрт подери, гораздо важнее, чем копать торф. Мы должны понять, как они здесь выживают. Потому что мы оказываемся перед необходимостью вести как раз такой образ жизни. Иди, разыщи свою подружку, Снежок. И спроси её, захочет ли она пойти на двойное свидание.

Через пару дней после этого, до того, как Ахмед сумел осуществить свои планы по возрождению цивилизации, он заболел. Ему пришлось оставаться у себя под навесом, в полной зависимости от еды и воды, которые ему носили остальные.

Бокоход подумал, что это было ртутное отравление из-за отвалов неподалёку от лагеря. Ртуть веками использовалась при изготовлении разных вещей — от шляп до зеркал, от препаратов для истребления насекомых до лекарств от сифилиса. Вероятно, её было очень много в почве, собственно говоря, и даже сейчас, спустя тысячу лет, она по-прежнему медленно просачивалась различными путями в озеро, где проходила свой путь по цепи питания и достигала максимальной концентрации в телах рыб и во рту людей, которые их съели.

Бокоходу это всё казалось забавным: тот самый Ахмед, великий строитель планов — который дольше и крепче любого из них цеплялся за экспансионистские мечты о давно минувшем двадцать первом веке — стал жертвой дозы яда, затяжного наследия той разрушительной эпохи.

Снежок обращал на него не слишком много внимания. Ведь в мире были и гораздо более интересные вещи, чем что-то, сказанное или сделанное Ахмедом.

Например, Уина и её мохнатый лесной народ.

Снежок и Бокоход построили нечто вроде засидки — навес, щедро заваленный травой и зелёными листьями неподалёку от того места, где Снежок впервые столкнулся с девочкой-обезьяной, которую Бокоход окрестил Уиной.

Снежок взглянул на Бокохода, лёжа в тени засидки. В ужасной жаре этого неанглийского лета они оба решили ходить без одежды, оставив себе исключительно шорты, пояс с инструментами и ботинки. Кожа Бокохода, коричневого цвета и щедро намазанная грязью, была столь же хорошим камуфляжем, как нечто, специально созданное руками человека. Прошло лишь пять или шесть недель после выхода из Ямы, и он уже был неузнаваем.

— Там, — прошипел Бокоход.

Стройные серовато-бурые фигуры — две, три, четыре — вынырнули из тени у края леса. Они сделали несколько осторожных шагов на открытое место. Они были голыми, но стройными и прямоходящими, и они что-то несли в руках — вероятно, свои обычные грубые каменные молотки и ножи. Выстроившись неплотным кругом, спинами друг к другу, они оглядывались вокруг, поворачивая головы резкими движениями.

Бокоход продолжал оставаться самим собой: он излагал историю о том, откуда мог появиться этот невысокий мохнатый народец.

— Дети канализации, — сказал он. — Когда города пришли в упадок, кто протянет дольше всех? Исхудавшие маленькие дети, которые уже заселили дренажную систему и канализации, и жили за счёт отбросов. Пройдут долгие годы, прежде чем некоторые из них просто заметят, что что-то изменилось…

Теперь мохнатые бежали по заросшему травой лугу к лежащему предмету. Это был олень, крупный самец, которого Снежок и Бокоход завалили выстрелом из рогатки и выложили здесь, надеясь выманить мохнатых из их лесного укрытия. Мохнатые обступили тушу. Они начали рубить суставы в тех местах, где задние ноги прикреплялись к задней части туловища. И пока они работали, сохраняя сосредоточенную тишину, одна из них всегда была на ногах, глядя вокруг, оставаясь настороже.

— Вот так они и работают, — пробормотал Снежок. — Унести с собой ноги, видишь?

— Быстро и легко, — ответил Бокоход. — Практически самая лёгкая в осуществлении часть разделки туши. Отрубаешь ноги, затем тащишь их обратно в укрытие в лесу, пока кто-нибудь с зубами побольше, чем у тебя, не придёт, чтобы посоперничать за них. Они действуют скоординировано, пусть даже и не разговаривают. Видишь, как они сменяют друг друга, чтобы быть настороже? Они — стайные охотники. Или, во всяком случае, падальщики.

Снежок подумал, почему они стали такими осторожными, если Бокоход был прав, и вокруг не было никаких крупных хищников.

— Они выглядят по-человечески, но ведут себя не так, — прошептал Снежок. — Понимаешь, что я имею в виду? Они ведут себя не так, как нужно стоять на страже. Они оглядываются, словно кошки или птицы.

Бокоход хмыкнул.

— У тех детей канализации не должно было быть никакой культуры, никакой учёбы. Всем, что они могли бы знать, была канализация. Возможно, именно поэтому они и прекратили говорить. Возможно, в канализации покров тишины был важнее, чем язык.

— Они утратили язык?

— Почему бы и нет? Птицы постоянно утрачивают способность к полёту. Быть умным — это дорогое удовольствие. Даже мозг размером с твой, Снежок, обходится дорого: он жрёт изрядную часть энергии из всей, которую требует тело. Возможно, это не такой мир, где твой ум окупается в той же степени, как, скажем, умение быстро бегать или хорошо видеть. Вероятно, потребуется не очень много перестроек в нервной системе, чтобы полностью утратить способность пользоваться языком, и даже сознанием. И теперь мозги вольны усыхать. Дайте им сто тысяч лет, и они будут напоминать австралопитецин.

Снежок покачал головой.

— Я всегда думал, что у людей из будущего будут здоровенные вздутые головы, а члена не будет совсем.

Бокоход поглядел на него в полумраке засидки.

— То, что мы умные, не всегда приносит нам много пользы, верно? — кисло сказал он. Взглянув на мохнатых, он потёр своё лицо. — Вот смотришь на них, и думаешь: как же недолго всё это было. Был момент, когда были умы, предназначенные для того, чтобы понимать: как изменять вещи, как строить. Сейчас всё это пропало, испарилось, и вот, к чему мы вернулись: жить подобно животным, просто как ещё одно животное в экосистеме. Просто примитивное, существование непосредственно за счёт окружающих ресурсов.

Они ещё немного понаблюдали за тем, как мохнатый голый народец отрывал ноги убитого оленя и, то помогая друг другу, то ссорясь, тащил бёдра обратно под защиту леса.

После этого они вернулись в свой базовый лагерь.

И там они обнаружили, что Боннер рвал и метал, потому что Луна исчезла.

— Где она, мать вашу?

Луна соорудила свой собственный небольшой навес, более основательный и уединённый, чем прочие. Снежок всегда думал, что, если бы она могла поставить туда дверь с замком, она бы так и сделала. Теперь же всё исчезло — рюкзак, который Луна сделала из запасного лётного костюма, её инструменты и одежда, её самодельный деревянный гребешок, её драгоценный запас многоразовых тампонов.

Боннер метался среди того, что осталось, разбивая на куски стенки навеса. Он был голый, за исключением уже расползающихся шорт, его мускулы вздувались, а грязь была размазана по его лицу и груди, и в его колючих волосах; Снежок подумал, что в нём мало что осталось от того робкого молодого пилота, о котором он, помнится, заботился, когда они встретились в первый раз, при распределении на транспорт в Адриатике.

Ахмед вышел из-под собственного навеса, завернувшись в серебристое одеяло из комплекта для выживания.

— Что тут происходит?

— Она ушла. Она, мать твою, ушла! — бушевал Боннер.

Бокоход шагнул вперёд.

— Нам всем прекрасно видно, что она ушла, идиот.

Боннер бросился на него, нанося резкий ударом. Бокоходу удалось уклониться с пути движения кулака молодого пилота, но он получил удар в висок и упал навзничь.

Снежок бросился вперёд и схватил руки Боннера со спины.

— Ради бога, Бон, успокойся.

— Этот яйцеголовый ублюдок насаживал её. Он всё это время насаживал её.

Ахмед выглядел крайне встревоженном — ещё бы, думал Снежок, потому что, если Луна ушла, забрав их единственную надежду оставить потомство, все его грандиозные планы оказались разрушенными прежде, чем начали воплощаться в жизнь.

— Но почему она ушла? — стонал он. — Зачем быть одному? В чём тогда смысл?

— А в чём вообще смысл чего-либо из всего этого? Мы все собираемся умереть здесь. Это никогда бы не стало работать, сплот. Никакое болотное железо в мире не изменило бы сути происходящего, — сказал Снежок.

Бокоход изобразил ухмылку.

— Не думаю, что в данный момент Боннер волнуется о судьбе человечества. Так ведь, Бон? Всё, что его беспокоит — то, что единственная в мире дырка исчезла, и он так ни разу и не воспользовался ею…

Боннер заревел и снова рванулся, но на сей раз Снежку удалось его удержать.

Кашляя, Ахмед побрёл обратно к своему укрытию.

Когда восстановился относительный покой, Снежок подошёл к стойке, где они развесили вереницу освежёванных кроликов, и начал готовить пищу.

Прежде, чем первый шашлык из кролика прожарился на огне, Боннер упаковал вещи. Он стоял в сгущающихся сумерках перед Бокоходом и Снежком.

— Я валю отсюда, — сказал он.

Бокоход кивнул.

— Идёшь искать Луну?

— А ты как думаешь, мозготрах?

— Я думаю, что у неё хорошая десантная подготовка. Её будет трудно выследить.

— Я справлюсь, — прорычал Боннер.

— Выжди до утра, — разумно предложил Снежок. — Возьми сколько-то еды. Ты нарываешься на неприятности, если уходишь в ночь.

Но рассудительная часть мозгов Боннера, похоже, выключилась навсегда. Он одарил их испепеляющим взглядом своей грязевой маски, все его мускулы были напряжены. Затем он ушёл, и его неуклюжий свёрток колотился по спине.

Бокоход положил ещё кусок кролика в огонь:

— Это последний раз, когда мы видим его.

— Думаешь, он найдёт Луну?

— Нет, если она увидит, что он приближается, — Бокоход выглядел задумчивым. — А если он попробует принудить её силой, она его убьёт. Она в этом деле сурова.

Кролик был почти готов. Снежок вытащил его из огня и начал стягивать его куски с вертела и раскладывать на их грубые деревянные блюда. Каждый вечер он делил их еду на пять частей. Теперь, когда Боннер и Луна ушли, он поделил её на троих.

Он и Бокоход просто немного поглядели на эти три порции. Ахмед всё ещё был в своём укрытии. С глаз долой — из сердца вон. Снежок поднял третье блюдо и лезвием своего ножа сгрёб мясо на два других блюда.

— Если Ахмед поправляется, он сможет позаботиться о себе. Если нет, то мы ничего не сможем сделать для него.

Какое-то время они жевали крольчатину.

— Я уйду завтра, — сказал затем Снежок.

Бокоход промолчал в ответ.

— А ты как? Ты куда пойдёшь?

— Думаю, я хотел бы изучить мир, — сказал Бокоход. — Пойду, погляжу города. Лондон. Париж, если смогу перебраться через Ла-Манш. Узнаю побольше о том, что случилось. Многое из этого, наверное, уже пропало. Но кое-что из этого должно быть похожим на руины Римской империи.

— Никто и никогда больше не увидит такие достопримечательности, — сказал Снежок.

— Это точно.

Снежок нерешительно спросил:

— А что будет после этого? Я имею в виду, когда мы станем старше. Не такими сильными.

— Не думаю, что это обещает быть проблемой, — лаконично сказал Бокоход. — Вызовом будет твой выбор: как ты захочешь жить. Чтобы убедиться, что у тебя под контролем хотя бы это.

— Когда ты увидишь всё, что хотел увидеть.

— Да когда угодно, — он улыбнулся. — Возможно, в Париже останется несколько окон, которые можно будет выбить. Бренди тысячелетней выдержки, чтобы выпить. Я бы им насладился.

— Но, — осторожно сказал Снежок, — не будет никого, кому можно об этом рассказать.

— Мы всегда это знали, — резко сказал Бокоход. — С того самого момента, когда выкарабкались из Ямы в ту древнюю дубраву. Это было очевидно даже тогда.

— Возможно, тебе, — сказал Снежок.

Бокоход потёр висок, где от удара Боннера вскочила здоровая шишка.

— Это работает мой большой мозг. Генерируя одно бесполезное заключение за другим. И всё это ничего не меняет, вообще ничего. Послушай. Давай, договоримся. Мы выберем место встречи. Мы будем стремиться увидеться, каждый год. У нас может и не получиться делать это всякий раз, но ты всегда сможешь оставить мне какое-то сообщение.

Они выбрали место — Стоунхендж, на возвышенности равнины Солсбери, который по-прежнему оставался точным — и время, летнее солнцестояние, которое легко было отследить, обладая дисциплинированностью в учёте времени, которую привил им Ахмед. Это была хорошая идея. Так или иначе, даже сейчас Снежка успокаивала мысль о том, что у его будущего появится хоть какая-то структура.

Когда они закончили есть, их окутывала темнота. Холодно не было, но Снежок достал для себя одеяло, грубо сотканное из коры, обернул его вокруг плеч.

— Слышь, Бок? А он был прав?

— Кто?

— Боннер. Ты пользовал Луну?

— Он был чертовски сильно прав. Я её пользовал.

— Ты долбаная тёмная лошадка. Я бы никогда не узнал. Почему ты?

— Атавистические позывы, дружище. Думаю, она реагировала на мой мозг умнее среднего.

Снежок поразмышлял над этим.

— Тогда выходит, что наши большие мозги хороши для одной вещи.

— О, да. Они всегда были хороши для этого. Вероятно, именно для этого они и подходили в первую очередь. Всё остальное — хренотень.

— Ты долбаная тёмная лошадка.

IV

Снежок следовал за людьми-обезьянами.

Он жил не так, как жили они. Он пользовался своими западнями, чтобы ловить дичь размером со свиней и мелких оленей, и использовал ножи, костры и навесы для укрытия и разделки дичи. Но он ходил там же, где ходили они.

Они бродили по невероятно обширной территории, по большим лесам, которые покрывали южную Англию, по лесам, которые скрывали руины городов и соборов, дворцов и парков. Он беспокоился, если терял из виду Уину, и вновь успокаивался, когда находил её вновь. Постепенно он научился узнавать всех индивидуумов в небольшой группе — он дал им такие имена, как Дедуля, Шкет и Док — и он сопереживал их жизням, их триумфам и трагедиям, словно смотрел небольшую мыльную оперу.

Они боялись крыс — больших крыс, крысоволков, которые, очевидно, охотились стаями. Он это быстро понял.

Он спрашивал себя, каким он должен был выглядеть в их глазах. Несомненно, они были осведомлены о его присутствии, но он не пересекался с ними и не претендовал на пищу, которую они собирали. Поэтому они позволили ему существовать, не замечая его. Он был похож на призрака, думал он, — на призрака из ускользающего прошлого, преследующего этих новых людей.

Через несколько месяцев, когда долгое-долгое лето этих поздних времён, наконец, завершилось, они вышли на берег. Снежок подумал, что оказался где-то на берегу Суссекса, на южном побережье Британии.

Мохнатые понемногу кормились на краю леса, как обычно, не обращая внимания на Снежка.

Снежок бродил по пляжу. Лес дорастал прямо до берега, как будто это был тропический остров Робинзона Крузо, а вовсе не Англия. Он нашёл местечко, чтобы присесть, глядя на разбивающиеся об берег волны.

Он зачерпнул горсть песка. Тот был мелким и золотистым, и легко просыпался у него между пальцами. Но он видел, что в нём были чёрные зёрна и ещё немного частиц оранжевого, зелёного и синего цвета. Многоцветный материал должен быть пластиком. А чёрный материал напоминал сажу — сажу из Рабаула, вулкана-убийцы, или от пожаров, которые охватили весь мир, когда всё превратилось в дерьмо.

Всё ушло, думал он с удивлением. Действительно, ушло. Песок был своего рода доказательством. Лунные камни, соборы и футбольные стадионы, библиотеки и музеи, картины, шоссе, города и хибары, Шекспир и Моцарт, Эйнштейн, Будда, Мухаммед и Иисус, львы, слоны, лошади и гориллы, и весь остальной зверинец, охваченный вымиранием — всё стёрлось в прах, рассеялось и упало на землю, смешавшись в этом закопчённом песке, который он сеял сквозь пальцы.

Мохнатые уходили. Ему были видны их стройные очертания, тихо скользящие в глубину леса.

Он встал, стряхнул песок с ладоней, поправил узел на спине, и отправился за ними.

ГЛАВА 18 Крысиное царство Восточная Африка. Примерно 30 миллионов лет после настоящего времени

I

Астероид некогда назывался Эрос.

У Эроса была собственная география в миниатюре. Его грунт был покрыт ударными кратерами, разбросанным щебнем и обломками, и ещё странными водоёмами, полными мельчайшей голубоватой пыли, которую заряжал электричеством неустанный солнечный свет. В длину он был примерно втрое больше, чем в ширину, и напоминал остров Манхэттен, заброшенный в космос.

Эрос был таким же древним, как Хвост Дьявола. Как и чиксулубская комета, он был реликтом эпохи формирования самой Солнечной системы. Но, в отличие от кометы, астероид устойчиво включился во вращение внутренней части системы — фактически, внутри орбиты Юпитера. В ранние эпохи происходило массовое разрушение, когда молодые астероиды, следуя по своим неровным орбитам, беспомощно разбивались друг об друга. Многие из них были раздроблены в облака пыли, брошены в огромную утробу Юпитера или в переполненные и опасные внутренние области системы. Уцелевшие сильно поредевшим роем следовали по правильным орбитам вокруг разгорающегося Солнца.

Но даже сейчас призрачный щипок гравитации заставлял орбиты астероидов резонировать, словно задетые струны.

Она неохотно выбралась на дневной свет.

У неё был ещё один дурной сон. Её голова была словно в тумане, руки и ноги не гнулись. Сквозь грубую крышу своего гнезда на верхушке дерева она видела шелестящую зелень полога леса над собой и клочки ясного голубого тропического неба. Как и лоток гнезда под её телом, крыша была всего лишь переплетённой массой прутьев, листьев и тонких веточек, торопливо построенной в последний час перед наступлением темноты, и скоро эта постройка будет покинута.

Она лежала на спине, положив правую руку под голову, а ноги были подогнуты к животу. Её голое тело было покрыто тонкой золотистой шерстью. В свои пятнадцать лет она была в самом расцвете сил. Растяжки на её животе и маленьком соски указывали на то, что она уже рожала. Её глаза, ещё слипающиеся от сна, были крупными, чёрными и бдительными: знак постепенной переадаптации к ночному образу жизни. Над ними невысокий лоб переходил в маленькую, аккуратную черепную коробку, и его скромные очертания были замаскированы шевелюрой курчавых тёмных волос.

Часть её никогда не спала крепким сном, независимо от того, насколько хорошо она строила свои гнёзда. В её сны всегда врывалась огромная пустота под ней, в которую она могла бы упасть. Поскольку верхушки деревьев были единственным безопасным местом для жизни её сородичей, пустота не имела смысла, но она всё равно была. Людям всё же требовалось несколько больше времени, чтобы привыкнуть к своему возвращению на деревья.

Конечно, это не помогло, когда её единственного ребёнка поглотило это пространство под нею: его хватку за её шерсть ослабил дождь, и его маленькое тельце, кувыркаясь, полетело в зелёные глубины.

Она никогда и ни с кем не говорила об этом. В действительности же, никто и ни о чём больше не говорил. Дни бесконечных разговоров давно уже прошли, а гортань и познавательные способности говорящего народа исчезли — они были неуместны при жизни на деревьях.

У неё даже не было имени. Но, возможно, какая-то её часть сохраняла глубинную память об иных, минувших днях. Пусть она будет зваться Память.

Она слышала шелест среди ярусов растительности под собой, шлепки выброшенных шкурок от плодов, летящих вниз сквозь листву, первые неуверенные подвывающие голоса самцов.

Она повернулась на живот и прижалась лицом к своей постели из прутьев. Она могла различить лишь саму колонию — тёмную висячую массу на нижних ярусах полога леса, словно в вышине среди зелени каким-то чудом оказалась деревянная подводная лодка. В разных местах вокруг колонии двигались, шевелились и препирались изящные фигурки. Начиналась обычная повседневная жизнь. И тем, кто опаздывает, ничего не достанется.

Память встала, выпрямившись, и раздвинула своё гнездо, словно птенец проклёвывался из яйца. Маленькая голова поднялась на метровую высоту её роста, и она начала оглядывать окружающий её мир.

Повсюду вокруг неё лес поднимался обширными зелёными ярусами жизни. Верхняя часть полога леса была крышей высоко над тем ярусом, в котором обитала она сама. На севере, западе и востоке, за деревьями, Память могла разглядеть голубое искрящееся мерцание. Блеск океана всегда очаровывал её. И хотя ей не было видно южного берега, интуиция совершенно верно подсказывала ей, что океан продолжался даже там, образуя огромный пояс вокруг земли: она знала, что жила на обширном острове. Но океан был ещё одной бесполезной вещью; он казался ей слишком далёким, чтобы о нём можно было беспокоиться.

Этот особенно густой участок леса рос в ущелье, глубоко прорезавшем материнскую породу. Защищённое твёрдыми каменными стенами, питаемое речками, которые бежали по дну ущелья, это было место, кишащее разнообразнейшей жизнью — хотя в разных местах зияли голые участки, расчищенные баранцовыми деревьями и их слугами — новой разновидностью жизни.

Но само ущелье имело не естественное происхождение. Оно было результатом взрывов древней материнской породы, результатом дорожного строительства у людей. Эрозия взяла всё, что ей причиталось: когда дренажные канавы и кюветы больше не обслуживались, срезанные склоны разрушились. Но, тем не менее, терпеливый геолог смог бы обнаружить в песчанике тонкую тёмную прослойку, которая медленно накапливалась на дне ущелья. Тёмная прослойка представляла собой видоизменившийся асфальт, слой, который всё ещё выходил на поверхность в разных местах вместе с фрагментами транспортных средств, которые когда-то двигались по этой дороге.

Даже сейчас от давно исчезнувших людей всё ещё оставались следы.

Тень мелькнула над листьям, шелестевшими вокруг неё, стремительная, безмолвная, отбрасываемая в лучах низко стоящего солнца. Она быстро пригнулась, ища безопасности среди листвы. Конечно, это была птица. Хищники верхней части полога леса уже начали свой день, и вряд ли стоило быть слишком заметным.

Бросив прощальный взгляд на остатки своего запачканного кусками помёта и вылезшей шерстью, запятнанного мочой гнезда, которое вскоре будет забыто, она полезла вниз.

По мере того, как тропический день вступал в свои права, люди уже рассредоточились по деревьям — гибкие и изящные существа занялись ежедневным неустанным поиском плодов, точащих кору насекомых, и воды, собирающейся в чашевидных листьях.

Память, всё ещё вялая, свесилась с ветки, глядя по сторонам.

Здесь были и самцы, и самки, некоторые из самок несли на себе цепляющихся младенцев. Кроме того, самцы уделяли значительное время демонстрациям, воплям и воинственным прыжкам туда-сюда. Это было то, что не изменилось за долгие годы: структура сообщества приматов по-прежнему была той же самой — роскошная надструктура иерархии самцов, наложенная поверх сети снисходительно терпящих её кланов самок.

На этих средних уровнях полога леса более высокие деревья прорастали сквозь кроны своих низкорослых собратьев. На этом переходном уровне, не внизу и не на самом верху, люди находились в относительной безопасности от угроз, исходящих сверху и снизу. И именно здесь, окружённые колоннами высоких стройных стволов крупных деревьев, они построили свою колонию.

Это был шар примерно десять метров в поперечнике. Его толстые стены были сделаны из прутьев и мёртвых листьев, грубо спрессованных вместе. Листья размягчили, предварительно пережевав, а затем ими законопатили дырки в постройке. Всё это аккуратно покоилось в изгибах могучих ветвей дерева, на котором колонию достраивали уже не одно поколение. И жизнь в ней кипела: тонкий ручеёк фекалий и мочи стекал с огромного ствола дерева, жидкие отходы просачивались через отверстия, которые испещряли основание колонии.

Этот шар из выплюнутой жвачки и прутьев был самой прогрессивной постройкой, какую были способны построить послелюди на настоящий момент. Но это было проявление не ума, а инстинкта, столь же далёкого от сознательно планируемых действий, как постройка птицы-шалашника или термитник.

Память могла разглядеть маленькие лица, робко выглядывающие наружу сквозь дыры в грубо изготовленной стене колонии. Она помнила то время, когда вместе с собственным ребёнком сидела за этими сырыми, вонючими стенами. Основной целью колонии была защита самых уязвимых особей от лесных хищников: ночью неполовозрелый молодняк, старые и больные особи сбивались под защитой её стен. Но лишь самым юным младенцам и их матерям позволялось оставаться под её защитой на протяжении дня, пока остальные с риском для жизни выбирались на открытые места в поисках корма.

А когда случайные лучи солнечного света, пробившиеся сквозь полог леса, упали на колонию, стены засверкали. Среди спрессованных вместе прутьев и листьев были вставлены яркие камушки, собранные в подлеске. Попадались даже кусочки стекла. По прошествии миллионов лет выяснилось, что стекло было нестабильным: оно мутнело по мере того, как в его толще образовывались крошечные кристаллы — но, тем не менее, эти фрагменты сохранили свою форму: куски лобовых стёкол, габаритных огней и бутылок теперь собирали, чтобы украсить ими стены этой бесформенной постройки.

Это было похоже на украшение, но им не являлось. Стекло и блестящие камни были предназначены для защиты. Даже теперь хищники, охотящиеся на этих послелюдей, удерживались на расстоянии остатками зданий, блестящими камнями и сверкающим стеклом, будучи во власти глубоко укоренившихся инстинктов, которые развились во времена существования самых опасных убийц, когда-либо бродивших по Земле. Поэтому народ, к которому принадлежала Память, просто собезьянничал постройки своих предков, будучи даже не в состоянии представить себе, чему именно они подражали.

Конечно же, когда-то деревья были владениями приматов, где они могли бродить, почти не опасаясь хищничества. Мелким обезьянам и шимпанзе не были нужны крепости из листьев и прутьев. Но времена изменились.

Когда Память промедлила, на неё зашипел молодой самец. У него был причудливый белый участок шерсти на задней части тела, почти как у кролика. Она знала, о чём он думал: он подозревал, что она могла претендовать на участок коры, где он искал корм вместе с матерью и братьями. Ум у её людей был далеко не таким, как у их предков, но Память всё ещё умела догадываться об убеждениях и намерениях других особей.

Но сегодня отряд Белой Заплатки был слабее, чем прежде. С последнего раза, когда Память их видела, их старший сын пропал. Он мог уйти, чтобы отыскать какую-то другую колонию, организованную где-то в зелёных глубинах леса. Или, конечно же, он мог погибнуть. Сами члены семьи всем своим видом показывали, что они ещё беспокоились об отсутствии пропавшего сородича: они постоянно оглядывались через плечо, хотя поблизости никого не было, и оставляли место для крупного самца, который так и не пришёл. Но вскоре их воспоминания залечат душевную рану, и брат исчезнет в тумане прошлого, о котором никто не вспоминает; он будет забыт — так же, как все дети людские с того момента, когда была установлена последняя надгробная плита.

Сама же Память так никогда бы и не узнала, что случилось с другим сыном. Сейчас был не век информации. Больше никто никому ничего никогда не говорил. Всем, что она знала наверняка, было то, что она видела собственными глазами.

Тем не менее, перед Памятью открывалась прекрасная возможность. Она могла бы с успехом побороться с этой ослабленной группой за место на их дереве. Но плохой сон заставил её чувствовать себя раздражённой и тревожной. Такое настроение мучало её со времени потери её собственного ребёнка. Смерть ребёнка случилась больше года назад, но боль была настолько острой, настолько ярко отпечаталась в её похожем на калейдоскоп бесструктурном сознании, что всё было как будто вчера. Как и весь её вид, Память была существом, действующим не путём целенаправленного планирования, а повинуясь импульсу. И сегодня импульс диктовал ей не ввязываться в драку с этим сварливым народом за привилегию обладания местом на их обсиженной ветке ради того, чтобы обдирать с неё куски коры в поисках личинок жуков.

Она развернулась и полезла сквозь ярусы переплетённых ветвей деревьев.

Раскачиваясь, карабкаясь и перескакивая с ветки на ветку, она стала чувствовать себя гораздо лучше. Онемение быстро покидало её мускулы, и она, наконец, проснулась полностью. Она даже ненадолго забыла о потере своего ребёнка. Она была ещё молода; её вид часто жил больше двадцати пяти, и даже тридцати лет. Прошло уже очень много времени с тех пор, как её далёкий предок, озадаченный, выбрался из канализации, двигаясь навстречу зеленеющему дневному свету; её тело было отлично приспособлено к её образу жизни — за исключением самых дальних закоулков её ума.

Поэтому, вихрем мчась сквозь кроны деревьев, она ощущала своего рода радость. Почему бы и нет? Многое было утрачено, но это не имело никакого значения для Памяти. Её краткий миг существования на свете был здесь и сейчас, и им нужно было дорожить. Когда она летела сквозь густой сумрак ярусов леса, её губы обнажили зубы, и она громко рассмеялась. Это был рефлекс, который никогда не теряли дети человека — даже когда над заживающим ликом Земли промелькнули и растворились в небытии тридцать миллионов лет.

Тропический лес, в котором жила Память, был частью величественного пояса, обернувшегося вокруг талии планеты — пояса, который нарушали лишь океаны и горы. Леса были пышными, хотя после прекращения людьми хищнических лесозаготовок потребовались тысячи лет, чтобы вернуться к чему-то, отдалённо напоминающему их прежнее богатство.

Во вновь возродившемся мире, который зарос лесом, для потомков человечества оставалось мало места. И потому предки Памяти покинули землю и вновь вернулись в зелёное чрево полога леса. Приматы здесь уже были: это были мелкие обезьяны, предки которых спаслись от голодающих людей в последние дни мира, выжившие после великого вымирания. Вначале послелюди были более неуклюжими по сравнению с обезьянами. Но они ещё оставались сравнительно умными, и их положение было безнадёжным. Вскоре они поставили точку в процессе вымирания, инициированном их предками.

После этого они начали расселяться. Но сила, которая оказывала на них давление, и которая согнала их с земли, продолжила преследовать их.

Память ничего не знала об этом. Тем не менее, она несла в самой себе молекулярную память, непрерывную линию генетического наследования, которая тянулась в глубины времени к исчезнувшему народу, прорубившему громадное шоссе среди скал, и ещё дальше от него, в ещё более отдалённые времена, когда существа, мало чем отличающиеся от Памяти, карабкались по деревьях, мало чем отличающимся от этих.

Она остановилась на ветке, увешанной сочными красными фруктами. Она присела на ветке и стала быстро кормиться, очищая плоды, высасывая их мягкое содержимое и позволяя пустой кожуре лететь во мрак внизу. Но, пока она ела, она прижималась спиной к стволу, настороженный взгляд испуганно метался по теням, а её движения были быстрыми и скрытными.

Несмотря на свою настороженность, она вздрогнула от неожиданности, когда первый кусок кожуры плода попал ей прямо в затылок.

Прижавшись к стволу, она огляделась. Теперь она увидела, что ветки над ней были увешаны чем-то, напоминающим плоды: чем-то толстым, тёмным и свисающим вниз. Но у этих «плодов» выросли руки и ноги, головы и блестящие глаза, и ещё ловкие ладони, которые швыряли кожуру, куски коры и прутьев вниз, в неё. Вероятно, они лежали в засаде, когда она подошла слишком близко, а затем так же тихо подобрались к ней. Они швырнули даже кусок тёплых испражнений.

А потом началась болтовня. Вопли и бессмысленная трескотня звенели у неё в голове, дезориентировали её — что и требовалось. Она съёжилась, сидя в развилке ветки и зажав уши ладонями.

Болтливый Народ был дальними родственниками Памяти. Когда-то они тоже были людьми. Но Болтуны жили иначе. Они были коллективными охотниками. Они все, от едва отнятого от груди молодняка до самых старых, действовали, подчиняясь холодной, инстинктивной дисциплине, убивая какую-либо добычу, или сражаясь с каким-то хищником. Стратегия работала успешно: Память уже не раз видела, как её сородичи отступали перед лицом этой армии с вершин деревьев.

Несмотря на резко различающийся образ жизни, пару миллионов лет назад и ранее эти два вида людей ещё могли скрещиваться, хотя их потомство было бесплодным. В настоящее время это уже было невозможно. Это был акт видообразования, один из многих. Для Болтливого Народа Память была не родственницей, а лишь потенциальной угрозой — или, возможно, пищей.

Она отключилась. Казалось, Болтуны сидели на каждой ветки. Она никак не могла миновать их, чтобы оказаться в безопасности на другом дереве. У неё был лишь один путь, чтобы убраться с этого голого ствола: по земле.

Она не колебалась. Бросившись вниз по стволу — позволяя себе преодолевать большое расстояние в падении, доверившись собственным рефлексам, чтобы хвататься за ветки и замедлять свой спуск — она ускользнула в глубокий мрак подлеска.

Вначале Болтуны преследовали её, и брошенные ими куски плодов и фекалии градом падали вокруг неё, с брызгами шлёпая по коре. Она слышала, как они рассредоточивались по дереву, с которого согнали её, выражая трескотнёй и воплями свой бестолковый триумф.

Наконец, она спрыгнула со ствола вниз. Она намеревалась добраться до другого ствола крупного дерева в паре сотен метров отсюда, которое могло бы быть достаточно далеко от Болтунов, чтобы обеспечить ей безопасное возвращение обратно в полог леса.

Она шагнула вперёд, держа тело вертикально, с настороженными и широко раскрытыми глазами.

У Памяти были узкие бёдра и длинные ноги — наследие времён двуногого прямохождения наземных обезьян из саванны. Положение её тела было более выпрямленным, чем когда-либо было у любого шимпанзе, более выпрямленным, чем у подданных Капо. Но даже в выпрямленном положении её ноги оставались слегка согнутыми, а шея — чуть наклоненной вперёд. У неё были узкие плечи, длинные и сильные руки, а её ступни были удлинены и снабжены противопоставляющимся большим пальцем — хорошая экипировка для того, чтобы лазить, цепляться и прыгать. Жизнь на деревьях изменила облик представителей её вида: отбор вновь обратился к древним принципам строения — хотя они значительно изменились, основная тема всегда сохранялась.

Она не ощущала комфорта, находясь на земле. Оглядевшись, она видела ярусы листвы, деревья, конкурирующие за энергию солнца, вынужденные довольствоваться лишь самым рассеянным светом. Казалось, будто смотришь на совершенно иной мир, на город в трёхмерном пространстве.

В противоположность пологу, подлесок был тёмным и влажным местом. В бесконечных сумерках росли редкие кустарники, травы и грибы. Хотя листья и другой мусор падали непрерывным медленным дождём из зелёных галерей в вышине, покров на земле было тонким: этому способствовали муравьи и термиты, постройки которых стояли по всему подлеску, словно разрушенные эрозией памятники.

Она наткнулась на огромный гриб. Остановившись, она начала набивать рот его вкусной белой мякотью. Она пока ещё мало поела сегодня, и потратила много энергии, удирая от Болтунов.

За зарослями тонких молодых деревьев среди теней кто-то двигался: огромные очертания, хрюканье, сопение в грязи. Память юркнула за гриб и затаилась.

Из тени появились существа, смутно различимые в серо-зелёных сумерках. У них были крупные, покрытые шерстью тела, толстые головы и короткие хоботы, которые обследовали землю и срывали листву и плоды с нижних веток деревьев. Достигая роста около двух метров в холке, они напоминали лесных слонов, хотя были без бивней.

Маленькие остроконечные уши этих листоядных существ и их странно закрученные хвосты выдавали их происхождение. Это были свиньи, потомки одного из немногочисленных видов, одомашненных человечеством; они пережили эпоху великих разрушений и теперь приобрели такой подходящий к их образу жизни облик. В действительности же последние настоящие слоны стали жертвами вымирания вместе с людьми.

Более крупные существа, покрытые шерстью, прокладывали себе путь в поле зрения Памяти. У них тоже был слоноподобный облик, такие же размеры и формы, как у свиней. Но если у свиней были хоботы, но не было бивней, то у этих животных хобота совсем не было, зато были большие широкие рога, которые загибались вперёд и служили тем же самым целям, как когда-то бивни слонов — они разгребали землю и выкапывали корни и клубни. Более своенравные и агрессивные, чем свиньи, эти животные происходили от других выживших генералистов со скотных дворов человека — от коз.

Листоядные животные двух типов, свино-слоны и козо-слоны, кормились в нижнем ярусе леса у земли, отличаясь друг от друга достаточно сильно, чтобы соперничать за это пространство, и высокомерно игнорируя присутствие друг друга. Память съёжилась, ожидая, когда подвернётся случай убраться подальше от этих сильно эволюционировавших потомков сельскохозяйственных животных.

А потом она почуяла запах чужого дыхания на собственной шее: едва ощутимое тепло, вонь гнилого мяса.

Она немедленно рванулась вперёд. Не обращая внимания на слоноподобных свиней и коз, она бежала, пока не добралась до ствола дерева, и полезла вверх, цепляясь за трещины в коре. Она ни секунды не колебалась, даже не оглядывалась, чтобы увидеть, что именно приблизилось к ней почти в упор.

Впрочем, она кое-что заметила краем глаза. Это было существо размером с леопарда, с красными глазами, длинными конечностями, цепкими лапами и мощными резцами.

Она знала, кто это был. Это была крыса. А когда почуешь крысу, беги.

Но крыса бежала за ней.

Чтобы преследовать свою добычу, лазающую по деревьям, вид крысо-леопардов тоже учился лазать. У крысо-леопарда были когти, противопоставляющиеся пальцы, способные хватать ветки, передние конечности, позволяющие сильно раскачиваться, чтобы зверь мог перескакивать с ветки на ветку, и даже цепкий хвост. Он не был таким же хорошим древолазом, как лучшие из приматов вроде Памяти. Пока не был. Но не нужно быть таким же хорошим, как самые лучшие. Требовалось всего лишь быть лучше, чем худшие, слабые и больные, и ещё неудачливые.

И потому Память лезла вверх и вверх, поднимаясь в бледный зелёный свет верхней части полога леса, всё быстрее и быстрее, не обращая внимания на разрывающую её лёгкие боль, и ноющие руки. Уже скоро свет ослеплял её. Она добралась до верхней границы полога леса. Но она всё равно продолжала лезть, потому что у неё не было выбора.

И лезла до тех пор, пока она не выбралась на яркий дневной свет.

Она едва не споткнулась — настолько внезапно она вынырнула из зелени. Она цеплялась за тонкую ветвь, которая пугающе дрожала под её весом, украшенная зелёной и пышной листвой, впитывающей солнечный свет.

Она взгромоздилась прямо на вершину самой верхней ветки гигантского дерева. Полог леса выглядел зелёным покрывалом, которое простиралось до самого океана. Но она могла различить скалистые уступы ущелья, внутри которого рос её густой участок леса — древнее шоссе её предков. Больше ей некуда было идти. Задыхающаяся, измученная, с дрожащими от напряжения мускулами, она могла лишь цепляться за эту тонкую ветку. Солнце палило слишком жарко. В отличие от своих далёких предков, она не была приспособлена для жизни на открытом пространстве: её вид утратил способность потеть.

Но крыса не преследовала её. Ей показалось, что она заметила отблеск её красных глаз, прежде чем хищник спустился обратно во мрак леса.

На мгновение она возликовала. Отбросив голову назад, она выразила свою радость криком.

Возможно, именно это её и выдало.

Вначале она почувствовала лёгкое дуновение. Потом послышался почти металлический шелест перьев, и её накрыла тень.

Когти глубоко вонзились в плоть её плеч. Немедленно последовала вспышка мучительной боли, которая стала ещё хуже, потому что эти когти поднимали её — весь её вес висел на лоскутах её собственной плоти. Она летела. Она взглянула на землю, вертящуюся под ней — участки леса, полосы зелёных травянистых равнин и бурые краски рощ баранцового дерева, разбросанные по холмистому, изъеденному эрозией вулканическому ландшафту, и ещё сверкающий пояс моря вдали.

В мире Памяти и наверху, и внизу обитали свирепые хищники, словно красные пасти, окружающие тебя и ожидающие возможности наказать за малейшую ошибку. Спасаясь от одной опасности, она кинулась прямо в объятия другой.

Птица походила на помесь между совой и орлом, со свирепым жёлтым клювом и круглыми, направленными вперёд глазами, приспособленными к нападениям во мраке полога леса. Но это была не сова и не орёл. Этот свирепый убийца в действительности происходил от вьюрков — ещё одних широко распространённых генералистов, выживших в человеческой катастрофе.

Вьюрок тащил её в сторону высокого комплекса вулканических пробок — подвергшейся эрозии внутренней части древних вулканов. Окружающая земля, усеянная обломками камня, была зелена от травы, и в разных местах бурели рощи баранцового дерева. И Память, которую развернули лицом к высоким уступам, увидела гнёзда — гнёзда, полные розовых, широко распахнутых ртов.

Она знала, что случится, если вьюрку удастся дотащить её до своего гнезда.

Она начала кричать и бороться, колотя кулаками по ногам и нижней части живота птицы. Пока она боролась, зацепленная крючковатым когтем плоть её плеча разорвалась, и кровь струёй потекла вниз по её шерсти, но она не обращала внимания на пульсацию мучительной боли.

Вьюрок сердито закаркал и захлопал своими крыльями, огромными веерами маслянисто-блестящих перьев, которые били её по голове и спине. Она чуяла запах твёрдого, как железо, покрытого засохшей кровью клюва. Но она была слишком большим куском мяса даже для этой гигантской птицы. Пока она боролась, они опускались к земле, описывая круги — гоминид и птица, сцепившиеся в неуклюжей битве в воздухе. Наконец, она вонзила зубы в более мягкую плоть над чешуйчатыми когтями птицы. Птица закричала и дёрнулась. Её когти разжались.

И она провалилась во внезапную тишину. Единственным шумом было её собственное сбивчивое дыхание, вибрация воздуха, подобно ветру. Ей ещё была видна птица — быстро удаляющаяся кружащаяся над ней тень. Она хотела схватиться за ветки или камни, но не было ничего, за что можно было бы ухватиться.

Как ни странно, теперь, когда она окунулась в собственный страшнейший кошмар падения, она больше не боялась. Она расслабилась, ожидая.

Она шлёпнулась в крону дерева. Листья и ветви глубоко врезались в её кожу, пока она проламывалась сквозь них. Но листва замедлила её падение, и она грохнулась, наконец, на поросшую травой землю. Избитая, порванная и ушибленная, она с трудом переводила дух. В течение нескольких мгновений она не могла двигаться.

Для человека шок был бы намного глубже. Кто был виноват в этой цепи бедствий? Крыса, хищная птица, околдовавший её враг, злобный бог? Почему всё это случилось? Почему меня? Но Память не задавала себе ни одного вопроса такого рода. Для Памяти жизнь не была чем-то, подвластным управлению. Жизнь складывалась из отдельных эпизодов, была случайной и лишённой цели.

Именно так обстояли теперь дела у людей. Ты живёшь недолго. Ты не можешь менять мир вокруг себя. Ты едва понимаешь многое из того, что случается с тобой. Всё, о чём ты думаешь — это то, что происходит в данный момент: чувствуешь чужое дыхание, находишь ещё еды, спасаешься от очередного случайного убийцы.

Смотришь, что случится потом.

Когда она вновь задышала, то перекатилась на четвереньки и рванулась в тень дерева, которое задержало её падение.

II

Время жизни Памяти можно было бы назвать Веком Атлантики.

После падения человека первобытный танец континентов продолжался. Тот большой океан, что родился как трещина в Пангее более двухсот миллионов лет назад, продолжал расширяться, пока новое морское дно бесконечно нарастало вдоль линии срединно-океанического хребта. Обе Америки дрейфовали на запад, а Южная Америка откололась от Северной, чтобы продолжить свою прерванную карьеру островного континента. Тем временем группа континентов вокруг Азии дрейфовала в восточном направлении, и из-за этого Тихий океан медленно закрывался. Аляска добралась до Азии, восстанавливая Берингийский мост, который уже не раз образовывался и разрывался в ходе серии оледенений в ледниковый период.

Происходили масштабные, растянувшиеся во времени столкновения материков. Австралия плыла на север, пока не протаранила собой южную Азию, а Африка врезалась в южную Европу. Создавалось такое ощущение, словно континенты толпились в северном полушарии, покидая юг, за исключением одинокой, скованной льдами Антарктиды. Но сама Африка раскололась на куски, когда обширная рана древней Великой рифтовой долины продолжала углубляться.

Там, где континенты встречались, их сшивали новые горные цепи. Там, где было Средиземноморье, теперь высилась могучая горная цепь, которая тянулась на восток до Гималаев. Это был финал исчезновения древнего Тетиса. От Рима не осталось ни следа: кости и императоров, и философов были разрушены, расплавлены и уплыли в толщу самой Земли. Но, пока одни горы поднимались, другие испарялись, словно роса. Эрозия сточила Гималаи до пеньков, открывая новые миграционные маршруты между Индией и Азией.

Ничто из того, что сделало человечество за свою короткую и кровавую историю, не внесло ни малейшей разницы в эти терпеливые географические преобразования.

В то же самое время Земля, предоставленная сама себе, задействовала целый спектр разнообразных оздоровляющих процессов — физических, химических, биологических и геологических — чтобы исцелиться после разрушительного вмешательства своих человеческих обитателей в её жизнь. Воздушные загрязнители были разрушены солнечным светом и рассеяны. Болотные руды абсорбировали значительное количество металлических отходов. Растительность повторно заселяла опустевшие ландшафты, взламывая корнями бетон и асфальт, заполняя канавы и каналы. Ветровая и водная эрозия нанесла завершающий удар по последним постройкам, перемалывая все их в песок.

Тем временем неустанные процессы изменчивости и отбора работали над заселением освобождённого мира.

Солнце поднялось выше. Несмотря на всё, что случилось с Памятью, ещё даже не наступил полдень.

Она оказалась на травянистой равнине; вдали высились сиреневатые вулканические холмы, было несколько редкостойных зарослей деревьев и кустарников, и ещё бурые участки баранца, нового вида деревьев. Здесь, в дождевой тени тех сиреневатых холмов, дожди выпадали нерегулярно и беспорядочно. Почва обычно была сухой, и в таких условиях деревья не могли закрепиться в этих местах, поэтому травы продолжали удерживать свои древние владения — или почти продолжали. Эволюционировали даже растительные сообщества. И теперь у трав появился новый конкурент — рощи баранца.

Дерево, которое спасло её от падения, было лишено плодов; оно усохло, цепляясь за жизнь на сухой почве этого поля. И здесь нечего было есть — лишь скорпионов и жуков, которые кишели под камнями; она сунула в рот нескольких из них.

Она разглядела прижавшийся к тем далёким сиреневатым холмам пояс лесов, дрожащий в мареве. Она смутно поняла, что, если бы она смогла добраться туда, она была бы в большей безопасности, смогла бы найти пищу, и даже людей своего собственного вида.

Но лес был далеко. Дальние прародительницы Памяти легко пересекли бы это пространство открытой саванны. Но не Память. Она была слишком неуклюжим ходоком. И, уподобляясь Капо, похожей на шимпанзе обезьяне из иной эпохи, её вид вновь оброс шерстью и разучился потеть.

Поэтому она сидела там, не имея ни единой мысли в голове, и просто ждала, когда что-нибудь случится.

Внезапно с ясного неба опустилась изящная голова. Память залопотала и дёрнулась, прижимаясь спиной к стволу дерева. Она увидела круглые чёрные глаза, раскрытые от удивления, сидящие на удлинённой морде, покрытой шерстью, и два длинных уха, лежащие вдоль изящной шеи. Это была голова кролика — но она была большая, такая же большая, как у газели.

Кроло-газель, очевидно, решила, что сжавшийся у дерева гоминид не представлял для неё никакой особой угрозы. Она продолжила щипать редкую траву, росшую в тени дерева.

Память осторожно поползла вперёд.

Теперь она видела, что её гость был одним из членов стада, которое разбрелось по равнине и терпеливо щипало траву. Эти существа были высокими — некоторые вдвое выше её самой. Тонкие и изящные, они напоминали газелей, но в действительности происходили от кроликов, на что явно указывали их длинные уши и маленькие белые хвосты.

Ноги этих животных также напоминали ноги газелей. Передние ноги были прямыми и могли фиксироваться в таком положении, чтобы поддерживать вес животного, расходуя минимум усилий. Но на половине высоты задних ног у этих кроликов находились выгнутые назад суставы, которые фактически представляли собой голеностопный сустав. Нижняя часть ноги напоминала удлинённую ступню — она опиралась на два похожих на копыта пальца — а колено находилось вблизи туловища и было скрыто под шерстью. Их задние ноги всё время находились в спринтерском приседе: кроло-газели были постоянно готовы к бегу, к самой критической задаче в своей жизни. Пока они паслись, молодняк бегал в ногах у своих родителей, а стадо держалось поближе друг к другу, и в любой момент времени хотя бы одна взрослая особь оглядывала окружающую траву.

Причина такого поведения вскоре стала очевидной. Один из крупных самцов насторожился, напрягся и бросился бежать. Остальное стадо немедленно побежало следом, мелькая в облаке пыли.

Из укрытия возле скального обрыва стремительно выскочило стройное чёрное тело. Это была ещё одна крыса — телосложение этого вида позволяло ей мчаться, стелясь над землёй, словно гепард. Крысо-гепард скрылся в пыли, преследуя стадо кроликов.

И вновь всё успокоилось. Какое-то время на заросшей травой равнине ничего не двигалось — лишь в воздухе дрожало марево. Солнце постепенно начало клониться к закату. Но жара не спадала, и жажда терзала горло Памяти.

Она выползла из своего укромного места. Её очень человеческое лицо с прямым носом и маленькими ртом и подбородком сморщилось в ярком полуденном свете. Она выпрямилась в полный рост и фыркнула. Она слышала мычание и грохот бивней, которые доносились, судя по звуку, с востока, с противоположной солнцу стороны. И она ощутила сильный запах воды.

Она побежала в ту сторону. Она двигалась суетливо, перебегая от одного тенистого укрытия к другому, часто переходя на бег на всех четырёх конечностях. Эта дочь человечества бежала, словно шимпанзе.

Наконец она перебралась через гребень небольшого массива разрушенного эрозией песчаника. Её глазам открылось обширное озеро. Его питали реки, текущие, извиваясь змеями, с дальних холмов, но ей было видно, что оно заросло тростниками и его окаймляла широкая полоса грязи. Она нашла акацию, чтобы спрятаться под ней, и выглядывала из своего укрытия, пытаясь найти способ добраться до воды.

Здесь, как всегда, собрались на водопой травоядные животные.

Она видела множество кроликов. Здесь были резвые, напоминающие газель существа из того вида, который она наблюдала до этого. Но там также были могучие существа более тяжёлого сложения, похожие на бизонов, а у них под ногами сновали прыгающие и скачущие существа меньшего размера. Кролики, широко распространённые и быстро размножающиеся существа, после падения человека быстро претерпели процесс адаптивной радиации. Но не все новые виды отказалась от древнего образа жизни. По-прежнему существовали мелкие листоядные существа, особенно в лесах, где мелкие звери скакали и прыгали, как их предки.

Тем временем на илистом берегу озера сопели и фыркали бородавочники, остававшиеся к этому времени почти неизменными. Если не было потребности приспосабливаться, природа была консервативной. И ещё Память разглядела огромных, медлительных существ, невозмутимо бродивших по мелководью. Они были родственны тем козам, с которыми она столкнулась в лесу, но это были великаны с ногами, похожими на стволы деревьев, и с рогами, которые изгибались, словно бивни мамонта. У них не было хобота — ни одно из этих жвачных не приобрело в процессе эволюции этой своеобразной анатомической хитрости — но, подобно жирафам, они обладали длинной шеей, которая позволяла им дотягиваться до сочных листьев, растущих на низких ветвях деревьев, или до воды озера.

Стадо иных потомков коз стояло по колено в воде. У них были ступни с перепонками, которые помогали им не вязнуть в мягкой грязи и в песке. У каждой особи была широкая, похожая на клюв маска в передней части морды. Эти клювы, образовавшиеся из рогов, использовались для питания мягкими травами, растущими по краям озера. Мирно засасывая растения по берегам озера, эти козы больше, чем кого-либо ещё, напоминали гадрозавров — давно вымерших утконосых динозавров.

И так же, как до падения кометы гадрозавры были самой разнообразной группой динозавров, это повторное открытие древней стратегии запустило новый процесс радиации. Множество видов утконосых коз, несколько отличных друг от друга по различиям в устройстве рогов, размерам и предпочитаемому рациону, уже обитало вблизи многих рек в тропиках и в иных местах по всему миру.

Тем временем, как всегда бывало, за этой сценой сравнительно мирного утоления жажды травоядными со всех сторон наблюдали сосредоточенные глаза хищников, высматривающих травоядных, занятых своими делами.

Если взглянуть на эту сцену мельком, вполне можно было бы подумать, что животные, уничтоженные деятельностью человека, вернулись к жизни. Но в этой новой африканской саванне знакомые роли играли уже новые актёры, происходящие от существ, которые лучше всего пережили инициированное человеком событие вымирания. Это были те, кто противостоял всем попыткам уничтожения со стороны человечества: вредители, особенно генералисты — скворцы, вьюрки, кролики, белки — и грызуны типа крыс и мышей. Именно поэтому существовали кролики, видоизменившиеся в газелей, а крысы стали гепардами. Изменились лишь некоторые малозаметные детали — нервная раздражительность у кроликов и суетливая энергия у крыс, заменившая ленивую грацию кошачьих.

Внезапно покой резко сменился бурным движением, и послышался сильный грохот, словно ломали кость. Двое огромных самцов слоно-козлов затеяли конфликт. Их головы кивали и раскачивались на вершинах длинных шей, похожих на жирафьи, а рога, хитроумно изгибающиеся перед их мордами, ударялись друг об друга, словно причудливые мечи.

Память глубоко вжалась в тень своей акации. Из-за того, что потревоженные этой стычкой крупные травоядные топтались недалеко от неё, она уже не могла чувствовать себя в безопасности. Это дерево, его ствол и всё остальное, могли быть сломаны и съедены за считанные минуты.

И теперь осторожные хищники воспользовались преимуществом, которое давала неразбериха.

Они целой стаей вырвались из засады. Стройные, похожие на волка, с длинными, мощными голенями и лапами, снабжёнными плотными подушечками, они были ещё одним видом крыс. Работая плечом к плечу, они двигались, словно клин, стараясь отделить одного старого слоно-козла от остального стада. Этот крупный самец с огромными рогами-бивнями, сколотыми и травмированными за долгую жизнь, полную сражений, заревел от гнева и страха, и бросился бежать. Крысы устроили погоню, преследуя его тесной стаей.

Эти потомки крысы напоминали собак, но всё же не были собаками. Их резцы, характерные для грызунов, несколько видоизменились, превратившись из зубов, предназначенных для обработки семян и насекомых, в лезвия с колющими остриями. Задние коренные зубы напоминали ножницы и были хорошо приспособлены для кромсания мяса. И они двигались более тесной массой, чем когда-либо бегала любая стая собак — это была сила, текущая и скользящая, словно жидкость. Но, как и у стай собак, их основная стратегия состояла в том, чтобы преследовать слоно-козла до изнеможения.

Вскоре добыча и её преследователи исчезли из виду.

Слоно-козы снова начали пить и выяснять отношения, хотя некоторые из них поворачивали свои крупные головы туда, где стоял старый зверь, помня о его отсутствии.

У Памяти появилась возможность проползти вперёд.

Вода была покрыта пеной. Но она зачерпнула её ладонями и позволила воде течь в рот, а ладони и пальцы остались испачканными тонким слоем зелёной слизи.

Из воды, управляемые бессознательным инстинктом, за ней наблюдали два жёлтых глаза. Конечно же, это был крокодил. Эти древние чемпионы по выживанию выдержали устроенный людьми апокалипсис так же, как переживали так много невзгод до этого: они жили за счёт отвратительной «коричневой» пищевой цепи гибнущих земель, и закапывались в грязь в преддверии засухи. И даже сейчас ни одна свинья, кролик или примат, ни одна рыба или птица, рептилия или амфибия — ни даже грызуны — никто из животных не сумел вытеснить крокодилов из их водяного королевства.

Память вздрогнула и отступила от края воды.

Новый хищник вышел из-за обрыва и направился к озеру. И снова Память заметалась в поисках укрытия, прячась за огромными безучастными тушами стада утконосых коз.

Этот хищник был ещё одним представителем группы грызунов: фактически, он происходил от одной из разновидностей мышей. Но его поведение не было похоже на собачьи или кошачьи повадки. Он подошёл к краю воды и стоял на массивных задних ногах. Травоядные у края воды отошли подальше. Но мыше-раптор не проявлял никакого интереса к существам, которые топтались перед ним. С царственным величием он погрузил свою свирепую морду в воду и попробовал её вкус. Затем он шагнул обратно на сухую землю, где с помощью маленьких, выглядящих иссохшими передних лапок сорвал траву, словно пробуя её.

Он был похож на одного из крупных хищных динозавров меловой эпохи. У него были маленькие передние лапки, хвост был утолщён для поддержания равновесия, а задние лапы были устройствами потрясающей мощи из мускулов и костей. Его резцы превратились в режущее оружие свирепого вида, которое приводилось в действие ударами тяжёлой головы. Мыше-раптор был наземной акулой, напоминая этим тираннозавра; план строения тела был заново открыт и доработан, став невероятно эффективным. И всё же это надменное существо сохранило маленькие уши и бурую шерсть крошечных грызунов, от которых оно происходило.

Похоже, вода и трава удовлетворили мыше-раптора. Он взвизгнул, чмокнул и забарабанил хвостом по земле. Издалека донеслась ответная серия криков и ударов.

К озеру подошло ещё больше мыше-рапторов. Они рассредоточились по участку, поросшему травой, нюхая воздух. Под ногами взрослых бегало несколько детёнышей; они дрались и покусывали друг друга, охваченные древним игривым любопытством хищников.

Когда они все собрались, взрослые мыше-рапторы развернулись, разинули пасти и издали нечто вроде синхронного вопля. В ответ на это, громко топая, к воде подошло стадо животных ещё одного вида.

Это были крупные существа, такие же большие, как слоно-козы. Они нервно сбились вместе, ворчливо толкая друг друга. Но даже остановившись у воды, явным руководимые мыше-рапторами, они торопливо срывали траву у себя под ногами.

Их тела были покрыты редкой шерстью. Головы были увенчаны гребнем, а форма черепа позволяла прикрепляться огромным жевательным мускулам, которые приводили в движение огромную нижнюю челюсть: фактически, их головы были достаточно сильно похожи на головы массивных питеков. Их уши, прижатые к массивным черепам, достигали огромных размеров и были пронизаны венами — это были большие радиаторные панели, предназначенные для отвода ненужного тепла от их огромного тела. Хотя их задние конечности были массивными и позволяли выдерживать их вес, у них был характерный для кроло-газелей вид «коленками назад»: эти ноги предполагались для бега.

Это были уродливые слоноподобные животные. Но они не происходили от коз или свиней. Под тяжёлыми надбровными дугами у них были глаза, направленные вперёд — крупные тёмные глаза, которые глядели на мир в смятении и испуге. Они ходили на четвереньках, но опирались на суставы подогнутых пальцев, в позе, которая когда-то называлось хождением на костяшках.

Как и у Памяти, их предки когда-то были людьми.

Память ждала, когда большие тупые животные начали пить, толкаясь и ворча; их уши растопырились в стороны в остывающем послеполуденном воздухе. Потом она уползла прочь.

Потребовались миллионы лет, чтобы завершилось великое возвращение жизни на свои позиции.

Сейчас к северу от тропического леса, где жила Память, через всю Землю протянулась обширная полоса лесов и лугов умеренного климатического пояса, простирающаяся от Европо-Африки через всю Азию до Северной Америки. Здесь кролики других типов щипали свежую листву, а существа вроде ежей и свиней кормились в подлеске. На деревьях обитали птицы и белки, и ещё великое множество летучих мышей. Эта разнообразная группа млекопитающих продолжила размножаться и наращивать своё многообразие, и теперь появились отдельные ночные летуны, которые полностью утратили глаза, и другие, которые научились конкурировать с птицами за более богатую дневную добычу.

Дальше к северу росли хвойные леса — вечнозелёные деревья, хвоя которых всегда была готова воспользоваться скудным пайком солнечного света. Летом листоядные животные питались молодыми побегами и хвоей, а всю остальную часть года — корой, мхом и лишайником. Многие из них были козами. Особенно обычными были гадрозавроподобные утконосые формы. Хищниками, охотившимися на них, были вездесущие мыши и крысы, но существовали также плотоядные белки и огромные хищные птицы, которые, казалось, пробовали подражать птерозаврам из богатых кислородом небес мелового периода.

На северных окраинах континентов образовался пояс тундры. Здесь потомки свиней и коз летом щипали скудную листву и сбивались вместе, чтобы пережить зиму. Подобно исчезнувшим мамонтам, некоторые из этих существ вырастали до огромных размеров, чтобы лучше сохранять своё тепло, пока не превратились в большие круглые глыбы живой плоти. В тундре хищные крысы превратили свои резцы в огромные острые инструменты, позволяющие лучше пронзать эти толстые слои меха и жира. Они выглядели чем-то вроде саблезубых кошек более ранних эпох. Существовали даже популяции перелётных летучих мышей, которые научились кормиться в обширных роях насекомых, которые выводились во время краткой весны в тундре.

Конечно же, ни один из этих новых видов никогда не носил названия, присвоенного человеком.

У этого последнего восстановления многообразия жизни было одно ключевое отличие по сравнению с прошлым разом, после серьёзного урона, нанесённого ей после Чиксулуба. В процессе эволюции грызуны появились лишь примерно через десять миллионов лет после удара кометы. На сей раз, однако, когда настало время восстановления, грызуны уже были повсюду.

Грызуны были серьёзными конкурентами. Они рождались с резцами, готовыми грызть. Эти огромные зубы запустили глубокие корни вглубь сильных челюстей: когда-то крысам удавалось прогрызать бетон. Их зубы позволяли им поедать пищу, достаточно твёрдую и жёсткую, чтобы она оказалась недоступной другим млекопитающим. Но ещё более существенной была способность грызунов размножаться и приспосабливаться. Грызуны жили быстро и размножались уже в молодом возрасте. Даже среди гигантских видов вроде крысо-гепардов у самок был короткий срок беременности, и они приносили большой выводок. Многие из этого молодняка умерли бы, но каждый из тех мёртвых детёнышей был расходным материалом для неустанно действующих процессов адаптации и отбора.

Обнаружив пустые места, нуждающиеся в заполнении, грызуны быстро эволюционировали. В процессе великого восстановления после исчезновения человека грызуны были бесспорными победителями. На данный момент, по крайней мере, применительно к ситуации на суше, Землю можно было описать как крысиное царство.

Всё это оставляло потомкам людей мало места для жизни.

Окружённые толпами всё более и более свирепых и уверенных в себе грызунов, послелюди отказались от стратегии превосходства в интеллекте, которая принесла им столько успеха и столько бедствий. Они отступили, выбирая себе ниши, служащие естественной защитой, и пассивные жизненные стратегии. Некоторые стали маленькими, робкими, быстро размножающимися бегунами. Они жили, как вредители. Некоторые даже зарылись в землю. Народ Памяти вернулся на деревья своих предков, но теперь крысы вторгались даже в это древнее убежище.

Слоноподобные люди попробовали другой подход к решению проблемы: они стали настолько громадными, что были защищены просто своим чудовищным размером. Но это было не совсем успешной стратегией. Можно было бы подумать, что так произошло из-за строения их задних конечностей — как у газели. Слоны не могли очень быстро бегать, но они в этом и не нуждались: в их времена не существовало таких хищников, которые могли добыть доросшее до своего полного размера хоботное. Столкнувшись с силой семей хищных грызунов, слоноподобные послелюди должны были сохранять способность бегать.

Но даже этого было недостаточно.

Мыше-рапторы были социальными существами. Их общительность имела глубокие корни, уходящие в прошлое — к структуре колоний сурков и луговых собачек, которые жили в иерархических «городках», насчитывающих миллионы зверей. Они разведывали местность, отыскивая добычу или воду. Они выставляли часовых, чтобы охранять друг друга. Они охотились совместно. Они общались друг с другом: взрослые непрерывно общались друг с другом криками, визгом и барабанной дробью мощных хвостов, которые посылали по земле далеко распространяющиеся вибрации.

Если взглянуть на это с позиции послелюдей, то общительность этих рапторов всего лишь сделала их слишком успешными в роли хищников. Численность крупных травоядных устойчиво снижалась.

Но это было плохо также и для рапторов. И потому однажды возник своего рода симбиоз между слоноподобными и мыше-рапторами. Мыше-рапторы научились защищать стада тупоголовых слоноподобных людей. Их присутствие могло держать на почтительном расстоянии прочих хищников. Своим поведением и сигналами они умели предупреждать слоноподобных о других опасностях вроде пожаров. Они даже умели водить их к воде и на хорошие пастбища.

Всё, о на что рапторы рассчитывали взамен — только лишь получить свою долю мяса.

Слоноподобные пассивно приняли всё это. У них не было никакого выбора. И в течение достаточно долгого времени отбор работал над обликом слоноподобных, приспосабливая их к новым условиям. Если рапторы отгоняли от тебя других хищников, то зачем быть быстрым? А если они думали за тебя, то зачем быть умным?

Пока тела этих людей наращивали массу, их мозги усыхали, сбрасывая с себя бремя мышления. Они походили на домашних кур, чьи мозги были принесены в жертву, чтобы кишки были длиннее, а пищеварительная система работала эффективнее. Всё было не так уж и плохо, если привыкнуть к этому. Под бессознательным руководством мыше-рапторов их численность даже увеличилась. Всё было не так уж и плохо, если просто отвернуться, когда будут забивать твою мать, сестру или ребёнка.

Не такая уж это и плохая жизнь — быть домашним скотом у грызунов.

Свет в небе начал меркнуть. Поэтому Память нашла другие заросли акаций и осторожно забралась на ветки самого высокого дерева. Это нужно было сделать. По крайней мере, она оказалась над землёй.

Когда свет угас, появились звёзды — но небо было переполнено ими.

Сейчас Солнце во время своих бесконечных странствий по Галактике проходило сквозь сгусток межзвёздной пыли и газа, сгусток достаточно большой, чтобы простираться на целые световые годы. Человеческие астрономы видели начало этого процесса. Это был край гигантского газового пузыря, раздутого древним взрывом сверхновой звезды, а в его сердце находилась область, где рождались звёзды. И потому новое небо было великолепным, полным ярких, горячих новых звёзд.

Но не было на Земле никого, кто мог бы понять хоть что-то из этого. Память провела бессонную ночь, слушая визги, мурлыканье и рёв хищников, пока по небу плыли безымянные созвездия.

III

Первые несколько сотен астероидов, которые открыли астрономы, обращались в своём упорядоченном поясе между Марсом и Юпитером, на большом, и от того безопасном расстоянии от Земли. Эти космические камни были просто диковинкой — ничем, кроме теоретического вызова для тех, кто изучает происхождение Солнечной системы.

А когда был обнаружен Эрос, все испытали настоящий шок.

Было обнаружено, что Эрос заходил внутрь орбиты Марса — фактически, на своём минимальном расстоянии от Земли он подходил к ней ближе, чем на четверть от кратчайшего расстояния между Марсом и Землёй. Позже было обнаружено ещё больше астероидов, которые пересекали орбиту Земли, что делало их кандидатами на возможное столкновение с планетой.

Про Эрос, этого первого шельмеца, не забывали никогда. Пока люди уделяли внимание таким вещам, астероид стал своего рода немым героем среди себе подобных — он был известен лучше, чем любой другой астероид.

В начале двадцать первого века Эрос стал целью для первого космического зонда, который должен был стать искусственным спутником астероида. Зонд назывался NEAR (Near Earth Asteroid Rendezvous). В конце миссии зонд должен был мягко сесть на древний грунт астероида. Те первые астрономы дали своему астероиду романтичное название — имя древнегреческого бога любви. Ходило много разговоров о том, как зонд NEAR «поцеловал» объект своего назначения, и пресса вполне предсказуемо смаковала этот момент из-за того, что контакт произошел совсем незадолго до дня Святого Валентина.

Но при этих обстоятельствах название астероида не могло быть ещё более неподходящим.

Долгое время полагали, что Эрос, обладающий такой эксцентричной орбитой, в движении по которой он много раз пересекал орбиту Марса, совершенно избегал опасности столкновения с Землёй. Фактически, гораздо вероятнее выглядело бы его столкновение с самим Марсом.

Но Марс исчез.

И на протяжении очень долгого времени, в ответ на лёгкое воздействие гравитационных полей планет, на вращение Солнца, а также на собственную сложную внутреннюю динамическую нестабильность астероида, форма его орбиты эволюционировала. Спустя миллион лет после упадка человечества Эрос подошёл близко к Земле — очень близко, достаточно, чтобы быть видимым невооружённым глазом, если бы нашёлся кто-нибудь, кто захотел бы посмотреть.

Примерно через двадцать девять миллионов лет он приближался ещё сильнее.

Сидя на своей акации, Память чесалась. Она скребла свою шерсть, охотясь на клещей и клопов, которые так любят упиваться твоей кровью, или откладывать свои раздражающие яйца тебе под кожу. Но были такие места, до которых она не могла дотянуться, например, поясница, и вполне естественно, что ползучие твари собирались именно там.

Это было болезненное напоминание о том, насколько она была одинокой. Когда пришёл в упадок язык, привычка обыскивания вернулась, чтобы выполнять свою старинную функцию — быть объединяющей силой в обществе. (Во всяком случае, она никогда не исчезала насовсем.) Но Память никто не обыскивал с того момента, как она сидела в гнезде своей матери, прижавшись к ней — ещё до того, как она в последний раз отправлялась спать.

Мучимая жарой, зудом, голодом, жаждой и одиночеством, Память сидела в своих зарослях акации и ждала, пока солнце ещё раз поднимется высоко в небо.

Тогда, наконец, она слезла вниз.

Слоно-люди и их сторожа-грызуны ушли. Мало что двигалось среди пустого, покрытого пылью поля. Тишина была такой же гнетущей, как и жара. Сквозь пыльную дымку ей было видно тёмное пятно на востоке, которое могло бы быть стадом слоноподобных свиней, коз, или даже гоминид. На западе она увидела небольшой проблеск движения — мелькнула бурая шерсть. Возможно, это была хищная крыса со своими детёнышами.

На севере, где вырисовывались сиреневатые очертания гор, она сумела разглядеть тот отблеск тусклой зелени. У неё по-прежнему не было никаких иных стимулов, кроме одного — двигаться прямо в сторону манящего комфорта леса.

Голая и с пустыми руками, она пустилась в путь через равнину, время от времени опускаясь на четвереньки и позволяя своим рукам принять на себя часть её веса. Она была лишь крошечной фигуркой, пересекающей обширный голый ландшафт, сопровождаемая лишь тенью под ногами.

Она совсем не нашла воды, и ей нечего было есть, кроме нескольких пучков редкой травы. Пока она продолжала тащиться вперёд и вперёд, её всё сильнее охватывала жажда. Тишина становилась всё более напряжённой. Вскоре ею овладело такое чувство, словно в её жизни не было ничего, кроме этой прогулки, словно её воспоминания о жизни среди зелени в кругу семьи были такими же бессмысленными, как сны, в которых она падала вниз.

По пологому склону она спустилась к широкой впадине, протянувшейся на несколько километров. Когда она стояла перед этой огромной низиной, её одолевали сомнения.

Самое сердце впадины прорезала долина — долина, когда-то созданная рекой — но даже отсюда ей было видно, что долина была суха. Здесь растительность отличалась от окружающей равнины. Тут не было никаких деревьев, росло лишь немного кустарника, и лишь случайные проблески зелени трав. Вместо всего этого здесь раскинулся широкий шелестящий ковёр фиолетовых листьев.

Не доверять ничему новому — это хорошее эмпирическое правило. Но эта обширная низменность лежала прямо у неё на пути, отделяя её от ещё такого далёкого склона, поросшего лесом. Она видела, что здесь не было никаких животных — ни травоядных, ни рыщущих хищников.

Поэтому она отправилась в путь, бдительная и осторожная.

Фиолетово-пурпурный пояс оказался цветами, которые росли густыми куртинами, иногда достаточно высокими, достигающими её талии, среди вытянутых, бледных листьев злаков. Она продолжала идти, пока не оказалась среди крикливо-фиолетового поля. Но воды по-прежнему нигде не было.

Когда-то здесь был город. Но даже сейчас, когда прошло столько времени после того, как город пришёл в упадок, почва оставалась настолько загрязнённой, что здесь могли выживать лишь устойчивые к присутствию металлов растения вроде устойчивых к меди цветов с фиолетовыми лепестками, которые покачивались над землёй.

Постепенно фиолетовые цветы стали расти значительно реже. В самом сердце этого странного места она вышла на пологий речной берег. Русло было сухим, его наполняла лишь гонимая ветром пыль: древние геологические сдвиги давно изменили течение воды, которая прорыла себе это русло. Память слезла с изъеденного эрозией берега и попробовала раскопать пыльную почву, но здесь также не оказалось никакой влаги.

Выбравшись из неглубокой низины, Память вскоре встретила другое препятствие.

Здесь росли деревья — кривые, выглядящие так, словно они из последних сил цепляются за жизнь — и ещё были термитники и широкие, низкие колонии муравьёв, разбросанные, словно статуи, по равнине, которая без них выглядела бы совершенно сухой и безжизненной. Это был не лес — для этого он был недостаточно густым; это был скорее сад, с обособленными деревьями, явно растущими на определённом расстоянии друг от друга, и окружёнными своими собственными небольшими садами из термитников и муравейников. Это были баранцовые деревья, новая разновидность растений. Сад пробудил у Памяти глубинное инстинктивное ощущение тревоги. Что-то внутри неё знало, что это был не тот вид ландшафтов, на котором эволюционировали гоминиды.

Но этот застывший пейзаж, созданный деревьями и термитами, был ещё одним препятствием у неё на пути; он тянулся направо и налево настолько далеко, насколько она могла видеть. И ещё, когда солнце уже стало быстро клониться к горизонту, она всё сильнее ощущала жажду и голод.

Она осторожно двинулась вперёд.

Что-то пощекотало её ступню. Она взвизгнула и отскочила назад.

Она встала на пути двойного ряда муравьёв. Насекомые шли к гнезду и из гнезда — она смогла разглядеть отверстия в земле — по дорожке, протянувшейся к толстым корням одного из деревьев. Она присела и стала прихлопывать муравьёв своими ладонями, сложенными чашечкой. Она сгребла больше пыли, чем насекомых, но сумела сунуть в рот нескольких муравьёв и стала жевать эту вкуснятину пополам с песком. Остальные муравьи ползали вокруг её ног; они были поглощены своими занятиями и не обращали внимания на участь, внезапно постигшую их товарищей.

Дерево, бывшее местом назначения у этих муравьёв, обладало ничем не примечательным обликом: оно было низким и приземистым, с толстым перекрученным стволом, его ветви были покрыты мелкими округлыми листьями, а толстые корни расползались по земле, прежде чем погрузиться в неё, словно жадные пальцы.

Память подошла и скептически оглядела баранцовое дерево. С его низких ветвей не свисало ни одного плода. Были лишь какие-то штуковины, которые напоминали орехи с прочной скорлупой, растущие гроздьями у основания ствола, рядом с корнями дерева. Но орехов были очень мало — меньше дюжины. Когда она попыталась сорвать их, то обнаружила, что они прикреплялись слишком прочно для её пальцев, а их скорлупа была слишком твёрдой для её зубов. Она сорвала на пробу несколько листьев и пожевала их. Они были горькие и сухие.

Она отказалась от своей затеи, бросив последний листок, и направилась к более многообещающему источнику пищи. Ближайший термитник была высотой с неё саму — большой грубый конус из затвердевшей грязи. Она вернулась к дереву, чтобы отыскать прутик. В прошлом она немного занималась выуживанием термитов из гнёзд, хотя преуспела в этом не так сильно, как тот же Капо. Она была даже не такой опытной, как шимпанзе во времена человека. Но она сумела бы добыть достаточно вкусняшки, чтобы притупить свой голод…

Краем глаза она увидела голову, летящую вперёд, и рассекающие воздух резцы, похожие на лезвия. Крыса. Она подпрыгнула вверх, заскочив на ветки баранца. Ветки были тонкими и спутанными, за них было трудно хвататься. Но она проламывалась сквозь них, потому что они были единственным местом, где ей можно было скрыться.

Это был мыше-раптор: один зверь из колонии, которая пригнала к озеру стадо слоноподобных послелюдей. Испуская гневный высокочастотный визг, хищник вытягивался на своих огромных задних лапах, рвал листву в нижней части кроны испачканными кровью резцами, и таранил ствол баранца массивным черепом.

Молодой, непоседливый и любознательный, этот мыше-раптор никогда не охотился на такой вид животных. В этом плане выслеживание Памяти было прекрасной игрой. Но теперь раптор достаточно наигрался, и ему стало интересно, какова же она на вкус.

Морщинистая кора баранца глубоко царапала кожу Памяти. Раптор не мог заскочить на ветки. Но под таранными ударами его огромной головы всё дерево вздрагивало, и Память знала, что она скоро упадёт, словно кусок фрукта. Её охватывал ужас, и она лезла среди ветвей, пытаясь уйти как можно дальше от раптора.

Но ветки баранца были хрупкими и легко ломались. Они эволюционировали таким образом, чтобы воспрепятствовать птицам, летучим мышам и лазающим млекопитающим, пытающимся поселиться на них.

Ветка под её животом внезапно сломалась. Она полетела вниз и ударилась об землю, но почва под ней проломилась в облаке пыли.

Потрясённая, она провалилась вниз на глубину собственного роста и крепко ударилась при падении. Едва переводя дух, она лежала на спине. Она посмотрела на кусок неба и на голову раптора в рамке из проломленного свода утрамбованной земли.

А затем поверхность под ней, в свою очередь, тоже проломилась. Она снова упала вниз вместе с пылью и кусками земли. Она ещё раз сильно ударилась при падении, оказавшись ещё глубже. Осколки камня сыпались ей на лицо, забивая рот и нос и глаза.

Почувствовался запах, похожий на молоко: молоко, смешанное с мочой и фекалиями. Что-то копошилось на животе Памяти — нечто маленькое, но тяжёлое, горячее и безволосое. Она схватила это вслепую и обнаружила, что сжимает туловище — голое, скользкое и мокрое. Руки и ноги вяло отпихивали её. Создавалось ощущение, что она держала безволосого ребёнка.

Но вот одна из этих маленьких рук дотянулась ей до груди, и когти резанули её кожу. Она завопила и отшвырнула существо от себя. Она слышала, как оно громко шлёпнулось вдали и ускользнуло в темноту.

Но они были повсюду вокруг неё — она слышала их движение и шорох в темноте, видела их в неясном свете.

Кротовые люди. Именно так они выглядели. У них была растяжимая мясистая кожа, которая висела складками вокруг шеи и тела. Они были лишены волос: их головы были лысыми, с розовой морщинистой кожей, и у них не было ресниц и бровей. Уши у них были маленькими, рудиментарными, а их носы вытянулись вперёд, превратившись в рыло. У них даже были вибриссы. И у них совсем не было глаз: лишь слои кожи, покрывающей глазницы, которые когда-то их вмещали.

У них были человеческие руки, ноги, туловища и головы. Но они все были маленькими: ни один из них не был крупнее ребёнка её собственного вида, однако многие из них были взрослыми. Она видела на этих маленьких телах груди и работоспособные половые члены.

Слепые они были, или нет, но они избегали света. Они собирались большим роем и прятались в тоннелях, выкопанных в земле. Ногти на их руках превратились в лопатообразные когти, приспособленные для рытья. Одно прикосновение этих когтей оставило глубокие шрамы на плече Памяти.

Она находилась в гнезде — в гнезде людей, которые копошились и прятались в норах. Она закричала: при виде этих безобразных послелюдей ею овладел сильнейший ужас — ужас, который она не могла понять, поэтому она полезла навстречу свету.

И взглянула прямо в глаза мыше-раптору. Он зашипел и напрягся, собираясь прыгнуть.

Она бросилась в пустой тоннель.

Стены были сильно уплотнены и сглажены от движения множества, великого множества корчащихся тел, и её окружила характерная вонь молока и мочи. Тоннели были проложены кротовым народом по размеру их собственных маленьких и слабых скребущихся тел, и они были слишком тесны для Памяти. Ей пришлось ползти на животе, подтягивать тело руками и толкаться ногами, которые вскоре стали сильно болеть. Это был кошмар замкнутого пространства.

Но здесь был свет. К поверхности тянулись щелевидные извитые вытяжные трубы. Они были тонкими и изогнутыми под углом, устроенные так, чтобы позволить проходить воздуху, но одновременно не пропускать никаких хищников. Но вниз проникало достаточно света, чтобы позволить ей получить частичное представление о том, где она сейчас двигалась.

Туннели ветвились во многих местах, образуя целую сеть. Ей было слышно, как вокруг неё и под ней эхом отзывались полости — камеры, тоннели и альковы, ответвляющиеся и уводящие в бесконечную даль. Она мельком видела представителей кротового народа — скребущие лапы, удаляющийся в темноту притупленный зад, или слепо уставившиеся на неё пустые сглаженные глазницы.

Страх и ужас заполнили её мысли. Но у неё не было никакого выбора — только продолжать двигаться.

Неожиданно она проломилась сквозь тонкую стенку и кувырком полетела в камеру, тесно забитую телами. Её немедленно облепили кусачие и царапающиеся младенцы.

Эта большая камера была полна детей — миниатюрных копий взрослых, которых ей удалось мельком увидеть до этого. В этом месте стояла гнетущая вонь крови, фекалий, молока и рвоты. Она боролась, отпихивая от себя младенцев. Почти все они были женского пола. Их мягкие, горячие и маленькие тела были в чём-то даже ещё отвратительнее, чем у взрослых. Она развернулась и попробовала выползти обратно в тоннель, из которого упала сюда.

Но теперь из тоннелей вываливались взрослые. Эти вновь пришедшие существа не отступали, как те, с кем она столкнулась вначале. Эти особи кротового народа были солдатами, которые прибыли сюда, чтобы защитить родильную камеру от вторгшегося чужака.

Первый из солдат прыгнул на неё, растопырив свои роющие когти. Память вскинула руку, чтобы заслонить горло. Под мягким весом кротовидного существа она опрокинулась и упала обратно в копошащуюся кучу младенцев.

Солдат был взрослой женской особью. Но её груди были крошечными, словно у ребёнка, а половые органы были недоразвиты. Она была бесплодной. Однако, извиваясь, кусаясь и царапаясь, она сражалась так свирепо, словно в опасности были её собственные дети.

Память могла бы проиграть бой нападающему солдату, но она нанесла удачный удар ногой. Её пятка попала солдату как раз под грудную кость. Маленькое существо отлетело назад, врезавшись в тех, кто пытался следовать за ней, и их строй рассыпался в извивающуюся массу конечностей и когтей.

Смутно разглядев вход в тоннель на дальней стороне камеры, Память бросилась в ту сторону. Она полезла на четвереньках, пробираясь сквозь массу хныкающих младенцев.

Но солдаты всё равно преследовали её. Она лезла по тоннелям, выбирая повороты наугад. Она не могла знать, поднималась ли она выше, или углублялась в землю. Но пока ей нужно было бежать, а всё остальное не имело значения.

Она проломила другую стену и упала, свалившись на что-то твёрдое, вроде кучи камней. Нет, не камней — это были орехи, большие тяжёлые орехи, орехи баранцового дерева. Двигаясь дальше и спотыкаясь, она нашла огромную кучу семян и корней. Эта огромная камера была битком набита едой.

Солдаты, толпясь и сопя, продолжали идти за ней.

Она прыгнула к дальней стороне камеры и засела у стены, за кучей тяжёлых семян. Она поднимала орехи и швыряла их изо всех сил. Она вряд ли могла промахнуться, и наградой ей был хруст, когда скорлупа тяжёлых орехов врезалась в головы безглазых. Послышалось хныканье, и в строю солдат возникло замешательство: передняя линия солдат отступала, сталкиваясь с теми, кто следовал за ними, и пытаясь уйти от этого метко бросающегося демона.

Но не все солдаты отступили. Несколько из них осталось у входа в тоннель; они шипели и брызгали на неё слюной.

Память, измотанная и побитая, не обращала на них внимания. Она не могла выйти отсюда, но и солдаты тоже не могли добраться до неё. Она перестала швырять орехи.

Она ощутила сырость. В земляной стене позади себя ей удалось найти место, где из неё высовывался тонкий корень дерева. Она сломала корень, и теперь из него капал жидкий водянистый сок. Она обхватила корень губами и начала высасывать сок. Он был сладким и приятно стекал вниз по её иссохшему горлу. Под грудой орехов она отыскала несколько клубней. В почти полной темноте она откусывала сладкую мякоть, удовлетворяя свой голод.

Она легла рядом с остатками украденных корней, прижимая к груди тяжёлые орехи. Вскоре шипение солдат, которые были не в силах что-либо сделать ей, тревожило её не больше, чем шум далёкого ливня. Исчерпав свои силы, пребывая в шоке и потрясении, она задремала.

В камере началось движение, царапанье, беготня. Она неохотно приподняла голову над стеной из орехов и увидела кротовый народ, движущийся по камере; однако это были не солдаты. Они, похоже, забыли, что здесь была она. Они забирали орехи и вытаскивали их из камеры, скрываясь во входе в тоннель. Она понятия не имела, что они делали. Её интеллектуальных способностей не хватало даже для того, чтобы сформулировать вопрос. Всё, что имело значение — то, что они не представляли никакой угрозы для неё.

Она снова залегла в своём импровизированном гнезде, погрызла немного корней и заснула.

Подземный образ жизни кротового народа начинался как ответ на засушливый климат этого места — и ещё на прозаическое свирепое хищничество. Даже крысы не смогут до тебя добраться, если ты роешь норы под землёй.

Конечно, за это нужно было заплатить свою цену. Поколение за поколением люди уменьшались в размерах, чтобы лучше подходить для жизни в разрастающихся комплексах нор. И через какое-то время тела приобрели форму, соответствующую ограничениям жизни в тоннелях: бесполезные глаза были утрачены, ногти превратились в роющие когти, волосы на теле исчезли, за исключением вибриссов — усиков, которые отрастали на удлинённой морде, чтобы лучше помогать им ощущать дорогу в темноте.

Кроме того, засушливый климат способствовал усилению сотрудничества.

Кротовый народ питался корнями и клубнями — богатствами, зарытыми в земле. Но в засушливых условиях клубни росли более крупными и на большем расстоянии друг от друга. Так было лучше растениям, потому что большие клубни не высыхали так легко, как мелкие. Однако одиночная особь кротового народа, роющая норы в случайном направлении, вероятнее всего, погибнет от голода намного раньше, чем наткнётся на рассеянное под землёй богатство. Но, если ты готов поделиться найденным, то работа множества членов колонии, роющих во всех направлениях, с большей вероятностью принесёт успех группе в целом.

Все послелюди были социальными существами, подобно своим предкам, но специализировались в способах развития своей социальности. Этот кротовый народ зашёл в развитии социальности до максимально возможного предела. Они стали жить подобно общественным насекомым — муравьям, пчёлам или термитам. Или, возможно, они напоминали голых землекопов — своеобразных грызунов, живших похожими на улей колониями; они когда-то населяли Сомали, Кению и Эфиопию, но к этому моменту давно уже вымерших.

Это был улей. В этом улье не было ни одного сознательно работающего ума. Но в таких условиях сознание не было необходимостью. Общая организация улья возникала из суммы взаимодействий членов колонии.

Большинство обитателей колонии было существами женского пола, но среди этих самок лишь несколько особей были плодовитыми. Эти «королевы» производили на свет младенцев, на которых Память наткнулась в родильной камере. Остальные самки были бесплодными — на самом деле они никогда не достигали половой зрелости — и их жизнь была посвящена заботе не о своих собственных детях, а о детях их сестёр и кузин.

Конечно, для генов это имело смысл. Иначе этого бы не происходило. Колония была одной обширной семьёй, объединённой узами инбридинга. Гарантируя сохранение колонии, ты можешь гарантировать, что твоё генетическое наследие будет передано будущим поколениям, даже если это произойдёт не напрямую, через твоё собственное потомство. Фактически, если ты бесплоден, то это было единственным способом, которым тебе можно было бы передать свои гены новому поколению.

Жертв было ещё больше. Когда тела этих колониальных людей сократились в размерах, то же самое произошло и с их мозгом. Тебе не нужен мозг. Улей позаботится о тебе — примерно так же, как мыше-рапторы заботились о слоновом народе, который они разводили. Энергию твоего тела можно израсходовать на вещи получше, чем питание ненужного мозга.

И со временем кротовый народ отказался даже от самого дорогого, что было в наследии млекопитающих: от самой теплокровности. Поскольку кротовый народ редко рисковал покидать свои норы, он не нуждался в таких дорогих механизмах обмена веществ — и холоднокровный разведчик требовал меньшего количества пищи, чем теплокровный. С этим расстались без сожаления. Со временем колониальный народ станет ещё мельче — мельче, чем может поддерживать физиология любого теплокровного млекопитающего. В следующие несколько миллионов лет этот кротовый народ начнёт собираться в колонии, словно крохотные ящерицы, конкурируя с пресмыкающимися и земноводными, которые всегда населяли микро-экосистемы.

И вот кротовый народ, подрагивая усами, сновал по своим забрызганным слюной коридорам, напуганный и глупый. Но во снах их рудиментарные глаза, покрытые плотью, блестели и бросали пронзительные взгляды, когда им снились странные сны о широких равнинах, по которым они бегали и бегали.

Она потеряла счёт времени. Запертая в удушливой жаре камеры, она спала, ела корни и клубни, сосала воду из корней дерева. Кротовый народ не беспокоил её. Она оставалась там в течение многих дней, не получая импульса к действиям — лишь ела, мочилась, испражнялась и спала.

В конце концов, однако, кое-что всё же потревожило её. Она проснулась и вяло огляделась.

В тусклом рассеянном свете она увидела, что кротовый народ сновал в камеру и обратно через узкий проход в крыше. Они двигались толкающейся колонной; дряблая кожа на их бледных телах сминалась, когда они прижимались друг к другу, их вибриссы дёргались, когтистые руки царапались.

Хотя на задворках её мышления маячили мыше-раптор и прочие опасности, Память страстно желала выбраться на открытое место — она жаждала дневного света, свежего воздуха и зелени.

Она ждала, пока пройдёт кротовый народ. Затем она вскарабкалась по низким кучам корней и полезла по узкому пролому в своде камеры.

Это было нечто вроде вытяжной трубы, на выходе из которой виднелась трещина фиолетово-чёрного неба. Вид неба подстегнул её рвение, и она ещё сильнее втиснула своё тело в узкую неровную вытяжную трубу, царапая землю руками и ногами, коленями и локтями, заставляя грудь и бёдра пролезать в щели, которые выглядели слишком уж маленькими для них.

Наконец её голова поднялась над уровнем земли. Она глубоко вдохнула свежий воздух и сразу же почувствовала себя гораздо бодрее. Но воздух был холодным. Искривлённые очертания баранцовых деревьев выделялись на фоне усыпанного звёздами неба. Была ночь, самое естественное для кротового народа время рисковать и выбираться на поверхность. Она вытянула наружу руки, упёрлась ладонями в поверхность земли, и с силой ловкого древолаза потянула своё тело вверх, вытащив его из воздуховода, словно пробку из бутылки.

Люди из кротового народа были повсюду: они бегали, опираясь на задние лапы и костяшки пальцев, сопели, шуршали ногами и извивались. Но их движение было упорядоченным. Они передвигались большими колоннами, пробивая себе проходы сквозь термитники и муравейники, к баранцовым деревьям и от них. Они собирали орехи, которые гроздьями росли у корней деревьев — орехи, которые иногда были размером с их головы. Но было видно, что они не пробовали раскалывать их, чтобы добраться до мякоти. Они даже не забирали их в свои подземные склады. Фактически же она видела сейчас, как они, напротив, вытаскивали орехи из подземных камер.

Они брали орехи по одному и несли на край рощи баранцового дерева. Там рабочие раскапывали землю, разбрасывая редкую траву, чтобы сделать небольшие ямки, в которые клали орехи и закапывали их.

Каждый баранец был центром симбиотического сообщества насекомых и зверей.

Симбиоз между растениями и другими живыми организмами был очень древним явлением: цветковые растения и общественные насекомые фактически эволюционировали в тандеме, одни служили потребностям других. И общественные насекомые, муравьи и термиты, были первыми, кто оказался вовлечённым в репродуктивные стратегии нового вида деревьев.

Каждое явление симбиоза было своего рода сделкой. Симбионты растений, насекомые или млекопитающие, срывают семена баранцовых деревьев, растущие у основания их корней, но не будут их поедать. Они сохраняют их. И когда наступают подходящие условия, они переносят их в место, подходящее для посадки, обычно на краю уже растущей рощи, где конкуренция с уже растущими там деревьями или травами будет меньше. И так роща будет разрастаться. За свои усилия симбионты получают в награду воду: воду, которую корни баранца, проникающие в почву исключительно глубоко, поднимают наверх даже из глубинных водоносных слоёв в самой засушливой местности.

Кротовому народу, который жил совместно работающими колониями и по-прежнему обладал гибкими руками и мозгом примата, оказалось нетрудно научиться следовать примеру термитов и муравьёв и начать самостоятельно заботиться о баранцовых деревьях. Действительно, благодаря своему более крупному размеру им удавалось переносить груз большего веса, чем насекомым, и результатом этого было появление нового вида баранца, с более крупными семенными коробочками.

Для баранца это было вопросом действенности стратегии. Теперь баранцу приходилось тратить гораздо меньше энергии на каждый успешно растущий сеянец по сравнению со своими конкурентами. И потому эта репродуктивная стратегия позволила баранцу процветать там, где не могли жить другие виды деревьев. Мало-помалу, по мере того, как их симбионты разносили их семена из садов на луга, разные виды баранцов вышли на равнины. Наконец, больше чем через пятьдесят миллионов лет после начала триумфа трав, деревья нашли способ оказывать им сопротивление.

Баранцовые деревья устроили первую великую растительную революцию со времён возникновения цветковых растений, которые появились во времена, предшествующие событию в Чиксулубе. И в грядущие эпохи — наравне с первым появлением растений на суше, которое позволило животным покинуть море, наравне с эволюцией цветковых растений, наравне с расцветом трав — этот новый архетип растительного мира окажет глубокое воздействие на все формы жизни.

Сидя на земле, по-прежнему глубоко дыша, наблюдая за загадочным поведением кротового народа, Память заслышала знакомые мягкие шаги и ужасное шипящее дыхание. Она медленно повернула голову, стараясь оставаться незаметной.

Это был мыше-раптор — тот же самый подросток, который покинул своё стадо слоновьего народа, чтобы поохотиться на неё в этих местах. Он стоял рядом с цепочкой бегущих кротовых людей, который сновал туда-сюда между деревом и своими делянками, не обращая внимания на угрозу, которая буквально нависла над ними.

Раптор словно совершал небольшое возмездие. Мало кто из грызунов мог прогрызть прочнейшую скорлупу орехов баранца. Когда баранец будет распространяться, питающиеся семенами существа, от которых произошёл этот раптор, а также птицы и другие виды вскоре окажутся в опасности из-за истощения запасов их пищи и сокращения площади местообитаний, а в некоторых случаях их ждёт вымирание.

Раптор сделал свой выбор. Он наклонился, балансируя длинным хвостом, и подцепил растерянную самку кротового народа изящными когтями передних лап. Раптор перевернул её и почти нежно погладил её мягкий живот.

Самка кротового народа вяло сопротивлялась; она впервые в своей жизни оказалась отрезанной от колонии, лишённой её неуловимого социального воздействия. Она словно внезапно всплыла из океана крови и молока, и явно была испугана — первый и последний раз в жизни. Затем к ней опустилась голова раптора.

Её компаньоны суетились возле ног её убийцы — их поток едва ли нарушил своё движение.

Мыше-раптор повернулся; его маленькие уши подёргивались. И взглянул прямо на Память.

Без колебаний она нырнула обратно в своё отверстие в земле.

Память оставалась в камере с едой ещё несколько дней. Но она уже больше не проваливалась во мглу изнурения, которая окутывала её раньше.

В конце концов, её выгнало оттуда лишь безумие, охватившее кротовый народ.

Времена были засушливыми даже для этой пустынной местности. Кротовому народу было всё труднее искать корни и клубни, которыми они питались. Запасы в камере неуклонно таяли, сменяясь другими растениями вроде фиолетовых листьев медных цветов. Но в этой неприятной пище содержались ядовитые элементы. Постепенно яды попали в кровь кротового народа.

И в итоге всё пошло прахом.

Память снова проснулась, разбуженная метаниями кротового народа по почти пустому складу еды. Но на сей раз они не двигались организованными колоннами через вентиляционные тоннели. Вместо этого они сбивались в обезумевший рой, метались из камеры в камеру и ломали свод камеры, одержимые желанием выбраться на поверхность земли.

Память осторожно ползла за ними, стараясь избегать встреч с их слепо царапающими когтями. На сей раз она выбралась наружу в разгар дня.

Все вокруг неё целым роем метался кротовый народ. Их было великое множество, бегающих по земле — целый ковёр копошащейся голой плоти. В воздухе стояла их молочная вонь, они тёрлись кожей друг об друга. Их было намного больше, чем вышло из её колонии: когда по отравленным, наполовину опьянённым популяциям пронеслась вспышка безумия, опустело множество ульев.

Хищники уже проявляли интерес к происходящему. Память увидела бесшумно крадущуюся фигуру крысо-гепарда и стаю собакоподобных послемышей, а с неба уже начинали спускаться хищные птицы. Для тех, кто жаждал живой плоти, было настоящим чудом, когда эти маленькие кусочки мяса просто потоком хлынули из земли.

Всё это было реакцией на нехватку пищи. Битком набитые норы кротового народа теперь опустели: их рои копошились повсюду в бездумном поиске пропитания. Но в своём опьянённом состоянии они не могли уберечь себя от опасности. Многие из этой орды сегодня умрут — больше всего в зубах хищников. В долгосрочной перспективе это не имело значения для ульев. В каждой колонии сохранится достаточное для выживания число размножающихся особей. И уменьшение их количества в эти сравнительно засушливые времена не обязательно было бы бедой. Кротовый народ размножался быстро, и как только количество пищи увеличится, пустые норы и камеры вновь будут заселены.

Гены продолжат передаваться: это единственное, что имело значение. Даже это периодическое безумие было частью значительно более дальновидного расчёта. Но сегодня должно угаснуть множество маленьких умов.

Когда хищники начали кормиться, а воздух наполнился хрустом костей и хрящей, предсмертным визгом и вонью крови, Память бросилась прочь из этого места безумия и смерти и возобновила свой давно прерванный поход к далёким сиреневатым холмам.

IV

В конце пути Память оказалась у большого залива — в том месте, где океан вдавался в землю.

Она сползала вниз по оголённому песчаниковому обрыву. Когда-то эта местность была покрыта морем, и осадки откладывались на протяжении миллионов лет. Но сейчас суша поднялась, а реки и ручьи проточили глубокие ущелья в морском дне, оказавшемся на суше, обнажая глубокие, плотные слои осадков — и в некоторых из них, зажатых между толщами песчаника, были захоронены следы кораблекрушений и развалины исчезнувших городов.

Наконец Память добралась до самого пляжа. Она бежала по его верхнему краю, держась в тени камней и жёсткой травы. Песок под её ступнями и пальцами был колким и засорил её шерсть. Это был молодой пляж, и на песчинках всё ещё было много острых граней — они были слишком свежие, чтобы эрозия успела отшлифовать их до гладкости.

Она дошла до пресного ручья, который стекал по камням на пляж. Там, где вода впитывалась в песок, цеплялись за жизнь небольшие заросли деревьев. Она бросилась вниз, погрузила рот в прохладную воду и начала пить её большими глотками. Затем она забралась в ручей целиком и стала тереть свою шерсть под водой, пробуя вычистить из неё песок, блох и клещей.

Покончив с этим, она полезла в тень деревьев. Здесь не было фруктов, но прохладная и влажная земля, усыпанная слоем опавшей листвы, давала кров множеству копошащимся там насекомым, которых она стала совать себе в рот.

Перед ней мягко плескалось море, вода блестела в свете высоко стоящего солнца. Море ничего не значило для неё, но его отдалённый блеск всегда привлекал её, и ей доставляло странное удовольствие быть здесь.

Фактически, море было спасителем её вида.

Разорванная чудовищными тектоническими силами, Великая рифтовая долина Африки в конечном счёте стала настоящим разломом в теле континента. В неё хлынуло море, а вся Восточная Африка отломилась от материка и отплыла в то место, которое раньше называли Индийским океаном, чтобы жить там собственной судьбой. Эта масштабная работа первобытных сил Земли была настолько медленной, что эфемерные существа, живущие на новом острове, едва ощутили это происшествие. И всё же для вида Памяти это событие было критически важным.

После падения человечества по всей планете ещё оставались отдельные места, где существовали выжившие виды послелюдей. Почти повсюду конкуренция с грызунами была невероятно жёсткой. Лишь здесь, на этом фрагменте расколотой вдоль рифта Африки, произошло геологическое событие, которое спасло послелюдей, дав им время, чтобы найти способы выжить на фоне безжалостной конкурентной борьбы с грызунами.

Когда-то давно это место, Восточная Африка, было колыбелью, в которой появилось человечество. Теперь она была последним убежищем последних детей человечества.

В воде что-то двигалось. Сохраняя осторожность, Память бросилась в тень.

Это было крупное чёрное существо — сильное, обтекаемой формы, целеустремлено плывущее в воде. Похоже, что оно перекатилось набок, и в воздух поднялся плавник, несколько напоминающий крыло птицы. Память сумела разглядеть поднимающуюся из воды выпуклую голову с широким клювом, похожим на сито. Из двух ноздрей, сидящих в верхней части поблёскивающего на воздухе клюва, струями била вода, выбрасываемая с резким свистящим звуком. Потом огромное туловище изогнулось и нырнуло обратно в глубину. Перед её глазами в последний раз мелькнул хвост, и затем существо исчезло. Несмотря на свою огромную массу, оно оставило на поверхности воды лишь лёгкую рябь.

Вслед за этим гигантом из воды выпрыгнули более стройные тела — три, четыре, пять животных. Они стремительно описывали в воздухе изящные дуги, снова ныряли в море, а затем всплывали, чтобы вновь и вновь выпрыгнуть из воды. Их тела по форме напоминали рыбьи, но эти дельфинообразные существа явно не были рыбами. Они были вооружены клювами наподобие птичьих, вытянутыми в длинные оранжевые щипцы.

В свою очередь, вслед за «дельфинами» появилось ещё больше сопровождавших их существ, которые тоже выпрыгивали из воды и жужжали над поверхностью океана. Они были значительно меньше по размеру, и были настоящими рыбами. Их мокрая чешуя блестела, а плавники, похожие на крылья, трепетали по бокам стройного золотистого тела, когда они совершали короткие и быстрые перелёты над водой.

«Кит» не был настоящим китом, а «дельфины» не были дельфинами. Те крупные морские млекопитающие опередили человечество в процессе вымирания. Эти существа происходили от птиц — фактически, от бакланов с Галапагосских островов в Тихом океане, которые, сдутые встречным ветром с материковой суши Южной Америки, утратили способность к полёту и начали осваивать море. Крылья их потомков превратились в плавники, лапы — в лопасти хвостового плавника, а клювы — в целый спектр специализированных инструментов — хватающих или фильтрующих — для добывания пищи в океане. У некоторых видов «дельфинов» даже повторно выросли зубы их древних рептильных предков: генетический чертёж зубов в течение двухсот миллионов лет дремал в геномах птиц, ожидая, пока наступит необходимость проявить себя вновь.

Медленно и незаметно по любым человеческим меркам времени адаптация и отбор сумели, тем не менее, за тридцать миллионов лет превратить баклана в кита, дельфина или тюленя.

И ещё, как ни странно, все плавающие птицы, которых видела Память, были в некоторой степени наследием Джоан Юзеб.

Пока Память смотрела на них, похожее на дельфина существо выскочило из воды прямо среди тучи летучих рыб. Рыбы бросились в стороны, жужжа плавниками, но клюв «дельфина» щёлкнул, схватив одну, другую, третью из них, прежде чем его гладкое тело упало обратно в воду.

Солнце начало свой долгий спуск к морю. Память встала, почистилась от песка и продолжила свой осторожный поход на четвереньках по краю пляжа, но что-то в вышине не давало ей покоя. Она взглянула в небо, боясь, что это может быть ещё одна хищная птица. Но это был свет, похожий на свет звезды, хотя небо ещё было слишком ясным для звёзд. Пока она наблюдала, он скользил по небосклону.

Светом в небе был Эрос.

NEAR, скромный, давно уже нерабочий зонд, провёл тридцать миллионов лет, плавая вместе с приютившим его астероидом в космических далях за орбитой Марса. Его открытые части были сильно разрушены, металлические стенки были источены до толщины бумаги бесконечными микроскопическими ударами. Если бы одетая в перчатку рука астронавта дотронулась до него, он бы рассыпался, словно скульптура из пыли.

Но NEAR смог просуществовать до этого времени — он был одним из последних артефактов человечества. Если бы Эрос продолжил свой эксцентрический танец вокруг Солнца, возможно, NEAR смог бы продержаться гораздо дольше. Но этого шанса у него не было.

Пролёт астероида сквозь атмосферу был бы милостиво быстрым. Хрупкий зонд, возвращаясь на планету, где был сделан, исчез во вспышке пара всего лишь за долю секунды до того, как разрушилось само огромное небесное тело, с которым у него так давно было назначено рандеву.

Эволюционные лаборатории Земли много раз перетряхивались чудовищными вмешательствами извне. И вот последовала ещё одна встряска. И над яркой сценой, которую с любопытством наблюдала Память, скоро опустится занавес.

Сама Память выживет, как и её дети, которые появятся у неё в будущем. И вновь начнётся величайшая работа: два процесса, изменчивость и отбор, будут заниматься ваянием потомков тех, кто выжил, заполняя уничтоженные экосистемы.

Но способности жизни к адаптации не были бесконечными.

На Земле во времена жизни Памяти среди новых видов было много эволюционных новшеств. Но всё же все они были вариациями древних тем. Все новые животные были построены на основе древнего плана строения тела наземных четвероногих, унаследованного от первой тяжело дышащей воздухом рыбы, выбравшейся из грязи. И как существа, обладающие позвоночным столбом, все они были представителями одного биологического типа — обширная империя жизни.

Первым великим триумфом многоклеточной жизни был так называемый «кембрийский взрыв» примерно за пятьсот миллионов лет до эпохи человечества. В единой вспышке генетических новшеств родилась целая сотня типов: каждый тип включает значительное число видов, представляющих свой вариант основного плана строения тела. Все позвоночные животные были частью типа хордовых. Членистоногие, крупнейший из типов, включают таких существ, как насекомые, многоножки, тысяченожки, пауки и крабы. И так далее. Первую серьёзную встряску, которой подверглась жизнь, пережили тридцать типов.

С тех пор появлялись и приходили в упадок виды, а жизнь страдала от чудовищных катастроф и возрождалась вновь и вновь. Но не появилось ни одного нового типа живых организмов — ни одного, даже после вымирания на территории Пангеи, которое вызвало самое огромное опустошение. Даже к времени того древнего события способность жизни порождать новшества уже была очень ограниченной.

Живое вещество было пластичным, а бессознательные процессы изменчивости и отбора — изобретательными. Но не до бесконечности. И со временем их способности снижались.

Вся проблема заключалась в молекуле ДНК. Время шло, и молекулярные механизмы, контролировавшие развитие живых организмов, эволюционировали сами, становясь всё более надёжными, более устойчивыми, более отрегулированными. Каждый геном словно переписывался заново вновь и вновь, каждый раз из него вычищались ненужные фрагменты и дефекты, каждый раз улучшалась его связность в целом — но всякий раз уменьшалась вероятность значительных изменений. Необычайно древняя, ставшая консервативной за счёт внутреннего усложнения самих геномов, жизнь уже была неспособна порождать значительные новшества. Старела даже ДНК.

Эта эпохальная неспособность к обновлениям представляла собой утрату возможностей. И жизнь больше не могла выдерживать новые сокрушительные удары.

Свет в небе был странным. Но, инстинктивно проанализировав это явление, Память быстро пришла к выводу, что он не представлял никакой угрозы. В этом она ошибалась. Пурга, которая видела, как Хвост Дьявола так же тихо скользил в вышине, могла бы сказать ей об этом.

Прежде, чем солнце коснулось горизонта, она, наконец, добралась до своего леса под защитой вулканических холмов, который на протяжении многих дней был целью её путешествия. Память разглядывала деревья, высящиеся перед нею, и полог леса, который раскинулся наверху и тянулся к небу. Ей показалось, что она видит стройные фигуры, которые там лазили, и вполне возможно, что те плохо различимые тёмные комья были гнёздами.

Это были не её люди. Но они были людьми, и, возможно, они будут похожи на неё.

Она покинула землю и начала карабкаться вверх — в зелень полога леса, от которой веяло покоем.

Мимо её головы что-то порхнуло. Это была летучая рыба, возвращающаяся из моря. Пока Память наблюдала за ней, она залетела в полог леса, усиленно маша своими плавниками-крыльями, и неуклюже устроилась в гнезде; воздух хрипел в её примитивных лёгких.

ГЛАВА 19 Очень далёкое будущее Монтана, центральные районы Новой Пангеи. Примерно 500 миллионов лет после настоящего времени

I

Последняя вяло копалась в земле, надеясь отыскать скорпиона или жука. Она выглядела холмиком шерсти рыжего цвета на земле ржавого оттенка.

Это была плоская, сухая равнина тёмно-красного камня и песка. Земля словно была ободрана дочиста каким-то чудовищных размеров лезвием, а материнскую породу до медного блеска отполировал ветер. Когда-то к западу отсюда высились горы — сиреневато-серые конусы, дающие отдых глазам, утомлённым плоским однообразием. Но давным-давно ветер сточил все горы, оставив от них камни, рассеянные веером по равнинам, камни, которые сами бесследно рассыпались в пыль.

Через полмиллиарда лет после смерти последнего настоящего человека образовался новый суперконтинент. В нём преобладали пустыни, такие же красные, как древнее сердце Австралии, и он напоминал огромных размеров щит, лежащий на голубом лике Земли. В этой Новой Пангее не было никаких препятствий, никаких озёр или горных цепей. В настоящее время было неважно, куда идти: хоть с полюса на экватор, хоть с востока на запад. Повсюду всё выглядело совершенно одинаково. И повсюду была пыль. Даже воздух был полон красной пыли, которая оставалась в нём благодаря ставшим привычным делом песчаным бурям, которые превращали небо в купол цвета жжёного сахара. Картина больше напоминала Марс, чем Землю.

Но солнце превратилось в свирепый диск, изливающий жар и свет значительно сильнее, чем в прошлом. Любой наблюдатель-человек просто съёжился бы, избегая этого сильного огня в небе.

Когда солнце так сияло, жаркий воздух стоял над поверхностью земли днём и ночью. Не было слышно ни звука, кроме шума ветра и царапанья немногочисленных живых существ, не было ощущения, что когда-то на этой красной планете всё было совсем иначе. Суша выглядела опустошённой — огромным пространством оглушительной тишины, сценой, которую покинули все актёры.

И в этом пустынном мире, глубоко под слоем пыли, которую раскапывала Последняя, захороненное под отложениями, накапливавшимися в течение полумиллиарда лет, под солью и песчаником Новой Пангеи, лежало место, которое было известно как Монтана. Последняя сидела не очень высоко над Хелл Крик — над тем местом, где кости матери Джоан Юзеб легли, наконец, рядом с костями динозавров и архаичных млекопитающих в отложениях, которые она так усердно раскапывала.

Последняя совершенно не представляла своего особого места в истории: это было выше её способностей понимать. Но она была одним из последних представителей своего вида.

Последняя возвращалась домой. Домом была яма, вырубленная в твёрдой породе. Она давала некоторую защиту от ветра. Здесь Последняя и её вид влачили своё жалкое существование.

Яма выглядела искусственным сооружением. Её дно было ровным, а поднимающиеся террасами стены — крутыми. В действительности яма была карьером, который люди вырыли глубоко в скальной породе за полмиллиарда лет до этого. Даже после того, как прошло столько времени, даже когда горы появлялись и исчезали, карьер сохранился в почти неповреждённом виде — немой памятник деятельности человека.

На дне ямы росли деревья, стоя в гордом одиночестве, словно стражи, с сопровождающими их колониями термитов, возвышающимися вокруг них. Это были коренастые уродливые деревья с неопадающими игловидными листьями, неподвластными времени. Мало кто ещё жил здесь — лишь люди и другие симбионты деревьев, а также великое множество крохотных существ, которые копошились в пыли.

Пока Последняя слезала вниз по стенам ямы, ветер сменил направление и начал дуть с запада, со стороны внутреннего океана. Влажность постепенно возрастала. Наконец, вдоль разрушенных гор на западе начали собираться тяжёлые чёрные облака.

Последняя посмотрела на небо на западе. За всю жизнь Последней здесь никогда не шли дожди. Многие облака, приходящие с далёкого океана, выпадали дождём значительно раньше, чем успевали добраться до мест вроде этого, далеко в сердце суперконтинента. Чтобы прорвать эту бескрайнюю защиту засушливой равнины, нужен был действительно могучий шторм — чудовище, которое рождается раз в столетие. И именно он приближался сейчас. Это можно было почувствовать в воздухе — почувствовать, как что-то изменилось.

Люди поспешили обратно к своему Древу и начали карабкаться на его гостеприимные ветви. Да, они спешили, но, тем не менее, они передвигались вяло и медленно, словно плавали в плотном горячем воздухе.

В возрасте десяти лет Последняя выглядела как нечто вроде маленькой обезьянки. У неё были длинные конечности, тонкое туловище и узкие плечи: даже теперь у этих отдалённых потомков человечества сохранялся основной план строения тела приматов. Её хрупкое тело покрывала густая шерсть ярко-рыжего цвета, похожая на цвет песка. У неё была маленькая голова с большим лбом и подвижным, выразительным лицом, которое выглядело в достаточной степени человеческим. Маленькие складки кожи, очень похожие на веки, могли закрывать её уши, нос, задний проход и влагалище, чтобы удерживать драгоценную влагу. Её лоб был вздут — он выглядел почти как если бы в ходе эволюции у её вида заново появился крупный передний мозг, как в эпоху человека, но за этим лбом была лишь губчатая кость — обширная система пазух, которые работали как система охлаждения, спасая её мозг от перегрева.

Хотя она полностью выросла, её тело сохраняло детские очертания. Последняя функционально была самкой — люди по-прежнему рождали детей — но мужчин больше не было и понятие пола было бессмысленно. У неё совсем не было не только грудей, но даже рудиментарных сосков. В настоящее время материнское молоко больше не требовалось, равно как не требовалась сложная суперструктура крупного мозга. Обо всём, в чём ты нуждаешься, заботилось Древо.

И она не была двуногой. Это было ясно видно, когда она двигалась обратно к Древу: её руки и ноги были предназначены для раскачивания и лазания, а ступни — для схватывания, а не для ходьбы в вертикальном положении. От того особого эксперимента с локомоцией давно уже полностью отказались. По сравнению со своими предками она была медленной и апатичной, как и весь её вид.

На Древе Последняя разыскала свою дочь.

Сложенный из листьев кокон младенца лежал в изгибе одной из нижних ветвей. Пряди оранжевых волос закрывали вздутый лоб маленькой девочки, которая покоилась в безопасности, завёрнутая в мягкий белый пух. Пока сок Древа струился по бледному тяжу чревного корня, который, словно червь, проник в её живот, дитя ворочалось и бормотало, сунув крошечный большой палец себе в рот, и смотрело растительные сны.

Что-то тут было не так. Последняя не обладала большими способностями к анализу, но её инстинкт был безошибочным. Она ткнула пальцем в спутанную рыжую шерсть на маленьком животе ребёнка и пригладила пушистую, похожую на вату, выстилку кокона. Маленькая девочка заскулила, повернувшись во сне, не открывая глаз. Ничего из того, что сделала Последняя, не заставило уйти её ощущение неправильности всего происходящего. Оставаясь в сомнении, она осторожно сдвинула стенки кокона на место.

Ветер усилился, словно чудовищный выдох.

Последняя забралась по гостеприимным ветвям Древа повыше. Она торопливо стянула стенки собственного кокона вокруг тела, плотно сдвинув листья. Листья были толстыми и жёсткими, словно листы кожистой брони. Другие делали то же самое — люди заворачивались в коконы на ветвях, и создавалось впечатление, будто на Древе внезапно выросли огромные чёрные плоды.

В вышине плыли облака, смягчая яростный жар слишком горячего солнца. Последняя глядела во все глаза. В нынешние времена любопытство было не таким уж и востребованным качеством, потому что мир мало чем различался в разных местах и в разное время. Но сегодня различия всё же проявились. Она никогда не ощущала воздух таким влажным, тяжёлым и гнетущим, как сейчас, и никогда не видела чёрных туч, которые клубились и сгущались, как эти.

И в последний момент перед тем, как на землю хлынул ливень, она мельком заметила нечто новое.

На сточенной временем равнине высилась сфера. Она была вдвое больше её роста. Она не была ни синей, как вечернее небо, ни красновато-бурой, как земля, ни цвета песка и грязи, как большинство существ в мире. Вместо этого она была окрашена в мерцающую смесь фиолетового и чёрного — цветов ночи.

Этот странный день таил в себе что-то необычное. Она была удивлена этим, но оставалась не в силах постичь это. Однако она чувствовала, что эта новая вещь была не из её мира. И в этом она была права.

Но вот сверкнула молния, и она, захныкав, спрятала лицо в зелени. Листья плотно закрылись вокруг неё, не оставляя ни единого просвета. В тёплой темноте воздух стал влажным и создавал ощущение покоя. Но, когда появился чревный корень, тыкаясь в похожее на клапан отверстие на её животе чуть ниже пупка, она отодвинула его в сторону. Она пришла сюда в поисках защиты; сегодня ей нечего было дать Древу.

А потом обрушилась буря.

Ветер и пыль шли с запада, словно красная стена. Высохшие растения были размётаны в клочья. Даже редко растущие, величественные Древа пошатнулись, а часть их ветвей сломал и унёс ветер. Люди и другие симбионты были вытряхнуты из своих коконов и испуганы до крайности.

Первые несколько капель дождя, врезавшихся в землю, словно пули, возвестили о начале сильнейшего ливня. Дождь был настолько силён, что он даже начал разрушать твёрдую, словно камень, поверхность древних термитников. Здесь не было ничего, что могло поглотить воду, никакой травы, чтобы скрепить голую землю. За считанные минуты вода забурлила в каждом высохшем овраге и русле. Огромная грязная волна водопадом обрушилась в карьер. Вокруг корней деревьев кипела бурная вода, окрашенная грязью в красноватый цвет.

Но дождь прошёл так же быстро, как и начался. Облака рассеялись, уходя дальше в сердце суперконтинента. Потоп быстро уходил, впитываясь в выжженный песок.

Такой бури не было с тех пор, как в первый раз открыла свои глаза мать Последней. Ничто из опыта Последней не подготовило её к такому катастрофическому ливню. Но Древо всё понимало, в своей медленной растительной манере.

Даже когда Последняя, пребывая в шоке, сжималась в своём коконе, она ощущала, как пульсирует вокруг неё кожистая обёртка. Она стремилась оставаться здесь, во влажной тьме, нежели сталкиваться с тем, что происходит за окружающими её стенами. Но ей пришлось ощущать себя неловко и беспокойно. Древо хотело, чтобы она выходила и шла заниматься своими делами.

Она упёрлась спиной в стенку кокона и толкнула её. Листья отделились друг от друга с сырым чмокающим звуком. Она кувырком свалилась с Древа и шлёпнулась в грязь.

Вокруг неё с Древа падали люди. Они пробовали ходить на двух ногах и на четвереньках. Грязь ощущалась очень странно: она была тяжёлым, липким, тёмно-красным веществом, которое цеплялось за их ладони и ступни.

Яростное солнце вновь засияло, и грязь уже начала сохнуть, вода испарялась в воздух, а земля спекалась. Но в эти редкие минуты земля наполнилась какофонией шума и движения. Со скоростью, видимой простым глазом, из грязи лезли усики, листья и даже цветы. Они появились из семян, которые лежали в состоянии покоя целый век. Вскоре начали лопаться коробочки. Словно крошечные артиллерийские орудия, они выстреливали в воздух новые семена. Целые циклы воспроизводства заканчивались в течение считанных минут.

Из своих коконов, спрятанных в потайных местах, появились насекомые, спешащие исполнить брачный танец и спариться вблизи временных водоёмов. На земле было ещё больше насекомых — муравьи, скорпионы, тараканы, жуки и их более видоизменившиеся виды-потомки. Многие из муравьёв поедали листья, и Последняя видела, как их длинные цепочки маршировали туда и обратно между расцветающими растениями и гнёздами, стаскивая к себе кусочки растений.

И было много, очень много мелких ящериц. Их было трудно разглядеть — настолько хорошо их красноватая шкурка сливалась с цветом земли. Они охотились повсюду. Некоторые из них не придумали ничего умнее, чем просто сидеть с открытым ртом возле колонн муравьёв, ожидая, пока неуклюжие насекомые не наткнутся на них.

Одно маленькое и крепкое растение, похожее на кактус, шар из кожистых покровов и защитных шипов, вытянуло свои верхние корни из почвы, бросая глубокую и протяжённую корневую систему. На корнях, которые дрожали, словно неуклюжие ноги, оно вразвалку полезло к ещё текущей воде. Оказавшись там, ходячее растение опало в грязь, как будто тяжело выдохнув. Слабые растительные мускулы, которые обеспечили его короткое путешествие, начали немедленно растворяться, а новые корни стали внедряться в мокрую землю.

По всей яме люди поедали внезапно появившееся угощение в виде растений, рептилий, амфибий и насекомых. Среди них были главным образом взрослые особи: в эти скудные времена дети были редкостью: Древо следило за этим.

Последняя, первый раз в жизни видевшая ливень, глазела на всё это, разинув рот.

Похожее на лягушку существо выбралось из земли. Оно запрыгало и отправилось к ближайшему из временных водоемов, где прыгнуло в воду и начало громко квакать, призывая к себе появляющихся вслед за ним самок. Вскоре водоём наполнился безумным плеском брачующихся земноводных. Последняя схватила одну из лягушек. Та была похожа на слизистый мешочек, наполненный водой. Она сунула её себе в рот. В какой-то миг она ощутила её холод, её сердце, стучащее у неё на языке, как будто испытывая разочарование в том, что её вековое ожидание в коконе из отвердевшей грязи грозило закончиться так бесславно. Затем она откусила, и восхитительные вода и солёная кровь брызнули ей в рот.

Но водоёмы уже высыхали, а вода с шипением уходила в выжженную землю. Из икры лягушек вывелись головастики, которые, претерпевая быстрый метаморфоз, откармливались водорослями, крошечными креветками и друг другом. Они тучами вылезали из воды вслед за родителями, и их расхватывала масса крохотных ящериц, охваченных трепетом пищевой лихорадки. Но молодые лягушки уже зарывались в грязь, строя для себя выстланные слоем слизи камеры, в которых они будут десятки лет ждать следующей бури; их кожа затвердеет, а обмен веществ из-за высыхания замедлится до полной остановки жизненных процессов.

Теперь люди далеко разбрелись по кормовой территории. Некоторые несли тяжёлые семена Древа — огромные стручки размером со свою собственную голову. Как и для лягушек, для Древа этот странный день был той самой выпадающей раз в сто лет возможностью дать семена нового поколения, которые для него посадят его армии симбионтов.

Последняя увидела Кактуса, которая преследовала маленькую шуструю ящерицу с толстым хвостом, полным запасённого жира.

Кактус родилась примерно в то же самое время, что и Последняя, и по мере роста они вместе познавали мир, делясь друг с другом, конкурируя и устраивая драки. Кактус была маленькая и круглая. Это было необычно для её людей, которые в целом были тощими и обладали длинными конечностями, чтобы эффективнее отводить тепло своего тела — и у неё был колкий характер: вот уж точно, как у кактуса. Кактус была кем-то вроде компаньона, даже сестры, но уж точно не подругой Последней. Чтобы назвать кого-то другом, нужно было обладать способностью узнавать чужую точку зрения, а эта способность была давно уже утеряна. В эти дни у людей не было друзей — никаких друзей, кроме Древа.

Последняя хотела бродить вместе с Кактусом, но ей пришлось отложить эту затею. Ей внезапно очень захотелось соли. Это было сообщение, переданное ей Древом посредством органических химических соединений, которыми оно кормило её, пока она находилась в коконе. Древу была нужна соль. И её первейшей задачей было отыскать её. Она помнила, где были соляные отложения — в нескольких сотнях метров отсюда. Она беспомощно отправилась в ту сторону.

Но в той стороне находилась сфера — этот таинственный шар чёрного и фиолетового цвета, который тихо опустился среди кишащего жизнью пейзажа.

Она колебалась, разрываясь между противоречащими друг другу позывами. Она знала, что сфера была неправильной вещью. Огромная волна человеческого разума давно уже схлынула, но люди сохранили хорошее понимание земли, её географии и ресурсов: результативность в сборе пищи была жизненно важным навыком, если приходится искать еду и воду в этом отчаянно засушливом ландшафте. Так что она очень хорошо понимала, что сферы не должно быть здесь. Но это был путь, ведущий к соли.

Несмотря на то, что на душе у неё было нелегко, она отправилась в путь.

Солонец был почти у подножия сферы. Она видела, как грязь прилипла к её странно сверкающей поверхности. Она попробовала не обращать внимания на сферу, и начала скрести липкую грязь.

Недостатка в соли не было. Сто миллионов лет назад, когда континенты сложились в своём танце в эту Новую Пангею, поверх значительной части Северной Америки образовалось обширное внутреннее море. Оно было отрезано от океана, и от него остались лишь разбросанные по земле озёра рассола. Но это исчезающее море оставило после себя обширные пласты соляных отложений — сверкающую равнину, которая простиралась на сотни километров. Соляные пласты были покрыты обломками, вымывавшимися из остатков гор, подвергшихся быстрой эрозии, и теперь оказались захороненными под метрами ржаво-красного песка, но по-прежнему находились на своём месте.

Вскоре она выкопала яму на глубину вытянутой руки и стала вытаскивать горстки грязи с примесями серовато-белой соли. Она жевала грязь, позволяя кристаллам соли растворяться у неё во рту, и сплёвывая песок. Собрав в своём животе запас соли для дальнейшей передачи Древу, Последняя освободилась от своего принуждения.

И она снова обратила внимание на сферу. Та передвинулась с того места, где она впервые увидела её. И она парила над землёй: под ней можно было разглядеть просвет шириной в палец.

Она приблизилась к сфере, опираясь на ступни и костяшки пальцев, и в её глазах светилось тусклое любопытство. Она почти не боялась. В её пустынном мире было мало чего-то нового. И аналогичным образом было мало угроз. Среди пейзажа, ровного, как поверхность стола, хищникам приходилось с большим трудом подкрадываться даже к самой медлительной и тупой добыче.

Она осторожно погладила поверхность сферы кончиком пальца. Та была ни тёплой, ни холодной. Она была гладкой, гораздо более гладкой, чем что-либо из того, что она ощущала до этого. Волосы на её руке поднялись дыбом, как будто наэлектризованные. И она могла ощутить какой-то запах, похожий на воплощение самой пустыни: электрический запах гари, горения и сухости.

Запах опалённого металла в действительности был результатом воздействия сильного вакуума: это было наследие космоса.

Покончив со сбором пищи, люди один за другим возвращались к Древу, залезали на его ветви и плотно заворачивались в его листья.

Последняя обернула кожистые листья вокруг своего тела. Чревный корень быстро выполз, тыкаясь в поисках клапана на её животе, и проник в неё, словно вновь отросшая пуповина. Когда её насыщенные солью жидкости начали поступать в Древо, Последняя получила в награду успокаивающее ощущение безопасности, мира и лёгкости. Это настроение было вызвано химическими соединениями, которые проникали в её тело, когда она обменивала свою кровь на сок Древа, но из-за этого оно не становилось менее приятным. Это было её единовременное вознаграждение за кормление Древа, а вот долговременной наградой была сама её жизнь. Древо ничего не брало, не давая ничего взамен. Ни послечеловек, ни Древо не были паразитами друг для друга. Это был истинный симбиоз.

Но что-то было не так. Последняя ощущала себя скованной, невыразимо обеспокоенной.

Пусть даже тёплый сок затуманил её голову зелёной сонливостью, она продолжала думать о том, как дитя лежало в своём коконе, держа большой палец во рту, а перед ней извивался чревный корень. Что-то было неправильно. Об этом ей говорили все инстинкты.

Сок начал ещё сильнее пульсировать в её кишечнике, и усыпляющие соединения поступали в её тело. Эта ударная инъекция означала, что Древо хотело, чтобы она оставалась здесь, где была, в безопасности своего кокона. Но её всё ещё тревожило это ноющее осознание неправильности происходящего.

Она вытянула чревный корень из своего живота и с силой оттолкнулась плечами и ногами. Кокон лопнул и раскрылся, она кувырком полетела на землю.

На миг её ошеломили свет и тепло. Хотя день был ещё светлым, солнце стояло низко. Внутри кокона время текло в ином темпе, нежели в мире снаружи — темп задавало само Древо. Но земля была твёрдая и покрытая слоем пыли. За исключением нескольких отметин от капель дождя, бури как не бывало.

Вокруг никого не было. Все коконы были закрыты — все, кроме одного. Кактус разглядывала её, высунув маленькую голову из своего наполовину запечатанного кокона. Бросив на неё игривый взгляд, Кактус выбралась из обернувших её листьев и легко кувыркнулась на землю, оказавшись рядом с Последней.

Чувство беспокойства у Последней всё возрастало.

Она поспешила вокруг основания Древа и нашла кокон своего ребёнка, покоящийся в изгибе низко растущей ветки. Но он был плотно закрыт и не поддавался, когда она пробовала раскрыть его. Воспринимая это как некую игру, Кактус присоединилась к ней. Они вдвоём просунули пальцы в швы между плотно прилегающими друг к другу листьями, напрягаясь, растаскивая их и хрюкая.

Если бы это было нужно человеку, он бы воспользовался инструментами, чтобы вскрыть эту оболочку. Но так больше не было. Искусство изготовления инструментов было утрачено, все творения рук человеческих давно уже разрушились, за исключением нескольких галечных орудий питеков, захороненных в безвестных слоях отложений. А Последняя и Кактус явно не показывали успехов в решении необычных проблем, поскольку в своём плоском мире они сталкивались лишь с отдельными проявлениями новизны.

В итоге, однако, кокон раскрылся с лёгким хлопком.

Там лежал ребёнок Последней, по-прежнему запелёнатый в белый ватообразный материал внутренней части кокона. Но Последняя сразу же увидела, что слой ватообразного материала стал ещё толще. Он покрыл собой лицо ребёнка, и его усики пролезали в её рот, нос, глаза и уши.

Кактус вздрогнула с выражением отвращения на лице.

Они обе знали, что это означало. Они видели это раньше. Древо убивало ребёнка Последней.

Новая Пангея.

Через сто миллионов лет после того, как Память легла в свою безымянную могилу, Америки начали двигаться обратно на восток. По мере того, как закрывалась Атлантика, Африка, дрейфовавшая на север от экватора, в ходе своего движения толкала Евразию ещё дальше на север. Тем временем Антарктида плыла на север, чтобы столкнуться с Австралией, и этот вновь объединившийся материк начал толкать Евразию с востока. Так и родился новый суперконтинент. Африка была центральной равниной нового объединения земель, обе Америки давили с запада, Евразия с севера, а Австралия и Антарктида с востока и юга. Во внутренних районах материка, которые были далеки от смягчающего климат влияния океанов, сложились суровые условия — обжигающе горячее и засушливое лето и убийственно холодная зима.

Все препятствия для расселения были ликвидированы. Когда растения и животные мигрировали во всех направлениях, возникла отвратительная неразбериха. Это было пугающее подобие великого всемирного смешения, которое устроили люди во время тех немногих тысячелетий своего господства на планете — и так же, как было раньше, единый мир был обеднённым миром. Последовали быстрые волны вымираний.

Время шло, и положение дел становилось только хуже.

Новый суперконтинент сразу же начал стареть. Обширные тектонические столкновения взрастили новые горы, а когда они разрушались, их обломки обогатили равнины химическими питательными веществами вроде фосфора. Но сейчас не происходило никаких новых процессов горообразования, никакого нового подъёма суши. Последние горы стёрлись до основания. Дождевая вода и грунтовые воды, просачиваясь сквозь почву, выщелочили последние питательные вещества, и когда они пропали, ничего не осталось им на замену.

Отложились новые пласты красного песчаника — ржаво-красные, такие же красные, какими были безжизненные марсианские пустыни — это был знак отсутствия жизни, знак эрозии и ветра, жары и холода. Суперконтинент превратился в обширную тёмно-красную равнину, которая тянулась на тысячи километров и была отмечена лишь стёртыми остатками последних гор.

Тем временем снижение уровня океана обнажило мелководные континентальные шельфы. Когда они высохли, начался быстрый процесс выветривания, забирающий кислород из воздуха. На суше множество животных просто задохнулось насмерть. А в океанах, когда сгладился температурный градиент между полюсами и экватором, замедлилась циркуляция воды. Вода застаивалась.

И на суше, и на море виды уходили в небытие, словно листья опадали с осеннего дерева.

В усыхающем мире знакомые состязательные игры хищника и добычи больше не были такими успешными. Миру не хватало энергии на поддержание существования больших и сложных трофических паутин и пищевых пирамид.

Вместо этого жизнь вернулась к гораздо более древним стратегиям.

Совместная работа была таким же старым решением, как сама жизнь. Даже клетки тела Последней были результатом слияний более примитивных форм. Древнейшие бактерии были простыми существами, жившими за счёт серы и жары адских условий ранней Земли. Для них появление цианобактерий — первых фотосинтезирующих организмов, которые использовали солнечный свет, чтобы превратить двуокись углерода в углеводы и кислород — было бедствием, поскольку химически активный кислород был смертельным ядом.

Те, кто выжил, выиграли благодаря объединению усилий. Пожиратели серы объединились с другой примитивной формой — свободноживущим плавающим организмом. Позже в этот союз вошла бактерия, дышащая кислородом. Триединая сущность — пловец, потребитель серы и специалист по кислородному дыханию — приобрела способность к размножению путём деления клетки и могла захватывать пищевые частицы. Во время четвёртого поглощения некоторые из растущих комплексов захватили ярко-зелёные фотосинтетические бактерии. Результатом этого стало появление плавающих зелёных водорослей, предков всех растительных клеток. И история продолжалась.

На протяжении всей эволюции жизни происходило ещё больше объединения, даже генетического материала. Сами люди — и их потомки, в том числе Последняя — были похожи на колонии совместно действующих живых существ, от полезных бактерий в их кишечниках, которые обрабатывали пищу, до поглощённых целые эоны тому назад митохондрий, который обеспечивали энергией сами их клетки.

Так это было и сейчас. Интуитивная догадка Джоан Юзеб, высказанная давным-давно, оказалась верной: так или иначе, но будущее человечества лежало в области сотрудничества, как друг с другом, так и с окружающими их существами. Но она никогда не смогла бы предсказать одного — каким было окончательное проявление этого сотрудничества.

Древо, отдалённый потомок баранца из времён Памяти, довело принцип сотрудничества и распределения благ до крайности. Теперь Древо не могло выживать без термитов и других насекомых, которые доставляли питательные вещества к его глубоким корням, и без пушистых ясноглазых млекопитающих, которые добывали для него воду, пищу и соль, а также сажали его семена. Даже его листья, строго говоря, принадлежали другому растению, которое жило на его поверхности и питалось его соком.

Но аналогичным образом симбионты, в том числе послелюди, не мог выжить без поддержки со стороны Древа. Его жёсткие листья защищали их от хищников, от иссушающе жаркого климата, и даже от «ливней века». Сок подавался через чревные корни — ровно так же, как само Древо забирало причитающиеся ему питательные вещества, по тем же самым проводящим путям: младенцев не кормили грудью, но их пеленало и вскармливало посредством этой растительной пуповины само Древо. Сок, который всасывался из глубочайших пластов, содержащих грунтовые воды, поддерживал их жизнь по время самых суровых засух, терзавших суперконтинент, и ещё этот сок, насыщенный полезными химическими соединениями, излечивал их раны и болезни.

Древо играло свою роль даже в воспроизводстве людей.

Сексуальные отношения всё ещё сохранялись — но они были исключительно гомосексуальными, потому что сейчас остался только один пол. Секс служил исключительно для укрепления социальных связей, для удовольствия и отдыха. Людям больше не был нужен секс для размножения, и даже для объединения генетического материала. Всё это делало Древо. Оно забирало в свой сок жидкости тела от одного «родителя» и, распределяя их по всей своей могучей массе, смешивало их и доставляло в тело другого «родителя».

Однако люди по-прежнему рожали сами. Последняя сама родила младенца, который теперь лежала в своей лиственной колыбели. Это наследие, узы между матерью и ребёнком, оказалось слишком существенным, чтобы от него можно было отказаться. Но уже больше не приходилось кормить своего ребёнка, ни грудью, ни как-то иначе. Всё, что следовало дать своему ребёнку — это внимание и любовь. Его больше не приходилось растить. Всё это делало Древо посредством органических процессов, протекавших в его лиственных коконах.

Конечно, отбор по-прежнему действовал — но своеобразно. Только те индивидуумы, которые хорошо взаимодействовали с Древом и друг с другом, были окружены его заботой, и им позволялось внести свой вклад в циркулирующий по Древу поток зародышевого материала. Больные, слабые и уродливые удалялись с растительной безжалостностью.

Такое тесное сближение биологии растения и животного могло бы показаться маловероятным. Но при достаточном количестве времени адаптация и отбор смогли превратить хрипло дышащую воздухом лопастепёрую рыбу с лёгкими в динозавра, человека, лошадь, слона или летучую мышь — и даже в кита, обратно в рыбообразное существо. По сравнению с этим соединение людей и деревьев посредством пуповины было достаточно тривиальным образчиком конструирования.

В мифах исчезнувшего человечества встречался своего рода предвестник этого нового уклада жизни. Легенды Средневековья о Тартарском барашке рассказывали о баранце — дереве, внутри плодов которого, как считалось, находились крохотные ягнята. Все легенды человечества сейчас уже были забыты, но история о баранце, о слиянии животного и растения, отозвалась странным эхом в эти далёкие времена.

Но у всего была своя цена, как всегда. Сложный симбиоз с Древом вверг постлюдей в своего рода застой. Через какое-то время тела Последней и её вида специализировались к существованию в условиях жары и сухости, упростились и стали функционировать успешнее. Как только установилась эта ключевая связь, Древо и люди стали настолько хорошо приспособленными друг к другу, что никто из них больше не мог изменяться быстро.

С тех пор, как змеящиеся пуповины начали проникать червями в глубины животов послелюдей, с тех пор, как люди впервые воспользовались защитной оболочкой из листвы баранца, двести миллионов лет пролетели незамеченными.

Но даже сейчас, даже после того, как прошло столько времени, символические связи оставались слабыми по сравнению с более древними силами.

В своей медленной растительной манере Древо пришло к выводу, что пока люди не могли позволить себе ещё одного ребёнка. Младенец Последней рассасывался — её вещество возвращалось Древу.

Это был древний расчёт: в трудные времена выгоднее было пожертвовать уязвимыми молодыми особями и поддержать жизнь зрелых индивидуумов, которые могли бы размножаться, когда условия станут лучше.

Но ребёнок был уже почти такого возраста, когда он мог сам прокормить себя. Ещё немного, и она дожила бы до самостоятельной жизни. И это был ребёнок Последней: первый, кого она родила, и возможно, единственный, кого ей будет когда-либо позволено иметь. Древние позывы враждовали друг с другом. Эта борьба одного инстинкта против другого была ошибкой адаптации.

Это был первобытный расчёт, древняя история, повторявшаяся вновь и вновь, во времена Пурги, Юны и бесчисленных прародительниц, затерянных во тьме, которых даже трудно представить себе. Но даже сейчас, в конце времён, дилемма так жестоко жгла мозг Последней, словно она только что родилась в адском пламени.

Решение было принято за считанные мгновения. В итоге связь матери и ребёнка победила обязательства, возникающие у симбионтов по отношению друг к другу. Она погрузила руки в ватообразный материал и вытащила своего ребёнка из кокона. Она вытянула чревный корень из детских кишок и убрала клочки белого волокна из её рта и носа. Ребёнок открыл рот с чмокающим звуком и стал вертеть головой в разные стороны.

Кактус с удивлением наблюдала за этим. Последняя стояла с открытым ртом, тяжело дыша.

И что теперь? Стоя и держа в руках ребёнка — воспротивившись Древу, которое давало ей жизнь — Последняя была предоставлена сама себе, находилась за рамками инстинкта или опыта. Но Древо пробовало убивать её ребёнка. У неё не было выбора.

Она сделала шаг от Древа. Затем ещё шаг. И ещё.

Пока она бежала, бежала мимо того места, где рылась в поисках соли — сейчас сфера пропала, исчезла из её памяти — она продолжала сжимать в руках своего ребёнка, а когда добралась до стены карьера, взобралась по ней наверх в один миг.

Она оглянулась назад, на большую яму, на её дно, утыканное мрачными, безмолвными силуэтами баранцовых деревьев. А рядом с ней была Кактус, бежавшая за нею с усмешкой, упиваясь неповиновением.

II

Земля была голая. Здесь росло несколько невысоких деревьев, а ещё кусты с твёрдой, как камень, корой и с игловидными листьями, и кактусы — мелкие и крепкие, как камешки, и вооружённые длинными колючками, снабжёнными токсином. Защищая свою воду, эти растения превратились в маленькие сгустки агрессии, и Последняя и Кактус знали, что лучше не платить такую опасную плату, если в этом нет крайней необходимости.

Приходилось смотреть, куда ставишь ногу или руку.

В тёмно-красном грунте пустыни были ямы. Они были ярко-красного цвета, немного похожие на цветы, едва различимые на фоне красной почвы, но в их центре зияла тьма. Глупые ящерицы и амфибии, и даже случайные млекопитающие могли неосторожно скатиться в эти терпеливо ждущие западни — и они больше никогда не выбрались бы из них, потому что эти ямы были ртами.

Эти смертельные утробы принадлежали существам, которые жили в узких норах под землёй. Бесшёрстные и безглазые, с лапами, редуцированными до похожих на плавники царапающих обрубков с когтями для рытья песка, это были грызуны — одни из последних остатков великих династий, которые некогда правили планетой.

Это время открытых пространств и отсутствия укрытий не благоприятствовало крупным хищникам, и те, кто выжил, вынуждены были искать новые стратегии. Неистовая активность и общительность их предков были давно забыты, и эти роющие крысо-рты проводили свою жизнь в норах в земле, ожидая, пока кто-нибудь не свалится им в рот. Крысо-рты, ограждённые от климатических крайностей и выбирающиеся из своих нор лишь при необходимости спариваться, отличались медленным обменом веществ и очень маленьким мозгом. Они мало что требовали от жизни и были по-своему довольны ею.

Но таким умным существам, как Последняя и Кактус, было нетрудно избежать крысо-ртов. Спутницы двигались бок о бок.

Спутницы добрались до небольшого оврага. Он был почти засыпан: ливень набил его галькой и камнями. Но по нему ещё текла струйка илистой воды. Последняя и Кактус присели, Последняя придержала своего ребёнка, и они погрузили лица в воду, с благодарностью глотая её.

Здесь, среди влажности, Последняя нашла зелень. Это было нечто вроде листьев — распростёртое по земле, тёмное, слегка волнистой формы. Это была очень древняя форма, слишком примитивная даже для того, чтобы быть способной тянуться к свету. Фактически это был потомок печёночных мхов, почти неизменный с течением времени, едва изменившаяся копия одного из первых растений, которые когда-либо колонизировали сушу — сушу, которая не слишком уж сильно отличалась на вид от этого сурового места. Времена изменились, и печёночник нашёл себе место для жизни. Движимая любопытством, Последняя отщипнула листья от скалы, за которую они цеплялись, пережевала их — они были восковыми и липкими — и поцеловала своего ребёнка, позволив кусочкам листьев перетечь в её рот. Ребенок прожевал их с сосущим шумом, при этом её маленькие глазки поворачивались из стороны в сторону.

Рядом с одним из похожих на камешки кактусов Последняя заметила жука с серебристой спинкой, который старался протолкнуть высушенный шарик экскрементов по миниатюрной расщелине. У Последней быстро созрело решение схватить жука.

Но, как только жук прополз мимо тени кактуса, нечто крошечное и тёмно-красное кинулось из темноты. Это была ящерица, длиной меньше мизинца Последней, а её голова была гораздо меньше, чем сам жук. Тем не менее, ящерица сомкнула свои челюсти на заднем конце копошащегося жука. Последняя смогла расслышать тихий хруст: жук махал ногами и антеннами, но не мог освободиться. Когда вспышка энергии у ящерицы угасла, она растопырила большие, похожие на паруса веера на своих шее и лапах. Охлаждающие веера заставили ящерицу выглядеть вдвое больше её размера в покое, хотя её красный цвет служил хорошим камуфляжем на фоне пыли Пангеи. Защитив себя от перегрева, она начала медленный и потрясающе приятный процесс высасывания солоноватых внутренностей жука из его панциря.

Но ей не дано было насладиться этой роскошью. Словно из ниоткуда на сцену выбежала маленькая птичка. У неё были чёрные перья, а крылья были рудиментарными обрубками, скрытыми под кожей — она была нелетающей. Без колебаний и со смертоносной точностью птица поразила ящерицу жёлтым клювом, полным крошечных зубов. Ящерица выпустила жука и попробовала извернуться и скрыться под кактусом, свернув свои веера-паруса. Но птица схватилась за один из парусов и выволокла ящерицу обратно на свет, встряхивая её крохотное тело.

Искалеченный жук уползал, но лишь для того, чтобы маленькая лапка Кактуса выкопала его и сунула в рот.

Вокруг было множество птиц: эта великая и древняя группа обладала слишком хорошими способностями к адаптации, чтобы не суметь найти места даже в этом суровом, сильно изменившемся мире. Но в настоящее время мало птиц умело летать. Зачем летать, если не от кого было спасаться, и некуда идти, потому что в другом месте всё было ровно таким же, как и здесь? Поэтому птицы остались на земле и, сильно сократившись в размерах, приняли разнообразный облик.

Тем временем из-под кактуса выскочили другие ящерицы, потревоженные нападением птицы. Их было множество, но все они были мельче, чем парусный вид, пойманный птицей, мельче, чем ноготь самой Последней. Последняя видела, что они были такими крохотными, что должны были карабкаться по гальке и неровностям в грязи, словно это были холмы и долины. Они сновали во всех направлениях, когда их дневной сон был потревожен, и искали укрытия среди камней и гальки.

Последняя, очарованная, наблюдала за ними.

По мере того, как продолжалось великое иссушение новой Пангеи, крупные виды ушли со сцены. Нигде среди бесплодной пустоты суперконтинента не было места, чтобы могло спрятаться существо размером с Последнюю, которая была значительно мельче газели или льва. В самой большой весовой категории древняя игра хищника и добычи прекратилась.

Но новая экосистема более мелких существ процветала. Под ногами у Последней были норы среди камней, расселины в песке, отверстия в стволах баранцового дерева, переплетения корневых систем. Даже самый плоский ландшафт обладает своей топографией, и на нём можно скрываться от хищников или ожидать добычу, скрываясь в засаде, или просто спрятаться и сторониться остального мира — если быть достаточно мелким.

Но, если мир самого мелкого масштаба был по-прежнему полон возможностей, это был мир, в значительной степени исключавший возможность жизни в нём теплокровных существ.

Все теплокровные должны были поддерживать высокую температуру своего тела. Но здесь существовали свои ограничения: сколько теплоизолирующих шерсти и жира можно нарастить до того, как превратишься в маленький неподвижный пушистый шарик, насколько быстрый пульс можно выдержать. Последние представители уменьшающегося в размерах кротового народа с крошечными, неистово бьющимися сердцами, были всего лишь один сантиметр в длину. Но длина, измеряемая сантиметрами, всё ещё была огромной. Для тех, кто был мельче, было много места и множество способов жизни.

Но все эти ниши заняли насекомые, рептилии и амфибии. Мелкие и худые, холоднокровные скрывались от солнечного жара и ночного холода под камнями и в тени деревьев и кактусов. В горстке грязи теперь можно было отыскать крошечных, прекрасно сформированных потомков лягушек и саламандр, змей и даже бесконечно выносливых крокодилов. Был даже крошечные двоякодышащие рыбы, крохотные серебристые существа, торопливо приспособившиеся к жизни на суше, когда высохли внутренние воды. На этом величайшем континенте господствовали мельчайшие из животных.

Без поддержки Древа такие крупные теплокровные млекопитающие, как послелюди из вида Последней, никогда не смогли бы выживать так долго. Они напоминали возврат к более лёгким для жизни временам, неуместный в этой едва пригодной для жизни среде. Поскольку Земля неуклонно нагревалась, поскольку продолжалось великое иссушение, даже сообщества, складывавшиеся вокруг Древ, усыхали и гибли одно за другим. И всё же они были здесь: здесь ещё была Последняя, самое последнее звено в великой цепи, протягивающаяся теперь назад во времени через сотню миллионов прародительниц, которые преобразовались и менялись, любили и умирали, вплоть до самой Пурги, и теряла свои очертания в ещё более глубоком прошлом.

Последняя и Кактус наблюдали, как крошечные существа копошились в грязи. Затем, вопя, послелюди бросились на кишащих ящериц. Многие из них были слишком мелкими, чтобы их можно было поймать — их можно было накрыть ладонью, но лишь для того, чтобы увидеть, как они извиваются уже с другой стороны — и даже когда Последняя сумела запихать одну из них себе в рот, та оказалась слишком маленьким кусочком, чтобы принести ей удовлетворение.

Но им не было нужно поедать ящериц. Они играли. Даже сейчас можно было забавляться. Но в тишине Новой Пангеи их возгласы и вопли отражались эхом от голых скал, и насколько было видно, они были единственными крупными движущимися существами в округе.

Закат настал быстро.

Воздух очистился дождями от пыли. Когда солнце коснулось горизонта, тьма легла полосами на ровную землю, на низкие горные хребты, дюны и камни, отбрасывающие тени длиной десятки метров. Свет в небе тускнел, превращаясь из синего в фиолетовый, и быстро переходя в черноту в зените. Это было похоже на закат на лишённой воздуха Луне.

Последняя и Кактус прижались друг к другу, а ребёнок сидел между их телами. Все ночи своей жизни Последняя проводила в окутывающих её растительных объятиях Древа. Теперь тени напоминали пальцы хищника, тянущиеся к ним.

Но, когда температура упала, начала действовать адаптация Последней к пустыне.

Её кожа действительно казалась тёплой при прикосновении. В течение дня её тело запасало тепло в слоях жира и тканей. В более холодном ночном воздухе её тело могло выделить много тепла обратно в окружающую среду. Если бы она не могла выполнить этот трюк с охлаждением, она была бы вынуждена терять тепло, потея — и на это тратилась бы вода, которую она не могла позволить себе расходовать впустую. И Кактус, и Последняя дышали глубоко и медленно. Таким образом из каждого вдоха извлекалось максимальное количество кислорода и терялось минимальное количество воды. В то же самое время тело Последней производило воду из углеводов пищи, которую она съела. Она закончила бы ночь с большим количеством воды, запасённой в её теле, чем у неё было вначале.

Но всё равно, при всех этих замечательных физиологических хитростях, они обе могли главным образом сидеть и пережидать ночь, медленно дыша и впав в нечто вроде унылого полусна, когда их тела функционировали в замедленном режиме.

А в это время над ними раскрылись изумительной красоты небеса.

Глазам Последней открылся грандиозный вид на Галактику. Огромные спиральные рукава были коридорами света, которые протянулись по всему небу, усеянные сапфирово-голубыми точками молодых звёзд и рубиново-красными туманностями. В центре диска было ядро Галактики, шар из жёлто-оранжевых звёзд, словно желток в яичнице: свету потребовалось двадцать пять тысяч лет на путешествие к Земле из этого набитого звёздами ядра.

В человеческие времена Солнце находилось в толще огромного плоского диска, поэтому вид на Галактику открывался с края, и её великолепие затмевали плотные облака пыли, которые усеивали диск. Но теперь Солнце, медленно следуя по своей орбите вокруг ядра, выплыло из плоскости Галактики. Если сравнивать со случайно разбросанными несколькими тысячами огней, которые отмечали собой небо над человеком, то это больше напоминало мимолётный взгляд на огни невидимого города.

Последняя съёжилась.

В небо поднялся костяной крюк. Конечно же, это была Луна — старая Луна, сегодня вечером в виде узкого полумесяца. То же самое терпеливое лицо, глядевшее на Землю задолго до рождения человека, было почти неизменным на протяжении полумиллиарда лет. Но всё же этот тонкий полумесяц Луны сиял над новым суперконтинентом гораздо ярче, чем над менее суровыми землями в прошлом. Всё потому, что Луна светила отражённым солнечным светом — а солнце светило ещё ярче.

Если бы Последняя знала, куда смотреть, то она смогла бы различить тусклое пятно в небе в стороне от диска Галактики, легко различимое в самые ясные ночи. Это отдалённое пятно было огромной галактикой, известной как Туманность Андромеды — вдвое крупнее своей соседки. Всё ещё целый миллион световых лет отделял её от Галактики, в которой была Земля — но в человеческие времена она была вдвое дальше, чем сейчас, хотя даже тогда была заметна невооружённым глазом.

Туманность Андромеды и Галактика стремились к столкновению, хотя до него оставалось ещё полмиллиарда лет. Две больших звёздных системы прошли бы друг сквозь друга, словно смешивающиеся облака, но непосредственные столкновения звёзд были бы редкостью. Однако последовала бы резкая вспышка рождений звёзд, взрыв энергии, который зальёт диски обеих галактик жёсткой радиацией. Это было бы замечательное, но смертельное световое шоу.

Но к тому времени на самой Земле уже мало что выжило бы, чтобы беспокоиться о катастрофе. Потому что усиление светимости Солнца стало последней критической ситуацией, в которую попала жизнь.

Утро пришло со своей обычной абсолютной внезапностью. Удирающие ящерицы и насекомые скрылись в укромных уголках и трещинах, где они пересидят день в ожидании более богатых возможностей вечером.

Ребёнок заскулил. Её шерсть свалялась в комки, а складка, в которой должен был находиться чревный корень, выглядела воспалённой. Она продолжала жаловаться, её маленькая выпуклая голова вертелась туда-сюда, пока Последняя не прожевала ещё немного печёночного мха и не выплюнула его ей в рот. Кактус тоже ворчала, выбирая грязь и частицы высохших фекалий из своей шерсти.

Этим утром мысль о том, чтобы остаться здесь, посреди неизвестности, вдали от дома, не выглядела такой уж хорошей. Но, пока у неё на руках был ребёнок, Последняя знала, что ей следовало держаться подальше от Древа — держаться подальше, или потерять своего ребёнка. Она зацепилась за этот непреложный факт.

Последняя и Кактус побрели, выбирая путь на местности наугад, но в целом удаляясь от карьера. Так же, как и вчера, они ели, где придётся — однако же, им совсем не удалось отыскать воды — и они избегали крысо-ртов и других опасностей.

И вот, где-то уже после полудня, когда солнце начало медленно сползать вниз по небу, Последняя внезапно столкнулась со сферой ещё раз.

Она и забыла, что та существовала. Ей и в голову не приходило задаться вопросом о том, как бы такой огромный объект смог добраться сюда оттуда, из карьера.

Едва поняв, что сферу нельзя есть, Кактус потеряла к ней всякий интерес. Она прошла мимо, ворча себе под нос и выбирая частицы тёмно-красной пыли из своей шерсти.

Со спящим у неё на руках ребёнком Последняя приблизилась к фиолетово-чёрной массе сферы. Она обнюхала её, но на сей раз попробовала на вкус. И вновь её слегка взволновал тот не поддающийся пониманию резкий электрический запах. Она промедлила, чем-то неясно привлечённая. Но сфера ничем не могла её порадовать.

Вдруг Кактус внезапно завыла и заметалась по земле. Последняя развернулась, пригнувшись. Левую ногу Кактуса что-то держало, из её ступни струёй била кровь, и Последняя слышала хруст кости, как будто конечность бедной Кактуса попала в какой-то огромный рот.

Но никакого рта не было видно.

Кактуса не держали ничьи зубы и когти. Но на её груди и туловище словно ниоткуда появились шрамы, из которых капала ужасно яркая кровь. Тем не менее, она боролась. Она махала кулаками, пинала, даже пробовала кусаться, пока кричала. Она наносила удары — Последняя могла расслышать глухой стук по избиваемой плоти, и в воздухе над Кактусом появлялись специфические обесцвеченные участки, сиреневые и голубые. И сама её кровь начинала тёмно-красными брызгами обозначать очертания её противника. Последняя сумела различить длинное цилиндрическое туловище, короткие лапы и широкий хватательный рот.

Но Кактус проигрывала борьбу. Её ноги и верхняя часть тела оказались накрыты поблёскивающей массой. Она повернулась к Последней и протянула руку.

В Последней боролись инстинкты. Возможно, всё могло бы быть совсем по-другому, если бы она могла представить себе, что чувствовала Кактус, тот смертельный страх, который переполнял её. Но Последняя этого не умела; сочувствие было одной из великих утрат человечества наряду с множеством других вещей.

Она колебалась слишком долго.

Эта огромная, едва различимая масса поднялась и рухнула прямо на Кактус. Изо рта беспомощного послечеловека хлынул поток более густой крови.

Шок Последней прошёл. С визгом ужаса она развернулась и побежала, прижимая к своей груди визжащего ребёнка, и её ноги и свободная рука стучали по пыльной земле. Она продолжала движение, пока не добралась до разрушенного эрозией хребта тёмно-красного камня.

Она бросилась на землю и оглянулась. Кактус была неподвижна. Последняя так и не могла разглядеть ту огромную прозрачную штуковину, которая уничтожила её. Но словно из ниоткуда появились новые существа. Они напоминали лягушек с расширенными телами, кожистой шкурой земноводного, растопыренными когтистыми лапами и широкими ртами, снабжёнными острыми, как иглы, зубами, предназначенными для разрывания и разрезания добычи. Первое из них уже разодрало грудь Кактус и пировало, пожирая ещё тёплые внутренние органы.

Невидимый хищник сделал своё дело. Он лежал, выбившись из сил, в луже крови Кактус. Он слишком устал даже для того, чтобы кормиться, и рассчитывал поживиться лишь кусочками, которые принесут ему прожорливые братья. Было видно, как мясо измельчалось его мелющими зубами и далее поступало в его глотку и желудок, где процессы пищеварения начнут поглощать его и преобразовывать.

Поскольку мир опустел и представлял собой эродированную равнину, отсутствие укрытий было убийственным. Среди пейзажа, напоминающего бильярдный стол, вряд ли можно было спрятаться саламандре в тонну весом, даже если она была окрашена в такой же красный цвет, как камни. Вот, почему многие из крупных животных быстро исчезли, вытесненные в ходе конкуренции своими кузенами меньшего размера.

Но эти существа выработали новую стратегию: абсолютный камуфляж. Великое перепроектирование заняло многие десятки миллионов лет.

Невидимость — или, по крайней мере, прозрачность — была стратегией, выработанной в более древние времена некоторыми рыбами. У значительной части биохимических составляющих тела появились прозрачные заменители. Например, должна была появиться замена для гемоглобина, ярко-красного белка кровяных клеток, который связывался с кислородом, чтобы разносить это жизненно важное вещество по телу.

Конечно, ни одно из наземных существо никогда не смогло бы стать по-настоящему невидимым. Даже в эти засушливые времена все животные были, по сути, мешками с водой. Если же погрузиться в воду, где когда-то и плавали те давно уже вымершие рыбы, можно было добиться результата, более или менее близкого к истинной невидимости. Но свет по-разному проходит через воздух и воду; на воздухе появившийся в итоге наземный «невидимка» фактически походил бы на большой мешок воды, сидящий на земле.

Тем не менее, это отлично работало. Пока ты сидишь неподвижно, увидеть тебя сложно — всего лишь туманность, небольшое преломление здесь и там, которое легко можно спутать с участком дрожащего марева. Можно затаиться на фоне скалистого обнажения, гарантируя тем самым, что ты обращён к какой-то добыче лишь своими наименее видимыми сторонами. Можно даже приобрести шерсть, прозрачную, словно оптоволоконный кабель, которая передаёт на поверхность тела фрагменты фонового цвета, чтобы ещё сильнее сбить с толку твою добычу.

Но даже в этом случае лишь немногие виды воспользовались этой хитростью, потому что невидимость была губительна.

Конечно же, любой невидимка был слеп. Ни одна прозрачная сетчатка не смогла бы улавливать свет. Вдобавок к этому, биохимия существа, загнанная в рамки использования прозрачных веществ, была значительно менее эффективной. И у него, даже у самых глубоких его внутренностей, не было защиты от обжигающего света, жары и ультрафиолетового излучения от солнца, или от космической радиации, которая всегда обрушивалась на планету, несмотря на её огромный щит из магнитного поля. Его органы были прозрачными, но не настолько прозрачными, чтобы пропускать сквозь себя всё разрушительное излучение.

Тот, кто убил Кактуса, сам уже страдал: вскоре его убьют раковые образования, развивающиеся в его прозрачном кишечнике. И он был неотенической формой. Он умирал, не достигая половой зрелости. Ни одна из особей его вида-невидимки никогда не жила достаточно долго, чтобы по-настоящему размножаться, а её генетический материал, повреждённый радиацией, никогда не мог дать начало жизнеспособному потомству.

Болезненные и беспомощные от рождения, эти несчастные существа начинали умирать ещё до того, как выводились из яиц.

Но это не имело значения, поскольку было выгодно не для генов, а для семьи.

Этот вид земноводных выработал компромиссное решение. Значительная часть его потомства появлялась на свет такими, как всегда. Но, наверное, каждая десятая особь рождалась невидимкой. Словно бесплодные рабочие особи в улье, невидимка проживал свою краткую болезненную жизнь и умирал молодым ради единственной цели: добывать пищу своим братьям и сёстрам. Благодаря им — через их, а не его потомство — генетическое наследие невидимки продолжало своё существование.

Это была дорогая стратегия. Но лучше было обрекать каждую десятую особь в каждом поколении на краткую жизнь, полную страданий, чем стать жертвой вымирания.

Конечно же, присутствие пищи в его желудке и отходов в задней кишке сделало невидимку легко заметным. Поэтому, когда его сородичи снова хотели есть, они морили его голодом, ожидая, пока все отходы покинут его пищеварительную систему, придавая ему максимально возможную прозрачность. А затем они снова пошлют его на работу под убийственным солнцем, надеясь, что он добудет им ещё одну трапезу, прежде чем умрёт.

Сфера осуществляла собственное наблюдение за этими событиями.

Сфера была живым существом, но всё же не была им. Она была рукотворной, но всё же и не была таковой. У сферы не было никакого собственного имени или названия для её вида. Однако она обладала сознанием.

Она принадлежала к огромной орде, которая теперь расселилась среди звёзд обширным поясом колонизации, протянувшимся через целый сегмент Галактики. И всё же сфера прибыла сюда, в этот разрушенный мир, в поисках ответов.

Воспоминания тянулись в глубины времён. Внутри вида, частью которого была сфера, идентичность была неким флюидом, который дробился и делился, передаваясь через компоненты и копии. Сфера могла вызывать воспоминания, уходящие на глубину тысяч поколений, но этот след памяти завершался в тумане. Самокопирующиеся орды забыли, откуда они прибыли.

Сфера по-своему стремилась к знаниям. Как впервые родился этот громадный рой роботов, расселившийся среди звёзд? Имело ли место своего рода спонтанное механическое зарождение, винтики и электрические схемы, собравшиеся вместе на каком-то металлическом астероиде? Или всё же существовал Конструктор, кто-то иной, кто вызвал к жизни прародителей этих роящихся масс?

В течение миллиона лет сфера изучала распределение репликаторов по Галактике. Это был нелёгкий труд, потому что со времён происхождения её вида большой диск успел повернуться дважды, и звёзды успели расплыться, размазывая роботов-колонистов по всему небу. Были разработаны сложные математические модели, позволившие повернуть вспять это великое вращение, восстановить местоположение звёзд, каким оно некогда было, и воссоздать ход полузабытой экспансии репликаторов.

И сфера, наконец, определила, что все нити сходятся к этой системе, к этому миру — среди немногих других — как к предполагаемому месту возникновения её вида. Она обнаружила мир, основанный на органической химии, и существ, которые были по-своему интересны. Но это был умирающий мир, перегретый его солнцем, а формы жизни были привязаны к краям пустынного континента. Здесь не было никаких признаков организованного разума.

И всё же в разных местах древние породы суперконтинента были преднамеренно покрыты, как казалось сфере, каналами, отверстиями и огромными ямами. Возможно, когда-то здесь существовал разум. Но, если это так, то у этих несчастных ползающих существ он исчез.

Сфера представляла собой новую форму организации жизни. И всё же она была похожа на ребёнка, который с тоской ищет своего пропавшего отца. Последние следы исходного плана устройства марсианских роботов, разработанного давно уже мёртвыми инженерами НАСА в компьютерных лабораториях Калифорнии и Новой Англии, и с тех пор сильно изменившегося, были утрачены. То, что это величайшее и самое странное наследие всего человечества было создано совершенно случайно, и что эти создания оказались брошенными на произвол судьбы, было в какой-то степени закономерным.

Здесь больше нечего было изучать. Издав эквивалент вздоха, сфера взмыла к звёздам. Маленький мир под ней вскоре превратился в точку.

Последняя скорчилась в грязи, пока пожирающий мёртвое тело выводок не закончил кормиться. Потом она убралась прочь, прижимая к себе ребёнка и не даже заметив, что сфера исчезла.

III

Последняя продолжала двигаться на запад, всё дальше и дальше от баранцового карьера.

Ночью она забивалась вместе со своим младенцем в щели между камнями, пробуя воссоздать для себя успокаивающую закрытость кокона Древа. Она ела, что могла разыскать — наполовину высохших жаб и лягушек, закопавшихся в землю, ящериц, скорпионов, мякоть и корни кактусов. Она кормила ребёнка пережёванной массой из мяса и растительного материала. Но ребёнок выплёвывал грубую пищу. Она по-прежнему тосковала по своему чревному корню, скулила и жаловалась.

Последняя всё шла, шла и шла.

У неё не было никакой стратегии — лишь продолжать идти, держать своего младенца подальше от химических объятий Древа и ждать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Если бы её мышление было достаточно сложным, она могла бы надеяться отыскать больше людей, где бы они ни остались — возможно даже, сообщество, которое жило независимо от Древ.

Это была бесполезная надежда, потому что больше таких общин на Земле не было. Она не знала об этом, но ей некуда было идти.

Земля начала постепенно подниматься. Последняя шла по грубому песку и россыпям гравия.

Прошло полдня, и она добралась до местности, покрытой низкими холмами с пологими склонами. Ей было видно, как эти разрушенные эрозией бугры тянулись до самого горизонта к северу и к югу, километр за километром, на всём пространстве до теряющегося в пыли горизонта и дальше. Она шла через остатки некогда величественной горной цепи, воздвигшейся вдоль древнего шва между континентами. Но несущие пыль ветры Новой Пангеи давно стёрли горы до этих незначительных пеньков.

Оглянувшись назад, она могла разглядеть свои собственные следы, сопровождаемые мазками отпечатков костяшек её пальцев и отмеченные беспорядком в тех местах, где она останавливалась, чтобы кормиться, испражняться или спать. Это были единственные следы, которые тянулись через эти безмолвные холмы.

Чтобы пересечь горы, ей потребовалось два дня.

После этого земля снова пошла под уклон.

На равнине росло чуть больше растений. Здесь были колючие деревья со скрюченными ветвями и пучками игловидных листьев, напоминающие сосну долговечную. Возле их корней находили приют несколько прыгающих мышей — выносливые грызуны, чемпионы по выживанию и свирепые запасающие воду существа — и великое множество ящериц и насекомых. Она охотилась на крошечных существ вроде гекконов и игуан, и жевала их мясо. Но на этой более рыхлой земле Последняя должна была сохранять осторожность, следить за закопавшимися в землю крысо-ртами и за дрожащими невидимыми тушами охотников-засадчиков.

По мере того, как земля понижалась ещё больше, открылся вид на запад. Она увидела обширную равнину. За своего рода прибрежной полосой земля была белой — белым, как кость, листом, который простирался вплоть до ровного, словно срезанного ножом, по-геометрически плоского горизонта. Слабый ветер завывал у неё на лице. В его дуновении она уже ощущала вкус соли. Насколько она могла увидеть, ничто не двигалось.

Она добралась до фрагмента умирающего внутреннего океана. Где-то вдали от этих мест ещё оставалась вода — чтобы море пересохло, требовалось очень много времени — но это была сужающаяся полоса настолько солёной воды, что она была почти безжизненной, и её окаймляла эта обширная белая оправа высохших на воздухе пластов соли — плоскость, которая тянулась до самого горизонта.

Спрятав лицо ребёнка в шерсти у себя на груди, Последняя упорно продолжала спуск.

Она достигла места, где началась соль. Большие параллельные полосы отмечали место, где некогда плескалась вода. Она копнула немного солёной грязи и лизнула её, но сразу же выплюнула горькое вещество. Здесь была растительность, устойчивая к засоленной почве. Росли маленькие, колючие жёлтые кусты, которые напоминали лебеду перепончатую, тидестромию и молочай, которые когда-то цеплялись за жизнь в калифорнийских пустынях Северной Америки. Она сорвала на пробу немного листьев лебеды и попробовала их пожевать, но они были слишком сухими. Разочаровавшись, она швырнула обломок веточки через полосу соли.

А потом она увидела следы.

Движимая любопытством, она приложила свои ступни к мелким углублениям в земле. Здесь были отпечатки пальцев, там бороздки, которые могли бы оставить костяшки пальцев, на которые опирались. Отпечатки не могли быть оставлены недавно. Грязь спеклась до каменной твёрдости, и её собственный вес не оставил никаких отметин.

Отпечатки следов выстроились прямой, как стрела, линией через соляную котловину, и вели к чистому горизонту. Она прошла по ним один или два шага. Но соль была твёрдой, колкой и очень горячей, и когда она дробилась под её ступнями и кистями на мелкие кусочки и осколки, то ужасно сильно кололась.

Следы не поворачивали обратно. Кто бы их ни сделал, он не вернулся. Возможно, ходок намеревался добраться до самого океана, пройдя через всю Северную Америку: в конце концов, сейчас для этого не было никаких препятствий.

Она знала, что не могла следовать за ним — не идти же в самое сердце этого погибшего моря.

И не было бы никакой разницы, даже если бы она решилась на это. Это была Новая Пангея. Всюду, куда бы она ни пошла, она нашла бы ту же самую тёмно-красную землю и ту же обжигающую жару.

Она оставалась на пустынном, тихом пляже до конца дня. Когда перегревшееся солнце клонилось к закату, оно стало огромным, очертания его диска дрожали. Его резкий свет сделал соляную равнину бледно-розовой.

Это было последнее долгое путешествие из всех, которые когда-либо предпринимал кто-либо из её древней странствующей династии. Но путешествие было закончено. Этот выжженный мёртвый пляж был самой дальней точкой в пути. Дети человечества завершили свои исследования.

Пока свет угасал, она развернулась и побрела вверх по склону. Она не оглядывалась назад.

Спустя многие годы после смерти Последней Земля будет вращаться всё медленнее, её вальс с постепенно удаляющейся Луной постепенно подойдёт к концу.

А солнце пылало ещё ярче, следуя собственной водородной логике.

Солнце было печью, горевшей за счёт слияния ядер водорода. Но ядро солнца постепенно забивалось гелиевой золой, и слои оболочки проваливались внутрь: Солнце сжималось. Из-за этого коллапса Солнце становилось ещё горячее. Не слишком быстро — лишь примерно на 1 процент каждые сто миллионов лет — но этот процесс неуклонно продолжался.

На протяжении большей части истории Земли жизни удавалось ограждать себя от этого устойчиво продолжающегося нагрева. Живая планета использовала свою «кровеносную систему» — реки, океаны, атмосферу и циклические колебания, а также взаимодействия триллионов организмов — чтобы избавляться от отходов и восстанавливать запасы питательных веществ там, где они были необходимы. Температурой управлял углекислый газ — жизненно важный парниковый газ и сырьё для фотосинтеза растений. Сложилась петля обратной связи. Чем жарче становилось, тем больше углекислого газа поглощалось выветриваемыми породами — ослабляя парниковый эффект — и тем самым температура естественным образом снижалась. Это был термостат, который сохранял температуру Земли устойчивой на протяжении целых эпох.

Но чем горячее становилось солнце, тем больше углекислого газа оказывалось связанным в горных породах, и тем меньше его было доступно для растений.

В итоге через пятьдесят миллионов лет после времени жизни Последней сам фотосинтез уже не мог продолжаться. Растения оскудели: травы, цветы, деревья и папоротники исчезли полностью. И существа, которые жили за счёт них, также погибли. Большие королевства жизни рухнули. Был последний грызун, затем последнее млекопитающее, последняя рептилия. А после того, как исчезли высшие растения, следом за ними ушли грибы, слизевики, жгутиковые и водоросли. Создавалось ощущение, словно эволюция в эти последние времена повернула вспять, и с трудом завоёванная сложность жизни была утрачена.

Наконец, под пылающим солнцем смогли выживать лишь жаростойкие бактерии. Многие из них происходили с незначительными модификациями от самых ранних форм жизни, от простых потребителей метана, которые жили до того, как в атмосфере появился ядовитый кислород. Для них это было похоже на добрые старые времена до наступления эры фотосинтеза: засушливые равнины последнего суперконтинента были расцвечены мазками крикливо, вызывающе ярких красок — пурпурными и малиновыми, словно знамёна, лежащие поверх разрушенных эрозией камней.

Но жара неуклонно усиливалась. Вода испарялась, пока целые океаны не оказались в атмосфере. В конце концов, некоторые из больших облаков достигли стратосферы — верхнего слоя атмосферы. Здесь, бомбардируемые ультрафиолетовыми лучами Солнца, молекулы воды расщеплялись на водород и кислород. Водород терялся в космосе — а вместе с ним и вода, которая могла бы вновь образоваться из него. Казалось, будто кто-то открыл клапан. Вода Земли быстро утекала в космос.

Когда вода ушла, стало жарче настолько, что углекислый газ был выжжен из горных пород. Под слоем воздуха, плотным, словно океан, высохшее морское дно стало таким горячим, что на нём мог плавиться свинец. Гибли даже термофильные организмы. Это было самое последнее событие вымирания.

Но на скалистом грунте, горячем, словно печной под, бактерии оставили высохшие споры. В этих упрочнённых оболочках, фактически неразрушимых, бактерии выживали в неактивном состоянии многие годы.

Всё ещё продолжались конвульсии, когда время от времени на выжженную землю падали астероиды и кометы — Чиксулубы, которых уже никто не замечал. Конечно же, теперь не осталось никого из тех, кого можно было убить. Но, когда земля прогибалась и рикошетила, в космос выбрасывалось огромное количество горных пород.

Часть этого материала, выброшенная с краёв каждой зоны столкновения, не подверглась удару, и потому оказалась в космосе, будучи нестерильной. Именно так споры бактерий покинули Землю.

Они дрейфовали прочь от Земли и, разгоняемые нежным, но постоянным давлением солнечного света, образовали обширное рыхлое облако вокруг Солнца. Заключённые в свои споры, бактерии были почти бессмертными. И они были выносливыми межпланетными путешественниками. Бактерии покрыли свои нити ДНК маленькими белками, которые отвердели, образуя спиральные формы, и отражали химические атаки. Когда спора прорастала, она могла мобилизовать специализированные ферменты, чтобы восстановить любое повреждение ДНК. Можно было восстановить даже некоторые радиационные повреждения.

Солнце продолжило бесконечно кружиться вокруг ядра Галактики — планеты, кометы, облака спор и всё остальное.

Наконец, Солнце заплыло в плотное молекулярное облако. Это было место, где рождались звёзды. Здесь в небесах было тесно: ослепительно вспыхивающие молодые звёзды толкались большим роем. Неистово горячее Солнце со своими разрушенными планетами напоминало озлобленную старуху, ворвавшуюся в детскую.

Но одна из витавших в космосе спор Солнца совершенно случайно столкнулась с зерном межзвёздной пыли, богатым органическими молекулами и водяным льдом.

Фрагмент облака, бомбардируемый излучением соседних сверхновых, разрушился. Родилось новое солнце, новая планетная система — сформированные из газа гиганты и твёрдые каменистые миры. Кометы падали на поверхность новых каменистых планет — так же, как их удары некогда вспоили Землю.

И в некоторых из этих комет содержались бактерии с Земли. Всего лишь несколько. Но ведь и требовалось всего лишь несколько.

Солнце продолжало стареть. Оно вздулось до чудовищных размеров, пылая красным огнём. Земля скользила вдоль рассеянного края раздутого Солнца, словно муха кружилась перед слоном. Умирающая звезда-гигант сжигала всё, что могло гореть. Заключительные приступы зажгли огромную оболочку из газа и пыли, которая обращалась вокруг Солнца. Солнечная система превратилась в планетарную туманность, сферу, сверкающую великолепными красками, видимую с расстояния многих световых лет.

Эти великолепные спазмы отметили собою окончательную гибель Земли. Но на новой планете новой звезды эта туманность была лишь слабым огоньком в небесах. Важнее было то, что было здесь и сейчас — океаны и суша, где складывались новые экосистемы, где облик живых существ менялся в соответствии с изменениями в окружающей их среде, где вслепую работали изменчивость и отбор, придавая форму и усложняя.

Жизнь всегда пользовалась случаем. И сейчас жизнь нашла пути для выживания во время заключительного события вымирания. В новых океанах и на странной суше эволюция началась вновь.

Но она не имела никакого отношения к человечеству.

Измождённая, покрытая слоем пыли, с множеством мелких царапин, ушибов и уколов на теле, Последняя, хромая, шла к центру древнего карьера, держа ребёнка в руках.

Земля выглядела ровно утрамбованной ударами, а солнце висело над ней, словно громадный пылающий кулак. И на первый взгляд не было никаких признаков того, что хоть кто-то всё ещё жил в этом пустынном мире — ни единого знака.

Она приблизилась к самому Древу. Ей были видны очертания больших свисающих предметов — завёрнутых в коконы людей, неподвижных и чёрных. Древо стояло на месте, тихое и неподвижное, ни осуждая, ни прощая её маленькое предательство.

Она знала, что должна была сделать. Она нашла сложенный шар из листьев. Она осторожно раздвинула листья, придавая им форму импровизированной колыбели. Затем она осторожно поместила внутрь своего ребёнка.

Ребёнок булькал и ворочался. Ей было комфортно здесь, среди листьев: она была счастлива вернуться к Древу. Но Последняя уже видела, как тяж чревного корня, извиваясь, полез в своё отверстие на животе ребёнка. И белые усики высунулись из пор в листьях, бережно держащих ребёнка, протягиваясь к её рту и носу, ушам и глазам.

Боли не будет. Последняя была довольна и спокойна, зная об этом. Она погладила пушистую щёку ребёнка ещё один, последний раз. Потом она без сожаления сдвинула листья и плотно прижала их друг к другу.

Она забралась наверх, нашла свой собственный любимый кокон и забралась внутрь него, аккуратно сдвигая вокруг себя большие кожистые листья. Здесь она оставалась бы до лучших времён: до дня, который был бы чудесным образом прохладнее и влажнее, чем остальные, до того времени, когда Древо сочтёт возможным освободить Последнюю от своих охранительных объятий, ещё раз выпустит её в большой мир, и даже посеет в её животе новое поколение людей.

Но нового оплодотворения, нового рождения, нового обречённого ребёнка уже не будет.

Один за другим коконы будут усыхать, когда их обитатели, запечатанные в зелени, будут поглощаться огромной массой баранца — и в итоге сам баранец, конечно же, сдастся — тысячелетний, стойкий и непокорный до конца. Сияющая молекулярная цепь, которая протянулась от Пурги через поколения существ, которые лазили и прыгали, учились ходить, ступили на грунт иного мира, а затем вновь уменьшались, теряя разум, и возвращались на деревья — в конце концов, эта великая цепь прервалась, потому что последняя из правнучек Пурги оказалась в такой критической ситуации, с которой уже не могла справиться.

Последняя была самой последней из всех матерей. Она даже не сумела спасти собственного ребёнка. Но она пребывала в мире.

Она погладила чревный корень и помогла ему проползти червём в глубины своего кишечника. Анестезирующие и заживляющие химические соединения Древа успокоили её больное тело, исцелили её маленькие раны. А когда психотропные растительные лекарства стёрли острую, глубоко въевшуюся память о потерянном ребёнке, её наполнило зелёное счастье, и она чувствовала, что оно будет длиться вечно.

Не такой уж и плохой конец для этой долгой истории.

Эпилог

Снова наблюдали группу одичавших детей — на сей раз на острове Бартоломе. Поэтому Джоан и Люси захватили сети, электрошоковые пистолеты и винтовки с усыпляющими зарядами, и сейчас плыли по Тихому океану на своей лодке на солнечных батареях.

Ровный свет экваториального солнца отражался от воды на рябую кожу Джоан. Сейчас ей было пятьдесят два, но она выглядела гораздо старше — настолько сильный ущерб нанесла её коже, не говоря уже о волосах, окружающая природа, изменившаяся после Рабаула. Но Люси за свою недолгую жизнь встречала очень мало действительно старых людей, и ей мало с кем можно было проводить сравнения: для неё Джоан была просто Джоан — её матерью, её ближайшей спутницей.

День был ясным, полосы немногочисленных облаков тянулись в вышине. Солнце ярко освещало большой парус, служивший также солнечной батареей, который раскинулся над головой Люси. Тем не менее, женщины завернулись в свои защитные пончо и каждые несколько минут поглядывали на небо, опасаясь дождя, который мог бы обрушить на них ещё больше пыли — токсичных, иногда радиоактивных осколков, бывших когда-то полями, городами и людьми, которые теперь целиком окутывали планету, словно тонкая серая пелена.

И, как всегда, Джоан Юзеб всё говорила и говорила.

— Ты же знаешь, у меня всегда была слабость к британцам, упокой господь их души. Конечно, во времена своего расцвета они не всегда вели себя хорошо. Но без них человеческая история Галапагосских островов была довольно унылой: безрассудные норвежские фермеры, эквадорские тюремные лагеря — и все поедали живую природу с такой скоростью, с какой могли. Даже американцы использовали острова как бомбардировочные полигоны. Но всё, что сделали для Галапагосов британцы — это забросили туда на пять недель Дарвина, и всем, что они оттуда забрали, была теория эволюции.

Люси позволяла себе пропускать мимо ушей болтовню Джоан — это случайное эхо из мира, которого она никогда не знала.

В вышине кружились фрегаты, следуя за лодкой так же, как они преследовали рыбацкие суда и туристические теплоходы, когда-то теснившиеся в этих водах. Это были крупные худые чернопёрые птицы, которые всегда больше всего напоминали Люси птерозавров из книг её матери и с выцветающих распечаток. Ей подумалось, что она заметила в воде морского льва, возможно, привлечённого гудением электрического двигателя лодки. Но эти симпатичные млекопитающие сейчас были редкостью, отравленные ядовитым мусором, всё ещё циркулирующим по ленивым океанам.

Галапагосские острова были группой вулканических конусов, поднявшихся несколько миллионов лет назад над поверхностью Тихого океана на экваторе, в тысяче километров к западу от Южной Америки. Некоторые из них были лишь немногим больше, чем кучей вулканических валунов, наваленных друг на друга. Но другие претерпели собственную геологическую эволюцию. Например, на Бартоломе более мягкие внешние стены старых конусов подверглись разрушению, а прочные вулканические пробки, находившиеся внутри них, приобрели тёмно-красный цвет по мере того, как ржавело железо, которое в них содержалось. И вокруг этих старых образований разлилась более молодая лава — поля лавовых бомб, труб, конусов, словно серовато-чёрное лунное море, омывающее подножия прочных древних монументов.

Но здесь, на этих молодых, ещё не до конца сформировавшихся островах была жизнь: конечно же, была — клочки той жизни, которая некогда была самой знаменитой в мире.

Она видела птицу, стоящую, вытянувшись, на маленьком мысе. Это был нелетающий баклан: потрёпанный и чёрный, существо с обрубленными бесполезными крыльями и маслянисто поблёскивающим оперением. Стоя в одиночестве на своём куске вулканической скалы, он смотрел в море — терпеливый и неподвижный, как многие представители дикой природы этих лишённых хищников мест, словно он ожидал чего-то.

— Уродцы, уродцы, — пробормотала Джоан. — Эти острова, птицы и звери. Конечно же, они замечательные, но уродцы. Острова всегда были великими лабораториями эволюции. Изоляция. Пустота, заселённая горсткой видов, которые приплыли на плотах или прилетели, а затем в ходе адаптивной радиации заняли все пустующие ниши. Как этот самый баклан. Вот, как далеко можно уйти за три миллиона лет, ты видишь: на полпути между пеликаном и пингвином. Однако же, дай ему ещё несколько мегалет, и эти бесполезные крылья станут настоящими плавниками, перья будут по-настоящему водоотталкивающими, и, интересно, кем они станут тогда? Неудивительно, что именно здесь открылись глаза у Дарвина. Ты можешь увидеть, как работает отбор.

— Мам…

— Конечно же, ты всё это понимаешь, — она поморщилась, и её похожее на маску лицо скривилось. — Знаешь, судьба стариков — это превратиться в собственных родителей; именно так имела обыкновение говорить мне моя мама. Не может быть такого разговора, который не превратился бы в лекцию.

Они направились к берегу на пологом пляже. Лодку вынесло на берег, и Люси выпрыгнула из неё; под её ногами, обутыми в сандалии, хрустнул грубый чёрный песок. Она развернулась, чтобы помочь своей матери, а затем они обе сделали усилие и быстро и проворно выгрузили своё оборудование.

Когда Джоан начала расставлять ловушки, Люси взяла пару винтовок со снотворным и отправилась патрулировать пляж.

Сам пляж был жутким местом. Чёрный лавовый песок был усеян такими же чёрными камнями. Даже море казалось чёрным, словно море нефти, из-за тёмного дна. Издалека она смогла разглядеть мангровые деревья — растения, способные использовать солёную воду, вспышку зелени на фоне чёрного и красного цвета камней.

И здесь же были морские игуаны, выстроившиеся рядами, словно жирные метровые скульптуры, и их бесстрастные морды были повёрнуты к солнцу. Они и сами были чёрными, настолько тёмными и неподвижными, что нужно было приглядываться, чтобы распознать в них живых существ, а не пугающее образование из застывшей лавы. Попавшие в эту лабораторию Дарвина, переплыв через океан на естественных плотах вместе с черепахами, предки игуан были обитателями суши, древесными существами. Они постепенно приспосабливались кормиться морскими водорослями, которые добывали в морской воде. Но они выплёвывали лишнюю воду — в воздухе слышалось их покашливание; в солнечном свете искрились небольшие струйки, брызжущие у них изо рта — и они должны были рассчитывать на солнечное тепло, чтобы переработать в своих желудках скудную закуску.

Люси держала винтовку наготове. Если вокруг были дикие дети, стоило быть начеку.

Во время схваток за места на последних нескольких судах, уходивших на материк, дети были брошены здесь отчаявшимися родителями. Слабые быстро умерли, и их кости усеивали берега и скальные обнажения, подобно костям морских львов, игуан и альбатросов. Но некоторые из детей выжили. В действительности было бы неверно употреблять здесь слово «дети», поскольку они пребывали здесь уже достаточно долго, чтобы дать начало второму поколению — детям, которые выросли, зная только эти бесплодные скалы и бесконечный океан, детям, которые были ещё более бессловесными и бескультурными, чем их родители. Дикие дети, лишённые инструментов, владеющие лишь зачаточным языком — и всё же люди, которых можно было отмыть и воспитать.

А ещё они могли укусить тебя за ногу.

Ловушки Джоан были простыми: не больше, чем просто скрытые сети и ловушки, где приманкой была пряная еда с сильным запахом. Расставив их, она и Люси скрылись из поля зрения в тени туфового обнажения — хрупкой, легко подвергающейся эрозии лавы — и приготовились ждать диких детей.

Со времён Рабаула жизнь Джоан и её дочери была трудной — но тогда она была трудной у любого из жителей планеты. Пусть даже её великий проект с сопереживанием пошёл прахом, Джоан не прекратила работать. Держа на буксире наивную маленькую Люси, она удалилась сюда, на Галапагосы.

Как ни парадоксально, эти хрупкие острова относительно хорошо сохранились после великой глобальной катастрофы. Когда-то здесь жило всего семнадцать тысяч человек, главным образом мигрантов с материкового Эквадора. До Рабаула здесь возникали постоянные трения между потребностями этого растущего и возмущённого населения и уникальной живой природой, номинально охранявшейся в соответствии с законами национального парка Эквадора. Но острова всегда кормились ресурсами материка. Когда после Рабаула всё треснуло по швам, когда прекратили прибывать корабли, большинство населения сбежало домой.

И вот острова, в значительной степени освободившиеся от людей — и ещё от их спутников, крыс и коз, и от их отбросов, сточных вод и нефтепродуктов — снова начали процветать на свой скромный лад.

Джоан и Люси — и ещё горстка других людей, в том числе Алиса Сигурдардоттир до самой своей смерти — обосновались в руинах постройки на острове Санта-Крус, которая когда-то была Станцией Исследования имени Чарлза Дарвина, и вместе с местными жителями, оставшимися здесь, посвятили себя помощи существам, которые так заинтриговали самого Дарвина во времена разгоравшегося вымирания.

Какое-то время связь ещё сохранялась. Но затем высотные электронно-импульсные бомбы, которыми пользовались в разгар грязных многополярных войн, разрушили ионосферу. И когда последние спутники в небе были сбиты, настал конец телевидению, и умолкло даже радио. Джоан долго поддерживала режим приёма — до тех пор, пока оставались работоспособными их устройства, и пока оставался заряд. Но минули уже годы с тех пор, как они хоть что-то слышали.

Теперь никакого радио. Никаких инверсионных следов в небе, никаких кораблей на горизонте. Внешний мир просто не существовал, ни для кого и ни для чего.

Они привыкали к изоляции. Всегда следовало помнить, что, когда что-нибудь изнашивалось, это терялось навсегда. Но запасы, оставленные теми тысячами людей, которые пропали — инструменты и одежда, батареи и факелы, бумага и даже консервированная пища — поддержат существование этого небольшого сообщества, насчитывающего менее сотни человек, всю их жизнь, даже с избытком.

Мир мог подходить к концу — но пока не здесь и не сейчас.

Человечество не исчезло: конечно же, нет. Величайшей финальной драме, которая разыгрывалась по всей планете, предстояло длиться ещё много лет, и даже десятилетий. Но иногда, когда Джоан думала о самом далёком будущем, она понимала, что не могла представить себе, какое будущее ожидает Люси, всего лишь восемнадцатилетнюю сейчас, и детей, которые будут после неё — вообще ни единой мысли. И потому она главным образом не думала об этом. А что ещё можно было там делать?

У ног Люси по камням носились крабы, ярко-красные на фоне чёрной поверхности, с лазурно-голубыми глазами, торчащими на стебельках.

— Мам?

— Что, дорогая?

— А ты когда-нибудь думала о том, правильно ли мы поступаем по отношению к этим детям? Я имею в виду, что, если бы бабушка и дедушка тех морских игуан сказали: «Нет, вам не стоит есть эту слизистую морскую штуковину. Возвращайтесь обратно на деревья, где вы должны жить».

Глаза Джоан были закрыты.

— Мы должны позволить детям эволюционировать, словно игуанам?

— Ну, может…

— Чтобы потомки горстки детей смогли приспособиться, многие из тех, кто сейчас остаётся в живых, должны умереть. Боюсь, что у нас, людей, нет морального права сесть в сторонке и позволить этому случиться. Но, если наступит день, когда мы не сможем помочь им, ну, в общем, тогда в дело вступит папа Дарвин, — Джоан пожала плечами. — Они наверняка приспособятся, будь уверена. Но результат может быть не слишком похожим на нас. Чтобы выжить здесь, бакланы утратили способность к полёту — возможно, самый прекрасный дар из всех. Интересно посмотреть, что они унаследуют от нас. Конечно, это лишь моё предубеждение. Но разве не замечательно было бы представить себе, что, каким бы жестоким не казался нам процесс эволюции, однажды его результатом могло бы стать нечто новое и в некотором смысле лучшее, чем мы?

Несмотря на жару, Люси содрогнулась:

— Это страшно.

Джоан похлопала Люси по ноге.

— Испугаться — это хорошо. Это показывает, что ты начинаешь пользоваться своим воображением. Понимание того, кто мы такие и как мы оказались здесь — это иногда пугает меня даже сейчас.

Люси сжала её руку.

— Мама, я должна это сказать. Твой взгляд на жизнь настолько безбожный…

Джоан немного отодвинулась.

— Ах. Я знала, что этот день настанет. Итак, ты обнаружила в небесах великого Жу-Жу.

Люси почувствовала, что на неё необоснованно нападают.

— Ты всегда побуждала меня читать. Я просто считаю, что было бы трудно предполагать, что бог — это ничего, кроме антропоморфического построения. Или что мир — это всего лишь… огромный механизм, перемешивающий наши крошечные жизни, трансформирующий наших детей, словно горстку водорослей в тарелке.

— Хорошо, может быть, для бога всё ещё остаётся место. Но какого рода бог вмешивался бы всё время? И разве эта история не замечательна уже сама по себе?

Посмотри на весь этот путь. Подумай о своих бабушках. У тебя много предков в каждом поколении, но есть только одна бабушка по матери. Так что существует молекулярная цепь преемственности, ведущая от каждой из нас в самое далёкое прошлое, насколько мы можем её проследить. У тебя десять миллионов бабушек, Люси. С тех самых пор, как та комета смела с лица Земли динозавров и дала шанс тем первым мелким крысовидным приматам — десять миллионов. Представь себе, как они выстроятся в один ряд, стоя бок о бок, твоя бабушка рядом со своей собственной матерью, а та, в свою очередь, рядом со своей.

Вначале, конечно, будут человеческие лица.

Среди тех лиц оказались бы ученики Матери, предки африканской популяции людей, из которой происходила Джоан. А если бы Люси смогла проследить линию своего отца-европеоида, она увидела бы среди постепенно меняющихся лиц Юну из Ката Хуук, а немного дальше в прошлом Яхну, девочку, которая встретила последнего неандертальца, которые и сами происходили от группы Матери.

— Но дальше, — продолжила Джоан, — начинаются небольшие изменения, от одного поколения к другому. В их глазах постепенно тускнеет свет понимания. Следуют уменьшения: становится более низким лоб, уменьшается в размерах тело, появляется обезьянье лицо, и, наконец, следует крупная анатомическая перестройка, восстанавливающая облик существ с большими глазами, которые жили в деревьях. И если погружаться в глубины времени ещё больше, тело уменьшается и усыхает, глаза становятся всё крупнее, а ум — проще…

Последний общий предок людей и другого вида гоминид, неандертальцев, существовал четверть миллиона лет назад. Ещё дальше во времени сияющая линия миновала Дальнюю и её красивый прямоходящий народ, а затем питеков, и повела обратно в лес Капо; глубже, намного глубже была Пурга, которая носилась рядом с дремлющими динозаврами в свете кометы.

— И всё же, — продолжала Джоан, — каждый из тех десяти миллионов, которые почти все были лишёнными сознания животными, стоящими бок о бок рядом друг с другом, словно кадры кинофильма, был твоим предком. Но ты не встречала ни одного из них, Люси, и вряд ли встретишь. Даже мою собственную мать, твою бабушку. Потому что их больше нет: они все покинули этот мир, мертвы, погребены в земле.

Ей в колыбели гробовой Вовеки суждено С горами, морем и травой Вращаться заодно.[1]

Люси сухо ответила:

— Вордсворт, верно? Ещё один мёртвый человек.

— Мир, к сожалению, полон мёртвых людей. Но в любом случае они — это наша история. И я думаю, что при своём беглом знакомстве с великим всеобъемлющим механизмом, который придал облик всем нам, я увидела частичку непостижимого. Столько бога для меня вполне достаточно, — вздохнула Джоан. — Конечно, тебе придётся прочувствовать это самой, но я думаю, это доставит тебе самое большое удовольствие.

— Мама, а ты была счастлива?

Джоан странно нахмурилась.

— Раньше ты меня никогда об этом не спрашивала.

Люси хранила молчание, не позволяя ей сорваться с крючка.

Джоан думала об этом.

Как и все её предки, Джоан появилась из глубин времени. Но, в отличие от многих из них, она обладала способностью заглядывать в тёмные пропасти, которые окружали её жизнь. Она пришла к пониманию того, что её предки резко отличались от всего, что она знала в своём мире, и что никто вроде неё самой не смог бы выжить в отдалённом будущем. Но она также понимала, что жизнь продолжится — пусть не её жизнь, пусть не эта жизнь, но до тех пор, пока будет существовать Земля — и возможно, что даже ещё дольше. И этого должно быть достаточно для всех.

— Да, — ответила она своей дочери и обняла её. — Да, любовь моя. Я была счастлива…

Люси жестом заставила её замолчать. Теперь Джоан тоже могла расслышать это: шорох, приглушённый тоскливый крик. Они выглянули из-за скалы.

В сети попалась маленькая девочка. Не старше пяти лет, голая, со спутанными волосами, она плакала, потому что не могла добраться до блюда с соблазнительно пахнущими овощами, которое выставила Джоан.

Джоан и Люси показались из укрытия. Девочка отпрянула.

Они приближались к дикому ребёнку осторожно, не пряча рук, неторопливым шагом, с успокаивающими словами. Они оставались рядом с ней, пока она не успокоилась. Затем они осторожно начали распутывать на ней сети.

Послесловие

Есть величие в этом воззрении, по которому … из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм.

— Чарлз Дарвин, там же.

Это роман. Я попытался драматизировать великую историю эволюции человека, но не прояснять её; надеюсь, что моя история обладает некоторой долей вероятности, но эту книгу не следует читать как учебник. Многое в ней основано на гипотетических реконструкциях прошлого, сделанных экспертами в своей области знания. Во многих случаях я выбирал ту идею, которая казалась мне наиболее вероятной или волнующей среди конкурирующих предположений. Но часть её основана на моей собственной буйной фантазии.

Я очень благодарен Эрику Брауну, который любезно прокомментировал рукопись. Профессора Джек Коэн и Ян Стюарт из Уорикского Университета щедро уделили мне время, давая профессиональные советы в помощь моим догадкам неспециалиста. Я также признателен Саймону Спантону за оказанную мне поддержку, которая была намного больше, чем требовал долг редактора. Любые оставшиеся ошибки, конечно, остаются исключительно на моей ответственности.

Примечания

1

Цит. по переводу С. Я. Маршака.

(обратно)

Оглавление

Пролог

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Предки

  ГЛАВА 1 Сны динозавров Монтана, Северная Америка. Примерно 65 миллионов лет до настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 2 Охотники Пангеи Пангея. Примерно 145 миллионов лет до настоящего времени

  ГЛАВА 3 Хвост Дьявола Северная Америка. Примерно 65 миллионов лет до настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 4 Пустой лес Техас, Северная Америка. Примерно 63 миллиона лет до настоящего времени

    I

  ГЛАВА 5 Время долгих теней Остров Элсмир, Северная Америка. Примерно 51 миллион лет до настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 6 Переправа Река Конго, Западная Африка. Примерно 32 миллиона лет до настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 7 Последняя нора Земля Элсуэрта, Антарктида. Примерно 10 миллионов лет до настоящего времени

    I

  ГЛАВА 8 Островки Побережье Северной Африки. Примерно 5 миллионов лет до настоящего времени

    I

    II

    III

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Люди

  Интерлюдия

  ГЛАВА 9 Ходоки Центральная Кения, Восточная Африка. Примерно 1,5 миллиона лет до настоящего времени

    I

    II

    III

  ГЛАВА 10 Переполненная земля Центральная Кения, Восточная Африка. Примерно 127 000 лет до настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 11 Люди Матери Сахара, Северная Африка. Примерно 60 000 лет до настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 12 Плывущий континент

    I Индонезийский полуостров, Юго-Восточная Азия. Примерно 52 000 лет до настоящего времени

    II Северо-западная Австралия. Примерно 51 000 лет до нашего времени

    III Новый Южный Уэльс, Австралия. Примерно 47 000 лет до настоящего времени

  ГЛАВА 13 Последний контакт Западная Франция. Примерно 31 000 лет до настоящего времени

    I

    II

    III

  ГЛАВА 14 Человеческий рой Анатолия, Турция. Примерно 9 600 лет до настоящего времени

    I

    II

    III

  ГЛАВА 15 Угасающий свет Рим. Новая эра (н. э.) 482 год

    I

    II

    III

  ГЛАВА 16 Густо заросший берег Дарвин, Северная территория, Австралия. Н. э., 2031 год

    I

    II

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Потомки

  ГЛАВА 17 Длинная тень Место и время неизвестны

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 18 Крысиное царство Восточная Африка. Примерно 30 миллионов лет после настоящего времени

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 19 Очень далёкое будущее Монтана, центральные районы Новой Пангеи. Примерно 500 миллионов лет после настоящего времени

    I

    II

    III

Эпилог

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg