«Человек-компьютер»

Майкл Крайтон Человек-компьютер

Я пришел к выводу, что мои субъективные объяснения побуждений, которые руководят моими поступками, почти всегда произвольны. Я не знаю, почему я делаю то или это.

Д. С. Холдейн

Первозданная глушь подчиняет себе колониста.

Фредерик Джексон Тернер

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Читателям, которых пугает или возмущает то, о чем повествует эта книга, не следует обманываться мыслью, будто речь идет о чем-то совершенно новом. Физиологическое изучение мозга продолжается более ста лет, и более пятидесяти лет развиваются методы управления поведением. Проблема стояла уже десятилетия — ее надо было только увидеть, и никому не возбранялось обсуждать ее, высказываться «за» или «против».

Достаточно широко она освещалась и в печати. Исследования в области нейробиологии — весьма эффектный материал, и они постоянно фигурировали на страницах воскресных газет. Однако широкая публика никогда не принимала их всерьез. В течение многих лет изрекалось столько мрачных пророчеств, строилось столько нелепых предположений, что «контроль над мозгом» теперь считается делом далекого будущего — когда-нибудь он и осуществится, но так нескоро, что никого из ныне живущих это никак коснуться не может.

Ученые, посвятившие себя таким исследованиям, старались привлечь к ним внимание общественности. Несколько лет назад Джеймс Макконнелл из Мичиганского университета сказал своим студентам: «Послушайте, мы можем это сделать. Мы можем установить контроль над поведением. Но кто будет решать, что следует делать? Если вы не поторопитесь и не скажете мне, как я должен поступить, я отвечу за вас. И тогда будет поздно».

В настоящее время многим людям кажется, что они живут в мире, который предопределен и идет по заранее установленному пути. Прошлым решениям мы обязаны загрязнением среды обитания, проблемам утраты личности, язвам урбанизации; кто-то другой принял за нас решение, а нам приходится расхлебывать его последствия. Подобная позиция представляет собой по-детски решенный и опасный уход от ответственности. И каждому следует это понять.

Вот почему тут дается следующая таблица:

ИСТОРИЯ ЛЕЧЕНИЯ ПСИХОМОТОРНОЙ ЭПИЛЕПСИИ

1864 Морель, Фере и ряд других французских невропатологов описывают некоторые симптомы психомоторной эпилепсии.

1888 Хьюлингз Джексон (Англия) создает классическое описание психомоторной эпилепсии и предшествующей ауры.

1898 Джексон и Колмен (Англия) устанавливают, что нарушения происходят в височной доле мозга.

1908 Хорсли и Кларк (Англия) описывают методику стереотаксической хирургии в применении к животным.

1941 Джеспер и Кершмен (США и Канада) демонстрируют, что электроэнцефалограмма больных психомоторной эпилепсией характеризуется электрическими разрядами в области височной доли.

1947 Спигель и сотрудники (США) сообщают о первой стереотаксической операции на человеке.

1950 Пенфилд и Фленеген (Канада) делают больному психомоторной эпилепсией операцию, которая дает хорошие результаты.

1958 Талерак и сотрудники (Франция) начинают практиковать стереотаксическое вживление глубинных электродов.

1963 Хит и сотрудники (США) разрешают пациентам самим стимулировать свой мозг через вживленные электроды.

1965 Нарабаяши (Япония) сообщает о применении стереотаксической хирургии для лечения 98 больных с агрессивным поведением.

1965 Во всем мире сделано свыше 24000 стереотаксических операций на человеке.

1968 Дельгадо и сотрудники (США) вживляют «стимосивер» (радиостимулятор и радиоприемник) амбулаторным больным, страдающим психомоторной эпилепсией.

1969 В Аламогордо (штат Нью-Мексико) шимпанзе посредством радио соединяется с компьютером, который программирует раздражения мозга обезьяны.

1971 В Лос-Анджелесе оперируют больного Гарольда Бенсона.

М. К.

ГОСПИТАЛИЗАЦИЯ

Лос-Анджелес, 23 октября 1971 года

Вторник

9 марта 1971 года

В полдень они спустились в приемный покой и сели на скамью у дверей, выходящих на пандус для машин скорой помощи. Эллис явно нервничал и думал о чем-то своем. Моррис спокойно ел шоколадку и комкал обертку в кармане своей белой куртки.

За стеклами двери солнечные лучи падали на большую вывеску с надписью: ОТДЕЛЕНИЕ СКОРОЙ ПОМОЩИ и вывеску поменьше: ТОЛЬКО ДЛЯ МАШИН СКОРОЙ ПОМОЩИ. Издалека донесся звук сирены.

— Это он? — спросил Моррис.

Эллис посмотрел на свои часы:

— Не думаю. Еще рано.

Они сидели на скамье и вслушивались в приближающийся звук сирены. Эллис снял очки и протер их концом галстука. К ним подошла одна из сестер отделения скорой помощи — Моррис не знал, как ее зовут, — и сказала весело:

— Приветственный комитет весь в сборе?

Эллис скосил на нее глаза, а Моррис сказал:

— Мы сразу возьмем его наверх. У вас здесь есть история его болезни?

— Да, конечно, доктор, — сказала сестра сердито и ушла.

Эллис вздохнул. Он надел очки и хмуро посмотрел вслед сестре.

— Она просто шутила, — сказал Моррис.

— Наверное, вся больница уже знает, — проворчал Эдлис.

— Такой секрет сохранить трудно.

Сирена раздалась совсем близко. В окно они увидели, как машина скорой помощи задним ходом въехала на пандус. Два санитара открыли дверцы и вытащили носилки. На них лежала худенькая старушка. Она задыхалась, и в груди у нее булькало. «Тяжелый отек легких», — подумал Моррис, провожая взглядом носилки, исчезающие в дверях приемного покоя.

— Надеюсь, он в хорошей форме, — сказал Эллис.

— Кто?

— Бенсон.

— А что с ним могло случиться?

— Они могли его обработать, — Эллис угрюмо уставился в окно.

«Он явно в плохом настроении», — подумал Моррис. А это означало, что Эллис волнуется, — Моррис достаточно часто оперировал вместе с Эллисом, и все это было ему хорошо знакомо. Раздражительность, еле подавляемое возбуждение до первого надреза и полное, даже ленивое спокойствие, когда начиналась операция.

— Ну где же он, черт побери! — воскликнул Эллис, снова посмотрев на часы.

Чтобы переменить тему, Моррис спросил:

— На три тридцать все готово?

В три тридцать Бенсона должны были представить врачебному персоналу больницы в особом нейрохирургическом амфитеатре.

— Насколько мне известно, — сказал Эллис, — демонстрацию больного будет вести Росс. Только бы Бенсон был в приличной форме.

Мягкий женский голос произнес по внутреннему радио:

— Доктор Эллис. Доктор Эллис. Двадцать два — тридцать четыре. Доктор Эллис, двадцать два — тридцать четыре.

Эллис поднялся.

— А, черт! — буркнул он.

Моррис понимал, что это означает. Эллису звонили из экспериментальной лаборатории. Вероятно, что-то стряслось с подопытными обезьянами. Весь прошлый месяц Эллис каждую неделю делал по три операции на обезьянах, просто чтобы держать себя и персонал в форме.

Эллис направился к вмонтированному в стену телефону. Он прихрамывал — в детстве сильно поранил правую ногу и перерезал боковой малоберцовый нерв. Моррису всегда казалось, что это увечье сыграло определенную роль в решении Эллиса стать нейрохирургом. Во всяком случае, Эллис словно бы поставил себе задачу устранять всяческие изъяны, чинить неисправное. Он так и говорил своим пациентам: «Ничего, мы вас починим». У него же самого изъянов хватало: хромота, ранняя лысина, подслеповатые глаза за толстыми стеклами очков. Поэтому он казался незащищенным, и было легче прощать ему постоянную раздражительность.

А может быть, эта раздражительность была порождена долгими годами хирургической практики? Моррис не знал — слишком недолго сам он был хирургом. Он смотрел в окно на стоянку. Начались часы, когда разрешалось навещать больных, и многочисленные родственники въезжали на автостоянку и вылезали из машин, обводя взглядом высокие корпуса. В их глазах читалась робость: люди боятся больниц.

Моррис заметил, что многие лица уже загорели. В Лос-Анджелесе стояла теплая, солнечная весна, но сам он оставался таким же белым, как его куртка и брюки, в которые он каждый день облачался в больнице. «Надо чаще бывать на воздухе, — сказал он себе. — Например, выходить с завтраком в сад». Конечно, он играет в теннис, но, к сожалению, только по вечерам.

Вернулся Эллис.

— Черт, — выругался он. — Этель разорвала швы.

— Как это случилось?

Этель, молодую самку макака-резуса, оперировали накануне. Операция прошла безупречно, и Этель вела себя удивительно тихо — для макака.

— Не знаю, — сказал Эллис. — По-видимому, как-то высвободила лапу. Так или иначе, она визжит, и кость с одной стороны оголена.

— Она вырвала электроды?

— Не знаю. Но мне надо идти туда снова все зашивать. Вы один справитесь?

— Наверное.

— Вы умеете обращаться с полицейскими? — спросил Эллис. — Думаю, они не доставят вам особых хлопот.

— Да, конечно.

— Побыстрее поднимите Бенсона на седьмой этаж и вызовите Росс. Я приду, как только смогу. — Он посмотрел на часы. — Уложусь минут за сорок, если Этель будет вести себя прилично.

— Желаю удачи, — сказал Моррис и улыбнулся.

Эллис нахмурился и ушел.

Не успел он скрыться из виду, как снова появилась сестра отделения скорой помощи.

— Что это с ним? — спросила она.

— Просто нервничает, — сказал Моррис.

— Оно и видно, — протянула сестра и посмотрела в окно, явно не торопясь уходить.

Моррис задумчиво глядел на нее. Он достаточно долго работал в клинике и умел распознавать мельчайшие оттенки, связанные со статусом ее персонала. Начинал он стажером без всякого статуса. Сестры в подавляющем большинстве разбирались в медицине лучше, чем он тогда, и, уставая, даже не пытались скрывать свое превосходство. («По-моему, доктор, лучше бы этого не делать.»)

Со временем он стал штатным хирургом, и с той поры сестры начали относиться к нему с несколько большим почтением. Когда он занял должность старшего ассистента, то работал уже с такой уверенностью, что некоторые сестры называли его по имени. И вот теперь, когда его перевели в отделение нейропсихиатрических исследований, его снова называли строго официально, но сейчас это означало новый, более высокий статус.

Только на этот раз дело было в другом: сестра не уходила, потому что его окружал ореол особенной важности — ведь все в клинике знали, что должно произойти.

Глядя в окно, сестра сказала:

— Вот он!

Моррис встал и тоже посмотрел в окно. Голубой полицейский фургон развернулся на стоянке и задним ходом подъехал к приемному покою.

— Ну, ладно, — проговорил Моррис, — сообщите на седьмой этаж, что мы сейчас поднимемся.

— Хорошо, доктор, — и она исчезла.

Два санитара открыли двери. Они ничего не знали о Бенсоне. Один из них спросил Морриса:

— Вы этого ждете?

— Да.

— В палату скорой помощи?

— Нет, мы его госпитализируем.

Санитары кивнули, следя взглядом за полицейским, который сидел за рулем. Он вылез, обошел фургон, открыл заднюю дверцу. Два полицейских, сидевших сзади, спрыгнули на землю, щурясь от яркого света. За ними вылез Бенсон.

И, как всегда, Морриса поразила его внешность. Бенсон, несколько полный для своих тридцати четырех лет, выглядел удивительно кротким. Его лицо выражало растерянность и навеки застывшее недоумение. Он стоял у фургона и озирался по сторонам, держа перед собой руки, скованные наручниками. Увидев Морриса, он сказал «Здравствуйте» и смущенно уставился в землю.

— Вы тут главный? — спросил один из полицейских.

— Да. Я доктор Моррис.

Полицейский указал на внутренние двери;

— Показывайте дорогу, доктор.

— Вы не могли бы снять с него наручники?

Бенсон поднял глаза на Морриса и тут же снова отвел их.

— Нам об этом ничего сказано не было. — Полицейские переглянулись. — Ну да, наверное, можно.

Пока они снимали наручники, шофер протянул Моррису заполненный бланк: «Передача подозреваемого под надзор специального учреждения (медицинского)». Моррис расписался.

— И еще вот тут, — указал шофер.

Расписываясь, Моррис посмотрел на Бенсона. Тот спокойно растирал запястья, глядя прямо перед собой. Обезличенность и казенность этой процедуры вызвали у Морриса такое ощущение, словно он расписался в получении посылки. «Интересно, не чувствует ли и Бенсон себя посылкой?» — подумал он.

— Ну вce, — сказал шофер. — Спасибо, доктор. Моррис провел Бенсона и двух полицейских в приемный покой. Санитары закрыли двери. Сестра подкатила кресло на колесиках, и Бенсон сел в него. Полицейские удивленно переглянулись.

— У нас такой порядок, — пояснил Моррис.

Они направились к лифту.

Лифт остановился на втором этаже. Там, в вестибюле, его ждали посетители, чьи родственники находились в палатах на верхних этажах. Увидев сидящего в кресле Бенсона, Морриса и двух полицейских, они в нерешительности остановились.

— Пожалуйста, подождите следующего лифта, — вежливо сказал Моррис.

Двери закрылись. Лифт пошел вверх.

— А где доктор Эллис? — спросил Бенсон. — Я думал, он будет здесь.

— Он в операционной. Скоро придет.

— А доктор Росс?

— Вы увидите ее на демонстрации.

— Ах, да! — Бенсон улыбнулся. — Демонстрация!

Полицейские обменялись подозрительными взглядами, но промолчали. Лифт остановился на седьмом этаже, и они все вышли.

На седьмом этаже находились специальные хирургические палаты, где лежали больные с самыми тяжелыми и сложными формами заболеваний. В сущности это было экспериментальное отделение. Сюда помещали пациентов, страдающих острой формой сердечных, почечных и эндокринных заболеваний. Моррис подкатил Бенсона к столику дежурной сестры в стеклянной кабинке на пересечении двух коридоров.

Сестра посмотрела на них. Увидев полицейских, она как будто удивилась, но ничего не сказала.

— Это мистер Бенсон, — объяснил Моррис. — Семьсот десятая готова?

— Ну конечно, — ответила сестра и ободряюще улыбнулась Бенсону. Он уныло улыбнулся в ответ и покосился на пульт управления компьютером в углу кабинки дежурной сестры.

— Автоматический дежурный? — спросил он.

— Да, — ответил Моррис.

— А где находится главный компьютер?

— В подвале.

— В этом здании?

— Да. Он требует много энергии, а кабели подведены к этому зданию.

Бенсон кивнул. Морриса его вопросы не удивили. Просто Бенсон старается не думать об операции, а к тому же он специалист по электронным вычислительным машинам.

Сестра протянула Моррису историю болезни Бенсона. Стандартная голубая пластиковая обложка со штампом университетской клиники. На ней были наклеены ярлычки: красный — «нейрохирургическое отделение», желтый — «тщательный уход» и белый, который Моррис еще никогда не встречал на картах своих пациентов. Он означал «меры предосторожности».

— Мое досье? — спросил Бенсон, когда Моррис покатил его по коридору к палате номер 710. Полицейские шли сзади.

— Угу.

— Интересно, что там внутри. Я об этом давно думаю.

— В основном неудобочитаемые пометки.

В действительности же история болезни Бенсона была толстой, вполне удобочитаемой и содержала все заключения, выданные компьютером.

Они остановились у двери с номером 710. Один из полицейских вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

Второй остался стоять в коридоре.

— Так положено, — объяснил он.

Бенсон посмотрел на Морриса.

— Они очень меня оберегают, — сказал он. — Это даже лестно.

Первый полицейский вышел в коридор.

— Все в порядке.

Моррис вкатил Бенсона в палату. Она была большая и выходила окнами на юг. Бенсон окинул ее взглядом и одобрительно кивнул.

— Это одна из лучших палат во всей клинике, — сказал Моррис.

— Можно мне теперь встать? — спросил Бенсон.

— Да, конечно.

Бенсон встал, подошел к кровати и сел. Он несколько раз подпрыгнул, проверяя, мягок ли матрац, а потом начал нажимать кнопки, поднимая и опуская кровать. Он нагнулся и принялся рассматривать механизм снизу. Моррис подошел к окну и задернул занавески, умеряя яркость света.

— Ничего сложного, — сказал Бенсон.

— О чем вы?

— Да этот механизм. Очень простой. Вам следовало бы установить здесь устройство обратной связи, чтобы движения лежащего компенсировались… — Бенсон умолк.

Он открыл дверцу стенного шкафа, посмотрел внутрь, потом заглянул в ванную и вернулся назад. Моррис подумал, что Бенсон держится не как обычный больной. Чаще всего люди в его положении робеют, но он вел себя так, словно снимал номер в отеле.

— Ну что ж, подходит, — сказал Бенсон и засмеялся. Он сел на кровать и посмотрел на Морриса, потом перевел взгляд на полицейских.

— А им обязательно оставаться здесь?

— Наверное, они могут подождать и в коридоре, — сказал Моррис.

Полицейские молча кивнули и вышли, закрыв за собой дверь.

— Я, собственно, спросил, должны ли они вообще оставаться в клинике?

— Да, — сказал Моррис.

— Все время?

— Да. Если только мы не сможем добиться, чтобы ваше дело было прекращено.

Бенсон нахмурился:

— Это было… то есть я… Так плохо?

— Вы подбили ему глаз и сломали одно ребро.

— Но опасности нет никакой?

— Ни малейшей.

— Я ничего не помню, — сказал Бенсон. — Все блоки памяти у меня стерты.

— Я знаю.

— Но я рад, что он серьезно не пострадал.

Моррис кивнул.

— Вы привезли свои вещи? Пижаму и прочее?

— Нет, но это можно устроить.

— Хорошо. Я скажу, чтобы до тех пор вам выдали казенное белье. Больше ничего не нужно?

— Ничего. — Бенсон улыбнулся. — Разве что укол-другой?

— Вот без этого, — Моррис улыбнулся в ответ, — вам придется обойтись.

Бенсон вздохнул.

Моррис вышел из палаты.

Полицейские поставили у двери стул. Один сидел, а другой прислонился к стене. Моррис открыл записную книжку.

— Вам, конечно, нужно знать расписание, — сказал он. — Через полчаса сюда зайдет администратор с документами, которые Бенсон должен подписать. Отказ от денежного возмещения и прочее. Затем, в три тридцать, Бенсона отвезут вниз, в главный амфитеатр на демонстрацию. Минут через двадцать он вернется. Вечером ему обреют голову. Операция назначена на завтра, на шесть часов утра. У вас есть ко мне вопросы?

— Можно, чтобы доставляли еду сюда? — спросил один из полицейских.

— Я скажу, чтобы сестра заказала лишние порции. Вы будете дежурить вместе?

— Нет, по одному. По восемь часов каждый.

— Я скажу сестрам, — сказал Моррис. — Когда будете уходить и приходить, отмечайтесь у них. Они любят знать, кто находится на этаже.

Полицейские кивнули. Наступило молчание. Потом один из полицейских спросил:

— А все-таки что с ним?

— У него одна из форм эпилепсии.

— Я видел парня, которого он избил, — сказал полицейский. — Большой, сильный парень. Похож на шофера грузовика. И в голову бы не пришло, что такой хиляк, — он ткнул пальцем в сторону двери, — способен так его отделать.

— Во время эпилептического припадка он буйствует.

— А что это за операция?

— Это операция мозга, которую мы называем процедурой третьей степени, — сказал Моррис и не стал больше ничего объяснять. Полицейские все равно не поймут. А поймут, так не поверят.

Большая нейрохирургическая конференция, на которой присутствовали все хирурги клиники и докладывались наиболее сложные случаи, обычно проходила в девять часов утра по четвергам. Экстренно она назначалась очень редко — слишком трудно было собрать весь персонал. Но на этот раз амфитеатр был заполнен до отказа. Эллис видел перед собой уходящие вверх ярусы белых халатов и бледных, повернутых к нему лиц. Он поправил очки и сказал:

— Как многим из вас уже, наверное, известно, завтра утром нейропсихиатрическое исследовательское отделение проведет операцию, которую мы называем процедурой третьей степени, на лимбической системе мозга человека.

Аудитория безмолвствовала. Дженет Росс, стоявшую в углу рядом с входной дверью, удивило отсутствие какой бы то ни было реакции на эти слова. «Хотя, — подумала она затем, — удивляться, собственно, было нечему: вся клиника знала, что НПИО давно уже ждало подходящего больного для осуществления процедуры третьей степени».

— Должен просить вас, — продолжал Эллис, — осторожней формулировать вопросы, когда введут пациента. Он очень впечатлителен, и его душевное равновесие в сильнейшей степени нарушено. Мы решили сначала познакомить вас с историей его болезни, а уж потом представить его вам. Доктор Росс, работающий с ним психиатр, сообщит вам вкратце все необходимое.

Эллис кивнул, и Дженет Росс вышла на середину зала.

Она посмотрела на уходящие к потолку ряды лиц и вдруг на мгновение оробела. Дженет, высокая худощавая блондинка с пепельными волосами, стройная и загорелая, была очень красива, но себе она казалась слишком костлявой и угловатой, лишенной мягкой женственности, что ее нередко огорчало. Однако она знала, что производит впечатление, и к тридцати годам, после десяти с лишним лет, отданных преимущественно мужской профессии, научилась пользоваться этим впечатлением.

Теперь она заложила руки за спину, глубоко вздохнула и начала говорить быстро и сжато, как было принято на больших конференциях.

— Гарольд Франклин Бенсон — специалист по электронным вычислительным машинам. Тридцать четыре года. Был женат, но развелся. Два года назад попал в автомобильную катастрофу на автостраде Лос-Анджелес — Санта-Моника. До этого был совершенно здоров. После катастрофы какое-то время находился в бессознательном состоянии. Был доставлен в местную больницу, где провел под наблюдением ночь, а утром был признан здоровым и выписан. В течение следующих шести месяцев он чувствовал себя нормально, а затем у него начались явления, которые сам он называет «затемнением».

Аудитория молчала. Со всех сторон на Дженет Росс смотрели внимательные глаза.

— Эти «затемнения» длились несколько минут и случались примерно раз в месяц. Нередко им предшествовало ощущение странных, неприятных запахов. «Затемнения» часто наступали после употребления алкогольных напитков. Больной обратился к своему врачу, который констатировал переутомление и рекомендовал воздерживаться от спиртного. Бенсон выполнил совет врача, но «затемнения» не прекратились. Через год после катастрофы больной заметил, что «затемнения» становятся более частыми и длительными. Порой, приходя в сознание, он обнаруживал, что находится в незнакомом месте. Несколько раз он замечал на своем теле синяки и царапины, его одежда была разорвана, словно после драки. Но он никогда не помнил, что с ним происходило в период «затемнения».

Ее слушатели закивали. Пока все было ясно — обычный случай височной эпилепсии. Но это было только начало.

— Друзья больного, — продолжала Дженет, — говорили ему, что он изменился, но он не придавал значения их словам. Постепенно Бенсон полностью разошепся с большинством из своих прежних друзей. Примерно тогда же — год назад — он, по его словам, сделал важнейшее открытие в своей области. Бенсон специализируется на изучении «механической жизни», машинного интеллекта. По его утверждению, в ходе своей работы он установил, что машины конкурируют с человеком и в конце концов подчинят себе мир.

По аудитории прокатились шепотки. Это было интересно, особенно для психиатров. Дженет увидела в одном из верхних рядов Мэнона, своего учителя. Он сидел, зажав виски ладонями.

— Бенсон рассказал об этом открытии тем немногим друзьям, которые у него еще оставались. Они посоветовали ему обратиться к психиатру, но это только рассердило его. За последние месяцы он окончательно уверился, что машины готовятся захватить мир.

Затем, шесть месяцев назад, он был арестован по подозрению в избиении авиационного механика, но вскоре отпущен за недоказанностью обвинения. Однако это подействовало на Бенсона крайне угнетающим образом, и он обратился к психиатру. Его мучило подозрение, что зверски избил механика именно он. Это казалось ему невозможным, но тягостные сомнения не рассеивались. В нейропсихиатрическое исследовательское отделение университетской клиники больной был направлен четыре месяца назад, в ноябре 1970 года. На основании истории его болезни — повреждение головы, эпизодическая агрессивность, которой предшествует ощущение странных запахов, — был поставлен предварительный диагноз: психомоторная эпилепсия. Как вам известно, НПИО в настоящий момент принимает только больных с нарушениями в поведении, поддающимися соматическим мерам воздействия.

Неврологический статус оказался полностью нормальным. Отсутствовали изменения и в электроэнцефалограмме: электрическая активность мозга не свидетельствовала о патологии. На ЭЭГ, записанной после того, как в организм больного был введен алкоголь, удалось обнаружить судорожную активность в правой височной доле мозга. Таким образом, Бенсон был признан пациентом первой степени — твердый диагноз психомоторной эпилепсии.

Дженет умолкла, чтобы передохнуть и дать аудитории время обдумать услышанное.

— Больной вполне интеллигентный, — продолжала она, — и ему объяснили суть его заболевания. Ему сказали, что во время автомобильной катастрофы он перенес мозговую травму, которая вылилась в форму эпилепсии, характеризующуюся «судорогами мысли» — пароксизмами сознания, а не тела, которые проявляются в агрессивных поступках. Ему также было сказано, что это вполне обычное заболевание, которое поддается лечению. Больному был назначен медикаментозный курс.

Три месяца назад Бенсон был арестован за нанесение телесных повреждений. Жертвой была двадцатичетырехлетняя танцовщица, выступающая в ночных клубах, которая затем отказалась от обвинения. Известную роль тут сыграло вмешательство клиники.

Месяц назад был завершен курс лечения противосудорожными препаратами. Улучшения в состоянии больного не произошло, что делает его пациентом второй степени: психомоторный эпилептик, не поддающийся медикаментозной терапии. И тогда решили прибегнуть к операции, которую мы будем обсуждать сегодня.

Дженет помолчала.

— Прежде чем пригласить больного, — сказала она затем, — я должна добавить следующее: вчера он избил заправщика на бензоколонке. Операция назначена на завтра, и нам удалось уговорить полицию разрешить госпитализацию больного. Но формально Бенсон находится под арестом по обвинению в нанесении телесных повреждений.

Воцарилось молчание. Дженет подождала несколько секунд и вышла, чтобы привезти Бенсона.

Бенсон сидел в кресле-каталке напротив дверей аудитории. На нем был белый в синюю полоску казенный халат. Увидев Дженет, Бенсон улыбнулся.

— Здравствуйте, доктор Росс.

— Здравствуйте, Гарри! — она улыбнулась в ответ. — Как вы себя чувствуете?

Это была простая вежливость — ее опытный взгляд сразу определил, как он себя чувствует. Бенсон, несомненно, испытывал нервный страх: на его верхней губе блестели капельки пота, он горбился, лежащие на коленях руки были сжаты в кулаки.

— Я прекрасно себя чувствую, — ответил он. — Прекрасно.

Позади Бенсона стояли Моррис, кативший кресло, и полицейский. Дженет спросила у Морриса:

— И он пойдет с нами?

Бенсон, опередив Морриса, ответил веселым тоном:

— Куда я, туда и он.

Полицейский смущенно кивнул.

— Ну что ж, — сказала Дженет.

Она открыла двери, и Моррис вкатил Бенсона в амфитеатр. Эллис подошел к Бенсону и пожал ему руку.

— Рад вас видеть, мистер Бенсон.

— А, доктор Эллис.

Моррис повернул кресло, и Бенсон оказался лицом к сидевшим в амфитеатре врачам. Дженет примостилась сбоку и посмотрела на полицейского который остался у дверей, стараясь выглядеть как можно незаметнее. Эллис стоял рядом с Бенсоном, устремившим взгляд на стену из матового стекла, к которой было прикреплено несколько рентгеновских снимков. Он, несомненно, догадался, что это снимки его собственного черепа. Эллис увидел, на что он смотрит, и выключил подсветку. Рентгеновские снимки стали черными.

— Мы попросили вас прийти сюда, — начал Эллис, — для того, чтобы вы ответили на вопросы, которые хотели бы задать вам некоторые из присутствующих. — Он указал на сидящих в амфитеатре врачей: — Вы ведь их не боитесь?

Последний вопрос Эллис задал почти шутливо, Дженет нахмурилась. Ей приходилось присутствовать на десятках больших конференций, и каждый раз больных обязательно спрашивали, не боятся ли они врачей, глядящих на них со всех сторон. В ответ на этот прямой вопрос больные обычно отрицали свой страх.

— Ну, конечно, боюсь, — сказал Бенсон. — Да и кто бы не испугался.

Дженет подавила улыбку, «Молодец», — подумала она.

— Вот будь вы электронной вычислительной машиной, — продолжал Бенсон, — а я поставил бы вас перед комиссией специалистов, которые решали бы, где у вас поломка и как ее исправить, вы бы не струсили?

Эллис явно растерялся. Он провел рукой по редким волосам и вопросительно посмотрел на Дженет, и она чуть заметно качнула головой: «Нет». Тут было не место исследовать психопатологию Бенсона.

— Мне бы тоже было страшно, — сказал Эллис.

— Ну вот, видите.

Эллис сглотнул.

«Он это нарочно, — думала Дженет. — Не поддавайтесь, Эллис».

— Но ведь я не машина, не так ли? — ответил Эллис.

Дженет поежилась.

— Ну, это еще вопрос, — сказал Бенсон. — Некоторые из ваших функций носят автоматический характер. С этой точки зрения они довольно просты и поддаются программированию, если вы…

— Мне кажется, — перебила Дженет, вставая, — что присутствующие могут приступить к вопросам.

Эллис как будто не согласился с ней, но ничего не сказал, и Бенсон, к счастью, тоже промолчал. Она обвела взглядом амфитеатр. В верхнем ряду поднялась рука и последовал вопрос:

— Мистер Бенсон, не могли бы вы поподробнее описать запахи, которые ощущаете перед «затемнениями»?

— Пожалуй, нет, — ответил Бенсон. — Могу только сказать, что это незнакомые запахи. Они отвратительны, но ни на что не похожи, понимаете? То есть определить, что это за запах, невозможно. Блоки памяти ничего не выдают.

— Ну хотя бы приблизительно?

Бенсон пожал плечами.

— Ну… свиной навоз в скипидаре.

Поднялась другая рука.

— Мистер Бенсон, ваши «затемнения» стали более частыми. Стали ли они более продолжительными?

— Да. Теперь они длятся по нескольку часов.

— Что вы чувствуете, когда приходите в себя?

— Мне тошно.

— А поточнее?

— Иногда меня рвет. Это достаточно точно?

Дженет нахмурилась. Бенсон явно начинал сердиться.

— Есть еще вопросы? — спросила Дженет, надеясь, что их не будет. Она обвела взглядом амфитеатр. Воцарилась долгая тишина.

— Ну, раз так, — сказал Эллис, — то перейдем к обсуждению деталей процедуры третьей степени. Мистер Бенсон со всем этим уже знаком, а потому может уйти или остаться, как ему больше захочется.

Дженет это не понравилось. Эллис явно поддался подсознательному стремлению каждого хирурга показать, что его пациент охотно позволяет резать себя и калечить. Было нечестно просить… нет, подзадоривать Бенсона, чтобы он остался.

— Я останусь, — сказал Бенсон.

— Отлично, — сказал Эллис.

Он подошел к доске и нарисовал схему человеческого мозга.

— Ну, — сказал он, — мы считаем, что при эпилепсии повреждается какой-то участок мозга и там образуется рубец, обладающий всеми свойствами обычного рубца в любой другой части тела — разрастание соединительной ткани, всяческие сдавления и смещения. Этот рубец становится очагом патологических электрических разрядов. Мы можем наблюдать, как от этого фокуса расходятся волны возбуждения, подобно кругам, бегущим по воде от того места, куда брошен камень.

Эллис обозначил точку в мозгу и начертил пунктиром концентрические круги.

— Эта электрическая «рябь» вызывает судороги. Разряд в одних участках мозга вызывает конвульсии, пену изо рта и прочее. Если фокус возбуждения находится в височной доле, как у мистера Бенсона, то возникают судороги сознания, а не тела, выражающиеся в странных мыслях и нередко в агрессивном поведении, чему предшествует характерная аура, часто в форме ощущения запахов.

Бенсон смотрел на доску, слушал, кивал.

— Как нам теперь известно благодаря работам многих исследователей, — продолжал Эллис, — припадок можно предотвратить искусственным путем, стимулируя электрическим током соответствующий участок мозга. Припадок возникает не сразу, а начинается постепенно. Этот период длится несколько секунд, а то и полминуты. Электрический стимул в этот момент предотвращает припадок.

Эллис перечеркнул концентрические круги крестнакрест, а затем быстро начертил новую схему мозга, вокруг нее нарисовал голову и снизу пририсовал шею.

— Перед нами стоят две проблемы, — продолжал он. — Во-первых: какой именно участок мозга надо стимулировать? Мы примерно знаем, что нужный нам центр расположен в миндалине, в задней части так называемой лимбической системы. Точное местоположение центра нам не известно, но мы можем решить эту задачу, вживив некоторое количество электродов в мозг больного. Завтра утром в мозг мистера Бенсона будет вживлено сорок электродов.

Эллис провел две прямые линии в мозг.

— Но тут мы сталкиваемся со второй проблемой: как определить начало припадка? Нам необходимо знать, когда именно давать прерывающий шок. К счастью, те же электроды, которые используются для шока, могут быть использованы и для оценки электрической активности мозга, а припадку неизменно предшествует характерная электрическая активность.

Эллис сделал паузу, посмотрел на Бенсона, потом перевел взгляд на аудиторию.

— Итак, мы располагаем системой обратной связи: одни и те же электроды используются для определения момента припадка и для подачи обрывающего стимула. Механизм обратной связи контролируется компьютером.

Эллис начертил квадрат на схематической шее.

— НПИО разработал компьютер, который будет следить за электрической активностью мозга больного и при фиксации начинающегося припадка посылать электрический стимул в нужный участок мозга. Этот компьютер не больше почтовой марки и весит одну десятую унции. Он будет вживлен под кожу шеи.

Ниже шеи Эллис нарисовал овал и соединил его несколькими линиями с квадратиком компьютера.

— Питание компьютер получит от плутониевой батарейки Хэндлера, которая будет вживлена под кожу плеча. Таким образом, больной не будет зависеть ни от кого и ни от чего. Батарейка гарантирует непрерывную подачу энергии в течение двадцати лет.

— Получается полная петля обратной связи, — продолжал Эллис, постукивая мелом по отдельным частям рисунка. — Мозг, от мозга к электродам, потом к компьютеру, к батарейке и обратно к мозгу. Замкнутая петля, действующая без каких-либо внешних компонентов.

Эллис повернулся к Бенсону, который слушал его с полным безразличием.

— Не хотите ли что-нибудь сказать, мистер Бенсон?

Дженет внутренне застонала. Эллис явно перегибал палку. Это было уже слишком — даже для хирурга.

— Нет, — сказал Бенсон. — Мне нечего сказать.

И зевнул.

Когда Бенсона увезли из аудитории, Дженет вышла вслед за ним. Это было не обязательно, но демонстрация могла на него плохо подействовать, а кроме того, она чувствовала себя немного виноватой из-за Эллиса.

— Ну, как вы? — спросила она.

— Я думал, это будет интересно, — заметил Бенсон.

— В каком смысле?

— Ну, вопрос рассматривался с чисто медицинской точки зрения, а я ожидал более философского подхода.

— Мы ведь практики, — сказала Дженет с улыбкой, — и подходим к этой проблеме чисто практически.

Бенсон тоже улыбнулся:

— Как Ньютон. Что может быть практичнее разрешения вопроса, почему яблоко падает на землю?

— Вы действительно считаете это философской проблемой?

Бенсон кивнул.

— Да. Как и вы, — сказал он серьезно. — Ведь в глубине души вы именно так и думаете.

Дженет остановилась, но не уходила, продолжая смотреть на Бенсона в кресле, Морриса и полицейского, которые ждали лифта. Моррис то и дело нажимал кнопку вызова с обычной своей нетерпеливой напористостью. Когда Бенсона вкатывали в лифт, он помахал Дженет, и дверцы закрылись.

Она вернулась в аудиторию.

— …совершенствуется уже десять лет, — говорил Эллис. — Разработка началась для водителей ритма сердца, где смена батареек почти ежегодно требует несложной операции. Это, конечно, обременительно и для хирурга и для больного. Атомная батарейка абсолютно надежна и имеет длительный срок действия. Если Бенсон будет жив, менять батарейку нам придется не раньше тысяча девятьсот девяностого года.

Дженет Росс тихонько прошла к своему месту в тот момент, когда был задан следующий вопрос.

— А как вы определите, какой из сорока электродов должен предотвращать припадок?

— Мы вживим все сорок электродов, — ответил Эллис, — и присоединим их к компьютеру. Но в течение суток мы не будем подключать их. Через день после операции мы с помощью радио простимулируем все электроды и таким образом установим, какие из них дают максимальный эффект. Затем эти электроды мы подключим к компьютеру с помощью дистанционного управления.

В верхнем ряду амфитеатра раздался сухой кашель и знакомый голос произнес:

— Конечно, эти технические подробности очень интересны, но, мне кажется, они уводят нас в сторону от главного.

Дженет посмотрела вверх и отыскала взглядом Мэнона. Именитому психиатру шел семьдесят пятый год, и он теперь редко бывал в клинике. Его уже давно считали старым, отошедшим от дел чудаком, который полностью утратил связь с современной наукой.

— Мне кажется, — продолжал Мэнон, — что больной страдает психозом.

— Ну, это преувеличено, — заметил Эллис.

— Возможно, — продолжал Мэнон. — Но, во всяком случае, у него наблюдаются глубокие личностные нарушения. Эти путаные сопоставления людей и машин кажутся мне достаточно тревожным признаком.

— Его болезнь подразумевает личностные нарушения, — сказал Эллис. — В недавно опубликованном исследовании Харли и его сотрудники указали, что пятьдесят процентов всех случаев височной эпилепсии сопровождаются личностными нарушениями, которые не связаны с судорожной активностью как таковой.

— Совершенно верно, — ответил Мэнон с легким раздражением в голосе. — Совершенно верно. Это часть болезни, не связанная с судорожной активностью. Но скажите, ваша операция излечит эту часть?

Дженет Росс довольно улыбнулась: Мэнон пришел к тому же выводу, что и она.

— Нет, — сказал Эллис. — Вполне возможно, что и нет.

— Другими словами, операция прекратит припадки, но не снимет бреда?

— Вполне возможно.

— Я позволю себе сказать по этому поводу несколько слов, — сказал Мэнон, хмуро глядя на Эллиса со своей высоты. — Именно такое направление мыслей у хирургов НПИО и вызывает у меня тревогу. Я не говорю лично о вас. Это общая проблема, стоящая перед всей медициной. Скажем, в отделение скорой помощи поступает больной, который пытался покончить с собой, приняв сильную дозу наркотиков. Что мы сделаем? Промоем ему желудок, отчитаем хорошенько и отпустим домой. От смерти мы его, безусловно, спасли, но не вылечили. Рано или поздно он снова попадет к нам. Промывание желудка не вылечивает депрессию. Оно помогает только от отравления наркотиками.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но…

— Мне хотелось бы напомнить вам о больном Л. Вы не забыли этот случай?

— По-моему, он не имеет никакого отношения к нашей теме, — сказал Эллис. В ere голосе послышалось раздражение.

— Как сказать, — ответил Мэнон. И, заметив, что многие из присутствующих с недоумением обернулись к нему, продолжал: — Случай с больным Л. произошел в нашей клинике несколько лет назад и наделал тогда много шуму. Мистеру Л. было тридцать девять лет, и он страдал двусторонним поражением почек в терминальной стадии. Хронический гломерулонефрит. Встал вопрос об операции по пересадке почек. Поскольку наши возможности в этом отношении сильно ограниченны, кандидатов на такую операцию отбирает комиссия. Психиатры, члены комиссии, высказались категорически против кандидатуры Л., так как он страдал психозом. Он был убежден, что солнце властвует над землей, и поэтому отказывался выходить днем на улицу. Мы считали, что пересадка почек в определенном смысле может оказаться напрасной. Но в конце концов его все-таки оперировали. Через полгода Л. покончил с собой. Это, разумеется, трагедия. Но суть вопроса в том, не принесли бы несколько тысяч долларов и многие часы квалифицированного труда специалистов, затраченные на пересадку, больше пользы, если бы оперировали другого больного?

Эллис расхаживал взад и вперед, слегка шаркая искалеченной ногой. Это означало, как хорошо знала Дженет, что он ощущает себя объектом нападения. Обычно Эллис тщательно скрывал свой недостаток и его хромота была заметна лишь опытному глазу. Но когда он уставал, сердился, нервничал, он вдруг начинал заметно хромать. Как будто он подсознательно искал сочувствия; не трогайте меня, я калека, но, конечно, сам он этого не замечал.

— Я понимаю ваше возражение, — сказал Эллис. — И, если угодно, при такой постановке вопроса оно обоснованно. Но я хотел бы взглянуть на ситуацию с другой точки зрения. Совершенно верно, Бенсон психически болен и хирургическое вмешательство его, возможно, в этом отношении не излечит. Но что произойдет, если мы вообще откажемся от операции? Выиграет ли от этого больной? Не думаю. Мы знаем, что припадки Бенсона угрожают не только его собственной жизни, но и жизни других. Они уже почти привели его на скамью подсудимых и продолжают учащаться. Операция исключит припадки, и мы думаем, что это принесет больному значительную пользу.

Мэнон пожал плечами. Дженет хорошо знала этот жест — он означал, что профессор оставил надежду переубедить оппонента.

— Еще есть вопросы? — спросил Эллис.

Больше вопросов не было.

— Он так и остался при своем мнении, — сказал Эллис, вполголоса выругался и вытер лоб. Дженет Росс шла рядом с ним мимо стоянки автомашин к лабораторному корпусу Лэнджера.

Близился вечер, и солнечный свет постепенно терял яркость и становился оранжеватым.

— Он ведь прав, — сказала она мягко.

Эллис вздохнул:

— Я все забываю, что вы на его стороне.

— Почему бы это? — спросила Дженет и улыбнулась. Как штатный психиатр НПИО, она с самого начала высказывалась против того, чтобы Бенсона оперировали.

— Послушайте, — сказал Эллис. — Мы делаем что можем. Было бы прекрасно полностью вылечить его. Но это не в наших силах. Мы можем только помочь ему. И поможем.

Дженет молчала. Говорить не имело смысла. Она уже много раз высказывала Эллису свое мнение. Операция может не помочь, более того, она может привести Бенсону вред. Она не сомневалась, что Эллис прекрасно это понимает, но упрямо не желает думать о такой возможности. Или ей так только кажется?

Собственно говоря, она относилась к Эллису не хуже, чем к другим хирургам. Но Дженет считала, что в хирургах слишком уж сильна потребность в действиях (недаром они почти всегда мужчины) — в конкретных, физических действиях. В этом смысле Эллис даже был лучше многих из них. До Бенсона он благоразумно отверг двух кандидатов на эту операцию, и она прекрасно понимала, как нелегко ему было поступить так, какое нетерпение его снедало.

— До чего все это противно! — сказал Эллис.

— Что именно?

— Да политика! В этом смысле операции на обезьянах куда приятнее! Никакой политики.

— Но вы же хотите оперировать Бенсона?

— Я готов, — сказал Эллис. — Мы все готовы. Сделать первый большой шаг необходимо, и время для этого настало. — Он посмотрел на нее. — Почему у вас такой вид, словно вы сомневаетесь?

— Потому что я сомневаюсь, — ответила она.

Они подошли к лабораторному корпусу. Эллис пошел на обед с Макферсоном — политический обед, объяснил он раздраженно, — а Дженет поднялась на четвертый этаж.

За десять лет неуклонного роста нейропсихиатрическое исследовательское отделение постепенно заняло весь четвертый этаж корпуса. Стены на других этажах выкрашены в мертвый, холодно-белый цвет, но помещения НПИО переливались всеми цветами радуги. По идее это должно было успокаивать больных, вселять в них оптимизм, но на Дженет эти яркие стены действовали угнетающе. От них веяло неестественностью и искусственной бодростью, точно в детском саду для умственно отсталых детей.

Дженет вышла из лифта и обвела взглядом приемный покой: одна стена тут была ярко-голубая, другая — красная. Такими стенами, как и почти всем остальным, НПИО было обязано Макферсону. «Странно, — подумала Дженет, — насколько организация всегда отражает личность своего руководителя». Макферсона отличал безграничный оптимизм, и было в нем что-то от веселенькой атмосферы яслей и детских садов.

Но человек, решивший, что Гарри Бенсона следует оперировать, не может не быть большим оптимистом.

В отделении было тихо — рабочий день кончился, и почти все ушли. Она шла по коридору мимо разноцветных дверей с табличками ЭХОЭНЦЕФАЛОГРАФИЯ, КОРТИКАЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ, ЭЭГ, ТЕМЕННАЯ ОБЛАСТЬ и ТЕЛЕКОМП в конце коридора. Работа, которая велась за этими дверями, была такой же сложной, как и названия на табличках. А ведь это только больничное крыло отделения, которое Макферсон называл «прикладным».

Прикладное казалось простым и будничным по сравнению с научным крылом со всеми его химиотродами, компсимами и другой новейшей аппаратурой. Не говоря уже о таких гигантских проектах, как «Джордж» и «Марта» или «Форма Кью». Научное крыло на десять лет обгоняло прикладное, а оно было самым, самым последним словом.

Год назад Макферсон попросил Дженет показать НПИО группе журналистов, которые вели в своих газетах научные отделы. Он поручает это ей, объяснил он, потому что у нее «хороший экстерьер». Это прозвучало смешно, но она была поражена. Обычно Макферсон был старомодно любезен и отечески ласков.

Однако журналисты, когда начался осмотр, были поражены еще больше. Она собиралась показать им и прикладное и научное крыло, но уже прикладное настолько их ошарашило и привело в такое возбуждение, что ей пришлось закончить экскурсию на этом.

Долго после этого ее не оставляло тревожное чувство. Журналисты отнюдь не были наивными простаками. Они зарабатывали себе на хлеб, знакомясь с новыми достижениями во всех областях науки. И все же они онемели, представив себе возможные последствия исследований, с которыми она их познакомила. Сама она успела утратить эту свежесть взгляда и способность объять картину в целом — она работала в НПИО уже три года и постепенно привыкла к тому, что там делалось. Комбинирование людей и машин, человеческого и электронного мозга больше не казалось ей ни странным, ни зловещим. Это просто был путь, ведущий вперед и позволяющий добиваться результатов.

Тем не менее она была против операции Бенсона. С самого начала она считала, что Бенсон не подходит для подобной операции, и у нее еще оставался шанс доказать это.

В конце коридора Дженет остановилась перед дверью с табличкой «Телекомп», из-за которой доносилось слабое шипение печатного устройства компьютера. Она услышала голоса и открыла дверь.

Телекомп был сердцем нейропсихиатрического исследовательского отделения. Это была большая комната, почти вся занятая электронным оборудованием. Стены и потолки были звуконепроницаемые — напоминание о том времени, когда на выходе компьютера стрекотали телетайпы. Позже телетайпы были заменены бесшумными ЭЛ, электронно-лучевыми трубками — печатным устройством, которое наносило буквы на лист бумаги с помощью специального наконечника. Шипение этого устройства было самым громким звуком в комнате. Макферсон настоял на такой замене, потому что, по его мнению, треск телетайпов раздражал больных.

В комнате сидели Герхард и его ассистент Ричардс — близнецы-колдуны, как их прозвали. Герхарду только-только исполнилось двадцать четыре года, а Ричардс был еще моложе. В отличие от остальных сотрудников НПИО они не имели никакого отношения к медицине. Телекомп был для них своего рода площадкой для игр, оснащенной всяческими сложными игрушками. Они работали очень много, но выбирали для этого самое неожиданное время, нередко начиная вечером и кончая с рассветом. На совещаниях в отделении и на других официальных собраниях они появлялись редко — к большому неудовольствию Макферсона. Но в своей области они были незаменимы.

Герхард, щеголявший в ковбойских сапогах, рабочих брюках и сатиновых рубашках, в тринадцать лет прославился на всю страну, построив на заднем дворе дачи своих родителей в Фениксе шестиметровую ракету, работающую на твердом топливе. Ракета была снабжена довольно оригинальной электронной системой управления, и Герхард был твердо убежден, что сумеет вывести ее на орбиту. Соседи, которые могли любоваться носом ракеты, торчавшим над гаражом, встревожились и обратились в полицию, которая в конце концов сообщила о ракете в военное ведомство.

Военные специалисты осмотрели ракету и отправили ее в Уайт-Сэндс для запуска. Вторая ступень ракеты включилась, не успев отделиться от первой, и ракета взорвалась на высоте двух миль. Но к этому времени Герхард уже имел четыре патента на ее электронное оборудование, а колледжи и промышленные фирмы наперебой предлагали ему стипендии. Он отказался от всех предложений, поручил своему дяде разместить патентные отчисления повыгоднее и, едва лишь получив право водить машину, обзавелся «мазерати». Герхард начал работать в фирме «Локхид» в Памдейле, штат Калифорния, но через год ушел, потому что отсутствие официального инженерного диплома лишало его возможности получить повышение. Да и его коллеги без особой симпатии относились к семнадцатилетнему выскочке, который разъезжал на роскошной гоночной машине и предпочитал работать по ночам. По их мнению, ему был совершенно чужд «дух товарищества».

Затем Макферсон взял Герхарда в НПИО для разработки электронных устройств, тождественных человеческому мозгу. Макферсон успел уже побеседовать с десятком-другим кандидатов на эту должность, которые «отдавали себе отчет в сложности проблемы» или видели в ней «интересные побочные возможности», но Герхард сказал, что «это будет занятно», и тут же был зачислен в штат НПИО.

Примерно так же сложилась и жизнь Ричардса. Он окончил среднюю школу и полгода проучился в колледже, но тут его призвали в армию. Его должны были отправить во Вьетнам, но он предложил кое-какое усовершенствование в электронных приборах радиолокаторных установок. Предложение оказалось дельным, и Ричардс, уехав не дальше Санта-Моники, продолжал военную службу уже в лаборатории. После демобилизации он тоже пришел работать в НПИО.

Близнецы-колдуны, улыбнулась Дженет.

— Привет, Джен, — сказал Герхард.

— Как дела, Джен? — спросил Ричардс.

Оба они не признавали никакой официальности и даже Макферсона называли Рогом, на что никто больше в отделении не решался. И Макферсон с этим мирился.

— Отлично, — сказала Дженет. — Процедура третьей степени рассмотрена на конференции. Сейчас я иду к нему.

— Мы кончаем проверку компьютера, — сообщил Герхард. — Как будто все в порядке, — и он показал на столик, где в окружении электронных приборов стоял микроскоп.

— Где он?

— Под микроскопом.

Дженет подошла ближе. Под микроскопом лежала прозрачная пластиковая коробочка размером с почтовую марку. Внутри коробочки находилась сложная система крохотных компонентов. Наружу было выведено сорок контактов. С помощью микроскопа «близнецы» по очереди проверяли каждый контакт.

— Осталось проверить логические цепи, — сказал Герхард. — И на всякий случай у нас приготовлен резервный блок.

Дженет подошла к полкам с картотекой и стала перебирать карточки анализов.

— У вас остались карточки для психологических тестов? — спросила она.

— Вон там, — ответил Герхард. — Вам какие нужны: пятимерного пространства или TV-мерного?

— TV-мерного.

Герхард открыл ящик стола и достал оттуда картонный прямоугольник и плоский пластмассовый перфоратор, к которому цепочкой был прикреплен заостренный металлический стержень, похожий на карандаш.

— Это ведь не для вашего «третьей степени»?

— Для него, — ответила Дженет.

— Но вы уже столько раз его проверяли…

— Еще один, последний, для истории болезни.

Герхард отдал ей карточку и перфоратор.

— А ваша «третья степень» знает, что с ним собираются сделать?

— В значительной мере, — ответила Росс.

Герхард покачал головой:

— Он просто сумасшедший.

— Да, — сказала Дженет. — В том-то и беда.

На седьмом этаже она остановилась у столика дежурной сестры и попросила историю болезни Бенсона. Сестра была новая и незнакомая.

— Я очень сожалею, — сказала она, — но мы не выдаем карточки родственникам больных.

— Я доктор Росс.

Сестра смутилась:

— Извините, доктор, я не заметила вашего значка с именем. Ваш больной в семьсот четвертой.

— Какой больной?

— Маленький Джерри Питерс.

Дженет смотрела на сестру, ничего не понимая.

— Вы же педиатр? — спросила сестра.

— Нет. Я — психиатр из НПИО. — Дженет поймала себя на том, что говорит с излишней резкостью, и поморщилась. Но слишком уж часто ей приходилось слышать в детстве и юности: «Ну, конечно, ты хочешь быть сестрой, а не доктором» или: «Женщине лучше заниматься педиатрией. Это как-то естественней».

— А! — сказала сестра. — Значит, вам нужен мистер Бенсон из семьсот десятой палаты. Его уже приготовили.

— Благодарю вас, — сказала Дженет, взяла историю болезни и пошла по коридору к палате Бенсона. Она постучала и услышала выстрелы. Приоткрыв дверь, она увидела, что в палате зажжена только лампочка на тумбочке, но полумрак был голубоватым: ярко светился экран телевизора.

Человек на экране говорил: «…умер, прежде чем его тело коснулось земли. Две пули в самое сердце».

— Добрый вечер, — сказала Дженет негромко и открыла дверь пошире.

Бенсон обернулся. Увидев врача, он улыбнулся и, нажав кнопку рядом с постелью, выключил телевизор. Голова у него была замотана полотенцем.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Дженет, входя в палату и садясь в кресло рядом с кроватью.

— Голым, — сказал Бенсон и потрогал полотенце. — Как-то странно. Просто не представляешь, сколько у тебя волос, пока их не сбреют. — Он снова потрогал полотенце. — А женщинам каково! — добавил он, взглянув на нее, и тут же смущенно отвел глаза.

— Это никому не приятно, — сказала Дженет.

— Да, конечно. — Бенсон откинулся на подушку. — После я заглянул в мусорный бачок и был ошарашен. Столько волос! А голова у меня замерзла. Очень странное ощущение. Они обвязали ее полотенцем. Я сказал, что хотел бы посмотреть на свою голову — надо же знать, как я выгляжу лысым, но они сказали, что лучше не надо. Я подождал, а когда они ушли, встал с постели и пошел в ванную. Подошел к зеркалу…

— Ну и?..

— Я так и не снял полотенца. — Бенсон засмеялся. — Просто не смог. Что бы это могло означать, как по-вашему?

— Не знаю. А вы как думаете?

Он снова засмеялся.

— Почему психиатры никогда не отвечают на вопрос прямо? — Он закурил сигарету и вызывающе посмотрел на Дженет. — Они сказали, что мне не следует курить, а я курю.

— Вряд ли это важно, — сказала Дженет, внимательно изучая его лицо. Бенсов был как будто в хорошем настроении, и ей не хотелось портить этого настроения. Но, с другой стороны, такая веселость казалась не вполне естественной накануне операции мозга.

— Эллис ушел совсем недавно, — сказал Бенсон, выпуская дым. — Он нарисовал на мне какие-то знаки. Видите? — Бенсон слегка отогнул полотенце с правой стороны, обнажив бледную кожу. За ухом виднелись два синих крестика. — Ну, как я выгляжу? — спросил он, широко улыбаясь.

— Прекрасно. А как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. Просто прекрасно.

— Вас ничего не тревожит?

— Нет. То есть какой в этом смысл? От меня ведь ничего не зависит. В ближайшие несколько часов я в ваших руках. И Эллиса тоже…

— Обычно люди все-таки тревожатся перед операцией.

— Ну вот, опять заговорил рассудительный психиатр! — Бенсон улыбнулся, затем нахмурился и прикусил губу. — Конечно, тревожусь.

— Из-за чего?

— Из-за всего. — Он нервно затянулся. — Как я буду спать. Как я буду чувствовать себя завтра? Каким я буду после операции? Что, если кто-нибудь ошибется? Что, если я стану полным идиотом? Что, если боль будет невыносимой? Что, если я…

— Умрете?

— Да. И это тоже.

— В сущности, это простая операция. Не сложнее удаления аппендикса.

— Наверное, то же самое вы говорите всем своим больным, которым предстоит операция головы.

— Нет, правда. Это короткая, несложная операция. Она займет часа полтора, не больше.

Бенсон неопределенно кивнул. Дженет не могла решить, успокоила она его или нет.

— Знаете, — сказал Бенсон, — мне кажется, что ее вообще не будет. У меня такое чувство, что завтра утром в последнюю минуту мне скажут: «Вы здоровы, Бенсон. Можете идти домой».

— Мы надеемся, что операция вас полностью излечит. — Дженет внутренне поморщилась, но прозвучала эта фраза как будто убедительно.

— Вы так чертовски рассудительны. Иногда это невыносимо.

— Например, сейчас?

Бенсон снова потрогал полотенце.

— Я о том, что они собираются просверлить дырки в моей голове и воткнуть провода в…

— Вы ведь давно об этом знали.

— Да, конечно, конечно. Вы правы. Но ведь это ночь перед…

— Вы сердитесь?

— Нет. Я боюсь.

— И очень хорошо. Так и должно быть. Только не надо, чтобы страх вызывал в вас злобу.

Бенсон раздавил сигарету в пепельнице и тут же закурил другую. Меняя тему, он указал на перфоратор, который Дженет держала под мышкой.

— Что это?

— Еще один психологический тест. Давайте пройдем его.

— Сейчас?

— Да. Так полагается.

Бенсон безразлично пожал плечами. Он уже несколько раз проделывал этот тест. Он взял перфоратор, положил на него картонную карточку и начал отвечать на вопросы, читая их вслух:

— «Кем вы бы хотели быть: слоном или павианом?» Павианом. Слоны живут слишком долго.

Металлическим стержнем он пробивал на карте выбранный ответ.

— «Если бы вы были цветом, каким бы цветом вы хотели быть: зеленым или желтым?» Желтым. Я сейчас совершенно пожелтел от страха. — Бенсон засмеялся и пробил ответ.

Дженет молча ждала, пока он не ответил на все тридцать вопросов. Наконец Бенсон вернул ей перфоратор.

Настроение у него опять изменилось.

— Вы будете там? Завтра?

— Да.

— Я буду настолько в сознании, что узнаю вас?

— Вероятно.

— А когда я полностью приду в себя?

— Завтра днем или к вечеру.

— Так скоро?

— Это же действительно несложная операция, — повторила Дженет.

Бенсон кивнул. Она спросила, не нужно ли ему что-нибудь, и он попросил лимонада. Она ответила, что последние двенадцать часов перед операцией ему нельзя пить и есть. Ему сделают уколы, чтобы он лучше спал, и еще несколько уколов утром, перед операцией. И она пожелала ему спокойного сна.

Выходя из палаты, Дженет вновь услышала легкое гудение телевизора и металлический голос: «Послушайте, лейтенант, мне надо найти убийцу в городе с трехмиллионным населением…»

Она закрыла дверь.

Перед тем как уйти с этажа, Дженет сделала запись в истории болезни и обвела ее красным карандашом, чтобы обратить на нее внимание дежурных сестер.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПСИХИАТРА ПРИ ПОСТУПЛЕНИИ

Больной Бенсон, тридцати четырех лет, два года страдает психомоторными эпилептическими припадками предположительно травматической этиологии, возникшими после автомобильной катастрофы. Больной уже пытался убить двух человек и несколько раз затем затевал драки. Любое его заявление о том, что «ему нехорошо» или «он чувствует скверный запах», может означать начало припадка. Немедленно сообщите об этом в НПИО и отдел охраны клиники.

Больной также страдает личностными нарушениями, входящими в клиническую картину его заболевания. Он уверен, что машины готовят заговор, чтобы завладеть миром. Он в этом твердо уверен, и всякие попытка разубедить его могут только пробудить в нем подозрительность и враждебность.

Необходимо также помнить, что больной — очень умный и проницательный человек. Он может быть чрезмерно требовательным, в этих случаях держаться с ним надо твердо, но соблюдая должное уважение.

Его интеллект и внешне нормальное поведение могут заставить забыть, что его психика изменена. Больной страдает органическим заболеванием, которое воздействует на его психику. Под внешней уверенностью он прячет страх и тревожное отношение к тому, что с ним происходит.

Дженет Росс, психиатр НПИО

— Я не понимаю, — сказал пресс-агент.

Эллис вздохнул. Макферсон терпеливо улыбнулся:

— Это органическая причина агрессивного поведения, — сказал он. — Вот какой линии следует придерживаться.

Они сидели втроем в ресторане «Четыре короля» неподалеку от клиники. Макферсон решил поужинать пораньше и пригласил Эллиса в такой форме, что отказаться было нельзя. Во всяком случае, так все это представлялось Эллису.

Он поманил официанта и попросил еще кофе и только потом сообразил, что кофе может помешать ему заснуть. Но это было неважно: все равно ему не удалось бы заснуть. Какой уж тут сон, если утром предстояло испробовать процедуру третьей степени на человеке!

Эллис знал, что будет долго ворочаться с боку на бок в постели, мысленно проделывая всю операцию от начала до конца. Вновь и вновь он перебирал в памяти мельчайшие детали, которые все знал назубок. Он ведь прооперировал так не один десяток обезьян — сто пятьдесят четыре, если быть точным. А оперировать их было нелегко. Они разрывали швы, пытались выдернуть провода, пронзительно кричали, вырывались и кусались…

— Коньяку? — спросил Макферсон.

— Пожалуйста, — сказал пресс-агент.

Макферсон вопросительно посмотрел на Эллиса. Эллис покачал головой, подлил сливок в кофе и откинулся на спинку стула, силясь подавить зевоту. Пресс-агент чем-то смахивал на обезьяну. На молодого макака-резуса: такой же тупой подбородок и ясные бойкие глазки.

Пресс-агента звали Ральфом. Фамилии его Эллис не знал. Пресс-агенты предпочитают не называть своих фамилий. Конечно, официально в клинике его пресс-агентом не называли. Он именовался «ответственным за информацию», а может быть, «представителем клиники по связи с печатью» или как-нибудь еще.

Нет, он все-таки очень похож на обезьяну! Эллис заставил себя отвести взгляд от того места за ухом, куда обычно вживлялись электроды.

— О причинах агрессивности нам известно, но довольно мало, — говорил Макферсон. — Хотя социологи создали множество дурацких теорий, пропаганда которых оплачивается деньгами налогоплательщиков, однако мы знаем, что, во всяком случае, одно заболевание — психомоторная эпилепсия — может привести к агрессивности.

— Психомоторная эпилепсия, — повторил Ральф.

— Вот именно. Причем психомоторная эпилепсия встречается не реже любых других форм эпилепсии. Она была у многих знаменитых людей, например у Достоевского. Мы в НПИО считаем, что она, возможно, широко распространена среди тех, кто постоянно ищет агрессивных действий — среди полицейских, гангстеров, «черных ангелов». Объяснения принято искать в отрицательных свойствах характера. Мы привыкли думать, что есть скверные люди, и считаем, что это нормально. Никому и в голову не приходит, что эти люди могут быть физически больными. Но, может быть, дело обстоит именно так.

— Понимаю, — сказал Ральф. И он как будто и правда что-то понял. «Макферсону надо преподавать в школе», — подумал Эллис. Учить — это его призвание. Во всяком случае он никогда не блистал как исследователь.

— Таким образом, — продолжал Макферсон, проводя ладонью по седым волосам, — мы точно не знаем, насколько распространена психомоторная эпилепсия. Но, по нашей оценке, ею, возможно, страдают от двух до четырех миллионов американцев, то есть около двух процентов всего населения страны.

— Ого! — сказал Ральф.

Эллис пил кофе маленькими глотками. «Ого! — подумал он. — И нарочно не придумаешь! Ого!»

— По какой-то причине, — продолжал Макферсон, кивая официанту, который принес коньяк, — во время приступа больные психомоторной эпилепсией предрасположены к агрессивному поведению. Почему это так, мы не знаем, но это так. Этой болезни также сопутствуют повышенная сексуальность и патологическое опьянение.

Ральф заметно оживился.

— У нас была больная, которая во время припадка вступила за ночь в интимные отношения с двенадцатью мужчинами и все-таки осталась неудовлетворенной.

Ральф залпом выпил свой коньяк. Эллис заметил, что у него был широкий галстук с модным пестрым узором. Сорокалетний пресс-агент, которого тянет глотать коньяк при одной только мысли о подобной женщине!

— Патологическое опьянение подразумевает неоправданную агрессивность, вызванную ничтожным количеством алкоголя. Припадок могут вызвать один-два глотка.

Эллис подумал о Бенсоне, толстеньком, маленьком, застенчивом специалисте по вычислительным машинам, который напивался и избивал людей: мужчин, женщин, всех, кто попадался ему под руку. Сама мысль о том, что его можно излечить с помощью проволочек, загнанных в мозг, казалась нелепой.

По-видимому, Ральф подумал то же самое.

— И эта операция излечит агрессивность? — спросил он.

— Да, — сказал Макферсон, — мы убеждены в этом. Но до сих пор на человеке таких операций еще не делали. Впервые она будет произведена завтра утром в нашей клинике.

— Понимаю, — сказал Ральф, как будто только сейчас понял, почему он сидит тут с ними.

— Это очень щекотливая тема для освещения в прессе, — сказал Макферсон.

— Да, конечно…

Наступила пауза, а затем Ральф спросил;

— Кто будет оперировать?

— Я, — сказал Эллис.

— Ну, что же, — сказал Ральф. — Надо будет проверить архив: мне нужен какой-нибудь недавний ваш снимок и биографические данные для газет. — Наморщив лоб, он обдумывал предстоящую работу.

Эллис был удивлен. Неужели он сейчас думает только об этом? О том, что ему может понадобиться фотография, снятая недавно? Но Макферсон принял это как должное.

— Мы снабдим вас всем, что вам потребуется, — сказал он, и они распрощались.

Роберт Моррис сидел в кафетерии клиники, доедая черствый яблочный пирог, когда запищал вызывник у него на поясе. Моррис выключил его и вернулся к пирогу. Через секунду писк раздался снова. Моррис выругался, положил вилку и пошел к телефону отвечать на вызов.

Было время, когда эта серенькая коробочка у него на поясе очень ему нравилась. Как приятно было, завтракая или обедая с какой-нибудь девушкой, вдруг услышать ее писк. Этот звук означал, что он очень занятый человек, на котором лежит колоссальная ответственность. Услышав писк, он обрывал разговор на полуслове, извинялся и шел отвечать на вызов, всем своим видом показывая, что долг для него важнее удовольствия. Девушки млели. Но через несколько лет серая коробочка уже представлялась ему бесчеловечной и неумолимой. Она постоянно напоминала ему, что он не принадлежит себе. В любой момент его мог кто-то вызвать и по самым нелепым поводам: дежурная сестра в два часа ночи желала уточнить назначение, нервный родственник считал, что его тетю после операции окружают недостаточным вниманием, секретарша напоминала, что ему надо быть на конференции, хотя он уже сидел на этой чертовой конференции.

Теперь самые приятные минуты его жизни наступали, когда он приходил домой и на несколько часов снимал с себя серую коробку. Он обретал тогда свободу и недосягаемость. И это ему очень нравилось.

Набирая номер, Моррис тоскливо смотрел через столики на свой недоеденный пирог.

— Доктор Моррис.

— Доктор Моррис, двадцать четыре — семьдесят один.

— Благодарю. — Это был номер дежурной сестры седьмого этажа. Странно, что он помнит все номера. Телефонная сеть клиники была куда сложнее анатомии человеческого тела. Но с годами это пришло само собой. Моррис позвонил на седьмой этаж.

— Говорит доктор Моррис.

— А, да! — ответил женский голос. — У меня здесь сидит женщина, которая принесла передачу для больного Гарольда Бенсона. Она говорит, что это личные вещи больного. Их можно ему отдать?

— Я сейчас поднимусь к вам, — сказал Моррис.

— Спасибо, доктор.

Моррис вернулся к своему столику, взял поднос и направился с ним к окошку посудомойной. Снова раздался писк, и он опять пошел к телефону.

— Доктор Моррис слушает.

— Доктор Моррис, тринадцать — пятьдесят семь.

Это был номер отделения обмена веществ. Моррис набрал его.

— Доктор Моррис.

— Говорит доктор Хэнли, — ответил незнакомый мужской голос. — Вы не могли бы взглянуть на больную, у которой мы подозреваем стероидный психоз? У нее гемолитическая анемия, и мы собираемся удалить ей селезенку.

— Сегодня я посмотреть ее не могу, — сказал Моррис, — и завтра я тоже буду занят. — «Мягко сказано!» — добавил он про себя. — А вы обращались к Питерсу?

— Нет…

— У Питерса большой опыт в этой области. Свяжитесь с ним.

— Спасибо.

Моррис повесил трубку. Он вошел в лифт и нажал кнопку седьмого этажа. В третий раз раздался писк. Моррис посмотрел на часы. Было половина седьмого, и его рабочее время кончилось. Но он всетаки ответил на вызов. Он услышал голос педиатра Келсо.

— Хотите поразмяться?

— Ладно. А когда?

— Скажем, через полчасика.

— Если у вас есть мячи.

— В машине есть.

— Встретимся на корте, — сказал Моррис и добавил: — Возможно, я чуть-чуть задержусь.

— Только не надолго, — сказал Келсо. — А то скоро стемнеет.

Моррис обещал поторопиться и повесил трубку.

На седьмом этаже царила тишина. Другие этажи клиники в эти часы заполняли родственники и знакомые, но на седьмом этаже всегда было тихо и на входившего словно веяло глубоким покоем, о чем очень старались дежурные сестры.

— Вот она, — сказала сестра за столиком и кивнула в сторону сидящей на диване посетительницы, молодой и очень хорошенькой девушки, но как-то профессионально хорошенькой. У нее были длинные и стройные ноги.

— Я доктор Моррис, — представился он, подходя.

— Анджела Блэк. — Девушка встала и вежливо пожала руку Моррису. — Я принесла это для Гарри. — Она подняла с пола небольшую дорожную сумку. — Он меня просил.

— Хорошо, — сказал Моррис, беря у нее сумку. — Я передам.

— А можно мне его повидать? — нерешительно спросила девушка.

— Лучше не стоит.

Бенсона уже должны были побрить, а после этого больные, как правило, не хотят никого видеть.

— На несколько минут?

— Ему дали сильнодействующее снотворное, — сказал Моррис.

Девушка как будто огорчилась.

— Вы передадите ему, что я скажу?

— Конечно.

— Ну, так передайте, что я вернулась на свою старую квартиру. Он поймет.

— Хорошо.

— Вы не забудете?

— Нет. Я обязательно ему это передам.

— Спасибо. — Девушка улыбнулась. Улыбка у нее была симпатичная. Ее не портили даже длинные наклеенные ресницы и излишне яркие краски. И зачем только молодые девушки так красятся? — Ну, я, пожалуй, пойду, — она направилась к лифту. Короткая юбочка, длинные, стройные ноги, быстрая решительная походка. Моррис проводил ее взглядом, затем взял сумку. Она показалась ему тяжелой.

— Ну, как дела? — спросил полицейский, сидевший у двери с номером 710.

— Прекрасно, — отозвался Моррис.

Полицейский покосился на сумку, но ничего не сказал.

Бенсон смотрел ковбойский фильм, и Моррис приглушил звук.

— Одна симпатичная девушка просила вам передать вот это.

— Анджела? — Бенсон улыбнулся. — Да, снаружи она выглядит приятно. Не слишком сложный внутренний механизм, но приятный внешний вид. — Он протянул руку, и Моррис передал ему сумку. — Она все принесла?

Моррис следил за тем, как Бенсон открыл сумку и начал вынимать из нее вещи, раскладывая их на кровати. Две пижамы, электробритва, тюбики с кремом для бритья, книга в бумажной обложке. В заключение Бенсон извлек из сумки черный парик.

— А это зачем? — спросил Моррис.

Бенсон пожал плечами.

— Я знал, что рано или поздно он мне понадобится, — сказал он и засмеялся. — Вы же меня выпустите отсюда, не правда ли? Рано или поздно?

Моррис тоже засмеялся. Бенсон убрал парик в сумку и достал пластмассовую коробку. Щелкнул замочек — коробка открылась, и Моррис увидел набор отверток разной величины, каждая лежала в своем отделении.

— А это что такое? — спросил он.

Бенсон замялся, потом сказал:

— Я не знаю, поймете ли вы…

— Ну?

— Я всегда ношу их с собой. Для защиты.

Бенсон спрятал набор отверток обратно в сумку. Осторожно, с каким-то благоговением. Моррис знал, что больные нередко приносят с собой в клинику самые неожиданные вещи, особенно если больны серьезно. Для них это были словно талисманы, которые оберегали их от опасности. Чаще всего эти вещи были связаны с каким-нибудь увлечением их владельца.

Моррис вспомнил, как один яхтсмен с метастатической опухолью мозга захватил с собой полный набор инструментов для починки парусов, а женщина с тяжелым сердечным заболеванием не пожелала расстаться с коробкой теннисных мячей.

— Я понимаю, — сказал Моррис.

Бенсон улыбнулся.

Дженет Росс толкнула дверь с табличкой «Телекомп» и вошла. Внутри было пусто и тихо, только на экранах вспыхивали последовательности случайных чисел. Она налила себе кофе, затем заложила в компьютер карточку последнего психологического теста Бенсона.

Этот разработанный НПИО психологический тест входил в систему, которую Макферсон называл «обоюдоострым мыслительным процессом». В данном случае он подразумевал, что предположение о сходстве мозга с электронной вычислительной машиной может быть использовано двояким образом, в двух различных направлениях. С одной стороны, можно использовать компьютер для изучения мозга, для анализа его механизмов. С другой стороны, новые сведения об устройстве мозга дадут возможность создавать более совершенные компьютеры. Как любил повторять Макферсон: «Человеческий мозг — такая же модель компьютера, как сам компьютер — модель мозга».

В течение нескольких лет в НПИО специалисты по счетно-вычислительным машинам и нейробиологи работали вместе. В результате этого сотрудничества появились «Форма Кыо», программы типа «Джордж» и «Марта», а также новые психохирургические методики и новый психологический тест. Он был относительно прост и требовал прямых ответов, которые затем проходили сложную математическую обработку.

Дженет смотрела на экран, где появлялись ряды чисел.

Дженет не обращала на них внимания — эти вычисления были «черновиком», промежуточными этапами, которые должны были привести к окончательному результату. Росс улыбнулась, представляя себе, как бы Герхард объяснил все это: обращение матриц 30 на 30 в пространстве, получение функций, приведение их к ортогональным и нормировка.

Сама она уже давно убедилась, что компьютером можно пользоваться, не понимая принципов его действия — подобно тому как мы пользуемся автомобилем, пылесосом… или собственным мозгом.

На экране появилось: СЧЕТ ЗАКОНЧЕН. ВКЛЮЧАЙТЕ ДИСПЛЕЙ.

Дженет включила дисплей и получила результаты в объемном изображении. На экране возник горб с крутой вершиной. Некоторое время Дженет задумчиво его рассматривала, потом сняла трубку телефона и вызвала Макферсона.

Макферсон, сдвинув брови, смотрел на экран. Эллис глядел через его плечо.

— Все достаточно ясно? — спросила Дженет.

— Вполне, — сказал Макферсон. — Когда это было сделано?

— Сегодня.

Макферсон вздохнул.

— Не желаете сдаваться без боя?

Вместо ответа Дженет нажала кнопку, и на экране появился еще один горб, значительно ниже первого.

— Вот результаты предыдущей проверки.

— В этой системе крутизна показывает…

— …психологические отклонения.

— Да, картина заметно более четкая, — сказал Макферсон. — Заметно более четкая, чем даже месяц назад.

— Вот именно, — сказала Дженет.

— Но, может быть, он как-то подтасовывает результаты?

Дженет покачала головой и один за другим включила результаты четырех предыдущих тестов. Тенденция была очевидна: с каждым тестом горб становился выше и круче.

— Ну что ж, — сказал Макферсон, — ему, несомненно, становится хуже. Насколько я понял, вы попрежнему убеждены, что его не следует оперировать.

— Даже больше, чем прежде. У него бесспорно психоз, и если вы вживите в его голову…

— Я знаю, — быстро проговорил Макферсон. — Я знаю, что вы хотите сказать.

— …он решит, что его превратили в машину.

Макферсон повернулся к Эллису.

— Как вам кажется, можно опять сбить обострение торазином?

Торазин был сильнодействующим транквилизатором. У некоторых психопатических больных он нормализовал мышление.

— Попробовать стоит.

Макферсон кивнул.

— Я тоже так думаю. А вы, Дженет?

Дженет смотрела на экран и ничего не ответила. Такие тесты всегда вызывали у нее удивление. Эти горбы были абстракцией, математическим выражением эмоционального состояния, а вовсе не конкретными отличительными признаками данного человека, как, например, пальцы на руках или ногах, рост и вес.

— А что вы думаете, Дженет? — повторил Макферсон.

— Я думаю, что вы оба твердо решили оперировать.

— А вы по-прежпему этого не одобряете?

— Я не «не одобряю». Я считаю, что Бенсона оперировать неразумно.

— А если дать ему торазин? — не отступал Макферсон.

— Это риск.

— Неоправданный риск?

— Возможно, и оправданный, но все-таки риск.

Макферсон кивнул и повернулся к Эллису.

— Вы все еще хотите его оперировать?

— Да, — негромко, но твердо сказал Эллис, не отводя глаз от экрана. — Я все еще хочу его оперировать.

Как и всегда, играя в теннис на корте в клинике, Моррис испытывал странное чувство. Смыкающиеся вокруг высокие корпуса, казалось, укоряли его, словно он был в чем-то виноват перед этим рядом безмолвных окон, перед всеми больными, которые не могли играть в теннис. И удары мяча, вернее их беззвучность. Возле клиники проходила автострада, и незатихающии однообразный шум проносящихся мимо машин полностью заглушал успокаивающее «чоп-чоп» теннисных мячей.

Уже смеркалось, и Моррис не мог следить за мячом, который теперь возникал на его половине поля словно ниоткуда. Однако Келсо это мешало гораздо меньше. Моррис часто шутил, что Келсо специально ест морковь, но как бы то ни было, играть с Келсо по вечерам было тяжело для самолюбия Морриса. Темнота помогала Келсо, а Моррис не любил проигрывать.

Он давно знал за собой эту черту, и она его не тревожила. Да, он был самолюбив в играх, самолюбив в работе, самолюбив в отношениях с женщинами. Дженет Росс не раз говорила ему об этом, а потом, как это водится у психиатров, переводила разговор на другое. Морриса это не трогало. Да, он самолюбив, и пусть самолюбие подразумевает неуверенность в себе, потребность в самоутверждении, комплекс неполноценности — ему это все равно. Соревнуясь с другими, он получал удовольствие, победа приносила ему удовлетворение. А до сих пор он чаще выигрывал, чем проигрывал.

И в НПИО он пошел отчасти потому, что работа тут означала решение сложнейших задач и открывала широчайшие возможности. Втайне Моррис твердо рассчитывал стать профессором еще до сорока лет. До сих пор его карьера была быстрой и блестящей — недаром Эллис взял его к себе, — и Моррис не сомневался в своих дальнейших успехах. Совсем неплохо, если твое имя будет связано с одним из поворотных моментов в истории практической хирургии.

В общем настроение у Морриса было отличным, и полчаса он играл с полной отдачей сил, а потом устал. К тому же сумерки сгустились, и он помахал Келсо (бесполезно пытаться перекричать шум автострады), что пора кончать. Они встретились у сетки и обменялись рукопожатием. Моррис совсем успокоился, заметив, что Келсо весь в поту.

— Хорошо поиграли, — сказал Келсо. — Завтра в то же время?

— Не знаю, — сказал Моррис.

Келсо сначала не понял, а затем воскликнул:

— Ах, да! У вас ведь завтра большой день!

— Да, — кивнул Моррис. «Черт, неужели и педиатры уже знают?» На мгновение Моррис почувствовал то, что должен был чувствовать сейчас Эллис, — томительное, неясное напряжение, рожденное сознанием, что за операцией следит вся клиника.

— Ну, желаю удачи, — сказал Келсо.

Когда они шли к дверям клиники, Моррис заметил одинокую фигуру Эллиса, который, слегка прихрамывая, пересек стоянку, сел в машину и поехал домой.

ВЖИВЛЕНИЕ ЭЛЕКТРОДОВ

1

Среда

10 марта 1971 года

В шесть часов утра на третьем хирургическом этаже Дженет Росс в светло-зеленом халате пила кофе с плюшкой. В ординаторской было много народу. Хотя операция официально начиналась в шесть, большинство задерживалось на пятнадцать-двадцать минут. Хирурги читали газеты, обсуждали биржевые новости, свои достижения в гольфе. Время от времени один из них вставал, шел на галерею и сверху заглядывал в свою операционную, проверяя, как идет подготовка к операции.

Дженет была единственной женщиной в ординаторской, и ее присутствие оказывало скрытое воздействие на чисто мужскую атмосферу, царившую там. Самой ей было неприятно ощущать, что из-за нее остальные говорят тише, держатся вежливее, избегают слишком смелых шуток и не позволяют себе выругаться. Ругательства ее не пугали, но вот чувствовать себя посторонней, даже лишней, она не желала. Ей казалось, что она всю жизнь была лишней. Ее отец, хирург, даже не трудился скрывать, как он был разочарован и рассержен, что у него родилась дочь, а не сын. Для сына в его жизни было готовое место: по субботам он брал бы мальчика в больницу, водил бы его по операционным. Что может быть лучше для сына? Но дочь — это нечто совсем иное: существо, которое невозможно сочетать с существованием хирурга. И потому — лишнее…

Дженет обвела взглядом своих соседей и, чтобы как-то скрыть внутреннюю неловкость, подошла к телефону и набрала номер седьмого этажа.

— Говорит доктор Росс. Где сейчас мистер Бенсон?

— Его только что увезли с этажа.

— Когда именно?

— Минут пять назад.

Дженет повесила трубку и возвратилась к своему кофе. В ординаторскую вошел Эллис и помахал ей рукой.

— Операция задерживается на пять минут из-за компьютера, — сказал Эллис. — Они сейчас подсоединяют провода. Больного отправили?

— Пять минут назад.

— Вы видели Морриса?

— Еще нет.

— Пора бы ему пошевелиться.

Моррис спустился в лифте вместе с Бенсоном, который лежал на каталке, сестрой и одним из полицейских. Он сказал, повернувшись к полицейскому:

— Вам нельзя будет выйти с нами.

— Почему?

— Потому, что стерильный этаж.

— Так что же мне делать? — Полицейский был явно запуган. Все утро он держался покладисто и нерешительно. Процедура подготовки к операции ввергла его в состояние беспомощной растерянности.

— Вы можете вести наблюдение с галереи для зрителей на третьем этаже. Скажите дежурной сестре, что я разрешил.

Полицейский кивнул. Лифт остановился на втором этаже. Дверцы раскрылись. По коридору расхаживали люди в светло-зеленых хирургических халатах. Красная надпись строго предупреждала: СТЕРИЛЬНАЯ ЗОНА. ВХОД БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ СТРОГО ВОСПРЕЩЕН.

Моррис с помощью сестры выкатил Бенсона из лифта. Полицейский нервно следил за ними. Потом он нажал на кнопку третьего этажа, и двери лифта сомкнулись.

Моррис шел рядом с Бенсоном по коридору. Внезапно Бенсон сказал:

— Я же не сплю!

— Конечно.

— Но я не хочу не спать.

Моррис терпеливо кивнул. Полчаса назад Бенсону сделали уколы. Скоро они начнут действовать и он погрузится в дремоту.

— Вы чувствуете сухость во рту?

— Да.

Значит, начал действовать атропин.

— Все будет хорошо, — сказал Моррис.

Моррис ни разу в жизни не оперировался. На его счету были сотни операций, но сам он никогда не перенес ни одной. В последнее время ему иногда хотелось представить себе, каково это — лежать на операционном столе, и, хотя прямо он никогда бы в этом не признался, его томило подозрение, что ответ может быть только один: ужасно.

— Все будет хорошо, — повторил Моррис и похлопал Бенсона по плечу.

Но Бенсон только посмотрел на Морриса и, пока его везли по коридору в операционную № 9, не отводил взгляда от его лица.

Операционная № 9, самая большая операционная в клинике, была вся заставлена электронной аппаратурой. И хотя площадь ее равнялась почти ста метрам, когда работала операционная бригада — двенадцать человек, — там становилось тесно. Но сейчас только две операционные сестры суетились на небольшом открытом пространстве с серым кафельным полом. Они устанавливали стерильные столы вокруг операционного кресла.

В операционной № 9 не было операционного стола. Его заменяло мягкое кресло с прямой спинкой, похожее на зубоврачебное. Дженет Росс смотрела на сестер через стекло двери, отделявшей операционную от помещения, где мыли руки и надевали стерильную одежду. Эллис закончил стерилизацию рук и теперь вполголоса спрашивал, где запропастился этот сукин сын Моррис. Перед операцией Эллис не скупился на крепкие выражения. Кроме того, он очень нервничал, хотя, по-видимому, думал, что этого никто не замечает. Дженет несколько раз присутствовала при том, как он оперировал животных, и отлично запомнила весь ритуал: внутреннее напряжение и площадная брань перед началом операции и глубочайшее спокойствие до ее конца.

Эллис завернул локтем краны и, пятясь, вошел в операционную так, чтобы не задеть руками за дверь. Сестра подала ему полотенце. Вытирая руки, Эллис посмотрел на Дженет, а затем вверх, на застекленную галерею. Дженет не сомневалась, что на галерее уже собралась толпа желающих посмотреть на операцию.

Пришел Моррис и начал мыть руки.

— Эллис интересовался, куда вы пропали, — сказала Дженет.

— Был гидом при пациенте.

Вошла сестра и спросила:

— Доктор Росс, из радиационной лаборатории принесли батарейку для доктора Эллиса. Она ему нужна?

— Да, если она заряжена.

— Сейчас спрошу, — сказала сестра. Она исчезла, потом снова просунула голову в дверь: — Он говорит, что батарейка заряжена и готова к употреблению, но если ваша аппаратура не экранирована, могут быть неприятности.

Дженет знала, что аппаратура операционной была экранирована еще неделю назад. Радиация от плутониевой батарейки была невелика — она даже не вуалировала рентгеновской пластинки, — но могла сказаться на чувствительности аппаратуры. Для людей, разумеется, опасности не было никакой.

— Тут все заэкранировано, — сказала Дженет. — Попросите его принести батарейку в операционную.

Она повернулась к Моррису.

— Как Бенсон?

— Нервничает.

— Это естественно, — сказала Дженет.

Глаза Морриса над марлевой маской взглянули на нее вопросительно. Она отряхнула с рук капельки воды и спиной попятилась в операционную. Человек из радиационной лаборатории вкатывал туда поднос со свинцовой коробочкой, в которой помещалась батарейка. Надпись на коробочке гласила: ОПАСНО! РАДИАЦИЯ. О том же предупреждал и оранжевый трилистник. Это было даже смешно — ведь батарейка никакой опасности не представляла.

Операционная сестра помогла Эллису надеть халат. Затем он засунул руки в резиновые перчатки.

— Она стерилизована? — спросил он человека, привезшего батарейку.

— Сэр?

— Батарейку стерилизовали?

— Не знаю, сэр.

— Тогда отдайте ее одной иа сестер, чтобы она обработала ее в автоклаве. Батарейка должна быть стерильной.

Дженет вытерла руки и поежилась. В операционной было довольно холодно; подобно большинству хирургов, Элдис предпочитал оперировать в холодном помещении — даже слишком холодном для больного. Но, как часто говорил Эллис, «если мне хорошо, хорошо и моему пациенту».

Эллис отошел к просмотровому прибору, в который сестра, не мывшая рук, закладывала рентгеновские снимки пациента. Эллис внимательно их рассматривал, как будто видел в первый, а не в десятый раз. Это были вполне нормальные снимки черепной коробки. В желудочки был накачан воздух, и рожки вышли темными и четкими.

Один за другим в операционную входили остальные члены операционной бригады. Всего их было двенадцать: четыре операционные сестры, один санитар, Эллис, два ассистирующих хирурга, в том числе Моррис, два техника-электронщика, программист и анестезиолог, который находился рядом с Бенсоном.

Не отрывая глаз от приборной панели, один из техников сказал;

— Можно начинать, доктор.

— Я думаю, подождем больного, — сухо ответил Эллис, и в операционной раздались смешки.

Дженет обвела взглядом семь телевизионных экранов. Они были разной величины и размещались с учетом их важности для хирурга. Самый маленький показывал операцию крупным планом. В настоящий момент на нем мерцало пустое операционное кресло, снимаемое сверху.

Другой телевизор, установленный ближе к хирургу, демонстрировал электроэнцефалограмму (ЭЭГ). Он еще не был подключен, и по экрану бежали шестнадцать прямых белых линий. Возле находился большой экран, передающий основные показатели состояния больного во время операции: электрокардиограмму, периферическое артериальное давление, дыхание, сердечный выброс, центральное венозное давление, температуру в прямой кишке. Как и на экране ЭЭГ, сейчас по нему тянулись только прямые линии.

На двух других экранах не было никакого изображения. Во время операции они показывали черно-белые рентгенограммы.

Наконец, два цветных экрана демонстрировали выход лимбической программы компьютера. Программа демонстрировалась без уточненных координат. На экране можно было видеть схему мозга в трех измерениях, в то время как координаты, генерируемые компьютером, мелькали внизу. Как всегда, Дженет почувствовала, что, кроме людей, в операционной находится еще кто-то. Она знала, что в течение операции это ощущение будет усугубляться.

Эллис кончил просматривать рентгеновские снимки и кинул взгляд вверх на стенные часы. Было уже девятнадцать минут седьмого, а анестезиолог все еще возился с Бенсоном в предоперационной. Эллис прошелся по комнате, обмениваясь двумя-тремя словами с каждым из присутствующих. Против обыкновения он держался очень дружески, и Дженет это удивило. Она взглянула на галерею для зрителей, увидела за ее стеклом директора клиники, а также заведующих отделами и перестала недоумевать.

В 6.21 Бенсона ввезли в операционную. Предварительные уколы уже оказали свое действие — он весь обмяк, веки у него слипались. Его голова была обернута зеленым полотенцем.

Под руководством Эллиса его сняли с каталки и усадили в кресло. Когда Бенсону на руки и на ноги накинули кожаные ремни, он как будто очнулся и широко открыл глаза.

— Это для того, чтобы вы случайно не упали с кресла, — невозмутимо сказал Эллис. — Мы не хотим, чтобы вы ушиблись.

— А-а, — пробормотал Бенсон и снова закрыл глаза.

Эллис кивнул сестрам, и они сняли стерильное полотенце с головы Бенсона. Обритая голова, как всегда, показалась Дженет очень маленькой и очень белой. Кожа была гладкой, только на левом виске виднелась легкая царапина, оставленная бритвой. На правой стороне синели метки, которые накануне поставил Эллис.

Бенсон откинулся на спинку кресла. Глаз он больше не открывал. Один из техников стал прикреплять датчики к его телу, смазывая нужные места электролитной пастой. Он быстро завершил свою работу, и теперь от Бенсона к аппаратуре протянулось множество разноцветных проводов.

Эллис взглянул на телевизионные экраны. Шестнадцать зубчатых линий змеились на экране ЭЭГ, удары сердца фиксировались, плавно поднималась и опускалась кривая дыхания, температура замерла на одном уровне. Техники вводили в компьютер предоперационные параметры. Контрольные величины были введены раньше. Во время операции компьютер будет через каждые пять секунд проверять показатели состояния больного и давать сигнал о любом отклонении от нормы.

— Пожалуйста, включите музыку, — сказал Эллис, и одна из операционных сестер вставила кассету в портативный магнитофон, стоявший в углу операционной. Негромко зазвучал концерт Баха. Эллис всегда оперировал под Баха. По его словам, он надеялся приобщиться если не к гениальности Баха, то хотя бы к его точности.

Скоро должна была начаться операция. Стенные часы показывали 6.29.14. Часы операционного времени по-прежнему бездействовали: 0.00.00.

С помощью сестры Дженет надела стерильный халат и перчатки. С перчатками у нее всегда случались конфузы. Она не так часто присутствовала на операциях, и когда теперь всунула руки в перчатки, то промахнупась — один палец перчатки оказался пустым, а два ее пальца растянули другой. Понять, как отнеслась к этому сестра, было трудно — только глаза ее блестели над маской. Хорошо хоть, что Эллис и остальные хирурги смотрят на Бенсона, а не на нее.

Дженет отошла в глубину операционной, старательно переступая черные толстые кабели, которые тянулись по полу во всех направлениях. В первой стадии операции она участия не принимала. Ей предстояло ждать, пока не установят стереотаксический аппарат и не определят координаты. У нее было достаточно времени, чтобы разместить пальцы в перчатке как полагается.

Собственно говоря, никакого толку от нее тут не было, но Макферсон настаивал, чтобы на операциях, кроме хирургов, присутствовали и другие члены отделения. Ему казалось, что это должно содействовать сплочению сотрудников. По крайней мере он так говорил.

Дженет смотрела, как Эллис и его ассистенты подготавливают Бенсона к операции, а затем стала следить за ними на телевизионном экране. Вся операция записывалась на видеомагнитофонную ленту для последующего анализа.

— Думаю, можно начинать, — сказал Эллис спокойно. — Иглу!

Анестезиолог за креслом ввел иглу между вторым и третьим поясничным позвонком Бенсона. Тот чуть вздрогнул и глухо охнул. Анестезиолог сказал:

— Прошел твердую мозговую оболочку. Сколько дать?

На приборной доске компьютера вспыхнуло: ОПЕРАЦИЯ НАЧАЛАСЬ. Автоматически включились часы операционного времени и начали отсчитывать секунды.

— Тридцать кубиков для начала, — сказал Эллис. — Рентген, пожалуйста.

Рентгеновские аппараты были установлены перед головой Бенсона, а также справа и слева от него.

С легким щелчком кассеты вошли в нужные гнезда. Эллис нажал ногой на кнопку, вделанную в пол, и на экране появились два черно-белых изображения черепа. Эллис смотрел на экраны, следя за тем, как воздух медленно наполнял желудочки мозга, оттеняя рожки.

Программист сидел за пультом компьютера, и его пальцы порхали по кнопкам. На экране компьютера появилась надпись:

ПНЕВМОГРАФ ВКЛЮЧЕН.

— Наденем-ка ему шляпу, — сказал Эллис.

На голову Бенсона надели стереотаксическую раму цилиндрической формы. Отверстия для сверла были установлены по меткам на черепе больного. Еще раз все проверив, Эллис ввел обезболивающее вещество в скальп. Затем он сделал надрез и отогнул в сторону кусочек кожи, обнажив белую поверхность черепа.

— Сверло, пожалуйста.

Двухмиллиметровым сверлом он просверлил первую из двух дырочек справа, потом установил стереотаксическую раму — «шляпу» — на голове больного и плотно прижал ее к черепу.

Дженет посмотрела на экран компьютера. Вспыхнули и тут же погасли показатели ритма сердца и кровяного давления — никаких отклонений от нормы. Скоро компьютеру, так же как и хирургу, предстояло перейти к более сложному этапу операции.

— Проверим положение, — сказал Эллис и, отступив на шаг, окинул критическим взглядом бритую голову Бенсона, которую венчала металлическая рама. К креслу подошел рентгенолог и сделал снимки.

Дженет помнила, что прежде действительно делались рентгеновские снимки и хирург определял положение электрода путем визуальнрго изучения. На это уходило много времени. При помощи циркуля, транспортира и линейки хирург наносил на снимок линии, а потом измерял их, по нескольку раз проверяя свои вычисления. Теперь же данные поступали прямо в компьютер, который производил необходимый анализ значительно быстрее и точнее.

Вся операционная бригада повернулась к экрану компьютера, на котором возникли изображения рентгеновских снимков и тотчас сменились схематическими рисунками. Компьютер вычислил положение стереотаксического аппарата, которое совпало с заданным. На экране вспыхнули оси координат и надпись:

ПОЛОЖЕНИЕ ПРАВИЛЬНОЕ.

Эллис кивнул.

— Спасибо за консультацию, — сказал он без малейшего юмора и подошел к подносу с электродами.

Они теперь пользовались электродами Бриггса из нержавеющей, покрытой тефлоном стали. В прошлом им пришлось перепробовать почти все — золото, сплав платины и даже гибкие стальные стрейги, которые применялись в те дни, когда вживление производилось на глаз.

Старый визуальный способ вживления электродов был неуклюжим и громоздким. Хирург удалял большой участок кости черепа, обнажая мозг. Точки для вживления он находил на живой поверхности, после чего вводил электроды в мозговое вещество. Если электроды надо было вживить в глубокие отделы мозга, оперирующему подчас приходилось рассекать мозг скальпелем почти до самых желудочков и только тогда хирург мог поместить электроды куда следовало. Операция продолжалась очень долго и никогда не давала оптимальных результатов.

Электронные вычислительные машины все изменили. Они позволили хирургу точно устанавливать точку вживления в трех измерениях. Первоначально хирурги НПИО вместе с другими исследователями в этой области попытались найти соответствия между глубинными точками мозга и строением черепа. Измерения велись от глазной орбиты, мочки уха, стреловидного шва. Разумеется, из этого ничего не вышло — между формой черепной коробки и положением в ней мозга попросту нет постоянной зависимости. Определить положение нужной точки, находящейся в глубине головного мозга, можно только путем сопоставления с другими точками мозга — и логическими ориентирами оказались желудочки, то есть заполненные жидкостью пространства внутри головного мозга. По новой системе все точки определялись по отношению к желудочкам.

С применением компьютера отпала необходимость оголять поверхность мозга. Вместо этого в черепе больного просверливались дырочки и через них вводились электроды, а компьютер с помощью рентгеновских аппаратов следил, правильно ли они вживляются.

Эллис взял первый комплект электродов. С того места, где стояла Дженет, комплект походил на простой тоненький проводок. На самом же деле это был жгут из двадцати проводков с тефлоновой изоляцией — оголен был лишь последний миллиметр проводка. Проводки имели разную длину, а потому концы электродов в наборе, если на них посмотреть в лупу, напоминали миниатюрную лестницу.

Эллис проверил набор под большой лупой. Он попросил прибавить света и рассмотрел каждый контакт в отдельности. Потом отдал электроды сестре, чтобы она включила их в специальный аппарат. Они уже проверялись так десятки раз, но Эллис неизменно перепроверял все комплекты перед тем, как начать вживление. И у него всегда было наготове четыре стерильных комплекта, хотя для операции требовалось только два. Эллис был осторожен.

Наконец он решил, что все в порядке.

— Мы готовы к вживлению? — спросил он.

Все кивнули. Эллис вернулся к креслу и сказал:

— Проходим через твердую мозговую оболочку.

Хотя череп был уже просверлен, но оболочка, dara mater, под которой находится мозг и мозговая жидкость, оставалась пока нетронутой. Ассистент Эллиса длинной иглой проколол оболочку.

— Есть жидкость, — сказал он, и тоненькая струйка прозрачной жидкости просочилась из отверстия и скользнула по коже. Сестра стерла ее губкой.

Дженет не переставала удивляться тому, как природа защитила человеческий мозг. Конечно, и другие жизненно важные органы надежно защищены — легкие и сердце помещаются внутри костяной клетки ребер, печень и селезенка укрыты под краем ребер, почки окружены жиром и прикрыты толстыми мышцами нижней части спины. Все это — отличная защита, и тем не менее она не идет ни в какое сравнение с защитой центральной нервной системы, которую со всех сторон ограждает толстый слой кости. И это еще не все: под костью расположена твердая оболочка, а под ней — цереброспинальная жидкость, находящаяся под давлением, что обеспечивает мозгу идеальную защиту.

Макферсон как-то сравнил мозг человека с эмбрионом, плавающим в околоплодной жидкости. «Только ребенок выходит на свет, — сказал Макферсон, — а мозг навсегда остается в своем убежище».

— Вживляем, — сказал Эллис.

Росс подошла к операционной бригаде, плотным кольцом окружившей Бенсона. Эллис просунул конец электродного комплекта в высверленное отверстие и слегка надавил на другой его конец, проникая в мозг. Техник за пультом управления нажал несколько кнопок. На экране компьютера вспыхнуло: ВХОДНАЯ ТОЧКА ЗАФИКСИРОВАНА.

Бенсон не пошевелился, не издал ни звука. Мозг не чувствует боли, в нем отсутствуют нервные окончания. По прихоти эволюции орган, который ощущает боль всего тела, сам абсолютно лишен чувствительности.

Дженет посмотрела на рентгеновские экраны. Там в резком черно-белом изображении она увидела, как белый четко очерченный пучок электродов начал медленно погружаться в мозг. С фронтального изображения Росс перевела взгляд на боковое, а затем на схему, которую проецировал компьютер.

Компьютер преобразовывал рентгеновское изображение в упрощенную схему головного мозга, на которой цель в височной доле была окрашена в красный цвет, а путь, который электроды должны были проделать от входной точки до цели, изображался голубым пунктиром.

До сих пор Эллис шел точно по пунктиру.

— Очень мило, — сказала Дженет. Электроды проникали все глубже, и на экране компьютера быстро сменялись тройные координаты.

— Практика ведет к совершенству, — кисло пробормотал Эллис. Он сейчас использовал специальное устройство, прикрепленное к стереотаксической раме. Этот аппарат преобразовывал грубые движения пальцев хирурга в еле заметное перемещение электродов. Если хирург смещал палец на сантиметр, электроды продвигались на полмиллиметра. Комплект электродов медленно, но непрерывно погружался в мозг.

Дженет перевела взгляд с рентгеновских экранов на экран, который показывал Эллиса. Было проще следить за Эллисом на экране, чем вертеть головой в разные стороны. Но тут Бенсон отчетливо произнес «Ох!», и она обернулась.

Эллис остановился.

— Что такое?

— Оперируемый, — сказал анестезиолог, указывая на Бенсона.

Эллис прекратил вживление, наклонился над креслом и заглянул Бенсону в лицо.

— Вы себя хорошо чувствуете, мистер Бенсон? — громко и отчетливо произнес он.

— Да. Отлично, — ответил Бенсон. Голос у него был сонный и невнятный.

— Вам больно?

— Нет.

— Прекрасно. Постарайтесь расслабиться, — сказал Эллис и продолжал операцию.

Дженет облегченно вздохнула. Почему-то возглас Бенсона заставил ее внутренне напрячься, хотя она знала, что нет никаких причин тревожиться. Бенсон не мог чувствовать боли, и ведь она прекрасно знала, что он сейчас находится в дремотном, а не в бессознательном состоянии — не было необходимости идти на риск, сопряженный с общим наркозом.

Дженет вновь повернулась к экрану компьютера. Компьютер теперь показывал мозг снизу, со стороны шеи. Путь электродов обозначался единственной синей точкой, окруженной концентрическими кругами. Эллис должен был держаться в радиусе одного миллиметра. Он отклонился на полмиллиметра.

«ОШИБКА 0,500 MM», — предупредил компьютер.

— Вы соскальзываете со следа, — сказала Дженет.

Электроды остановились. Эллис посмотрел на экраны.

— Слишком высоко в плоскости «бета»?

— Широко в «гамма».

— Хорошо.

Через несколько секунд электроды продолжили свое погружение. «ОШИБКА 0,400 MM», — сообщил компьютер. Схема мозга на экране медленно повернулась, показывая мозг со всех сторон.

«ОШИБКА 0,200 MM», — вспыхнуло на экране.

— Коррекция идет хорошо, — сказала Дженет.

Эллис кивнул, подпевая Баху.

«ОШИБКА 0,000 MM», — указал компьютер и дал боковое изображение мозга. На другом экране оно стало фронтальным. Через несколько секунд экран сообщил: ПРИБЛИЖАЕМСЯ К ЦЕЛИ. Дженет прочла это Эллису.

Еще через секунду на экране сверкнуло: ЦЕЛЬ.

— Все, — сказала Дженет.

Эллис отошел от кресла и скрестил руки на груди.

— Проверим координаты, — сказал он.

Операционные часы показывали, что с начала операции прошло двадцать семь минут.

Пальцы программиста забегали по кнопкам. Компьютер воспроизвел на экранах процесс вживления электродов и повторил то же слово: ЦЕЛЬ.

— Теперь сравним, — сказал Эллис.

Компьютер наложил свою схему на рентгеновское изображение головы Бенсона. Совпадение было полным, и на экране появилось: СОВПАДЕНИЕ В ПРЕДЕЛАХ УСТАНОВЛЕННЫХ ОГРАНИЧЕНИЙ.

— То, что нужно, — сказал Эллис.

Он навинтил пластмассовую крышечку, которая плотно прижала электроды к черепу, и закрепил ее цементом, каким пользуются стоматологи. Затем распутал двадцать тонких проводков, отходящих от электродов, и отодвинул их в сторону.

— Можно браться за второй комплект, — объявил он.

После второго вживления Эллис сделал дугообразный надрез на скальпе. Надрез проходил от точки вживления электродов мимо уха через шею так, чтобы поверхностные нервы и кровеносные сосуды остались незатронутыми, а затем поворачивал на правое плечо. Расслаивая ткани тупым ножом, Эллис сделал маленький подкожный кармашек около подмышечной впадины.

— Батарейка готова? — спросил он.

Ему подали батарейку. Она была меньше сигаретной пачки и содержала тридцать семь граммов радиоактивного изотопа окиси плутония-239. При радиации выделялась теплота, которая тут же преобразовывалась в электрическую энергию. Трансформаторное устройство поддерживало необходимое напряжение.

Перед вживлением Эллис еще раз проверил батарейку. Держа ее в руке, он заметил:

— Холодная. Никак не могу к этому привыкнуть.

Дженет знала, что благодаря вакуумной изоляции батарейка остается холодной снаружи, тогда как внутри нее температура достигает 500 градусов по Фаренгейту — хоть жарь ростбиф.

Эллис проверил радиацию. Приборы показали минимальный уровень. Естественно, некоторая радиация была, но не больше, чем от обычного цветного телевизора.

Наконец Эллис попросил жетон. Бенсону предстояло носить этот жетон все время, пока в его теле будет находиться атомная батарейка. На жетоне было выгравировано предупреждение, что в теле данного человека находится атомный водитель, и еще — телефонный номер. Дженет знала, что этот телефон подключен к магнитофону, который круглые сутки проигрывает одну и ту же запись. В записи содержалась подробная техническая информация о батарейке и предупреждение о том, что пулевые ранения, автомобильная катастрофа или другие несчастные случаи могут привести к тому, что плутоний, мощный излучатель радиоактивных альфа-частиц, может выпасть из своего контейнера. Далее следовали конкретные инструкции врачам, следователям и бальзамировщикам с указанием, что кремация допускается только после того, как батарейка будет извлечена из тела покойного.

Эллис вложил батарейку в подкожный кармашек, который он сделал на груди, и зашил окружающие ткани, чтобы она держалась прочнее. Затем он занялся крохотным компьютером.

Дженет посмотрела на галерею и увидела близнецов-колдунов, Герхарда и Ричардса, которые внимательно следили за ходом операции. Эллис осмотрел компьютер в лупу и отдал его технику, который подключил крошку к главному компьютеру клиники.

Дженет этот маленький компьютер представлялся настоящим чудом. За три года ее работы в НПИО компьютер величиной с портфель постепенно превратился в миниатюрную модель, которая свободно умещалась на ладони и в то же время содержала те же элементы, что и ее громоздкий прототип.

Небольшие размеры позволили применить подкожную имплантацию. Больной мог свободно передвигаться, принимать душ, делать все что он пожелает. Это было куда удобнее по сравнению с прежними моделями, когда батарейка прикреплялась к поясу больного и он весь был опутан проводами.

Дженет взглянула на экраны компьютера, которые извещали: КОНТРОЛЬ ЗА ОПЕРАЦИЕЙ ПРЕКРАЩЕН ДЛЯ ЭЛЕКТРОННОЙ ПРОВЕРКИ. На одном из экранов появилась увеличенная схема цепи маленького компьютера. Большой компьютер проверял все каналы и компоненты по отдельности, затрачивая на каждую проверку четыре миллионных секунды; проверка всего компьютера закончилась через две секунды. На экране загорелась надпись: ЭЛЕКТРОННАЯ ПРОВЕРКА — НИЧЕГО. Через несколько секунд снова появились схемы мозга. Большой компьютер вновь следил за операцией.

— Ну что ж, — сказал Эллис, — будем подсоединять.

Он тщательно подсоединил все сорок проводков от двух комплектов электродов к пластиковой коробочке компьютера, уложил проводки в разрез, спрятал коробочку под кожу и наложил швы.

Часы операционного времени показывали один час двенадцать минут.

2

Моррис вкатил Бенсона в послеоперационную палату — большое, длинное помещение с низким потолком, куда больных отвозили сразу после операции. У НПИО была тут своя секция — как и у кардиологического и ожогового отделений, но эта секция и все ее электронное оборудование до сих пор еще ни разу не использовались; Бенсон был первым больным, оказавшимся там.

Лицо Бенсона было бледным, но в остальном он выглядел неплохо. Его голову и шею окутывали бинты. Под надзором Морриса его сняли с каталки и уложили на кровать. В другом конце палаты Эллис диктовал по телефону, как проходила операция. Его голос записывался на магнитофон. Позже секретарша перепечатает запись и вложит в историю болезни Бенсона.

Голос Эллиса бубнил в телефон: «…были сделаны разрезы на правом височном отделе черепа и сверлом К-7 просверлены двухмиллиметровые отверстия. Вживление электродов Бриггса было осуществлено при помощи компьютера по ЛИМБИЧЕСКОЙ программе. Дорогая, пожалуйста, заглавными буквами Л-И-М-Б-И-Ч-Е-С-К-О-Й. Вживление, по данным рентгенограмм и заключению компьютера, произведено в пределах установленных ограничений. Электроды зафиксированы…»

— Что с ним делать? — спросила послеоперационная сестра.

— Проверяйте пульс, дыхание и температуру каждые пять минут в течение первого часа, каждые пятнадцать минут в течение второго часа, каждые полчаса в течение третьего и затем через час. Если через шесть часов все будет нормально, можете отвезти больного в его палату.

Сестра кивнула и записала его указания. Моррис сел возле койки и принялся за составление краткой операционной справки.

Краткая операционная справка.

Больной Гарольд Ф. Бенсон.

Предоперационный диагноз: психомоторная (височная) эпилепсия.

Послеоперационный диагноз: тот же.

Операция: вживление двух комплектов электродов Бриггса в правую височную долю с одновременным вживлением под кожу компьютера и батарейки с плутониевым зарядом.

Премедикация: люминал 500 мг, атропин 60 мг за 1 час до начала операции.

Обезболивание: местное, лидокаин (1/1000), эпинефрин.

Приблизительная потеря крови: 250 куб. см.

Кровезамещающая жидкость: 200 куб. см D5/W.

Длительность операции: 1 час 12 мин.

Послеоперационное состояние больного: хорошее.

Дописывая справку, Моррис услышал, как Дженет Росс сказала сестре:

— Как только больной очнется, сразу начинайте давать ему люминал.

Моррис повернулся к ней.

— Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Но вы, по-моему, сердитесь.

— Вы хотите вывести меня из себя?

— Нет, — сказал Моррис, — разумеется, нет…

— Так последите, чтобы он получал люминал. Необходимо, чтобы до интерфейсинга он был в спокойном состоянии.

И она выбежала из палаты. Моррис проводил ее взглядом, потом повернулся к Эллису, который следил за ними, хотя и продолжал диктовать. Эллис пожал плечами.

— Что с ней такое? — спросила сестра.

— Наверное, просто устала, — ответил Моррис.

Он включил контрольные приборы на полке над головой Бенсона и подождал, пока они не прогрелись. Затем он прикрепил временный индуктор к забинтованному плечу Бенсона.

Все провода были подсоединены к компьютеру во время операции, но сам компьютер пока еще включен не был. Сначала больному предстояло пройти «интерфейсинг», который позволит определить, какой из сорока электродов способен остановить эпилептический припадок. Затем этот электрод будет подключен к вживленному компьютеру. Но так как компьютер находился под кожей, подключение производилось с помощью индуктора.

Приборы тем временем следили за электрической активностью мозга Бенсона. По ярко-зеленым экранам над его головой бежали белые линии ЭЭГ. Альфа-ритм был нормальным, только слегка замедленным из-за действия наркоза.

Бенсон открыл глаза и посмотрел на Морриса.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Моррис.

— Хочется спать, — ответил Бенсон. — Скоро начнется?

— Все уже кончилось, — сказал Моррис.

Бенсон кивнул без всякого удивления и закрыл глаза. Пришел техник из радиационной лаборатории и счетчиком Гейгера проверил, нет ли радиации. Счетчик молчал. Моррис надел жетон на шею Бенсону. Сестра с любопытством приподняла жетон, прочла надпись и нахмурилась. Подошел Эллис.

— Ну что? Пора завтракать?

— Да. Пора завтракать, — ответил Моррис.

Они вышли из палаты.

3

Вся беда была в том, что ему не нравился звук собственного голоса. Он был грубый и скрипучий, да и дикция оставляла желать лучшего.

Макферсон предпочитал представлять себе слова, как будто они напечатаны. Он включил диктофон на запись:

— Римская цифра три. Философский аспект вопроса.

Макферсон умолк и обвел взглядом свой кабинет. Большая модель мозга на письменном столе, полки с журналами вдоль стены, телевизор. На экране запись утренней операции. Эллис сверлил отверстия в голове Бенсона. Звук был выключен, и белые фигуры на экране безмолвствовали. Макферсон посмотрел на экран и начал диктовать.

— Эта операция впервые обеспечивает непосредственную связь между мозгом человека и компьютером, причем связь постоянную. Бесспорно, любой человек, который сидит за пультом компьютера и взаимодействует с ним, нажимая на кнопки, находится с ним в определенном взаимодействии.

«Слишком казенно», — подумал Макферсон. Он перемотал ленту и изменил фразу.

— Конечно, любой человек, сидящий за пультом управления и нажимающий кнопки, уже взаимодействует с компьютером и связан с ним. Но это не прямая связь и не постоянная. Таким образом, данная операция представляет собой явление иного характера. Как же ее следует рассматривать?

«Хороший вопрос», — подумал Макферсон. Несколько секунд он смотрел на телевизионный экран, потом продолжал:

— В этом случае компьютер можно рассматривать как своего рода протез. Человек, которому ампутировали руку, получает механический эквивалент своей утраченной руки, а человек, чей мозг поврежден, обретает механическую помощь для преодоления последствий этого повреждения. Такая оценка данной операции как будто бы очень удобна. Она превращает компьютер просто в весьма высококачественную деревянную ногу. Однако дело этим далеко не исчерпывается.

Макферсон замолчал и посмотрел на экран. Кто-то сменил ленту, и теперь воспроизводилась запись разговора Бенсона с психиатром до операции. Бенсон был возбужден, курил и тыкал перед собой горящей сигаретой.

Заинтересовавшись, Макферсон повернул регулятор громкости.

— …знают, что делают. Машины везде. Прежде они были слугами человека, но сейчас подчиняют его себе. Незаметно-незаметно подчиняют…

В кабинет заглянул Эллис, увидел светящийся экран телевизора и улыбнулся.

— Изучаете предысторию?

— Пытаюсь немного поработать, — ответил Макферсон, указывая на диктофон.

Эллис кивнул и исчез, прикрыв за собой дверь. Бенсон на экране говорил:

— …сознаю, что я поступаю как предатель по отношению ко всему человечеству, потому что помогаю машинам стать еще умнее. Это моя работа — программировать искусственный разум и…

Макферсон убрал звук и снова начал диктовать;

— В электронной вычислительной технике мы различаем центральное и периферическое оборудование. То есть главный компьютер считается центральным, хотя бы он находился в каком-нибудь подсобном помещении, например в подвале здания. Печатающие устройства компьютера, пульты управления и т. д. составляют периферическое оборудование. Они расположены на концах, на разных этажах здания.

Он опять посмотрел на экран телевизора. Возбуждение Бенсона заметно возросло. Макферсон включил звук и услышал:

— …становятся все более умными. Вначале паровозы, затем автомобили и самолеты, затем счетные машины. Теперь компьютеры, петли обратной связи…

Макферсон выключил звук.

— Аналогией у человека служит головной мозг и периферические исполнительные органы, такие, как рот, руки, ноги. Они подчиняются распоряжениям — командам — мозга, и в целом о работе мозга мы судим по действию этих периферических аппаратов. Мы наблюдаем за тем, как человек ведет себя, что он говорит, и из этих наблюдений делаем выводы о работе его мозга. В этой идее нет ничего нового.

Макферсон взглянул на телевизионное изображение Бенсона. Что бы сказал на это Бенсон? Согласился бы или нет? Хотя какое это могло иметь значение.

— Но теперь с помощью этой операции мы создали человека не с одним мозгом, а с двумя. У него есть биологический мозг, который поврежден, и электронный мозг, призванный корректировать повреждение. Новый мозг, таким образом, должен контролировать биологический мозг. А это создает совершенно новое положение. Биологический мозг становится периферическим исполнителем — единственным периферическим исполнителем команд электронного мозга. В одной области контроль полностью принадлежит электронному мозгу. А потому и биологический мозг больного, и все его тело превращаются в окончание компьютера. Мы создали человека, который представляет собой большой, сложный периферический придаток нового компьютера. Больной становится печатающим устройством нового компьютера, и он так же не может что-либо изменить, как телевизионный экран не может воздействовать на информацию, которую мы с него получаем.

«Возможно, это сказано слишком сильно», — подумал Макферсон. Он нажал кнопку и произнес в микрофон:

— Гарриет, напечатайте последний абзац, но потом покажите его мне. Римская цифра четыре. Резюме и выводы.

Макферсон снова сделал паузу и включил звук.

Бенсон говорил:

— …ненавижу их и особенно проституток. Авиамеханики, танцовщицы, переводчики, заправщики на бензоколонках — люди, подобные машинам или обслуживающие машины. Проститутки! Я их всех ненавижу…

Бенсон подчеркивал свои слова взмахами сигареты.

4

— Ну, и какое у вас было чувство? — спросил доктор Рэмос.

— Я была зла, — сказала Дженет Росс. — Зла, как черт. Эта сестра, которая стояла и смотрела на все, делая вид, будто не понимает, что происходит. Но она отлично понимала!

— Вы рассердились?.. — доктор Рэмос не договорил.

— Из-за операции. Из-за Бенсона. Они все-таки его оперировали. Я с самого начала говорила им, с самого начала, что этого нельзя делать, но Эллис, и Моррис, и Макферсон хотели оперировать. Они захлебываются самоуверенностью. Особенно Моррис. Когда в послеоперационной я увидела, с каким смаком он глядит на Бенсона — бледного как смерть, замотанного в бинты, — я взбесилась.

— Но почему?

— Потому что он был такой бледный, потому что он…

Дженет умолкла. Она старалась найти адекватный ответ и не могла.

— Насколько я понимаю, операция прошла успешно, — сказал доктор Рэмос. — И после операции все больные обычно бывают бледными. Так что же вас взбесило?

После некоторого молчания Дженет проговорила:

— Не знаю.

Она услышала, что доктор Рэмос переменил позу. Видеть его она не могла, так как лежала на кушетке, а он сидел сзади нее в кресле. Наступило долгое молчание. Дженет смотрела в потолок и тщетно искала, что сказать. Ее мысли мешались, в них не было никакой стройности. Наконец доктор Рэмос сказал:

— Присутствие сестры, по-видимому, имело для вас большое значение.

— Разве?

— Вы ведь упомянули про нее.

— Я не заметила.

— Вы сказали, что там была сестра и она знала, что происходит… Так что же конкретно там происходило?

— Я была взбешена.

— Но вы не знаете почему?

— Нет, знаю, — ответила Дженет. — Из-за Морриса. Он так петушится!

— Петушится? — повторил доктор Рэмос.

— Излучает самоуверенность.

— Вы сказали «петушится».

— Послушайте, я ничего под этим не подразумевала. Просто к слову пришлось… — Дженет вдруг умолкла. Ее душил гнев, и она уловила дрожь в своем голосе.

— Вы и сейчас сердитесь, — сказал доктор Рэмос.

— Очень.

— Почему?

— Они не стали меня слушать.

— Кто не стал вас слушать?

— Да никто из них. Ни Макферсон, ни Эллис, ни Моррис. Никто меня не слушал.

— Вы сказали доктору Моррису или доктору Эллису, что вы сердитесь?

— Нет.

— Но излили свой гнев на доктора Морриса?

— Да.

Он подводил ее к какому-то выводу, но ей не удавалось понять, к какому. Обычно на этом этапе она уже все понимала. Но сейчас…

— Сколько лет доктору Моррису?

— Не знаю. Он примерно моего возраста. Тридцать, тридцать один. Что-то около этого.

— Примерно вашего возраста.

Эта манера повторять слова собеседника окончательно вывела ее из себя.

— Да, черт возьми, примерно моего возраста.

— И он хирург.

— Да…

— Легче срывать злость на том, кого вы считаете своим ровесником?

— Я никогда об этом не думала.

— Ваш отец тоже был хирургом, но он не был вашим ровесником.

— Можете не разжевывать.

— Вы все еще сердитесь.

Дженет вздохнула.

— Давайте сменим тему.

— Хорошо, — сказал доктор Рэмос тем безмятежным голосом, который ей иногда нравился, а иногда бесил ее.

5

Моррис терпеть не мог первичного приема. Такой прием вели главным образом психологи, и процедура была долгой и скучной. Статистика показывала, что из сорока человек, обращавшихся в НПИО, дальнейшему обследованию подвергался только один и лишь у одного из восьмидесяти четырех обнаруживалось органическое поражение мозга с нарушениями в поведении. Таким образом, первичные консультации, как правило, оказывались пустой тратой времени.

И особенно когда дело шло о пациентах «с улицы». Год назад Макферсон из политических соображений принял решение, что любой человек, который узнал о существовании НПИО и обратился туда за помощью, должен быть осмотрен. Разумеется, большинство пациентов по-прежнему приходили в НПИО с направлениями, но Макферсон считал, что авторитет отделения требует немедленного осмотра и тех, кто сам себя туда направлял.

Макферсон считал также, что каждый из сотрудников отделения должен время от времени проводить первичные приемы. Поэтому два дня в месяц Моррис вел прием в маленьких консультационных кабинетах с «зеркалами» из полупрозрачного стекла. Сегодня был один из его дней, и Моррис испытывал особенное раздражение. Радостное возбуждение после утренней операции еще не прошло, и ему меньше всего хотелось возвращаться к самым скучным из своих обязанностей.

Он с тоской взглянул на входящего в кабинет очередного посетителя. Это был длинноволосый молодой человек лет двадцати с небольшим, в джинсах и спортивной рубашке. Моррис приподнялся, здороваясь с ним.

— Меня зовут доктор Моррис.

— Крэг Беккермен, — его рукопожатие было мягким и искательным.

— Садитесь, пожалуйста. — Моррис указал на стул напротив стола, повернутый так, что лицо сидящего оказывалось точно напротив полупрозрачного стекла. — Что вас привело к нам?

— Я… хм… заинтересовался, — сказал Беккермен. — Я прочел о вас в журнале. Вы тут делаете операции на мозге.

— Совершенно верно.

— Ну, я и… я и заинтересовался.

— В каком смысле?

— В этой статье… Здесь можно курить?

— Конечно. — Морис пододвинул ему пепельницу. Беккермен достал пачку сигарет, вытряхнул на стол одну сигарету и закурил.

— Так, значит, в этой статье…

— Да-да. Там было написано, что вы вставляете провода в мозг. Это правда?

— Да, мы иногда делаем такие операции.

Беккермен кивнул и затянулся.

— Ну, а правда, что вы можете ввести провода так, что человек испытывает удовольствие? Сильное удовольствие?

— Да, — ответил Моррис, стараясь говорить без всякого выражения.

— Так это правда?

— Да, это правда, — сказал Моррис. Он встряхнул авторучку, показывая, что в ней нет чернил, и открыл ящик стола, чтобы взять другую ручку, нажав одновременно на кнопку, скрытую в столе. Тотчас же зазвонил телефон.

— Доктор Моррис слушает.

На другом конце провода секретарша спросила:

— Вы звонили?

— Да. Будьте добры, переведите звонки на научный сектор.

— Хорошо, — ответила секретарша.

— Благодарю. — Моррис повесил трубку, прикидывая, через сколько минут сотрудники научного сектора займут свой пост с той стороны полупрозрачного стекла.

— Извините, нас перебили. Так вы говорили?..

— О проводах в мозгу.

— Да. При определенных обстоятельствах, мистер Беккермен, мы делаем подобные операции, но пока они носят чисто экспериментальный характер.

— Ничего, — сказал Беккермен, попыхивая сигаретой. — Мне это подходит.

— Если вам нужна информация, мы можем подобрать для вас некоторые материалы, подробнее освещающие нашу работу.

Беккермен улыбнулся и покачал головой.

— Нет, нет, — сказал он, — этого мне не нужно. Я хочу, чтобы меня оперировали. Предлагаю себя в качестве добровольца.

Моррис сделал удивленный вид. Он немного помолчал, потом сказал:

— Ах, вот что!

— Послушайте, — продолжал Беккермен. — В статье говорится, что один импульс создает ощущение десяти оргазмов. Потрясающе.

— И вы хотите, чтобы вам сделали такую операцию?

— Да. — Беккермен энергично кивнул. — Вот именно.

— Но зачем?

— Вы шутите? Кто же не захочет?

— Возможно, — сказал Моррис. — Только вы первый, кто просит об этом.

— Так в чем же дело? — спросил Беккермен. — Это что, стоит слишком больших денег?

— Нет. Но мы не делаем операций без веских причин.

— О-о! — сказал Беккермен. — Так, значит!

Он встал и вышел из кабинета, покачивая головой.

На лицах трех сотрудников научного сектора было написано глубокое изумление. Они сидели в соседней комнате и все еще не спускали глаз с полупрозрачного стекла, хотя Беккермен уже давно ушел.

— Любопытно, — сказал Моррис.

«Научники» молчали. Наконец один из них кашлянул и сказал:

— Да, мягко выражаясь.

Моррис знал, чем сейчас заняты их мысли. Год из года они изучали вероятное развитие самых разнообразных проблем. Они натренированы думать о будущем — и вдруг им внезапно пришлось столкнуться с настоящим.

— Это электроман, — сказал один из них и вздохнул.

Идея существования электроманов в свое время вызвала большой интерес и даже послужила темой для академических изысканий. Тем не менее появление людей, у которых вырабатывалась бы неодолимая потребность в стимуляции электрическим током, напоминающая наркоманию, представлялось весьма маловероятным. И вот теперь они столкнулись с несомненным потенциальным электроманом.

— Электричество дает героину сто очков вперед, — сказал «научник» и засмеялся. Но смех прозвучал нервно и неестественно.

Моррис прикинул, что мог бы сказать Макферсон по этому поводу. Наверное, что-нибудь философское. Последнее время Макферсон в основном интересовался философией.

Возможность появления электроманов опиралась на удивительное открытие, которое сделал Джеймс Олдз в пятидесятых годах. Он обнаружил, что некоторые участки мозга при раздражении их электрическим током создавали острое ощущение удовольствия. Эти участки он назвал «путями вознаграждения». Когда крысе вживляли электрод в подобный участок мозга, она нажимала лапкой на рычажок стимулятора до пяти тысяч раз в час. Наслаждаясь, она не ела и не пила и перестала нажимать на рычажок, только когда от истощения лишилась последних сил.

Этот удивительный опыт был повторен на других животных — на золотых рыбках, морских свинках, дельфинах, кошках и козах. Стало ясно, что центры удовольствия — явление общее. Они были обнаружены и у человека.

Отсюда и родилась идея существования электромана, человека, стремящегося постоянно стимулировать центр удовольствия. На первый взгляд она казалась чисто теоретическим предположением, которое не могло найти практического воплощения. Однако на самом деле это было не так.

Конечно, пока технически это стоило бы неимоверно дорого, однако в дальнейшем такое препятствие могло легко исчезнуть. Воображение уже рисовало, как одна из японских превосходно оснащенных фирм начинает выпускать наборы электродов по два-три доллара за штуку и экспортировать их за границу.

Да и в идее подпольных операций такого рода не было ничего столь уж неосуществимого. Одно время около миллиона американок ежегодно прибегали к услугам подпольных абортариев. Конечно, операция по вживлению электродов в мозг человека была более сложной, но не слишком. А в будущем методика операции, несомненно, будет упрощаться и стандартизироваться, и нетрудно было представить себе появление в Мексике или на Багамских островах соответствующих клиник,

И хирурги для них, несомненно, найдутся. Квалифицированный нейрохирург мог бы при желании сделать от десяти до пятнадцати таких операций в день, получая не менее тысячи долларов за каждую. Сумма вполне реальная и способная соблазнить не слишком щепетильного специалиста. За сто тысяч долларов наличными в неделю можно пойти на нарушение закона, даже если такой закон и будет издан, а это представлялось маловероятным.

Год назад клиника организовала совместно с юристами семинар «Биомедицинская технология и закон». Там рассматривался и вопрос об электроманах, но юристы уклонились от его обсуждения. Эта проблема вступала в противоречие с принципами, которые лежат в основе современных законов по борьбе с наркоманией. Все эти законы исходят из того, что человек становится наркоманом по неведению или против своей воли. И совсем другое дело, если человек сознательно добивается операции, которая превратит его в наркомана. Юристы были убеждены, что желающих подвергнуться такой операции практически не будет, а потому не возникнет и необходимости в юридическом урегулировании. И вот Беккермен доказал, что за желающими дело не станет.

— Черт меня побери, — пробормотал другой сотрудник научного сектора.

Моррис не нашел в этих словах ничего утешительного. Его мучило чувство, которе он уже несколько раз испытывал с тех пор, как начал работать в НПИО. Ему казалось, что все совершается чересчур быстро, без соблюдения достаточной осторожности, и в один прекрасный день события могут внезапно и без предупреждения вырваться из-под контроля.

6

В шесть часов вечера Роджер Макферсон, глава нейропсихиатрического исследовательского отделения, поднялся на седьмой этаж взглянуть на своего пациента. Во всяком случае, так ему виделся Бенсон — его пациент. Собственническое чувство, но вполне законное. Ведь без Макферсона не было бы НПИО, а без НПИО не было бы операции, не было бы Бенсона. Вот как ему представлялось все это.

В палате № 710, залитой красноватыми лучами заходящего солнца, стояла тишина. Бенсон, казалось, спал, но, когда Макферсон закрыл за собой дверь, он открыл глаза.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Макферсон, подходя к кровати. Бенсон улыбнулся.

— Все меня об этом спрашивают, — сказал он.

— Что ж, это вполне естественный вопрос. — Макферсон улыбнулся ему в ответ.

— Я чувствую себя усталым и только. Очень усталым. Иногда мне кажется, что я — бомба с часовым механизмом, а вы все гадаете, когда я взорвусь.

— Вот о чем вы думаете? — спросил Макферсон.

— Тик-так, — сказал Бенсон и закрыл глаза. — Тик-так.

Макферсон нахмурился. Он привык к механическим уподоблениям Бенсона — в конце концов тот был одержим мыслью, что люди — те же машины. Но так скоро после операции…

— Вы испытываете какую-нибудь боль?

— Нет. Только ноет за ушами, как будто я падал.

Макферсон знал, что это болела просверленная кость.

— Падали?

— Я — падший человек, — сказал Бенсон. — Я поддался.

— Чему?

— Процессу превращения в машину. — Он открыл глаза и снова улыбнулся. — Или в бомбу с часовым механизмом.

— Вас тревожат запахи? Какие-нибудь странные ощущения? — Макферсон посмотрел на экран ЭЭГ над головой Бенсона. Альфа-ритм был нормальный, никаких признаков судорожной активности.

— Нет. Никаких ощущений у меня нет.

— Но вы чувствуете, что можете взорваться? — Макферсон подумал, что эти вопросы, собственно, должна была бы задавать Дженет Росс.

— Примерно, — сказал Бенсон. — В грядущей войне все мы можем взорваться.

— Что вы имеете в виду?

— Вы как будто рассердились, — сказал Бенсон.

— Нет, я просто озадачен. О какой грядущей войне вы говорите?

— О войне между людьми и машинами. Видите ли, человеческий мозг устарел.

Это было что-то новое. Прежде Макферсон ничего подобного от Бенсона не слышал. Он взглянул на Бенсона, на его забинтованные плечи и голову. Из-за бинтов его голова и верхняя часть туловища казались непропорционально большими.

— Да, — говорил Бенсон. — Человеческий мозг исчерпал свои возможности. Он истощился, а потому создал следующее поколение разумных организмов. Они… Почему я так сильно устал? — Он снова закрыл глаза.

— Послеоперационное утомление.

— После в сущности несложной операции, — сказал Бенсон и улыбнулся с закрытыми глазами. Мгновение спустя он захрапел.

Макферсон постоял у кровати, а потом обернулся к окну и посмотрел на солнце, которое медленно опускалось в Тихий океан. У Бенсона была отличная палата: из ее окна между высокими домами Санта-Моники виднелась полоска океана. Прошло несколько минут, Бенсон больше не просыпался. Постояв еще немного, Макферсон вышел из палаты и направился к кабинке дежурной сестры, чтобы сделать запись в истории болезни.

«Больной в сознании, хорошо реагирует, ориентируется в обстановке. — Написав это, Макферсон остановился. Он, в сущности, не мог утверждать, что Бенсон действительно отдает себе отчет, где он находится и с кем говорит. Ведь специально он этого не проверял, однако говорил Бенсон логично, на вопросы отвечал, и Макферсон удовлетворился этим. — Мышление ясное, последовательное, но сохраняются навязчивые идеи предоперационного периода. Пока еще трудно судить, но, по-видимому, справедливо предположение о том, что операция не окажет воздействия на его психическое состояние между припадками».

Он подписал: «Роджер Макферсон, доктор медицины», перечитал сделанную запись, закрыл карту и поставил ее на полку. Хорошо написано: кратко, четко, без ненужных предположений. Ведь история болезни — все-таки официальный документ, и ее могут затребовать в суд. Макферсон не думал, что история болезни Бенсона может оказаться в судебном деле, но осторожность никогда не бывает лишней. Он твердо верил в необходимость соблюдения всех формальностей и считал, что его обязанности заключаются именно в этом.

Руководителю любой научно-исследовательской лаборатории приходится выполнять определенные политические функции. Можно это отрицать, можно внутренне протестовать, но факт остается фактом: это составляет неотъемлемую часть обязанностей любого руководителя.

Тебе необходимо обеспечить, чтобы все сотрудники твоей лаборатории ладили друг с другом в своей работе. И чем больше у тебя в лаборатории примадонн, тем труднее твои функции как политика.

Тебе приходится изыскивать финансовые средства для своей лаборатории, а уж это чистейшая политика. Особенно если сфера исследований лежит в столь щекотливой области, как у НПИО. И для получения дотаций Макферсон давно выработал «принцип пероксидазы хрена». Он был очень прост: прося денег, вы заявляете, что эти деньги будут истрачены на поиски фермента пероксидазы хрена, который позволит разработать новый надежный способ излечения рака. Под такой проект ничего не стоило получить шестьдесят тысяч долларов, тогда как на исследования в области контролирования мозга вам не дали бы и шестидесяти центов.

Макферсон посмотрел на длинный ряд историй болезни, на длинный ряд незнакомых фамилий, среди которых «БЕНСОН Г. Ф., 710» полностью терялась. В определенном смысле, подумал он, Бенсон прав — он действительно живая бомба с часовым механизмом. Человек, подвергшийся операции, которая обеспечила контроль над деятельностью его мозга, неизбежно должен вызвать предубеждение у широкой публики. «Контроль над сердцем» при помощи водителя ритма сердца был сочтен изумительным изобретением, «контроль над почками» с помощью лекарственных препаратов вызвал только восторги, но контроль над деятельностью мозга — это нечто зловещее, залог катастрофы, пусть даже в принципе он и вполне аналогичен контролю над деятельностью других органов человеческого тела. Даже методика почти та же: атомная батарейка, которой они пользовались, была разработана первоначально для стимулирования работы сердца.

Но предубеждение существует. А Бенсон считает себя тикающей часовой бомбой. Макферсон вздохнул, снова достал историю болезни Бенсона и открыл ее на странице, предназначенной для предписаний врачей. Он прочел послеоперационные предписания Эллиса и Морриса и добавил:

После интерфейсинга завтра с утра начинайте давать торазин.

Перечитав свою пометку, он решил, что сестры не поймут слова «интерфейсинг», зачеркнул его и приписал:

Завтра после двенадцати начинайте давать торазин.

Входя в лифт, Макферсон подумал, что у него на душе будет гораздо спокойнее, когда Бенсон начнет получать торазин. Быть может, нельзя разрядить бомбу с часовым механизмом, но бросить ее в ведро с холодной водой, безусловно, можно.

7

Поздно вечером в «Телекомпе» Герхард озабоченно смотрел на приборную панель компьютера. Он впечатал новые инструкции, потом подошел к печатающему устройству на выходе компьютера и начал просматривать толстую стопку листков с зелеными полосками в поисках ошибки в программировании, которая, как он знал, обязательно должна была содержаться в них.

Сам компьютер никогда не ошибался. Герхард работал с компьютерами вот уже десять лет, с разными компьютерами, в разных учреждениях, и ни разу ни один из них не допустил ошибки. Конечно, ошибки случались, и часто, но всегда по вине программиста, а не машины. Порой было трудно примириться с подобной непогрешимостью, хотя бы потому, что она противоречила привычному взгляду на мир, где машины постоянно ошибались: пробки перегорали, телевизоры ломались, электрические плиты перегревались, автомобили не заводились. Современный человек привык к этому и подсознательно ожидал от машин их законной доли ошибок.

Но компьютеры были совсем другими, и, работая с ними, приходилось поступаться самолюбием. Они никогда не ошибались — и все тут. Даже когда ошибку в программировании искали неделями, даже когда десятки разных людей десятки раз проверяли программу, даже когда все сотрудники приходили к выводу, что электронный мозг наконец дал промах, тем не менее в конце концов выяснялось, что напутал все-таки человек. И так было всегда.

Вошел Ричардс, сбросил спортивную куртку и налил себе кофе.

— Как дела?

Герхард покачал головой.

— У меня неприятности с «Джорджем».

— Опять? Черт! — Ричардс посмотрел на приборную панель. — А как «Марта»?

— С «Мартой» все в порядке. По-моему, дело в «Джордже».

— «Джордж» — это который?

— «Святой Джордж», — сказал Герхард. — Сукин сын.

Ричардс допил кофе и сел у приборной панели.

— Можно я попробую?

— Конечно.

Ричардс принялся нажимать кнопки, настраивая машину на программу «Святого Джорджа». Потом на «Марту». Потом настроил их на взаимодействие.

Эти программы не были собственным созданием Герхарда и Ричардса, а представляли собой модификацию нескольких программ, разработанных в других университетах. Их всех объединяла идея создать программу, которая заставила бы компьютер действовать эмоционально. Таким программам было только логично давать человеческие имена. До «Джорджа» и «Марты» была «Элиза» в Бостоне и «Олдос» в Англии.

«Джордж» и «Марта» по сути были единой программой с небольшими различиями. Первоначально «Джордж» был запрограммирован на нейтральное отношение ко всем стимулам. Затем была создана «Марта». «Марте» была свойственна агрессивность, очень многое ей не нравилось. И наконец был создан еще один «Джордж», любящий «Джордж», получивший прозвище «Святого Джорджа».

Каждой программе было придано три эмоциональных состояния: любовь, страх и гнев. Каждая могла совершать три действия: искать контакты, избегать их и нападать. Все это, конечно, было весьма абстрактно и воплощено в числа. Например, первый «Джордж» был нейтрален по отношению к большинству чисел, но ему не нравилось число 751. Так он был запрограммирован. Эту неприязнь он переносил на все сходные числа — 743, 772 и т. п., предпочитая им такие числа, как 404, 133, 918. Если вы вводили одно из этих чисел, «Джордж» отвечал числами, означающими любовь и поиски контакта. Если нажимали число 707, «Джордж» начинал избегать контакта, а получив 750, устремлялся в нападение, о чем свидетельствовали числа, которые он печатал.

Герхард и Ричардс довольно долго всячески играли с этими программами, а затем внесли в них некоторые изменения, в результате чего компьютер заговорил. На смену числам пришли предложения. Это оказалось не только забавным, но и результативным. Взаимодействие двух программ получило название «рождественской игры», так как в основном она состояла из преподношения и принятия подарков — предметов, которые, как и числа, обладали заданным эмоциональным воздействием или же обретали его в результате опыта.

Нормальный «Джордж», взаимодействуя с «Мартой», в конце концов начинал ей нравиться, и ее злобность стушевывалась.

Но «Святой Джордж» воздействовал на нее совсем по-другому. Его уступчивость только провоцировала ее. По крайней мере так было до сих пор.

Ричардс не спускал глаз с экрана, на котором шел диалог:

ЗДРАВСТВУЙ, Я СВЯТОЙ ДЖОРДЖ.

ЗДРАВСТВУЙ.

КАК ТЕБЯ ЗОВУТ?

МАРТА.

ТЫ МАЛО ГОВОРИШЬ, МАРТА.

ДА.

НО ТЫ МНЕ НРАВИШЬСЯ.

А ТЫ МНЕ НЕ НРАВИШЬСЯ.

Я ПОНИМАЮ. ЧЕМ Я МОГУ ПОМОЧЬ?

— Он не последовательно печатает периоды, — заметил Ричардс. — Когда это началось?

— Это еще что, — сказал Герхард. — Вот погоди.

ПОМОЧЬ?

ДА, Я ХОТЕЛ БЫ ТЕБЕ ПОМОЧЬ.

ВОЗЬМИ КОШКУ.

Ричард поморщился. «Джордж» и «Марта» были запрограммированы на неприязнь к кошкам. Давая кошку «Джорджу», «Марта» выражала крайнюю враждебность.

СПАСИБО.

ВОЗЬМИ ЕЩЕ КОШКУ.

СПАСИБО, ТЫ ОЧЕНЬ ЛЮБЕЗНА.

ВОЗЬМИ ЕЩЕ КОШКУ.

НЕТ, СПАСИБО.

ТЫ НЕ ЛЮБИШЬ КОШЕК?

НЕТ, НО МНЕ ДОСТАТОЧНО КОШЕК.

ВОЗЬМИ ГОРИЛЛУ.

— Да, действительно, — сказал Ричардс. — А как в прошлые разы?

— То же самое, — сказал Герхард.

— Так же плохо?

— Абсолютно то же.

Они давно привыкли к мысли, что конечный результат взаимодействия компьютеров непредсказуем. Общую форму взаимодействия предугадать было можно, однако конкретные результаты прогнозированию не поддавались. Положение было примерно таким же, как и с компьютером, играющим в шашки: вероятнее всего, он должен выиграть, но всякий раз это будет по-разному, в зависимости от ходов противника.

МНЕ НЕ НУЖНА ГОРИЛЛА.

РАЗВЕ ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ ГОРИЛЛЫ?

НЕТ, СПАСИБО.

ТЫ СЛИШКОМ ВЕЖЛИВ.

ИЗВИНИ, ЕСЛИ Я ТЕБЯ ЧЕМ-НИБУДЬ ОБИДЕЛ.

ТЫ СЛИШКОМ МНОГО ГОВОРИШЬ.

ИЗВИНИ.

ВОЗЬМИ БАКЛАЖАН.

Ричардс следил за диалогом с интересом. Для «Святого Джорджа» слово «баклажан» по программе не имело никакого эмоционального смысла. Но он не любил огурцы и бананы.

НЕТ, СПАСИБО.

ТЕБЕ НЕ НРАВЯТСЯ БАКЛАЖАНЫ?

НЕ ОСОБЕННО.

ВОЗЬМИ ЕЩЕ БАКЛАЖАН.

НЕТ, СПАСИБО.

Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ТЫ ВЗЯЛ ЕГО.

НЕТ, СПАСИБО.

НЕТ, ВОЗЬМИ ЕГО.

НЕТ, СПАСИБО.

Я ТРЕБУЮ.

НЕТ, СПАСИБО.

— Что случилось с «Джорджем?» — спросил Ричардс. — Он отвечает слишком уж одинаково.

— Это меня и беспокоит.

— А что в программе могло бы его так завести?

— Я это как раз и искал, когда ты вошел.

Я ТРЕБУЮ, ЧТОБЫ ТЫ ВЗЯЛ ОГУРЕЦ.

Я ОТКАЗЫВАЮСЬ.

— Джордж! — машинально воскликнул Ричардс.

ТОГДА ВОЗЬМИ БАНАН.

НЕТ.

— «Джордж» не выдержал, — сказал Ричардс. — Он уже больше не святой.

ТОГДА ВОЗЬМИ И БАНАН И ОГУРЕЦ.

НЕТ, СПАСИБО.

Я ТРЕБУЮ.

ИДИ К ЧЕРТУ. Я УБЬЮ ТЕБЯ

Экран заполнился белыми точками.

— Что это означает? Непечатный ответ? — спросил Ричардс.

— Не знаю. Раньше я ничего подобного не видел.

— Сколько раз прогоняли эту программу?

— Сто десять раз. С «Мартой».

— Огрехи обучения?

— Нет.

— Черт меня побери, — сказал Ричардс. — Джордж превращается в раздражительного святого. — Он усмехнулся. — Это можно записать.

Герхард кивнул и вернулся к печатающему устройству. Теоретически ничего непонятного тут не было. «Джордж» и «Марта» были запрограммированы на обучение через опыт. Подобно шахматным программам, где мастерство машины растет с числом сыгранных игр, эта программа была рассчитана на то, что машина будет «учиться» реагировать по-новому. И вот после ста десяти экспериментов «Святой Джордж» вдруг перестал быть святым. Хотя он был запрограммирован на святость, в отношениях с «Мартой» он научился не быть святым.

— Я прекрасно его понимаю, — сказал Ричардс и выключил компьютер. Затем он присоединился к Герхарду, и они вместе стали искать ошибку, из-за которой все это стало возможным.

ИНТЕРФЕЙСИНГ

1

Четверг

11 марта 1971 года

Дженет Росс сидела в пустом кабинете. Она взглянула на стенные часы. Девять часов. Она посмотрела на письменный стол, на котором ничего не было, если не считать блокнота и вазы с цветами. Она посмотрела на стул напротив. И наконец громко спросила:

— Ну, как дела?

Раздался щелчок, и из вмонтированного в потолок динамика послышался голос Герхарда:

— Нам надо еще несколько минут, чтобы отрегулировать звук. Освещение нормальное. Давайте-ка поговорим?

Дженет кивнула и посмотрела через плечо на полупрозрачное стекло у себя за спиной. Она увидела свое отражение, но знала, что Герхард в соседней комнате наблюдает за ней.

— У вас усталый голос, — сказала Дженет.

— Неприятности со «Святым Джорджем». Провозился до поздней ночи, — ответил Герхард.

— Я тоже устала, — сказала она. — Только неприятность у меня с тем, кого святым никак не назовешь. — Она засмеялась.

Говорила она только для того, чтобы в соседней комнате могли отрегулировать звук, почти не думая. Но это было правдой: Артур меньше всего был святым. И даже впечатление, что перед ней незаурядная личность, успело совсем стереться за несколько недель их знакомства. Собственно говоря, она немножко им увлеклась. («Увлеклась? Гм. Вы это так называете?» — словно услышала она голос доктора Рэмоса.) Артур родился красивым и богатым. У него был желтый «феррари», много энергии и обаяния. С ним она чувствовала себя женственной и легкомысленной. Артур был способен на веселые сумасбродства, например слетать с ней на самолете в Мехико только для того, чтобы пообедать в маленьком ресторанчике, где, по его мнению, готовили неподражаемо. Она понимала, что это глупо, и все-таки подобные выходки ей очень нравились. И еще ей было с ним легко — никаких разговоров о медицине, о клинике, о психиатрии. Артура это нисколько не интересовало, и в ней он видел только женщину. («Объект желаний»? Черт бы побрал доктора Рэмоса.)

Затем, когда она узнала его ближе, ей захотелось говорить с ним о своей работе. Но, к ее удивлению, выяснилось, что Артуру претят такие разговоры. Ее работа была для него как бы обличением его собственной внутренней слабости. Сам он номинально был биржевым маклером — сыну богатого человека не требовалось для этого больших усилий — и авторитетно рассуждал о деньгах, капиталовложениях, процентных ставках и ценных бумагах. Однако в его манере сквозила агрессивность, словно он искал самоутверждения и не находил его.

Затем Дженет поняла то, что ей следовало бы понять с самого начала: Артура в ней привлекала ее уверенность в себе. Ее (во всяком случае, теоретически) было труднее ошеломить и покорить, чем какую-нибудь юную актрису на выходные роли, а потому победа над ней была особенно приятной.

В конце концов Дженет устала от всего этого. Веселые сумасбродства перестали доставлять ей удовольствие и начали вызывать неясное гнетущее чувство. Она правильно истолковала эти признаки — и все чаще оказывалась слишком занятой, чтобы встретиться с ним. А когда они все-таки встречались, веселая развязность Артура, его постоянные выдумки, его костюм, его машины не вызывали в ней ничего, кроме раздражения. Она поглядывала на него через ресторанный столик и не могла найти того, что видела прежде. Ни следа. И вчера вечером она окончательно порвала с Артуром. Они оба давно знали, что дело шло к этому.

Так почему же гнетущее ощущение не проходит?

— Вы что-то замолчали, — сказал Герхард.

— Я не знаю, что говорить… Настало время всем людям доброй воли прийти на помощь пациенту. Юркая рыжая лиса вытащила рыбку из ручья. Все мы идем к последнему общему пути на небеса. — Она замолчала. — Этого хватит?

— Еще немного.

— Мэри, Мэри, все не так; Расцветает ли твой сад? Извините, дальше я не помню. Про гвоздики и табак. — Она засмеялась.

— Очень хорошо. Мы кончили настройку.

Дженет посмотрела на динамик.

— После проверки электродов вы сразу подключите компьютер?

— Не исключено, — ответил Герхард. — Если все будет в порядке. Рог торопится посадить его на транквилизаторы.

Дженет кивнула. Это была заключительная стадия лечения Бенсона, и курс транквилизаторов можно было начать не раньше ее завершения. До вчерашней ночи Бенсону давали люминал, но уже с утра он будет в полном сознании, как это требуется для интерфейсинга.

Термин «интерфейсинг» придумал Макферсон. Ему нравилась терминология, которой пользовались специалисты по вычислительным машинам. Интерфейс — это связующее звено между двумя системами. Или между компьютером и эффекторным устройством. В данном случае речь шла практически о связи между двумя компьютерами: мозгом Бенсона и компьютером, вживленным в его плечо. Электроды были подсоединены к компьютеру, но не включены. С их включением должна была возникнуть петля обратной связи Бенсон — компьютер.

Макферсон считал эту операцию первой из целой серии. Он предполагал от эпилептиков перейти к шизофреникам, а затем к умственно отсталым и слепым. У него в кабинете уже висели соответствующие графики. И он намеревался использовать все более сложную электронную технику. В конце концов дело должно было дойти и до проектов вроде «Формы Кью», которую даже Дженет считала не слишком осуществимой.

Но пока нужно было дать ответ на чисто практический вопрос: какой из сорока электродов способен предотвратить припадок? Установить это можно было только экспериментальным путем.

Электроды были вживлены в заданный участок с точностью до одного миллиметра. Хирургически рассчитывать на большее не мог никто, и все же из-за плотности мозга даже такая точность оказывалась далеко не достаточной. Диаметр нервной клетки мозга не превышает одного микрона, то есть в одном квадратном миллиметре мозговой ткани находится около тысячи нервных клеток.

И по отношению к этим клеткам электроды были вживлены весьма приблизительно. Вот почему их и требовалось столько. Ведь хотя бы один должен попасть в нужную точку, а метод проб и ошибок позволял установить, какой именно электрод следует включать для предотвращения припадка.

— Больного сейчас привезут, — сказал Герхард.

Секунду спустя в кабинет вкатили Бенсона, одетого в синий халат с белыми полосками. Выражение его лица было бодрым, и он приветственно помахал Дженет — жест этот получился неуклюжим, так как плечо у него было все еще забинтовано.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Бенсон и улыбнулся.

— Задавать вопросы тут — это моя обязанность.

— Вопросы буду задавать я, — сказал Бенсон, все еще улыбаясь, но со скрытым напряжением в голосе.

Дженет с некоторым удивлением поняла, что он испытывает страх. И удивилась собственному удивлению. Его страх был вполне естественным. Любой человек на его месте тоже боялся бы. Ведь и она сама вовсе не была так уж спокойна.

Сестра погладила Бенсона по плечу, кивнула Дженет и вышла. Они остались вдвоем.

Некоторое время оба хранили молчание. Бенсон смотрел на Дженет, а она — на него, давая время Герхарду сфокусировать спрятанную в потолке телекамеру и подготовить стимулирующую аппаратуру.

— Так что же будет сегодня? — спросил Бенсон.

— Мы по очереди попробуем каждый электрод и посмотрим, что из этого получится.

Бенсон кивнул. Он казался спокойным, но Дженет давно научилась не доверять его спокойствию. Помолчав, Бенсон спросил:

— Это больно?

— Нет.

— Ну, хорошо, — сказал Бенсон. — Валяйте.

В соседней комнате Герхард, сидя в темноте на высоком табурете среди светящихся циферблатов многочисленных приборов, смотрел через полупрозрачное стекло на Дженет и Бенсона, которые начали разговор. Сидящий рядом с ним Ричардс взял в руки микрофон магнитофона и сказал вполголоса:

— Серия стимуляций номер один, пациент Гарольд Бенсон, 11 марта 1971 года.

Герхард перевел взгляд на четыре телевизионных экрана, расположенных прямо перед ним. Первый из них показывал Бенсона крупным планом — это изображение записывалось на пленку видеомагнитофона. На второй экран компьютер проецировал изображение сорока электродов, расположенных двумя параллельными рядами в мозговом веществе. В момент стимуляции над соответствующим электродом вспыхивала яркая точка.

Третий экран показывал осциллографическую кривую электрического стимула. На четвертом экране светилась схема маленького компьютера, вживленного в плечо Бенсона.

Дженет Росс говорила в соседней комнате.

— Вы будете испытывать самые разные ощущения, в том числе и очень приятные. Мы хотим, чтобы вы нам рассказывали о том, что чувствуете. Хорошо?

Бенсон кивнул.

Ричардс сказал:

— Первый электрод, пять милливольт в течение пяти секунд.

Герхард нажал несколько кнопок. На одном из экранов появилась схема замкнутой цепи, ток зазмеился по сложному электронному лабиринту вживленного компьютера. Операторы следили за Бенсоном сквозь полупрозрачное стекло.

— Забавно, — сказал Бенсон.

— Что именно? — спросила Дженет.

— Это ощущение.

— Вы можете его описать?

— Как будто я ем бутерброд с ветчиной.

— Вы любите бутерброд с ветчиной?

Бенсон пожал плечами:

— Не так чтоб очень.

— Вы чувствуете голод?

— Не так чтоб очень.

— Вы чувствуете что-нибудь еще?

— Нет. Только вкус хлеба и ветчины. — Он улыбнулся. — Черного хлеба.

Герхард кивнул. Первый электрод стимулировал какое-то давнее воспоминание.

Ричардс:

— Второй электрод, пять милливольт, пять секунд.

Бенсон:

— Мне нужно в туалет.

— Это пройдет, — сказала Дженет.

Герхард отодвинулся от приборной панели и, прихлебывая кофе, следил за происходящим.

— Третий электрод, пять милливольт, пять секунд.

Этот электрод не оказал никакого воздействия.

Бенсон продолжал спокойно обсуждать с Дженет туалетные комнаты в ресторанах, отелях, аэропортах…

— Попробуй еще раз, — сказал Герхард. — Добавь пять милливольт.

— Повторение третьего электрода, десять милливольт, пять секунд.

На телевизионном экране цепь замкнулась через третий электрод. Снова безрезультатно.

— Переходи к четвертому, — сказал Герхард и сделал несколько пометок. N 1 — воспоминание (бутерброд с ветчиной), № 2 — переполнение мочевого пузыря, № 3 — никаких субъективных изменений, № 4 -

Герхард поставил тире и стал ждать. Для того чтобы испробовать все сорок электродов, требовалось немало времени, но это было дьявольски интересно. Воздействие, электродов оказывалось удивительно разным, хотя располагались они совсем рядом. Еще одно неопровержимое доказательство плотности мозга, который кто-то назвал самой сложной структурой нашей Вселенной. И совершенно справедливо: количество клеток в мозгу одного человека втрое превышает численность населения всего земного шара. Воображение было бессильно представить подобную плотность. Едва начав работать в НПИО, Герхард решил изучать мозг в натуре. Он занимался препарированием несколько дней, обложившись десятком учебников. С помощью тупой деревянной палочки, обычного инструмента для препарирования мозга, он осторожно и терпеливо соскребал сыроподобное серое вещество — соскребал и в конце концов остался ни с чем. Мозг не похож на печень или легкие. Невооруженному глазу он представлялся абсолютно единообразным, и ничто не говорило о его функциях. Мозг был слишком сложным, слишком тонким механизмом. И слишком плотным.

— Четвертый электрод, — сказал Ричардс в микрофон. — Пять милливольт, пять секунд.

Странным, почти детским голосом Бенсон произнес:

— Можно мне пирожка с молочком?

— Интересно, — заметил Герхард, следя за ним.

Ричардс кивнул.

— Как по-твоему, сколько ему сейчас лет?

— Пять-шесть, не больше.

Бенсон болтал с Дженет о пирожках, о своем трехколесном велосипеде. В течение следующих нескольких минут он медленно, точно путешественник во времени, возвращался из прошлого в настоящее.

Наконец он снова стал взрослым и уже рассказывал о своем детстве, а не жил в нем.

— Я постоянно клянчил пирожки, а она мне их не давала. Говорила, что от них у меня могут испортиться зубы.

— Продолжим, — сказал Герхард.

— Пятый электрод, пять милливольт, пять секунд, — сказал Ричардс.

В соседней комнате Бенсон заерзал в кресле. Дженет спросила, что с ним.

— Очень странное ощущение, — сказал Бенсон.

— А именно?

— Трудно описать. Как наждачной бумагой… раздражает…

Герхард кивнул и сделал пометку: № 5 — «потенциальный припадок». Это иногда случалось. Вдруг оказывалось, что вживленный электрод стимулировал припадок. Никто не знал почему. Герхард считал, что на этот вопрос найти ответ не удастся. Он был убежден, что мозг вообще непостижим.

Работа с программами типа «Джордж» и «Марта» убедила Герхарда, что относительно простая программа может вызвать сложное и непредсказуемое поведение компьютера. Бывает также, что запрограммированная машина далеко обходит своего программиста: так, в 1963 году Артур Сэмюэль «научил» машину играть в шашки и она в конце концов начала выигрывать у своего учителя.

А ведь все эти исследования проводились на машинах, чей электронный мозг не превосходил по сложности муравьиный. Мозг человека был куда сложнее, а его программирование длилось десятки лет. Так как же можно было надеяться постичь механизмы его работы?

В какой-то мере это оборачивалось философской проблемой. Согласно теореме Геделя, ни одна система не может объяснить саму себя и ни одна машина не может понять свое внутреннее устройство. В лучшем случае, считал Герхард, человеческий мозг после долгих лет работы сможет расшифровать мозг лягушки. Но он никогда не сможет в равной мере постичь себя. Для этого требуется сверхчеловеческий мозг.

Когда-нибудь, полагал Герхард, будет сконструирован компьютер, который сможет разобраться в мириадах нервных клеток и в сотнях миллиардов внутренних связей в человеческом мозгу. Тогда наконец человек получит искомые сведения — но добудет их для него другой разум. И человек, конечно, не будет знать, как работает этот компьютер.

В комнату вошел Моррис с чашкой кофе. Он отхлебнул глоток и посмотрел на Бенсона.

— Ну, как он держится?

— Хорошо, — ответил Герхард.

— Шестой электрод, пять и пять, — сказал Ричардс.

Бенсон никак не прореагировал. Он говорил с Дженет об операции, о том, что у него все еще болит голова. Повторная стимуляция также ничего не дала.

— Седьмой электрод, пять и пять, — сказал Ричардс.

Бенсон внезапно выпрямился.

— Это было приятно, — сказал он.

— Что? — спросила Дженет.

— Повторите, если вам нужно.

— Какое у вас возникло ощущение?

— Очень приятное, — сказал Бенсон. Он словно весь преобразился. — А знаете, доктор Росс, — добавил он, — вы замечательный человек.

— Благодарю вас.

— И очень привлекательны. Не помню, говорил я вам об этом раньше?

— Как вы себя сейчас чувствуете?

— Вы мне очень нравитесь. Не знаю, говорил я вам раньше?

— Мило, — проговорил Герхард, — наблюдая за Бенсоном. — Очень мило.

Моррис кивнул:

— Сильный центр удовольствия.

Герхард сделал пометку в своем блокноте. Моррис отхлебнул кофе. Они подождали, пока Бенсон успокоится. Потом Ричардс невозмутимо сказал:

— Восьмой электрод, пять милливольт, пять секунд.

Пробы продолжались.

2

В полдень на интерфейсинг пришел Макферсон. Это никого не удивило. В известном смысле исход операции решался только теперь. Электроды, компьютер и батарейка были вживлены и подсоединены друг к другу, но они бездействовали, дожидаясь включения. Так новый автомобиль ждет, чтобы кто-нибудь повернул ключ зажигания. Герхард показал Макферсону свои записи.

— При раздражении мозга импульсами по пять милливольт три точки дали положительные результаты, а две — отрицательные. Положительный результат получен с седьмым, девятым и тридцать первым электродами. Отрицательный — с пятым и тридцать вторым.

Макферсон взглянул на записи, потом посмотрел на Бенсона через полупрозрачное стекло.

— Среди положительных есть подход к центру удовольствия?

— По-видимому, седьмой.

— Сильный?

— Вполне. Когда мы его стимулировали, он сказал, что это ему нравится, и проявил большой интерес к Джен.

— Может быть, слишком сильный? С вредными последствиями?

Герхард покачал головой.

— Нет, не сказал бы. Если, конечно, стимуляции не будут следовать друг за другом через короткие интервалы. Как было с тем норвежцем…

— Нам вряд ли следует этого опасаться, — перебил Макферсон. — Бенсон останется в клинике еще несколько дней. Если что-нибудь пойдет не так, мы всегда сможем переключить электроды. Нужно просто держать его под наблюдением. А девятый как?

— Слабоват и даже не очень четок.

— Как он реагировал?

— Повеселел, начал чаще улыбаться, рассказывать забавные анекдоты.

Макферсона это не заинтересовало.

— А как тридцать первый?

— Четкое успокаивающее действие. Безмятежность, расслабление, радость.

Макферсон потер руки.

— Ну, мне кажется, можно остановиться на этом, — сказал он, еще раз взглянул через стекло на Бенсона и распорядился: — Включите седьмой и тридцать первый электроды.

Макферсон, несомненно, ощущал весь драматизм этого момента, его будущее место в истории медицины. Но сказать то же про Герхарда было никак нельзя. Он встал с табурета и равнодушно, словно ничего, кроме скуки, не испытывал, подошел к пульту управления компьютера в углу под телевизионным экраном. Он нажал на кнопки, экран засветился, и секунду спустя на нем возникла надпись:

БЕНСОН Г. Ф.

ИНТЕРФЕЙСИНГ.

ЭЛЕКТРОДЫ: 40, обозначение по номерам.

НАПРЯЖЕНИЕ: постоянное.

ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ: постоянная.

ФОРМЫ ВОЛН: импульсы.

Герхард нажал кнопку, и надпись исчезла, сменившись вопросами, на которые Герхард печатал ответы.

ИНТЕРФЕЙСИНГ, БЕНСОН Г. Ф.

1. КАКИЕ ЭЛЕКТРОДЫ БУДУТ ВКЛЮЧАТЬСЯ?

Только 7, 31.

2. НАПРЯЖЕНИЕ НА СЕДЬМОМ ЭЛЕКТРОДЕ?

5 милливольт.

3. ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ СТИМУЛЯЦИИ СЕДЬМЫМ ЭЛЕКТРОДОМ?

5 секунд.

После краткого перерыва те же вопросы были повторены для тридцать первого электрода. Глядя на Герхарда, Макферсон сказал Моррису:

— Забавно, не правда ли? Мы даем указания маленькому компьютеру. Маленький компьютер получает инструкции от большого компьютера, а тот получает их от Герхарда, самого большого компьютера.

— Может быть, — сказал Герхард и засмеялся.

На экране появилось:

ПАРАМЕТРЫ ИНТЕРФЕЙСИНГА ЗАФИКСИРОВАНЫ.

ГОТОВ К ПРОГРАММИРОВАНИЮ ВСПОМОГАТЕЛЬНОГО БЛОКА.

Моррис вздохнул. Нет, ему явно не хотелось попасть в положение, когда какой-нибудь компьютер назвал бы и его «вспомогательным блоком».

Герхард продолжал невозмутимо печатать, и в комнате было слышно только это негромкое пощелкивание. Остальные телевизионные экраны показывали схему маленького компьютера. Включение закончилось, и она замерцала:

БЕНСОН Г. Ф. ПОДКЛЮЧЕН К КОМПЬЮТЕРУ.

ВЖИВЛЕННЫЙ ПРИБОР ЧИТАЕТ ЭЭГ И ОСУЩЕСТВЛЯЕТ НЕОБХОДИМУЮ ОБРАТНУЮ СВЯЗЬ.

И это было все. Моррис испытал легкое разочарование. Конечно, он заранее знал, что ничего другого не будет, но все-таки ждал чего-то более торжественного и теперь чувствовал себя так, словно обманулся в своих ожиданиях. Герхард произвел последнюю проверку. Все было в порядке, и на экране вспыхнула заключительная надпись:

КОМПЬЮТЕР УНИВЕРСИТЕТСКОЙ КЛИНИКИ (СИСТЕМА 360) БЛАГОДАРИТ ВАС ЗА ИНТЕРЕСНОГО ПАЦИЕНТА.

Герхард улыбнулся. В соседней комнате Бенсон все еще тихо беседовал с Дженет. Они ничего не заметили.

3

На Дженет Росс процедура стимуляции произвела самое гнетущее впечатление. Она стояла в коридоре и смотрела вслед Бенсону, которого увозили. Сестра повернула кресло к лифту, мелькнула белая повязка на шее Бенсона, и они скрылись из виду.

Дженет пошла в противоположную сторону мимо разноцветных дверей НПИО. Ей почему-то вдруг вспомнился желтый «феррари» Артура. Воплощение элегантной беспечности. Идеальная игрушка. Ей очень захотелось оказаться сейчас в Монте-Карло: она выходит из машины Артура в своем лучшем вечернем платье и поднимается по лестнице в казино, чтобы поставить на карту всего лишь деньги, а не чью-то судьбу.

Она взглянула на часы. Черт, всего лишь четверть первого. Впереди добрая половина рабочего дня. Интересно, как живется педиатрам? Наверное, хорошо. Щекотать младенцев, делать уколы, наставлять юных матерей, как приучить ребенка проситься на горшочек. Чем не жизнь?

Перед ее глазами вновь возникло забинтованное плечо Бенсона, и она свернула в «Телекомп». Ей хотелось поговорить с Герхардом наедине, но в комнате было полно народу: Макферсон, Моррис, Эллис — короче говоря, все. Они весело переговаривались и пили кофе за здоровье друг друга.

Кто-то сунул ей в руку чашку, а Макферсон отечески положил руку ей на плечо,

— Насколько я понимаю, мы сегодня пробудили у Бенсона нежные чувства к вам.

— Как будто, — она заставила себя улыбнуться.

— Ну, я полагаю, это вам не в новинку.

— Как сказать!

В комнате стало тише, праздничное настроение угасло. Дженет почти не пожалела об этом. Вызвать у человека искусственное возбуждение — что тут смешного? Это представляет определенный научный интерес, но в эмоциональном плане вызывает скорее страх и жалость. С какой же стати так веселиться?

Эллис достал фляжку и влил ей в кофе прозрачную жидкость.

— По-ирландски, — сказал он, подмигнув. — Так будет вкуснее.

Дженет кивнула и посмотрела в глубину комнаты на Герхарда.

— Пейте же, пейте! — настаивал Эллис.

Герхард стоял рядом с Моррисом и, казалось, напряженно его слушал. Потом Дженет услышала, как Моррис сказал:

— …кошками не торгуем.

Герхард засмеялся, Моррис засмеялся. Моррис рассказывал анекдоты.

— А ведь неплохо? — сказал Эллис. — Как по-вашему?

— Очень вкусно, — сказала Дженет, отпив глоток.

Заметив, что Моррис отошел налить себе еще кофе и Герхард остался один, она воспользовалась паузой и ускользнула от Эллиса и Макферсона.

— Послушайте, можно вас на два слова? — спросила она Герхарда.

— Конечно, — ответил Герхард, наклоняя к ней голову. — Что случилось?

— Скажите, можете вы последить за Бенсоном с помощью главного компьютера?

— За работой вживленного компьютера?

— Да.

Герхард пожал плечами.

— Могу, разумеется. Но зачем? Мы ведь знаем, что маленький компьютер в полном порядке.

— Да-да, — перебила Дженет. — Конечно. Но все-таки сделайте это. Для гарантии.

Герхард ничего не ответил, но его взгляд был достаточно выразителен. «Для гарантии против чего?» — яснее всяких слов спрашивал он.

— Ну, пожалуйста.

— Ладно, — сказал Герхард. — Я налажу контроль, как только они уйдут. Компьютер будет проверять его дважды в час.

Дженет сдвинула брови.

— Четыре раза в час?

— Лучше бы каждые десять минут.

— Договорились, — сказал Герхард. — Каждые десять минут.

— Спасибо.

Дженет залпом допила кофе и, чувствуя, как внутри нее разливается приятное тепло, вышла из комнаты.

4

Эллис сидел в углу палаты № 710 и наблюдал за суетой вокруг кровати Бенсона, Два сотрудника радиационной лаборатории проверяли уровень радиации, сестра брала кровь для исследования содержания стероидов, техник по ЭЭГ настраивал свою аппаратуру, и, наконец, Герхард и Ричардс в последний раз проверяли электроды и вживленный компьютер.

Сам Бенсон словно ничего не замечал: он неподвижно лежал на спине, глубоко дышал и смотрел в потолок. Казалось, он не обращал ни малейшего внимания на людей, которые ощупывали его, поднимали и опускали его руки, поправляли простыни. Он лежал и смотрел в потолок.

У одного из техников были на редкость волосатые руки, которые по контрасту с белоснежными рукавами его халата казались очень темными, и, когда эта рука задержалась на забинтованном плече Бенсона, Эллису вдруг вспомнились обезьяны, которых он оперировал. Операции на животных — это всего лишь способ отработки методики, и как бы хирург ни убеждал себя, он ни на секунду не забывает, что перед ним обезьяна, а не человек, и можно ошибиться, можно располосовать обезьяну от уха до уха — это не страшно. Не будет ничего — ни скользких вопросов, ни родственников, ни адвокатов, ни репортеров. Даже хозяйственный отдел не станет предъявлять претензий по поводу судьбы обезьян, хотя каждая из них стоила не меньше восьмидесяти долларов. Обезьяны никого не интересуют. В том числе и его самого. Ведь свою цель он видел не в том, чтобы помогать обезьянам, а в том, чтобы помогать людям. Бенсон пошевелился.

— Я устал, — сказал он и посмотрел на Эллиса.

— Не пора ли закругляться, ребята? — сказал Эллис.

Один за другим техники, кивнув, отходили от кровати и собирали инструменты. Последними ушли Герхард с Ричардсом. Эллис и Бенсон остались одни.

— Чувствуете сонливость? — спросил Эллис.

— Я чувствую себя чертовой машиной. Я чувствую себя, как автомобиль, проходящий техобслуживание. Я чувствую себя так, словно меня ремонтируют!

Бенсон сердился все больше. Эллис заметил, что и сам волнуется. Он испытывал большой соблазн вызвать сестер и санитаров, чтобы было кому удерживать Бенсона, когда начнется припадок. Но он даже не встал со стула и только сказал:

— Это все глупости!

Бенсон, тяжело дыша, свирепо уставился на него.

Эллис взглянул на экран ЭЭГ. Волны там приобрели неправильную форму, образуя характерную для припадка конфигурацию.

Бенсон наморщил нос:

— Какой это запах? — вскрикнул он. — Отвратительный…

Над кроватью замигал красный сигнал: СТИМУЛЯЦИЯ. На пять секунд волны сплелись в бесформенный клубок белых линий. Зрачки Бенсона расширились. Затем линии выровнялись, а зрачки сузились до обычных размеров.

Бенсон отвернулся от Эллиса и посмотрел в окно на заходящее солнце.

— А знаете, — сказал он, — сегодня на редкость приятный день, вы не находите?

5

В 11 часов вечера Дженет Росс снова зашла в клинику. Просто так. После конца рабочего дня прозектор, который уже несколько недель настойчиво приглашал ее в кино, повторил свое приглашение, и на этот раз она наконец согласилась. Они смотрели детективный фильм — прозектор объяснил, что ходит только на детективы. Дженет насчитала пять убийств, а потом бросила считать. В темноте она покосилась на соседа: он улыбался. Его реакция на фильм была настолько стереотипной — прозектор, смакующий насилие и смерть, — что ей припомнились и другие стереотипы врачебного мира: садист-хирург, ребячливый педиатр, гинеколог-женоненавистник и, конечно, сумасшедший психиатр.

Когда они вышли из кино, прозектор подвез ее до клиники, где она оставила свою машину, но вместо того, чтобы поехать домой, она поднялась в НПИО. Просто так.

На этаже царила глубокая тишина, но Дженет рассчитывала, что Герхард и Ричардс еще не ушли. Она не ошиблась. Они сидели в «Телекомпе», склонившись над печатным устройством компьютера. Ее появление они даже не заметили. Дженет налила себе кофе и спросила.

— Что-нибудь заело?

Герхард почесал затылок:

— Теперь «Марта», — сказал он, — сначала «Джордж» отказывался быть святым. Теперь «Марта» становится милой. Все идет к чертям.

Ричардс улыбнулся:

— У вас свои пациенты, Джен. У нас — свои.

— Кстати, о моем пациенте…

— Ну конечно! — сказал Герхард, вставая. Он подошел к пульту управления. — А я-то гадал, зачем вы пришли! — Он улыбнулся. — Или неудачное свидание?

— Неудачный фильм, — ответила Дженет.

Герхард нажал несколько кнопок. Машина начала печатать цифры и буквы.

— Вот сводка всех проверок начиная с тринадцати часов двенадцати минут.

01.12 — ЭЭГ нормальная

01.22 — ЭЭГ нормальная

01.32 — ЭЭГ нормальная

01.42 — ЭЭГ нормальная

01.52 — ЭЭГ сна

02.02 — ЭЭГ сна

02.12 — ЭЭГ нормальная

02.22 — ЭЭГ нормальная

02.32 — ЭЭГ нормальная

02.42 — ЭЭГ сна

02.52 — ЭЭГ нормальная

03.02 — ЭЭГ нормальная

03.12 — ЭЭГ нормальная

03.22 — ЭЭГ сна

03.32 — ЭЭГ сна

03.42 — Стимуляция

03.52 — ЭЭГ нормальная

04.02 — ЭЭГ сна

04.12 — ЭЭГ нормальная

04.22 — ЭЭГ нормальная

04.32 — ЭЭГ нормальная

04.42 — ЭЭГ сна

04.52 — ЭЭГ нормальная

05.02 — ЭЭГ нормальная

05.12 — ЭЭГ сна

05.22 — ЭЭГ нормальная

05.32 — ЭЭГ нормальная

05.42 — ЭЭГ сна

05.52 — ЭЭГ нормальная

06.02 — ЭЭГ нормальная

06.12 — ЭЭГ нормальная

06.22 — ЭЭГ нормальная

06.32 — ЭЭГ нормальная

06.42 — ЭЭГ нормальная

06.52 — ЭЭГ нормальная

07.02 — Стимуляция

07.12 — ЭЭГ нормальная

07.22 — ЭЭГ нормальная

07.32 — ЭЭГ сна

07.42 — ЭЭГ сна

07.52 — ЭЭГ сна

08.02 — ЭЭГ нормальная

08.12 — ЭЭГ нормальная

08.22 — ЭЭГ нормальная

08.32 — ЭЭГ сна

08.42 — ЭЭГ нормальная

08.52 — ЭЭГ нормальная

09.02 — ЭЭГ нормальная

09.12 — Стимуляция

09.22 — ЭЭГ сна

09.32 — ЭЭГ нормальная

09.42 — ЭЭГ нормальная

09.52 — ЭЭГ нормальная

10.02 — ЭЭГ нормальная

10.12 — ЭЭГ нормальная

10.22 — ЭЭГ нормальная

10.32 — Стимуляция

10.42 — ЭЭГ сна

10.52 — ЭЭГ нормальная

11.02 — ЭЭГ нормальная

— Я не совсем понимаю, — сказала Дженет, сдвигая брови. — Он, очевидно, то дремлет, то просыпается, а кроме того, он получил несколько стимуляций, но… — она покачала головой. — Вы не могли бы показать это иначе?

Пока она говорила, компьютер добавил в колонке цифр еще одно сообщение:

11.12 — ЭЭГ нормальная.

— Уж эти мне люди! — с притворной досадой буркнул Герхард. — Не умеют воспринимать машинную информацию, и все тут.

Эта была правда. Машины молниеносно справлялись с длиннейшими колонками чисел. Людям же требовалось распознавать системы. Попытка научить машину отличать букву «Б» от буквы «В» превратилась в классическую задачу. Четырехлетний ребенок решал ее без всякого труда, но машина никак не могла уловить разницу между ними.

— Я вам дам график, — сказал Герхард. Он нажал кнопки, и колонки исчезли с экрана. Через секунду на нем появилась сетка, по которой побежали точки.

— Ах, черт, — сказала Дженет, глядя на график.

— В чем дело? — спросил Герхард.

— Он получает стимуляции все чаще. Вначале был долгий промежуток, затем они пошли через каждые два часа, а теперь этот интервал сократился до часа.

— Ну и что?

— Вам это ни о чем не говорит?

— Да нет.

— А должно бы! Мы знаем, что мозг Бенсона будет взаимодействовать с компьютером, правильно?

— Да…

— Это взаимодействие в определенном смысле будет процессом обучения. Так сказать, ребенок перед вазой с пирожками. Если хлопать его по руке всякий раз, как он потянется к вазе, ребенок вскоре прекратит свои попытки. Вот посмотрите. — Дженет быстро набросала график.

— Это — отрицательное подкрепление. Ребенок протягивает руку и испытывает боль. В результате он перестает тянуться к вазе. Понятно?

— Конечно, — ответил Герхард. — Но ведь…

— Дайте мне закончить. Так будет, если ребенок нормален. Если же он склонен упиваться своими страданиями, произойдет вот что.

Она начертила еще одну кривую.

— В этом случае ребенок все чаще и чаще протягивает руку к пирожкам, потому что ему нравится, когда его бьют по руке. И вместо отрицательного подкрепления мы получаем положительное. Вы помните Сесиля?

— Нет, — сказал Герхард.

Компьютер сообщил:

11.22 — Стимуляция.

— А, черт! Так и есть! — воскликнула Дженет.

— Что?

— У Бенсона начинается положительный прогрессирующий цикл.

— Я не понимаю.

— Как у Сесиля. Сесиль был первым макаком, у которого электроды были подсоединены к компьютеру. Это было еще в шестьдесят пятом году. Компьютеры тогда еще не научились делать компактными — он был большим и громоздким, а обезьяну соединяли с ним вполне реальные провода. Ну, так у Сесиля была эпилепсия. Компьютер улавливал начало припадка и передавал контршок, чтобы его прекратить. Очень хорошо. Казалось, припадки должны были случаться все реже и реже, точно так же как рука ребенка должна все реже и реже тянуться к вазе. Но произошло обратное. Сесилю понравились электрические токи. И он начал старательно вызывать припадки, для того чтобы лишний раз испытать приятное ощущение.

— И, по-вашему, с Бенсоном происходит то же?

— По-моему, да.

Герхард покачал головой.

— Послушайте, Джен, все это, конечно, очень интересно. Но человек не может вызывать или прекращать эпилептические припадки по своему желанию. Он не в состоянии их контролировать. Эти припадки…

— …непроизвольны… Совершенно верно. Человек не может их контролировать, так же как он не может контролировать ритм сердца, кровяное давление, потоотделение и тому подобное.

После продолжительной паузы Герхард сказал:

— Вы ведь хотите сказать, что я ошибаюсь. На экране компьютера замерцало:

11.32 —

— Я хочу сказать, что вы слишком редко бываете на конференциях. Вы что-нибудь слышали об аутогенной тренировке?

После паузы последовало смущенное «нет».

— Долгое время это оставалось загадкой. Считалось, что человек может научиться контролировать лишь сознательные действия. Можно научиться водить машину, но нельзя научиться снижать свое кровяное давление. Ну, конечно, были йоги, которые якобы снижали потребность своего организма в кислороде и замедляли биение сердца почти до летального предела. Как говорят, они способны придать кишечной перистальтике обратное направление и пить через задний проход. Но все это было не доказано и казалось теоретически невозможным.

Герхард осторожно кивнул.

— Так вот, по-видимому, это вполне возможно. Можно научить крысу краснеть одним ухом. Правым или левым, как вам будет угодно. Можно научить ее снижать кровяное давление или частоту биения сердца. То же самое можно сделать и с человеком. Можно!

— Но как? — Герхард спросил это с любопытством. Его недавнее смущение уже прошло.

— Ну, человека с высоким кровяным давлением, например, достаточно поместить в отдельную комнату и надеть ему на руку манжет аппарата, измеряющего кровяное давление. Как только давление понижается, начинает звонить звонок. Вы просите пациента постараться, чтобы звонок звонил как можно больше. Звонок становится положительным подкреплением. Вначале понижение давления носит случайный характер. Но очень скоро субъект находит способ, как его снизить сознательно, и звонок раздается все чаще. А через несколько часов он уже звонит почти не переставая.

Герхард спросил;

— И вы считаете, что Бенсон искусственно вызывает припадки, чтобы получать стимуляцию?

— Да.

— Ну и что? Ведь припадков у него все равно не будет. Компьютер этого не допустит.

— Вы ошибаетесь. Года два назад одному норвежцу, страдавшему шизофренией, вживили электроды так, что он мог раздражать центры удовольствия по желанию. Он проделывал это непрерывно, пока у него не начались судороги.

Герхард поморщился.

Ричардс, который следил за экраном, вдруг сказал:

— Что-то не так!

— В чем дело?

— Данные перестали поступать.

На экране они увидели:

11.32 —

11.42 —

Дженет вздохнула.

— Попробуйте экстраполировать эту кривую, — сказала она. — Проверьте, действительно ли у него начался цикл аутогенной тренировки и как быстро развивается этот процесс. А я пойду посмотрю, что случилось с Бенсоном.

Дверь за ней захлопнулась. Герхард повернулся к компьютеру.

КРИЗИС

1

Пятница

12 марта 1971 года

На седьмом этаже царила тишина. За столом сидели две дежурные сестры. Одна писала что-то в истории болезни, другая ела плитку шоколада и читала «Хронику кино». Дженет взяла с полки историю болезни Бенсона и раскрыла ее. Сестры не обращали на нее никакого внимания.

Дженет хотела убедиться, что Бенсон получил все назначенные ему препараты. Но, к своему удивлению, обнаружила, что это было не так.

— Почему Бенсон не получает торазина? — спросила она.

Сестры с недоумением посмотрели на нее:

— Бенсон?

— Больной в семьсот десятой палате, — Дженет посмотрела на часы: был первый час ночи. — Ему должны были начать давать торазин еще в двенадцать часов дня. Двенадцать часов назад.

— Разрешите? — одна из сестер протянула руку за историей болезни и открыла ее на странице с назначениями. Запись Макферсона о торазине была обведена красным карандашом. Рядом стояла загадочная пометка: «Позвонить».

Дженет знала, что без больших доз торазина бредовые представления Бенсона активизируются и могут стать опасными.

— Ах да! — сказала сестра. — Я помню. Доктор Моррис сказал, чтобы мы исполняли только его предписания и доктора Росс. Доктора Макфи мы не знаем и хотели позвонить ему, чтобы он подтвердил назначение. Ведь…

— Это доктор Макферсон, — жестко сказала Дженет, — глава НПИО.

Сестра хмурилась, рассматривая подпись.

— Но мы-то откуда могли это знать? Подпись неразборчивая. Вот посмотрите, — она вернула Дженет историю болезни. — Мы решили, что это «Макфи», а в телефонном справочнике клиники с таким именем есть только один — гинеколог. Ну, нам и показалось, что тут должна быть какая-то ошибка. Ведь бывает, что врачи берут не ту карту, так что мы…

— Ну хорошо, — перебила Дженет. — Это неважно. Просто дайте ему торазин и немедленно.

— Сейчас, доктор, — сестра сердито посмотрела на Дженет и направилась к шкафу с медикаментами. Дженет пошла по коридору к палате № 710.

У двери палаты, откинувшись на стуле, сидел полицейский и читал «Любовные истории» с таким увлечением, что Дженет даже удивилась. Ей не нужно было спрашивать, откуда он взял журнал — попросил у кого-нибудь из сестер, чтобы скоротать время. Он читал и курил сигарету, стряхивая пепел в направлении стоящей на полу пепельницы.

Когда Дженет подошла к двери, он оторвался от журнала.

— Добрый вечер, доктор.

— Добрый вечер. — Она с трудом удержалась, чтобы не отчитать его за неряшливость. Но полицейские находились вне ее юрисдикции, а кроме того, она просто сорвала бы на нем раздражение против дежурных сестер.

— Все спокойно? — спросила Дженет.

— Вполне.

В палате № 710 работал телевизор: из-за двери доносились голоса и смех. Кто-то сказал: «Ну и что же вы сделали?» Снова смех. Дженет открыла дверь.

Все лампы в палате были погашены, и ее освещал только экран телевизора. Бенсон лежал, отвернувшись к стене и укрывшись с головой. Он, по-видимому, спал. Дженет выключила телевизор и подошла к кровати. Она осторожно коснулась его ноги.

— Гарри, — негромко сказала она. — Гарри…

И умолкла.

Нога под ее рукой была мягкой и бесформенной. Дженет нажала посильнее и почувствовала, как что-то вздулось по сторонам ее ладони. Нащупав выключатель, она зажгла лампочку на тумбочке у кровати и сдернула одеяло.

На кровати вместо Бенсона лежали три пластиковых мешка, которыми в клинике выстилали мусорные корзинки. Мешки были надуты, а отверстия завязаны крепким узлом. Свернутое полотенце заменяло голову, а еще одно полотенце, скрученное в жгут, служило «рукой».

Дженет вполголоса позвала полицейского:

— Идите-ка сюда, черт бы вас побрал!

Полицейский вбежал в палату, вытаскивая на ходу пистолет. Дженет указала на кровать. Он выругался.

— Что тут произошло?

— Это я вас хотела спросить.

Полицейский ничего не ответил. Он заглянул в ванную — никого, затем открыл стенной шкаф:

— Костюм тут…

— Когда вы в последний раз заглядывали в палату?

— …а вот ботинок нет, — продолжал полицейский, все еще изучая содержимое стенного шкафа. — Его ботинки пропали. — Он обернулся к Дженет и с отчаянием в голосе спросил. — Да где же он?

— Когда вы в последний раз заглядывали в палату? — повторила она и нажала кнопку, вызывая дежурную сестру.

— Минут двадцать назад.

Дженет подошла к открытому окну и выглянула. Далеко внизу она увидела стоянку для машин, но даже самый ловкий акробат не сумел бы спуститься по этой отвесной стене с седьмого этажа.

— На какое время вы отлучались?

— Послушайте, доктор, я только на несколько минут…

— На какое время?

— У меня кончились сигареты. У вас в клинике нет автоматов. Мне пришлось зайти в кафе напротив. Я отсутствовал три минуты. Около половины двенадцатого. Сестры обещали приглядеть за ним.

— Великолепно, — сказала Дженет.

Она заглянула в тумбочку — бритвенный прибор Бенсона, его бумажник, ключи от машины… все было на месте.

В дверь просунула голову дежурная сестра:

— Что еще такое?

— По-видимому, пропал больной, — сказала Дженет.

— Простите, но…

Дженет махнула рукой в сторону пластиковых мешков на кровати. Сестра не сразу сообразила, в чем дело, но потом побелела.

— Позвоните доктору Эллису, — распорядилась Дженет. — А также доктору Макферсону и доктору Моррису. Они сейчас дома. Пусть диспетчер вас соединит. Объясните, что дело не терпит отлагательств. А им скажите, что Бенсон исчез. Потом позвоните в отдел охраны клиники. Вы все поняли?

— Да, доктор, — ответила дежурная сестра и выбежала из палаты.

Дженет села на кровать и посмотрела на полицейского.

— Откуда у него были мешки? — спросил он.

Дженет уже знала ответ на этот вопрос.

— Один он взял из мусорной корзины, другой — из корзины у двери, а третий из ванной. И два полотенца из ванной.

— Ловко! — сказал полицейский и указал на стенной шкаф. — Далеко он уйти не мог. Вот же его одежда.

— Но ведь ботинки он взял!

— Человек с забинтованной головой и в халате далеко не уйдет, даже и в ботинках. — Полицейский покачал головой. — Надо позвонить в участок.

— Бенсон звонил кому-нибудь?

— Сегодня вечером?

— Нет, в прошлом месяце.

— Послушайте, я как-нибудь обойдусь сейчас без ваших острот!

Только тут Дженет заметила, что полицейский еще совсем молод — ему не могло быть больше двадцати трех — двадцати пяти лет — и очень испуган. Он допустил непростительный промах и не знал, чем это для него кончится.

— Извините, — сказала она. — Да, сегодня вечером.

— Один раз. Около одиннадцати.

— Вы слышали, что он говорил?

— Нет, — полицейский пожал плечами. — Мне и в голову не приходило… — он умолк.

— Значит, в одиннадцать он кому-то позвонил, а в половине двенадцатого скрылся.

Дженет вышла из палаты и оглядела коридор. По дороге к лифту Бенсон должен был пройти мимо столика дежурной сестры, и его бы остановили.

Что еще он мог предпринять? Она посмотрела в другой конец коридора. Там была лестница. Может быть, он спустился по ней? С седьмого этажа? На это у Бенсона вряд ли хватило бы сил. Да и на первом этаже его сразу бы задержал дежурный. На что он мог рассчитывать — в халате, с забинтованной головой…

— Не понимаю, — сказал полицейский, выходя в коридор, — куда он девался?

— Он ведь очень умен, — сказала Дженет.

Да, именно об этом все они были склонны забывать. Для полицейских Бенсон был преступником, обвиняющимся в нанесении тяжких телесных повреждений, то есть одним из тех сотен любителей кулачных расправ, с которыми им приходится сталкиваться каждый день. Сотрудники клиники видели в нем больного — человека несчастного, опасного, находящегося на грани психоза, и все они забывали, что Бенсон, кроме того, обладал блестящим интеллектом. В своей области он был выдающимся специалистом. На предварительном психологическом обследовании в НПИО проверка его интеллектуальных способностей дала коэффициент сто сорок четыре. Он был вполне способен подготовить побег из клиники, а затем, подслушав у двери разговор полицейского с дежурной сестрой, мгновенно осуществить свой замысел. Но как?

Он, несомненно, понимал, что в халате выйти из клиники ему не удастся. Свою одежду он оставил в палате, значит, и в ней он не рассчитывал выбраться на улицу незамеченным. Во всяком случае, ночью. Его задержали бы в вестибюле. После девяти часов посторонние в клинику не допускались. Так что же он придумал?

Полицейский направился к кабинке дежурной сестры, чтобы позвонить в участок. Дженет пошла за ним, осматривая двери соседних палат. В палате № 709 лежал больной с ожогами, но она приоткрыла дверь и заглянула внутрь, проверяя, не там ли Бенсон. Палата № 708 была пуста: больной, которому сделали пересадку почки, еще днем выписался. На всякий случай Дженет проверила и эту палату.

На следующей двери висела табличка БЕЛЬЕВАЯ. На каждом этаже хирургического отделения имелось такое помещение, где хранились бинты, шовный материал, белье. Дженет открыла дверь и вошла. Она оглядела ряды бутылей с растворами для внутривенных вливаний, подносы с наборами различных медицинских инструментов, стерильные маски, запасные халаты, форменную одежду сестер и санитаров…

Дженет вздрогнула. В глубине полки лежал свернутый в бесформенный комок синий халат. Он был засунут между аккуратными стопками белых брюк, рубашек и курток, которые носят санитары.

Дженет позвала сестру.

— Это невозможно, — говорил Эллис, расхаживая по кабине дежурной сестры. — Абсолютно невозможно. Он перенес операцию всего два… нет, полтора дня назад. Он просто не мог уйти.

— Но ушел, — сказала Дженет. — И выбрал для этого единственно возможный способ, переодевшись в костюм санитара. По-видимому, он спустился по лестнице на шестой этаж и там сел в лифт. В вестибюле никто не обратил на него внимания: ведь санитары приходят и уходят в любое время суток.

На Эллисе был темный костюм и белая плиссированная рубашка. Он развязал галстук и нервно курил сигарету. Дженет впервые видела, как он курит.

— И все-таки этого быть не может, — сказал Эллис. — После торазина…

— Он его так и не получил.

— Как не получил?

— Что такое торазин? — спросил полицейский, делая пометку в своем блокноте.

— Сестры решили, что произошла ошибка, и ничего ему не давали. Бенсон не получал ни снотворного, ни транквилизаторов ровно сутки.

— А, черт! — сказал Эллис и бросил на сестер свирепый взгляд. — Но ведь у него была забинтована голова, — добавил он после секунды молчания. — Кто-нибудь да заметил бы это.

Моррис, который тихо сидел в углу, сказал:

— У него был парик.

— Вы шутите!

— Я сам видел.

— Какого цвета парик? — осведомился полицейский.

— Черный, — ответил Моррис.

— А, черт, — повторил Эллис.

— Откуда у него парик? — спросила Дженет.

— Принесла какая-то его знакомая. Накануне операции.

— Но послушайте, — не отступал Эллис. — Даже в парике он не мог уйти далеко. Бумажник и деньги он оставил здесь. А в такое время поймать такси практически невозможно.

Дженет смотрела на Эллиса, удивляясь его способности закрывать глаза на реальное положение вещей. Он просто не хотел поверить, что Бенсон скрылся, и отрицал факты с упрямым ожесточением.

— В одиннадцать часов, — сказала она, — Бенсон кому-то позвонил. — Она посмотрела на Морриса. — Вы помните, кто принес ему парик?

— Хорошенькая девушка.

— Вы не запомнили, как ее зовут? — спросила Дженет с легким сарказмом.

— Анджела Блэк, — тотчас ответил Моррис.

— Попробуйте найти ее в телефонной книге, — сказала Дженет.

Моррис начал пролистывать книгу. Зазвонил телефон. Эллис снял трубку. Несколько секунд он молча слушал, затем, так ничего и не сказав, передал трубку Дженет.

— Слушаю, — сказала она.

— Я только что получил результат экстраполяции, — произнес голос Герхарда. — Вы были правы. Это действительно цикл аутогенной тренировки. Точки стимуляций точно соответствуют точкам экстраполируемой кривой.

— Чудесно, — сказала Дженет и покосилась на Эллиса, Морриса и полицейского, которые с надеждой смотрели на нее.

— Все так, как вы говорили, — продолжал Герхард. — Бенсону, очевидно, нравятся стимуляции. Он все чаще и чаще провоцирует припадок. Кривая резко идет вверх.

— Когда наступит кризис?

— Скоро, — сказал Герхард. — Если он не нарушит цикла — а это маловероятно, — то в шесть утра стимуляции будут следовать одна за другой почти без перерыва.

— Вы проверили? — спросила Дженет, нахмурившись, и посмотрела на свои часы. Они показывали половину первого.

— Да. Непрерывные стимуляции начнутся в шесть часов четыре минуты сегодня утром.

— Спасибо, — сказала Дженет и быстро повесила трубку.

— У Бенсона начался цикл аутогенной тренировки, — объяснила она, обернувшись к остальным. — Кризис наступит в шесть утра.

— Черт! — сказал Эллис, взглянув на стенные часы. — Осталось меньше шести часов.

В углу Моррис, отложив телефонную книжку, говорил со справочной:

— В таком случае попробуйте западный Лос-Анджелес… Попробуйте списки новых номеров.

Полицейский перестал делать пометки и с недоумением спросил:

— В шесть часов что-то должно произойти?

— Да, по-видимому, — ответила Дженет.

Эллис затянулся сигаретой.

— Два года, — сказал он, — и все впустую. — Он старательно погасил сигарету. — А Макферсона известили?

— Ему позвонили по телефону.

— Попробуйте незарегистрированные номера, — попросил Моррис. Несколько секунд он слушал, затем сказал: — Говорит доктор Моррис из университетской клиники. Это экстренный случай. Нам необходимо найти Анджелу Блэк. Если… — Он сердито бросил трубку. — Стерва, — сказал он.

— Ну как?

Моррис покачал головой.

— Мы ведь даже не знаем, ей ли звонил Бенсон, — сказал Эллис. — Он мог позвонить еще кому-нибудь.

— Кому бы Бенсон ни звонил, через несколько часов с этим человеком может случиться непоправимое, — сказала Дженет. Она раскрыла историю болезни Бенсона. — Ну, думаю, ночь нам предстоит длинная. Пора приниматься за дело.

2

На автостраде было много машин. На автостраде всегда много машин, даже в пятницу в час ночи. Сквозь ветровое стекло Дженет смотрела на красные пятна габаритных огней, которые сливались в единый узор, растянувшийся на несколько миль. Столько людей! Куда они едут в такое позднее время?

Дженет обычно нравилось мчаться по автостраде. Когда ей случалось возвращаться домой из клиники поздно ночью, мелькание зеленоватых дорожных указателей, сложная паутина развязок и эстакад, бодрящее стремительное движение вперед опьяняли ее и она чувствовала себя счастливой, веселой, свободной. Дженет выросла в Калифорнии и смутно помнила первые автострады. Их сеть росла вместе с ней, и она не считала их ни опасностью, ни злом. Они составляли неотъемлемую часть ландшафта, дарили скорость и хмельную радость.

Автомобиль играл крайне важную роль в жизни Лос-Анджелеса, города, который больше любого другого зависел от техники. Без автомобилей Лос-Анджелес погиб бы, как погиб бы без воды, которая текла к нему по трубам сотни миль, как погиб бы без некоторых методов жилищного строительства. Так жил Лос-Анджелес, и корни этого восходили к началу века.

Но в последнее время Дженет яснее начала распознавать тонкие психологические следствия этой жизни внутри автомобиля. В Лос-Анджелесе не было кафе на тротуарах, где можно посидеть и поглазеть на прохожих — ведь по тротуарам никто не ходил. Зато пока горел красный сигнал светофора, люди в течение нескольких секунд смотрели друг на друга, а затем ехали дальше. Однако в этой изолированной жизни внутри кокона из тонированного стекла и нержавеющей стали, с коврами, кондиционированным воздухом, стереомагнитофоном и холодильником было нечто противоестественное. Глубокая человеческая потребность в прямом общении с себе подобными, потребность людей посмотреть и себя показать не находила удовлетворения.

Местные психиатры все чаще сталкивались с деперсонализационным синдромом. Лос-Анджелес был городом приезжих, которые еще не успели пустить тут корни. Автомобили мешали им узнать друг друга ближе, а общественных учреждений, которые могли бы способствовать их сближению, было слишком мало. В церковь практически не ходил никто, совместные работы не удовлетворяли тяги к общению. Люди страдали от одиночества, они жаловались на свою изолированность в этом городе, где у них нет друзей, вдали от родных, от своего прежнего дома. Они утрачивали желание жить, а автомобиль оказывался весьма удобным средством для самоубийства. Полицейские даже придумали термин «единичный несчастный случай». Вы выбирали эстакаду и влетали на нее со скоростью 80–90 миль в час, вжимая педаль газа в пол… Иногда требовалось несколько часов, чтобы извлечь мертвое тело из искореженной груды металла.

На скорости 65 миль в час Дженет, перестраиваясь из ряда в ряд, свернула с автострады у Сансета и помчалась через Голливуд-Хилз, не притормаживая на поворотах — покрышки взвизгивали, лучи фар прорезали мрак. Движение тут было небольшое, и Дженет рассчитывала через несколько минут добраться до дома Бенсона.

Теоретически задача, стоявшая перед ней и остальным штатом НПИО, была простой: вернуть Бенсона в клинику до шести утра. В этом случае они отключили бы вживленный компьютер, оборвав учащающиеся стимуляции. Затем, продержав Бенсона несколько дней на транквилизаторах, они подключили бы компьютер к другим электродам. Теперь уже ясно, что первые электроды были выбраны неправильно. Но они сознательно шли на этот риск, полагая, что у них всегда остается возможность исправить ошибку. И вот этой-то возможности они и лишились.

Вернуть Бенсона в клинику было необходимо. Простая задача, и относительно простое решение: проверить все места, где Бенсон бывал особенно часто. Просмотрев историю его болезни, все они отправились по разным адресам. Дженет к нему домой, Эллис в ночной «Клуб кроликов», где Бенсон бывал довольно часто, а Моррис — в Санта-Монику, «Аутотроникс инкорпорейтед», где работал Бенсон. Моррис дозвонился до директора фирмы, и тот обещал сам его встретить, чтобы он мог без помех осмотреть здание.

Через час им предстояло связаться друг с другом и обменяться новостями. Очень простой план, хотя, по ее глубокому убеждению, бесполезный. Но что им оставалось делать?

Дженет оставила машину у дома Бенсона и по выложенной плитками дорожке направилась к входной двери. Она была приоткрыта, и откуда-то изнутри доносились взрывы смеха и веселый визг. Дженет постучалась и распахнула дверь.

— Можно?

Ей никто не ответил. Смех раздавался где-то в глубине дома. Дженет вошла. Она ни разу не была у Бенсона дома и теперь не без интереса огляделась по сторонам. Ну конечно, этого и следовало ожидать!

Снаружи дом Бенсона был совершенно таким же, как сотни и тысячи деревянных бунгало, — скромный и незаметный, точно сам Бенсон. Однако внутри вы словно попадали в гостиную эпохи Людовика XVI: изящные старинные стулья и козетки, гобелены на стенах, паркет из красного дерева.

— Кто-нибудь дома? — спросила Дженет.

В тишине ее голос прозвучал особенно громко, но опять ее никто не услышал: смех раздавался попрежнему. Дженет пошла на звук и оказалась в кухне. Плита была старомодная, ни электрической духовки, ни посудомойки, ни электрического миксера, ни тостера. «Никаких машин», — подумала Дженет. Бенсон создал для себя мирок, в который современная техника не допускалась.

За окном виднелась полоска газона и плавательный бассейн — стандартная принадлежность такого рода жилищ, все та же внешняя заурядность, которую культивировал Бенсон. Подводное освещение бассейна было включено. В прорезанной зеленоватым светом воде весело плескались две молоденькие девушки. Дженет открыла дверь черного хода и вышла.

Девушки ее не заметили. Они продолжали брызгаться, визжать и смеяться. Остановившись у самого края, Дженет спросила:

— Кто-нибудь дома?

Девушки обернулись к ней. Одна спросила:

— Вы ищете Гарри?

— Да.

— Вы из полиции?

— Я врач.

Девушка ловко выбралась из бассейна и начала вытираться. Она была в красном бикини.

— Он только что ушел, — сказала она. — Только он просил, чтобы мы ничего не говорили полицейским.

— А когда он ушел?

— Несколько минут назад.

— Вы давно здесь?

— Неделю, — ответила вторая девушка из бассейна. — Гарри пригласил нас погостить. Сказал, что мы очень симпатичные.

Первая девушка накинула полотенце на плечи и сказала:

— Мы познакомились с ним у «Кроликов». Он там часто бывает.

Дженет кивнула.

— С ним не соскучишься, — сказала девушка. — Всегда что-нибудь придумает. Вы знаете, кем он сегодня оделся?

— Кем же?

— Больничным санитаром. Все белое. — Она покачала головой. — Умереть можно!

— Вы с ним говорили?

— А как же!

— Что он вам сказал?

Девушка в красном бикини пошла к дому. Дженет последовала за ней.

— Он сказал, чтобы мы ничего не говорили полицейским. Пожелал нам повеселиться.

— Зачем он приезжал?

— Ему надо было взять вещи.

— Какие?

— Что-то из его кабинета.

— Где его кабинет?

— Пойдемте, я вам покажу.

Они вошли в дом. Ноги девушки оставляли на паркете мокрые следы.

— Ну и местечко! Гарри просто псих. Вы слышали, как он рассуждает?

— Да.

— Ну, так вы знаете. Совсем свихнутый. — Она обвела комнату рукой. — Такое старье! Зачем он вам понадобился?

— Он болен, — сказала Дженет.

— Понятно. То-то он был весь в бинтах. Попал в автомобильную катастрофу?

— Ему сделали операцию.

— Серьезно? В больнице?

— Да.

— Серьезно?

Они вышли в коридор, в конце которого находились спальни. Девушка толкнула одну из дверей, и они оказались в кабинете — старинный письменный стол, старинные лампы, набитая волосом кушетка.

— Он зашел сюда и что-то взял.

— Вы заметили, что?

— А мы не смотрели. Какие-то рулоны. — Она показала руками. — Очень длинные. Как будто чертежи или еще что-то такое.

— Он взял еще что-нибудь?

— Да. Металлическую коробку.

— Какую? — Дженет представилось что-то вроде чемоданчика для бутербродов или ботанизирки.

— По-моему, это был набор инструментов. Он на секунду ее открыл, и там как будто лежали инструменты и еще что-то.

— А что именно?

Девушка помолчала, покусывая губы.

— Ну, я не очень разглядела, но…

— Да?

— По-моему, там лежал пистолет.

— Он вам сказал, куда думает поехать?

— Нет.

— И вообще ничего?

— Нет.

— Он сказал, когда вернется?

— Знаете, он был какой-то странный. Поцеловал меня, потом Сюзи, сказал, чтобы мы веселились, и попросил ничего не говорить полицейским. А потом сказал, что, наверное, мы больше не увидимся. — Она покачала головой. — Странно как-то. Но вы же знаете Гарри.

— Да, — сказала Дженет. — Я знаю Гарри. — Она посмотрела на свои часы: 1.47. Оставалось еще четыре часа. Только четыре часа.

3

В ноздри Эллиса ударил едкий запах разгоряченных и потных человеческих тел. Он с отвращением поморщился. Как только Бенсон мог бывать здесь?

Круг яркого света вырвал из темноты стройные женские ноги. Невидимые зрители выжидающе замерли. Эллис вспомнил дни своей морской службы, когда он еще заглядывал в подобные заведения. Это было в Балтиморе и так давно, что ему стало грустно — до чего же быстро летит время!

— А теперь, уважаемые дамы и господа, неподражаемая, очаровательнейшая Син-тия Син-сиа. Поприветствуем прекрасную Син-тию.

Пятно света скользнуло выше, озарив девушку с некрасивым лицом, но очень пикантной фигурой. Заиграл оркестр. Когда свет добрался до глаз Синтии, она замигала и принялась довольно неуклюже танцевать. Однако никого не смущало, что она не попадает в такт.

— Гарри Бенсон? — переспросил управляющий, стоявший рядом. — Да, он тут часто бывает.

— А давно вы его видели?

— Ну, давно — недавно, — сказал управляющий и кашлянул. На Эллиса пахнуло сладковатым запахом перегара. — Но я вам вот что скажу: лучше бы он тут не околачивался. По-моему, у него не все дома. И он всегда пристает к девочкам. А вы знаете, как трудно с ними ладить? Никаких сил не хватает.

Эллис кивнул и обвел взглядом публику. Бенсон скорее всего переоделся. Не станет же он расхаживать тут в форме санитара! Эллис внимательно вглядывался в затылки, в полоску шеи над воротничком. Но ни одной повязки не увидел.

— Значит, совсем недавно вы его не видели?

— Нет, — сказал управляющий, покачав головой. — На этой неделе ни разу. — Он окликнул официантку в белом бикини из кроличьего меха и с подносом, уставленным бокалами. — Салли, ты Гарри не видела?

— Наверно, он где-нибудь тут, — неопределенно ответила она и отошла.

— Нет, лучше бы он тут не околачивался и не надоедал девочкам, — сказал управляющий и снова кашлянул.

Эллис прошел в глубину зала. Над его головой в сизом табачном дыму скользнул луч прожектора, следуя за движениями девицы на сцене. Заложив руки за спину, она дергалась, вперив в темноту бессмысленные, пустые глаза. Эллис вдруг понял, почему Бенсон называл клубных танцовщиц машинами. Они и правда двигались, как автоматы.

Его опытный глаз различил под грудью танцующей девушки два шрама — следы пластической операции. Бенсона нигде не было, и Эллис вышел из зала. Он заглянул в телефонную будку, а потом в мужской туалет.

Там было тесно и пахло рвотой. Эллис брезгливо сморщился и посмотрел на себя в треснутом зеркале над раковиной. Да, «Клуб кроликов» в буквальном смысле слова бил вам в нос. Эллис попробовал представить себе, как это могло действовать на Бенсона.

Он вернулся в зал и направился к выходу.

— Ну как? Видели его? — спросил управляющий. Эллис покачал головой и прикрыл за собой дверь.

На улице он глубоко вдохнул свежий ночной воздух и сел в машину, все еще размышляя о возможной роли запахов. Он уже не раз задумывался над этой проблемой, но ни к каким выводам еще не пришел.

Оперируя Бенсона, он воздействовал на определенную часть мозга — лимбическую систему. В эволюционном отношении лимбическая система представляет собой одну из «старейших» частей мозга. Ее первоначальной функцией было восприятие запахов. Собственно говоря, ее старинное название «ринэнцефалон» в переводе означало «обоняющий мозг».

Ринэнцефалон развился 150 миллионов лет назад, когда на Земле царствовали пресмыкающиеся. Он контролировал простейшее поведение: ярость и страх, инстинкт размножения и голод, нападение и бегство. Собственно поведение пресмыкающихся этим и исчерпывалось. У человека же есть еще и кора головного мозга.

Однако это относительно недавнее добавление. Появилась кора примерно два миллиона лет назад. А в своем современном виде она существует лишь около ста тысяч лет. В масштабах эволюции это ничтожно малый срок. Кора образовалась вокруг лимбического мозга, который, скрытый под ней, оставался прежним. Кора, способная ощущать любовь, испытывать угрызения совести и создавать стихи, пребывала в состоянии хрупкого перемирия с мозгом крокодила, который лежал под ней. Иногда, как, например, в случае с Бенсоном, перемирие нарушалось и на время власть переходила к мозгу крокодила.

Как было обоняние связано со всем этим? Эллис не знал. Бесспорно, приступы часто начинались с ощущения странного запаха. Но все ли этим исчерпывалось? Быть может, тут действовал какой-нибудь неизвестный фактор?

Ответить на этот вопрос Эллис не мог, но, подумал он, уже сидя в автомобиле, сейчас было не время для подобных размышлений. Пока они должны во что бы то ни стало найти Бенсона, прежде чем его крокодилий мозг окажется хозяином положения. Однажды в НПИО Эллис видел это — наблюдал через полупрозрачное стекло. Бенсон держался абсолютно нормально и вдруг бросился к стене, изо всех сил ударил по ней кулаком, потом схватил стул и разбил его о стену в щепки. Нападение было внезапным, бездумным и яростным.

«Шесть часов утра, — подумал Эллис. — Времени остается так мало!»

4

— Что случилось? Чрезвычайное происшествие? — спросил Фарли, открывая дверь «Аутотроникса».

— Примерно, — ответил Моррис, поеживаясь. Ночь была прохладной, а он целых полчаса ждал Фарли у подъезда.

Фарли был высок, худощав и нетороплив. А может быть, он просто хотел спать. Моррису показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Фарли наконец открыл дверь и они вошли. Фарли зажег свет в очень скромно обставленном вестибюле и направился в глубину здания.

Они вошли в большой зал. Там между сверкающими металлическими конструкциями стояли письменные столы. Моррис слегка нахмурился.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Фарли. — Вы думаете, у нас здесь беспорядок.

— Нет. Я…

— Да. Так оно и есть. Но мы добиваемся результатов, можете мне поверить, — Фарли махнул рукой в дальний угол комнаты. — Вон стол Гарри, рядом с «БАПом».

— С каким БАПом?

Фарли указал на огромного металлического паука:

— «БАП» — Безнадежно Автоматический Пингпонгист. — Он улыбнулся. — Не так чтобы очень безнадежный, — добавил он. — Но мы тут любим шутить.

Моррис обошел вокруг, разглядывая машину.

— Она играет в пинг-понг?

— Довольно плохо, — признался Фарли. — Но мы над ней работаем. Мы получили дотацию от Министерства обороны на робота, играющего в пинг-понг. Я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, что это одно баловство.

Моррис пожал плечами. Ему не нравилось, когда ему то и дело сообщали, о чем он думает.

Фарли улыбнулся:

— Одному богу известно, зачем это им понадобилось. Но, конечно, такой робот открывает массу возможностей. Представьте себе компьютер, способный распознать сферическое тело, быстро перемещающееся в трехмерном пространстве, а затем ударить по этому телу так, чтобы оно отлетело назад в строгом соответствии с определенными правилами. Ведь шарик должен упасть между двумя белыми линиями, обязательно удариться о стол и так далее. Так что вряд ли такой робот требуется им для розыгрышей первенства по пинг-понгу. — Фарли отошел от машины, открыл дверцу холодильника, которую украшала большая оранжевая надпись РАДИАЦИЯ с пометкой ТОЛЬКО ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ РАЗРЕШЕНИЮ, и достал две банки.

— Хотите кофе?

Моррис еще раз прочел грозные предупреждения.

— Чтобы отпугивать секретарш, — Фарли засмеялся. Его веселое настроение смущало Морриса.

Фарли открыл банку с растворимым кофе, а Моррис подошел к столу Бенсона и приоткрыл верхний ящик.

— Что, собственно, произошло с Гарри?

— Простите? — сказал Моррис.

В ящике лежали карандаши, бумага, логарифмическая линейка и листки, исписанные вычислениями. Во втором ящке, по-видимому, хранились письма.

— Но ведь он был в клинике?

— Да. Его оперировали, а потом он исчез. Мы пытаемся его найти.

— Он действительно в последнее время был какой-то странный.

— Угу. — Моррис перебирал содержимое ящика. Деловые письма, деловые письма, бланки заявок…

— Я помню, когда это началось, — сказал Фарли. — В ту неделю, когда был достигнут Водораздел.

Моррис обернулся к нему:

— Когда-когда?

— Когда был достигнут Водораздел. Вам как, черный или со сливками?

— Черный.

Фарли протянул Моррису чашку, а в свою положил сгущенные сливки и размешал их.

— Неделя, когда был достигнут Водораздел, — сказал он, — пришлась на июль тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Вы, конечно, ничего о ней не слышали?

Моррис покачал головой.

— Это не официальное название. Его придумали мы. Видите ли, все, кто занимается нашим делом, знали, что это неизбежно.

— Что?

— Что будет достигнут Водораздел. Во всем мире специалисты по счетно-вычислительным машинам предвидели его и ждали, когда он будет достигнут.

Это произошло в июле шестьдесят девятого. Способность обработки информации всех компьютеров в мире превысила способность обработки информации мозгом всех людей на земном шаре. Компьютеры стали накапливать больше информации, чем три с половиной миллиарда населения нашей планеты.

— Это и есть Водораздел?

— Вот именно.

Моррис отпил большой глоток. Горячий кофе обжег ему язык, но слегка взбодрил его.

— Вы шутите?

— И не думаю. Дело обстоит именно так. Водораздел был пройден в шестьдесят девятом, и с тех пор компьютеры неуклонно обходят людей. В семьдесят пятом году их способности в пятьдесят раз превысят человеческие. — Фарли помолчал. — Гарри это совершенно выбило из колеи.

— Могу себе представить, — сказал Моррис.

— Вот тогда это у него и началось. Он стал каким-то странным и очень скрытным.

Моррис окинул взглядом компьютеры, размещенные в зале. Ему стало немного не по себе: впервые в жизни он оказался в помещении, буквально загроможденном вычислительной техникой. Он понял, что ошибся в своей оценке Бенсона. Ему казалось, что Бенсон мало чем отличается от других людей. Но тот, кто работал в этом зале, не мог быть таким, как все. Работа тут неизбежно меняла человека. Моррис вспомнил, как однажды Дженет Росс сказала, что внутреннее сходство всех людей между собой — не более чем миф. Многие люди ни на кого не похожи. Просто ни на кого.

Фарли тоже своеобразен. При других обстоятельствах он увидел бы в нем только присяжного остряка. Но Фарли, несомненно, дьявольски умен. Так чем же порождена эта шутовская манера держаться?

— Вы знаете, как быстро развивается этот процесс? — спросил Фарли. — Стремительно. За какие-нибудь несколько лет нам удалось перейти от миллисекунд к наносекундам. Компьютер пятьдесят второго года ИЛЛИАК I мог проделывать одиннадцать тысяч арифметических действий в секунду. Быстро, а? Сейчас уже почти закончен ИЛЛИАК IV. Он будет производить двести миллионов операций в секунду. Это четвертое поколение. Разумеется, он не мог быть создан без помощи других компьютеров. Над его созданием два года с полной нагрузкой работали два компьютера.

Моррис допил кофе. То ли от усталости, то ли под воздействием этого жутковатого зала, но он вдруг ощутил некоторое родство с Бенсоном. Компьютеры, которые конструируют другие компьютеры… Может быть, они действительно завладевают миром? Интересно, что сказала бы Дженет? Совместный бред?

— Что-нибудь интересное у него в столе?

— Нет, — сказал Моррис.

Он сел на стул у стола Бенсона и оглядел зал. Он попытался принять позу Бенсона, думать, как Беисон, стать Бенсоном.

— Как он проводил свободное время?

— Не знаю, — сказал Фарли, усевшись на столе напротив. — В последние месяцы он совсем замкнулся в себе. Я знаю, что у него были неприятности с полицией. И мне было известно, что он решил лечь к вам. Но клиника ему не очень нравилась.

— Почему же? — спросил Моррис без большого интереса. В том, что клиника вызывала у Бенсона враждебность, ничего удивительного не было.

Фарли не ответил. Он направился к доске для объявлений, к которой были пришпилены газетные вырезки и фотографии, снял пожелтевшую газетную заметку и протянул ее Моррису.

Это была вырезка из «Лос-Анджелес Таймс» от 17 июля 1969 года. Заголовок гласил «Университетская клиника получает новый компьютер». В заметке описывался компьютер системы 360, который был приобретен клиникой и установлен в ее подвале, чтобы использоваться для научных исследований, при операциях и в некоторых других целях.

— Вы обратили внимание на число? — спросил Фарли. — Неделя, когда был достигнут Водораздел.

Моррис, сдвинув брови, уставился на дату.

5

«Я стараюсь быть логичным, доктор Росс».

«Я понимаю, Гарри».

«Мне кажется, при обсуждении подобных предметов необходимо быть логичным и рассуждать рационально, ведь так?»

«Конечно».

Дженет Росс смотрела на вращающиеся кассеты магнитофона. Напротив Эллис, закрыв глаза, откинулся в кресле. Между его пальцами тлела сигарета. Моррис, продолжая слушать, налил себе вторую чашку кофе. Дженет записывала все, что им было известно, стараясь решить, каким должен быть их следующий шаг.

«В своих оценках я исхожу из тенденций, которым, на мой взгляд, необходимо противостоять, — говорил Бенсон. — Их четыре. Во всяком случае — наиболее важных. Перечислить их?»

«Да, конечно».

«Вам это действительно хочется знать?»

«Да, действительно».

«Ну, так первая тенденция — это универсальность компьютера. Компьютер — машина, но машина, не похожая ни на одну другую из созданных за всю историю человечества. У остальных машин есть какое-то одно узкое назначение. Как, скажем, у автомобилей, холодильников, электрических посудомоек. И мы привыкли к тому, что машине присущи только специфические функции. Но к компьютерам это не относится. Они способны делать все…»

«Но ведь компьютеры…»

«Пожалуйста, дайте мне закончить. Вторая тенденция — это автономность компьютера. Прежде компьютеры не были автономны. Они походили на счетные машины и работали, только когда вы сидели рядом и нажимали кнопки. Как автомобиль: автомобиль не может ехать без шофера. Но сейчас все изменилось. Компьютеры обретают автономность. Вы можете запрограммировать их, а затем уйти, и они все сделают сами».

«Гарри, я…»

«Пожалуйста, не перебивайте меня. Это очень серьезно. Третья тенденция — это миниатюризация. Вы сами знаете. Компьютер, который в тысяча девятьсот пятидесятом году занимал целую комнату, теперь немногим больше сигаретной пачки. Скоро он станет еще меньше».

«Тенденция номер четыре…» — начал Бенсон после паузы, но Дженет выключила магнитофон. Она поглядела на Эллиса и Морриса и сказала:

— Бесполезно.

Они не ответили. Глаза у них были усталыми и пустыми. Дженет посмотрела на свои заметки.

Бенсон дома в 12.30. Взял (?) чертежи (?), пистолет и набор инструментов.

В последнее время Бенсон не бывал в «Клубе кроликов». Бенсон был очень встревожен, когда в июле 1969 года в университетской клинике был установлен компьютер.

— Какие-нибудь идеи? — спросил Эллис.

— Нет, — сказала Дженет. — Но, по-моему, кому-нибудь из нас надо поговорить с Макферсоном. — Она посмотрела на Эллиса, и он вяло кивнул. Моррис пожал плечами. — Хорошо. Я поговорю с ним сама.

Часы показывали 4.30.

— Мы испробовали все, что могли, — сказала Дженет Росс. — Время на исходе.

Макферсон смотрел на нее через письменный стол тусклыми усталыми глазами.

— Что я, по-вашему, должен сделать? — спросил он.

— Поставить в известность полицию.

— Это давно сделано. Дежурный полицейский сразу же сообщил все по начальству. Насколько я понимаю, седьмой этаж сейчас кишит полицейскими.

— Полиция ничего не знает об операции.

— Послушайте! Его на операцию привезли полицейские! Им прекрасно известно, что его оперировали.

— Но о том, к чему может привести операция, они не знают ничего.

— Они об этом не спрашивали.

— И они не знают о прогнозе компьютера на шесть часов утра.

— Ну и что? — спросил он.

Дженет начинало сердить его тупое упрямство. Ведь он прекрасно понимал, что она имела в виду.

— Наверное, они взглянули бы на дело иначе, если бы узнали, что в шесть часов утра у Бенсона должен начаться припадок.

— Вы правы, — сказал Макферсон, устало сгорбившись. — До сих пор он был для них человеком, обвиняемым в нанесении телесных повреждений, который скрылся. А тогда он превратится в сумасшедшего убийцу с проводами в мозгу, — Макферсон вздохнул. — Пока они ставят своей целью задержать его. Если же сообщить им остальное, они постараются его убить.

— Но ведь речь идет о жизни людей. Если прогноз…

— Вот именно, — перебил ее Макферсон, — прогноз, сделанный компьютером. Он опирается на введенные в компьютер сведения, а они исчерпываются тремя стимуляциями. Через три точки можно провести множество кривых и экстраполировать их по-всякому. У нас нет достаточного основания утверждать, что кризис наступит именно в шесть часов. Не исключено, что его вообще не будет.

Дженет посмотрела на графики, развешанные по стенам. В этом кабинете Макферсон проектировал будущее НПИО и увековечивал свои надежды в этих вот разноцветных графиках. Она знала, что значат для него эти графики. Знала, что значит для него НПИО. Знала, что значит для него Бенсон. И тем не менее позиция, которую он занял, была неразумной и безответственной.

Но как сказать ему об этом?

— Послушайте, Джен, — начал Макферсон. — По вашим словам, мы испробовали все, что могли. Я с вами не согласен. Мы еще можем просто подождать. Я не исключаю возможности, что он сам вернется в клинику, вернется искать у нас помощи. И пока на это есть надежда, я предпочитаю ждать.

— Значит, вы не считаете нужным информировать полицию?

— Нет.

— А если он не вернется к нам? Вы действительно готовы нести ответственность, если во время припадка он на кого-нибудь нападет?

— Я и так уже ее несу, — Макферсон грустно улыбнулся.

На часах было 5.00.

6

Они все были измучены, но никто из них не смог бы заснуть. Они сидели в «Телекомпе» и следили за кривой на экране компьютера, которая ползла к точке припадка. 5.30, затем 5.45.

Эллис докурил последнюю сигарету и пошел за новой пачкой. Моррис уткнулся в журнал, который лежал у него на коленях, но ни разу не перевернул страницу. Время от времени он поднимал голову и смотрел на стенные часы.

Дженет ходила взад-вперед и наблюдала, как за окном над бурой полоской смога на востоке разгорается утренняя заря.

Вернулся Эллис с новым запасом сигарет.

Герхард оторвался от компьютера и занялся кофе. Моррис встал, подошел к Герхарду и начал следить за его движениями.

Дженет вдруг услышала тиканье стенных часов. Странно, что она раньше никогда его не замечала — такой громкий звук. А кроме того, раз в минуту раздавался щелчок, когда минутная стрелка перескакивала на следующее деление. Эти щелчки мешали ей. Она заметила, что с напряжением ждет, когда следующий щелчок на мгновение заглушит более тихое равномерное тиканье. «Легкая навязчивость», — подумала Дженет. Ей вспомнились другие психические явления того же порядка, которые она испытывала в прошлом: ощущение, что все это уже было, что это новое место она когда-то видела, деперсонализация, чувство, возникавшее на вечеринках, что она смотрит на себя со стороны, звуковые ассоциации, галлюцинации, фобии. Между здоровьем и болезнью, здравым рассудком и сумасшествием нет четкой границы. Это спектр. Человек занимает в нем определенное место, и те, кто находится в другой его части, кажутся ему странными. Бенсон представляется странным им, а они — Бенсону.

В 6.00 они все встали и, потягиваясь, посмотрели на часы. Ничего не произошло.

— Может быть, в четыре минуты седьмого… — сказал Герхард.

Они подождали.

Часы показали 6.04. Опять ничего. Телефон не зазвонил, никто не вошел в комнату. Ничего.

Эллис снял целлофановую обертку с сигаретной пачки и скомкал ее. Шуршание целлофана подействовало на Дженет как скрип ржавой пилы. Эллис разгладил целлофан, снова его смял, снова разгладил… Дженет скрипнула зубами.

6.10.

Потом 6.15.

Вошел Макферсон, сказал с кривой улыбкой: «Пока все хорошо», — и снова скрылся.

Они переглянулись.

Прошло еще пять минут.

— Не знаю… — сказал Герхард, глядя на экран компьютера. — Может быть, экстраполяция все-таки была неверной. Ведь всего три точки… Может, попробовать построить еще одну кривую?

Он подошел к пульту управления и начал нажимать кнопки. По зеленому фону экрана побежали белые кривые. Герхард отвернулся от экрана.

— Нет, — сказал он. — Компьютер повторяет первоначальную кривую. Это она и есть.

— Значит, компьютер врет, — сказал Моррис. — В половине седьмого откроется кафетерий. Кто хочет позавтракать?

— Не дурно бы, — проговорил Эллис и встал со стула. — Джен?

Она покачала головой.

— Я еще подожду здесь.

— Вряд ли что-нибудь произойдет, — сказал Моррис. — Вам не мешало бы подкрепиться.

— Я подожду здесь! — Дженет сама удивилась резкости своего тона.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Моррис, поднимая руки ладонями вверх. Он посмотрел на Эллиса, и они вышли. Дженет осталась с Герхардом.

— У вас есть пределы достоверности для этой кривой? — спросила она.

— Да, — сказал Герхард. — Но мы их уже прошли. Они составляли плюс минус две минуты на девяносто девять процентов.

— Другими словами, припадок должен был произойти между двумя и шестью минутами седьмого?

— Да, приблизительно. — Герхард пожал плечами. — Но припадка явно не было.

Дженет подошла к окну. Солнце уже взошло, и все вокруг заливал бледный, красноватый свет. Почему восходы солнца всегда кажутся менее яркими, менее величественными, чем закаты? Они должны бы быть одинаковыми.

У нее за спиной пискнул сигнал.

— Ой-ой! — сказал Герхард.

Дженет обернулась.

— Что это?

Герхард показал на металлический ящичек на полке в углу. Ящичек был подсоединен к телефону. В нем мигала зеленая лампочка,

— Что это? — повторила Дженет.

— Специальный провод, — ответил Герхард. — Двадцатичетырехчасовая магнитофонная запись для жетона.

Дженет подошла к телефону и сняла трубку. Четкий, размеренный голос говорил: «…тело нельзя кремировать или вскрывать, пока не будет изъята атомная батарейка. Иначе может возникнуть опасность радиоактивного заражения. Для более подробной информации…»

Дженет обернулась к Герхарду.

— Как отключить запись?

Герхард нажал кнопку на ящичке. Магнитофон остановился.

— Я слушаю, — сказала Дженет в трубку.

Молчание. Потом мужской голос спросил:

— С кем я говорю?

— С доктором Росс.

— Вы как-то связаны с… — короткая пауза — нейропсихиатрическим исследовательским отделением?

— Да.

— Возьмите карандаш и запишите адрес. Говорит капитан Андерс из лос-аджелесской полиции.

Дженет знаком попросила у Герхарда ручку.

— Что случилось, капитан?

— Мы расследуем убийство, — сказал Андерс, — и у нас есть к вам кое-какие вопросы.

7

У многоэтажного дома на одной из улиц, отходящих от бульвара Сансет, стояли три патрульные машины. Несмотря на ранний час и утреннюю прохладу, вокруг них уже собралась толпа. Дженет Росс остановила свою машину в начале улицы и пошла дальше пешком. В подъезде молодой полицейский преградил ей дорогу.

— Вы здесь живете?

— Я доктор Росс. Мне позвонил капитан Андерс.

Полицейский махнул в сторону лифта.

— Третий этаж, налево, — сказал он и пропустил ее. Зеваки с интересом смотрели, как Дженет вошла в вестибюль и остановилась перед лифтом. Они вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть, толкались, перешептывались. «За кого они меня принимают?» — мелькнуло у нее в голове. На патрульных машинах вспыхивали и гасли красные мигалки, отбрасывая багровые отблески в вестибюле. Подошел лифт, и двери сомкнулись.

Кабина выглядела неряшливо: пластиковая облицовка под дерево, истертый зеленый коврик, весь в пятнах, оставленных бесчисленными поколениями собак. Дженет раздраженно ждала, чтобы лифт наконец дополз до третьего этажа. Она хорошо знала такие дома — приют проституток, наркоманов и всякого городского отребья. Квартиры тут сдавались на короткий срок, помесячно, и жильцы постоянно менялись.

На третьем этаже она вышла из лифта и направилась к двери, у которой толпились полицейские. Ей снова пришлось повторить, что ее вызвал капитан Андерс, и только тогда полицейский пропустил ее в квартиру, предупредив, чтобы она ничего не трогала.

Квартира была однокомнатная, обставленная в псевдоиспанском стиле. Во всяком случае, так ей показалось. Человек двадцать там фотографировали, измеряли, посыпали вещи порошком, снимали отпечатки пальцев, что-то брали, что-то уносили — представить себе, как выглядела комната до этого, было попросту невозможно.

К ней подошел Андерс. Он был довольно молод — лет тридцать пять, не больше, в строгом темном костюме. Длинные волосы, достававшие сзади до воротничка, и роговые очки придавали ему неожиданное сходство с университетским преподавателем. «Как все-таки в нас сильны предрассудки», — подумала Дженет.

— Доктор Росс? — спросил он негромким приятным голосом.

— Да.

— Капитан Андерс. — Быстрое, уверенное рукопожатие. — Спасибо, что пришли. Тело в спальне. Медицинский эксперт тоже там.

Андерс проводил ее в спальню. На кровати лежал труп девушки лет двадцати пяти. Голова у нее была разбита, на теле зияли раны. Постельное белье пропиталось кровью, и в воздухе стоял тошнотворный сладковатый запах.

Кругом царил полнейший беспорядок: стул у туалетного столика был опрокинут, флаконы и тюбики валялись на испачканном ковре, который усеивали осколки разбитого ночника. В комнате работало шесть человек. Полицейский врач за столиком писал заключение.

— Это доктор Росс, — сказал Андерс. — Сообщите ей подробности.

Врач посмотрел на труп.

— Метод довольно зверский, как видите. Сильный удар в левую височную область, повреждение черепа, за которым последовала немедленная потеря сознания. Удар нанесен вот этой лампой. На ней обнаружены волосы убитой и кровь ее группы.

Росс посмотрела на лампу, потом снова на труп.

— А ножевые раны?

— Они нанесены позже, почти наверное после смерти. Она была убита ударом по голове.

Дженет смотрела на голову убитой: с одной стороны голова была промята, как волейбольный мяч, из которого выпустили воздух; лицо, прежде миловидное, было обезображено.

— Заметьте, — сказал врач, подходя вплотную к кровати, — она только начала краситься. Мы предполагаем, что она сидела за туалетным столиком, вот так. Удар был нанесен сверху и сбоку, так что она упала вместе со стулом, смахнув со столика флаконы и все прочее. Потом ее подняли… — полицейский врач вскинул руки и поднатужился, словно поднимая невидимое тело, — и положили на кровать.

— Кто-то очень сильный?

— О да. Это был мужчина.

— Откуда вы знаете?

— Волосы в стоке ванны. Мы нашли два типа. Одни ее, а другие по некоторым признакам могут принадлежать только мужчине. Не менее очевидно, что они совершили половой акт, после которого мужчина принял душ. На влажном полотенце мы обнаружили следы крови группы АО. Группа крови убитой другая. После душа он, по-видимому, вышел из ванной и ударил ее сзади.

Дженет кивнула.

— Затем он поднял ее с пола и положил на кровать. Крови почти не было — ни на туалетном столике, ни на ковре ее практически нет. Но потом убийца взял какое-то орудие и нанес ей несколько ударов в живот. Заметьте, что самые глубокие раны находятся в нижней части живота, так что убийство носит, возможно, сексуальный характер. Но это пока только предположение.

Дженет кивнула, но ничего не сказала. Она уже решила про себя, что полицейский врач — довольно мерзкий тип, а потому не собиралась рассказывать ему ничего, кроме самого необходимого. Она нагнулась, рассматривая раны. Они были небольшими и круглыми. Кожа около них была сильно повреждена.

— Вы нашли оружие?

— Нет, — ответил врач.

— Как по-вашему, что это могло быть?

— Не знаю. Что-то не очень острое, но крепкое; чтобы нанести подобные раны относительно тупым орудием, требовалось значительное усилие.

— Еще одно доказательство, что это был мужчина, — заметил Андерс.

— Да, я бы сказал, что он использовал металлический предмет вроде ножа для разрезания бумаги или отвертку. Но что интересно, — продолжал врач, указывая на левую руку убитой, которая была вся исколота. Как видите, он нанес несколько ударов в живот, затем в руку, причем раны находятся на одной прямой. Теперь заметьте, пройдя руку, он продолжает колоть. Видите эти дыры в простыне и одеяле? Они расположены на той же прямой. Он показал на дырки.

— Мы называем это «персеверацией». Автоматическое повторение бессмысленных движений. Как будто он был машиной, которая непрерывно повторяет одну и ту же операцию.

— Совершенно верно, — сказала Дженет.

— Мы предполагаем, — продолжал полицейский врач, — что имеем дело с сумеречным состоянием. Но мы не знаем, было ли оно органическим или функциональным, возникло спонтанно или было спровоцировано внешним воздействием. Поскольку пострадавшая спокойно впустила его в квартиру, можно сделать вывод, что сумеречное состояние наступило уже потом.

Дженет поняла, что полицейский врач старается пустить ей пыль в глаза, и рассердилась. Сейчас было не время играть в Шерлока Холмса.

Андерс протянул Росс металлический жетон.

— Осматривая комнату, мы нашли вот это, — сказал он.

Росс перевернула жетон и прочла:

В МОЕМ ТЕЛЕ НАХОДИТСЯ ВЖИВЛЕННЫЙ АТОМНЫЙ ВОДИТЕЛЬ. ТРАВМАТИЧЕСКИЕ ПОВРЕЖДЕНИЯ ИЛИ ОГОНЬ МОГУТ РАЗРУШИТЬ КАПСУЛУ И ВЫСВОБОДИТЬ ТОКСИЧЕСКИЕ ВЕЩЕСТВА. ПРИ НЕСЧАСТНОМ СЛУЧАЕ ИЛИ СМЕРТИ ЗВОНИТЬ НПИО, (213) 652-1134.

— Тогда я позвонил вам, — сказал Андерс, внимательно глядя на Дженет. — Мы вам все рассказали. Теперь ваша очередь.

— Его зовут Гарри Бенсон, — сказала Дженет. — Ему тридцать четыре года, и он болен психомоторной эпилепсией.

Полицейский врач щелкнул пальцами:

— А, черт! — сказал он.

— Что такое психомоторная эпилепсия? — спросил Андерс.

В этот момент в спальню вошел один из сыщиков.

— Мы узнали, чьи это отпечатки, — сказал он. — Они зарегистрированы в картотеке Министерства обороны. Это надо же! С шестьдесят восьмого года получил допуск к засекреченным материалам. Его зовут Гарри Бенсон. Место жительства — Лос-Анджелес.

— К каким материалам? — спросил Андерс.

— Он специалист по счетно-вычислительным машинам, — ответила Дженет.

— Верно, — подтвердил сыщик. — Последние три года — засекреченные исследования в области вычислительной техники.

Андерс делал пометки в своем блокноте.

— Его группа крови указана?

— Да. Группа АО.

Дженет повернулась к врачу.

— А об убитой вам что-нибудь известно?

— Дорис Блэнкфурт, сценическое имя Анджела Блэк. Двадцать шесть лет, в этом доме живет шесть недель.

— Профессия?

— Танцовщица.

Дженет кивнула.

— А это имеет значение? — спросил Андерс.

— У него особое отношение к танцовщицам.

— Они его привлекают?

— И привлекают и отталкивают. Это довольно сложно объяснить.

Андерс посмотрел на нее с любопытством. Может быть, он опасается, что она его морочит?

— И он болен эпилепсией?

— Да, психомоторной эпилепсией.

Андерс сделал пометку в блокноте.

— Вам придется кое-что объяснить.

— Я понимаю.

— Потом описание, фотографии…

— Это у нас все есть.

— …и как можно скорее.

Она кивнула. Желание противодействовать полиции или, во всяком случае, не помочь ей исчезло без следа. Ее взгляд то и дело возвращался к размозженной голове убитой девушки. Она-то знала, каким внезапным и злобным было это нападение.

Дженет посмотрела на часы.

— Сейчас половина восьмого, — сказала она. — Я вернусь в клинику, но по дороге заеду домой принять душ и переодеться. Вы заедете за мной или мы встретимся в клинике?

— Я заеду за вами, как только кончу здесь, — сказал Андерс. — А это будет минут через двадцать.

— Прекрасно, — сказала Дженет, и он записал ее адрес.

8

Дженет с удовольствием чувствовала, как горячие иголочки душа покалывают ее тело. Она расслабилась, вдохнула горячий пар и закрыла глаза. Она любила принимать душ, хотя в этом и крылось какое-то нарушение традиции: женщинам положено принимать ванну, а не душ. На это ей указал доктор Рэмос. Какая чепуха! Да и смысл традиций в том, чтобы их нарушать. У нее есть своя индивидуальность.

Она знала, что душ применяется для лечения шизофреников. Чередование холодных и горячих струй иногда действует на них успокаивающе.

— А потому вы подозреваете у себя шизофрению? — спросил доктор Рэмос и рассмеялся. Он смеялся не часто, и ей редко удавалось его рассмешить, даже когда она старалась.

Дженет выключила душ и, завернувшись в полотенце, подошла к зеркалу. Она протерла запотевшее стекло и посмотрела на свое отражение.

— Ну и видик! — сказала она и кивнула. Отражение кивнуло ей в ответ. Горячая вода смыла краску с век — единственную косметику, которую она себе позволяла. Теперь ее глаза казались маленькими и утомленно щурились. В котором часу она сегодня должна быть у доктора Рэмоса? Да и сегодня ли?

Кстати, какой сегодня день? Ей пришлось напрячь память. Ах, да! Пятница… Она не спала по крайней мере сутки и испытывала все сопутствующие бессоннице ощущения, которые помнила с того времени, когда была стажером: ноющее ощущение в желудке, тупая боль во всем теле, тяжесть в голове. Отвратительное состояние!

Она знала, что будет дальше. Часа через четыре она начнет мечтать о том, чтобы лечь спать. Ей будет представляться кровать, мягкий матрац, блаженное погружение в дремоту.

Ну, надо надеяться, что Бенсона скоро разыщут. Зеркало опять запотело. Дженет приоткрыла дверь, впустив в ванную прохладный воздух, и ладонью протерла стекло. Она начала подкрашивать глаза, и тут в дверь позвонили.

Андерс! Ну да, ведь она не заперла двери…

— Открыто! — крикнула она и снова занялась глазами. Кончив подкрашивать один, она крикнула: — Если хотите кофе, вскипятите воду на кухне.

Ну, вот все в порядке! Дженет, придерживая полотенце, высунулась из ванной.

— Ну как, все нашли?

В коридоре стоял Гарри Бенсон.

— Доброе утро, доктор Росс, — сказал он приветливо. — Я не очень не вовремя?

Дженет даже удивилась охватившему ее страху. Бенсон протянул ей руку, и она машинально ее пожала. В эту секунду она не могла думать ни о чем, кроме своего страха. Почему она так испугалась? Она же хорошо его знает, ей часто приходилось бывать с ним наедине, и она никогда не боялась.

Конечно, отчасти дело в неожиданности. Ведь она думала, что это Андерс. И еще — непрофессиональность обстановки: она вспомнила про полотенце и свои босые ноги.

— Погодите, я сейчас оденусь, — сказала она.

Бенсон вежливо кивнул и ушел в гостиную. Быстро пройдя в спальню, Дженет заперла дверь и опустилась на кровать. Она тяжело дышала, как будто ей пришлось пробежать большое расстояние. «Тревожное состояние», — сказала она себе, но это не помогло. Ей вспомнился больной, который в полном отчаянии крикнул: «Не говорите мне, что у меня депрессия. Я чувствую себя ужасно!»

Она достала из стенного шкафа первое попавшееся платье, а потом вернулась в ванную и посмотрела на себя в зеркало. «Оттягиваю неприятную минуту», — подумала она. Но тянуть время было никак нельзя.

Глубоко вздохнув, Дженет вышла из спальни.

Бенсон растерянно стоял в самому центре гостиной, и Дженет вдруг увидела комнату его глазами — современную, стерильную, враждебную. Современная мебель, черная кожа и хром, жесткие линии, абстрактные картины на стенах — современное, сверкающее, машинообразное, функциональное, абсолютно враждебное окружение.

— Этого я от вас не ждал, — сказал Бенсон.

— У нас с вами разное восприятие, Гарри. — Дженет старалась говорить весело. — Хотите кофе?

— Нет, спасибо.

Бенсон был одет аккуратно — пиджак и галстук, но его парик, черный парик, неприятно подействовал на нее. И его глаза — далекие глаза человека, уставшего до предела. Дженет вспомнила, как выглядели крысы, непрерывно стимулировавшие центр удовольствия, когда эксперимент подходил к концу. Они лежали на полу клетки, тяжело дыша, не в силах подползти к рычажку и нажать его еще хотя бы раз.

— Вы одна дома? — спросил Бенсон.

— Да.

Под левым глазом Бенсона виднелся небольшой синяк. Дженет заметила, что бинты почти не видны — только узенькая белая полоска между париком и верхним краем воротничка.

— Что-то случилось? — спросил Бенсон.

— Нет. Ничего.

— Вы держитесь как-то напряженно. — В его голосе слышалось искреннее участие. Возможно, он только что получил стимуляцию. Дженет вспомнила, как Бенсон проникся к ней нежностью во время интерфейсинга.

— Нет… Ничего подобного, — Дженет попыталась улыбнуться.

— У вас очень приятная улыбка, — сказал он.

Дженет скользнула взглядом по его одежде, ища следы крови. Девушка была буквально залита кровью, которая должна была бы забрызгать и Бенсона, и тем не менее нигде ни пятнышка. Возможно, он снова принял душ и уж потом оделся. После того как убил ее.

— Ну, а я хочу кофе, — сказала Дженет и ушла в кухню. Теперь, когда она не видела его перед собой, ей стало легче. Она поставила кофейник на плиту, радуясь минутной передышке. Нет, надо взять себя в руки, надо стать хозяйкой положения!

Странно: его внезапное появление испугало ее, но не удивило. Психомоторные эпилептики все время находятся в состоянии гнетущего страха перед собственным слепым стремлением к насилию. Многие из них в отчаянии покушаются на самоубийство, и все они мучаются и ищут помощи у врачей.

Но почему Бенсон не вернулся в клинику?

Дженет пошла в гостиную. Бенсон стоял у широкого окна и смотрел на город, протянувшийся во все стороны на многие мили.

— Вы на меня сердитесь? — спросил Бенсон.

— Сержусь? За что?

— За то, что я убежал.

— А почему вы убежали, Гарри?

Дженет почувствовала, что с этими словами она вновь обрела обычное самообладание. Она сумеет с ним справиться. Это ее работа. Ей приходилось бывать наедине с куда более опасными больными. Она вспомнила свою шестимесячную практику в больнице штата, где ей приходилось работать с психопатами и закоренелыми убийцами — симпатичными, обаятельными людьми, от которых, мороз подирал по коже.

— Почему? Да потому, — Бенсон улыбнулся и сел в кресло. Потом поерзал, встал и сел на диван.

— У вас вся мебель удивительно неудобная. Как вы только можете жить в такой неуютной обстановке?

— Мне она нравится.

— Но это неудобно, — Бенсон пристально, с вызовом посмотрел на нее, и она снова пожалела, что они встретились здесь. Эта обстановка была угрожающей, а на угрозы Бенсон отвечал нападением.

— Как вам удалось найти меня, Гарри?

— Вас удивляет, что я знаю, где вы живете?

— Немножко.

— Я предусмотрителен, — сказал Бенсон. — Перед тем как пойти в клинику, я узнал, где вы живете, где живет Эллис и где — Макферсон. Где все живут.

— Но зачем?

— На всякий случай.

— На какой случай?

Вместо ответа Бенсон встал, подошел к окну и начал смотреть на город.

— Там меня сейчас ищут, — сказал он. — Ведь так?

— Да.

— Но они меня не найдут — город слишком велик.

Из кухни донесся свист кипящего кофейника. Дженет извинилась и пошла на кухню заварить кофе. Ее глаза шарили по полкам в поисках какого-нибудь тяжелого предмета. Может быть, ей удастся ударить Бенсона по голове. Эллис в жизни не простит ей этого, но…

— У вас на стене висит картина, — раздался голос Бенсона из комнаты. — Одни только цифры. Чья она?

— Человека по имени Джонс.

— Зачем человеку рисовать цифры? Это область машин.

Дженет размешала растворимый кофе, подлила молока, вернулась в комнату и села на диван.

— Гарри…

— Нет, я серьезно. А вот это? Что это должно означать? — Он постучал костяшками пальцев по другой картине.

— Гарри, сядьте, пожалуйста.

Бенсон пристально посмотрел на нее, потом подошел и сел напротив. Он, казалось, был весь напряжен, но через секунду безмятежно улыбнулся. На мгновение его зрачки расширились. «Еще одна стимуляция, — подумала Дженет. — Так что же мне делать, черт побери?»

— Гарри, — сказала она вслух. — Что с вами случилось?

— Не знаю, — ответил он с той же безмятежностью.

— Вы ушли из клиники…

— Да, я ушел из клиники в белом форменном костюме. Я все обдумал заранее. Анджела ждала меня с машиной.

— А потом?

— Потом мы поехали ко мне домой. Я был сильно возбужден.

— Почему вы были возбуждены?

— Понимаете, я ведь знал, как все это кончится.

— И как же это кончится? — Она не совсем понимала, что он имеет в виду.

— А потом мы поехали к ней, выпили немного и вообще… И я рассказал ей, как это кончится. И она перепугалась. Хотела позвонить в клинику, сообщить, где я… — Бенсон вдруг сбился и уставился в одну точку. Дженет не собиралась настаивать, чтобы он продолжал. Ведь затем произошел припадок, и Бенсон просто не помнил, что он убил Анджелу. Его амнезия была полной и непритворной.

Но необходимо, чтобы Бенсон говорил.

— Почему вы ушли из клиники, Гарри?

— Это было днем, — сказал Бенсон и поглядел на нее. — Я лежал в постели и вдруг понял, что за мной ухаживают… понимаете… ухаживают, как за машиной. Я все время этого боялся.

Одно давнее отвлеченное предположение Дженет вдруг подтвердилось: за параноическим страхом Бенсона перед машинами крылась боязнь потерять самостоятельность, попасть в зависимость от кого-то. И он говорил чистейшую правду, утверждая, что боится, когда за ним ухаживают. А люди обычно ненавидят то, что внушает им страх.

Но ведь Бенсон в определенной мере зависит от нее… Как на него это действует?

— Вы там мне все лгали, — неожиданно сказал Бенсон.

— Вам никто не лгал, Гарри.

Бенсон начинал сердиться.

— Нет, лгали. Вы… — Он вдруг осекся и снова улыбнулся.

Расширенные зрачки — еще одна стимуляция. Они уже следуют одна за другой почти без интервалов. Скоро должен наступить новый кризис.

— Знаете что? Это удивительное ощущение! — сказал он.

— Какое ощущение?

— Это жужжание.

— Жужжание?

— Когда все вокруг становится черным — ж-жж-ж! — и я снова счастлив. И на душе так тепло, так радостно.

— Стимуляция, — сказала Дженет.

Она подавила в себе желание взглянуть на часы. Зачем? Андерс сказал, что приедет через двадцать минут, но он мог задержаться. Но даже если он и приедет сейчас, то вряд ли сумеет одолеть Бенсона. С психомоторным эпилептиком во время припадка справиться не так-то легко. В конце концов Андерс застрелил бы Бенсона или попытался бы. А этого ей во что бы то ни стало хотелось избежать.

— Но вот что… Жужжание только иногда бывает приятным. Когда оно становится слишком сильным, то… то можно задохнуться.

— А сейчас оно становится сильным?

— Да, — сказал Бенсон. И улыбнулся.

И в этот миг Дженет вдруг поняла всю полноту своей беспомощности. То, чему ее учили, ее умение контролировать поведение больного, направлять поток его мыслей, истолковывать его слова — все это было сейчас бесполезно. Словесное маневрирование тут ничего не даст и не поможет ему, как не поможет психотерапия человеку, умирающему от бешенства или от опухоли в мозгу. Она имела сейчас дело не с психическим заболеванием. Бенсон находился во власти машины, которая неумолимо подводила его к припадку. Словесное воздействие не могло отключить вживленный компьютер.

Выход был один: отвезти Бенсона в клинику. Но каким образом? Она попробовала пробудить в нем сознание.

— Гарри, вы понимаете, что происходит? Стимуляции переутомляют вас и могут вызвать припадок.

— Это приятное ощущение.

— Но вы же сами сказали, что оно не всегда приятно?

— Да, не всегда.

— Так разве вы не хотите, чтобы это починили?

— Починили? — сказал он после паузы.

— Исправили… Устроили так, чтобы у вас больше не было припадков.

«Надо тщательно выбирать слова…»

— Вы считаете, что меня нужно починить?

Дженет вспомнила, что это было любимое словечко Эллиса.

— Гарри, вы будете чувствовать себя лучше.

— Я чувствую себя прекрасно, доктор Росс.

— Но, Гарри, когда вы приехали к Анджеле…

— Я ничего этого не помню.

— Вы поехали туда после того, как ушли из клиники.

— Я ничего не помню. Все записи памяти стерты. Только треск. Включите звук и сами услышите. — Бенсон открыл рот и зашипел. — Понятно? Треск и больше ничего.

— Вы не машина, Гарри, — сказала она мягко.

— Пока еще нет.

Дженет почувствовала, что от напряжения ее начинает тошнить. И опять-таки ее сознание отвлеченно зарегистрировало это интересное физиологическое проявление эмоционального состояния. И она обрадовалась краткой передышке. Но тут же ее охватила злость на Эллиса и Макферсона. Все эти конференции, на которых она без конца доказывала, что вживление компьютера неминуемо усилит его бред.

Были бы они сейчас тут!

— Вы хотите превратить меня в машину, — сказал Бенсон. — Вы все. И я веду с вами войну.

— Гарри…

— Не перебивайте! — крикнул он. Его лицо словно свела судорога, но оно тут же расплылось в улыбке.

Еще одна стимуляция. Их разделяют только минуты. Где же Андерс? Хотя бы кто-нибудь пришел! Может быть, выбежать на лестницу и закричать? Или позвонить в клинику? В полицию?

— Удивительно приятное ощущение, — сказал он, продолжая улыбаться. — Удивительно! С ним ничто не сравнится. Я мог бы без конца купаться в этом ощущении.

— Гарри, попробуйте расслабиться.

— А я и не напряжен вовсе. Но ведь вам нужно совсем другое?

— Что мне нужно?

— Чтобы я был послушной машиной. Чтобы я подчинялся своим создателям и действовал строго согласно инструкциям. Вам ведь это нужно?

— Вы не машина, Гарри.

— И никогда не буду машиной. — Улыбка исчезла с его лица. — Никогда! И ни за что!

Дженет вздохнула.

— Гарри. Мне нужно, чтобы вы вернулись в клинику.

— Нет.

— Мы вас вылечим.

— Нет.

— Нас заботит ваша судьба, Гарри.

— Моя судьба! — Бенсон зло расхохотался. — Нет, вас интересую не я, а ваш эксперимент. Ваши протоколы. Вас интересует ваша карьера, а до меня вам нет никакого дела. — Он все больше возбуждался. — Статью в медицинском журнале не украсит упоминание, что среди стольких-то пациентов, за которыми велось наблюдение столько-то лет, один умер оттого, что совсем свихнулся, и полицейские его пристрелили.

— Гарри…

— Я ведь знаю, — сказал Бенсон и растопырил пальцы. — Час назад мне стало нехорошо, а когда я пришел в себя, то увидел под ногтями кровь. Кровь… Да, я знаю… Он посмотрел на свои ногти, потом потрогал бинты. — Операция должна была принести пользу, а от нее нет никакого толку.

Он вдруг заплакал. Выражение его лица не изменилось, но по щекам поползли слезы.

— От нее нет никакого толку, — повторил он. — Не понимаю, почему…

И так же внезапно он улыбнулся, Еще одна стимуляция. А после предыдущей не прошло и минуты. Через несколько секунд начнется припадок.

— Я никому не хочу зла, — сказал Бенсон, радостно улыбаясь.

Дженет испытывала глубокую жалость к нему, и ей стало тоскливо при мысли о том, что произошло.

— Я понимаю, — сказала она. — Давайте вместе поедем в клинику.

— Нет, нет…

— Я поеду с вами. И буду рядом каждую минуту. Все устроится.

— Не спорьте со мной! — Бенсон вскочил на ноги, стиснул кулаки и злобно посмотрел на Дженет. — Я не только слушать…

Он умолк, но не улыбнулся.

Потом втянул воздух носом и сказал:

— Какой это запах? Я его ненавижу. Что это? Я его ненавижу, слышите? Ненавижу!

Он шагнул к ней, продолжая сопеть, протягивая руки…

— Гарри!

— Я ненавижу это ощущение.

Дженет вскочила и попятилась. Медленно и неуклюже Бенсон пошел за ней, по-прежнему протягивая руки.

— Мне не надо такого ощущения. Я не хочу его. Не хочу!

Он перестал принюхиваться. Припадок начался, и он шел к ней…

— Гарри!

Его лицо было пустым, как восковая маска, но он не опустил рук. Двигался он медленно, словно лунатик, и Дженет пока удавалось сохранять между ним и собой достаточное расстояние.

Неожиданно Бенсон схватил тяжелую стеклянную пепельницу и бросил в нее. Дженет увернулась, и пепельница разбила стекло в окне, брызнули осколки.

Бенсон прыгнул к Дженет, схватил ее и сжал, как в тисках.

— Гарри, — еле выговорила она, — Гарри!

Она посмотрела на его лицо — оно оставалось все таким же пустым.

Она ударила его коленом в пах.

Бенсон охнул, отпустил ее и, перегнувшись пополам, закашлялся. Дженет бросилась к телефону и набрала номер станции. Бенсон все еще не мог распрямиться.

— Станция слушает.

— Дайте мне полицию!

— Какую? Беверли-Хилз или Лос-Анджелеса?

— Все равно!

— Нет, но все-таки…

Дженет бросила трубку — Бенсон снова пошел к ней. Из трубки доносилось: — «Алло, алло…»

Бенсон вырвал шнур и швырнул телефон через комнату. Он схватил торшер и начал им размахивать, со свистом рассекая воздух. Дженет пригнулась, и массивное основание торшера пронеслось над самой ее головой. Такой удар убил бы ее на месте. Убил бы… Эта мысль заставила ее очнуться.

Она кинулась на кухню. Бенсон бросил торшер и побежал за ней. Дженет рывком выдергивала ящики, ища нож. Ничего, кроме ножичка для чистки овощей. Черт, куда подевались все большие ножи?

Бенсон вошел на кухню. В панике Дженет швырнула в него кастрюлей. Ударившись о его колено, кастрюля с грохотом покатилась по полу.

А ее сознание продолжало отвлеченно работать, подсказывая ей, что она допустила огромную ошибку, что в кухне есть что-то такое, чем можно воспользоваться. Но что? Что?

Руки Бенсона сомкнулись у нее на шее и сжались. Дженет схватила его за запястья и попробовала высвободиться. Она попыталась ударить Бенсона ногой, но он отклонился, а потом прижал ее к столу, запрокидывая назад.

Дженет не могла пошевелиться, не могла вздохнуть. Перед глазами у нее поплыли темные круги. Она задыхалась.

Ее пальцы царапали по столу, пытаясь нащупать что-нибудь, хоть что-нибудь, и не находили ничего.

Кухня…

Дженет в отчаянии раскинула руки. Выключатель посудомойки, выключатель духовки — машины в ее кухне…

Все вокруг стало зеленым. Темные круги ширились, плясали… Она умрет на кухне…

Кухня, кухня, опасности кухни. И, теряя сознание, она вдруг вспомнила..

Микроволны!

Она уже ничего не видела. Вокруг сомкнулась тусклая мгла, но ее пальцы еще не утратили чувствительности. Они коснулись холодного металла духовки, скользнули по стеклянному окошечку, выше… выше к ручкам… Она повернула выключатель…

Бенсон пронзительно закричал.

Тиски, сжимавшие ее шею, разжались, и она соскользнула на пол. Бенсон кричал надрывно и страшно. Постепенно Дженет обрела способность видеть. Бенсон стоял над ней, стиснув руками голову. И кричал.

Он не смотрел на нее, не замечал, что она лежит на полу и никак не может отдышаться. Он корчился от боли и выл, как раненый зверь. Потом, не отнимая рук от головы, выбежал из кухни, а Дженет провалилась в черное небытие.

9

На шее Дженет лиловели синяки. Она осторожно провела по ним пальцем, рассматривая себя в зеркале.

— Когда он ушел? — спросил Андерс. Он стоял в дверях ванной и смотрел на нее.

— Не знаю. Видимо, тогда же, когда я потеряла сознание.

Андерс посмотрел через плечо в гостиную.

— Настоящий разгром.

— Могу себе представить.

— Почему он напал на вас?

— У него начался припадок.

— Но вы же его врач…

— Это не имеет значения. Во время припадка он теряет контроль над собой. Полностью. В таком состоянии он способен убить собственного ребенка. И такие случаи бывали.

Андерс недоверчиво хмурил брови. Дженет прекрасно понимала, как трудно ему было освоиться с этой мыслью. Человек, никогда не видавший психомоторного эпилептика во время припадка, просто не мог представить себе тупой звериности подобного нападения. Нормальная жизнь не давала для этого никаких аналогий. В ней нельзя было найти ничего хотя бы отдаленно похожего.

— Вот как, — сказал наконец Андерс. — Но он же вас не убил.

«В общем — нет», — подумала Дженет, все еще трогая синяки. Через несколько часов они станут еще более заметными. Что ей делать? Замазать чем-нибудь? У нее не было нужных косметических средств. Надеть свитер с глухим воротником?

— Нет, — сказала она вслух. — Он меня не убил. Но мог бы.

— Что ему помешало?

— Я включила плиту.

Андерс озадаченно посмотрел на нее.

— Это что, помогает от эпилепсии?

— Нет, но это оказало воздействие на вживленную электронную аппаратуру. У меня микроволновая духовка, а микроволны выводят из строя механизм водителя ритма. С этим в последнее время часто сталкиваются кардиологи. «Опасности кухни». В последнее время о них часто писали.

— А! — сказал Андерс.

Андерс вышел позвонить, а Дженет тем временем переоделась. Она выбрала черный свитер с высоким воротником и серую юбку и, отступив от зеркала, оглядела себя. Синяки не были видны. И тут она вдруг обратила внимание на мрачные тона своего костюма — черный и серый. Это было не в ее стиле. Слишком мертво и холодно. Она уже хотела переодеться, но передумала.

В гостиной Андерс говорил по телефону. Дженет почувствовала, что хочет пить, и пошла на кухню. Нет, хватит кофе. Ей требовалось что-нибудь покрепче. Виски со льдом. Наливая виски, она увидела на деревянной крышке стола длинные царапины и посмотрела на свои ногти. Три ногтя были сломаны. А она и не заметила.

Взяв виски, Дженет пошла в гостиную.

— Да, — говорил Андерс в телефон. — Да, я понимаю. Нет… ни малейшего представления. Да, мы пробуем… — Он замолчал и долго слушал.

Дженет подошла к разбитому окну и посмотрела на город. Солнце давно взошло, подсветив коричневатую пелену, висевшую над крышами домов. Ей пришло в голову, что, живя тут, она подписывает себе смертный приговор. Надо бы переехать куда-нибудь на берег океана, где воздух чище.

— Послушайте, — сказал Андерс сердито. — Ничего бы не случилось, если бы вы хорошенько внушили своему полицейскому, чтобы он не отлучался от двери палаты когда ему вздумается. Советую не забывать об этом.

Андерс с раздражением бросил трубку. Дженет обернулась.

— Черт, — пробурчал он. — Политика.

— Даже в полиции?

— Особенно в полиции, — ответил Андерс. — Чуть что не так, сразу же ищут козла отпущения.

— И на эту роль избрали вас?

— Примериваются.

Дженет кивнула и прикинула, что сейчас происходит в клинике. Наверное, то же самое. Клиника всячески оберегает свою репутацию, и руководители отделов, конечно, трясутся, а директор взвешивает, как это все может отразиться на дотации. И кому-то придется стать козлом отпущения. Макферсон слишком крупная фигура, она и Моррис слишком незначительны. Скорее всего расплачиваться должен будет Эллис — он ведь лишь помощник профессора, а когда увольняют помощника профессора, создается впечатление, будто он только проходил испытательный срок и оказался слишком напористым, слишком дерзким, слишком честолюбивым. Это гораздо удобнее, чем уволить профессора — ведь такое увольнение обязательно бросает тень на тех, кто раньше утверждал его в этой должности.

Да, наверное, Эллис. А догадывается ли он? Ведь он совсем недавно купил новый дом в Брентвуде. Он им так гордится! На следующей неделе собирался праздновать новоселье и пригласил всех сотрудников НПИО. Она продолжала смотреть на город сквозь разбитое стекло.

Андерс спросил:

— Послушайте, какое отношение водитель ритма сердца имеет к эпилепсии?

— Никакого. Просто Бенсону вживлен водитель ритма мозга, очень похожий на водитель ритма сердца.

Андерс раскрыл свой блокнот:

— Ну-ка, начните все сначала. И, если можно, помедленнее.

— Хорошо, — сказала Дженет и поставила стакан. — Но, если вы разрешите, я сначала позвоню.

Андерс кивнул и, откинувшись в кресле, ждал, пока она разговаривала с Макферсоном. Затем, стараясь говорить как можно спокойнее, Дженет рассказала ему все, что знала.

10

Макферсон положил трубку и посмотрел в окно на утреннее солнце. Оно уже не казалось бледным и холодным — утро было в разгаре.

— Звонила Росс, — сказал Макферсон.

— И? — спросил Моррис из своего угла.

— Бенсон приходил к ней на квартиру. Но она не смогла его задержать.

Моррис вздохнул.

— Нам как будто не везет, — сказал Макферсон. Он покачал головой, не отрывая глаз от окна. — Я не верю в везение, — добавил он и повернулся к Моррису. — А вы?

Моррис так устал, что не сразу понял.

— Верю во что?

— В везение.

— Конечно, в это верят все хирурги.

— А я не верю, — сказал Макферсон. — И никогда не верил. Я верил только в планирование. — Он показал на графики, развешанные по стенам, и замолчал.

Графики были большие, четыре фута в поперечнике, и многоцветные. В сущности, они представляли собой раскрашенное расписание будущих достижений НПИО. Макферсон очень ими гордился. Например, в 1967 году он рассмотрел положение вещей в трех областях — машинной диагностике, хирургической технике и микроэлектронике — и пришел к выводу, что вместе они позволят осуществить хирургическое лечение психомоторной эпилепсии к середине 1971 года. Это произошло на четыре месяца раньше — достаточно точный прогноз.

— Достаточно точный! — сказал Макферсон вслух.

— Что? — спросил Моррис.

Макферсон покачал головой.

— Вы устали?

— Да.

— Мы все устали. А где Эллис?

— Варит кофе.

Макферсон кивнул. Кофе — это хорошо. Он протер глаза, прикидывая, когда наконец ему удастся отправиться спать. Не скоро. Не раньше, чем разыщут Бенсона. А на это потребуется несколько часов, если не дней.

Он снова посмотрел на графики. Все шло так хорошо. Вживление электродов — на четыре месяца раньше срока. Компьютерная стимуляция поведения — почти на девять месяцев раньше. Но и тут кое-что не ладилось. Программы «Джордж» и «Марта» выходили из-под контроля. А «Форма Кью?»

Макферсон покачал головой. «Форма Кью» теперь может и не осуществиться, хотя это был его излюбленный проект. Создание «Формы Кью» планировалось на 1979 год, а применять ее к человеку предполагали начать с 1986 года. В 1986 году ему будет семьдесят пять лет, если он вообще доживет до этого времени, — но это его не беспокоило. Ему дорога была сама идея — такая простая и вместе с тем такая многообещающая.

«Форма Кью» представляла собой логическое следствие всей работы НПИО. Возникла она как «Форма донкихотства», потому что представлялась невероятной. Но Макферсон был убежден, что в конце концов проект неминуемо осуществится в силу своей необходимости. Ведь дело шло о размерах и стоимости.

Современный электронный компьютер, скажем третье поколение цифровых компьютеров фирмы «ИБМ», обходится в несколько миллионов долларов. Он потребляет огромное количество энергии и занимает слишком много места. И тем не менее по количеству связей самый большой компьютер не превосходил мозга муравья. Компьютер с возможностями человеческого мозга занял бы целый небоскреб, а энергии ему потребовалось бы столько, сколько расходует город с полумиллионным населением.

Естественно, что о создании такого компьютера при современном уровне техники нечего было и думать. Приходилось искать новые пути — и Макферсон не сомневался, что знает, каким будет этот путь.

Живая ткань.

В теории все это выглядело достаточно просто. Компьютер, как и мозг человека, состоит из отдельных частей — маленьких электронных клеток того или иного типа. С каждым годом размеры этих «клеток» уменьшались и должны были уменьшаться и впредь по мере развития микроэлектроники. Потребление энергии также сокращалось.

Тем не менее достигнуть размеров реальной нервной клетки, нейрона, они не смогут никогда. Ведь в одном кубическом дюйме умещается около миллиарда нервных клеток. Никакая миниатюризация не в состоянии достигнуть такой экономии места. Равным образом никаким техническим способом нельзя создать элемент, которому требовалось бы так мало энергии, как нервной клетке.

Следовательно, надо создать компьютер из живых нервных клеток. Ведь умеем же мы выращивать отдельные нервные клетки в культуре ткани, умеем изменять их искусственным путем. А в будущем научимся выращивать нужные типы клеток, обеспечивать нужные связи.

Это позволит создать компьютер, размеры которого не превысят, скажем, шести кубических футов, но который вместит мириады нервных клеток. Его потребность в энергии будет достаточно скромной, и не возникнет никаких побочных трудностей, связанных с уничтожением вредных отходов и прочим. Вместе с тем это будет носитель самого большого интеллекта планеты.

«Форма Кью».

Некоторые лаборатории и научно-исследовательские институты уже вели предварительную работу и добились неплохих результатов.

Однако Макферсона интересовал не сам органический сверхкомпьютер — он был лишь побочным продуктом. Его же увлекала идея органического протеза человеческого мозга.

Ведь стоило создать органический компьютер, состоящий из нервных клеток и получающий энергию из насыщенной кислородом крови, и сразу открывалась возможность вживить его в тело человека, который таким образом обретал два мозга.

И что же будет тогда? Тут отказывало даже воображение Макферсона. Разумеется, возникало невероятное количество самых разных проблем — взаимосвязи, расположения искусственного мозга, потенциального соперничества между ним и «старым» мозгом и еще множество других. Но до 1986 года хватит времени для их разрешения. В конце корцов, в 1950 году большинство людей все еще посмеивалось при упоминании о космических полетах.

«Форма Кью». Сейчас она была лишь далеким видением, но выделите на нее средства — и она обретет реальность. Макферсон в этом не сомневался, но теперь, после того как Бенсон скрылся из клиники, положение изменилось.

В дверь кабинета заглянул Эллис.

— Кто-нибудь хочет кофе?

— Да, — ответил Макферсон и посмотрел на Морриса.

Моррис покачал головой и встал.

— Я, пожалуй, проиграю кое-какие записи Бенсона.

— Неплохая мысль, — сказал Макферсон, хотя вовсе так не думал. Но он понимал, что Моррису необходимо чем-то заняться, иначе он мог совсем расклеиться.

Моррис и Эллис ушли, и Макферсон остался наедине со своими разноцветными графиками, наедине со своими размышлениями.

11

Когда Дженет Росс кончила свой рассказ, было уже двенадцать, и она испытывала невероятную усталость. Виски помогло ей успокоиться, но усилило утомление. Она заметила, что начинает запинаться, терять ход мыслей, говорить совсем не то, что ей хотелось сказать. Никогда еще ее не охватывала такая всепоглощающая усталость.

Андерс, напротив, был полон сил и энергии, и это ее раздражало.

— Как вы думаете, где сейчас Бенсон? Куда скорее всего он мог направиться? — спросил он.

Она покачала годовой.

— Невозможно сказать. Поведение после припадка непредсказуемо.

— Но вы же его психиатр, — настаивал Андерс. — Вы должны многое о нем знать. Неужели вы не можете представить себе его следующий шаг?

— Нет, — сказала Дженет. (Как она устала! Неужели он не понимает?) — Состояние Бенсона, безусловно, вне нормы. Он на грани психоза, у него спутанное сознание, он получает частые стимуляции и перенес несколько припадков почти подряд. Он способен на что угодно.

— Но если он растерян… — Андерс помолчал. — Что он может сделать в таком состоянии? Как будет себя вести?

— Послушайте, — сказала Дженет. — Это бесполезно. Так мы никуда не придем. Сейчас он способен на все.

— Ну, хорошо. — Андерс поглядел на нее и отпил глоток кофе.

Ну почему он не может перестать? Нелепо же пытаться выследить Бенсона, исходя из его психического состояния. И ведь ясно, как все это кончится. Кто-нибудь наткнется на Бенсона и пристрелит его. Даже Бенсон сказал…

Дженет сдвинула брови. Что он сказал? Что-то о том, как все это кончится. Но что именно? Она попыталась вспомнить его слова, но не сумела. Тогда она была так испугана, что не слишком его слушала.

— Тупик, — сказал Андерс, вставая и отходя к окну. — В любом другом городе у нас еще оставалась бы надежда на успех. Но не тут, не в Лос-Анджелесе. Это же пятьсот квадратных миль! Он больше Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско и Филадельфии, взятых вместе. Вам это известно?

— Нет, — ответила Дженет, думая о другом.

— Слишком много мест, где можно укрыться, — говорил Андерс. — Слишком много путей к бегству… слишком много шоссе, слишком много аэропортов, слишком много пристаней. Если он не дурак, то уже едет в Мексику или в Канаду.

— Нет, он этого не сделает, — сказала Дженет.

— А что он сделает?

— Вернется в клинику.

— А мне почудилось, что вы не беретесь предсказывать его поведение, — заметил Андерс после некоторого молчания.

— Это только предчувствие и ничего больше.

— Ну, так едем в клинику, — сказал Андерс.

НПИО выглядело как военный штаб во время боевых действий. Прием пациентов был отменен до понедельника. Четвертый этаж был закрыт для всех, кроме сотрудников клиники и полиции. По коридорам сновали «научники» с испуганными лицами. Они явно опасались не только потери дотаций, но и увольнения. Непрерывно звонили телефоны, репортеры пытались прорваться сквозь кордон полицейских. Макферсон заперся у себя в кабинете с руководителями клиники; Эллис рычал на каждого, кто приближался к нему на десять шагов; Моррис куда-то исчез, и его никак не могли найти, а Герхард и Ричардс пытались заказать телефонный разговор, чтобы проверить прогноз на другом компьютере, но все линии были заняты.

Беспорядок был полнейший: пепельницы, доверху набитые окурками, скомканные бумажные стаканчики из-под кофе и огрызки бутербродов на полу, мятые куртки и халаты на стульях. Телефоны звонили не умолкая: едва кто-нибудь вешал трубку, как тут же раздавался звонок.

Дженет Росс сидела с Андерсом у себя в кабинете и проверяла описание внешности Бенсона в полицейском отчете. Несмотря на компьютерную обработку, описание было достаточно точным: мужчина, белый, волосы темные, глаза карие, рост 5 футов 8 дюймов, вес 140 фунтов, возраст 34 года. Особые приметы — парик и забинтованная шея. Предположительно вооружен пистолетом.

Причины преступления: предполагаемое психическое заболевание.

Дженет вздохнула.

— Он не вполне укладывается в ваши компьютерные категории.

— В них никто не укладывается, — сказал Андерс. — Остается надеяться, что описание достаточно точное, чтобы его можно было опознать. Кроме того, мы размножили его фотографию и разослали по городу. Это должно помочь.

— А что мы будем делать сейчас?

— Ждать, — сказал Андерс. — Если только вы не догадаетесь, где он может прятаться.

Дженет покачала головой.

— Тогда будем ждать, — повторил Андерс.

12

В этом помещении с низким потолком стены были выложены белым кафелем. Плафоны дневного света ярко сияли над шестью столами из нержавеющей стали, снабженными стоками. Пять столов были пусты, на шестом лежало тело Анджелы Блэк. Два прозектора производили вскрытие, а Моррис, наклонившись над столом, следил за ними.

Как хирург, Моррис много раз присутствовал на вскрытиях, но они были совсем другими. На этот раз прозекторы перед тем, как начать вскрытие, почти полчаса изучали внешний вид трупа и снимали его. Особое внимание они обращали на края ран, на «осаднение кожи», как они выразились. «Это означает, что раны были нанесены тупым орудием», — объяснил один из них. Оно не рассекло кожу, а натянуло ее и прорвало. Затем орудие вошло в тело, но ссадина оказалась шире самой раны. В нескольких местах в раны вдавились волосы — еще одно подтверждение того, что нанесены раны тупым предметом.

— Но каким именно? — спросил Моррис.

— Пока определить это невозможно, — ответили они. — Прежде необходимо исследовать раневой канал, определить его глубину.

Сделать это было не так просто: форма раны из-за эластичности кожи менялась, подлежащие ткани сдвигаются как до наступления смерти, так и после. Такое исследование требовало много времени. Моррис устал, у него болели глаза, и через некоторое время он вышел из секционной в криминалистическую лабораторию, где на большом столе было разложено содержимое сумочки убитой.

В лаборатории работало три человека: один называл предмет, другой записывал его в формуляр, третий прикреплял ярлык. Все было обычным и простым — губная помада, пудреница, ключи от машины, кошелек, бумажные носовые платки, жевательная резинка, записная книжка, шариковая ручка, противозачаточные пилюли, тушь для ресниц, заколки. И две пачки спичек.

— Две пачки спичек, — говорил полицейский. — Обе со штампом отеля «Морской аэропорт».

Моррис вздохнул. Эта процедура была такой же медленной и тщательной, как и вскрытие. Неужели они думают, что так и правда можно что-нибудь узнать? Он почувствовал, что не в силах больше наблюдать за этой кропотливой работой. Такое стремление к решительным действиям, неумение терпеливо ждать Дженет Росс называла «болезнью хирургов». Моррис вспомнил, как на конференции НПИО, когда рассматривался кандидат на операцию третьей степени — женщина по фамилии Уорли, — он настаивал на операции, несмотря на то что положение осложнялось другими заболеваниями. Дженет Росс тогда засмеялась. «Сниженный эмоциональный контроль», — сказала она. В ту минуту Моррис готов был ее убить. И ему не стало легче, когда Эллис спокойно согласился с тем, что миссис Уорли — неподходящий кандидат для этой операции. Моррис почувствовал, что его предали, хотя Макферсон и сказал затем, что предложенную кандидатуру, по его мнению, отвергать сразу не следует — миссис Уорли можно занести в список и подвергнуть дальнейшему обследованию.

«Сниженный эмоциональный контроль, — подумал Моррис. — Черт бы ее побрал!»

— «Морской аэропорт»? — переспросил полицейский. — Отель, в котором все стюардессы останавливаются?

— Не знаю, — ответил другой.

Моррис пропустил их слова мимо ушей. Он протер глаза и решил выпить чашку кофе. Он не спал уже тридцать шесть часов и знал, что долго не выдержит.

В поисках автомата с кофе он поднялся по лестнице. Ведь где-нибудь должен быть кофе! Даже полицейские пьют кофе. Его пьют все. И вдруг Моррис, вздрогнув, остановился.

Он уже слышал о «Морском аэропорте».

Именно там Бенсон был арестован в первый раз по подозрению в избиении механика. При отеле был бар, где это и случилось. Да, да, именно там!

Моррис взглянул на часы и пошел на стоянку автомашин. Если поторопиться, то он успеет добраться до аэропорта до часа «пик».

Над головой с ревом пронесся идущий на посадку реактивный самолет. Моррис свернул с автострады на улицу, ведущую к аэропорту. По сторонам мелькали бары, мотели, станции автопроката. По радио передавали объявление:

— На автостраде Сан-Диего в результате дорожного происшествия грузовик перегородил три северных ряда. Компьютерный прогноз скорости движения двенадцать миль в час. На автостраде Сан-Бернандино к югу от поворота на Экстер встала машина. Компьютерный прогноз скорости — тридцать одна миля в час…

Моррис снова задумался о Бенсоне. Может быть, компьютеры и правда подчиняют себе мир? Ему вспомнился забавный низенький англичанин, который читал в клинике лекцию и заявил, что скоро можно будет оперировать на расстоянии — хирург, находясь даже в другом полушарии, будет управлять специальным роботом при помощи сигналов, передаваемых через спутник. Это казалось нелепостью, и все-таки его коллеги — хирурги явно встревожились.

— На автостраде Вентура к западу от Хэскелла столкновение двух машин замедлило движение. Компьютерный прогноз: восемнадцать миль в час.

Моррис обнаружил, что очень внимательно слушает дорожные сообщения. Как бы то ни было, а жители Лос-Анджелеса не могли обходиться без этой передачи. Сообщения о положении на шоссе регистрировались сознанием так же машинально, как в других городах — сообщения о погоде.

Моррис приехал в Калифорнию из Мичигана. Первое время он, желая завязать разговор, начинал с вопроса о прогнозе погоды на конец дня или на следующий день и не понимал, почему на него смотрят с таким недоумением. Позже он понял, что попал в одно из тех довольно редких мест, где погода никого не интересует — она круглый год почти не менялась, и о ней попросту не говорили.

Зато автомобили! Это была поистине универсальная тема! Всем хотелось узнать, на какой машине ты ездишь, нравится ли она тебе, надежна ли она, а если ломалась, то как именно. Поэтому любые сведения о дорогах, рассказы о заторах или о происшествиях, в которые ты попадал, или об удобных объездах, которые тебе удавалось отыскать, всегда вызывали оживленное обсуждение. В Лос-Анджелесе всему, что имело отношение к автомобилям, придавали самое серьезное значение, и тут уж не приходилось скупиться на время или внимание.

Моррис вдруг вспомнил слова одного астронома, которые суммировали всю бессмысленность такого автомобильного культа: если бы марсиане увидели Лос-Анджелес, сказал этот астроном, они неминуемо решили бы, что высшую форму жизни в этой области Земли представляют автомобили. И в каком-то смысле они были бы недалеки от истины.

Моррис оставил машину на стоянке перед отелем «Морской аэропорт» — типичным образчиком калифорнийского смешения стилей, псевдояпонской харчевней из стекла, пластмасс и неоновых огней. Моррис вошел в вестибюль и сразу спустился в бар, почти пустой, как и можно было ожидать в пять часов дня. Только две стюардессы за столиком в углу, три посетителя на табуретках у стойки и скучающий бармен, который тупо смотрел прямо перед собой.

Моррис сел у стойки, и, подозвав бармена, показал ему фотографию Бенсона.

— Вы знаете этого человека? — спросил он.

— Что будете пить? — сказал бармен.

Моррис постучал пальцем по фотографии.

— У нас бар. Мы продаем напитки.

Морриса охватило странное чувство. Он иногда испытывал его перед началом операции. Тогда ему казалось, что он только играет роль хирурга перед кинокамерой. Это было ощущение нереальности, театральности происходящего. И вот теперь он выступал в роли частного сыщика.

— Его фамилия Бенсон, — сказал Моррис. — Я его врач. Он тяжело болен.

— А чем?

Моррис вздохнул.

— Вы его видели?

— Много раз. Его зовут Гарри, так?

— Совершенно верно. Гарри Бенсон. Когда вы видели его в последний раз?

— С час назад. — Бармен пожал плечами. — А чем он болен?

— Эпилепсией. Его необходимо найти. Вы знаете, куда он пошел?

— Эпилепсией? Это надо же! — Бармен взял фотографию и начал ее рассматривать. — Да, это он. Только перекрасил волосы в черный цвет.

— Вы знаете, куда он пошел?

— По виду и не скажешь, что он болен. А вы не…

— Вы знаете, куда он пошел? — крикнул Моррис.

Наступило продолжительное молчание. Бармен насупился. Моррис пожалел о своей несдержанности.

— А еще говорит — врач! — сказал бармен. — Катитесь-ка отсюда!

— Мне нужна ваша помощь, — сказал Моррис. — Нельзя терять ни минуты. — Моррис открыл бумажник, достал из него все свои документы, на которых значилось «доктор медицины», и разложил их на стойке.

Бармен даже не взглянул на них.

— Его также разыскивает полиция.

— Так я и знал, — сказал бармен. — Так я и знал.

— И я могу вызвать сюда полицейского, чтобы он вас допросил. Возможно, вы окажетесь соучастником убийства.

Бармен взял визитную карточку, поднес ее к глазам и бросил обратно на стойку.

— Ничего я не знаю, — сказал он. — Он сюда иногда заходит, вот и все.

— Куда он пошел сегодня?

— Не знаю. Он ушел вместе с Джо.

— С каким Джо?

— С механиком. Работает в ночную в «Юнайтед».

— «Юнайтед эйр лайнз»?

— Ага, — сказал бармен. — Послушайте, а как насчет…

Но Моррис уже не слушал.

Из вестибюля он позвонил в НПИО и с помощью телефонистки отыскал капитана Андерса.

— Андерс слушает.

— Говорит Моррис. Я в аэропорту. Я напал на след Бенсона. Час назад его видели в баре отеля «Морской аэропорт». Он ушел с механиком, которого зовут Джо, работает в «Юнайтед». В ночную смену.

Андерс ничего не ответил, но Моррис услышал шорох карандаша по бумаге.

— Так, — сказал Андерс. — Что-нибудь еще?

— Нет.

— Сейчас же вышлем машины. Вы думаете, что он пошел в ангары «Юнайтед»?

— Возможно.

— Высылаем машины.

— А как…

Моррис умолк и посмотрел на трубку. Из нее не доносилось ни звука. Он перевел дух, прикидывая, что делать дальше. С этого момента в дело включилась полиция. Бенсон опасен. Так что лучше не вмешиваться.

Но, с другой стороны, когда они сюда доберутся? Где находится ближайший полицейский участок? В Инглвуде? В Калвер-Сити? Сейчас улицы забиты машинами, и, даже включив сирены, они прибудут в аэропорт не раньше чем через двадцать минут. А то и через полчаса.

Слишком долго. За это время Бенсон успеет скрыться. А потому надо его отыскать. Просто отыскать и следить за ним издали.

Не пытаться его задержать. Но и не дать ему скрыться.

Большая вывеска гласила: ЮНАЙТЕД ЭЙР ЛАЙНЗ — ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ОБСЛУЖИВАЮЩЕГО ПЕРСОНАЛА. Под вывеской находилась будка сторожа. Моррис остановил машину и высунул голову в окно.

— Я доктор Моррис. Мне нужен Джо.

Он приготовился к длинным объяснениям, но сторож, по-видимому, готов был поверить ему на слово.

— Джо пришел минут десять назад. Записал, что идет в седьмой ангар.

Он махнул рукой в сторону трех больших ангаров, за которыми располагались автостоянки.

— Который седьмой?

— Крайний слева, — ответил сторож. — Не знаю, зачем он пошел туда, разве что из-за посетителя.

— Какого посетителя?

— Он записал посетителя. — Сторож заглянул в книгу. — Мистер Бенсон. Он попел его в седьмой ангар.

— А что там, в седьмом?

— Дэ-эс десять. Поставлен на ремонт. Пока там никто не работает. Ждут новый мотор уже вторую неделю. Может, хотел показать ему этот самолет.

— Спасибо, — сказал Моррис.

Въехав в ворота, он остановился у седьмого ангара и вылез из машины. И тут его охватили сомнения. А вдруг Бенсон вовсе и не в седьмом ангаре? Надо проверить. Иначе можно попасть в глупое положение. Он будет сидеть здесь, на стоянке, а когда приедет полиция, выяснится, что Бенсон успел скрыться.

Лучше проверить. А боятся нечего. Он молод и в прекрасной физической форме. Кроме того, ему хорошо известно, насколько Бенсон опасен. И он будет начеку. Ведь Бенсон опасен главным образом для тех, кто не знает, в какое чудовище его превращает болезнь.

Моррис решил заглянуть в ангар и убедиться, что Бенсон действительно там.

Гигантские ворота ангара были закрыты наглухо, а никакого другого входа видно не было. Но ведь как-то люди попадают внутрь?

Он внимательно оглядел стенку из рифленого железа и возле левого угла наконец обнаружил дверь. Он снова сел в машину, подъехал к двери и затем вошел в ангар.

Там была кромешная тьма. И тишина. Моррис постоял возле двери. Потом он услышал слабый стон. Он пошарил руками по стене, нащупал стальную коробку с рубильниками и включил их.

Одна за другой под самой крышей ангара вспыхнули яркие лампы. Моррис увидел стоящий посреди ангара гигантский самолет. Забавно, каким огромным он кажется в четырех стенах.

Моррис направился к нему и снова услышал стон, но не смог определить, откуда доносится этот звук. Он никого не видел — только голый пол и голые стены. У дальнего крыла самолета стояла лестница. Моррис прошел к ней под блестящим хвостом самолета. Ему стало жарко. Воздух был пропитан запахом бензина и смазки.

Опять стон.

Моррис ускорил шаги, прислушиваясь, как они отдаются эхом в гулкой пустоте. Стон, казалось, раздавался внутри самолета. Но как туда попасть? Он даже удивился этой мысли, вспомнив, сколько раз ему приходилось летать. В самолет поднимаются по трапу… Но здесь в ангаре? Как забраться в эту махину?

Он прошел мимо двух двигателей на крыле. Гигантские цилиндры с черными лопастями турбин внутри. И двигатели тоже никогда прежде не казались такими огромными. А может быть, он просто не обращал на них внимания?

Снова стон.

Моррис подошел к лестнице и полез вверх. Поднявшись на шесть футов, он увидел перед собой сверкающую серебристую гладь крыла, усеянную заклепками. И надпись СТАВЬ НОГУ СЮДА. Рядом багровели капли крови. Моррис посмотрел на крыло и заметил окровавленного человека, лежащего на спине. Шагнув к нему, он увидел разможенное лицо, руку, вывернутую под неестественным углом.

Сзади раздался какой-то шум. Моррис резко обернулся. И тут неожиданно свет в ангаре погас.

Моррис замер. Он вдруг утратил способность ориентироваться и словно повис в необъятной безграничной черноте. Он не двигался. Не дышал. Он ждал.

Раненый снова застонал. И опять сомкнулась тишина. Моррис опустился на колени, сам не зная зачем. Но близость металлической поверхности крыла вселяла в него уверенность. Он не боялся и только никак не мог собраться с мыслями.

Затем он услышал тихий смешок. И ему стало страшно.

— Бенсон?

Молчание.

— Бенсон, вы здесь?

Молчание. И шаги по бетонному полу, ровные, отдающиеся в тишине.

— Гарри, это доктор Моррис.

Он замигал, стараясь привыкнуть к темноте. Бесполезно. Он ничего не видел — ни конца крыла, ни очертаний фюзеляжа. Ничего.

Шаги приближались.

— Гарри, я хочу вам помочь. — Его голос дрогнул, и Бенсон, конечно, понял, что он боится. Нет, надо молчать. Его сердце бешено стучало, он тяжело дышал.

— Гарри…

Молчание. Но шаги замерли. Может быть, Бенсон устал. Может быть он получил стимуляцию. Может быть, он передумал.

Новый звук: позвякивание металла. Совсем близко.

Опять позвякивание.

ОН ПОДНИМАЕТСЯ ПО ЛЕСТНИЦЕ.

Моррис покрылся холодным потом. Он по-прежнему ничего не видел, абсолютно ничего. И никак не мог сообразить, как он стоит — лицом к лестнице или спиной.

Опять позвякивание.

Моррис попробовал определить, откуда доносится звук. Спереди! Значит, он стоит лицом к хвосту самолета, лицом к концу крыла. И вначит — лицом к лестнице…

Опять позвякивание.

Сколько ступенек в лестнице? Примерно шесть футов — шесть ступенек. Скоро Бенсон поднимется на крыло. Чем ему защищаться? Моррис ощупал карманы. Одежда намокла от пота и прилипала к телу.

И вдруг все происходящее показалось ему нелепым; ведь Бенсон — его пациент, а он — его врач. Бенсона можно уговорить, Бенсон послушается.

Опять позвякивание.

Ботинок! Моррис мгновенно снял с ноги ботинок. Черт, резиновая подошва. Но все же лучше, чем ничего. Крепко сжимая ботинок в руке, он занес его над головой, готовясь нанести удар. Перед его глазами всплыло изуродованное, окровавленное лицо механика, и он понял, что ему придется ударить Бенсона, сильно ударить, изо всех сил.

Он должен будет убить Бенсона.

Позвякивание прекратилось, но теперь Моррис слышал дыхание — совсем близко. И тут издалека, но с каждой секундой нарастая, донесся вой сирен. Полиция! Бенсон тоже услышит сирену и не станет нападать.

Опять позвякивание.

Бенсон спускается! Моррис вздохнул с облегчением.

Затем он услышал странный, скребущий звук, крыло под его ногами задрожало. Бенсон не спустился с лестницы. Он поднялся наверх и теперь стоял на крыле.

— Доктор Моррис?

Моррис чуть было не ответил ему, но вовремя сдержался. Он знал, что и Бенсон ничего не видит. Бенсон рассчитывал определить направление по голосу. Моррис молчал.

— Доктор Моррис! Помогите мне.

С каждой секундой вой сирен становился гсомче.

Морриса захлестнула волна радости: сейчас Бенсон будет схвачен и этому кошмару придет конец.

— Пожалуйста, помогите мне, доктор Моррис.

«А может быть, он говорит это искренне? — подумал Моррис. — Может, ему и правда нужна помощь?» Если так, то долг врача обязывает его ответить.

— Пожалуйста…

Моррис поднялся с колен.

— Я здесь, Гарри, — сказал он. — Только не волнуйтесь и…

Что-то просвистело в воздухе. Моррис понял, что сейчас последует удар. Его рот и челюсть обожгла немыслимая боль. Он опрокинулся на спину и покатился по крылу. Боль была ужасной, он и представить себе не мог, что бывает подобная боль.

И тут он упал в темноту. От крыла до пола было невысоко. Но ему показалось, что он падает долго. Целую вечность.

14

Дженет Росс стояла в отделении скорой поморщи и через небольшое окошко заглядывала внутрь перевязочной. Морриса окружило шесть человек, и ей были видны только его ноги. Одна была без ботинка. На белых халатах врачей и санитаров алела кровь.

Андерс, который стоял рядом с ней, сказал:

— Вряд ли мне нужно вам говорить, что я думаю обо всем этом.

— Да, конечно.

— Он очень опасен. Доктору Моррису следовало дождаться приезда полиции.

— Но ведь полиция его не поймала, — сказала Дженет, неожиданно рассердившись. Андерс ничего не понимает. Он не понимает, что ты чувствуешь ответственность за своего пациента, что испытываешь потребность помочь ему.

— Но и Моррис тоже, — сказал Андрее.

— А почему полиция его не поймала?

— Когда полицейские вошли в ангар, Бенсона уже не было. В ангаре есть несколько выходов, а оцепить его они не успели. Моррис лежал под крылом самолета, а механик на крыле, и оба изуродованы.

Из перевязочной вышел Эллис. Измученный, небритый, сникший.

— Как он? — спросила Дженет.

— Все в порядке, — сказал Эллис. — Несколько недель ему придется помолчать, но в остальном все в порядке. Сейчас его заберут в операционную, чтобы зафиксировать челюсть и удалить все зубы. — Он повернулся к Андерсу. — Они нашли, чем он его ударил?

Андерс кивнул

— Двухфутовым куском свинцовой трубы.

— И прямо по рту! Хорошо еще, что осколки зубов не попали в легкие. Рентген в бронхах ничего не обнаружил. — Эллис обнял Дженет за плечи. — Они его починят, Джен.

— А что с другим?

— С механиком? — Эллис покачал головой. — Тут я ни за что не поручусь. У него раздроблена переносица, носовая кость вошла в мозг. Из носа сочится мозговая жидкость. Большая потеря крови и угроза энцефалита.

— Как вы оцениваете его состояние? — спросил Андерс.

— Критическое.

Андерс кивнул и ушел.

Дженет вышла из отделения скорой помощи вместе с Элдисом. Они направились к кафетерию. Эллис не снимал руки с ее плеча.

— Да, скверно все получилось, — сказал Эллис

— Он, правда, будет совсем здоров?

— Конечно.

— Но он был красив…

— Челюсть ему починят. Все будет хорошо.

Дженет поежилась.

— Вам холодно?

— Да, — сказала Дженет. — И я устала. Страшно устала.

Она сидела с Эллисом в кафетерии и пила кофе. Как всегда, в половине седьмого там было много народу. Эллис ел медленно, каждое его движение показывало, как он устал.

— Забавно, — сказал Эллис.

— Что?

— Сегодня днем мне звонили из Миннесоты. У них есть вакансия на кафедре нейрохирургии. Спрашивали, не заинтересует ли это меня.

Дженет промолчала.

— Смешно, правда?

— Нет, — сказала Росс.

— Я ответил, что буду об этом думать, только когда меня отсюда выгонят.

— А вы уверены, что это должно произойти?

— А вы нет? — Эллис скользнул взглядом по белым халатам врачей, сестер, стажеров, сидевших вокруг. — Миннесота мне вряд ли понравится. Там слишком холодно.

— Но там хорошая кафедра.

— О да. Хорошая кафедра. — Эллис вздохнул. — Отличная кафедра.

Дженет стало жаль его, но она тут же подавила в себе жалость. В том, что случилось, виноват он сам. И ведь она его предупреждала! Ни разу за эти сутки она не позволила себе сказать кому-нибудь: «Я же говорила». Ни разу даже не подумала так. Какой смысл? И Бенсону от этого не было бы ни малейшей пользы, а главным для нее было помочь ему.

Но она не испытывала особого сочувствия к смелому хирургу. Смелые хирурги рисковали не своей жизнью, а жизнью других людей. И в самом худшем случае хирург мог лишиться только своей репутации.

— Ну, — сказал Эллис, — я, пожалуй, пойду в НПИО. Посмотрю, как там. Знаете что?

— А?

— Надеюсь, они его убьют.

Он встал и направился к лифтам.

Операция началась в семь часов вечера. С галереи для зрителей Дженет смотрела, как Морриса ввезли в операционную и начали готовить к операции. Оперировали Бендиксон и Кэртисс — оба хорошие специалисты в пластической хирургии. Все, что возможно, они, безусловно, сделают.

И все-таки она вздрогнула, когда с лица Морриса сняли стерильные марлевые тампоны. От носа и выше оно было таким, как всегда, только очень бледным. Но ниже — кровавое месиво. Она никак не могла, определить, где в этой красной маске находится рот.

Она была потрясена, хотя глядела издали. Так какое же впечатление должно было это произвести на близком расстоянии?

Она смотрела, как тело оперируемого и его голову обертывали стерильными простынями. Хирурги облачились в светло-зеленые халаты и надели перчатки, столики с инструментами были придвинуты к столу, операционные сестры приготовились. Предоперационный ритуал был проделан спокойно и деловито. Замечательный ритуал, настолько неизменный, настолько совершенный, что никто бы не подумал — вполне возможно, и сами хирурги в том числе, — что они оперируют своего коллегу. Этот ритуал, эта раз и навсегда установленная процедура были такой же анестезией для хирурга, как газ — для больного. Дженет постояла еще несколько минут и ушла.

14

Подходя к НПИО, Дженет увидела у дверей толпу репортеров, окруживших Эллиса. Он отвечал на вопросы с явной злостью. Несколько раз раздались слова «контроль над сознанием».

Чувствуя себя немножко виноватой, Дженет свернула к боковой двери и поднялась на лифте на четвертый этаж. «Контроль над сознанием, — думала она. — Желтая пресса извлечет из этого все, что возможно. Затем последуют внушительные редакционные статьи в солидных газетах и еще более внушительные редакционные статьи в медицинских журналах, рассматривающих рискованные последствия бесконтрольных и безответственных исследований. Можно себе представить!»

Контроль над сознанием!

Да ведь сознание каждого человека находится под контролем, и все этому только рады. Наиболее властный контроль над ним осуществляют родители. И они же причиняют самый большой вред. Теоретики обычно забывают, что никто не рождается с предрассудками, неврозами, обманутыми надеждами. Все это развивается благодаря чьей-то помощи. Конечно, родители вредят своим детям бессознательно. Они просто прививают своему ребенку отношение к окружающему миру, которое им кажется правильным.

Новорожденные дети — это маленькие компьютеры, ожидающие программирования. И они научатся тому, чему их будут учить, — начиная от скверной грамматики и кончая скверным мироощущением. Подобно компьютерам, они не способны отличить плохие идеи от хороших. Аналогия достаточно точная: очень многие указывали на «инфантилизм» и буквальность восприятия у компьютеров. Так, если отдать компьютеру распоряжение: «Надень ботинки и носки», он непременно ответит, что надеть на ботинки носки невозможно.

Основное программирование заканчивается к семи годам. Отношение к вопросам этики, пола, расы, религии, национальности выработано. Гироскоп запущен, и детям остается только следовать по предначертанному пути.

Контроль над сознанием…

А такой простой момент, как социальные условности? Рукопожатие при встрече? Проходить слева? Рюмку ставить справа? Поворачиваться лицом к соседям в лифте. Сотни мельчайших условностей, которые необходимы для стереотипизации социального взаимодействия. Стоит отнять любую из них, и человек теряется.

Контроль над сознанием необходим людям. Они рады ему. Без него им не на что было бы опереться.

Но пусть несколько человек попытаются решить одну из важнейших проблем современности — помешать разнузданной агрессивности — и тут же со всех сторон последуют вопли: «Контроль над сознанием! Контроль над сознанием!»

Что же лучше — контроль или отсутствие контроля?

На четвертом этаже Дженет прошла между полицейскими, толпившимися в коридоре, к себе в кабинет. Андерс, хмурясь, положил трубку.

— Мы кое-что узнали, — сказал он.

— Да? — Дженет сразу забыла о своем раздражении.

— Но только я не совсем понял, что бы это значило.

— А именно?

— Мы разослали по городу описание Бенсона и его фотографии. И один человек его опознал.

— Кто?

— Служащий отдела строительства и планировки в муниципалитете. Он сказал, что Бенсон заходил к ним десять дней назад. В этом отделе, в частности, хранятся планы всех общественных зданий в черте города.

Дженет кивнула.

— Ну, так Бенсона интересовала схема электросети в одном здании. Для какой-то проверки. Он сказал, что он инженер-электрик, и предъявил какое-то удостоверение.

— Девушка у него в доме упомянула, что он забрал оттуда какие-то чертежи, — сказала Дженет.

— Вероятно, те самые!

— Но какого здания?

— Университетской клиники, — ответил Андерс, — У него есть полный план электросети клиники. Зачем он ему, как по-вашему?

Они молча смотрели друг на друга.

К восьми часам Дженет засыпала на ходу. У нее ныла шея, голова раскалывалась. Она понимала, что больше не выдержит: если сейчас же не лечь спать, дело неминуемо кончится плохо.

— Если я вам понадоблюсь, я буду где-нибудь на этаже, — сказала она Андерсу.

Она шла по коридору мимо полицейских в форме и не замечала их, как будто полицейские были обязательной принадлежностью больничных коридоров.

Она заглянула в кабинет Макферсона. Макферсон сидел за столом, склонив голову на плечо, и спал. Он дышал часто и прерывисто, словно его мучил кошмар. Дженет тихонько притворила дверь.

Мимо прошел санитар. Он нес полные пепельницы и стопку бумажных стаканчиков из-под кофе. Ей показалось странным, что санитар выполняет обязанности уборщицы. У нее в сознании всплыла неясная мысль, какой-то вопрос, который она не могла никак сформулировать.

Эта мысль продолжала ее преследовать, но в конце концов она убедилась, что ей в ней не разобраться. Она слишком устала и плохо соображала. Заглянув в одну из процедурных и убедившись, что там никого нет, она закрыла за собой дверь и повалилась на кушетку.

Секунду спустя она уже спала.

15

Сидя в комнате отдыха Эллис смотрел на самого себя. Было одиннадцать часов вечера, и по телевизору передавали последние известия. Эллиса привело сюда отчасти тщеславие, а отчасти болезненное любопытство. Перед телевизором сидели еще Герхард, Ричардс и Андерс.

На экране Эллис, чуть-чуть скашивая глаза в сторону телекамеры, отвечал на вопросы репортеров, которые подносили микрофоны к самому его лицу. Однако, решил Эллис, держался он спокойно. Это было приятно. Да и отвечал он вовсе не плохо.

Репортеры спросили его об операции, и он коротко, но ясно изложил им ее суть.

Один из них спросил:

«С какой целью была сделана операция?»

«Больной, — сказал Эллис, — периодически начинает вести себя агрессивно. У него органическое заболевание мозга — его мозг поврежден. Мы стараемся починить его. Мы стараемся предотвратить агрессивность».

«Против этого не может быть никаких возражений, — подумал Эллис. — Даже Макферсон будет доволен».

«А повреждение мозга часто ведет к агрессивности?»

«Насколько часто, мы не знаем, — сказал Эллис на экране. — Более того, нам не известно, как часто встречается подобное повреждение. Однако, согласно нашим оценкам, явные повреждения мозга наблюдаются у десяти миллионов американцев, а еще у пяти миллионов — не столь явные».

«Значит, у пятнадцати миллионов? — сказал какой-то репортер. — То есть у одного человека из тринадцати?»

«Быстро высчитал!» — подумал Эллис. Сам он позже получил соотношение один к четырнадцати.

«Что-то около этого, — ответил Эллис на экране. — Два с половиной миллиона человек страдают церебральной недостаточностью. Два миллиона — органическими заболеваниями с судорожной готовностью, включая эпилепсию. Шесть миллионов — умственной отсталостью. И почти два с половиной миллиона имеют поведенческие нарушения, сопровождающиеся двигательным возбуждением».

«И все эти люди агрессивны?»

«Отнюдь нет. Но при проверке людей, склонных к агрессивным вспышкам, выясняется, что процент с повреждениями мозга среди них очень высок. Я говорю о физических повреждениях. Этот фактор, несомненно, занимает значительное место наряду с такими общепризнанными причинами, ведущими к насилию, как бедность, дискриминация, социальная несправедливость и прочее. Причем следует учитывать, что физический дефект исправить только социальными мерами невозможно».

В потоке вопросов наступила пауза. Эллис помнил ее, помнил, как он ей обрадовался. Значит, он побеждает, он подчиняет себе ситуацию!

«Говоря о насилии, вы…»

«Я имею в виду вспышки агрессивного поведения, направленные против отдельных людей. Это самая большая проблема современности — насилие. И особенно в нашей стране. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в Соединенных Штатах Америки было убито и искалечено больше американцев, чем за все годы вьетнамской войны. А точнее (репортеры замерди) — четырнадцать с половиной тысяч убийств, тридцать шесть с половиной тысяч изнасилований, триста шесть тысяч пятьсот случаев нанесения тяжких телесных повреждений. Итого свыше трети миллиона случаев применения физического насилия. А ведь эти цифры не включают автомобильных катастроф и дорожных происшествий, которые дали за тот же год пятьдесят шесть тысяч убитых и три миллиона раненых».

— Вы лихо оперируете цифрами, — пробормотал Герхард, не отводя взгляда от экрана.

— Но ведь это произвело нужное впечатление.

— Да, пыль в глаза. — Герхард вздохнул. — Но вы что-то подозрительно коситесь.

— Как всегда.

Герхард засмеялся.

На экране репортер спрашивал:

«И вы считаете, что эти цифры отражают частоту физического повреждения мозга?»

«В значительной мере, — ответил Эллис. — В значительной мере. Одним из симптомов физической болезни мозга можно считать стремление личности к насильственным действиям. Об этом свидетельствуют многие примеры. У Чарльза Уитмена, который убил семнадцать человек в Техасе, была злокачественная опухоль мозга. Примечательно, что он за несколько недель до этого жаловался своему психиатру на упорное желание влезть повыше и стрелять в людей. Ричард Спек до того, как убил восемь медицинских сестер, несколько раз зверски избивал ничем его не задевших людей. Ли Гарвей Освальд неоднократно кидался с кулаками на собственную жену и на посторонних. Все эти случаи получили широчайшую известность, но ведь ежегодно случается около трехсот шестидесяти тысяч таких же происшествий, которые не привлекают к себе внимания. Мы стремимся хирургическим путем устранить агрессивное поведение. Я не вижу в этом ничего сомнительного. Наоборот, по моему мнению, это благородная и важная задача». «Но ведь это же контроль над сознанием?» «А как вы называете обязательное среднее образование?» — спросил Эллис.

«Образованием», — ответил репортер.

На этом интервью закончилось. Эллис вскочил со стула.

— В результате я выгляжу дураком! — воскликнул он.

— Вовсе нет, — сказал Андерс.

КОНЕЦ

1

Суббота

13 марта 1971 года

Ее били, били больно, безжалостно. Она перевернулась на бок и застонала.

— Джен! — Герхард тряс ее за плечо. — Проснитесь, Джен.

Она открыла глаза. В комнате было темно. Кто-то наклонился над ней.

— Джен, да проснитесь же, Джен!

Она зевнула, и шею закололо тысячью иголок.

— Что случилось?

— Вам звонят. Бенсон!

Дженет сразу очнулась. Герхард помог ей встать, и она помотала головой, стараясь обрести ясность мысли. Шея отчаянно болела, ныли затекшие руки и ноги, но она ничего не замечала.

— По какому телефону?

— В «Телекомпе».

Они вышли в коридор, и Дженет зажмурилась от яркого света. Полицейские все еще были там, но они явно устали — глаза у них потускнели, щеки обвисли. Вслед за Герхардом она вошла в «Телекомп».

Ричардс протянул ей трубку со словами:

— Вот и доктор Росс.

— Алло? Гарри?

Андерс сидел в углу напротив у параллельного телефона.

— Мне нехорошо, — сказал Гарри Бенсон. — Я хочу, чтобы это кончилось, доктор Росс.

— Что случилось, Гарри?

Она уловила в его голосе усталость и почти детскую неуверенность. А что сказала бы крыса после двадцати четырех часов непрерывных стимуляций?

— Ничего не ладится. Я устал.

— Мы можем вам помочь, — сказала Дженет.

— Это ощущение, — продолжал Бенсон. — Я от него устаю и только. Просто устаю. Я хочу, чтобы оно прекратилось.

— Вы должны позволить, Гарри, чтобы мы вам помогли.

— Я не верю в вашу помощь.

— Вы должны довериться нам, Гарри.

Наступило долгое молчание. Андерс вопросительно посмотрел на Дженет. Она пожала плечами.

— Гарри?

— Зачем только вы со мной это сделали! — сказал Бенсон.

Андерс посмотрел на часы.

— Что сделали?

— Операцию.

— Мы можем все исправить, Гарри.

— Я сам хотел исправить, — сказал Бенсон. Голос у него звучал капризно, как у обиженного ребенка. — Я хотел выдернуть провода.

Дженет нахмурилась:

— И вы пытались это сделать?

— Нет. Я попробовал отодрать бинты, но было слишком больно. Я не люблю, когда мне больно.

И это были слова маленького ребенка. Дженет не могла решить, носила ли эта регрессия специфический характер или ее породили страх и усталость.

— Я рада, что вы не выдернули…

— Но мне надо что-то сделать, — сказал Бенсон. — Я должен уничтожить это ощущение. Я налажу компьютер.

— Гарри, вы этого не можете сделать. Предоставьте все нам.

— Нет. Я сам его налажу.

— Гарри, — сказала Дженет тихим, ласковым, материнским голосом. — Гарри, пожалуйста, доверьтесь нам.

Он ничего не ответил. Она услышала его тяжелое дыхание. Дженет скользнула взглядом по напряженным замершим в ожидании лицам вокруг.

— Гарри, пожалуйста, доверьтесь нам. В последний раз. И все будет хорошо.

— Меня ищет полиция.

— Здесь нет полицейских. Они все ушли. Вы можете смело прийти сюда. Все будет хорошо.

— Вы мне и раньше лгали. — Его голос вновь стал капризным.

— Нет, Гарри. Произошла ошибка. Если вы придете сюда, все будет хорошо.

Наступила долгая пауза, затем в трубке послышался вздох.

— Мне очень жаль, — сказал Бенсон. — Я знаю, чем это кончится. Но я должен сам наладить компьютер.

— Гарри…

Раздался щелчок, а затем частые гудки отбоя. Дженет положила трубку. Андерс тут же позвонил на телефонную станцию узнать, проследили ли они вызов. И Дженет поняла, почему он все время смотрел на часы.

— Черт! — Андерс бросил трубку на рычаг. — Они так и не смогли установить, откуда звонили! Идиоты!

— Он говорил совсем как ребенок, — сказала Дженет, покачивая головой.

— А что он имел в виду, когда заявил, что хочет наладить компьютер?

— Наверное, собирается вырвать провода из плеча.

— Но он сказал, что уже пробовал это.

— Может быть, пробовал, а может быть, и нет. В результате всех этих стимуляций и припадков он полностью утратил ясность мыслей.

— А вообще возможно вырвать провода и компьютер?

— Да, — ответила Дженет. — Во всяком случае, животным это удавалось. Обезьянам. — Она протерла глаза. — У вас есть кофе?

Герхард налил ей чашку.

— Бедный Гарри, — сказала Дженет. — Ему, должно быть, сейчас очень страшно.

Из своего угла Андерс спросил:

— Но в какой мере он утратил ясность мысли?

— В очень значительной. — Дженет отпила глоток. — А сахара у вас нет?

— Настолько, что он способен перепутать компьютеры?

— Сахар кончился, — объяснил Герхард.

— Не понимаю, — сказала Дженет.

— У него ведь есть план электросети клиники, — продолжал Андерс. — А главный компьютер — компьютер, с помощью которого его оперировали, — находится в подвале клиники.

Дженет поставила чашку и с недоумением посмотрела на Андерса. Потом нахмурилась, еще раз протерла глаза, взяла чашку и опять поставила ее на столик.

— Не знаю, — произнесла она наконец.

— Пока вы спали, мне сообщили результаты вскрытия. Установлено, что Бенсон нанес эти раны отверткой. Он напал на механика и на Морриса. Машины и люди, имеющие к ним отношение. Моррис участвовал в механизировании его самого.

Дженет слегка улыбнулась.

— Простите, кто здесь психиатр?

— Я просто спрашиваю, это возможно?

— Да, конечно, это возможно…

Снова зазвонил телефон. Дженет взяла трубку:

— НПИО.

— Тихоокеанский телефонный узел. Мы еще раз проверили этот звонок по поручению капитана Андерса. Он тут?

— Одну минутку. — Она кивнула Андерсу, и он взял трубку.

— Андерс слушает. — Наступила продолжительная пауза, потом Андерс сказал: — Повторите, пожалуйста. — Андерс слушал и кивал. — А когда именно вы проверяли? Ах, так! Спасибо.

Он повесил трубку и тут же снова снял ее.

— Расскажите-ка про эту атомную батарейку, — сказал он, набирая номер.

— Что именно?

— Меня интересует, что произойдет, если она будет повреждена, — ответил Андерс и повернулся к телефону.

— Команду противорадиапионной защиты. Говорит Андерс из уголовной полиции.

Дженет сказала:

— В батарейке находится тридцать семь граммов радиоактивного плутония двести тридцать девять. В случае ее повреждения может возникнуть опасность облучения.

— Какие частицы излучаются?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Я окончил колледж, — сказал он. — И даже умею читать и писать.

— Альфа-частицы, — ответила Дженет.

Андерс сказал в трубку:

— Говорит Андерс из уголовной полиции. Срочно пришлите машину к университетской клинике. Возможно радиоактивное заражение. Плутоний двести тридцать девять. — Он умолк, некоторое время слушал, а потом посмотрел на Дженет:

— Возможен взрыв?

— Нет.

— Нет, — повторил Андерс в трубку и снова начал слушать. — Хорошо. Я понимаю. Присылайте как можно скорее.

Андерс повесил трубку.

— Может быть, вы все-таки объясните мне, что происходит? — сказала Дженет.

— На телефонной станции установили, что в тот период, когда Бенсон позвонил к вам, ни одного звонка извне в клинику не было. Ни одного.

Дженет растерянно замигала.

— Вот именно, — сказал Андерс. — Бенсон звонил откуда-то из клиники.

2

Из окна четвертого этажа Дженет смотрела на автостоянку, наблюдая, как Андерс отдает распоряжения двадцати полицейским. Половина из них вошла в главный корпус, остальные остались на улице и, разбившись на маленькие группки, тихо переговаривались и курили. Затем подъехал белый фургон, из него вылезли три неуклюжие фигуры в серых защитных костюмах с металлическим отливом. Андерс подошел к ним и после короткого разговора кивнул и начал помогать выгружать из фургона какую-то странную аппаратуру.

Потом направился в сторону НПИО.

Герхард следил за всеми этими приготовлениями вместе с ней.

— Ну, теперь Бенсону не уйти, — сказал он.

— Я знаю. Я все думаю, нельзя ли каким-либо образом обезоружить его или парализовать? Не могли бы вы сделать портативный микроволновый излучатель?

— Я думал об этом, — сказал Герхард. — Но это опасно. Предугадать, как именно он подействует на компьютер Бенсона, невозможно. И вы сами понимаете, какая свистопляска начнется со всеми водителями ритма сердца в клинике.

— Неужели мы ничего не можем сделать?

Герхард покачал головой.

— Но ведь, наверное, все-таки есть какой-то выход, — настаивала Дженет.

Герхард снова покачал головой:

— К тому же очень скоро внедренная внешняя среда подчинит себе все остальное.

— Теоретически!

Герхард пожал плечами.

Термин «внедренная внешняя среда» был в большом ходу среди сотрудников научного сектора НПИО. Идея казалась очень простой, но за ней стояло многое. Опиралась она на общеизвестный факт: внешняя среда воздействует на мозг. Она создает ситуации, которые превращаются в воспоминания, оценки, навыки — все то, что воплощается в связях между клетками мозга. Как руки землекопа меняются под воздействием его работы, так и человеческий мозг претерпевает изменения под воздействием пережитого. И, подобно мозолям на ладонях землекопа, эти изменения сохраняются и после того, как ситуация, вызвавшая их, сама уйдет в прошлое.

В этом смысле прошлое и пережитое внедрялось в мозг, и мозг любого из нас представляет собой итог всего нашего прошлого опыта. Отсюда следовало, что причина заболевания и его лечение лежали в разных плоскостях. Причиной нарушения поведения могло быть что-то пережитое в раннем детстве, и было невозможно вылечить нарушение, устранив причину, так как причина осталась в прошлом, исчезла, когда больной стал взрослым. Лечение приходилось искать еще где-то. Как говорили «научники»: «Спичка может вызвать пожар, но, когда огонь уже полыхает, его нельзя потушить, погасив спичку. Дело уже не в спичке. Надо тушить пожар».

Целые сутки Бенсон получал интенсивные стимуляции от вживленного компьютера. Эти стимуляции породили новый опыт, новые ожидания. В мозг внедрялась новая среда, и очень скоро они более не смогут предсказать реакцию мозга, потому что старого мозга Бенсона уже не существовало. Теперь у Бенсона был новый мозг, продукт нового опыта.

Вошел Андерс.

— Мы готовы, — сказал он.

— Я вижу.

— У каждого входа в подвал дежурят двое. Еще двое — у главного входа, двое — в отделении скорой помощи и двое — у каждого из трех лифтов. На этажах, где находятся больные, постов нет. Мы не хотим, чтобы там возникли какие-нибудь неприятности.

Дженет оценила его деликатность, но вслух не сказала ничего.

Андерс посмотрел на свои часы.

— Без двадцати час, — сказал он. — Надо бы, чтобы кто-нибудь показал мне главный компьютер.

— Он в подвале, — объяснила Дженет, указывая на главный корпус. — Вон там.

— Вы меня проводите?

— Конечно.

Ей было уже все равно. Она больше не питала иллюзий, что сумеет повлиять на ход событий. Она отдавала себе отчет, что вовлечена в неумолимый процесс, охватывающий множество людей и множество прошлых решений. То, что должно случиться, случится.

Когда Дженет шла по коридору рядом с Андерсом, ей вдруг вспомнилась миссис Крейл. Странно, она, казалось, забыла о ней много лет назад. Эмили Крейл была ее первым пациентом. Ей было пятьдесят лет. Ее дети выросли, мужу она надоела. У миссис Крейл была затяжная депрессия, постоянно толкавшая ее на попытки самоубийства. Дженет Росс чувствовала себя лично за нее ответственной и вкладывала в лечение миссис Крейл весь пыл юности. Как полководец, ведущий войну, она продумывала общую стратегию, воплощала ее в конкретные действия, пересматривала и уточняла планы сражений. Она выходила миссис Крейл после двух неудачных попыток.

А потом ей постепенно стало ясно, что у ее энергии, умения и знаний есть пределы. Состояние миссис Крейл не улучшалось, она только стала хитрее и в конце концов ей удалось осуществить свое намерение. Но, к счастью для себя, Дженет тогда уже не ощущала, что судьба больной зависит только от нее. Теперь то же повторилось и с Бенсоном. Они были уже возле лифта, но тут из «Телекомпа» донесся громкий голос Герхарда:

— Дженет! Дженет, вы еще здесь?

Она вернулась в «Телекомп», Андерс настороженно последовал за ней,

— Посмотрите-ка! — Герхард указал на печатное устройство компьютера:

ТЕКУЩАЯ ПРОГРАММА ЗАКОНЧЕНА.

СМЕНА ПРОГРАММЫ ЧЕРЕЗ 05 04 02 01 00.

СМЕНА ПРОГРАММЫ.

— Главный компьютер переходит на новую программу, — сказал Герхард.

— Ну и что?

— Мм не меняли программу.

— Так какая же это программа?

— Не знаю. Мы программу не меняли.

Дженет и Андерс смотрели на экран.

НОВАЯ ПРОГРАММА ЧИТАЕТСЯ КАК…

Продолжения не последовало. Экран был пуст.

— Что это значит? — спросил Андерс.

— Не знаю, — сказал Герхард. — Может быть, вмешался кто-то другой, хотя не представляю как. Последние двенадцать часов наша программа идет под грифом первостепенной важности и изменить что-нибудь можно только с нашего пульта.

На экране снова загорелись буквы:

НОВАЯ ПРОГРАММА ЧИТАЕТСЯ КАК ВЫХОД МАШИНЫ ИЗ СТРОЯ, ВСЯКОЕ ПРОГРАММИРОВАНИЕ ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО ЗАКОНЧЕНО

— Что? — воскликнул Герхард. Он начал нажимать на кнопки на пульте управления, потом перестал. — Бесполезно. Компьютер отказывается принимать программу.

— Почему?

— Очевидно, что-то случилось с главным компьютером.

Дженет посмотрела на Андерса.

— Проводите-ка меня туда, — сказал он.

В этот момент перестал работать первый пульт управления. Погасли все лампочки, изображение на экране сузилось в маленькую светящуюся точку и исчезло. Перестал работать второй пульт, потом третий. Тепепринтеры замолкли.

— Компьютер выключил себя, — сказал Герхард.

— Вероятно, не без помощи со стороны, — заметил Андерс и направился к лифту в сопровождении Дженет.

В сырой холодной полумгле они торопливо шли к главному корпусу. Андерс на ходу проверял пистолет, поворачивая его к свету фонарей, горящих на автостоянке.

— Поймите одно, — сказала Дженет. — Угрожать Бенсону бесполезно. Это на него не подействует.

Андерс улыбнулся.

— Потому что он машина?

— Нет. Он просто не прореагирует. Если у него припадок, он не увидит пистолета, не поймет, что это такое.

Они вошли в ярко освещенный главный подъезд и направились к центральному лифту.

— Где находится атомная батарейка? — спросил Андерс.

— Под кожей правого плеча.

— А точнее?

— Вот здесь. — Дженет начертила прямоугольник у себя на плече.

— Это ее размеры?

— Да. Как пачка сигарет.

— Спасибо, — сказал Андерс.

Они спустились в подвал. Два полицейских в лифте напряженно и нервно поглаживали пистолеты. В лифте Андерс спросил:

— Вы когда-нибудь стреляли из пистолета?

— Нет.

— Ни разу?

— Нет.

Андерс умолк. Двери лифта раздвинулись. В лицо им повеяло прохладой подвального помещения. Они оглядели коридор — голые бетонные стены, трубы под потолком, резкий, ничем не смягченный свет. Они вышли из лифта. Двери за их спиной сомкнулись.

Они постояли, прислушиваясь. Ничего, кроме глухого машинного гула.

Андерс прошептал:

— В это время здесь кто-нибудь бывает?

Дженет кивнула.

— Обслуживающий персонал. Прозекторы, если они еще не кончили.

— Патологоанатомическая лаборатория здесь, в подвале?

— Да.

— А где компьютер?

— Вон там.

Дженет повела его по коридору. Прямо находилась прачечная. Она была уже закрыта на ночь, но перед дверью стояли тележки с узлами грязного белья. Андерс внимательно осмотрел узлы и только тогда пошел дальше к кухне.

Там тоже никого не было, но свет горел, отражаясь на белом кафеле стен и длинных рядах мармитов из нержавеющей стали.

— Так короче, — объяснила Дженет, входя в кухню. Их шаги звонко отдавались на плитках пола. Андерс шел неторопливо, чуть-чуть выдвинув вперед руку с пистолетом, отвернутым немного в сторону.

За кухней начинался другой коридор, почти такой же, как первый. Андерс вопросительно посмотрел на Дженет. Она знала, что он уже потерял представление о том, где находится: ведь она сама научилась ориентироваться тут только через несколько месяцев.

— Направо, — сказала она.

Они прошли мимо плаката с надписью: О ЛЮБОМ ПРОИСШЕСТВИИ СООБЩАЙТЕ СВОЕМУ НАЧАЛЬНИКУ. Рисунок изображал человека с царапиной на пальце. Дальше висел другой плакат:. ВАМ НУЖЕН ЗАЕМ? ОБРАЩАЙТЕСЬ В СВОЮ ССУДНУЮ КАССУ.

Они свернули в поперечный коридор, где в углублении стояли автоматы с горячим кофе, плюшками, бутербродами, шоколадными батончиками. Дженет вспомнила, как во время суточных дежурств забегагала сюда ночью перекусить. Давным-давно, когда медицина представлялась ей высоким, благородным и перспективным призванием: в самое ближайшее время предстояли великие открытия и она будет их свидетельницей и участницей.

Андерс заглянул в углубление и прошептал;

— Посмотрите!

Дженет, удивленная его тоном, поглядела на автоматы. Они все были разбиты. На полу валялись шоколадки и завернутые в целлофан бутерброды. Из автомата с кофе, точно кровь из артерии, била прерывистая струйка. Андерс перешагнул через кофейную лужу и потрогал вмятины на металлическом корпусе автомата.

— Похоже на топор, — сказал он. — Где он мог достать топор?

— С противопожарного стенда.

— Но топора здесь нет, — сказал Андерс и поглядел на Дженет.

Она промолчала, и они пошли дальше по коридору. У следующего пересечения Андерс спросил:

— Куда идти?

— Налево, — ответила Дженет и прибавила: — Теперь недалеко.

Впереди был еще один поворот, Дженет знала, что за этим поворотом находится архив. А рядом — компьютер. Это было сделано специально, так как в дальнейшем предполагалось перевести архив на компьютерное обслуживание.

Внезапно Андерс замер. Дженет сразу остановилась и прислушалась. Кто-то шел по коридору, напевая себе под нос.

Андерс прижал палец к губам и жестом приказал Дженет не двигаться с места, а сам пошел вперед. Голос явно приближался. У поворота коридора Андерс остановился и осторожно заглянул за угол. Дженет затаила дыхание.

— Эй! — крикнул мужской голос. Андерс протянул руку, и в этот момент какой-то человек покатился по полу в сторону Дженет. — Э-эй!

По коридору растекалась вода из опрокинутого ведра. Дженет подошла к упавшему. Это был пожилой уборщик.

— Какого дья…

— Ш-ш-ш! — Она прижала палец к губам и помогла ему подняться.

К ним подошел Андерс.

— Не уходите с этажа! Ждите на кухне. Ни в коем случае не уходите! — почти прошипел он.

Дженет понимала, что он имеет в виду. Тот, кто попытался бы сейчас подняться наверх, рисковал попасть под пули полицейских.

Уборщик недоуменно и испуганно кивнул.

— Успокойтесь, — сказала Дженет.

— Да я же ни сном ни духом…

— Тут где-то прячется человек, которого мы ищем, — продолжала она. — Вам придется пока подождать.

— Идите на кухню! — повторил Андерс.

Уборщик кивнул, отряхнулся и пошел по коридору в сторону кухни. Один раз он оглянулся все с тем же недоумением.

Они пошли дальше и за поворотом остановились перед архивом. На стене было написано: ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ.

Андерс вопросительно посмотрел на Дженет. Она кивнула, и они вошли в архив.

В огромном помещении, словно в библиотеке, тянулись бесчисленные ряды стеллажей, от пола и до потолка заставленные историями болезни. Андерс остановился, не скрывая своего изумления.

— Чем не бухгалтерия? — сказала Дженет.

— Здесь все больные, которые когда-либо лечились в клинике?

— Нет. Только истории болезни за последние пять лет. Остальные хранятся на складе.

Они осторожно пошли между стеллажами — Андерс впереди с пистолетом наготове. Время от времени Андерс останавливался и заглядывал в просветы между полками. Но там никого не было видно.

— Тут кто-нибудь дежурит?

— Должны бы.

Дженет смотрела на длинные ряды историй болезни. Архив всегда производил на нее сильное впечатление. Она была врачом, и через ее руки проходили сотни, тысячи больных, а видела она их еще больше. Но тут, в архиве клиники, они исчислялись миллионами — в одной только клинике одного города одной страны. Миллионы и миллионы больных.

— У нас тоже есть архив, — сказал Андерс. — Карты у вас часто пропадают?

— Постоянно.

— И у нас тоже, — вздохнул Андерс.

В этот момент из-за стеллажей вышла девушка лет пятнадцати-шестнадцати, не больше. Она несла стопку историй болезни. Быстрым движением Андерс поднял пистолет. Девушка ахнула, карточки посыпались на пол.

— Тихо! — прошипел Андерс.

Девушка подавила готовый вырваться крик и уставилась на них широко открытыми глазами.

— Я из полиции, — сказал Андерс и отогнул лацкан пиджака, показывая значок. — Вы кого-нибудь видели здесь?

— Кого-нибудь…

— Вот этого человека. — Андерс показал ей фотографию.

Девушка взглянула на фотографию и замотала головой.

— Вы уверены?

— Да… то есть нет… то есть…

— Надо идти к компьютеру, — сказала Дженет.

Ей было жаль эту девчушку. В архиве постоянно подрабатывали старшие школьники и студенты. Платили им немного… Дженет вдруг вспомнила, как ее напугали, когда ей было примерно столько же лет, как этой девушке. Они гуляли в лесу с приятелем и увидели змею. Ее спутник сказал, что это гремучая змея, и она смертельно перепугалась. Позже она узнала, что он просто ее дразнил — змея была даже не ядовитой. Ее возмутило…

— Хорошо, — сказал Андерс. — Идем к компьютеру. В какую сторону?

Дженет пошла вперед. Андерс повернулся к девушке, которая подбирала с пола истории болезни.

— Вот что, — сказал он. — Если вы увидите этого человека, не заговаривайте с ним, а просто кричите, и как можно громче. Понятно?

Девушка кивнула.

И тут Дженет поняла, что на этот раз гремучая змея — действительно гремучая змея, что все это происходит на самом деле.

Они снова вышли в коридор и направились к компьютерному отделению — единственному помещению в подвале, отделанному с большим тщанием. Голубая ковровая дорожка закрывала бетонный пол. В стене, выходящей в коридор, пробиты большие окна. Дженет помнила, как устанавливали компьютер. Она тогда усомнилась, нужны ли такие расходы. По ее мнению, они были лишними.

«Лучше, чтобы люди видели, как и что», — сказал Макферсон.

«А именно?»

«Ведь компьютер — это просто машина. Больше и дороже большинства остальных, но все-таки машина. И нужно, чтобы люди привыкли к нему. Не следует, чтобы они боялись компьютера или поклонялись ему. Надо, чтобы он стал чем-то естественным и привычным».

Но всякий раз, когда Дженет проходила мимо компьютерного отделения, она испытывала обратное чувство: особый уход, ковровая дорожка, дорогостоящее обрамление придавали компьютеру значительность, необычность, неповторимость. Недаром во всей клинике ковер в коридоре лежал еще только перед одной дверью — перед дверью на первом этаже, за которой находилось помещение, предназначенное для отправления религиозных обрядов, где могли служить священники любой церкви. Так и тут — святилище компьютера.

Так ли уж нужны компьютеру ковры на полу?

Как бы то ни было, а персонал клиники по-своему откликнулся на зрелище за широкими окнами. К стеклу был приклеен листок с надписью: КОРМИТЬ И ДРАЗНИТЬ КОМПЬЮТЕР ЗАПРЕЩАЕТСЯ.

Они пригнулись, и Андерс осторожно заглянул внутрь.

— Ну, что? — шепнула Дженет.

— По-моему, это он.

Дженет заглянула в окно. Сердце у нее вдруг отчаянно забилось. Она вся напряглась.

Внутри компьютерного отделения находились шесть магнитных, печатающих устройств, центральный пульт управления в форме перевернутой буквы «L», телепринтер, входное устройство для программирования и два дисковых блока — сверкающий металл, резкие линии и углы. Матово сияли лампы дневного света. И никого — только компьютер, одинокий, отделенный от всего мира. Дженет почему-то вспомнились вертикальные монолиты Стоунхенджа.

И тут она увидела: между двумя печатающими устройствами прошел человек. Белая форма санитара, темные волосы.

— Это он, — сказала Дженет.

— Где дверь? — спросил Андерс. Почему-то он еще раз проверил свой пистолет, громко щелкнув обоймой.

— Вон там. — Дженет указала на дверь шагах в десяти от них.

— А еще есть выход?

— Нет.

Ее сердце билось все так же часто. Она перевела взгляд с Андерса на пистолет, потом снова на Андерса.

— Вы пока оставайтесь тут.

С этими словами Андерс пригнул ее к полу, а сам пополз к двери. Он встал на колени и оглянулся. Дженет с удивлением поняла, что он боится. Его лицо было неестественно напряженным, тело словно свела судорога. Руку с пистолетом он вытянул перед собой.

«Мы все боимся», — подумала она.

Резким ударом ноги Андерс вышиб дверь, прыгнул вперед и бросился на пол. Дженет услышала, как он закричал: «Бенсон!» Тут же раздался выстрел. За ним второй, третий. Она не знала, кто стреляет. Ноги Андерса торчали из двери, клубы сероватого дыма поднимались к потолку.

Раздались еще два выстрела и пронзительный вопль. Дженет зажмурила глаза и прижалась щекой к ковру. Андерс крикнул:

— Бенсон! Сдавайтесь, Бенсон!

Бесполезно, подумала она. Неужели Андерс не понимает?

Опять выстрелы, один за другим. Неожиданно над ней раздался громкий треск, и ей на голову и плечи посыпались осколки стекла. Она стряхнула их и вдруг увидела, что совсем рядом на полу сидит Бенсон. В окне, которое он пробил своим телом, не осталось ни единого целого стекла. По-видимому, пуля задела ему ногу: на белой штанине расползалось красное пятно.

— Гарри…

Она заметила, что голос у нее стал хриплым. Так велик был ее ужас. Она знала, что не имеет права его бояться. Это причиняло вред ему, подрывало ее доверие к себе, было нарушением профессионального долга — и все-таки она боялась.

Бенсон посмотрел на нее пустыми, невидящими глазами. И побежал по коридору.

— Гарри, подождите…

— Ничего! — крикнул Андерс, выбегая из компьютерной и бросаясь вдогонку за Бенсоном с пистолетом в вытянутой руке. Это выглядело так смешно, что Дженет чуть не засмеялась. Она слышала в отдалении бегущие шаги Бенсона. Андерс скрылся за поворотом, и звук их шагов смешался.

Дженет осталась одна. Она поднялась с пола, испытывая головокружение и тошноту. Она знала, что должно было произойти. Бенсон, как зверь в ловушке, кинется к какому-нибудь выходу. Как только он появится там, где можно будет стрелять без риска попасть в кого-нибудь еще, полицейские откроют огонь. Корпус был оцеплен. Спастись Бенсон не мог. Но видеть, как это кончится, она не хотела.

Она вошла в компьютерное отделение и огляделась. Главный компьютер был полностью выведен из строя. Два устройства магнитозаписи были опрокинуты, центральный пульт управления зиял множеством мелких круглых отверстий, и из них на пол летели искры. Надо было что-то сделать, пока не начался пожар. Дженет посмотрела по сторонам в поисках огнетушителя и в углу на ковре увидела топор Бенсона. А потом — пистолет.

Она нагнулась и подняла его. Он оказался неожиданно тяжелым. Она зажала пистолет в руке — большой, скользкий, холодный. Андерс выбежал отсюда с пистолетом. Так значит… Пистолет Бенсона! Дженет уставилась на него, как будто он мог что-то рассказать ей о Бенсоне.

Где-то один за другим раздались четыре выстрела. По лабиринту коридоров прокатилось эхо. Она подошла к разбитому окну и посмотрела наружу. Никого! И ничего не слышно.

«Кончено», — подумала Дженет. Треск и шипение искр заставили ее обернуться. Только теперь она обратила внимание еще на один звук — монотонное пощелкивание. Она увидела, что магнитная лента полностью перемоталась и ее конец хлещет по металлическому стержню.

Она выключила записывающее устройство и посмотрела на телепринтер, по которому бежали буквы: КОНЧЕ… КОНЧЕ… Раздались еще два выстрела, на этот раз заметно ближе. И Дженет поняла, что Бенсон все еще жив, все еще где-то тут. Она стояла в углу и ждала.

Снова выстрел — уже совсем рядом.

И приближающиеся шаги.

Дженет притаилась за консолью. Как нелепо! Сначала Бенсон прятался за компьютером, теперь она прижимается к металлической стенке, словно ища у нее защиты.

Она услышала частое, прерывистое дыхание. Шаги замерли, открылась дверь и с громким стуком захлопнулась. За консолью ей ничего не было видно.

По коридору мимо двери кто-то пробежал, и топот его ног замер в отдалении. Наступила глубокая тишина. А потом Дженет опять услышала хриплое дыхание и кашель.

Она выпрямилась.

На полу, привалившись спиной к стене, в изорванной белой форме санитара сидел Гарри Бенсон. Его левая нога была залита кровью, пот градом струился по лицу, он задыхался. Его глаза были устремлены в пустоту, и он не осознавал, что рядом кто-то есть.

Дженет все еще сжимала в руке пистолет, но она не испытывала ничего, кроме радости. Как-нибудь все устроится. Бенсон жив! Полицейские его не убили. Они тут одни, и ей никто не помешает — какая невероятная удача! В эту секунду Дженет была счастлива.

— Гарри!

Бенсон медленно повернул голову и замигал, он как будто не узнал ее, но потом улыбнулся.

— Здравствуйте, доктор Росс.

Улыбка была радостной, и Дженет вдруг увидела, как Макферсон наклоняет седую голову, благодаря ее, потому что проект спасен и Бенсон возвращен в клинику живым. Потом ей почему-то вдруг вспомнилось, как во время торжественной церемонии, когда ей вручали диплом врача, ее отец почувствовал себя нехорошо и должен был уйти. Почему она подумала об этом именно сейчас?

— Все будет хорошо, Гарри, — сказала Дженет и обрадовалась уверенности в своем голосе.

Она хотела успокоить Бенсона и не попыталась подойти к нему, а осталась стоять в углу за консолью.

Бенсон молчал, все так же тяжело дыша. Потом он посмотрел на разбитый компьютер.

— Мне все-таки это удалось, верно? — сказал он.

— Все будет хорошо, Гарри, — повторила Дженет. Она уже обдумала дальнейшее. Сейчас надо привести в порядок его ногу, а завтра с утра они отсоединят вживленный компьютер, перепрограммируют электроды, и положение будет спасено. Все кончится благополучно. Как удачно это вышло. Эллис справит новоселье. Макферсон поведет НПИО к новым научным открытиям. И они будут ей благодарны. Они оценят ее действия и отдадут должное ее…

— Доктор Росс… — Бенсон пытался подняться, морщась от боли.

— Не двигайтесь, Гарри. Лежите спокойно.

— Но мне надо встать.

— Не двигайтесь, Гарри.

Глаза Бенсона вспыхнули, улыбка исчезла.

— Не называйте меня Гарри. Меня зовут мистер Бенсон. Называйте меня мистер Бенсон.

В его голосе слышалась злоба. Дженет растерялась. Ведь она же старается ему помочь. Неужели он не понимает, что только она одна еще хочет ему помочь? Остальных вполне устроит, если его убьют.

Бенсон изо всех сил пытался подняться.

— Не двигайтесь, Гарри! — и она показала ему пистолет. Злое, враждебное движение. Она рассердилась на него. Конечно, она знала, что это плохо, и и все-таки она рассердилась.

— Это мой пистолет! — Бенсон улыбнулся радостной детской улыбкой.

— Теперь он у меня, — сказала Росс.

Губы Бенсона оставались раздвинутыми, но уже в гримасе боли. Он поднялся на ноги и тяжело оперся о стену. На ковре у его левой ноги багровело большое пятно.

— Меня ранили.

— Не двигайтесь. Все будет хорошо.

— Он попал мне в ногу… — Бенсон перевел взгляд с кровавого пятна на лицо Дженет. Он опять улыбнулся. — Вы ведь не будете стрелять, верно?

— Буду, если понадобится.

— Вы же мой доктор.

— Не двигайтесь с места, Гарри.

— Вы не станете стрелять, — сказал Бенсон и сделал шаг вперед.

— Остановитесь, Гарри!

Бенсон улыбнулся и сделал еще один шаг. Он пошатнулся, но удержался на ногах.

— Вы не станете стрелять.

Дженет стало страшно. Она боялась, что убьет Бенсона, и боялась, что не убьет его. Слишком сложным было положение — они одни среди обломков копьютера…

— Андерс! — крикнула она. — Андерс!

По коридорам прокатилось гулкое эхо. Не отрывая взгляда от ее лица, Бенсон сделал еще шаг, покачнулся и навалился грудью на одну из консолей. Его белая куртка лопнула под мышкой. Бенсон тупо поглядел на прореху.

— Разорвалось… — сказал он.

— Стойте там, Гарри. Стойте там!

«Так разговаривают с животным», — подумала Дженет. Не кормить и не дразнить зверей. Она чувствовала себя цирковой укротительницей.

Бенсон, цепляясь за консоль, тяжело дышал.

— Отдайте мне пистолет, — сказал он вдруг. — Он мне нужен. Отдайте!

— Гарри!

С глухим стоном Бенсон выпрямился и шагнул вперед.

— Андерс!

— Бесполезно, — сказал Бенсон. — У вас не осталось времени, доктор Росс.

Он не спускал с нее пристального взгляда. Внезапно его зрачки расширились. Очередная стимуляция.

— Чудесно! — проговорил он и улыбнулся.

Стимуляция отвлекла его, и он несколько мгновений сосредоточился на блаженном ощущении. Когда он заговорил снова, голос у него был спокойный и отчужденный.

— Видите ли, они гонятся за мной. Они натравили на меня свои маленькие компьютеры. Программа: охота. Выследи и убей. Программа, изначально заложенная в человеке. Выследи и убей. Вы понимаете?

Их разделяло пять-шесть шагов. Дженет держала пистолет, вытянув руку, как это делал Андерс. Но ее рука дрожала.

— Пожалуйста, Гарри, не подходите ближе, — сказала она. — Пожалуйста!

Бенсон улыбнулся. И шагнул вперед.

Безотчетно Дженет все сильнее нажимала на спусковой крючок. Прогремел выстрел. Отдача была такой сильной, что ее руку подбросило вверх, а сама она попятилась к стене, стараясь удержаться на ногах.

Бенсон стоял в клубящемся дыму и мигал. Потом он снова улыбнулся.

— Это не так просто, как кажется.

Дженет судорожно сжала рукоятку пистолета. Теперь он был теплым. Она попробовала снова поднять его, но рука у нее тряслась и ей пришлось придержать ее у запястья.

Бенсон снова шагнул вперед.

— Не подходите, Гарри. Я не шучу.

Перед глазами Дженет закружился вихрь образов. Она увидела Бенсона, каким он был, когда впервые пришел к ней на прием, — мягким, кротким, тяжело больным человеком. А потом — часовые беседы, тесты, препараты… Он был хорошим, честным человеком, измученным страхом. Он не виноват. Это она виновата. Виноват Эллис, виноват Макферсон, виноват Моррис.

Потом она увидела Морриса — лицо, превращенное в кровавое месиво.

— Доктор Росс, — сказал Бенсон. — Вы мой врач. Вы не причините мне вреда.

Он был совсем рядом. Его руки тянулись к пистолету. Дженет, дрожа всем телом, смотрела, как эти руки приближаются к стволу пистолета, как разжимаются пальцы, готовясь схватить… готовясь схватить…

Она выстрелила в упор.

С поразительной быстротой Бенсон подпрыгнул и повернулся в воздухе, увернувшись от пули. Дженет обрадовалась: она сумела его отогнать, не поранив. Сейчас прибежит Андерс и они вдвоем сладят с ним, доставят в операционную.

Бенсон всем телом ударился о печатное устройство и опрокинул его. Раздался отрывистый треск — оно начало печатать. Бенсон упал на спину. Из его груди густой струей била кровь. Белая форма стала багряной.

— Гарри? — сказала Дженет.

Он не шевельнулся.

— Гарри? Гарри?

Дженет плохо помнила, что было потом. Пришел Андерс и взял пистолет из ее руки. Потом он отвел ее в угол комнаты, а три человека в серой одежде поставили на пол носилки с длинной пластмассовой капсулой. Они открыли крышку — внутри была странная желтая прокладка, похожая на медовые соты. Люди в сером подняли тело Бенсона — Дженет заметила, что они очень следят за тем, чтобы кровь не попала на их защитные костюмы, — и положили его в капсулу. Потом они закрыли капсулу и заперли особые замки. Два человека унесли ее, а третий стал ходить взад и вперед со счетчиком Гейгера, который громко трещал. Дженет подумала, что так кричит рассерженная обезьяна. Человек со счетчиком подошел к ней. Лица его она не видела, потому что стекла его серого шлема запотели.

— Вам лучше уйти отсюда, — сказал он.

Андерс обнял ее за плечи. Она заплакала.

Рассказы

Артур Селлингс Рука помощи

— Доброе утро, мистер Грант, — приветствовал его доктор Майер. — Рад вас здесь видеть.

— Доброе утро, — буркнул Грант, опускаясь в предложенное кресло. — Не могу сказать, правда, чтобы это так же радовало и меня.

— Вас можно понять, — мягко сказал врач.

— Но раз уж я здесь — так и быть, спрашивайте, ревновал ли я своего отца.

— Вы считаете, что любая попытка к самоубийству обязательно связана именно с такого рода вещами? — улыбнулся психиатр.

— Нет, не считаю. Но разве не с этого начинают ваши коллеги? Вы под стать юристам — все усложняете, чтобы было больше работы. А ведь все равно не докопаетесь. Я мог бы сказать вам и сам, но чего ради? Все равно вы не сможете мне помочь. Никогда бы я к вам не пришел, если бы меня не заставил суд.

Доброжелательные карие глаза психиатра глядели на Гранта с сочувствием. Когда он наконец умолк, доктор Майер сказал:

— Я понимаю вас, мистер Грант.

— И не думайте, — теперь Грант почти кричал, — что если меня послал суд, то я нуждаюсь в чьей-то благотворительности! Дайте счет, когда закончите, и я уплачу вам сполна!

— Спасибо, — с улыбкой ответил психиатр, — побольше бы таких больных. Но дело не в этом. Без вашей помощи я не смогу ровным счетом ничего для вас сделать. Мне придется написать на вашей карте: «От лечения отказывается», и вас, мистер Грант, поместят в психиатрическую больницу. Не я помещу, а закон, чтобы обезопасить вас от самого себя. Вы это понимаете?

Грант смотрел на него исподлобья. Вдруг лицо его дернулось, и он закрыл глаза руками.

Потом отнял руки от лица и сказал:

— Ваша взяла. Простите меня, бога ради, — тот наглый субъект, который только что с вами разговаривал, на самом деле вовсе не я.

— Я знаю. Я видел, что это только личина — мы все ее носим.

— А если она приросла и от нее не избавиться? — с горечью спросил Грант, — Вот в чем моя беда. Ведь я… — Он запнулся. — Простите — вы, верно, хотите спрашивать меня сами.

— Нет-нет, говорите! Выбросьте из головы представление, будто мы, психиатры, склонны все усложнять. Конечно, может оказаться, что рассказанное вами не имеет прямого отношения к подлинным вашим трудностям… но посмотрим. Говорите, прошу вас.

— Хорошо, но мой рассказ вам покажет, как мало общего у меня с тем грубияном, которого вы только что перед собой видели. Преуспевающий бизнесмен, энергичный делец — да ведь все это обман! Знаете, кто я на самом деле? Человек, который себя предал. Человек, который зря прожил жизнь.

— Никто не живет зря. — Взгляд психиатра скользнул по раскрытой перед ним папке. — Агент по продаже типографского оборудования — разве это не полезная, нужная обществу работа?

— Оставьте, мне приходится это слышать на каждом банкете.

— Но разве это не правда?

Грант пожал плечами.

— Да — для тех, кто в это верит. Но не для тех, кто мог бы добиться в жизни чего-то действительно стоящего.

— Стоящего? Что вы имеете в виду?

— Стать художником, например.

— Понимаю. Но не кажется ли вам, что это неизбежное следствие выбора пути — чувствовать порой, что путь выбран не тот?

— Я не чувствую — знаю. И это не мимолетное ощущение — я испытваю его уже много лет, и оно все крепнет. Сначала, когда я еще только пробивал себе дорогу, оно меня особенно не тревожило. Но теперь, когда я кое-чего достиг и у меня все больше свободного времени для размышлений, теперь я могу оглядеться в мире, который сам для себя создал, и меня тошнит от него, от его пустоты, от его абсолютной, дьявольской бесцельности.

Доктор сочувственно кивнул:

— Наверное, вы и в самом деле очень хотели стать художником. Что же вам помешало?

— Что мешает вырасти на камне цветку? Как будто ничто не мешало, разве что бедность. Бедность настоящая, отчаянная. Отец был не бог весть какой работник. Он часто болел — так, во всяком случае, он называл свое состояние. Заработка ему хватало только на выпивку. Выпьет — и «заболеет» снова. Ничто, кроме выпивки, его не интересовало. Для него не было различия между картиной и… чем угодно другим. Он знал одно: чтобы заниматься искусством, нужны холсты, краски и кисти, а они стоят денег. Ну, а мать… она работала столько, что ни на что другое сил у нее не оставалось.

— А в школе вас разве не поощряли?

Грант презрительно рассмеялся.

— Ну и вопрос! Вы ходили когда-нибудь в городскую школу? Из тех, что были прежде? В них пахло дешевым мылом, классы были переполнены, а учителя получали нищенское жалованье. Мы рисовали стулья, поставленные один на другой, и цветы. Учитель рисования был убежден, что искусство — это точное копирование. Я и сейчас вижу его перед собой: глухой, в огромных черных ботинках, из носа торчат кустики волос. Судя по всему, он считал себя отменным преподавателем, но я его ненавидел. Однажды я попытался нарисовать цветок таким, каким его воспринимал, и учитель поставил мне единицу! И еще добавил, что, если бы не хорошо наложенная краска, я и единицы не заслужил бы. А потом он показал мою работу классу, и все смеялись.

Грант прикрыл глаза рукой. Когда он опустил ее, она дрожала.

— Столько лет прошло, а до сих пор больно вспоминать.

— Такие вещи ранят порой очень сильно, — негромко сказал врач.

— Если бы дело было только в этом! Уж какой-нибудь выход я бы нашел. После того случая я стал рисовать так, как требовал учитель, но без особого прилежания, ниже своих возможностей — мне не хотелось, чтобы он ставил меня в пример другим как раскаявшегося грешника. Но дома я рисовал предметы такими, какими их видел, и вкладывал в это занятие всю свою душу. Я твердо знал: когда вырасту, буду художником. Другого я себе даже представить не мог. Не боксером, не машинистом — только художником! Я никому не говорил — говорить было некому, — но стать я собирался художником и больше никем.

Он вздохнул, и отзвуки тяжелого вздоха пронеслись сквозь наступившее молчание, словно сквозь годы, минувшие с той далекой поры.

— Но я им не стал. Сразу после школы устроился на работу — надо было приносить в дом деньги. Попытался было откладывать хоть немного на холст и другие принадлежности для занятий рисунком, но отложенные деньги всегда приходилось тратить на что-то другое. На искусство оставалось все меньше и меньше, и наконец я вынужден был и вовсе прекратить занятия живописью. Не помню, чтобы я тогда об этом жалел. Решил — как будет, так будет. В то время я стремился любой ценой выкарабкаться из нищеты. Меня тошнило от бедности — от ее вида, ее зловония, ее мерзкого привкуса. Я сказал себе: потом я смогу заняться искусством снова. Но этого так и не произошло.

— Но ведь вам всего… позвольте, сколько вам лет? Пятьдесят четыре. Еще не поздно, разве не так? В конце концов, Гоген и бабушка Мозес тоже начинали не юнцами.

— Как вы не понимаете! Исчезло видение — его стерли сорок лет купли-продажи, расчета, погони за прибылью. Не думайте, что я не пытался начать заново — пытался: часами, днями, даже неделями. Но сорок лет назад произошло непоправимое — у меня был дар, было свое видение, и я убил их. И самое обидное, что я знаю: при других обстоятельствах я бы добился успеха. Но вокруг меня была пустота. Хоть бы одно слово одобрения, хоть бы один голос сказал, что я не должен бросать искусство, — но ничего похожего услышать мне не пришлось. А ребенку трудно удержать мечту, когда все вокруг твердят: это блажь.

— Понимаю.

— Вот почему вы не можете помочь мне ничем, — грустно сказал Грант. — Ни вы, ни кто другой. Нельзя мне помочь, если я сам себя предал. Ведь выходит, я одновременно и жертва, и убийца.

Врач откинулся в кресле и молча разглядывал потолок.

— Вот и вся история, — сказал Грант, — При желании можете истолковать ее по-своему, но я-то знаю, что это святая правда. Потому и есть только один выход — тот, которым я не сумел воспользоваться.

Психиатр перевел взгляд на Гранта.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он, внятно выговаривая каждое слово. — Правы в первом своем утверждении. Депрессию, сопровождающуюся стремлением к самоубийству, вызывают подчас и куда менее важные причины. Но что касается второго утверждения, то здесь вы заблуждаетесь. Не исключено, что есть выход. Допустим… Что, если вам представится возможность снова выбрать жизненный путь?

— Но ведь я объяснял — теперь поздно.

— Теперь — да. Но вы сказали, что вам было бы достаточно услышать в детстве хоть слово одобрения. Не хотите ли вернуться назад, чтобы сказать самому себе это слово?

От изумления у Гранта округлились глаза.

— Послушайте, если это новый вид шоковой терапии, то в данном случае вы смело можете о нем забыть.

— Я говорю совершенно серьезно.

— Но тогда это уже не психиатрия, а путешествие в прошлое!

— Вот именно.

— Но ведь это чистейшая фантастика!

— Отнюдь, уверяю вас. Я могу вернуть вас в ваше детство, и вы встретите там самого себя.

— И где же ваша машина времени? — насмешливо спросил Грант, обводя взглядом комнату.

— А для того чтобы перейти из сегодняшнего дня в завтрашний, вам непременно нужна такая машина? Нить вашего времени спрядена из вашего личного опыта. Вы сами ее творите, и вы можете вернуться по ней вспять, если я дам вам возможность сделать это с помощью одного лекарства.

— Значит, речь идет о медицинском препарате?

Майер кивнул.

— Но как я смогу изменить прошлое? Ведь никакой препарат не в состоянии перенести меня туда физически. Каким же образом могу я хоть что-то в нем изменить?

Психиатр улыбнулся.

— Мистер Грант, вы же сами пытались когда-то изображать реальность, недоступную зрению других. Время не менее реально, нежели сама реальность, оно, если можно так сказать, сверхреально. Неужели вы не признаете реальности воспоминаний только потому, что они не поддаются физическому измерению? А ваши надежды и опасения по поводу того, что будет завтра? И если сейчас вчерашний день для вас только сон, то чем он был вчера? Но я не могу все это объяснять — это завело бы нас слишком далеко, да к тому же и сам я не очень в этом разбираюсь. Прошу вас лишь об одном — чтобы вы мне поверили.

Взгляд Гранта встретился со взглядом Майера, но психиатр не отвел глаз. Боязнь оказаться жертвой мистификации исчезла у Гранта, уступив место надежде, а та в свою очередь снова сменилась страхом, но уже другим.

— Тут есть свои противоречия, — заговорил он. — Помню, я читал статью о пародоксах, связанных с путешествиями во времени. Если бы я вернулся назад и изменил течение своей жизни, значит, не появился бы у вас, а тогда бы и не вернулся назад. Получается порочный круг.

— Ничего подобного. Вы пришли ко мне — и это непреложный факт. Возвращаясь назад, вы как бы пройдете жизненный путь в обратном направлении. Если вы добьетесь того, к чему стремились, то с момента, когда это произойдет, для вас начнется новая жизнь. И тогда встреча наша произойдет на том пути, к началу которого вы вернетесь, а не на том, которым вы пойдете с момента возвращения в прошлое.

— Но… я, такой, какой я есть, вернусь сюда снова? То есть не появятся ли вместо меня одного двойники, один из которых пришел к вам, а другому к вам приходить было незачем?

— Нет — просто вы, такой, какой вы есть, станете таким, каким должны были стать. Вы единственны, другого вас нет, исключая ситуацию, когда вы отправляетесь в прошлое и встречаете себя в молодости. Но ведь даже при обычном течении времени мы сохраняем возможность влиять на ход нашей жизни.

— Если… если я вернусь назад и изменю ход своей жизни, не изменится ли от этого потом и все остальное, хотя бы чуть-чуть? Но со временем последствия могут стать огромными.

— Мы себе кажемся такими важными, — вполголоса, словно говоря с самим собой, сказал психиатр. — Каждый из нас думает, что от его поступков зависят судьбы всего мира.

— «Не было гвоздя — кобыла пропала»…

Майер улыбнулся.

— Это не должно вас тревожить. Думаю, что никаких битв не будет ни выиграно, ни проиграно кроме вашей собственной.

— Но уж очень все фантастично! — с нервным смешком сказал Грант. — Если получится, вы никогда больше меня не увидите, я не смогу заплатить вам гонорар и, может быть, вообще буду жить где-нибудь на другом конце света. Правильно?

Врач рассмеялся.

— Тогда, пожалуй, лучше, если вы заплатите мне прямо сейчас.

Грант достал из кармана чековую книжку, раскрыл ее и вдруг замер:

— Но… у моего второго «я», наверное, не будет счета в том же банке? Или будет? Черт возьми, совсем запутался!

— Я пошутил — оставим гонорар в покое. Честно говоря, это лечение совсем новое, и возможность его применить для врача уже сама по себе награда. Может быть, вы уже поняли, что суд не случайно направил вас именно ко мне, а не к какому-нибудь другому врачу. Итак, вы согласны?

Грант перевел взгляд на пол и натянуто улыбнулся.

— Пожалуй.

— Прекрасно. Прилягте, пожалуйста, на кушетку и закатайте рукав.

Да, все было точно таким, каким он помнил. И школа такая же, только теперь она казалась меньше, чем прежде, — но ведь это вполне естественно?

У бакалейной лавчонки напротив школы он замедлил шаг. На витрине, как всегда, высились горки дешевых конфет в ярких обертках. Он посмотрел на часы — двадцать пять минут пятого, через пять минут дети начнут выходить из школы. Повинуясь внезапному порыву, он шагнул в лавку, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку.

Да, перед ним все тот же старый… как же его зовут? Вспомнил — Хэггерти! Настоящий, живой!

Грант попросил у старика леденцов, но едва он договорил, как его пронизала тревожная мысль — и мистер Хэггерти, уже протягивая кулек, с удивлением увидел, что покупатель разложил на ладони мелочь и перебирает ее, внимательно разглядывая каждую монетку. Обнаружив наконец достаточно старую, чтобы ею можно было расплатиться, Грант с облегчением вздохнул. «Не было гвоздя»… Он взял протянутый ему кулек с леденцами. Мысль, только что пронизавшая его, — о том, что большинство монет у него в кармане еще не отчеканено, — как луч прожектора, осветила фантастичность всего происходящего.

Но все обошлось! Он сунул в рот леденец и вышел на улицу. Приторный до тошноты вкус был вполне реален. И подумать только — такая гадость могла когда-то ему нравиться!

И тут с шумом и криками из школы высыпала детвора. Грант отступил в сторону, чтобы дать дорогу этой лавине, и в тени у стены школьного здания стал ждать.

Юный Джимми Грант вышел одним из последних. Он шел один. Можно было подумать, что видишь сон. И взрослый Грант с изумлением понял, что, если бы он встретил себя случайно, он бы никогда себя не узнал. Он прошел бы мимо, и ему бы в голову не пришло, что это он сам и есть. Да и теперь он узнал себя скорее по ярко-зеленой фуфайке, полученной от благотворительной организации. Из прошлого (или настоящего?) всплыло воспоминание о том, как он не любил ее надевать.

Грант шагнул вперед:

— Послушай!

— Что? — обернулся мальчик.

Внезапно Грант оробел.

— Э-э… можно я тебя провожу?

Мальчик посмотрел на него с подозрением. Грант мысленно обругал себя за принужденность тона. Ведь детей все время предупреждали, чтобы с незнакомыми людьми они не разговаривали. Мать предупреждала и его, этого мальчика, шедшего сейчас по улице, которую так хорошо помнил Грант — человек, догнавший мальчика и теперь шагавший с ним рядом.

— Вот, — заговорил он, стараясь не показать, как волнуется, — леденцов хочешь?

Мальчик посмотрел на кулек. Искушение было слишком велико — не так уж часто мог он покупать себе конфеты.

— Спасибо, — ответил мальчик. — Мои любимые.

— Я знаю, — сказал Грант и прикусил язык, увидев, с каким удивлением посмотрел на него мальчик. — То есть… они и мои любимые. Возьми еще. Да бери весь кулек.

— Но ведь вы тоже их любите?

— Пустяки, куплю еще, если захочу.

К тому времени, когда они дошли до угла, мальчик уже рассказывал о своих занятиях живописью. Чтобы добиться этого, Грант спросил, чем он любит заниматься, и, не дожидаясь ответа, высказал предположение, что, вероятно, он занимается живописью.

— Как вы догадались? — спросил мальчик, от изумления широко открыв глаза.

Гранту почему-то вдруг стало стыдно — как будто его уличили в обмане.

— У тебя вид… как у мальчика, который занимается чем-нибудь таким, творческим, — сказал он, отчаянно себе твердя, что это не обман, а нечто совершенно обману противоположное — исправление несправедливости.

— Вы художник? — взволнованно воскликнул мальчик.

— Нет, — ответил Грант, и собственные слова зазвучали для него так, словно доносились откуда-то издалека. — Но всегда хотел им быть. Всю жизнь жалел, что не стал художником.

— А почему не стали?

— Потому что… считал более важным другое. Но важнее этого нет ничего на свете, ты понимаешь? Даже если трудно, даже если над тобой смеются.

— Вы и вправду так думаете?

Мальчик смотрел на него восторженно и благодарно. Грант отвернулся.

— Что-нибудь… что-нибудь не так? — встревоженно спросил мальчик.

— Нет, ничего, — ответил Грант, поворачиваясь к нему снова. — Мне хотелось бы взглянуть на твои работы. Покажешь?

Мальчик вспыхнул:

— Что вы, это же не настоящая живопись! То есть… пока не настоящая.

— Но ведь ты еще очень молод. Ну так как, ты мне ее покажешь?

— Отец сейчас дома, а он не любит чужих.

— А ты мне вынеси. Я подожду здесь, на углу.

— Хорошо.

Мальчик вернулся минуты через две с пачкой больших листов под мышкой. Грант взял их дрожащей рукой — он был не в силах унять охватившую его дрожь. Эти работы, его собственные бесценные попытки к самовыражению, давным-давно были заброшены, забыты, уничтожены. А теперь…

Грант раскрыл одну,

— О! — сказал он.

Мальчик поднял глаза, посмотрел на него снизу вверх, и углы детского рта опустились от внезапного разочарования.

— О! — изменив тон, сказал Грант.

Он быстро перелистал остальные. Они были вовсе не такими хорошими, какими он их помнил. Но это, наверное, неизбежно — расхождение воспоминаний с действительностью? В конце концов, для двенадцатилетнего подростка не так уж и плохо.

— Вам не нравится? — обеспокоенно спросил мальчик.

— Что ты, очень нравится! По-моему, превосходно. — Гранта снова охватило чувство вины, только на этот раз еще более острое. Усилием воли он прогнал его. — Надо работать дальше — у тебя талант.

Тут из окна над ними раздался хорошо знакомый ему голос, и вниз, на них с мальчиком, посмотрело столь же хорошо знакомое ему лицо. Грант закинул голову и увидел своего давно умершего отца. На него же, но со страхом смотрел и мальчик.

— Что ты там делаешь? — грубо крикнул отец.

— Я просто… Сейчас иду, — и мальчик повернулся к Гранту спиной.

Отец пристально посмотрел на Гранта и отошел от окна.

— До свиданья, — сказал мальчик, — мне надо идти.

— Хорошо, — сказал Грант, а потом вдруг заговорил с лихорадочной поспешностью и настойчиво: — Но помни, что я тебе сказал. Ты не должен бросать своих занятий живописью — не должен, слышишь? Я здесь только… проездом, больше не появлюсь. Так обещай мне, что не бросишь занятий. Обещаешь?

— Обещаю, — ответил мальчик. — Честное слово.

Уже растворяясь в темноте парадного, он обернулся и сказал:

— Спасибо за леденцы.

И исчез.

Грант постоял секунду, глядя ему вслед, а потом повернулся и пошел с этой улицы, из своего прошлого, во тьму будущего.

Он увидел над собой карие глаза доктора Майера. Потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, где он и что с ним происходит. Потом…

— Но ведь я не должен здесь быть! — воскликнул он, приподнимаясь и садясь на кушетке. — Это какой-то трюк!

— Но разве вы не побывали в прошлом?

— Д-да. Нет. Черт возьми, я не знаю! Как будто бы побывал. Но это ни к чему не привело — я такой же, как прежде.

— Вы уверены?

Грант растерянно повертел головой.

— А ваша память? — тихо сказал доктор Майер. — Загляните в свою память.

— Подождите, — выдохнул Грант. — Да, верно!

Странно. Будто смотришь на что-то сразу с двух точек. С одной — я только что встретил мальчика, выходившего из школы. С другой — воспоминание о том, как лет сорок назад меня остановил незнакомый человек… и угостил леденцами. Я отчетливо помню все. — Он задрожал. — Как жутко!

— Надеюсь, это доказывает, что никакого трюка не было?

— Может быть. Не знаю. Но ведь вполне могло быть и что-нибудь другое. Скажем, препарат меня одурманил, я говорил сам с собой, как говорят во сне, и зарыл где-то глубоко в себе ложное воспоминание. Все как на самом деле, но…

Внезапно Грант замолчал. Он облизал губы и снова почувствовал приторный до тошноты вкус леденцов.

— Я вас слушаю, — сказал психиатр.

— Не знаю… может быть, вы и правы. Но почему тогда я не изменился? Если не считать того воспоминания, я такой же, каким был всегда. Кое в чем, может, и изменился, но не настолько, чтобы это имело значение. Иначе бы меня здесь не было.

— У меня был когда-то больной, страдавший манией преследования, — сказал доктор. — Он считал себя непризнанным гением.

— Какое это имеет отношение ко мне?

Психиатр улыбнулся.

— Я сказал ему, что такого не бывает. Ни один человек не может сказать: «Я гений, которому не дают ходу». Гений может сказать: «Когда-то мне пытались не дать ходу» — но и только. Сама природа гениальности такова, что не дать ходу гению невозможно.

— И все-таки я не понимаю, при чем тут… — Грант запнулся.. — То есть, по-вашему, даже при таком поощрении… во мне просто не было того, что нужно? — Он встретил взгляд Майера и сник. — Да, теперь вспоминаю. Вспоминаю, как ожил, когда незнакомый человек сказал мне, чтобы я не бросал занятий живописью. И я обещал ему, что не брошу — обещал я, я сам. — Он судорожно схватил психиатра за рукав. — Но я должен, обязательно должен этого добиться! Вы можете отправить меня туда еще раз?

— Могу. Но… вы продолжаете думать, что из этого вышел бы толк?

Грант как будто собирался что-то сказать, но только пожал плечами и растерянно покачал головой.

— Даже при второй попытке, — сказал врач, — мы бы не изменили Вселенной в нужной мере. Теперь понимаете? Мы совершаем те же ошибки, избираем тот же, по-нашему ложный, курс. Но только это вовсе не ошибки, и курс не был ложен. И то и другое — единственное, что нам было под силу.

Грант резко поднял голову:

— Но в таком случае мы просто марионетки! Получается, что у нас нет свободы выбора. А не вы ли мне говорили, что у нас есть возможность изменять нашу жизнь?

— Да, такая возможность у нас есть — в пределах, которые устанавливает для каждого из нас наша собственная натура, и в пределах, которые мы устанавливаем для самих себя. Если нам удается выйти за эти пределы, значит, мы уже за них вышли.

— Д-да… кажется, я понимаю.

Грант с трудом, покачиваясь, поднялся на ноги.

— Как вы себя чувствуете? — спросил врач.

— Скучно. Скучно и грустно, — но на губах Гранта уже появилась улыбка. — Удивительно, но… у меня нет того горького чувства, которое было раньше. Сейчас я чувствую… как бы это сказать? Будто с моих плеч сняли тяжелую ношу. И вот что любопытно: когда я к вам пришел, я только предполагал, что не сдержал данного когда-то себе слова, а сейчас знаю это наверняка — я дал себе обещание, но выполнить его не смог. Дал в действительности, на самом деле. Казалось бы, это должно было меня огорчить, однако я почему-то чувствую себя лучше.

Доктор Майер положил руку ему на плечо:

— Просто вы освободились от чувства вины перед самим собой. Вы думали, что дали себе обещание и не смогли его выполнить, отсюда — чувство вины. Ну, а теперь знаете, что выполнить это обещание было невозможно.

Неожиданно Грант расхохотался:

— Вы это предвидели! Вот почему вы не тревожились по поводу гонорара. Вы знали, что я все равно к вам вернусь.

В глазах у доктора сверкнул веселый огонек:

— Да, предвидел. Я говорил вам, что это лечение новое… но вы не были первым.

— С другими было то же самое?

Майер негромко рассмеялся.

— До вас был всего лишь один больной, и с ним произошло то же самое. Он мечтал в детстве стать знаменитым пианистом… а стал психиатром.

Дэже Кемень Несчастный случай с профессором Баллой

— Расскажи толком, Габор, что, собственно говоря, произошло? — Сакач закурил сигарету.

Шомоди огляделся. На столе валялись книги, в углу тахты лежала стопка выглаженных рубашек, дверца шкафа была приоткрыта — уже много лет замок ее испорчен.

— Нет ли у тебя чего-нибудь выпить? — спросил он.

Сакач вынул из ящика стола бутылку джина и наполнил стаканы.

— Шеф совсем меня с ума сведет!

— Ты с ним поругался? — Со стаканом в руке Сакач удобно откинулся на тахте и подмигнул другу.

— С Баллой? — запротестовал Шомоди. — Ну, нет! Бедняга Краммер был человеком нервным, с ним трудно было ладить. Зато шеф — воплощение спокойствия. Хотя, знаешь, именно в этом все дело: с тех пор как их машина перевернулась на шоссе в Гетеборге, нервы у него очень сдали. Однако он держит себя в руках, он всегда отличался сильной волей. Но… поэтому я к тебе и пришел.

Сакач задумался.

— Насколько я помню, его ассистент погиб…

— Краммер? К сожалению. Талантливый был ученый… Он сидел за рулем — Балла не водит машину. Автомобиль занесло, он налетел на бетонную ограду, руль продавил Краммеру грудь. Балла тоже был ранен, его доставили в больницу без сознания, там он пролежал дней десять. — Шомоди на мгновение замолчал, потом нерешительно, словно оправдываясь, продолжил: — Послушай, Имрэ, не смейся надо мной, я совершенно уверен, что полиции здесь делать нечего. Я пришел не к полицейскому, а к другу. Вот уж скоро год, как старик то и дело задает мне загадки. Не думаю, что намеренно, но я не люблю загадок. Особенно неразрешимых. Представь, он мой непосредственный начальник, я, как говорится, его правая рука и…

Сакач прервал его:

— Неразрешимых загадок нет, старина! Но продолжай. Итак, ты его правая рука… Допей-ка свой джин!

Шомоди одним глотком осушил добрую четверть стакана, передернулся и поставил стакан на стол.

— Говорю тебе, я его правая рука, и это не самонадеянное утверждение, а сущая правда. И все же… Я физик. А он делает из меня лаборанта!

— Как это понимать? Старик ревнует тебя к работе?

— Это был самый доброжелательный человек из всех, кого я знал. Его не волновало, кто будет первым. Для него было важно, чтобы наука двигалась вперед. Когда мне удалось добиться важных результатов, он радовался, как ребенок, которому подарили игрушечный автомобиль с настоящим двигателем. Но теперь его словно подменили. Не успел он вернуться из больницы после того несчастного случая, как отменил опыты, которые мы с ним вместе начали около года назад.

— Это можно понять, — миролюбиво сказал Сакач. — Катастрофа, в которой человек чуть не погиб, достаточно сильный шок, чтобы…

— …чтобы на человека нашло затмение! Чтобы у него случались выпадения памяти, чтобы он не мог найти могилу собственной матери на Фаркашретском кладбище. Да-да! Он сам мне жаловался. Говорил, что иногда ему приходится смотреть в удостоверение, чтобы вспомнить год своего рождения. Рассказывал, будто шведский хирург, который сшил его после аварии, предупреждал о возможности таких явлений. К сожалению, врач оказался пророком, у профессора бывают периоды, когда он теряет память. Ты прав, авария — достаточно сильный шок и могла послужить причиной всего этого. Но не из-за аварии же он бросил свою работу и стал продолжать краммеровскую! Почему вдруг? В память о погибшем коллеге? Глупости! Потеря памяти не распространяется на сферу его творческой деятельности. У меня были случаи убедиться. В том, что касается дела, он остался превосходным специалистом. Смешно! Из уважения к памяти Краммера…

Шомоди пожал плечами и покачал головой.

— Нет, Имрэ. Балла любит своих сотрудников, но науку любит больше. В память о погибшем коллеге он не станет бросать начатой работы и вторгаться в область, которая ему чужда, — в круг интересов Краммера. Теперь он возится с гравитонами и разрабатывает теорию квантовой природы времени. Это же не его область! — Он помолчал. — Я очень ценил Краммера, но чтобы Балла, которому сейчас под шестьдесят, по совершенно необъяснимой причине — то ли из уважения к памяти помощника, то ли еще одному богу известно почему — взялся за работу, которая… Пойми, Имрэ, еще два-три года, и старик мог бы сделать выдающееся открытие. Если бы вдруг все это не бросил.

Шомоди умолк, закурил сигарету и обиженным тоном продолжал:

— Впрочем, бог с ним. У каждого из нас одна жизнь, и каждый волен распоряжаться ею по-своему. Но меня пусть не заставляют плясать под чужую дудку!

Он вскочил и забегал по комнате. Сакач с любопытством следил за ним.

— Нельзя ли поконкретнее узнать, что же он сделал?

— Швырнул мне лист с десятком дифференциальных уравнений, чтобы я решил, а если не получится — нашел приблизительные решения. На худой конец велел прибегнуть к помощи компьютера. Элементарнейшая задача! Я обычно задаю такие третьекурсникам.

Сакач смущенно кашлянул.

— Послушай, не мне судить, элементарная это работа или нет, но, допустим, ты прав. Какие же выводы ты сделал?

— Никаких! Нет у меня никаких выводов, дорогой Имрэ, есть только непонятные факты. Но в таких условиях совместная работа невозможна!

— Трудно сказать, как бы ты вел себя после такой аварии… когда твоя жизнь висела на волоске. У него, кажется, был перелом основания черепа?

— К счастью, через четверть часа он уже лежал на операционном столе. Бедняге Краммеру помочь, не смогли… Но пусть в таком случае едет в отпуск или лечится!

Шомоди неожиданно рассмеялся.

— Послушай, на прошлой неделе… Хотел бы я знать, отчего мне так смешно. Так вот, на прошлой неделе, когда мы под вечер вышли из института, я предложил профессору подвезти его домой. У меня были самые благие намерения, я совсем забыл, что по возвращении из Швеции он не садится в машину. Либо едет автобусом, либо идет пешком. Слушай. Он молча взглянул на меня, обогнул мой «вартбург», открыл дверцу со стороны мостовой, сел и заворчал: «Где у вас ключ от зажигания?» Потом вдруг покраснел и ядовито спросил: «Вы, молодые, конечно, считаете, что такая старая развалина, как я, уже не способна ничему научиться? Так вот, учтите…» Вылез из машины, хлопнул дверцей и ушел. До сих пор не знаю, что он хотел этим сказать.

— Забавно, — протянул Сакач, — очень забавно. Что же было дальше?

— По-моему, ничего забавного в этом нет. Видно, на него нашло что-то или он из ума выживает, А может, сокрушается, что в молодости у него не было машины… Откуда мне знать? Тебя интересует, что было дальше? Ровным счетом ничего. Он больше не упоминал об этом происшествии, наверное, самому было неловко. А у меня хватило ума помалкивать.

Шомоди с мрачным видом курил сигарету. Сакач некоторое время внимательно смотрел на него, потом встал.

— Ты рассказал сразу слишком много. И слишком мало. А главное, не вижу системы в твоем рассказе. Я ведь не врач и не психолог.

— Но ты умеешь логически мыслить. А поступки Баллы, по-моему, совершенно лишены логики. — Шомоди вздохнул. — Ну, не сердись, если понапрасну задержал тебя.

Сакач потрепал друга по плечу и открыл ему дверь. На прощанье он сказал:

— Я скоро к тебе загляну.

Но минуло около двух недель, прежде чем он выполнил свое обещание. Ему пришлось выехать в провинцию, где он присутствовал при эксгумации, а потом надолго застрял в институте судебно-медицинской экспертизы. Однако друга он не забыл и однажды утром без предупреждения явился в научно-исследовательский институт атомной физики, где тот работал.

Профессор Балла еще не приходил, а Шомоди с двумя молодыми коллегами готовил опыт. Сакач не захотел им мешать. Он решил подождать в холле, где завел беседу со стариком-курьером, который слонялся без дела.

— «Кошут»? — Лицо старика прояснилось. — Спасибо, я тоже курю «Кошут». От сигарет с фильтром никакого удовольствия не получаешь. — Он зажег спичку, дал прикурить Сакачу и прислонился к стене. — Молодежь курит «Фэчке», говорят, с фильтром здоровее. — Он рассмеялся. — И господин профессор, видно, помолодеть хочет. После того как вернулся из Швеции, все меня за «Фэчке» посылает. Ну, а я менять привычки не стану. С той поры как начали выпускать «Кошут», только эти сигареты и курю. Раньше-то, до сорок пятого, «Левенте» покупал, может, помните такие?

— Что вы, дядюшка Янош, я ведь тогда еще под стол пешком ходил! — Сакач внимательно посмотрел на курьера. — Уж не боится ли ваш профессор рака легких?

— Кто его знает, может, и боится. Все равно, не к лицу привычки менять, когда ты в летах, я так полагаю.

Старик выпрямился, прислушался.

— Идет наконец! Никогда теперь лифтом не пользуется, а ведь в его годы одолеть четыре этажа…

— Господин профессор занимается спортом? — спросил Сакач.

— Простите, не знаю. Пойду скажу господину адъюнкту…

Балла вошел в холл, бросил быстрый взгляд на Сакача и захлопнул за собой дверь кабинета. Несмотря на краткость встречи, полицейский инспектор успел его разглядеть. Это был пожилой сухопарый мужчина с серыми глазами и тусклыми светлыми волосами — в молодости они, вероятно, были темнее. Так незаметно обычно седеют блондины. Сакачу бросилось в глаза, что руки и ноги профессора словно бы с трудом повинуются воле, но некоторая замедленность движений компенсировалась суетливыми рывками.

Появился Шомоди.

— Давно ждешь? — спросил он, направляясь к другу. — Почему не вызвал меня?

— Заболтался с вашим курьером, дядюшкой Яношем. Видел и твоего профессора. Не слишком-то он приветлив.

— Посмотрел на тебя как на пустое место, да? Не любит посторонних. Конечно, если я скажу, что ты и есть тот самый человек, который был инициатором опытов с гилофорезом…

— Инициатором был не я, а Вильмош Гатц. Но неважно. Главное, дядюшка Янош тоже…

— Странные вы все-таки люди, Имрэ, — перебил его Шомоди. — Если вам требуется выяснить обстоятельства убийства короля, едете на другой конец света, в самый отдаленный уголок страны и начинаете допрашивать ни в чем не повинного конторщика налогового управления, который не имеет никакого отношения к делу.

— Что-то ты больно весел, — сказал Сакач.

Шомоди рассмеялся.

— Вот уже несколько дней, как старик стал человеком. Кажется, снова мне доверяет. Сказал, что намерен взять отпуск на недельку — врач рекомендовал ему грязевые ванны, а работу останавливать нельзя. Я должен ее продолжать, пока он не вернется. Он и записи свои мне передал. Кажется, я ошибался, а может, преувеличивал… Старик успел сделать страшно много, он показал мне три варианта теории гравитонов! Словом…

— Словом, он понял, что без тебя дело не пойдет.

— Какое дело?

— То самое, каким вы заняты. Он вынужден признать, что ты ему необходим.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Я имею в виду очень простой и по-человечески объяснимый факт: после того, что с ним произошло, он боится, как бы его не упрекнули в умственной неполноценности. У него ведь было сотрясение мозга?

— У него был перелом основания черепа.

— Неважно. Он хочет тебе доказать, что умственно бодр, свеж и способен творить не только в знакомой ему области, но и в той, которой занимался Краммер. Думаю, некоторое время спустя, если вы добьетесь успеха с гравитонами, он снова вернется к прежней работе.

Шомоди пожал плечами.

— Твои слова до некоторой степени успокаивают. Не понимаю только, зачем ему понадобилось переселяться в кабинет Краммера?

— Значит, этот кабинет раньше принадлежал Краммеру?

— А ты откуда знаешь? Ты же не разговаривал с Баллой. Дядюшка Янош сказал?

— Винты на табличке с фамилией, что висит на двери, совсем новые, да и сама табличка поменьше прежней. На двери ясно видны старые следы.

Не успел Сакач кончить фразу, как дверь кабинета с грохотом распахнулась. На пороге стоял профессор Балла, держась за дверной косяк, и кричал;

— Янош! Янош! Куда он запропастился?

— Доброе утро, господин профессор!

— Здравствуйте, коллега. Прошу вас, скажите Яношу, что я уже раз сто ему твердил, пусть не жалеет угля. Я хочу, чтобы у меня в кабинете было тепло. Тут оконечеть можно.

Неожиданно он заметил в холле постороннего и умолк. Шомоди сделал шаг вперед.

— Господин профессор, разрешите представить вам моего школьного товарища. Это он два года назад расследовал дело Гатца.

Глаза профессора блеснули, он улыбнулся и дружески пожал Сакачу руку.

— Рад познакомиться, прошу вас, заходите! — Он пропустил гостя вперед и добродушно добавил: — Уж не появилось ли на горизонте новое таинственное преступление? С развитием техники органы уголовного розыска все чаще прибегают к помощи ученых, все меньше места оставляют так называемой интуиции. Не правда ли, господин капитан?

Сакач огляделся. Кабинет Баллы был набит книгами и журналами. Возле полуоткрытого окна углом стоял огромный письменный стол. Одну стену сплошь занимал встроенный стеллаж, напротив стоял круглый столик с удобными креслами. Угол у двери занимала зеленая изразцовая печь, служившая источником пререканий профессора и дядюшки Яноша.

Балла сел за письменный стол и выжидающе посмотрел на Сакача.

— Я все еще старший лейтенант, господин профессор, — с улыбкой сказал Сакач и опустился в кресло. — У нас не так-то легко получить очередное звание. А что касается научных методов и интуиции, не думаю, чтобы развитие техники кардинально повлияло на методику криминалиста. Я вообще-то избегаю слово «интуиция». Правильнее сказать — ощущение, догадка. Мне трудно объяснить, но иногда, особенно в тех случаях, когда расследование застывает на мертвой точке, у меня возникает смутная догадка, и в большинстве случаев она подтверждается.

Профессор недоверчиво улыбнулся.

— Иными словами, вы отрицаете роль точных наук? Тот непреложный факт, что они приобретают первостепенное значение в нашей жизни?

— Ни в коем случае! Но простите, господин профессор, я все-таки больше доверяю собственным мозговым извилинам, чем вашим компьютерам.

Балла рассмеялся.

— Неплохой рипост! Выигрыш темпа, удар в голову. И укол попал в цель! Значит, по-вашему, криминалист прежде всего должен обладать чувствительной, как сейсмограф, душой?

Ответить Сакач не успел — на столе профессора зазвенел телефон. Балла, не глядя, снял трубку.

— Да, Балла слушает. Минутку… — Прощальным движением он протянул гостю руку. — Простите, звонят из Министерства просвещения. Рад был познакомиться, заходите.

В дверях Сакач оглянулся. Балла что-то быстро говорил в трубку. Его правая рука нервно рубила воздух, потом он переменил позу, прижал трубку к правому уху и столь же энергично стал размахивать левой рукой.

— Ну? — спросил Шомоди, когда дверь за ним захлопнулась. — Что скажешь?

— Скажу, что тебе следует найти дядюшку Яноша и заставить его хорошенько протопить печку, пока твой шеф окончательно не рассвирепел. Между прочим, почему он не закроет окно, если уж так зябнет?

Шомоди взорвался:

— Может, мне еще спросить у него, почему он не носит ортопедическую обувь? Оставь меня в покое с этими глупостями!

— Стоит ли портить настроение по таким пустякам, Габор. Не волнуйся, старик поедет в отпуск, отдохнет, и все снова придет в норму. Кстати, он едет в Хевиз один?

— Нет, с дочерью. Его жена умерла. Жофи очень привязана к отцу и почти всегда сопровождает его в поездках.

— Счастье, что ее не было с ним в Гетеборге, — проворчал Сакач и стал прощаться.

— Когда увидимся? — спросил Шомоди.

— Ты теперь, верно, будешь много работать, чтобы доказать старику, на что способен. Не стану тебе мешать. Встретимся после возвращения твоего профессора.

Неожиданно дверь кабинета распахнулась и на пороге появился Балла.

— Хорошо, что вы еще здесь, коллега Шомоди. Будьте любезны, отыщите истопника. И не забудьте: сразу же после моего возвращения возьмемся за компьютер I. Надо снять единицу его памяти и подключить к компьютеру II. И, прошу вас, раздобудьте точные данные киевского бетатрона, возможно, нам придется ими воспользоваться. Хорошо бы уже сейчас наладить с ними связь. Ну вот, как будто все.

— Будет выполнено, господин профессор, — негромко произнес Шомоди. — Вы правы, единица памяти компьютера II несколько современнее, чем у компьютера I, но схема действия компьютера I…

Профессор резко прервал его:

— Единица памяти содержит в себе указания к операциям, господин адъюнкт! А схему действия компьютера II, если она не приспособится спонтанно, мы изменим…

Сакач решил познакомиться с Жофи Балла без ведома Шомоди и не прибегая к его помощи. Сделал он это по двум причинам. Во-первых, он никоим образом не хотел привлекать внимание Габора, а тем более Жофи к необъяснимому поведению профессора. А во-вторых, — и это, пожалуй, самое важное — намеревался выяснить, как проходил отдых Баллы в Хевизе и помогли ли ему радоновые ванны, из первых рук, от дочери, а не от своего приятеля. Взвесив все «за» и «против», Сакач решил не жалеть свободного времени и во что бы то ни стало докопаться до сути дела.

О Жофи ему было известно лишь то, что она работает в Управлении иностранного туризма. Он не знал даже, как она выглядит. Однако работа девушки облегчала дело. Через неделю после возвращения профессора Сакач появился в центральном вестибюле Управления иностранного туризма. За окошком с табличкой «Справочная» сидела девушка с каштановыми волосами; с милой улыбкой она объясняла что-то коренастому мужчине, похожему на скрипача цыганского оркестра. Но оказалось, что это личный секретарь джайпурского магараджи, и он во что бы то ни стало желал заказать специальный самолет в Гамбург. Сакач остановился у окна, девушка подняла на него глаза:

— Уез?

— Вот уж не знал, что можно начинать разговор со слова «yes», — улыбнулся Сакач. — Теперь буду знать. А почему вы решили, что я англичанин?

— У вас профиль, как у профессора физики Оксфордского университета.

— Вы так хорошо знакомы с английскими физиками?

— Отчасти на семейной почве, — улыбаясь, ответила девушка и уже официальным тоном спросила: — Что вам угодно?

— Будьте любезны, взгляните, нет ли прямой авиалинии между Будапештом и Гетеборгом.

Пока девушка тонкими пальцами перебирала расписания авиакомпаний, Сакач внимательно ее разглядывал. Отец не смог бы отречься от дочери: то же узкое лицо, высокий лоб, длинная, изящная рука. Вот только волосы… Наверное, она унаследовала их от матери.

— К сожалению, прямой линии нет. Вам придется в лучшем случае сделать одну пересадку, но тогда надо будет лететь через Гамбург. А если вы выберете путь покороче, вас ждут две пересадки — в Берлине и в Копенгагене.

— Благодарю, я подумаю. Но, пожалуй, быстрее добраться до Гетеборга на машине.

Ресницы девушки чуть дрогнули, но мгновение спустя она в упор взглянула на Сакача:

— Что вы хотите этим сказать?

— Простите, — вполголоса сказал он, — у меня и в мыслях не было обидеть вас, но, когда вы упомянули о физиках, я хотел убедиться, что разговариваю с Жофи Балла. Теперь я в этом уверен.

— Что вам от меня нужно?

— Я хочу помочь вам. Разрешите представиться: Имрэ Сакач.

Лицо девушки прояснилось.

— Имрэ Сакач! Вы друг Габора, правда? Габор рассказывал вам, что после несчастного случая мой отец…

— Да, рассказывал.

Жофи покачала головой.

— Я не верю тому, что ему говорят врачи. И тому, что они мне говорят, тоже не верю. И… — Ее прервал телефонный звонок. — Знаете что? Я кончаю через полчаса. Не обождете ли меня где-нибудь поблизости? Хотя бы там. — Через большое зеркальное окно она указала на здание напротив с вывеской «Espresszo».

Маленькое кафе было переполнено. Сакач с трудом протиснулся между стульями. Ему пришлось подождать, пока освободился столик. Наконец он сел и попытался привести в порядок свои мысли.

Удивительное дело, с тех пор как профессор Балла оправился после катастрофы и вернулся домой, от него исходит какая-то неестественная напряженность. Она действует не только на его сотрудников, но и на членов семьи. При упоминании его имени лицо Жофи выразило такую же неуверенность и тревогу, как и лицо Габора Шомоди, когда он впервые высказал Сакачу свое недоумение. В одном Габор прав: полиции это не касается. Здесь нет преступления и нечего расследовать. Но что-то все-таки неладно. Из слов Шомоди, рассказа дядюшки Яноша да и из его собственных наблюдений нельзя было заключить, что поведение профессора объясняется последствиями дорожной аварии. Причина наверняка в чем-то другом… Но в чем? Догадки, знаменитой догадки у Сакача все еще не возникало! Даже намека на нее не было. Впрочем, крохотная зацепка… Выпьем-ка кофе и послушаем, что скажет Жофи. Если чутье его не подводит, у нее есть о чем рассказать.

Когда Жофи наконец пришла, в эспрессо яблоку негде было упасть.

— Я заставила вас ждать? — виновато спросила девушка.

— Нет, вы удивительно точны. Я ждал не более получаса. Не стану вас долго задерживать и мучить. Говорите сами.

— Преступников вы так же допрашиваете?

— Жофи, Габор мне сказал: «Полиции тут делать нечего…» И он, по-моему, прав. Я хочу вам помочь, так как чувствую, здесь что-то неладно. А что именно, не знаю. Поэтому прошу вас, рассказывайте.

— Понимаете, — нерешительно начала девушка, — после того несчастного случая отец переменился. Первое время я этого не замечала, радовалась, что он жив, поправился, может заниматься любимым делом. Те мелочи, о которых Габор, наверное, вам говорил, я относила на счет аварии и надеялась, что все пройдет. Вы знаете, о чем я говорю?

— Кажется, да. Я видел вашего отца, разговаривал с ним. Очевидно, вы имеете в виду его суетливые, некоординированные движения, нервные вспышки и еще кое-что в этом роде. Помог ему Хевиз?

Девушка пожала плечами.

— Даже не знаю. За полгода я настолько привыкла к его нервозности и суетливости, что почти не замечаю их. И не это главное. Все эти мелочи — явные последствия катастрофы. Выпадение памяти также можно приписать несчастному случаю. Мне пришлось свыкнуться с тем, что с ним нельзя разговаривать о прошлом, о моем детстве, о матери. Но…

Жофи умолкла и нерешительно посмотрела на Сакача. Он подбодрил ее кивком головы. Она продолжала:.

— Выпадение памяти проявляется у него как-то очень странно. Помню, как спустя несколько недель после возвращения из Швеции, — кажется, это было в ноябре — он позвонил мне в Управление и сказал, что, видимо, задержится, ему предстоит закончить работу. В шесть вечера я была дома, в восемь мы должны были встретиться с Габором. В половине восьмого отца дома еще не было. Я позвонила в институт. Габор уже собирался к нам, он сказал, что в шесть часов профессор все бросил и ушел. Пришлось отказаться от наших планов на вечер. Куда мы только не звонили! Наконец удалось узнать, что отцу стало плохо и его на скорой помощи отвезли в больницу. Мы за ним туда поехали.

— Я не очень понимаю, при чем здесь выпадение памяти?

— Я тогда не решилась повторить Габору слова врача, который привез отца в больницу. Я хотела скрыть это даже от него… Понимаете? — Она помолчала. — Врач сказал, что им позвонили и попросили немедленно приехать. Оказалось, что в квартиру к звонившим — а они живут в кооперативном доме — явился какой-то пожилой мужчина и стал выговаривать им за то, что они якобы не отдали ключи дворнику. Владельцы квартиры решили, что имеют дело с пьяным, и попытались объяснить ему, что это их квартира. Он утих, некоторое время молча постоял в дверях, а потом спросил, давно ли они здесь живут. Услышав, что с октября, он потерял сознание, и они вызвали скорую помощь. Теперь вы понимаете, что я имела в виду?

— Вы знаете, кто там живет?

— Совершенно незнакомые нам люди. И поблизости никто из знакомых не живет.

— Продолжайте.

— Больше такого с отцом не повторялось. Но после того случая он стал сторониться друзей, замкнулся в себе. Даже со мной вел себя не так, как прежде. Перестал подтрунивать, рассказывать забавные истории о нашей родне. А ведь когда-то мы так над ними смеялись! Теперь с ним можно говорить только о его работе и о будущем. Прошлое для него словно не существует. И вот в Хевизе… Знаете, путевка всегда лотерея. Чужие друг другу люди оказываются вместе и вынуждены несколько недель жить рядом. Очень редко у таких случайных соседей интересы и вкусы совпадают…

— Понимаю, — перебил ее Сакач, — ваш отец нервничал, потому что не нашел подходящего собеседника.

— Вовсе нет! Это бы полбеды. Меня напугало другое — он вдруг начал увлекаться тем, чего я вообще от него не ожидала. Раньше, до поездки в Швецию, он немного занимался спортом, но любил повторять: спорт существует только ради удовольствия, а не ради рекордов. Он любил плавать, грести, играть в теннис. Но пинг-понга не выносил. Заниматься этим видом спорта он считал для себя глубоко оскорбительным. Треск целлулоидных шариков выводил его из себя, хотя он был человеком спокойным. — Она грустно улыбнулась и добавила: — Прежде.

Официантка принесла кофе. Жофи некоторое время рассеянно помешивала ложечкой в чашке, потом, не поднимая глаз, сказала:

— Быть может, все это пустяки, о которых и говорить совестно. Но весь отпуск отец каждую свободную минуту проводил за игрой в пинг-понг. Я как-то не выдержала и спросила, что на него нашло, и он ответил, что врачи рекомендуют легкие физические упражнения.

— Стук шариков больше его не раздражал?

— Нет. В каждую игру он вкладывал столько страсти, словно речь шла о жизни и смерти. Его точно подменили. Но что было для меня ужаснее всего…

Жофи умолкла. Сакач не нарушал молчания и только внимательно смотрел на нее. Девушка делала над собой отчаянные усилия. Наконец она взяла себя в руки и тихо сказала:

— С Габором я не могла об этом говорить, но должна же я с кем-нибудь поделиться!

— Будьте спокойны, Жофи, Габор об этом не узнает.

— Знаете, мы ведь с ним скоро поженимся. Мы хотели сделать это осенью. Вот уж не думала, что мне придется опасаться собственного отца…

— Что же произошло в Хевизе?

— Наши комнаты были рядом. С тех пор как мама умерла, у нас вошло в обычай беседовать перед сном в комнате отца. И в Хевизе так было. Вернее, я надеялась, что так будет. Но уже на второй день… Как только мы остались с ним вдвоем, отец замолчал и стал так странно смотреть на меня. Мне казалось, что меня разглядывает посторонний мужчина. Я убежала к себе в комнату и закрылась на ключ. И так продолжалось все время. Отец не говорил ни слова, но, когда думал, что я не вижу, продолжал так же смотреть на меня.

— Когда вы вернулись домой, что-нибудь изменилось?

— С тех пор как себя помню, я впервые заперлась в комнате. И теперь запираюсь всегда. Не знаю, что будет дальше. Не знаю…

Сакач привык, размышляя, мерить шагами комнату. Он и сейчас хотел сделать то же, но в кафе было так тесно, что он принужден был сесть на место. А между тем он испытывал потребность в движении, чтобы привести в порядок собственные мысли. Беспорядочные отрывки постепенно выстраивались в стройное целое, не хватало лишь одного-двух звеньев, которые легко можно было восполнить фантазией. Но не здесь… И все же Жофи надо успокоить, хотя все это не просто. Поведение и личность профессора Баллы настолько противоречивы, что выяснить истину можно лишь при одном условии; все, кто его окружают, должны делать вид, что ничего не произошло. Что, если попробовать…

— Скажите, Жофи, а если вы и Габор не станете дожидаться осени? Конечно, я не вправе вмешиваться, но раз уж вы удостоили меня своим доверием…

Жофи покачала головой.

— Нет, это невозможно. Для отца будет удар, если я неожиданно оставлю его одного. А я ведь люблю его, люблю, несмотря ни на что. И тревожусь за него.

— Понимаю, — задумчиво произнес Сакач.

Он пытался найти связь между неожиданным увлечением пинг-понгом и странным отношением Баллы к дочери, но решение загадки ускользало от него.

— Понимаю, — повторил он, — вы совершенно правы. Но вы, очевидно, думаете, что теперь я все вам объясню. Не ждите этого. Я обещал помочь и сдержу свое слово. Однако мне необходимо время. Потерпите, прошу вас.

— Время… С каждым днем становится все хуже. Мне кажется, я с ума сойду!

— Возьмите себя в руки. Я уверен, вы выдержите.

— Попытаюсь.

Сакачу с трудом удалось вырвать у капитана Гэрэ три дня. На вопрос, зачем ему срочно потребовался отпуск именно сейчас, он ответил:

— По личным делам, Лани. Но не исключено, что они окажутся интересными не только для меня.

— С каких пор ты стал предсказателем? Так и быть, получай свои три дня.

В первый же день Сакачу удалось основательно отравить жизнь архивариусу библиотеки имени Сечени: он заставил его разыскать все номера газеты «Свенска дагбладет» и журнала «Иллюстрированный спорт» за истекший год. На следующий день ему потребовались статьи по иммунной биологии. Под конец он снова вернулся к спорту. Для этого ему понадобились годовые комплекты «Вестника Венгерского союза фехтовальщиков» начиная с сорок пятого года. Особое внимание он уделял сообщениям о дисквалификации участников соревнований.

Через три дня он предстал перед капитаном Гэрэ. Вид у него был догвольный.

— Ну, как дела? — спросил капитан.

— Надеюсь, все будет в порядке.

— А все твои разговоры насчет общественного интереса?

— Пока ничего с уверенностью не скажу. Придется подождать именин Габора. Они ведь будут двадцать четвертого марта. Значит, потерпим с месяц.

— Какое отношение имеют именины Габора к делу, представляющему общественный интерес? — возмутился Гэрэ. Потом вздохнул и махнул рукой: — Ну ладно, там видно будет. А пока возьмись-ка за это дело. Уж оно-то представляет общественный интерес.

И он подтолкнул к Сакачу пухлую папку.

— Что это?

— Дело о незаконном пользовании чужой собственностью. На счету у этого субъекта двадцать семь угнанных мотоциклов. Носился, как оголтелый, и, конечно, приводил машины в полную негодность.

— Варвар, — буркнул Сакач. — И мне, разумеется, предстоит допросить всех двадцать семь пострадавших.

Он вздохнул.

— Серые будни. — С этими словами Гэрэ отпустил старшего лейтенанта.

Заседание отделения Академии наук не сулило сенсаций. Поэтому тут не было ни представителей радио, ни телерепортеров, и лишь один журналист слонялся по коридорам. Это был репортер небольшой провинциальной газеты, которого впервые отправили с самостоятельным заданием, поручив раздобыть в столице интересный материал. И репортер надеялся найти этот материал в Академии наук.

Сакач же как раз был заинтересован в будничности обстановки. Слушая выступления ученых, в которых он ровным счетом ничего не понимал, он посматривал на одиноко сидящего журналиста, что-то старательно записывавшего в блокнот. Балла выступал восьмым, и Сакачу пришлось ждать около часа. Наконец на трибуне появилась долговязая фигура профессора. К тому времени репортеру, видимо, наскучила наука, и он по-кошачьи выскользнул с галереи. Сакач остался единственным посторонним в этом святилище науки. Чуть наклонившись, он внимательно наблюдал за Баллой.

Он, конечно, не мог уловить существа вопроса, да и не это его занимало. Зато он обратил внимание на то, что, говоря о задачах, которые предстоит решить, профессор Балла с почти маниакальным упорством упирал на будущее. Он говорил о том, что должно произойти через два-три десятка лет, с такой уверенностью, словно ему и в голову не приходило, что за это время появится новое поколение ученых и именно они будут управлять наукой.

Балла говорил уже более двадцати минут. Стемнело. Председательствующий нажал кнопку звонка и сделал знак вошедшему служителю. Тот кивнул и зажег свет.

Вспыхнувшие лампы дневного света озарили смертельно бледное лицо профессора, темные глазницы, запавшие виски. Сакач наклонился вперед, пытаясь получше его разглядеть. Мгновение Балла стоял неподвижно, и Сакач успел кое-что заметить. В синевато-белом свете под редкой шевелюрой профессора мелькнул темный шрам, идущий вокруг головы. Но вот Балла быстрым птичьим движением повернул голову, и шрам исчез.

Сакач торопливо вышел из зала.

Ночью он долго не мог заснуть и спал тяжелым сном. Его мучали кошмары. Проснулся он от пронзительного звона будильника. С больной головой Сакач выбрался из постели, в полусне встал под холодную струю душа и, лишь ощутив во рту горький вкус черного кофе, вновь почувствовал себя человеком.

Он пешком направился в Главное полицейское управление, по пути обдумывая все детали, относящиеся к делу профессора Баллы. На заседании Балла показался ему еще более усталым и постаревшим, чем в тот день, когда Сакач впервые его увидел. Вновь и вновь возникала перед ним фигура профессора, его жесты. Вот, в страстном порыве наклонившись к слушателям, он то поднимает, то рывком опускает левую руку. Да-да, Сакач не ошибся: заметки профессор держал в правой руке, а жестикулировал левой.

Постой, Имрэ, кажется, в этом что-то есть. Ах, тебе все еще не ясно? Что же, придется удостовериться! Завтра именины Габора, и надо будет действовать решительно — не зондировать, не прощупывать почву, а действовать! Вспомни, у Габора ты видел множество вещей с резьбой по дереву. Это работа его деда. Резьба поможет тебе рассеять подозрения. Раньше ты еще не знал, только подозревал. Но теперь знаешь, что надо делать. Знаешь, как можно будет воспользоваться вырезанным из дерева черешни распятием. Не зря ты проторчал добрых четверть часа в кабинете профессора. Там ты увидел и запомнил старую табличку, которую Балла «из уважения к памяти покойного» не снимал:

АНТОН КРАММЕР

МЕДНЫХ ДЕЛ МАСТЕР В БЕРНЕ

Запомнил, и вот настало время этим воспользоваться!

— После полудня нужно сходить в архив, — пробормотал Сакач, сворачивая в ворота. — И не забыть связаться с Габором по телефону…

Жофи с трудом удалось уговорить отца пойти в гости к Габору, но, прибегнув к небольшой уловке, она своего добилась. Балла не раз заявлял, что терпеть не может сборищ, по какому бы поводу они ни устраивались. А о том, чтобы, к примеру, отпраздновать чей-нибудь юбилей, день рождения или именины в институте, и речи быть не могло.

— Уж если кто придерживается традиций, пусть приглашает к себе домой, — говорил он.

Габор, по совету Жофи, так и сделал. Он пригласил к себе нескольких коллег, в том числе, разумеется, и профессора, которому сказали, что Жофи и Имрэ Сакач тоже приглашены. Балла волей-неволей вынужден был сделать хорошую мину.

Первым пришел Сакач.

— Габор, ты не забыл моей просьбы? Это очень важно.

— С чего ты взял, что старика заинтересует резьба по дереву?

— Его-то, быть может, она и не заинтересует, зато меня она очень интересует. И Балла из вежливости вынужден будет полюбопытствовать. В конце концов он здесь только гость, виновник торжества — ты.

— Пусть будет по-твоему, но, мне кажется…

— Договаривай, Габор.

— Знаешь, в последнее время он здорово сдал. Внезапно. Волосы поредели и торчат как пакля, виски впали. Как-то зашел к нему, а он глянул на меня, и мне показалось, будто глаз у него нет, одни глазницы… Как у черепа…

— Полно! Кстати, ты мне напомнил: тебе когда-нибудь приходилось видеть шрам у него на голове?

Шомоди пожал плечами.

— Эка важность! В конце концов это была не пластическая операция, и к тому же он мужчина. Ты имеешь в виду шрам на затылке?

— На затылке? Шрам опоясывает всю голову!

— Уж не думаешь ли ты, что Свенсон снимает скальп со своих больных? — Шомоди нервно засмеялся. — Впрочем, меня это не волнует. Гораздо больше меня волнует, как пройдет сегодняшний вечер. А тут еще ты напускаешь таинственности. Хорошенькие именины!

— Причем здесь таинственность. Скажи-ка мне лучше, до катастрофы в Гетеборге Краммер проявлял к Жофи интерес?

— Да, — недовольно ответил Шомоди, — но к чему сейчас ворошить старое…

Раздался звонок, и Шомоди поспешил встретить гостей. Выполняя просьбу Сакача, он решил похвалиться перед коллегами искусством деда. Минут через десять стол был завален резными изделиями.

Как было договорено, все вещи, разбросанные в беспорядке, остались на столе и тогда, когда гости сменили тему разговора и речь зашла о директоре и о той перемене, которая с ним произошла. Кто-то заметил, что Балла относится к типу рано стареющих людей, а потрясение, испытанное им во время катастрофы, лишь ускорило этот процесс. И сейчас профессор попросту начинает выживать из ума.

На говорившего накинулись. Один из коллег утверждал, что Балла полностью сохранил умственные способности, обладает сильной волей и успешно борется с физической немощью. А нервные вспышки, перемежающиеся упадком сил, не что иное, как отражение этой борьбы. Гости спорили со страстью и упорством ученых. Шомоди и Сакач не участвовали в разговоре. Сакач смотрел на все происходящее глазами режиссера, наблюдающего за спектаклем, а Шомоди был так напряжен, что от волнения почти потерял способность видеть и слышать.

Наконец явился Балла с дочерью. Вид у профессора действительно был неважный: кожа лица пергаментная, движения нервные, усталые, волосы плохо скрадывали следы операции. Но говорил он с напускной любезностью, а фразы формулировал с педантичной точностью. Спину и голову держал неестественно прямо.

— Боль в суставах меня замучила, — сказал Балла, обращаясь к Шомоди. — Пользуйтесь молодостью, коллега, не упустите время. Когда осознаешь, что ничего изменить нельзя, бывает поздно.

— Изменить нельзя факты, — заметил кто-то из молодых гостей. — Но подправить, я имею в виду до некоторой степени откорректировать природу…

— А-а, и этого нельзя, — махнул рукой Балла. — Человек пытается восставать против биологических законов, но вынужден признать, что пытался свершить невозможное. Невозможное, сударь… Ну-с, выпьем за молодость!

Шомоди наполнил бокалы, и все чокнулись. Но после слов профессора настроение у гостей упало. Жофи с тревогой взглянула на отца, но опасаться ей не пришлось: он лишь пригубил вино. Жофи на правах хозяйки дома обнесла всех пирожными. Постепенно беседа завязалась вновь. Темой послужили разбросанные по столу деревянные фигурки. Сакач добился своего: Балла поднял вырезанную из явора фигурку и с интересом разглядывал ее.

— Любопытно, — сказал он, — крестьянская резьба.

— С вашего позволения, пастушья резьба, господин профессор, — поправил Шомоди.

— Не все ли равно?

— Для горожанина все равно, но не для того, кто вырос в деревне. Мой дед был пастух, а еще точнее — свинопас. И до самой смерти гордился, что в деревне, где жили католики, остался кальвинистом. А его жена, моя бабушка, была католичкой. Для нее-то он и вырезал это распятие.

Шомоди открыл шкаф и вынул маленькое очень красивое распятие: в свете заходящего солнца черешневое дерево заиграло естественным темно-красным цветом.

— Это его единственная работа на религиозную тему. Семейная реликвия.

Шомоди замолчал и бросил вопросительный взгляд на друга. Тот едва заметно кивнул и открыл было рот, но его опередил один из молодых ученых:

— Музейная вещь, — сказал он, поворачивая в руках распятие. — Если бы Габор не сказал, что это работа его деда, я бы подумал, что он позаимствовал распятие из какой-нибудь церкви в стиле барокко, когда был в Дрездене.

— Удивительно, как в нас живучи воспоминания детства, — задумчиво сказал Сакач. — Я до сих пор ясно помню день, когда мать впервые привела меня в церковь. Мне тогда было лет пять. Она дала мне десять филлеров, чтобы я бросил их в церковную кружку. Я бросил монетку и очень огорчился, так как сбоку не нашел кнопки, которую можно было бы нажать.

— Вы приняли кружку за автомат, выдающий шоколадки? — рассмеялась Жофи.

— Вот именно. Священник, помнится, читая «Отче наш» — была торжественная месса. И мне, пятилетнему мальчугану, запомнились слова молитвы. С тех пор, стоит мне услышать слова «церковная кружка», как сразу приходит на память: Sanctificetur nomen tuum, adveniat regnum tuum[1]… Забавно, не правда ли?

Балла, который внимательно разглядывал распятие, поднял глаза на говорившего.

— Не следует обобщать. Эта способность присуща не всем. Конечно, ассоциативное мышление — характерная черта человека, но чтобы пятилетний ребенок запомнил совершенно непонятную ему фразу… Для этого нужно иметь вашу голову, милостивый государь, с логическим мышлением детектива.

— Не думаю, — начал Сакач, но его перебили:

— А Моцарт? Стоило ему только раз прослушать в Сан-Пьетро Allegri Miserere, и он дома безошибочно воспроизвел музыку на бумаге!

— То Моцарт, а я… — Сакач снова не окончил фразу. На сей раз его перебил Балла:

— Мы слишком мало знаем о работе нашего мозга. Несмотря на стремительное развитие медицины, обогащенной достижениями кибернетики, я сомневаюсь, чтобы в ближайшем будущем удалось достигнуть подлинного успеха. Не скажу, правда, что ignoramus et ignorabimus,[2] но… — Профессор на мгновение умолк, махнул рукой и продолжал: — Впрочем, это не наша задача. Мы — физики, и у нас другие проблемы.

Он оглядел присутствующих, словно ожидая подтверждения с их стороны. Двое молодых ученых усердно закивали, Жофи не могла скрыть смущения, Габор пожал плечами. И тогда быстро заговорил Сакач:

— Право же, я вовсе не причисляю себя к гениям, отнюдь. Все дело в том, что восприимчивый мозг пятилетнего ребенка невольно запечатлел обрывки латинских фраз, и они врезались ему в память. А вот все то, что заставляли меня зубрить, я, кажется, благополучно забыл.

— Зубрежка редко остается в голове, — назидательно сказал Балла. — Что вы имеете в виду?

— «Отче наш» по-венгерски.

— А ведь я тоже в детстве часто слышала эту молитву, — засмеялась Жофи. — Мама всегда говорила: это надо знать назубок, как «Отче наш».

— Вряд ли я смогу безошибочно повторить всю молитву, — сказал Сакач и тут же зачастил: — Отче наш, иже еси на небеси… прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим… должникам нашим… — повторил он и умолк, потом вопросительно взглянул на профессора. Тот рассмеялся и продолжал скороговоркой:

— И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого, ибо твое есть и царствие, и сила, и слава во веки веков, аминь!

Молодые зааплодировали, Жофи и Шомоди сидели неподвижно. Сакач испытующе глядел на профессора. Балла дернул головой и, запинаясь, пробормотал:

— Я что-нибудь спутал?

— Нет, все правильно, господин профессор. Вы победили. Ваши воспоминания детства яснее и прочнее моих.

Наступила неловкая пауза. Балла казался сконфуженным. Жофи с обеспокоенным лицом подошла к отцу. Остальные гости встали.

— Папа, — спросила девушка, — тебе плохо?

— Пустяки, — пробормотал профессор, — пустяки… Я думал… Мне кажется, немного свежего воздуха…

Шомоди подошел к окну и настежь распахнул его. Но Жофи уже принесла пальто отца из передней, а Сакач с готовностью набирал номер телефона, вызывая такси. Наконец ему удалось соединиться с диспетчерской. Услышав, что инспектор заказывает машину, профессор закричал:

— Такси? Вы с ума сошли! Никакого такси! Мы пойдем пешком. Пошли, Жофи… Пешком… пешком… — Даже на лестнице он продолжал твердить свое.

— Как неприятно все получилось, — произнес один из гостей, в то время как другой молча одевался.

Когда они остались одни, Шомоди обрушился на друга с упреками. Сакач терпеливо его выслушал и сказал:

— Я никого не хотел обижать или волновать — ни профессора, ни тем более Жофи. И тебя, разумеется. Но так нужно. Очень нужно. Теперь я знаю, как предотвратить опасность. Как и где… Не беда, что ты не понимаешь, пока тебе не нужно понимать. Обещаю, долго это не продлится… Налей-ка мне на прощанье.

На следующее утро он ворвался к Гэрэ без доклада. Кратко доложил, что нашел недостающее звено в интересующем его деле и что ему необходим двухдневный отпуск и шведская виза.

— За кого вы все меня принимаете? — зловещим тоном спросил капитан.

— Я тебя не понимаю.

— Вчера сын изводил меня дурацкими задачками. В бассейн через две трубы вода вливается, а через одну выливается. Если открыть одну трубу, бассейн наполнится за такое-то время, если другую — за такое-то. Если открыть все три трубы, то сколько лет капитану корабля? Тебе знакомы такие задачки? И так весь вечер! Потом явилась жена с ужином. То, что, по ее мнению, грибной перкельт надо есть с кашей, еще не самое ужасное. Я все равно ем его с хлебом. Но потом она до ночи убеждала меня, что нашу синюю «шкоду» надо продать и купить «вартбург» цвета топленого молока. Ладно, сказал я, хорошо, купим «вартбург», но на это уйдут деньги, отложенные на участок. Не беда, лишь бы появился «вартбург» цвета топленого молока! Ладно. Сегодня я проснулся в надежде, что хоть на работе у меня будет спокойно. И тут врываешься ты и требуешь, чтобы я достал тебе шведскую визу. — Он вскочил и заорал: — А шведское подданство тебе не требуется?

— Шведское подданство? — тихо переспросил Сакач. — Нет, не требуется. Я просил визу. И как можно скорее.

Гэрэ можно было охладить только нахальством. Удалось это и на сей раз. Он замолчал, сел и заговорил спокойнее.

— Ты, видно, меня простофилей считаешь?

— Нет. Но мне необходима виза. Пойми, кажется, я напал на след одного научного преступления. Я должен довести дело до конца, Лаци. Ты знаешь, я зря языком не треплю.

— По крайней мере не часто, — согласился капитан. — Послушай, Имрэ, я несу за тебя ответственность и не раз за тебя ручался. Но ради твоих прекрасных глаз я вовсе не желаю иметь неприятности.

— Неприятностей не будет. Если можешь, удовлетворись пока тем, что я сейчас в состоянии сказать: профессор Балла не тот, за кого себя выдает. Я должен ехать, чтобы выяснить, какого рода операция была произведена в Швеции над венгерским ученым. Так я получу визу?

Визу он получил в течение двух дней. Как частное лицо. В эти дни он не встречался ни с Габором, ни с Жофи, хотя был уверен, что Жофи сердится, и подозревал, что Габор тоже им недоволен. Сакач вспомнил, как недружелюбно простился с ним Шомоди в тот вечер. Однако за три часа до отлета самолета в кабинете Сакача зазвонил телефон. Это был Шомоди.

— Имрэ, ты не мог бы зайти на квартиру Баллы?

— Что случилось?

— Полчаса назад профессора увезли с явными признаками раздвоения личности. Жофи в отчаянии.

— Поддержи ее, Габор. Если не произойдет неожиданностей, через два дня все выяснится.

Голос Шомоди задрожал от гнева.

— До каких пор будет продолжаться этот спектакль? Для чего тебе нужно…

— Успокойся и побереги Жофи! Я уезжаю.

— Куда?

— В Гетеборг.

Порт на узком берегу пролива Каттегат в устье Гета-Эльв встретил Сакача тяжелым запахом бензина, морскими испарениями и сотнями ласточек в ярко-голубом небе. Сакачу запомнились груженные рудой составы, элеваторы, рыболовецкие комбайны, целлюлозные и бумажные склады, грузовые плоты на воздушных подушках, снующие между огромными судами…

Ему пришлось совершить двухчасовую прогулку, чтобы скоротать время до приема у профессора Свенсона. Он договорился на пять часов, но уже в три почувствовал, что ему невмоготу слоняться без дела. Пешком он дошел до квартала, где в зелени утопали виллы, а там и до небольшого частного санатория, осмотрел здание и снова повернул к порту. Через каждые полчаса он вновь и вновь оказывался у ворот виллы Свенсона.

Профессор ждал его в своем кабинете. Сакач рассчитывал увидеть седовласого пожилого человека. Между тем перед ним стоял загорелый атлетически сложенный мужчина средних лет, держа в руке визитную карточку Сакача. Инспектор ждал, когда профессор заговорит. Некоторое время Свенсон нервно теребил в руках карточку, потом бросил ее на стол и опустился в кресло.

— Прошу, господин Сакач, — начал он. — Чем могу быть полезен? Ваш приезд издалека без предварительного уведомления и договоренности несколько необычен. Надо полагать, речь идет о срочном случае, а нужда, как известно, ломает законы. Дело касается вас? На что жалуетесь?

— Нет, к счастью, я тут ни при чем. Собственно, кто пациент, я и сам затрудняюсь сказать.

— Прошу без загадок, у меня мало времени. Если вы явились сюда для плоских шуток…

— Вы полагаете, господин профессор, что я прилетел из Будапешта специально для этого?

— В таком случае прошу перейти к делу. — Свенсон поднялся, снова взял визитную карточку посетителя, отбросил ее и продолжал стоять. — Меня редко посещают венгерские гости. — Сакач молчал. — Главным образом из Англии… — Свенсон повысил голос: — Я вас слушаю!

— Не знаю, господин профессор, с кем я говорю. С иммунологом, пользующимся европейской известностью, хирургом с верной рукой, достойным продолжателем традиций Оливекрона, одержимым исследователем или врачом, спасающим жизни?

— Кто пациент? — сдавленным голосом спросил Свенсон.

— Я уже сказал: не знаю. Хочу спросить у вас. Несколько месяцев мы — его друзья и родные — тщетно пытаемся выяснить, кто же этот человек.

— Итак, предчувствия не обманули меня, — Свенсон вздохнул. — Как только мне передали вашу карточку, я догадался, что этот визит связан с операцией, которую я делал в сентябре прошлого года. Хирург боялся этой встречи, ученый радовался ей. Что с Баллой? Вы детектив, не журналист, значит, я могу надеяться… — В голосе Свенсона прозвучала тревога.

— Смею вас уверить, господин профессор, что наша беседа не станет достоянием прессы — ни здешней, ни у меня на родине. Даю вам слово. Я прибыл сюда как частное лицо.

— Что с профессором Баллой?

— Сегодня его увезли в психиатрическую больницу с тяжелейшими признаками раздвоения личности.

Свенсон медленно опустился в кресло и закрыл лицо руками.

— Этого я давно опасался. А в последнее время опасения перешли в уверенность. Но у меня не хватило смелости еще раз написать ему.

— Вы переписывались?

Свенсон кивнул.

— После возвращения Баллы на родину мы каждую неделю обменивались письмами. Он сообщал о своем самочувствии, работе. Собственно говоря, его письма — это дневник. Я со своей стороны давал ему советы, предостерегал от переутомления, чрезмерного напряжения сил, составлял режим питания, образа жизни… Долгое время он писал регулярно. Мне уже начало казаться, что опыт удался и настало время опубликовать результаты успешной операции, но тут письма стали приходить реже, и раз от разу характер их менялся: исчезла прежняя стройность мысли, почерк изменился — словно писал кто-та иной, а не мой пациент. Наконец я получил от него письмо, написанное на машинке. Это было в канун рождества.

В письме не было ни единого намека на операцию, на отношения, которые нас связывают, словно он хотел окончательно обо всем забыть. Все его помыслы были связаны с будущим. Он писал, что впереди долгие годы работы, что человеческая воля способна победить природу, и его шестидесятилетнее тело, повинуясь приказам воли, прослужит ему по крайней мере еще лет сорок, и он осуществит свои творческие планы. Я не осмелился ему ответить. Ограничился поздравительной открыткой к рождеству и ждал… ждал до сегодняшнего дня.

Он замолчал.

— Это все, что вы хотели мне сказать, господин профессор?

Свенсон вынул из бара бутылку и наполнил бокалы. Сакач едва пригубил, а профессор одним глотком осушил бокал, налил еще и только тогда заговорил:

— Выслушайте меня. Семнадцатого сентября прошлого года в двух километрах от моего санатория произошла авария. Пострадавших — а их было двое — доставили ко мне. У одного была разворочена грудная клетка, у второго тяжелое сотрясение мозга и перелом основания черепа. Не успел я обработать для операции руки, как у Эгона Краммера наступила клиническая смерть. Мои ассистенты тотчас включили аппарат искусственное сердце — легкие, чтобы…

— …чтобы биологическая смерть не воспрепятствовала вашему опыту?

— Вы все же хотите перевести наш разговор в область уголовного права! — с раздражением воскликнул Свенсон. — Вы не намерены выслушать меня до конца?

— Прошу вас, продолжайте.

— Тело Баллы практически не пострадало. С вашего разрешения я опущу специальную терминологию. На теле имелись только царапины. Но головной мозг претерпел необратимые изменения, и жить профессору Балле оставалось считанные часы. Можно ли в этом случае было думать об операции? Можно. Но лишь об особой операции.

— Которая превосходно соответствовала бы вашим экспериментам, — добавил Сакач.

— Да. Но вместе с тем это была единственная возможность проверить на практике то, что годами вынашивалось в голове. Послушайте! — воскликнул Свенсон. — Где вы найдете ученого, который не воспользовался бы такой возможностью? — Он закурил и понизил голос: — Да, это была единственная возможность, позволявшая спасти хотя бы одну жертву катастрофы, которая в противном случае унесла бы две человеческие жизни. Я не стану утомлять вас подробностями. Скажу лишь, что затронут был не только головной, но и часть спинного мозга. Трудности возникли как раз в связи с восстановлением нервов спинного мозга, остальное было делом техники. Короче говоря, у меня на руках было два трупа, а после шестичасовой операции удалось вернуть к жизни одного человека. Живого, мыслящего человека! Ученого, физика.

Свенсон посмотрел на Сакача, словно ожидая оправдательного приговора.

— Отдаю должное вашему мастерству, — ответил тот. — Но как вы относитесь к этической стороне вопроса? Ведь, пользуясь вашим гениальным методом, жизнь одного человека практически можно продлевать до бесконечности все в новых и новых оболочках. Что вы на это скажете?

— И вы еще спрашиваете? — вскричал Свенсон. — Мое открытие позволяет на годы, десятилетия продлить жизнь великого художника или артиста, талантливого ученого…

— А вы уверены, — перебил Сакач, — что этот человек останется тем же, кем был до операции? — Свенсон молчал. — Вы сказали, что получили два трупа, а вернули нам живого человека. Согласен. Но спрашиваю вас: кого? Кто тот человек, которому вы вернули жизнь? Эгон Краммер или Иштван Балла?

— Эгон Краммер покоится на гетеборгском кладбище, — тихо произнес профессор.

— Краммер? Нет, господин профессор. Его тело! Только тело Краммера похоронено в Гетеборге! А его разум сейчас в Будапеште и ведет, быть может, последнюю борьбу в теле Иштвана Баллы.

В комнате воцарилась тишина. Немая, глубокая. Ее прервал Сакач.

— Вам не кажется, господин профессор, что раздвоение личности — это протест природы против перспективы, о которой вы так горячо говорили?

Свенсон молчал. Потом Сакач спросил:

— А Краммер? Вернее, Балла… Словом… тот человек, созданное вами чудовище, как он реагировал на то, что произошло без его ведома и согласия? На то, с чем ему оставалось лишь примириться?

— Почему же, он мог и изменить положение. Он был волен либо оставаться тем, кем стал после несчастного случая, либо…

— Вы предложили ему искать спасение в самоубийстве?

— Нет. В этом не было нужды. Жизненный инстинкт в человеке необыкновенно силен. Логический ум быстро осознает, что жизнь даже в таком варианте — величайшая ценность. Мы все рассчитали и продумали. Он верил в успех, верил в то, что сможет продолжать любимую работу… Физический упадок сил и недомогания человека, приближающегося к шестидесяти годам, компенсировались мировым именем профессора Баллы. Если хотите, он чувствовал себя преторианцем, которого неожиданно возвели в императоры, — простите за тривиальность сравнения. Я принял все меры предосторожности, мы договорились о правилах конспирации. К счастью, он много лет знал своего шефа, его окружение, привычки. Во всяком случае, я предупредил его о величайшей осторожности и постоянном самоконтроле.

Сакач покачал головой.

— Удивляюсь вам, но не завидую. Вряд ли это осуществится. Природа, как я уже говорил…

— Быть может, вы правы, — угрюмо сказал Свенсон. — Я потерпел поражение. Ошибся в своих расчетах. Но поймите по-человечески… как ученый… как исследователь… это была случайность…

— Такие случайности бывают редко. Смею надеяться, что в вашей жизни, господин профессор, она не повторится. — Сакач серьезно посмотрел на Свенсона.

— Можете быть уверены.

В полночь Сакач прибыл на Ферихедьский аэродром, через два часа был в постели, проспал звонок будильника и проснулся в восемь утра.

Первым же инстинктивным движением он потянулся к телефону, чтобы доложить начальству о своем прибытии. Но Гэрэ был где-то в городе. Не успел Сакач положить трубку на рычаг, как раздался резкий звонок. Это была Жофи.

— Имрэ? Как хорошо, что вы приехали! — В голосе девушки дрожали слезы.

— Что случилось?

— Сегодня на рассвете папа выбросился из окна…

— Габор с вами?

— Да.

— Ждите, сейчас приеду…

Рассказ его был коротким. Габор Шомоди и Жофи с содроганием выслушали его, ни разу не прерывая. Лишь когда он замолчал, Шомоди спросил:

— Как ты догадался?

— Не сразу. Помнишь, когда ты пришел ко мне расстроенный, то между прочим обронил такую фразу: «Его словно подменили». Казалось бы, ничего особенного, но мне она почему-то запомнилась. А потом все начало складываться, как в мозаике. Перечислить? Краммер был импульсивным, нервным человеком. В молодости занимался фехтованием, одно время был даже чемпионом среди юниоров по эспадрону. Большинство побед одержал, фехтуя левой рукой. Однажды его дисквалифицировали за то, что он начал фехтовать правой рукой, а во время боя перехватил эспадрон в левую руку. Позднее увлекся пинг-понгом и с такой же страстью водил машину. Курил только сигареты «Фэчке» — считал, что все другие способствуют раку легких. Дверь или окна комнаты, где находился, всегда держал чуть приоткрытыми и не терпел узких, закрытых кабинок лифта, так как страдал легкой формой клаустрофобии. Примерно за полгода до поездки в Гетеборг он решил поменять квартиру и после возвращения должен был переселиться в только что отстроенный дом. Летом, правда безуспешно, начал ухаживать за Жофи. Возможно, с этим и связан обмен квартиры. И наконец, по метрическим данным Эгон Краммер, как и все члены его семьи, — выходец из Швейцарии и сохранил веру своих предков. Он лютеранин.

В поведении профессора Баллы, когда он вернулся из Швеции после операции, проведенной Свенсоном, все эти качества проявились с большей или меньшей отчетливостью, но заметить их было можно. Внимательному наблюдателю несовместимость мозга и тела бросалась в глаза. Для поддержания внешней формы Краммер должен был собрать всю свою волю, проявлять неусыпное внимание. А он то и дело ошибался. Впрочем, это закономерно. Помнишь, Габор, его поведение перед отъездом в Хевиз? Тогда он чуть себя не выдал. Или тот случай, когда он сел в тот «вартбург»? А история с чужой квартирой, которую после смерти Краммера отдали другому… Жестикулировал он всегда левой рукой. Все это указывало на безусловную замену личности. Однажды я слушал его на заседании Академии наук и совершенно случайно обратил внимание на тонкий шрам вокруг головы. Тогда я решил во что бы то ни стало раздобыть доказательства и рассеять подозрения.

— А что означала вся эта история с «Отче наш» у меня на именинах? — спросил Шомоди.

— Ты не понял? Тогда слушай: то, чему человек обучается в детстве, он запоминает накрепко. Я уже говорил, что Краммер был лютеранин, а Балла — католик. Католики заканчивают «Отче наш» так: но избави нас от лукавого, аминь! А протестанты еще добавляют: ибо твое есть и царствие, и сила, и слава во веки веков, аминь! Молитву у тебя в доме произнес протестант Краммер. Возможно, тебе это покажется смешным, но мне тогда все стало ясно. И я полетел в Гетеборг,

Жофи, молча слушавшая Сакача, больше не в силах была сдерживаться. Она зарыдала. Шомоди бросился к ней. Сакач отвернулся к окну. Когда Жофи немного успокоилась и за его спиной слышались лишь негромкие всхлипывания, он сказал;

— Слабое утешение, Жофи, но другого у меня нет: ваш отец скончался семнадцатого сентября прошлого года. То, что произошло сегодня на рассвете в психиатрической больнице, было не смертью профессора Баллы, а заключительным аккордом чудовищного эксперимента, который, к счастью, окончился неудачей.

Уинстон Маркс Мат в два хода

Любовь пришла к доктору Силвестру Мерту с запозданием. И если бы не эпидемия тысяча девятьсот восемьдесят первого года, еще неизвестно, удалось бы сломить его сопротивление. В тот год многих постигла эта участь — говорят, чуть ли не каждый второй сгорал от страсти, — так что никому не было дела до переживаний доктора Мерта, кроме разве Филлис Саттон, такой же жертвы, как и он.

Тридцативосьмилетний доктор Мерт занимал должность патологоанатома в Хайдоунской больнице, но не в этом медицинском учреждении были впервые обнаружены симптомы грозной болезни. Первыми обратили на них внимание частные врачи. Потом ими заинтересовались небольшие клиники, куда частные врачи направляли своих пациентов. Но задолго до того, как медики сумели принять какие-либо меры против заболевания, эпидемия распространилась по всей Америке, Северной и Южной, а затем проникла на все континенты и острова мира.

Как-то утром доктор Филлис Саттон, ассистентка Мерта, просматривая «Таймс», наткнулась на весьма странное заявление и не преминула сказать об этом патрону. Дело происходило в кабинете-лаборатории Мерта, где они пили кофе после того, как дали заключение о двух срочных биопсиях.

Она подняла глаза от редакционной статьи и заметила:

— Вам не кажется, что пора разобраться в патологии этой «любовной лихорадки»?

Мерт положил в чашку сахар и взглянул на нее. Такое случилось впервые за полгода их совместной работы: чтобы Филлис допустила в разговоре с ним игривый тон?! До сих пор он испытывал постоянно растущее уважение к ее знаниям, серьезному подходу к делу, профессиональному достоинству и умению держаться. Правда, подпоясывалась она, пожалуй, чуть туже, чем требовалось, и отказывалась носить больничную обувь, ссылаясь на то, что низкий каблук уродует ногу. Но при этом она не злоупотребляла ни косметикой, ни вызывающими нарядами. Вот почему так неожиданно для Мерта прозвучала ее поразительная реплика.

— Любовная лихорадка? — переспросил он. — Позвольте, но чем объясняется ваш интерес к чисто моральным проблемам?

— Эпидемическим характером и все растущей интенсивностью заболевания, — спокойно ответила она. — Если верить редакционной статье «Таймс», нынешней весной явление стало совершенно неконтролируемым. Безобидный вирус из малонаселенных университетских городков перекинулся буквально на все университеты и превратился в общенациональный феномен. А теперь наблюдается вторичный эффект. По сообщениям преподавателей, из-за бесконечных любовных историй университетские общежития стали прямо-таки домами свиданий.

Мерт отпил глоток и сказал:

— Благодарите бога, что вы не психиатр. Нам хватает своих хлопот с мутациями бактерий, тут не до размышлений о непредсказуемых эмоциональных сдвигах.

Однако Филлис не унималась:

— Пишут, что аудитории опустели — все студенты устремились в бюро бракосочетаний! — и что если не будут приняты решительные меры, выпускные экзамены станут попросту посмешищем. По последним статистическим данным, говорится далее в статье, число браков между студентами растет с угрожающей быстротой.

Мерт устало передернул плечами — сказывалось долгое сидение за микроскопом — и заметил:

— Тогда благодарите бога за то, что вы не акушерка.

Она бросила на него быстрый взгляд, и в ее темных красивых глазах мелькнула досада.

— Неужели вам безразлично, что сотни тысяч юношей и девушек покидают колледжи и университеты только потому, что не в состоянии контролировать деятельность своих желез?

— Тогда возрадуйтесь, что вы не эндокринолог, и пейте кофе, — холодно сказал Мерт. — Слышите, включили микротом. Нам с вами предстоит немалая работа.

Филлис Саттон скомкала страницы «Таймс» и бросила газету в мусорную корзинку с большей энергией, чем того требовали обстоятельства. Тема разговора была исчерпана.

Работа доктора Мерта в Хайдоунской больнице оплачивалась невысоко, но она устраивала его куда больше, чем лихорадочная, хотя и более благополучная жизнь многих его коллег, частных врачей. Он появлялся в больнице рано — каждый день к семи утра, чтобы быть на месте и без промедления провести гистологические анализы после утренних операций. К десяти с биопсией обычно бывало покончено, и оставшуюся часть рабочего дня он посвящал проверке материалов бактериологического отделения и изучению послеоперационных срезов опухолевых тканей и удаленных органов.

Эта работа целиком поглощала его; как правило, он справлялся с нею в течение дня, и у него еще оставалось достаточно времени, чтобы позаниматься, почитать и отдохнуть. После знаменательного разговора с Филлис Саттон о «любовной лихорадке» он с гораздо большим вниманием стал просматривать вечерние газеты.

Эмоциональный взрыв в среде молодых мало-помалу вытеснил все остальные темы с газетных полос. Писатели, в изумлении подняв брови, срочно подыскивали эпитеты и метафоры применительно к статистике, которую они называли по-разному — то пугающей, то обнадеживающей, то приводящей в уныние, то провоцирующей, то убийственной, то романтической, а то и возмутительной — в зависимости от настроения пищущего и его взглядов.

Но вот июнь, традиционный месяц свадеб, перешел в июль, и статистики выявили тот факт, что число браков в июле вдвое превысило самые «урожайные» годы и что эта волна нарастает.

Ювелиры и оптовики по продаже драгоценностей отметили баснословный спрос на обручальные кольца и свадебные подарки. Священников и чиновников из бюро бракосочетаний завалили заявлениями о проведении религиозных и гражданских свадебных церемоний.

Парки, пляжи и кинотеатры на открытом воздухе были битком набиты влюбленными и молодоженами, и администрация парков отдыха в срочном порядке увеличивала число «беседок любви».

Начался невиданный спрос на дома, мебель, бытовые электроприборы и телевизоры; предметы домашнего обихода, не находившие сбыта в прошлом году, теперь неожиданно стали дефицитными.

Однако далеко не все обстояло благополучно. Как сообщалось, бракоразводные процессы настолько участились, что очереди к адвокатам растянулись на месяцы вперед, и газеты смаковали подробности скандалов в благородных семействах на почве «любовных треугольников». Разоблачения прелюбодеяний и случаев двоеженства занимали все больше места на страницах газет.

Все в мире, от мала до велика, сгорали от любви с ее неизбежными последствиями: безрассудной страстью, ревностью, изменами и мучительной радостью всепоглощающих, незаконных, немыслимых любовных ситуаций, в которые в астрономически возросших количествах вовлекались ранимые человеческие создания.

Авторы научно-популярных статей по психологии приписывали неистовую эмоциональную вспышку то массовой истерии, вызванной пятнами на солнце, то отеческой опеке государства, повысившего подоходный налог с супружеских пар.

Все растущий интерес доктора Мерта к рассматриваемой проблеме не был явлением чисто академическим. Не превратностью судьбы следовало назвать холостяцкий образ жизни, который он вел, а скорее нежно лелеемым состоянием, со всей его независимостью, каковую он постоянно, бдительно оберегал. И как только процент близких ему по духу холостяков стал стремительно падать, его беспокойство усилилось, он стал более резок с сестрами и другим женским персоналом больницы.

В один прекрасный день Мерт и сам осознал глубину своих опасений. Когда он и Филлис Саттон мыли руки над умывальником после очередного вскрытия, Филлис вдруг сказала:

— Сегодня Холли из отдела кадров показала мне табличку, которую она сделала просто так, из любопытства. Знаете, доктор, среди больничного персонала осталось только восемь незамужних женщин!

Мерт стряхнул капли с рук и проворчал:

— Да, и каждая строит мне глазки. Впрочем, добрая половина замужних женщин тоже…

Филлис вытерла длинные тонкие пальцы и, криво улыбнувшись, взглянула на него:

— Не подумайте, доктор, что я недооцениваю вашу внешность, но я ведь принадлежу к категории незамужних. Надеюсь, я не слишком вам досаждаю…

Он встревоженно посмотрел на нее.

— Конечно… Нет… Нет! Конечно же, нет. Я говорю о сестрах и санитарках. Что это с ними? Такое впечатление, будто все они рехнулись!

Филлис, глядя на него в зеркало, расчесывала свои короткие темные волосы.

— Уверяю вас, мужчины не лучше. Стажеры и братья милосердия, стоит нам столкнуться где-нибудь, буквально поедают меня глазами.

— Не кажется ли вам, что каким-то образом это связано с вашей теорией «любовной лихорадки»?

— А вы как думаете?

— Я не думаю. Я всячески увиливаю от этого. Советую и вам поступать так же, — ответил Мерт, надевая пиджак и затягивая галстук.

Она уселась в его вращающемся кресле и кокетливо скрестила стройные ноги.

— Знаете, чем обеспокоены наши коллеги в поликлинике на приеме больных?

— Нет, ничего не слышал об этом, — сказал Мерт.

Она достала из сумочки пилку и занялась своими и без того коротко подстриженными ногтями.

— Из различных отделений к нам идет поток пациентов. Тамошние врачи бессильны поставить диагноз по тем странным симптомам, на которые жалуются больные.

— Вы правы. Я заметил, что в лабораторию поступает огромное количество анализов крови без каких-либо патологических изменений, — припомнил Мерт. — По правде говоря, я не пытался в них разобраться.

— Зато я пыталась, — чуть нахмурившись, сказала Филлис. — Мне кажется, все они там, в поликлинике, с ума посходили, кошмар какой-то.

— А какие симптомы?

— В основном неврологические, — ответила Филлис. — Апатия, отсутствие аппетита, учащенное сердцебиение, холодный пот и рассеянность.

— Почему же они не обращаются в психиатрические больницы?

— Там все переполнено. Психиатры присылают своих пациентов к нам.

— Возраст больных?

— От мала до велика. С вашего разрешения я бы поработала немного над различными образцами крови.

— Очередная теория? — саркастически спросил Мерт.

— Да. Так разрешите, я попробую?

Мерт поправил перед зеркалом соломенную шляпу и с удивлением заметил, что ноздри его правильного носа подрагивают.

— После трех часов дня вы вольны располагать своим временем как угодно. Если вам не жаль собственной диссертации, меня это не касается.

Он направился к двери и, уже открывая ее, вдруг осознал, что ему не ответили. Он оглянулся: Филлис сидела в профиль к нему, ее вытянутое в длину тело держалось на трех точках: ноги в туфлях на непрофессионально высоких каблуках упирались в кромку линолеума, спиной она едва касалась краешка кресла, а голова откинулась на его спинку. Она затянулась длинной сигаретой с фильтром и пустила дым в потолок.

— Фью-ю, — произнесла она.

При этом ее плоский живот как бы подпрыгнул, а вместе с ним качнулась и пышная грудь, обтянутая мягким изумрудно-зеленым жакетом.

— Спокойной ночи! — сказал Мерт, быстро закрывая за собой дверь. Он вдруг почувствовал острую боль в груди, но тут же решил, что это просто зов плоти — такое он испытал, пожалуй, впервые за последние полтора десятка лет.

До спортивного клуба, в котором он занимал трехкомнатную квартиру, Мерт добрался на такси. Двадцатиэтажное здание клуба с полным правом можно было назвать цитаделью мужчин — женщинам вход воспрещался, — и в последнее время доктор испытывал удивительное облегчение, когда входил в вестибюль и оставлял за спиной суетный мир с его извечными проблемами столкновения полов.

Небольшой, но пышный холл сегодня, казалось, вымер. Из-за стойки Крамбли, портье, передал Мерту ключи от квартиры и с глубоким вздохом вернулся к цветной фотографии в «Эсквайер»: там во весь разворот журнала распласталась роскошная блондинка. Однако на лице Крамбли не было сального выражения, с которым он обычно рассматривал подобные «произведения искусства»: глаза у него блестели, он часто дышал, и, не знай доктор Мерт циничного, беспринципного характера этого человека, он готов был поклясться, что Крамбли влюблен.

Поднявшись к себе, Мерт переобулся в кеды, надел спортивный костюм и спустился на лифте в гимнастический зал. Три раза в неделю он подвергал себя все видам истязаний на брусьях, кольцах и гимнастическом коне, карабкался по канату, бегал двадцать кругов по беговой дорожке вокруг веранды. Потом споласкивался под душем, нырял в бассейн и отправлялся в оздоровительный пункт, на массаж и кварц.

Сегодня все эти процедуры он принимал в полном одиночестве. Пока Чарли, светлоголовый, крепко сбитый массажист, молотил и гладил его мышцы, Мерт вслух размышлял об ослабевающем интересе членов клуба к спорту.

— В чем дело, Чарли, мы, кажется, теряем своих людей?

— Это вы к тому, что здесь мертвечиной попахивает? — спросил Чарли. — Но, если верить Крамбли, все на своих местах. Просто ребята забросили гимнастику. Не могу понять почему, док. Даже летом никогда не бывало такого.

Восприняв все пытки, какие он был способен вынести, Мерт от массажиста отправился на кварц, завел контрольные часы и улегся на один из топчанов, покрытых бумагой. Надев темные очки, он с благодарностью подумал, что ему нет нужды загорать на пляже, терпеть присутствие нахальных женщин, которые стали бы бросать ему в лицо горсти песку, жадно пожирали бы глазами его стройные ноги и попытались бы привлечь к себе его внимание.

Приятный чистый запах озона, тепло рефлекторов расслабили его, и он задремал. Ему приснилось, будто он слышит, как кто-то вошел в комнату и лег на соседний топчан. Когда он поднял голову, чтобы посмотреть на вошедшего, его поразило, что это была его ассистентка, доктор Филлис Саттон: как и Мерт, она лежала под ультрафиолетовой лампой в одних резиновых сандалиях и темных очках.

Контрольные часы пробудили его от волнующих сновидений. Он был весь в поту, пришлось снова принять душ, холодный и под полным напором, — и только так он смог прийти в себя от шока, вызванного подсознательной деятельностью мозга.

Завернувшись в халат, Мерт вернулся к себе, чтобы переодеться к ужину. Доставая из бумажного пакета чистую рубашку, он поймал себя на мысли о том, сколько лет может быть Филлис Саттон. Двадцать восемь? Тридцать? Выглядела она моложе, но работать над диссертацией, чтобы получить профессию патологоанатома, она имела право только этот, последний год. Значит, с начала учебы в колледже и ординатуре прошло свыше одиннадцати лет. Она, пожалуй, милое создание, но далеко не ребенок.

Мерт собрался было позвонить ей и пригласить поужинать, но прежде решил проверить, как отреагирует его организм на эту мысль. Пульс перевалил за сто, дыхание сделалось учащенным, аритмичным. Появились напряжение и боль в диафрагме и слабое жжение в желудке.

Он вспомнил свое недавнее поведение в больнице, сон в клубе и внезапный пот, который прошиб его и от которого он избавился только под уколами холодного душа.

Ему так долго удавалось сохранить обет безбрачия! Что же с ним происходит?..

Он бросил взгляд на видеофон. Всего несколько нажатий кнопки — и он увидит на экране лицо Филлис. И ему вдруг безумно захотелось проделать этот в высшей степени забавный эксперимент. С тех пор как она появилась в больнице, чтобы завершить работу над диссертацией, полгода назад, он изо дня в день видит ее, и вместе с тем именно теперь ему вдруг по какой-то необъяснимой причине захотелось увидеть ее вне рабочей обстановки.

Позвонить ей, назначить свидание, пригласить потанцевать, в конце концов сделать предложение… Да выбрось ты все эти дурацкие мысли из головы!

А что, если она занята? Если откажется с ним идти? А что, если у нее уже есть кто-нибудь другой?

От последней мысли жжение в желудке усилилось, и Мерт закончил свой туалет в состоянии полнейшего уныния. К черту все эти бредни! Сегодня в клубе играют в покер. Если бы он и преуспел в своей затее, разговор с Филлис непременно зашел бы о медицине. Потому-то он так и любил разок в неделю поиграть в карты со своими партнерами — они не были медиками, просто такие же члены клуба, как и он. Хорошо на время отвлечься от своей профессии — это как-то освежает.

Нет, не родилось еще такой женщины, ради которой он пожертвовал бы всем этим.

Он поел в одиночестве, просмотрел газеты, в семь часов сел за карточный стол, сыграл шесть сдач, рассчитался с партнерами и вернулся к себе. В состоянии сильнейшего раздражения нашел домашний телефон Филлис Саттон, четыре раза набирал ее номер — безответно.

Он попытался позвонить в больницу. Она отозвалась из лаборатории только по звуковому каналу, но от звуков ее голоса, от искреннего удивления, прозвучавшего в нем, по телу Мерта побежали мурашки.

— Я… я хотел извиниться за свою грубость, мисс Саттон… Сегодня днем… — с трудом произнес он вдруг пересохшими губами.

Наступило непродолжительное молчание.

— Вы, кажется, пьяны, мистер Мерт? — наконец сказала Филлис.

Он отметил про себя, что она не назвала его Силвестром. Почему, черт возьми, он так ждет хоть малейшего проявления участия с ее стороны?

Он откашлялся.

— Нет, серьезно. Должен признаться, что ваша заинтересованность в проблеме, не относящейся непосредственно к нашей работе, достойна всяческой похвалы и не заслуживает резкости, которую я себе позволил.

— В самом деле? Это следует понимать как разрешение работать над моей теорией в рабочее время?

— Совершенно верно, если только это не помешает основной работе.

Он и сам понимал, что говорит слишком официально, но что поделать — он не был искушен в искусстве светской болтовни.

— Спасибо, — холодно сказала она и повесила трубку.

К счастью, этот краткий разговор снова все расставил по своим местам. Она всего лишь его ассистентка, и ему нет дела до ее женской привлекательности. Пройдет немного времени, и она обретет такую же самостоятельность, как и он. И она так же не склонна отказываться от этого и превращаться просто в женщину, как он — попусту тратить время и силы на приобретение статуса женатого мужчины.

Все с большим наслаждением он помогал ей в разработке ее новой теории и исследовании различных образцов крови. Едва их доставляли в лабораторию, Филлис сразу же сортировала их и на каждую пробирку с фамилией пациента, у которого наблюдались новые, не поддающиеся диагностированию нарушения, наклеивала тонюсенький кусочек желтой ленты.

Получив от лаборантов данные о проценте гемоглобина, наличии сахара в крови и прочих нужных показателях, она тщательно изучала образцы, посвящая исследованиям каждую свободную минуту.

Она без устали центрифугировала, осаждала, окрашивала, фильтровала, пользуясь всеми известными методами исследований. Мерт подписывал ее требования на редкие реактивы и красители, разрешал пользоваться самыми дорогими мелкопористыми фильтрами. Он даже помог ей сбалансировать большую центрифугу для получения максимального числа оборотов.

Он не очень-то надеялся на успех, но считал, что для нее это полезно. Он заставлял ее определять каждый обнаруженный микроорганизм, заучивать все его свойства и только затем решать, может ли он быть причиной необычных симптомов.

Она делала все это без ущерба для своей основной работы. Когда нужно было, она всегда оказывалась на месте: резала, регистрировала, препарировала тончайшие ткани, проверяла срезы, прежде чем передать их Мерту.

За несколько недель она проделала все мыслимые и немыслимые анализы. Однажды после завтрака, воздев руки, она воскликнула: «Nichts da!»[3] — и достала сигарету из глубокого кармана халата.

Он взглянул на нее и отвернулся к окну. Это была слабая попытка удержаться, не дать вернуться сокрушительной эмоциональной буре, которую он уже испытал на себе, когда она только еще приступила к своим исследованиям.

— Это была прекрасная баталия во имя бактериологии, — сказал он. — Вы сохранили фильтраты?

— Конечно. Я что-нибудь упустила?

— Нет, из того, что мы можем сделать здесь, ничего, но в Эбертской промышленной лаборатории есть электронный микроскоп. Что, если сделать микрофотоснимки? Быть может, удастся обнаружить фильтрующийся вирус.

Он знал, что ей известна эта возможность и она просто не решалась попросить его о дополнительных фондах на дорогое оборудование.

— Чудесно! — воскликнула она. — Я боялась заикнуться об этом, но обидно было бы так нерасчетливо разбрасываться нашими безупречными фильтратами.

Прошла неделя, в течение которой правительственная служба здоровья не раз официально заявляла о том, что на человечество, по всей видимости, обрушилась пандемия, которую пока не удается диагностировать. И хотя симптомы, как сообщали сотрудники больниц, не всегда ясно выражены, влияние их на национальную экономику становилось все еерьезнее.

Промышленные и деловые круги отмечали небывалый абсентеизм. Фабричные контролеры и страховые компании неистовствовали: процент несчастных случаев возрос как никогда. Подсчитали и пришли к выводу, что почти у половины населения наблюдаются такие симптомы, как депрессия, рассеянность, бессонница и отсутствие аппетита.

На дорогах участились аварии. Педагогические заведения сообщали о катастрофическом падении дисциплины среди учащихся. Армейские штабы осторожно намекали на все возрастающее число дезертирств и самовольных отлучек.

Психологи и психиатры опубликовали бюллетень, в котором единодушно утверждали: в основе эпидемии лежат нарушения психического характера.

Когда доктор Мерт прочел это заявление, он удивленно поднял брови. Возможно, Филлис Саттон в конечном счете права.

В бюллетене говорилось: «Всем патологоанатомам рекомендуется обратить особое внимание на необычные микроорганизмы, которые они обнаружат в тканях или в жидких средах больных. Обо всех открытиях просим сообщать в национальную Службу здоровья».

Мерт нашел Филлис за микротомом — она заканчивала обработку восковых срезов — и показал ей бюллетень.

— Один — ноль в пользу женской интуиции, — улыбнулся он. — Национальная Служба здоровья готова согласиться с вашей теорией.

— Теперь я жажду увидеть микрофотографии, — ответила Филлис.

Не прошло и двух часов, как посыльный принес пакет, и два врача дружно склонились над фотоснимками. Из восемнадцати посланных Филлис образцов шесть были контрольными — кровь брали у здоровых людей. По ее просьбе каждую пробу крови, в разной степени разведенную, сфотографировали с помощью большого электронного микроскопа.

Когда они сравнивали пробы, Мерт что-то ворчал про себя. «Здоровые» образцы оказались относительно чистыми, если не считать небольшого количества белка. Во всех же других образцах роились какие-то едва заметные живые организмы.

У Филлис округлились глаза.

— Вам не кажется, что это и есть Бацилла Любви?

— Бацилла Любви?

— Вот именно. Ведь и в бюллетене речь идет не о находках психологов. По мнению наших диагностов, симптомы, на которые жалуются больные, больше всего напоминают признаки влюбленности.

— Вы снова возвращаетесь к своей излюбленной «любовной лихорадке»?

— Я никогда с ней не расставалась, — возразила Филлис. — С самого начала мне было ясно, что какой-то микроорганизм вызывает повышенную активность желез внутренней секреции. Эмоциональная неумеренность часто вызывается гиперфункцией желез.

— Разумеется, но и умственная деятельность влияет на железы, иными словами, они взаимодействуют. Как прикажете соотнести результаты? Как вы догадались, что в данном случае виной всему какой-то микроорганизм?

Она пожала плечами.

— Специфика нашей профессии заставила меня сделать это предположение, мне оставалось только доказать его достоверность или убедиться в его ошибочности. Судя по фотографиям, мы, кажется, не ошиблись.

Ее слова прозвучали достаточно деликатно, и Мерту это было приятно. Конечно, до доказательства того, что открытый ими вирус и есть возбудитель болезни, еще далеко, но исследования сами по себе ставили определенную проблему.

Мерт затребовал все микрофотографии из Эбертской промышленной лаборатории — они понадобились ему для того, чтобы подготовить материал для Службы здоровья.

В тот вечер его внимание привлекла передовая статья в газете, которая цитировала правительственный бюллетень. Научный обозреватель предавался рассуждениям на тему: «Врачи подозревают, что эпидемия вызвана Бациллой Любви».

На следующий день к нему явились три репортера с одним вопросом:

— Доктор Мерт, говорят, вы занимаетесь исследованиями Бациллы Любви. Что вы можете сообщить об этом?

Заподозрив, что кто-то из сотрудников Эбертской лаборатории продал им эти сведения, Мерт в гневе вышвырнул репортеров за дверь. Филлис с улыбкой наблюдала, как он захлопывает дверь за последним из них.

— Вам все еще не по душе идея Бациллы Любви? — спросила она.

— Не терплю, когда газетчики суют свой нос куда не следует, — ответил Мерт. — Даже если они и правы.

— Газеты тут ни при чем. Они изголодались по информации. Но мне не совсем понятно ваше желание оставаться в тени, когда ваш вирус может и в самом деле оказаться возбудителем болезни.

— Мой вирус?

— Конечно. Ведь работа проделана под вашим руководством и при вашем непосредственном участии.

— Помилуйте, Фил, ведь всю работу провели вы…

— Не вздумайте упоминать мое имя, — сказала она. — Вы мой руководитель, вы главный патологоанатом больницы, и ваша обязанность защищать меня от прессы. Я не больше вашего хочу, чтобы в моей ванной комнате вдруг появились фельетонисты.

Мерт сдался.

— Против такого аргумента трудно возразить. К тому же может оказаться, что этот вирус всего лишь возбудитель краснухи… Не согласитесь ли вы поужинать сегодня со мной? — неожиданно спросил он.

— Зачем? — она отпасовала ему встречный вопрос, как теннисный мяч. — Сначала ответьте мне — зачем?

Мерт был поражен. Он не мог припомнить, чтобы кто-нибудь в ответ на предложение поужинать вместе отвечал так грубо. Не то чтобы они были большими друзьями, но услышать такое — нет, это уже слишком! Она прямо спрашивает: почему это она должна ужинать с ним. Попробуй объясни, что, его заставило просить ее об этом. Зачем, видите ли!

Мерт пытливо посмотрел на нее, но ее лицо не отражало ничего, кроме спокойного ожидания.

— Ну… зачем обычно мужчина приглашает женщину поужинать с ним? — Он попытался говорить с ней шутливым тоном.

— Вы не какой-нибудь там мужчина, доктор Мерт. И я не какая-то там женщина. Мне нужно, чтобы вы назвали причину, которая побудила вас пригласить меня на ужин. Для чего вам это понадобилось — поговорить как с коллегой или…

— Боже милостивый, доктор Саттон! — Он последовал ее примеру и перешел на официальный тон. — Человек — животное общественное! Мне было бы приятно отужинать в вашем обществе, вот и все! По крайней мере мне так кажется.

Она бросила на него безжалостный взгляд.

— Если разговор пойдет о бейсболе, книгах или бильярде — пожалуйста, я согласна. Если же вы станете говорить о луне, розах и притушенных огнях — ничего не выйдет.

Будто он девушку приглашал на свидание — вот как это выглядело! И его уважение к ее высокому профессиональному мастерству перешло в негодование. В конце концов она ведь женщина, которая к тому же слишком туго подпоясывает халат и носит прозрачные нейлоновые платья. Откуда этот дурацкий протест, стоило ему ненароком дать понять, что он видит в ней женщину? Он чуть было не взял обратно свое приглашение, но в последний момент передумал.

— Назначьте место и тему разговора сами.

Она кивнула.

— Хорошо, в семь я заеду за вами.

Он получил, что хотел — свидание с эмансипированной женщиной, и в течение всего ужина она ни на секунду не позволила ему забыть об этом. Ресторан, на котором она остновила свой выбор, был фешенебельным, но столь же лишенным ореола романтики, как и автобусный парк. Она предпочла пиво коктейлю, рассеянно поковыряла вилкой пятидолларовый бифштекс и разошлась во мнении с официантом по поводу чека.

Только перед самым уходом из ресторана в ней на мгновение проснулась женщина. Мерта буквально пожирала глазами платиновая блондинка, сидевшая через два столика от них. Вдруг, не сказав ни слова своему спутнику, она вскочила, пошатываясь, пробралась к их столику, пробормотала неразборчиво: «Вы тот, кого я ищу всю жизнь», — и влепила мокрый пьяный поцелуй прямо Мерту в рот, прежде чем он успел опомниться.

Ее спутник с многократными извинениями поволок ее на место. В его лице не было ни злости, ни ревности, только глубокая боль.

— Она… она, кажется, не совсем здорова, — сказал он. — Знаете, эта новая… Ну, что теперь у всех… повсюду…

Мерт стер с лица губную помаду и взглянул на Филлис, ожидая встретить сардоническую усмешку, но увидел, что она едва владеет собой.

— Извините, что привела вас сюда, — мрачно сказала она.

— Стоит ли обращать на это внимание, — ответил Мерт. — Вы же слышали, что он сказал. Это теперь повсюду. Или вы боитесь, что я заражусь?

Но Филлис не поддержала его шутливого тона. Она позволила довезти себя до дому и у дверей сухо попрощалась с ним.

Если не считать происшествия с блондинкой и того, как к этому отнеслась Филлис, вечер можно было смело считать пропащим. И эту ледышку он принял за живую, полнокровную женщину! При воспоминании о том, какие мучения он однажды пережил из-за нее, Мерт криво улыбнулся.

Что ж, пусть остается одна, раз она такая мужененавистница.

На следующее утро он председательствовал на научной конференции в Хайдоунской больнице, где сделал доклад о результатах проведенных исследований. Все присутствовавшие были знакомы с бюллетенем Службы здоровья и потому проявили особый интерес к микрофотографиям.

По окончании конференции бактериолог Фелдман и эндокринолог Ститчел изъявили желание принять участие в опытах. Мерт набросал совместную программу действий. Оба ученых согласились заниматься проблемой каждый в своей области.

Конференция отняла много времени, и, вернувшись в лабораторию, Мерт до конца дня едва перекинулся несколькими словами со своей ассистенткой. Когда он уже отмылся и почистил одежду перед уходом, она протянула ему дневной выпуск «Таймс». Там была напечатана небольшая статья под заголовком:

«Местный доктор выделил „Бациллу Любви!“» В статье упоминались его имя, больница, где он работал, и описывался новый вирус.

Он посмотрел на Филлис Саттон:

— Это вы…

— Нет, конечно. Сюда заявились репортеры, но я их выгнала! Я им сказала, что мы медики, а не торговцы табаком.

— Но вашего имени здесь нет, — заметил он, с подозрением глядя на нее.

— Вы подписали отчет Службе здоровья, — объяснила она. — Возможно, утечка информации идет оттуда. — Она ласково коснулась его руки. — Это не ваша вина.

Ее прикосновение сразу остудило его гнев. Но, заметив, что он смотрит на ее руку, она быстро убрала ее.

Последующие дни они были заняты работой по горло. Из Службы здоровья пришло письмо, в котором сообщалось, что отчет и микрофотографии получены, но найденный вирус ни к какой группе отнести не удалось. Как можно было понять из послания, ученые подозревали, что вирус являемся возбудителем новой болезни.

Мерт все больше внимания уделял лабораторным исследованиям вируса. В газетах неизменно появлялись сообщения о проводимой работе — непонятно только, каким образом полученные, — и все в один голос титуловали «Бациллу Любви» вирусом Мерта. Название прижилось, и патологоанатом Мерт неожиданно для себя стал знаменитостью.

Филлис продолжала приписывать ему все заслуги, угрожая переходом в другую лабораторию, если он злоупотребит ее доверием. «Посвящение в рыцари» отнюдь не было для него таким уж неприятным, если не считать досадной назойливости репортеров.

В газетах стали появляться его портреты со старых, бог знает откуда выкопанных фотографий. Администрация больницы не только не чинила ему препятствий, но даже увеличила жалованье и предоставила возможность продолжать исследования. Правительство субсидировало опыты, и работа шла полным ходом.

Направление, разработанное Филлис Саттон в самом начале, нашло широкую поддержку среди медиков. Но распространение информации, содержащейся в отчете Мерта, и новых данных, которым предстояло пройти проверку в других лабораториях, потребовало дополнительного времени.

В больницу стали прибывать все новые клетки с подопытными животными и все новые специалисты-медики. Эбертская промышленная лаборатория, сожалея об утечке первичной информации, предоставила в распоряжение Мерта свой электронный микроскоп. В помощь бактериологу Фелдману, который разрабатывал методы ослабления вируса, Мерт пригласил еще и токсиколога.

Когда Фелдман обнаружил, что вирус можно выращивать в специальной среде, Ститчел и три психолога из университета начали прививать вирус обезьянам.

А двенадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года доктор Силвестр Мерт стал жертвой вируса, который носил его имя.

Он плохо спал. И проснулся, чувствуя себя опустошенным. Его первая горькая мысль была о Филлис: сегодня утром ее в больнице не будет. Он послал ее в Эбертскую лабораторию подготовить заметки о том, как продвигается их работа над вирусом.

Эта мысль терзала его, пока он брился, одевался, завтракал.

Полдня он потратил на то, что смотрел то на часы, то на дверь, пока ему не удалось вырваться из когтей отчаяния и трезво оцевить свои переживания.

Не помощи ее не хватало Мерту — теперь в его распоряжении было много помощников. Ему просто необходимо было видеть ее, слышать ее голос и деятельный стук ее каблучков в своей лаборатории.

«Ну вот, опять», — подумал он и вскочил с места. Все было точно так, как в тот дурацкий вечер, когда он позволил себе расслабиться, только теперь гораздо сильнее. Жжение в животе причиняло физическую боль. Он поймал себя на том, что дышит, как отчаявшийся поэт, и с ненавистью смотрел на дверь, в которую она имела полное право не войти.

Когда в половине двенадцатого ее все еще не было, а он не смог заставить себя притронуться к завтраку, он понял, что заболел.

Мерт подхватил вирус Мерта!

Что же теперь делать? Разве легче от того, что знаешь причину болезни? «Лучше уж быть последним дураком, — подумал он. — Нужно держать себя в руках, иначе совсем отпугнешь ее».

При мысли о том, что она может покинуть его навсегда, Мерт почувствовал, будто кто-то тупой пилой прошелся по его диафрагме. Он бросил вилку на тарелку с салатом и вышел.

У себя в кабинете он смешал тридцать граммов чистого спирта с водой и с жадностью проглотил смесь. Зловещие признаки ослабли, и он решительно набросился на работу.

Когда ни с чем не сравнимый звук ее шагов достиг наконец двери его кабинета, Мерт даже не поднял головы от микроскопа.

— Ну, как там у них дела? — пробурчал он.

— Очень уж все медленно, — ответила она, бросая на стол свои заметки. — Исследования сульфосоединений где-то на полпути. Результатов пока нет.

От сознания, что она снова рядом, ему стало настолько легко, что он испугался. Но его порадовала собственная выдержка: ведь он даже головы не поднял и не взглянул на нее,

— Силвестр, — раздайся у него за спиной ее голос, — если можно, не посылайте меня больше туда.

— Почему?

— Потому… потому что мне не хватает… — нежно произнесла она и положила руки ему на плечо. Его как током пронизало. Он застыл.

— Не прикасайтесь! — резко сказал он.

Он видел ее смутное отражение в окне. Она отступила на шаг.

— Что случилось, Силвестр?

Он попытался подавить смятение в душе, сослаться на то, что у него отрегулирован микроскоп… Но не сделал этого. Он повернулся к ней лицом и ровным голосом произнес:

— Я подцепил вирус. И причина моей болезни — или проявление моих разыгравшихся желез, если вам угодно, — вы!

— О дорогой! А не та блондинка из ресторана?.. — Фил побледнела, но тут же взяла себя в руки. — Вы хотите, чтобы я ушла?

— Да нет же, черт побери! Это только усилит недомогание. Оставайтесь здесь и… и будьте самой собой! Если я трону вас хоть пальцем, дайте мне хорошенько по рукам.

— Вы сделали анализ крови?

— Это ни к чему. У меня все симпт…

Он замолчал, поняв вдруг, что наобум сослался на вирус как причину его чувств. Ведь клинически пока ничего не доказано. Он медленно закатал рукав выше локтя, смочил марлю спиртом и протер вену.

— Ну, Фил, вы же доктор. Приготовьте шприц.

К вечеру Мерту стало понятно, почему так возросло количество несчастных случаев на производстве, откуда проистекают абсентеизм и все остальные социальные проявления эпидемии.

Филлис Саттон не выходила у него из головы. Он умышленно старался не смотреть на нее. Но каждое ее движение, нежная кожа и форма руки, которой она передавала ему образцы, ее фигура — все стояло перед его внутренним взором.

Стоило ей выйти из комнаты, как он старался представить себе, чем она сейчас занята, и с нетерпением ждал ее возвращения. Нельзя сказать, чтобы ему трудно было держать себя в руках, — нет, с этим он справлялся сравнительно легко. Для этого требовалось только тщательно обдумывать каждое слово, обращенное к ней, следить за интонацией, садиться к ней спиной, чтобы не поддаваться искушению видеть ее профиль, соблазнительный изгиб ее тела, туго перетянутую пояском талию.

Работа отвлекала его от мрачных мыслей, но когда он возвратился к себе в клуб, уныние навалилось на него, словно осенний густой туман. Он зашел в бар и заказал двойное виски. Лысый бармен Керли с любопытством взглянул на него.

— Много работы в больнице в эти дни, док? — спросил он. Мерт позавидовал умиротворенному выражению его лица.

— Очень много, — сказал он. — Впрочем, и вам, верно, достается. Сейчас многие топят свое горе в вине, а?

Керли посмотрел на часы.

— И не говорите! Через полчаса здесь яблоку негде будет упасть. Из-за этой эпидемии, если только с ней не справятся в ближайшее время, все подвалы опустеют.

— А что, вино помогает?

— Да, говорят, помогает. Подумать только: почти каждый влюблен, и все не в того, в кого хотел бы… Такого раньше не бывало. Ну, не все, конечно. Вот моя жена, к примеру, тоже подхватила эту заразу, но влюбилась-то она в меня. А могло быть хуже.

— Как это?

Мерт с интересом взглянул на бармена.

— И то сказать, для бедной женщины даже собственного мужа любить плохо. Это я о ревности. Пока меня нет, она сидит дома и каждую минуту думает, верен ли я ей еще. Звонит мне по шесть раз в смену. Я не решаюсь позвать ее куда-нибудь! Как только она заметит какую-нибудь женщину, вся из себя выходит. Кэти чертовски славная женушка, всегда такой была, вот я и терплю. И так почти со всеми парами. Некоторым мужьям это надоедает, и они начинают смотреть на сторону. Вот тут-то бацилла их и подстерегает, оглянуться не успеешь, как уже секретарша…

— Но и не их это вина, — горячо возразил Мерт.

— А я и не говорю, — пожал плечами Керли, — хотя многие с этим не считаются. Знаете Питера, что прислуживает у нас в лифте? Так вот, он и его жена, оба заразились. Одно время все вроде бы было хорошо, но потом оба, по-моему, спятили, стали сводить друг с другом счеты. И теперь им невмоготу быть вместе, но и расстаться они не могут. Бедняга Питер сегодня три раза проскакивал в подвал, пришлось вытаскивать его из шахты. Мистер Джонсон грозится уволить его, если найдет другого боя.

Мерт был поражен. Раньше он полагал, что все несчастья идут от неразделенной любви, как это случилось с ним самим, а выходит, болезнь и взаимную любовь превращает в мучение. Неутолимая страсть и ревность — рифы, которые подстерегают почти все супружеские пары, так стоит ли удивляться, что не только бюро бракосочетаний не справляются с работой, но и суды переполнены бракоразводными процессами.

Размышления о бедах, подстерегающих человечество, на время отвлекли Мерта от собственной беды, но, стоило ему осушить еще стакан двойного виски и подняться к себе, и им тотчас овладело уныние. Желание позвонить Филлис переполняло его, но он знал, что телефонный разговор ему не поможет. Он не стал звонить, оделся и спустился в ресторан. Клуб гордился своим шеф-поваром, но сегодня еда по вкусу напоминала Мерту клейстер.

Чуть погодя он направился в бар и основательно напился. И все же алкоголь не помог — чтобы уснуть, ему пришлось принять снотворное.

Пробудил его от пьяного оцепенения часов в десять утра надрывный звонок. Звонила Филлис Саттон. Лицо ее на экране видеофона выражало глубокое беспокойство.

— Что с вами, Силвестр?

Какое-то время над всеми его чувствами возобладало желание опохмелиться, но вскоре он сумел взять себя в руки.

— Доброе утро! Ну, и хорош же я, — сконфуженно произнес он.

— У Ститчела и нового токсиколога, кажется, есть кое-какие новости, — сказала Филдис.

— И у меня тоже. Алкоголь — это не решение проблемы, можете мне поверить.

— Но послушайте, новости важные. Ваше предположение относительно сульфосоединений, по-видимому, себя оправдывает.

— Я сейчас приеду, — сказал он, — вот только избавлюсь от головной боли, а заодно и от головы.

— Спускайтесь сразу в виварий, я встречу вас там.

Мысль о лекарстве, которое может принести ему облегчение, мгновенно избавила его от тяжкого похмелья. Он быстро оделся и даже заставил себя выпить чашечку кофе с гренками.

Придя в больницу, Мерт поспешил в виварий, расположенный в подвале, где его уже ждали Филлис, токсиколог Питерсон и Фелдман. Они провели его к животным. С первого взгляда на контрольные клетки Мерт понял, что у привитых, но не подвергавшихся лечению обезьян все оставалось по-прежнему. Самцы и самки сидели попарно в жалких позах, терлись головами, повизгивали. Каждая пара с подозрением взирала на соседнюю. От этой безутешности, от жалкого вида обезьян у Мерта болезненно сжалось сердце.

Но в клетке, к которой он подошел, сидели совершенно здоровые животные. Обезьяны с удовольствием ели и играли. Фелдман ухмыльнулся;

— Хотел попробовать новые производные, Силвестр, но вы правильно наметили сульфосоединения.

Мерт уставился на клетку покрасневшими глазами.

— Вот уж не думал, что вам удастся добиться таких результатов.

— Но почему же, я вчера принесла вам замет… -

Филлис замолчала, понимающе глядя на него.

— Никогда не видел, чтобы лекарство так быстро действовало. И пока — никаких побочных явлений! — воскликнул Питерсон.

— Очевидно, оно абсорбируется непосредственно железами, — объяснил Фелдман. — Вряд ли за такой короткий срок количество вирусов в организме могло существенно понизиться.

Мерт пробормотал слова поздравления, повернулся и вышел. Филлис последовала за ним.

— Принесите мне лекарство и записи о введенных дозах, — сказал он, войдя в кабинет.

— Конечно, — сказала она. — Но почему вы не спросите себя сначала: «Доктор Мерт, а стоит ли испытывать это лекарство на себе?»

— А почему бы и нет? — грубо бросил он.

— Но ведь мы еще не знаем, не опасно ли оно, и когда еще узнаем, — возразила она, с испугом глядя на него.

— У нас нет времени. Заболевают люди. Болезнь заразная.

Мерт сознавал, что слова его звучат неубедительно. Он понимал, что под угрозой его будущее, и Филлис, по-видимому, пытается защитить его от него самого.

Но она не пыталась. На лице ее вдруг появилось выражение сочувствия и еще чего-то, чему он боялся дать определение.

— Я сейчас вернусь, — сказала она.

Голова у него стала такой тяжелой, что, казалось, ушла в плечи. Он едва сдержался, чтобы не последовать за Филлис.

Она вернулась через несколько минут, держа в руках небольшую бутыль со стеклянной пробкой. Бутыль наполовину была наполнена молочно-белой жидкостью.

— Принимать внутрь? — спросил он.

Она кивнула:

— Обезьянам прописано пятнадцать кубиков.

Она достала из стеклянного шкафчика стаканчик и мензурку и поставила перед ним. Он отмерил пятьдесят кубиков в мензурку и перелил в стаканчик.

— Как они его назвали? — спросил он.

— Сульфатетрадин. Пока испытана только одна серия. Заключения психологов еще нет. Единственно, что удалось установить Питерсону: лекарство подавляет вирус в культуре. Поэтому его действие испытали на обезьянах.

Мерт поднес стаканчик ко рту. Это было против всех правил медицины. Его удивило, что Филлис молча позволила ему проглотить белую, как мел, жидкость. Послышался звон стекла. Обернувшись, он увидел, что Филлис подносит к губам мензурку с сульфатетрадином.

— Что вы делаете? — вскричал Мерт. — Нам совсем не нужен контрольный экземпляр!

— Я не контрольный, — мягко возразила Филлис, вытирая губы. — Вот уже несколько месяцев, как меня поразил этот же вирус.

Он уставился на нее, не веря своим ушам.

— Откуда вы знаете?

— Для одного из самых первых анализов я взяла собственную кровь, — ответила она. — Вы видели этот анализ. Один из двенадцати положительных.

— Но симптомы… у вас же не было и признаков…

— Благодарю вас, — сказала Филлис. — Я чуть не выдала себя вчера, но вы не заметили. Ведь это вы были предметом моей мании, и когда вы сказали, что и вы тоже…

— Вашим предметом! — Мерт уронил стаканчик, и тот разбился вдребезги. — Так вы влюбились в меня?

У нее бессильно опустились руки и на глазах выступили слезы.

— Влюбилась еще до того, как занялась анализами крови — из-за болезни или так, не знаю.

Он подошел и обнял ее.

— Фил, Фил, почему же ты молчала?

Она страстно прильнула к его губам, ее ногти глубоко впились в его плечи. Он еще крепче прижал ее к себе, стремясь заполнить пустоту в себе, которая, казалось, была огромной, как Вселенная. Сознание ее любви, ощущение ее напрягшегося тела на долгий миг рассеяли холодное одиночество.

Они задохнулись от поцелуя.

Но он не принес облегчения. Это было похоже на зуд от укуса насекомого: раздираешь ногтями укушенное место, но это помогает ненадолго, остаются кровоточащие раны и еще больший зуд, чем раньше. От этого недуга не спасет и брак: вспомните Питера из клуба. Питер и его жена любят друг друга — и несчастны до бесконечности. Это не любовь. Это проклятый вирус. Но доказывать ей было все равно, что сопротивляться закону всемирного тяготения!

Он пробовал уговорить ее, по она ничего не понимала. Чудовищной была ее выдержка, но теперь, когда плотину сдержанности прорвало, ничто не могло остановить потока ее чувственности. Да и он не мог поверить, что только по недоразумению отказывался от такого изумительного дара. Он проклинал годы своей холостяцкой жизни. Впустую потратить, потерять столько времени!..

До ее квартиры они добрались только к шести часам. Несколько часов они провели в бюро бракосочетаний. Там, держась за руки, словно студенты-первокурсники, они ждали появления судьи, не сводили глаз друг с друга, пили эликсир обожания с неутолимой жаждой…

Первой очнулась Филлис. После церемонии, в машине, она освободилась из его крепких объятий и отерла влажный лоб.

А когда в лифте и Мерт почувствовал облегчение, он решил, что напряжение затянувшейся страсти утомило их обоих.

Вставляя в скважину ключ, Филлис с изумлением взглянула на него.

— Ты знаешь, я проголодалась. Я просто умираю от голода… Впервые за много времени.

Мерт почувствовал, что и его желудок сжали прозаические голодные спазмы.

— Надо было где-нибудь перекусить, — сказал он и вспомнил, что они даже не завтракали.

— Бифштексы! У меня же есть отличные бифштексы в холодильнике! — воскликнула Филлис.

Они сбросили пальто, и она провела его в маленькую кухоньку.

— Собирай-ка на стол. Через пять минут ужин будет готов.

Надев фартук, она достала из холодильника мясо и картофель, бросила их в скороварку и включила таймер. Через полторы минуты она высыпала из целлофанового мешка в салатницу готовый салат.

— Можно начинать. Кофе будет готов через минуту.

Некоторое время в полном молчании они жадно поглощали мясо, сидя лицом к лицу в уютной кухоньке. Мерт уже давно не испытывал такого блаженства от еды. Да и его жена ела с неменьшим аппетитом.

Жена! Эта мысль буквально сразила его.

Глаза их встретились, и он понял, что и она подумала о том же.

Супьфатетрадин!

Забыв про голод, он отставил тарелку. Она последовала его примеру. Они пили горячий кофе и не сводили друг с друга глаз.

Первой прервала молчание Филлис.

— Я… чувствую себя лучше, — сказала она.

— Я тоже.

— То есть… я хочу сказать, совсем иначе…

Он вглядывался в ее лицо. Оно неуловимо изменилось. Теперь, когда с него спало напряжение, губы потеряли жесткость, а глаза приветливо засветились, оно было прекрасно.

И на душе у Мерта стало легко и приятно, как бывает при виде прекрасной картины или великолепного заката. Спокойное, разумное согласие, установившееся между ними, вытеснило физическое влечение, которое ранее они испытывали друг к другу. Они по-деловому обсудили гипоадреналиновый эффект и все, что перечувствовали, и подивились, что не испытывают никаких неприятных последствий. Это позволило им сделать вывод, что сульфатетрадин, по крайней мере на начальной стадии болезни, оказывает удивительное воздействие. Мерт полагал, что ему следует вернуться в больницу и, не откладывая дела в долгий ящик, подготовить отчет.

Филлис согласилась с ним и предложила свои услуги, но он сказал, что ей лучше выспаться — завтра будет сумасшедший день.

Он потратил на составление отчета четыре часа, после чего вызвал такси и, не задумываясь, назвал адрес своего клуба. И только в постели вспомнил, что это его первая брачная ночь.

На следующий день по обоюдному согласию супругов брак был расторгнут.

Фелдман и Питерсон принимали поздравления по поводу вновь открытого лекарства, но, узнав, что Мерт решился испытать его на себе, пришли в ужас. Филлис по обыкновению настояла на том, чтобы ее имя в отчете не упоминалось.

После недели тщательного наблюдения одну из подопытных обезьян усыпили, и армия гистологов принялась кропотливо исследовать умершее животное. В его крови, как и в крови Мерта, они не обнаружили ни одного вируса. Не было отмечено также никаких побочных явлений. Вскоре Служба здоровья опубликовала результаты вскрытия.

Это случилось в канун рождества. Именно в тот день доктор Силвестр Мерт впервые обратил внимание на приближение новой волны симптомов — рецидива эпидемии или иной инфекции? — он затруднялся сказать. Последние недели пролетели незаметно; как признанный знаток вируса Мерта, он был так загружен, что подумать о собственном существовании ему было просто некогда.

К тому времени сульфатетрадин получил признание как единственное средство против всеобщего бедствия, было налажено его массовое производство: им снабжали все больницы в других странах. Пресса с необыкновенным единодушием приписывала доктору Мерту честь открытия вируса и объявляла его исцелителем рода человеческого. Он стал национальным героем…

Грозные признаки болезни появились к концу дня, когда Филлис Саттон собралась домой. Уже в дверях она обернулась к нему и с необыкновенно теплой улыбкой сказала:

— Счастливого рождества, доктор!

Он помахал ей рукой, а когда за ней закрылась дверь лаборатории, почувствовал, что задыхается. Снова появилось жжение в груди, но вскоре улеглось, и он отбросил всякую мысль о возможном заболевании.

…Такси, в котором он сидел, с трудом пробивалось по переполненным улицам. Близилось время закрытия магазинов, и люди торопились закупить последние рождественские подарки. Наконец машина окончательно завязла в заторе. До клуба оставалось каких-нибудь несколько кварталов, Мерт расплатился с шофером и пошел пешком.

Частью его холостяцкой стратегии было неизменное пренебрежение к рождеству и другим сентиментальным праздникам, когда его независимость подвергалась особенно яростным атакам одиночества. Но сейчас просто невозможно было не замечать легких снежинок, шумной предпраздничной толпы с пакетами в руках и Санта-Клаусов с их звонкими колокольчиками.

Мерт вдруг поймал себя на том, что заглядывает в празднично убранные витрины магазинов.

Его внимание привлекло мерцающее, едва видимое нейлоновое одеяние, в которое был облачен манекен.

Мысли его вернулись к Филлис, и по какому-то наитию он зашел в магазин и купил приглянувшуюся вещь. Продавцу пришлось наугад подобрать нужный размер. Выйдя на улицу, Мерт долго рассматривал завернутый в прозрачную бумагу сверток и неожиданно вновь почувствовал дрожь в ногах и знакомую боль в сердце.

Рецидив!

Три грязных квартала он одолел пешком, прежде чем нашел такси. Он назвал шоферу адрес Филлис Саттон и откинулся на спинку сиденья, чувствуя, как его одолевает слабость. Что, если Филлис нет дома? Ведь сегодня канун рождества. Возможно, она встречает праздник в кругу друзей или родных.

Но Филлис оказалась дома. На его нетерпеливый звонок она открыла дверь, и ее глаза засияли.

— Силвестр! — воскликнула она. — Доброго рождества! А это мне? — И она показала на пакет, который он рассеянно сжимал в руке.

— Доброго рождества, черт бы его побрал! — удрученно сказал он. — Я пришел предупредить тебя, что возможен рецидив. Я мучаюсь с самого утра.

Она втащила его в комнату, заставила снять пальто и усадила на диван, прежде чем до нее дошел смысл его слов. В комнате было уютно, возле окна стояла небольшая нарядная елка.

Повесив пальто, она вернулась из передней и села рядом с ним.

— Видишь, что я купил — по глупости, — он ткнул пальцем в пакет у нее на коленях. — Вот как оно получается.

Она развернула сверток и искоса взглянула на Мерта.

— Я увидел его в витрине, — продолжал он с горечью. — Вспомнил о тебе, и с той минуты все началось. Я пытался обмануть себя — это, мол, знак уважения к тебе, и только, но симптомы почти не оставляли сомнения, что болезнь вернулась.

Филлис, по-видимому, не собиралась принимать сказанное им всерьез. На губах ее играла улыбка — бессмысленная, как ему показалось, настолько бессмысленная, что он с трудом удержался от поцелуя.

— Ну неужели ты не понимаешь, что все это значит? — спросил он. — Какой удар для Питерсона и Фелдмана! Сульфатетрадин откладывается в железах внутренней секреции, поэтому мы не имеем права давать больному повторную дозу. Рецидив у меня означает, что придется все начинать сначала!

— Подумайте хорошенько, доктор Мерт! Прошу вас, подумайте.

Филлис умоляющими глазами смотрела на него.

— О чем?

— Если сульфатетрадин откладывается в железах, его противодействие вирусу продолжается. Каким же образом вы снова могли заболеть?

Он до боли в руках сдерживался, чтобы не обнять ее и тем самым не показать «каким образом».

— Не знаю. Единственное, в чем я уверен, это в своих чувствах. По-моему, на сей раз мне даже хуже, чем прежде, потому что…

— Знаю, — сказала Филлис и решительно шагнула к нему. — У меня рецидив начался в прошлый вторник, когда я купила тебе галстук к рождеству. Я сразу же послала кровь на анализ в Эбертскую лабораторию. И знаешь, какой результат?

— Какой? — как в тумане, спросил Мерт.

— Отрицательный! У меня не оказалось вируса Мерта. Зато у меня оказался сам Мерт.

Она обняла его и положила голову ему на плечо.

Бехтерева Н Несколько слов о романе «Человек-компьютер»

Первая лечебная попытка, недосмотр, и на свободе пациент, в мозгу которого все начинает происходить «наоборот». Нащупана мозговая зона, стимуляция которой гасит эпилептогенный очаг, но она же вызывает чувство захлестывающего наслаждения… Мозг обучается вызывать это чувство таким образом, что эпилептогенный очаг загорается все чаще. Угроза припадков реализуется с машинным постоянством. Припадки психомоторной эпилепсии прерываются все более короткими светлыми промежутками. В припадке человек страшен, он нападает, убивает. В светлые минуты он жалуется: «Что вы со мной сделали?!»

Просчетов много. Пренебрегли психозом умного пациента. Рано замкнули контур мозг — подкожный компьютер — мозг. И самый страшный, недопустимый просчет — связь замкнута между эпилептогенным очагом и зоной удовольствия. А ведь было много экспериментов, финал такого рода связи рассчитан, кривые вычерчены…

Не только общая хирургия мозга, но и щадящая хирургия его глубоких структур, стеротаксическая хирургия, насчитывают несколько десятилетий международного опыта. Свыше двух десятилетий применяются в клинике вживленные электроды. (И свыше ста лет — в эксперименте!) Вживленные электроды используются в клинике для диагностики и лечения тяжелейших больных с хроническими заболеваниями мозга. При этом всесторонне обсуждаются не только показания, но и противопоказания к операции. Обсуждается и каждый последующий этап лечения. От первых проб до лечения проходит множество проверок. Тончайшие металлические нити позволяют очень точно нащупать область, которую предстоит разрушить, чтобы избавить больного от мучительных припадков и болей.

Но иногда электроды позволяют обойтись и без разрушения. Идет лечебная стимуляция. Как у Крайтона? Конечно, нет. Не замыкают контур эпилептогенный очаг — компьютер — зона удовольствия на автоматическую стимуляцию; «подводные камни» удивительного не только по своей безмерной сложности, но и по своим возможностям мозга человека все больше прощупываются специалистами. Лечебная электрическая стимуляция позволяет частично или полностью подавить активность больного участка мозга, вызывающую эпилептические припадки. Припадки становятся более редкими и ослабляются, причем иногда очень существенно. Сейчас лечебная электрическая стимуляция с успехом используется в некоторых случаях неукротимых болей. Благодаря лечебной электрической стимуляции так называемых модулирующих зон возможно перестроить мозг на новый режим работы и создать условия для максимального использования его резервов. Именно таким способом, без разрушения мозга, удается получить хорошие результаты в лечении тяжелейших больных с болезнями мозга.

В опытных руках врача метод вживленных электродов — один из самых щадящих в мозговой хирургии. Можно не семь, а семьдесят семь раз отмерить, прежде чем выключить или начать активировать, можно проверить стойкость эффекта и подправить его без новой операции.

К сожалению, как и во многих других областях медицины, находились специалисты, которые прибегали к не очень оправданным с позиций современных знаний попыткам лечения психических больных стимуляцией посредством вживленных электродов. Известны сенсационные сообщения о работах испанского ученого Дельгадо (много лет работавшего в США), о возможности контроля поведения… Впрочем, сам Дельгадо в своих научных статьях и книгах писал лишь о контроле поведения обезьян и о лечении больных.

И вот перед нами научно-фантастический роман американского писателя Крайтона «Человек-компьютер». Научная фантастика здесь тесно переплетена с массой порой до ненужного достоверных деталей из жизни клиники. Причем научная фантастика не о модном космосе, а о нашем с вами мозге, читатель. Роман-предостережение. Против чего? Против ошибок и увлечений медицины? Против возможного использования потенциально могучего метода в целях наживы шарлатанами от медицины? Да, бесспорно.

Это книга об ответственности ученых, об их долге перед человечеством. Вряд ли есть необходимость подчеркивать, что именно этот аспект романа в нашей стране гораздо менее актуален, чем там, где медицина служит целям обогащения. Здоровье советского человека охраняет принятый несколько лет назад Закон о здравоохранении.

Но значение романа Крайтона не исчерпывается только предостережением. Он увлекателен и динамичен. А кроме того, он убедительно показывает, сколь велики возможности мозга, какая совершенная техника встала на службу медицине. Хочется надеяться, что именно эта сторона романа не пройдет мимо внимания наших читателей, особенно талантливой молодежи, выбирающей себе увлекательный жизненный путь без страха перед его трудностями.

Н. Бехтерева

Примечания

1

Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…

(обратно)

2

Не знаем и не узнаем (лат.) — Указание на предел в познании того или иного явления.

(обратно)

3

Ничего нет! (нем.).

(обратно)

Оглавление

Майкл Крайтон . Человек-компьютер

  ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

  ГОСПИТАЛИЗАЦИЯ

  ВЖИВЛЕНИЕ ЭЛЕКТРОДОВ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  ИНТЕРФЕЙСИНГ

    1

    2

    3

    4

    5

  КРИЗИС

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    14

    14

    15

  КОНЕЦ

Рассказы

  Артур Селлингс . Рука помощи

  Дэже Кемень . Несчастный случай с профессором Баллой

  Уинстон Маркс . Мат в два хода

Бехтерева Н . Несколько слов о романе «Человек-компьютер» . . . .