«Мутант»

ОДИН

Так или иначе мне нужно было дожить до момента, когда они меня найдут. Они будут искать место авиакатастрофы, и в конце концов найдут его, и меня они тоже найдут. Но ждать было тяжело.

Пустой голубой день разливался над белыми вершинами; потом наступала сверкающая ночь, обычная для высокогорья, и она тоже была пуста. Не было ни видно, ни слышно ни вертолета, ни реактивного самолета. Я был совершенно один.

Это и было настоящей бедой.

Несколько столетий назад, когда не было телепатов, людям было привычно одиночество. Но я не мог вспомнить время, когда я был заперт в костистой тюрьме моего черепа, совершенно и абсолютно отрезанный от всех остальных людей. Глухота или слепота не значили бы так много. Для телепата же они вообще не существенны.

С тех пор, как мой самолет разбился за барьером горных вершин, я был отрезан от своего рода. И есть что-то такое в постоянном общении разумов, что сохраняло человека в живых. Отрубленная ветвь умирает от недостатка кислорода. Я умирал от недостатка… никогда не существовало слова, выражающего то, что объединяет всех телепатов. Но без этого человек одинок, а в одиночестве человек долго не живет.

Я прислушался той частью разума, которая слышит безмолвные голоса других разумов. Я слышал только ветер. Я видел снег, поднимающийся перистыми, парящимися вихрями. Я видел сгущающиеся синие тени. Я посмотрел вверх и увидел алеющую восточную вершину. Это был закат, и я был один.

Я вытянулся, прислушиваясь, а небо темнело. Звезда дрожала, мерцала, и наконец застыла в вышине над головой. Появились другие, а воздух становился холоднее, пока небо сверкало их западным маршем.

Стемнело. В этой темноте были звезды, и был я. Я снова лег, даже не прислушиваясь. Мои люди ушли.

Я наблюдал за пустотой выше звезд.

Вокруг меня и надо мной не было ничего живого. Тогда почему же я должен быть жив? И было бы легко, очень легко, утонуть в этой тишине, где не было одиночества, потому что в ней не было жизни. Я огляделся по сторонам, и мой мозг не нашел другого мыслящего разума. Я стал искать в собственной памяти, и это было чуть-чуть лучше.

Воспоминания телепатов уходят очень далеко. Славный долгий путь, начавшийся еще до рождения.

Я могу ясно видеть около двух столетий прошлого, прежде чем острые, ясные телепатически переданные воспоминания начинают путаться и распадаться на вторичные воспоминания, почерпнутые из книг. Книги же восходят до Египта и Вавилона. Но это не первичные воспоминания, полные чувствительных ноток, которые старик телепатически передает молодому, и которые так и передаются из поколения в поколение. Наши биографии не записаны в книги. Они записаны в наши мысли и воспоминания, особенно Ключевые Жизни, которые подаются такими свежими, какими они однажды уже были прожиты нашими величайшими лидерами…

Но они мертвы, и я одинок.

Нет. Не совсем одинок. Остаются воспоминания, Беркхальтер и Бартон, Мак-Ни и Линк Коуди, и Джефф Коуди — давно уже мертвые, но все еще трепещуще живые в воспоминаниях. Я могу вызвать любую мысль, любое чувство — затхлый запах травы — где? — течение вытертой тропинки под спешащими ногами — чьими?

Было бы так легко расслабиться и умереть.

Нет. Подожди. Посмотри. Они живы, Беркхальтер и Бартон, Ключевые Жизни все еще реальны, хотя люди, однажды прожившие их, уже умерли. Они твои люди. Ты не одинок.

Беркхальтер и Бартон, Мак-Ни, и Линк, и Джефф не мертвы. Помни о них. Ты телепатически прожил их жизни, когда узнал о них, так же, как они когда-то прожили их, и ты можешь прожить их снова. Ты не одинок.

Так что смотри. Начни разматывать пленку. Тогда ты вообще не будешь одинок, ты будешь Эдом Беркхальтером, две сотни лет назад, чувствующим холодный ветер, дующий тебе в лицо с вершин Сьерры, пахнущий луговой травой, тянущимся мыслями, чтобы заглянуть в мозг твоего сына… сына извлекающего звуки…

Началось.

Я был Эдом Беркхальтером.

Это было двести лет назад…

СЫН НЕСУЩЕГО РАСХОДЫ

Зеленый Человек взбирался на стеклянные горы, и заросшие, похожие на гномов лица рассматривали его из расщелин. Это был всего лишь еще один шаг в бесконечной, захватывающей одиссее Зеленого Человека. У него уже было много приключений — в Огненной Стране, среди Изменяющих Измерения, у вечно смеющихся Обезьян Города, чьи грубые неловкие пальцы все время играли лучами смерти. Тролли, однако, знали толк в магии и пытались остановить Зеленого Человека короткими приступами. Маленькие вихри энергии взвивались из-под ног, стараясь подставить Зеленому Человеку подножку, но его фигура с великолепно развитыми мышцами, божественно красивая, полностью лишенная волос, сверкала бледным зеленым светом. Вихри образовывали захватывающую картину. Если двигаться осторожно и медленно, особенно тщательно избегая бледно-желтых вихрей, то пройти среди них было можно.

А мохнатые гномы зло, ревниво наблюдали из своих расщелин в стеклянных скалах.

Эл Беркхальтер, недавно достигший зрелости полных восьми лет, лениво развалился под деревом и жевал травинку. Он был настолько погружен в свои фантазии, что его отцу пришлось слегка толкнуть его, прежде чем в полуоткрытых глазах отразилось понимание. А день был очень подходящим для мечтаний — жаркое солнце и свежий ветер, дующий с востока, с белоснежных вершин Сьерры. Ветер принес с собой легкий кисловатый запах луговой травы, и Эд Беркхальтер радовался тому, что его сын принадлежал ко второму после Взрыва поколению. Сам он родился через десять лет после того, как была сброшена последняя бомба, но и воспоминания, переданные тебе, тоже могут быть достаточно страшными.

— Привет, Эл, — сказал он, и мальчик одарил его кротко-терпеливым взглядом из-под полуоткрытых век.

— Привет, папа.

— Хочешь пойти со мной в город?

— Не, — протянул Эл, мгновенно расслабляясь до полного оцепенения.

Эд Беркхальтер выразительно поднял бровь и уже повернулся уйти. Потом вдруг, повинуясь мгновенному импульсу, он сделал то, что редко позволял себе делать без разрешения другой стороны: воспользоваться своей телепатической силой, чтобы заглянуть в сознание Эла. Он сказал себе, что там царило некоторое колебание, его собственная подсознательная неуверенность в своем поступке, хотя Эл уже на удивление быстро избавился от злобной нечеловеческой бесформенности ментального детства. Было время, когда разум Эла был шокирующе чуждым. Беркхальтер помнил несколько неудавшихся экспериментов, проделанных им до рождения Эла; немногие будущие отцы смогли устоять перед искушением поэкспериментировать с мозгом эмбриона, и это вернуло Беркхальтеру ночные кошмары, которых он не знал с юности. В них были огромные перекатывающиеся массы, шевелящаяся пустота и прочее. Предродовые воспоминания были бессмысленны, и разобраться в них могли только квалифицированные мнемопсихологи.

Но теперь Эл повзрослел, и мечты его, как обычно, были полны ярких красок. Успокоенный, Беркхальтер решил, что он выполнил свою миссию наставника, и оставил своего сына мечтать и жевать травинку.

В то же время он ощутил легкую печаль и боль, бесполезное сожаление о том, что все это безнадежно, потому что сама жизнь так бесконечно сложна. Конфликт, конкуренция не исчезли и после окончания войны; попытка приспособиться даже к одному из окружающих влекло за собой конфликт, спор, дуэль. С Элом же проблем было вдвое больше. Да, язык был по сути барьером, и Болди по достоинству могли оценить это обстоятельство — ведь между ними этого барьера не существовало.

Спускаясь по утоптанной тропинке, ведущей к центру города, Беркхальтер невесело улыбнулся и коснулся длинными пальцами своего хорошо подогнанного парика. Незнакомые люди очень часто удивлялись, когда узнавали, что он Болди, телепат. На него смотрели с любопытством, но вежливость не позволяла им спросить о том, каково чувствовать себя уродом, хотя они явно думали именно об этом. Беркхальтеру, знакомому с тонкостями дипломатии, приходилось самому вести разговор.

— Мои родные жили после Взрыва под Чикаго. Наверное, поэтому так получилось.

— О-о!

Пристальный взгляд.

— Я слышал, именно поэтому так много…

Испуганная пауза.

— Уродства или мутации. Было и то, и другое. Я сам до сих пор не знаю, к какой категории принадлежу, — добавлял он с обезоруживающей откровенностью.

— Вы не урод! — протестовали они слишком бурно.

— Да, зараженные радиацией зоны вокруг очагов поражения произвели несколько весьма странных субъектов. С плазмой зародышей случились удивительные вещи. Большинство из них умерло; они не могли размножаться. Но некоторых еще можно найти в санаториях — двухголовых, например, — ну, вы о них знаете, — и тому подобное.

Все равно они всегда были взволнованы до крайности.

— Вы хотите сказать, что можете прочитать мои мысли… прямо сейчас?

— Могу, но не делаю этого. Если партнер не телепат, это тяжелая работа. И мы, Болди, — ну, мы этого не делаем, и все. Человек с развитой мускулатурой не стал бы расшвыривать всех попавшихся под руку. Ну, конечно, если не хотел быть избитым толпой. Болди всегда чувствует тайную скрытую опасность: закон Линча. И умные Болди не позволяют себе даже намекнуть на то, что обладают сверхчувством. Они просто говорят, что отличаются от других, и этого достаточно.

Но один вопрос всегда подразумевался, хотя и не всегда задавался:

— Если бы я был телепатом, я бы… сколько вы получаете в год?

Ответ удивлял их. Читающий мысли, конечно, мог бы разбогатеть, если бы только захотел. Так почему же тогда Эд Беркхальтер оставался экспертом по семантике в Модоке, городе издателей, если поездка в один из городов науки могла бы позволить ему овладеть тайнами, которые принесли бы состояние.

Тому была весомая причина. Отчасти просто инстинкт самосохранения. Поэтому-то Беркхальтер и многие, подобные ему, носили парики. Впрочем, было много Болди, которые этого не делали.

Модок был городом-близнецом Пуэбло, расположенным за горной грядой к югу от пустыни, бывшей прежде Денвером. В Пуэбло были прессы, фотолинотипы и машины, превращавшие рукописи в книги, после того как их обработал Модок. В Пуэбло были вертолеты для доставки, и Олдфид, управляющий, уже неделю требовал рукопись «Психоистория», написанный человеком из Нью-Йеля, который очень увлекался эмоциональной стороной в ущерб словесной ясности. Суть состояла в том, что он не доверял Беркхальтеру. И Беркхальтер, который не был ни священником, ни психологом, вынужден был стать и тем и другим в тайне от сбитого с толку автора «Психоистории».

Впереди внизу располагалось приземистое здание издательства, больше напоминавшее курорт, чем что-то более утилитарное. Но это было необходимым. Авторы были людьми специфическими, и часто было необходимо убедить их пройти гидротерапию, прежде чем они оказывались в состоянии работать с семантическим экспертом над своими книгами. Никто не собирался их кусать, но они этого не понимали, и либо в ужасе жались по углам, либо шли напролом с какими-то непонятными словами. Джим Куэйл, автор «Психоистории», не относился ни к одной из этих групп, он просто был заведен в тупик глубиной собственного исследования. Его собственная история слишком хорошо подготовила его к эмоциональному погружению в прошлое, а когда имеешь дело с человеком подобного типа, такое обстоятельство является очень серьезным.

Доктор Мун, входивший в Коллегию, сидел возле южного входа и ел яблоко, аккуратно чистя его своим кинжалом с серебряной рукояткой. Мун был толстым, маленьким и бесформенным. Волос у него было немного, но телепатом он не был: у Болди волос не было совсем. Он проглотил кусочек и помахал Беркхальтеру.

— Эд… — хрррум… — хочу с тобой поговорить.

— Пожалуйста, — сказал Беркхальтер, останавливаясь и поворачиваясь на пятках. Укоренившаяся привычка заставила его сесть рядом с членом Коллегии; Болди по понятным причинам никогда не оставались стоять, когда обычный человек сидел. Их глаза оказались на одном уровне. Беркхальтер спросил:

— Что случилось?

— Вчера в магазин привезли немного яблок из Шасты. Скажи Этель, пусть купит, пока их все не продали. Вот, попробуй.

Он посмотрел, как его собеседник съел кусочек, и кивнул.

— Хорошие. Я ей скажу. Впрочем, наш вертолет сломался. Этель не на то нажала.

— Вот тебе и гарантия, — с горечью сказал Мун. — Сейчас неплохие модели выпускает Гурон. Я беру себе новый вертолет из Мичигана. Слушай, сегодня утром мне звонили из Пуэбло насчет книги Куэйла.

— Олдфилд?

— Наш парень, — кивнул Мун. — Он просил, чтобы ты переслал ему хотя бы несколько глав.

Беркхальтер покачал головой.

— Не получится. Там есть несколько темных мест в самом начале, которые следует прояснить, и Куэйл…

Он колебался.

— Что?

Беркхальтер подумал о комплексе Эдипа, обнаруженном им в разуме Куэйла, но это было неприкосновенно, хотя бы потому, что удерживало Куэйла от холодного логического интерпретирования Дария.

— У него там путаются мысли. Я не могу это пропустить; вчера я пробовал почитать книгу трем различным слушателям и получил от всех троих разные реакции. Так что «Психоистория» будет означать для всех людей все, что угодно. Критики разнесут нас, если мы выпустим книгу в таком виде. Не мог бы ты еще некоторое время поводить Олдфилда за нос?

— Попробую, — сказал Мун. В голосе его звучало сомнение.

— У меня есть подходящий роман, который я мог бы ему подсунуть. Это легкий замещающий эротизм, а это безвредно; кроме того, с семантической точки зрения он в порядке. Мы задерживали его из-за художника, но я могу поручить это Дамэну. Я так и сделаю, да. Я пошлю рукопись в Пуэбло, и он сможет позже сделать печатные формы. Веселая у нас жизнь, Эд.

— Даже чересчур, — заметил Беркхальтер.

Он поднялся, кивнул и отправился на поиски Куэйла, который отдыхал в одном из соляриев.

Куэйл был худым, высоким человеком с озабоченным лицом, чем-то напоминающим черепаху без панциря. Он лежал на плексигласовом ложе, и прямые солнечные лучи грели его сверху, в то время как отраженные лучи подбирались к нему снизу через прозрачный кристалл. Беркхальтер стянул рубашку и бросил ее на скамью рядом с Куэйлом. Автор бросил взгляд на безволосую грудь Беркхальтера, и в нем возникло полуосознанное отвращение: «Болди… никаких тайн… не его дело… фальшивые ресницы и брови; он все еще…»

И еще что-то угрожающее.

Беркхальтер дипломатично коснулся кнопки, и на экране появилась увеличенная и легко читаемая страница «Психоистории». Куэйл просмотрел лист. Он был исчеркана пометками читателей, которые Беркхальтер расшифровал как различные реакции на то, что должно было быть прямолинейными объяснениями. Если три читателя нашли три разных смысла в одном параграфе, что же тогда имел в виду Куэйл? Беркхальтер осторожно коснулся сознания, чувствуя бесполезную защиту от проникновения, баррикады безумия, над которыми подобно тихому, ищущему ветру пробирался его мысленный взгляд. Ни один обычный человек не мог защитить свой разум от Болди. Но Болди могли защищать свои тайные мысли от проникновения других телепатов. В психике существовал свой диапазон приема, своего рода…

Вот, нашел. Правда, немного запутанно. Дарий:

(Это было не просто слово, это была не просто картина. это была поистине вторая жизнь. Но разорванная, фрагментарная. Обрывки запахов и звуков, и воспоминания, и эмоциональные реакции. Восхищение и ненависть. Жгучее бессилие. Черный торнадо, пахнущий елью, ревущей над картой Европы и Азии. Запах ели становится сильнее, страшное унижение, незабываемая боль… глаза…)

«Убирайся!»

Беркхальтер отложил микрофон диктографа и лег, глядя вверх сквозь темные защитные очки, которые он надел.

— Я вышел, как только вы этого захотели, — сказал он. — И я сейчас вовне!

Куэйл, тяжело дыша, лег.

— Спасибо! — сказал он. — Благодарю! Почему вы не требуете дуэли?

— Я не хочу драться с вами на дуэли, — сказал Беркхальтер. — Я никогда в жизни не пачкал кровью свой кинжал. К тому же, я могу видеть ваш ход мыслей. Помните, мистер Куэйл, это моя работа, и я узнал множество вещей… которые тут же снова забыл.

— Я полагаю, это вторжение. Я говорю себе, что это ничего не значит, но моя личная жизнь — это важно.

Беркхальтер терпеливо заметил:

— Мы должны опробовать все подходы, пока не найдем такой, который не является слишком личным. Предположим, я для примера спрошу вас, нравится ли вам Дарий?

(Восхищение и запах ели…)

Беркхальтер быстро проговорил:

— Я вышел. Все в порядке?

— Спасибо, — пробормотал Куэйл.

Он лег на бок, отвернувшись от собеседника. Через мгновение он сказал:

— Наверное, это глупо — отворачиваться. Вам не нужно видеть мое лицо, чтобы узнать, о чем я думаю.

— Вы должны открыть мне дверь, чтобы я вошел, — сказал ему Беркхальтер.

— Я понимаю, я тоже так думаю. Но мне приходилось встречать Болди, которые были… которые мне не нравились.

— Да, таких много. Я знаю. Те, кто не носят парики.

Куэйл сказал:

— Они прочитают ваши мысли и ошеломят вас просто ради забавы. Их следует… лучше учить.

Беркхальтер заморгал от солнечного света.

— Да, мистер Куэйл, это так. У Болди тоже свои проблемы. Нужно уметь ориентироваться в мире, который не является телепатическим; я думаю, что многие Болди считают, что их возможности используются недостаточно. Существуют работы, для которых подходят такие люди, как я…

«Люди!» — поймал он обрывок мысли Куэйла. Он проигнорировал это, сохранив на лице обычное выражение, и продолжил.

— Семантика всегда была проблемой, даже в странах, где говорят на одном языке. Квалифицированный Болди — отличный переводчик. И хотя Болди не служат в сыскной полиции, они часто работают с полицией. Это все равно, что быть машиной, которая может выполнять лишь несколько операций.

— На несколько операций больше, чем может человек, — сказал Куэйл.

«Конечно, — подумал Беркхальтер, — если бы мы могли соревноваться на равных с нетелепатическим человечеством. Но поверит ли слепой зрячему? Будет ли он играть с ним в покер? Неожиданная глубокая горечь оставила неприятный привкус во рту Беркхальтера. Каков же был ответ? Резервация для Болди? Изоляция? И будет ли нация слепых доверять тем, кто обладает нормальным зрением? Или они будут уничтожены — они, верное средство, система контроля, сделавшая войну невозможной!»

Он вспомнил о том, как был уничтожен Рэд Бэнк: что ж, возможно, это было оправдано. Город рос, и вместе с ним росло личное достоинство; вы бы никогда не допустили потери лица, пока у вас на поясе висит кинжал. И точно такая же картина в тысячах и тысячах разбросанных по Америке маленьких городков, каждый со своей специфической специализацией производство вертолетов в Гуроне и Мичигане, выращивание овощей в Коное и Диего, текстиль и образование, искусство и машины — каждый маленький городок подозрительно наблюдал за остальными. Научные и исследовательские центры были немного несколько крупнее; никто не возражал против этого, ведь ученые никогда не начинали войны, разве что их заставляли; но очень немногие города населяли более чем несколько сотен семей. Эта была самая эффективная система контроля: как только город проявлял желание стать большим городом… потом столицей, потом империалистической державой — он тут же уничтожался. Хотя, подобного уже давно не случалось. И Рэд Бэнк, возможно, был ошибкой.

С точки зрения геополитики это было отличное устройство; социология тоже не возражала, требуя, правда, необходимых изменений. Существовала подсознательная тяга к хвастовству. После децентрализации права личности стали цениться гораздо выше. И люди учились.

Они учились денежной системе, основанной на прямом товарообмене. Они учились летать; никто больше не пользовался наземными машинами. Они учились новому, но они не забыли Взрыв, и в тайниках возле каждого города были спрятаны бомбы, которые могли полностью и самым фантастическим образом истребить город, как сделали это подобные бомбы при Взрыве.

И каждый знал, как сделать эти бомбы. Они были невероятно просты. Составные части можно было найти где угодно и легко их изготовить. Потом можно было поднять свой вертолет над городом, сбросить вниз гигантских размеров яйцо — и дело сделано.

Недовольных (а такие есть в любой расе), ушедших на неосвоенные территории никто не трогал. А кочевники, опасаясь полного уничтожения, никогда не совершали набегов и не объединялись.

Люди искусства по-своему приспособились к этому, может быть, не слишком хорошо, но обществу они не угрожали и поэтому жили там, где хотели, и рисовали, писали, сочиняли музыку и уходили в свои собственные миры. Ученые, столь же беспомощные в других вещах, уходили в свои несколько более крупные города, замыкаясь в маленькие мирки и полностью погрузившись в науку.

А Болди — они находили работу там, где могли.

Ни один обычный человек не увидел бы окружающий мир таким, каким его видел Беркхальтер. Он был невероятно чувствителен ко всему, что касалось нормальных людей, придавая большее и более глубокое значение тем человеческим ценностям, которые он, несомненно, видел в большем количестве измерений. Кроме того, в какой-то степени — и это было неизбежно — он смотрел на людей немного со стороны.

И все же он был человеком. Барьер, воздвигнутый телепатией, между ним и обычными людьми, заставлял их относиться к нему с подозрением — даже большим, чем если бы у него было две головы — тогда бы они его жалели. Как было…

Он переключил экран, и перед ним замерцала новая страница рукописи.

— Скажите, когда, — обратился он к Куэйлу.

Куэйл зачесал назад свои седые волосы.

— Я чувствую себя сплошным комком нервов, — сказал он. — В конце концов, пока я правлю материал, меня никогда не оставляет напряжении.

— Ладно, мы можем отложить публикацию, — небрежно предложил Беркхальтер и был приятно удивлен, что Куэйл не клюнул на это. Он, по крайней мере, не любил сдаваться.

— Нет. Нет, я хочу закончить все сейчас.

— Психическое очищение…

— Ну, для психолога, возможно. Но не для…

— …Болди. Вы же знаете, что у многих психологов есть помощники Болди. И у них тоже неплохо получается.

Куэйл взял кальян и сделал медленный вдох.

— Я думаю… Я не много общался с Болди. Или слишком много — без разбору. Я как-то видел нескольких в психиатрической лечебнице. Я не обидел вас?

— Нет, — ответил Беркхальтер. — Каждая мутация происходит почти на грани разумного. Было множество неудач. Жесткая радиация дала практически одну полезную мутацию: безволосых телепатов, но и среди них нет абсолютно одинаковых. Мозг, как вам известно, странное устройство. Фигурально выражаясь, это коллоид, балансирующий на острие иглы. Если есть хоть какой-то брак, телепатия обязательно выявит его. И окажется, что Взрыв стал причиной дьявольского количества изменений психики. И не только среди Болди, но и среди других мутаций, развившихся в то время. Но у Болди это почти всегда паранойя.

— И dementia praecox, — сказал Куэйл, довольный тем, что ему удалось заставить Беркхальтера заговорить о самом себе.

— И dementia praecox. Да. Когда помраченный ум приобретает способность к телепатии — наследственный разум — он вообще не может работать. Наступает дезориентация. Параноидальные группы уходят в свой собственный мир, и dementia praecox просто не подозревают, что существует этот мир. Возможны отклонения, но я думаю, что основа такова.

— Это звучит немного пугающе, — сказал Куэйл. — Я не могу представить историческую параллель.

— Ее нет.

— И чем, по-вашему, это закончится?

— Я не знаю, — задумчиво сказал Беркхальтер. — Я думаю, мы ассимилируем. Ведь прошло не так уж много времени. Мы специализируемся на определенных направлениях, и мы можем быть полезны в некоторых работах.

— Если вас устроит такое положение. Болди, которые не носят парики…

— Они настолько раздражительны, что, я думаю, в конце концов их всех перебьют на дуэлях, — улыбнулся Беркхальтер. — Не велика потеря. Остальные же получат то, что нам так необходимо: понимание. У нас нет ни рогов, ни нимбов.

Куэйл покачал головой.

— Думаю, я рад тому, что не являюсь телепатом. Разум и без того достаточно сложен и загадочен. Спасибо за то, что дали мне высказаться. Во всяком случае, я кое в чем разубедился. Займемся рукописью?

— Конечно, — сказал Беркхальтер, и снова на экране над ними замелькали страницы. Куэйл казался менее напряженным, мысли его стали более ясными, и Беркхальтер смог понять истинный смысл многих прежде туманных выражений. Работа пошла легко, телепат диктовал новые формулировки в диктограф, и лишь дважды им пришлось преодолевать эмоциональные конфликты. В полдень они закончили работу, и Беркхальтер, дружески кивнув, отправился с готовым материалом в свой кабинет, где обнаружил на экране несколько сообщений. Он убрал повторы, и в его голубых глазах отразилось волнение.

За завтраком он переговорил с доктором Муном. Беседа так затянулась, что только индукционные чашки сохраняли кофе горячим, но Беркхальтеру нужно было обсудить не один вопрос. И он уже давно знал Муна. Толстяк был одним из немногих, у кого, он думал, даже подсознательно не вызывал отвращения тот факт, что Беркхальтер был Болди.

— Я никогда в жизни не дрался на дуэлях, Док. Я не могу допустить этого.

— Ты не можешь допустить обратного. Ты не можешь отклонить вызов, Эд. Нужно ответить на вызов.

— Но этот парень, Рейли — я его даже не знаю.

— Я слышал о нем, — сказал Мун. — У него дурной характер. Он много дрался на дуэлях.

Беркхальтер хлопнул ладонью по столу.

— Это нелепо. Я не стану этого делать!

— Ладно, — деловито сказал Мун. — Твоя жена с ним драться не может. И если Этель читала мысли миссис Рейли и разболтала об этом, то Рейли имеет полное право…

— Неужели ты думаешь, что мы не понимаем опасности подобных поступков? — тихо спросил Беркхальтер. — Этель не имеет привычки читать мысли, так же как и я. Это бы плохо кончилось — для нас. И для любого другого Болди.

— Не для безволосых. Для тех, кто носит парики. Они…

— Они дураки, и из-за них все Болди пользуются дурной славой. Во-первых, Этель не читает мысли, и не читала их у миссис Рейли. Во-вторых, она не болтает.

— Миссис Рейли — истеричка, в этом сомнений нет, — сказал Мун. — Об этом скандале начали говорить, и в чем бы там ни было дело, миссис Рейли вспомнила, что потом встретила Этель. Во всяком случае, она из тех, кто ищет козла отпущения. Я скорее готов предположить, что она сама проболталась, и теперь боится, чтобы муж ее не заподозрил.

— Я не собираюсь принимать вызов Рейли, — упрямо сказал Беркхальтер.

— Тебе придется это сделать.

— Слушай, Док, может быть…

— Что?

— Ничего. Есть идея. Она может сработать. Забудь об этом; мне кажется, я нашел нужное решение. Во всяком случае, оно единственное. Я не могу допустить дуэли, это уж точно.

— Ты не трус.

— Есть одна вещь, которой боятся все Болди, — сказал Беркхальтер, — и это — общественное мнение. Я просто знаю, что убью Рейли. Вот по этой причине я никогда в жизни не дрался на дуэли.

Мун отпил кофе.

— Хм-м. Я думаю…

— Не стоит. Есть еще кое-что. Я не удивлюсь, если мне придется отослать Эла в специальную школу.

— С мальчиком что-то не так?

— Он превращается в великолепного правонарушителя. Его учитель вызывал меня сегодня утром. Запись было интересно послушать. Он говорит странно и странно себя ведет. Он позволяет себе мерзкие выходки по отношению к своим друзьям, если только они у него еще остались.

— Все дети жестоки.

— Дети не знают, что значит жестокость. Именно поэтому они жестоки; им неведомо сочувствие. Но Эл превращается… — Беркхальтер безнадежно махнул рукой. — Он превращается в юного тирана. Учителю кажется, что его ничто не беспокоит.

— Но все же это нельзя еще считать ненормальным.

— Я не сказал тебе самого худшего. Он становится очень эгоистичным. Слишком эгоистичным. Я не хочу, чтобы он превратился в одного из тех Болди без париков, о которых ты упоминал. — Беркхальтер не сказал о другой возможности — паранойе, безумии.

— Должно быть, он где-то набрался этих вещей. Дома? Едва ли, Эд. Где он еще бывает?

— Там же, где все. У него нормальное окружение.

— Я думаю, — сказал Мун, — что у Болди необычные возможности в деле обучения молодежи. Мысленная связь… а?

— Да. Но… я не знаю. Беда в том, — едва слышно продолжал Беркхальтер, — что я молюсь Богу, чтобы я не был не таким, как все. Мы не просили, чтобы нас сделали телепатами. Может быть, со стороны это кажется странным, но я просто личность — и у меня свой собственный микрокосмос. Люди, имеющие дело с социологией, склонны забывать об этом. Они умеют отвечать на общие вопросы, но ведь каждый конкретный человек — или Болди пока он живет, должен вести свою собственную войну сам. И это даже не совсем война. Это хуже; это необходимость наблюдать за собой каждую секунду, постоянно приспосабливаться к миру, который не хочет твоего присутствия.

Мун, по-видимому, чувствовал себя неловко.

— Тебе немного жаль себя, Эд?

Беркхальтер покачал головой.

— Да, Док. Но я с этим справлюсь.

— Мы оба справимся, — сказал Мун, но Беркхальтер не ожидал от него особой помощи. Мун с радостью оказал бы ее, но обычному человеку слишком трудно понять, что Болди — такой же человек. Существовало различие, которое люди искали и находили.

Во всяком случае, ему нужно было уладить все раньше, чем он увидится с Этель. Он мог легко скрыть то, что знал, но Этель почувствует мысленный барьер и удивится. Их брак был почти совершенным благодаря дополнительному взаимопониманию, и именно оно компенсировало неизбежную и часто ощущаемую отчужденность от остального мира.

— Как продвигается «Психоистория»? — помолчав, спросил Мун.

— Лучше, чем я ожидал. Я нашел к Куэйлу новый подход. Если я говорю о себе, это, похоже, вызывает его на разговор. Это придает ему достаточную уверенность, чтобы раскрыть мне свое сознание. Как бы то ни было, мы можем подготовить для Олдфилда те первые главы.

— Хорошо. Все равно подгонять нас он не может. Если нас заставить так быстро выпускать книги, то мы можем вернуться ко временам семантической неразберихи. А на это мы не пойдем!

— Ладно, — сказал Беркхальтер, поднимаясь. — Я его успокою. Увидимся.

— Насчет Рейли…

— Не будем об этом, — Беркхальтер вышел, направившись по адресу, который высветил ему экран видеофона. Он потрогал висевший на поясе кинжал. Дуэль не пойдет на пользу Болди, но…

Приветственная мысль проникла в его сознание, и под аркой, ведущей на школьный двор, он остановился, чтобы улыбнуться Сэму Шейну, Болди из Нью-Орлеана, предпочитавшему ярко-рыжие парики. Они не утруждали себя разговором.

(Личный вопрос, касающийся психического, морального и физического благополучия.)

(Отблеск согласия.)

«А ты, Беркхальтер?»

На мгновение Беркхальтер увидел символ, которым Шейн обозначал его имя.

(Тень беды.)

(Теплое дружеское желание помочь.)

Между Болди возникла связь.

Беркхальтер подумал:

«Куда бы я ни пошел, всюду будет та же подозрительность. Мы уроды».

«Где-то еще хуже, — подумал Шейн. — В Модоке нас много. Люди по-прежнему более подозрительны там, где им не приходится общаться с нами каждый день».

«Мальчик…»

«У меня тоже проблема, — подумал Шейн. — Это беспокоит меня. Две мои девочки…»

«Хулиганят?»

«Да».

«Обычное неподчинение?»

«Не знаю. У многих из нас подобные осложнения со своими детьми».

«Побочный эффект мутации? Крайность второго поколения?»

«Сомнительно, — подумал Шейн, мысленно нахмурившись, пряча свою мысль под нерешительностью. — Мы обдумаем это позже. Пора идти».

Беркхальтер вздохнул и пошел дальше. Дома в Модоке тянулись вокруг индустриального центра, и он прошел через парк, чтобы сократить себе путь к месту назначения. В неуклюже изогнутом здании никого не оказалось, поэтому Беркхальтер отложил разговор с Рейли на потом и, взглянув на часы, повернул по склону холма к школе. Как он и ожидал, было время перемены, и он увидел Эла лежащим под деревом в стороне от одноклассников, занятых увлекательно-кровожадной игрой во Взрыв.

Он послал свою мысль вперед.

«Зеленый Человек уже почти достиг вершины горы. Мохнатые гномы мчались за ним по пятам, тщетно стараясь поразить его сверкающими огненными вспышками, но Зеленый Человек ловко уворачивался от них. Скалы наклонялись…»

— Эл!

«…внутрь, подталкиваемые гномами, готовые…»

— Эл! — Беркхальтер послал свою мысль вместе со словом, встряхнувшим сознание мальчика. К такому методу он прибегал очень редко, потому что ребенок практически беззащитен перед таким вторжением.

— Привет, папа, — сказал Эл. Он был ничуть не обеспокоен. — Что случилось?

— Сообщение от твоего учителя.

— Я ничего не делал.

— Он мне все объяснил. Послушай, малыш. Не забивай себе голову всяческими нелепостями.

— Я не забиваю.

— Не думаешь ли ты, что Болди лучше или хуже, чем все остальные?

Эл неловко пошевелил ногами. Он молчал.

— Ладно, — сказал Беркхальтер, — ответ таков: и то, и другое, и ничего. И вот почему. Болди может общаться мысленно, но он живет в мире, где большинство людей этого не могут.

— Они немые, — высказал свое мнение Эл.

— Не такие уж немые, если сумели приспособиться к своему миру лучше, чем ты. Ты с таким же успехом мог сказать, что лягушка лучше рыба, потому что она амфибия. — Беркхальтер перевел сказанное на лаконичный язык телепатии и усилил понятия.

— Ладно, я понял… все в порядке.

— Возможно, — тихо сказал Беркхальтер, — тебе просто нужен хороший шлепок. А та мысль была не нова. Что же это все-таки было?

Эл попытался скрыть это, очищая сознание. Беркхальтер начал было поднимать барьер, что было для него совсем несложно, но внезапно остановился. Эл воспринимал своего отца совсем не по-сыновнему фактически, что-то вроде лишенной костей рыбы. Это было очевидно.

— Если ты настолько эгоист, — заметил Беркхальтер, — то, может быть, тебе следует посмотреть на дело вот с какой стороны. Как ты думаешь, почему Болди не занимают ключевых постов?

— Конечно, я это знаю, — выпалил Эл, — потому что они боятся.

— Если так, то чего же?

— Не… — картина была настолько любопытной, смесь чего-то смутно знакомого Беркхальтеру. — Не-Болди…

— Да, если мы займем положение, где сможем воспользоваться преимуществом наших телепатических способностей, обычные люди будут нам страшно завидовать — особенно, если мы добьемся успеха. Если бы Болди даже просто изобрел лучшую мышеловку, то люди сказали бы, что он украл идею из сознания какого-нибудь человека. Тебе понятна мысль?

— Да, папа.

Но это было не так. Беркхальтер вздохнул и отвел взгляд. Он узнал одну из дочерей Шейна, одиноко сидящую на ближнем склоне возле валуна. Там виднелись и другие одинокие фигуры. Далеко на востоке покрытые снегом гряды Скалистых гор прочерчивали голубое небо неровными штрихами.

— Эл, — сказал Беркхальтер, — я не хочу, чтобы ты всегда был готов к драке. Это чудесный, превосходный мир, и люди, живущие в нем, в общем-то довольно милые. Существует закон среднего. И с нашей стороны слишком неразумно стремиться к большему богатству или власти, потому что настроит людей против нас, что нам совсем не нужно. Никто из нас не беден. Мы находим себе работу, мы выполняем ее, мы довольно счастливы. У нас есть преимущества, которых нет у обычных людей; возьми например, брак. Психическая близость почти столь же важна, как и физическая. Но я не хочу, чтобы ты считал, будто то, что ты Болди, делает тебя богом. Это не так. Я могу, — задумчиво добавил он, — просто выбить это из тебя, в случае если ты сейчас надеешься развить в своем сознании эту мысль.

Эл сглотнул и поспешно отступил:

— Прости. Я больше не буду этого делать.

— И, кстати, носи парик. Не снимай его в классе. Пользуйся клеем в туалете.

— Да, но… мистер Веннер не носит парик.

— Напомни мне, мы вместе с тобой изучили историю носителей длинных пиджаков и узких брюк, — сказал Беркхальтер. — То, что мистер Веннер не носит парик, возможно, его единственное достоинство, если ты это таковым считаешь.

— Он делает деньги.

— Любой бы делал их в таком универсальном магазине. Но, заметь, люди, не покупают у него, если могут обойтись без этого. Именно это я и имел в виду, когда говорил о постоянной готовности к драке. У него она есть. Имеются Болди, подобные Веннеру, Эл, но что бы он ответил тебе, если бы ты мог спросить у него, счастлив ли он? К твоему сведению, я счастлив. Во всяком случае, больше, чем Веннер. Понял?

— Да, папа.

Эл казался покорным, но не более того. Беркхальтер, по-прежнему взволнованный, кивнул и пошел прочь. Проходя мимо валуна, за которым сидела дочь Шейна, он уловил обрывок мысли:

«…на вершине Стеклянной горы, скатывая на гномов обломки скал, пока…»

Он мысленно отпрянул. То была бессознательная привычка прикасаться к чувствительному разуму. Но с детьми это было в высшей степени нечестно. В общении со взрослыми Болди такой прием означал обычное приветствие, как если бы ты прикасался к шляпе: другой мог ответить, а мог и нет.

И мог быть установлен барьер, и могла быть пустота, или же навстречу посылалась сильная и ясная мысль.

С юга появился вертолет с цепочкой грузовых планеров с замороженными продуктами из Южной Америки, судя по маркировке груза. Беркхальтер отметил для себя, что нужно заехать за аргентинским мясом. Он получил новый рецепт и хотел его опробовать — мясо, жареное на углях с особым соусом. Это должно было быть приятным разнообразием после мяса из волновой печи, которым они питались всю неделю. Помидоры, перец… м-м-м… что же еще? Ах, да. Дуэль с Рейли. Беркхальтер рассеянно коснулся рукоятки кинжала и насмешливо фыркнул. Наверное, он от природы был пацифистом. Было довольно трудно всерьез думать о дуэли, несмотря даже на то, что именно так о ней думают остальные, когда в голове у него крутились мысли о мясе, которое жарится на решетке над углями.

Вот так оно и бывает. Потоки цивилизаций катили свои волны-столетия через континенты, и каждая волна, невзирая на свою долю в общем потоке, была озабочена мыслями о еде. Пусть даже ваш рост равняется тысяче футов, пусть у вас разум бога и такая же долгая жизнь — какая разница? Люди допускают много промахов — люди, подобно Веннеру, у которого, конечно, не все дома, однако не настолько, чтобы он мог сделаться пациентом психиатрической лечебницы. Но потенциальным параноиком он, несомненно, был. Отказ человека носить парик характеризовал его не только как индивидуалиста, но и как эксгибициониста. Если он не чувствовал стыда за свой голый череп, то с чего бы ему ее демонстрировать? Кроме того, у этого человека плохой характер, и если окружающие пинают его, то это потому, что он сам напрашивается на пинки.

«Что касается Эла, то мальчик идет по пути начинающего правонарушителя. Такое развитие не может быть нормальным для ребенка,» подумал Беркхальтер. Он не претендовал на роль эксперта, однако был сам достаточно молод, чтобы помнить годы своего взросления, и в его жизни было больше препятствий, чем в жизни Эла. В те времена Болди были еще большей новостью и казались еще уродливее. Не один и не два человека высказывались за то, что мутантов следует изолировать, стерилизовать или даже уничтожить.

Беркхальтер вздохнул. Если бы он родился до Взрыва, все могло бы быть иначе. Но можно ли об этом говорить? Можно читать об истории, но пережить ее нельзя. В будущем, возможно, будут созданы телепатические библиотеки, в которых подобное станет возможным. Да, возможностей так много — но как мало таких, которые мир уже готов воспринять! Конечно, со временем на Болди перестанут смотреть, как на уродов, и тогда станет возможным настоящий прогресс.

«Но люди не делают историю, — подумал Беркхальтер. — Ее делают народы. Не личность.»

Он остановился у дома Рейли, и на этот раз тот был дома. Он оказался кряжистым, веснушчатым, парнем со злым лицом, огромными ручищами и, как отметил Беркхальтер, прекрасной мускульной координацией. Не снимая руки с голландской дверки, он кивнул.

— Кто вы, мистер?

— Меня зовут Беркхальтер.

В глазах Рейли отразилось понимание и осторожность.

— А, понимаю. Вы получили мой вызов?

— Да, — ответил Беркхальтер. — Я хочу поговорить с вами об этом. Могу ли я войти?

— Конечно, — он отступил в сторону, давая гостю проход, и через холл провел его в большую гостиную, где сквозь мозаичное стекло пробивался рассеянный свет.

— Хотите договориться о времени?

— Я хочу сказать вам, что вы не правы.

— Подождите-ка минутку, — прервал его Рейли, хлопнув в ладоши. — Моей жены сейчас нет дома, но она мне все рассказала. Мне не нравятся эти фокусы с влезанием в чужие мысли. Это нечестно. Вам следовало бы сказать вашей жене, чтобы она занималась своими делами — или держала язык за зубами.

Беркхальтер терпеливо сказал:

— Я даю вам слово, Рейли, что Этель не читала мыслей вашей жены.

— Она так говорит?

— Я… видите ли, я не спрашивал ее об этом.

— Ага, — с торжествующим видом сказал Рейли.

— Мне это просто не нужно. Я достаточно хорошо ее знаю. И… Ну, я и сам — Болди.

— Я это знаю, — сказал Рейли. — Судя по тому, что мне известно, вы можете сейчас читать мои мысли.

Он поколебался.

— Убирайтесь из моего дома. Я хочу, чтобы все мое оставалось при мне. Встретимся завтра, на рассвете, если вас это устраивает, а теперь уходите.

Казалось, он вспомнил что-то, что-то очень давнее, чего он не хотел.

Беркхальтер благородно сопротивлялся соблазну.

— Ни один Болди не станет читать…

— Ладно, проваливай!

— Послушайте! В дуэли со мной у вас не будет и шанса!

— Ты знаешь, сколько раз я побеждал? — спросил Рейли.

— Вы когда-нибудь дрались с Болди?

— Завтра я продолжу свой счет. Убирайся, слышишь?!

Беркхальтер прикусил губу.

— Дружище, — сказал он, — неужели вы не понимаете, что во время дуэли я могу читать ваши мысли?

— Какая разница… что?

— То, что я опередил бы любое ваше движение. Какими бы ловкими ни были ваши действия, вы на долю секунды раньше выполните их мысленно, и я узнаю обо всех ваших фокусах и слабостях. Ваша техника боя будет для меня открытой книгой. О чем бы вы не подумали…

— Нет, — Рейли помотал головой. — О, нет. Ты умен, но этот трюк не пройдет.

Беркхальтер поколебался, принимая решение, потом отодвинул мешавший им стул.

— Берите свой кинжал, — сказал он. — Не расстегивайте ножны, я покажу вам, что я имею в виду.

Глаза Рейли расширились.

— Если ты хочешь, чтобы это произошло сейчас…

— Не хочу.

Беркхальтер отпихнул в сторону другой стул. Он расстегнул пояс, снял с него кинжал в ножнах, проверил, защелкнут ли безопасный зажим.

— Места здесь достаточно. Давайте.

Нахмурившись, Рейли взял свой кинжал, неуклюже сжал его, несколько сбитый с толку неснятыми ножнами, и внезапно сделал выпад. Но Беркхальтера на прежнем месте уже не оказалось; он предвидел удар, и его собственные кожаные ножны полоснули по животу Рейли.

— Вот так бы и кончилась схватка, — сказал Беркхальтер.

Вместо ответа Рейли тяжело поднырнул под нож, в последний момент нацелив удар в горло. Но свободная рука Беркхальтера уже прикрыла его горло; другая его рука с зачехленным кинжалом дважды ткнула Рейли в область сердца. Веснушки ярче выступили на побледневшем лице этого большого человека. Но он еще не собирался уступать. Он попробовал еще несколько приемов, умных, хорошо отработанных приемов, но и они оказались бесполезными, потому что Беркхальтер предвидел их. Его левая рука неизменно прикрывала место, в которое целился Рейли, и куда он никак не мог попасть.

Рейли медленно опустил руки. Он облизнул губы и сглотнул. Беркхальтер возился с кинжалом, одевая ножны на ремень.

— Беркхальтер, — сказал Рейли, — ты дьявол.

— Вовсе нет. Я просто боюсь пробовать. Вы действительно думали, что быть Болди легко?

— Но если ты можешь читать мысли…

— Как вы думаете, сколько бы я протянул, если бы соглашался на любую дуэль? Это было бы слишком. Никто бы не стал терпеть этого, и кончилось бы это моей смертью. Я не могу участвовать в дуэлях, потому что это было бы убийством, и люди знали бы это. Именно по этой причине я стерпел множество ударов, проглотил множество оскорблений. Теперь, если вам угодно, я готов проглотить еще одно и извиниться. Я соглашусь со всем, что вы скажете, но драться с вами на дуэли, Рейли, я не могу.

— Нет, теперь я это понимаю. И я рад, что вы пришли.

Рейли все еще был смертельно бледен.

— Я бы попал в такой переплет…

— Не я это придумал, — сказал Беркхальтер. — Я бы не устраивал дуэлей. Болди, да будет вам известно, не такие уж счастливчики. У них полно запретов — вроде этого. Вот почему они не могут испытывать судьбу и враждовать с людьми, и вот почему мы никогда не читаем мысли, если только нас об этом не попросят.

— Звучит более или менее разумно.

Рейли колебался.

— Послушайте, я заберу свой вызов назад. Ладно?

— Спасибо, — сказал Беркхальтер, протягивая ему руку. Рука была принята довольно неохотно.

— Расстанемся на этом, так?

— Хорошо.

Рейли все еще хотелось поскорее отделаться от своего гостя.

Немелодично насвистывая, Беркхальтер направился к Издательскому Центру. Теперь он мог все рассказать Этель. Собственно говоря, он должен был это сделать, потому что возникавшие между ними недомолвки нарушали их телепатическую близость. Дело было не в том, что их разумы должны были раскрыться друг перед другом, нет, скорее, любой барьер чувствовался другим и совершенное взаимопонимание не было бы столь совершенным. Удивительно, но вопреки этой полной близости мужу и жене удавалось уважать личные мысли друг друга.

Этель могла, конечно, немного расстроиться, но беда уже миновала, и потом она ведь тоже была Болди. Ну, конечно, в парике пушистых каштановых волос, с длинными загнутыми ресницами она не казалась таковой. Но ее родители жили к востоку от Сиэтла и во время Взрыва и после него, когда еще не было изучено воздействие жесткой радиации.

Ветер швырял на Модок пригоршни снега и уносился к югу по долине Юта. Беркхальтер захотелось оказаться в своем вертолете, одному в голубой пустоте неба. Там царило странное тихое умиротворение, какого ни один Болди не мог достичь, не погружаясь при этом в глубины хаоса. Сбившиеся с пути обрывки мыслей всегда вились вокруг, но никогда не прекращались, подобно шелесту иглы фонографа. Именно поэтому Болди любили летать и были превосходными пилотами. Высотные пустыни воздушных пространств были их голубыми хижинами отшельников.

Но он по-прежнему был в Модоке и опаздывал на встречу с Куэйлом. Беркхальтер ускорил шаги. В главном холле он встретил Муна, кратко и загадочно сказал ему, что с дуэлью он все уладил, и пошел дальше, оставив толстяка изумленно смотреть ему в спину. Единственный вызов видеофона был от Этель, запись сообщила, что она беспокоится за Эла и хочет, чтобы Беркхальтер зашел в школу. Ладно, это он уже сделал — если только мальчуган с тех пор не успел натворить чего-нибудь еще. Беркхальтер послал вызов и немного успокоился. С Элом все пока было по-прежнему.

Он нашел Куэйла в том же солярии, страдающим от жажды. Не имея ничего против потери Куэйлом выдержки, Беркхальтер заказал пару коктейлей. Седовласый автор был поглощен изучением селекционного исторического глобуса, высвечивающим эпоху за эпохой, по мере того, как он погружался в прошлое.

— Посмотрите на это, — сказал он, пробегая пальцами по ряду кнопок.

— Видите, как изменяется граница Германии? И Португалии. Заметили ее зону влияния? А теперь… — зона постоянно отступала, начиная с 1600 года, в то время как другие страны сверкали великолепием и наращивали морскую мощь.

Беркхальтер отпил коктейль.

— Немногое осталось от этого.

— Нет, ведь… что случилось?

— О чем вы?

— Вы неважно выглядите.

— Я не знал, что это заметно, — скривившись сказал Беркхальтер. — Я только что ускользнул от дуэли.

— Никогда не видел смысла в этом обычае, — сказал Куэйл. — Что случилось? С каких это пор можно от этого отвертеться?

Беркхальтер объяснил, и писатель, взяв бокал, фыркнул:

— Какая неприятность для вас. Если так, мне кажется, быть Болди — не такое уж большое преимущество.

— Временами в этом есть определенные недостатки.

Повинуясь импульсу, Беркхальтер рассказал о своем сыне.

— Вы понимаете мое положение, да? Я на самом деле не знаю, какой стандарт применим к юному Болди. В конце концов он продукт мутации, а мутация телепатов еще не завершилась. Подопытные животные нас не спасут, потому что у морских свинок и кроликов телепатия не передается по наследству. Вы же знаете, что это уже пробовали. И… дело в том, что дети Болди нуждаются в особом обучении, чтобы они могли сами справляться с собой, когда достигнут зрелости.

— Вы, похоже, приспособились довольно хорошо.

— Я — учился. Все наиболее чувствительные Болди должны это делать. Вот почему я не богат и не занимаюсь политикой. В действительности мы покупаем для своих соплеменников безопасность тем, что забываем о некоторых из своих преимуществ. Заложники судьбы и — судьба щадит нас. Но мы тоже платим — по-своему. Мы участвуем в создании благ будущего негативных благ, собственно говоря, ибо мы просим только о том, чтобы нас пожалели и приняли такими, как мы есть. Поэтому мы вынуждены отказываться от многих благ, которые предлагает нам настоящее. Пусть судьба примет от нас эту дань и принесет нам умиротворение.

— Вы несете расходы, — кивнул Куэйл.

— Мы все несем расходы. Болди, как группа, я имею в виду. И наши дети. Вот таким образом все и балансируется: мы, по сути дела, платим сами себе. Если бы я хотел воспользоваться злосчастным преимуществом моей телепатической мощи, мой сын не прожил бы долго. Болди были бы уничтожены. Эл должен это знать, а он становится удивительно антисоциальным.

— Все дети антисоциальны, — заметил Куэйл. — Они индивидуалисты в высшей степени. Я думаю, что единственная причина, достойная беспокойства — это если отклонения от нормы у мальчика связаны с его телепатическим чувством.

— В этом что-то есть… — Беркхальтер осторожно коснулся сознания Куэйла и обнаружил, что сопротивление значительно ослабилось. Он улыбнулся про себя и продолжал говорить о собственных сложностях. — Точно так же, как у его отца с людьми. А взрослый Болди должен быть очень хорошо приспособлен к окружающему, иначе он погибнет.

— Окружение столь же важно, как и наследственность. Одно дополняет другое. Если ребенок правильно воспитан, у него не будет крупных неприятностей — если не вмешается наследственность.

— А это может случиться. О телепатической мутации известно очень мало. Если для второго поколения характерно отсутствие волос, то, может быть, в третьем или четвертом поколении проявятся еще какие-либо черты. Я удивлюсь, если телепатия действительно полезна для сознания.

— Хм, между нами — меня это тревожит… — сказал Куэйл.

— Рейли тоже.

— Да, — сказал Куэйл, но сравнение его не слишком заинтересовало. Во всяком случае, если мутация является ошибкой, она умрет. Она не даст значительного потомства.

— А как насчет гемофилии?

— Какое количество людей страдает гемофилией? — спросил Куэйл. — Я пытаюсь смотреть на это с позиции психоисторика. Если бы в прошлом были телепаты, все могло бы пойти по-другому.

— Откуда вы знаете, что их не было? — спросил Беркхальтер.

Куэйл моргнул.

— О-о. Ну да. Это тоже верно. В средние века их называли бы колдунами — или святыми. Эксперименты герцога Рейнского… но такие случаи были обречены на неудачу. Природа ходит вокруг да около, пытаясь… э-э… вытянуть выигрышный билет, но с первой попытки ей не всегда это удается.

— Может быть, у нее и на этот раз не получилось. — Разговор привычно держался в рамках укоренившейся скромной предусмотрительности. — Возможно, телепатия лишь ступень к чему-то совершенно невероятному. Например, к чему-нибудь вроде четырехмерного сенсора.

— Для меня все это звучит слишком абстрактно.

Куэйл был заинтересован и почти забыл о собственных колебаниях. Приняв Беркхальтера как телепата, он молчаливо отбрасывал свое предубеждение к телепатии, как таковой.

— Древние германцы вечно тешили себя тем, что они не такие как все. То же самое происходило с японцами. Они твердо знали, что являются высшей расой, потому что они — потомки богов. Они были невелики ростом наследственность сделала их застенчивыми в обращении с представителями более крупных рас. Но китайцы тоже были невысокие, особенно южные китайцы, а для них подобного барьера не существовало.

— Значит, окружение?

— Окружение, вызвавшее пропаганду. Японцы взяли буддизм и полностью переделали его в синто, приспособив к собственным нуждам. Самураи, воины-рыцари, были идеалом, кодекс чести был завораживающе бестолковым. Принципом синто было почитание старших и порабощение младших по званию. Вы видели когда-нибудь японские деревья из драгоценных камней?

— Не помню. Как они выглядят?

— Миниатюрные копии — шпалеры деревьев из драгоценных камней, с безделушками, свисающими с ветвей. И непременно зеркальце. Первое дерево из драгоценностей было сделано для того, чтобы выманивать богиню Луны из пещеры, где она пряталась, будучи в дурном настроении. Похоже, леди была так заинтригована видом безделушки и своим лицом, отражавшимся в зеркальце, что вышла из своего укрытия. Вся японская мораль была обряжена в прелестные одеяния — это тоже была приманка. Древние германцы во многом делали то же самое. Последний диктатор Германии, Гитлер, возродил древнюю легенду о Зигфриде. Это была расовая паранойя. Немцы поклонялись своему доморощенному тирану, не матери, а у них чрезвычайно сильные семейные узы. Это перешло и на государство. Они стали воспринимать Гитлера как их Всеобщего Отца, и вот так мы в конце концов и пришли к Взрыву. А затем к мутациям.

— И ко мне, — пробормотал Беркхальтер, допивая коктейль. Куэйл смотрел куда-то невидящим взглядом.

— Забавно, — сказал он через некоторое время. — Эта история с Всеобщим Отцом…

— Да?

— Интересно, знаете ли вы, насколько сильно это может влиять на человека?

Беркхальтер ничего не ответил. Куэйл виновато взглянул на него.

— Да, — тихо сказал писатель. — В конце концов, вы человек, и, знаете, я должен извиниться перед вами.

Беркхальтер улыбнулся.

— Можете забыть об этом.

— Я предпочел бы не забывать, — возразил Куэйл. — Я вдруг совершенно неожиданно обнаружил, что телепатическое чувство не столь уж необходимо. Я имею в виду, что оно не делает вас другим. Я говорил с вами…

— Иногда людям нужны годы на то, чтобы понять ваше открытие, заметил Беркхальтер. — Годы жизни и работы с существом, которого они именуют Болди.

— А вы знаете, что я скрывал в своем сознании? — спросил Куэйл.

— Нет, я не знаю.

— Вы лжете как джентльмен. Спасибо. Ладно, пусть так, но я хочу поговорить с вами, таков мой собственный выбор. Меня не волнует, извлекли ли вы уже эту информацию из моего сознания. Мой отец… мне кажется, я его ненавидел… был тираном, и я помню случай, когда я был совсем ребенком, и мы были в горах, он бил меня на глазах у других людей. Я долго пытался забыть это. Сейчас, — Куэйл пожал плечами, — это уже не кажется столь важным.

— Я не психолог, — сказал Беркхальтер. — Если вас интересует моя первая реакция, то я лишь скажу, что это не важно. Вы больше не маленький мальчик. Человек, с которым я говорю и работаю — это взрослый Куэйл.

— Хм-м-м. Да-а. Мне кажется, я и раньше это чувствовал… насколько на самом деле это неважно. Это просто подавляло мою личность. Что же, теперь я узнал вас лучше, Беркхальтер. Вы можете… войти…

— Мы будем работать вместе, — сказал, улыбаясь, Беркхальтер. Особенно с Дарием.

Куэйл проговорил:

— Я постараюсь не создавать барьеров в сознании. Честно говоря, я не возражаю против того, чтобы говорить вам… ответы. Даже когда они носят чисто личный характер.

— Проверим это. Хотите взяться за Дария прямо сейчас?

— О'кей, — сказал Куэйл, и из его глаз исчезла подозрительная настороженность. — Я отождествляю Дария со своим отцом…

Все прошло гладко и эффективно. За эту половину дня они сделали больше, чем за предыдущие две недели. Испытывая приятное чувство удовлетворения Беркхальтер немного задержался, чтобы сказать доктору Муну, что дела пошли неплохо, после чего направился к дому, обмениваясь мыслями с парой Болди, своих коллег, завершавших рабочий день. В лучах заката Скалистые горы казались залитыми кровью, и пока Беркхальтер шел в сторону дома, прохладный ветер приятно холодил его лицо.

Было так приятно, когда тебя поняли. Это доказывало саму возможность взаимопонимания. И в этом мире подозрительных чужаков Болди часто требовалось подкрепить уверенность в себе. Куэйл был твердым орешком, но… Беркхальтер улыбнулся.

Этель будет довольна. В каком-то смысле, ей пришлось тяжелее, чем когда-либо ему. С женщинами так всегда бывает. Мужчины страшно озабочены сохранением своей независимости от вмешательства женщин. Что же касается обычных женщин — что же, то обстоятельство, что Этель в конце концов была принята в клубы и женские кружки Модока, говорит о ее блестящих личных данных. Только Беркхальтер знал, какое горе причинял Этель ее голый череп и даже собственный муж никогда не видел ее без парика.

Его мысль устремились вперед, обгоняя его, в невысокий дом с двумя флигелями, стоявший на склоне холма, и сомкнулась с ее сознанием в жаркой близости. Это было нечто большее, чем поцелуй. И, как всегда, было волнующее чувство ожидания, которое росло и росло, пока не распахнулась последняя дверь, и их тела не коснулись друг друга. «Вот, — подумал он, ради чего я был рожден Болди; ради этого стоит терять миры.»

За обедом эта связь распространилась и на Эла, неуловимое, глубоко укоренившееся нечто, что придавало вкус пище и делало воду вином. и сделало еду Слово дом для телепатов имело значение, которое обычные люди не могли полностью постичь, ибо оно включало в себя неведомую им связь. И там были тонкие, неуловимые ласки.

«Зеленый Человек спускался по Великой Красной Ледяной горе. Мохнатые Карлики пытались на ходу загарпунить его.»

— Эл, — сказала Этель, — ты все еще работаешь над своим Зеленым Человеком?

И тогда нечто переполненное ненавистью, холодом и смертью задрожало в воздухе, словно сосулька, с хрустом проламывающаяся через хрупкое золотистое стекло. Беркхальтер уронил салфетку и поднял глаза, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль Этель отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного ободрить ее. А на другом конце стола молча и настороженно сидел маленький мальчик со все еще по-детски округлыми щечками, понимающий, что совершил грубую ошибку, и ищущий спасения в полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы противостоять прощупыванию. Понимая это, он сидел совершенно спокойно, выжидая, пока эхо от мысли ядовито висело в тишине.

Беркхальтер сказал:

— Пойдем, Эл.

Он поднялся. Этель начала было что-то говорить.

— Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.

Он мягко и нежно коснулся ее разума, а потом взял Эла за руку и повел его за собой во двор. Эл смотрел на отца огромными тревожными глазами.

Беркхальтер сел на скамью и посадил Эла рядом. Сначала он заговорил вслух — чтобы смысл его слов был ясен, и еще по одной причине. Ему было очень неприятно обходить слабую защиту мальчика, но это было необходимо.

— Это очень странно, думать так о матери, — сказал он, — и странно думать так обо мне. — Для разума телепата упрямство и непосвященность являются более омерзительными, но тут речь шла ни о том, ни о другом. Присутствовала лишь холод и злоба.

«И это плоть от плоти моей, — подумал Беркхальтер, глядя на мальчика и перебирая в памяти восемь лет его развития. — Не перерастает ли мутация во что-то дьявольское?»

Эл молчал.

Беркхальтер погрузился в юный разум мальчика. Эл попытался вырваться и убежать, но сильные руки отца схватили его. Инстинкт, а не рассудок двигал мальчиком, поскольку мысли могли соприкасаться и на больших расстояниях.

Ему не хотелось этого делать, потому что вместе с восприимчивостью ушла чувствительность, а насилие всегда оставалось насилием. Но жестокость была необходима. Беркхальтер искал. Иногда он навязывал Элу ключевые понятия, и в ответ поднимались волны воспоминаний.

Наконец, усталый и полный отвращения, Беркхальтер позволил Элу уйти и остался один сидеть на скамье, наблюдая за тем, как красный отсвет умирает на снежных пиках. Белизна их была подкрашена красным. Но было еще не слишком поздно. Человек глуп, и был глуп с самого начала, иначе бы он знал бесполезность такой попытки.

Воспитание еще только началось. Эла еще можно было перевоспитать. Глаза Беркхальтера стали жестче. И мальчик будет перевоспитан. Будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев настоящего уступит место симпатии и пониманию.

Еще не сейчас.

Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и вызвал по видеосвязи дюжину Болди, работавших вместе с ними в Издательском Центре. Не у всех из них были семьи, но никто не уклонился от встречи, когда полчаса спустя они встретились в задней комнате Таверны Язычника в деловой части города. Сэм Шейн поймал отрывок знания Беркхальтера, и все они прочли его эмоции. Слитые в единое целое своим телепатическим чувством, они ждали, когда Беркхальтер будет готов.

Потом он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке мысли, это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней со сверкающими безделушками, о сверкающей приманке. Он рассказал им о расовой паранойе и пропаганде. И эта самая эффективная пропаганда была упрятана в сахарную оболочку, и искажена так, что мотив становился незаметен.

Зеленый Человек, безволосый, героический, — символ Болди.

И безумные, захватывающие приключения, приманка, чтобы поймать юную рыбу, чей гибкий разум был достаточно впечатлительным, чтобы пойти дорогами опасного безумия. Взрослые Болди могли слушать, но они не делали этого. Юные телепаты имели более высокий порог мысленного восприятия, и взрослые не читают книг своих детей, если только не хотят убедиться в том, что в их страницах нет ничего вредного. И ни один взрослый не будет утруждать себя слушанием мысленной передачи о Зеленом Человеке. Большинство из них воспринимали это просто как фантазию своих собственных детей.

— И я тоже, — сказал Шейн. — Мои девочки…

— Проследи источник этого, — сказал Беркхальтер. — Я это уже сделал.

Дюжина разумов начала поиски далеко за пределами комнаты, стараясь уловить мысли своих детей, и что-то отпрянуло от них, настороженное и полное тревоги.

— Он один, — кивнул Шейн.

Слова им не требовались. Плотной зловещей группой вышли они из Таверны Язычника и, перейдя улицу, подошли к универсальному магазину. Дверь была заперта. Двое из них вышибли ее плечами.

Они прошли через темный магазин в заднюю комнату, где рядом с опрокинутым стулом стоял человек. Его голый череп блестел в свете лампы. Рот его беспомощно открывался.

Его умоляющая мысль взывала к ним — но была отброшена неумолимой смертоносной стеной.

Беркхальтер вынул кинжал. Сверкнули клинки в руках остальных.

И погасли.

Давно уже замер крик Веннера, а его умирающая мысль все еще билась в мозгу Беркхальтера, когда он шел домой. Болди, который не носил парика, не был безумцем. Но он был параноиком.

То, что он пытался скрыть в последний момент, поражало. Невероятных размеров тиранический эгоизм и яростная ненависть к обычным людям. Это было чувство самопрощения, возможно безумного.

«И — за нами Будущее! Болди! Бог создал нас, чтобы править убогими людьми!»

Беркхальтер вздрогнул, судорожно вздохнул. Мутацию нельзя было считать удавшейся полностью. С одной группой все было в порядке. Ее составляли те Болди, которые носили парики и приспособились к своему окружению. Другая группа состояла из душевнобольных, и ее можно было не принимать в расчет, потому что эти люди находились в психиатрических лечебницах.

Но промежуточная группа состояла из одних параноиков. Они не были сумасшедшими, но и разумными их тоже назвать было нельзя. Они не носили париков.

Как Веннер.

И Веннер искал последователей. Его попытка была обречена, но он был лишь одним из многих.

Один Болди — параноик.

Были и другие, много других.

Впереди на темном склоне холма прилепилось расплывчатое пятно — дом Беркхальтера. Он послал мысль вперед, она коснулись сознания Этель и ненадолго задержалась, чтобы приободрить ее.

Потом она рванулась дальше, в мозг спящего маленького мальчика, который, смущенный и несчастный, наконец выплакался и уснул. Сейчас в его мозгу были только сны, немного поблекшие, немного напряженные, но их можно будет очистить. И так будет.

ДВА

Должно быть, я задремал. Я медленно проснулся, услыша в глубокий раскатистый гром, который прокатился несколько раз и исчез, когда я поднял одеревеневшие веки. Однако я понял, что я слышал. Это был реактивный самолет, возможно, разыскивающий меня, и снова был день. Его кинокамера скоростной съемки, должно быть, работала, записывая мелькающий под ней ландшафт, и как только самолет вернется на базу, фильм будет обработан и просмотрен. Будет обнаружено место падения моего самолета — если оно есть на пленке. Но прошел ли самолет над этим узким каньоном между двумя вершинами? Я не знал этого.

Я попробовал пошевелиться. Это было нелегко. Я ощущал холод и вялость. Тишина сомкнулась вокруг меня. Я тяжело поднялся на колени и потом выпрямился. Единственным звуком было мое дыхание.

Я закричал — просто чтобы нарушить тишину и одиночество.

Я начал ходить кругами, чтобы восстановить кровообращение. Мне не хотелось этого; я хотел лечь и заснуть. Мой мозг погружался во мрак. Один раз я обнаружил, что стою неподвижно, и холод пробрал меня.

Я снова стал ходить и вспоминать. Я не мог бегать, но я мог ходить, и мне лучше было делать это, иначе бы я лег и умер. Что же случилось после того, как Веннер был убит? Следующая Ключевая Жизнь, кажется, принадлежала Бартону? Бартон и Три Слепые Мыши. Я думал о Бартоне и продолжал ходить по кругу, понемногу согреваясь, и время начало раскручиваться в обратную сторону, пока я не стал Бартоном в Конестоге, около двух столетий назад, и в то же время я был самим собой, наблюдающим за Бартоном.

Это было время, когда параноики впервые стали объединяться вместе.

ТРИ СЛЕПЫЕ МЫШИ

Озеро под вертолетом кипело пеной, потревоженное ураганным потоком от винта. Мелькнул и исчез черный изогнутый силуэт окуня. Лодка сменила галс и направилась к дальнему берегу. Сознание Бартона на мгновение вспыхнуло ревущим безумием голода, а потом энергией и чистым экстазом, по мере того, как его мысль проникала в глубину воды и входила в контакт с какими-то формами жизни, преисполненными инстинкта, но не разума — только яростная жажда жизни, которая теперь, спустя пятнадцать лет, была так ему знакома.

Не было никакой необходимости в этом чисто машинальном мысленном прощупывании. В этих спокойных американских водах не было ни акул, ни крокодилов, ни морских змей. Это была просто привычка, выработанная осторожность, благодаря которой Дэвид Бартон стал экспертом в своей области, одной из немногих вакансий, доступных телепатическому меньшинству Болди. И после шести месяцев в Африке чего ему хотелось больше всего, так это не контакта — а чего-то, чтобы снять его психическое напряжение. В джунглях Болди может найти общение с природой вне-Торовского Торо, но не даром. За языческим духом этих первобытных районов бился настойчивый пульс сильного инстинкта: почти бездумное самосохранение. Только в картинах Руссо, которые пережили Взрыв, Бартон ощущал ту же яркую, почти безумную страсть к жизни.

Где люди устали от зеленого вина, И пресытились малиновым морем…

Ладно, теперь он вернулся, и был недалеко от места, где родился его дед, возле Чикаго, и мог немного отдохнуть.

Его руки двигались по сложным приборам управления, плавно посылая машину вверх, как будто этим движением он избегал чего-то неминуемого. Вы живете в основном на земле, и уж если вам случилось быть телепатом — что же, в этом были свои преимущества и недостатки. Конечно, никто больше не линчевал Болди. Довольно защищенные, почти принятые благодаря своему предусмотрительному самоподавлению — подчеркнутому постоянно носимыми ими париками — они могли найти работу и место в жизни. Конечно, это были специальные работы, не приносившие слишком большой власти или дохода. Работы, на которых особый талант обращался во благо социальной группы. Бартон был натуралистом, знатоком всевозможных пернатых. И в этом было его спасение.

Он помнил, как собрались много лет его родители и нескольких других Болди, связанные глубокой дружбой и пониманием, которые всегда сплачивали телепатов. В памяти все еще жили те беспокойные обрывки мыслей, вспыхивающих и гаснущих в комнате, более живых, чем лица собравшихся. Опасность, полумрак, желание помочь.

«… Выход его энергии… не ученый… если приспособлен неплохо найти работу для него…»

Он мог вспомнить слова, только абсолютные значения со значительными оттенками и двусмысленностями, и то имя-символ, которым другие обозначали его. Для них он был Дэйв Бартон. Их мысли-обращения к нему лично хотя и отличались для каждого ума, всегда несли одно и то же ядро личностного смысла, которое принадлежало только ему из всех людей в мире. Имя, которое могло бы носить пламя свечи, тайное и непроизносимое. Его собственное.

И из-за этого, и потому, что любой Болди должен выжить и приспособиться, ибо от этого зависит благополучие всей расы мутантов, они нашли ответ. Для обычных людей хулиганство было обычным делом; в те дни каждый носил кинжал и дрался на дуэлях. Но сами телепаты жили в одолженном времени. Они существовали только благодаря доброй воле, которую сами же и сформировали. Эту добрую волю было необходимо постоянно поддерживать, и это не могло быть сделано пробуждением антагонизма. Ни у кого не мог вызвать зависти доброго нрава старательный эксперт по семантике, а вот Д'Артаньяну могли позавидовать — и позавидовали бы. И выход для чудесным образом смешавшегося наследия мальчика, в ком кровь предков-первопроходцев и новаторов смешалась с осторожным напряжением Болди, мог быть только один.

Так они нашли ответ, и Бартон сделался пионером джунглей, обращая свой острый ум против животной дикости тигра или питона. Если бы это решение тогда не было найдено, то Бартона сейчас могло бы не быть в живых. Ведь обычные люди все еще были насторожены, все еще нетерпимы.

К тому же его не интересовал внешний мир; он просто не мог быть другим. Неизбежно было то, что он рос в усталости от неуловимой симфонии мысли, живой волной перекатывающейся даже через моря и пустыни. Мысленный барьер не спасал; даже за этой защитной стеной чувствовался бьющий по ней поток мысли. Только в необъятных пространствах неба можно было найти временное укрытие.

Металлическая стрекоза ввинчивалась в небо, слегка вздрагивая под порывами ветра. Озеро под Бартоном превратилось в десятицентовую монету. Вокруг него раскинулись еще более разросшиеся за пятьдесят лет леса Лимберлоста, болотистая пустыня, в которой постоянно перемещались странствующие банды недовольных, неспособных приспособиться к общественной жизни в сотнях тысяч поселений, разбросанных по всей Америке, и боящихся объединиться. Они были антиобщественны и, вероятно, в конце концов просто обречены на вымирание.

Озеро превратилось в точку и исчезло. Внизу грузовой вертолет тянул за собой на запад цепочку планеров — наверно с треской из Великих городов Побережья, или виноградом для вина с виноградников Новой Англии. Названия в отличие от страны не слишком изменились. Слишком сильно сказывалось языковое наследие. Давно уже не существовало городов под названием Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Франциско; было психологическое табу, знакомая фуга, принявшая форму такую, что новые маленькие узкоспециализированные поселения никогда не назывались по имени пораженных раком разоренных зон, однажды названных Нью-Орлеаном или Денвером. Из американской, да и из мировой истории пришли названия — Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси, Потомак, Моухассет, Америкэн Ган, Конестога. Лафитт, расположенный на побережье Мексиканского Залива, посылал корабли с рыбными деликатесами порджи и помпано в Линкольн и Рокси в сельскохозяйственном поясе; Америкэн Ган выпускал оборудование для ферм, а Конестога, откуда сейчас летел Бартон, находилась в районе рудников. Там тоже был зоопарк умеренных широт, один из многих, которые Бартон обслуживал на всем пространстве от Паджета до Флориды.

Он закрыл глаза. Необходимость заставляла Болди проявлять социальную сознательность, а когда мир лежал под ним подобно карте, было очень трудно не представить его утыканным головками цветных булавок — очень много черных и очень мало белых. Обычные люди и Болди. Кроме того, кое-что нужно было сказать об интеллекте. В джунглях обезьяна в красной куртке была бы разорвана на части своими неодетыми сородичами.

А сейчас вокруг Бартона расстилалась синяя пустота воздушного океана; потоки мировой мысли стихли до слабого, почти неощутимого ритма. Он закрыл кабину, добавил газ и перевел воздушные рули, позволив машине набирать высоту. Он откинулся на мягкое сидение, в холодной настороженности готовности включить руки в работу, если вертолет вдруг попадет в один из непредсказуемых всплесков мысленного гнева. Пока же он отдыхал в одиночестве, в полной тишине и бездействии.

Его разум был совершенно чист. Полное спокойствие, что-то вроде нирваны, утешило его. Далеко внизу бурлил мир, посылая вибрации, нестройно звучавшие сквозь слои эфира, но очень немногие излучения достигали этой высоты, да и те не беспокоили Бартона. С закрытыми глазами, полностью расслабленный, он выглядел на время забывшим о жизни.

Это было спасение для умов с повышенной чувствительностью. С первого взгляда мало кто узнавал в Бартоне Болди; он носил парик с короткими коричневыми волосами, а годы, проведенные в джунглях, сделали его почти нездорово тощим. Болди, по природе далекие от атлетических соревнований, и соревновались только между собой, были склонны к дряблости, но Бартона нельзя было назвать дряблым. Хищники-охотники заставляли его быть в хорошей физической форме. А сейчас, высоко над землей, он расслабился, как делали это сотни других Болди, давая отдых своему напряженному сознанию в синем покое высоких слоев атмосферы.

Иногда он открывал глаза и смотрел сквозь прозрачную панель потолка. Небо было довольно темным, сверкали редкие звезды. Так он лежал некоторое время, просто наблюдая. «Болди, — думал он, — первыми займутся межпланетными путешествиями. Вокруг нас неосвоенные новые миры, а новой расе нужен новый мир.»

Но это могло подождать. Бартону потребовалось много времени, чтобы понять, что важна его раса, а не он сам. Пока к Болди не пришло подобное знание, он не был действительно зрелым. До этого он постоянно представлял собой возможную потенциальную опасность. Впрочем сейчас Бартон уже сориентировался и нашел подобно многим Болди компромисс между собой и расой. И это включало, главным образом, развитие социального инстинкта и дипломатии.

Незаметно пролетели несколько часов. Бартон нашел в отсеке пакет с пищевым концентратом, сморщился, увидев коричневые капсулы, и засунул их обратно. Нет. Пока он в Америке, он хочет роскоши цивилизации. В Африке он съел достаточно концентрата, чтобы подавить свои вкусовые рецепторы. И все из-за того, что некоторая дичь вызывала у него просто физическое отвращение после контакта с разумом этих существ. Он не был вегетарианцем, мог запросто отбросить эмоции, но, к примеру, обезьяну он не смог бы съесть никогда.

Но он мог съесть рыбу-кошку, и уже предвкушал хрустящие волокна белой упругой плоти между зубов. В этой стране была хорошая рыба. В деловом центре Конестоги Бартон знал неплохой ресторан, и вертолет послушно повернул на ближайшую к ресторану площадку, огибая само поселение, чтобы не поднимать облака пыли из-за малой высоты.

Он чувствовал себя освеженным, готовым снова занять свое место в мире. Насколько он знал, в Конестоге не было Болди, и он с удивлением приятным удивлением — почувствовал мысленное прощупывание своего мозга. Оно было вопросительным.

Это была мысль женщины, и эта женщина не была с ним знакома. Он определил это по поверхностности вопросов. Это было похоже на растопыренные пальцы, мягко тянущиеся в поисках другой руки, готовой сомкнуться в пожатии. Но искавшему не хватало информации о Бартоне.

(Нет, она не была с ним знакома. Может быть, она слышала о нем от Дэнхема? Кортни? Он, кажется, распознал личностные нотки Дэнхема и Кортни, пронизывающие ее вопрос.)

Он ответил ей.

(Достижим. Здесь.)

Вежливое дружеское приветствие, предполагающее — ты одна из нас; добровольное желание помочь.

Ее имя было Сью Коннот, и вместе с чудесными тенями того, как Сью Коннот реализовывала свою личность, оно образовывало ту не поддающуюся описанию ключевую мысль, которую впоследствии нельзя было ни с кем перепутать. Ментальная сущность чистой мыслящей личности.

Она была биологом, жила в Аламо, ей было страшно.

«Помоги мне.»

(Жизненная необходимость)

«Должна увидеть тебя.»

(Опасность, тайно наблюдающие глаза)

(Звери вокруг — Сью Коннот)

«Опасность — сейчас?»

Сложная мысль запутывалась и переплеталась, по мере того, как он ускорял шаги.

«Совершенно одна…»

(«я» из всего известного миру…)

(Самая настойчивая секретность)

(Звери… «я» в зоопарке, жду)

«Спешу к тебе; моя мысль с тобой; ты одна из Нас, и поэтому никогда не одинока». — Мысли летели быстрее слов. Голосовые и письменные высказывания замедляли передачу мысленных образов. Прилагательные и наречия передают тени смысла. Но между телепатами завершенные мысли передаются со скоростью света. Пока на земле не возник человек, простые значения передавались мычанием. С развитием языка появилась возможность оттенков. С появлением телепатии стало возможным создавать целые вселенные — и передавать их.

Однако даже здесь были необходимы общие обозначения. Девушка старалась не пользоваться некоторыми жизненными образами, боясь показать их.

«Что? Помоги мне!»

(Даже здесь угроза от Них)

«Осторожность»

(Делают вид, что все в порядке)

(Пользуйся устной речью, пока…)

Ее сознание закрылось. Озадаченный Бартон автоматически поднял собственный барьер. Конечно, полностью закрыть свой разум от настойчивого прощупывания другого телепата невозможно. В лучшем случае можно было затуманить мысленную волну, наложив на нее другие, или погрузить яркие идеи глубоко в бесформенное бессмыслие. Но мысли — это очень эластичная вещь. Даже тренированные умы Болди не могли надолго утопить их — сам факт концентрации сил с целью удержать их внутри поддерживал их волнующиеся контуры в дымке фонового сознания.

Так что мог быть поставлен барьер волевой неясности или намеренного смущения — повторение по памяти таблицы умножения был одной из уверток но не очень надолго и не очень эффективно. Только инстинктивная вежливость, которую Болди выучивали вместе с азбукой, превращая установленный барьер во что-то вроде пустоты. Эффективность барьера в основном существовала в мозгу другого человека, а не в собственном, — если он был истинным телепатом.

Бартон, как и большинство Болди, был таковым. Он «отвел взгляд» сразу же, как только Сью Коннот прервала с ним мысленный контакт. Но теперь ему еще больше хотелось встретиться с ней и вглядеться в ее лицо, чтобы увидеть, если бы ему это удалось, то, что запрещала прочитать в ее сознании вежливость. Перед ним были открытые ворота зоопарка.

Бартон прошел в них, заметив небольшую толпу, в основном из жителей поселения, привлеченную вертолетом, чтобы узнать, кого тот привез.

Но, невзирая на барьеры, он мог как всегда почувствовать здесь Болди, и он позволил чувству вести его туда, где за ограждением стояла хрупкая девушка в широких брюках и белой блузке, заинтересованно что-то разглядывающая. Он послал вперед мысль, и та наткнулась на неожиданное отчаянное предостережение.

«Барьер! Барьер!»

Он мгновенно отреагировал. Он подошел к ней, заглянув через перила в огромный бассейн, где лениво двигалось похожее на торпеду тело. Сью Коннот смотрела в мозг акулы и видела там что-то невероятно важное.

— И тебе это не нравится, — сказал он. Речь была безопасна; для телепата при установленном барьере это было куда секретнее, чем мысль.

— Нет, — сказала она. — Я думаю, потребуется специальная обработка.

— Но ты же биолог.

— Кролики и морские свинки. Даже они заставляли меня иногда краснеть. Но — плотоядные…

— Попробуй еще работать с ласками, — предложил он. — Это полное безумие. Пойдем. — Он вывел ее из толпы, к террасе, где стояли накрытые балдахинами столики. — Хочешь коктейль?

— Спасибо, — она оглянулась на бассейн с акулой. Бартон кивнул; могло бы быть плохо, если бы никто не мог с этим справиться. Но он мог.

— Пойдем куда-нибудь еще? — спросил он, задержавшись, отодвигая ее стул. — Зоопарк может быть ужасно неудобным, если ты не…

— Нет. Здесь безопасней. Нам нужно поговорить, а в таком месте как это мы можем сделать это совершенно свободно. Ни один из нас не пришел бы сюда ради удовольствия. — Мысленным взглядом она пробежала по окружавшему их безумству мыслей животных, потом, защищаясь, затуманила поверхность своего сознания и трогательно улыбнулась Бартону.

Они встретились, как и все Болди, у подножия легко достижимой полублизости. У обычного человека может уйти несколько недель на то, чтобы узнать характер партнера; Болди же автоматически узнает это при первом контакте, часто даже до первой встречи. Действительно, знания, полученные при первом мысленном контакте, зачастую оказывались более точными, чем более поздние впечатления, окрашенные реакцией на внешность и манеры поведения телепата. Не будь они Болди, еще некоторое время они были бы на «вы» и оставались друг для друга мисс Коннот и мистером Бартоном. Но будучи телепатами, они автоматически, почти бессознательно составляли друг о друге окончательное мнение, пока Бартон был открыт для мыслей; благодаря контакту умов они знали, что были взаимно привлекательны. Они мгновенно стали друг для друга Сью и Дэйвом. Ни один обычный человек, подслушав этот разговор, не поверил бы, что они не были старыми друзьями, и было бы противоестественно, если бы эти двое вели себя по-другому, раз уж мысленно они приняли друг друга.

Вслух Сью сказала:

— Я выпью мартини. Тебя не беспокоит, что я говорю? Это помогает. — И она, на этот раз по-настоящему, оглянулась на клетки. — Я не понимаю, как ты это выдерживаешь, даже с твоей выучкой. Я начинаю думать, что можно любого Болди довести до невменяемости, просто заперев его на ночь в зоопарке.

Бартон усмехнулся, его мозг начал автоматически сортировать идущие со всех сторон вибрации: небрежные банальности обезьян, прерванные истерикой капуцина, который почувствовал запах ягуара; непримиримые вибрации пантер и львов с легкой горделивой уверенностью; мягкие, почти смешные излучения тюленей. Нельзя сказать, чтобы их можно было назвать рационально мыслящими; это были мозги животных, но в основе лежал тот же коллоидный организм, скрытый под чешуей и мехом, что скрывался под золотисто-каштановым париком Сью Коннот.

Помолчав, она допила мартини и спросила:

— Ты когда-нибудь дрался на дуэли?

Бартон инстинктивно оглянулся. Рука коснулась небольшого кинжала на поясе.

— Я же Болди, Сью.

— Значит нет.

— Естественно, нет, — он не утруждал себя объяснениями; она не хуже его знала причину. Ведь Болди не могли рисковать, играя на своих особых способностях — ну разве что иногда. Телепат всегда может выиграть дуэль. Если бы Давид не убил Голиафа, то в конце концов филистимляне всей толпой побили бы великана просто из ревности. Будь Голиаф умнее, он бы ходил с согнутыми коленями.

— Это верно, — сказала Сью. — Мне нужно быть очень осторожной. Это настолько конфиденциально, что я не знаю, кто… — Ее барьер все еще был надежно поднят.

— Я шесть месяцев был в Африке. Может быть, я не знаю о последних событиях. — Они оба чувствовали недостаточность слов, и это придавало им нетерпения.

— Не прошедших… будущих. События… трудно… определить…

Она остановилась и перешла к более медленной грамматической форме общения.

— Я должна была получить от кого-то помощь, и это должен был быть один из Нас. Но не только это, он должен был быть очень специфической личностью. Ты подходишь.

— Почему?

— Потому что ты натуралист, — сказала она. — Я просмотрела все поле деятельности, но ты знаешь, какую работу Мы обычно получаем. Сидячие профессии. Эксперты по семантике, врачи и психиатры, биологи вроде меня, помощники полиции — это уже ближе, но мне нужен человек, который… который мог бы броситься на другого Болди.

Бартон уставился на нее и нахмурился.

— Дуэль?

— Наверное, — сказала она. — Я пока еще не уверена. Но похоже, это единственное решение. Об этом никто не должен знать, Дэйв, вообще никто. Если хоть слово об этом когда-нибудь вырвется, это будет… очень плохо для Нас.

Он знал, что она имела в виду, и безмолвно присвистнул. Эта тень всегда витала над каждым Болди.

— Что случилось?

Она не дала прямого ответа.

— Ты натуралист. Это замечательно. Мне нужен человек, способный подойти к телепату с чем-то еще, кроме стандартных подходов. Ни один обычный человек не сделал бы этого, даже если бы я могла говорить об этом с обычным человеком. Мне нужен человек, который быстро соображает и в то же время с тренированным телом, способным реагировать быстрее, чем мгновенно.

— Ох-ох.

— Таких немного, — сказала она. — Даже если разум работает с одинаковой скоростью, всегда есть незначительные различия в скорости мускульных реакций. А мы не слишком хорошо натренированы. Игры, где есть соперничество…

— Я думал об этом, — сказал Бартон. — И не раз. Любая игра, основанная на войне, неприемлема для Нас.

— Любая игра, где ты противостоишь своему противнику. Я люблю гольф, но не могу играть в теннис.

— Что же, — сказал ей Бартон, — я не боксирую и не занимаюсь борьбой. И даже не играю в шахматы. Но вот скип-гандбол… ты когда-нибудь видела эту игру?

Она покачала головой.

— Вся задняя стенка неровная; и никогда не знаешь, куда отскочит мяч. Секции стенки беспорядочно перемещаются. Ты можешь управлять силой, но не направлением. Только один способ. Эта штука еще мало кому известна, и до рекламы здесь еще далеко, но у моего друга неплохо получается. Его зовут Дэнхем.

— Он говорил мне о тебе.

— Я так и думал.

— Ох… Пятнадцать лет ты ловил разных животных — от тигров до королевских кобр. Там нужен хороший расчет, такой, к какому ты привык. Любой, кто может выследить королевскую кобру…

— Я вижу твой барьер, — внезапно сказал Бартон. — Я уже кое-что понял. Это так плохо?

Она судорожно вздохнула.

— Я теряю контроль. Давай уйдем отсюда.

Бартон провел ее через главную площадь зоопарка. Когда они проходили мимо бассейна с акулой, он опустил глаза и встретился взглядом с взволнованными глазами девушки.

— Вроде нее, да?

Она кивнула.

— Вроде нее. Но Их не посадишь в клетки.

После рыбного блюда и вина из Шасты она сказала ему…

Их не посадишь в клетки. Злобные, опасные, но теперь очень осторожные. Они принадлежали к средней группе трех разновидностей телепатов. Та же мутация, но… но!

Жесткое излучение — вещь пострашнее динамита. Пытаясь сформировать совершенно новую функцию человеческому мозгу, поневоле нарушаешь тонкий, давно устоявшийся баланс. Так и возникло три группы: одна представляла совершенно неудачный прорыв за мыслимые границы безумия, слабоумия и паранойи. Другая группа, к которой принадлежали Сью Коннот и Бартон — явно преобладающая — была в состоянии приспособиться к обычному миру. Они носили парики.

Но промежуточная группа была параноидальной — и разумной.

Среди этих телепатов оказались неприспособившиеся эгоисты, люди, долгое время отказывавшиеся носить парики, и те, кто кичился своим превосходством. Они достигали коварного и полного самоутверждения истинно параноидального типа, и были в основе своей антисоциальны. Но они не были сумасшедшими.

И их не посадишь в клетки. Ведь они были телепатами, а как запереть в клетку мысль?

Они закончили трапезу бразильским шоколадным тортом, деми-тассэ и ликером «Миссисипи», приготовленным монахами монастыря Свени. Бартон зажег сигарету. Затянулся.

— Если так, то это слабенькая конспирация.

— Такие вещи начинаются с малого. Несколько человек — но ты же видишь опасность.

Бартон кивнул.

— Да, вижу. Но это не самое хорошее лекарство. Несколько параноиков-Болди, строящих безумный план саботажа… Впрочем, для начала расскажи мне еще немного. Например, почему я? И почему ты?

Для обычного человека этот вопрос мог бы показаться невразумительным. Сью подняла брови и сказала:

— Ты — потому что у тебя есть необходимые рефлексы, и потому, что мне повезло встретить тебя прежде, чем я достаточно отчаялась, чтобы искать тебе замену. Что касается меня… — она поколебалась. — Это совершенно случайно. Обнаружить их помог только случай. Ведь телепатия — это не узкий луч. Это трансляция. И тренированный мозг в состоянии принять ее. Достаточно минуты, чтобы установить связь между двумя городами, это примечательно. И столь же мгновенно Болди соединяются вместе и образуют некую организацию, что тоже заметно. Вот почему параноики никогда не представляли больших проблем, кроме как по одиночке. Стоило им попробовать объединиться — этот взвившийся в небо флаг был бы виден за много миль.

— И что из того?

— Ну, они получили новые специальные средства связи. Это секретный, не поддающийся расшифровке код. Вернее, это не совсем код. Иначе его можно было запеленговать и выследить, даже не зная ключа. Это телепатическое общение в совершенно новом диапазоне, который мы не можем даже почувствовать. Я не знаю, как им это удалось. Это может быть частично механическим средством, а может и нет. У детей уровень восприятия выше, но мы можем уловить их мысли. Это мысленный ультрафиолет. Ты понимаешь?

Струи дыма вырвались из ноздрей Бартона.

— Да. Это полностью нарушает равновесие сил. До сегодняшнего дня децентрализация хранила мир. Никто не осмеливался связываться вместе или «вырастать из своих ботинок». Их могли обнаружить. Но эти ребята носят шляпы-невидимки.

Его рука сжалась.

— Это может распространиться на весь мир! С этой организацией нам мы придется воевать!

— И мы должны с ней сражаться, — сказала она. — Ее нужно уничтожить. И как можно быстрее, чтобы никто не заподозрил. Если об этом когда-нибудь узнают обычные люди, то это вызовет волну ненависти к Болди, которая может смести Нас. Если это произойдет, люди не станут разбираться, кто антиобщественен, а кто нет. Они скажут: «Мы нянчились с этой гадюкой, а она показывает клыки. Убивайте их всех.»

За окном проскакал человек на лошади, вызвав назойливый стук в мозгу Бартона.

— Сколько их?

— Я говорила тебе, что это только начало. Их всего несколько. Но это может распространиться. Я думаю, в начале они будут учить новичков специальной обманной телепатии. Именно поэтому я думаю, что здесь потребуется физическая стимуляция. Могут быть найдены приспособления. И потребуется мобильность; эти люди никогда не должны знать, что общаются друг с другом. Трудно спрятать объемистое приспособление.

— Ты могла бы замаскировать его, — сказал Бартон. — Или же оно должно быть очень маленьким.

— Может быть, — сказала она. — Но ведь Мелисса Карр — маленькая девочка. Она перехватывала их сообщения без всякого разбора. Она, должно быть, явилась каким-то вариантом мутации.

— Мелисса Карр? — эхом отозвался Бартон. — Какое это имеет отношение к делу?

— О, я не говорила тебе. Я с ней знакома. Я время от время встречаюсь с ней на этой неделе, но только вчера она случайно проговорилась о том, что узнала по особому мысленному каналу.

— А она не одна из них?

— Уверена, что нет. Это очень странно. Даже то, как она впервые обратилась ко мне…

Сью тогда одевалась для вечеринки, когда почувствовала пробное прикосновение к своему сознанию.

— Это чем-то напоминало сказку о Золушке. Я могла чувствовать, что ей нравится надетая на меня одежда, модель из Мозамбика, и моя карельская сумка. Она мысленно следовала за мной весь вечер.

И после этого была установлена эта связь. Но она существовала задолго до того, как Мелисса рассказала о телепатических сигналах, которые она услышала совершенно случайно.

— Она уловила значение этих сигналов, но не казалась сильно обеспокоенной опасностью. Я имею в виду, что ей и в голову не пришло, что надо делать. В Мелиссе есть какая-то тайна: одно время мне даже казалось, что она могла бы быть членом той группы, которого прогнали оттуда. Иногда она вообще не хочет отзываться на мои сигналы. Но сейчас она рассказала мне об этом… Фэйксе… и я думаю, что убедила ее в существовании опасности. Сэм Фэйкс. Он один из параноиков, и, судя по тому, что я узнала, он пытается саботировать какие-то эксперименты в Галилео.

— Почему?

— Вот этого я не знаю. Очевидно параноики настолько знакомы с общим планом, что им даже не нужно думать об этом. Их мысли заняты сиюминутными действиями. И всегда на такой длине волны, которую мы не можем перехватить. Только Мелисса, насколько я знаю, может принимать их, и, видимо, она родилась такой чувствительной.

— Такое бывает, — согласился Бартон. — У мутантов много отличий, гораздо больше чем у обычных людей. Что касается этого долгосрочного плана, ты знаешь параноиков. Они считают, что Болди созданы править миром. Они смотрят на обычных людей, как на низшую расу. И если они пытаются саботировать эксперименты, то это существенно. Хотел бы я знать, какими же экспериментами занимаются в Галилео?

— Я не знаю, — сказала Сью. — Мелисса очень слабо разбирается в технике.

— Я могу это узнать через Дэнхема. Он живет в Галилео.

— Именно там я его встретила. Но может быть, тебе удастся вытянуть из Мелиссы больше, чем удалось мне. Не слишком умно, — она запнулась, подыскивая нужное слово вместо непередаваемых мысленных образов, «телепатировать» ее слишком сильно, но без этого не обойтись. Если почувствуешь какое-нибудь прощупывание, сразу же исчезай.

— А такое уже было.

— Нет. Пока нет. Но мы должны оставаться в тени.

Сью не спрашивала Бартона, поможет ли он; она знала, что он поможет. Защита своей расы жила в каждом Болди, хотя у параноиков это чувство было извращено и искажено. Сейчас мысль Сью ширилась, искала, вопрошала, подыскивая замок, к которому подходил ее ключ. И почти мгновенно пришел ответ. Словно одна рука соединила две других — так Сью мысленно представила Мелиссу Карр Бартону. Он ощутил неловкость, скромность и почти неуклюжесть, и потом они… сомкнулись. Он передал ей дружелюбие и теплую поддержку, мгновенно почувствовав ее женственность, достигшую почти сексуальной привлекательности. Наполовину ясно, наполовину туманно он ощутил, что Мелисса Карр думала о самой себе: неуловимое самосознание живого эго, различного у каждой индивидуальности, и мягкость вьющихся волос… волос? Парик… и мягкость губ под нежно касающимся их пальцем. И скромное отдаление, скрывавшее в своей тени запах, и потом еще что-то вроде реверанса, чисто мысленного, с чудесным старомодным привкусом. Теперь он был уверен, что никогда не перепутает сознание Мелиссы Карр с каким-либо другим Болди.

«Это Дэйв Бартон, Мелисса.»

(Признание и тень удовольствия.)

(Вопрос: довериться? Такая опасность…)

(Полное доверие, да) — уверенное подтверждение.

(Много — (разных) — новых сообщений настойчиво поступающих)

(Тень угрозы Сэма Фэйкса)

(Срочность)

(Растущее взрывчатое напряжение в Галилео)

(Не могу говорить — другой символ для речи — долго)

(Возможная личная опасность)

И все эти оттенки смысла в одном целом, трех разумах, слившимся в водовороте красок вокруг ослепительно-белого пятна откровения и истины. Здесь не было барьеров, неизбежных при устной беседе. Подобно свету, мысли переплетались и сливались в вопрос, ответ и утверждение, и несмотря на сосредоточенность каждый из троих имел время для более личных оттенков, окрашивающих беседу. Именно возможность такой связи сделала столь популярными среди Болди обсуждения за круглым столом, где логическая и эстетическая игра умов находила выход в экстазе единого полного сознания. Среди телепатов не было полигамии, но в мыслях эта группа достигала откровения, придававшего дополнительную глубину и богатство ее жизни.

Но это был только намек на полную взаимосвязь. Бартон искал нить к заговорщикам в том, что сказала ему Мелисса. Он не был инженером и поэтому подходил к проблеме со своим опытом натуралиста, натренированным в распознании защитных раскрасок, выработанным в чтении запутанных следов хищника.

«Сколько их?»

«Трое.»

«Не больше?»

«Три», — и образы Галилео и других городов, символы имен и личностей. Ощущение призрачного общения, связей ненависти…

И неожиданно он ощутил в ее сознании что-то удивительно, волнующе знакомое. Он не знал, что это было. Но это моментально прервало плавное течение общения на время, потребовавшееся для поиска.

Ответа не было; он снова сконцентрировался.

«Три?»

(Символ)

(Известное имя Сэма Фэйкса)

(Страстное желание власти)

(Тяжелая летаргия)

Возникли и другие ассоциации, но он думал, что теперь он узнает Сэма Фэйкса.

Другие символы тоже превратились в имена: Эд Варган, смешавшийся с любопытной идеей разницы в размерах; и Бертрам Смит, ассоциирующийся с жестокостью, свойственной плотоядным вампирам. Хотя были и отличия; Бартон однажды проникал в сознание ласки в момент пира, этот яркий экстатический поток тогда почти испугал его. Смит был интеллигентен, хотя он, подобно остальным, обладал тем же исключительным качеством — каким же?

«Темнота. Извращение. Слепота.»

«Да, — думала Сью, — они слепы. Ослеплены паранойей. Они вообще не могут видеть этот мир таким, каков он есть.»

И представление Мелиссой этой троицы: маленькие злобные существа, бегущие с оскаленными зубами через мрак. Бартон понял, что она отождествила их с мышами; она боялась мышей, они были для нее куда ужаснее, чем насекомые и змеи. Что же, он мог понять боязнь; он сам больше всего боялся огня. Большинство Болди были в той или иной степени поражены неврозом страха — расплата за повышенную чувствительность сознания.

«Я должен действовать быстро, — подумал он. — Раз они переговариваются, они могут затаиться. Я должен покончить с ними разом. Они могут читать ваши мысли?»

«Они даже не знают о существовании Мелиссы Карр.»

«Но если один из них будет убит, они станут осторожными. Ты должна оставаться в безопасности. Где ты?»

(Отказ, определенный отказ.)

«Было бы лучше сказать мне, тогда…»

«Никто не сможет найти меня до тех пор, пока я не думаю о своем местонахождении.» — Для телепатии не существует указательных пальцев. Она выразила идею, означавшую больше, чем телепатия; это был символ всей расы и ее единства.

«Ты можешь узнать, где Варган и Смит?»

«Конечно; они свободно общаются на своей личной длине волны. Варган в Рэйе, Смит в Гуроне.»

«Как тебе удается ловить эту волну?»

«Загадка.» — Беспомощное пожатие плечами. — «Врожденное?»

«Когда один из них умрет, — подумал Бартон, — остальные будут настороже. Слушай внимательно. Будь всегда готова передать их планы. Они не должны спастись.»

Мелисса подумала о трех маленьких, серых, злобных существах, торопливо бегущих по полу. Бартон мрачно усмехнулся.

«Смотри, как они бегут, — сказал он ей. — Смотри, куда они бегут». Его рука коснулась кинжала. Кинжал был небольшим, но и его хватит.

Данных было немного. Мелисса передала некоторые перехваченные ею мысли параноиков, и Бартон понял, что угроза параноиков реальна. В будущем они станут опасными для всех мутантов. В эту эру дуэлей смерть одного человека почти ничего не значила, но рисковать счастьем целой расы — это тактика сумасшедшего. Не был понятен и мотив. Явная злость? Это было нелогично, а параноики всегда логичны, хотя все их построения возводятся на ложном фундаменте. Не хватало единственной нити, которая могла прояснить смысл. Опыт натуралиста тоже не помог Бартону. Животные не организуют саботажа. И птицы не загрязняют своих гнезд.

После того, как Мелисса покинула их, Сью дала волю нетерпению.

— Я хочу помочь, — сказала она, на сей раз вслух. — Должен быть путь.

— Но его нет. Ты же сама говорила, что тут потребуются весьма специфичные навыки. Ты — биолог. У тебя реакция похуже, чем у меня, и если бы ты оказалась одна, то мое внимание было бы отвлечено. А мне нужно сосредоточиться.

— Так ты их убьешь?

— Конечно, я убью их. Хорошо, что их только трое, как сказала Мелисса. Она не лгала; я мог бы засвидетельствовать.

— О, она честна, — согласилась Сью. — Но она определенно что-то скрывает.

Бартон пожал плечами.

— Это неважно. Чего это требует, так это немедленных действий. Я не могу вести долгого расследования. Если я вызову какие-то мысли или вопросы в умах обычных людей, параноики заинтересуются. Я должен уничтожить этих мерзавцев прежде, чем распространится инфекция. Болди-параноиков, которые присоединились бы к подобному движению, если бы они могли владеть секретным диапазоном.

— Так что же мне делать?

— Это неважно, — сказал Бартон, — сейчас. Ты свое дело сделала. Теперь моя очередь.

Они оба поднялись. На улице он оставил ее, многозначительно пожав ей руку. Вокруг них в ярком свете крутилась небрежная вечерняя жизнь городка — символ всеобщей сложной системы проверки и баланса, которая удерживала цивилизацию единой. Цивилизацию, которая терпела Болди и, пускай не очень охотно, но давала им шанс обрести свое спасение. Они оба думали об одном и том же: как легко эта привычная толчея может превратиться в жаждущую крови стаю. Так уже случалось прежде, когда Болди были в диковинку, и эта опасность все еще тлела.

И Бартон пошел один, неся в себе молчаливый приказ расы — сделать то, к чему он готовился с самого своего рождения. Важна была раса, а не отдельная личность. Его вертолет был уже готов, и он вылетел в Галилео на побережье Атлантики, все еще думая о том, что ему нужно сделать. Он настолько погрузился в собственные мысли, что только автопилот спасал его от столкновений с другими вертолетами. Но наконец на горизонте замерцали огни города ученых.

Галилео, как и большинство научных центров, был крупнее большинства поселений. Ученые — народ мирный, и ни одному научному центру не грозило уничтожение. В знаменитой своими энергетическими станциями Ниагаре народу жило побольше, но Галилео превосходил ее по площади. Из опасности некоторых экспериментов город раскинулся на много миль, чем здорово отличался от обычно плотных компактных поселений Америки.

Поэтому здесь был и наземный транспорт, столь непривычный в других местах. Бартон направился к коттеджу Дэнхема — в этой индивидуалистической, хотя и взаимозависимой культуре, конечно, не было многоквартирных домов — и удачно застал его дома. Дэнхем был мягким круглолицым Болди, чьи парики с каждым годом становились все более седыми, а нынешний был и вовсе белым. Он тепло приветствовал Бартона, но только вслух, потому что на улице были люди, а Болди были тактичны в проявлении своей силы.

— Дэйв! Я не знал, что ты вернулся. Как Африка?

— Жара! И я целых шесть месяцев не играл в скип-гандбол. Наверное, порядочно ослабел.

— По тебе этого не скажешь, — заметил Дэнхем, окинув его завистливым взглядом. — Заходи. Выпьем?

За коктейлем они болтали о разной чепухе, если не считать, что при этом ртов они не открывали. Бартон все время помнил о том, что привело его сюда и старался не рассказывать Дэнхему слишком много, особенно из-за того, что здесь, в Галилео, был Сэм Фэйкс, и поэтому разговор вертелся вокруг да около, ни к чему не приводя. Это оказалось несколько сложнее, чем он себе представлял. В конце концов они оказались в игровой комнате и, оставшись в шортах, встали перед вертикальной стеной с многочисленными неровностями, состоящей из беспорядочно двигающихся сегментов. И они играли в скип-гандбол. Можно было заранее сказать, насколько тяжело было Дэнхему принимать мяч, но к тому же не было никакого способа угадать, куда мяч отскочит. Оба достаточно напрыгались, выдержав основательное испытание, и ведя во время игры телепатическую беседу.

Дэнхем признался, что он все же больше любит играть в кости. Или в рулетку. В них он мог играть со своими друзьями — обычными людьми, а вот бридж или покер — ох! Кто же станет играть в покер с телепатом?

То ли дело игры, где все строится на везении или обычной физической силе. «Да, — согласился Бартон, — но таких игр не так уж много. Борьба или бокс требовали тактического мышления. Но многие олимпийские виды спорта вроде толкания ядра, прыжков в высоту, бега — были вполне доступны. Многие… в которых не было поединка с соперником. Любая „военная“ игра вроде шахмат была невозможна.»

«Да, — подумал Дэнхем, — твое призвание сродни игре в войну.»

«Игра в охоту?» — Бартон порылся в своей памяти, остановившись на сытом тигре, апатичном, и с глубоким сознанием мощи, как у тихо гудящей динамо-машины. Он легко связал этот образ с голодом и еще с чем-то смутным и бесформенным, родственным символу, которым Мелисса обозначала Сэма Фэйкса. Созданный им мысленный образ настолько напоминал Фэйкса, насколько один музыкальный аккорд может быть созвучен другому. Если Дэнхем вообще знал Фэйкса, то он должен был отозваться.

И он отозвался. Восторг охватил Бартона, когда в грудах хлама в сознании Дэнхема он отыскал случайные обрывки ассоциаций. Перед ним возник образ толстого переводчика-недоучки, иногда работавшего с учеными различных языковых групп. Бартон поспешно переключился на другую тему, так что Дэнхем не придал особой важности этой чисто мнемонической идее.

Спустя некоторое время Бартон решил уйти. Он позволил Дэнхему выиграть, и тот настолько обрадовался, что принял извинения Бартона по поводу назначенной встречи безо всякого скептицизма. Действительно, человек, только что вернувшийся в Америку после шести месяцев жизни в джунглях, вправе рассчитывать на что-нибудь более интересное, чем скип-гандбол. И со стороны Бартона было так любезно заглянуть…

Бартон бродил по гладко вымощенным улицам парков, позволяя своему восприимчивому сознанию впитывать кипящие вокруг мысли. Теперь он знал, что надо искать, и это оказалось несложно, потребуется только терпение. На него обрушилась беспорядочная мозаика обрывочной информации. И Бартон сделал то, к чему Болди прибегали крайне редко — он послал наводящий вопрос в мысли обычных людей.

Без этого ему было не обойтись, ведь Бартон мог читать только те мысли, которые лежали на поверхности сознания. А для того, чтобы внедрить в сознании обычного человека даже короткий стимулирующий импульс, потребовалось довольно заметное усилие. Люди в большинстве своем не являются телепатами и пытаться мысленно общаться с ними это все равно что проталкивать иголку между плотно подогнанными черепицами. При определенных условиях люди могут принимать мысли, но не в состоянии отличить их от своих собственных.

Бартон вспотел, пока сделал это. Однако ему удалось узнать многое. Более того, он сделал это так незаметно, что даже сам Фэйкс, обнаружь он подобные мысли, ничего бы не заподозрил. Многие люди в этот вечер подумали о Фэйксе — в этом не было ничего необычного — но только не для Бартона, складывающего эту мозаику. Кусочек отсюда и кусочек отсюда. Наконец картина была завершена: переводчик, искажающий оттенки смысла — что-то вроде разговора жителя Тибета и бенгальца с американским химиком-физиологом. Это было нетрудно, поскольку ученые, погруженные в работу, не обращали внимания на тонкости человеческого общения, и это привело к тому, что здесь, в Галилео, зарождалось нечто, что в конце концов вызовет беду.

Каким образом — этого, конечно, не знал еще сам Фэйкс — но его поверхностных технических знаний оказалось достаточно, чтобы приостановить работы. Оттенок смысла в сознании одного человека, слегка искаженный в сознании другого, когда требовалось полное совпадение — все это говорило Бартону, что Фэйкс предавал расу.

Кроме того, он узнал, где жил Фэйкс.

Теперь, стоя перед бунгало этого человека, он пробовал связаться с Мелиссой Карр. Ее мысль почти тотчас коснулась его в обычном диапазоне связи.

«Действуй осторожно, — приказал он. — Используй общие рассуждения». Он вновь ощутил ее женственность, мягкость вьющихся полос и по-детски круглые щеки. Сквозь прохладный свежий ветер ночи принес с собой мимолетный аромат духов.

(Согласие.)

«Не могла бы ты быстро засечь для меня остальных? Причем точно?»

«Да. В…»

«Оставайся включенной… сама знаешь во что…»

Снова согласие и та же нежная женственная застенчивость, мягкая и удивительно привлекательная. Она немного боялась. Бартон почувствовал это и испытал сильное желание защитить ее. В его сознании начал формироваться образ Мелиссы Карр, хотя он знал, что это предубеждение. Мысленные и зрительные образы могут очень сильно различаться. Но ему казалось, что у Мелиссы маленькое треугольное лицо, хрупкое и с тонкими чертами, и что это лицо обрамлено блестящими и черными как смоль волосами. Ему казалось, что он видит ее черты изнутри, выворачивая обычную процедуру, когда лицо человека помогает сформировать мнение о его внутреннем мире.

Как она это делает? Он удивлялся этому счастливому случаю, пересекая улицу. Она единственная в мире могла принимать эту длину волны.

(Барьер!)

Теперь он стоял на крыльце перед закрытой дверью. Сквозь волокнистую фанеру проникли сомнение и вопрос, коснувшиеся его сознания и метнувшиеся прочь. Человек в доме мгновенно установил собственный барьер.

Отлично. Пока в сознании существовал подобный барьер, Фэйкс, возможно, не мог общаться с другими параноиками на своей особой волне. Или… или мог?

Бартон шагнул к круглому окошку. Через поляроидное стекло он ничего разглядеть не смог. Настороженно оглянувшись по сторонам, он поднял ногу и выбил стекло. Он осторожно ступил в проем, оказавшись в неплохо обставленной комнате, где у стены, глядя на него, замер толстяк. Чисто мужская обстановка комнаты подсказала ему, что Фэйкс, вероятно, жил один обычное дело для параноиков, которые требовали от жены полного подчинения. Фэйкс никогда не женился бы на Болди, а ни одна обычная женщина не смогла бы долго жить с ним.

Лет двадцать назад Фэйкс должно быть не носил парика, но с тех пор подобные люди стали осторожнее. Его парик был светло-желтым, что выглядело странным при его тяжелом красном лице.

Неожиданно с сознания Фэйкса соскользнул покров, обнажив тревожный и пустой разум, и Бартон послушал срочное предостережение Мелиссы, заставившее его вздрогнуть. Он предупреждает остальных…

Бартон сорвал с пояса кинжал и прыгнул вперед. Барьер Фэйкса возник вновь, с той же быстротой, с которой его собственное оружие оказалось в его толстой руке. При поединке с другим телепатом было просто необходимо удерживать свое сознание закрытым, и тогда ваши намерения не будут предугаданы. Как только Фэйкс почувствовал серьезную угрозу для себя, он больше не решился опустить барьер.

Бартон сдвинулся с места с расчетливо-настороженными глазами, какими он наблюдал бы за извивающимся капюшоном кобры. Он положил большой палец на рукоять кинжала, держа клинок на уровне бедра. Толстяк отступил от стены, выжидательно покачиваясь на носках.

Однако все оказалось слишком просто. Чтобы предупредить удар этого неуклюжего воина, телепатия не потребовалась. С хирургической аккуратностью Бартон убрал свой кинжал в ножны, затем убедился, что Фэйкс перед смертью не связывался со своими коллегами. Потом, удовлетворенный, он вышел из дома через переднюю дверь и спокойно направился к транспортной дороге.

Вот и все. Он послал мысль на поиски Мелиссы. Где-то далеко в скрывавшей все тьме она услышала и откликнулась.

«Они получили вызов Фэйкса?»

«Нет. Нет, ты был слишком быстр, а они не ожидали от него вызова.»

«Хорошо. Тогда теперь Варган и Смит.»

«Сегодня ночью?»

«Да.»

«Хорошо. Правда, скорее всего завтра ты еще не сможешь меня увидеть.»

«Почему?»

«Потому. Варган в Рэйе.»

«Слушай. Это важно. Если их всего трое, то хорошо. Но если они постараются связаться с остальными, непременно сообщи мне.»

«Да. Вот и все…» — но лицо Мелиссы преследовало его, пока Бартон вел свой вертолет сквозь ночь на северо-запад. Его нисколько не волновало, что он совершил убийство. Он вообще смотрел на это по-другому. Что ж, в том, как Болди относились к предательству расы, чувствовалась примесь фанатизма. Но это не было обычным предательством. Средства связи, открытые Фэйксом и его сообщниками, были самой смертельной угрозой для расы из всех, когда-либо существовавших — куда страшнее, чем суды Линча через несколько десятилетий после Взрыва.

Бартон погрузился в мысленные образы, которые всегда преобладали во время охоты. Сейчас дичью для него был человек, правда, гораздо более хищный, чем плотоядные звери джунглей. Звери убивали, чтобы есть. Это был чистый дарвинизм и основной закон природы. Но эти трое параноиков полностью нарушили другой основной закон: неприкосновенность себе подобных. Они угрожали им.

«В любой новой культуре обязательно возникает конфликт, — думал Бартон, наблюдая за смутными огнями, мерцающими далеко внизу, мириадами огней разбросанных по Америке городов. — И Болди определенно обладали этой культурой. Она была еще в зачаточном состоянии, как и сама мутация, двигавшаяся к конечному положению, еще совершенно непостижимому. Но это был первый реальный шаг вперед, который человечество сделало за миллион лет. В прошлом мутации были слабы и обречены на неудачу. Сейчас, ускорившись от жесткого излучения, правильная мутация открыла перед человечеством множество дверей. И возле каждой двери поджидали скрытые ловушки.

Различают основные и вторичные, привнесенные характеристики. Для Болди вторичным было отсутствие волос, но могло быть и что-то скрытое, что проявится в третьем или четвертом поколении. Этот необычный способ субтелепатического общения — был ли он естественным? В случае с Мелиссой это выглядело так, хотя это могла быть уловка Фэйкса и остальных. Если так, значит в каждом Болди заложены скрытые возможности. И это означало действительную опасность.

Это был настоящий очаг заражения. Могли быть заражены здоровые клетки. Секрет мог распространиться, и Бартон представил себе абсолютно секретную подпольную сеть параноиков, общающихся в полной тайне, планирующих все что угодно. Мысль была не из приятных.

Хотел бы он знать, сколько социально-активных Болди могли бы сражаться с такой угрозой. Немногие; они не были подготовлены к войне. Атомные бомбы сделали войну невозможной, но появился новый вид сражения. То, что сделало бомбы полезными через пропаганду страха — необходимость централизации прежде чем может быть организована какая-либо группа — было неприменимо. Ведь не будет смысла объединяться, если параноики смогут общаться ежеминутно и тайно. Слепая удача выступила в лице Мелиссы, но нельзя было зависеть от удачи.»

Его коснулась мысль Мелиссы.

«Варган связался со Смитом; Смит вылетел в Рэй.»

«Что им известно?»

«Варган велел Смиту прибыть немедленно. И все.»

«В Рэй?»

«Должно быть, новое место встречи.» — Он дал указания. — «Она передала их Бартону.»

«О'кей. Продолжай слушать.»

Озадаченный и слегка встревоженный Бартон повел вертолет быстрее. Теперь он мчался на север к озеру Эри, минуя Конестогу. До Рэйя лететь недолго. Но вдруг Фэйксу удалось предупредить их? Для телепатического послания требуется мгновение. Возможно, Варган получил от толстяка SOS. И если Фэйкс сообщил своим сообщникам, что его убил Болди, и почему он это сделал… Бартон пожал плечами. Тогда они будут ждать его. Они будут знать, что Фэйкс мертв. Если он только успел связаться с ними и установить мысленный контакт, то они будут знать. Этот… хаос мыслей… когда жизнь покидает тело — его невозможно ни с чем спутать. Сейчас, пытаясь отыскать Фэйкса, они неизменно будут натыкаться на явную пустоту, что-то вроде пустоты в эфире, словно воздух еще не успел заполнить место, где еще час назад был человек. Ошибка исключалась; ни один телепат сознательно не нарушил бы этой дрожащей паузы. Но она бы вторгалась в каждый восприимчивый ум, оказавшийся поблизости, и среди живущих в городке Болди разлетелась бы безмолвная весть. Один из Нас умер. Да, Варган и Смит знали об этом. Но, по всей вероятности, они еще не знали как он умер. Это мог быть несчастный случай, это могла быть естественная смерть. Это могло быть убийство. Они будут действовать согласно предположению, что это было именно убийство. Они будут ждать.

Ближайшая к месту его назначения посадочная площадка в Рэйе была пуста, и когда он приземлился, там только мигали автоматические посадочные огни. Указания Мелиссы были точны. Он прошел полмили по дороге, свернул в узкую улочку, где лунный свет создавал сверхъестественные блики на колеблющихся листьях, и остановился перед неосвященным коттеджем.

«Входи». — Это был Варган, с погруженным в сознание ощущением разницы в размере, подобно образу под потоком воды. Входи. Но Варган не знал Бартона; его излучение было слепо и содержало лишь сознание, что на улочке перед коттеджем ждет Болди.

Зажегся свет. Дверь открылась. На пороге показался черный силуэт маленького человечка, вряд ли выше пяти футов, с необычно большой головой.

Это не ловушка?

Ловушка здесь была, но только в численном превосходстве. Бартон ощутил, что на его вопрос ответили. Варган отошел в сторону, пропуская более высокого человека, и Бартон оказался в комнате, разглядывая противника.

У Варгана было изможденное настороженное лицо и глаза навыкате. Его как-то по-мышиному коричневый парик был в беспорядке. Он носил контактные линзы, отражавшие свет подобно глазам рептилий, и некоторое время он критическим взглядом оценивал Бартона. Потом он улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он вслух. — Проходи, садись. — В воздухе висела презрительная мысль. Разговаривать вслух с другим Болди, когда не требовалась осторожность, было оскорбительно снисходительным, но Бартон не был удивлен.

«Параноик», — подумал он.

«Что означает сверхчеловек!» — откликнулась мысль Варгана.

Открылась дверь кухни, и вошел Бертрам Смит, красивый светловолосый гигант с бледно-голубыми глазами и бесстрастным лицом. Он нес поднос с бутылками, бокалами и льдом. Он кивнул Бартону.

— Варган хотел поговорить с тобой, — сказал он. — Не вижу смысла в этом, но…

— Что случилось с Фэйксом? — спросил Варган. — Не беспокойся. Сперва выпей.

«Яд?»

(Искреннее опровержение)

«Мы сильнее тебя…»

Бартон взял бокал и уселся на неудобный стул; он не собирался слишком расслабляться. Его разум был насторожен, хотя он понимал бессмысленность выставляемой защиты. Варган, ссутулившись, погрузил свое тело гнома в кресло и отхлебнул ликер. Его взгляд был неподвижен.

— Так что там с Фэйксом?

— Я убил его, — сказал Бартон.

— Он был самым слабым из всех нас…

«Всех?»

«Нас троих…»

«Хорошо. Осталось только двое.»

Варган ухмыльнулся.

— Ты уверен, что можешь убить нас, а мы уверены, что можем убить тебя. А поскольку наше секретное оружие неощутимо — а самоуверенность не может быть измерена со стороны — мы можем разговаривать на равных. Как ты узнал о наших средствах связи?

Он не мог спрятать мысль о Мелиссе Карр. Разум временами бывает слишком своеволен.

— Нам придется убить и ее. И ту, другую женщину — Сью Коннот, о которой он думал, — сказал Смит.

Было бессмысленно поддерживать бесполезную защиту. Бартон коснулся сознания Мелиссы.

«Они знают. Слушай. Если они используют тайный диапазон, немедленно сообщи мне.»

— Немедленно — это очень быстро, — сказал Варган.

— Мысль быстра.

— Ладно. Ты недооцениваешь нас. Фэйкс вступил в нашу группу очень недавно; он был тугодумом, и оказался для тебя легкой добычей.

«Наше сознание тренировано лучше и быстрее твоего». — Это была догадка; он не мог знать этого наверняка. Мешал эгоизм.

— Ты думаешь, — спросил Бартон, — что сумеешь выйти сухим из воды после всего, что ты задумал?

— Да, — сказал Смит, и в его сознании подобно солнечному свету вспыхнул огонь фанатизма. — Мы должны.

— Хорошо. Что вы собираетесь сделать?

— Защитить расу, — сказал Варган. — Но активно, а не пассивно. Истинные Болди, — он продолжал использовать это понятие, хотя сам носил парик, — не желают кланяться перед низшей расой, homo sapiens.

— Старый софизм. Кто сказал, что Болди — это homo superior? У них просто есть дополнительное чувство.

— Это единственное, что отличает человека от зверя. Дополнительное чувство. Здравый смысл. А теперь рождается новая раса. Раса телепатов. Может быть, следующая раса будет обладать предвидением. Я не знаю. Но я знаю, что Болди — это будущее мира. Бог не дал бы нам нашу мощь, если бы не предполагал, что мы ее используем.

Это была просто дуэль, и в то же время нечто большее. Бартон настойчиво задавал вопросы — причин тому было множество.

— Ты пытаешься убедить меня?

— Конечно. Чем больше людей к нам присоединится, тем быстрее мы вырастем. Если ты скажешь «нет», мы убьем тебя.

Именно здесь, среди подобных тонкостей, таилась возможность мысленной секретности. Семантика никогда не смогла бы уловить различие безусловных мнений.

— Каков ваш план?

— Расширение, — Варган взъерошил свой неряшливый парик. — И полная секретность, конечно. Направленный саботаж — мы только начинаем это делать. В конце концов это будет большое дело. А сейчас мы заняты тем, что можем сделать…

— Саботаж — а что вы можете предложить взамен?

Волна необычайной самоуверенности накатила на Бартона.

— Нас самих. Мы — homo superior. Когда наша раса сбросит с себя иго рабства обычных людей, мы сможем отправиться к звездам, стоит нам только захотеть этого!

— Рабства? Я смотрю на это иначе.

— Ты-то нет. Ты привык к кашке, которой тебя кормят эти трусы. Это нелогично. Это неверно и неестественно. Когда возникает новая раса, она должна править.

— Помнишь те прежние суды Линча? — спросил Бартон.

— Конечно, — кивнул Варган. — У людей есть единственное преимущество перед нами: численность. И они организованы. Весь фокус в том, чтобы разрушить эту организацию. На чем она основана?

— На общении.

— Которое опирается на технику. Весь мир — это ритмично работающая машина с человечеством в водительской кабине. Если машина сломается…

— И вы можете это сделать? — засмеялся Бартон.

И снова огонь фанатизма вспыхнул в мозгу Смита.

«Сотня… тысяча обыкновенных людей… не стоят одного из нас!»

— Ладно, — трезво сказал Варган, — десять человек могут линчевать Болди, если они не дезорганизованы и не находятся в условиях социального хаоса. И именно это должны сделать мы. Полный социальный хаос. Наша цель полное разорение. Когда люди потерпят крах, мы возьмем верх.

— Сколько это займет времени? Миллион лет?

— Могло бы, — сказал Варган, — если бы не были телепатами, и если бы у нас не было тайного диапазона. Здесь, правда, потребуется время для освоения, но этому может научиться практически любой Болди. Но мы осторожны; среди нас не будет предателей. Да и откуда им взяться?

Они не могли появиться. Мысль сомнения, предательства могла быть прочитана. Это будет абсолютно защищенная организация.

Варган кивнул.

— Ты понимаешь? Тысячи Болди, в тайне готовящих катастрофу, саботирующих, где нужно — убивающих, и всегда, всегда находящихся вне подозрения.

— Что ж, на этот счет у вас есть интуиция, — сказал Бартон. — Даже эта тень может оказаться роковой.

— Я знаю это. — (Гнев.) — Люди терпят нас, пусть. Пусть. Придет время, и мы займем место, которое принадлежит нам по праву.

— Со временем мы так или иначе его займем. Кроме того, мы — незванные гости в мире обычных людей. Люди признали нас. И в конце концов мы получим их полное доверие и понимание.

— И — навечно — жизнь на терпении, беспомощным меньшинством? Поедая крохи, которые наши «меньшие братья» соизволят бросить нам — если мы оближем их ботинки?

— И многие Болди недовольны?

— Достаточно.

— Они были бы недовольны даже в раю. Подавляющее большинство приспособилось. Я получил работу, которую хотел…

— Неужели? И тебя никогда не раздражало то, как люди смотрели на тебя, когда узнавали, что ты — Болди?

— Абсолютное счастье — вещь невозможная. Конечно, мир Болди будет в некотором смысле более приятен, но от этого не уйдешь. И полно миров, которые в конце концов станут достижимыми. Например Венера.

— Поэтому мы сидим и ждем межпланетных путешествий, — передразнил его Варган. — И что тогда? И появятся лозунги. Земля — для людей. Никаких Болди на Венере. Ты глупец. Тебе никогда не приходило в голову, что Болди — новая раса? — Он взглянул на Бартона. — Я вижу, что приходило. Каждый из нас думает об одном и том же. Но нас приучили подавлять свои мысли. Слушай. Какое испытание может быть для новой расы? Она должна быть способна преобладать. И мы можем; у нас есть сила, которую не в состоянии постичь ни один обычный человек. Мы словно боги, играющие людей — из-за того, что это приятно людям.

— Мы не боги.

— По сравнению с людьми — мы боги. Неужели ты доволен, когда воспитываешь своих детей в страхе, учишь их никогда не нападать на своих низших собратьев, заставляя их носить… парики? — Рука Варгана метнулась к голове, пальцы судорожно сжались. — Это клеймо нашей трусости. День, когда мы сможем ходить без волос в мире безволосых — тогда мы вступим в права как наследники. Хорошо. Спроси себя — можешь ли ты сказать, что я неправ?

— Нет, — сказал Бартон. — Может быть, ты и прав. Но ты — жалкий одиночка; риск слишком велик. Раз уж ты заговорил о детях, то мог бы добавить постскриптум насчет линчеваний. Это не так приятно. Может, ты и выкрутишься, но полной уверенности у тебя нет. А это чистое сумасшествие. Ты не признаешь аргументы, которые могут поколебать ваш план. Если возникнет хотя бы шепот об этом, то любой Болди — в парике он или без него, будет уничтожен. Люди не согласятся на меньшее ради своего спасения. И я не могу винить их. Я допускаю, что вы следуете логике — в некоторой степени. И вы опасны, поскольку у вас есть тайный телепатический диапазон. Но вы — параноики, а это значит, что вы слепы. В целом, мы получаем то, что хотим, и из-за того, что несколько параноиков-Болди недовольны, вы провозглашаете себя спасителями расы. Если бы ваша идея смогла распространиться…

— Она нашла бы плодородную почву, не так ли?

— Недовольных среди Болди хватает, — согласился Бартон. — Я тоже мог бы оказаться одним из них, если бы не нашел свой путь в жизни.

Он немного засомневался. Его работа в джунглях была захватывающей, но каково было бы вернуться с нее в культуру, полностью принадлежащую Болди? В мир, свою принадлежность к которому он ощущал как никто другой из телепатов — сейчас и всегда?

Бартон отвернулся от миража. И тотчас предупреждающая мысль Мелиссы настойчиво прорвалась в его мозг, быстрее, чем вскрик; и Бартон отреагировал столь же быстро, он вскочил на ноги и, защищаясь, поднял стул. Он не уловил команды Варгана; она была передана в тайном диапазоне, но брошенный Смитом нож лязгнул по пластиковому сидению стула и отскочил к одной из стен.

Варган будет атаковать, пока Смит вернет себе оружие.

Мелисса боялась; она отпрянула от мысли о насилии и необузданно вздымающихся в комнате чувств, но ее мысль непреклонно стучалась в сознание Бартона. Он рванулся к упавшему кинжалу в тот момент, когда к нему подбежал Варган. Теперь они оба были на обычном телепатическом диапазоне, но с некоторой разницей.

От одного человека Бартон мог обороняться. Или от двух людей, действующих вместе. Но это было предусмотрено. Смит дрался независимо, как и Варган. Два потока мыслей обрушивались на мозг Бартона. Варган сосредоточился на дуэли: влево, вправо, ложный выпад, еще один. Бартон был достаточно натренирован, чтобы противостоять одному противнику, но сейчас Смит поднял брошенный стул и приближался, держа его в руке. Выставить стул вперед и вниз… нет, вверх… нет…

При маневрировании всегда есть два варианта мысли — преобладающий и рецессивный. И только один из них истинный. Но Варган и Смит пытались действовать полностью импульсивно, нарочно замутняя свое сознание, чтобы сбить Бартона с толку. Это у них получалось. И они часто переходили на тайный диапазон, так что мысли-предупреждения Мелиссы добавляли неразберихи.

Теперь Смит снова завладел своим кинжалом. С грохотом опрокинулся стол. Роковая мысль Бартона о том, что его противники естественно будут действовать вместе, привела к тому, что лезвие вражеского кинжала проткнуло его рукав, и из глубокого пореза потекла кровь. В джунглях, где все решают эмоции, страсть, инстинкт, Бартон бывал столь же обескуражен, но тогда ему на помощь приходила мощь его разума. Здесь же его противниками были не безмозглые звери, а очень умные хищники.

Тяжелый удушливый привкус крови во рту вызывал тошноту. Собранный, настороженный Бартон продолжал отступать, не желая оказаться зажатым между двумя врагами. Внезапно Мелисса крикнула: «Бросок!» — и Варган со Смитом одновременно бросились на него; лезвия их кинжалов сверкали сквозь кровавые пятна.

«Сердце — ключица — удар сверху — финт…»

Вихрь запутанных и бессмысленно яростных мыслей захватил его. Он повернулся лицом к Смиту, понял свою ошибку, но увернуться не успел. Кинжал Варгана вонзился в его левый бицепс. И этот удар означал, что Бартон проиграл; он не мог противостоять двум параноикам.

Он прыгнул к стулу, думая использовать его как щит, но в последний момент, прежде, чем его мысли могли быть прочитаны, с силой швырнул его в люминесцентный светильник. Послышался звон разбитого стекла, трубка лопнула. В темноте Бартон бросился к двери. Они знали, что он собирается сделать, и ждали его; они знали, что его прорыв будет полностью зависеть от его стремительности. Но остановить его они не могли. Он ткнулся лицом в чье-то колено и ошеломленно удалил вправо и влево почти не думая. Возможно, именно это и спасло его.

Он прорвался, думая о вертолете. Теперь ему нужно бегство и помощь. Он уловил мысль Варгана: «Кратчайший путь.»

«Спасибо», — усмехнулся он.

Кратчайший путь позволил ему выиграть время, к тому же он бегал быстро. И все еще не было никакого плана. Он и не пытался об этом думать. Бегство и помощь; детали потом. Параноики мчались за ним по пятам.

«Брось, он все равно прорвался. Бери мой вертолет.»

«Хорошо. Мы его выследим.»

Они куда-то исчезли. Бартон чувствовал, как их короткие вопросы касались его сознания, и сосредоточился на беге. Теперь ему не так-то просто будет скрыться от параноиков — они знали его. Больше они не выпустят его сознание.

На посадочной площадке виднелся только его вертолет. Бартон забрался в него и повел машину на юго-запад, куда вела его смутная мысль Сью Коннот. Мелисса не могла ему помочь; он понятия не имел, где она сейчас. Но Сью была в Конестоге, и между ними…

Конечно, ее тоже необходимо предупредить. Он потянулся к ее сознанию сквозь мили темноты.

«Что случилось?»

«Вооружись. Защищай себя. Я вступаю в дело», — сказал он ей.

«План…»

«Не надо ничего придумывать. Они узнают.»

Появилась Мелисса, с почти ощущаемым страхом в мыслях.

«Чем я могу помочь?»

«Не обнаруживай свое местоположение. Если у нас ничего не выйдет, расскажи правду другим Болди. Этих параноиков необходимо уничтожить.»

Сью:

«Могу я перехватить их вертолет?»

«Нет. Даже не пытайся. Они преследуют, но не догоняют.»

Гротескный силуэт преследующего вертолета, серебрящегося в лунном свете, летел по следам Бартона. Бартон соорудил на руке импровизированную повязку. Немного подумав, он обмотал левое плечо полосами плотной ткани, вырванными из одежды. Это послужит щитом, если…

Он не смел продумывать свою тактику; это было бы роковым шагом. Телепатам нельзя играть в шахматы или другие военные игры, ведь они автоматически выдадут себя. Вот скип-гандбол — другое дело, но в этой игре был переменный фактор — подвижная доска. Если бы ему удалось внести случайный фактор…

«И какой же?» — коснулся его настойчивый вопрос Варгана.

Бартон вздрогнул. Ему нужно так или иначе действовать импульсно, без какого-либо предварительно задуманного плана. Иначе проигрыш неизбежен.

Он позвал Мелиссу.

«Они используют тайный диапазон?»

«Нет.»

«Если мы проиграем, все придется делать тебе. Варган и Смит должны умереть. Это более важно, чем просто убить трех человек. Если другие параноики подхватят эту идею, если они освоят тайный диапазон, это движение самоубийц разрастется. И когда-нибудь об этом непременно узнают обычные люди. Для всех Болди на Земле это будет означать гибель. Потому что люди не оставят нам ни единого шанса. Если мы не сможем остановить параноиков, всей расе придет конец.»

Сияли огни Конестоги. И никакого плана. И никаких мыслей об этом.

«Должен быть выход, — подзуживал его Варган. — Какой?»

Вмешалась Сью:

«Я поднимаю свой вертолет.»

Внизу был зоопарк, сейчас темный, если не считать серебряного лунного света. Другая машина, сверкая огнями, поднялась на перехват. Мысль Сью:

«Я пойду на таран…»

«Глупышка, — мысленно ответил Бартон. — Ты предупреждаешь их!» — Но тут же новая идея неожиданно вспыхнула у него в мозгу; его реакция была мгновенной. Механизм управления действует медленнее. Решив опуститься пониже, чтобы избежать столкновения со Сью, Варган оказался слишком близко от Бартона. Руки Бартона надавили на рычаги.

Варган тотчас уловил эту мысль. Но его вертолет не мог реагировать мгновенно. Летающие машины с треском сцепились, ударясь бортами в вое раздираемого металла. Уцелевшие системы безопасности успели сработать, но только малая высота спасла Бартона и его врагов от смерти.

Они рухнули на центральную площадь зоопарка, недалеко от бассейна с акулой. Варган уловил работу мысли Бартона и немедленно приказал Смиту:

«Убей его! Скорее!»

Бартон выбрался из-под обломков. Он чувствовал, что над ним, готовый приземлиться, висит вертолет Сью, и передал ей:

«Включи все огни. Как можно больше света. Разбуди животных.»

Увернувшись от двух фигур, приближавшихся к нему, он сорвал повязку с раненой руки и дал запаху крови распространиться в воздухе. И закричал.

С вертолета Сью ударили лучи света, заглядывая в клетки ослепительным сиянием.

«Убей его! — думал Варган. — Скорее!»

Послышался астматический кашель льва. Бартон обогнул бассейн и перебросил через ограждение пропитанную кровью повязку. Огромная акула пробудилась, вызвав рябь и пену на поверхности воды.

И от клеток и бассейна, от животных, проснувшихся среди хаоса света, запаха крови и крика, пришел недостающий случайный фактор.

Сью включила сирену, и ее вой разорвал ночь. Повсюду мелькали беспорядочные блики света. Бартон увидел, как остановился и потряс головой Смит. Варган, сжав зубы, бежал вперед, но и его тоже трясло.

Их мысли смешались. Это уже была не игра в шахматы. Это был скип-гандбол, с совершенно диким переменным фактором.

Ведь зверей нельзя назвать по-настоящему разумными. У них есть инстинкт, страсть и первобытно-могучая дикая мощь. Даже обычных людей пугает рев голодного льва. А Болди…

То, что исходило из огромного бассейна, было хуже всего. Это потрясло даже Бартона. Всякое общение между параноиками было невозможно, даже думать среди этого животного буйства мысленного голода и ярости, разливавшейся в ночи, они могли с трудом.

И они больше не могли читать мысли Бартона. Они были похожи на людей, пойманных слепящими лучами прожекторов. Они были телепатически ослеплены.

Но Бартон, привыкший иметь дело с животными, лучше сохранял контроль. Происходящее не было приятным и для него. Лишь то, что он привык к тиграм, акулам, львам и волкам, давало ему что-то вроде защиты от мыслей хищников. Он ощутил испуганное, паническое бегство Мелиссы, знал, что Сью, кусая губы, отчаянно пытается сохранить контроль над собой. Но в радиусе полумили от этой телепатической Ниагары мысленная связь была невозможна, если не считать некоторые весьма своеобразные типы сознания.

У Бартона был именно такой тип сознания.

Он мог читать мысли Варгана и Смита, они не могли читать его мысли. Он выиграл дуэль. Ему пришлось убить обоих до того, как подоспела помощь. Тайну параноиков нужно было скрыть навсегда.

И острое лезвие его кинжала сделало свое дело. Смит умер молча. Гаснущее сознание Варгана исторгло отчаянный страстный крик:

«Глупец! Чтобы уничтожить собственную расу…»

Наступила тишина, смолкла сирена, погасли прожектора. Лишь кричали животные, и бурлила вода в бассейне.

— Они замнут это дело, — сказал Бартон. — Со вчерашнего дня я немало сделал для этого. На мое счастье среди высших чинов юстиции есть несколько Болди. Я даже им мало что рассказал, но они уловили основную идею. Это будет рассматриваться как личная дуэль. А дуэли, во всяком случае, законны.

В озере Огайо отражалось полуденное солнце. Порывистый ветер покачивал маленькую лодку, и Сью переложила румпель в ответ на мысль Бартона. Под килем шептались волны.

— Но я не могу разыскать Мелиссу, — добавил он.

Сью промолчала. Он посмотрел на нее.

— Ты с ней сегодня разговаривала. Почему я не могу этого?

— Она… это сложно, — сказала Сью. — Давай не будем об этом?

— Нет.

— Потом… где-нибудь через неделю…

Он вспоминал скромную, женственную мягкость Мелиссы и ее испуганное бегство прошлой ночью.

— Я хочу убедиться, что с ней все в порядке.

— Нет, — сказала Сью, пытаясь спрятать мысль. Ей это почти удалось, но… нечто — ключ, подсказка — проступило в ее сознании.

— Искаженное сознание? — взглянул на нее Бартон. — Как же она смогла…

— Дэйв, — сказала Сью, пожалуйста, не трогай ее сейчас. Ей бы этого не хотелось…

Но в его руках был ключ, и перед ним была запертая дверь. Бартон автоматически послал мысль, мысль исследующую, вопросительную. И где-то очень далеко что-то шевельнулось в ответ.

«Мелисса?»

Сью молча разглядывала румпель. Казалось, прошла вечность, когда Бартон пошевелился. Его лицо окаменело, вокруг рта легли новые морщины.

— Ты знала? — спросил он.

— До сегодняшнего дня нет, — ответила Сью. Почему-то никто из них сейчас не хотел пользоваться телепатией.

— Это… эти события в зоопарке, должно быть, сделали это.

— Это не навсегда. Это может быть циклично.

— Значит именно поэтому она могла принимать тайный диапазон, выдохнул Бартон. — Мутация… временами слишком близко подходит к краю. Он посмотрел на свою дрожащую руку. — Ее разум — вот какой был ее разум!

— Это периодически повторяется, — тихо сказала Сью. — Я боюсь теперь только одного — не проговорится ли она? Ведь кто-нибудь сможет использовать ее мысли…

— Бояться нечего, — сказал Бартон. — Я достаточно долго оставался в ее сознании, чтобы в этом убедиться. Иначе бы мне там нечего было бы делать. В таком состоянии она не помнит того, что происходило с ней в период просветления.

Губы Сью шевельнулись.

— Она не знает, что безумна. Просто чувствует, что что-то плохо. И именно поэтому она бы не сказала нам, где она. О… Дэйв! Так много нас, так много мутантов теряют свой жизненный путь! Это страшная плата.

Он еле заметно кивнул, взгляд его был мрачным. Платить приходилось все равно. Тем более, если эта плата обещала мутантам безопасность…

А вот безопасности она как раз и не обещала. И Бартон понял, что в жизни расы Болди завершалась целая эра. Еще вчера ему казалось, что перед ним открыта дорога. Но потом в самом сердце его расы проявилось зло, это зло угрожало миру до тех пор, пока одна из рас не исчезла бы полностью с лица Земли. То, на чем сегодня споткнулись несколько телепатов, в будущем будет ждать и остальных. Может быть, подобное случалось и раньше. И нельзя было позволить этому развиться.

О, сын человеческий, я послал стража в дом Израэля.

«Сейчас мы должны быть настороже, — думал он. — Все время настороже.» И внезапно он понял, что за последние несколько часов его развитие сделало огромный шаг вперед. Прежде у него не было цели, он был открыт любой возможности, которая громче других постучалась бы в двери его сознания. Потом он нашел работу, для которой был пригоден, и в этом удобном приспособлении к миру посчитал себя взрослым. До вчерашнего дня — до сегодняшнего дня.

Охотиться на животных было недостаточно. Перед ним лежало огромное поле деятельности, которого он еще не мог представить себе полностью, хотя контуры его были очерчены очень четко. С такой работой одному не справиться. Нужны будут люди. Много людей. Теперь потребуется постоянная бдительность по всему миру. Сегодня, наверное, впервые за почти две тысячи лет, ожили Крестоносцы.

«Странно, — подумал он, — что предупредила их сумасшедшая женщина. Значит даже сумасшедший не был бесполезным для прогресса расы. Странно, что в этой стычке так тесно сплелись все три группы мутантов. Сумасшедшие, разумные и разумные-параноики. И ведь даже в смертельной схватке все три линии переплетались друг с другом.»

Он посмотрел на Сью. Их мысли потянулись навстречу и соприкоснулись, в глубокой теплой уверенности встречи не осталось места для сомнений и сожалений. Что же, этого у них не отнять никому. И за это стоило заплатить любую цену, которую потребует от них будущее — за это ощущение надежного союза, сквозь любую тьму, через многие мили. Огонь в сердце не угаснет, пока жив будет хоть один Болди.

ТРИ

Шел снег.

Не было ничего, кроме снега. Кружащиеся белые хлопья полностью закрыли весь мир. До сих пор, даже оторванный от своей расы, я чувствовал под ногами твердую землю и видел над головой горную гряду. Теперь же я был полностью отрезан и одинок.

Я не мог ничего делать. Я закутался в свои одеяла и ждал. Воздух был немного теплее, но не холод убил меня — это было бы одиночество.

Мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была сном, и что не существует ничего, кроме меня самого.

Мысли начали свой бессмысленный хоровод. Я не мог остановить их. Я знал, что был почти у края жизни. Снег бессмысленно кружился вокруг меня, и мои мысли тоже кружились, и ничто не могло их остановить. Зацепиться было не за что.

Кроме прошлого.

Я снова повернул мысли вспять, пытаясь отыскать какую-нибудь точку опоры. Время после Бартона, пока Бартон еще был жив. Время Мак-Ни и Линкольна Коуди. Одна непроверенная история из Ключевых Жизней, всего час из жизни Мак-Ни, который не видел никто из телепатов, и который был восполнен только по предположениям. Но телепаты, хорошо знавшие Мак-Ни, вполне могли дополнить недостающие детали.

В этой истории Льва и Единорога не было пропусков. Я растворился в прошлом и в сознании Мак-Ни, забыв на время снег и одиночество, отыскивая необходимое мне в прошлом, когда Мак-Ни ждал, что параноик Сергей Кэллахан войдет в его дом…

ЛЕВ И ЕДИНОРОГ

Самый лучший способ сохранить тайну — это не знать ее. Мак-Ни просвистел несколько тактов из Грига, и эти колебания вызвали срабатывание тонкой автоматики. Унылый янтарь стен и потолка сменился ледяной прозрачностью. Поляризационный кристалл проделывал чудеса с красным сиянием заката над Кэтскиллзом. Необъятный купол голубого безоблачного неба опрокинулся над головой. Но вертолет Бартона уже прилетел, и скоро должен был появиться и Кэллахан.

То, что Кэллахан не побоялся прилететь, причем в одиночку, делала опасность ужасающе реальной. Двадцать лет назад чтобы покончить с этим дело было достаточно кинжала. Но Бартон не постоянно пользовался сталью и, хотя он и не терпел полной неудачи, успеха он тоже не добивался. Угроза росла.

Стоя у своего стола, Мак-Ни провел рукой по лбу и с удивлением посмотрел на свою мокрую ладонь. Перенапряжение. Результат отчаянной напряженной попытки вступить в контакт с Кэллаханом, и удивление от того, как это оказалось легко. И еще Бартон в роли катализатора — ну прямо мангуст и змея.

Стычки произойти не должно — пока. Бартон постарается удержаться от убийства Кэллахана. У гидры более ста голов и к тому же — Мощь. В этом и был основной риск — в секретном оружии безумных телепатов.

Но они не были сумасшедшими. Параноики, холодные логики, чье безумие состояло только в одном — в слепой извращенной ненависти к обычным людям. Прошло двадцать, тридцать, может быть, сорок лет — нет, они не выросли но организовались настолько, что к сегодняшнему дню раковые клетки были разбросаны по всем городам Америки от Модока и Америкэн Ган до Рокси и оконечности Флориды.

«Я стар, — думал Мак-Ни. — Сорок два года, но я чувствую себя стариком. Светлая мечта с которой — она гаснет, залитая кошмаром.»

Он взглянул в зеркало. Он был ширококостным, широкоплечим, но мягким. Его глаза были слишком кроткими, не готовыми к бою. Его волосы — парик, который носили все телепаты — пока еще был темным, но он собирался вскоре купить седеющий.

Он устал.

Он приехал сюда в отпуск из Ниагары, одного из научных центров, но отпуска от секретной работы не было. Это была работа, которой занимались многие Болди, и о которой не подозревал ни один обычный человек комбинация политики и истребления. Ведь параноикам-Болди нельзя было позволить выжить. Это было аксиомой.

За хребтом лежал город. Взгляд Мак-Ни прошелся вниз через рощи елей и сумаха к запруде на ручье, где в тени откосов пряталась форель. Он открыл часть стены, чтобы впустить свежий воздух. Машинально просвистел мотивчик, включавший ультразвук, чтобы удержать москитов на почтительном расстоянии. На мощеной дорожке он увидел стройную нарядную фигурку в светлых брюках и блузке и узнал Алексу, свою приемную дочь. Сильный семейный инстинкт Болди сделал усыновление привычным явлением.

Угасающий солнечный свет горел на ее блестящем парике. Он послал мысль вниз.

«Думал, что ты в деревне. Марианна ушла на шоу.»

Она уловила тень расстройства в его сознании.

«Незванные гости, Даррил?»

«На час или два…»

«Ясно. Сейчас самая пора цветения яблонь, а я не выношу этого запаха. Марианна приглашала меня — я еще успею на пару танцев в Сад.»

Он чувствовал себя несчастным, видя, как она уходит. В мире, где будут жить только телепаты, не будет необходимости в секретах и отговорках. В самом деле, в этом заключался один из недостатков придуманной параноиками системы — секретная длина волны, на которой они могли переговариваться. То, что называлось Мощью. «Это было вторичной характеристикой самой мутации, — думал Мак-Ни, — как и лысина, и еще более ограниченной. На первый взгляд, Мощью могли владеть только параноики-Болди. Что подразумевало две принципиально разные мутации. Принимая во внимание тонкое равновесие механизма сознания, в этом не было ничего невероятного.»

Но подлинная связь была жизненно необходима для полной жизни. Телепаты были более чувствительны, чем обычные люди; браки были крепче; дружба теплее; вся раса была единым живым организмом. Ведь никакую мысль нельзя было скрыть от зондирования. Обыкновенный Болди из вежливости удерживался от вторжения, когда сознание партнера затуманивалось, хотя в конце концов такое замутнение могло стать ненужным. В будущем не должно быть секретов.

И Марианна, и Алекса знали о связи Мак-Ни с организацией, но это было молчаливое понимание. Они без слов знали, когда Мак-Ни не хотел отвечать на вопросы. И благодаря глубокому доверию, вызванному телепатическим пониманием, они воздерживались от вопросов, даже в мыслях.

Алексе сейчас было двадцать. Она уже почувствовала, как относится самодостаточный мир к аутсайдерам. Потому что Болди оставались пришельцами, что бы ни делалось для рационального их восприятия. Подавляющее большинство человечества не обладало даром телепатии — и страх, недоверие и ненависть скрывались за этим гигантским трибуналом, ежедневно вершившим суд над безволосыми мутантами.

Мак-Ни очень хорошо знал, что «смертная казнь» было записано в том запрещающем вердикте. И если эта власть когда-нибудь падет…

Если обычные люди когда-нибудь поймут, что делают параноики…

По дорожке приближался Бартон. Он шел легкой и пружинистой походкой юноши, хотя ему было уже за шестьдесят. Его парик был стального седого цвета, и Мак-Ни мог ощутить внимательную настороженность в мыслях охотника. По профессии Бартон был натуралистом, охотником на крупных хищников. Однако иногда среди этих хищников оказывался человек.

«Вверх по лестнице», — подумал Мак-Ни.

«Хорошо. Так что, здесь?»

«Скоро прибудет Кэллахан.»

Их мысли не путались. Абсолютный семантический символ, означавший Кэллахана, в мыслях Мак-Ни был проще; у Бартона он был окрашен ассоциациями более чем половины жизни, проведенной в конфликте с группой, которую он ненавидел, теперь уже почти патологически. Мак-Ни не знал, что лежало за яростной ненавистью Бартона. Один или два раза он уловил туманный образ девушки, ныне мертвой, но когда-то помогавшей Бартону, но такие мысли всегда были неустойчивы, как отражения в неспокойной воде.

Бартон вошел в комнату. У него было смуглое, покрытое шрамами лицо, и привычка криво улыбаться, так что гримаса была почти насмешливой. Он сел в кресло, передвинул кинжал в более удобное положение и подумал о выпивке. Мак-Ни достал шотландское виски и содовую. Солнце ушло за гору, и ветер стал прохладнее. Индукционный аппарат начал подогревать комнату.

«Удачно, что ты поймал меня. Я отправлялся на север. Беда там.»

«С нашими?»

«Как обычно.»

«Что на этот раз?»

Мысли Бартона расширились.

«Риск для Болди»

(Болди без парика с бандой кочевников)

(Поселения, подвергшиеся набегам)

(Не носящий парика телепатически не обучен)

«Без парика? Параноик?»

«Ничего не знаю. Не могу связаться.»

«Но… кочевники?»

Усмешка Бартона отразилась в мыслях.

«Дикари. Я разберусь. Нельзя допустить, чтобы люди связали Нас с совершающими набеги кочевниками.»

Мак-Ни задумался. Прошло много времени со Взрыва, когда жесткое излучение впервые породило мутацию и принесла децентрализацию культуры. Но именно в те дни появились кочевники — недовольные, не пожелавшие присоединиться к союзам поселений, бежавшие в леса и на неосвоенные территории, и жившие там жизнью язычников — но всегда мелкими группами, опасаясь беспощадных атомных бомбардировок. Кочевников встречали не часто. Иногда с вертолета можно было мельком заметить фигуры, скрытно шагающие одной колонной через Лимберлостскую территорию, или через болота Флориды, или где-нибудь еще, где сохранились старые леса. Но жить они были вынуждены скрытно в глубине лесов. Иногда они совершали набеги на отдаленные поселения — ни так редко, впрочем, что никто не считал кочевников угрозой. Они были в лучшем случае помехой, и большей частью держались подальше от городов.

Найти среди них Болди было не столько исключительным, сколько удивительным событием. Телепаты образовывали расовый союз, подразделяющийся на семейные группы. Дети, подрастая, вливались в него. Возможно что-то вроде заговора параноиков. Не знаю, какого сорта.

Мак-Ни опорожнил свой бокал.

«Нет смысла убивать Кэллахана, ты знаешь», — напомнил он.

«Это тропизм, — мрачно ответило сознание Бартона. — Ответная реакция организма. Когда я ловлю их, я их убиваю.»

«Нет…»

«На Них действуют определенные методы. Я использовал адреналин. Они не могут предвидеть действия неистового бойца, поскольку он сам не может их предвидеть. С Ними нельзя сражаться так, будто играешь в шахматы, Даррил. Тебе нужно заставить их умерить свои возможности. Я убивал некоторых из них, заставляя их использовать машины, которые реагируют не так быстро, как мозг. Фактически — тень горечи — мы рискуем, строя планы на будущее. Параноики могут читать наши мысли. Почему бы не убить Это?»

«Потому что нам, возможно, придется идти на компромисс.»

Взрывная волна горячей, неистовой ярости заставила Мак-Ни содрогнуться. Протест Бартона был ошеломляюще настойчивым.

Мак-Ни перевернул свой бокал, наблюдая за оседающей влагой.

«Но параноики распространяется.»

«Тогда найди способ перехватывать их Мощь!»

«Мы пытаемся. Но пока такого способа не существует..»

«Найди секретный диапазон для нас.»

Сознание Мак-Ни подернулось пеленой тумана. Бартон мысленно посмотрел вдаль. Но он уловил обрывок чего-то. Он старался не задать вопрос, горевший внутри него.

Мак-Ни пробормотал:

— Еще нет, Дэйв. Я не могу даже думать об этом; ты это знаешь.

Бартон кивнул. Он тоже понимал опасность предварительной разработки плана. Не было возможности выставить эффективный барьер разведке параноиков.

«Не убивай Кэллахана, — умолял Мак-Ни. — Дай мне руководить.»

Бартон уступил.

«Он приближается. Сейчас.»

Его более организованный мозг, натренированный чувствовать присутствие мысленного излучения, которое всегда сопровождает разум, уловил вдалеке обрывки мыслей. Мак-Ни вздохнул, опустил бокал и потер лоб.

«Да… этот Болди у кочевников… Могу я привести его сюда при необходимости?» — мелькнула мысль Бартона.

«Конечно.»

Потом возникла еще одна мысль — уверенная, сильная, спокойная. Бартон неловко пошевелился. Мак-Ни послал ответ.

Через минуту Сергей Кэллахан ступил в комнату и остановился в ожидании, настороженно глядя на натуралиста. Это был стройный светловолосый человек с мягкими чертами лица и волосами настолько густыми и длинными, что они напоминали гриву. Только притворство заставляло параноиков носить парики в столь экстравагантном стиле, да еще, пожалуй, их врожденное недовольство.

Он казался вполне безобидным, но Мак-Ни показалось, что в комнату вошел дикий зверь. Что в средневековье обозначали львом? плотский грех? Он не мог вспомнить. Но в сознании Бартона он уловил отголосок подобной мысли: хищник, которого следует убить!

— Здравствуйте, — сказал Кэллахан, и по тому, что он говорил вслух, Мак-Ни понял, что параноик считал хозяев дома низшими существами, достойными лишь его высшего презрения. Это было характерно для параноиков.

Мак-Ни поднялся; Бартон — нет.

— Не хотите ли присесть?

— Пожалуй, — Кэллахан завалился в кресло. — Вы — Мак-Ни. А о Бартоне я слышал.

— Похоже, не без этого, — тихо сказал охотник. Мак-Ни поспешно наполнил бокалы. Бартон к выпивке не прикоснулся.

Несмотря на полную тишину, в комнате присутствовало нечто, напоминающее звук в четвертом измерении. Попыток прямого телепатического общения не было, но Болди никогда не бывает в полной ментальной тишине, разве что в стратосфере. Отзвуки мыслей других людей казались отголосками забытых мелодий токкаты или фуги. Ход мыслей одного человека непроизвольно подстраивался под ход мыслей другого, подобно тому, как солдаты, совершенно не задумываясь, держат шаг. Но Кэллахан шел не в ногу, и казалось, от этого диссонанса дрожит даже воздух.

Он был исключительно самоуверен. Параноики редко терзались приступами сомнения, присущими обыкновенным Болди, когда время от времени задавали себе вопрос: Уродство или правильная мутация? Но со времени взрыва сменилось лишь несколько поколений, и говорить об этом было еще рано. Биологи проводили эксперименты, досадно затрудненные недостатком возможных измерений — ведь животные не могли развить телепатических способностей! Только неповторимая коллоидная структура человеческого мозга обладала подобной скрытой способностью, даром, который до сих пор оставался тайной.

Сейчас ситуация только начинала чуть-чуть проясняться. В самом начале было три отчетливо различимых типа, остававшиеся нераспознанными, пока хаос после Взрыва не упорядочился в децентрализованную структуру. Были настоящие, разумные Болди, к которым принадлежали Мак-Ни и Бартон. Были безумные отпрыски невероятно плодовитой мировой утробы, тетралогические создания, порожденные облученной радиацией плазмой клеток — двухголовые соединенные близнецы, циклопы, сиамские близнецы. Правда успокаивало то, что рождение подобных монстров почти прекратилось.

Между разумными Болди и сумасшедшими телепатами существовал параноидальный вариант мутации с ее ненормальной зацикленностью на эгоизме. Поначалу параноики отказывались носить парики, и, если бы их угроза была распознана еще тогда, то их уничтожение не составило бы проблемы. Но теперь все обстояло иначе. Они стали более хитрыми. Чаще всего они ничем не отличались от обыкновенных Болди. Они искусно маскировались и защищались, и если бы не случайные промахи, Бартон и его охотники так и не смогли бы воспользоваться своими кинжалами.

Война — не известная, тайная, не на жизнь а на смерть — в мире, не осознающем сверкающей во мраке смертельной схватки. Ни один обычный человек даже не подозревал о происходящем. Но Болди знали.

Знал Мак-Ни, чувствуя некоторую робость от лежащей на нем ответственности. Одной из вещей, которой Болди платили за выживание, состояла в отождествлении себя, семьи и друзей со всей телепатической мутацией. Это понятие не включало параноиков — хищников, угрожавших безопасности всех Болди на Земле.

Глядя на Кэллахана, Мак-Ни гадал, испытывал ли этот человек хоть какие-нибудь сомнения в себе. Скорее всего, нет. Ощущение своего более низкого положения и ущербности заставило их поклоняться своей группе из чистого эгоизма; их лозунгом было: «Мы — Сверхлюди! Все остальные ниже нас!»

Они не были сверхлюдьми. Но недооценивать их было бы серьезной ошибкой. Они были безжалостны, разумны и сильны. Хотя и не настолько, как казалось им самим. Лев легко может убить дикого быка, но стадо быков может смести льва.

— Если смогут его найти, — ухмыльнулся Кэллахан.

Мак-Ни поморщился.

— Даже лев оставляет след. Вы же знаете, что невозможно без конца разрабатывать свой план, не вызывая подозрений у людей.

В мыслях Кэллахана проявилось презрение.

— Они не телепаты. Даже если бы они были таковыми, у нас есть Мощь. И вы не можете ее перехватить.

— Однако мы можем читать ваши мысли, — вставил словно Бартон. Его глаза сверкали. — Именно поэтому мы спутали некоторые ваши планы.

— Случайность, — сказал Кэллахан, махнув рукой. — Это никак не повлияло на наши долгосрочные планы. К тому же, вы можете читать лишь то, что находится выше сознательного порога осторожности. Мы думаем и о других вещах; помимо Завоевания. И — если уж мы идем на очередной шаг — то мы делаем его так быстро, как только возможно, чтобы снизить до минимума риск чтения его подробностей одним из предателей.

— То есть мы теперь предатели, — сказал Бартон.

Кэллахан взглянул на него.

— Вы предатели своей расы. После Завоевания мы займемся вами.

— Кстати, а что будут делать люди? — спросил Мак-Ни.

— Умирать, — ответил Кэллахан.

Мак-Ни потер лоб.

— Вы слепы. Если Болди убьет хотя бы одного человека, то это будет несчастье, и это известно. Это может сойти с рук. После двух или трех таких смертей появятся вопросы и догадки. Прошло немало времени с тех пор, как линчевали Болди, но стоит одному толковому человеку догадаться о происходящем, появится всемирная программа, которая уничтожит всех Болди. Не забывай, нас легко узнать. — Он прикоснулся к парику.

— Этого не случится.

— Вы недооцениваете людей. И всегда недооценивали.

— Нет, — сказал Кэллахан, — это неверно. Но вы всегда недооценивали Нас. Вы даже не знаете своих собственных способностей.

— Телепатические возможности не создают суперменов.

— Мы думаем не так.

— Ладно, — сказал Мак-Ни, — здесь мы не можем прийти к согласию. Может быть, нам удастся это сделать на чем-нибудь другом.

Бартон издал яростный звук. Кэллахан взглянул на него.

— Ты сказал, что понимаешь наш план. Если так, то ты знаешь, что его нельзя остановить. Люди, которых вы так боитесь, обладают лишь двумя сильными сторонами: численностью и техникой. Если смести технику, то Мы сможем объединиться, а это все, что нам нужно. Мы, конечно, не можем сделать это сейчас из-за атомных бомб. Как только мы объединимся и обнаружим себя — хлоп! Так…

— Взрыв был последней войной, — сказал Мак-Ни. — Она должна быть последней. Эта планета не переживет еще одну.

— Планета может пережить. И мы можем. Человечество не смогло бы.

— В Галилео нет секретного оружия, — сказал Бартон.

Кэллахан усмехнулся.

— А, значит вы следили за этой пропагандой, не так ли? Но множество людей уже верят в то, что Галилео превращается в угрозу. Когда-нибудь Модок или Сьерра сбросят бомбу на Галилео. Это сделаем не мы. Бомбардировку проведут люди, а не Болди.

— Кто пустил этот слух? — спросил Бартон.

— Будут и еще, много других. Мы посеем недоверие между городами — это долгосрочная программа плановой пропаганды. Она достигнет кульминации в новом Взрыве. Тот факт, что люди попадутся на такую чепуху, доказывает их врожденную неспособность править. Это не могло бы произойти в мире Болди.

Заговорил Мак-Ни:

— Новая война будет означать развитие средств подавления связи. Это будет вам на руку. Старый принцип «разделяй и властвуй». Пока радио, телевидение, вертолеты и скоростные авиалинии соединяют людей воедино, люди — единая раса.

— Вы это поняли, — сказал Кэллахан. — Когда человечество станет более уязвимым, мы сможем объединиться и выйти на сцену. Существует не так уж много настоящих гениев техники, вы же знаете. Мы их потихоньку устраняем. И это нам по силам — ведь используя Мощь, мы способны объединиться мысленно, не становясь физически уязвимыми.

— Если не считать Нас, — мягко заметил Бартон.

Кэллахан медленно покачал головой.

— Вы не убьете нас всех. Если вы меня сейчас зарежете, это ничего не изменит. Так случилось, что я координатор, но я не единственный. Конечно, вы можете отыскать некоторых из нас, но всех нас вы найти не сможете, и вы не сможете расшифровать наш код. Вот на чем вы проиграете, и всегда будете проигрывать.

Бартон со злостью раздавил окурок.

— Да. В этом мы можем проиграть. Но вы не выиграете. Вы не можете. Я давно предвидел грядущий погром. Если он произойдет, то будет оправдан, и я не буду сожалеть, уверенный, что он сметет и всех вас. Мы тоже погибнем, и вы будете довольны, зная, что своим эгоизмом вы уничтожили целые народы.

— Меня это мало волнует, — сказал Кэллахан. — Я всегда говорил, что ваша группа была ошибкой мутации. Мы действительно супермены — не страшащиеся занять свое место во Вселенной, в то время как вы довольствуетесь крохами, которые роняет со своего стола человечество.

— Кэллахан, — внезапно сказал Мак-Ни, — это самоубийство. Мы не можем…

Бартон выпрыгнул из кресла и встал, широко расставив ноги, яростно озираясь.

— Даррил! Не мечи бисер перед свиньями! Моему терпению есть предел!

— Пожалуйста, — сказал Мак-Ни, чувствуя себя бессильным и беспомощным. — Нам нужно помнить, что мы, во всяком случае, не супермены.

— Никаких компромиссов, — бросил Бартон. — Не может быть никакого примирения с этими волками. Волками — гиенами!

— Компромисса не будет, — сказал Кэллахан. Он поднялся, его львиная голова темным силуэтом вырисовывалась на фоне красного неба. — Я пришел повидать тебя, Мак-Ни, по одной-единственной причине. Вы не хуже меня знаете, что люди не должны подозревать о нашем плане. Оставьте нас в покое, и они ничего не заподозрят. Но если вы будете продолжать попытки помешать нам, вы просто увеличите опасность разоблачения. Тайная война не может вечно оставаться тайной.

— Если так, то ты видишь опасность, — сказал Мак-Ни.

— Глупец, — почти ласково сказал Кэллахан. — Неужели вы не видите, что мы сражаемся за вас? Оставьте нас в покое. Когда люди будут стерты с лица земли, это будет мир Болди. И вы сможете найти в нем свое место. Не говори мне, что ты никогда не думал о цивилизации Болди, цельной и совершенной.

— Я думал об этом, — признал Мак-Ни. — Но это не будет достигнуто вашими методами. Единственный выход здесь — постепенная ассимиляция.

— Иначе говоря, мы снова вольемся в людское племя? Иначе говоря, наши дети деградируют в волосатых людей? Нет, Мак-Ни. Ты не сознаешь своей силы, но, похоже, ты не сознаешь и своей слабости. Не мешайте нам. Иначе за любой возможный погром будете отвечать вы.

Мак-Ни взглянул на Бартона. Плечи его сгорбились. Он глубже забрался в кресло.

— В конце концов ты прав, Дэйв, — прошептал он. — Компромисса быть не может. Они параноики.

Губы Бартона расплылись в недоброй усмешке.

— Убирайся, — сказал он. — Я не хочу убивать тебя сейчас. Но я знаю, кто ты такой. Не забывай об этом. Ты не проживешь долго — даю слово.

— Ты можешь умереть первым, — тихо сказал Кэллахан.

— Убирайся.

Параноик повернулся и вышел на крыльцо. Теперь его фигура была видна внизу, прогуливающейся по дорожке. Бартон налил себе солидную порцию спиртного и выпил залпом.

— Я чувствую себя грязным, — сказал он. — Может быть, это освободит меня от мерзкого привкуса.

Мак-Ни неподвижно сидел в своем кресле. Бартон пристально посмотрел на темную фигуру.

«Что тебя гложет?» — подумал он.

«Хочется… хочется, чтобы уже сейчас был мир Болди. Земля — не место для него. Венера или даже Марс. Каллисто — где угодно. Место, где мы могли бы быть в мире. Телепаты не созданы для войны, Дэйв.»

«Однако вполне возможно, что это им не помешает.»

«Ты думаешь, что я слаб. Да, это так. Я не герой. Не крестоносец. К тому же, важнее всего микрокосм. Насколько мы можем рассчитывать на верность расе, если семья и личность должны жертвовать всем, что значит для них дом.»

«Паразиты должны быть уничтожены. Наши дети будут жить в лучшем мире.»

«Так говорили наши отцы. И где же мы?»

«Нас, по крайней мере, не линчевали. — Бартон положил руку на плечо Мак-Ни. — Продолжай работать. Ищи ответ. Код параноиков должен быть разгадан. Тогда я смогу уничтожить их — всех!»

Мысль Мак-Ни помрачнела.

«Я чувствую, что будет погром. Не знаю когда. Но наша раса еще не пережила свой самый тяжелый кризис. Он еще впереди. Он еще впереди.»

«Но и ответ будет найден, — подумал Бартон. — Я ухожу. Я должен найти того Болди у кочевников.»

«До свидания, Дэйв.»

Он проводил Бартона взглядом. Дорожка опустела. Теперь он ждал, когда из города вернутся Марианна и Алекса, и впервые в жизни он не был уверен, что они вернутся.

Сейчас они были среди врагов, потенциальных врагов, которые по одному слову могли перейти к казням и огню. Безопасность, за которую Болди мирно сражались из поколения в поколение, теперь ускользала из под ног. Через некоторое время Болди могли оказаться бездомными и лишенными друзей, как кочевники…

Слишком гибкая цивилизация ведет к анархии, а слишком жесткая падает под ураганными ветрами перемен. Человеческая норма произвольна; столь же произвольными были и границы. В децентрализованной культуре каждый социальный организм был в большей степени способен найти себе законное место, чем это было в течение тысячелетий. Денежная система основывалась на натуральном обмене, который, в свою очередь, опирался на навыки, гений и трудоемкость. Кому-то нравилась случайная жизнь рыбака на Калифорнийском берегу; его улов мог дать ему телевизор, разработанный в Галилео человеком, который увлекался электроникой — и при этом любил рыбу.

Это была гибкая культура, — но в ней имелись свои жесткие барьеры. Случались и промахи. После Взрыва антиобщественные элементы бежали от разбегающихся по Америке быстро растущих поселений в леса, где прощался индивидуализм. Здесь встречались разные типы. Бродяги и странствующие рабочие, кэджуны [cajuns] и кракеры [белые бедняки южных штатов], пайзанос и лодыри из притонов — недовольные, антисоциальные, и те, кто просто не смог приспособиться к любому виду городской жизни, даже к полудеревенским условиям нынешних городков. Некоторые бездельничали, некоторые бродили по дорогам мира, все еще зависящего от наземного транспорта, некоторые были трапперами и охотниками — ведь даже во время Взрыва на американском континенте оставались обширные лесные массивы.

Они ушли в леса. Те, кто с самого начала был лесным жителем, хорошо знали, как выжить, как ставить силки на птиц и ловушки на оленей и зайцев. они знали, какие ягоды собирать и какие коренья выкапывать. Остальные…

В конце концов они научились или погибли. Но сначала они искали то, что считали легким путем. Они стали разбойниками, нападавшими на объединяющиеся города и выносившими оттуда добычу — еду, выпивку и женщин. Они приняли возрождение цивилизации за ее гибель. Они собирались в банды, и атомные бомбы находили свои цели, и они умирали.

Через некоторое время больших групп кочевников не осталось. Единство стало небезопасным. Мало кто мог рассчитывать на соединение в сезоны северных климатических зон или в далеких районах более тропического пояса.

Их жизнь напоминала жизнь первопроходцев Америки и американских индейцев. Они постоянно кочевали. Заново учились пользоваться луком и дротиком — связи с городами они не поддерживали, и достать огнестрельное оружие было нелегко. Они крутились на отмелях потока технического прогресса — отчаянные смуглые лесные люди и их жены, гордые своей независимостью и своей способностью вырвать жизнь из дикости.

Им редко приходилось писать. Но они много разговаривали, и ближе к ночи, вокруг лагерных костров они пели старые песни — «Барбара Аллен», «Два ворона», «О, Сюзанна» и народные баллады, пережившие Парламенты и Сенаты. Если бы они ездили верхом, то они знали песни, основанные на ритме бега лошади; но в жизни они ходили пешком и знали маршевые песни.

Джесс Джеймс Хартвелл, вождь небольшой банды кочевников, наблюдал за приготовлением медвежатины на лагерном костре, и его раскатистый бас глушился и смягчался елями, смотревшими на лагерь из-за ручья. Его скво, Мэри, тоже пела, потом к ним присоединились и остальные — охотники и их жены — поскольку больше слово «скво» не несло в себе унизительного оттенка. Отношение кочевников к своим женам было более реалистическим вариантом средневекового рыцарства.

«Несите старый добрый рог, ребята, и мы споем другую песню…»

За ручьем был мрак. Этим вечером они поздно нашли место для лагеря; их задержала охота на медведя, а потом пришлось долго искать свежую воду. Как всегда, когда племя было возбуждено, начались насмешки над Линкольном Коуди. Видимо, это было типично для любой группы — чувствовать ментальное различие или превосходство Болди, и компенсировать это насмешками над его очевидным физическим отличием.

И все же они никогда не связывали Линка с городскими Болди. Многие поколения телепатов уже носили парики. и даже сам Линк не знал, что был телепатом. Он знал, что был другим, и все. Он не помнил аварии вертолета, из обломков которого вытащила его детское тельце мать Джесса Джеймса Хартвелла; привыкший к племени, он вырос как кочевник, и был принят как таковой. Но хотя они воспринимали его, как одного из них, прозвище «кожаная голова» так и вертелось на языке — тут уж не до шуток.

Споем это, как мы пели это прежде, в пятьдесят тысяч голосов… («Споем, как бывало, в пятьдесят тысяч голосов, Пока мы шли по Джорджии…»)

В банде Хартвелла было двадцать три человека. Много поколений назад один из его предков воевал с Великой Республиканской Армией, и шел вместе с Шерманом. А современники того солдата, чья кровь тоже текла в жилах Хартвелла, носили серую форму Конфедерации и умерли на Потомаке. Сейчас уже двадцать три кочевника-изгоя, сброшенных со счетов цивилизации, сгрудились вокруг огня и жарили медведя, которого они убили копьями и стрелами.

Хор решительно взревел. «Ура! Ура! Мы несем праздник, Ура! Ура! Флаг, несущий людям свободу, И мы хором поем от Атланты до моря, Пока маршируем по Джорджии.»

На том месте, где была Атланта, остался лишь серый забытый шрам. Яркие чистые новые города усеивали Джорджию, и к морю и обратно, гудя, летали вертолеты. Великая Война между Штатами была воспоминанием, затуманенным более поздними обширными конфликтами. Но в этом застывшем северном лесу решительные голоса снова будили прошлое.

Линк потерся плечами о грубую кору дерева и зевнул. Сейчас он жевал мундштук разбитой курительной трубки и наслаждался кратким уединением. Но он мог ощущать — чувствовать — понимать обрывки мыслей, доносившихся до него от костра в лагере. Он не знал, что это были мысли, поскольку, как он полагал, Хартвелл и остальные могли чувствовать именно такие реакции. К тому же, как всегда эта связь слегка расстроила его, и он был рад, когда что-то подсказало ему, что приближалась Кэсси.

Она неслышно вышла из тени и села рядом с ним, стройная красивая девушка, на год моложе его, семнадцатилетнего. Они были женаты меньше года; Линк до сих пор удивлялся, что Кэсси могла полюбить его, несмотря на лысину и блестящий череп. Он провел пальцами по черным блестящим волосам Кэсси, наслаждаясь этим чувственным ощущением и тем, как они вились на его ладони.

— Устала, дорогая?

— Нет. Тебе плохо, Линк?

— Пустяки, — сказал он.

— Ты смешно себя вел с тех пор, как мы совершили налет на город, пробормотала она, взяв его смуглую руку и проводя указательным пальцем по мозолистой ладони. — Ты понимаешь, что, возможно, нам не следовало этого делать.

— Я не знаю, Кэсси, — он вздохнул, его рука обхватила ее талию. — Это третий набег за год…

— Ты не спрашивал у Джесса Джеймса Хартвелла?

— Думаешь, я должен?

— Что ж, тогда, — серьезно сказала Кэсси, — тебе лучше начать думать о нашем скором уходе. Джесс не любит отсутствия аргументов.

— Я тоже не люблю, — сказал Линк. — Может, набегов больше не будет, мы движемся на юг.

— Во всяком случае, мы набили брюхо, и это уже больше, чем было за канадской границей. Я никогда не видела такой зимы, Линк.

— Она была холодной, — признал он. — Но это не страшно. Разве что…

— Что?

— После набега мне хотелось побыть одному. И никому не мог сказать об этом. У меня было странное чувство. Словно голоса у меня в голове.

— Это сумасшествие. Или воображение.

— Я не «тронутый». Ты знаешь это, Кэсси.

— И ты не куришь траву безумия.

Она имела в виду марихуану, свободно росшую в отдаленных районах. Она старалась поймать его взгляд.

— Расскажи мне, как это происходит, Линк. Это плохо?

— Это ни хорошо, ни плохо. Все перепутано, вот и все. Это все равно, что сон, только я не сплю. Я вижу картинки.

— Какие картинки, Линк?

— Я не знаю, — сказал он, глядя в темноту, где бурлил и плескался ручей. — Потому что когда это происходит, то это наполовину не я. Мне становится холодно и жарко внутри. Иногда это похоже на музыку, звучащую в моей голове. Но когда мы последний раз напали на город, мне было очень плохо, милая Кэсси. — он поднял щепку и забросил ее подальше. — Я был как щепка, брошенная в воду. Все это со всех сторон навалилось на меня.

Кэсси нежно поцеловала его.

— Не думай об этом. У всех когда-нибудь путаются мысли. Теперь мы идем на юг, будет хорошая охота, и ты забудешь свои фантазии.

— Сейчас я не могу забыть их. С тобой мне лучше просто от того, что ты рядом. Я люблю запах твоих волос, милая. — Линк прижался лицом к прохладному темному облаку волос девушки.

— Ладно, тогда я их пока не буду стричь.

— Лучше не надо. У тебя должно быть достаточно волос для нас обоих.

— Ты думаешь, это меня волнует, Линк? Бун Карзон лыс, а между тем очень красив.

— Бун старый, ему около сорока. Поэтому-то он и лысый. У него была шевелюра, когда он был молод.

Кэсси вырвала немного мха и разложила его на голове Линка. Она улыбалась ему полу-насмешливо.

— Как тебе это? Во всем мире не найдешь никого с такими зелеными волосами. Теперь тебе лучше?

Он стряхнул мох, крепче прижал Кэсси и поцеловал ее.

— Хоть бы никогда с тобой не расставаться. Когда ты рядом, я не беспокоюсь. Это все из-за набегов.

— Я думаю, их больше не будет.

Линк посмотрел в дымку. Его лицо, покрытое загаром и морщинами из-за его трудной жизни, неожиданно нахмурилось. Он резко поднялся.

— Я предчувствую, что Джесс Джеймс Хартвелл планирует еще один.

— Предчувствуешь? — Она взволнованно посмотрела на него. — Может быть, это не так.

— Может быть, — с сомнением сказал Линк. — Только мои предчувствия в большинстве случаев очень точны. — Он взглянул на огонь. Расправил плечи.

— Линк?

— Он уже почти решил, Кэсси. Сидя и думая о еде, которую мы взяли в последнем городе. Его добыча действует на него. Я не собираюсь следовать за ним.

— Тебе лучше ничего не затевать.

— Я собираюсь поговорить с ним, — сказал Линк почти неслышно и двинулся в тень деревьев. Из освещенного огнем круга раздался вопросительный окрик, жуткое уханье совы, печальное и всхлипывающее. Линк понял интонацию и ответил карканьем ворона. У кочевников был свой особый язык, которым они пользовались на опасных территориях, поскольку единства племен не было, а некоторые были охотниками за скальпами. Было и несколько групп каннибалов, но этих дегенератов ненавидели и убивали все остальные при первой же возможности.

Линк вошел в лагерь. Его фигура была крупной, крепкой, мускулистой, его мощная грудь вздымалась под украшенной бахромой рубашкой из оленьей шкуры, которую он обычно носил, голый череп сейчас скрывала беличья шапка. Временные жилища были уже готовы, и представляли собой навесы, крытые листвой, дававшие минимум уединения; несколько скво уже деловито занимались шитьем. У костра Бешеба Хартвелл дожаривала мясо. Джесс Джеймс Хартвелл, похожий на быка великан с крючковатым носом и покрытой шрамами щекой, наполовину выбелившей его бороду, ел мясо и бисквит с приправой, макая его в зеленый черепаховый суп — часть добычи налета. На безукоризненно белой ткани перед ним были разложены икра, сардины, улитки, чау-чау, антипасто и другие деликатесы, которые он пробовал с помощью крохотной серебряной вилочки, утонувшей в его огромной волосатой руке.

— Садись, поешь, «кожаная голова», — загрохотал Хартвелл. — Где твоя скво? Она, должно быть, здорово проголодалась.

— Она сейчас придет, — сказал Линк. Он не знал, что Кэсси устроилась в кустарнике, держа в руке обнаженный метательный нож. Его мысли были сосредоточены на главаре, и он сейчас мог чувствовать то, что он называл предчувствием, и что было в действительности неразвитой телепатией. Да, Хартвелл думал о новом набеге.

Линк принял от Бешебы мясо. Оно не обожгло его мозолистые ладони. Он присел возле Хартвелла и впился в сочную мякоть. Его глаза не отрывались от лица бородатого человека.

— Теперь мы не в Канаде, — сказал он наконец. — Становится немного теплее. Даже здесь слишком холодно.

— Тогда мы займемся охотой. И скоро взойдет дикая кукуруза. У нас будет полно пищи.

— Передай мне бисквиты, Бешеба. Мг-м. Чем больше мы едим, Линк, тем толще мы будем к следующей зиме.

Линк показал на полотнище.

— От всего этого не потолстеешь.

— Так или иначе, это тоже неплохо. Попробуй эти рыбьи яйца.

— Да… тьфу! Где здесь вода?

Хартвелл засмеялся. Линк спросил:

— Летом мы направимся на север?

— мы еще не голосовали насчет этого. Я бы сказал «нет». По мне, так лучше отправиться на юг.

— Там больше городов. Небезопасно продолжать налеты, Джесс.

— Никто не сможет нас найти, если мы снова уйдем в леса.

— У них есть ружья.

— Ты испугался?

— Меня ничто не испугает, — сказал Линк. — Только я вроде как знаю, что ты думаешь о новом набеге. И прошу в этом на меня не рассчитывать.

Тяжелые плечи Хартвелла сгорбилась. Он потянулся за сардиной, не спеша съел ее, и потом повернул голову к парню. Его глаза были полуприкрыты.

— Трус? — Но он сказал это с вопросом, и драка еще не стала неизбежной.

— Ты мог видеть, как я ножом шел на гризли.

— Я знаю, — сказал Хартвелл, потерев белый шрам в своей бороде. Впрочем, парень может стать трусом. Я не говорю, что сейчас именно этот случай, пойми. Но все же, никто больше не пытается уклониться.

— В тот первый набег мы голодали. Второй — ладно, это можно понять. Но я не вижу смысла в набегах только для того, чтобы ты мог есть рыбьи яйца и червяков.

— Это не все, Линк. Мы взяли и одеяла. Такие вещи были нам нужны. Раз уж мы положили руку на несколько ружей…

— Слишком обленился, чтобы натянуть лук?

— Если ты напрашиваешься на драку, — медленно проговорил Хартвелл, то я могу сделать тебе одолжение. Иначе — заткнись.

— Хорошо. Но я ставлю тебя в известность, чтобы на меня в новых рейдах не рассчитывали.

В темноте рука Кэсси стиснула рукоять кинжала. Но Хартвелл неожиданно рассмеялся и швырнул кость Линку в голову. Парень увернулся и сердито посмотрел на него.

— Настанет день, когда с тебя начнет сваливаться пояс, и тогда ты иначе посмотришь на это, — сказал Хартвелл. — А сейчас забудь об этом. Зови эту свою скво и заставь ее поесть, она слишком тощая. — Он обернулся к лесу. — Кэсси! Иди сюда и попробуй этого рыбного супа.

Линк отвернулся, поправляя шапку. Теперь его лицо было менее мрачным, хотя по-прежнему задумчивым. Кэсси спрятала свой кинжал в ножны и вышла к костру. Хартвелл поманил ее.

— Садись, поешь это, — сказал он.

Атмосфера снова стала мирной. Больше трений не возникало, хотя Линк, Кэсси это знала, был готов к драке. Но добрый юмор Хартвелла служил защитой от всего, кроме прямых нападок. Он пустил по кругу добытую им бутылку виски — редкое удовольствие, поскольку племя могло перегонять спирт только во время оседлых периодов, что случалось нечасто. Линк выпил немного. Еще долго после того, как был потушен костер и раздался храп из-под соседних навесов, он, огорченный и напряженный, лежал без сна.

Что-то… кто-то… звало его.

Это было как одно из его предчувствий. Это было похоже на то, что он испытывал во время налетов. Это было как близость Кэсси, и все же в этом было странное, захватывающее отличие. Он чувствовал дружественность к этому странному зову, какого он еще никогда не испытывал.

Смутный и неопределимый житель глубин его сознания проснулся и ответил на зов родственного существа.

Через некоторое время он приподнялся на локте и сверху посмотрел на Кэсси. Ее лицо было наполовину скрыто густой чернотой ее волос. Он слегка коснулся их, мягких, живых и теплых. Потом бесшумно выскользнул из-под навеса и замер, оглядываясь по сторонам.

Слышался лишь шорох листьев и журчание ручья. Больше ничего. На земле были разбросаны пятна лунного света. Древесная крыса прошуршала в высокой траве. Воздух был очень холодным и бодрящим, его свежесть уколола щеки и глаза Линка.

И внезапно ему стало страшно. Он вспомнил древние сказания. Он вспомнил сказки своей приемной матери о человеке, который мог превращаться в волка, о Вендиго, летавшем, как ветер над пустынными лесами, о Черном Человеке, скупавшим души — темные бесформенные детские страхи превратились в реальный ночной кошмар. Он ножом убивал гризли, но еще никогда не стоял один среди ночного леса, а Зов бормотал в его сознании — безмолвно — и заставлял его кровь вскипать в пламенном отзыве.

Ему было страшно, но искушение было сильнее. Он повернул на юг и вышел из лагеря. Инстинктивная выучка сделала его шаг бесшумным. Он перешел ручей, не издав сандалиями ни единого звука на камнях, и поднялся по склону. А там, сидя на пне, его ждал человек.

Он сидел спиной к Линку, и не было видно ничего, кроме сгорбленных плеч и голого блестящего черепа. Линк испытал мгновенный сильный испуг, подумав, что сейчас человек обернется, и он увидит свое собственное лицо. Он тронул нож. В его мозгу хаотически нарастало смущенное движение.

— Привет, Линк, — сказал тихий голос.

Линк не издал ни единого звука, он знал это. Но темная фигура каким-то образом почувствовала его приближение. Черный Человек?..

— Я выгляжу черным? — спросил голос. Человек поднялся, обернулся. Он усмехался — нет, улыбался — и его лицо было темным и изможденным. Одежда на нем была городской.

Но он не был Черным Человеком. У него не было раздвоенных копыт. И теплая, искренняя дружественность, незаметно исходившая от самого его присутствия, успокаивала Линка, несмотря на его подозрения.

— Ты звал меня, — сказал Линк. — Я пытаюсь постичь это. Его глаза остановились на голом черепе.

— Меня зовут Бартон, — сказал человек. — Дэйв Бартон. — Он поднял что-то серое — скальп? — и тщательно приладил его себе на голову. Ухмылка его стала веселой.

— Без парика я чувствую себя голым. Но я должен был показать тебе, что я был… был… — Он искал слово, которое могло бы соответствовать телепатическому символу. — Что ты один из нас, — закончил он.

— Я не…

— Ты Болди, — сказал Бартон, — но ты не знаешь этого. Я могу прочитать это в твоих мыслях.

— Прочитать мои мысли? — Линк отступил назад.

— Ты знаешь, кто такие Болди? Телепаты?

— Конечно, — с сомнением сказал Линк. — Я слышал рассказы. Мы немного знаем о городской жизни. Слушай, — сказал он с новым подозрением, — как ты оказался здесь? Как…

— Я пришел сюда, разыскивая тебя.

— Меня? Почему?

Бартон терпеливо ответил:

— Потому что ты один из Нас. Я вижу, мне многое нужно тебе объяснить. Возможно, с самого начала. Итак…

Он говорил. Это было бы еще сложнее, не будь они оба Болди. Хотя Линк и был телепатически не обучен, он все же мог получать достаточно ментального подтверждения, чтобы прояснить вопросы в его сознании. А Бартон говорил о Взрыве, о жестком излучении — совершенно недоступно для понимания Линка, пока Бартон не использовал телепатический символизм — и, в основном, о том невероятном факте, что Линк не был просто безволосым уродом в своем племени. Есть и другие Болди, и их много.

Это было важно. Поскольку Линк ощутил сопричастность. Он немного чувствовал то теплое, глубокое понимание между телепатами, тесное единство расы, чувство принадлежности, которого он никогда не испытывал. Только сейчас, наедине с Бартоном в лесу, он почувствовал более искреннюю сокровенность, чем он ощущал когда-либо прежде.

Он схватывал все на лету. Он спрашивал. А через некоторое время так же поступил и Бартон.

— Набеги организовывал Джесс Джеймс Хартвелл. Да, я участвовал в них. Ты имеешь в виду, что вы все носите парики?

— Естественно. Это большая цивилизация, и мы принадлежим к ней. Мы часть общей картины.

— И… и никто не смеется над вами, что вы лысые?

— Я разве выгляжу лысым? — спросил Бартон. — Есть и недостатки. Но полно преимуществ.

— Ну и ну! — Линк глубоко дышал. — Люди… того же вида… такие как ты… — Он не мог найти слов.

— Обычные люди не всегда давали нам все шансы. Они немного боялись нас. Мы с детства учимся не пользоваться преимуществами нашего телепатического могущества против людей.

— Да, я понял. В этом есть смысл.

— Тогда ты знаешь, почему я пришел, не так ли?

— Я вроде могу это понять, — медленно сказал Линк. — Эти набеги… люди могут подумать, что в этом замешаны Болди… Я — Болди!

Бартон кивнул.

— Кочевники — это не страшно. Мы справимся с несколькими набегами. Но чтобы один из Нас был втянут в это — это плохо.

— Я сегодня ночью говорил Джессу Джеймсу Хартвеллу, что больше не буду принимать участия в набегах, — сказал Линк. — Он не будет заставлять меня.

— Да… Так лучше. Слушай, Линк. Почему бы тебе не пойти со мной домой?

Годы привычки заставили Линка задуматься.

— Мне? Идти в город? Мы этого не делаем.

— Вы?

— М-мм… кочевники. Я не кочевник, да? Черт возьми, это… — он потер челюсть. — У меня все перемешалось, Бартон.

— Скажу, зачем. Пойдем сейчас со мной, и ты посмотришь, как тебе понравится наша жизнь. Тебе никогда не обучали использовать свои телепатические способности, так что ты как полуслепой. Посмотри на обстановку и тогда решай, что ты хочешь делать.

Едва не упомянув о Кэсси, Линк замолчал. он боялся, что если заговорит о ней, то Бартон снимет свое предложение. И, кроме всего, он же не собирается оставить Кэсси навсегда. Это займет лишь неделю или две, а потом он сможет вернуться к племени.

Если бы он только мог взять Кэсси с собой…

Нет. Ему почему-то было стыдно от того, что он, Болди, женился на женщине из кочевников. Хотя он конечно гордился Кэсси, да. Он бы никогда ее не оставил. Это только…

Он был одинок. Он был ужасающе, ослабляюще одинок, и то, что он уловил в мыслях Бартона и словах Бартона, придало ему непреодолимую силу. Мир, к которому он принадлежал, никогда не назовет его «кожаной головой», где он никогда не почувствует преимущества бородатых мужчин племени. Собственный парик.

Всего на несколько недель. Он не мог упустить шанс. Он не мог! Кэсси будет ждать его возвращения.

— Я пойду с тобой, — сказал он. — Я готов идти прямо сейчас. О'кей?

Но Бартон, читавший мысли Линка, поколебался прежде чем ответить.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Пойдем.

Три недели спустя Бартон сидел в солярии Мак-Ни и устало прикрывал глаза рукой.

— Линк женат, ты знаешь, — сказал он, — на девушке из кочевников. Он не знает, что нам это известно.

— Это имеет какое-нибудь значение? — спросил Мак-Ни. Он выглядел очень усталым и озабоченным.

— Думаю, нет. Но мне казалось, что из-за Алексы об этом лучше не упоминать.

— У нее своя голова на плечах. И сейчас она тоже должна уже знать, что Линк женат. Она неделями занималась с ним телепатическим тренингом.

— Я заметил это, когда вошел.

— Да, — сказал Мак-Ни, потерев лоб. — Вот почему мы говорим вслух. Телепатические беседы отвлекают Линка, когда их несколько; он все еще не освоил избирательность.

— Как тебе этот парень?

— Он мне нравится. Он не… совсем такой, как я ожидал.

— Он вырос среди кочевников.

— Он один из Нас, — оборвал Мак-Ни.

— Нет симптомов паранойи?

— Определенно нет. Алекса подтверждает это.

— Хорошо, — сказал Бартон. — Это придает мне уверенности. Я боялся только этого. А что до девушки-кочевницы, то она не один из Нас, и мы не можем позволить себе ослаблять расу смешанными браками с людьми. Это было аксиомой еще со времен Взрыва. Мне кажется, если Линк женится на Алексе, или на какой-нибудь девушке-Болди, то это к лучшему, и мы можем забыть о прежних затруднениях.

— Это уже ее дело, — сказал Мак-Ни. — Были еще набеги кочевников?

— Нет. Но это наименьшая из моих проблем. Сергей Кэллахан исчез. Я не могу его отыскать, а мне бы этого хотелось.

— Только чтобы убить его?

— Нет. Он должен знать других ключевых параноиков. Я хочу вычерпать из него эту информацию. Он не может постоянно держать свое сознание затуманенным — и если я хоть раз застану его там, где хочу, то у него останется мало секретов.

— Наша битва обречена на проигрыш.

— Разве?

— Я еще не могу сказать, — сказал Мак-Ни с приглушенной силой. — Я даже не могу себе позволить думать о проблеме. Я… этот способ сработает. Есть загвоздка, единственное уравнение, которое должно быть решено. Но не сейчас. Потому что в тот момент, когда я решу его, мои мысли смогут быть прочитаны. Я должен сначала проработать все мелкие детали. Потом…

— Да?

Улыбка Мак-Ни была горькой.

— Я не знаю. Я найду ответ. Я никогда не был ленив.

— Если бы мы смогли пробить их Мощь, — сказал Бартон. — Если бы только мы смогли перехватить код параноиков…

— О, — сказал Мак-Ни, — если бы у нас был собственный шифр…

— … не поддающийся расшифровке…

— Что не может быть достигнуто механическим путем. Ни один шифр не сработал бы, поскольку нам пришлось бы помнить ключ, а наши мысли могли бы быть прочитаны параноиками. Я хочу на время забыть об этом, Дэйв. Детали да. А сама проблема… Я… могу решить ее раньше, чем буду готов.

— Параноики вовсю работают, — заметил Бартон. — Их пропаганда ширится. Разговоры о секретном оружии Галилео не смолкают.

— Жители Галилео еще не выступили с опровержением?

— Все не так просто. Нельзя вставать на дыбы из-за кампании слухов. Это, Даррил, то самое, что может вызвать бурю. Можно сражаться с человеком или явлением, но нельзя сражаться с ветром. Ветром, который нашептывает.

— Но атомные бомбы! Во всяком случае…

— Я знаю. Как всегда, какая-нибудь горячая голова в один прекрасный день испугается настолько, чтобы начать действовать. Он скажет: «У Галилео есть секретное оружие. Наша безопасность под угрозой. Они собираются напасть на нас.» И тем самым ускорит события. Потом будут и другие инциденты.

— И мы будем в центре событий. Мы не можем сохранять нейтралитет. Я думаю, Дэйв, рано или поздно будет погром.

— Мы переживем его.

— Ты так думаешь? При том, что рука каждого обыкновенного человека будет готова нанести удар по телепату — мужчине, женщине, ребенку? Пощады не будет. Нам нужен другой мир, новый мир…

— С эти придется подождать до тех времен, когда у нас будут звездолеты.

— А тем временем мы живем в долг. Может быть, было бы лучше раствориться среди людей.

— Регресс?

— Ты действительно так думаешь? Мы вроде единорога в лошадином табуне. Мы не можем рисковать использовать рог для своей защиты. Нам приходится прикидываться лошадьми.

— Лев и единорог, — сказал Бартон, — дрались за корону. Ладно, Кэллахан и его параноики — это лев, конечно. Но корона?

— Очевидно, — сказал Мак-Ни, — это должна быть власть. Два доминирующих вида не могут сосуществовать на одной и той же планете, или даже в одной системе. Люди и телепаты не могут поровну поделить власть. Мы уступаем новому. В конце концов мы придем к цели, поставленной Кэллаханом, но другим путем. Но не путем вырождения и подчинения людям! Наше оружие естественный отбор. За нас — биология. Если бы мы только могли прожить в мире с людьми, пока…

— …не выживем их из городов, — закончил Бартон.

— Поэтому люди не должны подозревать, что лев и единорог сражаются. И за что они сражаются. Ведь стоит им узнать, мы не переживем погром. Спасения не будет. Наша раса слаба из-за окружения и приспособления.

— Меня тревожит Кэллахан, — неожиданно сказал Бартон. — Я не знаю, что он замышляет. Со временем я узнаю, но может оказаться слишком поздно. Если он что-то начнет, то это будет трудно остановить…

— Я продолжу работу, — пообещал Мак-Ни. — Возможно, я скоро смогу тебе что-то дать.

— Надеюсь. Ладно, сегодня вечером я лечу в Сент-Ник. Якобы чтобы проверить тамошний зоопарк. На самом деле у меня есть другие причины. Может быть, мне удастся поймать след Кэллахана.

— Я провожу тебя до поселения. — Мак-Ни вместе с Бартоном направился к выходу. Они вышли на теплый весенний воздух, оглянувшись сквозь прозрачную стену на телевизор, возле которого сидели Алекса и Линк. Бартон сказал:

— Во всяком случае, они не взволнованы.

Мак-Ни засмеялся.

— Она отсылает свою статью в «Рекордер». Алекса специалист по сердечным проблемам. Надеюсь, ей никогда не придется решать собственные!

— …если ты его любишь, говорила в микрофон Алекса, — выходи за него замуж. И если он любит тебя, то не будет возражать против психологических тестов и сопоставления листков баланса. Вы выбираете спутника на всю жизнь, и вы оба должны прочитать контракт перед тем, как его подписать. Она напоминала кота с вымазанными сливками усами. — Но всегда помните, что любовь — это самая важная вещь в мире. Если вы это признаете, то в ваших сердцах всегда будет весна. Удачи вам, Творящие Чудо!

Она нажала выключатель.

— Тридцать, Линк. Моя работа на день сделана. Это единственная работа, которую может найти Болди — редактор по сердечным делам в телегазете. Думаешь, тебе это понравится?

— Нет, — сказал Линк. — Это не… это не моя дорога.

Он был одет в синюю шелковую рубашку и более темные синие шорты, короткий коричневый парик покрывал его череп. Он еще не привык к нему и постоянно неловко трогал его.

— Ты не совсем правильно выразился, — сказала Алекса. — Я знаю, что ты имел в виду, и это важнее, чем грамматическая конструкция. Еще урок?

— Пока не надо. Я быстро устаю. Так или иначе, но говорить — более естественно.

— Возможно, ты найдешь это обременительным. Личные окончания — «ты говоришь», «он говорит» — телепатически ты не используешь эти пережитки.

— Пережитки?

— Конечно, — сказала Алекса. — Из латинского. Римляне не использовали местоимений. Просто amo, amas, amant, — она пояснила мысленно, а окончания дают нужное местоимение. Nous, vous и ils заменены теперь на «мы», «вы» и «они». Так что окончания не обязательны. Если ты общаешься с телепатом из Швейцарии, то ты можешь удивиться, что он думает о девушке, как об этом. Но ты будешь знать, что это значит для него, а этого бы не было, если бы вы общались устно.

— Это очень сложно, сказал Линк. — Хотя я понимаю сам подход. То объединение, которое мы испытали прошлой ночью, было… — он подыскивал слова, но Алекса ухватила смысл по его мыслям.

— Я знаю. Возникает сокровенность, и такая чудесная. Ты знаешь, мне никогда не было плохо оттого, что приспосабливалась. Я точно знаю, как я сочетаюсь с жизнью Марианны и Даррила, и как они меня ощущают. Я знаю, к чему принадлежу.

— Это должно быть приятным чувством, — сказал Линк. — Впрочем, я почти испытываю его.

— Конечно. Ты же один из Нас. После того, как ты полностью овладеешь телепатией, ты вообще перестанешь в этом сомневаться.

Линк наблюдал за игрой света на бронзовых локонах Алексы.

— Я понимаю, что принадлежу к таким же людям, как ты.

— Не жалеешь, что пришел с Дэйвом?

Он посмотрел на свои руки.

— Я не могу сказать тебе, Алекса. Я не могу сказать тебе, как это прекрасно. Всю мою жизнь я был заточен во тьме, думал, что я урод, никогда не был в себе уверен. Потом все это… — Он показал на телевизор. Волшебные чудеса, вот что это. И все остальное.

Алекса поняла, о чем он думал. Вместе с ним она чувствовала опьяняющее возбуждение изгнанника, возвращающегося к собратьям. Даже телевизор, знакомый символ ее работы, приобретал новое очарование, хотя это была стандартная модель с двумя экранами — верхний для срочных новостей, нижний — для круглосуточной газеты, которая принималась, записывалась на пленку и впоследствии была доступна для справок. Кнопки позволяли выбрать публикацию, а ручки настройки позволяли сфокусироваться на страницах, иллюстрациях или на печатном тексте. Формат, конечно, соответствовал значимости новостей. Большой скрытый экран, занимавший всю стену в одном конце комнаты, использовался для показа пьес, концертов, фильмов и мультфильмов. Но чтобы испытать дополнительное удовольствие от ощущений вкуса, запахи и прикосновения, нужно было идти в театры; такое специальное оборудование было все еще слишком дорогим для среднего дома.

— Да, — сказала Алекса, — ты один из Нас. И ты должен помнить, как важно будущее расы. Если ты останешься здесь, то ты не должен делать ничего, что может повредить Нам.

— Я помню, что ты мне говорила о п-параноиках, — кивнул Линк. — Я думаю, они что-то вроде каннибалов среди кочевников. Законная добыча для любого. — Он потрогал парик, отошел к зеркалу и поправил его.

— Там, на улице, Марианна, — сказала Алекса. — Подожди меня, Линк; я скоро вернусь.

Она вышла; Линкольн, неловко проверяя свое вновь осознанное могущество, чувствовал ее мысль, тянущуюся к полной, красивой женщине, прогуливавшейся среди цветов, вооруженной перчатками и лейкой.

Он побрел к клавилюксу и одним пальцем ткнул кнопку настройки. Тот запел:

«В веселом месяце мае, Когда набухали зеленые почки, Юный Джемми Гроув лежал при смерти От любви к Барби Аллен.»

Нахлынули воспоминания о Кэсси. Он загнал их в тень, вместе с кочевниками и бродячей жизнью, которую так хорошо знал. Это больше не было его жизнью. Кэсси — с ней все будет в порядке. Как-нибудь он пойдет за ней, и приведет ее сюда жить среди Болди. Только… только она не была Болди. Она не была как Алекса, например. Она, конечно, ни в чем ей не уступала; но эти разговоры о будущем расы… Теперь бы он женился на женщине-Болди и его дети были бы Болди…

Но он уже был женат. К чему все эти мысли? Брак у кочевников ничего не значил для жителей городов, конечно, но, все-таки, все эти ментальные общие круги были чем-то вроде полигамии.

Ладно, он взберется на холм, раз уж подошел к нему. Сначала ему надо было овладеть этой телепатией. У него получалось, но медленно, поскольку он не был воспитан с детства, как другие Болди. Скрытая сила должна была быть разбужена и направлена — не как учат ребенка, а с поправкой на зрелость Линка и его способность видеть и понимать цель.

Вошли Марианна и Алекса. Старшая женщина сняла свои холщовые рукавицы и смахнула с румяных щек капли пота.

— Привет, Линк, — сказала она. — Как дела?

— Средне, Марианна. Ты могла бы попросить меня помочь тебе на улице.

— Мне нужны упражнения. Я сегодня потеряла три фунта веса, споря с этим вымогателем репы Гатсоном там, в магазине. Знаешь, сколько он просит за свежий плод хлебного дерева?

— А что это такое?

— Лови, — Марианна сформировала ментальный образ, включающий внешний вид, вкус и ощущение на ощупь. Алекса вмешалась в их общение, добавив запах фрукта. У Линка были свои собственные стандарты для сравнения, и за минуту он усвоил целое понятие; теперь он безошибочно узнает этот фрукт. Марианна задала ему быстрый мысленный вопрос. Линк ответил.

В город (Даррил Мак-Ни) через окно (прошло десять минут).

— Несколько путано, — сказала Марианна, — но смысл я поняла. Он должен скоро вернуться. Я собираюсь поплавать. Может я сделаю несколько сандвичей?

— Отлично, — сказала Алекса. — Я помогу. Линк знает о ловли форели больше, чем кто-нибудь другой из моих знакомых, он только не знает, что такое искусственная мушка.

— Я просто намечаю поймать рыбу, — сказал Линк. — Достаточную, чтобы поесть. Много раз я ловил рыбу через полыньи во льду, чтобы не голодать.

Позже, вытянув свое смуглое мускулистое тело на береговом песке проточного пруда, он наслаждался теплыми лучами солнца и наблюдал за Алексой. Стройная и привлекательная в своих белых шортах и купальной шапочке, она неумело пыталась забросить удочку, а Мак-Ни с трубкой в зубах работал, уютно устроившись под склоняющимся к воде навесом из ветвей. Марианна безмятежно поедала сандвичи и с большим интересом наблюдала за действиями коммуны муравьев. В воздухе висело глубокое не требующее слов товарищеское чувство семьи и расы, связь, которая потянулась и коснулась Линка, и затянула его в свою дружественную сердцевину.

«Вот это чувство, — подумал он. — Здесь я свой».

И разум Алексы ответил ему с тихой уверенностью:

«Ты один из Нас».

Месяцы теперь быстро текли для Линка, иногда нарушаемые случайными визитами Дэйва Бартона, который становился все беспокойнее по мере того, как зелень покрывала деревья и кусты, земли и лозу, как весна уступала место лету, да и оно уже клонилось к недалекой осени. Теперь он редко думал о кочевниках. В их маленькой группе царило что-то вроде молчаливого взаимопонимания, он смутно ощущал, что Алекса многое знает о его прошлом, но никогда не заговорит о Кэсси первой. Он не сомневался, что она начинает любить его. Да и в том, что он любит ее, он не слишком сомневался. Кроме того, Алекса была такой же, как он, чего не было у Кэсси.

Но он все равно мечтал о Кэсси. Иногда даже среди своего народа он чувствовал себя одиноким. В такие минуты он страстно желал завершить свое телепатическое обучение и присоединиться к Бартону в его борьбе с параноиками. Бартону не терпелось заполучить Линка в союзники, но он остерегался идти слишком широкими шагами.

— Параноики не дураки, — говорил он Линку. — Их нельзя недооценивать. Я прожил так долго лишь потому, что я опытный охотник для большой охоты. Моя реакция лишь чуть-чуть быстрее, чем у них, и я всегда стараюсь завести их в такое положение, где телепатия бессильна. Если параноик оказался в глубокой яме, он может узнать, что ты собираешься завалить его грудой камней — но помешать тебе он не сможет.

— Есть какие-нибудь новости о Кэллахане? — спросил Мак-Ни.

— Ни одного слова за несколько месяцев. Есть какой-то план — может быть, мощный всплеск пропаганды, может быть — убийства ведущих ученых. Я этого не знаю. Ни в одном сознании я не смог прочитать правильных ответов. Но я думаю, что скоро что-то должно открыться; я уже столько узнал. Мы должны быть готовы к этому. Мы должны разгадать их код — или заполучить свой собственный. Все по-прежнему, Даррил.

— Я знаю, — сказал Мак-Ни. Он пристально смотрел в пустынное синее небо. — Я мало о чем могу говорить или даже думать. Да, все по-прежнему.

— Но ты не ошибся? Через несколько недель ты должен вернуться в Ниагару.

Заговорил Линк:

— Послушай, а этот код… Я думал об этом, у кочевников есть что-то вроде кода. Вроде этого… — он изобразил крики нескольких животных и птиц. — Мы знаем, что они значат, но больше никто этого не знает.

— Кочевники не телепаты. Если бы они были таковыми, то это твой код недолго оставался бы в тайне.

— Кажется, ты прав. Но все равно, мне бы так хотелось разбить параноиков.

— У тебя будет шанс сделать это, — сказал Бартон. — Но, между тем, задача Даррила — найти для нас новое оружие.

Бартон встал, нахмурившись.

— У меня есть дела на юге. Я встречусь с тобой, когда вернусь, Даррил. Ты все же позаботься о себе. Если эта затея — что бы там ни замышлялось — должна скоро выплыть наружу, не рискуй. Ты жизненно важен для Нас, значительно больше, чем я сам.

Кивнув Линку, он вышел. Мак-Ни смотрел в пространство. Линк поколебался, послал вопросительную мысль и встретил рассеянный отказ. Он спустился вниз.

Алексы нигде не было. В конце концов он пошел в сады по дороге к ручью. Заметив яркое пятно, он направился к нему.

Алекса сидела на скале, ее легкий спортивный костюм был расстегнут, чтобы дать легкому бризу освежать ее кожу. Было так жарко, что она сняла свой парик, и ее блестящий голый череп смотрелся нелепо и несовместимо с ее искусственными ресницами и бровями. Линк впервые видел ее без парика.

Мгновенно, только он об этом подумал, она обернулась и стала надевать парик. Но вдруг ее рука остановилась. Она полувопросительно посмотрела на него, а потом в ее глазах появились боль и понимание.

— Надень его, Алекса, — сказал Линк.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Зачем — теперь?

— Я… это не…

Алекса пожала плечами и водрузила парик на место.

— Это было… странно, — сказала она, намеренно произнося это вслух, словно не хотела позволить своей мысли ускользнуть в каналы телепатической сокровенности, где обида может так легко ранить. — Я настолько привыкла к тому, что Болди — безволосы. Я никогда прежде не думала, что это зрелище может… — она не закончила мысль вслух. Через мгновение она сказала: Ты, должно быть, был очень несчастлив среди кочевников, Линк. Даже более несчастен, чем ты сознаешь. Если ты был воспитан в неприятии вида голого черепа в такой степени…

— Этого не было, — слабо протестовал Линк. — Я не… ты не должна думать…

— Все в порядке. Ты не можешь изменить настолько глубоко укоренившиеся в тебе реакции. Когда-нибудь каноны красоты изменятся. Отсутствие волос будет цениться. Сегодня этого нет, и, конечно, этого нет у человека с твоим психологическим фоном. Тебя, должно быть, заставляли очень остро чувствовать, что ты стоишь ниже из-за своего голого черепа.

Линк стоял, чувствуя себя неловко, не имея сил отрицать мысль, столь живо вплывавшую в его сознание, сгорая от стыда и страха из-за сознания, что она настолько же ясно, как и он сам, видела отвратительную картинку ее голого черепа в его понимании. Словно он поднес к ее лицу кривое зеркало и сказал вслух:

— Вот как ты выглядишь для меня.

Как будто он ни за что дал ей пощечину насмешкой на ее… ненормальностью.

— Брось, — сказала Алекса, улыбаясь немного потрясенно. — Ты ничего не можешь с этим поделать, если голый череп… беспокоит тебя. Забудь об этом. Это не то, чтобы мы были ж-женаты или… что-то в этом роде.

Они молча смотрели друг на друга. Их мысли соприкоснулись и отпрянули, и снова соприкоснулись, прощупывая, думая о легких вещах, перескакивая с одного на другое так робко, словно прыгали по льдинам, способным уйти под воду под тяжестью полной концентрации мысли.

«Мне казалось, что я люблю тебя… возможно, это так…»

«Да, я тоже… но теперь невозможно…»

(неожиданный яростный протест)…

«Нет, это невозможно, между нами не будет справедливости… как между обычными людьми… мы всегда будем помнить эту картину, как я выглядел»

(резкое удаление из памяти)…

(агонизирующее отрицание этого)…

«Нет, это нельзя изменить… всегда между нами… слишком глубоко укоренилось… и кроме того Кэс…»

(внезапное мгновенное закрытие обоих умов, прежде чем мысленный образ успел сформироваться).

Алекса поднялась.

— Я иду в город, — сказала она. — Марианна у парикмахера. Я… я сделаю себе завивку.

Он беспомощно поглядел на нее, неохотно отпуская ее, хотя он знал не хуже чем она сама, как многое было обсуждено, взвешено и сброшено со счетов в последний момент безмолвной речи.

— До свидания, Алекса, — сказал он.

— До свидания, Линк.

Линк еще долго стоял и смотрел на дорогу после ее ухода. Он должен был уйти. Он не был здесь своим. Даже если после этого была бы возможность близость с Алексой, он знал, что не может оставаться. Они были… ненормальны. Теперь он бы более ясно видел их голые черепа, презренное, вызывающее смех отсутствие волос, которое он так не любил в себе, чем парики, которые они носили. Каким-то образом он до нынешнего момента не осознавал столь полно…

Все же он не может уйти, не сказав Даррилу. Медленно, с трудом передвигая ноги, он повернул обратно к дому. Подходя к боковому газону, он послал вперед неуклюжую вопросительную мысль.

Что-то ответило ему из лаборатории в подвале, подозрительная, странная, волнующая вибрация на миг прильнула к его сознанию и отпрянула. Это не был Мак-Ни. Это был… чужой.

Мак-Ни стал спускаться к двери подвала. Внизу он остановился, пытаясь разобраться в путанице ощущений после того, как он растопырил мысленные пальцы. Дверь была открыта. Мак-Ни лежал на полу с погасшим сознанием, кровь текла из раны у него в боку.

«Чужой?»

«Кто?..»

«Сергей Кэллахан.»

«Где?..»

«Спрятался. Вооружен.»

«Я тоже», — подумал Линк, сжав в руке кинжал.

«Ты неопытный телепат. В схватке ты не можешь победить.»

Возможно, это было правдой. Телепатия у Болди заменяла предвидение. Любой Болди мог предугадать и победить любого обыкновенного человека, а Линк еще не был достаточно телепатически натренирован.

Он неловко разведывал. И неожиданно узнал, где находится Кэллахан.

За дверью. Откуда он мог ударить Линка в спину, когда парень войдет в лабораторию. Он не ожидал, что неопытный Болди не обнаружит его засаду, пока не станет слишком поздно, и как только Линк прочувствовал ситуация, он попытался вырваться.

Линк всем весом навалился на панель, прижимая дверь обратно к стене. Кэллахан оказался в ловушке. Беспомощно зажатый между двумя металлическими пластинами — стеной и дверью, — он пытался отжаться, вывернуться на свободу. Его рука, сжимавшая кинжал, змеей выскользнула наружу. Линк выронил свое оружие, прижался спиной к двери и покрепче уперся ногами. Дверная коробка давала ему отличную опору. Вены вздувались на лбу, пока он удерживал, прижимал, и сдвигал дверь изо всех своих сил.

Что однажды сказал Дэйв Бартон? «Убивай их с помощью механизмов…»

Это и был механизм — один из древнейших. Рычаг.

Неожиданно Кэллахан закричал. Его агонизирующая мысль молила о милосердии. (Через мгновенье его силы иссякнут), — молил он.

— Нет… не убивай меня!

Его силы иссякли.

Линк расправил тяжелые плечи. И был еще один мысленный ужасающий крик Кэллахана, еще более агонизирующий, чем издаваемые им звуки, и Линк позволил двери медленно отойти от стены. Вместе с ней сползло и тело. Линк подобрал свой кинжал, умело им воспользовался и обернулся к Мак-Ни.

На полу растекалась лужа крови, но Мак-Ни был все еще жив. Кэллахан не успел завершить свое дело.

Линк занялся оказанием первой помощи.

Так это произошло.

Было уже за полночь. В лаборатории в подвале Мак-Ни вытянулся в своем кресле, морщась от давления повязок на ребрах. Он моргал от света люминесцентных ламп, вздыхал и тер лоб.

Его рука замерла над блокнотом. Уравнение не сходилось. Он до сих пор не был вполне готов думать об этом.

Но работа близилась к завершению. Она должна была, наконец, дать Болди оружие против параноиков. Они не могли перехватывать код секретного диапазона параноиков, но они могли…

Еще нет. Пока нельзя думать об этом.

Даже Линк помог, сам того не подозревая, одним из своих предложений. Мимикрия. Да, таков был один из ответов. Параноики не могли даже подозревать…

Еще нет.

Ладно, Линк ушел к своему племени кочевников и своей кочевнице-скво. В конце концов, психологическая установка, внесенная в мозг мальчика, оказалась сильнее, чем сильные расовые связи. Это плохо, ведь Линк обладал кое-чем, чего не было у многих Болди — прирожденная твердость, умная сила, которая могла здорово пригодиться в грядущие темные дни.

Темные дни, которые еще можно было оттянуть, если…

Марианна спала. Мак-Ни отогнал от нее свои мысли. После многих лет брака, они были настолько чувствительны друг к другу, что ее могла разбудить даже эта случайная мысль. И до тех пор, пока она не заснула, он не решался думать о конечной задаче. Между Болди не может быть секретов.

Но это должно было оставаться в секрете — единственном секрете, который должен был дать Дэйву Бартону оружие против параноиков. Это был неразгадываемый шифр, который Мак-Ни искал уже два года.

Это был секретный способ связи для Болди.

Сейчас. Работать быстрее. Работать быстрее!

Перо Мак-Ни ускорило свой бег. Он кое-что поправил в стоявшей перед ним машине, тщательно приладил несколько контактов и стал следить за нарастающим потоком энергии. Через некоторое время что-то появилось из маленького проема на одном конце машины: тонкая паутина проводов с несколькими плоскими изогнутыми приспособлениями. Мак-Ни снял парик, пристроил на голове шапочку из проводов и снова натянул парик. Взглянув в зеркало, он удовлетворенно кивнул.

Машина теперь непрерывно производила эти шапочки для связи, достаточно было лишь загружать в нее сырье. Матрица, схема, была встроена в машину и в результате выдавала устройство связи, легко скрываемое под париком, которое, возможно, в конце концов будет носить каждый обыкновенный Болди. А что до сути устройства…

Нужно было отыскать секретное устройство связи вроде не поддающейся перехвату длины волны параноиков. Сама телепатия — это просто трехфазное колебание электромагнитно-гравитационной энергии, выделяемой специфическим коллоидом человеческого мозга. Но телепатия, как таковая, может быть принята любым чувствительным мозгом, находящимся в связи с передающим.

Весь фокус был в том, чтобы найти искусственный способ передачи. Мозг, определенным образом возбужденный электрической энергией, выдаст электромагнитно-гравитационную энергию, которую не сможет принять никто, кроме телепатов, поскольку приборов, настроенных на этот диапазон, просто нет. Но когда параноики получат такие сигналы, без дешифрующей помощи одной из шапочек Мак-Ни они не смогут уловить в этом кода.

Потому что они будут слышать — ощущать — лишь помехи.

В этом и заключался камуфляж. Волны маскировались. Они прятались в волновом диапазоне, которым никто не пользовался, поскольку тот был слишком близок к каналам радиосвязи, который использовали тысячи вертолетов. Для этих раций пять тысяч мегагерц были нормальной частотой; пятнадцать тысяч казались безвредным гармоническим шумом, и устройство Мак-Ни просто добавляло помеховых шумов к этой гармонической интерференции.

Конечно, пеленгаторы могли принять сигналы и засечь их — но вертолеты, как и Болди, были разбросаны по всей стране, и сама раса много путешествовала, как по необходимости, так и по желанию. Параноики могли бы установить, что пятнадцать тысяч мегагерц излучают проволочные шлемы — но с чего бы им этим заниматься?

Это была своего рода имитация шифра кочевников, подражающих крикам птиц и зверей. Новичок в лесу не усмотрел бы языка в крике или вое — так и параноики не станут искать секретные сообщения в том, что на их взгляд было лишь помехами.

Итак, эти легкие, сетчатые, легко скрываемые шлемы наконец решили проблему. Источником энергии станет автоматический перехват свободной энергии, незаметный отток с ближайшего электрогенератора, а сама машина, изготавливавшая шлемы, была закрыта надолго. Никто, кроме самого Мак-Ни не знал даже принципов новой системы связи. И если машина будет хорошо охраняться, то параноики никогда не узнают больше, чем знает сам Бартон, о том, что заставляет устройство работать. Бартон оценит его эффективность, и этого достаточно. Список необходимых расходных материалов был выгравирован на питающем бункере; больше ничего не требовалось. Так что Бартон не будет знать никаких секретов, которые он мог бы неумышленно выдать параноикам, поскольку все эти секреты были внутри машины и еще в одном месте.

Мак-Ни снял свою шапочку и положил ее на стол. Выключил машину. Затем быстро уничтожил формулы и следы записей и исходных материалов. Он написал краткую записку для Бартона, объясняя все необходимое.

После этого времени уже не оставалось. Мак-Ни откинулся в кресле, его простое усталое лицо ничего не выражало. Он не был похож на героя. И только тогда он перестал думать о будущем расы Болди, и о том, что другим местом, где таился секрет, был его мозг.

Когда его руки ослабили повязку на ребрах, он подумал о Марианне. И когда его жизнь стала утекать вместе с кровью из открывшейся раны, он подумал: «Как бы я хотел сказать тебе „Прощай“, Марианна. Но я не должен трогать тебя, даже в своих мыслях. Мы слишком близки. Ты можешь проснуться, и…»

«Я надеюсь, что тебе не будет слишком одиноко, моя дорогая…»

Он возвращался. Кочевники не были его народом, но Кэсси была его женой. И из-за этого он предал свою расу, предал, возможно, само будущее, и следовал за кочующим племенем три штата до этого момента, вместе с осенними ветрами, холодом дующими сквозь поблекшую листву, пока не достиг конца своего поиска. Она была там, в ожидании. Она была там, отделенная от него лишь скалой. Он мог почувствовать, ощутить это, и его сердце трепетало при возвращении домой.

А это предательство… Один человек не мог ничего знать для жизни всей расы. Но будет на несколько ребятишек-Болди меньше, чем было бы, женись он на Алексе. Болди должны будут сами найти для себя спасение…

Но он не думал об этом, когда преодолев последнее препятствие, он побежал туда, где у костра сидела Кэсси. Он думал о Кэсси, о блестящей черноте ее волос, о мягкой округлости ее щек. Он звал ее по имени, снова и снова.

Сперва она не поверила. Он видел сомнение в ее глазах и ее мыслях. Но сомнения пропали, когда он упал рядом с ней — странная фигура в экзотических городских одеяниях — и заключил ее в объятия.

— Линк, — сказала она, — ты вернулся.

Он умудрился сказать:

— Я вернулся, — и на время перестал говорить и думать. Прошло много времени, прежде чем она решила показать ему кое-что интересное.

Так и вышло. Его глаза оставались расширенными, пока Кэсси смеялась и говорила, что это далеко не первый ребенок в мире.

— Я… мы… ты хочешь сказать…

— Конечно. Наш. Это Линк-младший. Как он тебе нравится? Он, между прочим, похож на своего папу.

— Что?

— Подержи его.

Когда Кэсси отдала ему ребенка, Линк понял, что она имела в виду. Маленькая головка была совершенно лишена волос, не было и следа бровей и ресниц.

— Но… ты же не Болди, Кэсси. Как…

— Но ты-то уж точно безволосый, Линк. Поэтому…

Линк обвил ее свободной рукой и крепко прижал к себе. Он не мог видеть будущее; он не мог осознать последствий этой первой попытки смешения рас. Он только испытывал глубокое и невыразимое облегчение от того, что ребенок был таким же, как он. Это было глубже, чем простое человеческое желание продолжить свой род. Это было оправдание. Если так, то он не отрекся полностью от своей расы. Алекса никогда не родит ему детей, но это не означает, что его дети будут от чужого корня.

То глубокое извращение, которое он приобрел у кочевников, не должно произойти с его ребенком. «Я обучу его, — подумал он. — Он будет с самого начала знать — он научится гордиться тем, что он — Болди. И потом, если он когда-нибудь потребуется им… нет, если Нам он будет нужен… он будет готов заменить меня.»

Раса продолжится. Было добрым, справедливым и приносящим удовлетворение то, что союз Болди и человека мог привести к рождению детей-Болди. Род не должен приходить в тупик из-за того, что мужчина женился за пределами своего племени. Человек должен следовать инстинкту, как это делал Линк. Было приятно принадлежать к расе, допускавшей даже такую измену традициям, и не требовавшей последующей расплаты. Род был слишком сильным, чтобы прерваться. Доминирующая наследственность найдет свое продолжение.

Возможно, изобретение Мак-Ни могло оттянуть день погрома, а может быть, и не могло. Но даже если этот день наступит, то это не остановит Болди. Подпольный, скрытый, гонимый, их род не прервется. И возможно, что самое безопасное убежище будет найдено среди кочевников. Поскольку уже сейчас там есть их агент.

«Может быть, все было правильно, — думал Линк, обняв Кэсси и ребенка. — Прежде здесь я был своим. Сейчас уже нет. Я никогда уже не буду полностью счастлив моей прежней жизнью. Я слишком много знаю. Но здесь я являюсь связью между общественной жизнью и тайной жизнью беженцев. Может быть, им когда-нибудь понадобится эта связь.» — он задумался и усмехнулся.

Вдалеке послышался и стал нарастать рев песни. Мужчины племени возвращались с дневной охоты. Он был немного удивлен, осознав, что больше не чувствует прежнего глубокого недоуменного недоверия к нему. Теперь он понял. Он знал их настолько, насколько они сами себя никогда не знали, и он за последние месяцы узнал достаточно, чтобы оценить это знание. Кочевники более не были недовольными и неприспособленными к цивилизации. Поколения отбора очистили их. В американцах всегда было самоочищение первопроходцев, рискованная оторванность от старого мира. Похороненный род возродился в их потомках. Да, они стали теперь настоящими кочевниками; да, они были жителями леса; но они всегда были бойцами. Как и первые американцы. В них был тот же твердый стержень, который мог, в один из дней дать убежище угнетенным и преследуемым.

Песня все громче раздавалась из-за деревьев, ревущий бас Джесса Джеймса Хартвелла запевал, остальные подпевали.

«Ура! Ура! Мы несем праздник, Ура! Ура! Флаг, несущий людям свободу…»

ЧЕТЫРЕ

Снова опустилась ночь. Я лежал, глядя на холодно мерцающие звезды и чувствовал, как мое сознание проваливается в бездонную пустоту бесконечности.

Мой рассудок был ясен.

Я уже долго лежал здесь без движения, глядя на звезды. Снег недавно прекратился, и свет звезд блестел на синих сугробах.

Больше не было смысла ждать. Я потянулся к поясу и вынул свой кинжал. Я положил его лезвие поперек своего левого запястья и задумался. Это может занять слишком много времени. Есть и более быстрые способы — там, где тело более уязвимо.

Но я слишком устал, чтобы двигаться. Через мгновение я потяну лезвие на себя с резким нажимом. И тогда все будет кончено — ведь какой смысл ждать помощи теперь, когда я слеп, глух и нем здесь, за горной грядой. Жизнь полностью оставила мир. Маленькие искры мерцающего тепла, которые излучают даже насекомые, странный, пульсирующий ритм жизни, подобно волне прибоя текущей по Вселенной, излучаемый, вероятно, везде существующими микроорганизмами… свет и тепло — все это исчезло. Казалось, из всего ушла душа.

Должно быть, я бессознательно послал мысль с просьбой о помощи, потому что внутри моего сознания я услышал отзыв. Я едва не закричал, прежде чем понял, что ответ пришел из моего собственного мозга, какие-то воспоминания, вызванные ассоциациями.

Ты один из нас, — сказала мысль.

Почему я должен об этом помнить? Это напомнило мне о… Хобсоне. Хобсон и Нищие в Бархате. Ведь Мак-Ни не решил конечной проблемы.

Следующее сражение тайной войны произошло в Секвойе.

Должен ли я это помнить?

Холодное лезвие кинжала лежало у меня на запястье. Умереть будет нетрудно. Значительно легче, чем выжить, слепому, глухому и одинокому.

«Ты один из нас», — повторила мысль.

И моя мысль умчалась в солнечное утро, в город возле бывшей канадской границы, в напоенный холодом и хвоей воздух, в перестук людских шагов на Рэдвуд-Стрит — сто лет назад.

НИЩИЕ В БАРХАТЕ

1

Он словно наступил на змею. То, что было скрыто в свежей зеленой траве, извивалось под ногами, поворачивалось и злобно билось. Но мысль не принадлежала рептилии или животному; только человек был способен на такую злобность, которая была, по сути искажением интеллекта.

Темное лицо Беркхальтера не изменилось. Его легкий шаг не сбился. Но его мысль мгновенно отпрянула от этой слепой злобы, настороженная и готовая к действию, а тем временем Болди по всему поселению ненадолго прервали работу и разговор, когда их мысли соприкоснулись с сознанием Беркхальтера.

Ни один человек ничего не заметил.

В ярком утреннем солнечном свете Рэдвуд-Стрит весело и дружелюбно изгибалась перед Беркхальтером. Но оттенок тревоги скользил по ней, тот же холодный опасный ветер, который многие дни дул в мыслях каждого телепата в Секвойе. Впереди были несколько ранних посетителей магазина, несколько идущих в школу детей, группа, собравшаяся перед парикмахерской, один из докторов госпиталя.

«Где он?»

Быстро пришел ответ:

«Не могу засечь его. Впрочем, рядом с тобой.»

Кто-то — судя по оттенкам мыслей — женщина — прислал сообщение, окрашенное эмоциональным смятением, почти истерикой:

«Один из пациентов госпиталя…»

Мгновенно мысли других поддерживающе сомкнулись вокруг нее, согревая дружественностью и комфортом. Даже Беркхальтер нашел время, чтобы послать ясную мысль единства. Среди других он узнал спокойную, знающую личность Дюка Хита, Болди-священника-врача, с характерными психологическими оттенками, которые мог ощутить лишь другой телепат.

«Это Сэлфридж, — говорит Хит женщине, пока остальные Болди слушали. Он просто пьян. Я думаю, я ближе всех, Беркхальтер. Я иду.»

Над головой описывал дугу вертолет, за которым тянулись грузовые планеры, стабилизированные гироскопами. Он перевалил через западный кряж и ушел в сторону Тихого океана. Когда его рокот стих, Беркхальтер услышал глухой рев водопада, находившегося выше по долине. Он живо чувствовал перистую белизну водопада, низвергающегося со скалы, склоны, покрытые елью, пихтой и мамонтовыми деревьями, окружавшие Секвойю, далекий шум целлюлозных фабрик. Он сконцентрировался на этих ясных, знакомых вещах, чтобы подавить тошнотворную грязь, текущую из сознания Сэлфриджа в его собственное. Чувствительность и восприимчивость всегда были характерны для Болди, и Беркхальтер не раз удивлялся, как Дюку Хиту удается оставаться невозмутимым при его работе среди пациентов психиатрического госпиталя. Раса Болди пришла слишком рано; они не отличались агрессивностью, а выживание расы зависело от борьбы.

«Он в таверне», — сообщила мысль женщины. Беркхальтер машинально отпрянул от этого сообщения; он знал мозг, передавший его. Логика мгновенно подсказала ему, что источник информации неважен — в этот момент. Барбара Пелл была параноиком, и, следовательно, врагом. Но и параноики, и Болди были отчаянно заинтересованы избежать любого открытого столкновения. Хотя между их конечными целями лежали миры, их пути все же временами были параллельны…

Но было уже слишком поздно. Фред Сэлфридж вышел из таверны, щурясь от солнечного света, и увидел Беркхальтера. Узкое, со впалыми щеками лицо торговца исказилось кислой усмешкой. Мутная злоба его мыслей опережала его, пока он шел к Беркхальтеру, постепенно приближая руку к рукоятке короткого метательного кинжала у своего пояса.

Он остановился перед Беркхальтером, преградив ему путь. И его ухмылка стала еще шире.

Беркхальтер остановился. Паническая сухость стиснула его горло. Он боялся, но не за себя, а за свою расу, и каждый Болди в Секвойе знал это и наблюдал.

Он сказал:

— Доброе утро, Фред.

В это утро Сэлфридж не брился. Сейчас он потер щетинистый подбородок и прикрыл глаза.

— Мистер Беркхальтер, — сказал он. — Консул Беркхальтер. Хорошо, что сегодня утром вы не забыли надеть шляпу. «Кожаные головы» так легко простужаются.

«Тяни время, — приказал Дюк Хит. — Я иду. Я остановлю его.»

— Я не рвался на эту должность, Фред, — сказал Беркхальтер. — Города назначили меня консулом. Разве я виноват в этом?

— Конечно же, ты рвался, — сказал Сэлфридж. — Я знаю о взятке, если вижу ее. Ты был учителем в Модоке или в каком-то другом провинциальном городишке. Какого же черта ты знаешь о кочевниках?

— Не так много, как ты, — согласился Беркхальтер. — У тебя есть опыт.

— Конечно. Конечно он у меня есть. Поэтому они взяли учителя-недоучку и назначили его консулом кочевников. Новичка, даже не знающего, что среди этих ребят есть племена каннибалов. Я торговал с жителями леса тридцать лет и я знаю, как с ними обращаться. Может, ты собираешься читать им чудесные рассказики из книжек?

— Я сделаю то, что мне скажут. Я не главный.

— Нет. Но, может быть, твои друзья? Связи! Если бы у меня были такие же связи, как у тебя, я бы отсиживал зад, загребая деньги за ту же работу. Только я бы делал эту работу лучше — много лучше.

— Я не вмешиваюсь в твои дела, — сказал Беркхальтер. — Ты продолжаешь торговать, не так ли? Я занимаюсь своими делами.

— Да? А откуда я узнаю, что ты говоришь кочевникам?

— Мои записи открыты для всех.

— Да?

— Конечно. Моя работа состоит лишь в том, чтобы поддерживать мирные отношения с кочевниками. Не заниматься никакой торговлей — кроме той, которую они захотят — и тогда я отсылаю их к тебе.

— Это хорошо звучит, — сказал Сэлфридж. — За исключением одной вещи. Ты можешь прочитать мои мысли и сказать кочевникам о моих частных делах.

Охрана Беркхальтера спала; он ничего не мог с этим поделать. Он, сколько мог, выдерживал метальную близость человека, хотя это было все равно, что дышать грязным воздухом.

— Боишься этого? — спросил он, и тут же пожалел об этом. Голоса в его сознании закричали: «Осторожно!»

Сэлфридж вспыхнул.

— Так ты все-таки это делаешь? Вся эта красивая болтовня о том, что вы, «кожаные головы», уважаете личную жизнь обыкновенных людей — конечно! Не удивительно, что ты получил консульство! Читая мысли…

— Постой, — сказал Беркхальтер. — Я никогда в жизни не читал мысли обыкновенных людей. Это правда.

— Да? — усмехнулся торговец. — Как же, черт возьми, я узнаю, не лжешь ли ты? А ты можешь заглянуть в мой мозг и увидеть, говорю ли я правду. Что нужно вам, Болди, так это чтобы вас научили знать свое место, и я бы за пару монет…

Беркхальтер стиснул губы.

— Я не дерусь на дуэлях, — с усилием сказал он. — Я не буду драться.

— Трус, — сказал Сэлфридж и стал ждать, положив руку на рукоять кинжала.

Возникло обычное затруднение. Ни один телепат не мог бы проиграть дуэль с обыкновенным человеком, если только он не хотел совершить самоубийство. Но в то же время он не мог позволить себе победить. Болди пекли свой собственный скромный пирог; меньшинство, жившее в страдании, не должно было проявлять превосходство, иначе бы оно не выжило. Один такой инцидент прорвал бы плотину, которую телепаты с таким трудом воздвигли против вздымающейся волны ненависти.

А плотина была слишком длинной. Она охватывала все человечество. И было невозможно уследить за каждым дюймом этой огромной дамбы обычаев, настроя и пропаганды, хотя основные принципы с детства внушались каждому Болди. Когда-нибудь плотина рухнет, но каждая минута отсрочки означает возможность собрать еще немного силы…

Голос Дюка Хита сказал:

— Такому парню как ты, Сэлфридж, лучше всего быть мертвым.

Неожиданный шок потряс Беркхальтера. Он поднял глаза на врача-священника, вспоминая то слабое напряжение, которое он недавно почувствовал под глубоким спокойствием Дюка Хита, и удивляясь этой вспышке. Потом он поймал в сознании Хита мысль и расслабился, хотя и довольно настороженно.

Позади Болди стоял Ральф Сэлфридж, уменьшенная и более слабая копия Фреда. Он довольно глупо улыбался.

— Уверен, что могут, — сказал Хит. — Но они этого не делают.

Его круглое, моложавое лицо нахмурилось.

— Слушай меня…

— Я не слушаю всяких…

— Замолчи!

Сэлфридж разинул рот от удивления. Он пребывал в нерешительности: пустить ли ему в ход кулаки или кинжал, и пока он колебался, Хит зло продолжил.

— Я сказал, что тебе лучше быть мертвым, и я имею в виду именно это! Твой младший брат считает тебя таким отчаянным, что подражает тебе во всем. Теперь посмотри на него! Если эпидемия распространится по Секвойе, то у него не хватит сопротивляемости, чтобы выработать антитела, а этот юный идиот не даст мне сделать ему профилактические прививки. Я полагаю, он думает, что может прожить на одном виски, как ты!

Фред Сэлфридж хмуро посмотрел на Хита, глянул на младшего брата и снова перевел взгляд на врача-священника. Он потряс головой, пытаясь прояснить ее.

— Оставь Ральфа в покое. Он в порядке.

— Ладно, начинай копить деньги ему на похороны, — жестоко сказал Хит. — Как наполовину врач я дам прогноз прямо сейчас: rigor mortis.

Сэлфридж облизнул губы.

— Подожди минутку. Мальчик не болен, не так ли?

— Ниже, у Коломбиа Кроссинг, распространилась эпидемия, — сказал Хит. Одна из новых мутаций вируса. если она ударит по нам здесь, будет беда. Она похожа на столбняк, но не так поддается лечению. Когда поражены нервные центры, ничего уже нельзя поделать. Сильно помогут профилактические прививки, особенно если у человека восприимчивый тип крови — как у Ральфа.

Беркхальтер прочитал в мыслях Хита приказ.

— Ты мог бы и сам получить несколько прививок, — продолжил врач-священник. — К тому же, у тебя кровь группы «В», не так ли? И ты достаточно крепок, чтобы справиться с инфекцией. Этот вирус — какая-то новая мутация старого вируса гриппа.

Он продолжал. Кто-то окликнул Беркхальтера с другой стороны улицы, и консул незаметно ускользнул, только Сэлфридж бросил на него мимолетный взгляд.

Стройная рыжеволосая девушка ждала под деревом на углу. Беркхальтер внутренне поморщился, когда понял, что встречи не избежать. Он никогда не мог полностью контролировать ту бурю чувств, которую вызывал в нем сам вид или мысль Барбары Пелл. Он встретился с ее узкими яркими глазами, полными искорок света. Он увидел ее округлую стройную фигуру, казавшуюся столь мягкой, и должно быть такую же жесткую при прикосновении, каким было ее сознание при мысленном контакте. Ее яркий рыжий парик, едва не слишком шикарный, разбрасывал вокруг ее правильного настороженного лица тяжелые локоны, разметавшиеся по ее плечам словно щупальцам медузы, когда она поворачивала голову. Интересно, у нее было типичное для рыжеволосых лицо с высокими скулами, рискованно живое. У нее были типичные качества рыжей, более глубокие, чем цвет волос, хотя Барбара Пелл, несомненно, родилась такой же безволосой, как и любой Болди.

— Глупый, — сказала она, когда он оказался рядом с ней. — Почему ты не разделался с Сэлфриджем?

Беркхальтер покачал головой.

— Нет. И ты не пытайся.

— Я предупредила тебя, что он в таверне. И я оказалась здесь раньше всех, за исключением Хита. Если бы мы работали вместе…

— Мы не можем.

— Десятки раз мы спасали вас, предатели, — горько сказала женщина. А вы будете ждать, пока люди вышибут из вас дух.

Беркхальтер прошел мимо нее и свернул на тропинку, поднимавшуюся по крутому склону и уводившую из Секвойи. Он ясно чувствовал, что Барбара Пелл смотрит ему вслед. Он мог видеть ее столь ясно, будто у него были глаза на затылке, ее опасно яркое лицо, ее прекрасное тело, ее яркие, восхитительные безумные мысли…

Ведь не считая переполняющей их ненависти мысли параноика были столь же прекрасны и соблазнительны, как и красота Барбары Пелл. Рискованно соблазнительными. Свободный мир, в котором Болди могли бы в безопасности ходить, жить и думать, не сдерживая своих мыслей в искусственные стесняющие рамки, как люди когда-то сгибали свои спины, раболепствуя перед хозяевами. Согнутая спина — это унизительно, но даже у раба сознание свободно. Стеснять мысль — все равно, что стеснять душу, и никакое другое унижение не может превзойти этого.

Но такого мира, о котором мечтали параноики, не существовало. Его цена была бы слишком высока. «Что получит человек, — зло подумал Беркхальтер, если он заполучит весь мир и потеряет собственную душу?» Эти слова, наверное, впервые были произнесены по этому случаю и подходили к нему, как никакие другие. Ценой должно было стать убийство, и кто бы ни заплатил эту цену, он бы этим автоматически запятнал купленный им мир и, если бы он был нормальным существом, он никогда не смог бы наслаждаться тем, что он купил столь дорого. Беркхальтер восстановил в памяти отрывок стихотворения и снова, может быть более поздно, чем сам поэт, писавший эти строки, ощутил вкус его горькой меланхолии.

Я вижу вдалеке страну, Где никогда не буду. Но сердце пройдет, где не ступит нога, В страну обетованную.

Мысль Барбары Пелл выпустила ему вслед гневную, полную злобы стрелу презрения и ненависти.

«Глупец, все вы глупцы, вы недостойны телепатии, если ведете ее к упадку. Если бы вы только присоединились к нам…»

Ее мысль потеряла ясность и внезапно стала злорадно красной от льющейся крови, солоноватой и испаряющейся, будто все ее сознание с восторгом купалось в людской крови.

Беркхальтер, чувствуя слабость, оборвал мысленный контакт с ней. С неожиданной ясностью он осознал, что не окончательной свободной жизни они хотят, а предметом их вожделения являются средства достижения цели. Они утратили образ свободного мира. Все, чего они хотят, это убийство.

«Глупец, глупец, глупец! — летели ему вслед мысли Барбары Пелл. Подожди и увидишь! Подожди пока — один на два есть два, дважды два четыре, трижды два…»

Беркхальтер мрачно подумал: «Они к чему-то готовятся». И осторожно послал мысль на разведку за внезапный искусственный барьер, которым она пыталась скрыть мысль, когда осознала свою неосторожность. Она злобно сопротивлялась прощупыванию. Он чувствовал только смутные кровавые видения, кипящие за барьером. Потом она беззвучно засмеялась и швырнула ему ясную ужасную мысль параноика, отвратительно отчетливую картину, которая разве что не плеснула ему в лицо льющей через край кровавостью.

Чисто рефлекторно он стремительно отдернул свою мысль. Прикасаться к ее мыслям было столь же безопасно, что и к огню. Это был один из способов, которыми параноики могли при необходимости отогнать назойливую мысль обыкновенного Болди. И конечно же обычно ни один Болди не помышлял о прощупывании чужого сознания без приглашения. Беркхальтер содрогнулся.

Определенно, они к чему-то готовились. Он должен передать этот эпизод тем, чьим делом было знать все о параноиках. В любом случае мозг Барбары Пелл вряд ли дал бы много информации о секретных планах. Она была исполнителем, а не идеологом. Он отозвал от нее свои мысли, привередливо отряхивая грязь подобно тому, как кот отряхивает с лап воду.

Он поднимался по крутому склону, ведшему из Секвойи к его дому, намеренно отрывая мысль от всего, что оставалось позади. Пятнадцатиминутная прогулка привела его к простому дому из бревен и пластика, выстроенному у самого Западного Канадского Леса. Это и было его консульство, и только будка братьев Сэлфридж стояла дальше в лесистой пустыне, тянувшейся на север до моря Бофорта, сливающегося с Северным Ледовитым океаном.

Мигающий красный огонек рядом с его столом сообщал ему, что на терминале пневмопочты, вытянувшейся на шесть миль вглубь леса, для него есть послание. Он внимательно прочитал его. Скоро должна прибыть делегация представителей трех групп племен кочевников. Ладно…

Он проверил запасы, осмотрел главный склад и сел за стол в ожидании. Скоро к нему должен был присоединиться Хит. А пока он, закрыл глаза и сосредоточился на свежем запахе ели, вливавшемся через открытые окна. Но свежий чистый аромат был загрязнен отравлявшими воздух бродячими потоками мыслей.

Беркхальтер вздрогнул.

2

Секвойя лежала у границы бывшей Канады — ныне необъятной пустыни, в основном, покрытой лесами. Ее промышленность занималась переработкой побочных продуктов целлюлозного производства, и здесь же находился огромный психиатрический госпиталь, что объяснялось присутствием в городе большого количества Болди. С другой стороны Секвойю выделяло из сотен тысяч других городов, усеивающих Америку, недавнее создание здесь дипломатического поста, консульства, который должен был стать средством официального контакта с кочующими племенами, которые отходили в леса по мере расширения цивилизации. Это был город в долине, ограниченной крутыми склонами с бескрайними хвойными лесами и белыми водопадами, несущимися со снежных вершин. Чуть западнее пролива Джорджии и острова Ванкувер раскинулся Тихий океан. Но шоссейных дорог было очень мало; транспорт был воздушным. И связь в основном осуществлялась по телерадио.

Четыре сотни человек, или около того, жили в Секвойе, тесном, маленьком, полунезависимом поселении, обменивающем свою особую продукцию на креветок и помпано из Лафитта; книги из Модока; кинжалы из бериллиевой стали и мотоплуги из Америкэн Гана; одежду из Демпси и Ги Ай. Бостонские текстильные фабрики исчезли вместе с Бостоном; эта дымящаяся серая пустошь не изменилась со дня Взрыва. Но в Америке как и прежде хватало пространства, как бы ни разрасталось население; война сильно проредило его. С развитием техники совершенствовались использование засушливых и неудобренных почв, и твердые зерна растения кудзу открыли новые пути для земледелия. Но сельское хозяйство было далеко не единственным производством. Никогда не расширяясь до солидных размеров, города специализировались и разбрасывали споры, выраставшие в новые поселения или, иначе, разрастались подобно побегам малины, что пускали корни там, где они коснулись земли.

Беркхальтер старался не думать о рыжеволосой женщине, когда вошел Дюк Хит. Врач-священник уловил напряженную, негативную мысленную картину и кивнул.

— Барбара Пелл, — сказал он. — Я видел ее. — Оба мужчины затуманили поверхность своего сознания. Это не могло скрыть мысли, но если бы чей-то мозг начал прощупывание, последовало бы мгновенное предупреждение, которое дало бы им возможность принять меры предосторожности. Однако, при этом беседа неизбежно велась в устной форме, а не телепатически.

— Они могут учуять приближение беды, — сказал Беркхальтер. Последнее время они прибывают в Секвойю, не так ли?

— Да. В тот момент, когда ты стал консулом, они начали приезжать, Хит кусал пальцы. — За сорок лет параноики выстроили что-то похожее на организацию.

— Шестьдесят лет, — сказал Беркхальтер. — Мой дед видел, как это началось в восемьдесят втором. Тогда в Модоке был параноик — одинокий волк в те времена, но это был один из первых симптомов. А с тех пор…

— Да, они выросли качественно, не количественно. Сейчас истинных Болди больше, чем параноиков. Психологически они в невыгодном положении. Они не терпят смешанных браков с обыкновенными людьми. А мы делаем это, и доминирующий признак продолжается, расширяется.

— На время, — сказал Беркхальтер.

— У Коломбиа Кроссинг нет никакой эпидемии, — нахмурился Хит. — мне нужно было как-то отцепить Сэлфриджа от тебя, а у него сильный отцовский инстинкт к его брату. Это сработало, но не надолго. С некоторой поправкой часть равна целому. Ты получил консульство; у него был маленький приятный рэкет, обжуливая кочевников; он ненавидит тебя — и бьет по твоему самому уязвимому месту. К тому же он не дурак. он говорит себе, что если бы у тебя не было того досадного преимущества, что ты — Болди, ты бы никогда не получил консульство.

— Это было несправедливо.

— Он был вынужден сделать это, — сказал Хит. — Обыкновенные люди не должны узнать, что мы выстраиваем среди кочевников. В один прекрасный день лесной народ даст нам безопасность. Если бы консулом стал обыкновенный человек…

— Я работаю в потемках, — сказал Беркхальтер. — И знаю лишь, что должен во всем слушаться Немых.

— Мне известно ненамного больше. У параноиков есть их Мощь секретный диапазон связи, не поддающийся перехвату — и только Немые могут бороться с их оружием. Помни, что покат мы не можем прочитать мысли Немых, параноики тоже не могут этого сделать. Если ты узнаешь их секреты, то твой мозг будет открытой книгой — любой телепат сможет прочитать их.

Беркхальтер промолчал. Хит вздохнул и посмотрел на еловые иглы, блестевшие в солнечном свете за окном.

— Мне это тоже нелегко, — сказал он, — быть суррогатом. Ни одному обыкновенному человеку не приходилось быть ни священником, ни врачом. А я должен. Доктора в госпитале разбираются в этом лучше меня. Они знают, сколько случаев психоза было вылечено благодаря нашему умению читать мысли. А пока… — он пожал плечами.

Беркхальтер посмотрел на север.

— Что нам нужно, так это новая земля, — сказал он.

— Нам нужен новый мир. И когда-нибудь мы его получим.

Поперек двери легла тень. Оба мужчины повернулись. Там стояла маленькая фигура, толстый маленький человечек с короткими вьющимися волосами и кроткими голубыми глазами. Кинжал не его поясе казался настолько неуместным, словно его короткие толстые пальцы были в состоянии только нелепо скользить по рукоятке.

Ни один Болди не будет намеренно читать мысли обыкновенного человека, но друг друга Болди всегда узнавали. Так что Беркхальтер и Хит мгновенно определили, что вошедший был телепатом… но следом за этой мыслью пришло неожиданное пугающее понимание, что там, где должна быть мысль, была пустота. Это было все равно, что ступить на чистый лед и обнаружить на его месте чистую воду. Только несколько человек могли настолько полно защищать свое сознание. Это были Немые.

— Привет, — сказал странник, входя и усаживаясь на край стола. Похоже, вы меня знаете. Если вы не против, поговорим вслух. Я могу читать ваши мысли, но вы не можете прочитать мои. — Он усмехнулся. — Не стоит этому удивляться, Беркхальтер. Если ты будешь знать, то и параноики тоже узнают. Итак. Меня зовут Бен Хобсон. — Он выдержал паузу. — Плохи дела, да? Ладно, мы обдумаем это позже. Сначала дайте перевести дух.

Беркхальтер быстро взглянул на Хита.

— В городе параноики. Не говори мне слишком многого, иначе…

— Не волнуйся. Я не собирался, — усмехнулся Хобсон. — Что вам известно о кочевниках?

— Потомки бродячих племен, не пожелавшие после Взрыва присоединиться к поселениям. Цыгане. Люди леса. Довольно дружелюбны.

— Верно, — сказал Хобсон. — То, что я говорю вам теперь известно всем, даже параноикам. Вы должны знать это. У нас есть несколько агентов-Болди среди кочевников. Началось это случайно, сорок лет назад, когда Болди по имени Линк Коуди был принят кочевниками и воспитан в неведении о своем даре. Позже он узнал об этом. Он до сих пор живет среди кочевников, и с ним его сыновья.

— Коуди? — тихо переспросил Беркхальтер. — Я слышал истории о Коуди…

— Психологическая пропаганда. Кочевники — это варвары. Но нам нужна их дружба, мы хотим сделать все, чтобы соединиться с ними, как только в этом возникнет нужда. Двадцать лет назад мы начали создавать лесного идола, живой символ, который внешне был похож на шамана, а на самом деле стал бы нашим представителем. Мы взяли за основу африканского идола мумбо-юмбо. Линк Коуди нарядился в цирковые одежды, получил от нас необходимые атрибуты, и в конце концов у кочевников появилась легенда о Коуди — великом лесном духе, мудром учителе. Они любят его, они поклоняются ему, и они боятся его. Особенно с тех пор, как он научился появляться одновременно в четырех местах.

— Как? — спросил Беркхальтер.

— У Коуди три сына, — улыбнулся Хобсон. — Одного из них вы увидите сегодня. Твой друг Сэлфридж организовал небольшой заговор. Один из вождей кочевников, которые прибудут на встречу, должен будет убить тебя. Я сам не смогу помешать ему, но это сделает Коуди. Тебе придется подыграть ему. Не подавай виду, что ждешь беду. Когда войдет Коуди, вожди будут весьма поражены.

— Не лучше ли было не говорить Беркхальтеру, что его ждет? — сказал Хит.

— Нет. По двум причинам. Он может читать мысли кочевников — я разрешаю ему использовать этот козырь — и он должен действовать заодно с Коуди. Хорошо, Беркхальтер?

— Да, — кивнул консул.

— Тогда я исчезаю, — Хобсон поднялся, продолжая улыбаться. Счастливо.

— Подожди минуту, — сказал Хит. — Что насчет Сэлфриджа?

— Не убивайте его. Ни один из вас. Вы знаете, что ни один Болди не должен сражаться на дуэли с обыкновенным человеком.

Беркхальтер почти не слушал его. Он знал, что должен сказать о мысли, так поразившей его в сознании Барбары Пелл, и оттягивал момент, когда ему придется назвать ее ненавистное имя, и тем самым достаточно широко открыть ворота своих мыслей, впустив туда ее образ, восхитительный образ, восхитительной изящное тело, яркое опасное и безумное сознание…

— Недавно я видел в городе одного из параноиков, — сказал он. Барбара Пелл. Мерзкое создание эта женщина. Она позволила уловить кое-что из их планов. Закрылась слишком быстро, чтобы я смог выудить много, но ты можешь это обдумать. Мне показалось, они готовы к чему-то, что должно произойти в ближайшее время.

Хобсон улыбнулся.

— Спасибо. Мы понаблюдаем за ними. И за женщиной. Что ж, все в порядке. Счастливо.

Он вышел. Беркхальтер и Хит посмотрели друг на друга.

Немой не спеша шел по тропинке вниз, к поселению. Рот его был сложен для свиста, пухлые щеки дрожали. Пройдя мимо высокой ели, он внезапно выхватил кинжал и бросился за дерево. Прятавшийся там человек был захвачен врасплох. Сталь безошибочно нашла цель. Перед смертью параноик успел послать лишь мысленный отчаянный крик.

Хобсон вытер свой кинжал и пошел дальше. Под плотно пригнанным коричневым париком заработал сделанный в виде облегающей шапочки аппарат. Ни Болди, ни телепат не могли получить сигналы, которые сейчас принимал и отправлял Хобсон.

— Они знают, что я здесь.

— Иногда им это удается, — ответил беззвучный собеседник. — Они не могут уловить модулированную частоту шлемов, но способны заметить защиту. И все же, пока ни один из них не знает, почему…

— Я только что убил одного.

— Одним негодяем меньше, — донесся холодный удовлетворенный ответ. Я думаю, мне лучше некоторое время побыть здесь. Параноики прибывают. И Хит, и Беркхальтер думают так. Возможно, есть какой-то план, который я пока не смог прочитать; параноики думают о нем только на своем диапазоне.

— Тогда оставайся. Держи связь. Что с Беркхальтером?

— Как мы и подозревали. Он влюблен в параноика Барбару Пелл. Но он об этом не знает.

Потрясенное отвращение и, вместе с тем, неохотная симпатия были в ответной мысли.

— Я не помню, чтобы подобное случалось прежде. Он может читать ее мысли; знает, что она параноик…

Хобсон улыбнулся.

— Если бы он разобрался в своих чувствах, это его бы сильно расстроило, Джерри. Очевидно, ты выбрал не того человека для этой работы.

— Это не похоже на Беркхальтера. Он всегда жил очень уединенно, но характер его больше чем безупречен. Его склонность к сопереживанию была очень высока. И он полгода изучал социологию в Новом Йеле.

— Он изучал ее, но так и остался далек от нее. Он знает Барбару Пелл всего шесть недель. Он влюблен в нее.

— Но как — даже подсознательно? Болди инстинктивно ненавидят и не доверяют параноикам.

Хобсон достиг предместий Секвойи и продолжал идти мимо сделанной в виде террасы площадки, на которой стояли на отшибе блоки электростанции.

— Так что это извращение, — сказал он другому Немому. — некоторых мужчин привлекают отвратительные женщины. С этим не поспоришь. Беркхальтер влюбился в параноика, и я молю небо, чтобы он никогда этого не осознал. Он может покончить с собой. Или может что-нибудь произойти. Это… — Его мысль двигалась с некоторым напором. — Это самая опасная ситуация, с какой когда-либо сталкивались Болди. Скорее всего, никто не придал значения словам Сэлфриджа, но ущерб нанесен. Люди слышали. А обыкновенные люди всегда не доверяли нам. Если будет взрыв, мы автоматически окажемся козлами отпущения.

— Каким образом, Бен?

— В Секвойе может начаться погром.

Раз уж шахматная партия началась, то остановить ее было невозможно. Это долго копилось. Параноики, извращенная ветвь параллельной телепатической мутации, не были безумны; это была психоневротическая патология. У них имелось одно-единственное заблуждение. Они были высшей расой. На этом фундаменте они выстроили доктрину всепланетного саботажа.

Обыкновенных людей было больше, и бороться с процветавшей во времена децентрализацией техникой параноики не могли. Но если бы культура обыкновенных людей ослабла, разрушилась…

Убийства, искусно замаскированные под дуэли или несчастные случаи; тайные диверсии во многих отраслях, от инженерного до издательского дела; пропаганда, осторожно распространенная в нужных местах — и цивилизация должна была идти к своей гибели, если бы не одно препятствие.

Настоящие Болди сражались за более древнюю расу. Им приходилось делать это. Они, в отличие от ослепленных параноиков, знали, что стоит обыкновенным людям догадаться об этой шахматной партии, ничто не сможет остановить всемирный погром.

У параноиков пока что имелось одно преимущество — секретный диапазон, на котором они могли телепатически общаться, не поддающаяся перехвату длина волны. Тогда ученые Болди разработали кодирующие шлемы, с высокочастотной модуляцией, которая была так же неуловима. Пока Болди носил под париком шлем, его мысли могли быть прочитаны только другим Немым.

Так теперь называлась та маленькая тесная группа истребителей, поклявшихся полностью уничтожить параноиков — по сути, тайная полиция, никогда не снимающая шлемов, согласившихся оторваться от общего ментального единства, которое играло такую важную роль в психической жизни расы Болди.

Они добровольно отказались от большей части своего наследия. Любопытный парадокс заключался в том, что только жестко ограничивая свою телепатическую силу, эти несколько Болди могли применить свое оружие против параноиков. Они боролись за то время, когда наступит всеобщее объединение, когда основная мутация станет достаточно сильной численно, чтобы не было необходимости в ментальных барьерах и психических эмбарго.

Между тем, будучи самыми могущественными из расы Болди, они лишь отчасти могли постичь то нежное удовольствие ментальных Общих Кругов, когда сотня или тысяча разумов сливались в глубинах вечного мира, доступного лишь телепатам.

Они были нищими в бархате.

3

Беркхальтер неожиданно спросил:

— Что с тобой, Дюк?

Хит не шелохнулся.

— Ничего.

— Не стоит так говорить. Твои мысли похожи на зыбучий песок.

— Возможно, — сказал Хит. — Дело в том, что мне нужен отдых. Я люблю эту работу, но иногда она проглатывает меня.

— Что ж, возьми отпуск.

— Не могу. Мы слишком заняты. Наша репутация настолько высока, что к нам идут отовсюду. Мы один из первых ментальных санаториев, занимающихся всеобщим психоанализом Болди. Это, конечно, происходило годами, но исподволь, ни шатко, ни валко. Людям не нравится, что Болди могут подсматривать мысли своих сородичей. Однако с тех пор, как мы начали показывать результаты… — Его глаза загорелись. — Мы в состоянии справиться даже с психосоматическими расстройствами, а дурное настроение это просто наш хлеб. Большой вопрос, как ты знаешь, это почему. Почему они кладут яд в пищу пациента, почему они следят за ним — и так далее. Стоит один раз ответить на такой вопрос, и это даст нужный ход мысли. А средний пациент склонен замолкать, как моллюск, стоит психиатру начать задавать вопросы. Но… — Возбуждение Хита возросло, — это величайшая вещь в истории медицины. Болди существовали со времен Взрыва, но только сейчас доктора открывают нам двери. Предельное сопереживание. Психический пациент закрывает свой мозг, и его трудно лечить. Но у нас есть ключи…

— Чего ты боишься? — спокойно спросил Беркхальтер.

Хит резко замолчал. Теперь он рассматривал свои ногти.

— Это не страх, — сказал он наконец. — Это профессиональная тревога. А, да черт с этим. Простые слова. На самом деле все проще; ты можешь сделать из этого аксиому. Нельзя прикоснуться к грязи и не испачкаться.

— Понятно.

— В самом деле, Гарри? В этом все дело, действительно. Моя работа состоит в посещении ненормальных умов. не так, как это делает обыкновенный психиатр. Я вхожу в эти мысли. Я вижу и чувствую их точки зрения. Я знаю все их страхи. Невидимый кошмар, поджидающий их в темноте, для меня — не просто слова. Я разумен, но я вижу глазами сотни безумных людей. На минуту выйди из моего сознания, Гарри. — Он отвернулся. Беркхальтер поколебался.

— Порядок, — сказал Хит, оборачиваясь. — Впрочем, я рад, что ты это заметил. Я временами замечаю, что становлюсь даже слишком сопереживающим. Тогда я или поднимаю свой вертолет, или вхожу в Общий Круг. Посмотрим, смогу ли я сегодня вечером присоединиться к этой связи. Ты чувствуешь мое сознание?

— Конечно, — сказал Беркхальтер. Хит небрежно кивнул и вышел. Вернулась его мысль.

«Мне лучше не быть здесь, когда придут кочевники. А то ты…»

«Нет, — подумал Беркхальтер. — Я буду в порядке.»

«Хорошо. Здесь тебе посылка.»

Беркхальтер как раз вовремя открыл дверь, чтобы встретить посыльного от бакалейщика, оставившего снаружи свою тележку. Он помог разгрузить припасы, проверил, что пиво будет достаточно охлажденным, и нажал несколько кнопок, чтобы обеспечить запас приготовленных под давлением прохладительных напитков. Кочевники любили поесть.

После этого он оставил дверь открытой и сел за стол, расслабившись и ожидая. В офисе было жарко; он расстегнул воротник и сделал стены прозрачными. Кондиционер принялся охлаждать комнату, но и вид широкой долины внизу тоже освежал. Высокие ели покачивали на ветру ветвями.

Это совершенно не походило на Новый Йель, один из более крупных городов, специализирующийся на обучении. Секвойя с ее огромным госпиталем и целлюлозной фабрикой была более полным и завершенным поселением. Изолированная от всего мира, если не считать авиатранспорта и телевидения, она лежала чистая и привлекательная, растянувшаяся белым, зеленым и пастельным пластиком вокруг быстрых вод реки, бежавшей к морю.

Беркхальтер сцепил руки за головой и вздохнул. Он испытывал необъяснимую усталость, которая время от времени наваливалась на него в последние недели. Не то, чтобы его работа была тяжела, наоборот. Но переход к новой работе не будет столь легким, как он ожидал. Прежде он не предполагал обнаружить столько скрытых сложностей.

Например, Барбара Пелл. Она была опасна. Возможно, она в большей степени, чем кто-то другой, была ведущим духом параноиков Секвойи. Не в смысле планирования действий, нет. Но она зажигала, как пламя. Она была прирожденным лидером. А здесь сейчас было столько параноиков, что это вызывало неудобства. Они проникали сюда — по внешне благовидным поводам, для работы, в командировки и отпуска, но город буквально кишел ими. Обыкновенных людей все еще было больше, чем Болди и параноиков, как и во всем мире…

Он вспомнил своего деда, Эда Беркхальтера. Уж если кто-то из Болди ненавидел параноиков, так это Эд Беркхальтер. И на то была по-видимому, весомая причина, поскольку один из первых заговоров параноиков — тогда это был всего-навсего одиночка — был направлен косвенно на внушение идей сыну Эда, отцу Гарри Беркхальтера. Странно, но Беркхальтер более живо помнил худое, жесткое лицо деда, чем более мягкое лицо отца.

Он снова зевнул, стараясь проникнуться спокойствием пейзажа за окнами. Другой мир? Наверное, только в далеком космосе Болди смогли бы освободиться от этих назойливых обрывков мыслей, которые он ощущал даже сейчас. А без этого отвлекающего фактора, с полностью нестесненным сознанием — он с удовольствием потянулся, стараясь представить ощущения тела без гравитации и расширить это на сознание. Но это было невозможно.

Болди родились слишком рано, конечно — искусственно ускоренная мутация, вызванная действием радиации на человеческие гены и хромосомы. Таким образом их нынешнее окружение было неподходящим. Беркхальтер лениво играл идеей расы глубокого космоса, где каждое индивидуальное сознание отстроено столь точно, что любой хоть немного чуждый разум создал бы помеху в непрерывном процессе совершенной мысли. Приятно, но непрактично. Это было бы тупиком. Телепаты не были суперменами, как утверждали параноики; в лучшем случае они обладали лишь одним фатально чудесным чувством — фатальным, поскольку оно смешивалось с общепринятыми порядками. У подлинного супермена телепатия была бы одним из десятка других невероятных свойств.

А Барбара Пелл — имя и образ снова всплыли в его сознании, и ее восхитительное тело, опасное и привлекательное как огонь — а Барбара Пелл, например, бесспорно считала себя явно высшим существом, как и все извращенные телепаты такого рода.

Он думал о ее ярких узких глазах, алых губах с насмешливой улыбкой. Он думал о ее рыжих локонах, ниспадающих подобно змеям на ее плечи, и о того же цвета мыслях, подобно змеям кишевшим в ее сознании. Он отбросил мысли о ней.

Он был очень усталым. Чувство утомления, совершенно непропорциональное затраченной им энергии, поднималось и поглощало его. Если бы не ожидавшийся приход вождей кочевников, он бы с удовольствием полетал бы на вертолете. Окружающие стены гор ушли бы вниз, по мере того, как аппарат поднимался бы в пустую синеву, все выше и выше, пока не завис бы в пространстве над туманным невыразительным ландшафтом, полустертым плывущими облаками. Беркхальтер думал о том, как выглядела бы земля, туманная, сказочная иллюстрация Сайма — и в своих фантазиях он потянулся медленно к ручке управления. Вертолет провалился вниз, падая все более и более отвесно, пока не понесся самоубийственно к гипнотически разворачивающемуся миру, подобному волшебному разворачивающемуся ковру.

Кто-то приближался. Беркхальтер мгновенно затемнил свое сознание и поднялся. За открытой дверью был лишь безлюдный лес, но он уже мог различить слабые нарастающие отзвуки песни. Кочевники пели при ходьбе старые напевы и баллады, простые и оттого хорошо запоминающиеся, которые дошли еще со времен, предшествовавших Взрыву, хотя их первоначальный смысл был забыт.

Растет зеленая сирень, сверкает вся росой; Мне одиноко, милая, когда я не с тобой…

Предки кочевников мурлыкали эту песню вдоль границ прежней Мексики задолго до того, как война стала не только далекой романтикой. Дед одного из нынешних певцов был мексиканцем, бродившим вдоль калифорнийского берега, обходя деревни и следуя ленивой страсти к путешествиям, приведшей его в конце концов в канадские леса. Его звали Раймон Альварес, но имя внука было уже Кит Карсон Алверс, и его черная борода дрожала, когда он пел.

Но к новой нашей встрече я правду докажу, И сменю зеленую сирень на красную, белую и голубую.

Среди кочевников не было менестрелей — они все были менестрелями, что и поддерживало жизнь народных песен. Продолжая петь, они шли по тропинки, и замолчали, увидев дом консула.

Беркхальтеру показалось, что перед ним ожили страницы прошлого. Он читал о кочевниках, до последних шести недель не сталкивался с этими новыми первопроходцами. Их причудливые костюмы до сих пор интриговали его.

В костюмах практичность сочеталась с украшением. Рубашки из оленьих шкур, сливающиеся с лесной игрой света и тени, были отделаны кистями и узелками; на Алверсе была енотовая шапка, на всех людях были сандалии, сделанные из тонкой, мягкой, но прочной кожи. На их поясах висели ножи в кожаных ножнах, охотничьи ножи, более короткие и широкие, чем кинжалы горожан. Их лица выражали распутную энергию, худые, загорелые, проникнутые роднившим их духом независимости. В диких лесах поколения кочевников боролись за жизнь примитивным оружием вроде лука, что висел сейчас на плече одного из гостей, и они никогда не поощряли дуэли. Они не дрались на дуэлях. Они убивали, когда убийство было необходимо для выживания.

Беркхальтер вышел на порог.

— Заходите, — сказал он. — Я консул, Гарри Беркхальтер.

— Ты получил наше послание? — спросил высокий, похожий на шотландца вождь с густой рыжей бородой. Та штука, что вы установили в лесах, выглядела раздраженной.

— Пневмопочта? Она работает, все в порядке.

— Неплохо. Я Кобб Маттун. Это Кит Карсон Алверс, а это Ампайр Вайн.

Вайн оказался чисто выбритым, похожим на медведя, гигантом, чьи острые карие глаза бросали по сторонам настороженные взгляды. Он что-то промычал и пожал руку Беркхальтеру. Так же поступили и остальные. Сжав ладонь Алверса, Болди уже знал, что именно этот человек собирается убить его.

Но виду не подал.

— Рад вас видеть здесь. Садитесь и давайте выпьем. Что желаете?

— Виски, — промычал Вайн. Его огромные руки стиснули стакан. Он усмехнулся при виде сифона и хватил такой глоток, что у Беркхальтера перехватило дыхание от жалости.

Алверс тоже пил виски; Маттун выбрал джин с лимоном.

— У тебя здесь очень неплохо с выпивкой, — сказал он, уставясь на распахнутый Беркхальтером бар. — Я не могу разобрать некоторые этикетки, но… что это?

— Драмбуйе. Попробуете?

— Конечно, — сказал Маттун, и его поросшая рыжей щетиной глотка заработала. — Отличная штука. Лучше, чем кукурузная водка, которую мы готовим в лесах.

— Вы шли издалека, и должно быть, проголодались, — сказал Беркхальтер. Он выдвинул овальный столик, выбрал накрытые блюда с ленты транспортера и предоставил гостей самим себе. Те без церемоний взялись за дело.

Алверс посмотрел на него через стол.

— Ты один из Болди? — неожиданно спросил он.

Беркхальтер кивнул.

— Да. А что?

— Значит, ты — один из них, — сказал Маттун. Он открыто наблюдал. — Я никогда не видел Болди вблизи. Может, конечно, и видел, но с вашими париками ни в чем нельзя быть уверенными.

Беркхальтер усмехнулся, подавив знакомое чувство болезненного отвращения. На него и раньше так смотрели, и по той же причине.

— Я выгляжу уродом, мистер Маттун?

— Как давно ты стал консулом? — спросил Маттун.

— Шесть недель.

— Ладно, — сказал великан, и его голос звучал достаточно дружелюбно, хотя тон был резок. — Тебе следует помнить, что среди кочевников нет мистеров. Я Кобб Маттун. Кобб для друзей, Маттун для остальных. Нет, ты не похож на урода. А что, люди считают вас славными ребятами?

— Большинство из них, — сказал Беркхальтер.

— Еще вот что, — сказал Маттун, подбирая косточку, — в лесу мы на такие вещи внимания не обращаем. Если парень родился забавным — мы не смеемся над ним7 И так до тех пор, пока он остается верным племени и ведет честную игру. Среди нас нет Болди, но если бы они были, я думаю, что они, наверное, имели бы лучшую долю, чем они имеют сейчас.

Вайн хрюкнул и налил себе еще виски. Черные глаза Алверса неподвижно смотрели на Беркхальтера.

— Ты читаешь мои мысли? — поинтересовался Маттун. Алверс часто задышал.

Не глядя на него, Беркхальтер сказал:

— Нет. Болди этого не делают. Это безнравственно.

— Довольно верно. Очень хорошее правило не совать нос в чужие дела. Я понимаю, как бы тебе следовало действовать. Смотри. Это первый раз, когда Алверс, Вайн и я пришли сюда. Ты не видел нас раньше. До нас доходили слухи о консульстве… — Он споткнулся на незнакомом слове. — До этого дня мы иногда торговали с Сэлфриджем, но с горожанами дел не имели. Ты знаешь, почему.

Беркхальтер знал. Кочевники были изгнанниками, избегающими поселений, иногда устраивающими набеги на них. Они были вне закона.

— Но сейчас наступает новое время. Мы не можем жить в городах; мы не хотим этого. Но места хватит для всех. Мы до сих пор не понимаем, зачем они создали эти кон… консульства; и все же мы следуем за вами. Нам дали слово.

Беркхальтер знал и об этом. Это было слово Коуди, шепотом переданное по племенам кочевников — слово, которого они не могли ослушаться.

— Некоторые кочевые племена следует уничтожить, — сказал он. — Их немного. Вы сами убиваете их при первой возможности…

— Каннибалы, — сказал Маттун. — Да. Мы убиваем их.

— Но их мало. Основная масса кочевников не ссорилась с горожанами. И те, со своей стороны, тоже. Мы хотим остановить набеги.

— Как вы собираетесь это сделать?

— Если племя переживает плохую зиму, то ему не надо голодать. У нас есть способы приготовления пищи. Это дешевые способы. Мы можем позволить себе дать вам пищу, когда вы голодаете.

Вайн грохнул своим бокалом виски по столу и что-то прорычал. Маттун хлопнул большими ладонями.

— Полегче, Ампайр. Мы не знаем… послушай, Беркхальтер. Кочевники иногда устраивают налеты, не без этого. Они охотятся, и они дерутся за то, что им достается. Но они не просят милостыни.

— Я говорю о натуральном обмене, — сказал Беркхальтер. — Честный обмен. Мы не можем установить силовые экраны вокруг каждого поселения. И не можем бросать бомбы на кочевников. Большинство набегов всего лишь доставляют неприятности. Да и набегов, по сути, не так уж много; с каждым годом их становится все меньше. Но почему не отказаться от них совсем? Устраните причину, и само явление исчезнет.

Бессознательно он прощупывал сознание Алверса. Там была мысль, коварная, бесчестная, голодная мысль, жадная настороженность хищника — и идея скрытого оружия. Беркхальтер мысленно отпрянул. Он не хотел этого знать. Он должен был ждать хода Коуди, хотя стремление спровоцировать открытую драку с Алверсом было опасно сильным. Это только вызовет вражду других кочевников; они не могли читать мысли Вайна, как это мог Беркхальтер.

— Обмен чего? — прорычал Вайн.

У Беркхальтера был наготове ответ:

— Шкур. На них есть спрос. Они в моде. — Он не стал говорить, что эта мода была создана искусственно. — Меха, к тому же. И…

— Мы не краснокожие индейцы, — сказал Маттун. — Посмотри, что с ними стало! Нам ничего не нужно от горожан, разве что если мы голодаем. Тогда что ж, мы можем обмениваться.

— Если бы кочевники объединились…

Алверс усмехнулся.

— В прежние времена, — сказал он высоким тонким голосом, объединившиеся племена уничтожались бомбами. Мы не объединимся, брат!

— Что ж, он прав, — сказал Маттун. — В этом есть смысл. Наши предки враждовали с поселениями. Мы довольно неплохо приспособились. Мое племя не голодало уже семь зим. Мы мигрируем, мы идем туда, где есть чем поживиться, и мы держимся.

— Мое племя не совершает набегов, — промычал Вайн, снова наливая себе виски.

Маттун и Алверс выпили лишь дважды; Вайн продолжал наливать себе, но его возможности казались неограниченными. Потом Алверс сказал:

— Кажется, все в порядке. Мне не нравится только одно. Этот парень Болди.

Вайн повернулся всем своим огромным торсом и не мигая уставился на Алверса.

— Что ты имеешь против Болди? — спросил он.

— Нам о них ничего не известно. Болтают всякое…

Вайн сказал какую-то грубость. Маттун засмеялся.

— Ты невежлив, Кит Карсон. Беркхальтер хозяин дома. Не бросайся словами.

Алверс пожал плечами, отвел взгляд и потянулся. Он полез под рубашку, чтобы нащупать что-то — и неожиданно мысль об убийстве ударила его, как камень, выпущенный из рогатки. Потребовалась вся его сила воли, чтобы оставаться без движения, пока на свет не появился пистолет.

Остальные кочевники увидели пистолет, но вмешаться не успели. Смертельная мысль опередила пулю. Сияние слепящего красного света мелькнуло в комнате. Нечто, движущееся подобно невидимому вихрю, блеснуло среди них; затем, когда их глаза привыкли, они оказались стоящими у своих стульев, глядя на фигуру напротив.

На нем была облегающая красная одежда с широким черным поясом, лицо скрывала невыразительная серебряная маска. Из-под нее выбивалась, спускаясь на грудь, иссиня-черная борода. Облегающая одежда выдавала великолепно развитую мускулатуру.

Он подбросил пистолет Алверса в воздух и поймал его. Затем, с глубоким смешком, он сжал оружие двумя руками и превратил его в искореженные металлические обломки.

— Конец перемирия, да? — сказал он. — Ты ничтожество. Что нужно, так это чтобы тебе укоротили жизнь, Алверс.

Он шагнул вперед и ударил Алверса ладонью. Звук удара разнесся в комнате. Алверс был подброшен в воздух и отброшен к дальней стене. Он вскрикнул, свалился и остался лежать без движения.

— Поднимайся, — сказал Коуди. — Ничего с тобой не случилось. Ну, разве что сломалось ребро, не больше. Если б я хотел убить тебя, я бы просто свернул тебе шею. Вставай!

Алверс с трудом выпрямился, его лицо было мертвенно-бледным и вспотевшим. Остальные два кочевника наблюдали, невозмутимые и настороженные.

— Займусь тобой позже. Маттун. Вайн. Что вы по этому поводу думаете?

— Ничего, — сказал Маттун. — Ничего, Коуди. Ты это знаешь.

Серебряная маска осталась бесстрастной.

— Я сделал лучше для вас. Теперь слушайте. Все, что я сказал, по-прежнему остается в силе. Передайте племени Алверса, что им придется искать себе другого вождя. Это все.

Он шагнул вперед. Его руки обхватили Алверса, и кочевники испуганно вскрикнули. И снова вспыхнул красный свет. Когда он погас, обе фигуры исчезли.

— Есть еще виски, Беркхальтер? — спросил Вайн.

4

Коуди установил мысленный контакт с Немым, Хобсоном. Как и остальные трое Коуди, он носил шлем Немых с частотным модулятором; для любого Болди или параноика было невозможно настроиться на эту зашифрованную, закамуфлированную длину волны.

Прошло два часа после заката солнца.

«Алверс мертв, Хобсон.»

В телепатии не было разговорных терминов, выражаемых языковыми средствами.

«Необходимость?»

«Да.»

(Абсолютное подчинение Коуди — удивительно перемешанная концепция четырех в одном — жизненно необходима. Никто не смеет бросить вызов Коуди и остаться безнаказанным.)

«Какие-нибудь последствия?»

«Нет. Маттун и Вайн согласны. Они работают с Беркхальтером. Что с ним происходит, Хобсон?»

В тот же миг, когда он задал этот вопрос, он уже знал ответ. У телепатов нет секретов, кроме подсознательных — а шлем Немых мог немного проникать даже в них.

«Влюблен в параноика?» — Коуди был шокирован.

«Он этого не знает. Он пока не должен осознавать это. Ему придется переориентироваться; это потребует времени; именно сейчас мы не можем позволить себе держать его в резерве. Мы на грани беды.»

«Что?»

«Фред Сэлфридж. Он пьян. Ему известно, что сегодня у Беркхальтера были вожди кочевников. Он боится, что помешают его торговым махинациям. Я сказал Беркхальтеру, чтобы он держался на виду.»

«Тогда я останусь поблизости, на тот случай, если буду нужен. Я пока не пойду домой». — Хобсон ненадолго увидел, что значило слово «дом» для Коуди: секретная долина в канадской глуши, местоположение которой было известно лишь носящим шлемы Немым, которые даже при всем желании не могли выдать ее. Именно туда ученые-Болди посылали через Немых свои специальные разработки. Разработки, которые позволяли выстроить в сердце лесов отлично оборудованный штаб, это был центр, местоположение которого тщательно скрывалось не только от врагов, но и от друзей. Здесь, в долине, в лаборатории, создавались устройства, сделавшие Коуди легендарной фигурой среди кочевников — Это совмещал невероятные физические доблести с чистой магией Пол Баньян. Только такая фигура могла снискать уважение и поклонение у жителей лесов.

«Беркхальтер надежно спрятан, Хобсон? А то я…»

«Он спрятан. Там сейчас Общий Круг, но Сэлфридж не может воспользоваться этим и выследить его.»

«Хорошо. Я подожду.»

Коуди прервал контакт. Хобсон послал ищущую мысль сквозь мили мрака к десятку других Немых, разбросанных по всему континенту от Ниагары до Сэлтона. Каждый из них по отдельности был готов к проведению тайной мобилизации, которая могла теперь потребоваться в любой момент.

Потребовалось девяносто лет, чтобы подготовить бурю, начало которой могло стать катастрофой.

Внутри Общего Круга был тихий полный мир, известный лишь Болди. Беркхальтер позволил своему сознанию занять место среди остальных, легкими касаниями узнавая друзей, входя в единую телепатическую цепь. Он почувствовал немного озадаченное волнение Дюка Хита; потом глубокое спокойствие связи поглотило их обоих. Сначала, на внешних кругах психического объединения были волнение и течения легкого беспокойства, случайные страдания, неизбежные в любом общающемся сообществе, а особенно среди невероятно чувствительных Болди. Но очищение древнего обычая исповеди быстро стало эффективным. Между Болди не существовало барьеров. Основная ячейка — семья — была куда более всеохватывающей, чем у обыкновенных людей, а в широком масштабе, вся группа Болди была связана узами, не менее сильными, несмотря на их неуловимую утонченность.

Доверие и дружба — эти вещи были необходимы. Не могло быть недоверия, после того, как разделяющая языковая стена рухнула. Древнее одиночество любого высокоразвитого интеллектуального организма было смягчено единственным возможным способом — через родство более тесное, чем даже брак, и превосходившее его.

Любое меньшинство, стремящееся сохранить свою обособленность, всегда проигрывает. Это вызвано подозрительностью. Во всей общественной истории только Болди могли на равных входить в преобладающую группу и сохранять при этом тесную связь родства. Это было парадоксально, поскольку Болди были, возможно, единственной группой, стремившейся к расовой ассимиляции. Они могли себе это позволить, поскольку телепатическая мутация была доминирующей: дети отца-Болди и обыкновенной женщины — или наоборот — были Болди.

Но поддержка Общих Кругов была необходима; они были символом той пассивной битвы, которую Болди вели на протяжении поколений. Здесь телепаты находили полное единство. Они не разрушали и никогда бы не разрушили жизненный инстинкт соревнования, наоборот, они укрепляли его. Они и забирали, и отдавали. И, к тому же, они были чистейшей религией.

Сначала, не испытывая никаких чувств, знакомых обыкновенному человеку, вы мягко и восприимчиво касались сознания ваших друзей. Там было место для вас, и вы были желанным гостем. Медленно, по мере того, как распространялось ощущение мира, вы приближались к центру, этому совершенно не поддающемуся описанию месту в пространстве-времени, представлявшему собой синтез интеллигентных, живых умов. Только по аналогии можно представить это место.

Это полусон. Это похоже на тот момент, когда сознание уже вернулось, чтобы вы могли понять, что еще не проснулись, и можете насладиться спокойным расслаблением дремоты. Если бы вы могли оставаться в сознании во время сна — это возможно было бы похоже.

В этом не было ничего наркотического. Шестое чувство, достигшее столь высокой отметки, что оно смешивается и отталкивается от других чувств. Каждый Болди вносит что-то свое. Сначала беды и беспокойства, эмоциональные неуравновешенности и тревоги — все это бросается в Круг, просматривается и растворяется в кристально-чистой воде единства. Потом очищенные и укрепленные Болди приближаются к центру, где мысли сливаются в единую симфонию. Оттенки цвета, ощущаемые одним из членов общества, оттенки звука, света и чувства — все они отдельными нежными нотами входили в оркестровку. И каждая нота объемна, поскольку она несет личную индивидуальную реакцию каждого Болди на воздействия.

Здесь женщина вспоминает чувственную мягкость бархата на своей ладони, с соответствующим ментальным толчком. Мужчина приносит сюда кристально-острое удовольствие решения сложного математического уравнения — интеллектуальный противовес низшему ощущению бархата. Шаг за шагом выстраивалась связь, пока не возникало ощущение единого мозга, работающего в полном согласии, гармонии, без единой фальшивой ноты.

Тогда начинал выстраиваться единый разум. Он начинал думать. Это был психический коллоид, по сути — интеллектуальный гигант, силу и разум которому придавали эмоции, чувства и желания каждого человека.

Потом в это прозрачное единство ворвалась мысль-сообщение, которая на миг заставила сознания слиться вместе в финальном отчаянном объятии, где смешались страх, надежда и дружественность. Общий Круг распался. Теперь каждый Болди ждал, помня, что сказала мысль Хобсона:

«Погром начался.»

Он не передал эту мысль сам. Мысли одетого в шлем Немого не в состоянии прочесть никто, кроме другого Немого. Дюк Хит, сидевший с Хобсоном на залитой лунным светом земле возле госпиталя, выслушал устное предупреждение и передал его другим Болди. Сейчас его мысли продолжали вспыхивать над Секвойей.

«Идите в госпиталь. Избегайте обыкновенных людей. Если вас увидят, то могут линчевать.»

В десятках домов встречались взгляды, в которых мгновенно вспыхивал полной силой страх. В этот миг по всему миру что-то сверкнуло невыносимым напряжением от одного мозга к другому чувствительному сознанию. Этого не заметил ни один из обыкновенных людей. Но со скоростью мысли это знание облетело планету.

От тысяч Болди, разбросанных по поселениям, вертолетам и наземным машинам, пришла мысль поддержки.

«Мы одно целое, — говорила она. — Мы с вами.»

Это — от Болди. От параноиков, которых было гораздо меньше, пришли послания ненависти и триумфа.

«Убивайте людей, у которых есть волосы!»

Но ни один телепат за пределами Секвойи не знал, что же происходило.

Беркхальтер скрывался в старом пластиковом доме на самой окраине города. Сейчас он выскользнул через боковую дверь в прохладную тишину ночи. Над головой висела полная желтая луна. Рассеянный свет поднимался с далекой Рэдвуд-Стрит, более расплывчатые полосы света в воздухе отмечали другие улицы. Мышцы Беркхальтера напряглись. Он чувствовал, как горло сжимало чувство, близкое к панике. Годы ожидания выстроили в каждом Болди сильный страх, и сейчас, когда час пробил…

Барбара Пелл настойчиво лезла в его мысли, и когда его разум вспоминал ее образ, ее мысль мгновенно коснулась его, дикая и фееричная, злорадно-триумфальная, все его существо отпрянуло от нее, хотя против его воли, казалось, что-то заставляло его принимать ее сообщения.

«Он мертв, Беркхальтер! Он мертв! Я убила Фреда Сэлфриджа!»

Слово «убила» отсутствовало в мысли параноика, но там дымящаяся вспышка триумфа, влажного от крови, — кричащая мысль, от которой содрогался разум любого здорового человека.

«Дура! — кричал ей Беркхальтер через далекие улицы, его мысли немного прониклись ее дикостью, и он не вполне управлял собой. — Ты сумасшедшая дура, ты начала это?»

«Он собирался найти тебя. Он был опасен. Его речи все равно бы спровоцировали погром — люди начинали думать…»

«Это нужно остановить!»

«Это произойдет! — Ее мысль была страшно уверенной. — У нас есть план.»

«Что случилось?»

«Кто-то видел, как я убила Сэлфриджа. Его брат Ральф напомнил о… прежнем законе Линча. Слушай.» — Ее мысль была головокружительной от триумфа.

И тогда он услышал это — звенящий вой толпы, пока далекий, но нарастающий. Звучание мыслей Барбары Пелл было топливом для огня. Он уловил ее страх, но страх извращенный, связанный с желанием того, что его вызывало. Та же кровожадная ярость звучала и в крике толпы, и в красном пламени безумного сознания Барбары Пелл. Они приближались к ней, все ближе…

На мгновение Беркхальтер почувствовал себя женщиной, бегущей по сумеречной улице, спотыкаясь, вставая, соревнуясь с толпой линчевателей, преследующих ее по пятам.

Мужчина-Болди выскочил на дорогу перед толпой. Он сорвал с себя парик и помахал им в воздухе. Ральф Сэлфридж с мокрым от пота узким лицом взвизгнул от ненависти и повернул поток за новой жертвой. Женщина скрылась в темноте.

Они поймали мужчину. Когда умирает Болди, в эфире возникает пустота, мертвая тишина, которой ни один телепат не коснется сознательно. Но перед тем, как вспыхнула эта пустота, агонизирующая мысль Болди сверкнула на Секвойей с оглушающим ударом, и тысяча сознаний на мгновение вздрогнула от него.

«Убивайте людей, у которых есть волосы!» — визжала яростная и безумная мысль Барбары Пелл. Это было то, что называлось фурия. Когда разуму женщины дают волю, он попадает в такие бездны дикости, в которые никогда не проникнет мужской рассудок. С незапамятных времен женщина жила ближе к пропасти, чем мужчина — ей приходилось делать это, чтобы спасти свое потомство. Первобытная женщина не могла позволить себе сомневаться. Нынешнее безумие Барбары Пелл было красным, струящимся, первобытным по силе. И это было феерическое явление, зажигавшее нечто в каждом сознании, к которому оно прикасалось. Беркхальтер почувствовал, как на границах его сознания вспыхивают крохотные язычки пламени, и все здание его личности дрожит и отступает. Но он чувствовал и другие мысли, безумные мысли параноиков, тянущиеся к ней и в экстазе бросающие себя в бойню.

«Убивайте их, убивайте… убивайте!» — ревели ее мысли.

«Повсюду? — изумился Беркхальтер, ошеломленный напряжением, которое он почувствовал со стороны вихря ликующей ненависти. — Сегодня ночью, во всем мире?» — Неужели параноики поднялись повсюду, или же только в Секвойе?

И потом он неожиданно ощутил предельную ненависть Барбары Пелл. Она мысленно ответила ему, и в том, как она ответила, он опознал все зло этой рыжеволосой женщины. Если бы она полностью растворилась в отравленном пламени толпы, думал Беркхальтер, он все равно ненавидел бы ее, но ему не пришлось бы ее презирать.

Она ответила ему довольно холодно, отключив часть своего сознания от ревущей ярости, которая брала свой огонь от воющей толпы и передавала его как факел другим параноикам, чтобы разжечь их ненависть.

Она была очаровательной и сложной женщиной, Барбара Пелл. У нее было странное, зажигающее качество, которое столь полно не демонстрировала ни одна женщина со времен, вероятно, Жанны Д'Арк. Но она не полностью отдавала себя пылавшему в ней огню, мыслям и запаху крови. Она намеренно бросала себя в кровавую купель, осмотрительно купаясь в неистовстве своего безумия. И купаясь, она могла все так же спокойно отвечать, что было еще ужаснее, чем ее пыл.

«Нет, только в Секвойе, — ответил ее разум, еще секунду назад бывший слепым ревущим призывом к убийству. — Ни один человек не должен выжить, чтобы рассказать об этом, — сказала она мысленными образами, источавшими холодный яд, обжигавший сильнее, чем горячая кровожадность ее мыслей-трансляций. — Мы захватили Секвойю. Мы захватили взлетные площадки и электростанцию. Мы вооружены. Секвойя отрезана от остального мира. Погром начался только здесь. Как рак. Он должен быть здесь и остановлен.»

«Как?»

«А как ты уничтожаешь раковую опухоль?» — Яд бурлил в ее мыслях.

«Радием», — подумал Беркхальтер.

«Радиоактивностью. Атомными бомбами.»

«Испепелить?» — удивился он.

Обжигающий холод подтверждения был ему ответом. Ни один человек не должен выжить, чтобы рассказать об этом. Города и раньше уничтожались другими городами. На сей раз можно обвинить Пайнвуд — между ним и Секвойей была конкуренция.

«Но это невозможно. Если телеаудиосвязь Секвойи мертва…»

«Мы посылаем фальшивые сообщения. Любые прилетающие вертолеты будут остановлены. Но покончить с этим необходимо быстро. Если хоть один человек спасется…» — ее мысль растворилась в нечеловеческом неразборчивом нытье, подхваченном и жадно повторенном хором других разумов.

Беркхальтер резко оборвал контакт. Он был немного удивлен, обнаружив, что в течение всего разговора шел к госпиталю, петляя по предместьям Секвойи. Теперь он будучи в полном сознании слышал далекий вой, который нарастал, спадал почти до полной тишины и снова поднимался. Этой ночью даже обыкновенный человек мог ощутить бег по улицам безумного зверя.

Некоторое время он молча двигался сквозь мрак, ослабленный и потрясенный как контактом с сознанием параноика, так и угрозой того, что случилось, и что еще могло произойти.

«Жанна Д'Арк, — думал он. — У нее тоже была эта воспламеняющая умы сила. Она тоже слышала… „голоса?“ Может быть, она была невольным телепатом, рожденным задолго до своего времени? Но, во всяком случае, за проявляемой ею мощью был разум. А Барбара Пелл…»

Как только ее образ возник в его сознании, ее мысль тут же настойчиво коснулась его, ужасающе холодная и трезвая среди намеренно поднятой ею резни. Видимо случилось нечто, нарушающее ее планы, иначе…

«Беркхальтер, — беззвучно спросила она. — Беркхальтер, слушай. Мы будем сотрудничать с вами.»

«Мы не собирались делать этого, но… где Немой, Хобсон?»

«Я не знаю.»

«Запас бомб исчез. Мы не можем их найти. Потребуются часы, прежде чем новый груз бомб будет доставлен по воздуху из ближайшего города. Он уже в пути. Но каждая потерянная нами секунда повышает риск, что все откроется. Найди Хобсона. Это единственное сознание в Секвойе, которое мы не можем затронуть. Заставь Хобсона сказать нам, где они. Заставь его понять, Беркхальтер. Это касается не только нас. Если хоть слово о происходящем просочиться во внешний мир, каждому телепату в мире будет грозить опасность. Раковая опухоль должна быть уничтожена прежде, чем она распространится.»

Беркхальтер ощущал текущие к нему убийственные потоки мыслей. Он свернул к темному дому, отошел за куст и подождал, пока толпа протекла мимо него, сверкая факелами. Он чувствовал себя слабым и потерявшем надежду. То, что он увидел на лицах людей, было ужасно. Существовали ли эти ненависть и ярость на протяжении поколений в глубине сознания — это безумное насилие толпы, обрушившееся на Болди от такой мелкой провокации?

Здравый смысл подсказал ему, что провокация была достаточной. Когда телепат убил обыкновенного человека, это была не дуэль — это было убийство. Кости были брошены. И уже много недель в Секвойе работала психологическая пропаганда.

Обыкновенные люди не просто убивали чуждую расу. Они хотели уничтожить личного врага. Сейчас они были уверены, что Болди собирались завоевать весь мир. Пока что еще не сказал, что Болди едят детей, но, возможно, до этого недалеко, подумал Беркхальтер.

Предпосылки. Децентрализация помогала Болди, поскольку она делала возможным временное информационное эмбарго. Связи, соединявшие Секвойю с остальным миром, были блокированы; они не смогут оставаться закрытыми навсегда.

Он проскочил через двор, перепрыгнул через изгородь и оказался среди елей. Он ощутил желание пойти прямо на север, в чистую глушь, оставляя позади сумятицу и ярость. Но вместо этого он повернул на юг, к далекому госпиталю. По счастью ему не пришлось при этом переправляться через реку; мосты, несомненно, охранялись.

Возник новый звук, нестройный и истерический. Лай собак. Животные, как правило, не могут принимать телепатические мысли людей, но бушующий сейчас в Секвойе ментальный шторм увеличил частоту — или энергию — до куда более высокого уровня. И мысли тысяч телепатов всего мира были сосредоточены на маленьком городке Тихоокеанского побережья.

Слушайте, слушайте! Лают собаки!

Нищие в город идут…

Но есть и другая поэма, думал он, роясь в памяти. Другая, которая подходит даже лучше. Как же…

Надежды и страхи всех лет…

5

Бездумный лай собак был хуже всего. Он поднимал напряжение воя, сумасшедшей дикости, что бушевала вокруг госпиталя подобно приливным волнам. Пациенты тоже откликались на это; потребовались мокрые простыни и водная терапия, а в некоторых случаях и смирительные рубашки.

Хобсон смотрел через поляроидное стекло окна на раскинувшийся далеко внизу город.

— Сюда им не добраться, — сказал он.

Хит, осунувшийся и бледный, но с каким-то новым огнем в глазах, кивнул в сторону Беркхальтера.

— Ты пришел одним из последних. Семеро наших были убиты. Один ребенок. Десять других еще в пути. Остальные здесь — в безопасности.

— Насколько в безопасности? — спросил Беркхальтер, прихлебывая сваренный Хитом кофе.

— Настолько же, что и везде. Это здание построено так, чтобы невменяемые путешественники не могли выбраться наружу. Эти окна не бьются. Причем с любой стороны. Толпа сюда не ворвется. Во всяком случае, эту будет непросто. И, само собой, здесь ничего не горит.

— А что насчет персонала? Я имею в виду обыкновенных людей.

Седовласый человек, сидевший за столом неподалеку, перестал заполнять карту и, взглянув на Беркхальтера, криво усмехнулся. Консул узнал его: доктор Вэйланд, главный психиатр.

— Гарри, медики-профессионалы долго работали с Болди, — сказал Вэйланд. — Особенно психиатры. И если кто-нибудь из обыкновенных людей может понять точку зрения телепатов, то это мы. Мы не участвуем в войне.

— Госпиталь должен работать без изменений, — сказал Хит. — Несмотря на происходящее. К тому же, мы совершили кое-что беспрецедентное. Мы прочитали мысли каждого обыкновенного человека в этих стенах. Трое из всего персонала относились к Болди с предубеждением и симпатизировали линчевателям. Мы попросили их уйти. Теперь здесь нет угрозы Пятой Колонны.

— А еще один человек, доктор Уилсон, спустился в город и попытался урезонить толпу… — тихо сказал Хобсон.

— Его принесли назад, — отозвался Хит. — Сейчас ему вводят плазму.

Беркхальтер поставил чашку.

— Ладно. Хобсон, ты можешь читать мои мысли. Что ты об этом думаешь?

Круглое лицо Немого было бесстрастно.

— У нас свои планы. Да, это я спрятал бомбы. Параноикам теперь до них не добраться.

— Но скоро здесь будут новые бомбы. Секвойю собираются уничтожить. Ты не сможешь помешать этому.

Запищал зуммер; доктор Вэйланд выслушал краткое сообщение селектора, взял несколько карт и вышел. Беркхальтер махнул большим пальцем в сторону двери.

— Что насчет него? И остального персонала? Теперь они знают.

Хит поморщился.

— Они знают гораздо больше, чем нам бы хотелось. До сегодняшнего дня ни один обыкновенный человек даже не подозревал о существовании группы параноиков. Нельзя ожидать от Вэйланда, что он будет молчать об этом. Параноики представляют угрозу для обыкновенных людей. Беда в том, что средний человек не делает разницы между параноиками и обыкновенными Болди. Эти люди внизу… — он взглянул в окно. — Разве они видят эту границу?

— В этом вся проблема, — согласился Хобсон. — С точки зрения логики ни один обыкновенный человек не должен остаться в живых. Но разве это выход?

— Я не вижу другого пути, — упавшим голосом сказал Беркхальтер. Он внезапно подумал о Барбаре Пелл, и Немой бросил на него быстрый взгляд.

— Что ты об этом думаешь, Хит?

Врач-священник подошел к столу и перетасовал истории болезней.

— Ты руководитель, Хобсон. Я не знаю. Я думаю о своих пациентах. Вот Энди Пелл. У него болезнь Алжаймера — ранний старческий психоз. Он бодр. Не все хорошо помнит. Приятный старик. Роняет пищу на рубашку, заговаривает меня на смерть и показывает фокусы медсестрам. И он, пожалуй, не был бы большой потерей для мира. Зачем тогда вообще подводить черту? Если уж мы пошли на убийства, то незачем делать исключения. А значит, обслуживающий персонал из обыкновенных людей не должен выжить.

— Таково твое мнение?

Хит сделал резкий злой жест.

— Нет! Мое мнение не таково. Массовое убийство означало бы отказ от девяноста лет работы с тех пор, как родился первый Болди. Не будет ли это означать, что мы ставим себя на один уровень с параноиками? Болди не убивают.

— Параноиков мы убиваем.

— Тут есть отличие. Параноики с нами на равных. И… о, я не знаю, Хобсон. Мотив-то один и тот же — спасение своей расы. Но, так или иначе, мы не убиваем обыкновенных людей.

— Даже линчующую толпу?

— Они ничего не могут изменить, — спокойно сказал Хит. — Возможно, различие между параноиками и обыкновенными Болди — казуистика, но разница между ними есть. И для нас это очень большая разница. Мы не убийцы.

Беркхальтер опустил голову. Снова вернулось ощущение невыносимой усталости. Он заставил себя выдержать спокойный взгляд Хобсона.

— У тебя есть еще какое-нибудь объяснение? — спросил он.

— Нет, — ответил Немой. — Но я поддерживаю связь. Мы попытаемся найти выход.

— Еще шестеро невредимыми добрались сюда, — сказал Хит. — Один убит. Трое все еще в пути.

— Толпа до сих пор не выследила, что мы в госпитале, — сказал Хобсон. — Давайте подумаем. Собравшиеся в Секвойе параноики — солидная сила, и они неплохо вооружены. Ими захвачены взлетные площадки и электростанция. Они посылают фальшивые телеаудиосообщения, так что во внешнем мире подозрений не возникает. Он пытаются выиграть время; как только сюда прибудет новый запас бомб, они обрушат его на город и уничтожат Секвойю. И нас, конечно.

— Не можем ли мы уничтожить параноиков? Как насчет твоих угрызений совести, Дюк, если мы их уничтожим?

Хит с улыбкой покачал головой; Хобсон сказал:

— Это не поможет. Проблема все равно останется. Между прочим, мы могли бы перехватить вертолет с бомбами, но это будет означать лишь отсрочку. Сотня других вертолетов возьмут бомбовый груз и направятся в Секвойю; некоторые из них смогут прорваться. Даже пятьдесят груженых бомбами вертолетов будут слишком опасны. Ты знаешь, как действуют эти бомбы.

Конечно же, Беркхальтер знал. Одной бомбы вполне достаточно, чтобы стереть Секвойю с карты.

— Оправданное убийство меня не пугает, — сказал Хит. — Но убийство обыкновенных людей… если бы я играл в нем хоть какую-то роль, Каинова печать перестала бы быть для меня только символом. Она была бы у меня на лбу — или внутри головы, что не лучше. Где ее сможет увидеть любой Болди. Если бы мы могли использовать против толпы пропаганду…

Беркхальтер покачал головой.

— Мы не успеем. И даже если бы нам удалось охладить пыл линчевателей, распространение молвы о происшедшем это бы не остановило. Ты слышал лозунги толпы, Дюк?

— Толпы?

— Да. Сейчас они уже создали себе чудесный образ врага. Мы никогда не делали тайны из наших Общих Кругов, и кое-кого озарило. Оказывается, мы многоженцы. Правда, многоженцы только в мыслях, но сейчас они вопят об этом по всему городу.

— Что ж, — сказал Хит, — пожалуй, они правы. Норма всегда произвольна, не так ли? То есть устанавливается более сильной группой. Болди являются отклонением от этой нормы.

— Нормы меняются.

— Только во время кризисов. Потребовался Взрыв, чтобы принять идею децентрализации. К тому же, какова истинная шкала ценностей? То, что верно для обыкновенных людей, не всегда верно для Болди.

— Но есть же какие-то основы морали…

— Слова, — Хит снова перетасовал истории болезни. — Кто-то однажды сказал, что сумасшедшие дома не найдут истинного назначения до тех пор, пока в мире девяносто процентов сумасшедших. Кучка нормальных может просто удалиться в санатории. — Он холодно рассмеялся. — Но ведь даже в психозах невозможно найти единый стандарт. После Взрыва стало намного меньше случаев шизофрении; большинство из них отмечены в городах. Чем больше я работаю с психическими пациентами, тем меньше мне хочется принимать какой-то произвольный стандарт как реальный. Вот человек, — поднял он медицинскую карту, — у которого очень распространенное заблуждение. Он заявляет, что когда он умрет, наступит конец света. Что ж — возможно, в данном случае это действительно так.

— Ты сам говоришь как один из пациентов, — резко бросил Беркхальтер.

Хобсон поднял руку.

— Хит, распорядись раздать всем находящимся здесь Болди успокоительное. И нам тоже. Ты не чувствуешь напряжения?

Все трое минуту помолчали, телепатически прислушиваясь. Теперь Беркхальтер был способен разобрать в нестройной мелодии мыслей, окруживших госпиталь, отдельные аккорды.

— Пациенты, — сказал он. — Да?

Хит нахмурился и нажал кнопку.

— Фернальд? Раздайте успокоительное… — Он дал краткие рекомендации, выключил селектор и поднялся. — Многие пациенты слишком чувствительны, сказал он Хобсону. — Может возникнуть паника. Ты чувствуешь депрессию… он быстро создал мысленный образ. — Пожалуй, ему лучше сделать укол. И заодно проверить всех буйных. — Но он все еще чего-то ждал.

Неподвижный Хобсон смотрел в окно. Через некоторое время он кивнул.

— Вот и последний. Теперь все Наши здесь. В Секвойе остались только обыкновенные люди и параноики.

Беркхальтер передернул плечами.

— Ты что-нибудь придумал?

— Даже если так, я все равно бы не сказал тебе, ты же знаешь. Твои мысли могут читать параноики.

Что ж, это действительно так. Беркхальтер думал о Барбаре Пелл, которая сейчас забаррикадировалась на электростанции или на одной из вертолетных площадок города. Странное стесненное чувство шевельнулось в нем. Он почувствовал внимательный взгляд Хобсона.

— Среди Болди не бывает добровольцев, — сказал Немой. — Никто не спрашивал тебя: хочешь ли ты быть втянутым в кризис, или нет. Да и меня тоже. Но когда рождается Болди, он автоматически принимает на себя опасную обязанность и остается готовым к мгновенной мобилизации. Так случилось, что кризис произошел в Секвойе.

— Это должно было где-то случиться. Рано или поздно.

— Верно. Быть Немым, кстати, нелегко. Мы полностью отрезаны. Мы никогда не испытываем на себе действие полного Общего Круга. Мы можем полно общаться только с другими Немыми. Для нас не существует отставки. Даже другому Болди Немой не мог открыть само существование Шлема.

— Мне кажется, наша мутация могла бы подождать еще тысячу лет, сказал Беркхальтер. — Мы опередили свое время.

— Нет. Но за все надо платить. Бомбы, кстати, были плодом знания. Если бы человек по-иному распорядился атомной энергией, телепатическая мутация прошла бы полный период созревания. И телепаты никогда бы не появились прежде, чем планета была готова встретить их. Или почти готова, — поправился он. — Но мы бы ни за что не получили в наследство весь этот хаос.

— Я виню в этом параноиков, — сказал Беркхальтер. — И… в некоторой степени… себя.

— Ты ни в чем не виноват.

Болди поморщился.

— Думаю, что виноват, Хобсон. Кто ускорил кризис?

— Сэлфридж, — Хобсон наблюдал.

— Барбара Пелл, — сказал Беркхальтер. — Она убила Фреда Сэлфриджа. Она не давала мне покоя с тех пор, как я прибыл в Секвойю.

— По-твоему, она убила Сэлфриджа, чтобы досадить тебе? Это бессмыслица.

— Мне кажется, это входило в основной план параноиков. Но это совпадало и с ее желанием. Она не могла подобраться ко мне, пока я был консулом. Но где теперь консульство?

Круглое лицо Хобсона было очень серьезным. Вошел врач-Болди, предложил успокоительное, и оба молча проглотили барбитурат. Хобсон отошел к окну, наблюдая за факельным шествием со стороны деревни. Голос его стал глухим.

— Идут, — сказал он. — Слушай.

Они стояли в тишине, а далекие крики становились все громче. Ближе и громче. Беркхальтер подошел к Хобсону. Город сейчас казался пылающим буйством факелов, и река огня текла вверх по извилистой дорожке к госпиталю.

— Они могут ворваться? — спросил кто-то приглушенным голосом.

Хит пожал плечами.

— Да. Рано или поздно.

— Что мы можем сделать? — немного истерически спросил фельдшер.

— Они, конечно, рассчитывают на численное превосходство, сказал Хобсон. — Этого у них хватает. Я полагаю, оружия у них нет — если не считать кинжалов. — Но для того, что они, похоже, собираются сделать, оружие им не нужно.

На мгновение в комнате воцарилось молчание. Потом Хит слабым голосом спросил:

— Что они думают?..

Немой кивнул в сторону окна.

— Смотри.

Все бросились к окну. Заглядывая друг другу через плечо, мужчины из комнаты смотрели на уходящую вниз по склону дорогу, видя авангард толпы настолько близко, что можно было уже различить отдельные факелы и первые ряды перекошенных в крике лиц. Отвратительных, ослепленных ненавистью и желанием убивать.

Вновь послышался голос Хобсона — бесстрастный, словно грозящая катастрофа уже миновала.

— У нас готов ответ, вы видите — мы знаем об этом. Но есть еще одна проблема, которую я никак не могу решить. И может быть, она самая важная. — Он посмотрел в затылок Беркхальтеру. Беркхальтер смотрел на дорогу. Внезапно он подался вперед и сказал:

— Смотрите! Там, в лесу — что это? Что-то движется… люди? Слушайте… что это?

Никто не обращал на это внимания, пока он не произнес первые несколько слов, хотя теперь это видели все. Все произошло очень быстро. Еще мгновение толпа неуправляемо двигалась по дороге, а затем из-за деревьев из-за деревьев показалась плотная колонна темных фигур. И, перекрывая хриплый крик толпы, послышался свирепый вой, от которого кровь стыла в жилах.

Это был пронзительный фальцет Клича Повстанцев, что две сотни лет назад эхом звенел над кровавыми полями битв Гражданской войны, катился на запад вслед за подавляемыми бунтами, становясь кличем ковбоев. После Взрыва его несли по стране неукротимые великаны, не признававшие единообразия городской жизни. Теперь это был клич кочевников.

Из окна госпиталя зрители наблюдали за всем этим, словно все это разыгрывалось на залитой светом сцене.

Из темноты выступили люди, одетые в оленьи шкуры. Свет факелов отражался от длинных клинков их оружия, от наконечников стрел, наложенных на натянутые луки. Дикий, звенящий, устрашающий клич рос и опадал, подавляя беспорядочные крики толпы.

Одетые в шкуры ряды сомкнулись вокруг толпы, заключая ее в кольцо. Горожане стали постепенно сбиваться в кучу, пока огромная беспорядочная толпа не превратилась в плотный неровный круг, оцепленный лесными людьми. Слышались крики горожан: «Смерть им! Смерть им всем!» — и эти беспорядочные вопли яростно пробивались сквозь накатывающийся волнами клич кочевников, но через пару минут уже можно было с уверенностью сказать, за кем останется победа.

Не то, чтобы обошлось совсем без драки. Людям по краям толпа приходилось что-то делать. Они и делали — или пытались. Когда одежды из шкур сдвинулись, возникло что-то слегка большее, чем обычная драка.

— Ведь это же всего-навсего горожане, — спокойно сказал Хобсон, словно лектор, объясняющий какие-то сцены из старых кинохроник. — Вам никогда не приходило в голову, насколько полно умерла профессия воина со времен Взрыва? Перед вами единственные солдаты, оставшиеся в мире к сегодняшнему дню. — Он кивнул на ряды кочевников, но никто не заметил его движения. Они с недоверчивым напряжением людей, получившим отсрочку, наблюдали за тем, как умело кочевники обращались с толпой, которая буквально на глазах превращалась в неорганизованный сброд по мере того, как таинственным образом из них улетучивался безымянный, могущественный, страшный дух, сплачивающий их в стаю.

Все, что потребовалось — это превосходящая сила, высшая уверенность, угроза оружия в более умелых руках. На протяжении четырех поколений такими были лесные люди, чьи предки никогда не знали, что такое война. Четыре поколения кочевников жили лишь благодаря непрекращающейся войне, которую они вели против леса и человечества.

Они спокойно продолжали теснить толпу.

— Это ничего не решает, — сказал наконец Беркхальтер, медленно отворачиваясь от окна. Потом он замолчал, разразившись стремительным потоком мыслей, которые не могли слышать обыкновенные люди. Может быть, нам стоит сохранить все это в тайне? Неужели мы откажемся от их полного уничтожения? Конечно, мы спасли свои головы — но как же остальной мир?

На лице Хобсона внезапно появилась хищная улыбка, такая странная на его округлом лице. Он заговорил вслух, обращаясь ко всем присутствующим.

— Собирайтесь, — сказал он. — Мы покидаем госпиталь. Все. И обыкновенные люди из персонала — тоже.

Хит, вспотевший и осунувшийся, задержал дыхание.

— Постойте. Я знаю, вы руководитель, но… я не покину своих пациентов!

— Мы берем с собой и их, — сказал Хобсон. Уверенность звучала в его голосе, но ее не было в его глазах. Он смотрел на Беркхальтера. Предстояло решить последнюю — и самую сложную — проблему.

Сознания Хобсона коснулась мысль Коуди.

«Все готово.»

«У тебя достаточно кочевников?»

«Четыре племени. Они все были возле ручья Фрэзера. Создание нового консульства согнало их с севера. Курьез.»

«Сообщение группе.»

Разбросанные по континенту Немые обратились в слух.

«Секвойя очищена. Жертв нет. Многих здорово отделали, но все они могут путешествовать.»

(Веселая ухмылка.)

«Ваши горожане — солдаты никудышные.»

«Готовы к маршу?»

«Готовы. Они все — мужчины, женщины, дети — окружены в северной долине. За этот сектор отвечает Ампайр Вайн.»

«Выступаем. С параноиками проблем нет?»

«Никаких. Они все еще ничего не поняли. И до сих пор накрепко засели в городе. Впрочем, нам надо двигаться побыстрее. Если они попробуют выйти из Секвойи, мои люди поубивают их.» — Возникла короткая пауза. Потом «Поход начался.»

«Хорошо. Когда потребуется, завязывайте им глаза.»

«Под землей нет звезд», — насмешливо сообщила мысль Коуди.

«Ни один обыкновенный человек не должен погибнуть, это вопрос чести. Наше решение, возможно, и не лучшее, но…»

«Никто не умрет.»

«Мы эвакуируем госпиталь. Маттун готов?»

«Готов. Эвакуируйте.»

Бартон потер подбородок.

— Что случилось? — спросил он с трудом, озираясь в шелестящем мраке елового леса.

Между деревьями скользнула тень.

— Забираем готовых к транспортировке пациентов. Помнишь? Тебя ударили. Тот буйный…

— Я вспомнил, — Беркхальтер почувствовал себя довольно глупо. — Мне следовало повнимательнее присмотреться к его мыслям. Я не мог. Он не думал… — Он слегка вздрогнул. Потом сел. — Где мы?

— Всего в нескольких милях от Секвойи.

— Я довольно забавно себя чувствую, — Беркхальтер поправил парик. Он поднялся, опираясь на дерево, и стоял, рассеянно моргая. Через минуту он сориентировался. Это, должно быть, гора Николс, высокий пик, поднимающийся над остальными горами, окружавшими Секвойю. Очень далеко, за загораживающими друг друга низкими сопками, он видел далекое сияние городских огней.

А под ним, тремя сотнями футов ниже, через ущелье в стене гор двигалась процессия. Она выходила на лунный свет и быстро снова погружалась в тень.

Там были и санитары-носильщики, и неподвижно лежащие фигуры в рубашках из оленьих шкур и меховых шапках, они тоже помогали, хотя на их плечах висели луки. Молчаливая процессия двигалась в глушь.

— Болди Секвойи, — сказал Хобсон. — И персонал из обыкновенных людей. И пациенты. Не могли же мы их бросить.

— Но…

— Это было единственно возможное для нас решение, Беркхальтер. Послушай. Мы двадцать лет готовились — не к этому, а к погрому. Глубоко в лесах, в месте, известном только Немым, расположена система соединяющихся пещер. Теперь это город. Город без населения. Коуди — на самом деле их четверо — использовали его как лабораторию и как убежище. Там есть материал для гидропоники, искусственный солнечный свет, все что нужно для сельского хозяйства. Пещеры не настолько обширны, чтобы вместить всех Болди, но население Секвойи они вместят.

Беркхальтер уставился на него.

— Обыкновенных людей?

— Да. Они будут на время изолированы, до тех пор, пока не смогут встретиться с правдой. Что ж, они будут пленниками — от этого никуда не денешься. У нас был выбор — убить их или просто изолировать. Они привыкнут к пещерам. Секвойя была тесным независимым сообществом. Семейные союзы не будут разрушены. Общественный уклад сохранится без изменения. Только… это будет под землей, в искусственной среде.

— Не смогут ли параноики найти их?

— Под землей нет звезд. Параноики могут прочитать мысли жителей Секвойи, но телепатической пеленгацией невозможно определить местоположение источника. Только Немые знают, где находятся пещеры, но ни один параноик не в состоянии прочитать мысли Немого. Скоро к нам присоединятся достаточно Немых, чтобы провести жителей Секвойи на последнем этапе. Даже кочевники не будут знать, куда мы направляемся.

— Тогда можно не опасаться за сохранность этой тайны среди телепатов… а кочевники? Что, если они заговорят?

— Они этого не сделают. По многим причинам. Во-первых, они не имеют связи с внешним миром. Во-вторых, у них царит автократия. Коуди знают, как укреплять власть. А потом… ты не задумывался, как города отнесутся к тому, что кочевники уничтожили целое поселение? Кочевники будут помалкивать, просто опасаясь за свои шкуры. Да, это может просочиться. Никогда нельзя быть уверенным, если вовлечено столько народу. Я сейчас работаю над импровизированным планом: он достаточно хорошо сработает. Хобсон сделал паузу и его мысль стремительно пробежала по сознанию Беркхальтера. — Что случилось, Берк? Тебя по-прежнему что-то тревожит?

— Наверное, все дело в людях, — согласился Беркхальтер. — Люди… Ты знаешь, все это кажется мне не совсем честным. Я бы не выдержал такой изоляции от всего остального мира. Они…

В мыслях Хобсона промелькнул резкий эпитет. Куда более резкий, чем на словах. Он сказал:

— Честно! Конечно же, это не честно! Берк, ты видел толпу на дороге разве у них на уме была честность? Если кто тогда заслуживал наказания, то уж эта толпа его точно заслужила! — Его голос смягчился. — Ты понимаешь, мы постоянно забываем об одной вещи. В нас развивали такую снисходительность к обыкновенным людям, что мы совсем забыли: ведь они, в конце концов, тоже не дети. Погром — это самая непростительная согласованная акция, в которой можно обвинить группу. Это всегда нападение заведомого большинства на беззащитное меньшинство. Эти люди убили бы нас, ни на секунду не сомневаясь в своей правоте, при первой же возможности. На их счастье, мы не настолько агрессивны, как они. Я считаю, что они достойны более худшей участи. Мы вовсе не жаждали оказаться в таком положении. Повсюду вокруг нас несправедливость, но я думаю, что это наилучшее решение в данных обстоятельствах.

Они наблюдали за движущейся внизу в лунном свете процессией. Хобсон продолжал.

— Когда мы запустили все это, стало ясно еще кое-что. И очень хорошее. По чистой случайности мы можем провести чудесный эксперимент на человеческих отношениях. Пещерное сообщество не будет тупиковой ветвью. Мы считаем, что в конце концов Болди и обыкновенные люди вступят там в смешанные браки. Персонал госпиталя может стать потенциальными послами доброй воли. Конечно, это потребует осторожности, но я думаю, что с нашей способностью читать мысли и скорректированной с учетом этого пропагандой, дело выгорит. Это может стать окончательным решением проблемы взаимоотношений Болди и обыкновенных людей.

Понимаешь, это будет микрокосм того, каким должен быть весь мир каким он должен был бы быть, если бы Взрыв не породил нас, телепатов, раньше времени. Это будет общество, где, великодушно правя, будут преобладать телепаты. Мы научимся регулировать отношения между людьми, и во время учебы не будет опасности. Это будет метод проб и ошибок без наказания за ошибки. Возможно, людям придется немного тяжеловато, но ненамного тяжелее, чем приходилось поколениям Болди по всей земле. Можно даже надеяться на то, что через несколько лет эксперимент настолько нормализуется, что даже узнав о нем, члены сообщества предпочтут остаться. Что ж, поживем — увидим. Во всяком случае, другого пути нам неизвестно. Нет другого пути, кроме соглашения между расами. Если бы даже каждый Болди Земли добровольно покончил с собой, Болди все равно бы продолжали рождаться. Это невозможно остановить. В этом виноват Взрыв, а не мы. Мы… подожди минуту.

Хобсон резко повернул голову, и в шелестящей тишине леса, нарушаемой лишь приглушенными шумами идущей далеко внизу колонны, они прислушивались к звуку, не предназначенному для их ушей.

Беркхальтер ничего не услышал, а Хобсон через мгновение кивнул.

— Города сейчас не станет, — сказал он.

Беркхальтер нахмурился.

— Но остается еще одна опасность: что если в уничтожении Секвойи будет обвинен Пайнвуд?

— Во всяком случае, доказательств этому нет. Мы распустим слухи, что в этом могут быть виноваты еще два-три города кроме Пайнвуда, и этого хватит, чтобы запутать дело. Можно сказать, что взрыв произошел из-за случайности на складе бомб. Такое бывало, ты знаешь. Просто Пайнвуд и другие на некоторое время попадут под подозрение. За ними будут присматривать, и если они обнаружат новые признаки агрессивности… но, конечно же, ничего не случится. Я думаю… смотри, Беркхальтер! Вот оно!

Далеко внизу, словно раскаленное озеро в чаше гор, сияла Секвойя. На их глазах свет изменялся. И во всем своем огненном великолепии вспыхнула сверхновая, осветив лица людей и превратив ели в черные тени.

На миг эфир затопил стон, бессмысленный крик, поразивший сознание всякого телепата, оказавшегося в пределах слышимости. А потом возникла ужасающая пустота, пауза смерти, куда не смел заглянуть ни один Болди. В этот раз вихрь был невероятно мощным, ведь звездная вспышка уничтожила множество телепатов. Сознание, притянутое этим водоворотом, балансировала на самом краю его гигантского ненасытного жерла. Да, они были параноиками, но они были еще и телепатами, и их уход потряс каждое сознание, способное заметить эту смерть.

Головокружительная пустота поразила сознание Беркхальтера. Звенела мысль: «Барбара, Барбара…»

Это был совершенно нескрываемый крик. Он даже не пытался скрыть его от Хобсона.

Хобсон как ни в чем не бывало произнес:

— Это конец. Двое Немых сбросили бомбы с вертолетов. Они до сих пор ведут наблюдение. Никто не спасся, Беркхальтер…

Он ждал. Постепенно Беркхальтер вырвался из бездны, где уносился к забвению невероятный, пугающий, смертельный образ Барбары Пелл. Восприятие окружающего мира медленно возвращалось к нему.

— Да?

— Видишь, подходят последние жители Секвойи. Нам здесь больше нечего делать, Берк.

Это заявление прозвучало значительно. Беркхальтер мысленно встряхнулся и сказал с болезненным недоумением:

— Я не… вполне понял. Зачем ты привел меня сюда? Я… — Он поколебался. — Я не иду с остальными?

— Ты не можешь идти с ними, — спокойно сказал немой. Возникла короткая пауза; прохладный ветер шелестел иголками елей. Острое благоухание и свежесть ночи окружали двоих телепатов. — Думай, Беркхальтер, — сказал Хобсон. — Думай.

— Я любил ее, — сказал Беркхальтер. — Теперь я это знаю. — В его сознании был шок и отвращение к себе, но он был слишком потрясен сознанием этого, чтобы испытывать более сложные чувства.

— Ты знаешь, что это значит, Беркхальтер? Ты не настоящий Болди. Не вполне. — Он помолчал минуту. — Ты — скрытый параноик, Берк, — сказал Хобсон.

Целую минуту между ними не было ни слова, ни мысли. Потом Беркхальтер неожиданно сел на хвою, устилавшую лесную землю.

— Это неправда, — сказал он. Деревья качались вокруг них.

— Это правда, Берк.

В голосе и сознании Хобсона звучала бесконечная мягкость.

— Подумай. Любил бы ты… смог бы ты любить… параноика, особенно такого параноика, если бы ты был нормальным телепатом?

Беркхальтер молча покачал головой. Он знал, что это правда. Любовь между телепатами — куда более безошибочная вещь, чем между слепыми, идущими на ощупь, людьми. Телепат не может ошибиться в чертах характера любимого. не смог бы, даже если бы захотел. Ни один нормальный Болди не мог испытывать ничего, кроме глубокого отвращения к том, что представляла собой Барбара Пелл. Ни один нормальный Болди.

— Ты должен был бы ненавидеть ее. Ты и ненавидел ее. Но была не только ненависть. Это параноидальное свойство, Берк, — чувствовать тягу к тому, что презираешь. Если бы ты был нормален, ты бы любил какую-нибудь нормальную женщину-телепата, равную тебе. Но ты этого никогда не делал. Тебе нужно было найти женщину, которую бы ты мог презирать. Кого-нибудь, через презрение к кому ты смог бы выстроить свое эго. Ни один параноик не может допустить, что кто-то равен ему. Извини, Берк. Я ненавижу разговоры о таких вещах.

Голос Хобсона был подобен скальпелю, безжалостному и милосердному, режущему больную плоть. Беркхальтер слушал его, стараясь подавить скрытую ненависть, которую истина — и он знал, что это в самом деле истина вызывала в его раздвоенном сознании.

— Сознание твоего отца тоже было извращено, Берк, — продолжал Хобсон. — Он родился слишком восприимчивым к пропаганде параноиков…

— Они опробовали на нем свои фокусы, когда он был еще ребенком, хрипло сказал Беркхальтер. — Я помню это.

— Сначала мы не были уверены в том, что же тебя беспокоит. Симптомы не проявлялись, пока ты не принял консульство. Тогда мы стали разрабатывать своего рода прогноз. На самом деле ты не хотел этой работы, Беркхальтер. Но сам не понимал этого. Тебя спасала твоя невероятная усталость. Сегодня я прочитал твои мысли — увы, далеко не первые. Мысли о самоубийстве — это другой симптом, и другое средство спасения. И Барбара Пелл — это была расплата. Ты не мог позволить себе узнать свои истинные чувства, и потому ты не испытывал противоположного чувство — ненависти. Ты верил, что она преследовала тебя, и дал волю своей ненависти. Но это была не ненависть, Берк.

— Нет, это была не ненависть. Она… она была ужасна, Хобсон! Она была ужасна!

— Я знаю.

Разум Беркхальтера кипел сильными чувствами, слишком сложными, чтобы он мог в них разобраться. Ненависть, невероятная печаль, яркие вспышки параноидального мира, воспоминания о диком сознании Барбары Пелл, подобным пламени на ветру.

— Если ты прав, Хобсон, — с трудом сказал он, — то ты должен убить меня. Я слишком много знаю. Если я действительно скрытый параноик, то когда-нибудь я могу предать… Нас.

— Скрытый, — сказал Хобсон. — В этом огромная разница — если ты можешь быть честным с самим собой.

— Я небезопасен, если останусь в живых. Я могу чувствовать, как… болезнь… возвращается в мое сознание. Я… ненавижу тебя, Хобсон. Я ненавижу тебя за то, что ты показал мне меня самого. В один прекрасный день эта ненависть может распространиться на всех Немых и всех Болди. Как же я могу дальше доверять себе?

— Прикоснись к своему парику, Берк, — сказал Хобсон.

Беркхальтер недоуменно положил дрожащую руку на голову. Ничего необычного он не ощутил. В полном замешательстве он посмотрел на Хобсона.

— Сними его, Берк.

Беркхальтер поднял свой парик. Это оказалось довольно трудно сделать — мешали удерживающие его присоски. Когда он его снял, то был удивлен ощущением, что на голове все еще что-то оставалось. Он поднял свободную руку и нетвердыми пальцами нащупал тонкую шапочку из похожих на шелк проводов, охватывающих его череп. Он поднял глаза к лунному свету и встретился взглядом с Хобсоном. Увидел тонкую сеть морщинок вокруг его глаз и выражение доброты и сострадания на круглом лице немого. На мгновение он забыл даже о таинственной шапочке на своей голове. Он беззвучно закричал:

«Помоги мне, Хобсон! Не дай мне возненавидеть тебя!»

В его сознание тотчас пришло уверенное, сильное, сострадательное сплетение мыслей многих, многих умов. Это было круг избранных, вовсе не такой, с которым он был знаком прежде. У него появилось ощущение множества переплетенных дружественных рук, поддерживающих его усталой и невероятно нуждающееся в поддержке тело.

«Теперь ты один из нас, Беркхальтер. Ты носишь Шлем. Ты Немой. Ни один параноик не сможет прочитать твои мысли.»

Он узнал мысль Хобсона, но ей вторили мысли многие других, многих тренированных умов сотен других Немых, словно нестройный хор, усиливающий все, что говорил Хобсон.

«Но я… я скрытый…»

Сотни умов слились воедино, психический коллоид Общего Круга, но несколько другого, более тесного объединения, превращенного во что-то новое шлемами, которые фильтровали их мысли. Объединение стало единым мозгом, сильным, разумный и дружественный, благосклонный к новичку. Он не нашел здесь чудесного утешения — он нашел нечто большее.

Истину. Честность.

Искажения его ума, параноидальная причуда с ее симптомами и нарушением логики стали в это мгновение невероятно четкими. Это была высшая степень психоанализа, доступная только Болди.

«Это потребует времени, — подумал он. — Лечение потребует…»

Хобсон стоял у него за спиной.

«Я буду с тобой. До тех пор, пока ты не сможешь действовать сам. И даже тогда — мы все будем с тобой. Ты один из нас. Болди не бывает одинок.»

ПЯТЬ

Наверное, я умираю.

Я лежу здесь с начала времен. Изредка ко мне возвращается сознание. Я совсем не могу двигаться.

Я хотел перерезать себе артерию на руке и умереть, но сейчас сил не осталось даже на это, впрочем даже это ни к чему. Мои пальцы неподвижны. Я совершенно не могу двигаться, и мне больше не холодно. Свет и тепло пульсируют и гаснут, гаснут с каждой пульсацией. Наверное, это смерть; я даже уверен в этом.

В высоте висит вертолет. Он все равно опоздает. Он растет на глазах. Но я погружаюсь быстрее, чем он опускается в каньон между вершинами. Они нашли меня, но уже слишком поздно.

Жизнь и смерть не имеют значения.

Мои мысли тонут в черном водовороте. Один, совсем один, погружаюсь я в него, и это конец.

Но какая-то мысль, слишком странная для умирающего, преследует меня.

Шалтай-Болтай сидел на стене.

Это, кажется, была мысль Джеффа Коуди?

О, если бы мне удалось подумать о Джеффе Коуди, я бы, наверное, сумел…

Слишком поздно.

Коуди и Операция «Апокалипсис», там, в пещерах… помню… помню…

…смерть в одиночестве…

ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ

«И сказал Господь Ною: грядет конец

рода человеческого, ибо переполнилась

через него земля насилием…»

Джефф Коуди стоял под каменным сводом, сцепив за спиной руки. Он изо всех сил пытался прочесть мысли компьютера, стараясь при этом закрыть свои мысли от посторонних. Он воздвиг барьеры вокруг собственного отчаяния, с трудом заставляя себя сосредоточиться на мысли, с которой он не отваживался сталкиваться. Он пытался подавить ее, загнать за поверхностный хаос своего сознания. Закрытая стеклом матовая широкая передняя панель компьютера мигала светом и отражениями. Где-то внутри его лежала тонкая пластинка, способная смести с лица Земли человеческую жизнь. Не жизнь Джеффа Коуди, и не жизни его соплеменников. Всего лишь жизнь обыкновенных людей, не знающих, что такое телепатия. Один-единственный человек отвечал за кристалл. Коуди.

У него за спиной переминался с ноги на ногу Алленби, его отражение расплывалось на сверкающей панели управления компьютера. Не оборачиваясь, Коуди сказал:

— Но если Индуктор — ошибка, тогда нам придется… — Образ смерти и умирания подобно облаку начал формироваться в его мыслях.

Он не сказал этого вслух. Алленби также безмолвно очень резко оборвал его, но его мысль врезалась в мысли Коуди, рассеивая образ разрушения прежде, чем тот полностью сформировался в сознании Джеффа.

— Нет. У нас уже были неудачи. Но мы попытаемся снова. Мы будем продолжать попытки. Может быть, это… — его мысль набросала тонкий кристалл в компьютере, где была заперта смерть для большей части человеческой расы, — нам никогда не понадобится.

— Называй это неудачей или провалом, — сказал Коуди, храня мысленное молчание. — Цель слишком высока. Никто не знает, что делает человека телепатом. Никто никогда не пытался сделать это с помощью машины. Такой Индуктор никогда не заработает. Тебе это известно.

— Мне это неизвестно, — отозвалась спокойная мысль Алленби. — Мне кажется, это возможно. Ты просто очень устал, Джефф.

Коуди коротко рассмеялся.

— Мерриэм выдержал на этой работе три месяца, — сказал он. — Брюстер протянул дольше всех — целых восемь. У меня это шестой месяц. Так в чем же дело? Боишься, что я поступлю так же, как Брюстер?

— Нет, — сказал Алленби. — Но…

— Ладно, — раздраженно оборвал его мысль Коуди. — Забудь об этом.

Он почувствовал, как мысль Алленби осторожно коснулась края его сознания неловким прощупывающим касанием. Алленби был психологом. И поэтому Коуди его немного побаивался. Он не хотел, чтобы именно сейчас им занялся эксперт. Под коркой его сознания таилось что-то пугающее и в то же время очень соблазнительное, и он не хотел, чтобы об этом кто-нибудь узнал. Он напряг волю, вызвав перед лицом Алленби подобное дымовой завесе мерцание приятных образов. Еловые леса с льющимся сквозь них теплым дождем в четверть мили над их головами за известняковым небом. Покой и ясность пустого неба, нарушаемое только жужжанием вертолета и мягким протяжным свистом его лопастей. Лицо жены Коуди, когда она была в хорошем настроении и мягко смеялась.

Он почувствовал, как неловкое прощупывание Алленби стала пропадать. Он не обернулся, услышав шарканье по полу ног Алленби.

— Тогда я возвращаюсь, — молча сказал Алленби. — Просто мне хотелось увидеть тебя в тот момент, когда я скажу, что мы зашли в очередной тупик. Все в порядке, Джефф?

— Отлично, — сказал Коуди. — Не смею тебя задерживать.

Алленби вышел.

Коуди слушал, как удаляющиеся шаги пересекают комнату позади него. Он слышал, как дверь закрылась и щелкнул замок. Теперь он остался один, хотя по всей пещере постоянно двигались, играя, переплетающиеся телепатические мысли, касаясь его сознания и исчезая. Даже Алленби прислал, уходя, мысль смутной тревоги. И Коуди пока продолжал удерживать на поверхности своего сознания игру образов еловых лесов, ясного неба и смеющейся женщины. Но не поворачивая головы и только скосив глаза, он смотрел на лежавший на краю рабочего стола на расстоянии вытянутой руки предмет, образ которого он до сих пор не мог допустить в мысли. Слишком много других умов наблюдало за ним.

Это был кинжал с тяжелым узким лезвием и острым концом, оставленным каким-то рассеянным рабочим. Мысли Коуди сосредоточились на его предшественнике, на том, как тот отказался от этой работы после восьми месяцев. Брюстер воспользовался револьвером. Но и кинжал — вещь неплохая. Над ключицей возле шеи есть место, удар ножа в которое гасит сознание в несколько секунд — словно порыв ветра — свечу. Если твоя ноша слишком тяжела, как была она для Мерриэма и для Брюстера.

Сам воздух вокруг него был заполнен лишенным глаз невидимым созерцанием тревожных телепатических мыслей, вившихся около него. По пещере пробежала рябь паники. Что-то где-то было не в порядке. Но Коуди умело контролировал поверхность своего сознания. Он не позволял себе действительно видеть нож, не разрешал себе до этого момента так ясно думать о том месте над ключицей.

Теперь он глубоко вздохнул и с удовольствием отпустил мысли, ярко и отчетливо блеснувшие в пещере. Они не могли остановить его. Рядом не было никого. Он был свободен.

— Индуктор не заработает, — сказал он вслух. — Вы не сможете вызвать телепатию в мозге обыкновенного человека. И существует единственный путь остановить телепатию!

Он сделал один длинный шаг в сторону, и кинжал оказался в его руке. Двумя пальцами он нащупал край ключицы, чтобы направить лезвие.

«Пусть будет неудача с Индуктором, — подумал он. — Пусть произойдет погром. Пусть раса погибнет. Пусть грянет Апокалипсис. Меня это теперь не волнует!»

Поколения назад Взрыв породил проблему, вызвав мутацию подвида телепатов. И было время, когда телепаты надеялись, что евгеника решит эту проблему. Теперь эта надежда угасла. Времени было слишком мало.

И хотя ген телепатии был доминирующим, Болди было слишком мало. Получи они достаточно времени и достаточно смешанных браков, мир мог бы стать полностью населенным телепатами, но времени было недостаточно. Единственным ответом, который Болди искали уже много лет, был Индуктор прибор, вызывавший телепатические волны в мозгу обыкновенного человека.

Теоретически это было возможно. Мысли крупнейших ученных Земли были для телепатов открытой книгой. И здесь, в пещере, компьютер, обладая достаточным количеством данных, смог бы решить эту проблему. Но данных, похищенных из сотен сверкающих умов обыкновенных людей-ученых, пока что не хватало, и компьютер не мог решить этой проблемы.

А ведь это действительно был выход. Если бы каждый мужчина и каждая женщина могли бы стать телепатами, просто нося компактный прибор, чудо бы свершилось. Рухнули бы последние барьеры. Исчезли бы страх и ненависть, которые обыкновенные люди испытывали к Болди — конечно, не сразу, но они бы понемногу растворились в океане взаимодействующих умов. Стены, различия, исчезли бы, и вместе с ними исчез бы страх, который неумолимо приближал начало погрома.

Но Индуктор все еще оставался теорией. Компьютер до сих пор не решил задачу, если вообще был на это способен. Вместо этого он выдал неожиданное решение этой задачи — механически холодное и ужасающе логичное. Проблему можно решить, сообщил компьютер. Уничтожить всех обыкновенных людей. Метод? Он порылся в своей огромной памяти и нашел…

Операция «Апокалипсис».

Существовал вирус, который при определенном воздействии мог бы мутировать, переноситься по воздуху и быстро распространяться. Он разрушал нервную ткань человека. Существовал только один вид нервной ткани, который он не мог повредить.

Телепаты имели врожденный иммунитет к видоизмененному вирусу.

Ни один Болди не знал, что это за вирус, не знал метода его мутации. Это знал только компьютер, чье нечеловеческое электронное сознание было недоступно телепатам. Где-то внутри огромной машины был установлен тонкий кристалл титаната бария, хранящий ряд зарядов энергии в цифровом двоичном коде. И это код содержал тайну смертоносного вируса.

Если бы Джефф Коуди сделал три шага вперед и сел в мягкое кресло оператора перед панелью управления, нажал определенную клавишу, монитор сравнил бы электронный образец его мозга и идентифицировал его не менее точно, чем по отпечаткам пальцев. Только один человек в мире мог ответить на безмолвный запрос монитора.

И тогда где-то на панели управления замигают огни, под ними вспыхнут цифр, прочитав которые, Коуди мог бы заставить компьютер выдать свою тайну. Перед Коуди эту раздавливающую ношу нес Брюстер. А перед Брюстером — Мерриэм. А после Коуди… кто-нибудь еще понесет невыносимый груз ответственности за слова, которые должны прозвучать: Грядет конец рода человеческого… смотри я уничтожу их вместе с землей.

Взрыв протестующих мыслей с яростной силой прорвался через защитную оболочку, которую возвел вокруг себя Коуди, взяв кинжал. Со всей оживленной пещеры телепаты, прервав работы, бросали свои сильные, срочные мысли в центр, которым стал Коуди.

Это ошеломляло. Он никогда прежде не испытывал столь сильного удара. Он не собирался колебаться, но груз их протеста был почти физически ощутим, и мог заставить зашататься под ним. Даже из надземного мира он мог слышать и ощутить мгновенный поток устремленных вниз мыслей. В четверти мили над известняковым небом, над скалой и почвой, пронизанной корнями елей, охотник в рваной оленьей шкуре остановился и послал свою потрясенную сочувственную мысль протеста, упавшую в пещеру. Мысль докатилась до Коуди замутненной разделявшим из камнем, испещренной крохотными эмоциями лишенных мозга существ, живших в толще почвы.

Кто-то высоко в вертолете, висящем в раскаленном синем небе, мысленно связался с подземной группой, слабо и едва слышно, столь же мгновенно, как и человек в ближайшей пещере за запертою дверью Коуди.

«Нет, нет, — говорили голоса в его сознании. — Ты не смеешь! Ты одно целое с нами. Ты не смеешь. Ты все для нас, Джефф!»

Он знал, что это правда. Выход казался ему глубокой темной шахтой, к которой его толкало головокружение, но он знал, что, убивая себя, он в какой-то мере убивал и всю расу. Только телепат может испытать смерть и продолжать жить. Когда умирает телепат, все остальные в пределах досягаемости мысли чувствуют темноту вблизи угасающего сознания, чувствуют, как их собственные сознания немного гаснут в ответ.

Все произошло так быстро, что Коуди все еще ощупывал двумя пальцами край ключицы, и кинжал еще не был крепко сжат в кулаке, когда единый сплетенный крик мучительного протеста сотни умов, говорящих хором, сомкнулся над ним. Он замкнул свои мысли и остался непреклонным. Он мог достаточно долго сражаться с ними. Это займет только секунду. Дверь была заперта, и остановить его могла только физическая сила.

Но его тревожил не этот настойчивый пресс голосов и действий. Разум Алленби не говорил вместе с остальными. Почему?

Рука стиснула кинжал. Он немного расставил пальцы, давая кинжалу дорогу и зная, куда бить. Брюстер… чувствовал ли он что-нибудь похожее, когда шесть месяцев назад избавился здесь от невыносимой ноши решения? Трудно ли было нажать на курок? Или легко, как легко поднять кинжал и…

Ослепительно-белая вспышка разорвалась в середине его мозга. Это было похоже на метеор, взорвавшийся осколками по самой мозговой ткани. В последней вспышке угасающего сознания Коуди подумал, что нанес смертельный саморазрушительный удар, и именно так выглядит смерть «изнутри».

Потом до него дошло, что этот удар метеора был мыслью Алленби, которая ударила с ошеломляющей силой. Он почувствовал, как выскользнул из руки кинжал, как подогнулись колени, а потом все исчезло. Навсегда.

Когда он снова пришел в себя, Алленби стоял рядом с ним на коленях, и компьютер смотрел на него сверху, по-прежнему сверкая стеклом и отраженным светом, но видимый с непривычной точки, словно Джефф был стоящим на коленях ребенком. Дверь была распахнута настежь. Все выглядело непривычно.

— Все в порядке, Джефф? — спросил Алленби.

Коуди поднял на него глаза и ощутил звенящее напряжение, с трудом сдерживающее рвущийся наружу гнев, перед которым в ужасе разбегались мысли.

— Извини, — сказал Алленби. — Я поступал так только дважды в жизни. Мне пришлось сделать это, Джефф.

Коуди отшвырнул его руку со своего плеча. Нахмурившись, он подобрал под себя ноги и попытался встать. Комната непривычно кружилась вокруг него.

— Кто-то должен быть мужчиной, — сказал Алленби. — В этом неравенство, Джефф. Это тяжело для тебя и Мерриэма, и Брюстера, и всех остальных, но…

Коуди сделал яростный жест, обрывая мысль.

— Ладно, — сказал Алленби. — Но не убивая себя, Джефф. Убей кого-нибудь другого. Убей Джаспера Хорна.

Слабая горячая волна пробежала по мозгу Коуди. Он стоял неподвижно, даже не скрывая мыслей, давая странной новой мысли дойти до центра его сознания и вспыхнуть там.

«Убей Джаспера Хорна.»

О, Алленби был мудрым человеком. Сейчас он сдержанно улыбнулся Коуди, его круглое румяное лицо было напряжено, но на нем снова появилось довольное выражение.

— Тебе лучше? Тебе нужно действие, Джефф, направленная активность. Эти месяцы ты только тем и занимался, что сидел на месте и волновался. Человек не в состоянии справиться с некоторыми обязанностями, если он не действует. Так примени свой кинжал против Хорна, а не против себя.

Слабый трепет сомнения возник в сознании Коуди.

— Да, ты можешь проиграть, — отозвался Алленби. — И тогда он убьет тебя.

— Он этого не сделает, — сказал вслух Коуди, и собственный голос показался ему странным.

— Он может. У тебя будет шанс попробовать. Разделайся с ним, если сможешь. Именно это ты собирался сделать, не понимая этого. Ты должен кого-нибудь убить. А Хорн — это сейчас наша главная проблема. Это реальный враг. Так что убей Хорна. Не себя.

Коуди молча кивнул.

— Ну вот так-то лучше. Мы найдем его для тебя. А я достану тебе вертолет. Ты не хочешь вначале увидеть Люси?

Легкая волна беспокойства пробежала по разуму Коуди. Алленби заметил это, но не позволил своему сознанию дрогнуть в ответ.

Бесчисленные связанные умы телепатов тихо отступили в ожидании.

— Да, — сказал Коуди. — Сначала я увижусь с Люси. — Он повернул к двери пещеры.

Джаспер Хорн — и те, кого он представлял — был причиной того, почему Болди не могли позволить себе узнать метод Операции «Апокалипсис» и секрет смертоносного избирательного вируса, хранящийся в памяти компьютера. Секрет нужно было оберегать от Джаспера Хорна и его друзей-параноиков. Ведь их подход заключался в следующем: Почему бы не убить всех людей? Почему бы и нет, пока они не убили нас? Почему не нанести удар первыми, и спасти себя?

На эти вопросы было тяжело отвечать, а Джаспер Хорн умел их задавать. Если можно было сказать, что у параноиков был лидер, то Хорн был им. Никто не знал, что известно этому человеку о Пещерах. Он знал, что те существуют, но не знал где. Он знал кое-что из того, что там происходит, несмотря на то, что все Болди Пещер носили шлемы Немых с частотной модуляцией. Если бы он узнал об Индукторе, он — если бы смог — сбросил бы на него бомбу с величайшей в своей жизни радостью и наблюдал бы за поднимающимся столбом дыма. Он определенно знал о готовящейся Операции «Апокалипсис», поскольку делал все, чтобы заставить Болди выпустить вирус, который бы уничтожил всех обыкновенных людей.

И он знал, как заставить Болди сделать это. Если… когда… начнется погром, вирус и Апокалипсис обрушатся на мир. Тогда не будет выбора. Когда твоя жизнь зависит от смерти врага, ты не колеблешься. Но когда враг твой брат…

В том-то и заключалось различие. Для обыкновенных Болди человеческая раса была близко родственной. Для параноиков она была лишь волосатыми полу-людьми, достойными только истребления. Поэтому Джаспер Хорн использовал все известные ему способы, чтобы вызвать беду. Ускорить погром. Чтобы быть уверенным в том, что Болди выпустили вирус и уничтожили волосатых людей.

И Хорн действовал в децентрализованном после Взрыва обществе, построенном на страхе, до сих пор очень реальном страхе. Сегодня уже никакие из будущих шагов не казались возможными. Общество балансировало между новым уплотнением и дальнейшим расширением, и каждый человек, каждый новый город пристально наблюдал за остальными. Ведь как можно было доверять другому, не зная его мыслей?

Америкэн Ган и Свитуотер, Дженсенз Кроссинг и Санта-Клара, и все остальные, разбросанные по дуге континента. Мужчины и женщины в городах, занимающиеся своими делами, растящие своих детей, обслуживающие свои сады, магазины и фабрики. Большинство из них был нормальными людьми. И в каждом городе жили и Болди, растя своих детей, занимаясь своими магазинами. Вполне дружелюбно со всеми. Но не всегда… не всегда.

А сейчас уже которую неделю над всей нацией каталась сырая и гнетущая жаркая волна, постепенно поднимавшая агрессивность. И все же, если не считать нескольких случаев поножовщины, никто не решался нанести первый удар. Все люди были вооружены, и каждый город имел запас атомных бомб и мог ответить на удар с убийственной точностью. Время для погрома уже более чем созрело. Однако еще не образовалась толпа. Потенциальные линчеватели еще не договорились о мишени.

Но Болди были в меньшинстве.

Все, что требовалось — это ускоряющий толчок, и параноики делали для этого все, что могли.

Коуди взглянул на серое каменное небо пещеры и протянул руку с ключом к замку двери квартиры жены. Уже вставив ключ, он заколебался, на сей раз не от нерешительности, а потому, что почти наверняка знал, что ждало его внутри. Между его бровями залегла глубокая морщина, и все мелкие черточки лица были сведены и пребывали в постоянном напряжении, которое не отпускала ни одного Болди с первого момента, когда они вошли в пещеру.

Каменный свод собирал и накапливал такую сложную путаницу мыслей, отражающихся от стен, переплетающихся и смешивающихся в стесненный галдеж. «Вавилонская Пещера», — язвительно подумал Коуди и почти уверенно повернул ключ. За дверью он сменит один Вавилон на другой. Стены дадут ему некоторую защиту от внешних облаков спертой мрачной обиды, но внутри было нечто, что нравилось ему даже меньше. И все-таки он знал, что не может уйти, не повидав Люси и ребенка.

Он открыл дверь. Гостиная с широким, удобным, зеленым, как мох, диваном-полкой вдоль трех стен, казавшимся почти черным под полками с катушками книг, с разбросанными цветными подушками, неяркими светильниками, выглядела достаточно ярко. За витой готической решеткой, напоминая освещенный изнутри маленький храм, горел электрический камин. Через широкое окно в оставшейся стене он видел отражение на улице огней соседней гостиной Ральфа, а через дорогу — Джун и Хью Бартонов в их гостиной, пьющих предобеденный коктейль перед электрическим камином. Это выглядело приятно.

Но здесь все ясные цвета и сияние были приглушены глубокими всплесками отчаяния, окрашивающими все дни жены Джеффа Коуди, и увы сколько же это тянулось? Ребенку было три месяца.

Он позвал:

— Люси?

Ответа не было. Но более сильная волна несчастья прошла по квартире, и через мгновение он услышал скрип кровати в соседней комнате. Он услышал вздох. Голос Люси, немного глухой, сказал:

— Джефф.

Наступило мгновенное молчание, и он уже повернул к кухне, когда вновь услышал ее голос.

— Сходи на кухню и принеси мне еще немного виски, ладно?

— Сейчас, — ответил он. «Виски ей особо не повредит», — думал он. Все, что могло помочь ей пережить еще несколько месяцев, было к лучшему. Следующие несколько?.. Нет, конец наступит много раньше.

Недовольный голос Люси:

— Джефф?

Он принес виски в спальню. Она лежала лицом вверх на постели, разметав рыжеватые локоны, прислонившись ногами в одних чулках к стене. Высохшие дорожки слез тянулись через ее щеки к ушам, но сейчас ее ресницы не были мокрыми. В углу в маленьком коконе своих бессвязных полуживотных мыслей спал ребенок. Ему снилось тепло и огромная всепоглощающая мягкость, которая слабо шевелилась, сон без формы, структуры и темперамента. Светло-рыжие волосы были не более чем пухом на его хорошей формы голове.

Коуди взглянул на Люси.

— Как ты себя чувствуешь? — услышал он свой бессмысленный вопрос.

Не шевельнув ни одним мускулом, она позволила глазам скатиться вбок, и теперь смотрела на него из-под полуопущенных век тяжелым, страдающим, ненавидящим взглядом. Пустой бокал стоял на прикроватном столике в пределах досягаемости ее слабой руки. Коуди шагнул вперед, откупорил бутылку и направил густую янтарную струю в бокал. Два дюйма, три. Она не собиралась останавливать его. Он остановился на трех и убрал бутылку.

— Тебе не нужно спрашивать, кто и как себя чувствует, — сказала Люси унылым голосом.

— Я не читаю твои мысли, Люси.

Она повела плечами в постели.

— Рассказывай…

Снова взглянув на спящего ребенка, Коуди промолчал. Но Люси неожиданно села, заставив кровать застонать, удивив Коуди своим спонтанным движением, которое он не смог предугадать в ее мыслях.

— Он не твой. Он мой. Совсем мой, моего рода, моей расы. Не… — она продолжила мысль. — Никаких примесей в его крови нет. Не урод, не Болди. Прекрасный, нормальный, совершенно здоровый ребенок… — Она не сказала этого вслух, но ей это и не требовалась. Она специально придержала мысль, а потом отпустила ее, зная, что с тем же успехом могла сказать это вслух. Затем добавила ровным голосом:

— И я полагаю, что ты не читал этих мыслей.

Он молча протянул ей бокал с виски.

Прошло пять лет с тех пор, как была сброшена бомба на Секвойю. Пять лет назад пещерная колония последний раз видела дневной свет, который им дано было увидеть. И люди, согнанные в пещеры из Секвойи, безрадостно обитали здесь, обиженные или покорные в зависимости от темперамента. Под землей они имели всевозможный комфорт, которым их могли обеспечить тюремщики. Они были настолько довольны, насколько это могли обеспечить грамотные психологи, которые могли заглядывать в их сознание и читать их желания прежде, чем эти желания успевали окончательно сформироваться. Но они были пленниками.

Смешанные браки начались через несколько месяцев после заточения. Это был один из широкомасштабных экспериментов, который мог быть проведен только в пещерах в столь управляемых условиях. Частично он должен был продемонстрировать доброе отношение к пленникам, чтобы они не чувствовали себя полностью изолированными.

Ни один Болди в действительности не может желать брака с обыкновенным человеком. Среди обыкновенных людей был тот же процент желаемых партнеров, что и среди Болди, но для телепата обыкновенный человек был личностью ущербной. Словно прекрасная молодая девушка, имеющая все желаемые черты разума и тела, но оказавшаяся при этом глухой, немой и слепой. Она может объясняться на пальцах, но барьер остается непреодолимым. Было и еще кое-что: вокруг каждого человека, начинающего жизнь с прекрасной наследственностью и окружением, неизбежно, медленно, но неумолимо смыкаются призрачные стены нерешенных им (он даже часто не подозревал об этом) жизненных проблем. Но Болди это неведомо. Всегда есть готовые помочь друзья, всегда есть мысли, на которые можно положиться в беде и сомнении. Существует постоянная проверка и равновесие, и в результате ни один Болди не страдает от тех внутренних затруднений, которые лишь частично распознанными облаками смятения и замешательства омрачают жизнь любого человеческого существа. В сознании телепата сравнительно немного нерасчищенных углов, заполненных старыми сомнениями и страхами. Это придает личности ясность, которой ни один обыкновенный человек не достигает вполне.

Конечно, телепат не застрахован от психического расстройства, но только под воздействием такого стресса, и при таком длительном напряжении, которое обыкновенный человек может выносить без срыва только очень короткое время. (В этом отношении телепаты-параноики принадлежали к другому классу; большую роль здесь играла наследственность).

Так что брак между Болди и обыкновенным человеком был в лучшем случае браком между проворным, восприимчивым, полностью сознательным существом и другим — мрачным и смятенным, ущербным в общении и всегда хранящим какую-то скрытую обиду.

Но сейчас практически каждый достигший брачного возраста обыкновенный человек в пещерах был тщательно обольщен и приведен к браку с Болди. Конечно, тем самым они неизбежно вступали в брак со шпионом, добровольным, но не всегда принимаемом психоаналитиком, и, что наиболее важно, с потенциальным родителем других Болди.

Ген был доминантным, что означало почти обязательное появление детей-телепатов. Только если у супруга-Болди был как доминантный телепатический, так и обыкновенный рецессивный ген, было возможно рождение обыкновенного ребенка.

Что и произошло у Люси и Джеффа Коуди…

Ни один человек больше не должен покинуть пещеры. Ни один Болди, не носивший шлем Немых, не должен был знать о пленных, ведь стоило миру узнать об этом захвате, долгожданный погром начался бы немедленно. Ребенок обыкновенных людей мог вырваться на свободу лишь в младенческом возрасте, слишком маленьким, чтобы рассказать или вспомнить свою историю. Но ребенок-телепат сразу после своего рождения становился в ряды захватчиков. Все надеялись на то, что за пару поколений пленники сами собой сольются с Болди, или же покинут пещеру в младенческом возрасте, так что колония должна была снова вернуться к исходному состоянию с населением, состоящим только из телепатов.

Таков был первоначальный план, но лавина затруднений уже делала его устаревшим.

Люси вытерла губы тыльной стороной слегка загорелой руки и протянула опустевший бокал Коуди. Она немного подождала, пока виски прожгло себе дорогу и растеклось по стенкам ее желудка.

— Выпей немного, — сказал она. — Это помогает.

Коуди этого совершенно не хотелось, но он плеснул в бокал на полдюйма и покорно выпил. Через некоторое время Люси коротко вздохнула и села на постели, скрестив ноги, отбрасывая волосы назад.

— Извини, — сказала она. — Это было неразумно.

Она положила руку ладонью вверх на покрывало, и Коуди накрыл ее руку своей, грустно улыбаясь ей.

— Я получил работу снаружи, — сказал он. — Я должен буду уйти через несколько минут, Люси.

Ее дикий неосторожный взгляд метнулся в угол, к колыбели. Словно знамя, развернулась прежде мутная, проясненная действием алкоголя, мысль. Коуди едва не вздрогнул от такого удара, но он, муж обыкновенной женщины, умел владеть собой гораздо лучше, чем большинство Болди. Он даже не подал виду. Сказал только:

— Нет. Это другое. Я не заберу его без твоего согласия.

Она внезапно испуганно посмотрела на него.

— Уже слишком поздно?

— Нет, — быстро ответил Коуди, — конечно нет. Он еще недостаточно взрослый, чтобы запомнить это.

Люси с трудом пошевелилась.

— Я не хочу держать его здесь, внизу. Ты знаешь, что это так. Ведь и мне плохо от сознания, что мой сын никогда… — Она оборвала мысль о солнечном свете, голубом небе и далеком горизонте. — Но только не сейчас, — сказала она, и перебросила ноги через край кровати. Слегка покачиваясь, она встала. Невидящий взгляд скользнул по колыбели; она босиком пошла на кухню, время от времени опираясь на стены. Коуди машинально заглянул в ее мысли, отозвал свою мысль и поднялся, чтобы следовать за ней. Она стояла у кухонной мойки, наливая в бокал воду. Потом, глядя в никуда, жадно выпила ее.

— Я должен идти, — сказал Коуди. — Не волнуйся, Люси.

— Какая-нибудь женщина, — пробормотала Люси через край стакана. — У тебя там есть… кто-то. Я знаю.

— Люси…

— Кто-то из вашего рода, — сказала Люси и уронила бокал в раковину. Тот покатился по блестящей дуге, разбрызгивая воду.

Ему оставалось только беспомощно смотреть на нее. Сказать он ничего не мог. Он не мог сказать ей, что отправляется убивать Джаспера Хорна. Не мог сказать ей об Операции «Апокалипсис» или Индукторе, о должности с пугающей ответственностью, которую он занимал. Не мог сказать: «Люси, если мы успеем создать Индуктор, и ты, и твой ребенок будете свободны», — или же: «Возможно, мне придется убить тебя… тебя и твоего ребенка вместе со всеми обыкновенными людьми на Земле — с помощью Операции „Апокалипсис“.»

Нет, он не мог сказать ничего.

Она провела мокрой рукой по лицу, отбрасывая волосы, мутным взглядом посмотрела на него, нетвердо ступая босыми ногами, пересекла кухню, уткнулась щекой в его плечо и, просунув руки у него под мышками, обняла его.

— Прости, — сказала она. — Я ненормальная. Тебе ведь тоже тяжело, Джефф.

— Да.

— Мы отошлем ребенка на следующей неделе, — пообещала она. — Тогда я снова буду разумной. Я… я ненавижу виски. Это все оно…

— Я знаю.

Он пригладил ей волосы, отведя их с мокрого лица, пытаясь отыскать слова для сложных волн любви, сожаления, раскаяния, страха и боли, которые всегда заполняли его сознание, когда он думал о ней, с тех пор, как она стала его женой. Любопытно, что у телепатов обычно не хватало слов, чтобы словами выразить свои чувства. Ведь среди себе подобных слова им не требовались.

— Наберись со мной терпения, Люси, — сказал он наконец. — Близится беда. Времени мало, и я могу потерпеть неудачу. Я… я вернусь сразу, как только смогу.

— Я знаю, дорогой. Я сама бы что-нибудь сделала для этого.

— Я принесу тебе что-нибудь, что тебе понравится, — сказал он. Сюрприз. Пока не знаю, что, но что-нибудь прелестное. И еще, Люси, потом… на следующей неделе… мы можем переехать, если хочешь. Найди новую квартиру в Седьмой Пещере. Можешь заказать новую мебель, и мы… он почти не понимал, что говорит. Иллюзия и реальность совершенно перемешались.

— Мы что-нибудь придумаем, дорогой, — сказала она. — Все будет хорошо.

— Что ж, я пошел, — сказал он.

Она кивнула.

— Я буду скучать по тебе. Возвращайся скорее.

Коуди закрыл за собой решетку лифта и прижался к стальной стенке головой, устало ссутулившись и формируя в сознании кодовый сигнал для запуска механизмов. Чей-то занятый разум откликнулся другой частью шифра, а третий (кто-то шел мимо, опаздывая на обед) подбросил недостающие символы. Для управления лифтом требовалось одновременное проецирование трех мысленных образов. Такова была мера предосторожности. Выходы могли контролироваться только телепатами.

Он толкнул скошенную дверь и она открыла перед ним хаос мокрых листьев и острый сладкий аромат влажной хвои и дождя. Из подлеска выскочил перепуганный кролик. Коуди закрыл замаскированный проем и посмотрел вверх, щурясь от хлещущего в лицо дождя. Откуда-то сверху донеслось беззвучное приветствие, загудел мотор, и из мрака плавно спустилась веревка. Он просунул ногу в петлю и тотчас почувствовал плавный подъем подхватившего его сетчатого сидения. Через открытый люк он втиснулся в висящий вертолет.

Арн Фридманн не отрывал глаз от приборной доски. Ему это и не требовалось. Невысокий, коренастый, с серьезным бесстрастным лицом и таким же манерами, склонив голову в темном шлеме, он вглядывался в пелену дождя, на миг отвлекшись от работы, чтобы послать безмолвное приветствие.

На мгновение Коуди просто откинулся в кресле и дал холодной, непотревоженной тишине открытого неба начисто промыть его сознание. Это было похоже на полное расслабление уставших от долгого напряжения мышц. Пещеры были настолько заполнены подавленными обидами и грехами, страхами и напряжением, что со временем воздух в пещере становился невыносимым для телепата.

Фридманн хотел сообщить ему что-то срочное. Коуди ощутил его прикосновение к краю сознания, дающее новичку время подышать чистым воздухом. Мысль Фридманна висела подобно вертолету, терпеливо ожидая сигнала.

А под ними бежали еловые леса, потревоженные и размытые дождем. Вода стекала по иллюминаторам. Спокойно и приятно гудел двигатель. Люси… Уже пять лет она не видит дождя, деревьев и неба. И впереди ее ждет лишенная этого жизнь, или скорая смерть, или… Индуктор.

— Нам нужно побольше времени, — донеслась мысль Фридманна. — Если погром начнется сейчас, его невозможно будет остановить. Мне кажется, на это и рассчитывают параноики. Они проникают в ключевые города — места, где есть склонность к бунту. Вроде Америкэн Гана. Там — Джаспер Хорн.

— Давно? — спросил Коуди.

— Недели три или около того. И он неплохо поработал. Ты знаешь, как это делают параноики. Читают мысли и, когда нужно, подбрасывают необходимое слово, поддерживая растущее напряжение. Вполне может быть, что Джаспер уже сегодня может начать мятеж в Америкэн Гане.

— Не сможет, если будет мертв, — отозвалась в злорадном предвкушении мысль Коуди. Он откинулся в кресле, глядя на проносящиеся мимо облака и думая об Америкэн Гане. Город-казино. Во всяком случае, на этом он специализировался, хотя в городе располагалась знаменитая исследовательская лаборатория, здесь же жили знаменитые мастера по пластику. Но в основном люди приезжали в Америкэн Ган играть.

«Что я и буду делать», — подумал Коуди, наблюдая, как солнечные лучи высушивают капли дождя на окошке рядом с ним.

Фридманн высадил Коуди на окраине Америкэн Гана и поспешно направил вертолет на восток. Его ждало важное дело в Блидинг Канзасе, за пятьсот миль. Коуди проводил взглядом вертолет, поднимающийся в пустынное синее небо.

Америкэн Ган лежал на половинке блюдца, окаймленного холмами и разрезанного и ограниченного широкой неторопливой рекой. На пляже, словно воткнутые в песок зубочистки, виднелись одиночные фигуры; множество лодок, каноэ из прозрачного пластика и яликов сверкали на солнце. На безмятежной зеленой глади воды черными точками виднелись пловцы. Но ветер, дувший с реки, был горячим.

Стоя у подножия холмов, Коуди рассматривал раскинувшийся внизу Америкэн Ган. Теперь, когда он шел к ясно видимой цели, им овладело относительное спокойствие, дав расслабиться. В городе было, наверное, около сотни построек, в основном небольших, разбросанных довольно далеко друг от друга. Цвели деревья — или цвели бы, если бы их листья не поникли вяло — все, кроме росших поблизости от речной набережной. Быстро двигались только дети. В тени виргинского дуба Коуди видел расположившуюся на пикник вокруг белого прямоугольника скатерти небольшую компанию. На фоне белой ткани виднелись зелень и алая мякоть арбуза.

Сзади, высунув язык, к нему неторопливо подбежала маленькая белая собачка. Она со скучающим видом, но настороженно посмотрела на него. В ее мозгу был смутный образ ужасного, брызжущего слюной зверя чуть поболее тигра. С некоторым трудом Коуди узнал в этом символе Ужаса таксу, которую так боялась маленькая белая собачка.

Немного развеселившись, Коуди стал спускаться по склону к Америкэн Гану. Он не торопился. Влажный теплый воздух приятно обдувал его кожу. Ни о чем не думая, просто воспринимая, он позволил потокам мыслей на мгновение заполнить его подобно шуму моря, пока он, двигаясь в гипнотическом ритме, сосредоточился на длинном здании в византийском стиле и наблюдал, как оно становилось все больше и больше с каждым шагом.

…На земле было достаточно места. И среди всех остальных людей было достаточно врагов. Человек вел войну с тех пор, как распрямил спину, и ни разу не было объявлено перемирия в схватке со старейшим врагом, горевшим в жарком синем небе, прятавшимся в почве, ядовитым и невидимым, скрывавшемся сейчас в реке, но способным подняться и возродиться, врагом, наступавшим на незнающего и неосторожного человека, врагом, чья древняя мощь всегда бомбардировала дамбу, построенную человеческим разумом.

Враг и друг одновременно — этот подарок богов. Без него, без физических и химических сил, создавших этот воздух, эту воду, это неглубокую долину с плодородной почвой, не было бы самой жизни. Чудесный подарок — эта планета. Оберегать ее, сохранять, наблюдать за ней — учиться предсказывать и управлять ей — и она послужит вам. Забудьте об этом во время драки между самим собой — и жгучее солнце, бушующие воды, смертоносный холод, плодовитые микробы продолжат свое вечное дело. И здесь не было места человеку. Как похоже на бога!

Теперь Коуди оказался в парке перед длинным венецианским зданием. Деревья увядали над порыжевшими газонами. В мелком прямоугольном пруду плавали золотые рыбки, которые с надеждой хватали воздух ртами, подплывая к поверхности и ныряя обратно. Маленькие сознания рыбок были открыты для Коуди и, без тени мысли, напоминали множество ярких, маленьких неподвижных огоньков свечей на именинном торте, светившихся по всему пруду, вдоль которого шел Коуди.

Он не пошел в византийское здание. Это было ни к чему. Вместо этого он направился к одной из тумб, по высоте доходивших ему до плеча, расставленных неровными рядами перед фасадом здания, и остановился перед незанятой. Несколько мужчин и женщин склонились над тумбами, вглядываясь в окуляры. Таких было немного. Было слишком жарко, даже в тени.

Коуди наклонился над окуляром своего аппарата, нашел в кармане монету и бросил ее в щель. Тьма перед его глазами сменилась заставкой со светящимися буквами: Радио-кобальт. Потом, одна за другой, появились серии цифровых диапазонов. Коуди произвольно ткнул кнопку, обозначившую его выбор. Теперь механизм был запущен. Сейчас он наблюдал за увеличенной паровой камерой Вилсона, пересекаемую светящимися следами радиоактивных частиц. Над этой картинкой мигал счетчик, подсчитывающий количество столкновений электронов. Если бы он угадал их точное количество, то мог бы сорвать куш и получить удовольствие.

Ничего. Совершенно ничего. Но когда мысль Коуди стала расширяться, он ощутил страсть, напряженное ожидание в умах окружающих, и понял, что для них всех выигрыш значил бы очень многое.

Ведь по сути, в этих сознаниях не было уверенности в себе. Над всеми ними висела тяжелая угроза, тень которой висела над миром со времен Взрыва и вкладывала в руку каждого неотразимое оружие — запас бомб был у каждого города. Вместо национальных барьеров стена теперь окружала каждый город и каждого человека. Выживание все еще зависело от удачи и слепого случая.

И поэтому игровые города вроде Америкэн Гана процветали. Здесь, в казино, за слот-машинами, за рулеткой, игрой в кости, орлянку и фараон, люди могли доказать, что слепая удача покровительствует им, и они по-прежнему в безопасности. Социальная неопределенность здесь подменялась механической неопределенностью бросаемых костей или вращающейся рулетки, и личная ответственность попадала в руки богини, которую греки называли Туше, а римляне — Фортуной.

Коуди чувствовал, как позади него двигаются люди, входя и выходя из казино. Для его чувствительного сознания это было похоже на мерцание горячего воздуха. Возможно, это происходило из-за постоянно растущего напряжения, источник которого не мог ни определить, ни заметить ни один человек. Но Коуди знал этот источник. Джаспер Хорн не зря провел столько времени в Америкэн Гане.

Если погрому суждено начаться, то он начнется здесь.

И здесь, в Америкэн Гане, находилась сила, которая безвыходно ставила Коуди перед дилеммой, безжалостно подталкивающей его к выбору, который не смог бы выдерживать долго ни один человек, не пытаясь найти более легкий путь. Отсюда исходило давление, которое вложило нож в его руку и поднесшее его к шее. И на нем к тому же лежала огромная ответственность.

«Джаспер Хорн», — думал Коуди, пока горящие проблески паровой камеры вспыхивали перед его глазами. Его мысль со смертоносной целеустремленностью сосредоточилась на цели. Там, в пещерах, Алленби был прав. Убить Хорна, а не самого себя, было истинной целью Коуди — ведь при этом он будет рисковать только собственной жизнью, и это не будет означать предательство своего народа — он на сбросит ответственности, которую несет за всех них. Параноики с самого начала были врагами. Они всегда стремились разрушить доверие к Болди со стороны остального человечества. Именно они были виноваты в гибели Секвойи и в необходимости держать людей в Пещерах. Не будь этого, он, скорее всего, никогда бы не встретил Люси, и тогда бы она была бы теперь счастливее, да и он сам тоже. Сейчас же, каких бы трудных шагов они не предпринимали, не было никакого реального ответа ни для них, ни для их ребенка. Выхода не было. Что бы ни случилось, незаживающие раны уже были нанесены.

Сама земля была и врагом и другом. Но параноики все были врагами, и худший из них, Джаспер Хорн, был где-то здесь, в Америкэн Гане, недалеко от Джеффа Коуди — человек, которого нужно было убить хотя бы за то, что он и его сородичи-параноики превратили Болди в убийц.

Мерцающие проблески света в паровой камере угасли. Окуляр потемнел, Коуди ничего не выиграл. Он бросил в щель новую монету и снова наблюдал за электронным обстрелом, пока его блуждающая мысль отыскивала жертву.

Суматоха мыслей внутри византийского здания крутилась едва ли не быстрее, чем колесо рулетки. Это был центр слухов Америкэн Гана. Здесь то и дело возникали образы, в которых он узнавал Хорна. Он постепенно проверял эти мысли как направленной антенной, пока не стала проясняться картина привычек Хорна. Но прояснялись и кое-что еще — растущее давление событий в городе, которое ни один обыкновенный человек не связывал с присутствием параноиков.

В Америкэн Гане последние двадцать четыре часа никто не брился. Исключения, конечно, были, но их было немного. Болди в бритье не нуждались, кроме того, находились достаточно отважные люди, которые не боялись вызвать подозрения. В ближайших научных лабораториях движение отказа от бритья не получило поддержки. Были и другие, хотя и очень немногие, кто с гладким подбородком двигался в кольце подозрительных взглядов и оставлял за собой шлейф враждебного ропота.

Так что убить Хорна могло оказаться вдвойне сложно. Насилие могло спровоцировать погром — а именно этого Коуди хотел избежать, убив параноика. Значит, Хорна нужно убить тайно, во всяком случае, подальше от потенциальных предводителей толпы, которые могли разжечь мятеж. (В Америкэн Гане были такие люди; Хорн уже разыскал их. Они должны были повести толпу, когда придет время.)

Он в «Последнем Шансе».

Коуди поднял голову, на мгновение ослепленный глубокой синей тенью и белым солнечным светом. Его мозг составил из уже собранных им сведений карту Америкэн Гана. «Последний Шанс» должен находиться на северной окраине города, неподалеку от исследовательских лабораторий. Хорна там уже могло не оказаться, но будет легко отыскать его след.

Коуди обогнул пруд с золотыми рыбками, прошел мимо крохотных мигающих огоньков маленьких полусонных сознаний и вышел на дорожку, ведущую на север через город. Его мысль продолжала странствовать. несколько раз он улавливал мысли других Болди. С их помощью он мог бы мгновенно и точно определить, где Хорн, но они не носили шлемов Немых, и их мысли могли тоже быть прочитанными параноиками. А Хорн не должен быть предупрежден. Коуди поднял руку, чтобы прикоснуться к тонкой паутине нитей, скрытой под его париком. Пока он носит шлем Немого, Хорн не сможет прочитать его мысли.

Начали собираться толпы. Быстрыми вспышками, словно огненные молнии в знойном воздухе, пробегали слухи, собирая подтверждающие детали. Кто-то (мысль Коуди слышала шепот) ограбил прошлой ночью кассу в «Золотой Подкове», вышел с двумя тяжелыми мешками денег и на пороге неосторожно дал порыву ветра сорвать его парик, обнажив безволосую голову. Да, теперь Болди больше не прячутся, присваивая деньги при каждой возможности, готовясь к часу «Ноль», когда они возьмут власть над нацией…

Коуди пошел немного быстрее. Случайные мысли Болди Америкэн Гана шептали ему: «События выходят из-под контроля». Весть безмолвно неслась от разума к разуму, от одной встревоженной группы к другой, от Болди, стойко, со спокойными лицами продолжавших делать свое дело среди людей, в то время как их мысли соприкасались и смыкались на грани паники. Сегодня матери не выпускали детей из дома, а семейные вертолеты были заправлены и готовы к отлету.

Впереди над толпой Коуди увидел мигающую вывеску «Последнего Шанса». Он продолжал идти, мысленно пытаясь засечь присутствие Хорна. И несмотря на безмолвное напряжение, которое сгущалось в жарком воздухе, в любую минуту готовое вырваться, он вдруг понял, что чувствует себя невероятно счастливым. Впервые за многие месяцы все казалось ему очень простым и легким. «Убей Хорна!» — Это было все, этого было достаточно. «Убей Хорна!» — сказала его мысль без всех сомнений и неуверенности последних месяцев и лет.

Он остановился перед старомодными фотоэлектрическими дверями «Последнего Шанса», ища своего врага. Позади возник ропот, столь уверенный, будто никто никогда не говорил ничего подобного. Шепот сообщал об эскадрилье грузовых вертолетов, севших на краю города из-за нехватки топлива, о ремонтнике, который, работая среди груза, случайно проломил доску в ящике с апельсинами. В грузе апельсинов оказались… странного вида винтовки… атомные? Три аккуратно завернутые в губчатую резину бомбы? Бессознательные люди на пути в лабораторию, где Болди занимались вивисекцией?

Потом словно невидимое дыхание прорвалось сквозь неподвижный раскаленный воздух.

Аура параноика. Подобно тому, как перед припадком эпилепсии появляется ощущение надвигающейся катастрофы, так и приближение параноика создавало и несло впереди себя смутное пульсирующее сияние, исходящее от искаженного сознания. Коуди чувствовал его и раньше, но каждый раз снова содрогался, будто контакт между ним и ярким, теплым, зеленым миром ослаблялся и угасал на мгновение.

Он медленно повернулся и пересек улицу, пробираясь среди неприятных, шепчущихся групп небритых мужчин, среди их враждебных взглядов. Впереди был небольшой ресторанчик — Закусочная «Вертолетная Лопасть». Аура ощущалась сильнее. Коуди остановился перед входом и начал телепатические поиски.

Сзади доносился слух. Кто-то знал человека, у которого был сосед-Болди, месяц назад потерявший три пальца на дуэли; а теперь они отрасли снова — в частной клинике Болди ему их привили. (Но ведь Болди не дерутся на дуэлях… забудь об этом!) Теперь они могут творить чудеса в медицине, но вы ведь не видели, что они делали для людей, не так ли? Если их немедленно не остановить, неизвестно еще, что произойдет.

Застывший в своем высокомерии, настороженный и подозрительный разум находившегося в ресторане Джаспера Хорна излучал собственные мрачные мысли — эгоистические, горделивые, претенциозные и негибкие. И еще в этом сумрачном сознании жила мысль, шевелящаяся подобно углям под серой золой, угасая и почти вспыхивая вновь, которая заставила Коуди остановиться у двери ресторана и замереть в страхе, что параноик-телепат может ощутить его присутствие.

Хорн прибыл в Америкэн Ган не для того, чтобы начать погром.

Его настоящая цель была куда более смертоносна. Это было…

Что же?

Именно этого Коуди пока не видел. Он уловил тень мысли, и этого мимолетного впечатления оказалось достаточно, чтобы в его сознании вспыхнуло резкое предупреждение, сигнал ужасающей безотлагательности. Настоящая цель Хорна была глубоко запрятана. Но она должна быть найдена. Коуди знал это совершенно точно.

Он отступил в сторону, прислонился к стене здания и стал лениво осматриваться, пока из-под шлема Немого его мысль очень деликатно и чувствительно потянулась к Хорну.

Мягче… мягче…

Параноик сидел в одиночестве в кабинете в глубине ресторана. Его мысли были затенены и скрытны. Он сосредоточился на своем ленче, бессознательно думая о вещи, на одно триумфальное мгновение всплывшей на поверхность его сознания. Поскольку эта идея не вызывалась для обдумывания, Коуди не мог прочитать ее без глубокого прощупывания, которое Хорн тотчас же почувствует.

И все же выход был. Правильные подсказки вызовут нужные отклики в любом сознании. Но заносить эти подсказки в сознание Хорна нужно было очень осторожно, чтобы они казались его собственными и совершенно естественными мыслями. Коуди взглянул через улицу, поверх ворчащих групп людей, на «Последний Шанс». Хорн побывал там полчаса назад. Это была неплохая подсказка. Он мягко подбросил в сознание Хорна мысль: «Последний Шанс».

И сознание параноика настороженно вздрогнуло, поискало, ничего не нашло (шлем Немого охранял Коуди), и тогда подсказка вызвала реакцию.

В «Последнем Шансе» играют, но я единственный, кто действительно играет с ними со всеми, с их жизнями; я могу убить их всех, если вовремя… — цепочка мыслей оборвалась с раскатившейся по ресторану видеомузыкой. Хорн поднял вилку и продолжил трапезу.

Коуди подогнал ритм своих мыслей под ритм музыки и послал Хорну мысль:

«Убить их всех убить их всех убить их всех.»

«Выпустить вирус, — отозвался Хорн на „собственную“ мысль. — Померанс ближе всех к цели с каждым днем контроль за резонансом, вызывающим мутацию вируса, который убьет их всех убьет их всех УБЬЕТ ИХ ВСЕХ!»

Коуди отпрянул от брызжущего кровью гнева параноика.

«Померанс, — думал он. — Померанс.»

«Померанс в лабораториях», — подумал Хорн, создавая мысленный образ. Недалеко — всего в двух кварталах — находились исследовательские лаборатории Америкэн Гана, и там был человек по имени Померанс, биохимик, нетелепат. Он проводил определенные эксперименты, которые — если бы он добился успеха — дали бы параноикам возможность создать вирус столь же смертоносный и столь же избирательный, как вирус Операции «Апокалипсис».

Вот для чего появился Хорн в Америкэн Гане. План погрома был всего лишь прикрытием. Маскировка, вводящая в заблуждение Болди, пока Хорн добивался своего, телепатически следуя за экспериментами Померанса к цели Операции «Апокалипсис», которую поставили перед собой параноики.

Померанс, конечно, ничего не знал об этих целях. Он был биохимиком; в его задачу входило найти более оптимальный бактериофаг — но метод, который бы ему потребовался для этого, мог быть использован и для более смертоносных задач.

Коуди мягко оперировал сознанием параноика. Он узнал еще кое-что. Померанс мог потерпеть неудачу — Хорн понимал это. Но в этом случае можно было вызвать погром. Куда лучше было отыскать вирус, убивающий людей ведь при погроме погибнут и некоторые параноики — но если не представится ничего лучшего, будет и погром. Условия были созданы. Хорн взвинтил напряжение в Америкэн Гане; он выделил потенциальных вождей толпы; он мог начать погром в любой момент, когда ем бы захотелось — и это будет сигнал к аналогичным действиям для параноиков по всей стране. Вселенский погром заставит Болди начать Операцию «Апокалипсис» — и все равно будет достигнут тот же результат. Но все же было бы лучше чуть подождать, хоть немного, следуя по пятам за экспериментами Померанса. Казалось, что он очень близок к цели.

«Слишком близок, — подумал Коуди, всем телом подаваясь к двери ресторана. Он терял время. Убей Хорна, убей его сейчас», — говорил он себе… но все еще колебался, потому что в сознании параноика по-прежнему оставалась какая-то загадка. Слишком большая уверенность была заложена на искаженном фундаменте параноической личности. Должна была быть причина для этого удивительного спокойствия.

Коуди снова продолжил разведку осторожными намеками, которые легко касались другого разума. Да, этому была причина. В лаборатории Померанса была спрятана бомба.

Почему?

Хорн это знал, и Коуди осторожно прощупал его. Биохимик не должен достаться Болди живым. Бомба взорвется, когда Хорн вызовет в сознании определенный набор символов — мысль параноика быстро метнулась прочь от опасного уравнения — или… если мозг Хорна перестанет думать.

То есть, если Хорн умрет.

Прекращение мысленного излучения мозга спящего или бодрствующего Хорна станет сигналом подрыва бомбы, которая убила бы Померанса. Коуди совершенно четко видел расположение бомбы в образе лаборатории в мозгу Хорна.

Стоит ему убить Хорна и Померанс умрет. Но зачем это понадобилось параноику?

Коуди снова прислушался и вдруг понял причину.

Померанс занимался исследованием влияния дифференциального резонанса на вирусные нуклеотиды. Но имелись и другие нуклеотиды: сама телепатия зависела от резонанса нуклеотидов в мозгу человека. Если бы эксперимент Померанса увенчался успехом, это означало бы…

Это означало бы, что телепатию можно вызвать у обыкновенного человека!

Это было решение проблемы Индуктора, единственный ответ, способный решить проблему раскола мира. В руках параноиков метод Померанса мог уничтожить людей. В руках Болди он мог объединить все человечество. Он мог…

Внезапно Коуди понял, что Хорн обнаружил его присутствие.

Хорн мгновенно начал выстраивать в сознании уравнение, которое подорвало бы бомбу в лаборатории Померанса. Коуди прикинул последствия. Он мог бы убить параноика прежде, чем тот закончит свое дело, но тогда его смерть с той же определенностью подорвет бомбу. Померанс бы умер — а этого нельзя было допустить. От сохранения жизни биохимика зависело больше, чем жизни человеческие.

Не было никаких способов остановить мысль Хорна, кроме одного. Изучая его сознание, Коуди узнал многое об этой гордой, несгибаемой, ненадежной личности. Сейчас он знал о Хорне больше, чем тот знал о себе сам. И он нашел одну жизненно важную точку. Хорн не был психически больным, он не терял связи с миром, но, как и многие параноики, он демонстрировал симптомы сумасшествия, и одним из них была устойчивая тенденция к тому, что Алленби назвал бы гипногогическими галлюцинациями — яркие чувственные образы, возникающие в полусонном сознании непосредственно перед сном. А подобные галлюцинации было легко вызвать гипнозом.

Коуди нужно было только убедить Хорна, что тот испытал кратковременную галлюцинацию. Да… и еще… еще очень многое.

По крайней мере Коуди хорошо представлял себе, к чему такие образы приведут параноика при его мании преследования и величия. И Коуди спроецировал идею, что он, представитель Болди, пришел к Хорну, чтобы предложить ему перемирие, заключить пакт с параноиками против людей точное подобие тех ярких фантазий с исполнением желаний, который должен был часто испытывать Хорн. И в то же время он вызывал мысленный образ Джаспера Хорна, и дал Хорну увидеть его.

Эти действия были достаточно естественны, даже в рамках галлюцинации. Когда вы общаетесь с кем-то, то выстраиваете его образ в своем сознании, причем куда более многогранный, чем обычный зрительный образ. Ваши впечатления от его эмоциональных характеристик, его воспоминания, его мысли, сложный образ всей личности, какой вы ее воспринимаете, выстраиваются в субъективное приближение реального человека, с которым вы общаетесь. Пылающий образ Дьявола стояла между встретившимися мыслями, ослепительно яркий и живой, настолько, что мрачный разум параноика никогда не видел такого.

Древние греки знали, что означает механизм отождествления — они рассказали историю Нарцисса. И на эту приманку попался Джаспер Хорн, который не мог никого, даже бога отождествить с кем-либо кроме себя. Его параноидальный эгоизм отражал самого себя в этом эго-образе, и отражался снова и так до бесконечности, пока Коуди мягко проверял и трогал его мысли и высматривал первые провалы в сознании.

Наконец Хорн приостановил формирование мысленного образа, который должен был уничтожить Померанса. Параноик замешкался в нерешительности, здравый смысл подсказывал ему, что Болди не могут прислать представителя для капитуляции, а, значит, чувства, предупредившие его о присутствии Коуди, обманули его. Подобная паника не была внове для Хорна. Это подтверждало, что его чувства сыграли с ним шутку.

Очень, очень мягко, все еще поддерживая слепящий эго-образ Джаспера Хорна в качестве переливающейся наживки на снаряженном крючке, Коуди послал тихие мысли-намеки, проскользнувшие в мерцающее сознание. Сначала это были довольно правдоподобные мысли, по крайней мере, правдоподобные для параноика. Убаюканный Хорн наблюдал за эго-образом, который он сам часто выстраивал, но никогда не видел таким ясным и слепящим. Нарцисс смотрел на свое отражение в ясной глубине сознания Коуди.

Так, сидя в одиночестве в ресторанном кабинете, Хорн постепенно ослабил бдительность, и мягкое наступление Коуди перешло в другую область. Посылаемые Коуди мысли уже были не столь истинны, но все же не были полностью фальшивыми, чтобы не спугнуть параноика, который считал их своими собственными.

«У меня и прежде случались такие галлюцинации. Обычно перед тем, как заснуть. Сейчас они снова у меня. Значит я, должно быть, засыпаю. Я хочу спать. Мои веки тяжелеют…»

Усыпляющие, монотонные мысли начали подавлять сознание Хорна. Постепенно нарастала сонливость. Нарцисс смотрел на Нарцисса…

«Спать, спать, — шептала мысль Коуди. — Ты не проснешься, пока я не прикажу тебе. Более ничего не разбудит тебя. Спи крепко… спи.»

Параноик спал.

Коуди изо всех сил побежал по улице. Изо всех Болди Америкэн Гана ближе всех к исследовательской лаборатории был только он сам, и если нужно было спасти Померанса, то это была только его задача. И он легко мог потерпеть неудачу. Джаспер Хорн сидел в гипнотическом сне в людном ресторане, и в любой момент кто-нибудь мог заговорить с ним или пробудить его сознание. Гипноз не был глубоким. Несмотря на последние заклинания Коуди над параноиком, тот мог быть разбужен кем угодно и довольно легко.

Коуди продолжал бежать. Положим, он сумеет вовремя вытащить Померанса из лаборатории. Сможет ли он вернуться в ресторан прежде, чем проснется Хорн?

«Нет, — думал Коуди, — гипноз недостаточно глубок. Было бы чудом, если бы Хорн оставался в этом состоянии более нескольких минут. Если я смогу спасти Померанса, это будет поистине чудом.»

Но как только Хорн осознает, что произошло, он не будет ждать. Он начнет погром. Здесь, в Америкэн Гане, все к нему готово; он заложил динамит, и все, что ему оставалось сделать, это нажать на детонатор. Ладно. Я не могу быть уверен, что я все делаю правильно. Я думаю, что это так. Я не могу быть уверен. Если я спасу Померанса, то Хорн возможно начнет погром прежде, чем я вернусь и убью его. Но я не могу позволить Померансу погибнуть; он может решить проблему Индуктора.

«Торопись!»

Он бежал к группе длинных приземистых зданий. Он знал дорогу; он видел ее в сознании Хорна. Он подбежал к одному из зданий, рывком распахнул дверь и оказался в лаборатории.

Сухопарый седоволосый человек в запачканном халате повернулся и уставился на него. Это был Померанс; ни один телепат никогда бы не ошибся, опознавая человека. Это был Померанс — и как только Коуди понял это, он почувствовал и то, что за два квартала от них, в Закусочной «Вертолетная Лопасть» Джаспер Хорн шевельнулся, проснулся и в приступе внезапной паники потянулся к сознанию Померанса.

Коуди мгновенно бросился через длинную лабораторию. Позади Померанса почти вровень с полом располагались окна, открытые к горячему солнцу, голубому небу и высохшей коричневой траве. Если бы они смогли достичь окна…

Коуди показалось, что он вообще не потратил времени на бег. Время остановилось, но все же бесконечно тянулось время другого рода, пока в далеком сознании параноика он видел выстраивающееся уравнение подрыва, включающее взрыватель бомбы. Сейчас уравнение готово. Сейчас время остановится одним разрывающим мгновением смерти.

Но время еще оставалось. Коуди послал безмолвный призыв, вызов, звеневший тревожным колоколом в мозгу каждого Болди в Америкэн Гане. В то же мгновение он дотянулся до Померанса и использовал весь свой разгон, чтобы подхватить его, рванувшись к окну. Пол перекосился у него под ногами, и воздух рванулся наружу впереди первой безмолвной волны сжатия, разбегавшейся от места взрыва.

Окно разрасталось перед ним, яркое, высокое, разделенное на мелкие стекла. Плечо Коуди ударило в него, он почувствовал, как дерево и стекло беззвучно разлетаются от страшного раскаленного рвущего рева взрыва, перекрывшего все возможные звуки.

Все вокруг потонуло в слепящей белизне взрыва, и, пролетев через стекло, он почувствовал под собой пустоту.

Он с Померансом летел сквозь горячий и сухой воздух улицы, и мрак, мрак при полном солнечном свете, окружал их, а стекло сыпалось дождем, и рев взрыва все продолжался и продолжался вечно…

Перед закусочной «Вертолетная Лопасть» дрались двое приезжих. Джаспер Хорн в толпе что-то прошептал себе под нос. Кто-то другой повторил это громче. Один из приезжих резко вспыхнул. (Это была фраза-взрыватель, с такой же точностью вызвавшая агрессивность у этого человека, с какой уравнение подорвало бомбу.) В тот же момент кинжал был выхвачен из ножен, и в середине шумного круга стала готовиться полноценная дуэль. Победителем вышел бородатый человек с волосатой грудью и лысеющей головой. Ножом он владел очень точно и уверенно. Слишком уверенно, громким шепотом заметил Джаспер Хорн. Шепот облетел круг. Кто угодно мог выиграть дуэль, если он мог читать человеческие мысли. Если Они умеют отращивать пальцы, то, возможно, умеют и растить волосы.

Джаспер Хорн сказал что-то, что-то точно рассчитанное, стоявшему рядом потенциальному вожаку толпы.

Тот нахмурился, выругался и сделал шаг вперед. Он ловко подскочил к победителю сзади, когда тот убирал свой кинжал. Нож, крутясь, отлетел к тротуару. Трое набросились на упавшего лысого мужчину. Двое держали его, пока третий пытался выдернуть волосы на краю лысины. Они не поддавались. Жертва яростно ревела и сопротивлялась столь мощно, что четверо из пяти наблюдателей были отброшены. Один из них уронил свой парик…

Это не был сон, и не было бодрствованием. Это было Забвение. Он плавал в бесконечности, в единственно возможном для телепата уединении, в котором он хотел бы оставаться навечно. Но он был телепатом. Он не мог, даже при всей скрытой быстроте своего ума, изображать что-либо фальшивое, ведь его сознание было довольно открыто — по крайней мере, для носителей такого же, как у него. шлема Немых.

И все же было трудно пробудиться. Трудно было заставить себя встать и по собственному желанию принять на себя все возможные ждущие его ноши новые и прежние. Если бы он всю жизнь прожил так, как он провел последнюю запомнившуюся секунду, без всякой нерешительности и неопределенности, только с определенной потребностью в физическом действии (жив ли Померанс, — спросило что-то в просыпающемся сознании), тогда было бы легко вырвать себя из теплой серой тишины, которая была столь бесконечно наполнена отдыхом, что не было даже снов (но Померанс?).

И как всегда мысль о другом человеке подкрепила что-то в самом Коуди и подняла его с утомленным упорством. Он мгновенно сориентировался. Он мгновенно сориентировался. Ему не приходилось зависеть только от своих сонных и неясных ощущений. По всем Пещерам и над ними, и в вертолетах в высоте, было шевелящееся и неприятное ощущение срочности и тревожное движение, и каждый разум содержал одну и ту же мысль, какие бы другие мысли не занимали верхние слои сознания.

Эта была мысль: «погром».

Коуди лишь спросил:

«Должен ли я был убить Хорна вместо того, чтобы спасать Померанса?»

Но он не стал ждать ответа. В конце концов, это было его собственное решение. Он открыл глаза (зная на какой больничной койке в каком секторе пещер он лежит) и поднял глаза на круглое красное лицо Алленби.

— Померанс? — спросил он.

— Жив, — без слов ответил психолог. — Некоторые из Болди Америкэн Гана добрались до вас сразу после взрыва. Нужно было спешить. Хорн начал погром. Но у них был наготове быстрый вертолет, и они оказывали тебе и Померансу первую помощь уже в дороге. Это было два дня назад.

— Два дня?

— Померанс был без сознания лишь несколько часов. Но тебя мы до сих пор не будили — тебе это было необходимо. Однако, я думаю, ты будешь жить, если ты в этом сомневаешься.

— Как долго проживет каждый из нас? — мысленно прошептал Коуди.

— Вставай и одевайся, — приказал Алленби. — Есть работа. Вот твоя одежда. Как долго? Я не знаю. Погром растет уже два дня. Параноики все очень тщательно запланировали. На сей раз это похоже на всеобщий погром, Джефф. Но теперь у нас есть Померанс. И мне кажется, у нас будет Индуктор.

— Но Померанс не один из нас.

— Он все равно с нами. Слава Богу, не все люди — враги Болди. Как только Померанс разобрался в ситуации, он добровольно предложил любую возможную помощь. Так что пойдем. Мы готовы испытать Индуктор. Мне хотелось, чтобы ты при этом присутствовал. Сможешь?

Коуди кивнул. Он был неловок и довольно слаб, и во многих местах под напыленными пластиковыми повязками чувствовал боль, но встать и пройтись было приятно. Он последовал за Алленби к выходу и пошел по коридору. Озабоченное, нетерпеливое шевеление мыслей окружало его. Он вспомнил о Люси. Не все люди — враги Болди. «И не все Болди — враги людей», — добавил он, думая о том, что было сделано для таких людей, как Люси, приговоренных к пожизненному заключению в Пещерах.

— Она будет там — в лаборатории, — сказал Алленби Джеффу. — Она вызвалась стать одной из подопытных. Используя разработки Померанса, мы построили упрощенный Индуктор… по крайней мере, мы начали с его разработок и продолжали все вместе, все наши ученые. Вот это была работа! Я надеюсь… — Мысль о погроме на миг затмила сознание Алленби и была подавлена. Я найду время, Кассий, я найду время… — подумал Коуди.

— Да, — согласился психолог. — Потом, Джефф. Потом. Индуктор — наша нынешняя цель. Больше ничего. Ты не думал о Джаспере Хорне с тех пор, как проснулся, не так ли?

Коуди осознал, что действительно этого не делал. Теперь, когда он это сделал, он увидел лидера параноиков как что-то далекое и безликое, движущаяся фигурка в огромной сложной сцене, но уже не заряженная эмоциями цель его ненависти.

— Мне кажется, я не чувствую необходимости убивать его, — согласился Коуди. — Он больше не имеет значения. Худшее, что он мог сделать, это начать погром, и он это сделал. Я бы убил его, если бы мне представилась возможность, но теперь по другой причине. — Он взглянул на Алленби. Сработает ли Индуктор? — спросил он.

— Именно это мы и собираемся узнать. Но он должен… должен, — сказал Алленби, открывая боковую дверь в коридоре. Следом за психологом Коуди вошел в одну из пещер, в которой была оборудована экспериментальная лаборатория.

В пещере происходило многое, но Коуди не отвлекался на внешние чувственные впечатления; он сразу повернулся в ту сторону, где с ребенком на руках стояла Люси. Он быстро подошел к ней. Заглянул в ее сознание и сдержал себя. Могло быть слишком многое, что он не хотел знать ни сейчас, ни потом.

— Эти повязки ничего не значат, — сказал Коуди. — Я отлично себя чувствую.

— Они говорили мне, — сказала Люси. — Это был единственный случай, когда я радовалась телепатии. Я знала, что они действительно могли сказать мне, все ли у тебя в порядке — даже если ты был без сознания.

Он обнял ее одной рукой, глядя на спящего ребенка.

— Я ничего не могла сказать, глядя на тебя. Ты мог быть… мертв. Но было так хорошо, что Алленби и другие могли заглянуть в твои мысли и убедиться, что с тобой все в порядке. Я хотела что-нибудь сделать, чтобы помочь, но не было ничего, что я могла бы сделать. Кроме… этого. Алленби сказал мне, что ему нужны добровольцы для экспериментов с Индуктором. Ну я и вызвалась. Это все, чем я могу помочь — и я хочу это сделать.

Значит, теперь Люси знала об Индукторе. Что ж, время и необходимость секретности миновали. Уже не имело никакого значения, что знают или чего не знают теперь пленники Пещер. Теперь, когда начался погром, это уже не имело значения.

— Теперь это всеобщий погром, не правда ли? — спросила она, и Коуди на миг замер в невероятном изумление (телепатия?) прежде чем понял, что Люси просто реагировала на подсказки, заученные за долгое изучение его поведения. У всех супружеских пар бывают вспышки такого рода псевдо-телепатии, если они действительно любят друг друга. И Люси, несмотря ни на что, любила его. Так странно было узнать об этом сейчас, убедиться в этом и ощущать восторг, когда, возможно, осталось совсем мало времени. Погром по-прежнему мог разрушить все, несмотря на Индуктор.

— Люси, — сказал он. — Если мы потерпим неудачу… мы обязательно безопасно выведем тебя из Пещер, домой…

Она взглянула на ребенка и отвернулась от Коуди. И он внезапно понял, что даже с помощью телепатии никогда не поймет реакции женщины… даже Люси.

— Скоро? — спросила она Алленби.

— Да, — отозвался психолог. — Пусть кто-нибудь подержит ребенка, Люси.

Она повернулась к мужу, улыбнулась ему и отдала ребенка ему на руки. Следом за Алленби она подошла к изолированному креслу, наскоро обмотанном паутиной проводов, ведущих к сложной приборной панели.

В мозгу малыша сиял маленький огонек, подобный тем, что запомнились Коуди у золотых рыбок в пруду Америкэн Гана. Но была очень большая разница. Коуди не мог понять, в чем она заключается, но разглядывая мерцающие сознания рыбок, он не испытывал страха и сожаления. В мозгу его ребенка, его и Люси, горело слабое пламя, пылало со смешной для такого маленького и беспомощного существа уверенностью, и каждое слабое воздействие, покачивание его рук, слабые голодные сокращения животика ребенка, заставляли крохотное пламя дрожать и разгораться в новом направлении, после чего оно возвращалось к своему стойкому состоянию. Даже в лучшем из миров было так много всего, что могло заставить это пламя покачнуться… но, с неожиданной ясностью подумал он, в этом огне закалится и станет сильной личность ребенка.

Он взглянул на Люси. Теперь она сидела в кресле, и к ее вискам и основанию черепа были присоединены электроды. Худощавый и седой человек, в котором он узнал Померанса, хлопотал возле нее, следя за ходом эксперимента. Коуди прочел в его мыслях слабое возбуждение, которое ученый изо всех сил старался подавить. Это подключение, это соединение… я не понимаю, как это стыкуется с теорией. Боже мой, если бы я только был телепатом! Но если Индуктор заработает, я смогу им стать. А как прилегает это соединение… — и его мысли унеслись в индуктивные абстракции, которыми он пытался разрешить проблему.

В пещерной лаборатории было людно. Здесь собрались ученые-Немые и множество пленников Пещер — все добровольно, с теплотой осознал Коуди. Несмотря ни на что, они, как и Люси, хотели помочь.

И вот испытания начались. Люси расслабилась в кресле, нервно раздумывая о давлении электродов. Коуди отдернул свою мысль. Ему тоже было не по себе. Он потянулся к группе людей, и одно сознание откликнулось. Алленби.

— Допустим, Индуктор заработает, — в тишине сказал Коуди. — Каким образом это остановит погром?

— Мы предложим телепатию всем, — ответил Алленби. — У нас есть выход на несколько видеоканалов, так что мы выйдем на все экраны во всех городах. Я думаю, даже толпа линчевателей остановится, если им предложат телепатию.

— Сомневаюсь.

— Кроме того, на нашей стороне немало людей, подобных Померансу. У нас есть… — Его мысль прервалась.

Что-то происходило в сознании Люси. Это напоминало волну, течение чего-то непреодолимого, словно отвлеченная музыка нарастала в мыслях Люси с изменением нуклеотидов ее мозга. «Она становится телепатом, одним из нас», — подумал Коуди. Он замолчал, но его мозг торопливо говорил в тишине.

«Пошевели правой рукой, Люси. Пошевели правой рукой.»

Ни один Болди не смотрел на руки Люси. Не должно быть никаких случайных сигналов.

Люси сидела неподвижно. И Коуди с внезапным ужасом узнал в распахнутом перед ним сознании Люси закрытое сознание Джаспера Хорна. И непонятная дрожь страха пробежала по нему.

«Пошевели правой рукой.»

Никакой реакции.

«Попробуй другую команду», — предложил кто-то. — «Встань, Люси. Встань.»

Она не пошевелилась.

«Для этого может потребоваться время, — отчаянно предположил кто-то. — Может быть, ей нужно время, чтобы научиться…»

«Возможно, — подумал Алленби. — Но нам лучше попробовать на другом объекте.»

— Хорошо, Люси, — сказал Коуди. — Иди ко мне. Мы попробуем на ком-нибудь другом.

— Он не сработал? — спросила она. Она шла к нему, глядя прямо в глаза, словно пытаясь таким образом вызвать контакт между сознаниями.

— Мы еще не можем сказать, — ответил он. — Смотри на Джуна.

Сейчас в кресле был Джун Бартон, немного вздрогнувший от прикосновения электродов.

В голове Коуди подспудно шевелилась какая-то мысль — что-то, о чем он не думал с тех пор, как очнулся. «Если Индуктор не заработает, тогда снова будет та же проблема, та же старая проблема, которую он не смог решить. Дилемм, пославшая его на попытку убить Джаспера Хорна. Ответственность, которая через некоторое время становилась слишком тяжелой для человека. Операция „Апокалипсис“. Конец всего сущего…»

Он прогнал от себя эти мысли. Сжимая Люси одной рукой, он послал мысль с паническим ощущением. (Не придется ли ему убить ее… ее и ее ребенка? До этого может не дойти. Не думай об этом!) Он попытался занять мозг какой-нибудь сложной проблемой, чтобы избавиться от преследующего его страха. «Индуктор, — спросил он наугад. — Какова теория? Как он работает?»

Мысль другого благодарно потянулась к его вопросу. Кунаши, физик. Из-под Немого шлема Кунаши пришли быстрые ясные мысли, в которых сквозило беспокойство — жена физика была обыкновенной женщиной.

«Ты помнишь, как мы спросили у компьютера ответа на нашу задачу?»

(Теперь электроды открепляли от головы Джуна Бартона.)

«Мы собрали все данные, какие смогли, чтобы заложить их в компьютер. Мы повсюду читали мысли ученых и кодировали все данные, которые с определенной вероятностью могли относиться к делу. Да, некоторые из этих данных были взяты из головы Померанса более года назад. Он тогда еще не слишком продвинулся в своих разработках, но уже сформулировал ключевые положения о мутации нуклеотидов при резонансе. Компьютер объединил эти данные с другими и нашел простейшее решение — вирус. Ему не хватило данных, чтобы развить эту теорию в направлении Индуктора, пусть даже в основе обеих идей лежал резонанс.»

(Еще кто-то садился в кресло. Присоединялись электроды. Коуди чувствовал, как в сознаниях окружающих нарастают разочарование и тревога.)

«Померанс — биохимик, — настойчиво продолжал Кунаши. Он работал с А-вирусом японского энцефалита, пытаясь с помощью мутации создать из него специальный бактериофаг. — Мысль на мгновение запнулась и снова восстановилась. — Репродукция вируса — или гена — зависит от высокого внутреннего резонанса; это нуклеотид. Теоретически, в конце концов, что угодно может превратиться во что угодно. Но в действительности вероятность подобных превращений зависит от меры относительного резонанса этих состояний — к примеру, он высок у аминокислотной протеиновой цепочки и у двух состояний бензольного кольца.»

(Жена Кунаши усаживалась в кресло.)

«Изменение, репродукция зависит к тому же от точного количества участвующих в ней химических веществ. Именно поэтому вирус Операции „Апокалипсис“ был бы безвреден для телепатов, каким бы он ни был. Кроме того… кроме того, особенности могут меняться не от вида к виду, но и внутри вида. Наш Иммунитет врожденный. Нуклеотид (заработает ли он? заработает ли он?) вируса Операции „Апокалипсис“ должен обладать высокой степенью родства с определенными высокорезонансными частицами центральной нервной системы обыкновенных людей. Подобные частицы обладают высокой способностью хранить информацию. Поэтому наш вирус поразит информационные центры обыкновенного мозга.

Степень родства зависит от различия резонанса — и эксперименты Померанса были направлены на поиск способа изменить эти различия. Такой метод сделал бы возможным мутировать наследственность вируса с высокой предсказуемостью и управляемостью. А это также может быть использовано, чтобы вызвать телепатию. Телепатия определяется высоким резонансом нуклеотидов в информационных центрах мозга, и искусственно увеличивая это качество, можно вызвать телепатию в… в…»

Мысль оборвалась. Жена физика покидала экспериментальное кресло, и сознание физика затуманилось сомнениями, страданием и безнадежностью. Мысли Коуди примкнули к мыслям Кунаши, посылая мощное послание безмолвного теплого одобрения — не разумную надежду, которой не хватало ему самому но могучий эмоциональный мост понимания и симпатии. Казалось, это немного помогло. Это помогло и Коуди. Он смотрел, как жена Кунаши быстро шла к нему, они соединили руки и стояли вместе в ожидании.

Неожиданно Люси сказала:

— Я хочу попробовать снова.

— Чувствуешь ли ты… — начал было Коуди. Но тут же понял, что изменений не произошло. Ее разум по-прежнему был огражден.

И все же Алленби, стоявший в другом конце комнаты, кивнул.

— Стоит попробовать, — сказал он. — Давайте на этот раз попробуем со включенным питанием. Резонансный эффект должен длиться несколько минут после отсоединения электродов, но мы не попробуем эту возможность. — Коуди снова взял ребенка, и Люси снова уселась в кресло. — В идеале, все эти приборы будут маленьким электрическим приспособлением, которое можно будет постоянно носить и использовать… Все в порядке, Люси? Включить питание.

Снова разумы один за другим пытались войти в контакт с Люси. И снова Коуди ощутил, как он чувствовал это в сознаниях и других испытуемых, ту странную глухоту сознания, которую он помнил по Джасперу Хорну. Но Люси не была параноиком!

И все же ее сознание не открылось. А, значит, это был провал — не механическая неудача, поскольку гипотеза Померанса подтверждалась во всем, кроме окончательного доказательства экспериментальной проверкой. И все так же, без этого окончательного доказательства, погром будет продолжать бушевать столь же неуправляемо, расширяясь и разрушая.

«Она не параноик!» — подумал Коуди. Ребенок пошевелился в его руках. Он заглянул в этот теплый бесформенный разум, и не почувствовал там ничего, что напомнило бы ему о Джаспере Хорне.

«Ребенок, — неожиданно подумал Алленби. — Попробуйте с ребенком!»

К психологу устремились вопросы. Но ответа на них не последовало. Он не знал ответов. Это было лишь предчувствие.

«Испытать на ребенке.»

Алленби выключил питание и снял электроды с головы Люси. Завернутый в одеяло ребенок был аккуратно положен на освобожденное Люси сидение. Осторожно присоединили электроды. Ребенок спал.

«Включить питание», — приказал Алленби.

Его мысль потянулась к ребенку.

Малыш по-прежнему спал.

«…Поражение, последнее поражение», — понял Коуди. Значит, телепаты и обыкновенные люди окончательно различны. Эту стену никогда не разрушить. Никогда не удастся достичь примирения. Погром невозможно остановить.

Параноики оказались правы. Телепаты не могли существовать бок о бок с обыкновенными людьми.

И неожиданно в сознании Коуди блеснула вспышка и рев взрыва бомбы, слепящий удар грома, готового поглотить весь мир…

Ребенок в кресле изогнулся, открыл глаза и закричал.

В мягкой плывущей туманности его сознания появился бесформенный призрак страха — неожиданная вспышка и рев и собственные воспоминания Коуди о беспомощном падении в пустоте — самые древние страхи, единственные врожденные.

Так, впервые в истории, была вызвана телепатия.

Коуди в одиночестве сидел перед панелью управления компьютера. Ведь времени теперь не оставалось совершенно. Через мгновение должна была начаться чрезвычайная телепередача, последнее обращение к группе обыкновенных людей. Им будет предложен Индуктор — условно. Поскольку они не смогут воспользоваться им. Это смогут сделать только их дети.

Если они захотят принять Индуктор и прекратить погром, Болди узнают об этом немедленно. Самые сокровенные мысли людей невозможно было утаить от телепатов.

Но если они не примут условия — Болди узнают и это, и тогда Коуди нажмет определенную клавишу на панели перед собой. Начнется Операция «Апокалипсис». Через шесть часов будет готов вирус. Через пару недель девяносто процентов мирового населения умрет или окажется при смерти. Погром мог бы продолжаться до последнего, но телепаты запросто могли спрятаться, и им не пришлось бы долго оставаться в укрытиях. Решение было за человеком.

Коуди почувствовал, что позади него появился Алленби.

— Как тебе все это? — спросил он.

— Я не знаю. Все зависит от эгоизма — паранойи в своем роде. Может быть, человек научился быть социальным животным, а может и нет. Скоро мы это узнаем.

— Да, скоро. Приходит конец, конец тому, что началось со Взрыва.

— Нет, — отозвался Алленби. — Это началось задолго до того. Когда человек впервые стал жить группами и группы начали расширяться. Но еще до того, как было завершено окончательное объединение, произошел Взрыв. Так мы получили децентрализацию, и это было неправильным ответом. Это было окончательное разъединение и контроль страхом. Это выстроило между людьми стены, более высокие, чем когда-либо прежде. Теперь агрессивность наказывалась очень строго — и в подозрительном, тревожном децентрализованном мире накапливается огромный заряд рвущейся наружу агрессивности. Но сознание подавляет ее — криминальное сознание общества, которым правит страх, воспитанный в каждом с детства. Именно поэтому обыкновенные взрослые люди не могут позволить себе принимать мысли потому Люси и другие не могут этого.

— Она… она никогда не сможет?

— Никогда, — спокойно сказал Алленби. — Это истерическая функциональная глухота — телепатическая глухота. Обыкновенные люди не знают мыслей других людей — но верят, что знают. И боятся этого. Они проецируют собственную подавленную агрессию на других; подсознательно они считают, что любое другое существо является их потенциальным врагом — и потому они не осмеливаются быть телепатами. Они могут сознательно хотеть этого — но подсознательно они слишком боятся этого.

— Но все же дети…

— Если они достаточно малы, они смогут стать телепатами, как твой ребенок, Джефф. Его супер-эго еще не сформировалось. Он может учиться, и учиться реалистически, в окружении открытых для него умов, расти и учиться без ограничивающих его стен.

Коуди вспомнил строку древнего поэта: «И там есть что-то, что не любит стен.» Слишком много было выстроено стен, и простояли они слишком долго, стены, которые держали каждого человека в изоляции от соседа. В младенчестве, возможно, в раннем детстве, каждый был способен принимать телепатические мысли, созданные Индуктором. Детское сознание было цельным и здоровым, способным научиться телепатии так же, как и устному общению. Но скоро, губительно скоро, как только ребенок вырастал, вырастали и стены. Человек взбирался на стену и сидел на ней, как Шалтай-Болтай — и каким-то образом в какой-то момент взросления и обучения разум необратимо портился. Это было падение, не только Шалтая-Болтая, но и древнее падение самого человека. И тогда…

«Вся королевская конница, вся королевская рать не могут Шалтая-Болтая собрать.»

Для Люси было уже навсегда слишком поздно.

После некоторой паузы Коуди спросил:

— А как же параноики? Они же были телепатами в детстве. Что случилось с ними?

Алленби покачал головой.

— Я не знаю ответа на этот вопрос, Джефф. Это может быть наследственный порок. Но теперь они не играют роли; их меньшинство среди телепатов — очень незначительное меньшинство. Они были опасны только потому, что мы составляли меньшинство среди обыкновенных людей и легко становились козлами отпущения. Этого не будет, если…

— А как же секретный волновой диапазон?

— Можно создать Индуктор, приспособленный к любой длине волны, которую может излучать человеческий мозг. Больше не будет вообще никаких стен.

— Если наше предложение будет принято. Если же нет — если погром будет продолжаться — тогда я буду и дальше нести ответственность за Операцию «Апокалипсис».

— Разве это твоя ответственность? — спросил Алленби. — И даже разве она наша? Люди сами будут делать свой выбор.

— Начинается телепередача, — сказал Коуди. — Сомневаюсь, что ее станут слушать многие.

Толпа, несшаяся по городу Истердэй, скрыто ведомая параноиком, повернула к большому зданию с широкой верандой. Увидев ряд мужчин, в ожидании стоявших на веранде, толпа завыла. Но параноик заколебался.

Люди позади него этого не сделали. Он закричал и бросился вперед. Послышался сухой треск, и у его ног взвилась пыль.

— У них ружья! — вскричал кто-то.

— Схватить их!

— Линчевать!

Толпа рванулась вперед. Снова раздался винтовочный выстрел.

Предводитель толпы — не параноик, а явный лидер — выругался и упал на землю, схватившись за ногу.

Человек на веранде сделал шаг вперед.

— Убирайтесь отсюда, — твердо сказал он. — Убирайтесь… живо!

Главарь толпы с изумлением посмотрел на него.

— Док! — воскликнул он. — Ты же не Болди. Так какого же черта ты делаешь?

Доктор повел стволом винтовки.

— Многие из нас здесь не Болди, — сказал он, пробегая взглядом по ряду безмолвных людей. Здесь были представители нескольких рас, но толпу это сейчас не интересовало. Линчеватели высмотрели на крыльце знакомых Болди, но бокам от каждого из них застыли в ожидании вооруженные люди.

Впрочем, их было немного — защитников.

Это дошло до главаря. Он поднялся, ощупывая рану в мякоти икры. Оглянулся через плечо.

— Мы с ними справимся, — заорал он. — Нас десять против одного. Разделаемся с ними со всеми!

Он возглавил волну.

Он умер первым. На веранде невысокий человек в очках и с редкими усами на миг поднял и снова опустил ружье. Но он не сдвинулся с определенной линии, на которой стоял.

Толпа отхлынула назад.

Возникла долгая пауза.

— И долго ты нас удержишь, Док? — спросил кто-то.

На голой земле между двух групп лежало неподвижное тело.

Воздух дрожал от жары. Солнце незаметно склонялось к западу. Толпа сжималась теснее в сплоченную смертоносную массу, ожидавшую под лучами солнца.

Потом в доме загорелся телеэкран, и голос Алленби начал говорить с миром.

Передача закончилась.

Мысли Болди озабоченно искали, спрашивали, находили ответ в сознаниях, неспособных скрыть свои истинные желания. Это был опрос, который не мог оказаться неточным. И через несколько минут опрос будет завершен. Будет дан ответ. От этого ответа зависели жизни всех, кто не был телепатом.

Джефф Коуди в одиночестве сидел перед панелью управления компьютера в ожидании ответа.

Существовал единственный ответ, который мог дать разумный человек, разумные люди. Ведь Индуктор впервые в истории человечества дарил людям единство, настоящее единство. Открывал путь истине, величайшим событиям, погружению в тайны науки, искусства и философии. Это был трубный глас, зовущий к последней и величайшей войне против самой природы — обширной, необъятной, неизвестной Вселенной, в которой боролся, сражался и невероятным образом все же оставался живым, человек.

Ни один живущий ныне взрослый не мог дожить далее, чем до самого начала этого колоссального предприятия. Но дети увидят это.

Существовал единственный ответ, который могли дать разумные люди. Разумные люди.

Коуди посмотрел на клавиатуру перед собой.

Земля через них наполнилась насилием.

Да, мог быть и другой ответ. И если был бы дан этот ответ… грядет конец всего сущего.

«Я уничтожу их вместе с землей!»

Мысль Коуди устремилась в будущее. Он увидел, как палец нажимает клавишу на клавиатуре, увидел Операцию «Апокалипсис», словно новый потом затопляющую планету, увидел расу людей, гибнущих и умирающих в этом разрушительном приливе, пока телепаты не останутся единственными живыми в мире, а, быть может, и во всей Вселенной. Он вспомнил тот страшный приступ боли, который испытывают Болди, когда умирает один из них.

И он понял, что ни один телепат не сможет полностью закрыть свое сознание от апокалипсического убийства всего человечества.

Возникла бы незаживающая рана, рана всей расы телепатов, память которой продолжалась и продолжалась бы, передаваясь без ослабления из поколения в поколение. Могло бы пройти сотни миллионов лет, и даже тогда эта древняя рана жгла бы как в тот день, когда была нанесена.

Операция «Апокалипсис» уничтожила бы и Болди. Ведь они чувствовали бы эту чудовищную смерть, ощущали ее с губительной чувствительностью телепата, и хотя физически они смогли бы жить, боль и вина передавались бы от одного искалеченного поколения другому искалеченному.

Неожиданно Коуди пошевелился.

Его палец тронул клавишу. Мгновенно начал действовать защитный монитор. Послышалось мягкое гудение, длившееся менее секунды. Затем на контрольной панели вспыхнула лампочка с номером под ней.

Коуди нажал другую клавишу. Безошибочные устройства поиска отыскали в компьютере кусочек кристалла, содержавшего код Операции «Апокалипсис». Кристалл с шифром застывших точек энергии был готов.

Тысячи умов, чувствовавших мысль Коуди, потянулись к нему, коснулись, заговорили с ним.

Он на миг замер, узнав, что человечество еще не решило.

Голоса в его сознании превратились в беспорядочный ропот. Но окончательное решение было не за ними, и не за человеком; ответственность лежала только на нем, и он не стал ждал.

Он быстро протянул руку вперед и ощутил холодный твердый пластик регулятора, с абсолютной окончательностью подавшийся под его пальцами.

На ждущем в компьютере кусочке ферромагнитного кристалла задрожал, угас и исчез энергетический шифр.

Операция «Апокалипсис» прекратила свое существование.

Пальцы Коуди продолжали двигаться. Пустели все новые и новые области памяти в огромной машине. Колоссальные пространства данных исчезали в безграничном океане Вселенной, отдавая ему свою энергию. Наконец, электронный мозг компьютера опустел. Не осталось ни способа, ни времени воссоздать «Апокалипсис».

Оставалось только ожидание.

Он распахнул сознание. Повсюду вокруг него, раскинувшись по планете, мысли Болди сплелись в гигантскую сложную паутину, возможно, последнюю и самую мощную структуру, какую когда-либо выстроит человечество. Они затянули его в самую середину и сделали одним целым с ними. Не было никаких барьеров. Они не осуждали. Они понимали, они все, и он был частью их в теплом высшем единстве, служившем источником достаточной силы и смелости, чтобы встретить любой ответ, который могло дать человечество. Может быть, это был последний раз, когда люди могли соединиться таким образом. Погром может продолжиться, пока не умрет последний Болди. Но до тех пор ни один Болди не будет жить или умирать в одиночестве.

И так они ждали вместе ответ, который должен был дать человек.

ШЕСТЬ

Вертолет приземлился. Ко мне бежали люди. Они незнакомы мне. Я не могу прочитать их мысли. Я не могу ясно их увидеть; все мутнеет, сливаясь в волнующуюся рябь теней.

Что-то соскальзывает мне на шею. Что-то прижимается к моему затылку.

Индуктор.

Человек опускается на колени рядом со мной. Врач. В его руках шприц.

Укол потом. сначала Индуктор. Ведь ни один из нас не должен умирать в одиночестве. Или мы Болди, или мы носим Индуктор, сделавший всех людей телепатами.

Индуктор начинает действовать.

Я хотел было спросить врача, буду ли я жить, но теперь я понимаю, что это неважно. Я знаю это, ведь тепло и жизнь возвращаются во Вселенную, и я больше не одинок. Важно лишь то, что мой разум, ч сам, более не отрезан от всего и не ущербен, мой разум расширяется, соединяется с моим народом, со всей жизнью по мере того, как я поднимаюсь из этой одинокой могилы, в которой лежал, и я…

Мы…

Мы одно целое. Мы один человек. Долгая, долгая война кончилась, и ответ был дан. Мечта очистилась, и пламя сердца под надежной охраной.

Теперь оно никогда не погаснет, пока не умрет последний человек.

Оглавление

.

ОДИН

  СЫН НЕСУЩЕГО РАСХОДЫ

ДВА

  ТРИ СЛЕПЫЕ МЫШИ

ТРИ

  ЛЕВ И ЕДИНОРОГ

ЧЕТЫРЕ

  НИЩИЕ В БАРХАТЕ

ПЯТЬ

  ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ

ШЕСТЬ