«Искатель, 1974 № 04»

ИСКАТЕЛЬ № 4 1974

Илья ВАРШАВСКИЙ ИНСПЕКТОР ОТДЕЛА ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ

Рисунки Н. ГРИШИНА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Джек Клинч прибыл в Космополис инкогнито. Поэтому его раздражало, что все, начиная со стюардесс и кончая дежурной в отеле, глядели на него с нескрываемым любопытством. Впрочем, это было в порядке вещей. Его двухметровый рост, рыжая шевелюра и пушистые усы всегда вызывали повышенный интерес, особенно у женщин. Нельзя сказать, чтобы сам Клинч был равнодушен к прекрасному полу, однако сейчас он предпочитал бы на время быть обладателем менее броской внешности. Но не сбривать же из-за этого усы, взращенные с такой заботливостью!

Номер в отеле был заказан на имя Юджина Коннели, инженера из Лондона, поэтому Клинч, кроме маленького чемодана, захватил еще и объемистый портфель из буйволовой кожи, снабженный множеством застежек.

Портфель был пуст, так же как и сафьяновый бумажник, хранящийся во внутреннем кармане темно-серого пиджака, сшитого одним из лучших портных Англии. На оплату костюма ушла большая часть полученного аванса. Не то чтобы Клинч был так уж беден, но последний год в делах ощущался застой, а жить он привык широко, ни в чем себе не отказывая.

— Пожалуйста, мистер Коннели! — Дежурная протянула ему ключ от номера. — Куда послать за вашим багажом?

— Не беспокойтесь. Я всего на несколько дней.

Клинч проследовал за боем, подхватившим чемодан и портфель.

Он придирчиво осмотрел апартаменты люкс, состоящие из спальни, кабинета и гостиной. Профессия частного детектива сводила Клинча с самыми различными людьми, но он терпеть не мог скаредных клиентов. Что ж, на этот раз, кажется, все в порядке.

— Вам ничего не нужно, сэр?

— Нет, можете идти.

Клинч вынул из кармана брюк несколько монет.

— Благодарю вас, сэр! Бар на втором этаже, ресторан — на первом. Если захотите обед в номер, позвоните в этот звонок.

— Хорошо.

— Помочь вам разложить вещи?

— Не нужно, я сам.

Клинч подождал, пока за боем закрылась дверь, достал из чемодана белье и начал наполнять ванну.

Через час, отдохнувший и свежевыбритый, он спустился в бар.

Там еще было мало народа. В углу за столиком трое парней со значками пилотов КОСМОЮНЕСКО пили виски в компании трех юных дев, да у стойки дремал какой-то тип в поношенном твидовом пиджаке и мятых брюках. На носу у него красовались огромные круглые очки.

Одна из девиц изумленно уставилась на Клинча.

— Милый, — обратилась она к своему кавалеру, — в следующий раз привези мне откуда-нибудь такое диво, ладно?

— Привезу, — кивнул тот. — Обязательно привезу, еще почище, с усами до самого пола.

Клинч вспыхнул. Больше всего он не терпел насмешек над своею внешностью. Однако ввязываться в скандал сейчас ему не было никакого резона. Одарив подвыпившую компанию презрительным взглядом, он подошел к стойке.

— Двойное мартини! Только вместо маслины положите туда кусочек лакричного корня.

Бармен озадаченно взглянул на него.

— Вы совершенно правы, сэр… но…

— Ладно! Нет лакрицы — положите гвоздику.

— Сию минуту, сэр!

Дремавший у стойки очкарик приоткрыл один глаз.

— А я тебя где-то видел, парень! Не могу вспомнить где. А ну-ка повернись!

Он положил руку на плечо Клинча. Тот, не поворачиваясь, сжал двумя пальцами его локоть, и очкарик взвыл от боли.

— Ах ты так?! Погоди, все равно дознаюсь, кто ты такой! Ведь у меня репортерская память.

Клинч залпом осушил свой стакан и встал.

— Советую тебе, дружок, не попадаться мне на глаза, а то всякое может случиться. Я ведь не всегда такой добрый, понял?

Он бросил на прилавок монету и гордо прошествовал к двери.

Встреча с клиентом была назначена на завтра, и Клинч решил пройтись, а заодно посмотреть здание, в котором эта встреча должна состояться. Одним из основных его правил была предварительная разведка местности.

Сорокаэтажное здание КОСМОЮНЕСКО, все из бетона и матового стекла, произвело на Клинча благоприятное впечатление. Такое учреждение не могло вызывать его по пустякам. Видимо, дело пахло солидным гонораром.

Поел он в маленьком кафе. Денег было в обрез, и приходилось экономить.

2

— Пожалуйста, мистер Клинч, доктор Роу вас ждет. — Секретарша улыбнулась и предупредительно открыла дверь, обитую коричневой кожей.

Доктор С. Роу, директор отдела полезных ископаемых КОСМОЮНЕСКО, восседал за большим письменным столом, на котором, кроме нескольких разноцветных телефонов, ничего не было. Именно таким, чопорным, сухопарым, лет пятидесяти, с холодным взглядом выцветших голубых глаз, и представлял себе Клинч этого человека. Блистательная научная карьера и привычка повелевать всегда откладывают свой отпечаток.

В глубоком кожаном кресле, удаленном от стола на такую дистанцию, чтобы чувствовалась разница в общественном положении посетителя и хозяина кабинета, сидел старший инспектор Интерпола Вилли Шнайдер. Клинчу уже приходилось с ним встречаться.

Видимо, дело было нешуточное, если приглашен Интерпол. Клинч знал, что Шнайдер пустяковыми преступлениями не занимается.

Третьей в кабинете была девушка лет двадцати пяти, хорошенькая как куколка. Она сидела на диване, поджав под себя очаровательную ножку в ажурном чулке. Ее черные кудри падали на плечи, а в синих глазах, когда она взглянула на Клинча, было нечто такое, отчего у него, сладко заныло в груди.

Клинч поклонился.

— Очень рад, мистер Клинч, что вы любезно приняли наше приглашение, — произнес Роу. — Разрешите вам представить мадемуазель Лоран. Она у нас возглавляет управление личного состава. А это герр Шнайдер из Интерпола.

— Мы уже знакомы.

— Совершенно верно! — подтвердил Шнайдер. — Мистер Клинч оказал нам однажды большую услугу в деле о гонконгской шайке торговцев наркотиками.

— Что ж, отлично! — Роу кашлянул и задумался, видимо не зная, с чего лучше начать. — Должен вас предупредить, мистер Клинч, — продолжал он после небольшой паузы, — что дело, по которому мы к вам обращаемся, носит… э… строго доверительный характер.

Клинч не любил такие выступления.

— О деле я пока ничего не знаю, — сухо ответил он, — но гарантия тайны — одно из непременных условий работы частного детектива.

— Превосходно! — Роу поглядел на свои руки, словно отыскивая пятнышко грязи. — Тогда прямо приступим к делу. Думаю, вы знаете, что мы, я имею в виду КОСМОЮНЕСКО, занимаемся разведкой и добычей полезных ископаемых в космосе.

— Знаю.

— В числе планет, на которых мы ведем работу, есть одна под названием Мези.

— Странное название! — усмехнулся Клинч. — Больше подходит для скаковой лошади. Кто же ее так окрестил?

Роу поморщился.

— Ничего странного нет. Мези означает металлические залежи иридия. Надеюсь, вам известно, что это такое?

— Примерно.

— Мистер Клинч по образованию геолог, — вмешалась девушка. — Кстати, это было одной из причин, по которой…

— Не совсем так, мадемуазель, — прервал ее Клинч. — Когда-то я действительно окончил три курса геофизического факультета. Диплома не имею, но иридий со свинцом не спутаю.

— Тем лучше, — Роу изучающе поглядел на Клинча. — Тогда вы должны знать, что мощные залежи металлического иридия — явление совершенно уникальное. В данном же случае оно является результатом жизнедеятельности бактерий, разлагающих осмистый иридий и на Земле не встречающихся.

— Понятно.

— Мези — планета во многих отношениях своеобразная, — продолжал Роу. — Девяносто восемь процентов ее поверхности занимает океан, глубина которого, даже у берегов, доходит до шести километров. Поэтому всякое подводное бурение исключается. Небольшой клочок суши — базальтовые скалы со следами тектонического разлома. Единственное место, пригодное для проходки ствола, — крошечный «пятачок» в глубине ущелья.

— Вы там были, сэр? — спросил Клинч.

— Я там не был, но обстановку хорошо знаю по отчетам экспедиций.

Клинч вздохнул. Ему хотелось поскорее добраться до сути. Ведь зачем-то они его пригласили, да и Интерпол…

— Так чем я могу быть вам полезен? — напрямик спросил он.

— Подождите. Сейчас вам все станет ясным.

— Если только что-нибудь вообще может стать ясным, — иронически добавила мадемуазель Лоран.

Роу игнорировал ее замечание и продолжал тем же менторским тоном:

— В составе атмосферы планеты восемьдесят целых и три десятых процента кислорода. Он выделяется планктоном в океане. Животной жизни нет. Сила тяжести на экваторе составляет примерно три четверти земной. Словом, условия обитания и работы подходящие. Мы туда отправили рабочую группу и завезли оборудование стоимостью в сто миллионов.

— Сто миллионов фунтов?

— Нет, долларов. Вообще же вся эта затея обошлась уже около миллиарда.

— И что же?

— А то, что с момента начала работ там творятся странные вещи. При проходке главного ствола — взрыв, в результате которого ствол затоплен грунтовыми водами. Затем инженер экспедиции кончает самоубийством.

— Каким способом он это проделал?

— Застрелился.

— Оставил какую-нибудь записку?

— В том-то и дело, что нет.

— И вы предполагаете, что это было не самоубийство?

— Предполагаю! Да я почти уверен!

— Что ж, можно произвести эксгумацию трупа и судебно-медицинские эксперты всегда определят…

— Трупа нет. Он кремирован на месте. Прах доставлен на Землю.

Клинч непроизвольно свистнул.

— Да… из пепла много сведений не выудишь.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, Джек, — вмешался Шнайдер. — Как раз из пепла мы и выудили главную улику. — Он достал из кармана обгоревший кусочек металла. — Поглядите внимательно. Вам это что-нибудь напоминает?

Клинч протянул руку, и Шнайдер осторожно положил ему на ладонь свой трофей.

— Похоже на деформированную оболочку пули тридцать пятого калибра.

— Верно! — кивнул Шнайдер. — И какие же выводы вы из этого, можете сделать?

— Ну о выводах, мне кажется, говорить рано, хотя я понимаю, что вы имеете в виду. Если человек стреляет в себя из пистолета такого калибра, то пуля проходит навылет, не правда ли?

— Конечно! И следовательно?..

— Выстрел был сделай с какого-то расстояния.

— Что и требовалось доказать! — Шнайдер удовлетворенно ухмыльнулся.

Клинч задумался. У него было такое чувство, что он зря сюда приехал. Если Интерпол уже ввязался в это дело, пусть продолжает. Роль советника при Шнайдере его совершенно не устраивала. Пожалуй, нужно сегодня же вернуться в Лондон, благо клиент оплачивает самолет в оба конца. Осень — благодатное время для частного детектива. Какое-нибудь дело да подвернется.

— Крайне сожалею, мистер Роу, — сказал он, поднимаясь со стула, — но я вряд ли смогу быть вам чем-нибудь полезен. Мне кажется, Интерпол нашел достаточный повод, чтобы начать расследование. Думаю, что герр Шнайдер прекрасно со всем справится.

— Интерпол не будет заниматься этим делом, — сказал Шнайдер.

— Почему?

— Сядьте, Джек, и я вам все объясню. По уставу нашей организации мы не можем действовать вне пределов Земли. Межпланетная полиция еще не создана. Так что лететь на эту планету придется вам.

Клинч изумленно взглянул на него.

— Что?! Вы хотите, чтобы я отправился на эту… как ее… Сузи?

— Мези, — поправил Роу.

— Но это же займет уйму времени!

— Около года. — Роу вынул из ящика стола блокнот и начал его листать. — Ага, вот! Двадцатого октября — старт «Гермеса». Значит, до отлета у вас есть десять дней. Затем пять месяцев пути. «Гермес» совершает облет группы планет. На Мези посадка не производится. Вас высадят на почтовой ракете. Через месяц вы на той же ракете выйдете на постоянную орбиту, где вас подберет «Гермес» и доставит на Землю.

— И все ради того, чтобы выяснить, кто всадил пулю в инженера?

— Не только ради этого, мистер Клинч. Мы не имеем радиосвязи с экспедицией. Слишком много помех на пути. Почта, как вы сами видите, в один конец идет несколько месяцев. Мне нужно знать, что там делается. Можно ли откачать воду из шахты, и вообще, говоря между нами, стоит ли продолжать всю эту затею. Там сейчас всего три человека, один из них химик, другой врач, а третий биолог. В этих делах они не компетентны.

— А кто же работает в шахте?

— Автоматы.

— Роботы?

— Если хотите, можете называть их так, только не думайте, что они взбунтовались и прикончили своего повелителя. Это просто механизмы с высокой степенью автоматизации.

— Значит, предполагаемый убийца — один из трех членов экспедиции?

— Очевидно.

— Так… — Клинч вынул из кармана золотой портсигар. — Вы разрешите, мадемуазель?

Лоран вопросительно взглянула на Роу.

— Курите! — ответил тот и небрежно пододвинул пепельницу.

Клинч глубоко затянулся и выдохнул большой клуб дыма. Какое-то время он с интересом наблюдал за облаком, расплывавшимся в воздухе. Крохотное подобие вселенной со своими галактиками. Может быть, в одной из этих спиралей есть тоже своя планета с дурацким названием, подобная той, куда надо лететь пять месяцев, чтобы расследовать самоубийство, похожее на преступление. Подсознательно Клинч чувствовал, что Роу чего-то недоговаривает. Вряд ли нужно нанимать одного из лучших частных детективов для такого дела. Интересно, насколько они действительно заинтересованы во всей этой истории?

Клинч погасил окурок и обратился к Роу:

— Кстати, вы прикидывали, во что это вам все обойдется? Я имею в виду мой гонорар.

— Полагаю, что сорока пяти тысяч долларов, которые ассигнованы дирекцией, хватит.

Действительно, это была большая сумма, чем собирался запросить Клинч.

— Кроме того, — продолжал Роу, — мы учитываем, что вы не можете явиться туда в качестве… э… сыщика. Поэтому по рекомендации мадемуазель Лоран мы вас зачислим на должность инспектора отдела полезных ископаемых с окладом две тысячи долларов в месяц, со всеми надбавками, которые получает наш персонал в космосе.

Клинч поглядел на мадемуазель Лоран. Она сидела все в тон же позе. Очаровательный бесенок, который того и гляди высунет язычок за чьей-нибудь спиной. Начальница управления личного состава. Видимо, с ее мнением тут считаются. Интересно, кто ей покровительствует? Не сам ли Роу? Тогда, прямо сказать, вкус у него неплохой.

Клинч встал.

— Я подумаю, мистер Роу. Однако сначала мне нужно более подробно ознакомиться с обстоятельствами дела.

— Конечно! Мадемуазель Лоран и герр Шнайдер сообщат вам все необходимые данные. Через два дня я жду окончательного ответа.

3

— Ну-с, Джек, я вижу, что у вас столько вопросов, что вы не знаете, какой задать первым, — Шнайдер усмехнулся и отпил большой глоток пива из литровой глиняной кружки.

Клинч задумчиво вертел в пальцах свой стакан. Они сидели в маленьком погребке. Других посетителей не было. Видимо, Шнайдер знал, где можно потолковать по душам. Возможно, что и бармен у него свой человек. Что ж, тогда можно говорить вполне откровенно.

— Прежде всего, мне непонятно, какого черта вы ввязались в это дело, Вилли. Насколько я знаю, Интерпол не такая организация, чтобы бросаться на первое попавшееся убийство.

— И это единственное, что вас смущает?

— Нет. Мне еще непонятно, зачем КОСМОЮНЕСКО выбрасывать на ветер такую кучу денег. В конце концов так ли уж важно, какой смертью помер этот самый инженер. Боитесь, что родственники что-нибудь пронюхают и устроят скандал?

— У него нет родственников.

— Тогда что же?

Шнайдер вздохнул.

— Все очень сложно, Джек. Вы что-нибудь слыхали о концерне «Горгона»?

— Что-то припоминаю. Добыча полезных ископаемых в странах Латинской Америки, не так ли?

— Совершенно верно! Теперь учтите, что львиная доля добычи иридия на Земле находится в их руках. В последние годы цены на иридий невероятно подскочили, и концерн извлекает огромные прибыли. Если шахта на Мези начнет работать, то, даже несмотря на большие транспортные расходы, цены упадут и концерн окажется на грани банкротства. Ну а выводы делайте сами.

Клинч нахмурился. Ему никогда еще не приходилось иметь дело с промышленным саботажем. Да, дело, кажется, значительно серьезнее, чем он предполагал. И все же как-то странно получается. Ну, взрыв шахты — это еще понятно, но что может дать убийство?

Казалось, Шнайдер прочитал его мысли.

— Не думайте, Джек, что это простое убийство. «Горгона» — частный капитал, КОСМОЮНЕСКО — межгосударственный. Все работы оно ведет по особым ассигнованиям ООН. Там есть свои противники космических разработок ископаемых. Если то, что творится на Мези, попадет в печать, они постараются использовать это при очередном обсуждении бюджета. Поэтому Роу так нервничает и готов на любые расходы.

— Значит, вы думаете, что на Мези работает агентура «Горгоны»?

— Почти уверен.

— И все это на основании кусочка металла, извлеченного из пепла?

— Вы забываете про взрыв и затопление шахты.

— Нет, не забываю. Но это может быть и простым совпадением. Кстати, кто констатировал смерть?

— Врач экспедиции Долорес Сальенте.

— Испанка?

— Мексиканка. Она же и производила кремацию.

— А кто обнаружил оболочку пули?

— Похоронная служба КОСМОЮНЕСКО.

— Ах есть и такая?

— Есть. К сожалению, она загружена больше, чем хотелось бы. Сами понимаете, работа в космосе — это не прогулка за город. Бедняжке Лоран приходится не только подбирать персонал, но и заботиться о достойных похоронах.

Клинч снова задумался. Нужно поговорить с Лоран. Необходимо иметь подробные досье всех членов экспедиции. Видимо, там у них в управлении личного состава достаточно сведений.

В этот момент распахнулась дверь на улицу, и размышления Клинча были прерваны удивленным возгласом:

— А, вот неожиданная встреча!

Клинч поднял глаза. Перед ним, покачиваясь, стоял очкарик в твидовом пиджаке.

Очкарик попытался удержаться за столик и смахнул на пол кружку с пивом.

— Удивительно! Гроза бандитов Вильгельм Шнайдер и король сыщиков Джек Клинч! Будь я проклят, если в космосе не случилось что-то сенсационное!

Клинч встал.

— У вас есть телефон? — обратился он к бармену.

— Да, сэр. Пожалуйста!

— Вызовите врача. Сейчас придется вправлять челюсть этому типу.

— Перестаньте, Джек! — Шнайдер взял Клинча за локоть и силой вывел на улицу. — Вы не знаете, с кем связываетесь! Ведь это Макс Дрейк, корреспондент «Космических новостей». Не дай бог, он что-нибудь узнает. Тогда Роу может распрощаться со всякой надеждой на увеличение кредитов.

— Ладно! — Клинч спрятал кулак в карман. — Придет время, я все-таки набью ему морду!

— Когда придет время, набейте и за меня, а сейчас держитесь от него подальше. У вас еще есть ко мне вопросы?

— Пока нет. Завтра поговорю с мадемуазель Лоран и сообщу Роу свое решение.

— Он его уже знает.

— Вот как? Он что, телепат?

— Нет. Просто я ему сказал, что вы согласны.

— Интересно, откуда вы это взяли?

— Мне известно, что Джек Клинч никогда не отказывается от крупного гонорара. А вот и аванс, который вам сейчас так необходим. — Шнайдер вынул из кармана пачку банкнотов. — Ведь у вас в общей сложности не больше пяти долларов. Верно?

Клинч рассмеялся.

— Вы всегда знаете больше, чем вам полагается.

— Ничего не поделаешь! — вздохнул Шнайдер. — Каждый детектив должен знать больше, чем полагается.

4

— Так с чего мы начнем, мистер Клинч? — спросила мадемуазель Лоран.

«С поцелуя, детка, — подумал Клинч. — Тогда нам будет легче определить, чем мы кончим».

Он огляделся по сторонам. Обстановка явно не располагала к поцелуям. Белый пульт со множеством кнопок, стереоэкран, шкафы с какими-то хитроумными приспособлениями. В таком окружении мадемуазель Лоран хотя и не потеряла своей привлекательности, но казалась более недоступной, чем тогда, когда сидела, поджав ножку, на диване.

— Ну хотя бы с личности убитого, — ответил он.

— Хорошо! — Она нажала кнопку на пульте, взяла выскочившую на лоток кассету и вставила ее в зев аппарата. — Вот он, полюбуйтесь!

Клинч взглянул на стереоэкран. Там красовалась типичная физиономия неврастеника. Худое, изможденное лицо, длинный, слегка свернутый на сторону нос, оттопыренные уши, левая бровь заметно выше правой, редкие волосы, зачесанные так, чтобы по возможности скрыть их недостаток на темени. Пожалуй, такой и мог пустить себе пулю в лоб.

Лоран нажала новую кнопку, и динамик заговорил, бесстрастным голосом:

«Эдуард Майзель, швейцарец, сорок два года. Холост. Окончил механический факультет Цюрихского политехнического института. Специальная подготовка на Высших курсах КОСМОЮНЕСКО. Эксплуатация горнодобывающих механизмов. Двухгодичная стажировка на Урании. Направлен инженером в составе экспедиционной группы на Мези. Родственников не имеет. От страхования жизни отказался».

Голос умолк.

— Это все? — спросил Клинч.

— А что бы вам хотелось еще?

Тут снова бес шепнул на ухо Клинчу нечто совсем фривольное, но он усилием воли отогнал искусителя прочь.

— Какие-нибудь сведения, так сказать, более… — Клинч замялся под изучающим взглядом ее глаз.

— Интимные? — пришла она ему на помощь.

— Вот именно.

— Есть данные психоневрологического исследования. Хотите послушать?

— Пожалуй.

— Обычно мы их не оглашаем, но, думаю, здесь можно сделать исключение, не так ли?

— Конечно! — подтвердил Клинч.

Лоран нажала красную кнопку.

«Эмоционально возбудим, — забубнил голос. — Сексуальный индекс — сорок три по шкале Кранца, коэффициент общительности — ноль тридцать шесть, показатель вхождения в норму после шокового возбуждения — два пятнадцать, критерий дружбы по Шмальцу и Рождественскому…»

— Постойте! — взмолился Клинч. — У меня и так уже мозги вверх тормашками. Что такое сексуальный индекс?

— Есть специальная формула. Если хотите…

— Не хочу. Скажите только, сорок три по шкале Кранца — это много или мало?

— Смотря по тому, с какими требованиями подходить, — улыбнулась Лоран.

— С самыми жесткими.

— Тогда мало.

Не успел Клинч подумать, как бес сам задал за него вопрос:

— А какой, по-вашему, может быть индекс у меня?

— О, у вас! Судя по тому, как вы на меня все время смотрите, не меньше ста.

Клинч проглотил слюну. Если бы не полученный аванс… Впрочем, что сейчас об этом думать. Все же он не удержался и самодовольно произнес:

— Ирландская кровь!

— Представляю себе, — сказала Лоран. — Однако вам не кажется, что мы несколько отвлеклись от темы?

— Гм… Простите, мадемуазель! Итак, с Эдуардом Майзелем мы покончили. Кстати, почему его кремировали там, на Мези?

— Так предписывает устав. Во избежание переноса инфекции. Мы снабжаем экспедиции специальными портативными печами, и врач обязан производить эту операцию лично.

— Понятно. А дальше?

— Дальше контейнер с прахом отправляют на Землю.

— И куда он попадает?

— В похоронную службу. Там они переносят прах в новую урну. Приходится иметь дело с родственниками. Обязанность не из приятных.

— Я думаю. Но ведь в этом случае никаких родственников не было?

— Да, он одинокий. Его похоронили тут, в Космополисе.

— Кто-нибудь присутствовал на похоронах?

— Мистер Роу, Шнайдер и я.

— Не густо.

Мадемуазель Лоран нахмурилась.

— Вы понимаете, что после находки оболочки пули мы не могли… Словом, покойнику все равно, а интересы дела…

— Короче, в газеты ничего не сообщили и надеялись все скрыть?

— Да. Пока все не выяснится.

— Кто же должен это выяснить?

— Вы, мистер Клинч. Я настояла, чтобы пригласили именно вас, потому что мне казалось, что лучше вас никто не сможет во всем разобраться. Я так и сказала мистеру Роу.

Клинч привычным жестом расправил усы. Не каждый день приходится выслушивать комплименты из таких очаровательных уст. И все же в бальзаме, изливавшемся в его душу, была какая-то горчинка. Девочка, видно, здорово предана этому сухарю Роу.

— Что ж, попробуем во всем разобраться, — сказал он. — Итак, Майзеля собственноручно сожгла Долорес?..

— Сальенте.

— Долорес Сальенте. Давайте посмотрим, что за Долорес.

Мадемуазель Лоран соткала из света объемный портрет.

— Н-да… — задумчиво произнес Клинч.

— Хороша?

— Хороша — не то слово! Да будь я самим сатаной, я бы не мечтал ни о чем лучшем!

— Вы думаете, у сатаны тоже ирландская кровь? — насмешливо спросила Лоран.

— Несомненно! Все ирландцы — потомки сатаны. По его совету Адам в первом варианте был рыжим. Бог испугался и сразу выгнал его из рая.

— Сатану или Адама?

— Обоих.

— Без Евы?

— Конечно. Поэтому мы всегда ищем женщину.

Лоран улыбнулась и включила динамик.

«Долорес Сальенте, мексиканка, двадцать семь лет. Разведена. Девичья фамилия — Гарсиа. Бывший муж — Хозе Сальенте — фабрикант. Родители: мать Анна-Мария Гарсиа, отец — Христофор Гарсиа, местожительство — Мехико. Долорес Сальенте окончила медицинский факультет Мадридского университета. Специальность — космическая медицина. Стажировка — в санитарном отделе КОСМОЮНЕСКО. Направлена врачом в составе экспедиционной группы на Мези. Страхование жизни — двести тысяч долларов».

— Я полагаю, что индекс по шкале Кранца не нужен? — спросила Лоран.

— Нет. И вам было не жалко загнать такую красотку к черту на рога?

Лоран подавила зевок.

— О таких вещах нужно думать, когда выбираешь профессию, — равнодушно сказала она. — Мы не только не делаем скидку на красоту, а скорее наоборот.

— Не понял.

— Тут нечего понимать. Всегда стараемся включить в группу красивую женщину. Мужчины очень быстро опускаются в космосе, а присутствие женщины их подтягивает. Невольное соревнование, свойственное сильному полу.

«Которое иногда приводит к самоубийствам, смахивающим на уголовное преступление», — мысленно добавил Клинч.

— Так с кем же приходилось соревноваться покойнику? — спросил он.

Мадемуазель очень выразительно пожала плечами.

— Там один другого лучше. Посмотрите хотя бы на Милна.

Томас Милн, обладатель университетского диплома химика и розовой поросячьей рожицы (не то Наф-Наф, не то Нуф-Нуф), не производил впечатления заядлого сердцееда. Восемьдесят килограммов нежнейшего бекона. По виду, такого за уши не оторвешь от вкусной еды и мягкой постели, однако на счету три космические экспедиции. Премия имени Роулинса. Жена и трое детей. Либо фанатик науки, решил Клинч, либо копит денежки на старость. Трудно было представить себе Милна стоящим в засаде с пистолетом. Впрочем, кто его знает. Бывает всякое.

Зато Энрико Лоретта, биолог, был идеальным любовником, воплощенной мечтой семнадцатилетних девиц. Возраст Иисуса Христа, черные глаза и профиль гондольера. Так и просится гитара в руки: «Санта Лючия, санта Лючия!» К тому же незаурядная биография. Два развода по-итальянски. Первая жена утонула во время купания, вторая отравилась жареной камбалой. Скандальная история с несовершеннолетней дочерью миллионера. Причин вполне достаточно, чтобы плюнуть на университетскую карьеру и отсидеться несколько лет в космосе. Занятный тип. «Стоп! — прервал себя Клинч. — Слишком очевидная версия. Противоречит классическим традициям детективного романа. Так все-таки кто же из трех? Ладно, не будем торопиться».

— Всё? — спросила мадемуазель Лоран.

Клинч взглянул на часы. Половина десятого. Свинья, задержал девочку до позднего вечера!

— Еще один вопрос.

— Какой? — Лоран скорчила гримаску.

— Не согласится ли мадемуазель поужинать со мной?

— Слава богу! Наконец-то догадались! И бросьте, пожалуйста, это дурацкое «мадемуазель», меня зовут Жюли.

5

Джек Клинч не зря прожил несколько лет во Франции. Сейчас он был при деньгах, и заказанный им ужин не вызвал бы замечаний самого изысканного гурмана. Устрицы по-марсельски, лангуст а-ля кокот, петух в вине и седло дикой козы с трюфелями. На десерт салат из фруктов с березовым соком и бланманже. Что же касается вин, то даже видавший виды метрдотель дышал как загнанная лошадь, когда наконец Клинч выбрал подходящий ассортимент.

Жюли, видно, проголодалась и с нескрываемым удовольствием уписывала все, что подкладывал ей на тарелку Клинч. От нескольких бокалов вина она стала очень оживленной и еще более соблазнительной.

Когда подали кофе, Клинч как бы невзначай положил свою ладонь на ее руку и сказал:

— А теперь, Жюли, расскажите, что же вас привело на работу в КОСМОЮНЕСКО?

Жюли сразу как-то сникла. От ее былого оживления не осталось и следа.

— Это очень грустная история, Джек.

— Простите, — смутился Клинч, — Право же, я не хотел… Если вам неприятно…

— Нет, отчего же. Иногда, даже становится легче, если кому-нибудь расскажешь. Итак, слушайте сентиментальную повесть о несчастной девушке. Мой отец был коммерсантом, сколотившим состояние на поставках бразильского кофе. Он женился на моей матери, когда ему было сорок лет, а ей двадцать. Я была единственным ребенком. У нас был очаровательный домик в пригороде Парижа, три автомобиля и все такое. Меня они очень баловали. Я окончила одну из лучших частных школ и поступила в Сорбонну. Отец всегда устраивал свои дела так, чтобы мы могли проводить каникулы всей семьей где-нибудь на море.

Я была на втором курсе, когда случилось несчастье. Отец с матерью вылетели на Гавайи, а я должна была присоединиться к ним через несколько дней, когда сдам последний экзамен. И вот нелепая катастрофа при посадке самолета. Отец и мать погибли. После смерти отца выяснилось, что дела его совсем запутаны. Он последнее время крупно играл на бирже, и неудачно. Я продала все наше имущество, но его еле хватило на покрытие долгов. С университетом пришлось расстаться и подыскивать какую-нибудь работу. Друзья отца устроили меня в управление личного состава секретарем. Однако доктор Роу очень хорошо ко мне отнесся и, как видите…

— Да… История не из веселых. Роу знал вашего отца?

— Нет, они были незнакомы.

«Так, так, — подумал Клинч. — Старая история о мягкосердечном старикане и девочке, оказавшейся в затруднительном положении. Лакомый кусочек никому не хочется упустить».

В это время в ресторане появился вездесущий Макс Дрейк. Он насмешливо поклонился Клинчу, а Жюли помахал рукой.

— Вы уже успели познакомиться с Дрейком? — спросила она.

— Да, этот тип меня везде преследует.

— Представьте себе, меня тоже.

— В таком случае я вас на минутку оставлю одну, — Клинч поднялся и направился к Дрейку…

— Вы мне нужны для небольшого разговора.

Дрейк усмехнулся и пошел за Клинчем в уборную.

Апперкот — страшный удар, особенно если противник едва достает вам до плеча. Клинч поднял бесчувственное тело и сунул его головой под кран.

— Сплюнь хорошенько кровь, сынок, — сказал он, когда Дрейк наконец открыл глаза. — Не забывай впредь, что ни мадемуазель Лоран, ни я не желаем видеть твою рожу. Понятно?

В ответ Дрейк пробормотал что-то совсем маловразумительное.

Клинч вернулся к своему столику.

— Простите, Жюли! Мне нужно было уладить с Дрейком одно дельце. Думаю, он вам надоедать больше не будет.

— Вы истинный рыцарь, Джек. В награду вам разрешается проводить меня домой.

Они шли по ночному, бурлящему Космополису. Гостеприимно распахнутые двери ресторанов, кафе и просто забегаловок, спотыкающиеся синкопы джаза, огни световых реклам, все это напомнило Клинчу родное Сохо. Ему стало грустно при мысли, что через несколько дней придется расстаться со всеми радостями жизни на щедрой Земле и отправиться в совершенно чуждый мир, где кто-то подло, из засады, всадил пулю в ничего не подозревающего человека.

Ослепительный фиолетовый свет затопил город. На мгновение поблекли огни реклам. Исполинская стартовая ракета прочертила огненный след в небе. Клинч взглянул на Жюли. Ее лицо показалось ему скорбным и озабоченным. Он крепко сжал ее руку и почувствовал слабое ответное пожатие.

На перекрестке черный «олдсмобиль» вынырнул из-за угла и стал у них на пути. От резкой вспышки Клинч непроизвольно закрыл глаза. «Олдсмобиль» рванул с места. Клинчу показалось, что за рулем сидел Дрейк. В руке у него был фотоаппарат.

Клинч тихонько выругался.

— Вы видели? — спросила Жюли.

Он кивнул.

— Дрейк что-то пронюхал, — задумчиво сказала она. — Это такой тип, который может здорово напакостить.

— В следующий раз я сверну ему шею!

— Будьте осторожны! — сказала Жюли, и Клинч снова почувствовал нежное пожатие ее руки.

Все же настроение было испорчено. Они шли молча, думая каждый о чем-то своем.

— Вот здесь, на двадцатом этаже, я коротаю в одиночестве свой век, — неожиданно сказала Жюли. — Может быть, вы зайдете выпить чашку чая?

Сердце у Клинча провалилось куда-то вниз, а затем заработало с перебоями, как мотор, у которого засорился карбюратор.

— Почту за честь! — Его хриплый голос был вполне под стать этой напыщенной фразе.

Оставшиеся до отлета дни были предельно насыщены делами. Клинч изучал все донесения экспедиции, рылся в накладных управления снабжения, звонил по телефону в Мехико-Сити и в Рим. По его заданию Шнайдер куда-то летал с каким-то таинственным поручением. Привезенные им сведения привели Клинча в отличное настроение. Он принадлежал к тому типу людей, которые чувствуют себя счастливыми, только когда перед ними стоят головоломные задачи.

Все вечера он проводил с Жюли. Она оказалась очаровательной подружкой, веселой и нежной. Они бродили по улицам, заходили поужинать в маленькие кабачки, ездили на машине Жюли в окрестности Космополиса.

Наконец настал день, когда Клинч, снабженный удостоверением инспектора КОСМОЮНЕСКО, выписанным на имя того же мифического Юджина Коннели, должен был взойти на борт «Гермеса».

До космопорта его проводили Жюли и Шнайдер. Вилли молча пожал ему руку, а Жюли шепнула нечто такое, что явно не предназначалось для посторонних ушей.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Джек Клинч с трудом отвернул стопоры почтовой капсулы. У него было такое чувство, будто он подвергся четвертованию. Капсула явно не была рассчитана на пассажиров его роста. Ломило шею, онемели руки, а ноги, казалось, навсегда останутся в согнутом положении. Он сначала выбросил в люк мешок с почтой, а затем, превозмогая боль в коленях, сам вылез из капсулы и огляделся. Пейзажик не радовал. Голые скалы бурого цвета, ни деревца, ни травинки. На горизонте темно-красный диск какого-то светила. Порывистый холодный ветер доносил глухой рев. Клинч вспомнил, что почти вся поверхность планеты покрыта океаном, и это никак не улучшило его настроения. Мысленно (уже в который раз!) он обругал Роу.

Тому, конечно, хорошо, сидя в кабинете, рассуждать о вполне подходящих условиях работы.

Клинч еще раз ругнулся, на этот раз вслух, достал из капсулы свой рюкзак и начал спускаться в ущелье, ориентируясь по световому маяку. Скалолаз он был никудышный, к тому же мешал рюкзак за спиной и мешок с почтой в руке. Судя по описанию, где-то рядом проходила тропа, но в сумерках Клинчу так и не удалось ее разыскать. Он несколько раз оступался, больно ударился коленом и чуть не сломал шею, сорвавшись вниз с одного из уступов. В результате он окончательно сбился с маршрута и вышел в ущелье в районе шахты, примерно в полутора километрах от базы.

Небольшое пространство между скалами было сплошь уставлено зачехленными механизмами. В центре располагалась бурильная установка. Атомная электростанция находилась в искусственной пещере, металлические ворота оказались запертыми. Клинч решил отложить более детальное знакомство с местом работы. Он изнемогал от усталости.

Здесь, в ущелье, ветер дул, как в аэродинамической трубе. Хотя он и подгонял Клинча в спину, легче от этого не становилось. Объемистый рюкзак выполнял роль паруса, а крупные камни на дне ущелья напоминали подводные рифы, грозившие в любой момент вызвать кораблекрушение.

Когда Клинч наконец добрался до базы, вид у него был совсем неважный. Мокрые от пота усы свисали вниз жалкими сосульками, одежда заляпана грязью, правая штанина разорвана на колене. Шлем он потерял в скалах, и ветер раздувал кудри, совсем как у короля Лира, ищущего ночного пристанища.

Дверь алюминиевого домика оказалась на запоре.

«Странно! — подумал Клинч. — От кого здесь нужно запираться?»

Он постучал. Никакого эффекта. Постучал сильнее. Казалось, база покинута людьми. Окна закрыты ставнями, через которые невозможно что-либо разглядеть. Клинч забарабанил в дверь ногами. Неожиданно она распахнулась. На пороге, протирая глаза, стоял Томас Милн. Видимо, он только что поднялся с постели. Мятая пижама, стоптанные шлепанцы. К тому же лауреат премии Роулинса благоухал винным перегаром. Он изумленно глядел на Клинча, пытаясь сообразить, откуда тот взялся.

Клинч представился. Инспектор отдела полезных ископаемых Юджин Коннели, и все такое.

Милн почесал затылок.

— Привезли приказ об эвакуации?

— Нет. Должен определить, что требуется для продолжения работ.

Химик рассмеялся.

— Продолжения работ? Интересно, как они себе это представляют? Разве вы не знаете, что шахта затоплена?

— Знаю.

— И что же?

— Может, вы меня впустите? — раздраженно сказал Клинч. — Я не собираюсь обсуждать дела, стоя на этом чертовом ветру.

— Простите! — Милн посторонился и пропустил Клинча. — Есть хотите?

— Не откажусь.

Клинч проследовал за Милном по полутемному коридору.

— Жить вам придется здесь, — Милн открыл одну из дверей. — Если вы, конечно, не боитесь привидений.

— Это комната Майзеля?

— Да. Мы тут все оставили как было.

Клинч осмотрелся. Комната как комната, похожа на номер во второразрядном кемпинге. Кровать, стол, кресло, убирающаяся в стену ванна. Раковина с двумя кранами. Горячая вода, видно, поступает от атомной электростанции. В общем, жить можно.

На столе, рядом с толстой тетрадью, лежал пистолет «хорн». Клинч сделал вид, что не заметил его. Великолепная улика, если проверить отпечатки пальцев.

— Кают-компания в конце коридора, — сказал Милн. — Я буду там. А это что, почта?

— Совсем забыл, пожалуйста, возьмите! — Клинч подал ему мешок.

На то, чтобы принять ванну и переменить одежду, ушло около сорока минут.

Когда Клинч появился в кают-компании, там уже все были в сборе.

— Знакомьтесь! Мистер Коннели, инспектор КОСМОЮНЕСКО, — представил его Милн. — Сеньора Сальенте, врач, и Энрико Лоретти, биолог.

Прекрасная Долорес одарила Клинча ослепительной улыбкой. Лоретти оторвался на миг от газеты и небрежно кивнул.

Милн поставил на стол перед Клинчем банку саморазогревающихся консервов, пачку галет и термос.

— Вы прибыли вместо Майзеля? — спросила Долорес.

Клинч дожевал твердую галету и ответил:

— Нет, с инспекторской целью.

— Вот как? С какой же именно?

Клинч налил себе из термоса чуть тепловатый кофе.

— Мне поручено выяснить, как быстро можно начать работы в шахте.

Лоретти неожиданно расхохотался.

— Бросьте врать! — Он протянул Клинчу газету. — Никакой вы не инспектор Коннели, а полицейская ищейка Джек Клинч. Вот полюбуйтесь!

Клинч развернул газету. Это были «Космические новости». На первой странице красовалась большая фотография его особы под заголовком:

«ДЕТЕКТИВ ДЖЕК КЛИНЧ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА МЕЗИ ДЛЯ РАССЛЕДОВАНИЯ ПРЕДПОЛАГАЕМОГО УБИЙСТВА ЭДУАРДА МАЙЗЕЛЯ».

Да… Видимо, у Дрейка был настоящий нюх репортера. Только подумать, что Клинч сам доставил этот номер газеты в мешке с почтой. Такой промах он ни разу еще не допускал в своей работе.

Лоретти встал и демонстративно вышел из кают-компании.

Милн впился своими поросячьими глазками в Клинча.

— Так что, Пинкертон, придется выложить карты на стол?

— Придется, — усмехнулся Клинч. — Однако не забывайте, что я еще к тому же наделен инспекторскими полномочиями.

— Постараемся не забыть.

Милн поднялся и вместе с Долорес покинул кают-компанию, оставив Клинча допивать холодный кофе.

2

ИЗ ДНЕВНИКА ДЖЕКА КЛИНЧА

21 марта

Итак, по воле нелепой случайности я превратился из детектива в следователя. Весь разработанный план пошел насмарку. Приходится вести игру в открытую. Вся надежда на то, что убийца непроизвольно сам себя выдаст. Нужно перейти к тактике выжидания, ничего не предпринимать, ждать, пока у преступника сдадут нервы и он начнет делать один ошибочный ход за другим. Впрочем, кое-что уже есть. Пистолет «хорн». Кто-то промыл его спиртом, смыл отпечатки пальцев. При этом так спешил, что не заметил нескольких волокон ваты, прилипших к предохранителю. Все это было проделано, пока я в одиночестве пил кофе. Когда я вернулся в комнату, запах спирта еще не выветрился.

В обойме не хватает одного патрона, в стволе — следы выстрела. Обшарил всю комнату в поисках стреляной гильзы. Безрезультатно. Либо выстрел был произведен в другом месте, либо гильзу предусмотрительно убрали. Первая версия более вероятна. Комната слишком мала, чтобы пуля тридцать пятого калибра не прошла навылет. Вероятно, выстрел был сделан с расстояния двадцать-тридцать метров. Ладно, не будем торопиться с выводами, а пока — спать!

22 марта

Спал отвратительно. Всю ночь мерещились шаги в коридоре и какой-то шепот. Несколько раз вставал и подходил к двери, шаги смолкали. На всякий случай запер дверь на ключ и сунул под подушку пистолет. У меня нет никакого желания прибыть на Землю в кремированном виде.

Утром завтракал в одиночестве. Опять консервы и кофе, который сам сварил на плитке. Обитатели базы не показывались.

Просмотрел тетрадь, лежавшую на столе. В ней данные геофизической разведки с многочисленными пометками, сделанными другой рукой. Видимо, это почерк Майзеля. Очень характерный почерк, неразборчивый и с наклоном в левую сторону. Жаль, что я не графолог, с этим почерком стоило бы повозиться.

Если затопление шахты — диверсия, то проделана она со знанием дела. Рядом с главным стволом — подземное озеро, миллионы кубометров воды. Галерея шахты должна была идти в другую сторону. Очевидно, взрыв разрушил перемычку между стволом и озером. Если так, то откачать воду вряд ли удастся.

Листая тетрадь, сделал любопытное открытие: на полях в нескольких местах женский профиль. Рисунок не очень искусный, но все же улавливается нечто общее с профилем прекрасной Долорес. Чернила те же, что и на пометках, сделанных Майзелем. Любопытно! Сразу складывается версия: ревнивец, стреляющий по счастливому сопернику. Впрочем, чушь! Не такая была внешность у Майзеля, чтобы взять приз на подобных скачках. Тогда что же? Неразделенная любовь. Опять-таки повод для самоубийства. Но самоубийства не было, значит… Значит, гипотеза не подходит.

Около двух часов пополудни услышал, как кто-то топает по коридору. Открыл дверь и столкнулся, с ученейшим Томасом Милном. Он был настолько пьян, что шел, держась за стены.

Я спросил его, когда здесь обедают.

Он подтянул сползающие брюки и ответил:

— Когда захотят. Что касается меня, то постараюсь проделывать это в такое время, когда вас там не будет… Ясно?

— Яснее выразиться трудно. Как говорится, благодарю за комплимент.

Обедал в одиночестве. На кухне, примыкающей к кают-компании, холодильная камера. Большой набор продуктов, но не чувствуется, чтобы ими пользовались. Сковородки и кастрюли покрыты толстым слоем пыли. Разыскал замороженное мясо и зажарил себе бифштекс весом в два фунта. Запил пивом. После этого стало как-то веселее жить.

Вымыл посуду и направился восвояси.

В кают-компании обнаружил Энрико Лоретти, поглощающего консервы. Увидев меня, он вздрогнул и выронил вилку.

Я спросил его, почему никто не готовит обед.

Он пожал плечами:

— Так безопасней.

— В каком отношении?

— В запаянную банку труднее подсыпать яд.

Я почувствовал, как у меня в животе перевернулся съеденный бифштекс. Впрочем, разговор принял занятное направление, и я решил его продолжить.

— Чепуха! Кто же тут может подсыпать яд?

— Не беспокойтесь, желающие найдутся.

Он бросил в мусоропровод банку и, не поднимая глаз, вышел из кают-компании.

Я вернулся в свою комнату и сразу почувствовал, что в ней что-то изменилось. Тетрадь на столе была немного сдвинута, а в воздухе витал чуть уловимый запах духов.

Я снова просмотрел тетрадь. Один лист оказался вырванным. К сожалению, в прошлый раз я ее только перелистал и сейчас никак не мог вспомнить, что же могло быть на этих страницах.

Пересмотрел заново все записи. Ничего интересного, если не считать рисунков на полях.

Спать лег рано, приняв соответствующие меры против непрошеных визитеров.

23 марта

Первый допрос Долорес Сальенте. Все получилось совершенно неожиданно. Я готовил себе завтрак, когда она пришла на кухню.

— Доброе утро, мистер Клинч!

— Доброе утро, сеньора!

— Можете называть меня Долорес.

— Благодарю вас!

Она села на табуретку. Я невольно залюбовался ею, до того она была хороша в кружевном пеньюаре. Пахло от нее уже знакомыми мне духами.

Я предложил ей кофе.

Она сидела, опустив глаза, пока я жарил яичницу. Женщины обычно плохо умеют скрывать волнение. В таких случаях их выдает напряженная поза. Долорес несколько раз порывалась что-то сказать, но не решалась. Пришлось прийти ей на помощь:

— Вы-хотите меня о чем-то спросить?

— Да.

— Пожалуйста!

— Почему… почему вы меня не допрашиваете?

Я рассмеялся.

— А почему вы решили, что я должен вас допросить?

Она взглянула мне в глаза, и я почувствовал, что это крепкий орешек, гораздо крепче, чем можно было предположить. Во взгляде мексиканки было нечто такое, что трудно определить. Какая-то смесь страха и твердой решимости бороться до конца. Раненая пантера, приготовившаяся к прыжку.

— Ведь вы меня, наверное, подозреваете в убийстве Майзеля, — сказала она спокойным тоном, будто речь шла о совершенно обыденных делах.

Нужно было чем-то сбить этот тон, и я спросил:

— Зачем вы вчера заходили ко мне в комнату?

Она побледнела и закусила губу.

— Случайно. Я привыкла поддерживать в ней порядок и вчера совершенно машинально…

— Не лгите, Долорес! Вы вырвали лист из тетради. Почему? Что там было такого, что вам обязательно понадобилось это убрать?

— Ничего. Клянусь вам, ничего особенного!

— И все же?

— Ну… там были… стихи, и я боялась, вы неправильно поймете… Словом, все это личное.

— Где эти стихи?

— У меня в комнате.

— Пойдемте!

Несколько секунд она колебалась.

— Ну что ж, пойдемте!

В коридоре мы столкнулись с Лоретти. Нужно было видеть выражение его лица, когда я вслед за Долорес входил в ее комнату.

— Вот! — Она протянула мне сложенный вчетверо тетрадный лист.

На полях рядом с данными гравитационных измерений были нацарапаны стихи, которых раньше я не заметил:

Когда со светом фонаря Смешает бледный свет Мертворожденная заря, В окно вползает бред. И то, что на меня ползет, Огромно, жадно и безлико. Мне страшно, раздирают рот В тиши немые спазмы крика. Мне от него спасенья нет. Я тяжесть чувствую слоновью… И говорят, что этот бред В бреду я называл любовью.

— Эти стихи посвящены вам?

— Не знаю. Возможно.

— Он был вашим любовником?

— Нет.

— Он вас любил?

— Да… кажется.

— А вы его?

— Нет.

Я вернул ей листок со стихами. Мне он был не нужен, а ей… Кто разберется в душе женщины, да еще и к тому же красивой.

— Как умер Эдуард Майзель?

— Он застрелился.

— Где?

— Около шахты.

— Кто его обнаружил?

— Милн.

— Как там очутился Милн?

— Эдуард не пришел ночевать, и Милн отправился его искать.

— Милн принес труп на базу?

— Нет, он прибежал за нами, и мы втроем…

— Куда стрелял Майзель?

— В голову.

— Рана была сквозная?

— Не знаю. Череп был сильно изуродован, и я…

— Договаривайте!

— И я… Мне было тяжело на это смотреть.

— И все же вы его собственноручно кремировали?

— Я обязана была это сделать.

— Вам кто-нибудь помогал?

— Энрико.

Я задумался. Тут была одна тонкость, которая давала повод для размышлений. Долорес, видимо сама того не замечая, называла Майзеля и Лоретти по имени, а Милна — по фамилии. Это не случайно. Очевидно, отношения между членами экспедиции были в достаточной мере сложны.

— Как вы думаете, почему застрелился Майзель?

Я намеренно немного опустил поводья. Сделал вид, что верю, будто это самоубийство. Однако во взгляде Долорес снова мелькнул страх.

— Не знаю. Он вообще был какой-то странный, особенно последнее время. Я его держала на транквилизаторах.

— Он всегда был таким?

— Нет, вначале это не замечалось. Потом он стал жаловаться на бессонницу, ну а после взрыва в шахте…

— Он прибегал к снотворному?

— О да!

Еще одна загадка. Если убийца Долорес, то проще ей было его отравить. Ведь она врач и сама должна была определить причину смерти. Проще простого вкатить смертельную дозу наркотика, а в заключении поставить диагноз: паралич сердца. Нет, тут что-то не то! И все же откуда у нее этот страх? Я вспомнил слова Лоретти о яде, который могут подсыпать в пищу. Они все тут чего-то боятся. Не зря же питаются только консервами! Остерегаются друг друга? Бывает и так, когда преступление совершено сообща.

Я решил провести разведку в другом направлении.

— Что вам известно о взрыве в шахте?

— Почти ничего. Эдуард сказал, что это от скопления газов.

— В это время кто-нибудь был на рабочей площадке?

— Мы все были на базе. Взрыв произошел во время обеда.

В каждом допросе есть критическая точка, после которой либо допрашиваемый, либо следователь теряют почву под ногами. Я чувствовал, что наступает решающий момент, и спросил напрямик:

— Взрыв в шахте мог быть результатом диверсии?

Кажется, я попал в цель. Теперь по взгляде Долорес было такое выражение, какое бывает у тонущего человека.

— Нет, нет! Это невозможно!

— Почему?

— Не знаю.

Мне показалось, будто что-то начинает проясняться, и я задал новый вопрос:

— У вас есть оружие?

— Есть… пистолет.

— Такой? — я достал из кармана пистолет Майзеля.

— Да.

— Зачем он вам? Ведь здесь, на Мези, не от кого защищаться.

— Не знаю. Все экспедиции снабжаются оружием.

Проклятье! Я вспомнил, что в документах нет никаких данных о номерах пистолетов. Тот, что я сейчас держал в руках, мог принадлежать любому члену экспедиции.

— Как пистолет Майзеля оказался в его комнате?

— Я его подобрала около шахты.

— А почему вы после моего появления здесь смыли с него отпечатки пальцев?

Она удивленно подняла брови.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Позавчера вечером пистолет был промыт спиртом.

— Клянусь вам, что я об этом не знаю!

Возможно, что на этот раз она не лгала.

— Благодарю вас, Долорес! Пожалуйста, никому не рассказывайте, о чем мы тут с вами беседовали.

— Постараюсь.

Я откланялся и пошел к себе. Итак, новая версия: Долорес взрывает шахту. Об этом становится известно Майзелю, и она в спешке приканчивает его из своего пистолета. Затем берет его пистолет, а свой оставляет на месте преступления. Однако сколько требуется натяжек, чтобы эта версия выглядела правдоподобно!

24 марта

Снова спал очень плохо. Ночью кто-то тихо прошел по коридору, постоял у моей двери, а затем тихонько попробовал ее открыть. Я распахнул дверь с пистолетом в руке, но в коридоре уже никого не было. Потом я долго не мог уснуть. Я не робкого десятка, но иногда мне тут просто становится страшно. Есть что-то зловещее во всей здешней обстановке.

Утром решил осмотреть шахту. Впрочем, утро — понятие довольно относительное. Живем мы все тут по земному времени. Фактически же ни дня, ни ночи нет. Всегда сумерки, а вечно маячащий на горизонте багровый диск скорее греет, чем светит. Я невольно вспомнил стихи Майзеля. «Мертворожденная заря» — сказано очень точно.

Это была моя первая вылазка за пределы базы. В ущелье дул ветер, и идти против него было нелегко.

С годами у меня выработалось обостренное чувство опасности. Я обычно инстинктивно поворачиваюсь раньше, чем выстрелят в спину. Это не раз спасало мне жизнь. Вот и сейчас, идя согнувшись в сплошной пелене хлеставшего по глазам дождя, я чувствовал, что за мной кто-то крадется. Несколько раз на ходу я просматривал пространство за собой при помощи карманного зеркальца. Однажды мне показалось, что за уступ скалы скользнула какая-то тень. Я сунул руку в карман и перевел предохранитель пистолета в боевое положение. К сожалению, это мало что меняло. Шум ветра заглушал все другие звуки; а для того, кто крался сзади, я был отличной мишенью.

Все же до шахты я добрался безо всяких приключений. Здесь, над небольшим «пятачком», где располагалась бурильная установка и стояли бездействующие механизмы, скалы нависали со всех сторон, образуя своеобразное перекрытие. Ветер тут свирепствовал с особой силой.

Заглянув в глубь ствола, я увидел зеркало воды примерно в десяти метрах от поверхности.

Я попытался представить себе все, что тут произошло, и внезапно меня осенило. Нужно точно выяснить, где был обнаружен труп, а затем попытаться найти гильзу от патрона. Если это самоубийство, она должна была находиться где-то рядом. На всякий случай я решил осмотреть почву возле самой шахты, благо со мной был электрический фонарь.

Я был целиком поглощен поисками, и только присущее мне шестое чувство заставило отпрыгнуть в сторону раньше, чем на место, где я стоял, обрушился сверху обломок скалы.

Теперь отпали все сомнения. Меня хотят убрать по той же причине, по которой убили Майзеля. Из охотника я превратился в дичь.

3

ИЗ ДНЕВНИКА ДЖЕКА КЛИНЧА

25 марта

Вчера вернулся на базу совершенно разбитый. Повесил сушить одежду и завалился на кровать. Несмотря на усталость, спал плохо. Во сне мерещились то серая тень с пистолетом в руке, то Роу, приказывающий найти убийцу, то окровавленный Майзель, который, стоя на краю шахты, взывал к возмездию. Проснулся с твердым намерением, не откладывая, довести до конца все, что решил вчера. Оделся и, не завтракая, постучал в дверь к Томасу Милну.

В ответ послышался хриплый голос, приглашавший зайти.

Великий боже! Мне показалось, что я попал в клетку со скунсом. Неприбранная кровать с грязными простынями, стол, заставленный химической посудой, обрывки бумаги и окурки на полу. Запах немытого тела и алкоголя.

Химик сидел полуодетый на кровати и уписывал консервы. В ногах у него стояла уже опорожненная бутылка виски.

— А, комиссар Мегрэ! — приветствовал он меня с насмешливой улыбкой. — Вот не ожидал! Ну что ж, давайте выпьем по этому поводу! — Он подошел к шкафу и достал новую бутылку. — Вот черт! Где-то был стакан. Впрочем, пейте из горлышка первый, я-то не брезгливый, могу после вас.

Я взял бутылку, подошел к шкафу, поставил ее на место, запер дверцу и положил ключ в карман.

Он смотрел на меня, вытаращив глаза.

— Эй! Какого дьявола вы распоряжаетесь в моей комнате?!

— По праву старшего.

— Тут нет старших. У нас персимфанс, оркестр без дирижера, так что отдайте ключ и катитесь к чертовой матери!

— Я инспектор отдела полезных ископаемых.

Тут он взорвался окончательно.

— Сукин сын вы, а не инспектор! Будь вы инспектором, вы бы видели, что тут творится! Пора закрывать эту лавочку, не то…

— Что же вы замолчали? Я вас слушаю.

Он устало махнул рукой.

— Отдайте ключ.

— Не отдам. Вы мне нужны в таком состоянии, чтобы дойти до шахты.

Опять это знакомое мне выражение испуга.

— До шахты? Я туда не пойду.

— Почему?

— Мне там нечего делать.

— Вы помните место, где подобрали труп Майзеля?

— А что?

— Покажете мне.

— Не могу.

— Как это не можете?

— Забыл.

Я подошел к нему, схватил за плечи и тряхнул с такой силой, что у него лязгнули зубы.

— Одевайтесь и пошли!

— Я не могу, — вдруг захныкал он, — я болен!

— Вы не больны, а пьяны.

— Нет, болен. У меня кашель, высокая температура и еще печень болит.

— Хорошо. Сейчас я приглашу сюда сеньору Сальенте. Она определит, больны вы или нет, и, если нужно, даст лекарство.

Внезапно он протрезвел.

— Сальенте? Ну нет! Скорее я суну голову в львиную пасть, чем возьму лекарство из рук этой гадюки!

— Почему?

— Хочу еще пожить.

Я начал терять терпение.

— Послушайте, Милн. Или вы перестанете валять дурака и говорить загадками, или я вас так трахну головой о стену, что вы забудете, как вас зовут!

— Я не говорю загадками. Просто я боюсь этой женщины.

— Вы считаете, что она могла убить Майзеля?

Он расхохотался так, что слезы полились из глаз.

— Убить Майзеля?! Ох, уморил! Долорес могла убить Майзеля! Да вы знаете, что она нянчилась с этим хлюпиком, как с малым ребенком? После взрыва в шахте он запсиховал, ну, что-то вроде нервной горячки. Так она с ним ночи сидела напролет. А вы — убить! Нет, уважаемый Шерлок Холмс, тут ваш метод дал осечку.

— Вы уверены, что Майзель покончил с собой?

— А кто его знает? Может, и покончил. Я при этом не присутствовал. А вообще, он был чокнутый, этот Майзель.

— Хватит! Одевайтесь!

Видно, он понял, что я от него все равно не отвяжусь.

— Отдайте ключ, тогда пойду.

— Не отдам. Вернемся — пейте сколько влезет.

— Ну один глоточек!

— Черт с вами! Лакайте!

Я отпер шкаф и налил ему в мензурку на два пальца. Но тут у меня опустилась рука, и содержимое бутылки полилось на ноги. Среди огрызков хлеба, недокуренных сигарет лежала стреляная гильза.

— Перестаньте разливать виски! — крикнул Милн. — У меня его не так много осталось, чтобы поливать пол.

Я поставил бутылку.

— Скажите, Милн, откуда у вас эта гильза?

Он выпил и еще раз себе налил. На этот раз я ему не препятствовал.

— Откуда гильза? Подобрал около шахты.

— Когда?

— Не помню. Давно.

— Зачем?

— А чего ей там валяться?

Я взял гильзу. Судя по влажным окислам на поверхности, она долго находилась под открытым небом и попала на стол к Милну не далее чем вчера.

— Ладно, — сказал я, — поход отменяется, а теперь сядьте, и поговорим по душам.

— А разве до этого мы говорили не по душам?

Он снова начал хмелеть, но я подумал, что, может, это лучше. Больше вероятности, что проболтается спьяну.

— Слушайте, Милн. Есть основание считать, что Майзель был убит, и подозрение падает на вас.

Он ухмыльнулся.

— Ну нет! Номер не пройдет! У меня железное алиби. Я тогда два дня не уходил с базы.

— Но именно вы нашли труп.

— Это еще ничего не доказывает.

Милн нахмурился и засопел. Видимо, такая постановка вопроса ему была не очень приятной. Я выдержал долгую паузу и спросил:

— Вы вчера шли за мной к шахте?

— Шел.

— Зачем?

— Обожаю детективные романы. Хотел поглядеть, как работает прославленный Джек Клинч.

— И чтобы облегчить мне работу, спрятали гильзу?

— Может быть.

— Где вы ее обнаружили?

— Она сама попалась мне под ноги. Около входа на «пятачок». Видно, отнесло туда ветром.

Я мысленно обругал себя болваном. Эту возможность я не предусмотрел. В самом деле, ветер такой силы вполне мог откатить легкую гильзу.

— А потом из-за того же интереса к детективным сюжетам вы пытались меня убить?

— Я этого не делал. Слышал, как упал обломок скалы, но я находился тогда внизу.

— Что же, он сам так просто и свалился?

— Возможно. Такие вещи тут бывают. Полно бактерий, разлагающих горные породы. Остальное делает ветер.

— А вы не допускаете мысли, что этот обломок кто-то сбросил нарочно?

— Вполне допускаю.

— Кто же это мог сделать?

Он удивленно взглянул на меня..

— Как кто? Конечно, Энрико. Вы его еще не знаете. Угробил двух жен, и вообще ему убить человека легче, чем выкурить сигарету.

О господи! Час от часу не легче! Я вообще уже перестал что-либо понимать. Если даже допустить, что все они убили Майзеля сообща, то какой ему резон топить Лоретти? Ведь о главной улике — пуле, найденной в пепле, — им ничего не известно. Зачем же Милну так легко соглашаться с версией убийства? На суде все равно вскроется правда, тем более что изворачиваются они очень неумело. Однако так или иначе, но допрос нужно было довести до конца.

— Значит, Лоретти мог и Майзеля убить?

— Конечно!

— Вы располагаете какими-нибудь данными на этот счет?

— Я же вам сказал, что это законченный негодяй.

— Ну а взрыв в шахте — тоже дело чьих-нибудь рук?

— Не думаю. Тут все объясняется просто. Бактерии выделяют много водорода. Я предупреждал Майзеля, чтобы он был осторожнее.

— И он вас не послушал?

— Видно, не послушал, раз произошел взрыв.

В комнате было нестерпимо душно, и я весь взмок. Хотелось поскорее уйти из этого логова алкоголизма, но многое в Милне мне еще оставалось неясным. Я решил повернуть допрос в новое русло.

— Скажите, Милн, почему вы так опустились? На Земле у вас жена и трое детей. Неужели вам не стыдно предстать перед ними в таком виде?

Он вздрогнул, будто я ударил его по лицу.

— Мне страшно, Клинч, — произнес он после небольшой паузы. Весь его гаерский тон куда-то улетучился. — Вы знаете, что такое страх?

— Знаю.

— Нет, не знаете, — вздохнул он. — Вам, наверное, никогда не приходилось умирать от страха. Мне кажется, что я схожу с ума. Я боюсь всего. Боюсь этой проклятой планеты, боюсь Лоретти, боюсь Долорес, боюсь…

— Меня? — подсказал я.

— Да, вас. Боюсь, что вы мне пришьете дело об убийстве, в котором я не виноват!

Я протянул ему бутылку, и он с жадностью припал к горлышку.

— Не собираюсь вам пришивать дело, Милн, но, если в моих руках будет достаточно улик, тогда берегитесь!

— Спасибо за откровенность! — Он запрокинул голову и вылил себе в глотку добрые полпинты неразбавленного виски.

— И вот что еще, — сказал я, — отдайте мне ваш пистолет.

Милн безропотно вытащил из кармана брюк вороненый «хорн» и подал его мне. Пистолет был на боевом взводе, со спущенным предохранителем. У меня заныло под ложечкой, когда я подумал, что все это время ему было достаточно сунуть руку в карман, чтобы выпустить мне в живот целую обойму. Впрочем, так, открыто, он вряд ли бы на это решился. Такие обычно наносят удар из-за угла.

Я встал, и уже в дверях как бы невзначай задал вопрос:

— Кстати, не вы ли на днях смыли спиртом следы пальцев с пистолета Майзеля?

— Я.

— Почему?

— Все по той же причине. Там могли быть и мои следы.

26 марта

Опять не мог уснуть. Поводов для размышлений было более чем достаточно. Что представляет собой Милн? Откуда эта смесь наглости и страха? Почему он старается выгородить Долорес и поставить под подозрение Лоретти? Отчего не спрятал гильзу, а оставил ее на столе? Трудно предположить, чтобы он не ожидал моего визита. Тогда что же? Желание поиграть в опасную игру? К тому же, мне казалось, что временами он прикидывался более пьяным, чем был на самом деле.

Если принимать поведение Милна всерьез, то напрашивается версия, при которой преступники — Милн и Долорес, а Лоретти что-то знает, но по неизвестным причинам не решается их разоблачить. Тогда становятся понятными загадочные слова Лоретта о яде, который могут подсыпать в пищу.

Кроме того, оставалось невыясненным вчерашнее падение камня. Случайность это или покушение.

Видимо, с камня и нужно начинать распутывать весь клубок.

Я оделся и, стараясь двигаться как можно тише, чтобы никого не разбудить, вышел на воздух.

Ветер стих, дождя тоже не было, и я дошел до шахты значительно быстрее, чем позавчера. На этот раз я был уверен, что за мною никто не крадется, поэтому позволил себе полностью расслабиться. После нескольких дней непрерывного напряжения, впервые я наслаждался чувством безопасности и с удовольствием вдыхал свежий воздух.

Без особого труда мне удалось найти место, где я чуть было не отправился к праотцам. Обломок скалы весом в несколько тонн выглядел достаточно внушительно для надгробного памятника ирландцу на чужбине. Такого не постыдился бы даже мой дед, заказавший себе при жизни самый роскошный склеп в Дублине.

Я вооружился лупой и самым тщательным образом исследовал поверхность обломка. Милн говорил правду. Весь разлом, за исключением тонкой перемычки, был изъеден, как сыр рокфор. Впрочем, оставшуюся перемычку могли с одинаковым успехом сломать и ветер и человек.

Оставалось только бегло осмотреть почву. Следы крови давно уже должны были быть смыты дождями, а на какую-нибудь случайную находку я мало рассчитывал.

Вскоре я отправился назад, так и не обнаружив ничего интересного.

До базы оставалось не более сорока шагов, когда я услышал громкие голоса. На всякий случай я спрятался за выступ скалы и, выждав немного, осторожно высунул голову.

У дверей базы оживленно разговаривали Милн с Лоретти. Вернее, говорил Милн, а Лоретти весело смеялся. Затем Лоретти похлопал Милна по плечу, и они, продолжая беседовать, скрылись в дверях.

Я простоял в своем укрытии еще несколько минут, а затем с беспечным видом пошел к дому.

Однако выдержки мне хватило ровно настолько, чтобы дойти до своей комнаты. Там я бросился на кровать и в отчаянии схватился за голову. Теперь я решительно ничего не понимал! У меня даже мелькнула мысль, не разыгрывают ли тут меня. Неплохой сюжетик для водевиля. Сыщик явился для расследования убийства, а изнывающие от безделья ученые подсовывают одну липовую версию за другой и потом веселятся за его спиной. Если так… Впрочем, нет! Весь мой многолетний опыт детектива подсказывал, что это не то. Я вспомнил выражение испуга во взгляде Долорес. Нужно быть изумительной актрисой, чтобы играть с таким искусством. Кроме того, Майзель мертв, а у меня в кармане оболочка пули. Тут уже не до шуток. Для убийцы дело пахнет максимальным сроком заключения, если не хуже.

Я вымыл голову под краном и решил побриться, но тут мне был преподнесен новый сюрприз. Кто-то постучал в дверь, и голосок Долорес произнес сладчайшим тоном:

— Мистер Клинч, идите завтракать!

Этого я ожидал меньше всего.

В кают-компании моему взору представилась поистине буколическая картина. Во главе стола восседала прекрасная Долорес. На ней было ажурное трикотажное платьице, на изготовление которого ушло меньше шерсти, чем можно было бы настричь с моих усов. Справа от нее сидел свежевыбритый Милн в крахмальной рубашке с галстуком, к тому же совершенно трезвый. Слева — Лоретти, красивый, как супермен на сигаретной этикетке.

Они ели яичницу с беконом. В центре стола красовалось большое блюдо с тостами.

Я пожелал им приятного аппетита. Долорес жестом указала мне место напротив себя.

— Вам кофе с молоком или черный? — спросила она.

— Благодарю вас, черный.

Лоретти пододвинул ко мне сковороду с яичницей, и мы с ним обменялись любезнейшими поклонами.

Я подумал, что, видимо, это мой последний завтрак в жизни. Неплохо придумано! Трое свидетелей внезапной смерти Джека Клинча. Виноват, Юджина Коннели, инспектора и т. д. Дальше все по трафарету. Контейнер с прахом отправляется на Землю, прелестные пальчики мадемуазель Лоран повязывают траурный креп на урне, скромные похороны на кладбище в Космополисе.

— Почему вы не едите? — поинтересовалась Долорес.

— Спасибо, не хочется.

— Боитесь, что отравят? — усмехнулся Милн.

— Нет, не боюсь.

— Боитесь! — Он поддел вилкой большой кусок с моей сковороды и отправил себе в рот. — Ну что? Убедились?

— Убедился. — Я мысленно вознес молитву святому Патрику и залпом выпил кофе.

— Как вам здесь нравится? — светским тоном осведомилась Долорес.

— Ничего, очень мило. А у вас сегодня что, какой-нибудь праздник?

— У нас теперь каждый день праздник, — сказал Милн. — Делать-то нам нечего.

— Смотря кому, — поморщился Лоретти, — мне так работы хватает.

— Вот как, вы продолжаете работу? — Для меня это было новостью.

— Делаю кое-что.

— Когда же нас все-таки отправят на Землю? — снова задала вопрос Долорес.

— Не знаю. Это должен решить мистер Роу.

— Ну а ваше мнение?

— Я думаю, что базу нужно ликвидировать. Откачать воду из шахты вряд ли удастся, а бурить такую толщу скал невозможно.

— Правильно! — хлопнул рукой по столу Милн. — Вот это слова! Приятно слушать!

Лоретти встал со стула.

— Прошу извинить, у меня дела.

Я тоже поднялся.

— Спасибо за кофе, Долорес. Мне нужно с вами поговорить, сеньор Лоретти.

Он удивленно поднял брови.

— Пожалуйста, но только не раньше чем через час. Я должен закончить опыт.

Я провел этот час у себя в комнате, пытаясь разобраться, чем была вызвана удивительная метаморфоза. Чем больше предположений я строил, тем меньше что-нибудь понимал.

Так ничего и не решив, я направился к Лоретти.

Дверь комнаты Милна была открыта. Я заглянул туда. Долорес босиком, в шортах, мыла пол. Милн с видом пай-мальчика, без ботинок, поджав ноги, сидел на тщательно застеленной кровати. Окно было распахнуто, и даже видневшееся в нем небо имело какой-то непривычно голубоватый оттенок.

Поистине день чудес!

Долорес меня заметила и, откинув тыльной стороной руки прядь волос, улыбнулась.

— Не правда ли, мистер Клинч, Милн ужасная неряха?!

Я неплохо разбираюсь в женских ногах и могу сказать без преувеличения, что у Долорес они выше всяких похвал. Увы! Детективу часто приходится приносить в жертву самое лучшее, чем может жизнь одарить мужчину. Впрочем, лирику побоку! Мне предстоял важный разговор, который мог кое-что прояснить.

Я постучал в дверь Лоретти.

Он сидел за микроскопом и кивком головы предложил мне сесть.

Я огляделся по сторонам. В комнате был идеальный порядок. В углу, над кроватью, висела фотография молодой девушки, почти ребенка. Мне невольно вспомнилась история с несовершеннолетней дочерью миллионера.

— Поглядите, мистер Клинч, металлургический завод в миниатюре.

Я подкрутил окуляры по своим глазам. В капле на предметном столике копошились какие-то твари.

— Бактериологическое разложение осмистого иридия, — пояснил Лоретти. — Полный переворот в технике. Огромная экономия, не нужно ни электрического тока, ни сложного оборудования. Все идет без вмешательства человека.

— Да, занятно. Но какой сейчас в этом толк, если шахта затоплена, а другого места для добычи на планете нет? — Я намеренно задал этот вопрос. Меня интересовало, как он воспринимает все случившееся.

— Не беда! — ответил он небрежным тоном. — Тут у меня подготовлено несколько штаммов для отправки на Землю. Не удалось тут — наладим там.

— А это не опасно?

— В каком смысле опасно?

— Все-таки бактерии. А вдруг они вызовут на Земле какую-нибудь эпидемию?

— Исключено!

— Почему?

Он достал из стола коробку с сигарами. Это были мои любимые «Корона-корона», и я с удовольствием закурил.

— Видите ли, мистер Клинч, — сказал он, выпустив большой клуб дыма, — здесь, на Мези, никогда не было животной жизни, поэтому и опасных для живого организма бактерий быть не может. Они просто не смогли появиться в процессе эволюции.

— А если, попав на Землю, приспособятся вместо осмистого иридия паразитировать на живых существах?

— Не думаю. Тогда это уже не те бактерии. Кроме того, будут приняты все необходимые меры предосторожности.

Я решил переменить тему.

— Чем вы объясняете сегодняшний торжественный завтрак в полном сборе?

Он поморщился и раздавил в пепельнице сигару.

— Людям иногда надоедает валять дурака, мистер Клинч.

— И вам тоже?

— И мне тоже.

— А я уже подумывал, нет ли тут каких-нибудь бактерий, вызывающих умопомешательство.

— Таких бактерий тут быть не может, я уже объяснял почему…

Я тоже погасил сигару и встал.

— Очень благодарен вам за беседу. Если не возражаете, зайду как-нибудь еще.

— С наручниками?

— Пока без них.

Он снова занялся своим микроскопом. Я подождал, пока его мысли не переключились целиком на работу, и спросил:

— Чем вызван взрыв в шахте?

— Не знаю, — ответил он, не отрываясь от окуляров. — Это не по моей части, спросите Милна.

— Милн считает, что был взрыв газа.

— Значит, взрыв газа.

— И о смерти Майзеля вы ничего не можете мне сообщить?

— И о смерти Майзеля я вам ничего не могу сообщить, обратитесь к Долорес.

— До свидания, сеньор Лоретти!

— Прощайте, мистер Клинч!

4

ИЗ ДНЕВНИКА ДЖЕКА КЛИНЧА

4 апреля

Восемь дней ничего не записывал. Внезапно возникшая нежная дружба между обитателями базы тает, как кусок сахара в стакане чая. Некоторое время еще продолжались совместные трапезы, но уже без былого блеска. Долорес что-то готовила на скорую руку, однако созвать всех вовремя к обеду было нелегко. Уже на третий день Милн стал являться в кают-компанию под хмельком, а Лоретти часто отсутствовал, ссылаясь на срочные опыты.

Все же встречи за столом давали мне единственную возможность продолжать наблюдения. Остальное время все отсиживаются по своим комнатам. Снова дует ветер, и мы живем при искусственном свете. Приходится держать ставни закрытыми. Даже специальные стекла не выдерживают напора ветра. О том, чтобы выйти на прогулку, нечего и думать.

Все эти дни я пытался заново пересмотреть все, что мне известно о членах экспедиции. Мне кажется, что все они одна шайка и, судя по моим впечатлениям, Лоретти — главарь. Майзель им мешал, и его убили. Я даже не уверен, действительно ли взрыв в шахте предшествовал смерти Майзеля. А может быть, наоборот. К сожалению, сейчас установить это трудно.

Мне совершенно не ясна роль Долорес. Судя по ее поведению, она целиком во власти Лоретти и Милна. Она много знает, но очень искусно играет свою роль. Зачем им понадобилась эта инсценировка дружбы? Впрочем, тут не только инсценировка. Я ведь видел из укрытия, как беседовали по-приятельски Милн с Лоретти. Тогда, значит, инсценировкой была их взаимная неприязнь?

Они вполне могли меня отравить, но почему-то побоялись. Возможно, понимали, что две смерти вызовут подозрения. Может быть, если, б не проныра Дрейк с его заметкой в «Космических новостях», я бы уже давно был на том свете. Этот подонок, сам того не подозревая, оказал мне, неплохую услугу. Правда, игру приходится вести в открытую, но они-то знают, что находятся под подозрением, и вынуждены действовать очень осторожно.

О, с каким удовольствием я бы отдал их в руки правосудия! Но у меня нет никаких прямых улик. Болтовня Милна не в счет, он уже на предварительном следствии может от всего отпереться. Подобранная им гильза? Но мои показания вряд ли будут приняты во внимание, а других доказательств нет. Оболочка пули? Это, конечно, веская улика, но докажи, кто убил! Суду нужен конкретный убийца, а не трое предполагаемых. Ну что ж, значит, нужно продолжать искать убийцу.

7 апреля

Чрезвычайное происшествие! Уже несколько дней я чувствовал, как что-то назревает. Какая-то гнетущая атмосфера страха и взаимного недоверия. Все сидят в своих комнатах, снова питаются консервами. Меня просто игнорируют. При встречах отворачиваются и не отвечают на приветствия. Милн беспробудно пьянствует. Я слышу, как он натыкается на стены, когда идет в уборную. Долорес ходит с заплаканными глазами. Опять по ночам кто-то подкрадывается к моей двери и пробует, заперта ли она.

И вот вчера все разразилось.

Я задремал, и разбудил меня громкий шепот в коридоре. Разговаривали Милн с Лоретти. Слов разобрать не удавалось.

Только один раз до меня донесся обрывок фразы: «…он может услышать, и тогда…» Очевидно, речь, шла обо мне. Спустя некоторое время шепот перешел в перебранку. Голос Лоретти громко произнес: «Не думай, что тебе это удастся!» Последовал звук удара, топот ног, закричала Долорес, а затем прозвучал выстрел.

Я выскочил в коридор.

Милн стоял, привалясь к стене. Одной рукой он держался за бок, а другой сжимал длинный охотничий нож. Напротив него — Лоретти с пистолетом. Дверь в комнату Долорес была открыта.

— Что тут происходит, черт вас подери?!

— Он меня ранил! — захныкал Милн.

В дверях показалась Долорес. На ней была шелковая пижама. Видно, ее подняли с постели.

— Какой негодяй! — произнесла она дрожащим голосом. — Боже, какой негодяй!

Я не понял, к кому это относилось.

Милн шагнул вперед.

— Эй, отнимите у него нож, а то он вас пырнет! — крикнул Лоретти.

Ударом по предплечью я заставил Милна выронить нож, а затем обратился к тем двоим:

— Сдайте оружие!

Лоретти швырнул свой «хорн» мне под ноги.

— И вы, Долорес, тоже!

Она вызывающе взглянула на меня.

— Я не могу тут остаться безоружной. Не забывайте, что я женщина!

Глядя на нее, забыть это было трудно.

— Ладно, защищайте свою честь. Так что же все-таки произошло?

— Он вломился ко мне в комнату! — Долорес показала пальцем на Лоретти.

— Он стрелял в меня, ранил, хотел убить! — проскулил Милн.

— Милн пытался ударить меня ножом, мы сцепились врукопашную, я не удержался на ногах и влетел в комнату Долорес, ну а потом… пришлось стрелять.

— Это правда?

Долорес презрительно улыбнулась.

— Не верьте ему. Этот негодяй способен на что угодно!

— Психопатка! — Лоретти повернулся и направился к себе в комнату.

— А вы, Милн, потрудитесь… — Я обернулся к нему и увидел, что он, закрыв глаза, сползает на пол. Рубашка на нем была пропитана кровью.

Мы с Долорес перенесли, его в комнату.

Рана оказалась пустяковой. Пуля скользнула по ребру, но, пройди она немного правее, экспедиция лишилась бы еще одного специалиста.

Милн быстро очнулся и снова начал скулить. Долорес хотела сделать ему обезболивающий укол, но он, увидя шприц, пришел в совершенное исступление. Пришлось дать ему виски.

Мы подождали, пока он уснул рядом с наполовину опорожненной бутылкой, и вышли в коридор.

— Ну, Долорес, вам по-прежнему нечего мне сказать?

Она закрыла лицо руками.

— Не спрашивайте меня ни о чем, мистер Клинч, право, я ничего не знаю!

— Все равно вам придется дать откровенные показания, не здесь, так на Земле.

— Сжальтесь!

Первый раз в жизни женщина стояла передо мной на коленях. И какая женщина! До чего же она была хороша в позе кающейся грешницы!

— О, пожалуйста, умоляю вас, отправьте меня на Землю. Я готова на что угодно, только не переносить этот ужас!

Что я мог ей ответить? Отправить ее вместо себя? Я не имел на это права. У меня на руках было нераскрытое убийство, и виновна она или нет, но до окончания следствия нельзя было дать ей возможность скрыться от правосудия. Ищи ее потом по всему свету.

Я поднял ее и отвел в комнату.

— Успокойтесь, Долорес. Обещаю вам, что, как только я вернусь на Землю, за вами отправят, специальный корабль. А сейчас ложитесь спать. За Милном я присмотрю сам. Если понадобится, разбужу вас.

Мне не пришлось ее будить. Я лег в кровать и будто провалился в преисподнюю. Терзали кошмары, чудились чьи-то крики, и я долго не мог проснуться от настойчивого стука в дверь.

— Мистер Клинч, мистер Клинч! Откройте, случилось несчастье! — это был голос Долорес.

Я выбежал в пижаме и босиком.

— Что произошло!

— Милн мертв, он отравился.

В комнате Милна пахло горьким миндалем. Я поглядел на кирпичный цвет лица покойника и спросил:

— Цианистый калий?

— Да.

На столе мы нашли мензурку со следами яда и записку. Характерным пьяным почерком было нацарапано:

«Я вынужден так поступить, потому что лучше лишить себя жизни, чем…»

На этом записка обрывалась.

10 апреля

Милна кремировали. Я должен привезти его прах на Землю.

Временами мне кажется, что схожу с ума. Все версии разваливаются одна за другой. Мне никак не удается связать факты воедино. Такого позорного провала еще не было в моей практике.

С нетерпением жду дня отлета. Скоро кончится период муссонов. Старт назначен на.20 апреля — время относительного затишья. Изучаю инструкцию. Почтовая ракета полностью автоматизирована, нужно только нажать кнопку, но есть множество правил поведения в случае неполадок, их требуется знать назубок.

Из Лоретти и Долорес больше ничего не вытянешь. Зря я ввязался в это дело. Теперь пусть им занимаются следователи на Земле, с меня хватит!

21 апреля

Через несколько часов я должен стартовать на постоянную орбиту. Зашел попрощаться с Долорес. Бедняжка! У нее такой вид, что сердце переворачивается. Мне страшно оставлять ее здесь, но что я могу поделать?

Следующий визит к Лоретти. После того как я ему заявил, что без разрешения Роу ни одной бактерии отсюда вывезено не будет, отношения между нами более чем натянутые.

Все же встретил он меня на этот раз без обычных колкостей. Видимо, рад-радешенек, что будет избавлен от дальнейших допросов. Даже извлек из своих запасов бутылку старого бренди.

— За благополучное путешествие! Или вы при исполнении служебных обязанностей не можете пить с подследственным?

— Вы ошибаетесь, Лоретти. Я не служу в полиции и могу пить с кем вздумается. Наливайте!

Несколько минут мы просидели молча над своими стаканами.

— Так что, мистер Клинч, удалось вам найти убийцу?

Я ответил не сразу. Мое внимание было поглощено жидкостью в стакане. У меня даже дух заняло от внезапно пришедшей идеи. Поразительно, как все вдруг стало на свои места. Наконец я поднял голову и сказал:

— Нашел, сеньор Лоретти.

— Вот как?! Кто же?

— Пока это профессиональная тайна. Скажите, где Майзель хранил взрывчатку?

— Взрывчатку? — он удивленно пожал плечами. — Кажется, во второй кладовой. А зачем вам?

— Хочу устроить салют по поводу успешного окончания расследования!

Я посмотрел на часы. Времени оставалось совсем мало. Нужно было еще раз тщательно исследовать оболочку пули, а затем… В душе у меня все пело. Я бы даже перекувырнулся через голову, если б не боялся уронить престиж фирмы «Джек Клинч, частный детектив».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Они снова, как год назад, собрались в кабинете Роу. Хозяин — за столом, Жюли — на диване, Шнайдер — в кресле, Клинч — на стуле.

Роу потер переносицу, оглядел всех присутствующих и обратился к Клинчу:

— Так вот, мистер Клинч, я ознакомился с вашим рапортом и дневниками. Должен сказать, что я поражен.

— Благодарю вас! — Клинч вежливо поклонился.

— Боюсь, что вы меня не вполне поняли, — продолжал бесстрастным тоном Роу. — Благодарить не за что. Я не только поражен, но и возмущен. Мне кажется, что полученные вами от нас инструкции были достаточно точными. Вам поручалось выяснить причину, вызвавшую взрыв, найти убийцу и определить возможность эксплуатации месторождения иридия. Так?

— Совершенно верно! — согласился Клинч.

— Теперь посмотрим, что вы сделали. Разберем по пунктам. Причину взрыва вы так и не установили, убийцу не нашли, а взамен этого предлагаете нам… э… сюжет для научно-фантастического романа, да к тому же извлеченный из… стакана с бренди. Вы согласны со мной?

— Абсолютно не согласен! — Усы у Клинча торчали, как две пики, лицо покрылось красными пятнами, чувствовалось, что он готов ринуться в бой.

Роу жестом предложил ему замолчать.

— К этому вопросу мы еще вернемся. Разберем до конца, как вы выполнили задание. В то время, когда здесь наши специалисты разработали способ откачки воды из шахты, вы безо всякого разрешения на то взрываете скалу и заваливаете всю площадку, да еще так, что выведена из строя большая часть оборудования. Как же я должен расценивать эти действия?

— Мне кажется, что я все достаточно ясно изложил в своем рапорте.

Роу развел руками.

— Может быть, вы, герр Шнайдер, что-нибудь поняли?

Шнайдер заерзал в кресле. Ему очень не хотелось сознаться, что он вообще плохо представляет, о чем идет речь.

— Честно говоря, у меня еще много недоуменных вопросов. Может быть, Джек, вы растолкуете нам все на словах, а то из вашего рапорта не все понятно.

— Хорошо! — Клинч закурил и положил ногу на ногу. — Начну с психологического климата на базе. Ведь именно для этого я предоставил в ваше распоряжение свои дневники. Скажите, Вилли, вас не удивляет поведение всех без исключения членов экспедиции?

— Ведут они себя, конечно, странно.

— А какой элемент вы особо выделили бы в их поведении?

— Гм… Пожалуй, страх.

— Правильно! Именно страх. Они боятся меня, это еще как-то можно объяснить. Ведь идет расследование убийства. По милости Дрейка я вынужден вести его открыто, и каждый из них считает себя подозреваемым.

— Но убийца должен был бояться больше других, а тут…

— Они боятся все. Очень рад, что вы это почувствовали. Кроме того, они боятся друг друга, а это может быть только в случае?..

— Если они убили сообща.

— Верно! Или если каждый подозревает в убийстве других и имеет для этих подозрений веские основания. И то и другое предположения исключаются, если Майзель действительно застрелился.

— Но ведь Майзель был убит! Есть оболочка пули.

— К пуле мы вернемся потом. Пока же примем в основу рассуждений самоубийство. Тогда нужно искать другую причину, вызывающую страх. Эту причину, как справедливо подметил мистер Роу, я и нашел в стакане с бренди.

— Тут уж я вас не понимаю.

— Стоячие волны в жидкости. Они навели меня на след. Ведь все время на Мези страх испытывал и я тоже. Мне постоянно чудились какие-то шаги и шепот в коридоре, преследовало чувство нависшей опасности. Временами я себя чувствовал на грани умопомешательства.

— И очевидно, в этом состоянии вы и решили прибегнуть к спасительной гипотезе об инфразвуке? — иронически заметил Роу.

— Да, именно так. Ведь расположенный в ущелье ствол затопленной шахты представлял собой исполинскую органную трубу, настроенную на низкую частоту, недоступную человеческому слуху. В литературе описано много случаев, когда люди, подвергавшиеся воздействию мощного инфразвука, испытывали необъяснимый страх и даже доходили до полного психического расстройства.

— Довольно смелое заключение, мистер Клинч. А что, если вы ошиблись?

— Я проверил свои предположения. Помните необычный для обитателей базы коллективный завтрак, во время которого они все вели себя совершенно нормально?

— Ну, допустим, и что из этого следует?

— В тот день было полное безветрие. Стоило потом ветру задуть снова, как все вернулось на круги своя.

— Мне рассуждения мистера Клинча кажутся очень логичными, — подала голос Жюли.

Роу осуждающе взглянул на нее и нахмурился.

— Мы опять уходим в область фантастики. Не соблаговолите ли вы, мистер Клинч, все же ответить на основные вопросы: причина первого взрыва, обстоятельства смерти Майзеля и окончательный вывод шахты из строя, за который вы несете персональную ответственность. По каждому вопросу жду краткого и вразумительного ответа, по возможности без психологических экскурсов. Меня интересуют только факты.

— Постараюсь придерживаться фактов, хотя без психологических экскурсов моя работа была бы бессмысленной. Итак, взрыв в шахте произошел от скопления газов.

— Какие основания у вас так считать?

— У меня нет оснований считать иначе. Самоубийство Майзеля не подлежит сомнению. Из всех членов экспедиции у него была самая неустойчивая психика. Добавьте к этому потрясение, вызванное взрывом. Следующей жертвой стал Милн. Постоянное пьянство усилило эффект действия инфразвука.

— Постоите, постойте! — взмолился Шнайдер. — Вы говорите о самоубийстве Майзеля как о чем-то вполне установленном, ну а оболочка пули?

— Оболочка пули ни о чем не свидетельствует. Вы помните, как она была деформирована?

— Помню, но ведь она находилась в кремационной печи.

— Значит, не помните. Конец оболочки был разорван. Видимо, в ней раньше была трещина. В таких случаях после выстрела свинец силой инерции вылетает вперед, а оболочка застревает в теле. Не зря Долорес говорила, что череп Майзеля был сильно изуродован. Типичный эффект распиленной оболочки. Некогда англичане применяли такие пули в войне с бурами.

— А ну покажите! — протянул руку Шнайдер.

Клинч достал из кармана замшевый кошелек.

— Куда же она могла задеваться? — пробормотал он, запустив туда пальцы. — Вот дьявол! Боюсь, Вилли, что я второпях забыл ее на Мези.

— Очень жаль! — сухо сказал Шнайдер. — Это очень важное вещественное доказательство. Впрочем, если вы утверждаете…

— Можете мне верить, Вилли.

— С пулей вы разберетесь, repp Шнайдер, сами, — сказал Роу. — А я все-таки попрошу мистера Клинча ответить на третий вопрос: на основании каких полномочий была подорвана скала и окончательно выведена из строя шахта?

— Таких полномочий мне действительно не давали. Но если бы я этого не сделал, сейчас на Мези могло бы быть еще два трупа. Более того, я не уверен, что и следующую экспедицию не постигла бы та же участь. Такой источник инфразвука, да еще направленного действия, вещь поистине страшная!

Роу поднялся с кресла, давая понять, что совещание окончено.

— Хорошо, мистер Клинч. Я вынужден доложить обо всем совету директоров. Надеюсь, вы понимаете, что пока вопрос о выплате вам гонорара решен быть не может. А вы, мадемуазель Лоран, задержитесь здесь. Я хочу выслушать ваши соображения об эвакуации оставшихся в живых членов экспедиции.

Клинч со Шнайдером вышли в приемную.

— Старик очень расстроен, — сказал Шнайдер. — Мне кажется, вы неплохо поработали там, но все же хочу задать вам еще несколько вопросов.

— Думаю, это лучше сделать за кружкой пива, — усмехнулся Клинч. — У меня от этой милой беседы все внутри пересохло!

2

Вечером того же дня Клинч мерил шагами свой роскошный номер в отеле «Галактика». Мягкий свет торшера, батарея бутылок для коктейлей, приглушенная музыка, льющаяся из магнитофона, — все это свидетельствовало о том, что Клинч кого-то поджидает.

Он несколько раз нетерпеливо поглядывал на часы.

Наконец ровно в восемь скрипнула дверь, и в комнату проскользнула Жюли. Клинч выключил магнитофон и с протянутыми руками пошел ей навстречу.

— Здравствуй, дорогая! — Он ее увлек на диван, но она ловко выскользнула из его объятий.

— Погоди, Джек! Сначала дело, все остальное потом. — Жюли вынула из сумки большой пакет. — Вот деньги. Как видишь, «Горгона» платит за подобные услуги наличными. Можешь не беспокоиться, ни в одной бухгалтерской книге этот платеж не записан. Должна сказать, что впервые вижу, чтобы такую огромную сумму отвалили за самую бессовестную брехню.

— Брехня всегда бессовестна, — спокойно сказал Клинч, пересчитывая пачки банкнотов. — Мне было поручено окончательно вывести из строя шахту, я это сделал, а все остальное литература, фантастический сюжет, как говорит Роу.

Жюли презрительно усмехнулась.

— Однако на совещании ты имел очень жалкий вид. Казалось, еще немного — и ты расколешься.

— Еще бы! Эта оболочка пули меня чуть не доконала. «Хорн» имеет укороченный патрон, а ты подложила в урну оболочку от пули «кольта». Представляешь, что было бы, попади она в криминалистическую лабораторию. Пришлось срочно потерять главное вещественное доказательство. Все-таки тебе бы следовало лучше разбираться в марках пистолетов.

Жюли села к нему на колени и обняла за шею.

— Не будь таким придирой, Джек. У меня было очень мало времени. Подумай о другом: ведь если б я не придумала этот трюк с оболочкой, мы с тобой так бы и не познакомились.

— Вернее, ты бы меня не завербовала.

— Фу! Как грубо ты говоришь о таких вещах!

— Ладно, — сказал Клинч, — победителей не судят.

— Конечно! — Жюли положила голову к нему на грудь. — Теперь у нас есть деньги. Будь уверен, я найду способ заставить этого старого осла Роу выплатить тебе все до последнего цента. С тем, что ты получил от «Горгоны», хватит на всю жизнь. Мы можем купить виллу во Флориде.

— Я предпочитаю Ниццу.

— Неужели ты не можешь мне уступить даже в такой мелочи?

— Хорошо, пусть будет Флорида.

— Умница! Можешь меня поцеловать.

— Погоди, я запру дверь.

Клинч направился к двери, но в этот момент она распахнулась. На пороге стояли Шнайдер и Роу. Позади их маячили двое полицейских в форме.

Жюли попыталась проскользнуть в спальню, но Клинч преградил ей дорогу.

— Входите, джентльмены, — сказал он. — Разрешите представить вам начальницу секретной службы «Горгоны» Минну Хорст, известную здесь под псевдонимом Жюли Лоран. Наш разговор с ней записан на магнитофоне, а вот деньги, уплаченные через нее концерном за диверсионный акт на Мези. Думаю, что этого достаточно, чтобы взять под стражу Хорст-Лоран и возбудить судебное дело против «Горгоны».

Жюли выхватила из сумочки пистолет.

Первый выстрел вдребезги разнес лампу торшера. В наступившей тьме вторая пуля просвистела рядом с головой Клинча. Он бросился на звук выстрела. Послышалась борьба, еще один выстрел и падение тела. Вспыхнули фонарики в руках полицейских. Жюли лежала на полу.

Клинч включил люстру под потолком и подошел к Жюли. Она была мертва. Ее глаза, казалось, с немым укором глядели на Клинча.

Он вытер рукой пот со лба и обратился к Шнайдеру:

— Мне очень неприятно. Так получилось. Я хотел отобрать у нее пистолет, а она… Надеюсь, вы понимаете, что это чистая случайность?

— Конечно! Мы даже не будем проводить судебно-медицинской экспертизы. Ограничимся показаниями свидетелей.

— А все-таки жаль! — задумчиво произнес Клинч. — Какая красивая женщина и вдобавок какая актриса!

Шнайдер сокрушенно покачал головой.

— Скажите, Джек, когда у вас впервые возникло подозрение, что Жюли Лоран не та, за которую себя выдает?

— Когда мы ужинали в ресторане. Ни одна француженка не станет запивать устрицы красным вином.

3

Труп увезли в морг, магнитофонную пленку дважды прослушали, а Роу все еще не мог прийти в себя.

— Боже! — сказал он. — Я совершенно запутался в этом бесконечном потоке лжи! Может быть, вы все-таки объяснитесь, Клинч?

— Что ж, — Клинч поглядел на тающие кубики льда в стакане со «скотчем», — попытаюсь. Мне самому надоело разыгрывать фарс, но иначе мы бы не разоблачили преступницу. Итак, Жюли Лоран была секретным агентом «Горгоны». Правда, то, что ее настоящее имя Минна Хорст, я узнал только сегодня от Шнайдера. Он проделал большую работу, пока я был на Мези.

— Да, — самодовольно сказал Шнайдер. — Пришлось переворошить все досье лиц, связанных когда-либо с промышленным шпионажем.

— Минна Хорст, — продолжал Клинч, — направила Эдуарда Майзеля на Мези с диверсионным заданием. Он взорвал шахту. Это не подлежит сомнению, я нашел на рабочей площадке обрывок упаковки от детонаторов. Однако Майзель полностью не оправдал надежд своих хозяев. Постоянное воздействие инфразвука и страх разоблачения довели его до нервной горячки. Судя, по всему, в бреду он болтал много лишнего, и Долорес начала кое о чем догадываться. Возможно, что после его выздоровления она ему прямо об этом сказала. Тут уж Майзелю не оставалось ничего другого, как пустить себе пулю в лоб.

— Значит, Долорес знала и ничего вам не рассказала? — спросил Роу.

— Да, видимо, это так. При всем том ее нельзя в этом особо винить. Во-первых, она считала себя связанной врачебной тайной, во-вторых, Майзель уже мертв, а в-третьих, не забывайте, что он был в нее без памяти влюблен. Нет такой женщины, которая была бы к этому совсем равнодушна.

— Гм… И что же дальше?

— Дальше то, что положение на Мези остается неясным. Неизвестно, можно ли откачать воду из шахты. Не будет ли предпринята новая попытка наладить там добычу. Поэтому Минна Хорст решает забросить туда нового диверсанта. Придумывается трюк с оболочкой пули, и меня вызывают сюда из Лондона.

— Вы с ней раньше были знакомы?

— Нет.

— Почему же она так настаивала именно на вашей кандидатуре. На что она могла рассчитывать?

Клинч слегка покраснел.

— На неотразимость своих чар. Она знала, что мы, ирландцы, очень чувствительны к женской красоте.

— И кажется, не ошиблась в этом! — засмеялся Шнайдер. — Впрочем, извините, Джек! Продолжайте, пожалуйста!

— Что ж тут продолжать? Пожалуй, это все.

— Как все?! — удивился Роу. — А взрыв, который вы там устроили? Вы что, действительно только хотели заткнуть эту органную трубу?

— Конечно! Но были еще и другие соображения. Вы помните про обломок скалы, который меня чуть не превратил в отбивную котлету?

— Помню.

— Так вот, когда я исследовал поверхность разлома, то обнаружил металлический иридий. Бактерии работали и в скалах. Своим взрывом я вскрыл богатейшее месторождение, которое можно разрабатывать открытым способом. Собственно говоря, это было ясно уже из данных геофизической разведки, и, если бы Майзель честно относился к своим обязанностям, он бы наверняка обратил на это внимание. Так что, мистер Роу, отправляйте туда новую экспедицию и начинайте работу. Что же касается старых механизмов, пострадавших при обвале, то они там теперь не нужны.

Роу встал и прошелся по комнате.

— Да, мистер Клинч, думаю, что вы заслужили свой гонорар.

— С двадцатипроцентной надбавкой, — невозмутимо ответил Клинч.

— Это еще почему?

— Пятнадцать процентов за открытие месторождения, а пять, — Клинч ехидно улыбнулся, — пять процентов за фантастический сюжет, как вы изволили выразиться. Ведь вам, наверное, не хотелось бы, чтобы я этот сюжет продал какому-нибудь писаке?

— Конечно, нет! — с неожиданной серьезностью ответил Роу. — Тем более что всю эту историю, видно, придется сдать в архив. Сейчас ведутся переговоры между правительствами латиноамериканских стран о национализации рудников «Горгоны». Предполагается организовать межгосударственный концерн под эгидой ЮНЕСКО. Все производство будет реконструировано на научной основе, и вот тут нам пригодятся бактерии Лоретти. Однако, мистер Клинч, эти сведения совершенно конфиденциальны, и я надеюсь на вашу скромность.

Джек Клинч встал, горделиво расправил усы и снисходительно взглянул на Роу с высоты своего роста.

— Я уже вам говорил, что гарантия тайны — одно из непременных условий работы частного детектива. Кроме того, черт побери, есть еще и честное слово ирландца, которое тоже чего-нибудь стоит!

Николай КОРОТЕЕВ КАПКАН УДАЧИ[1]

Рисунки Ю. МАКАРОВА

6

Взяв в руки по копаленку, Сашка в прекраснейшем расположении духа отправился к реке потрошить птицу. «Вот повезло, — думал он. — Три минуты… Да где там — три минуты не прошло, а мы отстрелялись. Даже жаль немного. Собирались чуть не полгода, охотились минуту. Вот ведь как бывает. Скорое исполнение желаний — не велико удовольствие. Нам бы походить поискать, может быть, и отчаяться, а вместо компота, как Филя говаривал, и попалась бы копалуха с выводком. Пострелял я их всех, конечно, зря. Злость сорвал. Только чего ж мне злиться? Все хорошо. И в каталог мою находку занесли, и имя алмазу я дал, и в газете обо мне написали… «Счастливчик», как назвала меня Анка. Да счастья нет».

Он вышел к реке у широкого плеса. Вода хоть и темная, вроде бы ржавая, была здесь прозрачна. Сквозь ее толщу хорошо виделись полуокатанные, со срезанными углами, но еще шероховатые камни подтопленного русла. Берег обрывался уступом. Солнечные блики, пробиваясь сквозь толщу рыжей воды, играли на дне даже в метрах двух от Сашкиных ног, а дальше — тьма, коричневая, омутная.

Попов сел на валунчик, так что река омывала головки резиновых, завернутых на манер ботфортов сапог. Ухватив копаленка и как бы взвесив его, Сашка подумал, что в дичине килограмма два вкуснейшего нежного мяса.

«Глиной обмажем, запечем под костром — и перья ощипывать не надо. Сами слезут. А уж вкуснота — неописуемая! Сразу двух не слопаем — на ужин останется. Возиться не придется. А то уж сейчас слюнки текут. Ждать-то часа два придется. Ничего, потерпим».

Отрубив ножом голову глухаренку, Сашка вспорол брюхо и подивился обилию желтоватого, влажно поблескивающего жира в огузке. Он выкинул потроха и бросил птицу в воду у берега.

— Мойся, прополаскивайся сама, — сказал он вслух. — Я за вторую примусь. Так быстрее будет.

Второй копаленок — видимо, самка — оказался еще жирнее, и, выпотрошив птицу, Сашка долго отмывал руки. В холодной воде да без мыла мытье шло почти безуспешно.

— А черт с ними! — сказал вслух Сашка, вытер ладони о рубашку. — Наплевать.

Потом он поднял одного копаленка, подождал, пока стечет вода, затем достал другого.

И тут на вывернутом жире огузка он увидел очень крупную, искрящуюся каплю. Вода, вытекшая из тушки, лишь омыла ее, так плотно искристая крупная капля пристала к жиру.

Сашка ощутил, что ноги стали будто ватными, не держали его. Он не то сел, не то плюхнулся на гальку. Отвести взгляд от прилипшего к жиру кристалла было невмоготу.

— Ал… ал-ма-аз… — пошевелил онемевшими губами Сашка. Голос осекся, горло сдавило судорогой, — …маз…ал…

Рыжая река, пики елей будто поплыли куда-то. Закружилась у Сашки голова. Кристалл словно вспыхнул радугой. Он был меньше найденного пять дней назад в глыбе на съезде в карьер. Но красивее его и округл, что ценится особо. Ведь об этом ему сам Ашот говорил. Легкая янтарная дымка окрашивала камень, однако прозрачность его была удивительной.

Ошеломленный сказочной, невероятной удачей, Сашка, все еще не веря себе, поднес тушку с прилипшим к жиру алмазом к самым глазам. В сознании вспышкой мелькнули слова Ашота Микаэляновича, который через несколько дней после находки водил Попова по фабрике:

«Жировой способ извлечения алмаза известен так давно, что сделался легендарным. О нем рассказано еще в сказках Шехеразады о Синдбаде-мореходе. Там говорится о недоступном ущелье, в котором якобы обнаружились целые россыпи. Чтоб добыть алмазы, люди пошли на хитрость. Они швыряли в ущелье жирные куски мяса. Орлы начали слетаться в ущелье за легкой добычей и тащили ее в гнезда. Птиц били влет, и алмазы, прилепившиеся к жирному мясу, доставались людям.

Потом эту легенду приписали Александру Македонскому и его воинам, которые дошли до Индии. Ведь Индия — самая древняя страна, где добывали алмазы. Африканские коренные месторождения открыли лишь в середине прошлого века…»

— Какое мне дело до Синдбада-морехода, сказок «Тысячи и одной ночи», Александра Македонского, африканских месторождений… — Попов едва шевелил губами. — Снова идти к Ашоту, будь он проклят!..

Сашка почувствовал, что его корчит неведомая сила.

И он заплакал.

Сначала он ощутил, как свело мышцы лица. Сашка сперва подумал — он смеется. Но слезы защекотали щеки, скатились, будто соленый пот, к уголкам губ. То были слезы ярости и отчаяния от свалившейся на него удачи. Перед взором остановилось восторженное, но теперь и искаженное злорадной гримасой лицо Ашота; пальцы его, тонкие, нервные пальцы представились крючковатыми, уродливыми. Ашот протянул их к Сашкиному, вот этому выловленному в реке алмазу.

Дикий, сатанинский хохот Ашота будто загремел в Сашкиных ушах. «Мое! И это мое!» — ревел Ашот.

Сдернув с жира огузка радужный кристалл, крепче крепкого зажав его в кулаке, Сашка разрыдался, не сдерживаясь, громко, взахлеб.

Он почувствовал себя самым разнесчастным человеком на свете.

Упав на прибрежные камни, он колотил по ним кулаками, не ощущая боли.

Вдруг Сашка сел, в глубоком отчаянии прижал алмаз, зажатый в кулаке, к колотившемуся сердцу.

— Не отдам… — по-змеиному прошипел он, а потом взвизгнул: — Нет! Нет! Не отдам! Мой! Он мой!

«Что ж ты сделаешь с ним?» — посмеиваясь, будто зашептал ему на ухо Ашот. Это послышалось так явственно, что Попов сжался в комок и огляделся. Около никого.

— Продам… — утирая тыльной стороной ладони затекшие губы, сказал Сашка. — В отпуск поеду и продам. Неужели охотников не найдется? Найдутся. Есть охотники…

Какие-то страшные рожи замельтешили в воображении Попова. Подоночные герои десятков детективных фильмов и книг предстали перед ним. Будто страшный листопад закружился перед его мысленным взором. Каждый тянул руки к алмазу, прижатому к бешено стучащему Сашкиному сердцу. Рожи ухмылялись, грозили, и, словно экран, сознание Сашки заслонило дуло пистолета. «Давай! Давай!» — раскатами стенал чей-то жуткий голос в звенящей пустоте.

От такого видения Попов очнулся.

— Тьфу ты, черт! — сказал он вслух. — Чего это я? Сбрендил?

Сашка огляделся, словно утверждая себя вот здесь, на берегу реки, переполненной темной водой. Он отер рукавом заплаканное лицо и подивился своим слезам. Но когда он разжал кулак и поглядел на крупную, чуть желтоватую и в то же время прозрачнейшую каплю, им овладела паника. Сашка и подумать не мог о том, чтоб сдать алмаз. Это даже в воображении было свыше его сил. Однако он понимал и другое: попытка одному, в одиночку, реализовать сокровище чревата самыми неожиданными и, может быть, трагическими оборотами.

«У меня же есть друг! — подумал Попов. — Ну, одно дело — алмаз, найденный в карьере. Но тут-то не карьер! Само собой, что Малинка объяснял: и подобная находка принадлежит государству. Даже статья в УК есть… девяносто седьмая. Сколько старший лейтенант ни старался втемяшить: мол, преступление, преступление, но наказание-то за него — лишение свободы на срок до шести месяцев… Общественное порицание.

Есть смысл рисковать. Хорошо, что Малинка провел лекции по правовому воспитанию. По крайней мере, знаешь, что к чему. Правда, существует еще статья сто шестьдесят седьмая. Но о ней лучше не думать…»

Размышляя, Попов окончательно вроде оправился от потрясения. Достав мятый платок, он завязал алмаз в узелок и положил в карман. Однако чем больше он думал о том, чтобы привлечь к делу Трофима, тем меньше верил в его согласие. Но надо было решаться, решаться сейчас, пока они здесь, а не в поселке…

В конце-то концов, как бы то ни было Сашка не украл алмаз, нашел его совершенно, ну совершенно случайно! И считать преступлением, если он распорядится находкой как ему вздумается, нелепость!

Подняв валявшихся у воды копалят, Попов не спеша отправился к избушке, у которой его ждал Трофим. По пути он остановился, достал спичечный коробок, высыпал спички. Потом отрезал от платка узелок с алмазом, положил драгоценность в коробок, а его сунул во внутренний карман и зашпилил булавкой, которую по солдатской привычке вместе с иголкой и ниткой носил за подкладкой ватника.

7

Попов подошел неслышно и, когда Трофим почувствовал его присутствие и обернулся, то неожиданно увидел как бы незнакомца. Черты Сашкиного лица, обычно добродушные, мягкие, заострились, вроде подсохли. Даже щелочки глаз, опушенные белесыми ресницами, оказались вдруг широко распахнутыми, напряженно всматривающимися. Именно взгляд, пожалуй, и изменил до неузнаваемости облик друга.

— Ты, Саш, чего? Чудище какое увидел?

Попов прокашлялся:

— Разговор есть, — и он бросил к костру копалят.

— Ну…

— Пойдем в дом.

— Боишься — медведь подслушает?

— Лучше в доме поговорить…

Совершенно не понимая Сашку, Лазарев в то же время ощутил внутренний сбой в душе друга, но лишь отмахнулся. На всякий Сашкин чих не наздравствуешься. Однако ясно было — Попов начал глядеть на мир по-иному, еще непонятно, как и почему, но по-иному. Подобного не скроешь. Желая разгадать тайну перемены, Трофим поднялся с чурбана, на котором сидел у костра.

В полутьме, едва подсвеченной крохотным окошком, они сели по разные стороны стола, помолчали. Наконец Трофим не выдержал:

— В гляделки играть будем?

— Наплевать, — невпопад сказал Сашка.

— Давай плевать.

— Ты мне друг?

— Как и ты мне.

— Я очень серьезно.

— Я тоже.

— Тебе можно верить и доверять? — пристально вглядываясь в глаза Трофима, спросил Попов.

Очень странно выглядел Сашка. Перед Трофимом был вроде бы и не Попов: чужой человек. Тревога нарастала в душе Лазарева, и в то же время ему хотелось посмеяться над своими предчувствиями.

«Вот глупость. Это ж Сашка. На то он и Лисий хвост, чтоб номера откалывать!»

— Как я тебе, — сдержанно ответил Трофим, а сердце его забилось непривычно ощутимо и неровно. — Как я тебе верю.

— Ты помнишь, я спас тебе жизнь? — сказал Попов. — Помнишь, на маневрах?

— Да, — ответил Лазарев, но вопрос ему не понравился.

Попов, продолжая глядеть на Трофима, расстегнул ватник, долго копался, отшпиливая булавку; укололся, пошипел, пососал палец, сплюнул; залез во внутренний карман и, достав спичечный коробок, с маху, будто костяшкой домино, шлепнул им о столешницу:

— Вот!

— У меня такой же, — сказал Трофим и выложил на стол коробку спичек. Этикетки были одинаковые — на черном фоне треугольника пунцовых паровозных огней в обрамлении букв: «Минута или жизнь!»

— Правда, впечатляющая надпись? А, Саш? Только паровозов здесь нет.

— Наплевать.

— Наплевали.

Тогда Попов медленно пальцем продвинул свой коробок ближе к Лазареву:

— Ты посмотри, что в нем…

Трофим взял коробок.

Тут Сашка закрыл глаза. С ноющей тоской в сердце понял — предавшись другу, он стал целиком и полностью зависимым от него, как никогда и ни от кого на свете. Вся его, Сашкина, судьба с этой минуты в руках Лазарева. И, томясь под тяжестью этого ощущения, стараясь сдержать стон сожаления и страха, спиравший его грудь, Попов поднялся и вышел.

На воле будто легче стало.

Мельтешили солнечные блики на серой прошлогодней хвое и редкой траве. Накатами шумел ветер в вершинах. Поодаль поскрипывал старый ствол. От костра потянуло дымом, сладким и острым, Сашка чихнул, и ему сделалось почему-то очень хорошо. Он поправил ветки в огне и сел на чурбан.

Было приятно сидеть и ни о чем не думать. Удивительно приятно. Потом вдруг Попов забеспокоился: «Чего же Трошка не выходит?» Он оглянулся. Проем двери был пуст и темен. Холодная тревога начала извиваться в груди Сашки:

«Дурак… Какой же я дурак. Дурень! Дурень!.. Кому доверился я. С кем связался, олух!»

И тут уже пламя паники с небывалой и неизбывной силой охватило его сознание. Мысли полыхали, подобно верховому пожару в тайге, который они тушили на второй день после приезда сюда. Они сами напросились в десантники.

Вдруг стало тихо от ровного голоса Трофима:

— Откуда он у тебя?

Сашка ответил.

— Везунчик, — констатировал Лазарев. — Сдашь — вот тебе и половина машины.

— Сколько в нем, как ты думаешь?

— Карат двенадцать… — не очень уверенно сказал Трофим.

— Двенадцать карат — и половина машины? — Попов покосился на Лазарева. Тот держал алмаз меж большим и указательным пальцами и рассматривал его то с одной, то с другой стороны.

— Стекляшка на вид. Обыкновенная стекляшка, — словно не слыша Сашкиного вопроса, проговорил Лазарев. — Как же ты его заметил?

— Я же говорю: бросил в реку копаленка, камень к жиру и прилип.

— Везунчик! — повторил Лазарев. — Закон парности случаев. Вот тебе и теория вероятности. Правду, значит, говорят — алмазы и брильянты при солнце и электрическом свете — ничего особенного, так, блестят. Однако при живом огне, в полутьме, играют. Я вот в избушке его рассматривал — хорош. На солнце же — стекляшка.

— Продадим его… На двоих…

— Ты нашел, ты и сдавай.

— За десятую настоящей цены?

— Может, и за сотую. Тебе-то что за дело? Разве ты здесь обнаружил алмазы? Ты, что ли, трубку россыпи разведал? Город построил, фабрики? Или ты в карьере, в вечной мерзлоте копался? Кайлом породу дробил?.. Вот с этой грани он особо хорош, чертяка. Правда? — И, не дожидаясь ответа, Трофим скучным голосом продолжил: — Может, ты на свои деньги сюда прилетел? Опять нет.

— Давай алмаз.

— На.

— Коробочку.

— Пожалуйста, — и Трофим рассмеялся.

— Ты чего?

— Вспомнил одну историю. Еще в прошлом веке где-то в здешних краях купец у местных алмаз за полушку купил, а продал за огромные деньги. Так ты на него сейчас похож.

Завернув камень в тряпицу, Попов положил его в коробок, сунул в холщовый кармашек, намертво пришитый к ватнику, и заколол булавкой.

— Специально карман пришил? Большой карман-то!

— Видишь, пригодился…

— Сейф ходячий, — усмехнулся Трофим. — Потешься камушком.

— Трош, давай подадимся в Россию. Там и продадим камень. За полную цену. А? — вкрадчиво спросил Попов.

— Сибиряк… «В Россию»… В Москву, что ль?

— Хотя бы. Деньги — пополам. Деньжищи-то какие? Мать подлечишь. Сам устроишься лучше не надо. Зарплата за десять лет вперед.

— Вот спасибо, дорогой. Благодетель! — откровенно издевался Трошка.

— Не с руки одному. Обманут. Ограбят. Не смейся. Я всерьез тебе говорю.

— Боишься — ограбят. Ай, бедный, ворованное отберут. Приз за находку тебя не устраивает?

— Приз… Для государства этот камушек — тьфу.

— Да ведь государство — это я, ты, он…

— Магомет, Наполеон, — отмахнулся Попов.

— Ты — камушек, я — шайбочку, он — гвоздик… И каждый — в норку, в норку.

— Мы делаем больше, чем сможем унести.

— Обрадовался! — Зная вздорный Сашкин характер, когда до самого краешка, до капли на донышке мысленных действий нельзя было ручаться, шутит Попов или говорит всерьез, Трофим никак не мог относиться взаправду к Сашкиным словам. — Мало тебя помполит гонял.

— Наука наукой, государство государством, а я — это я. Мною материальный интерес движет. Знаешь, если клок сена перед мордой лошади на удочке подвесить… Она идет за ним, дура. Но травинка, другая ей все ж перепадает. Она довольна!

— Проголодался я от разговоров с тобой, — рассмеялся Трофим. — На ключик за водой схожу. Чайку попьем. Может, блажь твоя и пройдет.

Он пошел по пружинящей под ногами хвое. Ему все больше не нравилось лицо Сашки. В голову пришла неприятная мысль, что Попов, может, и не шутит вовсе. Но Лазарев тут же оборвал себя:

«Сашка дурака валяет — ему не впервой. Таков уж характер вздорный. А ты-то, Трофим, чего разволновался? Думаешь, Сашка всерьез забарахлил. Ерунда. Однако разыграть его стоило бы. Ох, стоило бы! Только как? Ну да что-нибудь придумаю».

Насвистывая мелодию «Не плачь, девчонка, пройдут дожди», Трофим бодро шагал к ключу. Но рассуждения о характере Попова не развеяли окончательно его сомнений. Не очень-то походило его поведение на простое зубоскальство. И алмаз был настоящим. Трофим попробовал его грань на оконном стекле — настоящий алмаз.

«Может быть, про письмо Акима Жихарева напомнить Сашке?» — подумал Лазарев.

Незадолго до демобилизации они увидели в газете очерк о нем и фотографию. Неделю сочиняли ему послание о своем желании попробовать «на зубок» таежную романтику. Ответил Жихарев быстро, и часть его письма врезалась в память Трофима: «Приезжайте, если хотите узнать, что стоите вы хотя бы в переводе на тонно-километры. Сколько осилите? Говорят еще про север, будто рубли здесь длиннее обыкновенных… Да, рубли у нас длинные: пока от одного его краешка до другого доберешься, жизнь может оказаться короче. Что до алых там парусов, бригантин, то подобная романтика у многих быстро выходит потом.

Не обижайтесь, но если вы работу не любите, вам здесь делать нечего. Я ведь напрямки. Потому что, кроме работы, в жизни любить нечего. Сами понимаете — я про дело, не про людей. И то — плохих у нас не держат, и им держаться не за что. Не пойму, кстати, я одного: зачем это работу, словно касторку, сиропом романтики приправляют? А труд, нормальный для человека труд, уж не хлеб, не штаны, не тепло в доме?

Любишь дело — ищи место, где показать себя в нем. Вот и вся «романтика». А Джек Лондона я не люблю. В его романтику, как в омут, бросаются либо с отчаяния, либо с жиру…»

«Но если Сашка всерьез задумал натворить с собой недоброе? Он бывает упрям, нахален, прет, как танк… — размышлял Лазарев. — Да что я, в конце концов, верить — не верить! Проверить надо. Тогда все станет ясно. Можно? Проще простого…»

Трофим набрал кристальной воды в ключе и не торопясь вернулся к костру. Попов сидел, нахохлившись, точно его знобило. Однако пара копалят, обмазанных глиной, были уже закопаны под костром.

— Полежу я… — сказал Сашка. — Пока копаленок поспеет.

— Покурю чуток — и за тобой вдогонку, — кивнул Трофим. Но Лазарев и не подумал идти отдыхать и, выкурив папиросу, прошел в избенку. У него было много дел. Сашка похрапывал на нарах.

8

Бортмеханик, злой, лежал на пахнущей прелью хвое, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Ему сдавалось, что он после всего происшедшего ни о чем не думал, но на самом деле мысли его, словно игла на заезженной пластинке, совершив оборот, возвращались на круги своя. Он опять и опять с одинаковой силой, трепетом и радостью, что остался в живых, переживал приключившуюся с ними беду.

Когда инспектор Малинка подцепил из реки за порогом бездыханное тело беглеца, повиснув на трапе и страховочной веревке, летчик скорее потянул к берегу. Пожалуй, именно тогда они совершили единственную грубую ошибку — не втащили на борт инспектора и спасенного. Но было ли это действительно ошибкой? До берега оставалось метров двести — секунды полета. Втягивая же старшего лейтенанта в кабину, они лишь осложнили бы его положение. Рука-то у Малинки не из железа, не карабин страховочного пояса монтажника-верхолаза. А он держал на весу по меньшей мере центнер: пусть и небольшого на вид парня, но в намокшем ватнике и одежде, в болотных сапогах, с рюкзаком на спине. Второй рукой инспектор вцепился в деревянную перекладину веревочного трапа. Так он и висел боком.

Однако берега реки высоко подтопило темной водой. Галечные косы, песчаные забереги скрылись. Найти место для посадки или хоть сухой краешек земли, не закрытый рослым пойменным лесом, оказалось совсем не легко.

С этого все и началось. Когда инспектор бросился спасать беглеца, никто о приземлении не думал. Спасти человека, свалившегося за речной порог, в тот момент стало самым главным, самым важным делом их жизни.

Отчаявшись отыскать площадку, пилот решил перелететь пойменную тайгу. Деревья здесь росли такие высокие, что опустить на землю двух человек, висевших на конце трапа, очень рискованно, винт крошки вертолета мог зацепить за ветви.

Но тут рука Малинки, державшая ступеньку трапа, сорвалась. То ли он устал, то ли хотел половчее схватиться и не рассчитал своих сил. Теперь двое повисли на страховочной веревке. Пилот, который видел все, решил: «Будь что будет!» И начал резко снижаться к первой попавшейся ему на глаза крошечной прогалине. Может быть, если бы не такая его поспешность на спуске, винт стабилизатора и не наткнулся на вершинку, не разлетелся бы вдребезги.

«Может быть», «если бы» — слова-то какие жалкие!» — проговорил про себя бортмеханик.

Ну а когда от стабилизатора не осталось ни рожек, ни ножек, вертолет, удерживаемый в воздухе несущим, начал по инерции вращаться всем корпусом вслед за винтом. Здесь ни при чем ни опыт, ни мастерство летчика. В дело вступили неумолимые законы физики. Все, что мог сделать пилот — снизиться еще, опустить на землю бедолаг-пассажиров и пролететь чуть дальше, чтоб не придавить их корпусом машины, терпящей катастрофу, — он сделал.

Вертолет, круша винтом деревья, теряя лопасти, упал. По счастью, экипаж отделался синяками и шишками, а Малинка и спасенный беглец — царапинами. Инспектор не растерялся — едва коснувшись земли, он подхватил беглеца на руки и, волоча за собой отпущенную бортмехаником веревку, отбежал в сторону. Потом, оставив Сашку, Малинка поспешил к рухнувшей машине, помог выбраться летчику и штурману из перекосившегося, заклиненного фонаря пилотской кабины.

И вот теперь который час горюют они у костра, ожидая, что их выручат.

Впрочем, «горюют» не то слово…

Сначала они занимались бесполезным делом: осматривали разбитый вертолет, словно в их силах было, определив повреждения, хоть как-то отремонтировать машину. Но и отказаться от осмотра груды металлолома они не могли. Разговаривая меж собой преимущественно междометиями, члены экипажа уяснили себе: прогалина совершенно не годилась для высадки пассажиров по техническим причинам — деревья вокруг нее слишком высоки. Не стабилизирующим винтом, так несущим они задели бы какую-либо верхушку. Это могло стоить жизни всем. Разбив несущий винт, они грохнулись бы с высоты двадцати-тридцати метров сами и погребли бы под обломками пассажиров. Это раз. Два — никто, даже сам Пионер Георгиевич, не мог бы и поручиться, что его не подведет вторая рука, которая держала спасенного Сашку Попова. Правда, тогда еще никто не знал, жив ли он. Но если бы Малинка уронил Сашку с высоты девятиэтажного дома, тот наверняка разбился бы насмерть.

Ни бортмеханик, ни штурман не сказали пилоту худого слова, не нашли в его действиях промаха. Но машина погибла.

У инспектора были свои заботы.

Он и не задумывался пока над тем, почему произошла катастрофа. Выручив пилота и штурмана из перекосившейся клетки-фонаря, он оставил их на попечение бортмеханика и поспешил к Сашке. Расстегнув ремень и ватник, он приложился к груди Попова и услышал лишь отдающееся в ушах биение собственного сердца.

— Что ж ты, Попов… — растерянно пробормотал инспектор. — Как же ты так… Ты ж, ну, минуту в воде пробыл… И вот…

Малинка принялся делать искусственное дыхание, потом массировал сердце. И так продолжалось долго, пока Попов не открыл глаза. Сашка уставился на инспектора, забывшего снять шлем мотоциклиста, диковатым взглядом.

— Ну чего, чего ты, Саша… — сказал старший лейтенант и похлопал спасенного по плечу, — Это я, инспектор Малинка. Помнишь меня? Я Пионер Георгиевич.

— Зачем… — прохрипел Попов. — Зачем?

— После, после… Отдохни, — и инспектор, шумно вздохнув, привалился спиной к стволу дерева.

Сашка лежал спокойно и дышал, дышал, дышал, не думая ни о чем, кроме того, что видит небо, верхушки елей и берез, уходящие ввысь, слышит — неподалеку говорят люди. А потом, вдруг вспомнив все, что произошло вчера под вечер, Попов скрючился, будто от удара в живот, и заскрежетал зубами, бормоча:

— Зачем? Зачем?

— Что случилось, Попов? Где болит?

Сашка замер:

«Не знает ничего инспектор? Или притворяется?»

— Да скажи, наконец, что с тобой, Попов?

«Молчать. Молчать! Он ничего не знает. Конечно, нет. Откуда все стало бы известно? Случайно они на меня наткнулись… Молчать! Молчать…» — твердо решил Сашка.

— Не хочешь говорить — не надо… — ровным голосом протянул Малинка.

«Не хочешь говорить» — выходит, что-то знает, — сжался в комок Сашка. — Зна-ает. Ждет, что я сам все расскажу. Во всяких фильмах и книжках преступников убеждают: мол, признание облегчает вину. Так вот прямо и брякнуть… Не-ет… Страшно».

Обернувшись к инспектору, Попов сказал:

— Копалята в рюкзаке. Ешьте.

— Ишь ты, продовольствием запасся. Значит, далеко плыть задумал.

Сашка не ответил.

— Ты молчи, молчи. Только знай — потом труднее говорить будет. За угощение спасибо. Не пропадать же добру. Съедим. Хоть и нарушение это…

Инспектор позвал вертолетчиков, при них развязал рюкзак, показал содержимое: трех глухарят, пачку патронов шестнадцатого калибра, буханку размокшего хлеба и банку тушенки.

— Видите? — спросил инспектор.

— А зачем это нам? — летчик удивленно поднял брови.

— Ружья нет, — констатировал Малинка.

Пилот, догадавшись, что они фактически понятые при обыске, ответил:

— Нет ружья. Утонуло, может?

— Может. Попов разговаривать не желает, а вот угощает. Примем?

— Давно дичиной не лакомились.

— Принято, — подмигнул пилоту Малинка. — Видно, крепко друзья-неразлучники схватились… — проговорил словно невзначай инспектор.

Ничего не ответил Сашка, даже не пошевелился.

— Вот видишь, молчит, — сказал Пионер Георгиевич. — Угощать угощает, а про дело молчит. Неспроста.

Пилот подтвердил:

— Кто же спроста драпать будет?

— Вот и я про то, — молчит, значит подтверждает — мол, было.

«Не удивляется, — отметил про себя Сашка. — Будто о пустяке болтает, словно Филя-тракторист. А чего инспектору удивляться? Сколько лет в милиции работает. Поди, не с таким здесь сталкивался».

Ровный тон Малинки успокаивал Попова незаметно для него самого. Да и жуть перед смертельной опасностью, охватившая его у порога, была слишком близка по времени, чтоб не мог отстраниться от только что пережитой беды, ясно осознать совершенное им вчера. Пока он лишь успокаивал себя:

«Раз Малинка спокоен, еще нечего волноваться. Об остальном — после, после… Когда «после»? Не сейчас, не сию минуту…»

— Где охотились-то, Саш? То, что в речной долине, понятно. А ведь, поди, на просеке. Место самое удобное. Там и избушка есть… Не под открытым небом ночевали? Ты дверь-то снова забил? Так что же было? А?

Летчик взял копалуху за крыло и залюбовался оперением.

— У самого глухаря лучше. Куда! — сказал Пионер Георгиевич. — С одного выстрела убил? А, Саш? Ты убил?

Сашка сел, отодвинулся от инспектора, уперся спиной в ствол, но, не соображая, что же ему мешает, продолжал сучить ногами, скреб каблуками землю, пытаясь отползти еще дальше. Попов косился на старшего лейтенанта, словно тот навел на него пистолет.

— Убил, — кивнул Попов, совсем неожиданно, против своей воли. — Трошку убил. Только я не стрелял. Камень я схватил. Вот! — Он протянул к инспектору ладонь с чуть согнутыми пальцами. Потом поднял глаза на летчика. — Нет! Не может быть…

Пилот кинул копалуху к ногам Попова и пошел прочь, презрительно бросив:

— Машину угробили…

— Я… Я не знаю… Я…

Пионер Георгиевич возился с ремешком мотоциклетного шлема, который все еще торчал на его голове, но лишь теперь инспектор почувствовал, как это сооружение из пробки и дерматина сдавливает лоб, виски. Намокший ремешок не поддавался.

Сашка зажмурился, словно наяву представив себе все происшедшее…

9

Трошка, стоя на скале, размахнулся, точно гранату собирался бросить, и швырнул то, что было зажато в кулаке, в воздух, в пространство над рекой. Онемев, Сашка следил за рукой Лазарева. Сверкнув, рассыпав искристый блеск, алмаз полетел вверх… Попов видел теперь лишь темноватую точечку, забиравшую все выше, все дальше от берега. Потом на какое-то мгновенье камешек остановился в воздухе. Сашка лишь тогда в полной мере осознал происшедшее во всей его невероятности, непредставимости для него, Сашки. Грянь гром, затрясись под ним, растрескайся земля, оживи и запляши деревья — ничто не потрясло бы его так, как выкинутый Трошкой сверкающий осколочек.

И теперь, когда камешек словно замер над рекой, а затем вдруг будто взорвался в свете солнца невообразимо прекрасным для Сашкиных глаз радужным блеском мечты, Попов дико взвыл. Ему даже показалось, будто его ударили ножом в грудь. Сперло дыхание. Он чуть присел, потом, не разбирая дороги, кинулся Сашка вниз, ломая кусты, ударяясь о скалистые обломки, чтоб успеть приметить, догнать, подхватить, достать камушек.

Ему представилось, что он ни на миг не упускает из виду падающий в реку алмаз. Анка, моторка, машина, новый дом, синие облигации с жирной тройкой — все, все, все падало в коричневую, бугристую от напора реку. И он с разлёту ввалился в воду, не почувствовав мерзлотного холода. Сашка ринулся к тому месту, куда юркнул, блеснув, алмаз. Но тугие струи опутали ноги. Он упал. Стал барахтаться, исступленно бил кулаками воду и все-таки шел к тому, отмеченному его воображением месту, где скрылся камушек, пока не оступился на глубине и река не понесла его.

Только тут он опомнился. Испугался за себя помимо воли, инстинктивно. Повернулся к берегу и увидел Трофима.

Тот не торопясь спускался с утеса. Сашка хотел закричать: «Стой!», но поперхнулся водой, забился в кашле. Но не отвел взгляда от Трошки. Лазарев будто ни в чем не бывало неторопливо нашаривал ногой достаточно прочную опору в разрыхленных морозом водой и ветром камнях.

Ярость ослепила Сашку. До сих пор по какой-то странности он не связывал исчезновение своего собственного алмаза с Трофимом Лазаревым. Даже то, что он видел, как Трофим вскарабкался на скалу, убегая от него в какой-то детски-дурацкой игре, не увязывалось с пропажей, потому что со скалы Лазарев говорил какие-то слова, на которые Сашке было плевать, И бросок Трошки не укладывался в сознании с Трошкой-другом.

Сейчас же для Попова все стало на свои места.

С утеса спускался не Трошка Лазарев.

Нет.

То был похититель, ничтожный завистник, втоптавший в грязь всю будущую Сашкину жизнь, закрепленную, разрисованную, расцвеченную в мечтах такими же красками, как игра алмаза.

Сашка не закричал. Он стиснул зубы и пошел из реки так размеренно, так напористо, точно никакая вода и не путалась у него в ногах.

Орать и ругаться совсем не хотелось — ни к чему. Скорее бы добраться до голышей на берегу. Да вот же они, под ногами, и, нагнувшись, Сашка не спеша нашарил камень по руке, чуть больше гранаты-лимонки.

Видимо, Трофим краем глаза наблюдал за ним, потому что, когда Сашка выпрямился и размахнулся, Лазарев оттолкнулся от утеса и мягко спрыгнул вниз.

Голыш цокнул о то место, где Трофим был секунду назад.

Еще не разогнувшись после прыжка, Трошка прикрыл голову руками, чтоб какой-нибудь острый осколок не угодил ему по затылку:

— Балда! Спасибо мне скажи, дурень!

Трофим усмехнулся, но тут же вскользь подумал, что усмехаться не следовало. Совсем не нужно было усмехаться, дразнить и без того взбешенного Сашку. Попов кинулся на него, надежно защититься Лазарев не успел, но и четко отработанный рефлекс не отказал. Левая рука Сашки повисла плетью, а правая ударила не в челюсть, в грудь. Однако выпад оказался так силен, что Трошка сел. Попов лез в драку со скривившимся от боли лицом. Разъяренный Сашка бился бестолково, нерасчетливо, и отразить его приемы Трофиму не стоило большого труда. Ему даже хотелось сказать Сашке, чтобы тот успокоился — и дело пойдет. Ведь известно, Попов, случалось, справлялся с Лазаревым на занятиях по самбо. Верно, все, что Трофим хотел сказать Сашке, было написано аршинными буквами на его лице. Попов провел такой болевой прием, что у Трошки потемнело в глазах. И пока он приходил в себя, Сашка разбил ему губу. Тут пришла злость. Подловив Попова, Трофим сграбастал его, швырнул с обрыва в реку.

— Остынь, чумовой! — крикнул он вслед и почувствовал, как из разбитой губы по подбородку потекла кровь. — Простись еще раз с камушком.

Сашка плюхнулся в воду боком, видно, ушибся малость. Тут же встал на четвереньки и схватил камень. Однако, верно, устал он сильно. Шмякнул камнем об воду, по-крабьи, боком выбрался на берег, сел спиной к Лазареву:

— Убью!

Трофим сдержался, чтобы не бросить подвернувшееся на язык: «Раньше надо было…», и, помолчав, нарочито лениво и безразлично ответил:

— Может быть…

— Точно.

— Я и говорю…

— Другом звался.

— Значит, звался.

— И убью, — не оборачиваясь, пробубнил Сашка.

— Может быть…

— Подлец ты, Трошка.

— Как знать? — Трофим достал папиросы, долго выбирал целую меж измятых в драке.

— Точно, подлец.

— Как знать…

— Все… равно… убью, — заикаясь, выговорил Попов. Его колотил озноб, каждая мышца дергалась, выплясывая по-своему, и от этого то одно, то другое плечо подпрыгивало, одеревенели мышцы бедер, живота, а ребра словно свело от холода, вздохнуть было больно. Впервые в жизни Сашка ощутил сердце. И раньше после бега или тренировки он чувствовал, как оно учащенно и усиленно бьется, иногда оно подкатывало будто к самому горлу, но чтоб ныло — такого не случалось. А сейчас оно казалось тяжелым, неповоротливым комом и вроде бы даже скулило по-собачьи, и поэтому глухая, как дебри, тоска охватывала душу.

Боясь расплакаться от жалости к себе, от тоски и злости, от которых словно померк свет дня, Сашка зачерпнул ладошкой холодной воды из реки и плеснул в глаза. От этого прикосновения судорога пробежала по телу, и, вскочив, он обхватил плечи ладонями, сжался как мог и побрел вверх по косогору, к избушке, оскальзываясь, припадая набок.

Ему представился свой собственный вид со стороны: скрюченная, тощая, облепленная одеждой фигурка, жалкая и смешная. Тогда сделалось еще горше, хоть и казалось, уж горше и быть не может.

Противно скрипел о голенище спустившийся отворот резинового сапога.

Тут Лазарев крикнул вслед:

— Ну где же «твой» алмаз? Дай посмотреть!

Сашка остановился, пробурчал что-то и медленно, медведем пошел на Трофима.

Попова напрочь вывела из себя издевка Трофима. Тот забавлялся, посмеивался, будто в игре перебегая от дерева к дереву; дразнил, будучи уверен, что Сашка ничегошеньки ему не сделает. Какие тут шутки, когда речь шла о потерянных, буквально выброшенных деньгах! И каких! И вспыхнула злобная ненависть на Лазарева, вздумавшего распорядиться его, Сашкиной, судьбой. Тоже мне благодетель, выбросил алмаз в реку! Мол, раз не согласен сдать, пусть никому не достанется.

Лазарев продолжал кричать, посмеиваясь:

— Где ж «твой» алмаз? Покажи!

Сашка мычал в ответ и, поматывая головой, двигался на Трофима, будто в трансе.

— А ты нырни, Сашенька! Речка-то неглубокая. Ну, нырни!

Зверем бросался Сашка на Трофима. Но тот увертывался.

Так шло, пока они не выбежали на склон, где на каменной осыпи чудом держалась корявая сухостойная лиственница, старая-престарая. Распластав корни-щупальца далеко в стороны, дерево вымахало метров на двадцать вверх. Но то ли иссякли силы у самой лиственницы, то ли холода опалили ее — дерево зачахло, ослабли в мертвой хватке корни, и теперь оно едва держалось. В азарте бега Трофим бросился к сухостоине. Отчаявшись его догнать, Сашка схватил полупудовый камень и что достало сил метнул его в Лазарева, поскользнулся.

Это теперь лишь в воспоминании Попов ясно представил себе свою одержимость злобной ненавистью к другу, и даже впечатление от лиственницы-сухостоины выразилось ярко. Тогда было не до того.

Когда он поднялся, все было кончено. Державшаяся еле-еле лиственница рухнула, придавив стволом Трофима. Но ведь Сашка бросил камень и чувствовал уверенность — попал, и лишь потом лиственница упала на Лазарева. То, что увидел Попов, ошеломило и потрясло его.

Плохо сознавая, что он совершил и что делает, Попов отшатнулся от придавленного стволом тела. И мысль, подобная слепящей тьме: «Я убил его… Я…» — заставила Попова отступить еще и еще. А потом он ринулся вниз, и жуть перед содеянным руководила им во всех остальных поступках. То была не боязнь ответственности или наказания, которые в глубине души принимались как нечто безусловное. То было именно ощущение жути. Трофим, пусть искренне ненавидимый в те секунды, живой человек, от одного его, Сашкиного, движения стал камнем среди камней.

10

Попов вернулся из воспоминаний и шало огляделся.

Инспектор все еще никак не мог снять шлема.

Сашка уперся взглядом в спину удалявшегося от них пилота. Никогда еще люди не относились к нему со столь явным презрением.

— Правда, убил… — прошептал Попов.

Инспектор расстегнул наконец ремешок шлема и снял его. Пионер Георгиевич был поражен признанием Сашки не меньше, чем сам Попов. Малинка знал их обоих — и Попова и Лазарева, — хорошие парни, работяги. Да… Сашка-заводила ему, честно говоря, нравился больше, чем сдержанный Лазарев, И вот на тебе.

— Зачем было меня спасать. Зачем?!

Малинка молчал.

— Что ж не спрашиваете, как все было… — сказал с тоской Сашка.

— Жду.

— Чего?

— Когда сам расскажешь.

«Э-э, — додумался тут Сашка, — да ведь про алмаз-то никто не знает. И не узнает никогда! Валяется он на дне реки между камушков. Лежит и молчит! Кто о нем расскажет? Кто его видел у меня, кроме Трофима? Никто. Никто! Валяется на дне алмаз и молчит. Сколько их в этой реке валяется! Лежат, молчат. И я буду молчать! А драка? Трофима я не спасу. Себя — может быть».

— Бил Трофим меня. Вот посмотрите! — Сашка засучил рукав и показал лиловый синяк на предплечье. — Бил, понимаете?

— Давай по порядку, — сказал Малинка.

Сашка придвинулся поближе к инспектору, растопырил руки, вытаращил глаза и начал вдохновенно врать. Столь разительная перемена в поведении Попова не ускользнула от инспектора. Но Сашка, занятый выдумкой о глупой драке из-за подстреленных копалят, сочиняя на ходу историю ссоры, не заметил чуть прищуренных век Пионера Георгиевича, ставшего более напряженным взгляда инспектора.

Живо, в лицах проиграв перед старшим лейтенантом историю неожиданно вспыхнувшей ссоры, Сашка с некоторым торжеством даже сказал:

— Вот так оно и произошло… все.

Не веря уже окончательно ни одному Сашкиному слову, инспектор не находил никакого реального объяснения поведению Попова. Смущали инспектора и некоторые детали в передаче Попова — их тут же не выдумаешь, очень уж точно, жизненно. Не вязался рассказ Сашки о зачинщике драки — Лазареве, с тем, что говорил о Трофиме шофер Потапов, паромщик Назарыч. Однако, с другой стороны, и сам он, Малинка, думал о Попове совсем иначе.

Нужно было время, чтоб Сашка понял нелогичность своего поведения и рассказа о происшедшем, этого яркого, живого экспромта. И самому Малинке необходимо было разобраться в рассказанном и сказанном Поповым до импровизации.

— Пионер Георгиевич… — тихо сказал Сашка.

— Что, Попов?

— Не верите вы мне…

— Догадался?

— Я вор. Только доказать этого уже не смогу.

— Рассказывай все сначала. — Инспектор сел и достал папиросы, — Закуришь?

— Не курю.

— Молодец, Лисий хвост.

— Подлец я, инспектор, — сказал Попов.

— Давай разберемся по порядку. Нагородил ты — на три огорода хватит, — недовольно проворчал Малинка. Он не любил, когда в человеке вот так, словно плотина, прорывалось. Много мути набегало в дознании, ненужной, посторонней, чрезвычайно осложнявшей дело впоследствии.

— Ты сказал, что убил.

— Из-за меня… Может быть, от моей руки погиб Лазарев. Я бросил в него камень.

— Попал камнем-то? — уточнил Малинка.

— Не знаю. Не видел.

— Почему же «убил»?

— Очень хотел убить.

— Ты видел его мертвым?

— Да, — твердо сказал Сашка.

— Ясно. Почему ты очень хотел смерти Лазарева? — Старший лейтенант подчеркнул это «очень хотел».

— Он выбросил в реку мой алмаз, — с запалом сказал Сашка.

— Твой алмаз…

— Да.

— Откуда он у тебя?

— Я его нашел в реке.

И Сашка рассказал, как это было.

— Знаешь… Не жизнь — детский сад! — Малинка хлопнул ладонями по коленям. — Знают — врать глупо, а врут. Знают — воровать бессмысленно, себе дороже, а крадут. Что с Лазаревым? — без перехода спросил инспектор.

— Драка была у нас…

— Из-за чего?

— Трофим сказал: «Едем сейчас же в поселок — сдать надо алмаз». А я предлагал сбыть.

— Где же это?

— Толком не придумал…

— А он что?

— Он потребовал, чтобы мы тотчас вернулись в поселок и сдали камень.

— Ты отказался.

— Да.

— А дальше?

— Трошка попросил посмотреть камень еще раз. Я дал. А он к реке. И выбросил камень. Я с кулаками на него. Да где мне с ним сладить. Я за камень. Вот и все…

В мокрой насквозь одежде Сашка основательно продрог. У него зуб на зуб не попадал, хотя в тайге было градусов под тридцать и сильно парило.

«Нервное это у него, — подумал Малинка, — но обсушиться все равно нужно. Ночью будет холодно».

— Идем к костру, — сказал инспектор Сашке. — Раздевайся до трусов, а одежду — на колышки. Умеешь?

Попов только головой помотал — у него свело скулы.

— Я помогу. Давай, да поживее. Свалилось же лихо на мою голову, — последние слова Пионер Георгиевич пробормотал себе под нос.

Когда они подошли к костру, у которого сидели парни из экипажа разбившегося вертолета, те, как по команде, встали и отошли далеко в сторону. Там они запалили новый костер и унесли чайник. Сашка глядел на них с тоской. Он почувствовал все увеличивающееся отчуждение между собой и людьми. Попов никогда не размышлял о великой мере душевной близости меж собой и окружающими. Она казалась естественной, как воздух, как солнечный свет. И люди не сторонились, а тянулись к нему за добродушие и веселый нрав. А теперь, когда ему, как никогда, хотелось участия, потому что ощущал себя кругом виноватым, люди сторонились.

Перехватив тоскующий Сашкин взгляд, инспектор сказал:

— А ты решил, тебе медаль за твои подлости дадут? Не жди. — И, глядя, как мается Попов отчужденностью, как томит его страх перед тем, что содеял, Пионер Георгиевич задумался, стараясь пока еще только для себя найти слова, которые следует сказать Сашке:

«Красть бессмысленно. Это только кажется, будто ты стянул шпунтик у какого-то «дяди». Нет, ты его из своего сердца вывинтил. Почему? Да очень просто. Ты, вор, знаешь — шпунтик этот «дяде» нужнее собственного пальца, может. Так же как и тебе — иначе не брал бы. А уж коли знаешь, то заранее ожесточаешь сердце свое. Доброту, сочувствие к другому человеку выжимаешь из души, словно воду. Так и все сердце растащить недолго. Останется тогда в нем одна ненависть к людям, тобою же обкраденным. Бояться их станешь. Потому что нет у человека вещи недорогой и ненужной ему. Ну как обиженные возьмут да отымут награбленное? Тогда человек с разворованным самим собой собственным сердцем превращается в свирепого зверя, считает себя вправе решать, кому жить, кого убить. Вот и выходит из него этакий индивидуал фашист.

Ну а нельзя, мол, просто: нельзя — и точка, словно по заповеди… Это не путь к осознанию поступка. Табу, запрет, страх перед наказанием — и только. Собаку так воспитать можно: или сахар, или плетка. А человек и сообразить горазд: наказание, мол, та же расплата. Заплатил — чист, оно и по-новой валяй. И никаких ни сожалений, ни угрызений — квит с убитым, квит со всеми людьми.

У Сашки доброта из сердца не выжата. Не наказание ему страшно, а то, что позволил себе озвереть».

11

За деревьями в густых сумерках ночи ворочалась река. Высокая вода тупо тыкалась в берег, хлюпала, урчала, захлебывалась противным всасывающим звуком, будто живая. Малинка слушал это невнятное бормотание, глядел на трепетную ночь. Звезды проступали на небе, блеклые, дрожащие.

К рассвету сделалось промозгло, холодно.

Прислонившись спиной к дереву, Пионер Георгиевич сидел тихо, точно слившись с окружающей мглой. И река, и ели, и осины, и сама ночь то ли разговаривали сами с собой, то ли прислушивались к себе, и Малинка размышлял о своих личных делах. Были они не очень веселыми.

Он на мгновение представил себе, как теперь на совещании в райотделе при упоминании его имени будут говорить: «Малинка? А, это на участке которого один парень алмаз украл, а потом товарища пришил…» На душе сделалось муторно. Конечно, есть тут его недоработка. Ведь жил с этим Поповым чуть не год бок о бок, как говорится. Видел его на дню не один раз. Куда в поселке денешься? И вот поди ж. Не углядел парня.

Дело даже не в том, что на совещаниях поминать будут. Суть не в том, что задета его безупречная профессиональная честь. Разговор глубже, серьезнее. Он ведь за все в ответе в поселке. Он в ответе и за скандал в семье Нюрки-поварихи и механика гаража Наумова, и за это вот ЧП. Смысл не в оправданиях для себя, что парень всего три месяца в поселке, а до того был бульдозеристом-кочевником. Кочевали-то они не по луне, по его участку. На подобных кочевых точках он не бывал. А наверняка надо бы быть. Там тоже не ангелы обретаются, люди. Люди, зашибающие крепкую деньгу. Да тьфу с деньгами! Там не побалуешься — негде и нечем. И времени свободного почти не остается.

Снова не о том. Такие бригады — крепкие, сбитые коллективы, где происшествие — вещь почти немыслимая. Каждый на виду у всех. И все-таки посещать такие кочевья надо, просто необходимо. Мало слышать о том, как трудятся люди, знать их нужно. А время? Где взять время на подобные длительные поездки? Придется выкраивать.

Густые сумерки короткой ночи начали редеть. Столпившиеся темной массой деревья вдруг будто разъединились, и каждое стало само по себе, и лес обрел глубину. Белесый обманчивый свет дрожал и переливался меж стволами. Проступил легкий туман.

А Малинка продолжал свои невеселые рассуждения. Правда, теперь они были о другом, о том, что не одна, может быть, корысть двигала Поповым. Существует в этом необыкновенном камне — алмазе — какая-то странная притягательная сила. Она отмечена людьми давно. Нет, он не собирался оправдывать Сашку. Пионеру Георгиевичу хотелось отыскать ту крохотную побудительную причину, которая заставляет человека, дотоле честного, сделать первый шаг к преступлению. Потом все идет своим чередом по проторенной дороге правонарушения. Но вот причины: плохо лежит, подтолкнул кто «вовремя», увидел случайно — взял, а расстаться уже сил не хватило, взял «на время», а оказалось — навсегда… Их тысячи, таких «причинок». Они различны, будучи общи в одном — слабостью характера человека, а не исключительно корыстными побуждениями. То, что в данном случае не существовало организованности, задуманности в правонарушении, Малинка был уверен. Не так бы пошло дело: не побежал бы, словно оглашенный, Попов, постарался скрыться потихоньку.

А Сашка меж тем, неудобно повернувшись, проснулся неожиданно для себя и сразу будто вынырнул из воды. Не поднимаясь и не изменив позы, он осмотрелся. Ели и кривые березки, одинаковые во всей пойме, представились ему теми же, что росли вокруг избушки, невдалеке от просеки ЛЭП. Все происшедшее вдруг показалось ему лишь привидевшимся в кошмарном сне, а сейчас, когда он открыл глаза, жизнь пойдет своим чередом, как ни в чем не бывало. Мысль эта была так радужно приятна, что Сашка по-детски со всхлипом вздохнул и тут приметил сидевшего невдалеке инспектора.

«Было! Все было. Произошло… убийство Трофима. Потеря алмаза», — отчетливо осознал Сашка, и от этого сделалось так тоскливо и муторно, что он застонал, стиснув зубы.

Там, где Сашка оставил друга, Трофима может съесть росомаха — самый злой разбойник в тайге. Сашка представил себе, как это будет или уже было, и вскочил.

Инспектор тотчас оказался рядом:

— Что с тобой, Попов?

— Страшно.

— Держись. Держись, парень.

— Постараюсь.

— Теперь тебе часто и долго придется думать и говорить об этом. Знай. Помни.

— Зачем? — пожал плечами Сашка.

— Чтоб и в беде не потерять человеческого достоинства, Попов. Не опуститься, не махнуть на себя рукой. Происходит такое само собой, а вот возвращает человек достоинство с великим трудом. Достоинство — это душа и есть.

— О чем вы?

— Виноват ты, но не списывай себя с человеческого счета, не тверди себе: мол, жизнь кончена для меня.

«Откуда инспектор знает, что я об этом думаю, — недоумевал Сашка. — Или душа моя для него — открытая комната? Что ему там делать? Я признался — что еще? Что? При чем здесь моя жизнь, которой сейчас я не рад? Что? Что еще?»

Малинка размышлял о своем. Долгие годы жизни и работы с людьми научили его терпению и бережному отношению к взрослым людям, словно бы к детям. Это свое настроение он так и называл «детсадовским».

Годилось подобное отношение не для всех, с кем приходилось сталкиваться Малинке. Закоренелый, матерый преступник-рецидивист такого отношения не требовал и удивился бы, коль скоро старший лейтенант милиции заговорил с ним подобным тоном. Но ведь Сашка, к примеру, преступник, но по случаю, в силу обстоятельств, сложившихся для него «слишком удачно». Да, именно «слишком удачно». Такая «удача» для человека слабого, неустойчивого — капкан. Она для него горе, которое может обернуться бедой. Так и получилось.

Для слабых людей обстоятельства — бич. Он гонит их в западню. Не попадись, к примеру, Сашке алмаз на дороге — он, пожалуй, всю жизнь остался бы славным, немного взбалмошным парнем. Он купил бы себе и машину и моторку и был бы счастлив на свой манер. Да вот на тебе, подвернулась удача. И он уже не хочет довольствоваться «малым» — получить приз за находку. Он пытается искать путей «полной» реализации, стремится отыскать сообщника, наверняка предвидя возможные сложности. И запутывается в сетях случая.

Нет, удача никогда не сравнится с успехом, заслуженным, твердым успехом. Успех не подведет, если не станут использовать, словно удачу. Успех — неразменный рубль…

«Полно, — остановил себя Малинка. — Для Попова слова уже в прошлом. Он знал, что делал, и ответ с него полной мерой. Послушаем, что Лисий хвост будет говорить сегодня. Вчера он пробовал катить…»

— Что ж, Попов, поговорим дальше, — начал инспектор. — Пока к нам прибудет помощь, время у нас не ограничено.

— О чем говорить? Я все сказал.

— Повторить не мешает.

— Спрашивайте, — мрачно проговорил Попов.

— Как ты нашел алмаз?

— Украл я, а не нашел, — поправил Попов. Он находился в том состоянии нервозной взвинченности, которая характерна для людей, ставших на путь признания. Вчера он мог вдохновенно врать о причине драки, стараясь скрыть главное — хищение алмаза, а сегодня само слово «нашел» вызывало в нем внутренний протест.

— Ну как украл — ясно. Протянул руку и взял, — сказал Малинка.

— Нашел… Нашел тоже просто. Кинул в реку потрошеную тушку. Вытащил — на жирном огузке алмаз. Вот и все. Мне бы не брать его совсем. Да руки не послушались.

— Ты раньше никогда не думал о возможности такой находки?

Попов немного помолчал!

— Думал…

— И всегда в мыслях брал? В карман совал?

— Если большой — конечно, отдавал.

— Как это «большой»?

— С кулак там или крупнее. А тут с ноготь… Блажь все это. Глупая блажь, инспектор. Не думал я всерьез. Хоть бы мыслишка толковая проскочила — как с ним быть. Да и случаев таких — один на десять миллионов. Мне, дураку, достался. Совладел я с ним? Только и беда, что в карман положил, не сразу сдал…

— Сдать собирался?

— Что с ним еще делать? — вскинулся Попов.

— Я об этом и спрашиваю.

— Поносил бы неделю в кармане — и сдал. Некуда с ним податься. Понимаете — не-ку-да…

— Уверен ли ты был в Лазареве? В его согласии стать сообщником?

— Нет.

«Пожалуй, ты, Попов, все-таки больше дурень, чем подлец. И поступки его — глупее не придумаешь, — размышлял Малинка. — Почему так часто бывает, что ежели вдруг в человеке подлость пробуждается, то ею, подлостью своей, прежде всего самого близкого человека, друга, пытаются заразить? На сочувствие рассчитывают, что ли?»

Вслух инспектор сказал;

— Значит, не исключал ты возможности, что Лазарев тебя в контору поволочет алмаз сдавать?

— Не исключал…

— И все-таки драку затеял.

— Так он выбросил камень!

— Выбросил?

— Точно. Сам видел.

«А что если ты видел не то и не так? — подумал инспектор. — Очень непохоже, не по своему характеру действовал Лазарев. На месте надо быть. Обязательно. И сегодня. Не то дожди смоют все следы. Тогда одна путаница пойдет! Ох уж эта катастрофа! Но пока следует выяснить действия, поступки, если можно — передвижения Лазарева и Попова в долине у избушки».

— Вот что, — сказал инспектор, — садись ближе.

Старший лейтенант достал блокнот, карандаш.

— Писать надо? — спросил Попов.

— Не-ет, — протянул инспектор, занятый наброском. — Вот это план долины с избушкой. Расскажи, как вы прошли туда, что делали, куда ходили… Все по порядку. Не торопись. Это важно. Надо восстановить последовательность происходившего.

— Хорошо. Я постараюсь ничего не спутать. Одного я не знаю, что делал Лазарев, когда я спал…

Вертолет спецслужбы нашел потерпевших катастрофу рано утром.

Малинка очень удивился, когда из машины, приземлившейся за пойменным лесом, вышел сержант Никулин.

— Ты будто знал — понадобишься! — воскликнул инспектор.

— А начальство на что? — подмигнул сержант. — Меня майор Нестеров послал. Вызвал, говорит: «Старший лейтенант понапрасну беспокоиться не станет. Выходит, дело серьезное, а раз он и экипаж пропали, то вдвойне. Может быть, помощь потребуется. В общем, отправляйся».

— Помощь действительно требуется. Не положено таких типов без охраны в район отправлять. — И Малинка вкратце рассказал о деле, на которое он натолкнулся. — Мне, сам понимаешь, до зарезу нужно побывать на месте преступления. Вот-вот дождь — и от следов ни шиша. Признание Попова признанием, а повиснет на мне дело — не обрадуешься. У меня от него уж и так шея болит. Вот спасибо, что прилетел.

— Начальство благодарить будешь, — снова подмигнул сержант. — Мое дело — приказ выполнить.

12

С высоты крутая осыпь выглядела плоской. Сбоку, у самого края ее, валялось дерево. Все как на плане, что они начертили с Поповым, который на автомашине ехал теперь с сопровождающим в райцентр. Действительно, план оказался точным. Только ни под стволом дерева, ни близ него но было человека.

— Что за чертовщина… — не сдержался Малинка. — Никого. Где же Трофим? Неужели зверье растащило? Больно быстро — быть не может. Да и наследило бы зверье ой-ой!

Вертолет заходил на посадку.

Плюхнувшись на металлическую скамью, Пионер Георгиевич даже глаза протер.

«А чего я, собственно, разволновался? — подумал он. — Может быть, и хорошо, что никого под деревом нет. Трупа нет. Чего ж мне расстраиваться? Это уже по инерции, по вере в Сашкины слова, что труп быть обязан. Ерунда какая! Вот приземлимся — я в избушке посмотрю. Замечательно, если мы прибыли вовремя и сможем оказать Лазареву помощь!»

Поляна перед избушкой была достаточна для посадки.

Инспектор попросил пилота обождать и побежал к дому. Теперь он понял, что ошибся при первом облете, когда решил: дверь заколочена. Она действительно так выглядела. Но только выглядела. А на самом деле лишь притворена, да крестовина досок не снята. Дверь открылась легко.

— Лазарев! Трофим! — почему-то нетерпеливо крикнул Малинка, заскочив внутрь.

Никакого ответа.

В избушке стояла полумгла. Крохотное подслеповатое окошко скупо пропускало свет. Солнечные лучи, косо падавшие в дверной проем, освещали лишь порог. Странный беспорядок царил в доме. Но инспектор пока не стал разбираться, что к чему, — раз Трофима здесь не было, следовало отпустить вертолет.

Выйдя на свет дня, Пионер Георгиевич помахал рукой, и машина тотчас ушла, разметав на поляне тучи прошлогодней хвои, вздув пепел кострища около избушки.

«Хорошая штука вертолет, — подумал старший лейтенант, — но кое-какие следы, вещественные доказательства, потеряны безвозвратно. Их разметал вихрь от винта. Жаль. Очень жаль. Но делать нечего».

Инспектор вернулся в дом, сел на нары и закрыл глаза, чтоб они привыкли к полутьме. Когда он открыл их, внутренность жилья предстала перед ним словно обнаженной. Сразу было видно — жили здесь люди нетаежного склада: слишком много беспорядка и безалаберщины. Дрова кучей свалены в углу. Печка из бочки расположилась слишком близко к стене дома. Тут же торчало забытое ведро с тавотом. На столе — банка с солью. И нож. Добротная, даже шикарная для тайги фабричная финка. На рукоятке стояли инициалы «А. П.».

«Сашкина, — понял инспектор. — Он о ней даже не вспомнил. Совсем нетаежный человек».

Тут же на столе валялись патроны.

«Получается, что при желании Попов мог найти патрон, — подумал Малинка. — Только действительно не в себе он был, не в своей тарелке. Иначе Лазареву пришлось бы гораздо хуже. Хотя я не знаю, что с ним, и не могу пойти искать, пока не закончу осмотр».

В изголовье нар инспектор обнаружил следы крови. Они были недавние — запекшиеся, но не подсохшие еще, не въевшиеся в доски. Инспектор сделал соскоб и убрал его в один из крохотных целлофановых пакетиков, которые всегда носил с собой.

Под нарами валялся небольшой спортивный рюкзак, развязанный, в спешке полувыпотрошенный на пол. В нем две банки тюльки в томате, свитер.

«Сашка взял свой рюкзак. Это Лазаревский. А если северянин оставляет свитер — плохо человеку, — отметил про себя Малинка. — Ведь следы крови на нарах свидетельствуют, что Лазарев приходил в избушку уже после того, как выбрался из-под сухостоины. Не иначе.

Под нарами же, у самой стены, инспектор приметил длинный, похожий на дубинку предмет. Малинка, кряхтя, полез за ним. И, даже когда в руках у него оказалось ружье, он не сразу поверил в это. Бросить ружье в тайге представлялось ему верхом опрометчивости. Ружье было заряжено отнюдь не холостыми патронами.

«Спрятал его, выходит, Лазарев, — понял Малинка. — Свое ружье спрятал, чтоб Сашка его не схватил ненароком. А почему потом не взял? Ведь в тайгу ушел, не в лесок. Невмочь было и ружье нести? Пожалуй».

В углу избы валялась убитая копалуха. Инспектор разозлился не на шутку. Добро, когда стреляют глухарей, чтоб наесться, но бить птицу ради забавы — такое уж из ряда вон, и в донесении он не преминет упомянуть о хищничестве.

Потом он вышел на воздух и отправился к берегу, к скале, о которой говорил Попов. С нее, по его словам, Лазарев бросил в реку алмаз. На боку дикого камня инспектор обнаружил царапины от подковок лазаревских сапог. А под камнем трава была крепко потоптана, почва взрыта.

«Э-э, — протянул Малинка, — драка была и здесь, не только на склоне осыпи. Попов об этом ни гугу…».

Осматривая около этого места спуск к реке, инспектор обнаружил несколько ямок от свежевывернутых камней. Они были хорошо заметны.

«Что ж, — отметил инспектор, — выходит, камень, пущенный в Лазарева на склоне, был не первым и не единственным… И зачем, кстати, понадобилось Лазареву забираться на скалу, чтоб бросить в реку алмаз? Это можно было сделать хотя бы вот отсюда, да и с любого места на берегу. К чему он карабкался на трехметровый камень?»

В душе Малинка должен был признаться себе, что все-таки надеялся найти здесь хоть какое-то оправдание действиям Попова. Инспектор думал: возможно, Лазарев в чем-то не так повел себя, был груб в своих справедливых требованиях, оскорблял Сашку, вызвав приступ лютой злобы.

«Подожди, подожди, Малинка, — остановил себя старший лейтенант. — Так ведь на скалу Трофим залез, чтоб из безопасности уговаривать друга. Уговоры оказались бесполезны. Тогда Лазарев бросает в реку алмаз. Бросает… Алмаз! Не похоже на Лазарева. Потом Трофим бежит к осыпи. И там случай? Случай или Сашкин камень лишает его жизни… Так, по крайней мере, кажется Попову. Вот тогда, словно очнувшись, Сашка решает бежать. Так велико было его желание убить Лазарева, что, увидев его поверженным, придавленным лиственницей, Попов принимает желаемое за действительность. Сашка не пытается помочь другу, даже не любопытствует, жив ли тот».

Размышляя о происшедшем здесь, инспектор направился к осыпи. Двадцатиметровая корявая мертвая лиственница была очень тяжела даже на вид. На камнях, примерно у середины ствола, Малинка увидел запекшуюся кровь и снова сделал соскоб, потому что первый же дождь смоет след. На крохах почвы у вывороченного корня инспектор приметил отпечатки сапог с подковками. Тут же, метрах в двух от выворотня, валялся здоровый камень. Он совсем не вписывался в рисунок осыпи, лежал углом вверх и не рядом, а поверх других.

Ведь если внимательно осматривать любую каменную осыпь, то она предстанет перед взором не беспорядочным нагромождением свалившихся камней, а потоком. Но всякий поток подчиняется некоему общему движению. Случайностей бывает очень мало даже в каменной лавине. Общий рисунок осыпи инспектор отметил, еще только подходя к ней. Это произошло как-то интуитивно. Меж сопок, среди которых прошла большая часть жизни Малинки, в каменистых распадках и ключах осыпей полно. По ним часто проходят звериные тропы. И даже их можно увидеть, если присмотреться как следует охотничьим взглядом. А у Малинки был взгляд охотника, хотя последние годы он не брал в руки ружья.

Этот лежавший поверх других гладкий камень Малинка отнес в избушку. Ведь на камне должны были остаться отпечатки Сашкиных рук.

Подходя к избушке от осыпи прямым путем, инспектор сделал еще одно маленькое открытие. Две молодые елки, росшие неподалеку от дома, были ошкурены. Около них виднелись следы Лазаревских сапог с подковками. Когда — до схватки с Поповым или уже раненный — сдирал кору Лазарев и для чего, оставалось пока неясным.

В плане, который они составляли с Поповым, указывалось, что в дальнем по течению реки углу долины находился завал. Из его сухих стволов Сашка и смастерил плот. Около завала, осматривая следы работы Попова, инспектор отметил четкий, повторяющийся, похожий на змеиный, след. Осматривая его, Малинка втихомолку ругал себя. Он не спросил у Сашки, чем тот вязал плот, и просмотрел, где же лежала бухта тонкого троса в избушке.

Малинка сел на чурбан у кострища и задумался. Все, что он видел, подтверждало рассказ Попова и существенно дополняло его. Но в долине у избушки Лазарева не оказалось. Уж одно это хорошо. Значит, он жив, мог идти.

Срезанная с комля елей кора говорила еще об одном. Что Лазареву трудно и он передвигается на четвереньках. Инспектор додумался до этого как бы невзначай. Логика подсказала.

Черт знает что. Эти «неразлучники» задали такую задачку, что впору было покачать головой и только.

— Да и только! — сказал вслух инспектор.

Малинка любил это слово и употреблял его в самых трудных случаях. Действительно, один друг признался в краже алмаза и покушении на жизнь человека, второй бросает алмаз в реку. Статьи-то, что называется, разные — одна до общественного порицания, другая — до восьми лет. Что и говорить, «дистанция огромного размера». С одной стороны, надо, надо идти за Лазаревым, спасать теперь и второго дружка. А что-то не давало покоя Малинке, удерживало. Ощущение можно было бы назвать чувством неудовлетворенности. Факты, наблюдения не замкнулись в цепь.

Он не мог уйти отсюда, не разгадав какой-то загадки. И не уходил.

Он ковырял палочкой пепел давно погасшего костра и неожиданно для себя обнаружил ямку. Стал копать глубже и увидел тушку копаленка. Только теперь инспектор вспомнил, что не ел с утра, когда его забросили в долину на вертолете.

Глухаренка приготовили со знанием дела. Малинка выкопал его, почувствовал острый, вкусный запах запеченной под костром дичинки и, вздохнув, отломил ножку.

«Каким путем мог уйти из долины Лазарев, да еще в его положении? — размышлял инспектор. — Верхом к Назарычу путь короче, но труднее. Намного тяжелее дороги по осыпи, а потом — по просеке к половинке. Но здесь идти значительно дальше. Кстати, по тяжелой дороге Лазарев сразу выходил к людям, к парому, к Назарычу. А во втором варианте он мог рассчитывать только на счастливый случай, но без риска в пути. Дорога ровная, не сорвешься».

Инспектор долго не мог понять, что же его еще волнует, не дает покоя. Он уже еще раз осмотрел избушку. Ощущение неудовлетворенности было странным и полуосознанным.

Инспектор не мог сразу поверить, что дружба, проверенная в сложных испытаниях, могла рассыпаться на первом жизненном пороге. Пионер Георгиевич не отвергал всего сказанного Поповым. В его исповеди была своя правда. Именно своя.

Здесь с Лазаревым находился человек, который сохранил лишь имя и фамилию его друга. Да, именно так. Тезка его друга, не более. Существо, словно в волшебной сказке, принявшее обличье Сашки Попова, с которым Лазарева связывала дружба.

«Оказывается, такие превращения встречаются не только в сказках, — подумал инспектор. — И это страшно!»

То, что Лазарев догадался о «подмене», представлялось инспектору бесспорным. Однако безусловно и другое: Трофим до стычки на осыпи не верил в окончательное превращение друга в оборотня.

После того как он отправил Попова в райцентр, инспектору оставалось искать факты его виновности. Ведь бремя обвинения лежит как на органах дознания, так и органах следствия. Признание вины самим преступником является лишь одним из доказательств преступления, но не вины во всей ее совокупности. Придя на место преступления после отправки в райцентр Попова, он начал с того, что проверил факты, рассказанные Сашкой. Они подтвердились.

У скалы он обнаружил след Лазарева, который, по признанию Сашки, оттуда бросил алмаз в реку. Но почему он это сделал?

Почему?

Скрыть преступление друга? Во что бы то ни стало.

Вот тут-то и зарыта собака.

Выброси Лазарев камень, тогда, что называется, все стало бы понятным: камня нет, не было, и ссора друзей могла объясниться любым поводом. И дело уже касалось другого — доказательства существования самого камня.

— Камня-то нет! — инспектор хлопнул ладонями по коленям.

В таком случае это обвинение могло отпасть за недостаточностью улик. Не на то ли и бил Лазарев?

Взгляд Пионера Георгиевича почему-то время от времени останавливался у дальнего от него угла избушки. Вот и опять. Малинка не очень любил торопливость и решил понаблюдать за собой. Просто подойти, посмотреть — не годится. Возможно, даже наверняка он найдет, что привлекало его взгляд. Однако не осознает, почему именно этот предмет занимает его.

В игре солнечного света, проникавшего сквозь кроны деревьев, блеснуло что-то. Снова блеснуло.

Тогда, аккуратно положив ножку копаленка, которую он ел, на хвою у кострища, Малинка прошел к углу избушки.

Около камня, у сруба, валялись осколки бутылки. Разбита она была совсем недавно. Это легко можно заметить по краям обломков стекла. Они ни чуточки не припылились даже. Остро пахло бензином, который, очевидно, находился в бутылке. Причем сначала разбита бутылка. А потом донышко. Вот они, толстые осколки. Да, нет сомнения, что донышко разбито после, разбито специально.

Зачем?

На стекле горловины, основательно запыленном, виднелись четкие отпечатки пальцев. Осторожно взяв горлышко за край, инспектор отнес его в избушку. Улика веская для следствия. Да и непонятно пока было, зачем понадобилось Попову или Лазареву бить посудину!

И тут инспектора словно осенило. Пока это была лишь догадка. Но она быстро оформилась в четкую мысль:

«Бутылку разбил Лазарев. В реку брошен осколок стекла, а не алмаз! Зачем Лазарев так поступил? С преступной целью подмены? Опять-таки: с целью спасения друга от преступления, от самого себя любой ценой?! Очень опрометчиво, но вероятно. Неужели Лазарев до конца, может быть, до сего момента продолжает бороться за Попова против Попова? Пожалуй, это точно. Эх, человечина!»

Теперь Малинка не медлил. Осмыслив происшедшее, он решил, что, если его версия верна, Лазарев не станет рисковать. Он пойдет пусть долгим, но зато и безопасным путем. С ним драгоценная ноша.

13

Очнувшись, Трофим хотел глубоко вздохнуть и не смог. Попробовал пошевелить рукой — одной, другой — не получилось. Но пальцы ощущали сучки сухостоинки. Было темно, потому что ресницы склеились. Ноги слушались, и, подвигав ими, Трофим сообразил, что лежит на склоне головой вниз.

Каким образом и почему он очутился здесь, Лазарев припомнить не сумел.

«Что за чертовщина? — удивился Трофим. — Где-то рядом должен быть Сашка. А если он тоже в таком положении? Может, ему еще хуже?»

— Саша! Саша! — громко позвал Лазарев, превозмогая боль и тяжесть в груди. — Попов, где ты?

От напряжения зазвенело и застучало в голове, и Трофим решил, что именно поэтому он не услышал отзыва..

— Попов! Попов, что с тобой? — проговорил он ровно.

Ответа не было.

«Может, он за вагой ушел? — подумал Лазарев. — Меня деревом придавило. Как же я здесь очутился? Вот дела! Подождать? Да чего там, надо выбираться. С чего начать? С рук. Ими удастся столкнуть с груди сухостоину или выползти из-под нее. Давит она вроде не так уж и сильно».

Трофим, пошевелив пальцами, принялся обламывать трескучие сучки. Постепенно руки освобождались от корявых пут.

Обломав сучки и сучья, мешавшие двигаться, он вытащил руки из-под ветвей, в клочья изодрав рукава. Потом стащил с век налипшую, свернувшуюся и засохшую кровь. Открыл глаза.

Был вечер, и небо было ясным. Сильно пахло хвоей и прелью. Когда Трофим попытался спихнуть лежавший поперек груди ствол сухостоины и зашевелился, с окрестных деревьев поднялось с десяток ворон. Они покружились, покружились над ним, противно грассируя, и улетели. Лишь одна, то ли слишком голодная, то ли очень молодая, не желая верить, что жертва ожила, уселась на ближнюю осину. И всякий раз, когда Трофим двигался, пытаясь освободиться, ворона растопыривала крылья и нагло, со злостью орала.

Трофим процедил, стиснув зубы:

— Каркай в такт, паразитка! Ну, раз-два, взяли! Еще… — и потерял сознание, не рассчитав своих сил.

Приходил в себя Трофим на этот раз трудно. Боль металась в голове, словно большой лютый зверь в клетке. Надсадно ломило грудь. Руки ослабли и дрожали.

Наконец, после изматывающих усилий, Лазареву все же удалось столкнуть ствол с ребер.

— Ну, живот да бедра протащить — плевое дело, — сказал он сам себе.

И действительно, выбрался из-под ствола довольно скоро. Сел, огляделся: поблизости Сашки не было. Внизу, в долине, тоже. Не горел костер, дверь в избушке издали выглядела заколоченной. Но тут Трофима замутило, к горлу подкатила тошнота, окружающее поплыло перед глазами. Лазарев припал грудью к стволу и ощутил жесткий укол в межреберье.

«Чертов сучок! — подумал он, терпеливо перенося приступ дурноты. — Этак он кожу пропорет».

Когда полегчало и он отвалился от ствола, то увидел, что никакого сучка в том месте на валежине не было. Трофим полез в нагрудный карман ковбойки, нащупал там камушек. Он хотел выбросить его не глядя, как вдруг осознал:

— Алмаз! Это ж алмаз! Я же разыграл Сашку — бросил-то в реку осколок стекла от бутылки!

В неверном свете кристалл выглядел совсем невзрачно. Куда невзрачнее блестящего искристого осколка стекла, который Трофим швырнул в воду.

«Наверное, потому и кинулся Попов на меня, словно ненормальный, — как бы вспоминал Лазарев, — с придурью он стал в последние дни. Тоже выдумал: выручку от продажи алмаза пополам. Будто это камень его! Он нашел алмаз в своем огороде. Только и в твоем огороде клад — собственность государства, всего народа. А тут, Саша, месторождение, открытое на средства не дяди, а всех граждан нашей страны. Значит, и твои, и мои… У кого же ты стащить решил… Э-э, похоже, что для него, сколько ни говори, все одни слова, И хороший ты парень, друг, а сам себе подножку хотел подставить. Озверел при мысли о пачке купюр…

Может быть, я сам себя разыграл в этой истории?

Сашка не прост…»

В помыслах и поступках Попов шел порой на грани напористого нахальства и откровенной наглости. Но он не забывал оставлять себе этакую тонюсенькую щелочку для отступления, в которую юркал с мастерством фокусника. Когда все уже верили, что он либо гад, либо подонок, Сашка расплывался в улыбке: «Эх вы, а еще умные люди…» И оказывалось или так выглядело для окружающих: сами они обманулись, он же тут вовсе ни при чем: вольно принимать шутку, пусть неумную, всерьез.

Возможно, Сашка испытывал его, Трофима, — поддастся он или нет на подачку, чтобы в том случае, если поддастся все-таки, рассмеяться по-лешачьи.

«Вполне вероятно, что так оно и было бы. Подкоп под подкоп, — думал Лазарев. — Однако он, Лазарев, сам помешал. Затеял розыгрыш. Хороша шуточка! Это же провокация! Хуже Сашкиной. Он — словом. Я — делом.

Как же ты, Трофим, докатился до такого…»

Тяжело вздохнув, Лазарев поднялся, но тут же сел: мир качался перед глазами, и ноги не держали. Когда головокружение чуточку улеглось, Трофим подумал: «Не получается на двух, попробуем на четырех».

И он начал спускаться в долину, к избушке. Не зная, сколько времени прошло с того момента, когда на него обрушилась сухостоина, Трофим надеялся, что Сашка ждет его. Ведь Попов не знал, да и догадаться не мог, будто он, Лазарев, сыграет этакую злую шутку. Сашка, конечно, принял все всерьез. Есть такая слабинка у любителей подшутить и разыграть.

Может, Попов перестал преследовать его намного раньше, чем Трофим схватился за ствол сухой лиственницы, и ничего не знает о случившемся с ним? Сидит поди на нарах злой, ждет, когда Лазарев объяснит, почему это он решился так поступить с очень ценной и нужной для государства вещью — выкинуть алмаз в реку.

«Ох, Трофим, Трофим, заварил же ты кашу!» — вздохнул Лазарев, с трудом передвигаясь на четвереньках под уклон.

Попова в избушке не оказалось. Разбросанные вещи свидетельствовали о торопливых сборах.

«Обиделся. Очень обиделся Сашка. И смотался, — решил Лазарев. — Конечно, не знает он, что со мной стряслось. Иначе бы не ушел. Разве Сашка, зная о моей беде, смотался бы? Не струсил же он на последних маневрах. Там я попал в переплет куда посерьезней, чем этот».

Забравшись на нары, Лазарев лег на спину, чтоб не побеспокоить рану у виска. Он чувствовал себя спокойно и не тревожился ни о чем. Руки целы, ноги целы; ружье под нарами, еда в рюкзаке. Понадобится, он на четвереньках до парома, к Назарычу, доберется. Нет, Сашка не оставит его, как не оставил тогда…

Это случилось на летних маневрах. Их с Поповым послали срочно вывезти из горного района десант, который выполнил свое задание. И дела-то всего часа на четыре. Подскочить в горы, забрать ребят — и обратно. Но уже вечерело, ехать пришлось совсем в темноте, ориентируясь по компасу и карте. А это уже совсем не просто. Местности они толком не знали. Проезжали здесь как-то в начале лета. Но одно — июнь, другое — октябрь. В предгорьях снег еще не выпал, но стоило им подняться на несколько сотен метров по одичавшей горной дороге, как вездеходы натолкнулись на снежные завалы. Фары включить было нельзя. Маневры проводились в условиях, максимально приближенных к боевым.

Капитан Чекрыгин предупредил их. И еще они знали — где-то на трассе около десанта находится посредник, который тут же засек бы любое нарушение.

Завалы для вездехода были сущей чепухой. Трофим преодолевал их с ходу. Целые вихри снега вздыбливались перед машиной.

Петя — помощник — с непривычки даже лицо локтем прикрывал, когда вдруг будто лавина вздымалась перед кабиной. Новый, недавно, перед самыми маневрами полученный Трофимом бронетранспортер показывал свою резвость.

Где-то на дороге должен был быть глинистый оползень. Трофим помнил, что и летом он доставил им немало неприятных минут. Но где именно он находился, теперь можно только угадывать. И не потому, что стемнело. Ранняя горная зима неузнаваемо изменила пейзаж. Слабо светлел снег в ночи под небесным светом, который просачивался даже сквозь низкие тучи. Контуры безлистых ветвей деревьев, росших слева по косогорью, неясно виделись на фоне сугробов. Узнавались лишь дубы — они полуоблетели и казались обугленными.

Да что толку? Не помнил Трофим особых примет оползня. И поэтому нервничал. Он внутренне напрягся, едва на косогоре появлялась пролысина — возможный признак ловушки.

Машина взлетела на оползень неожиданно. Трофим почувствовал, что бронетранспортер ведет себя не так, как на твердом грунте. Он ощутил это ладонями, лежащими на рукоятках фрикционов: ладони испытывали различное напряжение, переданное с гусениц. Те работали теперь вразнобой.

И вот здесь-то Трофим, по его мнению, совершил ошибку. Он решил переключить скорость на меньшую: увеличилось бы сцепление трактов с хлябью почвы. Но в то же мгновение он забыл, что ведет новую, недавно полученную машину, а не свою старую, к которой привык и на «привычки» которой было рассчитано каждое движение его мышц. Может быть, на какие-то несколько миллиметров больше нога его освободила педаль, а рука выжала сектор газа. Этого оказалось достаточно, чтобы дизель заглох, машина замерла и начала под собственной тяжестью сползать к круче, берегового откоса.

Трофим заставил двигатель работать через несколько секунд. Однако за это время машина сползла юзом метра на четыре от дороги, и когда водитель пытался взобраться на грейдер, то случилось самое неприятное. Трофиму пришлось включить лишь правый фрикцион. Здесь он тоже, возможно, поторопился. Едва гусеница на самом малом начала выравнивать бронетранспортер, как машина круто развернулась на глинистой осыпи и стала кормой к обрыву. Вновь пришлось сбросить газ, а тяжелый бронетранспортер неудержимо заскользил вниз к обрыву.

Мотор отказал. Стрелка на циферблате показателя топлива в баке прыгнула к нулю.

Помощник, первогодок, распахнул дверцу и, глянув назад, ошалело обернулся к Трофиму:

— Круча! Падаем! Спасайся! — и кубарем скатился из кабины в снег.

Трофим только зубы стиснул и что хватило сил жал на тормоза.

Под гусеницами послышался каменный хруст. Скольжение замедлилось. Хруст слышался все громче. Смолк. Машина остановилась. Мотор не работал.

Подняв глаза на дорогу, Трофим увидел, что бронетранспортер Сашки Попова проскочил опасный оползень. Наверное, с ходу. Он шел вторым и мог учесть ошибки Лазарева.

— И то хорошо, — стащив с потной головы шлем, негромко, для себя, проговорил Трофим. Потом он очень осторожно отдал тормоза. Машина стояла как вкопанная.

— Тоже неплохо…

Открыв дверь, Трофим выглянул наружу и посмотрел на кромку обрыва. Она была метрах в семи.

— Рано запаниковал, Петя… Впрочем, у страха глаза велики… — И, продолжая негромкий разговор с самим собой, Трофим снова посмотрел на показатель горючего. Стрелка, может, на миллиметр отошла от нуля. — Так. Коли горючего было почти полбака, значит, оно на крутом склоне откатилось к задней стенке. Горловина насоса то ли наполовину, а может, и меньше вышла из жидкости и засасывает воздух. Вполне понятно…

Трофим принялся вручную подсасывать горючее. Плоховато, но получилось.

Попробовал завести мотор. Пошел. Держа дизель на малых оборотах, Трофим осторожно тронул машину вверх. Двинулась. Метр, другой… Характерное чихание голодного, задыхающегося без топлива двигателя — и стоп. Тишина. И скольжение обратно к обрыву берега. Лазарев до отказа выжал тормоза, хотя понимал: помогает это мало, насколько хватит инерции у массы машины, настолько она и сползет.

Сползла, остановилась, пробив колею еще ближе к обрыву. Трофим облегченно вздохнул. Тут он увидел, как от дороги огромными скачками прыгает под горку Сашка. Подбежал, вскочил в кабину.

Покосившись на друга, Трофим подкачивал топливо вручную.

Окинув взглядом слабо освещенную подсветкой приборную доску, Попов постучал пальцем по стеклу циферблата показателя горючего:

— Бак пуст? Как же ты, а?

— Да есть горючее. Почти полбака.

— А тут нули.

— Крутой откос. Назад откатилось. Вот и нули.

— Чего же не дозаправился? Положено.

— У тебя было время, у меня — нет. Обстановку, трассу в штабе изучал.

— А помощник?

— Петух-то? Вон он в снежке остывает. Сдрейфил.

— Есть от чего.

— Брось, — поморщился Трофим, хотя знал — прав Попов.

— Дозаправиться десять минут, — ворчал Сашка.

— Кабы знала я, кабы ведала…

— Так сиди теперь у окошечка, — фыркнул Сашка. — Как же ты залетел?

— Не «как», а «почему».

Пустопорожний, казалось бы, разговор с Сашкой успокоил Трофима, и Сашка явно понимал — болтовня эта нужна Лазареву, растерявшемуся на какое-то мгновение.

— Ну, почему?

— Потерял ощущение машины. На секунду, на несколько. Не помню. Пошла она сама по себе, а я сам по себе. Понимаешь? Потерял с ней контакт.

— А теперь?

— Не знаю.

— Может, мне за рычаги сесть? А, Трош?

Лазарев только головой помотал.

Чуть пригнувшись, Сашка заглянул в лицо друга:

— Еще такая попыточка — гробанемся в озеро.

— Убирайся к черту! Я не звал тебя! Марш!

— Не ярись, командир. Не положено.

— Без тебя тошно… Напрямую подниматься? Или наискось по склону…

Сашка вскинул брови и поморгал белесыми пушистыми ресницами.

— Наискось. Напрямую ты уже пробовал, сорвался.

— Верно. Наст я тут содрал. Заскребут траки, как мне по сердцу.

— Это точно. Как ты не дозаправился?

— Не снимай с меня кожуру. Ужо! Потом.

— Я ж не ножичком, «экономочкой», — хохотнул Сашка. — Знаешь, сколько я по первому году по кухне отнарядил. Картошки через мои руки прошло вагон!

— Добро.

— Ничего себе «добро».

— Попробуем вылезти, говорю. — Трофим обхватил ладонями рукоятки фрикционов и несколько раз то сжимал, то разжимал пальцы, прилаживался ухватиться поудобнее, точно именно от этого зависело, удастся или нет выбраться им из ловушки глиняного оползня. — Вот что, Сашок, моральная поддержка — великая вещь, но займись-ка делом. Подкачивай все время топливо вручную.

— Само собой, — Попов с привычной небрежностью принял предложение, словно он-то его и высказал, добавив: — Направо подавай.

— Почему?

— Склон ровнее.

— Откуда знаешь? — продолжая примериваться к рукояткам, не глядя на Сашку, спросил Лазарев.

— А когда я козлом сверху прыгал, то приметил слева от тебя снежные горбы. Значит, там камни. Справа их нет. И язык оползня, если рассуждать логически, кончается здесь, где ты торчишь.

— Логически… Ты бы попозже сказал, что вправо подавать надо.

— Вовремя сказано, командир, — мерно работая топливным насосом, проговорил Попов, и он снова, чуть пригнувшись, заглянул в глаза Трофиму: — Ну, давай, давай! Не тяни, Троша!

— Дверцу открой.

— А…

— Открой!

— Да ну тебя.

— Черт! Ты вверх посмотри.

— Ну.

— Видишь, на дороге три фигуры, а не две.

— Ну.

— Двое — наши помощнички, а третий — посредник. Увидит он, что мы нарушили правила техники безопасности, и посчитает нас «убитыми» или «потерпевшими катастрофу». Может, ты уйдешь?

— Нет, — резко ответил Сашка.

Трофим опять дал мотору малые обороты и очень осторожно начал разворачивать бронетранспортер. Машина противно скребла гусеницами по камням, слушалась, но нехотя, будто через силу.

Во взгляде Сашки зажегся шалый огонек, и он работал с остервенением:

— Пошла, пошла, милая! Ну еще, еще чуток!

Трофим действовал молча. Он упрямо сжал губы. Пальцы его точно слились с рукоятками фрикционов. К нему вернулось ощущение машины. Он сторожко чувствовал, как бьется ее сердце, иногда захлебываясь от пробившегося воздуха, и тогда ему казалось, будто и его собственное сердце замирает и работает не в лад. Он слышал скребущий звук траков по камням и как они проскальзывали по голышам на крутизне, и вздрагивание машины при этом и дрожь передавались ему. Он видел в смотровое стекло, с каким невероятным трудом бронетранспортер отвоевывал у кручи сантиметр за сантиметром, и ему представлялось, что не машина, а он сам, напрягая последние силы, задыхаясь и скользя, преодолевает предательски скользкий и коварный от размякшей глины и спрятавшихся камней склон.

Наконец Лазареву все-таки удалось повести машину наискось по круче, придав бронетранспортеру более устойчивое положение.

— Ну! Ну! Вывози, родимая! — все азартнее орал Сашка.

Когда они повели бронетранспортер наискось по круче, подача горючего улучшилась. Но Саша не переставал его подкачивать вручную. На всякий случай. Остановка была бы равносильна не просто «поражению», не только возможным юзом сползшей в озеро машины, но и гибелью Сашки. Прыгать в открытую дверцу бессмысленно, Попов попал бы под гусеницы и его столкнула бы в озеро сама машина. А Лазарев не оставил бы друга до последней секунды. Они не говорили об этом. Все было ясно без слов.

Оползень действительно вскоре остался в стороне. Бронетранспортер увереннее стал цепляться за скудную почву, трещали под траками раздавленные камни.

— Давай, давай вторую скорость! Ну, Троша!

Трофим не отвечал, продолжая медленный и равномерный подъем. Повысить скорость — значило увеличить расход горючего. Лазарев не мог пойти на такое. Слишком памятным оставался для него первый нерасчетливый рывок. И Лазарев знал, что второй промашки, даже если они и не свалятся в озеро, посредник им не простит. Не имеет права простить.

Сашка орал, будто одержимый, толкал Трофима локтем в бок. Однако Лазарев молчал и продолжал делать свое дело так, как он считал нужным.

Добрых полчаса понадобилось им, чтоб преодолеть каких-то тридцать метров кручи. Когда машина выползла на грейдер, посредник, ни слова не говоря, отошел в сторону, словно ничего не произошло и он ничегошеньки не видел.

Потом дела пошли как по маслу. Они прошли на предельной скорости остаток пути, опоздав к десанту лишь на пять минут расчетного времени. Ребята, которые их ожидали, и поволноваться толком не успели, а потому встретили их в меру радостно, не спросив о причине пустяковой задержки. К месту сбора десантников доставили точно по расписанию. На рапорте у капитана Чекрыгина Лазарев доложил о происшествии, хотя Сашка убеждал Трофима, что все это чепуха и дело выеденного яйца не стоит.

Капитана Чекрыгина обеспокоило в донесении два обстоятельства: почему Лазарев небрежно отнесся к тому, что его помощник, пока старший сержант находился в части, не дозаправил машину и, во-вторых, какие воспитательные меры думает принять старший сержант Лазарев к подчиненному, который оставил свой пост во время опасности.

— Ответа тотчас не спрашиваю, — сказал капитан. — Подумайте и доложите мне завтра после вечерней поверки.

Но едва Лазарев и Попов покинули кабинет, как капитана вызвал к себе командир части. В коридоре Чекрыгин столкнулся с майором-посредником. Тот остановил его:

— Водители вам доложили, капитан?

— О чем, товарищ майор?

— О происшествии на глиняном оползне над берегом озера.

— Конечно, товарищ майор. Адские водители, вы хотите сказать.

— Райские! Райские, товарищ капитан.

Чекрыгин улыбнулся:

— В раю такого, я слышал, не бывает.

— Только в раю такое и бывает, — авторитетно заверил майор. — Лазарев на липочке висел. До сих пор не могу понять, что меня удержало и я не снял их. Наверное, его храбрость. И отчаянная удаль Попова. Вот сорвиголовушка! Но каков! Он же рисковал больше, чем водитель. Когда они пошли вправо, Попову в случае чего и прыгать было некуда! Столкнула бы его машина и накрыла в воде.

— Простите, товарищ майор. Вы считаете, риск был оправданным?

— Как всякий большой риск: и да, и нет. Понимаю, что победителей судят. Строже, чем побежденных, если хотите. Так вот. Оба водителя вели себя и смело, и осторожно. В их действиях я не приметил ни бесшабашности, ни излишней перестраховки. Проще — трусости.

— Но…

— Помощник водителя струхнул. Осуждаю, но не наказывал бы. Я видел его там, над кручей. Это для него такой урок, какой не всякий солдат получает за весь срок службы. Вы воевали, товарищ капитан?

— За хвост подержался, как говорится. Восемь месяцев и девятнадцать дней. Второй Белорусский.

— На одном фронте, значит. Так вот, товарищ капитан. Я командовал танковой ротой, — и майор назвал номер полка и гвардейской дивизии. — Так вот, в то время, капитан, я бы если не уговорил, то выкрал бы у вас этих ребят. Ей-ей, утащил бы.

И они оба рассмеялись.

— Извините, капитан, но вы сухарь.

— Я люблю этих ребят, майор. Не так уж просто получились из них хорошие солдаты.

— Так уж водится… — вздохнул майор.

Потом, откозыряв, они пожали друг другу руки и разошлись по своим делам. От командира части Чекрыгин вернулся в подразделение и снова вызвал к себе Лазарева и Попова. Но теперь он принялся расспрашивать Сашку, а не старшего сержанта. Капитан знал: Попов куда эмоциональнее Трофима и его легче расшевелить. У старшего сержанта Чекрыгин уточнил детали, и больше всего они говорили о том моменте, когда Трофим потерял контакт с машиной; не растерялся, а именно утратил связь.

— И все-таки то была машина, — заключил капитан. — Но счастье и достоинство ваше в том, что вы не потеряли связи, контакта друг с другом. И в трудную минуту каждый из вас не стал сам по себе. Тогда — беда… Неминуемая…

Теперь, лежа с разбитой головой на нарах, Лазарев, вспомнив слова капитана, осознал, что именно эта беда и стряслась с ним, с ними там, на берегу таежной реки, наполненной темной водой. Он, Трофим, пыжился своей праведностью, как пивная кружка пеной. Он ни разу, ни на секунду не представил себя на Сашкином месте, для которого сказочная удача обернулась капканом. Возможно, что равнодушная, даже насмешливая издевка, с которой он отнесся к смятенному Сашке, — привычка к сумасбродным идеям, то и дело выдвигаемым Поповым. Трофим не почувствовал глубокого срыва в душе друга. Тут они стали каждый сам по себе, и пришла неминуемая беда. Нет врага более лютого, чем старый друг. Ведь он знал и слабые струны сердца Сашки, самые больные раны его души.

Трофим должен был признаться себе: воспользовался он этим знанием беспощадно.

«Но что толку валяться на нарах? — спросил себя Трофим. — Надо идти, идти скорее, пока Сашка сдуру, сглупу, сгоряча не натворил еще чего-либо более дикого, совсем непоправимого, хоть бы и для себя самого. Он долго раздумывать не будет. Хватит ли у меня сил? Должно хватить. Достало же их у Сашки, когда он посоветовал свернуть вправо по склону, хотя отлично понимал: маневр лишает его последнего шанса на спасение в случае неудачи. Должно и у меня хватить сил спасти его от самого себя».

Трофиму представился Малинка у кафедры, когда он выступал с докладами по правовому воспитанию. То, что «совершил» Лазарев на глазах у Сашки, швырнул «алмаз» в реку, квалифицировалось статьей 98 УК как «Умышленное уничтожение или повреждение государственного или общественного имущества», причем, по пункту «б» — «причинившее крупный ущерб». По нему преступник «наказывается лишением свободы на срок до десяти лет». Без оговорок.

Парни из поселка очень любили слушать доклады Малинки. Рассказывает он интересно. Еще бы — двадцать лет богатейшей практики! Но больше всего ребятам нравилось задавать Пионеру Георгиевичу всякие каверзные вопросы. Они вгоняли участкового инспектора в пот, но старший лейтенант обычно с честью выходил из трудных положений.

«Почему же Сашка не догадался? — затосковал Лазарев. — Ведь все так ясно! Я виноват — не сказал после потасовки на берегу? Пожалуй. Но уж больно он разошелся. Прямо озверел. Мне хотелось его как следует проучить, чтоб долго помнил. Вот и проучил на свою голову».

Лежать на нарах и размышлять было приятно, покойно. Трофим не заметил, как впал в забытье.

Проснулся от мысли:

«Предал Сашка… Сашка предал? Предатель Сашка… Это Сашка-то предатель? Он же бросил меня. Из-за алмаза бросил. Смотался. А алмаз при мне. Надо отдать. Скорее отдать. Немедленно. Как я мог спать, когда алмаз при мне, а его нужно отдать. Отдать, пока Сашка не натворил еще каких-либо бед. Сказать ему про алмаз — и сдать. Сдать, сдать!»

Лазарев резко поднялся, застонал от боли в голове. Понял, что встать и выйти ему не под силу. Он сполз на пол и поковылял на четвереньках.

«Придется мне медвежьим способом добираться, по верху. По просеке. Там легче и с патрульного вертолета могут заметить».

Машинально Трофим взглянул на часы:

«Девять тридцать пять. Утра? Вечера. А число? Двадцать первое. Вчера было двадцатое. Тогда, пожалуй, утро. Ночь прошла. Голова еще болит. Отдохну часок — и в путь. Да… Лубянки из коры надо на ладони и колени вырезать. Необходимо даже. Отсюда верхом до дороги двадцать километров. К полуночи могу добраться. Если километр за час буду проходить. Это пятнадцать с половиной метров в минуту. Осилю?.. Придется».

14

Перекинув поясной ремень по-бурлацки, через грудь, Малинка уже с полчаса тащил за собой волокушу с лежавшим на ней Лазаревым. Тот был без сознания.

Инспектор нашел Трофима километрах в пяти от дороги, на просеке ЛЭП. Обессилевший Лазарев приткнулся к корявой березе.

«Чего же ждать, тащить его надо», — решил Малинка и смастерил волокушу.

Позади инспектора послышался стон. Опустив осторожно волокушу, Малинка подошел к Лазареву.

— Ну, молодец, как дела?

Трофим глядел на инспектора тупыми, затуманенными глазами, потом взгляд его как бы очистился.

— Откуда вы? — спросил он.

— С неба, бедолага, с неба. Дай дух переведу, — и Пионер Георгиевич, сняв мотоциклетный шлем, вытер потный лоб. — Водички хочешь?

— Если есть…

— Фляжечку имеем, поделимся. Пей. Давай, давай, не стесняйся. Вот так. И сами приложимся.

Малинка был чрезвычайно доволен, что Трофим наконец пришел в себя. Инспектор опасался, что перенапряжение сильно скажется на состоянии Лазарева и он не успеет доставить его в больницу. Сам Пионер Георгиевич тоже устал, и ему хотелось отдохнуть.

— Откуда вы узнали про меня? Сашка рассказал?

— Рассказал, рассказал…

— Вот алмаз. Никуда я его не бросал. — Трофим полез за пазуху и достал видавший виды носовой платок. — В уголке завязан. Как Саша?

— В райцентре твой Саша уже.

— Что с ним?

— Сидит отдыхает.

Лазарев встрепенулся.

— Он не хотел… Оставил он меня — знаю. Только я тоже виноват. Зачем мне понадобилось…

— Я, Трофим, не прокурор, не суд, — строго сказал инспектор. — Взял не свое — отвечай по закону.

После этих слов сознание Лазарева как бы прояснилось окончательно. Он увидел, как Пионер Георгиевич по-простецки, зубами развязывает узел на платке. Потом взял алмаз пальцами. При косом свете солнца кристалл то вспыхивал, то мерк глазом страшного хищного зверя.

— Вы знаете, товарищ инспектор, — собрался с силами Трофим, — для нас, работяг, цена одного карата… несравнима с рыночной стоимостью на брильянты. Для меня он свой брат, трудяга: бурит, режет, шлифует…

— Ты свои силы побереги, — сказал инспектор, поднимаясь и берясь за волокушу. — Я уже не говорю о том, что и тебя Сашка бросил в беде. Не оставил, а попросту бросил. Предал. А это тоже нарушение, и немалое.

И старший лейтенант потащил волокушу дальше, обходя кочки, к дороге, до которой еще было далековато.

Николас МОНСАРРАТ УЗАКОНЕННОЕ УБИЙСТВО

Читатели «Искателя» уже знакомы с творчеством английского писателя Николаса Монсаррата: в 1972 году (№ 3–6) журнал опубликовал один из наиболее известных его романов — «Жестокое море». Но перу писателя принадлежат не только романы, переведенные на многие языки и пользующиеся заслуженной популярностью, — Монсаррат издал несколько сборников рассказов. Два рассказа английского писателя печатаются в сегодняшнем выпуске «Искателя».

Человек на войне… Страдания, которые несет война человеку… Личность, искалеченная войной… Человек, из памяти которого война стерла такие понятия, как честь, совесть, порядочность… Вот темы, которые писатель снова и снова поднимает в своих произведениях; или же правильнее будет сказать — вот одна большая тема, которой отдал свой талант Николас Монсаррат, в прошлом морской офицер, участник второй мировой войны. Эта тема звучит и в рассказах «Узаконенное убийство» и «Корабль, погибший от стыда».

Кончилась война, о которой Монсаррат рассказал в романе «Жестокое море». Сотни моряков, сражавшихся с фашистскими подводными лодками, охранявших транспортные караваны, высаживавших десанты на французское побережье, оказались не у дел, не нашли себе применения, не были нужны своей стране. Удивительно ли, что бывшим героям, не щадившим ради победы жизни, снова приходится рисковать, но теперь контрабандой добывая себе пропитание и обеспечивая свой завтрашний день. Приходится перешагнуть через достоинство и совесть, забыть о порядочности, иначе — нищета, будущее без всякой надежды. И прямым продолжением «Жестокого моря» представляется рассказ «Корабль, погибший от стыда» — ведь и герои романа, которых писатель оставил в последние дни войны, не испытывают, по сути дела, ничего, кроме разочарования и усталости…

Несколько необычным для Монсаррата кажется на первый взгляд рассказ «Узаконенное убийство»: действие его происходит не на море, как в большинстве произведений писателя, а на суше, причем очень далеко от Англии — в Южной Африке. Но героям рассказа приходится переживать ту же самую трагедию, что и героям «Корабля, погибшего от стыда», и, может быть, еще более горшую. Вот что писал сам Николас Монсаррат о рассказе «Узаконенное убийство»: «Во время войны с фашистами несколько недель я провел в особых отрядах «коммандос» королевской морской пехоты, принимал участие в нескольких рейдах через реку Маас на оккупированной противником территории. Впоследствии я нередко думал: что станет потом с этими молодыми людьми, научившимися в свои девятнадцать-двадцать лет лишь нескольким отвратительным приемам убийства из-за угла… Лет через десять после войны я побывал в Южной Африке. Мое внимание привлек ни с чем не сравнимый уголок страны, который носит название Робберг. И я неожиданно подумал, что это идеальное место для желающих скрыться. Там-то и появилась у меня мысль написать этот рассказ…»

Рисунки В. КОЛТУНОВА

Когда моя молодая, очаровательная, но склонная к неожиданным поступкам жена сообщила, что придется пролететь шесть тысяч миль от Лондона до Южной Африки, где живет ее отец, и провести там наш несколько запоздалый медовый месяц, то даже я, самый спокойный, самый хладнокровный в мире дипломированный счетовод, даже и попытался решительно топнуть ногой.

Произошло это после воскресного обеда. Она была так хороша в новом халатике, который считался необходимой принадлежностью всякой уважающей себя хозяйки. Ярко пылал камин. Спокойно спал пудель. За окном раздавалось тихое мурлыканье городского транспорта… В таких условиях трудно отстаивать здравый смысл.

— Слишком далеко, — сказал я так, для начала.

— Всего двадцать часов полета, — возразила она.

Не знаю, есть ли на свете еще одна женщина, способная произнести эту фразу так, чтобы она звучала наподобие «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ СЕЙЧАС». И она продолжала все тем же просительно-ласковым голоском:

— Простой коротенький перелет. Некоторые проводят столько же времени в пути, чтобы попасть в Шотландию!..

— Что ж, туда мы и поедем.

— Мне хочется солнца. Я хочу солнца, — для большего эффекта своего требования она подняла свою прекрасную точеную руку. — Я хочу, чтобы ты познакомился с моим папой. Я хочу, чтобы ты узнал Южную Африку. Я хочу, чтобы наш медовый месяц запомнился на всю жизнь.

— Мы можем прекрасно провести медовый месяц, не сделав и шага из этой комнаты, — сказал я, выбрав для контратаки последний пункт ее требований.

— Конечно, — согласилась она и бросила на меня взгляд, не суливший ничего хорошего. От такого взгляда стушевался бы самый упрямый муж. — Конечно. Но ведь Южная Африка что-то особенное. Это самая красивая страна. Ты должен обязательно ее увидеть. У папы свой дом между Кейптауном и Порт-Элизабет. Там недалеко есть изумительный полуостров Робберг. Мы будем ездить туда рыбачить. Мы будем загорать. Будем купаться. Собирать дикие орхидеи. Стрелять цесарок. Ловить акул, весящих целые сотни фунтов!

Некоторое время я размышлял над ее аргументами. Цесарки волновали меня только на обеденном столе. Акул меня учили всегда старательно избегать. Однако остальное для меня прозвучало соблазнительно. Внутренне сдаваясь, я все же выдвинул довольно скромный список возражений.

— Не могу же я так вот просто взять и уехать.

— Но ведь у тебя скоро двухмесячный отпуск.

— Слишком дорого обойдется нам эта поездка.

— Мы можем использовать наши сбережения на свадьбу.

— В доме твоего отца нам и места не найдется.

— Он уступит нам целый флигель — только приезжай!

— Это ведь совсем не принято: проводить медовый месяц в доме тестя, — заговорил во мне благоразумный голос завзятого бухгалтера.

— О, отец у меня просто душка! Я его обожаю, — ответила Хелен. — Я уверена, что он и тебе понравится. После тебя он лучший человек в мире, и он будет в восторге от нашего приезда.

— Но ведь это же медовый месяц.

— Ничего. Папа совершенно глухой, — успокоила она меня.

— Если бы он оказался еще и близоруким!

— Таких гадостей я от тебя еще не слышала…

Естественно, дело кончилось тем, что через сорок восемь часов мы уже сидели в рейсовом самолете на Иоганнесбург.

Как всегда, Хелен оказалась права. Южная Африка действительно прекрасная страна, а уголок, в котором жил мой тесть, подлинная жемчужина из солнца, великолепной природы и убаюкивающей тишины. Местечко называлось Плеттенбергским заливом. В прошлом веке там располагалась довольно известная китобойная гавань, названная по имели своего основателя, тогдашнего голландского губернатора, который продемонстрировал отменный вкус, выбрав именно это место.

Небольшая деревушка, лежащая на берегу залива Индийского океана, была хорошо защищена от ветров и ураганов. Она располагала всеми благами природы, которые только можно придумать. Длинный песчаный пляж, мягкий климат. Позади деревни в туманном великолепии возвышались горы с труднопроизносимым названием — Цицикхама…

Тестя я до этого никогда не встречал. Его звали Джеймс Форсит. Этот восьмидесятилетний старик с запоминающейся внешностью имел в округе огромное влияние. Как и полагается тестю, он оказался богатым человеком. Когда-то занимался спортом, а в настоящее время считался одним из старейших, еще живых членов южноафриканской сборной по регби.

Обняв Хелен, он обратился ко мне глухим рокочущим голосом:

— Добро пожаловать в мой дом… — и протянул мне руку.

Пожатие его было энергичным и мужественным. Я поймал себя на желании так же чудесно сохраниться, когда достигну восьмидесяти лет.

— Ты должен сделать все для ее счастья, — с непререкаемой властностью Ветхого завета сказал он, указав на Хелен. Несомненно, в дочери он души не чаял.

За обедом тесть каждую минуту бросал на меня завистливые взгляды. К столу подали бульон из только что пойманной желтохвостки, внушительный бифштекс, творог и кофе, крутой, словно пеньковая веревка. Тесть же довольствовался двумя сваренными всмятку яйцами и стаканом простокваши. После еды Хелен пошла распаковывать чемоданы, а я уселся на крыльце и стал с глубоким удовольствием созерцать раскинувшийся всего в нескольких сотнях ярдов от дома Индийский океан, постепенно появляющиеся на небосводе звезды. Старый Джеймс Форсит развлекал меня беседой.

Лондон с туманной слякотью и такой же скучной политикой казался удаленным даже больше чем на шесть тысяч миль.

Тесть меня забавлял, но порой и смущал. Чтобы он меня слышал, приходилось кричать. Однако порой слух неожиданно возвращался к нему. Особенно если слова произносились шепотом и не имели к нему никакого отношения. В тот вечер я довольствовался его рокочущим басом. Для такого крупного человека разговор казался мелковатым: он сообщал о новостях деревенской политики, о снижении курса на местной бирже, о рыбалке и о погоде. Для него и для других обитателей Плеттенберга жизнь казалась тихой и спокойной, благословенной богом и природой.

Однако, когда он пожелал мне спокойной ночи, в этот земной рай вторглось нечто чужеродное и тревожное.

— Ну, мне пора спать, — произнес старый Джеймс Форсит, подняв из кресла огромное тело, взглянув на карманные, почти фунтовые часы и заговорщицки подмигнув мне. — А вы, наверное, еще не скоро уляжетесь.

— Мм-мм… Нет, я тоже ложусь в это время, — странно было смутиться при таком свидетеле.

— Она хорошая девочка. Лучшее, что у меня есть… — произнес Джеймс Форсит и пошел к двери, крикнув: — Тиммоти!

Тиммоти вырос мгновенно. Сухощавый улыбающийся негр, одетый в белое с головы до ног — от остроносых ботинок до перчаток. Мне было уже известно от Хелен, что вот уже тридцать пять лет негр этот выполнял в доме, не очень-то и маленьком, сразу все работы — от дворецкого и шофера до повара и уборщика.

— Да, хозяин, — отозвался Тиммоти.

— Ты все запер? — сурово спросил Форсит.

— Да, хозяин, все закрыто.

— И гараж?

— Да, хозяин.

— Все парни вернулись?

— Да, хозяин.

— Закрой кухню на засов. Потом поможешь снять мне ботинки.

Разговор мне показался странным, и я сообщил об этом тестю.

— Что же, здесь приходится все держать на запорах? — спросил я.

— А? Что такое? — Он приложил руку к уху.

— Здесь приходится запираться на все замки? — закричал я. — Даже в такой на вид тихой деревеньке?

— С 1906 года я не закрывал дверей, но теперь вынужден, — ответил Форсит. — В последнее время у нас участились грабежи. Ужасные ограбления. С насилием. В Плеттенбергском заливе такое происходит впервые.

— А кто этим занимается?

— Туземцы, конечно. Это сколли, — он использовал местное название молодых хулиганов. — Кто еще может подобным заниматься? У нас тут прошлой ночью ударили по голове старика. Его отправили в Порт-Элизабет с проломленным черепом. Если он умрет, то это уже не только ограбление, но и убийство, — тяжело закончил Джеймс Форсит.

На следующее утро, однако, и ограбление и убийство совсем забылись… Это был прекраснейший день в моей жизни…

Начался он рано, как начинаются все дни среди соблазнительной южноафриканской природы. Легко было просыпаться в шесть часов. Ведь это были часы чистейшего воздуха, спокойной пляски морских волн прямо под окном, прямых дымков над трубами деревенских домов. Хелен еще спала, когда я, надев халат, вышел на веранду. Тесть уже был там. Сидел в глубоком кресле, неподвижно уставившись на горы, и потягивал кофе из разукрашенной цветами огромной кружки, вмещавшей не меньше пинты.

Он молча указал на кофейник. Так мы сидели в течение получаса, наслаждаясь этим чудесным утром. Солнце было уже достаточно высоко, когда он допил кружку и сказал:

— Прекрасный день… А тот человек, о котором я вчера вам говорил, умер в больнице. По радио сообщили… Машина готова… Поезжайте, полюбуйтесь Роббергом.

И мы поехали туда с Хелен двумя часами позже. Захватывающая прогулка! Как еще в Лондоне рассказывала Хелен, Робберг оказался длинным и узким полуостровом, почти островом, выдающимся в море мили на три-четыре. Сглаженное каменистое основание круто поднималось вверх и заканчивалось песчаным плато. Дикие орхидеи, обещанные Хелен, росли там в удивительном количестве. И еще канны. И еще масса других цветов, нежных, воздушных, растущих прямо на голых камнях. Присмотревшись, мы обнаружили, что этот голый камень был когда-то морским дном с вкрапленными в него древнейшими ракушками. Вокруг шелестели океанские волны, царил глубокий покой, пахло выжженной солнцем травой — запах, характерный для Африки. Тут бегали сотни дасси — робких кроликов, живущих среди камней. Они пищали, шныряли, замирали на месте, едва замечали нас.

— Ну, разве здесь не прекрасно? — спросила Хелен, держа меня под руку.

— Можно с ума сойти. Как и от тебя, — ответил я.

— Обязательно приедем сюда на рыбалку, — не обращая внимания на мои слова, продолжала она. — Завтра или послезавтра… Только берегись, чтобы тебя не смыло волной. И в воду не падай.

— Я плавать умею.

— Здесь далеко не уплывешь. Там акулы, друг мой. Маленькие, большие, средние. Всех сортов. — Она указала на зеленые волны, вскипавшие белой пеной там, где встречались с камнями. — Тут есть одна громадина. Ее зовут Циндарелла. Честное слово, она больше похожа на подводную лодку! Наверное, весит фунтов двести! Она появляется ежедневно в прилив. Туземцы боятся ее как огня.

— Ничего. Завтра же мы поймаем ее.

— О, мой герой… Давай-ка поедем обратно. Хочу показать тебе деревню.

Пройтись по такой деревне для меня было заманчиво, ведь я впервые оказался в этой части света. Плеттенберг был классическим образчиком южноафриканской деревни с нетронутыми феодальными порядками, с медленно текущей жизнью и ленивой красотой.

Здесь жило около двух тысяч душ, с незапамятных времен образующих определенную иерархию, так характерную для этих мест. На верхушке находилась ничтожная горстка белой аристократии — торговцы, персонал отеля, врачи, банковские и почтовые служащие, отдыхающие, которые приезжали сюда ежегодно. Под ними находилось все остальное население деревни — цветные, смешанной крови и африканцы. Они-то и выполняли любую работу, строили дома или валялись на солнце без работы.

В деревушке был отель, два банка, четыре универмага, два гаража и одна церковь. Здесь жило множество добрейших людей, встречавших меня с традиционной серьезной любезностью. С Хелен они обращались так, словно она была их любимым ребенком, только что избежавшим смертельной опасности. Они скептически относились ко всему, что происходило за пределами их замкнутого мирка, но вроде бы остались довольны, что Хелен вышла замуж. Владелица самого маленького магазина, Боэрзма, выразилась об этом так:

— Ах, детка моя! Наконец-то тебя отпустили эти англичане! — и заключила Хелен в могучие объятья.

Хелен расхохоталась и сказала, сверкая глазами:

— Да, меня не было здесь четыре года, но посмотрите, что я там за это время успела поймать!

Миссис Боэрзма поглядела на меня острым, изучающим взглядом.

— Корми его хорошенько, детка! — посоветовала она. — Ты не должна терять хорошего мужа.

Потом, когда мы шли домой завтракать, я получил такой сюрприз, какие редко бывали в моей жизни. Мы оставили машину в гараже для мелкого ремонта и отправились пешком, держась за руки и забыв все на свете. На одном из перекрестков возле маленького обшарпанного гаража Хелен удивленно воскликнула:

— Это что-то новое, хотя по виду и не очень. Не знала, что у нас тут еще один гараж имеется.

Облокотившись на бензоколонку, стоял человек и рассеянно глядел на море. Я мельком взглянул на него, но тут же стал приглядываться и замер от удивления. Этот человек дважды спас мне жизнь во время боев в Голландии, и я узнал его сразу.

Тогда он был известен мне под именем Мартина Убийцы. Война — официально дозволенное убийство. Удовольствие она доставляла лишь кретинам и маньякам, а для всех остальных людей она была лишь тяжким испытанием. Но уж если ты воюешь, то должен усвоить искусство убивать… С дней войны минуло довольно много времени, а я все еще продолжал ужасаться, вспоминая, чему мы учились и что делали в благородном стремлении победить.

Мне пришлось служить в войну капитаном в войсках королевских «коммандос» — спецподразделениях, которые всегда посылались и самые горячие моста от берегов Салерно до Валахерена в Голландии. Джорджа Мартина я помнил еще неотесанным новобранцем, присланным в мое подразделение к концу 1943 года. Однако таким он оставался недолго.

Тогда мой отряд «коммандос» пытался пронюхать оборону противника на противоположном берегу реки Маас, перед тем как захватить там плацдарм. «Пронюхать» — значило сделать массу ночных рейдов в тыл врага на крохотных лодчонках. Рейды же эти могли обернуться чем угодно: неожиданные нападения, нож в спину, удушение часовых, доставка полумертвых пленных — вот что такое рейды. Словом, наши действия требовали самого свинского пренебрежения собственными жизнями. Мы всегда гордились своей отвагой.

Мартин оказался чрезвычайно способным учеником и получил прозвище Убийца. Обучением новичков занимался я. И вот неожиданно всего через несколько недель Мартин стал мастером в деле индивидуального убийства. Он одинаково умело убивал позаимствованным из каратэ ударом по горлу и дырявил затылки из бесшумного пистолета. Он вносил в свою работу что-то от садистского наслаждения. Сначала нам это казалось просто забавным. Впоследствии — отвратительным. Однажды, когда мы форсировали Рейн, я оказался свидетелем того, как он всадил восемь пуль в распростертого на земле немца, имевшего несчастье поднять руки слишком медленно.

Мартин Убийца… Несомненно, ведь это он спас мне жизнь дважды: успел вовремя выстрелить, а потом на славу поработать штыком с пилообразным лезвием… И вот я спешу к нему под этим ярким африканским солнцем, протянув руку с веселым дружелюбием, неожиданно вспыхнувшим во мне.

— Хэлло, Убийца! — воскликнул я.

Мартии удивился встрече не меньше меня. Он даже подпрыгнул, услышав мое приветствие. Руки его метнулись из карманов так стремительно, что живо и неприятно напомнили мне прошлое. Еще раз взглянув на меня, он глубоко вздохнул и сказал улыбнувшись:

— Боже праведный, да никак это Шкипер!

— Привет, Убийца, — повторил я.

— Давненько я не слышал это имя, — ответил он, сопроводив слова долгим, тягучим взглядом.

Хелен, была достаточно заинтригована. Я представил их друг другу, объяснив все относительно странной клички Мартина. Пока они болтали, я подробнее оглядел Мартина. Он сильно изменился за последние годы. Собственно, это же можно было сказать и обо мне. Но с ним произошли какие-то странные изменения. Он был замызганный и потрепанный, как и его гараж. Солдат, потерпевший поражение в мирное время. Однако в его поведении чувствовалось внутреннее напряжение, словно он не желал смириться с поражением, не желал признать его.

Он напоминал чем-то всеми забытую, загнанную под диван собаку, которая, однако, готова цапнуть проходящего за щиколотку. Я спросил его, чем он занимался все это время, и он ответил неопределенно:

— Да так. То одно, то другое… Все никак не мог осесть, — потом указал на обшарпанный, неопрятный гараж. — Вот, владею этим последние два-три года.

— И как идут дела?

— Да так себе.

Из пристройки вышла женщина в линялом ситцевом платьице. Мартин назвал ее своей женой. Тут мы все разом замолчали, словно потеряв вдруг контакт друг с другом.

— Убийца дважды спас мне жизнь, — вдруг повторил я.

— О-о, тогда он очень мне нравится! — просияла Хелен.

— Это было давно, — улыбнулся Мартин.

Женщина глядела на нас без всякого интереса. Слишком яркое солнце просвечивало ее редкие светлые волосы, а день был чересчур светлым для ее заношенного, линялого платьица.

— Ну, я здесь пробуду две-три недели, — обратился я к Убийце. — Мы еще успеем наговориться.

— О'кэй, Шкипер.

Мы с Хелен попрощались и пошли дальше.

Несколько позже, мы услышали еще кое-что о Мартине Убийце от сержанта местной полиции Baн Виллингена, явившегося к моему тестю с еженедельным визитом.

— Он всегда наносит мне визит вежливости, — пояснил Джеймс Форсит. — Каждую субботу. И между делом выпивает огромнейшие порции виски с содовой… Хороший малый. Только немного медлителен. Конечно, голландец. — Для моего тестя, помнившего старые традиции, все белые в стране были голландцами.

Внешне Ван Виллинген выглядел симпатично. Огромный человек, тело которого прямо-таки выпирало из полицейской, цвета хаки формы. Он был отлит по образцу идеального положительного полицейского: голубые глаза, светлые волосы, спокойные движения и отнюдь не медлительная сообразительность. Он сидел на краешке стула, рассказывал самые последние местные новости и потягивал из стакана «чертовски здоровую» порцию виски. Когда мой тесть наливал ему виски, то заговорщицки подмигнул мне. Полицейский ничего нового о грабежах сообщить не мог.

— Нас это очень беспокоит, сэр, — сказал он Форситу. — Особенно теперь, когда произошло ограбление с убийством… Мы предполагаем, что за последние два месяца банда награбила более тысячи фунтов стерлингов.

— Сколли?

— Да, очевидно, — кивнул в ответ Ван Виллинген. — Мы уже прихватили дюжину таких субчиков, но ведь они не единственные. Проклятье, иногда мне хочется обработать этих мерзавцев дубинкой!

— Это делать нельзя, — сказал мой тесть.

— Знаю, сэр.

— Да, в свое время мы частенько так поступали. И никаких сколли тогда и в помине не было.

— Выпьем за старые времена, сэр, — ухмыльнулся в ответ Ван Виллинген и завозился на стуле.

Тут-то вот я и упомянул Мартина Убийцу.

— Я вчера здесь обнаружил своего старого приятеля, — сказал я полицейскому. — Его зовут мистер Мартин. Он владелец гаража.

Ван Виллинген внимательно присмотрелся ко мне.

— Он и вправду ваш приятель?

— Я был хорошо знаком с ним в годы войны. Служили в одном «коммандос» морской пехоты. Мы не встречались более двенадцати лет.

— У нас с этим Мартином были неприятности, — нахмурился полицейский сержант.

— Неприятности?

— Да. Он грубо обращался с неграми. Бил их без всякой причины. А они были неплохие парни, смирные.

— О чем это вы? — спросил мой тесть.

— О Мартине, сэр, — повысив голос, ответил Ван Виллинген. — Помните, его пришлось вызывать в суд.

— Нехорошее дело получилось. Негров, конечно, надо подгонять, чтоб работали, но Мартин зашел уж слишком далеко.

— Интересно, как у него идут дела с гаражом, — задумчиво произнес полицейский. — Доход с бензоколонки небольшой, а на прошлой неделе я видел его в новой машине. — Он улыбнулся, допил остатки виски и сказал вставая: — Видать, эти гаражи приносят больше дохода, чем может показаться… Ну, кто хочет стать полицейским?

Дни в Плеттенбергском заливе казались волшебными, но следующий после разговора с полицейским был для меня и Хелен лучше всех. Мы провели весь день и целую ночь на рыбной ловле. Загорали, готовили еду, спали в маленькой рыбачьей хижине на Робберг-пойнт. Лучшие сутки, которые нам удалось провести вместе.

Конечно, нам для этого пришлось потрудиться… До Робберг-пойнт пришлось проехать четыре мили среди камней, по песчаным осыпям, пересекающим торфяные болота, раскаленный песок и голую гальку… Словом, дорога туда была настоящим испытанием.

Сборами распоряжался Тиммоти. Он приготовил для нас столько всего, что хватило бы на целый полк: удилища, катушки для спиннинга, лески, крючки, приманка, пиво, пресная вода, керосин для керосинки. Мы отправились в путь с двумя местными цветными. Уайтом, самым черным из негров, когда-либо виденных мною, и Эдди. Автомобиль был перегружен, и мы очень обрадовались, когда наконец добрались до Робберг-пойнт после трех часов тяжелой дороги.

А потом началось сплошное блаженство. Хелен в шортах цвета хаки и белой рубахе выглядела великолепно. За какую-то пару часов она вытащила целых восемь страшилищ, которых называла «массель-кракерс». Два наших спутника поймали двенадцать макрелей для приманки. Даже я поймал тридцатифунтовую акулу, которую пришлось вытаскивать с помощью двух черных наших спутников.

С удочкой в руках я мечтательно глядел на море. Как прекрасно быть женатым, думал я, но тут вдруг рядом раздался резкий выкрик Эдди:

— Подсекайте, хозяин!

Я подсек. И сразу резкий рывок чуть не сбросил меня в море с камней. Эдди успел обхватить меня, Уайт уже прыгал к нам с камня на камень с двадцатифутовым багром в руках. Хелен криками подбадривала нас сверху. Я гонял несчастную эту акулу целых полчаса. У меня заболели плечи и руки, но я — нет, скорее, мы в конце концов вытащили ее из воды.

Вечером мы долго сидели возле хижины, курили до тех пор, пока роса не загнала нас внутрь. Грохот прибоя был последним звуком, который услышал я перед тем, как заснул усталый, измученный и счастливый… Но перед тем как провалиться в пучину сна, у нас с Хелен произошел короткий разговор.

— Почему ты называешь его Убийцей? — донесся до меня ее голос с узкой кровати, стоявшей у противоположной стены хижины.

— Так его называли в нашей «коммандос».

— Он что, творил какие-то ужасные вещи? — после долгой паузы спросила она.

— Всем нам приходилось делать то же самое.

— Но теперь-то ты от этого избавился?

— О чем ты говоришь?

— Тебе не снятся кошмары?

— Нет. Ничего подобного не испытываю.

— Интересно, — пробормотала она перед тем, как заснуть, — у всех ли война прошла так бесследно?

Если бы мы знали, что это наш последний мирный день в Плеттенбергском заливе! На следующее утро мы опять рыбачили. Правда, без особого успеха, если не считать акул. К полудню упаковали пожитки и отправились в долгий обратный путь. Тут-то нам и был уготован один из многих сюрпризов и ужасов, ожидающих нас. Машину остановили возле самой деревни двое полицейских. Одним из них был Ван Виллинген. Он кивнул нам вместо приветствия и в упор уставился на сидевших сзади Эдди и Уайта.

— Ну, как рыбалка? Хорошо клевало?

Мы расцвели от удовольствия и показали пойманную рыбу.

— Вам повезло. У вас теперь есть алиби. Прошлой ночью здесь произошло убийство.

Хелен сжала мне руку, а сам я почувствовал, как весь похолодел, несмотря на жаркое солнце.

— Убийство? — переспросил я растерянно. — Что случилось?

— Еще одно убийство, вот что случилось. — Ван Виллинген был сосредоточен и внутренне напряжен. Понятно было, что ему хотелось побыстрее избавиться от нас и начать действовать, а не отвечать на глупые вопросы. Учтивость его, однако, вынуждала терпеливо отвечать на сбивчивые наши вопросы. — Примерно то же самое, что и в прошлый раз, — угрюмо объяснял он. — Ограбили магазин Клоофа. Опустошили ящик с деньгами и вскрыли сейф. Похищено фунтов восемьдесят-девяносто. Так, по крайней мере, утверждает его дочь. Бедный старик Клооф. Он в этом году собирался на покой.

— Он мертв?

— Когда мы появились, он уже был мертв.

Мы распрощались с Ван Виллингеном и покатили в деревню, охваченную беспокойством. На каждом шагу полиция, кучки людей на углах, серьезные лица, гневные взгляды. Впервые за все время цветные перепуганно шарахались от нас в стороны, словно боясь угроз и ударов… Охваченная горем миссис Боэрзма сидела в магазинчике.

— Бедный старик Клооф! — повторила она слово в слово восклицание Ван Виллингена. — Ему было уже за семьдесят. Он всегда был нашим хорошим другом. Кто мог сделать такое со стариком?

— Вы должны быть очень осторожны. У вас ведь такой магазин… — положив ей на плечо руку, начала было Хелен.

— Никогда они меня не ограбят! — уверенно заявила миссис Боэрзма с гордостью. — Они не такие дураки, эти сколли, чтобы лезть ко мне!

Совершенно очевидно, что именно ее-то магазин и попытаются ограбить в первую очередь, кто бы ни были эти «они». Но я решил не спорить.

— Ну, хорошо. И все же берегитесь, никому не открывайте ночью дверь и все такое, — сказала ей Хелен.

— Но что все-таки произошло с Клоофом? Его ударили чем-нибудь или как? Или его застрелили? — поинтересовался я.

— Говорят, задушили.

— Какой ужас! И это в Плеттенберге! — воскликнула Хелен.

То же самое сказал и Джеймс Форсит, когда мы возвратились домой, с трудом пробравшись сквозь уличную толпу.

— Никогда ничего подобного не слышал, — гудел он. — Утром я проверял свой архив. Вот уже двадцать лет, как в Плеттенберге не случалось ни одной насильственной смерти. А последний раз подрались два пьяных моряка, и один убил другого. Но это было давно. И вот тебе на! Два убийства за какую-то неделю!

— Вы все думаете, что это дело рук банды туземцев?

— Да, — незамедлительно ответил он. — Если бы мне дали волю, я бы пересажал их всех в тюрьму и держал бы там, пока не обнаружат преступника. Чертовы голландцы! Они и гриппа в холодную погоду не поймают, — проворчал Форсит.

Я с ним никак не мог согласиться, но вряд ли разумным было вступать в спор в такое время. Это принесло бы лишь очередной приступ глухоты моему тестю.

— Боже мой, а ведь мы провели такой прекрасный день! — вздохнула Хелен.

— У нас их еще много будет впереди, дорогая.

— Кто знает…

Вечером я отправился в полицейский участок.

Проходя мимо гаража Мартина Убийцы, я заметил его жену, обслуживающую чью-то машину. Помахал ей рукой и крикнул:

— Ваш муж дома?

— Спит, — хмуро ответила она, не подняв глаза.

Я пожал плечами и прошел мимо. Если он спал в шесть вечера, то и бог с ним.

В полицейском участке меня приветливо встретил Ван Виллинген. Он был значительно спокойнее, чем утром. Наверняка за день он успел многое сделать и вот теперь, к вечеру, решил дать себе отдых.

— У меня наготове двадцать пять человек. Три офицера и двадцать два местных полицейских, — пояснил он. — Некоторым я велел переодеться в гражданское платье. За каждым магазином и более или менее крупным домом наблюдают мои люди, — улыбнулся он. — Мне, например, известно, что вы шли сюда ровно одиннадцать минут.

— Я не в форме, — пошутил я, но впечатления это на него не произвело. — Вы что же, за каждым так следите?

— Конечно, нет, — ответил он, — не за каждым человеком, а за каждым домом. Но выходящие из таких домов тоже могут представлять для нас некоторый интерес.

— Вы все еще подозреваете какую-то банду туземцев?

— Возможно… Возможно, это чьи-то слуги или прислуга отеля. Но вполне вероятно, что…

— Задушить человека. Это же ужасное дело.

— С чего вы взяли, что Клоофа задушили? — Он посмотрел на меня из-под прикрытых век, слегка двинув челюстью.

— Слухи такие ходят… Кажется, об этом говорила миссис Боэрзма.

— Миссис Боэрзма сказала неправду, — угрюмо сообщил Ван Виллинген. — Его не задушили, хотя нам так поначалу и показалось. С ним сделали такое, чего я ни разу не видывал. Старый Клооф убит каким-то борцовским приемом. Запрещенным, конечно. У него оказалось разбитым горло.

— Разбитым? — переспросил я, чувствуя подступающую тошноту. — Что это значит?

— Вот здесь… — Ван Виллинген дотронулся до своей могучей шеи под самым подбородком. — Здесь у него все было вмято внутрь. Ударом доски. Или даже кулака… У нас есть врачебное заключение… По-медицински это называется «ларинкс».

Ларинкс… В глубине сознания настойчиво и четко зазвонил колокольчик тревоги. Я пытался не обращать на это внимания, но он все продолжал будить мою память, пока я сидел напротив Baн Виллингена в полупустом беленом помещении полицейского участка и беседовал с ним о способах убийства человека.

Мне вспомнились далекие военные годы и один способ, который особенно годился для темной ночи и свободных рук. Для меня это был лишь военный прием, грубо называвшийся «снятие часового».

Прием этот был таков: жертву хватали сзади за волосы, запрокидывали голову назад и били ребром ладони по горлу с размаху. Такой удар мгновенно раскалывал ларинкс и душил жертву. Удар лишал противника способности сопротивляться. Опыт войны показывал, что таким способом убивать легче именно пожилых людей.

Все это было мне хорошо знакомо по той причине, что я учил убивать таким способом солдат из своей группы «коммандос».

В следующие четыре дня ничего страшного не происходило на улицах Плеттенберга, если, конечно, не считать неожиданных полицейских рейдов, строгого комендантского часа, нашествия корреспондентов и целой лавины слухов. Приходилось мириться с тем, что деревушка неожиданно приобрела дурную славу. Но какая деревня может надеяться на спокойную жизнь, если в ней за неделю произошли такие страшные вещи? Итак, деревушка оказалась в центре отнюдь не лестного внимания. Такого не мог вспомнить ни один старожил. Эти четыре дня были настоящим испытанием для деревенской общины.

И еще большим испытанием для меня. Мне приходилось жить со своей памятью и совестью. Память заставляла подозревать почти наверняка Мартина. Ведь Клооф убит способом, хорошо знакомым «коммандос», а Мартин-то был «коммандос». Совпадение слишком яркое, чтобы его не заметить.

Совесть изводила меня с двух сторон. Если убийство совершил Мартин, то ответственность за него нес я, ибо был его учителем. Моей обязанностью было передать его в руки властей и закона даже по одному такому подозрению. Конечно, нужно было сообщить об этом не только полиции, но и Хелен. Она бы помогла мне, разделила бы со мной тяжкое бремя, направила бы меня на путь истинный… Но целых четыре дня я молчал. Больше всего я желал, чтобы подозрения мои не подтвердились, и потому не мог заставить себя действовать.

Мне хотелось стереть из памяти прошлое. Хотелось, чтобы Мартин Убийца оказался честным гражданином, позабывшим о тех методах убийства, которым когда-то я его обучил. Так хотелось, чтобы оба мы оказались в этом деле невинными, сторонними наблюдателями. Так хотелось быть простым заштатным бухгалтером, проводящим в Южной Африке счастливый медовый месяц.

И конечно же, я оказался не прав. Трус всегда не прав. Я знал это всегда. Пятый день как ветром сдул все мои терзания. Ибо на пятый день случилось еще одно убийство в Плеттенберге. Теперь у меня не оставалось сомнений, что убийца Мартин.

Теперь было совершено по-настоящему бессмысленное убийство. Жертвой оказался бедный цветной рыбак, у которого в кармане никогда не водилось и пенни. Он погиб точно так же, как Клооф. Тело нашли на рассвете у берега моря сразу после отмены комендантского часа, вернувшего людям свободу передвижения.

Полиции, конечно, не следовало бы ослаблять внимания, но жители деревни требовали отмены комендантского часа, и, к сожалению, Ван Виллинген пошел на это по той же причине, по которой молчал я, — под давлением разных случайных факторов. В результате — найденное всего в полусотне ярдах от дома Форсита одетое в лохмотья тело. Напряжение в деревне и ее окрестностях возросло до крайности. Едва я услышал об этом убийстве, мне все стало предельно ясно. Это сделал Мартин. И я знал почему, словно он был управляемой мной марионеткой. Он поступил так не для забавы, хотя война и я вместе с ней и этому его научили. Он мстил таким образом миру, враждебному для него. Миру, который целых двенадцать лет пытался доказать его ничтожество. И вот он демонстрировал собственную силу и хитрость.

Мартин мог развернуться только в военное время, а в мирную пору он совсем завял. И вот теперь его охватили воспоминания о дозволенном, узаконенном убийстве. Теперь он вновь был на войне. Именно об этом говорила Хелен несколько дней назад в рыбачьей хижине на Робберг-пойнт. Мартин был жертвой давней, жестокой битвы и не сумел избавиться от прошлого.

Значит, в любом случае он не совсем нормален. Но это нисколько не уменьшало бремени, особенно моего.

За дверями нашего дома, запиравшимися теперь не позже пяти вечера, все горячо обсуждали происходящее. Я время от времени бросал односложную реплику, а мой тесть, рассерженный старик, поносил закон, допускающий убийства, преступления и падение нравов. Хелен наблюдала за нами, и особенно за мной, с явным беспокойством. Она ощущала в моем молчании тревогу, причина которой была значительно глубже, нежели испорченный медовый месяц. Улучив момент, когда ее отец был особенно увлечен сравнением добрых старых времен с нынешними непутевыми, она попыталась разрушить стену моего молчания.

— Милый…

— Да?

— О чем ты сейчас думаешь?

— Да так… все о том же деле.

— Это так неприятно, я знаю. Пускай только это нам ничего не испортит.

— Все уже и так испорчено.

— Я знаю… Но нас-то ведь это по-настоящему не касается.

— Это всех касается! — заявил мой тесть, услышав на этот раз ее тихий шепот. — Это же вызов всему обществу. Вот что это такое!

В дверь постучали, и вошел Тиммоти.

— Хозяин, тут полицейский, — с поклоном сообщил он.

Появился Ван Виллинген со своим еженедельным визитом.

Пожимая его руку, я с удивлением вспомнил, как много изменилось со времени нашей последней встречи. Мой тесть налил ему обычную порцию виски с содовой, но на этот раз без своей обычной иронии, словно признавая, что Ван Виллинген это заслужил.

— Пока ничего нового, сэр, — ответил полицейский на вопрос Форсита. — Вчерашнее убийство — настоящая идиотская выходка… Мы уж подумываем, не сумасшедший ли этим занимается.

— Сумасшедший или нет, но его надо поймать, — нахмурился Форсит.

— К этому мы и стремимся, сэр.

Глядя на жесткое выражение его лица, я подумал о том множестве людей с властью и без оной, которые предъявляли к нему такие же требования, как и мой тесть. Радио сообщало, что царивший в Плеттенберге страх проник в парламент. Впервые за весь вечер я решился поддержать разговор, но для меня это было чрезвычайно трудным делом.

— Если это маньяк, то убийство может повториться в любое время, даже сегодня!

— Могу гарантировать, что сегодня этого не произойдет, — угрюмо возразил Ван Виллинген. — Мы как следует опутали всю деревню. Так все время продолжаться не может. В конце концов все войдет в норму. Вот тогда-то наш неизвестный приятель снова возьмется за свое, кто бы он там ни был.

НАШ ПРИЯТЕЛЬ, сказал он… Я находился в нервозном состоянии, и слова эти ударили меня как плетью. Я бросил быстрый взгляд на Ван Виллингена. И хотя в выражении его лица не было ничего особенного, нетрудно было мне вообразить, что слова им были произнесены неспроста, а чтобы прощупать меня.

И вот уже мне казалось, что все трое во все глаза глядят на меня — тесть, Хелен, Ван Виллинген.

— Вот почему так важно, чтобы наши усилия поддерживало все население, — заговорил полицейский снова. — Происшествий слишком много для одной только полиции. Если КТО-НИБУДЬ ЗНАЕТ ЧТО-ТО, или ПОДОЗРЕВАЕТ КОГО-ТО, или замечает что-либо подозрительное, кажущееся необычным, тот должен прийти к нам на холм и сообщить об этом.

И пока он все это произносил, я потел под его прямым взглядом и настойчивыми взглядами остальных. В тот момент они мне казались именно настойчивыми и требовательными.

Я поднялся на холм ранним утром следующего дня, но сделал это вовсе не для того, чтобы рассказать полиции о своих подозрениях. Я пошел туда, чтобы увидеть человека, дважды спасшего мне жизнь, того, который теперь был на моей совести.

И я не собирался ни о чем его предупреждать, а просто хотел поговорить с ним, увидеть, что с ним произошло. Так, по крайней мере, я убеждал себя и клялся в этом.

Ярким ранним утром, когда Хелен еще спала, я отправился к Мартину Убийце. Освещенный солнцем его гараж был все так же запущен, как и в первый мой визит сюда. Бензоколонки старого образца стояли перед ним словно ржавые часовые, охраняющие нечто, не имеющее никакой реальной ценности. Возле приткнулись два древних автомобиля да помятый «джип» со спущенной шиной. За стеклом, засиженным мухами, выставлены батареи, приводные ремни и сальники с прокладками. Негр лениво подметал площадку перед гаражом, насвистывая скорбный монотонный мотив. Входная дверь наверняка совсем не закрывалась. Она и сейчас была открытой. Едва я вошел, навстречу мне поднялась миссис Мартин. То же самое застиранное платье, то же подавленное выражение лица… Ну и вид для невесты героя!..

— Доброе утро, — сказала она.

— Ваш муж дома?

— Спит, — ответила она прежним сварливым тоном.

— Хочу поговорить с ним.

— Зайдите попозже.

— Мне нужно видеть его сейчас же! — повысил я голос.

— Он спит!.. В чем дело? — наконец-то она взглянула на меня.

— Кто там? — раздался изнутри голос Мартина.

— Никто.

Что-то заставило меня шагнуть вперед и рявкнуть, как когда-то на плацу:

— МАРТИН!!

— Сэр! — рявкнул он в ответ и рысью выбежал из дома еще до того, как замерло эхо. Увидев меня, он остановился, мигая от яркого света солнца. Наверное, мы оба были ошарашены: я — отвратительным настоящим, он — грубым окриком, врезавшимся ему в память с военной поры. Меня обескуражил его облик. Он выглядел дикарем. Лицо покрывала многодневная щетина, одежда грязная, мятая, вся в пятнах. Но за внешностью его ощущались собранные в комок нервы.

Дотронься я до него, показалось мне, и меня убьет ток высокого напряжения. Я шагнул ему навстречу. Когда нас разделяло всего два шага, он весело улыбнулся:

— Привет, Шкипер!

— Вот решил зайти, поболтать, — сказал я.

— Поболтать? — Он повернулся к жене и мотнул головой, та тут же зашаркала в дом. — О чем поболтать?

— Да так, о старых временах.

— А, об этом… — он достал из кармана рубашки хаки сигарету, с трудом зажег ее несколькими нервными движениями. Напряжение не проходило. Достаточно искры… — Не много о них скажешь, верно?

— Пожалуй, что не много… А как сейчас идут дела?

Он взглянул мне прямо в глаза и с совершенным удовлетворением сказал так, что мне стало противно:

— Думаю, что мне живется совсем неплохо.

Кто-нибудь посмелее меня бросил бы оценивающий взгляд на его гараж, на его жалкое «дело», но я себя не мог заставить сделать это. Я сказал:

— Что ж, хорошо… А мне нравится у вас в Плеттенберге. Только сейчас немного неспокойно…

— Да, неспокойно. Смешно, правда?

— Смешно?!

— Конечно. Все эти фараоны бегают, бегают, а толку мало.

— В убийствах нет ничего смешного.

— О, конечно… А как их убили?

— Кто-то устроил им шлагбаум.

Он замер на месте, а я, увидев это, готов был проглотить собственный язык. Я назвал удар ребром ладони по горлу, которым убили двух жителей деревни, тем жаргонным словом, каким мы его называли в военное время. И мы хорошо помнили его. «Шлагбаум» — так назывался у нас этот прием. Потея на солнце, я все раздумывал, действительно ли словечко это вырвалось у меня случайно, или же я желал произнести его в глубине души… Мы глядели друг на друга в упор. Мы оба знали, что произошло.

— Надо же такое сотворить, — произнес он наконец самым непринужденным тоном, а потом, поворачиваясь ко мне спиной, добавил: — Знаешь, мне кое-что нужно сделать… Пока, Шкипер.

Через минуту я стоял перед гаражом в одиночестве.

— Ты должен сообщить им об этом! — горячо убеждала меня Хелен. — Ты должен сказать им об этом сейчас же! — никогда еще я не видел у нее таких решительных глаз. — Что же, ты не видишь разве: ведь и ты сам, кроме всего прочего, находишься в страшной опасности?!

Я всего несколько минут назад возвратился от Мартина Убийцы и теперь сидел на ее кровати в доме моего тестя. Хелен была прекрасна. При других обстоятельствах я ни о чем другом и не думал бы. В доме царил обычный утренний покой. Над головой раздавались величественные шаги старого Форсита, расхаживающего по веранде. Стоило мне рассказать о встрече с Мартином, как ее возбуждение и страх выросли больше моих собственных. Она настаивала, требовала, чтобы я немедленно шел в полицию!

— Но ведь это только догадка, — не очень уверенно возразил я.

— Ты же и сам отлично знаешь, что это совершенно точно… Если ты не пойдешь, то пойду я, — она сокрушенно покачала головой, волосы растрепались, глаза блестели, и вся она подалась вперед.

— Он спас мне жизнь.

— Ну, теперь-то он этого уже не сделает… Ну неужели же ты не понимаешь?! — яростно воскликнула она. — Кем бы он ни оказался, нормальным или ненормальным, теперь он прекрасно понимает, что из всех живущих в Плеттенберге тебя нужно убить в первую очередь!

— Мне почему-то кажется до сих пор, что это моя вина.

— Милый, — она положила свою теплую руку на мой локоть, — если имеется твоя вина, то существует единственный способ искупить ее.

Да, я знал, это была чистейшая правда. Понимал, что Хелен сумела добраться до самого главного, отбросить все мелочи. Так бывало уже не раз. Да, я должен сообщить полиции о своих подозрениях, точно так же, как после всех дней нерешительности все-таки признался Хелен. Я должен твердо знать: с кем я. Иначе я погиб.

Я вспомнил о том, как выдал свои подозрения человеку, которого подозревал. Это было крупной ошибкой, и повинен в ней был только я. Только одним способом можно теперь очистить себя. Я поцеловал Хелен, встал с постели и еще раз взглянул на нее.

— Хорошо. Я пойду прямо сейчас.

— Иди, дорогой, и никуда больше не заходи, — велела она. — Береги себя. Я тебя люблю.

А полиция вот меня явно не любила. В лице Ван Виллингена она любила меня меньше любого другого на белом свете. Я рассказывал ему свою историю, и лицо полицейского сержанта становилось все холоднее и холоднее. Под конец он глядел на меня так, словно я и был убийцей, словно я и перевернул всю деревню вверх дном. Судя по всему, он никогда не испытывал особой любви к англичанам, и вот его сдержанность полностью оправдалась.

— Почему вы сразу не пришли к нам? — спросил он, едва я закончил рассказ. — Я же ведь еще вчера говорил, что нам нужна любая помощь. Помните?

— Помню, — запинаясь, ответил я. — Но ведь это всего-навсего догадки. — Я чувствовал, что смогу сказать наверняка, убийца ли он, только если поговорю с ним.

— Вы говорили как-то, что он ваш старый приятель, — Ван Виллинген постукивал карандашом по столу.

— Да.

— А вы уверены, что не предупредили его нарочно?

— Уверен. Это была просто ошибка с моей стороны.

— Вы чертовски правы. Это действительно ошибка, — полицейский поднялся и, возвышаясь надо мной как скала, протянул руку к лежавшему позади поясу с кобурой. Рукоятка револьвера сверкнула на солнце, когда он застегивал ее на талии. — Вам лучше сейчас быть с нами, — с тяжелой иронией сказал он. — На случай, если будут другие ошибки.

Гараж оставался таким же, как час назад, когда я ушел отсюда. Заброшенный, обшарпанный, неухоженный. В такое место возвращаться каждый вечер, год за годом… На стук сержанта ответила миссис Мартин.

— Миссис Мартин?

— Да, что там еще?

— Хотелось бы увидеть вашего мужа.

— Вы опоздали всего на несколько минут, — мне показалось, что в ее унылых глазах мелькнула искорка торжества. — Ему пришлось уехать. Он сказал, по срочному делу. Некоторое время его не будет дома…

— Что еще за срочное дело? — недоверчиво в пятый или шестой раз спрашивал полицейский. — Что могло заставить вашего мужа уехать так поспешно? Должен же он сказать вам хоть что-то. Куда, например?

Миссис Мартин сидела напротив сержанта за столом в пыльной конторке гаража. После часа активного допроса она оставалась трогательно и неподкупно верной мужу. Ван Виллинген испробовал все: угрозы, уговоры, обращение к здравому смыслу, к ее любви к попавшему в беду человеку. Ничего не возымело эффекта. Или она совершенно ничего не знала, или была обстоятельно обучена Мартином.

Вот уже несколько раз подряд она отвечала одной и той же фразой:

— Он мне не все говорит… Зачем мне все знать?.. Это его дела… Он сказал, что по срочному делу…

— Но он ведь не взял «джип»?

— Нет… Я же вам сказала… он взял свою машину.

— Что же это было за срочное дело?

— Я не знаю, — она нервно погладила рукой щеку.

— Ему кто-нибудь звонил по телефону? Вы же знаете, мы можем это и проверить.

— Тогда я вам больше не нужна, — с отчаянным нахальством возразила она.

Полицейский оставил ее реплику без внимания и спросил:

— В каком направлении он уехал?

— Я за ним не следила.

— Значит, вам безразлично, куда он ездит?

— Конечно, нет.

— А что тогда он мог делать по срочному вызову?

Мне показалось, что она вот-вот сдастся, но, когда этот миг наступил, ее поведение меня ошарашило. Она с ненавистью посмотрела в глаза полицейскому и закричала неожиданно:

— Почему вы не оставите его в покое? Он стоит сотню таких, как вы!

— Возможно, — согласился Ван Виллинген, неожиданно успокоившись. — Просто я хотел бы с ним поговорить. Вот и все. — Он говорил так, словно узнал уже все, что нужно, и собрался уходить. Поэтому, когда он поднялся из-за стола, я ничуть не удивился. — Так вы не хотите нам помочь, а?

— Я же вам говорю, что не знаю, куда он уехал, — ответила миссис Мартин.

— Тогда мы сами вам об этом сообщим, — жестко сказал полицейский. — Сразу сообщим, как только узнаем.

Мы шли обратно вместе. Огромный светловолосый полицейский вышагивал рядом со мной по главной улице Плеттенберга и делился своими мыслями.

— Она знает, — угрюмо бормотал он. — Все она знает… Заметили, как она сказала: «Он стоит сотни таких, как вы»? Это его мысль. Это он ей внушил. Он мог сказать ей так, хвастаясь своими убийствами. Тем, что ему все сходит с рук.

— Быть может, она имела в виду, что он хороший человек, несмотря на бедность и неудачу с гаражом, — с сомнением возразил я. — Что он хороший человек по отношению к ней.

— Нет, она имела в виду совсем иное… — покачал головой сержант. — Это его мысли. Он против полиции… Я даже слышу, как он произносит эти слова. — Он остановился у перекрестка, где расходились наши пути, засунул руки за пояс и, прищурившись, уставился на море. — Свинья! — с удивительной злобой вдруг сказал он. — Проклятая бесполезная белая свинья!

В слове «белая» звучала бесконечная ненависть. Для Ван Вилливгена совершенное Мартином преступление было крайностью даже для преступника. Полицейский считал, что белый вообще не может совершить преступления. Что белый просто не может совершить преступления только потому, что он белый. Что он всегда должен держаться буквы закона. Такова местная традиция. Все преступления сваливать на негров, на цветных. Единственным настоящим врагом для полицейского был негр. Белый правонарушитель подводил всех белых, непростительно нарушал традицию, сложившуюся схему.

Я почувствовал, что он смотрит на меня застывшим взглядом.

— Ваш друг может сейчас быть где угодно, — сказал он с той же злобой в голосе. — В его распоряжении вся Южная Африка… Где он сейчас, по-вашему?

— Он еще может появиться, — неуверенно ответил я.

— Вы-то знаете, как у него работает голова, — сказал Ван Виллинген, словно не слыша моих слов. — Если у вас появятся какие-нибудь новые соображения о его местонахождении, приходите ко мне. Только СНАЧАЛА, а не потом.

Я целый день думал о его словах и теперь точно знал, что делать. Нужно помочь полиции, чем могу. Нужно назначить себя главным палачом. Но прежде чем сделать это, мне предстояло выдержать домашний скандал. Хелен, упорно настаивавшая на моем признании в полиции, теперь дико протестовала. Она не хотела, чтобы я присоединился к «полевым» действиям полиции.

— Неужели тебе недостаточно всего, что ты натворил? — горько спрашивала она.

Это мне показалось несправедливым, и я сказал об этом.

— Несправедливо? — передразнила она. Это была первая наша серьезная ссора, и мы понимали, какой невероятный случай был ее поводом. — Несправедливо? Ты, наверное, думаешь, что это игра в прятки. Убийца на свободе. Из-за тебя в основном… И ты еще хочешь поиграть с ним в бойскаутов… А чем ты, собственно, можешь помочь полиции?

— Мне известно, в каком направлении работает голова у Убийцы, — я начинал злиться, но мое отношение ко всему происходящему было самым серьезным. — Этим вот я и могу помочь им.

— Так ты просто хочешь устроить на него охоту… Хочешь позабавиться?

— Какая тут забава… Ты сама сказала, что все произошло по моей вине. Я с этим не собираюсь спорить. Но здесь имеется и более давняя моя вина.

— О, ради бога! Не будь таким романтичным! — взорвалась она.

— Будет даже лучше, если его поймаю именно я.

— Как это лучше?

— Лучше, чем кто-то другой.

— Но ведь он сумасшедший!

— Именно это я и имею в виду.

Я не мог объяснить Хелен своих чувств, да и сам в них не мог разобраться. Хелен все еще пылала от злости, когда я уходил. Однако, откровенно говоря, я действительно не хотел, чтобы Мартина поймал кто-нибудь другой. Сначала, по крайней мере. Все-таки убивать его научил я.

В полицейском участке, стоя спиной к двери, Ван Виллинген изучал карту района. Мартин исчез уже сутки назад, и охота за ним шла полным ходом.

— Ну, что вы можете нам сказать? — резко спросил он через плечо.

Я сглотнул подступивший к горлу комок. В наших отношениях чувствовалась напряженность. Очевидно, он обвинял меня в том, что я спутал ему все карты. Он даже, возможно, подозревал меня в предательстве. Да, много было причин, чтобы я предложил свои услуги.

— Я много думал обо всем, — медленно начал я. — Думал о том, что он будет делать… Видите ли, я учил его не только убивать. Я также учил его и способности исчезать после подобных штуковин. У нас были специальные тренировки, на которых мы обучали «коммандос» уходить от погони.

— Что это за тренировки? — Сержант резко повернулся ко мне.

— Разные… В основном они сводились к одному правилу: не прячься, а растворяйся. Это значит, делай только то, что делают все. Найди самую обыденную обстановку и окунись в нее. К примеру, никогда нельзя прятаться в стог. Нужно просто встать рядом с ним и разыграть работника фермы. Нельзя прятаться под кровать — нужно лезть в нее.

— И разыгрывать мужа, да? — улыбнулся полицейский.

— Именно… Никогда не беги — иди шагом. Не ходи в одиночку — смешайся с толпой. И все в таком роде.

— Ну и?..

— Мартин все это помнит, память у него, как видно, хорошая… Но ведь он будет учитывать и то, что я вам буду помогать. А ведь мне все эти приемы хорошо известны. Я же сам его обучал этим приемам. Ему придется решать: следовать ли правилам или же блефовать.

— Ну? — снова поторопил меня сержант, все еще хмурясь.

— По всем правилам, нашим правилам, он сейчас должен податься в какой-нибудь большой город. Кейптаун или Порт-Элизабет. Затеряться там в толпе. Самым худшим для него сейчас, с точки зрения «коммандос», было бы прятаться где-нибудь здесь, поблизости.

— Значит, придется гадать?

— Да, придется гадать… Моя догадка такова. Чтобы обмануть меня, он полезет в самое опасное место, в самое безнадежное. Он направится в самую настоящую мышеловку, куда не полез бы ни один тренированный человек.

— И где же такое место?

— Это Робберг, — я указал на висевшую позади него карту.

— Робберг… — повторил полицейский, когда я замолчал, бросил беглый взгляд на карту и сел к столу. Потом поглядел на меня снизу вверх прямым испытующим взглядом из-под мохнатых бровей. — Значит, Робберг, да? А как он надеется оттуда выбраться? Вы же сами сказали, что это ловушка.

— В том-то все и дело… В такой ловушке никому и в голову не придет искать его.

— И все же он в ловушке.

— За такой ловушкой никто и следить не будет. Он там может целый год проваляться, если потребуется. А потом охота будет закончена, все забудут, кого искали.

— Я этого не забуду, — резко ответил Ван Виллинген.

— Вы не можете прочесать всю Африку. Там Мартин может просидеть сколько захочет, а потом наконец скроется.

— Его кто-нибудь обязательно заметит. Или он просто умрет с голоду.

— Вовсе не обязательно, чтобы он попадался кому-то на глаза, — убежденный в своей правоте, я отчаянно старался доказать это полицейскому. — Вспомните, сколько там пещер… Мы его там можем искать целых полгода и не найти, в какой из них он прячется. Ночью Мартин может рыбачить. Может ловить дасси. Может воровать консервы из рыбачьей хижины. Их там оставляют и никогда не делают список того, что именно оставлено. Там много дров и воды. Если его и заметит какой-нибудь рыбак, то подумает, что и он ловит рыбу.

Я говорил достаточно долго, и полицейскому потребовалось много времени, чтобы усвоить все эти аргументы. Он отвел от меня глаза и стал смотреть в окно. Там, за окном, было полно тепла и света, море искрилось на солнце. Какой контраст между прекрасным пейзажем и делом об убийстве!

— Все это вполне возможно, но я в такое просто не верю, — после длительной паузы сказал сержант.

И снова воцарилось долгое томительное молчание. Я почувствовал и облегчение и разочарование сразу. Познакомив со своей версией полицию, я исполнил долг, а примет она ее на вооружение или нет — дело второе. Я, конечно, желал, чтобы мои предположения оказались верными, но, судя но всему, предоставить возможность для ее проверки полиция не собиралась. Вряд ли обо всем можно было говорить более безразличным тоном, чем это сделал полицейский сержант.

— Не верю я в такое, — вновь повторил он. — Не такой дурак Мартин, чтобы закупорить себя на этом Робберге. До сих пор он не сделал ни одной ошибки и вряд ли начнет их делать теперь.

— Но следить-то за Роббергом стоит, конечно?

— Это мы сделаем, — кивнул Ван Виллинген, — Но прочесать весь полуостров невозможно, Для такой операции придется сюда согнать всю полицию от нашей деревни и до Иоганнесбурга. А полиции, вы знаете, в нашей стране хватает работы. Да, и штаб за такое мероприятие с меня шкуру спустит.

— Ну, до свидания… — оказал я, собираясь уходить. — И все-таки я считаю, что он там.

— Сообщу своим людям, чтобы они держали ухо востро, когда будут заглядывать на Робберг. Вот и все, что я могу сделать сейчас. — Голос его был далеко не приветливым. Наверное, я тогда все принимал чересчур близко к сердцу, но мне казалось, что он просто обрадовался, что я пришел к нему с такими глупыми предположениями.

Атмосфера в полицейском участке не внушала энтузиазма. В доме же она была накалена до предела. Хелен ни капли не остыла в своем гневе за то, что я собрался непосредственно вмешаться в охоту на Мартина. В мое отсутствие она наверняка воздействовала на Форсита. Никогда я не видел его еще таким хмурым и глухим. Обед в этот вечер прошел в подавленном молчании. Случайно взглянув в сторону кухни, я заметил печальное лицо Тиммоти, доброго малого. Негр, казалось, разделял мои сомнения, что все происходящее не очень-то похоже на медовый месяц.

Именно, об этом я и заговорил с Хелен после обеда, едва мы остались одни. Но и это ни к чему не привело.

— Лично у меня сейчас медовый месяц. А у тебя что-то другое. Охота на человека или нечто подобное… — холодно ответила она. — Раз ты хочешь этого, продолжай в том же духе. Но не думай, пожалуйста, что я разделяю твой энтузиазм.

— Но, дорогая, ведь я здесь…

— Что за польза от того, что ты только и знаешь бегать в полицейский участок? — Она глядела на меня холодно. — Что тебе сказал Ван Виллинген?

— Мы говорили о том, что предпримет сейчас Мартин, куда он может поехать, где спрятаться.

— И?

— Все, больше ни о чем разговора не было.

— Ты собираешься им помогать?

— Надеюсь, да. Мне бы очень хотелось.

— Что ж, если тебе это доставляет удовольствие… — Она пожала плечами.

— Но ведь сейчас-то я здесь, — повторил я.

— Очень мило с твоей стороны.

Она не остыла ни в этот вечер, ни в последующие двое суток. Полиция это время сохраняла все то же холодное отчуждение, хотя несколько в ином духе. Но потом события приняли другой оборот.

Эдди и Уайт, двое слуг из дома Форсита, ловили на живца недалеко от Плеттенберга. Точнее, на перешейке, ведущем к Роббергу. Эдди постоянно терял снасть. Так, по крайней мере, он рассказывал. Он забрасывал крючок в маленький заливчик, где не было, как ему известно, никаких мелей и подводных рифов. Крючок же его постоянно за что-то цеплялся.

В итоге он терял и приманку, и крючки, и поводки, и целые сажени дорогой нейлоновой лески.

Эдди и Уайту это показалось странным. Оба они прекрасно знали, что в этом месте чистое дно. Пока Эдди угрюмо мастерил в очередной раз снасть, Уайт забросил приманку примерно в то же место. У него сразу клюнуло. Он подсек и стал подтягивать к берегу какой-то довольно тяжелый улов, оказавшийся, однако, не рыбой и не морскими водорослями. Такого улова ни один из них не ожидал: чехол с заднего сиденья автомобиля.

Особенно они об этом не задумались, потому что многие сбрасывали с утесов мусор и никто об этом даже не знал. Совершенно случайно они рассказали об этом происшествии в деревне. Новость дошла до Ван Виллингена.

На следующее утро полицейские взяли деррик-кран, несколько стальных крюков и отправились туда, где вчера рыбачили негры. Дважды крюки забрасывались впустую, но потом крюк за что-то зацепился. За действиями полицейских наблюдала большая толпа: рыбаки, отдыхающие из отеля, репортеры. Мы с сержантом стояли рядом, наблюдая, как поворачиваются тяжелые колеса и звенящая стальная цепь тащит за собой из глубины тяжелый груз. Когда это «что-то» показалось из воды, все увидели помятый радиатор автомобиля. Толпа ахнула и в испуганном ожидании замерла.

Зеленая морская вода, смешанная с песком и водорослями, вытекала из окон машины. Когда наконец машина повисла над заливом, все увидели, что автомобиль был пуст.

— Это его? — спросил я полицейского.

— Да. Наверно, машину пустили оттуда… — он бросил взгляд поверх моей головы, на утесы. — Надо там поискать следы.

— А разве там есть дорога?

— Нет, дороги там нет. Только тропинка на Робберг. По ней даже такой маленький автомобильчик едва протиснется — такая она узкая.

— Тогда он, похоже, где-то поблизости… — я старался говорить это возможно безразличнее.

— Да, — согласился сержант и дружески мне улыбнулся, признавая наши новые отношения. Потом уныло промолвил: — Мне многое придется брать обратно. Ну что, быть может, пойдете на службу в полицию?

Ван Виллинген в некотором смысле не шутил, предлагая мне стать полицейским. Конечно, все дело не в том, что ему не хватало сотрудников: к полудню в Плеттенберг прибыло еще три десятка полицейских. Но моя правильная догадка о местонахождении Мартина доказывала мою ценность как человека, знающего психологию преступника. Как бы там ни было, он предложил мне присоединиться к поискам, и в тот же день после обеда поиски начались.

Когда сержант говорил, что для прочесывания Робберга «придется привлечь полицейских отсюда и до Иоганнесбурга», то был совершенно прав. Чтобы обыскать весь полуостров, каждый его фут, потребовалась бы целая армия. И даже в этом случае один только ленивый и невнимательный человек мог испортить все дело, проглядев какую-нибудь пещерку или кучу камней, где мог укрыться преступник.

Ван Виллинген располагал лишь семьюдесятью людьми, и, конечно, они не могли проверить каждую из пещер. Но могли все-таки значительно уменьшить количество тех укромных мест, где мог таиться Мартин Убийца.

Сойдя с перешейка, мы начали методичные поиски. Ван Виллинген руководил операцией с помощью портативной рации. Цепочка двигалась на юг, в сторону рыбацкой хижины. Туда, где камень уступал место морю. Как обычно, день выдался жаркий, но от этого он был не менее прекрасным. Подошвы людей давили тысячи ароматических растений, и в воздухе стоял опьяняющий запах цветов Робберга. В камнях прятались целые полчища дасси, разбегавшихся во все стороны, едва мы приближались к ним.

Я шел по центру восточного склона. Чуть ниже меня был Эдди. Еще ниже — двое полицейских, прочесывающих берег. Мы находились на полпути к южной оконечности Робберга, когда Эдди испуганно вскрикнул:

— Хозяин, смотрите! — И показал в сторону воды.

На секунду мне показалось, что он заметил Мартина. Но вскоре я разглядел колоссальную акулу. Наверняка это та самая Циндарелла, о которой рассказывала Хелен в день нашего приезда. Акула медленно плыла вдоль самых прибрежных камней.

Никогда я не видывал такой крупной рыбины. Огромных размеров в поперечнике и футов тридцати длиной. Оливково-зеленый цвет ее сиял на солнце, а ленивые движения хвоста вспенивали воду. Она казалась большой подводной лодкой. Один раз она мягко перевернулась на бок, в воде блеснуло ее белое брюхо и громадная зубастая пасть. Я видел, как в панике бросались врассыпную мелкие рыбешки. Мы следили за ней, остолбенев, пока она не скрылась из виду.

— Циндарелла, хозяин, — сказал Эдди.

Я вздохнул. Да, на самом деле сегодня не поплаваешь…

Мы подходили к середине Робберга. Я и мои спутники заглядывали в пещеры и пещерки, которые служили убежищем мириадам летучих мышей, сов, дасси и теперь, возможно, Мартину Убийце. Их было множество. А я не переставал размышлять о том, какой следующий ход сделает преступник. Ему удалось дурачить нас целых три дня, и он мог заметить приближающуюся цепочку поисковой группы. Он мог догадаться, что нашли его автомобиль или что я взялся его перехитрить.

Если он уже отыскал себе подходящую пещерку, то будет отлеживаться, пока мы не пройдем мимо… А вдруг он выкинет очередной финт?

Нам не пришлось долго ждать, чтобы узнать о выбранном им пути.

Взглянув мельком вниз, на морской берег, я заметил, что один из прочесывающих, шедший чуть пониже Эдди, постепенно отстает. Машинально пересчитав идущих, я отметил, что этот отставший — четвертый человек между мной и морем, и подумал, что, вероятно, его прислали, чтобы усилить нашу группу. Несколько раньше там было всего трое, кроме меня и Эдди: полицейский, еще один негр и отдыхающий из отеля, вызвавшийся в помощники. Этот четвертый шел все медленнее и медленнее. Я махнул ему рукой, приказывая прибавить шагу и выпрямить цепь. В ответ он тоже махнул и, как мне показалось, зашагал быстрее. Потом его скрыла скала, а когда я оглянулся в следующий раз, четвертого уже нигде не было.

— Эдди! — нетерпеливо крикнул я и остановился, чувствуя, как все у меня внутри оборвалось… — Эдди, где тот, что шел ниже тебя?

— Все там, хозяин, — явно удивленно ответил негр, махнув рукой в сторону морского берега.

— Сколько их там?

— Трое, хозяин.

— А минуту назад их было четверо.

— Ай-ай! — Он прикрыл рукой рот, что означало испуг. И дрожащим голосом повторил: — Их было четверо!

Я резко повернулся и побежал к связисту с переносной рацией. Карабкаясь по склону, задыхаясь, я не переставал все же восхищаться находчивостью, и хитростью Мартина. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Он проскользнул сквозь наше оцепление, используя классический прием прячущегося от противника «коммандос»: растворился на местности, делал то же, что делали все. Он использовал первую же возможность скрыться, исчезнуть. Мартин Убийца находился в цепи прочесывающих достаточно времени, чтобы к нему привыкли, а потом растаял в камнях.

Задыхаясь от тяжелого подъема, я взобрался на вершину холма и вырвал из рук связиста микрофон. Мне сразу ответил Ван Виллинген.

— Он прорвался! Я уверен в этом. Он сейчас позади цепи! — закричал я.

Ван Виллинген, оставшийся в конце перешейка, крепко выругался:

— Я же здесь почти один!

— Растяните своих людей в цепь! Я сейчас же поверну своих!

— Но что случилось?

— Расскажу потом. Все.

Обратно мы шли быстрее. Возле самого перешейка я увидел картину, от которой у меня отлегло на сердце. Дюжина человек перекрывала узкое горло перешейка, и каждый из них видел другого.

— После сообщения прибыло еще несколько моих парней. Нам повезло. Он не мог проскользнуть. Так что же произошло?

Я объяснил тактический прием, использованный Мартином. Пока я рассказывал, лицо сержанта хранило ядовито-ироническое выражение.

— Неужели вы его не заметили? — раздраженно спросил он, когда я кончил.

— Нет, конечно… Разве вы не понимаете: он шел вместе со всеми с того момента, как его заметили. Став частью общей картины, он улизнул.

— Ну, здесь-то он не мог проскользнуть, — повторил полицейский, окидывая взглядом окрестности. — Времени у него на это не было. Вы, наверное, снова прошли мимо него.

— И не мудрено: кругом столько пещер.

— Что ж, рисковать больше не будем… Мы запечатаем полуостров так, что никто отсюда не уйдет. Не возражаю, если придется так ждать целый год. — Голос его был угрюмым и решительным. — Если мы плотно запечатаем перешеек, с Робберга ему не уйти. Единственный путь — по суше, а выплыть отсюда нельзя из-за акул. Остается только подождать.

Я покинул Робберг около семи вечера. На землю спускались сумерки. Оставаться там не было смысла. Ван Виллинген, вернув всех людей с полуострова, плотно закупорил перешеек и практически взял под контроль каждый ярд. Едва ли в данной ситуации я мог оказать ему большую помощь, чем здоровенные местные полицейские с фонарями и тяжелыми дубинками из железного дерева. Кроме того, мне хотелось домой, какой бы прием там меня ни ожидал.

По пути домой я все время возвращался к словам Ван Виллингена о том, что Мартин не сможет выплыть с полуострова. Они меня почему-то тревожили… Никак я не мог понять почему. Опять звенел в голове колокольчик тревоги. Снова напоминал о прошлом. Но о чем именно?.. Никак не вспомнить.

Что же?.. Что-то связанное с опасностью, с побегом, с решением какой-то задачи… Из головы не выходила плывущая вдоль самого берега Циндарелла… А возможно, и были… Подходя к дому, я отказался от попытки немедленно разобраться в этой головоломке. Я предчувствовал, что мне предстоит иметь дело с еще одной — с Хелен.

Женщины загадочны, непонятны, восхитительны. Никогда до этого вечера я не получал большего доказательства этой формулы.

Едва я вошел в дом моего тестя, едва открыл дверь, как услышал крик Хелен. В следующую же секунду она бросилась мне на шею, словно я только что возвратился из успешной экспедиции к Северному полюсу. А ведь еще утром она головы не подняла, когда я объявил, что иду в полицейский участок.

— О милый! Я так боялась, что тебя убьют! — воскликнула она.

— Убьют?!

— Да, да!.. — Она снова целовала меня, и трудно вообще было представить в этот момент, что смерть существует на свете. — Мы слышали, что нашли машину. Я знала, ты пойдешь искать этого ужасного человека. Что там было?

Я коротко описал ей дневные события вплоть до неудачного прочесывания Робберга. Однако в заключение утешил Хелен тем, что Мартин в данный момент крепко заперт новым кордоном.

— Так, значит, ты был прав, когда указывал Виллингену местонахождение убийцы?

— Похоже на то.

— Какой ты умный!

— И голодный.

— И любимый.

— И любящий.

— Постараюсь обо всем этом позаботиться.

Она провела меня в гостиную, где я оказался лицом к лицу с фигурой Джеймса Форсита, восседавшего в кресле наподобие некоего символического олицетворения Злой Воли.

— Вы вернулись?! — устрашающе гаркнул он. — Давно пора!

— Папа, не будь зверем с моим мужем! — твердо сказала Хелен, держа меня под руку.

— А, что ты сказала? — приложил он ладонь к уху.

— Ты слышал.

Он было заговорил, но сразу умолк. Стоило Хелен повернуться ко мне спиной, он подмигнул, видимо поздравляя с победой.

Обед прошел весело. Радость возвращения домой заглушила все мысля о Мартине, загнанном на пустынные склоны Робберга, о его отчаянии и одиночестве, о сырой пещере, в которой он прячется с компанией летучих мышей и дасси. Мы выпили шампанского. Тесть мой рассказал несколько историй о трансваальских пионерах. Истории их приключений были так преувеличены и неправдоподобны, что я не сомневался в их реальности. Хелен то и дело ловила мой взгляд влюбленными глазами. В дверях кухни сиял добрый Тиммоти. Он радовался за всех.

Хелен уже ушла в спальню, а я собирался пожелать тестю спокойной ночи, когда он сказал несколько слов, все изменивших и решивших.

Мы беседовали о Циндарелле, огромной акуле.

— Рад, что вам удалось увидеть ее, — произнес Джеймс Форсит. — Мне вот видеть ее не доводилось. Но зато я видел акулу, пойманную в Дурбане несколько лет назад. Весом больше сотни фунтов… Ничего с такой штукой не сделаешь, если свалишься со скалы не вовремя… Если, конечно, нет с собой этой химии.

Химии… химии… Отпугивающего акул препарата! Колокольчик тревоги отчетливо зазвонил в моей голове. Теперь мне было известно, как решил скрыться Мартин Убийца.

Девиз королевских морских пехотинцев — Per mare, per terram,[2] что попросту значит: иди в любое место, иди куда пошлют. В войну этот девиз вызывал появление странных привычек, вызывал присутствие в солдатских рюкзаках некоторых необычных предметов. Потому-то никого не удивляло, что при форсировании Рейна в 1944 году у Мартина был с собой пакет порошка для отпугивания акул.

Пакет подарил Мартину один из американских летчиков. Этой новинкой, помню, Мартин был очень доволен.

— В первую очередь для меня — безопасность, — хвастливо говорил он, показывая солдатам «реактив». Наверное, он решил, что раз нам суждено намочить ноги хотя бы но колено, то он должен быть готовым к любой опасности, исходящей из глубин.

Он тогда гордо уложил пакеты в рюкзак, не забыв и инструкцию пользования порошком. За всем этим следовало множество шуточек и настойчивый слушок, что Мартин уже испытал свою химию, вырастив для этого плавники из собственных лопаток… Потом об этом случае совершенно забыли.

Странная вещь — военные сувениры. У меня есть знакомый, который до сих пор хранит на каминной полке взрыватель мины, оторвавшей ему ногу. Лично я, например храню фашистский Железный крест третьей степени.

И вот теперь я точно знал, какой сувенир прихватил с собой в Южную Африку Мартин Убийца.

— Дорогая, я просто уверен в этом, — говорил я Хелен. — Он проплывет вдоль берега, несмотря на акул, вылезет за спиной у кордона. Берег-то сейчас вообще никто не охраняет.

— Согласна, но разве ты обязательно должен идти? — спросила Хелен.

— Должен.

— Почему бы тебе не доверить это дело полиции?

— Хочу сделать все сам.

— Когда ты предлагал выйти за тебя замуж, то говорил, что служишь заштатным бухгалтером, а не полицейским.

— Я снова превращусь в бухгалтера, только завтра, — заверил я ее.

И снова разгорелся прежний спор. Хелен считала, что я просто ищу на свою голову приключений. Но теперь все было несколько иначе по сравнению с предыдущей ссорой. Сегодня она была нежна и ласкова со мной… И опять я не мог разобраться, почему мне хочется заняться этим делом. Была, впрочем, одна причина: начав дело, я, бесспорно, хотел сам довести его до конца.

— Бери большую машину и будь осторожен, — неожиданно решилась она.

— Обещаю.

— У отца есть пистолет. Он тебе потребуется?

— Думаю, да.

Через минуту со старым «лютгером» в кармане и с привкусом помады Хелен на губах я уже катил по прибрежной дороге к Роббергу, где меня ожидало свидание с Мартином Убийцей.

За милю до Робберга я выключил фары, хотя все еще был скрыт от полуострова песчаными дюнами. Замаскировавшись таким образом, я медленно ехал по проселочной дороге к берегу. Я выбрал восточную сторону полуострова не случайно: западный берег представлял собой неприступные утесы, о которые разбивался вечный океанский прибой и на которые но мог бы забраться даже, самый лучший пловец.

Остановив машину, я пешком пошел через дюны к берегу. Вскоре я уже стоял у самой кромки воды.

Слева светились огни Плеттенберга, самыми яркими из которых были те, что освещали вход в отель. Передо мной Простиралось темное беспокойное море. Оно плескалось и ценилось у ног, рябя поверхность песка миллионами мелких волн, опережающих волну прибоя. Справа возвышался громадой Робберг.

Повсюду чувствовалась бурная активность. Ван, Виллинген доставил на перешеек несколько переносных отличных прожекторов. Слышался ровный стук генератора. Виднелись расхаживающие взад-вперед тени полицейских, приглядывающихся в неровном прожекторном свете к скалам и камням. Там и сям мелькали искорки лагерных костров. Временами слышался собачий лай. Очевидно, привели ищейку. А над всем этим висел гомон тысяч морских птиц, потревоженных таким вторжением.

Я присел за камнем, лежащим прямо на неровной линии иссохших водорослей и прибитого к берегу высоким приливом древесного плавника. Иногда я поднимал привезенный с собой бинокль и оглядывал береговую линию Робберга. Но луна еще не поднялась. Было слишком темно. Видимость терялась на расстоянии всего нескольких ярдов. Я сидел и ждал. Было довольно прохладно.

Неожиданно из темноты я услышал шепот Хелен:

— Я тебя люблю.

Если вам предоставят возможность выбрать, каким именно способом перепугаться до смерти, соглашайтесь на этот. Я отругал ее за то, что она не осталась дома, как обещала. Потом поцеловал за то, что она пришла. Муж должен уметь соблюдать справедливое равновесие!

— Но как тебе удалось меня увидеть?

— Я заметила машину и сообразила, где тебя примерно надо искать. А потом разглядела твой силуэт на фоне прибоя. Становится светлее.

Да, это было так. Небо над морем светлело: скоро взойдет луна.

— Ты весь дрожишь, — заметила Хелен.

— Здесь холодновато.

Кофе и бренди облегчили ожидание, которое было то нестерпимо напряженным, то скучным. Курить мы не решались, потому что эта часть берега для всех должна казаться совершенно безлюдной. Мы разговаривали шепотом. Всего в двухстах ярдах от нас были свет, шум и суматоха. Ровный стук генератора как бы гарантировал покой и безопасность. А здесь стояла задумчивая тишина. Здесь были только море и чайки.

Взошла луна. Когда ее свет стал достаточно ярким, я чаще поднимал бинокль и внимательно осматривал узкую полоску моря вдоль берега. Теперь уже мокрые камни, откуда, по моим предположениям, мог отправиться в путь Мартин Убийца.

Я подумал о том, какие страхи должен испытать всякий решившийся на такое плавание. Подумал о фантастическом самообладании, которое требовалось для того, чтобы спуститься в темную воду, полную носящихся вокруг тебя теней, и довериться исключительно пакетам химического вещества, лежавшего без применения не меньше двенадцати лет, а потом плыть, плыть и плыть, отлично зная, что неумолимый враг подстерегает тебя со всех сторон… И при этом ему придется бросать пакетик впереди себя и каждый раз надеяться, что удастся доплыть до него… Я снова, вздрогнул. Устроившаяся на моем плече Хелен сразу подняла глаза.

— Тебе холодно?

— Нет, просто я подумал… — объяснения казались ненужными.

— Когда он вылезет на берег, будь осторожнее, ладно? Он теперь в отчаянном положении. Может выкинуть что угодно.

— Я буду держать его на безопасном расстоянии. И ты тоже. Пистолета у него нет. А если имеется, то его нужно завернуть во что-то, пока он находится в воде. Иначе из него не выстрелишь. Так что и в этом случае он быстро не сможет его развернуть.

— Все равно не рискуй попусту.

Полночь. Час ночи… Лагерные костры над нашей головой стали гаснуть один за одним. Только прожектора продолжали ярко гореть, пронизывая лучами темноту. На их фоне резко выделялись двигающиеся фигурки часовых.

В какой раз уже я направил свой бинокль вдоль берега, разглядывая блестящие в лунном сиянии мокрые камни и зияющие между ними темные места. Примерно в миле от меня, как почудилось, мелькнула какая-то тень и исчезла, поглощенная тенью большой скалы. Целую минуту я изучал это место. Глаза мои стали болеть и слезиться. И вот от ближайшего к воде края большой тени отделилась тень поменьше. Освещенная холодным лунным сиянием, она приобрела очертания человеческой фигуры, совсем крохотной на фоне могучих скал… Фигура замерла на некоторое время у самой кромки воды, затем, скользнула вниз и исчезла из виду.

— Это он! Поплыл! — свистящим шепотом произнес я и почувствовал, как зашевелились волосы на моей голове.

Я напряженно вглядывался в морскую поверхность, но видел лишь пенистые верхушки вздымающихся волн. Тогда я стал разглядывать пространство левее полуострова. Я знал, что Мартин будет держаться подальше от прожекторов. И вскоре на гребне волны я заметил темное тело, более темное и плотное, чем сами волны… Конечно, это не вода…

Через некоторое время это повторилось. Теперь тело было ближе и виделось яснее. Я торопливо лег на землю. Когда поднялась новая волна, самая высокая, на ее гребне я разглядел очертания человеческой головы.

Человек медленно, рывками приближался к нам. Он часто останавливался. Я предполагал, что он тогда бросает вперед очередную порцию спасительного химического вещества. Интересно, как близко подплывают к нему самые смелые из хищниц? Касались ли они тела своими холодными тушами?.. Это не выходило у меня из головы.

Вскоре он стал виден и невооруженным глазом. Я различал светлеющее пятно его лица, пенистый след позади головы. Он должен вылезти на берег прямо перед нами.

— Держись сзади, не вставай между нами, — прошептал я.

Мартин Убийца должен был вот-вот выйти на берег. Он уже сражался с прибоем, упрямо стаскивающим его назад в море. Наконец он поднялся, с трудом выпрямился и прошел вброд несколько последних ярдов. Мы уже слышали его хриплое дыхание. Наверное, он смертельно устал.

Спотыкаясь и покачиваясь, он сделал несколько шагов по наклонному берегу и внезапно остановился, словно настороженное животное. Держа наготове пистолет, я вышел из тени и произнес фразу, которую говорил совсем недавно:

— Привет, Убийца!

Мартин остолбенел. Мои слова прозвучали для него как гром с ясного неба. После всего пережитого, после того, как ему удалось перехитрить преследователей, его обнаружили. Мое появление из темноты лишило его способности соображать. Он уставился на меня, не веря своим глазам. Его усталое, неровное дыхание замерло. Потом он задышал еще чаще и с хрипом, словно дрался не на жизнь, а на смерть.

В лунном свете он мог кого угодно испугать своим видом: грязная, разодранная в клочья одежда, прилипшая к телу, ручьями сбегающая с нее вода, торчащая клочьями, как у дикаря, борода… Тело его сжалось, словно пружина, и он прошептал:

— Боже мой, да это же Шкипер!..

Я лишил его последней надежды спастись. И мне было жаль его — с этим я ничего не мог поделать. Я не мог отделаться от чувства, что избиваю лежащего человека. Но я заставил себя вспомнить и о жестоких ограблениях, и о трех убийствах, совершенных его руками… Но мои переживания как рукой смело, когда я заметил, что он выпрямился и незаметно придвигается ко мне.

— Стой на месте! Не двигайся! — крикнул я. — Пистолет мой заряжен.

— Да ты с ума сошел! — огрызнулся он, но все же остановился, тяжело дыша и дико сверкая глазами. Нас разделяло лишь несколько ярдов. — Я чуть не убил тебя сегодня. Ты прошел всего в футе от меня! — сказал он. — Жаль, что не убил… Это ты предложил устроить прочесывание?

Я кивнул, ни на секунду не сводя с него глаз.

— Догадался, что ты подашься на Робберг, — сказал я. — И про эту химию тоже вспомнил.

— Старик Шкипер… У него такие штучки не пройдут… И в войну тоже…

— Что тоже?

— Это ж ты учил нас всему.

За моей спиной раздался шорох. Я не оглянулся. Хелен вышла из тени и встала рядом со мной:

— Этому он вас не учил!

— Что, семейный отряд? А? — Мартин перевел взгляд с меня на Хелен. В голосе его звучала злобная насмешка, но чувствовалась горечь о том, чего у него не было никогда и никогда теперь уже не будет.

…И опять мне пришлось заставить себя ненавидеть его за содеянное. Наверное, он догадался об этих моих мыслях.

— Ну что, Шкипер? — заскулил он. — Может, отпустишь, а? Это ведь ты во всем виноват, честное слово! Это ты меня всему научил, ты меня таким сделал. Я никак не мог от этой науки избавиться… После войны мне уже никогда не везло. — Его сумасшедшие глаза искали сочувствия в моем взгляде. — Ты ведь не знаешь, что такое искать работу. Менять работу, когда найдешь ее. Менять одну за другой, потому что все смеются над тобой и смотрят свысока… — Дыхание его участилось. — Я ведь только и почувствовал себя человеком на войне. Мир — мерзость! Я только время терял до самых последних пор.

— Но ведь война кончилась двенадцать лет назад.

— Все равно, только теперь я немного ожил…

— Когда убивал?

— Когда становился самим собой.

Хелен затаила дыхание. Вот он, кошмар прошлого, словно говорила она. Вот оно, ужасное эхо войны. Ее последствия.

— Отпусти меня, Шкипер, — снова стал уговаривать он. Я почувствовал, как он напрягся, словно до предела закрученная пружина, и отступил назад, еще сильнее сжав пистолет. — Дай мне уйти… Просто отвернись. Ты никогда больше обо мне не услышишь.

— Не могу, Убийца.

— Что с тобой?

— Я должен передать тебя властям.

— Тогда дай мне выпить. — Он попытался шагнуть вперед. — Моя песенка спета.

— Нет! — резко крикнул я. — Не подходи!

Он следил за каждым моим движением с таким жутким напряжением, что от такой злобной сосредоточенности становилось страшно. Я тоже не сводил с него глаз, готовый к самому подлому его трюку. Знал, что при малейшей возможности он схватит Хелен, закроется ею как щитом, начнет душить ее…

Он поднял руки к лицу, протирая глаза от морской воды и приглаживая растрепанные мокрые волосы. Взгляд его метался с меня на Хелен, отыскивая слабое, незащищенное место. Но ни я, ни она не были в пределах его досягаемости. Неожиданно зубы его стали выбивать частую и мелкую дробь.

— Я спас тебе жизнь… И за это не отпустишь?

— Нет.

— Дай мне бежать!

— Нет.

— Тогда, ради бога, дай хоть выпить!

Я помедлил в нерешительности.

— Ладно, дам… Но потом мы пойдем. — Не сводя с него дула пистолета, я полез в боковой карман и достал оттуда фляжку с бренди. — Я брошу флягу на землю рядом с тобой. Вперед не двигаться.

Фляжка шлепнулась на песок, Мартин нагнулся, чтобы поднять ее…

Трюк его едва не получился. Он резко схватил флягу и неожиданно подскочил, как на пружине, вверх, швырнув мне ее в лицо вместе с горстью песка. Хелен вскрикнула, предупреждая меня об опасности. Я мгновенно отлетел назад. Теперь я опять был вне пределов его досягаемости, но глаза запорошил песок.

Если бы он тогда попробовал бежать, ему бы это наверняка удалось, но инстинкт убийства был в нем слишком силен. Вместо того чтобы прыгнуть в сторону и раствориться в темноте, он весь сжался, приготовившись к прыжку. Это позволило мне прийти в себя.

— Ни с места! — взревел я, и он застыл на месте, увидев направленное на него дуло пистолета. Нас разделяло несколько шагов.

— Ну, Убийца! — задыхаясь от гнева, проговорил я. — Теперь твоя песенка действительно спета.

Его потное, бледное лицо в лунном свете напоминало только что пойманную рыбу.

— Неплохо… — сказал он и нервно рассмеялся. — Только ты и мог меня опередить… И все-таки я попробую бежать, Шкипер.

— Буду стрелять!

— Лучше быть застреленным, чем повешенным. — Он повернулся ко мне спиной.

— Не будь дураком! — закричал я. — Сдайся властям. Может быть, тебя и не повесят.

— Попробую бежать. — Стоя ко мне спиной и пригнувшись для бега, он крикнул через плечо: — Не промажь, Шкипер! — Он огромным прыжком бросился вперед.

Я помедлил всего одну-две секунды, но мне они показались вечностью. Я чувствовал и свою вину, и свою утрату…

— О боже!.. — услышал я шепот Хелен, в котором звучали ужас и жалость. И в тот момент я выстрелил.

…Это было самое меньшее, что я мог сделать для человека, дважды спасшего мне жизнь.

Николас МОНСАРРАТ КОРАБЛЬ, ПОГИБШИЙ ОТ СТЫДА

Рисунки В. КОЛТУНОВА

В этой истории я и сам до сих пор не все полностью понимаю. Мне долгое время пришлось иметь дело с кораблями. Даже слишком долго. И если мне что-то известно доподлинно, то лишь одно: корабли — предметы неодушевленные. Они сделаны из дерева и металла, и все тут. У них нет души, нет воли. Они не умеют говорить и вовсе непохожи на женщин. Впрочем, лучше начну-ка я свой рассказ…

Начало его относится к военному времени, как, впрочем, и все в моей жизни. Меня зовут Билл Рэнделл. Если вы достаточно внимательно читали сводки военных времен, то это имя должны запомнить. Почти всю войну я провел в береговом охранении. И это означало — для меня, по крайней мере, непрерывные рейды на канонерках. Чертовски веселое занятие! Нас называли сорвиголовами. Кличка говорит сама за себя. Мы предназначались для особой роли — налетать на французское, голландское, а несколько позже и немецкое побережья и тут же удирать восвояси, стараясь всякий раз хоть на несколько минут опередить рассвет.

Целью для наших орудий могло оказаться что угодно. Это зависело от удачи. Иногда попадался каботажный конвой, направляющийся в Шелдт. Иногда — немецкие торпедные катера и минные тральщики. Иногда — сопровождаемые немцами рыбацкие суда (если даже вы просто рыбачили на немцев, то становились в войну законной целью — для меня, по крайней мере). Однажды мы расстреляли маяк. В другой раз — газгольдер, а был случай, — о славный миг! — когда мы уничтожили появившийся из тоннеля поезд. Это произошло чуть севернее Булони. Одним словом, к вражескому берегу нас посылали с единственной задачей: причинять врагу побольше беспокойства и неприятностей — все равно каким образом, что мы и делали, «принимая всяческие меры предосторожности», как выразилось Их Лордство.

Между рейдами мы сопровождали собственные конвои и подбирали свалившихся в море неудачников из ВВС, расстреливали дрейфующие мины и исполняли роль буксиров для кораблей-мишеней. Канонерки могли делать все, что угодно. Особенно правомерно это в отношении к моей КЛ-1087. О ней-то и пойдет рассказ.

KЛ-1087 — просто чудо, а не канонерка. Она была ста футов длиной. На ней стояли четыре паккардовских двигателя общей мощностью в пять тысяч лошадиных сил, позволяющих развивать скорость около тридцати пяти узлов. Был бомбосбрасыватель на случай встречи с подводной лодкой, чего, кстати, ни разу так и не произошло. Стояли шесть «эрликонов» и восемь более легких пулеметов, а также две шестифунтовки пушки, способные сделать дыру шириной в фут в любой броне и еще большую в человеке. В те славные годы мы имели немало примеров и того и другого.

КЛ-1087… Практически я создал боевое судно из простой яхты, но не было лучшей канонерки ни в одной флотилии, ни на одной базе по всему английскому побережью. Мы кончили войну с послужным списком, лучше которого едва ли можно отыскать в Англии. На щите передней шестифунтовки, обычном месте записи трофеев корабля, мы поместили следующий перечень:

Мины — 126

Газгольдеры — 2

Торпедные катера — 7

Пароходы — 1

Самолеты — 8

Тральщики — 3

Все это было уничтожено нами наверняка и явилось результатом бессонных ночей, долгих ожиданий, выслеживания и сотен часов, проведенных среди хлещущих волн и пронзительного холода. И едва ли нужно осуждать нас за гордость своими трофеями.

Наградили нас за это тоже неплохо. Хоскинс, мой старпом, о нем речь пойдет буквально через минуту, предложил составить еще и такой список:

DSO — 1

DSC — 1

DSM[3] — 3

Ни тогда, ни теперь эта затея мне не нравилась… Но мы сбили, действительно сбили эти самолеты. Действительно потопили эти торпедные катера и тральщики. Действительно уничтожили все остальное. И я полагаю, что медали — тоже нечто вроде тех же трофеев. Однако мне казалось, что на эти трофеи надо смотреть совсем иначе: нарисовать их вот таким списком, чтобы все ходили и смотрели на них, я считал чем-то не слишком красивым.

Команда корабля состояла из двадцати двух матросов, в основном расчеты орудий, и двух офицеров. Я был капитаном КЛ-1087. Вторым офицером был старпом Джордж Хоскинс.

Странно, как долго можно находиться с человеком в очень близких приятельских отношениях, быть обязанным ему жизнью, а в результате совершенно ничего о нем не знать. Хоскинс мне нравился за многие качества, которые он не однажды проявлял в самых разнообразных критических случаях. За смелость, хитрость, безжалостность. Словом, за все качества, так необходимые сорвиголове. Что касается всего остального, то я попросту закрывал глаза. Он прекрасно управлялся с кораблем. Палуба всегда чиста. Машина работает как по маслу. Команда прекрасно организована и снабжена всем необходимым. Но было в нем всегда нечто, чего я не знал, да и знать не хотел.

Что-то было в его глазах… Хоскинс — маленький, аккуратный человек. Лейтенант запаса, который до войны работал, кажется, продавцом. Целых три года мы провели вместе, и ни разу он не подвел меня. Даже в тех случаях, когда мог подвести любой. Он получил медаль — ту самую, которую хотел изобразить на щитке переднего орудия, — вполне заслуженно. И все же нечто в глазах его говорило, что он беспокоился вовсе не о том, чтобы сбить побольше вражеских самолетов и потопить побольше торпедных катеров. Его волновало лишь одно: чтобы о его подвигах узнали в адмиралтействе, а оттуда — и вся публика. Чтобы всем стало известно, какие асы капитан-лейтенант Рэнделл и лейтенант Хоскинс.

В какой-то степени он имел на это право. Наша канонерка была прекрасным кораблем и имела великолепный послужной список. Частенько ее имя появлялось в газетных заголовках. Однако основная заслуга наша была не в том, что о нас писали газеты, а в том, что мы сделали для этого… Главным для нас было реальное количество потопленных кораблей, сбитых самолетов — конкретные, истинные шаги к победе. Сомневаюсь, что Хоскинс видел нашу службу именно в таком свете…

Обычно мы возвращались в гавань перед самым рассветом с прошитыми пулеметными очередями бортами, с короткой записью в бортовом журнале: «01.25. Потоплен вражеский торпедный катер», — свидетельствами дикой нервной ночи. И всегда в глазах старпома можно было прочесть: «Это должно попасть в газеты! Мы должны получить еще одну медаль. Я получу еще полнашивки, а с нею и прибавку к жалованью. А ведь мы могли потопить и два торпедных катера…»

Но правильность своих предположений о нем я мог подтвердить лишь одним примером. Когда я вспоминаю это дело теперь, оно кажется довольно незначительным. Речь идет о немецком самолете. Однажды рассвет застал нас за поисками упавшего в море возле Дюнкерка ланкастерского бомбардировщика.

Летчиков мы так и не нашли — нашли нас. Отыскал патрульный Ю–88, вынырнувший со стороны моря и пытавшийся нас разбомбить с пике. Наши пулеметы прошили «юнкерс» во время пикирования: в это утро мы не снимали пальцев со спускового крючка. Самолет с ревом ушел, а за ним летели куски крыльев и фюзеляжа. Потом он неожиданно выровнялся прямо над нами, так и не сбросив бомбы. Оставляя за собой тонкий шлейф идущего из хвоста дыма, он скрылся из виду, направляясь к занятому противником берегу.

Я ни секунды не сомневался: мы не можем категорически утверждать, что самолет сбит. Было ясно, что до берега он вполне мог дотянуть. Хоскинс же сразу записал в бортовой журнал о происшедшем, стоило нам взять курс на Довер: «Уничтожен один самолет противника».

— Этого мы записывать не можем, старпом! — воскликнул я. — Он ведь еще летел домой, как жаворонок!

— Жаворонок, да с подбитым хвостом, — с улыбкой взглянул на меня Хоскинс. — Никогда ему не добраться до аэродрома! Я совершенно в этом уверен. — Обоим приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга за ревом наших четырех «паккардов». — Вы же видели, от него отваливались куски. Он вот-вот упадет.

— Он очень медленно терял высоту, — я покачал головой, — поэтому нельзя утверждать наверняка, что мы его уничтожили.

— Ну, почти наверняка. — Хоскинс улыбался ободряюще, словно был уверен: еще немного, и я увижу это дело с совершенно иной точки зрения. — Не много бы я на него поставил. — Но потом он все же добавил: — А кому от этого станет хуже?

Удивленно я уставился на него — маленького человечка, сверкающего с головы до ног, как начищенная пуговица. И это в пять утра! Он глядел на меня этаким подбадривающим взглядом… Нет! Такой номер у него не пройдет.

— Люди полагаются на наши рапорты, — коротко ответил я. Мне не хотелось касаться чего-то более определенного. Такого, как честность, правдивость. Голова оставалась ясной, хотя я был разгорячен схваткой. — В министерстве авиации сидят люди, учитывающие все. Поэтому нам ни к чему перевирать цифры. — Указав на журнал, я сказал: — Напишите «поврежден».

— Мы упускаем отличную возможность… — пожав плечами и глядя в сторону, пробормотал он.

Мне это не понравилось.

— Возможность чего?

— Я имею в виду, что мы подбили его и он падал, — уточнил Хоскинс. — А нашему кораблю нужно вести боевой счет ничуть не меньше, чем тому, кто сидит в министерстве.

Слушая небрежные фразы и глядя на Хоскинса, я буквально читал в его глазах заголовки, которые так хотелось ему увидеть:

«ОПЯТЬ РЭНДЕЛЛ И ХОСКИНС. Ю-88 УНИЧТОЖЕН В ПРЕДРАССВЕТНОМ БОЮ».

Я почти видел его тайный сон: сам адмирал жмет ему руку, а с утренней почтой приходит пакет с газетными вырезками… Ни слова не говоря, я вычеркнул запись и внес свою собственную, добавив:

— Вот теперь наш боевой счет в порядке.

Потом я отошел к переднему краю мостика, как никогда довольный тем, что под ногами раскачивается палуба корабля, а в лицо дует свежий морской бриз.

Но никакие поступки Хоскинса не могли омрачить тех лет.

Не могли они и уменьшить успехов, которых добилась КЛ-1087. Вы только послушайте, что мы однажды совершили на этом корабле, и поймете тогдашнюю обстановку.

Войска союзников вторглись в Северную Францию. Нашей задачей было обеспечение прикрытия транспортов, ходивших взад-вперед через Ла-Манш круглые сутки. Так все дни недели, вывозя раненых и доставляя боеприпасы орудиям на узкую захваченную полоску земли, которая постепенно расширилась до самого Рейна. Никакие другие конвои не были так важны, как эти короткие, через пролив. Знаю, что парни, которым приходилось ходить через Атлантику, могут заспорить со мной. Но представьте себе, что случилось бы, остановись снабжение наших войск хоть на полсуток. Нас сбросили бы в море, и в итоге мы проиграли бы эту долгую и кровавую войну. К тому же не стоит забывать, что у врага имелись штуковины, которые назывались «Фау-1» и «Фау-2», вырывающие сердце страны по кускам, час за часом до тех пор, пока мы не зацепились с трудом за берег у Кале… И потому войскам вторжения нужно было держаться.

Стоит добавить, что все произошло вскоре после того, как во время одного из немецких воздушных налетов погибла моя жена. Мне тогда было все равно, что случится со мной. Лишь бы я мог давать сдачи и проливать кровь врага. Это состояние мне очень пригодилось.

Мы находились в автономном патрулировании. Дрейфовали в районе Мальборо-бич с остановленными двигателями, чуть в стороне от «фарватера» — отмеченного буями прохода, который вел к предназначенному для высадки войск участку берега. Ночь была темная, лишь краешек луны торчал над горизонтом.

Несколько часов в наушниках гидрофонов не слышалось ничего, кроме шума волн да похожего на бульканье звука, производимого рыбьим косяком. На мили в округе не было ни единого корабля. Однако вскоре ожидался конвой на юг. Суда с войсками должны проследовать около пяти утра. Час за часом дрейфуя в ожидании, мы не оставляли надежды, что этой ночью выпадет что-нибудь и на нашу долю, несмотря на жестокую блокаду всего побережья.

Ближе к часу ночи луна почти скрылась за горизонтом. Неожиданно наши гидрофоны уловили шум винтов. Шум приближался с юга, со стороны французского побережья. Сначала это был лишь тихий шепот, постепенно превратившийся в ровное мурлыканье, а потом в громкий стук, означающий лишь одно: работают дизели.

Старший матрос за гидрофоном покрепче прижал наушники и сосредоточенно нахмурился. Через некоторое время он произнес:

— Стук неровный. Должно быть, их двое, сэр. Приближаются курсом 190 градусов.

Мы направили бинокли в ту сторону. 190 градусов — направление, которое давало нам одно преимущество: для противника мы находились в полной темноте, а его луна осветит, как на сцене театра… Вскоре появилось два неясных пятна с расходящимися светлыми хвостами пенящихся бурунов от форштевней. Два корабля направлялись к нам вдоль фарватера так свободно и беспечно, словно ехали по Брайтон-роуд.

Я стал соображать. Для наших тральщиков, пожалуй, рановато. Другими английскими канонерками они оказаться не могли: ведь это наш сектор. Американцы же, как бы далеко ни забирались от Омах-бич, все же опасались оказаться ТАК далеко от дома. Значит, нашими эти суда быть не могли.

— Они, ставят мины, — вдруг произнес Хоскинс, стоящий рядом на мостике.

Как всегда в таких случаях, Хоскинс опередил меня на несколько секунд. Я согласился с ним. Торпедные катера ставят мины в проливе. А конвой уже на подходе… Они, вероятно, очень скрытно пробрались вдоль голландского и французского побережий, хотя для меня оставалось загадкой, каким образом им удалось проскользнуть мимо наших эсминцев.

— Сигнальщик! — тихо окликнул я и продиктовал телеграмму, предупреждающую конвой об опасности. Придется им послать вперед тральщики. Или вообще изменить маршрут. Но это уже не наша забота. Наша забота была здесь, поблизости. Причем уже в пределах досягаемости.

Неясные тени приняли контуры небольших кораблей, примерно нашего размера. Они шли приблизительно в пятидесяти ярдах друг от друга. Если это неприятельские торпедные катера, то они должны иметь вооружение примерно такое же, как мы. Соотношение сил один к двум. И вовсе не в нашу пользу. Но на нашей стороне были луна и внезапность. И самое главное — у нас была КЛ-1087.

— Атакуем, старпом, — сказал я. — Разделаемся с тем, что по правому борту, потом развернемся и примемся за другого.

— Если бы проскочить между ними, паля направо и налево, — ответил на это Хоскинс, — а потом нырнуть в сторону, то они наверняка навалятся друг на друга.

Да, это был настоящий Хоскинс в лучшем виде: хитрый, находчивый, готовый пойти на риск. А тут налицо большой риск попасть под перекрестный огонь. Кроме того, они могли не ответить нам огнем из боязни повредить друг друга. Вот если бы удалось как-то сбить их с толку…

— Когда пройдем между ними, сбросим пару глубинных бомб, — добавил я. — Брызги закроют им обзор, а мы развернемся и обстреляем через голову один из катеров. Они тут же ответят. Тогда все перемешается, и они здорово отдубасят друг друга.

— Гениально! — подтвердил Хоскинс.

Я нажал кнопку. Рев, с которым начинали работать двигатели, всегда пугал меня. КЛ-1087 подпрыгнула и рванулась вперед, подняв форштевнем тучи брызг и водяной пыли. Мы зигзагом устремились между катерами противника, выложив все тридцать пять узлов. Винты подцепили воду, и моторы заревели густым громким басом, сотрясая корпус мощной вибрацией. Хоскинс выкрикивал через переговорное устройство приказы своим комендорам. Через секунду я нажал кнопку артиллерийской тревоги, и все наши огневые средства открыли ураганный огонь с обоих бортов. Хвосты трассирующих снарядов веером потянулись справа и слева, словно в последний, самый красивый момент фейерверка. Потянулись и другие трассы — со стороны противников. Но огонь их был какой-то неуверенный и очень неточный. Ясно, что мы поймали их врасплох.

Едва мы поравнялись с ними, в воду полетела глубинная бомба. Бух-бух! — раздались взрывы. Между немецкими торпедными катерами повисла стена грязной морской воды, сверкая в лунном свете и скрыв все поле боя.

Мы резко легли на левый борт, накренившись под углом в пятьдесят градусов, сделали крутой разворот, зашли за левый катер и стали палить через его голову. Разъяренный и не разобравшийся в ситуации, второй катер тут же стал изо всех сил обстреливать первый.

Мы замедлили ход и притихли, прекратив огонь и наблюдая, как одна немецкая команда уничтожает другую. Можно было надеяться, что обе стороны постараются продать жизнь подороже.

Вскоре тот катер, что был поближе к нам, не выдержал. Другой подошел к нему почти вплотную, готовясь прикончить противника.

Раздался грохот взрыва, и фашистский катер весь вспыхнул, словно от гнева. Победитель прекратил огонь, подошел еще ближе, горя желанием захватить побольше пленных. Все это время победитель пытался нам сигналить.

Когда же они наконец разобрались, каких пленных берут на борт, там поднялось нечто невообразимое. Крики гнева и боли, вопли упрека и негодования донеслись до нас. И они были слаще музыки. Пока немцы разбирались, мы включили двигатели и подошли к ним на пятьдесят ярдов. Наша канонерка легла на правый борт так, что стрелять могли сразу все пушки.

Две шестифунтовки, шесть двадцатимиллиметровых «эрликонов», восемь легких пулеметов. Чертовски много металла сразу. А для нашей цели слишком много. Весь этот металл обрушился на торпедный катер как гром небесный. Прошло несколько секунд, и катер развалился на куски с коротким ревом, словно свалившееся в шахту животное. Главный артиллерийский погреб поднял жалкие остатки катера на воздух. Некоторое время раздавался плеск падающих в воду обломков, после чего восстановилась мертвая тишина. Тишина победы.

Итак, два торпедных катера неприятеля, обе команды. А наши потери представлял матрос, попавший пальцем в механизм бомбосбрасывателя и потерявший при этом ноготь за короля и отечество.

И никогда — ни до, ни после этого случая — я не чувствовал себя так хорошо.

Шестью годами позже я сидел в клубе береговых сил и размышлял, отчего я теперь никак не могу найти работу.

Такие мысли теперь были мне очень хорошо знакомы и весьма соответствовали обстановке. Я всегда находил этот клуб угнетающим. Он был замызган и обшарпан. И в нем всегда оказывалось полно парней вроде меня, ищущих работу. Парней, преуспевших на войне и не очень-то преуспевающих в мирные времена. Оттого-то здесь они и я вместе с ними часто возвращались в мыслях и разговорах к своему прошлому. Единственному, что все еще казалось реальным, ибо с безработицей примириться мы никак не могли.

Дешевый бар. Равнодушные официанты, которые постоянно менялись. Сами члены клуба — такие же в основном типы, как я, призванные на флот в самом начале войны. Мы сидели здесь каждый вечер, шумя и угрюмо потягивая из кружек водянистое пиво. И хотя мне все это давно надоело, я не мог обойтись без клуба более двух-трех дней. Сохранение боевого товарищества — так мы это называли, хлопая друг друга по плечу и стараясь не забывать морской жаргон. Бар у нас назывался кают-компанией, жалкие комнаты наверху — каютами. Варились в собственном соку — вот наиболее точное определение того, что мы делали. Мы старались держаться вместе, постоянно соблюдая одну и ту же мертвую церемонию, а вне нашей скорлупы каждому из присутствующих здесь приходилось слишком туго.

«Но почему так туго? — в который раз спрашивал я себя. — Что мы за люди, если на войне нам было хорошо, а в мирное время так скверно? Почему в 1944 году мне могли, например, доверить корабль, стоящий девяносто тысяч фунтов стерлингов и жизни двадцати двух человек, а сейчас, в пятидесятом, мне не доверяли и чемодана с образчиками товаров? Почему, спрашивается, в войну я мог делать удивительно сложные, требующие большого искусства вещи, а теперь не могу купить даже ленту для пишущей машинки?»

Я старался не жалеть себя, но не мог не чувствовать удивления.

Потягивал пиво, стараясь не глядеть на здоровенных парней, которые, казалось, вот-вот взвоют. Жизнь виделась такой прекрасной, когда нас только что демобилизовали. У нас оставались некоторые сбережения. У нас еще остались наградные. У нас было будущее, не менее блестящее, чем блестяще завоеванное прошлое. Я некоторое время «осматривался», бессовестно бездельничая, а потом взялся за работу коммивояжера. Сначала все выглядело неплохо. А потом мне все страшно надоело и совершенно перестало казаться стоящим делом. Поэтому я вскоре уволился. И это было лишь первым из моих последующих увольнений.

Я нигде не мог осесть. Огромное количество жалких должностей все увеличивалось, росло, забывалось и постепенно исчезало позади. Я был продавцом, курьером, яхтсменом, секретарем клуба и снова курьером. И каждый раз скатывался все ниже. Ухудшение моего положения хотя и не было слишком явным, но происходило постоянно, медленно и неумолимо.

Очень скоро я перестал быть особенно разборчивым к предлагаемой работе. Начал заискивать и заигрывать с теми, кто ее мог предложить. Снова стал называть таких «сэр».

Но к тому времени было уже чересчур поздно. Или я упустил момент, или забыл, как это делается, или же просто стал выглядеть не как полагается, чтобы получить приличную работу. Какая бы тому ни была причина, ставни все плотнее закрывались, и даже поставить ногу на порог становилось все труднее.

И только в клубе береговых сил, среди таких же неудачников, как я, можно было еще почувствовать себя живым существом.

Если бы рядом сейчас была Люсиль, все сложилось бы иначе. Она бы взяла меня в руки. Организовала бы меня. Заставила бы пробиваться, идти в гору, вместо того чтобы катиться вниз. Но ее рядом не было. Прошло семь лет с тех пор, как она погибла, а я успел опуститься так, что дальше и некуда.

И вот теперь, в летний лондонский вечер, я сидел обтрепанный, без работы.

У дверей произошло движение, и чей-то голос произнес: «Конечно же, я являюсь членом». И говоривший вошел.

Это был Джордж Хоскинс. Мы сразу увидели друг друга. Я поднялся из-за стола, а он направился ко мне, лавируя между столиков. «Привет, Джордж», — сказал я, а он ответил: «Я знал, что найду тебя здесь».

Мы посмотрели друг на друга. Я понимал, кого он видит перед собой: высокого худого мужчину в старом, потрепанном сером костюме, в стоптанных замшевых туфлях на резиновой подошве и мятом флотском галстуке. Тот же, кого я видел, было совсем другое дело: он отличался и от меня, и от того, что представлял собой в прошлом.

Хоскинс, очевидно, процветал. Он выглядел предприимчивым, вылощенным, самоуверенным. Словом, имел все качества, которых мне так недоставало. В аккуратном темном костюме и сером галстуке, он оглядывался удивительно добродушно вокруг, словно желал сказать, что нет никакого позора в маленьком росте, если преуспеваешь. По опыту я знал, что в его облике имеется что-то фальшивое: чего бы он ни делал, все оказывалось не просто так. Но за это, кажется, неплохо платили.

Он окинул меня быстрым оценивающим взглядом, еще когда мы стояли посреди зала. Его глаза, как отметил я, глядели все так же ободряюще. Но теперь в его взгляде сквозила и легкая ирония, словно оба мы должны понимать, что многое между нами изменилось. Мы не встречались с тех самых пор, как я был командиром, а он — старпомом на КЛ-1087.

Он и бар оглядел таким же оценивающим взглядом:

— Что, ребята, все еще воюем?

Я нередко, глядя на парней, думал так же, но слова Хоскинса меня покоробили.

— Да, нечто в этом роде, — ответил я коротко и спросил, что он будет пить.

— Большую порцию розового джина, пожалуйста.

Я с довольно-таки угрюмым видом заказал для него джин, а для себя — пиво. Люди поглядывали на нас, невесело размышляя. Уже давно в клубе береговых сил никто не заказывал джин: ведь он стоил шесть шиллингов шесть пенсов…

Хоскинс весело повернулся ко мне, закинул ногу за ногу, оперся локтем о стойку бара, — человек, находящийся в прекрасных отношениях со всем миром.

— Приятно вновь с тобой встретиться, Билл, — никогда раньше Биллом он меня не называл. — И что вы, ребята, теперь поделываете?

— Да так, ничего особенного, — ответил я.

Он кивнул, словно найдя в моих словах подтверждение собственным мыслям.

— Это, наверное, здорово! Жаль, что я не могу себе этого позволить.

Я молча посмотрел на него. Мой костюм, мои туфли, мои обтрепанные манжеты дали ответ на его вопрос раньше, чем он задал его, и слова его стали особенно оскорбительными. Но стоило выяснить, к чему он клонит… Мы болтали праздно, в лучших традициях клуба.

— Ну а что ты делаешь? — спросил я, однако, вскоре.

— А, да так. То одно, то другое… — И он неопределенно махнул рукой. — В наше время приходится зарабатывать на жизнь где только возможно. А ведь это нелегко с теперешними чертовыми ограничениями.

— Да, пожалуй. — Мой короткий комментарий ни к чему не обязывал. Я знал, что сейчас кое-что станет ясным, но не был готов к отпору, каким бы спекулянтом он мне ни казался.

— Если ты нигде постоянно не устроен, — наклонился поближе Хоскинс, — я бы мог предложить кое-что интересное. Мне нужен человек вроде тебя.

Я пробормотал что-то невнятное: приятно, что кто-то кому-то нужен. И знал, что Хоскинсу это известно.

— Необходима лодка, первоклассная лодка. И тот, кто мог бы управлять ею. Двое. Фактически ты и я. — Разговоры вокруг возобновились, и его голос терялся среди других голосов. — Быстрая лодка для переходов через пролив и обратно, — он улыбнулся. — Достаточно мы сделали таких походов в свое время, видит бог!

— А что за переходы? С грузом?

— Можно и так называть. Срочный фрахт.

— Ну а судно? Кто вложит деньги?

Он опять сделал неопределенный жест рукой и как-то по-особому прямо поглядел мне в глаза.

— Есть у меня кое-какие друзья. И вокруг полно людей, которым вовсе не нравятся ограничения… Так тебя это интересует?

— Да, — ответил я.

— Молодец, — он улыбнулся, словно знал ответ заранее, потом оглядел бар. — Теперь палата должна заседать при закрытых дверях. Имеется здесь местечко, где мы можем переговорить с глазу на глаз?

— Есть наверху зал. Там обычно пусто.

— Вот и отлично. А теперь поднимем бокалы.

Я стал шарить по карманам, чтобы рассчитаться за выпитое, но он опередил меня, бросив на стол бумажку в один фунт.

— Не надо, старик. Плачу я.

Поднимаясь по лестнице, я спросил:

— Ты имеешь в виду контрабанду?

— Да, — ответил он.

Итак, дело дошло до этого. Но я не очень возражал. Я давно сидел без пенни в кармане. И теперь не очень беспокоился, каким способом буду добывать средства для оплаты многочисленных долгов. К тому же мне успела осточертеть жизнь в стесненных средствах, а тут представляется случай сделать их менее стесненными.

В обшарпанном клубном зале Хоскинс нарисовал мне розово-голубую картину будущей совместной деятельности: какие это будут веселые дела и сколько мы сможем выкачать из каждого похода чистоганом, и какой огромный спрос на наши услуги будет со стороны тех загадочных людей, «которым не нравятся ограничения».

До сих пор жизнь в государстве всеобщего благоденствия не дала мне ничего. Но пришло время кое-что переменить. Недостаток товаров, ограничения, контроль за импортом — все это вместе взятое должно обеспечить нам безбедную жизнь. Не скажу, чтобы я вообще колебался.

— Найти бы нашу старую канонерку. Это идеальный корабль, — сказал я Хоскинсу.

И опять Хоскинс кивнул, словно я лишь прочитал его мысли.

— Забавно, что ты вспомнил о ней. А я уже знаю, где она находится… Нашу канонерку собираются продать…

Хорошо было снова увидеть КЛ-1087, хотя и нетрудно представить, что она стала черт знает на что похожа.

Она стояла в Хэмпшире, в бухте для яхт на реке Леймингтон. Когда мы с Хоскинсом прошли по неструганой доске, служившей теперь трапом, оба почувствовали себя так, словно совершаем экскурсию в прошлое. У канонерки был вид оставленной старой женщины, о которой никто не заботится, которую давно никто не любит. Краска рассохлась, потрескалась и обсыпалась. Железные части поржавели, а медные покрылись зеленой пленкой окиси. Вдоль ватерлинии висела густая бахрома водорослей, безобразящих совершенные когда-то обводы корпуса. Ничто уже не напоминало ее гордое прошлое. Если бы не глубокий шрам, оставленный на полубаке снарядом двухфунтовки, я никогда бы не узнал ее. Так бы никогда и не сказал, что этот корабль был когда-то моим.

— Да, придется поработать, — произнес Хоскинс с некоторой, очень-очень небольшой долей профессионализма. — Но ремонтники клянутся, что корпус в полном порядке.

— Нам не нужны все четыре двигателя, слишком уж дорого, — сказал я после раздумья.

— И место их мы тоже можем использовать более разумно, — ухмыльнулся Хоскинс.

Внизу, в давно не открываемой кают-компании, у стола, за которым мы сиживали несчетное число раз, иногда в тихой безопасности, а порой и на расстоянии орудийного выстрела от вражеского берега, мы теперь думали о будущем своего корабля. Оно не могло быть таким же славным, как прошлое, но от этого будущего зависело теперь, станет ли наша жизнь лучше.

На Леймингтоне я проработал целых три месяца. Три великолепных месяца. Хоскинс оставался в Лондоне, занимаясь организацией предприятия и, как мне кажется, обрабатывал таможню — на будущее. В мою задачу входило отделать КЛ-1087 таким образом, чтобы она могла справляться со своими странными обязанностями. Иногда мелькала мысль: а ведь все это входит в обязанности старпома… Но совершенно очевидно, что по сравнению с военным временем мы поменялись ролями. И Хоскинс, обмолвившись: «Да, придется поработать», имел в виду, что работать придется мне, а не ему, что следует взяться за работу поскорее, ибо именно за это мне и будут платить. Он будет платить.

Совсем недавно это мне здорово бы докучало, но теперь я не чувствовал ничего подобного — слишком безрадостными и безуспешными оказались для меня прошедшие годы, чтобы оставалось желание цепляться хотя бы за видимость былой субординации. Вскоре я понял, что ничего не имею против нового ярлыка, ибо вновь имел работу, да еще на своей доброй КЛ-1087.

Первым делом нужно было позаботиться о двигателях, которые находились в хорошей сохранности, так как были законсервированы в масле. Два из них мы сняли, но и оставшиеся два должны давать скорость двадцать пять — тридцать узлов. Вполне достаточно для любого случая. Гораздо важнее было упростить управление, так как нас на борту будет всего двое. Пришлось вывести управление на мостик — штурвал, рычаги, регулировки двигателя, включатели системы освещения, — все это оказалось в руках одного человека, позволяя «остальной команде» отдыхать, прибирать корабль, по возвращении в гавань ставить лодку на якорь или швартовать к причалу.

За реорганизацией последовала генеральная приборка. Мы извлекли корабль из воды, соскребли с днища водоросли и покрыли корпус свежей краской. Деревянные части вычистили наждачной шкуркой, а металлические надраили до блеска. Окрасив все внутри и снаружи, мы поставили на место убранных двигателей пару рундуков. Таким образом, ремонт был закончен. Из кучи хлама мы снова сделали нашу КЛ-1087 кораблем. Конечно, теперь она не была прежним военным кораблем, не давала прежние тридцать пять узлов, не могла дырявить борта торпедных катеров, или сбивать вражеские самолеты, или, например, распугивать рыбу взрывами глубинных бомб. Однако она вновь стала похожей на корабль, выглядела работящей. И я знал, что она нас не подведет.

Когда КЛ-1087 была готова, я позвонил в Лондон Хоскинсу. Тот приехал, и мы вывели лодку на испытания. Сначала в реку, а потом вниз по течению, в Солент.

Приятно вновь выйти в море, да и с погодой нам повезло. Ясно, солнечно и безветренно. Мы прошли до острова Уайт и повернули в пролив. Несмотря на меньшую мощность, корабль прекрасно слушался руля. В море нас встретило небольшое волнение, но трюм оставался сухим. Мы провели в море весь день. Часто меняли скорость, проверяли двигатели, управление, действие электрических схем и общие мореходные качества. В конце концов оказалось, что нам совершенно не к чему придираться, несмотря на столь долгий перерыв в работе.

— Кажется, она в порядке, — сказал я, беря курс на Леймингтон и решив, что испытаний достаточно. — На ней хоть на край света.

Хоскинс, проверявший небольшую радиостанцию, поднялся на мостик. Я стоял у штурвала с полыми спицами. «Для всякой мелочи», — пояснил однажды Хоскинс. Таких тайников имелось множество. Их делал наш плотник. «Один из своих парней», — пояснил мне Хоскинс. Тайники устроили в навигационных огнях, замаскировали под баки с горючим, спрятали в фальшивой балке на потолке кают-компании, замаскировали под холодильник и так далее. Даже в маленьком гальюне был сливной бачок размером в пинту, предназначенный вовсе не для воды. КЛ-1087 стала не только прекрасно работающей лодкой, но и местом, где можно показывать массу фокусов.

Хоскинс все осмотрел и ухмыльнулся. Он с удовольствием провел этот день встречи с прошлым. Широким жестом он окинул КЛ-1087, потом горизонт.

— Опять Рэнделл и Хоскинс, а? — весело произнес он.

Что ж, можно было и так сказать, если не принимать в расчет некоторые частности.

Хоскинс занялся финансовой стороной предприятия. Я работал за жалованье плюс комиссионные от «результата», которые станут известны лишь впоследствии. Хоскинс вел бухгалтерию и договаривался с клиентурой. Мне с самого начала не на что было жаловаться, так как походов мы делали множество и все это сразу принесло неплохие деньги.

— Что больше всего нужно людям? — спросил меня Хоскинс однажды и сам ответил: — Вот это мы и должны выяснить. А потом снабдить людей всем, что им нужно.

Наши махинации, рассматриваемые под таким углом, были чем-то вроде филантропии. Получалось, что мы пеклись о счастье ближнего. Ба, да ведь мы делали почти то же, что и наше правительство!.. Должен признаться, что эти «людские нужды» оказались довольно странными. Особенно позже, когда мы стали постепенно расширять круг своих операций. Поначалу мы, как контрабандисты, были людьми совершенно респектабельными.

В первые несколько походов основным грузом было бренди. Бренди и еще французские вина, нейлоновые чулки, консервированный окорок и дорогие сигары. Как видите, вещи, делающие разницу между просто жизнью и жизнью «красивой», которую можно видеть в журнальных рекламах. Я частенько подумывал, как мало зла и как много удовольствия доставляем мы своей деятельностью. И в то же время как много денег делаем столь невинным образом… Иногда нам удавалось совершить короткий переход от английского берега до французского и обратно всего за одну ночь. Иной раз приходилось подолгу изображать английских яхтсменов, которые не могут оторваться от гостеприимных берегов у Сан-Мало. Но стоило нам нагрузиться, мы тут же сматывались.

У Хоскинса имелось множество связей и в Англии, и во Франции, но я никогда не вдавался в детали и подробности его делишек. Я предпочитал оставаться просто моряком, который умеет только управлять лодкой. А дело это вовсе не трудное. В те дни с КЛ-1087 не было никаких неприятностей. Слушалась она прекрасно. Мои штурманские способности оставались на уровне, а Хоскинс, который мог управиться с любыми двигателями, держал ходовую часть в великолепном состоянии.

Свою долю приключений мы получали, но совсем другого порядка, чем прежде. Позвольте рассказать об одном происшествии, чтобы вы лучше представили, как шло у нас дело.

Однажды около четырех часов утра, во время похода в Шербур и обратно, мы пробирались вверх по Леймингтону, к постоянному месту якорной стоянки. Огни на берегу были погашены. И своих мы но зажигали. КЛ-1087 дюйм за дюймом проползала мимо отмечавших течение бакенов, мимо густо пахнущих мором мелей, мимо стоивших на якоре лодок, мимо начинавшихся недалеко от якорной стоянки сараев и домов. Этот путь — наш парадный подъезд. Здесь мы могли найти дорогу и в полной темноте, которая окутывала нас в этот предрассветный час.

Мне вспоминались белые ночи, когда мы так же вот пробирались поближе к голландскому или французскому побережью. Тогда нашим противником были немцы. Теперь же…

Мы делали последний поворот перед паромным слипом, как вдруг прямо по носу вспыхнул прожектор и голос прокричал из темноты:

— Эй, на катере! Остановите машину!

Совершенно инстинктивно я положил руль на правый борт. Я знал, что мы находимся поблизости от берега реки, но не хотел рисковать столкновением с этим судном и не хотел, чтобы команда его увидела нас слишком близко. Но прожектор последовал за нами.

— Останови. Похоже, что это какие-то власти, — спокойно произнес стоявший рядом Хоскинс.

Требование повторилось, на этот раз на более высокой ноте. Отлично зная, что сейчас произойдет, я прикрыл дроссель и остановил винты. Мы мягко врезались в илистое дно. Корма покачивалась из стороны в сторону, а нос накрепко увяз в липкой глине.

Хоскинс, ни на секунду не терявший находчивости, повернулся лицом к слепящему прожектору и закричал:

— Эй вы, кретины чертовы! Куда, спрашивается, лезете?

Флегматичный голос человека, на которого хоскинсовский трюк не произвел ни малейшего впечатления, спокойно ответил:

— Примите конец. Мы поднимемся к вам на борт.

Появилось два человека. Один побольше, другой поменьше.

Они подвели к борту большой открытый катер и загрохотали по палубе с властной самоуверенностью. Мне это совсем не понравилось. Но нам предстояло разыграть роль.

— В чем там еще дело? — брюзгливо спросил я, едва они поднялись на борт. — Я думал, мы с вами столкнемся. Теперь мы из-за вас сели на мель.

— Вы прекрасно с нее сползете во время прилива, — ответил тот, что поменьше.

— Да и не в этом дело. Зачем вы включили прожектор?

— Мы представители таможни, — коротко ответил маленький.

— Это на Леймингтоне-то? — удивленно спросил Хоскинс.

— Мы не с Леймингтона, — сказал большой. — Давайте-ка посмотрим ваш вахтенный журнал.

Пока проверяли вахтенный журнал, стояло молчание, от которого по коже поползли мурашки. К счастью, мы заполняли журнал каждый час — привычка, полученная в респектабельном прошлом, которая начала приносить плоды. С бумагами все было в порядке. Но я не переставал думать, что если и Хоскинс потерял дар речи, как это случилось со мной, то нам конец.

— Шербур, — тут же произнес маленький. — Почему так поздно?

— Задержались в пути, — ответил Хоскинс. — Мы могли бы встать на якорь в устье, но я не хотел болтаться там.

— А почему нет ходовых огней?

— Короткое замыкание, — нашелся Хоскинс, — извините, что так получилось. — И добавил: — А почему мы выясняем все это на холоде, на ветру? Давайте-ка спустимся вниз, побеседуем в уютной обстановке…

Должен отметить, что в течение следующего часа Хоскинс был великолепен. Мы сидели вокруг стола, курили и беседовали. Вскоре он извлек откуда-то бутылку бренди и, подмигнув, сказал:

— За это не заплатили пошлины. Пока… — И налил всем по щедрой порции. Мы выяснили, где они были в войну, повспоминали о ней, поговорили о контрабанде вообще, потом вспомнили один-два нашумевших на флоте скандала по поводу спекуляции необлагаемыми налогом сигаретами…

Они нас явно подозревали. Чувствовалось это за милю по их поведению. Они прекрасно знали свое дело и были явно неподкупны. Но, слушая болтовню Хоскинса, можно было решить, что мы сидим в полной безопасности в баре на берегу с парой случайных знакомых компанейских ребят.

Несмотря на царящую за столом непринужденность, я почувствовал, как меня пробирает дрожь. Эти парни из таможни наверняка устроят досмотр, хотя бы для формы. А даже самый небрежный и беглый досмотр КЛ-1087 может обернуться для нас катастрофой. Мы стали небрежными. На этот раз лодка была нагружена в надежде на то, что мы ни в коем случае не влипнем. Наряду с голландскими сигарами и несколькими отрезами материи, спрятанными в рундуках на корме, на борту имелось 360 бутылок французского вина — кларета и бургундского, укрытых под досками палубы, в фальшивых балластных отсеках и под сиденьями на мостике. Все было забито бутылками. У нашей КЛ-1087 вино чуть не из ушей лилось.

Я все больше нервничал. Прошел час. Веселая вечеринка подходила к концу. Скоро, я был совершенно в этом уверен, тот, что поменьше, поднимется и спросит, указывая на бренди и сигары: «И много у вас еще таких штучек?», а тот, что покрупнее, потянется и скажет: «Схожу посмотрю…» А мы будем сидеть, прислушиваясь к его шагам наверху, пока не услышим голос: «Джо, поди-ка сюда…» Да, вечеринка была веселой, но оба таможенника не желали забывать о своих обязанностях. Как, впрочем, почти все британские таможенники.

— Извините меня, ребята, организм требует, — сказал Хоскинс, и я услышал его шаги по направлению к гальюну. Пока он отсутствовал, в кают-компании царило молчание. Несмотря на выпитое бренди, язык мой оставался сухим и шершавым, словно наждачная бумага. Вскоре, однако, Хоскинс вернулся. Стоя в двери и глядя на меня, сказал: — Это на носу, если еще кому надо.

— Вот это для меня! — откликнулся тот, что был поменьше, и исчез за дверью.

Когда же и он вернулся, тот, что покрупнее, встал, потянулся и сказал:

— Ну, теперь досмотрим перед уходом.

— Конечно, пожалуйста, можете смотреть, — согласился Хоскинс, но тут его взгляд упал на палубу, и он воскликнул: — Бог мой, да у нас полкорабля воды!

Да, это была чистейшая правда. Вода сочилась сквозь щели в палубе каюты и булькала под ногами. Я и взгляда не успел отвести от этой картины, а воды прибавилось еще.

Последовавшая затем сумятица стала нашим спасением.

— Наверное, мы продырявили днище, когда сели на мель! — заорал Хоскинс и без всякой на то причины стрелой выскочил на палубу, словно там мог найти ответ на свое предположение. Затем неизвестно отчего погас свет. Я слышал, как Хоскинс натыкается на какие-то предметы прямо над нашей головой. Потом он спрыгнул вниз через передний люк. — Вода поступает слишком быстро! Вам лучше подняться на палубу!

Таможенники, спотыкаясь в темноте, ринулись на мостик по трапу. Судно быстро погружалось, хотя было совершенно очевидно, что особенно глубоко оно погрузиться не может. Чуть впереди, в лунном свете, виднелась мель, в которой увяз нос нашей лодки. Понятно, что под килем не больше трех футов. Хоскинс опять орал: «Помпы! Включи помпы!» И с помощью обоих таможенников я начал откачивать воду небольшой вспомогательной помпой, расположенной на корме. А Хоскинс все бегал, кричал и очень складно ругался, разыскивая «эту проклятую течь». Потом я снова услышал его голос:

— Не вижу никаких пробоин. Неужели это чертов клапан в гальюне? — И вскоре он громко крикнул внизу: — Ага! Точно, это он! Его оставили открытым! — На некоторое время все затихло. Через минуту Хоскинс вновь поднялся на палубу. Его сапоги грохотали как гром небесный. — Закрыл как раз вовремя, — сказал он, задыхаясь, словно пробежал десяток миль, чтобы сообщить нам эту новость. И, повернувшись к тому, что пониже, сказал с упреком: — Клапан-то нужно закрывать. Гальюн ведь ниже ватерлинии.

— О… мне очень жаль. Я не знал… — удрученно произнес тот.

— Я должен был вас предупредить, — великодушно ответил Хоскинс и обернулся к нам: — Ничего особенного не произошло. Воды кругом около 18 дюймов, но я закрыл клапан, и к утру мы все сумеем выкачать.

— Мне очень жаль… — снова начал таможенник. — И как это я не учел…

— Ничего, мы вам пришлем счет за испорченный ковер, — весело ответил Хоскинс. Он наклонился и заглянул в кают-компанию, где мягко плескалась вода. — Что ж, похоже, вечеринка окончилась. Придется нам переспать где-нибудь в рулевой рубке.

— А вы уверены, что все уже в порядке? — обеспокоенно поинтересовался крупный. Некоторое время он не говорил ни слова, и я стал подумывать, не подозревает ли он чего-нибудь: слишком странный оборот приняли события. И все же, очевидно, его молчание происходило исключительно от смущения. — Мы легко могли бы ссадить вас на берег.

— Нет, уж лучше мы останемся на борту, — ответил Хоскинс, — Спасибо, но нам нужно следить за помпами. Нам надо откачать воду до того, как начнется прилив.

Все снова задумчиво помолчали. Возможно, только совесть заставила меня подумать: «Не могут они вот так просто отказаться от своих намерений. Они все еще хотят произвести досмотр…» Но, к нашему счастью, это было не так. Шум, неожиданное событие, чувство вины и многое другое повлияло на их намерения. Когда же тот, что поменьше, сказал, переминаясь с ноги на ногу: «Ну, в таком случае…» — я сообразил, что раунд за нами.

Таможенники спрыгнули в свой катер, все еще извиняясь, предлагая помощь и желая нам всяческой удачи. И отвалили. Потом катер запыхтел против течения, а КЛ-1087 осталась удобно сидеть на мели. Начинался прилив. Рассвет приветствовал нас, стоящих в целости и сохранности, на палубе нашего судна.

Я прошелся по серому, заросшему, едва ли не столетнему лицу рукой:

— Нам просто повезло. — Я с трудом различал склонившегося над кормовой помпой Хоскинса.

— Голову не теряй, все будет в порядке, — сказал он, выпрямляясь.

— Но ведь клапан в гальюне. Был уверен, что он автоматический. — Я еще не избавился от удивления. — Его закрывать не нужно!

— Был автоматический. Да и сейчас таковым остается. — Я видел, что лицо его сморщилось в хитрой улыбке. — Это сегодня ночью его слегка заело. Тот, кто пользовался после меня гальюном, не мог не затопить корабль. — И он повторил мне, как малому дитяти: — Никогда не теряй голову.

Деловыми вопросами занимался целиком Хоскинс. Судя по поступавшим на мой банковский счет чекам, у него это получалось неплохо. За первые четыре месяца на мое имя в банке приходилось почти три тысячи фунтов, а в среднем заработок составлял около четырехсот фунтов в месяц. Круг операций значительно расширился по сравнению с чулочно-коньячным бизнесом, с какого мы начинали. Мы с каждым разом перевозили все более и более сомнительные грузы.

Не могу сказать, что обращал какое-то особое внимание на подробности. Я ничего и знать не хотел. Но мне было известно, что среди нашего груза однажды оказалось несколько корзин с надписью «Металлолом», в которых на самом деле находились автоматы Томпсона. В другой раз на борт был поднят небывалого вида чемодан с фальшивыми продовольственными карточками, напечатанными в Бордо. Постоянным и неизменным грузом были ящики с бутылками. Они прибывали от второразрядного винного торговца, но имели почти настоящие наклейки с надписью: «Очень Старое Шотландское Виски Джона Хэйга…»

Когда же я, хотя и не слишком решительно, но все же запротестовал, ибо все глубже и глубже увязал в этом деле, сознавая одновременно, что мой банковский счет слишком быстро растет, то Хоскинс ответил просто:

— Мы занимаемся сейчас перевозкой за наличные деньги. Как видишь, полно и того и другого. Положись на меня.

Так я и сделал. Это раньше было время, когда я мог выбирать. Оно осталось далеко позади, вместе со многим другим. Именно в этот период я стал замечать, что КЛ-1087 ведет себя не совсем так, как нужно бы ей себя вести. Проявлялось это в мелочах — мелочах, которые, казалось бы, должны быть в полном порядке, но которые в действительности в порядке не оказывались. Однажды мы намучились с пробками в бензопроводе. Двигатели чихали всю обратную дорогу от Кале. Как-то у нас отказал руль. По этой причине мы чуть не врезались в берег между Мало и Динаром. В другой раз мы потеряли шесть часов, безуспешно пытаясь завести двигатели, хотя надеялись давно уже беспрепятственно выйти из гавани. Тогда мы угробили массу драгоценного времени, ибо наступил отлив, упустили покров ночи и едва не расстались с доселе незапятнанной репутацией. Был случай, когда попавшая в щит управления вода вывела буквально все из строя. Это обошлось нам в пятьсот фунтов за невыполненный контракт.

Не имелось никакой видимой причины для такого поведения лодки. Она была ничуть не хуже, чем в день ее покупки. И я, и Хоскинс не жалели времени на ее ремонт. Каждая поломка заставляла нас делать самый тщательный осмотр от киля до клотика. Однако было чистейшей правдой, что лодка причиняет нам все больше и больше беспокойства. Даже в тех случаях, когда не было механических неисправностей, она начинала вести себя как-то медлительно, словно ей вся наша деятельность бесконечно надоела… Конечно, я знал — глупо наделять корабль человеческими качествами. Но частенько наша КЛ-1087 казалась похожей на живое существо. Ненадежной неизвестно по какой причине, не желающей делать что требуется.

Одним из худших случаев считаю тот, когда у нас отказали двигатели невдалеке от устья Леймингтона. Неожиданно, да еще в скверную погоду, что-то в поведении Хоскинса подсказывало мне, что на этот раз нас ожидает или особенно щекотливый, или очень дорогой груз. Но, как обычно, я не слишком обращал внимания на груз и узнал о нем лишь в самом конце похода. Вряд ли КЛ-1087 могла выбрать худший момент для остановки: если бы не отлив, оттащивший нас в море, что дало нам некоторый простор для маневра, мы наверняка выскочили бы на берег и получили серьезные повреждения. Пришлось дрейфовать целых три часа, пока мы вновь не запустили двигатели.

— Придется снять штурвал для ремонта, — сказал Хоскинс, едва мы вошли в бухту. — Повезу его в Лондон.

— Да при чем тут штурвал? — уставился я на него округлившимися глазами. — Это проклятые движки нас подводят.

— Нет, штурвал, — повторил он с деланным нетерпением, словно хотел показать, что спорить больше не собирается.

И тут я вспомнил про пустотелые спицы штурвала, которые до этого мы еще ни разу не использовали. Меня осенило.

— Почему ты раньше ничего не сказал об этом? Что там внутри?

— Очень маленькие норковые шкурки, — ответил Хоскинс.

— Кончай трепаться! Что ты на этот раз провез? — Но я сразу сообразил: — Ты что, наркотики переправляешь?

Хоскинс кивнул. Я видел, что он оценивает мое отношение к этому, понимая, что я способен устроить скандал. Не успел я и слова произнести, как он сказал:

— Я уверяю тебя, за это очень хорошо платят.

Произошла крупная ссора. Я ее запомнил оттого, что тогда в последний раз возразил ему против наших грузов. Я чертовски разозлился, ибо только теперь понял, что Хоскинсу безразлично, насколько далеко мы пойдем в подобной игре. Когда я упомянул, что хотел бы время от времени выходить из дела, он очень жестко ответил:

— Ты не выйдешь из этой игры, раз ввязался в нее. И не забывай об этом!

— Но ведь наркотики… — возразил я с отвращением. — Это мерзко!

— Не будь дурацким моралистом! — Он с чувством выругался. — На твоей морали далеко не уедешь! Бог ты мой, теперь-то я вспомнил, как хотел приписать этот чертов 10–88, а ты отчитал меня как настоящий епископ. Я-то думал, что последние несколько месяцев тебя кое-чему научили!

— Возможно, чему-то и научили, — ответил я.

— Вот и хорошо. — Он подошел ко мне вплотную. Маленький человечек, от неуверенности которого и следа не осталось, вовсе не желающий выпускать меня из мертвой хватки. — Ты, кажется, неплохо заработал за этот год? Тебе придется туго, если мы влипнем. Не отговоришься, — он смерил меня угрожающим взглядом. — Брось дурацкие мысли, понял? Мы оба в этом деле по уши увязли. Да так оба и останемся… А теперь сними-ка штурвал, быстро!

После этого случая дела пошли еще хуже. Можно подумать, что, получив свободу действия, Хоскинс решил доказать, что он хозяин положения и мой хозяин. Вряд ли стоит рассказывать, какую работу мы выполняли в те скверные месяцы. Наркотики перестали быть чем-то особенным в наших грузах, а запрещенный алкоголь теперь казался чем-то вроде блага великого. Однажды у нас на борту появилась эдакая крепкая баба с двумя насмерть перепуганными девицами, которые плакали всю дорогу и сошли на берег почти невменяемые от принятых наркотиков. Когда я спросил Хоскинса: «Что за птицы?» — он ответил небрежно: «Так, товар». В другой раз мы погрузили на борт гроб. Свинцовый гроб, который принайтовили позади мостика и сбросили в море, недалеко от Сант-Катеринэ.

— Теперь послушай… Милях в десяти от Хита, — он дал подробные координаты, — имеется заводь, которая вдается глубоко в болота. Во время прилива там полно воды. И там же есть боковое ответвление от флостоунской дороги, подходящее к самой кромке воды.

Я ответил, что посмотрю эти места по карте.

— Хорошо, так и сделай, — сказал он и повторил: — Но учти, должно быть все как часы.

— Что будет на сей раз? — спросил я, хотя мне уже было все безразлично.

— Нечто особенное, — несколько нервно, но торжествующе ответил Хоскинс. — Такого мы еще не делали никогда. — Затем я услышал его неприятный смешок: — После этого ты можешь выйти из дела. Что, соблазнительно звучит?

— Хорошо, я буду в том месте, — ответил я и повесил трубку. Теперь мы не шутили в разговорах. И дело в итоге оказалось не шуткой.

Ожидая среди соленых, окруженных низкими берегами болот, слушая пронзительные крики морских птиц, носящихся словно привидения, я поймал себя на том, что надеюсь на неудачу Хоскинса. Надеюсь на то, что у них что-либо пойдет не так. Что он задержится или вообще не придет. Или даже на то, что появится полиция. Но ровно в одиннадцать вечера я увидел в отдалении тусклый свет автомобильных фар. Машина свернула с шоссе и, все громче и громче урча мощным мотором, направилась прямо к месту, возле которого я стоял. Вскоре, виляя и подпрыгивая на неровностях дороги, появилась неясная тень небольшого грузовика. Он остановился, развернулся и, дав задний ход, вплотную подошел к борту судна. Все было сделано так быстро и ловко, словно маневры, были заранее отрепетированы.

С заднего борта спрыгнул неизвестный человек, а второй — я узнал в нем Хоскинса — выскочил из кабины и подошел к первому. Молча они принялись выгружать из кузова небольшие овальные ящики. Тяжело дыша от усилий, они подняли ящики на борт и поместили их внизу, в каюте. Я тоже помогал, принимая ящики и спуская вниз по трапу. В неясном свете притушенной лампочки я разглядел эти деревянные ящики, прочно обитые стальной лентой. На всех были одинаковые печати с двумя переплетенными буквами — эмблема королевской почты. Никто не говорил ни слова, пока не подняли на борт последний.

— Все восемь здесь. О'кэй? — хрипло произнес незнакомец.

— Да, их восемь, — ответил Хоскинс.

— Вот и весь разговор. — Незнакомец подошел к машине, мотор взревел. Она пошла к шоссе, подпрыгивая на ухабах.

— А теперь запускай, да поскорее, — сказал Хоскинс, стоя рядом со мной на мостике. — До рассвета нужно оказаться где-нибудь посреди прилива.

Это был не рейс, а черт знает что. Такого с нами еще не случалось. Мы направлялись к маленькой бухточке недалеко от Ле-Туке — месту, которым пользовались уже не раз. В сумерках рассчитывали подойти к французскому берегу и в полночь встретиться со своими людьми. В действительности лишь благодаря чистейшей случайности удалось передать груз по назначению.

Те, с кем мы должны встретиться на французском берегу, были совершенно уверены, что мы рванули в Испанию. Они уже послали своих людей достойно встретить нас в Сан-Себастьяне. Вот какие у нас были друзья. Но не от нас, конечно, зависело, что не удалось явиться на место вовремя.

И на этот раз КЛ-1087 вышла из игры. Буквально через десять минут хода на винт намотались водоросли. Целых два часа пришлось нырять с ножом и резать водоросли, потом выныривать на поверхность и, отдышавшись, снова нырять. Только после этого мы могли продолжить путь.

Всю работу выполнял я один, так как Хоскинс, по его словам, совершенно не мог находиться под водой. Впрочем, лучше уж было выполнять хоть какую-то работу, даже холодную, изнурительную и неблагодарную, как эта, чем сидеть в бездеятельности и ждать, пока корабль тронется сам. Хоскинс оставался хладнокровным — у него замечательные нервы. Мы находились в виду берега, у самого входа в бухточку, где грузились. Каждый раз, когда на шоссе появлялся свет автомобильных фар, он следил за нами, словно за дулом приставленного к животу пистолета.

Я все размышлял, что же это у нас на борту, если он так нервничает. Но когда спросил наконец об этом, он ответил:

— Тебе нечего волноваться. Знай только, что, если нас поймают, у нас появится возможность вспоминать это лет десять, если не больше.

Я вспомнил печати на ящиках, их вес, стальную ленту, которой они обшиты, и почувствовал себя преступником, за которым гонится полиция.

Винты удалось освободить. Потеряно два часа, но наверстать их нетрудно. У нашей КЛ-1087 было для подобных случаев достаточно скорости. Но лодка, очевидно, имела совсем другие соображения. Что только не произошло за этот рейс! И короткое замыкание было, и масло текло, и горючее оказалось грязным, и шпонка у руля расшаталась, и погода нам сопутствовала самая скверная. Компас показывал бог весть что: первый замеченный нами береговой маяк был Дьерпский — мы сбились с курса на 70 миль! Потом простояли около девяти часов, пока я искал неисправность в электрооборудовании. Хоскинс неожиданно заболел морской болезнью (против этого я, собственно, ничего не имел). Примус отказался работать. Малейшее усилие — и руль грозился выйти из строя. И вообще КЛ-1087 вела себя как недотрога.

Как ни странно может все это показаться, но причина мне стала ясна после того, как мы наконец добрались до противоположного берега пролива. Так мне, по крайней мере, казалось.

Мы передали груз по назначению, хотя опоздали на целые сутки. Я ввел КЛ-1087 в заливчик неподалеку от Ле-Туке и, развернувшись, пристал носом к галечному пляжу. Отсюда мы в случае надобности могли легко удрать. Навстречу нам поднялись четверо. Они первым делом направили лучи фонарей прямо в наши лица, словно все еще не веря, что мы явились. После этого в полном молчании стали сгружать ящики. Когда работа закончилась, мы все так же молча отвалили задним ходом от берега и взяли курс на Сант-Валери.

Только к рассвету добрались до гавани. Смертельно усталые — и я и Хоскинс двое с половиной суток не сомкнули глаз.

Вот в общих чертах те «славные» дела, те «подвиги», до которых мы докатились.

Возможно, случайно, но КЛ-1087 вела себя все хуже и хуже по мере ухудшения наших деяний. Она давно перестала быть тем послушным кораблем, который мы знавали когда-то. Я понял, что не могу теперь доверять ей ни на йоту. Она походила на скверного ребенка, которого всего несколько лет назад с гордостью показывали гостям во время вечеринок. Теперь она ломалась десятки раз. Порой, когда это не имело особого значения. Порой, наоборот, когда от этого зависело многое. Она стала медлительна. Ее нещадно болтало при любой волне. Она черпала воду, как бы осторожно с ней ни обращались. Жизнь на борту стала делом неудобным и рискованным. А иной раз, как в один из последних походов, очень опасным.

Я прекрасно помню этот поход. Если не считать последнего похода, он оказался наихудшим из всех, что мы сделали на борту КЛ-1087.

Лодка находилась в ремонте недалеко от Портсмута, когда Хоскинс позвонил мне из Лондона.

— Ну, как поживает наша подруга? — спросил он, едва я поднял трубку.

— Теперь в полном порядке, — ответил я.

— Вот и чудесно… Через два дня сделаем рейс. Точность требуется, как от часов.

— Отлично, — ответил я.

Я долго спал в тени причальной стенки. Разбудил меня громкий топот Хоскинса, несшего целую охапку провизии. В руках у него — хлеб, фрукты, сыр и номер газеты «Континентал дейли мейл».

Необычно бережно он положил газету на стол, сразу этим привлекши мое внимание. Его движения словно говорили: «А ну-ка посмотрим, о чем там..? Газета лежала между нами, словно линия границы. Я знал: стоит мне посмотреть написанное в ней — и я навеки в стане Хоскинса.

— Хэлло! Что нового? — спросил я, моргая заспанными глазами.

— Ты теперь знаменитость, — дружелюбно улыбнулся Хоскинс. — Вот только имени твоего никто не знает… Пока. — При этих словах я склонился над газетой, не поднимая ее со стола.

На первой полосе красовались только афишные буквы сообщения об ограблении три дня назад почтового фургона в Лондоне, ограбления средь бела дня.

Шедший из английского банка фургон остановила и загнала в переулок банда одетых в маски вооруженных людей. Весь груз из фургона был тут же перенесен в ожидавшую рядом машину. Преступникам удалось скрыться в неизвестном направлении, хотя и не без борьбы. В короткой кровавой схватке бандиты хладнокровно застрелили двоих — банковского курьера и водителя почтового фургона, храбро вступившего в борьбу с грабителями.

Во время погони автомобиль с бандитами, мчавшийся со скоростью восемьдесят миль в час, сбил у Эдвард Роуд Стейшен ребенка — пятилетнюю девочку. Ее доставили в больницу в критическом состоянии и с очень малой надеждой на то, что выживет. Преследующие полицейские потеряли след где-то в Южном Лондоне. Высказывалось предположение, что золото переправлено на континент. В заключение газета писала:

«Грабители совершили крупнейшее ограбление за последние несколько лет. Представители банка объявили, что похищенное золото на сумму 400 тысяч фунтов стерлингов находилось на пути в аэропорт Хитроу, откуда его рассчитывали направить в Америку. Золото находилось в восьми деревянных ящиках с обычными в подобных случаях королевскими печатями».

Долгое время после этого мы старались не поднимать головы. После наделанного ограблением шума едва ли стоило привлекать к себе внимание властей. Да и некоторый отдых мы заслужили.

Нам за этот рейс до Франции заплатили, как я узнал у Хоскинса, четыре тысячи фунтов стерлингов — один процент от всей украденной суммы денег. Учитывая наши банковские накопления, я решил еще раз посоветовать Хоскинсу выйти из игры.

— Вечно это продолжаться не может, — сказал я. — Нам дьявольски везло. Мы этим пользовались. Пора завязывать.

— Это невозможно, — уже в который раз повторил он в ответ. Мы сидели в Баркли Баттери на Пиккадилли, со вкусом тратя заработанные таким путем деньги. — Да и имеет ли смысл? Работка у нас что надо, так почему бы не сделать на ней бизнес?

— Да потому, что нас в конце концов накроют.

— Но почему? Если мы будем обтяпывать в будущем по одному хорошенькому дельцу в месяц — а это при моих теперешних связях вовсе не трудно, — то сможем делать вполне достаточно денег. Одно дельце в месяц, особенно если его подготовить как следует, вряд ли подведет нас.

— Нет, полиция когда-нибудь доберется до нас. Удивляюсь, как этого до сих пор не произошло, — настаивал я. — Должно же в конце концов привлечь внимание хотя бы то, что мы с тобой столько путешествуем.

— Э, да брось ты! — Хоскинс опрокинул стакан в рот и подозвал официанта, требуя еще один. — Они совсем не такие умники. Далеко им до такой сообразительности. Пока мы разыгрываем из себя яхтсменов-любителей, которые не в силах сопротивляться зову моря, нам ничего не угрожает.

Зов моря… Особую ненависть вызвал тон, с каким Хоскинс произнес эти слова. Море действительно звало меня. Звало всегда. Его слова, небрежно слетевшие с языка, перечеркивали половину моей жизни.

— Ну, знаешь ли, я не собираюсь заниматься такими делишками всю жизнь. Я скоро завяжу, — коротко ответил я.

— И это будет весьма неразумно с твоей стороны, — после некоторой паузы произнес Хоскинс.

Мы уставились друг на друга с нескрываемой ненавистью. Казалась абсурдной сама мысль о нашей совместной деятельности. Я подумал тогда: неужели и другие преступники связаны друг с другом таким же отвратительным образом?.. В глубине души я понимал, что он говорит чистейшую правду: сделав меня своим придатком, он уже никогда не выпустит меня из своей хватки. Если бы я попытался выйти из предприятия, он нашел бы способ навести полицию на мой след. Как ему удалось бы, не замешав при этом самого себя, я не знал. Но был уверен, что он это сделает. В таком я оказался положении, и такой он был человек.

— Что ж, посмотрим… — сказал я неопределенно. Я знал, что спасения нужно ждать только со стороны. На собственные силы рассчитывать я не мог, да и на благие намерения Хоскинса тоже. Последних вообще не существовало в природе. И все-таки я должен спастись. Судьба ли, случайность ли, или… или что-то еще. Так я думал.

Сообщения о серии гнуснейших преступлений, известных под общим названием «Убийства Рейнса», стали главной сенсацией английских газет на несколько недель. С точки зрения газетных издателей, в деле Рейнса имелось буквально все, чтобы повысить тиражи и заработать барыш: кровь, загадочность, ужас, щекочущий нервы обывателям, и огромный публичный скандал. Оказалось, что Рейнс до совершения преступлений находился в желтом доме, но был отпущен на свободу и признан здоровым, причем сделал это целый консилиум известных врачей министерства внутренних дел.

Был он сумасшедшим или в здравом уме — а ведь всегда приятно, проклинать специалистов, — но за какие-то десять дней Рейнс задушил четверых детей, ни одному из которых не было и восьми, после чего как сквозь землю провалился.

Конечно же, из множества мест поступали сообщения, что он обнаружен. Его фотография с надписью «Разыскивается преступник» появилась во всех газетах. Судя по фотографии, он походил скорее на епископа, нежели на преступника. По внешности, писали газеты, это совершенный джентльмен со старательно наманикюренными руками. Человек, как говорила мать одного из убитых детей, в голосе которого слышалась сама доброта.

Возможно, он и был добряком, ибо мог позволить себе предложить ребенку чемодан сладостей или прогулку на машине. Но вот «джентльмен» — это, пожалуй, слишком даже для падких на словечки газет. Четверо детей — таков страшный счет преступлений, причем жертвы были убиты так, что и привыкшие ко всему бульварные газеты не стали печатать подробностей. За преступлениями последовал целый месяц охоты на преступника. Охота охватила всю страну, вызывались все новые свидетели преступлений, выдвигались новые догадки и версии. Несколько раз преступник лишь чудом избегал ареста. А за всем этим последовала полная тишина.

Хотя было уже довольно темно, я сразу узнал Рейнса, едва он ступил на борт. Его препроводил вниз сам Хоскинс, будто любимый сын богатого папашу. Стоя на мостике и глядя в затылок семенящего по трапу Рейнса, я решил, что это чересчур даже для нас. Но тут же пошел вниз, где нас представили друг другу. Последовавшее через стол рукопожатие я вспоминаю как свидетельство моего окончательного падения. Рука его, пухлая, гладкая и потная, мягко приняла мою, как выражение уверенности, что этот маленький контакт сделает нас друзьями. Я вспомнил о том, что делали эти руки всего несколько недель назад. У меня пересохло во рту. Как писал в газете полицейский врач, Рейне душил жертвы руками. Теперь это для меня было не фразой.

Рейне не произнес ни слова. Так я и не узнал, что у него за голос. Полупривстав для приветствия с дивана, он снова забился в угол с видом человека, ввергнутого в преисподнюю после того, как им покорены мировые вершины. «Ты скрываешься, — подумал я, — и это у тебя на совести. За тобой гонится полиция многих стран. Сюда ты попал потому, что купил нашу помощь. И мы теперь являемся твоими единственными пособниками, лучшими из всех у тебя бывших на этом свете».

Я бросил последний взгляд на гладкую лысую голову, на морщинистое яйцевидное лицо и поспешил на свежий воздух.

— Как ты мог? — спросил я Хоскинса, когда тот поднялся на мостик. В голосе моем звучали бешенство и отвращение. — Ты спятил!

— Это работа, — голос его звучал спокойно, но я чувствовал, что это слишком даже для него, что он старается не думать о своем деле. — Он такой же груз, как и все предыдущие.

— Нет, это не то же, что и остальное! Ты отлично знаешь, что он делал с маленькими детьми всего несколько недель назад. — Я судорожно проглотил слюну. — Это самое страшное из всех наших дел.

— Послушай, — сказал Хоскинс, — мы же знаем, что его дело труба, что полиция его схватит, стоит ему ступить на французский берег, — он подошел ко мне вплотную и говорил почти шепотом. — А мы тем временем… — он сделал руками движение, словно загребал деньги. — Мы заработаем чистоганом.

— И тебе все равно, кто их заплатит?! — начал я.

— Рейнс — богач, — прервал меня Хоскинс. Теперь мы оба говорили шепотом, стараясь, чтобы ничего не услышал этот ужасный человек внизу. — Послушай, он успел припрятать двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. Мы получим почти все, кроме пяти тысяч.

Он в упор смотрел на меня блестевшими в темноте глазами. Наверное, в этот момент он пытался убедить и себя самого… И вдруг я осознал, что мне безразличны его слова. Мне было тошно, но я прекрасно знал, что мы закончим этот рейс. И не из-за денег. Просто я попал в страшную машину и уже не мог сам выбраться из нее. Мы занимались перевозкой контрабандных грузов, а Рейнс был таким же грузом. И мы должны будем перевезти его так же, как алкогольные напитки, как наркотики, как краденое золото, как трупы, как все, что мы перевозили так много раз. И уж в который раз я с отвращением понял, что останусь в деле, пока нас не поймает море или не накроет полиция.

Говоря Хоскинсу, что это самое ужасное из всех наших дел, я в глубине души точно знал, что мы пойдем на него.

Что-то заставило меня подойти к трапу и еще раз взглянуть вниз, на Рейнса. Он сидел на том же месте, где мы его оставили, согнувшись, уронив безвольно руки между колен. Наши глаза встретились. В его взгляде не было ровно никакого выражения — все равно что обменяться взглядом со слизняком. «Да, я Рейнс, — казалось, говорил его взгляд. — Ну и что? Я могу вам не нравиться. Я, впрочем, никому не нравлюсь. Но вы получите двадцать тысяч из моих денег, если вызволите отсюда. Так скоро ли мы отправляемся?»

Я отошел от люка и склонился над приборами. Бедняга КЛ-1087!.. Перед тем как включить двигатели, я сказал:

— Вряд ли она вынесет такое.

Задувать стало, лишь мы покинули защищенные воды устья Леймингтона. Резкий юго-восточный ветер наверняка причинит немало неприятностей. Предстоял дальний путь: через Солент, на запад до острова Уайт, затем через пролив до Шербургского полуострова, а потом — на юг, до Сант-Мало. Именно в этом месте, по словам Хоскинса, Рейнс желал бы сойти на берег. Это сельский район. Там больше шансов проскользнуть мимо искавшей его полиции, чем в любом другом месте к северу от Парижа. Что ж, Сант-Мало так Сант-Мало… Но до этого места нам предстояло еще пройти открытую часть пролива. Нам предстояло попасть в пасть ветра и волн, уже покрывших белыми пенными барашками море. Не найти вдоль всего побережья Англии места, где погода ухудшается быстрее, чем здесь.

Мы отправились в путь около десяти вечера, к рассвету успели пересечь Солент и теперь огибали Нидлз, восточную оконечность острова Уайт. Тут-то мы и встретили всю силу ветра и злобу волн. KЛ-1087 напряглась. Огромные волны слепо били в борта и швыряли лодку так, что она с каждым ударом сразу намного отклонялась от курса. Иногда лодка зарывалась носом глубоко в волны. Иногда, наоборот, взлетала на гребень, и тогда винты крутились в воздухе, сотрясая корабль.

Уже около трех часов мы боролись с остервенелым морем. И вот у меня зародились первые сомнения относительно исхода этой борьбы. Рейнс все время оставался внизу, страдая морской болезнью. Он свалился «как колода», по словам Хоскинса. Сам же Хоскинс стоял на мостике, следя за двигателями и время от времени сменяя меня у руля.

Мы успели устать и промокнуть до костей. А ведь еще не оставили даже английского побережья. Впереди нас ожидали долгие часы борьбы с ухудшающейся погодой.

— Вряд ли нам это удастся! — крикнул я сквозь грохот волн и свист ветра, укрывшись за рулевой рубкой. — Мы идем со скоростью два-три узла в час, а погода становится хуже! Случись что-нибудь с двигателями, мы погибли!

Хоскинс оглядел бурлящее, покрытое пеной море.

— Погибнуть — хорошее слово! — крикнул он и улыбнулся. В этот момент он походил на старого Хоскинса. Того Хоскинса, с которым мы находились рядом под боком у врага, имея очень слабые возможности выбраться живыми.

Но и теперь шансы наши не лучше. KЛ-1087 доставалось от каждой волны. Она с трудом стряхивала с себя их тяжкий груз. Волны разгуливали по палубе, и довольно много воды уже попало в каюту и машинное отделение.

Ветер не выл, а ревел. Под свинцово-серым небом волны неслись на корабль со страшной злобой, тряся и швыряя его как щепку.

К полудню двигатели стали то и дело барахлить.

Мне кажется, происходило это от морской волны. Быть может, однако, виной всему низкий уровень масла и огромный вес разгуливавших по палубе волн. Возможно, это произошло и оттого, что наши винты свободно вращались в воздухе. Но, может быть, лодке просто стыдно за нас… Как бы там ни было, обороты двигателей стали постепенно падать.

Мы с Хоскинсом посмотрели друг на друга. В таком ужасном море падение скорости вращения винта оборачивается обычно катастрофой.

— Придется повернуть обратно! — крикнул я Хоскинсу, снова спрятавшись за рулевую рубку, иначе ветер не давал говорить ни слова. — Вдруг двигатель наберет обороты, если пойдем по ветру.

Хоскинс напряженно уставился на меня. Он начинал бояться моря. Мы находились в двадцати милях к югу от Нидлза, в двадцати милях от ближайшего убежища. Чтобы достигнуть его, предстояло развернуть KЛ-1087 кормой к взбесившемуся морю, принять на корму всю силу свирепого шторма. Даже если бы удалось удачно развернуться, все равно мы страшно рисковали, идя впереди волн, каждая вторая из которых перекатывалась через рубку.

И все же развернуться необходимо. Если не сделать этого возможно скорее, мы неизбежно пойдем ко дну.

Я стал разворачивать лодку на 180 градусов, и мне пришлось очень туго. Целый час бесплодных попыток! Иногда она почти разворачивалась, но в самый последний момент не хватало мощности довести полукруг до конца — повернуться кормой к шторму. Снова и снова мы не оставляли попытку совершить полный разворот и ставили лодку к ревущим волнам, чтобы через минуту начать все сначала.

Наконец разворот удался. Произошло ли это в миг затишья или у двигателей вдруг прибавилось оборотов — не знаю. После жутко долгого момента нерешительности лодка наконец повернулась кормой к шторму. И тут настала самая страшная часть испытания.

У меня возникло предчувствие, что нам не уйти живыми. Чувствовалось что-то роковое в свободно болтавшемся руле, в издаваемом умирающими двигателями звуке, во всем ее поведении. Что-то говорящее ясно: ей не суждено добраться до гавани. Лодка двигалась все медленней и медленней. Далеко впереди виднелись неясные очертания земли, похожей на неисполнимое обещание. Земля не приближалась.

Чаще и чаще могучие волны обрушивались на корму, глубоко погружая ее и грохоча по палубе, словно сорвавшийся с цепи гром небесный. Беспомощно вцепившись в поручни, мы стояли с Хоскинсом на мостике. Впившиеся в штурвал руки ничего не чувствовали, а тело продрогло до костей. Обороты двигателя продолжали падать. Корабль полностью находился во власти заливающей его воды. Он весь сжался под победоносным напором моря и признал свое поражение.

КЛ-1087 сдалась. Она была сыта по горло нами и тем, что мы на ней делали. Она прекратила борьбу.

Внизу раздался неясный шум. Выходящая на мостик дверь каюты распахнулась. Появился Рейнс. Он представлял неприглядное зрелище — серо-зеленое от морской болезни лицо, от страха покрытое крупным потом. Можно было подумать, что это мертвец. Вид его напомнил мне про убитых им детей… Пошатываясь, он направился к нам. Озирался со страхом, махал руками, словно не верил собственным глазам.

Двигатели чихнули последний раз и затихли.

Мы болтались среди волн, не в силах уклониться ни от одного удара, все ниже оседая под нескончаемым потоком окатывающей с ног до головы морской воды. Хоскинс дотронулся до плеча Рейнса и указал в сторону берега, неясно видневшегося сквозь брызги и облака водяной пыли.

Сомневаюсь, имел ли он в виду что-нибудь определенное. Но Рейнс принял его жест за прямое указание к действию. Кивнул в ответ и стал внутренне собираться. Когда очередная, ничем не останавливаемая волна, окатив нас с головы до ног, промчалась по палубе, он прыгнул за борт.

Это самое разумное в создавшейся обстановке, но только не для него. Он не был хорошим пловцом, да и сил у него было явно недостаточно. И вот нам оставалось лишь наблюдать, как он тонет. Никогда мне еще не приходилось видеть, как медленно тонет живое существо. Вот исчезает под водой лысая голова, вокруг которой отчаянно мечутся руки. Голова с минуту плавала на поверхности, как несвежее вареное яйцо… Я ненавидел его, даже когда он исчезал под водой.

И я ненавидел Хоскинса, приведшего нас сюда. Человека, который довел до такого и наш корабль. КЛ-1087 потеряла плавучесть и шла ко дну. Ее увлекал огромный вес киля и бесполезных теперь двигателей. Итак, все мы погибли или погибали — Рейнс, Хоскинс, КЛ-1087 и я. Погибали, презираемые и ненавидимые всеми. Погибали среди бушующего моря.

Хоскинс сжал мое плечо. Я обернулся. Его лицо оказалось рядом и казалось огромным. Он забыл о чести. Так же, как и я. Корабль вздрогнул под ногами и погрузился еще глубже.

— Я не умею плавать! — крикнул Хоскинс.

Мне захотелось расхохотаться ему в лицо, но сохранить ровное дыхание было важнее.

— А я могу, — ответил я и, едва корабль исчез под водой, поплыл к берегу. Я никогда больше не видел Хоскинса.

Ну вот и вся история. Теперь вы, наверное, понимаете, что я подразумевал, говоря, что я и сам в ней не все осознал. Для того чтобы во всем разобраться, у меня было достаточно времени. Как и предсказывал Хоскинс, десять лет. (Полиции удалось установить связь между краденым золотом и моим банковским счетом. Мне дали десять лет. Впрочем, мне еще повезло. Троих грабителей повесили.) Что заставило КЛ-1087 лечь и умереть? Ибо так оно и произошло. Лодка погибла не сразу, а умирала постепенно. Несмотря на все заботы, все потраченные на ремонт усилия, она становилась менее и менее надежной. А потом просто отказалась от борьбы. Этот последний рейс — самое худшее, что потребовали от нее, — решил вопрос, что же делать.

Очень интересное соображение: в последнем рейсе не было достаточно веской причины, чтобы лодка сдалась. Погода была тогда сквернейшая, это правда. Но она была не менее скверной и в массе других случаев. Особенно в войну. Лодка наша всегда с честью выходила из подобных испытаний. И даже, казалось, радовалась им.

Конечно же, в войну приходилось выдерживать сражения с погодой во имя совсем иных целей. Тогда у КЛ-1087 всегда была цель, достижением которой можно гордиться.

Возможно, впрочем, что это я во всем виноват, а не моя канонерка. Возможно, я недостаточно за ней следил. Забывал кое-что делать. Или, быть может, потерял некоторые морские навыки. Возможно, мне было стыдно за те скверные делишки, которые мы творили на нашем корабле, и этот стыд принуждал меня к действию, вернее, к бездействию.

Возможно, мы потерпели крушение по моей вине. Я же так не думаю. Кажется, всегда старался делать все, что было в моих силах…

Перевел с английского В. ДРОБЫШЕВ

Примо ЛЕВИ ОБЯЗАТЕЛЬНАЯ ЗАЩИТА

Рисунки Г. КОЛИНА

Закончив уборку в кухне, Марта включила стиральную машину, закурила и поудобнее уселась в кресле. Сквозь прорезь шлема она рассеянно следила за тем, что происходит на экране телевизора. В соседней комнате было тихо — Джорджо либо читал книгу, либо готовил письменное задание. Из коридора доносились крики Лучано, игравшего в мяч с приятелем.

По телевизору в этот час передавали рекламу. На экране уговоры сменились льстивыми просьбами и советами: «Покупайте только аперитив Альфа и мороженое только Бета», «Для натирки полов нет ничего лучше лака Гамма», «Серьезные люди носят только шлемы Дельта и пьют только вино Тета…» Хотя панцирь был немного узок и давил на бедра, Марта в конце концов заснула. Ей снилось, будто она спит, распластавшись на ступеньках лестницы, а жильцы спокойно перешагивают через нее. Разбудил ее металлический грохот панциря Энрико. Марта гордилась тем, что различала Энрико по шагам, еще когда он подымался по лестнице. Марта поспешно oтослала домой приятеля Лучано и стала накрывать на стол. Было жарко, к тому же по тележурналу передали, что в ближайшее время сильного микрометеоритного дождя не ожидается, поэтому Энрико снял шлем, остальные дружно последовали его примеру. Ведь куда удобнее подносить еду прямо ко рту, а не пропускать ее через маленький клапан, который вдобавок каждый раз загрязняется и начинает ржаветь. Энрико отложил в сторону газету и сказал:

— Я встретил в метро Роберто. Мы с ним давным-давно не виделись. Сегодня вечером они с Эленой придут к нам в гости.

Друзья пришли в десять вечера, когда мальчики уже спали. На Элене был великолепный стальной костюм модели АИСИ-304 с едва заметными аргоновыми швами и миниатюрными, красивыми болтами. Сам Роберто был в новейшем панцире и шлеме из легких сплавов, почти бесшумном.

— Я купил его в Англии, — сказал Роберто. — Да, он из нержавеющей стали, не боится любого дождя, все соединения из неопрена. Его можно снять и надеть буквально за четверть часа.

— Сколько он весит? — без особого любопытства, скорее чтобы доставить удовольствие гостю, спросил Энрико.

Роберто лукаво улыбнулся.

— Увы, это его ахиллесова пята. Вы сами знаете, с тех пор, как создали Общий рынок, все размеры унифицированы. Но в этой благословенной Англии во всем, что касается веса и размеров панцирей, и по сей день отдают дань устаревшим традициям. Панцирь весит шесть килограммов восемьсот граммов. До нормы ему недостает всего двухсот граммов, и я уверен, что никто ничего не заметит… Если же инспектора начнут придираться, я велю мастеру приделать сзади, где ее не будет видно, медную пластинку. В остальном, все соответствует норме, но на всякий случай я всегда ношу с собой гарантийное свидетельство и чертеж. Вот здесь, в прорези рядом с фабричным знаком. Видите, это очень удобно. Англичане — народ практичный.

Марта невольно посмотрела на панцирь Энрико. Ему, бедняге, не по средствам новейшая модель из Лондона. Да он и не согласился бы. Он до сих пор носит старый, неуклюжий панцирь из оцинкованного железа. Когда она с ним познакомилась двадцать лет назад, он был в этом же панцире. Конечно, он и сейчас еще имеет вполне пристойный вид, без единой ржавчины, но до чего же трудно чинить и, главное, смазывать. Целых шестнадцать масленок Штауфера, до четырех из них очень трудно добраться. А если хоть одну не смазать, либо пропустить воскресенье — они начинают скрипеть, как знаменитый шведский призрак. Но попробуй их смазать слишком сильно, и они, точно улитка, оставляют жирные следы на всех стульях и креслах. Но Энрико, казалось, этого даже не замечал. Говорил, что привык и даже привязался к своему панцирю. И совершенно бесполезно его переубеждать. «А ведь сейчас, — думала Марта, — можно найти элегантные и удобные панцири, отвечающие самым строгим нормам. Их можно оплатить в рассрочку, не пришлось бы даже сильно ужиматься».

Она увидела в зеркале свое лицо. Хотя она не принадлежала к тем женщинам, которые весь день проводят у косметички и парикмахерши, ей хотелось бы немного обновить свой гардероб. Она еще чувствовала себя молодой, хотя Джулио уже исполнилось шестнадцать лет. Она рассеянно прислушивалась к разговору. Роберто был самым остроумным и блистательным собеседником из всех четырех. Он много путешествовал, и у него всегда припасена новая любопытная история. Марта с удовольствием отметила, что он пытается встретиться с ней взглядом. Однако это удовольствие было чисто платоническим. Десять лет назад она была влюблена в Ренато, но потом все прошло. И она знала, что у нее больше ничего не будет, ничего серьезного, ни с Ренато, ни с другими мужчинами. Хотя бы уже из-за этой смертельно надоевшей обязательной защиты. С тех пор как ее ввели, невозможно было даже определить, с кем тебя свела судьба, со стариком или с юношей, с красавцем или с уродом. При встрече можно было лишь различить тембр голоса да заметить сквозь прорезь, как блестят глаза у твоего собеседника.

Марта не могла понять, как можно было проголосовать за столь нелепый закон. Однако Энрико объяснил ей, что микрометеориты были вполне реальной опасностью, и вот уже двадцать лет подряд на Землю обрушивались метеоритные дожди. А ведь достаточно одного метеорита, чтобы сразить человека наповал. И Роберто заговорил на эту тему:

— Вы тоже верите в эту сказку? Разумеется, если читать одну лишь «Геральд», то ничего другого и ждать не приходится. Но если серьезно и здраво подумать, то станет ясно, что все это сплошные выдумки. Достоверных случаев «смерти от небесных камней», как теперь принято называть метеориты, зарегистрировано не больше двадцати. В остальных — смерть наступила позже от эмболии либо от инфаркта.

— Как же так! — воскликнул Энрико. — Но ведь только на прошлой неделе писали про французского министра, который вышел на балкон без панциря и шлема!

— Говорят вам — это сплошные выдумки. Инфаркты случаются все чаще, а в обществе полной занятости научились с выгодой использовать даже болезни. Если человек умер от инфаркта, когда на нем не было панциря, смерть приписывают ММ-микрометеоритам, ну а подыскать податливого врага не так уж трудно. Если же умерший был в панцире, тогда смерть наступила от инфаркта.

— И все газеты поддерживают эту лживую версию?

— Не все. Но ведь рынок автомашин переживает кризис, а конвейеры — святая святых общества, горе нам, если они остановятся. И вот людям велят носить панцирь, а тех, кто не подчиняется, сажают в тюрьму.

Все это Марта слышала уже не раз. Но ведь известно, что даже такие блистательные рассказчики, как Роберто, уже не находят новой, интересной темы для разговора. А нет ничего хуже, чем томительные паузы в общей беседе.

— А вот я, признаться, чувствую себя в панцире вполне хорошо, — сказала Элена. — И право же, на меня не влияет реклама женских журналов. Просто в панцире удобно и уютно, как бывает уютно в своей квартире.

— Тебе хорошо в панцире, потому что он у тебя просто великолепный! — с искренним восторгом воскликнула Марта. — Никогда не видела, чтобы панцирь так прекрасно облегал тело. Такое впечатление, словно он сделан по специальному заказу.

Элена рассмеялась громко, довольно.

— Он и сделан по особому заказу. — Она с признательностью взглянула на мужа. — У Роберто есть знакомства среди туринских мастеров. Но я совсем не поэтому чувствую себя в панцире уютно и спокойно. Мне было бы хорошо в любом панцире. В смертельную опасность ММ-микрометеоритов я почти не верю, вернее, не верю совсем. Все это сплошные выдумки для того, чтобы «Дженерал Моторс» могла заработать новые миллионы. И все-таки я хорошо себя чувствую только в панцире и плохо — без него. И таких, как я, много, ручаюсь вам.

— Это ничего не доказывает, — возразила Марта. — Власти вкупе с фирмами создали «жизненную потребность». В таких делах они большие мастера.

— Не думаю, что я нуждаюсь в панцире под влиянием чьего-либо внушения, — ответила Элена. — И вообще, как тогда объяснить, что почти все добровольно носят панцири установленного образца и не снимают их даже дома? Если бы большинство рассуждало, как ты, то законопроект наверняка провалили бы в парламенте. Нет, ты ошибаешься, Марта. К примеру, я чувствую себя в нем… как бы это поточнее выразиться…

— Снаг, — с иронией закончил за нее Роберто.

— Как, как? — не понял Энрико.

— Есть такое английское выражение: «Ас снуг ас а буг ин а руг». Оно труднопереводимо. Буг — это таракан.

— Да, да, — подтвердила Элена. — В панцире мне так же уютно, как таракану в старом ковре. Я чувствую себя надежно защищенной, как в неприступной крепости. И даже вечером, когда ложусь спать, неохотно его снимаю.

— Защищенной от чего?

— От всего. От людей, от ветра, от солнца, от дождя. Защищенной от смога, отравленного воздуха и радиоактивных осадков. От мрачных мыслей и от болезней, от будущего и от себя самой. Если б даже не приняли тот закон, я бы, наверно, все равно купила панцирь.

Марта заметила, что разговор принимает неприятный оборот, и обратила все в шутку. Она рассказала об учителе Джулио, который из жадности не мог расстаться со своим старым заржавевшим панцирем. Он покрасил его изнутри и снаружи суриком, и кончилось дело тем, что бедняга отравился свинцовыми белилами.

Энрико рассказал историю про своего знакомого владельца столярной мастерской в городе Лоди. Он спешил на свидание и по ошибке надел панцирь брата, слишком узкий для него. По дороге он попал под проливной дождь. Панцирь давил все сильнее, но проржавевшие болты застряли в пазах, и их невозможно было вывинтить. Пришлось его возлюбленной резать панцирь автогеном. И неудачливого кавалера прямо со свидания увезли в больницу.

Наконец Роберто сказал, что им пора домой. Прощаясь с Мартой, он снял железную перчатку и крепко пожал ей руку. На миг Марта ощутила, что ее заливает волна счастья, которое потом, когда он ушел, сменилось светлой грустью. Эта тихая грусть была единственной спутницей в длинные осенние вечера и потом долго еще помогала ей легче переносить все тяготы панцирной жизни.

Перевел с итальянского Л. ВЕРШИНИН

Примечания

1

Окончание. Начало см. в предыдущем выпуске.

(обратно)

2

На море и на суше (латин.).

(обратно)

3

Названия английских боевых медалей.

(обратно)

Оглавление

ИСКАТЕЛЬ № 4 1974

Илья ВАРШАВСКИЙ . ИНСПЕКТОР ОТДЕЛА ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Николай КОРОТЕЕВ . КАПКАН УДАЧИ[1]

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Николас МОНСАРРАТ . УЗАКОНЕННОЕ УБИЙСТВО

Николас МОНСАРРАТ . КОРАБЛЬ, ПОГИБШИЙ ОТ СТЫДА

Примо ЛЕВИ . ОБЯЗАТЕЛЬНАЯ ЗАЩИТА . . . .

Реклама на сайте