«Измерение «Ф»»

ИЗМЕРЕНИЕ “Ф” ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СБОРНИК ФАНТАСТИКИ

ИЛЬЯ ВАРШАВСКИЙ

ВОЗВЫШЕНИЕ ЕЛИЗАРА ПУПКО

Прозаик Елизар Пупко совершил литературный подвиг. Он сжег свою повесть объемом в десять печатных листов.

Легко сказать — сжег. Не говоря уже о том, что каждый из четырехсот тысяч печатных знаков, включая даже пропуски между буквами, весомо, грубо, зримо представляет собой часть гонорара, сам процесс сожжения двухсот сорока страниц машинописного текста — дело далеко не простое. Отошли в небытие камины, где плод бессонных ночей и полных отчаяния дней последний раз вспыхивает ярким пламенем улетающего в трубу вдохновения. Да что там камины! Даже простой ванной колонки с дровяным отоплением не сыщешь в нынешних малогабаритных квартирах. Попробуй сжечь на газовой плите объемистую рукопись. Бумага обладает препротивным свойством разлетаться при этом черными хлопьями, так что тут уж к потере проблематичного гонорара следует добавить весьма реальные расходы на косметический ремонт кухни.

Поэтому сожжение, предпринятое Елизаром, носило, так сказать, символический характер. Он сжег только первые страницы, остальные же порвал и спустил в мусоропровод.

Туда ей и дорога. По правде сказать, паршивая повестушка. К тому же, от бесплодного пребывания во множестве редакций, она была испещрена таким количеством пометок на полях, что пустить ее снова в дело не представлялось решительно никакой возможности.

О вечный всеочищающий огонь, первая из стихий, ставшая подвластной человеку! Сколько радости и горя ты несешь в своем царственном блеске!

Сутулая фигура человека в кресле, наблюдающего, как пламя пожирает вторую часть “Мертвых душ”, безумец, мнящий себя поэтом, слагающий последние вирши в отблеске горящих зданий подожженного им Рима, сожжение Савонаролы… Гм… Тут, впрочем, Елизар колебался. Он помнил, что такое сожжение определенно имело место, но никак не мог вспомнить, кем же был Савонарола. Поскольку же в кратком энциклопедическом словаре об этом деятеле ничего не упоминалось, то и дальнейшие размышления о его судьбе пришлось оставить. Важно, что сожгли, а за что и как — пусть разбираются историки, тем более, что Савонарола, может, вовсе не человек, а город? Кто его знает?

Итак, Елизар Пупко сжег свою повесть. Позвольте! — скажете вы. — А как же с утверждением, что рукописи не горят? Неужели писатель, не раз сам бросавший в огонь исписанные страницы и все же донесший до нас после смерти свое лучшее творение, сказал это так, для красного словца?

Нет, не для красного словца поведал он эту истину, хотя и рукопись рукописи — рознь. Лежал в самом нижнем ящике стола Елизара третий экземпляр, про который он как-то позабыл, когда в припадке отчаяния прибег к аутодафе. А может, и не позабыл, а проявил известную предусмотрительность, не надеясь в данном случае на вмешательство потусторонних сил.

И все же уничтожение рукописи явилось как бы переломным пунктом в творческой биографии писателя, заставившим его основательно призадуматься.

Призвав на суд безмолвных тайных дум все написанное ранее, пришел Елизар Пупко к суждению о себе строгому и беспристрастному. По этому суждению был он писателем хотя и одаренным, но не достигшим еще своего оптимума.

Здесь следует отметить, что мудреное слово “оптимум” было заимствовано им у своего приятеля критика Семена Панибратского, хотя тот обычно употреблял его в совсем ином смысле. Во время творческих пирушек, когда живительной влаги оставалось в бутылках лишь на донышке, Панибратский обычно поднимался с рюмкой в руке.

— Поскольку, — говорил он, оглядывая присутствующих сквозь толстые стекла очков, — никто из почтенной компании не достиг еще своего оптимума, и учитывая, — многозначительный взгляд на часы, — жестокость мер, принятых для борьбы с зеленым змием, предлагаю бросить жребий, кому отправляться за дарами Вакха, дабы не смолк в нашем тесном кругу голос муз.

Елизару нравилось слово “оптимум”, нравился критик Панибратский, всегда писавший о нем доброжелательно, нравился тесный круг, где звучали голоса муз и взаимных похвал.

Есть три вида почестей. В миру они обычно воздаются по делам нашим. В Раю, если верить Марку Твену, за дела, которые мы могли бы совершить. В кругу же, где вращался Елизар, — за отсутствие видимых заслуг на литературном поприще как в прошлом, так и в обозримом будущем. В посрамление утверждения Бернса, здесь могли кого угодно назначить не только честным, но и талантливым малым.

Древние греки слабо разбирались в теории литературы. Поэтому в свите Аполлона нет музы, опекающей прозаиков. По совместительству, этим хлопотливым делом приходится заниматься музе эпоса — Каллиопе, перекрывая весь необъятный диапазон от Гомера до Пупко.

Видимо, рассеянности вконец измотавшейся совместительницы мы и обязаны тем, что в прекрасный июньский день прозаик Елизар Пупко оказался сидящим за столиком летнего кафе на Монмартре.

Собственно говоря, в данный момент Елизару вовсе не полагалось сидеть за столиком и глазеть на проходящих девиц. Он должен был, вместе с группой других одаренных литераторов, наслаждаться шедеврами живописи в Лувре. Художнику слова нужно впитать и критически переосмыслить все лучшее из того, что создано за всю историю человечества, как сказало одно ответственное лицо, подписывая Елизару Пупко денежную дотацию на оплату туристской путевки. Спрашивается, почему же Елизар не внял этому весьма авторитетному указанию и распивает дрянное винцо, выбранное за небывалую дешевизну?

Дело в том, что сразу по прибытии в Париж Елизар со товарищи, договорившись о некотором сокращении рациона и кое-каких поездок, на сэкономленные средства занялись пополнением своего гардероба. В числе прочих вещей, приобретенных Елизаром, были штиблеты апельсинового цвета на толстенной каучуковой подошве. Мечта, а не штиблеты, таких у нас и с огнем не сыщешь!

Однако пока Елизар, едва поспевая за гидом, критически переосмысливал памятники архитектуры, твердые как жесть задники новых штиблет искромсали его ноги до кровавых волдырей. К тому времени, когда группа должна была отправляться в Лувр, Елизар был способен передвигаться разве что на четвереньках, и то держа попеременно то одну, то другую ногу на весу, дабы давать им некоторый отдых.

Вряд ли такой способ перемещения одаренного писателя по столице капиталистической страны мог бы способствовать действенной пропаганде достижений отечественной литературы за рубежом. По этому поводу между Елизаром и руководителем группы произошло бурное объяснение. Елизару даже пришлось разуться, чтобы опровергнуть всякие подозрения в каких-либо коварных замыслах. В результате ему было велено сидеть в кафе и дожидаться остальных членов группы.

Есть ли что-нибудь более приятное, чем дать отдых натруженным ногам? Елизар блаженствовал, выпростав ступни из модернизированных орудий испанской инквизиции. К сожалению, пострадали не только ноги. Заскорузшие от сукровицы парижские носки оказались вдрызг разорванными на пятках, и Елизару приходилось держать ноги в весьма неудобном положении, скрывая этот дефект туалета от прохожих.

И все же, повторяю, Елизар блаженствовал.

Подумать только! Он, Елизар Пупко, недавно переживший творческий кризис, сидит за бутылкой вина на Монмартре, где, может быть, некогда сидели Гюго, Мопассан и этот… как его?… Антуан де Сент-Экзюпери, Других корифеев французской литературы Елизар припомнить не смог, да и ни к чему это было. Не обязан же он заучивать наизусть весь справочник членов союза писателей Франции или какого-нибудь там Пенклуба. Достаточно и Мопассана с Гюго.

Ах, Мопассан! Не зря Елизар, тайком от родителей, до одурения зачитывался им в детстве. Ведь это он открыл Елизару истинный характер женщин этой прекрасной страны, легкомысленных, порочных и доступных.

У Елизара даже дух заняло от внезапной мысли, что, может, и его здесь ждет маленькая интрижка, мимолетное любовное приключение, очаровательный сувенир, воспоминание о заморских странствиях. В его распоряжении было не более двух часов, ну и что из этого. Не зря же великий писатель сказал: “Был тот час, когда в Париже тысячи женщин раздеваются не любя и тысячи мужчин любят не раздеваясь”. На худой конец, пусть так. Правда остаются еще проклятые штиблеты. Впрочем, можно потратиться на такси, а штиблеты завернуть в газету. Подумаешь, сенсация, человек разувшись едет с дамой в закрытой машине. Что же касается строжайшего указания руководителя группы не покидать место в кафе, то трусы, черт побери, в карты не играют!

Приняв стратегическое решение, Елизар начал подыскивать себе подружку. Однако ни гризетки, ни мидинетки, ни дамы света и полусвета, в изобилии проходившие мимо, никак не откликались на его телепатический призыв. Наконец, ему удалось поймать взгляд очаровательной субретки с импонирующим бюстом, юной и гибкой, как котенок.

Елизар мысленно перекрестился и подмигнул ей с видом завзятого бонвивана. Его избранница удивленно подняла брови, насмешливо оглядела Елизара с головы до злополучных носков и, расхохотавшись самым оскорбительным образом, проследовала дальше.

Елизар покраснел. Справедливости ради нужно сказать, что он сам ощущал какую-то неуловимую разницу между своим обликом и небрежно-элегантными парижанами, хотя его наряд был выбран в результате долгих и придирчивых примерок.

На нем был немнущийся костюм цвета лежалой лососины с рельефным узором из стилизованных бурбонских лилий, правда не по сезону теплый, самостирающаяся рубашка того сорта, который пользуется наибольшим спросом трубочистов и мусорщиков, и широченнейший галстук с изображением Эйфелевой башни. Весь этот чисто парижский шик венчала светло-желтая кожаная шляпа, последний крик моды. Ее Елизар время от времени использовал в качестве опахала, охлаждая потевший лоб.

Тем временем, Елизар сам был объектом пристального наблюдения. Какой-то тип, сидящий за соседним столиком, не спускал глаз с незадачливого ловеласа. Чувствуя на себе назойливое внимание, Елизар начал нервничать. Вообще, этот субъект ему определенно не нравился. Какое-то ничтожество. Впрочем, такое суждение было чисто интуитивным. В арсенале литературных приемов Елизара Пупко для ничтожеств мужского пола существовал детально разработанный стереотип. Низкий рост, худоба, жидкие волосы, нос пуговкой, гнилые зубы и бегающие глаза.

Ни под одно из этих определений незнакомец не подходил. Роста он был среднего, сложения коренного, нос длинный и мясистый; волосы черные и густые, глаза навыкате. Что же касается зубов, которые он постоянно скалил в приветливой улыбке, то таких Елизару еще встречать не приходилось. Видимо, дантист израсходовал при их изготовлении весь свой запас желтой краски.

После постигшей Елизара неудачи, незнакомец встал и, захватив свой стакан с каким-то пойлом, направился к столику нашего героя.

— Месье — турист?

Елизар обомлел. Дело в том, что, готовясь в заграничный вояж, он детально проштудировал одну очень интересную брошюрку о коварных методах, применяемых разведками капиталистических стран, и сейчас у него появились всякие подозрения, одно ужаснее другого. Нет, уж лучше было бы стоять в Лувре на четвереньках, поджав по-собачьи одну ногу, чем подвергаться такому страшному риску.

— Жэ… нэ… компран ву. Жэ… нэ парлэ ву Франсе, — выдавил он из себя весь свой запас французских слов.

— Понятно! — протянул тот с чистейшим вологодским выговором. — Значит, русский, я так и предполагал. — Он внимательно осмотрел доспехи Елизара. — Ботиночки жмут?

— Жмут, — смущенно ответил растерявшийся Елизар. — А вы тоже из Советского Союза?

— Тоже, — незнакомец неопределенно махнул рукой. — Бывший соотечественник. Жертва гитлеровской агрессии. Так сказать, из перемещенных лиц.

Этого только не хватало! Елизар почувствовал себя в ловушке. Перемещенное лицо, какой-нибудь предатель. За такое знакомство по головке не погладят. Нужно от него отделаться, но как? Только бы не попасться на провокацию. Этот тип, может, того и ждет, чтобы устроить скандал. Приедет полиция, начнется разбирательство, а там доказывай, что ты — не верблюд. Сослаться на неотложное свидание и удалиться прямо в носках? Поймать такси и доехать до гостиницы? Ну, хорошо, допустим, он уедет, но после этого предстоит объяснение с руководителем группы. “Знаем, — скажет он, — ваши натертые ноги. В Лувр ехать не могли, а по Парижу шлялись”. Придется писать объяснительную, почему и как уехал, до какой стадии дошло знакомство с предателем родины, а там — прощай членский билет Союза писателей, путевки и ссуды Литфонда, навсегда прощай звание одаренного. Нет, только не это! Нужно дожидаться здесь автобуса с группой, ведя тонкую политическую игру с этим типом, не поддаваясь ни на какие коварные приемы.

Словом, перефразируя Лютера, сказал себе Елизар: “Я здесь сижу и не могу иначе!” Впрочем, Лютер тут был ни при чем, потому что церковными дрязгами Пупко не интересовался и о перипетиях возникновения протестантизма ничего не знал.

Между тем, незнакомец без приглашения уселся за столик Елизара и, осклабившись до ушей, поднял свой стакан.

— За встречу! Не знаю, как величать?

— Елизар Никанорович, — ляпнул Пупко. Ему бы подумать, да сказаться кем-нибудь другим, но слово — не воробей. Теперь уже поздно было раскаиваться. Да и вряд ли посещение Парижа группой одаренных литераторов было таким уж секретом. Наверняка, оно привлекло внимание общественности. Так что, если какой-нибудь Сюртэ Женераль, или что-либо в этом роде, захотят дознаться, то ничего не скроешь. Тут наскоро придуманный псевдоним может только повредить.

— Профессия, — продолжил допрос незнакомец.

— Писатель, — раздраженно ответил Пупко. — А разрешите узнать, чем вы занимаетесь?

— Лицо свободной профессии. К тому же, любимец женщин. Имею обширные знакомства. Зовут меня Жан-Пьер, в прошлом — Иван Петрович. Вижу, симпатичному туристу нужна девочка, потому и подсел. Здесь неподалеку есть одно местечко, товар — пальчики оближешь. — Тут Жан-Пьер действительно лизнул свои пальцы с обкусанными ногтями. — Ну как, пойдем?

Нет! Не продажной любви искал в своих романтических мечтах Елизар Пупко! Да и денег у него в кармане таких не было. И вообще его совсем не прельщала перспектива привезти домой французский сувенирчик, который и пять врачей не вылечат. К тому же помнил он из прочитанной брошюры, как иностранные разведки фотографируют неосторожных туристов в постели проститутки, а потом, используя шантаж, вербуют для своих темных дел.

— Исключается! — сухо сказал он. — Такими делами не интересуюсь.

— О, понимаю! — воскликнул Жан-Пьер. — Что ж, в наш бурный век бывает. Даже юноши подвержены сему недугу. Значит, только стриптиз? Или, может быть, — он перегнулся через столик и шепнул нечто, отчего Елизар лишь крякнул. — Охотно буду вашим гидом.

Тут Елизар Пупко сделал гениальный ход конем.

— Послушайте, милейший, — протянул он снисходительным тоном, каким, вероятно, разговаривал с наглецами Андрей Волконский. — Я тут должен встретиться со своим товарищем. Он вот-вот подъедет. Поэтому прошу избавить меня от дальнейших приглашений куда-либо.

Ловко он отбрил этого прохвоста, ничего не скажешь! Здесь и презрительное “милейший”, и упоминание о приятелях, готовых прийти на помощь, и категорическое требование прекратить всякие гнусные предложения, оскорбляющие честь порядочного человека.

Жан-Пьер даже привстал.

— Ни слова, о друг мой, ни вздоха, — продекламировал он, прижав руки к груди. — Не знал, что вы — с группой. Думал, одинокий турист. Сам был гражданином этой великой страны и знаком со строжайшими правилами. Ценю и уважаю! Так что, уж не обессудьте! Эй, гарсон! Надеюсь, — вновь обратился он к Елизару, — вы не откажетесь выпить со мной по рюмке коньяка в знак глубочайшего уважения, которое я к вам питаю?

— Не откажусь, — со снисходительностью победителя сказал Елизар Пупко.

Жан-Пьер быстро пролопотал что-то гарсону, указав при этом зачем-то пальцем на Пупко. Вскоре перед ними появилась бутылка и два чистых бокала. Радушный француз тут же наполнил их на одну треть.

— За ваше здоровье!

— Взаимно! — отвесил поклон Пупко, хотя в душе он вовсе не желал здоровья этому назойливому сутенеру. Однако тут он во всем следовал указаниям, полученным при инструктаже перед отъездом. Быть всегда вежливым и не отклонять приглашения к угощению.

Казалось, все шло хорошо, или, как мысленно выразился Елизар, без криминала, если бы не одно обстоятельство. Проглотив изрядную порцию коньяку, Жан-Пьер впал в какую-то странную задумчивость. С отрешенным взглядом сомнамбулы он вновь наполнил свой бокал, опрокинул его в пасть, после чего разрыдался самым натуральным образом.

Тут уж Елизар решительно не знал, что делать. Такие ситуации при инструктаже не рассматривались. В брошюре о них тоже ничего не упоминалось.

“Псих! — подумал он, холодея. — Определенно чокнутый тип. Не нужно было пить с ним. Теперь жди каких-нибудь фортелей!”

Однако в числе высоких моральных качеств литераторов, выезжающих за границу, помимо вежливости, входила еще тактичность. Поэтому, мобилизовав упомянутые добродетели, Елизар положил свою руку на рукав собеседника и хрестоматийно-елейным тоном сказал:

— Полно, Иван Петрович! Конечно, я понимаю, как тяжело вдали от родины, но, может, еще не все потеряно. Я бы вам рекомендовал обратиться в наше посольство, они вам помогут. Тут ничего не поделаешь, придется искупить вину перед народом, но ведь в колонии вы сможете приобрести специальность. У нас в стране ощущается большой недостаток в рабочих руках, особенно в каменщиках и этих… эскалаторщиках.

Хотя в голосе Елизара звучали задушевные нотки диктора, объявляющего о новых обязательствах по повышению удоев молока, они не произвели на Жан-Пьера должного впечатления.

— Заткнись! — прервал он его самым грубым образом. — Ты, писака занюханный.

Этот эпитет оскорбил Елизара до глубины души.

— Ошибаетесь! — произнес он, покраснев от негодования. — Я — известный писатель. Не понимаю, как вы можете, не зная ничего обо мне, высказываться подобным образом. К вашему сведению, незадолго перед отъездом я написал повесть, которая, может быть, войдет… э… в сокровищницу…

Ай да Елизар Никанорович! Знатно соврал! Да ведь он не о себе заботился, а о престиже отечественной литературы. С такой целью и приврать не грех.

Однако и Жан-Пьер, видать, был не промах.

— В жопу! — произнес он с истинно русским смаком. — В жопу войдет твоя повесть, в качестве подтирки. Подумаешь, написал! А если б не написал, что тогда?

Елизар развел руками.

— Вы как-то странно рассуждаете. А что было бы, если б Толстой не написал “Войну и мир”? Человечество бы не имело…

— Ладно! — прервал его Жан-Пьер. — Не имело бы — и ладно! Давай-ка лучше выпьем.

Такой поворот вполне устраивал Елизара. Чего греха таить, был он охоч до даровой выпивки, тем более, коньяк оказался отменным, но еще маловато набирал силу в организме. Самое время добавить граммов по сто. Так что на этот раз он сам разлил поровну, никого не обидев. Не привык пить Елизар Пупко по-иноземному. Любил он закусывать коньячок соленым огурчиком и селедочкой. Мелькнула у него было мысль заказать какой ни на есть немудрящий закусон, но тут он поостерегся. Кто их знает, сколько чего стоит. Да и не так уж плохо ложится коньяк на пустой желудок. Загудели, завертелись шарики в голове, прямо любо-дорого. Даже бедолага Жан-Пьер показался ему в общем-то славным парнем.

— Вот ты говорил, Лев Толстой, — перешел он тоже на “ты”. — А ведь произведения искусства бессмертны. Был я сегодня в Лувре. Там… эти… Вангоги и Вандейки. Картины. Знаешь, какая сила? Они, брат, века пережили и еще переживут.

— Века! — ухмыльнулся Жан-Пьер. — Подумаешь, века! А если б их не было, чего-нибудь изменилось бы?

— В каком смысле?

— Вот ты писатель, да?

— Писатель.

— А если б я сейчас сел в машину времени, отправился назад, да и кокнул тебя в детстве, тут, в Париже, что-нибудь изменилось бы?

— Ну, в Париже, может, и не изменилось бы, а у меня на родине…

— Ни хрена бы не изменилось. И вот эти твои картины. Ну, не глазели бы на них пижоны, и все.

— Если так рассуждать, то любой человек…

— Нет, не любой! Представь себе, что я не тебя кокнул в детстве, а Наполеона. Тут бы сразу все вверх тормашками! Кранц! Сколько народу погибло при походе на Россию, бездетной молодежи, а тут все потомки их вдруг живы-здоровы. Вот ты, скажем, живешь в квартире. Бенц! Она занята. Кто такие? Потомки гренадера владеют этим домом с восемьсот двенадцатого года. Усваиваешь? Нет, тут уж машина времени не работает, потому что кокнуть Наполеона в детстве никак невозможно. Вот, что значит — великий человек!

— Глупости! — махнул рукой Елизар. — Никаких таких машин нету.

— Сейчас нет, а потом будут.

— А если и будут, то тебе-то что?

Тут с Жан-Пьером произошла странная метаморфоза. Он весь как-то подтянулся, сжал рот, нахмурил брови. На скулах заиграли желваки.

— Есть у меня одна мыслишка, — сказал он, уставившись на Елизара немигающими глазами. — Хочу подложить бомбу в Нотр-Дам.

При слове “бомба” с Елизара слетел весь хмель. Его прошиб пот от затылка под кожаной шляпой до отлично вентилирующихся пяток.

— Что?! — переспросил он потом. — Что за Нотр-Дам, и причем здесь бомба? Ты что, ошалел?

— Собор Парижской Богоматери. Бах, и нету! Представляешь, кирпичи убрали, площадь застроили, а тут эти прибыли на машине времени. Хотят пришить меня, ну, хотя бы сейчас или в детстве. Но если пришьют, то значит — собор на месте. А как же он на месте, если там уже у них новые здания? Выходит, и тут их машина не работает. Не хуже, чем с Наполеоном.

Вереница мыслей, пестрых, как ярмарочная карусель, закружилась в голове Елизара. Собор Парижской Богоматери с этими… как их?., химерами, который он сегодня осматривал. Кранц! и нет собора! А ведь даже простое обсуждение плана такой диверсии — есть соучастие. Ответственность за недоносительство. Этот тип определенно сумасшедший! Надо немедленно обратиться в полицию. Нет, в полицию не годится, не исключена возможность провокации, задержат, а потом объявят, что просил политического убежища. Мчаться в посольство? Однако тут одной объяснительной не отделаешься. Распивал коньяк с изменником родины. Намеренно отстал от группы. Нет, нужно пытаться выйти из положения самому. Попробовать отговорить этого кретина от его затеи.

— Да… — протянул он, стараясь получше пораскинуть мозгами. — А идея-то не нова.

— Как это, не нова?

— Очень просто. Был такой, в древности, Гераклит, который сжег там у них в Греции один храм.

Да простит читатель Елизара. Подумаешь, важное дело, перепутал имена. Не до того ему сейчас было. И в сущности, какое это имеет значение, Гераклит или Герострат? Оба — древние греки.

— Ну и что? — заинтересовался Жан-Пьер.

— А ничего. Отстроили заново и все. У меня приятель недавно ездил в Грецию, так говорит, просто тютелька в тютельку восстановили.

Жан-Пьер помрачнел.

— Думаешь, и Нотр-Дам восстановят?

— А как же! Сейчас, знаешь, какая строительная индустрия! За год восстановят.

— Значит, те, на машине времени, все равно меня смогут кокнуть?

— Запросто. Так что ты уж лучше придумай что-нибудь другое, без бомбы.

Жан-Пьер так хватанул кулаком по столу, что задребезжали бокалы.

— И придумаю! У меня в запасе есть мыслишка почище!

— Вот и отлично! Давай выпьем за то, чтобы все тихо-мирно!

Жан-Пьер опустошил налитый Елизаром бокал.

— Ну, спасибо! Надоумил ты меня. Погоди, я сейчас догоню этого типа. Потом поговорим.

Раньше, чем Елизар успел опомниться, его новый друг исчез в толпе.

Сам же Елизар был так горд своей дипломатической победой, так счастлив благополучному исходу дела безо всяких бомб, что и не сразу сообразил насчет коньяку. Смылся прохвост Жан-Пьер, ничего не заплатив.

Между тем, время близилось к приходу автобуса. Нужно было срочно ликвидировать следы кутежа. В бутылке еще оставалось немного коньяку. Этого любимый сотрапезник критика Семена Панибратского допустить не мог. Разделавшись заодно с остатками вина, приказал он жестом официанту все прибрать и подать счет.

О боги! Едва взглянув на сумму счета, Елизар чуть было не потерял сознания. Проклятый коньяк стоил больше, чем отпускалось одаренному писателю на все личные расходы во время пребывания в столице мира.

Елизару почудилось, что он видит дурной сон. Однако какой там сон, когда сука официант, во плоти, стоит рядом и ждет денег. Да еще, видно, на чаевые рассчитывает, свиная харя!

Последовало тягостное объяснение.

— Ты понимаешь, — втолковывал Елизар заплетающимся языком, — же нон моней. Майн камраден есть моней, Муа ждать камраден, они платить моней. By компренэ муа?

Насчет таких дел официанты всегда компренэ.

Был вызван хозяин. С помощью, доброхотов-лингвистов из публики, в конце концов, удалось заключить компромиссное соглашение, по которому Елизару, под надлежащим присмотром, разрешалось ждать камраден, но при условии, что заплатят моней.

К нашему стыду нужно сказать, что когда камраден все же прибыли, то застали они Елизара в самом плачевном состоянии. Он то проливал слезы по поводу печальной судьбы Нотр-Дам, то беспричинно хохотал, то пытался исполнить танец с саблями, использовав в качестве таковых новые штиблеты.

Только мужеству и находчивости руководителя группы мы обязаны тем, что транспортировка буйствующего литератора в гостиницу прошла без сколь-нибудь существенных осложнений.

Увы! Последние дни пребывания за рубежом Елизар провел под домашним арестом в гостинице. Даже еду ему камраден приносили в номер.

Безрадостно текли дни отчуждения. Ни вина, ни песен, ни любви!

Впрочем, не совсем так. Однажды Елизар все же чуть было не завел интрижку с горничной. Помня, как парижанки ценят решительность и натиск, он произвел молниеносную атаку, когда та меняла простыни. Но казавшаяся такой ветреной горняшка пребольно стукнула его по носу и, почему-то заплакав, выскользнула из комнаты. Через несколько минут явилась старшая горничная, мымра в очках, и добрые полчаса читала Елизару нотацию, из которой он, правда, ничего не понял. Боясь, как бы она, чего доброго, не нажаловалась руководителю группы, Елизар отдал ей все сувениры, приобретенные для одаривания знакомых и родичей.

После такого афронта впал Елизар в совершеннейшую ипохондрию. Он проклинал эту растленную страну и считал часы до возвращения на родину, хотя понимал, что там ему придется дать отчет обо всем содеянном.

Наконец, настал долгожданный миг. Город порока и социальных контрастов вставал на дыбы под крылом самолета, уносившего Елизара домой.

Где-то там был и собор Парижской Богоматери с дьяволом, насмешливо взирающим с высоты на кипение страстей человеческих.

Впрочем, Елизару было плевать и на Париж, и на дьявола, и на собор. В душе он даже жалел, что помешал Жан-Пьеру взорвать к чертям этот памятник религиозного мракобесия. Вот был бы переполох!

Ни фига бы не восстановили этот Нотр-Дам. Тут только и умеют, что продавать коньяк по спекулятивным ценам. Небось если разрушить собор, сразу бы налетели всякие капиталистические акулы и подрядчики. Глянь, и вся площадь застроена. Земля-то тут, знаешь, какая дорогая? Так что в общем, Жан-Пьер был прав. Подложи он бомбу, никак эти с машины времени не сумели его кокнуть в детстве, а теперь… Постой, постой! Ведь если собор не взорван, то это его, Елизара заслуга. Будет собор стоять еще столетия, и когда изобретут машину времени, кокнуть в детстве Елизара Пупко никому уже не удастся, потому что, если б не он, не было бы у них там в будущем собора, а были бы совсем другие здания, а собор и здания стоять на одном месте никак не могут, это даже дураку ясно.

Так что, уважаемые потомки, не только перед Наполеоном вы бессильны, а и перед Елизаром Пупко! Пусть Елизар Пупко сжег свою рукопись, но сам-то он нетленен, аки птица Феликс, или как ее там? Попробуй, кокни в детстве Елизара Пупко!!!

Горделивое чувство собственного величия заполнило все существо Елизара и подняло его ввысь, гораздо выше облаков, которые с трудом пытался пробить самолет.

КАЗНЬ БУОНАПАРТЕ

Казнь Буонапарте и все, что с ней связано, безусловно принадлежит к числу наиболее интересных событий шестьдесят второго века нашей эры, часто называемого историками “Золотым”.

Следует отметить, что к началу шестидесятых годов этого столетия человеческое общество на нашей планете переживало глубокий кризис.

Две проблемы волновали социологов того времени: неуклонно падающая рождаемость и отсутствие социальных противоречий, стимулирующих дальнейшее общественное развитие.

Трудно сказать, какая из проблем была более острой.

Человечество потеряло интерес ко всему, что связано с продолжением рода. Были приняты все необходимые меры, но казалось, что уже ни кино, ни литература, ни роскошно изданные альбомы не в состоянии более пробудить в людях желание выполнять эту жизненно важную и социально необходимую функцию, предписанную природой. Подсчеты показывали, что через несколько столетий человеческому роду грозит бесславный конец.

Что же касается общественных противоречий, то и здесь дело обстояло не намного лучше. Уже много лет все попытки социологов отыскать их в какой-либо сфере человеческих взаимоотношений кончались крахом. Отсутствие противоречий обрекало общество на деградацию. В этом отношении единственной надеждой мира оставался Буонапарте. К нему были прикованы все взоры и надежды человечества.

Дело в том, что Буонапарте предавался беспробудному пьянству. Это не было ни злоупотреблением флорентийским вином, характерным для эпохи Возрождения, ни тайным использованием самогонного аппарата, широко распространенным в двадцатом веке. Химик Буонапарте — действительный член Всемирной академии наук, почетный доктор космической биологии, автор многих трудов по химии ферментов и прочая, и прочая, глотал опьяняющие таблетки, способ приготовления которых держал в строгом секрете.

Атавистические наклонности великого ученого вызывали в мире постоянное напряжение. С ними боролись общественные организации, они служили темой научных дискуссий, ими оперировали в трудах по теории наследственности, на них ссылались оптимисты, считающие, что в обществе сохранилось достаточно противоречий, чтобы не приходилось сомневаться в его дальнейшем неуклонном развитии.

Можно утверждать, не рискуя впасть в преувеличение, что ферменты таблеток Буонапарте не только вызывали бродильные процессы в его кишечнике, но и активизировали всю человеческую деятельность на планете.

Буонапарте незримо присутствовал всюду. В лабораториях университетов демонстрировались гигантские модели нуклеиновых кислот его наследственного вещества, спотыкающаяся походка химика была отлично известна всем телезрителям, полки книжных магазинов ломились от множества книг, посвященных проблемам борьбы с антиобщественными наклонностями единственного в мире алкоголика.

Даже в ставших редкостью дошкольных учреждениях воспитательницы грозили юным отпрыскам человеческого рода, что если немедленно не будет съедена вся каша, то их постигнет участь Буонапарте. Неудивительно, что перед лицом столь грозной перспективы хрупкие цветы бесконфликтного общества кривили рты и топали ногами, потому что с тех пор, как человечество приняло на вооружение каменный топор, ни один из его представителей никогда не хотел быть объектом чрезмерно пристального внимания своих сограждан.

Казалось, все шло своим путем и социологи могли заняться основной проблемой сексуального воспитания общества, если бы одно непредвиденное обстоятельство не поставило перед ними новые задачи.

Двенадцатого мая 6067 года автоматы внешнего наблюдения сообщили о предстоящем столкновении Земли с кометой XIV-B-345.

Вследствие пустяковой неисправности в электронной схеме это предупреждение было получено с небольшим опозданием, когда хвост кометы уже вошел в земную атмосферу. Таким образом, надвигающееся событие было совершенно неожиданным, так как астрономы, занятые дискуссией с биологами о видах ночных бабочек, могущих населять гипотетическую планету в Крабовидной туманности, целиком доверили наблюдение за ближайшими участками счетно-решающим устройствам, а простые люди не смотрели на небо, потому что этика шестьдесят второго столетия считала неприличным фиксировать внимание на явлениях, не отмеченных социологами. Что же касается последних, то они целиком были поглощены решением чисто земных проблем.

Теперь, когда комета стала официально объявленной реальностью, миллионы людей получили возможность наблюдать это необычное небесное тело во всем его блеске.

Вряд ли покачивающийся на коротеньких ножках Буонапарте, пытаясь — поочередно прикрывая то правый, то левый глаз — визуально определить истинное количество комет на небосклоне, мог предполагать, что он наблюдает знамение своей кончины.

Пройдя через верхние слои атмосферы, комета направила свой путь к созвездию Стрельца, оставив людям память о себе в виде значительного количества закиси азота, именуемой в просторечии “веселящим газом”.

Постепенно диффундируя к поверхности Земли, этот газ вызвал на планете такие общественные сдвиги, которые были бы не под силу тысячам буонапарте.

Уже через несколько месяцев выяснилось, что все человечество пребывает в состоянии постоянного и сладостного опьянения.

Однако корень зла был не в этом.

Отравленный постоянным приемом таблеток организм Буонапарте решительно противился действию веселящего газа. Больше того: присутствие закиси азота в воздухе лишало таблетки химика их основного свойства вырабатывать в кишечнике алкоголь.

Снова Буонапарте противостоял обществу, но на этот раз конфликт был гораздо более серьезным. Если до прохождения кометы пьяная походка правонарушителя вызывала только снисходительное порицание, ибо как бы мы судили о своих добродетелях, если бы не было чужих пороков, то сейчас появление на улицах унылой трезвой физиономии рассматривалось всеми как желание подчеркнуть несколько легкомысленный уклад новой жизни.

Не прошло и полугода, как возмущение общества вызывающим поведением Буонапарте достигло таких размеров, что совет социологов был вынужден объявить всенародный референдум.

Смертная казнь через сожжение на костре — таков был единодушный приговор.

Сожжение Буонапарте превратилось в величественный праздник обновления человечества. Огромный костер, сложенный на главной площади Столицы Мира был окружен многочисленной толпой радостных людей, исполнявших Танец Обезглавленного Петуха, ставший модным на Земле после прохождения кометы. Такие же костры, но поменьше, были зажжены во всех городах планеты. На них торжественно сжигались чучела химика-отступника.

На следующее утро телеграф и радио разнесли повсюду радостную весть: в ночь аутодафе официально были зарегистрированы два случая изнасилования. Человечество еще раз продемонстрировало свою способность в поворотные моменты истории вызвать к жизни таящиеся в нем возможности.

Что же касается всевозможных толков о том, что эти акты пробудившейся мужественности якобы были инсценированы социологами, то вся последующая история человечества решительно их опровергает.

Литературная судьба Ильи Варшавского, писателя, чьи произведения на протяжении последней четверти века известны не только любителям фантастики, сложилась на удивление благополучно. Настолько, что это само по себе казалось явлением едва ли не фантастическим. Уже один из первых его рассказов — “Индекс Е-81” — получил Национальную премию на международном конкурсе. После первого же обсуждения в Союзе писателей сборник его рассказов был рекомендован Лениздату и вышел в рекордный срок — всего за два года. За ним последовала вторая книга, третья… Пять книг, множество рассказов, в эти книги не вошедших, опубликованных лишь в периодике, две повести — вот итог его такой короткой литературной судьбы. Казалось, что бы он ни написал, все тут же становилось достоянием читателей.

И все же в архиве писателя остались рассказы, не опубликованные при жизни автора. В основном это ранние пробы сил, которые все же имеют несомненный интерес для читателя. Есть среди них и рассказы, “не прошедшие” по цензурным соображениям. К их числу принадлежат опубликованная лишь в прошлом году “Кукла” и предлагаемые вниманию читателей “Казнь Буонапарте” и “Возвышение Елизара Пупко” Какую крамолу можно было в них углядеть? Но тем не менее они появляются в печати лишь сейчас. Слава богу, хоть сейчас появляются.

Андрей Балабуха

БОРИС КРЫЛОВ РУСАЛОЧКА

Все истины, которые я хочу вам изложить, — гнусная ложь.

К.Воннегут

I

В пятницу вечером, как повелось с начала века, мы с друзьями выезжаем на еженедельное проветривание — рыбалку. Нас, разместившихся в двух машинах, шестеро: четверо развалились в Толькином (Толькипапашином) эмобе “Экстра 007”, двое скрючились в моем “запе” (выпуска 98-го года), бензодрыговой развалюхе, в насмешку подаренной мне бывшим тестем. К тихой радости старого солдафона — он спихнул мне машину через месяц после развода — “зап” ежеутренне нервирует меня, отказываясь натощак опохмеляться бензином.

Два часа машины мчались в сгущающихся сумерках шоссе, высвечивая мокрые плиты асфальтитового покрытия. Вернее, мчался электромобиль, мой же “зап-херрбенц” тащился сзади, как беременная улитка. На сто первом километре машины свернули на проселочную дорогу, еще двадцать минут — и они вывалились на пологий, местами поросший кустарником, берег. Ребятки быстро выгребли из багажников барахло, растянули, установили палатки. Я, тем временем, насобирал сухих веток и сучков, свалил в кучу, облил бензином, поджег. Вскоре шесть довольных физиономий растянулись в улыбки, все осоловело потягивали чай, сдобренный безалкогольным ликером “Старый Арбат” и невинными дарами Космофлота. Как обычно, всеобще хорошему настроению способствует Виталик: служа в Челночном филиале Космопорта, он ежедневно выносит в потайных карманах литр спирта. Иногда и больше.

Мы о чем-то трепались, рассекая ночь ненужными словами, грубо ржали, вспоминая странное детство… Костер засыпал, друзья смеялись все натужней. Как повелось, напоследок мы хором прогнусавили старинную тягловую песню баржевиков…

Все залегли спать, а я остался покейфовать в одиночестве возле искрометных головешек…

Чувство прекрасного — истома души — накатывает каждый раз, стоит только выбраться на озеро, остаться один на один и с самим собой, и с природой, под безгранной чашей звездного неба… стоит только прислушаться к плеску пиявок и лягушек, гоняющихся за уцелевшей еще рыбой. Брызги смешиваются с лунным светом, усыпляют…

Разомлев, я опрокинулся от костра в траву, выпал за черту освещенного островка: небо сразу навалилось всей своей космической мощью. Тишина… мерный шепот близкой воды, да ласкающий слух шелест листьев. Совсем рядом стреляющий, будто похрустывающий костяшками пальцев, костер. Луна, уставившись на меня, раскрыла циклопический глаз…

В такую ночь я готов поверить в любое чудо: даже в то, что из темноты появится седобородый волшебник в чудном колпаке и расшитом бархатном халате, волочащемся за стариком по мокрой траве… Легкая дымка окутывала мой мозг, я чувствовал нежные прикосновения сна: еще секунда и… ну же… скорее…

Неожиданный ветер заметался в кустах, с ним ко мне прилетел нежный, серебристый, как лунные брызги, голос:

— Добрый молодец… а-а… у-у… до-обрый мо-олодец…

Я не сразу сообразил, что голос реально проникает в меня извне, не являясь проявлением подступившего сна.

— Добрый молодец… — послышалось вновь, нежный зов поднял меня в дымный сумрак, воткнул в траву подошвы сапог. Костер затухал, красные уголья еще светились, но толку от них — ноль, единственно — не потеряешь невидимый в темноте лагерь.

Я настырно таращился, пытаясь понять, с какой стороны ко мне прилетел нежный голос, все еще надеясь, что меня умело разыгрывают друзья. Но когда, основательно проснувшись, я в четвертый раз услышал: “Добрый молодец!”, мои сомнения рассеялись: голос обрел реальный вес. Но кто его хозяин? Либо еще не оперившийся юнец — таковых среди нас не было, — либо… и скорее всего — меня настойчиво тормошила девушка: нежная и прекрасная… по крайней мере, в это хотелось верить.

— Эй?! — воскликнул я, судорожно завертел головой: не часто случается, что из чернильной темноты вас окликает дама.

— Я здесь, — громко произнесла она, так что я уверенно смог направиться к дубу, неведомо, как в сказке, взросшему у самой воды. Три-четыре шага — и меня окутала первозданная тьма. Хилый костер не спасал, я зацепился за корень и болезненно состыковался с землей, особенно локтем и коленом.

— Не спе-еши, добрый молодец, — тихо пропела девушка и рассыпала по траве хрустальные колокольчики чистого смеха.

Я осторожно пробирался к дубу… темные ветви расступились, лунно оттенили женский силуэт: незнакомка сидела на ветке, звала меня…

“Что за шутки? — проснулся внутренний голос, — неужели ребята контрабандно провезли в багажнике и под сиденьями девочек?” Я прикрикнул на него, велев заткнуться: зачем скрывать от меня то, что законом не наказуемо?

— Кто здесь? — спросил я, подойдя вплотную к дубу. В беспорядочном переплетении ветвей и листьев пряталась девушка: она сидела на толстенном суку в двух, не менее, метрах от земли, волосы ее струились по плечам, полностью закрывая фигурку. Незнакомка взмахнула руками, отбросила волосы на спину, обнажая лоб, плечи и, ох… мне открылась ее первозданная нагота, чуждая незакаленному взгляду среднеискушенного Ти-Ви-зрителя. Она звонко рассмеялась, наверное “оценив” мое замешательство и смущение, а я, переминаясь с ноги на ногу, напряженно сглатывал, очумев от страха и восторга. Ведь в обыденной жизни красота женщины определяется качеством, да и количеством надетых на нее вещей.

Девушка на ветке… ее тело светилось… да-да, оно не отражало света луны и звезд — слабое свечение источалось как аромат, выплескивалось из ее прекрасного юного тела, из нежной, цвета коралла, кожи. Она протянула изящные руки:

— Сними меня, добрый молодец.

Я подошел вплотную к дереву, поднялся на носки, подал ей руки, помогая спрыгнуть. Но она не спрыгнула на землю, а легко соскользнув с влажной ветки, обвила меня руками за шею и прижалась. Я окончательно растерялся, но все же обнял ее за талию. “Какая холодная, — подумал я, — видимо, давно сидит”.

— Ты звал меня, добрый молодец, — прошептала она, — и вот я здесь, нарушив правила Лукоморья, вышла на берег, повинуясь твоему трубному зову, — и она очаровательно улыбнулась.

“Трубный зов! — влез вэ-гэ, — да ты просто всхрапнул!”

“Замолчи, — ответил я, — задавлю!” А девушка, тяжелая и холодная, продолжала ясно улыбаться. Я нахмурился: почему она так и висит на мне, а не пытается встать на ноги? Или… или она — инвалид? А изверги-родственники, которым надоело нянчиться с беспомощным существом, вывезли ее подальше за город и, зная ее беду, раздели и бросили у озера, надеясь, что она, взвесив все за и против, утопится?

— Ты боишься меня? Не бойся! — затрепетала незнакомка, — все, что рассказывают о нас, — выдумки!

Я криво улыбнулся: о ком это — “о нас”? О девушках с Московского вокзала пневмопоездов? Но сам, отбросив грязные мысли, переместил одну руку с талии девушки чуть ниже… и не обнаружил того, что мягко раздваивается на границе копчика, что… ожидал ущупать — я все еще надеялся, что обнимаю девушку, пусть с озерной придурью. Но, как оказалось после легкого поглаживания, в дурдом пора сажать именно меня: рука наткнулась на чешую, но не рыбью, а на ощупь напоминающую стебли морской травы и водорослей. Неожиданно прозрев, я отпустил руки, и Она (теперь я не знал, можно ли называть это Прекрасное Создание девушкой?) вцепилась мне в холку так, что хрустнули позвонки.

— Осторожно, котик, — сказала русалка, прижимая холодную мягкую щеку к моей небритой — я никогда не бреюсь перед рыбалкой. Левой рукой я подхватил… (“Ты еще думаешь?!” — возмутился вэ-гэ) девушку под хвост, правой — обнял за плечи, на ватных подгибающихся ногах поплелся к останкам костра. В нескольких шагах от кучи красных углей я остановился, раздумывая.

— Это…

— Что, котик? — оживилась она.

Я основательно прокашлялся и спросил:

— Это… значит: как вы насчет костра? Вам можно?

— С тобой, котик, я способна на любые безумства! — воскликнула русалка и поцеловала мою щеку. В ее быстром холодном прикосновении губ чувствовалась внутренняя теплота, а значит — искренность, что настораживало. Ноги предательски дрогнули… С земли на меня нахлынули стаи мурашек: они прокатывались по телу, как волны, с ног к голове…

“Только этого мне и не хватало!..” — подумал я, напрашиваясь на совет, но вэ-гэ не ответил, он всегда отключается в трудную минуту. Стоя там, под дубом, ощупывая непредвиденный хвост русалки, я надеялся, что единственным ее желанием окажется просьба донести до озера “прекрасное младое тело” и, что называется, “спустить его на воду”. Или как там у подводников? Я даже и не знаю.

“Любые безумства? — переспросил внутренний голос. — Двигай к прогоревшим головешкам, парень! Ха-а!..”

И парень двинул дальше, тяжело дыша.

Ночной ветер растрепал ее волосы, захлестнул ими мою щеку. Волосы русалки не были мокрыми и не пахли тиной. Я посмотрел ей в лицо — лунный свет очертил идеально выточенную форму, доказав полное отсутствие косметики.

Я подошел к сонному костру, держа на руках таинственную рыбку, которая могла потянуть на добрых пятьдесят килограммов.

— Спасибо, котик, — сказала она, когда я осторожно возложил ее на траву, присмотрев место поросистей. От одной из палаток донеслись раскаты храпа. Я вскочил как ужаленный, осмотрел все брезентовые проемы, разнюхивая, все ли спят. Слава богу, все спокойно!

— Где ты, котик? — донеслось от костра.

— Иду, рыбка, — ответил я, шаря по углам своей палатки: где-то у меня была штормовка. Вернувшись к костру, я наткнулся на пронзительно-сердитый взгляд русалки.

— Не называй меня так! Никогда! Не называй! Я не имею ничего общего с этими безмозглыми тварями!

— Прости, — икая, ответил я, — дурная привычка. Недостатки воспитания.

Моя самокритика подействовала на нее отрезвляюще: девушка-русалка улыбнулась, зовуще приподняла руки. Я остановился, любуясь ее грациозными движениями. “Да-да, парень, она действительно прекрасна”, - добил меня вэ-гэ.

— Одень! — настойчиво произнес я, садясь рядом с ней, протянул штормовку.

— Зачем, котик, мне не холодно.

— Так надо, — ответил я, вложив в два слова максимум здравого смысла, которого никогда во мне не было: вылезло — откуда? — генетическое наследие застойного прошлого. Русалка не почувствовала откровенной фальши моих слов, а я продолжал:

— Раз уж ты покинула естественную среду своего обитания, ты должна соблюдать правила, ну скажем, внутреннего распорядка мужеловецкого рыбно-консервного лагеря, в котором я выдвинут на пост дежурного ночных… э-э… — я заплутал в лабиринте пустословия, но впечатление произвел. Ее глаза расширились от непредвзятого убеждения в искренности моих слов (о, неиспорченное дитя природы!), а я взаправду почувствовал себя большим и значительным начальником. Мерзкое, надо сказать, чувство.

— Ты так хочешь, котик? — испуганно спросила она.

— Да, — сурово ответил я: главное, не упустить инициативу.

— Тогда я так и сделаю, — тихо сказала она. — Пусть в нашей семье, с первых минут ее образования, распоряжаться будешь ты. Я согласна. — И она неловко принялась напяливать на себя матерчатую куртку.

Горло сжало болью, я закашлялся, чувствуя собственную ничтожность, видя, как она беспомощна в борьбе с непривычной ей одеждой; помог, расправив брезентовые морщины.

— Спасибо, котик. Мне нравится, что ты немного колючий, — нежно сказала она и погладила меня по щеке, — как морской еж, колючий и мужественный.

Ее неожиданные, пусть наивные, но теплые слова нравились мне все больше. К тому же — один-ноль в ее пользу: бритье — мое больное место.

— Ты недоволен мною? Моими словами? — растерянно спросила она.

— Нет, что ты, — нежно ответил я, гладя ее волосы.

— Оо-о, — протянула она и закатила глаза, — ми-лый…

Я вновь ощутил в горле тошнотворный ком, который не желал растворяться: что мне делать? Что мне с ней делать?

Светает, того и гляди поднимутся ребята на утреннюю зорьку: самое время ловить лягушек. Что я им скажу? “Здрасьте-пжалста, вот это э… моя жена, Рыбка Золотая. Пршу-лбить и жал-вать…” Да, кстати, как ее зовут?

— Омар Хайям! — объявил я и протянул ей руку. — Можно Костя.

Русалка улыбнулась, положила на мою ладонь свои аккуратные пальчики и застенчиво произнесла:

— Принцесса Кальмара, дочь царя Нога Осмия IV.

— Звучит… — оценил я, подсознательно догадываясь, почему вдруг назвался Омаром.

— Котик, милый, — заискивающе протянула она, — с прошлым покончено бесповоротно. Я нарушила Священный Запрет отца, выйдя на Сушу. Я сбежала от жениха — однополого Рука Осмия XI.

— Хорошо, Мара. Ты не против, если я буду называть тебя так? — она блаженно улыбнулась. — Я заберу тебя. Увезу на машине.

В голове, как нарыв, вызревал план, правда, еще весьма смутный, но… сначала — действовать. Осмысление оставим до лучших времен. Одно я знал наверняка: моим дружкам принцессу лучше не показывать. Да и оставлять ее возле воды опасно…

— Что такое машина, котик? — Мара отвлекла меня…

— Ну, для ясности, железный конь, — ответил я, поднимаясь и указывая на свой “зап”.

— Аа, — кивнула русалка, — знаю. Это тачки, на которых баб возят… Конечно, хочу! — и она закатила глаза, потрясающе закатила, превзойдя в натурализме всех известных кинозвезд.

“В естественности, дурень! — подсказал вэ-гэ. — Ведь тебе осточертели похотливые эрзац-улыбки!”

Странно, но “зап” завелся с первого захода: я подогнал его к костру. Мара смотрела на ископаемое чудо техники округлившимися глазами. Предварительно распахнув дверцу, я поднял ее на руки, осторожно посадил на переднее сидение рядом с собой, пристегнул ее, как и положено, крест-накрест ремнями безопасности. Я боялся, что сидячее положение не придется ей по вкусу, но она ловко, как кошка, подвернула хвост, полностью разместившись под безразмерной штормовкой. И никаких улик для следствия — казалось, что она забралась на сиденье с ногами.

Мара растерянно улыбалась, нервничая, но все же улыбалась, поддерживая этим и себя, и меня. Я захлопнул дверцу, русалка задрожала, вторя внутриутробным толчкам мотора.

— Я здесь, рядом, — ответил я, чувствуя груз ответственности перед нашедшим меня существом: как мы встретились, зачем, для чего, что с нами будет дальше — я не знал. Только первоначальное желание выпустить ее в воду улетучилось. Да и нельзя ей обратно: знакомы нам “ихние царские склоки”. Всевозможные всеядные ВАШИ ВЕЛИЧЕСТВА, из-за престижу подводного, способны родных дочерей и со свету сживать, и превращать в нечисть всякую.

Я удобней устроился в кресле. Мотор мерно сопел в такт подпалаточникам. Я высунулся, дважды гаркнув: “Мужики! Пора!” Из палатки выскочил Генка, удивленно вперился в Мару, затем, улыбнувшись, перевел взгляд на меня. Я отмахнулся от него, сдвинул с места и разогнал свой бензогрыз. Мара испуганно ойкнула, вцепившись мне в плечо.

— Успокойся, — я погладил ее ладонь: она казалась уже не столь холодной. — Самое страшное позади…

“Не гони волну надежды! — влез в разговор внутренний голос, — не опережай события!”

Я не сдержался и как следует врезал ему промеж глаз.

Машина медленно вползла на асфальтитовые блоки дороги. Мара ослабила хватку, почувствовав ровный ход “запа”, радостно, хотя несколько пугливо, улыбнулась — уверенным хозяйским жестом положила мне на плечо голову.

— Милый, милый котик, — прошептала она. Словами не передать — какие чувства вспыхнули в тот момент в моей душе…

Я гнал машину в город. “Так куда я еду? И куда везу русалочку? Домой или в зоопарк? Скорее, в Террариум”.

Тьфу! Что за мерзкие шутки! Домой, домой, домой! Единственно, о чем ее надо бы аккуратно попросить: пусть не называет меня “милый” и “котик”. В ее устах эти слова звучат чрезвычайно пошло. Интересно, где она их подобрала? Слышала разговоры в кустах? Их много по берегу озера… уютных кустиков.

Ладно, не в словах счастье: справа от меня, плотно прижавшись к плечу, взирала на свежий утренний мир моя русалочка.

II

Прошел месяц…

Я проснулся засветло: Мара лежала рядом со мной, спеленутая мокрой простынкой и покрытая утепленным целлофаном, чтобы вода не испарялась так уж быстро… Она мерно похрапывала: городской климат, окончательно свихнувшийся за последнее десятилетие, отрицательно сказался на ее здоровье. Мара все время находилась под знаком простуды: чихала, кашляла, пускала сопли. А за последнюю неделю пристрастилась к храпу.

Я смастерил для нее откидную “дневную” лежаночку возле стены с парогреющими трубами. Русалка согревалась, но простыни для увлажнения высыхали быстрее чем за час.

Прекрасные глаза Мары поблекли, наполняясь слезами даже без повода. Я отшучивался, в первые дни весело, но уже через неделю тяжеловесно, вспоминая веселые пьяные истории студенческих лет. Рассказы быстро приелись — третья интертрепация стала последней. Мара перестала улыбаться даже при упоминании о водопроводчике, который зашел в квартиру в мое отсутствие — я бегал отмечаться в очереди на изюм. Незваный гость заглянул в ванную, увидел девушку-русалку — Мара весь тот день провела в воде: горячая шла такая же прозрачная, как и холодная, — хлопнулся об пол и пошел, вернее, пополз — сам! — сдаваться в наркологический центр.

Мара неровно похрапывала… Я осторожно выскользнул из-под одеяла, пропихнул шерстяные носки ног в сапоги — домашние тапочки отсырели и развалились. Отсырела вся квартира, превратившись в неучтенный филиал БИНа: “Субтропики в условиях малогабаритных квартир”. Паркет надул щербатые щеки, югославские моющиеся обои расслоились кокосовой мочалкой и отваливались вместе с пластами штукатурки; с потолка неуважительно капало за шиворот. Влажности сопутствовала промозглость: я укладывался спать в свитере, шерстяных носках и шапочке, женских рейтузах. Но согреться за короткую весеннюю ночь не успевал.

Я встал, накинул на плечи махровый халат: за стеклами оконных проемов — вместе с переносицей оголившейся арматуры они напоминали стекла очков — колыхались одинокие снежинки. Термометр застыл красным на минус два. Я поддел отверткой форточку — пар повалил на улицу густыми болотными выхлопами, — приткнулся носом к стеклу, наблюдая сумерки мудренеющего утра.

Тучи, получив подкрепление, с новой силой напали на город: легкие пушинки перешли в густые липкие хлопья. Выходить на улицу не хотелось, надо… а надо ли? Зачем мне изюм, если дрожжей нет?

Охо-хо… Я уволился с работы, нашел рядом с домом место вахтера: сутки через трое. Визиты друзей, с неумолимо нарастающей частотой возобновившиеся за последний “холостой” год, пришлось затормозить: я отключил видеофон и не реагировал на дверные звонки — первые дни друзья настырно интересовались, что я там, для себя тут, придумал: неужели, в условиях ужесточившихся рамок закона, я занялся самогоноварением? Отрешился от жизни мирской, складывая деньги в чулок?

Русалочка зашевелилась, засопела во сне: что-то ей снилось? Старый пруд, покрытый ледяной фанерой. А она пытается всплыть, но не может пробить матовую корку, вырваться, как я, стоя у окна? У окна, покрытого фантастическим узором…

Чем бы заняться, пока она спит? Стереовизор включать бесполезно, он давно раскис от влаги и покрылся плесенью. Так же как и транзистор. Единственный надежный друг — трехпрограммное розеточное радиоустройство — пока еще “пахало”. Я включил молодежный канал, чудом не вычеркнутый из списка передач, прислушался: воинственный голос певчего кастрата сожалел о несчастной жизни французских проституток, которые стоят многократно дешевле наших. Бедным французским девушкам приходится работать денно и нощно, чтобы получить порцию жареных улиток и пирожок с морской капустой. Мы, заверял радиоголос, готовы им помочь, но нас не пускают во Францию, “даже по малой нужде”. Он так и пропел: “по малой нужде”, не поясняя, что имел в виду. Идиотская песня, пусть и юмористическая. В чем слушателей и заверил комментатор, всунувшийся вслед за песней.

Он так и съехидничал: “Идиотско-юмористическая песня лидера новой волны неформалов”. Но добавив, похвалил певца-сочинителя, объяснив что тот прав в главном: наши девушки живут лучше, чем их французские конкурентки, наши девушки — самые честные на свете.

Мне оставалось лишь хохотнуть. Русалка вздохнула во сне, повернулась, мотнув хвостом, раскрылась. Через минуту она позвала:

— Ко-отик, доброе утро, — потянулась.

Я улыбнулся — именно в ее движениях проступало кошачье…

— Что ты слушаешь, котик? — спросила Мара, обмахивая ладошкой зевающий ротик.

— Про несчастных французских проституток, — ответил я, не задумываясь о возможных последствиях.

— Кто такие “бедные французские проститутки”?

— Девушки, вынужденные торговать телом, получая за это тарелку жареных улиток и пирожок с морской капустой.

Глаза русалки вспыхнули:

— Хочу пирожок с морской капустой. Я так давно ее не ела!

— Морская капуста нам не по карману. Этот деликатес могут себе позволить лишь несчастные француженки да наши девушки…

— А, — перебила Мара, возбужденно подрагивая копчиковым плавником, — а, а у нас тоже, они тоже есть, эти, так называемые проститутки?

— Ну, — начал я, размышляя над вразумительным ответом, но меня перебили.

— Что значит: “торговать телом”? На вес, как мясом или рыбой?

— Нет, — я закашлялся. — То есть как оказалось — много их… Еще вчера — не было, а сегодня утром проснулись, открыли глаза, ба! да их как после грибного дождя!..

Русалка “переплыла” на бок, скинула одеяло с разгоряченного тела, улыбнулась, таинственно-завлекающе глядя мне в самое сердце: оно стонало от боли и желания, от жалости и нежности к существу с морского дна… Я отвернулся: ее налитая девичья грудь притягивала… но ниже, все эта чешуя! О черт! Отодрать бы ее!..

— О черт! — воскликнул я.

— Что ты, котик?

— Да нет, ничего, извини.

— За что? Сядь ко мне…

Я тяжело вздохнул, просчитал до двадцати, но на краешек кровати присел. Наклонил голову, жадно сглотнул, укрыв младое тело одеялом. Бесполезно: и глаза, и нежные волосы возбуждали не меньше…

— Скажи, как они зарабатывают деньги? — Мара кисло улыбалась, чувствуя мое внутреннее напряжение, сопротивление протянутым рукам, не понимая… Она многого не понимала: да и как ей объяснишь все наше безумное копошение?

— Прости, девочка, это не объяснить.

— Почему? — обиделась Мара, кажется, серьезно.

— Потому, что ты, как бы это яснее… не совсем женщина.

— Женщина должна нравиться мужчине, так? — спросила она. Я кивнул. — Разве я тебе не нравлюсь?

— Нравишься! Я без ума от тебя!

— Так в чем же дело? — недоумевала русалка. Она постоянно, пока стереовизор еще работал, смотрела многочисленные программы, впитывая в себя нравы и идеи окружающего мира, но самого главного, о чем у нас не принято говорить, так и не поняла. “Женщина должна нравиться мужчинам!” А дальше?

— Не только нравиться! Женщину должны хотеть…

— И ты… меня не… хочешь?!

— Да нет! — разозлился я. — Очень хочу! Хочу — не то слово! Тут более серьезная проблема, хотя, если пораскинуть мозгами, возможен один-н… вариант… но он… э-э… — я замялся, шокированный собственной пошлостью.

— Я не понимаю, — Мара готова была расплакаться. “И отлично, что не понимаешь!” — проснулся внутренний голос. Вот ведь гад! А русалка продолжала. — …вы, люди, странные существа, у вас на уме одни проблемы, без них вы не можете жить…

— Ну хорошо, Мара, — я пытался успокоить и ее, и себя, — что касается проблем, то это наши трудности…

“Ты их создавал?” — поинтересовался внутренний голос. “Нет, не создавал”, — ответил я. “Так какое право ты имеешь на пользование ими? Ни-ка-ко-го! Так что — отойди, не стой в трудностях!”

— Вот, к примеру, девочка моя, — я мямлил, подбирая слова.

— Девочка? — переспросила Мара. — Сегодня ты впервые назвал меня девочкой. Ты забыл? Я жена твоя!

— Нет не забыл. Но разве жена не может одновременно оставаться девочкой? — и повернулся, приподнял ладони, загораживаясь, останавливая ее очередной вопрос. — Вот скажи мне: если двое “ваших” любят друг друга и хотят иметь детей, как они поступают, “икру мечут”?

- “Мечут икру”?! Да ты что! — возмутилась Мара. — Если они любят друг друга, зачем им ругаться?

Ага — отрицательный результат, тоже результат — смысл данного словосочетания совпадает…

— Ну и как они поступают?

— Я не очень-то знаю, — русалка пожала плечами, — они прячутся в тинных зарослях и…

— Вот-вот, дальше: что скрывается за “и…”?

— Дальше?… дальше-е… — Мара напряженно терла ладонью лоб, — дальше не знаю, никто ничего не говорил мне…

— Обычная история! — воскликнул я, хлопнул ладонью по колену. — Неужели твоя мать не удосужилась хоть намекнуть?

— Я никогда ее не видела, — печально ответила русалка.

— Прости, — замялся я, обнял Мару за плечи.

— Я не сержусь, — она кисло улыбнулась. — Ты никогда не спрашивал. Мама жила на Суше: отец увидел ее, влюбился и утащил в озеро. Через неделю они сыграли свадьбу.

— Вот видишь! — встрепенулся я, но осекся, приглушая радостный пыл. — Значит, с твоей матерью было все нормально?

— Конечно. Но вскоре после моего рождения она умерла от тоски, ведь ее отчий дом остался на Суше.

— Значит, твоя мать жила на берегу, — повторил я.

— Да, — продолжала Мара. — Вот почему я родилась русалкой. Отец любил повторять, что иметь дочку-русалку — престижно.

— Печальная история, — выдохнул я. — Может, твой папаша?…

— Нет. Он ничего не рассказывал. Только хвалился, что у него такая дочка. И при этом потирал плавники — один о другой.

— Но ты говорила, что нарушила правила Лукоморья? И у тебя был жених?

— Отец обещал, что за мной явится принц, который все расскажет. Но потом решил отдать за Рука Осмия XI…

— Ладно, давай танцевать от печки. Будем считать…

— Танцевать? От стенки, где лежаночка?

— Ответы на вопросы чуть позже, — нахмурился я.

Мара поджала губы. Хотелось вцепиться в них, вонзиться зубами в плоть и кровь, высосать ее всю, до последней капли, а потом наполнить новой жизнью! У-у-у! “Тесс…” — впервые внутренний голос поддакнул: “Молчи, грусть, молчи! Я тоже мужик!”

Я взмотнул головой, возвращаясь на краешек кровати с влажными постельными принадлежностями:

— Примем, как аксиому, я — тот самый принц.

— Котик! — обиженно промурлыкала Мара.

“Обиженно промурлыкала? Не галлюцинируй, бедняжка!”

— Милый! — обиженно промурлыкала Мара. — Ты — свет очей моих, муж мой, принц мой, мой единственный хозяин! Вот она я — твоя навеки: делай со мной, что хочешь!

— Да я хочу! Я очень хочу! Но как? Скажи ты мне, как?

— Как хочешь, так и делай, — предложила она, вопросительно следя за мной: что я стану делать?…

— Успокойся, Мара, — сказал я, досчитал до тридцати и обратно. — Твой отец, у него был такой же хвост?

— Да, — игриво улыбнулась русалка, — я похожа на него, мы неотличимы, как два пузырька воздуха!

— Ну, в таком случае объясни: как ему удалось поиметь женщину?

— Что? Я не поняла: ты сказал “по…”?

— Извини, это слово… не очень красивое. Я хотел выяснить, каким же образом на свет появилась ты?

— Я? Меня родила мама.

— А что предшествовало твоему рождению? Какой-то акт близости родителей, да?

— Они ушли в заросли, а когда вернулись, оба очень довольные, отец сказал, что дело сделано — все нормально.

— Откуда такие подробности?

— Мне рассказала нянька.

— А что она еще рассказывала? Пожалуйста, вспомни!

— Больше ничего, — Мара растерянно покачала головой… Одеяло съехало с плеч, обнажив грудь… Я поцеловал русалку, сначала в губы, повторно в шею… в третий раз — осторожно касаясь языком розового соска — в упругую грудь…

— О! — восторженно выдохнула русалка, — как сладко! Как хорошо! Что-то оживает внутри, бьется как сердце, греет… Еще, мой милый котик!

— Э-э, нет! — ответил я, выбираясь из объятий Мары, как из лабиринта. — Хватит заниматься она… мазохизмом.

Девушка-русалка ничего не ответила, она призывно вытянула шею, ожидая меня…

— Ты как-то говорила, что немного умеешь колдовать?

— Совсем немного, — ответила Мара, осторожно придвигаясь ко мне.

— Стоп! — сказал я, вскакивая с постели и закрывая форточку. — Вот, прочти-ка для начала. — Я выхватывал с полок книги, некоторые из них мощно разбухли, листал их, раскрывая нужные страницы и главы. — Вот старинные издания, в них понятнее написано. “Биология” Вилли и Детье, — перечислял я, — “Анатомия” Свиридова, страницы: от сих до сих. А вот эту книгу, “Женская сексопатология” Свядоща, от корки до корки.

Я раскладывал книги на кровати, отмечая ценные страницы. Вспомнив, я открыл тумбочку, вытащил из нее папку с машинописной литературой:

- “Баня”, “Японская комната”, тут много всего — в обязательном порядке — и классика и современная похабень: читай!

— Прямо сейчас?

— Да, начинай сейчас же, немедленно. Проштудируй и подумай: что можно предпринять.

— Ты хочешь, чтобы я стала проституткой? — девственные глаза русалки наполнились слезами. — Тогда я смогу заработать на морскую капусту!?

— Замолчи! — выкрикнул я, едва сдержавшись, чтобы не шлепнуть Мару. — Наши девочки заколачивают такую “капусту”, что морскую могут покупать железнодорожными вагонами.

Русалка ничего не ответила, но ушки навострила; соленые капельки незаметно исчезли из уголков глаз. Информация “дошла”. Мара несколько минут переваривала ее, тихо спросила:

— Они так хорошо зарабатывают?

— Еще бы! — ответил я.

“Молчание — золото, — напомнил внутренний голос. — Если человек болтун, то это надолго. Не понял?” — я даже не обиделся, как обычно. “Поживешь, увидишь…” — хохотнул оппонент. Я решил не задавать наводящий вопрос, вышел в прихожую, натянул куртку.

— Ты куда, котик? — спросила притихшая Мара.

— Схожу в магазин за рыбой. Может, перепадет свежей, кто знает, что нас ждет, — от чудес не застрахованы. А что?

— Спасибо, котик, ты такой заботливый! Спасибо. Ну иди.

Я открыл дверь.

— Милый… — позвала русалка.

— Да, дорогая? — мне не хотелось уходить, но еще сильнее не хотелось оставаться.

— Если сумеешь достать живой рыбы, купи как можно больше. И лучше всего — форели. Хорошо?

— Хорошо, — ответил я, возвращаясь в комнату.

— Что ты? — спросила Мара.

— Захвачу квитанции — пора платить за квартиру, — соврал я. Но русалка не знала, что есть такое слово — ложь. Открыв стамеской сервант, я достал семейную реликвию — серебряный портсигар.

— Сколько купить рыбы? — спросил я из-за крышки серванта.

— Если достанешь — бочку. Но только свежей… Кажется, я придумала одну хитрость.

Я так и крякнул. “Держись, парень!” — подбодрил внутренний голос. Бочку рыбы — сорок-пятьдесят килограммов! Откуда у меня такие деньги? Придется и обручальное кольцо сдавать. А где паспорт? Вспомнил — в печке электроплиты, я его периодически прогревал. Паспорт, кольцо, портсигар, обретя во внутреннем кармане куртки законное место, придали жизни новый смысл и поволокли меня в скупку.

III

Отстояв многострадальную очередь, я получил за кольцо и портсигар больше, чем мог рассчитывать — полтора куска. Запечатанную пачку, вместе с паспортом, я вернул в конуру внутреннего кармана, остальное оставил в наружном. “Кретин”, - точно поставил диагноз внутренний голос, предпочитавший карманы, аналогичные в названии. И оказался прав — я последовательно объехал на моторе десяток рыбных магазинов — пусто. Пустым оказался, что особенно разозлило, и карман, из которого улетели полтысячи, видимо на юг. Нет, скорее на север — все-таки июнь.

На территории коопторга, обматерив себя, я сговорился с одним бородатым “дядькой”, он даже вспомнил меня по совместным пятницам, так что за четыре сотни обещал сегодня же подвезти прямо на дом полцентнера живой рыбы.

Чтобы отметить покупку и раньше времени не возвращаться домой — деньги еще оставались, — я извлек из кармана сотенную бумажку, завернул в винный и купил “на все” четыре чекушки. Покупал не с рук — удалось пробить чеки, на чем изрядно сэкономил. Три бутылочки я рассовал по карманам, а в обнимку с четвертой зашел в ближайшую кодовую парадную, вместе с мальчиком-собаколюбом. Дважды поднявшись на лифте: этаж первый — этаж двадцать четвертый, я опорожнил пластмассовую “радостьдательницу”.

Вечер осыпал улицу темно-синими снежинками. Я накручивал шаги, утрамбовывая хлопья, окунаясь в предчувствие чего-то хорошего и большого, явно несбыточного.

Одновременно со мной у дверей притормозил грузовой эмоб. Из него, весь в голубом, снеговиком выкатился “дядька”, подмигнул мне, шепнув, что удалось достать все пятьдесят килограммов рыбы, правда не односортной, но свежей, так что за качество и скорость надо бы отстегнуть еще один стольник.

Что я и сделал, скрипя зубами и сердцем: хорошо хоть, деньги еще оставались. Двое его подручных, сумрачно-бородатые снеговики, ловко, как невесомость, вытащили из багажника столитровый пластмассовый ящик и рысцой поскакали вместе с ним, не оглядываясь на лифт, вверх по лестнице.

— Эй, жлобы, только не звоните! — крикнул я вдогонку, на сдачу. Они понимающе заржали, эхоируя в пролетах, до меня донеслось: “Яволь… найн… нихт… ноу…”

Мы с “дядькой” поднялись на лифте. Я открыл дверь: ящик внесли в прихожую. “Веэ? Кьюда?” — спросил один из подручных.

— Пустите воду и вываливайте прямо в ванную!

Наемники занялись рыбой, а “дядька”, всколыхнувшись фразой “сы-ро-тень-то-у-те-бя-ка-кая!”, потопал в комнату.

— Ой! Какая дамочка! — воскликнул он, остановившись посреди комнаты, уставившись в нишу, где стояла кровать. Подручные-снеговики прибежали на зов хозяина; вытянув шеи, вперились в Мару, тихонько подхрюкивая.

— Это моя жена — Мариана, — сказал я из прихожей, слушая, как в ванной плещется рыба, как набегает из крана вода.

— Здравствуйте, господа, — поздоровалась русалка.

“Господа” приветственно-понимающе закивали, попятились.

— Да, мы… знаете, на одну секундочку, — смутился “дядька”. — Мужа вашего проведать. Рыбки вам привезли свежей.

— Спасибо, господа, — поблагодарила Мара. Три снеговика, не выдержав вторично буржуазного обращения, покинули комнату, раскланиваясь и нашептывая по углам: “спасибозапокупку, спасибозапокупку…”; входная дверь захлопнулась за ними — я засмеялся, прочувствовав комизм нелепо оборвавшейся сцены.

— Котик… — позвала Мара, ее голос дрожал.

— Не волнуйся, — ответил я, входя в комнату и включая люстру: русалка лежала на боку, задрапированная в покрывало; книги и машинописные листы ровными стопками лежали рядом на полу.

— Ты достал свежей рыбы? — тихо спросила Мара.

— Да, — кивнул я.

— Какой? — спросила она.

— Сейчас посмотрю, — ответил я и пошел в ванную; кран едва функционировал, я шире раскрыл ему рот, предоставляя живой рыбе максимум возможностей. Что могут значить двадцать-тридцать литров воды — один-два лишних глотка свободы? Имеют они столь уж принципиальное значение? Ведь свобода не спирт, ее не разбавишь, она либо есть, либо ее нет вовсе. “Философ хренов”, - съязвил внутренний голос. Но рыбки-таки повеселели, закружились хороводом: пескари, караси, окуни, плотва, карпы, даже несколько аквариумных гуппи и золотых рыбок.

— Принц мой нежный, друг мой ласковый, — позвала Мара, голос ее задрожал, предвещая слезы. — Иди ко мне…

Я вернулся, встал на колени возле кровати.

— Девочка моя радостная… — я уткнулся головой в покрывало, в том месте, где живот ее…

— Да, котик, ты прав — я еще девочка, но я знаю, как помочь и тебе, и себе… — она говорила тихо, ее колотило ознобом нервного порыва, — …я поняла, я еще не человек, не женщина, я… я еще…

— Нет! — закричал я. — Не говори так! Это мы, все вокруг нелюди, мы-ы, — зарычал, завыл я — слов не хватало, слов не было, они исчезли, как исчезла плоть, именуемая “Я КОТИК”, отказываясь, как во все предыдущие дождливые и пасмурные дни, плыть по течению, покачиваясь и воняя…

— Остановись, не спорь, не перебивай, послушай меня, — Мара лохматила мои волосы, трепала уши. — Я люблю тебя, и, надеюсь, ты… тоже меня любишь. — Я завертел головой, крепко сжал ее ладони, прошептал:

— Мара, любимая.

— Спасибо, я… окончательно уверена. Я приняла решение: стать настоящей женщиной, — она глубоко вздохнула. — Отнеси меня в ванную, — и спросила, подхваченная и прижатая: — Там много рыбы?

— Да, почти пятьдесят килограммов.

— Спасибо, — повторила она. — Неси меня скорее, опусти в воду и оставь одну на трое суток, хорошо? Нет! — она закрыла ладонями мой рот, сомкнула губы. — Молчи, мой принц! Молчи, мой мальчик! Я сама должна! И сделаю все, на что способна: либо стану настоящей женщиной, либо обращусь безмозглой рыбой…

— Нет! — я вытряхнул из себя слово, и еще одно: — Не-ет!

— Неси меня… — приказала Мара, впившись в меня темными, как омут, глазами, — неси. Иного выхода нет. Выхода нет. Нет…

И я отнес ее, отнес в кипящую рыбой воду, опустил, убрал руки.

— Спасибо, котик, — сказала она. — А теперь — иди.

— Может, разбавить теплой? — предложил я, кисло улыбаясь.

— Ты же знаешь, что моя вода — ледяная. Но я стану теплой, я стану горячей, я сделаю тебя богатым и счастливым! Ты… ты только дождись меня, хорошо?

— Что ты говоришь такое?

— Нет, ничего. Ничего страшного. А теперь уходи и возвращайся через трое суток, возвращайся и ничему не удивляйся, ничего без меня не предпринимай… поцелуй меня… — я коснулся холодных губ, почти ледяных. — Чао! — выкрикнула Мара, нырнув. Ее волосы разбежались по воде; я, загипнотизированный, покинул квартиру.

IV

Ветер лениво потянулся, распрямив спину, нехотя поднялся, зашелестел умиротворенными сухими листьями ночного парка. Разогнав демонстрацию туч, он включил месяц-ночник, осветив мне путь, которого я не искал.

“Зачем я оставил ее одну? Как я смог? Бросил? Да, фактически бросил. Ну и что, если у нее нет ног! Нет и не надо! Зато есть хвост и… тьфу, тьфу… ну о чем ты думаешь, а, скотина? Неужели в душе нет ничего святого и светлого? Неужели даже мысли о любви и красоте не способны смыть с тебя грязь?”

“Ты — мазохист, — растолковал внутренний голос. — Ты не понял главного: от полного падения нас защищает именно чистота русалок”.

Кто ж тебе скажет — вздохнул я, вспоминая, как носил Мару на руках, как целовал в розовое ушко, как опускал ее в воду, а она, шалунья, резвилась в айсбергах взбитого шампуня. И еще я вспоминал, вздыхая, как русалка любила смотреть стереовизор, особенно передачу “В мире животных”, пока он не отрубился.

Заснеженные аллеи парка подсвечивали мой сумрачный путь, наткнувшись на укромную скамейку, я уселся на нее с ногами, тут же, на ней, употребил еще двести пятьдесят граммов водки — веселее не стало. Очередной колпачок слетел с очередной посудины: горло и желудок воспламенились, а из глаз потекли слезы. Я приподнялся и, чувствуя, как холод подбирается к костям, несмотря на выпитое, приступил к поисковой программе “Видеофон”. Только в третьей кабинке аппарат не был изуродован, но и он, включившись в линию связи, скрипел, мигал слепым глазом, покашливал: контактный экран не срабатывал.

— Толька, ты?! — заорал я.

— Так точно.

— Узнаешь?

— А-а! — обрадовался Толик. — Конечно, пропащая твоя душа! Откуда ты?

— Я возле Катькиного садика.

— Тебя подобрать?

— А твой эмоб исправен?

— Как никогда прежде. И дома — пусто. Все уехали смотреть участок.

— Далеко? — зачем-то поинтересовался я.

— Где-то в районе Сясьских Рядков. Сам знаешь: ближе теперь не дают, даже ветеранам. Вернутся через неделю.

— Неделя отменяется. Приютишь на три дня? Идет?

— Договорились…

Через пятнадцать минут я уже оттаивал внутри коврово-музыкальной шкатулки эмоба.

— Выпивка есть? — спросил Толик, поворачивая голову.

Я показал убогость последнего “малька”.

— Не густо, — засопел рулевой, выпятив нижнюю губу.

Я причмокнул, достав из кармана две сотенные бумажки.

— Откуда? — удивился Толик. — Неужели, как все нормальные люди, начал воровать? — “пошутил” хозяин эмоба. — Идет, — порадовался он за нас обоих, от себя прибавил еще две бумажки, точно такие же. — Давай заглянем к одному барыге, возьмем у него пару ящиков сла-авной барма-тухи, согласен?

Я махнул рукой, соглашаясь на любые варианты.

Круто мы запили, как никогда: добровольное принятие алкоголя сменялось насильственным появлением бредовых сновидений. Моя душа, плача и сморкаясь, рассказывала собутыльнику о русалке, о чувстве, которое она возродила во мне, о любви и нежности… Толик, плача в ответ еще горше, твердил, что не верит ни единому моему слову, но рад за меня, рад за Мару, рад за себя, рад за девушку по имени Лиззи — я так и не понял, кто она есть такая… — рад за всех влюбленных на планете Земля, рад за всех существ в обозримом секторе Галактики… Какое-то время мы нелицеприятно обсуждали его жену, его тещу, а потом, как? перешли к деловым разговорам о работе.

— Дурак ты! — сказал Толик.

— Дурак… — согласился я.

— Бросить работу в НИИ Робототехники! Столько возможностей: выноси — не хочу!

— Дурак, да не совсем, — я попытался покачать указательным пальцем перед носом своего друга, но он, мой палец, наотрез отказывался принимать вертикальное положение. Я схватил нож, замахнулся: палец, предвидя неладное, спрятался под стол.

— Знай же, друг Толька, что я сторожу теперь собственную продукцию прошлых лет. Да-а, так вот; и надо отметить, делаю служебную карьеру охранника — интенсивно, радикально и… это…, успешно… — язык, следуя дурному примеру, заразился от указательного пальца, восстал против меня, двинулся вперёд своей собственной дорогой. Я едва догнал его — моему языку автономия не положена — вернул за частокол зубов, но язык, пьянь болотная, продолжал шуметь. — Неделю назад выловили несуна. Изъяли тридцать микросхем, пятьдесят универсальных пьезокристаллов и сотню с хвостиком микродисков, по тысяче килобайт каждый… Этот гад утверждал, что подобрал их на снегу, на складском дворе.

— А сам ц… п… у-упер… упер, да? — спросил Толик, наводя на меня глаза-бинокли с зашторенными линзами.

— Нет! — ответил я и заплакал. — Ты знаешь, самое смешное — он оказался прав. Но: но! Пусть гниет на снегу, а не поступает на блэк-рынок, в среду спекулянтов, пусть не превращается в грязные бумажки и не липнет к их рукам…

И тут… открылась дверь: неделя исчезла, будто не было ее никогда.

Я резко протрезвел. Толик, переодевшись, обрел облик преуспевающего администратора, пригласил меня в эмоб, довез до дома. Мы взбежали по лестнице, захлебываясь в винных парах, распахнули незапертую дверь квартиры: никого не было в комнате, никого не было в кухне… я выскочил на балкон. Из ванной, громовыми раскатами, меня накрыл хохот Толика. Он скрючился, сложился пополам, трясущимися руками сжимая живот, сдерживаясь из последних сил, чтобы не лопнуть:

— Это… — он едва мог говорить, — и есть она, твоя любимая русалка?

В воде, каменным монолитом, застыла огромная зубастая щука.

v

Я вытолкал Толика взашей. Он не сопротивлялся, сил ему хватало лишь на непрерывное гнусное хихиканье.

— Ну и бабу ты себе отхватил! — гаркал он, погружаясь в шахту лифта в утробе кабины. — Ну и красавицу!

Уж так мне хотелось перерезать стальной трос, так хотелось… “Висит на суку разгаданный, расколдованный сундук с жизнью: жизнь на кончике иглы, иглой проткнуто яйцо, яйцо в утке, утка в животе Толика…” Взять заточенные маникюрные ножнички и — чик-чирик — разом зашлагбаумить его злобствования.

Размечтался я… взопрел, разжал кулаки… Крики стихли, кабина, оттолкнувшись от каменного дна колодца, пошла наверх. Замерла на площадке перед самым моим носом: соседи? Нет, полудверие оттащил на себя Толик и тихо, из-за решетки, миролюбиво, но настойчиво, сказал:

— Не пей больше, друг ситный, ладно? — и едва успел отпрянуть внутрь своего временного жилища, отпустив полудверку, я пнул, что было сил, металлическую решетку ногой… “…и упал он вместе с кабиной зеркальной, отсеченный от мира реального, на самое дно, самого глубокого беспросветно-паутинного подвала, в расщелину водопроводно-канализационную — в самую гущу скоплений аномальных…”

Я еще долго массировал душу и без того помятую глупыми словами и бесперспективными надеждами. После чего вернулся в не менее растерзанную квартиру, захлопнул дверь — осточертели непроизвольно проникающие гости — прошел в ванную.

Старая дохлятина едва дышала: как она могла так изуродовать себя? Да еще постареть на полвека? Я ожидал чего угодно, только не ладанного, пускающего пузыри, остатка рыбины.

Я опустился подле ванны и, слизнув проступившие слезы — рецидивы запоя, — вырвался на свободу монолога:

— Что же ты сделала с собой, девочка моя дорогая? — и погладил щуку по корявой хребтине. — Ведь я так любил тебя…

“Любил? А любил ли ты? — удивился внутренний голос. — Кого и когда, сознайся, кроме себя самого?”

— Нет, любил, — возразил я и еще раз провел ладонью по костлявой спине. Пальцы разжались, остались погруженными в воду; щука вильнула хвостом, резко вывернулась, вцепившись мне в кисть.

— У-ой! — болезненная неожиданность стиснула зубы, как пассатижами прикусила язык, выдавив из него горько-соленые струйки. — Отпусти! Гадина!

Щука, уже не старая и не больная — разнузданная сторожевая собака — трепала мою ладонь, грозно рыча: по воде потянулись ручейки, расплываясь пятнами крови. Моей крови!

— Неужели это ты — Мара? — закричал я.

“Сообразительный ты наш”, — вякнул внутренний голос; чего ему — не его руку терзают!

— Ах ты тварь! — я схватил щуку за хребет левой рукой, начал дубасить рыбиной по кафелю, эмали, масляной краске пола. Щука извивалась, но челюстей не разжимала: я судорожно боролся с ней минут двадцать, пока не переломал ей все кости и не проломил голову. Лишь после этого она безвольно повисла на руке, но челюстей — волчью хватку — не разжала, не ослабила.

“Что же делать? Что делать?” — засуетился я. “Читать”, - хихикнул внутренний голос, осекся, непечатностью слов…

Кое-как приподняв руки, я открыл входную дверь — на площадке, в соседней квартире, жила-была врач-хирург, известный специалист в области космической травматологии.

Я уперся носом в пупочку звонка, дважды сообщив о себе. Хвала всевышнему: она оказалась дома!

— Костя, что с вами? — спросила соседка, открыв дверь: в открытом космосе щуки не летают…

— Да вот, как видите, приютил животное, а оно меня… решило отблагодарить.

— Проходите, — сказала соседка, пропуская меня в створ двери.

— Да нет, — застеснялся я, — пойдемте ко мне.

“Как покусанный мальчик после первой неудачной стычки”, - хихикнул внутренний голос.

— Проходите! — повторила женщина-хирург командным голосом, не терпящим возражений. Я молча повиновался.

С помощью кусачек она обломила щуке резцы, сняла окостеневшую тушку с моей синюшной кисти.

— Потерпите, Костик, начинаем обработку.

Я потерпел, еще раз и два. Руке стало легче, спокойнее, теплее. После укола мне поднесли стопарик спирта для дезинфекции — и я желудочно возликовал!

— Что вы намерены делать с рыбой? — спросила заботливая хозяйка и просто милая женщина.

— Можно, я оставлю ее вам? — тихо намекнул я. — Все равно у меня стухнет…

— Ну ладно, — не стала отказываться она, — сварю уху, нашлепаю рыбных котлет. А вы, Константин, приходите вечером на ужин, договорились?

— Хорошо, — сказал я и нагнулся к мертвой рыбке. — Щучка моя… — прошептал я, — любимая моя, я убил тебя, я… я… собственными руками, — слезы капали.

“А как со словами песни, что это не Мара?” — спросил внутренний голос.

— Она, она, — захныкал я. — Девочка моя любимая, убитая мною…

Хозяйка квартиры пригнулась, насторожилась, прислушиваясь к постпьяным бредням. Я и сам в тот миг не понимал, что со мной происходит.

— Вот что, Костя, — сурово сказала соседка. — Идите домой, поспите, отдохните, это у вас нервное, реакция на кровопотерю. А я к вам вечером сама зайду, договорились? Только никуда не выходите! Вы меня слышите?

— Да, — на сладкое, к слезам, я пустил сопли. — Это я-а-а у-убил ее-е…

Меня настойчиво подталкивали к двери, да я не особенно и сопротивлялся, спиной впитывая профессиональный взгляд тети-доктора. Шатаясь, я проволок ноги по холодному бетону, открыл и захлопнул дверь, едва добрался до кровати, плюхнулся на нее, обрубился…

VI

Я спал долго, тихо и бессновесно, а когда проснулся — на улице журчали ручьи, щебетали галки, вернувшиеся с югов, потрескивали раскрывающиеся коробочки хлопко-каштановых кустов: фу! неужели наступила весна?! Давно пора: на дворе месяц июнь, да климат наш сбился с пути, заблудился и отстал — майские и июньские снегопады не в диковинку.

Самочувствие мое приблизилось к комфортному состоянию. Я даже решил подняться, но оперся на руку и вскрикнул от боли, забыв, что кисть искусана до кости. Потрогал бинт: как там под ним? Кажется, припухлости нет. Своевременная перевязка плюс инъекция антибиотика — слава-слава образованным медикам и микробиологам!

Я подполз к краю постели, сдернул с себя покрывало, опустил пятки на приятно влажный пол. Решившись на несколько босых шагов, распахнул балконную дверь: ле-по-та… Теплый воздух омыл благоухающей ленью. Достав пачку “Дамба и K°”, я закурил, протягивая дым из смеси табака и карельского лишайника сквозь гранулированный фильтр, затянулся… Внизу, по изгибам и пересечениям улиц, шныряли эмобы. Вот из-за угла вывернула ослепительная новая модель “Сидро-спорт”, промчалась по противоположной параллели, развернулась на площади и подкатила к нашей парадной. “Интересно, что за штучка пожаловала к нам? — промурлыкал вэ-гэ. — К кому бы?” “Почему “она”?” — спросил я. Собеседник лишь замурлыкал, уклонившись от ответа. К кому? Ответить нечего: по всему стояку, сверху донизу, одни врачи и инженеры. “И сторожа”, - уточнил вэ-гэ.

Дверца супер-эмоба ласково распахнулась: из низко посаженного кресла вытянулась ножка, до бедра ослепляя узором золотисто-черного чулка… за ней последовала сестрица: каблучки простукали щербатую поверхность асфальта, поверили в его вечернюю прочность, замерли. Вслед за ножками, элегантно выгибаясь, из дверцы выползла очаровательная кошечка в бархатном платье. “Кошечка” легко освободила волосы от крохотной шляпки, рассыпала по плечам сверкающие пряди, они лениво растеклись по бархату. Вспыхнуло что-то до боли знакомое… Она подняла голову. И не просто так, а ко мне, заметила, рассмеялась, призывно стаскивая с балкона вниз, вниз без лифта и ступенек… Я вцепился в перила железной хваткой, как щука в кисть, не в состоянии оторвать себя…

— Котик, спускайся вниз, — донесся серебристый голос русалки, оторвал мои наручники от перил.

Она все-таки сделала это! Смогла! Я летел вниз, разметывая пролеты лестницы по стенам, скорее, скорее на улицу.

Мара аккуратно стояла, ослепительно улыбаясь в ожидании меня. Меня? Стройна как богиня, прекрасна как королева красоты. И рядом с ней я, пеньтюх пеньтюхом, в драных джинсах, в заплатанной самопальной рубахе и тапочках, почему-то зажатых под мышкой.

— Здравствуй, принц мой ясный! — пропела она, бросилась в мои объятия, осыпая поцелуями. — Это я, я! Принцесса Мара, твоя русалка! Не узнаешь?

— Узнаю, конечно узнаю, — самодовольно ответил я. — Откуда ты?

— Тебе так важно знать? Ведь я сделала все, как ты хотел: стала женщиной, богатой наследницей подводного царя.

— Женщиной? — поперхнулся я, заглядывая ей в глаза, а она упорно прятала их. — Женщиной??? Как прикажешь понимать твое признание?

— Ты сам этого хотел, — гордо вскинулась она бровями. — Я не могла вернуться с пустыми руками. Вот посмотри, — она открыла дверцу заднего сидения, вытащила дипломат, приоткрыла его: грудастые пачки сотенных бумажек ровными рядами распирали дипломат изнутри.

— Держи, — она сунула его мне, а я взял, подхватил кожаный сейф забинтованной рукой. — Что случилось? — ахнула русалка, бледнея.

— Нет-нет, ничего страшного! — ответил я, спрятал руку вместе с дипломатом за спину: жест получился двусмысленный, грубый, но Мара не поняла его; она на секунду прижалась ко мне: “О-о! Ты такой бесподобно колючий!”

— Пойдем, — она потянула меня к багажнику, открыла его.

— Что это?

— Японский стереовид и сто кассет к нему. Ведь ты всегда мечтал иметь такую игрушку!

— Да, мечтал. — Чего спорить? — Но откуда она у тебя?

— Тебе не все равно! — Ага, за дни отсутствия Мара научилась сердиться. — Я купила стереовид на честно заработанные деньги!

— Честно? — переспросил я, давясь слюной, выпучив глаза. — Честно заработанные? — Доказательств не требовалось: теперь я окончательно понял, где она их заработала. И каким местом.

“В отличие от ее недели, — пояснил внутренний голос, — ты всю жизнь только и делаешь, что подставляешь, да еще просишь повторить, разве не так?”

— Так, — согласился я, вслух растянув ответ, прозвучавший “та-а-ак”, как предвестник бури: Мара сжалась, задрожала.

— Почему ты смотришь… так… на меня? — из ее глаз потекли слезы. — Ты… ты сам рассказывал, как прекрасен и благороден труд гетер, как хорошо он оплачивается.

— Значит, это я вытолкнул тебя на панель? Что за бред!

— Панель? — переспросила Мара. — Какая панель?

— Ты пошла по рукам благодаря моим стараниям, так получается? — разозлился я.

“Так и получается, мистер Альфонс, — зафиксировал вэ-гэ, — именно так!”, окончательно обезоружив меня, приколов к спичечной коробке, как навозного жука.

— Да пропади оно все пропадом, — закричала русалка. — Если ты откажешься от меня… я умру, действительно умру, любимый мой, хороший мой, дорогой, любимый, принц…

— Прости, прости, прости, — зашептал я, прижав Мару к себе.

— Да, — ответила девушка, продолжая реветь. Навзрыд, безутешно. Я обнял ее, не зная, что сказать, как успокоить, — всю жизнь меня учили одному искусству — умению обижать.

Прохожие оборачивались в ехидном экстазе соглядатайства, наиболее настырные и принципиальные свешивались из окон и с балконов. Какая-то толстенная тетка, проходя мимо, прошипела: “Возвращение блудной дочери…”, стимулировав новую бурю слез. Ну что за сволочной народ! Когда их спрашивают — они единодушно молчат, а когда следует промолчать — злобно острят в спину, стремясь больнее уколоть. Вот и я хорош: не удержался, ответил:

— Иди своей дорогой, старая сука, — отшил, как плюнул.

Толстуха развернулась, набрала полные легкие помойного воздуха…

— Прошу вас, пожалуйста, идите, — сказала русалка, сопя носом. — Извините его, “дурная привычка, недостатки воспитания”, идите, — и отмахнула ее изящной кистью: тетка выдохнула, мыча прожевав обиду, но промолчала, пошла прочь.

— Пойдем, — сказал я, осторожно подхватывая Мару за талию. “И я еще смел ее ругать!” Забыть, как страшный сон! И никогда не вспоминать! Ни-ког-да!

Мы долго поднимались, ежесекундно тормозя движение лифта, прижавшись друг к другу, слившись, нежно обнимая друг друга, неистово затягиваясь поцелуями. Дверь кабины — обе полудверки — окончательно распахнулись, сдвинули и решетку: на площадке нас ожидала соседка.

— О! Это вы, Костя! И в полном порядке! Я звоню — никто не открывает. Здравствуйте, девушка, — улыбнулась женщина-хирург. — Я волнуюсь — несколько часов назад я едва спасла вашего друга из пасти страшного животного…

Мара охнула:

— Щучка? Что с ней?

— Я прикончил тварь болотную, — гордо ответил я, упиваясь кровавой победой над рыбой, главное — не имеющей отношения к русалке!

— Что ты наделал, — прошептала девушка. — Что ты наделал! — выкрикнула она и бросилась в квартиру.

Оставшиеся переглянулись.

— Костя, — сказала соседка. — Вот, возьмите, — тут я заметил, что она держит в руках кастрюльку. — Возьмите рыбные котлеты, они, кажется, получились — вам пригодятся, — и улыбнулась.

— Спасибо, — ответил я, подхватывая кастрюльку и бросаясь в квартиру вслед за русалкой.

Манто валялось в прихожей. Мара, сгорбившись, стояла в ванной, беззвучно рыдая. Надо признать — отвратительное открывалось зрелище. Кафель и фаянс, ровным слоем покрытые засохшей рыбьей чешуей и пятнами крови.

— Что ты наделал, глупый принц, — прошептала девушка.

— Что? — я стоял, ничего не понимающий, с кастрюлькой в руках.

— Ведь я просила тебя: “ничего без меня не предпринимай”! А ты…

— А я?

— Глупый-глупый принц! Эта щука — лягушачья шкурка, понимаешь?

— Не может быть! — воскликнул я, выронив подарок соседки. Котлеты из волшебной щуки раскатились по полу.

— Она уравновешивала мое пребывание в твоем мире, в облике девушки, а теперь… мне придется вернуться.

— Я не отпущу тебя!

— Глупый… — Мара кисло улыбнулась.

— Ведь мы живем в цивилизованном мире: разве нельзя?…

— Нет, глупый принц, нельзя. У меня есть два выхода: либо я должна уйти на три года, как ты говоришь, “на панель” и работать бесплатно…

— Но это! — я захлебывался в яростном гневе. — Это! Я не пущу тебя!

— Я сама не пойду. Либо надлежит мне вернуться в исходное состояние, вновь обратиться русалкой, а возможный переход отложить на семь с половиной лет…

— А раньше? Если я достану тонну рыбы? Живой форели?

— Бесполезно… — сказала она, печально и медленно начала раздеваться: платье, комбинация, узорные чулки, трусики — поочередно отрывались от ее прекрасного бронзового тела и летели в прихожую. Я схватил Мару за руку, она обняла меня за шею и… сначала правой, затем левой ногами переступила трагический барьер.

— Опомнись, любовь моя! — крик вырвался из души и сердца. Кто кричал: я или вэ-гэ? Или вместе? А разве имеет значение… А что имеет значение, если своими руками мы отдаем любимых на растерзание и вечные мучения.

— Поздно, — ответила она, погружаясь в воду. На моих глазах ее ноги срослись, превратились в хвост. Он изогнулся, увлекая русалку в мутную, пахнущую тухлятиной воду. Но я не отпускал ее, крепко прижимая к себе. Теперь я не мог ее отпустить, теперь я буду держать ее, пока хватит сил, пока не потеряю себя или не помру.

— Отпусти меня, любимый, — попросила Мара.

— Ни за какие деньги! — ответил я.

VII

— ДЕНЬГИ? КАКИЕ ДЕНЬГИ? — прохрипел отвратительный голос из спаек фановой трубы.

— Бумажные, — ответил я, прикидывая, с кем имею честь беседовать. — Эй, ты кто?

— МНОГО ДЕНЕГ? — поинтересовались из канализации.

— Тебе хватит! — крикнул я и не ошибся: пробка, закрывавшая сток, с хлопком вылетела из воды, подняла за собой взболтыши мути и грязи. Вода вспенилась, забурлила.

— ОТПУСТИ ЕЕ, БЕСПОРТОШНЫЙ СТОРОЖ!

— Что?! — обиделся я и показал фигу. — А это ты видел?

— ИНЖЕНЕРИШКА! ОТПУСТИ ЕЕ!

— Ни-за-что! — ответил я, намеренно растягивая слова. — Лучше убирайся-ка подобру-поздорову, клизматрон болотный!

— АХ ВОТ ТЫ КАК, ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ! СМЕЕШЬ ЕЩЕ ОБЗЫВАТЬСЯ?! НУ ДЕРЖИСЬ, РВАНИНА! — Из воды высунулась волосатая лапища…

— Отпусти меня! — завизжала русалка. — Иначе мы оба погибнем.

— Ни-за-что! — повторил я. — Не пристало Принцу бояться подводного дерьмоеда-пакостника!

— УУУ!!! — завыла лапища, как пожарная сирена. — НУ ТЫ МЕНЯ ДОСТАЛ! СЕЙЧАС Я ТЕБЕ ПОКАЖУ, ГДЕ РАКИ ЗИМУЮТ!

— А ты сам-то знаешь? — разошелся я, потеряв всякий страх.

— И ТЫ УЗНАЕШЬ!!! — лапища все тянулась и тянулась, как змея, как свихнувшийся пожарный шланг. Многочисленные пальцы раскачивали воздух в поисках моей шеи.

Левой рукой я еще крепче обхватил русалку за талию, оттащил к краю ванной. Правой, на ощупь, поднял с полу кастрюльку и хватил ею по пальцам-змеям, которые мгновенно вырвали мое оружие из забинтованной руки. Я поднял с пола несколько котлет, запустил ими в пасть, появившуюся между волосатыми пальцами.

В то же анальное отверстие проследовали вторая, третья и четвертая порции.

— У-У-У, — завопило чудовище, закашлялось, подавившись.

— Чтоб тебя разорвало!

— А-А-А, — стонало чудовище. — ЧТО ВЫ, ПАДЛЫ, СДЕЛАЛИ С МОЕЙ БАБУШКО-О-Й-Й! КТО ПОСМЕЛ НАДРУГАТЬСЯ НАД ВОЛШЕБНОЙ ЩУКОЙ?

— Волшебной?! — рассвирепел я. — Собакой цепной! — и схватил с пола, что под руку попалось, а именно — дипломат с деньгами. Он распался, уронив нижнюю челюсть, раскрылся — я бросил одну пачку в пасть, другую на поверхность болотной жижи. Рука жадно схватила, пасть заглотила, пробормотав:

— ЭТО НАМ НРАВИТСЯ!

— Нравится? — обрадовался я. — Тогда держи, гадина морская!

— ПОПРОСЮ НЕ ОБЗИВАТЬСЯ! — заспорило чудище, судорожно заглатывая деньги. — ТЫ МЕНЯ СОВСЕМ НЕ ЗНАЕШЬ!

— И слава богу! И знать не желаю! Иди-ка ты в самую глубокую расщелину дна морского! И самую зловонную!

Рука призывно защелкала многочисленными пальцами, не реагируя на оскорбительный выпад:

— ЕЩЕ! — потребовала вражья морда.

— Э, нет, красавчик, так дела не делаются! Снимай с нее чешую — плачу наличными!

— Я НЕ МОГУ! ОНА ЗАКОЛДОВАНА!

— Как это “не могу”?! А взятки брать можешь, а хапать за один присест по десять тысяч можешь! Снимай с Мары чешую, морской козел!

— ТЫ ПОДБРАСЫВАЙ, НО НЕ ОБЗЫВАЙСЯ!

— Ни копейки не получишь даром! Меняю бумажку на чешуйку.

— МММ! — чудовище заскрипело, зашевелило мозгами. — МММ!

— Котик, — русалка прильнула ко мне, дрожа от холода: она обрела теплокровность — как обещала! — жизненную силу. — Послушай этого гомика-гномика. Он всемогущ, но жаден: отдай ему все.

— Я ПРОСИЛ НЕ ОБЗЫВАТЬСЯ!

— Молчать, погань, когда говорит девушка!

— Я СОГЛАСЕН. ОПУСТИ ЕЕ В ВОДУ!

— Ну, смотри у меня…

Тут и я заметил, что держу Мару на весу, над болотной жижей. Я неохотно опустил ее по пояс, волосатые пальцы прикоснулись к чешуйкам, растворяя их в себе одна за другой. Я подбрасывал сотенные теперь уже не пачками, а отдельными бумажками: чешуйка — бумажка, бумажка — чешуйка. Процесс длился долго, когда мы подобрались к лодыжкам — деньги кончились…

— ХА-А! — радостно взвыло поганое чудище. — ВОТ Я ВАС ВСЕХ!

— Забирай машину, ублюдок, — крикнула девушка, и чешуйчатая ласта исчезла с ее ступней. Я рывком выдернул ее из болота, в котором она погрязла по моей вине; Мара дрожала от боли, холода и восторга. Я вынес ее на сушу, осторожно поставил на полотенце в прихожей:

— Одевайся, девочка, — поцеловал ее.

— Ты знаешь… — глаза Мары расширились от удивления. — Я… я… в самом деле…

— Ну, — крикнул я чудовищу. — Мы в расчете?

С улицы послышался звук включившегося мотора, скрип колес эмоба: машина прощально прогудела нам и умчалась.

Из фановой трубы прорывался давящийся, рвотный звук.

— Не захлебнись, обжора! — крикнул я.

Чудовище исходило пережорным рефлексом, я вшагнул в ванную, уставился на болотную мерзость: она вспенилась, на поверхность всплыло несколько сотенных бумажек: пожеванных, смятых, частично переваренных. Я включил горячую воду на полную громкость. Славненько! Как всегда: на улице — двадцать пять, значит, кипяток прет из всех щелей. Повезло…

“Все закономерно”, - пояснил вэ-гэ.

Зеркало в ванной моментально запотело. Я закрыл дверь, вернувшись в прихожую, к Маре.

— Что ты еще натворил? — спросила экс-русалка. Она так и стояла на полотенце: капли родниковой воды сверкали на ее прекрасном стройном теле, золотые прядки волос прилипли к щекам, шее, лбу, плечам… Я прижал ее к себе:

— Ничего страшного, девочка, надо его проучить!

— САДИСТ! ЗАКРОЙ КИПЯТОК! — из фановой трубы раздались душераздирающие вопли…

— Не будешь больше зариться на чужих принцесс! — крикнул я и запел: “Слава, слава свободному племени водопроводчиков и отопителей!”

Входная дверь, оказавшись не запертой, распахнулась. На пороге стояла соседка-хирург:

— Константин, — спросила она. — Это не вы мучаете собаку?

— Нет, — улыбнулась Мара не пугаясь, не пряча себя — нагая богиня любви.

— Вы великолепно сложены, — созналась женщина-врач. — Костя, такое сокровище надо носить на руках.

— Понял, — улыбнулся я, подхватывая девушку на руки. И, пока я нес ее к постели, входная дверь захлопнулась, автоматически закрыв все запоры и замки.

— А воду ты не закроешь? — спросила Мара, покусывая мне мочку уха, откидываясь на подушки.

— Нет, пусть она течет все время, пока мы любим друг друга, пока нам хорошо вместе. Пусть она отводит постороннее дерьмо от подслушиваний наших живых скрипов… я не прав?

— Ты всегда прав, мой мальчик…

VIII

Через неделю мы поднялись, умылись, позавтракали и отправились в нотариальную контору. Робот-архивариус зафиксировал наш трехгодичный брачный контракт.

БОРИС ГУРЕВИЧ ПОМНИТЬ ГЕРОСТРАТА

1

“Я не хочу, чтобы тот, кто будет читать эти записи, подумал, что это исповедь, последняя попытка оправдаться, — на всякий случай. Мне есть в чем оправдываться, но мне всегда претило исповедоваться публично. Тот, кто кается в грехах прилюдно, просто неискренен, и грош цена его покаянию.

Скорее всего, это проповедь. Особый вид ее. Классическая проповедь — это вербовка сторонников или наставления единоверцам. И то, и другое предполагает недостаток или отсутствие у людей веры в то, во что верит (или старается показать, что верит) сам проповедник. Проповедь — это своего рода предложение, приказ, просьба, — зависит от тона. Можно не согласиться с проповедью, можно отклонить просьбу и предложение, можно не подчиниться приказу… У человека есть право на это, есть свобода выбора.

Я собираюсь лишить человечество свободы выбора — и могут возникнуть разные мнения о мотивах этого поступка. Кто я — герой или Герострат? Может быть, “и”? Возможно ли совмещение качеств? Геройский поступок не нуждается в комментариях, поступок Герострата, чтобы оправдать, нужно объяснить. На всякий случай.

Итак, перед вами объяснительная записка.

Я начну с истоков. У меня еще есть время.

* * *

Именно в тот день богам было угодно сделать ее красоту почти совершенной. Наверное, в этом был свой смысл, но я не внял ему и не испугался.

Мягкие длинные волосы, рассыпанные по плечам, точеное лицо, бронзовые руки, белое, до земли, платье, облепившее фигуру, ветер и вечернее солнце… Она ждала меня, а я не торопился, стоя на холме перед Домом Иова, и разглядывал ее, любуясь, гордый и счастливый, предвкушая радость встречи и невольно оттягивая ее: ожидание счастья — острое чувство. В одной древней книге я прочитал однажды: женщина ни одному мужчине не отдается так, как отдается солнцу, и, глядя тогда на нее, я поразился точности этого наблюдения. Дом Иова нависал над ней темной громадой, но она не замечала его давящего величия, она стояла, подставив лицо заходящему солнцу, закрыв глаза и опустив руки… И она ждала меня!

Но меня опередили.

Спрятавшись в нише за колоннами Фасада Страданий, до синевы в ногтях вцепившись в изъеденную временем кладку, я слушал. Я не помню ни одной внятной мысли, меня словно выключили на время. Я только молил Бога, чтобы она не закричала, потому что тогда я не выдержу и выйду из своего убежища, и меня убьют, но не сразу, а сначала заставят смотреть на все, что будут делать с ней.

Она не закричала. И я до сих пор не знаю — потому ли, что потеряла сознание, или потому, что знала — я рядом, и хотела меня спасти, и не хотела, чтобы я видел все, что произойдет.

Но я все слышал. И как они, сопя, насиловали ее, и как били, стремясь, наверное, получить все удовольствия сразу, коли представился случай… И как потом тихо засвистел лазер, и короткий шипящий взрыв испарившегося тела…

Я провел в нише за колоннами ночь и только утром, с трудом переставляя ноги, вышел на свет. На поляне перед Домом не было никого и ничего, только пятно опаленной травы — там, где лежала она. Я медленно опустился рядом и заплакал. Я ничего не мог сделать. Я ничего не умел. Я сжимал кулаки, давился слезами и плакал — не по рухнувшей любви и беззаботной жизни, а от бессилия…

* * *

Сейчас, когда прошло почти четверть века, я пишу об этом почти спокойно. Именно теперь мне видны все мельчайшие причины и стечения событий, которые в результате и сложились так страшно. Но если бы они сложились иначе, я был бы другим человеком и не писал бы этих строк.

Кто же может сказать, что лучше: испытать позор и искупить его или не испытывать вообще? Я не знаю. Жизнь одна, и никто не может попробовать сначала так, а потом эдак, и выбрать — нет, не лучшее, а просто меньшее из зол.

Есть то, что есть, и этот факт налагает ответственность.

Единственное, чему меня научили родители, — складно писать и играть в шахматы. Рассудительный юный интеллектуал, которому мама с папой купят все, только бы он был умнее всех остальных детей, я шел у них на поводу — так легче, ласковый теленок сосет двух маток, — и у меня всегда были самые красивые игрушки.

Она тоже была игрушкой. Очень красивой и первой, которой я добился сам, не понимая, впрочем, как это мне удалось, за что она полюбила меня. Но я был горд и любил ее, и люблю до сих пор, хотя ее давно уже нет. Сегодня — день ее рождения, и то, что я сделаю сегодня, — мой подарок.

Любимая игрушка… Всегда больно смотреть, как ломают любимую игрушку, когда нет сил защитить ее, отнять и спасти. Больно и унизительно. Лучше отвернуться…

Я так и сделал. И струсил. Но я знаю себя: я боялся не смерти, не физической боли. Я боялся стать свидетелем и жертвой безвозвратного унижения и уничтожения части самого себя… Потому что любимая женщина — это тоже ты, лучшая твоя часть.

“Что же теперь?” — думал я.

Смириться? Смириться… Мне вдруг почудился знак, знамение. Дом Иова… Вечный Памятник с вечно открытыми во мрак дверями, словно сырая пасть глотающий слабых духом, дающий им последнее прибежище в жизни, Дом Веры и Смирения…

Древний Иов, человек, у которого Бог отнял все, что до тех пор дал, — он смирился и не роптал. Потому что был убежден в справедливости Бога и собственной греховности…

Но я… Почему я назначал свидания с ней именно тут, в парке перед Домом? Или это предвидение, предощущение событий и будущей потребности оправдывать собственную трусость?

Но ведь ей было бы тяжелее, если бы меня распяли у дерева и заставили бы смотреть на ее муки и позор. Ей было бы стыдно…

Мой Бог! Что я говорю! Я же просто трус! Просто трус! И не зачем обманывать самого себя… Трус!

Сидя на траве возле выжженного контура ее тела, я проклял себя, проклял трижды, самыми страшными словами, которые знал…

Но это не помогло: я все равно был жив, а она мертва.

* * *

— Дрянь, — сказала мать. — Трусливая дрянь. Я не хочу больше называть тебя сыном. Не они убили ее, а ты. Выродок.

Она выплевывала в меня эти слова, и отвращение было написано на ее лице.

Я оглянулся. Полукругом стояли соседи, и я понял, что этот спектакль — для них. Показательно-высоконравственная сцена: жена мэра не пускает на порог отчего дома своего негодяя сына… Какой высокий уровень морали! Родители и соседи — позорный круг для труса. Мэр — такой же, как вы, друзья! И у него бывают несчастья в семье, от этого не застрахован никто. Посмотрите, он такой же, как вы… Вот он стоит рядом с женой, и на лице его вы можете прочесть сожаление и мужское презрение к трусу. Приглядитесь, и вы увидите в уголках его глаз скупые мужские слезы: трус — его родной сын, и ему жаль терять сына, но доверие ваше, долг перед всеми вами для него превыше отцовских чувств…

Но я, трус, я знал, что мэр в моей ситуации поступил бы так же — струсил. Я это знаю точно, потому что, как загнанное животное, инстинктивно чувствовал родственную душу. Но если загнанные животные никогда не топят друг друга в беде, они дерутся сами за себя, верно, то загнанные в угол люди готовы на любую подлость по отношению к ближнему. И я боялся своего отца.

Он не герой, он не дурак. Он пленник роли, и нет ничего страшнее.

— Я хочу взять кое-что из вещей, — я сказал это четко и громко, чтобы они не подумали все, что мне стыдно. Видит Бог, мне было очень стыдно, но их это не касалось.

Мэр посмотрел на свою жену, и она сказала:

— Нет, я не пущу его. Но я дам ему еды.

Толпа за моей спиной издала одобрительный гул, и по этому сигналу мэр решил придать картине естественности.

— Здесь не цирк! — рявкнул он. — Расходитесь!

Гул смолк, но все остались стоять на своих местах, и спектакль шел своим чередом.

“Умри стоя, но не живи на коленях! Мертвый лев лучше живой собаки!..”

Эти слова говорят взрослые детям, делая торжественный вид. Красивые и мудрые слова, так все и было бы, если бы дети, вырастая, не убеждались в том, что произносящие эти слова лгут, что для себя, для внутреннего пользования, у них есть другая формула: живая собака — да презреет она дохлого льва…

О, моя мать! О, мой отец!

Вы родили меня чистым, не добрым и не злым, не героем и не трусом. Все, что я есть, — это вы. Вы научили меня тому, что я есть, что я умею.

Оказалось, что не умею я гораздо больше.

Жизнь в семье не есть гарантия чистой совести. Семья вообще не есть хранилище моральных принципов и устоев. Никто не может “надеть лицо” на потерявшего его, только он сам. Один на один с собой.

Когда отец и сын, мать и дочь оказываются по разные стороны фронта жизни — это чья вина?

Никто не виноват в этом, ни родители, ни дети. Это жизнь. И каждая сторона считает себя правой — и она права! — и одному Богу возносятся противоречивые молитвы.

Если Бог есть, то он шизофреник. Левой рукой он дает, правой отбирает, но никогда не знает, что он сделал только что — дал или отнял.

Человек, слепленный по образу и подобию Божьему, тоже не может знать, что сейчас было: получил он благо или потерял. Для самообмана, однако, человек придумал приятные слова: “Все, что ни делается, — все к лучшему”…

Как это глупо и как это по-человечески!

Ведь как только ему станет чуть лучше, чуть сытнее, чем вчера, человек начинает пугаться собственной тени и приговаривать: “Что-то сегодня слишком хорошая погода… Что-то сегодня мы слишком много смеемся… Ах, постучим по дереву…”

И в глубине души мы презираем тех, кому сегодня хуже, чем нам.

Но человек всегда готов к худшему. Он всегда знает, что оно наступит неизбежно, но в суете своей он старается оттянуть его, отсрочить, не понимая, что время неумолимо, что Зло с неотвратимостью падающего на землю камня сменит нынешнее Добро, а потом обратно, — и это есть Жизнь. Непрерывная цепь событий, которыми управляют люди и которые управляют людьми.

Кто такой “ближний”, а кто такой “дальний”? Никогда до того дня я не задумывался над этим вопросом. Дальними были все. Причиняя другим зло, я ханжески повторял за взрослыми: “И сказал Он: не причини зла ближнему своему…”

Мое беспробудное семнадцатилетнее детство! Я стыжусь тебя! Я ненавижу себя в тебе!

Я обыгрывал в шахматы папу, я писал маме длинные письма из детского лагеря, все знали, что я сын мэра, у меня всегда были самые лучшие игрушки, я играл только с “приличными” детьми, я закончил самую лучшую математическую школу и собирался в самый лучший университет…

И полный снобизма, непрерывно в собственных глазах растущий, но не взрослеющий, моральный урод, я был готов совершить и простить себе любое свинство, лишь бы не потерять лицо в окружении таких же, как я, уродов. Ибо каждый урод знал: лучше быть живой собакой, чем дохлой.

Однако есть взросление постепенное, когда ребенок исподволь набирается ума-разума, житейской премудрости, где главное: “ты — мне, я — тебе”, “моя хата с краю” и прочее, а есть взросление скачком, когда непереносимый стыд перед теми, перед кем уже нельзя извиниться, заставляет отбросить всю житейскую мудрость, и тогда человек уже не заботится о том, чтобы любой ценой соблюсти приличия в глазах соседей. Новая мудрость открывает ему глаза, и он понимает вдруг, что его выдуманный добропорядочный мирок — фикция, все старания жить “как все” — пошлость, вся вообще прежняя жизнь — сплошное дерьмо и стыд.

Я сказал:

— Вы правы. Мне ничего не нужно в этом доме.

Я повернулся и пошел прямо сквозь толпу, раздвигая людей взглядом. Формула отчуждения сказана, пути назад уже нет.

Видит Бог, как мне хотелось назад! Но прежним я стать не мог.

Я знал, что мне будет трудно. Но живое существо (собака) отличается от мертвого (льва) еще и тем, что у него есть способность не только презирать, но надеяться. Есть надежда и цель.

На этом кончается предыстория. Я, как сумел, передал вам мысли, владевшие мной тогда, у начала, и мотивы, побудившие меня вступить на свой Путь, который я завершаю сегодня.

Я не перестаю казнить себя за трусость, которую проявил тогда; на протяжении всех этих лет постоянное чувство вины подстегивало меня, заставляло работать, помогало, когда от трудностей опускались руки… И вот, наконец, Победа! Испытываю ли я радость, гордость, облегчение — все, что должен испытывать человек, закончивший дело своей жизни? Нет, пожалуй. Слишком велика была задача. Она высосала меня до дна, остались лишь привычные русла, по которым скользят привычные мысли… Остался долг. Долг. Вот это слово. Оно отражает то, что я сейчас чувствую: я должен писать. Еще писать. Еще не все объяснено.

Мои возможности в воспроизведении мыслей на бумаге безнадежно отстают от скорости мышления. За время, потребное для написания десяти строчек, я успеваю продумать сто, но когда я начинаю писать двадцатую, у меня нет уже уверенности в двадцать первой. И я пишу, выкручивая себе руки, пытаясь на многих листах выразить то, что раньше хотел сказать одним словом.

И в этом — ложь изреченной мысли.

Но иначе никак.

* * *

Я волнуюсь. Уготовив потомкам испытание, я поставил свое доброе имя в зависимость от того, как они его выдержат. Если мир не погибнет, если из испытания люди выйдут с честью, я останусь в веках гениальным ученым и гуманистом. Если нет — остаток своих дней человечество будет проклинать мое имя, но это будет гнев бессилия…

Испытание необходимо. Мир зашел в тупик, мир есть скопище зла, концентрация которого возрастает каждую секунду, с каждым новым преступлением человека перед человеком и, значит, перед Природой. Те редкие проблески, ради которых и живет любой из людей, — что они значат перед бездной тьмы, перед самоподдерживающейся цепной реакцией зла и порока? Зло окупает себя мгновенно, Добро лишь через время, если вообще можно говорить об окупаемости Добра. Творящий зло живет припеваючи за счет своих жертв, тот же, кто пытается делать добро, может не дождаться и простой благодарности, пусть даже она и не нужна ему: человек, творящий истинное Добро, не стремится достичь чего-либо, он просто не может иначе жить.

Но нет на свете абсолютного Добра. И родители учат детей: “Не пускай свой хлеб по водам. Подобравший его назовет тебя дураком…”

Таким, каким он существует сейчас, человек противен Природе. Он не может быть нужен ей — таким. Рано или поздно она избавит себя от скверны, и мне больно думать о тех, кому суждено родиться за день до Страшного суда. Род человеческий пришел к кризису, на развилку дорог. И для каждого из людей отсюда есть два пути — гибель или счастливое выздоровление.

Моя цель — помочь выздоровлению.

Клянусь, не будь я уверен в потомках, я никогда не решился бы на это. Клянусь, я удовольствовался бы сознанием, ощущением возможности, но не стал бы подвергать риску детей, которые еще не родились. “Благими намерениями вымощена дорога в ад”. Это не могло быть сказано случайно, и я не могу этого не помнить.

Но я уверен. Я знаю: дети всегда сильнее отцов. Надо лишь подтолкнуть их.

* * *

В истории есть немало примеров, когда некто призывал кару на головы людей в надежде, что они объединятся перед лицом грядущих бедствий, забудут вражду и распри и вместе станут бороться за общее благо. Но ни в одном случае не был достигнут успех. Ни в одном, потому что, начав борьбу, люди очень быстро и легко преступали черту, Тонкую Красную Линию. Благородная цель — всеобщее братство (возможно ли?!) — превращалась в шкурную: слава, деньги, власть… Средства подменяли цель, герой превращался в Герострата, в патологическую личность, для самоутверждения которой нужны жертвы — человеческие и материальные, и чем больше, тем лучше.

В повторяемости судеб, в неизбежности закономерного конца моих исторических “предшественников” можно было бы увидеть рок, фатальность, но я понимаю: им не хватило душевных сил уйти прежде, чем в их руки попали первые прекрасные плоды. Именно они, первые победы, столь же закономерные, сколь закономерен будет финал, совратили их с истинного пути.

Но главной причиной их неудач было несовершенство оружия, его окончательность, в том смысле, что оно не оставляло ни единого шанса уже намеченной жертве — ее убивали, и в то же время оружие было избирательным, то есть позволяло одним уйти от кары, подставив вместо себя других. В этом безнравственность любого классического неабсолютного оружия.

Действие абсолютного оружия должно быть повсеместным. Именно из этого вытекает и его главное качество: такое оружие поистине нравственно. Только с его помощью возможна борьба за благородную цель, только оно не оставляет никаких иллюзий никому, в том числе и владеющему им.

Действие абсолютного оружия должно быть обратимо. В тот момент, когда в нем более нет нужды, оно должно быть выключено, в противном случае применение его лишено смысла…

Такое оружие стоит сейчас на моем столе. Скоро я включу его и вступит в действие План.

Моя смерть — часть этого Плана, Я знаю, что произойдет после того, как я включу Оружие, и я не хочу этого видеть. Я не хочу видеть страдания невинных людей, оправдываясь тем, что так надо, что иначе не может быть, — оружие абсолютно. Я не хочу видеть потом, когда жизнь на планете станет светлее, этих людей счастливыми… Счастье — не для меня. Опыт предшественников — горький опыт.

И если План не удастся — этого я тоже, тем более, не хочу видеть. Слишком велико было бы разочарование.

Поэтому так: десять часов назад я принял яд.

Все великое просто.

Я долго не верил этой максиме, путая долгий путь к истине с ее сложностью. Мой собственный путь к тайне гравитации был не очень долог — по меркам человеческой жизни. Почти двадцать три года я потратил: от поступления в университет до сего дня. И теперь я могу сказать: нет ничего проще гравитации, и нет ничего страшнее. Сейчас в моей власти сила тяжести в любой точке Земли. В любое время, в любых пределах…

Было время, когда я хотел лично расправиться с каждым подонком… Я мог сделать это, и это была бы месть!

Но, к сожалению сердца и к радости разума, я понял, что, если поддамся искушению, если хотя бы раз позволю себе отступить от выбранной линии, я уничтожу дом, который еще не построен, но надежда построить который живет столько, сколько существует человек. Уничтожить десяток негодяев — эффектно, так, чтобы видели все, — дать урок, — да, это благородно, романтично, но, размениваясь на мелочи, я потеряю перспективу, и необъятность Задачи, которую она, Задача, охотно демонстрирует, если решать ее в лоб, будет засасывать, заставлять метаться, и я не достигну ничего, только выдохнусь и стану всего лишь очередной жертвой. Предшественником. Для кого?

И остается взять себя в руки еще раз, самый последний раз. Это не трудно — столько пережито искушений…

* * *

После того, как я включу Аппарат, на планете увеличится сила тяжести. Не намного, на несколько сотых долей процента. Это не скажется на повседневной жизни, лишь те, кто работает с точной аппаратурой, заметят вдруг неполадки в ее настройке. Но гравитация будет расти повсеместно и тем быстрее, чем неправеднее будут жить люди. Каждая подлость, каждое преступление будут увеличивать тяготение едва заметно, но, учитывая число живущих, скоро оно станет определяющим фактором существования.

К тому времени, безусловно, уже будет известен источник возмущения гравитационного поля, то есть, я хочу сказать, вы уже побываете в этой комнате и прочтете эти строки.

Хочу предупредить: пытаться выключить Аппарат вручную — бесполезно. Это невозможно, вы можете убедиться в этом, просмотрев схемы. Пытаться разрушить его или уничтожить — крайне опасно. Это приведет лишь к мгновенному катастрофическому скачку тяготения, и планета погибнет. Это не блеф. Повторяю: ЭТИ СЛОВА — НЕ БЛЕФ. Будьте благоразумны.

Выключить Аппарат можно лишь одним способом: накопив определенный нравственный потенциал общества и каждого человека — члена этого общества. Когда будет достигнут потенциал, рост тяготения остановится, и, если завоеванные высоты не будут потеряны, через небольшой по историческим масштабам срок — сакраментальные шестьдесят лет — сила тяжести вернется к естественному значению.

Но стоит людям расслабиться, стоит вернуться к тому порядку жизни, тем принципам бытия, которые так печально действуют сегодня, как механизм карающего гравитационного меча снова включится и будет действовать по известному уже закону.

* * *

Все. Конец. Я больше не могу писать. Только что был первый “толчок”, действие яда началось. Осталось ровно тридцать минут, потом будет второй сигнал — за пять минут до конца, и за это время надо все подготовить, чтобы осталось только включить…

Быть может, я не все сказал, не все объяснил, но я старался. Сейчас уже поздно что-либо менять, исправлять, да и не нужно это…

Я прощаюсь с вами. Счастливо вам…”

2

Он встал из-за стола, за которым писал, вложил в конверт листы, положил рядом рулон чертежей и схем.

Принял душ и переоделся в чистое, проверил — не включен ли на кухне газ, постоял минуту у окна, потом подошел к занимавшему в комнате целый угол аппарату. Застегнул на руке браслет с передатчиком — на передней панели аппарата зажглась зеленая лампочка. Он удовлетворенно кивнул, отошел к дивану, лег.

Электронный индикатор обратным счетом высвечивал оставшееся время; он глубоко вздохнул, приготавливаясь, и, когда пошла последняя минута, мысленно скомандовал: “Пуск!”

Но ничего не произошло. Он подал команду еще раз, еще, и еще… Безрезультатно.

Он приподнялся на локтях, впившись взглядом в секундомер… ДЕСЯТЬ… Он понял, что проиграл, что уже ничего не сможет сделать, остались секунды… ДЕВЯТЬ… Он не сможет включить свое детище, плод своей жизни, подарок своей любимой, памятник ей в день ее рождения, абсолютное оружие… ВОСЕМЬ… Сила, сила его души, — ушла куда-то, потеряна где-то в прошлом, и не найти уже, не вспомнить… СЕМЬ… когда и где, а иначе никак не включить… Нет, не вспомнить, никак не вспомнить, да и ни к чему это, не важно теперь… ШЕСТЬ…

Господи, помоги мне, не дай мне погибнуть так просто, ни за что, Господи, я обращался к тебе за советом, когда был молод, я не знал, как нужно жить, а теперь я знаю, я многое знаю, я обещаю тебе… ПЯТЬ… Помоги мне, Господи, мне надо включить вот это, я же не мог прожить впустую, мучиться столько, и, значит, она тоже погибла зря… Господи, мне нужна сила… Я обладал ею, Ты отобрал ее… ЧЕТЫРЕ… зачем? Ведь никто больше не сможет включить это, только я, для детей твоих, Господи, я должен включить, они должны выключить, тогда они смогут… ТРИ… Или лиши силы яд, не навсегда, на время, Ты можешь, я знаю, я прошу Тебя, и они тоже все Тебя просят, только не знают об этом… ну, сделай же что-нибудь, Ты!.. ДВЕ., Ну же, давай, еще можно успеть… Хоть скажи, дай знак, — почему не включается, почему?… Неужели же я настолько грешен, что и мне не дано это, но кому тогда?… ОДНА… Скажи, ну! Почему? Яд? Он не должен мешать… Что?! Что?! Я- трус?! Я сейчас — трус? Но ведь я не для себя, но для них… Я умираю не потому, что… Я не боюсь, я не хочу ошибиться потом… Но они должны выключить, они обязаны выключить… Ну? Нет? Ну и… НОЛЬ…

3

Мужчина стоял спиной к свету фар и смотрел на лежащее у его ног тело женщины. Крови не было видно, и мужчина с трудом осознал, что женщина мертва. Проглотив в горле комок, он наклонился: лицо не пострадало, оно не было даже искажено… Приятное лицо, лет двадцать пять на вид… Проститутка дорожная, подумал мужчина. Попала под орудие производства…

Он вернулся к машине, взял фонарик и внимательно осмотрел бампер и крылья. Вмятин не было. Очень удачно.

Мужчина немного постоял, вслушиваясь в ночную туманную тишину, потом открыл багажник и вынул из футляра лазер.

“Никто ничего не…” — подумал он и нажал спуск. Раздался негромкий шипящий взрыв, мужчина чихнул от неприятного сладковатого запаха. Задержав дыхание, он спрятал лазер, сел в машину, включил кондиционер. Глотнул из бутылки, завел двигатель, и скоро габаритные огни потерялись в густом тумане.

За многие тысячи километров от этого места в маленькой комнатке на стоящем в углу странном приборе погасла вдруг зеленая лампочка, загорелась красная, и дрогнула единственная маленькая стрелка.

МАРИАННА АЛФЕРОВА ПОГЛОЩЕНИЕ

Здесь царило запустение, как и всюду: развалины, поросшие травой, ржавое железо, кучи хлама прямо на улицах, а в центре поселка — яма с гнилой водой, из которой торчали черные обрубки фонарных столбов.

Мальчишка-подросток остановился и огляделся с беспокойством: он искал людей, одновременно боясь их встретить. Он был грязен, и одежда его была грязна: драная куртка с чужого плеча и джинсы, перемазанные в глине. Слишком большая шапка с козырьком постоянно сползала на нос, и ее приходилось поправлять рукой.

Три месяца он блуждал по лесам и болотам. Бесконечно тянулись заросли мелкого вырождающегося леса, сменяясь такими же бесконечными заброшенными полями; изредка попадались пустые сараи или сгнившие стога сена. Долгие месяцы мальчишка не видел людей. Ему встречались лишь места Поглощения. Лето в этом году так и не наступило. Вслед за холодной весной сразу же пришла осень и длилась бесконечно. Тучи пыли, что поднимались в воздух во время Поглощения, закрывали Небо и Солнце. Мальчишка не помнил, какой теперь месяц. Но он надеялся, что до зимы далеко.

Здесь тоже произошел обвал, хотя и давно. Быть может, еще в самом начале катастрофы. Мальчишка осторожно двинулся вдоль бывшей улицы мертвого поселка и, вздрогнув, замер… На столбе висел хомосенсор. Экрана не было видно — лишь толстый металлический бок и паутинка антенны. Мальчишка боялся сделать шаг вперед, но уйти он боялся еще больше. Несмотря на холод, ему вдруг сделалось душно. Он провел рукою по лицу и, подпрыгнув по-заячьи, бросился к столбу. Все внутри сжалось: вот-вот раздастся сирена, похожая на вой собаки, и тогда придется бежать назад в пустой бесконечный лес без оглядки. Но прибор молчал. Столб уже рядом. И синий, блестящий маслянисто бок счетчика рядом, можно дотронуться рукой.

Мальчишка остановился. Еще шаг, и он увидит экран. Только один шаг. Мальчик стоял и не двигался. “Господи, пусть там будет цифра пять или шесть, я очень тебя прошу”, - пробормотал он и посмотрел в мутное, затянутое серым небо, хотя никогда не верил, что там кто-то может пребывать.

Потом, глотнув воздуха, он сделал этот последний шаг и взглянул на счетчик. На экране светилась яркая веселенькая шестерка. Мальчишка радостно хрюкнул и провел кулаком по глазам. В удачу не верилось. Вдруг прибор неисправен? Он дотронулся до стекла экрана, пальцы ощутили едва заметную вибрацию. Хомосенсор загудел громче, чуть рассерженно. Работает!

Мальчишка нетерпеливо завертел головой. Ну где же те пятеро, что живут здесь? Хотелось поскорее их увидеть. Кто они? Такие же беглецы или?…

Тут он приметил двух толстобрюхих лошадей. Стреноженные, они смешно подпрыгивали, переступая по лужайке, и недовольно фыркали, хватая губами желтую вялую траву.

А потом он увидел человека. Тот вытаскивал из полуразвалившегося дома мешок. Крыльцо с обрушенными столбиками напоминало упавшего на колени старика, и крыша сползла к земле, как козырек кепки. Чтобы вылезти, незнакомец присел на корточки и, выглянув из-под крыши-козырька, заметил гостя. Странный это был взгляд — без тени неприязни или беспокойства. Незнакомец вылез не торопясь, поставил мешок на землю, но не побежал проверять, сработал счетчик или нет, и даже не повернул головы в ту сторону.

— Куда ты идешь? — спросил он просто.

Казалось, природа больше не создает таких людей, предпочитая жир, тонкие кости и дряблую кожу, а этот возник из недр прошлого во время одного из Поглощений. В древности с него лепили Геракла, а может, он сам был ожившей бронзой, и так неуместны были на нем старый, весь в дырках свитер и хлопчатобумажные брюки.

Мальчишка смотрел на него снизу вверх и улыбался. Он давно не улыбался, и губам было непривычно.

— Куда идешь? — повторил гигант свой вопрос.

— Не знаю… то есть… я бы хотел… Я слышал, что нужно двигаться за перешеек, на север… Говорят, там не произошло очувствления структуры…

— Я иду туда. Меня зовут Ситмах, — и гигант протянул руку.

Пальцы мальчика утонули в его ладони.

— Алекс… — пробормотал паренек. — То есть Саша… Или Шура. Все равно… А вы… Вы знаете, куда ехать? — говорить тоже было непривычно — не находилось нужных слов, лезли какие-то бесполезные и просились на язык.

Ситмах кивнул и принялся складывать лежащее на крыльце барахло в мешок. Многое он отбрасывал, и в углу росла груда покрытых плесенью оберток, мутных пузырьков и бутылок.

— Эй, Ситмах, это что за гость пожаловал? — раздался сзади насмешливый и в то же время раздраженный голос.

Алекс обернулся, инстинктивно пригнув голову. Но он зря ежился — его не собирались бить. Человек, приблизившийся к ним, держал руки в карманах когда-то белого, а теперь серого от грязи полушубка, надетого прямо на голое тело. Из-под косматого меха торчали голые ноги в рыжем густом пуху. Человек сам чувствовал комичность своего наряда и потому постоянно щурил в усмешке холодные без блеска глаза.

— Это Алекс, — отвечал Ситмах просто, будто уже давно знал паренька.

— Он твой родственник? Сват? Брат? — тон был опять шутлив, но вопрос серьезен.

— Никто он мне, — пожал плечами Ситмах.

Подошедший извлек из кармана полушубка мятую пачку сигарет и долго щелкал зажигалкой; затянулся, выпустил струю дыма, аккуратно несколько раз сплюнул в сторону и спросил с непередаваемым оттенком издевки и недоумения в голосе:

— Мы что, уже берем посторонних? Я жду Алису. Или ты забыл?

— Алиса так Алиса, — пожал плечами Ситмах. — Разве я против, Гнейс?

— Но ты же знаешь: семь — это предел, а теперь нас шестеро, и появись здесь еще хотя бы один несчастненький, Алиса даже не сможет к нам подойти.

— Алиса — и не подойдет? — переспросил Ситмах. — Плохо ты ее знаешь. Она не из тех, кого отпугнет сирена.

— Послушай, Ситмах, если тебе нравится рисковать, рискуй своей собственной шкурой, — огрызнулся Гнейс, но тут же сбавил тон и сказал почти заискивающе: — Я лично не хочу провалиться…

— Да ну… — Ситмах расхохотался и пошел прочь, не обращая на Гнейса больше внимания.

— А ну катись отсюда, — прошипел Гнейс, едва Ситмах отошел.

— Не понимаю… — пробормотал Алекс, пятясь к крыльцу и, пригнувшись, юркнул внутрь, в сырой полумрак.

Не разглядев со света лежащей на полу двери, он запнулся о нее и растянулся, стукнувшись головой о стенку. Сверху, будто только и дожидаясь толчка, посыпались опилки и труха, а по лестнице с грохотом покатился какой-то ящик.

Грохот этот отпугнул Гнейса. Алекс увидел, как тот, едва возникнув в проеме, отпрянул назад. Шум, поднятый Алексом, он принял за начало Поглощения. В Гнейсе угадывался человек пуганый. Алекс почувствовал себя смельчаком рядом с этим типом в полушубке. Он встал и прошелся по комнате, где стены покрыла плесень, а доски на полу выпирали криво. Потолок провисал, как брюхо старой лошади, оттуда продолжала сыпаться тонкой струйкой труха. Да и сам дом вот-вот готов был рухнуть. Но все же это был дом. Он не провалился, не ушел под землю. Здесь сохранился какой-то намек на прежнее, и ощущение жизни не мог вытравить даже запах плесени.

Алекс сгреб осколки стекла с подоконника и сел. Воспоминания неожиданно нахлынули, заслоняя серость и сырость вокруг. Такое невзрачное, простенькое житье, такие нехитрые слова, но сколько уже недостижимого тепла…

Он как будто погрузился в сон, блуждая среди призраков близких людей и вещей, и беззвучно шевелил губами, называя их и призывая вернуться. Когда он очнулся, его поразила тишина. Вдруг показалось, что, пока он прятался здесь среди сора и пыли, Ситмах ушел, и все ушли вместе с ним… Алекс перепугался, как ребенок, и, не думая уже о Гнейсе, выпрыгнул в окно. Никого вокруг. Он метнулся в одну сторону, потом в другую… Увидел лошадей и успокоился немного. Потом заметил счетчик, и тут вздохнул облегченно. Без хомосенсора они не уйдут. Куда бы он ни приходил, всюду его встречал проклятый вой сирены. Но даже если хомосенсор молчал, все равно говорили, что Алекс явился восьмым, а счетчик не сработал потому, что седьмой отошел на время. И всюду он был десятым, одиннадцатым, двадцать седьмым, но никогда — седьмым. Он знал, что ему лгут. Потому что нельзя быть десятым, одиннадцатым, двадцать седьмым. В этом случае произойдет Поглощение.

Алекс напился у колодца, сполоснул лицо и руки. От голода сводило живот. Алекс вернулся к крыльцу. Мешок, собранный Ситмахом, все еще стоял здесь, неплотно завязанный. Сверху, соблазнительные, виднелись банки с мясными консервами. Алекс вытащил одну и перочинным ножом вскрыл. Под коркой белого жира притаился красный кусок мяса. Поддев его ножом, Алекс сунул кусок целиком в рот. Но проглотить не смог — кусок застрял в горле. Алекс задыхался, давился, топал ногами, и слезы текли из глаз. Не в силах сдержать конвульсивных спазмов, он перегнулся пополам и выплюнул полуизжеванный кусок на пыльную траву.

— Что, невкусно? — раздался над ним голос Гнейса.

Алекс скорчился, не смея поднять головы, чувствуя, что Гнейс через его плечо смотрит на красный кусок тушенки, облепленный белыми кусочками сала. Кусок этот лишал Алекса всех сил, всех прав. Гнейс мог схватить его, как паршивого котенка, и выкинуть прочь, и Ситмах не стал бы за него заступаться.

Но Гнейс вдруг сделался милостив. Презрительно хмыкнув, отошел и сел на бревно, что лежало в траве. Сидеть ему было низко, колени высоко выпирали. Он делал вид, что не смотрит в сторону Алекса, и насвистывал какую-то песенку себе под нос.

Затем появился еще один. Но не Ситмах. Этот новый выглянул из разбитого окна в доме напротив. У него было толстое мягкое лицо, нечесаные густые волосы и разноцветная, рыжая с белым, борода. Он потянулся, выпятив грудь; рот, раскрывшись в зевке, поглотил лицо.

— Эй, жрать не пора? — крикнул человек в окне и полез наружу.

— Пора, раз ты проснулся, — отозвался Гнейс.

— А это что за тип? — белобрысый заметил Алекса.

— Новенький. Ситмах хочет взять его с собой… Он тебе не нравится, Макс? — поинтересовался Гнейс.

Макс пожал плечами:

— Мне-то что… Ситмаху виднее, кого брать.

— Ну да, конечно… — Гнейс хитро прищурил глаза. — А если он тебя оставит, а этого сопляка возьмет…

— Как это меня оставит? — не понял Макс. — Я же знаю, что должен идти… — и он, хмурясь, поглядел на Алекса.

— Я ведь только шестой, — пробормотал Алекс противным заискивающим голосом. — У вас еще одно место в запасе…

— Ах, он нам позволяет, — засмеялся Гнейс. — Только этого мы и ждали. Премного благодарны. А если Поглощение теперь наступает при шести?

— …Мы бы уже совершали путешествие к центру Земли, — ответил Ситмах. Он подошел и неслышно встал за Гнейсом.

Алекс радостно ему улыбнулся.

Ситмах хотел еще что-то добавить, но в этот момент взвыла сирена. Все разом повернулись и помчались к счетчику.

— Это все ты, гаденыш, — на ходу крикнул Гнейс.

Но Алекс тут не мог быть причиною: по дороге, переваливаясь, ехала машина. Полуразвалившийся драндулет, покрытый толстым слоем грязи, остановился подле самого счетчика, и из него вышла высокая блондинка неопределенных лет в пушистом свитере и брюках в обтяжку.

— Привет, ребята! — она театрально помахала рукою. — Вы, никак, получили пополнение и у вас наступило переполнение? — она первая хихикнула над своим каламбуром.

Гнейс подошел к ней.

— Алиса, дорогая, тут пристал к нам один идиот…

— Так выгоните его, чего ждете? — Алиса пожала плечами и, обернувшись к Гнейсу, засмеялась. — Ну и наряд у тебя, дорогуша! Где ты его раздобыл? Обменял на свой костюм?

— Понимаешь, дорогуша, — передразнил Гнейс, — пошел я купаться, а костюм и поглотило…

Алиса громко расхохоталась, но тут же, переменившись в лице, повернулась к машине.

— Эй, что вам надо? — крикнула она Ситмаху, ибо тот отворил заднюю дверцу и, запустив руку внутрь, шарил где-то под сиденьем.

— Контрабанду ищу, — ответил Ситмах и выволок наружу парня лет восемнадцати в черном смокинге, но только смокинг этот был женским.

Парень, едва Ситмах его выпустил, попытался принять вид самый независимый и изо всей силы вытягивал тонкую шею, пытаясь взглянуть на всех свысока. Но держался он подле Алисы и от машины тоже не отходил.

— А это кто? — спросил Гнейс. Обычная усмешка сползла с его лица, и губы глупо обвисли.

— Брат, — отвечала Алиса. — Не бросать же мне его в лесу.

Макс громко захохотал и в восторге хлопнул себя по животу.

— Парень пусть убирается, — сказал он сквозь смех.

— Который? Этот или тот? — попыталась схитрить Алиса.

— Оба, — процедил сквозь зубы Гнейс.

— Я предлагаю разделиться на две группы, — сказал Ситмах, будто и не слышал всех предложений до, — машина едет быстрее, чем идут лошади. Пусть двое сядут к вам, а остальные пятеро поедут со мной верхом.

— Вот еще! — возмутилась Алиса. — У меня нет бензина. Я надеялась дотащить машину лошадьми до границы Поглощения, а там уж наверняка с бензином проще.

Сигмах насмешливо приподнял брови.

— Лошадьми? Этот дряхлый шарабан?

— Скорее, чего вы тянете? — Алиса начинала нервничать. — Вот-вот начнется Поглощение… Пусть мальчишка уйдет…

— Перебьетесь, — отрезал Ситмах. — Разделимся на группы и пойдем на расстоянии друг от друга.

— Пусть мальчишка едет с Алисой, — предложил Макс.

— На кой он мне черт? — взвизгнула та. — Дайте мне лошадей!

— И не подумаю, — отвечал Ситмах. — Берите Гнейса взамен.

— Но без лошади, — заржал опять Макс.

Гнейс посмотрел на него с ненавистью и отошел подальше от прекрасной блондинки и ее братца.

Глаза Алисы сузились, превратились в две узкие щелки.

— Ну ладно, дружки дорогие, я вам припомню, как вы выгнали женщину, бросили на произвол судьбы… Поехали, — обратилась она к своему братцу.

Тот колебался, осторожно сделал шаг в сторону Ситмаха.

— А нельзя ли… — начал он, но Гнейс вдруг визгливо завопил: “Нет!”

Когда машина уехала, осела пыль на дороге, смолкла сирена хомосенсора, а на экране его загорелась прежняя, радующая глаз зеленая шестерка, Алекс заметил, что к стоящим на дороге присоединились еще двое — мужчина лет сорока, коротко остриженный, с обожженной, шелушащейся кожей на лице и руках, и женщина, такая же немолодая и бесцветная, как он.

— А, Родион, — усмехнулся Ситмах. — Ты, я смотрю, наконец проснулся.

— Да, — ответил тот и притворно зевнул. — Устал вчера очень.

— Поразительно, — засмеялся Макс, — его не разбудила даже сирена…

Женщина смотрела равнодушно, а Родион натянуто улыбался.

Алекс никогда прежде не ездил верхом. Машины, поезда, самолеты — все вдруг оказалось в прошлом, засыпанное землей и пылью, и ржавчина уничтожала могучие тела созданных человеком машин. А к нему, прежде всемогущему, вернулась лошадь, косматая, неторопливая, с понимающими человечьими глазами.

Алекс опасался, что лошадь начнет брыкаться и его сбросит. Но старая кляча встала и не желала никуда идти, изредка лишь переступала с ноги на ногу. Ситмах подъехал и привязал повод лошади Алекса к своему седлу. Конь под Ситмахом был красивый — высокий, длинноногий и диковатый. Когда-то он был гордостью конного завода, а не старой колхозной клячей, как лошадь, на которую взгромоздился Алекс.

Всадники ехали друг за другом. Шаг, шаг, еще шаг… Седло — удобное и мягкое, удивительно смотреть на мир с его высоты — это не автомобиль, где униженно выглядываешь снизу. Тут смотришь сверху вниз, и ты недостижим.

Ехавший сзади Родион то и дело догонял Алекса, конь Родиона тяжело вздыхал и фыркал в спину мальчишке. Опередив остальных шагов на двадцать, ехал Макс. Хомосенсор висел у него на шее.

Низкорослая поросль поднималась на заброшенных полях, что тянулись по обеим сторонам дороги. Порой кустарник сменялся камышами и осокой — подступали болота. Деревья еще не успели сюда добраться. Но скоро придут и они. Неожиданно выскочил на дорогу заяц и понесся впереди. Ситмах сдернул с плеча ружье, но стрелять не стал — позволил косому шмыгнуть в кусты.

— Зверье процветает, — заметил Родион.

Растения пробивались сквозь трещины в асфальте, корни поднимали целые пласты. Жизнь наступала на человека. Земля наступала.

Вдали возник лес и стал приближаться. Зеленые и желтые кроны, темные стволы. Макс первым подъехал к опушке. Неожиданно деревья качнулись, как пьяные, и повалились друг на друга, в листве замелькали светлые пятна серого неба. Тяжкий вздох пронесся над полем, а следом испуганно закричали птицы.

— Обвал… — ахнул Гнейс и нервно дернул поводья, пытаясь повернуть лошадь.

Ситмах остановился, следом стала и лошадь Алекса.

Ситмах вслушивался, но не в звуки — ловил само дыхание Земли, ее дрожь, колебания почвы, что другими еще не ощущались. Гнедой конь под ним тревожился, всхрапывал, дергал шеей и отступал назад. Так же, шаг в шаг, отступала и лошадь Алекса.

— Локальное Поглощение, — заметил Ситмах.

Остальные молчали. Лишь Родион нехотя кивнул, соглашаясь.

— Попробуем откопать?

— Что? — переспросил Гнейс.

— Кого… — поправил Ситмах. — Макса, конечно…

— Ты что, туда полезешь? — Гнейс мотнул головой в сторону обвала и недоверчиво усмехнулся.

Ситмах не стал отвечать ему, хлестнул коня, тот рванулся вперед, повод натянулся, и лошадь Алекса припустила рысью. Алекса подкинуло в седле, раз, другой… Он никак не мог попасть в такт, ноги вылетели из стремян, а сам он летел по воздуху, изредка соприкасаясь с седлом, причем весьма болезненно. Наконец конь Ситмаха перешел на шаг, тут же образумилась и лошадь Алекса. Алекс лежал на шее своего скакуна, вцепившись в гриву двумя руками, радуясь, что вновь едет шагом, и одновременно желая, чтобы “бешеная” скачка повторилась вновь.

Тут перед людьми открылся провал. Посреди ровной блеклой зелени образовался котлован метров двадцать в диаметре и метра два глубиной. Земля осела, все перемешалось — песок и дерн; стволы сосен криво торчали из рыхлой почвы. Алекс таких обвалов видел за последние два года множество. Но человека, который хотел копать в котловане, встретил впервые.

А Ситмах спрыгнул на землю, достал из объемистого мешка лопату и веревки.

— Подержи поводья, — приказал он Алексу. — Да слезь с лошади, увалень!

Алекс спрыгнул вниз, но неудачно — одна нога застряла в стремени и он едва не упал. Тут же получил оплеуху, да такую, что искры посыпались из глаз.

— Кто ж так спрыгивает, идиот?! Жить надоело?

Так, зажмурившись, он и принял из рук Ситмаха поводья. Когда Алекс раскрыл глаза, Ситмах был уже внизу и брел, проваливаясь по колено в рыхлый грунт. За ним змеею тянулась веревка страховки, пропущенная через карабин у пояса.

Родион стоял еще здесь, рядом. Замешкавшись со своим снаряжением, он боязливо поглядывал через плечо — в обвал. Лезть вниз ему не хотелось.

Ситмах остановился. Чувство, шестое или седьмое — неизвестно — подсказывало, что Макс погребен именно здесь. Ситмах всадил лопату в песок, затем оглянулся и крикнул:

— Заснули вы там, что ли?

— Ты слышишь, шеф зовет, — насмешливо сказал Гнейс. Он все еще сидел на лошади и не собирался слезать. — Ну что же ты, никак боишься, Родя?

Родион вздохнул и, как был, без страховки, вооружившись одною лишь лопатою, спрыгнул в котлован.

— Шефа боится больше Поглощения, — хихикнул Гнейс.

Ситмах копал как заведенный. Свитер на спине его вымок, он сбросил его, и теперь кожа блестела от пота, будто смазанная маслом. Родион наконец добрался до него, и они стали копать вдвоем.

Был полдень. Солнце силилось прорваться сквозь серую кашу облаков. Неожиданный луч просочился и ослепил. Алекс зажмурился. Солнце! Сразу же сделалось радостно. Может, все это наконец кончится так же внезапно, как и началось?

Порыв ветра заставил мальчишку вздрогнуть. Земля качнулась едва приметно… Или показалось?

Кони занервничали, стали переступать с ноги на ногу, трясти гривами. Удила позвякивали.

Жена Родиона подошла к самому краю обрыва. Поначалу она смотрела молча, потом что-то прошептала и, наконец, закричала:

— Чего вы там? Зачем?! Назад! Скорее! — она махала руками, и крик ее уносил ветер. — Провалитесь дураки, провалитесь, — причитала она.

Ситмах уже отбросил лопату и разгребал руками песок. Алекс видел лишь его спину и спину Родиона. Неожиданно между ними возникла голова, серая от пыли; руки взметнулись и упали.

Ситмах отцепил от пояса флягу и стал поливать покрытое землею лицо Макса. Тот мотал головою, с жадностью глотал воздух, потом глотал воду пополам с грязью и конвульсивно греб руками, будто хотел плыть по этому морю рыхлой земли и песка. Ситмах и Родион подхватили Макса под руки и потащили назад, на твердую почву.

Тут Алекс заметил, что кусты дрожат мелкой знакомой дрожью. Он закричал отчаянно и дернул за веревку. Ситмах все понял, те трое внизу заспешили, даже откопанный торопливо переставлял ноги. Но они вязли в рыхлом песке. Алекс видел, что Ситмах проваливается уже выше колена. Их засасывало, как в трясине, в ямах выступала вода, как испарина на лице больного.

Алекс повернулся к Гнейсу за помощью, но тот исчез, будто его поглотило. Ситмах что-то крикнул, но крик его заглушил истошный плач женщины. Алекс и сам сообразил наконец. Схватив палку, он изо всей силы огрел коня Ситмаха по крупу. Тот гневно заржал, рванулся вперед и потянул за собою всех — лошадь Алекса, самого Алекса и тех троих в котловане. И почти сразу же земля ушла из-под ног, Алексу показалось, что он проваливается тоже. Но Поглощение произошло где-то рядом, а он просто споткнулся и упал, не выпуская из рук поводьев…

Алекс оглянулся. Новый обрыв был так близок. Женщина стояла подле самого края и протягивала руки вниз, в котлован, где, как вода, волнами двигался песок.

А конь Ситмаха все тянул и тянул вперед, упрямо согнув шею…

Костер догорал. Алекс лениво приподнялся и подбросил еще веток. Глаза слипались, и он против воли ткнулся головой в плечо Ситмаха.

— Не спи, замерзнешь, — засмеялся тот, и смех его был спокоен и весел.

Не верилось, что сегодня его засыпало и он чудом выкарабкался. Лишь на шее и плечах виднелось несколько царапин. Да свитер его навсегда остался под землей, и вместо него Ситмах накинул на плечи тесную кургузую курточку, что нашлась в мешке с барахлом.

Ситмах наклонился, помешал в котелке, который исходил паром над тлеющим костром.

— Царственный суп, — промычал Ситмах, отхлебнув кипящую жидкость даже не поморщившись.

Макс приподнялся на зверином своем ложе из веток, глянул на костер красными пьяными глазами и тут же повалился назад.

— Ну как там, в преисподней, черти есть? — полюбопытствовал Ситмах.

— Душно там… — пробормотал Макс.

— Неужели есть места, где не бывает обвалов? — спросил Алекс, наливая себе суп в пустую консервную банку.

— Да, есть… И одно такое место я знаю, — сказал Ситмах. — Неизвестно, в чем дело, может, базальтовый щит спасает или грабили там не так рьяно, копали не все подряд, оставляли кое-что несчастным потомкам…

— А там что же, город и свет… и все, как надо? — затаив дыхание, спросил Родион. — Все-все? Как до Поглощения?

— Все, — кивнул Ситмах. — Киношка, бары, проститутки. Полный набор цивилизации.

Алекс, не отрываясь, смотрел на огонь. Плясали рыжие язычки, как пестрые всплески реклам, или это огни машин текли — целый поток рычащих железных зверей, прирученных людьми. И сами люди навстречу — толпой. Спешат, орут, не обращают внимания на крошечный заголовок среди новостей. Внизу газетной полосы притаился черный вопрос, пока похожий на очередную “утку”. К чему обращать внимание на то, что ты ежедневно топчешь ногами. Пусть себе корчится от боли, пусть задыхается под корою асфальта, пусть плачет тоскливо, запутавшись в сетях проводов. Плевать нам на это. И бешенством своим, безумным отчаяньем нас не испугаешь: толстые стены, как толстая кожа, от всего ограждают — от ураганов, гроз и бурь. Все это выдумки слюнтяев, пустая болтовня о том, что ей больно, когда вспарывают тело и выдирают внутренности. Нам много нужно: уголь и газ, нефть и сланцы, мы ни в чем не можем себе отказать. Какое нам дело до всех провалов, пустот, показаний сейсмографов. Это не касается нас…

Все долго веселились, себя не помня. А когда пробудились, от дедовского наследства не осталось и следа, вокруг был лишь камень, мертвые реки и черные города…

Но Земля научилась мстить, она давила людей на своем теле, как клопов. Сначала там, где они скопились миллионами, затем — тысячами, потом — сотнями и наконец взялась за десятки. Быть в группе меньше восьми — пока считалось безопасным. Пока…

— А если заняться сельским хозяйством? — спросил Родион. — Взять кусок земли, отгородиться…

— Нет, нет, надо идти в город… Надо как-то остановить, — запротестовал Алекс и замолчал, сознавая, что ему еще рано говорить, и добавил совсем тихо. — Надо отучить ее нас ненавидеть…

— Тише говори, — усмехнулся Ситмах. — А то услышит.

Алекс не понял шутки, испуганно огляделся по сторонам.

— Не туда, не туда, под ноги смотри, — захохотал Ситмах и толкнул его в бок. Алекс едва не упал. Суп из банки пролился на джинсы. Алекс, тонко взвизгнув, вскочил, затопал ногами, пытаясь стряхнуть горячую жидкость, что пропитала штаны. Вдруг захихикал, будто залаял, Родион, и его жена впервые за все время улыбнулась. Даже Макс проснулся и, взглянув бессмысленно, крикнул низким, похожим на пароходный гудок голосом: “Тону, помогите!”

За суматохой никто не заметил, что меж деревьев кто-то движется опасливо, перебежками. Вот шагнул вперед. Вот отпрянул. Вновь побежал. Шаг, шаг, еще шаг…

Его заметили, лишь когда он приблизился вплотную и встал, освещенный красноватым первобытным светом.

— А, Гнейс, дружище! — первым воскликнул Ситмах, развеселясь еще больше. — Не ждал! А где же твоя лошадь?

Гнейс поморщился…

— Я вас искал…

— Да ну?! А я думал — ты напрямую в безопасную зону подался. Ошибся, однако… Надо же…

Гнейс все сносил. Заискивающая жалкая улыбка на губах, такое же собачье в глазах. Теперь преданно он смотрел даже на Алекса.

— Трус! — крикнул Родион и швырнул в пришедшего консервной банкой с остатками супа. Банка ударила Гнейса в грудь и обрызгала жирными каплями. Гнейс снес и это.

— Родион… — Ситмах нахмурился, и тот боязливо втянул голову в плечи.

— Так ты меня возьмешь? — тихо спросил Гнейс и позволил себе взглянуть на Ситмаха.

Ситмах неожиданно посерьезнел и сказал:

— Нет.

Такого ответа не ждали. Алекс вздрогнул и едва вновь не пролил суп на штаны.

— Но почему? — выдавил Гнейс, понимая, что ничего изменить не удастся, но пытаясь настаивать. — Ведь я… я… это… раскаялся…

— Не могу я тебя взять с собой, — сказал Ситмах хмурясь. Решение это и ему не нравилось.

— Но… но подожди… — Гнейс шагнул ближе, взмахнул руками, как больная птица крыльями. — Но ведь так… Ведь ты меня убиваешь!

— Нет, — оборвал его Ситмах. — Не хочу, чтобы ты шел со мною. А сам ты можешь идти, куда хочешь. Это даже безопаснее: ведь у нас нет больше хомосенсора…

— Ты лжешь! Ты знаешь, что я один не дойду! Ты знаешь это! — Ситмах не отвечал. — А этих, этих зачем берешь с собой? — Гнейс ткнул пальцем в сторону Родиона и Алекса. — Зачем они тебе? Они же ничтожества. Что они могут?!

— Не знаю, — отвечал Ситмах. — Этого никто не знает.

Гнейс вдруг коротко, по-звериному взвыл, повалился на землю и, схватив руку Ситмаха, попытался поцеловать. Ситмах вырвал ладонь.

— Уходи, — сказал он тихо и поставил рядом с Гнейсом три банки с консервами.

Гнейс сидел несколько минут не двигаясь. Костер вновь стал гаснуть и тень, наползая, пыталась укрыть Гнейса. Наконец послышался сдавленный шепот.

— Я сам дойду туда… Слышите… Слышите…

— Слышу, — отвечал Ситмах. — Уходи…

На месте города образовалась трясина, нежная обманчивая зелень затянула на тысячи метров гибельное место. Ушла в землю и дорога. Теперь узкая тропинка между наполненными ржавою водою ямами вела путников вперед. Здесь, в нынешних болотах, а прежних городах, Поглощение могло наступить в любую минуту. Один короткий чавкающий звук, и новая лужа рыжей воды выступит на месте твердой почвы.

Алекс, как прежде, ехал за Ситмахом. Сегодня поводья он держал в руках, кое-как научился справляться со своей смирной лошадкой. Периодически Алекс оглядывался, ожидая, что Гнейс вот-вот догонит их. Одному бродить в болотах, в чахлом желтеющем лесу — невыносимо. Уж лучше с людьми, несмотря на все Поглощения. Но Гнейс не появлялся. Верно, потерял след или сгинул уже в этих гибельных местах.

Весь день путь шел среди камыша и осоки, и лишь когда свет стал меркнуть, отряд выехал на возвышенность. Замелькали среди сосен крытые железом крыши, и поселок выступил из мутной зелени.

— Как ты думаешь, здесь могут быть люди? — спросил Алекс, догоняя Ситмаха.

— Вполне, — отвечал тот. — Будь осторожен. Хотя тут уже безопасно. Граница близка…

Алекс кивнул.

Поселок приближался. Алекс нетерпеливо хлестнул лошадь. Чего опасается Ситмах? У людей в поселке наверняка есть хомосенсор. В крайнем случае их встретит вой сирены.

Похоже, что Поглощений здесь вообще не бывало. Возможно, еще до начала катастрофы дома опустели или… Бог его знает. Сейчас все казалось вымершим: закрытые ставни, заколоченные окна. Тишина. Лишь стук копыт на дороге. Меж домов старые развесистые яблони роняли желтые листья, умирая. Ни одной собаки. Чудно. Не пострадавший поселок, но мертвый.

— Никого, — сказал тихо Алекс.

И тут же тоненький свист возле уха. Ветка на ближнем дереве, срезанная, упала на землю.

— Назад! — крикнул Ситмах.

Но Алекс, не разобравшись, ударил лошадь, и она понесла по улице, мимо заколоченных домов, мимо закрытых ставень.

Раздался второй выстрел, потом еще… Лошадь под Алексом стала куда-то проваливаться, а он, перекувырнувшись через голову, шлепнулся на землю и мгновение лежал оглушенный. Лишь когда пуля ударила рядом, подняв фонтанчик песка, он вскочил и бросился в кусты смородины. Еще один выстрел раздался сзади. Алекс упал меж камней и замер. Сердце бешено колотилось в ушах.

Минуты проходили… А может, только секунды? Ему показалось, что кто-то идет… Да, да, приближается, он слышал шаги. Шаг, шаг, еще шаг… Они отдавались в приникшем к земле виске, как набат…

Вот те, кто шли, остановились. Совсем близко. Слышно, как шуршат камешки под подошвами, как скрипят сапоги одного из них.

— Он где-то здесь, — сказал тот, кто был ближе.

— Сволочи, черт их принес. Ты не разглядел, сколько их было? Вдруг начнется Поглощение?

— Ерунда! Мы их раньше перестреляем.

Один ушел, а тот, кто стоял ближе, остался. Потом и он передвинулся немного. Алекс рискнул приподняться и выглянуть. Человек с охотничьим ружьем стоял на дороге. Алекс разглядел короткие кривые ноги в черных драных брюках и покрытые пылью сапоги. Неожиданно человек повернулся и вскинул ружье. Из-за угла дома выскочил Ситмах. Два выстрела прозвучали одновременно. Тот, в черном, упал в пыль на дороге. Упал и Ситмах.

Алекс, ничего уже не соображая, вскочил и, позабыв о людях с ружьями и их разговоре, бросился к Ситмаху.

Он был почти рядом, когда ощутил опасность. Он почувствовал знакомую дрожь земли. Поглощение? Он метнулся вперед, в кусты, но провалился в канаву. И тут вновь затрещали выстрелы. Все пули летели в него, все люди вокруг хотели, чтобы он больше не жил, не смел дышать, не мог ходить, чтобы остатки изуродованного мира принадлежали только им. Мальчишка лежал в жгучей крапиве, ожидая, когда же заряды ненависти долетят и уничтожат его. Что его защищало? Желание жить? Или ружье Ситмаха, что стреляло подле?

Он приподнялся и позвал своего спасителя. Стебли вокруг зашуршали, и Ситмах скатился к нему в полную ржавой воды, заросшую крапивой канаву, принеся с собой запах пота и пороховой гари.

— Алекс, живой, черт?

— Живой, — пробормотал Алекс. — А ты?

— Частично… Уходим, скорее…

Алекс и сам чувствовал, как в земле нарастает знакомая дрожь… Опротивели они ей. Надоели. Сейчас чавкнет — и сожрет.

Ситмах вскочил и, пригибаясь, побежал вперед, при каждом шаге заваливаясь на один бок.

— Ты ранен? — спросил Алекс. Не верилось, что с Ситмахом может что-то случиться.

— Да, зацепило, — отозвался тот.

Теперь Алекс заметил, что на серых грязных брюках чуть повыше колена расплывается бурое пятно.

— Скорее, скорее, — торопил Ситмах. — Потом будешь выражать соболезнования…

Они выскочили на улицу и побежали, уже не скрываясь. Они очутились между двух огней — между ненавистью людей и ненавистью земли.

Им грозили ружья тех, кто скрывался в домах, их отторгала сама Земля.

Но выстрелов больше не было, и дрожь под ногами стихала. Они выбрались из поселка и остановились. На дороге никого. Ни Родиона, ни его жены, ни Макса. Даже конь Ситмаха исчез.

— Может, их поглотило? — тихо спросил Алекс.

— Поглотило, точно… — согласился Ситмах, кривя губы, — только не отроешь уже.

Он сел на камень, поросший мхом, и, достав нож, разрезал штанину. Нога там, где вошла пуля, посинела. Кровь, стекая, образовала темно-красную дорожку, и Алекс подумал, что в ботинке у Ситмаха чавкает не только вода из канавы… Ему стало не по себе…

— Может, вырезать пулю? — предложил Алекс.

— Ты будешь?

— Я? Нет… — он даже отступил.

— Так не говори ерунды. Лучше возьми нож и срежь кору с дерева. Только не лапай изнутри руками.

Ситмах, приложив кору, завязал ногу куском драной подкладки. Они остались вдвоем без еды, без лошадей, далеко еще от границы Поглощения.

— Ерунда, — сказал Ситмах. — Все ерунда. Чем нас меньше, чем мы бессильнее, тем маловероятнее Поглощение. Земля просто-напросто нас боится и уничтожает из страха.

Он встал, опираясь на ружье, как на палку. И они двинулись дальше. Поначалу Ситмах шел довольно бодро, потом стал хромать все сильнее и сильнее. Возле каждого озерца и ручья он останавливался попить и наполнял флягу водою, но фляги хватало ненадолго. Алекс предложил опереться на него. Ситмах смерил мальчишку выразительным взглядом и не ответил ничего. Но вскоре тяжелая рука Ситмаха опустилась ему на плечи, и они побрели в обнимку, как пьяные, что возвращаются с кутежа…

Когда совсем стемнело, оба путника повалились на землю и так лежали, не в силах сделать ни шага. Превозмогая усталость, Алекс поднялся и отправился собирать сухостой. Костер разгорался плохо. С болота тянуло сыростью. Ситмаха стало знобить. Наконец огонь разгорелся и стал согревать. Тепло обнадежило. Быть может, они доживут до рассвета, доберутся до границы, а там… Там будут люди… Они не станут стрелять. Они протянут руки.

Алекс лег на землю и стал гладить ее огромное холодное тело. “Господи, — шептал он, обращаясь к сырой и равнодушной массе под собою. — Господи, сделай доброе… Разве мы так уж плохи?… Господи, не будь так жесток…”

Все в голове у него спуталось: небо и преисподняя, песок и болота. Лишь тепло костра оставалось теплом, и горячечный бред Ситмаха оставался голосом человека.

Так Алекс и заснул, прижимаясь к земле, обнимая ее и шепча бесконечные клятвы покорности всесильной разъяренной Гее.

Они дошли до границы. Ситмах снял руку с плеча Алекса и положил ладонь на белый гладко обструганный столб, врытый в землю. Столб еще пах смолою. С одной стороны был лес и болота. С другой — дома. Улицы. Стояли машины. Красная кирпичная труба дымила. Экскаваторы, наперебой рыча, вгрызались в землю. Яма была огромной, как котлован на месте Поглощения. В нее с тупым упорством светили прожекторы.

— Ну вот… — Алекс в гримасе, что означала улыбку, растянул рот. — Дошли…

И он хотел переступить границу.

— Стой, — сказал Ситмах.

Алекс обернулся, не понимая.

— Я не пойду, — Ситмах оттолкнулся от свежеобструганного столба и сделал шаг назад. — Я не пойду туда.

— Да ты… как же… — Алекс выпучил глаза. — Ведь там безопасно.

— Я не пойду, — в третий раз повторил Ситмах.

— Тебе врач нужен, ты умрешь один, раненый, в лесу… — пытался убедить Алекс, оглядываясь на дорогу и город. Там ходили люди, там была жизнь, настоящая жизнь, как до начала Поглощения.

— Запомни, парень, из всех, кто еще топчется здесь, я умру самым последним, — хмуро произнес Ситмах и, повернувшись, пошел, не разбирая дороги, в лес.

Алекс сделал несколько шагов следом за ним и остановился, озираясь. Город за спиною манил…

— Ситмах! — завопил он от отчаянья и боли.

Тот шел не оборачиваясь и почти уже скрылся среди осинника и низких елочек. Алекс бросился за ним, потом резко повернул и побежал обратно, потом вновь рванулся за Ситмахом. И, наконец, последний раз повернувшись к городу лицом, он увидел, как красная труба, что пятнала вечереющее небо рыжим дымом, вдруг разломилась пополам и медленно, будто в замедленной съемке, рухнула…

Алекс бросился назад в лес. Границы Поглощения больше не существовало…

СЕРГЕЙ КАЗМЕНКО ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

— Но это же немыслимо! — Риттул вскочил со стула и в волнении стал ходить взад и вперед по кабинету. — Вы хоть отдаете себе отчет в том, что стоит за вашей миссией?

— Я еще раз повторяю, — Габбен устало вздохнул, на секунду прикрыл глаза. — Закон существует для того, чтобы его выполняли. Все. Без исключения. Иначе он просто перестанет быть законом.

Он был совершенно спокоен. Тот, кто теряет спокойствие, достоин презрения. И ни один из рода Габбенов не терял лица в экстремальных ситуациях. А Керо Габбен прослеживал свою родословную на девять столетий в прошлое, вплоть до самого Олава Керо Габбена, считающегося основателем рода, который первым из Габбенов добился звания Координатора. Не исключено, что славный род Габбенов имел и более древние корни. Ведь столько архивов погибло во время печальных событий пятисотлетней давности. Но переживать из-за этого не стоило. И без того лишь немногие из могущественных кланов могли похвастать более древней родословной. Что же касается остальных… Керо Габбен как раз и прибыл для того, чтобы решить вопрос с остальными. Вполне возможно, что и с этим Риттулом тоже — иначе с чего бы он так разволновался?

— Закон, говорите вы? — Риттул застыл на месте, уставившись на Габбена. — Закон? Это вы называете законом? То, что может любого человека обречь на худшую из возможных форм рабства, вы называете законом? Это же чудовищно, это же… — он не нашел слов, в раздражении дернул плечом и отошел к окну.

— Давайте прежде всего будем точными, — сказал ему в спину Габбен. — Давайте не будем путать терминологию. То, о чем вы говорите, ни в коей мере не может относиться к человеку.

— Да? — Риттул резко повернулся, подался вперед. — А к кому же тогда, по-вашему, это может относиться?

— Это относится, — Габбен презрительно поморщился. Слегка, только для себя, так что Риттул, скорее всего, ничего не заметил. — Это относится исключительно к биороботам фирмы ГБТ. Только и исключительно к биороботам. И люди здесь совершенно ни при чем.

— Ни при чем, говорите вы? Ни при чем? А как вы отличите человека, обыкновенного человека, от биоробота? Как, я вас спрашиваю?

Габбен выдержал паузу. Две секунды. Три. Теперь можно говорить. Теперь его слова дойдут по назначению. И этот Риттул — уму непостижимо, как он достиг звания Координатора — поймет, наконец, что спорить просто бесполезно. А может, и не поймет, может, он просто не в силах будет это понять. Люди такого сорта обычно не очень умны. Но особенного значения все это не имеет. Нравится Риттулу иск, предъявленный тсангитами, или не нравится, это мало что изменит. Человечество добровольно вступило в Сообщество и признало действующие в Сообществе законы. Так что придется подчиниться. Тем более в данном случае, когда удовлетворение иска может пойти людям только на пользу. Ведь даже незначительное снижение численности населения позволит решить множество проблем. А если подойти к делу несколько шире, чем это предусматривает иск ГБТ… Впрочем, для выработки подробных планов еще будет время.

— Я уже объяснял вам процедуру, — совершенно ровным голосом сказал Габбен. — Раз вы не поняли, то повторю еще раз. Фирма ГБТ, как и все остальные фирмы, осуществляющие разработки в области биотехнологии, метит своих биороботов генетическим клеймом по стандартной методике. Отрезок ДНК биоробота, который ни при каких мыслимых условиях не может экспрессироваться, несет на себе метку фирмы-изготовителя. Стандартная процедура, которую мы и сами используем в своей биотехнологии, разработанная нами задолго до первых межзвездных полетов. Как вам могут подсказать специалисты, вероятность случайного возникновения последовательности нуклеотидов, аналогичной метке фирмы, слишком мала, чтобы это событие могло произойти за все существование Вселенной. Поэтому по законам Сообщества все организмы, несущие метку, где бы и в каком бы состоянии они не находились, являются собственностью фирмы-изготовителя. Идентификация же биороботов производится элементарно. Достаточно проанализировать кровь человека по стандартной методике, чтобы понять…

— Да вы понимаете, что вы говорите?! — вдруг заорал Риттул. — Что вы скажете, если ваша — ВАША! — кровь вдруг покажет наличие метки?

— Я прошу на меня не кричать, — сказал Габбен, снова выдержав паузу. — Вы испуганы, и это понятно. Что же касается меня — меня лично, — то ваша обеспокоенность моей судьбой лишена оснований. Я совершенно точно знаю свою родословную на протяжении девяти последних столетий и могу вас уверить, что не несу в себе генов, характерных для биороботов. Хотя бы потому, что первое столкновение человека с тсангитами произошло всего семьсот три года назад, и раньше этого времени биороботы просто не могли проникнуть в человеческое общество. Так что за меня, повторяю, беспокоиться не стоит. Что же касается вас… — договаривать он не стал.

— Мне не ясно, — подал голос молчавший до сих пор Иттэ Сантало. — Почему фирма ГБТ предъявила иск именно сейчас?

— Да какое это имеет значение? — повернулся в его сторону Риттул.

— Существенное. Насколько я знаю Кодекс Сообщества, существует понятие срока давности. Не так ли, господин Габбен?

— Такое понятие существует, — поджав губы, ответил Габбен. — Но срок давности нельзя применять к праву собственности. Право собственности вечно и незыблемо.

— Несомненно. Но на каком основании тсангиты требуют экспертизы? На основании результатов, полученных восемьдесят два, если не ошибаюсь, стандартных года назад. Могут ли столь давние результаты служить основанием для предъявления иска?

— Даже если и не могут, — немного подумав, сказал Габбен, — это ничего не изменит. Ровным счетом ничего. Хотя бы потому, что они дают право на проведение выборочной проверки. Судя по информации, которой я располагаю, такая проверка неизбежно подтвердит прежние результаты. Вы получите отсрочку — не более.

— А если не подтвердит? Я правильно понимаю ситуацию, господин Габбен, считая, что в таком случае иск будет признан недействительным?

Габбен молча кивнул. Этот Сантало совсем не глуп. И не трясется от страха за свою шкуру, что довольно странно. Насколько знал Габбен, происхождение предков Сантало было весьма и весьма сомнительным. Его предки по материнской линии уже в восьмом колене были неизвестны. Конечно, это еще ничего не означает, но не хотел бы Габбен поменяться сегодня местами с Сантало.

— Вот видишь, Риттул, не все еще потеряно, — Сантало встал и подошел к Координатору. — Тем более теперь, когда мы получили метку для экспертизы…

— Я думаю, господин Габбен извинит нас, — поспешно сказал Риттул. — Нам необходимо собрать руководство базы, чтобы выработать план действий.

— План действий предусмотрен процедурой экспертизы, внесенной в Кодекс Сообщества, — холодно сказал Габбен. — Но я не стану вам мешать. Только прошу помнить, что я должен представить посредникам отчет о своих действиях не позднее, чем через сутки.

Он не спеша встал, молча кивнул на прощание и вышел. Некоторое время в кабинете было совершенно тихо. Первым заговорил Риттул:

— Какого черта, — сказал он совершенно ровным голосом, за которым чувствовалась в любой момент готовая вырваться наружу ярость. — Какого черта потребовалось тебе распускать язык перед этим?…

— А что особенного? — голос Сантало прозвучал неуверенно, совсем не так, как минуту назад.

— Ведь этот… этот Габбен — консультант фирмы ГБТ, представитель тсангитов.

— Но он же человек…

— Он представитель фирмы и только потом уже человек. Если он вообще человек. А ты выбалтываешь перед ним то, может быть, единственное, что дает нам сегодня хоть какую-то надежду.

— Прости, я не подумал, — Сантало сел, обхватил голову руками. — Вот ведь проклятье! Сорвалось с языка. Мне вдруг пришло в голову, как можно отвести угрозу, и я на радостях обо всем позабыл. Ты думаешь, Габбен способен донести о нашем разговоре тсангитам?

— Не думаю, Иттэ. Я знаю, — Риттул отошел от окна, сел за свой стол, помолчал, успокаиваясь. — Я прекрасно знаю людей подобного сорта. Тот же Габбен с его бог знает сколькими поколениями влиятельных предков. Одно это делает его не таким, как мы. Он донесет, поверь моему слову, он обязательно донесет обо всем, что сумеет пронюхать. И если мы не найдем выхода, человечеству останется два пути — либо удовлетворить этот иск, либо погибнуть. И я не знаю, что хуже.

— Да… — ответил Сантало и замолчал. Что тут скажешь? Тсангиты требовали поголовной, под надзором посредников, проверки всех людей на наличие в их генах метки фирмы ГБТ. И тот, чьи гены содержали эту метку, автоматически становился собственностью фирмы. Собственностью, имеющей не больше прав, чем обыкновенный биоробот. Он на мгновение представил себя в таком положении и ужаснулся. Проклятье! Угораздило же этого Пьера Галлоди восемьдесят два года назад разбиться на планете, осваиваемой тсангитами. Они теперь утверждают, что он погиб при катастрофе, но останки его в то время землянам возвращены не были. Тсангиты вообще тогда ничего не сообщили об этом случае. И вот теперь вдруг вспомнили о нем. Почему именно теперь? Скорее всего, именно из-за срока давности, ведь теперь никто не спросит с них за сокрытие этого эпизода. Они всегда чисты перед законами, действующими в Сообществе, они всегда искусно скрывают свои преступления. Для доминирующей цивилизации это не составляет труда. Кто теперь разберет, была ли катастрофа с Галлоди на самом деле, не состряпаны ли все свидетельства совсем недавно?

Впрочем, события того времени особенного значения теперь не имели. Имело значение лишь то, что, согласно утверждениям Габбена и документам, которые он представил, в генах Пьера Галлоди содержалась метка фирмы ГБТ, самой влиятельной тсангитской фирмы галактической биотехнологии. И Пьер Галлоди, имея при себе документы, оформленные с соблюдением всех правил, предписываемых Кодексом Сообщества, являлся, следственно, не человеком, а биороботом, собственностью этой фирмы. Или, по крайней мере, потомком биоробота. Хотя разница несущественна — биороботы передают все свои признаки по наследству вместе с меткой. Биоробот с документами человека — это было грубейшим нарушением Кодекса. Тсангиты вправе были требовать поголовной проверки, если бы не тот же срок давности. Срок давности был пока что единственным, что давало хоть какую-то надежду людям.

Сообщество, будь оно проклято! Этот Габбен в самом начале сегодняшней беседы имел наглость что-то говорить о добровольном вступлении землян в Сообщество. Если что-то, совершаемое под угрозой тотального уничтожения, можно назвать добровольным, то тогда действительно земляне вступили в Сообщество совершенно добровольно. И совершенно добровольно подчинились его Кодексу, отказавшись от исследований в ряде областей науки, от распространения своего влияния на множество запретных областей Галактики, от создания мощного космического флота, перейдя к строгой регламентации жизни на Земле и немногих других ограниченно пригодных для обитания планетах, найденных за долгие годы исследований. Со всем этим можно было бы смириться, это можно было бы воспринимать как необходимое ограничение свободы с тем, чтобы разные цивилизации не сталкивались в Галактике в бессмысленном и расточительном соперничестве, всегда чреватом возникновением войны на уничтожение, если бы Кодекс Сообщества был одинаково регламентирующим для всех его членов. Но те же тсангиты с незапамятных времен пользовались преимуществами и не думали от этих преимуществ отказываться. А чего стоили находки трехсотлетней давности на Беллуме, где люди обнаружили несомненные следы уничтожения тсангитами целой самостоятельной цивилизации — и это при том, что никакой санкции Сообщества на проведение этой акции тсангиты не получали и даже не запрашивали. А их биороботы? Сантало представил себе снова, что это будет значить для него, лично для него, если в его генах обнаружится метка ГБТ, и ему опять стало плохо. Как и накануне вечером, когда он получил срочный вызов от Риттула.

Тогда ему тоже стало страшно. Пожалуй, даже страшнее, чем сейчас. Потому что такой вызов — безо всяких комментариев, просто код, обязывающий его незамедлительно возвратиться на базу — мог означать для него тогда лишь одно: в Голубом Поясе случилось что-то страшное, что-то чудовищное. Всю ночь в транспортной капсуле он не спал, даже не пытался уснуть, воображая себе картины одна ужаснее другой, потом уверяя себя, что нет, нет же, такое просто невозможно, но затем, через несколько минут, опять поддаваясь кошмарным видениям. Это часто случается с людьми дела, когда они вынуждены в минуты бедствия сидеть сложа руки и чего-то ждать. Он скорее согласился бы еще раз пережить посадку на Баргею, чем снова пережить ночь, подобную этой. И потому, когда, прибыв на базу, он узнал, что ничего страшного в Голубом Поясе не произошло, Сантало вдруг почувствовал такое облегчение, что не сразу дошел до него весь ужас миссии, с которой прибыл Габбен. Но мало-помалу ужас этот овладевал его сознанием.

Потому что стать биороботом тсангитов означало перестать быть человеком. Биороботы вообще не были людьми. Они были полиморфами — в разной степени, в зависимости от конкретной модели — квазиинтеллектуальными полиморфами, способными адаптироваться к широкому спектру внешних условий, но лишенными даже в малейшей степени свободы воли. Если бы биороботы этой свободой обладали… Тсангиты прекрасно понимали всю опасность этого, и потому деструкция личности любого полиморфа была одним из основных требований Кодекса Сообщества. А существо, прошедшее через деструкцию личности, было именно роботом, механизмом или организмом, предназначенным для выполнения определенной работы. Не человеком. Не личностью. Ничем. И эта судьба, видимо, ждала многих и многих людей, в чьих генах по прихоти судьбы, а скорее всего, что уж греха таить, из-за каких-то нарушений человечеством Кодекса Сообщества была записана метка фирмы ГБТ.

— Ну, что будем делать? — прервал Риттул размышления Сантало.

— Что? — тот вздрогнул, услышав вопрос. Потом, сосредоточившись, ответил. — А что, если это блеф? Откуда взяться в человеческом геноме меткам ГБТ? — Ему хотелось бы верить в то, что он только что сказал. Но верилось с трудом. Тсангитам не было нужды блефовать. Блеф — оружие слабых.

— А если они есть? — взгляд, которым смотрел на него Риттул, показался Сантало странным. Очень странным.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Сантало, не решаясь даже про себя высказать вдруг возникшую в мозгу догадку.

— Что я хочу сказать? — Риттул надолго замолчал, и когда заговорил снова через минуту, если не больше, Сантало уже не удивился его словам. — Что я хочу сказать? Все очень просто, дорогой мой. Все очень, очень просто… Вчера, уже после того, как я тебя вызвал, я проверил… Я сделал анализ своего генома — сравнительный с тем образцом метки, что привез Габбен, — он снова замолчал и вздохнул. Потом спросил: — Что, похож я на биоробота?

— Т-ты? — Сантало в растерянности замолчал, не зная, что сказать. Потом опустил голову и стал смотреть на пол у себя под ногами.

— Да, я, — ответил Риттул совершенно спокойно. — И не только я — мои дети тоже. Ведь они же мои дети, И наверняка еще великое множество людей. Похожи мы на биороботов?

Нет, на биороботов они, конечно, похожи не были. Кому нужны биороботы в человеческом обличье? Сантало не раз видел биороботов — он бывал в мирах, населенных тсангитами, когда работал в галактическом транспорте. Биоробот, конечно, мог принять форму человека. Полиморф он на то и полиморф, чтобы принимать самые разнообразные обличья. Но за годы работы Сантало ни разу ничего подобного не видел. Ведь биороботы применялись там, где условия существования были экстремальными и не позволяли использовать для выполнения определенных работ всегда грозящую отказами технику. Биороботов было трудно создать, но, раз созданные, они становились чрезвычайно дешевым и удобным инструментом в руках их владельцев. Недаром фирмы-разработчики никогда не продавали своих биороботов, а лишь сдавали их в аренду, заставляя приспосабливаться к конкретным нуждам заказчиков. Ох, как же биороботы приспосабливались! Сантало вспомнил закованных в тяжелые хитиновые панцири многоножек, которые выгрызали челюстями куски черной, маслянисто поблескивающей руды в глубоких шахтах богатой тяжелыми металлами Ганхеды и выносили их на поверхность; дышащих жабрами бледных и бесформенных существ в океанах Акуара; хвостатых биороботов со степной Кмаунды с острыми когтеобразными выступами на хвосте, вспахивающих черную от перегноя почву. Нет, биоробот в форме человека, существа, способного выжить лишь в крайне узком диапазоне внешних условий — это нонсенс.

Но не поверить Риттулу он не мог.

— Как это могло случиться? Когда?

— А я знаю? — раздраженно ответил Риттул. — С кого из предков теперь спросишь?

— И что же нам теперь делать?

— Ты меня спрашиваешь? Не знаю. Будь я один такой — черт с ним. Живым бы я им в руки не дался, и дело с концом. Но ведь я же наверняка не один. Нас же таких много, очень много, Иттэ. Этого же просто быть не может, чтобы первый же человек, подвергшийся проверке, оказался единственным биороботом среди землян.

— Проклятье! — сказал Сантало в сердцах, и в кабинете надолго воцарилось молчание.

— Этот Габбен, — наконец сказал Риттул. — Придушил бы его. Своими бы руками вот так взял и придушил, — он сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

— Ему-то, мерзавцу, какая от всего этого выгода?

— Такие, как он, из всего извлекают выгоду.

— А что, если его действительно убрать? — оживился Сантало. — Бывают же несчастные случаи, никто же не застрахован. Пока они разберутся, пока снова пришлют представителя, глядишь, и удастся что-то придумать.

— Что придумать? Да убери мы его, и сюда тут же столько всякой мрази налетит, что мы вообще ничего не сможем сделать. Он же прибыл к нам как полномочный представитель ГБТ, а это, пожалуй, звучит посолиднев, чем какой-нибудь чрезвычайный посол. Сейчас этот мерзавец для нас настолько же неприкосновенен, как самый настоящий тсангит.

— А что, если его подкупить?

— Чем? Чем ты его подкупишь?

— Нет, в самом деле. Не подкупить, так испугать. Ведь наверняка его испугать можно.

— Не уверен. И что это нам даст? Отсрочку на какое-то время. Если бы у нас хотя бы был план, как этой отсрочкой воспользоваться. А так…

— Вот именно — отсрочку. Время решает все. Если мы сумеем спровадить его без поголовной проверки всех на базе, если здесь он биороботов не обнаружит, то многое еще можно будет предпринять. Очень многое. Можно, в конце концов, укрыть всех носителей этой злосчастной метки от экспертизы.

— Дожидайся. Думаешь, Габбен один такой? На тринадцать миллиардов землян найдется хотя бы несколько выродков.

— Ну не это — так разработать какой-нибудь вирус, который стирал бы метку.

— Чушь. Я тут всю ночь изучал этот вопрос. Метку уничтожить невозможно. Этот вариант они сами давно предусмотрели. И предотвратили.

— Стой! А если попробовать встречный иск? А? Ведь как вообще могла появиться эта метка в геноме человека? И не является ли ее появление свидетельством диверсии против человечества со стороны ГБТ?

— Диверсии, говоришь? — Риттул задумался. — Скорее всего, именно так и есть. Именно диверсии — хотя непонятно, какую конечную цель они преследовали. Сомнительно, правда, что процесс удастся выиграть. Не знаю случая, чтобы кто-то выигрывал процесс у тсангитов. Но это даст нам время, — он даже слегка улыбнулся. Впервые с момента встречи с Сантало утром этого дня.

— Вот именно! Главное сейчас — выиграть время, изначально не допустить массовой экспертизы на Земле и других наших планетах. А уж дальше что-нибудь да придумаем.

— Стой! — Риттул снова помрачнел. — Ничего не получится. Для того, чтобы говорить о встречном иске, необходимо иметь права. А как, черт побери, если не посредством этой самой экспертизы, может Земля доказать свою правомочность, если ее-то как раз они и оспаривают? Ведь биороботы же не могут, согласно Кодексу Сообщества, предъявлять никаких исков. И ГБТ может потребовать поголовной экспертизы как раз на том основании, что мы предъявим этот, иск. Раз уж у них есть пусть и устарелое, но свидетельство наличия метки в геноме хотя бы одного человека. И до проведения экспертизы наши права членов Сообщества тсангитами будут попросту игнорироваться.

— Ну это мы еще посмотрим. Если доказать, что лица, вручающие встречный иск, заведомо не несут метки… Кому на базе сейчас известно о цели прибытия Габбена?

— Нам с тобой и ему. Если он, конечно, не проболтался еще кому-то.

— Не думаю, чтобы это было в его интересах. С теми, кто приносит подобные вести, всякое может случиться, а Габбен мерзавец, но совсем не дурак. У нас осталось меньше суток. Нельзя терять времени. Идем в лабораторию. — Сантало встал и пошел к двери.

На девятой карантинной базе, Координатором которой был Риттул, находилось около двенадцати тысяч человек — в основном те, кто проходил здесь всестороннюю медицинскую проверку перед тем, как получить допуск на Землю. Образцы крови каждого из них были в любой момент доступны для проведения анализа. Сантало, отпустив из лаборатории двух дежуривших там лаборантов — к счастью, был выходной, и остальные сотрудники Сантало отдыхали, — ввел в систему метку, полученную Риттулом от Габбена, и запустил автоматику экспресс-анализа.

Через два часа они знали самое страшное.

Проверка показала, что гены всех — всех без исключения — людей на базе содержали в себе метку ГБТ. Это могло означать лишь одно — то, что она содержалась в генах практически всех землян. Кроме разве что тех из них, кто точно знал родословную всех своих предков до эпохи первого столкновения землян с тсангитами. Значит, человечество было обречено. О том, чтобы сражаться с тсангитами, не могло быть и речи — даже если бы одни лишь тсангиты противостояли людям в случае возникновения конфликта. Силы были слишком неравными. Тем более, что тсангиты вообще могли бы уклониться от прямого столкновения, подставив вместо себя под удар других, столь же подневольных, как и земляне, членов Сообщества. Кодекс давал им на это право. Как сторона, потерпевшая ущерб от действий землян — и почему это такой стороной неизменно оказывается сильнейшая? — тсангиты могли требовать со стороны Сообщества защиты своих интересов и чужими руками подавить всякое сопротивление.

Все было скверно. И все же, как ни странно, Сантало теперь чувствовал в себе какую-то уверенность, которой прежде не было. И уверенность эта, как он понял, разобравшись в своих ощущениях, происходила от того, что отступать было уже некуда, что не мог он теперь даже в мыслях вообразить возможность такой подлости — остаться в стороне и позволить тсангитам порабощать людей, несущих метку фирмы. Он и прежде не остался бы в стороне, но теперь, когда узнал, что и он, как и все остальные, как, наверное, большая часть населения Земли, тоже биоробот и тоже обречен на разрушение личности и рабство — теперь он был спокоен. Теперь он знал, что не дрогнет и будет сражаться до конца.

Вопрос был только в одном — что делать?

Важнее всего было не допустить просачивания информации на Землю. По крайней мере до тех пор, пока неясна была общая ситуация. Хорошо еще, что все линии связи находились под контролем Координатора базы Риттула, и он сразу после первой беседы с Габбеном наложил вето на все неслужебные сообщения. Страшно подумать, что может случиться, если Габбен свяжется с кем-нибудь из своих союзников на Земле. Эти древние фамилии с их претензиями на мировое господство… Уж кто-кто, а они действительно могли гарантировать чистоту своих генов. Только теперь Сантало до конца осознал дьявольское коварство одного из казалось бы незначительных требований Кодекса Сообщества, предписывающего необходимость обеспечения строгого контроля документов всех граждан входящей в сообщество цивилизации. Если бы люди строго следовали этому требованию, чужие гены никогда не смогли бы попасть в геном человека. И тогда сама мысль о возможности подобного иска со стороны тсангитов не могла бы возникнуть. Если бы люди могли выполнить это требование… Но разве мыслимо проконтролировать каждого, разве мыслимо всякий раз при появлении на свет младенца определять, как это принято у тех же тсангитов, соответствуют ли его гены генам обоих родителей, и, если такого соответствия нет, лишать его жизни? Нет, люди никогда не могли бы пойти на такое — и вот теперь их ждала расплата!

Несколько минут после того, как компьютер выдал результаты анализа, они сидели ошеломленные. Слов не было — было лишь отчаяние. Отчаяние и злость. Потому что то, что они обнаружили, означало лишь одно — человечество оказалось жертвой чудовищной диверсии со стороны ГБТ. Но даже доказав это, люди не могли бы рассчитывать на снисхождение, потому что сама возможность подобной диверсии возникала из-за нарушения ими Кодекса Сообщества. Если бы люди были осторожнее…

— Интересно, когда они сумели это сделать? — спросил Риттул, сам удивившись тому, как неестественно прозвучал его голос.

— Кто теперь разберет? Наверное, как раз во время тех событий пятисотлетней давности. Сейчас я прикину. — Сантало стал быстро вводить в компьютер задание со своего пульта, что-то бормоча себе под нос. Потом поднял голову и застыл в ожидании ответа.

Ответ был таким, что сперва они не поверили. Но ошибки не было. Для того, чтобы сегодня все двенадцать с небольшим тысяч человек на девятой карантинной базе несли в своих генах метку ГБТ, пять столетий назад ей пришлось бы внедрить в человеческое общество не менее тридцати тысяч биороботов в человеческом обличье. Это было чудовищно много, но для других, более спокойных, эпох получались цифры еще большие. А значит, не оставалось никакой, даже призрачной, надежды на снисхождение со стороны Сообщества. Потому что цивилизация, способная допустить столь массовое нарушение Кодекса, лишалась права на существование. Человечество было обречено, и те немногие его представители, что сумели бы доказать чистоту своих генов, неизбежно стали бы в будущем не более чем малочисленными прислужниками тех же тсангитов, оставленными лишь для экзотики. Сантало видел подобных — носатых гвельбов, юрких гуннэров — и не завидовал людям, которым суждено было разделить их судьбу. Хотя тот же Габбен уже сейчас находится на службе у тсангитов, выполняет ту же работу, что и гуннэры, и он, судя по всему, доволен своей жизнью. Если бы Габбен тоже был биороботом… Но нет, это невозможно. Эти древние фамилии всегда следили за тем, чтобы не смешиваться с людьми сомнительного происхождения. И все же…

Вызов Габбена застал их врасплох. Он стоял у дверей и хотел войти в лабораторию — намеренная, расчетливая наглость с его стороны просто поражала. Потому что никто, кроме персонала и Координатора базы, не имел права на вход сюда. Ведь слишком многое зависело от надежности карантинной службы. По сути дела, события пятисотлетней давности стали возможными лишь потому, что служба эта тогда сработала плохо и пропустила на Землю вирус АТ-19. И не только вирус — каким-то образом она пропустила еще тридцать тысяч биороботов.

Увидев изображение Габбена, возникшее в поле идентификации у двери, Риттул даже зарычал.

— Сейчас я ему покажу, — сказал он, вставая и направляясь к выходу. — Сейчас я ему устрою.

— Не стоит, — спокойно сказал ему вслед Сантало. — У меня есть одна идея. Пусть он войдет.

— Что? Ты с ума сошел. А это? — он показал на данные анализов, высвеченные на пульте.

— Это ему знать, конечно, не обязательно, — Сантало погасил данные, потом снова повернулся к двери. — Пусть войдет.

— Что ты хочешь сделать?

— Ничего особенного, — Сантало положил руку на пульт и стал набирать какие-то команды. — Но Габбена это не обрадует. За это я могу поручиться.

— Требуется моя помощь?

— Нет, справлюсь сам. Без тебя, пожалуй, будет даже лучше. Впусти его и пойди отдохни. Если мой план удастся, у нас будет много работы.

— Тут не до отдыха, — буркнул Риттул. — Но делай как знаешь, — он подошел к двери и снял блокировку. Некоторое время они молча стояли друг против друга — Координатор карантинной базы Риттул и представитель фирмы ГБТ Габбен, — потом Риттул молча вышел из лаборатории, слегка задев Габбена плечом, и тот, посмотрев ему вслед, вошел внутрь. Дверь за ним плавно закрылась.

— Что привело вас сюда, господин Габбен? — холодно спросил его Сантало, по-прежнему сидевший перед пультом.

— Как представитель фирмы я должен получить данные по анализам крови всех, кто в настоящий момент находится на карантинной базе. Надеюсь, Координатор Риттул ознакомил вас с протоколом.

— Разумеется, — Сантало был совершенно спокоен. Даже удивительно — еще минуту назад, когда он понял, что же нужно сделать, чтобы остановить Габбена, его била нервная дрожь. И вдруг — такое спокойствие. — Разумеется, ознакомил, — повторил он, слегка растягивая слова. — Но сперва вы должны подтвердить законность ваших притязаний.

— Что? — впервые с момента своего прибытия на базу Габбен не сдержался. Он был готов давить и оскорблять, чувствуя за своей спиной всю мощь цивилизации тсангитов, — но сам не ждал оскорблений. По крайней мере, оскорблений такого рода. Кровь бросилась ему в лицо, и он прорычал: — Да как вы смеете? Я представитель фирмы, мои документы были вручены Координатору вчера, по прибытию на базу, и я не позволю…

— Да вы не волнуйтесь, господин Габбен, — чуть насмешливо ответил ему Сантало. — Вы совершенно напрасно так разволновались. Ваши документы, разумеется, в полном порядке, и ваша личность ни у кого не вызывает сомнений. Дело просто в том, что согласно протоколу проверки, на соблюдении которого вы сами настаиваете, все действия могут осуществляться только правомочными гражданами. А проверка на правомочность включает в данных условиях тест на отсутствие метки фирмы. Вы же не хуже меня понимаете, что мы не вправе выполнять какие-то указания со стороны биороботов. Разумеется, в вашем случае все это — чистая формальность, но вы же сами недавно заявили, что закон обязателен для всех.

— Да, — сказал наконец Габбен. — Закон обязателен для всех. Но на вашем месте, господин Сантало, я не стал бы настаивать на соблюдении всех формальностей. В новых условиях, которые возникнут на Земле после проведения тотальной проверки, Габбены будут иметь большой вес. И разумнее с вашей стороны было бы не настраивать нас против себя.

— Я все понимаю, господин Габбен. Но закон есть закон, — Сантало развел руками и улыбнулся. Если бы то, что он задумал сделать, раскрылось, ему угрожало бы лишение всех званий и пожизненная ссылка на один из астероидов. Каким ничтожно малым по сравнению с нависшей над человечеством угрозой казалось ему теперь это наказание.

— Хорошо, — Габбен злобно сверкнул глазами. — Где ваши анализаторы? Быстрее покончим с этим и приступим к делу. Хорошо еще, что вы понимаете, что это чистая формальность.

— Пройдите сюда, пожалуйста, — Сантало раскрыл дверь в соседнее помещение. — Вот этот крайний прибор. Положите палец на металлический кружок в центре и…

— Я знаю это и без вас! — огрызнулся Габбен, подходя к прибору. — Но имейте в виду — я немедленно потребую анализа вашей крови. Хотелось бы знать, насколько вы правомочны давать мне указания.

Он подошел к анализатору, положил палец на металлический кружок, слегка надавил. Раздался мелодичный звонок.

— Вот и все, господин Габбен, — любезно улыбнувшись, сказал Сантало, и тот, взглянув ему в лицо, не стал ничего отвечать. Не нравилась ему эта улыбка, очень не нравилась. — Прошу теперь обратно, результаты будут на пульте через несколько минут. Если у вас, конечно, не возникнет возражений, то через несколько минут мы сможем приступить к работе согласно протоколу. Садитесь, пожалуйста, — он указал на одно из кресел перед пультом, подождал, пока Габбен усядется, сам сел в соседнее кресло, спросил все тем же любезным голосом: — Вы не могли бы посвятить меня в планы ГБТ? Насколько я понимаю, фирма рассчитывает получить в результате немало биороботов. Иначе просто не имело бы смысла идти на судебные издержки. Каковы могут быть последствия этой акции?

— Я не получал указаний посвящать кого бы то ни было в планы фирмы, — холодно ответил Габбен.

— Боже упаси, господин Габбен, я же не прошу вас раскрывать какие-то секретные планы. Но мы же с вами деловые люди, мы же понимаем, что это неизбежно скажется на курсе акций. И совсем не мешало бы предвидеть возможные последствия, чтобы не остаться без гроша.

— Вы, я вижу, имеете что-то на уме? — Габбен повернулся к Сантало и впервые посмотрел на него с интересом. Такого поворота разговора он не ожидал.

— Ничего особенного, уверяю вас. Просто не хочу потерять свои капиталы. И потому мне интересно знать ваше мнение — скажем для определенности, ваше частное мнение — о том, как намерена фирма использовать новых биороботов. Насколько мне известно, акции ГБТ в последнее время падали, а подобное увеличение, хм, основного капитала может вновь резко поднять их стоимость. Ведь фирма сможет возобновить работы на ряде замороженных объектов, не так ли?

— Несомненно так. Не надо быть гением для того, чтобы сделать подобный вывод.

— Разумеется. Но мне непонятно, на каких работах могут быть применены биороботы в обличье человека. Ведь человек — пусть даже он и несет метку фирмы — все-таки всего лишь человек, и возможности его использования, на мой взгляд, весьма ограничены. Не станут ли новые биороботы, так сказать, мертвым капиталом, не ошиблась ли ГБТ, сделав на них ставку?

— Вы, господин Сантало, видимо, плохо себе представляете сущность разработок фирмы. Ведь дело не в метке. Она не возникает сама по себе и не передается сама по себе. Наличие метки однозначно указывает на то, что в геноме есть гены, обеспечивающие полиморфизм. И это значит, что все эти так называемые люди вполне пригодны для трансформации. Правда, степень пригодности может оказаться различной, и неизбежна отбраковка какой-то части материала. Что же касается курса акций ГБТ, то он падал в последнее время преимущественно из-за недостатка биороботов на рудниках Оттанга. Даже самые стойкие экземпляры долго там не выживают. Получив же практически даром по меньшей мере несколько сотен миллионов биороботов — мы сделали предварительные прикидки, — фирма надолго обеспечит потребности в рабочей силе на этих, да и на ряде других рудников, и курс акций ГБТ резко возрастет. В этом я могу вас уверить.

— А вас не пугают организационные трудности? Все-таки цивилизация Земли может решиться на какой-нибудь отчаянный шаг, возникнет необходимость в боевых действиях, неизбежны потери — тех же потенциальных биороботов, к примеру.

— Уверяю вас, господин Сантало, все будет гораздо проще, чем вы думаете. На Земле найдется немало благоразумных и достаточно влиятельных людей — среди тех же держателей акций ГБТ хотя бы, — которые постоят за интересы фирмы. Гораздо большие трудности ожидают нас при трансформации роботов, полученных с Земли. Ведь перед этой операцией необходимо подвергнуть биоробота деструкции личности, чтобы он не вышел из подчинения. А деструкция личности, как мы установили при проверке методики на человеке, чревата по меньшей мере тринадцатью процентами летальных исходов. Потери материала предстоят весьма значительные, и, к сожалению, снизить их вряд ли возможно. Все же остальное, уверяю вас, особой проблемы не составит.

— Что ж, вы меня убедили, — сказал Сантало и, улыбнувшись, повернулся к пульту, — ГБТ знает, что делает. Хорошо, что я не поспешил расстаться со своими акциями. Посмотрим теперь на ваш анализ и приступим к работе, — он положил руку на пульт и ввел команду.

Результаты анализа появились у них перед глазами.

В лаборатории стало тихо. Очень тихо.

— Ну, что вы молчите? — спросил Габбен, сам удивившись неуверенности своего голоса.

Сантало не отвечал долго. С полминуты. Все было проделано чисто, и этот напыщенный дурак ничего не мог заподозрить. Конечно, никто не в силах теперь стереть из памяти компьютера информацию о том, что проделал Сантало перед самым приходом Габбена, и первая же проверка выявит подлог. Но Сантало не боялся теперь проверки. Какое она имела значение, какое значение имела теперь его судьба по сравнению с судьбой всего человечества? Значение имело то, что вместо результатов анализов крови Габбена на пульте перед ними светились результаты его, Сантало, крови. И они неопровержимо указывали на то, что это кровь биоробота. И автоматически лишали человека, сидевшего с ним рядом, прав не только представлять фирму ГБТ — нет, прав вообще считаться человеком. Только бы этот мерзавец не помер от испуга, с тревогой подумал Сантало, глядя на то, как кровь отхлынула от лица Габбена.

— Господин Габбен, — сказал он наконец, — согласно Кодексу Сообщества с данной минуты вы не вправе выступать в роли представителя фирмы. Я вынужден просить вас немедленно покинуть лабораторию, проследовать в свою комнату и ожидать там дальнейших инструкций. Учтите, неподчинение указаниям будет чревато для вас непоправимыми последствиями, — он говорил ровным, холодным голосом, глядя не на Габбена — сквозь него, и тот съеживался, вдавливаясь все глубже в кресло под этим взглядом.

— Н-но это же абсурд, нонсенс…

— Господин Габбен, фирма ГБТ, думаю, повторит анализ, прежде чем направить вас на деструкцию личности. Я очень сожалею, но вынужден повторить — вы должны немедленно покинуть лабораторию. Иначе я вызову охрану.

— Деструкция личности! Боже мой, это ошибка, — Габбен встал, пошатываясь пошел к двери, потом остановился и обернулся к Сантало. — Этого просто не может быть, господин Сантало. Я требую повторить анализ.

— К сожалению, вы не вправе что-либо требовать, господин Габбен. А я не вправе удовлетворять ваши требования, — все тем же холодным тоном сказал Сантало. — Аппаратура базы предназначена только для людей. Мы не правомочны анализировать ткани существ, являющихся собственностью ГБТ. Если произошла ошибка, все выяснится во время повторного анализа, когда вы вернетесь к вашим хозяевам.

— Боже мой, боже мой! — Габбен схватился за голову. — Но как, когда это могло случиться?

— Видимо, кто-то из ваших предков, господин Габбен, погулял, так сказать, на стороне.

— Эти женщины! Дьявольское отродье, всегда презирал их! Господин Сантало, не смотрите на меня так! Вы должны меня выслушать. Я вам заплачу. Я очень много заплачу вам. Но результаты моего анализа не должны попасть к тсангитам.

— Вы понимаете, господин Габбен, чем я рискую? — Сантало сделал вид, что задумался. — Ведь результаты вашего анализа записаны в памяти компьютера. И когда начнется общая проверка…

— Проверки не будет. Проверки не будет, господин Сантало. Я знаю ходы, я знаю, как отклонить иск. Положитесь на меня. Я сделаю все, что от меня зависит. Мы должны с вами договориться…

Риттул вернулся в лабораторию через полчаса после ухода Габбена. Сантало сидел в кресле перед пультом и давился от смеха. Он повернулся в сторону Риттула, хотел что-то сказать, но не смог произнести ни слова и только махнул рукой в сторону пульта.

— В чем дело? — спросил Риттул, подойдя ближе.

— Вот, полюбуйся, — наконец обрел дар речи Сантало. — Вот эти показатели я подсунул Габбену вместо его анализа. Это м-мой анализ, — и он вновь зашелся в приступе смеха.

— Ну ты хитер, — сказал Риттул. — Но что в этом такого смешного?

— Видел бы ты его рожу! Но самое смешное, самое смешное, — Сантало опять захохотал, и, глядя на него, не смог удержаться от смеха и Риттул. Наконец Сантало успокоился и смог закончить. — Самое смешное в том, что его настоящий анализ тоже содержит метку ГБТ!

Они хохотали, наверное, минут десять, и только после того, как сил совсем уже не осталось, смогли наконец успокоиться.

— В общем, надеюсь, теперь мы сумеем выкрутиться, — сказал Сантало, вытирая слезы. — Во всяком случае, этот мерзавец теперь крепко сидит у меня на крючке. И он сам больше всех заинтересован в том, чтобы потопить иск тсангитов.

— Думаю, особой необходимости в этом нет, — вдруг сказал Риттул.

— Как это нет необходимости? Ты о чем?

— Об этом иске. Если уж на то пошло, то самого смешного ты еще не знаешь.

— Что ты имеешь в виду?

Риттул молча встал, подошел к Сантало и положил руку на пульт перед ним. Какое-то время ничего не менялось, но потом Сантало внезапно заметил, что пальцы на руке вытягиваются, а ногти заостряются и растут, превращаясь в острые когти. Еще минута — и на пульте перед Сантало лежала когтистая чешуйчатая лапа, отливавшая болотной зеленью. Пальцы внезапно сжались, когти вонзились в обшивку пульта, прорвав ее, словно лист бумаги, и мгновение спустя перед Сантало зияла рваная дыра.

— Ч-то это значит? — с трудом приходя в себя, спросил он.

— Что? Да то, что тсангиты совершили большую ошибку, внедрив своих биороботов в человечество. Возможно, это их самая большая ошибка. Подарив нам эти гены, они сделали нас сильными. Ты знаешь, я только что выходил наружу. Туда, в пустоту. Без скафандра. И ты тоже можешь сделать это. И любой человек, несущий в себе гены биоробота. Это только сначала трансформация трудна, потом становится легче. Понимаешь ты, что это значит? Это значит, что человек может теперь приспособиться к любым условиям существования и противостоять любым опасностям. Это значит, что нам нечего отныне бояться тсангитов и их прислужников. Это значит, что жизнь прекрасна. Ты не находишь? — и Риттул снова засмеялся.

ЛЕОНИД РЕЗНИК ШЛЕМ ВЕЛИКОЙ БОГИНИ

— Эй, вы, в замке! Опускайте мост, открывайте ворота! Слышите? Я убил вашего короля. Я теперь ваш новый король. Опускайте мост, мерзавцы! Все равно ведь я доберусь до вас. Лучше впустите меня по-хорошему.

Как и можно было ожидать — молчание. Тени на высоких стенах передвигаются, оружие поблескивает в свете факелов. Переваривают новость. Трудно поверить, что их грозный повелитель, король Моро, убит. Могучий воин, непобедимый рыцарь. Король Моро — человек, уничтоживший нашу деревню, захвативший мою сестру и еще несколько девушек покрасивее. Король Моро — проклятый палач, убивший моих родственников и еще сотни две человек из нашей деревни. Проклятый король.

И совсем не так уж он велик. Владения некоторых соседних баронов не меньше. А по сравнению с герцогом Суло, Моро — вообще захудалый помещик. И все же он — король. Ему принадлежит шлем великой богини Моротори, дающий власть над родом. А сейчас золотой шлем сверкает на моей голове.

Людям на стенах это хорошо видно. Ночь уже наступила, и зеленый свет поднимающегося Нуума отражается от золотого шлема. Потому-то ни одна стрела не слетела со стены. Любой из рода Моро будет немедленно наказан великой богиней, если поднимет руку на обладателя шлема. Мне гнев богини не страшен. Я — из свободного рода. Никто из наших не был заклят на верность королям. Наверное, за это так не любят нас короли.

На стенах спокойно. Ломают головы, не зная, что придумать, но ворота открывать не будут. Я этого и не ждал. Сам доберусь. Зеленого света Нуума мне достаточно. Я же лучший стрелок двух западных королевств. С третьей стрелы перерубаю веревку, удерживающую лодку у крепостой стены. Интересно, зачем им лодка? Рыбу ловить? Осматривать стену? Неважно. Вот она — заветная стрела с прочным шнуром. Изо всех сил натягиваю лук. Отлично. Стрела глубоко вонзилась в борт. Теперь надо тщательно, без рывков выбирать шнур. Ого! На стенах зашевелились. Сотни стрел летят в мою стрелу. Это они могут. Пусть стараются: хотел бы я посмотреть на человека, попадающего в шнур и при солнечном свете, а уж ночью-то… Что это? О богиня! Я недооценил врага. То, что не сделает один великий стрелок, смогли сто плохих. Чья-то стрела попала в мою стрелу и расколола ее. Осторожно пытаюсь тащить… Нет, шнур уже не натянут. Лодка беспомощно болтается на воде, а со стены в нее летят факелы. Плохо дело. План срывается, надо что-то придумывать.

Холодный ветер потянул с севера. Не стоять же мне всю ночь у крепостного рва. Шлем великой богини давит голову. Он защищает меня от гнева родственников Моро, но не может помочь перебраться через ров. Сильный отряд не сумеет взять эту крепость, а я хочу сделать это один. Сумасшедший ли я? Нет. Шлем не позволит им защищаться от моих атак. Гнев богини страшен, хотя никто уже не помнит, каков он: ведь уже много лет люди не осмеливаются нарушить заклятие.

Столбики у края моста привлекают мое внимание. План есть. Достаю длинную веревку, нахожу удобный кусок камня и привязываю. Снаряд готов. Раскручиваю его над головой, постепенно удлиняя веревку. Все идет хорошо, пока веревка не становится слишком длинной. Крутить ее тяжело, а надо делать это еще быстрее. Мои руки словно налиты свинцом. Еще чуть-чуть… Еще… Помогаю всем телом, голова идет кругом. Мне кажется, что в своих руках я держу и вращаю весь мир. Тошнота… Готово Натянутая веревка встретилась со столбиком. Конец с привязанным камнем обмотался вокруг него. Несколько проверочных рывков. Отлично. В тот же момент на столбик обрушивается град стрел. Мне надо действовать быстрее. Когда я буду карабкаться по веревке, ни один человек не осмелится стрелять. Ни один… Если только в крепости нет наемников. Они принадлежат другому роду, и на них не распространяется могущество шлема.

Быстро закрепляю свой конец веревки за огромный валун. И вот я в воздухе. Тишина. Значит, наемников нет. Они бы стреляли в меня: я теперь отличная мишень. Предупреждали, что Моро не держит наемников, боится заговоров. Но все ведь бывает.

Я вскарабкиваюсь на мост, медленно спускаюсь к крепостной стене. Она старая, между камнями огромные трещины. Здесь я взберусь как по лестнице. Нахожу место под выступающей площадкой. Никто из рода Моро не осмелится даже плюнуть в меня, но в замке много женщин из других родов. А чтобы сбросить на голову камень, достаточно и нежных женских рук.

Трудный подъем. Но к нему я готовился. Захватил с собой четыре особых кинжала, и все они мне пригодились. Вот я и наверху. Нуум уже довольно высоко. Его зеленые луга — место обитания великих богов. Интересно, как богиня может, находясь там, охранять меня, находящегося здесь? Неважно. Сейчас не это главное.

Стражники в доспехах стоят на стене, рядом и вдалеке. В их глазах читается обреченность. Иду мимо них. Мой шлем отражает и темно-красный цвет пламени, и холодное зеленое сияние Нуума. Ярко-красный камень, глаз богини, налит кровью. Спускаюсь со стены, хватаю первого попавшегося слугу, приставляю к горлу меч.

— Где живет женская прислуга?

Полумертвый от ужаса, он делает вялый жест рукой.

— Веди меня.

Он идет. Низкая, темная, грязная комната, вся заваленная каким-то тряпьем.

— Корели! — кричу я, — Корели, где ты?

Шорохи в полутьме, неясное движение, и вдруг кто-то отделяется от кучки прижавшихся друг к другу тел и кидается мне на шею.

— Лорн! Милый, как ты сюда попал? С тобой все в порядке?

Мне не до смеха, но невольно улыбаюсь.

— Со мной все, сестренка. А как ты?

Она молчит. Глупый вопрос. Ну ничего, все бывает в этой жизни. Надо спешить.

— Кто тут еще из нашей деревни? Кто еще хочет уйти со мной? Вставайте и идите.

Шесть женщин встают. Держа Корели за руку, выхожу из комнаты. Она ведет меня в покои хозяев. Шесть женщин идут за нами. У спальни королевы останавливаемся. Толстая дубовая дверь заперта на засов. Рубить ее мечом? Добрые полночи.

— Открой! — кричу я. — Открой по-хорошему. Я все равно войду, но тогда будет хуже.

Дверь открывается. Честно говоря, я даже не ожидал этого. Королева стоит на пороге. Король Моро — убийца и негодяй, но его жена — само совершенство. Фигура скрыта темно-синей мантией, но лицо можно видеть. Кажется, что сама великая богиня спустилась к смертным.

— Зайди сюда, — говорит королева, — поговорим.

Я оставляю женщин — благо никто из стражников не пошел за нами — и захожу. Королева плотно прикрывает дверь.

— Я на твоей стороне, — говорит она. — Старый разбойник надоел мне. Этот грубиян почти перестал обращать на меня внимание, привозил девок из соседних деревень. Он был мерзок, и я рада, что его больше нет. Вижу, что ты молод, красив и умен. А раз убил Моро, значит и силен. Я помогу тебе.

— В чем?

— Вижу, что ты хочешь уйти. Это ни к чему. Оставайся, будешь королем. Я помогу тебе справиться с интригами братьев Моро. Верь мне. Ведь не ты первый станешь королем подобным образом.

Я слежу за ее руками. Королева из рода Корта, и гнев великой богини не страшен ей. Женщины умеют пользоваться кинжалом. А если не сейчас, то через недельку в крепость тайно приведут наемника из другого рода, и стрела, пущенная из-за угла, найдет меня. Когда шлем узурпирует кто-нибудь из родственников или знати — с этим смиряются. Но если его захватит такой простолюдин, как я… Не обманешь, королева.

Она стоит и молча смотрит на меня. Рука теребит завязки мантии. Интересно, есть под мантией что-нибудь?

— Нет, — отвечаю, — я ухожу. Тебя беру с собой. Пошли.

— Зачем? — На лице королевы написано изумление. — Ты пришел отомстить? Пожалуйста, — она делает несколько шагов к ложу, напоминающему алтарь храма. — Я уверена, что утром ты не захочешь уходить.

— Наверное, поэтому я ухожу сейчас. Надеюсь, тебя не надо тащить силой?

— Глупец! — Лицо королевы становится сердитым. — Что тебе не нравится? Ты боишься? Хочешь совет? У Моро два брата. Иди и сейчас же убей их. Они в панике и не смогут сопротивляться. Это запугает всех. — После секунды колебания она добавила: — Кстати, у братьев очень красивые жены. Почти такие же, как я. Они тоже будут принадлежать тебе.

Я смотрю на эту женщину и не понимаю, как зло может прятаться под такой красивой оболочкой. Но ее слова помогли мне, избавив от сопротивления королевы в настоящий момент.

— Покажи, где живут их жены, — говорю я с заинтересованным видом и направляюсь к двери. Королева идет за мной. В коридоре она выходит вперед и ведет меня. Шагов через сто нам преграждают дорогу. Высокий мужчина, такой же могучий, как Моро, и напоминающий его чертами лица.

— Стой, негодяй, — говорит он. В его голосе не чувствуется угрозы, скорее страх. — Убирайся отсюда.

Королева поворачивается ко мне и, улыбаясь, еле заметно кивает. Я кладу руку на меч, но потом снимаю ее и делаю шаг вперед.

— Ну, давай, — говорю я. — Мне лень замахиваться на тебя мечом. Сделай милость, ударь меня. Я посмотрю, как богиня превратит тебя в огненный шар. Люди уже очень давно не видели этого. Может быть, все это сказки? Если в тебе есть хоть капля храбрости — проверь.

Его лицо бледно от страха, но глаза почему-то не нравятся мне. В тот же момент я слышу за спиной звук натягиваемой тетивы и падаю. Значит, в замке был наемник! Стрела попала брату Моро в правую руку у плеча. Я перекатываюсь по полу, одновременно вытаскивая меч. Так, значит, это не мне улыбалась и кивала королева?

Вскочив на ноги, я понял, почему наемник не подстрелил меня, когда я, подобно мешку с тряпками, болтался надо рвом. Да это был и не наемник. Обыкновенный кухонный слуга из другого рода. Вдобавок старик. Он не сумел попасть мне в спину с такого мизерного расстояния. Двое стражников, очевидно помогавшие ему, бежали по коридору прочь. Лук упал на каменный пол. Не было ни малейшей необходимости даже подходить и щелкнуть старика по лбу. Незадачливый убийца явно медленно умирал от страха.

— Веди меня, — сказал я королеве и пошел за ней.

Жены у братьев Моро были очень красивы. Ничуть не хуже королевы. Когда я собрал их вместе и повел перед собой, королева поняла, что ее обманули. Но меч в моей руке и угрюмое выражение лица не располагали к спорам. Дальше меня вела сестра. По дороге я подбирал всех молодых и более-менее привлекательных женщин и с помощью веревки соединял их. Обычно так делали при набегах северные пираты. Но я поступал так не из жажды наживы. Я не собирался продавать пленниц на невольничьих рынках. Когда господа разоряют деревни, лишь самым ловким и быстрым из мужчин удается добежать до лесу. Ничего. Сегодня днем у трех дубов будет большой праздник. Нашим ребятам надоела холостая жизнь. Господа кичатся благородным происхождением, но перед нашими детьми они не смогут это сделать. Я уверен, что в моем будущем ребенке будет половина благородной крови. И скорее всего из королевского рода Корта.

Наша процессия вышла на двор. Мужчины сжимали кулаки. Их душила злоба и парализовал страх. Шлем великой богини, кроме зеленого света Нуума и красных факелов, отражал желтые лучи поднимающегося Сорва. По преданиям, туда переселялись души погибших.

До восхода солнца было еще много времени. Девушки из прислуги вывели множество лошадей и мулов. Они же, под моей охраной, нагрузили их провизией из погребов. Весь караван, направляемый моей сестрой и ее подругами, вышел из крепости по спущенному мосту.

Я обратился к обитателям замка:

— За все, что я сделал сегодня, вы должны благодарить не меня. Вы должны благодарить другого человека. Это — король Моро. Никто не просил его уничтожать наши деревни, уводить наших девушек. Я поступил намного лучше него: все вы живы, целы и невредимы. Все вы можете сделать выводы из происшедшего и не повторять ошибок Моро.

У нескольких деревянных построек и у ворот я разбил подмеченные мной и доставленные туда бочки с нефтью. Костры должны были на некоторое время занять хозяев замка. Мало ли до чего можно додуматься в отчаянии.

Выехав за ворота, я принялся подгонять лошадей и мулов. Вскоре наш невольничий караван перешел ручей. На краю неба показались солнечные лучи. До спасительного леса, где ждали меня ребята, было уже недалеко. Шлем немилосердно жал голову. Я снял его и положил в мешочек у седла. Медь, из которой он был сделан, ничего не стоила, но позолота, а главное, уникальный рубин были настоящими. Сам король Моро не смог бы так просто разоблачить подделку. Проклятый король Моро… Со вчерашнего вечера он пьянствовал у барона Тхо. Сейчас, скорее всего, он спит в объятиях какой-нибудь служанки. Когда король Моро вернется домой… Не знаю, что он будет делать. Даже короли не отваживаются сунуться в Большой Полосатый Лес. В нем ведь нет людей, которые закляты на верность золотым шлемам. Слава великой богине!

АНДРЕЙ НИКОЛАЕВ ЖЕЛЕЗНЫЕ МЫШЦЫ

Неформально-экспериментальный обзор

кинофантастики

I. “ДУРНОЙ БИЛЛ”. КИНОСЦЕНАРИЙ

Показаны живописные горы на фоне странного фиолетового неба и синего солнца. У крутого обрыва, огороженного перилами, толпа грязных людей в лохмотьях, полулысых, со струпьями на лицах, внимает оратору. Маленький толстый человечек, тоже со струпьями, в драном смокинге и столь же рваном цилиндре, с которого так и сыплет радиоактивный песочек, вдохновенно вещает:

— Леди и джентльмены! Сегодня финальный поединок самых сильных, самых ловких, самых бесстрашных мужчин нашего времени. Победитель получит главный приз! — сняв цилиндр и смахнув набежавшую слезу, он махнул рукой. — Начинайте!

В небо взвивается желтая ракета. Толпа в восторге визжит и бросается к перилам. Там, внизу, на сравнительно ровной площадке, с трех сторон окруженной неприступными скалами и кончающейся жутким обрывом, на расстоянии километра в полтора друг от друга, находятся две машины.

Крупным планом черная машина, больше напоминающая броневик, вся утыканная огромными стальными шипами. На капоте — небольшая пушка, под которой грубо нарисованы белой краской череп и кости. В автомобиле сидят четверо зверского вида мужчин с перебитыми носами, в шрамах, с ног до головы увешанные всевозможным оружием, под которым почти и не видно, во что они одеты.

Крупным планом красная машина, также вся в броне и шипах, но без верха. За рулем сидит мужчина в кожано-стальных доспехах и в импозантном шлеме с решетчатым забралом — лица не видно. Рядом с ним устроился на сиденье огромных размеров пес, также в кожано-металлической амуниции.

Дико ревут моторы, бешено крутятся колеса, экипажи устремляются навстречу друг другу.

Пятнадцать минут экранного времени занимает лихой поединок автогладиаторов. Когда “черные” из своей пушки якорем заарканили противника, кажется, что для того все кончено. Но пес перепрыгивает из машины в машину и откусывает водителю голову. Кровь брызжет в объектив.

Шлемоносец, видимо как-то исхитрившись освободиться от цепи, с разгона сталкивает черную машину в пропасть. Пару минут показывают в замедленной съемке, как она падает, стукаясь о выступы, и разбивается. И наконец — впечатляющий взрыв.

— Поприветствуем нашего героя — Дурного Билла, победителя славного турнира! — в исступлении орет человечек в цилиндре, и толпа бурно выражает свой восторг.

Две смазливые, талантливо полуобнаженные девицы подводят к оратору победителя, от которого валит дым прошедшего поединка.

— Итак, выигравший финал получает главный приз! Мы не жадничаем для своих героев самым ценным, что у нас есть! — провозглашает человечек в цилиндре.

Под всеобщие стоны зависти и восхищения еще одна полунагая красавица приносит связку из десяти рулонов туалетной бумаги и надевает на победителя. Тот снимает с головы шлем, и мы видим небритое, усталое и осунувшееся, но красивое и мужественное лицо молодого мужчины. По лицу видно, сколько горя, страданий и утрат перенес этот человек, но не сломился под ударами судьбы.

Теперь идут титры, возвещающие, что мы смотрим фильм “2016 год. Дурной Билл” такого-то режиссера с такими-то артистами в ролях.

Показано полное народу злачное заведение. Дым стоит столбом, играет тяжелая-претяжелая музыка, а с потолка радиоактивный песочек так и сыплется. В центре внимания собравшихся в кабаке — стол, на котором навалены всякие разные ценности: от золотых монет до жемчужных бус. Перед столом валяются шесть трупов с простреленными головами. За столом сидит сурового вида мэн — огромный, одноглазый, с серьгой в ухе и косичкой сзади. Рядом с ним на полу сидят голая очень красивая блондинка и одетый в странного вида халат пожилой мужчина в очках, уткнувшийся в книгу.

К столу подходит молодой парень с голым торсом и могучими мышцами, перетянутыми кожей и заклепками. Он молча высыпает на стол горсть золотых монет. Суровый мэн так же молча отгребает от кучи часть ценностей и придвигает к предложенной ставке. Игра началась. Присутствующая в кабаке публика вплотную приближается к игрокам. Крупным планом: чей-то каблук наступает на руку сидящей на полу блондинки. Она истошно кричит, но на нее никто не обращает внимания.

Одноглазый достает револьвер, показывает барабан, в котором нет всего одного патрона, и передает сопернику. Тот молча берет оружие, крутит барабан, приставляет к виску и стреляет. Мозги брызжут в объектив. Суровый мэн флегматично присоединяет выигрыш к общей куче и вновь занимается выпивкой.

К столу подходит Дурной Билл и небрежным жестом кидает на стол связку туалетной бумаги. Окружающие восхищенно стонут. Мэн смотрит на Билла, переводит взгляд на туалетную бумагу и пододвигает к противнику всю кучу драгоценностей. Тот молча мотает головой. Мэн кивает на голую девицу со стариком. Блондинка испуганно вжимает голову в плечи, а старик даже не отрывается от книги. Билл оценивающе оглядывает их, подходит к девице, щупает ее грудь и утвердительно кивает. Толпа возбужденно шумит — ставки очень велики. Одноглазый показывает всем револьвер без одного патрона и протягивает Биллу. Тот берет, кладет на стол и, закурив сигару, щелкает пальцами. Ему тут же приносят выпивку. Не спеша он делает глоток. Толпа возбуждена до предела. Мэн невозмутим. Билл берет револьвер и медленно подносит к виску. Все взгляды устремлены на него.

Несколько секунд Билл держит револьвер у виска, потом резко отводит его и открывает барабан — он полностью набит патронами. Одноглазый тут же выхватывает еще один револьвер, но с дырой во лбу падает. Дурной Билл дует на дымящееся оружие. Толпа ухает. Откуда-то из-за спины Билл спокойно выгребает стреляющее устройство наподобие гранатомета с огромным раструбом и наводит на толпу. Окружающие испуганно пятятся. Билл невозмутимо сгребает выигрыш в мешок, берет туалетную бумагу и кивает блондинке на выход. Девушка, затравленно озираясь, встает и идет к двери, волоча за руку старика, который так и не отрывается от книги. Билл, не убирая оружие, пятится за ними.

— До войны мой отец был крупный ученый-энергетик, — монотонно рассказывает блондинка. Она сидит в машине рядом с Биллом в неизвестно откуда взявшемся рваном плаще. Билл равнодушно следит за дорогой, а ее отец на заднем сидении читает свою книгу. Впечатление, что рассказывает она зрителям, а не Биллу. — После того, как все кончилось, мы поселились в общине, где отец продолжал свою работу. Но люди Хейгерберта захотели, чтобы он запустил испорченный генератор в их Новом Городе. Мы вынуждены были бежать и попали в рабство к “синим” бандитам. Тот, которому мы достались, лежал там… в трактире…

Показано, как машина Билла едет по извилистой дороге среди скал. Камера скользит по горам и останавливается на следящем за ними здоровенном наголо бритом мужчине, с непроницаемым выражением лица.

— А что ты собираешься делать с нами? — спрашивает блондинка.

Билл смотрит на нее и, ничего не ответив, равнодушно отворачивается.

— Мы с отцом столько выстрадали за войну… Столько насмотрелись… А потом попали в общину… Там было хорошо… А потом эти “синие” бандиты…

Билл резко останавливает машину. Блондинка с размаху врезается головой в ветровое стекло. Поперек дороги лежит огромное дерево. Билл медленно закуривает и выходит на дорогу.

Показана группа мотоциклистов на верхнем склоне горы. На каждом мотоцикле сидят двое-трое людей в таких экзотических костюмах, что на подробное описание их понадобится с десяток страниц. По самой броской одежде выделяется вожак — тот самый лысый верзила, что наблюдал за машиной Билла. Сзади него сидит молодая девица, половина головы которой выбрита, а в ухе висит небольшой замок, граммов этак на триста. Вожак долго смотрит на дорогу, а потом вдруг дико орет и с яростью крутит ручку газа. Вся банда тоже орет, перекрывая шум заработавших моторов, и бросается по крутому склону вниз, к машине Билла.

Заметив их, Билл равнодушно выворачивает из-за спины свой гранатомет и стреляет по нападающим. Стреляет он, как это ни странно, очень скверно, и гранаты никого не задевают, эффектно разрываясь рядом с мотоциклистами. Бандиты выезжают на дорогу и кружат вокруг автомобиля. Билл стреляет с невозмутимым видом и все так же безуспешно. Вожак сидит на мотоцикле, наблюдая за всей этой каруселью.

Наконец один из мотоциклистов с диким воплем на ходу врезает Биллу ногой в грудь и тот падает, выронив свою пушку. Другой бандит проезжает по Биллу, и все останавливаются.

Из машины вытаскивают вопящую блондинку и срывают с нее рваный плащ. Вожак подходит к ней и, ухмыляясь, расстегивает ширинку. Импозантная девица с замком в ухе с неподдельным интересом наблюдает за действом.

Натешившись всей командой, они вытаскивают из машины ученого, который так от книги и не оторвался. Его сажают сзади к одному из мотоциклистов, и банда укатывает прочь.

Минуты полторы показывают красное солнце на пепельном небе и скалы.

Измученная, стонущая блондинка натягивает на себя плащ и медленно подходит к Биллу. Кряхтя, она переворачивает его на спину, и он открывает глаза.

— Это люди Хейгерберта, — говорит блондинка. — Они похитили моего отца. Надо его спасать…

Билл встает, смотрит на нее и закуривает сигару. Затем обходит вокруг автомобиля, внимательно его рассматривая, и садится за руль. Блондинка шатаясь подходит к машине, заглядывает внутрь и злорадно говорит:

— А золото и туалетную бумагу они тоже увезли…

Билл злобно сплевывает и кивает ей, чтобы садилась в машину.

Непонятно как не сорвавшись, машина объезжает поваленное дерево по склону горы и мчится по дороге.

Показан Новый Город со странными зданиями, с бродящими по улицам людьми в диких нарядах и со столь же дикими нравами.

Отца блондинки грубо вталкивают в кабинет, поражающий своими размерами, вырвав у него из рук книгу.

Старый, отвратительный на вид, весь трясущийся горбун отрывается от прекрасной обнаженной девицы и подходит к ученому.

— Так ты и есть тот прославленный инженер, — скрипит горбун противным голосом. — Нам надо запустить генератор.

— Для вашей банды я ничего не собираюсь делать! — гордо вскидывает голову пленный.

— Банды?! — визжит горбун и с размаху бьет ученого тростью по лицу. Очки разлетаются вдребезги, из носа в объектив брызжет кровь. — В кандалы его! — орет горбун. — В шахту! Пока не образумится!!!

Предводитель мотоциклистов с подлой улыбкой тащит старика из кабинета, а с потолка так и сыпется радиоактивный песочек.

Дурной Билл с блондинкой крадучись пробираются по Новому Городу. За углом стоит часовой. Дурной Билл нападает сзади и проводит ему ножом по горлу. Кровь брызжет в объектив.

Банда мотоциклистов во главе с лысым вожаком, обнимающим свою девицу, сидит в большом зале за уставленным бутылками огромным столом и над чем-то хохочет. В дверь врывается Дурной Билл. Все замолкают и хватаются за оружие. Билл несколько раз стреляет из своего гранатомета. Экран заполняют сполохи взрывов. Когда дым рассеивается, виден только вожак и его подруга. Кругом валяются трупы, оторванные ноги, руки, головы. Радиоактивный песочек с потолка так и сыпется.

Лысый дико вопит, со зверским выражением лица выхватывает из-за пояса огромный тесак и бросается на Билла. Тот почему-то отбрасывает свое страшное оружие и тоже выхватывает нож. В дверях показывается блондинка и сразу каратистским приемом врезает девице с замком в ухе по уху.

Минут десять противники с переменным успехом метелят друг друга. Наконец вожак мотоциклистов за счет своей массы начинает одерживать верх над Биллом. И вот когда лысый уже сидит на животе Билла и заносит над ним свой огромный тесак, сзади бутылкой по голове его со всего размаха трескает блондинка. К тому времени она уже сумела отрезать голову сопернице. Глазки бандита от сильного удара сбиваются в кучку, и он с грохотом валится на пол. Билл встает, невозмутимо закуривает сигару и наклоняется к поверженному противнику.

— Где? — спрашивает Билл.

— Ученый? — переспрашивает лысый, еле ворочая языком. — В шахте, в кандалах…

— Золото мое где? — угрожающе рычит Билл.

— У Хейгерберта, — с трудом выдавливает из себя бандит и со стуком роняет голову на пол.

Замученные, закованные в кандалы бедолаги махают кирками в шахте. Между ними ходят отвратительные надсмотрщики в коже и заклепках и раздают удары плетью направо и налево. Один рабочий в изнеможении падает, и его тут же пристреливают. Кровь брызжет в объектив.

Крупным планом отец блондинки. В одной руке кирка, в другой — книга. Сзади подходит надсмотрщик и, грязно выругавшись, вытягивает ученого плетью. Старик принимается дробить камень.

Отвратительный горбун, стоя у стола, любуется сваленными на нем сокровищами Билла. Он протягивает свою трясущуюся лапу к туалетной бумаге, но ее останавливает чья-то крепкая рука. Горбун в удивлении оборачивается. Это Дурной Билл. Он с размаху бьет в лицо отвратительного старца, тот отлетает в противоположный угол. Из носа горбуна течет струя крови. Билл небрежно сгребает свои сокровища в мешок. Радиоактивный песок с потолка так и сыпется.

Три надсмотрщика издеваются над отцом блондинки. Тот привязан к столбу, под пятками тлеют угольки, а надсмотрщики со смехом бросают в ученого его же книги.

Появляется блондинка с Дурным Биллом. Девушка подбегает к отцу, а Билл без помощи оружия за пару минут разбирается с негодяями надсмотрщиками. Кровь брызжет в объектив.

Начинается всеобщее освобождение от кандалов. Измученные рабы братаются, целуют Билла и блондинку — радости нет предела.

Неожиданно воет сирена всеобщей тревоги. Рабы с отчаянной храбростью и мужественными выражениями на лицах берутся за свои кирки. Но в шахту по туннелю бежит слишком большая толпа хорошо вооруженных стражников с пуленепробиваемыми щитами.

Дурной Билл с невозмутимым видом выворачивает из-за спины свой гранатомет. Нападавшие моментально выстроили непробиваемую стену из щитов и начали стрелять из автоматов. На землю повалились трупы. Билл убирает свою пушку, хватает блондинку за руку, поскольку это его собственность, и бежит в глубь туннеля. Блондинка хватает за руку отца, за ними устремляются остальные.

Толпа рабов во главе с Биллом выбегает на открытое пространство. На рельсах стоит допотопный паровоз с прицепленными к нему вагонами, нагруженными рудой. Толпа быстренько забирается на паровоз. Билл, блондинка, ее отец и еще несколько самых крепких рабов залезают в кабину. В проходе показываются преследователи. Всего полминуты тыканья по рычагам управления, и поезд трогается. Колеса крутятся все быстрее и быстрее, и наконец паровоз набирает полный ход.

Из туннеля выбегает горбун с лысым предводителем мотоциклистов и с ненавистью смотрит вслед поезду.

— Догнать! Поймать! Уничтожить! — брызгая слюной и весь дергаясь, орет горбун.

Лысый бандит поднимает к груди ружье, смотрит вслед поезду, затем, подняв очи к небу, истошно кричит.

Билл невозмутимо курит сигару, глядя в окно. Одна его рука лежит на рычагах управления, другая — на мешке с золотом и туалетной бумагой. Блондинка радостно обнимает отца, который опять уткнулся в книгу. С потолка кабины радиоактивный песок так и сыпется. На вагонах с рудой сидят рваные, грязные, истощенные рабы и радостно обнимаются. Вдруг один из них испуганно кричит, показывая рукой назад.

Вслед за поездом, по обеим сторонам железной дороги несутся автомобили невообразимых конструкций — от легких, напоминающих “багги”, до тяжелых полуброневиков и множество мотоциклистов. Сверху над ними летит старый, дряхлый самолет, на крыльях которого сидят бандиты и стреляют по поезду.

Билл равнодушно смотрит в окно на преследователей, затем отбрасывает сигару и достает свой гранатомет.

Минут пятнадцать показывают бешеную гонку за поездом. Билл первым же выстрелом сбивает самолет, и тот впечатляюще врезается в землю. Каждый выстрел Билла означает сбитую машину, но преследователи не унимаются. В конце концов лысому удается догнать на легкой машине паровоз и зацепиться за дверцу кабины. Минут пять его колотят по голове чем под руку попадется, но все напрасно.

Впереди виден мост, настолько разбитый и старый, что на него смотреть страшно. Блондинка визжит и в страхе закрывает лицо руками. Ее отец не отрывается от книги. Радиоактивный песок так и сыпется с потолка. Поезд мчится по длинному мосту, и как только последний вагон оказывается на том берегу, ржавая конструкция с грохотом разваливается. Минуты две показывают, как валятся в жуткую пропасть останки моста и не успевшие затормозить машины бандитов.

Поезд бешено мчится вперед.

Наконец Билл решает покончить с лысым. Он кивает блондинке на рычаги управления, а сам достает свой тесак. После обмена сильнейшими ударами, бандиту удается вытащить Билла из кабины и они вместе катятся по насыпи, причем Билл умудрился прихватить с собой свой мешок с золотом.

Поезд быстро скрывается из вида.

Дурной Билл борется с врагом, и тот начинает одерживать верх.

Вдруг крупным планом показывают бегущую по полю огромную собаку, закованную в кожано-стальной панцирь. Ту самую, что в начале фильма была с Биллом и упала в пропасть вместе с черной машиной. Она мчится к дерущимся с огромной скоростью, и в тот момент, когда лысый собирается вонзить свой тесак в Билла, чудовище подскакивает к ним и откусывает лысому голову. Кровь брызжет в объектив.

Билл сбрасывает с себя окровавленное тело, встает, отряхивается, закуривает сигару, поднимает мешок с золотом и туалетной бумагой и направляется в сторону восходящего солнца. Собака бежит рядом с ним.

Голос блондинки за кадром рассказывает:

— Это было много лет назад. На том поезде мы доехали до благодатного побережья и построили Город Братства и Счастья. И всегда мы помнили о благородном герое, столько сделавшего для нашего спасения, и о котором мы больше никогда ничего не слышали.

Идет титр: конец фильма.

II. ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ НАМ ГОТОВИТ!

Пусть читатель не думает, что этот сценарий — пародия, отнюдь. Я уверен, что если послать его в Голливуд, то получится “крутой” фантастический боевик. Ну, а если в Голливуде откажутся снимать, то есть смысл отправить сценарий в одну из итальянских кинофирм. Там-то снимут обязательно. А если и откажут — не беда. Напишу левой ногой еще с десяток — один, да проскочит.

Ну посудите сами:

“Безумный Макс — II” — один из самых популярных фильмов этого типа. Главный герой Макс ездит на супермашине по безжизненным просторам Америки, пережившей ядерную войну, по крохам собирая горючее в разбитых автомобилях. Случайно он узнает о поселении, где добывают топливо. Но на это поселение уже точат зубы мотобандиты в диких костюмах. Поселенцы предлагают Максу провезти к морю огромную цистерну с горючим, чтобы сбежать из пустыни, подальше от бандитов. Полфильма занимает впечатляющая погоня за цистерной, в которой в конце концов оказывается песок. А поселенцы спокойно увезли топливо по частям в обычных машинах, вспоминая потом Макса добрым словом… Почти то же самое, за исключением некоторых деталей, в “Безумном Максе — III”. А говорят, уже вышел “Безумный Макс — IV”.

“2019 год. Двадцать лет после падения Нью-Йорка”. Опять разрушенная ядерной войной Америка. Бродячего супермена-одиночку почти силой нанимает какая-то военная группировка, желающая улететь на звездолете к другим, неиспорченным мирам. Но все женщины на планете после войны стали бесплодны, и экспедиция теряет весь смысл. По некоторым сведениям в Нью-Йорке осталась одна здоровая женщина, которую и предлагалось привезти главному герою. В Нью-Йорке существует какое-то жестокое правительство, и задача почти невыполнима. В помощь главному герою дают двух суперменов, один из которых в конце фильма оказывается роботом. Легко представить, сколько приключений, побоищ, погонь и нелепостей заполняют фильм. Цель, конечно же, достигается, и космический корабль стартует с Земли. В его лабораториях из клеток добытой женщины рождается новая жизнь.

Или вот, например, итальянский фильм “Гладиаторы Техаса”. Снова послеядерная Америка. В начале показана группа из тринадцати “гладиаторов Техаса” — по пояс обнаженных мужчин с развитой мускулатурой, убивающих “злых людей”. Один из группы пытается изнасиловать “гражданскую” девушку. Другой “гладиатор” останавливает его. Насильника выгоняют из группы, а остановивший его влюбляется в спасенную девушку и, покинув друзей, отправляется вместе с ней строить новую жизнь в Город, к “добрым людям”.

Проходит несколько лет. Супружеская чета живет в мирном городе. Неожиданно на поселение нападают устрашающего вида мотоциклисты, во главе с лысым отвратительным диктатором в черной военной форме. Сначала на глазах у бывшего гладиатора насилуют его жену, а потом, на ее глазах, его убивают. В городе устанавливается жестокая власть черного диктатора.

В одном из кабаков двое бывших гладиаторов выигрывают в “русскую рулетку” жену бывшего компаньона, которую они узнают по нагрудному знаку погибшего друга. Естественно, они желают освободить город и отомстить. А вот бывший насильник служит теперь у черного владыки и по его приказу (а также по личному порыву) гоняется за бывшими коллегами. Что будет дальше — читатель, наверное, уже и сам догадывается. Безусловно, “хорошие” победят “плохих” и справедливость восторжествует. Сколько “захватывающих приключений” ждет зрителя этого фильма! К сожалению, уже на середине картины скулы сводит от тоски по простой логике и здравому смыслу.

Есть и еще кинопроизведения на тему “нового варварства”, как правило с изображением постядерного мира: “Боевой колосс”, “Огненные колеса”, “Новые варвары” и, возможно, еще масса других; перечисленные фильмы я добросовестно посмотрел, но пересказать уже не могу, настолько все похожи своей лихостью.

Все эти картины крайне несерьезно относятся к грозящей катастрофе. Такое впечатление, что и нужна-то ядерная война создателям подобных фильмов только для нагромождения нелепых сюжетов и приключений. Я не знаю, что будет после ядерной войны, если, не дай бог, она случится, но уверен, что места лихим суперменам-одиночкам и мотобандитам там не найдется.

В этом смысле интересен хотя и не безукоризненный, но очень серьезно относящийся к проблеме фильм “На следующий день”, демонстрировавшийся даже по ЦТ. Или великолепный советский фильм “Письма мертвого человека”. К сожалению, исключения лишь подтверждают правило. Больше ничего подобного мне увидеть не довелось.

Даже в одном из лучших американских фантастических фильмов — в “Терминаторе” — отношение к постядерному миру не очень-то серьезное. Показательна такая мелкая деталь: в одном из убежищ, куда запрятались остатки человечества от захвативших планету после ядерной войны компьютеров, двое грязно-рваных детишек сидят перед телевизором. Камера меняет ракурс, и оказывается, что в корпусе от телевизора разведен огонь и дети просто греются. Насколько я знаю, телекорпуса металлическими не делаются, а использовать в качестве камина деревянную или пластмассовую коробку, чтобы она тут же прогорела… Может, до меня не доходит и это какой-то красноречивый штрих о быте несчастных, оставшихся в живых?

В конечном итоге, в основном все эти фильмы рассчитаны на массового зрителя, то есть должны развлекать. И действительно, один из фильмов постядерной тематики (любой, первый попавшийся) смотрится не без интереса. Правда, когда видишь второй — начинаешь тупеть, третий же просто вызывает раздражение. Одни и те же заурядные боевики на фоне всеобщей разрухи — “примитивные конструкции, которые без фантастических одежд просто развалились бы”.

Понятно, что фильм, повествующий об идеальном будущем Земли, смотреть будет скучно, потому что действительно сложно создать при такой установке острый сюжет. Западные кинематографисты явно не верят, что в будущем “лучшее будет бороться с хорошим”.

Есть, конечно, картины, повествующие о земном будущем, примерно соответствующем нашим светлым представлениям о нем. Например, “Андроид”, “Бегущий по лезвию бритвы” — но эти ленты рассказывают о конфликте человека с созданным им роботом и заслуживают отдельного разговора. Или “Враг мой”, “Альенс”, “Запретный мир”, “Дюна” — космические фильмы о контакте землян с чужой цивилизацией или жизнью.

А что же с не очень далеким будущим, не пережившим катаклизмов вроде ядерной войны, или выхода к звездам, или нашествия инопланетян? К чему придет мир после нескольких десятков лет по мнению западных киномастеров?

Тут, конечно, нельзя обойти стороной отличный, серьезный, правда чересчур мрачноватый фильм “Зеленый сойлент” по роману Гаррисона “Подвиньтесь! Подвиньтесь!”. Картина повествует о глубоком демографическом и экологическом кризисе, заставляет думать, а ни в коем случае не развлекает — она предупреждает об опасности. Но это — фильм — исключение, а остальные…

“Витязи Бронкса” — Нью-Йорк конца века. Целый район — Бронкс — отдан во владение всевозможным бандам, которые воюют друг с другом. Сюжет крайне примитивен.

“Побег из Нью-Йорка” — опять самый конец века. Город превращен в огромную тюрьму. Попавший туда назад не возвращается. Внутри стражников нет, так что там царят абсолютно волчьи законы. Такова установка. Дальше опять же заурядный боевик с “незаурядным” героем.

Или вот совсем недавно появившийся на видеокассетах фильм “Бегущий человек” с суперзвездой Арнольдом Шварценеггером в главной роли.

2017 год. Главный герой — командир экипажа полицейского вертолета — отказывается стрелять в мирную демонстрацию. За это его сажают в тюрьму, а он, естественно, убегает. Его ловят и заставляют принять участие в популярнейшей телепередаче “Бегущий человек” (аналог телешоу из “Цены риска” Шекли и одноименной французской экранизации). Задача героя — продержаться три часа, а на него по очереди выпускают отборных головорезов. Само собой, суперзвезда с блеском выходит из всех ситуаций, а под конец устраивает чуть ли не революцию при помощи подполья, на которое он случайно вышел во время передачи. Фильм зрелищен, и сюжет у него весьма напряженный, а участие Шварценеггера обеспечивает ему самую широкую аудиторию. Но “Бегущего человека” можно сравнить с “Ценой риска”, так как сюжеты у этих фильмов похожи. И сравнение это явно не в пользу первого.

Да, конечно, техника в “Бегущем человеке”, особенно компьютерная, впечатляет, костюмы тоже “на уровне”, драк и стрельбы куда больше, чем в “Цене риска”. А вот логики и здравого смысла меньше и опять культ “супермена”. К тому же цели подполья показаны весьма и весьма размыто, и складывается впечатление, что и нужно-то подполье в фильме не для показа представлений авторов о будущем, а для помощи герою в нужный момент. “Цена риска”, может, и не столь зрелищен, хотя также держит зрителя в постоянном напряжении, но намного более продуман, правдив и гораздо сильнее действует эмоционально. Что остается после просмотра “Бегущего человека”? “Супермен” может все! А вот в “Цене риска” герой, выполнивший бесчеловечные условия телеигры, не получает ничего — мощная телекомпания отправляет его в сумасшедший дом. Так стоило ли авторам “Бегущего человека” брать использованный уже сюжет, переносить все действо на тридцать лет вперед, чтобы создать очередную “крутую” пустышку? Это что, спекуляция на повышенном интересе к фантастике? Конъюнктура? Просматривая все новые и новые фильмы о будущем, я склоняюсь к мнению, что в большинстве своем — именно так. Есть спрос — есть предложение, и зритель за свои деньги получает то, что хочет — мастерски сделанный “забой”, выряженный в фантастические одежды. Так же, как, например, в последнее время появилось много фильмов о восточной магии, а до этого нахлынула волна фильмов ужасов.

Главное — чтобы зритель пошел, а задаться вопросом, каким на самом деле будет будущее, задуматься, предупредить — западным кинематографистам в большинстве своем недосуг. Может быть, тут все дело значительно глубже и тоньше, и правы самые ортодоксальные из наших критиков — идет буржуазная идеологическая обработка. Ну действительно — насмотришься подобных фильмов, сам начнешь представлять себя в роли “супермена” и наплевать становится как на ядерную войну, так и на прочие катаклизмы.

Хотя тут я, возможно, и не прав.

ВЯЧЕСЛАВ РЫБАКОВ ПИСЬМО ЖИВЫМ ЛЮДЯМ

В апреле 1983 г. в поселке Репино, под Ленинградом, проходил второй Всесоюзный семинар кинематографистов и фантастов. Тогда я был там еще в качестве гостя, в числе других членов руководимого Б.Н.Стругацким ленинградского семинара молодых фантастов, наезжавших вечерами из города на некоторые просмотры. Но именно там благодаря молодому московскому фантасту Виталию Бабенко познакомились молодой ленинградский режиссер Константин Лопушанский и молодой ленинградский фантаст Вячеслав Рыбаков. Мне было тогда двадцать девять лет, Косте — немногим больше. У него за плечами был очень сильный короткометражный фильм “Соло”, у меня — четыре опубликованных в периодике рассказа. То есть практически — ничего. Ему уже в течение нескольких лет не давали снимать, мне — публиковаться. Словом, нам сразу оказалось о чем поговорить.

Мы поговорили. В основном о фантастике, о тех возможностях, которые она дает художнику. Вскоре стало ясно, что мы понимаем ее несколько по-разному — иначе и быть не могло, — но что у нас есть масса точек соприкосновения. Прежде всего мы выяснили, что нас не очень интересует наше собственное положение на ступенях иерархической пирамиды, по которым взад-вперед бродят четыре миллиарда людей человечества. Нас волновала судьба человечества в целом. А следовательно, мы чувствовали, что имеем возможность рискнуть — начать серьезную, большую работу безо всякой уверенности в том, что она встретит радушный прием, или в том, что она непременно завершится успехом. Мы хотели ни много ни мало — улучшать мир.

А первым условием улучшения мира является его существование.

Что угрожает существованию мира? Во-первых, термоядерная катастрофа, которая в состоянии погубить мир в ближайшие годы. Во-вторых, экологическая катастрофа, которая в состоянии погубить мир в ближайшие десятилетия. В-третьих, кризис гуманизма, нарастание потребительского отношения людей к людям, которое не в состоянии погубить мир само по себе, но зато именно оно-то и принимает форму кризисов первого и второго.

Понятно, что кризис первый имел “все права” быть атакованным в первую очередь. Но если бы мы предприняли атаку только на политическую ситуацию, чреватую нарастанием термоядерной угрозы, возник бы поверхностный фильм, а мы этого никоим образом не хотели. Куда большим был соблазн атаковать кризис первый из глубины, из источников его возникновения — то есть с выходом на “вечные проблемы”, на кризис третий. А именно для этого наилучшим образом подходил фантастический прием: объявить атомную катастрофу уже разразившейся и вот тут-то и проверить, кто из людей сохраняет человечность вопреки всему, до самого конца мучительной агонии, и кто, наоборот, растерял ее задолго до взрывов. И проверить, что питает эту человечность. И что ей мешает. И что она, в конце концов, дает.

Работа началась с того, что я принес режиссеру на пробу рукописи нескольких своих “антиатомных” и вообще “катастрофических” рассказов — в большинстве своем они тогда еще не были опубликованы. Помню, весь второй вариант сценария был сделан по мотивам написанного еще в 1981 г. рассказа “Носитель культуры” — этот рассказ я не смог опубликовать и до сих пор. Правда, от этого второго варианта в окончательный текст вошли только отдельные фразы. Но настроение, общий психологический и этический фон нарабатывались именно так. Первые четыре варианта я вообще писал по принципу “пойди туда — не знаю куда”; мы — возможно, по недостатку опыта, возможно, из-за сложности темы — искали на ощупь. Эти четыре варианта были совершенно разными, и объединял их только тип главного героя.

Были, конечно, свои сложности. В одной упряжке ученик Тарковского и ученик Стругацких, да еще неопытные — шутка сказать! Режиссер, естественно, шел от образа и от настроения, я — от текста и смысла. С самого начала Костю преследовало переходившее из варианта в вариант — и вошедшее в фильм как одна из сильнейших сцен — видение идущих в вымороженное, пустое никуда одиноких детей; более того — он с самого начала знал, что в это время будет звучать музыка Форе. Было еще одно видение, очень манившее нас обоих: главный герой в акваланге вплывает в свой собственный затопленный дом. Опрокинутая мебель, игрушки сына, картины — и наносы ила, побеги водорослей, снулые рыбы… Приходилось придумывать потребность в каких-то оставшихся дома научных справочниках (вариант: в фотографии сына, которую Ларсен старается добыть во что бы то ни стало, выполняя просьбу умирающей жены), а заодно — прорыв разрушенных дамб, вроде голландских, из-за которого море затопило обжитую сушу… По многим причинам от этого видения пришлось отказаться. С другой стороны, почти постоянно Косте хотелось, например, чтобы с потолка сыпался радиоактивный песок. Вскоре я уже слышать не мог фраз типа: “он сидит, а с потолка радиоактивный песочек сыпется…”, “они разговаривают, а с потолка радиоактивный песочек сыпется…” У меня лишь хватало юмора отшучиваться: “На нем что, написано будет, что он радиоактивный?” В фильме этот кадр встречается, к моему удовольствию, лишь однажды, коротко и как бы невзначай. Но сколько мы спорили из-за этого песка! Конечно, если режиссер настаивал, я уступал и раз за разом придумывал, куда и почему должен сыпаться песочек; я понимал, что картину делать режиссеру, и в сценарии должно быть то, что он видит, а мое дело — мотивировать образы. В конце концов, у меня всегда оставалась отдушина, и вскоре я не преминул ею воспользоваться; когда я понял, что в сценарии не смогу сказать все, что хочу, я просто написал повесть “Первый день спасения”, которая была опубликована в рижской “Даугаве” осенью 1986 г., одновременно с выходом фильма на экраны. Так возникли, в общем-то, два совершенно самостоятельных и разных, но параллельных произведения. В определенном смысле — теперь это видно, хотя я не имел этого в виду, когда работал — повесть может рассматриваться как продолжение фильма: в фильме дело происходит через несколько дней и недель после войны, в повести — ровно через год; в фильме уцелевшие люди в большинстве своем уходят в некий центральный бункер, в повести их кошмарный быт под землей уже, так сказать, налажен, и в финале они выходят наружу…

Вариант, где в качестве места действия возник музей, был пятым. Все действие происходило в стенах музейного подвала. Лишь в конце бронированные двери раскалывались под ударами чудовищных наружных мутантов, от которых уцелевшие люди до последнего обороняли сохранившиеся в музее жалкие осколки культуры. В том числе и Ларсен, всю жизнь отдавший искусству и теперь в первый и последний раз берущий в руки оружие, защищая то, что на протяжении всей истории человечества являлось единственным противовесом подлости и насилию; защищая без надежды на победу то, что не оправдало надежд, но всегда давало надежду и, быть может, когда-нибудь сможет снова дать ее — и оправдать… Но этот вариант оказался слишком интерьерным, “душным”, в нем не хватало простора, он годился скорее для театра, а не для кино, и одно время Костя даже думал о том, чтобы сделать из него пьесу. Однако именно этот вариант оказался переломным. Поиски наугад закончились. На базе этого варианта были сделаны еще два; не пролетело и очередных двух сотен исписанных машинописных страниц, как к началу 1984 г. создание сценарной основы фильма в целом было завершено.

Для меня 1983 г. был в этом смысле самым трудным и самым интересным временем. Мы почти каждую неделю встречались на квартире у Кости, наговаривали сюжеты, ситуации, расклад характеров. В результате целого дня, а то и двух-трех дней ожесточенных споров и страстных поисков возникала ИДЕЯ. Вернувшись домой, я припадал к пишущей машинке и очень быстро “набивал” болванку сценария страниц на сорок — шестьдесят, исходя из того, что было придумано вместе, и из того, что приходило в голову уже за письменным столом. За это время мысль режиссера успевала уйти далеко. Он без симпатии читал написанное, звонил мне и ругал почти все — в том числе и то, что мы придумали вместе. Бывало, что мы и ссорились. Кто-то бросал трубку, но назавтра кто-то звонил кому-то и говорил: “Знаешь, я ночью вот что подумал…” И все начиналось сначала. Это было великолепно — безо всяких гарантий, но и безо всяких обязательств, просто на увлеченности, просто на общей озабоченности заботами мира. Тогда нам даже договор со студией “не светил”, не то что запуск в производство. Нас с самого начала обвиняли в запугивании зрителя, в попытке под предлогом актуальной темы снять элитарный фильм… Договор был заключен лишь под предпоследний вариант сценария, в конце октября 1983 г.

Вскоре после этого мои функции стали минимальны. Начались съемки, и лишь изредка требовалась доработка — правда, всегда срочная — каких-то сцен, диалогов или даже отдельных реплик. Да и то ее зачастую проводил сам режиссер. Правда, именно на этом этапе работы особенно большую помощь нам оказал один из двух крупнейших советских фантастов, Б.Н.Стругацкий, который поначалу просто прикрывал и консультировал нас, но затем постепенно включился непосредственно в работу над текстом.

С середины 1984 г. я уже только со слов Кости, с которым мы продолжали иногда перезваниваться, знал, как идет работа. Шла она — мы этого и ждали — медленно, трудно. С одной стороны, студия прекрасно понимала значимость и силу картины, ее нужность, и, в общем, никто не сомневался в ее будущих художественных достоинствах. Поэтому Костю поддерживали многие, в том числе такие замечательные мастера, как Герман и Аранович. С другой, были люди, которые опасались остроты темы и того, что, по сути своей, политический фильм делается как этический и не насыщен правильными цитатами из партийных документов… Был момент, когда Костя по каким-то причинам просил меня снять мою фамилию с титров — возможно, с целью показать, что группа не может работать в условиях бесконечных колебаний администрации и находится на грани распада. Однако потом все как-то удалось нормализовать.

В результате возникла необычная и тематически уникальная для советского кинематографа лента, относящаяся к жанру предупреждений. Предупреждения как в кино, так и в литературе постоянно подвергаются критике за то, что, якобы, попусту запугивают людей, громоздя ужасы на ужасы и, не указывая конкретного выхода из коловращения кошмаров, лишь подрывают веру в торжество справедливости и во всемогущество сил добра, сеют апатию и страх. Мы с самого начала исходили из того, что подобные выводы есть демагогия образованных обывателей, стремящихся таким образом оправдать свое нарочитое самоослепление и атрофию совести. Вся штука в том, что существует громадная психологическая разница между показом угрозы с ее последующей ликвидацией и показом угрозы как таковой. В первом случае зрителю или читателю предлагается в любой реальной обстановке ни о чем не волноваться: вот грянет, тогда и начнем без сна и отдыха, проявляя массовый героизм и другие лучшие человеческие качества, наспех латать дыры; а пока — спи спокойно, дорогой товарищ. Во втором — дорогому товарищу предлагается проснуться немедленно, потому что в наше время, на нашем уровне технического могущества, когда грянет, то залатать уже не удастся никаким героизмом. Есть тупики, из которых нет выхода. Есть кризисы, которые отнюдь не на любой стадии могут быть преодолены. Есть потери, которые потом невозможно восполнить. Надо видеть и ощущать все это заблаговременно и вовремя тормозить опасные процессы, а не откладывать их решение на потом.

Предупреждения часто подвергаются критике еще и за то, что в них зачастую ярко и убедительно бывают показаны силы социального зла, но гораздо более блекло выглядят, а то и вовсе отсутствуют те общественные силы, которые им противостоят. И эта критика нередко справедлива. Работая над сценарием, мы имели это в виду, но старались опять-таки вскрыть ситуацию более глубоко не на публицистическом, а на социально-этическом уровне. Здесь противостояние выглядит так. С одной стороны, недальновидная и ошеломленная собственной же недальновидностью администрация — не злодеи, не заведомые преступники и не миллионеры-садисты, а просто растерянные, неспособные справиться с положением гражданские и военные люди, которые уже именно в силу экстремальности положения скатываются к тоталитарным способам управления (впрочем, ясно, что профессиональные чиновники, особенно растерянные, в массе своей всегда одобряют и усугубляют такое скатывание). Но и среди них есть люди, пытающиеся помочь другим, пытающиеся что-то сделать… хотя возврата к нормальной жизни нет и быть не может. С другой — люди, всегда бывшие главной и единственно верной опорой для всех без исключения прогрессивных социальных сил, главной их питательной средой; люди, которые не притворно, не корыстно и не пассивно не приемлют насилия. А среди них есть отчаявшиеся, теряющие человечность и стремящиеся надругаться над нею за то, что она, как кажется, на поверку оказалась несостоятельной. И поэтому в фильме, как и всегда в жизни, возникает противостояние живых людей, а не абстрактных общественных группировок, противостояние лиц, а не масок. И в итоге человечность оказывается состоятельнее всего остального, потому что лишь она самоценна, вне зависимости от даваемого ею бытового результата.

Вопрос о целесообразности предупреждений задавали из зала после демонстрации фильма перед участниками VII международного конгресса “Врачи мира за предотвращение ядерной войны”, который происходил в Москве в конце мая 1987 г. Сразу после просмотра состоялось обсуждение. В основном залу отвечал режиссер.

На упомянутый вопрос ответил я — в том смысле, что читать или слышать о неблагоприятном будущем избегают именно те, кто не хочет прикладывать усилий для построения будущего благоприятного, а сосредоточился на высасывании соков из благоприятного для себя настоящего. Им, разумеется, попросту выгодно — в самом низменном, самом материальном смысле этого слова — объявлять пессимистичными и не верящими в добро человеконенавистниками тех, кто пытается заглянуть хоть на шаг в будущее и проследить, к каким последствиям могут привести негативные тенденции, которые даже сейчас просто-таки бьют в глаза (и, кстати, благодаря которым эти “оптимисты” в состоянии высасывать из настоящего соки).

Следует, например, отдавать себе отчет, что угроза глобальной атомной катастрофы, как бы кощунственно это ни звучало, — лишь первая ласточка. Лишь тренажер для человечества, на котором оно под страхом смерти обязано приобрести исходные навыки коллективного преодоления кризисов, порожденных научно-техническим прогрессом. Все очень просто. Если общественное сознание не поднимется на новый уровень ответственности, катастрофа обязательно, по умыслу или случайно, произойдет — и до следующих кризисов уже не дойдет дело. Если же общественное сознание окажется в состоянии отреагировать на угрозу должным образом, тогда будет получен минимальный практический опыт для преодоления целой серии следующих, не менее сложных глобальных ситуаций. На текущем витке НТР состояние человечества зависит от правительств ядерных держав. Очевидно, следующий же виток приведет к тому, что состояние по меньшей мере целых стран будет зависеть едва ли не от каждого работающего с техникой человека, потому что в руках людей будут не отвертки и паяльники, а портативные атомные реакторы, потом генетические преобразователи, потом, возможно, геотектоническая и парапсихологическая индустрия. Я уж не говорю о космосе и связанных с ним фатальных вариантах. Выкатиться на подобные ступени технологического могущества и лишь затем с детским изумлением развести руками при виде того, что халатный директор завода в состоянии ненароком утопить, скажем, Австралию, безответственный врач — разом лишить способности к деторождению область с многомиллионным населением, а разгильдяй космосварщик — расколоть озонный экран над всей Сибирью. Это же верная гибель! Уразуметь данную тенденцию и иметь ее в виду нужно уже сейчас.

Между тем фантастика и, в частности, кинофантастика используются главным образом в противоположных целях. В ноябре 1985 г. в Репино проходил следующий семинар кинематографистов и фантастов, и нам показали практически все только что завершенные советские фантастические фильмы, делавшиеся, в общем, одновременно с “Письмами…” (премьера “Писем” в Доме писателей и в Доме ученых в Ленинграде состоялась в мае 1986 г., но к этому времени весь материал был давно отснят, и лишь озвучивание задержало выход фильма почти на полгода).

Нам были показаны семь очень разных по тематике и по достоинствам фильмов. “Уникум” — по мотивам повести Житинского, “Шанс” — по повести Булычева, “День гнева” — по мотивам рассказа Гансовского, “Завещание профессора Доуэля” — по мотивам повести Беляева, “Рецепт ее молодости” — по мотивам пьесы Чапека “Средство Макропулоса”, “Блистающий мир” — по мотивам романа Грина (эти фильмы были в советском прокате) и короткометражный авторский фильм молодого режиссера Гервасиева “След”, который, насколько мне известно, в прокате не был. Сюжет его вкратце таков. Юноша из коммунистического будущего и его сестра, совсем еще девочка, сожалеют о безвременной гибели молодого гениального советского композитора XX века. Композитор, при жизни никому не известный, рядовым бойцом сражался на фронтах Великой Отечественной войны и погиб. Его великие произведения были открыты и оценены много позднее, а сколько он успел бы еще сделать, если б остался жив! Словом, девочка убеждает брата слетать на машине времени в последние часы перед роковой атакой фашистов и увезти композитора в будущее, чтобы он получил возможность творить дальше и наслаждаться славой. Брат пытается возражать, лепечет, что это против правил, что последствия непредсказуемы, что каждый должен жить в своем времени. Девочка очень взросло и напористо разъясняет, что великий творец должен творить, а где, когда и какой ценой — это уже неважно. Создаваемые им шедевры искупят все. Один солдат — это песчинка, одним больше, одним меньше, а вот один гений — это целый пласт культуры, без которого беднеет все человечество, в том числе и все солдаты разом. Брат так не считает, но уступает. Они летят. Улучив момент, когда композитора послали для проверки перерезанного диверсантами телефонного провода и вокруг, в лесу — никого, пришельцы из светлого завтра объясняют ему ситуацию, то есть с чистой совестью ставят перед гением выбор: или ты подлец, или ты труп. Композитор отказывается покинуть товарищей. Он возвращается в часть, пришельцы из будущего идут за ним, продолжая его убеждать, и встречают немецких диверсантов. Юноша гибнет, карманная машина времени лежит в пропитанном кровью снегу. Композитор занимает свое место в окопе и гибнет тоже. Девочка оказывается в немецком концлагере. На фоне ее повзрослевшего, обогащенного новым жизненным опытом, перечеркнутого колючей проволокой лица всплывает надпись: “Конец фильма”.

При первом же взгляде на перечень привезенных на семинар лент бросается в глаза обилие экранизаций. При первом же просмотре самих лент бросается в глаза, что это псевдоэкранизации; все сценарии по мотивам используют лишь сюжетные посылки литературных основ, а дальше все переписывается, упрощается, выпячивается одно, пропадает другое; вкладываются другие идеи; из серьезной пьесы создается костюмированный мюзикл…

Прежде всего встает вопрос: с какой целью используется фантастический прием? По этому признаку все перечисленные фильмы можно разделить на три группы. Во-первых, это попытка сделать произведение с идейной нагрузкой (“День гнева”, “След”, “Завещание профессора Доуэля”, “Блистающий мир”). Во-вторых, это создание, часто в стиле “ретро”, пейзажно-интерьерно-костюмных лент (фантастика — лишь предлог для экзотики) с небоскребами, тропическими растениями вокруг роскошных особняков, роллс-ройсами и прочими элементами сладкой жизни (“Рецепт ее молодости”), причем, поскольку почти все фильмы первой группы сняты на абстрактно западном материале, фактически и “День гнева”, и “Завещание…”, и особенно “Блистающий мир” вываливаются в эту вторую группу, относясь к первой лишь формально. В-третьих, это создание средних лирических комедий, где добродушно, без особого напряжения, ерничают по поводу отдельных не очень привлекательных сторон и мелочей нашей в целом чрезвычайно привлекательной действительности (“Уникум”, “Шанс”). Последние два фильма, по общему признанию, были лучшими на семинаре.

Однако это только первый, видовой и формально-сюжетный признак. Какие идеи положены в основу действий героев? Какие слова и с какой целью герои произносят?

И здесь можно выделить три основных направления, присущих всем перечисленным фильмам, вне зависимости от их принадлежности к той или иной сюжетной группе.

Во-первых, как это ни парадоксально, научная фантастика используется исключительно для агитации против науки и ее достижений.

Во всех фильмах, где как-либо затрагивается проблема открывающихся перед людьми возможностей, эти возможности обязательно оказываются вредоносными потому, что технические средства их реализации обязательно попадают в руки “не тех”, то есть людей, которые не умеют или не хотят использовать их на благо других (“Завещание…”, “День гнева”, “Рецепт…”). Странно, что “тех” нет вовсе, даже за кадром; нет и никакой надежды на возможность их существования. Даже в грядущем коммунизме нам продемонстрированы лишь “не те” (“След”), а “тех”, кто пользуется переносом во времени “правильно”, не увеличивая сумму мирового зла, и в помине нет. Создание новой техники — всегда угроза, и только угроза.

Поэтому, естественно, позитивная программа — это отказ от всего нового. Только отказ от открытия морален. Только на стороне отказа — симпатии. Только отказ является доказательством гражданского мужества и заботы о человечестве. Отарки уничтожаются физически, разрушается исследовательский центр, где они были созданы (“День гнева”). Рецепт химиката, обеспечивающего отдельную жизнь головы, утаивается любой ценой (“Завещание…”). Пергамент с рецептом эликсира бессмертия погибает (“Рецепт…”). Машина времени, символ возможности бесчестного спасения, втаптывается в снег кованым каблуком оккупанта (“След”). Подземная Академия наук в полном составе заявляет о своей бездуховности, о том, что она целиком в кабале и под пятой олигархии неграмотных заправил, и позитивная альтернатива ее прозябанию — иррациональный, непознаваемый духовный полет (“Блистающий мир”).

Частным случаем отказа от открытия является отказ от чудесного природного дара, от уникального таланта, который, тоже будучи используем “не теми” и “не так”, приносит лишь хлопоты и страдания как носителю дара, так и тем, кто к этому носителю хорошо относится (“Уникум”, “Шанс”, “Рецепт…”).

Поскольку есть конкретные люди, обладающие талантами, делающие открытия и стремящиеся эти открытия использовать, под ударом оказываются и они. Вторая основная идея вытекает из первой.

Научно-фантастические фильмы, как это ни парадоксально, используются для агитации против ученых, и шире — против носителей культуры вообще.

Эйнштейну досталось в двух фильмах из семи — высокий процент. В “Блистающем мире” — косвенно: президент Академии наук, прогрессивно рассуждающий о вреде и тщете науки, иссушающей душу и делающей интеллигента торгашом, явно загримирован под Великого Альберта. В “Завещании профессора Доуэля” прямо указывается (чего, разумеется, у Александра Беляева в повести не было) на портрет Эйнштейна: вот он, паршивец, довел человечество до атомной бомбы. А сам Доуэль принес пользу обществу только своей смертью, делающей его открытие окончательно недоступным для агентов военщины, и попутно — унижением своего очень талантливого, но не вполне политически грамотного ученика. Юношу и ребенка, от безопасной и сытой коммунистической жизни возомнивших, что гениальная одаренность дает человеку какие-то особые права, надо одного убить, а другого бросить в фашистский застенок — уж в Освенциме-то из девочки выбьют индивидуализм, объяснят, что для прогресса человечества важнее: смычок или шмайсер (“След”). Журналиста Миллера, в общем-то прогрессивного, но благополучного, надо сначала подстрелить из огнестрельного оружия, затем погрузить по шею в зловонное болото, а затем окончательно утопить — и все за то, что он посмел сказать, будто от исследований по отаркам может быть какая-то польза (“День гнева”). Негативное отношение к лицам, наделенным чудесным даром, строится по той же схеме. Либо такой человек пытается как-то использовать дар, и тогда он — алчущий богатства и власти авантюрист, поскольку обладает тем, чего лишены все остальные. Либо он отказывается от дара и становится со всеми в ряд. Наделенный исключительной способностью герой, если он не полный эгоцентрист, всегда испытывает мучительный дискомфорт души и даже страх; он — отщепенец. Отказавшись от дара, или по крайней мере от его употребления, он воссоединяется с людьми, восстанавливает нормальные социальные связи, обретает духовный комфорт и покой, уверенность в завтрашнем дне, цельность характера, короче — становится “положительным героем” (композитор в “Следе”, “Уникум”, “Блистающий мир”, “Рецепт…”).

Более того. Окружение героя, обладающего чудесным ли даром, секретом ли открытия, всегда делится на две группы. Те, кто помогают герою быть на пределе возможностей, подталкивают его к реализации дара или открытия, всегда бессовестные и жестокие люди: представители военщины (“Завещание…”), олигархии (“Блистающий мир”), деляги (“Уникум”), аморальные типы (“Рецепт…”, “След”). Те, кто способствуют отказу от открытия или дара, пусть даже ценой физической гибели героя, — настоящие его друзья, положительные, высокоморальные гуманисты. Лишив героя его способностей или просто уничтожив его, они обретают спокойствие и ощущение выполненного долга перед обществом. Справедливая, заботливая Лоран своими руками помогает голове Доуэля умереть (“Завещание…”). Сугубо положительный человек из народа, лесник, намеренно не спасает раненого журналиста, чтобы тот до конца прочувствовал ложность своей жизненной позиции и продиктовал на магнитофон — магнитофон лесник спасает — несколько предсмертных фраз о безответственности продажных ученых (“День гнева”). Добрая, верная жена делает все возможное, чтобы ее муж лишился таланта, успокоился и стал как все (“Уникум”). Чистая и прекрасная девушка Кристина всеми силами добивается уничтожения пергамента Макропулоса, зная, что оно будет означать почти немедленную смерть героини (“Рецепт…”).

Одним словом, во всех без исключения фильмах с удручающим однообразием проводится — зачастую, если смотреть всерьез, бесчеловечная — спекуляция одной, теневой стороной процесса познания. С той или иной степенью взволнованности, в том или ином жанре — но только одной. Как будто создатели этих очень разных лент сговорились.

Обывательский идеал усреднения личности и боязливой неприязни к науке дополняется преподносимыми в упрощенной форме христианскими идеалами, главным образом двумя: идеей воздаяния и идеей предсмертного покаяния. На первой — целиком построена финальная коллизия фильма “Шанс”. Пришелец, случайно одаривший нескольких человек эликсиром омоложения, вынужден забрать свой дар назад. Но он оказывается не в состоянии лишить молодости и красоты тех из омолодившихся, кто до старости оставался молод душой, кто сохранил доброту, щедрость, юный задор. Стареют с его отлетом лишь те, кому, по сути дела, молодость не нужна и никогда не была нужна, В основе — идея, согласно которой любая добродетель имеет смысл лишь в расчете на последующее вознаграждение, а сама по себе лишена смысла. Вторая идея, согласно которой добродетель возникает лишь после увечья или перед смертью, отыгрывается в большинстве фильмов, претендующих на статус серьезных. Добрую, бойкую, жизнерадостную Тави Тум из гриновского “Блистающего мира”, чтобы сделать более оправданными и более привлекательными ее добродетели и ее серьезный, ответственный взгляд на мир, авторы фильма сделали калекой. Доуэль прозревает относительно необходимости осторожного применения научных открытий, лишь начав новое — без тела — существование (“Завещание…”). Душевная красота композитора, его понимание своей жизненной функции раскрываются только тогда, когда он узнает о своей неминуемой и близкой гибели; та же участь, очевидно, уготована и девочке (“След”). Журналист осознает теневые стороны небоскребно-кадиллакового мира только в последние минуты перед тем, как захлебнуться в болотной жиже (“День гнева”). Элина Макропулос перестает стремиться к личному благополучию и комфорту, только потеряв надежду на избавление от близкой смерти (“Рецепт…”).

Я остановился так подробно на этих — в общем-то, промелькнувших бесследно — фильмах по одной-единственной причине. Если с данной точки зрения присмотреться внимательно к картине, которую снял Костя по нашему с ним сценарию, становится видно, что и в ней присутствует вся триада идей, проиллюстрированных выше.

Я намеренно оговариваюсь: картина, которую снял Костя, — потому что, хотя вначале на меня легла львиная доля работы по созданию сценария, картину я смотрел уже вполне отстраненно, как обычный зритель, и, следовательно, имею право на ее анализ.

Действительно, работает ли в “Письмах” идея предсмертного просветления и покаяния? Работает, да еще как. Весь финал, все последние поступки лучших из персонажей фильма построены на ней. Хюммель-старший, уже приняв решение покончить с собой, заявляет: “Я буду говорить с вами как мертвый с мертвецами, то есть откровенно…” Дальше произносит целую речь в защиту человека и завершает: “Я люблю всех вас”. Сам Ларсен непосредственно перед смертью оказывается в силах передать дар доброты и надежды детям, оказывается в силах, не солгав, не сочинив им ободряющей сказочки, ободрить их душу и побудить их сохранять человечность уже до конца. Но почему-то здесь это не производит впечатления издевки, карикатуры, банальности — напротив, насколько можно судить по реакции зрителей, чаще всего вызывает сострадание и гордость, потому что воспринимается как реально происходящее у нас на глазах возвышение человеческого духа. Ведь в жизни действительно бывает так. И очень многие серьезнейшие произведения искусства основаны на том, что в жизни бывает так. Если бы это не бывало так, то на этом нельзя было бы паразитировать. Нельзя паразитировать на том, чего нет.

Работает ли в “Письмах” идея угрозы, исходящей от науки? Работает, да еще как. Голос Ларсена звучит за кадром: “Моя наука — черный паровоз, которым мы наехали на человечество…” (я уж не говорю о том, что грим Быкова в фильме тоже придает ему некое сходство с беднягой Эйнштейном). Но почему-то здесь это не наводит на мысль о вредоносности науки как таковой, не несет антикультурной нагрузки. Фильм воспринимается как гимн культуре, а происшедшая катастрофа — как большое общее несчастье, как трагическое недоразумение, которое должно было предотвратить, и отнюдь не возвращением в пещеры. Бывают такие несчастья в жизни? Вполне, к сожалению. И дело не в том, что изобретения (детский лепет) попадают все время в руки “не тех”, а в том, что ситуация в мире всех нас старается сделать “не теми”, и надо очень много душевных сил, чтобы не начать до потери всякого разумения, отдавая этому двадцать четыре часа в сутки, накачивать термоядерную мускулатуру, упражняться в лазерном фехтовании, бегать тренировочным бегом по круто лезущей вверх дорожке гонки вооружений, гонки страха и ненависти. И дело не в том, чтобы отказаться от того или иного открытия (перепев фантастики начала века), а в том, чтобы научиться вписывать его в общий контекст цивилизации, не усугубляя всеобщего напряжения и озлобленности, то есть не превращая нас всех в пресловутых “не тех”. Ларсен пишет: “Самые разные люди управляют этим паровозом — то президент, то я сам…”

Работает ли в “Письмах” идея несостоятельности интеллигента как человеческого типа? Работает и она. В постоянной истерике начальник лазарета, друг Ларсена, который не в состоянии облегчить страдания и сотой доли своих пациентов и лишь попусту мучается от этого. Спрашивается, что мучаться-то? Не могу, и все… Стреляется Хюммель-старший, поняв, что с гибелью человечества искусство стало ненужным. Подумаешь, картинки да черепки! — вот “мерседес” сгорел — это трагедия… Мечется Ларсен, беспомощный, жалкий, по временам просто тихий помешанный; и последнее, что он слышит от любимой им жены — обвинение. Но вызывает ли эта несостоятельность желание выпустить кишки из “очкариков”, чтоб не болтали вздора и не нервировали простых людей? По-видимому, нет. Напротив, “очкарики” вызывают сочувствие, хочется, чтобы они победили тупую стену затянутых в защитные комбинезоны, совершенно спокойных, вполне вооруженных, точно знающих по инструкции, что и когда надо делать… людей. Тоже — людей. А бывает так в жизни — чтобы хороший человек оказывался беспомощным и даже, не ведая, что говорит, причинял другим боль? Да, к сожалению, бывает. А бывает в жизни, что хочется ему все простить и помочь? Бывает, да еще как.

В чем же дело? Почему один и тот же пакет идей, в общем-то не высосанных из пальца, а взятых из реального мира, в одном случае большинством воспринимается как банальность и штамп, а в другом — как вечная истина? Почему в одном случае самые гневные и самые справедливые обвинения в адрес военно-промышленного комплекса пролетают мимо ушей или вызывают неловкую усмешку (“Аи, Моська! Знать, она сильна, коль лает на слона…”), а в другом — ни слова не говорится прямо, но фильм идет из страны в страну и борется за мир, против безответственности и злобы, не хуже крупного политика?

Мне думается, что весь фокус в том, что в “Письмах” нигде, ни под каким видом не возникает в качестве призыва идея отказа.

Главные герои фильма не владеют ни машинами времени, ни чудодейственными химикатами. Но средства, которые уже создала наука, они по мере возможности используют в целях, которые считают достойными. Более того, Ларсен в аду ядерной зимы успевает продолжать научную работу, а его коллеги — обогащать, всяк на свой лад, умирающую культуру постижением причин происшедшего. И никто не упрекает их за это.

Главные герои фильма не обладают ни эликсиром бессмертия, ни способностью сниться, ни способностью летать. Единственное, что выделяет их из окружающих, — это их талант и громадный потенциал человечности. И они несут его и хранят, не задумываясь о том, что это их крест, и не пытаясь его с себя снять. Он заставляет их жить на пределе возможностей, принимать решения и совершать поступки. И они никому не говорят: уничтожьте. И никто не говорит им: станьте как все. А когда нечто подобное пытается произнести Хюммель-младший, мы видим, что здесь всего лишь его личный надлом, его личный крах — и сострадаем ему, но не желаем ему победы над теми, к кому он обращается.

Это все ставит на свои места.

Отказ от того, что дала тебе природа или техника, — всегда трусость и всегда вызывает презрение. Попытка предложить отказ как позитивную программу извращает мир, и даже реально существующую проблему немедленно превращает в надуманную; подсмотренную даже в гуще жизни ситуацию — в анекдотически, смехотворно невозможную; обычный человеческий характер — в донельзя упрощенную маску; любую философскую тираду — в нудный набор общих мест. Всякая попытка научиться применять дар, сколь угодно неумелая и болезненная, — всегда восхождение и мужество, всегда вызывает сочувствие и желание помочь, делает даже простые слова исполненными глубокого смысла, делает даже слабого человека венцом творения.

Любой отказ — это смерть или убийство. Иногда духовное. Иногда и физическое. Ни то, ни другое никогда не удается достоверно выставить в качестве образца поведения.

Мы ни от чего не в состоянии отказаться. Мы должны учиться применять.

АНДРЕЙ БАЛАБУХА ЖИВИ И ДЕРИСЬ!

(Заметки о фантастике

Владислава Крапивина)

I

Как-то незаметно минуло двадцать пять лет — подумать только, уже четверть века! — с тех пор, как в сборнике “Фантастика-63” увидел свет первый фантастический рассказ Владислава Крапивина “Я иду встречать брата”.

Первая половина шестидесятых… Издательство “Молодая гвардия” стало выпускать свои ежегодники “Фантастика”, в издательстве “Знание” начал выходить альманах “НФ”, в Ленинграде регулярно появляются объемистые тома “В мире фантастики и приключений”, только что родились серии “Библиотека советской фантастики” и “Зарубежная фантастика”, возник журнал “Искатель”. Одна за другой появляются повести братьев Стругацких, публикуются рассказы Ильи Варшавского и Дмитрия Биленкина, дебютируют Владимир Михайлов и Ольга Ларионова… Вот такое было время. И на этом фоне первый рассказ Крапивина показался традиционным, больше того — заурядным. В самом деле — уже успели приесться космонавты, возвращающиеся из своих звездных странствий спустя десятилетия, а то и столетия после старта. Уже насмотрелись читатели самых невероятных миров, планет черных солнц и голубых светил, навстречались с разумными и неразумными их обитателями. И высокогуманное общество всепланетного коммунизма, потрясшее наше воображение в “Туманности Андромеды” Ивана Ефремова, успело стать в читательском сознании едва ли не обыденным. Множество раз уже вспыхивали на страницах фантастики искусственные солнца, осуществляли земляне высокогуманные миссии в космосе, героически погибали космопроходцы, и потому еще один набор всех этих реалий, прямо скажем, не впечатлял.

Так что же? Забылся рассказ и раскопан лишь сейчас, к случаю? Нет! Запомнился. И непонятно — чем. То ли мягкой своей интонацией, то ли очень конкретной на человека, а не на массы направленной авторской добротой. Пожалуй, тогда на этот вопрос ответить было невозможно. Запомнился — и все тут.

Но вот прошло четверть века. Один крапивинский рассказ превратился за это время (даже если говорить лишь о фантастике, оставляя за бортом все остальное) в целую библиотеку. И стало ясно, что в том рассказе, как древо в горчичном зерне из известной притчи, было уже заложено все, что сделало сегодня Владислава Крапивина одним из наиболее ярких, своеобразных, оригинальных мастеров отечественной НФ.

Конечно же, возможности небольшой статьи даже в малой мере не позволяют обозреть все написанное Крапивиным — для этого нужна монография, книга, время для которой, наверно, уже пришло. Но даже если ограничиться разговором об одной лишь составляющей его творчества — фантастике, все равно невозможно рассмотреть всю последовательность повестей, образующих созданный писателем художественный мир. Но зато такая статья позволяет поговорить о принципах, на которых этот мир зиждется, о законах, им управляющих, наконец о том, как связан этот вымышленный мир с нашим.

И может быть, это самое интересное.

II

Встречаются сейфы — для того чтобы открыть такой, нужен не один, а сразу несколько ключей; каждый в отдельности легко входит в замочную скважину, поворачивается в ней, но не отпирает. И лишь все ключи, вставленные и повернутые вместе, открывают доступ к содержимому.

Творчество Владислава Крапивина чем-то сродни такому сейфу. Сравнительно несложно вычленить главные идеи, последовательно проводимые им из книги в книгу. Но ни одна из них в отдельности не может объяснить крапивинского феномена. Секрет его — во взаимодействии, взаимоподдержке, взаимодополнении этих довольно простых, но не столь уж часто соединяющихся в нашей НФ идей.

Прежде всего, это идея гуманизма, но гуманизма отнюдь не абстрактного. Ибо нелегко сыскать в человеческой истории концепцию, за которую было бы заплачено более страшной ценой, чем абстрактный гуманизм — тот, который оперирует отвлеченным благом людей, масс, народов, человечества, наконец, но забывает о человеке. И в итоге конкретный человек, и не один даже, а массы этих самых конкретных человеков оказываются для абстрактного гуманизма лишь строительным материалом, из которого строится светлое здание идеального порядка. При этом, чтоб удобнее было из них складывать стены и мостить подъездные пути, их стоит предварительно умертвить… Проще всего — физически, но можно и духовно. Технологию этого процесса прекрасно продемонстрировали в своих антиутопиях (дистопиях) Евгений Замятин, Олдос Хаксли и Джордж Оруэлл.

Конкретный же гуманизм всегда направлен на конкретного человека. Не идеального, не теоретического — живого. Того, которого надо спасти и защитить, поддержать и научить, того, который есть не винтик общественной машины, не клетка социального организма, но его главная и единственная суть.

Прийти к такой точке зрения было непросто. Особенно если учесть, что наша литература ее не поощряла, в течение многих — слишком многих! — лет находясь в плену совершенно иной модели мышления. Того, где за лесом уже не видно деревьев, и вместо елки или березы существует лишь лесоматериал. К счастью, юность Крапивина пришлась на знаменательное время. Время XX и XXII съездов КПСС, когда впервые, еще робко и не до конца, но приоткрылась все же горькая правда нашей собственной истории. И вместе с тем — время прорыва в космос, как-то разом раздвинувшего наши горизонты, заставившего осознать одновременно и малость Земли, песчинки во вселенских масштабах, и величие человека. Того самого, отдельно взятого. Индивидуального. Живого.

С этим мироощущением и вошел Крапивин в литературу, им он наделил и всех своих героев, начиная с того первого рассказа, о котором я уже говорил.

Впрочем, я не случайно упомянул, что формировало крапивинское мировосприятие само время. Потому что в этом смысле он был лишь одним из поколения, чьи души и умы этим временем были слеплены и отшлифованы. Но ведь пока мы поговорили только об одном, первом ключе. А есть и второй.

Детство Владислава Крапивина пришлось на военные годы, тяжкое время, когда мужчины были на фронте, а женщины и подростки выполняли мужскую работу в тылу. И дело не только в физической тяжести этой работы, не только в напряжении и перенапряжении всех сил. Дело еще в том, что психологи называют отсутствием мужского стереотипа поведения.

Если перед глазами цыпленка, едва вылупившегося из яйца, кошка пробежит раньше, чем он увидит наседку, то именно кошку и станет считать цыпленок своей матерью. Это импринтинг, могучий инстинкт запечатления первого движущегося образа, увиденного в жизни. Конечно, человек не птенец. С ним посложнее. Но и в долгом, многотрудном нашем человеческом воспитании вот это впечатление, этот перед глазами изо дня в день стоящий образ отца, старшего брата, словом, мужчины формирует мужское поведение. Так повелось от века.

Но… Откуда взяться ей, этой модели мужского поведения, если у поколения, чье детство пришлось на сороковые годы, отцы, дядья и старшие братья в большинстве своем были выбиты войной с фашизмом, а у многих — и войной с народом. Да и потом — тоже было непросто. Идеалом времени были мужчины, горящие на работе. Ради своего дела забывающие обо всем. Оставляющие для себя, для своих детей лишь редкие, случайные часы. Вспомним книги тех лет. Да что тех — и нынешние еще в большинстве своем таковы же! Отцы геологи и моряки, летчики и изобретатели, подвижники, которых дома днем с огнем не сыщешь — в работе они, в деле своем, деле, которому они служат… И главным человеком в семье становится мать, тетка, бабушка, и последняя даже чаще — ведь с эмансипацией мамы тоже становятся геологами да моряками… Преувеличение, метафора? Конечно. Но есть в этом немалое зерно правды. Иначе откуда же было бы столько разговоров о феминизации мужчин, откуда бы взялся популярный еще недавно в наших газетах чуть иронический, но по сути достаточно серьезный призыв: “Берегите мужчин!”? А добавим ко всему этому неблагополучные семьи, на существование которых мы долго старались закрывать глаза. Добавим неполные семьи, матерей-одиночек. И что хуже всего — те семьи, где отцы есть, но они, пользуясь древним выражением, “присутствующие как бы отсутствующие”. Неважно, по равнодушию ли, по неразумию, по отсутствию у них самих мужского воспитания…

А ведь даже девочкам в семье необходим этот отцовский пример, отцовский импринтинг. Что же говорить о мальчиках? И тогда остается надеяться на одно — на искусство.

Говорят, у каждого времени свои песни. Детская литература тридцатых годов воспевала солдата. В воздухе того времени эхо минувших войн сталкивалось с предощущением грядущих, и потому, наверное, такая направленность была естественной. Из каждого мальчишки воспитать гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша (это на уровне символа, в героико-романтической традиции). А если в традиции реалистической, то давайте вспомним прекрасный рассказ Леонида Пантелеева “Честное слово” и его героя, мальчика, которого в военной игре сделали часовым — и забыли о нем. Убежали. Но покинуть пост нельзя. И лишь слово старшего офицера освобождает его. Такой часовой был идеалом поколения, ибо из них вырастают настоящие солдаты…

Шестидесятые годы требовали иной песни, героем которой стал бы не солдат, а мужчина. Понятие более емкое, более объемное, ибо оно включает в себя и все солдатские качества, и многое сверх того. Из пантелеевского героя солдат вырастет наверняка. Но он может оказаться и солдафоном. Из крапивинских барабанщиков вырастут мужчины, которые наверняка станут и хорошими солдатами, но в солдафонов заведомо не превратятся никогда. Владислав Крапивин очень тонко уловил, какие песни нужны его времени, нашему времени. И какой этому времени нужен герой.

И здесь мы подходим к еще одному, третьему ключу. Крапивинский герой всегда социально, граждански, человечески активен. Это его имманентное свойство. Казалось бы, что уж тут нового — сколько об этой самой социальной активности понаписано! Но в том-то и дело, что не только в жизни, но и в литературе, как правило, она лишь декларировалась, эта активность. А на деле ее рекомендовалось проявлять “от сих до сих”. Если ты рабочий, инженер — что же, активно работай, делай свое дело; если ты солдат — активно выполняй поставленную командиром задачу… Ну и так далее. В соответствующих рамках, так сказать. А действительные масштабные задачи — их решать должно тому, кому их решать положено. И они это активно будут делать. А маленькому человечку нечего замахиваться на большие масштабы.

Крапивин берет дважды маленького человека. Дважды, потому что, во-первых, он мал еще ростом и возрастом, этот двенадцатилетний крапивинский герой. Почему именно двенадцатилетний? В повести “Вечный жемчуг”, заключительной части трилогии “В ночь большого прилива”, есть примечательный диалог:

“Он спросил:

— Так сколько же тебе лет?

Я тоже улыбнулся и нетерпеливо сказал:

— Ты же знаешь: всегда двенадцать”.

И по одному тому же, что ему именно двенадцать, он является и маленьким человеком в социальном смысле слова: ведь детям, перед которыми, конечно же, открыто большое будущее, отнюдь не принято доверять участие в больших делах. Их дело — играть и учиться… Но вот этот дважды маленький человек в крапивинских повестях не боится на свои узенькие плечи взваливать ответственность за судьбы мира.

И оказывается, что ничего невозможного в этом нет. Это лишь на первый взгляд кажется, что один-единственный мальчишка или даже группа мальчишек, отряд мальчишек — не сила в огромном мире. Сила они. Потому что чаще, всего нужны оказываются великие силы души, а они одинаково есть у мальчишек и взрослых.

Есть в технике такое понятие — курковый эффект, возможность приложением малого усилия задействовать могучие силы. Тетива арбалета натянута, но надежно удерживается. Однако легкого нажатия довольно, чтобы, звеня, сорвалась она и метнула стрелу на такое расстояние, с такой силой, которая для руки, спустившей курок, абсолютно невозможна. Так и в жизни: если напряжены социальные силы, единственного действия, единого поступка вполне достаточно, чтобы привести их в действие. Правда, для этого, повторяю, должны быть они предварительно напряжены. Но уж так получается в нашем мире, что напряжение это существует всегда. И всегда существует оно в повестях Крапивина. И потому бессмысленного, вроде безнадежного, но гордого (“Да, гордые были мальчики…” — скажет потом один из персонажей) мятежа мальчиков в Морском лицее довольно, чтобы годы спустя отозвался он крушением планов Тех, Кто Велят в романе “Голубятня на Желтой поляне”.

Безоглядное, не терпящее соотнесения с реальными своими возможностями, а потому нередко трагическое, но всегда благородное действие — вот что такое активная позиция крапивинского героя.

III

Порою Крапивина упрекают (пришлось мне слышать подобные высказывания от любителей НФ, наших “фанов”) в самоповторах, в том, что герои его однотипны. Есть в этих словах правда — они и впрямь во многом родственны друг другу, эти герои. Но есть и неправда. Ведь если присмотреться, окажется, что сквозь повести Крапивина проходит по сути дела один герой, подобно тому как у Хемингуэя “тененте” Генри из “Прощай, оружие!”, Роберт Джордан из “По ком звонит колокол” и полковник Кантуэлл из “За рекой, в тени деревьев” — эволюция одного героя, одного типа характера, хотя это люди разных судеб, вроде бы никак не связанные между собой. Только у Крапивина это не эволюция героя (помните: “Ты же знаешь: всегда двенадцать”), а как бы зондирование этим героем мира в разных направлениях, на разную глубину, но в результате этого зондирования мир ложится на карту во всех хитросплетениях своего рельефа.

И еще — это эволюция самого мира. Потому что от одного произведения к другому мир в них становится все сложнее, все труднее разобраться в богатстве его оттенков — где черное, а где белое. Где добро, а где зло. Особенно если учесть, что существуют и “та тяга к добру, что приводит к несчастью”, и та вечная сила, которая, “стремясь ко злу, свершает благо”.

Борение этих сил и место в нем человека — вот что всегда было и остается в центре внимания Крапивина. И в этом смысле он очень русский писатель, ибо проблемы эти всегда были основным направлением исканий, основной точкой приложения сил русской литературы. Потому что место свое человек может определить здесь не трезвым расчетом — для такого никогда не хватит данных, — а лишь своей нравственной позицией.

Во второй, заглавной части трилогии “В ночь большого прилива” (первая, “Далекие горнисты”, по сути является прологом к двум остальным) зло еще достаточно конкретно. Чтобы разорвать порочный круг, вырвать мир из смуты и взаимной вражды, достаточно убить Канцлера. Даже не совсем понятно, кто он, этот Канцлер не то диктатор, не то просто ключевое звено цепи, само не представляющее из себя ничего особенного… И с задачей своей герой справляется с мушкетерской лихостью: удачный выпад шпагой — и все.

Но уже в следующей повести, “Дети синего фламинго”, ситуация заметно меняется. На первый взгляд кажется, что и здесь достаточно одного простого действия. Надо убить Ящера, злобного тирана острова Двид. Именно для этой цели (правда, с Изрядной долей обмана; правда, не для того, чтобы уничтожить Ящера, но чтобы на примере принесенного в жертву Юного рыцаря доказать, что сделать это невозможно, — но не важно; это интрига, фабула; мы же говорим сейчас о сюжете) и привезен сюда герой. В конце концов после многих приключений ему удается уничтожить Ящера. Жуткий механический монстр, символ извращения достижений научно-технического прогресса, в облаке пара рушится в озеро. И что же меняется? А ничего.

Кажется, первым нашел эту коллизию еще Евгений Шварц в своем “Драконе”. Ланселоту недостаточно убить дракона — драконовластие от этого не рушится само собой. Надо еще победить дракона в каждом жителе города… Нет, Крапивин отнюдь не повторяет Шварца. Скорее дополняет. Потому что именно после гибели Ящера и начинается главная борьба. Та, что в эпилоге повести заканчивается стремительным десантом мальчишечьей гвардии на остров Двид. Правда, эпилог этот не случайно написан как бы пунктиром, скороговоркой. Ибо весь опыт и мировой истории, и мировой литературы утверждает: разрушить диктатуру не столь уж сложно, а вот что построить на ее месте?

Не случайно за повесть “Дети синего фламинго” в апреле 1983 года Владислав Крапивин был удостоен “Аэлиты” — почетного приза учрежденного Союзом писателей РСФСР и журналом “Уральский следопыт” и присуждаемого за лучшую книгу года. Книга действительно стала событием отечественной НФ. Но все же она была лишь подступом к роману “Голубятня на Желтой поляне”.

Как и вся фантастика Крапивина, за исключением разве что того первого рассказа, с которого начался наш разговор и который однозначно относится к “твердой” НФ, роман этот по своей образной структуре синтетичен. Роботы и звездолеты мирно уживаются в нем со слепленными из песка загадочными говорящими фигурками-бормотунчиками и Ржавыми Ведьмами, живущими на свалке. Детский мячик может оказаться оружием куда более смертностным, чем БЛИК — боевой линейный излучатель Кузнецова. Художественный мир романа представляет собою чрезвычайно органичную, гармоничную среду, образованную взаимопроникновением научной фантастики и сказки.

Зло в этом мире совсем почти лишено конкретных черт. Есть лишь некая злая сила. Манекены. Некая цивилизация, цивилизация негуманоидная, чуждая и враждебная. Только изредка представители ее персонифицируются в романе, обретают сущность этаких монстров-нелюдей, которых и пуля не берет, и лазерный луч не режет. Но зато обращает в груду осколков детский мяч, например… Впрочем, бог с ними, с внешними проявлениями. Важна суть: есть некие Те, Кто Велят. И их злой, но неявной, неконкретной опять же волей совершается немало зла в мире. Даже в трех мирах — на трех параллельно существующих Землях (как и в большинстве повестей, Крапивин использует здесь достаточно распространенную в НФ идею параллельных, сопряженных, альтернативных миров). И против этой злой воли восстают герои романа. Восстают, сами не зная, с чем имеют дело и против чего выступают. Они понимают лишь — не трезвым умом, а чутьем, душой определяя, — где добро, а где зло. И в конце концов оказывается, что этот нравственный ориентир и есть единственно возможный.

И еще. Кто-то из великих сказал: войны начинаются не тогда, когда объявляют их короли, а тогда, когда мы их допускаем в сердце своем. Эти же слова можно приложить и к любой диктатуре, к любой тирании, причем совершенно неважно, тирания ли это соседки по коммунальной квартире, учительницы в классе или верховного правителя гигантского государства. Для того чтобы стала она возможной, мы — все мы — должны допустить ее в сердце своем.

Но крапивинские герои постепенно научаются обратному — изгонять ее из своих сердец. И из чужих — тоже. Им легче погибнуть, как гордые мальчики в Морском лицее, как Гелька, ценой жизни взорвавший Мост и разомкнувший порочное кольцо миров, погибнуть, но не смириться.

В этом отношении к миру герои всех крапивинских книг едины — будь то фантастика, сказочные повести, такие, как “Ковер-самолет” или “Летчик для Особых Поручений”, или вполне реалистические книги о наших современниках. И это не самоповтор — это позиция.

IV

В июньском номере журнала “Уральский следопыт” 1988 года закончилась публикация второй книги нового романа Владислава Крапивина “Острова и капитаны”. С ее героем — двенадцатилетним Гаем — читатель расстается в нелегкое, да что там, попросту трагическое время, когда мальчишечья душа изнемогает, не в силах совладать с непосильным грузом, который навалила на нее жизнь. Когда непонятно, как жить и как вообще можно жить дальше. И когда Гаю станет уж совсем невмоготу, друг скажет ему:

“- Так нельзя. Ты живи.

Гай то ли вздрогнет опять, то ли кивнет.

— Ты живи, — снова скажет Юрка. — Дерись.

— С кем?

— Вообще… дерись.

И Гай станет драться. Всю жизнь. За себя и за других. Драться с человеческими бедами и со своей виной — не зная до конца, была ли она. Драться за право изредка возвращаться на свой Остров.

Такой Остров есть у каждого, и потерять его — подобно смерти. Остров называется Детство”.

Эти слова не только завершают очередную книгу писателя. Они вполне могли бы стать его девизом, жизненным кредо человека, писателя, педагога. Под ними, этими словами, могли бы подписаться и все герои всех его книг.

И здесь очень важно понять, что же такое для Крапивина детство. Это не просто те первые годы человеческой жизни, о которых мы чаще всего непроизвольно вспоминаем, произнося это слово. И не те места, которые встают перед нами, когда звучит — места нашего детства… Нет! Детство для Владислава Крапивина — это прежде всего психология. Это — образ жизни. Это — Остров, где живут по правильным законам, законам добра и совести, правды и гордости, бескорыстия и непримиримости ко злу.

Крапивин весьма далек от свойственного нередко нашей детской литературе ностальгического любования “босоногим детством”. Его мальчики — они знают тяжесть клинка, их ладони в мозолях от шкотов, а пониже колена у них синяк от обода большого — не пионерского, игрушечного, а настоящего военного — барабана. Его мальчики — не дети, которых надо чему-то учить. Это люди, которых можно учить, но у которых стоит и поучиться. Люди, которые по первому же далекому отзвуку тревожных барабанов станут в строй, плечом к плечу. И с ними будет не страшно.

Потому что в борьбе своей с неявным злом они научились главному: узнавать его во всех обличьях. Тому умению, которое в жизни, может быть, важнее всего.

Роман “Голубятня на Желтой поляне” завершается символической перекличкой барабанщиков: они собрались сюда из всех книг Крапивина, фантастических и реалистических, даже из реальной жизни, из пионерского отряда “Каравелла”, которым уже много лет руководит писатель.

Но собрались они не просто на парад. Они как бы показывают, что мир, созданный воображением Владислава Крапивина, обрел законченность. Как Военный Жемчуг из одноименной повести, будут они светить не одному еще поколению читателей, но писателю в нем уже делать нечего.

А это значит, что ему пришла пора начать творить иной, новый — но основанный на все тех же вечных принципах! — мир.

Каким он будет?

Оглавление

ИЛЬЯ ВАРШАВСКИЙ

  ВОЗВЫШЕНИЕ ЕЛИЗАРА ПУПКО

  КАЗНЬ БУОНАПАРТЕ

БОРИС КРЫЛОВ РУСАЛОЧКА

  I

  II

  III

  IV

  v

  VI

  VII

  VIII

БОРИС ГУРЕВИЧ ПОМНИТЬ ГЕРОСТРАТА

  1

  2

  3

МАРИАННА АЛФЕРОВА ПОГЛОЩЕНИЕ

СЕРГЕЙ КАЗМЕНКО ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

ЛЕОНИД РЕЗНИК ШЛЕМ ВЕЛИКОЙ БОГИНИ

АНДРЕЙ НИКОЛАЕВ ЖЕЛЕЗНЫЕ МЫШЦЫ

  I. “ДУРНОЙ БИЛЛ”. КИНОСЦЕНАРИЙ

  II. ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ НАМ ГОТОВИТ!

ВЯЧЕСЛАВ РЫБАКОВ ПИСЬМО ЖИВЫМ ЛЮДЯМ

АНДРЕЙ БАЛАБУХА ЖИВИ И ДЕРИСЬ!

  I

  II

  III

  IV

Реклама на сайте