«НФ: Альманах научной фантастики 25 (1981)»

НФ: Альманах научной фантастики 25 (1981)

Аркадий и Борис Стругацкие. Машина желаний

Отвратительно резкий звонок будильника.

В комнате темно, только каждую секунду озаряется мертвенным синим светом далекой неоновой рекламы прямоугольник окна.

Звонок обрывается, и сейчас же вспыхивает неяркий огонек ночника. Угрюмый мужчина отбрасывает одеяло и садится в постели, свешивает ноги и ожесточенно обеими руками чешет взлохмаченные волосы. Неожиданно легким скользящим движением отделяется от постели и оказывается у окна. Оглядывает небо, улицу - неоновый свет равномерно выхватывает из полутьмы и гасит его быстрые внимательные глаза, твердо сжатые губы. Он словно и не спал вовсе.

Тихонько скрипит дверь. В комнате появляется молодая женщина в длинной ночной рубашке, бесшумно подходит к столу и ставит поднос: кофейник и чашка с дымящимся кофе. Мужчина берет чашку, жадно, в два глотка выпивает и сейчас же наливает еще.

– Что Мартышка? - хриплым голосом спрашивает он.

– Спит… - тихо отзывается женщина. - Ночью два раза плакала…

Мужчина залпом выпивает вторую чашку и наливает третью. Женщина закуривает две сигареты сразу, одну протягивает ему. Он глубоко затягивается и, сказавши: «Ну, ладно…», начинает одеваться.

Он снимает пижаму и берет со стула нечто вроде белого длинного жилета из блестящего материала, расправляет его на вытянутых руках с растопыренными пальцами и внимательно оглядывает. Жилет соскальзывает с пальцев и падает на пол со странным звякающим звуком. Мужчина, чертыхнувшись невнятно, поднимает жилет и натягивает поверх майки.

– Виктор… - тихо говорит женщина.

– Ну? - Он не оборачивается.

Но женщина молчит - курит и глядит, как он напяливает на руки длинные рукава из такого же блестящего материала, пристегивает их к жилету, а затем принимается бинтовать кисти рук полупрозрачной клейкой лентой. Снимает пижамные штаны и натягивает на ноги рейтузы со штрипками, такие же серебристые и, видимо, тяжелые, как жилет. Облачившись, он делает несколько резких гимнастических движений: приседает, нагибается во все стороны, затем берет сигарету, затягивается и снова отхлебывает кофе.

Громко стучит будильник. Стрелки показывают начало третьего.

Виктор влезает в просторный комбинезон, тщательно застегивает все пуговицы, и задергивает все молнии, и натягивает перчатки. Затем опускается на корточки перед ночным столиком и открывает выдвижной ящик. В свете ночника прежде всего бросается в глаза огромный черный пистолет. Виктор сдвигает его в сторону и зачерпывает горстью из россыпи девятимиллиметровых гаек, устилающих дно ящика. Ссыпает гайки в правый набедренный карман, зачерпывает еще одну горсть и ссыпает в левый карман. Закрывает ящик и поднимается. Глоток кофе, затяжка. Он садится на кровать и принимается бинтовать прозрачной лентой голые ступни.

– Хочешь еще кофе? - спрашивает женщина.

– Нет.

Он поднимается, докуривает сигарету, раздавливает окурок о блюдце. Не взглянув на женщину, выходит в прихожую. Двигается на редкость легко и бесшумно, как тугая резиновая шина.

В прихожей он садится на низенькую скамейку и натягивает резиновые сапоги. Женщина, прислонившись плечом к косяку, молча смотрит, как он встает, притопывает, натягивает плотно кожаную шапочку с длинным козырьком, поднимает и вскидывает за спину тяжелый рюкзак и берет из угла футляр с удочками и сачок.

– Сигареты, - говорит он.

Женщина бесшумно скрывается в полутьме комнаты, а он в два шага оказывается у входа в детскую, приоткрывает дверь, смотрит.

В круге слабого света видна детская кроватка, голая детская рука на подушке. Рядом с кроваткой - пара детских костыликов, и на ночном столике - черные детские очки.

Виктор тихо закрывает дверь. Женщина молча стоит возле него с пачкой сигарет в руке. Он берет пачку, засовывает ее в нагрудный карман, неловко действуя одной рукой (в другой у него удочки).

– Все, - говорит он. - Держи хвост пистолетом.

Он прикрывает за собой дверь квартиры и начинает спускаться по лестнице. Грязноватый пролет ярко освещен лампочкой без плафона. На шероховатой стене рядом с дверью грубо выцарапана злая и глупая карикатура: растрепанная и уродливая девчонка в огромных черных очках и на растопыренных костылях.

Пролетом ниже, на площадке в углу торчит, заметно покачиваясь, какой-то хорошо одетый человек без шляпы, в испачканном пальто. Широченный цветастый шарф, выбившись, свисает до полу. Когда Виктор проходит мимо него, видно, что человек этот изжелта-бледен и мертвецки пьян.

Д и к т о р. Два десятилетия прошло с тех пор, как наш маленький голубой шарик, несущийся по необъятным просторам Вселенной, впервые на памяти человечества стал объектом внимания могущественной сверхцивилизации, родина которой затеряна где-то в безбрежном Космосе. Кто они были? Зачем посетили нас? Куда ушли потом - так же внезапно, как появились? Об этом можно только догадываться. Были они добры или жестоки? Пришли к нам с миром или с войной? Видели в нас равноправных братьев по разуму, или пренебрегли нами, или вообще не заметили нас? В ту страшную ночь двадцать лет назад тысячи людей поседели от ужаса, сотни стариков и детей были растоптаны в обезумевших толпах беженцев, некоторые навсегда лишились рассудка, некоторые временно потеряли зрение и слух, но! - ни один человек не погиб под развалинами, ни один не сгорел, не погиб от таинственных излучений, ни один человек не пострадал от чудовищных взрывов, сотрясавших окрестности. И могущественной боевой технике Земли, мгновенно изготовившейся к отражению инопланетного нашествия, так и не пришлось вступить в дело. Космические пришельцы посетили нас и ушли, и как след посещения - осталась Зона.

Зона! Неизгладимый шрам на лике нашей матери-Земли, вместилище жестоких чудес, могучее щупальце невероятно далекого будущего, запущенное в наш сегодняшний день!

П е р в ы й у ч е н ы й. Мы - счастливые люди. Нам повезло увидеть своими глазами и пощупать своими руками образцы технологии нашего послезавтрашнего дня…

В т о р о й у ч е н ы й. Я лично не жду больше никаких открытий. Главное открытие уже сделано: человечество не одиноко во Вселенной…

Т р е т и й у ч е н ы й. Пришельцы так невероятно далеко обогнали нас, что имеет смысл рассматривать Зону со всем ее содержимым не как дело чьих-то рук, а как явление природы, каковое надлежит тщательно изучить и поставить на службу земной науке и технике…

Д и к т о р. Поставить на службу земной науке и технике! Этак - вечный аккумулятор. Никто не знает, как он устроен, но мы научились размножать его, и вот - двигатели на этаках, коренной переворот в малогабаритной технике, миллионы и миллиарды тонн сэкономленной драгоценной нефти… «Синяя Глина»! Никто не знает, как и почему она лечит, но уже теперь человечество навсегда забыло, что такое инфекционные заболевания… Но не так-то просто добраться до тайн и сокровищ Зоны. Всем памятны ужасные катастрофы, которыми закончились первые героические, но неумелые попытки проникнуть в глубину Зоны с земли и с воздуха. Погибли десятки энтузиастов. Взять Зону штурмом не удалось, и тогда человечество перешло к планомерной осаде.

Д и р е к т о р М е ж д у н а р о д н о г о и н с т и т у т а в н е з е м н ы х к у л ь т у р. Мы по-прежнему бесконечно далеки от победы над Зоной. Однако нам удалось организовать сравнительно безопасные и эффективные мероприятия, обеспечивающие непрерывный и достаточно обильный поток новой информации из Зоны… Во всяком случае, жертв больше нет, и земная наука не успевает изучать и обрабатывать доставляемые из Зоны материалы… Мне кажется, что проблема сейчас лежит в совсем другой плоскости, относящейся скорее к компетенции не науки, а политики. Я имею в виду прежде всего безответственную и в конечном счете античеловеческую деятельность агентуры военно-промышленных комплексов…

Д и к т о р. Едва возникла Зона, как возникла новая профессия: космический браконьер, расхититель космической сокровищницы. У него нет никакого оборудования. Он знает, что идет на верную смерть. Он знает, что возвращается один из десяти. Один из пяти возвратившихся остается калекой на всю жизнь. У семи из десяти уцелевших рождаются дети-уроды. Он вне закона, он вне морали, но он снова и снова идет в Зону, потому что находятся люди, готовые заплатить огромные деньги за любой экспонат, неизвестный науке.

У ч е н ы й - д и р е к т о р в о е н н о - п р о м ы ш л е н н о г о о б ъ е д и н е н и я «А л ь ф а - П е г а с». Наши лаборатории не имеют дело с космическими объектами, мы уважаем эмбарго ООН. Но лично я никогда не поддерживал этого эмбарго. Опыт показывает, что частные исследования сплошь и рядом оказываются более эффективными, нежели государственные или международные. Я признаю, конечно, что имеет место определенный риск, связанный с бесконтрольностью и прочими отрицательными факторами. Но не кажется ли вам, что ставка достаточно велика и оправдывает этот риск?

Д и к т о р. Ставка невообразимо велика: счастье людей, населяющих нашу планету. Именно поэтому мы не можем, не имеем права рисковать. Человечество защищается. Вокруг Зоны сооружается стена. Полицейские силы ООН днем и ночью патрулируют подступы к Зоне. Никакие меры не могут считаться слишком жестокими, когда речь идет о том, чтобы пресечь утечку космических сокровищ в жадные и нечистые руки. Зона принадлежит только человечеству в целом. Со всеми ее чудесами, жестокими и добрыми. Кто не знает легенды о Золотом Круге? Где-то в глубине Зоны, в мрачном ущелье, опутанном чудовищной паутиной, лежит огромный золотой диск. Тот счастливец и смельчак, которому удастся преодолеть тысячи смертельных опасностей и ступить ногой на этот диск, получит право на исполнение любого своего желания. Легенда? Сказка? Вот уникальные кадры, полученные искусственным спутником «Европа-711» с высоты сто двадцать километров. После получения этих кадров связь со спутником была утрачена… Но может быть, это и есть таинственный Золотой Круг? Машина, исполняющая желания…

Вагон электрички, битком набитый рабочими ночной смены. Виктор стоит в тамбуре, прижатый к двери, курит и смотрит, как за окном проносятся какие-то огни и отражения огней в мокром асфальте, подсвеченные снизу дымы за высокими кирпичными стенами, залитые ярким светом гектары, уставленные неподвижными автомобилями, фабричные трубы с гирляндами красных опознавательных огней… Электричка останавливается, угрюмые заспанные люди валом вываливаются на перрон, двери захлопываются, и электричка катит дальше. Теперь за окнами темно, и в грязноватом стекле с потеками отражается лицо Виктора и тлеющий огонек его сигареты.

Виктор выходит из пустого вагона на пустой перрон. Здесь - дождь. Блестит асфальт, блестят пустые скамейки. Электричка, блестящая и мокрая, срывается с места и скрывается в темноте. Виктор поглубже натягивает на лоб длинный козырек своей кожаной шапки и, ссутулившись, идет по перрону, шлепая прямо по лужам. Спускается с перрона и сворачивает в темноту, в мокрые кусты. Некоторое время он бредет напролом, кусты кончаются, начинается лес. Под ногами чавкает, вдалеке взвыла и затихла электричка. Однообразно шуршит дождь в ветвях над головой. Виктор идет уверенно - видно, что путь этот хорошо ему знаком. Лес обрывается внезапно, и, перепрыгнув через кювет, Виктор оказывается на заброшенном проселке. Шагах в десяти от него темнеет силуэт автомобиля. Это маленький вездеход вроде «лендровера» или «джипа».

Виктор подходит к машине, распахивает дверцу и садится рядом с водителем. Человек за рулем сразу же заводит двигатель и включает фары.

– Прямо вперед, - говорит Виктор.

Машина трогается.

Дорога скверная. Машина скачет и подпрыгивает на колдобинах, каскады воды из луж то и дело заливают ветровое стекло. Свет фар выхватывает из мокрой тьмы то наполненные водой колеи, то мокрые стволы деревьев, то верхушки телеграфных столбов с оборванными проводами.

– Меньше газу, - говорит Виктор. - Притормозите. Около того белого камня - направо.

Машина сворачивает и осторожно въезжает на покосившийся мостик. Свет фар скользит по крестам и обелискам заброшенного кладбища. Потом начинается заброшенный дачный поселок. Здесь давно уже никто не живет, аккуратные белые заборчики покосились, буйно разрослась сирень в палисадниках, окна домов заколочены, и только на окраине в одном из домиков желтеет освещенное окошко, в его свете мокнет под дождем развешенное белье, и здоровенный пес, задыхаясь от ярости, вылетает наперерез машине и некоторое время мчится следом в вихре грязи из-под колес.

– Позаброшен дом наш, - декламирует водитель, - пуст он и покинут смелыми и верными, выросшими в нем…

– Помолчите, - сквозь зубы говорит Виктор.

Некоторое время они едут сквозь тьму и дождь молча, а потом впереди, за поворотом дороги появляется вилла: крепкая фигурная решетка, домик привратника у запертых ворот, двухэтажное модерновое здание - стекло и бетон в стиле Райта, смутно белеют абстрактные скульптуры сквозь заросли. Нижний этаж здания залит светом.

– Остановитесь, - произносит Виктор.

Водитель удивленно поворачивает к нему лицо.

– Зачем?

– Остановитесь! - повторяет Виктор, чуть возвысив голос.

Водитель резко тормозит. Чехол с удочками и рюкзак валятся с заднего сиденья, а сачок падает водителю на голову.

– Ч-черт… - шипит водитель, выпутывая из сачка сбитые очки.

Виктор протягивает руку к рулю и дает короткий гудок. Сейчас же свет на вилле гаснет. Окрестность погружается во тьму. Где-то хлопает дверь, слышится веселое посвистывание и чавканье шагов по грязи. В отсветах фар возле водительской двери появляется мокрое веселое лицо, которое, впрочем, тут же недоуменно вытягивается.

– Пардон, - произносит человек из виллы. - Я думал, это за мной.

– За вами, за вами, - говорит Виктор. - Садитесь сзади.

– А, шеф, вы здесь… Прелестно. А кто же этот тип? По-моему, он в очках…

– Садитесь! Быстро!

Человек из виллы вваливается на заднее сиденье и принимается возиться там, пристраивая свой рюкзак.

– Надо вам сказать, - говорит он, чуть запинаясь, - я испытал некоторый шок. Откуда очки? Почему на моем шефе очки?..

– Вперед, - командует Виктор.

– Вперед и только вперед! - подхватывает человек из виллы.

Водитель, поджав губы, трогает машину.

– Очки - это признак интеллигентности! - объявляет человек из виллы.

Виктор произносит через плечо:

– Все-таки напился.

– Напился? Ни в коем случае. Я выпил. Я выпил, как это делает половина народонаселения. Другая половина - напивается, женщины и дети включительно. Ну и бог с ними. А я выпил. Направляясь на рыбную ловлю. Ведь мы направляемся на рыбную ловлю, а, шеф?..

Машина с погашенными фарами стоит на проселке. Вокруг смутно виднеются мокрые кусты, но дождь прекратился. Виктор бесшумно выходит из машины и идет вперед, туда, где в конце проселка влажно поблескивает асфальт. Водитель тоже выходит, догоняет его и идет рядом.

– Зачем вы взяли этого пьянчугу? - говорит он.

– Ничего, - отзывается Виктор. - Он протрезвеет. Это я вам обещаю. - И, помолчав, добавляет: - А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших…

Водитель быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова. Они останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на заставу в сотне метров впереди по шоссе. В маленьком деревянном домике-времянке горит одинокое окошко. Рядом в мертвом свете мощного прожектора чернеют два мотоцикла с колясками и патрульная машина. Вправо и влево от шоссе уходят в лес столбы с колючей проволокой.

– Они все спят, - шепчет водитель. - Разогнаться как следует и проскочить на полной скорости… Они и мигнуть не успеют.

– М-да… - говорит Виктор. - На полной скорости… Пошли.

Они возвращаются к машине. Водитель направляется было к своему месту, но Виктор молча отстраняет его и садится за руль сам. Водитель безропотно обходит машину и садится на место Виктора. Человек из виллы, дремавший на заднем сиденье, вскидывается.

– А? - зычно произносит он. - Приехали?

Виктор поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой отталкивает назад. Человек из виллы ошеломленно таращит глаза, затем говорит шепотом:

– Понял… Понял…

Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и тихо, очень тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими скорость, светящимися на обочине, катится мимо заставы. Когда она входит в луч прожекторной лампы, на черном мокром кузове ее видны надписи на разных языках: «ООН. Институт внеземных культур», «ЮНО. Инститьют ов Экстратерриториал Калчерз»…

Машина на бешеной скорости несется во тьме по широкому мокрому шоссе. Виктор с потухшим окурком в углу рта - за рулем. В отсветах фар поблескивают очки его соседа справа. Человек из виллы, весь подавшись вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на дорогу. Он заметно протрезвел.

Впереди в свете фар справа от дороги появляется огромный щит с флюоресцентными надписями на разных языках: «Внимание! До границы Зоны 300 метров», «Этеншн! 300 митерз то зе Зоун лимитс»… Виктор сбрасывает газ и переключается на ближний свет.

Машина с потушенными фарами - горят одни подфарники - осторожно сползает с шоссе, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая двигателем, вламывается в кусты. Она хрустит и ворочается в зарослях, как некое чудовище, потом двигатель затихает, гаснут подфарники, и голос Виктора произносит во тьме:

– Берите вещи. Выходите. И побыстрей.

Едва заметными тенями они отделяются от темной массы машины. Потом вдруг становится светлее - голубоватым бегущим светом озаряются низкие тучи, и теперь видно, что машина остановилась у подножья четырехметровой стены: верхняя кромка ее резко вырисовывается на фоне голубых сполохов. Потом где-то вдали глухо стучит пулеметная очередь, ей отвечает очередь поближе и более отчетливо.

– Стреляют… - сообщает человек с виллы.

– За мной, - командует Виктор, - рюкзаки нести в руках.

Он идет вдоль стены, время от времени наклоняясь и что-то разглядывая под ногами. Через минуту он опускается на колени и принимается расшвыривать кучу ветвей и листьев. Далекий пулемет за стеной бьет длинными очередями. Виктор садится на пятки, покрепче ухватывает рюкзак. «За мной», - командует он и ныряет в подземный лаз, ведущий под стену.

– Прошу вас, Профессор, - говорит человек с виллы.

Профессор покрепче насаживает на нос очки и опускается на четвереньки. Пулеметная очередь ударяет совсем близко. Человек из виллы втягивает голову в плечи и приседает.

– Интересно, в кого они стреляют? - бормочет он. - Ведь я еще здесь…

В тот момент, когда Виктор высовывает голову из кучи веток по ту сторону стены, слышится дробная серия хлопков, и в небо взлетает дюжина осветительных ракет. Становится светло, как днем.

Сразу за стеной - кочковатое ровное пространство, высохшее болото, торчат редкие прутики. Дальше, шагах в двухстах, тянется железнодорожная насыпь.

Ракеты медленно опускаются. Виктор следит за ними, прищурившись. Цедит сквозь зубы:

– Ж-жабы…

Снова наступает тьма. И сейчас же откуда-то слева протягивается голубой луч прожектора. Прожектор далеко, но света от него достаточно, чтобы видеть, как Виктор торопливо выбирается из норы и, вытянув рюкзак, плашмя ложится на землю.

– Быстро! - шипит он. - Быстрее, быстрее!

Неуклюже выбирается Профессор, таща за собой свою поклажу, за ним из норы высовывается сначала рюкзак человека из виллы, а затем высовывается и сам он, но в эту секунду где-то рядом грохочет пулемет, и голова человека из виллы поспешно снова прячется под землей.

– Да быстрее! Быстрее, ты! - шипит Виктор.

Когда человек из виллы выбирается наконец наружу, Виктор говорит вполголоса:

– Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держать так, слева. Не трусьте, они нас не видят. Если кого случайно зацепит, не орать, не метаться - увидят и убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут. Все ясно?

– Я бы хлебнул… - тихонько говорит человек из виллы.

– Нельзя. Потом. Пошли.

И они ползут в призрачном рассеянном свете, прикрывая головы рюкзаками, и скоро их уже не разглядеть на поле, а пулеметы все постреливают, и то место, где они были минуту назад, вдруг вспарывает густая очередь.

Раннее утро, густой молочно-белый туман, видны только мокрые ржавые рельсы. Очень тихо. Потом из тумана доносится железное постукивание. Оно приближается, и вот сквозь него уже пробивается унылое посвистывание на какой-то веселый разбитной мотивчик.

Это дрезина. Впереди на платформе, свесив ноги, сидит Виктор с потухшим окурком на губе. Он напряженно вглядывается в туман перед собой. Рюкзаки свалены у него за спиной. Профессор и человек из виллы, оба грязные и встрепанные, качают рычаги дрезины. Веселый мотивчик насвистывает человек из виллы. Свистит он чисто, красиво, мелодично и в такт движению рычага. Потом он обрывает свист и взглядывает на часы.

– Без десяти шесть, - говорит он хрипловато. - И все время в гору…

Ему не отвечают.

– А вы в самом деле профессор? - не унимается он.

– Да, - отвечает Профессор.

– Меня зовут… - начинает человек из виллы.

– Его зовут Антон, - не оборачиваясь, громко говорит Виктор.

Человек из виллы потрясен этим сообщением, но молчит.

– Гм… - говорит Профессор. - А меня как?

– А тебя зовут Профессор, - отзывается Виктор.

– Меня зовут Профессор, - сообщает человек в очках. - И я профессор.

– Польщен, - говорит Антон, пытаясь шаркнуть ножкой. - А я - писатель, но все зовут меня почему-то Антон. Представляете, как неудобно?

– Известный писатель? - спрашивает Профессор.

– Нет. Модный. Видели мою виллу?

Некоторое время они молчат, усердно работая рычагом. Потом Виктор вдруг говорит: «Тихо!» Он наклоняется вперед, всматриваясь, и хватается за ручной тормоз.

Впереди из тумана надвигается что-то большое и темное, и дрезина останавливается в нескольких метрах от буферов товарного вагона.

– Приехали, - говорит Виктор и спрыгивает на шпалы. - Отдых.

– Ф-фу! - произносит Антон, распрямляясь. - Ну теперь-то мне можно хлебнуть?

На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термосы с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая кофе из складных стаканчиков. Теперь уже совсем светло, но туман пока не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только уже не молочно-белый, а зеленоватый. Но из всего окружающего мира видна по-прежнему только задняя стенка товарного вагона.

– Вы для меня оба новички, - говорит Виктор. - Я вас в Зоне не видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше. А поэтому не извольте обижаться. В Зоне церемониться некогда. Буду просто лупить чем попадя, если что не так…

– Только, пожалуйста, не по левой руке, - говорит Антон.

– А почему не по левой? - удивился Виктор.

– Она у меня сломана с детства. Я ее берегу.

– А… - Виктор усмехается. - А я думал - ты левша, пишешь левой. Ладно, буду по голове. Как она у тебя с детства?

– Уж очень вы с нами суровы, шеф, - говорит Антон и тянется к бутылке.

Но Виктор перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует бутылку в рюкзак.

– Хватит, - говорит он.

– Эхе-хе-хе-хе, - произносит Антон и наливает себе еще кофе.

– Тихо как, - говорит Профессор. Он задумчиво курит, откинувшись спиной на рычаг.

– Здесь всегда тихо, - говорит Виктор. - До пулеметов далеко, километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому.

– Неужели пятнадцать километров? - говорит Профессор. - Я и представления не имел, что можно так далеко углубиться…

– Можно. Углублялись. Сейчас вот туман рассеется, увидишь, как они тут углублялись.

Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже Виктор, вздрагивают.

– Что это? - одними губами произносит побелевший Антон.

Виктор молча мотает головой. Он все еще прислушивается, но вокруг снова стоит ватная тишина.

– А может быть, это все-таки правда, что здесь… живут? - говорит Профессор.

– Кто? - презрительно говорит Виктор.

– Не знаю… Но есть легенда, будто какие-то люди остались в Зоне…

– Болтовня это, а не легенда, - обрывает его Виктор. - Никого здесь нет и быть не может. Зона это, понятно? Зона!

На протяжении этого разговора Антон вертит головой, переводя взгляд с одного на другого. Он все еще бледен, но постепенно успокаивается.

– Я, конечно, понимаю, - говорит он, - что Зона - это именно Зона, а не лоно, не два газона и не три, скажем… э… бизона. Но на всякий случай я с собой кое-что прихватил. - Он похлопывает себя по заднему карману.

– Что прихватил? - Виктор уставился на Антона неподвижным взглядом. - Что ты там еще прихватил, голова два уха?

Антон продолжает многозначительно похлопывать себя по заду.

– Дай сюда, - говорит Виктор и протягивает руку.

– Зачем?

– Дай сюда, говорю!

Антон колеблется. Выражение многозначительного превосходства сходит с его лица. Он растерянно глядит на Профессора.

– В Зоне стрелять не в кого, дурак, - говорит Виктор. - Давай свою пушку.

– Не дам, - решительно говорит Антон, но сейчас же добавляет тоном ниже. - Мне нужно, понимаете, шеф?

– Понимаю, - говорит Виктор неожиданно мягко. - Только на самом деле ничего такого тебе там не понадобится. Если долбанет тебя по-настоящему, то ничего тебе уже не поможет. А если прикует тебя или, скажем, прижмет, то я тебя вытащу. Мертвого - да, брошу. Ну а живого - вытащу. Это я тебе обещаю. Зря денег не беру. Давай.

Антон нехотя вытаскивает из заднего кармана и протягивает ему крошечный дамский браунинг.

– Там всего один заряд, - бормочет он. - В стволе.

– Поня-атно… - Виктор выщелкивает патрон и небрежно бросает оружие на шпалы. - В Зоне стрелять нельзя, - говорит он поучительно. - В Зоне не то что стрелять - камень бросить иной раз опасно. А у тебя? - обращается он к Профессору.

– У меня на этот случай ампула… - говорит он виновато.

– Чего-чего?

– Ампула зашита. Яд.

Виктор ошеломленно крутит головой.

– Н-ну, ребята!.. Нет, этого я не понимаю. Вы что сюда - помирать пришли? - По-прежнему крутя головой, он соскакивает на шпалы. - Облегчиться никто не хочет? Смотрите, потом, может, и некогда будет… Или негде…

Он отходит от дрезины и сейчас же скрывается в тумане. Профессор смотрит на Антона, высоко задирая брови.

– А действительно, Антон, зачем вы сюда пришли? Модный писатель, вилла… женщины, наверное, на шею гроздьями вешаются…

– Этого вам не понять, Профессор, - рассеянно отзывается Антон, подбрасывая на ладони складной стаканчик. - Есть у писателей такое понятие: вдохновение. Так вот у меня это понятие есть, а самого вдохновения нет. Иду выпрашивать.

– То есть вы что же - исписались? - негромко говорит Профессор.

– Что? А, да. То есть у меня его никогда не было. Это неинтересно. А вы?

Профессор не успевает ответить. Появляется Виктор, на ходу оправляя комбинезон.

– Ч-черт, сбруя проклятая… - Он задирает голову. - Ага, вот скоро и пойдем. Укладывайтесь…

Тумана больше нет.

Слева от насыпи расстилается до самого горизонта холмистая равнина, совершенно безжизненная, погруженная в зеленоватые сумерки. А над горизонтом, расплываясь в ясном небе, разгорается жуткое, спектрально чистое зеленое зарево - неземная, нечеловеческая заря Зоны. И вот уже тяжело вываливается из-за черной гряды холмов разорванное на несколько неровных кусков раздутое зеленое солнце.

– Вот за этим я тоже сюда пришел… - сипло произносит Антон.

Лицо его зеленоватое, как и у Профессора. Профессор молчит.

– Не туда смотрите, - раздается голос Виктора. - Вы сюда смотрите.

Антон и Профессор оборачиваются.

Справа от насыпи тоже тянется холмистая равнина, но вдали виднеются какие-то строения, торчит церквушка, среди холмов видна дорога. Насыпь здесь изгибается широкой дугой, и от последнего вагона, где стоят наши герои, хорошо видна голова состава. Этим составом доставлена была сюда когда-то танковая часть. Но что-то случилось там впереди: тепловоз и первые две платформы валяются под откосом; несколько следующих стоят на рельсах наперекосяк - танки с них сползли и валяются на боку и вверх гусеницами на насыпи и под насыпью. Десяток-другой машин удалось, видимо, благополучно спустить под насыпь; видимо, их даже пытались вывести на дорогу, но до дороги они так и не дошли - остались стоять между дорогой и насыпью небольшими группами, пушками в разные стороны, некоторые почему-то без гусениц, некоторые вросшие в землю по самую башню, некоторые наглухо закупоренные, а некоторые - с настежь распахнутыми люками. Это было похоже на поле танковой битвы, но там были не сгоревшие остовы, не искореженные взрывами металлические коробки - машины были целы, если не считать сорванных гусениц у некоторых. Целы и безнадежно мертвы.

– А где же… люди? - тихо спрашивает Антон. - Там же люди были.

– Это я тоже каждый раз здесь думаю, - понизив голос, отзывается Виктор. - Я ведь видел, как они грузились у нас на станции. Я тогда еще мальчишкой был. Тогда все еще думали, что пришельцы нас завоевать хотят. Вот и двинули этих… стратеги… - Он сплевывает. - Никто ведь не вернулся. Ни одна душа. Углубились. Ну, ладно. Значит, общее направление у нас будет вон на ту церквушку… - Он протягивает руку, указывая. - Но вы на нее не глядите. Вы под ноги глядите. Я вам уже говорил и скажу еще раз. Оба вы дерьмо, новички. Без меня вы ничего не стоите, пропадете, как котята. Поэтому я пойду сзади. Идти будем гуськом. Путь прокладывать будете по очереди. Первым пойдет Профессор. Я указываю направление - не отклоняться, вам же будет хуже. Берите рюкзаки.

Когда они разобрали и подняли на плечи рюкзаки, Виктор снял дрезину с тормоза и, навалившись, сдвинул ее с места. Дрезина сначала медленно, потом все набирая скорость, постукивая все чаще на стыках, катится обратно. Все провожают ее взглядом.

– Пошла старуха, - с какой-то нежностью произносит Виктор. - Даст бог, еще послужит… Так, Профессор, первое направление - вон тот белый камень. Видишь? Пошел.

Профессор первым начинает спускаться с насыпи. Отпустив его на пяток шагов, Виктор командует:

– Как тебя… Антон! Пошел следом!

И, подождав немного, начинает спускаться сам.

Зеленое утро Зоны закончилось, растворилось в обычном солнечном свете.

Они уже довольно далеко отошли от насыпи и медленно, гуськом поднимаются по склону пологого холма. Насыпь отсюда видна как на ладони. Что-то странное происходит там, над поверженными танками, над разбитыми платформами, над опрокинутым тепловозом: словно бы струи раскаленного воздуха поднимаются над этим местом, и в них время от времени вспыхивает и переливается яркая клочковатая радуга.

Но они не смотрят туда. Профессор идет впереди и перед каждым шагом настороженно высматривает место, куда поставить ногу. Антона мучает плохо уложенный рюкзак, но и он не вертит головой, хотя смотрит не столько под ноги себе, сколько под ноги Профессору. Дистанцию он соблюдает плохо, но Виктор пока молчит. Взгляд его с привычной автоматической быстротой скользит от собственных ног к затылку Антона и затылку Профессора, вправо от Профессора, влево от Профессора и снова к себе под ноги.

Профессор добирается до вершины холма, и Виктор сейчас же командует:

– Стой!

Профессор замирает на месте и осторожно приставляет поднятую было для следующего шага ногу. Они сбиваются в кучку, смотрят вниз. Ниже по склону, метрах в тридцати-сорока лежит обширная проплешина, начисто лишенная растительности, гладкая и даже отсвечивающая на солнце, как мутное стекло. Посередине ее красуется что-то вроде большой металлической лепешки, в которой только по вдавленным в проплешину лопастям можно узнать остатки вертолета.

– Господи, - произносит Антон, вытирая со лба пот. - Что это с ним?

– Гравиконцентрат, - объясняет Профессор.

– Как вы сказали?

– Заткнитесь, - говорит Виктор.

Прищуренными глазами он внимательно разглядывает проплешину и ее окрестности. Он колеблется. Потом решительным движением запускает руку в набедренный карман и извлекает несколько гаек.

– Это область повышенной гравитации, - вполголоса втолковывает Профессор Антону. - В этом месте сила тяжести в тысячи раз выше обычной…

Антон пораженно цокает языком, но, судя по всему, не очень хорошо понимает, о чем идет речь.

Виктор, нешироко размахнувшись, бросает гайку. Описав высокую дугу, она падает в десятке метров впереди.

– Идите за мной, - произносит Виктор. - Шаг в шаг.

Остановившись на месте падения гайки, он бросает вторую, целясь правее края проплешины. Несколько первых метров гайка летит по обычной дуге, а потом словно кто-то невидимый срывает ее с траектории, и она вкось, со страшной скоростью уходит влево по прямой и врезается в почву в метре от края проплешины.

– Ага! - удовлетворенно говорит Виктор. - Расползлась жаба.

И он бросает следующую гайку еще правее от проплешины. На этот раз гайка летит, как ей положено, и падает в тридцати шагах впереди.

– За мной, - командует Виктор. - Шаг в шаг.

Они переходят на место падения третьей гайки, причем Антон следует за Профессором в ногу, прижимаясь грудью к его рюкзаку и опасливо косясь влево, на страшную проплешину.

Виктор кидает следующую гайку, забирая еще правее.

Проплешина осталась позади и выше.

– Теперь впереди Антон, - распоряжается Виктор. - Вон тот кустик видишь?

Профессор трогает его за рукав.

– Простите, Виктор. Могу я вас попросить…

– Ну?

– Разоритесь на одну гайку. Бросьте в самый центр.

– Зачем это тебе? - осведомляется Виктор подозрительно.

– Просто я хочу посмотреть. Никогда этого не видел. Только в кино.

– Хм… Что ж… Так ведь она до центра и не долетит, наверное…

– А вы киньте повыше.

Виктор выбирает гайку покрупнее и, размахнувшись, изо всех сил швыряет ее вверх в сторону проплешины. Им удается проследить полет гайки только до верхней точки траектории. Потом она исчезает, в то же мгновение раздается громовой удар, и они хватаются друг за друга, потому что земля сильно вздрагивает под ногами, а по проплешине и раздавленному вертолету словно бы проходит какая-то рябь. Некоторое время все трое молчат. Затем Виктор произносит с досадой:

– Черт бы тебя драл с твоими опытами… Что тут тебе - институт, что ли, в самом деле? И я тоже, дурак битый, за тобой… Эй, как тебя… Антон! Направление на тот кустик - марш!

Ведет Антон. Профессор, идеально выдерживая дистанцию и глядя себе под ноги, идет за ним. Виктор, ни на секунду не переставая смотреть по сторонам и под ноги, говорит в спину Профессору:

– У нас эту штуку называют «комариная плешь», а у вас как-то по-другому?

– Гравиконцентрат.

– И что это, по-вашему, такое, по-научному?

– Участок повышенной…

– Да нет. Не о том речь. Откуда это взялось? Как она работает?

– Этого никто не знает, - говорит Профессор.

– Вот и у нас никто не знает… А сколько народу на этих плешаках приковалось! Особенно в первое время. Каждый дурак думал: обойду, дескать, ее стороночкой, а его как швырнет на бок, и либо сразу расплющит, либо еще хуже, так и подыхает с голоду прикованный… - Совершенно механически он вытягивает в сторону левую руку и вдруг кричит: - Стой!

Профессор послушно замирает, а Антон делает еще пару шагов и оборачивается, очень недовольный. Виктор стоит неподвижно, полузакрыв глаза, и шевелит пальцами вытянутой руки, словно что-то ощупывая в воздухе.

– Ну, что там еще, шеф? - брезгливо осведомляется Антон.

Виктор осторожно опускает руку и бочком-бочком придвигается ближе к Профессору. Лицо его напряженное и недоумевающее.

– Не шевелитесь… - хрипло говорит он. - Стоять на месте, не двигаться…

Антон испуганно озирается, втянув голову в плечи.

– Не шевелись, дурак! - севшим голосом шипит Виктор.

Они стоят неподвижно, как статуи, а вокруг - мирная зеленая травка, кусты тихонько колышутся под ветерком, и над всем этим яркое ласковое солнце. Потом Виктор вдруг говорит на выдохе:

– Обошлось… Пошли. Нет, погоди, перекурим.

Он присаживается на корточки и тянет из кармана пачку с сигаретами. Губами вытягивает сигарету и протягивает пачку Профессору, который присаживается рядом. Антон спрашивает с раздражением:

– Ну хоть подойти-то к вам можно?

– Можно, - отзывается Виктор, затягиваясь. - Подойти можно. Подойди. - Голос его крепнет. - Я тебе что говорил? (Антон останавливается на полпути.) Я тебе что говорил, дура? Я тебе говорю «стой», а ты прешься, я тебе говорю «не шевелись», а ты башкой вертишь… Нет, не дойдет он, - сообщает Виктор Профессору.

– У меня реакция плохая, - жалобно говорит Антон. - С детства. Дайте сигаретку, что ли…

– А реакция плохая - сидел бы дома, - говорит Виктор и протягивает ему пачку.

Они прежним осторожным аллюром движутся вдоль поваленной изгороди: Профессор - Антон - Виктор. Солнце уже поднялось высоко, на небе ни облачка, припекает. Слева - изгородь, справа - канава, наполненная черной стоячей водой. Очень тихо: не слышно ни птиц, ни насекомых. Только шуршит трава под ногами.

Антон приостанавливается, вытирает со лба пот, подбрасывает спиной рюкзак, прилаживая поудобнее, и засовывает большие пальцы за лямки. Через несколько шагов он начинает насвистывать, еще через несколько шагов наклоняется, подбирает прутик и идет дальше, похлопывая себя прутиком по ноге.

Виктор тяжелым взглядом наблюдает за его действиями. И когда Антон принимается своим прутиком сшибать пожухлые цветочки справа и слева от себя, Виктор достает из кармана гайку и очень точно запускает ее прямо в затылок модному писателю. Веселый свист обрывается тоненьким взвизгом, Антон хватается за голову и приседает на корточки, согнувшись в три погибели. Виктор останавливается над ним.

– Вот так вот оно и бывает, - говорит он. - Только вот взвизгнуть ты на самом деле не успеешь… В штаны не наложил?

Антон медленно распрямляется.

– Что это было? - с ужасом спрашивает он, ощупывая затылок.

– Это я тебе хотел показать, как бывает, - объясняет Виктор. - Неужели и тут не понял? Ну что, по морде тебе дать? Самоубийца…

– Не надо, - отвечает Антон, облизывая губы. - Понял.

Они бредут через свалку, по слежавшимся грудам мусора, мимо облупленных и ржавых ванн, расколотых унитазов, мимо покореженных автомобильных кузовов… блестит битое стекло, валяется мятый электрический самовар, кукла с оторванными ногами, рваное тряпье, россыпи ржавых консервных банок…

Впереди опять идет Антон, лицо у него злое и напряженное, губы кривятся. Он шепчет сквозь зубы:

– Опять дерьмо… и опять дерьмо… и всюду дерьмо… и даже здесь дерьмо… дерьмо, и только дерьмо, и ничего, кроме дерьма, и да поможет мне Бог! Аминь.

Посвистывает ветер, катит мятую бумагу, вздымает клубочки пыли. На небе появились облака, они временами закрывают солнце.

Идет Профессор, сосредоточенно глядя себе под ноги. Лицо у него спокойное и даже какое-то умиротворенное. Он меланхолически декламирует вполголоса:

– Кто знает, что ждет нас? Кто знает, что будет? И сильный будет, и подлый будет. И смерть придет и на смерть осудит. Не надо в грядущее взор погружать… Не надо в грядущее взор погружать.

Идет Виктор. Он ничего не шепчет. Он работает: взгляд прямо, взгляд вправо, взгляд влево, взгляд вниз… Время от времени он поднимает над головой руку и снова шевелит пальцами, словно бы что-то ощупывая в воздухе. Очень не нравится ему эта свалка.

И вот в равномерный шум ветра вмешивается новый, посторонний звук. Какое-то тиканье. Стрекотание какое-то. Виктор останавливается и наклоняет голову, прислушиваясь. Стрекотание постепенно усиливается, словно приближается.

– Стой! - командует Виктор.

Все замирают на месте. И вдруг слева, над кучками мусора возникает из ничего темный полупрозрачный вертящийся столб. Он похож на маленький смерч, но это не смерч. Он похож на «пылевого чертика», но это и не «чертик». Он неподвижно стоит, крутясь вокруг оси, над кучей битых бутылок, и от него исходит шуршащее металлическое стрекотание, как будто стрекочет гигантский кузнечик. Виктор, не шевелясь, только скосив глаза, наблюдает за ним. Призрачный столб вдруг сдвигается с места и, описывая замысловатую кривую, скатывается с кучи мусора и проходит между Антоном и Профессором.

– Стоять! Стоять! Не шевелиться! - хриплым шепотом кричит Виктор.

Крутящийся столбик на мгновение задерживается возле Профессора и легко уходит вправо в заросли пыльных лопухов, тая, рассеиваясь, распадаясь на ходу. Стрекотанье, достигнув нестерпимо высокой ноты, обрывается.

Все стоят неподвижно. А вокруг снова тишина, только посвистывает ветер и шуршит мятая грязная газета, обмотавшаяся вокруг ноги Профессора.

– Вперед, - говорит Виктор и прокашливается.

Но двое впереди не двигаются.

– Погодите, шеф, - говорит Антон. - Ноги что-то шалят…

– Что это было? - спрашивает Профессор, не оборачиваясь.

Антон нервно хихикает, а Виктор говорит:

– Не знаю я… Было и прошло, и слава богу. Вперед, вперед! Скоро привал! - И шипит, озираясь: - Экое дрянное место!

Они расположились в тени церквушки на окраине поселка. Виктор разливает в протянутые стаканчики спиртное. Все выпивают и принимаются за еду.

– Как у вас аппетит, Профессор? - спрашивает Антон, с отвращением откусывая от крутого яйца.

– Признаться, тоже неважно, - отзывается тот.

– Пива бы сейчас, - вздыхает Антон. - Холодненького! В глотке пересохло.

Виктор сейчас же разливает еще по стопке. Он единственный из троих, кто ест и пьет с аппетитом. Профессор осторожно спрашивает его:

– Далеко нам еще?

Виктор долго молчит, а потом угрюмо отвечает:

– Не знаю.

– А по карте?

– А что по карте? Масштаба там нет. Стервятник обернулся за двое суток, так то Стервятник…

– Кто это такой - Стервятник? - спрашивает Антон.

Виктор усмехается, неторопливо закуривает.

– Стервятник - это, брат, не нам чета. Последний из стариков. С первых же дней начал, меня водил, когда я подрос. Большой был человек. Ас.

– А почему - был? - спрашивает Антон.

Виктор продолжает, как бы не слыша вопроса.

– И большая была сволочь. Сколько он новичков загубил! Уходили вдвоем-втроем, а возвращался один. Вот вам бы с ним сходить… - Он неприятно смеется, переводя взгляд с Профессора на Антона и обратно. - А впрочем, досюда вы бы и с ним дошли. Ладно! - обрывает он себя. - Вы как хотите, а я приспну. Да не галдите здесь. И из тени не выходите.

Виктор спит, положив голову на рюкзак, а Профессор с Антоном, прислонившись спинами к кирпичной стене церкви, курят и беседуют.

– А что с ним все-таки случилось, с этим Стервятником? - спрашивает Антон.

– Он был единственным человеком, который добрался до Золотого Круга и вернулся, - отзывается Профессор. - Легенда существует много лет, но Стервятник первый подтвердил эту легенду. Вернувшись, он в два дня невероятно, невообразимо разбогател… - Профессор замолкает.

– Ну?

– А потом вдруг повесился.

– Почему?

Профессор пожимает плечами.

– Это какая-то темная история. Он собирался снова идти к Золотому Кругу, вдвоем с нашим Виктором. Виктор пришел к нему в назначенное время, а тот висит, и на столе карта и записка с пожеланием всяческих успехов.

Антон с сомнением смотрит в сторону похрапывающего Виктора.

– А может быть, наш шеф его… того?

– Все может быть, - легко соглашается Профессор.

Некоторое время они молча курят.

– А как вы полагаете, Профессор, этот самый Золотой Круг - действительно Машина Желаний?

– Стервятник разбогател. Он всю жизнь мечтал быть богатым.

– И повесился…

– И повесился. Тут нет никакого противоречия. Просто на самом деле человек никогда не знает, чего он хочет. Человек - существо сложное. Голова его хочет одного, спинной мозг - другого, а душа - третьего… И ни один человек не способен в этой каше разобраться.

– Это верно, - говорит Антон. - Это очень верно вы говорите. Давеча вот я сказал вам, что иду сюда за вдохновением… Вранье это. Плевал я на вдохновенье…

Профессор с любопытством смотрит на него. Антон, помолчав, продолжает:

– Нет, это не объяснить. Может быть, и в самом деле за вдохновеньем. Откуда я знаю, как назвать то, чего я хочу? И откуда мне знать, что я действительно не хочу того, чего я не хочу? Это какие-то чертовски неуловимые вещи: стоит их назвать, и они пропадают… Как тропическая медуза - видели? В воде волшебный цветок, а вытащишь - комок мерзкой слизи… А вы тоже не знаете?

– Не знаю. Знаю только, что надо многое менять, что так дальше продолжаться не может… Нет, не знаю. Иду за знанием.

– Во многие знания - многие печали… - бормочет Антон.

– Тоже верно, - со вздохом говорит Профессор. - Давайте считать, что я иду ставить эксперимент - чисто, точно, однозначно… Просто научный эксперимент, связанный с неким фактом. Понимаете?

– Нет, - говорит Антон. - По-моему, фактов не бывает. Особенно здесь, в Зоне. Здесь все кем-то выдумано. Чья-то бесовская выдумка… Нам всем морочат голову. Кто - непонятно. Зачем - непонятно…

– Вот и хотелось бы узнать: кто и зачем.

– А кому это надо? Надо ведь совсем другое. Что толку, если вы и узнаете? Чья совесть от этого станет чище? Чья совесть от этого заболит? Чья душа найдет покой от этого?

Антон безнадежно машет рукой и отбрасывает окурок. Потом он смотрит на сладко похрапывающего Виктора.

– А он зачем идет? Какие у него такие желания, что он не может их исполнить там, дома?

– Не знаю, - медленно говорит Профессор. - Но ему очень надо добраться до Золотого Круга. Я давно его знаю, это интересный человек, необычный человек…

– Не знаю, что в нем такого необычного, - возражает Антон, - но человек он надежный, положиться на него можно. Он нас доведет, такое у меня впечатление…

Профессор искоса смотрит на него, лицо у него такое, словно он хочет что-то сказать, но раздумывает: стоит ли. Затем он аккуратно гасит окурок и устраивается прилечь.

– С добычей вернулся - счастье, - говорит он вдруг. - Живой вернулся - удача. Патрульная пуля - везенье, а все остальное - судьба.

– Это еще что за унылая мудрость? - озадаченно спрашивает Антон.

– Фольклор.

– И что из этого фольклора следует?

– По-моему, - отвечает Профессор, - вы все время забываете, друг Антон, что мы находимся в Зоне. В Зоне ни на кого нельзя полагаться.

Антон нервно зевает и озирается.

– Позвольте! - восклицает вдруг он. - Что за притча? Солнце - вон оно, а тень…

– Что? - откликается Профессор. - А… Да. С тенями здесь такое бывает… Давайте-ка поспим немного.

Профессор и Антон спят под стеной церквушки. Виктор открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь. Затем быстро и бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и выглядывает из-за угла церкви. Шагах в ста перед ним начинается главная улица мертвого поселка, совершенно пустая, залитая веселым ярким солнечным светом. Потом он так же бесшумно возвращается и останавливается над спящими. Какое-то время он внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное, глаза прищурены, взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:

– Подъем!

Они вступили на гладкую улицу поселка. Ведет Антон. Дома по сторонам улицы наполовину обвалились, заросли колючкой, зияют выбитыми окнами. Уцелевшие стены покрыты пятнами и потеками. Но попадаются и абсолютно целые, новенькие с иголочки дома. Они кажутся только что построенными, чистенькими, с промытыми окнами, словно в них никогда никто еще не жил. Словно они только еще ожидают жильцов. Вот только с телевизионными и радиоантеннами на этих домах не все ладно. Они обросли как бы рыжеватым растрепанным мочалом, свисающим иногда до самой земли. Налетающие порывы ветра раскачивают эти странные лохмотья, и тогда слышится тихое электрическое потрескивание.

Улица круто поворачивает, и Антон вдруг останавливается, поворачивается к своим спутникам и растерянно произносит:

– Там машина какая-то… И двигатель у нее работает…

– Не обращай внимания, - говорит Виктор. - Он уже двадцать лет работает. Лучше под ноги гляди и держись середины…

Действительно, слышен звук работающего двигателя, и они проходят мимо стоящего у обочины совершенно новенького, как с конвейера, грузовика. Двигатель его работает на холостых оборотах, из глушителя вырывается и стелется по ветру синеватый дымок. Но колеса его по ступицы погружены в землю, сквозь приоткрытую дверцу и дно кабины проросла тоненькая березка.

Они стоят посредине улицы перед новым препятствием. Когда-то, вероятно, в самый день Посещения, огромный грузовоз тащил по этой улице на специальном прицепе длинную, метрового диаметра трубу для газопровода. Грузовоз врезался в двухэтажный дом слева и обрушил его на себя, превратив в груду кирпичей. Труба скатилась с прицепа и легла слегка наискосок, перегородив улицу. Вероятно, тогда же сорвались и упали поперек улицы телеграфные и телефонные провода. Теперь они совершенно обросли рыжим мочалом. Мочало висит сплошным занавесом, перегородив проход. Пройти можно только сквозь трубу. Жерло трубы черное, закопченное какое-то, и дом справа, на который оно открыто, весь обуглен, словно он горел пожаром, и не один раз.

– Это что - сюда лезть? - спрашивает Антон, ни к кому не обращаясь.

Труба длинная, двенадцатиметровая, и дальний конец ее еле просматривается сквозь заросли мочала.

– Прикажу, и полезешь, - холодно говорит Виктор. - А ну, принеси несколько кирпичей, - приказывает он Профессору.

Профессор переходит улицу, набирает в охапку пяток кирпичей из разрушенного дома и молча складывает их у ног Виктора.

– Ну-ка, отойдите. - Виктор берет кирпич и, далеко отведя руку, швыряет его в жерло трубы, а сам отскакивает.

Слышно, как кирпич грохочет и лязгает внутри трубы. Подождав немного, Виктор швыряет второй кирпич. Грохот, дребезг, лязг. Тишина.

– Так, - произносит Виктор и медленными движениями отряхивает ладони. - Можно. - Он поворачивается к Антону. - Пошел.

Антон пытается улыбнуться, но у него только дергаются губы. Он хочет что-то сказать, но только судорожно вздыхает. Он достает из-за пазухи плоскую фляжку, торопливо отвинчивает колпачок, делает несколько глотков и отдает фляжку Профессору. Лицо у Профессора каменное. Антон вытирает рукавом губы и стаскивает рюкзак. Глаза его не отрываются от лица Виктора. Он словно ждет чего-то. Но ждать нечего.

– Ну? Все остальное - судьба? - произносит он, и ему наконец удается улыбнуться.

Он делает шаг к трубе, и тут Виктор берет его за плечо.

– Погоди, - говорит он. - Дай-ка еще разок на всякий случай.

Он стаскивает рюкзак, берет в руки сразу три кирпича и с натугой швыряет их в жерло. Грохот, лязг… и вдруг что-то глухо бухает в глубине трубы. Со свистящим воем из жерла вырывается длинный язык коптящего пламени и ударяет в многострадальный обуглившийся дом. Дом снова загорается.

– За мной! Быстро! - дико ревет Виктор и, схватив рюкзак, ныряет в еще дымящееся жерло.

Они стоят у противоположного конца трубы, закопченные, рваные, взлохмаченные. Рюкзаки валяются под ногами. Профессор тщательно протирает очки. Антон осторожно дует на обожженные ладони. Виктор, быстро стреляя по сторонам прищуренными глазами, сосет окровавленный палец, торчащий из дыры в перчатке. Правый рукав комбинезона у него начисто сгорел, тускло отсвечивает серебристый материал панциря.

– Ладно, - хрипло говорит он. - Одной жабой меньше…

И снова они идут посередине улицы. Ведет Профессор. Небо совсем закрылось облаками, тяжелыми, низкими, медлительными. Здесь по сторонам улицы почти не осталось целых домов, а мостовая покрыта обширными цветными пятнами неправильной формы, которые они осторожно обходят.

Они идут мимо бывшего дома, от которого остался только нижний этаж, а стен нет вовсе. По-видимому, здесь было какое-то учреждение: желтеют деревом шкафы, набитые папками, стоят канцелярские столы, а на столах - гроссбухи, счетные машины, на одном - пишущая машинка с заправленным листом бумаги. Вся эта обстановка выглядит так, как будто служащие несколько минут назад вышли на обеденный перерыв и скоро вернутся.

Они уже почти миновали этот странный дом, как вдруг совершенно невероятный здесь, абсолютно невозможный здесь звук заставляет их остановиться и замереть в неподвижности.

Звонит телефон.

Медленно, со страхом, не доверяя собственным ушам, они оборачиваются. Телефон звонит - резкими, пронзительными звонками неравной длины. Он стоит возле пишущей машинки - маленький невзрачный аппарат серого цвета.

Это первый случай за весь поход, когда старый профессионал Виктор явно и бесстыдно растерялся. Он совершенно не понимал, что происходит и как следует поступать.

И тут Профессор вдруг, не говоря ни слова, широко шагая, устремляется к дому. Он взбегает по ступенькам крыльца, проходит между столами и берет трубку.

– Алло! - говорит он.

Квакающий голос в трубке раздраженно осведомляется:

– Это два - двадцать три - тридцать четыре - двенадцать? Как работает телефон?

– Представления не имею, - отзывается Профессор.

– Благодарю вас. Проверка.

В трубке короткие гудки отбоя. Профессор пальцем нажимает на рычажок и оглядывается на Виктора. Тот озадаченно чешет за ухом. Тогда Профессор поворачивается к ним спиной и быстро набирает номер. Через некоторое время в трубке звучит женский голос:

– Да-да, я слушаю…

– Здравствуй, Лола, - говорит Профессор. - Это я.

– Филипп, боже мой! Куда ты запропастился? Нет, в конце концов у меня когда-нибудь лопнет терпение! Вчера я вынуждена была идти одна, меня все спрашивают, а я как дура не могу ответить на простейшие вопросы, и эта шлюха смеется мне прямо в лицо, как гиена… и мне нечего ей сказать! Все эти старухи торчат около меня весь вечер, изображают сострадание… Ты будешь когда-нибудь обдумывать свои поступки? Я не говорю уже о себе, я прекрасно понимаю, что тебе на меня наплевать, но надо же все-таки немножко думать, как это выглядит со стороны…

Пока она говорит, плечи у Профессора ссутуливаются, и на эти сутулые плечи, на шкафы, на мостовую, на все вокруг начинает падать снег. Профессор медленно отнимает трубку от уха и кладет ее на рычажки. Затем он поворачивается. Лицо у него обычное.

– Может быть, еще кто-нибудь хочет позвонить? - спрашивает он.

Его спутники молчат.

Они уже почти достигли окраины поселка. Снег прекратился, на мостовой лужи, снова проглядывает солнце. Здесь, на окраине, почти все дома целы, и даже нет зловещего мочала на антеннах и карнизах.

– Стой! - командует вдруг Виктор. - Переждать придется, сучье вымя, в самую точку угодили, как назло… Снимай рюкзаки. Перекур.

Он смотрит на часы, смотрит на солнце. Он очень недоволен. Антон и Профессор недоуменно переглядываются, снимая рюкзаки, а между тем впереди, закрывая крайние дома поселка, возникает поперек улицы туманная дымка.

– А в чем, собственно, дело? - осведомляется Антон.

– Садись, кино будем смотреть, - отзывается Виктор, садится на рюкзак и достает сигареты.

Туман впереди еще сгущается, и вдруг перед ними возникает, закрыв весь горизонт, необычайно яркая по краскам и глубине панорама.

Целый мир раскинулся перед ними, странный полузнакомый мир. У самых ног их - спокойная поверхность то ли озера, то ли пруда. На пологом берегу, на мягкой траве сидит, поджав под себя ноги, молодая женщина, голова ее опущена, длинные волосы, почти касающиеся воды, скрывают ее лицо. За ее спиной - зеленые округлые холмы под необычайно ярким лазоревым небом, вдали виднеется темно-зеленая стена леса. На верхушке ближайшего холма врыт покосившийся столб с бычьим черепом, надетым на верхушку. Под столбом сидит, вытянув по траве ноги в лаптях, седой как лунь, старец, лицо у него почти черное, как старый мореный дуб, глаза под белыми пушистыми бровями слепые, корявые руки покойно сложены на коленях. А пониже старца сидит на камушке полуголый кудрявый мальчик и наигрывает на свирели. Видно, как надуваются и опадают его румяные щеки, как пальцы ловко бегают по отверстиям в дудочке, но ни одного звука не доносится из этого мира. У ног мальчика коричневым бугром дремлет огромный медведь, и еще один лениво вылизывает переднюю лапу, развалившись поодаль. Над тростником, окаймляющим часть пруда, трепещут синими крыльями стрекозы.

– Рерих, - спокойно произносит Профессор. - Рерих-старший. Очень красиво.

Виктор бросает на него короткий взгляд и поворачивает лицо к Антону. Тот, весь подавшись вперед, с полуоткрытым ртом, завороженно и не отрываясь впитывает в себя эту чудную картину. Потом он поворачивается к Виктору - глаза у него совсем безумные.

– Что это? - спрашивает он. - Где это?

Виктор сплевывает.

– А черт его знает, - говорит он. - То ли где-то, то ли когда-то.

– Вы видели это раньше?

– Вот это - нет. Да картинки все время разные…

– Значит, это картинка…

– Н-ну, можно сказать и картинка… - уклончиво отвечает Виктор.

Взгляд его становится настороженным: теперь он смотрит только на Антона. Тот бормочет, как в лихорадке:

– Как же так - картинка?.. Нет, врешь, врешь… Опять врешь… Это же покой, тишина… тишина…

И тут Профессор, жалостливо наморщась, подбирает с мостовой камушек…

– Стой! - яростно кричит Виктор.

Но уже поздно. Камушек, описав дугу, падает в воду в двух шагах от девушки. Всплеск. Девушка поднимает голову, отводит волосы с прекрасного лица. По гладкой воде расходятся круги. Девушка, слегка сведя брови, с некоторым удивлением, но без всякого страха разглядывает грязных, оборванных, закопченных людей и снова опускает голову. Мир «по ту сторону» начинает таять, заволакиваться дымкой и исчезает. Впереди снова пустая унылая улица с мертвыми домами.

Антон сидит на своем рюкзаке, бессильно уронив руки, и плачет. Виктор поворачивается к Профессору и, злобно гримасничая, стучит себе костяшками пальцев по лбу. Тот растерянно бормочет:

– Я думал, это мираж… Я был уверен…

– Уверен, уверен… - злобно повторяет Виктор. - Ты уверен, а он теперь - видишь? Что с ним теперь делать?

Оба они смотрят на Антона. Антон молча плачет. Виктор вдруг дико орет:

– Подъем!

Профессор вздрагивает и хватается за рюкзак, а Антон медленно поднимает залитое слезами лицо к Виктору и говорит с отчаянием:

– Сволочь ты, не пустил меня туда… Чтоб ты сдох, гадина, чтоб ты сгнил…

Виктор, тяжело вздохнув, с размаху бьет его по лицу. Антон кубарем летит с рюкзака, но сейчас же поднимается. У него кровь на лице, но он смотрит на Виктора по-прежнему с ненавистью.

– Бери рюкзак! - рычит Виктор. - Вперед!

– Не пойду.

Виктор бьет его в живот, по голове сверху, хватает за волосы, распрямляет и хлещет по щекам.

– Пойдешь, пойдешь!.. - цедит он сквозь зубы.

Профессор пытается схватить его за руку, Виктор, не глядя, бьет его локтем в нос, сшибает очки…

– Пойдешь, пойдешь… - бормочет он.

От последнего страшного удара Антон снова летит на землю и лежит, скорчившись. Виктор, тяжело дыша, глядит на него сверху вниз, потуже натягивая перчатки. Антон со стоном поднимается и садится, упираясь руками в мостовую.

– Ну, очухался? - неожиданно мягко говорит Виктор. - Вставай, пойдем, время идет…

Антон отрицательно мотает головой.

– Сгинешь здесь, дурачок, - мягко говорит Виктор.

– Это не твое дело, - отвечает Антон. Он вытирает лицо, смотрит на ладонь. - Я тебе больше не верю, шеф, - спокойно говорит он. - Уходи с богом. Профессор, вы ему не верьте. Он знаете зачем нас с собой взял?

– Догадываюсь, - говорит Профессор. Он нервно курит, руки его дрожат. Одного стекла в его очках нет.

– Он нас взял, чтобы мы для него ходили через огонь, - говорит Антон. - Мы для него отмычки, живые тральщики. Ты зачем нас взял, шеф, а? Польстился на наши две сотни, уважаемый проводник? А?

Виктор присаживается напротив него, закуривает.

– Слушай, ты, - говорит он. - Это Зона. Здесь всегда так было и всегда так будет. Ты пойми: если ты со мной пойдешь, то, может быть, и вернешься живой. А если останешься, то верная смерть. Ты что же, надеешься этого своего покоя дождаться? Не дождешься. Он, может быть, в следующий раз только через сто лет снова появится…

– Не твое дело, - говорит Антон. - Дождусь.

– А может, и никогда не появится. А со мной пойдешь, будет тебе Золотой Круг, проси все, что хочешь… Покой хочешь? Тишину? Н а тебе тишину, н а тебе покой…

Антон сплевывает тягучую слюну.

– Золотой Круг, говоришь? - медленно произносит он. - А почему это Стервятник повесился, а, шеф?

– Стервятник-то здесь при чем? Ты ж не Стервятник!

– Нет, ты нам скажи: почему Стервятник повесился?

– Потому что сволочь он был, - резко говорит Виктор. - Убийца, дрянь! Потому что он не за богатством к Золотому Кругу пошел, он за братом своим пошел, а его жадность одолела…

– Ну?

– Что - ну? Он брата своего загубил единственного, мальчишку! Повел его в Зону и подставил где-то… Ушел вдвоем, вернулся один. Его совесть замучила. Он потом себя совсем потерял. Вот и пошел за братом, брата пошел вернуть, а когда дошел, натура его поганая свое взяла… Ведь Золотой Круг только одно желание выполняет. Дошел до него - получай награду, но только одну. Еще чего-нибудь хочешь - снова иди… Он же дрянь был, понимаешь? Дрянь!

– Понима-аю, - говорит Антон, нехорошо улыбаясь. - Это я все понимаю. Тут и понимать нечего. А ты мне скажи, почему он повесился? Почему он снова к Золотому Кругу не пошел? За братом. А?

– Этого я не знаю, - угрюмо говорит Виктор.

– А я знаю! - вкрадчиво произносит Антон. - И ты знаешь, только признаться себе боишься…

Он рывком поднимается и оттаскивает свой рюкзак к стене ближайшего дома.

– Уходите от меня к черту! - говорит он. - Я здесь остаюсь. Ждать буду. Сто лет ждать буду. Сдохну здесь, а к вам не вернусь. Ничего там у вас не осталось. Ни добра, ни любви, ни дружбы. Только подлость и гниль. Я думал - вдохновенье. Я думал - шедевры… Профессор! Ничего этого нет! Понимаете? Нет! Потому что писать - это мерзко. Я не могу больше. И не хочу. Это постыдное, гнусное занятие, все равно что чирьи выдавливать перед зеркалом! А они требуют: пиши, пиши еще, пиши! Ты обязан, ты должен… Хватит. Сами теперь пишите. Я покоя хочу. Мне больше ничего не надо. Покоя и свободы от сволочей! Уходите.

Виктор и Профессор, горбясь под тяжестью рюкзаков, медленно уходят вдоль улицы. Антон смотрит им вслед. А может быть, и не им вслед. Может быть, он ждет, что вот-вот снова появится мир покоя и тишины. И он видит, заранее напрягаясь, как улица заволакивается дымкой, и он уже делает судорожный шаг вперед, но тут в дымке возникают очертания чего-то совсем другого: гигантские многоэтажные здания, отсвечивающие стеклом, потоки машин, толпы спешащих пешеходов, вспыхивающие рекламы… И, уже не дожидаясь, пока этот ненужный, ненавистный мир сформируется окончательно, Антон поворачивается к своему рюкзаку. И замирает, увидев то, чего не замечал раньше.

В десятке шагов у стены - груда каких-то лохмотьев, из-под которой виднеются белые кости и жутко усмехается белый череп, и рядом - полуистлевший ранец.

Тогда он торопливо расшнуровывает свой рюкзак и вытягивает из него бутылку.

Виктор и Профессор идут по проселочной дороге. Поселок давно остался позади. Дорога покрыта тончайшей пылью, при каждом шаге пыль взлетает и некоторое время висит в неподвижном воздухе. Очень жарко, впереди над дорогой ходят марева.

Справа вдоль дороги тянется ветхая полусгнившая изгородь, за изгородью - поле, заросшее сильно засоренной пшеницей.

Потом они видят пролом в изгороди. И рубчатые следы гусениц, протянувшиеся от пролома к дороге и дальше по дороге вперед.

– Ага, - произносит Виктор. - Вот они, значит, где прошли.

– Кто? - спрашивает Профессор.

– Эти, ваши… Ну, экспедиция от вашего института… Ну, ты должен знать. Полгода назад они отправились и пропали…

Профессор останавливается.

– Милованович? - ошарашенно спрашивает он. - Группа Миловановича?

– Ну, это тебе виднее, чья это была группа, а я все думал: каким же путем они шли и где сгинули? Теперь понятно… Ну, досюда они во всяком случае дошли… Углубились. Ладно, посмотрим, где их пришлепнуло.

И они идут дальше по рубчатым следам гусениц.

Они стоят у развилки. Одна дорога идет вверх по склону пологого холма, а другая огибает этот холм слева и пропадает за ним. Рубчатые следы ушли по левой дороге.

– Вот досюда я в последний раз дошел, - с удовольствием говорит Виктор. - Стою, как дурак, и не понимаю, что дальше делать. У Стервятника на карте одна дорога, а здесь - две. Стою и не могу. Ни прямо не могу, ни влево. Ну, а раз не могу, значит, нельзя. И повернул я оглобли.

– Милованович пошел влево, - нерешительно говорит Профессор.

– И сгинул! - подхватывает Виктор. - Значит, нам куда идти? Постой, впереди пойду я. Не нравится мне этот холмик, все равно не нравится…

С вершины холма хорошо видно место, дальше которого не смогла пройти экспедиция Миловановича. Это мост через глубокий овраг. Нижняя дорога ведет через этот мост и скрывается за купами деревьев на другой стороне оврага.

Профессор и Виктор смотрят туда, прикрывая глаза от солнца. На лице Профессора выражение ужаса и горестного изумления, а на лице Виктора - что-то вроде мрачного злорадства.

Группа Миловановича идет на трех гусеничных машинах. Передняя машина - обычный военный бронетранспортер, остальные две - вездеходы, оборудованные под походные лаборатории. Людей не видно, только из командирского люка передней машины торчит, высунувшись по пояс, сам Милованович - сухощавый пожилой человек в рубашке цвета хаки с засученными рукавами, черный, горбоносый, с толстыми усами, которые, как у гайдука, опускаются ниже подбородка.

Передняя машина подкатывает к мосту, Милованович оборачивается и, подняв руку, подает водителю следующей машины какой-то знак пальцами. Бронетранспортер вкатывается на мост, проходит его на малой скорости, выбирается на противоположный берег оврага, и сейчас же на мост выкатывается вторая машина, несущая над кузовом матово отсвечивающий белый купол в несколько метров поперечником, а за ней следует третья машина с огромным вращающимся локатором… Все три машины одна за другой бодро бегут по дороге и словно растворяются в воздухе вместе с поднятой ими пылью, а через мгновение вновь одна за другой появляются на прежнем месте перед мостом. Горбоносый, черный, как ворон, Милованович оборачивается и, подняв руку, подает какой-то знак пальцами, машины, одна за другой, перекатываются через мост, исчезают, подобно призракам, и вновь появляются на прежнем месте перед мостом, и снова Милованович поднимает руку… и снова, и снова, и снова.

– В петлю, значит, угодили, - произносит Виктор. - На Красной Горке тоже такое местечко есть, Горлохват туда вляпался, так уже десяток лет вот так крутится…

– Бедняга Милованович… - горестно бормочет Профессор. - Какой ученый был… какая судьба…

– Чего там судьба, - пренебрежительно возражает Виктор. - Зато они всех нас переживут… Мы подохнем, дети наши помрут, а они так и будут крутиться, и хоть бы хны… Они же там ничего не понимают и знать ничего не знают… знай себе прутся через мост, и каждый раз это им в новинку… Ну, нечего сопли распускать. Вперед!

Справа маслянисто-черное болото, слева маслянисто-черное болото. Они идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над болотом медленными волнами колышутся испарения. Видно шага на четыре, не больше. Виктор идет впереди. Оба они дышат тяжело, видно, что изрядно устали. Профессор еле плетется, спотыкаясь на каждом шагу.

Потом Виктор вдруг останавливается, будто налетев на невидимое препятствие. Он стоит совершенно неподвижно, осторожно поводя носом из стороны в сторону. Профессор останавливается рядом и опирается на жердь, еле переводя дух.

– Ну… что такое? Почему… стоим? - спрашивает он.

– Молчи… - тихо говорит Виктор.

Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в набедренный карман, вытаскивает гайку, делает движение замахнуться, но не замахивается. Гайка падает из его руки. Лицо его бледно до зелени, покрыто потом.

– Н-нет, - бормочет он. - Не могу…

Растопырив руки, он пятится, оттесняя Профессора назад. Потом он, не глядя, отбирает у Профессора жердь и тыкает в болото рядом с гатью.

– Так-то оно будет вернее… - сипит он. - А ну, давай за мной…

Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.

– Зачем? - жалобно спрашивает Профессор. Он очень устал.

Виктор не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все круче забирает в сторону от гати.

Они измотаны до предела и облеплены грязью. Туман совсем сгустился. Они бредут по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая, погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина засасывает.

Вдруг Профессор проваливается по шею, пытается вырваться и лечь плашмя, но у него ничего не получается, и он из последних сил кричит:

– Виктор… помогите!

Виктор оборачивается. Самый неподдельный ужас изображается на его лице.

– Ты к-куда? - хрипло кричит он и, расплескивая грязь, бредет к Профессору. - Рюкзак! Рюкзак сбрось!

Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.

– Жердь! - сипит он. - Протяни жердь!

– Бросай рюкзак, тебе говорят!

– Же… - Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и ревет страшным голосом: - Жердь давай, скотина!

Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом ощупью находит ее и вцепляется обеими руками.

Солнце. Раскаленная кремнистая пустошь. Вдали желтые отвалы породы, торчит задранный ковш брошенного экскаватора. Виктор и Профессор сидят в тени домика, вернее - вагона, снятого с осей: когда-то здесь располагалась контора хозяйства, разрабатывавшего карьер.

Передавая друг другу бутылку, они тянут спиртное и вяло переругиваются.

– Ну и потонул бы, как крыса, - ворчит Виктор. - И меня бы с собой утянул…

– Нечего было в трясину лезть, - огрызается Профессор.

– Это не твоего ума дело - куда мне лезть…

– Вот и мешок этот - тоже не твоего ума дело…

– Да что у тебя там - золото, что ли?

– Нет, это просто уму непостижимо! - произносит Профессор. - Идем по прекрасной ровной дороге. И вдруг он лезет в болото!

– Чутье у меня, ты это можешь понять или нет? Чутье на смерть!

– Оставьте меня в покое со своим чутьем. Это просто чудо, что мы выбрались.

– Вот чудак очкастый! - Виктор хлопает себя по коленям. С него осыпаются ошметки засохшей грязи.

– Мои очки - это тоже не ваше дело. Вы и так меня наполовину ослепили.

– Тебя не ослепить, тебя жердью этой надо бы между ушей! Это надо же, из-за пары грязных подштанников чуть в рай не отправился! Дай сюда бутылку…

– При чем здесь подштанники?

– Ну, что там у тебя в мешке? Ну, консервы… Из-за банки консервов…

– Вы, между прочим, тоже свой рюкзак не сбросили.

– Я, во-первых, не тонул, это раз. А во-вторых, у меня там запасной панцирь! На всякий случай…

Профессор машет безнадежно рукой, кладет рюкзак на бок и ложится, положив на него голову. Виктор закуривает, оглядывает местность. Затем тоже ложится на спину, ворочается и достает из-под себя ржавую консервную банку. Вертит ее перед глазами.

– Стервятник закусывал… - произносит он и отбрасывает ее от себя. - Вот ведь сволочь, ничего на болоте не указал, а там что-то есть… Может быть, конечно, потом появилось, после него…

– Слушайте, Виктор, - подает голос Профессор, не раскрывая глаз. - Что, Стервятник - единственный человек, который дошел до Золотого Круга?

– Да. Других не знаю.

– А вы знаете таких, которые шли, но не дошли?

– Знаю кое-кого… Я и сам ходил и не дошел.

– А за чем они шли?

– Кто за чем… В основном за деньгами, конечно.

– А вы?

Некоторое время Виктор неприязненно молчит.

– У меня дела свои… семейные…

– Как у Стервятника?

Виктор резко поднимается и смотрит на Профессора. Но тот лежит с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.

– Ты меня со Стервятником не ровняй, - произносит Виктор угрожающе.

Профессор молчит.

– Ты Стервятника не знал, в глаза не видел, - говорит Виктор, снова укладываясь, - и меня ты не знаешь. Так что нечего нас ровнять.

– Никто никого не знает, - говорит Профессор, не открывая глаз.

– Почему?

– Потому что век наш весь в черном, - говорит Профессор. - Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, а затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем.

– Это еще что за молитва? - презрительно говорит Виктор.

– Это святой Аполлинер.

– А? А-а… Ну, я не верующий.

– Но в Золотой Круг поверили?

– Так Золотой Круг… Как же не поверить? Одна надежда на него… Ты же и сам поверил, хотя и ученый…

– Да, я поверил. Я вообще склонен верить в страшные сказки. В добрые нет, а в страшные - да… - Профессор вдруг поднимается. - А вам никогда не приходило в голову, что будет, когда поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами, сотнями тысяч…

– Ну и что? И сейчас многие верят, да поди доберись!

– Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Стервятник ведь добрался… А Стервятник еще не самый плохой человек. Бывают люди пострашнее… Им не золото нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они будут мир исправлять, голубчик! Всех людей на свете переделывать по своей воле… Вы представьте только, сколько их среди нас, все эти несостоявшиеся императоры всея земли, фюреры всех мастей, великие инквизиторы, фанатики, благодетели человечества, просто сумасшедшие… Думали вы об этом?

– Нет, - отвечает Виктор презрительно. - Плевать я на них хотел.

– Напрасно. Вы о них не думаете, но они-то о вас думают. Вы представьте себе на минутку, что вы нашего писателя довели-таки до Круга… Ведь он же всех ненавидит, ведь у него идеал какой - пустая зеленая земля, тишина и покой, кладбище… Я думаю, что он и сам это понял. Поэтому он и остался…

Некоторое время они молчат. Виктор задумчиво сковыривает с себя ошметки засохшей грязи.

– Нет, - говорит он. - Не знаешь ты людей, Филипп, поэтому и философию разводишь. Он, конечно, может и придет к Золотому Кругу, чтобы всю землю переделать, да ничего у него не выйдет, потому что на самом деле на землю ему плевать, а нужна ему баба, водка нужна и денег побольше… ну, в крайнем случае, чтобы у его начальника морда через пупок проросла… Фанатизмы все эти, фюреры - откуда все это берется? Либо его бабы не любят, либо желудок плохо варит и изо рта у него воняет, вот он и бесится. Вот ты - зачем идешь?

Профессор криво усмехается.

– Н-ну, не ради баб, во всяком случае.

– Да я и сам знаю, что не ради баб. Научное что-нибудь? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и решил им всем доказать. И правильно. Правильно! Понимаешь? Не мир переделывать пришел, а свои личные дела поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол, оказывается у нас Филипп-то какой, дать ему мировую премию! Так?

– Ну, допустим…

– Да не допустим, а так это все и есть! Что я зря, что ли, в вашем институте два года жалованье получал? Я вас всех как облупленных знаю… Хочешь - скажу, что у тебя там в рюкзаке?

Профессор тщательно протирает единственное стекло своих очков.

– Ну, скажите, - произносит он, не поднимая лица.

– Приборы какие-нибудь! Анемометры, понимаешь, радиометры, амперметры, вариометры… Вы же из-за них задавиться готовы. Стервятник из-за золота, а вы из-за этих своих железок с циферблатами! Понаставишь все это свое добро на Золотой Круг и начнешь показания снимать, и ничего тебе кроме этого не надо… Ну, угадал? Потонуть ведь был готов, но не бросил…

Профессор надевает очки и с вызовом смотрит на него.

– Угадали, но не совсем. Это экспресс-лаборатория. Автомат.

Виктор смеется, очень довольный.

– Ну, автомат. Какая разница? Телеметрия, значит, еще лучше. Вернешься домой, натянешь белый халат, а оно тебе отсюда все само передает… Так что ты мне тут не философствуй, старичок. Все мы человеки, все мы одним миром мазаны. Ты, понимаешь, на Золотом Круге можешь счастья человечеству пожелать, но Золотой-то Круг - он только СОКРОВЕННЫЕ желания выполняет!

Они идут через кремнистую пустошь, направляясь к желтым отвалам карьера, к задранному, красному от ржавчины ковшу экскаватора. Профессор идет впереди. Он сильно прихрамывает и опирается на жердь.

Они стоят на краю карьера и смотрят вниз, и на грязных их лицах мерцают желтые отблески от Золотого Круга.

Слева - пологий спуск в карьер, разбитый гусеницами и колесами грузовиков. У начала спуска стоит, покосившись на груде выветрившейся породы, экскаватор с задранным ковшом.

– Другого спуска нет, - говорит Виктор. - Здесь кругом «комариные плеши» и всякая другая дрянь…

Профессор вытирает лицо дрожащей ладонью.

– А если попробовать с обрыва, на веревке?

– Я же тебе объясняю, чудак: нельзя. Верная смерть.

Они говорят тихо и даже как-то равнодушно - усталые, вымотанные вконец люди, изнемогающие под беспощадным солнцем.

– А здесь - не верная?

– А здесь - пятьдесят на пятьдесят.

Профессор снова вытирает лицо и смотрит в сторону спуска. Широкая дорога, избитая гусеницами и колесами грузовиков. Ничего страшного, ничего угрожающего.

– А что здесь - огонь, ток?

– Не знаю, - говорит Виктор. - Знаю только, что первый проходит пятьдесят на пятьдесят, а второй - на все сто.

– Это как там, в трубе?

– Примерно.

Профессор смотрит на Виктора.

– Значит, ты для этого меня и взял?

– Да.

Профессор отводит глаза и снова смотрит на спуск.

– А если я не пойду?

– Тогда я тебя убью, - спокойно говорит Виктор. Профессор криво усмехается. - Тебя убью, - продолжает Виктор, - а экспресс-лабораторию твою измельчу на кусочки. Это тебе мое слово.

Профессор медленно стягивает рюкзак и расстегивает клапан. Обнажается верхняя часть массивного цилиндра, тускло отсвечивающего металлом на солнце. Там нет ни циферблатов, ни шкал. Только диск наподобие телефонного в центре верхнего днища.

Профессор медленно набирает четырехзначный номер. Раздается тихий щелчок.

– Ну, положим, такую штуку на кусочки не измельчить… - замечает он.

– Ничего, я уж постараюсь, - говорит Виктор. - Ты уж мне поверь. У меня с собой, между прочим, на всякий случай динамитная шашка. Вот уж не думал, не гадал, для какого дела она мне понадобится…

Профессор выпрямляется.

– Насчет пятьдесят на пятьдесят, - говорит он, - ты, конечно, врешь…

Виктор мотает головой.

– Нет, - говорит он. - Если Стервятник не наврал, то и я не наврал.

Профессор, теперь уже не отрываясь, смотрит на спуск.

– Глянуть смерти в лицо, - бормочет он, - сами мы не могли. Нам глаза завязали и к ней привели… Может быть, хоть жребий бросим все-таки?

– Нет. Жребий мы бросать не будем. Это не игра. Это вы всё в игры играете, а мне нельзя. У меня дочка калека. Я по Зоне ходил, а она за это расплачивается. Ребенок. Дразнят ее. И ничего нельзя сделать. Все, что приносил, на докторов ухлопал. Все без толку. Они уже и не обещают ничего. У меня это последняя надежда. Мне рисковать нельзя. Иди, Филипп, иди. Не бойся. Все обойдется. Иди.

Профессору очень страшно. Он делает несколько шагов к спуску, и видно, как у него подгибаются ноги. Потом он останавливается и стоит, понурив голову. Виктор вынимает из кармана нож и, заведя руку за спину, щелкает выскочившим лезвием.

– Это больно? - спрашивает Профессор, не оборачиваясь.

– Нет, - говорит Виктор. - Нет! И не почувствуешь ничего… Да что я говорю - ничего с тобой не будет! Иди, старик, иди!

И Профессор идет. Сначала медленно, спотыкаясь на колдобинах, затем все быстрее и быстрее, и вот он уже бежит, выставив перед лицом согнутую руку.

Виктор отворачивается. Глаза его крепко зажмурены, кулак с зажатым в нем ножом он прижимает ко рту, голова его втягивается в плечи. Несколько секунд он еще слышит за спиной удаляющееся буханье подкованных сапог Профессора, а потом этот звук внезапно обрывается, и раздается короткий сдавленный вопль. Виктор прижимает к ушам ладони, и к его ногам падают и вдребезги разбиваются очки.

Некоторое время он стоит неподвижно, затем осторожно отводит ладони от ушей.

Тишина. Нет, не совсем тишина. Слышится слабое тиканье. Виктор нагибается, подбирает оправу, зажимает ее в кулаке и осторожно оборачивается.

На спуске - никого. И ничего. А тиканье все громче. Это тикает экспресс-лаборатория, торчащая из развязанного рюкзака Профессора. В злобе и отчаянии Виктор пинает ее сапогом, и она тяжело заваливается набок. Ждать больше нечего.

Поминутно утирая единственным уцелевшим рукавом залитое потом лицо, Виктор начинает спускаться в карьер. Губы его беззвучно шевелятся, глаза полузакрыты. Он похож на одержимого. Он и есть одержимый.

Увязая по щиколотку в белом песке, он бредет по дну карьера и подходит к краю огромного желто-сверкающего диска. Не задерживаясь, он ступает на него, и нога его проваливается, и он бредет по золотой пленке, оставляя за собой черные рваные дыры, не переставая что-то беззвучно твердить, шевеля губами, полузакрыв глаза и откинув голову назад… И он сходит на песок и идет по песку, а в карьере сгущаются сумерки, а он все идет по песку, и карьер погружается во мрак, и слышится скрип, словно отворяется деревянная дверь, и шорох шагов по песку сменяется стуком каблуков по камню, и в сером свете Виктор поднимается по лестнице и вступает на лестничный пролет своего дома. Здесь все тот же режущий яркий свет лампочки без плафона, грязноватая лестница, уродливая карикатура на стене, и только пьяный в цветастом шарфе уже не стоит, а сидит в том же углу, широко раскинув ноги, бессильно уронив голову на грудь.

Трясущейся рукой Виктор отпирает дверь своей квартиры и входит в пустую прихожую, распахивает дверь в гостиную и останавливается на пороге.

Жена стоит у стола и смотрит на него, а рядом с нею стоит девочка-калека, опершись на костылики и высоко подняв острые плечи, косолапо поставив тоненькие больные ноги, и тоже смотрит - не на него, а немного мимо, сквозь черные очки.

Он сразу сникает. Опустив голову, он неловко стягивает с себя рюкзак и бросает его на пол. И рюкзак лопается во всю длину, и из прорехи извергается на пол поток золотых монет вперемешку с обандероленными пачками банкнот.

Он тупо смотрит на эту кучу, и жена его с окаменевшим лицом смотрит на эту кучу, и только девочка смотрит черными очками куда-то в сторону.

Они молчат. И в тишине слышно нарастающее тиканье. Это тиканье вдруг прерывается, и ослепительный свет заливает окна. Виктор и его жена, вскрикнув, закрывают лица руками, а девочка быстро поворачивает голову к окнам. Свет за окнами меркнет, и страшный удар сотрясает дом. С лязгом и дребезгом вылетают стекла, распахиваются рамы, и в опустевших проемах видно, как над черными силуэтами домов вспухает, раздувается гнойным пузырем огненный гриб атомного взрыва.

И тогда Виктор опускает взгляд на свой сжатый кулак и разжимает пальцы. Черная искореженная оправа очков соскальзывает с его ладони и падает на поток золота, еще продолжающий медленно изливаться из прорехи в рюкзаке.

Виктор Колупаев. "Толстяк" над миром

1

Разведывательный крейсер "Толстяк" приближался к планетной системе.

– Есть ли новые данные? - спросил Стратег, захрустев ремнями мундира.

– Новые данные подтверждают старые данные, - ответил Звездочет. Уровень радиоизлучения системы непрерывно повышается. Еще две-три минуты и мы поймем: шумит само Светило или какая-либо из его планет.

– И что это будет означать?

– Если излучает Светило, то в скором времени возможен взрыв, - ответил Звездочет. - Если же Планета, то это неопровержимо докажет, что на ней обитают разумные существа.

– Хм… цивилизация… Сколько раз мы предполагали наличие разума на других планетах, но ничего пока не нашли. - Стратег задумчиво потер ладонью подбородок. - Что скажешь, Тактик?

– Как только приборы подтвердят, что радиоизлучение идет с Планеты, на "Толстяке" будет объявлена тревога нулевой степени, - ответил Тактик.

– Хорошо. - Стратег встал и прошелся по отсеку управления, затем взглянул на песочные часы.

Звездочет нагнулся над самописцем, регистрирующим радиоизлучение неизвестной планетой системы. Пера вычертило горбушку, сделало два прочерка и наконец выдало огромный импульс.

– Есть! - радостно воскликнул Звездочет. - Третья планета!

– Так что это означает? - спросил Стратег.

– Эти означает, что на третьей планете существует высокоразвитая цивилизация, - вытянулся Советник. - Необходимо записать эти радиосигналы и попытаться расшифровать их.

– Так займитесь этим! - нетерпеливо заметил Стратег и недовольно посмотрел на Тактика.

Тот поспешно схватил микрофон.

– Объявляется тревога нулевой степени! Произвожу проверку. Шкипер!

– "Толстяк" идет точнехонько к третьей планете!

– Канонир!

– Все бомбарды заряжены чугунными ядрами!

– Оружейник!

– Все арбалеты заряжены лучами повышенной убойной силы!

– Умелец!

– Все системы крейсера работают нормально, в точно заданных режимах!

– Лекарь!

– Лазарет готов к принятию раненых!

– Бунтарь!

– Начал расшифровку радиоизлучения!

– Дурашка!

– Согласно вашему приказу отбываю наказание в карцере!

– Стряпух!

– Накрываю в кают-компании стол на тринадцать персон!

– Неприметный…

– Я-я-а-а… - тихо зашелестело на корабле.

Тактик довольно шмыгнул носом. Теперь, когда Планету уже можно было видеть в обзорном экране, командование "Толстяком" переходило из рук Стратега в его, Тактика, руки. Стратег теперь мог давать только самые общие указания.

Команда "Толстяка" приготовилась к встрече с неизвестной цивилизацией.

2

– Прямо по курсу неизвестное тело! - доложил Шкипер.

Стратег зевнул, опустился в кресло, еще немного поскрипел ремнями мундира и заснул.

– Бомбарды к бою! - приказал Тактик.

– Есть бомбарды к бою! - с залихватской веселостью ответил Канонир.

– Тактик! - крикнул Бунтарь. - Удалось расшифровать одну фразу!

– Мы им пошифруем! - пообещал Тактик. - Ну что там у тебя получилось?

– "Милости просим!" - Какой еще милости?! - не понял Тактик.

– Планета непрерывно излучает фразу: "Милости просим!" - Ах, Планета! Уже милости просят! Прекрасно. Они у нас еще не этого запросят…

– Тактик, они не милости у нас просят. Они милости просят пожаловать к ним в гости!

– Не понимаю. Просить милости - это просить милости. Может, мы и смилостивимся. Это зависит от того, как они поведут себя.

– Тактик, ты совершаешь ошибку!

Тенью мелькнула в отсеке управления фигура Неприметного, на мгновение замерла возле Тактика и снова скользнула в открытую дверь.

– Бунт! - взревел Тактик. - На вверенном мне крейсере не позволю! Оружейник, препроводи Бунтаря в карцер!

– О, Пустынный Космос, - вздохнул Оружейник. - Каждый день одно и то же. Уж и поселили бы его там навечно.

– Разговорчики, Оружейник!

– Да слушаю, слушаю… Препровожу… Не впервой…

– Тактик, - успел крикнуть Бунтарь, - они наверняка хотят вступить с нами в контакт. Не ошибись!

– Посиди, остынь, - посоветовал Тактик. - Мы с ними в такой контакт вступим, что только дым пойдет!

Бунтаря увели.

– Тактик! - крикнул Шкипер. - Неизвестное тело производит какие-то маневры!

– Что скажешь, Советник? - спросил Тактик. - Тело-то неизвестное маневры производит.

– Может, припугнуть его для начала, - робко предложил Советник.

– Припугнуть бы хорошо… А если они?

– Выпустим дымовую завесу и уйдем.

– А ведь верно! Канонир! Как там у тебя?

– Неизвестное тело держу под прицелом бомбард левого борта!

– Повышенным… товсь!

– Понятно, что повышенным…

– Огонь!

"Толстяк" тряхнуло. С левого борта крейсера сорвалась дюжина молний и стремительно понеслась к неизвестному телу, охватывая его со всех сторон. В положенном месте возникло маленькое солнце, запульсировало, сжалось в ослепительную точку и исчезло. Космос снова был чист. Никакое неизвестное тело больше не болталось рядом с "Толстяком".

– Так-то оно надежнее, - сказал Тактик. - Что они теперь нам передают? Ну?!

– Странно, - сказал Звездочет. - Все радиостанции Планеты мгновенно замолчали.

– Замолчали? Что скажешь. Советник?

– Для того, чтобы мгновенно и одновременно выключить все радиостанции и излучающие установки, нужна не только высокая развитость цивилизации, но и ее высокая организация, синхронность, синфазность. Скажу одно: обитатели этой Планеты вымуштрованы что надо!

– Отлично! - обрадовался Тактик. Он чуть было не испугался непонятного поведения существ Планеты, но доводы Советника вернули ему уверенность. Стратег будет доволен. Готовиться к посадке!

Но не успела команда "Толстяка" отрапортовать о готовности к посадке, как Звездочет выкрикнул:

– Повысился радиофон Светила! Смотрите!

Самописец раз за разом вычерчивал огромный импульс на месте, соответствующем Светилу. А на местах планет делал прочерки. И если бы не графики, выданные им минуту назад, можно было плюнуть на эту планетную систему и преспокойно топать к другой.

– Насколько я понимаю, - сказал Тактик, - выключить все радиостанции Планеты мгновенно теоретически можно. Но как повысить в тысячи раз радиоизлучение Светила?! Ответствуй, Советник.

– Тут нужно проводить исследования. Хотя, как я полагаю, нас ведь интересует Планета, а не Светило. Возможно, у них существует такой переключатель…

3

"Толстяк" трижды облетел Планету. Его приборы фотографировали, записывали, анализировали. По Планета была мертва.

– Кто же тогда просил милости? - удивился Тактик и приказал Шкиперу посадить крейсер на удобную площадку.

Только скалы да вода. Ничего больше не было на этой Планете. Шкипер ввел данные визуального обзора в компьютер, поразмышлял немного над ответом и повел крейсер на посадку.

Каменистое плато километров в пять диаметром окружало корабль. Датчики мгновенно проанализировали состав атмосферы. Воздух оказался вполне пригодным для дыхания. Из выходного люка крейсера выдвинулся пандус, и по нему на землю негостеприимной Планеты, стуча копытами и мягко раздувая бока, сошли три скакуна. На своих спинах они несли Тактика, Оружейника и Советника.

Сдерживая горячившегося, заряженного на сто часов скакуна, Тактик сказал:

– Ну? Как вам нравится эта распрекрасная Планета? Куда они все подевались? Может, устроим маленький кавардак? Как ты считаешь. Советник?

– Кавардак не помешает. А если аборигены спят, то поможет разбудить их к обоюдной радости.

– Заметано, - оживился Тактик и пустил своего скакуна вскачь. Кавардак устроим! А ты что думаешь, Оружейник?

– Мое дело маленькое, - нехотя ответил Оружейник. - Арбалеты да мечи. Оружие ближнего боя… Если сами нападут, что ж, будем отбиваться.

– Не чувствую задора. - Тактик остановил своего скакуна на краю пропасти. - Выбирай, какую из скал мы для начала превратим в пар.

– Не мое это дело - выбирать. Пусть Советник советует.

– А я тебя спрашиваю, Оружейник!

– О, Пустынный Космос! - вздохнул Оружейник. - Да по мне хоть и вовсе не превращать в пар. Красота-то, красота какая!

Скакуны высекали искры из камней, испуганно прядали ушами-локаторами, косились чувствительными фотоэлементами на край обрыва.

Внизу, под стометровой кручей, бежал ручей, неширокий, в три проскока хорошего скакуна, но бурный, горный. Далее расстилалась холмистая равнина с причудливым нагромождением скал. Ярко-желтое Светило залипало местность потоками лучей, и в нагретом, дрожащем воздухе, казалось, плывут и переливаются невиданные и чудные корабли.

– Значит, не превращать?

– Как скажешь. Тактик. Исполнять ведь Канониру, а не мне.

– Ну и настроение у тебя! Недаром Неприметный возле тебя трется.

– О, Пустынный Космос! - в испуге воскликнул Оружейник. - Да по мне хоть в пар, хоть в плазму. Только ошибается, ошибается Неприметный! Я ведь и Бунтаря в карцер, и Дурашку… Чуть ли не каждый день! Вспомни, Тактик, всю мою верную службу!

– Так-то лучше! Так что, Советник?

– Превращать.

– Эй, на "Толстяке"! - крикнул Тактик, нажав кнопку на мундире. Вдарь-ка, Канонир, так чтоб нам хорошо видно было!

И через мгновение чугунное ядро просвистело над их головами и взорвалось километрах в полутора. Яркая вспышка ослепила Оружейника. Он закрыл ладонями глаза и долго не открывал их, хотя гул от взрыва, петляя между скал, уже затих.

– Что за чертовщина?! - испуганно сказал Тактик.

Оружейник открыл глаза и увидел, что долина не изменилась. Ничто не превратилось ни в пар, ни в плазму. Все так же плыли в солнечном расплаве странные корабли - скалы, тихо журчал ручей. Мир оставался прежним. Оружейник проглотил комок в горле и испуганно огляделся. Чем черт не шутит! Этот Неприметный может оказаться за спиной, когда его и не ждешь. И как только у него получается?

– Канонир, усиленным! - крикнул Тактик. - Кавардак так кавардак!

Чугунное ядро в пять раз больше диаметром просвистело над головами. И снова яркая вспышка, и снова нетронутые скалы, целые, невредимые, сказочные.

– Да что же это?! Бунт! - Тактик повернул своего скакуна к крейсеру. Из всех калибров! Чтоб только мокрое место!

"Толстяк" ощетинился жерлами бомбард и исчез в клубах дыма. Троица уже доскакала до вздрагивающего пандуса. Оружейник оглянулся. Мир только расцветал новыми красками. И нипочем ему были чугунные ядра.

– Да что же это?! - растерянно спросил Тактик. - Нападение! Враги! Уничтожить! Врезать!

– Стволы греются! - кричал Канонир. - Передохнуть бы…

– Ну, Планета! Смотри у меня! Ты еще попляшешь! Посмотрим кто кого…

И пропустив вперед Оружейника и Советника, Тактик крепко закрутил запоры выходного люка.

4

Необъяснимое поведение Планеты встревожило Тактика. Если она не хочет превращаться в пар, то в свою очередь наверняка захочет уничтожить их звездолет. Необходимо было принять меры предосторожности. Все датчики крейсера чутко уставились на Планету. На ночь было необходимо организовать и внешнюю охрану.

В сумерках на каменистое плато сошли пять скакунов с пятью членами экипажа на своих пластмассовых спинах. Возглавлял ночной патруль сам Тактик.

– Оружейник и Лекарь, - сказал он, - будут охранять южную часть плато. А Советник и Звездочет - северную. Я поддерживаю связь с обеими группами и крейсером.

Застучали копыта скакунов, высекая из камней искры. Тактик для начала сопровождал южную группу. Светило скатилось за горизонт, но каменные нагромождения, отсвечивающие как драгоценные камни, были еще видны отчетливо.

– А красиво все-таки, - сказал Оружейник.

– И отсюда мы должны ждать нападения? - спросил Лекарь.

– Планета - враг! - сказал Тактик. - И неизвестно, что она может выкинуть.

– А планетяночки, должно быть, шикарные женщины, - вздохнул Лекарь.

– Так что будем делать, Тактик? - спросил Оружейник.

– Делать? А делать будем вот что. Вы останетесь здесь. Особенно не шумите. Скоро станет совсем темно, так что надейтесь больше на уши, а не на глаза. Если заметите что странное, сигнальте.

– Если нападут, не успеешь и до крейсера доскакать, - сказал Лекарь.

– Нападут? - переспросил Оружейник. - Да кто тут на тебя нападет?

– А планетяне… - сказал Тактик.

– Кто их видел?

– Оружейник! Ты, кажется, уверен, что Неприметного нет рядом. Что за упадочническое настроение! А ну-ка, приободрись!

– Есть, Тактик! - И Оружейник выпрямился в седле, расправил плечи.

– Вот так-то лучше. В случае чего… первый выстрел в воздух, второй по ногам, третий - сами понимаете…

– Да у них, может, и ног-то нет, - заметил Оружейник.

– Нет, значит, нет. Тем хуже для них!

Тактик развернул скакуна и начал удаляться, растаяв в уже сгустившейся на плато темноте.

– Как ты думаешь, Оружейник, нападут они на нас? Мы, вроде бы, им еще ничего плохого не сделали.

– Вроде бы, нет…

– А тело-то неизвестное обстреляли! И скалы в пар хотели превратить. Не просто ведь так мы сюда приперлись?

– Ничего не могу сказать, - ответил Оружейник. - Это компетенция Стратега и Тактика… Ну что, для начала двинем налево или направо?

– Давай налево, - предложил Лекарь.

Впереди ехал Оружейник. Лекарь за ним. У Лекаря арбалет нелепо болтался и бил по спине, колчан с лучами свисал чуть ли не до земли. В случае необходимости до него и не дотянешься сразу. Было видно, что не привык Лекарь к оружию. Среди бинтов да скальпелей, вот где он чувствовал себя свободно и легко. У Оружейника арбалет словно прирос к мундиру, ни разу не шевельнулся отдельно, только вместе с телом, в такт осторожным шагам скакуна. Так доехали они до восточного склона, постояли немного, прислушались. Тишина, никаких посторонних звуков.

– Назад поехали? - спросил Оружейник.

– Ага. Давай.

И хотя места здесь было сколько угодно, они развернулись, как на узкой тропе, и снова поехали спина в спину, только теперь впереди был Лекарь.

Вдруг с запада послышался какой-то шум.

– А ну-ка, пригнись! - тихо приказал Оружейник. - Кажется, начинается… - И молниеносно сорвал арбалет с плеча, снял луч с предохранителя. Лекарь никак не мог сдернуть свой. Запутался, зацепился у него за что-то арбалет. - Фу ты! - вдруг с облегчением сказал Оружейник. Это же Тактик. Он объехал плато, потому и с другой стороны.

– Эй! - донеслось из темноты. - Патруль!

– Здесь мы, - отозвался Оружейник.

Тактик подъехал ближе. Арбалет у него лежал поперек луки седла.

– Доложите обстановку! - коротко приказал он.

– Все спокойно, - отозвался Оружейник.

– Все, говоришь? Не замечено никаких признаков нападения?

– Не замечено, Тактик.

– Не нравится мне это. Притаились враги!

– Да откуда ты взял, что здесь есть эти самые враги? - удивился Оружейник.

– Разговорчики! - повысил голос Тактик. - О субъективных впечатлениях не спрашиваю.

Оружейнику вдруг стало ясно, что Тактику позарез нужно это нападение. Нападение! Враг! Все понятно. И Тактик будет точно знать, что ему делать. Уничтожить врага! Победить! Зачеркнуть в памяти тот неприятный случай днем, когда бомбарды "Толстяка" не смогли превратить в пар эту Планету. Победителей не судят. У победителей даже не спрашивают, правы ли они.

5

На вершине крейсера вдруг зажегся прожектор, тревожно замигал, заметался из стороны в сторону.

Тактик включил нагрудную радиостанцию, что-то выслушал, потом сказал:

– Понимаю… Хорошо… Приступаем к действиям.

– Ну?! - хрипло спросил Оружейник.

– Кто-то открыл люк крейсера, - сказал Тактик. - Проник внутрь или нет, пока неизвестно. Скорее всего нет, потому что стреляли по убегающему.

– По какому убегающему? - недоуменно спросил Лекарь.

– Да разве в темноте разберешь? Кто-то открыл люк, был замечен и бежал.

Тактик снова прислушался к тому, что передавали ему по радио.

– Слушаю… Понятно… - И уже обращаясь к патрульным: - Неизвестный бежал в нашу сторону. Звездочет и Советник заходят слева, а нам - от центра и вправо.

– Километры здесь, - не очень радостно заметил Лекарь. - А нас трое.

– Ну и что?! - Тактик весь горел нетерпением. - Скачем к крейсеру челноком!

И Тактик, натянув поводья скакуна левой рукой, правой высоко поднял арбалет и помчался к "Толстяку". Лекарь жался ближе к нему. Оружейник оказался крайним слева. Через две минуты из темноты выскочили на взмыленных скакунах Звездочет и Советник.

– Что скажешь, Советник?! - крикнул Тактик.

– Стрелять по ногам! - ответил тот, мчась вдоль цепи. - Живые нужны! Живыми будем брать!

– Есть, значит, у них ноги, - с удивлением пробормотал Оружейник, пришпоривая и без того мчавшегося на предельной скорости скакуна.

– Слышите, живыми брать! - приказал Тактик.

Цепь начала заворачивать влево.

Сердце Оружейника билось в груди учащенно. Раза два скакун спотыкался и сбрасывал Оружейника на камни. Но тот снова вскакивал в седло и боли не чувствовал. Левее, ближе к центру, шибанул выстрел из арбалета. "Началось", - подумал Оружейник. А оно и действительно началось! Еще и еще раз громыхнуло из арбалета. Цепь смялась. -…вое! - донеслось до Оружейника.

"Что за "вое"?" - подумал он.

Выстрел грохнул совсем рядом.

– Не стрелять! Не стрелять! - орал кто-то, приближаясь со стороны крейсера.

Облава смещалась к обрыву изломанным полукольцом.

– Не стрелять!

– Стрелять! - это голос Тактика.

– Не стрелять!

– По ногам целься! - А это голос Советника.

– Не знаешь, кого и слушать, - хрипло выдавил из себя Лекарь, внезапно появившись перед Оружейником. - Ты, что ли? Своих перестреляем!

– Вот они! - кричал кто-то. - Вот! Двое!

Крики. Топот копыт.

Чуть правее себя Оружейник увидел неясную фигуру. Она растаяла в темноте, растворилась. А в одно единственное мгновение случайно удержавшейся тишины Оружейник услышал тяжелое дыхание тех двоих. Двоих! Он поймал направление, бросил скакуна в их сторону. Мимо промчался Тактик, стрелявший из арбалета.

– Упустили! - заорал он.

Цепь приблизилась почти к самому обрыву. Садануло еще несколько выстрелов.

– Прекратить! Не стрелять!

"Это же Умелец! - удивился Оружейник. - Он-то как сюда попал?" "Толстяк" грохнул из всех своих бомбард. Но это больше для острастки. В пламени взорвавшихся где-то за десяток километров чугунных ядер Оружейник увидел мчавшегося во весь опор Умельца. О, Пустынный Космос! Что же он делает?! Умелец на всем скаку налетел на Тактика. И сделал он это не случайно, а намеренно. Но Тактик вовремя оглянулся, развернул своего скакуна и поднял его на дыбы. Скакуны столкнулись. Умелец вылетел из седла на камни, а Тактик бросил своего скакуна к самому обрыву.

Взрывы ядер освещали местность, но в перерывах между вспышками тьма становилась еще кромешнее, непрогляднее.

Оружейник соскочил с седла и нагнулся над Умельцем. Тот был жив.

– Останови его, - с трудом прошептал он.

– Вниз! - крикнул Тактик, спешившись. - Заходи к ручью!

– Да останови же его! Не стреляйте! Ведь такие же люди!

Оружейник начал что-то понимать, но еще не совсем, не до конца. А крики погони раздавались уже откуда-то снизу. Умелец застонал. Оружейник хотел было поднять его и усадить на своего скакуна.

– Скорее! Останови их! Да брось ты меня! - крикнул Умелец.

Оружейник кинулся к обрыву, заскользил вниз, как по мокрой глине, натыкаясь на острые камни и разрывая в клочья мундир. Последние метров десять он кувыркался через голову. Распластавшись на камнях, он услышал торопливый говорок горного ручья.

– Люди это! - крикнул Оружейник, поднимаясь.

Тишина, а потом страшное предупреждение Тактика:

– Стой! Стреляю!

"Как будто они могут понять", - удивился Оружейник и различил впереди себя человека, лежащего на животе, с раскинутыми в стороны ногами и твердо держащего арбалет на локте.

– Тактик!

– Смотрите, чтобы через ручей не ушли!

– Тактик! Остановись!

Тень метнулась по камням через горный поток. За ней вторая. Обе они не были неожиданными. Но первая все же подготовила успешный выстрел по второй.

И выстрел грянул!

Крик!

– Ушел!

И тут второй выстрел. Стрелял Тактик. Оружейник упал на него сверху, когда тот издал удовлетворенный, радостный вопль. Попал Тактик! Пронзил врага лучом из арбалета! И хотя он не ожидал нападения сзади, не растерялся, потянулся за ножом, но тут же сообразил, кто на нем, и только попытался скинуть его с себя.

– Зачем ты стрелял?! - застонал от внутренней, душевной боли Оружейник.

– А… Оружейник… Раздавишь… Катись…

– Один есть! - крикнул Советник.

Тактик скинул с себя Оружейника, встал, отряхнулся. Советник и Звездочет с арбалетами на изготовку стояли возле валунов, цепочкой протянувшихся через ручей, не решаясь приблизиться к тому, что лежало там.

6

– Один есть! - передал Тактик по радио Стратегу. - Канониру остудить стволы бомбард… А ну-ка! Я сам! - И Тактик прошел мимо расступившихся Советника и Звездочета.

– Га-а-а-а-а-ды! - вдруг раздалось уже с той стороны. - За что вы его убили!

Тактик остановился, вздрогнул, чуть не свалился со скользкого камня в воду.

Похолодели спины стоявших у ручья. Голос-то ведь был свой, только сумасшедший, дикий, гортанный.

Тактик нервно рассмеялся, крикнул:

– Эй ты! Выходи!

Тихий шорох шагов, и все смолкло.

– Эй, посветите фонариком, - попросил Тактик.

У Советника нашелся и фонарик. Четко очерченное световое пятно скользнуло по камням и воде и замерло на мгновение, потом задрожало, забилось в забавной и страшной пляске. Звездочет вскрикнул, застонал тоскливо и жутко.

– Похож, очень похож, - сказал Тактик и носком сапога перевернул тело.

Голова Бунтаря нелепо качнулась и стукнулась о камень. Грудь его была прожжена лучом арбалета.

– Да что же это?! - крикнул Оружейник.

– Выходит, на своих охотились, - констатировал факт Советник.

– А кто же второй? - всхлипнул Звездочет.

– Дурашка, наверное, - предположил Советник.

Оружейник надвинулся на Тактика, весь гнев и боль.

– Зачем ты стрелял?! Стрелял зачем?!

Тактик отступил на шаг:

– Ведь планетяне же…

– Зачем ты стрелял?!

Сильный и злой удар кулаком бросил Тактика в воду.

Сверху с обрыва засигналил Лекарь:

– Что там у вас? Поймали?

– Нет, - ответил Звездочет. - Убили.

– Убили? И кто же он такой?

– Бунтарь! Бунтаря убили!

– Бунтаря… Да как же так? Ведь за планетянами охотились…

– Что будем делать? - спросил Звездочет.

– Понесли на крейсер. Оружейник, держи голову.

– Взяли.

– Осторожнее!

– Чего уж теперь осторожнее…

Цепляясь за камни, трое медленно поднимали в гору четвертого. Чуть поотстав, но уже догоняя их, отплевываясь и что-то невнятно бормоча, полз Тактик.

Наверху нервно били подковами разгоряченные скакуны.

7

Дурашка был Офицером для Наказаний. Случалось иногда так, что провинившегося нельзя было помещать в карцер. К примеру, Шкипера, который проводил в это время сложный маневр "Толстяка" в пространстве, или Стряпуха, готовившего обед. Так вот, наказание в таких случаях за всех отбывал Дурашка. Плата за такую работу шла порядочная, наказание розгами применялось редко, карцер был давно обжит, казался родным и уютным. Находясь здесь частенько, Дурашка, как мог вычистил его, дал имена и своему, и запасному топчану, привинченным к полу стульям и столу, графину с водой и чашке, в которой ему приносили остатки обеда. Он научился разговаривать с неодушевленными предметами, знал их повадки и привычки, относился к ним с нежностью и уважением, любил и понимал. Ему и сам крейсер представлялся живым существом. В те дни, когда никто из команды не совершал проступков, он любил лазить по всяким закоулкам корабля, поглаживать трубы и кабели, спрашивать о самочувствии планетарные и космические двигатели, вытирать пыль или смазывать трущиеся части, выслушивать стуки и вздохи "Толстяка". Словом, корабль он знал хорошо, хотя никто об этом и не догадывался.

Команда относилась к Дурашке с юмором, не травила его, не смеялась над ним. Разве что Звездочет, Советник, да сам Тактик иногда говорили: "Что-то ты, Дурашка, давно не работал" - и совершали какое-нибудь нарушение правил внутренней дисциплины, за что Дурашку немедленно отправляли в карцер. Но он не обижался. Ведь это действительно было его работой! Случалось, что в карцере поселялся еще кто-нибудь из команды. Звездочет молчал, не опускаясь до разговоров с Офицером для Наказаний, Советник всячески старался вывести его из терпения, Оружейник тоже молчал, но не так, как Звездочет. Молчание его было легким, приятным. Бунтарь беседовал с Дурашкой как равный с равным, сообщал ему много любопытных фактов, которые откладывались в сознании Дурашки не в виде знаний, а в виде настроений и чувств. Дурашка искренне сочувствовал попавшему в карцер. В таких случаях ему казалось, что он плохо выполняет свою работу.

Вот и в этот раз, когда в карцер вошел Бунтарь, Дурашка застыдился, покраснел от огорчения. Но Бунтарь никогда не принимал сочувствии. Его радовало пребывание в карцере.

– Ну что? Займемся обучением? - спросил он просто.

Дурашка всегда был рад слушать его. Бунтарь заговорил о Планете. О том, что она, наверняка, населена разумными существами. Пофантазировал по поводу их вида и образа мышления. Посожалел о бессмысленном уничтожении неизвестного тела в космосе. Все разговоры в карцере прослушивались специальным устройством. Но вторичное наказание за один и тот же проступок не полагалось и поэтому Бунтарь говорил не таясь.

Они знали, что "Толстяк" совершил посадку на поверхность Планеты. По вибрации и гулу догадались, что бомбарды начали обстрел.

Время шло. Дурашка, случайно подойдя к двери, обнаружил, что она не заперта. Это его озадачило. А в голове Бунтаря мгновенно созрело решение: нужно бежать. Бежать, чтобы предупредить планетян о том, что их ждет в случае контакта с "Толстяком" и что ждет Планету, если такой контакт не состоится. В существовании на Планете разумных планетян он не сомневался. Дурашка вдруг почувствовал, что Бунтарь давно ждал такого случая. Побег с "Толстяка" был для Бунтаря решенным делом. И вот случай представился.

Сердце Дурашки радостно забилось, когда Бунтарь предложил бежать вдвоем. Это было как отдых после работы. Он не сомневался, что через несколько часов их поймают и снова посадят в карцер. Но отдохнуть хотелось очень.

По странному стечению обстоятельств люк крейсера тоже оказался открытым и никем не охранялся. Дурашке это показалось смешным, ведь он знал о ночном патруле. Какой смысл было охранять открытый корабль? Но Бунтарь спешил уйти подальше от крейсера. Необходимость встречи с планетянами гнала его вперед.

Сначала беглецы крались по каменистому плато незамеченными. Потом на верхушке "Толстяка" зажегся прожектор, лучи из арбалетов пронзили воздух, цокот копыт скакунов надвинулся на них, но беглецы все же проскочили к обрыву. Только Дурашке вдруг показалось, что все это не очень смешно. Какая-то боль, тоскливое предчувствие сдавили ему сердце. Но впервые за весь рейс ему не хотелось возвращаться в карцер, и он бросился по камням через ручей… А потом сзади раздался крик, и Дурашка понял, что Бунтарь мертв. И говорливый ручей вдруг навсегда отрезал Дурашку от "Толстяка". Что-то мгновенно прорвалось в его сознании, еще неопределенное, неясное, но новое, незнакомое, это и обрадовало его и испугало. И страшный, звериный крик вырвался из его груди:

– Га-а-а-а-а-ды!

Никогда ранее он не смог бы так закричать. И слово-то такое не могло прийти ему в голову! Дурашка упал, забился головой о камни, заплакал, застонал. А те, преследователи, находились от него всего в каких-нибудь двадцати метрах, но почему-то не решались переходить ручей… Дурашке вдруг так захотелось умереть! Но смерть Бунтаря настойчиво влекла его к действию, и он встал и начал осторожно удаляться от ручья.

8

Тактик дрожал от страха, когда вошел в отсек управления. Такого еще не было за всю историю полетов "Толстяка". Убит свой! Пусть и Бунтарь, пусть и нечаянно. Но свой, свой! Да, Бунтарь достукался до того, чтобы закрепить за собой место в карцере пожизненно. Бунтарь был достоин самых суровых наказаний. Но ведь не смерти же… Прощай, так удачно начавшаяся карьера! Черт дернул Бунтаря попасться на мушку арбалета!

– Доложить результаты ночного патруля! - приказал Стратег, позевывая.

– Враг отбит! - отчаянно крикнул Тактик. - Но… но с потерями с нашей стороны.

– Велики ли потери? - Видно было, что Стратег отчаянно боролся со сном.

– Убит Бунтарь…

– Этого следовало ожидать. Он всегда имел обыкновение лезть на рожон.

Нет, Тактик еще не докатился до такой степени, чтобы врать Стратегу.

– Стратег, - сказал он, - произошло страшное недоразумение. Бунтарь попал под луч моего арбалета. Я не хотел, я не знал…

– Кто просил его лезть на мушку? - удивился Стратег. Борьба его со сном, кажется, проходила успешно. - И как он вообще попал в ночной патруль? Ведь он сидел в карцере!

– Он не был в патруле. Бунтарь и Дурашка бежали из карцера.

– Бежали!

– Да, Стратег. В ночном переполохе и был убит Бунтарь. Дурашка удалился в неизвестном направлении. Преследовать его ночью по вражеской территории мы не решились.

– Ну, Дурашка сам придет, - сказал Стратег. - Захочет есть и обязательно придет. С него спрос небольшой. Но каков Бунтарь! А?

Тактик понял, что" грозы не будет. Нужно, не теряя времени, переходить в атаку.

– Стратег, - начал он, - враждебность планетян очевидна. Мы не могли превратить в пар ни одного камешка. Кто-то открыл дверь карцера. Я не могу предположить, что это сделал кто-то из команды "Толстяка". Открытым оказался и люк крейсера. И это в то самое время, когда мы предпринимали все усилия, чтобы враг не смог прорваться в корабль!

– В надежности команды сомневаться не приходится. Даже Бунтарь не пошел бы на предательство.

– Стратег, я заметил нехорошие веяния среди команды.

– Какие же?

– Оружейник не верит, что мы окружены врагами. Более того. Планета ему нравится, он даже жалеет ее!

– Ну и Оружейник! В карцер? - спросил у кого-то Стратег. Но Советника рядом не было.

– Оружейника в карцер! - гаркнул Тактик.

– Да помолчи ты, - недовольно поморщился Стратег. Тень мелькнула за его спиной, и Стратег принял решение: - Оружейника в карцер не препровождать… И все же, если попытаться перебрать команду… Вдруг среди нас предатель?

– Нет, Стратег, нет! - закричал Тактик. - Все, что угодно, но только не это. Нам хватает внешних врагов.

– Шкипер? - все же предположил Стратег. - Что в это время делал шкипер?

– Не могу знать, Стратег.

– Звездочет?

– Звездочет, Оружейник, Советник, Лекарь и я были в ночном патруле.

– Значит, эти пятеро отпадают. Канонир?

– Канонир непрерывно производил обстрел Планеты и не отлучался от бомбард.

– Кто там еще у нас? Стряпух? Что делал Стряпух?

– Стряпух готовил стол на тринадцать персон.

– Хорошо! Умелец?

– С Умельцем какая-то странность, Стратег. Он не был в ночном патруле. Но потом откуда-то появился, кричал: "Не стрелять!" Пытался выбить меня из седла своим скакуном, но сам пал жертвой провокации.

– Неужели он?

– Тогда зачем ему было вести себя так вызывающе? Он знал, где дежурил патруль, и мог увести беглецов незаметно.

– Кто еще?

– Неприметный, - прошептал Тактик.

– Тс-с… Тише ты! - испугался Стратег.

– Прошу прощения! Остаешься еще ты, Стратег.

– Ну я карцер и люк "Толстяка" не открывал. Это уж я знаю точно!

9

Стряпух расставил на столе в кают-компании тринадцать приборов. Он знал, что суп ему сегодня не удался, но надеялся, что никто не обратит на это внимания. Попробовали бы они сами отвешивать специи необходимыми порциями, когда весь корабль сотрясается от выстрелов.

Одиннадцать человек стояли возле резных деревянных кресел с высокими спинками. Но прежде, чем дать сигнал к обеду, Стратег пожелал сказать речь.

– Офицеры разведывательного крейсера "Толстяк"! Сегодня ночью наш корабль подвергся нападению врагов. Только хладнокровие и изобретательность Тактика позволило нам обойтись малыми жертвами. Тактик приговаривается к награждению орденом лучеиспускающей Розы.

Тактик преклонил колени, и Стратег вдел в его петлицу сияющий орден.

– Дальнейшее после завтрака, - объявил Стратег. - Прошу к столу.

Только позвякивание ложек и вилок нарушало тишину кают-компании. Стряпух ждал, что вот-вот кто-нибудь отбросит ложку в сторону и тогда ему придется идти в карцер, но никто не замечал вкуса предложенных им блюд.

– Нет сомнения, что карцер и люк крейсера открыли враги, - сказал Стратег, заканчивая обед. - И все же я спрашиваю: не кто-нибудь ли из вас открыл люк?

Все молчали.

– На крейсере находилось шесть человек: я, Шкипер, Умелец, Канонир, Стряпух и… э-э… м-м…

Неприметный, закутанный в темно-серый плащ, улыбнулся, и всем сразу стало неуютно.

– Кроме Шкипера и Умельца все были заняты своими делами.

– Я не открывал карцер, Стратег! - воскликнул Шкипер.

– Не открывал его и я, - сказал Умелец.

– Вот и хорошо. Враги еще поплатятся за свое коварное нападение на крейсер. Но почему ты, Умелец, кричал: "Не стрелять!", а потом напал на Тактика?

– Я виноват. Стратег. И мне трудно оправдаться. Кто-то сообщил мне, что облава идет на людей. Я только хотел предотвратить кровопролитие.

– Кто же сообщил тебе это?

– Не знаю, Стратег. Я находился в своей мастерской, когда кто-то сказал через динамик внутренней связи, что идет облава на людей.

– Внутренняя связь! - воскликнул Тактик. - Значит, они были на крейсере! Черт меня побери, если я не расколю эту Планету.

– Выходит, что они знают наш язык? - прикрыв ладонью глаза, спросил Неприметный. А ведь он очень редко говорил и еще реже задавал вопросы.

– Выходит, что так, - ответил Умелец. Нет, неспроста задал вопрос Неприметный. Его вопрос все равно что клеймо на лбу спрашиваемого.

– Кого-то из вас двоих, Умельца или Шкипера, необходимо посадить в карцер, - сказал Стратег.

– За что?! - взмолился Шкипер.

А Умелец промолчал.

– Твое мнение. Советник? - спросил Стратег.

Советник уловил на себе тяжелый и пристальный взгляд, понял, что от него требуется, и сказал:

– Умельца в карцер. Шкиперу рыть могилу.

– Хороший совет, - согласился Стратег.

– Оружейник!

– Я отведу Умельца в карцер, - прервал Тактика Неприметный, путаясь в складках плаща.

– Нет, Неприметный, это, как всегда, сделает Оружейник, - твердо сказал Умелец.

– Пусть Оружейник, - тут же согласился Неприметный.

Умелец снял ремни и протянул их Оружейнику.

Что-то хотел и боялся сказать Звездочет.

– Дурашка уже захотел есть, - сказал Тактик. - Странно, почему он не идет.

– Отыскать, привести, наказать розгами! - приказал Стратег. - Обшарить всю Планету.

10

Первым ехал Тактик, облаченный в парадный мундир, с золотым пером в шляпе с большими полями. Он помахивал сабелькой и иногда сдерживал своего скакуна, аккумуляторы которого были заряжены до предела. За ним следовал Лекарь, обычно редко покидавший крейсер и оттого державшийся в седле неуклюже и растерянно. Советник ехал сосредоточенно, лишь иногда бросая по сторонам быстрые взгляды. Четвертым в кавалькаде был Оружейник, сросшийся с седлом, ловкий, сильный, привыкший к кавалерийским стычкам и знавший цену и скакуну, и арбалету, и сабле. Недаром же он служил на "Толстяке" в чине Оружейника! Замыкал шествие тяжеловоз, из лба которого торчала малая бомбарда, а спина была нагружена чугунными ядрами, устройством автоматической подачи их в ствол орудия, прочими припасами этой маленькой экспедиции.

Край плато был обрывист, но в одном месте сыскался оползень, по которому, где на ногах, а где и на брюхе, скакуны смогли спуститься вниз. От тряски и вибрации сработал какой-то механизм в тяжеловозе, и бомбарда лупанула по скалам на другом берегу ручья, Тяжеловоз спускался последним, и ядро прошелестело над головами экспедиционеров. Оружейник был готов поклясться, что скала, в которую ударило чугунное ядро, разлетелась в пыль, но, когда рассеялся дым, оказалось, что скала стоит целой и невредимой. Оружейник и обрадовался, и подивился такому непонятному поведению Планеты, но все же больше обрадовался и даже подумал: "Нет, эта загадочная Планета себя в руки не даст!" И тут ему так захотелось бросить и арбалеты и бомбарды, и прочее оружие, имеющееся на крейсере, прогуляться с легким сердцем по Планете, попытаться раскрыть ее тайну, а если и не раскрыть, то просто сказать: "Ну что ж, прости, что мы тут немного напоганили… все, все… улетаем…" Остальные в момент выстрела были заняты только управлением скакунами, поэтому им ничего не показалось.

Только чуть сбив подковы, скакуны благополучно достигли ручья.

– Враг не дремлет! - сказал Тактик. - Поедем друг за другом. А на поворотах не терять едущего впереди из виду! Вперед!

Россыпь скал даже приблизительно не могла дать направления, по которому нужно было искать беглеца. Тактик нетерпеливо взглянул на Советника и услышал:

– Там, где легче пройти пешему!

Кавалькада тронулась, выбирая некие подобия тропинок. Только подобия, потому что настоящих в этом чужом и враждебном мире быть не могло. Тактик виртуозно поигрывал сабелькой, иногда, рассекая со свистом воздух, обрушивал ее на каком-нибудь валун, но вскоре прекратил это интересное занятие, потому что сабелька совершенно затупилась. Но золотое перо на шляпе продолжало горделиво и вызывающе покачиваться в такт шагам скакуна.

Вскоре вокруг пошли сплошные завалы из огромных камней, и пришлось остановиться. Времени на путь было затрачено более часа, а проехали от силы - километр, полтора.

– Что делать, Советник? - спросил Тактик.

– Продвигаться пешим порядком.

– Ищи-свищи тут! - сказал Лекарь, которому тряская езда изрядно надоела и который вообще чувствовал себя уютно только в стенах корабля.

– Разговорчики! - оборвал его Тактик.

– Мне что… Надо, вот я и трясусь.

– Не трястись надо, а проявлять бдительность. Искать! Глазами, ушами, носом!

– Мне что… - снова повторил Лекарь так тягостно, что Тактику пришло в голову приструнить свою команду.

– В линию равняйсь! - приказал он.

И кучкой-то стоять было тесно, но все же скакуны Советника и Лекаря стали в линию. А Оружейник вынужден был развернуться левым боком.

– Это еще что?! - удивился Тактик. - Где твой арбалет, Оружейник?

– Какой арбалет? - не понял Оружейник.

– Ты что, на прогулке?! Мы находимся в окружении врагов, а ты без оружия. Где твой арбалет?

– А… Арбалет… - наконец сообразил Оружейник. - Так ведь, когда ручей переходили, скакун споткнулся, тряхнуло, он и брыкнулся в воду.

– Та-ак! Значит, нечаянно?

– Нечаянно, Тактик.

– Что же ты не остановился, не подобрал его?

– Унесло его тотчас же. Да и вообще…

– Что вообще?

– Еще убьешь кого-нибудь из арбалета-то. А так уж точно в живых оставишь.

– Ну, Оружейник, сейчас ты у меня попляшешь!

11

Когда "Толстяк" совершал посадку на какую-нибудь планету, Шкипер оказывался самым незанятым офицером. Потому, наверное, Стратег и поручил ему предать тело Бунтаря земле, вернее, скалам.

Шкипер разыскал в запаснике заступ и лопату, закинул то и другое на плечо, вышел из корабля, охрану люка которого нес Стряпух, и тяжело зашагал по каменистому плато, отыскивая подходящее место. Шкипер не любил планет. Не так, впрочем, чтобы уж и не любил. Просто не лежала у него душа к событиям, обычно разворачивающимся на планетах, к которым он имел малое касательство, часто к тому же томясь безделием.

Другое дело в открытом космосе. Засечь свои координаты, свериться по картам звездных морей, задать программу компьютеру, уже интуитивно чувствуя, правильное решение, ощутить радостную дрожь обшивки корабля, крикнуть в переговорное устройство: "Полный вперед!", крепко сжать в руках штурвал, крутануть его ровно на три с четвертью оборота, выправить, посмотреть в обзорный экран на круговерть звезд, снова совершить разворот, дать ускорение, да и подойти к необходимой планетной системе с такой скоростью и с таким спиралевидным сближением, что у какого другого шкипера глаза на лоб полезут от удивления и зависти! Вот это да! Вот это работа! Вдохновение! Упоение творчеством. И никакой компьютер не сделал бы лучше, тем более, что Шкипер часто и выключал его на особенно опасных участках сближения, чтобы не сбивал с толку своими сухими бесстрастными цифрами.

В открытом космосе Шкипер чувствовал себя человеком.

Эх, так и ходить бы всю жизнь, поднимая на корме приветственный вымпел при встрече другого корабля, крейсера, сухогруза или контейнеровоза! Посидеть с другими шкиперами в таверне порта приписки или завести знакомство в новом. Эх, были когда-то времена, да прошли, канули в вечность. Вот уже и шелест тугих солнечных парусов сменился перестуком и чадом хитрых машин. Но это, впрочем, дело Умельца… Но как все же хорошо было идти в открытом космосе. Даже на поперечный рой метеоритов был согласен Шкипер. А нипочем ему были метеориты и незарегистрированные в лоциях астероиды! Была бы голова, да корабль слушался малейшего движения штурвала…

А тут камень вокруг, один камень!

Ничего подходящего не нашел Шкипер и очертил лопатой прямоугольник недалеко от обрыва. Звякнул заступом раз, другой. Силушки в плечах было предостаточно. Крушил камень, менял заступ на лопату, выкидывал щебень, снова хватал в руки заступ, потом лопату, заступ и далее все в таком же ритме. Мундир с золотыми стрелами на плечах пропитался потом, но мышечная работа заглушала тоску по космосу и какую-то тревогу, не за себя, а за кого-то другого. Но, не умея в себе разобраться, Шкипер только азартнее вгрызался в скалу, пока не достиг такой глубины, что уж и выбраться из ямы смог лишь с большим трудом.

Тогда он вернулся на корабль, положил Бунтаря на наскоро сколоченную волокушу, потолкался в переходном тамбуре. И не тяжело ему было тащить Бунтаря, а как-то жалко, неудобно, стыдно даже. Попросить бы кого помочь. Но Тактик, Советник, Лекарь и Оружейник собирались на поиски Дурашки. Звездочек заперся в своей телескопической башне и на вызов не отвечал. Канонир покрывал поворотные устройства бомбард специальной смазкой и складывал возле каждой ядра горкой. Канонир защищал корабль. Уж этот врага не подпустит, вдарит, так вдарит! Не Умельца же просить о помощи, да и в карцере он, ну, а Неприметный и Стратег такие большие начальники, что в разговор с ними по собственной инициативе Шкипер никогда не вступал.

Потолкался, потолкался Шкипер, хотел уж уйти, да поймал сообщническое подмигивание Стряпуха, выставлявшего арбалет и алебарду словно напоказ или для устрашения.

Пока в тамбуре толкались офицеры, скакуны и тяжеловоз, Шкипер принес инструмент и приделал к волокуше еще пару ручек. А когда кавалькада медленно тронулась в путь, Шкипер и Стряпух, подперев для надежности люк алебардой и навострив арбалет, осторожно понесли Бунтаря к уготованному ему месту вечного успокоения.

Шкипер мало водился с Бунтарем. Да он и вообще мало с кем разговаривал на "Толстяке". Жаль ему было Бунтаря и не понимал он его. Знал и манил Шкипера вольный космос!

Молча опустили Шкипер и Стряпух тело Бунтаря в яму, молча засыпали его камнями, которых теперь хватило и на продолговатый холмик, молча сняли широкополые шляпы, с белым, словно обсыпанным мукой или сахаром, пером у Стряпуха и черным, как драгоценный ночной алмаз, у Шкипера. Постояли еще немного, думая о своем, и собрались уже уходить, когда под обрывом у ручья оглушительно ухнула малая бомбарда тяжеловоза. Как прощальный салют прозвучал этот выстрел. Потянулся Шкипер за ненужным теперь заступом, потянулся и обомлел. Ровное место было перед ним. Ни холмика, ни щебня, которого он наколол здесь. Ровная, нетронутая скала без всякого намека на человеческую деятельность. Лицо Стряпуха цветом сравнялось с пером, и бросился он невероятными прыжками к крейсеру, прыгая и виляя из стороны в сторону, словно сбивал кого со следа.

А Шкипер зачем-то потрогал нетронутую скалу лопатой, но уже не осмелился в этот раз оставить на ней метку, хотя бы и в виде черты, потом бросил ненужный теперь инструмент, примял шляпу, отломив при этом драгоценное перо, положил ее на камень и прилег сам, словно загорал на солнышке или просто отдыхал.

Понял Шкипер, что уже никогда не взлетит с Планеты, и жизнь для него потеряла всякий смысл.

12

Всего на свете боялся Звездочет: и человека, и насекомых, и арбалета, который мог нечаянно выстрелить, но пуще всего боялся он Звезд. Потому и пошел в Звездочеты, что еще в ранней молодости услышал от одного надежного человека, что Звезды часто взрываются или коллапсируют, превращаясь в черные дыры, а это все равно, что исчезают. Свой счет вел Звездочет Звездам и никому не показывал заветного списка, в котором им был уже отмечен три миллиона сто пятнадцать тысяч один объект. Ни дымка, ни хмарь, источаемая большими городами, ни смена дня и ночи на планетах, ни дожди, ни туманы, не мешали Звездочету в космосе. Сутками просиживал он в телескопической башне "Толстяка", обводя зорким глазом черное небо. И когда в положенном месте не оказывалось ранее сиявшего объекта, он пускался в пляс, отбивая у сапог каблуки, швырял шляпу с крапчатым пером на пол. Сильно он иногда при этом сбивал точнейшую настройку своего телескопа, но приводить механизм в порядок было делом Умельца.

Страх к Звездам происходил у него от непонимания. Не понимал Звездочет, кому понадобилось такое огромное количество косматых светил, издали обманчиво напоминающих холодные светлячки. Хорошо, что хоть не у каждой Звезды, а лишь через десяток, имелись планетные системы. И только через сотню додумывались Звезды до создания жизни, и уж совсем хорошо, что лишь через тысячу жизнь порождала разум. Хорошо, но и плохо… Звездочет считал, что жизнь и разум могли бы проявляться в космосе и пореже. Иначе ему, затерянному среди себе подобных, никогда не обратить на себя внимания. А ведь и галактик насчитывалось более пятисот миллионов. Такое количество миров Звездочет не мог объять своим разумом. И страх его был настолько велик, что среди членов экипажа "Толстяка" только Дурашка стоял ниже его рангом. Но Дурашка не сознавал своего унизительного положения, а Звездочет страдал. И если уж уничтожить Звезду "Толстяку" пока было не под силу, то расправиться с Планетой он вполне мог. Звездочет никогда бы не осмелился дернуть шнур бомбарды, но не возражал в душе, если это делал кто-то другой.

Даже в планетянина не смог бы он выстрелить, но остаться, как Лекарь, над обрывом он тоже не мог, потому что это повлекло бы за собой справедливые вопросы: почему он не был в первых рядах? почему количество солнечных лучей в колчане не уменьшилось даже на единицу?

Таща тело Бунтаря вверх, машинально находя точки опоры для ног и выступы для свободной руки, Звездочет случайно взглянул в небо и чуть не сорвался вниз. Его наметанный глаз сразу заметил что-то незнакомое в до мельчайших подробностей знакомом черном покрывале неба. Окрик Тактика, правда, тут же вернул его к действительности, а на плато, когда идти стало легче, он уже просто не осмеливался поднять голову вверх, да и мешала бахрома широкополой шляпы. Но мысль твердо засела в сознании, единственный взгляд отпечатал в памяти небо со всеми подробностями. И во время ночной беготни по кораблю, и во время завтрака, когда Тактик был награжден орденом лучеиспускающей Розы, он думал только об одном и уже знал, что произошло, и даже придумал, что же нужно делать дальше, но не осмелился высказаться вслух. Да и проверить кое-что нужно было с помощью верного телескопа.

Обрадовавшись, что его не назначили в экспедицию и не заставили долбить могилу, он тотчас же по окончании завтрака помчался в свою башню. Телескоп имел устройство и для разглядывания Звезд в дневное время. Небо уже давно было поделено на равные участки с точнейше сосчитанным количеством светлячков в каждом. И десяти минут было достаточно, чтобы подтвердилось худшее. В секторе, насчитывавшем ранее ровно сто тысяч звезд, количество их увеличилось на тридцать штук. Если бы уменьшилось… Ну почему не уменьшилось?!

Увеличилось! Такого еще не бывало. Такое вообще не могло произойти! Звездочет изошел потом и похудел на три килограмма сразу. Уж не столь тщательно проверил он другие участки и там прибавка шла на десятки и даже в одном случае на сто двадцать пять штук.

Вот это самое и заметил Звездочет, когда полз вверх по крутому склону обрыва.

Имелись еще некоторые расхождения в местоположении Звезд, иногда доходившие до десятка градусов и более, но тут обмануть Звездочета было трудно. Он знал каждую, не считая, конечно, только что возникших. Эти-то были совершенно незнакомыми.

Что же могло вытекать из столь неожиданного открытия?

Или мир сошел с ума, или…

Ясно было одно, что тут не обошлось без участия Планеты… Вот где-то глухо пыхнула бомбарда экспедиционеров, и тотчас же количество звезд увеличилось на одну.

Прекратить обстрел, вот что пришло в голову Звездочету. И, конечно, не от жалости к Планете, а, скорее, от ненависти и страха. Бежать, бежать скорее с нее, пока еще не поздно.

Звездочет бросился вон из своей телескопической башни, бессвязно выкрикивая:

– Небо! Небо!.. Бежать… Бежать…

Он выкрикивал невнятно и невразумительно, потому что торопился. Толкнулся в одну каюту, чтобы немедленно поделиться своей ужасной новостью. Заперто! Ах, это же каюта Бунтаря! В другую. Тоже заперто. Ах, это Шкипера!.. Стратегу! Стратегу! Вот кому нужно немедленно сообщить. Он вбежал в апартаменты Стратега.

– Стратег! Стратег! Стартовать с Планеты немедленно!

Нехотя отворилась дверь кабинета Стратега.

– И Планета, и небо сошли с ума! Единственное спасение - стартовать!

Такой знакомый, похожий с торца на птицу с распростертыми крыльями арбалет уставился ему в грудь.

– Стратег! Стра…

Алмазным лучом ощетинился арбалет. Все Звезды в мире навсегда исчезли для Звездочета. Осуществилась его сумасшедшая мечта.

13

– Ну, Оружейник, сейчас ты у меня попляшешь! - крикнул Тактик, и скакун под ним завертелся юлой.

Оружейник насмешливо наблюдал за происходящим, хотя главным действующим лицом в этой сцене был, кажется, он сам. Советник бросил своего скакуна назад к только что пробитой тропе, но дорогу ему преградил Лекарь, поднявший своего скакуна на дыбы. Советник отступил, но с явной неохотой.

– Беги! - крикнул Лекарь, освобождая Оружейнику тропу.

– Нет, - твердо ответил он. - Мне некуда бежать, да и, признаться, нет желания.

– Он же убьет тебя!

– Пожалел! - криво усмехнулся Тактик, наконец справившись со своим скакуном. - Я не буду его убивать. Я вообще не убийца.

– Это уж точно, - вставил Оружейник.

– Да! Да! Бунтарь сам виноват, что наскочил на мушку арбалета! Из-за него мы лишились двух офицеров, а проклятая Планета продолжает издеваться над нами. А теперь ты! Все равно тебе не уйти от наказания!

– Только не поднимайте друг на друга руку! - взмолился Лекарь. - Хватит нам и одного Бунтаря. И вообще, что ж такого, что Планета не раскрывается перед нами. Нужно уйти и все.

– Да ты что?! - взвился Тактик. - Уйти! Признать свое поражение! Навеки покрыть позором "Толстяка"! Такого еще не было в истории.

– Не было, - согласился Лекарь. - Но раньше в экипажах не было ни Бунтарей, ни Дурашек. Что-то меняется в мире, Тактик. И мы совершаем жестокую ошибку, продолжая действовать как и раньше.

– Это бунт! - гневно выдавил из себя Тактик. - Это бунт! Но, чего бы мне это ни стоило, я все расставлю на свои места! Вчера, сегодня, завтра и вечно, всегда "Толстяк" будет над миром! Сдать оружие, Лекарь! Советник, вырви перья из их шляп! Негодяи! В такой ответственный момент, когда все висит на волоске… Будь в нас единодушие, мы бы уже давно раскололи Планету!

Лекарь протянул свой арбалет и колчан с солнечными лучами Советнику.

– Возьми. Я все равно не умею стрелять. Ланцет и зажим для остановки кровотечения, вот что привыкли держать мои руки… Ах, Оружейник, зря ты не воспользовался возможностью бежать.

– Что же ты не бежал сам? - спросил Оружейник.

– Никто не осмелится тронуть меня, - ответил Лекарь. - Ведь каждый в борьбе с невидимым и коварным врагом может получить тяжелую рану. Не так ли, Тактик? Судя по развивающимся событиям, мне не хватит корпии. Придется нащипать еще.

– Ладно, - успокоился Тактик. - Я назначаю вам обоим отложенный карцер. Как только Умелец отсидит свое, карцер займет сначала Оружейник, потом Лекарь.

Советник сделал странное движение, словно хотел обратить на себя внимание, но только одного Тактика.

– Что скажешь, Советник?

– Из-за уменьшения состава команды карцеры лучше отменить. Временно.

– Так ведь я и сказал - отложенный карцер. Ну что, бравые офицеры, продолжим экспедицию с целью поимки беглеца? Или продолжим теоретические споры?

– Бесполезно это, - ответил Лекарь. - Нам не найти Дурашку таким образом. Надо воспользоваться орланом. Сверху виднее.

– Только Стратег может поднять орлана вверх.

– Вот пусть и поработает, - заключил Лекарь.

Тяжеловоз, отвернув бомбарду в сторону от людей, иногда уныло перебирал ногами. Ясно, что дальше ему не пройти.

Тактик вдруг насторожился, подтянулся, щелкнул тумблером нагрудной карманной радиостанции.

– Прием… - По мере того, как он слушал сообщение с "Толстяка", лицо его серело, а бравая фигура расплывалась, теряя свою подтянутость. - Не может быть?! Кто охранял люк?.. Ужасно… Немедленно возвращаемся. Тактик выключил радиостанцию, натянул поводья, сказал срывающимся голосом: - Они проникли на корабль! Убит Звездочет! Голубым аллюром к "Толстяку"!

– Я остаюсь, - сказал Оружейник.

– Испепелю! - вскричал Тактик. - Бежишь, когда над нами нависла такая опасность!

– Нет, Тактик, я не бегу. Я вернусь на корабль. Только мне очень хочется узнать, что же все-таки происходит на этой Планете. Я буду ехать и думать, спрашивать себя и отвечать. Пойми, Тактик, здесь нужно действовать без арбалетов и бомбард.

– А убийство Звездочета?!

– А убийство Бунтаря?! - в тон Тактику спросил Оружейник. Возвращайтесь. Я вернусь, как только что-нибудь пойму.

– Дурашка… - начал было Тактик.

– Приведу и Дурашку. Подумай насчет бомбард и арбалетов. Тактик.

– Чертовщина! - заскрежетал зубами Тактик и пустил своего скакуна голубым аллюром.

Советник молча зыркнул на Оружейника, и какая-то хитрость скользнула в его взгляде.

– Счастливо оставаться, Оружейник! - сказал Лекарь.

Все трое исчезли, только тяжеловоз, чугунно ступая своими колоннообразными ногами, еще некоторое время сотрясал камни.

14

Дурашка шел всю ночь. Его не интересовало, куда он идет. Непривычная к мыслям голова гудела. Иногда он ложился на камни, но не отдохнуть, а просто потому, что и движение, и покой были сейчас абсолютно равноценны. Если встречались непроходимые нагромождения камней, он неосознанно искал другой путь, мелкие ручьи переходил вброд, карабкался на скалы, даже не подумав, что ждет его впереди.

Рассвет застал его на высокой горе. Восходящее Светило странно меняло краски Планеты, укорачивало тени, играло отраженным светом на алмазных пиках гор.

"Какая красота!" - подумал Дурашка и сам удивился своим мыслям. Что делать дальше? Он не имел ни малейшего представления о том, откуда пришел и в какой стороне теперь находится "Толстяк". Но это его не пугало. Он не собирался возвращаться на корабль. Бунтарь убит, а без него на крейсере делать нечего. Пусть оставшиеся уничтожают Планету. Дурашка будет идти, пока есть силы, а потом станет частью ее. Эта мысль привела его в восторг. Стать частью Планеты! Не Офицером для Наказания, а частью Планеты, с ее горами, морями, реками, скалами, ручьями.

Теперь он по-другому взглянул на окружающее. Как часто ранее он рассматривал свои ни на что не пригодные руки, лоб, за которым ему чудилась пустота! Все, кроме Бунтаря, убеждали его в собственной бесполезности. Но теперь он станет необходимым. Он - это Планета. Планета - это он. Есть ли на ней разумные существа или нет, это теперь неважно. Раз он живой, значит, жива и Планета. Каждый камень, каждый атом!

Дурашка взял в руки камешек, обточенный водой. Планета несомненно жила! Когда-то здесь было море, иначе кто еще мог так обточить этот кусок камня? Дурашка ласково погладил камень, поцеловал его, хотел положить в карман изодранного во многих местах мундира, но передумал. Почему именно этот? Вот другой, не такой круглый, но приятный, родной… или вот этот! А там, чуть ниже? Дурашка даже растерялся. Он понимал, что всю Планету не положишь в карман, даже десять камешков не войдет во все карманы мундира. Но как выбрать один-единственный? Дурашка заметался по склону, бестолково, растерянно. Несколько камней, сдвинутых с места каблуком его сапога, покатились вниз, к далекому, бесшумному отсюда ручью. Дурашка похолодел. Ему не хотелось нарушать первозданность Планеты. Он чуть было не бросился к подножию горы, чтобы сыскать скатившиеся камни и положить их на определенное им Планетой место, но вовремя сообразил, что не может этого сделать, опечалился и решил ходить как можно осторожнее, чтобы не нарушать спокойствия Планеты.

По не взять с собой хоть один камешек… От такого соблазна отказаться он не мог. И уже не выбирая, не высматривая, куда протянулась чуть вздрагивающая рука, даже закрыв глаза, он взял первый попавшийся камень, ощутил его вес и твердость, положил в карман брюк и лишь тогда осмотрелся, радостно ощущая, что он любит все вокруг.

Светило оторвалось от изломанного горизонта. И в это время приглушенный грохот раскатился между скал. Дурашка понял, что это бомбарда, горестно покачал головой, но тут два явления привлекли его внимание. Камень, который лежал в кармане, исчез, не вывалился, не провалился в дыру, а просто исчез. Что-то мелькнуло внизу над ручьем. Дурашка не успел рассмотреть, что именно, но подсознательно сообразил - камни, которые он бросал, вернулись на свои места. Он даже ощутил, как приподнялся каблук его сапога. Вот так чудеса! Планета исполняла его желания! Он ничего не хотел здесь нарушать, и она исправляла последствия его случайных действий. И даже то, что она отняла у него камешек, не огорчило Дурашку. Он понял, что поступал нехорошо, пытаясь присвоить себе часть Планеты.

Камень лежал на том самом месте, откуда Дурашка его взял. Он был тот самый и немного не тот. Точно Дурашка мог определить только на ощупь, потому что глазами не видел его ранее, но ощупывать не стал. Ему было довольно и того, что они с Планетой поняли друг друга. Планета приняла его, стала считать своим…

15

Тактик что есть силы пришпоривал своего скакуна. Крутой подъем на плато они взяли с разгона. Что-то мелькнуло слева, но некогда было обращать внимание на пустяки. До крейсера оставалось не более ста метров, когда люк его открылся и каурый скакун стрелой вылетел навстречу, даже не коснувшись пандуса копытами. "Скакун Дурашки, - определил Тактик. - Кто и зачем выпустил его из корабля? Теперь Офицера для Наказаний вообще не догнать!" Сумасшедший, как и сам хозяин, был скакун у Дурашки.

– Спят, идиоты! - крикнул Тактик. - Так вас всех можно взять голыми руками!

Сдержав бег скакуна, он влетел в никем не охраняемый крейсер.

Советник, непостижимым образом чуя большие перемены, отстал от него не более, чем на минуту.

Лекарь был плохим наездником и вообще сломал бы себе шею на горных кручах, если бы не предоставил своему скакуну полную свободу. Взобравшись на плато, именно он увидел неподвижно лежавшего Шкипера. Соскочив со скакуна, бросив поводья, он кинулся к офицеру, приложил ухо к груди, ничего не услышал, разорвал мундир непослушными пальцами, снова прислушался. Шкипер был мертв! И смерть его казалась необъяснимой!

Скакун Лекаря несся по краю обрыва и поймать его теперь было нелегко. Тяжеловоз глухо ухал где-то за ручьем. Осторожно положив тело Шкипера на плечи, Лекарь понес его к крейсеру.

А Тактик тем временем вихрем промчался по коридорам и эскалаторам "Толстяка".

– Как это произошло?! - крикнул он в кают-компании.

– Сначала спешься, - попросил Стратег.

Тактик, соскочив, пнул скакуна. Скакун, фыркнув, умчался на конюшню.

– Стратег!

– Успокойся, Тактик. Врагов на "Толстяке" уже нет. Убит лишь Звездочет. Мы выясняем обстоятельства его гибели.

Тактик огляделся.

Стол как всегда был накрыт на тринадцать персон. Стряпух разливал утреннюю похлебку, расплескивая холодный бульон на скатерть. Стратег сидел во главе стола. Справа от него расположился Неприметный. Канонир меланхолично жевал лепешку. Вошел Советник и сел на свое место.

– Где же остальные? - спросил Тактик.

– Я тоже спрашиваю: где же остальные?! - повысил голос Стратег.

– Оружейник отказался вернуться на корабль. Еще утром я предлагал посадить его в карцер. Но ты, Стратег, послушался совета Неприметного!

– Неприметный награжден двойным орденом лучеиспускающей Розы!

– Прошу прощения…

– Это он вовремя обнаружил врагов и спас крейсер от уничтожения. Где же Лекарь?

– Будет с минуты на минуту.

– Исчез Умелец, - сказал Стратег. - Двери карцера снова оказались открытыми. Возможно, его увели враги. Шкипер не отвечает на запросы. В шкиперской его тоже нет. Исходя из всего случившегося, я прихожу к выводу, что тактика нашего поведения на Планете является ошибочной.

– Стратег! - взмолился Тактик.

– Мы делаем что-то не то. Экипаж тает! Надежность охраны корабля не обеспечена! Планета посмеивается над нами. Я вынужден…

– Нет, Стратег! Нет! Только не это! Мы расколем Планету, клянусь тебе!

– Кого мы должны еще для этого потерять?

Тактик понял, насколько плохи его дела. Ну, да ведь есть еще язык арбалета. Он повел плечами, так что арбалет начал медленно сползать вниз, в подставленную ладонь. Но тут в каюту вошел Лекарь.

– Я оставил его в коридоре… Шкипер не убит, он умер. Понимаете, умер!

– Еще один, - сказал Стратег.

И в это время на крейсер обрушился удар. Канонир своим опытным ухом сразу понял, что корабль обстреливают, и, не дожидаясь приказа растерявшихся Стратега и Тактика, бросился к своим бомбардам.

Еще и еще удар обрушился на "Толстяка", Крейсер начал крениться на бок. Все в кают-компании поползло к одной стене, посыпалась посуда, покатились, хватаясь за что попало, офицеры.

Взглянув в обзорный экран, Канонир понял, что враг немногочисленен. Лишь в одном месте изрыгало огонь невидимое в дыму орудие. Несколько ядер ударили в корпус "Толстяка", но не смогли пробить его броню. Пандус же и одна опора крейсера уже перестали существовать. Канонир быстренько навел самую большую бомбарду на врага и рукою дернул запальный шпур. Меткий глаз был у Канонира. Он никогда не ошибался. Больше никто не пытался стрелять в крейсер.

16

В кают-компании никто не пострадал. Только у Стряпуха на темечке вспухла шишка, но, прикрытая шляпой с белым пером, она была совершенно незаметна.

Некоторое время среди офицеров чувствовалась растерянность, но как только Канонир доложил по внутренней связи о полном уничтожении врага, все стало на свои места.

– Теперь мы уже не сражаемся с невидимками, - с удовлетворением отметил Тактик. - Наконец-то планетяне проявили свою истинную сущность!

– И все-таки тактика наших действий на Планете была неверна, - сказал Стратег, пытаясь установить резное кресло таким образом, чтобы на него можно было сесть. Давленые макароны облепили его мундир, соус залил эполеты и знаки отличия. Внешний вид его не внушал никакого страха и уважения. Впрочем, и все другие были заляпаны остатками различных кушаний. Но каждый видел только других.

Слова Стратега означали одно: место Тактика сейчас займет кто-то другой. А Тактик очень не хотел расставаться со своим чином.

– Стратег! - воскликнул он. - Тактика гибка. Возможно, и были кое-какие упущения и незначительные ошибки, но в рамках правильной стратегии они легко исправимы. - И, торопясь высказаться, не давая возможности Стратегу перебить себя, поспешно продолжал: - Все непоправимое происходит здесь, на крейсере. Врагам предоставлена возможность открывать люк корабля, карцер, убивать офицеров! Почему все это происходит?! Кто убил Звездочета?

Стратег искренне удивился нервной вспышке Тактика.

– Вот и нужно разобраться, - сказал он. - Не помогает ли врагам кто-нибудь из членов экипажа?

– Именно так, - скромно, но отчетливо отпечатал Неприметный.

Стряпух собирал разбитые чашки. Советник лихорадочно соображал, чьи советы он так удачно выдавал ранее за свои. Лекарь чувствовал себя здесь лишним, но удалиться ему не позволяла субординация. Вошел закопченный пороховыми газами Канонир, но на него не обратили внимания. Что-то гораздо более серьезное занимало сейчас умы офицеров.

– Где был убит Звездочет? - спросил Тактик.

– Я нашел его в приемной возле своего кабинета, - чистосердечно признался Стратег.

– Ага! Как он лежал? Был ли слышен звук выстрела? Откуда и чем предположительно стреляли? - Нужные вопросы сами собой возникали в голове Тактика.

Стратег посмотрел на него изумленно.

– Я могу ответить на все вопросы, - сказал Неприметный. И уж вовсе не таким неприметным, как всегда ранее, оказался он. Какая-то властность почувствовалась в его голосе. - Звездочет был убит выстрелом из арбалета. По отверстию, оставленному лучом в теле, можно уверенно сказать, что стреляли из нашего арбалета! По положению тела можно судить, что стреляли через чуть приоткрытую дверь кабинета Стратега.

– Но кроме меня, в кабинете никого не было, - удивился Стратег. Уверяю вас!

– Это понятно, - сказал Неприметный. - Кроме тебя в кабинете никого не было.

– Что ты хочешь этим сказать, Неприметный?! - закричал Стратег.

– Измена! На "Толстяке" измена! - понял, что нужно сейчас кричать, Советник.

– Слово сказано, - заключил Неприметный. - Вот кто помогал врагам, вот кто убивал своих же офицеров!

– Это ложь, - возразил Стратег. - Мне не было никакого смысла помогать врагам и убивать офицеров. Стратегия…

– Ах, так вот почему так подозрительно неверной была стратегия?! обрадовался Тактик.

Канонир смотрел на все происходящее, ничего не понимая. Он только что отбил нападение врага, а его никто не поздравляет, никто не приговаривает к ордену. Черт знает, что творится на этой Планете! Лекарь осмысливал все, что произошло с "Толстяком", и начинал понимать прозорливость Шкипера. Стряпух сгребал в одну кучу макароны, вареные овощи и осколки разбитой посуды, благо это делать было не трудно из-за довольно значительного уклона пола кают-компании.

– Трое убитых! - подытожил Неприметный. - Трое убитых! Крейсер поврежден! А Планете не причинено никакого ущерба!

– Измена! - завопил Советник. Он уже чувствовал, что будет налету ловить мысли Неприметного и выдавать их за свои советы. Да не его ли советы он оглашал вслух и ранее?

– Остановитесь, - слабо попросил Лекарь. - Образумьтесь.

– Кто же из вас желает стать Стратегом! - спросил поверженный.

Что-то запрыгало от счастья в груди Тактика, но тут же испуганно замерло от холодного взгляда Неприметного.

Стратег сломал золотое перо на широкополой шляпе и, скользя по покатому полу, медленно направился к выходу из кают-компании.

В один момент рядом с ним оказался Неприметный. В руке его блеснула сталь клинка.

– Только не это! Нет… - беззвучно произнес Тактик.

Стратег упал. Неприметный повернулся к офицерам. Глаза его горели сумасшедшим огнем.

– Я - Стратег! Тактиком назначаю Советника! Впрочем, нет… Тактик остается Тактиком, но только до первого неприятного случая.

Так он обезопасил себя от Советника и Тактика, направив их мысли на тяжелую и беспощадную борьбу друг с другом.

17

Стратег лежал на операционном столе.

Лечебница здорово пострадала от нападения врага.

Рука Неприметного дрогнула в последний момент, а может, сердце Стратега от старости просело чуть вниз, но Неприметный только нанес смертельную рану, а не убил.

Лекарь свято хранил заветы своей древней профессии. Что бы ни случилось, пусть весь мир катится к черту на кулички, а он обязан спасать людей. Его не особенно интересовало, что происходит на планетах, которые встречал "Толстяк". Лишь бы были всегда прокипячены хирургические инструменты, имелся запас крови для переливания, содержались в сухом и прохладном месте: сыворотка от насморка, антибиотики и витамины. Провести профилактический осмотр, измерить кровяное давление, выслушать легкие, проверить зрение и слух.

Во время полетов жизнь Лекаря протекала спокойно. Времени у него было предостаточно и для того, чтобы наточить ланцеты до субатомной остроты, и для того, чтобы сбраживать дрожжи, на которых он проводил строгие научные опыты с магнитным полем. Но это, впрочем, было просто увлечением.

Подкручиванием винтов Лекарь привел операционный стол в строго горизонтальное положение, снял со Стратега мундир, подсоединил к телу необходимые датчики и приборы, вскрыл грудную клетку, мелкими аккуратными стежками зашил поврежденный правый желудочек сердца и артерию, помассировал уже остановившийся человеческий мотор. Сердце заработало, но редко, с минутными перерывами. Ему просто нечего было толкать. Стратег потерял всю кровь.

Лекарь еще раз на всякий случай проверил содержимое холодильников. Нет, все трехлитровые банки с запасами крови были разбиты и кровь смешалась с ядами, лекарствами и печеночной желчью.

Все сделал Лекарь, но спасти Стратега не мог.

Он не думал о том, нужно ли спасать Стратега. Просто перед ним лежал человек, и Лекарь был обязан сделать все возможное и невозможное.

Время бежало. Через десять-пятнадцать минут Стратегу не помогло бы уже ничто на свете. Тогда Лекарь пододвинув к Стратегу еще один операционный стол, строго выверил его горизонтальность, сделал резиновым шлангом отвод от артерии Стратега, разделся сам, протер шею спиртом, установил над вторым столом зеркало, улегся на стол, так что в зеркале была видна его голова и верхняя часть туловища, острым ланцетом сделал надрез, ловко на пару секунд перекрыл сонную артерию, рассек ее, соединил с резиновой трубкой, убрал зажим и взял руку лежащего рядом Стратега за запястье.

Боли он не чувствовал. Чистое спокойствие снизошло на него. Мир заблистал, заклубился радугами, ожил, открыв Лекарю свою потаенную, невидимую простым глазом красоту. Божественная музыка звучала в ушах, сначала одна лишь мелодия, а потом и ритм, все убыстряющий свой шаг. Это пульс Стратега, понял Лекарь и улыбнулся. Никогда и нигде Лекарь не нарушит своей Клятвы!

В зеркало ему было видно и лицо Стратега. Оно чуть оживилось, легкий румянец появился на дряблых щеках. Стратег приходил в сознание. Вовремя успел Лекарь. Вот и веки шевельнулись, раз, другой, третий, и открылись глаза, затрепетали губы. Стратег ожил.

Что вспомнил он? Что сохранили в его памяти просуществовавшие почти час без кислорода клетки коры головного мозга? Вспомнил ли он, что уже умер, а теперь воскрес? Или память пощадила его, не записав событий последнего часа?

Нет, Стратег не обрадовался своему воскрешению. Да неужели же он помнил все?!

Глаза его, полные боли, нашли в зеркале отражение глаз Лекаря.

– Поздно, Лекарь, поздно… Ошибка была не в тактике…

Он замолчал, минут пять собираясь с силами.

– Ошибка была в стратегии…

Ритм чудесной мелодии замедлялся.

Или нашлась какая течь в располосованных сосудах и капиллярах Стратега, или не слишком плотно соединил Лекарь сосуды с трубкой, или шероховатость самой трубки была выше допустимой нормы, а может, и еще что, но крови Лекаря уже не хватало на двоих.

Его не интересовало, что там шепчет Стратег, правильно или неправильно была выбрана стратегия и тактика поведения "Толстяка" и его команды - все это сейчас не имело значения! И единственное назначение человека Лекарь видел в спасении людей, в своей уже откатывающейся в прошлое работе, в чем-то ласковом, необходимом, что уже перестал сознавать, но еще чувствовал. А потом перестал и чувствовать.

Последняя капля скользнула по резиновому шлангу.

18

Умелец находился в своей лаборатории. Он не собирался бежать с крейсера, когда дверь карцера внезапно открылась. Первым его побуждением было броситься в кают-компанию или рубку управления, но тяжелые стальные щиты перегораживали коридоры перед самым его носом. Его словно загоняли в необходимый кому-то угол. Умелец бросался вперед, отступал, сворачивал в боковые проходы, поднимался и опускался по эскалаторам, направляемый чьей-то рукой. Наконец он понял, что его загоняют в лабораторию и чуть было не расхохотался. Ведь лаборатория была единственным местом, где он чувствовал себя спокойно. Умелец любил свою лабораторию. Здесь, да еще в машинных и двигательных отсеках, он проводил почти все свое время.

Что сейчас происходило на крейсере, Умелец не знал. Но пусть остальные занимаются своими неотложными делами, он должен разгадать тайну Планеты. Убийство Бунтаря - дело рук Тактика. И он никогда не простит Тактику того рокового выстрела. Жаль, что столкновение скакунов произошло не на самом краю обрыва.

Но Планета скрывала в себе какую-то тайну. Обстрелы из бомбард не задевали ее. Да и найдется ли в мире более страшное оружие, чем все разрушающее чугунное ядро, начиненное ужасающей силы взрывчаткой? Не только враждебный корабль, но и средних размеров астероид могли превратить в-пар бомбарды корабля.

Очутившись в своей лаборатории, Умелец первым делом поразмышлял над возможным взаимодействием бомбарды и Планеты. Обычная планета, конечно, не могла устоять перед ядрами. Следовательно, Планета необычна. Да. Но это Умелец уже знал. Излучавшая мощный радиофон, она внезапно и неожиданно оказалась мертвой. Но это только внешне, только для "Толстяка" и его команды. Что же хотели сказать своим молчанием планетяне?

Итак, скалы Планеты не могли противиться ядрам бомбард. Следовательно, Планета мгновенно самовосстанавливает себя. Эта мысль вела к другой тайне. Как? Как Планета могла мгновенно самовосстанавливать себя?

И радиофон, естественный только для высокоразвитой цивилизации, и его внезапное исчезновение!

Нет, стройная теория не складывалась.

Что ж, подумал Умелец, начнем планомерное исследование. Он с помощью манипуляторов взял пробы воздуха. И сразу же заметил еще одну странность. Количество кислорода в атмосфере Планеты уменьшилось. Совсем немного, на какую-то сотую долю процента, но все же уменьшилось. Умелец решил вести непрерывные замеры. Тем более, что времени это не занимало, со всем прекрасно справлялся автомат.

С помощью пташек, оснастив их предварительно буравчиками, он хотел исследовать состав скал и камней вокруг крейсера.

Но тут как раз и случилось то самое открытое нападение неприятеля на корабль, которое привело к отклонению продольной оси корабля от вертикали. Кое-что из аппаратуры при этом, конечно, пришло в негодность, но не это расстроило Умельца. Нападение планетян на корабль он тоже отнес к разряду загадок. Судя по всему, крейсер не особенно пострадал. И такой необдуманной, половинчатой, неподготовленной акции планетян Умелец не мог найти оправдания. Ну не нападали бы совсем, как предыдущие сутки, или уж уничтожили бы "Толстяк" первым прицельным выстрелом. А получилось ни то, ни се! Такая нелепость со стороны планетян даже обидела его.

За бортом корабля все стихло, и Умелец решил продолжить исследования. Через пневматическую трубу запустил он пташек, и, пока они буравили скалы в разных местах и в районе уничтоженного орудия планетян, бросил взгляд на таблицу замеров состава воздуха. Количество кислорода держалось стабильно с точностью до шестого знака. Этому не мешали и клубы порохового дыма, медленно растворявшегося над полем недавнего боя.

Возвратились пташки с пробами грунта. Умелец провел спектральный анализ образцов в пламени спиртовой горелки. Состав пород не вызывал удивления, да и сравнивать его пока было не с чем. И только один образец, взятый на месте уничтоженного ядром вражеского орудия, дал совершенно неправдоподобный результат. Он, конечно, отличался от всех других, что само по себе не было неожиданностью, так как орудие было делом рук планетян, а скалы - самой Планеты. Но вот запах горелой шерсти! Откуда мог взяться этот запах? Умелец тщательно исследовал остатки образца и нашел в нем какие-то волосинки. Странно! Можно было подумать, что бомбарды "Толстяка" разнесли в клочья скакуна или тяжеловоза. Но одно дело в неразберихе, ночью, убить своего офицера, другое - при свете дня стрелять в свое же собственное средство передвижения!

Но ведь Умелец не мог знать, что представляют собой орудия разрушения планетян.

Состав воздуха за бортом упорно продолжал оставаться прежним.

Ах, почему он не догадался взять пробы грунта накануне? Умелец сильно затосковал, но тут взгляд его случайно упал на сапоги с отворотами. Пыль! Ну, пусть не пыль. На Планете и пыли-то не было. Но случайные атомы и молекулы, налипшие на сапоги вчера… Да и на мундире! Как удачно, что скакун Тактика выбил его из седла!

Умелец немедленно взялся за анализ. Не прошло и десяти минут, как количество загадок увеличилось. Для проверки Умелец послал стайку пташек с буравчиками на место своего ночного падения. Успокаивая сердцебиение, дождался их возвращения, тщательнейшим образом провел анализ еще раз.

Проба грунта, взятая в том месте, где он упал ночью, совпадала с пробами в других местах, но не имела ничего общего с пылинками, налипшими на его мундир и сапоги. Получалось так, что он вчера упал с седла не на этом плато!

Умелец глубоко задумался, а когда очнулся, увидел, что перед ним лежит листок с временным графиком взятия проб воздуха и грунта.

Но в лабораторию, он был уверен, никто не входил.

19

У Неприметного теперь было много забот. Он даже не особенно интересовался, кто из двух офицеров, Тактик или Советник, успеет первым пустить солнечный луч из арбалета в своего противника. Конечно, Советник был ему ближе. Все-таки тот на протяжении всего полета высказывал под видом своих советов его, Неприметного, мысли. Но это при Стратеге. Тактик был энергичнее, предприимчивее, но и эти прекрасные качества сейчас не имели особого значения, когда он, Неприметный, взялся за дело сам. Стряпух не мог никому ни помочь, ни помешать. Обращать внимания на него не стоило. Только Канонир да Умелец интересовали сейчас Неприметного. И еще двое беглецов. Но с тех спрос особый!

Неприметный осторожно подергал ручку двери лаборатории. Нет, никто не смог бы проникнуть сюда. Канонира он нашел на артиллерийской палубе. Спокойно и отрешенно ходил Канонир между своими бомбардами, где смазывая механизм поворота из большой масленки, где проверяя крепость веревочки запала, поправляя аккуратно сложенные горкой чугунные ядра, вытирая тряпочкой пороховую пыль со стволов и лафетов.

– Будешь производить обстрел Планеты вот по этому графику, - приказал Неприметный.

– Слушаюсь! - отозвался Канонир.

– Секунда в секунду! Понял?

– Понял, Неприметный. Да только зачем все это?

– Не твоего ума дело. Присматривай за своими бомбардами да точно выполняй приказ!

– Слушаюсь, Неприметный!

– Стратег!

– Слушаюсь, Неприметный Стратег!

– Ладно. Если успеешь, научишься называть меня просто Стратегом.

Неприметный пошел к стойлам и клеткам, вполне уверенный, что Канонир сделает все так, как он приказал.

В стойлах били копытами застоявшиеся скакуны. Орлан, едва помещавшийся в клетке, встретил Неприметного возбужденным клекотом. Не каждый мог справиться с этой кибернетической машиной, предназначенной для дальних полетов. Но ведь Неприметный теперь был Стратегом! Он проверил, полностью ли заряжены аккумуляторы орлана, в порядке ли боезапас, и вывел огромную птицу из клетки. Поскольку "Толстяк" накренился на одну сторону, идти по коридорам было трудно, орлан все пытался помочь себе взмахами крыльев. Пандуса, уничтоженного неприятелем, больше не существовало. Неприметный взобрался на спину орлана, удобно устроился в седле, взялся за цепочки управления, слегка сдавил шпорами бока птицы.

Орлан тяжело оттолкнулся от люка, не успев расправить крылья, начал падать, но у самой земли все же выправился, оглушительно хлопнул махательными плоскостями, по крутой пошел вверх, описал над "Толстяком" круг и устремился в направлении только одному наезднику известном.

С такой головокружительной высоты Планета казалась еще наряднее и красивее, чем вблизи. Вершины огромных гор серебрились снегом. Проснувшийся вулкан смотрел в небо раскаленным глазом. Жилы ручейков и рек прорезали лик Планеты, устремляясь в Океан.

– Какая красота! - воскликнул Неприметный. - Но уж я проучу тебя, сравняю горы, засыплю реки и Океан, чтобы сделать тебя идеальным шаром!

Неприметный взглянул на точнейшие наручные песочные часы. Время! Сейчас Канонир должен дать первый залп по Планете.

Столб огня вырвался из вулкана, но не из того, что смотрел раскаленным глазом, а из другого, на том месте, где за мгновение до залпа бомбард и не было никакого вулкана, даже горы для него подходящей не имелось в округе.

– Отплевываешься! Мстишь! - крикнул Неприметный. - Думаешь, это тебе поможет? Черта с два!

Неприметный что-то отметил маленьким грифельным карандашиком на белоснежной манжете и направил орлана вперед, значительно увеличив скорость.

Нешелохнувшаяся гладь встретила его спокойствием. Лишь легкие вздохи нарушали тишину. Это Океан насыщал атмосферу Планеты кислородом. Смешно растопырив крылья и хвост, орлан тяжело пробежался по прибрежному песку и остановился. Неприметный соскочил с него, размял ноги, затекшие от сидения в седле. Поглядывая на песочные часы, пристегнутые к левой руке, медленно пошел к воде. У самой кромки он остановился и начал внимательно всматриваться в свое зеркальное изображение. Затем он сделал несколько шагов вперед, зачерпнул ладошкой воду, поднес ее к лицу. Десятиклеточные живые организмы сновали меж десятиклеточных же водорослей. В одной капле их было миллион. Неприметный радостно улыбнулся.

– Жизнь! Вот она жизнь? А ты, Планета, хотела перехитрить меня!

Вода внезапно отступила от ног Неприметного почти на километр. Неприметный вздрогнул, увидев, что его ладонь суха, но тут же успокоился, сообразив, что все это последствия залпа из бомбард. Реагировала Планета на поцелуи чугунных ядер. Реагировала, да еще как!

Неприметный настиг отступивший Океан и снова зачерпнул в ладонь воды.

Разве что чуть медленнее сновали девятиклеточные живые организмы меж девятиклеточных же растений.

Неприметный стоял со странной улыбкой на губах и смотрел на копошившиеся в его руке комочки. Но вот настало время, Океан снова отступил, на этот раз уже километров на десять, но Неприметный не стал больше преследовать его. Он все узнал. Планета не смогла утаить от него свою тайну. Жизнь существовала на ней. А следовательно, и разум, с которым он жаждал сразиться.

20

Скакун нетерпеливо ржал, словно просил разрешения показать свою прыть. Оружейник опустил поводья, давая ему такую возможность.

Ах, если бы был жив Бунтарь! Уж он бы знал, что сейчас нужно делать! Растерялся Оружейник от всего увиденного…

Когда кавалькада всадников, оставив его одного, умчалась к "Толстяку", Оружейник вздохнул свободно. Пусть скачут. Пусть ищут способы наказать Планету за коварство и непокорность. Он больше в этом деле не участник. С него хватит и смерти Бунтаря. И хоть какая-то цель есть в жизни. Найти Дурашку, поговорить с ним, узнать, что хотел сделать Бунтарь. Что он хотел предотвратить? Что было у него на уме?

Где искать Дурашку, Оружейник не знал, но интуиция говорила ему, что они встретятся. Как только Оружейник бросил свой арбалет с колчаном лучей в воду, так их встреча стала неизбежной. И даже когда вдали загремели залпы бомбард, он не особенно насторожился. Нет… Ничего не сможет сделать Стратег с этой удивительной Планетой! Но залпы звучали как-то странно, не так стройно и ритмично, как это полагалось по инструкции, без соблюдения интервалов. Хаос звуков царил на плато, где стоял "Толстяк".

Оружейник бросил своего скакуна вперед, давая ему направление, но никак не сдерживая его, целиком полагаясь на чутье машины. Взлетев на вершину, значительно возвышающуюся над плато, он увидел страшную картину. Оседая после каждого выстрела на задние ноги, тяжеловоз одно за другим выплевывал ядра в сторону "Толстяка". Словно ослепленный яростью, тяжеловоз не разбирал ничего и бил куда попало, пока Канонир не поймал его в прицел и не развеял в пыль.

Вот так дела разворачивались на Планете.

Несколько пташек пролетело мимо, а Оружейник все сидел, застыв в седле, не находя мыслей в своей голове. Тяжелый орлан вывалился из люка "Толстяка" и, с трудом набрав высоту, прошел стороной. Орлан подчинялся только Стратегу. И если уж за дело взялся сам Стратег, то дела "Толстяка" очень плохи. Как теперь в случае надобности поднять крейсер с Планеты? Разве что Умелец возьмется…

Планета планетой, но теперь и сам "Толстяк" попал в западню. Эх, бросить бы все раздоры, попросить у Планеты прощения, да и убраться восвояси. Так думал Оружейник и сам понимал: Стратег и Тактик никогда не откажутся от мысли об экзекуции Планеты. Бунтарь бы что-нибудь придумал. Да что именно? Что нужно делать?

И не знал еще Оружейник, что уже нет в живых Стратега, да и многих других тоже нет.

Опустив поводья, дал он волю своему скакуну, надеясь, что тот найдет Дурашку. А там уж можно будет и принять решение.

Оружейник искал пешего, а встретил всадника. Дурашка без мундира и шляпы счастливо восседал на своем скакуне, который мчался бесшумно, легко, даже как-то ненормально.

– Эгей! - крикнул Оружейник. - Эгей!

Дурашка остановил своего скакуна, оглянулся и увидел Оружейника. Обрадовался он, но тут же и опечалился; приложив палец к губам, попросил:

– Тише…

– К черту тише! - загремел Оружейник. - Надо что-то делать. - Остановив своего зашедшегося в бешеной скачке скакуна, он заметил, что мундир и шляпа Дурашки намотаны на копыта неизвестно откуда появившегося скакуна. Что говорил Бунтарь?

– Не надо ничего делать, - ответил Дурашка. - Планета приняла нас!

– Тебя, может, и приняла, а меня, да и всех других, нет. Что говорил Бунтарь?

– Бунтарь говорил, что Планета, несомненно, населена разумными планетянами. Он хотел их найти, извиниться, попросить прощения.

– Так ведь никого здесь нет! Одни камни!

– Я не знаю, что имел в виду Бунтарь, только думаю, что Планета - это и есть планетяне, которых хотел найти Бунтарь.

– Что ты мелешь. Дурашка! Тогда выходит, что я - Тола, что я и наша планета - это одно и то же?!

– Конечно, Оружейник. Мы и наша Тола - это одно и то же…

– Слишком хитроумно для меня… Что же все-таки хотел сказать Бунтарь?

– Прекратить разрушение Планеты, я думаю.

– Это мысль. Только, во-первых, не поздно ли? А во-вторых, что прекращать? Ведь о Планету хоть головой бейся, а ей хоть бы хны! Не чувствует она ничего!

– Ну нет, Оружейник. Она все чувствует. Каждое ядро приносит ей боль. Каждый удар копытом скакуна.

– Поэтому ты и обмотал ему ноги тряпками?

– Да, Оружейник.

– Значит, надо возвращаться на крейсер и остановить Стратега и Тактика?

– Наверное, Оружейник. Я ведь ничего не знаю, ничего не понимаю. Я Дурашка. Я только чувствую.

– Что ты еще чувствуешь?

– Я чувствую, что Планета становится молодой. В нее вливаются какие-то силы. Она вот-вот заговорит.

– Откуда у тебя скакун?

– Он отыскал меня.

– Отыскал? Слишком плохи дела на "Толстяке", если они выпустили скакуна. Ведь тебя искали специально, чтобы вернуть назад. А сами выпустили скакуна! Нет, здесь что-то не так, Дурашка. Жаль, что нет Бунтаря. Я, пожалуй, возвращусь на "Толстяк", хотя, убей меня, не знаю, что там буду делать.

– Возвращайся, Оружейник, если хочешь.

– А ты?

– Я никогда уже не возвращусь на крейсер.

Оружейник вспомнил Пустынный Космос и пришпорил своего скакуна.

21

Никогда в жизни не делал Канонир более бессмысленной работы, чем сейчас. Уже более половины всего запаса ядер израсходовал он, и шальная мысль забрела ему в голову. Все острее и острее чувствовал он желание исполнить нечто.

Все другие бились с неприятелем на скакунах или в пешем порядке, он же всегда поражал врага издали. Ни стоны, ни крики не доносились до его ушей, лишь привычный гром бомбард да гул и эхо отдаленных взрывов. И свое занятие всегда казалось ему чистым и надежным, даже красивым. Дернув за запальную веревочку, он иногда подходил к амбразуре, чтобы посмотреть, как в нескольких километрах от крейсера возникает, распускается и вновь опадает диковинный цветок, созданный им самим. И пусть это дело рук человеческих было недолговечным, он все же чувствовал себя создателем. Каких только ценностей не придумал мир!

Но все было иначе на этой Планете! Ядра таяли, но лишь одно из них породило уродливый маленький цветочек, когда он попал в неприятеля, обстреливавшего корабль. Дымовой завесой окутал себя хитрый враг да еще беспрестанно менял позицию. Но никому не уйти от возмездия бомбард!

Одно из тысяч! Из остальных семян ничего не вырастало, словно они были лишены зародыша. И никогда, никогда здесь ничего не вырастет. Канонир это понял. Но у него в запасе была хитрость, та самая шальная мысль. Необходимо было только выбрать время.

Канонир тщательно изучил график обстрела Планеты, с радостью обнаружил в нем часовой перерыв, запланированный, видимо, для охлаждения бомбард, и принялся за работу. Все, кроме одной бомбарды, развернул он на сто восемьдесят градусов. Особую же, самую большую и прицельную, тщательно навел на приметную скалу километрах в пяти, соединил запальные веревочки бомбард с очень сложным кибернетическим механизмом, который обязан был дернуть их ровно через необходимый промежуток времени, и поспешно выбрался из корабля. Где торопливым шагом, где рысцой, двигался он к облюбованному ориентиру. Путь оказался труднее, чем он предполагал, но шальная мысль давала новые силы непривыкшему лазить по горам Канониру.

Минут через пятьдесят он был уже на месте. Половина оставшегося времени ушла на то, чтобы как следует отдышаться. Затем Канонир спокойно огляделся. Да, местечко выбрал он себе что надо! Хоть сто лет ищи, а лучше не найдешь! Высоко, и все видно вокруг. Канонир даже ласково похлопал камни рукой. Нет, он не держал зла на Планету. Ну, хитрила она с ним, хотела оставить в дураках, да только все напрасно. Победителем останется он, Канонир, а не лукавая и несговорчивая Планета. А хороша, хороша! В меру тепла и в меру тверда. Вот только оспины вулканов стали появляться на ее лице. Ну да ладно! Разум человека тоже велик. Канонир даже рассмеялся от счастья. Вот ведь как здорово он провел еще ничего не понимающую Планету! Ха-ха-ха! Вот так-то! Нечего тягаться с человеком, до тонкости знающим свою работенку, хоть и пыльную, да все равно кому-то нужную.

"А кому?" - вдруг подумал Канонир. Кому была нужна его работа?.. Раз поручили, значит, нужна! Не надо было бы, не поручили. Кто-то там, Стратег ли, Тактик ли, все знали, а он, Канонир, только заряжал, наводил да дергал за веревочку, лишь иногда находя время взглянуть на диковинные цветы, выраставшие не без его участия. И то сказать, потаскай-ка ядра, покрути механизм наводки, повозвращай-ка назад так и стремившиеся после каждого выстрела откатиться бомбарды! Нет, тут кроме ума да ловкости еще и сила нужна. Ух, какая сила, силища!

Но сейчас торопиться было некуда. Сейчас отдых, а не работа. Красота! Блаженство!

В небе возникла точка, приблизилась, превратилась в орлана.

Неприметный тоже хотел узнать, что же происходит там, где был обязан расцвести цветок, зародыш которого несло в себе ядро.

Канонир устроился поудобнее. Время настало.

И точно, там, в пяти километрах, распустился цветок, какого Канонир еще не видывал. Ну, да ведь и постарался он на славу. Не подвел сложный кибернетический рычаг, в нужный момент дернул веревочки запалов. Молча распустился цветок. Обманул, обманул Канонир Планету! Но вот и гул докатился до Канонира, а за ним последовало и ядро той единственной бомбарды, которая не была нацелена на пороховой погреб "Толстяка".

Дым от взрыва рассеялся.

Орлан сделал несколько кругов над спокойно, как и прежде, возвышавшейся скалой. Ни единой царапины не заметил на ней Неприметный. Ничего не осталось и от Канонира.

22

Для Тактика теперь не было задачи важнее, чем отстоять свой чин. Неприметный вскользь брошенной фразой как бы разрешил Советнику попытать счастья. Но что за Тактик выйдет из Советника?! Что он может?! Его глупые советы уже привели к тому, что "Толстяк" не может взлететь с Планеты, а сама Планета так и не получила положенной ей взбучки. Правда, тут во многом виноват и сам Стратег. Но он тоже слишком часто прислушивался к словам Советника.

Нет, удержание во что бы то ни стало с таким трудом доставшегося чина принесло бы необходимую пользу не только самому Тактику, но и всем остальным!

Только жестокая борьба! До победы или смерти!

Тактик осторожно крался по коридору, приноравливаясь к наклону пола, стараясь не зацепиться колчаном с солнечными лучами за какую-нибудь выступающую часть стены, сжимая в руках взведенный арбалет. Скорость солнечного луча мгновенна. Практически все решает реакция стрелка. А Советник был плохим стрелком. Тактик это знал и считал, что у него есть несколько очков форы.

Коридор под прямым углом повернул направо. Тактик остановился, вдвойне насторожился. Острый слух его уловил шорох крадущихся шагов. Тактик подождал еще, пока не определил, что человек за поворотом удаляется. Когда он бесшумно выдвинулся из-за угла и мгновенно поймал на мушку широкую, мясистую спину Советника. Все разрешилось так просто, что Тактик даже разочарованно вздохнул. Лишь на пять миллиметров нужно было согнуть указательный палец, чтобы навсегда остаться Тактиком. Других соперников у него на "Толстяке" не было.

Но что-то удерживало его. Простота происходящего, что ли? Он ожидал борьбы, хитростей, ловушек, игры ума… А тут широкая мишень, не попасть в которую просто невозможно.

– Эй, претендент! - неожиданно для самого себя крикнул Тактик. - Так дело не пойдет! Слишком примитивно!

Лишь на мгновение растерялся Советник, замер, но уже в следующее резко обернулся и пустил луч, второй, а затем уже и целую очередь. Ни один из лучей не попал в Тактика, который чему-то смеялся, успев заскочить в помещение и захлопнуть за собой дверь. Он отчетливо представил себе, как, обезумев, убегает Советник по коридору, ища спасительного поворота или двери. Ну и Советник! Тактиком захотел стать! Но Тактиками не становятся, а рождаются!

Металлический звук наружной защелки заставил его образумиться. Советник, оказывается, не бежал и даже поймал его в ловушку. Тактик растерялся, но лишь на секунду. Попытался вспомнить, что было написано на двери, которую он так неосторожно закрыл за собой. Вспомнил. Это еще не ловушка! Есть другой выход! Советнику никогда не догадаться, что у этого помещения есть другой выход!

Для того, чтобы окончательно сбить с толку Советника, он с грохотом набросал возле двери разных металлических предметов. Помещение оказалось кладовой инструментов. Пусть Советник думает, что он строит баррикаду и готовится к длительной осаде. Затем, сбросив сапоги с металлическими набойками, чтобы не выдать себя случайным стуком. Тактик начал пробираться к запасному выходу. Все здесь было перевернуто и разбросано, так что ему пришлось основательно потрудиться, пока он не добрался до лестницы, которая вела на другой ярус. Люк был открыт. Тактик начал осторожно взбираться наверх, крепко хватаясь за металлические перекладины. Иногда он поднимал голову, чтобы определить, много ли еще осталось. Но вот и последняя ступенька… Рука прилипла к холодному металлу и не было сил оторвать ее. А в каком-нибудь полуметре в грудь ему смотрел арбалет. Советник сидел на стуле. Он, видимо, уже устал ждать.

Никакая реакция не могла спасти Тактика. Советник перехитрил его! Но что же он медлит? Неужели ему так приятна эта пытка? Тактик осмелился перевести взгляд с арбалета на лицо Советника и ужаснулся. На него смотрел не человек. Какое-то чудовище с мукой и отчаянием в глазах. Тактик пожалел, что не выстрелил там, в коридоре, потом ему стало все равно, А Советник медлил. Память Тактика жестоко подсовывала ему фрагменты из их деятельности на Планете. Охота на Бунтаря и Дурашку. О, Бунтарь! Много крови ты испортил Тактику! Но стрелял Тактик все же в планетянина, а не в Бунтаря. В планетянина… Если бы он знал, что это Бунтарь. А в планетянина стрелять было можно. И в него, в Тактика, тоже сейчас можно стрелять. Но почему можно было стрелять в планетянина? Правда, сначала в воздух! Но почему, зачем? Потом по ногам… Все-таки у планетян был шанс, если первый выстрел в воздух! Почему нужно было стрелять в планетян и разрушать Планету?

Да что же это? Лучше смерть, чем такие вопросы! Да разве можно вынести столь внезапно свалившуюся тяжесть?

– Стреляй, Советник, - попросил он.

Лицо того оживилось:

– Нет, нет… Уж лучше ты стреляй.

– В кого?

– В меня, конечно!

– Зачем же, Советник?

– Тошно все и противно…

– Ты первый…

– К черту все! - вдруг заорал Советник и бросил арбалет. - Как звери! Да нет! Мы же хуже зверей, страшнее. Те хоть не уничтожают себе подобных.

– Ты прав, - сказал Тактик, вылезая из люка. - Мы здесь столько натворили, что наше существование кощунственно.

И тут на них обрушился потолок и стены.

23

Советник очнулся и почувствовал на себе чей-то взгляд.

В полумраке светились глаза, дикие, сумасшедшие.

– Помогите… - прошептал Советник.

– Как?! - сказал кто-то удивленным голосом. - Советник и Тактик! Разве вы не охотились друг на друга?

– Это ты, Неприметный?

– Нет, я - Стратег.

– Ты - Неприметный. Да, мы охотились друг на друга.

– Надеюсь, ты выиграл новый, чин?

– Я проиграл, Неприметный…

– Ладно. Пусть я для тебя останусь Неприметным. Но только и ты в этом случае не станешь Тактиком. Уж он-то не упустил бы момента угостить тебя солнечным лучом из арбалета. Только Оружейник стреляет лучше его… Что посоветуешь, Советник?

– Я знаю, что ты смеешься надо мной. Я знаю, что всегда выполнял твои тайные желания. Ты подавал советы моим голосом! Даже сама мысль не отгадать твои желания приводила меня в ужас.

– Так, так. Все так, - согласился Неприметный.

– Это твоя вина, что мы навсегда останемся на этой Планете! Ты тайно направлял действия офицеров.

– Какая же тут вина?

– "Толстяк" взорван. Одни убиты, другие бежали!

– Пусть вина. Но только ли моя?

– Да… В равной степени виноваты все.

– Приятно прозреть. Советник, не правда ли? Особенно, когда уже ничего не можешь сделать…

– Почему не могу? Я еще жив. Мне бы вот только высвободить ноги.

– Конечно, высвободи.

– Я понял. Неприметный. Ты не поможешь мне.

– С какой стати. Планета должна быть разрушена! А ты ведь теперь, поди, станешь возражать?

– Теперь - да.

– Тогда возражай здесь.

– Будь ты проклят! Спаси хоть Тактика!

– А он еще жив?

– Дышит. Может, он…

– С какой стати я стану спасать Тактика?

– Ну уж он-то служил тебе верой и правдой.

– Что же он не выстрелил в тебя?

– Не знаю, Неприметный.

– Вот если бы он выстрелил в тебя, тогда другое дело. А так… Нет. У меня много работы. Заковыристая попалась Планета. Но с тремя такими отличными помощниками ее тайну мы разгадаем сегодня же.

– Кто это собрался тебе помогать, Неприметный?

– Умелец, Оружейник, Дурашка.

– Спасибо, Неприметный, что рассмешил перед смертью. Как раз эти трое были всегда настроены против тебя. Они, да еще Бунтарь.

– Бунтаря жаль… Я тогда ночью послал Умельца спасти его, но Тактик слишком настойчиво придерживался своей тактики.

– Так это ты открыл карцер и люк крейсера?

– Я. Бунтарь мог очень быстро разгадать тайну Планеты. Я надеялся, что, бежав с крейсера, он даже вступит в контакт с планетянами. Но ничего, эти трое вполне заменят Бунтаря.

– Где же ты их найдешь?

– Где? Умелец в своей лаборатории.

– Он же бежал!

– Да. Но только до своей лаборатории, из которой уже не сможет выйти. Оружейник возвращается на корабль. С минуты на минуту он будет здесь. А Дурашку я могу найти в любой момент. Ведь я послал ему меченого скакуна.

– Они не станут помогать тебе. Неприметный.

– Отчего же? Неприятель убил большую часть экипажа. Тебя, Советник, в том числе. Подверг крейсер обстрелу, а потом и взорвал его. Все взывает к отмщению.

– На этой Планете нет никакого неприятеля, кроме тебя. Теперь я понял.

– Понимай, Советник, понимай. Мне кажется, что вот-вот лопнет шпангоут и тогда на вас обрушатся верхние ярусы. Пойду, пожалуй… Ведь разгадка Планеты так близка.

Неприметный протиснулся между покореженными металлическими конструкциями в люк, спустился по лестнице и уже выскочил в коридор, когда вверху раздался грохот.

Обрушилась еще одна часть "Толстяка".

24

Умелец честно проводил эксперименты, придерживаясь графика, который ему кто-то подсунул. Очень интересные получались результаты. Тайну Планеты он еще не разгадал, но уже приближался к этому. Не хватало какого-то одного звена.

Страшный взрыв потряс корабль.

Умелец очнулся в темноте, ощупал себя. Кажется, он отделался лишь ссадинами да синяками. Не теряя времени. Умелец начал восстанавливать электропроводку. Но главный генератор крейсера, видимо, был разрушен. В лаборатории имелись аккумуляторы, и вскоре электрические лампочки зажглись.

Разгром был полнейший. Ни о каком продолжении экспериментов не могло быть и речи, но Умелец упорно трудился. Входная дверь все равно заперта, а сидеть без дела он не привык. Вскоре на стене, на расстоянии полутора метров друг от друга были прикреплены клеммы, куда Умелец подсоединил все аварийные аккумуляторы. Он начал разгребать остатки аппаратуры, надеясь, что что-нибудь уцелело, и не заметил, как кто-то открыл дверь и вошел в лабораторию.

– Плохи наши дела, Умелец, - услышал он, вздрогнул и обернулся.

– Неприметный!

– Стратег, - поправил Неприметный.

– Стратег? А что же произошло с настоящим Стратегом?

– Убит!

– Убит?

– Да. Он и еще многие.

– Кто же?

– Тактик, Шкипер, Звездочет, Канонир, Советник, Лекарь. О Бунтаре ты знаешь и сам.

– Как же это произошло, Неприметный? - ужаснулся Умелец.

– Неприятель жесток и коварен! Нам не будет пощады, если мы не разгадаем тайну Планеты. Корабль взорван. Обратного пути все равно нет.

– Я не верю, Неприметный, что планетяне могли так поступить.

– Кто же убил семерых офицеров? Может, я?

– Что ты, Неприметный… Хотя, Бунтаря убил Тактик.

– Они ввели Тактика в заблуждение. Значит, это их вина, а не Тактика. Так что же ты выяснил, Умелец? Знай, ты сейчас единственная надежда "Толстяка".

– Странных фактов много, но объяснить их я еще не могу.

– Выкладывай свои факты, Умелец. Я подбавлю своих. Может, вдвоем мы что-нибудь и поймем.

– В атмосфере Планеты непрерывно уменьшается количество кислорода. Вернее, не непрерывно, а скачками. И это как-то связано с обстрелом скал из бомбард. При каждом выстреле доля кислорода уменьшается.

– В момент выстрела или в момент взрыва? - уточнил Неприметный.

– В момент взрыва.

– Что же там взрывается?

– Я заснял скоростной камерой момент соприкосновения ядра с Планетой. На одном кадре видно, что скала взорвалась. Но уже на другом она стоит целой и невредимой.

– Длительность кадра?

– Одна микросекунда. И вот еще что. Скала восстановилась не совсем в таком виде, какой она была прежде. Она стала чуть больше, ровнее. Первая из второй могла бы получиться под действием Светила, ветра и дождя. Но вторая из первой - никогда. Я не знаю, в чем тут дело.

– Ландшафт Планеты вообще здорово изменился. Возможно, что выстрелы из бомбард пробудили дремавшие в ней силы. Вулканы возникают десятками. Учти и это, Умелец.

– Массовое возрождение вулканов?! А ведь возросла и тектоническая деятельность Планеты.

– Жаль, что у "Толстяка" больше нет бомбард. Мы бы ее так растрясли ядрами, что она уничтожила бы сама себя.

– Уничтожила, Неприметный?

– А что ты думаешь?! Простить ей все, что она сделала с "Толстяком"?! Впрочем, не это сейчас главное… На Планете есть жизнь!

– Что же ты молчал. Неприметный!

– В пригоршне воды Океана я обнаружил десятиклеточные живые организмы и водоросли. После залпа бомбард Океан отступил на километр, но я догнал его. В нем снова были живые организмы и водоросли, правда, почему-то девятиклеточные. Это тебе говорит о чем-нибудь?

– Жизнь… Жизнь! А мы обстреливали Планету из бомбард.

– Умелец! Мы должны разгадать тайну Планеты!

– Ты говоришь, десятиклеточные, а потом - девятиклеточные… В таком случае, боюсь, что жизни на Планете больше не существует.

– Объясни.

– Скажи, Неприметный, а не замечал ли Звездочет каких-нибудь странностей в ночном небе?

– Замечал. Еще как замечал! Он как сумасшедший орал: и Планета, и небо сошли с ума! Единственное спасение - стартовать!

– Если бы знать, что он там увидел.

– Уверен, что что-то со звездами.

– Я думаю, - сказал Умелец, - он заметил, что изменилось расположение звезд.

– Звезд?! На Планете может происходить все, что угодно, но звезды не могут меняться так быстро. Они далеко!

– Тогда кое-что проясняется. Только это не в нашу пользу.

– Что теперь думать о нашей пользе, Умелец. Подумай о вреде для Планеты. Больше нам ничего не остается.

– Неприметный! Я понял, в чем тут дело. Каждый раз, когда мы наносили Планете какой-нибудь вред, она…

– Ну, ну, - с нетерпением сказал Неприметный.

– Остановись, Умелец!

В дверях стоял Оружейник.

25

Оружейник подумал, что он заблудился, настолько неузнаваемо изменилась местность. Горы стали выше, ущелья глубже, обрывы круче. В каком-нибудь километре от него вдруг вырос вулкан и начал извергать из себя темно-вишневую лаву и плеваться каменьями. Столб дыма и пепла поднялся в стратосферу. Оружейник развернул своего скакуна, бросился в одну сторону, чуть не попал под град камней, завертелся на одном месте. Скакун захрапел испуганно и протяжно. И намека на тропинку не было вокруг. Увеличив мощность скакуна до предела, Оружейник погнал его в гору, тяжело дышавшую, вздрагивавшую, шевелившуюся каменьями и целыми скалами. Преодолев подъем, он понял, что кратчайшим путем до "Толстяка" уже не добраться. Горы шевелились, вулканы ревели. Оружейник отчаянно гикнул, прижался к шее скакуна, вонзил в его бока шпоры, засвистел над головой витой плетью. Выручай, родной!

Скакун высоко заржал, на пределе слышимости человеческого слуха, и помчался, сам выбирая нужное направление. Он мягко перепрыгивал ущелья, карабкался, тяжело мотая головой, на скалы, чуть ли не на брюхе скатывался с крутых склонов, увлекая за собой груды камней, мягко касался копытами едва затвердевшей корочки лавы и ни разу не провалился, с удивительной точностью увертываясь от падающих с неба камней. Он весь покрылся грязью, потом и пеплом, натужно дышал, но шел хорошо, легко, уверенно, хотя интегральные схемы и исполнительные механизмы его наверняка уже перегрелись.

Оружейник не запомнил, как скакун взобрался на вздыбившееся плато, совсем не похожее на то, что лежало тут несколько часов назад. И "Толстяка", красавца крейсера, грозы Вселенной, Оружейник перед собой не увидел. Только груда металлических конструкций даже отдаленно не напоминающих корабль, пучилась и вздрагивала на голых камнях.

Оружейник бросил поводья, и скакун, медленно опустившись на передние ноги, судорожно задышал и завалился на бок. Короткое замыкание превратило его в никому не нужный хлам. Сердце дрогнуло в груди Оружейника, но там, впереди, его, наверняка, ждали люди!

Проникнуть в корабль было нетрудно, хотя и опасно. Первым детдом Оружейник бросился в кают-компанию. Кое-как соорудив стол из обломков и досок, Стряпух расставлял приборы на тринадцать персон.

– Что здесь происходит?! - крикнул Оружейник.

Стряпух посмотрел на него, но ничего не ответил, даже когда Оружейник тряхнул его за лацканы изрядно изодранного мундира.

– Кто здесь есть! - крикнул Оружейник еще раз и выпустил офицера из рук.

Стряпух спокойно и старательно, медленно, как в полусне, расставлял на столе черепки чашек. На Оружейника он не обращал внимания. Он сейчас вообще ни на что не обращал внимания. Приближалось время ужина, и стол на тринадцать персон должен был быть накрыт в любом случае.

Оружейник бросился по уцелевшим ярусам. Звездочет с солнечным лучом в груди… Убит?.. Оружейник наклонился, исследовал луч. С луча была соскоблена метка, но следы ее остались. Неприметный! Да что же происходило здесь?.. Оружейник растерялся. Но и в лечебнице было не лучше: на двух сдвинутых операционных столах рядом, как братья, лежали Стратег и Лекарь. А среди инструментов - кинжал. И снова - Неприметного!.. Оружейник взял в руки братоубийственное оружие и взглянул на рану Стратега. Да! Кинжал несомненно побывал в груди Стратега!.. Ноги несли Оружейника дальше, пока среди металлического залома он не обнаружил Тактика и Советника. Ну эти-то погибли под рухнувшими балками… Но что это? Следы подошв!.. Оружейник, как следопыт, присел на корточки и всмотрелся в отпечатки каблука. Здесь проходил, долго сидел на корточках, а потом поспешно бежал Неприметный. Причем он даже пальцем не дотронулся ни до одного обломка. Оружейник бросился на груду металлических балок, перекрытий, листов стали и прочих обломков. Он разгребал их и отбрасывал в сторону, гнул, сгибал, пока не освободил тела офицеров. Его помощь запоздала… Ну, Неприметный! Оружейник озверел. Он еще искал Шкипера, Канонира и Умельца, но никого не нашел. Впрочем, ни палубы бомбард, ни шкиперской рубки на корабле уже не существовало. Каким-то чудом уцелела лаборатория. Оружейник бросился было в распахнутые двери, но остановился, замер, сжал плеть, которая неизвестно как оказалась в его руке. Прислушался. Говорили Неприметный и Умелец… Умелец явно что-то знал о Планете, и похоже, это знание должно было сейчас перейти к Неприметному… А Неприметный ни перед чем не остановится! Он уничтожит все! Он никого, даже себя, не пожалеет, если такое понадобится для достижения его бредовых целей.

– Ну, ну! - поощрил Умельца Неприметный.

И тогда Оружейник выступил из своего укрытия.

26

– Оружейник! - воскликнул Неприметный. - Уж и не знаю теперь, нужен ли ты мне?

– Нужен, Неприметный, нужен! Еще как нужен! - Оружейник приблизился, поигрывая плетью.

– Проходи, - предложил Неприметный. - Расскажи, что видел интересного. Нашел ли беглеца Дурашку? Не образумился ли он?

– Дурашку тебе не достать, Неприметный! А вот с остальными ты сыграл ловко! Умелец, это он убил Бунтаря!

– Вот что значит быть в бегах, - спокойно ответил Неприметный. Бунтаря убил Тактик. Это знают все. Да ты ведь и сам участвовал в деле!

– Твоя рука направляла арбалет Тактика. Он лишь выполнял твою волю. Да и все остальные тоже. Ты убил Звездочета!

– С какой целью? Ты видишь, Умелец, Оружейник сошел с ума!

– Ты убил всех! И Стратега, и Тактика, и Канонира, и…

– Снова ложь. Канонир убил сам тебя. Тактик и Советник начали охоту друг на друга, и я не успел им помешать. Они погибли под завалом. Я бы помог, да не сумел добраться до них.

– А я добрался.

– Конечно, Оружейник. С твоею силою можно гнуть стальные балки.

– Там следы твоих сапог! Офицеры были живы, когда ты сидел рядом. Ты просто не захотел им помочь, потому что они мешали тебе.

– Ты тоже начинаешь мешать мне. Оружейник. Я организовал побег Дурашки и Бунтаря. Я санкционировал твой уход из экспедиции. Я освободил Умельца. Я знал, что только вы четверо сможете разгадать тайну Планеты. Вы с самого начала были против того, чтобы подвергнуть ее наказанию. Но я, кажется, ошибся во всех, кроме Умельца. Ты мне больше не нужен, Оружейник. Берегись!

– А теперь слушай меня. На солнечном луче, пронзившим грудь Звездочета, твоя метка. Ты плохо стер ее. Конечно, когда кругом неприятель, кому придет в голову исследовать смертоносный луч. Но никакого неприятеля нет! Мы воевали только друг с другом!

– Планета все равно получит свое! Ее тайна разгадана!

– Твоим кинжалом. Неприметный, был убит Стратег!

– В этой неразберихе, когда никто честно не исполнял свои обязанности, мне некогда было следить за тем, кто взял в руки мой кинжал.

– Умелец! Не выдавай Неприметному тайну Планеты! Мы и так произвели здесь множество необратимых изменений!

– Необратимых изменений… - прошептал Умелец. - Разве ты тоже догадался, Оружейник?

– Нет, я больше привык действовать руками, чем умом. Я знаю только одно: Неприметного надо остановить.

– Ты слишком много знаешь, Оружейник! И ты мне действительно больше не нужен!

Неприметный отступил на шаг, завел правую руку за спину, что-то нашаривая там. Взведенный арбалет вмиг уставился Оружейнику в грудь. Но и Оружейник не был бы Оружейником, если бы не его мышечная реакция. Он метнулся чуть в сторону и прямо, витая плеть свистнула в воздухе и наверняка рассекла бы Неприметного надвое, но бросок Умельца испортил дело. Плеть обрушилась на пустое место. И в тот же миг солнечный луч вонзился Оружейнику в грудь.

– Эх, Умелец… - только и успел сказать Оружейник.

27

– Что ты наделал?! - ужаснулся Умелец.

Он почти всю свою жизнь просидел в лаборатории, разгадывая тайны природы, считая общение с офицерами корабля помехой в работе. Он никогда не принимал участия в наказании планет. Исследования, исследования были его уделом да еще четкая работа всех систем корабля. И он не зря был Умельцем. Каждый болтик и каждый рычажок корабля чувствовал он как живое существо. Все слушалось его и редко выходило из строя. Усовершенствовать что-нибудь на крейсере, будь то новая броня или двигатель орлана - вот это жизнь, достойная человека. А все остальное, все, что происходило на крейсере, его не касалось. Слишком долго это его не касалось!

– Что ты наделал?!

– Нет, это не я. Это ты подтолкнул меня, Умелец. И арбалет сделал случайный выстрел. Ах, как жаль, что ты убил Оружейника!

– Я, Неприметный?!

– Ну да ладно… Ведь об этом никто не знает.

– Нет, Неприметный! Я не мог убить человека!

– И все же убил… Я понимаю, что это нечаянно. Вот и Бунтаря убили нечаянно.

– Нечаянно, - прошептал Умелец. - Нечаянно! Нет не нечаянно! Все было закономерно! Я, действительно, виноват в их смерти. Я молчал. Я старался ничего не замечать. Я заменил человеческое окружение машинами. Пусть все происходит так, как происходит! Мне ни до чего нет дела! Ведь я ни во что не вмешиваюсь… А оказалось, что не вмешиваться нельзя!

– Да что об этом говорить, Умелец. Мы, конечно, совершали ошибки. Но тайну… Тайну Планеты…

– Ты не узнаешь ее, Неприметный.

– А вдруг я не утерплю и расскажу, что ты убил Оружейника?

– Рассказывай.

– Тебя будут судить. Тебя будет мучить совесть. Говорят, что это страшнее всего.

– Я уже осудил себя.

– И что же… Это больно?

– Больно, Неприметный.

– А если я сделаю еще больней?

– Больнее уже нельзя.

– Посмотрим.

Неприметный схватил даже не сопротивлявшегося Умельца, подтащил его к стене, закрепил одну руку в клемме высокого напряжения, разорвал провод, ведущий к ней, чтобы не ударило током, зажал второй клеммой другую руку Умельца, отошел на несколько шагов, огляделся, хорошо ли у него получилось, взял в руки плеть.

– Тайну!

– Нет, Неприметный.

Плеть рассекла Умельцу лицо.

– Тайну!

– Нет.

Плеть разорвала мундир на груди Умельца.

– Тайну!

– Нет! Нет. Нет…

Неприметный остановился передохнуть.

– Тебя обратит в пепел электрический ток, Умелец. Послушай, ну зачем тебе тайна? А мне она так нужна! Еще не все потеряно. Я найду способ расправиться с Планетой, только бы знать ее тайну. Сжалься, Умелец! Сними с моей души гнет неведения! Что тебе?! Да и ей тоже! Скажи, она мертвая?

– Она живая, Неприметный! Планетяне приглашали нас в гости.

– Они просили милости! А потом затаились. Тайну… Тайну. Тайну!

Взрыв близкого вулкана потряс остатки корабля.

– Молодец, Планета, - прошептал Умелец. - Представляю, что здесь будет через час.

– Что? - с надеждой спросил Неприметный.

– Расплавленный шар.

– Это ведь от бомбард, правда?! Мы ведь все-таки встряхнули ее?

– Нет, Неприметный. Это она сама. Я, пожалуй, раскрою тебе тайну Планеты.

– Давно бы так!

– Мало радости принесет тебе это. Планета обманула тебя. Вернее, она увернулась от твоих действий. Как жестоко ты просчитался!

– Мне бы только узнать тайну. А там…

– На Планете существуют разумные планетяне. Они хотели принять нас с радостью и желанием. Но мы тотчас же уничтожили их корабль. Уверяю тебя, Неприметный, у них хватило бы средств уничтожить в ответ наш крейсер. Но они не могут убивать людей. Они просто забросили наш корабль в свое прошлое, когда на Планете еще только зарождалась жизнь. Они хотели посмотреть, что мы будем делать. Если, не обнаружив планетян, спокойно улетим, что ж… далеко за пределами своей солнечной системы они бы наверняка вернули нас в свое время. Но мы обстреляли Планету из бомбард. Им, наверняка, пришлось здорово поработать, чтобы сгладить следы, оставленные нами. Планетяне перебросили нас в еще более далекое прошлое. И так случалось каждый раз, когда мы производили на Планете какие-либо разрушения. Поэтому уменьшалось в воздухе количество кислорода, поэтому убегал от тебя Океан, поэтому десятиклеточные организмы превратились в девятиклеточные, поэтому менялся ландшафт, а сейчас вдруг ожили вулканы. Мы уходим все дальше и дальше в прошлое этой Планеты. Ты понял, Неприметный?! Скоро здесь заплещется лишь одна раскаленная лава. А за стенами корабля наверняка уже нечем дышать.

– Не верю!

– Это так, Неприметный.

– Они убили всех нас!

– Нет, это сделали мы сами. Ведь они только предоставили нас самим себе.

– Будь проклята эта Планета! Я буду бороться с ней до конца!

– Поздно, Неприметный, поздно!

– Для тебя - да. - Неприметный соединил концы проводов и даже не взглянул, что там осталось между клеммами высокого напряжения.

Хлеща плетью все, что попадалось под руку, Неприметный бросился вон.

28

По мнению Стряпуха, что-то случилось. Никак не хотел стоять скрепленный чем попало стол. Потух очаг, пищевые продукты превратились в неприглядное месиво. Никто не отдавал приказаний относительно ужина. Стряпух чувствовал, что его вина безмерна. Не накормить как следует команду! Да такого, наверное, еще никогда не случалось за всю историю флота Толы!

Стряпух разжигал из стульев костер, но тут же гасил его, хватался за погнутые кастрюли, наливал в них воду и снова все бросал. Он принюхивался к перцу и корице, пробовал на язык соль и сахар, удрученно качал головой, после каждого толчка бросался к разваливающемуся столу, прислушивался к гулу, доносившемуся извне, задумчиво разглядывал ряды потухших светильников, бросался протирать немногочисленные уцелевшие. Он старался, напрягал весь свой мозг, но что-то не складывалось в его сознании. Что-то не получалось. Словом, происходило непонятное, и Стряпух не в силах был разобраться в этом непонятном.

Он чувствовал, что время ужина пришло, но никто не входил в кают-компанию, не слышно было оживленных голосов, обсуждения доблестных побед, поздравлений.

Стряпух хватался то за одно, то за другое, ничего не доводя до конца. И в его замороченную голову уже закрадывалась мысль о бесполезности этих действий. Но он гнал ее от себя, потому что ничего не умел делать, кроме как кормить людей вкусной пищей. В создании кушаний был весь смысл его жизни. Его не особенно интересовало, что там делают все остальные, он твердо знал, что без него мир не может существовать. Все мироздание держалось на его сковородках и кастрюлях.

Уже и без того вздыбившийся пол тряхнуло и установило под новым углом. Этот сошедший с ума пол и был сейчас главной помехой Стряпуху, но как укротить его, он не знал.

Спешный топот подошв отвлек его от решения неразрешимых проблем. В проеме двери стоял Неприметный. Стряпух испугался, задрожал. А вдруг Дурашка уже отбывает наказание в карцере за кого-нибудь?! Вдруг и ему, Стряпуху, придется проследовать туда же? А ужин еще немножко не готов!

– Что ты тут делаешь? - спросил Неприметный.

– Ужин, - коротко ответил Стряпух.

– Ужин больше никому не нужен, - сказал Неприметный.

Эта фраза была выше понимания Стряпуха.

– Не нужен! - повторил Неприметный. - Ничего больше не нужно!

Нет, на крейсере, кажется, действительно что-то происходило…

Неприметный исчез.

Стряпух увидел чистую кастрюлю и улыбнулся, но не взял ее в руки, потому что рядом валялась другая. А там крышка от сковороды. А еще дальше - уже пне поймешь что. Стряпух засмеялся, легко, свободно, замолчал, засмеялся еще громче, снова смолк, прислушался, захохотал оглушительно, даже удивляясь силе своего голоса.

Откуда-то приближался шум. Он все нарастал. Стряпух опомнился и начал собирать черепки чашек, чтобы склеить их. Эта работа была сейчас самой важной.

29

Неприметный успел выбежать из корабля через какой-то пролом. Все кругом гудело и стонало. Десятки действующих вулканов выбрасывали в небо огненные столбы. Цепляясь когтями за шевелящиеся камни, нахохлившись, клекотал орлан. Пепел покрывал его, и кое-где уже дымились и таяли перья. Неприметный усмехнулся. Времени оставалось мало. Уже, наверное, исчезли моря и Океан, но дышать еще было можно. Неприметный топнул каблуком сапога, ожег Планету ударом плети.

– Наказание! - крикнул он. - Наказание!

Орлан пополз к нему, широко разевая клюв. Кое-где из его боков торчали оплавленные балки каркаса, дымились интегральные схемы.

– Сначала Дурашку, - сказал сам себе Неприметный и вскочил в седло, тотчас же прожегшее ему мундир. Но боли не было.

Орлан тяжело запрыгал и с трудом поднялся в воздух. Скакун у Дурашки был-меченый и разыскать его по радиодатчику не составляло труда. Кибернетическую птицу подбросило и чуть не переломало ей махательные плоскости. Это возник еще один вулкан, на том месте, где лишь вчера совершил посадку "Толстяк". Крейсера больше не существовало.

Неприметный вперился в экран пеленгатора. Светящаяся точка указывала ему путь. Лететь по прямой мешали километровые столбы огня, приходилось делать зигзаги и петли. Орлан все медленнее и медленнее махал крыльями, но и цель уже была близка.

Дурашка стоял на плато, со всех сторон окруженное лавой. Скакуна он держал в поводу.

И каких-то сто метров не смог еще пролететь израненный орлан, упав в густую, медленно текущую огненную массу. Птица сгорела мгновенно. Но с Неприметным ничего не случилось. Лишь на миг потеряв самообладание, он встал, поправил широкополую шляпу с хрустальным, прозрачным пером, хлестанул плетью Планету и пошел вперед. Никакие вулканы ему были не страшны!

Дурашка видел Неприметного и спокойно ждал его приближения.

– Ты знаешь, что сотворила с нами Планета? - спросил Неприметный.

– Знаю.

– И как же, по-твоему? Она и теперь не заслуживает наказания?!

– Она приняла нас как мать. Неприметный. Разве можно наказать мать?

– У нас одна мать - Тола! - Неприметный стеганул Планету плетью. Понял? Конечно, она переиграла меня. Но отмщение все равно состоится! Ты видел, как я шел по расплавленной лаве? Планета ничего не сможет со мной поделать. И я еще сумею исхлестать ее всю вдоль и поперек!

– Она просто ничего не хочет с тобой делать, Неприметный. Ты ей не нужен.

– А ты нужен?! То-то все уже превратились в пар!

– Нет, не в пар, Неприметный. Они уже там, на зеленой и чудесной Планете.

– Как же!

– Я тоже иду туда. Неприметный.

– А вот этим! - Неприметный ударил плетью Дурашку, но она прошла через того, как сквозь пустоту.

– Что, не получилось?

Неприметный ударил еще раз, другой, третий! Дурашка был неуязвим.

– Бесполезно, Неприметный. Мы уже живем в разных временах.

Дурашка и его скакун неуловимо, но быстро становились прозрачными. Неприметный рубил плетью пустоту, но Дурашка не обращал на него внимания.

– Она живая, - сказал он сам себе, - живая… зеленая и ласковая. Я чувствую эти. Я всегда больше чувствовал, чем понимал. Здравствуй, Планета…

Неприметный остался на плато один.

30

Планета стремительно проваливалась в прошлое.

Уже исчезли вулканы, потому что все превратилось в один большой огненный Океан.

А Неприметный все хлестал Планету плетью. Он шел, и идти ему было далеко.

Ускорялся бег времени, словно Планета хотела избавиться от Неприметного хитрым и страшным образом. Постепенно потухал огонь, увеличивался радиус Планеты, рыхлее и легче становилось вещество, из которого она состояла. И вот уже только огромная, аморфная туманность окружала его. Да и та все более разреживалась. И плеть уже не встречала сопротивления и за каждым атомом приходилось гоняться, как за быстрым зверьком. Первоначальная пепельная мгла наполнялась светом, пока наконец туманность не рассосалась по всей Вселенной. И Светило, которое когда-то в будущем потрудится над созданием Планеты, откатывалось все дальше и дальше. Вот и оно превратилось в Звезду, обыкновенную, как и все другие. И уже не отличить ее от всех других недосягаемых светлячков неба.

И плеть Неприметного была обречена рассекать лишь пустоту…

31

Дурашка высвободил ногу из стремени и спрыгнул в густую зеленую траву, повел своего скакуна в поводу. Вокруг раздавались пение птиц и стрекот насекомых. Вскоре он набрел на тропинку, пересекавшую лес, вышел на опушку и… остолбенел от счастья. Сказочный хрустальный город раскинулся перед ним. Не спеша прохаживались планетяне, ребятишки как всегда и везде во Вселенной с шумом носились по улицам города. В гору поднимался человек, приветная улыбка играла на его губах.

– Так вот ты какая, Планета! - удивленно прошептал Дурашка. Здравствуй еще раз! Здравствуй и ты, приветный человек!

– Здравствуй! - ответил планетянин.

– А мы хотели разрушить ее, - сказал Дурашка, - но только погибли сами…

– Погибли? - переспросил планетянин.

– Да. Все, кроме Неприметного.

– Тебе больно?

– Больно. Я чувствую, что все они были добрыми людьми. Но это в душе, глубоко в душе. Страх перед Неприметным заставлял их творить зло. Но это ошибка, ошибка! Все могло быть иначе!

– Ты хочешь сказать, что без Неприметного они стали бы совершенно другими людьми?

– Да! Да! Они уже становились людьми и в присутствии Неприметного. Не хватало какого-то маленького толчка.

– Мы знаем это. Все члены экипажа живы. Но захотят ли они стать новыми людьми?

– Захотят! Захотят! - вскричал Дурашка.

– Помня о всем том, что они здесь пытались сделать?

– Нет, - задрожал Дурашка.

– Они ничего не будут помнить, если ты так хочешь.

– Нет, - застонал Дурашка.

– Тогда что же?

– Пусть они и помнят, и не помнят.

Дурашка устал. Он уже что-то понимал, а не только чувствовал. Он понимал, что человека нельзя заставить, человек должен выбрать сам!

– Хорошо, - сказал планетянин с приветной улыбкой. - Ваш корабль приближается к нашей планетной системе, как и в первый раз. Действуйте.

Дурашка торопливо вскочил в седло, и его скакун с места пошел огромными скачками. Его бока покрылись пеной… И Дурашка чистил своего скакуна, недоумевая, как это его Каурый умудрился так устать в своем стойле. Но тут прозвучал сигнал. Это Тактик сзывал всех офицеров.

Разведывательный крейсер приближался к планетной системе.

– Прямо по курсу неизвестное тело! - доложил Шкипер. - Движется в нашу сторону… Причаливает… Готово… Кто-то выходит из него!

Двенадцать офицеров крейсера в хрустящих мундирах, начищенных сапогах с отворотами и шпорами, в широкополых шляпах с разноцветными перьями замерли возле резных кресел, стоящих вокруг стола.

Дверь кают-компании открылась, и вошел человек.

– Приветствую вас, братья по разуму, на нашей Планете, - сказал он.

– Экипаж крейсера приветствует Планету и планетянина! - дружно ответили офицеры.

– Приветный! - представился планетянин и всем по очереди пожал руки.

– Прошу к столу! - пригласил Стратег.

– А что за название у вашего крейсера? "Толстяк", что ли?

– "Тол-стяг"! - поправил его Тактик. - Стяг. Флаг. Знамя, "Знамя Толы"!

– Ах, Тола - это планета, с которой вы прибыли? - догадался планетянин.

– Да, да! Тола - это наша родная планета.

– И что же за задачи у вашего крейсера?

– Искать братьев по разуму! - ответил Стратег. - Вступать с ними в контакт.

– Ну что ж… Наши цели совпадают. Планета примет вас с радостью! А много ли миров вы уже открыли?

– Ваш первый, - правдиво ответил Стратег. - Разум - слишком редкая ценность во Вселенной! Иногда нам казалось, что некоторые планеты обитаемы. Но при тщательном исследовании все они оказывались мертвыми. Возможно, тут все дело в стратегии поиска…

– Или тактике, - добавил Тактик.

– Да, - согласился планетянин. - Стратегия и тактика поиска братьев по разуму не терпит ошибок… Значит, торговля, обмен духовными и культурными ценностями, - заключил планетянин. - Прекрасно! Это ваша стратегия только или стратегия самой Толы?

– Конечно, наша! - воскликнул Отгадыватель.

– Конечно, Толы! - воскликнул Тактик.

Оба офицера посмотрели друг на друга недоуменно. Больно сжалось сердце у Тактика.

– Послушайте, Отгадыватель… - сказал он. - Мне кажется, что я доставил тебе какую-то неприятность. Обидел, что ли?

– Да что ты. Тактик! Как мы можем обидеть друг друга?! Никаких обид у нас нет! Иначе был бы невозможен поход нашего крейсера.

– Хорошо, если так… И все-таки что-то крутится у меня в подсознании.

– Может, дурной сон?

– Да, да, сон, наверное! - обрадовался Тактик.

– Так как же быть со стратегией Толы? - напомнил планетянин.

– Есть малюсенькая загвоздка, - вздохнул Стратег. - В общем-то, нам рекомендуется немного припугнуть каждую встреченную цивилизацию. Продемонстрировать, так сказать, силу. Но… но на это не стоит обращать внимания.

– Да, - согласился Канонир. - Кроме букетов цветов бомбарды могут заряжаться и чугунными ядрами. Но я, правда, закрыл погреб на замок, а ключ выбросил.

– Да и арбалеты приспособлены не только к стрельбе лучами фейерверков, - сказал Оружейник. - Я свинтил с лучей все боевые наконечники. Но ведь так просто навинтить их вновь.

– Тем более, - подхватил Звездочет, - что Звезды все-таки иногда внушают страх.

– Лазарет тоже не всегда бывает пустым, - буркнул Лекарь.

– В наставлении по вождению судов, - сказал Шкипер, - есть, кстати, термин: боевой разворот.

– Да и я не сижу без работы, - сказал Умелец.

– А я чувствую, - сказал Умница, - что на нашей Толе, кажется, не все в порядке.

– И в кают-компании стол всегда накрывался на тринадцать персон, вставил Стряпух.

– Ну, это на всякий случай, видимо, - объяснил Тактик. - Для встречи дорогого гостя, вот как, например, сейчас.

– Что-то мы копнули тревожное, - нахмурился Стратег. - Тут такая радость. Встреча с братьями по разуму! А в сердце тревога… Что скажешь, Советник?

– Скажу. На Толе, конечно, все не так хороша, как мы поведали планетянину Приветному. Да и стратегия и тактика "Тол-стяга" неприметно меняется во время нашего похода. Почти у каждого раны на теле…

– Да, да! Это правда, - подтвердил Лекарь. -…Я думаю, что все здесь рады такой приятной и интересной встрече. Но на Толя нам не простят, что мы не поприветствовали Планету двумя-тремя залпами чугунных ядер из всех бомбард. Дело в том, что наша стратегия и тактика отличаются от принятых на Толе. Контакт контактом, а глубокий карцер на Толе нам всем обеспечен.

– Выходит, что мы, планетяне, поставили вас в тяжелое положение? огорчился Приветный.

– Нет, нет. Мы так рады! Нам бы только выкрутиться на Толе, - сказал Стратег.

– Я предлагаю не возвращаться на Толу, - сказал Советник.

– Я согласен! - воскликнул Шкипер.

– Оставайтесь у нас, - предложил планетянин. - Мы примем вас с радостью. Все разумные существа - братья.

– Нет, нет, - запротестовал Отгадыватель. - Наш долг - вернуться на Толу.

– А! - поморщился Стратег. - Ты всегда был бунтарем!

– Мы вернемся на Толу, но не с тем, чтобы поселиться в глубоком карцере, а с тем, чтобы рассказать всем, что стратегия и тактика Толы неверны.

– Только попробуй, - сказал Тактик. - Так тебе и разрешат.

– А зачем спрашивать разрешения? Мы поднимем весь флот Толы! Мы объясним всем гражданам Толы, что долго заблуждались. Пора исправлять свои ошибки!

– Это значит, что придется отказаться от длительных походов? - сказал Шкипер.

– Я не знаю. Я еще ничего конкретно не знаю. В голове лишь одна мысль: надо возвращаться на Толу и попытаться изменить ее.

– Да, да! - поддержал его Умница. - Я чувствую, что буду круглым дурашкой, если не поддержу Отгадывателя! Что толку от нашей встречи с планетянами для Толы? Она постарается прислать сюда целый флот?

– Выходит, - сказал Стратег, - что мы доставим Планете большую неприятность?

– Нет, нет, - ответил планетянин. - В ваших искренних мыслях и действиях нет никакой вины. Если даже к Планете подойдет весь флот Толы, мы не пострадаем.

– Война?! - ужаснулся Лекарь.

– Нет, нет. Мы обходимся без военных действий. Тем более, что ваше возвращение на Толу, я уверен, не повлечет за собой такой устрашающей акции.

– Вы верите нам? - спросил Умница.

– Верим!

– Но вы же совсем не знаете нас!

– Как знать…

Проведя на Планете несколько дней, крейсер на предельной скорости ушел к Толе.

И снова экипаж крейсера насчитывал тринадцать человек.

Вячеслав Рыбаков. Художник

Лес был бесконечен. Плоская, душная мгла обволакивала тело туго и незримо. Иногда в ней вспыхивали багровые огоньки глаз - то ли зверя, то ли духа, и художник замирал, стараясь не дышать. Дважды ему попадались маленькие поляны, и тогда можно было взглянуть на мерцающие в вышине звезды, такие спокойные и голубые после опасных звезд леса. Но потом вновь приходилось нырять в сладковатую затхлость под низкими кронами. Лес кричал и выл, лес зловонно дышал, иногда доносились крадущиеся шаги - то ли зверя, то ли духа… Художник мечтал услышать голос птицы Ку-у, птицы его предков, - это значило бы, что он на верном пути. Но лес кричал иными голосами. Художник шел из последних сил, все сильнее припадая на искалеченную ногу, облизывая спекшиеся губы сухим языком.

Посреди очередной поляны он остановился и запрокинул шишковатую голову. Над ним, обрезанный темными тенями ветвей, мерцал звездный туман, клубясь по высокому, неистово синему своду. Звезды всегда помогали художнику. Стоило их увидеть - и самые сложные картины всегда получались хорошо. Художник не понимал, почему другие не любят смотреть на звезды.

Со сдавленным стоном он опустился на влажную землю и коротко обратился к Ку-у, прося помощи. Только знак. Больше не надо ничего, только знак, остальное он сделает сам. Он будет неутомим, как ветер, он вечно будет идти, не замечая боли, - только знак, что путь выбран верно, что страдания не напрасны. Но не было знака. …Он кончил рисовать медведя и приготовился проткнуть его где полагалось черточками копий.

Род рос, ему нужна была пещера побольше. Но в единственной пещере, которую удалось найти в округе, жил медведь. Надо было его убить. С такой задачей род не сталкивался давно - только самые старые помнили, как убивать медведя, да и то каждый из них советовал свое.

Чья-то тень упала на стену, и художник услышал за спиной знакомое дыхание. Художник обернулся. Вождь некоторое время внимательно рассматривал картину, а потом сказал:

– Хорошо. - Помедлил и добавил: - Хватит.

– Что - хватит? - удивился художник.

– Рисовать - хватит.

– Надо копья.

– Не надо копья.

– Не надо копья?

– Не надо копья. Мы не будем плясать у картины.

Художник опустил выпачканные красками руки.

– Мы не пойдем на медведя?

Вождь прятал глаза.

– Мы пойдем на медведя, - ответил он. - Мы не будем плясать у картины. Ты не будешь рисовать копий. Ты не будешь рисовать ничего.

Художник медленно поднялся, и его помощник, деловито растиравший глину, поднялся тоже.

– Как же можно не рисовать копий? - растерянно спросил художник. - И как же можно ничего не рисовать?

– Ты будешь охотиться, как все, - с внезапной твердостью сказал вождь. - Твой помощник тоже будет охотиться, как все. Рисовать не надо. Вы, двое мужчин, тратите все время на дело, с которым справится любая старуха. Это глупо. - Он помолчал. - Рисовать не надо. Мы сотрем все это. - И он широко взмахнул рукой в сторону стены художника.

Художник посмотрел на вождя, а потом повернулся к своим картинам. Здесь были все звери, каких только видели глаза людей. И люди здесь тоже были. В каждом из них был кусочек вечного неба, в каждой линии искрились звезды. Не рисовать художник не мог.

– Я не дам, - хрипло сказал он и вновь повернулся к вождю. - Пускай останется. - И чтобы сделать свои слова более весомыми, страшно оскалился и зашипел, пригибаясь, хотя прекрасно понимал: если они решили, они сотрут. Он только не мог понять зачем.

– Мы решили, - сказал вождь и уставился художнику прямо в глаза. - Они не нужны и мешают.

– Кому мешают? - спросил художник.

Вождь стиснул кулаки. Каждый из них был величиной чуть ли не с голову художника. Художник старался не смотреть на эти кулаки.

– Кому мешают? - отчаянно спросил он еще раз, и вдруг его помощник тоже стиснул кулаки. Вождь недобро покосился на помощника и медленно сел, скрестив могучие ноги, бугристые от шрамов.

– Садись и ты, рисующий людей и зверей. - Он стукнул по земле рядом с собой. - Ты хочешь говорить, тогда поговорим, раз ты хочешь. И ты садись, растирающий глину. Нет, не здесь, а там садись, чтобы не слышать, что я буду говорить.

– Почему он не будет слышать, что ты будешь говорить? - спросил художник. - Он растирает глину. Я велю ему остаться здесь.

– Ты не велишь ему остаться здесь, - возразил вождь. - Потому, что я хочу говорить так, чтобы он не слышал, а только ты слышал.

– Я хочу, чтобы он слышал все, что слышу я, - упрямо сказал художник, но вождь лязгнул челюстями и гулко ударил себя в волосатую грудь.

Когда растирающий глину отошел, вождь перевел взгляд на художника.

– Ты рисуешь копья, - проговорил он. - И все пляшут, и старейшины просят удачи. А потом настоящие копья не попадают.

– Значит, надо рисовать еще, - вспыхнул было художник, но вождь прервал его.

– Ты рисуешь, а мы охотимся. Ты сидишь в пещере и ешь, что мы приносим, а мы погибаем и получаем раны, а твой помощник сидит с тобой и растирает тебе глину. Не говорю: твоя вина. Не говорю: тебя убить. Но род перестает верить. Раньше думали: нарисовать победу - и будет победа. А теперь видим так: нарисовать победу одно, а добиться победы другое. Рисовать не помогает. Рисовать мешает, потому что вы не охотитесь, и всем обидно.

Художник сидел как оглушенный и долго не мог ответить.

– Я буду рисовать, - сказал он потом.

– Ты не будешь рисовать, - тяжело вздохнув, ответил вождь. - Ты будешь охотиться.

– Я рисую хорошо. - Художник нервно сцепил тонкие пальцы. - Старейшины просят плохо.

Вождь угрожающе встал, и помощник, увидев это, тоже встал, хоть и не слышал слов.

– Это тоже думают, - сказал вождь. - Некоторые думают: он рисует хорошо, это видно. Как просят старейшины - не видно, и они просят плохо. Такая мысль хуже всех.

– Я буду охотиться, а потом рисовать. Ты не велишь стирать, - попросил художник, вставая.

Вождь опять тяжело вздохнул и наморщил лоб.

– Рисуй медведя и копья, - сказал он после долгого раздумья. - Так, как только умеешь, рисуй копья. И мы не будем плясать. И старейшины не будут просить. И мы не пойдем убивать медведя. Ты и твой помощник нарисуете хорошо, а потом пойдете и убьете хорошо. И если не убьете, то вы рисовали плохо, и больше не надо.

– Вдвоем?

– Да, - подтвердил вождь. - Рисуй хорошо. …И вот помощник погиб, и Ку-у молчит, и нет сил идти.

И медведь невредим.

И картины сотрут.

Эта мысль подстегнула художника. Он заворочался, пытаясь встать. Если бы хоть кто-то подал руку… Никто не подавал руки. Загребая воздух пятерней, художник старался подняться и стискивал, стискивал зубы, чтобы не закричать. Кричать нельзя - лес всегда идет на крик, там легкая добыча, там пища. На крик о помощи всегда приходит убийца. Надо встать. Надо добраться до своих. Там помогут, там же люди… люди… если позволит вождь… если согласятся старейшины, то… люди…

Он встал и пошел. …Он лежал, запрокинув голову, хрипло и коротко дыша. Рядом сидела на корточках старуха и обмазывала раны травяным настоем. Она невнятно бормотала, чуткими пальцами трогая распоротое, раздавшееся в стороны скользкое мясо. Вождь возвышался над ними как скала, его лицо было угрюмо.

– Мы не убили медведя, - выдохнул художник. - Нас было мало.

– В старые времена медведя убивал один.

– Он знал способ.

– Но ведь ты рисовал! - с деланным удивлением воскликнул вождь. - Зачем тебе способ?

Художник не ответил. Вождь подождал, а потом сказал:

– Ты будешь собирать корни.

Такого унижения художник еще не знал. Ведь он не виноват, что его послали. По чужой вине он стал калекой, по чужой вине остаток жизни будет заниматься женской работой и смотреть на пустые стены!

– Я не смогу собирать корни, потому что не смогу ходить, - едва разлепляя губы, выговорил он. - Я буду рисовать.

Вождь оскалился.

– Ты будешь резать корни, сидя в пещере! Ты будешь выделывать шкуры, сидя в пещере! Кто-то должен делать самую грязную работу. Ты привык к грязи, возясь с краской, и тебе будет не трудно.

– Я буду делать самую грязную работу, а потом рисовать, - тихонько попросил художник.

Мускулы вождя вздулись, он оглушительно зашипел, молотя себя в грудь обеими руками. Старуха испуганно шарахнулась, задев твердым сухим коленом рану художника. Боль вспыхнула, как молния, художник вскрикнул, дернувшись на вонючей шкуре.

Вождь успокоился. Он тяжело вздохнул, а потом нагнулся и заботливо расправил сбившуюся под художником шкуру.

– Стереть важно, - сказал он.

Художник закрыл глаза. …Он помогал резать корни, потрошил рыбу, выделывал шкуры. Над ним смеялись. Иногда он выбирался из пещеры и останавливался у входа, вдыхая свежий, просторный воздух и глядя в лес. Ходить было трудно, но солнце горячим языком вылизывало его перекошенное тело. Художник щурился и мечтал.

В редкие мгновения, когда он оставался в пещере наедине с детьми и глупыми полуслепыми старухами, он подходил к своей стене. Рисунки были стерты, но художник гладил стену ладонями, в кожу которых все глубже въедалась земля, ласкал холодный камень огрубевшими пальцами, творя воображаемые картины, и вдруг снова, как в прежние времена, он осознавал, что правильно ведет эту линию и вот эту тоже; будь они видны, на него смотрел бы со стены влажный удивленный глаз косули…

А старейшины все припоминали способ извести медведя, и каждый говорил свое и упрекал остальных в молодости, и вождь не решался рискнуть.

Однажды, опираясь на крепкую палку, художник вышел из пещеры и заковылял туда, где его помощник брал глину.

Он дошел через час. Набрал сколько мог унести и поплелся обратно, часто присаживаясь отдохнуть, вытягивая усохшую ногу и подпирая подбородок суковатым костылем.

Он нашел большой валун неподалеку от пещеры и сел возле; начал растирать глину - неумело, но любовно и тщательно, чувствуя, как она постепенно перестает быть глиной и становится краской.

Потом он обессиленно лег, уткнувшись затылком в мягкую траву. Небо сияло. Художник подумал, что очень давно не видел звезд. Он с трудом сел и начал рисовать. …И вновь увидел, как громадный серый ком беззвучно рухнул откуда-то сверху, вскрикнул растирающий глину, и лишь тогда медведь взревел, почуяв кровь. Тоненькие ноги, торчащие из-под туши, дернулись по земле. Морда медведя стала багровой. Художник попятился, неловко выставив копье, потом закричал от ужаса. Все произошло так неожиданно и внезапно, ведь растирающий только что разговаривал и старался успокоить художника - и, отстранив его крепким локтем, пошел первым… Медведь поднял голову и опять зарычал. Художник попятился и споткнулся, упал навзничь, цепляясь за копье, и медведь бросился. Художник швырнул копье и попал, но медведь лишь взревел сильнее, художник вскочил, медведь прыгнул, художник прыгнул тоже и покатился с откоса, а следом за ним с нарастающим гулом и грохотом, вздымая облака пыли, понеслась лавина песка и щебня…

Он рисовал. Он рассказывал, и плакал, и просил: не надо смеяться. В том, что случилось, нет ничего смешного. Он закончил одну картину, другую, третью, четвертую, срисовывая с памяти все, как было. Он не жалел красок. Его била дрожь. Ему хотелось, чтобы хоть на миг всем стало так же больно и обидно, как больно и обидно ему, чтобы все поняли. И перестали смеяться. Он нарисовал себя, искалеченного, скрюченного, как сухая травинка, опрокинутого на шкуру, - и пустую стену рядом.

Он вернулся в пещеру поздно, люди уже спали. Его глаза тоже смыкались, он был опустошен; сладкая усталость умиротворяла и расслабляла его. Он уснул мгновенно, и этой ночью его не преследовали кошмары - медведь и вождь.

Вождь пришел к нему после полудня. Его ноздри широко раздувались, и верхняя губа то и дело вздергивалась, обнажая зубы.

– Ты рисовал? - отрывисто спросил вождь.

Художник отложил рыбу, которую потрошил.

– Я рисовал, - ответил он. - Я - рисующий людей и зверей.

– Зачем ты рисовал? Я не велел.

– Я люблю. Я решил сам, потому что ты не велишь, а я люблю.

Вождь сдержался.

– Зачем ты рисовал такое? - спросил он, пряча руки за спину. - Это самое вредное, что ты нарисовал.

– Я рисовал, что видел. Я рисовал, что думал.

– Ты рисовал, как медведь вас ел.

– Да.

– Некоторые уже видели, и некоторые еще увидят. Мы сотрем, но некоторые увидят, пока мы не сотрем. Они никогда не решатся войти к медведю. Он страшный.

– Да, - подтвердил художник, - он страшный.

– Ты для этого рисовал?

– Нет.

– Для чего же ты рисовал?

– Я не мог не нарисовать.

Вождь задумался, морща лоб.

– Ты испугал все племя, - сказал он.

– Я не думал об этом.

– О чем ты думал?

Художник помедлил.

– О себе. Когда я рисую, я всегда думаю о себе и о том, чего хочу. И что люблю. Я думал о том, как мне больно. И еще я думал о растирающем глину.

Вождь быстро оглянулся по сторонам, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор, и резко спросил:

– Тогда почему медведь похож на меня?!

Художник молчал. Об этом он не знал.

– Я сразу понял, - сказал вождь. - Ты хотел сделать мне плохо.

– Нет, - ответил художник безнадежно. - Я не люблю делать плохо. Я люблю делать хорошо.

– Тогда ты пойдешь и сотрешь, - сказал вождь. - И нарисуешь все не так, потому что так страшно. Твой медведь - страшный.

– Он не мой медведь. Он сам медведь, и был такой.

– Ты нарисуешь другого. Ты нарисуешь маленького-маленького медведя и больших-больших охотников с большими-большими копьями. Тогда никто не станет бояться. Я сам буду водить охотников смотреть на твою картину. А потом велю им убить медведя.

– Нет, - сказал художник. - Медведь был не такой. Я не могу рисовать не такого медведя, потому что могу рисовать только такого, какой был.

– Тогда ты будешь изгнан, - сказал вождь, - и погибнешь один в лесу. И даже если ты найдешь чужих, они сперва поманят и похвалят тебя, а потом съедят.

Так или иначе, меня везде съедят, подумал художник. У него заболели едва затянувшиеся раны. Он промолчал.

– Когда все станут смелыми от маленького медведя, они его убьют, - и у нас будет пещера.

– Когда они, - не выдержал художник, - увидят настоящего большого медведя, они испугаются еще больше, потому что думали, что он маленький медведь.

– Пусть, - ответил вождь спокойно. - Когда медведь бросится, им придется драться, потому что он бросится на них.

– Он многих убьет.

– Да. Но у нас будет большая пещера.

– Когда многие погибнут, большая пещера станет не нужна.

Вождь поразмыслил.

– Большая пещера всегда нужна, - сказал он. - Медведя надо убить, потому что мы уже сказали, что его надо убить, и теперь не можем сказать, что убивать не надо.

Художнику нечего было ответить. Он опустил голову.

– В новой пещере я разрешу тебе рисовать на стене и дам помощника, - мягко сказал вождь. - Иди.

Художник пошел, и вождь довел его до выхода, поддерживая своими мощными руками. Он так поддерживал, что художнику казалось, будто он выздоровел и даже никогда не был ранен, - вот как легко было идти, пока поддерживал вождь. Но вождь поддерживал недолго, и весь путь художник прошел один.

У валуна, опершись на копья, стояли два молодых охотника и тихо разговаривали. Художник, навалившись на костыль, остановился за кустами и уставился в их широкие коричневые спины.

– Смотри, - говорил один другому. - Вот, оказывается, где был медведь.

– Да, - отвечал другой. - Смотри, как он прыгнул. Передние лапы вытянуты, а брюхо беззащитно. Если прыгнуть ему навстречу и поднять копье, он брюхом напорется на копье.

– Но они этого не знали. А видишь, как здесь нарисовано. Удобно зайти с двух сторон.

– Да. Помнишь прием, который мы придумали?

– Жаль, что они не знали приема, который мы придумали.

– Жаль, что они не знали, как прыгнет медведь.

– Жаль, что они не знали, где сидит медведь.

Они неловко помолчали, поглядывая на валун.

– Но мы-то теперь знаем, - сказал один.

Второй облегченно вздохнул и перекинул копье в правую руку.

– Да, - сказал он. - Мы знаем.

Больше они не говорили. Стискивая копья, они еще раз посмотрели друг другу в глаза и ушли, проскальзывая сквозь кустарник беззвучно, словно тени.

Художник опустился на землю. Из него будто вынули все мышцы и все кости. Он мучительно жалел, что не может пойти с теми двумя, и раз уж он не может пойти, то не стоило шевелиться совсем. Оставалось только ждать.

Небо затуманилось, и по листьям зашуршал тихий дождь. В воздухе повисла мелкая водяная пыль, тревожа ноздри, обостряя пряные запахи. Под первыми же каплями рисунок сморщился и потек, через минуту и следа его не осталось на потемневшем, шероховатом боку валуна. Но художник этого даже не заметил, глядя вслед тем двум, которые не захотели плакать и болеть вместе с ним. Которые просто пошли. Я их нарисую, думал художник. Я их обязательно нарисую, чем бы ни кончилась их попытка.

Леонид Панасенко. Пепел и звезды

Он спешил. У него было видимо-невидимо дел в этом уголке вселенной, дел трудных и ответственных, и потому он попросил Корабль лишний раз не беспокоить его. Тем более, что среди встречных миров только на одной из планет - Земле - существовала разумная жизнь, да и то робкая, слишком молодая. Прогнозам своих коллег умудренный опытом Патрульный Великого Кольца мог верить или не верить, но одно он знал точно: людям предстоит еще долго взрослеть, чтобы Кольцо могло начать с ними диалог.

И все же Корабль позвал его в окрестностях именно этой голубенькой планеты.

– Что еще? - спросил Патрульный. - Что еще осталось под звездами непонятного или непосильного для тебя, мой друг?

– Я получил интересное сообщение нашего автоматического наблюдателя, ответил Корабль. - Он докладывает: один из аборигенов поднялся в мыслях своих до понимания сокровенных тайн мироздания. За это главенствующая в стране группа религиозных фанатиков собирается уничтожить философа, убить его. Наверное, стоит вмешаться…

"Вмешательство… - подумал с тревогой Патрульный. - Мы очень редко прибегаем к ним. Только в тех ситуациях, когда "поправки" требует объективная историческая необходимость. Тот ли это случай, тот ли? А с другой стороны… Спасти искорку разума очень заманчиво. Ветры истории могут раздуть ее в большое пламя. И тогда оно согреет этих несчастных…" - Будь добр, - обратился он к Кораблю. - Раз уж ты затеял спасательную экспедицию, то постарайся совершить посадку поближе к месту действия. И так, чтобы нас никто не видел.

– Будет выполнено.

– И еще, мой друг. Подготовь мне алгоритм их языка и характеристику данной эпохи. Пожалуй, все.

Патрульный встал, подошел к экрану дальнего виденья. Горошина планеты быстро приближалась, наливаясь синевой.

– Старею я, становлюсь забывчивым, - сказал печально он. - Изготовь мне еще и их одежду. На всякий случай. …За бортом темная вода, ритмичные всплески весел. Рядом, под рукой, "пляшет и пляшет в фонаре крошечный язычок пламени. Его тусклые отблески ложатся то на сутулую спину гребца, то падают в сумятицу мелких волн, и жизнь света тогда ненадолго продолжается - в холодной воде гаснут желтые искры.

Откуда-то из лабиринта переулков примчался порыв сырого, пронизывающего буквально до костей ветра, и Патрульный поплотнее закутался в свой плащ. Он не удивлялся тоскливой тишине, которая таилась по обоим берегам канала. Вот уже несколько дней в Венеции хозяйничала дождливая и капризная весна, и город по этой причине укладывался спать пораньше.

Лодка вдруг резко повернула к берегу, остановилась.

– Это здесь, синьор, - сказал гондольер и выжидательно посмотрел на своего пассажира. Тот бросил ему несколько монет и быстро, будто призрак, растаял в густых сумерках.

Чотто еще не спал, когда в дверь властно и нетерпеливо постучали. Он открыл и несколько мгновений озадаченно стоял перед незнакомцем, который пришел к нему из сырой и тревожной ночи, разглядывая его. Строгое, с выразительными чертами лицо гостя понравилось книготорговцу, но от этого неожиданная боязнь в душе не растаяла. Напротив, колючий комок какого-то необъяснимого мистического страха зашевелился вдруг под сердцем, и Чотто отступил в дом, невольно приглашая незнакомца следовать за собой.

Поздний гость прошел в комнату и сдержанно, старательно выговаривая слова, поздоровался. Потом, быстро заглянув в глаза Джамбаттисто, скорее приказал, чем попросил:

– Мне нужны все книги Еретика!

Чотто вдруг перехватило дыхание. Он даже пошатнулся от неожиданности, но взгляд незнакомца требовал ответа, даже не ответа, а немедленного действия, и Джамбаттисто лихорадочно пытался отыскать начало спасительной мысли.

"Я все, все рассказал святой инквизиции. Да, впервые мы встретились с ноланцем во Франкфурте, на осенней ярмарке… Он ничего не говорил, что бросало бы на него тень, как на доброго католика… Те несколько насмешливых фраз? Нет, их мог подслушать только дьявол. Святая служба знает свое, я - свое. Книги я уничтожил, как повелевалось. Кстати, что за чудные книги! Прочитав их; я ходил будто хмельной. Оказывается, нет предела пространству, не счесть миры в небесах, а там, среди звезд, тоже люди живут… Неужели это новая проверка? Тайник? Неужели инквизиторы все же что-то пронюхали?" - Их страницы уже прочло пламя. Так было велено поступить с писаниями еретика из Нолы, - наконец довольно твердо ответил Чотто, но незнакомец на эти речи только улыбнулся.

– Я вижу, что творится в твоей душе. Я мог бы тебе все объяснить, но меня торопит время. Поищи, и ты найдешь то, что меня интересует. Поторопись…

Это были обычные слова, которые Джамбаттисто мог сказать любой агент святой службы, но Чотто вдруг обожгла сумасшедшая мысль: "Он чем-то похож на Христа… Нет, о чем я, безумный. Он скорее похож на дьявола! Этот взгляд… Я не могу его больше выдерживать!.." Он долго и громко стучал, забыв с перепугу, как открывается тайник. Наконец торопливо, будто ему жгло руки, положил на стол несколько томиков в темных обложках.

– Это все, что я имел… синьор.

Хозяин книжной лавки вдруг успокоился. Так же быстро, как испугался десять минут назад. Он почему-то подумал, что, кто бы он ни был, этот поздний гость, - бояться его не нужно. Джамбаттисто не знал, откуда эта уверенность, но уже мог поспорить с кем угодно, что незнакомец никакого отношения к аресту Еретика не имеет. Тем более - к нему, обыкновенному свидетелю, который так и не смог на допросе порадовать суровых инквизиторов. Что поделаешь, память… Не может же он помнить все слова философа…

Патрульный Кольца кивнул, прощаясь, и пошел к двери. Затем, наверное, вспомнив один из обычаев этого мира, вернулся и положил что-то на стол. Чотто не, видел и не слышал, как и когда ушел странный гость. Ошеломленный и ослепленный невиданным сиянием, он тупо смотрел на шесть крупных бриллиантов, которые раскатились среди жалких остатков его ужина.

– Каждый из них стоит, стоит… - лихорадочно бормотал книготорговец, ощупывая драгоценные камушки. - Здесь больше денег, чем в казне святой службы…

Джамбаттисто упал на колени и начал усердно молиться за жизнь чудаковатого ноланца и за его приятеля или почитателя, которого послал в его бедную лавку сам бог или дьявол - все равно.

Патрульный шел тесным переулком. Оглянувшись на дом книготорговца, он с удовлетворением подумал, что этот Чотто все же обманул святых инквизиторов и что он, определенно, наизусть знает книги философа. Просто хитер торговец и осторожен предельно.

В конце переулка Патрульный поскользнулся. Одна из книг упала в грязь. Он поднял ее, осторожно вытер полой плаща. Из-за косматых туч как раз выглянул сонный глаз луны, и Патрульный прочел название трактата. На обложке значилось: "О бесконечности, вселенной и мирах".

По местному летоисчислению наступило 17 февраля года 1600. Уже началось утро, когда процессия с Еретиком вышла из переулка Лучников на Кампо ди Фьйори; Еретик не обращал внимания ни на огромную толпу, что уже собралась на площади Цветов, ни на зловещие факелы в руках откормленных монахов. Он ступал твердо, пытаясь во что бы то ни стало донести измученное тело до места казни. Он не вздрогнул, только подобие улыбки искривило лицо, когда дружно заголосили колокола.

Сырые дрова разгорались плохо. Они сначала просочились рыжим дымом, но ветер немного раздул костер, и тогда двое служителей еще подбросили хвороста. …Они заметили друг друга издали. Казалось, уже ничто в мире не сможет разбудить в Еретике никаких чувств, тем более его любопытства, однако то, что он увидел на площади, насторожило его. Кружилась от дыма голова, нетерпеливая душа уже прощалась с телом, а он с каким-то непонятным ощущением тревоги жадно глядел на незнакомца, который быстро приближался к месту казни. "Что за одежда на нем? Странная, - подумал Еретик. - Люди уступают ему дорогу, но спроси их - почему? - и они не будут знать, что ответить…" Патрульный стремительно шел сквозь толпу и видел лишь одно - смертельно усталые глаза гордого ноланца. Зеваки расступались перед ним, но он не обращал на это внимания: глаза Еретика жили высоко над толпой, и Патрульный был вынужден смотреть только вверх. Патрульный остановился и, заметив в этих глазах удивление, сделал успокоительный жест.

– Постарайся понять меня, человек, - мысленна обратился он к философу, и Еретик встрепенулся, будто его коснулся язык пламени. - Твой рот замкнут щипцами, но ведь именно ты допускал в своих трудах возможность непосредственных психических контактов, мысленного разговора. Слушай же меня. Успокойся и постарайся все понять.

– Кто ты? - пронзила мозг Патрульного ответная мысль, скорей похожая на крик.

– Ты предвидел мое существование в своих книгах, когда писал об иных населенных мирах, о жизни среди звезд. Как я попал к вам? Это долго объяснять, а у нас так мало времени. Огонь взрослеет. Слушай меня внимательно. Твой разум, ты сам необходим этой планете, этой эпохе. Стало быть, я спасу тебе жизнь…

"Я предвидел… Тогда ты, конечно, не бог, которого я всю жизнь так или иначе отрицал. Дым слепит глаза. Не разговариваю ли я сам с собой, безумный?" Еретик задыхался. Он раскрыл глаза и, убедившись, что незнакомец не исчез, будто привидение, закричал всем своим существом:

– Жить!

Слово это своим прекрасным смыслом воскресило в памяти муки сегодняшней ночи, последней ночи в камере: "Жить… Хоть бы еще раз увидеть среди бездонного неба громаду Везувия. Там осталась страна детства. Еще раз выпить из кувшина несколько глотков холодной и терпкой аспринии и чтоб над головой сияли свечи каштанов…" Опаляющее дыхание огня коснулось Еретика, и внезапная пронзительная боль отбросила жгучие видения. "Очищение огнем? Или просто сработал выверенный, как механизм, мозг?" - мелькнула насмешливая мысль, и уже равнодушно он поинтересовался:

– Как сделаешь это ты?

– Стоит лишь небольшим усилием воли усыпить толпу. Все остальное не представляет большого труда, - ответил Патрульный и сделал шаг к костру.

Его остановил взгляд Еретика: осмысленный, мудрый и одновременно печальный.

– Не надо, чужеземец. Это будет только новое чудо, новая радость церковникам. Они сразу же начнут утверждать, что меня спас сам дьявол. Спасение все равно получится сверхъестественным, а для меня это неприемлемо.

Он говорил что-то еще, но, пораженный отказом, Патрульный уже только подсознательно фиксировал мысли землянина.

– Их и так было слишком много - чудес, выдуманных церковниками. Я прошел свой путь, и это его логический конец. Я всегда предвидел, что дело кончится костром. Помнишь, я писал в своей книге…

Пламя вдруг выплеснулось высоко и сильно. Патрульный, казалось, почувствовал, как острый всплеск чужой боли пронзил и его тело, затуманил сознание. Толпа заволновалась, стала тесниться поближе к костру. Кто-то пронзительно закричал:

– Огня, еще огня!..

"Что же это делается?! - гневно подумал Патрульный. - Что за страшный и алогичный мир? Нет, я все же наведу порядок…" Он напряг волю, чтобы одним ударом парализовать ограниченную психику людей, бросить их в глубокий сон. И опять в последнее мгновение его остановила вспышка мысли философа: "Пусть будет так! Ибо им нужна жертва. Именно жертва, а не чудо. И если потом хотя бы один из этой бесноватой толпы задумается - а за что все-таки сожгли Еретика из Нолы? - уже это станет моей победой. А ты… Ты прости, чужеземец, меня…" Порыв ветра швырнул пламя вверх, сорвал с головы Еретика колпак шута. Огонь, казалось, поднялся к самому небу.

За город Патрульный отправился пешком. Он шел, а ветер этой непонятной планеты успокаивал его, ласкал лицо, нашептывал: "Да, они сейчас убоги и темны. Но зато они молоды духом, революционным духом". Он так ни разу и не оглянулся на Рим, не глянул ни на одну из красот Вечного города.

В кабине Корабля Патрульный долго размышлял, листал книги земного философа. Потом, наконец, сформулировал мучившую его мысль и несколько раз повторил ее про себя, как бы испытывая на прочность: "Увы, у каждого мира своя логика. И чего стоит в данном случае наш галактический рационализм? Чего он стоит в сравнении с самопожертвованием Еретика, его мудростью?" Патрульный достал из складок одежды кристалл видеофонозаписи казни Еретика, бережно положил его на пульт и проворчал, обращаясь к Кораблю:

– Сохрани. Пусть посмотрят потом будущие Патрульные на последних циклах учебы… Пусть узнают…

Перед тем, как включить двигатели Корабля, он еще раз глянул на корявые деревца по-весеннему голой опушки, на кристалл видеофонозаписи и невольно вздрогнул - ему показалось, что преломленный луч солнца вспыхнул в кристалле всепоглощающим огнем.

Эрик Фрэнк Рассел. И послышался голос

Они взобрались из маленькой обшарпанной космошлюпки кто как сумел: одни выползли, другие вышли, а некоторые даже выпрыгнули. Их было девять. Космошлюпка была рассчитана на двадцать мест, но покинуло ее только девять пассажиров, и еще остались внутри.

Стеной, уходящей в небо, со всех сторон их окружали непроходимые джунгли чужой и, скорей всего, враждебной человеку планеты. В вышине пылало пронзительно-голубое солнце; в его свете лица людей казались мертвенно-бледными, и оно вынуждало их смотреть на мир сквозь щелки между почти сомкнутыми веками.

Плотный воздух был насыщен запахами растений с легкой примесью какого-то смрада. Погрузившись в зловещее раздумье, джунгли безмолвно ждали, ждали, ждали…

Как само собой разумеющееся, обязанности командира взял на себя старший помощник капитана космолета Эликс Саймс. Никто не стал оспаривать его право на руководство отрядом. Высокий, седой, немногословный, он был старшим по рангу. Впрочем, едва ли ранг чего то стоил при таких критических обстоятельствах, а если б и стоил, то быстро бы обесценился.

Повернувшись лицом к остальным, он сказал:

– Насколько я могу судить, мы с вами находимся на Вальмии, шестой планете системы ЗМ17. - Прищурившись, он быстро взглянул на пламенеющее в небе светило. - Однако не думайте, что нам повезло. В космосе есть множество планет получше этой.

– Мы живы, - подал голос Макс Кесслер, командир третьей вахты. - А это уже кое-что.

– Главное сейчас - выжить, - возразил Саймс. - А это уже нечто иное. - Он внимательно оглядел каждого, изучая, оценивая. - На Вальмии есть спасательная станция под защитным куполом. На сороковой параллели. Доберемся до нее - уцелеем. Это наша единственная надежда. - Он подождал, пока его слова дойдут до остальных, и добавил: - Полагаю, что идти нам до нее тысяча семьсот две тысячи миль.

– Если, скажем, делать сорок миль в день, - рискнул высказаться Кесслер, - то получается пятьдесят дней. Справимся.

– Зорок милев! - эхом отозвалась миссис Михалич, и ее широкое, пухлое лицо покраснело от волнения. Она ощупью нашла руку мужа и вцепилась в нее. - Григор, в наз не ездь зила деладь зорок милев.

Коренастый и пухлолицый, как она, Григор ласково похлопал ее по руке.

– Лучше взего шдадь и змодредь, как будед.

Разглядывая эту пару, Билл Молит пришел к выводу, что судьба могла бы да и должна была распорядиться поумнее. По его убеждению, в выборе тех, кому удалось спастись после катастрофы, случай сыграл неизмеримо большую роль, чем справедливость. Слишком уж много погибло настоящих людей, когда метеорит вмазал в "Стар Куин", расколов корабль, как орех. Адский грохот, раздирающий уши свист улетучившегося воздуха - и их вмиг не стало: Эйнсворта, Олкока, Бэнкаса, Балмера, Блэндела, Касартелли, Кейза, Корригэна; замечательные люди отправились к праотцам.

А взгляните-ка на этот сброд, который уцелел. Из всех спасшихся чего-то стоили только трое. Или четверо, если считать Фини, ирландского терьера покойного капитана Риджуэя. Он, Билл Молит, помощник инженера первой вахты, двести фунтов мускулов, покрытых густой вязью татуировки, оказался в числе тех, кто выжил. И еще Саймс и Кесслер, оба отличные парни, настоящие люди, белые, грамотные, отменные специалисты.

Что касается остальных, то в космосе сейчас плыли раздувшиеся безжизненные тела людей, в тысячу раз более достойных, чем эта шушера. Взять, к примеру, Михаличей. Приземистые, близорукие, бестолковые. Всего-навсего простые земледельцы. Старые, уродливые, с какого бока ни глянь - полные ничтожества. Даже не умеют по-английски правильно говорить.

Еще в первый день полета он повстречался в коридоре с миссис Михалич, и она, испуганная раздавшимся вдруг жужжанием и глухим постукиванием, обеспокоено спросила:

– Эда шдо дакой?

– Эда, - ответил ей Молит с презрением, которое она по своей тупости не заметила, - водяные назозы, который кашаед вода.

– Ах, вод шдо, - с каким-то идиотским облегчением сказала она. - Ошен благодарю.

– Не здоид благодарнозд, - фыркнул он.

Парочка избранных, выхваченных из пучины смерти, ни за что ни про что получивших право на жизнь, в котором было отказано другим. Уж как-нибудь Вселенная обошлась бы без них. А теперь они станут немалым бременем в предстоящем долгом путешествии - о них ведь придется заботиться, нести за них ответственность, тогда как любые два члена погибшего экипажа космолета стали бы теперь подспорьем.

А вот еще один, кому посчастливилось остаться в живых: рабочий машинного отделения Гэннибэл Пейтон, долговязый негр с удивительно мягким голосом. Единственный черномазый на борту космолета. Он-то спасся, а более достойные люди навсегда вычеркнуты из жизни. И в этом Молиту тоже виделась какая-то необъяснимая несправедливость.

Такое же чувство вызывала желтолицая обезьяна по прозвищу Малыш Ку. Худое, как дистрофик, существо с поразительно тощими конечностями - до катастрофы он выполнял разного рода черную работу в офицерской столовой. Неизменно вежливый субъект, большезубый, с раскосыми глазами-щелочками, молчаливый как пень, открывавший рот только тогда, когда к нему обращались. Невозмутимый и скрытный. Никто не знал его настоящего имени. Возможно, его звали Квок Синг или как-нибудь похоже. Но для всех он всегда был Малышом Ку.

И последний - пассажир с Земли Сэмми Файнстоун, моложавый, смуглый, черноволосый, крикливо одетый, по слухам преуспевающий торговец редкими драгоценными камнями. В представлении Билла Молита - один из тех, кто не марает себе руки честным трудом. Когда произошла эта катастрофа, уж Сэмми, надо думать, первым оказался в спасательной шлюпке и занял самое безопасное место, жадно стиснув в своих загребущих лапах мешок с бриллиантами.

Тем временем Саймс продолжал говорить:

– О Вальмии у меня очень смутное представление, и едва ли мне удастся вспомнить что-нибудь существенное. А сведения о ней почерпнуть нам неоткуда. - В его взгляде, устремленном на них, не было ни тени надежды. Может, волею случая, среди вас найдется человек, знающий об этой планете больше, чем я?

Все угрюмо молчали, один Молит пробурчал:

– Только слышал, что такая существует.

– Ну что ж. - Саймс нахмурился. - Мне лично помнится, что здесь, как я говорил вам, есть спасательная станция, да еще то, что эта планета никогда не предназначалась для заселения людьми. Отсюда следует, что условия на ней признаны непригодными для жизни человека.

– Вы не помните, почему? - спросил Кесслер.

– К сожалению, нет. Полагаю, причины тут обычные: опасные для человека формы жизни, несъедобные или даже ядовитые плоды, ягоды, коренья, состав атмосферы, которая быстро или постепенно убивает человека, солнечное излучение, воздействующее на него таким же образом.

– А вы не знаете, на Вальмии действует один из перечисленных вами факторов или все скопом?

– Нет, не знаю, - помрачнев, ответил Саймс. - Впрочем, если не ошибаюсь, над спасательной станцией возведен воздухонепроницаемый купол, а это уже говорит само за себя. Ведь на трудности и расходы, связанные с сооружением защитного купола, идут лишь в том случае, если без этого человек жить не может.

– Вы пытаетесь дать нам понять, - произнес Кесслер, поймав взгляд Саймса, - что времени в нашем распоряжении немного, так?

– Да.

– И неизвестно, сколько нам осталось жить - недели, дни или часы?

– Да, - Саймс наморщил лоб, отыскивая в дальних закоулках памяти необходимую сейчас информацию; он раньше и не предполагал, что она ему когда-нибудь понадобится. - Здесь вроде бы что-то неладно с атмосферой, но так ли это - не уверен.

– На запах и на вкус - воздух как воздух, - сделав глубокий вдох, заметил Билл Молит. - Вот только густоват, душно здесь, но это же чепуха, не повод для беспокойства.

– Так не определяют состав воздуха, - сказал Саймс. - То, чем мы дышим, может убить через полгода, а то и раньше.

– Стало быть, чем скорей мы выберемся отсюда, тем лучше, - сказал Сэмми Файнстоун.

– Это относится ко всем! - взвился Молит, метнув в сторону Сэмми взгляд, полный глубокой неприязни.

– Он зказаль "мы", а не "я", - уточнила миссис Михалич.

– Ну и шдо? - Молит и ее одарил таким же взглядом.

– Замолчите! - раздраженно потребовал Саймс. - Вот окажемся в безопасном месте, тогда ссорьтесь. А до тех пор у нас есть к чему приложить свою энергию - и с большей пользой. - Он указал на космошлюпку. - Прежде всего мы должны вынести оттуда двух покойников и похоронить их честь по чести.

Все умолкли. Макс Кесслер и Гэннибэл Пейтон вошли в шлюпку, вынесли тела погибших и положили на ковер фиолетового мха. Когда за пять секунд до того, как шлюпка оторвалась от обломка корпуса корабля и ушла в космос, Кесслер втащил их в тамбур, им уже ничем нельзя было помочь. Теперь они лежали на мху чужой планеты, и с неба на них злобно пялилось огромное голубое солнце, придавая их коже жуткий зеленоватый оттенок.

В числе немногих имевшихся на космошлюпке аварийных инструментов была лопата. Сменяя друг друга, они вырыли две могилы в темно-красной почве, которая пахла старым проржавевшим железом. Потом опустили тела в эти ямы, ставшие местом их последнего упокоения; Малыш Ку с непроницаемым лицом наблюдал за происходящим, а миссис Михалич громко сморкалась.

Держа в руке фуражку с глянцевым козырьком, Саймс поднял взгляд к пламенеющему небу и произнес:

– Флеерти был католик. Когда он скончался, рядом с ним не было священника. Господь, ведь ты не осудишь его за это, правда? Тут нет его вины.

Он умолк, смущенный своей ролью и громкими неудержимыми всхлипываниями миссис Михалич. Однако взгляд его по-прежнему был обращен к небу.

– Что касается Мадоча, то он был неверующий и не скрывал этого. Но человек он был хороший, такой же, как Флеерти. Они оба были честные, порядочные люди. Господь, прости им те незначительные прегрешения, которые могут умалять их достоинства, и даруй им отдохновение в последней гавани добрых моряков.

Мистер Михалич пытался успокоить жену, похлопывая ее по плечу и приговаривая:

– Ну, мамушка, ну, полно дебе.

Помолчав немного, Саймс произнес:

– Аминь! - и надел фуражку.

– Аминь! - тихо повторили остальные.

– Аминь! - пролепетал Малыш Ку с видом человека, который изо всех сил старается вести себя уместно и пристойно.

Фини обнюхал могилы, по очереди подошел к каждому из безмолвно стоявших вокруг них людей и тоскливо завыл.

Снаряжение космошлюпки было непоправимо скудным. Впрочем, винить в этом было некого. В момент катастрофы суденышко как раз проходило еженедельную ревизию. Когда корпус "Стар Куин" раскололся от удара, большая часть инвентаря, входившего в обязательное снаряжение космошлюпки, лежала в коридоре корабля. Даже контейнеры с топливом не успехи дозаправить. Ни масок. Ни баллонов с кислородом. Ни портативного лучевого оружия. Один карманный компас, да и тот с разбитой шкалой. Радиопередатчик, не работавший из-за какой-то загадочной неисправности, которую в два счета ликвидировал бы Томсон, не плыви его труп вместе с остальными в космосе. Три автоматических пистолета, коробка с зарядами, солидный аварийный запас продовольствия, несколько металлических инструментов - среди них полдюжины тяжелых, острых, как бритва, мачете. И ничего больше.

Саймс надел пояс с пристегнутым к нему пистолетом и сказал:

– Себе я беру это оружие и компас. Мы пойдем цепочкой я впереди, а вы, по одному, следом за мной. - Его взгляд остановился на Кесслере. Если в пути нас подстерегает какая-нибудь опасность, первый удар я возьму на себя. И не исключено, что при этом погибну. Тогда, Макс, руководство нашим отрядом перейдет к тебе. - Он бросил ему автомат. - Держи. А пока пойдешь последним и будешь охранять нас с тыла.

Саймс внимательно оглядел остальных, прикидывая, кому отдать третий пистолет. Молит с его на редкость могучим телосложением нуждался в нем меньше всех - и мачете могло стать в его руках грозным оружием. На ту же мысль наводило черное тело. Пейтона с великолепно развитой мускулатурой. Что до Михаличей, то если они и умеют стрелять из пистолета, едва ли в острой ситуации возьмут точный прицел. А Фини, даже если б захотел, не мог пустить в ход оружие.

Оставались Сэмми Файнстоун и Малыш Ку. Последний был ростом поменьше и, как член экипажа, наверняка обучен обращению с огнестрельным оружием. Малыш Ку при случае смекнет, куда нацелить дуло перед тем, как спустить курок. Третий автомат Саймс отдал Малышу Ку.

– Остальным - взять эти палаши, - приказал он, кивнув в сторону мачете. - Поделите между собой провиант с таким расчетом, чтобы на долю каждого пришлось столько, сколько по силам нести. Наполните фляги водой из резервуара космошлюпки. И в путь.

Они сделали все, что им было велено, каждый вскинул на спину свою ношу, с тревогой посматривая на поджидавшие их джунгли и в душе протестуя против необходимости покинуть убежище, которым стала для них космошлюпка. Всю эту ужасную неделю небольшой металлический цилиндр был для них домом, созданной человеком крепостью, которая защищала их от космоса, столь внезапно обрушившего на них свой гнев. Им казалось черной неблагодарностью покинуть ее, обречь на медленную гибель.

Поняв их чувства, поскольку сам он в какой-то степени разделял их, Саймс сказал:

– Если мы доберемся до спасательной станции, они пошлют сюда геликоптер с запасом горючего и приведут суденышко в порядок. Оно слишком дорого стоит, чтобы бросить его здесь на съедение ржавчине.

Это их немного успокоило. Они тронулись с места, и держа путь на север, зашагали по неизвестно кем или чем проложенной тропинке шириной в ярд. Саймс с автоматом в руке возглавлял шествие. За ним следовали Гэннибэл Пейтон и Фини. Потом один за другим шли Малыш Ку, чета Михаличей, Сэмми Файнстоун, Билл Молит и Макс Кесслер.

Со всех сторон их теперь окружали джунгли - безудержный разгул красок с преобладанием темно-зеленого цвета, местами почти черного. Растительность защищала их от свирепого голубого солнца, однако кое-где оно проникало сквозь редкие просветы между ветвями, разрезая гущу листвы сверкающими столбами света, как лучами прожекторов.

Они прошли милю, спотыкаясь о корни деревьев и путаясь в стеблях ползучих растений, сворачивая вместе с тропинкой то вправо, то влево, рассекая мачете перекинутые через нее плети лиан, похожие на толстые веревки. Иногда куски их, извиваясь, уползали прочь, как обрубки червей.

Цепочка людей вдруг остановилась, и Саймс, обернувшись назад, крикнул:

– Берегитесь этой цветущей орхидеи - она чуть было не укусила меня!

Они побрели дальше. Тропинка резко сворачивала влево, и на самом ее изгибе стояло гигантское растение, все в малиновых раструбах огромных цветов. Молит видел, с каким ужасом, стараясь держаться от него подальше, обходит куст миссис Михалич. Глаза ее были широко раскрыты, очки в металлической оправе сползли на нос. Муж подбадривал ее, хоть и волновался не меньше.

– Уше взе, мамушка. Не нушна зебя безбокоидь. Ты уше броходидь.

– Я безбокойзя за тебя, Григор. Иди быздро!

Григор, как и она, бочком обошел куст, ни на секунду не спуская с него глаз и двигаясь на возможно большем от него расстоянии, но с таким расчетом, чтобы не подставить себя под удар сзади.

Сэмми Файнстоун осторожно приблизился к повороту, замедлил шаг и, рванувшись, одним отчаянным скачком обогнул куст.

Презрительно фыркнув, Молит поднял руку с готовым к удару мачете и пружинистой походкой направился к кусту. Теперь он видел, что несколько малиновых раструбов, напрягая стебли, с жадностью тянутся к тропинке. Один цветок, срубленный ножом Пейтона в тот миг, когда он попытался напасть на Саймса; лежал на земле.

Молит поравнялся с кустом, остановился почти в пределах досягаемости и тем самым побудил растение к действию. К нему тотчас же рванулся один из цветов-раструбов. Глазам Молита на мгновение открылась обширная малиновая утроба, усеянная несметным количеством тонких игл, а в следующую секунду сверкнуло его мачете и снесло цветок со стебля. Падая, он как-то жутко всхлипнул.

Кесслер, который шел следом за Молитом, сухо сказал:

– На твоем месте я б не стал этого делать.

– Но почему? Я же не разбазариваю патроны.

– Зато ты разбазариваешь свои силы и энергию нервных клеток.

– Скажи это Сэмми. Видел, как он шпарил мимо куста? Точно струсивший заяц, ей-богу! - Молит захохотал и разрубил на части кусок стебля, который извивался на тропинке, то свертываясь в кольца, то распрямляясь. - У Сэмми одна забота - благополучие сыночка миссис Файнстоун, да еще его мешок с бриллиантами.

Ускорив шаг, Молит увидел впереди того, о ком они только что говорили. Сэмми поджидал их у следующего поворота тропинки, в его темных глазах была тревога.

– Мне вдруг показалось, будто что-то случилось.

– И ты развил бешеную деятельность, - ехидно заметил Молит.

– Я как раз собирался вернуться и посмотреть, в чем дело, но тут услышал ваши голоса.

– У тебя часок не горели уши? - осклабясь, спросил Молит.

– Нет. - На лице Сэмми отразилось недоумение. - А должны были?

– Вообще-то могли. Мы тут животики надорвали, вспоминая, как ты шустро проколесил мимо этого…

Где-то впереди, довольно далеко от них, прозвучал сердитый голос Саймса:

– Вы что там?

– Идем! - крикнул Кесслер.

И они молча пошли дальше.

Смерть посетила их ночью, когда голубое солнце уступило место трем карликовым лунам, за одной из которых тянулся обрывок тумана, точно крадущийся во мраке бледный призрак, закутанный в тончайшую полупрозрачную ткань. Звезды казались болезненно искаженными на небе, которое не желало чернеть и упрямо хранило слабые следы опустившегося за горизонт пылающего шара.

Девять путников разожгли костер на небольшой поляне. Семеро уселись вокруг него, а двое остались стоять, бдительно следя в полумраке за тем, что происходит вокруг. Фини безуспешно пытался заснуть, клал голову на лапы, часто моргая, смотрел на пламя костра, задремывал, но не проходило и минуты, как он вскакивал, настороженно навострив уши. Беспокойство собаки передавалось людям, у которых и без того было тревожно на душе.

Настроение у всех было подавленное. По приблизительному подсчету за день они прошли миль восемь-десять. А с учетом многочисленных поворотов тропинки, которая редко шла по прямой свыше ста ярдов, они продвинулись к северу не более чем на пять-шесть миль. При такой скорости им понадобится около года, чтобы добраться до сороковой параллели.

К тому же у них не было уверенности, что с помощью карманного компаса и полагаясь на память одного единственного человека, они окажутся тогда вблизи спасательной станции. В противном случае им еще долго придется мерить шагами саму параллель, при том условии, естественно, что, выйдя на нее, они будут знать, где находятся.

Вот если б в космошлюпке было чуть больше горючего, ну, скажем, чтобы его хватило на один орбитальный облет планеты. Или если б радиопередатчик продолжал работать после посадки и посылал в эфир сигнал бедствия до тех пор, пока по этому сигналу их местоположение не запеленгует спасательная станция. Если б только вместе с ними спасся Томсон или один из младших радистов, который сумел бы починить передатчик, что дало бы им возможность остаться возле космошлюпки, пока за ними не прилетят со станции…

Из этих "если бы" складывался длинный наводящий тоску перечень. В романах иногда пишут о людях, которые знают все. На самом же деле таких людей не больно-то много, а то и совсем нет. Первоклассный инженер мало что знает об астронавигации или не знает ровным счетом ничего; опытный офицер космофлота слабо разбирается в радиотехнике либо вообще в ней не смыслит. Каждый должен выжать все возможное из того, чем располагает. На большее человек не способен.

А чем, спрашивается, располагает Гэннибэл Пейтон, кроме большого толстогубого рта для пожирания драгоценных продуктов? Чем располагают эти Михаличи, кроме усталых натруженных ног, из-за которых все они вынуждены идти медленнее? Какая польза от Сэмми и Малыша Ку? Да ведь у них нет ни крупицы знаний, которые помогли бы найти выход из положения, ничего, кроме желания, чтобы их заботливо привели за ручку в безопасное место, если такое вообще возможно.

Билл Молит, лежа на бону, прокручивал в мозгу эти невеселые мысли и ждал, когда наконец заснет, а сон все не приходил. В свете костра видна была полуголая танцовщица, вытатуированная на его волосатой руке. Поиграв мускулами, он заставил ее разок-другой соблазнительно вильнуть бедрами. Пальцы его вытянутой руки почти касались лежащего рядом острого блестящего мачете.

Справа от него иногда вспыхивали два маленьких красных шарика - это то открывал, то закрывал глаза Финн. А по ту сторону костра Молит видел развалившихся на земле в нелепых позах Михаличей: веки сомкнуты, рты разинуты. Если б не потрескивание и шипение огня, он наверняка услышал бы, как они храпят. "Точно свиньи, - подумал он, которые вперевалку топают по двору в надежде набрести на корыто с отбросами".

Из полумрака вынырнул Кесслер, неслышно ступая, подошел к костру и подбросил в него хворост и две гнилые ветки. Сырое дерево зашипело, затрещало, и во все стороны полетели искры. А Кесслер вернулся на свой сторожевой пост в тени деревьев. Время все ползло да ползло, и две луны теперь стояли низко над горизонтом, а третья лениво тянула полупрозрачный шлейф через зенит.

Из чащи доносился непонятный шорох и шелест. Слабый, но едкий запах, просачивающийся из джунглей на поляну, усилился, когда едва слышные звуки приблизились. Этот запах чем-то напоминал тяжелый дух, который исходит от коз, распалившихся на летнем солнцепеке. Похрустывание и шуршание слышались совсем близко, те же звуки, удаляясь, доносились со значительного расстояния, и это наводило на мысль, что производит их нечто невероятно длинное.

Ненадолго все стихло, только потрескивали, выплевывая искры, горящие ветки, да иногда, словно чуя недоброе, скулил Фини.

Из полумрака украдкой нацелились на поляну органы внезрительного восприятия, обследовали ее, костер, спящих и тех, кто бодрствовал на сторожевой вахте. Существо, затаившееся в тени, приняло решение.

Стремительный бросок вперед, треск попавшейся на пути ветки и примятого к земле кустарника, отчаянный вопль Кесслера и резкий щелчок выстрела. Начиная от края поляны на протяжении трехсот ярдов в глубь чащи закачались деревья и полег измолоченный подлесок.

Только обнаружив, что он, ошеломленный, уже стоит и держит в руке мечете, Молит понял, что ему в конце концов удалось заснуть. Он вспомнил, как, вздрогнув, внезапно проснулся от того, что кто-то криком подал сигнал тревоги и выстрелил. А мгновение спустя над ним пролетело гибкое черное тело со стиснутым в кулаке ножом. Это бросился в бой Пейтон.

Молит прыгнул вслед за ним туда, где в джунглях шла борьба, даже не посмотрев, что делают другие. Пистолет продолжал стрелять, озаряя тьму неяркими бледно-желтыми вспышками света. Вдруг в ночи раздался какой-то хриплый кашель, треск ломаемых веток и шелест осыпающихся листьев.

И тут, словно в кошмарном сне, Молит заметил стоящего рядом Саймса, который держал факел из пылающего хвороста. В зыбком свете они увидали свернувшееся кольцами чудовище толщиной фута в четыре, которое быстро скользило назад, в темноту. Омерзительно извиваясь, эта живая спираль тащила за собой массивную безглазую голову, отдаленно напоминавшую усеянную бородавками тыкву. Из небольших отверстий и резаных ран на голове сочилась молочно-белая жидкость.

В нескольких шагах от них, нагнувшись над неподвижным телом Пейтона и изрыгая проклятия, стоял Кесслер. Он подхватил тело под мышки, Молит взял его за ноги, они отнесли Пейтона на поляну и положили около костра, Саймс опустился рядом с ним на колени и принялся его осматривать.

– Эта тварь потихоньку подкралась и схватила меня, - размахивая автоматом, рассказывал Кесслер, еще не оправившийся от потрясения. - Когда она потащила меня в джунгли, я закричал и выстрелил в упор в ее отвратительную голову. Гэнни перепрыгнул через костер и спящих и, как безумный, набросился на чудовище. Он попытался отсечь ему голову. Тогда оно отпустило меня, обвилось вокруг Гэнни, проволокло его ярдов двадцать и бросило. Я выстрелил еще два раза, прямо в его морду, но, видно, это мало что дало… - Он вытер лоб, но на нем тут же выступили свежие бусинки пота. - Если б не Гэнни, я сейчас был бы уже у него в брюхе и в миле отсюда.

Миссис Михалич начала перевязывать глубокую рваную рану на правой руке Пейтона. Где она раздобыла бинт, осталось загадкой. Во всяком случае не в походной аптечке. Вероятно, она оторвала полоску ткани от своего нижнего белья. Миссис Михалич раскачивалась взад-вперед и что-то тихонько напевала распростертому перед ней черному телу, без чьей-либо просьбы делая то, что посчитала нужным.

Саймс осторожно тронул ее за плечо и сказал:

– Очень сожалею, но вы тратите время впустую. Он мертв. Насколько могу судить, у него перелом шейных позвонков.

Она медленно поднялась на ноги, посмотрела на него, потом перевела взгляд на тело Пейтона. В ее глазах за толстыми стеклами очков сперва отразилось недоверие, потом из них вдруг хлынули слезы. Она попыталась совладать с собой, но не смогла. Тогда она сняла очки и стала молча вытирать глаза. Саймс взял ее за руку и отвел от мертвого. Наблюдавший за ними Молит повернулся к Кесслеру.

– Удачно же ты вывернулся, а?

– Удача тут ни при чем, - буркнул Кесслер.

Он достал лопату и принялся рыть яму под высоким деревом. Они обыскали Гэннибэла Пейтона, чтобы узнать имя и место жительства ближайших родственников, потом похоронили его. Кесслер сделал грубый деревянный крест и установил на могиле. Саймс, стоя навытяжку, с фуражкой в руке, попросил небо принять душу одного из своих сыновей.

– Аминь! - гаркнул Молит.

– Аминь! - эхом повторил за ним Малыш Ку.

И все остальные.

Миссис Михалич снова заплакала.

На следующий день их тропинка начала отклоняться к западу. Они вынуждены были свернуть на другую, которая вела севернее. Немного погодя тропинка стала пошире, и они зашагали быстрей. Подавленные трагедией минувшей ночи, все держались ближе друг к другу и шли в том же порядке, что и накануне, только Фини бежал сегодня впереди, рядом с Саймсом.

Тропа медленно, но упрямо поднималась в гору. Джунгли вокруг были такие же непроходимые и грозные, но уменьшилось количество раскидистых деревьев. Просветы в листве стали шире и попадались все чаще, и на освещенных участках тропы жгучие лучи голубого солнца обдавали людей нестерпимым жаром. От пота у них слиплись волосы, взмокли спины. Становилось душно; казалось, будто с подъемом воздух уплотняется, а не разрежается, как того следовало бы ожидать.

Незадолго до полудня миссис Михалич отказалась идти дальше.

Она опустилась на ствол упавшего дерева, лицо ее выражало тупую покорность судьбе, стекла очков запотели.

– Мои ноги.

– Болеть двои ноги, мамушка? - обеспокоено спросил Григор.

– Мои ноги конец. - Она сбросила туфли и глубоко вздохнула. - Ходидь больше не мошно.

Тут подошел замыкавший шествие Кесслер и вернулся назад Саймс. Все столпились вокруг миссис Михалич.

– Что случилось? - спросил Саймс.

– Говорит, что у нее разболелись ноги, - ответил Молит.

– Тогда немного отдохнем, - твердо сказал Саймс, не показывая виду, насколько его огорчает эта вынужденная задержка. - Быть может, мы даже выгадаем, если будем почаще останавливаться.

– Много лучше без меня, - твердо произнесла миссис Михалич. - Вы пойдем дальше. Я оздавайзя.

– Что? Бросить вас здесь одну?

– Не одну, - заявил Григор и решительно уселся рядом с женой. - Я оздавайзя доже.

– Чтобы обречь себя на верную смерть, - с сарказмом заметил Саймс.

– Умирать вмезде, - резко возразил Григор, точно это раз и навсегда решало вопрос.

Ее толстые пальцы с нежностью погладили его руку.

– Не нушна оздавадзя для меня, Григор. Ды иди дальше.

– Я оздавайзя, - упрямо повторил Григор.

– Мы останемся все, - заявил Саймс тоном, не терпящим возражения. Он глянул на часы. - Посмотрим, в какой мы будем форме через час. А пока можно и перекусить. - Его взгляд скользнул по спутникам и остановился на Молите. Немного повременив, он раздраженно спросил: - А ты-то из-за чего маешься? Брось-ка, приятель, эти штучки! Нечего стоять с таким видом, будто вот-вот с головой да в омут!

– Я… Я…

– Послушай, Билл, - промолвил Саймс. - Если хочешь сказать что-нибудь дельное - выкладывай. А жалобы можешь оставить при себе.

Молит, вконец смутившись, выпалил:

– Давно, еще в спортивной школе, меня считали хорошим массажистом.

– Ну и что?

Стараясь не встретиться взглядом с миссис Михалич, он быстро проговорил:

– Я умею снимать усталость ног.

– Правда? - лицо Саймса засветилось надеждой. - Клянусь всевышним, это же для нас спасение. Как по твоему, ты сумел бы помочь миссис Михалич?

– Если она разрешит мне попробовать.

– Конечно, разрешит. - Саймс взглянул на нее. - Ведь вы согласны?

– Мамушка, ды ведь зоглазная? - умоляюще спросил Григор, подтолкнув ее локтем.

– Я доздавлядь много друднозди, - запротестовала она.

– Этих трудностей, будь они прокляты, станет куда больше, если сидеть сложа руки, вместо того чтобы двигаться к цели, - сказал Саймс и повернулся к Молиту: - Билл, постарайся помочь ей.

– Перво-наперво мне нужна чуть теплая вода, - сказал Молит. Пожалуй, мы…

Тут его перебил Сэмми Файнстоун.

– Воды предостаточно в том ручье, что остался позади, ярдах в трехстах отсюда. - Он порылся в куче беспорядочно сваленных мешков с поклажей и нашел брезентовое ведерко. - Пойду принесу.

– Ну нет, один вы не пойдете! - с неожиданной жесткостью остановил его Саймс. - Ведро воды не стоит человеческой жизни. - Он быстро повернулся к Кесслеру. - Пойдешь с ним, Макс. На всякий случай.

Они ушли и вскоре вернулись с двумя баллонами воды, уже согретой дневным пеклом. Миссис Михалич робко опустила в ведерко свои распухшие ноги и минут двадцать они отмокали. Потом она кое-как вытерла их, и Молит зажал одну ее ногу между коленями, точно ногу лошади, которую собираются подковать.

Молит взялся за дело с профессиональной ловкостью: он сгибал и разгибал ногу, разминал суставы, массировал пальцами связки и мышцы. Прошло немало времени, пока довольный достигнутым результатом, он принялся за другую ногу и проделал с ней то же самое.

– У кого походная аптечка?

– У меня.

Сэмми передал ему сумку.

Молит расстегнул молнию водонепроницаемого чехла, быстро перебрал какие-то пакетики, свертки, банки и запечатанные пузырьки, нашел эфир и плеснул немного жидкости на обе ноги.

– Ах! - У миссис Михалич перехватило дыхание. - Она холодный, как лед.

– Быстро испаряется, - объяснил Молит.

Он открыл банку с вазелином, обильно смазал им изнутри ее туфли на толстой подошве, хорошенько отбил деревянной палкой пропитавшуюся жиром кожу, еще раз смазал туфли изнутри вазелином и стал сгибать и разгибать то одну, то другую подошву, пока ему не удалось при сгибании легко свести носы туфель с каблуками. Тогда он отдал их миссис Михалич.

– Примерьте. Только туго не зашнуровывайте. Пусть они сидят посвободнее.

Она обулась, как он велел, встала и немного прошлась. Ее глаза засияли от восторженного удивления, и впервые Молит заметил, что они у нее ясные и голубые, как у куклы.

– Зами-ша-дильна! - сообщила она. Она сделала еще несколько шагов, радуясь, как ребенок, словно каким-то чудом ей достались новые ноги. - Мой большой зпазиба!

– Мой доше, - с огромным облегчением проговорил Григор.

– Да будет вам, - оказал Молит. - Не за что.

Дня два назад он бы рявкнул: "Нишиво ездь за шило зпазиба".

А сейчас у него почему-то язык не повернулся сказать что-нибудь эдакое. Широкое крестьянское лицо Григора выражало такую трогательную благодарность. А в мозгу Молита снова и снова, сменяя друг друга, звучали услышанные им недавно фразы:

"Удача тут ни при чем".

"Ведро воды не стоит человеческой жизни".

"Много лудше без меня".

"Я оздавайзя".

И они действительно собирались остаться одни в этих страшных джунглях, чтобы бок о бок ждать неминуемой гибели.

Да, век живи, век учись…

День четвертый, пятый, шестой, седьмой. Длина всего пройденного пути неизвестна. Продвинулись к северу миль на пятьдесят. Они брели так неделю, но им казалось, что прошел уже месяц, а то и больше. В их представлении покинутая ими космошлюпка находилась все равно что на другой планете.

А на рассвете восьмого дня Саймс заставил их пуститься в путь пораньше, пребывая в милосердном неведении, что пробил его час.

Он опять свернул на боковую тропинку: если верить компасу, идти по ней было для них удобнее, чем по той, по которой они шли накануне. Они двигались довольно быстро, чтобы успеть пройти возможно большее расстояние до того времени, когда солнце достигнет зенита и вновь примется жечь их беспощадными лучами.

Во время дневного привала Малыш Ку вдруг оставил еду, вылез из-под дерева, в тени которого они сидели, и попытался взглянуть на невыносимо сверкающее небо.

Зашевелился и Фини: сел, навострил уши и жалобно заскулил.

– Что-нибудь неладно? - спросил Саймс, хватаясь за свой пистолет.

– Мало мало слышно звук, высоко-высоко, - Малыш Ку вернулся в тень, сел и с бесстрастным лицом снова принялся есть. Вроде моя его слышать вчера или позавчера. Моя не уверена.

– А какой он, этот звук?

– Уйоум-уйоум-уйоум! - продемонстрировал Малыш Ку.

– Что? А ну-ка еще раз.

– Уйоум-уйоум! - послушно повторил тот.

– А я ничего такого не слышал, - сказал Саймс.

– Я тоже, - поддержал его Кесслер. - Впрочем, слух у него наверняка получше, чем у нас.

– Очень-очень хорошая слух, - заверил Малыш Ку.

Билл Молит вышел из тени дерева, посмотрел из-под руки на небо и, разочарованный, вернулся назад.

– Мне показалось, что он подражает звучу летящего геликоптера.

– И мне.

Саймс пристально вгляделся в слепящее небо.

– Нам только галлюцинаций не хватало, - сказал Кесслер. - С чего бы здесь взяться геликоптеру? Спасательная станция не получила от нас сигналов с просьбой о помощи. У нас ведь не было возможности послать их.

– А не мог ли Томсон послать сигнал бедствия со "Стар Куин" до того, как его передатчик разлетелся вдребезги?

– Нет. Метеорит отправил его на тот свет мгновенно.

– Едва ли это был геликоптер, - решительно сказал Саймс и вернулся к прерванной еде.

– Я тоже так думаю.

– Моя слышать звук, - упорствовал Малыш Ку. - Уйоум-уйоум.

Больше они об этом не говорили. Звук не повторился, а если и повторился, они его не услышали. Билл Молит провел с миссис Михалич очередной сеанс лечения, который стал теперь ежедневным ритуалом. У Сэмми всегда наготове была вода, вазелин, эфир. Григор благодарил Молита взглядом. Миссис Михалич всякий раз неизменно произносила:

– Зами-ша-миль-на! Мой большой збазиба!

К вечеру цепочка людей неожиданно остановилась, да в таком месте, где особенно густо переплелись ветви и стебли окаймлявшей тропинку растительности. Фини надрывался от лая. Саймс с собакой уже скрылись за крутым изгибом тропинки, а Малыш Ку задержался у самого поворота.

– В чем дело, Эликс? - крикнул Кесслер, который шел позади всех.

В голосе Саймса, когда он ответил ему, звучали сомнение и настороженность.

– Да вот Финн разошелся. Так передо мной и выплясывает. - И тоном повыше: - Уймись ты, кобель безмозглый, чего доброго порвешь мне штанину!

– Ты там поосторожнее, Эликс. Этот пес не дурак.

– Знаю. Только понять не могу, почему он так бесится.

– Нет ли чего подозрительного впереди?

– Ровным счетом ничего. Мне отсюда виден весь путь до следующего поворота. Тропа свободна.

– Нам нельзя возвращаться - крикнул Кесслер. - Мы должны идти только вперед. Не трогайся с места. Мы подтянемся к тебе и, что бы там нас не ожидало, встретим это вместе.

– Ничего не получится, - донесся голос Саймса. - Мы все на тропе не поместимся. Придется мне действовать одному.

– Может, опасность миновала? - с надеждой предположил Кесслер. - Ведь Фини вроде бы успокоился.

Его слова тут же опроверг яростный захлебывающийся лай.

Саймс упавшим голосом произнес:

– Слышали? Это я попытался шагнуть вперед.

– Мне не нравидзя, - заявила миссис Михалич, проявив неожиданное чутье. - Лучше бы…

Она умолкла, потому что снова заговорил Саймс, на этот раз обращаясь к Малышу Ку, единственному, кто его сейчас видел.

– Подстраховывай меня. Понравится это Фини или нет, а я все-таки двинусь вперед.

В тот же миг Фини залился таким бешеным лаем, как никогда прежде, но чуть погодя лай этот перешел в жуткий вой убитого горем пса. Одновременно раздался странный треск, шум точно от обвала и короткий приглушенный вскрик Саймса. Потом наступила тишина, нарушаемая только жалобным повизгиванием собаки.

Малыш Ку оглянулся назад и сказал:

– Упала в яма.

Сунув Сэмми свой пистолет, Кесслер прохрипел:

– Стой здесь и охраняй нас с тыла.

Он, а следом за ним Молит обогнали остальных и выскочили за поворот. Впереди, в четырех-пяти ярдах от них во всю ширину тропинки, пересекая ее, зияла черная яма. По эту сторону ямы вдоль ее края метался Фини, издавая горлом какие-то непривычные звуки: стоны вперемежку с рычанием. Веки его покраснели, шерсть на загривке вздыбилась.

Бросив на землю мечете, Молит лег на живот и осторожно пополз к неровному краю обвала.

– Держи меня за ноги, слышишь?

Он потихоньку, дюйм за дюймом, продвигался вперед, попутно сильным шлепком отбросил в сторону Фини, наконец подполз к яме, и под его тяжестью земля на ее краю осела и начала осыпаться. Глянув вниз, он увидел лишь беспросветный мрак.

– Эликс!

Никакого ответа.

– Эликс!!!

Молчание.

Еще громче:

– Эликс, ты жив?!

Снова ничего, только с большой глубины доносилось слабое непонятное постукивание. Молит ощупью нашел рядом с собой камень, бросил его в яму и начал медленно считать. Ему показалось, что время тянется бесконечно долго, пока он наконец не услышал, как камень упал на дно. Постукивание и шуршание снизу сразу же стали громче. Эти звуки навели его на мысль о чем-то огромном, одетом в хитиновый панцирь. О гигантском крабе.

– А может, упав, Эликс потерял сознание, - нарушил молчание Кесслер, который, вцепившись в ботинки Молита, находился в двух ярдах от ямы.

– Боюсь, дело тут похуже.

– Он мертв?

– Надеюсь.

– Ты что, спятил? Как это понимать: ты надеешься, что он мертв?

– Яма очень глубокая, - ответил Молит. - Это ловушка. А на дне какое-то чудовище поджидает добычу.

– Ты в этом уверен? - Кесслер дышал с трудом.

– Я слышу, как оно там шевелится.

– Моя тоже слышит, - подтвердил Малыш Ку с невозмутимым выражением на плоском смуглом лице. - Она делает "стук-стук".

Кесслер оттащил Молита назад. Тот встал и стряхнул с себя землю.

– Чтобы спуститься в эту яму, нам понадобится большой моток веревки.

Кесслер лег животом на тропинку и сказал?

– А теперь ты меня держи. - Он пополз вперед, и когда его голова оказалась над ямой, во весь голос крикнул внизу - Эликс! Эликс! Ты меня слышишь?

Из зловещей черноты не последовало никакого ответа - оттуда слышались только звуки, которые издает при движении существо, одетое в панцирь. Кесслер ползком вернулся назад, встал на ноги и вытер с лица пот. У него был вид человека, которому наяву снится кошмарный сон.

– Мы не можем уйти, не попытавшись сделать хоть что-нибудь.

– Связать стебли и получайся длинный-длинный веревка, - предложил Малыш Кг. - Моя пойдет вниз.

– Тебе даже из бумажного кулька не выбраться, - зарычал на него Молит. - Если уж кто спустится в эту яму, так только я.

– Много вес, - решительно возразил Малыш Ку, бесстрашно взирая на широкую волосатую грудь Молита. - Слишком много.

– Он прав, - сказал Кесслер. - Ты тяжелей его вдвое. Спуститься в эту преисподнюю должен самый из нас легкий.

– Значит моя, - заявил Малыш Ку, рассматривая такую возможность с вежливым безразличием.

Потрясенный Кесслер был на грани отчаяния.

– Если Эликс действительно погиб, командую теперь я, - продолжал он. - А у меня нет полной уверенности, что Малышу Ку следует спускаться в эту яму.

– Почему? - спросил Молит.

– Это может привести к еще одному несчастному случаю. Кроме того, если на дне засела какая-то тварь, ясно, что для обороны ему недостаточно иметь при себе только мачете. Он должен будет прихватить и пистолет. Один мы уже потеряли. Он внизу, с Эликсом. А если мы потеряем и второй…

– Останется один-единственный, - подсказал Молит. - Тот, который ты пока отдал Сэмми.

Кесслер удрученно кивнул.

– С одним пистолетом и без компаса наши и без того ничтожные шансы добраться до станции практически сведутся к нулю.

– Есть компас, - сообщил Малыш Ку, показывая прибор, о котором шла речь. - Она падать возле яма. Моя поднимать.

Вид компаса несколько успокоил Кесслера, и он наконец принял решение.

– Риск - благородное дело. Спустим его в яму с горящим факелом, но лишь до той глубины, с которой удастся разглядеть, что делается на дне. А потом прикинем, можно ли тут что-нибудь предпринять.

Обливаясь потом, трое начали поспешно рубить и затем вытягивать из окружающей их чащи тонкие, но крепкие стебли лиан.

Опоясанный петлей из стебля лианы, с пистолетом в правой руке и тугим пучком длинных горящих прутьев в левой, Малыш Ку перешагнул через край ямы. Какие бы чувства он при этом ни испытывал, на его лице ничего нельзя было прочесть. И вообще, глядя на него, можно было поручиться, что это ежедневное его занятие.

Веревка из плетей лианы медленно поползла через край ямы вниз, потрескивая и начиная угрожающе расслаиваться в местах, где были узлы. Дрожащий свет факела растворился во мраке. Фини осторожно бродил вокруг ямы, а когда его чуткие уши улавливали шум, который производило двигающееся внизу неведомое существо, он рычал и злобно скалил зубы.

Посоветовавшись, они приостановили спуск и крикнули вниз:

– Уже что-нибудь видно?

– Очень-очень темно, - приглушенным эхом прозвучал из ямы ровный, без всякого выражения голос Малыша Ку. - Должна спускаться еще.

Они осторожно обмотали еще кусок самодельной веревки, и с каждым ее ярдом, который, потрескивая и натягиваясь, скользил через край ямы, их все сильней охватывало недоброе предчувствие.

– Быстро-быстро! - поторопил их голос из ямы. - Огонь почти погаснуть. Уже рядом пальцы.

Еще шесть-семь ярдов веревки скрылось в яме. Мучительно стегнув по нервам, из глубины ямы вдруг грянула очередь выстрелов, следовавших один за другим с невероятной быстротой. Всего их было шестнадцать - столько, сколько зарядов в магазине. Молит и Кесслер изо всех сил рванули на себя веревку, Михаличи схватились за ее конец и принялись тянуть вместе с ними. От усилий, которые они прилагали, чтобы как можно быстрее вытащить Малыша Ку на поверхность, с лица Кесслера ручьями стекал пот, могучие мускулы Молита вздулись буграми. Натянутые до предела куски лианы расслаивались от трения о край ямы. Волокнистые пряди с треском лопались, отделяясь от основного стебля. А люди все тянули эту импровизированную веревку и, затаив дыхание, молились, чтобы она выдержала, чтобы не оборвалась в последний момент.

Внезапно, как чертик из шкатулки, из ямы выскочил Малыш Ку. Он сбросил опоясывавшую его петлю, быстро вытащил из автомата пустой магазин и вставил на его место другой, с зарядами. Излишне говорить, что держался он с непостижимым спокойствием, ибо он держался так почти всегда.

– Что с Эликсом? - выдохнул Кесслер.

– Нет голова, - безо всяких эмоций ответил Малыш Ку. - Откусила животный, которая сидеть внизу.

Кесслер, которому стало дурно, спросил?

– А ты разглядел, что там на дне?

Малыш Ку кивнул.

– Большой животный. Вся красная. Толстый панцирь. Много много ног, как паук. Два глаза - вот такие! - разведя руками, он показал, что они были дюймов восемнадцать в диаметре. - Плохой глаза. Смотреть на меня как на еще одна кусок мяса. - Он с благодарностью взглянул на свой автомат. Моя их вышибать.

– Ты убил его?

– Нет, только вышибать глаза. - Он указал на яму. - Сейчас она двигаться туда сюда. Вы слушать!

Они прислушались, и их уши уловили постукивание, глухие удары и какие-то царапающие звуки, словно нечто громоздкое и неуклюжее пытается выкарабкаться из ямы и каждый раз обратно падает на дно.

– Какой страшный конец! - воскликнул глубоко потрясенный Кесслер. Какой страшный конец! - В бешенстве он ударом ноги зашвырнул в яму кусок гнилого высохшего дерева. И тут его осенило. - А мы ведь можем отомстить за Эликса; хоть это в нашей власти.

– Уже отомстила, - негромко произнес Малыш Ку. - Вышибать глаза.

– Этого мало. Слепое или зрячее, чудовище живо, сидит в яме и может сожрать Эликса. Мы должны его убить.

– Каким же образом?

– Накидаем в яму побольше сухой травы, потом бросим вязанку хвороста и факел. И поджарим его заживо.

– Есть способ получше. - Молит указал на большой валун, пораскрытый густой растительностью. - Если б нам удалось сдвинуть его и перевалить через край ямы, мы бы эту тварь расплющили.

С бешеной энергией они стали рубить преграждавшие им путь растения, зашли за камень и дружно навалились на него. Камень дрогнул, приподнялся и перевернулся вверх основанием. На обнажившейся земле извивались толстые ярко-желтые личинки. Еще одно усилие, и камень, покатившись, оказался в футе от ямы. Люди прислушались, желая убедиться, что намеченная жертва все еще там. Из глубины по-прежнему доносились скребущие звуки и возня. Камень перевалился через край ямы, увлекая с собой комья сухой земли. Казалось, он летел вниз невероятно долго, но в конце концов они услышали звук его падения, сопровождавшийся трояким хрустом и всплеском, точно камень раздавил нечто мягкое и водянистое, заключенное в твердую оболочку. Потом наступила тишина.

Кесслер торжественно отряхнул руки, как бы говоря: "Вот так!". Он взглянул не компас и скрылся за поворотом тропинки, чтобы позвать остальных.

Теперь их отряд возглавил Кесслер, рядом с которым бежал Фини. За ними следовал Малыш Ку, потом шли Михаличи и Сэмми Файнстоун. В арьергарде шествовал вооруженный мачете Билл Молит.

К вечеру десятого дня упала миссис Михалич. Упала, как подкошенная, не издав ни звука, ни подав никакого знака, только что она ковыляла своей тяжелой неуклюжей походкой, а в следующий миг лежала на тропинке, точно выброшенный кем-то узел тряпья.

Отчаянный крик Григора "Мамушка!" остановил движущуюся цепочку людей.

Они окружили ее, подняли, отнесли на небольшую поляну и стали поспешно рыться в походной аптечке. Глаза ее были закрыты, а широкое лицо крестьянки приобрело багровый оттенок. По внешним признакам невозможно было определить, дышит она или нет.

Кесслер взял ее за запястье, но не смог нащупать пульс. Помрачнев, они обменялись беспомощными взглядами: врача среди них не было.

Кто-то положил ей на лоб мокрую тряпицу. Еще кто-то поднес к ее носу бутылочку с ароматическими солями. Третий похлопал ее по щекам и принялся растирать ее короткопалые, загрубевшие от черной работы руки. Отчаянными усилиями они пытались вернуть ее в этот полный трудностей суматошный мир, который она так внезапно покинула, но все их стираная были тщетны.

Наконец Кесслер снял фуражку и произнес, обращаясь к белому как мел, потерявшему дар речи Григору:

– Сочувствую вам! Глубоко сочувствую!

– Мамушка! - душераздирающим тоном вымолвил Григор. - О, моя бедная замученная… - Дальше он пробормотал что-то на непонятном для остальных и изобиловавшем гортанными звуками языке, упал на колени, обнял жену за плечи и изо всех сил прижал к себе. Рядом на земле лежали ее растоптанные очки, до которых теперь никому не было дела, а Григор все сжимал ее в объятиях, словно никогда не собирался выпустить ее из рук. Никогда.

– Моя маленькая Герда! О, моя…

Пока Григор, сломленный горем, навсегда прощался с половиной своей жизни, своей души, с половиной самого своего существа, остальные отошли на несколько шагов и, держа наготове оружие, повернулись лицом к джунглям. Потом они бережно отвели Григора в сторону, а ее похоронили под тенистым деревом и поставили на могиле крест.

Часа через два, пройдя еще семь миль, они расположились на ночлег. За все это время Григор не проронил ни слова. Он шагал по тропе, как автомат, ничего не слыша, ничего не видя, безразличный к тому, куда он идет и дойдет ли когда-нибудь до цели.

При ярком свете костра Сэмми Файнстоун наклонился к нему и сказал:

– Не надо так убиваться. Ей бы это не понравилось.

Григор ничего не ответил. Он пристально глядел на пламя, но перед глазами его была тьма.

– Она ушла быстро, с незамутненной душой, самым легким путем, утешал его Сэмми. - У нее ведь было больное сердце, верно? - Не получив ответа, он продолжал: - Идя следом за ней, я не раз замечал, как она вдруг начинала задыхаться и прижимала руку к левому боку. Я-то думал, что, может, ее беспокоит невралгия. А оказывается, это было сердце. Почему она нам об этом не сказала?

– Не хотела деладь друдноздь, - безо всякого выражения произнес Григор.

Это он в первый раз заговорил после ее погребения.

И в последний.

Никогда больше он не вымолвил ни слова.

К четырем часам утра в лагере его уже не было. Когда две луны стояли еще высоко, а третья склонилась к горизонту, Кесслеру надоело неподвижно стоять на посту, и он, тихо ступая, обошел вокруг лагеря и увидел, что место, где до этого спал Григор, пустует. Кесслер не поднял тревогу сразу: для людей отдых и сон были настолько необходимы, что нельзя было будить их, предварительно все не обдумав. Поэтому он, осторожно перешагивая через спящих вповалку людей, вначале обыскал лагерь и прилегающую к нему местность.

Григора нигде не было.

Со всех сторон их грозно обступали джунгли. Какое-то фосфоресцирующее существо, широко раскинув крылья, бесшумным призраком пронеслось между верхушками деревьев. Кесслер поразмыслил над создавшимся положением. Как и когда удалось Григору скрыться, установить было невозможно. Он мог уйти и час назад, и раньше. А теперь он, возможно, находился в нескольких милях от лагеря, если, конечно, еще был жив.

Зато угадать, ~куда~ он ушел, было несложно. Так что же делать? Если он, Кесслер, отправится в погоню один, ему следует разбудить кого-нибудь из спящих, чтобы тот сменил его на вахте.

И тогда их маленький отряд на время разделится, а это вдвое увеличит вероятность нападения какого-нибудь существа, а то и нескольких, которые, вполне возможно, все эти одиннадцать дней незаметно следят за людьми в ожидании такого благоприятного случая; это снизит их обороноспособность. При таких плачевных обстоятельствах их сила в единстве. Разобщенность может привести к катастрофе.

С большой неохотой Кесслер вынужден был принять единственное приемлемое решение: он разбудил всех.

– Григор ушел.

– Когда?

– Не знаю. Либо он бесшумно уполз с поляны, когда я стоял спиной к лагерю, либо его уже не было здесь, когда я заступил на вахту, а я этого не заметил. - Он угрюмо уставился на костер. - Мы не можем бросить его на произвол судьбы в этом страшном лабиринте.

– Я схожу и приведу его, - вызвался Сэмми, подняв с земли свое мачете.

– Для нас слишком большая роскошь по очереди в одиночку рисковать жизнью, - заявил Кесслер, отвергая его предложение. Вперед ли, назад ли, но пойдем мы все вместе.

Билл Молит поднялся на ноги, взвалил на спину свой тяжелый мешок, широко зевнул и схватил мачете.

– Тогда это вопрос решенный. Мы все пойдем обратно. Идти нам всего-навсего миль семь. А что такое семь миль? - Он снова зевнул и сам ответил на свой вопрос: - Ночью это все семьдесят. Ну и что? Пошли.

Каждый вскинул за плечи свою ношу, и они отправились в путь, держа наготове пистолеты и мечете. Пламя покинутого ими костра померкло вдали. Фини бежал впереди, то и дело к чему-то недоверчиво принюхиваясь и утробно рыча.

Григор лежал на поляне, тело его было сведено судорогой, ноги подтянуты к подбородку, в левой руке зажат наполовину пустой пузырек из походной аптечки. Его откинутая правая рука покоилась на свежем могильном холмике, словно оберегая его. Головой он уткнулся в землю у основания деревянного креста. Они достали лопату, и, выполняя желание Григора, опустили его во тьму рядом с "маленькой Гердой". Ведь именно за этим он шел сюда сквозь ночь чужой планеты.

Кесслер записал в своем дневнике: "День тринадцатый. К северу продвинулись миль на сто с небольшим. Последние два дня идем быстрее".

Около ста миль за тринадцать дней. Не густо. Неужели эти проклятые джунгли никогда не кончатся?

Кесслер разорвал пакет с пищевым концентратом, бросил его Фини, вскрыл еще один для себя и принялся медленно есть.

– Одно утешительно - если, конечно, это можно счесть утешением: после каждой еды наш груз становится чуть легче.

– А вокруг тьма-тьмущая всяких плодов и корений, - заметил Молит. - Я знаю правило номер один: не ешь того, о чем доподлинно не известно, что это съедобно. Кара за непослушание может оказаться такой ужасной, что захочешь не придумаешь. Однако рано или поздно нам придется рискнуть.

– Не кушать - умирать медленно, - изрек Малыш Ку. - Кушать что нельзя - умирать быстро.

– Да ты, приятель, еще мечтать будешь, как бы быстрей подохнуть, - не уступал Молит. - Вот на кое-каких планетах есть плоды с виду сочные, вкусные, а съешь, и тебя так скрутит, что пятки под мышками застрянут.

– Покойнику в такой позе нужна могила покороче, - включился в разговор Сэмми Файнстоун. - Работы почти вдвое меньше. Такую смерть можно считать экономически выгодной.

Молит внимательно посмотрел на него.

– А я готов был об заклад побиться, что шутки от тебя сейчас не услышишь, хоть мрачной, хоть какой.

– Почему?

– Да мне думалось, что к этому времени ты или превратишься в комок нервов, или уже давно помрешь.

– А я и вправду один сплошной комок нервов, - сказал Сэмми. - Сил хватает только на то, чтобы за жизнь цепляться.

– Молодец! - похвалил его Молит. - Продолжай за нее цепляться глядишь, и выкарабкаешься.

Кесслер раздраженно подергал свою успевшую отрасти густую бороду и сказал, обращаясь к Сэмми:

– Не думайте, что вам одному приходится постоянно тащить самого себя за волосы. Каждый из нас занимается тем же. - Он, не глядя, нашел рукой голову пса и потрепал его за уши. - Разве что за исключением Фини.

Услышав свое имя, Фини завилял обрубком хвоста.

– Ума не приложу, как ему удается вовремя обнаруживать эти ямы-ловушки, ну, вроде той, в которую упал Саймс. Он уже четыре раза предупреждал нас об опасности. Если б не он, еще кто-нибудь мог провалиться в такой колодец и стать пищей для этого красного… уж не знаю, как его и назвать.

Кесслер молча почесал Фини за ушами, погладил его по лохматой спине. И погрузился в раздумье. К этому дню число людей в отряде уменьшилось вдвое. Оставшиеся в живых глубоко переживали смерть каждого, как поистине невосполнимую утрату. Чуть погодя он встал, сознавая, что бесполезно усугублять вчерашнее горе размышлениями о бедах грядущих. Чему быть, того не миновать, хотят они этого или нет.

– Нам пора.

И они тронулись дальше: Кесслер и Фини шли впереди, Молит замыкал шествие. Оба они - и тот, что шел первым, и тот, что последним, размышляли об одном. Об одном, но по-разному, ибо мысли Молита все еще были заняты переоценкой ценностей. Как идущий последним он, насколько позволяли частые повороты тропинки, временами видел перед собой всех остальных сразу. Поэтому он особенно четко представлял, сколько людей идет сейчас впереди него. Эта живая цепочка была вдвое длинней в тот день, когда они начали свое трагическое паломничество. Потому длинней, что с ними тогда еще шли и другие. Например, Саймс. Человек деятельный, образованный, достойный уважения. Первоклассный космонавт. Не из-за Саймса ли принимает он так близко к сердцу то, что их стало меньше?

Нет.

Ему не хватало и черномазого.

И двух тугодумов с Балкан.

А если судьба ударит их снова, ему наверняка будет не хватать и этого иудея.

И тощего китаезы.

И остроухого лохматого пса.

Его скрутит тоска по людям, по всем без исключения.

– Запомни это, Молит! - рявкнул он на себя. - Навсегда запомни!

Сэмми оглянулся через плечо.

– Ты что-то сказал?

– Это я отделываю собственную задницу - в переносном смысле, конечно, - объяснил Молит.

– И ты тоже? - удивился Сэмми. - На моей уже не осталось живого места.

В мозгу Молита это признание заняло место рядом с другой недавно полученной информацией. Значит, не только у него находятся причины давать самому себе по заднице. И другие могут заблуждаться, а потом сожалеть о допущенных ошибках.

Просто диву даешься, как много у людей между собой общего.

Самое правильное - это при жизни проявлять терпимость, а смерть встретить с достоинством. Сейчас он учится первому. А как он справится со вторым, покажет будущее.

Тропа вывела их на голую вершину холма, и в первый раз с той минуты, когда они пустились в путь, перед их взорами открылись уходящие вдаль мили поверхности планеты. В какую сторону ни глянь, повсюду она выглядела одинаково - густой однородный растительный массив, только на востоке вздымалась горная цель, чернея на фоне пылающего неба.

Обтирая тряпкой залитое потом лицо, Кесслер проворчал:

– Когда мы были внизу, в джунглях, я мечтал выбраться оттуда хоть к черту в зубы. А теперь мне бы назад вернуться. По крайней мере там хоть есть какая-то тень.

– Звук, - объявил Малыш Ку, протянув руку к северо-западу. - Вон там, высоко-высоко. "Уйоум, уйоум!" - Ничего не слышу. - Прикрыв ладонью глаза, Кесслер посмотрел в указанном направлении. - И ничего не вижу. - Он взглянул на остальных. - А вы?

– Я тоже, - сказал Сэмми.

– Этак на секунду мне было показалось, что я вижу там, вверху, черную точку, - неуверенно произнес Молит. - Но ручаться не стану. Должно быть, померещилось.

– А сейчас ты ее больше не видишь?

– Нет. Эта точка словно бы откуда-то вынырнула, а потом как слиняла, исчезла из виду.

– Я не намерен из-за этого трепать себе нервы, - заявил Кесслер. Он снова обтер лицо. - Еще час под этим распроклятым солнцем, и у нас начнутся галлюцинации почище. - Он двинулся вперед. - Давайте-ка спустимся отсюда в тень.

Фини залаял на торчавшую неподалеку скалу, шерсть у него на загривке стала дыбом. Кесслер замедлил шаг и, крадучись, направился к скале, держа наготове пистолет. Фини стремительно обогнул ее и зарычал как лев. Какое-то существо, похожее на десятиногую ящерицу, волнообразно изгибая тело, умчалось длинными прыжками прочь и исчезло за гребнем холма. Разочарованно ворча, Фини приплелся обратно.

– Оно же восемь футов длиной, из них половина - зубастая пасть. Кесслер презрительно фыркнул. - И удирает от лая собаки.

– А может, оно органически не переносит резкие звуки, - предположил Сэмми. - И если б Фини так не разлаялся, оно б его вмиг проглотило.

– Меня просто из себя выводит зловещая тишина на этой чертовой планете, - сказал Кесслер. - На Земле в таких джунглях ад кромешный, оглохнуть можно. Стрекочут цикады, без умолку тарабарят обезьяны, кричат попугаи - всего не перечесть. А здесь все живое не производит никакого шума. Огромные змееподобные существа ползают совершенно беззвучно. Гигантские красные пауки сидят в ямах-ловушках и не шелохнутся. Во время моих ночных дежурств я видел множество каких-то тварей, и иной раз только ощущал их присутствие, и все они крались по лесу с такой осторожностью, что ветка не треснет и листва не зашуршит. Это же противоестественно. Меня это угнетает.

– Давайте, запоем, - предложил Сэмми. - Это поднимет нам настроение и заодно распугает всякую здешнюю нечисть.

– А что будем петь? - спросил Кесслер.

Сэмми со всей серьезностью поразмыслил над его вопросом и предложил:

– "Вьется тропка, вьется длинная". Подойдет?

Горланя эту песню, они зашагали вперед. Один Малыш Ку молчал: он не знал слов. "Тропку" сменила "Уложи меня среди клевера", за которой последовали "Песня легионеров" и еще с полдюжины других. Пение помогло им быстрей спуститься с холма в джунгли и ускорило продвижение сквозь заросли. Молит хриплым, режущим слух басом исполнил соло старинную австралийскую песенку "Как погнал наш Клэнси коров на водопой".

Допев последний куплет, Молит взялся за Малыша Ку.

– А от тебя мы даже жалкого писка не услышали. Может, споешь нам что-нибудь свое, а?

Малыш Ку застеснялся.

– Да ты смелей, - нетерпеливо настаивал Молит. - Все равно хуже меня тебе не спеть.

Преодолевая смущение, Малыш Ку неохотно повиновался, и из его рта полились какие-то резкие немелодичные сочетания звуковых полутонов. Под эти жуткие вопли в воображении остальных возникла кошка, ополоумевшая от невыносимых резей в желудке. Эта кошачья агония продолжалась несколько минут и вдруг оборвалась - как им показалось - на середине такта.

– Что все это значит? - подступил к нему Молит, играя бровями.

– Лепестки цветов, точно снежинки, медленно падают с неба и нежно приникают к светлой руке моей любимой, - с удивившей остальных беглостью бойко объяснил Малыш Ку.

– Это надо же! - воскликнул Молит. - Очень милая песенка.

Подумать только - Малышу Ку есть о ком петь песни! Такое Молиту раньше и в голову бы не пришло. Он попытался представить себе эту женщину. Вероятно, лицо у нее оливкового света, миндалевидные глаза; она смешливая, пухленькая, вкусно готовит; мать семерых упитанных детей. Не исключено, что телом она вдвое крупнее Малыша Ку, управляет им и хозяйством твердой уверенной рукой и зовут ее, возможно, Тончайший Аромат, или как-нибудь еще в том же роде.

– Очень, очень мило! - повторил Молит к вящему удовольствию смущенного Малыша Ку.

– Может, споем теперь "Мы идем по Джорджии"? - предложил Сэмми, которому не терпелось еще подрать глотку.

– Я уже задыхаюсь. - Кесслер яростно рубанул мечете по живой изгороди из лиан высотой в половину человеческого роста, которая перекрыла перед ними тропу. - Идущему впереди достается вся работа.

– И он берет на себя весь риск, - добавил Сэмми. - А не идти ли нам во главе отряда по очереди?

– Неплохая идея. - Кесслер прошел через отверстие в изгороди, по краям которого извивались свежие обрубки лиан. - Я обдумаю ее. Напомните мне об этом месяца через два.

Напоминать не пришлось.

Он так долго не прожил.

Тремя днями позже им вдруг повстречались таинственные животные, которые проложили в джунглях тропы. Частенько они задумывались над тем, кто мог проделать в непроходимых зарослях эти коридоры. Уж, конечно, не огромные змееподобные твари вроде той, которую пытался обезглавить Гэннибэл Пейтон. С того времени они не раз мельком видели этих животных, но те никогда не выползали на тропу и ни одно на них не напало.

К появлению в джунглях этих троп не имели отношения и похожие на ящериц существа поменьше. Их было слишком мало, да и корпус у них для этого чересчур легок. Людям давно стало ясно, что извилистые коридоры в зарослях протоптаны животными более редкими и очень тяжелыми. Местами эти тропы уже зарастали: вступая в свои права, их постепенно отвоевывали назад джунгли. Однако длинные отрезки пути за исключенном уголков, где затаились алые цветы-хищники, были начисто вытоптаны, словно почву здесь утрамбовали чьи-то чудовищные конечности.

Кесслер уже собрался было свернуть по тропе в сторону, но тут до его слуха издалека донесся какой-то грохот. Другие тоже это услышали и, приблизившись, остановились за его спиной. Фини задергал ушами, всм своим видом выражая крайнее беспокойство.

Звук казался особенно странным в этом мире мертвой тишины. Он вмиг словно бы отменил извечный закон природы. Гул ударов! Тяжелых, сотрясающих землю, как топот пятидесятитысячного стада взбесившихся буйволов.

Фини возбужденно взвизгнул, быстро забегал кругами, и Кесслер сказал:

– Чувствую, что нам лучше с этой тропы убраться. - Он внимательно оглядел ближайший к ним участок джунглей. Звук становился все громче. Вон туда!

Указав место, где заросли с виду были чуть реже и ветки не так тесно переплетены, он начал прорубать проход.

Все вместе они яростно рубили ветки и рассекали стебли, а когда им удалось продвинуться в глубь зарослей ярдов на тридцать, оглушительный грохот вырвался из-за поворота тропинки. Молит схватил Фини и своей потной волосатой рукой стиснул ему челюсти, чтобы тот не залаял. В прилипших к спинам рубашках они стояли в глубине чужого ада и наблюдали за происходящим.

По тропе, точно потерявшие управление локомотивы, одно за другим мчались громадные животные. У них была толстая тесная кожа, омерзительно уродливые трехрогие головы с маленькими свиными глазками. Казалось, вес их совершенно не соответствует размеру - создавалось впечатление, будто пятьдесят тонн костей и мускулов стиснуто в емкость, рассчитанную тонн на двадцать. Четыре пары массивных, как у слона, ног расплющивали и вбивали в почву стебли лиан и все, что попадалось на их пути.

Их конечности обрушивались на землю с такой неимоверной силой, что это ощущалось даже на расстоянии в тридцать ярдов. Ударная волна, распространившись в верхних слоях почвы, поднялась по стволам деревьев, и верхушки их затрепетали. Животные бежали без единого звука, если не считать топота и пофыркивания, и Кесслеру на миг представилось, будто это какие-то неведомые гигантские трехрогие носороги.

Их было шестьдесят или семьдесят. Неуклюжим галопом, для которого не существовало преград, они промчались мимо, растаптывая все, что попадало им под ноги, проламывая замаскированные покрытия ям-ловушек, на дне которых затаились паукообразные хищники, - теперь тем придется вылезть из своих нор на поверхность и заделать дыры кашицей из слюны с землей.

Выбираясь из укрытия в зеленом сумраке джунглей, люди напрягали слух, чтобы определить, не грозит ли с севера еще одно такое нашествие, но услышали лишь приглушенный расстоянием удаляющийся топот.

Следуя изгибу тропы, Кесслер вышел к развилке, сверился с компасом и указал налево.

– Нам сюда.

Этот путь привел их к реке. Тропа упиралась в берег, а по обе ее стороны он был начисто вытоптан: этак ярдов на сто по течению и на столько же - против. Сюда приходили на водопой трехрогие чудовища.

Вода в реке была мутная, желтая, течение быстрое. Преграда шириной в тридцать ярдов и неизвестной глубины. Согласно показанию компаса противоположный берег лежал по прямой к северу.

Кесслер хмуро взглянул на быстрый речной поток и решительно заявил:

– Я б и пытаться не стал переплыть эту реку. В ней могут быть сильные подводные течения. - Он вытер с лица пот и какое-то время без особого восторга смотрел на желтую воду, отливавшую зеленоватым блеском под лучами голубого солнца. От реки несло гнилыми яблоками и еще каким-то незнакомым едким запахом. Это слишком рискованно.

– Тогда остается одно - тащиться назад до той развилки и пойти по другой тропе, - сказал Молит. - Она, правда, вела на запад, но вполне возможно, что потом она снова повернет к северу.

– Я предпочел бы не возвращаться, если можно этого избежать. Частые отклонения от курса нас угробят. - Кесслер внимательно оглядел оба берега, росшие поблизости деревья и после недолгого раздумья промолвил: - Жители земных джунглей плетут мосты из лиан, и на сооружение такого моста уходит совсем немного времени. Кто-нибудь из вас знает, как это делается?

Ни один не имел об этом ни малейшего представления. Молит решил высказать свои соображения:

– Сдается мне, что люди, которые там занимаются этой работой, должны находиться по обе стороны реки. Если это так, то нам, чтобы построить мост, по которому мы перейдем реку, нужно сначала перебраться на тот берег.

– Перелететь на та сторона, как обезьяна, - сказал Малыш Ку.

– Да ты, верно, телепат! - воскликнул Кесслер. - В моем котелке доваривалась та же идея. - Он еще раз внимательно оглядел деревья. Только бы найти подходящую лиану… Они прошлись вдоль берега и вскоре обнаружили то, что искали. Среди множества деревьев, полушатром раскинувших ветви над прибрежной частью потока, нашлось одно, с которого, почти касаясь воды, свисало несколько толстых стеблей лианы.

Подтянуть один из них к берегу не составило особого труда.

Они срезали в джунглях длинную лиану, привязали к ее концу овальный камень и, раскручивая его в воздухе, стали забрасывать в сторону болтавшихся над водой стеблей, вокруг одного из которых тонкая лиана и обмоталась с десятой попытки. Они потянули стебель на себя, но его конец взметнулся над берегом и зацепился за дерево так высоко, что дотянуться до него было невозможно, и чтобы снять его, Молиту пришлось взобраться вверх по стволу.

– Я переправлюсь первым, - сказал Кесслер.

Он привязал уже обмотанный лианой камень к концу свисавшего с дерева стебля, швырнул его через реку и с помощью тонкой лианы вернул назад. Камень пролетел в каких-нибудь двух футах над противоположным, более высоким берегом. Довольный результатом, Кесслер подтянул лямки своего вещевого мешка, проверил, надежно ли пистолет и коробка с патронами прикреплены к поясу, и отдал Молиту компас.

– Слишком уж ценный прибор, чтобы им рисковать.

Не сознавая зловеще-пророческого смысла этих своих слов, Кесслер с помощью остальных поднялся на несколько футов вверх по стволу, схватил толстую лиану и потянул к себе изо всех сил, испытывая на прочность и желая удостовериться, насколько крепко она сцеплена с ветвью.

– Камень был брошен с большой силой, - обеспокоено сказал Сэмми. - А вы такой мощный толчок не получите. Что, если вы не долетите до того берега?

– Долечу. Эта лиана свисает с ветви по крайней мере футов на пять дальше середины потока, а значит, ближе к противоположному берегу, который к тому же значительно выше этого. Справлюсь, дело нехитрое.

Он покрепче ухватился за стебель, оттолкнулся обеими ногами от ствола и ринулся вперед. Под тяжестью его тела лиана протестующе затрещала, но не лопнула. Однако она сорвалась с ветви, за которую держалась. Кесслер упал в реку. И сразу же вода вблизи места падения всколыхнулась и пошла кругами, словно под поверхностью что-то быстро задвигалось.

Когда Кесслер, подняв фонтан желтых брызг, рухнул в реку и рядом возник этот странный водоворот, Сэмми Файнстоун, стоявший ближе всех к кромке воды, громко вскрикнул. Сбросив мешок с поклажей, он поднял над головой руки.

– Стой дурак! - заорал Молит и рванулся от подножия дерева к Сэмми, чтобы удержать его. - Ты же не знаешь, что это…

Он опоздал. Пропустив мимо ушей его предостерегающий крик, Сэмми бросился в воду.

На середине реки бесновался водоворот. Среди хлопьев пены из взбаламученной воды выскочила голова Кесслера и сразу же вновь скрылась под поверхностью. Вода пошла волнами, еще больше вспенилась и приобрела розоватый оттенок. Взметнулся невысокий смерч.

Из воды на миг показалась рука, вся в крови, судорожно вытянутая, страшная - и Кесслер навсегда исчез.

Тут вынырнул Сэмми, которого мощной подводной волной отбросило назад к берегу. Он отчаянно боролся с течением, но вдруг громко охнул. Молит бросился в ту сторону, куда относило Сэмми, прыгнул в реку, погрузившись в воду по грудь, и за волосы потащил Сэмми к берегу. Потом он нагнулся, подхватил его под мышки и выволок из воды.

Но не всего Сэмми, а лишь его часть - тело без голеней. Ниже колен была только кровь, толчками извергающаяся из перерезанных сосудов.

– О, господи! - выдохнул Молит, чувствуя, как ему сводит внутренности.

Он бережно опустил тело Сэмми на землю, бросился к походной аптечке и с ощущением полной беспомощности окинул взглядом ее содержимое. В ней не было никаких хирургических инструментов, а если б и были, он все равно не знал, как ими пользоваться. Там был шприц, иглы к нему. Пузырьки с какими-то лекарствами, жидкими и в виде затвердевшей массы. А каким образом наполняют шприц, как и в какую часть тела делают укол? Какое лучше применить лекарство?

Сэмми зашевелился и попытался сесть, лицо у него было белое и сонное, как у человека, еще не вернувшегося к действительности,

– А Макси? - прошептал он. - Что с…?

– Она погибать, - сказал Малыш Ку, пристально глядя на Сэмми своими глазами-щелочками. - Вы лежать тихо-тихо.

Сэмми снова напрягая, стараясь подчинить своей воле нижние конечности, потом глянул вниз.

Вернулся Молит, и Малыш Ку сказал ему:

– Она терять сознание.

– Не имеет значения. Эти вот средства в аптечке единственное, что у нас есть для оказания ему помощи. Подними-ка его правую культю, да поживей. Тонкими пластиковыми трубочками он быстро соединил самые большие кровеносные сосуды, потом их и обнаженные мышцы на срезе культи залепил густой клейкой массой. Накладывать эту массу было довольно-таки трудно, ибо стоило нанести ее на какой-нибудь участок раны, как за считанные секунды она становилась твердой, как стекло. Первый ее слой прикрыл рассеченную плоть и закрепил трубочки. На него один поверх другого наложилось еще несколько быстро затвердевших слоев этой массы; и рана оказалась под прочным защитным колпаком. Так же он обработал вторую культю.

В экстренных случаях допускался и такой грубый, зато быстрый способ оказания срочной помощи при тяжелом ранении. Но эта мера с натяжкой годилась только для того, чтобы раненый продержался, пока его не доставят в операционную с новейшим оборудованием, где им займутся руки профессиональных хирургов.

Молит потянулся к аптечке за бинтами и мягкими прокладками. Не потому, что они нужны были для ухода за ранами - ими можно было обернуть обрубки ног Сэмми, чтобы уложить их поудобнее. Его протянутая рука замерла в воздухе, так как в этот миг Малыш Ку выхватил пистолет - единственное оставшееся у них оружие - и ровным голосом произнес:

– Речная дьявол!

Оглянувшись через плечо, Молит увидел торчащую из воды - огромную, размером с небольшую лодку, плоскую голову в форме сердца, а на ней - два белых, похожих на блюдца, немигающих глаза, которые смотрели на них пристально и холодно. С рогоподобных выступов этой невообразимой морды свисали тонкие нити водорослей. Челюсти чудовища совершали медленные жевательные движения, словно оно еще не до конца насладилось вкусом редкостного изысканного блюда.

Бешено застрочил автомат. Одно блюдце лопнуло, и из глазницы потекла густая зеленая жидкость. Голова скрылась под водой и, судя по тому, как в этом месте разбушевалась река, животное заметалось по дну.

Сэмми, которого громкий стрекот автоматной очереди вывел из обморока, шевельнулся и поднял глаза на Молита и Малыша Ку.

– Мои ноги! Что-то оттяпало мне ноги. - И по-детски изумленно добавил: - А я ведь почти ничего не почувствовал, Только слегка резануло болью, как при судороге. Но из-за этого я лишился ног!

– Поправишься. - Молит продолжал бинтовать культю.

– Нет. На этой планете мне не поправиться. - По телу Сэмми прошла дрожь, словно из жарких джунглей на него вдруг повеяло каким-то странным холодом. - Со мной покончено. Вам лучше меня здесь оставить.

– То, что ты временно вышел из строя, не дает тебе права молоть всякую ерунду. Так что заткнись! - резко оборвал его Молит.

Слало улыбнувшись ему, Сэмми промолвил:

– Груби сколько хочешь - меня ты этим не проведешь. Я же знаю, что настал мой черед дать работу лопате.

– Мы понесем тебя, - отрезал Молит. - Для разнообразия. Рытьем могил я сыт по горло. Выбрось-ка из твоей дурацкой башки, что ты можешь заставить меня выкопать еще одну!

Молит, который теперь был за старшего, пришел к выводу, что река в этом месте - препятствие для них непреодолимое. Будь их только двое, он и Малыш Ку, он пошел бы на риск и попробовал перелететь на тот берег, держась за какую-нибудь другую лиану. Но переправить туда Фини и Сэмми было невероятно трудно, Проще вернуться к тропе, что вела на запад, и там же поискать какую-нибудь другую, которая, может, потом повернет к северу.

Они срубили и обтесали две прямые ветки, и Малыш Ку натянул между ними мягкую циновку, которую он сплел из похожей на камыш травы. Ловкость, с которой при этом двигались его худые длинные пальцы, поразила наблюдавшего за ним Молита. Очевидно, Малыш Ку обладал особым талантом к подобным поделкам - работа была выполнена с такой быстротой и сноровкой, что Молит и мечтать не мог когда-нибудь сравняться с ним в этом мастерстве.

На таких самодельных, но удобных носилках Сэмми отправился в путь. Рядом с ним лежало его мачете. Как бы ни сложились обстоятельства, не было ни малейшего шанса на то, что он сможет применить его, но им не хотелось расставаться с этим оружием. К тому же само его присутствие немного подбадривало человека, которого несли на носилках: это как бы означало, что те двое по-прежнему считают его полноценным членом их маленького отряда. Но никто лучше его не знал, насколько это далеко от истины.

Итак, он беспомощно лежал на носилках, ловил взглядом успокаивающие отблески солнечного света на лезвии мачете, смотрел, как над ним проплывают ветви деревьев, безмолвно кусал нижнюю губу, чтобы не выдать, насколько ему тяжело, и старался как-то отвлечься от жгучей боли в обрубках ног. Благодаря стекловидным оболочкам, покрывавшим раны, он не терял крови. Эти оболочки были непроницаемы и для микробов. Другое дело бактерии, которыми кишмя кишела желтая река. Они проникли в его организм, когда доступ к ранам был еще открыт, и теперь, запертые под этой изолирующей массой, вступили в борьбу с его белыми кровяными тельцами.

К середине второй ночи нестерпимое жжение распространилось на поясницу. Не в силах заснуть от боли, Сэмми лежал между костром и телом спящего Малыша Ку. А неподалеку взад-вперед вышагивал Билл Молит, который нес свою очередную вахту. Поскуливал во сне Фини, растянувшийся на мешках с поклажей. Сэмми вздохнул и, пытаясь сесть, с усилием приподнял над землей верхнюю часть туловища. В его темных глазах замерцали отблески пламени. Подошел Молит, опустился рядом с ним на колени и шепотом, чтобы не разбудить Малыша Ку, спросил:

– Ну, как ты?

– Плоховато. Я…

– Погоди-ка. - Молит направился к сложенным в кучу мешкам, осторожно вытащил из-под Фини свой, порылся в нем и вернулся к Сэмми. - Я прихватил их со спасательной шлюпки. Хотел приберечь…

– Какой шлюпки? - спросил Сэмми.

– Той, которая нас сюда доставила.

Сэмми прищурил глаза, собрался с мыслями и проговорил:

– Ах, да, та шлюпка. Господи, как же это было давно.

– Хотел приберечь их до той знаменательной минуты, когда мы увидим перед собой купол спасательной станции. - Молит показал небольшую запечатанную жестянку с сигаретами. - Но теперь такое количество нам не понадобится.

– Убери их, - выдохнул Сэмми. Он безуспешно старался не показать виду, что задыхается. - Жаль сейчас открывать банку. Ведь сигареты не смогут храниться месяцами, если в банку попадет воздух.

– Малыш Ку не курит. Остаемся ты да я. - Молит разгерметизировал банку и щелчком откинул крышку. Он дал Сэмми сигарету, поднес ему огонек, а другую закурил сам. - Как насчет укола морфия?

– Умеешь делать уколы?

– Нет.

Опершись на руку, Сэмми с трудом приблизил свое лицо к лицу Молита и заговорил, понизив голос:

– Вы тащили меня на руках два дня. Сколько вы прошли за это время?

– Миль семь, - наугад ответил Молит.

– Получается три с половиной мили в день. Маловато, верно? И всякий раз, когда тропу преграждают лианы, вам приходится опускать меня на землю, чтобы прорубите проход. Потом вы снова беретесь за носилки. У вас только по две руки, а не по шесть. И ноги у вас тоже не железные. Вы не можете все время идти с такой ношей.

– Ну и что из того? - внимательно глядя на него, спросил Молит.

– У Малыша Ку есть пистолет.

– Ну и что из того? - с тем же выражением в голосе повторил Молит.

– Сам знаешь.

Молит выпустил тонкую струйку дыма и понаблюдал, как она рассеивается в воздухе.

– Со стороны я, наверное, человек дрянной. Быть может, ты меня таким и считаешь. И не исключено, что ты прав. Но при всем при том я не убийца.

– Да взгляни ты на это иначе, - взмолился Сэмми. Он опять сморщился от боли. На его лбу поблескивали капельки пота. - Ты же знаешь, что я все равно скоро умру, чуть раньше или чуть позже. Это лишь вопрос времени. И я прошу тебя сделать так, чтобы мне было легче. Я б очень хотел…

– На самом же деле ты хочешь, чтобы мы облегчили себе существование, - прервал его Молит. - Еще пискни, и я оторву твою безмозглую башку!

Приподнявшись на локте, Сэмми слабо улыбнулся.

– Тебе, Билл, нет равных в умении успокоить человека с помощью угроз.

– Схожу за морфием.

Тяжело ступая, Молит обогнул костер и стал рыться в их запасах. "Билл", - думал он. Пожалуй, впервые Сэмми назвал его по имени. Возможно, что так обращались бы к нему сейчас и другие, доживи они до этого дня.

К примеру, Пейтон. Может, сегодня они уже не обменивались бы такими фразами, как "Эй, Пейтон, подними-ка вот это" и "Слушаюсь, мистер Молит", а разговаривали бы между собой совсем по-другому:

"Прихвати эту штуку, Гэнни" - "Хорошо, Билл".

И, вполне вероятно, миссис Михалич сейчас звала бы его "Билл", а он, обращаясь к ней, говорил бы "Герда" или "Матушка" или придумал бы какое-нибудь глупое ласковое прозвище, вроде "Тутси".

Когда-то, давным-давно, он оторопел бы от одной мысли, что такое возможно. Более того, от злости бы лопнул. Так было раньше, но не теперь, теперь - нет. Времена меняются. А вместе с ними и люди.

Сэмми, не раздумывая, бросился в реку на помощь Кесслеру, а теперь просит их, чтобы выстрелом из пистолета они сняли с себя бремя, которое он на них возложил. Пейтон без оглядки ринулся навстречу неведомой опасности с единственной целью отвести ее от других, Герда и Григор хотели умереть в одиночестве, чтобы не быть обузой для остальных. Даже Фини, и тот напал бы на одну из тех пятидесятитонных галопирующих махин, пытаясь спасти людей, не дать их растоптать. Словом, каждый по-своему, в зависимости от характера, проявил мужество: кто действовал сгоряча, кто - холодно, одни под влиянием импульса, другие - рассудочно.

А что в багаже у него, у Молита? Танцовщица, вытатуированная на руке, и фейерверк метеоритов, разлетевшихся по всей его широкой спине. Клок волос на груди. Могучее, как у быка, тело и выносливость, при которой он может брести до последнего, пока не упадет замертво.

Все остальное - невежество. Его профессиональные знания в области реактивной техники сейчас, в этих обстоятельствах, не более чем бесполезный хлам. Он ничего не смыслит в хирургии, мало что знает о применении лекарств. Не обладает острым, как у Фини, слухом и его на редкость тонким обонянием. У него нет таких проворных пальцев, как у Малыша Ку, нет его флегматичного склада ума и невозмутимого спокойствия, с которым тот приемлет будущее. Даже плавать, как Сэмми, он и то не может. Выходит, он вообще толком ни черта не умеет.

Если не считать умения успокаивать людей с помощью угроз. Да, хоть эта мелочь в его пользу, крошечный плюс против его имени. Как у большинства людей, глубоко переживающих свои заблуждения, самооценка у него была до нелепости заниженная. Его психика сейчас напоминала маятник, который, пока не выровняется его качание, переносится из одной крайней точки амплитуды в другую. И на это была причина. Из глубины его существа… а может, извне, из немыслимой дали?.. ему слышался голос.

Со шприцем в руке он вернулся к Сэмми.

– Я рассудил так: один полный шприц морфия - это самая большая допустимая доза. Надеюсь, что угадал. Ну как, рискнешь?

– Да. - Лицо Сэмми перекосилось от боли. Он выронил недокуренную сигарету. - Делай, что угодно, что угодно, только б мне стало полегче.

– По-моему, лучше всего колоть в бедра. Поближе к ранам. Хочешь, вкачу по полшприца в каждое?

Сэмми согласился. Опустившись рядом с ним на колени, Молит впрыснул ему морфий. В жизни он не чувствовал себя так неуверенно, но огромным усилием воли он заставил свои большие волосатые пальцы проделать это четко и осторожно.

Он поднялся с колен.

– Тебе лучше?

– Пока еще нет. Должно быть, надо одну-две минуты подождать. - Сэмми, обливаясь потом, откинулся на спину. Спустя какое-то время, показавшееся вечностью, он проговорил. - Боль стихает. Уже немного легче. - Он закрыл глаза. - Спасибо, Билл.

В бледном свете второй луны, который просачивался между деревьями, его лицо испускало странное призрачное сияние. Молит подождал немного, потом наклонился к Сэмми и прислушался к его дыханию. Довольный, что тот уснул, он вернулся на свой сторожевой пост.

Поздним утром, когда они поднимались на небольшую возвышенность, Молит почувствовал, что носилки тянут его назад, и оглянулся. Малыш Ку остановился и уже опускал свои концы палок на землю. Молит опустил и свои тоже.

– Что случилось?

– Она не смотреть. Не двигаться. Чуть-чуть не падать с носилки. Моя думает она умирать, - неуверенно сказал Малыш Ку, Фини на негнущихся лапах подошел к неподвижному телу, обнюхал его и тонким голосом пронзительно завыл. Молит взглянул на Сэмми, пощупал его запястье, приложил ухо к груди. И достал лопату…

Они прихватили поклажу и оружие и пошли дальше.

Их было трое - двое людей и собака.

День тридцать второй, а может, тридцать шестой или пятьдесят шестой? Никто не знал, и никому до этого не было дела. Они потеряли счет дням, ибо считать их не было смысла. Единственным ничтожно малым утешением было то, что они перебрались на другой берег реки, - в месте, где она сужалась и из воды торчали большие камни, по которым и удалось ее перейти. Теперь они снова шли на север.

Количество пройденных миль было неразрешимой загадкой. Может, триста, а может, четыреста. В лучшем случае они прошли четверть пути до спасательной станции, если допустить, что Саймс не ошибся в своих расчетах. Им нужно было преодолеть расстояние, в несколько раз превышающее то, которое они уже прошли.

Как-то в полдень, когда они позавтракали, Молит случайно взял в руку вещевой мешок Малыша Ку. Их мешки выглядели одинаково, но стоило ему поднять этот, и он сразу понял, что мешок не его. Он молча опустил его на землю, взял другой мешок, забросил его за спину и, подтянув на плечи ремни, сжал в кулаке рукоятку своего мачете.

С этой минуты Молит стал исподтишка наблюдать за Малышом Ку. И довольно быстро уяснил себе, что тот замыслил. Действовал Малыш Ку спокойно и очень ловко; если б случай с мешком не заставил Молита заподозрить неладное, он так ничего б и не заметил.

За каждой едой один из них - тот, чья очередь, - вскрывал для Фини пакет с пищевым концентратом из своего запаса. Это Малыш Ку проделывал честно, однако картина менялась, когда ему нужно было открыть другой пакет для себя. У него наготове был один уже вскрытый, который он каждый раз доставал, делая вид, что вскрывает и ест его содержимое. Однако он никогда не выбрасывал упаковку, которой полагалось после еды опустеть. Плоский пакет возвращался в его мешок с тем же содержимым, готовый к использованию в следующей пантомиме. Его мешок казался процентов на двадцать тяжелее мешка Молита, следовательно, по приблизительному подсчету, Малыш Ку проделывал этот фокус уже дней шесть-семь.

Однако Малыш Ку не умирал от голода. Он ел по ночам, во время своих очередных дежурств. Лежа у костра, Молит незаметно, одним глазом проследил за ним и увидел, как тот с жадностью поглощает фрукты, ягоды и коренья, собранные им в джунглях, наедается до отвала, готовясь к голодовке следующего дня. Было ясно, почему он так ведет себя, и душа Молота заклокотала от возмущения.

– У нас недостаточно продовольствия, да? - спросил он Малыша Ку. Оно кончится раньше, чем мы одолеем половину пути до станции, так?

– Моя не знает.

– Отлично знаешь, черт тебя дери! Ты мне не виляй. Ты же все рассчитал своим подлым умишком. Прикинул, что нам никогда не добраться до станции, если мы не начнем есть то, что растет в джунглях, А кто-то же должен стать подопытной морской свиньей, вот тебе и втемяшилось в голову, что такой свинкой станешь ты,

– Моя не понимать, - запротестовал Малыш Ку, глядя на Молита с непроницаемым выражением в черных глазах.

– Не примеривайся! - Молит вперил в Малыша Ку такой взгляд, словно уличил его в каком-то тяжком преступлении. - Незнакомые пищевые продукты очень опасны. Никогда не предскажешь, как они могут подействовать на человеческий организм. Вот ты и рассудил: если с тобой ничего не случится, это решит для нас вопрос питания на остаток пути… Но если это не пройдет тебе даром, если ты убьешь себя (он в ярости стукнул кулаком по своему мешку), тогда останется немного больше еды для меня и Фини.

– Моя все равно, если моя умирать, - возразил Малыш Ку с истинно восточной логикой.

– А мне не все равно! - взревел Молит. - С твоим проклятым мешком не побеседуешь, если ты сдохнешь. Он мне не компания. Да и по ночам он не сможет дежурить со мной по очереди. Кто будет охранять меня, когда я сплю?

– Хороший собака, - сказал Малыш Ку, взглянув на Фини.

– Собаки мне недостаточно. - Молит говорил жестко и властно.

Он толкнул Малыша Ку в грудь и, совершенно не соображая, какую городит чушь, заявил: - Если ты из-за этого умрешь, я убью тебя! Теперь я хозяин всего, что осталось от нашей экспедиции, и я запрещаю тебе затруднять меня своей смертью, понял?

– Моя пока не умирать, - пообещал Малыш Ку и десять дней честно держал слово.

Первым знаком того, что он собирается нарушить свое обещание, было его падение: он рухнул, как подкошенный, головой вперед, судорожно поскреб ногтями землю, потом заставил себя подняться на ноги и, спотыкаясь, побрел дальше. Пройдя так ярдов десять, он нагнал поджидавшего его Молита и на этот раз запретил себе упасть. Со стороны это выглядело очень странно.

Он стоял перед Молитом, раскачиваясь, как травинка на ветру, и лицо у него было цвета старой слоновой кости. Его колени медленно сгибались, так медленно, словно что-то тянуло их вниз, преодолевая его отчаянное сопротивление. Таким вот образом, мало помалу, уступая, он все-таки опустился на колени, извиняющимся тоном пробормотал: - Моя больше не может. - И упал на руки подхватившего его Молита.

Быстро сняв с него пояс с пистолетом и зарядами и вещевой мешок, Молит положил его на заросший мхом пригорок, а Фини бегал вокруг них, взволнованно скуля. Когда Молит нагнулся над Малышом Ку и попытался привести его в чувство, голубое солнце плеснуло жаром в просвет между листьями и опалило ему шею.

– Не вздумай смыться, слышишь? - Молит настойчиво встряхнул его. - Не смей уйти, как все остальные, не стану рыть для тебя могилу. Не надейся! Он схватил лопату и зашвырнул ее в джунгли. На лбу его пульсировала вздувшаяся вена. - Видишь, я выбросил эту штуку, будь она трижды проклята. Ею никто больше не выроет ни одной могилы. Никогда, никогда, никогда! Ни для тебя, ни для меня. - Он похлопал по щекам цвета слоновой кости. - А ты проснись, ладно? Ну, давай, просыпайся!

И Малыш Ку послушно проснулся, повернулся на бок и его вырвало. Когда рвота прекратилась, Молит подхватил его под мышки и насильно поставил на ноги, поддерживая, чтобы тот не упал.

– Теперь порядок?

– Много-много больная.

Малыш Ку повис у него на руках.

– Тогда чуток посидим.

Опустив его обратно на пригорок, Молит присел рядом и положил голову Малыша Ку себе на колени. Фини тревожно залаял ярдах в сорока от них в зарослях мелькнули огромные кольца змееподобного существа, Молит схватил пистолет и послал в ту сторону очередь из пяти выстрелов. Свитое в кольцо чудовище быстро заскользило назад. Молит снова занялся Малышом Ку, проклиная собственное бессилие и взывая к лежащей у него на коленях голове:

– Ну, перебори себя, малыш. Нам еще идти да идти, но мы это осилим, если будем держаться друг друга. Мы уже прошли с тобой много-много миль. Ты же не сдашься сейчас, правда? Говорю тебе, возьми себя в руки!

Солнце скрылось за горизонтом, жалобно заскулил Фини; сгустилась тьма, пока ее немного не рассеял слабый тусклый свет появившихся на небе трех лун. А Молит все сидел, держа на руках Малыша Ку, и время от времени обращался к нему с какими-то словами, но уши того оставались глухи. Молиту показалось, что громадное голубое солнце разметало и спутало его мысли, и он потерял над ними власть.

У него возникло ощущение, будто он ограждает своими руками от неведомой опасности не только Малыша Ку, но и всех остальных, кто некогда брел с ним по этим чужим тропам. Саймса и Пейтона, Сэмми и Кесслера, обоих Михаличей. Да и тех, с кем он жил и общался в те давние времена, когда еще существовал большой серебристый цилиндр, называвшийся "Стар Куин".

И еще ему казалось, будто он слышит голос, который звучал сейчас намного громче и настойчивей, чем прежде. Но хоть убей, он не мог разобрать, какие слова пытался сказать ему этот голос.

Он просидел так до самого рассвета, одежда его стала влажной от росы, веки вспухли и покраснели. Малыш Ку был еще жив, но без сознания и ни на что не реагировал. Он был в состоянии полного оцепенения, как после приема большой дозы наркотика.

Это напомнило Молиту, что, если верить слухам, такие, как Малыш Ку, подвержены наркомании. А вдруг у Малыша Ку имелся тщательно запрятанный запас опиума - либо в его мешке, либо при нем, в одежде? Молит обыскал все и, надо сказать, очень тщательно. И не нашел никакого опиума. Сколько-то дней назад он точно так же обыскал Сэмми. И не нашел никаких бриллиантов. Ни у одного не оказалось тех вещей, которые, по сложившимся о них представлениям, эти люди должны были всегда иметь при себе.

Он пришел к выводу, что жизнь в некотором смысле - это огромная ложь, черт ее дери. А правда - тоже в каком-то смысле открывается со смертью. Среди вещей Малыша Ку не оказалось ничего заслуживающего внимания, кроме выцветшей потрескавшейся фотографии, на которой была запечатлена деревушка с домиками под покосившимися крышами, а на заднем плане виднелись какие-то горы. Только и всего. И ничего больше. Его рай, его царство небесное на земле.

– Я привезу тебя туда, - поклялся Молит. - Даже если на это уйдет десять лет.

Надев пояс с зарядами и пристегнув к нему пистолет, он набил до отказа один из мешков, закрепил ремни так, что теперь, когда он продел в них руки, мешок висел у него на груди, а не за спиной. Часть содержимого походной аптечки он рассовал по карманам, а что не поместилось, оставил на пригорке. Воткнул мачете заостренным концом в землю, чтобы можно было взяться за рукоятку не нагибаясь, взвалил на спину Малыша Ку, сжав в своей волосатой лапе оба его тощих запястья, другой рукой выдернул из земли мачете и пустился в путь.

Когда они двинулись дальше, Фини очень оживился: он прыжками понесся вперед, то и дело к чему-то принюхиваясь и часто оглядываясь, чтобы убедиться, следует ли за ним Молит. Полчаса ходьбы, пять минут отдыха; полчаса ходьбы, пять минут отдыха. Еще хорошо, что судьба наградила его таким сильным телом, одновременно распорядившись, чтобы Малыш Ку был маленьким, ссохшимся - кожа да кости - подобием человека.

И вот, тащась по тропе, Молит начал разговаривать вслух. Иногда с Малышом Ку, безмолвное тело которого было перекинуто через его широкое плечо. Иногда - с Фини, удивительно терпимо воспринимавшим любое его чудачество, как самое что ни на есть обычное явление. А бывало, что он, ни к кому не обращаясь, выкрикивал гневные фразы, порожденные жаром голубого солнца и чужой атмосферой. Его тело пока функционировало, а разум уже помутился, но сам он об этом не подозревал.

Во время восьмой остановки Малыш Ку издал горлом тихий прерывистый хрип, впервые со вчерашнего дня открыл свои черные глаза и прошептал:

– Моя много извиняйся.

И с присущим ему спокойствием тихо ускользнул туда, куда уходят Малыши Ку. А Молит не заметил, что его уже нет. Он поднял его тело и понес дальше сквозь зеленый ад, потом опустил его на землю, снова поднял, снова понес: одна изнуряющая миля за другой, один час пекла за другим. Молит иногда разговаривал с ним, и почти всегда Малыш Ку отвечал ему, любезно и без запинки.

– Мы все ближе к цели, малыш. Хорошо продвигаемся вперед. Сегодня прошли пятьдесят миль. Что ты на это скажешь?

– Чудесно, - ободряюще отвечало мертвое лицо.

– А может, завтра мы пройдем сто. Под этим голубым солнцем. Оно все хочет меня сжечь, но я ему не дамся. Вонзается мне прямо в мозг и требует; "Падай, ну, падай же, будь ты проклят!", но я не упаду, слышишь? Ты имеешь дело с Биллом Молитом. А я плюю на голубое солнце. - И он плевал для вящей убедительности, а Малыш Ку лежал, замерев от восхищения. - На следующей неделе в среду мы дойдем до купола. Они там организуют для Сэмми новые ноги. А через месяц во вторник будем уже лететь к Земле. - Он торжествующе фыркал. - И к рождеству мы дома, а?

– Разумеется! - с положенным восторгом отвечал Малыш Ку.

– А Фини угостим говяжьими костями, - добавлял Молит, обращаясь к собаке. - Как ты на это смотришь?

– Сгораю от нетерпения, - отвечал Фини и со всех ног бежал вперед.

Как же хорошо иметь настоящих друзей там, где без них было бы ужасающе одиноко. Слышать, как они с тобой разговаривают - они и тот голос, который все звал, звал…

В среду он свернул на восток. Компас лежал там, где он обронил его два дня назад - под необычайной красоты орхидеей, которая издавала зловоние. Он не отличал востока от запада, севера от юга, но его могучее тело продолжало идти, точно взбесившийся механизм, который упрямо не желает остановиться. И все это время Фини бежал впереди него на расстоянии прыжка; днем помогал обходить замаскированные ямы-ловушки, по ночам стерег его.

Его обожженное лицо стало кирпично-красным и было изборождено глубокими морщинами, черными от пыли и пота. Нечесаная свалявшаяся борода клочьями свисала на грудь. Глаза его были налиты кровью, зрачки расширены, но тело продолжало шагать вперед с бездумным упорством робота.

Время от времени он втыкал мачете в землю, выхватывал пистолет и стрелял, кое-как прицелившись, примерно в том направлении, где появлялись какие-то животные, которые напали бы на него, стреляй пистолет бесшумно. Но они убегали от громкого треска пальбы, не перенося этих звуков. Раза два он стрелял в драконов, которые существовали только в его больном воображении. Останавливаясь передохнуть, он всякий раз беседовал с Малышом Ку и Фини, и они на его блестящие остроты неизменно отвечали наизабавнейшими шутками.

Как это ни странно, он никогда не забывал покормить собаку. Иногда он так увлекался разговором со своими двумя собеседниками, что пренебрегал необходимостью поесть самому, но не было случая, чтобы он не вскрыл пакета с пищевым концентратом для Фини.

Когда Молит вышел к крайнему отрогу горной цепи, он оказался на возвышенности. Джунгли поредели и постепенно уступили место голым скалам, и пришло время, когда он уже тащился там, где не было ни тропы, ни деревьев, и ничто больше не защищало его от жгучих лучей висевшего в небе огненного шара.

"Выше, еще выше", - настойчиво твердило то, что заменило ему разум. Он взбирался по пологим склонам, оступившись, скользил вниз, хватаясь за предательские выступы скал, чтобы удержаться, но продолжал ковылять дальше. "Попробуй-ка выбраться из ущелья, старик сказал, "Стар Куин" уходит в небо, кто говорит, что Билл Молит в числе погибших? Выше, выше!" Миля, ярд, дюйм или сколько там - вверх. Потом отдых и беседа. Еще миля, ярд или дюйм вверх. Дыхание его стало затрудненным, прерывистым. Зрение почему-то не фокусировалось, и бывало, что поверхность, по которой он шел, то неожиданно вздымалась перед его глазами, то становилась совершенно плоской, и он спотыкался, застигнутый врасплох.

Две костлявые руки с нечеловеческой силой оттягивали книзу его левое плечо, и что-то темное, издавая назойливые звуки, вертелось у его спотыкающихся ног, обутых в грубые башмаки. Звуки теперь слышались со всех сторон: они неслись с высоты небес, они пробивались из глубин его существа, разрушая незыблемую тишину этого мира, которая теперь сменилась адской какофонией.

О, этот лай и визг непонятного создания, что металось перед его глазами, это пульсирующее "уйоум-уйоум", которое доносилось с какой-то неведомой точки вблизи огнедышащего, как раскаленная печь, солнца. И голос, сейчас уже гремевший в его душе подобно грому, так что ему наконец удалось разобрать слова. ~Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные…~ Плевать он хотел на этот голос. Он и прежде никогда к нему не прислушивался. Может, он существует, может, нет. Но голос произнес одно слово, которое заинтересовало его. Одно единственное слово.

"Все", - сказал голос.

Он никого не отметил особо.

Никому не отдал предпочтения.

Он сказал: "Все".

"Точно!" - мысленно согласился Молит и рухнул головой вперед, как сраженный ударом бык, вытянувшись среди раскаленных скал, и маленькое коричневое существо, скуля, принялось лизать его лицо, а голубое солнце продолжало выжигать почву чужой планеты.

"Уйоум-уйоум" покинул свое место возле солнца, снизился и выбросил тонкую нить, на конце которой висело нечто, похожее на толстого черного паука. Паук коснулся поверхности планеты, разделился пополам и стал двумя людьми, одетыми в тускло-коричневого света униформу. В их ноздри были вставлены миниатюрные фильтры.

Бешено крутя обрубком хвоста, Фини прыгнул на первого из них с явным намерением слизнуть с его лица кожу. Жертва взяла Фини на руки, потрепала за уши и ласково шлепнула по спине.

Второй наклонился над телами, потом пошел назад к нити и заговорил в болтавшийся на ее конце аппаратик:

– Честь и хвала твоему зрению, Эл. Ты ведь был прав. Их действительно двое - один парень тащил на себе другого. - Молчание, затем: - Им неоткуда здесь взяться, кроме как с той спасательной космошлюпки. Жаль, что они не остались в ней, ведь мы засекли ее, когда она опускалась на поверхность планеты.

– Однако же на ее поиски у нас ушло десять дней, - донесся сверху голос пилота. - За такой срок у них лопнуло бы терпение, и они все равно ушли бы в джунгли. - Немного подумав, он заговорил снова: - Я по коротковолновику свяжусь с куполом - пусть они пришлют патруль, чтобы прочесать весь путь отсюда до космошлюпки. Если выжил кто-нибудь еще, то наверняка прячется в зарослях именно по этому маршруту.

– Что значит "кто-нибудь еще?" Эти двое мертвей мертвых. Жива только собака.

– Все-таки не мешает проверить.

– Дело твое.

Отойдя от аппарата, говоривший вернулся к своему напарнику.

– Этот громила скончался совсем недавно, - сказал тот. - Просто диву даешься, как ему удалось сюда добраться. Мы опоздали всего на несколько минут. А другой умер дней пять назад.

– Какого же черта он тащил на себе труп?

– Откуда мне знать? Может, он был его лучшим другом.

– Кто? Этот недомерок - китаеза? Не будь идиотом!

Никогда в жизни ничто не заставило его услышать тот голос.

"Все", - говорит он.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

19.08.2008

Оглавление

Аркадий и Борис Стругацкие. Машина желаний

Виктор Колупаев. "Толстяк" над миром

Вячеслав Рыбаков. Художник

Леонид Панасенко. Пепел и звезды

Эрик Фрэнк Рассел. И послышался голос

Реклама на сайте