«Искушение»

1

Каждое утро мимо окон проходила женщина в голубом плаще. Он провожал ее глазами, и каждый раз ему казалось, что по мере удаления цвет плаща меняется – из голубого становится ярко-зеленым. В первый раз он только механически отметил это обстоятельство; во второй – заметил и удивился; в третий – растолкал Фреди, который как всегда спал, и заставил его посмотреть в окно. Пока Фреди поднимался, женщина в голубом плаще уже успела отойти на порядочное расстояние. Фреди подтвердил, что плащ зеленый, и снова лег спать.

Его звали Юлиан Мюри и он томился от скуки в ожоговом отделении городской клиники. Ему предстояло провести еще неделю в палате для выздоравливающих, а после он свободен и может идти куда захочет. Вот только ему некуда было идти.

В это утро женщина в голубом плаще появилась снова. Он попытался разглядеть ее лицо, но не смог. Утро было пасмурным, женщина медленно удалялась вдоль двойной прозрачной стены до сих пор еще зимних деревьев. Он видел сбоку, сверху и сзади, это не оставляло ему никакой надежды увидеть лицо. По этой причине он неожиданно разозлился и представил себе ее, ради мести, в виде немолодой уродины с выпученными глазами. Нет, пожалуй, лучше молодой. Молодым уродинам жить намного труднее. Конечно же, он злился на себя. Любая злость это злость на себя.

Он был одним из тех, кто пережил известное крушение поезда девятого декабря. Еще до сих пор газеты время от времени вспоминают об этом событии, хотя с тех пор произошло немало нового. Та катастрофа сделала его совсем другим человеком, как будто он, прежний, тоже погиб вместе с другими. Но кто же тогда он теперешний? Почему сейчас он так непохож на самого себя?

В то морозное утро взорвался нефтепровод, проходящий под железнодорожным мостом. Он помнил кристально-пронизывающий холод, веющий из полуоткрытого окна в тамбуре, помнил пушистые облака тонких берез, взметаемые в небо длинными-длинными неподвижными стволами, помнил лес – совсем белый даже в темноте и совсем непрозрачный из-за инея, помнил снег и глубокие черные следы наискосок, помнил, как все вдруг исчезло, утонув в оранжевом мареве. Красно-оранжевом. Свет появился на несколько секунд раньше, чем звук. За эти несколько секунд он успел подумать о многом. Сперва он подумал о том, что что-то случилось с его зрением. Потом он вдруг вспомнил свою мать, которая умерла двенадцать лет назад, и это воспоминание, именно это, заставило его испугаться и понять, что произошло страшное. Потом ударная волна столкнула поезд с откоса. К счастью, вагон был предпоследним. Он увидел, как дружно вздрогнули оранжевые березы, стряхивая с себя иней, увидел, как неправдоподобно ярко вспыхнула огненная полоса на задней стенке тамбура и осветила его самого. Поезд, не снижая скорости, стал наклоняться. Затем толчок, темнота и нечто черное, вдавливающееся в окно. Потом он пытался ползти по снегу, проваливаясь руками; он знал, что должен успеть отползти дальше, но кружился на месте из-за чудовищной, парализующей боли. Боль не позволяла ему остановиться и не позволяла ползти в нужном направлении, поэтому он только бессмысленно перекатывался в снегу. Все вокруг было красно-оранжевым, только полоска неба оставалась голубой; он замечал эту полоску каждый раз, когда случайно переворачивался на спину. Оттуда, из неба, летели к нему крупные мирные хлопья инея – его на березах было так много, что иней продолжал падать еще несколько часов, до тех пор, пока огонь не потух. А снег был мягким и невесомым.

В конце концов он смог сесть. Он все-таки отполз от вагона на безопасное расстояние. Недалеко, примерно в километре впереди, гудел и двигался огненный шар. Рядом с шаром вставало солнце – совсем маленький и безобидный красный зрачок, чуть трепещущий в неравномерном колыхании раскаленного воздуха. Тогда он подумал о бомбе. Огненный шар очень напоминал облако ядерного взрыва – так он подумал тогда. Еще он подумал, что нужно не смотреть и закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Но кто-то другой внутри него (может быть, именно в тот момент родилось его новое Я?) приказал смотреть. И, не прекращая смотреть, он убедил себя в том, что человек, взглянувший на ядерный взрыв, все равно обречен, а поэтому лучше смотреть и запоминать последнюю в жизни чудовищную красоту. Когда он смог отвести глаза от огня, солнце уже поднялось выше, и его свет смешался с оранжевым сиянием, медленно, но уверенно гася его. Снег снова становился белым, а глубина пушистого леса – голубой. Он увидел множество черных точек на снегу и протянул ладонь. На ладонь упал неровный стеклянный шарик, величиной с горошину. Шарик успел остыть за время своего путешествия в воздухе. Это был снегопад из остывших остатков расплавленной земли. Тогда он понял, что спасен, и испугался, и обрадовался одновременно. Радость не оставляла его еще многие недели. Даже в самое тяжелое время, когда он лежал на больничной койке, не имея возможности пошевелиться, почти распухая от боли, он все же улыбался. Никто не понимал, чему он улыбается. Однажды врач спросил его об этом. Врач не мог понять такой простой вещи.

– Вы всегда улыбаетесь, – сказал врач, – я удивляюсь вашей выдержке.

– Сейчас зима? – спросил Юлиан Мюри.

– Зима уже заканчивается, – ответил врач.

– А березы? Они еще белые?

– Но березы всегда белые.

– А за окном – там есть березы?

Врач нерешительно посмотрел в окно – так, будто бы он не знал, есть ли там березы.

– Нет, берез там нет. Мы в городе.

– Вот поэтому я и улыбаюсь, – сказал Юлиан Мюри, – потому что я не люблю березы.

Почему-то слова <<я не люблю>> стали его любимыми словами.

В ночь перед взрывом он познакомился в купе с молодой и очень красивой женщиной (сейчас он забыл ее имя). Это обычное случайное знакомство с каждым часом их неторопливой беседы перерастало во что-то большее. И он, и она это хорошо понимали. У них впереди был остаток ночи и половина дня. За это время можно хорошо узнать друг друга. Они не спешили, совсем не спешили Впереди двенадцать часов, а может быть, вся жизнь – это много. В таких случаях всегда надеешься на что-то большое; знакомства – это лотерея, в которой может очень повезти, но обычно не везет. Если не везет, ты почти ничего не теряешь. Он всегда нравился женщинам и знал, что нужно делать, чтобы им нравиться. Но в ту ночь он не играл, а просто был самим собой. Ему было тепло и спокойно с незнакомкой, о которой он забыл спустя несколько часов и вспомнил гораздо позже, со смешанным чувством вины и жалости. Она, конечно, погибла. Ну и что же? Тогда многие погибли.

Сейчас Юлиан Мюри почти не улыбался. Счастье собственного спасения постепенно тускнело и превращалось в почти противоположное чувство. Он знал, что этому нельзя поддаваться, но ничего не мог с собой поделать. Наверное, счастье – как голубой цвет плаща – с увеличением дистанции меняется до неузнаваемости. Женщина в плаще прошла и скрылась вдали за поворотом. Может быть, любое чувство превращается со временем в свою противоположность? Он не хотел этого. Он хотел просто радоваться жизни. Но жизнь несправедлива, очень несправедлива. Он остался жить, хотя множество невинных погибли. Как можно любить жизнь после этого?

Он отошел от окна и вышел в коридор. Ему было тяжело идти – кроме ожогов у него был еще и сложный перелом ноги; он начал ходить только три дня назад. Хромая, он подошел к столу и сел на скамью. У дальней стены стояли кадки с цветами и вяло прыгали птицы в клетках. Птицы были мелкими и разноцветными. Таких в природе не бывает, – подумал Юлиан Мюри и рассердился сам на себя за эту глупую мысль.

– Ну как там ваш Бог? – он обратился к своему соседу по палате. Этого человека постигло странное несчастье – в его загородный домик ударила одна из последних осенних молний. Домик сгорел дотла. Человек – его звали Яков и он был еврей – сильно обгорел. Кажется, это событие слегка повредило его разум. Яков уверовал в Господа и теперь постоянно молился, вымаливая прощение у создателя. Странная причуда – если рассуждать логически, то это создатель должен просить прощения за свои поступки.

– Ну как там ваш Бог? – спросил Юлиан Мюри, – вы все еще верите в его справедливость?

– Больше, чем когда-либо, молодой человек, – ответил Яков.

– Бросьте называть меня молодым человеком. Я не настолько младше вас.

Яков не обиделся. Он вообще не обижался ни на что. Такие люди всегда выводят из равновесия. На них всегда хочется сорвать зло.

Черт возьми, подумал Юлиан Мюри, этот человек раздражает меня все больше. Раздражает своим смирением, своей извращенной логикой, своей красивой молодой женой, которая приходит каждый день и, кажется, его любит. Раздражает тем, что у него есть дом, есть деньги, тем, что у меня ничего этого нет. С этим ничего не поделать.

– Извините меня, я не хотел, – сказал Яков.

– А я хотел, – сказал Юлиан Мюри, – хотел продолжить наш теологический спор. После того, что я видел, я точно знаю, что справедливости нет. Если ваш Бог существует, то он озабочен чем угодно, но только не справедливостью. Вы должны знать это так же хорошо, как и я.

– Но он оставил в живых и вас, и меня.

– Я не просил его об этом, – сказал Юлиан Мюри, – пусть бы лучше он совсем не вмешивался в мою жизнь. Такая справедливость – это справедливость уличного грабителя, который, обобрав и избив жертву, оставляет ей деньги на проезд в метро. Разве не так?

– Любое наказание это наказание за грехи, – сказал Яков.

– Конечно же, за грехи. Этими словами можно оправдать все, что угодно. У вас что, было так много грехов, чтобы вы заслужили полусожжение живьем?

– Да, я вполне заслужил наказание.

– Как бы не так, – сказал Юлиан Мюри, – в вас говорит гордыня. Нет такого греха, за который можно так жестоко наказывать. Может быть, вы в детстве воровали конфеты со стола или в молодости переспали с чужой женой, или десять лет не ходили в церковь. Не думаю, чтобы такой человек, как вы, был способен на больший грех. Да и я не великий грешник.

– Но ему виднее.

– ЕМУ? Да, виднее, и вольнее издеваться над своими созданиями. Просто так. Ведь так бывает?

– Так не бывает, – ответил Яков. – Просто так не бывает.

– А вот вы мне не нравитесь просто так, – сказал Юлиан Мюри, – и я уверен, что это без всякой причины. Просто так. И я мог бы вам сделать любую гадость – просто так. А я слеплен по образу и подобию божьему. Я – это он в миниатюре.

Яков замолчал, обдумывая свой ответ. Три птички в большой клетке затеяли очень понятную игру. Одна из них, без сомнения самка, заигрывала с двумя другими, стараясь их поссорить. Когда ей это удалось, она попрыгала на край жердочки и стала усердно притворяться, что ссора поклонников ее не интересует. Поклонники пищали и выдергивали друг другу перья. Когда писк становился громче, самка слегка поворачивала голову и быстро отворачивалась снова.

– А вы мне нравитесь, – сказал Яков, – и я уверен, что это не случайно. На все воля божья.

– Я вам нравлюсь? – Юлиан Мюри удивился. – Вот уж это напрасно. И в этом нет ни грана справедливости, в которую вы так верите. Вчера, например, когда из вашей электробритвы вынули ножи, а вы возили бритвой по щекам не меньше четверти часа и приговаривали <<что-то сегодня она нехорошо бреет>>, а мы все тихо катались со смеху, – как вы думаете, кто придумал эту шутку?

– Вы?

– Да, я. А как вы думаете, почему я не сделал для вас что-нибудь похуже?

– Почему?

– Потому что для этого здесь нет возможностей. На воле я бы подшутил над вами более жестоко. Мне нравится пробовать ножом все мягкое и беззащитное. Вы должны бояться и избегать меня.

– Вы всегда были таким? – спросил Яков.

– Нет, не всегда, я такой после выздоровления,

– И все равно, вы мне нравитесь, – сказал Яков, – вы говорили, что вам негде жить?

– А что, вы можете решить мои проблемы?

Мимо прошла симпатичная пухленькая сестра милосердия. Новенькая, работает всего месяц. Когда она появилась впервые, Юлиан Мюри еще не вставал и нуждался в ее помощи. Тогда над его койкой висел портрет модной негритянской певицы. Сестра – ее звали Мери – стала рассказывать Юлиану Мюри о той певице что-то интересное. Сейчас он ничего не помнил из ее рассказов. Потом Мери стала вести себя совершенно недвусмысленно. Бедняга, она постоянно краснела, она не была избалована вниманием мужчин. Бывали дни, когда Юлиану Мюри и самому хотелось развеять скуку, но он не представлял себя в виде Дон Жуана на костылях и с обожженным боком. В другой обстановке он бы не упустил возможности – он бы съел бедную Мери, не поперхнувшись. Когда сестра надоела ему, он сказал ей все, что о ней думает. Мери разревелась и назвала его по-непечатному, но прибавила, что все равно его любит. С тех пор они не разговаривали, не считая тех случаев, когда Мери робко пыталась восстановить отношения. В ней было что-то жалкое. Сейчас Мери прошла напряженной походкой, не поворачивая головы.

– А что, вы можете решить мои проблемы? – спросил Юлиан Мюри.

– Если вы не откажетесь, – сказал Яков.

– Заранее обещаю, что не откажусь. Итак, что вы мне предложите?

– Я хочу, чтобы мы с вами стали друзьями. Если вам некуда спешить, то я приглашаю вас к себе в гости. Вы можете жить у меня, сколько захотите. Я живу с женой, детей у нас нет, в доме спокойно. Если вам не понравится, вы всегда сможете уехать.

Всегда, как бы не так, подумал Юлиан Мюри, куда бы это я смог уехать, не имея ни гроша в кармане?

– Заманчивое предложение, – сказал он, – но что вы хотите взамен? Большой дружбы я обещать не могу. Ничего ценного у меня нет. Вам нечем будет поживиться. Или вам велит опекать меня долг христианина?

– Считайте, что так, – ответил Яков.

2

Утро было хмурым и холодным. Низкое недоброе небо изредка выпускало из себя крупные снежные пушинки, не решаясь на настоящий снегопад. Юлиан Мюри провел в помещении три месяца и ему вдруг показалось, что он выходит на улицу впервые. Возможно, и впервые – ведь он почти родился заново. За ночь подморозило, и вчерашняя ледяная грязь застыла скользкими бугорками, на которые он никак не мог поставить ногу. Он не мог решиться идти по льду. Вчера у ворот разворачивался автомобиль, он оставил за собой след в виде плавного двойного полукруга, глубоко вдавленного в лед. Под мутной коркой льда виднелся обрывок красной рекламной листовки. Юлиан Мюри попробовал прочесть буквы, но не смог.

– Давайте я вам помогу, – сказала миссис Йеркс и взяла его под руку, – не стесняйтесь, ведь вам еще трудно ходить.

– Спасибо.

Миссис Йеркс, жена Якова, была лет на пятнадцать младше своего мужа. Не похоже, чтобы она вышла замуж из-за денег, хотя деньги тоже сыграли свою роль. Деньги всегда играют роль, точнее заставляют разыгрывать роли всех тех, у кого денег мало. Несколько раз Юлиан Мюри видел ее в клинике и наблюдал за ней, пытаясь определить, кто она такая. Миссис Йеркс была из тех женщин, истинная сущность которых неразличима при первой встрече.

При второй – тоже. С такими можно прожить вместе десять лет и не узнать о них ничего. Она двигалась и говорила просто и естественно, но казалось, что у нее под кожей броня – броня гибкая, мягкая и незаметная, но все же непробиваемая. Она всегда выглядела чуть-чуть печально, если не улыбалась. Но в ее улыбке печали не было, и Юлиан Мюри понимал, что это игра. Сейчас на ней было легкое серое пальто и вязаная шапочка, напоминающая спортивную. Миссис Йеркс была невысока ростом и круглолица. Когда она улыбалась, ее лицо светилось простотой, как у деревенской пастушки. Это тоже была игра.

– Спасибо, вы очень любезны, – ответил Юлиан Мюри, – но я сегодня выхожу впервые. Я хотел бы попробовать пройти без посторонней помощи.

Он медленно дошел до автомобиля, ни разу не подскользнувшись. Яков открыл заднюю дверцу и первым сел на заднее сиденье. Миссис Йеркс села за руль.

Хорошо бы знать, подумал Юлиан Мюри, как она относится ко мне на самом деле. Вся эта вежливость и предупредительность ни о чем не говорит, я ведь не знаю настоящей причины. Никто не станет приглашать человека просто так. Я должен быть начеку. Правда, возможно, что ее муж немного тронулся и воображает себя спасителем несчастных и нуждающихся. <<Впусти скитающихся в дом свой>> – Евангелие от Матфея? – или от кого-то еще? Если он действительно сумасшедший, то остается только расположить к себе эту женщину. Может быть, даже больше, чем просто расположить, – он представил себе перспективу. – Да, в этом случае все в порядке.

Снежные хлопья стали падать чаще. Наверное, это был последний снегопад прошедшей зимы. Машина ехала по неширокой мощеной улице. Дорога слегка поднималась. Людей в этот ранний час совсем не было.

– Скажите, а чем вы обычно занимались там, в больнице? – спросила миссис Йеркс. Она говорила, не поворачивая головы.

– Эльза, не нужно, – сказал Яков.

– Но почему же не нужно?

– Это все в прошлом и неинтересно.

– Ну, если ты так думаешь…

– Нет, напротив, очень интересно, – сказал Юлиан Мюри, – там у нас были просто замечательные вечера.

– Вот как? И чем же замечательные?

– Выпивкой. Каждый вечер мы напивались до потери сознания. Кто не терял сознания, тот в одиночестве оставался слушать Шопена – через наушники, чтобы не мешать всем спать.

– Почему Шопена?

– Потому что по ночам передавали всегда Шопена. Чтобы легче засыпалось.

– Мой муж тоже пьянствовал вместе со всеми?

– Еще бы, он был главным заводилой. Правда он никогда не выпивал больше двух бутылок – просто не выдерживал.

– Ужасно. Дома после двух бутылок он всегда оставался свеженьким, как огурчик.

А она любит пошутить, подумал Юлиан Мюри, хорошо, вот уже что-то общее у нас есть. И она совсем не стесняется шутить над мужем в присутствии постороннего. Не, она его не любит.

– Эльза, ты же понимаешь, что это все шутка. Там, в больнице, мы очень любили пошутить.

– Да, я понимаю, – сказала Эльза.

Они подъехали к дому на окраине, Это был неплохой двухэтажный особняк, с виду довольно дорогой. Рядом стояло еще несколько подобных домов. Взглянув сквозь решетчатую ограду, Юлиан Мюри сразу отметил, что гаражей было два. Прекрасно, они богаты.

Автомобиль въехал во двор. К нему бросилась овчарка и стала подпрыгивать, заглядывая в окна. Когда машина остановилась, собака забежала с той стороны, где сидел Юлиан Мюри, встала на задние лапы, опираясь передними о стекло, и стала разглядывать гостя. Она не лаяла.

– Это Холмс, – сказала Эльза.

– Холмс?

– Ну да, Шерлок Холмс. Он очень любопытный и совсем безобидный. Он вечно что-то выискивает или вынюхивает. Поэтому мы его так и прозвали. Он еще щенком был таким. А мой муж обожает детективы.

– Я тоже, – соврал Юлиан Мюри.

Они прошли в дом и поднялись на второй этаж. Эльза показала ему его комнату. Комната была небольшой, но хорошо обставленной. Эльза села на диван и стала рассказывать об устройстве дома. Юлиан Мюри слушал ее невнимательно. Он думал о том, что ему делать дальше. Собака во дворе почти не обрадовалась приезду хозяина. Холмс бежал рядом с Эльзой и ласкался только к ней. Обычно овчарки больше любят мужчин, они чувствуют в мужчине хозяина. Значит, Яков хозяином не был. Хозяйкой была Эльза. Впрочем, это все домыслы.

– Вы меня совсем не слушаете, – сказала Эльза.

– Я слушаю, вы говорили, что обычно ужинали в восемь. Обычно – это до того, как случилось несчастье?

– Да.

Он посмотрел на ее руки. Обе ее ладони лежали на по­лированной деревянной ручке. У нее были длинные красивые ногти. Ее пальцы постоянно шевелились; бессознательно она царапала лак. В наступившей тишине можно было слышать легкий царапающий звук. Было что-то несчастное в этом незаметном движении, что-то, что заставило его серд­це сжаться. Это движение было привычным – деревянная ручка заметно исцарапана. Он посмотрел на другую ручку. Нет, вторая была совершенно гладкой. Значит, Эльза часто сидела в этой комнате, на этом диване, с этой стороны.

Он прервал молчание.

– Мне кажется, что я знаю вас давно. Будто бы я видел много раз, как вы сидите здесь, на этом же диване, в этой же позе и говорите о чем-то. Признайтесь, вы ведь часто сидели вот так, здесь?

– Почему вы так думаете?

– Мне показалось, что это действительно так. Я слушал вас и просто попытался вас понять.

– Понять – что?

– Просто понять.

– Зачем вам это?

– Мне кажется, что вы из тех людей, которым нужно понимание.

Она помолчала и затем спросила:

– Разве не всем людям нужно понимание?

– Нет, не всем. Большинство из них понятны, как рекламные объявления. И так же просты. Большинство человеческих поступков понятны; понятны потому что неглубоки. А неглубоки, потому что все они имеют один и тот же стандартный набор причин: деньги, любовь, страх, стремление к удовольствиям, глупость. Вот, кажется, и все.

– Вы плохо думаете о людях.

– Не о всех. Я знаю, что есть люди, которые сложны, как лабиринт, которые чувствуют тонко и сильно, как будто они состоят из одних только нервов, которые внешне спокойны, невозмутимы и неприметны, потому что научились прятать себя. Но вы не ответили на вопрос.

– Да, я действительно часто сидела здесь, но только не говорила, а молчала. Муж был в больнице, и я была очень одинока. Я была одна во всем доме, если не считать собаки. Я сидела здесь и мечтала, что все это когда-нибудь закончится. Но теперь уже закончилось. Не понимаю, почему я вам это говорю.

– Разве вы не работаете?

– Нет. У нас хватает денег. У мужа большая фабрика.

Она его действительно не любит, подумал Юлиан Мюри, она ни разу не назвала его по имени.

– Какая фабрика?

– О, это интересно, – она оживилась, – фабрика рождественских игрушек и украшений.

– Но это, наверное, не очень выгодно.

– Нет, сейчас выгодно, потому что у нас нет конкурентов. Мы единственная фабрика в городе.

– Это сейчас, а раньше?

– А раньше было две фабрики. Но вторая должна была разо­риться, потому что ее хозяином был человек, который ничего не понимал в своем деле. Он раньше работал на одну нефтяную компанию, потом заработал деньги и стал заниматься тем же бизнесом, что и мы. Несколько лет он процветал, правда, об этом я знаю только по рассказам мужа. Потом у него дела пошли плохо. Потом вторая фабрика перестала существовать. У этой истории печальный конец – тот человек покончил с собой. Он оставил дома записку, в которой просил никого не винить, сел в автомобиль и поехал в горы. Он разогнался и слетел со скалы. Он сделал это специально, многие видели. Он решил покончить с собой на обратном пути, уже возвращаясь в город. Меня всегда интересовало, зачем он так поступил. Наверное, он провел утро в горах, последний раз полюбовался жизнью, а потом… Может быть, на его месте я бы сделала то же самое. Иногда я чувствую себя немного виноватой – мы, конечно, не желали ему зла, но мы ведь были его конкурентами.

В комнату вошла служанка. То, что она служанка, было видно сразу, хотя женщина была неплохо одета и была крашеной блондинкой с гордым, даже заносчивым выражением лица.

– Ах, вот, знакомьтесь, это Мартина, она покажет вам дом, – сказала Эльза, – а я пойду. Встретимся за завтраком.

Во время завтрака Юлиан Мюри чувствовал себя неловко. Семейная обстановка, обилие еды, богатая сервировка стола – все это было для него необычным. Он привык есть на скорую руку в ресторанчиках и кафе. У него никогда не было своего дома. За завтраком много говорили, о пустяках. В комнате горел камин, настоящий камин.

Яков опять заговорил о справедливости. Некоторое время Юлиан Мюри терпел, но потом не выдержал. Если этот проклятый святоша еще раз произнесет слово <<справедливость>>, – решил он про себя, – то я сам докажу ему, что никакой справедливости не существует. Я ему так докажу, что он запомнит. Запомнит до конца своей жизни.

– … Справедливость, – сказал Яков, – вот единственный и непреложный закон существования нашего мира.

Юлиан Мюри выругался про себя.

– Дорогой, давай поговорим о чем-нибудь еще, – сказала Эльза. Было заметно, что ей неприятно слушать слова мужа. Неприятно не только из-за гостя в доме. Так бывает, ты слушаешь дорогого для себя человека, умного, хорошего и понятливого, но почему-то говорящего совершенную чушь, и вежливо соглашаешься с ним, только для того, чтобы не обидеть. Именно такое выражение было на ее лице.

– Хотите, я расскажу о взрыве девятого декабря? – спросил Юлиан Мюри.

– Расскажите, – вежливо согласилась Эльза.

– Об этом писали все газеты. Вы, наверное, читали?

– Нет, не читала почти ничего.

– А я читал все, что мог достать. Писали, что это дело рук террористов. Я и сам так думаю. Писали, что это могли сделать русские, например. Я думаю, что это могли сделать не только русские, а кто угодно. Тот, кому выгодно, чтобы здесь нефть не шла.

– Нет, вы, пожалуйста, расскажите о самом взрыве. Как вам удалось спастись?

– Случайно. Я был в предпоследнем вагоне. Я не видел самого взрыва, только вспышку. В этот момент я не спал, а стоял у окна. В ту ночь я познакомился с красивой женщиной, и это мешало мне уснуть. Можно сказать, что это меня спасло. Когда вагон покатился с откоса, окно с рамой выдавилось внутрь. Я смог выбраться. Я больше двух часов смотрел на пожар. Это было страшно.

Он опустил руку в карман и нащупал несколько шариков величиной с горошину.

– Вот, это я всегда ношу с собой.

– Что это?

– Это остатки расплавленной земли, которые падали с неба. Не только земли. В этих стеклянных шариках сгоревшая плоть невинных людей. Вот. Крематорий в миниатюре. Вечное напоминание о божественной справедливости.

Эльза слушала его внимательно.

– Я могу подарить вам один из шариков. Хотите?

– Нет.

– А можно мне посмотреть? – спросил Яков.

Он взял шарик и покатал его на ладони. Потом посмотрел на просвет. Шарик был полупрозрачным.

– Умирая, мы не всегда превращаемся в прах, – сказал Юлиан Мюри, – вы согласны?

– Согласен. Но иногда мы становимся прахом еще до смерти. Я имею в виду душу, а не тело.

3

Я не из тех людей, думал он, которые имеют всего пять или десять причин для поступков. И он не из тех людей, которых стоит жалеть. Что из того, что он помог мне? Справедливость – предрассудок, как и многое другое в этом мире. В конце концов, разве не для этого я здесь? Разве я не знал заранее, что обязательно это сделаю?

Труднее всего преодолеть это проклятое табу. Даже самый последний негодяй боится поступить несправедливо.

Он лег на постель не раздеваясь и теперь смотрел в высокое окно. Несмотря на ночь и полное отсутствие света на улице, было заметно, что по небу движутся облака. Яркая звезда нанизывала на себя их полупрозрачные обрывки.

Для начала нужно успокоить свою совесть, думал он. Но зачем совесть человеку, если у природы никакой совести нет, как нет совести и у так просто убивающей судьбы? Это – как поединок двух вооруженных людей, один из которых стесняется пользоваться своим оружием. Потому мы и гибнем, из-за своей совести. Вот потому все вершины принадлежат людям без совести. Надо воевать на равных. Что сделать для начала? Конечно, самое приятное. Или самое выгодное? Нет, приятное. Самое приятное – это его жена. Конечно, есть женщины получше, но эта необычна. Необычность привлекает. Когда? Чем раньше, тем лучше. Например, завтра. Она, без сомнения, несчастлива со своим старым мужем. Тем более, с полоумным. Нет такой женщины, которая бы не растаяла от слов. Некоторые клюют на внешность, некоторые – на деньги и успех, но на слова – все. Поэтому о деталях беспокоиться не следует. Лучше всего импровизировать, приспосабливая каждое свое слово к ее ответам или к ее молчанию.

Он встал и разделся, не включая свет. Теперь он был спокоен, потому что знал, что будет делать.

Следующим утром он сказал несколько любезных слов Мартине. Служанка насторожилась и внимательно посмотрела на него, ожидая продолжения. Похоже, ее устроило бы любое продолжение.

– Бедняжка Эльза, – сказал Юлиан Мюри, – жить так долго одной, без мужа, и наконец дождаться! Я надеюсь, у нее хотя бы были любовники?

– Вы зря надеетесь, она честная женщина, – ответила Мартина.

Как любой женщине, ей было приятно обсудить эту тему, а особой щепетильностью она не страдала.

– А вы тоже честная женщина? – спросил Юлиан Мюри.

– Конечно, – сказала служанка, – как можно?

– А я вот нечестный мужчина, – сказал Юлиан Мюри, – как только вижу красивую женщину, так вдруг сразу вся моя честность и пропадает. Не знаю, что с собой поделать. Может быть вы предложите средство?

– Ну, – сказала служанка, слегка задумавшись, – например, пореже видеть красивых женщин.

– А если одна из них уже стоит передо мной, что делать тогда?

– А это зависит от женщины. Для начала нужно ей понравиться.

– Правильно, а что нужно для этого сделать?

– Пригласить ее куда-нибудь, – сказала Мартина.

– А куда, например?

– Например, поужинать.

– Замечательная идея. Я бы сам никогда не догадался. А когда?

– Хотя бы завтра вечером, после работы.

– Прекрасно, значит, завтра вечером, после работы. Нет, лучше сегодня.

– Так вы что, меня приглашаете?

– Ну конечно, – сказал Юлиан Мюри, – Я следую вашим советам. Ведь это советы честной женщины, их нельзя отвергать.

Весь остаток дня он ухаживал за хозяйкой дома. Иногда он ловил на себе взгляды Мартины и радовался, что все идет прекрасно. Яков не замечал этой милой тонкой игры. Похоже, что он был просто чурбаном.

Вечером, около шести, он и Эльза остались одни в темнеющей комнате. Это получилось само собой. Такие вещи всегда случаются сами собой. Эльза снова сидела на своем любимом месте и снова скребла ногтями лак, не замечая этого.

– А знаете, – сказал Юлиан Мюри, – сегодня утром Мартина пригласила меня поужинать с ней. Точнее, она сделала так, что я ее пригласил.

В ее лице будто что-то растаяло. Туманное, чуть мечтательное выражение сразу приобрело определенность.

– Поздравляю, – сказала она, – вы пользуетесь успехом у женщин.

– Но, – сказал Юлиан Мюри, – я передумал. Я не буду с ней ужинать.

– Почему же, она вам не нравится?

– Нравится, но не больше, чем первая попавшаяся женщина, первая, встреченная на улице. Ведь первая попавшаяся тоже немного нравится, если она молода и одинока, особенно если одинока? Вы знаете, о чем я говорю?

– Знаю, всем мужчина нужно одно и тоже.

Боже мой, подумал он, все женщины говорят одно и тоже. Наверное, от каждой я слышал эти слова. И каждая хотела, чтобы я опроверг это универсальное женское оправдание. Не столько опроверг, сколько дополнил.

– Раз вы так думаете, вам не везло с настоящими мужчинами. Вы знали только одну породу мужчин – ненастоящих.

– Неужели есть другие?

Все шло так правильно и предсказуемо, что на минуту ему стало невыносимо скучно. Будто в сотый раз смотришь один и тот же фильм. Он подавил в себе это несвоевременное чувство и некоторое время сидел молча.

Ему показалось, что она готова заплакать. Кажется, в ее глазах заблестели слезы. Но он не был уверен из-за полумрака, вползающего в окно.

– Неужели есть другие? – спросила она.

– Конечно, ведь в отношениях мужчины и женщины есть многое другое, кроме секса.

– И что же именно?

– Вся жизнь. Первый внимательный взгляд, первое доверие, первый наклон головы – чтобы было лучше слышно и чтобы не услышали другие, первое касание руки или локтя, полуслучайное, первая трещина в стене – стене, которая разделяет любых людей на земле. Это ничуть не хуже, чем секс. Не лучше и не хуже. Все, что происходит впервые, происходит в единственный раз. Остальное не идет ни в какое сравнение с этим. Вам приходилось встречать людей, которые едят только для того, чтобы не чувствовать голода, и пьют только для того, чтобы напиться пьяными, не чувствуя бездны оттенков, которые хранит в себе вкус вина?

– Да.

– Как по-вашему, они счастливы?

– Нет.

– Они находят только один процент счастья, теряя остальные девяноста девять. Один процент счастья называется развлечением.

Он протянул ей руку сквозь пустоту. Ее рука потянулась навстречу. Это напоминало знаменитую фреску <<Сотворение мира>> или <<Сотворение Адама>> – он позабыл название, но помнил картину. Чтобы забыть о сходстве с фреской, он встал. Теперь это выглядело не так патетично. Еще несколько секунд, и все произойдет.

– А как же та женщина? В поезде?.. Перед взрывом?.. – вдруг спросила Эльза.

Он поразился глубине моральной пропасти, разделяющей их. Он привык быстро забывать женщин.

– Почему? – спросил он намеренно невпопад.

– Но я ведь не могу в этом доме… – сказала Эльза.

– Почему?

– Но ведь муж. И дверь не запирается изнутри.

– Но так намного интересней, это придает остроту чувствам.

– Тебе не хватает остроты?

– Мне всю жизнь не хватает чего-то, я не знаю чего. Может быть, я пойму это сегодня?

Вот еще одна универсальная фраза, подумал он. Каждая женщина, если она женщина, а не просто человеческая самка, стремится стать для кого-то единственной. И как просто дать ей эту возможность…

Во время ужина Яков был печален и серьезен. Юлиан Мюри догадывался, что Мартина уже обо всем доложила хозяину. Это прекрасно, это входило в планы. Сейчас бедняга на пределе, хотя пытается казаться спокойным. Он не знает, с чего начать. Он еще просто не бывал в такой ситуации. Пусть теперь помолчит, его молчание приятнее, чем его христианские внушения и россказни о божественной справедливости.

– Дорогой, что мы будем пить? – спросила Эльза.

Как замечательно женщины приспособлены к обману, подумал Юлиан Мюри. Любая ложь становится правдой в тот момент, когда они ее произносят, но она не была правдой до этого момента и не будет правдой после. Наверное, все дело в том, что они обманывают не других, а себя.

Яков, не отвечая на вопрос, потянулся за бутылкой пива. Он откупорил бутылку и пиво запенилось, потекло по пальцам и свесилось пенной бородкой на донышке. Яков поставил бутылку прямо на скатерть, оставляя мокрое пятно. Бородка из пузырьков пены почему-то напомнила о Рождестве. Ах да, белая борода, – подумал Юлиан Мюри.

– Я слышал, что ваша фабрика выпускает рождественские украшения? – спросил он.

– Да, – ответил Яков.

– Как хорошо, вы несете радость людям. У вас всегда должно быть праздничное настроение.

Яков нахмурился еще больше. Юлиан Мюри почувствовал мстительную радость и добавил:

– Так как ваше настроение? Почему-то вы не говорите сегодня о справедливости.

– Эльза, – сказал Яков, – мне нужно с вами поговорить.

– С нами? – спросил его Юлиан Мюри.

– С вами обоими. Что произошло сегодня до ужина?

– Да ничего страшного, – сказал Юлиан Мюри, – просто вам изменила жена. Со всеми бывает.

– Эльза?

– Вы не верите мне? – спросил Юлиан Мюри, – вам не достаточно моих слов?

Он наслаждался ситуацией.

– Но почему? – спросил Яков, – Я не понимаю, почему?

– Вы считаете это несправедливым? – осведомился Юлиан Мюри.

Яков не ответил. Он выпил снова. Его движения были неровны и некрасивы. Сейчас его лицо было очень усталым и старым.

– Это правда, – сказала Эльза, – Это правда. Ну и что теперь?

– Ну и что теперь? – повторил Юлиан Мюри, – знаете, мне нравится этот убийственный вопрос. Что вы собираетесь делать?

– Ничего, – сказал Яков, – ничего. Я только попрошу… Попрошу, чтобы больше ничего такого не было.

Юлиан Мюри чуть не рассмеялся. События приобретали совсем забавный оборот.

– Попрошу?!!! – возмутилась Эльза, – Ничего?!! Ты хочешь, чтобы я каждый день видела вас обоих? Может, мы и спать будем втроем?!!

– Очень забавно, – сказал Юлиан Мюри, – женщина всегда права, даже в такой ситуации.

Эльза вскочила из-за стола и бросилась в свою комнату. Из-за спешки и волнения она споткнулась о порожек двери и едва не упала.

За столом они остались вдвоем. Мартина не показывалась – наверное, слушала и наблюдала из укрытия, на всякий случай.

– Вы любите мою жену? – спросил Яков.

– Я? Конечно, нет.

– Значит, она любит вас?

– Вы льстите моему мужскому самолюбию. Честно говоря, я не знаю. После всего, что произошло, – наверное, нет.

– Но тогда почему?

– А просто так, – сказал Юлиан Мюри, – просто мне захотелось этого. Я же вас предупреждал, что со мной опасно иметь дело. Вы меня не послушали, и вот результат. Вы не хотите меня выгнать?

– Не хочу.

– Но ведь для вас будет гораздо лучше, если я уйду.

– Да, гораздо лучше.

– Вы признаете, что то, что я сделал с вами, было несправедливостью? Если вы признаете это, я уйду. Если вы снова скажете, что Бог наказал вас за грехи или послал вам испытание, которое нужно нести, как крест на Голгофу, или о том, что пути господни неисповедимы, я останусь. А если я останусь, то рано иди поздно я сделаю еще большую несправедливость. Что вы скажете?

– Оставайтесь.

– Знаете, – сказал Юлиан Мюри, – мне кажется, что вы сумасшедший. Если не полностью, то наполовину. Но это ваше дело. А сейчас я пойду утешать вашу жену. Она нуждается в утешении.

Он вошел в комнату Эльзы. Эльза лежала на кровати и плакала. Он подошел и положил ей руку на плечо. Она узнала его прикосновение.

– Уйди!

– Но зачем же?

– Уйди или я вызову полицию.

– Или позовешь своего мужа, чтобы защитил. Давай, зови.

Она резко перевернулась и села, прижалась головой к его плечу. Потом она долго говорила, говорила, рассказывая ему о муже, о всех тех бесчисленных обидах, которые ей довелось перенести, а он не всегда улавливал смысл, даже в те моменты, когда слушал внимательно. Он ласкал рукой ее волосы. У нее были мягкие шелковистые волосы. Когда он ушел из ее комнаты, было три часа ночи. В четыре Эльза уехала, взяв с собой один небольшой чемодан. Больше она не возвращалась.

4

С января по май фабрика игрушек не работала. Как узнал Юлиан Мюри, это было время отпусков. Был еще только март, но за два теплых дня холода вдруг отступили и улицы наполнились звоном весны. Утром и вечером Юлиан Мюри гулял по улицам пешком. После трехмесячной неподвижности ему нравился сам процесс движения. Несмотря на боль в колене, ему хотелось идти и идти, куда-нибудь. Он мог бы ходить даже по кругу, как ходит пойманный и запертый зверь. С каждой прогулкой он уходил все дальше и все лучше узнавал окрестности. Город заканчивался примерно в километре от дома Якова Йеркса; за городом тянулись дороги и строения вдоль них, расставленные с неравномерной плотностью. Одним из таких строений была фабрика игрушек. Юлиан Мюри добрался до нее на четвертый день, к вечеру.

Фабрика представляла собой двухэтажное здание с пристройками сверху и сбоку. Здание было ограждено забором. Забор подходил совсем близко к задней, похоже, глухой, стене; впереди он огораживал широкое заасфальтированное пространство, на котором в беспорядке стояло несколько забитых досками контейнеров. Здание было массивным, кубической архитектуры. Вдоль белой стены тянулись два ряда окон, окаймленных коричневыми прямоугольниками. Окна были большие, но не высокие, вытянутые в ширину. Каждое окно состояло из трех секций. В окнах нижнего этажа угадывались решетки, в форме встающего солнца с лучами. Все окна были темными. Правда, еще не было достаточно поздно, чтобы кто-нибудь включал свет. Юлиан Мюри заметил светлые ящики в окнах второго этажа, но затем понял, что видит не ящики, а прямоугольники окон с противоположной стороны здания. Второй этаж просвечивался насквозь. Значит, он был пустым или почти пустым. Ему показалось, что он видит пятнышко электрического света в одном из окон первого этажа. Впечатление было такое, будто свет пробивается сквозь рваную плотную штору. Немного подумав, он решил, что это не свет, а только яркое оранжевое пятно неизвестной природы. С большого расстояния не особенно разглядишь.

Он обошел здание и зашел с задней стороны. Здесь дорога разветвлялась: одна ветка шла вниз, к городу, другая делала невразумительный зигзаг и направлялась в поля. По дороге из города полз белый автомобиль с двумя усиками-антеннами на лбу, как у насекомого. Юлиан Мюри мысленно проклял водителя и пошел, теряя время, вдоль забора. Вперед и назад. Когда он вернулся назад, автомобиль еще был около фабрики.

Забор был невысоким и решетчатым, напоминающим сетку. С задней стороны здания он почти вплотную подходил к стене одноэтажной длинной пристройки без окон. Должно быть, это был склад. Отсутствие окон и дверей несколько затрудняло проникновение внутрь. Однако предприимчивые люди изменили первоначальный замысел архитектора – вплотную к пристройке они построили еще и сарайчик из металлических листов. Сарайчик тоже не имел окон или дверей. Значит, он открывался внутрь.

Дальше поднимался второй этаж, ступенькой, над ним нависала крыша, козырьком. Крыша второго этажа была плоской, как теннисный корт. Над крышей поднималась еще одна пристройка, маленький третий этаж. Юлиан Мюри решил, что на третьем этаже расположены комнаты и кабинеты администрации. Это было видно по величине окон. На крышу третьего этажа вела металлическая лестница из прутьев.

Узкое пространство у задней стены было завалено разным хламом, до которого, видимо, просто не доходили руки. Юлиан Мюри поискал глазами и увидел обрезок стальной полосы. Это то что нужно. С внутренней стороны забора росло несколько деревьев – клены, судя по неопавшим пучкам крылатых семян. Кора на стволах кленов была почему-то закручена так, будто деревья росли спиралью, делая один оборот за жизнь. Пока он размышлял, на дороге появился мальчик с собакой. Собака, довольно хищного вида, изо всех сил тянула поводок; мальчик сплевывал каждые два шага. Юлиан Мюри снова прошелся вдоль забора, чтобы не привлекать внимания. Он взглянул на небо. Небо почти очистилось от облаков. На фоне начинающегося заката совершенно черным силуэтом летела дикая утка. Он узнал ее по несоразмерно длинной шее и быстрому трепыханию крыльев. А здесь, наверное, неплохая охота, подумал он. Когда мальчик с собакой прошел, Юлиан Мюри взялся за решетку. С внутренней стороны забора шла кошка, серая, с белыми тапочками шерсти на задних лапах. Поймав его взгляд, кошка приостановилась, но потом подошла поближе и сделала шеей явно дружественное движение – будто ласкаясь – и ушла.

Он без труда перелез на другую сторону, еще раз оглянулся. Теперь поблизости явно никого не было. Если послышится мотор машины, то можно просто лечь на землю или, лучше, спрятаться за стволом. Если машина повернет, то нужно спокойно идти. Тогда на него не обратят внимания. Но машины не было.

Он подобрал кусок стальной полосы и поддел им один из нижних листов металла. Лист держался на четырех заклепках. Заклепки лопались почти бесшумно. Он оторвал три, а одну оставил, чтобы придерживала лист на месте. Потом он повернул лист по часовой стрелке. В получившуюся дыру вполне можно было пролезть.

Внутри лежали бумажные коробки. Он толкнул их рукой, и коробки неожиданно легко провалились внутрь – так, будто они были пустые. Он протиснулся в дыру и оказался внутри. Затем он поставил лист на место и расчистил себе проход от коробок, стараясь не поднимать шум – на тот случай, если внутри кто-то есть. Коробки были мягкими, но не пустыми. Должно быть, какая-то бумажная дребедень, подумал Юлиан Мюри.

Он оказался в маленьком светлом чуланчике с окном во двор. Дверь легко открывалась изнутри и вела в коридор. Помещение было складом. На полу и стенах лежали розовые прямоугольники солнца. Перед тем как зайти, солнце снова показалось из-за туч. В коридоре ощущалась тишина и пустота – и странный запах давно покинутого места. Юлиан Мюри шел не опасаясь – теперь он был уверен, что внутри никого нет. Он осмотрел несколько комнат и убедился, что склад будет хорошо гореть. В одной из комнат он нашел несколько баллонов с газом. Если поджечь в этом месте, то рано или поздно баллоны взорвутся, и пожару будет легче проникнуть на второй этаж. Это была разумная мысль. Он вытряхнул бумажное и ватное содержимое нескольких больших коробок. Содержимое было разноцветным. Чтобы не терять времени, он не стал открывать остальные коробки, а только свалил их в кучу. Потом он присел на корточки и щелкнул зажигалкой. Огонек неохотно пополз вверх, съедая зеленую вату, прорвался длинным голубым язычком с яркой желтизной на конце.

Перед тем как уйти, Юлиан Мюри сделал поджог еще в четырех местах, чтобы фабрика загорелась сразу со всех сторон. При таком количестве бумаги и ваты она обязательно сгорит дотла. Нужно только подождать, пока огонь разгорится. Тогда в коридоре запахнет дымом и навсегда исчезнет странный запах пустоты. Последний поджог он сделал в маленькой комнате без окон. Было так темно и так приятно смотреть на огонь. Огонь быстро вырос до размеров небольшого костра, но дальше расти не спешил. Юлиан Мюри не спешил тоже. Он решил дождаться запаха дыма. Он сел на пол и стал ждать. Пол был холодным, и пришлось подложить длинную плоскую коробку. Огонь пожелтел и осветил комнату. Темнота отодвинулась, но не ушла, а собралась в углах. Глядя на огонь, он чувствовал, как меняется, постепенно раздвигаясь, его сознание – будто перед пыльным зеркалом кто-то поставил еще одно зеркало и начал протирать пыль. Наверное, подобное чувство всегда приходит, когда смотришь на огонь. На огонь, на морской прибой, на текущую воду, на лицо человека – на все бесконечное. Он вспомнил свой первый огонь; это было невообразимо давно, это было одним из самых дальних и самых искаженных отражений в зеркале, – была рождественская елка в доме со сверчком – теплый дом, полный родных, дом защищал от всего, потому что в мире не было ничего, кроме дома. Кроме огня свечей был тогда и свет лампы, почему-то зеленый, так запомнилось. Такого оттенка он не встречал никогда больше, хотя иногда вспоминал. Он вспомнил один из своих последних огней. Это был костер в лесу. Тот лес был в двухстах километрах к югу и в полугоде прошедшей жизни. У костра сидел парень лет четырнадцати – один из случайных людей, которых можно встретить путешествуя. Парень имел лицо старика, он слишком много пил. Так много, что Юлиан Мюри удивился. Два дня до того парень чуть было не умер от перепоя. Юлиан Мюри купил в аптеке какой-то рвотной гадости, и парень остался жить. Это происшествие сблизило их на несколько дней. Парень рассказывал странные вещи. Юлиан Мюри полагал, что он знает жизнь, но тогда усомнился в своем знании.

– Да, мы живем очень просто, – говорил тогда парень, – очень просто, больше ничего не надо. Мы воруем лошадей в селах.

У него был короткий плетеный хлыст с деревянной ручкой. Время от времени он прижимал хлыст к щеке. Костер горел мягко и уютно; темнота то приближалась, то отступала, но оставалась такой же плотной и по-осеннему молчаливой.

– А что люди? – спросил Юлиан Мюри.

– Да что люди – стреляют. В том году убили одного. Тогда зима была, и они его загнали на реку. Лед стал проваливаться и он не пошел дальше. Тут его и пристрелили. А потом бросили в прорубь. Они думали, что мы испугаемся.

– Он был твоим другом? – спросил Юлиан Мюри.

– Не-а. У меня друзей нет. У него тоже не было. Зато жизнь веселая.

– А дорого дают за лошадь?

– За какую как. Но мы дорого не берем. Нам ни к чему это. Что делать с деньгами?

– А с вещами?

– А что делать с вещами? Потом, если надо, можно украсть, – парень неожиданно рассмеялся. Его лицо напоминало высохшую кожаную маску. Когда он смеялся, лицо морщилось, будто кожа была очень тонкой.

– Ну а за сколько продашь лошадь? – спросил Юлиан Мюри.

– Тебе даром отдам. Украду и отдам, хочешь?

– Мне лошадь не нужна. Но – спасибо.

– Вообще мы берем ведро водки, – стал вспоминать парень. – Продавать – это опаснее, чем воровать. Как-то мне ногу прострелили. – Он завернул штанину и показал шрам. Юлиан Мюри ничего не увидел, но поверил на слово. – Ведро водки – это лучше всего. Без водки куда ж денешься?

– И всегда только водкой берете?

– Всегда, но не обязательно. У меня сейчас кобыла есть, плохая, много не дадут. Я за нее ведро малины попрошу. Так малины хочется, а собирать лень. Давно уже малины не ел. Завтра возьму ведро малины. Тебя тоже угощу.

– Странная у тебя жизнь, – сказал Юлиан Мюри, – если разобраться, очень странная.

– Зато интересная. А если разобраться, то у всех жизнь странная. У тебя что ли нет?

– У меня – да.

– Вот, – сказал парень, – у всех она такая. Живи, пока живется, а потом помирай. Какая разница?

На следующий день парень пошел в село за ведром малины. Юлиан Мюри долго ждал, но парень не вернулся. Прождав до вечера, он сам пошел в село. Там он услышал то, что ожидал услышать. Парня застрелили за ведро малины. Сначала дали ведро – для смеху и чтоб труднее было убегать, – а уже потом застрелили. Если бы он бросил ведро, то бежал бы быстрее. Мог бы успеть убежать. Но он давно не ел малины и ему очень хотелось. Он так и не успел попробовать. Когда он упал, малина рассыпалась. Потом ее подобрали местные беспризорные малявки. Странная у него была жизнь. Как и у всех нас. А впрочем, какая разница – живи, пока живется.

Огонь разгорелся и в комнатушке стало совсем светло, Светло и жарко. Юлиан Мюри выглянул в коридор. Под потолком тянулась тонкая нитка дыма. Нитка ползла медленно, местами останавливаясь и сбиваясь во вращающиеся клубки. Самое время уходить. Солнечные квадраты переместились на среднюю часть стены. Обратно он шел не спеша, любуясь природой. Людей почти не было, машины проезжали редко. На полпути к дому Якова Йеркса он заметил женщину в зеленом плаще. Женщина приближалась, и цвет плаща менялся, становился ярко-голубым. Это либо оптический обман, либо дефект зрения, подумал Юлиан Мюри. Бывают же люди, которые не различают цвета. Когда голубой плащ приблизился, Юлиан Мюри разглядел девушку, очень молодую и совсем не пучеглазую. Конечно, это могла быть совсем другая девушка и совсем другой плащ.

– Здравствуйте, – сказал Юлиан Мюри.

Девушка задумалась, пытаясь вспомнить, и вяло кивнула – здравствуйте.

– Всего доброго, – сказал Юлиан Мюри.

Девушка остановилась, вспоминая. За ее спиной, слева от дороги, стояла большая старая береза, вся черная от старости. Вокруг ствола дерева ходила ворона, невесть откуда прилетевшая. Наверное, спрыгнула с ветки. Ворона шла по кругу, останавливаясь через каждые два шага, нагибала голову, вытягиваясь вперед, и тихо каркала, стесняясь пробовать полную силу голоса. Потом ворона снова делала два шага. Увидев, что привлекает внимание, ворона совсем застеснялась, остановилась, каркнула совсем с человеческой интонацией – обиженно и удивленно – дважды прыгнула, разбегаясь, и уверенно полетела в сторону заката.

5

– Как ваша нога? – спросил Яков.

– Гораздо лучше, – ответил Юлиан Мюри, – гораздо лучше.

– Помогают прогулки. Скоро вы будете совсем здоровы.

– Я уже здоров, – сказал Юлиан Мюри. Он ждал звонка, но звонка почему-то не было. Наверное, пожар еще не разгорелся по-настоящему. – Я гуляю просто потому, что мне надоело сидеть в доме и ничем не заниматься.

– Я могу вам помочь.

– А я думал, что у вас пропало желание мне помогать. Вы предлагаете мне работать на фабрике?

– Да.

– Я вас не подведу. Никто из ваших служащих не будет работать лучше, чем я.

– Ну, не преувеличивайте.

– Я вам гарантирую, – сказал Юлиан Мюри, – никто не будет работать лучше, чем я. Вы скоро убедитесь,

– Хорошо, – сказал Яков, – а что вы умеете делать?

– Любую работу. Я не думаю, что у вас найдется работа, которую я бы не смог выполнить. В ближайшее время не найдется. И мне бы очень понравилось работать на фабрике игрушек.

– Почему же?

– В этом есть что-то благородное. Я буду приносить радость людям, детям.

– Верно, – сказал Яков, – я тоже всегда считал это благородным. Иногда мы даже отдаем игрушки бесплатно – бедным или больным детям. Прибыль ведь не самое главное.

– Желаю удачи, – сказал Юлиан Мюри, – желаю удачи вашим добрым делам.

И в этот момент зазвонил телефон.

Пока Яков говорил по телефону, Юлиан Мюри вырвал листок из блокнота, согнул его так, чтобы получить квадрат, аккуратно оторвал лишнее. Потом он стал сворачивать из листка фигуру. Закончив, он нарисовал две точки – это будут глаза – потом перевернул бумагу и нарисовал плавники. Он дунул в отверстие и фигурка раздулась, превратившись в прелестную рыбку с большим ртом. Он очень хорошо умел делать фигуры из бумаги.

Яков вошел в комнату.

– Смотрите, – сказал Юлиан Мюри, – какая красивая фигурка. И как просто делается. Ее можно делать из цветной бумаги, а плавники можно приклеивать. Можно приклеивать и хвост, а саму рыбку посыпать чем-нибудь блестящим. Получится очень красивая игрушка. Можно сделать только раскрашенный листок, а дети будут сворачивать рыбку сами. Как вы думаете, неплохо? Я знаю много таких вещей. Видите, я полезный человек.

– Да, – сказал Яков, – наверное. Можно посмотреть?

Он взял рыбку и сделал вид, что рассматривает ее.

– Что случилось? – спросил Юлиан Мюри, – Откуда звонили?

– Это фабрика.

– Фабрика? Какое совпадение. Мы только что о ней говорили.

– Да, – сказал Яков, – совпадение. Сейчас я должен ехать.

– Я поеду с вами, – сказал Юлиан Мюри.

Вскоре они увидели дым. Дым поднимался неспешно, наклонным столбом; ветра почти не было. На фоне заката дым смотрелся угрожающе красиво. Поднимаясь, дым растворялся в зареве заката, окрашивая его кроваво-коричневыми тенями. Облака, оседающие к горизонту, вытянулись в удивительное подобие грозящего или указующего перста. Небо грозило земле. Или земля небу?

Они подъехали и остановились у развилки двух дорог.

– Странно, так много людей, – сказал Юлиан Мюри. – Здесь всегда так много людей?

Яков не ответил.

Фабрика горела давно. Люди тоже собрались давно – собрались целым полчищем. Людям нравится смотреть на огонь, особенно на пожар, поэтому никто не поспешил позвонить и позвать на помощь. Пожар красив только тогда, когда сгорает все. Есть изначальная порочность в человеческом существе – любая катастрофа радует, и хочется, чтобы катастрофа была большей. Потом ползут слухи, и слухи раздувают катастрофу до совершенно невообразимых размеров. Людям мало того, что сгорел только один дом или разбился только один самолет, или сошел с рельсов только один поезд. Всегда хочется большего.

Пожарные копошились, как муравьи, и изредка ругались матом в мегафоны. Юлиан Мюри рассматривал людей – обычная мелкая шпана; шпана взрослая, но сохранившая свою сущность; группы неизвестно зачем гуляющих женщин; пьяные, выпившие, продолжающие пить на ходу; несколько автомобилей, остановленных зрелищем; несколько влюбленных парочек и много парочек, притворяющихся влюбленными; случайные люди, о которых не скажешь ничего определенного; высокомерные старушки, выгуливающие пудельков. Пахло до неприличия приятно – пахло лесным костром из сосновых бревнышек, разложенном на лугу у молчаливой и по-дружески спокойной реки. Все вокруг были веселы – так приятно смотреть на огонь, жаль, что он скоро потухнет, – и только собачки изредка скулили. Их инстинкты правильнее затуманенных человеческих чувств.

– It was special pleasure to see things eaten, to see things blackened and changed<$FБыло особое удовольствие в том, чтобы видеть, как вещи исчезают, как вещи чернеют и изменяются (англ.).>, – сказал Яков.

– Откуда эта фраза? – спросил Юлиан Мюри.

– Ею начинается одна знаменитая книга. Я начал читать эту книгу час назад. Я прочел эту фразу и подумал, что она правдива. И вот сразу после этого – такое подтверждение моих мыслей. Это не может быть просто случайностью.

– Да, удивительное совпадение.

– Не совпадение, – медленно произнес Яков, – это воля провидения. Оно не скрывает своей воли.

– Бросьте, – сказал Юлиан Мюри, – чего доброго вы и сейчас скажете, что Бог поступает справедливо, сжигая все ваше имущество.

– Бог всегда справедлив. Вы даже не представляете насколько, – сказал Яков и вышел из машины. Его присутствия не требовалось. Было сразу понятно, что фабрику не спасти.

Юлиан Мюри тоже вышел из машины и пошел в противоположную сторону. У ограды стояла девушка в голубом плаще. Оказывается, ей тоже нравится смотреть на пожар. Он приблизился к ней сбоку; она заметила его только в последний момент. Его поразило выражение лица девушки – она торжествовала.

– Привет, Винни! – сказал Юлиан Мюри.

– Привет, – она обернулась, но выражение ее лица не изменилось. Она не пыталась скрывать свою радость.

– Ты так радуешься, будто видишь огонь впервые в жизни, – сказал он.

– Я видела уже четыре пожара за зиму и много пожаров раньше, но это первый, который доставил мне удовольствие.

– Не стоит быть такой кровожадной в восемнадцать лет. В восемьдесят – другое дело, – сказал Юлиан Мюри.

– Ты знаешь, что это горит? – спросила Винни.

– Фабрика игрушек.

– Вот именно, фабрика игрушек, фабрика Якова Йеркса.

– Ах, так ты знакома с хозяином?

– Очень хорошо знакома, – ответила Винни, – я его знаю с детства. Он был другом моего отца много лет. Они вместе учились. Последние два года я работала на этой фабрике.

– Тогда ты должна плакать, а не смеяться. Или это нервное?

Винни рассмеялась. Ее смех был тихим и холодным. Когда человек смеется так, ничего хорошего не жди.

– Папаша Йеркс, – сказала она, – разбил мою семью и разорил моего отца. Отец был вынужден покончить с собой. Прости, что я это тебе говорю, тебя это совсем не касается, но я должна сказать кому-то. Наконец-то это произошло! Я так долго ждала. Наконец-то!

Начали взрываться электрощиты – ярко, как ракеты фейерверка, они разлетались слепящими брызгами; оставляли в глазах пятна слепоты. Один из пожарных, уже почти поднявшись на крышу, остановился на лестнице и прикрыл голову руками. Искры летели прямо на него. Когда взрывы ослабевали, он делал несколько шагов вниз и останавливался снова, чтобы переждать огненный ливень. Было видно, что здание горит сразу со всех сторон. Над крышей поднималось зарево, как над жерлом вулкана. Возможно, крыша уже провалилась. В стене появилась заметная трещина; из трещины вырывались дымовые всплески – один за другим, так, будто кто-то выталкивал дым с большой силой.

– Как хорошо, что мы познакомились, – сказал Юлиан Мюри, – дело в том, что я тоже хорошо знаю папашу Йеркса. Он не такой злодей, каким ты его описала, но мне он тоже не нравится.

Винни резко повернулась.

– Ты его знаешь?

– Да, я даже живу с ним в одном доме и приехал сюда вместе с ним. Но мне тоже нравится этот пожар. Только я думаю, что пожар маловат.

Ее взгляд стал внимательным.

– Маловат? Но ведь сгорит все, не так ли?

– Но ведь это не плата за смерть отца. Это слишком маленькая плата. Это даже не месть, если только не ты подожгла фабрику.

– Не я. Но я мечтала об этом. И не только об этом. Но это месть – Бог отомстил ему за меня.

– Фу! – сказал Юлиан Мюри, – ты говоришь совсем как папаша Йеркс. Ты знаешь, что он заявил мне только что? Он сказал, что Бог ни капельки не стесняется показывать себя, вмешиваясь в нашу жизнь. Могу тебя порадовать – после удара молнии Йеркс слегка тронулся и теперь говорит в основном о Боге. Или он всегда был таким?

– Нет, не всегда, – ответила Винни. – Но раз так, я не буду говорить о Боге.

Невдалеке от них стояла пожарная машина с приоткрытой дверцей. Машина говорила сама с собой металлическим голосом.

– Третий, третий, вызываю четвертого, – сказала машина.

– Третий, третий, вызываю четвертого, – передразнил ее мальчишка. – Агент 007 задание выполнил.

– Будем отрезать, – сказала машина, не обращая внимания на мальчишку. – Как обстановка?

– Как обстановка? – передразнил мальчишка.

Машина грубо выругалась.

– Ого! – удивился мальчишка, – сама ты…!

Он отошел.

– Слушай, – сказал Юлиан Мюри, – у меня есть идея.

В этот момент послышался взрыв. Над крышей поднялся невысокий огненно-пятнистый купол, завис на мгновение и провалился.

– Что это? – удивилась Винни.

– Что-то взорвалось.

– Нечему там взрываться, там только бумага и вата.

– Угловая комната на первом этаже, склад, – сказал Юлиан Мюри, – помнишь, там стояли баллоны с газом. Я удивляюсь, что они взорвались только сейчас.

– Откуда ты об этом знаешь?

– Я бывал на фабрике.

– Я тебя там не встречала.

– А я тебя встречал, ты просто не замечала меня. Я хотел заговорить, но очень стеснялся. Я вообще очень стесняюсь. Если честно, то ты первая девушка, с которой я заговорил.

– Что-то не верю, – сказала Винни.

– Это только потому, что ты мне очень нравишься. Я как в тумане; я даже не знаю, что говорю.

– Все равно не верю, – сказала Винни.

Огонь вырвался из окон второго этажа. Сейчас взобраться на крышу было невозможно. Одна из собак, сидящих рядом, подняла морду и завыла.

– Кажется, собаки умнее людей, – сказал Юлиан Мюри.

– Некоторые, – ответила Винни, – воют только умные собаки. Глупые заводят новые знакомства. Нельзя делать и то, и другое одновременно.

Начинало темнеть. Люди стали расходиться, убеждаясь, что ничего нового уже не произойдет. Маленький местный нетопыришка летал кругами в полупрозрачных вращающихся дымовых облаках. Странно, откуда в это время года летучие мыши, подумал Юлиан Мюри, и сразу понял откуда.

– Смотри, – сказала Винни, – летучая мышь. Ей тоже любопытно посмотреть, что здесь делается.

– Должно быть, она просто жила под крышей, а огонь ее разбудил, – ответил Юлиан Мюри. – Жалко ее, бедную.

– Да, жалко, – согласилась Винни. – Но ты говорил, что у тебя есть идея.

– Ты бы хотела отомстить по-настоящему?

– Как по-настоящему – подсыпать яду в пиво или нанять банду убийц?

– Не обязательно так грубо. Но ты права – смерть искупается только смертью.

– Я не собираюсь доживать свою жизнь в тюрьме.

– Я тоже, – сказал Юлиан Мюри, – но вместе мы могли бы придумать что-нибудь стоящее. Как он к тебе относится?

– Он меня жалеет. Когда-то, когда я была ребенком, он меня любил. Теперь его просто мучит совесть, я знаю.

– Тогда давай к нему в гости. Поживешь недельку.

– Никогда. Я никогда не переступлю порог его дома.

– Не стоит так поэтично выражаться: <<не переступлю порог>>, – сказал Юлиан Мюри, – а не то я просто расплачусь. Приезжай в гости обязательно. Пусть он подумает, что ты его простила. Пусть он растрогается, расчувствуется, начнет каяться и вспоминать, пусть он раскроет душу. Тогда мы и ударим. По-настоящему больно бывает ведь только от несправедливости. Любую другую боль можно стерпеть. Ты согласна?

– Да, – сказала Винни, – теперь согласна.

6

Прошло два дня. Винни выполнила свое обещание – приехала в гости. С Яковом она говорила тепло и любезно; она оказалась хорошей актрисой. Яков появлялся дома только по вечерам – из-за пожара возникло много непредвиденных проблем, требующих срочного решения.

Юлиан Мюри рассказал Винни историю своих отношений с Эльзой и они весело посмеялись.

– Бедняжка, ты такой стеснительный, – сказала Винни, – я тебя насквозь вижу, не верю тебе ни вот на столько, – она сложила в щепотку пальцы. – Со мной у тебя не пройдет.

– Совсем не пройдет?

– Ну, если для тебя это так важно, то пожалуйста, – сказала Винни, – мне наплевать. Но знай, что я тебя раскусила.

Они были вдвоем в его комнате. Винни сидела на том же диванчике, где любила сидеть Эльза. Больше в доме никого не было.

– Тогда и мне наплевать, – сказал Юлиан Мюри, – давай говорить о деле.

Винни улыбнулась своей неприятной хищной улыбкой. Во всем ее существе было нечто неприятное и хищное. Это не бросалось в глаза при первой встрече, но тем сильнее обращало на себя внимание потом. В детстве она была испорченной девчонкой, подумал Юлиан Мюри, сущим наказанием для родителей. Потом, повидав жизнь, она успокоилась, но не изменилась. Обычная история. Я не раз встречал таких.

– Когда ты улыбаешься, ты становишься похожа на щуку, – сказал Юлиан Мюри.

– Врешь, я не такая худая.

– Конечно, у тебя лицо круглое, как луна, но все равно, как у щуки.

– Ты потише, щуки, они умеют кусаться.

– Я знаю, – сказал Юлиан Мюри. – Я сказал тебе комплимент.

– Слабенькие у тебя комплименты. На такие щуки не клюют.

– Слабенькие, зато оригинальные. Давай думать, уже два дня прошло.

– Ты мужчина, ты и думай, – сказала Винни, – ты думай, а я послушаю.

– Так, – сказал Юлиан Мюри, – есть три варианта: самоубийство, несчастный случай и, понятно, убийство.

– Ты говоришь прямо как прокурор. Мне не по себе становится.

– Рассмотрим первый случай. Как люди убивают себя? Вешаются, травятся газом, режут вены, выбрасываются из окон, желательно при свидетелях.

– Давай не будем говорить об этом, – сказала Винни, – я не хочу.

– Тогда другой вариант – несчастный случай. Можно споткнуться и неудачно упасть, попасть под машину или под поезд, можно выпить не то лекарство. Еще бывает несчастный случай на охоте. Убийство нам не подходит – слишком мало вариантов, например, нападение в темноте с целью ограбления.

– Это слишком опасно, я не буду.

– Конечно, нужно придумать что-то лучшее.

– Слушай, – сказала Винни, – а чего ты так стараешься? Понятно я, у меня есть причина. Он ведь тебе ничего плохого не сделал.

– Только хорошее.

– Тогда в чем дело?

– Ты не поймешь.

– А ты расскажи, я понятливая. Если будешь что-то скрывать, я сегодня же уеду. Говори правду.

– Правду, – он задумался, – правду. Если бы я мог знать правду. Есть арабская сказка о джине, который много тысяч лет сидел в бутылке. Сначала он поклялся, что исполнит желания любого, кто освободит его из бутылки. Когда прошла тысяча лет, он решил не исполнять желаний. Но никто не спешил его спасать. Когда прошла еще тысяча лет, он поклялся убить каждого, кто его освободит. Слышала?

– Да, – сказала Винни, – я знаю.

– Я раньше не понимал этой сказки. Мне казалось, что чем дольше пробудешь в неволе, тем больше полюбишь своего спасителя. Но потом я понял. Есть грань, за которой все изменяется, переворачивается. Есть предел любому терпению и любому пониманию. На месте того джина я бы тоже стал мстить. И не только своему спасителю, а всему миру, который обошелся со мной так жестоко. Тебе это трудно понять.

– Нет, – сказала Винни и положила обе руки на ручку дивана, так, как раньше Эльза, – я понимаю, говори.

– Меня никто не запирал в бутылку на тысячи лет. Но мне и не нужно было тысяч лет. Для меня тысячи лет прошли за несколько часов. Я видел однажды, как убили мальчишку за ведро малины. Я видел однажды, как погибли в огне сотни человек – просто ни за что. Они были невиновны. Они сгорели в огне. Для них ад начался еще на этом свете. И я понял, что наша жизнь не стоит того, чтобы ее любить, если происходит такое. Она не стоит и того, чтобы к ней относиться с безразличием. Она заслуживает лишь того, чтобы ей мстить. И начинать нужно с того человека, который тебя спас. Это джин придумал правильно. Ну что, тебе понятно?

– Да, понятно, я однажды тоже думала так, – сказала она. – Смотри, какая погода сегодня. Кажется, что скоро лето. Так хорошо и так приятно. Ты заметил?

– Заметил. Наверное, это из-за солнца.

– Нет, не из-за солнца. Ты знаешь, как это было с моим отцом?

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь. Слушай. Это было два года назад. Тогда мне было всего семнадцать и я была не такая, как сейчас. Два года меня очень изменили. Тогда с нами уже не было мамы, она ушла раньше. Отец был болен. Не только тогда, всю жизнь. У него болело сердце. Часто болело, я знала. Он вставал по ночам, потому что боялся лежать; часто вообще не ложился. Это с ним было всегда. По утром он шутил и ничего не объяснял. Его работа была связана с поездками. Ему было очень тяжело; из-за болезни он не успевал. В конце концов он уволился. Он очень переживал и у него был инфаркт. Тогда мама еще была с нами. Мы думали, что он не переживет, но он очень любил жизнь. Он всегда очень любил жизнь, можешь ты это понять?

Она замолчала, вспоминая. Молчание натягивалось, как резина – все напряженнее и напряженнее, вот-вот порвется. Юлиан Мюри пошевелился и сел иначе.

– Да, – она продолжала, – еще он верил в загробную жизнь. Читал об этом в книгах. Наверное, верил от страха. Верят ведь всегда от страха или от глупости.

– Не всегда, – сказал Юлиан Мюри, – иногда из-за доброй души или понимания чего-то важного.

– Но он-то верил от страха, я знаю. Он читал книги, в которых говорилось о том, что будет после смерти, и мне давал читать. Они написаны убедительно, некоторые из них. И там говорится, что нет большего греха, чем самоубийство. Поэтому я знала, что это ему не грозит. И еще он очень любил жизнь. Я никогда не верила, что это произойдет. После того, как мы разорились из-за этого подонка (он еще заходил к нам, до самого последнего дня!), у отца осталось много долгов. Он не мог заплатить. Все произошло так быстро, мы стали нищими. В последний вечер его жизни я собиралась уйти с друзьями, а он меня не отпускал. Он вдруг стал смотреть фотографии – и смотрел их так медленно, будто картины в музее. Я не понимала этой сентиментальности. Я тогда еще многого не понимала. Он просил меня остаться и показывал фотографии, что-то вспоминал. Меня эти воспоминания не трогали. Так бывает всегда – твои воспоминания нужны только тебе и никому больше, особенно самые дорогие воспоминания. Короче говоря, мы с ним поссорились, я наговорила ему много грубого, а потом ушла. Я старалась вернуться попозже и гуляла половину ночи, часов до двух. И мне совсем плохо было на душе. Я думала, что он будет спать, когда я вернусь. Но он все еще смотрел фотографии. Я легла спать, ничего ему не говоря. Я подумала, что он опять не будет ложиться всю ночь. А утром он был добрым и ласковым, будто мы и не ссорились совсем. Я подумала, что ему что-то от меня нужно, Я так прямо ему и сказала, но он не обиделся. Тогда было лето. В нашем доме не было горячей воды. Мы не очень расстраивались, потому что летом она не нужна, и слишком много было других причин, чтобы расстраиваться. Так вот, в то утро он звонил и договаривался, чтобы починили трубы. Меня это удивило. Я спросила, почему это он надумал чинить трубы сейчас, если до зимы еще много времени. Он не объяснил. Он ничего не говорил мне. Кончилось тем, что мы поссорились снова и я снова ушла. Больше я его не видела живым. Я часто думала, что бы он мог мне сказать в последний раз, если бы я вела себя по-другому? Что он хотел сказать мне? Ведь ему больше некому было сказать. Трудно уходить из жизни, если не можешь никому сказать последних слов – так, чтобы эти слова кто-то еще помнил долго-долго… Потом он разбился, а через три дня нашли его записку, где он просил никого не винить. Эту записку он почему-то не оставил дома, а вложил в конверт, надписал адрес и направил на нашу дачу. Там конверт и нашли. Еще в конверт он вложил фотографию мамы, одну из старых фотографий, очень старых. Он просил никого не винить, потому что всегда был добрым и потому что так принято писать. Но я-то знаю, кто виноват во всем. И тогда я поклялась отомстить папаше Йерксу.

– Это ты ходила под окнами клиники? – спросил Юлиан Мюри, – Ты проходила там каждое утро?

– Я. Мне было приятно знать, что он лежит там и мучится от боли. Я надеялась, что он умрет. Я получала удовольствие, проходя по аллее, – это было как сумасшествие. Но он не умер.

– Он умрет.

– Но как?

– Давай начнем с самого простого и самого безопасного. Например, с угроз или шантажа. Письмом или по телефону. Лучше по телефону, потому что так быстрее. Эти вещи иногда дают неожиданной результат. Попробуем и посмотрим, что получится.

– Когда?

– Сегодня.

– Хорошо, сегодня – это мне нравится, – сказала она.

Вечером они бродили по городу. Дважды они звонили из телефонных будок, но Яков Йеркс еще не возвращался домой. Они гуляли обнявшись, чтобы не привлекать внимания. После семи, когда на улицах стало темно, они попробовали позвонить еще рая.

Юлиан Мюри взял трубку и, прежде чем набирать номер, попробовал голос.

– Алло, узнаешь меня? – голос был низким и грубым.

Винни рассмеялась и прижалась к нему плечом.

– У тебя здорово получается, я бы никогда не узнала твой голос.

Он набрал номер. На другом конце линии Яков поднял трубку.

– Алло?

Да, твои дела плохи, подумал Юлиан Мюри, это слышно даже по голосу. Ты давно не говорил так – так бесцветно и устало.

– Алло, узнаешь меня?

Молчание.

– Не узнал? – Юлиан Мюри думал, что сказать дальше.

– Узнал, что вам нужно?

– Ах, узнал, хорошо.

Винни сделала удивленное лицо.

– Что вам нужно? – повторил Йеркс, – Мы же обо всем договорились.

– Изменились обстоятельства, – сказал Юлиан Мюри, – ты слишком много знаешь. Мы не можем этого оставить просто так.

– Но ведь до сих пор я молчал, и вы сами понимаете, что говорить мне невыгодно. Что бы стало со мной, если?…

– Мне плевать, – сказал Юлиан Мюри, – повторяю, изменились обстоятельства.

– Может быть, я мог бы заплатить? – спросил Яков, – или дать расписку?

– Забудь об этом.

– Тогда что же?

– Тебе придется умереть. Мы это сделаем без шума. Вопросы есть?

– Когда?

– Скоро. Но я предлагаю тебе самоубийство. Ты понимаешь, что нам не нужен шум. Если ты согласен, то мы не сделаем тебе больше ничего.

– Если я убью себя, то вы больше мне ничего не сделаете? Интересно, что вы тогда сможете мне сделать?

– Подумай сам, – Юлиан Мюри импровизировал, поэтому приходилось говорить медленно и повторяться, – подумай сам. Во-первых, ты умрешь не сразу; во-вторых, ты умрешь не сам. Сперва твои близкие. Твоя жена и та девочка, с которой ты живешь.

– Я подумаю, – сказал Яков.

– Смотри, не думай слишком долго. Мы не будем ждать. Мы начнем действовать. Покончить с собой – самый легкий выход для тебя.

Он повесил трубку.

– Где ты научился так менять голос? – спросила Винни.

– Я не учился. Я сам не знал, что умею это.

– У тебя получается слишком хорошо.

– В последние дни у меня многое получается слишком хорошо, – сказал Юлиан Мюри, – так хорошо, что я иногда пугаюсь.

– А с какой это девочкой он живет? – спросила Винни.

– С тобой, с кем же еще?

– Я ничего не понимаю.

– Я тоже ничего не понимаю, – сказал Юлиан Мюри, – но мы, кажется, попали в яблочко.

7

Спустя час они вернулись. Во дворе их встретил радостный Холмс, удивительно безобидная собака. Холмс прыгал, провожая их к дому, и застенчиво предлагал побегать по двору. Но люди не соглашались. Когда они поднялись на ступеньки, Холмс понял бесплодность своих попыток и остановился, по инерции слегка помахивая хвостом, и лег на землю, не видя новых развлечений. Юлиан Мюри открыл дверь своим ключом. Яков был в одной из комнат второго этажа – там горел свет.

Они прошли в гостиную. Это была та самая комната с камином, в которой по вечерам ужинала семья, – когда-то. Теперь традиция разрушилась. Каждый из живущих в доме жил сам по себе. В центре комнаты стоял стол с нечистой скатертью – здесь недавно обедали. Одна из стен – с большим окном – сейчас была закрыта тяжелыми голубыми портьерами. Винни сняла плащ и села к столу. Юлиан Мюри подошел к зеркалу. В зеркале отражалась комната, но в обратном изображении комната казалась новой и незнакомой. Он замечал предметы, на которые не обращал внимания до сих пор. Вначале он посмотрел на камин, в котором уже несколько дней не было огня. Камин в современном доме – большая роскошь, если только он сделан добротно. Стена над камином была вся в трещинах, видимо, из-за горячего воздуха. Значит, камин все-таки сделан плохо. Стена напротив окна была закрыта ковром. У стены стоял маленький столик с телевизором на нем. Телевизор был из красного пластика, переносной. Юлиан Мюри ни разу не видел, чтобы этот телевизор включали. Над столиком висели две винтовки, закрепленные на ковре. Если на столе висит винтовка, вспомнил Юлиан Мюри, то она обязательно выстрелит. Занятно.

– Слушай, Винни, – сказал он, – как ты думаешь, эти ружья стреляют?

– Почему бы и нет? – это охотничьи.

– Ты разбираешься в оружии?

– Нет, но когда-то мы с отцом ходили на охоту. Не только с отцом, – поправилась она, – всегда собиралось много людей, человек двадцать или пятнадцать. Йеркс тоже был с нами. Кажется, это те же самые ружья, из которых он стрелял.

– В здешних местах хорошая охота?

– Так говорят, но я не уверена. Я была на охоте несколько раз. Мы охотились только на уток. Говорят, что в лесах много разного зверя; есть волки, например, и еще что-то вроде маленьких оленей, которые не бегают, а прыгают, – но этого я не видела. Волчью шкуру видела, а волка никогда.

– Ты умеешь стрелять?

– Я хорошо стреляю; здесь многие хорошо стреляют. Многие любят охоту, не знаю только за что. По мне, это противное и скользкое занятие.

– Скользкое?

– Ну да. Обычно мы охотились осенью, когда было мокро и скользко. Утки живут на болотах – там полно грязи и комаров. Не знаю, может быть, я была мала и не смогла оценить, но мне совсем не понравилось. Особенно плохо было в дождливую погоду. Я помню, однажды мы шли в гору к нашим автомобилям, и вдруг пошел дождь. Это был небольшой сосновый лесок и почва была – глина с песком. Сразу стало так скользко, что мы не могли идти. Мы только могли прислониться к стволам и мокнуть. Так и простояли полдня. Нет, охота – плохое занятие. Хотя как раз тогда я сама подстрелила утку, – прибавила Винни с некоторой гордостью.

– Как ты думаешь, они заряжены?

– Эти ружья? Конечно, нет. Но я знаю, где Йеркс хранит коробки с патронами. Одну такую коробочку я вчера стащила. Двадцать пять штук.

– Зачем ты это сделала?

– А я подумала, что пригодится, рано или поздно. И правильно подумала, так?

– Так.

– Ты хочешь его застрелить?

– Нет, я тоже не хочу провести остаток жизни в тюрьме. Я хочу его напугать.

– Он и так достаточно напуган.

– Нет, – сказал Юлиан Мюри, – недостаточно. Недостаточно напугать человека один раз. Чтобы он испугался по-настоящему, нужно пугать его без перерыва хотя бы несколько дней. Многие выдерживают сильный страх, но никто не выдерживает постоянного страха.

– И что ты будешь делать? – спросила Винни.

– Я ведь сказал, что мы убьем тебя и Эльзу.

– Если ты хочешь начать с меня, у тебя не получится, – сказала Винни совершенно спокойным голосом. Юлиан Мюри вдруг понял, что она боится. Это плохо.

– Слушай, душечка, – сказал он, – я не собираюсь в тебя стрелять. Я сделаю это только, если ты слишком испугаешься и станешь вредить делу. А сейчас успокойся.

– Сделаешь?

– Сделаю. Это для меня раз плюнуть, хотя раньше я никогда не стрелял. Поэтому не бойся. Для начала мы убьем только собаку.

– Холмса?

– Да, его.

– Но он такой милый.

– Поэтому застрелишь его ты. Ты попадешь с первого выстрела и он не будет мучиться. Поняла?

– Чего уж не понять. Сегодня ночью?

– Сегодня ночью. Винтовку мы украдем. Пусть папаша Йеркс думает, что это сделали они, как напоминание.

– А потом?

– Все остальное сделаем завтра, – ответил Юлиан Мюри.

Они обсудили все детали и решили не встречаться до утра. В половине первого ночи, как было условлено, Винни вышла во двор. Юлиан Мюри видел ее из своего окна. Холмс сразу подбежал к ней. Он не лаял; он вообще лаял только тогда, когда был очень обрадован. Винни направила винтовку на него. Холмс понюхал ствол и лег на спину, предлагая себя погладить. Наверное, это не настоящая овчарка, подумал Юлиан Мюри, настоящие овчарки так себя не ведут. Винни что-то говорила собаке. Она не могла говорить громко, поэтому Холмс ее не слушался и не уходил. Она еще раз приставила ствол к голове собаки.

Нет, подумал Юлиан Мюри, нет, это мы плохо придумали. Она никогда не убьет собаку. У нее слишком слабый характер для этого. А вот человека она бы смогла. Странно по­лучается. Странно.

Он поднял глаза. Улица не была освещена, только за дорогой светилось окошко. Вот и все, если не считать луны. Полная пятнистая луна зависла почти в зените. Она просвечивала сквозь корявые ветви старой акации. Почему луна в пятнах? Когда-то давно луна и солнце были одинаковыми, но без пятен. Об этом говорит одна древняя легенда. Луна и солнце светили слабо и днем было так же темно, как в лунную ночь. Тогда луна и солнце пошли к источнику, чтобы умыться. Луна потерла солнцу спину и солнце засияло. Когда луна повернулась спиной к солнцу, солнце бросило ей в спину грязь. Вот почему на луне пятна. Вот почему солнце светит ярко. Так всегда и бывает в жизни. Справедливым достаются только удары в спину. Несправедливость побеждает. Он снова взглянул вниз. Винни присела и гладила собаку. Нет, она не сможет его убить.

Винни поднялась и пошла к дому.

Он подождал, пока она войдет в его комнату.

– Не нужно объяснять, – сказал он, – ты не смогла. Дай мне винтовку. Сама иди в свою комнату и не высовывайся до утра. Спи.

– Ладно, – сказала Винни, – делай как знаешь. Но учти, здесь только два заряда, ты должен попасть. Ты попадешь?

– С двух выстрелов обязательно.

– Ты будешь стрелять в упор?

– Нет, я не хочу, чтобы он испачкал меня кровью, если умрет не сразу. Я буду стрелять на расстоянии.

– Смотри не промахнись, – сказала Винни.

– Я не промахнусь. Я хорошо представляю, что такое раненая овчарка, даже если это всего лишь Холмс.

Он спустился во двор. Было очень светло – намного светлее, чем казалось из окна. Собаки не было. Юлиан Мюри сел на совершенно сухую уже землю – земля высохла за два последних дня – и стал ожидать. Холмс подошел сзади. Юлиан Мюри услышал его дыхание. Собака легла на землю рядом и посмотрела на человека. По улице проехала машина. Он видел только конус света и слышал шум. Из машины выстрела не услышат. Или услышат? Он подождал двадцать секунд – у него было почти безошибочное чувство времени – и встал. Холмс встал тоже. Он смотрел на человека, задрав морду. Юлиан Мюри сделал рукою движение, будто он бросает что-то. Собака недоверчиво посмотрела на него, но решила подчиниться и пойти поискать. Молодец, Шерлок Холмс, подумал Юлиан Мюри, ты искал всю жизнь, ищи и сейчас. Желаю тебе умереть быстро.

Он поднял винтовку и прицелился. Собака ходила метрах в пяти от него. Он нажал курок. Приклад больно ударил в плечо. Звук выстрела был неожиданно громким. В тот же момент собака закричала. Это был именно крик, а не вой или лай, хотя звуки отдаленно напоминали и вой, и лай. Юлиан Мюри выстрелил еще раз. Крик не оборвался.

Он опустил винтовку и подошел к Холмсу. Собака лежала на земле, дергая лапами. Жаль, что она не умерла сразу. Юлиан Мюри направился к дому. Он вошел в свою комнату и, не включая свет, бросил винтовку в шкаф, накрыл ее первой попавшейся нащупанной тряпкой. Он не собирался прятать винтовку слишком далеко. Выглянув в окно, он увидел, что в соседних двух комнатах горит свет. Потом свет зажегся и внизу. Едва видимая улица сразу погрузилась в темноту. Свет луны со всем своим волшебством и нереальностью исчез тоже. Электрический свет был понятен и скучен. Теперь Холмс был виден, он лежал темной кучкой посреди двора и громко плакал. Яков вышел во двор. На нам был полосатый халат.

Юлиан Мюри оперся о подоконник и стал смотреть происходящее, как спектакль.

Яков подошел к собаке и нагнулся. На несколько секунд плач Холмса прервался. Потом закричал человек. Яков упал; что-то происходило внизу. Юлиан Мюри не видел подробностей, он имел плохое зрение. Он только догадывался, что происходила борьба. Наверное, Холмс был только ранен и теперь набросился на подошедшего к нему человека. Значит, сейчас все может закончиться. Жаль, если закончится слишком быстро.

Яков поднялся и бросился к дому. Собака молчала, значит, она была мертва. Юлиан Мюри расстегнул рубашку и включил свет. Потом, подождав немного, вышел из комнаты.

Он вышел в гостиную, полуприкрыв глаза, изображая не до конца проснувшегося человека. Яков стоял посреди комнаты и держал в левой руке бинт. У его ног была лужица крови. Юлиан Мюри проследил глазами кровавый след – след делал две петли, уходил в соседнюю комнату и шел к наружным дверям. Понятно.

Яков пытался перевязать себя. На его правой руке было две раны – нижняя уже закрыта повязкой, сквозь которую сочится кровь, и верхняя, на плече. Судя по количеству крови, разорвана вена. Яков пытался оторвать одной рукой кусок бинта.

– Так ничего не выйдет, – сказал Юлиан Мюри, – сейчас я вам помогу.

Он прошел в кухню и вернулся с ножом. Отрезал бинт, разорвал конец бинта надвое и завязал. Потом отрезал еще кусок, в метр длиною, и туго затянул бинт на плече.

– Вот так, – сказал он, – так кровотечение прекратится. Все будет в порядке. В вас стреляли? Я слышал выстрел.

– Застрелили Холмса, – сказал Яков, – но он был еще жив. Это я его убил. Это я его убил.

– Я слышал два выстрела, – сказал Юлиан Мюри, – кто стрелял?

– Это они.

– Кто такие они? Нужно сразу вызвать полицию. Нет, вначале доктора, затем полицию.

– Нет, – сказал Яков, – не нужно ни доктора, ни полиции.

– Но у вас кровотечение.

– Теперь уже легче.

– Но они стреляли!

– Какие-то хулиганы застрелили мою собаку. Это не значит, что нужно вызывать полицию.

Юлиан Мюри осмотрелся.

– Это не просто хулиганы, – сказал он, – я помню, на стене висели две винтовки, теперь осталась только одна. Это не хулиганы, это очень опасные люди. Мне даже стало страшно самому. Они пробрались в дом, взяли винтовку, а на обратном пути застрелили собаку. Не думаю, чтобы Холмс на них бросился. Они его застрелили просто для развлечения. Или еще зачем-то. Как вы думаете?

Яков сел и приподнял левой рукой правую. Кровотечения уже не было.

– Я не знаю, – сказал он. – Но полицию вызывать мы не будем. Врача тоже не будем. Никого не будем. И я прошу вас никому об этом не рассказывать. Ничего не было.

Он посмотрел на кровавый след на полу и помолчал.

– Лучше скажем так, – продолжил он. – Холмс на меня набросился, а вы меня спасли. Вы выстрелили два раза. Один раз попали в лапу, другой – в живот. Но он успел меня покусать.

– Но зачем так сложно? – спросил Юлиан Мюри.

– Просто обещайте мне. Пожалуйста.

8

Ночью пошел снег и все изменилось. Нет мелочи, которая не могла бы перевернуть весь мир. Можно ли быть в чем-то уверенным после этого? Сейчас он не был уверен ни в чем. Может быть, Винни была права, когда назвала его сумасшедшим? Она так и сказала: <<это ты сумасшедший, а не он>>, и он понял, что есть правда в ее словах. Но все было не так просто.

– Извини, – сказала Винни, – но у тебя была наверное, травма или сотрясение. После такого характер часто меняется. Ты же не всегда был таким, правда?

– Каким?

– Я не знаю, как это сказать. Но то, что ты мне рассказал про джина, это неправда. Дело в чем-то другом. Ты не такой, каким хочешь казаться. Я вижу, что тебе уже все это надоело. Ты бы с удовольствием бросил все и пожил бы нормальной жизнью.

– А что такое нормальная жизнь?

– Нормальная жизнь, это когда ты кого-то любишь. Или хотя бы что-то.

– Кто тебе об этом сказал?

– Мне не нужно об этом говорить, я же женщина.

Тогда он впервые понял, что она права. Он почувствовал в себе беспредельность, спрессованную в точку, цветок, готовый раскрыться. Но это чувство сразу прошло.

– Ты любишь хоть что-нибудь? – спросила Винни.

– Нет.

– Значит, ненавидишь?

– Тоже нет.

– Почему?

Почему? Если бы он знал почему.

– Мне кажется, что ты не из тех женщин, которые придают слишком большое значение любви, – сказал он.

– Как раз такие женщины умеют любить по-настоящему, когда приходит время.

Снег за окном вдруг сгустился до плотности кефира и в комнате стало темно. Он почувствовал себя ребенком, забытым в большом пустом доме, – в доме, который назывался жизнь, в доме, где было тысяча комнат и сто тысяч игрушек, и все, что только может пожелать прихотливая детская душа. Было все, кроме людей. Он вспомнил рассказ о царе, который дал детям все, но запретил своим слугам разговаривать с детьми, чтобы узнать, на каком языке они заговорят сами. Тот царь долго ждал, пока дети заговорят, но так и не дождался, потому что все дети умерли. Хотя они имели все. В жизни нет ничего хорошего, кроме людей, и нет ничего плохого, кроме людей. И нет ничего, если нет людей.

– Когда приходит время, – повторил он, – когда придет твое время?

– Оно уже пришло, – сказала Винни и отошла в другой конец комнаты. – Я бы ни за что не стала тебе помогать, если бы ты попросил меня теперь. Если бы мы встретились только сегодня.

– А что изменилось?

– Все.

– Конечно, весна стала зимой, ночь днем, хорошее стало плохим, а плохое хорошим. А в тебе заговорила совесть. Ты так и будешь стоять, ничего не делая?

– Делая.

– Как раз такие женщины умеют превращаться в сфинксов, когда приходит время, – передразнил он. – Да ладно, давай действительно займемся делом.

Сильный снег шел не дольше минуты и уже перестал. В разрывах туч быстро проносились низкие клочья голубого неба.

Они договорились о плане на сегодняшний день. С утра Винни уйдет куда-нибудь, предупредив Йеркса. Уйдет, например, в магазин. Когда она не вернется ко времени обеда, Йеркс начнет беспокоиться. Если он не начнет беспокоиться, то беспокоиться будет Юлиан Мюри; он пойдет искать Винни. Он выйдет из дому и позвонит из какого-нибудь близкого автомата. Он расскажет Йерксу о том, что произошло с его знакомой, и предупредит, что следующей жертвой станет его жена. Или сам Йеркс, если будет выходить из дому или звонить. Сюда Винни уже не вернется.

– Я думаю, что это сработает, – сказала Винни, – но пообещай мне, что если не сработает, ты не станешь придумывать ничего нового.

– Почему тебе не нравится то, что я придумываю?

– Не нравится. Во всем этом есть что-то дьявольское.

– Неужели? – он чуть не рассмеялся; захотел рассмеяться, но не смог. – Дьявол это – как правильно заметил великий немец – часть той сила, которая стремится к злу, а творит одно добро. Из неумения, должно быть. А вот люди – наоборот – та сила, которая стремится к добру, а творит лишь зло. Тоже из глупости и неумения. Я же стремлюсь к злу и делаю зло, не забивая себя голову моральным хламом. И пока мне все удается.

– Не обольщайся, – сказала Винни. – Может вдруг оказаться, что ты делаешь совсем не то, что тебе кажется.

Около одиннадцати утра она заявила Якову, что идет в аптеку. Она чувствует себя больной и ей обязательно нужно лекарство. В это время Яков пытался завтракать, держа ложку в левой руке. Его правая почти не действовала – клыки собаки повредили нерв. Он положил ложку.

– Я бы попросил тебя сегодня не выходить из дому.

– Почему это? Что, во дворе бегает еще десяток бешеных собак?

– Плохая погода…

– Да, а я маленькая девочка, а вы – моя мама, – возмутилась Винни, – только этого мне не хватало! Я буду делать что хочу и когда хочу!

– Ну пожалуйста, ты же в конце концов в гостях. Я просто о тебе забочусь.

– Вы бы лучше позаботились о моем отце, когда он еще был жив! Слишком много заботы теперь!

Яков смутился. В голосе Винни слышалась непритворная ярость – те же нотки, которые иногда слышны в вое кошки, которую сопливые мальчишки загнали в угол. Ее лицо было искажено.

– Винни, ты же знаешь, что в том, что случилось, никто не был виноват…

– Ах, так никто не был виноват! Никто, кроме одного человека. Мы оба знаем – кого. И если этот человек думает остаться безнаказанным…

– Хорошо, конечно, иди, – сказал Яков.

– Спасибо за разрешение!

Винни вышла во двор. Весь двор был покрыт тонким слоем нестаявшего снега – примерно в два пальца толщиной. За ней оставалась цепочка черных следов; следы сразу наполнялись влагой. У ворот она подскользнулась и едва не упала. Взмахнув руками, она удержала равновесие и пошла еще быстрее.

– Она всегда была такой, – сказал Яков, – но вообще она была хорошей девочкой. Я знаю ее с детства.

– Вот как, – сказал Юлиан Мюри, чтобы поддержать разговор.

– Да, с детства, – продолжал Яков. – Она всегда быстро вскипала, но остывала тоже быстро. Это очень тревожило ее мать. Я помню, когда Винни было всего двенадцать, она выглядела гораздо старше. В двенадцать у нее уже была такая грудь – высокая и тугая, как, знаете, на средневековых картинах, – сейчас такую редко встретишь. Вы не думайте, что я что-то такое имею в виду, просто мы с ее матерью часто обсуждали такие проблемы. Ее мать это волновало.

– Вы были дружны?

– С матерью Винни? Да, одно время. Так вот, когда Винни было всего двенадцать, она уже вешалась на всех мальчишек, которые прогуливались по соседству. На всех без разбору. Но это была не любовь и даже не увлечения, а так – только гормоны. Но мать волновалась. Никто из этих мальчишек Винни не интересовал по-настоящему. Мы часто потешались над ее романами. Но однажды, видимо, было что-то серьезное. Ее мать сказала что-то нехорошее об одном из мальчиков и Винни вышла из себя, прямо как сейчас. У нее в руках был утюг, горячий. И она бросила утюг прямо в родную мать. Я видел, что она хотела попасть; она промахнулась совсем немного. Тогда в ее глазах был такой же бешеный огонек – я запомнил – совсем такой, как сейчас. Наверное, сейчас она тоже в кого-то влюблена. К нему и побежала.

– Может быть, – сказал Юлиан Мюри, – я тоже подумал о чем-то подобном. Но она скоро вернется?

– Скоро. У нее все скоро, мне ли ее не знать!

– А как же опасность? – спросил Юлиан Мюри.

– Что вы знаете об этом?

– Нет, ничего не знаю.

Конечно же, Винни не вернулась. В половине третьего Юлиан Мюри вышел ее искать. Уже выходя, он спросил Якова еще раз, почему тот не вызвал полицию, – и не получил ответа.

Он вышел на улицу и пошел, на этот раз, к центру города. Сейчас ему хотелось побыть среди людей, хотелось хоть немного посмотреть на город, который приютил его на несколько недель этой странной весны. Снег уже почти стаял, маленькие его островки оставались только у стволов деревьев. Над городом стоял туман. Туман был низким и плотными; при некотором напряжении фантазии туман напоминал крышу. За крышей тумана оставался шпиль невысокой старой церкви (казалось, что церковь уходит к самому небу, как вавилонская башня), верхушки деревьев. Наверное, в центре, где много высоких зданий, видны только нижние их этажи. Но Юлиан Мюри не собирался идти в центр.

Город, будто Рим, стоял на холмах. Все улицы шли вверх или вниз; с каждого перекрестка можно было видеть теряющуюся в тумане перспективу низких крыш. Юлиан Мюри остановился на одном из холмов – холмов было гораздо больше, чем в Риме. За его спиной был влажный парк с нехищными зверями в открытых вольерах; внизу, у ног, шла старомодная трамвайная линия, по которой медленно вползал на холм старомодный скрипящий трамвай. Трамвай был почти пуст.

Юлиан Мюри обернулся. В пяти шагах от него стояли олени. Два крупных самца наклонили головы, готовясь броситься друг на друга. Между ними был двойной ряд металлической сетки. Олени рванулись одновременно и одновременно ударили в сетку рогами – но каждый в свою сетку. Они удивленно остановились и посмотрели на человека, будто спрашивая ответ. Человек молчал. Олени разошлись снова и снова приготовились к схватке. Тот, что постарше, с черной бородой на шее, рыл копытом землю. Самки смотрели одобрительно. Олени снова бросились друг на друга и снова ударили в мягкую сетку. На камне сидел огромный гриф с подрезанными крыльями и мудро смотрел одним неподвижным стеклянным глазом. Смотрел так, будто все понимал. Ничего ты не понимаешь, птица, подумал Юлиан Мюри, и мы, люди, тоже ничего не понимаем. Мы ведем себя еще глупее этих оленей. Интересно, смотрит ли на нас хоть кто-нибудь со стороны? Жаль, если не смотрит – тогда все наши разбивания лбов бесполезны. Никого не заставляют задуматься, никого не заставляют учиться на нашем опыте.

Он пошел дальше. Ему не хотелось продолжать эту партию, но все зашло слишком далеко. Впереди, метрах в пятидесяти, была телефонная будка. Вот оттуда можно позвонить. Рядом никого нет – очень удобно. И самое время.

Он снова попробовал голос, прежде чем набирать номер. Выходило прекрасно. Ну почему мне все так удается? – подумал он, – и осталась бы со мною удача, если бы я делал что-либо благородное? Наверняка нет. Творить зло гораздо легче. Тогда почему до сих пор не вымерли все добрые люди? Почему они рождаются вновь и вновь, если обречены на поражение? Должен же быть в этом смысл? Одно это полностью отрицает бородатого Дарвина с его борьбой за выживание.

– Ну как, – спросил он, – ну как, ты уже решился?

– Где девушка? – спросил Яков.

– Бедняжка уже в лучшем мире. Не волнуйся, папаша, она умерла быстро. А вот с тобой быстро не получится. Или ты уже принял решение?

– Нет.

– Твое дело. Тогда жди нас сегодня. Мы будем у дома, если ты попытаешься выйти. И не вздумай звонить жене.

– Моя жена покинула город еще вчера, – сказал Яков, – и вы не сможете найти ее, и со мной вам нелегко будет справиться.

– Да-да, – сказал Юлиан Мюри, – примерно так же нелегко, как с собакой. Мы ведь ее только подстрелили, жаль было убивать совсем, – он засмеялся.

– У меня есть оружие и я не сдамся, – сказал Яков. – На выстрелы приедет полиция. Вы же не хотите шума?

– Поэтому ты все сделаешь сам. Или ты надеешься, что сможешь долго прожить?

Яков помолчал и положил трубку.

Да, сказал Юлиан Мюри сам себе, до чего я дошел – уже сам себе противен. Есть в слове <<справедливость>> что-то, что мешает поступать несправедливо – просто магия, самогипноз.

Он вышел из телефонной будки и пошел вдоль склона в обратном направлении. Внизу гнедая такса радостно облаивала трамвай. Трамвай могучей стальной гусеницей полз по склону. Такса, прогнав трамвай, вернулась к хозяйке.

Близился финал.

9

Едва войдя в дом, он увидел беспорядок в холле.

– Я уезжаю, – сказал Яков, – может быть, не вернусь. Советую вам уехать тоже.

– Не вижу причины, – сказал Юлиан Мюри.

– Только не спрашивайте, не нужно.

– Нет, нужно, – сказал Юлиан Мюри, – что, если вы исчезнете, а полицая станет выяснять, куда это вы делись? Что тогда?

– Да, – сказал Яков, – могут заподозрить вас. Я не хочу этого, вы всегда мне нравились, несмотря ни на что. Я могу вас подвести, я могу погибнуть.

– Так что же? – спросил Юлиан Мюри.

– Знаете, – сказал Яков, – у меня когда-то был друг. Потом он перестал быть другом, но это неважно. Перед тем как умереть, он оставил записку, где просил никого не винить. Мне кажется, я должен сделать то же самое. На всякий случай.

– А сегодняшний вечер так опасен?

– Очень опасен, – ответил Яков, – Вам тоже нужно уехать. Для вас это может оказаться так же опасно, как и для меня.

– Но мне некуда уезжать, – сказал Юлиан Мюри, – некуда и незачем. И у меня нет денег. Если вы не вернетесь, то дом остается Эльзе?

– Завещание составлено на ее имя. Но дом уже не мой – слишком много долгов. Эльза ничего не получит. У меня в сейфе хранятся деньги. Я не могу ваять их с собой. Возьмите вы.

– Вы мне доверяете? – спросил Юлиан Мюри.

– Мне некому больше доверять. Я позволяю вам оставить половину денег себе, – или… Или, если вы любите Эльзу, то желаю счастья. Я хочу, чтобы она была счастлива.

– Я не люблю вашу жену, – сказал Юлиан Мюри, – а деньги могу забрать полностью. Вы об этом подумали?

– Я считаю, что вы не способны на подобную подлость.

– Я способен на любую подлость, – сказал Юлиан Мюри, – и я не обещаю, что передам половину суммы Эльзе. Может быть, и передам. Мне большие деньги ни к чему.

– Ни к чему?

– Ни к чему. Этому меня научил один мальчик, которого застрелили на следующий же день. Деньги ни к чему, вещи тоже ни к чему. Живи как живется и пока живется. А потом умирай. Видите, я очень испорченный человек.

– Я всегда это знал, – сказал Яков.

– И в доказательство своей испорченности, – продолжал Юлиан Мюри, – я напоминаю, что вы должны написать записку, где просите никого не винить в вашей смерти. У меня с собой блокнот и авторучка.

Он вырвал листок.

Яков сел за стол и попытался взять ручку. Его пальца почти не гнулись. Он слегка улыбнулся: – Я не могу. Рука.

– Но подписать вы сможете? – спросил Юлиан Мюри.

– Да.

– Тогда подпишите чистую страницу. Сейчас некогда, но позже я впишу несколько строк.

– Но?..

– У вас есть выбор?

– Хорошо, я согласен.

Яков подписал. Его пальцы двигались с трудом.

– А теперь еще, – сказал Юлиан Мюри, – мы запишем это на камеру, чтобы никто не сомневался.

Яков попробовал запротестовать.

– Не теряйте времени на споры, – сказал Юлиан Мюри, – подводить итог своей жизни нужно полностью. А если вы останетесь жить, эта пленка просто исчезнет.

Он включил камеру и поставил на стол. Сейчас он сам начинал нервничать, не понимая причины. Ведь все проходило замечательно. Неловким движением он толкнул стол, и камера упала на бок. Изображение получится лежащим на боку; не страшно.

Яков сел в кресло, Юлиан Мюри стал рядом.

– Я хочу, – сказал Яков, – чтобы в моей смерти, если она последует, не обвиняли никого из моих знакомых – жену, родственников, знакомых (он повторился) и этого человека тоже. Он всегда был моим другом…

Юлиан Мюри отошел и выключил камеру.

– Сейчас я уеду, – сказал Яков, – я поеду в сторону леса. Вы можете взять вторую машину, она ваша. Поезжайте в противоположную сторону и не возвращайтесь, лучше не возвращайтесь.

– А как же деньги? – спросил Юлиан Мюри.

Яков открыл стенной сейф и вынул несколько пачек банкнот: – Вот, это не так уж мало.

Он снял со стены вторую винтовку.

– Вы умеете стрелять? – спросил Юлиан Мюри.

– Да, когда-то я увлекался охотой.

– Вы будете стрелять в людей?

– Возможно.

– Но ведь Бог запрещает убийство.

– Это самозащита,

– А Бог что-нибудь говорил о самозащите?

– Вы правы, – сказал Яков, – я не стану брать оружие. Все равно бесполезно.

Когда Яков вышел, Юлиан Мюри сел за стол и записал на листке с подписью: <<Все мое состояние, все движимое и недвижимое имущество завещаю своему лучшему другу Юлиану Р. Мюри, который был моей единственной поддержкой и опорой в последние тяжелые месяцы моей жизни. Я, Яков Йеркс, решаю добровольно уйти из жизни по причинам, которые должны остаться неизвестными. В моей смерти прошу никого не винить. Сожалею, что из-за повреждения руки не смог писать сам>>.

Юлиан Мюри запечатал конверт, предварительно поставив дату. Любая экспертиза подтвердит подлинность подписи. Вместе с видеозаписью это будет доказательством. Он взял с собой конверт, деньги, видеокассету и вышел к гаражу. Яков вышел совсем недавно. Если он поехал в сторону гор, то догнать его будет нетрудно.

Светлую машину Йеркса Юлиан Мюри увидел, не доезжая до сгоревшей фабрики. Должно быть, Йеркс решил в последний раз остановиться на этом место. Глупая сентиментальность. Интересно, все ли становятся сентиментальными, чувствуя близость смерти? Светлая машина постояла с минуту и двинулась дальше. Она шла на большой скорости, но неровно. Юлиан Мюри рассчитывал именно на это: человек, который владеет только левой рукой и ведет на большой скорости машину по дороге, покрытой слякотью полустаявшего снега, – этот человек обречен; особенно, если дорога начнет вилять, поднимаясь к горам.

Постепенно строения исчезли. Невдалеке от дороги возник сосновый бор, который быстро приблизился и закрыл полнеба. Слева был довольно крутой откос с мелкими сосенками внизу. Мохнатые сосны были совершенно черного цвета, да и весь пейзаж вдруг стал черно-белым. Юлиан Мюри почувствовал себя персонажем старого черно-белого кинофильма. Начали срываться снежинки и плоскость сразу превратилась в пространство – пространство, полное движущихся точек, и все они движутся к своей смерти. И не имеет значения, что одна из этих точек обладает разумом. Она не лучше других. А что, если бы каждая снежинка обладала разумом и хотела жить так же, как хочет жить любой обреченный или необреченный человек? А что, если каждая снежинка имеет разум? Что, если она рождается в громадной светлой высоте и летит вниз, понимая, что летит к смерти, но для нее это жизнь, для нее это единственный способ жизни? И вот она уже видит темную теплую землю и понимает, что пришла пора умереть. Но разве все мы живем иначе? Разве каждая минута жизни не приближает нас к смерти? И разве трудно увидеть это превращение в ничто впереди себя – превращение в ничто – из единственного во Вселенной, неповторимо сложного кристалла в обычную слякоть? Бог есть любовь? – трудно поверить, если он создает только для того, чтобы убить. Не только человека, но и каждую снежинку. Это не любовь, а похоть, плоды которой приходится потом топить в пруду. Или снежинка не погибает, раздавленная колесом? Может быть, она лишь превращается, не теряя своей уникальной сущности? Может ли уничтожение быть актом любви? Что, если мы тоже не погибаем, пересекая грань, – и тогда действительно попадаем в царство любви?

Машина впереди остановилась. Яков вышел. Юлиан Мюри поставил свою машину так, чтобы она была не видна, и отошел к соснам. Тотчас же две веселые белки спустились, кружа вокруг ствола. Одна из них, серенькая, подошла совсем близко. Юлиан Мюри нагнулся и протянул руку. Белка вспрыгнула на его рукав и мгновенно добралась до воротника. Обежав вокруг груди, она спустилась по ноге и поскакала к деревьям. В людях нет ничего интересного – решила она.

Яков простоял еще несколько минут. За поворотом дорога начинала спускаться, поэтому Яков стоял на самом высоком месте. Наверняка там очень красивый вид, и очень не хочется расставаться с жизнью. Но в этом деле, как и в любом другом, главное – решиться. Ты умер не тогда, когда перестало биться твое сердце, а тогда, когда решил, что ему пора прекратить биться. После решения все становится простым. Яков медленно повернулся и сел в машину. По звуку Юлиан Мюри определил, что Яков двинулся вниз на полной скорости. Еще несколько секунд и все будет кончено.

Он не спеша подъехал к повороту и выглянул в окно, не опуская стекло. Пейзаж действительно был красив. Он остановил машину и попытался определить, где сейчас может быть Йеркс. Снега на дороге почти не было, поэтому колеса автомобиля не оставляли заметных следов. Машина Йеркса могла вылететь с дороги метрах в ста впереди, перед следующим поворотом. Юлиан Мюри осторожно подъехал к нужному месту. Внизу были молодые сосны – два-три метра в высоту. Светлая машина пробила в зарослях тоннель и теперь лежала, перевернувшись, почти невидимая с дороги.

Жаль, что я не узнал, чего он так боялся, подумал Юлиан Мюри. Он вышел из машины и стал спускаться по склону. У дороги елочки были совсем маленькими, они росли между скользкими камнями. Приходилось спускаться осторожно, придерживаясь руками за молодые деревья. Юлиан Мюри вспомнил рассказ Винни об охоте. Действительно, в дождь невозможно взобраться по такому склону.

Машина лежала, воткнувшись между двумя довольно большими соснами. Передняя ее часть была смята и стекло вдавлено. Из-за приблизившихся сумерек под деревьями было совсем темно. Юлиан Мюри не мог сразу разглядеть, что произошло с Яковом. Он просунул руку в боковое окошко и нащупал тело. Тело издало звук – человек был пока жив. Ну что же, подумал Юлиан Мюри, в таком случае есть три варианта: первый – подождать, пока он умрет; второй – оказать чересчур активную медицинскую помощь, после которой тело также умрет; третий – заставить его умереть еще более активным способом. Все три способа подходят.

– Яков, – сказал Юлиан Мюри, – вы живы?

Молчание.

– Вы живы? – он толкнул рукой то, что было внутри, и услышал стон. Человек приходил в сознание.

– Что с вами?

– Мне кажется, это все, – сказал Яков.

Юлиан Мюри поднялся наверх (это было непросто) и спустился с топориком. Он срубил одну из двух сосен и, раскачав, поставил машину на колеса. Потом он вытащил Йеркса наружу. Яков был пока еще жив. Он мог говорить, но было видно, что долго он не протянет.

– Дайте мне Библию, – сказал Яков, – я ее взял с собой.

– Зачем? – искренне удивился Юлиан Мюри, – вы верите в справедливость Бога после того, что он с вами сделал?

– Он не делал ничего несправедливого.

– Неужели?!! – Юлиан Мюри рассмеялся, – Тогда слушайте. Сначала ваш загородный дом был сожжен молнией. Потом вы встретили меня и обошлись со мной очень хорошо. Я же – заметьте, как справедливо, – соблазнил вашу жену. Это было первое, что я сделал. Запомнили? Я продолжаю. Вы хотели дать мне работу и это была бы неплохая работа. Работа на фабрике. Но фабрика сгорела. Это я ее поджег – я, человек, которому вы делали только добро. Я поджег вашу фабрику и разорил вас. Это второе, что я сделал. Запоминайте, я продолжаю. Я сговорился с в Винни, которая ненавидела вас, и она приехала в ваш дом. Она обманывала вас: она притворялась, будто все простила. А вы раскисали и радовались. Мы смеялись над вами каждый вечер. Потом мы стали шантажировать вас. Получалось очень удачно. Не знаю, почему нам так везло. Это было просто чудо, просто сказочная удача. Оказалось, что вам есть, кого бояться. Вы узнали голос. Потом мы застрелили несчастного Холмса (вы скажете, собака это заслужила?), потом Винни исчезла. Потом я убил вас. Это третье, что я сделал. И я вписал в чистый листок те слова, которые были мне нужны, – я забрал все, что у вас оставалось. Я разбил вашу семью, разорил вас, обокрал вас. И только молния ударила сама собой. Есть ли хоть малейшая справедливость в этих четырех событиях? Если есть, то я исправляюсь и веду себя благородно до конца моей жизни. Как, папаша Йеркс, вы еще не совсем умерли? Вы можете что-то ответить?

10

– Спасибо вам. Вы меня очень обрадовали, – сказал Йеркс, – как хорошо, что вы ехали за мной.

– Спасибо?

– Да, спасибо. Потому что Винни – моя дочь. И теперь я знаю, что она жива. Вы искушали меня злом, но вам не удалось поступить несправедливо, ни разу. Вы просто были орудием воздаяния за то, о чем не знали. Но вы мне не верите – слушайте. Я уверен, что проживу еще столько, чтобы успеть рассказать вам правду.

Эта история началась около двадцати лет назад. Началась как обыкновенный любовный треугольник. Мы учились вместе и вместе заканчивали университет – я, мой друг Герлиц и Елена, в которую мы оба были влюблены. Ему сразу повезло в жизни, он нашел хорошую работу. Он стал работать в большой компании, которая занималась прокладкой трубопроводов. Тот нефтепровод, который взорвался под вами, строил тоже мой друг Герлиц. У меня был хороший диплом и я тоже мог бы стать хорошим инженером, но я был неудачником. Наверное, Елена любила все же меня; она потом часто об этом мне говорила. Но у меня не было денег и я чувствовал, что не имею права портить ей жизнь. У меня был комплекс неполноценности из-за того, что я никак не мог найти работу. В конце концов Елена стала его женой. Я, конечно, мог настоять, чтобы она не делала этого, но Герлиц был моим другом. Пока я копался в себе, выбирая между любовью и дружбой, все произошло. Потом родилась Винни, а я стал одним из друзей семьи. Я так и остался неудачником. Герлиц был красивым, богатым и счастливым человеком.

– У него было больное сердце, – сказал Юлиан Мюри.

– Правда? Я об этом не знал. Я считал его образцом здоровья. Со временем я узнал, что Винни – моя дочь. Об этом мне сказала Елена – как-то на вечеринке мы удалились от всех; она была немного пьяной, и я удивился, потому что обычно она не пила. На ней было прекрасное вечернее платье, которое все переливалось чем-то серебряным и синим, – я помню ее и ее платье так, как будто все было вчера. Я видел, что она не решается сказать мне что-то. Мне показалось, что вернулись старые дни, и я захотел поцеловать ее. Но она была настроена серьезно. Не сразу, но она мне сказала насчет Винни. Она хотела, чтобы я перестал приходить в их дом, потому что продолжала любить меня. Но случилось так, что ее признание сблизило нас еще сильнее. С того времени Герлиц не был моим другом. Елена бросила бы его, если бы я захотел, но у меня не было денег. Это было главным – она привыкла жить хорошо, и Винни тоже должна была жить хорошо.

– Вы были любовниками? – спросил Юлиан Мюри.

– Много лет. И Герлиц ни о чем не догадывался. Он считал меня слишком хорошим другом. Я отдавал все силы тому, чтобы заработать деньги, но мне не везло. Я был готов на все. Наверное, кто-то другой тоже знал, что я готов на все, потому что однажды я услышал голос по телефону. Тот голос, за который я принял ваш. Вы никогда не задумывались, почему вам так везло во всех ваших махинациях? Почему вы шли вперед так уверено, будто трамвай по рельсам?

– Задумывался, – ответил Юлиан Мюри, – задумывался именно в этих выражениях. Даже сегодня. Я видел трамвай, на который лаяла такса. Мне показалось, что этот трамвай – я, а эта такса – моя совесть. Но моя совесть не могла ничего изменить.

– Вам так везло, потому что вы должны были убить меня. Я заслужил смерть. Тот голос по телефону предложил мне хорошие деньги. Мне нужно было лишь узнать у Герлица кое-что о нефтепроводе, секретную информацию. В то время он уже ушел из компании и занимался своей фабрикой игрушек. Винни была почти взрослой девушкой. Моя жизнь почти прошла, но я продолжал надеяться. Я стал выведывать у него то, о чем меня просили. Он охотно рассказывал о своей работе, я передавал информацию и получал деньги. Но самого главного Герлиц не говорил. Со временем он стал что-то подозревать. Он стал не таким откровенным. Однажды он узнал о нас с Еленой. Я думал, что Елена оставит его и уйдет ко мне, но произошло иначе. Она просто ушла. А Винни осталась с отцом. В то время я уже понимал, что втянут в большую и грязную игру. Я не мог остановиться. Голос по телефону не просил, а приказывал, и я подчинялся. Я продолжал получать деньги. Наверное, я все еще считал Герлица своим соперником и старался делать все лучше, чем он. Я тоже открыл фабрику игрушек. Чуть раньше я женился на Эльзе. Мы никогда не любили друг друга. У нее были деньги и неприятности в семье. Она вышла замуж за спокойную жизнь. Мы никогда не думали о том, чтобы завести детей. Я не был ей нужен. Она купила щенка и назвала его Холмсом. Я думаю, что она была очень одинока.

Однажды я передал Герлицу ультиматум. Вы понимаете, все это делалось на словах, так что не оставалось никаких документов. Я никогда не видел человека, который мне звонил. Герлиц отказался, и на следующий день его фабрика сгорела. Кому, как не вам, знать, что фабрики игрушек горят хорошо. Герлиц был разорен, но он все равно не согласился. Ему нужно было выдать какую-то незначительную информацию о нефтепроводе, которую знал только он. Его продолжали шантажировать. Все это происходило с моей помощью. Однажды с ним случился инфаркт. На время его оставили в покое. Оставили в покое – так я думал. На самом деле, они перешли к более активным мерам. Однажды они захватили его где-то за городом и выбили из него всю информацию. Он рассказал им все. Я не верю в его добровольное самоубийство. Он бы никогда не поступил так – он бы вернулся домой и не посылал бы записку в конверте.

– Но он вернулся домой, – сказал Юлиан Мюри, – и он знал, что должен погибнуть.

– Значит, они его заставили спрыгнуть со скалы. Примерно так же, как вы меня. Он погиб не по своей воле. Потом я получил деньги. Мне больше никто не звонил. Я снова стал встречаться с Еленой. Винни я устроил на свою фабрику. Я думал, что смогу все забыть. Я думал, что можно творить зло безнаказанно. Моему плану мешала лишь Эльза. Я решил от нее избавиться. Удобнее всего было сделать это в каком-нибудь малолюдном месте. Я выбрал свою дачу. На даче было газовое отопление, а это опасно. Кто-то забудет закрыть кран, потом случайная вспышка – и все. Вы понимаете. Я приехал на дачу и забыл закрыть кран. Эльза должна была приехать минут через двадцать, но пошел дождь и она задерживалась. Я ожидал в сарайчике. Там было очень холодно и протекала крыша. Наконец я увидел, как подъезжает автомобиль. Это могла быть только Эльза. В сарайчик я протянул провод. Эльза вышла из автомобиля. Мне было ее ничуть не жаль. Напротив, я торжествовал. Я сжал руку в кулак и поднял ее. Я даже сказал что-то торжественное. Все мои желания наконец исполнялись. И в этот момент ударила молния.

Я очнулся в больнице. Вначале я считал произошедшее несчастной случайностью, неудачей, но потом я прочел газету от девятого декабря. Девятого декабря, когда взорвался нефтепровод, погибли сотни человек. И я, именно я, был причиной. Тогда я понял, что Бог меня наказал. Молния – это было самое справедливое наказание, ничего более справедливого не придумаешь. Потом я увидел вас. Вы были весь в бинтах и улыбались. Я спросил, почему вы улыбались, но никто не смог мне объяснить. Я решил искупить свою вину. Я решил помочь вам чем-нибудь. Я не спускал с вас глаз. Но вы улыбались все меньше и меньше. Потом не улыбались совсем.

– Не помню, когда я последний раз улыбался, – сказал Юлиан Мюри. – Наверное, именно тогда, в первые недели после взрыва. Потом я разучился улыбаться.

– Я пригласил вас домой, – продолжал Яков, – и вы сразу сделали то, что должны были сделать. Вы были мечом божьим, моей карой. Вы разбили мою семью. Это было расплатой за то, что я сделал с семьей Герлица. Я даже ожидал, что это произойдет. Когда Эльза ушла, я стал думать, что же будет дальше. По логике вещей, я должен был разориться, и вы сожгли мою фабрику. Именно сожгли – что могло быть более справедливым? Тогда я уже знал, что ни один из моих грехов не останется безнаказанным. Я был виновен в убийстве. Я стал ждать смерти. И тогда появился голос в трубке. Это были те же люди, которые убили Герлица и взорвали нефтепровод, – так я тогда думал. Это был тот же самый голос. И мне оставалось только умереть. Это было самым справедливым исходом. Ну что, друг мой, теперь вы верите в справедливость?

– Я передам деньги Эльзе, – сказал Юлиан Мюри.

– Не нужно. Лучше обеспечьте жизнь моей дочери.

– Винни никогда не примет деньги от вас.

– Она примет деньги от вас, – сказал Яков, – потому что она вас любит. Вы это замечали.

– Да, – сказал Юлиан Мюри, – замечал. Я замечал в ней некоторую странность, которая могла бы быть любовью. Но я на двенадцать лет старше ее, и не это самое главное – ей не стоит связывать свою жизнь с негодяем.

– Нет, – сказал Яков, – вы уже сделали все, что должны были сделать. Не говорите, что это доставляло вам радость.

– Нет.

– Теперь все кончено. После того как я умру, вы станете честным и добрым человеком, и к вам снова вернется ваша улыбка. Вы будете жить счастливо, если не позволите когда-либо искусить себя злом. Вы обещаете позаботиться о Винни?

– Обещаю.

– Тогда уходите. И никому не говорите правды, прошу вас.

– Я не скажу.

Он пошел вверх по склону. Потом он сел в машину и медленно поехал к городу. По дороге ему не встретилась ни одна машина. У остатков фабрики он снова заметил мальчика с собакой. Собака радостно прыгала, пытаясь лизнуть хозяина. Въезжая в город, Юлиан Мюри нащупал в кармане два круглых камешка, каждый с горошину величиной. Он тряхнул камешки в кулаке и выбросил их в окно. И он снова ощутил на своем лице улыбку.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10