«Утросклон»

Сэмюэль Гей

Утросклон

Фантастический роман

СОДЕРЖАНИЕ

Часть пeрвая

СЫН ПОЙМАННОГО ВОЖАКА

Часть вторая

СУДЬБА

ПРОЛОГ Кристоны

Обоз длиною в две сотни саней бесконечно растянулся по заснеженному распадку. В морозной хрупкой тишине, среди стылых черных скал, намертво уснувших деревьев, нелепо и странно слышались посторонние, непривычные для этих мест звуки - фырканье коней, скрип полозьев, выкрики людей, щелканье кнутов.

Караван двигался, и это было не наваждение. Мохнатые, хорошо подкованные лошадки бодро бежали по ледовому панцирю реки. Дорога шла под уклон, и тяжело груженные возы катились легко и плавно.

Если бы сторонний наблюдатель мог рассмотреть поклажу на санях огромного каравана, он нашел бы все, чем может быть богат таежный край: спелый лес, пушнину, мед, смолу, орехи, сушеные грибы, ягоды, пряные и лечебные травы, рыбу, дичь, ивовые прутья - все, что можно пустить в дело, продать илн обменять...

Вот уже месяц, как лютая стужа завладела Дальними Землями. Бурные речки, рыжие плешины болот зима сковала морозом, сделала твердыми и надежными.

Лесные дебри, где в любое другое время можно пробраться только пешком, да и то с большими предосторожностями, с наступлением холодов стали доступными, и люди торопились вывезти с далеких угодий все, что добыли там за лето и осень.

В головных санях ехали два брата, широкие, черные, бородатые. Они были самые удачливые в своем поселке и знали себе цену. Их маленький возок прытко катил по ровному насту. За спиною охотников были небрежно брошены несколько мешков из парусины, где невесомым пухом покоились меха горностаев, куниц, соболей и белок.

Молчаливо-довольные, братья лениво покачивались в такт езде, но сторожко поглядывали по сторонам.

В ногах, в соломе, лежали их ружья, всегда готовые к стрельбе, и большая бутыль домашней водки, мутной от мороза. Время от времени бородачи прикладывались к ней и, хорошенько глотнув, радостно испускали сивушный дух в густую морозную синь.

Вдруг один из них резко натянул вожжи, молниеносно выхватил карабин и привычно, навскидку, выстрелил в прогалину между двумя старыми соснами.

Внезапная остановка расстроила движение каравана. Задние стали наезжать на передних, затрещали оглобли, послышалась ругань, кто-то открыл суетливую пальбу. Некоторые лошади вскинулись, перевернулись чьи-то сани... Началась самая настоящая паника, потому что никто толком не знал, что же случилось. Бог знает, сколько бы продолжалась вся эта неразбериха, но дело уладилось одним-единственным еловом.

- Кристоны! - разнеслось по каравану, и вмиг стихли шум и возня. Люди, забыв обо всем, торопко схватили ружья и кинулись в чащу. Весь караван застыл в тревожном ожидании. Вот кто-то выстрелил, вот еще раз... Все стихло. Через некоторое время преследователи, тяжело дыша, вернулись к покинутым повозкам, озлобленные и угрюмые.

- Заколдованные они, что ли! - с досадой произйес какой-то молодец в барсучьем малахае.

Вскоре обоз вновь заскрипел яо зимнику и скрылся за поворотом, оставив после еебя запах пороховой гари и накатанный санный путь...

Кристоны никак не могли служить чед. зеку. Мясо и шерсть их никуда не годились. Это были могучие, величиною с волка, звери с длинной зеленой щетиной вместо меха и с непомерно большой квадратной головой. Огромные клыки в виде трезубцев без труда могли поразить любого врага. Даже на цепь нельзя было посадить такое чудовище, потому что овладеть диким и могучим зверем можно было только уничтожив его.

Люди давно прокляли кристонов, ибо, поедая зайцев, лис и прочую полезную живность, клыкастые чудовища отнимали у человека то, что он считал своей Собственностью. Со временем люди уяснили главную причину такой ненависти - они не могли допустить, чтобы на их земле жили существа, не подвластные никому и ничему, а значит, бывшие свободнее их, людей, разменявших свое природное естество и волю на благо и покой. Но покоя вовсе и не было, одни заботы и хлопоты, хлопоты и заботы. А у кристонов было небо над головой, земля под ногами и вода в ручье. Чтобы отнять у вольных зверей такую малость, люди пошли на кристонов войной.

Капканы, отрава, пули дальнобойных ружей сразили почти всех кристонов. Остался лишь десяток крупных, самых выносливых и умных хищников. Предводителем этой загнанной стаи был старый и неустрашимый Вожак. Его могучие клыки с годами стали грозным и мудрым оружием. Скольких врагов сокрушил он шутя, только за то, что они посягали на свободу его собратьев.

Каждый, кто считал себя настоящим мужчиной на Дальней Земле, будоражил свою фантазию, мечтая повесить на стене шкуру побежденного Вожака. Но, тем не менее, горстка кристонoв оставалась недосягаемой для людской хитрости. Вожак искусно прятался со своей стаей в самых непроходимых дебрях.

Но людей было больше. Ни на один день не прекращали они травлю.

К весне охотники основательно обложили кристонов. Оставалось сделать последнее усилие, чтобы окончательно уничтожить их.

...Одним апрельским днем по рыхлому снегу в лес пришли пятьдесят лучших стрелков и следопытов, одержимых великой охотничьей страстью. На маленькой поляне, затерянной в дремучем пространстве Дальней Земли, они встретились, вооруженные общим оружием - лютой ненавистью к заклятому врагу.

По последним сведениям, кристоны находились где-то здесь, в набухшем тишиною лесу, в нескольких милях от преследователей. Этим сборищем кровожадных глаз, твердокаменных кулаков, спутанных волос управлял строгий худощавый господин в элегантном охотничьем костюме из мягкой черной кожи. Его бледное красивое лицо выражало уверенность и одновременно брезгливость. Без единого слова, жестами, наводил он порядок и тишину, заставлял высказываться охотников. Непонятная сила заключалась в его молодой легкой фигуре. Говорили, будто это высокий чин из службы безопасности общественного спокойствия, которому правительство поручило уничтожить неподвластную стаю.

Человек в черном выслушивал планы один глупее другого. Уставшие от долгой погони каратели несли сущую околесицу: предлагали заминировать лес, разбить его на зоны и стеречь неделю, две, месяц, пока жертва не попадет в прицел. Нашлись и такие, которые предлагали вызвать силы гвардии... Наконец худощавый не стерпел и поднял руку.

- Мне понятен ваш искренний интерес, - негромко заговорил он. - Но мы отвлеклись. Говорить надо в Вожаке. Только поймав его и тем самым обезглавив стаю, мы сможем покончить с кристонами. Так?

Толпа согласилась, и в то же время кровожадные преследователи недоумевали, как же вот так, одним махом, можно захватить Вожака?

Черный человек велел подать план местности. Он сел за походный столик и внимательно принялся изучать переплетения линий, за которыми скрывались тропы, болота, овраги и распадки. Наконец офицер службы безопасности, подчиняясь своей интуиции, уверенно нарисовал на карте кружок.

- Вот здесь!

Через несколько минут по его приказу вооруженные до зубов охотники скрылись в чаще. Их шаги по мокрому снегу были почти не слышны.

Человек в черном не ошибся. Кристоны были именно там, где он загадал. Отряд стрелков окружил и напрочь уничтожил стаю. Вожака, мокрого от крови и талого снега, но еще живого, выволокли из леса и бросили в клетку. Раны ослабили его, но не убили.

Через день пленника доставили в близлежащий городок. Люди ликовали. Последнее сопротивление природы было сломлено. Вольных кристонов как таковых больше не существовало.

Зеваки паясничали возле клетки весь день. Свистели, улюлюкали, корчили рожи.

- А Вожак-то, ха-ха, смотрите, Вожак-то по-ойманный! - взвился чей-то голос, и это привело толпу в еще большее возбуждение. R пленника стали плевать, швырять комья земли, пытаясь раззлобить зверя, но Вожак равнодушно лежал в своей тюрьме.

Какой-то недоумок подбежал к клетке и обломком доски стал тыкать в зверя, норовя угодить в могучие клыки. Это ему никак не удавалось. Он визжал, ругался, наконец попал. Вожак в бешенстве взвыл и, забыв про боль, бросился на стальные прутья. Его обидчик с серым лицом отшатнулся, замешкался, упал на колени и быстро-быстро, на четвереньках, скрылся в чащобе ног. Толпа захохотала над ним, но бросаться и свистать перестали. Вожак лег на бок и закрыл глаза.

В некотором отдалении от всех стояли трое важных чиновников. Они примчались недавно на мошной легковой машине и сейчас о чем-то расспрашивали предводителя столь блестяще закончившейся погони. Офицер по-прежнему был в своем изящном костюме и с достоинством отвечал на вопросы высокопоставленных особ.

- Мы слишком долго ждали... Вот так просто расправиться с Вожаком... Слишком прозаично, да и народ будет разочарован, видите, как радуются...

- Что же вы предлагаете?

- Нужно сломить дух этой дикой скотины, вот тогда она почувствует наше превосходство. Свобода - единственное, ради чего живут кристоны. Вернее, жили, - с усмешкой поправил себя черный человек. - Вернуть ее Вожаку с тем, чтобы он поверил, и тут же захлопнуть зверя в ловушке.

- Не много ли человеческого для этих...

- О, нет! Это зверь, который во многом превосходит человека.

- И нас с вами? - лукаво усмехнулся чиновник.

Офицер ответил на шутку добродушным смешком.

Он был доволен собой.

Клетка накренилась, и Вожак понял, что его опять куда-то везут. Несколько дней отлеживался он на толстых досках своей тюрьмы, изредка сквозь влажную пелену слезящихся глаз смотрел на мир и каждый раз видел зыбкие тени людей с красными пятнами лиц. Их крики и камни не досаждали так, как запах. Ловушки, капканы, отрава, ружья - все, что предназначалось для уничтожения кристонов, носило этот тяжкий дух.

И даже загонные псы воняли человеческим жильем.

Вожака везли лесом. Он по-прежнему безразлично, будто в дреме, лежал, уткнув несуразную голову в толстые лапы. Никто из окружавших его вооруженных людей даже и не подозревал, как жадно вбирал он в себя запахи талого снега, ветреной сырости наступающей весны. Эту весну, зарождавшиеся ручьи, просыпающиеся соки жизни злая рука отгородила от Вожака тяжелыми стальными прутьями. Но ненадолго.

Клетку спустили на землю. Стражник в мохнатой шапке и с револьвером наготове распахнул кованую дверь и благоразумно отскочил в сторону. Вожак нехотя поднялся и в наступившей тишине услышал вдрур серебряный голос ручья. По дну глубокого ущелья, среди мертвых скал, текла светлая нитка жизни. Вожак, осторожно ступая по жгучему колкому снегу, вошел в воду и стал пить.

Пил он долго и беззвучно, чувствуя, как распрямляется измятая клеткой щетина, как приходит свежесть в израненные мускулы. Постояв немного, зверь окончательно пришел в себя и посмотрел назад. Там, в напряженном ожидании, замерли враги. Они с интересом и опаской наблюдали, как поведет себя пойманный зверь. Впереди путь был свободен. Вожак на миг зажмурился на холодное солнце, будто на всякий случай решил проститься с ним, и медленно затрусил вдоль ручья. Он отчетливо чувствовал, как десятки глаз следят за ним, оценивают его силы. Но ни один ствол не поднялся. Это еще больше насторожило зверя, и вдрур страх жгучей пулей пронзил все его нутро. Стало отчетливо ясно, что в этой гробовой тишине опасность еще будет, и совсем скоро. Но где, как?

Незаметно взглянув на отвесные стены ущелья, зверь убедился, что оттуда ничего не грозит. Значит, впереди... Заросли кустарника закрыли от него врагов. Вожак был теперь один в жуткой тишине, какая бывает после щелчка взведенного курка. Делая гигантские прыжки, он зеленой тенью расстелился над белой землей.

Зверь не мог видеть, что вооруженные люди уже ..не стоят на месте, движутся следом, возглавляемые офицером. Его длинная тень на снегу была похожа на черную стрелу, выпущенную в цель.

Захлебываясь ветром, Вожак мчался изо всех сил.

Он знал, что сейчас ущелье разомкнется и будет лес.

Густой, древний и такой знакомый... И он скроется там, обязательно скроется и сделает то, чего не успел - найдет в логове беспомощного и слабого своего детеныша, которого надо спасти. Только бы не опоздать, найти и увести подальше...

Вожак совсем забыл про опасность. Вот впереди уже мелькнул гребень чащи. Скорее, скорее в ее спасительный полумрак, ведь там, в толще снегов, человек увязнет на своих двух ногах.

И вдруг Вожак остановился. От леса, куда он так спешил и который был уже рядом, донесся ненавистный запах. Тот самый, от которого он бежал. И в этот же миг лесную опушку украсило огненное ожерелье ружейного залпа...

Исхлестанный свинцом, Вожак мелко дрожал на снегу, хватая пастью соленый снег. Перебитые лапы еще продолжали бег, размывая по белизне красное пятно.

Он хотел встать, но не знал, где небо, где земля. Кругом был розовый туман, пахнущий кровью.

Рядом захрустели шаги. Человек, похожий на черную лайковую перчатку, лениво вставил в ухо умирающего зверя прохладный ствол...

Тем временем в логове Вожака тихонько выл от голода и холода маленький зеленый комочек. Молодой зверь еще не умел прокормить себя и ждал Вожака, Когда пухлая тишина весеннего леса лопнула от выстрелов, он выбрался из хитро устроенного, неприметного убежища. Инстинкт приказывал ему уходить. Подвывая, шатаясь от слабости, последний из кристонов удалялся прочь от холодного гнезда туда, где небо подпирали пики Острых Скал. Еще хлопок выстрела докатился в чащу в подстегнул маленького беглеца.

К вечеру вконец ослабевший зверь увидел дорогу.

После вязкого снега она манила своей твердостью. Бежать по ней к Острым Скалам можно было легко и долго. Зверь насторожился. Кругом стояла тишина, солнце падало за фиолетовые макушки сосен, унося с собою свет и тепло. Сын Пойманного Вожака вышел на дорогу и с облегчением почувствовал, что лапы больше не проваливаются. Вперед, и как можно дальше от страшного места.

Едва зверь успокоился, как впереди показалась человеческая фигура. Это была старуха в грубом балахоне до пят. Она не спеша двигалась тоже в направлении Острых Скал, помогая себе посохом. Зверь остановился.

Врожденный страх перед двуногими заставлял прятаться, уходить в сиреневые сумерки весеннего леса, но уже не было сил скрываться, спасать себя, и загнанный зверь бесшумно двинулся вслед за человеком.

Старуха монотонно меряла путь аршином своей клюки, потом неожиданно остановилась, достала краюху хлеба и, обернувшись, ласково протянула угощение.

- Не бойся, малыш, ешь. Какой ты зеленый, - тихо приговаривала старуха, наблюдая, как замученный зверь с жадностью поедает ржаной ломоть...

Часть первая

СЫН ПОЙМАННОГО ВОЖАКА

Монк потолкался на кухне, нашел в буфете седой сухарь и маленькую сушеную рыбку, пахнущую пылью.

Съел все это и основательно устроился на диване, поджав под себя ноги, запахнувшись в стеганое одеяло.

В окошко матово светил зимний день. Из углов и щелей ползла стужа, подчиняя себе все пространство в доме - второй день не топилась печь...

Монк спрятал озябшие пальцы под мышки и, тихонько раскачиваясь, слушал музыку ржавых пружин.

Сквозь апатию и дремоту он вдруг уловил сухой легкий треск. Это на потолке лопнула штукатурка. Пыльное облачко извести припудрило волосы и плечи юноши. Тогда он решительно соскочил с дивана, достал бумагу, тяжелую чернильницу из серого камня. Долго не думая, начеркал: "Денег нет. Съел все, что было".

Немного подумал и продолжил дальше:

"Надо: 1. Искать работу! 2. Срочно искать работу!! 3. Сегодня же!!!" Со стоном и бранью MotfK натянул ссохшиеся, давно не мазанные сапоги. Потом снял с вешалки вытертое пальто синего сукна, где накрепко были прикручены проволокой разномастные пуговицы - две черные и одна красная. На голову небрежно легла шапка, мех которой нельзя уже было назвать оленьим, чтобы we обидеть столь благородное животное.

И тем не менее вид у молодца получился бравый.

На заснеженное крыльцо вышел коренастый юноша лет двадцати, с длинными черными волосами. Бледные губы на скуластом лице тонко сложены, отчего казалось, что молодой человек сердит или слегка обижен. Карие, глубоко посаженные глаза смотрели холодно и спокойно.

Не замыкая дверь, Монк постоял на крылечке, глубоко вдыхая морозный воздух, прищурился на снежную белизну сугроба под окном и с удовольствием чихнул.

Тут же рассмеялся и как бы заново открыл, что он попрежнему молод и полон сил. А раз так - нужно жить.

"Чтобы творить великое, нужно прежде не умереть с голода", - усмехнулся Монк, и это было вполне справедливое умозаключение. Он бодро шагал на Биржу свободного труда.

II

Когда город перестал быть портовым, докеры, рыбообработчики с консервного завода, механики, слесари - все, кто обслуживал торговый флот и рыбацкие корабли, - остались без работы. Многие из них подались на шахту, где хоть и не сладко жилось, но можно было неплохо заработать. Но шахта - не богадельня, она не резиновая. И люди стали мыкаться. Кинулись на Биржу свободного труда. Было такое заведение на Катон-Хил в одноэтажном здании красного кирпича.

Биржа считалась в городе авторитетным учреждением, потому что по закону Ройстона каждый горожанин волен был менять свое ремесло, занятия сообразно накопленному опыту, способностям и интересу. Но какой уж тут интерес, если слесарю предлагали сколачивать ящики, а докеру поручали пропалывать цветочную клумбу. Это была ненадежная временная работа, но она кормила. Потому в коридоре Биржи каждый день толпились десятки безработных и каждый надеялся заключить выгодный подряд. Это было унизительно, но иного выхода не было. Перешагнуть порог Биржи значило признаться самому себе, что ты не самый везучий человек.

Зайдя в приемную, Монк оторопел. Десятки озабоченных, неулыбчивых лиц разом повернулись к нему, отчего стало неуютно и тревожно. Чтобы скрыть неловкость и смятение, Монк напустил на лицо выражение чрезвычайной лени и даже презрения, будто пришел сюда не просить, а выполнять какую-то важную миссию. Он так уверенно шел к нужной ему двери, что тихие люди безропотно расступились перед ним, приняв, видимо, за курьера. Монк бесцеремонно потеснил тучную даму и без стука распахнул дверь управляющего.

Скромно отделанный кабинет оказался пустым, и Монк обрадовался этому было время осмотреться и собраться с мыслями.

В центре квадратной комнаты неуклюже громоздился письменный стол, похожий на городскую площадь после народного гулянья - так он был захламлен. Бумаги, справочники, обломки карандашей, кнопки, резинки - .весь этот канцелярский мусор наводил неимоверную тоску, и Монк совершенно отчетливо понял, что в этих стенах надеяться на какое-то человеческое понимание просто бессмысленно. Он нашел одинокий плюшевый стул у стены, но садиться не стал. Со скуки принялся рассматривать развешанные по стенам сводки и таблицы, засушенные до желтизны и походившие скорее на использованные горчичники, нежели на что-то статистическое и необходимое.

Как раз в этот момент на пороге появился управляющий, довольно молодой толстый человечек, короткий, как сарделька, с черными подвижными глазками на безбровом добродушном лице. Он забавно сморщил аккуратный носик, и получилась маленькая улыбка,

- Тебя, кажется, зoвyт Монк? Знаю, знаю. Здравствуй, сухопутный капитан.

Как старому знакомому управляющий протянул юноше руку.

- Меня зовут Крокен.

- Прежде всего... - взволнованно начал Монк, но толстячок замахал руками. Он не намеревался разговаривать стоя. Проворно юркнул за стол, вскарабкался на кресло и, утвердившись на своем высоком месте, милостиво предложил юноше сесть.

Монк удобно устроился на стуле, положил ногу на ногу и стал терпеливо ждать.

Некоторое время Крокен разглядывал нелепые пуговицы посетителя, его героические сапоги. Машинально управляющий отметил, что Монк явился без шарфа и перчаток.

- Давно тебя жду, -сказал наконец управляющий.

- Что делать, Крокен, жизнь идет и надо жить.

Крокен заерзал на своем кресле, но ничего не ответил.

- Отец оставил мне после смерти небольшие деньги и шхуну "Глобус". Да вы знаете...

- Да, да, это не нужно, - охотно согласился управляющий. - Если хочешь, я разовью твою мысль дальше.

Тут Крокен усмехнулся и ласково поглядел на юношу, гляди, мол, балда, все про тебя знаю наперед, так что сиди и помалкивай. Во всяком случае так показалось Монку.

- Поскольку шхуна, которая является основным источником дохода вашей семьи, теперь, что называется, заживо погребена, ты, естественно, не можешь наследовать ремесло отца, к чему готовился с малых лет. Так?

Монк кивнул.

- Несмотря на нелепый случай, судно ваше не пострадало, поэтому страховка тебе не светит. А это были бы деньги, и немалые! Во всяком случае тебе они сейчас бы не помешали, да?

Крокен опять посмотрел на пуговицы Монка, и от такой бесцеремонности юноша закипел от негодования,

- Это пустой разговор, давайте говорить о деле.

Крокен поджал губы. Ему не нравилось, когда перебивали, тем более такие вот самонадеянные голодранцы,

- Пустых разговоров, юноша, в этом кабинете не бывает, запомни. Даже если кто и уходит отсюда ни с чем, он должен знать, почему мы не смогли ему помочь. Но мы отвлеклись.

Управляющий взял карандаш и стал черкать им по бумаге.

- Эту несчастную шхуну ты можешь продать. Ну, скажем, на дрова. Если найдешь, конечно, такого идиота, который захочет с ней возиться.

- Да ни за что! - вскочил Монк. - Единственное, что осталось от отца... Я пришел к вам... Я хочу попросить место...

- Прекрасно, сядь. Наконец-то ты заговорил о деле. - Карандаш тенькнул о столешницу.

- Да это вы не давали мне рта раскрыть...

- Сядь, - миролюбиво приказал чиновник. - Ты неразумно себя ведешь, и разговор у нас может не получиться.

Крокен сосредоточенно стал ковырять в ухе скрепкой и с укором смотрел на юношу.

- Честно говоря, я был о тебе лучшего мнения. Бесцеремонно ворвался в мой кабинет, минуя очередь. Нигде не служил. Занимался бог знает чем... Голос управляющего переходил на крик. - Ты не забывай, кто ты есть и что у тебя есть!

Монк молча проглотил эту пилюлю нравоучения.

Крокен с удовольствием сложил теплые ладошки на жилете и с улыбкой откинулся в кресле.

- Ты молод, Монк, начинаешь только жить, и я, честно говоря, завидую тебе. Сейчас начинается интересное время, ты, наверное, сам это чувствуешь.

- Не понимаю, - насторожился Монк.

Управляющий довольно ухмыльнулся. Он любил такие редкие минуты, когда ставил человека в тупик, интриговал собеседника и, наслаждаясь этим, не спешил выкладывать сокровенное. Сейчас Крокен решил поддеть этого самоуверенного парня.

- Ну как же не понимаешь! Грамотный, образованный юноша, остро чувствуешь жизнь, а такой... гм...

гм... как бы это сказать...

Монк стиснул шапку в руках, поднял на чиновника колючие глаза и промолчал. Ему вдруг стало совсем безразлично, что скажет Крокен и чем закончится этот странный и никчемный разговор.

Крокен принялся о чем-то долго рассуждать, но Монк уже не слушал его. До него только долетали обрывки фраз: здраво рассудить... переоценка ценностей... слишком мало... Наконец настала тишина.

- Ты меня слушаешь? - настороженно спросил Крокен.

- Да, да, продолжайте, очень интересно! - как можно естественней воскликнул Мoнк.

- Так вот, голубчик, я подвожу черту. Сейчас интересное время. Во все века люди стремились к благополучию. Нынче все обеспечены. У каждого, кто хорошо и много работает, есть сытная вкусная еда и надежный кров. Зато покоя в душе так и нет. Нашли достаток, потеряли цель. Ищут цель - теряют покой. Так?

Крокен внимательно посмотрел на юношу и доверительно произнес: - Теперь никто не знает, куда идти, к чему стремиться, как утешить душу. Но я дам тебе подсказку; богат сейчас не тот, кто хорошо ест и пьет, а тот, кто знает, зачем он живет. Подумай над этим. У тебя кончились деньги, зато я подарил тебе рецепт, как стать счастливым. Xa-xa-xal Не ожидал? - Крокeн радостно посмотрел на хмурого Монка.

- Но тем не менее я те стал от этого сытым, - возразил Монк.

- Ах, господи, в этом ли дело! Ты молод, образован, годен для любой службы. Устроишься и заработаешь себе все необходимое и сверх того. Это так ясно. Я хочу помочь тебе, чтобы ты знал, что искать. И больше не приходил сюда, на Биржу, как вот эти, - кивдул на дверь Крокен. - Только нищие духом смеют являться сюда. Просить должность, место. Ищут где получше. Додумались - отдавать меньше, а получать больше. Фу, свобода по-скотски...

Крокен зло рассмеялся.

- Что же вы определили для себя? - не удержался от вопроса Монк.

- Презирать. Презирать это стадо, - засмеялся Крокен и вновь показал на дверь, где терпеливо дожидались своей очереди люди.

Управляющий разгорячился, выбрался из-за столаалощади и, засунув руки в карманы, стал расхаживать озле зарешеченного окна. Сквозь ажурный чугун смотрел во двор, будто забыв про Монка. Казалось, он разговаривает сам с собой.

- Власть, власть и власть, вот что я назначил себе, к чему шел. Захочу - внемлю, будет угодно - укажу н.а дверь. Даже из этого кабинета никто еще ме выходил без моей воли, ки-ки-ки-ки, - мелко, почти до слез рассмеялся Крокен. В тот же момент он почувствовал, как его грубо ухватили за плечо. Совсем близко он увидел бледное от гнева лицо Монка. Юноша крепко вцепился пальцами в мягкий пиджак чинуши.

- Ты и передо мной наслаждаешься своим превосходством?

Этот гневный шепот словно заворожил управляющего. Он не мог закричать, позвать на помощь или попытаться освободиться от своей неуютной позы. Лицо Крокена сделалось глиняным.

- Чернильный пузырек, жаба, ржавая скрепка, - сыпал Монк первые слова, приходящие на ум.

От тряски голова Крокена болталась взад-вперед, и он как бы соглашался со своими обидными прозвищами.

Монк наконец оставил свою жертву и, тяжело дыша, прошипел напоследок что-то такое, чего Крокен не расслышал.

Гулко выстрелила дверь. Оставшись один, чиновник сел, переводя дух. Через минуту он окончательно оправился и неожиданно развеселился.

- Аи да молодец! Каков!

...На улице Монк унял возбуждение, но руки все еще дрожали, как после драки. Постепенно собрался с мыслями. Хотя он и сделал красивый жест хлопнул дверью, сила осталась за Крокеном. Юноше стало жарко от злости и бессилия перед маленьким ничтожным человечком. Впервые в жизни он ощутил себя беспомощным и несвободным. Монк четырежды проклял город, где его могли так унизить.

III

Фалифан пробыл не более двух часов на своей необременительной службе, затем, сославшись на головную боль, убрался домой, чтобы отдаться тишине, покою и наслаждаться творчеством. Совсем недавно он понял, что лучше всего свои мысли и воззрения оформлять посредством художественных образов. Он всерьез занялся литературными упражнениями. Было приятно сидеть над листом бумаги, составлять слова, кая того велит душа и подсказывает вкус, и выражать сокровенные свои мысли. Писать, вымарывать, переделывать и таким образом приближаться к совершенству, как по форме, так и по содержанию. Это было прекрасно. Фалифан считал, чем художественней и правдивей изобразит он жизнь, тем больше полезных мыслей смогут извлечь для себя потомки, прочитав когда-нибудь его бессмертный труд, писанный болью сердца.

Фалифан вошел в свою темную комнату, которую снимал на первом этаже двухэтажного каменного дома в захолустном переулке. Жилище его было холодным, с заплесневелыми стенами и ветхими половицами, поеденными грибком. Зато имелся отдельный вход, и это достоинство покрывало все недостатки убогого жилища.

Он разжег керосинку, достал закопченный котелок в разогрел гороховую кашу. Намазал горчицей хлеб в принялся есть. Проглотив наспех несколько ложек пахучего месива, не выдержал и сел за стол. Его одолевал зуд творчества, он торопился сказать то главное, к чему пришел за годы своей жизни.

Расчистил стол, достал с полки твердую папку с листами недорогой, но довольно белой бумаги и начал перечитывать то, что успел создать. Первая глава его книги называлась "Ройстон".

"На многие мили Побережье вытянулось глухой неприступной стеной, составленной из острых отвесных скал. С далекого расстояния темные зубцы берега напоминали крепость, затихшую перед осадой. На самом же деле борьба не прекращалась ни на минуту, с тех пор как появились на свете суша и море.

Вода побеждала. С каждым десятилетием все больше становилось брешей в строю каменных исполинов.

Дряхлые были скалы. В одном месте красно-фиолетовая гряда Побережья расступилась, и здесь была чудесная бухта, надежно укрытая от волн и ветров. Люди дали ей достойное имя: Бухта Спокойной Воды.

Даже в жестокий шторм в воде бухты, как в зеркале, можно было прочесть диковинные названия кораблей из разных концов света.

Теперь трудно сказать, что появилось здесь прежде, суда в гавани или дома на берегу, но город был. Вымощенный красно-фиолетовым камнем, с кудрявыми зелеными улицами, нашпигованными розовыми черепичными крышами. Назывался он Ройстон.

Отгороженный от мира горными хребтами, жил он своею обособленной жизнью. В Ройстоне колыхались многолюдьем богатые ярмарки, ломились от невидан ных заморских припасов лавки и кабачки. Но особенно хорошо было здесь летом. Диковинные цветы, виноградные лозы, абрикосовые деревья, напитанные влажным теплом южного моря, брали город в свой плен. По вечерам улицы и парки Ройстона обволакивал многосложный аромат цветов и фруктов, от которого тесно становилось в груди и тревожно замирало сердце.

В городе было много красивых женщин. Их заманила сюда яркая легкая жизнь, и они слетелись, как бабочки на медвяный цветок. Смуглые южанки пили сладкий нектар благополучия и ошибочно полагали, что небрежная роскошь города принадлежит им. Это было не так. Казино, фейерверки, оркестры под открытым небом, вино и сами женщины служили истинным хозяевам города морякам. Эти люди ценили каждый глоток жизни на берегу и ни во что не ставили ее в море.

Обветренные, соленые от штормов и шуток, они напивались в кабачках до рвотной бледности, вопреки здравому смыслу не копили денег и бездумно проматывали за короткую ночь все свои филоны, заработанные среди риска и опасностей. Эти бесхитростные дети моря жили не ради показухи. Просто они были не от мира сего, и те, у кого оседали их капиталы, даже не подозревали, насколько богаче их эти нищие бродяги моря. Они были временными на грешной земле. Ложь, скупость, измена, лесть, расчет и прочий балласт сухопутного мира был чужд вольной братии, живущей по своему уставу. От будничного хлама и маяты они могли избавиться без особого труда - уйти в море, Всякий корабль, покидая Бухту Спокойной Воды, вскоре исчезал за чертой, где соединялись вода и небо.

Дальше был другой мир, невидимый и неведомый. Оттуда, из-за узкой полоски горизонта, каждое утро нарождался новый день, и из моря всплывал рельефно очерченный круг солнца. Оно вздымалось и росло на глазах, набираясь сил, и в эти минуты напоминало огромное яблоко, нарисованное самыми золотыми красками. Светило являлось городу через просвет среди скал, где был вход в бухту. Этот вход сторожили два каменных великана. Их называли Ворота Солнца.

Кроме нового дня в эти ворота заходили корабли.

Бывало, что перворанний корабль приносил на мачтах солнечный диск, будто вымпел праздничного утра. Даже самые мрачные горожане находили, что это лучшее зрелище, какое может быть в Ройстоне.

...Сейчас все не так. Один из каменных сторожей Бухты Спокойной Воды состарился и однажды всей своей громадой рухнул, в воду. Там, где раньше проходили суда, теперь торчал каменный тяжкий клин.

Таким образом вход в бухту оказался запертым самой природой.

Корабли нашли себе другое пристанище и ушли навсегда за горизонт. И только солнце не изменило своему курсу. Оно по-прежнему беззаботно появлялось из никому не ведомой утренней страны.

Без моряков жизнь в городе притихла, но не угасла. Чья-то светлая голова решила сделать Ройстон курортным местечком. По-прежнему благоухали розы и магнолии, смеялись красивые женщины, шипело вино в звонких бокалах. Колесо увеселений вертелось в прежнем темпе, но уже для других людей курортников. Ради них построили многоэтажные отели, проложили скоростную автомагистраль. Праздные люди привезли с собой запах лаковых машин и одеколона "Фокс", захламили город зубочистками и окурками никчемных, но модных сигар.

В Ройстоне появилось множество маклеров, спекулянтов и прочих финансовых манипуляторов..." Здесь Фалифан прервал чтение и вычеркнул сухое и казенное, как ему показалось, слово "манипулятор".

Он подумал и аккуратно вписал вместо него "дельцов".

"В Ройстоне появилось множество маклеров, спекукулянтов и прочих финансовых дельцов, которые неплохо грели руки на курортной индустрии. Неожиданно заметили, что в городе есть муниципалитет. Его здание с узкими овальными окнами покрасили зеленой краской, вымыли с мылом красно-фиолетовые ступени, парадный подъезд украсили двумя якорями, перевитыми тяжелой цепью. Для красоты".

Фалифан был удовлетворен. Начало будущего произведения ему очень понравилось. Он бережно убрал в папку исписанные листы и приготовился писать дальше. В эти минуты не было в Ройстоне человека счастливее его...

IV

Обескураженный неудачей на Бирже, Монк в отчаянии поднялся на свое крыльцо. Заходить в неуют вовсе не хотелось, но от низкого неба исходила такая серая тоска, что хотелось укрыться хоть где.

Дом, каков бы он ни был мрачный и заброшенный, все же укрытие. Юноша не раздеваясь прошелся по комнате, присел к столу и увидел свою утреннюю записку. "Приказывать себе надо тогда, когда ни от кого не зависишь", рассудил Монк и порвал листок.

Вдруг он почувствовал, что в доме вроде как потеплело. Обернулся и с удивлением заметил, что в печи полощется пламя. В этот момент распахнулась дверь, и в платке, накинутом на плечи, вошла хрупкая девушка с большим ртом и коротко постриженными каштановыми волосами. Ее светлые радостные глаза заметно оживили хмурое жилище. Икинека пришла.

- А я тебе что-то принесла, - загадочно пропела девушка и улыбнулась.

Получив в подарок такую искреннюю улыбку, Монк впервые за день по-настоящему почувствовал тепло и покой. Он стал поспешно снимать пальто и шапку, а девушка развернула старую кофту и поставила на стол глиняный горшок.

- Мама велела отнести, говорит, что это нашего Монка не видно, может, с голода умер? Ага, ты не умер? Не умер, я вижу. Ну, ешь.

Икинека метнулась к печке поправить огонь и попутно отчитывала Монка.

- Так выстудил дом, просто ужас. Я зашла, а у меня пар изо рта идет. Ты что же, не мог взять у нас дров?

Монк грустно посмотрел на девушку:

- А что толку, Икинека? Кончились дрова, нет хлеба, да жить-то в долг нельзя.

- Какой долг, о чем ты, как не стыдно. Давай-ка ешь быстрей, а то остынет.

Монк поднял крышку. По комнате разошелся сытный запах тушеного мяса с картофелем.

- У-у, вкусно! - глотая горячие куски, нахваливал Монк. - Тетушка Марталеза славно готовит.

- Да это не мама, это я, - смущенно похвасталась Икинека. - Ну ты ешь и рассказывай, где был, что делал?..

Монк рассказал про свой визит на Биржу свободного труда.

- Ну и правильно, - согласилась девушка. - Я бы точно так же сделала. А хотя нет, я бы просто не пошла на эту гадкую Биржу.

Монк засмеялся: - Так куда мне деваться. Я искал более-менее приличную должность.

- Можно и так найти работу, - возразила Икинека.

- Вот именно, работу, - усмехнулся Монк. - Заборы красить, вещи подносить, да? Что же ты мне раньше не сказала, я бы учиться не стал, подметал бы сейчас улицы и был счастлив...

Икинека покраснела и умолкла. Монк не замечал, что ему пора остановиться.

- Ах я идиот! - еще больше распалялся он. - Должности захотел! Ну, прости, Икинека, прости. Ведь я же хотел больше пользы принести, согласно своим способностям. Ах я глупец! Завтра же наймусь дрова рубить. Или руду копать. А еще лучше - могилы рыть, там недурно платят. А может, ты меня в подмастерье возьмешь? Буду выделывать оправу для твоих стекляшек.

- Зачем ты, ну зачем? Что с тобой? - Губы у Икинеки задрожали, слезы удержать не удалось, и они упали с ресниц. Застыдившись этой своей слабости, девушка выбежала из дома.

Теперь Монк расстроился. Увлекшись своими неудачами, он нечаянно обидел Икинеку. Виски сдавила звенящая боль, и ему тоже захотелось плакать. Он отшвырнул ложку и долго сидел неподвижно, прислушиваясь к самому себе.

Икинека прожила на свете столько же, сколько и Монк, а дома, где они впервые заявили о себе криком, стояли по соседству и того дольше. Отец Икинеки, Чиварис, был большим другом покойного Дакета. Говорят, лучше жить в сарае, зато иметь хорошего соседа.

Рядом с Чиварисом можно было жить в собачьей будке. Добрее и отзывчивее человека в Ройстоне было трудно найти.

Освбое ремесло выбрал себе Чиварис. Он шлифовал стекла для очков. Каждую весну мастер уходил далеко в горы, пропадал там неделями в приносил небольшой холщовый мешок, где были бережно уложены сверкающие друзы горного хрусталя, исландского шпата.

Как и всякий Мастер, Чиварис был совестливым человеком. Он не спешил распиливать прекрасные находки. Любуясь ими подолгу, Чиварис всегда удивлялся неповторимости камня, его исповедальному сиянию и силе, которая сокрыта в прозрачных гранях кристалла. Вволю насладившись общением с камнем, Чиварис разрезал его на заготовки.

Мельчайшая пыль, годами висевшая в его мастерской, незаметно оседала в легких. Стеклянные жала теснились в груди и все чаще напоминали о себе. Чиварис знал, в какую сторону раскручивает его жизнь ядовитый шлифовальный круг. В свои пятьдесят лет он выглядел дряхлым, высохшим стариком, но что делать, если так радостно после долгого, хлопотного труда взять в руки теплую, круглую стекляшку. В отполированных линзах уже не играли таинственным светом краски жизни, но стоило человеку со слабым зрением взглянуть сквозь них на море, дома, деревья, и пустые с виду стекла возвращали предметам четкость форм и яркость красок.

В этом и заключалось чудо, и оттого Чиварис подолгу сидел над своим шепелявым кругом и дивился каждому новому стеклышку, которое уносило с собой кусочек его хрупкой жизни.

Но еще большим счастьем, чем работа, была для старого мастера дочь Икинека. Она наполняла все его существо тем невидимым светом, какой дают нежность и любовь. Когда Чиварис просыпался по утрам, ему непременно хотелось начать день с бодрой ноты. Для этого нужно было тотчас, немедленно услышать голос дочери. Чтобы получить такое удовольствие, он изобретал различные хитрости. Например, окликал ее и спрашивал, который час. И если из соседней комнаты Икинека сообщала ему, что "уже восемь", Чиварис довольно крякал, резво вскакивал с постели, подкручивал отвислые усы и, бурча под нос какой-нибудь марш, шел умываться. Если же утром Икинека куда-то отлучалась, и, окликнув ее раз, другой, отец не получал ответа, тогда он хмурился, обувал на босу ногу войлочные боты в уходил во двор без завтрака хлопотать по хозяйству.

Икинека выросла рядом с точильным кругом отца, с годами поняла радость и смысл его ремесла и уже лет с десяти стала помощницей. С годами мастеровые руки Чивариса утратили нужную чуткость, ошибались, когда требовалось едва заметными движениями пальцев придать стеклу законченность, нужную выпуклость и чистоту. В таких случаях он потел от напряжения, тихонько ругался и проклинал судьбу, пославшую ему такой нервный и хлопотный труд. И когда он был готов уже трахнуть об пол неподдающуюся стекляшку, тогда появлялась Икинека и мягко, ненавязчиво предлагала отцу помощь. Поначалу он сопротивлялся и даже гнал от себя дочь, но потом само собой определилось, что Чиварис стал делать грубую работу, а Икинека наносила последние штрихи, сообщая линзам их удивительные и неповторимые свойства.

В то время как Икинека, помогая отцу, отходила от своих детских забав и открывала мир взрослых забот, мальчишка Монк трепетал всей душой на вольной палубе "Глобуса". В редкие минуты встреч детям уже не так просто было общаться, тем более вспоминать старое, когда лопотали младенцами на пушистой травке возле дома, ссорились из-за игрушек и каждый прожигый день был такой длинный, что, казалось, и конца ему не будет. Они жили разной жизнью, и это с каждым годом незаметно отдаляло их друг от друга.

Однажды Монк с отцом вернулись с моря. Как обычно, к ним зашла Икинека. Она чуть ли не первая являлась всегда в их оживший дом, спрашивала ради приличия про новости, но какие новости в море? И она сама рассказывала о переменах, происшедших в Ройстоне. В тот раз Икинека постучала в дверь чересчур рано. Дакет был еще на корабле, а Монк распаковывал багаж. Он искренне обрадовался девушке и по обыкновению достал подарок - огромную раковину из южных морей. Икинека улыбнулась подарку, но как-то грустно и жалко. И хотя Монк не был в Ройстоне несколько месяцев, он чутко уловил какую-то тревогу в настроении девушки.

- Тебе не нравится мой подарок? - спросил он.

Нет, раковина была хороша. Немыслимо закрученная, она переливалась внутри лиловым перламутровым сиянием. Тогда Монк принялся выпытывать причину грусти девушки, и она рассказала, что ночью Чиварис опять задыхался от кашля, от доктора отказался, а утром она нашла у него под подушкой платок, замаранный кровью.

Монк растерянно молчал, не зная, что сказать, как утешить.

- Я очень люблю отца, - сказала Икинека, - а в жизни все так неожиданно...

- Ты не волнуйся, - сбивчиво заговорил Монк, - скоро я буду заканчивать учебу... тогда мы будем рядом. Ведь мы же как брат и сестра.

Он осторожно обнял ее за плечи, и вдруг сломалась преграда между ними. Они вновь на какой-то миг обрели утраченную с годами искренность, почувствовали себя близкими и родными.

Икинека прикосновением руки попросила обождать в исчезла. Монк остался в растерянности. Вскоре девушка вернулась и протянула расшитый бархатный чехольчик.

- Возьми, пожалуйста, эти очки.

- Зачем, ведь я хорошо вижу!

Икинека рассмеялась: - Бери, я три года работала над ними. Когда посмотришь сквозь них, все черное и гадкое из жизни вмиг исчезнет.

- Но в жизни и без того все хорошо. Нет, я не возьму...

Монк решительно отодвинул подарок, и чехольчик от неосторожного движения упал на пол. Икинека вскрикнула, но было уже поздно, под ногами весело поблескивали розовые осколки.

Монк опешил и, чтобы как-то повиниться, молча погладил плечо девушки. Икинека подняла глаза, no в них не было сожаления о потере драгоценной вещи.

Монк увидел взгляд, который невозможно описать, потому что так смотрят на нас лишь один раз в жизни.

Он ничего не соображал, не успел даже о чем-то подумать, как вдруг ощутил теплое дыхание у щеки. Кто из них первый сделал шаг навстречу, трудно сейчас сказать. Но тот миг больше не повторился.

VI

Скала, преградившая вход в Бухту Спокойной Воды, в момент падения подняла высокую волну. Она мощным плугом распахала дремотно-голубую равнину гавани, словно проверяя, что же будет захоронено здесь на вечные времена. Посыльная Катастрофы покачнула лишь небольшую моторную шхуну. Случай распорядился, чтобы в бухте остался именно этот одинокий корабль. Так "Глобус" стал нелепым памятником былой морской славы Ройстона.

В тот день Дакет сделался седым. Прежде он считал себя богатым человеком, у неги был сын и была моторная шхуна "Глобус". Мальчуган обещал уберечь от одиночества загрубевшее сердце, а корабль хорошо помогал очищать душу от горечи и тоски по несостоявшемуся человеческому счастью, ведь Мэри умерла совсем рано, Монк даже не помнил мать С тех пор, когда Дакет собственноручно насыпал холмик на ройстонском кладбище, он старался меньше бывать на остывшем берегу. Слишком все напоминало здесь о той, которую вдруг полюбили боги и забрали к себе.

Монк с малых лет стал путешественником на "Глобусе". Вначале агукал в деревянной колыбельке, подвешенной к потолку каюты, И не материнская рука, а море баюкало его, и он быоро засыпал под шорох волн и топот ног над головой. Потом как-то незаметно подрос, окреп и стал полноправным членом команды.

Когда отец с сыном уставали от походной жизни, они самым коротким путем возвращались в Бухту Спокойной Воды. Отмыкали дом, топили печь сухими дровами, чтобы прогнать нежилой дух, отсыпались, отогревались. Заходили друзья отца, соседи; разговоры, застолье, суета... Все это скоро наскучивало Дакету, и вновь закипала вода за кормою "Глобуса".

Дакет никогда не работал морским перевозчиком.

Он не любил спешить из порта в порт, следуя чужой воле. Каждую весну Дакет набирал на корабль отважных и крепких парней в отправлялся на Север, к берегам Холодной Земли, промышлять морского зверя. Или снаряжал невода и начинал охоту в южных широтах за стремительной скумбрией. В Дакете жила вечная охотничья страсть. Он умел незаметно подкрадываться к тюленям, подчиняясь своему чутью, находил богатые рыбные косяки. Азарт состязания с природой управлял всей его жизнью.

Но ничто не возбуждало так существо владельца "Глобуса", как новые, неведомые места. Будь это вулкан на маленьком пустынном острове или тропический архипелаг, где живут люди-карлики. Эта страсть капитана скоро обнаруживалась, но матросы не роптали, когда корабль неожиданно, без всяких на то причин, менял курс и спешил в неведомое. Они сами знали, что лучше всякого рома будоражит кровь полоска незнакомой земли на горизонте. Некоторые снисходительно считали Дакета чудаком, авантюристом, отшельником, даже неудачником, а он всю жизнь искал неведомую землю Утросклон - сладкую пристань беспокойных грез и несбыточных надежд. Но маленькое суденышко - не более чем пылинка, странствующая по безбрежной равнине Океана. Старый Дакет понимал это, и потому на всю оставшуюся жизнь видел себя в плену неустанного поиска призрачной и счастливой страны. Был смысл, а значит, мотор верной шхуны звучал для него как прекрасная музыка.

И вот гул падающей скалы, корабль, заживо погребенный в бухте. Как все нелепо! Дакет состарился за один день, сгорбился и почти не разговаривал. Команда разбрелась по свету, на шхуне остался лишь моторист Бильбо.'Маховики судовой машины по тактам отстучали ему долгую жизнь, и вдруг выяснилось, что крохотная каморка на "Глобусе" - единственное прибежище для старика. Да и не мог моторист оставить капитана и друга в беде. Они подолгу сидели молча на затихшей шхуне, Дакет и Бильбо, курили крепкий табак и бережно хранили свое прошлое.

От такой жизни Дакет высох, как рыба, выброшенная на берег. Умирая на шхуне, он позвал. Монка, Долго смотрел в потускневшие глаза сына. Многое хотелось ему сказать, но он боялся выказать тревогу за будущее Монка и подорвать тем самым у мальчика еру в себя. Со слезами на глазах старый умирающий отец понимал, что уже ничем не может помочь сыну идти дальше по жизни. И эта тревога за Монка, остающегося в большом мире одиноким и беззащитным, все сильнее сжимала стальными пальцами его уставшее сердце. В несколько отрывистых фраз Дакет вместил все, о чем не успел сказать сыну за многие годы.

- Как жаль. Будь все иначе, я бы еще протянул. Тебе трудно будет без "Глобуса", я знаю. Но все равно, не теряй надежду. Утросклон есть, и ты обязательно найдешь... Я всю жизнь шел к нему, и, наверное, в этом было мое счастье...

С тех пор, как Дакет навечно закрыл глаза, минуло полтора года.

VII

Люди покидают землю и уже ни в чем не испытывают нужду. Зато живым нужно с честью проводить усопших на далекий берег Небытия и показать, что из жизни ушел не кто-нибудь, а человек. Ради этого и придуманы венки, цветы, ленты, гробы, памятники, ограды, склепы и тому подобные принадлежности. Чтобы не было нужды в таком печальном товаре, муниципалитет Ройстона устроил небольшую мастерскую по изготовлению погребальных предметов.

Маленький деревянный домик на четыре окна находился в глухом углу городского кладбища. Длинный верстак занимал почти все пространство в цехе, где работали четыре мастера печального ремесла. Среди них был Фалифан. Сейчас он ловко вырезал ножницами фигурный металлический листок. Обрезки жести падали к его ногам с капельным звоном - так тихо было в мастерской.

Сосед Фалифана, косматый чернявый молодец неопределенного возраста, тучный, как куль с мукой, насупившись и высунув язык, припаивал к железному листу проволоку-веточку. Другой подельник, точная копия косматого, соединял эту железную поросль воедяно. И уже четвертый, совершенно лысый, с носом, похожим на банан, красил содеянное зеленой лаковой краской. Его звали Дозо, он был здесь старшим.

Дозо аккуратно обмакнул кисть в корытце с краской и сердито взглянул на Фалифана.

- Ты что-то сегодня много выкрутасничаешь, - проскрипел он, - форма должна быть строгой, работай под лавр.

Фалифан отложил ножницы и презрительно ухмыльнулся: - Что ты мелешь. В Ройстоне не растет лавр.

Начиналась обычная перепалка. Близнецы Люм и Дюм прекратили работу и приготовились к веселой забаве.

- А я говорю, листья нужны попроще. Нечего это.., выкрутасы... того... - упрямо бубиил Дозо.

Люм и Дюм прыснули со смеху.

- Я делаю то, что вижу каждый день: березу, клен, дуб, - не соглашался Фалифан. - Правда, есть еще тополь, липа, у них простые листья, но, дорогой Дозо, ты хотел бы спать вечным сном под липовым венком?

Люм и Дюм уже давились от смеха. Дозо рассвирепел, шикнул на смехунов, но гнев его был не опасен.

По всему было видно, что Дозо отделывался пустыми угрозами, чтобы хоть внешне уберечь свое достоинство и авторитет.

- Лучше всего ель, - сказал Люм. Он не хотел, чтобы представление так быстро кончилось. Брата тyт же поддержал Дюм. - Помните, когда хоронили начальника почты, нам ваказали еловый венок. Это был не венок, а картинка!

Дозо ничего не нашел возразить, сам он умел только красить, да и то плоховато. Но надо было последнее слово оставить за собой.

- Хватит разговаривать, работайте, - прикрикнул старший.

Фалифан принялся вырезать, как ни в чем не бывало, новый кленовый листок, но в этот момент у порога раздался знакомый густой бас протоиерея Гарбуса.

- Мир дому сему, - рявкнул толстяк в добротнойрясе, с густою желтою бородой, красными висячими щеками и таким же красным набрякшим носом. Служба в церкви только что закончилась, но пахло от святого отца отнюдь не ладаном.

Ему почтительно улыбнулись, а Дозо дважды помотал головой, цепенея от страха. Гарбус не любил его, и он знал об этом. Вот и сейчас священник нехорошо смотрел в его сторону.

- Я слышу, ты потребляешь глас свой, дабы определить власть свою? Заруби на носу: "И не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник Христос". Неужели трудно уразуметь? Поганец какой!

Хмельной протоиерей плюнул в угол и отвернулся.

Дрзо трясущейся рукой перекрестился и съежился. Что еще на уме у этого святоши?

Гарбус икнул и накрыл толстым задом табурет рядом с Фалифаном. Собственно, к нему он пришел.

Обычно они подолгу беседовали здесь, в мастерской, и для Дюма и Люма это было еще одно замечательное зрелище. Правда, хохотать они не осмеливались, зато имели повод для безделья. А если учесть, что обитель протоиерея находилась поблизости от мастерской я ваходил он почти каждый день, то можно представить, как радовались ему близнецы.

В мастерскую Гарбус начал заходить не случайно.

Причиной тому были загадочные и таинственные обстоятельства, которые он и сам не мог объяснить. О них стоит рассказать.

Однажды, перечитывая Новый Завет, священник засиделся допоздна. Захлопнул, наконец, книгу и решил подышать вечерней прохладой. Вышел во двор, почесал бок, зевнул, и как раз в этот момент случилось нечто удивительное. То ли за день Гарбус набрался хорошенько смородиновой настойки или сказалось действие только что прочитанного Евангелия, но вдруг он отчетливо увидел, как на небосводе колыхнулась звезда. Она не падала, не мигала, а медленно проплыла над верхушками деревьев и остановилась в аккурат над крышей мастерской погребальных принадлежностей. Такая же блуждающая звезда указала волхвам место рождения Христа. Гарбус осенил себя крестным знамением и поспешил убраться от греха.

Едва дождавшись утра, протоиерей вошел в дом о четырьмя окошками и узнал, что как раз вчера там стал работать Фалифан. C тех пор Гарбус поставил себе цель - узнать, кто такой этот хромоножка. Изо дня в день являлся святой отец в мастерскую, занимал осторожными разговорами Фалифана, но кроме неглупого собеседника ничего необычного в нем не открыл.

Гарбус тщательно маскировал свою потаенную цель.

Вот и сейчас, усевшись рядом с Фалифаном, он хитро заглянул ему в глаза и пустил пробный шар.

- А скажи мне, дружок, что есть это такое? - весело спросил протоиерей, указывая на узорные жестянки, разбросанные по верстаку.

Фалифан решил подсмеяться над пьянчужкой и, напустив на себя серьезность, стал уважительно объяснять:

- То есть труд мой, святой отец, свободный для меня и радостный для других, веруюших и неверуюГцих, живых и усопших, потому как...

Гарбус скривился, икнул и замахал руками:

- Мелет, сам не ведая что. Не зря сказано: "Язык Неудержимое зло, и никто из людей укротить его не может..." Ну, ладно, - смилостивился Гарбус, - прощаю тебя по молодости, но впредь думай над словом своим.

Люм и Дюм подмигнули друг другу - начиналось.

- Так в чем же я не прав, батюшка? - лукаво улыбнулся Фалифан.

- Никогда и никому не говори, что труд твой бесКорыстен...

Это уже было интересно. Дозо, который собирался было украдкой пнуть близнецов-бездельников, напрягся в ожидании прелюбопытных уразумений. Фалифан стал скручивать в трубочку начатый листок и обратился к Гарбусу:

- Чтобы раз и навсегда покончить с вашим заблуждением, скажу на память из того же Священного Писания, если не совру...

- Стой! - оборвал протоиерей. - Повремени. Позволь я угадаю, что скажешь ты из завещания Господнего.

- Сомневаюсь, достопочтенный Гарбус. Предубеждение и заблуждение плохие советчики. Я живу в соответствии с заветом вашего Христа: "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и там же воры подкапывают и крадут".

Дозо после этих слов сдавил обеими руками свою Лысину, чтобы впустить в голову смысл заковыристого разговора. Люм и Дюм заметили его растерянную физиономию и опять, напару, зашлись в беззвучном смехе. Протоиерей шлепнул о верстак тяжелой ладонью и погрозил дуракам пальцем. Сам же с удовольствием подумал о своем собеседнике, ибо тот, как по заказу, подводил беседу к нужному руслу. "Только не спешить", - остерегал себя Гарбус.

- Похвально, друже, похвально, что ты знаешь столь проникновенные слова. Кусок хлеба, но без масла, не вино, а вода. Так?

- В общем, да, - согласился Фалифан. - Накопительство мне чуждо, ибо заботиться о завтрашнем дне, значит, взваливать на плечи дополнительную ношу. Я хочу идти налегке. Мещанин же похож на верблюда с тремя горбами.

- Охотно соглашусь, - приветливо улыбнулся Гарбус, - но Значит ли, что мещанство, о котором ты заговорил, суть вещи, злато, чревоугодие? Всякий ли сытый - филистер, а каждый голодный - герой или мыслитель? - Священник засмеялся: - Ты, Фалифан, либо очень хитер, либо не знаешь, что есть суть мещанства. Я верю, что чрево твое не знает излишеств, и дух твой не спит обывательским сном. Но ежели желаешь совершенства своего, избавиться от пороков, кроме меня, друже, никто тебе не поможет. Тебе нужно понимание как помощь, и я дам тебе это. За время, что знаемся мы, я, кажется, сумел постичь твою душу.

Протоиерей замолчал и выжидательно посмотрел на Фалифана. Тот напряженно думал, ожидая новых слов.

- Что же ты не удивляешься, сын мой? Это же так знатно - понять человека! Твоя судьба, не скрою, давно привлекает меня, С тех пор как я тебя узнал. Будь иначе, я каждый день откупоривал бы на одну бутылку больше и не ходил бы сюда.

Люм и Дюм стосковались по веселому и просительно заржали. Гарбус в бешенстве принялся искать что потяжелее, чтобы швырнуть в глупцов. Ему помог Дозо. Визгливым криком он прогнал близнецов .....

- Вы мне льстите Гарбус, не пойму даже, чем заслужил... - без улыбки произнес Фалифан, и в глазах его сверкнул какой-то тревожный огонек.

- Не льщу, дорогой мой, а храню в душе свой интерес к тебе.

Дозо от удивления выпучил глаза и распустил губы. Уважать этого наглеца? За что? Бедный мастеровой проклинал свой слабый ум, который ничего сейчас не мог понять. Но не слушать такой завлекательный и откровенный разговор он не мог.

Гарбус уперся ладонями в колени и внимательно посмотрел на Фалифана.

- Сейчас я скажу главное. Подобно тому, как Мария родила от Святого Духа Господа нашего, а Иосиф нарек ему имя - Иисус, так и среда обыденная породила тебя, Фалифан. Не учения, не книги и умствования, а среда. Но если Господь Бог на свет появился, чтобы освободить людей свеих от грехов, ты, Фалифан, зачат грехом во чреве мирском. Не перебивай. Я не виню тебя, а, как уже говорил, почитаю за редкостность. Ибо первый ты такой, с кого новые люди пойдут...

В тот же миг в комнате раздался протяжный стон.

Это несчастный Дозо, в ужасе от услышанного, стал валиться на бок и грохнулся на пол вместе со стулом.

- Фу, дурак! Никак не поговорить. - Гарбус в отчаянии выругался и стал уходить. Возле двери его настиг Фалифан. Он был бледен и сильно сжал руку протоиерея.

- Я верю каждому вашему слову, но о чем вы хотели сказать?

Гарбус обернулся и строго посмотрел на юношу:

- О сытых трутнях. Это кризис духа людского - поменьше дать, побольше взять. Ты - новая отливка старого порока.

- Как это?

- Дa, да, ты не глуп, и знаешь, что настоящие ценности в жизни - это не жирный кусок на золотом блюдце. Книги, музыка, зрелища, общение с разумными, разговоры о бытии, о душе человека - вот твой мир. И ты все-таки потребитель! Копишь то, чему цены нет, что ее измеришь деньгами: разум и знания, добытые веками. Эта пища приятней зажаренной индейки или копченого окорока. Но что отдашь ты взамен братьям по крови? Эти погребальные венки, творить которые удел слабоумных? - кивнул протоиерей на подымающегося Дозо. - Или речи твои? Но ты не Господь, чтобы творить чудеса одним лишь словом. Подумай...

Гарбус исчез, прикрывшись таинственной дымкой слов.

VIII

Фалифан долго бродил по пустынному кладбищенскому парку, пробирался по рыхлому снегу мимо старых деревьев и могил, как по лабиринту, из которого нет выхода. Когда ноги перестали повиноваться ему, он нашел в укромной аллее скамейку. Здесь можно было собраться с мыслями и передохнуть.

Слова протоиерея не выходили из головы. Впервые Фалифану так открыто заявляли, что он бездельник, трутень и паразит. Ну, хорошо, был бы какой-то недоумок, чьи суждения можно пропустить мимо ушей или осмеять, но Гарбус... Священник слишком опытен и умен, чтобы бросаться нешутейными словами.

Неспроста так задел Фалифана разговор с протоиереем. Он и вправду иногда ощущал себя пустым, мертвым человеком, безвкусным и ненужным, как мякина подсолнуха. Чувствовал, но никогда в этом не признавался себе. Что может быть страшнее, чем осознание своей никчемности? "И все-таки этот Гарбус сумасброд, - думал Фалифан. - Обыкновенный сумасброд и пьяница. А пьянство - это тоже бессмысленное существование. Так что все его заявления о пустой, никчемной жизни - не более чем крик его собственной души. Вот так-то, Гарбус, надо закусывать!" Осудив священника, Фалифан почувствовал, как полегчало на душе, и тут увидел в конце аллеи знакомую фигуру Монка. Фалифан мало обрадовался приятелю. Сейчас так хотелось побыть одному. С плохо скрытой досадой Фалифан пожал протянутую руку.

- Под сенью дерев и печальных надгробий он мечтал... - рассмеялся Монк и присел рядом.

Фалифан с интересом разглядывал Монка. Он заметил, что тот хотя и весел, но чересчур суетлив. "Э-э, да ты чем-то озабочен", - лениво подумал Фалифан, но расспрашивать не стал. Ему сделалось скучно.

Монк еще немного покуражился над странным уединением друга, его мрачным видом, но, не получив ответа, умолк. Заготовленный запас веселья иссяк. Да, собственно, не веселиться пришел к другу Монк.

Фалифан теперь уже искоса поглядывал на товарища, украдкой зевал и думал о том, как относит их друг от друга течение времени. Учеба, которая связывала их прежде, прошла, откипели они в этом котле, и сейчас каждый из них купается в своем соусе.

- У тебя, что ли, неприятности? - спросил наконец Фалифан.

Монк засмеялся: - Неприятности... Целое горе, дружище. Если б не добрые люди, я бы еще вчера умер с голоду.

- Что так?

- Очень просто. Деньги кончились, ВД Бирже отказали. Хоть топись!

- Это скверно, - пожевал губами Фадифан. -Я ничем не могу тебе помочь, сам понимаешь, какие мои миллионы. А тебе сейчас нужно что-то конкретное, материальное.

- Ни в коей мере, - испугался Монк. - Какие деньги! Я ведь по старой дружбе, так... Поговорить, подумать вместе, может, что-нибудь придумаем. Как жить дальше, черт его знает...

Фалифан не удержался и расхохотался.

- Как жить, как жить, - повторял он, смеясь. - Да знаешь ли ты, сколько людей на свете ушло в могилу с этим вопросом? Ха-ха-ха! Но даже их ошибки не учат нас ничему, потому что разное время, разные люди, и каждому надо прожить только свою жизнь.

Монк поморщился от таких азбучных истин. Фалифан собрался было долго и много рассуждать на эту тему, но, заметив кислую физиономию приятеля, передумал.

- Впрочем, есть выход, - стал он поворачивать разговор к концу. - Очень простой. Надо хотя бы раз поднатужиться и постараться понять, чего же тебе все-таки надо. Если деньги - иди ворочай кряжи, копай руду. Карьеру? Стучись во все двери, авось где откроют...

Монк с насмешкой смотрел на Фалифана. Примерно то же самое слышал он на Бирже от Крокена.

- Все?

- Все.

- Маловато ты мне отпустил, - раздраженно заметил Монк, - карьеру да деньги. Ну а для себя что ты оставил?

- Что оставил, то оставил, - лениво отмахнулся Фалифан.

- Свободу?

- Да, свободу! Человек моих убеждений счастлив лишь тогда, когда может делать что хочет.

Такое заявление рассмешило Монка.

- Неужели, чтобы плести жестяные венки, нужна большая свобода?

- Нет, чтобы быть вольным, нужно делать эти жестяные венки.

Фалифан побледнел от негодования. Многое мог бы он объяснить этому кретину о свободе духа, независимости от чьей-либо воли, но промолчал и резко поднялся, не замечая боли в ноге.

- На что же ты тратишь свою вольную жизнь? - не отступал Монк.

Но Фалифан не слушал его. Он бежал по аллее, делая гигантские выпады здоровой ногой, словно пытался кого-то затоптать.

Монк не стал отчаиваться, что не удалось поговорить с Фалифаном по душам. Он привык к самым неожиданным выходкам товарища и великодушно прощал их, потому что искренне уважал и понимал Фалифана. "Ему и так несладко жить в своем гордом одиночестве, а тут еще я... - рассуждал Монк. - Да и что толку в пустых разговорах, все равно мне никто не поможет".

Он вышел на набережную. Глазам открылась бухта, и Монк по привычке посмотрел в сторону причала, где стоял "Глобус". Сегодня шхуна не казалась одинокой и заброшенной. Может, потому, что в небе было много свети и вода бухты сияла приветливой голубизной. А может, оттого, что над "Глобусом" уютно курился белесый, почти невесомый дымок. "Бильбо, наверное, затеял стряпню", - подумал Монк и улыбнулся. Он представил старика, невысокого и крепкого еще, с длинными мускулистыми руками, узловатыми пальцами и бесцветными от старости глазами под мохнатыми голубыми бровями.

Монк вспомнил, что давно не навещал Бильбо, и ему захотелось обрадовать старика. Он живо представил, как станет хлопотать и суетиться старый моторист, как будет размахивать руками, не находя слов от радости. И ему самому тоже захотелось посидеть и погреться возле убогого камелька Бильбо. "Старики, наверное, надежные друзья, - подумал Монк, - и способны многое прощать, лишь бы не сдаваться одиночеству в плен".

По старым доскам трапа Монк вошел на корабль, сбежал по крутой лесенке, будто провалился, во чрево шхуны и оказался в крохотной каюте моториста. Опасаясь выпрямляться в полный рост, юноша переступил порог и, к удивлению своему, увидел, что затворник Бильбо не один. За крохотным одноногим столом, намертво привинченным к полу, на откидной лежанке старика, заправленной бесцветным одеялом, сидел Грим Вестей, бывший штурман "Глобуса".

Сколько же не видел его Монк? Полгода? Год? Он нисколько не изменился. Загорелое, продубленное соленым ветром на веки веков лицо, светлые волосы редкими ручейками растекались по голове. Нижняя губа, как всегда, была слегка оттопырена, и казалось, что вот-вот с уст Грима слетит легкое, веселое словцо.

Этот человек с. широко раздавшимися плечами и открытым честным взглядом многие годы был надежной опорой капитана Дакета в его морских похождениях. Как никто другой, Грим Вестей в любую погоду мог определить точное местонахождение корабля, наилучшим образом проложить курс. Многие капитаны хотели бы иметь такого знающего и дельного морехода, но Грим, случайно попав на "Глобус", остался верен одному этому кораблю. Он полюбил капитана Дакета, неисправимого чудака и авантюриста, который с веселой усмешкой, будто иголку в стоге сена, искал неведомый никому Утросклон.

"Что может быть заманчивей для штурмана-бродяги, чем поиски волшебной страны, не отмеченной ни на иной карте", - говорил часто Грим и предлагал Дакету новые маршруты дальних странствий Так полно и счастливо неслась жизнь славного моряка Грима по волнам бескрайнего и мудрого моря, навстречу прекрасной мечте. Но боги где-то в своей вышине посовещались к решили, что слишком безбедно живет этот человек на земле.

Горе свалилось на Грима в один год, когда стала пухом земля для его стариков, когда любимая Клора то ли от отчаяния, то ли от усталости убежала догонять свое призрачное счастье с каким-то карабинером, оставив Гриму трех дочерей и запушенный дом. Так грубо и жестоко берег призвал к себе Грима. Это случалось незадолго до того, как. завалило вход в бухту.

Грим Вестей уходил с "Глобуса" тихо и виновато, будто пойманный вор, нет, наоборот, как человек, у которого украли спокойствие, уверенность в мечте.

И все же сильных людей не сломить никакими невзгодами. Грим это доказал. Чтобы заглушить боль сердца, он выбрал самое тяжелое ремесло в Ройстоне - пошел на рудник ломать камни под землей. Среди многих несчастных и обездоленных, которые, как кроты, копались во чреве земли, он не потерялся, не растворился во мраке, а, наоборот, принес людям веру в то, что они - люди и что жизнь - удивительная штука, нужно только правильно ею распорядиться. Вокруг него сплотились рудокопы, он стал мудрым вожаком человеческой стаи, которая до поры ушла под землю, чтобы в одно прекрасное время вынести на поверхность свет грядущей свободы своих собратьев.

- Монк, старина! Где ты пропал? - искренне обрадовался Грим, и от его лучистой улыбки на душе Монка стало тепло, как это всегда бывает при встрече со старым другом. Рудокоп тискал в объятиях парня, а Монк припал к груди этого сильного и надежного человека.

- Будешь с нами пить кофе, - угрюмо сказал Бильбо и достал для Монка глиняную кружку с отбитой ручкой. Старик сидел на высоком табурете, за его спиной, у открытого иллюминатора, пыхтела керосинка, и на сковороде скворчали, румянясь в сале, ломти хлеба.

- Ты прав, Грим, Монк действительно запропастился куда-то, - обиженно пожаловался старик. - А самое главное - он забыл дорогу на "Глобус".

- Бильбо справедливо сердится на меня, - признался юноша. - Я действительно потерялся. Иной раз окликнешь себя: Монк, где ты? А в ответ тишина.

Грим рассмеялся:

- Ты все такой же, Монк, любишь пофилософстврвать, закрутить посложней. Лучше скажи, на что ты живешь, как живешь. А то Бильбо напугал меня, говорит, затворился ты в своем доме, как гребешок в створках.

- Он выучился на свою голову и потерял вкус к жизни, - обиженно жаловался старик. - Это в его-то годы! Ему нужно заниматься мужским делом, а он... Ты бы взял его к себе на рудник, что ли...

Грим Вестей посмотрел на старика, на Монка и ушел с головой в облако трубочного дыма, чтобы собраться с мыслями. Когда сизая завеса развеялась, он, уже приняв решение, испытующе заглядывал юноше в глаза.

- Мне нечем крыть, - развел руками Монк. - Бильбо тысячу раз прав, но что с того... Я остыл вместе со всеми потрохами. Я обленился. Мне не только работать, думать даже лень. Да и не о чем. Эх, если бы "Глобус"... Отец был прав, когда перед смертью говорил, что я его буду...

Монк осекся, заметив косой взгляд старого моториста.

Грим невесело усмехнулся.

- На земле жить труднее, Молк, поверь. Я ее, что называется, изнутри знаю. Но не в море, не под землю надо уходить, а жить на земле, расчищать ее от зла и несправедливости. Смеешься... Ты еще молод, и потому тебе хочется, чтобы уже сегодня было хорошо. Но так не бывает. Ведь когда ты устраиваешь сад, деревья плодоносят не сразу, спустя несколько лет. Я думаю о детях, о нашем будущем. Эх, Монк, ты бы видел моих дочурок. Принцессы. Жаль, конечно, что никогда они не увидят Ройстона таким, какой он был. Но зато они увидят его еще лучшим, очень правильным городом.

- На что же вы надеетесь, Грим?

- Да уж во всяком случае не собираюсь сидеть сложа руки и цокать языком: аи, как нехорошо.

- Ага, значит, бороться? - пошел в атаку Монк. - Бороться, бороться... Только и слышишь. Всю жизнь люди за что-то борются. И борются, борются. И умирают с закатанными рукавами и сжатыми кулаками. И другие после них должны бороться, и так без конца...

- Можно и спокойно жить, - возразил Грим. - Как ты. Сиди себе и сиди в своей норе, дожидайся, пока засохнешь от тоски и голода.

-- Пусть так, зато буду свободным!

- Да никакая это не свобода. Свободен человек только тогда, когда все кругом свободны.

- Что же вы предлагаете, Грим? Реформы, революцию, бунт? Хотите, я сейчас принесу учебник мировой истории, и мы выберем что-нибудь подходящее? - Монк с вызовом взглянул на Грима, но тут же опустил голову, ибо понял, что зарвался.

Грим Вестей как-то вдруг потускнел и, махнув рукой, попросил у Бильбо еще кофе.

Старик налил до краев посудину Грима, а Монку не предложил. Так он выражал свою солидарность с Гримом. Но кофе рудокоп пить не стал. Дрожащими руками он опять стал набивать трубку.

- Ты, конечно, умный малый, - заговорил он отрывисто. - Подожди, не перебивай. Я в себя никак не приду. Ты был другим, Монк. Мне кажется, ты уж прости, - он дружески коснулся плеча, - от знаний человек становится умней, но, оказывается, не всегда это хорошо. Один вопрос к тебе. Если в Ройстоне в один прекрасный день начнется пальба между полицией и рудокопами, где ты будешь?

- Нигде, - не задумываясь Ответил Монк и храбро улыбнулся. - Надо менять не жизнь, а самого себя.

- Это что же, приспосабливаться к той жизни, какая есть?

- Нет, напротив, делать все, чтобы не подчиняться обстоятельствам, чтобы быть честным перед своей совестью. Так живет мой друг Фалифан, так буду жить я. Помните, отец еще говорил, чтобы попасть в Утросклон, нужно жить строго к себе, уважать себя...

- А ты сам веришь в Утробклон? - спросил напрямик Грим.

Монк не стал отвечать. Иногда ему верилось в чудесную страну всеобщего благополучия. Временами же он отчетливо сознавал, что Утросклон - не более чем красивая сказка для чудаков.

- Да, Утросклон... - задумчиво проговорил Трим, не ожидая ответа Монка. - Когда я ушел с моря, я вдруг понял странную штуку - можно искать Утросклон сто лет, выучить наизусть весь океан и так и не найти эту землю обетованную. Куда надежней самому сделать Утросклон там, где ты живешь. Чудесную страну, где вольно дышится всем, где всем правит Справедливость.

Грим Вестей поднял глаза на юношу и чуть улыбнулся.

- Я уже говорил, что не собираюсь сидеть сложа., руки. Но руки мои пока коротки, чтобы добраться до желаемого. Мне нужно удлинить их ровно на длину карабина. Собственно, за тем я и пришел...

- Вот как! - юноша округлил глаза.

- А чего ты испугался? - подал голос Бильбо.Сколько времени ржавеют у нас в сейфе без дела эти железки.

Монк вспомнил, что действительно на "Глобусе" было оружие - карабины, ружья, несколько револьверов, патроны... Когда шхуна стала навечно приписанной к берегу, отец поговаривал о том, чтобы сдать все это хлопотное хозяйство в полицию, да так и не собрался. И вот теперь Грим вспомнил про скромный арсенал "Глобуса". "Неужели дело зашло так далеко?" - подумал в смятении Монк.

- Ты не мальчик, Монк, и я тебе доверяю, - через силу улыбнулся Грим, и Монк почувствовал, что рудокоп волнуется.

Монк медлил с ответом. Его беспокоила тревога, что кто-нибудь узнает, что рабочие получили оружие с "Глобуса", и тогда начнутся серьезные неприятности с властями. В своем сегодняшнем положении Монк никак не хотел этого.

- Что ты думаешь? - рассмеялся Грим. - Все равно полиция рано или поздно вспомнит про оружейку на шхуне. Конфискуют эти хлопушки, и тогда, кто знает, может, пули твоего отца полетят в нас, рабочих.

- Не давите на педаль, Грим, - рассердился Монк. - Оставим отца в покое. Я мальчишка против вас, но позвольте усомниться в вашей затее. Рудокопы не пойдут никогда в горы с оружием в руках. В крайнем случае им подкинут деньжонок, позаботятся о безопасности работ, и на том все кончится.

Грим охотно кивал, он не хотел сейчас спорить, напрасно что-то доказывать, чтобы не сеять лишние сомнения у парня.

- Конечно, конечно, Монк. Все так, ты прав, я прошу дать мне оружие на всякий случай, вроде бы как на хранение. Только и всего. Единственное, чего я хочу, чтобы никто не знал, что хлопушки у меня. Да, я думаю, ты и сам заинтересован...

Монк сразу понял: Грим хитрит, не хочет говорить больше, чем следует. Это несколько задело Монка, но он искренне хотел ему помочь, хотя и не был его единомышленником. И еще подумал Монк, что если уж отдавать кому оружие, то рук надежнее, чем у Грима, не найти.

- Я согласен, - сказал Монк. - Берите, если это для пользы дела.

Грим крепко пожал парню руку, и больше об оружии не говорили.

IX

С "Глобуса" Монк уходил, когда на небе мигнула первая звезда. Очертания города в сумерках расплылись, и Монк шел навстречу Ройстону с пустыми карманами и пустой душой. "Еще один день прожит, и ничего не изменилось", невесело подумал Монк. Но неожиданное часто случается тогда, когда перестаешь верить в чудеса, когда вообще ничего уже не ждешь...

Дома он застал гостя. Монк растерялся, увидев в сумраке комнаты чужой силуэт. Человек затушил сигару, подошел к юноше и представился: - Аллис.

Познакомились. Монк включил элеетричество, Чтобы получше рассмотреть загадочного визитера. Лет тридцати, подтянутый, загорелый, с ухоженными волосами, недурно одетый, он вызывал доверие. Карие глаза его смотрели уверенно и чуть насмешливо.

- Очень рад, - приветливо сказал Монк и умолк, яе зная, что делать дальше.

Аллис заговорил, скрасив тем самым неловкую заминку.

- Я должен извиниться за вторжение, - улыбнулся ан. - Только я постучал, как подошла очень милая девушка и сказала, что вас нет...

- Это Икинека, - уточнил Монк.

- Возможно. Она предложила мне обождать, и я яе стал противиться. На улице холодно, а тут теплая аечь...

- У вас какое-то срочное дело ко мне?

- Я вообще человек дела, - пошутил гость. - И хотя потерял два часа, думаю, не напрасно.

- Отлично, не будем мешкать.

Аллис выразил полное удовольствие. Ему вполне яравилось такое начало, нравился Монк, который с первых же слов показал себя человеком энергичным, по-юношески непосредственным и откровенным. "Этот вилять не будет", подумал Аллис и опустил руку а карман пиджака.

- Вот моя карточка, чтобы с самого начала все было ясно...

Монк осторожно взял лощеный квадратик картона я прочел: "Аллис Клейс, ученый, действительный член Совета Общества Совершенствования Человека".

Юноша вопросительно посмотрел на гостя. Он впервые слышал про такое Общество, но спрашивать не спешил, дабы не выказывать свое невежество. Это чутко уловил Аллис и стал терпеливо и ненавязчиво, даже с некоторой долей изящества, объяснять суть дела. По его словам выходило, что он приехал в Ройстон из столицы организовывать здесь что-то вроде филиала своего Общества. Программа его обширна и разнообразна, но вся работа сводится к общению с людьми, изучению их взглядов, мнений, привычек.

Одним словом, сбор информации.

- Это большая работа, на которую уйдет немало лет, - предупредил ученый. - Затем в Центре специальные службы будут тщательно и кропотливо обрабатывать полученный материал...

- И что будет дальше?

- Дальше? - Аллис вновь подарил Монку свою превосходную улыбку. - Будет составлен обобщенный портрет, даже точнее, модель нашего общества, всех его слоев. Это нужно, чтобы правительство могло своевременно и правильно предпринимать ходы в своей внутренней политике. Ну, что еще... Дело важное и нелегкое, для него мы отбираем самых подготовленных и достойных. Общаться с людьми так непросто... Поэтому наш труд оплачивается весьма недурно.

Здесь Аллис счел нужным прерваться, чтобы дать Монку немного прийти в себя. Предложений ему он пока никаких не делал, и это тоже было не случайно.

Если бы сейчас Монк прикинулся дурачком и спросил, чего же от него хотят, или стал интересоваться жалованьем, то в таком случае он выглядел бы человеком поспешным и неосторожным. С такими качествами он вряд ли мог помочь Аллису.

Монк как будто не придал большого значения услышанному. Он подошел к вешалке и повесил свое пальто. Приглаживая волосы, улыбаясь, он обернулся к гостю и словно старого знакомого, которого не видел много лет, спросил:

- Как вы меня нашли?

Такой поворот вполне устраивал Аллиса.

- Мне помог ваш "Глобус", - охотно отозвался он. - Когда я знакомился с городом, я заметил несоответствие: абсолютно изолированная от моря бухта и одинокое, вполне крепкое судно на воде. Естественно, я подумал, что владелец такой необычной шхуны должен быть человек... непохожий на других и в то же время мужественный и благородный. Вот я и пришел. Кроме того, мне сказали, что вы бедствуете материально, и я решил, что смогу вам помочь.

Аллис умолк и продолжал изучать юношу, как он отреагирует на его лесть? Но Монк был на удивление сдержан и серьезен. С самого начала он почувствовал, что с этим странным гостем нужно быть предельно осторожным.

- Я хочу сделать предложение, - объявил Аллис. - Вы можете поступить к нам на службу. Мне кажется, вы, Монк, из тех людей, какие приносят пользу везде. Вам можно доверить важное дело, я вижу это. Вам по силам нести это тяжелое, но благородное бремя - служить благополучию человека.

Монк по-прежнему не проронил ни слова, хотя был убит наповал. "Ну и ну, - думал он. - Это либо дьявол, который заглянул мне в душу и теперь соблазняет, либо мне неслыханно повезло". Юноша даже вспотел от волнения.

- Ей-богу, - распалялся Аллис, - на такой алтарь стоит положить весь свой ум, здоровье, честь, веру... даже жизнь без остатка. Вдумайтесь, Монк, какое это высокое предназначение, служить Делу - совершенствованию человека.

У Монка перехватило горло, он с трудом глотнул воздух и осторожно спросил: - Вы- не опасаетесь переоценить мои скромные способности?

-. Думаю, что нет. - Аллис достал платок и высморкался. Этим прозаическим жестом он хотел вернуть. Монка из заоблачных высей на землю. Когда человек верит в смысл и необходимость идей, которым служит, можно смело сказать, что именно здесь предельно разовьются его способности. Я думаю, вы вильно понимаете задачи нашего Общества?

- Да, да, - поспешно согласился Монк, - еще бы! Ничего почетнее и благороднее не может быть, чем совершенствование Человека.

- Значит, согласны?

- Да, - горячо подтвердил Монк.

- Отлично!

С этими словами Аллис торжественно вручил юноше нераспечатанную пачку кредиток.

- Здесь триста филонов.

- Но я еще ничего не сделал, - возразил Монк и подозрительно покосился на деньги. Все, что происходило сейчас, так было похоже на сон, что Монк стал подозревать какой-то подвох.

- Не беспокойтесь. Наша служба... то есть наше Общество, платит обычно вперед. Возьмите, это жалованье за полмесяца.

Монк робко взял деньги и посмотрел в глаза своему новоявленному шефу.

- Какая сейчас моя задача?

"Ну, умница парень". Аллис оживился, по-приятельски похлопал Монка по плечу и сразу перешел на "ты".

- Чтобы войти в наше дело, потребуется некоторое время. Я дам тебе на первый случай простецкое задание...

Монк приготовился внимательно слушать, но Аллис не спешил. Он достал сигару и, раскатывая ее между ладоней, стал прохаживаться по комнате.

- Есть большая категория людей... - неторопливо начал Аллис. - Это старые и слабые люди, не занятые важными трудами, но еще бодрые и неутомимые. Они довольствуются, как правило, скромным образом жизни. Одним словом, положение их сложное, а мы мало о них что знаем. Наше Обшеcтво должно пробел ликвидировать, чтобы правительство могло сделать правильные выводы и улучшить их образ жизни. Нужно выяснить, чем "дышат" старики. Чего они хотят, на что надеются, в чем нуждаются, о чем помышляют...

- Но людей, о которых вы говорите, действительно великое множество. Чтобы встретиться с каждым в Ройстоне...

- Ты недооцениваешь наши возможности, - улыбнулся Аллис. - У нас много агентов, то есть специалистов. Тебе поначалу лучше взять кого-нибудь из твоих знакомых. К примеру, моториста с твоей шхуны. Кто он такой, с кем общается, что ему надо? Вот и узнай. Это непросто, но я торопить не буду. В нашем деле поспешность вредна и неуместна.

- Я понимаю, - кивнул Монк.

- Вот наш фирменный бланк. - Аллис положил на стол отпечатанную в типографии бумагу. - Нужно заполнить каждую графу. Там все указано, это тебе поможет.

Гость взглянул на часы.

- Мне пора. Желаю удачи.

Аллис с нежностью посмотрел на Монка и крепко пожал ему руку.

Теперь, имея кучу денег; и не случайных, а надежный заработок, Монк приобрел уверенность в завтрашнем дне и полный душевный покой. Большие дела, которые, по словам Аллиса, ожидали впереди, вполне соответствовали его благородным помыслам и утешали юношеское тщеславие. "Иначе и быть не могло, - рассуждал счастливый Монк. - Жизнь так обширна, и в ней всегда есть подходящее место для каждого человека. Надо только подождать, и желаемое само найдет тебя". Неожиданная встреча с Аллисом была лучшим доказательством тому.

На следующее утро Монк опустошил окрестные продуктовые лавки, накупил гору лакомых вещей, по которым так соскучился, и, нагруженный корзинками, свертками и пакетами, заявился в дом Чивариса. Нужно было немедленно поделиться с кем-то своей радостью, и Монк поспешил к соседям, как в свой собственный дом, где ждут мать, отец и сестра.

- Что я вижу, Монк! - всплеснула руками тетушка Марталеза. - Ты похож на разносчика из бакалейной лавки. Откуда все это?

- С неба. С неба свалилось на мою бедную голову, - рассмеялся Монк. Придержите-ка, пожалуйста, дверь...

Он прошел в комнату, вывалил всю снедь на стол и устало помахал руками.

- Еле донес. Будем пировать.

На шум вышел Чиварис в тапочках на босу ногу.

Икинека была уже возле Монка и с испугом глядела на все эти дорогие сыры, копчености, фрукты и сладости.

- Откуда?

Монк довольно хихикал и загадочно молчал. Чиварис спустил со лба очки на нос и внимательно посмотрел на юношу.

- На грабителя он не похож. Наследства ждать ему неоткуда. Значит, заработал.

- В самую точку, дядюшка Чиварис. Теперь я пря деле. Да при каком!

- Хорошо, хорошо, потом, а сейчас будем накрывать на стол. Хотя, честно говоря, надо быть обжорой, чтобы съесть хотя бы половину всего этого. Но мы ведь отмечаем твой праздник, Монк? Все правильно. Пока женщины хозяйничают здесь, посидим в моей келье, поговорим. Я давно уже не видел тебя...

Они прошли в комнату Чивариса и сели рядышком на аккуратно заправленную кровать. Увидев аптечные склянки на тумбочке, Монк покачал головой:

- Опять вы подружились с докторами.

- Нет, что ты. Они сами пристают ко мне, а я, сам знаешь, не могу отказать, - лукаво усмехнулся Чиварис, потом добавил уже серьезно: Пустяки, давление. Это старческое. Ты лучше о себе расскажи.

- О-о, это похоже на сказку, - восторженно вздохнул Монк и рассказал про свои последние неудачи, про загадочного гостя и Общество Совершенствования Человека. Чиварис внимательно слушал и, когда Монк закончил, спросил удивленно: - Неужели от тебя нужно так мало - заполнить анкету на Бильбо?

- Нет, конечно. Мне придется много, очень много встречаться с людьми. Это Аллис для начала дал мне что полегче, чтобы я освоился.

- Этот Аллис... Икинека видела его ненароком... Она говорит, что у него черная душа.

Монк рассмеялся:

- Икинека будто святая, все насквозь видит... Хотя, признаюсь, большой симпатии Аллис и у меня не вызвал. Он постоянно держится в отдалении, чего-то недоговаривает. С ним непросто себя чувствуешь... Ну да это первые впечатления.

- Я не хочу влезать в твои дела, сынок, но попрошу - ты не слишком откровенничай на этой бумажке. Кто знает, кому попадет она в руки? И вместо помощи она может принести Бильбо неприятности.

Монк промолчал. Он считал неуместными такие необоснованные подозрения. "Толком не разобрался, а уже дает советы", - нехорошо подумал он о старике.

- Нe сердись. Не мне тебя учить. Я очень рад за тебя, Монк, что ты, наконец, нашел дело по душе.

- Да, дядюшка Чиварис, - благодарно улыбнулся юноша. - Я вновь ощутил вкус жизни, мне хочется горы свернуть, и я знаю, что у меня хватит на это сил.

- Конечно, конечно, - согласился Чиварис, - ведь гы получил хорошее образование... Кстати, давно хотел тебя спросить, как устроились твои товарищи, с которыми ты учился?

- Они не жалуются на судьбу, - злорадно усмехнулся Монк. - Работают чиновниками, коммерсантами... Один пристроился рубщиком мяса в ресторан и ни о чем другом не мечтает. Уже купил себе автомобиль... Есть такие, которые нигде не работают. Живут спекуляцией, торговлей запрещенными товарами... В общем, каждый чего хотел, то и нашел. Это мы только с Фалифаном бредем в потемках к высокой благородной цели. - Монк засмеялся. - Он делает погребальные принадлежности и верует, что его ум, способности когда-нибудь пригодятся. Ну, а я теперь при важном деле. Общеcтво Совершенствования Человека - это не шутка...

- Очень хорошо, Монк, очень хорошо. Я рад, что нам на смену придете вы с Фалифаном, - признался Чиварис. - Сам я не сильно грамотный, ты знаешь... Всю жизнь работал в своей мастерской, делал то, что хотел делать, всегда точил стекла для очков. Не бог весть какое занятие... Но не подумай, что я не хотел сделать людей лучше. Если не думать об этом, а только работать для удовольствия или чтобы прокормиться - грош тебе цена. Не знаю, удалось ли мне это... Не знаю. Но такая цель всегда правила мною, когда я садился за шлифовальный круг.

- У нас все готово! - раздался из комнаты веселый голос Икинеки.

Они поднялись. Чиварис взял за локоть Монка.

- Не изменяй себе, мальчик, - сказал он, будто прощаясь, - не сворачивай со своего пути, и тогда ты не зря проживешь на земле.

Это отеческое напутствие тронуло Монка и согрело ему душу. И когда он увидел великолепный стол, накрытый в честь его радости, он уже не чувствовал голода, он был сыт искренним общением с Чиварисом.

Но эта гастрономическая суета на столе, которую он сам себе заказал, обозначала праздник, и нужно было теперь држдаться его конца. Монк на секунду замешкался в дверях, настраиваясь на нужный тон, затем, бодро потирая руки, прошел к столу и, став во главе, возле большого блюда с заливным поросенком, объявил; - Прошу всех к столу!

Тетушка Марталеза молча подошла и поцеловала его в обе щеки. Монк не сумел сдержать слез и сел, низко опустив голову. Впервые за все время он пожалел, что у него нет дома, где близкие люди помогают Друг другу жить на земле.

- Налейте мне шипучего вина! - попросил с улыбкой Монк и поспешно запил свое одиночество хмельной влагой. .

XI

Увидев друга, Монк чуть не подпрыгнул от радости.

- Очень хорошо, что ты пришел! Тут такие дела, такие дела! Я как раз к тебе собирался, вот только хотел доделать... - Монк кивнул на разграфленную бумагу.

- Что это? - лениво спросил Фалифан.

Монк не спешил открываться. Он приготовился свалить приятеля наповал удивительными новостями, а для начала достал пачку денег и помахал ею над головой,

- Ну, как?

Фалифан безразлично взглянул на такой ребяческий жеч и в свою очередь вынул из кармана газету.

- Вот, почитай.

Монк недовольно убрал деньги.

- Что там еще? Сенсация какая-нибудь? Нефгяной фонтан на главной площади ударил? Родилась кошка с пятью ногами?

Фалифан сидел не шелохнувшись. Он в задумчивости прикрыл глаза, будто очень устал и решил на минуту вздремнуть.

Монк нехотя развернул свежий номер ройстонской курортной газеты "Бодрость духа". На первой полосе синим карандашом был отчеркнут броский заголовок!

"Аттракцион или вызов обществу?". Монк легкомысленно хмыкнул и стал читать.

Репортер рассказывал, что владелец комнаты смеха в городском саду, некто Лобито, вылетел в трубу со своими допотопными кривыми зеркалами. Чтобы както поправить свои дела, несостоявшийся коммерсант выбросил вон выпукло-вогнутую мишуру и установил взамен нечто доселе невиданное. Это было тоже зеркало, совершенно заурядное на вид, но обладающее необыкновенными свойствами. Лишенное каких-то видимых приспособлений, оно, по заявлению шарлатана, могло цветом, причудливым отражением выражать суть человека, находящегося перед зеркалом.

Монй прервал чтение и простодушно засмеялся:

- Это же абсурд! Ты что-нибудь понимаешь, Фалифан? Есть оптические законы, здравый смысл, наконец... Чепуха!

Фалифан уничтожающе улыбнулся:

- И тем не менее к этой стекляшке не пробиться. Здесь действует другой закон... Для каждого человека главная загадка на земле - он сам. О каких науках и здравом смысле можно говорить, когда ни то, ни другое не может помочь человеку познать собственную душу, определить себе цену. Но узнать-то хочется! Все наши достоинства и недостатки - это не более чем сумма мнений окружающих нас людей. Скажи-ка мне, кто верит в такую оценку, считает ее полной и справедливой?

Монк не стал вникать в сложную речь Фалифана и вновь впился глазами в серые газетные строки, теперь уже настороженно. "Вредность подобного "аттракциона" налицо, - писал разгневанный репортер. - "Чудесног" зеркало вносит сумятицу в спокойную жизнь нашего курортного города. Люди могут перестать верить в собственное благополучие, получив искаженное и неверное отражение в этом осколке шарлатанства".

- Ты видел это зеркало? - спросил Монк.

- Нет.

- А что люди говорят?

- Что говорят... - Фалифан усмехнулся. - Толпа на самом деле возбуждена. Поначалу зеркало висело в павильоне, в просторной комнате. Когда один из служащих муниципалитета подошел к нему, оно стало цвета болотной жижи. Возник скандал. Лобито велели убрать зеркало в отдельный кабинет, во избежание других конфузов.

- Он согласился?

- Да, - механически ответил Фалифан, хотя уже не слушал товарища. Слишком велико было его потрясение от чудодейственного зеркала. Фалифан солгал, что не заходил в павильон к Лобито. Он был там и заглянул в таинственно мерцающую поверхность стекла...

Отчего-то сразу, едва узнав про необычный аттракцион, Фалифан отнесся к нему чрезвычайно серьезно.

Будь он чуточку уверенней в себе, рассмеялся бы дурацким бредням и забыл про Лобито с его зеркалом.

Но прежней веры в собственную непогрешимость уже не было, Ее поколебал протоиерей.

...Отстбяв длинную очередь в парке, чуть не валясь с ног от усталости, Фалифан попал, наконец, в павильон. В большой комнате, откуда вынесли кривые зеркала, было пусто и пыльно. Стрелка, нарисованная на листе бумаги, указывала, куда следовало идти. Оказавшись в полутемной каморке, Фалифан с легким трепетом затворил за собой дверь. Зеркало висело в углу, как икона, и нужно было сделать только шаг, чтобы приблизиться к истине волшебного стекла... Фалифан не помнил, как сделал тот шаг, только вздрогнул, когда увидел в зеркале бледное свое лицо, плечи, приподнятые от напряжения. Недолго он разглядывал себя.

Вдруг изображение стало бледнеть, растворяться, пока не угасло совсем. Была ореховая рама и прямоугольник зеркала в ней. Себя Фалифан не видел, будто стоял в стороне. Плохо соображая, он ступил вправо, влево - ничего. Пусто. Зеркало объявило свой безмолвный приговор: "Ты никакой. Тебя нет".

Фалифан встряхнул головой, сбрасывая оцепенение, и увидел вопросительно-недоуменный взгляд Монка.

- Ну, идем? - в который уже раз спрашивал он товарища.

- Куда? - не понял Фалифан.

- Да в парк, черт побери! Ведь интересно!

- Нет, нет, в другой раз. У меня что-то с головой.

Фалифан ушел, а Монк не в силах был унять свой интерес, вспыхнувший внезапно, словно спичка. Ему хотелось тотчас мчаться в городской сад и явиться перед вещим зарцалом. А вдруг стекло ошибется? Такая догадка озадачила Монка. Он не хотел разуверйваться в себе, особенно сейчас, когда все устраивается йаилучшим образом. Но, с другой стороны, юноша никак не мог поверить до конца в то, что есть такаяi сила, способная за короткий миг постичь суть человека. Чудес на свете нет! И тут Монк вспомнил отца, который всю, жизнь искал неведомый Утросклон. Ну и что! Чудес нет, но люди должны в них верить. Эх, была не была, подайте сюда ваше чудесное зеркало!

Монк бросился к вешалке и уже застегивал пальто, когда в дверь вдруг кто-то торопливо постучал.

- Открыто!

Тишина. Монк выглянул на крыльцо. У порога лежало письмо, но поблизости никого не было.

- Что за чертовщина, - пробурчал Монк, подобрал конверт и нетерпеливо вскрыл письмо. "От восьмого апреля. Ройстон. Приветствую, дружище! Обстоятельства резко изменились. Жду сегодня в 16 часов возле "Спящего Пегаса". Захвати с собй то, что я поручил сделать. А." В одни момент Монк напрочь забыл о чудесном зеркале в парке и вернулся в дом. Чувство жгучего стыда раскрасило его щеки. Еще - бы! Ему заплатили деньги, доверили серьезное дело, а он ведет себя как легкомысленный мальчишка.

Монк взглянул на часы и принялся торопливо заполнять бумагу под номером 4036 на моториста шхуны "Глобус" Бильбо, пребывающего на жительстве в городе Ройстоне. Вначале следовало указать данные о возрасте, образовании, роде занятий. Потом - пол, национальность и тому подобное. С этим Монк справился быстро. Но вот он прочел пункт "Цель жизни" и задумался.

Старика Бильбо он знал всю жизнь и ни разу не слышал от него высказываний на этот счет. Да и спроси его сейчас, какая у него главная цель, он рассмеется в ответ. Графа документа торопила своей незаполненной белизной, громко тикали часы на стене. В крохотном пространстве на бумаге между двумя жирными линиями предстояло обозначить скупыми словами назначение жизни моториста Бильбо, указать, зачем он родился и как состарился. Монк заерзал на стуле. Перо готово было писать, но рука мертво лежала на столе. Монк прикусил губу и задумался. Он размышлял о великом предназначении, к которому готовил себя, о своей жизни, о многих человеческих радостях, от которых отказался во имя беззаветного служения Делу.

Но если он такой исключительный, ему должно быть по силам то, что недоступно каждому. В том числе ответить за старика Бильбо на такой серьезный вoпрос.

Монк ворошил в памяти все, что имело отношение к мотористу. Сколько он знал Бильбо, тот был старым и одиноким. Моторист как-то рассказывал, что за всю жизнь никогда не имел дома на берегу. "Жить надо там, где тебе хорошо, любил говорить старик. - Пусть в моей каюте нельзя выпрямиться в полный рост, но, ей-богу, здесь мне свободней, чем в десяти Роистонах".

Он так и не полюбил город, просто не сумел привыкнуть к месту, где совершенно другие законы человеческого бытия. Монк вначале не подозревал об этом, но отец как-то сказал, что Бильбо сможет жить только на шхуне. И Монк с тех пор опасался хоть одним словом напомнить Бильбо о том, что хозяин "Глобуса" он, Монк. Да какие могут быть счеты между людьми, которые бок о бок прожили лучший свой кусок жизни в море, на соленом ветру. "Цель жизни", - который раз читал Монк, - "Цель жизни"... Уже и перо высохло, а он не написал ни слова. Между тем до встречи с Аллисом оставалось совсем немного времени, но Монк не спешил, сознавая значение своей работы. От; того, что сейчас он напишет, в дальнейшем будет зависеть судьба и благополучие таких одиноких стариков, как Бильбо. К месту он вспомнил совет Чивариса нe очень-то откровенничать с незнакомым человеком. Пусть так...

В чем же цель его жизни? Ясно одно: живется Биль бо непросто, и все-таки... Чего же хочет старик, чем держится? Монк помнил старика в море веселый, крепкий, с пушистой закрученной бородкой. Сейчас это был другой человек - вялый, неразговорчивый. И глаза потускнели на стянутом морщинами лице. Если Бильбо жил, значит, находил все же в чем-то смысл и радость. В чем? В надежде? Но на что ему надеяться в своем одиночестве? Ах, ну да, конечно! Бильбо живет на корабле и по-прежнему чувствует себя моряком. Перебирает машину, драит палубу. И так же свободен, как прежде, хотя и нет крутой волны под килем, давно смыта рыбья чешуя с палубы, а трюмы пахнут погребом.

Значит, ему нужна свобода и независимость! Наконец-то Монк нашел нужные слова и с радостью вписал их в бумагу. Дальше пошло легче. "Образ жизни?" Замкнутый. "Отношение к религии?" Не верит ни в бога, ни в черта. Вот и все. Осталось подписать заполненный лист. Монк еще раз внимательно все прочитал и после типографских слов "за достоверность информации несу полную ответственность" поставил свою подпись. Теперь надеть свежую рубаху - и к "Спящему Пегасу". Часы показывали шестнадцать часов без четверти.

XII

До ресторана "Спящий Пегас" - рукой подать, триста шагов в гору по бетонным ступеням улицы Бессмертного поэта. Монк мало бывал здесь. Улица короткая, скучная, составленная из нескольких роскошных угрюмых особняков, которые нашли приют на взгорке, чтобы еще больше отдалиться от городского шума и людей. Сюда приезжали из разных концов страны музыканты, поэты, актеры и прочие люди от искусства, которые, устав от шумной и беспокойной жизни, искали здесь кто покоя и уединения, а кто творческого вдохновения. Улицу они так назвали по своему разумению, видимо, чтобы подчеркнуть исключительность ее обитателей. Скучно и пустынно на улице Бессмертного поэта.

Монк считал ступеньки и щурился от яркого солнца наступающей весны. "Интересно, зачем я так спешно понадобился Аллису? Может быть, он хочет дать мне новое поручение? И почему у "Спящего Пегаса", самого шикарного ресторана в Ройстоне?" Вот и вершина холма. Монк остановился на минуту, чтобы перевести дух и не являться перед Аллисом за", пыхавшимся, как гончая собака.

Вершина холма безлесая, усыпанная кое-где валунами, и потому ресторан "Спящий пегас", построенный из ломаного камня, очень вписывался в ландшафт и казался творением самой природы. Небольшая стоянка для автомобилей, фонтан и несколько скамеек возле него только портили общее впечатление.

Возле бассейна фонтана, заполненного бурой талой водой, Монк увидел одинокую фигуру Аллиса. Глаза их встретились, и шеф пружинистой походкой двинулся навстречу юноше, приветливо улыбаясь. Крепко пожал руку, взглянул на часы и похвалил Монка за пунктуальность.

- Поскольку ты человек дела, сразу же приступим, - сказал Аллис, но, внимательно оглядев ветхий наряд юноши, вдруг умолк. - Извини, мне нужно срочно позвонить, - сказал шеф и поспешил в холл ресторана.

Через пять минут он вернулся со своей неизменной улыбкой. Они сели на скамью, и Монк, волнуясь, передал бумагу. Аллис скользнул взглядом по аккуратным строчкам и, как показалось Монку, особенно внимательно прочитал там, где как раз говорилось о цели в жизни старого моториста. Взглянув на подпись в конце, шеф небрежно засунул листок в карман синего плаща.

- Неплохо. - Он посмотрел на Монка. - Первый экзамен ты выдержал успешно. Написано умно, кратко, самая соль. Если и дальше так пойдет, мы сварин хорошую кашу.

Монк старался изобразить равнодушие на лице, но ничего не получалось, губы сами расплылись в застенчивой улыбке.

- Значит, этому мотористу шестьдесят восемь лет?

Ветхий возраст. Ну, хорошо, сейчас мы посидим в покойной обстановке и поговорим еще.

Они вошли в темную арку здания, и предупредительный швейцар открыл перед ними серую дубовую дверь с тяжелым кольцом вместо ручки. Дальше надо было подниматься по крутой каменной лестнице, которая освещалась тусклыми светильниками и спиралью уходила вверх. "Как на маяке", - подумал Монк.

Но вскоре эта иллюзия кончилась, они вошли в просторный круглый зал, сияющий зеркалами, обставленный вдоль стен мягкими креслами и диванами. На одном сидели два франтоватых мужчины. Они курили сигары и о чем-то вполголоса беседовали, но, увидев вошедших, примолкли и с любопытством воззрились на новых посетителей. От этого очень неуютно почувствовал себя Монк. Он вдруг увидел себя со стороны в этой непривычной роскошной обстановке в плохоньком своем пальтеце и сапогах, которые более естественно выглядели бы в конюшне, но не в шикарном ресторане.

- Какого черта мы здесь забыли, - зловеще шепнул он Аллису, но тот только улыбнулся, глядя куда-то ва спину юноши. Монк обернулся и увидел господина в черном фраке и лаковых штиблетах. Он величественно нес густую седую шевелюру и, подойдя к Аллису, едва кивнул: - Господин Аллис, вам приготовлен столик на террасе, как вы просили.

- Благодарю.

Человек во фраке откланялся и исчез за портьерой.

- Кто это? - растерянно спросил Монк. - Владелец ресторана?

- Лакей, голубчик, лакей, - усмехнулся Аллис а подтолкнул юношу. - Идем разденемся.

Монк в замешательстве снял шапку, принялся расстегивать свои диковинные пуговицы и в это время услышал едкий смешок с дивана.

- Гардеробная вон там, - учтиво, как больному, показал Аллис на дверь с надписью "Гардеробная".

- Я и сам вижу, - вспыхнул Монк и рванул дверь на себя. Она не поддавалась.

- От себя, - шепнул Аллис, и Монк, пунцовый от стыда, будто провалился в душную темноту, Из-за барьера к нему тотчас выскочил бородатый старикан в ливрее и, сопя крупным носом, стал помогать снимать пальто.

"Пропади оно все пропадом", - подумал Монк я, не зная, куда спрятать глаза, отдал себя на растерзание гардеробщику.

Они прошли, наконец, на застекленную террасу, где в углу их ожидал столик на двоих. "Черт бы побрал этого Аллиса, - ругался про себя Монк, хоть бы предупредил, я бы сапоги начистил..." Юноша поспешч но сел в кресло, на которое показал ему Аллис, и с интересом огляделся. Терраса очень походила на аквариум, потому что была отгорожена от мира голубым стеклом, а из вазонов ползли вьющиеся зеленые стебли, очень похожие на водоросли.

Вдруг, как из-под земли, вырос волшебник в искрящемся белом фраке. Будто из воздуха, на столе вдруг появились холодный морс, фрукты, легкая закуска. Аллис разрезал большое красное яблоко и по-приятельски подмигнул Монку. Но, заметив, что юноша не знает, куда деть руки, он протянул ему сочную ароматную половинку. Потом завел нудный разговор о скором тепле, живописных окрестностях Ройстона и как бы между прочим поинтересовался, был ли Монк в той чудесной долине, где живут бортники.

Монк грыз яблоко в в качестве ответа покачал головой.

- Ну как же, это совсем рядом, несколько миль по Крутой Дороге! Я недавно там был, чудесное место. И снега почти нет, вот-вот подснежники полезут...

Монк понимающе улыбнулся. Он знал, как великолепен весенний лес, где умирает зима, где зарождаются звонкие молодые ручьи.

- А может, махнем туда прямо сейчас? А? Отличная идея! - похвалил сам себя Аллис.

Такому неожиданному предложению Монк не удивился. После загадочного визита к нему домой, этого письма, таинственно подброшенного сегодня под дверь, он стал уже свыкаться со странностями Аллиса. И Монк почувствовал, что не может воспротивиться воле этого легкого в общении, обаятельного человека. В чей была сила Аллиса, Монк пока не мог разобраться, и оттого интересно было наблюдать шефа, постигая суть этого загадочного человека, который случайно, как чужая тайна, вошел в его жизнь.

- Поехали, - беззаботно махнул рукой Монк. - За вами, Аллис, я готов хоть куда.

- Похвально, дружище, - обрадовался Аллис, - значит, решено! По крайней мере увидишь настоящих бортников. А уж меда попробуем, будь уверен. - И подмигнул хитрым глазом.

Как близкие люди, меж которыми давно все ясно, Монк и Аллис покинули шикарную кормушку и сели в не менее шикарный автомобиль марки "Беланже",

- Что это значш, Аллис? - удивился Монк, - Полчаса назад здесь не было этой машины...

- Люблю чудеса, дорогой друг, без них скучно жить...

Когда отъехали за город, шеф остановил машину,

- На заднем сиденье сверток, - сказал он Монку. - Там все, что необходимо настоящему джентльмену. Переоденься.

Монк-хотел было возмутиться, мол, как все это понимать, что это за подачки! Но, взглянув на Аллиса, понял, что спорить бесполезно, уже все решено я ему надо подчиняться. Притом не так уже это противно - примерить новую одежду. Он без лишних слов развернул обертку и обнаружил прекрасный коричневый костюм, с жемчужным отливом сорочку, галстук, шляпу и ботинки на кнопках.

Аллис дождался, пока Монк переоденется, включил зажигание, красиво положил сильные руки на руль, и машина почти бесшумно выехала на дорогу.

Шоссе, широкое и ухоженное, терялось в синеве близких гор. Крутая Дорога соединяла Ройстон с центром страны, и Монк впервые ехал по ней. Их синий "Беланже" мчался с бешеной скоростью, потому что ни встречных, ни попутных машин не было.

Монк украдкой продолжал осматривать машину, тискал мягкое сиденье, и ему очень хотелось потрогать рычажки и ручки, которые маняще поблескивали никелем. Он с интересом оглядывался по сторонам и невольно отворачивался от окна, когда прямо под колесами возникало бездонное ущелье,

- Не волнуйся, - успокоил шеф, - я не первый год вожу машину.

На седловине хребта дорога расширялась, чтобя можно было отвести машину в сторону и дать передышку мотору. Отсюда сразу же начинался головокружительный спуск, при виде которого у Монка возникло давно забытое чувство риска. Вслед за Аллисом он вышел из автомобиля. Несмотря на солнечный день, здесь, наверху, свистел ледяной ветер. Путешественники укрылись в небольшой беседке на краю обрыва.

- Через полчаса будем на месте, - сказал Аллис, поднимая воротник плаща. Монк облокотился на ажурные перила и стал смотреть вдаль, где серебрилась большая лазурная вода.

- Кстати, что ты думаешь по поводу сегодняшней сенсации? - спросил Аллис, раскуривая сигару.

- Вы имеете в виду аттракцион в городском саду?

- Какой к черту аттракцион! Это мошенничество.

- Я не знаю, что за человек Лобито, владелец комнаты смеха, но, мне думается, свое удивительное зеркало он вывесил не ради денег, - возразил Монк. - Быть может, в такой форме он хочет выразить протест.

- Протест чему? - оживился Аллис. - Человеческим правилам жизни? Порокам общества?

- Наверное, так. Вы ведь сами говорите, что человеку далеко до совершенства. Собственно, наше Общество...

Монк внезапно замолк. Он заглянул в глаза Аллису и увидел там такой недобрый интерес, что ему стало не до откровений.

- Так что же Общество?

- Я имел в виду наше... вернее, ваше... - замялся Монк.

- А! - огорченно скривился Аллис. - Если горбатому говорить, что он горбат, его этим не вылечишь...

- Вы правы. Я, например, побоялся даже идти в парк, подумал, а вдруг у меня там, в душе, не все а порядке? Лучше жить как жил, и считать себя нормальным человеком, - стал врать Монк, насторожзнно наблюдая за Аллисом. Тот облегченно вздохнул.

- Ты правильно поступил, дружок. Не нужно поддаваться на дешевые авантюры. Я уверен, что этот, как его... Лобито действительно протестует. Видишь, как взбудоражил он людей! Нет, нам нужны уверенные в себе, довольные всем люди.

Монк молчал.. Ему хотелось закончить побыстрее этот разговор, где нужно держать ухо востро, чтобы, упаси бог, не упасть в глазах шефа, не ляпнуть какуюнибудь ерунду. "Чего же хочет от меня этот человек? К чему клонит?" гадал Монк. Аллис чутко уловил настроение спутника и прервал разговор.

Весь спуск с перевала молчали. Монк хотел, чтобы эта загородная поездка быстрее кончилась, и недоумевал также: зачем нужно было рядить его в этот шикарный костюм, когда ехать-то предстояло всего-навсего в лес, к бортникам. Хотя какие к черту бортники, когда пчелы еще спят. Аллис сосредоточенно вел машину, манипулируя педалями и рычагами. Наконец выехали в живописную долину, зеленую от света елей. Машина повернула вправо, и вскоре Монк увидел впереди два уютных домика, белых, под красной черепицей.

- Кстати, про моториста Бильбо, - неожиданно заговорил Аллис. - Знаешь, чем он похож на Лобито? Он тоже не принимает нашу жизнь, общество, только не борется с ним в открытую. Жует сухой хлеб и протестует, наверное, про себя. Ну да от него вреда нет...

Машина остановилась возле ближнего дома, и не успел Монк толком обдумать последние слова Аллиса, как тот хитро улыбнулся и толкнул юношу в бок: - А сейчас появятся ужасные бортники, которых ты так опасаешься.

И действительно, дверь с шумом отворилась, и на пороге показались... две молоденькие женщины в ярких летних платьях, таких нелепых в этом глухом холoдном лесу. Тончайший шелк, розовые плечи, искусно обнаженные портным, прекрасные глаза, ободряющие и ласковые... Монку сделалось душно и тревожно. Он неуклюже вывалился из машины без пальто и в шляпе в законченным болваном уставился на красоток. Аллис выручил его.

- Это Монк, - громко сказал он, - мой непорочный юный друг.

Красавицы сдержанно засмеялись, шутливо поклонились и провели юношу в дом. Монк никак не ожидал встретить такую роскошь в лесу. Ковры на полу и стенах, мягкие диваны. Несколько темных, писанных маслом картин, изображающих сцены охоты. Посредине большой комнаты безукоризненно накрытый стол, живописный, как натюрморт.

Появился Аллис с корзиной шампанского.

- Льюзи, - окликнул он одну из девушек, - это надо поставить в ледник. Монк тебе поможет.

Монк схватил тяжелую корзину с вином и робко пошел за девушкой. Больше всего сейчас он опасался сморозить какую-нибудь глупость, ляпнуть что-нибудь невпопад и потому решил молчать. - "Ну Аллис со своими дурацкими розыгрышами, - возмущался Монк, - бортников выдумал, я, кретин, поверил, а теперь черт знает что", Льюзи привела его куда-то за дощатую перегородку, в пристройку, оборудованную наподобие кладовой.

В сумраке Монк разглядел две пустые бочки, корзины, сложенные башней, одна в другую, несколько пыльных ящиков. Девушка остановилась и вопросительно посмотрела на Монка. Тот держал обеими руками но. шу и озирался кругом.

- А где же ледник? - спросил он.

Льюзи прыснула в кулачок.

- Это он и есть. Тебя смущает, что нет подполья и льда? Но здесь и так прохладно. Я даже замерзла в легком платье, вот потрогай мои плечи, какие холодные. С игривым смешком девушка приблизилась к Монку.

- Что же ты боишься? Ну?

Монк никак не ожидал такого поворота. Он крякнул глухо и, стыдясь своего жалкого голоса, сказал, что у него заняты руки.

- Аха-ха, - неожиданно громко рассмеялась Льюзи, будто взвизгнула. - Ну умора! Слушай, а ты забавный. Давно мне такие не попадались.

Монк теперь только сообразил, что это были за девицы и с какой целью привез его сюда Аллис. Он решительно брякнул корзину об пол. Глухо звякнули бутылки, и тут же где-то рядом, за стенкой, раздался голос Аллиса:

- Эй, нетерпеливая молодежь! Оставьте покуда змия-искусителя в покое и идемте к нам. Надо выпить с дороги чего-нибудь покрепче.

Монк, не оглядываясь на Льюзи, пошел назад. Он увидел Аллиса, сидящего за столом. На коленях у него устроилась Сьюзи, и они пили что-то по. очереди из глубокого бокала.

- Вы слишком рано отбились от компании, - сделала упрек Сьюзи и лениво сползла с колен Аллиса. - Монк, голубчик, иди сюда, я налью тебе джина.

Монк даже не посмотрел в ее сторону.

- Аллис, мне нужно сказать вам что-то важное, - сказал он сухо.

- Изволь, голубчик, - разрешил шеф.

- Нам надо выйти.

- О, господи, - поморщился Аллис, - уж не собираешься ли ты меня бить за то, что я выпил, не дождавшись тебя... Кстати, где корзина с шампанским?

- Вы же велели отнести ее на ледник!

- Бог мой, ты понял меня буквально, - пробурчал Аллис, выбираясь из-за стола. - Я хотел, чтобы вы с Льюзи поскорее познакомились.

- Не в этом дело, идемте.

Когда вышли на крыльцо, Монк прикрыл дверь и с ходу пошел в атаку на шефа.

- Аллис, черт побери, я не дурак в все понимаю...

- Похвально, - поддакнул Аллис.

- Что мне делать, если я не хочу здесь быть?

- Тебе не понравилась Льюзи? - дурачился Аллис, хотя прекрасно видел негодование юноши.

- Не злите меня, черт побери. Я не хочу, чтобы мною кто-то помыкал! Немедленно отвезите меня в город. Надоели мне ваши штучки. Это насилие в конце концов!

Аллис, улыбаясь, взял Монка за руку и так сжал ему кисть, что парень чуть не взревел от боли.

- Ты удивительный человек, Монк. Если вдруг ты умрешь раньше меня, клянусь, что я, старый развратник, поставлю тебе памятник. Твоему целомудрию нет границ. Таких, как ты, в природе больше не существует.

- Аллис, вам не кажется, что мне больно? - проскрежетал сквозь зубы Монк.

- Ах да, я разволновался, прости, пожалуйста,-повинился Аллис и убрал руку.

- Отвезите меня, - почти жалобно попросил Монк.

Аллис сделал скорбное лицо:

- Я уже выпил, Монк. Тем более такая дорога... А мы ведь с тобой должны многое сделать.

- Какого же дьявола мы здесь развлекаемся?

- А что ты, собственно, хочешь? Ты знаешь, как я устал за эти дни?

- Ну, хорошо, скажите, в том доме я смогу переночевать? - показал Монк на соседний коттедж.

- Там то же самое, - устало сказал Аллис. - Я замерз, что ты еще хотел мне сказать? Говори быстрее! В конце концов кто тебя заставляет лапать эту смазливую девку? Ты же мужчина, Монк, и волей распоряжаться собою, как тебе угодно.

- Хорошо, вы правы. Идемте пить джин. Мне больше ничего не остается, как напиться и уснуть под столом, как свинья...

- Ну что ты мелешь, - пробурчал Аллис, открывая дверь. - Ты же не размазня, у тебя есть характер...

Сели за стол, наполнили бокалы и выпили за весну.

Монк сделал несколько судорожных глотков, но огненный джин застрял в глотке, вызывая приступ тошноты. Со слезами на глазах, давясь, Монк подцепил что-то на вилку и принялся торопливо закусывать. Комок в горле провалился, и Монк свободно вздохнул, смахивая слезы.

- Что вы мне налили такого? Клянусь богом, то какая-то адская смесь!

- Обыкновенный джин, - пожал плечами Аллис, - может, чуточку покрепче коньяка или водки. Хочешь, налью для сравнения.

- Хочу, - сказал Монк и выставил пустой бокал.

- Тебе чего, водки, коньяку?

- И того, и другого.

- О! Среди нас есть настоящие мужчины! - подзадорила Сьюзи.

- Да, есть, - подтвердил Монк и в упор посмотрел на девушку. - Ваше здоровье, - поднял он бокал и выпил водку одним глотком. Вторая порция прошла хорошо. Монк лихо понюхал рукав и победно огляделся. Он уже чувствовал, как деревенеет язык, как вспыхнули щеки, а в голову пришел дурман. Вдруг в нем проснулся зверский аппетит. Он положил себе полную тарелку еды и, уткнувшись в нее, поглощал все без разбора. Долго он так ел, наконец подозрительная тишина насторожила его и он поднял голову. Все держали в руках наполненные бокалы и, сдерживая смех, смотрели на Монка. Аллис даже засекал время по часам.

С дружным беззлобным смехом налили и Монку, и он впервые за все время улыбнулся. Он не чувствовал уже в себе негодования от этого покупного вертепа, зато живо представил себя со стороны пожирающим салаты и окончательно развеселился. Ну надо же, выказать себя таким букой в ничего не замечать, кроме жратвы. И тем не менее люди, сидевшие с ним за одним столом, прощали ему такое скотское поведение, а Аллис даже предложил выпить за него, за Монка.

- Ну нет! Я хочу выпить за вас, - поднялся Монк.

Он видел, как трудно подчиняется ему тело, и язык едва не заплетается, но изо всех сил старался держаться твердо и выражаться ясно.

- Это восхитительно - весна, домик в лесу... так тепло и спокойно... Я пью за вас!

Монк опрокинул бокал и уже не чувствовал вкуса того, что пьет.

Льюзи протянула ему яблоко, и он откусил прямо у нее из руки.

- Браво, Монк, - похвалила Сьюзи, - ты начинаешь оживать.

- Он немного утомился в пути, - вполголоса объяснил Аллис. Монк услышал, но ничего не имел против такой лжи.

- Монк, ты не будешь больше таким хмурым? - спросила на ушко Льюзи, и юноша чуть не задохнулся от запаха ее духов.

О нет! Монк не бывает грустным в хорошей компании. Разве возможны рядом две вещи - грусть в вино? Конечно, нет!

- Эй, Аллис! Почему это вы все молчите? Тогда налейте хотя бы вина! Монк протянул бокал, и Аллис, снисходительно улыбаясь, отмерил ему добрую дозу шампанского.

Монк залпом выпил и покривился:

- Это не то. В следующий раз я буду пить джин. Он мне понравился. Хотя лучше всего - ром. Это единственное средство, которое помогает от морской болезни.

- Что, уже началась? - съехидничал Аллкс, но Монк не почувствовал жала его шутки.

- Давайте выпьем за море! - выкрикнул он. - За тугие паруса и крутую волну под килем... Остаавьте себе-е бе-ерег, а мне отда-а-айте море... запел Монк старую матросскую песню, и с этого момента память надолго оставила своего хозяина.

Отведав из каждой бутылки, что были на столе, он без меры много говорил, улыбался и все чаще разглядывал родинку на розовом плечике Льюзи. Ему было хорошо.

Вконец охмелевший, Монк потерял счет времени, одолеваемый одним только жгучим желанием, от которого бешено колотилось сердце. Он уже не видел стен комнаты, тарелки как лягушата скакали по столу, кружился потолок... Монк ничего не замечал, кроме улыбчивой, манящей Льюзи. Вот совсем близко ее глаза, губы. А руки тонкие и такие сильные...

Он едва мог пошевелить головой в крепких объятиях Льюзи и, только переведя дух, вдруг почувствовал возле своей щеки маленькую и твердую грудь девушки. Его бросило в жар, он на миг протрезвел, испуганно огляделся. В комнате, кроме них, никого не было. Льюзи хихикнула и сделала ему таинственный знак, Монк поднялся с трудом со стула и на прямых ногах пошел за девушкой, что-то нежно мыча. Последнее, что он помнил, это как Льюзи помогала ему снимать пиджак...

XIII

"Что бы это могло случиться с Монком? Вчера был такой радостный, шумный, много шутил, а потом как в воду канул. И дома не ночевал, и на шхуне его не было..." Икинека сидит в мастерской. Вот-вот начнет светать. В комнате уже различимы предметы: верстак, самодельные шкафы с инструментами, заготовками, оправами для очков. Шлифовальный круг возле окна, как раз напротив Икинеки, но серый камень спит. Все в доме спят... Икинека боитсяз вдруг зайдет кто-нибудь и сейчас же догадается, что она всю ночь не смыкала глаз. Но какой может быть сон, если душу окутала паутина тревоги, а в голову лезут всякие глупые мысли.

"Почему Монк исчез так внезапно, никого не предупредив? Никогда с ним такого не было. Что-то случилось... А может, его убили? Те, кто дал такие большие деньги. Монк хотя и рассказывал, что находится теперь на важной службе, но я тогда не поняла, что за мудреные дела такие. Может, он сейчас как раз и занимается ими? Но почему ничего не сказал? Неужели это тайна?.. А хотя что ему говорить, ведь он один на белом свете и, наверное, потому считает, что никому не интересно, где он и что с ним. Но это же не так! Тысячу раз не так..." Совсем рассвело на улице. Сейчас в Бухту Спокойной Воды войдет солнце. Икинека на время оставила свои печали, чтобы не пропустить рождение нового дня.

Она любила встречать и провожать каждый новый день. Ей нравилось жить, потому что она не ждала от жизни многого. А может, потому и нравилось, что многого не ждала. Вот только Монк...

Икинека пристально смотрела на восток, но тщетно - горизонт частили махровые серые тучи, и солнце ко времени в Ройстон не явилось, его лучи сияли час где-то в вышине, скрытые от глаз плотным одеялом облаков.

Икинека видела, как просыпается город: закудрявился дымок над крышами домов, профырчал где-то автобус, увозя рудокопов на работу. По противоположной стороне улицы пробежала собака, похожая на cryсток тумана.

Скрипнула кровать в спальне матери, и тут же отец подал голос из своего закутка: - Дочка, что там за окном делается?

Икинека вздрогнула. Она поняла, что отец не спал и все-все про нее знает. Ей не хотелось сейчас говорить, но она представила, как отец затаил дыхание, ожидая ответ. Как можно беззаботно и весело Икинека прокричала отцу, что скучный денек нынче пришел в Ройстон. Тот удовлетворенно закашлялся.

Девушка раскрутила каменное колесо. Неутомимый труженик заскрипел, просыпаясь, и чихнул - это Икинека прикоснулась к нему стеклом. Вскоре шлифовальный круг набрал полные обороты и зашипел, слизывая шершавым языком все ненужное.

Перед тем как вставить стекло в оправу, надо так обработать стекла, чтобы в них заиграл особый свет.

Это требует большого напряжения, точности глаза, особой чуткости пальцев. Чуть ошибешься, и тогда придется все начинать сызнова. Икинека понимала: надо работать, чтобы прогнать невеселые мысли, это всегда помогало ей, но как же можно работать, когда на сердце неуютно и так хочется спать, что щиплет глаза, будто в них попал песок.

Послышался шум в передней. Мать кого-то назвала ранней птахой, и Икинека узнала голос тетушки Изы.

Она что-то бойко протараторила матери, посмеялась о чем-то с отцом, и через минуту смуглая толстушка в расстегнутом коротком плаще и без платка была уже в мастерской.

От нее, как всегда, вкусно пахло свеженарезанным табаком, и по этому поводу Иза обычно шутила, что ее никакая хворь не возьмет и она проживет двести лет.

Икинека и на самом деле так думала, потому что сколько она себя помнила, столько же существовала на их улице табачная лавка Изы.

- Здравствуй, невеста, - обрадовалась девушке табачница. - Трудишься? Вот и хорошо, дай отцу передохнуть, повертел он за свой век это чертово колесо.

- Почему вы так? - улыбнулась Икинека. - Хорошее колесо. Мы любим его, как и вы свою лавку.

- Господь с тобой! Ни дна ей, ни покрышки. От табака у меня к вечеру мозги вконец раскисают, уснуть не могу. Теперь вот новая напасть - глаза никудышные стали. Доктор говорит, нужно на нос очки ставить, а то вовсе ослепну. Вдруг не врет доктор, а?

- Конечно, нет. Давайте проверим зрение, садитесь сюда.

Пока Икинека выясняла, какие стекла нужны, подбирала оправу, словоохотливая табачница поведала ей все новости: что случилось в городе вчера и что произойдет сегодня.

Девушка осторожно спросила про Монка. О его исчезновении табачница ничего не знала и от такой неожиданности на минуту даже опешила. Но потом лукаво подмигнула: - Будь уверена, уже к вечеру Иза узнает все, что надо. Такого еще не бывало...

На радостях Икинека пообещала к тому временя вручить тетушке Изе готовые очки. Довольные друг другом, они расстались, и суматошная табачница даже чмокнула девушку в щеку.

И пяти минут не побыла с Икинекой тетушка Иза, но сделала чудо - к девушке вернулось присутствие духа. Она даже охотно пошла завтракать, и, сидя c отцом и матерью за столом, Икинека не удержалась и погоревала, что Монк ушел вчера еще засветло из дому и так и не ночевал.

- А тебе только в окошко все бы выглядывать, - поддразнил отец. - Он парень молодой, мало ли какие у него могут быть дела.

- Да я ничего и не говорю, - вспыхнула девушка.

- Может, он у Фалифана заночевал? - предположила мать. - Заболтались за полночь, а назад идти через весь город...

- Ну что ты говоришь, мама! - Икинека отставила чашку. - Тут что-то другое... Эта новая его служба... Этот человек, который приходил... У него такой взгляд...

- Впрочем, верно, - насторожился Чиварис, - у Монка столько много денег...

- О, господи, сохрани нашего мальчика! - воскликнула Марталеза и притихла.

- Ну чего вы! - Чиварис весело посмотрел на жену и дочь. - Уж не хотите ли вы заявить в полицию? Ха-ха. Я в его годы...

- Уж помолчи, старый! - шутливо замахнулась на мужа Марталеза.

- Тем более только одна ночь, - успокаивал Чиварис.

- Я попросила тетушку Изу разузнать, - сказала Икинека. - Она вечером придет.

- Правильно, - одобрил отец, - Иза лучше всякой полицейской ищейки все разнюхает, хотя и сидит в своей лавке...

Икинека быстро закончила свою утреннюю работу (она не любила откладывать начатое) и тут же принялась выполнять заказ табачницы. Шлифовальный круг ласково шипел у ее ног, на фартук сыпалась мелкая стеклянная пыль, похожая на соль...

В середине дня девушке почудилось, что Монк вернулся. Бросив все, Икинека по натоптанной дорожке пробежала через сад. Вот сейчас она войдет к нему, а он дома, живой и невредимый. Протопала по крыль цу. Пусто в доме. По-прежнему стоит на столе чернильница, валяется на полу ручка, брошенная, видимо, в спешке. Девушка подняла ее и положила на стол.

"Нет, тут что-то не так, - подумала Икинека, - надо ждать тетушку Изу..." Лениво отжил свое хмурый день. Еще не во всех домах загорелись огни, а очки для табачницы были готовы. Икинека стала беспокоиться, вдруг тетушка И за не сдержит слово? Но вот послышались ее шаги во дворе. Слава богу!

Тетушка Иза была мрачнее тучи. Самолюбие женшины, которая считала, что она должна все знать о жителях Ройстона, было ущемлено. Единственное, что удалось ей выведать, это то, что Монк на синем шикарном автомобиле с незнакомым господином уехал от "Спящего Пегаса" за перевал.

Икинека вконец расстроилась: ведь дорога за перевал очень далекая. И опасная. Но тут тетушка Иза нацепила очки и принялась шумно восторгаться, не стесняясь при этом крепких словечек. Удивление табачницы, впервые надевшей очки, было так искренне, что девушка от души рассмеялась и на минуту забыла про свою печаль.

Когда счастливая табачница ушла, Чиварис со своей лежанки уже не просил, а требовал, чтобы дочь бросила все дела и шла отдыхать. И в самом деле, девушка едва держалась на ногах. Икинека поцеловала отца в колючую щеку и вышла подышать во двор.

Было сыро и холодно, словно море забрало на ночь все тепло из города. По фиолетовому небесному лугу не паслись сегодня звезды, а дом Монка молчал, погруженный в тревожный сон. Сосульки на ветвях шиповника тенькали на ветру, и девушка обрадовалась этому звуку грядущей весны. "А потом настанет лето, подумала она, - большое и теплое, как море. В город съедется много новых людей, станет шумно и весело, откроются балаганы... Но мне ничего этого не надо. Только бы горели по вечерам окна в доме напротив и иногда бы слышался знакомый голос".

Икинека и сама не заметила, как снова пришла к Монку. Зажгла свет. Походила по пустым комнатам.

От нечего делать затопила печь, чтобы рядом с огнем не чувствовать себя одинокой. Печь разгорелась быстро, весело трещали дрова, потянуло теплом, и девушке стало уютней. Она села на диван и принялась рассматривать большую книгу "Морские раковины". Листала цветные иллюстрации и старалась найти изображение той самой, какую подарил ей Монк в памятный день, "А все-таки хорошо, что я здесь, - подумала Икинека. - Если Монк будет возвращаться домой, то еще издали увидит свет в своих окнах. И тогда поймет, что его ждут. Долго ждут. И я буду ждать..." Ройстон уже давно погасил огни, а в доме Монка желтели два окна, согревая сврим светом ночную темноту. На диване, свернувшись калачиком, тихо спала Икинека. .

XIV

Монк очнулся с тяжестью в голове. Во рту было сухо и гадко. Юноша медленно определял свое положение во времени и пространстве: что он, как Он, где он? За оконной занавеской трепетал желтый св,ет. "Наверное, уже позднее утро, надо подниматься", - ленива соображал Монк и тут же ощутил на груди теплую тяжесть. Это была рука Льюзи. Девушка тут же, под боком, в самом первозданном виде, тихонько посапывала. Монка охватил ужас. Он начал вспоминать вчерашнеe, и ему захотелось кричать от отчаяния и стыда.

Затаив дыхание, чтобы, упаси бог, не разбудить спящую красавицу, Монк соскользнул на пол, бесшумно оделся и пулей вылетел вон.

На свежем воздухе Монк зябко поежился, потер лицо снегом и быстро пришел в себя. Он увидел неподалеку Аллиса. Тот, как ни в чем не бывало, делал гимнастику. Он был в просторной белой рубахе и вязаном трико. Нагибаясь и приседая, Аллис бодро крякал, и видно было, что занятие это ему в радость и привычно. Он дружески подмигнул Монку и кивнул на скамейку возле крыльца. Там стояла начатая бутылка мадеры и стакан. Монк содрогнулся от вида вина и на слабых ногах пошел умываться к ручью.

Вода была ледяная, и Монк пил ее без конца. Вкуса влаги он не чувствовал, зато с каждым глотком исчезал похмельный угар, яснее становилось в голове.

Вспоминались подробности вчерашнего вечера, хвалебные речи в его адрес и едкая ирония Аллиса. Льюви! Боже мой! Спать с незнакомой и ненужной женщиной! Монк готов был сидеть здесь, у ручья, вечность, лишь бы не возвращаться к своему позору. Но Аллис, могущественный Аллис, и сейчас не выпускал Моика из своего цепкого внимания.

- Довольно мутить воду, малыш, - дружелюбно положил он руку на плечо юноше. - Я знаю, тебе неважно сейчас. Нужно выбросить все плохое из головы. А еще лучше - выпей стакан вина. Все в порядке. Ты вчера нас очаровал.

Монк отстранился от Аллиса: - Не надо мне утешений. Я хочу уехать отсюда. Сейчас же.

Аллис улыбнулся и согласно кивнул головой.

- Я это уже слышал. Вчера, если помнишь. Конечно, мы уедем отсюда. Только я хочу подарить тебе одну приятнейшую затею.

- Не надо мне ничего, хватит ваших удовольствий...

Монк отвернулся, не зная, как высказать свое негодование.

- А что, собственно, произошло? Может, ты болен? - допытывался Аллис. Или тебя кто обидел? Может, Льюзи? Будь попроще и не копайся в себе, как книжная девица. Ну, идем.

Они вернулись к дому, и Монк с удивлением заметил людей у крыльца, которые седлали двух лошадей.

Он на все сто был уверен, что они предназначались ему и Аллису.

- Ничего особенного, - успокоил тот, - прогулка верхом.

Монк злился все больше.

- Ради бога, поехали в Ройстон. Я устал, Аллис, от вашей непонятной опеки. Мне чересчур сладко с вами. Мы не договаривались, черт побери...

Аллис, не слушая юношу, рассказывал, где егерь выследил стадо диких коз и что им с Монком нужно будет сделать, чтобы вернуться с добычей.

Монк посмотрел на красивое мужественное лицо своего шефа и понял, что этого человека, столь уверенного в себе, не убедить ни в чем.

- Тогда вы охотитесь один, - решительно объявил Монк, - я не позволю насиловать свою волю.

- Хорошо, оставайся, - весело прищурился Аллис. - Ты будешь окружен приятным вниманием. - Он кивнул на домик, где почивали красотки.

Монк живо представил, как выйдет сейчас на крыльцо Льюзи и ему придется смотреть ей в глаза после "той ночи, что-то говорить. "Ну нет уж, только не это", - ужаснулся он и еще раз удостоверился в тонком расчете Аллиса. Как быстро тот усмирил его пыл!

- Хорошо, поехали, - устало согласился Монк, - но только условие: по возвращении - сразу домой.

Аллис только громко рассмеялся в ответ. Он, как всегда, чувствовал себя сильным и мудрым.

Слуги принесли оружие и охотничье снаряжение.

Некоторое время они ехали молча плечом к плечу по рыхлому снегу.

- Интересно, откуда вы, Аллис? - неожиданно для самого себя спросил Монк.

Аллис с интересом посмотрел на хмурого юношу.

- Из будущего, мой друг, - не задумываясь ответил он. - А ты?

- А я из прошлого, которое не вернуть, - угрюмо отозвался Монк.

- Совершенно верно, дружище! Нельзя сегодня прожить в точности так же, как вчера. Но все-таки ты не прав, Монк. Ты - из настоящего.

- Почему? - загорелись глаза у Монка.

- Очень просто. Кто не заглядывает вперед, тот живет сегодняшним днем.

- Разве так плохо?

- Это даже вредно, если хочешь делать большое и важное дело.

Монк насторожился, почему Аллис так пренебрежительно говорит о сегодняшнем дне?

- Позвольте, Аллис, я что-то не понял. Вы мне платите деньги за содействие Обществу Совершенствования Человека. Задачи его, насколько я понял, помочь человеку сегодняшнему лучше устроить жизнь вавтрашнюю. И вдруг вы меня упрекаете, что я не заглядываю вперед. Я что же, не подхожу вам?

Аллис удивленно обернулся на Монка и не сразу нашел, что ответить.

- Ты только начинаешь жить, и тебе не все пока ясно. Ремесло наше непростое - расположить человека к себе, познать еГo душу, чтобы потом сотням, тысячам подобных ему - помочь. А ведь это дело не одного дня, ты прав. Быть может, нам и не посчастливится увидеть плоды своего труда... Аллис грустно улыбнулся. - Вот поэтому нам нельзя жить сегодняшним днем, а надо смотреть чуть-чуть вперед. В этом наше утешение и наша боль...

Аллис прокашлялся, и глаза его стали влажными.

У Монка перехватило горло, и ему стоило труда не расплакаться от счастья. Он еще раз вспомнил свою удачу и прямо сейчас готов был умереть во благо Общества Совершенствования Человека. Но тут старший друг сделал настороженное лицо и тем самым напомнил Монку об охоте. Аллис сделал ему знак ехать вправо, а сам спешился, снял с плеча винчестер и бесшумно скрылся в редком кустарнике. Охота началась.

Оставшись один, Монк огляделся. Они забрались почти вплотную к вершине горы. Лес здесь кончался, и дальше шли альпийские луга, придавленные кое-где массивными ядрами валунов. Густое небо качалось в такт шагу лошади, солнце поднималось все выше на своих тонких лучах, и Монк вмиг забыл о том, зачем он явился сюда с карабином за спиной и ножом на поясе. Он соскочил с лошади и пошел куда глаза глядят. Через несколько шагов остановился, оглядел с высоты панораму лесов и гор и зажмурился от удовольствия. Солнышко припекало щеки и нос, пахло первым клейким листом. Кругом стояла тишина - верная спутница раздумий...

О чем думал Монк? О жизни. О себе. О людях. О пользе, которую им принесет. О том, что много еще у него впереди счастливых лет...

Где-то далеко грохнул выстрел, и Монк опять вернулся в лес ранней весны. Серая кобыла была неподалеку и стояла как вкопанная в ожидании седока. Монк вскарабкался на покорное животное, но, странное дело, ехать никуда не хотелось.

- Вези куда хочешь, - равнодушно приказал Монк и дал лошади шпоры. Он знал, что все равно лошадь привезет его к Аллису, Так и случилось. Спускаясь по склону, уже издали, внизу, в долине, Монк заметил тонкую струйку дыма.

Это Аллис грелся у костра. Неподалеку лежала туша убитой серны.

- Вот как мы ее, с одного выстрела! - похвастал Аллис. В глазах удачливого охотника светилась неподдельная радость.

- Поздравляю, - буркнул Монк.

- Спасибо, - отозвался счастливый добытчик.

Монк выпрыгнул из седла и молча подошел к костру. Долго грел озябшие руки и вполуха слушал охотничьи россказни Аллиса. Когда тот на минуту замолк, Монк спросил, когда ойи поедут в Ройстон.

- Это становится уже скучным, - сухо отчеканил Аллис.

- Я не хочу встречаться с Льюзи, - признался Монк. - Мне стыдно.

- Ах, вон оно что! - обрадовался Аллис, но не засмеялся. - А что, собственно, случилось? Ничего! Ровным счетом ничего. Ты сейчас сам убедишься. Не переживай, ты еще не знаешь этих девочек.

Монк только вздохнул и стал затаптывать костер.

Подъезжая к хутору, Аллис достал медный рог и громко и чисто протрубил замысловатый сигнал. Эхо долго перекатывало бодрые трубные звуки. Навстречу победному охотничьему кличу из домика выпорхнули Льюзи и Сьюзи. Они были в тех же цветастых платьях и одинаково ласково улыбались. Монк напряженно следил за Льюзи, но та ни единым жестом или взглядом не намекала Монку на сладкую ночь. Это его успокоило, и он весело, как ни в чем не бывало, помахал девицам рукой.

XV

Уже через час Монк, переодевшись в чистое, сидел на своем вчерашнем месте за столом. Выложенные ча огромном блюде ломти жареной свежатины возбуждали аппетит, белое легкое вино прекрасно утоляло жажду, и Монку вновь было хорошо. Еще не прошла усталость после верховой прогулки, но уже теплом наливалось тело, в голове не было тесно от мыслей и забот. Нужно было только подливать вина в бокалы и поглощать горячие сочные куски. Аллис вновь потешал дам, и Монк смеялся вместе со всеми. Мелькнула мысль об утренних угрызениях совести. Какая ерунда, ведь жизнь так коротка, чтобы отказываться от радостей. Захмелевший Монк вспомнил, как неловко вел себя по приезде, и ему стало весело.

- Ха-ха-ха, - громко засмеялся Монк. - Вы бы видели, какое чудовище встретил я сегодня в лесу. По виду человек, но весь волосатый и голый, зубы - во, вместо глаз - дыры. - Монк с упоением врал и не скрывал этого. Он чувствовал, что выбрал именно тот нужный тон, который позволяет ему быть многословным, раскрепоститься и завладеть всеобщим вниманием.

Он нес сущую чепуху, которая никого ни к чему не обязывает и так легко сближает людей незнакомых, сидящих за одним столом. Монк вновь откровенно смотрел на Льюзи, уже более уверенно, нежели вчера. И вдруг поймал себя на мысли, что хочет снова ощутить у себя на груди тепло ее рук.

...И все повторилось вновь. Льюзи была нежной и понятливой. Она угадывала любое желание Монка, и ему ничего не оставалось, как с благодарностью принимать ее ласки и жарким шепотом повторять ей на ушко свои признания. Это была самая короткая ночь Монка.

Когда он проснулся далеко за полдень, голова болела еще пуще вчерашнего и слегка подташнивало. На сей раз Льюзи поднялась раньше него, и Монк, оглядев спальню, не нашел никакого намека на скорое ее возвращение. "Сбежала тихо, как мышка", - подумал с горечью Монк. Ему хотелось, чтобы Льюзи, его славная Льюзи, была сейчас здесь, рядом.

Монк захотел выпить, но в гостиной все было прибрано и на большом столе не было ни малейшего следа от вчерашнего пиршества. Свежая скатерть - и ни души кругом.

На дворе возился с автомобилем Аллис, - Доброе утро, Аллис, мне надо вина, - громко объявил Монк.

Аллис хмуро посмотрел на него, но все же достал откуда-то металлическую фляжку. Монк сделал глоток, но тут же лицо его перекосилось. Он судорожно дернулся и побежал в укромное место, зажав рот рукой.

Через некоторое время, прокашлявшись и утерев слезы, он вернулся позеленевший и несчастный. Молча отдал флягу с водкой и молил бога, чтобы Аллис не смеялся сейчас над ним. Но тот копался в моторе и не обращал на Монка внимания. Юноша вернулся в дом, нашел на подоконнике яблоко, погрыз его и вдруг забеспокоился: девушек-то нет. Он обошел все комнатыпусто. Интересно!

- Аллис, где наши подружки? - крикнул он с порога.

Аллис выпрямился, вытер руки тряпкой и ехидно улыбнулся.

- Ты наивный человек. Разве я тебе не говорил, что время нашего контракта заканчивается сегодня утром.

- Как утром? Почему контракт? Где Льюзи? - переполошился Монк. - Что такое? Я хочу еще остаться, у меня есть деньги..

Аллис удивленно посмотрел на парня и не нашел слов. Он в отчаянии передернул плечами и резко захлопнул капот машины.

- Аппетит с едой пришел, да? Иди переодевай я, сейчас поедем, приказал шеф.

Монк ничего не сказал и скрылся в доме. Слова Аллиса про контракт только сейчас дошли до него я вернули на землю. Он вспомнил, что нежность и внимание Льюзи - это лишь товар, за который заплачено наперед. Ни единого искреннего слова, поступка - сплошная игра... Монк почувствовал себя рыбой на берегу. Оставалось только разинуть рот и выпучить глава. Он с ужасом огляделся вокруг, и солнечная долина, весеннее великолепие леса показались ему тоже купленными. И тут он подумал, что и сам он куплен, так; же просто, как этот новый и дорогой костюм на нем...

Монк, вконец разбитый, опустошенный, забрался на заднее сиденье автомобиля. Больше всего сейча;; ему не хотелось говорить. Аллис включил мотор, подал вперед рычаг, и они поехали. Шеф тоже молчал.

Ощущение чего-то нечистого и нечестного не покидало Монка. Он вспоминал, как ел и пил, занимался увеселениями в этом дивном лесном краю, прикидывал стоимость всех развлечений и замечал несоответствие между такой праздной жизнью, которую они здесь вели, и теми высокими целями, какие стояли перед Обществом Совершенствования Человека. Как можно позволять себе такое, когда столько людей бедствует, мерзнет, голодает! Ведь разве Бильбо мог бы себе позволить пить такие вина, какими угощал его здесь Аллис. Или Чиварис. Никогда, наверное, не было у него такой пышной охоты, на лошадях, с медным рогом...

Как же так! Общество Совершенствования Человека для того и существует, чтобы сделать всех людей равными и счастливыми. Почему же Аллис ведет себя как самый примитивный курортник?

Юноша искоса глянул на своего могущественного шефа и понял, что лучше его ни о чем не спрашивать.

"Ах, скорее бы все это кончилось. Домой, домой..." Монк клял сейчас себя за то, что остался здесь, в лесу, и не ушел пешком в первый же день. Он мысленно гнал сейчас себя домой, будто там ждало его очищение от всех грехов. Но в глубине души он понимал, что в роскошной избушке, полной низменных наслаждений, что-то сломалось в нем за эти два дня, что-то безвозвратно он потерял, и простить себе этого он не мог.

Машина с трудом покоряла высоту, завывая на подъеме. Он был так крут, что Монк непроизвольно раскачивался взад-вперед, как бы помогая автомобилю.

Мотор ревел надсадно, но ровно. Аллис был спокоен, и это спокойствие передалось Монку. Он следил, как приближается гребень перевала, и вспомнил о своем пустом доме. Опять, наверное, он выстудился, и придется некоторое время заниматься хозяйством, топить печь, прежде чем можно будет спокойно и безмятежно уснуть и постараться забыть все эти кошмарные приключения. Незаметно Монк задремал и очнулся от голоса Аллиса.

- Перевал!

Монк растер лицо, прогоняя остатки дремоты.

- Черт знает что! Я думал, мы никогда на него не заберемся.

- Да, непросто, - согласился Аллис. - Но разве тебе понять, ведь ты же не знаешь, что такое сидеть за рулем автомобиля.

- Зато я хорошо знаю, что такое штурвал и каково держать курс в штормовую ночь, - огрызнулся Монк.

- Опять ты за старое. Пора забыть то, что было. В море все равно легче. Плыви себе да плыви. А здесь голова раскалывается от земных дел...

Аллис снял перчатки и раскурил сигару.

- Кстати, о делах, - воодушевился Монк. - Надо разворачиваться после такого отдыха.

Аллис с уважением- прищурился.

- Ценю. Дела есть. Ты не думай, что за пустяками мы забыли о главном. Как раз нет. Просто я подумал, перед новым заданием тебе не помешает хорошенько отдохнуть.

- Что за задание? - оживился Монк. Самочувствие его заметно улучшилось.

- Ты сам понимаешь, что моторист Бильбо - это лишь проба твоих сил. Первое испытание ты выдержал. Теперь будет серьезное дело...

Монк напрягся в ожидании, но Аллис, будто дразня его, увлекся погасшей сигарой. Заговорил он только тогда, когда машина наполнилась вонючим дымом.

- Надо побывать у того владельца чудесного зеркала в городском саду, приказал шеф. - Выяснить смысл его действий. Если он таким образом протестует, тогда определить мотивы: почему, против чего он протестует. Если это нужда - мы поможем. Но обязательно следует выяснить, зачем он выставил эту подозрительную стекляшку. Кстати, где он ее достал? Мне кажется, это изобретательный человек, таких нужно беречь...

- Но чем же трудно это задание?

- Лобито, владелец павильона, скрытный и чем-то обиженный человек. Его непросто расположить к себе.

- Откуда вы знаете?

- Не задавай дурацких вопросов, - грубо оборвал Аллис.

- Между прочим, ваши щедрые подарки не дают вам право так разговаривать со мной, - вспылил Монк.

Аллис побледнел, но ничего не сказал, только скулы у него побелели. Он выбросил окурок и взялся за руль.

Автомобиль маленькой черной точкой катился внич.

Дорога неминуемо вела путешественников к городу.

Уже въезжая в Ройстон, Аллис сквозь зубы процедил, что на Лобито дает Монку два дня.

- Два дня, слышишь, - повторил он еще раз, когда Монк выходил из машины.

Обиженный, Монк хлопнул дверцей и ушел не оглянувшись.

XVI

В половине третьего Крокен замкнул свой кабинет и, миновав уютный дворик Биржи свободного труда, повернул направо. Заседание муниципалитета было назначено на три часа, и Крокен не боялся опоздать. Он пересек площадь Дуновения и вошел в холодный вестибюль муниципалитета. Из-за столика, на котором лиловым грибом торчал служебный телефон, поднялся швейцар в ладном форменном костюме и с лицом аристократа. Для управляющего Биржей он склонил голову и прикрыл глаза. За многолетнюю службу он хорошо научился встречать посетителей, отпуская каждому столько внимания, сколько заслуживал его статус.

Крокен взглянул на часы за спиной швейцара, было без семи минут. Самые высокие почести человек в строгой форме приберег для тех, кто войдет за минуту-две до трех, а то и позже. Оставив плащ и шляпу на барьере гардеробной, Крокен причесался перед зеркалом и с достоинством стал подниматься по мраморной лестнице.

Управляющему Биржей свободного труда нравилось бывать в муниципалитете. Здесь, среди ковровой тишины, сияния люстр, в этом храме власти, где его знали и где с ним считались, Крокен наиболее полно осознавал свою значимость. Плечи его разворачивались, грудь выступала вперед, а голова небрежно наклонялась чуть набок.

На втором этаже уже вышагивали по коридору члены муниципального Совета и приглашенные. Крокен внутренне подобрался. Сейчас начиналось главное и предстояло быть предельно внимательным. С кем-то нужно было поздороваться первым, кому-то выдать самую открытую улыбку, другим просто протянуть руку, в с некоторыми рассчитаться просто легким кивком.

И уже потом, после всех этих обязательных условностей, можно будет подойти к кому-то и обменяться парой любезных слов, больше для того, чтобы не чувствовать себя скованно, и незаметно поглядывать на серую, мореного дуба дверь приемной, куда ровно в три должны были всех пригласить.

Крокен раскланивался, пожимал руки и наконец улыбнулся председателю городского суда. Внезапно его тронули за рукав, и он уже бурно приветствовал господина в черной паре. Это был Макрепис, финансовый король Ройстона. Почти все отели, рынки, магазины и склады принадлежали ему. Он был желанный гость в домах почтенных мужей города, и о такой его популярности ходила шутка, что вот уже два года он не обедает дома, а от пожатия множества благородных и преданных рук у него на ладони образовалась профессиональная мозоль.

- Очень рад, господин Макрепис, всяческих блап вам, - слегка покраснел Крокен, польщенный таким вниманием.

- Я давно вас не видел, Крокен. Где вы пропадаете? - громко и бесцеремонно, насколько позволяло его положение, спросил Макрепис.

Многие оглянулись на них и понимающе улыбнулись. Такие короткие отношения между управляющим Биржей свободного труда и одним из влиятельнейших людей в городе были потому, что Крокен, распределяя УТ по новым адресам рабочую силу, направлял Макрепису самых способных, порядочных и энергичных людей.

- Вы любите помидоры? - внезапно спросил Макрепис у Крокена.

Помидоры тот терпеть не мог, но, уходя от прямого ответа, Крокен спросил, улыбаясь: - Вы заложили новую теплицу?

- Что вы, дорогой, хуже, - рассмеялся Макрепис. -.Я открыл новый способ хранения овощей. На неограниченный срок. На пять, десять лет. Надо вам больше - пожалуйста...

В этот момент как раз пробили часы в приемной, и все примолкли. Бесшумно распахнулась высокая дверь. Миновав приемную, городские тузы вошли в огромный кабинет магистра, обитый синим крепом.

Длинный полированный стол уже был готов к работе: против каждого кресла лежали карандаш и бумага. Место главного заседателя было пусто. Никто не хотел садиться, не дождавшись магистра, каждый топтался возле своего места, создалась неловкая пауза. Она затянулась, и .Крокен уже начал чувствовать себя манекеном. Он стоял, неуклюже опустив руки, бесстрастным выражением лица пытаясь утешить свое самолюбие. В кабинет вошел еще один человек, не знакомый никому из присутствующих. Он молча кивнул всем сразу и застыл у дверей, непринужденно сложив руки на животе. В этот момент отворилась вторая, боковая, дверь и появился магистр, коренастый, с ежиком седеющих волос и непроницаемым взглядом. Без приветствий оглядел всех, занял свое место и жестом разрешил присутствующим сесть.

Когда затих шум пододвигаемых кресел, магистр открыл заседание муниципального Совета и объявил, что оно организовано по поводу некоторых нежелательных явлений, которые угрожают спокойствию граждан.

- Я начну с главного, - гневно сверкнул глазами магистр. - Вы уже знаете, что недавно имела место попытка рудокопов устроить бойкот. Факт сам по себе серьезный. В нашем курортном городе и вдруг - забастовка. Я думаю, нам будет интересно послушать в этой связи директора шахты. Мы специально сегодня пригласили его. Вам слово, господин Джеранто.

Поднялся щуплый, невысокого роста человек с лицом грубой работы и с бриллиантовой заколкой на галстуке. Неожиданно тонкий, как у евнуха, голос его вызывал непрошеную улыбку.

- Шахта редкоземельных элементов в Ройстоне, как вы знаете, государственная. Я директор, а не владелец. Всем бюджетом распоряжается столичное министерство, а не я и не вы, уважаемый магистр. То, что рабочие жалуются на плохие условия труда, закономерно. Из-за отсутствия флота вывозка руды сильно сократилась. Мы добываем ее теперь столько, сколько могут перевезти через перевал автомобили. Шахта работает убыточно. Средств, отпускаемых нам государством, хватает только на выплату жалованья. И ни филона - на улучшение условий труда и быта рабочих. Нам не на что даже отремонтировать воздушные насосы, помпы. Вполне понятно, участились аварии. На прошлой неделе завалило двух горняков, и люди отказались работать. Все пятьсот рудокопов! Только с помощью нашего уважаемого магистра, я считаю, удалось предотвратить волнения.

- Каким образом? - задал кто-то вопрос.

- Пришлось пообещать, что ремонт шахты начнется немедленно, за счет местного бюджета.

- Сейчас я поясню, - поднялся магистр. - Мы не настолько глупы, чтобы воевать с рудокопами. Не хватало в нашем курортном городе еще пикетов... То, что рабочие хотят жирнее питаться и быть спокойными за свою жизнь - это естественно. Мы пойдем на расходы, чтобы избежать беспорядков. И делать это надо как можно скорее. В последнее время нам стало известно, что кто-то... Я подчеркиваю - кто-то, ибо мы до сих пор не знаем имен заговорщиков. Так вот, кто-то имеет большое влияние на рабочих и стремится примешать к в общем-то понятным требованиям рудокопов оч-чень забавные пунктики. Например, переустройство экономики Ройстона! Упразднение курортов! А! Как вам это нравится! Поэтому мы общими силами должны сделать так, чтобы рудокопы стали жить не хуже курортников, не хуже нас с вами, но с одним условием: чтобы это были люди сытые и тупые, как свиньи. Известно ведь, чем больше человек задумывается, тем больше ему не Нравится то, что происходит вокруг...

- Вы сказали "общими силами". Как это понимать? - учтиво спросил начальник почты и связи города, благообразный старичок с седыми пушистыми бакенбардами.

- Чего же тут непонятного? - завертел головой Макрепис. - Опять нам, бизнесменам, придется раскошеливаться...

- А вы что-то имеете против? - обжег взглядом магистр. - Вы не согласны с моими доводами? Вы хотите, чтобы в городе поселилась анархия? Деньги придется изыскать. Это в наших же интересах.

- Позвольте уточнить, - встал со своего места Макрепис. - Мы изыщем сумму, чтобы поправить положение шахтеров, допустим. Но в городе мается без дела еще три сотни безработных. Они стерли пороги на Бирже у Крокена. Это ведь тоже сила, которую надо учитывать. Может, вы предлагаете и их наградить жирным куском? Тогда нам самим придется жевать сухие корки.

- Пусть этот вопрос вас не волнует, - оборвал магистр. - Эта сила неорганизованная и для нас опасности пока не представляет. К тому же не забывайте, что у нас есть полиция... Итак, с первым вопромю сом, я думаю, мы закончили. В ближайшее же время, господин Джеранто, вы получите необходимую сумму. Переходим ко второму вопросу.

Магистр придвинул к себе сифон, пшикнул в стакан и промочил горло. Многие догадались, что сейчас речь пойдет о злополучной комнате смеха в городском саду.

Так оно и случилось. Магистр с тонкой улыбкой на лице прочитал по бумажке имя Лобито, который изощренным образом нарушил покой в Ройстоне.

- Я попрошу вас отнестись к этому предельно серьезно, - предупредил магистр. - Наш город живет доходами от курортников, поэтому мы должны в первую очередь думать о них, о их настроении. В том, что некоторые попались на удочку глупого шарлатана, виноваты отчасти мы. Значит, не сумели организовать жизнь в городе так, чтобы курортники не беспокоились о здоровых развлечениях и прочем досуге. Этим нашим слабым местом воспользовались, как видите, предприимчивые дельцы, которые сеют смуту в душах людей. Я хочу, чтобы мы вместе, сообща нашли какой-то выход из создавшегося положения. У кого будут какие предложения?

- Убрать его вместе с аттракционом подальше, - с места в карьер взял начальник полиции. - Дайте команду, и я в течение часа...

- Проще простого действовать с позиции силы, - недовольно поморщился магистр. - Вы не поняли главного. Обстановка складывается так, что люди не знают, куда деть себя от скуки. Рестораны, фонтаны, музыка, балаганы уже приелись. Ликвидировать кустарные очаги увеселений мы найдем силы. Но что противопоставить взамен?

Авторитетные мужи за длинным столом долго молчали, изображая крайнюю задумчивость.

- Ну, я жду, - сурово напомнил о себе магистр.Вы, кажется, хотели что-то сказать, - ткнул он пальцем в начальника почты. Тот испуганно поднялся, сдернул с носа очки в тяжелой медной оправе и, тряся бакенбардами, взволнованно начал говорить: - У нас город курортный... Люди должны отдыхать не только... телом, но и душой... Убрать негодный аттракцион просто, надо думать, что противопоставить взамен. Это очень серьезно, давайте думать вместе, господа.

Опустив глаза, почтмейстер сел. Магистр даже не посмотрел на попугая. Опять наступило молчание.

- Что думает наша боевая пресса? - вопросил магистр.

Редактор ройстонской газеты "Бодрость духа" оказался чрезвычайно многословным. Он- весьма вольно, с массой примеров начал рассуждать о зрелищах духовных и бездуховных. Начал было рассказывать о письмах в газету, где люди жалуются на скуку, но его перебили.

- Пожалуйста, короче!

- Ближе к делу! - Что вы можете предложить? - нахмурился магистр.

Редактор унял свой пыл и сказал, что видит смысл в том, чтобы через газету объявить конкурс на лучшее городское зрелище.

- Объявить сумму вознаграждения, и это даст тол; яок предпринимателям. В выигрыше будут все, - развел руками редактор газеты.

- Позвольте, - забеспокоился Макрепис, - а кто будет платить?

- Да, да, деньги где взять?

- Не волнуйтесь, - поморщился магистр, - уж от этого городская казна не опустеет. Было бы за что платить... Мне кажется, что такое объявление в газете стоит дать. Это будет первый шаг... У кого еще есть предложения?

Все молчали.

- Я хочу спросить, - подал голос начальник полиции. - Как быть с владельцем комнаты смеха?

- На этот счет пусть выскажет свои соображения представитель государственной сыскной службы. Госрода, я хочу вам представить. Капитан Аллис Клейс! Он приехал как раз по этим делам, которые нас так заботят.

Поднялся человек, который последним вошел в кабинет. Он коротко и с достоинством сообщил, что лично занимается поисками зачинщиков на руднике, а что касается владельца комнаты смеха, то через два дня будет доподлинно известно, что представляет он собой и какими мотивами руководствуется в своих темных делах.

- Тогда будет ясно, что с ним делать, - сказал капитан. - Я только прошу полицию пока не вмешиваться, чтобы не беспокоить напрасно авантюриста. У меня все.

- Заседание муниципального Совета закончено, - объявил магистр.

XVII

В городском парке, между фонтаном и механичевкими качелями, скромно приткнулся маленький фанерный павильон, выкрашенный синей краской. Это и была комната смеха. Над узкой дверью висела размытая дождями вывеска, где неумелой рукой было изображено то, что может сделать с человеческим лицом кривое зеркало. Нелепая рожа, сплюснутая с боков, с птичьим носом и глазами на щеках скорее отпугивала, чем завлекала. Монк во всяком случае никогда раньше сюда не стремился. Он помнил, что у входа в заведение всегда сидел на низенькой скамеечке старичок в сильно поношенном пальто замысловатого покроя и войлочных галошах. Ощетинившись небритыми шеками, он вечно читал газету, словно презирая тех, кто проходит мимо его комнаты смеха.

После сенсации, какую произвел в городе Лобито, он не изменился. Так же равнодушно читал газету на своей скамейке, машинально, даже не глядя, кто дает, принимал деньги и бросал монеты в жестяную банку у ног.

Фельетон в газете только подогрел страсти, и теперь неказистый синий павильон с раннего утра осаждала толпа. Здесь были гимназисты, курортники, служащие, почтенные дамы и рабочие с женами и детьми.

Каждый сгорал от любопытства, ждал от зеркала какого-то чуда, и в то же время трудно было понять, насколько серьезно воспринимают люди приговор волшебного зеркала. Чиновники, курортники, благовоспитанные девицы держались в очереди достойно, разговаривая о пустяках. Кто попроще, те кривлялись и прыскали со смеху, глядя на невозмутимого Лобито. Какой-то парень, по виду либо мусорщик, либо кочегар, выкрикнул:

- Эй, Лобито, сколько стоит билет? Как и прежде? Ну, это зря, я бы меньше филона не брал...

Старик достойно молчал, сидя на своем табурететроне и уставясь в газету. Монк наблюдал некоторое время за ним и понял, что действительно Аллис прав: завоевать расположение такого неприветливого старика будет нелегко.

Из очереди кто-то окликнул Монка. Он обернулся на голос и увидел Исупа, парикмахера со своей улицы. Тот возбужденно махал руками, и Монк подошел к носатому коротышке, и парикмахер буквально вцепился в юношу своими холеными пальцами. Исуп изнемогал от многословия.

- Представляешь, всю жизнь у зеркала, но такого еще не видел. Я второй раз уже здесь... Сначала зашел в комнатку. На стене - самое обыкновенное зеркало, по пояс себя в нем видно. Смотрю, жду, думаю, ну, сейчас уши вырастут или еще что-нибудь смешное... А там ничего, какой был, такой и есть... Ну, в общем, я и я. Ну, думаю, надул меня старик, и подозревать я стал обман и себя уже потихоньку ругаю за доверчивость и головотяпство свое. Другие, думаю, тоже вот так обманываются, да не говорят про свой конфуз, привирают или отмалчиваются, мол, пускай другие побывают тоже в дураках... И вдруг!..

Исуп ухватил Монка за локоть цепкими пальцами и сглотнул слюну. Зашептал еле слышно: - И только я, значит, собрался убраться восвояси, тут-то все и началось...

От зловещего шепота Монку сделалось не по себе.

Исуп уже дышал в самое ухо:

- Я чуть со страха не помер... Пальто - мое и платок на шее... А головы - нету! Рот, глаза, нос - и больше ничего. Висят в воздухе, как нарисованные. Ух, страшно! Ф-фу...

Парикмахер утер пот со лба и заглянул Монку в глаза:

- Ну как, ты что-нибудь понимаешь?

Юноша силился представить все, что рассказал Исуп, и не мог - в голове не укладывалась такая фантастика.

- Я думаю, здесь что-то с освещением, - шмыгал носом Исуп. - Не может быть... Тогда я не заметил, а по-моему, что-то с освещением, сейчас проверю....

Монк оставил навязчивого парикмахера и отошел в сторону. Открывалась и закрывалась дверь в павильоне, бряцали монеты в жестянке Лобито, двигалась очередь, но любопытных не убавлялось. Все новые и новые люди подходили к неказистому павильону, чтобы приступом ожидания завладеть тайной волшебного зеркала. Неожиданно Монк понял, о чем вещало зеркало Исупу. Ведь если исчезла голова, это значит, что ее у него нет. Вернее, есть, но только для того, чтобы носить шляпу, не более. Болтливый парикмахер умом не блистал. И сейчас благодаря откровенному знаку зеркала Монк лишний раз убедился в том. Ну и дела!

Монку еще сильнее захотелось попасть в загадочную комнату, где из зеркала выступает суровая правда о тебе. И все же он не стал дожидаться своей очереди.

Ведь ему нужен Лобито, а время для разговоров сейчас, конечно же, неподходящее. "Загляну вечерком, когда старик закроет павильон, тогда нам никто не помешает поговорить", - решил Монк и отправился гулять по парку.

День был весенний, солнечный. Проталины дышали прозрачным паром, и на отогретой земле можно было разглядеть зеленые струны прошлогодних былинок, которые выпрямлялись, натягивались, чтобы подать свой голос в весеннем концерте пробуждающейся природы. Деревья, казалось, на глазах разбухали от соков земных, накапливая силы, чтобы выстрелить в апрельском небе зеленым салютом.

Все аллеи в городском саду были запружены людьми, и. Монк быстро смешался с нарядной праздничной толпой. Он уже не выделялся своим ветхим одеянием - пальто с разноцветными пуговицами, стоптанными сапогами... Весь свой убогий гардероб, которому прежде не придавал значения, пребывая в созерцательном безделье, Монк похоронил в чулане. Теперь, когда удача разыскала его и он оказался у дел, жизнь вокруг стала заметной ему во всех мелочах, и он уже не мог не считаться с ее условностями.

А началось все со "Спящего Пегаса", когда он твердо решил следить за собой. Монк оделся с иголочки у лучшего модельера города, и, когда впервые увидел себя в зеркале, рассмеялся: такой незнакомый человек смотрел на него. Вглядываясь в отражение, Монк с огорчением признавал, что перед ним не Монк, а совсем другой человек - не мятущийся, оборванный и голодный, а спокойный, респектабельный и благополучный. "Это лишь внешне, - тут же успокоил себя Монк, - душа-то у меня прежняя и голова прежняя, хоть и прикрыта модным котелком. Никакое барахло не изменит человеческую суть. Теперь, когда я вижу, ради чего стоит жить, и пока я это знаю, сердце будет гулко стучать в моей груди и не даст мне заснуть в сытости и благополучии..." Какой-то бесшабашный парень в поварском колпаке торговал шашлыками прямо с углей. Запах маринованного мяса был настолько аппетитным, что Монк не удержался от соблазна и взял две порции. Приправляя мясо жгучим соусом, он медленно ел, стоя за мраморным столиком и прищуриваясь на толпу праздношатающихся. Со стороны было смешно смотреть на людей, которые убивали свое время посредством ног, двигаясь без цели, как в сомнамбулическом сне, по ухоженным дорожкам парка, посыпанным толченым кирпичом. Монк подумал, что ему тоже придется вот так ходить с ними, как заведенному манекену, до захода солнца, пока не закроет Лобито свой павильон.

Покончив с едой, Монк вышел за ворота и скоро был возле Бухты Спокойной Воды. Свежий морской ветер развевал его волосы, шевелил полы пальто. Монк долго стоял аа скалистом берегу, похожий на молодого орла на краю пропасти. Потом он долго шел по берегу бухты, думая обо всем и ни о чем, и не заметил, как миновал оживленные кварталы Ройстона и оказался в какой-то дикой и заброшенной местности, где ни разу отродясь не бывал. Бесформенные серые лачуги, похожие на ссохшиеся комки земли, были обиты картоном и дранкой, чтобы не продувало ветром. За ними теснились другие жилища, такие же унылые и жалкие, с пестрыми заплатами на дощатых ребрах, с костлявыми крышами, кривыми дверями и бельмастыми окнами.

Посреди улицы, заплесканной мыльной водой, посыпанной печной золой, с кучами мусора возле заборов, изысканно одетый юноша выглядел так же нелепо, как глыба золота, упавшая с небес на скотный двор.

Монк никогда не утруждал себя интересом к бытию других людей и сейчас, впервые оказавшись на дне жизни, где осели грязь и нищета, чувствовал себя растерянно и беспомощно, словно покинутый младенец.

В одном дворе ребятишки, чумазые, одетые бог весть как, запускали воздушного змея. Он был какойто кособокий и никак не хотел взлетать. Монк понял, в чем дело, и решил помочь детям в нехитрой забаве - у змея нужно было поправить путаницу и утяжелить хвост. Но, странное дело - едва Монк приблизился, как малышня, подхватив своего неполноценного змея, удрала в проулок, крича:

- Агент идет, опять страховой агент идет!

- Страшный, страшный, страховой, уходи, пока живой!

Монк опешил от неожиданности, а потом догадался - всему виной была его одежда: серое мягкое пальто, малиновое кашне, дорогая шляпа, перчатки... Юноша в растерянности остановился, чувствуя, как из всех окон на него смотрят настороженные глаза. Двор, завешанный выстиранным бельем, заставленный мусорными баками, встретил его молчаливой неприязнью, и Монк ждал, что сейчас мокрые простыни начнут хлестать его по лицу.

В некотором отдалении, возле сарая, из земли торчала труба, из которой бежала вода. Там гремели ведра и тазы - женщины полоскали белье. Возле их ног, . в мутной жиже, детишки пускали кораблики. Монк все еще не решался уйти, придавленный тяжким впечатлением. Он тупо уставился на притихших замученных женщин, похожих на птиц после дальнего перелета, и соображал, что же они сделали такого плохого, что оказались выброшенными на этот деревянный гнилой остров, где из дверной черноты жилищ исходил тяжкий дух слежавшегося тряпья, керосина и жареной рыбы. Вот узкий двухэтажный барак, похожий на крейсер. Куда же плывут его пассажиры, когда он давно потонул в тине безысходности? С болью в сердце он оглядывал печальное зрелище и вдруг в окне второго этажа увидел знакомые белые волосы. "Неужели Льюзи?" - обожгло его. Он решительно шагнул в темный подъезд.

Дверь отворила нечесаная старуха с младенцем на руках.

-Чего тебе? Ты кто? - нелюбезно встретила она гостя.

- Я - страховой агент, - нагло представился Монк. - Дайте пройти.

Старуха стушевалась, молча потеснилась, и Монк прошел в комнату. Посреди небольшой каморки стояла огромная чугунная кровать с ажурными спинками. На ней валялось разное барахло, лежали тарелки с чемто недоеденным и засохшим. В углу стояла кадушка с лимонным деревом и был стул на трех ногах. Из-за дощатой перегородки, где шипели сковородки и чадил примус, вышла... Льюзи. Но что с ней сталось! В каком-то рыжем засаленном халате, грубых чулках и тапках, разношенных до непомерных размеров, она походила скорее на нищенку, чем на ту красавицу, какая была в домике в лесу. Монк даже засомневался, не обознался ли он, и спросил:

- Льюзи, это ты? Ты узнаешь меня?

Старуха, которая все время косила на незваного пришельца злым глазом, почуяла подвох и завопила; - Какого черта! Нету здесь никаких Льюзи.

Ребенок перепугался и зашелся в пронзительном плаче. Женщина взяла его к себе на руки и повернулась к Монку.

- Я не Льюзи, вы меня с кем-то путаете. И вообще, я не знаю вас... Меня зовут Элиза. Уходите.

- Ну как же, Льюзи! В лесу! И еще Сьюзи была... Я случайно увидел в окне... У меня есть деньги, вот, возьми... Нельзя же здесь, вот гак...

- А, так ты из этих! - взвизгнула старуха и заметалась по комнате. Она хватала по очереди все, что попадало ей под руку, но, найдя эти предметы слишком легковесными для столь отвратительного гостя, она наконец вспомнила о стуле.

- Я вот тебе сейчас покажу! Льюзи, Сьюзи... Кобели проклятые!

Монк едва успел увернуться, стул грохнулся о стену и сложил свои деревянные кости на полу. Тут уже надо было ретироваться, потому что на очереди была, наверное, чугунная кровать.

Когда за ним захлопнулась дверь, Монк, стоя на площадке с помятыми деньгами в руке, весь кипел от отчаяния. Теперь-то он не сомневался, что Элиза - это Льюзи. Но почему она так ненавидит его? Даже выслушать не захотела...

Монк обреченно пошел навстречу ступеням и бесконечно долго спускался все ниже и ниже но лестнице, будто она вела в преисподнюю. "Если уж Льюзи не принимает меня с моими благими намерениями, то что тогда говорить про остальных людей", - горестно констатировал Монк.

Едва вышел он во двор, прачки дружно выстрелили в него любопытством. И даже мелюзга перестала возиться в грязи, готовая расплакаться по первому поводу. Монк с жалостью смотрел на их настороженные мордашки. Что станется с ними? Так и состарятся они в этом мрачном дворе, похожем на болото? Интересно, что думают о них в Обществе Совершенствования Человека? Надо будет спросить у Аллиса.

Возвращаться в парк было еще рано, и Монк решил навестить Фалифана. Вместе с другом хотелось разобраться во всем и получить ответ - что же надо делать, чтобы озлобленные и обездоленные люди, которым хочешь помочь, не считали тебя чужим.

Монк долго шел в обратную сторону, затем свернул на горбатую улочку, затерянную на задворках отелей и магазинов. Перемахнув через большую лужу, Монк добрался наконец до нужного крыльца и постучал в неструганую дверь. Долго не открывали, и Монк в отчаянии уже хотел уходить, но в этот момент услышал за дверью знакомую поступь.

Фалифан сначала не узнал друга, а когда разглядел под шляпой знакомое лицо, сделал удивленную гримасу.

- Ого! Если бы мы встретились на улице, ей-богу не признал бы.

Монк, будто чувствуя какую-то вину за собой, молча пожал руку другу и растерянно улыбнулся. Фалифан вернулся в комнату, и пока Монк снимал в передней пальто, он видел, как Фалифан собирает со стола исписанные листки.

- Ну ты и франт! - восхищался Фалифан, завязывая тесемки папки. - До сих пор в себя не приду.

- Я теперь при деньгах, а барахло, считаю, не стоит того, чтобы обращать на него много внимания, - сказал Монк, входя в комнату и приглаживая волосы. - Хотя... ты знаешь, меня сейчас приняли за страховрго агента.

- Похож.

- Серьезно. Захожу в один милый дворик, что на окраине, это в той стороне, где цыганское кладбище...

- Эк куда тебя занесло. Уж не дама ли сердца там у тебя?

- Чуть жизни меня там не лишили.

- Надо думать...

- Нет, это ужасно! - взорвался Монк. - Нельзя спокойно смотреть, как в грязи и зловонии люди гибнут во мраке безысходности. Я... я не могу радоваться, жить спокойно, когда рядом столько несчастных, обездоленных, запуганных... Когда люди в клетках-жилищах теряют все человеческое... Где, где высшая справедливость?

- Хорошо рассуждать о высшей справедливости, когда в карманах шуршат филоны, - усмехнулся Фалифан.

Слезы блеснули в глазах у Монка. Не зная больше, как снять тяжесть с сердца, в отчаянии от непонимания друга, он сорвал с вешалки свой новый макинтош и принялся топтать его. Фалифан бросился унимать разбушевавшегося друга.

- Ты что разошелся, психопат. Я же пошутил. И при чем здесь пальто! Что ты в детство опять впадаешь. Мы умные люди, мы изучали историю цивилизаций. Мы знаем, как жили люди, как живут и как должны жить. Ну что ты сделаешь один? Разве что только пальто растопчешь. Ты думаешь, мне не больно смотреть на все это? Ошибаешься, еще хуже, чем тебе, бывает. Но я не знаю, что делать. У меня нет сил. И у тебя тоже. Мы - козявки. Вот когда придут лучшие времена, тогда, может, мы пригодимся, тогда пробьет наш час. Наши знания, наш пламень души сгодятся людям.

- Кто, интересно, подаст на блюде эти лучшие времена? Я сейчас, сию минуту хочу что-то делать, - всхлипывал Монк. - Я вступил в Общество Совершенствования Человека. Но все это так далеко, так медленно...

- Постой, постой, - насторожился Фалифан. - Что это такое? Я ни разу не слышал...

- Это Общество только разворачивается. Его цель изучить нужды людей, обобщить и так далее, чтобы правительство в своей политике делало нужные выводы. Я этим и занимаюсь, это мой хлеб.

- Вон оно что, - присвистнул Фалифан. - Странно... Уж очень зыбко и неопределенно: изучать, обобщать... Что-то тут не так!

- Все так! Есть устав, есть программа, есть полномочия...

- И что ты там делаешь?

- Начинаю работать, - уклончиво сказал Монк.

Он понял, что разговор с Фалифаном складывается не так, как хотелось. Вместо понимания и сочувствия он получил от друга жесткие аргументы, холодную логику, а сейчас ему нужно было обыкновенное человеческое участие.

- Прости, Фалифан. - Монк пожал плечо друга. - Что-то нервы у меня совсем... Я загляну к тебе на следующей неделе...

Фалифан остался глубоко озадаченным, но, впрочем, ненадолго. Усмехнувшись над болезненной чувствительностью друга, он опять разложил бумаги на столе и принялся увлеченно работать, забыв обо всем.

Монк, так и не облегчив свою душу, шел по городу, в котором невозможно было найти утешение смущенному духу. Он понимал, что любой близкий человек, к которому он может прийти - Бильбо, Чиварис, Икинека или даже Грим Вестей, - ничем не смогут помочь ему, а самое главное - понять. Не зря же говорят, что чужая душа - потемки.

Он услышал музыку, доносившуюся из парка, и вспомнил о главном своем деле. Мысль о поручении Аллиса отогнала на время все его волнения и тревоги.

Вечером предстоял разговор с Лобито.

В парке расцвели разноцветные огни на аллеях, золотились окна кабачков, ночных кафе, игорных зaведений. Оттуда слышались приглушенные голоса, негромкая музыка. Комната смеха, как и ожидал Монк, оказалась на замке, но в жилой половине домика горел свет, и Монк, зайдя за угол, нашел еще одну дверь и негромко постучал.

- Закрыто уже! - услышал он приглушенный голос Лобито.

- И прекрасно! - бодро отозвался Монк. - Мне нужно поговорить с вами наедине.

Заскрипели половицы, на двери лязгнул крючок.

Лобито осторожно выглянул наружу и увидел перед собой юного франта.

- Вы уверены, что ко мне? Что вам надо? - без особой приветливости пробурчал старик.

- Несколько минут разговора в наших общих интересах, только и всего, попытался улыбнуться Монк.

Старик молчал в раздумье, и Монк испугался, что Лобито может сейчас захлопнуть перед ним дверь, и тогда уже будет очень мало надежд на откровенный разговор.

- Меня зовут Монк, - поспешно принялся объяснять юноша. - Я представляю Общество Совершенствования Человека...

Лобито слушал, внимательно изучая лицо юноши.

Монку волей-неволей тоже приходилось смотреть в глава старику, и он с удивлением открыл в его глазах помимо ума, интереса готовность удивляться н радоваться. Это были молодые глаза.

Долго они так заглядывали в душу друг другу, а тем временем Монк что-то говорил. Иногда он слышал себя: ...небольшие доходные заведения... не знает толком, как вы живете... наше Общество помогает таким, как вы... касательно... обязаны изучить...

- Я понял вас, - сказал Лобито, и взгляд его притух. - Но видите ли... ваше стремление помочь... Я ни в чем не испытываю нужды и вполне счастлив. Нет, я не могу помочь вам...

Старик хотел уже раскланяться и укрыться в своей фанерной крепости, но, посмотрев на растерянного Монка с беспомощной улыбкой на белом лице, задержался на пороге.

- Вы давно в Ройстоне? Ах, вот даже как!.. - Лобито совершенно переменился, посветлел лицом и обнял юношу. - Я знал твоего отца. И даже дом ваш я знаю. А рядом живет Чиварис. Это мой старый приятель. Но тебя я не помню. - Лобито еще раз пристально вгляделся в Монка. - Нет, не помню. Хотя не мудрено, люди разного возраста мало что имеют общего. И все-таки я рад нашей встрече. Пойдем в дом.

Через минуту Монк сидел в маленькой коморке владельца комнаты смеха за столом, накрытым для чая, и не верил в свое счастье, что оказался в гостях у человека, наделавшего столько переполоха в Ройстоне.

- Никак не могу понять, отчего мы не знакомы были прежде? - недоумевал Монк. - Вы знали моего Отца. Чиварис ваш приятель. Я совсем недавно был у него...

- Да, да, - соглашался Лобито, разливая чай в стаканы литого стекла. Я редко вылезаю из своей берлоги. За последние годы я крепко подружился с Одиночеством и стараюсь не покидать своего друга - это очень надежный друг, поверь мне, - рассмеялся старик.

- И тем не менее я пришел к вам, чтобы...

- Да, Монк, я понимаю, конечно... Ты хочешь знать, как я живу и чего хочу... А может, ты завтра ко мне заглянешь? За ночь я подумаю...

- Так было бы лучше, - согласился Монк, - но у меня совсем нет времени ждать. Я еще недавно на службе и мне надо...

- Ты такой же настойчивый, как твой отец, - улыбнулся старик. - Того тоже трудно было уговорить переменить намерения... Ну, хорошо. Сейчас я ваправлю трубочку свежим табачком... Где тут у меня был кисет?..

РАССКАЗ ЛОБИТО

... Ремесло мое древнее и неблагодарное - смешить людей. А получил я его в наследство от своего отца вместе с этим фанерным жилищем. Мой отец занимался алхимией, хотел получить философский камень, хеке... Но ему не везло. Чтобы жить и кормить семью, он делал из стекла елочные украшения и зеркала. Однажды зеркало застыло неправильно и вышло с изъяном. Отец посмотрелся в него и начал смеяться. Я не помню этого, но он рассказывал, что его зеркало потешало весь Ройстон. С того кривого зеркала и пошло наше ремесло. Отец забросил свои никчемные опыты, стал выдумывать разные зеркала и поставил тогда вот этот балаган - комнату смеха. Но дело не в том...

Важно другое - народ валом валил сюда. Я уже был мальчиком и помню то время. Это было как чудо - увидеть себя сплющенным, как камбала, или многоруким, как осьминог. Хе, хе... Весело было. Да и народ тогда, мне кажется, попроще был... Еще совсем недавно ко мне нет-нет да забегали моряки. Они хохотали от души, глядя в зеркала, смеялись над собой до слез. Да... А чтобы смеяться от души, нужна душа.

Так ведь? И я радовался за них и смеялся с ними, потому что нет ничего честнее и благороднее, чем смех над самим собой. Пусть даже он куплен ценою кривого зеркала. Совсем недавно я понял, что дело мое заглохло. Никто сейчас не хочет смеяться в отведенных для того местах. Тем более перед кривым зеркалом.

Я старый человек, но мне нужно было прожить долгие годы, чтобы понять, почему в этом павильоне смеялись прежде и не смеются теперь. А все, оказывается, очень просто - не то время! Самое большое веселье бывает тогда, когда мы смеемся над собой, но не знаем этого. Нынче мы стали осторожней, не позволяем себе даже насмехаться над собой. Еще бы! Ведь для этого нужны смелость, мужество, ум... Мы оглядываемся друг на друга, подстраиваемся под обстоятельства, путаемся в сетях условностей и... теряем свое лицо.

А без этого не то что зеркало - душа пуста. Но человек обязательно должен думать о себе. Что он, какой он, знать себя, постоянно глядеть на себя со стороны, Чтобы не стать хуже. Я внезапно понял, что это гораздо важней, чем просто смеяться над собой. Ведь такой смех может оказаться и фальшивым. И я повесил это зеркало, чтобы человек, глядя в него, начал думать о себе. Ведь в человеке не все потеряно, нужно только разбудить его от обыденности и покоя. Каким угодно путем...

Монк с восторгом слушал Лобито. То, что бродило в нем самом, еще не отлитое в оболочку слов, старик Выложил сейчас как на блюдечке. Ах, как хорошо!

Монк разгорячился, стал увлеченно говорить Лобито, что это очень хорошо - будить человека от тупости, сытости, самодовольства и покоя. И что нельзя сделать людей и жизнь лучше, если не будет недовольных.

Хоть чем-то, хоть в какой-то мере, но недовольство Должно быть, иначе сплошное прозябание, покой и сон...

Монк торопился сказать все, что нахлынуло сейчас на него, слова не поспевали за мыслями.

- Неуспокоенность - хорошо, но нужно действие, - горячился он. Фалифан думает, бунтует внутри, но пассивен. Он не поддается, но и не борется Он чужой среди людей... Я сам не знал, как быть, пока не вступил в Общество Совершенствования Человека. Это - Дело. Вы, Лобито, тоже делаете Дело, хотя вроде бы только сидите на табурете...

Лобито радостно слушал юношу. Он прекрасно понимал его и радовался, что такие, как Монк, постигли Истину раньше, чем он. Значит, они пойдут дальше, сильные и молодые, неустрашимые и верные себе. Какое это счастье - встретить родственную душу!

Монк говорил, говорил и не мог остановиться. На него будто нашло озарение, и он с неожиданной для себя уверенностью говорил то, о чем вчера лишь смутно догадывался. Монк утверждал, что человек не может быть счастливым, когда только спит, ест, работает, растит детей, развлекается, дружит и любит. Нужно быть еще и неуспокоенным и желать всеобщего совершенства и гармонии.

Лобито с мокрыми от счастья глазами кивал Моику, потом мягко положил ему руку на плечо.

- Хорошо, мой мальчик, хорошо... Ты не обижайся, что я поначалу... за эти минуты ты стал для меня родным. Пойдем, я покажу тебе свое зеркало...

Монк вздрогнул. Увлекшись разговором, он совсем вабыл о зеркале. Но теперь почему-то не боялся встречи с ним. Возбужденный и счастливый, Монк пошел вслед за Лобито. Перед заветной дверью старик жестом остановил его и, переступив порог, засветил в комнате лампу. В полумраке Монк увидел глянцевый блеск зеркала. Оно тревожно мерцало в черной пустоте, я Монк с трепетом сделал шаг вперед. Лобито легонько подталкивал его в спину и волновался тоже.

Монк подошел к черной раме и застыл перед зеркалом, боясь даже дышать. Только теперь он понял, какой ответственный момент настал. Сейчас волшебное стекло откроет ему истину о нем самом. Такое бывает не каждый день. Монк ждал, напряженно вглядываясь в матовую поверхность зеркала, и не видел там ничего. Но вот металлический блеск стекла ожил.

Зеркало слабо засветилось. Голубоватые блики слегка мерцали, как свет на рябых волнах в пасмурный день. И больше ничего. Робкие вспышки света появлялись то в одной, то в другой части зеркала.

- Видишь! - торжественно объявил Лобито. - Это свет твоей души! Как неверен еще он, как слаб. Но все-таки это - свет. Ты только начинаешь жить. Это прекрасное время, Монк...

За короткую встречу они стали друзьями. Лобито вышел проводить юношу до ворот парка. Они, увлеченно разговаривая, не спеша шли по парку, не обращая внимания на поздние парочки и невнятный говор на скамьях. Прощаясь, Монк опять вспомнил чудесное веркало. Откуда оно взялось?

- Его сделал твой сосед, Чиварис, - сказал старик. - Мы с ним очень хорошие друзья. Узнай его поближе, и тебе станет радостней жить.

Они расстались. Монк с легкостью необычайной шел к дому, будто не было этого длинного трудного дня. Шелковый ветер дул с моря, раскачивая фонари звезд над головой. В распахнутом пальто, не разбирая дороги, Монк шел по Ройстону и знал, что долго не заснет в эту ночь...

XVIII

Во сне Икинека горько плакала. Она крепко спала, но слезы хрустальными ручейками стекали на подушку. Когда девушка проснулась с мокрыми щеками, необъяснимое чувство тревоги наполняло все ее существо. Сегодня должно что-то случиться. Но что, с кем? Недоброе предчувствие не покидало Икинеку. Она открыла форточку и с облегчением вдохнула свежий ветер весны, прищурилась на раннее солнце и потянулась. Под просторной холщовой рубашкой она ощутила свое молодое горячее тело, ей хотелось жить в полную силу: работать, радоваться, любить, родить мальчика и не спать ночами возле его колыбельки. "Ну это же так просто, - рассуждала она. - Господи, пошли Икинеке немного счастья. Совсем чуть-чуть, ведь мне так мало надо... Фу, как глупо, - осудила себя девушка. - Нет никакого бога, и никто не поможет. Нужно сегодня вот просто пойти и окончательно сказать Монку все. Именно сегодня, и никогда больше!" Монк сладко спал на своем диване, когда почувствовал волну холодного воздуха и услышал, как хлопнула дверь. Но ему очень хотелось спать, и он только ваерзал под одеялом. Сквозь дрему послышался голос Икинеки:

- Разве можно спать в такое утро, Монк, проснись!

- Оставь меня, я хочу спать, - разозлился Монк, но сон уже пропал. Он открыл глаза и сел в постели, недовольно бурча; - Я очень хочу спать, Икинека. Приходи днем...

- Какой ты злой, Монк. Я пришла к тебе, а ты гонишь меня... - Девушка уже не улыбалась. - Ты всегда меня гонишь от себя. Я к тебе прихожу, прихожу... и никак не приду.

- Ты чего это заговариваешься! - Монк насторожился. Он понял, что на этот раз Икинека собирается ему сказать что-то важное, и Монк смутно начал догадываться, о чем пойдет речь. Он попросил девушку отвернуться, быстро оделся и в растерянности сел опять на диван, не зная, что делать и говорить.

- Ты чего испугался? - рассмеялась Икинека. - Ты, наверное, хочешь спросить, зачем я пришла, разбудила тебя, что за дело такое срочное, да? И если я сделаю вид, что ничего особенного, просто так, ты ведь не поверишь? И правильно, не верь. Но и не делай вид, что не замечаешь и что тебе все равно.

- Нет, ничего, что ты...

Икинека решительно подошла к Монку и опустилась рядом с ним на диван.

- Я устала, Монк. Мне никого не надо, кроме тебя. Ну неужели тебе все равно, есть я или нет? Монк...

Икинека затаила дыхание и с испугом заглянула Монку в глаза, ожидая свой приговор. Монк молчал.

Сложное чувство переживал сейчас он. Ему нравилась Икинека, но не настолько, чтобы сказать сейчас "да".

И в то же время он понимал, что после этого разговора Икинека или придет к нему насовсем, или не появится в его доме больше никогда. Он хотел, чтобы Икинека приходила к нему, чтобы звучал ее голос...

Это нужно было, чтобы не чувствовать себя совсем одиноким. Но как же все это объяснить!

- Понимаешь, Икинека... Ты мне как сестра, даже дороже, чем сестра, но я... не смогу принадлежать только тебе...

- Мне ничего не надо...

- ...я не смогу принадлежать только тебе. Мне слишком многое надо успеть...

- ...только быть всегда рядом с тобой...

- ...и я буду страдать от того, что не смогу дать тебе всего, что мог бы дать...

- ...все равно я буду любить тебя, как никого на свете...

- ...зато я не смогу ответить тебе тем же.

Настала тишина. Монк понял, что сейчас вырвалась его правда. Но слишком жестокой и грубой была она.

Чтобы покончить с этим трудным разговором, он как ножом отсек:

- Я не тот человек, Икинека, который тебе нужен. Пойми меня и прости.

Девушка молчала. Монк нанес ей тяжкий удар. Такой, что она не могла тотчас же подняться и уйти.

Дрожащими пальцами она теребила кисти шали и долго не могла перевести дух.

- Наверное, надо было мне раньше все тебе скавать, - оправдывался Монк, - но я не думал, что все настолько серьезно..

- Ты не думал... ты не думал обо мне вообще. Ты не умеешь лгать, за что я тебя уважаю. Ты во всем прав, прав, прав... Я не буду больше тебе мешать...

- Икинека... Но ты будешь хотя бы разговаривать со мной?

- Разговаривать? О чем?

- Прости меня, я виноват.

- Что? Что ты сказал? - На секунду надежда сверкнула в глазах девушки.

- Прости меня, что я так грубо и прямо... Я нечего не могу поделать с собой, я должен многое успеть, пойми...

Слабый ветерок пробежал по комнате. Не сразу Монк пришел в себя. А когда поднял голову, девушки уже не было.

- Что делается на свете, бог мой! - развел руками Монк и пошел на кухню. Там он засунул голову под умывальник, но даже ледяная вода не освежила его, а на душе было так же гадко, как в то первое утро в лесу. "Ничего, все образуется. Икинека все поймет, успокоится, и мы вновь будем друзьями", - робко утешал себя Монк и понимал, что как прежде уже не будет. Он чувствовал, что сейчас упустил из рук какую-то важную нить, что-то потерял такое, чего уже не вернуть. "Просто-напросто я трус", - сказал он себе, и это была правда.

Скоро, совсем скоро суждено Монку ощутить в полной мере последствия этого поспешного и необдуманного разговора, но будет уже поздно...

...Икинека долго бродила на морском берегу. Над пустынной бухтой кричали неугомонные чайки, покачивался на воде "Глобус", но в ту сторону девушка старалась не смотреть. Она решила больше не думать о Монке.

"Нет его, - твердила Икинека. - Был и нет. Зато есть море, небо, солнце, земля под ногами, и надо как-то прожить оставшуюся жизнь". Дневник она решила тоже больше не писать - что толку изливать на бумагу душу, когда страданиям нет конца. Господи, зачем человеку отпущено так много времени на несчастья и так коротки минуты радости? Кем так определено, зачем такая несправедливость?

День угасал. Солнце медленно остывало в конце своего пути и становилось все более красным. Густой багровый шар на минуту завис над далекими горами и стал безнадежно скатываться вниз. Прибрежные скалы, дома на берегу, стволы деревьев стали объемными в косых лучах заката. Икинека еще раз взглянула на солнце и с испугом увидела, что от него осталась маленькая малиновая долька. "Как оно торопится уйти от меня", - подумала она и вдруг забеспокоилась.

Ей хотелось еще раз увидеть солнце, пока оно вовсе не скрылось за горизонтом. Она не заметила, как пробежала по улице, как кончилась узкая крутая тропа.

Едва переводя дыхание, Икинека забралась на вершину холма и вновь увидела багровый диск. И вновь все повторилось: солнце неумолимо падало за острые вершины далекого хребта и все больше темнело, будто наливаясь гневом от такой неизбежности. Еще минуту оно светило над долиной, а потом быстро пропало в холодном каменном плену за зубчатой стеной гор. Красный шарик исчез с небосвода, и только косые тени от предметов еще держались какой-то миг на земле. Все.

Теперь Икинеке некуда спешить. Она была довольна, хотя не могла бы объяснить, зачем ей понадобилось бежать в гору вслед за солнцем, задыхаясь и падая, ведь никакого спасения оно ей не обещало. Долго стояла она на вершине холма и, когда совсем озябла, стала медленно спускаться вниз.

Дойдя до "Спящего Пегаса", она, забыв о своем решении не вспоминать больше Монка, опять подумала о нем. Здесь он когда-то был, а потом уехал на шикарной машине. Он так и не сказал, куда ездил. О чем он, интересно, думал, сидя в таком дорогом ресторане?

Уж, конечно, не о ней. Да и с чего ему думать про Икинеку, когда он такой образованный, умный, целеустремленный. И еще доверчивый и беззащитный. Глупый Монк, если бы ты позвал Икинеку, она сумела бы отвести от тебя любую беду. Трудно тебе будет без Икинеки. Но не нужна она ему. Теперь-то это известно точно. Чего она только не делала: молилась богу, резала свою ладонь и ворожила на крови - ничего не .помогло. Тебе нужно большое дело, ты хочешь совершить что-то великое. Пусть все будет так, как ты хочешь. Но как быть дальше мне? Это так плохо - жить на свете непонятой и одинокой. Но почему так все непросто, почему человек не может счастливо жить один на один со своим горячим сердцем, почему нужно, чтобы оно обязательно кому-то принадлежало? Господи, как болит голова...

Когда Икинека дошла до своего дома, у нее уже не было сил. Виски сверлила тупая боль, ей ни о чем не думалось и хотелось только одного поскорее добраться до постелии уснуть.

Тихонько, чтобы никто не заметил ее заплаканных глаз, девушка пробралась к себе в комнату, осторожно, чтобы не стукнуть, поставила на пол башмаки, бесшумно разделась и легла, уткнувшись лицом в подушку.

Долго лежала она так, но спасительный сон не шел к ней. Тягучим полумраком застыло в комнате время, быстро темнело за окном. Икинека слышала скрип половиц в доме, голоса отца и матери. Никто не знал, что она здесь, и еще более одинокой и ненужной ощутила себя Икинека. "Ну и пусть", равнодушно подумала она и стала вслушиваться в стук собственного сердца. Теперь уже никакие звуки не проникали в комнату, только сердце горячим комком беспокоилось в груди, ему там было тесно. "Вот так же и я когда-то ворочалась во чреве матери", - подумала Икинека я с еще большим вниманием стала ждать новых толчков в груди. Голова вдруг стала легкой и тело невесомым.

Только сердце жило сейчас в пустой темной комнате, Оно гулко стучало, увеличивалось до бесконечности, и тогда становилось нестерпимо горячо; иногда сердце исчезало совсем, и тогда лунный холод наполнял комнату. Икинека прислушивалась к беспокойству своего сердца, и ей вдруг сделалось страшно. Она поняла, что вот если сейчас она не захочет, то сердце больше не оживет. Икинека испугалась, захотела крикнуть, но не услышала себя. И тут же сердце вернулось к ней, и она успокоилась. Стало совсем легко. Она чувствовала, как неведомая сила подымает ее... Так уже было когда-то в далёких снах. Вот Икинека уже над городом, среди звезд. Луна совсем рядом... Но почему такой страшный холод? "Почему я не падаю, не лечу обратно на землю?" Вот звезды совсем рядом, блестят, вспыхивают, гаснут, мигают. Такие маленькие, холодные и... острые. Маленькие злые огоньки. Один такой огонек вспыхнул и больно кольнул под сердце. Вот еще раз!

Потом все пропало, и луна, и звезды, и девушка вновь куда-то поплыли в сплошном мраке. Вдруг показалось солнце. Маленький его краешек над холмом, и ей захотелось увидеть его целиком и согреться в его лучах.

Она торопилась за солнцем, а оно пряталось еще быстрее и вовсе исчезло. И стало опять темно и холодно, холодно... Сердце! Оно испуганно вздрогнуло и стукнуло коротко и остро. Потом боль прошла и настало такое облегчение и блаженство, что Икинека улыбнулась...

XIX

Аллис назначил встречу в гостинице "Аюн". В положенный час Монк вошел в вестибюль лучшего отеля Ройстона, и предупредительный портье проводил его на второй этаж в номер, который занимал Аллис Клейс.

Шеф был непривычно угрюм и чем-то озабочен. Он так поспешно ухватился за бумагу, заполненную на владельца комнаты смеха, словно это был не штампованный в типографии листок, испещренный старательным почерком Монка, а долгожданное лекарство для больного. Читал Аллис сосредоточенно, не пропуская ни строки, и когда закончил и посмотрел на Монка, в глазах его светилась неподдельная радость.

- Как тебе удалось, дружище, за столь короткий срок так много сделать! - воскликнул Аллис.

Счастливая улыбка вспыхнула на лице Монка. Он хотел было по-мальчишески гордо ответить: "Уметь надо", - но удержался и сказал правду.

- Мне аовезло. Лобито, оказывается, знал моего отца и дружит с моим соседом Чиварисом.

- Кто этот Чиварис? Тоже какой-нибудь предприниматель? - живо заинтересовался Аллис.

- Да. Он шлифует стекла и продает очки.

- И только?

- А что же еще? - Ну да, конечно, что же еще, - рассмеялся Аллис. - Ты очень хорошо поработал, Монк. А ну-ка, расскажи, как проходила ваша встреча. Мне интересно знать детали, может, я научусь у тебя чему-нибудь.

Юноша с достоинством рассказал, как все было, не упустив ни одной подробности. Аллис внимательно слушал, не перебивал.

Воспоминания о недавней встрече разгорячили Монка. Ах, как он был рад этому знакомству! Какой удивительный человек Лобито! Он не похож на других, он думает, он знает, что надо делать, и ему необходимо помочь в благородном деле. Так будет лучше для всех!

- Если бы таких людей было больше! - воскликнул Монк.

- Довольно восторгов, мы не на детском празднике! - грубо оборвал Аллис. - Ты мне лучше скажи другое: Чиварис взял с него какие-нибудь деньги за зеркало?

Монк замолчал и с раздражением смотрел на шефа.

Его резкий тон разрушил то праздничное настроение, которое переполняло юношу.

- Аллис, - жестко сказал Монк, - если у ваc какие-то неприятности, зачем срывать злобу на других?

Аллис холодно посмотрел на Монка, и юноша увидел в его глазах что-то волчье. От такой неприкрытой ярости во взгляде шефа ему сделалось не по себе.

Он даже подумал, что Аллис может сейчас его ударить.

Но Аллис взял себя в руки.

- Ну хорошо, хорошо, - криво усмехнулся шеф. - Я попрошу, чтобы об этой нашей встрече никто не знал. И еще, в порядке совета: всегда держи свои эмоции при себе. Ты уже должен понимать, что в наше время излишняя откровенность выглядит неуместно и может повредить...

- Кому? - огрызнулся Монк. - Если лично мне, то я ничего не боюсь.

- Делу! - зло сверкнул глазами шеф.

Он резко поднялся с кресла, открыл платяной шкаф, достал чемодан. Взвизгнула "молния" на боковом кармане, и он извлек пачку кредиток.

Это твой гонорар, - протянул он деньги. - Ты хорошо помог мне.

- Вам или Обществу Совершенствования Человека?

- Это одно и то же, - невозмутимо ответил шеф.

Монк равнодушно положил деньги в карман.

- Ну, а теперь простимся до поры, - сказал Аллис. - У меня масса дел. Я найду тебя сам...

Получив от Монка все, что нужно, Аллис тактично выставил его за дверь. Комок обиды застрял у Монка в горле. Досада разъедала его. "Ну чего я разоткровенничался с этим чужим равнодушным человеком! - ругал себя Монк. Кто он мне, друг, что ли? И даже не приятель. Ему наплевать на то, что я думаю и чувствую. Он всего-навсего мой начальник и платит мне за работу деньги. Только и всего. Так что не стоит обольщаться, никакого понимания между нами нет и быть не может. Делай свое дело и знай свое место. Вот так!" Монк запутался в лабиринтах этажа и вместо лестницы, ведущей на первый этаж, к выходу, наткнулся на прозрачную стенку, за которой увидел стойку, бара.

Без колебаний толкнул он стеклянную дверь и сел на высокий вращающийся стул, чтобы немного выпить.

Он знал, что вино тотчас прогонит скверное настроение и на время жить станет намного проще.

Подошел молодой бармен, и Монк узнал в нем бывшего одноклассника по Школе универсальных наук.

- Питере, вот так встреча!

- Привет, Монк! - широко улыбнулся бармен. - Давненько не виделись. Где ты сейчас?

- В Обществе Совершенствования Человека, - небрежно ответил Монк. Помогаем правительству управлять страной, - добавил он и засмеялся. Питере, открой бутылочку вина, какое получше, и мы выпьем с тобой за все хорошее.

Питере принес бутылку из черного стекла, маслины и один стакан.

- А себе? - спросил Монк.

- Извини, я на работе. Если хочешь, давай встретимся вечером, посидим где-нибудь. Я сменяюсь в девять.

- Жаль, - сказал Монк и не стал спешить наливать вино. - А может, все-таки составишь компанию. Я не привык один...

- Нет, не уговаривай, - попросил Питере. - Мне слишком дорого мое место. Оно неплохо кормит мою семью.

- Как, ты женат?

- У меня уже сын. Ему восемь месяцев. Теперь мы хотим с женой дочку.

- Стоило ли тогда учиться... - вырвалось у Монка.

Но Питере не обиделся.

- Одно другому не мешает, - улыбнулся он. - Я очень доволен, у меня все прекрасно. Двенадцать часов я на работе и восемнадцать часов отдыхаю дома. Хотя какое там - хлопот полно, А мне приятно. Малыша купаем, пеленки стираем, по магазинам бегаю. Хорошо. Приду домой с работы, и усталости как не бывало...

Монк налил себе немного золотистого вина и еще острее ощутил свое одиночество. Он не смог протолкнуть в себя даже глоток и отставил стакан.

- Ну, я пойду, Питере, - неожиданно поднялся он. - Будь здоров.

Монк скатал в тугой комок бумажную салфетку и ваткнул ею бутылку.

Вино булькало в кармане в такт шагам, и казалось, вот-вот начнет выплескиваться сквозь ненадежную пробку, но Монка это не заботило. Он шел, глубоко задумавшись о пользе, какую он приносит, находясь на службе Общества Совершенствования Челове6 Утросвлов ка. А есть ли польза? Нет, не так виделась ему деятельность на благо людей. Труд, кропотливый, изнуряющий и радостный. Чтобы забыть об отдыхе и не жалеть сил. Вот что нужно! А не так, как с Аллисом - рестораны, автомобили, покупные девочки, деньги.. Куча денег всего лишь за короткий разговор. И опять неведение - что делать дальше? Когда даст ему Аллио новое задание? Судя по внушительному гонорару, который он сегодня вручил, нескоро.

"Ччерт! - выругался Монк. -. Никакой свободы действий, ничего не знаешь наперед. И как назло - пачка денег. Много денег, будто нарочно, чтобы успокоиться и забыть обо всем. Но нет, Монк не такой. Его не купишь! Надо будет разобраться хорошенько с этим Обществом, навести нужные справки. На самом деле, что-то тут не так. К черту подобное совершенствование! Если и дальше так пойдет, придется распрощаться с Аллисом. Мне по душе другая жизнь: кипучая, боевая, деятельная. Хватит прозябать, и так целый год сидел пеньком замшелым, как звездочет, созерцал туманную планету - самого себя".

Монк представил, что будет, если он оставит Общество Совершенствования Человека, и ему стало не по себе. Ничего не будет, кроме прежних длинных и никчемных дней, которые предстоит прожить в одиночестве. "Не нужен никому. Никому не нужен", - твердил Монк навязчивую мысль, и ему сделалось по-настоящему страшно.

"Куда же идти? - мучил его вопрос. - К Фаляфану, с его внутренней свободой и безразличием ко всему и всем? К Гриму Вестену, чтобы размахивать дубиной в нелепой борьбе, заведомо обреченной на поражение? Или, быть может, тихо ждать конца, как Бильбо в своей плавучей келье?" Ни то, ни другое, ни третье Монк принять не мог. Он вспомнил счастливое лицо Питерса, когда тот рассказывал о себе, и обнаружил еще один путь к счастью. "Может, в самом деле, - думал Монк, - надо жить так: любить человека, растить детей, зарабатывать деньги, беречь свой дом от всяческих невзгод, а все, что творится кругом, - побоку?" Но тут же Монк разрушил в своем воображении эту картину благополучия. Не для него такая жизнь.

Не сможет он спрятаться за серебряную скорлупку личного счастья, когда нет еще всеобщей гармонии среди людей, когда есть сильные и слабые, добрые и злые, богатые и бедные. Когда столько людей на земле живет и не знает, зачем они появились на свет. "Почему я не такой, как все? - вопрошал в отчаянии Монк. - Почему мне надо больше, чем другим? Откуда это? От Школы универсальных наук, которая дала знания? Нет. Питере учился вместе со мной, а ему живется намного проще. Что же это за болезнь такая - неуспокоенность? Где же я ее подхватил? Не в море же? Там легко дышится, там все просто".

И неожиданно Монк вспомнил один эпизод из своей жизни, который знал по рассказу отца. Он тогда только родился, и никак не могли решить, как назвать мальчика. И вдруг в их дом вошла усталая путница, нищая и оборванная. Ее вид перепугал всех, но она скавала только три слова и ушла. И больше ее никто никогда не видел. Она сказала: "Здесь родился Монк".

Чтобы не прогневить темные силы, мальчика так и назвали.

"Что же это было? - думал сейчас Монк. - Какой-то знак судьбы? Или проклятье колдуньи, которая вместе с именем наложила на меня тяжкое бремя раздумий?" Шагал по Ройстону человек в распахнутом пальто, сдвинутой набок шляпе, и никто не знал, что этот черноволосый юноша, заплутав в лабиринте противоречий, мог весь день ходить по городу, обойти весь земной шар, но так и не найти нужной двери, за которой его большое беспокойное сердце нашло бы отдохновение и покой.

Но нельзя страдание долго носить в себе, иначе немой тоской можно отравить душу. Выпустить наружу черную кровь хандры, поверить в лучшее, поймать надежду, просто успокоиться... Монк понимал, единственный человек, которому он нужен - Икинека. Она могла помочь ему. Своим молчанием, полным понимания и доброты, преданным взглядом, своей любовью...

Она, только она, нужна была сейчас Монку. Милая, милая Икинека... Как он мог, увлекшись своими идеями всеобщего добра во имя человека, оставаться таким холодным и равнодушным к близким, .живым людям.

Да какой толк в этом Обществе Совершенствования Человека, когда он сам не может никому помочь?

Монк нащупал в кармане деньги и зашел в мануфактурную лавку. Он купил много голубого шелка для Икинеки. Пусть она обвешает им свою комнату, пусть ее всегда будет окружать голубое шуршащее небо.

Пусть, пусть кому-то будет хорошо, когда ему плохо.

В конечном итоге это даже важно, чтобы с чьей-то болью родилась у кого-то радость. Монк обрадовался этой мысли. Да, да, лучшее средство от черной тоски - сделать кому-то добро. А лучше не кому-то, а близкому человеку. Монк внезапно остановился. "Но как же я приду к ней? - задумался он. - Ведь ей не нужно никаких подарков. Икинеке нужен я! Ах, как гадко. Что же это я, решил сделать добро самым дешевым способом - с помощью денег? Конечно же, нет! Я сейчас приду к Икинеке, возьму ее теплые ладони, уроню в них лицо, и она все поймет, и не нужно будет слов. Она Поймет меня, и уже никогда больше не буду я огорчать мою милую Икинеку. Взявшись за руки, мы пойдем с нею по жизни, и отныне это будет наша жизнь, Одна на двоих. И я буду радоваться, как собачонка, что рядом со мною - она..."

Монк почти бежал, обхватив одной рукой рулон ткани, а другой придерживая бутылку в кармане. Влетел во двор Икинеки. Пусто. Распахнута дверь. В доме тишина. Какие-то тени. Но почему тени? Чиварис, тетушка Марталеза, Бильбо... Почему они молчат?

- Что случилось? Где Икинека? - громко, запыхавшись от быстрой ходьбы, спросил Монк. - Я принес ей голубой шелк...

Марталеза зарыдала на кровати. Хриплые, клокочущие звуки, будто ее душил приступ и она звала на помощь. Монк испугался.

- Ты опоздал, Монк, - через силу улыбнулся Чиварис. - Нету ее больше. Нет Икинеки...

Марталеза бессильно хрипела на кровати, тискала руками подушку. Бильбо поднес ей успокоительных капель.

- Вот была на свете Икинека - и все, и нет ее...сухими глазами Чиварис смотрел на Монка, но не видел его. - Топала ножками, говорила первые слова... Помогала мне... страдала... Она любила тебя, Монк. Сильно любила... Вот и все, кончился мой день...

Чиварис закашлялся и отвернулся.

Монк куда-то сел и уткнулся лицом в холодный голубой шелк. Из бутылки в кармане на пол потекла тоненькая струйка. И был слышен сейчас только этот звук. В лужице вина на полу островками торчали сладости, предназначенные Икинеке. Монк беззвучно плакал, и перед его глазами было померкшее голубое небо.

- Идем, - тронул его Бильбо за плечо.

Монк поднялся на ватных ногах и пошел как во сне за стариком. И тут он догадался, куда .ведет его Бильбо. Ужас перекосил его лицо: Монк только сейчас осознал, какую тяжкую утрату уготовила ему жизнь. Вместе с Икинекой умерла его любовь, которую он, сам того не зная, носил все эти годы, стали ненужными все слова, какие он приготовился сказать Икинеке. "Вот теперь я пснастоящему одинок, - подумал Монк. - Теперь мы с ней две половинки, две части одного целого, разделенные границей смерти".

И Монк остро почувствовал, что вместе с Икинекой умер он сам. Так бывает, и это мучительно - жить среди живых людей, будучи мертвым...

В комнате Икинеки было сумрачно от черного крепа на зеркале и на лампе. Монк боялся подойти к гробу, где среди цветов и белых кружев спала вечным сном Икинека. Сейчас она была необыкновенно красивой.

Монк сделал неловкий шаг и припал к холодным губам Икинеки. Ему показалось, что он уловил слабое ее дыхание, что вот сейчас она улыбнется в своем таком белом платочке и скажет: "Монк... ты все-таки пришел..." Он долго смотрел на ее лицо, где застыла счастливая улыбка, будто там, в другом мире, где она сейчао пребывала, нашла она то, чего не было у нее на земле...

На следующий день Икинеку похоронили. Фалифан постарался, как мог. На могилу Икинеки он привез большой красно-фиолетовый камень, на котором было высечено имя Икинеки. У его подножия положили венок из живых цветов, а на шероховатой поверхности каменной глыбы навечно застыла маленькая позолоченная ящерица. Легкая, изящная, она жадно вслушивалась в мир. Монк не отрываясь смотрел на эту беззащитную ящерицу и думал о том, что это он погубил Икинеку. "Случай непонятный", - сказал доктор, устанавливая причину смерти." Уже ушли Марталеза, Чиварис, Побито, Бильбо, Грим Вестей. День кончался.

Фалифан тронул друга: - Пойдем, дождь собирается...

Он не дождался Монка и ушел по склону холма.

Ящерка на камне потускнела - это к земле спустились тучи. Зашумел ветер, и на могилу упала первая капля дождя.

XX

Динь-дон! Динь-дон! Пожарный грузовик катит по ночному Ройстону, щедро рассыпая звонкую тревогу по улицам. Но слишком позднее время, позывные беды отскакивают от спящих окон, темных дверей. Слишком крепкий сон в такое время, чтобы выскакивать из теплой постели, бежать к окну, смотреть, где что горит.

Динь-дон! Динь-дон! - гремит пожарный колокол на машине. Десяток заспанных пожарников трясется в кузове. На дне его подпрыгивают багры, лопаты и прочий огненный инвентарь. Двое бойцов придерживают механический насос. Динь-дон! Динь-дон!..

Ройстон - городок небольшой, и когда случается здесь какое-нибудь бедствие, в любом случае, сообравуясь с провинциальными законами, на церковной колокольне бьют в большой колокол. В эту ночь он молчит. Значит, беды нет.

Действительно, какая может быть беда, если загорелся всего-навсего павильон в городском саду. Ветхая фанерная будка с намалеванной гримасой у входа - комната смеха.

Весело, как ящик на костре, трещит крашеная фанера, жарко и светло кругом. Ночная мгла жадно впитывает в себя кровь пожара. Во чреве огня ломается и рушится зло. Уничтожено зеркало - орудие шарлатана. Не известно, где он сам, наверное, сгорел уже.

Теперь спокойно будет в Ройстоне. Спите спокойно, граждане, беды нет.

Грузовик наконец преодолел ночной тревожный путь. Из кузова лениво попрыгали молодцы в медных касках. За десять минут они растащили огонь на десятки слабых костров, залили, засыпали их и, попахивая копченым, уехали восвояси.

Динь-дон! Динь-дон! - дело сделано, Спит усталый и обессиленный за последние дни Монк. Спит и за стеною сна не слышит он ленивый пожарный колоколец. Но это еще не беда - полбеды.

Если б Монк вдруг проснулся, он бы увидел, что в доме напротив зажегся свет. Это несчастье пришло в дом Чивариса.

Пока Чиварис искал башмаки, дверь уже готовы были выломать. Наконец он нащупал в потемках запор на двери и открыл. Его осветили фонариком двое в одинаковых синих плащах.

- Тайная полиция. Ты Чиварис? Собирайся!

Через четверть часа он ехал на заднем сиденье лимузина, зажатый с боков синими плащами.

...Сладко спит Монк последнюю свою спокойную ночь. Завтра узнает он, что сгорела комната смеха и бесследно исчез Лобито. Что ночью арестовали Чивариса. Он без труда поймет связь между этими событиями: уничтожено зеркало, посажен за решетку человек, изготовивший его. А кто об этом знал? Он знал и еще... Аллис. И тогда страшная догадка осенит юношу: ведь он же предатель, шпик! Нет никакого Общества Совершенствования Человека. Тайный агент Аллис ловко дурачил его.

Страшный день впереди у Монка. Много несчастий произошло по его вине... А пока спит Монк, обняв руками подушку. Светлеет экран окна. Уже зарозовело небо. Неотвратимо надвигается новый день, непрерывно движется жизнь.

XXI

Аллис закончил утренний туалет, сел в кресло и, как он любил, до завтрака закурил крепкую сигарету.

Легкий дурман наступал сразу же, после первой затяжки. Это было приятно.

В дверь комнаты постучали. Коридорный принес телеграмму. Аллис сначала получил все удовольствия oi утренней сигареты и только тогда взглянул на текст.

Шеф службы безопасности приказывал ему срочно заканчивать дела в Ройстоне и быть не позднее чем через два дня в столице. Аллис рассудил, что распоряжение пришло кстати - делать в Ройстоне ему было уже нечего. С рудокопами он лично занимался целый месяц.

Самым тщательным образом исследовал на руднике послужной список каждого рабочего, надеясь этим проверенным способом выявить неблагонадежных. Ему вскоре удалось выйти на Грима Вестена. Начальство рудника и мастера характеризовали его как выскочку, человека уверенного в своей правоте и потому смелого в решительного. Один мастер даже пожаловался Аллису, что Грим Вестей угрожал ему, когда он пытался проучить одного нерадивого рудокопа. Такой человек по всем статьям подходил на роль предводителя бунтовщиков, но, встретившись с ним, Аллис разочаровался.

Да, это был сильный духом и телом человек, никакой расчет и крамольные намерения не властвовали над ним. Единственное чувство, которому он повиновался беспрекословно и всегда, было чувство справедливости. Аллис ценил твердость характера в людях.

Он вообще предпочитал любого, даже врага, видеть равным противником смелым, сильным, убежденным, нежели трусливым и готовым на всякую подлость.

С теми, кто предавал своих товарищей, свои убеждения, Аллис общался с чувством омерзения и обходился круто, хотя нередко и приходилось обещать им покой и неприкосновенность.

Гриму Вестену не нужно было ничего обещать. Тем более глупо было угрожать ему. Аллис с одного взгляда увидел, что этого человека ничем не запугать и не сломить. Они говорили начистоту. Участвовал ли Грим Вестей в забастовке из-за гибели двух товарищей? Да, участвовал и впредь будет участвовать и других подбивать на бойкот, пока на руднике не наведут порядок.

После такого заявления Аллис и решил посоветовать магистру найти средства на улучшение положения рудокопов, чтобы в городе было спокойно. С Гримом Вестеном Аллис встречался часто, и эти допросы походили, скорее, на задушевные беседы, из которых Аллис почерпывал бесценную информацию о людях угнетенных.

Нет, не такие уж они были угнетенные в забитые. Заглядывая в честные глаза Вестена, он видел перед собой человека, уверенного в том, что он многое может.

"Люди привыкли опасаться друг друга, - говорил Грим Вестей. - Они думают, что ве способны ни на что большее. На самом деле им не хватает храбрости. И еще немного извилин в голове, чтобы понять такую простую истину: пожарный, который хочет воевать с пожарами, в конце концов оказывается вынужденным воевать с людьми".

Уже за такие вольные и опасные мысли Грим Весуев заслуживал изоляции от людей и сурового наказания, но Аллис понимал, что рудокоп имел только хорошие бойцовские качества для того, чтобы быть предводителем. Но что он мог? В нужный момент организовать доведенных до отчаяния рабочих на новый бойкот, на погром конторы рудника? Если и будут какието эксцессы, то полиция живо справится с возмутителями спокойствия и все кончится прозаически для таких, как Грим Вестей, - тюремной решеткой.

Из сочувствия, в одной из задушевных бесед, Аллис посоветовал Вестену организовать на руднике профсоюз - вполне законную организацию для защиты интересов рабочих. Рассказал даже, как работают профсоюзы на многих заводах и фабриках страны - тихо в мирно улаживают все спорные дела с администрацией. Нет, Грим Вестей был не тот человек, который мое по-настоящему интересовать капитана службы общественного спокойствия. Для Аллиса важно было выяснить, откуда в муниципалитет дошли требования о переустройстве экономики Ройстона, о ликвидации курортов, а значит, изгнании курортников из города. Во всяком случае не со стороны рудника, Аллис в этом был уверен. Он предполагал, что может быть такой человек или, скорее, организация, тщательно замаскированная, где действительно вынашиваются серьезные планы преобразований жизни в Ройстоне, но ни единого доказательства тому, хотя бы следа, не было ни в полиции, ни у него самого. "Ну, а если нет следов деятельности, значит, нет и самой деятельности. Есть лишь трусливая фантазия магистра, напуганного забастовкой на руднике", рассудил Аллис и успокоился.

Зато как удачно подвернулась эта история с зеркалом! В Центре, безусловно, оценят его инициативу. С зеркалом теперь покончено раз и навсегда. В этом деле, конечно, хорошо помог этот юный оболтус Монк.

Надо же, уверовал в свое высокое предназначение, идиот! Теперь Аллису оставалось выяснить, что же делать с арестованным оптиком. "Пожалуй, надо допросить его хорошенько, а там видно будет", - решил капитан службы безопасности.

После завтрака Аллис поехал в полицию. Там, в камере-одиночке для особо опасных преступников, находился Чиварис.

По требованию Аллиса ему предоставили отдельный кабинет и привели арестованного.

Аллис долго разглядывал стоящего перед ним худого человека, болезненного и слабого на вид. Чиварис был спокоен, смотрел прямо и честно, держался с достоинством, без признаков малейшего беспокойства.

"Будто у себя дома, а не в полиции", - с уважением отметил Аллис и разрешил арестованному сесть.

Тратить время на мелкие, прощупывающие вопросы Аллис не стал и спросил прямо: - Вы знаете, за что вас взяли под стражу?

- Нет, - с искренним недоумением отозвался Чиварис. Голос у него был негромкий, с хрипотцой. - Может, вы мне что-нибудь объясните?

- Я объясню, - благодушно согласился капитан. - Зеркало, которое было вывешено, в комнате смеха в городском саду, сделали вы.

- Да, я, - согласился оптик и надолго закашлялся. Аллис налил ему воды из графина.

- Вы знали, что это зеркало станет угрожать душевному покою людей? Комната смеха благодаря вам превратилась в сомнительное заведение, сеющее пессимизм, меланхолию и разочарование среди горожан... М-да... А это серьезное преступление!

- Я всего-навсего оптик, - пожал плечами Чиварис. - Мое ремесло помогает людям лучше видеть окружающие предметы. Зеркало, как я понимаю, заставляет человека вглядеться в самого себя. Любое зеркало...

- Нет, вы должны отвечать за плоды своего труда! - перебил Аллис. Кстати, вы сами верите в это зеркало? И что же, оно в самом деле показывает внутреннюю сущность человека? Да как вы смеете! Это бред! Вы сумасшедший, Чиварис!

- Я смею брать на себя такую ответственность, потому что единственный путь улучшить человеческое существо - вдолбить ему, что оно - далеко не совершенство... - Чиварис смотрел на агента с готовностью продолжать спор.

Аллис с интересом разглядывал тщедушного человечишку, которого одним несложным ударом можно заколотить в землю на веки веков. Такой откровенности И прямоты капитан не ожидал. Чиварис невольно напомнил ему Грима Вестена.

- Кстати, - оживился он, - почему вы ничего не говорите о Лобито? Ведь это он использует... использовал ваше изобретение!

- Вы сами сказали, что автор должен отвечать за дело рук своих, спокойно отвечал Чиварис.

- И как вы собираетесь ответить?

Чиварис прямо посмотрел в глаза сыщику.

- Считаю, что ничего вредного в этом зеркале нет. Люди добровольно идут на него смотреть.

- Ходили смотреть, - с усмешкой поправил Аллис. - Зеркала и комнаты смеха больше нет. Впрочем, и Лобито... Немой вопрос застыл в широко распахнутых глазах Чивариса, и Аллис ответил ему: - Он напился пьяный и сгорел в своем чулане.

Чиварис уяжело посмотрел на Аллиса и только покачал головой.

Капитан дал ему время прийти в себя и даже налил воды. А сам закурил сигару и посмотрел в окно.

Ему уже осточертел этот гнусный скучный город, грязный и сырой в глухую пору межсезонья. "Послезавтра я буду дома", - радостно подумал Аллис и живо представил, как в парадном белом мундире он поднимется в апартаменты шефа для доклада и, кто знает, не блеснет ли, впереди орден или продвижение по службе?

Неохотно вернулся Аллис из сладкого дурмана грез в чужой прокуренный кабинет. Он смотрел на Чивариса и не знал, что с ним делать.

- Как вы объясняете столь нездоровый интерес к вашему зеркалу? - лениво спросил он.

Вместо ответа Чиварис темным взглядом посмотрел на Аллиса и вновь надолго зашелся кашлем.

- Хорошо, вы старый и, кажется, больной человек, Исправлять вас поздно, хотя в голове вашей, несмотря на почтенный возраст, гуляет ветер. Мне не нужны ни вы, ни ваша свобода. Убирайтесь домой, - милостиво разрешил капитан. - Только оставьте у начальника полицейского участка расписку, что отныне и до скончания дней своих вы будете делать только очки. Шлифуйте свои линзы. Монотонный труд прекрасно прочищает мозги. Прощайте.

Чиварис вышел. И Аллис, решив его судьбу, почувствовал себя свободным от всех дел. Настроение у него было прекрасное. Капитан сыскной службы иногда позволял себе маленькие вольности по отношению к противнику. Небольшое, пусть даже сиюминутное великодушие неплохо поднимает тонус...

Монку пришлось долго ждать, пока, наконец, он не увидел знакомую машину Аллиеа, подъехавшую к отелю...

XXII

Почти целую неделю Фалифан отсутствовал на своей службе. Заказов не было, а от венков в жестяных цветов стало уже тесно в их мастерской. Оказавшись полностью предоставленным самому себе, Фалифан бережно распоряжался своей свободой. Поднимался в шесть утра и, после умывания ледяной водой окончательно освободившись от сна, садился за лист чистой бумаги и множил число исписанных страниц своего художественного труда.

Описывая нравы и жизнь в Ройстоне, он невольно населял свой роман людьми, которые окружали его и которых он хорошо знал. Но что самое примечательное, в большей части его сочинения присутствовал дьякон Филлинг в образе мыслей и в поступках которого нетрудно было узнать протоиерея Гарбуса.

Интерес Фалифана к этому человеку не остыл, а, наоборот, возбуждался тем более, чем больше общался он с Гарбусом. Под внешней грубостью и многословием священника Фалифан разглядел человека незаурядного, совершенно подходящего ему по духу и образу мыслей. Из всех людей, знакомых Фалифану, Tapбус был единственным человеком, который знал, что ему нужно делать, и, не жалея сил, он делал свое дело.

Это качество для Фалифана было решающим, потому что сам он всю жизнь только брал и ничего не давал никому взамен, и Гарбус был прав, называя его духовным мещанином. Вот потому так любовно выписывал Фалифаа в своем романе фигуру дьякона Филлинга, который, несмотря на мудрые и туманные словеса, был далек от благочиния и устава церкви.

Будучи судовым священником, Филлинг скитается но морям, выполняя нехитрые свои обязанности, начиная с освящения и кончая отпеванием. Но ему куда приятней было, отложив крест и кадило, весело бражничать с матросами. И вот здесь, в суровой моряцкой среде, дьячок вдруг увидел, что людям нужен не господь бог, не святые со своими бесчисленными заветами, а - Вера, Вера в высшую справедливость, в самого себя, в людей, которые живут рядом, вера во все лучшее. У всех мозги, конечно, устроены по-своему, каждый в меру собственного развития сотворил себе бога. Один поклоняется мешку, набитому деньгами, другой за своего бога принимает добро в справедливость, которые должны править миром, у третьего еще что-то... Но вера, свой "бог" есть у каждого. Филлинс" Гарбус вдруг с изумлением открыл для себя, что он, со своей "высокой колокольни", может дать людям именно ту веру, которая поможет им жить так, как подобает жить человеку - в согласии с совестью.

Запахнувшись от ветра в плащ, дьячок подолгу вышагивал по палубе и размышлял о своем предназначении. Он все больше сознавал, как тесно ему теперь о его широкими замыслами здесь, на корабле, затерянном в безбрежном море, вдали от людей. Он вернулся в Ройстон и навсегда остался на берегу.

Вот так развивалась в сочинении Фалифана судьба главного героя, и она полностью копировала судьбу протоиерея Гарбуса. Далее Фалифан описывал, как дьякон Филлинг нес свое пламенное слово людям, прововедовал веру в светлую жизнь, в справедливое начало... Но вскоре священник понял, что одним только словом мало что сделаешь. Как пробудить в человеке добро, если он нищий, обездоленный и злой? Или, наоборот, как внушить человеку любовь к ближнему, когда он на костях этих самых ближних строит свое благополучие? "Ну, сначала уравнять всех людей, дать им одинаковые возможности для жизни, - размышлял священник. - Только бы они не заснули мертвым сном в нищете духа или мнимом благополучии. Ведь любому человеку, обездоленному или преуспевающему, всегда чего-то не хватает. Люди хотят счастья и не знают, что это такое. А счастье - это когда всем кругом хорошо, и я должен способствовать тому". Неугомонный священник не стал ждать, когда его прихожане невесть откуда получат все, что подобает иметь человеку - равенство и свободу. Подоткнув полы рясы, Филлинг сам пошел через пустыри и хлябь к жилищам горожан...

Фалифан тщательно описывал метания и поиски своего главного героя, но не знал еще, к чему придет Филлинг, чего он добьется. Роман его шагал в ногу с действительностью, и повествование никак не могло опередить хода событий, которые еще только разворачивались.

К полудню Фалифан полностью выложился. Голова уже была не способной рождать образы и метафоры, спина задеревенела от долгого сидения, и наш молодой литератор оделся, чтобы погулять по свежей погоде.

Тот апрельский день выдался в Ройстоне на редкость ветреным и злым. Сизые тучи неслись над городом встревоженным табуном, застилая дневной свет, приглушая краски. Тугие волны свежего ветра, смешанные с мелкими брызгами весеннего дождя, разгуливали по площади Дуновения. Сегодня она полностью оправдывала свое название. Фалифан любил такую погоду, потому что ненастье загоняло людей под крыши домов, и они воровато прятались в своих убежищах, словно крысы. Он же не торопясь, бесцельно шел по улице и от этой своей непохожести чувствовал себя особенно хорошо, примерно так же, как муравей, сбежавший из опостылевшего муравейника...

Фалифан остановился на краю пустынной площади и с радостью слушал гул ветра, который овладел городом, трепал флаг на здании муниципалитета, затуманил холодной влагой окна домов.

Вдруг его внимание привлекла какая-то одинокая фигура возле отеля "Аюн". Закутавшись в пальто, придерживая руками шляпу, чтобы не унесло, человек не торопился в тепло и уют. Нервно прохаживаясь взадвперед, он словно кого-то поджидал. Да это же МонкИ Фалифан заковылял через площадь к другу, но не успел он сделать и десятка шагов, как события стали развиваться следующим образом. К отелю подъехал синий лаковый автомобиль марки "Беланже", и из него вышел человек. Фалифан видел, как Монк подлетел к нему и, размахивая руками, принялся что-то требовать или объяснять. Потом он полез в карман в швырнул в лицо господину пачку банкнот. Ими сразу же распорядился ветер. И в ту же минуту Монк растянулся на земле. Его шляпа, будто испугавшись, укатилась прочь, а господин неторопливо снял перчатки и скрылся за дверной вертушкой отеля. Фалифан поспешил на помощь другу.

Удар был хороший. Пока Фалифан поднимал товарища с мостовой, тот даже не открыл глаз, лишь тихонько застонал. Фалифан усадил Монка на гранитный бордюр и отер платком кровь с его лица. Но из распухшего носа, не унимаясь, бежали алые горячие струйки, Фалифан беспомощно огляделся по сторонам. На площади по-прежнему властвовал один только ветер. Привести Монка в чувство оказалось бесполезным занятием. Тогда Фалифан неловко подхватил друга под мышки и поволок его к себе домой. Едва передвигая ногами, мыча что-то несвязное, Монк почти повис на Фалифане, и тому приходилось наклоняться вперед и с силой опираться на трость. Встречный ветер перебивал дыхание, швырял морось в лицо. У Монка с подбородка алым бисером капала кровь...

Уже в постели, с примочками на лице, он окончательно пришел в себя. Сообразив, где находится, Монк попытался подняться, но тупая боль в затылке властно пригнула его к подушке. Монк бессильно заплакал. Фалифан подал воды. Монк отмахнулся и, напрягшись, все-таки приподнялся в постели. Сбросив мокрое полотенце со лба, с перекошенным от злости ртом, он схватил со стола нож и шагнул к двери, чтобы найти обидчика и немедленно расквитаться с ним. Фалифан удержал друга. Вонзив со всей силой нож в дверной косяк, Монк бессильно опустился на лавку в несвязно стал рассказывать о том, что произошло.

- Я подкуплен... подкуплен до самых кишок... Продажная тварь... Собственноручно подписывал доносы... Сначала Бильбо, потом Лобито... Прикрывшись именем своего отца, вошел в доверие и выпытывал, выпытывал... Ах, если б я догадался раньше, кто такой Аллис... Лобито убили, из-за меня же пострадал Чиварис. Я сам, понимаешь, сам его продал!

Монк вспоминал все новые и новые подробности своих гнусных деяний и с ядовитой улыбкой выкладывал все Фалифану, чтобы самому было больнее. Мони терзал свою память и вспоминал то рвение и старание, с которыми выполнял он грязную работу доносчика, и ему сделалось невыносимо гадко. Если бы сейчас Фалифан хоть что-то сказал, Монку, может, стало бы чуть легче, но друг был нем, как стена, глаза его притухли, с ненавистью смотрел он на побитого и жалкого мальчишку.

- Я подлый, подлый человек, - твердил Монк. - Не жить мне с такими грехами... Как глупо все, как глупо! Я убью его... Общество Совершенствования Человека - сказка для таких дураков, как я. Аллис полицейская сволочь!

- Перестань скулить, - оборвал Фалифан.

Монк затих. Глаза его подернулись пленкой слез, и он вынес себе приговор: - Я был заражен микробом величия. Тщеславие погубило меня. Я должен умереть.

- Я, я, я... - передразнил Фалифан. - Ты и сейчас думаешь только о себе. Слишком легко хочешь отделаться - умереть, уехать... А кто будет искупать твою вину? Если обвели тебя вокруг пальца, предал близких людей верни их доверие к себе. Любой ценой!

- Теперь уже поздно! - воскликнул в отчаянии Монк. - Бильбо, Чиварис, Грим Вестей... Я не перенесу этот позор.

- Простить тебя трудно, - согласился Фалифан, - а понять - можно.

Монк посмотрел на друга и усмехнулся такой неловкой попытке утешения: Хватит.

Монк закрыл глаза и попросил попить. Фалифая принес кувшин с пивом. Монк жадно глотал хмельную влагу, насколько хватало духу. Пиво будто помогло ему. Он успокоился и, потирая затылок, посмотрел другу в глаза,

- Надо переродиться, выбросить всю дурь из головы и жить достойно и честно перед самим собой. Вот как ты... Нет, я не смогу так. Ты, Фалифан, ценишь свою душевную свободу, но ее все равно нет. Надо что-то делать, только не беречь, не жалеть себя. Ах, если б я сумел найти такое свое волшебное зеркало.

- Опять за свое, - поморщился Фалифан. - Не мели чепуху. Я сто раз говорил тебе, что нынешних людей никаким зеркалом не исправишь, будь оно трижды кривое или волшебное. Ты не сделаешь никогда сразу всех лучше, чем они есть. Люди, погрязшие во лжи и равнодушии, в корысти, лени и тупости, не всегда были такими. Они сломались, опустились когда-то, даже незаметно для себя. Надо думать о другом: как самому прожить честно и не испачкаться в грязи.

- Мне уже поздно об этом заботиться, - скривился Монк.

Фалифан ухватил с полки тонкую папку.

- Вот! Здесь я ищу то, что меня волнует. И я обязательно найду тот единственно верный для меня путь... - Он слегка улыбнулся. - Пишу не для того, чтобы не забыть, нет. Чтобы потом те, кто будет читать, не спотыкались на тех же колдобинах, что и я, Монк ничего не ответил, только недоверчиво покачал головой.

Фалифан вдруг осознал, как тяжело сейчас его другу, и он крепко стиснул его ладонь.

- Не терзай себя, Монк, будем жить...

Монк через силу благодарно улыбнулся. Как это нелегко - жить.

Часть вторая

СУДЬБА

У Бильбо кончился кофе, и, чтобы выручить немного денег, он понес на рынок кое-какие поделки. Ему нужно было четыре филона, чтобы купить немного хлеба, кофе и табаку. К тому же начали ныть суставы, и моторист надеялся с помощью рюмочки анисовой замолить застарелый ревматизм.

Рынок был на краю города, в Медвежьем распадке, поэтому Бильбо вышел рано, чтобы не спеша добраться в нужный час к торговым рядам. В парусиновом мешке, что нес старик, легонько побрякивали жестяные поделки: пугач, стреляющий пробкой, разукрашенная ветряная мельница, несколько ситечек для процеживания чая и очень красивая узорная сахарница.

Бильбо сделал ровно столько, чтобы выручить четыре филона. Он рассчитал...

В этот ранний час с моря на город ползла туманная сырость, и Бильбо в его плохоньком свитере и старой матросской куртке было зябко. Сейчас он вспомнил, как тепло и уютно жилось ему в море возле горячей грохочущей машины, которая вырабатывала для шхуны лошадиные силы, а ему - нескончаемую радость и душевный покой. Бильбо вспоминал свою прошлую жизнь, и ему не верилось, что она была.

Вскоре Бильбо заметил, что Ройстон заклеен ярлыками афиш. Они были повсюду: на стенах домов, на заборах и даже на деревьях. Огромные буквы трубили на весь город:

"Внимание, внимание! Конкурс "Я удивляю мир"! Принять участие может каждый, кто предложит зрелище небывалое и великолепное, каких еще не знал Ройстон. Вознаграждение - 500 Филонов! Спешите участвовать".

Бильбо прочитал, покачал головой и надолго задумался: что бы все это значило?.. Тот же самый вопрос задавали себе и многие другие горожане. Они собирались кучками тут и там и в меру своих способностей обсуждали такой странный призыв к веселью муниципалитета и газеты "Бодрость духа".

Возле парикмахерской Исупа Бильбо остановился, чтобы послушать, что люди говорят. Исуп сидел на скамейке и читал вслух передовицу из газеты. Рядом топтались пять-шесть мужчин.

- "Ройстон - самый свободный и гостеприимный город на Побережье, читал Исуп. - Однако было бы совсем неплохо, чтобы наш город стал и самым веселым..."

- Ха-ха-ха! - утробно засмеялся крепыш - по виду грузчик или рубщик мяса. - Куда уж веселей! мука и сахар опять подорожали, а все хорошее вино по карману только курортникам да всяким мошенникам.

Ему никто не возразил, в Исуп принялся читать дальше.

- "Местные власти ничего не жалеют для процветания города, для того, чтобы жизнь горожан и гостей Ройстона была насыщенной развлекательными зрелищами и беззаботной. Муниципалитет обращается к людям самого разного звания - думайте, предлагайте, ищите новые способы развлечений, не стесняйтесь удивить даже хоть весь мир. Награду - 500 филонов - может получить каждый! Свои предложения направляйте в редакцию газеты "Бодрость духа".

Исуп кончил читать и победно посмотрел на всех.

- Ну как? Слыхали? Черным по белому написано - 500 филонов может заработать каждый!

- Начинай первый, Исуп, - рассмеялся сапожник Давид. - Лично я кривляться ни перед кем не собираюсь. Плевать мне на эти деньги! А что до веселья, то мне и так не скучно: жена каждый день такие концерты выдает никаких балаганов не надо!

- Здесь какой-то подвох, - заметил рыжий геркулес - вышибала из кабачка госпожи Сэсси Пурр. - Если властям понадобились развлечения, значит, что-то не так...

- Даже если и придумаешь что-нибудь такое, они тебя раз - и в тюрьму, сказал грузчик или рубщик мяса. - Помните старика Лобито? Выдумал на свою голову зеркало и тут же сгинул...

- Здесь все ясно, - горячо заговорил молодой почтальон. - Нам просто хотят замазать глаза, чтобы мы стали, как тот кролик, которому щекочут за ухом; кормежка есть, клетка у каждого своя, а за людей все равно не считают. Чиновники и богатеи что хотят, то и делают. Вот и сейчас хотят приучить нас бегать в балаган смотреть всякие забавные штуковины, чтобы вубы свои мы показывали только в улыбке до ушей...

Все примолкли от таких опасных речей. Исуп даже побледнел и испуганно огляделся по сторонам. Бильбо, опустив голову, пошел дальше своей дорогой. Он послушал, что говорят люди, но своего мнения насчет объявления властей у него не сложилось. Ему нужно было сейчас всего четыре филона, и он шел на рынок, чтобы честно их там получить.

"Сейчас приду на базар, - думал Бильбо, - быстренько постараюсь опорожнить свой мешок и первым делом зайду в кабачок пропустить рюмочку анисовой... - Старик представил, как распространяется по нутру ароматная водка, и сплюнул набежавшую слюну. - Потом можно будет заказать жареной телятины с соевым соусом и повторить еще рюмочку. Черт с ним, с кофе! Банкой больше, банкой меньше..."

Чем ближе подходил он к рынку, тем теснее становилось на дороге, ведущей в распадок. Торговцы везли на тележках свежую зелень, рыбу, цветы, мясо, старую мебель, тряпье, дрова... Старого моториста ткнула мордой в спину лошадь, и он испуганно посторонился, чтобы пропустить телегу, на которой возвышались огромные деревянные часы, похожие на средневековый замок.

У рыночных ворот Бильбо заметил сварливых женщин, торговавших медовухой. Их не любил он за то, что те всегда норовили недолить глоток-другой. Он имел дело с ними лишь тогда, когда ему здорово не везло и на руках было всего лишь несколько жалких монет.

Кругом висел тот гул и непередаваемый шум толпы, какой бывает лишь на базаре. Чего здесь только не было! Вязанки сушеной рыбы, пузатые рыжие тыквы, выросшие невесть где и когда, битая птица, ношеная одежда, поросята, козы, другая домашняя живность, охотничьи припасы, голуби в клетках... Специально для курортников кое-кто из старых моряков мастерил миниатюрные корабельные штурвалы, покрытые лаком, которые могли служить или как зеркало, или как пзпельница, якоря, отлитые из свинца и покрашенные бронзовой краской. Тут же были раковины, кораллы, высушенные крабы и морские звезды. Все это великолепие располагалось на длинном прилавке возле забора, но Бильбо старался сюда не заходить, хотя здесь было немало старых его знакомых, которых волна случая навсегда прибила к берегу, но с ними он больше не знался. Эти прохиндеи от моря не растерялись, быстро сделали всю его экзотическую атрибутику ходовым товаром и неплохо жнли, торгуя морем на штуки я фунты. Бильбо считал, что эти пройдохи, у которых нет ничего святого, предали море. Он находил недостойным, если штурвал, которого слушается корабль, пусть даже не настоящий, с зеркалом в середине, будет висеть на гвозде в чьей-то передней.

Людская толпа медленно и властно несла старика с его холщовым мешком вдоль торговых рядов По раз и навсегда неизвестно кем установленному порядку.

Бильбо оставалось только переставлять ноги, чтобы не увязнуть в этой людской реке. Его толкали, затирали, и он бережно прижимал к груди свой товар, опасаясь, что помнут мельницу, ведь она такая хрупкая. Но вот человеческая масса рассосалась между лотков и прилавков, Бильбо перевел дух и пристроился в укромном месте возле еврея, торговавшего лекарствами и притираниями. Бильбо постелил на затоптанную землю мешок и разложил на нем поделки. Неловко, с опущенной головой стоял он над ними и следил, чтобы кто ненароком не наступил на хрупкие его грошовые сокровища. Он знал, что сейчас кто-нибудь подойдет и спросит о цене. Но что-то никто не подходил. У его соседа уже купили какой-то порошок и баночку с мазью, а на него не обращали внимания, словно он нищий, просящий подаяния. Чтобы привлечь внимание, он нагнулся к своим жестянкам и будто невзначай ими погремел. Легкие крылья мельницы крутились от слабого ветерка и щекотали грубую сухую ладонь старика.

Бильбо еще раз огляделся вокруг, но люди шли все мимо, только мельком оглядывая его немудреный товар. Бильбо начал злиться. Еще с полчаса он .стоял истуканом, потом проворно собрал поделки в мешок и не спеша поЩел по рынку искать более удачливое место. Он неожиданно вспомнил о той странной старухе, которую видел здесь каждое воскресенье. Что-то не видно ее...

Его окликнули. Это был Дин-Мышонок. Он тоже таскал на базар всякую самодельную мелочишку, только из дерева - кукол, подсвечники, фигурные расписные бутылки...

- Привет, Дин, - искусственно улыбнулся Бильбо. - Как поживают твои игрушки?

Маленький суетливый мужичок с наглыми блестящими глазками ощерился мелкими мышиными зубками:

- Забросил я это дело, старина. Невыгодно. Нынче другой спрос.

Бильбо только теперь обратил внимание, что на лотке у Мышонка выстроились рядами размалеванные бочонки с обширной пустотой внутри, лошади и слоны, такие же пустотелые, с щелями во лбу для монеток. Коcилки? Товар, что называется, шел с рук. Отцы, матери, братья, сестры и сами дети с интересом вертели в руках размалеванные деревяшки, щелкали ногтем, определяя объем утробы, и, не торгуясь, выкладывали монеты.

"Ишь ты, - подумал Бильбо, - какая-то дырка, а как берут. Дела!" Мышонок похлопал по мешку, что держал Бильбо, усмехнулся:

- Могу дать совет. Выбрось свои консервные банки на помойку и делай, как я. Клянусь, не прогадаешь. А хочешь, я тебя выручу, - предложил Мышонок, засовывая нос в мешок. - Так и быть, я куплю у тебя все это за полтора филона, чтобы назад тебе не тащить.

Бильбо видел, что Мышонок совсем обнаглел и надувает его самым бессовестным образом, но все же обрадовался - лучше полтора филона, чем ничего.

- Согласен, - протянул Бильбо мешок.

Дин-Мышонок ве ожидал такой легкой добычи и даже усовестился.

- Ладно, по старой памяти я накину. Держи два филона и подумай, как жить дальше.

- А вот это я уже сам решу, как мне дальше жить, - огрызнулся старый моряк и направился к выходу. Он был зол и растерян: получалось, его опять обвели вокруг пальца. Проталкиваясь между торговых рядов, Бильбо вдруг услыхал чей-то приглушенный возглас: "Вот она!.." Он повернулся и увидел Синявку...

Как появилась она в Ройстоне, никто не знал. Высокая, тощая старуха в обтертой до ветхости накидке, латаных чувяках и с посохом в руке напоминала беглянку с того света. Бескровные губы и глаза, как две черных дыры, глубоко запрятанные в синих впадинах костлявого лица... Когда она медленно поворачивала к кому-то голову, наглухо повязанную платком, всякому становилось жутко от взгляда этого человекоподобного, но не земного существа.

Есть такая рыбка - синявка, костлявая и несъедобная, с синими кругами возле глаз. Кто-то в толпе наввал однажды так старуху, и с тех пор кличка эта стала ее именем.

Рядом с Синявкой всегда был диковинный спутник на четырех лапах. Волосатое чудовище с зелеными боками, неестественно большой головой и клыкастой пастью. И хотя зверя Синявка держала на веревочной привязи, ужас, какой он внушал, был велик. Никто даже не пытался приблизиться к этим путникам, забредшим в Ройстон с того света, и уж тем более не было охотников заговорить со старухой.

Зла Синявка никому не причиняла, наоборот, ходила в молчании в отдалении от толпы, будто кого-то высматривала, и это делало ее пребывание в городе еще более таинственным и загадочным. Многие готовы были дорого заплатить, лишь бы узнать, кто она, откуда пришла, что за зверь рядом с нею. Но никто не мог преодолеть свой страх, чтобы расспросить хорошенько старуху обо всем. И тогда, как бывает в подобных случаях, о ней поползли самые нелепые и ужасные слухи, будто она пьет человеческую кровь, роется по ночам в могилах на кладбище... Слухи плодились, как мухи, грязно витали среди людей. В один прекрасный день Синявкой заинтересовалась полиция. Бильбо как раз в тот день был на базаре и все видел сам. Лейтенант с двумя карабинерами подозвал старуху и велел отвечать на вопросы. Тогда старуха впервые заговорила, и горожане поразились ее голосу. Говорила она сдавленно и глухо, как полузадушенный человек, который одной ногой уже стоит в могиле.

- Кто такая? - начал допрос лейтенант.

Зеленое чудовище беззвучно оскалило пасть и подобралось поближе к старухе, готовое защитить ее от любых врагов. Синявка пожевала губами, выдавила из себя: - Судьба.

Толпа зевак рассмеялась.

- Род занятий? - продолжал полицейский.

- Что?

- Чем занимаешься, д-дура? - лейтенант покачивался с пятки на носок и белозубо улыбался от сознания своей значимости и силы. Весь его вид говорил о том, что начинается развеселый спектакль.

- Чем занимаешься, я спрашиваю! - уже грозно рыкнул блюститель порядка.

Зеленая тварь ощетинилась и угрожающе зашипела, разинув хищную алую пасть. Полицейские схватились за револьверы, готовые ко всему.

- Я ищу своего хозяина, - ответила "Судьба". - Видите, как плохо жить без хозяина. Я очень ослабла. Мне зябко по ночам и хочется есть...

- И она еще хочет ночью согреться! Ха-ха-ха... - заржал кто-то в толпе.

- Прекр-ратить! Отвечай на вопрос.

Старуха хотела договорить и, не слушая лейтенанта, твердила: - ...но еще хуже моему хозяину. Мы потерялись с ним где-то, в я не вижу его средв вас.

Все, кто собрался вокруг Синявки, смеялись от души.

- И слава богу, что его нет!

- Она же сумасшедшая!

- Не хотел бы я иметь такую судьбу.

- Это не судьба, а смерть. У нее рожа как череп...

Карабинеры прыскали в кулак, и только лейтенант держался. Он грозно оглядел всех и тем самым дал понять, что ему мешают вести допрос. Смешки утихли.

- Что это за зверь? - ткнул пальцем офицер.

- Это мой брат, - ответствовала Синявка.

Тут уже не выдержал юный лейтенант и затрясся в беззвучном смехе, утирая слезы платком. Немного успокоившись, он нашелся: - Разве у судьбы может быть брат?

- Он мне брат по духу, - старуха погладила зеленое чудовище.

- Бесполезный разговор, она сумасшедшая! - громко объявил полицейский и еще на шаг подошел к Синявке. - Если ты, старая хламида, или твой этот... брат... будете нарушать в городе установленный порядок, я посажу тебя в тюрьму. Может, там ты найдешь своего хозяина. Ха-ха-ха...

На том все и кончилось. Старуха оказалась просто сумасшедшей нищенкой, которая, подчиняясь своим причудам, выкрасила собаку зеленой краской и которую никак не хотел забрать к себе Господь Бог.

В конце концов к Синявке привыкли ройстонцы, а курортникам даже нравилась эта экзотическая пара.

Некоторые бросали старухе деньги, разные безделушки и потом громко хохотали, вспоминая свое "рандеву" с помешанной. Муниципалитет больше не тревожил старуху. Она стала достопримечательностью Ройстона.

Все-таки не в каждом городе ходит чья-то неприкаянная "судьба".

Бильбо, с тех пор как увидел Синявку, потерял покой. Единственный из толпы он поверил, что старуха на самом деле Судьба, которая ищет своего хозяина - несчастного, обездоленного человека. Что будет, когда она встретится с ним? Кто он? Как выглядит? Сколько ему лет? А вдруг это его, Бильбо, судьба? И надо только удостовериться в том, и, может, тогда все образуется, и он вновь возрадуется жизни и не будет так одинок? Подойти бы спросить, но все мигом узнают, и он же, Бильбо, останется в дураках. Скажут, поверил, старый осел, бредням сумасшедшей... - Потому старый моторист всегда, при случае, напряженно следил за Сянявкой, надеясь, что старуха вновь заговорит или даст ему какой-то знак. Но она, как призрак, маячила в отдалении от всех, безразличная и неприступная, и Бильбо всякий раз уходил ни с чем.

Вот и сейчас старуха, придерживая веревку своего зверя, прошла совсем рядом с Бильбо, даже не взглянув на него. Старик вздохнул, и ему вдруг невыносимо захотелось пить. В кармане тенькали монеты, и Бильбо пошел к воротам рынка, где торговали медовухой. Пить анисовую он передумал - не хотелось одному сидеть перед рюмкой. Чувство голода уже прошло, и потому бифштекс можно было отменить. Он протянул торговке деньги, и та бессовестным образом не долила ему в кружку на два пальца. Бильбо презрительно посмотрел на ее красную широкую рожу с плоским носом, но промолчал и залпом опрокинул в пересохшее горло прохладную сладковатую жидкость.

Отзвенел ручьями апрель. Склянки капели отбили начало весны. Потеплело. Вернулись на Побережье птицы с зимовки и стали устраивать гнезда. С крыш домов испарилась последняя влага, обсохла земля, появилась первая пыль.

В один из таких дней Бильбо вышел на палубу "Глобуса" и будто новыми глазами увидел корабль. Постаревший и потускневший за зиму, он просил свежей краски. Машина совсем заржавела без масла. Можно бы привести шхуну в порядок, но ничего нет - ни краски, ни масла... Осталась лишь бутылка керосина, да и то чтобы сварить кофе или жидкий овсяный суп, У Монка денег тоже не было. Бильбо спросил его както насчет того, чтобы подновить "Глобус", но Монк только плечами пожал - зачем? Пусть будет, как есть.

"Действительно, зачем?" - думал Бильбо, глядя в веленую воду. Вон и корпус зарос космами водорослей, а их ничем не сгонишь. Нужен быстрый ход на морской волне. Безысходность...

Над мачтами кружили и галдели без умолку чайки. "Богатые, бестии, думал Бильбо. - У них небо и море, а я как хорек в клетке..." Всякий новый день повторял предыдущий, и они, как костяшки на счетах, неумолимо скользили по стержню времени: щелк, щелк, щелк... Каждое утро встречал Бильбо неведением и тоской. Что еще оставила ему жизнь, какие радости? Этого не знал старый моторист. Но у него была маленькая надежда, что ждет его чудо, которое спасет, и это спасение носила с собой молчаливая оборванная старуха Синявка.

Тревога в душе, бессонница вконец измотали старого моряка. С каждым днем все больше верил он, что старуха - неприкаянная Судьба - ищет его, старого моториста со шхуны "Глобус".

И вот однажды...

Ранним утром, когда Бильбо делал приборку палубы, он увидел неподалеку от заброшенной пристани старуху с ее неизменным спутником. Ведро так и грохнулось ему под ноги. Кругом не было ни одной живой души, и, не теряя времени, Бильбо застучал сапогами но трапу. Застегивая куртку, он ухитрился почистить на ходу рукавом лаковый козырек морской фуражки, чтобы не выглядеть перед Судьбой неряхой. Бильбо спешил обменять сомнения на надежду.

Едва Синявка заметила бегущего к ней моряка, она остановилась. Трудно было понять, что это - любопытство или что другое, но она терпеливо ждала. Запыхавшийся Бильбо приблизился к ней вплотную. Он стоял, забыв сразу все слова, и вдруг увидел, что из синих, глубоко запавших глазниц на него смотрят добрые, поматерински ласковые глаза. Про страшного зеленого зверя моторист вспомнил только тогда, когда вдруг почувствовал возле ног его горячее дыхание.

- Я хотел спросить... - начал Бильбо, но тут с ужасом ощутил, как огромные челюсти медленно и сильно смыкаются на голенище сапога. Бильбо замолк и осторожно попытался высвободить ногу из опасного плена. Он с мольбой посмотрел на Синявку, но та неотрывно смотрела на него и будто ничего не замечала.

Бильбо вздохнул и растерянно огляделся по сторонам.

У него уже пропала всякая охота пытать Судьбу на свой счет. Ему было больно. Он стоял, боясь пошевелиться, и чувствовал, как сапог наполняется кровью.

- Ты хотел о чем-то узнать? - заговорила старуха загробным голосом, от которого бедного моториста сразу бросило в пот. - Может, ты хотел узнать, чья я судьба?

Бильбо только кивнул, а сам чувствовал, как смыкаются все сильнее на его лодыжке стальные зубы.

- Может, я как раз тот, кого ты ищешь? - в отчаянии произнес он. - Я старый моряк и живу так, будто меня покинула судьба. Вот я и подумал... Ах, да что же это... Нельзя ли убрать зверя...

Опять никакого внимания. Старый моторист бормотал как в бреду: - Жизнь, как пенька: безвкусная... Солнце остыло для меня... Но почему он грызет ногу!

- Твоя судьба, добрый человек, осталась на берегу, - сурово ответила старуха. - Только ее тень живет с тобою. А много ли проку от тени?

- И все-таки, нельзя ли убрать зверя? - морщась от боли, застонал Бильбо.

Судьба не вняла и на этот раз. Она рассматривала старого моряка с сожалением, и взгляд ее уже не был ласковым, как в первый миг. Синявка равнодушно выдавила из себя: - Это мой брат по духу. Его зовут Сын Пойманного Вожака. Он помогает мне искать хозяина. С ним проще - лишние люди не толпятся.

- Так зачем он, стервец, этот Сын, так больно кусает! - завопил вышедший из себя старик. - Я, кажется, ничего плохого вам не делал, подошел спросить...

- Ты решительный человек, - согласилась старуха. - Но мой хозяин тот, кто не только не испугается подойти к нам, но и захочет пойти с нами хоть на край света...

Тиски на ноге Бильбо разжались, и старуха, пере; ложив посох из одной руки в другую, молча повернулась к нему спиной.

Бильбо утер пот со лба и в изнеможении сел прямо на землю. Он стянул сапог, чтобы растереть занемевШую ногу, но странное дело - ни крови, ни следов от ужасных клыков не было. Хоть бы маленький синячок остался! Бильбо обнаружил, что нога-то больше не болит. Ну и чудеса!

"Xa! Мой хозяин тот, кто отважится пойти с нами на край света, передразнил Бильбо Синявку. - Да ни в жисть!" Несмотря на свое странное приключение, Бильбо все же был доволен: он решился на отчаянный шаг и поговорил, считай, с самим Господом Богом - старуха-то не от мира сего. И в то же время моторист понимал, что отныне у него уже нет никаких надежд на перемены в жизни. А это тоже важно знать.

"Я не тот, кого ищет Синявка-Судьба", - признался самому себе старик, и острое одиночество вновь проснулось в нем. Он понял, что с нынешнего дня для него безвозвратно угас огонек Надежды. Душа его начала медленно остывать.

Ш

После гнусного сотрудничества с Аллисом Монк ожидал увидеть презрение и молчаливую ненависть к себе со стороны Бильбо, Чивариса или тетушки Mapталезы, но, к счастью, отношения его с близкими людьми остались прежними. Старый моторист, как всегда, угощал его в своей каюте кофе с поджаренным хлебом. Они вместе ругали полицию, тайную и нетайную, тосковали о море и жалели, что не довелось им, горемыкам, отыскать заветный Утросклон. Монк честно признался Бильбо, что и на него он заполнял бумагу для Аллиса, но Бильбо это никак не насторожило и тем более не напугало. "Мне сам черт брат", - беззаботно отмахнулся старик, и Монку стало намного легче. Бильбо утешал сына своего покойного друга, и всякий раз Монк замечал, что старый моторист терзается какими-то своими муками, но лезть в душу старика не хотел - это напоминало ему старое - опять выпытывать...

Тетушка Марталеза и Чиварис не винили Монка ни словом, ни взглядом. Все меж ними осталось постарому, только разве что улыбок и веселья не было теперь ни с той, ни е другой стороны. Сначала Монк думал, что Чиварис жалеет его, а потом увидел, что тому просто стало все безразлично. После смерти Икинеки он как-то нахохлился, стал угрюмее и большей частью находился в мастерской, где безостановочно крутилось и шипело его наждачное колесо. Тетушка Марталеза заметно постарела за эти дни, голова ее стала совершенно седой, она целыми днями лежала в постели, и ни один лекарь не мог найти у нее какойлибо недуг. Когда приходил Монк, она выходила к йену, наливала в чашки остывший жидкий чай - кухонные дела она совсем забросила, - и они понемногу говорили об Икинеке. Не вспоминали, а говорили, так, будто она жива и просто на время куда-то ушла из дому...

В конце концов Монк понял, что во всей этой неприглядной истории больше всего пострадал он сам - шпион по неведению, ибо он снова оказался не у дел, без денег, а самое главное - без веры. Правда, был еще Лобито, погибший по его вине. Это было очевидно. Но покойники, как известно, молчат. А призрак владельца комнаты смеха не беспокоил Монка, и эта боль в сердце понемногу стала затихать.

Единственный, кто мог заклеймить позором и внести смятение в покаянную душу Монка, был Грим Beстен. Но сам он не объявлялся, а искать его Монк не котел - опасался, что он разрушит свое Успокоение - хрупкое сооружение, построенное с таким трудом.

Фалифан оказался настоящим другом. Он верил в Монка и, как мог, помогал ему начать новую жизнь.

Несколько дней Монк обдумывал предложение Фаяифана. Устроиться в газету было заманчиво, это значило писать много, бойко и интересно. Монк скрупулезно изучал номера газет, раскладывал по косточкам статьи и репортажи и убедился, что все они написаны примерно по единому образцу: сначала излагался какой-то факт или событие, потом давалась оценка и в заключение делался вывод. Вроде бы несложно. А самое главное, Монк чувствовал в себе силы и возможности для такой работы. Тем более Фалифан настой6* чиво советовал писать, а у него уж глаз верный.

И вот, разрешив все свои сомнения, Монк зашел в редакцию городской газеты. Из множества дверей в коридоре он сразу увидел ту, которая нужна. Она одна поблескивала лаком, и табличка на ней строго предупреждала: "Редактор". Монк постучал. В ответ - мoлчание. Он постучал еще раз и, не дождавшись ответа, толкнул дверь.

Войдя в кабинет, Монк растерялся. На кожаном диване у стены спал крупный мужчина с густой гривой длинных сальных волос. В костюме, туфлях и с погасtueft трубкой в руке, он походил на человека, которого Приступ сна застал в самый неожиданный момент. В Кабинете крепко пахло табаком.

Монк попятился было назад, но в дверях столкнулся с сухощавым человеком с орлиным носом и кожаной Накладкой на правом глазу. Руки его по локоть были одеты в атласные нарукавники, а единственный глаз, густо налитый зеленым цветом, испытующе разглядывал пришельца.

- Вам кого?

- Мне нужен редактор.

- Входите. Ах, да вы уже вошли. Не обращайте внимания, это Сильвестр, кивнул он на спящего. - Принес репортаж в номер и свалился прямо здесь, негодяй.

Все это редактор сообщил доверительным тоном, в улыбкой, и Монк сразу почувствовал себя уверенней.

- И часто он так?..

Редактор вяло усмехнулся и объяснил, что Сильвестр, ведущий репортер газеты "Бодрость духа", всю ночь провел на индюшиной ферме и наблюдал, как появляются птенцы.

- Это интересно, - согласился Монк. - Но разве индюшата вылупляются только ночью?

Редактор сделал вид, что не расслышал дурацкий вопрос. А Монк тут же спохватился, что слишком разговорился не ко времени.

Редактор сел за стол и, не предложив Монку стул, стал перебирать почту. Пересчитал, сколько конвертов в стопке, аккуратно сложил письма и унылым голосом спросил: - Вы, наверное, стихи принесли?

Монк покачал головой и сказал, что хотел бы попробовать свои силы в газетной работе.

Редактор с интересом взглянул на него, затем сказал, что желание похвальное, но для работы в газете нужны такие данные, какие есть не у каждого. Он немного помолчал и добавил:

- Я не буду спрашивать, кто вы, каково ваше образование, убеждения и тому подобное. Я давно сижу в этом кресле и повидал всяких людей. Как правило, внешние достоинства зачастую оказываются обманчивыми. Дипломы на талант, к сожалению, тоже не выдаются. - Редактор улыбнулся. - Вы подойдете нам, если умеете писать быстро и живым языком. Принесите мне нечто. Тогда я или спрошу ваше имя, или же мы расстанемся по-хорошему.

Редактор часто заморгал зеленым глазом и тем самым дал понять, что разговор окончен.

Монк покидал редакцию с чувством легкого восторга: "Вот тебе на! Без бюрократии и нравоучений, так просто..." Понравилась ему и свобода в отношении творческих людей, если можно так запросто спать в кабинете шефа. "Ну, что ж, надо расстараться что есть сил", - решил Монк. Появилось огромное желание написать Нечто. Вот только что?

Редактор тут же забыл про Монка, едва за ним закрылась дверь. Сегодня за завтраком он имел неосторожность выпить пива, и его теперь клонило в сон. Он с завистью поглядел на своего любимого сотрудника, безмятежно почивавшего на диване, вздохнул и полез рукой в тумбу стола. Привычно нашарил там стакан и бутылку, вслепую, ориентируясь по бульканью, налил сколько надо и торопливо влил в свое тщедушное тело черное вино. С его помощью редактор надеялся повысить тонус.

Вскоре теплая волна ударила в голову, и, чтобы продлить этот счастливый миг, редактор налил еще.

Затем заблестевшим глазом он стал внимательнейшим образом знакомиться со свежей почтой.

Дирекция городского пляжа уведомляла, что скончался лучший массажист Ройстона Чапель, и просила по этому печальному поводу опубликовать некролог.

Из следующего пакета вывалилась тонкая тетрадь.

"Стихи", - со страхом подумал редактор и, пролистнув чьи-то вирши, швырнул тетрадь в корзину. То же самое он проделал с двумя другими письмами.

Наконец редактор оживился. На голубой надушеной бумаге престарелая Сэсси Пурр, владелица кабачка, сообщала, что хочет участвовать в конкурсе, объявленном газетой и муниципалитетом, под названием "Я удивляю мир". "Я содержу небольшое подсобное хозяйство, - писала читательница, - и там есть ко" рова, которая в голодном состоянии вполне внятно произносит человеческие слова: "Эх, жизнь!" За соответствующую плату я согласна выводить ее через день для всеобщего обозрения..." Редактор не на шутку развеселился от такой глупости и решил отметить это дело стаканчиком вина. Закусывая печеньем, он принялся за новое письмо. Закройщик со странной фамилией Дон-Тон-Пон уведомлял, что за умеренный гонорар он может удивить горожан в любое время и в любом месте. Каким образом он это сделает, закройщик не сообщал, и редактор безжалостно похоронил неведомый талант в корзине для бумаг.

- Эх, жизнь! - вздохнул редактор и тут же содрогнулся, вспомнив говорящую корову. - Да быть такого не может! - подивился редактор, но, подумав, достал из корзины письмо престарелой девицы. Он решил сделать из него информацию на первую полосу.

Остался последний нераспечатанный конверт. Редактор вспорол его костяным ножичком и стал читать письмо от некоего Бильбо. Этот человек тоже хотел удивить мир. То, что он предлагал, привело редактора в высшую степень возбуждения. Он еще раз прочитал письмо и повернулся к дивану.

- Сильвестр, подъем! Есть сенсация! - завопил редактор. Его зеленый глаз сиял, как лампа сигналивации - тревожно и ярко.

IV

К середине дня щедрое солнце прогрело Ройстон до последнего камешка. Монк снял пиджак, распустил галстук, но спасения от жары не было, и тогда он выпил на углу стакан лимонной воды. Она была холодной, слегка горчила, и молодой человек почувствовал себя много бодрее.

После разговора с редактором чувство растерянности не покидало Монка, хотя все казалось так просто, чтобы устроиться в газету, нужно что-то написать. Но Что? Вот уже несколько часов ломал над этим голову Монк, но так ни к чему и не пришел. Осталась последняя надежда - Фалифан. Монк подумал, где он может сейчас быть - на службе или дома, - и решил пойти В его мастерскую - в кладбищенском парке все-таки не так жарко.

За своим рабочим столом Фалифан писал что-то золотое и возвышенное по траурной ленте.

- Ты один? - вместо приветствия спросил Монк, - Мои кретины уехали за камнем, - ответствовал Фалифан, не поворачивая головы, осторожно обмакивая кисточку в золотой пузырек. - Ройстон понес большую утрату, умер массажист Чапель, - сообщил Фалифан. - Наверное, талантливый был человек. Уже пятую ленту пишу от благодарных клиентов.

Монк равнодушно прочел надписи на лентах и как бы между прочим сказал, что был сегодня в редакции "Бодрости духа".

- Могу представить, что тебе там сказали, - оживился Фалифан. Он вытер руки о фартук и бережно отнес золоченую ленту на подоконник сушиться.

- Значит, испытание назначили? - с ухмылкой посмотрел он на друга.

- Тебя разве чем удивишь? - слегка обиделся Монк.

- Редактор Гарифон верен себе...

- Ты не виляй, - оборвал Монк. - Сосватал меня в репортеры, так давай помЪгай! Я же знаю, как ты пописывал в газету, когда мы учились.

- То-то и оно, пописывал...

Фалифан фальшиво рассмеялся, будто закашлялся.

Он уже и сам был не рад, что предложил Монку устроиться в газету, и думал сейчас, как бы незаметно, ненавязчиво отговорить друга от такой бредовой затеи.

- Не надо принимать всерьез этот бульварный листок, - пошел на попятную Фалифан. - Давай посмотрим вместе...

Он порылся за шкафом и нашел измятый номер "Бодрости духа". Небрежно разгладил на столе типографский лист.

- Смотри. Первая полоса. Здесь удивительное сообщение о конкурсе на лучшую комедию для потребы скучающей публики. На второй странице таблица калорийности продуктов. Замечательно. Ого, макароны, оказывается, калорийней мяса. Вот не знал! Идем дальше. Статья управляющего отелями о новинках сервиса.

"За умеренную плату наши гости смогут пригласить к себе в номер партнера для игры в шашки, шахматы, а также карты. Это будет обаятельный человек, остроумный собеседник, который скрасит часы уныния каждому отдыхающему в наших отелях". Понял? Можно пойти работать остроумным собеседником, партнером!

Это называется дружба за грош...

Фалифан отбросил газету и выругался.

- Сволочи! Хотят торговать уже человеческим общением.

Монк не нашел, чем возразить другу, и взял газету, чтобы найти там мало-мальски интересную заметку и поспорить с Фалифаном. Подвалом стояла обширная статья о лечении виноградом. На четвертой странице шли объявления, набранные мелким шрифтом. Одно из них Монк прочитал. Гимнаст Шептало предлагает всем желающим оригинальный комплекс упражнений, вырабатывающих стройную спортивную фигуру.

- Ну, видишь, что там? Бюллетень курортника, а не газета! - едко усмехнулся Фалифан. - Клянусь венками и надгробиями, ты ни в одном номере не прочтешь о том, почему курортникам отведено все самое лучшее? Не узнаешь из газеты и о том, почему рудокопы работают в гнилых шахтах и в сорок лет из них получаются законченные старики. Короче говоря, нечего тебе делать в газете! - сделал заключение Фалифан.

Монк с удивлением посмотрел на друга.

- Ты же сам...

- Да, сам. Сам предложил, - согласился Фалифан. - И жалею об этом. Я немного знаю, что такое газета, и я знаю тебя. Это невозможно совместить.

Монк взял со стола размалеванный жестяный цветок и зачем-то понюхал его.

- Что же ты предлагаешь? - растерянно спросил он.

- А вот давай подумаем, - обрадовался замешательству друга Фалифан. Может, подыщем для тебя что-нибудь другое. В крайнем случае подождем... Зачем лишний раз ошибаться.

- Мой диван и так продавлен, хватит! - взбунтовался Монк. - Жизнь идет, и ждать, когда лучшие годы уйдут без следа... Нет уж, надо пробовать, искать, ошибаться, черт побери, но только не сидеть сложа руки. - Глаза у Монка заблестели, он решительно объявил! - Я пойду в газету! Стану первым репортером в напишу про рудокопов, я про зажравшихся курортников, и про все...

От такого наивного заявления Фалифан поник, сжался весь и убито сел на стул, будто его облили помоями.

Смех, злость, усталость и бессилие - все смешалось в нем. Спорить с твердолобым Монком было равносильно тому, как если бы глухонемому рассказывать анекдот.

Фалифан по-собачьи тоскливо и просяще посмотрел на другаг - Одумайся, Монк. Ты наивный человек, ты наивный человек...

- Можешь обозвать меня и того хуже, но я пришел к тебе не за тем. Мне надо о чем-то написать...

Фалифан долго сидел молча, словно размышляя о чем-то. На самом деле он силился успокоить себя, чтобы не обозвать сейчас Монка дураком и не выгнать его вон. "Господи, - думал он, - человек живет на земле больше двух десятков лет, а разум как у ребенка и глаза доверчивые, как у телка. Он думает, что добиться правды так же легко, как помыть руки".

- О чем же мне написать, я жду твоего слова? - напомнил Монк.

- Ждать не надо, - вскочил Фалифан. - Я тебе скажу. Надо врать как можно лучше. Врать так, чтобы было похоже на правду. Напиши, что древесный медведь пришел в город и бросался камнями в прихожан в церкви. Если надо будет, я подтвержу. Или придумай что-нибудь сенсационное, этакое с душком...

- Ладно, прости меня, дурака. - Монк хлопнул приятеля по плечу. - Я пойду. Прощай до лучших времен.

Фалифан остался один, и тревожное чувство завладело им. Будто друг пошел на верную гибель, а он не сумел удержать его и остался в тылу. Впрочем, такое состояние длилось лишь миг. "Что это со мной? - тут же очнулся Фалифан. - Пусть сам разбирается, не маленький". Он достал новую ленту и вернулся к пузырьку с краской. У него была очень хорошая работа, она прекрасно отвлекала от забот и ненужных волнений, Фалифан обмакнул кисть и стал выводить золоченую букву. Рука его была твердой и верной.

Проходя по кладбищенской аллее, Монк поравнялся с домом протоиерея унылым одноэтажным сооружением из старого кирпича. Вытянутый в длину, дом напоминал конюшню или казарму. Шесть овальных окон по фасаду, окованная медью дверь... Монк с удивлением обнаружил, что, несмотря на середину дня, окна почему-то до сих пор закрыты ставнями. И дверь распахнута настежь...

В это время внутри дома раздался какой-то странный звук, похожий на приглушенные рыдания или на стон. Зачуяв недоброе, Монк остановился, прислушиваясь. Звук вновь повторился, и на этот раз Монк воспринял его как призыв о помощи. Медлить было нельзя, и он решительно ступил через чужой порог, чувствуя, как бешено застучала кровь в висках и нервно задрожали руки.

Миновав темную переднюю, Монк ворвался в гостиную. Здесь никого не было, зато хорошо сохранились следы недавнего погрома: отодвинутый буфет, перевернутый стол, по полу пестрым ворохом были разбросаны книги, тряпье, осколки посуды...

- Кто тут есть? - закричал Монк.

Приглушенный голос раздался за стеной. Монк выбежал в коридор, толкнул соседнюю дверь и в спальне обнаружил протоиерея Гарбуса. Тот был привязан по рукам и ногам к железной кровати. Сукно рясы дыбилось у него на груди, тяжкий золоченый крест по цепочке убежал на пол, будто якорь, надежно удерживающий грузную тушу священника.

Как раз в этот момент дьякону удалось избавиться от кляпа во рту, и он орал теперь смертным воем, как раненый вепрь. С его криком воздух в комнате все гуще напитывался винным духом.

Монк давно уже освободил Гарбуса от пут, но тот все вопил, пока Монк не догадался поднести ему стакан наливки. Протоиерей потянулся рукой и только тогда с удивлением заметил, что волен распоряжаться своими членами.

После наливки он немного пришел в себя, свесил ноги с кровати и уставился на Монка. С минуту Гарбус созерцал своего освободителя, наконец зашевелил языком:

- Ты, кажется, приходишь к Фалифану?

- Да. Я Монк... Что случилось? Кто вас связал?..

- О-хо-хо-хо-хо... - Священник уткнулся лбом в кулаки и замотал головой в немом, отчаянии... - Только вчера я получил от муниципалитета деньги на ремонт храма божьего, а сегодня рано поутру какая-то нечисть земная... трое головорезов, да еще в масках... чертово отродье! Налей-ка мне вина.

- Ну и что было дальше? - спросил Монк, наливая из бутылки.

Протоиерей молчал, внимательно наблюдая, как наполняется стакан. Он выпил и принялся ходить по комнате, всхлипывая и бранясь. Топтал в бессильной ярости барахло, валявшееся на полу, пинал пустые бутылки. Только некоторые бумаги он поднял и спрятал в бюро.

- Что было дальше? - переспросил он, будто вопрос только сейчас дошел до него. - Эта нечисть постучалась в мою голову чем-то тяжелым, и мир померк в моих глазах. Я даже взором не смог проститься с моим драгоценным Саквояжем. Он был вот здесь... - Гарбус пнул ногой по резному дубовому шкафчику с выломанным замком.

У Монка была мысль бежать в полицию и заявить обо всем случившемся, но он передумал. Его осенило: ограбление священнослужителя - это же то самое нечто, которое от него ждут в газете! Но в то же время Монк отчетливо понимал, что его репортаж будет много ценнее, если он сам выйдет на след преступника.

Чутье сыщика-дилетанта подсказало ему самый простой путь расследования. Какие-то клеточки мозга зацепились за цифру три. Трое было, по словам Гарбуса, грабителей. В то же время трое ремесленников уехало сегодня утром из мастерской погребальных принадлежностей. Совпадение было слишком очевидным, и Монк не сомневался, что нащупал нужную нить.

- Где берут камень для памятников? - спросил он у Гарбуса.

Протоиерей все еще неприкаянно бродил по комнате. От чужого голоса он вздрогнул и удивленно уставился на Монка, будто впервые видел его.

- Зачем? Ты откуда?

- Мне нужно знать, где каменоломня, - настаивал на своем Монк.

- А-а, плевать... - дьякон махнул рукой. - Иди к Зеленому ручью, потом по дороге направоБольше в доме Гарбуса Монку делать было нечего.

Он без лишних слов покинул место происшествия и подобно полицейской ищейке натянул незримые поводья азарта.

С каждым шагом Монк все больше укреплялся во мнении, что священника ограбили незадачливые мастеровые. Против них выпадали весомые улики: они отсутствовали на службе в момент ограбления, они могли знать о деньгах, полученных Гарбусом. Монк вспомнил тупые физиономии братьев-близнецов, вороватые глазки Дозо, и азарт охотника придал ему новых сил.

Кладбищенский парк постепенно переходил в лес.

Дорога, поросшая травой, делалась все уже, но следы лошадиных копыт и тележных колес возле непросохших луж придавали молодому сыщику уверенность, что движется он в правильном направлении. Изредка Монк останавливался и вслушивался в тишину леса. Ему чудилось, что он различает уже скрип колес и голоса. Но то ветер шумел среди угрюмых дерев.

Дойдя до Зеленого ручья, дорога раздваивалась, и Монк уверенно повернул направо. Глинистая дорога стала подыматься в гору, она все гуще была нашпигована каменными обломками, и Монк догадался, что скоро будет карьер. В азарте преследования он потерял счет времени, забыл про усталость, но по мере приближения к цели дыхание его все больше сбивалось от волнения. "Ну и денек мне сегодня выпал, - думал Монк, благодаря случай, который так кстати подвернулся в начале его газетной карьеры. - Надо будет не упустить. подробностей, когда стану писать репортаж, чтобы Гарифон..." Замечтавшись, Манк забыл про бдительность и за поворотом чуть не натолкнулся на подводу, которую так рьяно преследовал. От неожиданности он бросился в чащу, не разбирая дороги. "Все, конец, - подумал Монк, - я обнаружил себя". Остановившись, он прислушался, но не услышал звуков тревоги в лагере противника. У него появилась надежда, что его не заметили. Монк мысленно выругал себя за беспечность я бесшумно вернулся назад, чтобы выяснить обстановку.

Осторожно выглянув из кустов, он увидел среди валунов лошадь, которая на солнцепеке сторожила пустую телегу. Рядом, на камне, лежал моток веревки и чьято куртка. И ни одной живой души - ни Дозо, ни братьев-близнецов... Затаившись, Монк стал ждать.

То, что людей сейчас в карьере не было, еще больше подтверждало догадку Монка о том, что грабители решили спрятать похищенные деньги, в лесу. Затем он так и спешил сюда, чтобы выследить, куда преступники спрячут саквояж Гарбуса. Это было важное доказательство, ради которого стоило рисковать.

Вдруг у себя за спиной Монк услышал подозрительный хруст - чьи-то осторожные шаги. Затаив дыхание, он торопливо отпрянул в сторону и неслышно упал в высокую траву. Прохладная земля будто освежающий компресс охладила его разгоряченное тело, но сердце нельзя было унять. Давно забытое чувство опасности будоражило сейчас все существо Монка, будто он в штормовую ночь стоял на палубе корабля, потерявшего управление, и его несло бог весть куда...

Через полминуты рядом прошелестели три пары ног. Монк выждал еще немного, потом осторожно поднялся, отряхнул одежду от лесного мусора и вернулся на свой наблюдательный пункт. Заросли дикой вишни хорошо укрывали его.

Надо было видеть счастливое лицо Монка, когда он обнаружил возле подводы именно Дозо и близнецов.

Даже не подозревая, что они пойманы с поличным, обнаружены, грабители-неудачники затаскивали на телегу камень, чтобы привезти его в мастерскую и тем самым оправдать свое долгое отсутствие. "Как бы не так, нашли дурака", - ухмыльнулся про себя Монк.

Он смотрел на счастливые сосредоточенно-тупые физиономии преступников, уверенных в своей неуязвимости, и с трудом удерживал в себе приступ хохота. Ему захотелось крикнуть, чтобы увидеть, как мастеровые, прижав уши, петляя, метнутся в чащу, как зайцы.

Ремесленники наконец взгромоздили камень на телегу, подобрали инструмент и завернули лошадь к городу. Монк помахал им вслед, даже присвистнул тихонько и только тогда направился в глубь леса, в то место, откуда несколько минут назад возвращались грабители. Вскоре он отыскал свежий холм, раздвинул лепешки дерна, ткнул пальцем в рыхлую землю и даже не стал копать. Без того было очевидно, что саквояж с церковными деньгами лежит здесь, возле его ног...

Через день репортаж Монка вышел на первой странице "Бодрости духа". Редактор Гарифон торжественно представил сотрудникам газеты нового репортера.

"Такое под силу лишь человеку незаурядных способностей. Учитесь", сказал редактор и назначил Монку самый высокий гонорар за его сенсационный репортаж.

Монк чувствовал себя героем дня. Вечером он пригласил своих новых коллег в кабачок. Сам не ведая почему, вдруг сделал широкий жест и заказал две бутылки "Пикадо", каждая из которых была ровесницей ему. Газетчики вылакали драгоценный коньяк, словно водку, без торжественности, не смакуя. Монк им пришелся явно по душе, и они поздравляли его с удачным дебютом, засыпали советами, вводили в курс редакционных дел и интрижек. Главенствовал за столом Сильвестр. Когда всех уже здорово пробрало, Сильвестр не в меру разболтался и начал хвастать. Он сказал, что скоро выйдет его гвоздь, еще похлестче, чем у Монка.

- Это будет такая сенсация, такой фурор... - Сильвестр закатывал глаза и мотал головой. - Представляете, какой-то шизофреник решил удивить горожан тем, что... нет, не скажу, потом...

- Да чего там, все свои!

- Нет, - упирался именитый репортер, - ну, впрочем, ладно, только по секрету. Этот шизофреник будет заживо закопан в землю на полчаса. Он обязуется возвратиться в этот мир живым и невредимым.

- И что он будет иметь?

- Сто тысяч! Живым или мертвым он их получит.

"Да что же такое творится в нашем Ройстоне? - соображал Монк. - Что ни день - то сенсация!" Он порозовел от вина и духоты кабачка и окончательно освоился среди собратьев по перу. С каждым новым тостом Монк все больше убеждался, что не ошибся, выбрав себе такой нелегкий, но такой сладкий и почетный хлеб газетчика.

- Давайте выпьем за нашего юного друга, - предложил кто-то. - Будь здоров, Монк!

- С посвящением тебя!

VI

То, о чем Сильвестр по секрету рассказал товарищам в кабачке, Ройстон узнал на следующее утро из рекламных щитов. Они так и плескали в глаза прохожих яркой краской: внимание, конкурс "Я удивляю мир". Внимание...

И вот настал желанный час невиданного представления. К полудню почти все население города перекочевало на стадион, чтобы стать свидетелями настоящего чуда. Полчаса под землей - это невероятно!

Толковали разное. Одни рассуждали о специальной гимнастике, благодаря которой можно научиться на время отключать работу легких и сердца. Другие считали, что безвестный старик - обыкновенный самоубийца, захотевший с шумом и помпезностью отойти в мир иной и тем самым "увековечить" свое имя. Третьи ничего не думали, им было просто интересно - что из всего этого получится. Но как бы там ни было, все сходились в одном - подобных зрелищ в Ройстоне еще не было.

Сильвестр явился к месту действия почти к самому началу. У подножия лесистой горы, в живописной долине, широким амфитеатром раскинулись дощатые трибуны, набитые гудящей разноцветной толпой. Стадион жевал бутерброды, поблескивал стеклом запрокинутых пивных бутылок, шелестел конфетными обертками, выпускал к небу голубую табачную дымку. У Сильвестра, как у всякого порядочного репортера, были свои читатели и поклонники, поэтому ему приходилось беспрестанно раскланиваться с многочисленными знакомыми и незнакомыми людьми. В то же время он напряженно следил за настроением толпы, подмечая малейшие изменения в обстановке, чтобы не пропустить какую-нибудь интересную деталь или казус и украсить такой изюминкой будущий репортаж. Событие, о котором предстояло писать Сильвестру, было не рядовое, и он хорошо понимал, что от умелой подачи материала слава его умножится в несколько раз, а сам репортаж войдет в классику и наверняка будет перепечатан столичными газетами. Сильвестр продумал наперед каждый абзац, выверил каждое слово и был уже заготовлен броский заголовок: "Покойник на полчаса". Битый газетный волк мог прямо сейчас выдать первоклассный репортаж на первую полосу, нужно было только знать, ;Чем закончится вся эта комедия.

Без четверти час к стадиону подъехал муниципальный автомобиль и несколько чиновников прошли в ложу. Сильвестр подметил, что высокое начальство не решилось явиться на рискованный спектакль, где в основе сюжета был заложен щекотливый вопрос: жить или не жить.

На середине зеленого поля заканчивались последние приготовления. Рабочие выровняли стенки прямoугольной ямы размером со стандартную могилу и принесли ящик, как две капли воды похожий на гроб.

Возле ямы у столика толпились несколько человек - организаторов зрелища и полицейский офицер. Без пяти минут час на середину стадиона въехал автобус. Из него вышел Бильбо в черной матросской куртке с сияющими пуговицами. Над спокойными, чуть насмешливыми глазами поблескивал лаком козырек фуражки.

Героя дня учтиво встретили чиновники - устроители врелища- и встали с ним рядом посреди амфитеатра.

Барабаны ударили дробью по нервам толпы. Бильбо величественно стоял между черным зевом ямы и деревянным ящиком и не спеша обводил взглядом трибуны. Барабанщики умолкли. Без их поддержки фигура старика враз стала маленькой и беззащитной - сутулая спина, короткие ноги. "Как трухлявый сучок", - Профессионально отметил Сильвестр. Но когда старик заговорил, его голос оказался твердым и сильным.

- Я пришел сюда в надежде удивить вас, люди. Трудное это дело, но я попробую...

По трибунам прошелестел ветерок аплодисментов, ему что-то кричали, но Бильбо не слушал. Он по-хозяйски осмотрел ящик, заглянул в яму. Потом он снял фуражку и помахал ею, выражая этим жестом то ли прощание, то ли благодарность за внимание. Потом Старик очень просто, будто в постель укладывался, забрался в гроб. И эта простота, лишенная позы и внешнего аффекта, произвела на публику большее впечатление, нежели самое изысканное манерничанье. Ящик Накрыли крышкой и бережно опустили в яму. Служащий с потным румяным лицом подошел к столику и Перевернул большие песочные часы. Рабочие в два cчета закидали землей тесное пристанище старика. По их тревожным лицам было видно, как они боялись услишать хоть какой-нибудь звук из-под земли. Сильвестр отметил этот любопытный штрих.

Появился доктор в темном жарком костюме с кожаным сундучком в руке. Он сел на стул и бесстрастно принялся наблюдать, как пересыпается песок в пузатом стекле.

Трибуны вновь наполнились праздным гомоном. Хлопали бутылочные пробки, шелестели обертки шоколада, газеты... Через двадцать минут, когда землекопы начали вскрывать яму, шум немного поутих. Еще через десять минут рабочие достали ящик и установили его на постамент. Вновь ударила барабанная дробь, трибуны замерли. Когда песчинки в часах закончили отсчет времени, рабочие спешно сняли дощатую крышку и в ужасе отпрянули от гроба. Стадион колыхнулся в наПряженном ожидании - что там? Доктор метнулся к вскрытому ящику, но так и не воспользовался своим сундучком. Бильбо был мертв. Доктор для проформы пощупал пульс, сказал что-то чиновникам и убрался восвояси. Главный распорядитель аттракциона, одетый для пущей важности в строгий закрытый костюм, во бсеуслышание объявил, что попытка "удивить мир" закончилась печально. Человек по имени Бильбо умер от удушья.

Оцепенение публики продолжалось недолго. Рев, свист, визг, топот могучая волна негодования всколыхнула амфитеатр. Взбешенная толпа бурно выказывала свой протест, гнев и ярость тому, кто ничего слышать и видеть уже не мог - бедному Бильбо, старику, который не сумел прижиться среди них и вот сейчас ценою собственной жизни бросивший вызов тем, кого не сумел понять и полюбить.

- Шарлатан!

- Надувательство!

- Сто тысяч за обыкновенное самоубийство! Какая наглость!

Крики слились в единый звериный вой.ч Бесстрастный чиновник звонил в колоколец, но толпа еще долго бушевала. Тишина настала лишь тогда, когда появился конверт с завещанием старика. Торжественно сломав печать, чиновник громогласно начал зачитывать последнюю волю старого моториста. Завещание было коротким. Свои сто тысяч, причитающихся за необычное зрелище, Бильбо постановил публично... сжечь на костре.

Это было неслыханное издевательство над живыми людьми. Дружный вопль дикарей вознесся от стадиона к небесам. От этого, взрыва негодования заплакали дети и взмыли вверх все птицы в округе. Тем временем распорядители зрелища готовились выполнить последнюю волю сумасброда. Принесли казенный мешок с деньгами, рабочие принялись устраивать костер. Кучу хвороста облили бензином. Оставалось только поднести спичку. Чиновник стал выкладывать на стол пачки филонов, чтобы зрители могли удостовериться, что никакого обмана со стороны властей нет - обязательства выполняются честно. Вспыхнуло пламя костра, неяркое при свете дня. И люди не выдержали. Сначала несколько человек выбежало на поле, чтобы помешать такому надругательству. За ними сорвалась добрая половина толпы. Сотни, если не тысячи, людей бросились с трибун вниз, подобно лавине, чтобы уничтожить, заплевать на зеленом поле стадиона позорный костер.

Чиновники вместе с полицейскими спешно ретировались, не забыв, однако, прихватить с собою деньги.

Монк не сразу пробрался к гробу. Когда же он всетаки преодолел потное месиво человеческих тел, прощаться было не с кем: гроб с мотористом опрокинули в яму, завалили землей, забросали пустыми бутылками. В ярости Монк принялся колотить чьи-то спины, слюнявые морды. Он вслепую махал кулаками, вовсе не задумываясь о том, что рассвирепевшая толпа в одну минуту затопчет его в землю следом за Бильбо.

Неожиданно его схватила за шею чья-то сильная рука и куда-то потащила. Монк изворачивался, чтобы достать обидчика кулаком, и неожиданно увидел рядом с собой Сильвестра.

- Д-дурак, бежим скорее! - испуганно выдохнул Сильвестр и крепко ухватил Монка за руку.

Они с разбега залетели в редакционный автомобиль, и он тут же рванул с бешеной скоростью прямо из-под носа кровожадных преследователей.

Сильвестр отвез Монка домой, велел лежать, пить успокоительное и пообещал выхлопотать для него у редактора небольшой отпуск.

Монк лежал в одиночестве в своем пустом доме, в вся земля казалась ему сейчас пустой и ненужной, как высохшая ракушка. Черная злость на самого себя переполняла его. Он тысячу раз казнил себя, втоптал в грязь, обозвал последними словами, потому что был бесконечно виноват, виноват, виноват. Кругом виноват.

Монк скрипел зубами, метался, как в бреду, на своем диване и стонал: Скотина, какая же я сволочь. Дерьмо!

А в голове вертелся один-единственный вопрос: что же делать? Но ответ на этот маленький и такой непростой вопрос глушила слепая черная тоска. Монк хорошо сознавал, что с тех гнусных времен, когда его дурачил Аллис, он не изменился, и по-прежнему был увлечен только собой. Так пристально баюкал свою совесть, что забыл про всех близких ему людей. Икинека, Чиварис, Бильбо. Самый беспомощный из них был Бильбо. Ему были чужими все люди на берегу.

Чиварис, Грим Вестей, он сам - все слишком ушли в свой мир, в свои заботы...

Монк живо увидел своего отца. Воображение представило его почему-то не в лучшие времена на "Глобусе", а уже потом, на финише, когда сгорбленный тихий старик сидел на пустынном берегу вместе с Бильбо.

Они все ушли - отец, Икинека, Лобито, моторист.

Монк остался. Он может ходить, дышать, есть, пить, любить и ненавидеть, радоваться и страдать. А их уже Нет. Но во имя чего теперь жить? Для кого, если любимые люди оказались любимыми только тогда, когда ушли навсегда? Они уже никогда не услышат тебя.

От этой мысли защемило сердце, и Монк искренне пожалел, что оно не лопнуло вообще. Так было бы лучше. А может... Он вспомнил, что в аптечке есть пузырек с ядом для крыс, надо только встать и пройти пять шагов. Пять шагов до абсолютной свободы. "Как мало и как просто", - подумал Монк. Но он не встал и не пошел. Что-то сдерживало его, не страх, не жалость к самому себе, а что-то другое, еще не понятое.

И он вдруг отчетливо осознал, что мешает ему сейчас сделать эти пять шагов, - чувство неискупленной вины, неотданные долги. Он как наяву увидел старика Бильбо на стадионе в черной матросской куртке у своей могилы. Там он сделал свой последний отчаянный шаг, но не к людям, а от людей. Он ушел из жизни, Пытаясь отомстить как-то за свою нескладную жизнь.

А может, еще за что-то, но и что из этого вышло? Детский лепет, сумасшедшая выходка. Никто ничего не понял.

Стиснув зубы от отчаяния, от собственной слабости, Монк поклялся отомстить Ройстону за смерть старика. Это решение придало ему сил, он быстро успокоился и уснул.

VII

На следующий день Монк явился в редакцию газеты собранным и невозмутимым. В коридоре он столкнулся с редактором Гарифоном и бодро, даже чересчур бодро, приветствовал его. Заслышав голос Монка, как из-под земли появился Сильвестр. Он громыхал свежим номером газеты, как листом железа, вышел его бессмертный репортаж со стадиона. Монк сделал вид, что уже читал его, и даже кивнул головой, якобы в знак одобрения, но свое спокойствие тут же утратил.

Слепая ненависть ко всему миру вновь с прежней силой аакипела в нем, и он готов был растерзать сейчас любого.

Кто знает, во что бы все это вылилось, но, к счастью, Сильвестра куда-то позвали, и Монк в немой ярости вашел в свой кабинет. Здесь он выпустил на волю свои чувства, и так пнул ногой стол, что чернильный прибор завалился набок и густая жижа чернил залила коленкоровую столешницу. Монк смотрел на глянцевое фиолетовое пятно, и ему показалось, что это не отмщенная кровь Бильбо. Чернильная лужа причудливо вастыла перед ним, как напоминание - действуй.

Монку хотелось взорваться бомбой, разразиться грозой, написать такую статью, чтобы швырнуть людям в лицо жестокую правду о них самих. Нельзя жить припеваючи на этой грешной земле, нельзя быть глухим к чужой беде. Много сил нужно положить, чтобы жить не только для себя. И вдруг Монка озарило: а ведь Бильбо, будучи тихим добрым стариком, ничего не делал. Прозябал на "Глобусе" и ждал невесть чего. И только когда понял, что его время, жизнь его уже позади, вот тогда-то и пошел он добровольно на плаху. Отсюда - вывод: надо жить в своем времени. Или приспособиться к окружающему миру... В море все они и Бильбо жили вне времени. Когда земля призвала их, Бильбо не сумел приспособиться. Он умер.

Как и отец... Но Грим Вестей нашел свой удел на берегу. А я, я нашел?..

Монк смотрел на засыхающее пятно чернил и не слышал в себе ответа на такой важный вопрос.

Опустошенный и разбитый, Монк поднялся из-за стола. Надо было куда-то идти и что-то делать. Сейчас только ноги правили всем его существом, и он шел неведомо куда.

Некоторое время он был погружен в какой-то болезненный тяжелый сон и очнулся лишь тогда, когда увидел себя в том нищем квартале, где его однажды приняли за страхового агента. И опять те же любопытно-настороженные взгляды из сырых подворотен. Чтобы укрыться от этого враждебного внимания, Монк поспешно завернул куда-то в закоулок, прошел мимо длинного ветхого забора и, нащупав в кармане блокнот, будто спасительное оружие, не отдавая себе отчета, толкнул первую попавшуюся дверь.

Он сразу же окунулся в темноту, налетел на какието ящики, поскользнулся - по полу были разлиты помои. На весь этот шум никто не подал голос, не вышел навстречу, и Монк в растерянности стоял на пороге комнаты, удивляясь, почему летом, среди бела дня здесь такой мрак.

Монк шагнул еще и, приглядевшись, в скупом свете, пробивающемся с улицы сквозь закрытые ставни, увидел нечто похожее на кровать, рядом - пустой фанерный ящик, приспособленный под стол. На крова ги под грудой тряпья зашевелилось что-то живое. Монк приблизился еще на шаг и сначала увидел костлявые пальцы, беспокойно перебирающие край одеяла, а потом - бледное лицо старика с запавшими щеками, все заросшее длинными седыми волосами.

Старик что-то промычал, дернулся раза два, порываясь встать, но безуспешно. Судороги пробежали по его телу, он вытянулся и затих, закрыв глаза. Монк, перепугавшись, что бедняга грешным делом помер, ухватил сухую руку, и тут вдруг старик беазвучно заплакал.

- Как вас зовут? Кто вы? Где люди? - бормотал Монк глупые вопросы и не знал, что делать.

Старик, брызгая слюной, бормотал какие-то проклятья. Сквозь несвязный строй слов Монк разобрал, что в доме через дорогу живет такая-сякая дочь старика и что у дома того желтое крыльцо. Несчастный еще чтото пролепетал и указал взглядом на стол. Монк разглядел на ящике кастрюльку с жирной холодной похлебкой, курительную трубку и жестянку с табаком.

- Еда? - спросил Монк дрожащим голосом, потому что до сих пор не мог прийти в себя от всего этого ужаса.

- Табак, - скрипнул зубами человек, и Монк поспешно стал набивать трубку, брезгливо косясь на кастрюлю с едой.

Табак был самый дешевый, и старик чадил вонючим дымом, от которого разламывались легкие. Монк почувствовал приступ дурноты и уже был не в силах больше слушать хриплый бред мученика, заживо погребенного в прекрасном курортном городе Ройстоне.

Репортер курортной газеты поскорее выбрался на улицу. Там, под ярким солнцем, ошалевший Монк пил теплый и свежий воздух лета и решал, что же делать дальше. И тут он увидел дом с желтым крыльцом, о котором говорил старик. Точнее, это был не дом, а такая же хибара, как и все здесь, вот только что крыльцо...

Решив выяснить все до конца, Монк быстро стал пересекать улицу. За минуту короткого пути он собрался с мыслями, отбросил прочь всяческие сомнения и решил действовать официально и решительно, как и подобает репортёру. Цель была одна: заклеймить тех людей, которые заживо похоронили старика.

И тут Монк понял, что ему, после истории с ограблением священника, во второй раз повезло. В его руках был именно тот случай, когда можно заявить о себе ярко и даже несколько скандально и написать честный репортаж, в полном согласии с собственной совестью.

V

Стук в дверь был громким и властным. Открыла худая старуха с треугольным морщинистым лицом, но Монк тут же увидел, что ошибся. Хотя волосы, убранные под косынку, вылезали на лоб седыми прядями, но под выцветшим халатом угадывалась еще крепкая фигура женщины лет пятидесяти.

Узнав, кто такой Монк и зачем он пожаловал, женщина раскрыла дверь шире:

- Проходите.

Следуя за хозяйкой в дом, Монк думал увидеть грязную нищету и запустение - верных спутников опустившихся и убогих людей. Но в светлой комнате было чисто, опрятно и даже уютно. Веселые шторки на окнах, пузатый диван у стены, накрытый мягкой тряпицей, три большие кровати по углам, аккуратно застеленные. Посреди комнаты, за длинным столом, сидели девушка лет шестнадцати и двое мальчиков, один - почти подросток, другой - лет десяти-одиннадцати. Посредине стола дымилось блюдо с кашей. Еще были хлеб и кувшин молока. Вот и вся трапеза.

Монк вспомнил убогую конуру старика, засаленную кастрюльку на ящике и ощутил в себе первые признаки скрытой ненависти к этому благочинному семейству. Чтобы не выглядеть глупцом, пришедшим учинять скандал, Монк держался нейтрально и даже пытался улыбаться. Его позвали к столу, но он вежливо отказался и разглядывал с порога умытых и причесанных детей, хозяйку, рано постаревшую, и жаждал только одного - чтобы как можно скорее снять с этих людей благолепие, чтобы все они тут же, на месте, казнили себя за бездушие и жестокость.

- Я был у вашего старика... - сказал наконец Монк и замолк с приговором во взгляде.

Дети за столом по-прежнему приветливо смотрели на гостя, а женщина, вздохнув, принесла стул к дверям и велела Монку сесть. Монк стал догадываться, что история с одиноким стариком намного сложнее, чем он предполагал, и что не черствость и бездушие правят людьми, которых он сейчас наблюдал, а нечто другое.

- Ешьте без меня, - повернулась к столу женщина, а сама села напротив гостя. - Я буду говорить при них, - предупредила она репортера, - тем более мне нечего таить, дети все знают...

Дочь старика говорила негромко, голос ее звучал ровно, но Мои к почувствовал в нем скрытую боль. Он приготовил блокнот в карандаш. Но разговор получился такой, что не пришлось записывать. В памяти и без того хорошо уместился невеселый рассказ женщины.

Рано овдовела, потом вечная нищета и неустанный труд с утра до ночи. Нанималась к разным людям на любую работу, лишь бы поднять детей, поддержать отца. Он уже тогда начал болеть. Сначала думали - старость, а оказалось хуже - болезнь души. Другими словами, старик стал полоумным. Он много пил, проматывая за день-два свое жалкое пособие по старости, я потом клянчил деньги у дочери. Ему трудно было отказать, потому что он грозился поджечь дом, убить ее и внуков.

Бедная женщина, которая сама еле сводила концы с концами, жалела отца, а потом устала. До такой степени устала, что возненавидела его.

Врачи отделывались каплями и дешевыми порошками, считая, что старик протянет недолго, а он, как назло, жил и жил, свирепея с каждым днем, и с ним стало уже совсем невмоготу. Дочь начала искать какойто выход. Сначала обивала пороги богадельни, но туда душевнобольных не брали. Ей предложили отдать старика в дом для сумасшедших, но это было где-то далеко, и дочь не согласилась. А два года назад соседки подсказали, что рядом сдается по дешевке жилье. Это было очень хорошо. Во-первых, потому, что рядом, вошь вторых, спокойней станет в доме. А самое главное - недорого. И она согласилась.

- Вот так мы и похоронили его заживо, - вздохнула хозяйка. - Может, и отомстит мне бог когданибудь, но что же теперь - и на этом свете мучиться, и на том?

Женщина замолчала. Монк заметил, что дети все это время так и не притронулись к еде. Ему нечего было спрашивать и говорить. Он почувствовал себя лишним в этом доме. Засунув блокнот в карман, Монк учтиво попрощался.

VIII

На два дня Монк окунулся с головой в жизнь самых нищих кварталов Ройстона. Два дня он заглядывал в глаза чахлых детей и стариков, два дня дышал сыростью и зловонием запущенных жилищ, разговаривал с больными и калеками, проститутками и алкоголиками. Он выслушивал в закопченных темных углах рыдания и мольбы, брань и проклятия отчаявшихся людей и признавал, что все эти несчастные, изуродованные жизнью существа могли быть нормальными людьми, работящими и веселыми, здоровыми телом и душой, если бы государство к ним снизошло. Но теперь было другое время и другой город. Люди, которые находили себе средства к существованию в портовом городе Ройстоне, оказались не у дел в Ройстоне курортном. Коренные жители Побережья попали в положение сирот, оставшихся без кормильца. Многие из них жили случайными заработками и зачастую довольствовались овсяной похлебкой и куском хлеба. Эти люди, не имевшие ни настоящего, ни будущего, возненавидели роскошь курортного города, потому что она была им недоступна. Зато они любили деньги и поклонялись им страстно, как богу - спасителю от всех бед, готовые ва несколько филонов поступиться самым святым, что есть в человеке - совестью, честью, добротой... Для многих такая распродажа была болезненной, люди страдали, мучились, но все же сознательно жертвовали человеческим в себе, лишь бы только выжить. И они дышали, ходили по земле, ели, пили, спали и думали, что живут.

С тяжелым сердцем смотрел Монк на все это, но у людей не было веры в лучшее, а без надежды не было сил бороться за себя. И Монк это понимал. Но он знал также и то, что в Ройстоне нашлось немало таких, которые не хотели воровать, грабить, мошенничать, торговать, прислуживать и делать все то, что считали недостойным себя. Эти честные люди выбрали себе каторжный труд на руднике.

Чтобы лучше узнать рудокопов, Монк пришел к ним под землю. Он глотал пыль, задыхался в тесном забое, где по углам пищали крысы и ненадежная кровля могла обрушиться в любой момент. Он ломал подземный камень вместе с рабочими, не обращая внимания, что его опрятный костюм враз потерял приличествующий вид: пиджак и брюки на локтях и коленях висели лохмотьями.

Монк бил киркой с остервенением, исступленно, до темноты в глазах, надеясь высечь искру истины - какое же спасение, какой смысл дает человеку такая страшная каторжная работа, во имя чего люди ползают здесь, как кроты, в потемках, по колено в воде, без глотка свежего воздуха? Но Монк так ничего и не понял, рудокопы остались для него чужими, и он лишь всею душой сочувствовал им. Монк потерял счет времени под землей, выламывая и кроша чертов камень.

Пот смешивался с пылью на его лице, и вскоре глиняная маска стянула кожу на лбу и щеках. И когда он в изнеможении и отчаянии от тупой, нечеловеческой работы готов был расплакаться или закричать, его ктого ухватил за руку.

Это был Грим Вестей. Он выхватил у Монка кирку и отбросил ее в сторону. Лампочка, укрепленная над козырьком каски рудокопа, высвечивала нахмуренный лоб и колючие глаза.

- Довольно баловаться, дружок, - грубо сказал он. - Не твое это дело...

И тогда Монк закричал что-то в ярости. Он не помнил точно слов, какие вырвались у него, обессиленного и злого, но смысл был таков, что его, Монка, это дело, ибо он - репортер, и его долг - написать всю правду,

- Ты не напишешь, - сказал Грим.

- Напишу! Все напишу про вас, кротов подземельных!

У Грима Вестена окаменели скулы. Он молча развернул Монка к выходу и дал ему пинка коленом. Тот упал на руки и с трудом.поднялся.

Монк близко увидел свирепое лицо Грима Вестена, даже сквозь глиняную маску это было заметно.

- Ты паршивый щенок! - кричал Грим. - Благодетель!.. Несешь беду... Борец за справедливость... Полицейский наушник...

Монк слушал эти несправедливые обвинения в свой адрес и сейчас, в этом тесном подземелье, понял, что между ним и Гримом Вестеном уже ничего нет общего, что последняя нить прошлого, связывавшая их, окончательно оборвалась. Море, "Глобус" - все это покрылось дымкой забвения, Монк осознал, что людей недолго может связывать прошлое, если их не объединяет настоящее.

Он не обиделся на брань Грима, хотя, честно говоря, и не понимал причины такой ярости спокойного и сильного человека, каковым был Грим Вестей. Монк отряхнул ладони и, не оборачиваясь, стал выбираться к выходу.

Чем ближе продвигался он впотьмах к свежему шдуху и свету, тем очевидней становилась правота Грима Вестена. Бывший штурман "Глобуса" чутко угадал метания Монка в поисках добра, его жалкие попытки приносить пользу всем, а в итоге - никому.

От таких несоразмерных замыслов только страдали живые люди, которые были рядом с ним: Икинека, Лобито, Чиварис, Бильбо... Монк хотел достичь сияющей золотой вершины всеобщего счастья и не замечал самородков у своих ног, потому что взор его был устремлен ввысь. "Отец тоже искал страну всеобщего счастья - Утросклон, - подумал Монк, - но он в этих поисках не причинял боли ближним. Грим прав, я самонадеянный, бездарный выскочка".

Из шахты Монк вышел стариком, прожившим долгую жизнь, - так он был опустошен и устал...

Дома он нашел записку от курьера. Его искал редактор.

- Пошли все к черту, - выругался Монк и рухнул в изнеможении на диван.

Встреча с Гримом в ночной черноте забоя подломила силы и веру Монка, но за те два дня, что скитался он по задворкам Ройстона, он многое приобрел.

Он был переполнен увиденным, голова его раскалывалась, блокнот распух от записей. Нужно было разрядиться, выплеснуть на бумагу всю правду, всю свою боль. И только тогда Монк имел право жить дальше на земле.

Кошмары, сказочные видения, похожие на бред, кружились в голове, пока он лежал: то ли сон, то ли игра возбужденного мозга...

Он встал, не зная, сколько времени пролежал так в бессильной попытке уснуть. За окном было темно.

Умывшись ледяной водой, Монк сел за стол, достал стопку чистой бумаги, и перо его, уткнувшись в задумчивости в угол листа, быстро взяло разбег.

Монк писал. Писал не отрываясь, не заботясь о том, как согласуются между собою слова, как выстраиваются фразы. Он писал легко и свободно, и это было высшее вдохновение творчества: высказать то, что не дает есть, спать, ходить, просто жить.

С каждой исписанной страницей будто легче становилось дышать, и Монк спешил вздохнуть полной грудью. Он писал о том старике, которого заживо похоронили родственники, о Льюзи, зарабатывающей на жизнь своею молодостью, о рудокопах, о всех потерянных на земле людях, которые до могилы вынуждены нести свой тяжкий груз - собственную жизнь, пустую и не нужную никому, "Правду, правду и только правду", - стучал в мозгу неутомимый мотор и приводил в действие все нервы Монка.

На рассвете, возбужденный лихорадочным трудом и ничуть не уставший, Монк поставил последнюю точку. Он вышел на кухню, напился воды из ведра, потом снова вернулся к столу и, прочитав написанное, с удивлением заметил, что ничего поправлять и переписывать не надо. Слова легли четко, компактно, как патроны в обойме, и каждое било в цель.

Как никогда прежде, спешил сегодня Монк в редакцию. Он то и дело ощупывал карман - не обронил ли статью. Ранний морской ветерок развевал его волосы, освежал лицо, и он вновь чувствовал себя сильным, и рядом с ним гордо шествовали незримые спутницы - Надежда и Уверенность. Так было уже однажды, когда хмурым слякотным днем Монк бодро вышагивал на Биржу свободного труда. Он забыл про урок, который получил в тот раз от жизни. Сейчас Монк опять был молодым, а потому всемогущим. Главное, чего он хотел, - помочь людям, облегчить их страдания, изменить существующий порядок вещей. Монк понимал, что теперь наступил подходящий момент доказать Гриму, что он не болтун.

Его воображение рисовало последствия выхода в свет статьи: состоится экстренное заседание муниципального Совета, приедет правительственная комиссия, дачнется разбирательство... Его статья наделает много шуму и взбудоражит весь город. Вот тогда он будет на коне, тогда он утрет нос этим продажным писакам и Сильвестру в первую очередь.

Без робости вошел он к редактору в кабинет в со значением положил перед ним свой труд.

- Что это? - вскинул голову редактор и удивленно посмотрел на Монка.

- Здесь то, что надо. Из самых первых рук, прочитайте, - стараясь быть спокойным, сказал Монк и торжественно удалился.

У себя в кабинете он затих в ожидании, что его скоро позовет шеф. Несколько раз трезвонил телефон, но Монк не поднимал трубку. Ему не хотелось распыляться. Он готовился к самому нелицеприятному разговору с редактором и подбирал доводы, согласно которым его статья должна была как можно скорее увидеть свет.

Время шло, но его не звали. Монк уже волновался, удивляясь такой нерасторопности редактора. Только в середине дня в кабинет заглянул рассыльный!

- К шефу!

Наконец-то!

... Заметно волнуясь, Монк предстал перед начальством. Гарифон читал полосу завтрашнего номера газеты и не замечал Монка. Тот терпеливо стоял, ожидая знака внимания. Редактор поправил какое-то слово и принялся читать дальше. Тогда Монк без приглашения сел в кресло. Гарифон, по-прежнему пробегая глазами строчки, спросил, будто обращаясь к самому себе;

- Мне интересно знать, подготовлены ли письма к печати?

Не получив ответа, он сверкнул глазом на Монка.

- Да, письма, те самые, что я давал тебе на прошлой неделе?

Монк молчал, потому что писем никаких ему не давали, и это была обычная причуда Гарифона - когда надо было придраться, он выдумывал всякую ерунду.

- Я их дал на прошлой неделе! - разъярился редактор. - Времени у тебя было достаточно. Вместо того, чтобы работать, ты приносишь мне какую-то чушь, - он потряс статьей. - Я прочитал этот бред.

- Это не бред, - сдержанно и твердо сказал Монк. - Это правда.

Редактор с ужасом и удивлением посмотрел на Монка, будто у того вдруг отпали уши или на голове вырос кактус.

- Пока я не вышел из себя... Пока я не вышел из себя, - шипел редактор, сминая листки, исписанные почерком Монка. - Забери эту глупость! - протянул он бумажный ком. - И никому никогда больше не показывай это. А если хочешь работать у нас и дальше, советую постоянно помнить, как называется наша газета.

Монк принял отвергнутую статью спокойно и молча.

Он научился держать себя в руках, он будет биться до последнего.

- В Ройстоне ежегодно отдыхает тридцать тысяч курортников. Тридцать тысяч! - назидательно поднял палец Гарифон. - На пляж завезли песок с тонизирующими, стимулирующими препаратами... А ты тащишь такую грязь... Все, наш разговор окончен. Иди работай.

Монк не уходил. Он сидел в кресле и улыбался.

- Вы успокоились, Гарифон? А теперь давайте говорить. - Монк принялся расправлять скомканные страницы.

Редактор при этом застыл в самой неестественной позе, будто его гвоздем прибили к спинке стула. От приступа бешенства он не мог выдохнуть и наконец гаркнул что есть силы:

- Вон! Вон отсюда!

И Монк понял, что проиграл, что все его доводы и аргументы, мольбы и требования власть имущий шеф перечеркнул резким, как росчерк пера, словом. Но он еще на что-то надеялся, распрямляя измятые листки у себя на коленях. Когда он поднял на редактора глаза, он увидел, что Гарйфон справился с собой и успокоился. В груди тревожной птицей шелохнулась надежда - а вдруг? Гарйфон вдруг доверительным тоном заговорил:

- У меня, дружище, есть для тебя задание. Газете нужна притча про комара, который летал по лесу, шумел, звенел, порядком всем надоел и его в конце концов прихлопнули. Напиши в завтрашний номер. У тебя получится.

Если бы сейчас Гарйфон рассмеялся, Монк разбил бы ему голову, вырвал последний глаз, перегрыз бы горло, но лицо у шефа было серьезным, и лев, проснувшийся в Монке, вновь улегся на подстилку. В руках хрустнула бумага. Монк молча вышел из кабинета.

IX

Когда Монк, непонятый и униженный, покинул кабинет, редактор незамедлительно вызвал своего заместителя и поручил ему особо тщательно контролировать статьи и репортажи Монка. "Он слишком много о себе понимает", - сказал редактор, и это был почти приговор. Это значило, что при малейшей словесной неточности, какой-либо сомнительной мелочи или просто согласно предубеждению всякая статья будет возвращаться Монку бесчисленное количество раз. Он станет нервничать, переживать, отчаиваться, сомневаться в своих способностях к писанию и в конце концов должен либо пасть в ноги с повинной, либо взять расчет.

Приняв решение по поводу нового, но такого строптивого репортера, редактор походил по кабинету и, взглянув на часы, увидел, что подошло время обеда.

Он достал большой бутерброд с ветчиной, налил доверху стакан вина. Закусывая, Гарйфон принялся разбирать свежую почту. Его всегда интересовали чужие голоса, запрессованные в плоские конверты. Пожелания, обиды, протесты, жалобы или благодарственные послания - все это был живой глас читателя, и подчас какой-то неведомый корреспондент озадачивал редактора или веселил его, а порой давал повод для появления в газете "гвоздя", и тогда типографский листок "Бодрости духа" ходил по рукам и буквально зачитывался до дыр. Но такие случаи бывали все-таки редко.

Тарифен, жуя бутерброд, наугад вскрыл голубой конверт с блеклой маркой. Усмиряя азарт и любопытство, редактор не спеша стал разбирать угловатый вычурный почерк. С первых же строк Гарйфон скривился - писал какой-то контуженный полицейский и, видно было по всему, собирался жаловаться. Жалоб редактор не любил, но письмо все же не бросил и, вытирая сальные пальцы о листки, лениво читал. Полицейский сообщал, что в результате контузии несколько лет назад почти лишился зрения, но не так давно ему встретилась девушка по имени Икинека и сказала, что попробует сделать ему подходящие очки и таким образом, может быть, избавит его от тяжелого недуга.

"Пособие по инвалидности я получаю неплохое, - сообщал отставной блюститель порядка, - но мне все же очень хотелось вернуть полноценность зрения, и, не спрашивая о цене, я согласился, хотя и мало надеялся, что девушка чем-то поможет. Но каково было мое удивление, когда через неделю я получил замечательные очки, в которых стало возможно читать и в которых сейчас пишу это письмо. А раньше я едва мог различать предметы на своем столе..." Гарифон прервал чтение, широко зевнул, открыл тумбу стола и, как всегда, на слух безошибочно отмерил в стакан нужную дозу. Сделав три крупных глотка, он снова уткнулся в листок. "...К моему удивлению, эта девушка, по имени Икинека, отказалась взять от меня хоть какие-то деньги, объясняя, что случай мой тяжелый и редкий и ей интересно было работать. Такой оборот дела меня насторожил. Всю свою жизнь я боролся со злом, видел различные его формы и проявления и теперь безошибочно определил, что меня пытаются каким-то образом обмануть. На моем организме, по-моему, проводят оптические или медицинские оцыты, потому что, еще раз повторяю, никогда и никакие очки мне не помогали. Таким образом, я, пожилой, заслуженный, больной человек, оказался игрушкой в руках авантюристов, и меня одолевает смутное беспокойство, что очки эти, полученные бесплатно, вроде как подарок, принесут мне хлопоты и несчастья. Зло скрывается в данном случае под маской добра, и я прошу вас заклеймить позором в своей газете таких авантюристов и шарлатанов, которые своим "бескорыстием" заставляют тревожиться и не спать ночами честных людей".

Гарифон с возмущением дочитывал письмо. В душе он был согласен с контуженным полицейским, "Бескорыстие - уже само по себе есть корысть", рассудил редактор и решил пустить это письмо в дело.

Тут как раз вошел Сильвестр.

- Шеф! - с порога воскликнул он. - Есть идея!

- Погоди, я хочу тебя спросить, - кашлянул редактор, - ты веришь в бескорыстие?

Сильвестр заржал молодым жеребцом и бесцеремонно плюхнулся в кресло.

- Гарифон! Со мною на этот счет произошел нелепейший случай. Однажды какой-то тип на улице всучил мне нераспечатанную бутылку сливовой настойки, просто так, в качестве презента. Я сдуру растерялся и взял... Да, вот такое легкомыслие. - Сильвестр опять заржал, убирая сальные волосы со лба. - Так что получилось дальше. Я неделю не мог спокойно спать. Мне все чудилось, что этот тип разыщет меня и что-то начнет просить. Пришлось купить точно такое вино и разыскивать щедрого проходимца. Представляете мое состояние, облегчение, когда я его все-таки отыскал! Он меня уже забыл, оказывается, но я не успокоился, пока не избавился от столь обременительного долга.

Редактор посмеялся, благодушно кивая:

- Вот-вот! Так оно спокойней. Ну, что там за идея?

Сильвестр смахнул следы веселья с лица и озабоченно спросил, слышал ли что-нибудь Гарифон про Синявку?

- Ты имеешь в виду сумасбродную старуху с этим... псом, что ли, неохотно отозвался редактор.

- Да, да. Так вот до меня докатились слухи, что эта старуха ищет какого-то определенного человека.

- Пускай себе ищет на здоровье. По-моему, она величает себя чьей-то судьбой, вот и пускай ищет.

Сильвестр явно развеселил редактора, и ему от этого неодолимо захотелось пропустить еще стаканчик.

- Ну и что дальше? - нетерпеливо спросил Гарифон.

- Вам не кажется странным, что ищет-то она его в Ройстоне?

- Ну и что? - опять возразил редактор. - Здесь тесно от людей - курорт, море, воздух... Пусть ищет на здоровье. - А меня это настораживает. По ее словам, она обошла все земли, состарилась за это время и вот теперь рыщет в Ройстоне. Это какой-то знак...

- Не мели чепуху, Сильвестр, - скривился Гарифон. - Как только не стыдно - такой здоровый детина, а суеверен, как девица на выданье... Этак ты у меня в психиатрию попадешь вместе с этой, с псом которая. Возьми-ка лучше вот это письмо - хороший повод поупражняться в острословии.

Сильвестр охотно принял конверт и удалился к себе в кабинет. Тарифов нетерпеливо открыл тумбочку стола.

.. Неутоленная жажда протеста, возмущения вылилась у Монка в хандру. Осерчав на редактора за его косность, боязливость и неприкрытое хамство, Монк не пошел на следующий день в редакцию и слонялся по дому неприкаянный, чужой сам себе. Чтобы отвлечься, уйти от плохого настроения, он решил что-нибудь почитать и рылся сейчас в шкафу. Неожиданно в руки попала незнакомая серая тетрадь в клеенчатой обложке. Раскрыв ее и увидев знакомый почерк, он вспомнил, что получил тетрадь от Чивариса после смерти Икинеки. Это был ее дневник, который он, к стыду своему, так ни разу и не удосужился посмотреть.

Икинека зримо жила в его памяти. Монк ясно представлял оттенки ее голоса, помнил привычку склонять голову при встрече в каком-то милом полупоклоне. Он бережно хранил все: разговоры, такие до обидного немногословные и короткие, запах ее волос, дыхание и звук шагов. Все это было. К сожалению, только было, было, было... "Картинки памяти да вот эта тетрадь - все, что осталось от Икинеки", - мрачно подумал Монк.

Раскрыть тетрадь ее записей - запоздалый, но единственный путь приблизиться к дорогому и потерянному навсегда человеку. Печальная встреча...

Как великую ценность, драгоценный фолиант, взял Монк тонкую серую тетрадь, сел поближе к окну и стал читать исписанные круглым почерком страницы.

"Икинека, зачем тебе нужны эти записи? - спросила я себя. - Ты спокойный и, в общем-то, наивный человек. Вот потому и надо писать, сказала я себе, чтобы не забыть, какой я была счастливой в восемнадцать лет. У меня есть все - отец, мать, жизнь, ремесло. Я могу прокормить себя. Но это не все. У меня есть большее. В доме напротив живет человек, которому принадлежит все во мне - чувства, мысли, сердце. Мало ли что он не знает о том, зато есть такой человек и надо немножко подождать, и он придет ко мне. Обязательно придет. А пока что ему не до меня.

Он многого хочет, он ищет себя в нашем большом мире, и ему тревожно оттого, сумеет ли он найти себя, свое дело, п хочу, чтобы ему повезло, тогда он спустится на землю, оглядится вокруг и... заметит меня. Заметит, я терпеливая, я дождусь. Только мне надо поверить самой и понять, что я не зря есть. Знаю, как ему трудно, но ничем не могу помочь и мучаюсь от того..." Монк с жадностью впитывал в себя каждое слово.

Все, что читал он, было сущей правдой, и он только удивлялся, как могла тихая и скромная Икинека так глубоко его понимать.

Следующие несколько страничек в тетради были пустыми. Видимо, Икинека оставила место, чтобы чтото договорить потом, да так и не успела. Монк пролистнул два раза и нашел следующую запись, сделанную другими чернилами. "Сегодня помогала отцу. Стараюсь показывать, что я только помогаю, а главное дело делает он, но разве его обманешь. Он уже совсем старенький и больной".

"Чтобы время за работой проходило быстрее, придумала игру. Выполняя чей-нибудь заказ, стараюсь представить, что это за человек - клиент? Вот очки в тяжелой золоченой оправе. Одна линза треснута. А на самом деле это не линзы, а простые стекла. Интересно, зачем человеку такие очки? Ради прихоти? Или чтобы казаться значительней, умней? Может быть. Во всяком случае этот человек, надев очки, обманывает других. Хотя кто это дал мне право так строго судить незнакомых людей?" "Отец всегда говорит, что раз люди приходят за помощью, мы не обязаны их судить. "Мы должны выполнять любые заказы", повторяет отец. Чтобы отказать человеку, надо сначала понять его, узнать. А где нам всех знать, легче сделать самые замысловатые очки - круглые, квадратные, дымчатые, тонкие, как слюда... Только розовые очки мне отец запретил делать раз и навсегда. Кому бы то ни было. "Люди, - говорит он, должны все видеть таким, как оно есть".

Я согласна с ним...

Сегодня была у моря. Выкупалась в седой от утра воде, потом поднялась на гору и увидела рождение дня.

Солнце большое и тяжелое лениво подымается из морской постели. Я долго смотрю на него, и глазам становится тепло. Говорят, в неведомой и сказочной стране Утросклон каждый день, начиная с восхода солнца, люди счастливы. Не хочу в Утросклон, мне и здесь хорошо..."

Монк оторвался от чтения и улыбнулся этим чистым и свежим, как дыхание ребенка, строкам. "Записки счастливого человека", - вспомнил он название дневника. Для Икинеки все было просто и безоблачно. Мир голубой. А может, это действительно здорово - проснуться до рассвета, искупаться в свежей морской воде и встретить в одиночестве новый день. Отойти от мелких забот и ненужных мыслей и открыть в этом простую и вечную радость жизни?

Монк еще раз перечитал последние строки и почувствовал себя безнадежно старым. Он бегло пролистнул тетрадку и с удовольствием заметил, что в ней еще много нечитанных страниц. Дневник Икинеки будил в нем то, что, по его разумению, уже ушло от него и вряд ли вернется - ощущение свежести и новизны по отношению к окружающим вещам, святая простота и бесхитростность, все то, что еще недавно переживал сам Монк, но безвозвратно, незаметно для себя растерял. От сознания этого легкая тоска слегка кольнула сердце, и в горле застыла горечь. "Просто я повзрослел", - утешил себя Монк и поспешил открыть следующую страницу дневника.

"Моему отцу" - было написано вверху. Монк испытал непрошеное чувство стыда за неискупленную перед Чиварисом вину.

МОЕМУ ОТЦУ

Тополя не было, было короткое зеленое бревнышко.

На бревнышке - несколько больших зеленых почек.

"Давай посадим бревнышко, вырастет тополь". Это сказал отец. Я не поверила. А тополь вырос. Это чуду подобно. Из почек на бревнышке проклюнулись четыре листочка... Мне было десять лет. Сейчас восемнадцать.

Я выросла и стала высокой. Тополек тоже вырос и стал выше дома. Его большие ветки стучат в окно. И солнца в доме нет, а только на крашеном полу светлые пятна света.

"Нет в доме солнца", - сказал отец, взял топор и вышел. Подошел к тополю, а он задрожал. Его листья и ветки вобрали в последнем дыхании весь ветер, все солнце, весь свет. Отец стоял перед большим тополем, худой и слабый. Седые виски, морщины на щеках. Потрогал сухой рукой зеленый ствол дерева, вздохнул.

Наверное, вспомнил коротенькое бревнышко и, наверное, удивился такому чуду и тому, что столько лет проШло. Все вспомнил. И пошел к дому. А тополь благодарно потянулся за ним листвой. Как собака...

Монк не стал больше читать. Слезы душили его, и он хотел освободиться от них в свободных рыданиях, но не смог, только в висках сдавило... Тяжело вздохнув, он бережно завернул серую тетрадку в толстую бумагу и спрятал подальше, как бесценное снадобье для души.

XI

Уже неделю Монк работал вхолостую. Все, что готовил он к печати, беспощадно летело в корзину и подвергалось унизительной критике. Монк не бунтовал в открытую и только чувствовал, что скоро нарыв отчаяния должен лопнуть. К писанию он охладел и лишь для очистки совести переделывал свои репортажи в десятый, двадцатый, сотый раз.

Как-то утром, придя на работу, он раскрыл свежий номер "Бодрости духа" и увидел на первой полосе броско поданный фельетон Сильвестра "Оптический шантаж". Решив, что это отголоски давней истории с чудозеркалом в комнате смеха, он стал внимательно читать, но с первых же строк вздрогнул и, не веря себе, поднес газету почти к самому носу. О ужас! В фельетоне шла речь о "некоей" Икинеке, которая вытачивает линзы для очков и под видом бескорыстной помощи третирует больного и честного человека. Едва прочтя эту гадость, Монк помчался искать Сильвестра. Тот дремал возле своего телефона видимо, ждал важного звонка.

- Привет, пропащая душа! - помахал лапой газетный волк, но тут же замолк. Его поразил вид Монка - бледный, с искаженным до неузнаваемости лицом.

- Что случилось? - всполошился Сильвестр. - Выпей воды.

- Идем к шефу... я кое-что скажу, - дрожашнми от злости губами с трудом выталкивал слова Монк, - Зачем? Ты можешь положиться на меня. Не буду хвастать, но в некоторых вопросах я...

- Идем! - почти закричал Монк.

Сильвестр пожал плечами и, покосившись на телефон, поднялся.

У редактора Монк старался быть спокойным. Но всей его выдержки хватило лишь на то, чтобы зловеще прошептать!

- Вы знали, что Икйнека, о которой написан сегодняшний фельетон, уже .несколько месяцев как умерла?

Судя по тому, как растерялись Сильвестр и Гарифон, Монк понял, что вопрос его совершенно лишний - ни черта они не знали.

- Так... - Монк перевел дух и не мог больше ничего сказать. Спазмы, как клещи, намертво перехватили горло.

Первым опомнился Сильвестр.

- Спокойно, спокойно, Монк. Когда я писал фельетон, я опирался на документальные факты. У меня есть письмо... Другое дело, что оно слишком долго пролежало в ящике нашего уважаемого шефа...

- Не забывайтесь, Сильвестр! - рявкнул редактор. - Не вас учить, что факты требуют проверки.

- Но вы сами сказали, что нужно срочно...

- Перестаньте препираться! - грубо оборвал Монк.

- А ты, собственно, чего так разволновался? - надменно спросил Гарифон. - Редакция допустила ошибку, редакция за нбе ответит.

Шеф решил взять инициативу в свои руки и все расставить по местам. Он отослал Сильвестра и пошел в атаку на Монка.

- Так что ты имеешь по поводу этой Кики... Ики...

- Я хорошо знал эту девушку, и все, о чем написал болван Сильвестр, полностью противоречит действительности!

- Ну, хорошо, я верю тебе, допустим, но что ты предлагаешь?

- Исправить ошибку и восстановить честное имя девушки. А Сильвестра наказать.

- Гм, опровержение... Это не выйдет, я себе не враг. А вот если передать ее родственникам некоторую еумму, так сказать, в порядке компенсации...

- Вы понимаете, что говорите?-вспыхнул Монк.Я раньше только догадывался, а сейчас удостоверился, что вы негодяй, подлый человек. Я ненавижу вас и вашу гнусную газету!

Вырвавшись из кабинета, Монк так трахнул дверью, что зеркальная табличка "Редактор" треснула пополам.

XII

Крокен, как обычно, беседовал с посетителями, восседая на своем высоком кресле. К середине дня ни с того ни с сего острой спицей зашевелилась в груди боль, и Крокен, взглянув в зеркало, увидел там серое, напуганное лицо. Этого было довольно, чтобы он незамедлительно закрыл кабинет и закончил прием.

Боль в груди не отпускала, и управляющий Биржей мужественно, без чьей-либо помоши пробирался осторожно вдоль стены к выходу, на свежий воздух. Конторские служащие, видя такое недомогание шефа, вызвались бежать за доктором или проводить Крокена домой, но он с сердитой гримасой категорично замахал руками. Он предпочел в одиночку превозмочь свою боль, чем выказывать перед подчиненными свою слабость. Управляющий выбрался в крохотный садик Биржи, добрел до скамьи и осторожно сел. Расслабился, и боль слегка отпустила. Это успокоило Крокена, и он окончательно отказался от намерения вызывать машину и ехать домой. В этом действии ничего для упрочения своего положения Крокен не видел - тут же всему городу станет известно, что управляющий Биржей страдает сердцем, и следовательно, а потому, к сожалению...

Пососав сладкую таблетку, Крокен раскинул руки вдоль деревянной спинки и блаженно прикрыл глаза; сердце успокоилось, но его тяжесть еще ощущалась в груди. Полуденная жара начинала спадать, яблони и липы уронили на восток бесформенные тени. Земля щедро отдавала тепло, и запахи трав и цветов невидимыми волнами зыбко плавали в воздухе. Вдалеке зеленели гребешки гор, манящие и недосягаемые, как райская благодать, и Крокену захотелось сродниться с ними, раствориться в их кудрявых кущах и исчезнуть из Ройстона, удалиться от дел - изнуряющих заседаний, приемов, бесед...

"Не так мы живем, не так, - скорбно думал управляющий. - Вот и сердечко заявляет о себе, бунтует..." Крокен помассировал левую половину груди и с опаской сделал глубокий вдох. Боли не было, и, успокоившись, Крокен затянулся пряным воздухом в полную силу легких. Как раз в этот момент он отчетливо услышал за спиной свое имя. Живо обернулся - никого.

"Что за шутки!" - рассердился чиновник и с самыми решительными намерениями огляделся вокруг. Садик Биржи был огорожен с трех сторон чугунной оградой, и проникнуть сюда незаметно кто-либо из посторонних не мог. "Почудилось, или то совесть моя, черт побери, беснуется?" - рассмеялся чиновник, но веселья почему-то не было. "Старею", - усмехнулся Крокен, и вдруг его осенило, что действительно жизнь идет крадучись, как кошка, неслышно и незаметно, будто нарочно, чтобы человек напрочь о ней, о жизни, забыл и бездумно пребывал на земле. "Неспроста напоминания о своей бренности большинство людей получают, как правило, к сорока годам - первый седой волос, одышка, геморрой... - рассуждал Крокен. - Вот и я ношу при себе сердечные таблетки..." Крокен настроился на философские размышления.

Он думал о том, что всемогущий рок недугами и всяческими невзгодами пробуждает человека от долгого и безмятежного прозябания, но обычно бывает уже поздно что-либо изменить или наверстать в жизни - слишком тяжким бременем лежат годы, растраченные впустую, и никак не выкарабкаться из-под этого нагромождения дат, событий, волнений и тревог, которые издали кажутся уже не такими значимыми и важными.

И трудно выпрямиться в полный рост и сказать то главное слово и сделать то необходимое и важное, ради чего рождается человек.

Крокен захотел вспомнить прожитые годы, что-то яркое и значительное в своей жизни, но ничего не приходило на ум. Все какая-то суетная беготня по лестнице вверх, к должностям и чинам, нужные и ненужные знакомства, пожатья неверных, но могущественных рук, фальшь улыбок и прогулки в кулуарах "под локоток". Биржа - это предел, потолок. Крокен понял это давно и знал, что оставшуюся жизнь придется довольствоваться достигнутой высотой. Что ж, и этого нужно было добиться. Представлять муниципальную власть, быть главным работодателем в городе - не так уж мало. Пять лет на этом месте, но скучно, скучно! Каждый день идут, требуют, хотят, просят. Он тасует этих просителей, как карты в колоде, а выигрыша все равно нет. Еще никто не пришел к управляющему Биржей свободного труда не просить, а просто поблагодарить, сказать, что он доволен и счастлив, и ему больше не нужно никакого другого, даже тысячу раз при208 влекательного занятия. Так оно и есть, человек существо ненасытное, беспокойное, прожорливое по части благ земных... Хотя нет, не все... И Крокен вспомнил в подробностях, будто это было вчера, одну встречу, когда оборванный юный наглец тряс его за лацканы и ушел ни с чем, гордый и непобежденный, хотя ему-то, наверное, ой как недоставало самых скромных материальных средств. "Я мог ему помочь, но не стал слишком много непокорности, самоуверенности было в нем. Хотя и я, конечно, пересолил, бил по самым слабым местам... А может, это тот самый человек, которому я должен, обязан был помочь? Ведь держу же я в памяти до сих пор его имя - Монк. А почему бы я нет? Честный перед самим собой человек достоин и человеческого существования. Нужда - плохой союзник для чести и совести. Нет, Крокен не такой уж сухарь и эгоист, творить добрые дела мы еще не разучились..."

XIII

Жизнь Монка сделала круг и вновь замкнулась в четырех стенах его дома. Все тот же старый диван с певучими пружинами тешил его одиночество, но теперь он уже не был колыбелью для юношеских грез. Вывеска Биржи свободного труда оказалась обманчивой, сотрудничество с тайной полицией, так хитро замаскированное Аллисом под марку прогрессивной организации, обманчивые перспективы журналистской деятельности - все это подорвало дух и жизненные силы Монка. Взгляд его притух, а тонкие белые пальцы часто переплетались между собой и поддерживали подбородок своего хозяина, сидевшего в такой созерцательной позе долгие часы. Но было бы ошибочно полагать, что он мучительно размышляет о жизни, думает, куда идти и как жить дальше. Равнодушие, хандра, апатия правили сейчас всем существом Монка, ничего ему не хотелось делать, пробовать. Думать - и го было лень. Да и что мог Монк прибавить к тому, что все его благородные помыслы, светлые устремления, радужные надежды растаяли, как утренний туман. Он никому не помог, не облегчил ничьих страданий, и выходило, что вообще свою молодую жизнь он прожил пусто и никчемно. Бывают, к сожалению, такие моменты, когда жизнь как бы начинается заново, будто и не было ничего...

Монк давно перестал заводить часы в доме, ел и спал, не разбирая, какое время суток - день или ночь.

И это было нормально, потому что позади были кошмарные месяцы взлетов и падений, а впереди простиралась черная пустота неведения. Монк отчетливо сознавал, что жизнь не приняла его таким, каким он был или хотел быть, и выбросила из своего течения, как ненужный мусор. Он понимал, что существует на земле чисто условно, и полагаться на какое-то чудо, которое вернет его к жизни, в высшей степени наивно и глупо. Разуверился он и в дружбе и не надеялся, как прежде, на душеспасительные беседы с Фалифаномг тот выписывал ему правильные, но, увы, бесполезные рецепты.

Единственным местом, где находил Монк отдохновение для своей израненной и больной души, было кладбище. Здесь, возле могил родных ему людей - матери, отца, Икинеки, - обретал он временный покой, но спасительная истина не открывалась ему и в этом священном месте. Ничего, кроме отчаянной жалости к самому себе, не ощущал он, возвращаясь с пустынного брега небытия.

Однажды, будучи на кладбище, он заглянул в церковь. В холодной тишине гулко отдавались его шаги.

Вместо ожидаемого пения или молитв Монк застал вдесь сторожкую тишину, которая словно чуткий барабан внимала каждому звуку, многократно усиливая скрип его башмаков и шорох одежды. В этой величественной и торжественной тишине божьего храма, под человечными взглядами святых, трепетно вдыхая подслащенный ладаном воздух, Монк почувствовал себя беззащитной козявкой, заблудшей овцой. Он отыскал укромное место, опустился на колени и надолго застыл в этой позе отчаяния и смирения, мысленно прося бога внять ему, осенить, утешить или проклясть и осудить на вечные муки или скорую смерть. Но ничего не произошло. Блаженные лики святых все так же с пониманием и состраданием смотрели на него и стали вдруг отвратительны своими бескровными губами, редкими бородками на чахоточных скулах.

Монк устыдился своей слабости, решительно поднялся и с облегчением подумал, что хорошо, что его никто не видел. Выйдя на яркий свет дня, он был ослеплен буйной зеленью листвы, в уши ударила нескончаемая мелодия птичьих голосов, каких-то неясных звуков, которые сопутствуют жизни на земле. И в этом контрасте между чуткими сводами храма, темными изображениями святых и такой бесшабашной, такой очевидной сутолокой дня Монк, как никогда прежде, ощутил себя причастным к миру живых. Ему страстно захотелось жить, хоть как, с любым грузом на душе, но жить, чтобы слушать вот этих невидимых птиц, смотреть в голубое небо и надеяться на лучшее. Какое оно, это несбыточное лучшее, - неизвестно. Но все, наверное, так и живут, надеясь завтрашний день увидеть более ярким и удачливым. "Будем жить", - усмехнулся Монк, и эти два расхожих слова наполнились сейчас для него смыслом и стали руководством к действию. Монк чувствовал, что с этим вкусом к жизни к нему возвращаются силы для продолжения трудного похода по большой и вовсе не такой круглой для маленького человека земле.

XIV

Отлаяли свое собаки, смолкли шаги прохожих. Рой стон засыпал. С каждым погашенным окном сон этот становился все крепче. Луна не угадывалась на черном небе. Невидимые тучи поглотили звезды, весь небесный свет, и оттого границы города нескончаемо раздвинулись в бесконечности ночи. Даже море в эту душную ночь тревожно угасло, будто зеркало, завешенное черным платком. Сверху обиталище людей - Ройстон - едва угадывалось по тому немногому свету, что пробивался из окон на землю, и звуки еще изредка всплывали в жирной темноте, но становились все реже и слабей. Наконец последний шорох утих, и тогда с высоты на город невидимой птицей опустилась тишина.

В эти часы ночного забвения по мертвым улицам шла Синявка. Она делала последний обход Ройстона, похожая на гонца с того света с клыкастым дьяволом возле ног.

Старуха привыкла к Ройстону, к насмешкам и настороженным взглядам. Все это она терпела не потому, что здесь ей нравилось что-то другое. Разве может Судьба что-либо выбирать? За долгие годы скитаний она все больше понимала, что из всех живущих сегодня людей она вряд ли найдет того единственного человека, который ей нужен и которому нужна она. Кругом похожие друг на друга люди, думающие о хлебе насущном, озабоченные тем, чтобы не так плохо и скучно жилось, и стремящиеся к покою. Зачем таким вспоминать о судьбе? Только отчаяние, боль, обида на все человечество или другое какое потрясение могут натолкнуть человека на последний отчаянный шаг - уповать на судьбу, ждать ее, искать... Такие люди время от времени появляются на грешной земле. Они хватаются за любую спасительную надежду, мучаются, ищут, хотят приподняться над действительностью, перевернуть свою жизнь, но у них уже нет сил что-либо сделать во имя спасения своего. Таким был старик, от которого пахло морем. Он единственный, кто пришел к ней в Ройстоне за спасением, поверил в ее силу и правду. Но он чуть-чуть не дошел до нее, всего полшага.

Она не может помочь человеку, который все нелепое считает никчемным. Почему не понравился ему Сын Пойманного Вожака?

Синявка наклонилась к своему спутнику и прикоснулась к грубой щетине. Животное вздрогнуло и кротко посмотрело на старуху. Несмотря на глухую темень ночи, Синявка заметила тоску и боль в глазах Сына Пойманного Вожака. Этот гнетущий взгляд не проходил у зверя с тех пор, как он один уцелел из своей стаи. Старуха знала, как ужасно чувствовать себя забытым на земле существом.

- Ничего, потерпи. Вот найдем нашего хозяина, и я отправлю тебя с ним. в чудесную страну Утросклон. Ты достоин ее. Вам там будет хорошоЖивотное издало утробный, хлюпающий звук, похожий на вздох, и, опустив голову к земле, затрусило дальше.

Монк лежал в постели без сна. Каждая ночь стала мучительным испытанием для его утомленного мозга.

Вновь был он растерян перед жизнью, которая измучила и обессилила его. Больное воображение рисовало сейчас полузабытые картины .детства. Вот он в коротких штанишках, с ободранными коленками ходит возле дома и жует булку, намазанную маслом и посыпанную сахаром. И отец, еще молодой и крепкий, сидит на крылечке и курит трубку. Монк очень хотел бы представить мать, хотя бы во сне увидеть ее, но это никогда не удавалось, потому что он не знал ее. Даже те несколько пожелтевших фотографий, оставшихся в память о ней, ничего не говорили ему. Мягкое женское лицо, густые черные волосы, рассыпанные по плечам, внимательный взгляд. Вот и все. Ни голоса, ни тепла рук матери Монк не знал и часто в минуты отчаяния и тоски думал, что, будь жива его мать, ему могла выпасть совсем другая, более удачливая жизнь, более счастливая судьба. Ощущение чего-то утраченного и несбывшегося точило червем его сердце, и он утешал себя тем, что все его страдания и метания, вся его боль, видимо, кому-то где-то нужны, что провидение не случайно ведет его по тернистой тропе испытаний, чтобы когда-нибудь потом вознаградить за все. И он в таких случаях вспоминал странницу, которая пришла в дом, где он родился, и дала ему имя. Монк не осуждал себя за такое суеверие. Он надеялся на некую силу свыше, которая выведет его на желанную дорогу счастья, потому что не отрицал уже своей слабости.

Как никогда прежде, Монк верил в существование Утросклона. Для него это был теперь не сказочный образ, а реально существующее где-то место на земле. И он вдруг понял, что и отец его, наверное, тоже был слабым человеком, если так настойчиво искал призрачную страну счастья.

Необычайно душная ночь выдалась сегодня в Ройстоне. Монк долго ворочался, призывая к себе сон, но он явно не торопился к нему. Тогда Монк приподнялся на своем ложе и распахнул окно. Пьянящий аромат цветущих акаций, настоянный на безветрии, заполнил комнату. И в этот момент Монк различил на дороге подозрительный шорох. Звуки с трудом проникали сквозь густые заросли сирени в палисаднике, и Монк затаился, пытаясь что-либо разглядеть, но только густой сумрак ночи стоял перед глазами. Он жадно вслушивался в таинственный шорох на дороге в предчувствии, что сейчас услышит какую-то великую тайну. Даже сердце затихло, чтобы не мешать. И он услышал.

Незнакомый сдавленный голос всколыхнул тишину.

- Ничего, потерпи. Вот найдем нашего хозяина, и я отправлю тебя с ним в чудесную страну Утросклон. Ты достоин ее. Вам там будет хорошо...

Монк не дышал, надеясь услышать что-нибудь еще, но шорох шагов удалялся и наконец затих вовсе. Странный, неземной голос все еще звучал в ушах, Монк даже не мог определить, кому он принадлежал, мужчине или женщине. Беспокойство, волнение, радость и страх ощущал сейчас Монк. Слишком уж все это было неспроста - его бессонница, ночные шаги за окном и слова, такие нужные ему слова надежды про Утросклон. Он все ждал, что вот-вот раздастся стук в дверь и ему будет дарована невероятная ночь, но никто не стучал. Да и без того Монк был необычайно богат: сейчас окончательно поверил, что Утросклон все же есть! Это не сказка для отчаявшихся! Более того, есть даже человек, который знает туда путь. Но кто он? Монк ругал себя за страх и растерянность, которые помешали ему прыгнуть в окно и разрешить свои последние сомнения. В памяти остался лишь голос. Его Монк запомнил на всю жизнь. Но что с того - в Ройстоне за год сменяются тысячи людей. Искать? Бессмысленно!

Сон уже подчинял себе Монка, и, окунаясь в благодатную дрему, он успел подумать о том, что наутро надо выйти на дорогу и хотя бы попробовать найти следы ночного прохожего...

К рассвету из-за моря налетел свирепый ветер, чтото вспыхнуло и пронеслось с грохотом в вышине, захлюпало и зашипело под окном. Услышав музыку грозы, Монк бойко вскочил с постели, глянул на улицу и тут, же похоронил свою надежду отыскать на дороге ночные следы. "Не судьба", пробормотал он и опять впал в сонное забытье под шум водяных струй за стеклом.

Проснулся он поздно, когда вовсю светило солнце и на дворе парило после недавнего дождя. Он сразу же вспомнил события минувшей ночи, и ему не верилось, что таинственные слова про Утросклон - не сон и не игра его больного воображения. Все было на самом деле. Из того, что он слышал ночью, больше всего его насторожили слова: "Вот найдем хозяина..." "Хозяина, размышлял Монк. - Какой хозяин имелся в виду? Хозяином чего или кого надо быть? Иметь собственное дело? Быть хозяином самому себе? Во всяком случае очевидно одно - чтобы попасть в Утросклон, нужно, во-первых, найти неизвестного, прошедшего вчера в десяти шагах от дома. Второе: быть хозяином. Но что это такое?" И вдруг Монка бросило в пот. Он вспомнил, что вчера к нему приходил Крокен собственной персоной. Полузабытый и ненавистный управляющий Биржей свободного труда. Он искренне улыбался, спрашивал о делах и посоветовал Монку открыть на "Глобусе" плавучий ресторан. Более того, даже предлагал всяческую помощь, совершенно бескорыстно.

Да, да, вчера приходил Крокен и предложил стать ему... ХОЗЯИНОМ. Иметь дело и быть независимым ни от каких обстоятельств и людей. Этот неожиданный, странный визит Крокена, слова, подслушанные ночью - все стыковалось одно с другим, все было не случайно... Волнуясь, Монк окончательно убедил себя, что между двумя событиями есть какая-то тайная и не познанная им связь. "Будь что будет!" - Монк рассудил, что к совету Крокена стоит отнестись серьезно, а его помощью не следует пренебрегать.

XV

Сотворив за день несметное число жестяных лепестков и листьев, Фалифан снял фартук, вымыл руки и с большим счастьем выбрался на волю из клетки-мастерской. С облегчением ступал он по мягкой земле кладбищенского парка, вдыхал полной грудью свежую прохладу, какая бывает среди больших, старых деревьев. Под их зелеными шатрами, стоящими в голубой лагуне неба, среди толстых стволов, иссеченных глубокими морщинами, древних и неприступных, как башни, Фалифан казался малосильным муравьем, возвращающимся в свой муравейник.

"Интересно, сколько мне придется отмерять этот путь от мастерской до дома? Год, два, всю жизнь?" - гадал Фалифан, боясь признаться самому себе, что жизнь его зашла в тупик. Дни повторялись с неумолимым однообразием: венки и ленты на службе, писанина дома... Конечно, такой порядок во многом устраивал Фалифана, но даже при внутренней свободе, какую он имел, ему не хватало определенности. Фалифан не знал, как долго придется ему жить в ожидании какихто решительным перемен, на которые он всегда надеялся. При своем рассудительном уме Фалифан был несколько растерян и угнетен от сознания собственного бессилия перед обстоятельствами. Сегодня он ощущал это особенно остро.

Дозо и братья-близнецы вернулись, в мастерскую.

Незадачливые грабители по слабости ума отделались коротким тюремным заключением, и Фалифан, не успев отвыкнуть от их глупостей и пошлостей, вновь погрузился в примитивный и затхлый мир человеческого убожества. До сих пор в ушах стоял идиотский смех близнецов, взвизгивания Дозо, бесконечные перепалки аод стук деревянного молотка и лязганье ножниц. "Нет, не такая уж спокойная моя служба", - подумал Фалифан. Каждой клеткой, каждым нервом ощущал он сегодня усталость.

День угасал. Небесные краски загустевали, становилось темнее. Багряное пламя заката маленькими дольками проглядывало сквозь прорехи в занавесе листвы. Аллея была длинная, шла под уклон и выводила своего одинокого путника из мирской тишины в судорожное, пыльное и шумливое обиталище людей.

Фалифану всякий раз нравилось проделывать этот путь. Ему казалось, будто он, словно высочайший судья, спускается с неведомых высот к суетному миру, чтобы в тысячный раз осудить его. В душе своей Фалифан каждый день выносил строгий приговор Ройстону, наполненному движением низменных страстей и мелочных интересов. Брезгливо, будто по злачному месту, проходил Фалифан каждый раз по городу, от которого ничего не брал в которому ничего не давал.

Он смирился с таким уделом и платил людям той же монетой - равнодушием.

С малых лет Фалифан был посвящен в недетские заботы о хлебе насущном. Его растила глухая бабка, которая одна, без чьей-либо помощи поднимала мальчика на ноги. Она одевала мальчонку в старые тряпки, кормила чем придется и нередко, загуляв, колотила его от отчаяния и бессилия его же, тогда коротенькой и от того еще более жалкой, клюкой. В двенадцать лет узнал Фалифан разницу между печеньем и вареньем и до сих пор горько вспоминал об этом. Мальчишкой у него часто появлялись недетские слезы, слезы обиды и разочарования: что же вы, забыли обо мне, не поделились, не обогрели? Необъяснимая злость накрепко прикипела к сердцу и с годами превратилась в ненависть к людям, которые все были для него жестокими и бездушными. "Ни вы мне, ни я вам", - так окончательно решил Фалифан и ни разу не изменил своему правилу. Иногда душа бунтовала: ну почему за зло надо платить злом, за равнодушие - равнодушием?

Но Фалифану с малых лет город навязал такой обмен, где все время нужно было оплачивать счета: тычки и подзатыльники, оскорбления и насмешки...

Прежде чем выйти на улицу, за сотню метров от крашенных голубым железом ворот кладбища, Фалифан заметил неподвижную фигуру протоиерея. Тот стоял, сложив руки на животе, поджидая творца погребальных принадлежностей. Последнее время Фалифан стал побаиваться этого грубого внешне, самоуверенного человека. Гарбус хотя и тонко, ненавязчиво, но все же посягал на его мысли и суждения, постоянно и туманно на что-то намекал. Чего хотел священник, Фалифан толком понять не мог, но со страхом сознавал, что этот человек - единственный, кто сможет разрушить его привычную оболочку и заглянуть в израненное, самолюбивое нутро.

- Я вижу, ты чем-то озадачен, сын мой? - добродушно загудел толстяк, улыбаясь открытой, дружеской улыбкой. - Признаться, и мне бывает грустно. Вот сегодня взял в руки книгу и заскучал. А все потому, что я ее узнал, а значит, никогда больше не раскрою. Ты испытывал, друг мой, хоть когда-нибудь горечь познания?

- Сколько угодно, - насильно улыбнулся Фалифан. Ему больше всего не хотелось сейчас заниматься пустой болтовней. - Однажды в детстве я хотел унести с собою в постель пламя от свечи и схватил его пальцами...

- Ты меня правильно понял, - похвалил протоиерей. - Вот и я заскучал, оттого и не захожу в вашу мастерскую, как ты, наверное, заметил.

- А-а, понимаю, - догадался Фалифан. - Я для вас тоже - прочитанная книга, да?

Фалифан стоял, в надежде услышать что-нибудь в ответ, но старший дьякон молчал, задумавшись о чем-то своем. Кивнув на прощание, Фалифан шагнул было под арку ворот, но Гарбус удержал его и велел завтра с утра прийти к нему домой. Не просил, не предлагал, а именно велел.

- Потолковать надо, - добавил протоиерей и, не дожидаясь ответа, зашатал крупными шагами по аллее.

Трость Фалифана злобно стучала по булыжной мостовой. Он не переносил какое-либо насилие над своей волей, но знал, что придет завтра к Гарбусу, придет, потому что какое-то родство душ наметилось между ними еще с первой встречи. А самое главное, что манило его к протоиерею, это сознание того, что Гарбус знает о нем нечто большее, чем он сам. Нет, Гарбус далеко не простой человек...

Устало, боясь вступить в грязь или поскользнуться на апельсиновой кожуре, Фалифан семенил к дому.

Он свернул в проулок и увидел скопище людей. Десятка полтора мужчин и женщин безмолвно сгрудились возле будки мусорщиков. Любопытства ради Фалифан ускорил шаг и невольно стал свидетелем чудовищного представления. Сначала он разглядел мусорщика в кожаном фартуке, сидевшего на передке с вожжами в руках. Мужик тупо наблюдал, как его напарник, с серой помятой рожей, в брезентовых штанах и грубых ботинках, рядом, в пяти шагах, вершил свое гнусное дело. Он орудовал палкой с веревочной петлей на конце, куда попалась белая, довольно крупная дворняга. Когда Фалифан подошел поближе, он в подробностях увидел эту неравную борьбу между животным и человеком. Слабый всеми четырьмя лапами держался за жизнь, сильный хотел быстрее завладеть жертвой. Хрипя и выворачивая палку, мусорщик тянул собаку к будке. Петля затягивалась все туже, но собака не поддавалась, упиралась и визжала страшным, совсем человеческим криком, чувствуя свою безысходность. Мусорщик работал как машинаг крутил, тянул, тыкал палкой в голову животного, шаг за шагом приближая жертву к себе.

Толпа с интересом наблюдала этот кровавый поединок. Один упитанный горожанин подбадривал:

- Так ее, приподнимай, не давай дыхнуть...

- Развелось их, - ворчала тетка с кошелкой, обращаясь к молодой женщине с тыквой в руках.

- Да, да, - соглашалась та, - а кругом дети...

Дворняга взвизгивала все тоньше и реже, но еще сопротивлялась. Собачий убийца здорово устал, он не ожидал такой долгой борьбы. Рукав его грубого пиджака лопнул, из-под мышки полезла грязная вата. Он, исступленно бранясь и сопя, крутил палку, сдавливая петлю.

В этот момент из подворотни выбежала девчушка лет десяти. В спешке она споткнулаcь, чуть не упала и потеряла башмачок. Она кричала издали:

- Дяденька, не убивай собаку, дяденька, не убивай!

Тот, который был в телеге, поспешно слез и поспешил на помощь своему собрату по грязному ремеслу.

Он грубо оттолкнул девочку и велел ей убираться туда, откуда она явилась.

Кто-то из толпы робко попросил прекратить безобразие. Мусорщик с серым лицом слепо обернулся на голос и прохрипел, что они выполняют волю муниципалитета и что в курортном городе не должно быть бездомных собак.

Возражать больше никто не стал. Девочка, всхлипывая и закрыв лицо руками, побежала прочь. Вдвоем мусорщики споро расправились с животным. Приподняв собаку над землей, они выждали, пока она совсем не затихла. Дворняга дрогнула в последний раз, вытянулась и повисла, будто плеть.

Одеревеневшее ее тело забросили в будку, и лошадь с разбитыми копытами повезла дальше смертный домик.

Фалифан молча наблюдал за необычным происшествием. Внешне он оставался спокойным, и только величайшее презрение было написано на его лице. Он лишний раз убедился, что город, где живут такие люди, нужно презирать и ненавидеть.

Толпа рассеялась, Фалифан, злорадно улыбаясь, двинулся, дальше и вдруг наступил на что-то мягкое.

Это был башмачок девочки, которой так и не удалось вымолить пощаду для бедного животного. Он поднял маленькую суконную туфельку и поискал глазами хозяйку башмачка. Ее нигде не было. В рассеянности Фалифан держал туфельку со стоптанным каблуком и не внал, что делать. Он вспомнил, как спешила девочка спасти собаку, но люди не помогли ей. Наоборот, егo грубо толкнули и напугали муниципалитетом. "Что же это такое?! - Фалифан вдруг рассвирепел неожиданно для самого себя. - Это что же такое! - негодовал он. - Ведь я-то был здесь, мог вмешаться, спасти эту несчастную собаку, остановить извергов. Что же это я?.." Фалифан засуетился. Надо было что-то предпринимать, немедленно. Запоздало в нем проснулся здравый смысл, нормальное естество человека - помочь, спасти, защитить слабого. Он увидел, что колымага собачьих убийц еще недалеко. Как только мог быстро, Фалифан побежал вслед, выстукивая беспокойную дробь своею клюкой и что-то крича. Поздно, не догнать. В отчаянии он запустил башмачком в спины мусорщиков и остановился, переводя дух. Дрожь била его, и плакать, и кричать, крушить напропалую все вокруг хотелось ему. "Можно не любить людей, - твердил себе Фалифан, презирать, не замечать их, но самому-то надо оставаться человеком, черт побери. Иначе чем отличаюсь я от них? Собственной философией? Но кто знает о моих мыслях, пока я стою с опущенными руками? О человеке судят по поступкам, и вся жизнь - это тоже поступок. У меня же - только ожидание его!" От такого вывода Фалифан даже вздрогнул. "Это что же получается, - думал он, - если я никому н" делаю ни плохого, ни хорошего, значит, меня нет?

И тут он живо вспомнил вещее зеркало в павильоне Лобито. "Что-то надо делать, что-то надо, так дальше нельзя!" - кричало все существо мастера погребальных принадлежностей.

Дома первое, что Фалифан сделал, - бросил свои рукописи в огонь. Без жалости смотрел, как сорят, скручиваются на пламени исписанные листки. На умирающей бумаге жили фантастические идеи, красивыз люди, каких нет и не может быть на проклятой земле...

- Анафема! Все к чертям! Чушь, чушь!.. - нервно выкрикивал Фалифан свои проклятья, вороша кочережкой в печи. Он хрипло смеялся и со слезами на глазах смотрел, как полыхает бумага в печи и как превращается в пепел вся его прежняя жизнь.

XVI

Гарбус неспроста был озабочен, когда назначал Фaлифану встречу. Последнее время он много думал, и задуматься над чем - было.

Сейчас, в разгар лета, в Ройстон прилетели ветры грядущих перемен. На белых крыльях газет в город на морском берегу дошли через перевал скупые вести о том, что в стране что-то назревает. Из туманных статей обозревателей протоиерей понял, что наряду с республиканцами и демократами, которые довольно мирно делили власть в парламенте, в стране появилась еще одна сила - "Союз труда". Эта организация опиралась на рабочие профсоюзы в больших городах, но главный козырь "Союза труда" был запрятан в лесах, где из отчаявшихся и задавленных нищетой рабочих и батраков формировались вооруженные подразделения нa случай, если придется вести партизанскую войну с правительственными войсками. Газеты, правда, утверждали, что "жалкая группка вооруженных людей не что иное, как банда анархистов", но старый священник сразу понял, почему нынешнему гнилому правительству выгодно повстанцев называть бандитами - чтобы не будоражить народ, который мог бы вступить в борьбу под новым знаменем. Да, было над чем задуматься...

Расставшись с Фалифаном у кладбищенских ворот, Гарбус надолго затворился в своем кабинете. Он самым дотошным образом изучал газеты, просматривал старые записи в тетрадях. Иногда протоиерей подымался из-за стола и подолгу расхаживал из угла в угол. Ему нужно было многое взвесить, чтобы принять решение.

Так прошла ночь. Когда за окном дружно грянули птичьи голоса и солнце пригрело первым лучом землю, протоиерей погасил лампу и тут же услышал возле дома знакомую поступь.

...Фалифан, похоронив в пламени печи свое настоящее и свои надежды на будущее, думал, что ему лучше будет затвориться в себе, отойти еще дальше от людей и в одиночку перетерпеть боль души, свое перерождение. Но отчего-то, наоборот, хотелось поделиться с кем-нибудь пережитым, потому что Фалифан чувствовал себя в высшей степени растерянным. И это была не та растерянность, какую испытывает путник у развилки дорог. Это была растерянность заблудшего. Он вспомнил требовательное приглашение протоиерея и подумал, что даже если бы Гарбус не звал его, он все равно бы пришел к нему. Фалифан кое-как дождался утра.

Не стесняясь столь раннего часа, Фалифан поднялся по истертым ступеням одинокого жилища протоиерея и поднял руку, чтобы постучать в дверь, но она отворилась сама, и Гарбус буквально втащил Фалифана в дом.

- Что за нетерпение такое? - испуганно пробормотал Фалифан.

- Ты назвал хорошее слово, сын мой. Нетерпение! Да, да, именно нетерпение...

Священник суетливо подталкивал в спину гостя, н они очень скоро миновали прихожую, залу и оказались в кабинете протоиерея. Гарбус усадил Фалифана на стул, а сам остался стоять, и это немного смущало раннего посетителя. Фалифан оглядывал кабинет, в котором бывал прежде не раз, но сейчас здесь все казалось чужим и непривычным. На столе вместо стаканов и бутылок лежали большим слоеным пирогом газеты. На стене появилась карта страны.

- Я отчего-то не хочу сегодня изъясняться высоким стилем, - просто сказал Гарбус. - Наверное, потому, что решил поменять ремесло.

Сказал он это так буднично и спокойно, что Фалифан вытаращил глаза на человека в рясе, с тяжелым крестом на живбте, с желтой бородой и длинными патлами. Ему показалось, что Гарбус либо пьян, либо выжил из ума, если смог произнести такие чудовищные слова.

Протоиерей ухмыльнулся, почувствовав недоверие и скрытую насмешку своего молодого друга, и согласно покивал головой мол, давай, удивляйся тому, что несет на старости лет святой отец. И тогда Фалифан поверил. Он долго молчал, огорошенный признанием Гарбуса о своем самоличном отстранении от службы.

- Какое удивительное совпадение, - разжал, наконец, губы Фалифан. - Я сам вчера получил от жизни такой удар по мозгам, что сомневаюсь, осталось ли что-либо еще в моей голове.

- Не осталось, а обновилось, - захохотал протоиерей, и от этого смеха Фалифан вдруг почувствовал такой прилив сил, будто получил желанную похвалу.

Путаясь в словах, он спешил облегчить душу.

- Я понял, что, заботясь о насыщении своего духа, жил до преступного безучастно и холодно. Вот вчера я способствовал насилию. Да, да. На моих глазах обидели ребенка, унизили человека. Быть может, даже убили в человеке человека. А я стоял в сторонке. Стсял и молчал...

Гарбус внимательно слушал и с недоверием разглядывал Фалифана. Он не мог понять, как этот гордец с холодным рассудком и остывшим сердцем вдруг смоп посмотреть на свою жизнь другими глазами и признать, что жизнь эта была ничтожна и никчемна.

- О-хо-хо, - вздохнул Гарбус, опускаясь в крео ло, когда Фалифан умолк. - Так что же тебя осенило такое? Уж не Провидение ли Господне?

- Нет, - оживился Фалифан. - Господь здесь ни при чем. Обыкновенный детский башмачок. Обыкновенный, суконный, со стоптанным каблуком...

Фалифан с необычным для него жаром принялся в подробностях рассказывать о вчерашнем уличном происшествии. Гарбус, согласно кивая головой, слушал и отмечал про себя, что глаза сегодня у Фалифана светлые и чистые, без привычной пелены надменности и равнодушия. "Это добрый знак, - подумал священник, - значит, он поздоровел душой..." Гарбус ни разу не перебил путаный и сумбурный рассказ Фалифана и, только когда наступила тишина, сказал:

- Вот видишь, мой друг, как неплохо все-таки жить. Какой-то случай, мгновение по сути, и ты приобрел великую драгоценность - Прозрение. Так что мы с тобой, считай, богачи...

- А вы?..

- Я...

Гарбус надолго замолчал, не зная, как рассказать о том, что он передумал за эту. короткую ночь. Всю жизнь нес он людям веру в лучшее, словом Господним пытался помочь им жить, наставить на путь истинный заблудшие души. Но вера должна давать человеку силы, а Гарбус видел, что силы этой у людей не прибавлялось от его проповедей. Слово всевышнего должно зажигать душу, но в жизни своей прихожане не обнаруживали пламень сердца. Он даже не мог вспомнить точно, когда слово Господне стал подменять своим жарким и праведным, шедшим от боли за людей, от любви к ним. Но и это мало что дало. И в конце концов Гарбус понял, что слово - зажигающее, гневное, обличающее, справедливое, утешающее - нынче мало что значит. Говори не говори, а слабую душу не сделаешь сильной, голодного - сытым, плутоватого честным, признал протоиерей и подвел невеселый итог: у людей нет главного надежды на будущее. Что ждет их, куда идут они серой толпой по земле? Неужели только к собственному благополучию и достатку? И вот теперь из газет Гарбус с радостью обнаружил эту новую силу в стране, которая хотела своими путями добиться того, чего жаждал всегда протоиерей - справедливости, равенства и братства людей.

- Ты слышал про "Союз труда"? - неожиданно спросил священник.

- Это которые вооружаются и уходят в леса? - уныло уточнил Фалифан. Читал в газетах. Но почему вы, святой отец, этим заинтересовались?

- Потому, что эти отважные люди оказались лучше нас с тобою. Что смелее - точно. Мы лишь рассуждали в отвлеченных беседах, как сделать жизнь лучше, а они объединились и серьезно взялись за ее переустройство. Ты понял их лозунг - ни бедных, ни богатых - все равны?..

- Как в Священном Писании, - ухмыльнулся Фалифан.

- Оставь свои шуточки! - рассердился святой отец. - На сегодня главный бог для нас - борьба! Ты не знаешь, куда убежать от своих постылых жестяных венков? Я скажу тебе куда - в леса, к повстанцам.

- Ну уж нет, - покачал головой Фалифан. - Следует еще выяснить, что они из себя представляют, насколько они сильны, едины...

- Ах ты, мерзавец! - воздел руки к небу Гарбус.- Ничего ты не понял, презренный. Опять холодный твой ум берет верх! Тебе хочется, чтобы у тех парней в лесу было все правильно, все крепко, надежно и ясно. Тогда на кой черт ты им нужен будешь со своею умной головой? Ты об этом подумал?

- Кому, кому нужен? - стал защищаться Фалифан. - Я не знаю этих людей. В глаза не видел. Они действуют в больших городах, в лесах... Где-то! А у нас в Ройстоне какая борьба?

- Вот и чудно! - повысил голос протоиерей. - Мы ее и начнем!

- Как, вдвоем? - согнулся вопросом Фалифан. Он еле удерживался, чтобы не рассмеяться.

- Не прикидывайся дурачком, - вдруг спокойно ответил Гарбус, - у меня есть деньги, на которые можно купить оружие. И есть рудокопы, которые наверняка не сидят сложа руки. Так что тебя еще смущает?

Фалифан широко раскрытыми глазами смотрел на протоиерея. Ему было страшно и горячо. Гарбус предлагал ступить на незнакомый и опасный путь, который может оказаться еще одной дорогой к разочарованию, может быть коротким, а может - единственно правильны и счастливым. Но самое главное, что протоиерей предлагал идти вместе, а это не так страшно. И Фалифан понял, что в его жизнь приходят большие перемены...

Гарбус не ошибся в своей догадке, рудокопы не сидели без дела. В тот самый день, когда между протоиереем и Фалифаном произошел знаменательный разговор, Грим Вестей принял у себя в доме долгожданного гостя из столицы представителя "Союза груда". Теперь рудокопы имели надежную связь с восставшими рабочими и становились важной опорой союза на юге страны в борьбе за всеобщее равенство и справедливость. Нужно было накапливать силы для всеобщего вооруженного выступления против правительства, предавшего свой народ.

XVII

Крокен сдержал свое слово. Через несколько дней в дом к Монку заявились пятеро мастеровых людей во главе с молодым сухощавым человеком в очках и с плохо выбритым острым кадычком. Он назвался представителем ремонтной фирмы "Ройстон-Кин" и деловито стал справляться о планах перестройки шхуны в ресторан. Настроены все пятеро были по-боевому и, казалось, только ждали команды, чтобы начать ощупывать, обмерять, ломать старый и верный корабль.

Монк на минуту замешкался. Одно дело размышлять с Крокеном о переустройстве корабля в плавучий ресторан, а с другой стороны, это значит навсегда проститься со старым и верным другом - "Глобусом" - бывшим счастливым приютом отца, Бильбо и его самого. Шхуна надежно хранила память о лучших прожитых днях, и сейчас достаточно было только росчерка пера, чтобы подписать приговор несчастному кораблю. Но сухощавый так доброжелательно улыбался, так задорно поблескивали его очки, что Монк переборол свою нерешительность и стал объяснять, каким хочет он видеть будущее заведение. Представитель фирмы внимательно слушал, кивал головой в знак согласия и под конец довольно рассмеялся:

- Великолепная идея! Ресторан на воде, единственный и неповторимый в Ройстоне. Это событие. Для нашей фирмы участвовать в таком предприятии большая честь. Поэтому дирекция уполномочила меня передать, что десять процентов расходов мы берем на себя.

После такого заявления Монк почувствовал себя полным хозяином положения и повел строителей на судно.

Прямо от дома они спустились короткой тропкой к бухте, где покоился в безмятежном сне "Глобус" - последний корабль Ройстона. Монк смотрел на шхуну, где еще недавно струился дымок из каюты Бильбо, и понял вдруг, что вместе с кораблем остыло и его сердце, что теперь он не такой, как прежде, что он, к сожалению, научился жить головой, сумел приспособить "так надо" вместо естественного и понятного "так хочу". Монк приближался сейчас к своему суденышку, как хозяин подходит к бычку, чтобы одним ударом превратить его в груду мяса.

- Наконец-то эта кастрюля будет служить вам настоящим образом, сверкнул зубами очкастый.

Монк не обиделся, что "Глобус" назвали кастрюлей. Он прикидывал про себя стоимость предстоящих работ и беспокоился, хватит ли денег, которые любезно ссудил ему Крокен на льготных условиях.

Деятели фирмы поднялись вслед за владельцем на корабль и с любопытством озирались, примеривая свои возможности.

Полдня мастеровые что-то вымеряли, записывали в блокнот, и наконец в каюте капитана был подписан договор между фирмой "Ройстон-Кин" и владельцем моторной шхуны. Согласно договору фирма обязывалась в предельно короткий срок "приспособить моторню шхуну под оригинальный ресторан высшей степени комфорта".

Через три недели моторная шхуна полностью сменила свою начинку. Машину, лебедки, шлюпки, парусину, оснастку - все, что можно было продать или пустить в дело, расторопные представители фирмы увезли.

На палубе и в трюме в полный голос стучали топоры, хрипели пилы, шипели, разбрызгивая искры, сварочные аппараты. Устоявшиеся за долгие годы запахи рыбы, масла, бензина сменились новыми - свежего дерева, лака, кожи.

Время от времени наведывался Крокен. Он хвалил Монка за энергию и размах, братски хлопал по плечу, справлялся, какая помощь нужна, и уезжал, довольный сопричастностью к стройке.

Монк, развив бурную деятельность, ходил перемазанный в краске, отдавал распоряжения рабочим и все больше уважал себя как созидателя и творца. Фантазия его разыгралась. Стены трюма, который оборудовали под главный зал, он- велел увешать рыбацкими сетями, где были запутаны высушенные морские звезды, диковинные рыбы и водоросли. В углу возвышалась маленькая эстакада, искусно отгороженная якорной цепью, очищенной от ржавчины и покрашенной жженной костью. В машинном отделении, где властвовал некогда старик Бильбо, установили массивные кухонные плиты, прорубили несколько окон, и получился обширный кулинарный цех с разделочными столами, кладовыми и ледником. Жилые помещения на корабле тоже претерпели изменения. Кубрики подновили свежей краской, оклеили обоями, установили там изящные светильники. Железные койки выбросили вон, и вместо них появились бесшумно-мягкие диваны, обитые причудливыми гобеленами. Теперь никто бы не смог поверить, что эти кабинеты для интимных бесед были когда-то прибежищем матросской братии, где сушились сапоги и портянки.

В капитанской каюте Монк устроил себе скромные апартаменты с конторкой, сейфом, небольшим холодильником и обитым кожей лежаком. Он здесь в жил сейчас, учитывая, что сделано, ведя подсчеты в толстой книге расходов. Чем больше делал он в ней записей, тем тревожней становилось на душе - где добыть еще денег? Фантазия, всякие оригинальные штучки, комфорт - все это молниеносно поглощало сумму, которую великодушно ссудил-ему Крокен. И вот, наконец, пришел страшный день, когда Монк обнаружил, что он - должник фирмы "Ройстон-Кин", что продавать и закладывать больше нечего, а денег? уже никто не даст.

Между тем работы на корабле заканчивались. Нужно было рассчитываться со строителями и, кроме того, закупать припасы, нанимать прислугу, поваров, музыкантов, чтобы к сроку открыть самый необычный в городе ресторан. А в кармане Монка не было ни гроша.

Поздним вечером Монк проверял по толстой книге еще и еще раз свои невеселые подсчеты. Как он ни вертел, выходило, что нужно самое малое полторы тысячи филонов, чтобы не дать погибнуть своему еще не родившемуся детищу. Как ни ругал он себя за то, что поддался на авантюру Крокена, он все же сознавал его правоту. Действительно, иного пути к личной независимости, кроме как через собственное дело, у него не было...

Легкая волна слегка раскачивала бывшую моторную шхуну, в черной воде бухты плавала луна, а в каюте-кабинете не мог уснуть молодой предприниматель. Он думал о деньгах. Только полторы тысячи - и полная свобода. Потом питейно-закусочное предприятие даст Монку все радости и блага, какие несет обейпеченная жизнь. Он сможет путешествовать или уехать жить в столицу. Заниматься наукой, ставить опыты, изобретать чудесные машины или получать в пробирке невиданные доселе вещества.

"Вот что такое быть Хозяином, - догадался Монк, - быть Хозяином самому себе. К черту сказки про Утросклон!" Монк усмехнулся своей былой доверчивости, вспомнив, как почудился ему однажды ночью голос под окном. Он поверил тогда в чудесную страну счастья лишь потому, что был без сил и веры, без какихто видов на жизнь, вот и ухватился за спасительный и неверный призрак - Утросклон.

Монк захлопнул расчетную книгу и швырнул ее на стол. О-о, были бы деньги, и он сумеет оправдать свое появление на земле, он принесет много пользы, и люди долго будут вспоминать его. Деньги - вот отправная точка на земле для зла и добра. Он будет делать добро. Но это все впереди, а сейчас так необходимо найти полторы тысячи филонов. Но где их взять? Одолжить?

Так у него нет состоятельных друзей. Да и кто поверит ему, нищему и безвестному, что он сможет в короткий срок вернуть такую сумму? Обратиться к Крокену? Но тот уже сделал все, что мог. Может быть, заложить дом? Но эта волокита протянется бог весть сколько времени, а деньги нужны сейчас. Где же их взять, черт побери? От этой монотонной и навязчивой мысли Монк незаметно уснул. Но тревожный сон его продолжался недолго. Что-то стукнуло на палубе, и Монк проснулся. Возвращаясь из короткого забытья, он услышал, как возле двери затихли чьи-то осторожные шаги. Гости в такой поздний час? Монк оторопело глядел на дверь и чувствовал, как от страха ему сжало горло. Один в залитой зловещим лунным светом каюте, раздетый и безоружный... Надо бы зажечь свечу, найти нож или хотя бы крикнуть, но нет сил. Беззвучно раскрывая рот, с ужасом в глазах, Монк ждал, когда разрешится его тревога. Как раз в этот момент в дверь постучали громко и властно. Монк сжался весь, и наконец ему удалось выдавить из себя какое-то мычание. Дверь распахнулась, и на пороге появился... Аллис.

XVIII

Серый рассвет Монк встретил с серым от бессонной ночи лицом. В каюте все еше стоял запах сигарного дыма. "Странно, - подумал Монк, - Аллис пробыл не более четверти часа, а перегоревшим табаком воняет до сих пор". Он поднялся на палубу, чтобы взбодриться утренней свежестью, но вместо этого задохнулся влажной духотой. Полное безветрие, штиль на море обещали ненастье. Монк взглянул туда, где были Ворота Солнца, и убедился в своей правоте - темные тучи на востоке надолго пленили солнечные лучи. Монк расстегнул ворот рубашки и сел на пустой ящик. На душе было тяжело, а в голове пусто. Он подумал, что скоро придут рабочие, корабль наполнится шумом работы, его станут отвлекать по разным мелочам и некогда будет сосредоточиться, чтобы хорошенько обдумать предложение Аллиса.

Аллис... Опять он объявился, такой же подтянутый, уверенный в себе, обаятельный, с легкой тенью тайны в уголках губ. Он был такой, как и прежде, с тою лишь разницей, что теперь выступал под своим именем - капитан службы безопасности... Его визит... Это было так невероятно, что Монк даже стал подозревать, будто Аллис все это время невидимкой ходил рядом и, дождавшись удобного момента, открылся ему, с такой легкостью, будто расстались они только вчера в самом лучшем расположении друг к другу. Да, Аллис появился вовремя и предложил помощь - много денег. Это было настолько своевременно и уместно, что Монк растерялся, и вместо того, чтобы вытолкать вон человека, который принес столько несчастий, он протянул ему руку. Монк даже сам удивился, как легко у него получилось - сделать вид, будто не было того ветреного дня, когда он швырял деньги в это мерзкое и самодовольное лицо.

Аллис предлагал помощь. Конечно, не бескорыстно, взамен на небольшую услугу. Ну что за мелочь - наведаться к знакомому протоиерею, поговорить с ним по душам, выяснить его воззрения, взгляды на жизнь, на политику правительства... Зато вот они - две тысячи филонов в кармане. Просто, если забыть, что Аллис - страшный и жестокий человек и что деньги эти - плата за проданного человека. "Гонорар за предательство! Недурно для заголовка, усмехнулся про себя Монк и устало потер глаза. - А, собственно, кто он мне, этот протоиерей?.."

В каюту постучали. Представитель фирмы, довольный и радостный, поблескивая очками, уведомил, что завтра работы на шхуне будут полностью закончены, и вежливо напомнил, что, согласно договору, сразу же надо рассчитаться за работу. Монк небрежно кивнул и как бы обиделся, что ему напоминают о таких мелочах.

- Завтра получите все сполна, - весомо объявил он...

Встречаться с Гарбусом Моик считал пустым делом - это не тот человек, который будет раскрывать свою душу. Да и вряд ли станет он откровенничать с бывшим репортером газеты "Бодрость духа". Зато Монк вспомнил, что Фалифан состоит в дружеских отношениях с сумасбродным священником, значит, должен о нем что-то знать. Вот это, пожалуй, выход! Единственное, что смущало Монка как вести себя с Фалифапом: сказать все начистоту или же осторожно завести разговор о священнике и выведать все необходимое? С одной стороны, было противно обманывать друга, но в то же время Монк боялся прогневить Фалифана своим гнусным делом. В таком случае он не добьется ничего, и две тысячи филонов уйдут у него прямо из рук.

Фалифан был дома, но что такое - всюду разбросаны вещи, какие-то бумаги, книги. Посреди комнаты вывернул наизнанку свое тряпичное нутро дорожный баул.

- Ты переезжаешь на новую квартиру?

- В некотором роде да, - хмыкнул, отводя глаза, Фалифан.

Монк не стал больше ничего выяснять - слишком мало времени было у него, и он перешел к главному.

- Видел сегодня Гарбуса... - промямлил Монк и умолк, тревожно поглядывая на приятеля и боясь разоблачения.

- Ты видел Гарбуса? - присвистнул Фалифан.Это невероятно. Ну и что?

- Да ничего особенного, - смутился Монк, - странный он какой-то.

- Он всегда странный, - сказал Фалифан и, отбросив тетради, поднялся с пола. - Ты вот тоже сегодня какой-то не такой, а? Наверное, неспроста видел протоиерея, да? И что он тебе сказал? - заглянул в глаза другу Фалифан.

- Да я издали...

- Мне начинает казаться, Монк, что ты вновь вступил в общество спасения человечества или как там?..

- На что ты намекаешь? - испуганно попятился Монк.

- На человека, который однажды очень профессионально положил тебя на мостовую возле отеля, помнишь? Я видел его на днях, тоже, к счастью, издали. Мне показалось очень странным, что он опять в городе. И я подумал, а не захочет ли он проведать- своего юного друга и попросить у него прощения?

Монк принужденно рассмеялся. Он понял, что запираться дальше не имеет смысла, что все его ухищрения разбились о бдительность и проницательность осторожного Фалифана. Лгать дальше было смешно и глупо, и Монк ргжазал все.

- Понимаешь, будто караулит меня, всегда выбирает такой момент, такой момент... - Он пожал плечами. - Вот поэтому я и пришел к тебе. Теперь ты знаешь, что значат для меня эти деньги. - Монк покраснел от своих путаных слов и жалко улыбнулся.

Фалифан долго изучал взглядом приятеля, потом покачал головой:

- А ты изменился. Обломала тебя жизнь, дружок. Раньше попроще был. Если у тебя такая нужда в деньгах, почему обязательно нужно продаваться тайной полиции? Почему бы тебе не рассказать все честно Гарбусу и не попросить денег у него?

- Ты хочешь, чтобы я стал вымогателем?

- В любом случае это лучше, нежели быть наушником, - скривился Фалифан.

- Ну что ты говоришь, - простонал Монк. - Ты же знаешь Ройстон. Он связал меня по рукам и ногам. И я решил... буду жить, как ты, образую остров по имени Монк в людском море, и попробуй ступи на него, угадай, что там. Вот так. И для этого теперь нужно всего полторы тысячи Филонов.

- Все понятно, - кивнул Фалифан, - через час они будут у тебя, хочешь? ..

Монк опешил.

- Каким образом?

- Я пойду к Гарбусу.

- А как же Аллис, что я ему скажу? - испугался Монк.

- Извини,- тебе что важней: деньги или услуга для Аллиса?

- Конечно, деньги, - вспыхнул Монк. - А как же ты, вы?..

- Будь спокоен. Через несколько часов нас с Гарбусом не будет в городе. Мы уже все решили.

- Что вы решили, куда, вы? - переполошился Монк.

- Извини, я и так тебе очень много сказал лишнего. Думаю, за полторы тысячи ты сумеешь удержать язык за зубами? Или Аллис заплатит тебе больше? с издевкой усмехнулся Фалифан.

- Да как ты смеешь, - сжал кулаки Монк, - неужели я могу предать друга?..

Фалифан подошел вплотную к Мокку и заглянул ему в jviasa.

- Мы разошлись очень далеко, Монк. Раньше мы были слабей и оттого тянулись друг к другу за поддержкой. Теперь мы окрепли, но каждый стоит на своем. Ты хочешь плыть неприступным кораблем или островом по жизни, а я уже прошел через это, у меня теперь совсем другие цели. Ну что общего осталось между нами? Да ничего! Тогда зачем натяжки? Разойдемся по-доброму.

От этих слов Монк вздрогнул и вдруг, как никогда, почувствовал одиночество. И холод кругом...

XIX

В Ройстоне настал бархатный сезон. Осень тихая и прозрачная, без шороха дождей, море ласково-голубое и теплое, воздух чистый, с невесомыми струнками летящих паутинок - все это заманило на побережье массу курортников.

Те, кто бывал в Ройстоне раньше, находили здесь чудесные перемены, которые радовали своей новизной и неповторимостью. Затраты муниципалитета на поддержание конкурса "Я удивляю мир" окупились сполна.

За короткий срок в Ройстоне появился фонтан, установленный в городском саду. Он ослеплял всех каскадом светящихся разноцветных струй и музыкой, которая рождалась неведомо где и сладко бередила душу. Неподалеку от пляжа, где начинались скалы, выстроили лабиринт. За умеренную плату каждый мог испытать свою удачу, и в том случае, если повезет, победителя ждало вознаграждение. Неудачников же служитель, наряженный монахом, выводил из каменных извилин по первому зову под смех и восторг праздной толпы.

На пирсе днем и ночью толпился народ возле трапа плавучего ресторана "Тритон". Пьяное веселье раскачивало бывший корабль, и он слегка-скрипел шпангоутами. В прокуренном трюме, где стояли столики, плотным туманом висел табачный дым, и гул пьющих и насыщающихся людей доносился оттуда, как рокот мощного мотора, будто вернулись далекие времена, когда моторная шхуна "Глобус" приходила в родной порт или, наоборот, готовилась выйти к туманным и неверным берегам морской удачи. Теперь бывшее вольное судно успешно неслось по хрустящим ассигнациями коммерческим волнам.

Монк наконец-то получил то, что хотел - независимость и свободу действий. Теперь его ничто не сдерживало и не заставляло кривить душой, унижаться ради денег. Они сами плыли к нему золотой рекой. За короткий срок их оказалось так много, что он даже растерялся, но ненадолго. Сначала Монк позаботился об упрочении своего успеха. В ресторане он завел лучший в городе оркестр и не ошибся. Все эти скрипки и саксофоны заметно подняли престиж его заведения.

Теперь даже городской элите стоило большого труда проникнуть на борт "Тритона".

Крокен по-прежнему был добрым ангелом процветающего предприятия. По его рекомендации Монк нанял управляющего и прислугу, которые были патологически честны. Доходы сполна поступали в его сейф, но самое главное - не было нужды часто появляться в своем плавучем детище, которое так и не стало родным. Монк никак не мог привыкнуть к новому облику корабля, к праздной тупой публике, которая, дорого платя за удовольствие, в меру своей фантазии пользовалась правом кутить и куражиться на настоящем корабле. Били склянки, крутили штурвал, били посуду. Иногда плюхались за борт прямо в жилетах и галстуках - искупаться. И это было едва ли не самым пикантным развлечением.

Поглядев на все это в первый вечер, Монк решил назвать ресторан вызывающе, но честно - "Притон".

Но здравый смысл удержал его от такого безрассудства, и он изменил одну букву в названии. Слово получилось другое, но все же похожее - "Тритон".

Кабак на воде работал на благополучие владельца как хорошо отлаженная машина, и вскоре Монк потерял к нему всякий интерес Большей частью он сидел в своем великолепно отделанном доме, который полностью сменил свой внутренний облик, увеличился на этаж, наполнился шорохом шагов прислуги, звоном посуды в буфетной. Нужно было только брякнуть в колоколец и объявить слуге о своем желании, как тут же все исполнялось. Такой жизни у Монка еще не было, и это отложило на нем свой отпечаток. За короткое время он округлился, откуда-то вылез животик, увеличилась в объеме шея, и пришлось заказывать у портного новое платье.

После этого Монк стал задерживаться у зеркала.

Он подолгу расматривал себя, считал морщинки на лице, отыскивал в шевелюре седой волос и мысленно разговаривал сам с собою.

- Ну вот, теперь я обеспечен, независим и относительно свободен, отчего же не радуюсь?

- А ты радуйся, ведь ты же пблучил то, к чему стремился.

- Да, я хотел этого, потому что ничего другого не оставалось. Я бит жизнью, и у меня уже нет зубов и злости. Я слаб и одинок, чтобы менять мир.

- Ты просто сдался, изменил себе. Ты способен на предательство. Даже юность свою предал. Ты успокоился душой, стал толст и ленив.

- Я просто устал. Трудно вернуться к самому себе после стольких неудач. Теперь я не верю, что жизнь можно изменить.

- А как же Фалифан? Ведь он ушел в леса, чтобы бороться, и он не один...

- Я не думаю, что он на верном пути и узнает успех. Лучше строить гармонию в себе, чем в окружающем мире.

- Тогда изо всех сил живи честно перед самим собой.

- Как же честно, когда я предал. Все предал. А главное мое преступление в том, что я изменил себе...

Такие диалоги были бесконечны, и чтобы избавиться от хандры, Монк садился за руль новенького автомобиля и мчал подальше из города в сухие и знойные клеверные луга, разбуженные песнью жаворонка, или к студеному лесному роднику среди корней старой ели.

Здесь, наедине с природой, он в отчаянии сознавал, что главное что-то из его жизни безвозвратно ушло.

В пустые, слепые от тоски дни, когда Монку казалось, что время остановилось для него и жизни вовсе нет, а есть только дребезг разбитой рюмки и холодные, обитые скользким шелком стены его дома, он звал трубача Дранга - высокого губастого негра. Тот молча становился в углу гостиной, поднимал инструмент, и почти осязаемая серебряная нить звука пронизывала все пространство в доме, скручивалась в тугой клубок и обволакивала ледяной стужей душу Монка. В хаотическом, предельно высоком и жалобном пении трубы Монку чудился скрип мачты и свист ветра в снастях, топот матросских сапог по палубе, и он, черноволосый мальчик, стоит рядом с отцом у рулевого колеса. Нет, не приобрел свободы и покоя Монк, это нельзя купить ни за какие деньги, потому что память и тоска по несбывшемуся сильнее всего. Оно уже было, это лучшее и безмятежное, было и ушло навсегда.

Монк не выносил долго плач трубы Дранга. Он махал рукой, и они молча садились пить ром.

Как-то Монк вспомнил о своих намерениях заняться науками. Оборудовал лабораторию, выписал массу всевозможных веществ и реактивов, но ничего не сумел получить в своих пробирках мало-мальски интересного и полезного. Единственное его достижение - ароматический спирт - по самой дорогой цене стал продаваться в "Тритоне" под названием коктейль "Зюйдвест".

После этого вынашивал Монк идею небывалой подводной башни, откуда можно было бы наблюдать жизнь моря. Но строить ее не нашлось охотников, и Монк унял свою исследовательскую страсть.

В Ройстоне пошли слухи о странном и загадочном владельце "Тритона". К Монку под различными предлогами приходили в дом непрошеные гости, главным образом из беспокойного племени курортников. И столько среди них нашлось приятных и умных собеседников, так быстро и легко летело в их обществе время, что Монк напрочь забросил все свои прожекты, и теперь почти каждый вечер в его роскошной гостиной собиралась небольшая компания милых людей. Они пили изысканные вина, играли в карты, острили, вели бурные дискуссии на всевозможные темы, немного ругали правительство и всегда выдумывали нечто такое пикантное и любопытное, чего не было вчера и что не повторится завтра.

В один из таких вечеров к Монку заглянули на огонек его частые гости актер Стипол, изобретатель Кружевье и преподавательница музыки из столичной консерватории очаровательная Карина.

На овальном столе, застеленном строгой крахМальной скатертью, кроме вазы с фруктами и нескольких бутылок питья красовались красно-глянцевые панцире лангустов, зернистая икра искрилась в свете люстры.

Радужно переливалась на тонком срезе копченая телятина.

Кружевье, элегантный и стерильный до кончиков ногтей, с удовольствием смаковал новый сорт виски, а Стипол, в черном свитере грубой вязки, увешанный перстнями и цепочками, доказывал, что ни одному человеку на земле не дано понять другого в полной мере.

- Изобразить такое понимание, да, мы, актеры, можем. Но чтобы принять, прочувствовать внутренний мир человека, сделать его доступным для себя увольте, это не под силу даже гению.

Строгая Карина всей мимикой своего кукольного личика давала понять, что не согласна с такой точкой зрения. Острыми зубками она нетерпеливо покусывала губу, но вступать в спор пока не решалась.

Кружевье дышал в фужер, и не понять было, прислушивается он к разговору или постигает таинство опьянения. Он вынул нос из бокала и без всяких церемоний оборвал актера:

- То, что вы упорно доказываете, Стипол, очевидно, как эти сто грамм коньяку. Слушайте, что я вам скажу, доблестный служитель рампы. Чтобы понять человека, надо быть добрым, иметь большое сердце, быть бескорыстным. Вот так, уважаемый Стипол!

- Я согласен с вами, Кружевье. Пьяного человека наиболее часто посещают истины, - грубовато съязвил актер.

Кружевье засмеялся и замотал головой.

- Хорошо, здесь мы не договоримся, давайте о другом. Скажите, Стипол, вам приходилось пить виски из дамской туфли? Или, на худой конец, из портмоне? О-о! Если перечислить все, из чего я пил, наберется приличная мелочная лавка.

Карина вяло улыбнулась, укоризненно посмотрела на подвыпившего изобретателя и, повернувшись к Моику, громко спросила:

- Отчего люди много пьют?

Круженье презрительно усмехнулся и взялся за новый бокал.

- Во всяком случае, дорогая Карина, не потому, что им это нравится, вставил свое слово Монк.

- Браво! - воскликнул Стипол. - Истина за вами. С общего позволения я попытаюсь объяснить нашей очаровательной Карине всю подноготную этого низменного занятия.

Он налил себе коньяк в маленькую пузатую рюмку и разразился импровизированной кустистой речью об истоках пьянства.

- Ищите корень в среде, - поднял палец актер. - Там, где человеку нет возможности выразить себя, там нет счастья. А значит, появляется вот такая наполненная рюмка. Ваше здоровье!

- По-вашему выходит, что каждый несчастный - пьяница, а каждый пьяница по-своему несчастен? -усмехнулась Карина.

- Абсолютно так.

- Это что же, если я пью, значит, моя песня спета? - оторвался от бокала Кружевье.

- Выходит, что так, - беззлобно улыбнулся Стипол.

Монк курил сигару и вполуха слушал эту ленивую пикировку. Он привык к такой занимательной, но пустой болтовне и подчас сам был не прочь поспорить, ввернуть удачное словцо. Сейчас он украдкой разглядывал Карину, и взгляд его остановился на кусочке голубого кружева, выглядывавшего из скромного выреза платья. Юная дева не замечала такого маленького конфуза, и это забавляло Монка.

- Стипол! - взревел вдруг Кружевье. - При некоторых оговорках я вас уважаю. Но скажите мне вы, великий актер, как одним жестом, штрихом можно показать доброго человека, а? Покажите, прошу вас. Ну станьте на минутку добрым.

- Если вы надеетесь, что я налью вам еще виски, то ошибаетесь, попробовал отшутиться актер.

Над его остротой никто не засмеялся. Карина восторженно посмотрела на изобретателя и попросила: - Правда, Стипол, если можно, покажите. Это так интересно.

Актер растерялся, отхлебнул шампанское и пожал плечами.

- Как, вот прямо так, здесь?.. Это невозможно. Другое дело в действии, с партнером... нужен контекст...

- Ерунда, уважаемый, - прохрипел Кружевье. - Знаете, что вам сейчас надо сделать? Немного помолчать. Замолчать, и все.

Наступила неловкая пауза.

- Перестаньте, друзья, - забеспокоился Монк. - Вы, Кружевье, немного перебрали. Давайте не будем портить вечер. Я сейчас велю подать горячее...

В этот момент вошел слуга и объявил, что пришел господин Крокен.

XX

Через минуту Крокен был в гостиной. Ввиду случившейся заминки его приветствовали чересчур радостно, и он заметил это.

- Вы чем-то возбуждены? - бодро спросил Крокен, усаживаясь за стол и принимая чистый прибор. - О чем шла речь за этим уютным домашним столом?

- Мне помнится, будто бы о счастье, - с лукавой усмешкой сказала Карина.

- Браво! - воскликнул Крокен. - Вы, я вижу, зашли очень далеко. И как же, есть оно, это самое счастье?

- Сначала выпьем, - щедро улыбнулся Стипол и стал разливать по бокалам вино.

- Честно говоря, я несколько удивлен темой вашего разговора, продолжал Крокен. - Разве вам чего-нибудь не хватает? Спасибо, мне виски. Да я за минуту докажу, что людей счастливее вас не найти на расстоянии многих миль, - улыбнулся управляющий Биржей. - Начнем с вас, Стипол. Известный актер, публика боготворит. Слава, деньги, почет... чего же более? Или вы, Кружевье. Виднейший конструктор. Смелые решения, патенты, свежий ум... Постоянный поиск, обширное поле деятельности. Да что говорить! Но богаче всех из нас, конечно, Карина. Красота, молодость, время, полное надежд, и вся жизнь впереди... Ах, Карина, поверьте в искренность слов старого завистника. За вас!

Девушка чуть смутилась и задержала бокал в воздухе.

- Вы забыли о Монке, Крокен.

- И не случайно я о нем ничего не сказал, - засмеялся Крокен. - У нас с ним давняя дружба, он на моих глазах, что называется, постигал мудрость жизни, и я пока боюсь считать его законченным счастливцем.

- Почему так, Монк? - удивилась Карина.

- Вы знаете, - доверительно зашептал ей Крокен, но так, чтобы все слышали. - Он, разбойник, счастлив. По крайней мере для этого у него есть все. Но он все еще надеется на что-то большое и неосуществимое...

- Крокен, не выдавайте меня до конца, - засмеялся Монк. - Карина, не верьте этому лгуну, он клевещет на меня. Я расскажу вам сейчас одну историю из моих юношеских снов.

- Ха-ха-ха, - рассмеялся Стипол. Покраснела Карина, услышав про юношеские сны. Монк ухмыльнулся. - Не смущайтесь, эти сны невинны...

На этот раз все, даже осоловелый Кружевье, дружно рассмеялись.

Выпили еще, и Монк в полной тишине стал рассказывать о том, как мечтал он когда-то о чудесной стране Утросклон и однажды, в грозу, вещий голос за окном сказал, что он сможет туда попасть...

- Почему ты до сих пор здесь?! - вскричал Крокен, и дружный хохот взорвал тишину гостиной.

Легко и весело покатилась пирушка дальше. Вспоминали всякие загадочные случаи, рассказывали тонкие анекдоты, пили, ели, курили, когда же в комнате сделалось душно и дымно, вся компания шумно высыпала в сад.

Был как раз тот короткий миг, когда день еще не совсем угас, а вечер не наступил окончательно. Сумерки. Принесли лампу, и гости стали на веранде пить ликер с кофе.

- Вы очень правы, Монк, когда не ходите в свой замечательный ресторан, - признался актер. - По мне никакие увеселительные заведения не заменят тихой и доверительной атмосферы домашнего очага. Вот эта полутемная веранда...

- Да, здесь легко дышится, и забываешь обо всем, - заметила Карина и благосклонно посмотрела на Монка.

- И сон на свежем воздухе крепок, - вставил Крокен и, сделав страшные глаза, кивнул на спящего в плетеном кресле Кружевье.

Тихонько посмеялись над изобретателем.

- Ба, да у меня великолепная идея, - хлопнул себя по лбу Крокен. О-хо-хо, даже мороз по коже. Давайте сыграем великолепную шутку над нашим милым изобретателем.

- Каким образом? - оживился Стипол.

- А очень просто, о-хо-хо...

- Не томите, Крокен.

- Да, да, сейчас, - унимал смех управляющий Биржей. - Вы все, наверное, знаете это костлявое чудовище, вернее два... двух чудовищ... Ну, одним словом, Синявка. Я предлагаю привезти ее сюда и каким-то образом сосватать ей нашего невменяемого Кружевье. Ведь она кого-то все ищет... Откроет он глаза, а тут она...

Идея была с восторгом принята.

- Я сейчас же добуду Синявку, - загорелся Монк и бросился к гаражу. Через полчаса, ждите! - крикнул он на ходу, и через минуту его автомобиль вырвался на вечерние улицы Ройстона.

Уняв возбуждение, подобравшись, Монк медленно вел машину, внимательно вглядываясь в прохожих.

Пил он сегодня мало, и голова была ясной. Он с легкостью думал о великом волшебстве жизни - человеческом общении, которое, как лампа, отгоняет прочь мрак одиночества.

Монк примерно знал, где искать Синявку в этот час, и потому колесил по безлюдным окраинам города, щедро расплескивая свет фар, но безуспешно Синявки нигде не было. Он миновал рыночную площадь, объехал стадион. Здесь город кончался, впереди были только лес и пустынная дорога, еле различимая в свете звезд. Пусто кругом, ни души. Монк стал уже искать место, где удобней развернуться, как впереди вдруг увидел длинную тень на дороге. Это была Синявка!

Она обернулась на свет фар и прикрыла рукой глаза, чтобы не слепило. Монк замешкался. Не столько от неожиданности, сколько от растерянности и испуга, Он теперь понял всю нелепость затеи Крокена. Ему стало стыдно, он вовсе не хотел говорить с сумасшедшей старухой здесь, на краю леса, в ночи. Ну что скажет он ей, убогой. Тем более у ног ее скалит клыки косматое чудище... Но старуха не спешила уходить, она напряженно следила за машиной, сделала шаг навстречу.

- Кто там светит? - спросила она неожиданно громко.

Монк, который в растерянности сидел за рулем, оцепенел. Окрик старухи словно заморозил его. И вдрув волнение, радость, ужас и надежда завладели всем его существом. Он узнал тот неведомый голос, который давней глухой ночью таинственно прозвучал под окном его дома. Так вот кто это был!

Старуха еще раз окликнула его, и Монк теперь окончательно убедился, что слышит его, тот самый голос надежды, надежды на Утросклон, который он было похоронил и сам же сегодня публично высмеял. Как же он так мог! Да, даг именно она, Синявка, полоумная старуха, Судьба, знает дорогу в Утросклон.

Монк решительно выбрался из машины. "Расположить старуху к себе, соображал он, - только тогда откроется путь в Утросклон".

- Здравствуйте, - улыбнулся Монк, - я могу вас подвезти...

Синявка испытующе посмотрела на незнакомого человека и отозвалась не сразу:

- Разве я нуждаюсь в этом?

Разговор мог угаснуть, как спичка на ветру, и Монк стал говорить первое, что приходило в голову:

- Сегодня я решил уехать из Ройстона. Именно сейчас, когда все нормальные люди сидят дома в теплых и светлых гостиных, жуют пудинги и толкут воду в ступе...

Старуха терпеливо слушала и придерживала зверя, который настойчиво тянулся к чужому человеку.

- ...и вот я вижу, что не один. Для меня сейчас каждый, кто идет из Ройстона, - друг...

Вез передышки говорил Монк и верил каждому своему слову. В нем просыпалась забьпая тревога, боль об утраченном и несбывшемся в жизни, о счастливой и неоткрытой стране. Только теперь Монк так остро ощутил, как не хватает ему этого маленького, потерянного где-то в мире островка счастья.

- Ты так спешил из города, будто за тобой гнались...

- Чем быстрее, тем дальше. И уже никогда не возвращаться.

- Куда же твой путь?

- Не знаю, едем куда-нибудь!

Синявка уже не так холодно смотрела на Монка.

Даже с интересом. Этот человек в щегольском костюме, с холеным подбородком и отчаянной тоской в глазах на самом деле походил на неудачника.

- Меня считают сумасшедшей, - негромко сказала старуха. - Ты один из немногих людей, которые не гнушались со мной говорить, и первый, кто предлагает мне помощь. Ты увидел во мне попутчика, хорошо... Остальные спрашивали, насмехались, грубили, в лучшем случае - просили.

- Поверьте, я от чистого сердца... - смешался Монк.

- Ты, наверное, знаешь, почему меня считают сумасшедшей? Тихо! обернулась она к зверю. - Не волнуйся... Я называю себя Судьбой...

- Я знаю, я не верю...

Старуха неожиданно звонко рассмеялась:

- И ты не веришь, что я неприкаянная Судьба?

- Вовсе нет, я хочу сказать, что никакой судьбы нет. Как в это поверить, если вся моя жизнь серая и скучная, как дождливый рассвет?

Старуха рассмеялась еще звонче.

- Ты предлагаешь мне быть твоею спутницей? Хорошо. Но что подумают о тебе люди, когда увидят тебя рядом со мной и вот с ним? - кивнула Синявка на зверя.

- Как меня может волновать мнение людей, если я их всех не принимаю тупых и ленивых, довольных и забитых, а самое страшное - равнодушных. Я пробовал жить с ними - и вот бегу из страха, что у меня нет сил восстать против них. Я хочу быть собой и только собой...

Монк не на шутку разгорячился и всей своей кожей почувствовал лютую ненависть к Крокену, Стиполу - всем, кто навязал ему свои вкусы, свой образ жизни - пустое времяпровождение. Потаенная злоба на свою неудавшуюся жизнь вылезала сейчас из него, как змея из старой шкуры. Он готов был разнести в пух и прах владельца плавучего ресторана. В нем вновь проснулся Монк, молодой, беспечный и сильный...

- Хорошо, пойдем вместе, - твердо сказала старуха. - Только оставь свою машину. Ты же сам говоришь, что не знаешь, куда идти. Значит, нечего и спешить.

Монк безропотно пошел вслед за старухой. Тьма еще гуще нависла над землей, и только луч невыключенных фар высвечивал на дороге фигуры трех путников.

XXI

Долго шли молча. Перевалили через холм, и из долины по-ночному свежо пахнуло сыростью ручья и еловой хвоей. Монк снял пиджак и протянул Синявке.

Старуха остановилась, и Монку показалось, что она улыбается.

- Мне ничего не надо. Не надо, - отказалась она. - Теперь мне ничего не надо.

- Но ваша одежда совсем худая. Так зябко...

- Мне хорошо. Когда я, неприкаянная Судьба, долго странствовала по свету, вот тогда мне было одиноко, холодно и неуютно. А сейчас я нашла хозяина.

Монку сделалось жарко. Волнуясь, он стал комкать пиджак, не зная, куда его девать.

- Вы моя судьба? - прошептал он. - Но почему?

- Я знаю, - уверенно сказала старуха и ласково потрепала загривок зверя. - Человек, который вот так, внезапно, может бежать из дома, бросить все... С открытой душой подойти к двум нелепым существам на пустынной дороге... Путь мой долгий, но я еще не встречала никого, кто бы поступал вопреки здравому смыслу. Ты живешь, следуя движениям своей души. Я нашла, дождалась тебя...

Старуха погладила зверя и ласково сообщила ему:

- Ну вот, теперь в ты попадешь в Утросклон.

Она подняла глаза на Монка, остановилась и торжественно объявила:

- Я - твоя судьба и хочу, чтобы ты стал счастливым. Скоро вы попадете в чудесную страну Утросклон. Там вам будет хорошо. Путь туда открыт только тому, кто сохранил свое первозданное естество, кто ни разу не изменил себе ни в чем, кто стремился делать только благо, а значит, заслужил такую жизнь, какой достоин и какой нет на этой грешной земле. Идемте смело.

Они вновь вошли в лес, теперь глухой и угрюмый, и осторожно ступали по тропе, перепоясанной корневищами. Впереди, за вершинами елей, что чернели невдалеке на фоне фиолетового неба, приглушенно шумела Чистая река. Монк шел за зверем и старухой и отчего-то вдруг вспомнил о брошенной машине, которая словно обиженный светлячок осталась далеко позади, на дороге, и светила ему вслед, как бы маня назад к теплому дому, к роскоши, к беззаботной череде дней. Монк подумал, что надо бы сказать старухе, что он не тот, за кого она его принимает, что не сумел сохранить себя и что недавно он смеялся над ней, Синявкой, вместе с пошлыми, не нужными ему людьми.

Но Утросклон был совсем рядом, почти осязаем, и Монк заставил себя молчать.

"Что такое? - тут же возмутился он про себя. - Разве я изменился? Да нет же, нет, просто живу немного не так, а в целом я такой, какой был..." С каждым шагом шум реки нарастал. Вскоре меж" ду стволов заблестела вода. Они вышли на отлогий песчаный берег, где река двумя рукавами расходилась, огибая безлесый остров. Старуха подошла к самой воде. Мимо мчалась большая река, такая вечная и неизменная, и в то же время непохожая каждый миг.

- Вот дорога в Утросклон, - промолвила старуха.

Монк с беспокойством смотрел на черный, сверкающий под луной поток. Там, где основное русло реки огибало справа остров, большая вода мчалась стремительной гладкой струей. Левый же рукав был узкий, нашпигованный массивными камнями. Вода здесь, бешеная от бурунов, играючи ворочала валуны, и они, словно гигантские жернова, перемалывали мелкие камни, обломки деревьев - все, что попадало в пенную, сумасшедшую струю.

- Вы сядете на плот и поплывете туда, - показала старуха на эту бешеную круговерть.

- Но ведь никому и в голову не взбредет плыть там, - удивился Монк. Зачем, когда есть другое, более спокойное русло?

- Вот потому никто и не может попасть в Утросклон, - усмехнулась старуха. - К счастью надо идти непроторенным путем.

"К счастью надо идти непроторенным путем. Да, да, конечно, - размышлял Монк. - Даже если ты живешь не так, как все, то и счастье может быть не такое, как у всех, свое, особенное..."

Они выбрались на песчаную косу, чуть выше острова. Там был плел, связанный из нескольких бревен, рядом лежал шест. Монк сдернул галстук и, зачерпнув в лаковые туфли воды, принялся сталкивать плот на воду. Тяжелые бревна грузно сидели в песке, и плот едва подвигался. Монк с остервенением ворочал шестом. Вскоре стало жарко, и он сбросил пиджак, отцепил нелепые сейчас подтяжки с золочеными застежками. Старуха и зверь молча были рядом. Наконец плот уткнулся в воду, и поток неожиданно быстро потянул его за собой.

- Садитесь! - крикнула старуха.

Монк прыгнул, едва успев ухватить шест. Следом за ним зверь обосновался на мокрых бревнах. От тяжелого толчка плот быстро вышел на основную струю, и его понесло, завертело в потоке.

- Правьте на буруны, вас вынесет... Ничего не бойтесь! - кричала старуха. Ее прямая, как веха, фигура удалялась на глазах. - Вас вы-ы-ы-несет, - донесся ее последний крик.

Монк вскоре освоился, и ему удалось развернуть плот вдоль струи. С бешеной скоростью они мчались на горбах воли, и даже страшно было загадывать, что ждет впереди. Монк тревожно прислушивался к нарастающему шуму слева. Судя по всему, там был порог, и с каждой секундой грохот неукротимой воды близился. Монку сделалось жутко от одной только мысли, что их плот, наспех связанный из неуклюжих гнилых бревен, - слишком неподходящее суденышко для такого опасного плавания.

Впереди выпячивалась темная глыба острова, перед которым разделялось течение. Монк мельком глянул на зверя. Тот, зацепившись всеми четырьмя лапами за мокрое скользкое дерево, часто дышал и смотрел вперед, насторожившись на какие-то ему одному доступные звуки.

Вдруг рядом что-то оглушительно шлепнуло по воде. Монк разглядел, что это корягу переворачивает гак и сяк своенравный поток. Изо всех сил он принялся отгребаться от чудовищного левого рукава реки вправо, вправо, на спокойную струю, где проводят свои суда все нормальные люди. Монк будто забыл про наставление старухи держаться левого рукава и изо всех сил стал отталкиваться шестом вправо, пытаясь вырваться из власти бешеной струи, которая несла его на верную гибель. Черт с ним, с Утросклоном, только бы уцелеть, лишь бы подальше уйти от этого грохота. Шест уже не доставал дна, да и бессмысленно было управлять плотом на такой скорости. Поздно. Остров остался справа.

Плот затрясло, как колымагу на плохой дороге.

- Стой! Не хочу! - непонятно кому закричал Монк. - Не хочу-у...

Зверь заволновался, щетина вздыбилась на загривке, он вплотную приблизился к человеку и увидел его перекошенный в крике рот, ужас и отчаяние в глазах.

Плот несло прямо на камень. Крутобокий, он зловещим горбом торчал над водой, и она клокотала за ним серебристой гривой. Монк ошалело хлестал по воде шестом. Валун неотвратимо надвигался на плот. Так топор приближается к плахе... Монк выпустил из ослабевших рук шест и приготовился к самому худшему.

...От удара он еле устоял на ногах. Плот на секунду замер и накрыл собою каменную твердь. Его тут же стало захлестывать, скрипели бревна, налезая на камень, и в конце концов плот беспомощно повис в воздухе, как шляпка гриба на твердой ножке. Жалкое суденышко медленно поворачивалось на каменной оси и под собственной тяжестью стало медленно разламываться. Два бревна отделились и держались только на обрывке веревки. На них изваянием застыло безмолвное животное. "Хоть бы раз заскулил", - удивился Монк и захотел было перетащить зверя к себе, на главные остатки от плота, но будто нарочно веревкa лопнула, и больше ничто уже не связывало человека и животное. Сын Пойманного Вожака тут же растаял во мраке, как фигурка на постаменте из двух бревен.

Остатки плота от толчка сползли с камня, и вода вновь понесла Монка вперёд, туда, где беззвучно исчез зверь. Монк, стоя на четвереньках, цеплялся за веревочные узлы, неверные бревна. Порог только начинался, и Монк зримо представил хвои конец и те ужасы, которые ему придется испытать, прежде чем он погибнет. Монк бранил себя за глупость, за легкомыслие, с какими послушался сумасбродной старухи, поверил ее бредням. Он не верил опять ни в какой Утросклон, и хотел вновь очутиться дома, выпить виски с Крокеном...

Неведомо сколько несся Монк по волнам бешеной реки. Краем глаза заметил, что слева темнеет берег, такой близкий и желанный, но до отчаяния недосягаемый.

Справа тянулся пустынный остров. Плот несся по грохочущему белопенному коридору в неведомое. Его крутило на бурунах, било о камни, и каким-то чудом жалкая связка бревен несла на себе несчастного седока.

Самое страшное, наконец, миновало. Порог ревел уже позади, утихшая вода только беспомощно всхлипывала в обломках валунов. Сына Пойманного Вожака или хотя бы бревен, на которых его унесло, Монк не видел. Остров кончался. Сейчас река соединится воедино и замедлит свой бег. Монк хорошо знал, что дальше река хотя и широка, но спокойна и никакого Утросклона там нет. Через две мили Чистая река вольется в море и кончит свое существование.

Плот последний раз чиркнул о камень, и его вынесло на простор большой реки. Луна светила наверху, ветерок рябил спокойную воду. "Вот и все, пробор; мотал Монк. - Ха-ха-ха... Ты идиот, Монк, слышишь, идиот!" - кричал он самому себе, и слезы катились по его щекам.