«Час идет»

Геннадий Дурнайкин

ЧАС ИДЕТ

Сеял еще по-летнему солнечный дождь. Со склона сопки, под кедрами которой я сидел, видно море с четкими границами глубин, узкая полоска пляжа с валиком прибойного хлама - в нем так любит копаться старик. В йодистых водорослях он ищет куски отмытого матового угля. И в очаг подкладывает его руками, не запачкав их. Сырой ветер поздней осени, мечущийся по опустевшему побережью, только усилит уют одинокого жилья в отсветах вечернего пламени.

Впрочем, это не для меня. После "бабьего лета" я всегда уезжаю с побережья. А весной, уже в который раз, бросаю ихтиологические занятия, город и возвращаюсь в рыболовецкую артель. Старик остается. Он стережет кунгасы, лебедки, чинит ободранные бурями бока сараев, слушает вой заблудившихся штормов...

Что его удерживает здесь? Радость общения с природой, куда, может, входят его гурманские склонности? Последний месяц часто ужинаю у него и удивляюсь: ни одного повторенного кушанья. И все - из собранного в километровом радиусе, в море, во время отлива. Я спросил его: как можно называть себя современником нынешних дат, находясь в такой изоляции? "Ты забываешь о радио, мальчик", - он зовет меня так. И утверждает, что живет, по сути, интенсивнее многих: есть время для раздумий.

Я прихожу к нему, когда не ожидается ночной работы. Он редкий собеседник - непередаваемо немногоречив: пропустив слово или не прислушавшись к интонации, безнадежно потеряешь тему. В паузах - хотя ты и молчишь - он предполагает твои ответы и возражает или соглашается. Он достаточно пожил, чтобы определить характер и интеллект оппонента. Но я солгал бы, сказав, что прихожу к нему только для бесед - вообще-то занимательных. Нет.

Однажды он оставил меня одного в своей большой бревенчатой комнате, сплошь увешанной рыболовными и охотничьими снастями. Невольно я подошел к полке с книгами и стал просматривать их. Вдруг выпала картонная папка, вставленная среди книг, и рассыпалось с десяток фотографий большого формата.

Это были отлично исполненные снимки знаменитых женщин мира. Торопясь спрятать маленькую слабость отшельника, я стал подбирать их и невольно остановился на последнем. Улавливалось необычное: девушка с веслом в руке и лицом Нефертити.

Вот это монтаж, подумал я, разглядывая стройные ножки царицы.

Нет, не то. Просто похожа. Но... слишком похоже! Я быстро разложил все снимки: передо мной или высокое ремесленничество, или явление загадочное. Я несведущ в фотографии, но легко было представить, какую работу пришлось проделать для столь безупречной фальсификации. Рядом с Нефертити ожившая Джоконда, Даниэль Дарье, Марина Влади, неизвестные мне другие красавицы. Все сняты в движении, не позирующими, в разном освещении, но с неизменной деталью пейзажа - рекой. Мне запомнился кусок берега, на всех снимках один и тот же. Я знал его - в двух километрах от хижины старика.

Насколько я мог заметить в то короткое время, одной и той же была и фигура. Если отбросить фальсификацию, то остается грим, выполненный на уровне шедевра. Нет, слишком натуралистично. Значит... Нет, пока еще ничего не значит: проще обратиться к старику. Но его нет.

Дождь перестал, дунул ветер, солнце высушило крылья кузнечикам, и они вновь затянули свои осенние хоры. Нетерпеливо спускаюсь по зарослям тысячелистника к реке - проверить пришедшую мысль.

Да, Река в месте, где были сделаны снимки, неглубокая - легко перейти вброд. Килевая лодка здесь не пройдет - нужно перетаскивать. Недалеко от отмели в тонком местном бамбуке нахожу скрадок: чисто вырубленный "пятачок" со связанными в верхушках бамбучинами - удобный шалаш, чтобы просидеть ночь и пострелять на рассвете гусей. Валяется рогатина, годная и под ружейную подставку, и как штатив для фотоаппарата.

Я прилег на охапку мха, лежавшую в шалаше, окруженный сумятицей светотеней этого иллюзорного шуршащего укрытия. Не лучше ли возвратиться домой, на косу, и заняться работой? Можно разрушить тайну, которая для постороннего только издали кажется важной, и сожалеть потом. Да, но пока-то я не совершил ничего предосудительного. И правильно сделал. Занимайся избранным и порученным тебе делом: продли жизнь лососям.

Весь следующий день, препарируя рыб, был занят захватившей меня загадкой. Я знал, что бросить ее - это вычеркнуть оставшиеся дни на бесплодные домыслы. Работал до полуночи, задабривая совесть: утром решил идти к старику.

Дома его снова не застал. Он пришел около десяти, уставший, с тяжелой сумкой. И получилось так, что я не спросил у него ничего.

Я шел по берегу, по упругому песку отлива, мимо гвалта детских голосов чаек, сулящих шторм и вынужденное безделье, радовался этому прогнозу, принятому решению. Стучало сердце. Я торопился. Слева - еще полное прозрачности, стеклянно накатывающееся на берег море, справа - красноватые отвесные скалы в белых полосах птичьих следов. Короткокрылые топорки устрашающе проносились над головой, неся огромные красные клювы.

Приближение шторма вскоре стало заметно: похолодало, пошла мелкая рябь, ветер то начинал дуть, то спадал до минимума. Я заспешил, меня все более захватывал предстоящий поиск.

С вечера приготовив рюкзак, лег с намерением встать рано. Но спать не пришлось. Шторм нарастал, хотя небо было высоким и звездным. Ущербная луна висела над полощущимися на ветру палатками, как над кочевьем.

Вышел за час до восхода солнца. Небо по-прежнему было чисто. Шел верхом, краткий прибрежный путь перемывали и колотили волны. По дороге хватал понемногу лимонник, а позавтракал уже на месте, на другом берегу от старикова скрадка. Позавтракав, неожиданно заснул.

Проснулся от новых звуков. Когда ждешь - просыпаешься. У меня не было фотокамеры, у меня был бинокль.

Как я и предполагал, шлюпку нужно было перетаскивать. Она возвращалась от моря - против течения, была небольшой, ярко-белой. Подвесной моторчик поднят.

Шлюпку, вся напрягшись, подталкивала женщина в шортах и свободной белой блузке. Я был подготовлен, но явление удивляло: заполняя окуляры бинокля, мне и миру улыбалась Эдит Пиаф.

Шлюпка наконец вышла на глубокую воду, ее прибило к камням, женщина забралась в нее и запустила мотор.

Какое-то время я смотрел, как удаляется моя тайна - а может, и не только моя. Потом спрыгнул к реке и по мелководью берега молча побежал за шлюпкой.

Я начал догонять ее, идущую против течения. Ветер дул в спину, и женщина обернулась. Смотрела она с недоумением, но без испуга. Даже приглашающе махнула рукой, одновременно прибавив скорости. Я тоже надбавил, у меня еще был запас сил. Женщина пригладила волосы, рассмеялась и до предела увеличила обороты. Движок у нее был не ахти, но достаточно резв. Я не отставал, на мне уже не было ботинок, в азарте погони сбросил кое-что и из верхней одежды мокрой, стесняющей движения. Бежал, ни о чем, кроме длительности пути, не думая, изредка взглядывая на лидера. Веселость у нее сменилась неопределенностью: откуда он, зачем и надолго ли? Похоже, она заволновалась. Вскоре я понял, почему: впереди шумел мелкий участок. Шлюпка врезалась, накренилась, мотор заглох, женщина выпрыгнула из нее и побежала впереди меня.

Движения у нее были рассчитанные и легкие, а мои мышцы уже безволила усталость. Нечего было и думать о том, чтобы догнать ее. Да и зачем, собственно? Своей тайны она мне все равно не откроет - в этой-то достаточно нелепой ситуации...

Я остановился, вернулся к шлюпке и, взяв лежавший в ней брезент, лег на берегу.

Когда открыл глаза, то увидел звезды. Вид ночного неба в одиночестве нес мир. Было прохладно, и поверх брезента я нагреб слой песка - дневное тепло.

Мне не в чем упрекнуть себя. Эта странная женщина... Я дождусь ее, появись она хоть через неделю. Но ждать пришлось недолго. Видимо, шлюпка ей постоянно нужна, и она пришла. Пришла так тихо, что я услыхал уже запущенный двигатель - по течению быстро удалялось белое пятно.

Ее дорога - река. Нужно идти, где-то же она обитает... Завернувшись в брезент, я шел по настороженным заводям, навстречу блюдцам зарождающегося тумана. Потом взошло солнце, и я согрел себя бегом.

Было около трех часов дня, когда я увидел укрытие для шлюпки, вырванное у берега взрывом. Отсюда поднималась вверх, к лиственницам неплотная тропинка. За деревьями виднелась поляна и там - совершенно необычное для этих мест здание: двухэтажный каменный дом с высокими окнами.

Дом и примыкающий к нему запущенный яблоневый сад окружала проволочная ограда с арочными раскрытыми воротами. Бронзовая доска извещала: "Приморская сейсмическая станция".

Столбики ограды были из полированного цветного гранита. В глуши - такое расточительство? Я возвратился к входу. Опоры и арка высечены из одного монолита. В доме тишина и неподвижность.

Легкие шаги я услышал, когда она была уже рядом. На миг остановилась, потом подошла и заговорила:

- Это вы?.. Вы бежали вчера - так молча бегут волки. Я думала, вы готовитесь меня съесть. А оказались стеснительным... Заходите.

Мы вошли в дом, в обилие дорогого, отделанного камня - порфир и мрамор. Женщина провела меня на кухню, поставила консервы, сухари и сказала:

- Ешьте, что есть, старик не пришел.

Не рассуждая особо, я принялся за еду.

Потом она пришла за мной, и мы поднялись по широкой лестнице, прошли в зал, сели за столик у окна. Она налила грушевого соку в высокие тонкие стаканы.

Дом стоял на вершине пологой сопки, и из окна была видна вся долина с петляющей рекой, вытянутое закатное солнце над гигантской огненной чашей океана. Внизу, в черничных кустах между лиственницами, уже поселилась вечерняя мгла, дышала чутким звериным покоем и свежестью. Тишина была такой прозрачной, что я слышал реку.

Женщина была уже другой, может, это вечернее солнце и тени изменили ее? Глаза удлинились, лицо стало тоньше.

- Мне не ясно еще, зачем ты пришел сюда? - прерывая молчание, сказала она. - Уже четвертый год я одна. Мой муж умер, едва доведя до конца свою работу. Он родоначальник практической астрономии и первожитель новой материальной эпохи человечества. А я - житель номер два. И никак не могу привыкнуть к этому счастью, так оно ново и так остро.

- Он был стар?

- И да и нет, трудно сказать. Известен день его рождения. И дата смерти. Я покажу его фотографии.

- Люди заняты совершенствованием нынешней жизни, а ты обещаешь новую эпоху...

- Люди не минуют ее! Она неотвратима. Завтра я все расскажу тебе, а теперь отдыхай.

Оставшись один в угловой комнате наверху, я заснул под шорохи первого в этом году по-настоящему осеннего ветра, сухого и прохладного: он пронизывал чащи, пробуя на прочность листья и травы.

Когда я проснулся, потолок был занят немой пляской золотистых теней, вломившихся в проемы окон. Поднявшись и выглянув в сад, я увидел множество рефлекторов, компактными группами установленных среди деревьев. Их почти нестерпимый блеск, обжигая, вселял бодрость.

Я вышел и в двери столкнулся с юной девушкой: льняные волосы, прямые, очень густые и длинные, невесомо лежат на платье из кружев, припухшие губы на худом лице с бледно-голубыми глазами, хрупкие пальцы протянутых ко мне рук.

- Здравствуй, сегодня я незнакомка! Мне нравится быть женщиной своего воображения.

- Это... ты? - с усилием заговорил я с нею.

- Тебе неприятно? Я хотела сделать тебе подарок, украсив себя... Пойдем в лес, к реке. Осенью она теплая. Я расскажу о своих превращениях. Возможно, скоро они надоедят мне и станут доступны многим. А пока они - моя жизнь, оставленная тем, кому я верила, когда над ним смеялись.

- Ты обещала показать мне его.

- Его фотографии? Они со мной.

Мы вышли, прошли по саду, где я набрал яблок в полу рубашки. Спустились к реке, к завалу из деревьев, принесенных паводком и отбеленных солнцем, и удобно устроились на стволах. Мыли яблоки в бегущей под ногами воде. Они были хрустящими и ломкими.

- Я хочу плакать - жаль последних лет, - сказала она, улыбаясь. - Не обращай внимания... Вот он, смотри.

С фотографии глядело лицо мужчины около пятидесяти, упрямое и чуть скорбное.

- Здесь он в пору самого плодотворного своего периода. Он получил доказательства самонаращивания комет из творческого ничто Вселенной и сделал об этом доклад в астрономическом обществе. Приверженец теории расширяющейся - при стабильной плотности - Вселенной, он говорил, что его работа - отмычка к предпоследней двери тайны творения. Провозглашая бесконечность времени и пространства, говорил он, мы упускаем в этой связи характеристику материи: бесконечна ли она? Да, отвечают, бесконечна. Спрашивается: в каком она движении - в прямом или обратном? Сжимается или расширяется мир? Его состояние, отвечают, меняется участками, Вселенная пульсирует в последовательности: сжатие, взрыв с продолжительной эволюцией, где возможна органическая жизнь, и опять сжатие. Но такая законченность - это лесть собственной ограниченности! Нет, говорил он, я экспериментально утверждаю акт творения беспрерывен, он следует за временем однозначным движением. И отбросив мистику, надо изучать творца - ничто, вакуум. Тайну тайн... Плохо, возможно, что не был он, как все, не стремился к публичным откровениям. Для удовлетворения честолюбия ему достаточно было получаса внутреннего торжества. Много лет назад он материализовал свою теорию триумфально-прикладным образом - постройкой, а вернее, созданием нашего дома: ни разу не ударив молотком и не шевельнув лопатой. Ему бы тогда же открыться своим друзьям и противникам, но нет, из скромности или эгоизма он умер в безвестности. Я не определила всего в нем, потому что мы редко виделись вот так рядом. Он все время работал, работал. Я подозреваю: у него были возможности жить вечно, но из-за занятости он отложил их разработку, а смерть стерегла его. Я бы тоже умерла, да в доме был третий. Сейчас он старик, живет на побережье. Он ушел в день похорон. Я и теперь езжу к нему за обедами... А вот эта фотография мужа сделана, когда он только обосновался здесь, выпросил разрешение построить сейсмическую станцию и навсегда исчез для всех своих знакомых.

Снимок запечатлел счастливого старого человека в одежде лесного бродяги.

- Он установил здесь свои еще вручную сделанные приспособления и стал улавливать самозарождающуюся материю мира, те неопределенные первозданные частицы, которые преобразуются в элементарные, только пройдя структурную решетку направляющей молекулы. Если, например, он клал в выходной раструб, соединенный с рефлекторами приема, микрораспилы мрамора, то мог возводить мраморные стены. Ты же видел наш дом. Потом он создал аппарат для получения органогенов, а затем и агрегат космологической органопластики - лишь он остается до сих пор в рабочем состоянии... Работы мужа кладут конец экономическим проблемам мира. Он сожалел только, что его метод легок и прост, а поэтому опасен в руках незрелых личностей... Вот на этой фотографии он - в год, когда мы начали жить вместе. Он в совершенстве овладел операцией внешних превращений.

Я увидел искрящегося в широкой улыбке юношу.

- А таким он любил быть, когда закрывался в кабинете на несколько недель.

Глубокий старик, подавшийся из кресла к объективу: крупный нос, загнутый к впалому рту, оставшийся все-таки волевым лемех подбородка, обвисшая кожа, молоды только в венцах морщинок глаза, исполосован складками лоб, грудь запахнута меховым халатом, который удерживает деформированная рука столетнего земледельца...

Я вполуха слушал ее дальнейший лепет о долгих зимних ночах, сливающихся с серыми днями, в течение которых можно несколько раз встречаться с разными обликом людьми. У меня не было желания спрашивать ни сколько ей лет, ни подробности техники превращений.

Свершилось! Появилась возможность начать путь без поглощающего энергию и жизнь ярма ненужных благ, ценность которых - только в малодоступности...

- Смотри, кумжа, - крикнула она.

Внизу у дна метнулись в тень два радужных бока лососей.

- Давай ловить их острогой, ладно? Я потушу их...

Остаток дня я сбивал плот, сделал две остроги, заготовил дров для костра, смолья для факела, лист металла.

К реке она пришла уже красным вечером - шоколадной, в браслетах, негритянкой. Смеясь, оттолкнула плот, а когда нас вынесло на середину реки, где почти не было течения между двумя галечными наносами, мы бросили якорь обвязанные камни.

Она любила всяческие удовольствия, постоянно желала их и, видимо, жила ими. Первые рыбины она изжарила на угольях, завернутыми в пергамент вместе с очищенными кедровыми орешками и листочками полыни.

Потом, когда я устал и рыбы было много, порывом ветра снесло в воду наш костер. Нам было тепло в шумящей лесом ночи на вздрагивающем плоту, который водило течением.

- Посмотри на меня, - шептала она, - ты поймешь, что фраза: все тлен, все прах - обманна. Вон и там, в сонмищах мерцающих миров, возможен наш дом. Милый, люби меня и сделай гибким свой разум, за зиму ты должен освоить лабораторию

В свежем воздухе осени, кружась, как разноцветные листья, прошло несколько дней, не нарушаемых ничем, кроме мыслей. Но мысли, как жертвы, гасли в безмятежных вечерах, бесконечных ночах с ароматной истомой таежных полян и редколесья, в утрах - праздничных все новыми обликами хозяйки дома, в ветреных солнечных днях. Знакомство с приборами ее превращений не пошло еще далее восторгов.

Было решено, что нам в этой глуши на зиму нужны кое-какие припасы. Я сел в шлюпку и спустился к побережью. В бригаде, на удивление, никто не беспокоился о моем отсутствии: "Старик сказал, что ты в гостях". Я сразу же отправился к нему. Он, насвистывая, строгал долбленку.

- Здравствуй, старик.

- Здравствуй, мальчик. Голоден?

- Да, но сначала ответь. Почему ты ушел от нее и вообще из того дома?

- Видишь ли, такие вещи каждый понимает по-своему: я не меняю счастья оставаться самим собой. Та, у кого ты был, не моложе меня, а ее муж был много старше, но они дети. Останься я там на год, она бы втянула и маня в их игру. Я любуюсь ею издали: она прекрасна и, запомни, имеет на это право пока ей будет угодно. Это ее заслуга, что он развил свои случайные мысли до такого открытия...

- Я пойду, старик, можно?

- Ты смущаешь меня Конечно, можно, иди, только не торопись с выводами.

В тот же вечер я был у нее. Комнаты дома в мерцании свечей и заполнены музыкой. В строгом рисунке звучал блюз Равеля. Двери заперты. Я позвонил. Вышла она.

- Ты приехал? Вот и хорошо, сегодня музыкальный вечер. Заходи быстрей!

- Нет, я послушаю с улицы, иди.

- Дверь открыта.

- Да, спасибо.

Я отошел от дома, чтобы видеть окна, весь в грустной власти блюза, хотя уже необычайно высокий женский голос пел "Горные вершины".

Я спустился к морю. Нет, мой час еще не пришел...