«Витязь Железный Бивень»

Федор Федорович Чешко Витязь Железный Бивень

1

Дней через двадцать после ухода Лефа во Мглу на Лесистом Склоне прочно улегся снег; огороды тоже присыпало белым, и не каждое из ослабевших солнц оказывалось способным вернуть вскопанной земле черноту.

И вот одним ясным морозным утром сигнальные дымы рассказали о появлении троих исчадий, причем исчадия эти успели добраться аж до Сырой Луговины.

Дымы завивались, клубились, марали копотью прозрачную голубизну, и сердца глядевших в небо людей наливались муторной жутью. Серые опять проморгали, позволили тварям безвестно забежать так далеко, но впервые никто не подумал возмутиться послушнической нерасторопностью. Исчадия, да еще стаей, да еще после того, как вершины гор выбелило снежное покрывало, – уж тут бы кто угодно мог проморгать. Проклятые порождения Мглы никогда не появлялись зимой; после наступления холодов никому не пришло бы в голову изнуряться слежкой за Ущельем Умерших Солнц. И вот произошло вдвойне небывалое, страшное; но еще страшнее внезапно понять, что установившийся с давних времен порядок вещей на самом деле ненадежен и хрупок.

Кроме Хона и Торка в Галечной Долине отыскалось всего трое мужиков, которых не лишили отваги слова «стая исчадий». Прочие либо сочли сопротивление бесполезным (уж если Бездонная решила столь круто взяться за обитателей Мира, то не в жалких человечьих силенках противиться ее гневу), либо понадеялись отсидеться в хижинах – авось удача пронесет жуткую напасть стороной. Так или иначе, но к сборному месту сошлись лишь пятеро воинов – никто из общинников не пытался набиться в помощники, как бывало раньше.

Совершенно необъяснимо, но Витязь тоже не появился. Торк и десятидворцы клялись, что Нурд теперь наверняка в Гнезде Отважных, – так неужели он не заметил сигналов? Или заметил, но не поверил им? Или, решив никого не ждать, отправился навстречу исчадиям в одиночку?

Долго спорить о причинах отсутствия Нурда им не пришлось. Вскарабкавшийся к самому гребню Серых Отрогов рыболов Руш засвистал, будто одна из проклятых тварей мелькнула возле крайних десятидворских плетней. Миг спустя эту же весть подтвердил и Куть, озиравший ближние окрестности с кровли своей корчмы. А еще через несколько мгновений свист да крики поднялись уже в самих Десяти Дворах, и видать было, что на крыши некоторых хижин полезли люди – то ли осматриваться, то ли спасаться.

Бежать Хон не позволил, хоть и трудно было сдерживать десятидворцев. Когда приходится гадать, не за твоей ли родней гоняется клыкастая гибель, мало кто сможет хладнокровно соразмерять свои силы. Но запыхаться прежде времени означает подарить проклятым лишнюю возможность одержать верх – именно лишнюю, поскольку этих возможностей у тварей и так чересчур много. А что до родни, то воинский долг велит быть равной обороной для всех общинников, не деля их на своих и чужих. Каждый воин поклялся в этом, причем к клятве никого не принуждали.

Так что десятидворским мужикам все-таки пришлось усмирять свою прыть. Зато дорогой они дали волю языкам, костеря погаными словами всех и вся без разбору. Первым делом они взялись за Хона – разглядели наконец, что тот осмелился вооружиться голубым клинком. Поначалу столяр успокаивал их, пытался оправдаться: дескать, клинок не его, для Нурда принесен – Витязь, мол, просил деревянные накладки на рукояти подогнать по его ладони и обещал отдариться хорошим копьем из своего витязного достояния. А теперь Нурд не явился, и некому отдать проклятое оружие, и обычного людского не с кого взять взамен, – так что, с кулаками на исчадий кидаться?

Но мужики к этому неуклюжему вранью не прислушивались. Мужики орали свое: нарушение обычая, гнев Бездонной, который из-за одного бревнолобого плешивого древогрыза ляжет на всех… Хон махнул рукой и перестал обращать внимание. Подумал только не без усмешки, что ревнителям обычая и в голову не пришло прогнать его от себя или попытаться заставить выбросить голубой клинок. Мглы-то они боятся, но идти на проклятых тварей без Хона или же с безоружным Хоном, похоже, страшней.

Что же до меча, то столяр и сам уже поругивал собственную непредусмотрительность (про себя, конечно). Меч мечом, а нужно было и копье с собой прихватить – против исчадий оно сподручней любого клинка. Но проклятое оружие так радовало руку и глаз своим хищным изяществом, что ни к чему другому и прикоснуться-то не хотелось.

Тем временем десятидворцы, отбив языки об Хона, принялись ругать стариков – за то, что определили сборным местом корчму, а не самое устье Долины, где всего разумнее встречать проклятых (хоть и глупому ясно: встречать опасность надобно вместе, надобно успеть сговориться и решить, как да что; а к устью долины Хону и Торку пришлось бы добираться втрое дольше, чем десятидворцам). Потом досталось и Торку – за то, что не приехал на телеге, как делал это обычно, и теперь приходится транжирить время на пешую ходьбу (а Торк, между прочим, не подряжался быть вечным возчиком – сами-то ругатели, небось, тоже поскаредничали подставлять свою скотину под клыки исчадий!). А потом вошедшие в раж мужики добрались до неявившегося Витязя, и Хон, не выдержав, злобно наорал на сквернословов. Это получилось кстати, потому что пора было прекращать глупые речи и браться за дело.

Исчадия бесновались на околице Десятидворья. Все трое. Стая. Жуткие косматые твари, от лап до ушей перепачканные кровью, они кидались на стены хижины, стоящей чуть поодаль от прочих. Поваленный плетень, алые пятна на выбеленной земле, истерзанные туши домашней скотины, сдавленный клокочущий рык, плач детей, бабий визг… Порождения Мглы так увлеклись попытками добраться до облепивших кровлю людей, что не сразу заметили появившуюся угрозу. А когда заметили, то подоспевшим защитникам пришлось защищать себя.

Бранчливость десятидворских воинов помешала использовать недолгое время ходьбы для уговора о том, кому и как вести себя в схватке. Лишь на месте, уже видя врага, удалось улучить пару мгновений для торопливого шепота: «Вдоль плетня, быстро! Чтобы сзади к ним!..» – «А ты близко не суйся, бей гирьками – в головы бей, иначе только озлишь». Про гирьки было сказано Торку, и тот ощерился свирепее исчадия: нашли, мол, кого и чему учить! В этот-то самый миг одна из тварей то ли краем глаза приметила шевеление за спиной, то ли ухитрилась в многоголосом оре и визге расслышать гудение раскручиваемой пращи…

Исчадия напали стремительно и одновременно, как напала бы свора обученных бою псов. И все-таки не сулившая ничего хорошего схватка сложилась до нелепости удачно. Тварь, казавшаяся матёрее остальных, прыгнула на кучку десятидворских воинов, и те успели встретить ее остриями копий. Один из мужиков не выдержал удара тяжкой звериной туши и, падая, насмерть изувечился об остатки плетня. Но двое других, отчаянно упираясь во что попало ногами и древками копий, сумели выстоять до того мига, когда воющая зверюга насквозь пропорола себя каменными наконечниками и издохла.

Второму исчадию раздробила нижнюю челюсть пращная гирька. Сам Торк клялся потом, что при всем его немалом умении подобную меткость можно счесть либо редчайшим везением, либо попущением Мглы, либо и тем и другим. Может, скромничал охотник, а может, и нет, только после его броска проклятая тварь завертелась на месте, а потом кинулась убегать, плача, как хворый ребенок.

Но даже небывалая Торкова меткость блекла по сравнению с тем, что совершил Хон.

Одна Бездонная знает, почему так долго осторожничавший Витязь за пару дней до пришествия исчадий решился вдруг вооружить своего приятеля запретным мечом. То есть Нурд, конечно, тоже знал это, но не сказал; приставать же к нему с расспросами ошеломленный внезапным подарком столяр не осмелился – еще передумает.

Наверное, Витязь заранее чувствовал, что с ним может приключиться беда.

Витязь мудр.

Не отдай он клинок, не решись столяр прилюдно обнажить голубое лезвие, так уж во всяком случае не единственной бы жизнью заплатила община Галечной Долины за погибель исчадий.

Когда проклятая тварь взвилась в последнем прыжке, Хон тоже прыгнул – вперед и влево, коротко полоснув клинком по промахнувшемуся зверю. Привыкший к своему прежнему железному мечу столяр ждал резкого, способного вывихнуть кисть удара – ждал, но не дождался. Голубой меч почти не встретил сопротивления, и Хон вообразил, что не попал, что лишь озлил исчадие пустяковой царапиной. А через миг оглушительный рев будто молотами ударил столяра по ушам; полнеба заслонила собою вздыбившаяся черная туша, готовая навалиться, подмять, заломать передними лапами…

Лапами?!

Как бы не так!

Не было больше у чудища правой передней лапы, остался от нее лишь обрубок, хлещущий жаркой вонючей кровью. И Хон, мгновенно и безоглядно уверившись в чудодейственном могуществе тонкого, похожего на красивую безделку меча, снова прыгнул вперед, метя жалом клинка туда, где под мохнатой шкурой колотилось ошалевшее от боли сердце порождения Мглы.

Удостоверясь, что расшибшемуся десятидворцу уже не помочь, и наскоро пробормотав над ним положенные слова, воины собрались в погоню за изувеченной тварью. Правда, пришлось еще отбиваться от настырных помощников – выбравшиеся из убежищ мужики торопились загладить свою недавнюю трусость. Подставлять кое-как вооруженных неумех под когти раненого чудища столяру не хотелось, а потому Хон сумел уговорить рвущихся в схватку общинников остаться возле хижин. Вдруг исчадие, попетляв, нагрянет обратно к Десяти Дворам? Кто тогда баб да ребятишек оборонит? То-то…

Погоня была легкой – оставленный проклятым зверем след не смогли бы разглядеть только слепые. Однако меченные красным отпечатки лап уводили на Лесистый Склон, а лес – он и есть лес, даже зимой. Торк опасался, что чудище может вернуться по собственным следам и учинить засаду (раньше-то подобного не случалось, но ведь раньше исчадия и зимой не приходили, и стаями не шастали).

На всякий случай охотник сказал, что возле следа останется он один, а прочим всем велел держаться подальше от него и друг от друга – так, чтоб каждому остальных только видать было. Хон и кто-то из десятидворских воинов вздумали спорить: чего это, мол, Торк себе определил самое опасное дело? Но Торк будто и не слыхал возражений.

Они замешкались только один раз, когда земля вздрогнула от невнятного гулкого удара, прокатившегося по лесу коротким стонущим эхом. Воины остановились, завертели головами, вслушиваясь. Потом один из десятидворцев выговорил неуверенно: «Обвал, что ли?» А Торк пожал плечами и двинулся дальше.

Исчадие то неслось вскачь, не разбирая дороги, то пыталось ложиться, то вдруг принималось в бешенстве драть деревья и мочалить кусты. Ничего странного в таком его поведении не было. Настораживало другое: проклятое чудовище не петляло, не металось из стороны в сторону; измученный тяжким увечьем зверь вел бы себя иначе. Конечно, порождения Мглы во многом ведут себя не так, как обычные звери, и все же…

Чем глубже в лес уводила их кровяная дорожка, тем сильнее тревожился Хон. И Торк все чаще поглядывал на своего приятеля, а потом внезапно махнул рукой – подойди, мол. Столяр подошел, и Торк отрывисто прошептал:

– Сдается мне, будто исчадие выйдет прямиком к Гуфиной землянке.

Хон кивнул – ему тоже казалось так.

Они перешли на бег. Оба десятидворца последовали их примеру, хоть, кажется, еще не понимали, в чем дело. Все обитатели Галечной Долины знали, что ни одно из напускаемых Мглою на Мир чудовищ сроду не подходило к обиталищу Гуфы. Причиной тому наверняка было ведовство, и ведовство это никогда еще не подводило старуху. Однако же нынче творятся совершенно немыслимые дела, а потому о словечках вроде «прежде» и «никогда» лучше забыть.

Гуфа может и вовсе не знать о приходе проклятых тварей. Бывает, что она по нескольку дней не вылазит из своего логова, а сидя под землей, никак нельзя увидеть дымы либо расслышать дальние пересвисты. Надо спешить, спешить…

Потом, когда все уже кончилось, Хон признался: выбежав на Гуфину поляну, он сперва не заметил ничего, кроме деревянного столбика, вбитого поблизости от входа в жилище старой ведуньи. На столбике висел посеревший от времени череп круглорога – значит, Гуфа в землянке. И тут до столяра вдруг дошло, что землянки-то на поляне и нет.

На поляне был снег, сквозь который пробивались верхушки сухих прошлогодних стеблей; след исчадия шрамом вспарывал рыхлую белизну и терялся в дальних кустах… А на том месте, где раньше выпирал из земли округлый холм – крыша подземного убежища, – растопырилась черным пятном неглубокая обширная впадина.

Будто могучим ведовством привороженные, глядели воины на торчащие из ямы обломки стропил, на комковатую свежеосыпавшуюся землю… Казавшаяся незыблемой кровля рухнула, придавила собой то, чему прежде служила защитой.

Шустрый ветерок шевелил одежду стоящих, гнал в яму снежную пыль; под его неровными порывами сухо постукивал о дерево рогатый череп… Дома была старуха, дома. Под кровлей.

Хриплый недальний рев вернул им способность двигаться и соображать. Время для горя еще найдется, теперь же следует получше довершить начатое.

* * *

Гуфа, наверное, позже всех узнала о нашествии рожденных Мглою чудовищ. Накануне она долго бродила в горах – выискивала под снегом редкие травы из тех, которым мороз придает ведовские свойства. Домой ведунья прибрела уже в глубоких сумерках и, не разводя огня, даже не раздевшись, повалилась на ложе.

Проснулась она поздно. Нетопленая землянка за ночь совсем выстыла; кое-где на потолке белели пятна пушистого инея. Кряхтя и причитая, старуха выбралась из-под груды меховых покрывал. Отсыревший хворост никак не хотел гореть, но она все-таки раздула очаг и потом долго надрывно кашляла, согревая над трескучим пламенем дрожащие, скрюченные холодом пальцы.

Изморозь растаяла, повисла на стропилах прозрачными каплями. В землянке стало тепло, а вскоре и жарко, но Гуфа не почувствовала себя лучше прежнего. Отогреться-то отогрелась, зато сразу же захотелось есть, а готовой еды не было. Разве что сушеного мяса или мерзлой брюквы погрызть, так ведь нечем! Покуда же успеешь что-либо сварить, в животе все узлом завяжется. Эх-хе, ну разве бывает в жизни, чтоб хорошее за хорошим тянулось? Нет, никогда не бывает такого. Вот, небось, чтоб напасть за напастью – на это судьба горазда…

Зачерпнув горшком воды из стоящей возле входа корчаги, Гуфа торопливо сунулась в ларь со съестными припасами. Она уже успела схватить увесистый кусок мяса, как вдруг отшвырнула его и попятилась, вытирая о накидку мгновенно взмокшую ладонь.

Из ларя пахло. Чуть-чуть, едва ощутимо. Очень-очень знакомо. Так пахнут мелкие желтые цветы, которые называют Цветами-с-Вечной-Дороги. За свою долгую жизнь Гуфе не однажды приходилось отваром этих цветов избавлять безнадежно хворых стариков от ненужных мучений. Конечно же, в землянке есть и сами цветы, и приготовленное из них гибельное снадобье, но ведунья покуда не настолько обветшала умом, чтобы хранить этакое вместе с пищей!

Старуха пятилась, пока не уперлась спиной в укрепляющее стены лозяное плетение. Теперь, всматриваясь, она замечала, что многие вещи лежат не совсем на своих местах. Вещи трогали, в них копались – особенно усердно копались в том углу, где Гуфа хранила проклятую трубу и припасы к ней. Пока ведунья лазила по скалам, в землянку забрались недобрые гости. Кто? Вот уж про это бы догадался и глупый.

Вжавшись в стену, старуха изо всех сил стиснула пальцами виски, стараясь отогнать страх и обрести способность думать спокойно. Но страх не уходил. Ведь землянку охраняло от злых и опасных старинное, еще Гуфиной матерью наложенное заклятие – и все-таки отравители сумели войти. Неужели Истовые сделались так сильны? И еще повод для страха: мать учила, что ведуну не дано читать свою собственную судьбу, зато в миг смертельной опасности он почует, откуда исходит угроза и как ее избежать. И вот теперь Гуфа безошибочно ощущала надвигающуюся погибель, но отравленная еда тут была ни при чем. Беда притаилась в трескучем пламени очага, или где-то рядом с очагом, или под ним. Надо было бежать, теперь же, бежать из жилища, которое привыкла считать безопаснейшим местом в Мире. Но просто так убежать нельзя: там, наверху, тоже страшно.

Все-таки Гуфе удалось стряхнуть оцепенение – в самый последний миг, но удалось. Сломя голову кинулась она туда, где под туго скатанными мехами прятала умеющую плеваться огнем трубу, гремучее зелье и проклятые гирьки. Меха были разворочены, но труба оказалась на месте. Старуха успела схватить нездешнее оружие и крепко притиснуть к груди. А еще она успела отвернуться, уберечь лицо, когда на месте очага взметнулся клубок грохочущего дымного пламени. Тяжелая волна обжигающей гари швырнула ведунью на стену, и лозяное плетение вдруг расселось, провалилось в неожиданную пустоту. Кровля землянки вспучилась под треск выгибающихся стропил, а потом обрушилась вниз мешаниной мерзлой земли и древесных обломков.

Старуха очнулась от боли. Ныла приваленная землей нога, остро жгло правую ладонь – жар громовой вспышки запалил подвешенную к трубе трутницу. Ладонь Гуфа отдернула, но гасить тлеющий трут не стала, лишь оттянула его как можно дальше от запального отверстьица. В два рывка удалось освободить ногу, и боль притупилась.

Несколько мгновений ведунья лежала почти неподвижно, отдыхая от пережитого. Она уже поняла, что пробравшиеся в землянку посланцы Истовых выискали мешочек с гремучим зельем и прикопали его возле очага. Видать, отрава – это так, на всякий случай: ведь огненосный песок штука нездешняя, малопонятная – а вдруг заартачится?

Если бы только Гуфа не вымотала себя до полного отупения, она непременно еще вчера заметила бы следы чужих. Хотя… Если бы она не так устала, то, войдя в землянку, первым делом разожгла бы очаг.

Нет-нет, все-таки вовсе несправедливо ей пенять на судьбу. Ведь до чего удачно нашелся подземный лаз! Мать перед смертью успела лишь намекнуть о нем, а Гуфа до сих пор не собралась отыскивать – и нужды в нем никакой, и стены ломать жалко… С проклятой трубой тоже получилось так, что удачней не выдумаешь. Не иначе как сама бредущая по Вечной Дороге родительница нашла способ надоумить свое престарелое чадо, чтоб хранило нездешнюю штуковину снаряженной для дела. А вспышка, которая погубила землянку, могла поджечь забитый в трубу горючий песок, но вместо этого услужливо запалила трут. Теперь проклятое оружие совсем изготовлено, и есть чем отбиться от неведомой угрозы, стерегущей снаружи… Удача, опять удача! Гуфа захихикала, потирая трясущиеся от возбуждения ладони, и вдруг замерла, испуганно уставилась в темноту. То ли боль растревоженного ожога отрезвила ведунью, то ли отзвуки собственного хихиканья – визгливого, слабоумного, страшного…

По лазу тянуло пряным дымком. Он вроде бы совсем не мешал дыханию, наоборот, дышалось старухе глубоко и привольно; в жилах буянил веселый хмель, подбивая на безумства да шалости… Вот сейчас, вот прямо сейчас отпраздновать бы счастливое избавление от послушнических козней какой-нибудь выходкой – забытой, детской, дурашливой. Нет, сперва нужно отдохнуть, вздремнуть здесь, в темноте, на ласковой теплой земле…

Под завалом тлели ведовские травы и снадобья. В самый последний миг поняв и ужаснувшись, старуха поползла прочь, к выходу, на свет. Пускай там, снаружи, стережет новая опасность, пускай там гибель – это неважно. Что угодно лучше, чем сдохнуть вот так, будто недовыкуренный из щели древогрыз!

К счастью, лаз оказался недлинным. Очень скоро Гуфа уперлась макушкой во что-то мягкое, хрусткое, а еще через миг сумела продраться сквозь кучу древесного гнилья на ослепительный утренний свет.

Потом она приходила в себя. Долго и с наслаждением растирала снегом лицо, жмурилась на веселое солнце, упивалась чистым морозцем.

Потом принялась оглядываться.

А потом замерла, пытаясь сдержать ладонями неистовые удары в висках. Какое же это злое наваждение нашло на нее, что вместо единственной своей незаменимой ценности старуха спасла из землянки проклятую трубу?! Как, как могло случиться такое?!

Безымянный палец правой руки холодило увесистое бронзовое кольцо, да еще на груди под накидкой болтался амулет для излечения и наслания мелких негибельных хворей.

Все.

Прочие ведовские припасы тлели под обрушившейся земляночной кровлей. И тростинка, бесценная чудодейственная тростинка, – она тоже там, а вместе с нею и Гуфина сила. Не отыщется тростинка – и сила не отыщется. Сгорит тростинка – и ведовская сила без остатка сгорит.

Надо бежать в Долину. Каждый из тамошних мужиков чем-нибудь да обязан старой ведунье – может, всем скопом удастся раскопать, найти, уберечь?

Внезапный тягучий рев взметнул с веток невесомую белую пыль. Старуха оглянулась, увидала окровавленную пасть выламывающегося из кустов исчадия и суетливо зашарила вокруг себя, отыскивая брошенную на снег проклятую трубу. Но проку от нездешнего оружия не было теперь никакого – разве что ударить тварь наотмашь по раненой морде, еще больше озлить. Трут погас, захлебнулся в снегу, и его уже не раздуть.

* * *

Исчадие, беснуясь, разносило в щепы огромный трухлявый пень. Оглушенное собственным ревом, ослепленное болью и злобой, оно не заметило появления настоящих врагов. Лишь когда под чьей-то неосторожной ногой треснула сухая ветка, чудовище обернулось, вскинуло на дыбы свою тяжкую кудлатую тушу. Воины ждали этого. В брюхо проклятой твари воткнулись копья, по горлу полоснул голубой клинок, и гора обмякающих мышц с последним клокочущим выдохом осела на снег.

Теперь надо было звать послушников, чтобы сволокли проклятого зверя в Священный Колодец; надо было выискивать в рухнувшей землянке тело ведуньи и готовить его для Вечной Дороги. Только воины никак не могли заставить себя сделать хоть что-нибудь. Они понуро разглядывали дохлое страшилище, не желая ни двигаться, ни думать, ни говорить. И когда Торк вдруг присел рядом с холодеющей тушей, остальные воззрились на него в тупом изумлении. Хон даже попытался вздернуть приятеля на ноги – ему показалось, что тот просто упал. Но Торк стряхнул с плеча Хонову руку и тихонько сказал:

– Смотри сюда. Видишь? Понял?

Нет, Хон не сразу понял, что так поразило охотника. Ну, проплешина… Значит, вот это исчадие Мгла решила сотворить с потертым загривком. И спасибо ей за такую малость – могла ведь, к примеру, приторочить своему порождению еще одну зубастую голову.

А Торк, пачкаясь в крови, продолжал ерошить жесткую шерсть, и столяр вдруг сообразил, что проплешина-то не простая. Потертость охватывала звериную шею четким кольцом. След ошейника или веревки. Проклятую тварь держали на привязи. И остальных, убитых сегодня, наверное, тоже держали на привязи – до поры, пока не приспеет надобность. Сегодня, значит, приспела. Значит, это вовсе не прихоть Бездонной, что в небывалую пору и небывалым числом. Так какую же новую гнусность придумали серые? Летом науськали исчадие на Ларду и Лефа, а нынче кого замыслили извести? Торка с Хоном? Гуфу? Хотя нет, для Гуфы они, похоже, припасли что-то позабористей звериных клыков. Даже ведовство не уберегло мудрую старуху. Неужели Истовые теперь аж этак сильны? Неужто они смогли одолеть и Нурда? Из Гнезда Отважных прекрасно видны дымы; свист, крики и рев исчадий не услышал бы только вовсе глухой… Так почему же Витязь по сию пору не здесь?

Мгла Бездонная, только бы он был жив! Может, просто отлучился куда-то – он же не клялся орать на всю Долину, что, мол, ухожу… Может, с вечера очень умаялся, спит еще… Ох, слабо в такое верится, куда слабее, чем в неминуемость страшного!

Поделиться своим жутким открытием с десятидворцами Хон и Торк не успели. Груда трухи и корья, в которую исчадие превратило огромный пень, внезапно зашевелилась, словно бы кто-то заворочался там, внутри.

Воины отшатнулись. Столяр, уверенный, что в такой день любая неожиданность может сулить лишь новые беды, вскинул клинок для удара, да так и замер, разглядев бледное, перепачканное лицо старой ведуньи.

Воины до того обалдели от радости, что даже не додумались помочь Гуфе выкарабкаться из разломанного пня. Только когда старуха, едва успев подняться на трясущиеся ноги, поскользнулась в кровавой слякоти, мужики бросились к ней и бестолково засуетились вокруг. Один поддерживал ведунью под локоть, чтоб не упала, другой настойчиво пытался усадить на торчащий из снега валун, третий старательно выбирал из пятнистой Гуфиной накидки запутавшиеся в меху щепки и комья земли, а четвертый отпихивал остальных и лез с расспросами: не ушиблась ли, не ранена ли и как вообще сумела спастись?

Старуха и сама не вполне понимала, почему ей удалось выжить. В последний миг, когда уже рушилась ей на голову когтистая лапа, Гуфа сообразила: можно спрятаться в подземный лаз. Только вот как она попала туда? Страх ли придал проворство и гибкость ссохшемуся дряхлому телу, исчадие ли промахнулось и, вместо того чтобы размазать свою жертву по снегу, втолкнуло ее в задымленную тесную нору – этого ведунья не могла вспомнить. Да и не хотелось ей тратиться на такие воспоминания, не были они важны.

Чуть отдышавшись, старуха принялась упрашивать мужиков, чтоб скорей разгребали обрушившуюся землянку. Не успевшие прийти в себя после пережитого, воины тщетно пытались уразуметь, для чего вдруг понадобилась такая спешка, а Гуфа вместо толковых объяснений бормотала невнятно и страстно:

– Сгорит же, сгорит! Да чего ж вы мнетесь, мужики? Мало я вас от всяких напастей уберегала? Нет, скажите, мало? Не скажете, потому как это неправда будет. Чего же теперь, когда я пропадаю, вы и с места сдвинуться не хотите?

Трясясь, словно в припадке болотной хвори, старуха то судорожно цеплялась за полы мужичьих накидок, умоляя не мешкать, то вдруг принималась браниться такими словами, каких от нее сроду никто не слыхивал. Мужики испуганно переглядывались. Они никак не могли взять в толк, что именно горит и отчего Гуфа, едва избежав неминуемой гибели, снова собирается пропадать. Хон даже подумал, что ведунья от страха слегка покосилась умом – такое могло бы статься и с крепким мужиком, приведись ему вывернуться из-под самой лапы проклятой твари.

Запаниковавших воинов Витязь обычно приводил в чувство увесистой оплеухой, и те не обижались, даже благодарили потом. Кажется, и сейчас бы такое впору, только аккуратно, с оглядкой на старухину хлипкость, чтобы получилось доходчиво, однако без членовредительства.

Хон уже начал потихоньку примериваться, но сделать ничего не успел. Долгий прерывистый свист, докатившийся до них не то из Долины, не то аж от Серых Отрогов, заставил Гуфу умолкнуть, а воинов позабыть о непонятных старухиных бедах.

Свист был слаб, тяжко изувечен собственными отголосками и читался плохо. Однако даже то немногое, что все-таки удалось разобрать, подействовало на ведунью крепче любой затрещины. Не в силах поверить, она зашарила тревожным взглядом по лицам остолбеневших мужчин, но их глаза – расширенные, мутные от испуга – мгновенно убили робкую Гуфину надежду. Воины явно слышали то же, что и она. Значит, ошибки нет.

Оборвался сигнал, зачахло путающееся между древесными стволами хворое эхо, но никому и в голову не пришло хоть единым словом потревожить навалившуюся на лес тишину. Они просто не знали, что сказать, и тем более не знали, что делать и можно ли теперь вообще что-либо делать и говорить. А потом один из десятидворцев с бессвязным выкриком вскинул грязный дрожащий палец, указывая куда-то в небо, и все сразу догадались, что он там увидел, но не сразу нашли в себе силы посмотреть на это увиденное.

Заговорило дымом ближайшее послушническое логово – то самое, где раньше верховодил Фасо, потом – Устра, а после его гибели сделался старшим братом кто-то вовсе неведомый, призванный Истовыми из Жирных Земель. Утром, сообщив о приходе исчадий, заимки потушили дымы – потушили вопреки обычаю, который обязывал серых рассказывать о ходе сражения. И вот теперь, после непростительной подлой молчанки, новые страшные вести.

Бешеные. Много, очень много, и уже чуть ли не в устье Долины.

Снова и снова дымы повторяли то, о чем несколько мгновений назад поведал далекий нераспознанный свист. А потом заимка принялась говорить такое, что у Гуфы (да и у других тоже) потемнело в глазах.

Ведунья погибла. Витязь погиб, и общинные воины Хон да Торк тоже погибли. Волею Мглы Мир больше не имеет защиты.

– Как это мы погибли?! – Десятидворец, первым заметивший дым, торопливо ощупывал себя, словно бы хотел окончательно удостовериться в лживости послушнического сигнала. – Мы же целые все! Они там что, вконец подурели со страху? Во-во, глядите! Говорю вам, подурели они, даже дымом говорить разучились!

Действительно, заимочный дым вдруг сделался совершенно нечитаемым. Десятидворцы неуверенно заулыбались, и даже Торк несмело перевел дух: если послушники соврали про них, то, может, и остальное вранье?

А Гуфа мрачно переглянулась с Хоном.

– Заимки уже говорили непонятное. – Старухин голос был тих и на удивление спокоен. – Ты помнишь день, когда серые выпустили Амда, Хон? Ты не можешь не помнить… Они выдумали еще один язык дымов. Не для всех – для себя.

– Нынешние исчадия не из Мглы, их серые напустили, – хмуро сообщил столяр.

Гуфа тяжело поднялась на ноги, отряхнула с накидки снег.

– Вот и случилось то, чего мы боялись, – вздохнула она. – Ведь случилось же, Хон! И помешать серым теперь никак невозможно – это уж ты мне поверь, воин. На этот раз у них все гладко, без единой щербиночки. Запугали исчадиями, теперь еще хуже – более двух десятков бешеных, а отбиваться вовсе некому. Тут-то они и выставят себя спасителями…

Хон недоверчиво хмыкнул:

– Что-то ты, старая, не то говоришь. Как же без щербинки, ежели нам проще простого обличить их вранье? Вот объявимся сейчас…

– Думаешь, нам легко будет на люди объявиться? – тихонько спросила Гуфа. – Ты, Хон, зря такое вообразил, вовсе зря. А хоть бы и удалось нам выбраться живыми в Долину – кто об этом узнает? Новости-то всему Миру послушники доносят. Что захотят, то и расскажут дымами. А что они захотят рассказать? Молчишь? Ты не просто молчи, Хон, ты думай.

– Так люди же увидят, что мы живые… – В поисках поддержки столяр оглянулся на прислушивающихся к разговору мужиков. Те молчали.

А ведунья, потоптавшись на месте, ни с того ни с сего снова уселась в снег, сгорбилась, обхватила руками колени.

– Люди увидят… – сказала она с горечью. – Дымы сегодня донесут весточки до самого Черноземелья, а слухи о том, кто чего видел, туда разве только к лету приползут. Только тогда уже поздно будет. К той поре серые успеют навсегда отучить люд сомневаться.

Гуфа вроде бы и не для других говорила, а сама для себя, речь ее была невнятной и не очень-то связной, но мужики – все, даже совсем ничего не понимающие десятидворцы, слушали, напряженно ловя каждое слово.

– Увидят, – бормотала старуха. – Тебя они еще то ли увидят, то ли нет, а вот два десятка бешеных они наверняка уже видели. После такого зрелища те, кто от страха не помер, вовсе умами размякли. Что серые захотят, то из них и слепят… Попробуй-ка, докажи, будто ты и впрямь общинный столяр! А уж не бешеный ли ты, которого Бездонная нарочно сотворила по подобию убиенного Хона? Ведь не докажешь…

– А может, и нет никаких бешеных? – Это Торк решился оборвать Гуфины причитания.

Ведунья мутно глянула ему в лицо:

– Есть бешеные, обязательно есть. Только не настоящие – поддельные, вроде Амда. И не воображайте, что заимочный дым хоть в чем-то соврал. Не надейтесь. Серые не врали, они просто слегка поспешили. Да и то – я теперь все равно как мертвая; вам, поди, тоже недолго осталось по земле шаркать, а Нурд… Почему Нурд нынче не с вами, воины? Молчите? Молчать-то просто, а вот изменить что-нибудь…

Гуфа вдруг смолкла, вскочила, напряженно всматриваясь в заслоненную деревьями даль, и только тогда Торк обратил, наконец, внимание на то, что бывалому охотнику следовало бы расслышать прежде других.

На Склон взбирались люди. Они были еще далеко и, наверное, старались поменьше шуметь, но подъем на заваленную подтаявшим снегом крутизну, да еще в тяжких железных латах, непростое дело даже для куда более опытных воинов, чем те, приближающиеся. Время от времени кто-то задевал металлом о металл, кто-то оскальзывался, падал с лязгом, с невнятными вскриками…

– Вот и все, – тихонько сказала Гуфа.

Она было попыталась снова присесть, но Хон непочтительно схватил ее за плечо, тряхнул:

– Брось дурить, старая! Уходить надо!

– Куда? – безразлично спросила ведунья. – В Долину, через этих? Хоть вы и умелее, а все-таки многовато их на вас четверых.

– А через Мглу, на ту сторону Мира?

– А думаешь, тебя там не ждут? Вовсе ты глупый, Хон, если вообразил такое…

– В Гнездо Отважных надо идти, – вмешался очнувшийся от оцепенения Торк, и Хон закивал, торопливо соглашаясь с приятелем. Но Гуфа, похоже, окончательно собралась погибать, и мужское трепыхание ее только злило.

– Отсидеться надеетесь? Отсидитесь, как же… Приведут к вам на глаза Раху, Мыцу; расскажут, что с ними сотворят, ежели не покоритесь, – тут-то вашему сидению и конец.

Пока продолжались эти препирательства, десятидворцы как-то незаметно отодвинулись в сторонку и зашептались, настороженно поглядывая на остальных. Копья они бросили.

– Вы чего, мужики? – нетерпеливо окликнул их Торк.

– Да ничего…

Один из десятидворцев попятился к кустам, другой забормотал торопливо:

– Уж извиняйте, братья-общинники и ты, Гуфа… Мы ведь люди мелкие, в чужие премудрости не горазды вникать. А тут… Люди-то про вас по-разному судят – и что Мглу вы все не больно-то чтите, и что послушников ее не раз пытались всячески очернять… Суд вот давеча был – мы ж знаем… Так уж пускай сама Бездонная решает, кто перед ней виноват – вы или те, которые на заимках живут. А мы уж лучше в сторонку отойдем, пересидим где-нибудь в укромном местечке, чтоб, значит, не мешать. О нас-то дым ничего не сказал, так и ладно, и не нужны мы тут, стало быть, никому – ни им, ни вам, ни Мгле-милостивице…

Он, наверное, долго бы еще бормотал оправдания, прижимая к груди ладони и виновато помаргивая, но второй десятидворец сгреб пятерней подол его накидки и молча потащил прочь. Торк едва успел поймать за локоть рванувшегося следом Хона.

– Брось, – сказал охотник. – Теперь не до погани.

Десятидворцы быстро уходили вдоль склона, на ходу сбрасывая шлемы и нагрудники.

А в лесу похрустывало, побрякивало, и вроде бы уже взблеснуло между деревьями железо – вон там, и там, и левее…

– Уходить надо, – Торк выпустил локоть обмякшего столяра, покосился на Гуфу. – Слышь, старая? Ты кончай норов показывать. Своими ногами не пойдешь – понесем. Ясно тебе?

– Мне-то все ясно, – скривилась старуха. – А вот ты понял ли, что от людей нам подмоги не будет? Вон хоть те двое – они, ежели целы останутся, то любую послушническую ложь подтвердят с превеликой охотой. Скажешь, нет? Или не скажешь, или у тебя вместо головы пень сучковатый…

– Пошли-пошли, – сказал Торк. – Что там у меня вместо головы приторочено – это ты мне по дороге расскажешь.

Хон тревожно глянул на приятеля:

– А баб наших так, значит, и покинем послушникам на забаву?

– Думаешь, Рахе станет легче, если тебя сейчас загонят на Вечную Дорогу? Пошли, говорю, эти уже совсем близко!

2

Давным-давно, когда Мир не имел предела, Гнездо Отважных было громадной каменной хижиной и пряталось за глухой оградой. Старики говорят, будто по верху этой ограды мог проехать не слишком большой возок, а вход в нее имелся всего один, и затворяли его тяжеленной створкой, вроде крышки огромного ларя. И еще старики клянутся, что ограда Гнезда Отважных была куда выше любой заимочной стены. Любят они рассказывать небылицы о древних временах, эти старики, которых по обычаю полагается называть Мудрыми. Только мало кто верит их россказням.

Ну чего ради стали бы древние вымучивать себя постройкой подобного страшилища? Неужели тогдашние Отважные были настолько трусливы, что отгораживались от Мира стенами аж этакой выси и толщины? И кому могло бы понадобиться разъезжать по ограде в возке? Вот заставить бы стариков втащить запряженное вьючное хотя бы на оставшиеся от древних строений завалы, так небось враз отучились бы попусту вертеть языками!

Никто из ныне живущих не может помнить, каким было Гнездо Отважных в прежние времена, а догадаться об этом по теперешнему его виду почти невозможно. Ненаступившие дни жестоко обошлись с древним строением. Ограда рухнула; от хижины, некогда огромной, осталось лишь то, что Витязь называл залом. Зал этот, наверное, был пристроен к чему-то гораздо большему, которое потом, обвалившись, похоронило его под собой. И вот ведь совершенно непостижимое дело: плоская кровля пристройки по сию пору выдерживает тяжесть засыпавших ее обломков.

Да, древние строители знали и могли куда больше, чем строители нынешние. И все-таки их мастерство оказалось уязвимым, и теперь Гнездо Отважных снаружи выглядело невесело и запустело: груды тесаного камня, из которых углом выперли две уцелевшие стены – одна глухая, без единого проема, а другая – с хорошо сохранившимся входом и с узким оконцем на высоте полутора или двух человечьих ростов (смотря по тому, каким человеком мерить). А вокруг опять же каменные завалы – остатки ограды, про которую теперь можно с уверенностью в своей правоте говорить лишь то, что она когда-то была. Внутри кто-то из Нурдовых предшественников соорудил жердяной настил под оконцем и приставил к нему бревно с зарубками, чтобы можно было влезть и наблюдать за окрестностями. Еще в зале имелись очаг, не слишком удобное ложе, кое-какая утварь и множество кожаных тюков с проклятым снаряжением. Вообще-то селившиеся здесь Витязи не потратили много сил на обустройство своего убежища. Самый заметный след оставил по себе Нурд, и то не по собственной воле. Заводить в Гнезде Отважных невиданные там прежде вещи его вынудил бывший душевный приятель – мастеровитый в обращении с людскими и проклятыми металлами черноземелец Фунз. А вернее, даже и не Фунз, а злобная воля Истовых. Старшие над носящими серое уже давно отучили черноземельского мастера считать Витязя другом, а после ухода Лефа во Мглу добились, казалось бы, невозможного: возмутительно нарушив обычай, Фунз отказался работать для Нурда. Отказался потому, что тот-де замыслил поколебать покой всех сущих в Мире братьев-людей и ради этого поносит да очерняет смиренных послушников Бездонной.

Витязь не жаловался на преступный отказ, но о случившемся мгновенно узнали все. Мудрые из черноземельских общин приходили увещевать взбесившегося мастера; Предстоятель слал к нему вестунов, и те говорили пространные суровые речи, но все было напрасно.

А потом к Фунзовой хижине подъехали на телеге трое в серых накидках. Подъехали, молча слезли на землю, молча отодвинули выскочившую им навстречу перепуганную бабу, молча вошли… Женщина мастера и двое его сыновей рассказывали потом, что серые так и не разлепили губ. Они только показали Фунзу какую-то нелепую вещь, и тот сразу же бросил работу и, в чем был, заторопился к послушнической телеге. Шел он нетвердо, а глаза его внезапно сделались такими, как будто мастер всю предыдущую ночь упивался незрелой брагой. Больше Фунза никто не видал. Общинники узнали только, что мастер повредился умом, однако нестрашно, излечимо то есть. Новость эту рассказали дымы черноземельских и прочих заимок. И еще дымы рассказали, что Истовые лечат Фунза, а когда вылечат, то непременно вернут в общину.

Что ж, Истовые всегда норовили устроиться так, чтобы одним плевком и скрипуна с губ согнать, и попасть в снедь нелюбезному соседу. Вот наконец-то и удалось им. Толковейшего мастера заполучили к себе (конечно же, не для лечения) – это одна польза. А еще одна польза от их плевка оказалась в том, что Нурд, успевший за годы приятельства кое-чему обучиться у Фунза, решился работать для себя сам. Иначе и быть не могло, ведь из оставшихся в Мире умельцев мало кто владел тайнами работы с железом, а уж проклятого металла и вовсе ни один в руках не держал.

Да, Нурд сумел кое-что перенять у своего мастеровитого друга, но «кое-что» – это все-таки слишком мало. А когда раскаленное добела железо оказывается в непривычных к нему руках; когда не очень-то сведущий в мастерстве человек пытается одним собой заменить и самого мастера, и всех его помощников; когда пышущий злобным жаром очаг вздувают изделием подслеповатого шорника, который в жизни не видал кузнечных мехов, – когда такое сливается воедино, страшное уже где-то рядом. Вот это-то страшное наверняка было для Истовых не менее желанным, чем выдуманные Фунзом пакостные металки.

Вечером накануне пришествия стаи исчадий Нурд пытался отпустить иззубрившееся лезвие своего любимого меча, чтобы потом переточить его заново. Последнее, что он помнит, – это неистовая белая вспышка, будто бы прямо в очаге вздумало народиться солнце. Нехорошее солнце. Злобное. Ослепительное.

Витязь и Гуфа уверены, что беда пришла все-таки не сама по себе – в очень уж подходящую для Истовых пору она нагрянула.

Конечно же, серые мудрецы не стали бездельно дожидаться случайности. Коль скоро несчастье не успело случиться само по себе до выбранного Истовыми срока, они озаботились помочь неминуемому свершиться вовремя. Это не составило им труда – за последнее время старшие над послушниками сумели негаданно преуспеть в ведовстве. Гуфа, впрочем, говорит, что ведовство Истовых вовсе не ведовство. Подобным умением будто бы владели некоторые из древних послушников, носивших красное. В отличие от Гуфиного ведовства, умению этому может научиться любой человек, однако после ненаступивших дней оно почти забылось. Кое-что сохранили Витязи, но было еще сокровенное знание, позволявшее изменять погоду, призывать на помощь духов скал, огня и прорастающих зерен, подчинять своей воле бессловесных тварей и даже беседовать с бредущими по Вечной Дороге. Это знание исчезло вместе с прежними Истовыми – остались от него лишь опасливые предания да превратившееся в брань слово «колдун». Гуфа полагает, что нынешние Истовые каким-то образом сумели оживить древнее колдовское искусство, сами же Истовые распускают слухи, будто их наделила ведовскими способностями Бездонная Мгла (может, Гуфа и ошибается, но уж Истовые-то наверняка врут).

А еще старуха вот как сказала: будь, говорит, на месте Нурда другой, увечье оказалось бы куда страшнее. Оно бы гибельным оказалось, потому что помочь было некому – в Гнездо Отважных, кроме Витязей да их учеников, никто не может входить… То есть это прежде никто не мог, а теперь обычай поперек себя выкручен.

Серые мудрецы слишком уверовали в легкость своей затеи, они напрочь забыли, на кого покушаются.

Все-таки Витязь каким-то чудом сумел отпрянуть, заслониться или просто захлопнуть веки. А потом… Витязь – это Витязь. Его сила не в одной только сноровке махать железом. Вернее сказать так: умение управляться с оружием лишь стебель, корни которого скрыты от праздных взглядов.

Нурд сумел победить ужас и боль. Верный привычке больше, чем на других, надеяться на себя самого и всегда готовиться к худшему, он стал хладнокровно, без спешки да суеты обживать новое свое состояние. Хон, Торк и Гуфа добрались до Гнезда прежде, чем Нурд решил, будто достаточно свыкся со слепотой и может отправиться к людям. Но все-таки за ночь и половину дня он успел добиться многого. Очень многого. И спас этим не только себя.

* * *

Гуфа совсем выбилась из сил. Хон с Торком тащили ее чуть ли не волоком и горячо благодарили судьбу за то, что на ряженых послушниках навешано столько железа – иначе все бы уже закончилось именно тем, чего так хочется серым.

Беглецы не оглядывались, они и без этого чувствовали, насколько близка к ним погоня. Множество торопливых ног усердно месило снег позади; отчетливо слышались азартные выкрики; кто-то время от времени принимался раздраженно понукать и без того не жалеющих себя преследователей… Звуки эти становились все громче, все явственнее. Ясно было, что лжебешеные хорошо видят беззащитные спины врагов – зрелище, придающее прыти даже самым обессиленным и нерадивым.

Хмурая руина, отведенная обычаем под жилье Витязей, уже показалась в виду. Всего-то и осталось до нее около сотни шагов вниз по заснеженному пологому спуску, а потом – место, где можно без особого труда перебраться через развалины ограды, и… Что «и»? Окажется ли Гнездо Отважных безопаснее Лесистого Склона? И если окажется, то надолго ли? Об этом они не думали. Они напрочь забыли, что можно думать о чем-то, кроме одного: добежать.

Добежать без помех им удалось только до спуска. Сквозь нарастающий шум погони Торку вдруг послышались резкие щелчки, и тут же мимо его головы словно бы пращная гирька провыла. А еще через миг какая-то неведомая сила внезапно рванула Хона за накидку, да так, что столяр кубарем покатился вниз. Гуфа тоже упала; Торк, мертвой хваткой вцепившийся в ее локоть, пропахал коленями шершавую корку подтаявшего снега.

Первой опомнилась старуха. Именно она, совсем недавно казавшаяся полумертвой от изнеможения, силком подняла на ноги ободравшегося в кровь Торка. Подняла, едва ли не пинками погнала вниз его и Хона, очумело зыркавшего то на преследователей, то на пробитую невесть чем полу своего одеяния, а вокруг свистело, вскрикивало, и толстые летучие палки со смачным чавканьем ударяли в снег.

– Быстрей, мужики, быстрей! – хрипела задыхающаяся старуха. – Теперь не головой – ногами надобно думать!

В тот день послушники метали не только копья, но и некрупные галечные голыши. Один из них зацепил плечо Хона (столяр дня три почти не мог двигать левой рукой), второй разбился о камень рядом с Торковой головой – это когда беглецы уже карабкались через остатки древней ограды, – и осколки рассекли охотнику щеку чуть ли не до самых зубов.

И все-таки они спаслись. Фунзовы придумки не вполне годятся для метания на бегу. То есть метать-то из них можно хоть прыгая по деревьям с ветки на ветку, но вот снаряжать для метания – это сложнее. Так что возня с металками замедлила послушнический бег, бег помешал меткости, и мужики с Гуфой успели нырнуть в пятно черноты, обозначившее собою вход в убежище Витязей. Правда, спасение стоило беглецам еще одной неприятности: бежавший первым Хон набил здоровенную шишку, налетев на скрытую темнотой стену. Но спроси кто-нибудь столяра, что приятнее – стукнуться лбом о камень или получить в спину копье, – тот ни на миг бы не промедлил с ответом.

Вход в Гнездо Отважных был придуман с умом. Вошедший оказывался в тесной щели, которая через несколько шагов изгибалась крутым уступом и только потом выводила в зал. Один хладнокровный воин мог бы сдерживать здесь десятки врагов, а уж о Витязе даже говорить нечего – его бы и половины хватило на толпу нападающих.

Послушники этого, скорее всего, не знали, но соваться следом за опасными беглецами в неизвестность и темноту им очень не хотелось. Сперва они решили дождаться отставших, потом, сгрудившись напротив входа, принялись грозно и многословно требовать, чтобы умыслившие зло преступники покорились воле Бездонной Мглы и вышли обратно. Послушнические угрозы с каждым мигом делались все ужаснее, но проглотившая Гуфу и ее спутников темнота отвечала серым лишь отзвуками их собственных криков.

В конце концов лжебешеным надоело орать. Начальствовавший над ними суетливый верзила с ярким пятном на шлеме взмахнул рукой, и в темный проем полетели копья и камни. Только зря начальник серых воображал, будто это метание причинит какой-нибудь вред защитникам или хоть отгонит их подальше от входа – древние строители не зря выдумали резкий изгиб щели, ведущей в твердыню Отважных. Сперва о выступ стены с треском разбивались метательные камни и плющились железные острия копий, потом на негаданную преграду всей тяжестью своей бронированной туши налетел первый из ринувшихся в темноту послушников, об его спину с лязгом грянулся второй, и кто-то уже упал под напором спешащих сзади, кто-то заорал, в тщетной попытке удержать равновесие, схватившись за обнаженный клинок соратника… Одного этого крика оказалось достаточно, чтобы передовые послушники рванулись обратно, к свету и простору, – навстречу тем, кто все еще рвался внутрь. Даже слепой справился бы теперь с ошалевшими, давящими друг друга воинами Мглы.

И слепой справился.

За время, растраченное серыми на проклятия да угрозы, Гуфа успела осмотреть Нурдовы глаза и убедиться, что ожог сам по себе не опасен. А еще она успела зашептать льющую из Торковой щеки кровь; наскоро ощупать плечо Хона («Не бойся, воин, не переломано – простым синяком отстрадаешься») и в нескольких словах растолковать Нурду происходящие беды (а то, что не уместилось в несколько слов, объяснили ему послушнические вопли).

Еще пара мгновений потребовалась Хону и Торку на осознание приключившегося с Витязем ужаса. Да, всего пара мгновений – дольше ужасаться было некогда, и первым догадался об этом именно Нурд. Отмахнувшись от сочувственных вздохов, он отобрал у Торка палицу и погнал охотника следить за послушниками через оконце. Хону и Гуфе Витязь велел принести панцирь и помочь облачиться, а после (если останется время) притушить весь огонь, какой остался в зале, – чтоб только в очаге чуть-чуть теплилось. Последний Нурдов приказ был напрасен: воткнутые в стены факелы со вчерашнего вечера выгорели сами собой, а очаг притушить было до того непросто, что и пробовать не хотелось – слишком уж много горючих камней нашвырял в него Витязь, собираясь добела раскалить железо. Ничего, жару они дают куда больше, нежели пламени, да и очаг-то в дальнем от входа углу – авось не подсветит серым дорожку. Хон, уж на что воин бывалый, и то лбом в камень воткнулся, а этим, слеповатым, подавно не уберечься.

Когда стену уже щербили летучие железные острия, Нурд сказал столяру:

– Подведи меня к выходу и отойди прочь.

Хон решился заспорить, но тут же осекся, потому что Торк крикнул сверху: «Сейчас станут кидаться!»

Отпрыгивая от Нурда, уже заполнившего собою мутное пятно входа, столяр наконец понял: даже такой, как теперь, Витязь справится лучше кого бы то ни было. Мельком вспомнились рассказы Нурда о том, как Амд завязывал своему ученику глаза и принуждал ловить брошенные камни, отбивать палочные удары, раскалывать копьем катящиеся по земле пращные гирьки…

Но не это главное.

Главное вот в чем: как бы ни было темно, любой, даже самый опытный воин обязательно ослабит себя невольными попытками хоть что-нибудь разглядеть. Любой – только не теперешний Нурд.

Гуфа так и не смогла толком рассказать, как это было. Даже Хон и Торк не смогли, а может, не захотели. Столяр обмолвился только, что в жизни не слыхал ничего страшнее тогдашних воплей, перемешанных с лязгом железа, вминаемого в людскую плоть. А старуха говорит, будто даже бывалых родителей Ларды и Лефа крепко мутило, когда они вышвыривали наружу забитых Нурдом послушников. Витязь недаром вооружился палицей – в подобном бою она надежнее меча, способного увязнуть в железе или недорубленной кости. Торково оружие на славу порезвилось в его руках. Ведущая в Гнездо Отважных щель узка, но достаточно высока для сокрушительных отвесных ударов, а Нурд умеет с одинаковой силой бить и сверху вниз, и снизу вверх, так что каждый его взмах обрывался в тот день чьим-то увечьем или погибелью.

Торк видел, как толкавшиеся у входа серые кинулись прочь, как жуткой силы удар вышвырнул наружу еще одного их собрата, и тот, с лязгом прокатившись по земле, остался лежать мертвой грудой искореженного железа. А потом из темного проема с оглушительным ревом выдвинулся заляпанный кровью панцирный гигант.

На какой-то миг он замер, словно бы привыкая к дневному свету, и вдруг тяжко шагнул вперед, вскидывая над головой обтекающую алыми сгустками палицу.

Уцелевшие послушники сбились в плотную кучку вокруг начальствовавшего над ними верзилы – так жмутся к пастуху заслышавшие недальний рык круглороги. Возможно, через пару мгновений серые опомнились бы, осмелели, заметив, что ужасный гигант как-то нелепо переставляет ноги, словно идет не по твердой земле, а по готовой стронуться осыпи. Во всяком случае, старший брат, похоже, успел заметить эту странную неуклюжесть. Так или иначе, но после его визгливого выкрика, подкрепленного резким взмахом рук, лжебешеные перестали пятиться, и кое-кто из них вспомнил о металках. Но как раз к этому времени Торк таки ухитрился сделать то, что было по силам только ему, да еще, может, Ларде. Кроме охотника из Галечной Долины и его дочери, в Мире, наверное, не было пращников, способных приловчиться к узости наблюдательного оконца.

Первая из Торковых гирек безвредно прогудела над послушническими головами (сказалась шаткость настила и нелепая форма окна), зато вторая разбилась в пыль о меченный красным налобник старшего брата – шлемное железо выдержало удар, но то, на что оно было напялено, так и брызнуло сквозь смотровую щель. Начальник лжебешеных испустил дух мгновенно и тихо, но послушник, плечо которого выискала следующая гирька, заорал так, что, верно, по всей Долине было слыхать. Этот-то истошный вопль и лишил послушников остатков мужества, страха перед Истовыми, или что там еще могло удержать их от бегства.

Нурд, конечно же, слышал крики и топот пустившихся наутек лжебешеных – слышал, но все-таки боялся пошевелиться. Последний из серых вскарабкался на четвереньках по склизким от снега камням и скрылся за руинами древней стены, а Витязь все стоял, будто неживое изваяние, и только руки его уже заметно подрагивали от усталости. Лишь после негромкого Хонова окрика Нурд бессильно уронил задранную к небесам палицу, сорвал с головы шлем и, пошатываясь, двинулся обратно. Будущее наверняка сложилось бы совсем по-другому, если б кому-нибудь из послушников удалось хоть краешком глаза увидеть, как Витязь суетливо ощупывает вытянутыми руками воздух перед собой; как выскочивший навстречу Хон бережно помогает беспомощному другу отыскать вход в собственное жилище…

* * *

Мертвых послушников оттащили подальше от входа, уложили в ряд, и ряд этот оказался не короток. Пока Хон с Торком занимались убитыми, Гуфа собирала оружие. Нет, проклятые клинки старуху не интересовали (в запасах Нурда подобного добра хватало с лихвой). Но вот семь металок да еще почти пять десятков метательных копий с железными и даже голубыми остриями – такой добычей нельзя было пренебречь.

А потом, когда первые из самых неотложных дел были уже переделаны, охотник и Хон едва не рассорились с Гуфой. Старуха не хотела уходить из Гнезда Отважных. Воины доказывали, что серые непременно нагрянут опять, что будет их гораздо больше и приведет их кто-нибудь поумнее упокоенного Торком верзилы. Гуфа, нехотя роняя слова, отговаривалась, будто лезть на открытое место дотемна означает глупо подставляться серым метателям. Мужики не унимались. Тогда старуха ехидно спросила, куда именно они собираются уходить. Торк и Хон стали наперебой предлагать разные места, тут же заспорили и чуть не поругались всерьез. В конце концов они помирились на том, что надо немедля бежать в Долину и выручать женщин. («Да не может быть, чтобы там много послушников оказалось, совладаем, уж ты, старая, не сомневайся…») Гуфа мотала головой, морщилась, словно бы у нее во рту скисло, и вдруг сказала, как топором отрубила: «Будем здесь до солнечной гибели. Сами поблагодарите, когда доскрипитесь, что к чему, а сейчас отстаньте». Договорив, она демонстративно повернулась к мужикам спиной и занялась осмотром металки – вертела ее так и этак, чуть ли не обнюхивала, пыталась приладить к ней то копье, то камень… Больше она ни разу не позволила втянуть себя в спор и на вопросы не отвечала – только гаркала раздраженно, когда уж совсем досаждали ей мужики-приставалы. А Нурд вообще молчал, будто бы не зрения, а языка лишился. Он позволил ввести себя в зал, освободить от доспехов и влажным мхом обтереть с пальцев и век послушническую кровь, после чего лег под стеной и вроде заснул.

Так продолжалось до вечера. А потом, когда небо за окном воспалилось, как неухоженная старая рана, Гуфа внезапно встряхнулась и прикрикнула на остальных: «Ну, чего ж вы расселись? Вы кончайте сидеть! Кольца-то греются потихоньку – разве не чувствуете?!»

Теперь, после окрика, они и вправду почувствовали, что даренные старухой ведовские кольца зреют осторожным теплом. Значит, дремотное оцепенение, как-то незаметно овладевшее всеми, кроме неугомонной старухи, объясняется не одной только усталостью…

Нурд не пошевелился, и распоряжаться принялась Гуфа. Заставив мужиков несколько раз повторить несложное заклятие, предохраняющее от выявленной кольцами порчи, старуха велела Хону с Торком вооружиться и охранять вход, а сама подхватила с пола проклятую трубу, запалила трут от очажного пламени и, кряхтя, полезла к стремительно темнеющему оконцу. Добравшись до середины бревна, она приостановилась и окликнула воинов:

– Наберите-ка из Нурдовых запасов побольше шлемов да накидайте их в проход.

– Зачем?! – вытаращил глаза Хон.

– Эх ты, воин! Не спрашивай, делай лучше. А как сделаешь, пробегись по ним. Понял, что ли? Ежели понял, так не сопи, шевелись живей!

– Слышь, старая, может, лучше бы вместо тебя мне наверх? – решился подать голос Торк.

Старуха отмахнулась. Мужики видели, как она вскарабкалась на подоконный настил (а это далось нелегко – при старческой-то немощи да еще и с увесистым нездешним оружием под мышкой). Добралась и замерла, тяжко дыша.

Хон и Торк оказались правы: послушники вернулись, и привел их кто-то умный. Гуфа даже не сразу сообразила, что за диковины такие неуклюже, однако довольно шустро выползают из-за остатков древней ограды. А были это громоздкие, способные заслонить собою несколько человек щиты, сплетенные из толстых упругих прутьев, – защита от пращных гирек куда более надежная, чем железные латы. Возможно, старухе пришлось бы гораздо дольше гадать о смысле увиденного, но один из щитов внезапно опрокинулся – наверное, кто-то из троих прятавшихся за ним послушников споткнулся, упал и сбил с ног остальных. Глядя, как неуклюже барахтаются ряженные в проклятые панцири увальни, как они, словно нарочно, мешают друг другу встать и снова прикрыться своей плетенкой, Гуфа захохотала. Она очень постаралась, чтобы хохот получился обидным и громким, а у Хона и Торка хватило сообразительности присоединиться к ее веселости. Послушники мгновенно замерли; их щиты словно прилипли к камням. Отсмеявшись, старуха выкрикнула:

– Может, поговорим?

Несколько мгновений тишины, и вдруг ясный спокойный голос, исполненный ленивой снисходительности, внятно спросил:

– Да разве ж нам с тобой есть о чем говорить?

– А думаешь, не о чем? – Гуфа нарочито зевнула. – Вовсе у тебя голова червивая, если так думаешь. Что ж, нет так нет, гони своих братьев-послушников нам на расправу, коли тебе их не жалко.

– Мне жалко всех братьев-людей, даже тех, кто преступил обычай и утратил почтение к Бездонной Мгле.

– Про обычай молчал бы! – не удержалась Гуфа, но голос продолжал кротко и грустно:

– Мне жаль всех. А потому я не стану гнать на убой своих младших братьев и вас не стану губить ни железом, ни камнем, ни жгучим огнем. Я вас тихо изведу, споро и не жестоко. Прямо теперь.

– Это ведовством, что ли? Ты мне – мне! – ведовством грозишь?! – Гуфа снова захохотала. Даже у Хона и Торка от этого смеха взмокли спины и лбы, а ведь Хон и Торк от самой старухи знали о постигшем ее бессилии.

В голосе Гуфиного собеседника что-то еле заметно переменилось, но спокойную жалость свою он сохранил.

– Я не грожу, неразумная. Я объясняю тебе скорую вашу судьбу. Неужели ты мнишь себя могущественнее Бездонной Мглы? Неужели события нынешнего дня не пошатнули твое самомнение?

– А что такое случилось нынешним днем? – ехидно спросила Гуфа. – Что вышло из того, что вы затевали? Да ничего! Меня вы не погубили, Торка с Хоном не погубили. А Нурда… Вон у тех, дохлых, можешь справиться о его здравии.

Было неясно, понимает ли невидимый собеседник, что Гуфа врет. Все так же спокойно он принялся нараспев выговаривать нечто совершенно непонятное для стерегущих вход мужиков – то есть все слова были вроде бы знакомыми, но вот соединял их казавшийся не имеющим владельца голос в какую-то совершенную несусветицу. И от этой на первый взгляд вроде бы даже забавной белиберды повеяло вдруг такой леденящей жутью, какой воины еще не испытывали. Небывалым свирепым жаром полыхнули ведовские кольца. Наконец-то очнувшийся от своего тягостного оцепенения Нурд суетливо зашарил ладонями по стене, пытаясь встать во весь рост, и вдруг обмяк, медленно повалился на бок. Хон слышал, как Витязь хрипит, будто душат его, и хрип этот становился все беспомощнее, все глуше… Столяр хотел броситься к Нурду, но вместо этого почему-то шагнул навстречу пахнущему вечерней сыростью сквозняку – наружу, под звезды, под метательные копьеца серых, и уже задребезжал, вывернулся из-под ноги самим же Хоном брошенный в проход шлем, потом еще один, и еще, только Гуфа ошиблась, ходьбе они совсем не помеха; а за спиной слышны твердые размеренные шаги Торка, и идти недалеко, совсем-совсем недалеко, вот уже и поворот, а за ним – небо, пропитанное кровью гибнущего в мучениях солнца…

Нет, еще не суждено было им сделать последние шаги по земле и первые по Вечной Дороге. Помешала Гуфа. Вовремя сообразив, что Истовый собирается говорить заклинательные слова, старуха сумела уберечься, заткнув пальцами уши. А потом… Из всего ведовского богатства остались ей кольцо да амулет, правящий мелкими хворями, – вот он-то и пригодился.

Выманивающая мужиков на погибель скороговорка внезапно оборвалась раскатистым трескучим чиханьем. Слышно было, как говоривший ругнулся сквозь зубы, набрал воздуху в грудь, готовясь продолжать, но заговорить не смог – снова чихнул. А потом еще раз чихнул. А потом еще раз. И так без конца.

– Вот какая цена вам да вашему ведовству, – процедила старуха.

Кто-то из послушников принялся громко считать. Дойдя до тридцати, бросил – то ли надоело, то ли дальше обучен не был. А чихания продолжались.

Новый голос (хриплый, клокочущий, без малейшего намека на доброту или жалость) прокаркал не то из-за послушнических спин, не то прямо с неба:

– Все равно вам не одолеть! Нас множество, у нас оружие, убивающее вдалеке…

– А у нас вот что! – Гуфа высунула наружу жерло проклятой трубы и притиснула к запальному отверстьицу тлеющий трут.

Громыхнув, труба дернулась и едва не сшибла старуху с шаткого настила. Серые не могли этого видеть, зато они видели, как брызнул щепой и обломками один из щитов. Прятавшиеся за ним послушники остались целы, но до того испугались, что бросили свою передвижную защиту и кинулись наутек. Кое-кто из соратников наладился было вслед за ними, однако свирепый окрик обладателя хриплого голоса вернул их назад. Еще несколько мгновений снаружи слышался сдавленный гомон, и между колышущимися щитами засновали отблескивающие железом фигуры – похоже, старшие братья наводили порядок, причем не одними лишь уговорами. Потом суета улеглась, и в наступившей тишине невидимый Гуфин собеседник прохрипел:

– Сделай это еще раз, старуха. Сделай, и я испугаюсь.

И опять тишина, только размеренно бьет по ушам бесконечное надоедливое чиханье того, кто пытался превозмочь Гуфу в ведовстве.

– Ты больше не сможешь этого сделать, старуха. Не сможешь! – захлебнулся торжеством голос снаружи.

Кажется, Гуфа тихонько сплюнула злое небабье словцо. А после чуть громче окликнула томящихся бездействием Хона и Торка:

– Мужики, возьмите какую из поганых металок, натяните шнур на защелку и подайте мне. Ну, живо! И еще дайте копье с голубым жалом.

Мужики бросились исполнять. А неугомонный серый крикун цедил лицемерно-вкрадчивые слова:

– Говоришь, Нурд наших братьев побил? Может, и Нурд, а может, и нет, – кто скажет? Уцелевшие говорят, что разглядели витязные доспехи, только вот чего это Нурд Торковой палицей размахивал? Если он действительно невредим, пускай покажет лицо. Клянусь, вреда не причиню. Ну, где же он?

– А мы твоим лживым клятвам не верим, – отозвалась Гуфа, принимая от вскарабкавшегося к ней Торка готовую к делу металку и копье. Только в слишком уж задиристом старухином голосе будто надломилось что-то, и руки у нее подрагивали сильней, чем обычно.

– Не верят чужим клятвам только лгуны, – ехидничал внизу скрытый послушническим щитом хрипун. – Ладно, уж если непобедимый Нурд боится вылезти из своей берлоги, то пускай хоть голос подаст!

И снова вырвалось у старухи нехорошее слово. Измочаленный увечьем, недавним побоищем и гнусным ведовским нападением, Витязь был не способен шевелить ни ногами, ни языком.

Серый наверняка собирался выкрикнуть что-то еще, но Гуфа наконец-то обрела дар речи:

– Не спеши узнавать все сразу. Про Нурда ты когда-нибудь догадаешься, живой он или же нет. Догадаешься, ежели успеешь дожить. Потому что на вас, неумех, Нурдово мастерство жалко транжирить. На вас и Хона с Торком выше головы хватит. Надеюсь, ты не засомневаешься, что они живы? Спроси у сдохшего старшего брата, который днем твоих трусов сюда приводил: кто, кроме Торка, сможет метнуть пращой сквозь такую щель, как здешнее окно? Старший брат вряд ли ответит, сдохшие вообще говорить не любят. Зато я могу растолковать, кто еще может метнуть сквозь это окно.

Вряд ли старуха надеялась угодить в кого-либо. Вряд ли она надеялась вообще куда-нибудь угодить: сумерки, непривычка к оружию, усталость и слабость должны были погубить такую надежду. Но вышвырнутое металкой копье прошило щит, как бронзовая игла прошивает ветхую кожу, и за пробитым плетением вскрикнули – коротко, сорванно, страшно. Так не кричат ни от боли, ни от испуга. Так кричат умирая.

Снова закачались щиты, снова лишь отчаянный вопль Истового удержал серых от бегства. Несколько копий ударилось о стену Гнезда Отважных, два-три залетели в оконце, но Гуфа убереглась от беды.

– Ты понял, Истовый?! – Старуха надорвала голос, закашлялась.

Кашель ее походил на смех; все еще не прекратившееся чиханье за одним из щитов – на всхлипы и вскрики, и обе эти похожести превратили голос Гуфиного собеседника в яростный рык:

– Все равно вам не одолеть! Призовем еще четверых из Несметных Хижин – думаешь, вшестером одну тебя не угомоним?

– Вшестером? – Гуфа хихикнула. – А мне сдается, будто кому-то из ваших сейчас очень нехорошо – гораздо хуже, чем этому чихуну. Ну, чего молчишь? Ты уж не молчи, ты спорь – если можешь.

– Могу. – Истовый вдруг успокоился. – Забудь о своих выходках с обращением недобрых заклятий на породившую голову. Мы теперь сильнее тебя. Нашей силе нет предела, а твое ведовство не способно причинять гибель. И на воинов своих не надейся. Вспомнят, что их бабы в нашей власти, так сразу сделаются покорны да тихи. Кто ж у тебя останется? Нурд, который либо не жив, либо еле жив; взятые на трупах металки – вот и все. Думаешь, этого хватит? Вовсе ты глупая, Гуфа, если думаешь так! – злобно передразнил он обычную старухину манеру.

И опять несколько мгновений тишины, потому что чиханье обиженного старухой серого мудреца уже приелось и не воспринималось слухом.

Гуфа заговорила в тот самый миг, когда мужики уже готовы были поверить, что ей нечего ответить. Она вот что сказала:

– Если ты или кто-нибудь из ваших отважится сотворить злое над бабами, вы все пожалеете, что родились. Убить-то я не смогу, зато смогу понасылать такие невыносимые хвори… Вы проклянете каждый из оставшихся до Вечной Дороги дней – вот что я могу сделать и сделаю. – Едва ли не впервые в жизни старуха отважилась на такое бесстыдное вранье, но ведь это же было не пустого бахвальства ради! – Не дороговато ли придется платить за мой угомон? А ведь это еще не все – Хон, Торк и Нурд тоже возьмут за себя недешево.

Теперь помедлил с ответом Истовый.

– Чего же ты хочешь? – спросил он наконец.

– Не многого я хочу, вовсе не многого. Мы станем жить здесь, завтра вы приведете невредимых женщин Хона и Торка и оставите нас в покое. Единственное, что нам нужно, – охотиться, чтобы с голоду не пропасть. Может, потом огородишко какой-никакой заведем… Но с общинниками поклянемся не знаться, и вас в покое оставим, и чихун ваш прочихается…

Обладатель хриплого голоса ничего не стал говорить старухе. Он что-то негромко сказал своим, и те попятились прочь, все еще опасливо прикрываясь щитами. Вскоре их смыли сумерки. Слышно было, как где-то возле остатков ограды загромыхало – серые побросали ставшую ненужной защиту.

Прильнувшая к оконцу старуха негромко окликнула Торка:

– Слышь, охотник! Сходи-ка, глянь: вправду они ушли или хитрую пакость готовят?

Торк неслышной тенью скользнул наружу. Не было его довольно долго – все это время Хон тщетно пытался привести в чувство Витязя. А потом кто-то притронулся к его плечу, и столяр вздрогнул, здоровой рукой схватился за меч, но оказалось, что это вернулся Торк.

– Никого нет, – устало сказал охотник. – Они, похоже, вправду ушли.

Гуфа из последних сил сползла по бревну на мощеный каменный пол и долго молчала, трудно и хрипло дыша. Отдышавшись, сказала:

– Отсюда есть потаенный путь в Обитель Истовых. Ночью уйдем туда. – Она вдруг оскалилась, разглядывая вытянувшиеся от изумления мужские лица. – Эти двое, с которыми я говорила, – Истовые. Они здесь. Еще четвертых грозят призвать из Черных Земель. Значит, в обители никого нет. Вот туда и уйдем – там-то они уж точно нас не достанут.

– Для чего же нам уходить? – непонимающе протянул Торк. – Ты же вроде договорилась?..

Старуха снова оскалилась:

– Глупые вы, мужики! С Истовыми договориться нельзя, у них всегда какая-нибудь каверза имеется про запас. Больно уж легко они согласились, не к добру это. Да и много у меня надобностей в их обители. Древняя Глина, близость Бездонной Мглы… – Она вдруг рассердилась, прикрикнула: – Кончайте вопросы свои, отстаньте! Каждый миг драгоценен, а вы…

Хон, впрочем, эти сердитые слова особым вниманием не удостоил.

– А если эти двое сейчас прямиком на Первую Заимку отправятся и поспеют раньше нас? – спросил он.

– Услышим, – сплюнула Гуфа. – Тому, первому, еще долго чихать.

– А как же Мыца с Рахой? – не унимался столяр. – Их же сюда…

– Потом дымами скажем, чтоб к Первой Заимке вели, – перебила Гуфа.

– Думаешь…

– Думаю – чем от тебя и отлична! – Старуха снова озлилась. – Если чистосердечно согласились отдать, так и туда отдадут. А если врали, то место ничего не изменит. Понял? Тогда хватит языками зубы строгать! Отдыхайте лучше, путь неблизким будет.

Только сама же Гуфа и не дала отдыха мужикам. Сперва нужно было помогать ей возиться с Нурдом, потом старухе приспичило гнать всех на поиски Лефовой виолы… Когда уходили, она заставила Торка прихватить певучее дерево с собою в Обитель Истовых. А вот проклятая труба так и осталась валяться на настиле под единственным окном Гнезда Отважных – Гуфа, спускаясь, даже сбросить ее вниз поленилась, сказала, что больше она никому не нужна. А виола, выходит, еще могла кому-то понадобиться?

3

Конечно же, Нурд и Хон были правы: Ларду не следовало допускать к подобному делу. Времена-то нынче не те, что прежде! До учиненных Истовыми гнусностей лечение переломанной ноги заняло бы у Витязя дней десять, у Гуфы – от силы пять, а возьмись зрячий Нурд и прежняя старуха за лечение вместе, так хворый дня через три даже хромать перестал бы. Теперь же Лардиному несчастью исполнилось пятнадцать солнц, а девчонка еще заметно припадала на увечную ногу. И тем не менее она никак не желала упустить возможность вырваться из каменных стен Обители Истовых, хоть и не хуже других понимала, что дорога предстоит тяжкая.

Пятнадцать дней, прожитых в бывшей Первой Заимке, казались Ларде и Лефу чуть ли не истязанием. О случившихся в Мире бедах удалось узнать куда меньше, чем хотелось и следовало: понимая, чего стоят рассказчикам воспоминания, было неловко очень уж приставать с расспросами. Не удалось даже осмотреть получше древнее строение, еще недавно одной своей недоступностью вызывавшее у обоих мучительное любопытство. Сперва Ларда совсем не могла двигаться, и Леф все время проводил возле нее (хоть и гнала его девчонка, и даже палкой драться пыталась – чего, мол, ты из-за меня страдать должен?!). А потом, когда Торкова дочь понемногу начала ходить, оказалось, что забираться в пропитанную сыростью темноту как-то не хочется. Застящие воздух и свет каменные нагромождения угнетали; немалых трудов стоило убедить себя, что кровля не рухнет, что под ногами не провалится пол; и никак не удавалось забыть о непомерной высоте, на которой приходилось жить. Кроме всего, в Первой Заимке недолго было заплутать без провожатых. А где их взять, провожатых-то? На Раху с Мыцей надежда плохая – они знали дорогу лишь в изобильные кладовые, да и туда отваживались выбираться только под охраной своих мужей. Именно поэтому Ларда и Леф стеснялись донимать просьбами Хона и Торка – чтобы не уподобляться. А Гуфа была слишком занята, она лечила Лардину ногу и ходила читать хранящуюся где-то внизу Древнюю Глину. Леф как-то пытался навязаться старухе в помощники, но та отказала. «Найду полезное, тогда и поможешь. А пока возле Ларды будь, а то совсем взбесится» – вот что сказала Гуфа. Парня такой ответ озадачил. То есть про Ларду все правильно – боль, малоподвижность, безделье, мысли всякие – этого она в одиночку без вреда для себя не вынесет. Но вот про Говорящую Глину… Разве в ней может оказаться бесполезное? Странно. Однако от Гуфы пришлось отстать, и еще пришлось забыть об осмотре Первой Заимки. Не Нурда же просить в провожатые…

Впрочем, и Леф, и Ларда прекрасно понимали, что одолевшая их обоих стеснительность, непременная нужда в провожатых и прочее – это просто-напросто отговорки, поблажки собственному самолюбию. Настоящая же причина нежелания бродить по Первой Заимке одна: страх.

В темном нутре бывшей Обители Истовых копошилась неведомая жизнь – вкрадчивая, осторожная, то шуршащая, то отчетливо поцокивающая по камню острыми коготками. Леф только и успевал иногда замечать стремительно тающие во тьме тени да красные искорки недобрых маленьких глаз. А чьи тени? Чьи глаза? «Древогрызы и другая подобная дрянь», – успокаивал Хон, но парню слабо верилось в это. Уж древогрызов-то он навидался, знает, какие они. А тут невольно всплывали в памяти рассказы о смутных, Свистоухах и прочие небылицы, которые теперь небылицами совсем не казались. Да еще время от времени откуда-то из дремучих глубин непомерного строения долетали отголоски заунывных тягучих воплей, и Хон, а чаще – Торк набивали всяческой снедью довольно вместительный лубяной короб и надолго уходили. Раха с Мыцей уверяли, что мужики кормят какую-то прирученную Истовыми тварь – исчадие, или хищное, или, может быть, даже бешеного. Ларда выпытала, какую пищу готовят для этой самой твари, и решила, что у нее слабые зубы и ленивый живот, – а иначе почему ей носят только вареное и мелко накрошенное? Дождавшись, пока девчонка начнет ходить, Леф стал упрашивать Хона сводить их к неведомому крикуну, но столяр решительно замотал головой: «Уж лучше потом как-нибудь. Поверь: вид у него противный, ни к чему вам…» – «Зачем же кормить, если оно страшное?» – спросила Ларда, и Хон вздохнул: «Просит ведь, жалко. Да и Гуфа сказала, будто еще пригодится».

Леф видел, что обрушившееся на Ларду жуткое месиво из боли, страхов, неутоленного любопытства и бессильного ожидания новых неминуемых бед совсем подмяло, надломило девчонку. Но всего сильней ее мучили тщетные попытки вспомнить хоть самую ничтожную малость из куска жизни, украденного Туманом Бездонной Мглы. Лефу было легче – Незнающий парень привык к ущербности своей памяти, а кроме того, он знал, что в этот раз сам решил все позабыть. Ларду же эта самая ущербность доводила до слез, до бешенства. Да еще и непривычное безделье… Даже огородная работа, к которой Мыца ни просьбами, ни руганью, ни тумаками не могла приохотить свое строптивое чадо, теперь наверняка показалась бы девчонке желанной и радостной. Но огорода в Первой Заимке не было, к стряпне Ларду и близко не подпускали – собственный родитель заявил, будто ее варево только и годится, что древогрызов морить… Девчонка уже всерьез подумывала затеять охоту на шныряющую по Обители Истовых мелкую погань, как вдруг подвернулось нешуточное настоящее дело.

Так что даром пропали советы Нурда и Хона, Гуфины рассудительные уговоры и грозное «Не пущу!» чрезмерно возомнившего о себе Лефа. Умнее всех оказался Торк. Прикрикнул он не на дочку свою, а на Мыцу, которая мертвой хваткой вцепилась в Лардины волосы и шипела: «Думать забудь, слышишь?! Думать забудь!» Ларда ведь ежели чего себе в голову вколошматит, то хоть ты ей уши узлами вяжи, а все равно по-своему сделает. И если бы Торку не удалось вырвать ее патлы из Мыцыных рук (удалось, правда, не без потерь для девчонки – несколько прядей остались-таки в пальцах рыдающей матери), вышло бы только хуже. Ларде и так мешает недолеченная нога, а то еще пришлось бы таскать под землей да по кручам висящую на волосах родительницу.

Оставив в покое строптивую девчонку, все принялись успокаивать Мыцу, однако та весьма убедительно доказала, что Ларда не чья-нибудь, а именно ее дочь. Самыми страшными клятвами клялся Торк беречь и сберечь их общее чадо – это в конце концов подействовало, но Мыца долго еще рассказывала, что сделают с охотником она и Бездонная Мгла, если посмеет он не сдержать свои клятвы.

А Леф тогда ни в чем не поклялся. Леф злился на Ларду, на ее глупое упрямство. Ну почему ее ничто не учит, почему?! Мало ей? Еще что-нибудь поломать хочется?

Злость эта никак не желала пройти. Парень даже разговаривать с Торковой дочерью перестал, опасаясь не сдержаться и в сердцах спустить с языка непростительное словцо. А Ларда будто забаву такую себе придумала – бесить его чуть ли не каждым поступком. Но бесила она не одного Лефа. Родитель то и дело внушал ей что-то свирепым шепотом, грозил кулаком, да и не только грозил – один раз девчонка напросилась-таки на затрещину. И Гуфа тоже поскрипывала зубами, явно жалея, что не удалось еще там, в Обители Истовых, отделаться от доброхотной Лардиной помощи. А теперь уже поздно, теперь уже и пытаться глупо.

И все-таки Торк с Гуфой попытались отправить девчонку обратно – в самом начале пути, когда пробирались сквозь черную тесноту первого подземного лаза. Сперва путь не казался трудным. Под ногами был слежавшийся песок, плотный и ровный; скудного света тлеющей в Гуфиных руках лучины хватало, чтобы не оттаптывать пятки идущему впереди и не ушибаться о выступы стен. Но вскоре свод опустился, пришлось ползти на карачках. Леф отчетливо слышал надсадное дыхание пробиравшейся следом Ларды и еще отчетливей представлял себе неразличимое впотьмах девчонкино лицо – бледное, взмокшее, с искусанными губами… А потом он вдруг понял, что Ларда плачет – тихо-тихо, почти беззвучно. Вот тогда-то они и принялись чуть ли не тумаками гнать девчонку обратно, да только ничего у них не получилось. Ларда не спорила, не грубила, но родитель и бывшая ведунья мгновенно умолкли, как только сообразили, что за хлесткие резкие удары вторят их уговорам и почему на каждый такой удар девчонка отзывается болезненным всхлипом.

Ларда размеренно и сильно била себя по больной ноге. И когда замолчали ошарашенные этим безмозглым упрямством старшие, Торкова дочь сказала – спокойно, почти задушевно:

– Буду бить, пока не уйметесь, – сильно бить буду, а то еще и камень возьму. Так что уж лучше отвяжитесь, если и вправду ногу мою жалеете.

Потом они выбрались из-под земли и крались по стынущим в смутном звездном сиянии ущельицам и ущельям; время от времени бредущая впереди всех Гуфа отыскивала входы в прорытые древними людьми норы, и все повторялось опять. Леф вскоре потерял счет этим потайным лазам, да и не до счета было ему. Какое-то неосознанное, ускользающее от понимания беспокойство заставляло парня обшаривать взглядом небо всякий раз, когда он выкарабкивался из душных, полуосыпавшихся нор. Там, в вышине, были только звезды и мрак, там ничего не могло быть, кроме звезд и мрака, – Леф знал это и все-таки упорно выискивал в небе что-то еще. Почему? И почему так хотелось уловить в беспорядочной звездной россыпи какие-то сочетания, подобные не то рисункам, не то орнаментам? Казалось, будто вот-вот удастся понять, а вернее – вспомнить. Казалось, что стоит лишь на миг забыть об окружающем, и…

Нет.

Окружающее не позволяло забыть о себе до конца. И не позволяла забыть о себе неперекипающая досада на Лардины выходки.

Ларде словно бы вожжа между ног попала. Счастье еще, что пока не встречались им ночные послушнические дозоры, которыми пугал своих спутников Торк, – девчонка наверняка выкинула бы какую-нибудь непоправимую глупость.

Парню плохо верилось, будто Ларда плакала от боли или из-за неуклюжести своей, вызванной недолеченным увечьем. И уж конечно, не из-за этого она так бесится.

В чем же дело?

Вроде бы все стало понятнее после случая с накидкой.

Гуфа вывела своих спутников к подножию скалистого обрыва, взобраться на который можно было только по крутой узкой расщелине, похожей на шрам от небрежного удара какого-то непомерного топора. Торк поднялся первым и, не обнаружив наверху никакой опасности, коротким свистом позвал остальных. Полезли остальные – сперва Ларда, после нее Гуфа (в самых трудных местах девчонка протягивала ей руку, подтаскивала). Леф взбирался последним, а потому не мог рассмотреть, отчего Ларда вдруг зарычала хуже исчадия. Гуфа замерла, наверху поднялась какая-то возня, посыпался щебень… Леф спешно растопырился поперек расщелины, изо всех сил упираясь в ее стенки здоровой рукой и ногами, – это на случай, если старуха или Ларда собрались падать. Однако ловить парню никого не пришлось. Через миг-другой трепыхания наверху затихли, и Гуфа, еле слышно ворча, двинулась дальше.

Выше по расщелине Леф обнаружил засохший колючий куст, а на нем разодранную по шву узорчатую накидку, которую Мыца выбрала для дочери в брошенных Истовыми кладовых. Вот, значит, что получилось: Ларда зацепилась полой и не нашла в себе ни сил, ни терпения освободить схваченную кривыми колючками одежду. Ну, это беда поправимая…

Парень отцепил тонкую, почти невесомую кожу (кстати, дело оказалось нетрудным даже для однорукого) и, выбравшись наверх, молча протянул свою добычу Ларде. Та взяла, с подозрительной душевностью поблагодарила за доброту, а потом небрежно скомкала накидку и швырнула в копящиеся под обрывом предрассветные сумерки. И подбоченилась, будто гордясь даже, что из одежи оставила на себе лишь кошель нашейный с гирьками да собственную родимую кожу. И пояснила с некоторым запозданием:

– К бешеному. Ни тепла, ни защиты, а неудобств выше темечка. Не хочу.

– Слазить достать? – спросил Леф у досадливо кривящегося Торка, но тот лишь плечами пожал.

А Гуфа и вовсе не подала виду, будто заметила происшедшее. Уже было достаточно светло, чтобы различать выражение лиц, и Леф мог бы поклясться: старуха никак не проявила неудовольствия Лардиным выбрыком. И тем более дикой показалась беспричинная ярость, с которой напустилась вдруг на Гуфу Торкова дочь:

– Ну, чего молчишь? Знаю ведь, о чем думаешь, так уж давай, трепыхай языком: дикость, бесстыжесть, обычай не велит – как тогда в скалах, ну?! Обычай ваш… Знаешь, поперек чего он мне зацепился, знаешь? Кого мне стыдиться?! Отца? Тебя? Лефа? Да пусть хоть посмотрит на меня – большего-то ему ни в жизнь не дождаться! Как я его выберу, если нам носа нельзя показать на общинном празднике?! А только попробуй мы с ним по-простому, без дурости этой, невесть когда невесть какими дураками для дураков выдуманной, так снова все завизжите: стыд позабыли, одичали, нельзя!.. Да уж лучше бы вконец одичать, лучше зверем косматым сделаться да жить себе без оглядки на ваше кряхтенье! Зачем мне эту дрянь на плечах таскать? Обычай только бабам велит тело упрятывать, а мне для чего париться? Думаешь, если у меня из груди эти два куска мяса выперли, так я уж и баба? А вот тебе! – Она щелкнула пальцами под самым носом отшатнувшейся Гуфы. – Бабы-то небось этим детей кормят, а мне теперь откуда ребенка взять?! Не баба я – недоразумение, уродец никчемный! Поняла, ты?!

Ларда начала с хриплого полушепота, но вскоре до того озлила сама себя, что напрочь забыла, где она, с кем и зачем. Скальные вершины уже отзывались на ее выкрики крепнущим гулким эхом, и Торк, закусив губу, вдруг хлестнул свою дочь по щеке раскрытой ладонью. Захлебнувшись коротким всхлипом, девчонка рухнула на камни, да так и осталась лежать, подставляя лезущему в небо солнцу голую, вздрагивающую от беззвучных рыданий спину.

Леф бросился к ней – уговаривать, успокаивать, гладить, только все было без толку. Девчонка лишь съеживалась под его ладонью, плотнее вжимала лицо в пыльные камни и поскуливала.

А потом к ним подошла Гуфа. Подошла, уселась рядом, запустила пальцы в спутанные и не очень чистые Лардины волосы. Это мало походило на ласку или хоть просто на дружеское обращение, но Ларда мгновенно перестала плакать.

– Я глупая. – Девчонка не отрывала лица от земли, и голос ее был еле слышен. – Я вовсе глупая дура, и ты, Гуфа, меня ни за что не прощай, побей даже – пальцем не шевельну, чтобы мешать, и уворачиваться не стану… Ты меня как хочешь больно побей и все равно не прости, только ответь: ты сможешь так сделать, чтобы мне удалось этой осенью выбрать Лефа? Вот если мы сегодня доберемся до твоей землянки и тростинку чудодейственную отроем – сможешь?

– Я не знаю, – тихо сказала Гуфа. – Только это неважно. Вот слушай: когда-то Хон упросил меня вызнать вашу судьбу – твою и Лефа. Всего я тебе, конечно, не раскрою – нельзя это, большую беду можно накликать. Но коль уж такое у нас с тобой варево заварилось, скажу вот что: дети у тебя будут. Трое детей. Поняла?

Ларда приподняла голову:

– Правда? Ты не в утешение это?..

– Правда, – буркнула старуха, пытаясь не улыбнуться. – Больно надо мне ради твоего утешения враньем губы поганить! Ишь, возомнила…

– А это Лефовы дети будут?

– Лефовы, Лефовы… – Гуфа вдруг как-то увяла. – Ну, хватит тебе животом камни греть, вставай!

Ларда поспешно вскочила. Пока девчонка вытирала (вернее, еще сильнее пачкала) ладонями мокрое, замурзанное лицо, Гуфа пыталась оторвать от полы своей накидки лоскут поизряднее.

– Помогите-ка, – пропыхтела она, убедившись, наконец, что даже такая ветхая, истертая до дыр кожа ей не по силам. Леф послушно сунулся помогать, но Ларда придержала его:

– Зачем это?

– Вокруг бедер обернешь, – пояснила старуха. – Есть там у тебя места, которые не одним только бабам надобно прикрывать, но и всяким уродцам, и даже маленьким глупым девчонкам.

– Не надо мне, – мотнула головой Торкова дочь.

Гуфа вскинулась было: «Ты снова?!», но Ларда заторопилась объяснять:

– Я сейчас за своей накидкой полезу. Там нож в поле, жалко.

Впрочем, лазить ей никуда не пришлось: Торк уже выкарабкивался из расщелины, прижимая к груди дочкину одежку. Не зная, как утешить свое расходившееся чадо (а может, полагая, что и нечего это чадо утешать – авось само перебесится), он решил, пока суд да дело, все-таки достать злополучную накидку: во-первых, за потерю от Мыцы обоим достанется, во-вторых, тоже про нож вспомнил. Он ведь железный, нож-то, цена ему немалая, да еще и Лефов недавний подарок. Опамятует Ларда, так вконец затерзается, что не сберегла.

Починка накидки надолго не задержала: Торк проколол ее в нескольких местах и скрепил разодранный шов завязками. Ларда тем временем тщательно осматривала нож, проверяя сохранность падавшего с немалой высоты лезвия. Но прежде она почему-то поторопилась ощупать мешочек с вонючим грибом – мешочек этот обычно висел у нее на шее, а теперь оказался притороченным к накидке поблизости от дыры, в которую продевается голова. Спору нет, таскать подвешенными на шее и мешочек, и кошель с пращными гирьками, наверное, неудобно. Ну, озаботилась опытная охотница заранее сделать так, чтобы сподручно было в пути, – разве это странно? Вовсе нет. Странно другое: Лефу почему-то вдруг до того захотелось прикоснуться к Лардиному грибному мешочку, что аж в глазах потемнело. Наваждение было стремительным – накатило и сгинуло, однако сгинуло не до конца, оставило после себя какую-то крохотную занозу в груди. Впрочем, про эту занозу Леф забыл, как забыл и свои недавние поиски в небе. Очень уж радовался парень, что можно больше не злиться на Ларду, что она успокоилась и что все у них получится хорошо. Только одно несколько омрачало негаданно свалившуюся на него радость: дети. Да еще целых три. Ну, одного бы он согласился кое-как вытерпеть, если уж Ларде хочется, но зачем же так много? Ладно, нечего покамест об этом думать. Дети ведь не скоро появятся – надо ждать до осени, а потом еще почти год…

* * *.

Очередной лаз вывел их к крохотному озерцу с чистой, почти невидимой водой. Вокруг распластались глинистые пустоши, способные уродить лишь корявую сухую колючку; дальше дыбились мертвые скалы, а здесь, возле воды, даже дерево выросло. Конечно, не совсем настоящее, не такое, к примеру, как на Лесистом Склоне, но все-таки…

Гуфа мельком прищурилась на подбирающееся к полудню солнце, обернулась к Торку, глянула вопросительно. Охотник побродил возле озерца, потом сходил к странно искривленному, вроде бы надломленному колючему стеблю, долго рассматривал его и землю вокруг. А потом вернулся и сказал:

– Никого тут не было.

Старуха кивнула, будто бы уже и сама успела это понять. Торк выждал немного: не заговорит ли? Не дождавшись, сказал:

– Дальше опасные места начинаются, людные. Заимка над Луговиной, потом Склон… Может, дотемна здесь перебудем?

Лишь через несколько мгновений после того, как он замолчал, старуха наконец разлепила губы:

– Ну и чего ты уставился на меня, охотник? Думаешь, перечить стану? Не стану я перечить, я спать хочу. И вам бы всем поспать нелишне, только не на виду – в лазе.

Ох уж эти лазы! За время пути Леф не раз убеждался: если (охрани Бездонная!) с Гуфой приключится какая-нибудь беда, то для него, Ларды и Торка обратный путь окажется куда опасней и дольше. Ни одного из входов в подземные норы отыскать они не сумеют. Даже Торк не сумеет. Вот ведь что странно: глаз у охотника наметанный, цепкий; хаживал он этой дорогой не раз (когда они из Гнезда Отважных в каменное логово Истовых убегали и потом еще дважды пытались до остатков Гуфиной землянки добраться), но лазы от него будто прячутся. Да вот хоть этот, который к озеру привел, – ведь только что из него выбрались, а где он? Никто найти не сумел, пока старуха пальцем не ткнула. Ведовство, наверное.

Правда, Гуфа ворчит, что никакого ведовства тут нет – просто-напросто нужно выучиться смотреть и искать. Но уж это она врет. Торк-то умеет, и Ларда тоже – небось, след дикого круглорога на сухой земле углядеть не проще, чем дыру, в которую здоровенный мужик без особого труда забирается. Да Леф и сам почему-то может замечать и читать всякие следы (хоть вроде не учил его никто), и звериные норы он часто замечает, а эти норы – никогда.

Одно хорошо: уж если бывший охотник не способен найти древние лазы, то послушникам и подавно не доискаться. Вон Истовые в своем логове сколько жили, а про подземные ходы небось и не слыхивали. То есть старые Истовые, которые прислуживали Пожирателю Солнц, наверное, и знали, и отыскивать их умели, но… Старуха говорит, что они все не своей смертью поумирали. Те, кто первым придумал поменять красные накидки на серые, были вроде нынешних старших братьев, которые верховодят на заимках, – не самые, в общем, главные. Но им очень-очень хотелось стать самыми главными. Поскорее. Любой ценой. Вот и стали – в одну ночь, когда именем Бездонной Мглы были погублены прежние Истовые, а вместе с ними почти вся прежняя мудрость. Про эту ночь никто ничего не знает точно, даже Гуфа не знает, но говорит, что тогда наверняка учинилось какое-нибудь совершенно бесчестное дело.

Бесчестность – это, конечно, плохо, зато теперь послушникам даже псы не помогут отыскать древние проходы: Гуфа всякий раз велит пачкать ноги каким-то снадобьем, убивающим песий нюх. Вот и сейчас, когда забирались спать, старуха опять напомнила о своем зелье. Ларда принялась ворчать, что псов Гуфина вонючая пакость, может быть, и отвадит, да только из-за нее послушники собственными носами все разнюхают не хуже любого пса. Старуха хмуро отмалчивалась. Ларда явно тревожила ее – Леф очень хорошо чувствовал это, потому что и сам тревожился.

После того как Гуфа пообещала ей Лефа и троих детей, девчонка от радости сделалась на редкость послушной и тихой. Только радость ее очень быстро пошла на убыль и вскоре совсем пропала. Почему? От усталости? Или боль вконец доняла, или мысли безрадостные привязались? Не жалуется, не просит помочь; говорит нарочито небрежно и грубовато, а глаза прячет – небось, красные они и мокрые…

Когда все четверо наконец забрались в подземную черноту, Леф постарался устроиться поближе к угрюмо сопящей девчонке. Гуфа и Торк, наверное, скоро уснут, и можно будет без помех поговорить, расспросить, утешить…

Но долгожданный разговор пришлось отложить. Ларда, залезшая в гору прежде других, поленилась ползти далеко, и остальным пришлось устраиваться возле самого входа – ворча, наступая друг на друга коленями и поминая неласковыми словечками древних копателей, сотворивших этакую тесноту. В довершение всего Торк запутался в Лефовой накидке и с маху уселся на горящую лучину. Стало темно и очень шумно. Кое-как утихомирив охотника, Гуфа попыталась высечь огонь, но тут же бросила это занятие, когда одна из искр чуть не выжгла Лефу глаз. В конце концов Ларда догадалась-таки подвинуться, и остальные сумели улечься. Улечься, но не уснуть.

По лазу тянуло сырым сквозняком; пахло плесенью, гнилью и вонючим Гуфиным зельем; у Лефа затекла втиснутая в напичканную камнями глину спина, а шевельнуться, попытаться размять ее парень стеснялся, потому что не мог двинуться, никого не толкнув. А тут еще Торку вдруг приспичило цепляться к Гуфе с вопросами. Зачем Древним понадобились потайные ходы – разве им было от кого прятаться? Почему вроде бы небрежно вырытые лазы не осыпались во время ужасов Ненаступивших Дней? Самое подходящее время и место для подобных бесед!

Гуфа, похоже, не могла ответить охотнику ничего вразумительного. Она мямлила что-то, борясь с зевотой, и в конце концов оборвала свое бормотание решительным: «Не знаю! Отстань и спи». Торк замолчал, но тут же придумал себе какое-то занятие с пращными гирьками (считать их на ощупь принялся, что ли?); старуха ерзала, покряхтывала, и Леф сам не заметил, как задремал под это кряхтенье.

Очнулся он от еле ощутимого прикосновения и несколько мгновений пролежал неподвижно, пытаясь понять, сон это или впрямь что-то тихонько скользнуло по щеке.

Это был не сон. Храп Торка и трудное, с провизгами дыхание старухи не помешали Лефу расслышать осторожный шепот:

– Спишь?

Леф помотал головой. Наверное, он все-таки проснулся еще не до конца – только когда Ларда тряхнула его за плечо, парень сообразил, что в кромешной тьме не слишком умно отвечать на вопросы дерганьем подбородка.

– Я не сплю. – Леф попытался поймать Лардину руку, но нетерпеливые пальцы мгновенно соскользнули с его плеча, а нашаривать их вслепую парень заопасался: этак можно вместо Торковой дочери приласкаться к Гуфе. Вот смеху-то было бы! А перед смехом – крику.

Ларда молчала. Слышно было, как она шевелится рядом, шуршит накидкой, вздыхает…

– Нога очень устала? Болит, да? – осторожно спросил Леф.

Ларда не снизошла отвечать, только фыркнула пренебрежительно: подумаешь, мол!

– Тогда чего ты весь день квашеная какая-то? Бабочка в нос укусила?

– Бабочки не кусаются, – странным голосом ответила Торкова дочь.

Леф опешил. И правда, что это ему вздумалось ляпнуть такое? Кусачие бабочки – надо же!

А Ларда спросила вдруг:

– Как думаешь, повезет нам выкопать Гуфину тростинку?..

– Да бешеный ее знает… – Леф растерянно подергал себя за нос. – Хорошо бы, конечно, чтоб повезло, только, может, она сгорела давным-давно, тростинка эта? Опять же послушники – твой отец рассказывал, что они там стадами пасутся…

Ларда глубоко вздохнула, словно бы занозу собиралась выдергивать – длинную такую, шершавую, засевшую глубоко и прочно. Когда же девчонка наконец решила заговорить, голос ее опять сделался странным.

– Знаешь, – сказала она, – Гуфа обмолвилась, что тростинка вовсе не главное. Главное – это чтобы ты память себе вернул. И тогда всему Миру хорошо станет, а Истовым будет плохо. Она говорит, будто давным-давно вызнала ведовством, что ты все-все сумеешь припомнить. А знаешь, что еще она говорит? Знаешь? Она судьбу твою сумела прочитать только до той поры, когда к тебе память вернется. А память уже скоро вернется, совсем скоро – до осени, понял?

– Это когда же она тебе такое сказала? – промямлил Леф.

– Не мне. И не она. Это родительница моя говорит, будто Раха слыхала, как Гуфа с Нурдом шептались.

– Но я же не могу себе память вернуть! Я же блестяшку, с которой во Мглу ходил, не сберег!

Ларда как и не слыхала его.

– Ты понял, почему Гуфа твою судьбу дальше возвращения памяти не может увидеть? Потому, что ты все вспомнишь и уйдешь. Во Мглу уйдешь, откуда пришел. Уйдешь и унесешь свою судьбу невесть куда, где даже ведовство не достанет. До осени уйдешь, до праздника выбора, и не получится у нас с тобой никаких детей – наврала старая, успокоить меня хотела.

Парень чувствовал, что ему бы теперь впору благодарение бормотать – Бездонной, или судьбе, или кто там еще мог озаботиться, чтобы выражение его лица упрятала в себе темнота. Это нельзя было выставлять напоказ. Ничего подобного не могло бы появиться на слюнявом лице четырнадцатилетнего младенца, принятого в сыновья столяром из Галечной Долины. Ничего подобного не могло бы изобразить лицо диковатого невыбранного парнишки, которого братья-люди успели прозвать Певцом Журчащие Струны. И лицо однорукого Витязя, сумевшего превзойти самого Нурда в дни его силы, ни на миг не могло бы сделаться таким, каким сделалось теперь лицо дважды выходившего из Мглы парня, по привычке да по беспамятству продолжающего называть себя Лефом. Он не знал, каким именно стало его лицо, но был счастлив, что Ларда не может рассмотреть на нем невольного, а потому самого безжалостного подтверждения ее опасений. Что-то стронулось внутри, словно бы кто-то спящий чуть приоткрыл мутные, покуда еще не способные видеть глаза. Кто-то. Ты сам, только другой. Незнакомый, нездешний ты. Страшно…

И Ларде страшно. Жалко ее, успокоить бы, только сперва надо успокоить себя. А как? «Мыца способна наплести любых небылиц со слов наверняка недослушавшей и недопонявшей Рахи…»; «Память не возвратится без зарытой во Мгле блестяшки…». Это годилось бы, это было бы похоже на правду, вот только мешал разговор – давний, но не забытый разговор со старой ведуньей. Она говорила, будто бы Леф сам может вернуть себе память безо всякой ведовской помощи. И будто бы так думают все: она, Нурд, Истовые… Даже родительница Гуфина в незапамятные времена напророчила о воине с душой певца. Значит, это правда? Значит, ничего нельзя изменить, и собственные твои желания никчемнее прошлогодних плевков? Нынешний Витязь… Певец Журчащие Струны… Забавка глиняная…

– Не вспомню я, – хотел сказать Леф, но вместо слов перехваченное судорогой горло выдавило чуть слышный неразборчивый хрип, и парень закашлялся, стискивая ладонями рот. – Не вспомню, – повторил он, отдышавшись. – Не хочу. Раз я дощечку выкинул, значит, не хотел вспоминать. Помню ведь: не хотел. И не стану, слышишь? Гуфа мне сама говорила: то, что она о будущем вызнала, это еще не наверняка, это меняться может. Вот когда я блестяшку во Мгле закапывал, все и переменилось.

– А если ты не вспомнишь, всем будет плохо, – прошептала Ларда.

– Ну, пусть, – Леф почти успокоился. – Пусть получится невозможное, и я все вспомню. Какой же мне прок уходить? Уж если я выбросил саму память о том, что за Мглою скрыто, значит, я туда не хочу?

Он вздрогнул, потому что твердая Лардина ладонь с какой-то небывалой снисходительной нежностью коснулась его щеки.

– Уйдешь. – Голос Торковой дочери был под стать ее прикосновению. – Это я точно знаю – сразу уйдешь к своей Рюни.

– К кому?!

– Тем вечером, когда тебя впервые поранило исчадие, ну, которое послушники науськали… Ты сказал, будто я красивая, как Рюни. Сказал и сам сказанного не понял, а я поняла. Ночью поняла, когда ты в бреду ее звал. Совсем ты тогда ничего не помнил, а ее звал. Вот и выходит: вспомнишь – мне плохо будет, не вспомнишь – всем плохо…

– Что же делать? – еле слышно спросил Леф.

Ларда неожиданно засмеялась:

– Хороший ты, Леф, очень хороший, только глупый. Делать захотел… Не хрусти головой – ты-то уж точно ничего сделать не можешь.

– А кто может?

Лардин смех будто топором обрубили.

– Хватит нам языками размахивать, спать надо, – сказала она устало. – И не обижайся, что глупым назвала. Я куда глупее. Я на такую дурость почти готова решиться – даже самой не верится.

Ларда замолчала. Леф шепотом окликнул ее, но в ответ услыхал лишь спокойное ровное дыхание. Уснула она или притворилась – в любом случае было ясно, что приставания бесполезны. Вот так-то. Щедро поделилась своей маетой, вывернула нутром наружу и бросила. Ладно, не зарыдаем.

Самому бы уснуть, только это очень непросто. Разговор с Лардой; воспоминания о былых разговорах с Гуфой и Нурдом; страшное внутри себя, которое в любой миг готово очнуться, ожить, исковеркать душу на чужой, неведомый лад; нелепая надежда разглядеть в небе невесть что… Лардины слова про ее готовность к какому-то несусветному выбрыку – уж если она сама говорит, будто это всем глупостям глупость, так уж тут не до сна… Да еще приходится терпеть костлявый локоть развалившейся рядом старухи. Ну словно копье в бок воткнулось! Отодвинуться некуда, на осторожные шевеления и подталкивания Гуфа не реагирует, а отпихнуть порешительней жалко…

В конце концов он все-таки заснул. И приснилось ему, будто сидит он на берегу не то огромного озера, не то широченной реки. Ночь; в ленивой воде отражаются три круглых пятна цвета ослепительно начищенной бронзы и исколотая звездами небесная чернота. А берег кишит маленькими многоногими тварями – панцирными, пучеглазыми, мерзкими; они словно намертво пришпилены к вязкому сырому песку, зато между ними роятся шустрые, плохо различимые тени, и сонный шорох волн тонет в гадком хрусте, торопливом слюнявом чавканье…

Это страшно. Это должно быть страшно, только Лефу безразлична непонятная ночь в непонятном краю, потому что рядом сидит Гуфа. Она тоже странная, она почему-то мужчина, ее сухощавое нездешнее тело закутано в роскошную невидаль, а голос – чистый, прозрачный – дико не вяжется с набряклыми веками и тусклой пустотой глаз. «Не будет… Догорело… Не будет…» – тягуче и однообразно жалуется старик Гуфа, и эта бесконечная жалоба мешает бояться чавкающих теней, потому что она-то и есть самое страшное… Нет, не так – единственно страшное.

4

Послушники спали вповалку, прямо на земле. Лишь немногие удосужились подстелить накидку или выбрать что-нибудь подходящее из огромной груды кож и мехов, сваленных неподалеку. Двое или трое зарылись в эту груду по самые уши – видать, меньше прочих изнуряли себя трудом, а потому сохранили силы для выбора места ночлега. Остальные попадали там же, где работали, – по всей поляне ерзали, метались, постанывали и ойкали в беспокойном сне намаявшиеся люди. Похоже, старшие братья не удосужились даже толком покормить на ночь своих работников. А вот о себе они не забыли: от просторного, крытого кожами шалаша, в котором наверняка устроились не самые младшие из серых, до сих пор тянуло вкусным дымком. Ночь уже к середине подобралась, а там все трапезничали. Видать, днем обитатели шалаша совсем не устали и вряд ли собирались уставать завтра.

Ночь выдалась опасная, светлая (в начале лета почти все ночи такие), но Гуфа непременно хотела подобраться к самой поляне. Вообще-то в этом не было нужды. Доносящийся оттуда многоголосый храп был слышен издалека, и еще до того, как поляна показалась в виду, старухиным спутникам стало ясно: о поисках ведовской хворостины нечего и помышлять. Но Гуфа упорствовала.

И теперь она, Леф, Торк и Ларда лежали в чахлых кустах, от которых до рухнувшей землянки можно было спокойно добросить гирьку – без пращи, просто рукой и даже не особо размахиваясь. Лефу здесь не нравилось. Затянувшая небо еще с вечера скудная дымка явно собиралась рассасываться, а когда это произойдет, то путаница хилых, почти безлистых ветвей станет совсем прозрачной – звездный свет промоет ее от вершин до самых корней, насквозь. Нужно было как можно скорее убираться прочь, но Гуфа словно бы нарочно решила пакостить себе и своим. Мало того, что она лишь досадливо отмахивалась от Торка (потеряв терпение, тот несколько раз принимался дергать ее за накидку), так еще и на колени попыталась встать. А когда обозленный охотник увесистым тычком заставил вконец утратившую осторожность строптивицу пригнуться, та довольно злобно огрызнулась: не мешай, мол. Спрашивается, чему это Торк не должен мешать? Дуростям? До ближайшего послушника, ежели очень постараться, так доплюнуть можно, и послушник этот, между прочим, не спит. Трое их, не спящих, шатается по поляне – в шлемах, в железных панцирях, при оружии… Дозорные, стало быть. Охрана. И хоть из-под глухих наличников то и дело доносятся тягучие мучительные зевки, поляна охраняется куда надежнее, чем можно было бы ожидать от серых олухов. Ни на миг не присядут и металки свои поганые не выпускают из рук… Ох и дорого же может обойтись Гуфина неосторожность! Еще хорошо, что у послушников пса нету. Хотя, нету ли? Ветерок-то от поляны тянет… Учуять затаившихся в кустах чужаков покамест нельзя, и ежели псина, к примеру, дремлет, то за послушническим храпом могла не расслышать старухины шевеления, как не расслышали их зевающие охранники. А если Гуфа сдуру нашумит посильнее? Если ветер переменится, а пес на поляне все-таки есть – что тогда?

То, о чем думал Леф, Торк наверняка успел сообразить гораздо раньше. Вконец озверев, охотник придвинулся вплотную к Гуфе и свирепо зашептал ей что-то в самое ухо. Лежавший рядом Леф не разобрал ни слова, зато весьма явственно услышал ответ бывшей ведуньи.

– Совсем ты, Торк, умом отощал, – сказала Гуфа. – Замолчи. Или ты думаешь, будто послушники все глухие?

От возмущения Торк на несколько мгновений разучился дышать. Потом, опомнившись, демонстративно уставился в сторону, противоположную той, которая так интересовала нахальную старуху.

А Гуфа с неожиданной бесшумной легкостью скользнула по траве и очутилась между Лефом и Лардой. Бесцеремонно зажав ладонью рот собравшейся негодовать и ругаться Торковой дочери, бывшая ведунья просипела чуть слышно:

– Гляньте-ка вы оба: что там серые понарыли возле остатков моего прибежища? Ну, всмотритесь! У вас-то глаза цепче моих…

Ларда молча отпихнула старухину руку и уткнулась носом в землю – обиделась, значит. Леф мельком глянул на охотника, на дочку его и решил пока с Гуфой не заедаться. Потом обязательно нужно будет как-нибудь помягче разъяснить старухе, что выбрыки недорослой девчонки иногда даже умиляют, но вот уважаемой старухе такое совсем не к лицу – этак можно перестать быть уважаемой. А пока лучше уж выполнить Гуфину просьбу – может, угомонится старая?

– Вроде бы яма какая-то. Очень правильная, с углами. – Парень старался шептать как можно тише, и все-таки ему казалось, что этот шепот слыхать даже в шалаше старших братьев. – И еще там бревна лежат. И от угла к углу ремни натянуты – вроде как огорожено ремнями, только низко, над самой землей.

Гуфа вздохнула.

– С углами, говоришь? – Она передернула плечами, будто озябла. – Говоришь, правильная? Нет, Леф, зря ты про эту яму такое слово сказал. Ладно, хватит беду приманывать, полземте отсюда.

Поползли, правда, не сразу. Заминка получилась из-за Торка, Лефа и Ларды: каждый из них вознамерился пропустить всех прочих вперед. Несколько мгновений они выжидательно переглядывались, а потом охотник угрюмо сунул под нос дочери кулак. Понимая, что Торк в его нынешнем настроении вряд ли способен проявить терпение и даже близость послушников не убережет его строптивое чадо от куда более неприятных движений родительского кулака, девчонка торопливо сунулась вслед за старухой. Леф на всякий случай тоже заторопился. Парню казалось, будто ни Торк, ни тем более Хон все еще не могут привыкнуть к тому, что он – Витязь, а значит, не исключалась возможность увидать Торков кулак и возле своего носа.

Вопреки опасениям, им удалось убраться незамеченными. Сперва ползком, то и дело замирая и вслушиваясь; потом на карачках; потом – пригнувшись – по неглубокой лощине… Идущая впереди старуха направилась вовсе не той дорогой, которой они пришли к ведовской поляне. Похоже, что Гуфа наладилась в Галечную Долину – во всяком случае, выбранная бывшей ведуньей лощина уводила именно туда, вниз, к подножию Склона.

Торк шел спокойно и молча – то ли знал, куда и зачем направляется старуха, то ли все еще сердился на нее (веди, мол, если такая умная, – поглядим еще, куда заведешь). А вот Ларда озиралась в явном недоумении, несколько раз через плечо взглядывала на Лефа – тот лишь плечами пожимал в ответ.

Парень только и понимал, что ведовскую тростинку можно считать потерянной навсегда. Он очень жалел Нурда и Гуфу тоже, а потому никак не мог принудить себя к размышлениям о том, куда ведет их всех бывшая (теперь уже окончательно бывшая!) ведунья. Да и много ли проку скрипеть головой? Если старуха через миг-другой по доброй воле всего не растолкует, то Ларда из нее зубами выгрызет объяснения.

Гуфа не оглядывалась, однако по нарастающему сопению за спиной могла догадаться, что Лардиному терпению приходит конец. К тому же поляна уже была довольно далеко, и в ответ на вопросительный взгляд приостановившейся старухи Торк сказал – тихо, но все же не шепотом:

– Чисто позади, нет погони. Можно отдохнуть.

Ларда немедленно открыла рот для вопроса, но Гуфа не дала ей ни слова вымолвить.

– На бывшей моей поляне Истовые решили строить заимку, а там, где была землянка, хотят рыть Священный Колодец, – быстро проговорила старуха, после чего опять повернулась к Торку: – Что ж это дружок не предупредил тебя?

Охотник дернул плечом:

– Не знал, наверное. Вишь, как они втихую всё. Мне примерещилось даже, будто там нет работников из общины – одни серые роют.

– Ты что, каждого в лицо разглядеть сумел? – недоверчиво сощурилась старуха.

– Сказал же: «Примерещилось». Может, и не так, а только кажется мне…

– Правильно тебе кажется, – перебила Гуфа. – Мне тоже так показалось.

– Думаешь, ищут?

Старуха криво усмехнулась:

– Не думаю. Им тростинка без надобности – мое ведовство перенять нельзя, с ним родиться надо. А тому ведовству, которому выучиваются, тростинка не подмога, помеха даже. И разве Истовые знают, что она в землянке осталась? Нет, не знают. Не могут знать – неоткуда им.

– Чего ж они другого места для колодца не нашли?

– А там копать легче, – пожала плечами Гуфа.

Помолчали. Потом Торк осторожно спросил:

– А если все же найдут?

Старуха вновь пожала плечами:

– Всего скорее, что не поймут да выкинут. Или пустят на растопку… Нам-то с тобой какая разница? – Гуфа все время дергалась, будто под накидкой у нее скрипуны шныряли. – Никакой нам разницы нету. Как будущее ни вывернись, а тростинку мне теперь увидать не легче, чем собственную макушку.

Опять помолчали. Через пару мгновений Ларда, видя, что отец с Гуфой вроде бы закончили разговор, не выдержала:

– А зачем они скрывают – ну, что заимка?.. От кого им скрываться?

Леф, которому очень хотелось похвастаться своей догадливостью, успел ответить первым:

– Они хотят сделать, будто бы это Мгла им построила. Вот, мол, на голом месте, в считанные дни, без людского участия… Так?

– Так, – усмехнулась Гуфа. – Ну, Торк, что же ты стоишь? – повернулась она к охотнику. – Ты не стой, иди к дружку своему, собирался ведь… И слышишь… – Старуха пододвинулась ближе, глянула искоса. – Не держи зла за недавнее.

Торк улыбнулся, мотнул подбородком (дескать, ладно тебе, ничего ведь не было!), и Гуфа вновь стала прежней.

– Осторожнее там, без ненужной лихости, – пробурчала она, с кряхтеньем опускаясь в траву. – Мы тебя здесь подождем.

Охотник с сомнением зыркнул в сторону не такой уж далекой поляны, открыл было рот, но Гуфа замахала на него руками:

– Иди, говорю! Коли опасаешься, лучше вернись поскорее.

* * *

Торка не было долго. Облачная мгла действительно сгинула, и небо хлынуло в лес холодным ровным сиянием звезд, несметность которых не позволяла даже забрезжить мысли о возможности счета.

Чем дальше, тем меньше нравилась Лефу эта ночь. Торку понадобилось куда-то уйти – что ж, пусть. Не захотел взять с собой, даже объяснить не удосужился, куда и к кому пошел, – опять же пускай себе. Разве охотник когда-нибудь клялся не иметь секретов? Конечно, нет. А потому Лефу и в голову не пришло набиваться в спутники или же лезть с расспросами. Что там Леф – даже Ларда все поняла и не стала приставать к своему родителю. Поняла-то она поняла, но обижается. И Леф обижается: все-таки Витязь же он, мог бы Торк если не попросить совета или помощи, то хоть для приличия мнением поинтересоваться – а что, мол, ежели я туда-то схожу да с тем-то повидаюсь?

И Гуфа тоже хороша. Спрашивается, ну что ей стоило спуститься ниже по склону? И от набитой послушниками поляны ушли бы подальше, и лес там гуще, не так светло – все бы безопаснее было охотника дожидаться. Нет же, сами вдвоем с Торком все решили, Леф и рта распахнуть не успел. Потом уже, когда охотник потерялся из глаз, парень осторожно намекнул старухе: неправильно, зря этак-то. А Гуфа буркнула, что ниже куда опасней, чем здесь. И все, больше по сию пору ни словом не облагодетельствовала. Вон, сидит… Колени обхватила, будто потерять опасается, лицом в них уткнулась – думает, наверно. О чем? Попробуй, спроси…

Конечно, глупо ожидать, что Гуфа или Торк станут относиться к тебе как к Витязю, если у тебя самого язык не повернется назвать себя этим словом. В Мире может быть только один Витязь, и какое бы несчастье ни приключилось с Нурдом, пока он жив, Витязем будешь не ты. Ничего, Певец Журчащие Струны тоже звучит неплохо. А ночь все-таки нехорошая. Скверная ночь. Сначала казалось, что до рассвета будет много всякого и совсем не останется времени для тягостных мыслей. И вот, на тебе. Все обернулось бездельным ожиданием, молчанкой, страхом. Страшно дождаться возвращения давешних тягостных мыслей и непонятных желаний; страшно смотреть на Ларду и понимать, что ей в голову тоже лезет всякое и что ее всякое еще тягостнее твоего.

Дело бы какое-нибудь придумать, заговорить бы о чем-нибудь дурашливом, пустом и ненужном, только никаких дел нет и не может быть, пока не вернется Торк, а заговорить почему-то не получается. Да и ни к чему сейчас лишние разговоры – и поляна недалеко, и ниже по Склону «еще опаснее», как давеча буркнула Гуфа…

Так что плохо. Плохо и всех жалко. Нурда жалко – не бывать ему зрячим без Гуфиной тростинки; Гуфу жалко, и Ларду, и себя тоже, и всех сущих в Мире, который и раньше-то был плох, а теперь вовсе сделался страшен. Вспомнятся Истовые – и то жалко делается, только совсем по-другому: жалко, что нельзя им вот прямо теперь же загривки поперекусывать.

Так и не удалось Лефу выдумать какое-либо спасение от нехороших мыслей. Не удалось, а верней – не успелось, потому что скучная ночь вдруг решила перестать быть скучной.

Ларда, сидевшая понуро и тихо, внезапно вскочила, будто ее за волосы вздернули. Лефу даже показалось, что девчонка подхватилась с земли крохотным мгновением раньше, чем в стороне бывшей Гуфиной, а нынче – послушнической поляны раздался остервенелый песий лай. Значит, у послушников все-таки есть пес. Но ведь вздор же, уж теперь-то он никак не мог их учуять! Или… Мгла Бездонная, неужели Торк только сделал вид, будто уходит вниз, а не вверх по Склону?!

Леф был уже на ногах, и рука его судорожно хватала воздух у левого бедра. Лишь после второй тщетной попытки схватиться за оружие парень вспомнил, что перед уходом Хон и Нурд присоветовали ему вместо привычного меча взять другой, с коротким широким лезвием и несообразно длинной рукоятью. Подвешивался этот взятый из послушнических запасов клинок не как обычно, а за плечами, – таким манером пастухи котомки таскают. Старшие говорили: «Удобнее будет, не станет цепляться за что ни попадя». Вроде бы парень успел приловчиться к новому мечу и за время пути научился выхватывать его так же быстро, как выхватывал прежний, а вот теперь сплоховал. Спасибо, конечно, отцу да наставнику за добрую опеку, только уж лучше бы они подобные советы придержали для бешеных.

Ларда со своим оружием управилась куда как шустрее, причем схватилась не за пращу, а за нож. Значит, опасность не на поляне – ближе? Леф и не сдвинувшаяся с места Гуфа так и впились настороженными взглядами в Торкову дочь, но та отчаянно затрясла головой: «Тихо!»

А потом выдохнула, почти не шевеля губами:

– Слушайте! Слышите?

Леф услышал. И Гуфа явно услышала – иначе с чего бы ей вдруг так побелеть?

Не то стон, не то тягучий жалобный всхлип. Еле-еле слышный, но можно клясться хоть материнской сытостью, что это где-то гораздо ближе закипающей растревоженным гомоном поляны. Значит, Ларда и впрямь подскочила прежде песьей тревоги, и, значит, пес действительно не унюхал, а услыхал.

Говорят, такое они всегда слышат – даже сквозь сон, даже сквозь какой угодно шум.

– Хищное, – прошелестела Ларда.

Это она зря – и без нее уже догадались. Даже Леф, которому хищные твари только по рассказам знакомы да по старой облезлой шкуре, которая в корчме висит. Куть говорит, что почти такой же ее и выменял, причем за нее – лысую, дырявую – стребовали с него двух жирных круглорогов, корчагу патоки да три горшка прошлогодней браги. Это справедливая цена. Шкурам хищных столько чудодейственных свойств приписывают, что все не вдруг и припомнишь. А самим хищным приписывают куда больше всякого, причем такого, которое самые тертые мужики заопасаются допускать в голову на ночь глядя. Торк ведь не единственный охотник в Мире, а все-таки хищную тварь в горах встретить легче, чем ее шкуру в людском жилье. Очень уж сложно охотиться на хищных: они глупы и не понимают разницы между охотниками и дичью.

– Надо выбираться из овражка. – Лардин голос подрагивал, но в общем девчонка казалась на удивление спокойной. – Надо выбираться. А то прыгнет сверху – взвизгнуть не успеем.

Гуфа наконец тоже встала, однако без особой спешки.

– С чего ему прыгать на нас? Лето же, – прошептала она.

Ларда скривилась:

– Лето. Детеныши. Ночь на исходе, а охота не задалась – слышишь, как плачет? Знает, что стада на дальних пастбищах, но шло в Долину – значит, за человеком шло. Мы – люди.

– Так зачем нам наверх-то? Нельзя нам наверх – заметит…

– Не шепчи, – усмехнулась Торкова дочь. – Оно уже знает, что мы здесь. И услышало уже, и унюхало, и еще как-то узнало, как только они умеют.

В лощине было светло, а наверху оказалось еще светлее. Чахлое редколесье таяло в прозрачном белесом мареве, и мерещилось, будто видно не хуже, чем ясным днем. Но это только мерещилось. Звездное сияние коверкало размеры и расстояния; неподвижность древесных стволов оборачивалась вдруг нехорошей шуткой, притворством – потяни руку, коснись, и только зыбкие блики растекутся по пальцам.

Выкарабкавшись из лощины, Леф какое-то мгновение оторопело хлопал глазами. Но сзади раздраженно зашипела Ларда (то ли на колючку наступила, то ли зацепилась за что-то, помогая старухе одолеть крутоватый подъем), и парень опомнился, заозирался, высматривая приметы близкой опасности. Только не было их, примет этих. Даже стоны хищного совсем стихли – слышался лишь надсадный лай да послушнический галдеж.

– Может, ушло? – неуверенно прошептал Леф. – Или, может, к серым подалось?

– Дурень ты, – огрызнулась Ларда.

Она сделала несколько упругих скользящих шагов вдоль лощины, остановилась, чуть отведя вооруженную руку.

– Не ушло оно, тут где-то… – Торкова дочь старалась говорить спокойно и внятно, только осипшее горло плохо поддавалось ее стараниям. – Я временами дух его чую, только не пойму, откуда: ветер все время меняется. Ты получше гляди, слышишь? Да не на меня, а кругом.

– Ты, похоже, сквозь собственный затылок видеть умеешь, – буркнул Леф, отворачиваясь.

Он действительно забыл обо всем и приклеился глазами к Ларде. А разве можно было не приклеиться? Идет, будто не переступает по земле, а отталкивает ее от себя ногами; и ноги эти – ну, в синяках да в шрамах, и не сказать, чтобы чистые, но все равно красивые; и наскоро чиненный накидочный шов время от времени позволяет кое-что увидать (почему-то так куда интереснее, чем даже когда на девчонке вовсе ничего нет). Ну вот подумать же только: тоща, конопата, жилиста, плечи как у неслабого мужика, а хочется смотреть и смотреть… Еще и девки той опасается, которая за Бездонной осталась. Глупая ты, глупая, да кто же, кроме тебя, сумел бы заставить позабыть о подкрадывающейся погибели?! И разве есть что-нибудь, ради чего можно забыть тебя? Глупая ты…

Леф не сумел бы удержать эти чувства в себе – несмотря на близкую опасность и Гуфино присутствие что-нибудь да прорвалось бы словами. Но хоть голова парня и была занята вовсе не тем, чем следовало, он все-таки первым сумел приметить, как вдруг шевельнулись разлегшиеся на траве звездные блики. Раз, потом снова… Будто бы между травой и павшим на нее светом затесалось что-то еще – смутное, неразличимое, ползущее.

– Ларда! Прямо передо мной, шагах в двадцати. Видишь?

– Вижу. Когда кинется, бей навстречу и вверх. Я помогу сбоку.

Леф шагнул навстречу подползающей твари. Стиснутый в его руке клинок словно бы независимо от хозяйской воли принялся описывать неширокие медленные круги, и сгусток мрака вдруг вспух, обрисовался приподнявшимся от земли гибким звериным телом: хищное перестало прятаться.

Леф остановился, и тварь тоже замерла. Под ее выпуклым лбом вспыхнули два пронзительных багровых огня, ниже мокро блеснула острая белизна…

– Не смотри в глаза, – напряженно сказала Ларда.

Девчонкино предупреждение запоздало. Тлеющие угли звериных глаз неспешно и властно втягивали в себя взгляд Лефа – так болотная хлябь засасывает ноги неосторожного. Вроде бы лишь запнулся на кратчайший осколок мига, мимоходом, слегка, а попробуй вырвись… Два кровавых зрачка внезапно распахнулись немыслимой ширью и глубиной, занавесив собою осевшую на задние лапы тварь, и весь прополосканный холодным сиянием лес, и все остальное. А когда настойчивые окрики Торковой дочери заставили-таки парня встряхнуться, хищное почему-то оказалось вовсе не там, куда уткнулся Лефов парализованный взгляд. Зверь перетек левей и заметно ближе.

Леф не стал поворачиваться к нему лицом, только вывернул шею, чтобы искоса следить за хищной тварью, да клинок опустил острием к земле. Хищное отозвалось на эти движения бешеный знает чем – не рык, не вытье, а будто немощная старуха проныла опасливую тихую жалобу. Очертания твари чуть изменились, и парень понял, что она сейчас бросится, причем именно на него. Леф еще успел крикнуть Ларде: «Не суйся, я сам!» – и будто подхлестнутое этим криком гибкое темно-бурое тело отшвырнуло себя от земли.

Упав на колени, Леф коротко взбросил клинок навстречу подменившей собою небо клыкастой бездне. Страшный удар по острию выломал рукоять из его пальцев, что-то задело макушку (да как задело – парню показалось, будто с хрустом надломился затылок), а потом в глаза снова ввалилось ледяное звездное множество.

Меч пропал, его некогда было искать, но оставался еще бивень на левой руке, и парень рванулся вслед проскочившему зверю.

Рванулся и замер, потому что зверь лежал на траве (лежал врастяжку, не по-живому), а рядом, крепко расставив стройные, забрызганные темными пятнами ноги, стояла Ларда с ножом в кулаке. Лезвие ножа тоже было темным, как брызги на девчонкиных ногах, как широкая полоса на шее у мертвой твари.

Лефов меч пробил грудь хищного, вошел до половины клинка и застрял. Парень несколько раз дернул его, упираясь ногой в пушистый, оказавшийся удивительно мягким и ласковым мех, только ничего не получилось. Ларда опустилась на корточки, пытаясь ножом освободить крепко засевший клинок, но и у нее ничего не вышло. А потом она наконец взглянула Лефу в лицо и ойкнула:

– У тебя кровь на лбу!

Леф старательно ощупал подрагивающими пальцами лоб, макушку и сказал сипло:

– Это, кажется, не моя. Ты-то как? Цела?

– Целей не бывает.

Девчонка встала, обошла вокруг мертвой туши, а потом вдруг с размаху пнула ее ногой:

– Ловко мы, правда? Вот не слыхала я, чтоб кому-нибудь удавалось так ловко хищное завалить. А ты, Гуфа, слыхала?

– Нет, – сказала Гуфа.

Она так и простояла все это время на краю лощины, не вмешиваясь и не мешая. А теперь подошла, окинула странным взглядом Ларду, Лефа, мертвую тварь…

Да, тварь стоила того, чтобы рассмотреть ее как следует. Мускулистое тело; короткие, очень толстые лапы и короткий же, очень толстый хвост; тупая морда, состоящая, кажется, лишь из глаз да широченной клыкастой пасти… Вздыбившись, хищное могло бы облизать макушку нещуплому мужику, но, стоя на всех четырех, легко прятало длинное тело в самых ничтожных впадинах, в траве – где угодно. Да еще мех – бурый, с крупными грязно-желтыми пятнами… Такое и днем-то не вдруг разглядишь. Действительно, счастье, что удалось совладать с тварью без потерь и ран. Только правильнее не судьбу благодарить за везение, а Нурда за витязную науку. И еще самим хищным спасибо за их всегдашнюю повадку нападать сперва на того, кто кажется опаснее прочих.

– Слушай… – Это Гуфа вдруг притронулась к плечу задумавшегося парня. – Слушай, а там, с той стороны, их очень боятся, когда они выходят из Мглы?

Леф промолчал, он только съежился и голову втянул в плечи, будто у него за спиной размахнулись чем-то тяжелым. А Ларда взъерошилась и неласково зыркнула на старуху: чего, мол, пристаешь после этакого?!

Гуфа устало улыбнулась насупленной девчонке, вздохнула. Потом сказала уже совсем о другом:

– Шкуру бы снять, да только долго это, до света не успеем. Надо хоть клыки да когти забрать и еще кое-что для ведовских снадобий. Зачем же добру пропадать?

Леф снова взялся за рукоять меча, потянул изо всех сил – аж в спине у него затрещало. Выдернул. Принялся чистить клинок о траву.

А Ларда сказала Гуфе:

– Ты, конечно, возьми отсюда все, что поценней. А мы с Лефом по лощине ближе к поляне уйдем, караулить будем. Слышишь, как галдят? Еще, чего доброго, нагрянут…

– Да разве ж они отважатся в лес, где хищное? – удивилась Гуфа. – Ни за что не отважатся, хоть Истовые им прикажи, хоть сама Мгла Бездонная!

Леф собрался было поддакнуть старухе, но Ларда крепко ухватила его за локоть и чуть ли не силком поволокла прочь:

– Пошли-пошли! Серые нынче не те, что прежде, от них любой пакости надо ждать.

* * *

Ниже по лощине свистнули тихо и коротко. Ларда вздрогнула, со вздохом поднялась на ноги.

– Родитель объявился, – сказала она. – Пошли к ним, а то и так уж небось Гуфа невесть что про нас подозревает. И ночи скоро конец. Обидно будет после всего по глупости подставиться серым.

Леф тоже поднялся. Пошли так пошли…

Мгла знает, подозревала ли их Гуфа в чем-нибудь, с ее точки зрения, нехорошем. Если подозревала, то зря. Ничего такого они не делали – просто сидели на дне лощины, слегка соприкасаясь плечами, и даже почти не разговаривали. Красться к поляне и следить за послушниками им, кстати, и в голову не пришло. Это действительно было бы занятием пустым и ненужным: серые погалдели-погалдели, да так сами собой и затихли.

Когда Ларда рядом, а больше никого нет – это хорошо, только Лефу было очень не по себе. Он и от схватки еще не оправился, и досадовал на возможные Гуфины подозрения – уж если навлекать подобное, так хоть бы уж не даром; а чинно посидеть рядышком можно было и на виду у старухи. Но главная причина его беспокойства крылась все-таки в Лардином поведении. Парень готов был клясться чем угодно, что девчонка прощается. Прощается с ним. Или действительно убедила себя, что он вот-вот все вспомнит и уйдет, или… Вот это самое «или» пугало Лефа похлеще, чем недавний прыжок хищного. Так пугало, что парень даже думать о нем не смел.

Гуфа успела хорошо потрудиться над мертвым зверем, даже ухитрилась ободрать изрядный клок шкуры с его шеи и плеча. Только с клыками старуха не сумела управиться, а потому сразу же приставила к этому делу Торка. Когда Ларда и Леф выбрались к месту своей схватки с хищным, охотник уже сноровисто ковырялся в звериной пасти, а Гуфа возилась рядом и торопливым полушепотом рассказывала, как все это случилось, то и дело перебивая саму себя обстоятельными советами, которые опытному охотнику наверняка были совсем ни к чему. Старуха так увлеклась, что пропустила мимо ушей приближение Ларды и Лефа. Когда Торк вдруг бросил свое занятие и встал, она недоуменно уставилась на него, даже выдавила что-то вроде: «Ты чего это?..» и только потом додумалась оглянуться.

Охотник не стал тратить время на ненужную похвалу. Он только мимоходом стиснул пальцами Лефово плечо да легонько дернул за волосы дочь, и никакие восхищенные слова не доставили бы победителям большего удовольствия. А потом Торк снова нагнулся над мертвым зверем.

– Спешить надо, – сказал охотник, словно бы извиняясь. – Ночь на сломе, а в Долине я видел с полдесятка оружных послушников. Бродят, дубьем бы их… Этакие верзилы натасканные при двух псах. Возле корчмы крутились, я еле-еле успел схорониться. Не приведи Бездонная, удумают проведать своих на поляне – непременно сюда наскочат.

– Ночью не вздумают, – отмахнулась Ларда.

Торк хмыкнул:

– Много ли той ночи осталось? Ты, чем болтаться, как горшок на плетне, лучше помоги Гуфе добраться до сердца. Ребра там, старая без подмоги не сдюжит.

Ларда послушно сунулась помогать старухе. Леф немножко подумал, не присоединиться ли и ему, но решил, что не стоит. Во-первых, не приглашали; во-вторых, он только помехой будет – ни навыка у него к подобным делам, ни охоты, да еще и однорукость эта пакостная… Ничего, небось сами управятся.

Несколько мгновений было тихо, слышались лишь сосредоточенное сопение Ларды да всякие негромкие звуки, неизбежные при таком занятии.

Потом девчонка спросила – не у кого-то, а так, вообще:

– Значит, все, уходим? И больше никаких надежд на тростинку нет?

Никто не ответил. Тогда Ларда спросила опять:

– А откуда она вообще взялась, тростинка эта? Ее сделали, да? А разве нельзя еще одну сделать?

Старуха выпрямилась, уперла в Лардину макушку ехидный взгляд.

– Тростинка эта у меня от родительницы, – медленно выговорила она. – Но я знаю, как сделать другую, – это легко, не нужны даже ведовские зелья, которые погибли в землянке. Всего-то и надо – натрясти с листьев чернопятицы горшочек утренней росы и до солнечной смерти успеть сварить в ней свежесорванную почку шепотника, которая усохла, не распустившись. Потом до нового солнца вымачивать в этом отваре любую палку. Еще, конечно, всякие особенные слова нужно говорить – я знаю, какие.

– И все?! – Ларду словно что-то куснуло за то место, на котором сидят.

Леф и охотник тоже обалдело уставились на старуху. Неужели так просто? Тогда какого же бешеного?!.

– Почти все, – оскалилась Гуфа. – Я только маленькую малость забыла сказать: почку нужно варить вместе с кровью и мозгом неродившегося младенца. Поняли? А ежели поняли, так чего уж – ступайте в Долину или еще куда, найдите брюхатую бабу… Ну, кто пойдет? Ты, Торк? Или дочери твоей хочется? Нет, вижу: не хочется ни ей, ни тебе.

Леф потупился. Торк и Ларда снова деловито склонились над распластанной тварью – как-то уж чересчур деловито, не столько ради дела, сколько ради того, чтобы спрятать глаза.

– То-то же, – сказала Гуфа. – Вообразили, что старая вконец из ума выкатилась – до простейшего не может додуматься без ваших мудрых подсказок? Зря вы такое вообразили, вовсе зря.

Помолчали. Потом бывшая ведунья уже иначе, обычным своим тоном спросила у Торка:

– Ну, а что же дружок-то твой рассказал?

– Да так, разное-всякое. После перескажу, а сейчас… – Торк вытер о траву перепачканные ладони, встал. – Уходить бы нам, старая. Глянь, вон Утренний Глаз видать.

– Уходить так уходить, – пожала плечами старуха.

Она шагнула от изуродованной туши, но Ларда шустро ухватила ее за подол:

– Я еще спросить хочу о тростинке…

– Забудь ты, глупая. – Гуфа осторожно разжала девчонкины пальцы. – О тростинке, о силе моей ведовской, о Нурдовом зрении – забудь. Это все быльем поросло. Сгинуло. Догорело. Не будет…

Она запнулась, испуганно обернулась к Лефу; и Ларда снизу вверх уставилась в белое, стремительно мокреющее Лефово лицо; и Торк недоуменно изломил брови…

Леф хрипел. Волна ледяной мути выплеснулась из сорвавшегося бешеным трепыханием сердца, взломала виски душной неистовой болью… Парень попытался крикнуть, но крик не сумел протиснуться сквозь ссохшееся горло; попытался сесть и вместо этого неловко упал, ободрав щеку о колючие травяные стебли.

Будто сквозь алый туман он видел, как вскочила, рванулась к нему Ларда и как старуха с неожиданной силой впилась в нее, повисла, не подпустила:

– Не смей! Если хочешь ему добра, и себе, и всем – не смей, не мешай!

Старуха кричала так, словно не надо было таиться, словно бы поблизости не шныряли враги, но Лефу эти крики казались чуть слышным шепотом – их глушил разламывающий голову грохот.

Догорело. Не будет. Не будет. Догорело. Прошлое. Догорело. Будущего. Не будет.

Эти слова колотились в ушах, смывая чувства и вспугивая мысли. Слова из тягостного недавнего сна. Слова из собственной песни – единственной песни не придуманной, а выстраданной, вымученной, рожденной двумя несчастьями, страшней которых тебе пока еще не довелось испытать, и потому едва ли не самой неудачной из всех твоих песен.

А будущего не будет, а прошлое догорело, И память нам пудрит веки прозрачной горькой золой…

Ленивый рокот прибоя; крики белых поморских птиц; искривленные лицемерной улыбкой губы Поксэ; прозрачные капли на смуглой груди выбирающейся из ручья Рюни; залитая кровью шея архонт-магистра; выцветшая голубизна материнских глаз; немыслимо древний щеголь, ласкающий клавиши клавикорда; запах осклизлых, вылизанных волнами свай заброшенного причала…

Это вернулось. Жизнь, а не жалкие тени лиц и событий, какие дарила колдовская бронза.

Жизнь.

Своя.

Настоящая.

Парень тяжело заворочался в траве, пытаясь встать на ноги. Он не видел, как бледная, до крови грызущая губы Ларда выцарапала из мешочка с грибом-амулетом что-то остро взблеснувшее в звездном свете, как она размахнулась – широко, злобно, – собираясь отшвырнуть прочь неведомую блестяшку…

5

– Ничего этакого он не рассказал. Говорит, послушники возятся где-то на Склоне – много их там и вроде бы очень прячутся, только они все уже знают… – Охотник поправил торчащую из земляной стены лучину, щелчком сбил обгорелое. – Так мы и сами уже видели, где они возятся и ради чего.

– Объяснил ты ему? – безразлично спросила Гуфа (просто так спросила, чтоб не молчать).

– Объяснил, конечно, – усмехнулся Торк-охотник. – Я ж себя не обязывал охранять послушнические тайны!

Он запнулся, ладонями стер усмешку с лица, вздохнул:

– Еще он про Мурфа рассказал, за что серые так его свирепо…

Упоминание о Мурфе помогло Лефу наконец-то стряхнуть тягостное оцепенение, охватившее его еще там, возле обезображенной туши хищного. Оцепенение – это, конечно, не совсем точное слово, но точного в человеческом языке просто-напросто нет. Люди еще не выдумали названия для такого. Парень вроде бы слышал, видел и понимал происходящее; сказали: «Пора уходить!» – встал и пошел вслед за всеми; не спотыкался, не падал, даже помогал то Гуфе, то Ларде. И все-таки он был вроде и тут, и где-то еще. Ни с кем не заговаривал, Лардиных робких приставаний будто не замечал. Наступил на колючий стебель – босой ногой, крепко, всей своей тяжестью – и даже не почувствовал. Если бы Торк с Гуфой силком не остановили, не повыдергивали обломившиеся шипы и не уняли бы кровь, одна Бездонная знает, чем это могло окончиться.

Леф не помнил, как шел, как забирался в сырую тьму подземного лаза – того самого, в котором он слушал мучительные Лардины недомолвки, а потом видел тягостный сон о нездешних местах. Не помнил выцветающих звезд над головой и радостного рассветного зарева, на которое с такой тревогой оглядывались его спутники. Не помнил, как Гуфа то и дело отставала от всех, чуть ли не пригоршнями разбрасывала по земле свое вонючее зелье, а Торк мрачно цедил, что кровяной запах пораненной Лефовой ступни не перебить никакими снадобьями. Теперь, очнувшись, Леф не мог взять в толк, почему так болит нога и почему Ларда смотрит на него, будто на смертельно хворого или будто это она сама уже прикоснулась к теплому ласковому песку Вечной Дороги.

Зато парень понимал и помнил другое.

Здешние звезды не желали складываться в узоры созвездий, различать которые учил наследника своей чести свитский его несокрушимости капитан Лакорра Сано Санол. По тогдашнему малолетству, Нор плохо запоминал эти уроки, да и продолжались они недолго. Очень скоро вместо благородных капитанских наук парню пришлось постигать искусство выживания в припортовых трущобах. Так что зря франтоватый предок орденского адмирала брызгал слюной, понося его невежество и ненаблюдательность. Кабацкий певец и вышибала по имени Нор знал небо не хуже, но и не лучше любого обитателя Припортовья, а воспитанник столяра Леф рассматривал звезды не реже, но и не чаще, чем прочие братья-общинники Галечной Долины. Там не было ни луны, ни Крабьих Фонариков – вот и все, что парень сумел рассказать высокоученому старику. А тот раздраженно отмахнулся и сказал, будто в прежнем большом Мире имелись места, где луна появлялась лишь на пару десятков ночей, а ни один из фонариков не появлялся вовсе. Перед тем как отправить парня в Серую Прорву, эрц-капитан заставил его рассматривать навигационные атласы, рисовать по памяти, запоминать. И просил, требовал, умолял: смотри в небо, внимательно смотри в небо здесь и там!

Ну и что? Теперь известно: по эту сторону Мглы нет ни Кливера, ни Кнута, ни Торной Тропы. И Утренний Глаз – это, наверное, не Слеза Морячки: та белая, а Глаз голубой. Ну и что? До катастрофы небо над Бескрайним Миром было большим и разным.

Можно дождаться ночи, выбрать какие-нибудь кучки звезд и соединить их каким-нибудь узором. Дряхлый дед орденского адмирала будет листать замусоленные древние атласы и, может быть, найдет в них похожее, а может быть – не найдет. Но если не найдет, то это ничего не будет означать. «Мир был чересчур велик, дружочек; судить наверняка можно только если по ту и по эту сторону сыщется одинаковое». Так сказал ученый старец Фурст, когда ни в одной из своих несметных книг не сумел найти ни единого слова на языке запрорвных людей.

А охотник рассказывает о Мурфе, и рассказ его страшен – страшно представить себе последние дни певца из Черноземелья, и еще страшнее вспоминать свою прошлогоднюю драку с ним.

Серые затащили Точеную Глотку на одну из заимок тогда же, когда и Фунза, – затащили как бы для песен, на один только вечер, но больше никто не видал Мурфа до самого дня Мглы. В Мурфовой общине забродили слухи, будто певец мимоходом глянул в Священный Колодец и вдруг понял, что ему надлежит не увеселять бездельных любителей браги, а выдумывать и петь благодарения Бездонной и ее смиренным послушникам. Может быть, серые вправду пытались пугать Мурфа колодцем или добивались своего злым колдовством, или почему-то решили договариваться с Точеной Глоткой по-доброму: ты, мол, для нас, а мы для тебя (хотя чего еще могли они пообещать купающемуся в достатке и всеобщем почете Отцу Веселья?). Торков приятель, имя которого охотник и Гуфа словно бы нарочно избегали называть, конечно же, не был осведомлен о подобных секретах. Знал он только, что Истовые почему-то не смогли совладать с певцом.

Последнее время в Галечной Долине куда чаще, чем прежде, бывали люди из Жирных Земель. Менялы; сборщики прокормления для смиренных защитников; Ревностные, мечтающие своими глазами увидеть Бездонную (а если достанет отваги, то окунуть хоть кончик мизинца в ее серый Туман)… Все эти приезжие и проезжие привычно употребляли имя Мурфа как злое бранное слово; некоторые из них при случае поминали отвратительную выходку Отца Веселья – поминали, плюясь и гримасничая, будто при виде раздавленного тележным колесом древогрыза. Только из этих невнятных и нарочитых проклятий никак не понять было, что же за выходку такую позволил себе Точеная Глотка.

Но пару дней назад собравшийся восвояси меняла решил напоследок отпраздновать какую-то свою менялью удачу и так набражничался, что язык его принялся вихлять вовсе отдельно от осторожности и разума. Неведомый Торков приятель был рядом и слушал болтовню хмельного кутилы, похвалявшегося, будто все видел собственными своими глазами («Вот этими, вот этими самыми», – то и дело принимался бормотать меняла, тыкая грязными ногтями себе чуть ли не прямо в зрачки).

Это случилось на Великом Благодарственном Сходе черноземельских общин, затеянном Истовыми в честь Мглы-милостивицы, которая соблаговолила позволить своим смиренным послушникам вступиться за оставленных ею без защиты братьев-людей. Сход был назначен на обширном выгоне, отведенном вскорости после ненаступивших дней под выпас для жертвенной скотины. Посреди него поставили бревенчатый помост, на котором устроились Истовые, Предстоятель, Мудрые, общинные старосты, начальствующие над заимками старшие братья и еще какие-то люди. Они ни на миг не позволили себе присесть или отлучиться – так и стояли от рассвета едва ли не до полной солнечной силы, пока на жертвенный выгон стекались братья-общинники. Пришли, конечно, не все – даже Истовым было бы не под силу собрать в одном месте всех обитателей Жирных Земель. Однако одетые в серое скороходы постарались, чтобы пришли очень многие.

Толпище копилось долго. Приходившие люди сбивались поближе к помосту; людские кучки росли, сливались и потихоньку подминали под себя равнину, вытоптанную копытами дожидающихся Священного Колодца круглорогов. Небо над выгоном наливалось пыльным зноем и слитным растревоженным гомоном. Кое-кто уже чуть ли не с насмешкой тыкал пальцами в переминающиеся на помосте фигуры – дескать, как возможно стоять этакое долгое время, ни разу не угомонив понятную каждому человечью надобность? Многие, не видя интересного и утомившись ждать невесть чего, уже подумывали, как бы это потихоньку убраться домой. Скороходы ведь не предупреждали, что будет так долго! И пить уже хочется, и есть, и вообще… Бешеный знает тех, на помосте, может, у них под накидками горшки попривешены, – а прочим что делать, которые не готовились? Опять же, в хозяйствах по весенней поре работы выше ушей… Неужели Мгле-милостивице и вправду угодно, чтобы братья-общинники вместо всем полезных трудов парились на жертвенном выгоне без всякого дела? Нужен ей этот сход небось, как скрипуну копыта. Тоже ведь удумали серые – Бездонная им голубые клинки еще зимой подарила, а с благодарностью дотянули аж до поздней весны! Но ежели она – Мгла то есть – на этакое промедление не осерчала, то и до будущей зимы спокойно дотерпит.

Думали так наверняка многие, если не все, только мало кто решался высказывать подобное вслух. А уйти, кажется, не решился никто. Просто не получалось взять да и повернуться спиной к молчаливым фигурам на помосте, раздвинуть локтями сгрудившихся вокруг братьев-людей и вытолкаться прочь из толпы. Потому, что за огородившим выгон крепким плетнем, у перелазов и на плоских вершинах близких холмов весело посверкивала бронза копейных наконечников. Как-то больно много оказалось вдруг копейщиков у Предстоятеля – куда больше, чем положено по обычаю. Рослые, мордатые, неприятно похожие друг на друга и на новоявленных смиренных защитников, они по трое – по четверо стояли именно в тех местах, которые никак нельзя было обойти стороной, выбираясь с выгона. Стояли спокойно, доброжелательно поглядывали на приходящих, малым да немощным помогали лезть через плетень, но почему-то ни у кого не возникало и тени надежды, что эти верзилы станут вот так же по-доброму или хоть безразлично глядеть на вылезающих обратно.

Менялы – народ шустрый и пронырливый. Тот, похвалявшийся своим всезнайством, изловчился протиснуться к самому помосту: понимал, что если оттуда начнут говорить, то большинство пришедших ничего не расслышит. А он сумел разобрать каждое слово из первых уст без помощи специально засланных в толпу повторял, которые наверняка перевирали и путали речь Предстоятеля.

Да, раньше других заговорил Предстоятель. Проникновенно и внятно он для чего-то рассказывал давно и всем известные вещи: как Мгла решила покарать утратившие почтение к ней и к ее послушникам горные общины; как наслала она исчадий да бешеных в небывалом числе и в небывалое время и как Мир потерял старых защитников и обрел новых. Еще он сказал о том, что Бездонная в неимоверной милости своей покуда терпит изменивших клятве воинов Галечной Долины, которые вместо спасения жизней братьев-людей вздумали спасать собственные. Эти клятвопреступники подняли оружие против самих Истовых, выгнав немощных старцев из-под защиты стен их извечной обители, казалось бы, на верную гибель. Однако Мгла не позволила свершиться несправедливости и охранила главных своих послушников. В безграничной милости она до сих пор ждет, что отступники повинятся перед нею и людом. Но те прячутся в неприступном строении и виниться ни перед кем не хотят. Они даже смеют иногда врать дымами, что Витязь Нурд и старая ведунья с Лесистого Склона живы, здравы и вовсе не покараны гибелью за известные всем попытки оболгать Истовых.

Вот этого меняла не понял. То есть всякие слухи впрямь ползали по Черноземелью, и наверняка слухи эти вранье, раз и серые, и Предстоятель так их называют. Но вот кто мог донести это самое вранье до Жирных Земель? Дымы бывшей Первой Заимки никто, кроме послушников и Ревностных, видеть теперь не может – сами же Истовые запретили приближаться ко Мгле и к Мировой Меже без их личного соизволения. А те, кто подобного соизволения удостаивается, конечно же не станут вторить неугодным вымыслам. Как же так? Не ведовство ли тут? Но ежели тут впрямь не без ведовства, то, выходит, ведунья и впрямь жива? Или кто-то из клятвопреступников обучен колдовству и знается со смутными и прочей невидимой для обычных людей жутью?

Бешеный разберет, прямо ли на Сходе запали эти сомнения в менялью голову или только теперь вызрели они в надкушенном брагой уме. Неважно это – когда; да и нет никакого интереса знать, что там копошится под волосами хмельного кутилы. Есть у него глаза, которые видели, есть рот, чтобы об увиденном рассказать, и нет разума, способного уследить за вертлявым дурным языком, – вот и славно, а прочее пускай его самого заботит.

Меняла не заметил, как на помосте появился Мурф. Предстоятель замолчал – похоже было, что он еще не закончил свой нелепый рассказ про известное всем, а просто очередной раз дает повторялам возможность донести свои слова до окраин людского скопища. Но бормотание повторял стихло, а осанистый старик так и не разлепил губы. Он неторопливо отшагнул в сторону, и на его месте вдруг оказался Отец Веселья. Может быть, Мурф давно уже прятался за предстоятельской спиной, или это толпа серых и мудрых выдвинула его из себя – меняла стоял слишком близко и мог видеть лишь то, что происходило на самом краю помоста.

Затянувшееся гостевание на заимке никак не изменило внешность певца, разве только пук волос на его макушке стягивала теперь широкая полоса крашенной в серое кожи – похожими полосами почему-то вздумали повязать себе головы и копейщики Предстоятеля. А в остальном Мурф как Мурф: презрительный прищур, самоуверенно вздернута изукрашенная блестяшками борода, широченная грудь колесом…

Увидав знакомую фигуру Отца Веселья, люд встрепенулся, радостно загомонил. Наверняка даже глупые понимали, что нынче он не станет играть праздничные суесловные песенки, но все равно – что бы ни спел Мурф, лучше уж слушать его, чем скучные и никому не нужные россказни. Толпа заворочалась, задние норовили вдавиться поближе к певцу (послушать-то хочется, а на повторял в таком деле надежды нет никакой). Где-то уже затеялась перебранка; несмотря на тесноту и толчки, кто-то принялся трескуче лупить себя ладонями по коленям… А потом гомонливую сумятицу пропорол пронзительный тонкий крик – обалдевшему в давке меняле показалось, будто на помосте убивают маленького ребенка. Страшный звук повторился еще раз, уже в полной тишине, и только тогда распозналось: это под Мурфовым лучком кричат виольные струны.

– Вы, гнилоголовые! – Злобные слова Точеной Глотки, наверное, были слышны даже копейщикам на дальних холмах. – Знать бы вам, как вы сейчас похожи на стадо! Как вам подходит толпиться именно на этом выпасе! Ну, чего рты пораспахивали, чего таращитесь? Не поняли? Ни одна жертвенная тварь не может понять, что она жертвенная. Эх вы, круглороги…

Он вроде бы всхлипнул, и виола пронзительно запричитала, заплакала в его руках, а через миг в ее стенания вплелся неожиданно сиплый голос того, кого привыкли считать Отцом Веселья.

Меняла не запомнил слов. Мурф вроде бы пел что-то страшное и малопонятное: о небывалых снегах; о ветрах, которые плачут, будто хворые дети; об отвратительных серых птицах, способных питаться лишь мертвечиной; об умершей правде и глупой людской покорности… Впрочем, он успел пропеть немногое.

Можно лишь догадываться, чего ждали от певца стоящие на помосте; а вот что он обманул ожидания серых и Мудрых – это уж без сомнения. За Мурфовой спиной поднялся ропот; видно было, как Предстоятель пытался хватать руками лучок, а Мурф, не переставая петь, ударил его локтем в лицо… И тут же то ли на помосте, то ли где-то в толпе раздался истошный повелительный выкрик, что-то сухо щелкнуло, будто гибким прутом с маху хлестнули по натянутой коже, и песня оборвалась. В непробиваемой тишине следили ошеломленные люди, как кровянеет борода захлебнувшегося руладой певца, как обмякает, клонится его огромное могучее тело… Звонко ойкнула упавшая виола, ударился о бревенчатый настил затылок Отца Веселья… А на помосте переругивались громко и зло; а кишевшие в толпе повторялы вопили на разные голоса, что нужно всем по домам, что нечего транжирить погожий день, что работа ждать не умеет; и копейщики в нескольких местах торопливо ломали плетень, давая толпе возможность поскорее вытечь со сходного места.

Вечером говорящие дымы и скороходы в серых накидках разнесли по общинам весть, что волею Мглы преступный певец наказан погибелью и недопущением на Вечную Дорогу. Тело его провезут по всем обитаемым землям в назидание маловерам, после чего выдадут Бездонной. «И такая же кара ждет всякого, кто осмелится хулить Милостивицу или носящих ее цвет», – говорили скороходы, только лучше бы им не произносить подобные слова. Без этих неосторожных пояснений многие так бы и недопоняли, кого Мурф назвал серыми падальщиками, жиреющими на человечьей покорности.

Остальное в Галечной Долине знали и без меняльей болтливости. Заимочные дымы донесли и сюда заботливый совет Истовых не то что вслух, а даже мысленно не поминать преступных Мурфовых песнопений (а то, мол, Бездонная уж очень серчает на очернителя – как бы гнев ее не задел и неосторожных, хоть бы они и с осуждением повторяли спетое Отцом Нечестивого Веселья).

Братья-люди уже научились верить советам Истовых. От дымов да из рассказов проезжих общинники Галечной Долины знали об участи черноземельца Голта, решившего, будто несколько мгновений в Тумане Мировой Межи вымучат его меньше, чем дальняя дорога через все Жирные Земли. Зять Голта так и не дождался в гости своего ленивого родственника. Мгла, озлившись на непокорного, взбесила псов бродившего вдоль окраины Мира послушнического дозора, и те порвали Голта в клочки. Дозорные, конечно же, поперек себя вывернулись в попытках спасти неосторожного дурака, но совладать с остервенившимися зверюгами не сумели. Останки неразумного Голта долго возили на телеге из общины в общину – лишь дня через три отпустили его на Вечную Дорогу. За эти три дня очень многие черноземельцы успели полюбоваться назидательным зрелищем так же, как очень многие жители Галечной Долины полюбовались вспоротым животом и выдавленными глазами незадачливого паренька из Десяти Дворов. Бедняга тоже ослушался доброго послушнического совета и в поисках жердей, подходящих для починки кровли, выбрел к самому Гнезду Отважных. Послушники говорят, что нашли его уже вот таким, а вокруг ну хоть бы тебе один звериный или человечий след, хоть бы веточка обломанная – ничего. Оно и понятно: гнев Бездонной не обязательно следы оставляет.

Так что болтливый меняла, может быть, уже горько кается в своей болтовне – это, конечно, ежели помнит, чего успела натрясти с его языка хмельная бесшабашная дурь.

Долго, обстоятельно говорил Торк. Он и невесть из чьих уст слышанные меняльи слова постарался повторить все до единого, и, похоже, еще от себя навыдумывал всякого. И ведь никто не перебивал, хоть всем наверняка интересно было лишь то, что меняла видал да слыхал, а вовсе не вольные Торковы домыслы и не то, над чем скрипели не слишком-то поворотливые меняльи мозги. Молча сидели они – Гуфа, Ларда, Леф – неподвижно сидели. Казалось, будто даже кремнистая сырая земля, прогрызенная давними копателями, и та не мертвее привалившихся к ней людей. И после того, как охотник замолчал, еще долго ничто не менялось. Только мельтешение отсветов истрепанного сквозняком пламени придавало лицам подобие живой изменчивости, когда Торк время от времени обламывал нагар или запаливал новую смоляную щепу от скорченного предсмертной агонией уголька. Наконец Гуфа очнулась.

– Ты что же лучины жжешь без конца? – выговорила она скучным бесцветным голосом. – Ты это зря: сидеть-то и впотьмах можно, а идти без света тяжеленько придется. Тем более, у нас теперь не только дочка твоя, а и Леф охромел… Кончай, говорю, транжирство…

И вдруг без всякого перехода голос ее сделался жестким и властным (Леф аж вздрогнул от неожиданности, и охотник с Лардой вздрогнули тоже):

– И не хватит ли тебе ерзать вокруг да около, Торк? Ведь рассказал же твой дружочек о чем-то поважней Мурфовой гибели. Скажешь, нет? Не скажешь, не станешь врать!

«Твой дружочек…» Сказала бы лучше: «твой душевный дружочек» – вышло бы совсем так же, как говаривал высокоученый эрц-капитан Фурст. Понятно теперь, кто таков старик по имени Гуфа, снившийся тебе в этом вот самом лазе? Да, понятно. Теперь многое стало яснее ясного. Вот и сбылось мучительное твое желание не страдать от ущербности калечной памяти, ты, кабацкий певец и вышибала Леф, нынешний Витязь Нор или как там тебя?.. Будь проклята продравшаяся на свет память; будьте вы все прокляты – Всемогущие Ветры, Мгла-милостивица, поганка-судьба… Будьте прокляты все вы, чьими стараниями в одно тело вложены две души!

Нет-нет, лучше попытаться забыть; лучше суметь задуматься: чего это добивается от Торка ведунья?

Охотник вроде бы и сам не понимал, чего она хочет.

– Ты, Гуфа, чем меня пытать, лучше сама ответь… – Он старательно затолкал в сильно похудевшую связку лучин ту, что уже держал наготове; потом, словно торопясь воспользоваться остатками убывающего света, пристально вгляделся в Гуфино лицо. – Ответь: почему Истовые не смогли совладать с Мурфом? С Фунзом-то у них все получилось, как захотели, а тут…

Старуха досадливо затрясла головой:

– Ты что же, если прямо сейчас об этом не дознаешься, так вовсе покоя лишишься? Пить-спать, что ли, не сможешь, пока не дознаешься? Как же, поверю я…

– Пить-спать, конечно, смогу, но ты все же ответь. – Торк спокойно и вроде бы даже с ленцой в голосе гнул свое. – Ответь, говорю!

– Да чего тут отвечать-то?! Мурф был певец, пойми! Склочный человек, заносчивый, кичливый, но – певец. Настоящий, какого в Мире разве что только одного еще можно сыскать. Конечно, Истовые колдовством его хотели усмирить, как и Фунза, только с настоящим певцом даже самый сильный колдун разве совладает? Нет, тут никак не совладать. Умный бы и пытаться не стал. – Она искоса глянула на Лефа и вновь обернулась к охотнику. – Поначалу, небось, вроде и вышло; да только душа его не смогла чужую волю стерпеть, взвилась – вот и выплеснулось из нее вовсе не то, что назначили Истовые. И, может, вовсе не то, что хотелось ему самому…

– Жаль.

Это слово вырвалось до того внезапно, что Леф поначалу даже не понял, с чего это все воззрились на него с таким изумлением. А когда понял, пояснил торопливо:

– Жаль, что мы с ним тогда так… Ухо это… И песню жаль. Не запомнил ее, наверно, никто, жаль, что пропала.

– Да, песню жалко, – согласилась Гуфа. – Поди, вовсе не худшая из Мурфовых песен была, если даже менялью душу пронять сумела. Ну, – вдруг резко обернулась она к Торку, – ты, может, еще о чем хочешь спросить? Ты не мешкай, спрашивай, а то я сама начну дознаваться!

Торк как-то странно ухмыльнулся – вроде бы и не улыбка получилась, а то ли оскал нехороший, то ли просто губы у него свело.

– Да уж спрошу, – сказал он. – Сколько надобно засыпать гремучей пыли в проклятую трубу, чтоб гирька из нее летела далеко и убойно?

Выражение Гуфиного лица уже не различалось в мерцающем свете, однако Леф готов был поклясться, что старуха выпучила глаза.

– Ну, с пол моей горсти… Там, в мешке с зельем, хранился этакий горшочек – если им зачерпнуть, то получалось в самый раз. А к чему это?..

– Погоди, – оборвал ее Торк. – Еще не твой черед спрашивать. Скажи-ка, сколько пыли оставалось в мешке, который серые прикопали под твоим очагом?

– Да раза на три от силы. А к чему?..

– А к тому. Я, конечно, об этом зелье знаю только из ваших с Нурдом рассказов. Нурд вроде говорил, что чем плотнее заколачиваешь его в трубку, тем больше получается грохоту и тем дальше улетает гирька. Так?

– Ну, так.

– А труба (она хоть и железная, но не шибко крепкая на вид) все же остается целой, так?

– Ну, так. Да чего ж ты?..

– А того. Ты, старая, теперь очень хорошо подумай да и ответь: достаточно ли было тех полутора горстей пыли, что оставались в мешке, чтобы аж этак разворотить твою землянку?

Конечно, лучинный огонек совершенно случайно погас именно при этих словах охотника. И все же Лефу сделалось не по себе. Вышло так, будто лучина погасла от страха. Чушь, конечно, лучины бояться не умеют… Но ведь, к примеру, и Ларду мало что напугать способно; а когда смутно различимые лица канули в ожидаемую, но все-таки показавшуюся внезапной тьму, девчонка ойкнула и судорожно вцепилась ледяными пальцами в Лефов локоть. Только, наверное, испугала ее не похожая на дурное предзнаменование гибель света – просто Ларда сразу поняла жуткий смысл родительского вопроса. И Гуфа сразу сумела разгадать этот смысл, она тоже испугалась, да не на шутку – иначе отчего бы так дрожать ее голосу?

– Ты думаешь… Думаешь, они смогли…

– Да не думаю я – знаю. – Торк казался совершенно спокойным (оно и понятно: у него было время осознать новости и привыкнуть к ним). – Солнца за четыре до вчерашнего серые пригнали к той заимке, что на Лесистом Склоне, две телеги – не то из Черноземелья, не то откуда-то ближе. Нескольких наших мужиков послушники подрядили сволакивать с телег и перетаскивать через заимочную ограду нелегонькие тюки – тюки эти пылили и мазались черным, словно были в них толченые уголья. Причем мужикам-таскунам велели быть наготове: скоро понадобится вынимать все тюки обратно. И в ту же пору тамошний старший брат похвалялся, будто опять-таки вскорости Бездонная так страшно покарает хулителей, засевших в бывшей Первой Заимке, что даже в самых дальних общинах услышат грохот и почувствуют, как вздрогнет земля.

Он замолчал. Остальные тоже молчали. Леф слышал лишь трудное дыхание Ларды – девчонка словно бы только что на крутую горку взбежала.

Потом Торк спросил:

– Как думаешь, старая, откуда бы это они?.. Может, Древняя Глина?

– Древняя Глина… – Гуфа выговорила это, как обычно выговаривают бранные словеса. – Древняя Глина…

Ведунья прокашлялась и вдруг принялась монотонно бормотать:

– …Еще в неуважении красного цвета уличены мною пастух общинного стада Логт и его женщина Вута, и его же малолетние дети. В утро давешнего праздного дня сам я слышал, как упомянутый Логт, против воли Всеужасающего ковыряясь на своем огороде, говорил: все послушники и все старшие над ними – лукавые лодыри; они-де потчуют нас страшными сказками, чтоб мы потчевали их брюквой да патокой. А баба его говорила: выдумали-де назначить праздный день в самую огородную пору. И еще говорила: не то дурни они, не то нарочно хотят нам голодной зимы, а только пусть им – это она о носителях красного цвета говорила – пусть, значит, им каждый кусок зимой поперек брюха станет. А малолетние их дети слушали и увеселялись противным для уха смехом…

Гуфа запнулась, переводя дыхание, но никто ничего не успел спросить, потому что она сразу же забубнила опять:

– …И Великий Всеужасающий, Пожирающий Солнца и Отрыгивающий Звездами, сказал: я велик, вы же все – которые на двух ногах, и которые на четырех, и которые с крыльями – одинаково прах и тлен, смрада моего недостойные; хоть есть среди вас те, кому жалую я носить красное, ибо они лучшие из вас и достойны смрада моего…

Леф уже начал всерьез опасаться за старухин рассудок (да и Торк с Лардой наверняка тоже заопасались), как вдруг ведунья заговорила по-обычному.

– Небось думаете, что это я умишком протухла от нынешних новостей? – спросила она с ехидцей. – Коли впрямь думаете так, то зря. Это я вам Древнюю Глину рассказывала. Многое множество досок, и на всех вот эдакое. Так что вряд ли Истовые могли дознаться из них о тайне гремучего зелья.

– Однако же откуда-то они эту тайну знают. Может, на Первой Заимке хранится не всё? – предположил Торк.

– Может, и так, – хмыкнула старуха. – Только думается мне, что теперь уже нет особой важности, как да откуда.

Снова все замолчали. Леф ощупью нашарил Лардину руку, стиснул тихонько, и девчонка не вырвалась. Только уж лучше бы она вырывалась, лучше бы наговорила каких-нибудь обидных дерзостей или даже ударила – все показалось бы парню лучше, чем эта вялая неподвижность безразличных холодных пальцев.

Эх ты, наследник капитанской чести с четырьмя именами! Себя-то пожалеть не забыл, а ее? Думаешь, это тебе сейчас хуже всех?

Никто ей не объяснял, что за внезапная хворь скрючила тебя там, возле полуободранной туши хищного, только Ларда и без объяснений все поняла: слишком боялась она этого, случившегося, чтобы это, случившееся, не узнать. Да еще и пластинка твоя проклятая… Вот, значит, какова была та «всем глупостям глупость», на которую почти готова была решиться взбалмошная Торкова дочка! Значит, тогда, во Мгле, приметила-таки, как ты зарывал оберег своей памяти, выкопала его тайком и все время таскала при себе. Таскала и мучилась: отдать – не отдать… А когда уже без малого отважилась ради всех сущих в Мире жертвовать единственной своей надеждой на счастье, оказалось, что даже этой жертвы ей не дано.

Наверное, до смерти будут помниться Лардины глаза, увиденные сквозь кровавое мельтешение пробуждающихся теней нездешнего мира. И тогдашний невероятный прыжок старой ведуньи тоже запомнится до Вечной Дороги. Неужели Гуфа не поняла, что сбылось-таки ею же напророченное; что маленький глупый Леф, который тебе и Незнающий, и певец, и воин, все вспомнил сам? Не могла старуха этого не понять, никак не могла. Но тогда почему она не позволила Ларде выкинуть ставшую никому не нужной проклятую блестяшку? Хуже хищного кинулась, в последний миг выхватила ее из девчоночьего кулака – зачем? Ну почему же, почему по обе стороны проклятой Мглы продолжается одна и та же пытка вопросами, на которые, словно в злую издевку, никто не желает давать ответы?!

Молчанка длилась долго. Леф решил, что старшие позасыпали и можно попробовать сунуться к Ларде с утешениями да клятвами (парень успел убедить себя, будто и впрямь навсегда останется по эту сторону Тумана, – очень уж страшно было окончательно выпустить на волю память о нездешнем мире, и потому этот самый мир тоже казался страшным). Но старшие и не думали спать.

– Как же нам теперь быть, старая? – снова подал голос Торк.

– Мне-то почем знать? – сварливо отозвалась старуха. – Это я в прежние времена могла обо всем дознаваться, а нынче от меня совсем никакого проку. Нынче ты уж лучше у Вечного Старца попроси помощи.

– Думаешь, от него будет больше проку, чем от тебя? – Как-то странно принял Торк нелепый Гуфин совет; так принял, будто в совете этом и впрямь могла оказаться не одна лишь насмешка.

Гуфа немного посопела, успокаиваясь, потом сказала:

– Кто его знает… Может, и стоит попробовать, когда воротимся. Конечно, на вид ума в нем вовсе никакого, но для чего-то же Истовые его кормили… И вы с Хоном кормите для чего-то, а кто вас заставляет? Вроде никто… А может статься, он же сам и заставил – сперва их, теперь вас? Может, он только притворяется гнилоголовым объедком, а на деле – великий колдун?

Леф слушал Гуфины размышления и чувствовал, что брови у него норовят вылезти куда-то на самую маковку. Он уже раскрыл рот для вопроса, но так и не успел выговорить ни слова – его опередила Ларда. Ну ни следа не осталось от девчоночьей вялости да горестных вздохов!

– Так он что же, на самом деле есть? Они его и вправду прятали на Первой Заимке? Значит, выходит, что все действительно правда – и про Вечного Старца, и про Смутных, и про Свистоухов тоже – все-все?

– О Смутных да Свистоухах ничего не скажу, не видал, – отозвался охотник, явно обрадованный проснувшимся дочкиным любопытством. – А на Старца сможешь сама поглядеть, если сумеем воротиться живыми. Только не больно-то приятно смотреть на него – он из себя хуже неученого Незнающего.

Против ожидания, Ларда на этом и успокоилась. Торк для верности промедлил пару мгновений и вновь заговорил со старухой. Вернее, лишь попытался заговорить, потому что почтительное чадо не дало ему даже первое слово закончить.

– Гуфа… – Ларда поперхнулась и довольно долго молчала, но что-то в ее сорвавшемся голосе заставило остальных терпеливо ждать продолжения.

– Гуфа, – вновь начала девчонка, – ты вот говорила про ведовскую тростинку – ну, что детеныш неродившийся нужен, если новую делать… А скажи: он обязательно должен быть человеческим, детеныш этот?

6

Хон будто заранее знал, когда они воротятся. Последнее, что видел Леф несколько дней назад, забираясь в нору потайного выхода, было заляпанное жирным факельным светом лицо провожавшего их столяра. И теперь обнаружилось, что Хон все так же торчит почти на том же месте – словно нарочно встречать пришел или так и слонялся тут безотлучно все эти дни. Только почему-то не было при нем ни лучины, ни факела, будто бы он приловчился бродить без света по бесконечным переходам непомерного каменного строения, – а ведь в них недолго и заплутать, недолго и с жизнью расстаться, оскользнувшись на замшелых ступенях! Да, огня столяр с собой не имел, зато для чего-то тискал в кулаке рукоять проклятого меча.

Торк (он шел по лазу впереди всех и первым ступил на каменный пол бывшей обители Истовых) от неожиданности чуть не выронил догорающую смоляную щепу, когда дохленькие блики ее огонька внезапно зарезвились на голубом клинке.

– Чтоб у тебя хвост на лысине вырос, пугатель, – буркнул охотник, разглядев лицо шагнувшего навстречу приятеля. – Чего тебе вздумалось этак-то? На Свистоуха засел или просто дуростью тешишься?

Хон не ответил – он считал выкарабкивающиеся из лаза тени. Поняв, что вернулись все, жадно спросил:

– Ну, удалось вам?

– Даже не знаю, как правильнее ответить… – Торк покосился на Гуфу, однако старуха и не думала помогать.

– Не удалось, значит… – вздохнул Хон, но охотник отчаянно замотал головой:

– Погоди вздыхать. Тут никак нельзя попросту, чтобы или да, или нет. Тут разговор долгий, и уж лучше пойдем-ка мы к остальным: не повторять же потом все заново. Да и устали мы, и Ларда с Лефом еле доковыляли…

Хон снова вздохнул. Похоже было, что выговоренная приятелем заумь никаких надежд в него не вселила (если нельзя сказать «да» – это значит «нет», и как ты языком ни верти, а по-другому не выйдет). Во всяком случае, голос столяра был мрачен:

– Нурд и бабы в том зале, где самый большой очаг. Хотите, прямо сейчас идите рассказывать, а если очень устали, так оно и завтра будет не поздно. Времечко, поди, за пятки еще не кусает.

– Это как сказать, – невесело усмехнулся Торк. Он шагнул было к ведущим наверх ступеням, но вдруг резко обернулся.

– Погоди… – Охотник шарил растерянным взглядом по насупленному лицу приятеля. – Погоди… Это почему же «идите»? А ты? Ты, что ли, с нами не пойдешь, здесь останешься? Чего ради?

Хон отвел глаза, скосился на черный провал подземного лаза, немо пошевелил губами в коротком раздумье. Потом сказал:

– Ладно, пойду за вами. Вы идите себе, а я тут кое-что налажу и догоню.

Спорить или выспрашивать никто не стал, очень уж все измотались. Ларда с Лефом и впрямь еле держались на ногах (девчонке все сильнее давал себя знать плохо сросшийся перелом, а у Лефа, похоже, собралась гноиться исколотая колючками ступня); да и Гуфа последние пару сотен шагов, считай, не сама прошла – Торк ее то впереди себя подталкивал, то под руку волок…

Чуть ли не с того самого мига, когда привычно ущербная память вдруг решила перестать быть ущербной, Леф почти с ужасом думал о предстоящей встрече с Хоном и Рахой. Знал он, что не сможет держаться с ними как прежде, что даже под угрозой погибели не сумеет вытолкнуть из горла слова «мать» и «отец». А еще он понимал, какой незаслуженной болью вывернется для обоих такая его перемена. «Для обоих» – это если не считать его самого. И Ларду. И Гуфу с Нурдом. И, наверное, Торка.

И теперь, когда Хон лишь мимолетным взглядом ощупал своего подаренного Мглою сына – цел ли? – и, даже не спросив о причине его хромоты, велел всем уходить, парень помимо воли обрадовался. Конечно, отсрочка будет недолгой, но все-таки она будет…

Взбираясь по ступеням, Леф оглянулся. Столяр все-таки запалил лучину – то ли от Торковой, то ли сам уже успел огня высечь. И при свете этой лучины примерещилось парню, будто бы Хон рассыпает что-то белое в самом устье потайного прохода.

* * *

Все-таки суждено было сбыться Лефовым опасениям. Когда Раха, увидав свое вымученное да пораненное дитятко, с плачем кинулась обнимать и жалеть, парень еле удержался, чтобы не оттолкнуть ее. До чего же неприятными оказались визгливые причитания этой дебелой бабы, которую совсем недавно привычно называл «мама»! Как-то вдруг бросились в глаза ее замурзанные жирные щеки, скудость неопрятной одежды (одно дело, когда сквозь прорехи накидки мелькает Лардина кожа, а тут хоть в камни с головой закопайся)… Как же она не похожа на ту, единственно настоящую, память о которой пытался украсть бездонный Серый Туман!

Нет, парень не оттолкнул, не вырвался из жадных ласковых рук. Он даже с лицом почти сумел совладать – во всяком случае Раха не разгадала истинный смысл его невольной гримасы и перепугалась, что объятиями своими причинила боль и без того еле живому чаду. А потом волна болезненной неприязни как-то сама собой унялась и схлынула почти без следа. Может, не так все страшно? Может, всему виною усталость и рана, причиняющая не столько боль, сколько мучительное неудобство? Вон Ларда, небось, так на Мыцу прирявкнула, что несчастная женщина ни единого шагу навстречу дочери не посмела ступить. Или же ты сам – вспомни, как зло отталкивал руки той, настоящей матери, когда она пыталась утешать тебя после отцовских порок; вспомни, как ненавидел ее заискивающие глаза и дрожащие пальцы, когда порученцы префекта явились составлять опись имущества…

Спать, конечно, никто не стал. Из очага тянуло упревающим варевом, и пришедшие быстро поняли, что ни спать, ни даже просто отдохнуть на оставшихся на память об Истовых уютных ложах никому из пришедших не хочется – хочется есть, да так, что от запаха съестного недолго и слюной захлебнуться.

Раха с Мыцей наконец-то отвели душу, хлопотливо потчуя детушек, – подобное проявление материнской заботы этих самых детушек почему-то вовсе не раздражало. А Торк и Гуфа сами заботились о себе, причем наверняка не хуже, чем сделали бы это увивающиеся вокруг своих чад бабы.

Одна Бездонная знает, сколько времени ушло у них на еду. Сами-то едоки этого уж точно знать не могли; они даже не сразу смогли догадаться, что есть им больше не хочется. Просто вдруг оказалось, что горшки пусты и дочиста вылизаны везде, куда только можно достать языком без особого урона для носов, ушей и прочего. На смену голоду пришла неловкость. Во-первых, вспомнилось, что еще задолго до ненаступивших дней древними людьми были выдуманы ложки, есть которыми куда приличнее, чем прямо из горшка (причем, в отличие от многих других древних выдумок, искусство приготовления ложек и пользования ими отнюдь не утрачено). А во-вторых, остальным ничего не досталось, им придется дожидаться нового варева, хоть и невесть когда успевший объявиться в зале Хон, и Нурд, неподвижно сидящий вблизи очага (его они поначалу вообще не заметили), и Раха с Мыцей, наверное, тоже голодны. Не все же эти дни держали они наготове горячую снедь – для себя, небось, наварили.

Впрочем, Хона и остальных заботила вовсе не пища. Столяр внимательно пригляделся к Ларде, потом, подойдя, тронул Лефову ступню и укоризненно глянул на отдувающегося осоловелого Торка:

– Что ж ты там внизу изворачивался? «И не да, и не нет…» Ясно ведь, что не вышла затея, – была бы Гуфа при своей хворостинке, дети бы не хромали!

Раха, успевшая вновь завозиться с горшками, тихонько ойкнула: вспомнила наконец, что уходили они не просто так и что возвращение – это лишь половина радости. А второй половины ждать не приходится, тут Хон самую сердцевинку выкусил.

И Нурд, наверное, тоже подумал так, потому что он вдруг неторопливо поднялся на ноги и, придерживаясь за стенку, двинулся прочь от жаркого очажного света.

Только человек всегда надеется на невозможное; почему-то чем невозможнее невозможное, тем отчаяннее бывает надежда.

Нурд не успел уйти. Гуфа негромко сказала «Стой!» – и он тут же замер, а его опирающиеся о стену пальцы вздрогнули так, будто хотели по самые костяшки впиться в шершавый камень.

Леф не больно-то слушал, что там принялась втолковывать Нурду и Хону старая ведунья. Он и сам знал все, о чем она могла рассказать, – как Ларда снова воспользовалась давным-давно выведанной дорожкой на горный выпас жертвенного скота и увела из-под самого носа послушников брюхатую самку круглорога; скольких трудов стоило гнать (вернее сказать – волочить) бесящуюся от страха тварь через подземные лазы подальше от обитаемых людных мест; как потеряли два дня на неудачные попытки собрать нужное для изготовления зелья, которое может наделять ведовским могуществом обычные палки (вроде и пустячное дело – трясти утреннюю росу с травяных метелок, а пойди успей забрать ее столько, чтоб хватило на варево!)…

В конце концов затея вроде бы удалась. Вроде бы, потому что Гуфа наотрез отказалась испытать новую ведовскую тростинку: все-таки разница между людским ребенком и детенышем неразумной скотины слишком велика. Может быть, тростиночная сила получилась недостаточной, может быть, ее хватит лишь на одно ведовское действо – кто это знает? Никто. Значит, нельзя рисковать, нужно сберечь тростинку для главного, для Нурдовых глаз. Так думала Гуфа, и там, в горах, все сразу с ней согласились. Ни Ларде, ни Лефу даже в голову не пришло заикаться об исцелении своих увечий – у них-то и без ведовства когда-нибудь заживет. Но теперь Леф вдруг подумал, что согласились они со старухой зря.

Гуфа еще продолжала свои объяснения, но парня так поразила его внезапная догадка, что он решился перебить старухину речь.

– Не нужно сразу Нурда лечить, – сказал он торопливо и громко. – Надо сперва на легком попробовать.

Парень осекся; потом, видя, что на него глядят и ждут пояснений, заговорил снова:

– Вот ты, Гуфа, сказала, что у этой тростинки сила может оказаться не такой, как у прежней. А если она совсем не такой окажется? Если ты во время ведовства неправильное слово скажешь, то сделается не то, что хотелось. Так? А если слова будут правильные, а тростинка неправильная – тогда ведь тоже сделается что-то не то. Вдруг Нурду от такого ведовства еще хуже станет? Давай лучше ты на моей ноге все попробуй. Выйдет как надо – значит, и Нурда можно лечить.

Гуфа надолго задумалась. Пользуясь ее молчанием, Торк сунулся было советовать, но старуха гаркнула на него хуже, чем давеча Ларда на свою родительницу. Потом, переведя дух, сказала:

– Я тебя прежде частенько звала глупым да маленьким. Кажется, зря я так тебя называла, Витязь… Зовут-то тебя как? Не по-здешнему, а по правде – как?

Тихонько вскрикнув, уронила в очаг какую-то кухонную утварь насмерть перепуганная Раха; Хон втянул голову в плечи, словно бы примерещился ему за спиною смертельный размах проклятого клинка…

– Нор… – Парень потупился, чтобы не видеть выражения обращенных на него глаз. – Нор Лакорра Санол.

– Ишь, как длинно! Сразу и не упомнишь… – протянула Гуфа со вздохом.

– Там, у… ну, по ту сторону… люди носят больше имен, чем здесь. Некоторые по три, другие по два…

Он сумел удержаться, проглотить уже готовое сорваться с губ «там, у нас», но Ларда все равно догадалась о причине его запинки. Наверняка догадалась, потому что вдруг поднялась и сказала, что пойдет спать, а то уже никакой не осталось мочи сидеть да слушать – глаза сами собой захлопываются. Может, кто-нибудь бы ей и поверил, если бы в Лардином голосе не звенела этакая бодренькая веселость. Та самая веселость, от которой треть шажка до надрывного плача.

Стихли отзвуки слов Торковой дочери, кануло куда-то в недоступную очажному пламени черноту легкое шарканье девчоночьих ног (не ушла она, а убежала, едва не сшибив с ног стоящего у выхода Хона – это при ее-то усталости да хромоте!), и только тогда Нурд хрипло спросил непонятно у кого:

– Что, вспомнил?..

Ему не ответили, да Прошлому Витязю ответ наверняка и не требовался.

Гуфа неторопливо и странно (не то с насмешкой, не то даже с осуждением) по очереди смерила взглядом мрачного Хона, тихонько всхлипывающую Раху, Мыцу, которая пялилась на прячущего лицо в коленях парня так, будто у него вдруг оказалось две головы или восемь ног…

Невразумительно хмыкнув, словно бы увиденное подтвердило какие-то ее нехорошие подозрения, старуха обернулась к Торку:

– Тебе сейчас не сидеть бы сиднем, тебе бы за дочкой идти, слышишь? Да гляди, чтоб не заметила, ты, охотник, и будь рядом, пока не уснет. Понял, зачем? А раз понял, так и иди поживей. И проследи там, чтоб ножа или еще чего рядом не оказалось.

Торк подхватился с места и бесшумно ускользнул в темноту. Бурча под нос что-то невразумительное, Гуфа несколько мгновений глядела ему вслед, а потом вдруг уперла ехидно-неодобрительный прищур колючих глаз в Раху – та с перепугу даже всхлипывать позабыла.

– Сейчас Лефа буду лечить, поняла? Нужно толченых зерен – все равно каких, лишь бы собой были побольше, а стерты помельче. Ну, быстро мне!

Раху будто пинком подбросили.

– Орехи сгодятся? – спросила она поспешно. – Там много есть, и уже лущеные…

– Сгодятся, сгодятся! Мыца, а ты, чем глаза вывихивать, лучше бы помогла своей соседке! Тащите сюда орехи да две мисы (только чтоб чистей чистого были!), да еще чем толочь. У меня перед глазами будете все делать, а то знаю вас!

Вскоре Раха и Мыца уже торопливо толкли в объемистых бронзовых мисах вяленые орехи, запасенные Истовыми для услады капризных старческих животов. Мыца трудилась увесистым камнем, Рахе же под руку не попало ничего уместнее Лефовой боевой дубинки. Сумрачно глядя на стремительные взблески, путающиеся в бронзовом плетении нездешнего оружия (надо же на что-то глядеть!), парень вдруг вспомнил, что ученый щеголь особо и настоятельно просил постараться вызнать, как эта самая дубинка очутилась не с той стороны Прорвы, где ей следовало бы обретаться. Высокоученейший эрц-капитан почитал затейливую принадлежность людоедских шаманов единственным серьезным доводом в пользу того, будто по обе стороны Серой приткнулись осколки одного и того же Мира. Вот и объявился наконец повод нарушить делающееся невыносимым молчание, хотя очень может статься, что судьба больше никогда не позволит свидеться с чудным щеголем.

Давным-давно прошли десять дней, которые отвел тебе на возвращение, а себе на ожидание высокоученый эрц-капитан, и одним Всемогущим ведомо, сумел ли он прожить эти дни и что с ним теперь. Десять дней между гораздой на пакостные выдумки Прорвой и засадой орденских полосатиков, а потом дорога назад – Огнеухие, дикие лучники, неведомое зверье из подземных пещер, умеющее расцарапывать когтями камень, который, верно, и сталью не взять… Что там зверье – одна трижды проклятая тропочка чего стоит (да еще при опасном содержимом эрц-капитанского мешка: ну, как не убережется старик, выронит либо заденет о камень, ведь только брызги красные на скалах останутся)!

Парень затряс головой, стараясь отделаться от невольного видения этих самых брызг (яркое такое получилось видение, красочное), и все-таки решился спросить про дубинку. Вопрос касался в общем-то одного Хона (ведь это столяр в свое время подарил парню диковинное оружие), но Гуфа, Нурд и даже Раха с Мыцей охотно принялись выслеживать замысловатые блуждания нездешней дубинки по здешнему Миру. Как-то вдруг все сделались говорливы и многословны – видать, затянувшаяся молчанка допекала не одного только Лефа. Пуще прочих раззадорилась Мыца; временами только ее и было слыхать, хотя Лардина родительница наверняка знала о дубинке лишь то, что Раха ею сейчас орехи толчет.

Однако, несмотря на отчаянные Мыцыны усилия всем все напомнить и объяснить (а заодно и дознаться наконец, о чем идет разговор), дело прояснилось довольно быстро. Хон уже говорил когда-то и сейчас повторил, что дубинку эту он взял у черноземельского менялы за какую-то пустяковину, прельстившись невиданным прежде деревом. Откуда меняла сумел раздобыть такую диковину, столяр не знал; зато Нурд вдруг вспомнил, что невесть когда (чуть ли даже не года четыре назад) отдал очень похожую штуку Фунзу ради на удивление прочной и светлой бронзы, которой она окована, – авось, мол, другу-мастеру сгодится для какой-нибудь поделки. Но откуда дубинка взялась среди прочего оружия, запасенного в Гнезде Отважных, Прошлый Витязь не знал. Это знала Гуфа.

– В Гнезде Отважных она от меня, – пояснила старуха. – Я ее давным-давно подарила Амду.

– А ты где взяла? – озадаченно спросил Хон.

– В землянке своей, где же еще? Она от родительницы осталась. Висела себе на стропилине и висела. Я ее отродясь помню; так привыкла, что и замечать перестала. А потом как-то развешивала под кровлей травы для просушки и случайно задела ее головой (дубинку то есть задела, не кровлю) – вроде бы и не сильно, вскользь, но звон в ушах унялся только к утру. Вот я и подумала: ведь оружие все-таки. Мне вроде бы ни к чему (даже если когда-нибудь захочется приложиться лбом, так и без нее найдется обо что), а Витязь, может, с большим толком употребит. Ну-ка, бабы, хватит толочь! – вдруг резко перебила она собственный неторопливый рассказ. – Ссыпайте все в одну мису, в другую наберите воды и ставьте обе ближе к огню. И ты, маленький, тоже к огню садись…

Парня царапнуло старухино обращение (ведь сама же совсем недавно призналась, что зря так называла; даже слово «Витязь» наконец-то соизволила выговорить – и на тебе, опять за старое)… Но ведунья только рукой махнула при виде его досадливо скривившихся губ:

– Ну разве я не права? Конечно, права: не был бы ты маленьким, так и не обиделся бы на такое мое слово. Ладно уж, будет тебе зыркать по-хищному. Сядь свободней, ногу расслабь да зажмурься. И вы все зажмурьтесь, не то повыгоняю!

* * *

– Пищу, стало быть, можно теперь не беречь, – Хон растянул губы в злобной ухмылке. – Видишь, как милостивы Истовые: избавляют нас от опасений за нашу будущую судьбу. А ты, объедок неблагодарный, небось не ценишь доброй заботы! Ведь не ценишь, а?

Леф (он продолжал в мыслях называть себя этим именем – может быть, потому, что так по-прежнему звали его другие, или из страха окончательно поддаться своему нездешнему «я») вместо ответа лишь вяло пожал плечами. Не хотелось ему вторить шутке названого отца, да и не такой уж она получилась забавной, эта шутка.

Они стояли на самой верхушке Первой Заимки, обустроенной так же, как и вершина Пальца; только площадка здесь была обширнее, а ограда толще и аккуратней. И видно отсюда было лучше и дальше – Палец-то на полсебя ниже бывшей Обители Истовых, с него бы никак не удалось разглядеть, что за возню затеяли послушники вблизи ущельного устья.

Впрочем, возились не сами новоявленные защитнички. Послушнические накидки пятнали серостью в основном склоны ущелья (не то обитатели заимок изображали из себя бдительную охрану, не то скуку убивали, глазея, как другие работают); а возле груженных бревнами телег и чуть ближе, где уже вспучивался остов обширного строения, мельтешила пестрота одеяний простых братьев-общинников.

В устье ущелья, прямо поперек уводящей к обитаемым землям дороги, начинали строить помост. Наверное, такой же, как тот, о котором захмелевший меняла рассказывал Торкову приятелю. Наверное, среди суетящихся на постройке работников кроме жителей Галечной Долины есть и люди из дальних общин и из Черноземелья. Будущие очевидцы гнева Бездонной, те, кому предназначено разнести по всему Миру весть о страшной судьбе отступников-очернителей. Да, Истовые, как всегда, норовят одним пальцем почесать сразу в обеих ноздрях: пришлось навезти побольше свидетелей, так пускай они же и строят нужное. Вот они и строят. Причем сноровисто, бешеному бы их на забаву – ежели не поубавят прыти, то к будущей солнечной смерти наверняка закончат. Чтоб им на Вечную Дорогу так же поспешать, как с этой постройкой…

Хон прав, пищу теперь беречь, скорее всего, незачем. Впрочем, ее и раньше не больно-то берегли. Ошалевшие от обилия здешних запасов Раха и Мыца на все мужские приказы да Гуфины бранчливые уговоры отвечали одинаково: «Чего скаредничать? Ты глянь, сколько всего! Не успеем съесть, так древогрызам достанется или от сырости пропадет…»

Вот, похоже, и пришла пора всему пропадать – только вовсе не от древогрызов или рожденного сыростью ядовитого мха.

Хон, навалившись грудью на дебелую стенку-ограду, безотрывно следил за суетливым копошением послушнических работников. Но когда он, досадливо пристукнув кулаком по каменной кладке, прошипел вдруг что-то вроде: «Долго, долго как, да сколько же можно возиться?!» – Леф, конечно, не позволил себе вообразить, будто столяра изводит медлительность стройки.

Столяра изводила медлительность Гуфы. То есть Хон наверняка понимал, что делом старуха занята нешуточным; таким она занята делом, которому поспешность – худший враг. Да только понять этакое куда проще, чем невесть сколько уже времени ждать да изводиться предчувствием нехорошего.

Почему Гуфа вздумала спровадить подальше именно их двоих? Баб оставила при себе для исполнения мелких поручений; Торку и Ларде велела быть где-нибудь по соседству на случай, ежели возникнет внезапная надобность применить силу (не ведовскую – обычную); а вот Хону с Лефом приказала убираться на самую крышу и сидеть безвылазно, покуда не позовут. Столяр попытался артачиться – чего, мол, ради? – но ведунья будто клинком рубанула по его ворчанию раздраженным: «Некогда мне!».

Некогда так некогда. В конце концов, ради Нурда можно и не такое вытерпеть. Вот только принесет ли ему пользу Гуфино ведовство?

Леф поймал себя на том, что все время притопывает ногой, которую недавно залечила старуха. Притопывает и вслушивается в легкое поцокивание – не поцокивание, а бес знает что.

Гноящаяся ранка перестала болеть и подернулась розовой новорожденной кожицей после первого же касания ведовской хворостинки – у Гуфы, готовившейся к долгому обстоятельному действу, при виде такого брови заползли чуть ли не на затылок. А несколько мгновений спустя оказалось, что не стоило сразу так удивляться – хоть немного удивления надо было придержать про запас.

Увидав, до чего быстро пошло заживление, старуха прекратила ведовские бормотания, смахнула прилепленное вокруг раны зелье, а тростинку свою новую даже за спину упрятала на всякий случай. Да, Гуфа-то действо свое прекратила, только Лефова рана этого будто бы и не заметила. Затянувшая ее кожа на глазах дубела, темнела, выпирала рубцом… Это продолжалось недолго и прекратилось само собой, но Леф до сих пор притопывает, щупает жесткий бугорок у себя на ступне – а ну как он все еще потихоньку продолжает расти? Ни Гуфа, ни прочие так и не поняли, чем же это зарастила рану неправильная тростинка. И не мозоль, и не ноготь, и, уж конечно, не кожа. Больше всего это походило на копыто – не формой, конечно, а твердостью.

О том, можно ли с такой ведовской тростинкой соваться к Нурдовым глазам, старуха раздумывала почти две солнечных жизни. Хон и Торк досадовали на ее медлительность, им все было ясно: новая тростинка оказалась почему-то куда сильнее прежней, и, стало быть, нужно только приноровиться вовремя обрывать ведовство. При каждом удобном случае они лезли к Гуфе с подобными разъяснениями, и та не ругалась, не спорила – терпеливо выслушивала одно и то же. Или не выслушивала, пропускала мимо ушей. Кто ее разберет, Гуфу. Вроде и поглядывает на говорящего, кивает даже, будто бы соглашается, но по глазам не понять, слушает ли, слышит или думает о чем-то вовсе другом. Время от времени старуха заставляла Лефа сесть поближе к очагу и подолгу рассматривала-ощупывала его ступню. А потом опять принималась думать.

Леф во всех этих спорах да уговорах участия не принимал: казалось ему, что в подобном деле Гуфе никто не помощник, такое только самой ведунье решать. И Нурд молчал. Только однажды, когда Торк и названый Лефов родитель очень уж насели на старуху, прошлый Витязь вдруг оборвал их убеждения хмурой негромкой фразой:

– Ты, Гуфа, хочешь – слушай их, хочешь – нет, а только помни одно: хуже, чем нынче, мне ни от чего не станет.

Это стоило всех без остатка пространных речей его приятелей-воинов, но вовсе не Нурдовы слова убедили-таки старуху взяться за целительство, способное обернуться бес знает чем.

Убедили ее Истовые и Хон.

Столяр вел себя странно. Бывалый воин вздрагивал от каждого шороха; иногда ни с того ни с сего вскакивал и бросался в темные безлюдные переходы, причем ради подобной нелепой беготни мог оборвать на полуслове беседу или выронить поднесенную ко рту ложку.

А еще у него вошло в обычай надолго исчезать – особенно по ночам. И еще: ни на кратчайший осколок мига он не желал расстаться с проклятым мечом. Садясь за еду, пристраивал меч на коленях, ложась спать, клал возле правой руки; Раху провожал в кладовые с мечом. Вечного Старца ходил кормить опять-таки при мече… Даже в то местечко, которое прежние хозяева Обители определили для понятных каждому посещений, – даже туда Хон брал с собой голубой клинок.

В конце концов Торку, Лефу и Гуфе надоело гадать о причине такого Хонова поведения, и они, не сговариваясь, дружно принялись вытрясать из столяра объяснения (тому, кстати, еще повезло, что занятая своими горестями Ларда потеряла интерес к окружающему – при всем хорошем она, не в пример другим-прочим, вряд ли стала бы терпеть целых два дня).

Загнанный в угол Хон попытался было отнекиваться да увиливать от ответов, но вскорости покорился и нехотя рассказал все.

Накануне возвращения искателей ведовской хворостинки он в очередной раз отправился кормить Старца. Это, кстати, неблизкий путь. Нынешние обитатели Первой Заимки поселились там же, где до них жили Истовые. Зал с очагом и несколько каморок, обустроенные для отдыха и спанья, находились почти что под самой крышей. А Старец содержался в одной из пещер, выкопанных ниже подножия Обители. Так что, добираясь до него, нужно было не только спуститься с самого верха строения в самый низ, но и еще глубже, под землю.

Хон постарался взять с собой как можно больше всяческой снеди (это чтоб в следующий раз идти к Старцу пришлось не очень скоро), а потому изрядно взмок, покуда добрался до того самого зальца, где на следующий день Торк и прочие увидели его стоящим с мечом наготове. Из зальца этого начинался потаенный лаз наружу, отсюда же извилистый, обильно ветвящийся проход вел в хранилище Древней Глины. А в дальнем углу начинался спуск в подземные пещеры, истрескавшиеся ступени которого больше походили на щебнистую осыпь.

Столяр решил немного отдышаться перед тем, как лезть на готовые в любой момент стронуться камни. Поставив корзину с кормом, он уже собрался присесть, как вдруг в глубине хода к хранилищу Глины качнулось трепетное желтое зарево – качнулось, заиграло живыми бликами на сочащихся влагой стенах… И потухло. Словно бы кто-то неведомый, выходя из-за поворота, разглядел впереди отсвет чужой лучины и тут же задул свою.

При Хоне не было оружия, только плохонький ножик, и все-таки столяр бросился в темный зев стиснутого камнями прохода. Добежав до поворота, он остановился, потому что порывистыми своими движениями едва не погасил лучину, а остановившись, не решился идти дальше. На вольном воздухе – в скалах или в лесу – бывалый воин не побоялся бы ничего, но здесь… Свет хилого огонька не в силах был дотянуться даже до следующего поворота, в стенах смутно чернели пятна боковых ответвлений, из которых так удобно бросаться на проходящего… Несколько мгновений Хон стоял неподвижно, тиская вздрагивающими пальцами рукоять ножа, всматриваясь и вслушиваясь. Было тихо, только потрескивала лучина да собственное Хоново сердце колотилось так сильно, что, казалось, темное нутро огромного строения вот-вот откликнется эхом на эти удары.

Постояв, Хон повернулся и пошел назад. И тут же за собственными шагами примерещились ему другие – осторожные, догоняющие – и беззащитная спина помимо его воли съежилась, будто пыталась прикрыться сама собою… Нет, друг Витязя и сам без малого Витязь умел отличать истинную опасность от вымышленной и не боялся собственных страхов; наверное, именно поэтому он смог разглядеть на полу кучку какого-то давным-давно истлевшего праха, а на ней след. Слабый отпечаток человечьей ноги – кто-то ростом с Хона или даже меньше его запнулся об эту кучку. На это мог быть след самого столяра, оставленный им несколько мгновений назад; это мог быть след Гуфы – старуха каждый день ходила в хранилище Глины… И вообще – уж не случайного ли отсвета своей же лучины испугался почти что Витязь?

Хон до сих пор не может взять в толк, почему случившееся не заставило его послать к бешеному трухлоголового Старца и немедленно вернуться к остальным. Ну словно бы сам умом повредился – с перепугу, что ли? Даже не очень торопясь, он спустился по предательским шатким уступам; откинул ветхую бронзовую решетку, которая на манер крышки прикрывала собой дыру в полу; привязал к имевшейся тут же гниловатой веревке свою корзину и стал осторожно спускать ее вниз – чтоб, значит, не на голову радостно хихикающему Старцу, а рядом.

Ко всем неприятностям того дня вдобавок еще и Старец вздумал выбрыкивать. Обычно он шустро тащил из корзины принесенное и отбегал, давая возможность без помех поднять ее обратно, – видать, прежние кормильцы так приучили. А тут вдруг вцепился в лубяную ручку и принялся изо всех сил рвать к себе. То ли оголодал пуще обычного, то ли ком земли с пещерной кровли сорвался и вышиб из его полупустой головы последние крохи ума – бешеный его знает. Хон от неожиданности даже веревку упустил. Оно-то ничего, веревка эта другим концом к решетке привязана, но все равно досадно даже в подобной малости уступить полоумному объедку. Озлобленный столяр уже подыскал под ногами некрупный камешек (ушибить особо не ушибет, а от корзины небось отгонит), и вот тут-то до него наконец дошло, что Нурд и бабы остались безо всякой защиты, и если давешним случайным бликом действительно приоткрыл себя кто-то чужой…

Ему сразу стало не до корзины. Он даже решетку не закрыл как следует – прихлопнул только, а вот вдвинуть на место тяжеленный, изъеденный зеленью засов позабыл. Пришлось, уже отбежав, возвращаться (не хватало только, чтоб еще Старец на волю выбрался: поди, сама Мгла бессильна угадать, чего можно дождаться от этого пустоголового).

Когда столяр, еле живой от бега по бесконечным крутым ступеням, ворвался в обжитые каморки, там было спокойно. Нурд спал, а возившиеся у очага бабы даже не обернулись на торопливые Хоновы шаги – Раха только буркнула недовольно, что зря он так спешит, еда еще не скоро поспеет.

Витязя Хон будить не стал, а к тому времени, как Нурд сам проснулся, успел твердо решить: рассказывать о случившемся ему (а бабам тем более) покуда не стоит. Увечному, поди, и без того несладко. Был бы Хон уверен, что видел чужого, – одно дело, а так… Ни к чему прежде времени волновать, сперва самому убедиться надо. Единственное, на что столяр решился, – это посетовать, будто все же беспокоится из-за тайного лаза: вдруг найдут его серые, несмотря на Гуфины ухищрения? Нурд пообещал быть начеку, и у Хона немного отлегло от сердца. Зрение даже здесь, где очаг да факелы, стоит не слишком многого, а слухом с Прошлым Витязем и натасканному псу не сравняться.

Вечером того же дня столяр еще раз спустился к проходу, где ему примерещился свет, – спустился крадучись, загодя погасив лучину, при хорошем оружии (он бы и панцирь надел, и шлем, да побоялся баб напугать). Довольно долго просидел в засаде, потом высек огонь и снова дошел до первого поворота. И опять ничего. В одном только месте приметил, что на стене стронута проросшая из нее склизкая бесцветная дрянь – словно бы кто-то локтем задел, проходя. Но опять-таки, это и он сам мог задеть…

На следующий день Хон стащил у Рахи мешочек толченых кореньев, и… Ну, Леф сам видел, как названый родитель рассыпал белую труху в устье потайного лаза. Потом, когда столяр обо всем рассказал, они вместе – Хон, Торк и Леф – ходили проверять эту уловку. Толстый слой пыли остался нетронутым. Значит, никто в Обитель не забирался и никто не выходил наружу. А может, те, кто забирался или выходил, сумели углядеть рассыпанное, перескочили как-нибудь? Ох-хо-хо…

Гуфа к Хонову рассказу отнеслась с мрачным спокойствием. Выслушав, сказала, что подозрения столяра очень похожи на правду: ежели, мол, Истовые удумали рушить бывшую свою Обитель гремучим зельем, то это самое зелье непременно следует закладывать изнутри. А когда Торк принялся гадать, как серые исхитрились отыскать лаз – ведовское ли снадобье не вполне отбивает собачий нюх, или подсмотрели-таки, оттуда они с Хоном выскочили на помощь нежданно воротившимся из Мглы детям? – старуха скривилась до того жалостно, что охотник тут же умолк.

– А ты подумал ли, – сказала она все с той же жалостью в голосе, – как сами Истовые внутрь попадали? Своими, что ли, руками ворот крутили? Ведь кроме них здесь никто не жил. Это же просто, надо только задуматься на кратенький миг. А ты что же, Торк? Ты, видно, задуматься-то и не хочешь. Знали они про этот потайной лаз, только пуще, чем Мглы, боялись, что кто-нибудь из простых послушников дознается про него. Им-то, нынешним Истовым, небось, хорошо известно, что сделалось после ненаступивших дней с прежними Истовыми, носившими красное! Себе они никак не хотят такой участи, это уж ты поверь мне, старой, на слово. Потому и тайну лаза хранили, потому и не держали при себе никого для услуг – работать-то они не любят, но умирать наверняка любят еще того меньше.

– Так ты думаешь, что если здесь впрямь лазят чужие, то это кто-то из самих Истовых? – удивился Торк.

Гуфа мотнула головой:

– Нет, конечно. Только если здесь впрямь лазят чужие, значит, Истовым более нет нужды сохранять тайну. Объяснять почему, или сам уже догадался? А ежели догадался, то и не мешай.

И старуха принялась зачем-то выспрашивать Хона, как случилось, что привязанная к корзине веревка осталась свисать в пещеру Старца, да как столяр вспомнил о незадвинутом засове.

А на следующий день пригнанные серыми работники начали постройку помоста. Весть об этом принес охотник, взявший за правило каждое утро подниматься на вершину Обители и подолгу осматривать окрестные места. Услыхав, что почти напротив стен Второй Заимки послушники затеяли строить нечто большое и пока непонятное, Гуфа тоже полезла наверх. Старуха долго – почти до полной солнечной смерти – смотрела на многолюдное мельтешение и возню в устье ущелья, а потом, вернувшись, вдруг объявила: буду лечить Нурдовы глаза. И не когда-нибудь, а прямо теперь же, – вот как она сказала.

…Солнце уже кровенело, а Хон и Леф все торчали на верхушке Обители, маясь ожиданием Нурдовой судьбы. Да еще это зрелище деловитой суеты вокруг постепенно растущего бревенчатого остова; да еще Хон время от времени принимался мытарить себя и Лефа, сетуя, что лучше было не лезть сюда, как велела (наверняка не подумав) Гуфа, а спуститься к потаенному входу и учинить там засаду – все бы с пользой время тянулось. Сетования его становились все злее, с каждым разом он умудрялся выдумывать для самого себя все более обидные и ругательные прозвания, и Леф уже начал всерьез задумываться: не без подлого ли тут колдовства? Но кольцо-амулет было прохладным и почти не ощущалось на пальце.

Хуже самого гадкого колдовства мучила столяра невозможность. Невозможность помочь давнишнему душевному другу или хоть оказаться рядом с ним в решающий миг; невозможность поломать паскудную затею серых объедков и оборонить себя и своих… Да еще проснувшаяся Лефова память. Да еще отсвет чужого огня, который то ли был, то ли примерещился. Даже для Хона – умельца и почти Витязя – всего этого было многовато. Лефу очень хотелось как-то успокоить, утешить того, кто почти год был ему не худшим отцом, чем настоящий отец. Парень несколько раз пытался заговаривать со столяром, но слова не помогали. Отвлечь Хона от горестных переживаний помогла неожиданность.

Они сперва услыхали это, а уж потом, почти до потери равновесия перегнувшись через ограду, сумели и увидеть. Стремительное, жуткое в своей невообразимой нелепости, оно вывернулось из-за подножия Обители – на первый взгляд, одно из тех мелких нестрашных исчадий, с какими случалось управляться в одиночку даже не воинам. Вот только хвост свой это, нынешнее, волокло с немалым трудом, потому что был он не по-обычному длинен, а на конце его мотался и скакал по камням увесистый шар. Шар этот отблескивал, будто железо, и с треском, похожим на тявканье, сыпал снопами чадных разноцветных огней.

Тварь, будто слепая, метнулась на крутой кремнистый откос, сорвалась, скатилась в облаке пыли на дно ущелья и, завывая и грохоча, припустила прямо к недостроенному помосту. Видно было, как брызнули спасаться на склоны человеческие фигурки, как билась, обрывая постромки и ломая телеги, перепуганная вьючная скотина…

Нелепая тварь последний раз мелькнула меж вкопанными в землю бревнами и сгинула, только эхо ее трескучего грохота и истошного воя еще гуляло в окрестных скалах. Хон с Лефом одновременно отвалились от ограды, уставились друг на друга. Потом столяр хрипло спросил:

– Что это было?

Леф только плечами пожал. В голове его мелькали воспоминания о шутихах и корабельных фальшфейерах, об огнеухих хозяевах Последнего Хребта… Все это было чем-то похоже, но все это было не то. А потом предзакатный ветерок донес странный, но очень знакомый запах, и парню припомнился взрыв, разметавший по скалам потроха каменного стервятника. Тогда к одежде и волосам надолго прилипла точно такая же въедливая кислая вонь. «Есть зелья сугубее пороха», – сказал как-то эрц-капитан Фурст. Уж не одно ли из его творений привязано к хвосту промчавшейся по ущелью земляной кошки?

Леф не успел придумать, стоит ли делиться своей догадкой с Хоном и если стоит, то как это сделать. Парень ведь еще ничего не успел рассказать столяру (да и вообще никому) о жизни по ту сторону Мглы. Как же теперь объяснить, если он ничего не знает?

Хон, впрочем, и не ждал объяснений. И смотрел он уже не на Лефа, а куда-то поверх его плеча. Леф обернулся и увидел, что за его спиной стоит невесть когда успевшая объявиться Гуфа. Стоит и молчит, а глаза у нее тусклые и очень усталые.

– Ну? – Хон судорожно сглотнул. – Как он? Видит?

– Видит, – ровным голосом отвечала старуха.

И, помолчав, добавила:

– Только я никак не могу взять в толк, что.

7

Сочащееся сквозь тучи блеклое пятно солнца утонуло в вязком Тумане Последней Межи, на щербатых клыках скальных вершин побурели последние сгустки закатной крови, и Мир мгновенно подмяла тьма. Лефу казалось, что тяжесть небесного мрака гнет его, хочет расплющить о теплый, вроде бы даже ласковый камень кровли Первой Заимки. Стало очень неуютно здесь, в высоте, лицом к лицу с мертвым беззвездным небом, и Хону наверняка тоже сделалось не по себе, потому что он передернул плечами, сказал хрипло:

– Все, пошли отсюда. После этого переполоха никто не станет работать впотьмах.

Пошли так пошли. Наверное, уйти нужно было уже давно, вслед за Гуфой, поднимавшейся объявить о завершении ведовского действа.

Но тогда уходить не хотелось.

Никак им не хотелось идти вместе со старухой и ее горьким разочарованием – идти к Нурду, который навсегда останется таким, каким он стал нынче; к бабьим назойливым и неумным расспросам; к тоскливой пустоте Лардиных глаз… Да, идти не хотелось, и потому они убедили друг друга, будто непременно нужно остаться на кровле и проследить, вернутся ли послушнические работники продолжать постройку. Работники не вернулись до темноты и – Хон был прав – уж в темноте-то ни за что не воротятся. Вот только много ли проку в знании, что неминуемая беда случится днем-другим позже?

Хон высек огонь, раздул чадный трескучий факел, и они пошли внутрь, к остальным. Пошли сперва медленно и понуро, потом быстрей, а с последних ступеней скатились уже бегом и бегом же кинулись по извилистым переходам. Потому что, едва спустившись под кровлю, Хон и Леф услышали гулкое эхо мужского хохота.

Смеялся Нурд.

Громко, со вкусом – как прежде.

Леф ошибся, вообразив, будто Нурд решил скрасить похороны своих надежд умело состряпанной бодростью. Первого же взгляда хватило парню, чтобы понять: Прошлый Витязь похож на притворщика, как трехлапый якорь на тележное колесо. Прошлый Витязь? Э, нет – уж теперь-то и взмокнешь, и язык надорвешь, а все-таки не заставишь его прилепить к Нурду словечко «прошлый».

Нурд бродил по залу. Не под стенами, не ощупью, а по-зрячему – то из угла в угол, то поперек, то кругами. Он словно бы торопился размять и переучить ноги, успевшие привыкнуть к осторожной медлительности. И говорил, говорил, похохатывая, что у Торка здорово расцарапана левая щека (уж не Мыцына ли это работа?); что в Лардиных патлах уже наверняка укублился выводок древогрызов – поди, не менее десятка солнц успели помереть с тех пор, как Торково чадо в последний раз трогало гребень…

Вот тут-то Леф и догадался: с Витязем неладно. Даже будучи слепым, он умел понимать, что у девчонки очень муторно на душе. А тут… Царапину на щеке охотника разглядел, а глаз девчонкиных словно не видит. Когда у человека в глазах такое, его никак нельзя ни дразнить, ни тормошить, как вот Нурд сейчас пытался растормошить хмуро глядящую в пол Ларду.

А Хон сперва не понял того, о чем догадался Леф. Несколько мгновений он ошарашенно взглядывал то на Нурда, то на устроившуюся возле очага ведунью; потом вдруг выронил факел и шагнул вперед.

– Чего же тебе еще, Гуфа? Мало тебе? Мало?! Чего же ради ты перепугала нас там, наверху?!

Чувствовалось, что ему хочется и сорвать на старухе свой недавний испуг, и ноги ей вылизать за излечение Витязя. Бешеный знает, какое из этих желаний взяло бы верх – сам Хон явно не мог это предугадать, а прочие и подавно. Торк на всякий случай отвалился от стены и передвинулся ближе к расходившемуся столяру; Леф, отпихнув ногой чадящий факел, попытался ухватить названого родителя за полу; посерьезневший Нурд шагнул на середину зала, чтобы оказаться между Хоном и Гуфой… то есть он только попытался шагнуть. Кто-то из баб, сновавших с горшками между кладовыми и очагом, расплескал полужидкую мешанину будущего варева, и Нурд угодил ногой в эти скользкие брызги. Упал он неловко и встал не сразу, потому что крепко ударился локтем и головой. Но никто не бросился ему помогать. Таким нелепым было это падение, так не вязалось оно с недавней Нурдовой уверенностью движений…

– Мало, Хон, очень мне мало того, что получилось.

Старуха даже не покосилась на Витязя, как мигом раньше ни единым взглядом не удостоила подступавшего к ней столяра. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, скрюченная, неподвижная, и больше всего походила на причудливо обгрызенный ветрами валун, невесть зачем приволоченный снаружи и повернутый к очагу смутным подобием человечьего лика. Только и было живого в этом лице, что дрожание желтых огоньков под полуприкрытыми веками да еще глубокие тени, зашевелившиеся вокруг впалого старушечьего рта, когда Гуфа заговорила опять:

– Мне б, дурище, чем вас слушать, самой бы умишком потрясти. «Сильнее, сильнее»… – передразнила она с неожиданной злостью. – Разве же трудно было догадаться сразу? Не вам – мне разве трудно было? А я что же? Вообразила, будто тростинка так сильна, что у Лефа рана заросла не кожей, а сразу мозолью. Потом вообразила, что на ногах-то у людей и круглорогов растет разное, но глаза, мол, у всех тварей одинаковые… Думала, думала, думала, а толку? Плесень дряхлая… Хуже нет, чем выдумки головы, в которой вместо ума дряхлая плесень! Вот знаю теперь такое, чего никто не знает: люди и круглороги одно и то же видят по-разному. Что толку с такого знания? Кому от него станет легче, лучше? Кому? Мне? Нурду? Плесень…

Тем временем Нурд поднялся. Мимоходом задев по плечу понуро ссутулившегося Хона – то ли похлопал неловко, то ли снова чуть не упал, – он подошел к очагу и осторожно присел рядом с Гуфой.

– Зря ты себя изводишь, старая, вовсе зря, – сказал он. – Ты, чтоб понять, вот как сделай: зажмурься, а лучше – завяжи глаза и побудь так хоть до нового солнышка. Вот тогда, может, поймешь, что лучше: никак или хоть как-то.

Осторожно, самыми кончиками пальцев он смахнул с век что-то невидимое для прочих, а потом неожиданно улыбнулся как-то по-детски:

– Не знаю, чем и когда все кончится, а только благодарен тебе буду, покуда живу. Поняла?

– Что мне – Ларде будь благодарен, это она про нечеловечье дитя додумалась, – пробурчала Гуфа.

Она примолкла и вдруг с треском ударила себя ладонями по коленям, закричала визгливо:

– Благодарен он! Он благодарен! А ты знаешь, что с тобой завтра будет? Не знаешь ты, и я знать не могу, и никто этого знать не может! Ведь ты же поначалу даже цвета различал, а теперь?! Лужу под ногами не углядел, плюхнулся, как брюхатая баба! А завтра чего не сможешь углядеть?! А потом?! Вот бы тебе увидать собственные свои глаза – мигом бы поиссякла твоя благодарность!..

Старуха перестала кричать так же неожиданно, как и начала. Несколько мгновений в зале было слышно только ее надсадное дыхание. Потом Нурд тихо спросил:

– А что у меня с глазами?

Гуфа скрючилась еще сильнее, чем прежде; голос ее сделался глух и невнятен.

– Небось помнишь, какого цвета они у тебя?

– Да вроде всегда были синими, – попытался улыбнуться Нурд.

– Это верно, были. И когда я сегодня бралась за дело, они тоже были синими. А сейчас они – как мокрая земля. И выпучиваются, и косеют, и это еще не все.

Лишь после этих Гуфиных слов Леф (да и не он один) заметил, что Нурд изменился, что лицом он уже только похож на прежнего Витязя, и даже на недавнего слепого себя. Страшно. Непонятная пакость на ноге росла без малого день. А как долго будут меняться Нурдовы глаза? И только ли глаза?

Эти же мысли наверняка крутились и в голове Витязя. Сосредоточенно ощупывая пальцами своими набряклые веки, он вдруг спросил:

– Леф, у тебя на ноге уже перестало расти?

Леф пожал плечами. Может, перестало, а может, и нет – разве поймешь?

– Ходить с этим неудобно, – пожаловался он ни с того ни с сего. – Мешает оно – вроде как еще один палец посреди ступни. Цепляется, ступить всей тяжестью не дает… Болеть-то не болит, только с этаким не легче, чем с раной.

Опять стало тихо; даже Раха с Мыцей прекратили свою беготню и забились в самый темный угол. Торк, сутулясь и шаркая (никогда раньше не подумал бы Леф, что охотник умеет ходить так тяжело и неловко), вернулся к стене, присел рядом с дочерью и, будто бы нарочно передразнивая Лардину хмурость, уперся в пол точно таким же пустым невидящим взглядом. Леф собрался было присесть рядом с ними, но ему помешал Хон. Столяр наконец стряхнул оцепенение, вызванное падением Нурда и последующими разговорами.

– Не болит – это хорошо, – сказал он, суетливо нашаривая что-то в складках накидки. – Слышь, Леф, садись-ка ты к очагу…

В руке столяра весело блеснула отточенная бронза резца, и Леф невольно попятился от своего назначенного Мглою родителя. Тот нетерпеливо дернул плечом:

– Не артачься, делай что велено! Ежели у тебя там и впрямь вроде копыта, так и не почувствуешь. Я же не вырезать хочу, а только самую чуть, чтоб не мешало…

Они довольно долго умащивались возле очага (Хон все норовил так вывернуть Лефову ногу, чтобы парню было видно похуже, а ему самому – получше). Когда же оба наконец изготовились – один резать, другой терпеть, – Нурд вдруг придержал столяра за локоть:

– Вот закончишь с Лефом, и мы с тобою сходим вниз, – сказал он, глядя в удивленные глаза приятеля. – Вниз, к Старцу, и еще мне место покажешь, где видел чужого.

– Не лезть бы тебе пока, – начала Гуфа, но Витязь не слишком-то уважительно прервал ее речь:

– Сама же говорила, будто мои глаза меняются. Вот и помалкивай. Теперь-то мне самое время лазить: покуда вижу да хоть что-то из увиденного могу понять.

* * *

– Почему ты не с ними?

Ларда выговорила это безразлично и вяло, но парень чуть не подпрыгнул от радости. Он уже перестал надеяться, что девчонка помнит о его присутствии.

Нурд и Хон давно ушли. Сперва они забрались в соседнюю каморку и довольно долго возились там, полязгивая железом и невнятно переговариваясь. Потом говор будто обрезали, а в черном проеме выхода из зала метнулся бледный отсвет лучины – метнулся и померк. Стало быть, выбрались из оружейной кладовки и отправились вниз. Вдвоем отправились, не позвали с собой ни Лефа, ни Торка. Ну и пусть.

Почти сразу же после их ухода Гуфа вдруг объявила, что отправляется на кровлю оглядеть окрестности и поразмыслить кое о чем. «Я там долго собираюсь пробыть, так что не тревожьтесь», – сказала она, чиркнув рассеянным взглядом по Лефову лицу.

Старуха вышла, но не успела, наверное, ступить и полдесятка шагов по проходу, как ей зачем-то понадобился Торк. Охотнику очень не хотелось вставать, но вместо ответа на его досадливое «ну, чего тебе?» Гуфа позвала еще раз, потом еще и еще. В конце концов Торк сплюнул и выскочил вслед за ней. Мгла знает, о чем они там говорили, – в зале были слышны лишь нетерпеливые Торковы «ну?!» да глухое бормотанье. Потом охотник довольно громко сказал: «Что же я, по-твоему, вовсе глупый?», а Гуфа ответила со смешком: «Когда как». И они принялись звать Раху и Мыцу.

Рахе и Мыце необходимость вставать и куда-то идти пришлась по вкусу еще меньше, чем недавно самому охотнику. Только-только закончили свою беготню, только-только присели передохнуть – и на тебе! Если бы звал один Торк, они очень долго разъясняли бы ему, друг другу и всем, кто слышит, возмутительность такого его поведения (при этом, естественно, и не подумав стронуться с места). Но ослушаться Гуфу женщины поопасались, а потому все-таки отправились на зов – впрочем, без особой спешки и не молча. С их появлением в темном и гулком переходе затеялся вовсе ни с чем не сообразный галдеж. Торк, кажется, пытался что-то втолковывать про готовую треснуть стену водосборной каморы и про запасы, которые нужно пересмотреть и как-то там перебрать, чтоб в случае чего не промокли, но его объяснения тонули в женском негодовании. Перебранка постепенно отдалялась. «Там до утра всего не переделать!» – «А я вам уже не помощник?!» – «И Свистоухи, и Смутные, и Хон каких-то плохих видал…» – «А я вам уже не охрана?!»

Леф слушал, грыз ногти, вздыхал, а потом встал, подошел к Ларде и тихонько присел рядом. Та словно и не заметила. Они просидели так довольно долго, и парень совсем уже решил, что нужно или самому заговорить, или убираться спать. Но Ларда вдруг спросила:

– Почему ты не с ними?

– Потому что я с тобой хочу… – Это получилось у него глуповато и просто, как мог бы сказать прежний и вроде бы не такой уж давний Леф – до увечья и до похода за Мглу. Хотя тот, прежний, наверняка стал бы дознаваться, про которых «их» спрошено, или ляпнул бы вовсе глупое: не позвали, мол, вот и сижу с тобой.

– Так ты ничего и не рассказал о тамошней жизни, – тем же скучным голосом выговорила девчонка. – Ты зря, всем же хочется знать…

– А мне не хочется. Я, может, только того и хочу, что забыть. Плохо там, хуже, чем здесь. Тебе даже невдомек, как это плохо, когда почти ничего нельзя и все время страшно.

Ларда впервые обернулась к нему, и в ее запавших глазах Леф с радостью увидел удивление и интерес.

– Как это – нельзя и все время страшно? Почему страшно? Чего нельзя?

– Да так. – Леф замялся. – Долго объяснять. Страшно, наверное, потому что тамошние Истовые уже давным-давно все под себя подмяли. Ты прости, не хочется мне об этом сейчас.

Ларда опять потупилась.

– Ну тогда про эту свою Рюни расскажи, – с видимым усилием выдавила она.

– Она не моя.

– Врешь. Я-то понимаю, не слепая ведь и не такая глупая, как кажусь. Ты без нее не сможешь.

– Я не могу без тебя. И не смогу. Никогда.

Парень не обманывал ни ее, ни себя; эти слова были истинной правдой, только не всей. Ровно половиной правды были они, слова эти. Безжалостное понимание того, что, оказывается, можно чувствовать такое сразу к обеим; что рано или поздно придется выбрать один из берегов трижды проклятого Тумана – то есть выбрать из двух одну и вечную тоску по другой – от этого хотелось захлебнуться тягучим пронзительным воем, как захлебывался когда-то своими неведомыми песьими горестями мохнатый Торков Цо-цо. Если бы Ларда догадалась помочь, если бы она хоть единым словом, хоть взглядом попросила остаться! Прямо теперь же, ну помоги, что тебе стоит?!

Нет, девчонка попросила (верней – потребовала) вовсе другого:

– Поклянись.

Но не успел парень не то что рта приоткрыть, а даже понять, в чем именно он должен клясться, как ледяные тонкие пальцы прижались к его губам:

– Не так. Не словами.

Сгинули без следа понурость и вялость; девчонку трясло, будто бы начинался у нее припадок болотной хвори – так трясло, что аж зубы прицокивали. Всякой бывала Торкова дочка – Лефу случалось видеть и ее злость, и отчаяние, и даже страх – вот только такой Ларды он еще никогда не видел. И до парня дошло наконец, что вовсе не клятвы она требует. Не клятвы, а доказательства. Решилась-таки на совершенно немыслимое, на «всем глупостям глупость» – удержать решилась. Помочь. Ему и себе. Ох, не через край ли такая помощь?

– Ну, чего мнешься? – Ларда уже стояла на коленях, и ее глаза, провалившиеся влажным бездонным мраком расширенных зрачков, оказались совсем близко от побелевшего Лефова лица. – Оробел, что ли, ты, Витязь? Зря! Сюда еще долго никто не придет, они не узнают. Или…

Девчонка подавилась этим «или», но даже решись она продолжать, Леф не позволил бы, оборвал, помешал. Зря, зря старую Гуфу считают единственной ведуньей здешнего Мира, и напрасно Истовые так кичатся своим непонятным могуществом. Ни Гуфино ведовство, ни колдовство серых мудрецов наверняка не совладали бы с властной силой лихорадочных глаз девчонки-охотницы из маленькой горной общины. Стоило только увидеть, как очажные блики дрогнули и заискрились на готовых сорваться с ее ресниц тяжелых прозрачных каплях, – и все. Все. Затянуло. Не вырваться. Ну и слава судьбе!

А пальцы, не дожидаясь приказов цепенеющего рассудка, уже торопливо гладят вздрагивающее Лардино плечо, волосы, напряженно выгнувшуюся шею; потом спускаются ниже и непростительно долго путаются в досадных помехах казавшихся такими простыми застежек…

А потом было то, что уже однажды – всего однажды! – случилось на другом берегу Мглы. Только лучше бы в нездешней жизни вовсе не оказалось такого; или уж если иначе нельзя, то пускай бы то, первое, выпало не с Рюни, а с одуревшей от скуки и пьянства портовой девкой, которая слякотным гадким вечером гналась за одиннадцатилетним мальчишкой по имени Нор от шлюпочной верфи до самой будки квартального надзирателя. Лучше бы она догнала его тогда, и если бы теперь Ларда догадалась о том, прошлом, можно было бы рассказать ей правду… Хотя нет, вздор: она не поверила бы такому рассказу. Ей наверняка не понять, что есть места, где такое возможно. А вот о случившемся на самом деле – как это случилось и с кем – она может догадаться без всяких рассказов…

* * *

– Очаг скоро совсем потухнет, – тихонько сказала Ларда.

Леф промолчал. Он лежал, уткнувшись лицом в Лардины волосы, и не хотелось ему ни шевелиться, ни говорить, ни думать даже о вещах куда более важных, чем гаснущий очаг. Впервые за много дней парню было хорошо и спокойно, только он уже привык, что хорошее не бывает надолго. Так и случилось.

– Помнишь, как мы с тобой чуть не подрались из-за купания? – снова заговорила Ларда. – Сперва чуть не подрались, а потом весь день там просидели – помнишь? Мама после все допытывалась, не случилось ли чего нехорошего. Допытывалась и стращала: не мечтай, говорит, что тебе это с рук сойдет без позора; это, говорит, редко с рук сходит, когда первый раз. Очень она опасалась, что у меня на празднике выбора брюхо будет торчать дальше груди… И Гуфа тоже говорит, что от первого раза почти всегда получаются дети. Как думаешь, правда?

Леф буркнул что-то невразумительное. Дети так дети. Он-то Ларду и с брюхом не оттолкнет – это, конечно, если им можно будет показаться на празднике и если они до праздника доживут.

Да и не в празднике дело.

Ларда уже без всякого праздника выбрала, этой вот ночью. И Леф тоже выбрал – по крайней мере, так ему казалось. А Торкова дочка продолжала что-то говорить – негромко, спокойно – и убаюканный этим спокойствием парень поначалу не очень-то прислушивался к ее словам. Зря.

– Хорошо, если это правда. Даже наверняка правда – с чего бы Гуфа стала мне врать? Так что можешь спокойно возвращаться к своей Рюни.

Лефу будто ледяной воды на спину плеснули. Он вскинул голову, оторопело уставился в Лардино лицо. Лицо было под стать голосу – безмятежное такое, вроде бы даже сонное. Очень спокойное лицо, вот только глаза мокрые да губы дрожат.

– Я ведь понимаю, – говорила Ларда, – ты решил меня пожалеть и остаться. А мне так не надо, когда из жалости. Я сама кого хочешь могу пожалеть, понял? Вот теперь у меня ребенок будет, твой ребенок, – чего мне еще?

Леф открыл было рот, но девчонка вдруг повернулась к нему и зашипела яростно:

– Молчи! Не смей врать! Думаешь, я как Истовые – все пропадите, лишь бы мне хорошо?! Если не уйдешь, я родителю скажу, и Гуфе, и всем, что ты меня силой взял, понял? Тебе все равно здесь никакой жизни не станет! Вот прямо сейчас изобью себя камнем и стану кричать!

Ларда поднялась на колени. Обалдело глядя на нее снизу вверх, Леф видел, как девчонка, до крови кусая губы, озирается в поисках чего-нибудь поувесистее. Вот, значит, какую помощь она выдумала. Да что ж ты лежишь бревном, ты, вышибала Журчащие Струны, дурак, шваль припортовая, останови же ее!

Как? Рассказать о Крело, о том, что этот Задумчивый Краб куда нужнее Рюни, чем однорукий умелец песнесложения и кабацкого мордобоя? Вот здорово получится: все равно той я без надобности, так что могу и с тобой остаться. На худой, стало быть, конец. Такие утешения не лучше плевка в лицо. Да и не поверит – она не глупей тебя; в этаких делах она во сто крат умнее тебя и сразу раскусит вранье! Хоть самому-то себе перестань лючок занавешивать, будто сумел вытрясти из души слова адмиральского деда о том, что Рюни вовсе еще для тебя не потеряна. Ведь веришь ты этим словам, ведь только на них ты и надеешься, и если даже Рюни все-таки суждена не тебе, а твоему былому соседу по Школьной келье, то достанется она ему не просто, ох до чего не просто! А Ларду сейчас может остановить только одно: поклянись, что уйдешь. Видишь, как просто? Всего-навсего несколько раз шевельнуть языком, и готово дело. Только еще надо суметь заставить этот самый язык шевельнуться. Суметь сказать – в лицо, не отворачиваясь и не пряча глаза, – что все-таки выбираешь другую…

После случившегося несколько мгновений назад. После того, как она решилась не удерживать, а оттолкнуть. Любой ценой. Что она оставляет себе, что? Ребенка, который ее опозорит? Да и чушь это, что первый раз никогда не проходит впустую. И очень даже может получиться так, что Ларда сейчас действительно ославит себя ради твоего счастья, а ей за это даже ребенка не достанется! Причем наверняка она все понимает не хуже, чем ты, но наверняка же и сделает как пригрозила. Ну, скажи ей, что уходишь к другой, скажи! Молчишь? А эта другая, между прочим, за тобой в Прорву ходила… Что же делать, что, что?! Проклинать судьбу и свою раздвоенную душу? Молиться кому угодно – хоть утонувшему во Мгле древнему идолу, хоть адским бесам, хоть длиннозубым людоедским божкам – чтобы избавили от пытки необходимостью выбора, чтобы решили твою судьбу за тебя? А пока ты будешь молиться невесть кому, твою судьбу решит Ларда – ценой собственного позора.

Тем временем девчонка разглядела-таки в скудном свете гаснущего очага брошенный неподалеку Лефов железный бивень для увечной руки. Чтобы схватить увиденное, Ларде пришлось перегнуться через Лефа, на миг прижавшись левой грудью к его плечу. И даже этого краткого прикосновения хватило парню, чтобы почувствовать там, за тугой горячей округлостью, бешеные удары Лардиного сердца. Почувствовать и очнуться.

Он успел схватить девчонку за руку. Рванулась – не выпустил; попробовала драться свободной рукой – скорчился, пряча лицо, но все же не выпустил.

– Ты погоди, ты послушай! Я же не могу сейчас, когда Истовые всем смерти хотят! Как же я вас брошу? Вот справимся с серыми, и сразу уйду. Хорошо?

Леф почувствовал, как обмякает Лардина рука, и осторожно разжал пальцы. Несколько мгновений девчонка сосредоточенно думала. Потом сказала:

– Клянись. Моей жизнью и вот им, – она осторожно прикоснулась к своему животу.

К счастью, Леф догадался о смысле этого прикосновения прежде, чем успел послушно ляпнуть что-нибудь вроде «клянусь твоей жизнью и животом».

– Вами обоими клянусь, что уйду, – сказал он, помедлив. – Довольна?

Ларда молча положила на пол железный бивень, поднялась, пошла к очагу. Устало привалившись к стене, Леф следил, как она возится там, подкладывая дрова и горючие камни, как играют на ее коже крепнущие теплые блики… Ему вдруг пришло в голову, что раз память проснулась сама, то ходьба через серый туман больше не причинит ему никакого ущерба и, значит, можно не выбирать. Можно бывать там и бывать тут – дней, скажем, двадцать с Рюни, потом с Лардой, потом опять с Рюни… Придуманное показалось ему до того гадким, что он затряс головой, замычал, словно от зубной боли. Ларда коротко оглянулась на это мычание, но ничего не спросила, только буркнула с неодобрением:

– Ты бы оделся, а то прямо срам глядеть.

– А сама-то? – вскинулся было Леф, но тут же смолк, потому что в глубинах огромного строения раздался пронзительный человеческий крик – крик смертного страха и смертной боли.

* * *

Нурд оказался совсем беспомощным. Он цеплялся за стену, слепо нащупывал ногами ступени, то и дело останавливался передохнуть, хрипло и тяжко дыша. Они и трети пути не прошли за время, которого бы столяру хватило сбегать вниз и обратно. Хон пару раз предлагал вернуться: или совсем, или чтоб хоть сменить лучину на факел, от которого гораздо больше света. Но Нурд даже слышать о возвращении не желал.

Добравшись до нижнего зальца, Нурд еще раз отдохнул, а потом они прошли десятка два шагов по проходу, которым Гуфа ходила в хранилище Древней Глины. Все было спокойно и тихо, однако Витязь вдруг велел своему приятелю погасить лучину и замереть. Так стояли они довольно долго. Столяр пару раз пытался шептать еле слышимые вопросы, но Витязь лишь досадливо стискивал пальцами его плечо (спасибо и на том, что не рот).

А потом Нурд сказал:

– Никого здесь нет.

Он произнес это чересчур громко – дал-таки волю досаде на собственную никчемность, а может быть, и на Хона, из-за неоправданных страхов которого пришлось лишний раз ее показать.

Хон высек огня, нарочито неторопливо раздул лучину. Он очень надеялся, что Нурд, поразмыслив, уже не захочет смотреть на Старца. Ну чего к нему ходить, к Старцу-то? Жрать захочет – сам позовет (да ведь и не взяли с собой ничего съедобного). А просто так смотреть на него – удовольствие, право слово, небольшое. Лучше бы сразу же пойти обратно: даже подумать страшно, как Прошлый Витязь станет спускаться по разрушенным зыбким ступеням.

Однако надежды Хона не сбылись. Доковыляв до места, откуда можно было и вверх, и вниз повернуть, Нурд вдруг оттолкнул приятеля, на плечо которого опирался при ходьбе. Оттолкнул и сказал, что дальше пойдет первым. Причем даже не посчитал нужным уточнить, что дальше – вниз, а не вверх. «А ты держись шагах в трех позади и свети как можно ниже, под ноги то есть» – вот как он сказал. Хон попытался спорить, но Витязь не стал его слушать. Он просто шагнул вперед. Пришлось умолкнуть и догонять. Спасибо, упрямец хоть меч свой тяжеленный догадался оставить возле стены (раз никого чужого здесь нет, так и оружие ни к чему, а если бы – охрани, Бездонная! – упал-таки слеповатый дурень, то запросто мог спровадить себя на Вечную Дорогу своим же клинком).

Бешеный знает, было ли суждено Витязю упасть при мече, но, избавившись от громоздкого оружия, он сумел одолеть спуск без неприятностей. То есть Хону было примерещилось, что Нурд оступился на первой же ступени – Витязь кинулся вниз до того проворно, будто не своей волей бежал, а пытался удержать равновесие. Столяр так заторопился следом, что не успел по примеру Нурда избавиться от меча и впопыхах едва не обронил лучину. Но торопился он зря – Витязю вовсе не требовалась помощь. Когда столяр, сам чудом удержавшись от падения, влетел в подземную пещеру, он едва не ткнулся лицом в спину прочно стоявшего на ногах Нурда. Тот обернулся и вдруг цепко стиснул пальцами Хонов рот, а другой рукой указал на решетку старцевой берложки: гляди!

Под решеткой был свет. Ровное желтоватое сияние, какого не дают ни лучина, ни факел. Это зарево, придавленное дырявой тенью решетки, позволило глядеть на себя лишь краткий осколок мгновения. А потом что-то негромко лязгнуло (то ли в старцевой яме, то ли еще где – не понять), и свет будто прихлопнули.

Нурд и Хон не сразу решились подойти к обиталищу Старца. А когда все-таки подошли, то ничего особенного там не увидели. Свет лучины доставал до самого дна, и довольно хорошо можно было рассмотреть сидящего под решеткой дряхлого недоумка. Запрокинутое лицо, косматая грязная борода, тусклые бессмысленные глаза. И ни тебе дымка, ни запаха гари; а слышно оттуда лишь трудное, с провизгами дыхание да журчание неиссякаемого ручейка, который выбивается из выложенной камнями стены и пропадает в широкой темной дыре под той же стеной. Единственные звуки… А каких еще звуков можно было бы ожидать? Что же до запаха гари, то из ямы разило всяческими другими запахами, способными забить что угодно. Да и Хонова лучина коптила нещадно – может быть, именно поэтому Нурд вдруг отрывисто сказал: «Погаси». Хон погасил.

Некоторое время Витязь молчал и, кажется, не двигался, а потом предложил:

– Давай отойдем немного и посидим без огня. Может, повторится?

– А что это было? – спросил Хон. Он мимо воли понижал голос, и ответ Нурда, говорившего по-обычному, показался ему чрезмерно громким.

– Откуда мне знать? – буркнул Витязь. – Сказал же: подождем. Может, вообще почудилось.

«Что-то многовато здесь стало чудиться всякого-разного», – проворчал Хон, отступая от решетки вслед за вцепившимся ему в плечо Нурдом. Они отошли на полдесятка шагов, и вдруг Витязь тихонько зашептал, щекоча губами Хоново ухо:

– Стой здесь, что бы ни услыхал. Когда я отойду, заговори – вроде ты спрашиваешь, а я на тебя шикаю. И ни с места отсюда, понял?

Он выпустил плечо столяра и пропал. Миг-другой Хон пытался осознать происходящее, потом, опомнившись, сказал громко:

– Ну и долго мы так… – И тут же оборвал себя раздраженным шипением.

Вышло не слишком-то натурально (во всяком случае, так ему самому показалось), и он решил покамест ничего больше не говорить.

Никогда еще Хону не было так скверно. Хуже нет, чем стоять вот так, ничего не видя, не понимая и дожидаясь невесть чего. Ему мерещились осторожные шорохи, чье-то изо всех сил сдерживаемое и от этого еще более явственное дыхание – не свое ли? Что-то отчетливо и дробно процокало по камню возле самых его ног, и он хватанулся было за меч, но тут же сообразил: древогрыз. Потом поблизости вдруг не то упало, не то треснуло, и еще раз, и еще – это было непонятно, а потому страшно, только непонятное вдруг захлебнулось сухоньким мелким хихиканьем, и Хон сплюнул в сердцах: «Бешеному бы тебя на забаву, полоумный!»

А через миг в другой стороне послышался тягучий полувздох-полузевок, и вроде бы осело на камень что-то тяжелое, мягкое. Вот это уже явно не примерещилось, хоть и было почти на пределе возможностей человечьего слуха, и Хон взялся за рукоять меча да поплотней уперся в камень ногами, готовясь к худшему. Но плохого не вышло. С той стороны, где вздыхало, надвинулся негромкий шорох, и, словно глуша его, прозвучал ленивый, с позевыванием голос Нурда: «Зря, наверно, сидим…»

Похоже было, будто Нурд возится у самых Хоновых ног. Он чем-то шелестел, шуршал, потом злобно прошипел нечто вроде: «Погас-таки… До смерти, значит…»

Потом все стихло. Опять куда-то ушел? Хон, чуть выждав, присел на корточки и осторожно зашарил вокруг. И нашарил. За долгое воинское бытие столяр многого натрогался да навидался и теперь сразу понял, что это такое. Он торопливо встал, вытирая ладонь о панцирь, а через миг Нурд, явно предупреждая о новом своем приближении, сказал: «Зря, зря сидим, ничего не будет». На этот раз столяр догадался ответить в тон:

– А нам разве есть куда торопиться?

Витязь с ходу ткнулся губами ему в ухо, и это, пожалуй, потрясло Хона куда сильнее всех закрутившихся происшествий. Похоже, дело вовсе не в превосходстве слепого над зрячим, когда вокруг кромешная тьма. Похоже, что во тьме Нурд вовсе не слеп. Тот самый Нурд, который при свете очага не сумел углядеть под ногами изрядную лужу пролитой пищи, а при лучине едва различал ступени. Пораженный странностями Нурдова зрения, Хон не без труда принудил себя вслушиваться в торопливый шепот Витязя. Впрочем, «не без труда» длилось лишь миг-другой.

– Я еще наверху чувствовал: следит, – шептал Витязь. – И сюда за нами полез. Следил за нашим огнем. В темноте не видел, шел ощупью; на последнем спуске сильно отстал – наверное, ждал, пока отойдем и можно будет светить. Я думал, он один. Но у него под накидкой кресало, а чего зажигать – нету. И руки не пахнут копотью. Думаю, в зале возле спуска еще один – этого дожидается.

Хон зябко передернул плечами. Веселые, однако, дела… А Нурд шептал:

– Я снова уйду. А ты не спеша посчитай до пяти десятков, потом запали лучину и поднимайся в зал. Если там меня не окажется, поднимайся дальше. Ступеней через тридцать в стене впадина – аккурат человеку поместиться. Пройди мимо, потом погаси огонь, вернись да и спрячься. Ежели чужой мимо пройдет – руби. Если кто-то впотьмах красться станет – руби, не окликая. Я-то пойду не крадучись, а другие из наших не пойдут без света.

Нурд ушел. Хон досчитал, докуда было велено, и пошел следом: в левой руке лучина, в правой – меч. Зал оказался пустым, и столяру пришлось-таки подниматься к мелкой пещерке, которую Витязь назвал выемкой (больше всего она походила на устье засыпанного каменным крошевом прохода). Чувствуя себя не воином, а перепуганным древогрызом, Хон вдавился в нее спиною вперед, выставил перед собой меч и стал ждать. Мгла знает, сколько времени сожрало это ожидание. Затекла рука, знобко ныла спина, прижатая к сырому камню, а от попыток расслышать в окружающей тьме хоть что-нибудь не было никакого проку, кроме звона в ушах.

Хон так до конца и не понял, что случилось потом. Вроде бы он лишь на самый короткий миг позволил себе опустить вооруженную руку и расслабиться, но, наверное, переживания и усталость взяли свое. А когда столяр, встряхнувшись, вновь обрел способность чувствовать и понимать, у него возникла непобедимая уверенность, будто совсем рядом, прямо напротив его убежища, кто-то стоит.

– Нурд, ты? – негромко спросил Хон и тут же шарахнулся, до вспышки в глазах ударившись затылком, потому что непроглядная тьма обожгла ему лицо пронзительным воплем.

8

Рана оказалась вовсе не пустяковой. Нож серого объедка не только рассек кожу, как сгоряча показалось столяру, но и глубоко врезался в мышцы.

С немалым трудом заставив возбужденно озирающегося Хона стоять спокойно, Гуфа долго рассматривала его залитое кровью плечо – рассматривала и вздыхала все мрачней и мрачней. А Леф рассматривал нож. Плохой нож, подлый. Выгнутое дугой голубое лезвие отточено так, что, наверное, может разрубить падающий волос, только предназначено оно не для рубки. Этакое пригодно лишь для одного: неожиданным взмахом полоснуть по горлу или, скажем, под ухо – как вот этот ублюдок пытался полоснуть Хона. И если бы столяр в самый последний миг не успел отшатнуться, быть бы вовсе худому.

Впрочем, кажется, и так хорошего мало… Левая Хонова рука висит, будто кости из нее выдернули; Гуфа хмурится, зубами скрипит… Да, подлый ножик. Ни тебе зазубринки, ни щербинки на лезвии; выгиб плавный, изящный – безделка, блестяшка бабья. Долго и трудно зарастают раны, нанесенные такими безделками, а вроде бы уже зарубцевавшись, в любой миг готовы открыться вновь.

На Нурда было жалко смотреть. Войдя и швырнув на пол бесчувственного послушника, он так больше и не двинулся с места, не присел даже. Стоял ссутулясь, глядя под ноги, и только время от времени постанывал сквозь зубы. Гуфа сперва вообразила, будто и он поранен, но дело было не в этом.

Нурд считал себя виновным в том, что случилось с Хоном. Это Витязь-то, который нынче столько сумел сделать и для Хона, и для остальных!

После того как стих долетевший из глубины Обители вопль, Ларде и Лефу потребовалось всего несколько мгновений, чтобы кое-как одеться, запалить от очага факел, похватать оружие (или хоть то, что могло бы за него сойти) и выскочить из зала.

Возле ступеней, уводящих в нижние этажи, они едва не сбили с ног Торка. Пререкания, кому из троих бежать на подмогу Нурду и Хону, тоже отняли вовсе не много времени. С Торком в этаких делах пререкаться трудно. Рявкнул на Лефа, Ларду вразумил увесистым подзатыльником – вот и весь спор. Это уж потом, воротившись, объяснил, что Лефу с его однорукостью пришлось бы или факел в зубах держать, или меч бросить; что Ларду при ее взбалмошности отпускать в одиночку никак нельзя; что на трех женщин мало одного охранника, если две из них до смерти перепуганы и в любой миг могут выкинуть непоправимую глупость.

Как ни быстро управился Торк с норовистыми чадами, как ни торопился он вниз, прыгая через ступени, а все же помочь никому не успел. На полдороге ему встретился Нурд. Он шел впотьмах, и на границе светлого пятна от Торкова факела показался охотнику жутким неведомым чудищем. И неудивительно: если человек тащит сразу двоих – одного на плечах, а другого волоком, – то в полутьме его можно принять за что угодно, кроме человека. И если бы тот, кого Нурд нес на плечах, не бранился Хоновым голосом (пусти, дескать, не таково мое увечье, чтоб чужими ногами идти), то ослепленный факельным заревом Нурд мог схлопотать от Торка хороший удар наотмашь.

Вот после их встречи начались заминки. Сперва Витязь и уже сообразивший, что к чему, Хон вынуждены были растолковывать охотнику, отчего факел Нурду не нужен и даже больше чем не нужен. Потом пришлось уговаривать Хона, чтоб не отбивался от Торковой помощи. Езду на плечах Витязя столяр еще мог стерпеть без особого урона для собственной гордости – Витязь он Витязь и есть, но когда то же самое попытался предложить своему приятелю и соседу охотник, Хон заартачился. В конце концов столяр все-таки признал Торка годным в качестве ходячего костыля, и они двинулись вверх. Нурд со своей бесчувственной добычей шел за ними на изрядном расстоянии, чтоб не мешал свет. А потом случилась еще одна задержка – не самая длинная, но самая шумная, когда задолго до окончания подъема Торк и Хон встретили со всех ног несущуюся вниз Ларду. До самого зала Торк, сопя под тяжестью не без труда идущего Хона, продолжал громко рассказывать своей дочке, что, как и чем он ей разукрасит за непослушание. Эта не вполне обычная для охотника громогласная многословность загодя уведомила Лефа и женщин: идут свои, причем идут без опаски, и очень уж плохого ни с кем из них вроде бы не случилось (иначе Торк вряд ли прямо на ходу занимался бы воспитанием своего чада).

А вот теперь получается, что очень плохое все-таки приключилось. Не самое, конечно, плохое – мог ведь столяр и не успеть отшатнуться, – но двое одноруких многовато для одного двора. Это Леф так подумал: «для одного двора». Значит, сам того не сознавая, уже успел выбрать? Говорят же, будто нечаянно вырвавшееся словечко всегда правдиво… Только мало ли, что говорят.

Больше всего парня ошарашило поведение Рахи. Она не закричала, не заплакала при виде облитого кровью Хона, а сделалась как-то не по-знакомому деловита и сноровиста. Мыца, кстати, тоже – Лардина родительница лишь коротенький миг потратила, чтобы убедиться, невредим ли Торк, и тут же кинулась помогать Рахе. Не дожидаясь приказов хмурой ведуньи, они вздули огонь в очаге, засунули в самое пламя огромный горшок с водой и принялись растирать да толочь какие-то снадобья. Единственный крик, который они себе позволили (обе разом одно и то же), – это чтоб Ларда не торчала шестом, а скорее готовила ложе, да помягче, да поближе к свету. Наверное, обе женщины в прежние времена успели во всяких видах навидаться своих мужей – ведь те не родились лучшими воинами крайних земель.

А Гуфа все маялась. И за лечение не спешила браться, и даже не отпускала раненого прилечь, хоть тот уже еле стоял. В конце концов Торк бочком придвинулся к старухе, спросил – тихонько так, с оглядкой на занятую вблизи очага Раху:

– Лечить-то будешь его? Нельзя тебе его не лечить: ежели по-обычному, без твоей хворостины, рука усохнет. Не думай, я в ранах хорошо понимаю, – и самого, бывало, и сам тоже…

– Понимает он! – Гуфа не говорила – шипела сквозь зубы. – Без хворостинки… Чего ты от моей хворостинки хочешь, ты, пониматель? Чтоб у него вместо руки скотья нога выперла – ты этого хочешь?! Как я его такой хворостинкой буду лечить? Лефа вон подлечила, Нурда – хватит с меня такого лечения!

И тут вдруг подал голос Нурд:

– А ты его не новой хворостинкой лечи. Ты его той лечи, которая тебе от покойной родительницы осталась.

Он поднял голову, неторопливо оглядел повернутые к нему изумленные лица, усмехнулся:

– Ты, старая, сама не знаешь, что натворила с моими глазами. Я теперь вроде слепого только при плохом свете. Вообще без света вижу куда лучше, чем видел прежде и, наверное, днем, при солнышке, видеть буду – пока что не случилось попробовать. Вот обычные цвета я вправду перестал различать, ну и бешеный с ними. Зато другое различаю, странное: вокруг каждого человека вроде сияния какого-то и вокруг прочих тварей (древогрызов, к примеру) тоже, только мутное и серое. А из вещей такое только вокруг новой твоей хворостинки (тоже мутноватое, серое), и вокруг этого вот… – Он подступил к Рахе и осторожно вынул из ее рук нездешнюю дубинку, которую бабы уже прочно приспособили для стряпных надобностей. – У нее сияние яркое, голубое – как у большинства людей. Вот я и подумал: а не снабдила ли твоя родительница эту диковину ведовской силой? Про запас, на случай потери своей хворостинки?

С проворством, немыслимым для ее лет да всегдашней повадки, Гуфа очутилась подле Витязя и выхватила у него дубинку. Несколько мгновений она лихорадочно озиралась, будто искала что-то; потом прыгнула к очагу. Визгливо выкрикнув неразборчивую скороговорку, старуха тронула дубинкой еще не вскипевший горшок, и тот вдруг заклокотал, забурлил, выплюнул облако пара пополам со жгучими брызгами.

На какой-то миг ведунья будто окаменела. А потом она шагнула обратно, к Витязю, уткнулась головой в его грудь и не то засмеялась, не то заплакала… Впрочем, слабость ее была недолгой.

– Ну-ка, Торк, веди сюда своего дружка! – Старухин голос зазвенел медным бубенчиком и внезапно сорвался на смешной писк. – Повезло ему, слышите? Очень повезло нынче ему и всем нам!

Пока охотник, Ларда и Леф торопливо укладывали раненого, старуха ни с того ни с сего спросила ухмыляющегося Витязя:

– Ты сказал: «Как у большинства людей». А что, сияние не у всех одинаково?

Ухмылка медленно сползла с Нурдовых губ:

– Не у всех. У послушников, у Хона с Торком, у их женщин, у Ларды – голубое. А вот у Лефа желтое. И… – он отвернулся, вздохнул, – и у Старца тоже желтое.

Леф чуть не выпустил из мгновенно взмокших пальцев руку своего названого родителя. Бес знает, что за сияние умеет теперь видеть Нурд, но если это самое сияние у пришедшего с другой стороны Прорвы парня цветом своим отлично от сияния здешних братьев-людей… Получается, что он все-таки не такой, как здешние? Получается, что напрасны были надежды высокоученого эрц-капитана и старой ведуньи? Здесь и там люди неодинаковы, а значит, по обе стороны проклятого Тумана Мир не один и тот же? Но Старец… Или он тоже родился в Арсде?

А Нурд продолжал:

– И еще ты, старая… У тебя сияние вовсе третье – зеленое. Помнишь Кроха-красильщика? Позапрошлой весной он красил мне накидку в зеленый цвет, и для этого смешивал желтую охру с голубой глиной.

* * *

Хон наконец заснул. Вроде бы всего только мгновение назад хорохорился, порывался то рассказывать, как все было с послушниками, то расспрашивать Лефа, что там, за Мглой… И вот заснул-таки, не успев слова договорить. Ну и ладно – ему сейчас сон кстати.

Окончив возню с раненым столяром, Гуфа взялась за послушника. Торк, правда, ворчал, что серого объедка не лечить, а пристукнуть бы, но когда старуха велела помочь, не ослушался.

– Ты думаешь, пристукнуть его – сложное дело? – бормотала Гуфа, обтирая кровь с рассеченного послушнического темени. – Пристукнуть – дело вовсе даже простое. Простое, но глупое. Дохлый он нам без надобности, а живьем, глядишь, еще и послужит…

Долгое занятие выдумала себе старуха. Даже при ее вновь обретенной ведовской силе очень непросто оказалось уберечь серого от Вечной Дороги. Хоть и досталось ему не лезвием, а обушком крутанувшегося в Хоновой ладони клинка, но досталось крепко – от души и на полный мах. Промедли Гуфа с лечением до рассвета – околел бы, так и не придя в сознание. Но Гуфа успела вовремя.

А вот тратить свое умение на переломанную ногу послушника ведунья не стала. Вправила только и велела бабам выискать какую-нибудь палку да привязать ее к перелому. «Пускай, – сказала, – полежит солнышек с двадцать: и ему на пользу, и нам спокойно».

К концу лечения послушник очнулся. Это заметили все, потому что он принялся барахтаться и орать дурным голосом – видать, Раха с Мыцей не шибко осторожничали с его переломом. Впрочем, буйствовал серый недолго. Стоило только Гуфе склониться к его лицу, как вопли стихли и дерганья прекратились. Леф было решил, будто это старуха угомонила послушника ведовским наговором, но ведовство оказалось здесь ни при чем. Вернее сказать так: ни при чем оказалось старухино ведовство. Увидав так близко от себя Гуфу, серый, похоже, опамятовал, сообразил, где он да в чьих руках, и больше ни единому звуку не позволил прорваться сквозь закушенные до крови губы. Дергаться он тоже перестал – лежал, почти не шевелясь, только норовил отворачиваться, когда кто-нибудь наклонялся к нему. Попади Леф в лапы Истовых, он бы, наверное, тоже повел себя так, а потому на душе парня шевельнулась тень уважения к раненому послушнику. Впрочем, тень эта шевелилась весьма вяло и очень недолго.

Велев Торку и Ларде придержать серого за голову, Гуфа поднесла едва ли не к самым его глазам пылающую головню. Бешеный знает, что успела разглядеть старая ведунья в сузившихся зрачках послушника, прежде чем тот зажмурился, а только губы ее искривились в мрачноватой улыбке.

– Ну конечно… – Гуфа будто сплюнула эти слова, потом бросила головню обратно в очаг и обернулась к Нурду: – Что ж случилось-то с вами? Рассказал бы.

Нурд снова ссутулился. Глядя на его обвислые плечи, на то, как он усаживался под стеной – медленно, неловко, с покряхтываниями, Леф вдруг подумал (да нет, не подумал и не осознал даже – тут правильное слово не вдруг подберешь), что Витязь-то уже в летах и что плохо дело, если он позволяет другим свои лета замечать. Прежде Нурд казался чуть ли не вдвое моложе Хона да Торка, и когда Ларда в ночь после разорения бешеными Сырой Луговины назвала его старым, все долго смеялись. Теперь бы этакое неловкое словцо ни единой улыбки не вызвало; теперь Витязь тому же Торку по меньшей мере ровесник.

А Нурд рассказывал, что случилось с ним да со столяром.

Наставив Хона, что надобно говорить да как и куда идти, Витязь прокрался в залец, из которого начинались проходы и наружу, и к Древней Глине, и долгий подъем на самый верх. Как Нурд ни осторожничал, а все же нашумел, взбираясь по ветхим остаткам ступеней (трудно не нашуметь, когда щебень течет из-под ног, будто вода). Шум этот был совсем слаб, он даже не вспугнул ссорящихся где-то поблизости древогрызов: поднимаясь, Витязь пару раз слыхал резкий короткий стрекот – так стрекочут голохвостые твари, готовясь к драке. Однако, выбравшись в залец, Нурд почти сразу понял, что дело плохо. В зальце не было никого – ни тех, которые на четырех ногах, ни двуногих, но отчетливо пахло горячим металлом и копотью. Совсем недавно там был человек. Человек с огнем. Древогрызы не стали бы выяснять отношения, если поблизости человек с огнем. Значит, был, услыхал поднятый Нурдом шум, подал условленный сигнал, не дождался ответа и понял: идет чужой. И ушел. Куда? Наружу? Может быть, и наружу…

Несколько мгновений Нурд стоял неподвижно, вслушиваясь и вглядываясь. Так ничего и не разглядев, он беззвучно скользнул к ближней стене, взял оставленный возле нее меч (голубое лезвие чуть слышно царапнуло по камню), снова замер на миг-другой. А потом решительно двинулся в проход, ведущий к Древней Глине. Сунься он тогда в потайной лаз наружу, Хон мог бы избежать ранения. Или никого бы из нынешних обитателей Первой Заимки уже не было в живых, да и самой Первой Заимки не стало – по-разному могло бы случиться.

Идти пришлось долго. Нурд начал опасаться, что не сумеет удержать в памяти количество пройденных поворотов и ответвлений, да и приметы человеческого присутствия давно перестали ощущаться. Витязь совсем уже решил поворачивать обратно, как вдруг его поразила до нелепости простая мысль: а почему он идет именно этой дорогой? Почему пропускал одни боковые ходы и сворачивал в другие, почему миновал попавшийся на дороге огромный гулкий зал (наверное, хранилище Глины)? Словно колдовство какое-то ведет его по темному нутру древнего строения. Но ведовской перстень не греется, значит, либо колдовство тут ни при чем, либо не злое оно, колдовство это?

И вдруг он почувствовал слабые отголоски все того же запаха – запаха копоти и горячего металла.

Проход резко изломился. Но еще прежде, чем осторожно выглянуть из-за поворота, Нурд почти безошибочно угадал, что ему придется увидеть. Первым бросившимся в глаза предметом был дырчатый медный горшочек, стоящий на полу посреди прохода. На дне горшка бился крохотный язычок пламени – такой крохотный, что свет его не помешал Витязю разглядеть вход в камору, плотно забитую кожаными тюками, черную дорожку, тянущуюся от тюков почти к самому огоньку, и неподвижно сидящего человека в сером. По напряженности этого человека, по его позе чувствовалось: при малейшем шуме он без размышлений толкнет свой непривычного вида светильник туда, на рассыпанную по полу черную пыль. И что тогда? Это тоже было понятно – Витязь хорошо помнил вид проклятого песка, которым снаряжалась плюющаяся дымом и пламенем труба.

Медлить было опасно; пытаться хватать серого живьем – еще опаснее. Отступив на пару шагов, Нурд высмотрел под ногами каменный обломок поувесистей, стиснул его в руке и снова придвинулся к повороту. Длинный бесшумный вдох, плавный размах…

В последний миг сидящий успел обернуться (видать, и среди послушников попадаются годные не только к жратве да вилянию языком), и камень вместо виска угодил ему в лоб. Но размышлять, к добру ли так получилось, серому придется уже на Вечной Дороге – это, конечно, если кто-нибудь решит тратить время на заботы о дохлом послушнике Мглы.

А ведь может быть, сам Нурд и не погнушается допустить к Вечной Дороге воина, который даже самый последний отблеск жизни хотел отдать доверенному делу (хоть и было это самое дело гнуснейшей гнусностью). Уже валясь с раздробленным черепом, серый норовил пинком опрокинуть светильник. Но метнувшийся вслед за камнем Нурд успел кончиком меча достать медную берложку такого крохотного и такого опасного огонька. Достать и отшвырнуть как можно дальше от смертных судорог послушника и от злого песка.

Удар Витязя загасил светильник. В наступившей тьме жалобное дребезжание меди о каменные неровности щербатого пола вдруг слилось с пронзительным дальним воплем – тем самым, который слыхали и оставшиеся наверху.

Нурд не знал, что приключилось с Хоном. Когда Витязь подоспел к нему, тот уже управился сам. На торопливые Нурдовы расспросы столяр не отвечал, он только нехорошо ругал серых и плевался. Да и расспрашивать было некогда: до бесед ли, если человек весь в крови?! Нурд замолчал. Гуфа покосилась на мирно сопящего Хона и снова придвинулась к послушнику.

– А вот он нам сейчас расскажет и про Хонову рану, и про свои две, – процедила старуха.

Витязь скривился, замотал головой:

– Своей волей он язык не раскупорит. Похоже, старая, Истовые все-таки выискали среди своих бестолочей троих настоящих воинов.

– Думаешь, он воин? – Старухины губы изогнула ехидная ухмылка. – Зря, вовсе неправильно думаешь. А вот другое слово ты правильно сказал: бестолочь. Бестолочь он, Нурд, причем самая бестолковая. Псина натасканная, жертвенная скотина – вот он кто. Гляди!

Гуфа резко взмахнула чудодейственной дубинкой, словно собиралась ударить послушника в лицо, – тот не вздрогнул, даже глаза не прикрыл. Впрочем, дубинка лишь едва дотронулась до его щеки, и одновременно с этим касанием старая ведунья заговорила:

Заклятие злой Воли чужой Владело тобой, Давило петлей, Тянуло уздой — Долой! Стань сам собой!

Снова и снова касалась ведовская дубинка лба, губ, груди серого, будто отбивая на нем такт Гуфиного бормотания. Леф видел, как ежится послушник, как старухины глаза наливаются синим холодным светом…

Последнее из Гуфиных слов, неожиданно выкрикнутое в полный голос, почти заглушил пронзительный сиплый взвизг. Визжал послушник. От этого визга у Лефа взмокла спина; Ларда поперхнулась недевчоночьим словечком – не со зла, с перепугу. А Гуфа, криво усмехаясь, оглядела мрачного Витязя, растерянно помаргивающего Торка, отпрянувших от нее и от серого Раху и Мыцу; Хона, который беспокойно заерзал, задышал прерывисто, но не проснулся… Она ничего не сказала, да слова и не требовались.

Серый успокоился на удивление быстро. Должно быть, его протрезвила мучительная боль, причиняемая дерганьем да воплями; или сообразил наконец, что не лечат того, кого замыслили убивать. Да и напугался-то он не столько возможности новых бед, сколько того, чего едва не натворило с ним его же собственными руками хитрое заклятие Истовых.

Он все помнил, он охотно и торопливо пересказывал наставления серых мудрецов – давясь словами, всхлипывая, растирая слезы по не отмытым от крови щекам. Нет, раненый послушник вовсе не заискивал перед теми, в чьих руках оказался. Он мстил. Единственным доступным ему способом мстил Истовым, пославшим его убивать самого себя.

В общем-то, Нурд оказался прав: Истовые выбрали для исполнения задуманной ими гнусности отнюдь не первых попавшихся братьев-послушников. Этот вот оказался пастухом жертвенного стада с какой-то из горных заимок. В горах немало тварей, лакомых до скотьего мяса, а потому пастухам (хоть общинным, хоть носящим серое – разница невелика) поневоле приходится уметь читать следы и с оружием управляться половчей многих прочих. Кем были прежде двое других, раненый не знал, однако же не сомневался, что и они имели кое-какие охотничьи навыки. И все-таки эта троица не была настолько умелой, чтобы Истовые решились поручить ей вырезать нынешних обитателей Первой Заимки. Не зная точно, на что нынче способны Гуфа и Нурд, да еще после возвращения Лефа и Торковой дочки-охотницы… Слишком велик был риск неудачи, которая лишь выдала бы замыслы серых мудрецов.

Послушник даже не догадывался, кто и как затаскивал в обитель гремучее зелье. Ему и двоим другим объяснили, где оно сложено (кстати, ни одному из них не пришло в голову удивиться, до чего легко отыскалась в путанице никогда прежде не виданных переходов описанная Истовыми дорога к набитой зельем каморе). Истовые велели следить за поселившимися в Первой Заимке людьми – в особенности за Гуфой: не шарит ли старуха в хранилище Древней Глины, а если шарит, то довольна ли находками (похоже, бывшие хозяева Обители не шибко были уверены, что в хранилище не осталось ничего путного). Еще велели ждать прихода гонца, который скажет, когда надо поджигать зелье. И еще велели Истовые: если поймете, что те, которые поселились в Обители, заметили вас либо могут найти зелье в каморе, – поджигайте немедленно; для этого один из вас должен безотлучно сидеть возле поджигательной присыпки и иметь под рукой неугасимый огонь. Только теперь до раненого послушника дошло, почему никто из них не придумал засомневаться: поджечь-то присыпку труд невелик, а что же после этого станется с поджигателями?

И все-таки страх смерти оказался очень живуч. Неосознаваемый, подспудный, он продолжал трепыхаться где-то на самом дне изувеченного колдовством рассудка, будто недодавленный осевшим валуном землеед.

Они бы должны были поджечь зелье, когда чуть не натолкнулись в узком проходе на столяра и поняли, что тот заподозрил неладное; и уж тем более после того, как Хон возвращался к подозрительному месту крадучись и при оружии. Но они убедили друг друга и каждый себя, что под обломками строения обязательно следует погубить всех нынешних его обитателей. Всех до единого. Значит, нужно дождаться возвращения Гуфы и тех, кто ушел с нею. Когда же уходившие вернулись, послушники решили выждать еще немного, а потом охотно поверили Нурдовому «никого здесь нет». Но следить за врагами Истовых они не перестали. Этот, единственный уцелевший, действительно остался в нижнем зальце, а другой без света полез в Старцеву пещеру подсматривать за ушедшими туда Хоном и Нурдом.

Расслышав, что кто-то крадучись поднимается обратно, оставшийся в зальце серый взвизгнул по-древогрызьи, как было условлено со своими. Ответа он не дождался и, поняв, что идет чужой, бросился прятаться. В тот миг ближе всего оказалось устье ведущего наружу лаза, а времени на раздумья и выбор уже не оставалось. Как ни спешил серый, он все-таки успел вспомнить о Хоновой следоделательной уловке и перескочить через опасное место. А вот со светильником послушник напортил.

Светильник был хитрый: его можно было притушить и сделать совсем незаметным, не убивая огня. Но серый впопыхах не стал возиться с бронзовыми колпачками да воротками, он просто дунул изо всех сил. Непоправимость сделанной глупости он осознал, уже спрятавшись за изгибом подземного лаза: кресало-то осталось у его собрата, ушедшего вслед за Хоном и Нурдом!

Между тем в зальце вроде бы так никто и не появился. Серый не заметил ни малейшего проблеска света, однако же сумел расслышать тихий, но отчетливый лязг – будто железом задели камень. Посланец Истовых маялся в кромешной тьме, безуспешно пытаясь понять, что происходит и что следует делать ему, как вдруг темный провал спуска к обиталищу Старца набух трепетным заревом лучины.

Серый пастух сумел догадаться, что взобравшийся в залец Хон не имел отношения к недавним звукам. А еще послушник догадался, что его собрат мог угодить в ловушку и что перед Хоном из пещеры мог тайком выбраться Нурд. Поразмыслив, серый решил красться за Хоном, попытаться понять, не изображает ли тот приманку (может, Витязь, таясь во тьме, будет следить за своим другом?), и, если все сложится хорошо, – убить столяра и завладеть его огнем.

Зачем?

Это сложный вопрос. Послушник не думал, что станет делать потом. Просто он до ледяного пота испугался непробиваемой темноты, с которой ему грозило остаться один на один.

Едва послушник успел одолеть несколько ступеней, как Хонова лучина, мерцавшая уже на изрядной высоте, вдруг пропала. От неожиданности серый надолго замер; потом осторожно поднялся к тому месту, где, как ему показалось, исчез столяр (во тьме, да еще глядя снизу вверх, серый ошибся почти вдвое), и снова замер, пытаясь понять, что случилось. И тут прямо у него над ухом прозвучал вопрос столяра: «Нурд, ты?» Послушник дико завопил (этот-то вопль и разнесся по всему строению), шарахнулся и, не удержавшись на ступенях, упал с высоты почти трех человечьих ростов. Ему повезло отделаться всего-навсего переломом ноги. Боль отрезвила его, да и Хон сглупил; снова зажег лучину и спустился к упавшему. Он не очень спешил, и серый успел понять: столяр один, а его вопрос из темноты означал вовсе не любезность по отношению к Витязю (не желаешь ли, дескать, сам развалить голову подставившемуся дурню?).

Пастух жертвенной скотины прекрасно умел прикидываться мертвым; когда-то он уберегся так даже от хищного – брезгливая тварь предпочла гоняться за обезумевшими круглорогами. А теперь это умение и неверный свет коптящей лучины сумели обмануть Хона. Нагнувшийся к мнимому мертвецу столяр получил удар ножом, после чего этот самый мнимый мертвец едва не сделался настоящим.

…Послушник умолк, и несколько мгновений в зале слышались только потрескивание очага да храп Хона.

Потом Нурд сказал:

– Дурень ты. Тебе бы не Хона скрадывать, а просто-напросто крикнуть, чтобы услыхал тот, возле каморки. И все бы случилось по-вашему.

Серый промолчал. То есть, может, он и собрался бы ответить, но раньше него разлепил губы Торк.

– Сам ты, Нурд, это… не шибко умен… извиняй, конечно, – выговорил охотник. – «Крикнуть»… «По-вашему»… Да он наверняка и думать забыл, для чего их сюда наладили. А ты забыл, с кем имеешь дело. Послушничью трусость не перешибешь никаким заклятием – вот тебе и все пояснения!

Витязь только плечами пожал, зато Гуфа вдруг напустилась на охотника чуть ли не со злобой:

– Еще один пояснитель выискался на мое темечко! У тебя голова-то для чего к шее прилеплена, Торк? Хлебать да болтать – только для этого у тебя голова? Ах, не только… Ну так это еще хуже, потому что либо испортилась она, либо ты разучился ею пользоваться. А ты, Ларда, не сверкай глазами, мала еще сверкать на меня! Нечего зыркать, говорю, и родителя твоего защищать нечего! Телегу впереди вьючного переть – и то лучше, чем язык впереди ума, как вот он. И еще других смеет ругать глупыми!

Гуфа замолчала, потупилась, сердито сопя. Торк выждал немного, потом спросил на всякий случай:

– Все сказала или дух переводишь?

Ведунья дернула плечами, словно бы у нее по спине пробежалась какая-то пакость.

– Ты прости, Торк, ежели не так что сказала, но я тебе опять повторю: прежде чем языком махать, надобно думать.

– И чего же я недодумал?

Гуфа со свистом втянула воздух сквозь остатки зубов. Леф решил, что она снова хочет ругаться, но старуха заговорила на удивление спокойно:

– У тебя пальцы на руках есть? Вот и загибай их: считать будем. Первый палец – это Хон ни с того ни с сего забыл запереть Старцеву решетку. Второй палец – свет, который Нурд с Хоном видели у Старца. Нурд невесть как отыскал хранилище огненного зелья – это ты третий палец загни. Послушник наглупил, не додумался криком предупредить поджигателя (хотя чего уж тут думать, если именно так у них было условлено) – еще палец… Да ты никак сызнова спорить хочешь? – вновь повысила голос ведунья, заметив, что охотник собирается говорить. – Тебе не спорить надобно – думать! Еще, кстати, несколько пальцев загни; вот сколько осталось, столько и загибай: это будет послушническая да ваша о Старце забота. Ведь уже говорили об этом, помнишь?

Опять несколько мгновений тишины. Торк задумчиво рассматривал свои кулаки, а остальные рассматривали Торка. Потом Нурд обернулся к старухе:

– Думаешь, ведовство?

– Колдовство, – поправила Гуфа.

– Старец?

– Угу.

– Думаешь, значит, это он колдовством пытался заставить Хона не запирать решетку?

– Угу.

– А тогда почему он раньше не пробовал? – это уже Ларда ввязалась: глаза как плошки, и даже нос от любопытства дрожит. – Столько лет все сидел в яме, а тут вдруг решил на волю полезть. Нас, что ли, ждал?

– Может, и нас, – невозмутимо согласилась Гуфа. – Понял небось, что Истовые собрались губить и его вместе с нами, вот и засуетился. А может, раньше просто не умел этак-то…

– А может, Хон просто этак-то переполошился из-за виденного огня и все на свете забыл? – почти передразнило Гуфу нахальное Торково чадо.

Старуха, впрочем, будто и не заметила издевки.

– Лефов да твой отцы из тех, кто, переполошившись, делает не хуже, а лучше, – сказала она. – Ты, может, вообразила, будто я в нездешних силах меньше тебя понимаю? Так ты это зря вообразила, маленькая глупая Ларда. Вот к примеру: думаешь, я не знаю, что ты про себя бормочешь, когда идешь одна в темноту? Охранное от Смутных ты бормочешь. И кстати, бормочешь вовсе неправильно.

Ларда негодующе фыркнула, но уши ее запылали чуть ли не ярче очажных угольев.

А Гуфа продолжала:

– С Хоном Старец пытался сделать так, как и я бы пыталась, – обернуть себе на пользу его тревогу, спешку да раздражение. И вот еще что: я Хона и так и этак пытала, он клясться готов, что ведовское кольцо не грелось. Значит, Старцево колдовство было ему не во вред. И сегодня – Нурду помог, послушнику голову задурил… Может, он нам друг?

– Друг, как же! – хмуро пробурчал Торк. – Просто он не хотел, чтобы строение обвалилось на его плешь. Хоть он и Вечный, а жить-то, поди, не наскучило!

Гуфа спорить не стала. Она дотянулась дубинкой до задрожавшего послушника, нашептала что-то почти неслышное, и тот обмяк, засопел глубоко и ровно.

– Пускай поспит, – буркнула старуха.

– Пускай, – эхом откликнулся Нурд и вдруг подтолкнул локтем присевшего рядом Лефа. – А ты бы все же рассказал нам о нездешних местах. Старец-то, думаю, из-за Мглы…

Леф завздыхал, искоса поглядывая на Витязя. Не хотелось парню обижать Нурда отказом, но и к долгому разговору – тем более этакому – душа никак не лежала. Рахе и Ларде такой рассказ поперек нутра вывернется; да и Торку – из-за дочери, а может, и не только из-за нее. И Хон спит. Ему-то Лефово повествование тоже не в радость, но потом наверняка станет обижаться, что без него… Да и устали все, и ночь без сна, и…

– Долгие беседы сейчас не ко времени, – это охотник решил помочь мнущемуся Лефу. – Пока мы тут сидим да обмахиваемся языками, в Обитель могли забраться новые серые. Кому-то надобно еще раз обшарить строение и сторожить лаз наружу. И камору с зельем.

– Не думаю, чтобы Истовые прислали новых, – сказала Гуфа.

– Ну и зря не думаешь, – отрезал Торк. – Этот вон, – кивок в сторону храпящего послушника, – говорит, будто кто-то должен прийти и сказать: поджигайте.

Ведунья пожала плечами:

– Поджигать-то некому!

– А ежели тот, который придет, подожжет сам?! – Торк явно начал терять терпение. – Чего вы все будто вяленые? На Старца своего надеетесь, что ли? Нашли себе охранителя…

– И на Старца тоже, – невозмутимо отвечала Гуфа.

Торк негодующе оглянулся на Витязя, словно бы ждал от него поддержки. Но Витязь молчал. И Ларда молчала, она, оказывается, уже спала – сидя, привалившись к стене, постанывая и время от времени сильно вздрагивая всем телом, будто усталый щенок. Раха с Мыцей устроились уютнее – на ворохе старых шкур, сваленных между стеной и очагом.

Торк прихлопнул себя ладонями по коленям и поднялся.

– Пойду наверх, гляну, что там, – сказал он. – Небось, день уже. А потом спущусь в самый низ и буду сторожить лаз – если еще не поздно.

– Не поздно, – успокоила его Гуфа, но охотник только оскалился в ответ и торопливо ушел.

Старуха проводила его насмешливым взглядом, потом повернулась к Нурду:

– Зря он, уж ты растолкуй ему. Если чужой объявится, я его сразу почую. Теперь-то, при тростинке… то есть дубинке…

– Дубинка дубинкой, а сторожить лаз тоже не лишнее, – сказал Нурд. – Даже если почуешь ты пришлого, то пока мы отсюда вниз добежим, он успеет натворить чего только захочет.

Гуфа, похоже, была другого мнения, однако спорить не стала. А Нурд, помолчав, вздохнул:

– Вот если б нам суметь как-нибудь испортить проклятое зелье…

Леф наконец решился разлепить губы.

– Порох боится воды, – сказал он.

– Что боится? – обернулся Нурд.

– Ну, зелье это.

Несколько мгновений Витязь раздумывал, потом с сожалением покачал головой:

– Не выйдет. Воды там поблизости нет, да и упрятано зелье хорошо – в кожаные мешки.

– Не выйдет, говоришь? – прищурилась Гуфа. – Ты, Нурд, зря это сказал, не подумавши. Раз воды боится, значит, поддастся водяному заклятию. И пускай тогда поджигают…

Старуха встала, потянулась до хруста, заговорила опять:

– Давайте так: сейчас Торк воротится и, ежели, конечно, не передумал, – пускай впрямь идет вниз, следить. А мы малость поспим и тоже пойдем: ты, Нурд, да я, да, может, Леф еще с нами. Я наложу заклятие на камору с зельем и на лаз – непроходимость для злых…

– У тебя на землянку было наложено против злых, – сказал Нурд. – Сильно помогло? Ведовство ведовством, а лаз будем сторожить по очереди. Я, Торк и Леф. И Ларда – не потому, что она нужна для этого дела, а потому, что не получится ее отогнать.

Гуфа хихикнула – наверное, представила себе попытку не допустить Ларду к охране лаза.

– А что до заклятий… – Нурд тоже встал и подошел к Гуфе. – Ты теперь можешь сделать мне глаза такими, как раньше?

– Могу.

– Только знаешь, ты мне один глаз сделай как раньше, а второй пусть остается теперешним. Ну что, Леф…

Он, наверное, хотел предложить Лефу поспать, но не успел. В зал вошел Торк, и по его лицу сразу стало понятно: что-то случилось. Будто не замечая вопросительных взглядов, охотник направился к корчаге, зачерпнул пригоршней, напился и растер по лицу остатки. Потом уселся возле очага и принялся кидать на тлеющие угли всякий горючий мусор. Некоторое время Витязь, Гуфа и Леф озадаченно поглядывали то на него, то друг на друга. Наконец Нурд не выдержал:

– Ну?

– Исчадие, – сказал Торк и опять замолчал.

– Ну, – снова подстегнул его Витязь.

– Исчадие, говорю, пробежало. – Охотник опять примолк, потом уточнил:

– Внизу.

– Понимаю, что не по кровле. – Нурд уже еле сдерживался.

– Странное, говорю, исчадие пробежало. – Торк бросил на угли кусок корья и внимательно следил, как оно корчится, разгораясь. – Мелкое, из нестрашных, а на хвосте – тарахтелка с искрами.

– Что?!

– Тарахтелка с искрами – глухой, что ли? Шар такой, вроде ореха с два твоих кулака. Трещит и плюется огнем.

И опять молчанка. Лишь после третьего «ну!» Торк соблаговолил вновь зашевелить языком:

– Оно побежало дальше, туда, где послушники затеяли строить. Там почти никого не было – двое-трое, да и те еле шевелились. А когда это, с тарахтелкой, выскочило – так и порскнули. Хуже, чем от бешеного, право слово. А когда оно пробегало мимо Обители… Вот аккурат возле выхода из подземного лаза…

Ясно было, что Торк сейчас сызнова замолчит, и Нурд заранее сунулся со своим «ну!». Охотник разозлился.

– Что я тебе, вьючное?! – вскинулся он. – Занукал, как на скотину! Хвост у него оторвался, вот тебе и все ну!

– Как оторвался?!

– Да так! Сходи сам погляди – сейчас день уже, хорошо видать аж до ущельной узости. Оторвался, говорю, хвост, и все тут. Полежал, цветными огнями попыхкал, а потом раскололся на манер ореха. Так и лежит. А исчадие без него убежало в ущелье.

– Опять, значит… – вырвалось у Лефа. Видя обращенные к нему выжидательные взгляды, парень объяснил:

– Вечером такое распугало послушнических работников. Мы с родителем видели. Только у того от хвоста не отрывалось.

Если бы Хон и Раха не спали, их бы порадовало Лефово «мы с родителем» – очень уж легко и естественно сорвались эти слова с губ задумавшегося парня. И Ларда бы тоже наверняка порадовалась таким словам. А вот сам Леф даже не заметил сказанного, и Нурд со старухой – тоже.

– Я, когда ночью ходила на кровлю, тоже слыхала треск, будто от проклятого зелья, – сказала Гуфа. – И разноцветные огни видела. Но что это было – разве ж во тьме углядишь? Вовсе ничего нельзя было углядеть.

Она осеклась, потому что вскочивший на ноги Леф нетерпеливо тронул ее за плечо:

– Ты мне дай того снадобья, что против песьего нюха. Сейчас дай.

Старуха растерянно заморгала:

– Дать-то труд небольшой, только зачем?

– Надо. – Леф для убедительности пристукнул себя в грудь кулаком. – Очень мне надо штуку эту достать, которая от хвоста оторвалась.

– Ну так что ж? – пожала плечами ведунья.

– Дотемна ждать нельзя. Серые тоже небось не слепые – а вдруг отважатся завладеть? Ничего, как-нибудь проскользну. А даже если заметят, не беда. Они про лаз и так знают.

– Вот и я о том же, – хмыкнула Гуфа. – Снадобье-то тебе зачем? Вовсе незачем тебе след от песьего нюха прятать…

Леф растерянно заскреб затылок. И верно ведь – теперь вовсе незачем прятать след. Не сообразил, Витязь? Вот потому-то Витязем и зовут не тебя, а Нурда – у него небось руки и язык не успевают обгонять ум.

9

Снова постылый розовый туман застит даль, виснет прядями на изглоданных временем сучьях древесных трупов. Четвертый поход сквозь Мглу. Четвертый, и не последний. Сколько раз еще придется миновать это гиблое место? Дважды? Однажды? Никто этого тебе не предскажет, никто. И ты сам покамест не можешь этого знать.

За спиной негромкое бормотание. Это Гуфа. Едва успев забрести в туманное озеро Бездонной, старуха принялась вполголоса рассказывать себе самой об известных ей людях и их делах, о Ненаступивших Днях… Чтоб, значит, вовремя уразуметь, если память все-таки поддастся. Зря бормочет. Уже пройдено куда больше половины пути, а старухина память жива и неущербна. Да, не напрасно дед орденского адмирала восхищался запрорвной ведуньей. Старуха второй раз осилила то, что высокоученый эрц-капитан мнил непосильным. Сделанную для неведомого Фурстова ученика пластинку Гуфа сумела переиначить сперва для Лефа, а нынче – и для себя. И занятие это отняло у нее вовсе не много времени.

Только все же правильно сказал Нурд: вновь об ретя свою силу, ведунья на радостях чересчур ей доверяется. Вот хоть со Старцем: если уж непременно потребовалось тащить его с собой, Леф предпочел бы заклятию послушания крепкий кожаный ремень. Если Мгла способна увечить память, то и ведовские заклятия в ней могут вывернуться поперек заклинательской воли. Да, конечно, старуха права: переделанная ею пластинка в Бездонной не пострадала; тасканное Лефом из Мира в Мир и обратно кольцо сохраняло свои ведовские свойства по обе стороны проклятого Тумана – все так. Но ведь заклятие заклятию рознь. Да и поддался ли Старец Гуфиному ведовству, не притворился ли? Сама же говорила, будто он колдун, каких мало.

Через каждые пять-десять шагов Леф непроизвольно оглядывался на Старца, но покуда не смог заметить в поведении дряхлого объедка ничего подозрительного. Бредет себе и бредет чуть позади Гуфы – ноги в коленях почти не гнутся, руки болтаются по бокам, будто в плечах перебиты; лицо такое, словно бы он крепко и внезапно заснул. До того внезапно, что даже глаза не успел захлопнуть. Одно только беспокоило парня: легкое подергивание Старцевых губ. Уж не бормочет ли и он – только не как ведунья, а про себя, беззвучно? Или его губы дрожат просто в такт шагам и дыханию? Поди разбери…

Вообще же Лефу довольно давно пришло в голову, что Гуфа знает о будущем (причем не только о его и Лардином) гораздо больше, чем говорит. Вроде и не наверняка, будто сама не вполне доверяет своему знанию, но, кажется, покуда это самое знание ее не обманывает. А может быть, дело просто-напросто в том, что ведунья очень умная и о многом (если не обо всем) догадывается куда раньше других. Например, о том, что это за шары громыхали на хвостах выбегающих из Прорвы исчадий, старуха явно поняла чуть ли не прежде самого Лефа.

Впрочем, именно эта Гуфина догадка не удивительна: старуха, оказывается, уже видала такое. Давным-давно; вскоре после того, как Мгла выпустила в Мир Нелепого бешеного. Он ухитрился скрытно добраться до Галечной Долины, а объявившись, повел себя по-небывалому: вместо чтоб нападать, стал пытаться разговаривать жестами. Такое поведение до того перепугало братьев-людей, что Нелепого убили с куда большей яростью, чем убивали обычных бешеных. Это с его шеи попала к Гуфе сберегающая память блестяшка. А вскоре после того, как погиб Нелепый, Мгла стала выпускать мелких исчадий с гремучими шарами на хвостах. В ту пору этаких тварей выскочило в Мир чуть меньше полутора десятков. И у каждой шар отрывался – некоторые из нездешних зверюг добегали с ним чуть ли не до Шести Бугров, другие не успевали сделать и нескольких прыжков по дну Ущелья Умерших Солнц, но рано или поздно с гремучими подвесками расстались все.

Оторвавшись, шары некоторое время лежали, громыхая цветными вспышками, а потом лопались. Даже к замолчавшим шарам не осмелился подойти никто из братьев-общинников; лишь Гуфа да тогдашний Витязь Амд решились осмотреть один из проклятых орехов. Прочие шары собрали послушники – не сразу, дней через пять после того, как стало ясно, что Мгла перестала рождать тварей с гремучками. По шестеро-девятеро подбирались серые к шарам (нехотя, побарывая страх лишь под злыми окриками – а то и ударами – старших братьев), издали набрасывали на проклятые железки толстые шкуры, и лишь так, избегая касаться руками рожденного Бездонной металла, отваживались брать и нести. Куда? Старшие братья объясняли любопытствующим: «В Священный Колодец». Может быть, они и не врали. Но, скорее всего, Истовые осматривали непонятные выдумки Мглы и заподозрили то же, что заподозрила Гуфа.

Внутри железного ореха, в который заглядывали старуха и тогдашний Витязь, хранилась тончайшая гибкая пластина, вроде бы вырезанная из сушеного листа невиданного растения. А на пластине этой были нарисованы узоры, похожие на орнамент блестяшки, снятой с Нелепого. Гуфа сразу подумала: уж не письмена ли? Но извилистые линии не имели ничего общего с четкими знаками, которыми разговаривала Древняя Глина, и потому догадка старой ведуньи так и осталась не более чем догадкой… до вчерашнего дня.

Лефу удалось достать железный проклятый шар, и, похоже, удалось сделать это незаметно – парня просто некому было заметить. Вспугнутые гремучими исчадиями, серые и их работники так за весь день и не набрались духу появиться вблизи недостроенного помоста; на стенах Второй Заимки тоже не было ни малейшего шевеления – будто бы там все перемерли или от страха позабивались в самые глухие и темные щели.

Вообще-то «достал шар» – это неправильно сказано. Шар остался там, где лежал. Леф принес не его, а маленький листок папируса, который был пришпилен к одной из раскрывшихся половинок, – листок, очень похожий на тот, что некогда попал в руки Гуфе и Амду. Только Гуфа и Амд не могли прочесть замысловатый узор надписи на арси. А Леф мог.

«Буду ждать в Прорве еще десять дней».

И больше ничего – ни подписи, ни девиза. Только ведь и без девизов ясно, кто мог выпускать в Прорву земляных кошек с брандскугелями на хвостах – особенно если в брандскугелях вместо поджигательной начинки оказываются записки. И кому адресованы нынешние записки, и кому были адресованы те, давние, – тоже ясно.

Нурд, Гуфа, Торк и проснувшийся ко времени Лефова возвращения Хон сразу догадались, что парню все понятно, и потребовали, чтобы все стало понятно и им. Пришлось рассказывать. Немедленно, с ходу, так и не успев решить, о чем говорить и чего говорить не надо. Поэтому пришлось рассказывать все.

О тамошнем Мире.

О тамошних родителях.

О Рюни.

Просто счастье, что Ларда так вымоталась. Счастье, что, сморенная вытребованным у Лефа доказательством, долгим бессоньем, внезапной тревогой и прочими переживаниями прошедшей ночи, девчонка проспала большую часть рассказа. Впрочем, проспала ли? Даже если она действительно не притворялась, то дрема ее была охотничьей – бесшумной и чуткой, совсем не похожей на расслабленное похрапывание Рахи и Мыцы. И наверное, все-таки неспроста Торкова дочь время от времени сжималась и переставала дышать; наверное, не случайно именно во время рассказа о том, как ее везли из Арсдилона к Прорве, Ларда вдруг приподнялась, глянула на поперхнувшегося словом Лефа (мутно так глянула – не то остатки сна застили ей глаза, не то наворачивающиеся слезы), а потом вскочила и вышла из зала. Пошатываясь. Придерживаясь за стену.

Леф не сразу нашел в себе силы продолжить рассказ, но его и не подумали торопить. Гуфе ни с того ни с сего понадобилось осмотреть голову спящего послушника; Нурд, Хон и Торк затеяли оживленный спор о каком-то пустяке… А парню внезапно припомнился случайно подслушанный разговор Ларды и Витязя. Это было вскоре после того, как Нурд рассказал о своем умении видеть цветные сияния вокруг человечьих фигур; о том, что у большинства здешних людей (и у Ларды – тоже) это сияние голубое, а у Лефа – желтое и что если смешать желтое с голубым, получится зелень. Ларда тогда некоторое время напряженно размышляла о чем-то, а потом с неожиданной торопливостью убралась от Витязя подальше в тень. Нурд исподтишка следил за ней, улыбался и вдруг быстро направился к съежившейся при его приближении девчонке. Подошел и сказал негромко:

– Во-первых, так от меня не спрячешься, а во-вторых, прятаться еще рано. Я это, наверное, смогу различить только дней через сто, когда и обычным глазом станет заметно.

Ларда спросила что-то неслышное, и Нурд тихонько засмеялся:

– Я-то не скажу, но все равно все догадаются. Родительница – та сразу поймет, по глазам. И Торк. А Гуфа, небось, еще прежде вас смекнула, к чему валится дело. Только, думаю, никто тебя не попрекнет. Обычай обычаем, а когда жизнь корежится, как вот нынче…

Он смолк, трепанул девчонкины волосы и вернулся к очагу. И Лефу показалось, будто глаза у него взблеснули как-то не по-мужски. И уж тем более не по-витязному.

Вот так-то. Нурд уже знает, и Гуфа, и прочие вот-вот догадаются; и Ларду никто не вздумает упрекнуть (правильно, вовсе не за что ее упрекать)… А тебя? Не упустил, значит, воспользовался. Тот меняла-охальник глупостью девчонкиной попользоваться хотел, ты – слабостью да отчаянием. На деле-то оно не совсем так, только иначе никто не подумает, и объяснениям никто не поверит – ни твоим, ни Лардиным. Для стороннего глаза твой поступок во сто крат подлее меняльего. Вслух этого не скажут, но… Вот именно – но. Как у вас с Лардой дальше ни сложится, минувшей ночи тебе не простят. Короткие хмурые взгляды или оценивающий прищур в упор; вздохи за спиной; почти незаметная принужденность улыбок и почти незаметная сухость слов… Хон, Гуфа, Нурд, Торк… «Тебе здесь все равно никакой жизни не станет», – так и будет, Ларда. Так и будет. Ты, небось, и на десятую долю вообразить не могла, насколько все будет по-твоему. Выгнала-таки. Спровадила. Радуйся.

Наверное, он тогда совершенно утратил власть над собой и что-нибудь проговорил вслух. Потому что Торк, Нурд и Хон вдруг смолкли и повернулись к Лефу, и Гуфа оставила повизгивающего во сне послушника и тоже обернулась к Лефу. И глаза ее вопреки Лефовым мыслям показались такими добрыми, такими душевными, что вконец ошалевший парень внезапно услыхал свой же торопливый жадный вопрос:

– Гуфа, я останусь или уйду?! Ты же знаешь, сама говорила, что знаешь, так скажи: останусь я или нет?! – Еще не успев договорить, он понял, каким будет ответ.

Гуфино лицо словно окаменело, глаза ее подернулись темным ледком, и такой же лед звякнул в старухином голосе, когда она после изнурительного молчания разлепила наконец истрескавшиеся бескровные губы:

– Ты думаешь, я скажу? Думаешь, я помогу тебе, если скажу? Тебе слишком много дано, ты – Певец и Витязь, тебе дано своим умением изменять чужие судьбы. Так как же ты можешь уворачиваться от выбора собственной?

– Это не только моя судьба, – буркнул Леф, отводя взгляд.

– Ты должен выбрать сам. Поверь: в жизни часто знание будущего оборачивается злом, а самая добрая помощь приносит вред. И случается так, что человек сам – только сам! – может решить свое будущее. Даже если от его решения зависит не только его судьба.

Гуфа отерла ладонями взмокревший будто от тяжкого труда лоб, покосилась на воинов: «Так, что ли, мужики?» Хон и Торк промолчали, а Нурд кивнул: «Так».

– Ну, чего затосковал, будто круглорог над мясным варевом? – Гуфа заговорила почти по-обычному. – Брось, это дело вовсе пустое. Я тебе вот что могу сказать: когда подоспеет пора, ты выберешь правильно. То есть это я так думаю, что правильно, а на самом деле… Кто знает его, самое-то дело? Никто его знать не может. И ты не можешь. И я, и Нурд, и твой здешний родитель – разве мы можем тебе советовать? В этаком деле даже своя голова не помощница, а уж на чужие надежда вовсе плохая… – Она слабо махнула рукой, ссутулилась. – Ладно, ежели захочешь, потом еще поговорим. Только потом, слышишь? А покуда уж досказывай то, что начал.

Леф досказал. Его слушали внимательно, не перебивая и не прося немедленных объяснений. Парень думал, что расспросы да всяческие суждения об услышанном начнутся, как только закончится рассказ, – ошибся. Он давно уже смолк, а слушавшие так и не проронили ни единого слова. Качали головами, вздыхали, хмурились – и всё. Конечно же, им было не до разговоров: столько неожиданного, странного, недоступного разумению выплеснул на них Леф, что даже понять, какой из вопросов задавать первым, – и то дело почти непосильное. Но до простого объяснения наступившей молчанки парень не додумался. Слишком долго он увиливал от этого рассказа, слишком долго изводился предчувствиями, что огорчит их (это еще хорошо, если только огорчит) описанием своей нездешней жизни и описанием нездешнего себя. И теперь, видя, как сумрачно переглядываются Гуфа, Нурд и Хон с Торком, Леф вообразил, что дело таки не обошлось всего-навсего огорчением. Вот так оно и перемешается теперь: услужение в кабаке, похабные песенки, кражи, смерть архонта, вздохи по Рюни, тот единственный полдень с нею, и то, что нынешней ночью случилось с Лардой… Нет, его не возненавидят, не запрезирают – просто окончательно поймут, что он чужой. Совсем, навсегда чужой. Слишком непохожи нездешний и здешний Миры, слишком велика разница между годом здесь и годами там. И теперь, когда к нему возвратилась память, он и здесь станет вести себя по-нездешнему.

Ларду он больше не видел – даже мельком девчонка ни разу не попалась ему на глаза до самого ухода во Мглу. Если Торкова дочь пряталась (а скорее всего, так и было), то особой изворотливости это занятие от нее не потребовало: старая ведунья словно нарочно взялась ей помогать. А собственно, почему «словно»? Наверняка Гуфа умышленно держала Лефа поближе к себе и подальше от Ларды – по крайней мере, так казалось самому парню. И правильно. Вон прошлой ночью и старуха, и Торк доверились тебе, оставили наедине с девчонкой для душевного разговора – хорошо же ты попользовался этим доверием! Еще и хватает совести сваливать вину на Ларду (пускай не вслух, но ложь самому себе ничуть не лучше лжи для других). Мало ли что выдумала взбалмошная девчонка! Ты был должен, обязан защитить ее от ее же глупости. Не смог ли, не захотел – вина одинакова. Твоя вина, не ее. Так что правильно скупятся на слова и улыбки, отворачиваются, сторонятся, не считают своим… Ларда… Хон, Витязь, ведунья… Раха… Торк… А в том, родном Мире после смерти родителей много ли найдется людей, один неприязненный взгляд которых способен вывернуть душу? Рюни, конечно. И господин Тантарр. Ну, может, еще высокоученый эрц-капитан. Вот тебе и год против лет…

Да, после Лефова рассказа Гуфа не дала парню ни единой возможности заняться чем-нибудь сообразно его разумению. Помолчав да повздыхав, ведунья вдруг заявила, что хочет спуститься к Старцу. Вместе с Лефом. И что Торку бы не худо сходить с ними, а потом – коли не передумал – остаться караулить подземный лаз. «Если не поздно еще», – проворчал охотник, но Гуфа буркнула: «Не поздно. В обители, кроме нас восьмерых, Старца да этого (кивок в сторону повизгивающего во сне послушника), никого нет… из людей в смысле».

Спускались молча, гуськом – каждый при лучине, Леф без меча, но с бивнем на культе левой руки, а Торк со своей шипастой палицей под мышкой. Так же молча постояли над Старцевой ямой, рассматривая полоумного объедка; а тот, запрокинув грязное волосатое лицо, бессмысленно таращился на огоньки лучин. Что-то примерещилось Лефу в его блеклых слезящихся глазах, какая-то неестественность, странность. Или напомнили кого-то эти глаза? Но чем дольше парень вглядывался да вдумывался, тем отчетливее ему казалось, будто странность Старцевых глаз ему именно примерещилась. Глаза как глаза. Полоумный как полоумный. Уже почти убедив себя в этом, Леф ненароком покосился на Гуфу и обомлел, перехватив ее напряженный ожидающий взгляд. Обомлел до того, что вдруг нагнулся к самой решетке и спросил на арси:

– Ты кто?

Старец вздрогнул, будто его палкой ударили. И все. Леф выпрямился, вздохнул.

– Не знаю, – ответил он на немой Гуфин вопрос. – Может, он и впрямь из-за Мглы – Нурду виднее. Только уши-то у него не проколоты… Может, он из горных идиотов, или с Ниргу, или еще до граничного возраста сюда угодил. Или еще до того, как завелся обычай отлучения от человечества (говорят, такое лет через пятнадцать после катастрофы начали делать) – хотя это вряд ли. Не мог он столько прожить.

– А тот… Ну, ведун тамошний – Хруст или как его? – спросила Гуфа. – Он-то прожил?

– Я же говорил: он зелье против смерти выдумал и все время его пьет.

А Торк сплюнул под ноги (кажется, он лишь в самый последний миг передумал плевать сквозь решетку) и процедил, почти не разжимая зубов:

– Может, хватит этаким зрелищем поганить глаза?

– Хватит так хватит. – Гуфа с видимой неохотой отвернулась от ямы.

А когда они уже начали подниматься прочь из пещеры, вдруг сказала:

– Ежели ничего плохого не приключится, вечером пойдем во Мглу. Втроем пойдем: Леф, я и еще Старца прихватим с собою.

Когда Леф и Гуфа вернулись в очажный зал, женщины уже не спали. Мгла Бездонная знает, что за это время рассказал им Нурд, только Мыца поглядывала на парня с явной опаской, Раха же подозрительно шмыгала носом и прятала от него набрякшие красные глаза. Обе ни слова не сказали парню, и он мысленно горячо возблагодарил их за это.

Едва отдышавшись после подъема, Гуфа принялась готовиться к ведовскому действу: возвращать одному из глаз Витязя обычное человеческое зрение. Она почти до изнеможения задергала Лефа и женщин мелкими поручениями, а когда все уже было готово, вдруг велела парню улечься прямо тут же, в зале, и спать до вечера. Ночь-де предстоит куда хуже прежней, и силы надобно поберечь. Леф было заартачился, но старуха уперла в него тяжкий взгляд наливающихся светлой голубизною зрачков, приступила ближе, поднимая вровень с Лефовым плечом дубинку… Парень не успел увернуться от людоедского оружия и на какой-то миг потерял способность думать, видеть и чувствовать. Даже не на миг – на кратчайший осколок мига. А когда утерянные способности вернулись к нему, почему-то оказалось, что он лежит под стеной на мягком меху, очаг почти прогорел, а из прочих людей в зале остались только Гуфа и невесть откуда взявшийся Торк. Леф забарахтался, пытаясь встать, и ведунья сказала:

– Проснулся? Ты вовремя проснулся, уже вечереет. Садись к огню, поешь, да и пойдем потихоньку.

Это получилось у нее очень по-обыденному, и очумелый с нежеланного сна парень успел протереть глаза, устроиться возле очага и выхлебать полгоршка густого мясного варева, прежде чем осознал, о каком «пойдем» говорила старуха.

А Гуфа рассказывала, что с Нурдовым глазом она уже управилась, что Витязь недавно сменил Торка у подземного прохода, а Хону уже куда лучше – настолько ему лучше, что он залез на кровлю следить за послушниками. Правда, следить, в общем-то, не за кем: хоть твари с гремучками больше вроде бы не выбегали из Мглы, но серые до сих пор опасаются продолжать возню у помоста.

Потом она стала расспрашивать о дороге сквозь Бездонную: далеко ли, трудно ли идти, и сразу ли начинаются нелады с памятью. А потом встала и буркнула:

– Ну, чего мешкаешь? Вовсе не такие нынче дела, чтобы долгие разговоры разговаривать. Цепляй меч да пошли.

И они пошли. Сперва втроем (с Торком) опять спустились к Старцевой пещере и потратили там довольно много времени на вытаскивание дряхлого недоумка. Слов тот либо не понимал, либо не желал понимать, а от спущенной ему ременной петли шарахался, будто от злой погибели. Гуфа и Торк кричали ему, чтоб не боялся и продел бы петлю под мышки. Леф вторил им на арси и даже пытался вспоминать слышанные от матросов людоедские словечки – все без толку. В конце концов охотник привязал ремень к решетке, спрыгнул, шипя от омерзения, вниз, силком загнал вечного объедка в петлю и по этому же ремню выбрался наверх. А пока он лез, Старец чуть не вывернулся из петли – только то и спасло, что полоумный все-таки убоялся Гуфиных злобных окриков да увесистого камня в Лефовой руке.

…И вот теперь – Мгла. Надоедливое бормотание Гуфы, нелепая фигура подмятого заклятием старика – это за спиной. А вокруг розовое струйчатое марево, густое, плотное, и вместе с тем странно прозрачное. Старуха, которой такое в диковинку, временами даже бормотание свое забывала – все удивлялась, почему это Бездонная изнутри совсем не такая, как снаружи. А Лефу все время вспоминалось прощание с Нурдом. Витязь дошел с ними до самого выхода из подземной норы. Уже выбираясь наружу, под истыканное блеклыми вечерними звездами небо, Леф оглянулся и увидел Нурдово лицо. Лицо это казалось непривычным из-за широкой ленты на лбу и свешивающегося с нее кожаного клаптя (творение Мыцы, которым Нурд теперь в зависимости от надобности прикрывал то человечий, то скотий глаз). И все-таки, несмотря на произошедшие с Витязем перемены, парень готов был поклясться: Нурд однажды уже смотрел на него именно так – в то морозное утро, когда Прошлый Витязь провожал Нынешнего на поиски канувшей во Мглу Ларды.

Видя, что обернувшийся парень словно прирос к земле, Нурд улыбнулся и слегка подтолкнул его. Ни в улыбке, ни в прикосновении не было ни намека на неприязнь, даже наоборот, но Леф вдруг понял: Витязь не верит, что он вернется. Разве что для помощи против Истовых, то есть не навсегда.

С того самого мига парню не давала покоя мысль: рассказывала Гуфа Витязю прочитанное ею будущее или нет? Нурд ДУМАЛ, что Леф не вернется, или он это ЗНАЛ?

* * *

Мертвый лес заметно редел, все шире становились просветы между древесными стволами. Опушка была уже совсем близка, когда в Лефовы ноздри как-то внезапно – толчком – плеснуло запахом дыма. Запах не походил на обычную костровую гарь, и парень встревожился было, но ненадолго. Выбравшись на опушку, он сразу увидел костер. Огонь тоже был необычным – фиолетовым, тусклым; либо туман Прорвы шалил с цветами, либо дед его первосвященства из неких высокоученых соображений помимо хвороста бросал в костер какие-то снадобья. Впрочем, и от самого здешнего хвороста можно всего ожидать – бешеный его знает, каким цветом полагается гореть мертвому дереву, этакое количество лет ветшавшему между двумя мирами.

Гуфино бормотание смолкло, будто старухе заткнули рот, и Леф, не оглядываясь, понял: ведунья остановилась. Иначе она бы непременно ткнулась ему в спину, поскольку парень и сам резко убавил шаг. И о странностях огня он размышлял, чтобы не всматриваться в сидящих возле костра; и пальцы, которые запах странного дыма бросил на рукоять меча, явно не собираются слабеть да соскальзывать – хоть видать уже, что там, впереди, вроде бы не опасно.

Не опасно?

Да.

Вроде бы.

Возле костра сидели трое. То есть нет, уже только двое остались сидеть, потому что виртуоз боевой стали неторопливо поднялся и рассматривал вышедших из мертвого леса. Лицо его казалось спокойным, даже скучающим, и держался он расслабленно и спокойно, вот только правая рука бывшего Первого Учителя Орденской Школы будто бы рассеянно оглаживала широкий тисненый пояс (а пояс господина Тантарра, естественно, не пустовал). Это разглядывание длилось всего несколько мгновений, после чего старый виртуоз приветственно помахал Лефу, наконец-то решившемуся оставить в покое меч, и снова подсел к огню.

До костра было еще далековато, и Леф не слышал, что сказал своему нынешнему хозяину бывший Учитель. Но парень, не задумываясь, согласился бы поклясться, что слова виртуоза адресованы именно Фурсту, и только Фурсту. Того, кто сидел рядышком с ученым старцем, господин Тантарр старательно не замечал. Леф бы тоже с удовольствием не заметил этого третьего, причем всего лучше было бы не заметить его по причине отсутствия.

– Это и есть Огнеухий? – тихонько спросила подшагнувшая к парню вплотную Гуфа.

Леф кивнул. Он не отрывал глаз от горного чудища и видел, как одновременно со старухиным полушепотком оно вздрогнуло, обернуло в их сторону жуткий комок лица с нелепыми пятнами глаз, и пятна эти на краткий осколок мига выцвели жаркой белизной. А потом Лефу стало не до Огнеухого, потому что эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон порывисто вскочил и едва ли не бегом кинулся навстречу. Господин Тантарр тоже встал и торопливо пошел вслед за ним. Охраняет, что ли? От Нора?!

А виртуоз боевой стали внезапным прыжком догнал своего хозяина, схватил его за плечо и, не обращая внимания на взрыв Фурстова негодования, выкрикнул, глядя в лицо остолбеневшему парню:

– Какая фигура стоит над школьными воротами?

Ах, вот оно что! Нор улыбнулся и ответил – громко, внятно, с нарочитой торжественностью:

– Каменная крылатая химера о восьми глазах, четырех ушах и четырех руках. Держит она меч, папирус, отвес и транспортир. Изваяние сие служит символом Ордена, ибо Орден все видит, все слышит, везде успевает и призван защищать, просвещать, строить и прокладывать курс.

Господин Тантарр показал в широкой улыбке остатки зубов и выпустил хозяйское плечо. Удостоверился, стало быть, что память не изменила Лефу. То есть Нору.

Через мгновение Леф очутился в объятиях адмиральского деда.

– Порадовал, душевнейше порадовал старика, – бормотал высокоученый эрц-капитан, тиская плечи смущенного парня. – А я уже не чаял увидеть…

Впрочем, излияния Фурста продолжались недолго. Опомнившись, он выпустил Лефа, торопливо отер пальцами набрякшие веки и заозирался.

– Это, как я понимаю, запрорвная чародейка? – Не дожидаясь ответа, высокоученый щеголь произвел руками некое трудно поддающееся описанию изящное шевеление (такое приветствие было бы уместно разве что на светском рауте в резиденции его стальной несокрушимости). – Прошу всемилостиво извинить меня, почтеннейшая: я слегка забылся, радуясь видеть моего маленького дружочка живым и благополучным. Позвольте сгладить невольную провинность и выказать должное почтение…

Торопливо переводя его слова, Леф от души забавлялся как выражением Гуфиного лица, так и ухватками престарелого франта. Ухватки эти красноречивейшим образом свидетельствовали о богатом опыте общения с особами куда более юными и привлекательными, чем запрорвная ведунья. Ай да эрц-капитан!

На какой-то миг парень отвлекся от смысла произносимого и вдруг поймал себя на том, что машинально переводит требование Фурста представить его даме «сообразно установлениям Свода Приличий».

Н-да, все-таки у почтенного эрц-капитана буек малость на сторону. Оно и понятно: этакий возраст да всякие там ученые мысли – вот разум и утомился. Сообразно требованиям… Выискал, понимаете ли, самое подходящее место. И время. И слушателя. Вон даже господин Тантарр морщится… «Вольный эрц-капитан, ни на орденской, ни на флотской, ни на партикулярной службе не состоящий, кораблями, водами и землями не владеющий (или владеющий?), родством с властительными особами (вернее – с особой) по праву гордящийся, и потому во всех домах принимаемый с честью в любое время, по всяческой надобности и без всяческой надобности…» Да в запрорвном языке и слов таких нет. Конечно, ведунья уже довольно много знает об Арсде из Лефова рассказа (из которого поняла хорошо если хотя бы треть), но все равно переводить да втолковывать придется полдня. А потом еще полдня объяснять, что такое Свод Приличий – это чтоб не посчитала вольного эрц-капитана совершеннейшим идиотом. Только ведь все равно посчитает. И еще хорошо, если его одного.

Леф мельком скосился на Фурста и торопливо отвел глаза. Ишь, нервничает. Нетерпение изволит проявлять. Ладно уж, пусть потешится дитятко. Не затевать же с ним перебранку, в самом-то деле! Все равно он ни слова не уразумеет, кроме своих имен, так что можно его ублажить, а себя (ну и, опять же, его) не выставить дурнем. Хотя бы так: «Это тот самый мудрец Фурст Корнеро Кирон, мой спаситель».

Не получилось. То есть не получилось договорить до конца про спасителя. Эти слова утонули в жутковатом полувскрике-полувсхрапе, раздавшемся совсем рядом, прямо за спиной у вздрогнувшей Гуфы.

Вздрогнула не только ведунья.

Фурст отшатнулся; правые ладони Лефа и старого виртуоза одинаково дернулись к рукоятям мечей… Впрочем, Леф так и не притронулся к оружию – не успел. Потому что напугавший их звук сменился приступом сухого дробного кашля, и парень выругался по-портовому – длинно, злобно и грязно.

– Кто это?! – Глаза адмиральского деда наконец-то нашарили источник звуков и мгновенно преисполнились брезгливости.

Еще бы! Обвисшая заскорузлыми клочьями накидка; бессмысленные стекляшки глаз под нечистой сединой косматых бровей, вонючая борода, в дебрях которой, словно толстые черви, шевелятся вялые бескровные губы…

А ведь они не просто так шевелятся, они силятся выговорить какие-то упорно сопротивляющиеся слова. Гуфа торопливо придвинулась к самому лицу Вечного Старца, еще и Лефа потащила за собой (на случай, если трухлоголовый объедок шепчет все-таки на арси). Нет, ведунья была способна понять Старцево бормотание без посторонней помощи. «Я – человек. Я – человек. Я – человек». Одно и то же. То громче, то тише. Монотонно. Без выражения. Без конца.

Морщась от дурного запаха, парень стряхнул с плеча Гуфины пальцы, отодвинулся. Ведунья тоже отступила на шаг и, пристально глядя в мутные зрачки полоумного, сказала – тихо, но очень властно:

– Замолчи!

Никакого проку. Гуфа задумчиво потрогала людоедскую дубину (чтобы удобней было носить новое ведовское орудие, она стала перетягивать свою пятнистую меховую накидку выисканным в Обители мягким ремнем). Потрогала, однако пользоваться чудодейственной вещью пока не стала, а просто резко отвернулась от Старца и буркнула:

– Силен…

Леф понял, что вечный объедок не вполне поддался заклятию послушания. Его ли колдовская сила была этому причиной, или Прорва (до прохода сквозь нее вроде бы поведение Старца подозрений не вызывало) – это уж пускай Гуфа разбирается. Придумала тащить полоумного через Мглу, отказалась связывать, понадеялась на ведовство – вот пусть и думает теперь, что к чему.

А Фурст и господин Тантарр, естественно, не поняли ничего. Впрочем, вопросов они не задавали. Выждав миг-другой и догадавшись, что на объяснения покуда надежды нет, адмиральский дед вздохнул и сказал:

– Что ж, пожалуйте к костерку.

Леф с сомнением глянул на Огнеухого, черной тенью нависшего над огнем; спросил осторожно:

– Может, лучше здесь посидим?

И поторопился объяснить:

– А то дрова у вас больно чадные, дым все глаза повыест.

* * *

– Похоже, что почтеннейшая чародейка кругом права. – Фурст, до этого сидевший неестественно прямо, вдруг обмяк, ссутулился. – Если запрорвные люди настолько несхожи с нами, то и живут они в осколке не нашего Мира. Остается уповать, что через Серую можно попасть не только к ним.

Едва он умолк, Гуфа принялась нетерпеливо дергать Лефа за локоть, требуя перевода.

Парень уже с трудом сдерживал раздражение. Он устал от множества слов, для которых приходилось выдумывать длинные и странные толкования; арси и язык Гуфиных братьев-людей норовили перепутаться в какую-то дикую мешанину, одинаково непонятную для Фурста и Гуфы. В измученный бесконечною говорильней рот будто опилок понатолкали, горло пересохло, очень хотелось пить, но увлеченные мудрыми беседами эрц-капитан и ведунья не давали своему переводчику ни малейшей возможности сказать наконец что-нибудь от себя самого. Спасибо, хоть господин Тантарр помалкивал. Леф то и дело ловил на себе сочувственные взгляды Учителя, однако тот и не подумал вступиться за бывшего ученика. Виртуоз стали не вмешивался в разговор, но явно боялся упустить хоть слово из обстоятельных речей Гуфы и Фурста.

Высокоученый дед орденского первосвященства и ведунья с Лесистого Склона пытались найти в своих мирах хоть что-нибудь одинаковое, но находили только различия. И теперь, когда Гуфа рассказала про цветные сияния вокруг людей и о том, что Незнающие поначалу любую хворь переносят куда тяжелее, чем обычные братья-общинники, эрц-капитан окончательно простился со своими надеждами.

Он ни на миг не усомнился в Гуфиных рассказах – даже пытался толковать о привычках к болезням и о древних мудрецах, которые глазами никаких сияний не видели, но почему-то написали в книгах, что сияния эти обязательно должны быть. Ведунья объяснений не поняла, поскольку их не понял Леф; и еще парень не понял, для чего Фурст вздумал доказывать старухе правдивость ее же собственных слов. Но так или иначе, а к единому мнению Гуфа и эрц-капитан пришли, хоть мнение это мало радовало обоих.

Переводя старухе Фурстовы упования на еще хотя бы один выход из Прорвы, ведущий куда-нибудь в иные места, Леф надеялся, что высокоученая беседа на этом и окончится. Зря надеялся.

– Ты вроде говорил, будто он считал Незнающих… – задумчиво сказала Гуфа. – Ну, что из его мира их выгнали куда больше, чем объявилось в нашем. Так? Он на это надеется, когда говорит про еще один выход? Ты ему скажи: пускай не надеется. Не всякого, который из Мглы, Истовые определяли в Незнающие; только тех, которые на вид совсем без изъяна. Да и то… Чтоб ртов не оказалось больше, чем могут прокормить общинные земли; чтоб в Мире не набралось слишком много порождений Мглы… В иной год одного-двоих решались отдать в какую-нибудь общину для восполнения людской убыли, а чаще всех, сколько их ни являлось, прямым ходом в колодец. Так что повезло тебе, Леф. Очень тебе повезло, что к Рахе в сыновья, а не на Вечную Дорогу – или куда там в вашем Мире положено после гибели? Ну, чего молчишь? Ты не молчи, ты объясни своему мудрецу, что к чему. Чтоб не тешил себя пустыми надеждами.

Парень объяснил. Фурст выслушал, не дрогнув лицом, и только вздохнул протяжно. А господин Тантарр внезапно сказал:

– Все равно это милосердней, чем то, как у нас поступают с ними.

Леф не сразу понял сказанное Учителем, а когда понял, закивал, соглашаясь. Вообще же парню стало как-то не до раздумий над чужими словами. Получается, что, действительно, лишь чудом каким-то он остался в живых. Усомнились бы Истовые в том, что он «без изъяна», или просто сочли бы лишним – и все. И даже не понял бы, что гибель – это гибель; и даже пальцем бы шевельнуть не смог для защиты, даже не смог бы хоть одного из убийц с собой прихватить. Как скотина. Даже хуже скотины – ту хоть на мясо…

А Фурст горько вздыхал. Он еще сильней сгорбился, плечи его буквально обмякли, и тонкое полотно изысканной рубахи заморщило на них, будто на портняжных распялках.

– Стало быть, ни единой лазейки? – тихонько выговорил адмиральский предок. – Всего лишь коридор из одной западни в другую?

Гуфа наверняка догадалась, что это не вопросы и даже не мысли вслух, а те же вздохи, только членораздельные. Догадалась, но все-таки стала требовать перевод, и лицо парня мгновенно сделалось куда горестнее эрц-капитанского. Впрочем, Лефово душевное состояние мало беспокоило ведунью.

– Ты ему скажи: нужно догадаться, отчего случились ненаступившие дни и откуда взялась Мгла. Скажи так: «Нынче тебе да пришлой старухе надобно крепко подумать; а ты что же? А ты, скажи, вместо чтоб думать, плачешь!»

Лефу уже надоело сглаживать Гуфины резкости, и он передал Фурсту все точно, как было сказано. В конце концов, если у ведуньи не хватает совести обращаться к родовитому мудрецу хоть вполовину так же учтиво, как он обращается к ней, то пусть сама и расхлебывает последствия своей дерзости. А то чем старательней ее выгораживаешь, тем больше воли она дает языку. Парень даже ловил себя на подозрении: может, Гуфа каким-то немыслимым образом замечает эти его старания и поступает назло? Ведь уже почти как с Лардой разговаривает, того и гляди, придется услышать что-нибудь, вроде «глупый маленький Фурст».

Как Леф и ожидал, эрц-капитанская учтивость мгновенно пошла на убыль.

– Твоя знакомица, кажется, изволит воображать, что для совладания с последствиями достаточно уразуметь причину? – спросил он, ехидно поглядывая то на парня, то на ведунью. – Боюсь, что она чрезмерно лестного мнения о собственных силах. Конечно, разом вернуть в прежний Мир всех обитателей Арсда без исключения, да еще со всем имуществом и угодьями, было бы вовсе не худо. Таких, какими мы стали нынче, Лангенмарино не замедлит подгрести под себя, однако сия досадная участь все же милее людоедских котлов. Для запрорвных возвращение к прежнему наверняка представляется еще искусительней – они ведь, кажется, были лишены милых соседушек вроде тех, которыми Всемогущие облагодетельствовали нас. Но душевнейше умоляю вас обоих растолковать: как, бес меня умори, вы мыслите оборотить вспять катастрофу?! Чем вам поможет знание причин?! Или вы полагаете, что любой капитан, выучившийся основам астрономии, способен влиять на перемещения небесных светил?!

Леф всего этого переводить не стал. Он был уверен: стоит только разлепить губы в попытке заговорить, и язык, мгновенно выйдя из повиновения, наплетет кучу дерзостей и Фурсту, и Гуфе. Вот ведь устроились мудрецы! Это как если бы два человека решили драться, но не по-честному, а поставили бы между собою третьего и лупили его, требуя, чтобы он передавал их тумаки неприятелю. А Фурст, видать, совсем не в себе. Он же сам говорил когда-то о том, как важно понять причины катастрофы!

– Молчишь? Ну и не надо мне растолковывать его слова. – Ведунья, кряхтя, поднималась на ноги. – Думаешь, я не поняла, чего он раскричался? Прекрасно я это поняла – у него лицо говорит понятнее языка. Только, по-моему, надо бы сперва разузнать хоть то, что возможно, а уж после судить да рядить. Хотя… Наверное, твой мудрец прав. Спору нет, когда возникает надобность в непробиваемой чешуе, спокойней кричать о силе и неуязвимости каменного стервятника, чем лазать по скалам в поисках околевшего. Ясно ведь: ни ты, ни даже твой мудрец со своим жизнетворным снадобьем до грядущих бед не дотянете. Так чего ж вам-то изнуряться заботами о тех, кого вы даже никогда не увидите? Правильно, вовсе вам незачем…

– Да что вы оба меня-то шпыняете?! – Леф таки сорвался на крик, но ни продолжить, ни вскочить не успел.

Господин Тантарр мгновенно оказался рядом (эрц-капитан еле успел поджать ноги, спасая сверкающий лак ботфорт) и крепко стиснул плечо рассвирепевшего парня:

– Тихо, тихо! Закуси себе на ладони: здесь врагов нет.

Леф сник. И правда, ведь ни Гуфа, ни Фурст никогда не желали ему плохого, так можно ли на них обижаться? Однако же насчет врагов Учитель, скорее всего, погорячился. Вон сидит чудище – даже головы своей уродливой ни разу не повернуло, словно бы все равно ему, кто пришел, почему не возвратились к костру, о чем говорят… И, похоже, так ни разу и не шевельнулось; даже огонь не удосужилось подкормить – от костра уже один дым остался. И молчит, лишь постанывает – безразлично как-то, будто не по-настоящему, а притворяется. Вроде бы тихие они, стоны эти, однако слышны отчетливо, хоть шагов до страшилища десятка полтора… Честное слово, такое куда приятнее иметь врагом, чем другом или просто никем. И главное, чего оно тут сидит? Звали его сюда? Кто мог позвать, зачем?! Впрочем, кто – это, пожалуй, ясно…

А Гуфа тем временем неспешно отвязала от пояса людоедскую дубинку и направилась к лежащему на земле Вечному Старцу. Когда после Лефова предложения не возвращаться к чадному костру все четверо уселись беседовать прямо там, где стояли, ведунья приказала садиться и полоумному. Однако тот снова повел себя не так, как надлежало бы скованному заклятием послушания обычному человеку. Старец не сел, а повалился плашмя, уткнулся лицом в древесный прах да еще голову руками закрыл. Так он и провалялся – неподвижный, будто причудливо изглоданная гниением колода – до того мига, когда прикосновение ведовской дубинки освободило его от власти заклятия.

Никогда в жизни парню не доводилось видеть ничего похожего на ту дикую смесь ужаса и звериного бешенства, которой полыхнули выпученные глаза перевернувшегося Старца. Упираясь в землю локтями и пятками, полоумный проворно отбежал (да-да, именно отбежал – каким нелепым ни кажется это слово) подальше от Гуфы, изогнулся, вскочил на колени и протянул навстречу ведунье скрюченные грязные руки. Гуфа придвинулась к нему на пару шагов, и тогда Старцева борода затряслась, зашевелились в ее вонючих зарослях бледные черви губ… Бывший неподалеку Леф не услышал ни звука, но ведунья мгновенно остановилась и раскрутила перед собой дубинку. Прикрываясь, будто щитом, полупрозрачным мельтешением ведовского оружия, выговорила спокойно и внятно:

– Что ж ты рыкаешь, словно хищный? Друзья мы тебе. Друзья, слышишь?

Старец вдруг жутко захрипел, будто его шею перехлестнула удавка, и сквозь этот хрип трудно вытолкнулись слова:

– Убери… Убери палку. Отойди, положи, вернись. Поверю.

Несколько мгновений Гуфа молча хлопала глазами, соображая, какую такую палку нужно убрать. Потом (очевидно, догадавшись, чего хочет полоумный) ведунья хмыкнула с сомнением, однако дубинку крутить перестала и повернулась к Старцу спиной. Она громко отсчитала три десятка шагов прочь и, почти дойдя до опушки мертвого леса, уронила на землю чудодейственное орудие. Затем обернулась и выкрикнула:

– Доволен?

Полоумный судорожно протирал (вернее – пачкал) немыслимо грязными пальцами мокрые от напряжения глаза. Он то обшаривал взглядом бредущую обратно Гуфу, то присматривался к месту ее остановки – тщился разглядеть, действительно ли ведунья рассталась с дубинкой или хочет обмануть, пользуясь его близорукостью.

– Сходи убедись. – Гуфа ткнула пальцем себе за спину. – А ежели ходить лень, можешь меня ощупать. Так и быть, стерплю.

Старец снова отшатнулся, загораживаясь руками. Кажется, последнее Гуфино предложение ужаснуло его сильней ведовства. Пытаясь держаться как можно дальше от Гуфы, он едва не натолкнулся спиной на колени эрц-капитана. Адмиральский предок, до последнего мига не соизволивший встать и наблюдавший за происходящим весьма рассеянно, тем не менее проворно вскочил, едва только его ноги оказались в опасной близости от вонючей накидки полоумного. Уловив резкое движение у себя за спиной, Вечный Старец поспешно обернулся, да так и замер в нелепой и жалкой позе – на коленях, втянув голову в плечи, прикрывая ладонями затылок, он снизу вверх оцепенело уставился в Фурстово лицо.

Эрц-капитан слегка попятился под этим тяжким, почти осязаемым взглядом. Леф знал, что предок орденского адмирала отнюдь не боязлив, но сейчас парень прекрасно видел: Фурст напуган. Чем? Возможностью прикосновения заскорузлой овчины? Видом снующей дряни, способной прыгнуть с этой овчины на эрц-капитанские штаны? Ой, вряд ли…

Господин Тантарр подступил ближе, явно примериваясь в случае чего одним прыжком оказаться между своим хозяином и Старцем. Леф тоже примеривался: оголить клинок против полоумного мозгляка было бы стыдно и недостойно ни виртуоза, ни Витязя, а вот пнуть, если кинется, – это другое дело (хоть и мало приятного угодить босой ногой по вонючей, кишащей поганью накидке). Только пинать нужно осторожно, не до смерти и без переломов, потому что Гуфу наверняка озлит порча ее плешивого сокровища.

Да, в случае чего Леф и его Первый Учитель сумели бы оборонить Фурста от ветхого Вечного Старца, Мгла знает для чего приведенного сюда не привыкшей объяснять свои поступки ведуньей. Впрочем, сумели бы? Под силу ли двум воинам – даже двум ТАКИМ воинам – справиться с ТАКИМ колдуном? Трудный вопрос. На памяти людей, живущих по обе стороны Мглы, не случалось подобной битвы – настоящий повелитель неявных сил против виртуоза стали и Витязя. Не случилось подобного и в тот день.

Старец вдруг запустил пальцы обеих рук в свесившуюся на его лоб путаницу липких волос. Шипя и вскрикивая, он разодрал не пуганные гребнем космы на две толстые пряди, и в образовавшемся просвете открылось нечто вроде сизо-багрового звездоподобного лишая. Зрелище было не из приятных, но высокоученый эрц-капитан так и приклеился взглядом к открывшейся болячке, причем лицо у него стало таким… Ну, словно бы он сквозь крохотную щелку подсматривал за нежащейся в купальне красоткой.

А Старец опять захрипел:

– Ты… Ты – Фурст… Корнеро был отец, ты – сын, Фурст, сын от Корнеро… Смотри, узнай! Ре… Редо… Кувшин, круглый, медяный, горло узкое, кривовидое, протяженное… Реторта! Реторта сорвала… взорвала себя. Горячий кусок, клочок, капля – сюда, в лоб… Узнай, Фурст, вспомни, узнай!

Он начал бормотать эту невнятицу на языке того Мира, из которого его сюда притащили, и Леф заторопился переводить, но адмиральский предок отмахнулся, как от назойливой бабочки. Да нужды в переводе и не было, потому что Старец перешел на арси. Вот только его арси звучал как-то непривычно.

«Сын от Корнеро»… «Медяный»… «Кривовидое»… «Протяженное»…

Где-то Леф уже слышал такое. Нет, не слышал – читал. Была у отца одна книжица, написанная задолго до Катастрофы. «Как должно обращаться с нежным созданием, завлекши оное в опочивальню либо иное гнездышко уютной уединенности, дабы вослед за райским блаженством не снискать на свою голову мученья адовы» – или что-то вроде того. Эту самую книжицу отец очень уж старательно прятал, а потому его сын (которому тогда еще и восьми лет не исполнилось) улучил-таки возможность стащить ее и перелистать. Маленький Нор в ту пору уже был учен грамоте, но странное чтиво оказалось ему не по силам (мальчишка только и сумел посмотреть картинки, половину из которых не понял). Прочесть книгу Нору не удалось потому, что в ней оказалось много заковыристых слов. «Дитя от греха»… «Полновидые перси»… «Ножки протяженной высокости»… «Несколько дней спустя неосмотрительный, натурально, обнаруживает сыпь золотяного цвета, коей его кожа испещрила себя»… Сколько раз Нор бесился, проклиная память! Растеряла так много превосходных стихов, а вот этакую чушь, виденную лишь однажды и непонятую, хранит столько лет! Но вот, значит, не зря хранит – пригодилась и эта чушь…

Ну будто бы причаровали Фурста к Старцеву лишаю. Целую вечность смотрел адмиральский дед на это звездообразное пятно порченой кожи, а потом… Потом щеголеватый эрц-капитан рухнул на колени, прижал грязную голову полоумного к своей обтянутой белоснежным полотном груди и заплакал – тихо, почти беззвучно. Сквозь эти негромкие всхлипы Леф явственно расслышал произнесенное шепотом слово:

– Батюшка!

Оба стоящих на коленях человека были невообразимо стары, хриплый сорванный шепот одинаково подходил любому из них, и Лефу потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы понять наконец, который же из них распознал в другом своего отца.

* * *

Все-таки можно, нужно было предугадать заранее, что именно Гуфа и адмиральский дед, которым по возрасту и по уму быть бы осмотрительнее и сдержанней прочих, на самом деле в любой миг способны перегрызться хуже одичалых псов. Ум, возраст… А подумал ты, недовиртуоз, каково Гуфе оказаться одной среди чужих, среди НАПРОЧЬ чужих людей, известных ей лишь по твоим невнятным и, конечно же, недопонятым рассказам (и, кстати, тебя-то она теперь тоже вряд ли может считать вполне своим). Каково ей, всю долгую жизнь привыкшей ненавидеть бешеных, оказаться вдруг рядом с господином Тантарром – ты расписал его как превосходнейшего человека, но могла ли старуха не думать, во что бы его превратили несколько лишних шагов сквозь проклятый бездонный туман? Конечно, поссориться с бывшим Первым Учителем Орденской Школы очень трудно, если он сам этого не захочет (а он наверняка бы куда охотнее дал себя погубить, чем ввязался в склоку со старухой – пускай она там и ведунья, и что угодно). Но когда душа закипает, раскаленное варево выплескивается на того, кто напросится. А напросился нелепо выряженный тонконогий старикашка со своими истеричными воплями, которые Леф и под ножом отказался бы переводить и которые ведунья поняла без всякого перевода.

Хотя и Фурста тоже можно извинить за его склочную выходку, только для этого нужно быть Нором (именно Нором, не Лефом). Или Гуфой.

Очень уж несладко пришлось франтоватому эрц-капитану. Возвращение к карете (ходьбы туда и обратно не менее четырех дней, а о дороге даже молодому и полному сил парню вспоминать жутко); и ожидание в Прорве, гораздой на каверзные подарки; и постепенно крепнущая уверенность в неудаче, которую уже не поправить; и несправедливое самоистязание за то, что погнал на верную гибель доверившегося парня; и стерегущие на обрыве полосатики; и еще многое множество всяких «и».

Даже эта проклятая ущербность одежды – в рубашке, того и гляди, застудишься, а напялить траченную пошнырятами овчину вовсе немыслимо при родителе и при даме (хоть та сама одета чуть лучше последней из портовых побирушек… то есть чуть не лучше, а хуже). Видать, в карете не нашлось одежды, кроме разве той, которая на слугах. Но и Фурсту, и господину Тантарру любое рубище показалось бы достойней ливреи или кучерского армяка. Виртуозу клинка состояние его куртки настроения не портило – кое-как скрепил прорехи, и ладно. А вот адмиральского деда отсутствие шейного платка и необходимость надевать рванье вместо погибшего в неравной схватке камзола терзала не меньше, чем прочие беды.

И вот, ко всему прочему вдобавок, Леф вздумал объяснить Фурсту про Гуфино заклятие. Знай парень, как взбесит эрц-капитана подобное обращение с его почтеннейшим батюшкой… честное слово, охотней бы язык себе откусил.

Дальше все понеслось, будто в тяжком похмельном сне. Изысканные манеры высокоученого франта разлетелись клочьями, как разлетается под ударом внезапного шквала парус рыбачьей салмовки.

Фурст даже не кричал – он визжал, брызгая слюной в лицо пятящейся старухе, и его пальцы суетливо шарили за отворотом правого ботфорта (что у него там – кинжал, аркебузка?).

Гуфа не казалась ошеломленной или напуганной. Наверняка она заранее ждала какой-нибудь гадости от тех, которые из-за Мглы (сызмальскую привычку даже самый разумный разум не вдруг переборет), а потому мгновенно разъярилась – скорей всего, ведунью озлили не столько оскорбления высокоученого эрц-капитана, сколько то, до чего охотно и быстро люди из-за Мглы подтвердили ее ожидания.

Парню уже случалось видеть Гуфину ярость – хотя бы на том общинном суде, когда старуха наказала беззубостью гнусного придумщика Устру. И теперь, приметив нехороший оскал ведуньи, ее вздернувшиеся плечи и внезапный жуткий изгиб старческого тела (точь-в-точь хищное перед прыжком), Леф похолодел. В Гуфиных глазах не было ни намека на синие искры – обычные предвестницы ее ведовских выходок; и к дубинке своей она не притронулась (не могла она к ней, к дубинке-то, притронуться – та была далеко), но парень почему-то не сомневался: через миг-другой высокоученый эрц-капитан нарвется на такое, по сравнению с чем его хитроумная аркебузка покажется не страшнее трухлявого сучка.

Бывший Первый Учитель, кажется, тоже понял это (все-таки, по рассказам Нора, он имел некоторое представление о возможностях запрорвной старухи).

Они сорвались с места одновременно. Леф плечом вперед вонзился в узкую щель между Гуфой и Фурстом, подставляясь под злую силу, плеснувшую из старухиных глаз. Ведунья мгновенно зажмурилась и оборвала чуть слышную заклинательную скороговорку, но все-таки Леф успел понять, до чего вовремя он вмешался. Будто бы что-то огромное, упругое, жаркое ударило его по лицу, перехватило дыхание, швырнуло в беспросветную багровую муть. Когда к Лефу вернулась способность видеть и понимать, оказалось, что он валяется на спине, причем в неприятной близости от его головы обнаружились ноги так и не пошевелившегося Огнеухого чудища. Значит, крохотный осколок прерванного ведовства отбросил нещуплого парня на полтора десятка шагов?! Ничего себе…

Леф торопливо приподнялся на локтях, заозирался в поисках Фурста, которого он наверняка должен был сшибить с ног. Помог, называется! Ведовской-то удар получился неувечащим, мягким, да только вместо него престарелый ученый подвернулся под панцирную спину защитничка.

Впрочем, Фурст стоял на ногах. Правда, поза его выглядела, мягко говоря, необычно. Господин Тантарр не только успел выдернуть своего расходившегося хозяина из-под удара, но и железной хваткой намертво сковал его руку, не давая ей вырваться из ботфортного голенища. От дерганий и рывков эрц-капитана проку получалось не больше, чем от его же заковыристой брани. Фурст и сам очень быстро понял нелепость своего барахтания. Он обмяк и выговорил с трудом:

– Ну, будет уже, почтенный. Довольно, слышите?

Виртуоз стали хмыкнул с сомнением, но все же несколько ослабил хватку.

– Медленно выньте руку, а то, что в ней, дайте мне, – сказал он.

Адмиральский дед свирепо засопел, но повиновался. Вещица, блеснувшая у него на ладони, действительно оказалась аркебузкой, только совсем крохотной – куда меньше той, которую Леф видел у Фурста в день своего первого знакомства с Огнеухими. Толком рассмотреть эту, нынешнюю, парень не сумел: далековато, да и уж больно мала – почти целиком утонула в руке господина Тантарра. Но уж наверняка вещица (назвать этакую безделку оружием язык бы не повернулся) была изящнейшая и все с теми же учеными выкрутасами – приклада нет (куда такой крохе приклад?), вместо фитильного зажима какая-нибудь загогулина…

Бывший Первый Учитель пренебрежительно повертел аркебузку перед глазами, спросил:

– У вас дома еще такие есть?

– Да уж будьте покойны. – Фурст нервно растирал запястье, на котором остались багровые следы пальцев виртуоза стали. – И такие сыщутся, и позабористее… А к чему вам вдруг приспичило интересоваться содержимым моего скромного обиталища?

Начальник эрц-капитанской охраны вздохнул:

– Плохая игрушка. От врага таким не защититься, а вот сгоряча вышибить глаз неповинному человеку или по глупой случайности продырявить собственную ногу – это проще простого. Так что, разлюбезнейший мой хозяин, если эта хлопушка в вашем достоянии не единственная, то лучше я избавлю вас от нее. Уж простите, но так будет безопасней для всех.

Почти без размаха он запустил блестящую штуковину прямо перед собой – в стену зыбкого мрака. И тотчас же вскрикнул, шарахнулся, хватаясь за меч, потому что брошенное вылетело из противоположной стены и чувствительно ударило его по затылку.

Леф раньше других успел сообразить, что случилось. А потом… Наверное, это было непочтительно по отношению к Учителю (да не «наверное», а «наверняка»!), но парень снова повалился на спину и захохотал – громко, взахлеб, с какими-то неприличными щенячьими провизгами. Огнеухая тварь медленно обернула к нему жуткое лицо, померцала глазами и отодвинулась подальше, чем вызвала у парня новый припадок истерического хохота.

Через миг хохотали все – кроме, разве что, Огнеухого. Хохотал Фурст; хохотал, потирая затылок, виртуоз стали; смеялась Гуфа, на побелевшие от злости щеки которой медленно возвращался румянец. Даже Фурстов отец, чуть ли не до обморока перепугавшийся назревающей драки, теперь сипло хихикал вместе со всеми. А потом Фурст, всхлипывая и смахивая слезы с ресниц, объявил, что, ударившись о затылок господина Тантарра, аркебузка могла выстрелить сама по себе – от сотрясения. Это известие почему-то вызвало новый припадок веселья (даже у Гуфы, которая, естественно, не поняла ни балясины).

* * *

Жадные фиолетовые огоньки хлопотливо выискивали остатки поживы на прогоревших углях; непривычно пахнущий дым покусывал глаза, и это было хорошо, очень хорошо. Теперь никому не пришло бы в голову задуматься, почему мокры ресницы Нынешнего Витязя, без малого виртуоза стали, Певца Журчащие Струны и как там его еще?.. Конечно же, виноват дым, только дым.

Они все-таки вернулись к костру. Фурсту нужно было занять чем-нибудь путным руки, то и дело принимавшиеся нервно терзать ворот или комкать кружевные манжеты. Вот он и заставил эти самые руки ухаживать за огнем, который почти уморила своим бездействием недоступная человеческому пониманию горная тварь.

Вечный Старец тоже явно хотел оказаться поближе к кострищу, но, конечно же, не ради того, чтобы подкормить древесным прахом тлеющие угли. Старца интересовал Огнеухий. Уму непостижимо: в этаком-то положении, после всего пережитого увидать невесть какое кошмарище и… Ни капли опаски или неприязни – только всепоглощающее алчное любопытство. Обретенному сыну дряхлый мудрец по имени Корнеро уделил не намного больше внимания. Видать, у всех мудрецов в мозгах имеется одинаковая ущербность. («У всех», потому что Гуфа поглядывала на Огнеухого столь же заинтересованно.)

Даже Леф на этот раз отправился к костру едва ли не охотнее прочих. После неудавшейся драки ведуньи и Фурста парень, отсмеявшись и осознав наконец, где разлегся, уж слишком поторопился убраться подальше от предводителя горных идиотов. Так поторопился, что ему срочно понадобилось доказать: не боится он этой твари, ноги бы об нее вытер, только брезгует, да и ноги у него еще не настолько грязные, чтобы их приспичило вытирать.

Уже примостившись возле кострища, Леф сообразил, что его мысленную брань Огнеухий, наверное, разобрал не хуже, чем если бы она была сказана вслух. Парень украдкой покосился на горное страшилище, но разве что-нибудь можно понять по этому лицу? Не знал бы заранее, так даже не понял бы, что это именно лицо… Сидит чудище, как сидело, глазами не сверкает, молчит – только стонет по-прежнему, да в ушах у него отчетливо потрескивает (и, кстати, оттуда – из ушей то есть – воняет горелым мясом). Прикидывается, будто не расслышало? Или мысли умело читать лишь то, которое приходило к Фурстову логову, а это не умеет? Или этот Огнеухий тот же, что и тогда? Бес их разберет, они, верно, все на одно лицо. Лицо… Тьфу!

Эти размышления довольно бесцеремонно прервала Гуфа – ведунье потребовалось знать, о чем Фурст беседует с Вечным Старцем. Снова пришлось пересказывать чужие слова, и теперь успевшее опостылеть занятие обещало сделаться еще более утомительным. Раньше эрц-капитан говорил неторопливо, часто и надолго смолкая – давал время для перевода. Теперь же икать ему было на то, поймет ли запрорвная чародейка его слова. Он говорил не с ней и не для нее.

Фурст рассказывал Вечному Старцу о своей жизни, круто изломившейся после внезапного исчезновения отца, о катастрофе, о том, каким сделался Арсд, и о том, что его ждет в ближайшие и неближайшие годы. В этом рассказе было не слишком много нового для Лефа (да и для Гуфы тоже). Разве что подробности жизни эрц-капитана, которого отец едва ли не с первых зубов начал приваживать к ученым занятиям, книгам, таинствам взаимных превращений веществ и стихий…

Фурст, его матушка, родственники и отцовы друзья никогда не сомневались, что исчезновение свитского знатока лекарских, небесных, алхимических и прочих угодных Всемогущим Ветрам наук Корнеро Карро Кирона – дело рук орденских иерархов и что причиною этому исчезновению послужил злокозненный «Диспут с самим собою о мирах ненаблюдаемых, неощутимых, однако доказуемо существующих».

И ведь говорили же многие доброжелатели, даже сам его стальная несокрушимость предупреждал (наедине, полушепотом): глупо же! Ну написал… Лучше бы, конечно, вовсе не доверять этакое папирусу, но уж если припекло, так спрячь написанное подалее (а еще лучше – прочти раз-другой, погордись наедине с собою да и сожги от греха). Но заказывать копии едва ли не всем каллиграфам столицы (половина из которых основной доход имеет не от своего прямого занятия, а от орденских премиальных) – это уж совершеннейшая глупость.

Поступок глупее этого представить трудно, однако возможно. Например, рассылка списков вызывающей книги почтеннейшим ученым мужам из Морской Академии, Коллегиума небо-, водо– и рудознатцев, а также Карранского Универсария. Вышеозначенные мужи отлично понимают, что свитский Адмирала Флота ученый во сто крат умнее их всех, перемноженных друг на друга, и потому не могут слышать его имени без зубовного скрежета. Стольким недругам услужливо подарить убийственное оружие против себя – это ли не верх безрассудства?! В Мудрых Заповедях сказано ясно: «…и сотворен Ветрами сей Мир…» Мир – не миры! Даже сам Ронтир Великий, автор «Мировой механики», создатель астрономической навигации, в свое время избежал соленого кипятка лишь потому, что Всемудрейший Собор решил: «Коль скоро означенные планеты и прочие светила могут быть ощутимы глазами, а также воздействуют на иные органы человеческих чувств и состояние окружающей нас природы посредством приливов, атмосферных возмущений и тому подобного; поскольку упомянутые планеты перемещаются вокруг нашего мира сообразно определенным законам, то они и наш мир могут быть признаны единым целым, как могут быть признаны единым целым спицы, расчалки и части обода водяного колеса, совершающие постоянное закономерное движение вокруг вала». Только это и спасло великого Ронтира.

А что сбережет человека, описавшего миры, НЕ ощутимые взглядом и НЕ воздействующие на окружающую нас природу? Миры, которые НЕ могут быть признаны одним целым с нашим Миром? «Я скажу: такого человека невозможно сберечь. Даже власть Адмирала имеет границы – я имею в виду власть Адмирала Флота», – вот что сказал его стальная несокрушимость. И посоветовал знатоку различных наук весь свой недюжинный ум употребить на поиски спасительного выхода. А через два дня после этого разговора его несокрушимость велел своему ученому до особого распоряжения не появляться при адмиральской особе.

Нынешний Вечный Старец ничего не скрывал от жены и от любимого сына. Но он, вероятно, был наивен и вовсе не знал человеческой природы. Он не внял жениным мольбам письменно опровергнуть собственные опасные выдумки (вот, дескать, к чему может привести разнузданная игра вырвавшегося на свободу ума, и вот, следовательно, как важно соблюдать главенство веры над логикой и главенство орденской власти над властью светской!), после чего незамедлительно разослать подобные письма тем же людям, которым была отослана книга. Он не выпорол сына, глядевшего на него с восхищением и вздумавшего клясться, что он-де тоже когда-нибудь принесет самую жизнь свою в жертву истине. Свитский ученый даже имел глупость обрадоваться внезапной отставке и собрался в горы (он иногда уезжал на несколько десятков дней – никогда никого с собою не брал и никогда не рассказывал, куда и для чего едет). Из последней своей поездки он не вернулся.

Почему эрц-капитан решил напомнить своему родителю обстоятельства его исчезновения? Может быть, Фурст все-таки опасался за умственные способности отца, ставшего Вечным Старцем, и хотел таким образом проверить отцовскую память? Или просто не мог унять нахлынувшие воспоминания? Не все ли равно? Фурст рассказал, и Леф кое-как перевел для Гуфы его рассказ, не заботясь переспрашивать, поняла ли ведунья хоть что-нибудь. Это была последняя из речей Фурста, смысл которой Леф растолковывал для ведуньи. Последняя не потому, что парню надоело ублажать запрорвную чародейку, а потому, что та вдруг сказала: «Хватит».

Решительно так сказала, твердо.

На арси.

Эрц-капитан и его отец не обратили внимания на это короткое слово – они были слишком заняты друг другом. А Леф шарил сумасшедшим взглядом по спокойному, чуть насмешливому лицу ведуньи. Нурд говорил, что ее сияние зеленое… Зеленое… Смесь синего с желтым… Знает арси… Тогда, давно, в Гнезде Отважных, когда пыталась ведовством разбудить память Незнающего, – тогда она не поняла ни слова из баллады о походе на Лангенмарино… Врала? Нынче, здесь, во Мгле, заставляла переводить – зачем? Притворялась? Зачем, для чего?!

Все-таки недаром Лефу иногда казалось, что Гуфа умеет слышать чужие мысли. Вот и теперь…

– Думаешь, притворялась, будто не понимаю? – тихонько спросила ведунья, щурясь ему в глаза. – Зря. Не притворялась я. Мерещилось, правда, что слишком уж многое удается читать по голосам, по выражениям лиц… А сейчас вдруг поняла: без тебя, сама понимаю… – Она вдруг тихонько захихикала… – Ишь, как меня заколодило на этом словечке! Поняла, что понимаю, – смех да и только!

Нет, Лефу было не до веселья. Краем глаза он заметил, что господин Тантарр, сидевший поодаль от остальных, придвинулся ближе к костру. Вряд ли виртуоза вдруг заинтересовал Фурстов рассказ. Учитель казался рассеянным, скучающим – того и гляди, задремлет! – но Леф был уверен: господин Тантарр наверняка сумел расслышать слово, достойное его внимания едва ли не больше всех остальных сказанных нынче слов. Что же дальше? Если даже Леф почти готов усомниться в Гуфиной искренности, то убедить в ней начальника эрц-капитанской охраны вряд ли получится. Во всяком случае, парню не верилось в такую удачу.

Зато в нее верила Гуфа. Внезапно отвернувшись от Лефа, она поманила пальцем господина Тантарра. Тот поднялся (плавно, бесшумно – увлеченные разговором Фурст и его отец не заметили этого, а Огнеухий… бес его поймет, заметил ли он хоть что-нибудь из творящегося вблизи). Видя сонные глаза виртуоза, его обмякшие плечи, пальцы, бессмысленно теребящие поясные завязки, действительно легко было вообразить, будто, садясь рядом с ведуньей, он совершенно случайно придавил коленом к земле полу ее накидки. Может, Гуфа так и вообразила (если вообще обратила внимание, что без соизволения виртуоза стали она теперь не сможет ни встать, ни отпрянуть, ни даже свободно пошевелить правой рукой).

– Я вдруг стала ведать ваш язык, – сказала Гуфа. – Верней, так: однажды ведала, забыла, а вот теперь вспомянула.

Господин Тантарр слегка заломил бровь, изображая легкое удивление. Это получилось у него так натурально, что Леф не мог не позавидовать, хотя куда сильнее учительской выдержки парня занимало другое: почему Гуфа коверкает язык? От плохого знания? Или по той же причине, что и Вечный Старец, который говорит на арси более чем столетней давности? А ведунья продолжала:

– Когда-то меня научала мать. Потом все потеряло себя – нельзя упомнить язык, которым нету с кем говорить.

– А отлученные? – осведомился виртуоз. – Не пытались вы с ними…

Гуфа жалостно скривилась:

– Мать когда умерла, я еще была почти глупой. Мало ли что за чужая речь! Может, тех, которые живали за горами, – так думала. А Незнающие – люди вовсе никакого языка, дети от Мглы…

Леф вздрогнул. «Дети от Мглы»… Стало быть, дело не только в плохом знании?

Господин Тантарр деликатно прикрыл рот ладонью, скрывая нарочитый зевок.

– Значит, вы, разлюбезнейшая моя, вспомнили давно позабытый язык потому, что снова его услыхали?

– Не всё так, – мотнула головой ведунья. – Мыслю, еще и амулет сделал мне помогу… подмогну… подмогу. – Она притронулась к висящей на шее пластинке. – Дважды переделан; не потерял первый смысл, но вынашел и другой. И я не очень такая, как другой человек, – поэтому…

Тут вдруг парень заметил, что Фурст и Фурстов отец молчат. Молчат и внимательно смотрят на Гуфу. Во всяком случае, эрц-капитан прямо-таки прилип ошарашенным взглядом к амулету на Гуфиной груди.

Сказалось-таки вызванное появлением отца смятение чувств и ума: при иных делах Фурст давно бы уже заинтересовался, каким образом Гуфа умудрилась сохранить память от гибельного воздействия Прорвы. Глазу эрц-капитана любой позавидует, а ведунья вовсе не пыталась прятать пластину, скорее даже наоборот. Нет, ученый щеголь столбенел отнюдь не потому, что впервые приметил хорошо знакомый ему талисман, а потому, что наконец осознал, отчего этот кусочек бронзы оказался не на Лефовой, а на Гуфиной шее. И пожалуй, сам Фурст вряд ли сумел бы выбрать, какое из двух открытий изумило его сильнее: Гуфина способность вторично переделать талисман, предназначенный специально для неведомого ей человека, или Лефова способность охранить память без помощи талисмана.

Теперь пришел черед Лефа рассказывать, только вот получилось у него не больно-то складно – Гуфе то и дело приходилось вмешиваться, растолковывать смысл путаных Лефовых объяснений. Так получалось оттого, что говорил парень одно, а думал совсем о другом. Вечный Старец ни словом не обмолвился о своем житье в мире, где Нор стал Лефом (Фурстов родитель вообще предпочитал помалкивать да слушать других), но парень почему-то не сомневался: он помнит свою запрорвную жизнь. Во всяком случае, прадед орденского адмирала не удивился виду и возрасту любимого сына. Выходит, знал, что отсутствовал в родном мире очень-очень долго? Выходит, так. Уже одно это доказывает, что его память не съедена Мглой (по меньшей мере, не съедена полностью). Почему? Ведь у него нет охранного амулета. Может быть, дело в том, что он шел через Бездонную под Гуфиным заклятием? Может, туман Серой все-таки способен оборачивать ведовство негаданными сторонами? Или память Старца неподвластна Прорве по тем же причинам, что и память самого Лефа? Или… Ведь он ученый – наверное, даже больше ученый, чем Фурст. Может быть, он сумел придумать свой способ охранить память без всяких там заклятий, талисманов и прочей бесовщины?

И еще. Фурст говорил, будто его родитель пропал до катастрофы. Вечный Старец молча выслушал подробный рассказ сына о катастрофе и о том, как она изувечила Арсд. Так выслушал, что ни малейшего сомнения нет: новое слушает, неизвестное. Значит, сам он катастрофы не помнит. Значит, он действительно исчез из родного мира ДО катастрофы. Как? Каким образом Вечный Старец мог до Мировой катастрофы перебраться за Прорву, если Прорвы тогда еще не было?! Чушь, бред несуразный! Может, орденские иерархи гноили его в каком-нибудь глухом подвале и Фурстов отец просто не имел возможности узнать, что творится снаружи? А потом – отлучение от человечества… Правдоподобно. Только это правдоподобие еще ничего не значит. «На свете есть много всячины, похожей на истину; истина же похожа лишь на себя, а потому зачастую не кажется сама собою» – экое заковыристое поучение выдумал всезнающий моралист Кириат!

* * *

– Трудно… Не могу напомнить себе. – Вечный Старец говорил едва ли не по слогам и абсолютно без выражения. – Разве я успел тебе… про эликсир долгожития?

Фурст отрицательно замотал головой. Леф покосился на него и торопливо отвел глаза. Нет, выражение лица щеголеватого эрц-капитана нельзя было назвать неприятным; наверняка он с юных лет привык именно так смотреть на своего отца (будто бы тот по меньшей мере один из Благочинных). Но то, что прилично и даже похвально для отрока, все-таки не подходит к Фурстовой учености и к его немыслимым годам. Конечно, возраст Вечного Старца еще немыслимее, и все же…

– Ты дошел собст… ств… своим разумением?

И снова ни тебе удивления, ни гордости за сыновью сообразительность. Но теперь Леф понял: речь Старца кажется медлительной и бесчувственной потому, что произнесение членораздельных слов дается ему ценой тяжелейших усилий.

– Не то чтобы одним лишь своим умом, – сказал Фурст. – Идею я вычитал в вашем, батюшка, «Трактате о жизненных силах». И гляжу, эликсир у меня получился куда плоше вашего. Коли мой бульончик не прихлебывать раз в два-три десятка дней, так и проку от него выйдет едва ли больше, чем от дюгоньего молока. А вы свой, небось, единожды употребили и живете себе…

Старец медленно кивнул:

– Употребил. Живу. Не услужлив… не выслужив прав на протяженные лета. Выклянчивал Всемогущих о кончине. Не дождал себя. Не пожалели. Ибо кончиной не откупить. Столько горечей… горестей. Злопыханий. Смертей. Из-за моего возомнения. Не откупить.

Эрц-капитан перепуганно заозирался, будто хотел просить помощи или совета – не то у ведуньи, не то у Огнеухой твари. А губы его отца медленно изогнулись в мрачной улыбке.

– Думаешь, я лишил себя разума? Нет. Вы повествовали – я внимал. Сейчас внимай ты. Поймешь.

* * *

– Вот ты и нашел причину. – Гуфа, кряхтя, поднялась и выдернула из Фурстовых пальцев трухлявую хворостину, которую тот мрачно терзал уже бес знает сколько времени. – Чего же ты язык укусил?

– Прикусил, – тихонько поправил Леф, но Гуфа и не подумала поправляться.

– Не грызи себя. Это даром… пусто…

– Зря, – опять подсказал Леф, и опять старуха не заметила подсказки.

– Надо придумывать, а не есть себя, – ведунья гнула свое. – Для искать виноватых у вас есть другие всякие люди. Ты учил себя думанию, вот и думай!

Фурст поковырялся в древесном прахе, выкопал взамен отнятой хворостины длинный корявый сучок и принялся сосредоточенно крошить его. Это занятие было одинаково гибельным для истлевшей древесины и для полировки эрц-капитанских ногтей; труха сыпалась на обтянутые белоснежным бархатом колени, за отвороты ботфортов, но высокоученого щеголя все это почему-то не волновало. Виртуоз стали и Гуфа одинаково примерились отобрать у него и эту деревяшку, но Фурст вдруг швырнул измочаленный сук в костер и застонал:

– Иногда мне кажется, что бедствия человечества начались с рожденьем наук. Когда бы люди или Всемогущие догадались в одночасье и поголовно переморить ученых; коли позабылись бы все до единой хитромудрые ученые выдумки, опять вернулась бы блаженная пора девственной чистоты, наивной простоты нравов…

– Да будет вам, разлюбезнейший мой хозяин! – Господин Тантарр перегнулся через костер и попытался стряхнуть мусор с Фурстовых коленей. – «Пустые ваши огорченья всего лишь бред больной души», – так, кажется, у Рарра в «Трех сонетах»? Бросьте сокрушаться над судьбами мира; подумайте лучше, как теперь очистить штаны. А что до наивной простоты нравов… Если она столь мила вашему сердцу, так поезжайте на Ниргу да и окунитесь в эту самую девственную чистоту. Нет, действительно, – что может быть проще и чище хорошо отмытого да вываренного котла?

– Думаешь, он не прав?.. – начала было и Гуфа, но Фурст вдруг ощерился, будто ведунья ему не слова в уши, а раскаленный уголь за шиворот пыталась засунуть. Отпихнув руку начальника своей охраны, высокоученый эрц-капитан резко, всем телом повернулся к мгновенно смолкнувшей Гуфе:

– Я понимаю, сударыня, что ваши ошибки вызваны не злонамеренностью, а дурным знанием нашего языка. Тем уместнее считаю заметить, что учтивые люди именуют малознакомого собеседника во множественном числе и обращаются к нему со словом «вы», а не «ты». Иное поведение легко может быть принято за оскорбление. Уяснили?

– А ты не злоби себя, – спокойно ответила Гуфа. – Я кое-как ведаю, почему что сказать.

Леф досадливо пристукнул кулаком по земле. Похоже, мудрые с обоих берегов Мглы готовятся затеять новую ссору. Совсем повредились от услышанного! Впрочем, неудивительно – эти двое наверняка поняли из рассказа Вечного Старца куда больше, чем Леф и виртуоз стали взятые вместе, а понятое вряд ли способствовало выдержке и спокойствию чувств.

Свитский его стальной несокрушимости знаток всевозможных наук Корнеро Карро Кирон, оказывается, никогда в жизни не попадал в орденские застенки. Иерархи Ордена не имели ни малейшего отношения к его исчезновению. И еще: он вовсе не был прекраснодушным наивным дураком, каким его выставил в своем рассказе млеющий от восхищения Фурст. Зато свитский ученый знал силу своего ума, привык к ней и беззаветно верил в нее. А это иногда хуже самой непробиваемой глупости.

Конечно же, Фурстов отец был хорошо осведомлен о злоключениях Ронтира Великого и досконально изучил установления Всемудрейшего Собора. Единственная ошибка свитского многознатца заключалась в том, что он, чрезмерно доверившись своим умозрительным заключениям, поторопился разослать опасную книгу до того, как начал проверять эти самые умствования делом.

Мудрейший из ученых своего времени был злопамятен, как ростовщик, и мстителен, как податный инспектор. Похожая на извращенный способ самоуничтожения выходка с рассылкой книги была тонко задуманной провокацией. Подстрекнув своих недругов к доносительству, почтеннейший Корнеро Карро Кирон собирался в последний момент, уже на дознании, представить неопровержимые примеры подспудного, однако же доказуемого влияния описанных им миров на человеческие органы чувств и состояние окружающей природы – таким образом, его открытие попало бы под защиту все тех же установлений Собора. И тогда… Нет-нет, свитский ученый не надеялся на суровое и беспристрастное применение к его недоброжелателям уложения об очернительном доносе. Вовсе не в интересах Ордена внушать законопослушным гражданам опасения, будто неосторожный донос действительно чреват галерами (доносительство – способ защиты Отечества, а защищать Отечество следует самоотверженно и безоглядно; что же до возможных ошибок, то в ходе дознания они будут выявлены и исправлены… если это потребуется). Но когда, казалось бы, прочно пойманная рыбешка внезапно срывается с крючка, а рыболовам, уже предвкушавшим долгожданное избавление от чересчур удачливого соперника, вместо этого приходится лебезить перед дознавателями, оправдываться (даже если оправдания всего лишь никчемная формальность)… Недругам Фурстова отца, среди которых было очень много дряхлых, немощных и болезненных, подобная оплеуха судьбы грозила бедствиями посерьезнее надолго испорченного настроения.

Знаток всевозможных наук придумал очень хитрую затею – такую хитрую, что в конечном счете перехитрил себя самого.

У него было убежище в дальних горах – похожее на крепость строение, о котором знала только пара десятков каменщиков. Эти молчаливые жители предгорий за хорошую плату брались хорошо исполнить любую работу. Например, построить непонятный дом в непонятном месте. Или забыть чужую тайну.

Там, в горах, Фурстов отец затевал свои самые важные ученые действа. Там он подготовил все для попытки проникновения в один из открытых им миров. Свитский его несокрушимости многознатец учел все – кроме возможности неудачи. То есть, если судить беспристрастно, неудачи и не было – все прошло почти так, как задумывалось. Но это «почти» уместило в себя столько несчастий, что успех получился без малого ужаснее полного провала. Бывший свитский мудрец долго и старательно объяснял, почему случилось то, что случилось, но вряд ли кто-нибудь из слушателей, кроме Фурста, смог разобраться в его объяснениях. То есть вряд ли кто-нибудь сумел разобраться в них до конца. Леф ведь тоже многое понял. Например, что развалины неподалеку от Бесовой Котловины, которые удивляли Фурста своей неуместностью в этом диком, необжитом краю, и есть остатки потаенного логова Фурстова почтеннейшего родителя.

И еще Леф понял, что воинская наука господина Тантарра и Нурдово витязное обучение крепко пошли ему впрок. А вот бывший свитский наукознатец, пожалуй, так и не догадался, каких усилий стоило щуплому на вид однорукому пареньку не подпустить пальцы к рукояти меча.

Да, пояснения Вечного Старца были почти недоступны разумению хотя бы уже потому, что для обозначения одних и тех же вещей он все время норовил выдумывать новые слова. Например, открытые им миры звал то сопряженными, то последовательными, то отраженными или взаимнорожденными (это ж только попытайся выговорить такое – язык изувечишь!), причем, болтая о них, почему-то раз за разом вспоминал слоеную кулебяку. Эта самая кулебяка бесила Лефа даже пуще сотворенного Фурстовым отцом зла. Нет, правда: его ли не кормили, о нем ли не заботились больше, чем о себе, – Хон и Торк по первому зову волокли ему пищу, Раха с Мыцей варили для него особое, чтоб по силам редким зубам и хилому брюху… А он даже теперь, о собственной ужасной вине рассказывая, не может позабыть про съестное!

А вина-то его и вправду ужасна. Ежели он так хорошо сумел во всем разобраться после, то, значит, вполне мог предвидеть последствия до. Мог, если бы не столь усердно растрачивал богатство ума на выдумывание мелочных пакостей своим ученым врагам. «Страшней самых страшных страхов оборачивается просторный разум при неширокой душе» – кто это сказал? Фурст? Гуфа? Моралист Кириат? Не все ли равно…

«Сии миры, будучи вообразрим… вообразимы отвлеченно, представляют себя похожием слоевидого пудинга или же кулебяки. В оной всякий слой по отнесе… отношению к смежным оборачивает себя не вещественно, а составлением от косвенно объявляющей себя субстанции, коя имеет быть родной… родней… родом эфира либо же флогистона. Надлежит учесть, что инстансиации от слоеных кушаний неточны, ибо в несхожесть с кулебяками слои взаимнорожденных миров суть не плоски, но сферовиды. Причем сферы сии, храня шароформие, безограниченно протяженны в двух направлениях, что с точки зрения геометрических установлений выглядывает небывалием. Надлежит познать, что отраженные миры пребывают среди себя в беспрерывной подвижности, каковая подвижность сообразна закономериям небесной механики. Через равновеликие клочья времени повторяют себя похожде… прохождения соседствующих миров сквозь друг друга. Оные прохождения ненаблюдаемы астрономическими обсервациями, однако объявляют себя буйными возмущениями стихий, протяженность коих возмущений приметна отрывистостью начинания и конца. При сквозном прохождении миры образуют область, им обоим принадлежащую, каковая имеет форму чечевицы или, говоря строгообразно, обоевыпуклой линзы (согласно геометрическим установлениям иное тело не способно образовать себя при пересечении двух сферовидов). Линза сия с протеканием времени переменяет себя по виду и объемлимости: в начинании прохождения миров будучи точкой, в строгой средине оного совместная область достигает наивеличайшей объемлимости, после чего вновь снисходит к точке и совершенному пропаданию. Помянутые общные линзы (правдивее – круговидая ограничная линия всякой из оных) суть те врата, через кои иногда оказывает себя возможным проникновение из мира в мир не лишь эфирных, но и вещественных субстанций».

Вот так. Одно из подобных «сквозных прохождений» Фурстов отец выбрал для попытки проникновения вещественной субстанции (то есть себя) в иной сопряженный мир и обратно. В иной мир получилось, обратно – нет. Потому, что «сопутственным следствием прохождения через ограничную линию явило себя искажение натуральности имеющих место событий» – это ежели по-ученому. А по-простому так: что-то где-то сдвинулось. Яснее понять мудреные речи Вечного Старца Леф не смог, да и неинтересны были ему подробности ученых толкований случившегося. Какая разница, что за этакие неощутимые силы стронуло путешествие Фурстова батюшки сквозь «круговидую линию»? Он, поди, и сам точно не знает – просто умствует отвлеченно, по-книжному. Смутны они, силы эти, могучи, жутки. В самом начале затеи свитского многознатца проявили себя лишь трясением гор даже не то чтобы очень уж гибельным, в обоих мирах видали и худшие; неявно же содеяли то, чего не бывало от начала времен.

Бессчетное количество раз – через каждые шесть с половиной лет – проходили один сквозь другой соседствующие взаимнорожденные миры, в которых, не ведая друг о друге, жили своими жизнями родина парнишки Нора и Галечная Долина, сделавшая из него Певца Журчащие Струны. И никогда прежде не случалось такого, чтобы глубоченная Бесова Котловина хоть на кратчайший осколок мига совместилась с глубоченным Ущельем Умерших Солнц. Своим вмешательством в «натуральность имеющих место событий» высокоученейший мудрец вызвал взаимное смещение миров. Он наперед знал, что так выйдет, но пренебрег этим знанием – слишком ничтожным показалось ему неизбежное смещение. Незаметным показалось. Лишенным последствий. А на деле из-за него соединились две пропасти, и образовалась сквозная дыра – Серая Прорва, она же Мгла Бездонная. Проход из мира в мир. Проход, который разорвал собою треклятую «круговидую линию», границу совместившихся участков обоих миров. И миры остановились. Эта остановка и вызвала ужасы ненаступивших дней, а совместившиеся участки «по форме обоевыпуклой линзы» превратились в ловушку. В две смертные ловушки, связанные меж собою и отсеченные от прочих земель, миров, пространств… Вот так.

Пусть Ветра судят, искупил ли бывший свитский его стальной несокрушимости многознатец хоть часть вины своими страданиями в не своем мире. Страдания ему выпали тяжкие, только ведь это он собственную глупость расхлебывал, а легиарды людей в обоих мирах маялись из-за чужой дури…

Фурстов отец сумел избежать участи Незнающих, потому что заранее предвидел возможность беды с памятью и как-то там подготовился. А вот чего он не сумел предвидеть, так это невыносимую боль и потерю сознания.

Он очнулся на мокрых камнях. Была ночь. Плоское небо кромсали злые синие молнии. Рыком и безумным хохотом дробилось на горных склонах громовое эхо. Стремительные сполохи рвали небесную тьму о щербатые гребни скальных хребтов, в очертаниях которых мерещилось что-то знакомое. Он решил, что затея не удалась. Потом он решил, что это его последняя ночь: попытки шевельнуться вызывали лишь обвалы одуряющей боли в затылке и позвоночнике, и даже крики вязли на бессильных губах.

Его подобрала женщина – не молодая, но не старообразная, одетая в истертый мех, простоволосая и босая, она казалась дикаркой. Только казалась. Фурстов родитель клялся, что никогда не встречал разума более цепкого и проницательного (при этих словах Леф, Фурст и виртуоз боевой стали одинаково взглянули на Гуфу, а та отрицательно мотнула головой и пробурчала: «Родительница»).

Бывший свитский ученый прожил в землянке на Лесистом Склоне до самого конца ненаступивших дней и еще почти год. Гуфина родительница лечила его, обучала языку и сама постигала арси. Мудрая женщина сумела угадать связь между появлением неведомого человека, рождением Мглы и ненаступившими днями. Она пыталась вытрясти из бывшего свитского мудреца знания о происходящем, о нем самом и его родине – прежде, чем Фурстов отец разгадал природу ее ведовства и обрел силы для сопротивления, горная отшельница успела хорошо покопаться в его зрительной памяти. Впрочем, большая часть увиденного осталась для нее непонятной.

Вечный Старец душевно привязался к своей спасительнице. Тем не менее он скрыл от нее все, что только мог скрыть, а когда вновь научился владеть исцеленным телом, ушел (тайно, даже не поблагодарив на прощание за приют и заботу). Он хотел через Мглу вернуться в свой Мир и попытаться исправить содеянное. Но в Ущелье Умерших Солнц он попал в руки Истовых – новых Истовых, носящих серое. Наверное, до Первой Заимки доходили слухи о странном жильце ведовской землянки. Бывший свитский многознатец, конечно же, не походил на обычного брата-человека; его опознали и решили хранить у себя: Истовые уже тогда были нерасточительны и догадывались, что все непонятное может оказаться полезным (тем более, если это непонятное возбудило интерес ведуньи).

Последующие годы жизни Фурстова отца были ужасны. Наверное, в обоих мирах больше не нашлось бы человека, способного столько лет прикидываться беспамятным умалишенным и действительно не стать таковым. Чтобы не позабыть арси, он твердил про себя главы из ученых сочинений; он придумал и заучил обширные дополнения к своему труду о сопряженных мирах и огромную книгу о верованиях и обычаях запрорвного народа; более того – он умудрялся вести научные изыскания, развивая в себе колдовские и даже ведовские способности (а ведь, по многократным Гуфиным уверениям, ведовство – это дар, которому обучиться нельзя; с ним можно лишь родиться).

Первое время Истовые всячески пытались понять, кто он есть и какую пользу в нем находила ведунья. Некоторые из их способов дознавания ужаснули бы даже ниргуанских людоедов, и все-таки Вечный Старец сумел не раскрыть ни одной из своих тайн. Потом, убедившись в его бесполезности, Истовые забыли о нем – кормление безмозглого старца превратилось у них в нечто среднее между обычаем и привычкой. А потом ученейший многознатец вновь стал предметом лихорадочного интереса – это когда Истовые осознали, что он если и не вечен, то, во всяком случае, необычайно долговечен. И вновь началось старательное выколачивание, вытрясание, выжимание – на этот раз тайны его сохранности, которую Истовые очень хотели использовать для продления собственных жизней.

Все-таки Леф помимо воли проникся уважением к родителю Фурста: надо быть очень сильным человеком, чтобы пережить все это и не сломаться, не одичать, не соблазниться беззаботной сытостью домашней скотины. Да и, в конце концов, кто вправе его судить? Ты, к примеру, тоже одно время не больно-то перебирал способами сведения счетов и частенько совал нос куда не следовало. Твоя глупость погубила только одного человека, но ведь нелепо же сравнивать тебя с таким мудрецом, как свитский знаток всех известных людям наук! А будь у тебя хоть половина его сил и возможностей, еще неизвестно, кто бы из вас натворил больших бед.

Вечный Старец, наверное, хотел еще многое сказать своему сыну (он ведь говорил только для сына, для него одного). Объяснения, оправдания – все это непременно было бы произнесено, если бы оказалось посильным для изможденной столетними муками души. Речь Фурстова родителя мало-помалу сделалась сбивчивой, невнятной, бессвязной, подбородок его вяло уткнулся в грудь, а вскоре и сам он мягко повалился на бок, вздрогнул раз-другой и затих.

Нет-нет, страшного не случилось. Это был всего лишь сон – внезапный и непобедимый, как обморок. Фурст метнулся было к отцу, затем, поняв, негодующе обернулся к Гуфе, но та медленно покачала головой:

– Я ни при чем. Он переустал, умучил себя. Теперь будет спать. Это для лучше ему, пусть, не разбуждай.

Фурст послушно вернулся, сел на прежнее место и вновь затеял уже упоминавшуюся расправу над полуистлевшими сучьями. Ему явно было все равно, на ком или чем срывать дурное настроение. Отобрали хворост – изругал всех ученых людей, сколько их есть и было от рождения Ветров; отвлекли от ученых – придрался к Гуфиной речи.

Впрочем, вольный эрц-капитан не до конца утратил власть над своими чувствами. Или на серьезную ссору ему просто не хватило сил? Ведь Гуфины слова о том, будто она сама знает, что и как говорить, легче легкого было истолковать как почти непростительную дерзость: если дело вовсе не в плохом знании языка, то упорное игнорирование вежливого обращения сильно смахивает на сознательное желание оскорбить.

Побаиваясь, что затянувшаяся молчанка – лишь преддверие нового взрыва Фурстовой озлобленности, Леф поторопился заговорить:

– Меня, конечно, ко всяким там высокоумственым заключениям приобщать бесполезнее, чем учить краба плеваться… И все-таки… Вот вспомните, господин эрц-капитан: перед своим уходом вы рассказали, что орденские думают переселяться за Мглу… ну, за Прорву то есть, и после этого ее завалить. И что вроде у вас имеются взрывчатые зелья, которым такое под силу. А со слов вашего батюшки получается, будто бы Прорва и есть причина всех бед. Так, может быть, если ее засыпать, то все станет как надо? Ну, линия эта растреклятая опять срастется, и миры расцепятся наконец?

Фурст криво усмехнулся и снова зашарил под каблуками в поисках очередной палки.

– Додумался-таки… – с непонятной горечью сказал он. – Коли даже ты догадался, то припожаловавшая с тобою достойная дама и подавно уразумела… Легче легкого, правда? Бочонков десять прикопать у подножий окрестных утесов, протянуть к ним равновеликие пороховые шнуры, запалить и… Только имеется тут одна предосаднейшая загвоздка: катастрофа. Понимаешь, маленький, если произошедшее повторимо, то повторится оно со всеми подробностями. Не знаю, сильно ли затронули беды столетней давности прочие земли, но уж нашим-то зацепившимся кусочкам достанется полной мерой – как тогда… – Фурст выволок-таки из-под подошв сучковатую ветку, изломал ее и швырнул в костер. – Мой батюшка натворил бед по неосмотрительности, хоть какое-то ему извинение. А уж мы, если решимся…

Фурст замолчал. Леф немного выждал, потом сказал тихонько:

– Но если оставить по-нынешнему, придется всем пропадать…

– «Благородство намеченной цели лазурным сиянием изливается на ведущие к ней пути, и в сиянии этом даже грязь обретает способность сверкать прозрачней и чище драгоценных каменьев…», – выразительно процитировал Фурст. – Так учат всемилостивейшие орденские священства, которых ты, мой маленький душевный дружочек, совершенно справедливо не жалуешь.

Леф только вздохнул в ответ. Парню вспомнился дом с башенкой, одна из первых бесед с высокоученым эрц-капитаном, его слова о том, что никто не имеет права подменять собственной волей судьбу другого человека. В свое время такие соображения не позволили Фурсту даже учредить бдительную опеку для сбережения нужного ему паренька от всяческих опасных случайностей, которыми так богата жизнь Арсдилона. А нынче-то речь не об одном человеке идет. Нынче речь идет о таком количестве судеб, что и подумать жутко.

– Не понимаю, – растерянно протянул виртуоз стали. – Выходит, что из опасения за благополучие нынешних соотечественников вы готовы примириться с поголовной гибелью их потомков?

Леф вдруг предостерегающе вскинул руку:

– Постойте, господин Учитель! Почтеннейший эрц-капитан еще не изволил вникнуть во все обстоятельства дела. – Он обернулся к Фурсту. – Тут, видите ли, есть две загвоздочки. Во-первых, ваш досточтимый батюшка нарушил исконную естественность событий, так что уничтожить последствие его вмешательства и означает предоставить людей их настоящей судьбе. Что же касается необходимости определять участь многих людей, то (извините мою дерзость) от этого вам увильнуть уже не удастся. Какое бы решение вы ни приняли – взрывать либо не взрывать Прорву, – оно все равно будет решением участи множества людей и даже поколений. Тут ведь речь не о том, делать или не делать, тут даже бездействие получится действием. Разве не так?

Высокоученый эрц-капитан Фурст оторопело уставился на парня. Потом, сухонько рассмеявшись, обернулся к начальнику своей охраны и вымолвил:

– А маленький-то вырос! Ведь уел меня, старика, – не сходя с места, уел и костей не выплюнул. Ай да дружочек!

Гуфа, слушавшая все эти речи с нескрываемым напряженным интересом, вдруг решительно поднялась.

– Я извиняю себя, однако же мне пора в назад. Очень отличных людей каждый миг могут стать убивать; может быть, они уже убиваемы, а я тут. Опять извиняю себя, но тут я впредь не нужна: о прошлом мы поняли все, что могли хотеть, а решать будущее мне бесполезно. Решать должен, кто сделает, а у нас сделать нет возможно: мы не ведаем необходимо сильных снадобий.

– Да как же так, рассудительнейшая чародейка! – Леф готов был присягнуть хоть на Первом Кресте, что в голосе Фурста проскользнуло злорадство (как же, ему от решения увильнуть не удалось, а тут кто-то хочет отойти в сторонку?! Еще чего!). – Я уразумел из рассказов своего юного друга, что уж порох-то в вашем мире сумели повторить. Так, может, с вашей стороны его и довольно? Вы же специально не осматривали окрестные скалы – ну как вблизи отыщется подходящая осыпь, такая, что только стронь! А?

Дело грозило началом нового препирательства, но положение негаданно изменил Огнеухий. Лишь отчетливый дух горелого мяса мешал Лефу окончательно позабыть о присутствии этого неподвижного и безгласного чудища. Поэтому, когда оно вдруг заговорило, парень вновь едва не хватанулся за меч.

– Я понял: быстрые лапы тебе пока без нужды. – Кажется, возле горного эрц-капитанского логова Лефу довелось видать все-таки не эту самую тварь: та, давнишняя, куда хуже владела арси. – Я уведу тех, что остались.

– Да, – кивнул Фурст. – А почему ты сказал «пока»?

– Так сказалось, – просипело чудовище, поднимаясь на ноги.

Леф тоже вскочил.

– Я с Гуфой уйду, – торопливо выговорил он, глядя куда-то между Фурстом и господином Тантарром.

Виртуоз стали круто изломил бровь, а Фурст на удивление спокойно спросил:

– Ты уходишь совсем?

Ветра Всемогущие, да Леф бы сам с удовольствием спросил об этом кого-нибудь!

– Я должен помочь… Не могу их бросить… Я там нужен пока… – вот и все, что он сумел промямлить в ответ.

Впрочем, Фурсту, кажется, хватило и этого. А Лефу – нет. Его вдруг осенило, кому можно задать проклятый изувечивший душу вопрос.

– Стой… Стойте, вы… Как вас – отец? – Губы плохо подчинялись парню, его невнятный хрип вряд ли сумела разобрать даже сидящая рядом Гуфа, но шагнувший прочь от костра Огнеухий замер и медленно обернулся.

– Скажите… Ученый господин обмолвился, будто вы умеете видеть заранее… Скажите, я вернусь? В Арсд, в свой мир – вернусь?

Леф смотрел прямо в жуткое скомканное лицо чудовища, но всей кожей чувствовал на себе недоуменные, почти испуганные взгляды Фурста и Учителя. Конечно же, они не поняли; конечно, спрошенное кажется им проявлением самого обычного страха. В такой миг, после таких разговоров бывший кабацкий певец, вышибала, недоученный школяр и все остальное способен думать только о будущем своей шкуры. Мгла Бездонная, да неужели же они действительно так думают?!

– Нет.

Это сказал Огнеухий. Его глаза снова на миг выцвели жаркой белизной, и он повторил:

– Нет. Они так не думают.

Еще миг тяжеловесного молчания, и вновь сиплый голос из кривого неподвижного рта:

– Твой вопрос я не могу утолить. Отцы не видим просто, что будет потом. Отцы видим, что будет совсем потом, если не очень потом будет так. – Он как-то особенно громко застонал, и голос его сделался еще невнятней. – Человек уронил горшок. Пришел другой человек, нашел осколки. Сложил – вышел горшок. Поступки – осколки. Сложил вместе – будущее, судьба. Тебе скажу одно: как ни решишь, плохого не вижу. Другого не скажу – незачем. И тебе, дряхлая, – он чуть повернул лицо, переведя взгляд куда-то поверх Лефова плеча, – не скажу, почему взялись отцы. Не поймешь.

За спиной у парня тяжело засопела Гуфа («дряхлая», да еще «не поймешь» – это ей-то!). И, словно бы подхлестнутый ее раздражением, Леф злобно сказал вслед Огнеухому:

– Ну и флагшток тебе в пасть, шакал смаленый.

Огнеухий опять обернулся.

– Не флагшток – вот такое, – просипел он, складывая колечком указательный и большой пальцы приподнятой руки. – Не мне, а тебе. И не в пасть. Сюда. – Указательный палец распрямился, нацелил черный коготь в Лефову грудь. – Скоро. Если будешь злой до слепоты, как сейчас. Ты будешь.

Не в силах оторваться, Леф следил, как убредало к выходу из Прорвы горное чудище; как оно приостановилось возле двух еле различимых в розовом мареве бугорков – шевельнуло руками, нагнулось, пыхнуло из ушей светящимся дымом, и бугорки вдруг превратились в некрупные звериные силуэты. Кажется, это были земляные кошки, хоть на таком расстоянии судить можно было разве что по размерам. Еще две вспышки яркого дыма, громкий протяжный стон, и Огнеухий снова стал удаляться. Кошки брели за ним как привязанные. Именно брели – медленно, неуклюже, пошатываясь.

Когда тени жуткой троицы окончательно растворил в себе струйчатый тяжелый туман и к Лефу вернулась способность интересоваться поведением обычных людей, оказалось, что господин Тантарр сбросил куртку и торопливо распутывает завязки скрывавшегося под ней карранского панциря.

– Возьми, – сказал он, протягивая свое защитное одеяние растерянному парню. – Пригодится. А то, похоже, броня там у вас слабовата.

Действительно, по сравнению с подарком Учителя собственный Лефов нагрудник казался убогим старьем.

– Прими и от меня, – Фурст вытащил из кармана рубчатый железный шар. – Ударь по твердому и без промедления бросай шагов на тридцать, а сам ложись, либо – под прикрытие. Только душевнейше тебя прошу – аккуратней с этим, без небрежения.

Неловко прижимая подарки к груди, Леф попытался благодарить, но в горле некстати заворочался горький комок, и веки набухли подозрительным жжением. Не миновать бы парню конфуза, да, спасибо, Гуфа выручила, отвлекла внимание.

– Нам пора уводить себя, – с деланной бодростью сказала она. – Не вспоминайте злобно – ты, господин недобешеный, и ты, братец.

Пожалуй, только виртуоз стали удивился последнему слову, да и то не очень.

– И ты не помни худого, сестрица, – устало вымолвил вольный эрц-капитан Фурст Корнеро Кирон.

10

– Нет, уж тебе-то с нами никак нельзя, – сказал Нурд.

Хон отвернулся и в сердцах сплюнул в очаг.

– Вот это ты зря, – покачал головой Витязь. – Не к добру это, когда в огонь.

– Зря, – понуро кивнул столяр.

Конечно, все было зря – и плевок, и просьбы. Ясно ведь, что не возьмут! Благодаря ведовству рана от послушнического ножа за одну ночь стала едва приметным розовым шрамом, да только вылившуюся кровь не возместишь никакими заклятиями. После быстрых движений темнеет в глазах, слабеют колени, руки делаются тяжелыми, непослушными… Гуфа обмолвилась, что так будет еще дней двадцать, не меньше, и ее обмолвку слышали все. Так что теперь Хон может выдумывать какие угодно доводы – Нурд будет лишь качать головой. А Торк даже слушать не станет. Достаточно одного взгляда на его облитое мутным очажным заревом лицо, чтобы понять: все мысли охотника уже там, на склонах ущелья, где в расщелинах и за валунами прячутся серые – наверняка самые удачливые метатели из всех обитателей заимок.

Леф и Гуфа вернулись вовремя – так сказал встретивший их в подземном проходе Нурд. Больше Витязь ничего не сказал, даже расспрашивать не стал ни о чем, только велел скорее идти к остальным. Леф было вообразил, что за время их с Гуфой отсутствия ничего примечательного не стряслось. Нурд казался совершенно спокойным и, похоже, не отлучался из входной норы – во всяком случае, Витязь встретил пришедших на том же месте, где они с ним расстались. Да и могло ли стрястись что-нибудь этакое? Когда уходили во Мглу, было уже темно, а сейчас едва рассветает – меньше ночи прошло. Однако случиться успело многое.

В очажном зале помимо Хонова обидчика валялся связанным еще один мужик в серой накидке. Причем если первый послушник лежал как бревно (лишь помаргивал сонно да зевал во всю пасть), то этот новый извивался и бился, словно игуана, которую госпожа Сатимэ когда-то пыталась испечь «по-адмиральски» – в живом соку. Оно и понятно – некому было угомонить его ведовством.

Серый полез в Обитель, едва лишь на небо из-за дальних отрогов выбралась Полуночница. Витязь, карауливший возле самого выхода из норы, заметил его еще издали: надеясь на темноту, послушник не счел нужным особенно осторожничать (а хоть бы и счел – от нынешнего Нурдова взгляда человеку нелегко укрыться даже за камнями).

Дальше все было просто – опамятовал серый уже в очажном зале и связанным.

Вызнавать цель его появления никто не пытался, да особые вызнавания и не требовались. Послушник нес с собою странную посудину – выкованная из бронзы, она больше всего походила на небольшой увесистый горшок с нешироким горлом и острым днищем, оканчивающимся подобием оттянутого полого жала. Горшок можно было нести на ременной ручке, можно было поставить – для этого неведомый (впрочем, неведомый ли?) мастер приладил к нему хитромудрую треногу. Сделано было так, что хоть неси по неровному, хоть ставь на уклоне, а донное жало все равно будет целиться отвесно – не хуже того грузика на шнурке, которым Хон пользуется при складывании стен и вкапывании опорных столбов. А внутри горшочка была вода. Самая обыкновенная вода, которая просачивалась сквозь отверстие в дне и срывалась неторопливыми каплями с жала.

Нурд, Хон и Торк довольно быстро поняли назначение диковинной посудины, хоть Леф, кажется, не рассказывал им о водяных часах. А еще Нурд, Хон и Торк сообразили, что вторая точно такая же посудина осталась у кого-то из Истовых и что конец пережившему ненаступившие дни строению придет, как только из обеих посудин выльется вся вода. Значит, к этому мигу серые мудрецы должны подготовить помост и начать задуманное ими действо.

Еще раз осмотрев посудину, обитатели Первой Заимки решили, что Истовые назначили им умереть, когда грядущее солнце доберется до небесной маковки. Хон слазил на кровлю и обнаружил, что серые при свете факелов выгнали к недостроенному помосту кучу народу – понукания да многоголосую брань оттуда небось аж в Черноземелье было слыхать. А по всему ущелью шастали бронные дозоры при псах, огнях и металках. Нурд, едва дослушав торопливый Хонов рассказ, буркнул: «Слишком много гаму на дне, и слишком тихо на склонах. А ну, пошли вместе взглянем!» Вместе – это сам Нурд и опять же Хон. Ларду не без препирательств удалось оставить в зале: успокаивать баб и караулить послушников. (Мало ли, что связаны! Осторожность еще никому не вредила, а вот беспечность… Беспечный и трус – близкая родня, поскольку обоих вечно бьют в спину; прослыть же родней трусу не хочется никому.) А Торка Витязь услал к входной норе. Все-таки велика была опасность, что вслед за носителем измеряющей время посудины на Первую Заимку явятся тайные гости: уж конечно, Истовые попытаются действовать наверняка; уж конечно, серые мудрецы сегодня не пожалеют ничего и никого. Ведь последняя, самая последняя преграда осталась между ними и полным владычеством над умами всех сущих в мире братьев-людей, а значит, владычеством над всем Миром. Над тем, что Истовые принимают за весь Мир.

Конечно же, Нурд оказался прав. На склонах ущелья обнаружились четыре засады. Две (одна против другой на обоих склонах) над потаенным отверстием прохода, ведущего в Обитель, и еще две (точно так же) на полпути между этим отверстием и помостом. Даже Нурду с его нечеловеческим глазом оказалось не по силам разобрать, сколько людей прячется в каждой засаде и только ли люди прячутся там. Но сами засады он разглядел безошибочно.

Некоторое время Витязь и Хон стояли молча, глядя то на мельтешение чадных огней в затопившем ущелье предутреннем мраке, то на мерцание звезд в пока еще темном небе. Потом столяр спросил:

– Над самым помостом тоже небось засели?

Нурд отрицательно мотнул головой:

– Почему бы это?

– Да потому, что над самым помостом у них заимка. Ущелье в том месте нешироко, с заимочной стены можно метать хоть по дну, хоть по противоположному склону. Ты, Хон, чем с ерундой приставать, лучше скажи: сколько их там сейчас может быть?

– Где? – опешил столяр.

А Нурд уже не обращал на него внимания.

– В обычные времена не больше полутора десятков, – Нурдово бормотание явно не предназначалось для посторонних ушей, он размышлял вслух. – Сейчас, конечно, понавезли… Ну, скажем, еще десяток… Но привезенные-то не будут сиднем сидеть, их же для дела… В толпу затесаться, в засады… Следить, чтоб свидетели к нужному мигу не разбрелись… Значит, на заимке останется сколько всегда. Ну, пусть больше, пусть два… И конечно же, все полезут на стену – глазеть.

Он замолчал. Хон попробовал допроситься объяснений, даже съехидничал, что Витязь-де подцепил-таки от Гуфы ее обычную повадку удостаивать беседой только того из окружающих, кто кажется умнее всех прочих (то есть себя). Шутке Нурд посмеялся, однако в объяснения вдаваться не стал, сказал только:

– Нынче днем будем потчевать серых их же стряпней. И они сами же станут нам помогать, вот так. Считай, уже помогают. Все, пошли вниз.

Это «вниз» для Витязя и Хона получилось неодинаковым. Заставив столяра остаться в зале и велев Рахе, Мыце и Ларде покормить его и проследить, чтобы хоть немного поспал, Нурд отправился подменять охотника. Обиженный Хон даже вообразил, будто Витязь хочет о чем-то посоветоваться с Торком вдали от чужих ушей, но это подозрение, конечно, оказалось напраслиной: Торк вскорости объявился в зале, а Нурд остался внизу.

Очень может быть, что только Леф сумел бы догадаться, почему Витязь отослал наверх не успевшего даже соскучиться охотника, а сам остался сторожить в темноте и сырости потайного прохода. Конечно же, Нурд не сомневался в Торковой воинской сноровке. И вовсе не хотелось ему поразмыслить наедине с «самым умным из окружающих», чтоб не отвлекали даже потрескивание очага и метание теней по стенам. Не в этом дело – наверняка Витязь все продумал еще там, наверху. А к выходу из Обители он ушел ждать. Так часто бывает: прекрасно знаешь, что ничего не в силах изменить, что уместнее бы отдохнуть перед тяжким опасным делом, в котором ничтожнейшая ошибка равна погибели для себя и своих, только ноги собственной внезапно объявившейся волей несут тебя навстречу… Когда Рюни надолго уходила одна (якобы в купальню, а на деле искать ударившегося в бега Крело) и зачастую не возвращалась до сумерек, Леф… то есть Нор отирался возле входной двери и каждым свободным мгновением пользовался, чтоб выглянуть на улицу, потом добежать до ближайшего угла, потом… Потом он вдруг замечал, что этаким манером добрался чуть ли не до самого порта и опрометью кидался назад: ведь Рюни могла вернуться не только этой дорогой.

Да, с парнем не раз бывало такое и в том мире, и в этом; он только не предполагал, что подобное может произойти с Нурдом. Но вот – произошло. Ведь наверняка стоял у самого выхода, из последних сил не пуская себя наружу, и молился, упрашивал невесть кого (смутных или даже Бездонную – в такие мгновения разум не смеет препираться с надеждой): «Пусть придут затемно! Чего угодно не пожалею – хоть снова зрение отбери, только сделай так, чтоб они возвратились затемно!»

Может быть, моления и помогли. Нет, конечно, Смутные или тем более Мгла вряд ли услышали отчаянные Нурдовы просьбы. Зато их могла каким-нибудь ведовским образом услыхать Гуфа. Не потому ли она так внезапно засобиралась «в назад»? По дороге сквозь Мглу старая ведунья почти все время молчала. Леф раз-другой пробовал заговорить, но Гуфа отвечала с такой видимой неохотой, что парень оставил ее в покое (ему, кстати, самому было о чем поразмыслить). Только уже миновав каменного Пожирателя Солнц, Гуфа внезапно сказала:

– Думаешь, я понадеюсь на своего братца? Если ты впрямь так думаешь, то зря, вовсе зря. Он, конечно, великий мудрец (еще бы ему не быть мудрецом при этаком-то родстве!), вот только норов у него вроде Лардиного – в любой миг может вожжа между ног попасть. Погоди, дай только окоротить серых. Если те сумели повторить гремучее зелье, так и мы с тобою осилим. А там… Нельзя нам по-прежнему, никак нельзя – оскотинеем, вымрем. И тем, которые за Мглой, тоже нельзя, как теперь.

Она так и сказала: «Мы с тобою». И еще она сказала «те, которые за Мглой», а не «те, твои». Только Леф побоялся спросить, он даже задуматься побоялся, почему Гуфа сказала именно так.

…Нурд поднялся в очажный зал вместе с пришедшими. То есть сначала он вроде бы не собирался идти с ними, но когда Леф и ведунья уже миновали полдесятка ступеней, он вдруг окликнул снизу:

– Гуфа, ты непременно почуешь, если в Обитель заберется чужой?

Гуфа ответила: «Конечно!» – и Витязь в несколько прыжков очутился рядом. Выглядело все это так, будто он не сразу решил, оставаться или идти, но Леф слышал, как ведунья тихонько спросила:

– Что, отпустило?

– Да. – Витязь подавился сухим смешком. – Знаешь, я и не думал, будто это, которое трепыхается в груди, умеет так болеть.

Гуфа громко засопела, но не от злости, а от чего-то другого, отдавшегося странной дрожью в старухином голосе.

– Не думал! Ты, Нурд, не шути с этим. У родителя твоего тоже вот так однажды заболело, а он решил: ерунда, мол, перетерплю. Знаешь, чем кончилось? Ах, знаешь! Так чего ж ты свою боль от меня в потемках прячешь? Заскучал по родителю? Зря! Рано, рано тебе на Вечную Дорогу, ты покуда надобен здесь!

– Значит, коли не был бы надобен – отпустила бы? – хохотнул Нурд.

– А вот тебе! – Старуха щелкнула пальцами у него перед носом. – И нечего скалиться – губы вывихнешь.

Как Витязь ни торопил всех и каждого, особой быстроты не получилось. Сперва Гуфа затеяла возню с норовящим выдраться из ремней послушником: Нурд просил только угомонить его заклятием, но старухе непременно потребовалось вызнать у серого все, что могло бы оказаться важным. Конечно же, расспросы не принесли никакого проку: до всего, о чем знал послушник, воины додумались и без его помощи.

Тем временем Леф в нескольких словах рассказал про случившиеся во Мгле встречи и разговоры. От рассказа Витязь отмахнулся (теперь, мол, не до этого), а вот подарку Фурста обрадовался так, словно именно взрывчатого шара ему не хватало для успеха задуманного. Очень скоро выяснилось, что именно так и обстояли дела.

Когда серый наконец захрапел, Нурд кликнул женщин и принялся быстро, но толково объяснять, что каждый должен успеть сделать до света. Вот тут-то и начались препирательства. Сперва Хон не пожелал оставаться с бабами. Ну, воин – он воин и есть: немного поспорил, поворчал для порядка, да и покорился неизбежному. А вот когда Раха с Мыцей сообразили, что им придется до поры обождать в Прорве, да еще и на коленях у какого-то каменного урода, – уж тут задержка получилась долгой и шумной. И про Хона им напоминали, который с ними пойдет для защиты; и наперебой клялись чем попало, будто Мгла только с виду страшна, а внутри тепло, светло и интересно… Без толку. Леф кричал, что урода бояться нечего, он каменный и безвредный; что до уродских коленей ни исчадия, ни бешеные достать не способны… Вот эти уговоры действовали, но почему-то вовсе не так, как надеялся парень. Слова вроде «бояться нечего» и «безвредная» женщины упорно пропускали мимо ушей, а вот при упоминаниях о бешеных да исчадиях начинали тихонько подвывать от ужаса. Даже Гуфа умудрилась сесть мимо земли: ее угроза наложить на расходившихся баб заклятия немоты и покорности привело лишь к тому, что Раху и Мыцу пришлось ловить. В конце концов Витязь все-таки сумел добиться тишины. Гаркнув так, что чуть кровля не растрескалась, он неожиданно спокойно сказал присевшим от страха женщинам:

– Ладно, останетесь в Обители. Хон будет охранять вход, а вы… Здесь будете или к нему поближе – ваше дело. Только молчите! А то из-за вашей дури погибнем все.

А потом заартачилась Ларда – это когда услыхала, что ей придется идти вместе с Лефом. Впрочем, с девчонкой управились почти мгновенно. Торк молча сунул ей под нос кулак, Гуфа укоризненно протянула: «Ну, эти две пусть, но ты-то вроде с понятием!» Умнее же всех снова повел себя Нурд. Ударив кулаком по стене, он крикнул раздраженно и зло:

– А я-то тешился: охотница, почти воин… Куда там – бабья дурь и сквозь воинское уменье себя покажет!

Ларда вскочила, яростно пнула подвернувшийся под ноги горшок с варевом и бросилась прочь из зала – аж свистнуло за ней. Но через несколько мгновений, когда иссякли наконец разговоры и воины заторопились облачаться по-боевому, выяснилось, что девчонка поджидает их возле уводящих вниз ступеней. Была она уже в нагруднике из чешуи каменного стервятника и при оружии.

При оружии… Ларда нервно поигрывала послушническим метательным устройством; над ее левым плечом виднелись концы нескольких маленьких копий (значит, подвесила чехол с ними не к поясу, как серые, а за спиной – на манер того, как Торк и Хон учили Лефа подвешивать меч). Присмотревшись, парень сумел разглядеть на девчонкиной груди мешочек с пращными гирьками. А вот свой подарок – железный нож – он так и не сумел рассмотреть. Может быть, повинен в этом был дрянной свет коптящих лучин?

* * *

Потайной выход из Обители древние мастера обустроили таким же образом, как и вход в Гнездо Отважных. В узком подземном проходе можно было выпрямиться в полный рост, но два человека вряд ли сумели бы разминуться, даже проталкиваясь один мимо другого изо всех сил. И еще сходство: перед самым выходом нора круто изгибалась сперва влево, а потом вправо, причем это было единственное место, где ее стены укрепляли грубо обтесанные валуны. Так что при попытке ворваться снаружи враг неминуемо уперся бы в прочную каменную стену – как и в Гнезде Отважных, один хладнокровный воин мог бы отбиться здесь от целой своры неприятелей.

Возле первого изгиба норы Витязь остановился и хриплым шепотом велел всем погасить огни. Никто не промедлил. Лучины погасли одновременно, и шедшему вслед за Витязем Лефу в первый миг показалось, будто обрушился свод. Наверное, так показалось не только ему, потому что на несколько мгновений в тесном проходе повисла мертвая тишина: слышалось только чье-то трудное дыхание, да где-то разбивались о пол тяжелые водяные капли – надоедливый звук, с почти издевательской неотвязчивостью преследовавший человека в мрачной путанице каменных и земляных переходов, которую братья-люди назвали Первой Заимкой.

Бешеный знает, сколько длилась молчанка. Наверное, прошло всего несколько мгновений, но падение водяных капель завораживало своей размеренностью, и мгновения разбухали от этой влаги, становились тягучими, неповоротливыми, мертвыми.

А потом Нурд легонько ткнул пальцами Лефово плечо, и наваждение… нет, оно не сгинуло, оно лишь отступило, затаилось где-то, готовясь при первой возможности вернуться и взять свое. Все-таки хорошо, что нынче не умеют строить, как прежде, – это не для людей, когда вокруг только оправленная камнем или землей темнота. Это не для живых людей.

– Вы никого не видели, когда забирались внутрь? – деловито спросил Нурд, и эта его деловитость мгновенно вернула парню спокойное восприятие окружающего.

В самом деле, чего он переполошился? Разве кабацкому вышибале по имени Нор не приходилось едва ли не каждый день лазать то в ледник, то в огромный винный подвал «Гостеприимного людоеда»? Да и Нынешнему Витязю Лефу уже не раз и не десять доводилось шастать по всяким подземным ходам да по внутренностям Обители…

Нет, не в темноте дело; дело в стойком предчувствии близкой беды, которое паскудным червячишкой запустил в душу проклятый шакал со смалеными ушами.

– Заснул? – это Нурд снова коснулся Лефова плеча. – Я говорю: вы как забирались внутрь – без помех?

– Да вроде без помех… – растерянно протянул Леф, наконец-то найдя в себе силы для ответа.

Нурд хмыкнул с сомнением, потом вроде бы чуть отодвинулся от парня и сказал:

– Пособи-ка снять со спины. Только тихо, понял?

Очень непросто было распутать ремни, которыми Витязь привязал к себе увесистый тюк с порохом, а подхватить и бесшумно опустить на землю Нурдову ношу оказалось еще сложнее: для предохранения от воды тюк был щедро вымазан жиром, и тугая скользкая кожа будто нарочно вывертывалась из пальцев. А когда Леф кое-как управился со своим морочливым занятием, ему послышался негромкий, но очень характерный звук – что-то среднее между скрипом и посвистом. Так звучит выскальзывающий из ножен клинок. И тотчас же Нурд проговорил:

– Ждите, я скоро.

– Ты куда это? – обжег Торк Лефово ухо встревоженным шепотом.

– Пойду, гляну наружу.

– Зачем? – Леф досадливо отстранился от навалившегося на плечо охотника. – То сам кричал: «Скорее! Скорее!», а теперь… Сказано же: мы вошли без помех. Мне не веришь – Гуфу спроси…

– Пора бы тебе понять, что выйти часто оказывается куда трудней, чем войти, – проворчал Нурд. – Ждите. И не зажигайте огня.

Ждать пришлось недолго, только они не сразу поняли, чего именно дожидались. Впереди послышался какой-то неясный шумок, что-то скребануло, будто железом по камню, и вдруг перехваченный голос Витязя выговорил досадливо:

– Не вздумай баловаться с мечом, Леф! Я это, я!

Леф отдернул пальцы от рукояти, словно бы та внезапно оборотилась раскаленным углем. Собственно, дергаться с таким испугом вовсе не стоило – в подобном положении, услыхав непонятные звуки, вовсе не зазорно схватиться за меч и вовсе не странно, что Нурд это самое хватание разглядел. Все-таки неладно, ох неладно с тобой, почти виртуоз и Нынешний Витязь! От пустяков дергаешься, под капание с потолка цепенеешь, будто ученый скорпион под высвистывание базарного заклинателя… Не обернулось бы сегодня бедой твое дерганье!

А Нурд опять исчез. Не объяснил ничего, сказал только: «Еще чуть подождите». Причем, если до сих пор сам говорил полушепотом и на других шикал, то эти слова произнес так, будто средь бела дня на чьем-нибудь огороде брюкву хвалил. Значит, опасаться уже нечего.

Вернулся Нурд куда быстрее, чем в первый раз. Громыхнув какой-то тяжестью за первым из поворотов, он опять-таки довольно громко сказал:

– Леф, возьми мой тюк и иди сюда – поможешь надеть. Кто-нибудь, зажгите лучину. Только подальше от Лефа и Торка, а то еще грохнет прежде срока… Осторожней, Леф, – там мертвые под ногами.

Предупреждение слегка запоздало – парень уже споткнулся обо что-то лязгнувшее, выронил тюк и упал на него сверху. Позади вспыхнула лучина, при свете которой на полу действительно обнаружился неподвижный бронный послушник. За поворотом валялся еще один.

Ради сбережения драгоценного времени Нурд не стал ждать Лефовых вопросов. Пока однорукий парень не слишком-то ловко помогал ему управиться со строптивым грузом, Витязь по собственной воле объяснял ему, что к чему:

– Во Мглу вы с Гуфой ушли без помехи потому, что серые были напуганы странными исчадиями и удрали из Ущелья. Потом исчадия перестали рождаться, и Истовые поняли: надо спешить. Мало ли чего еще ждать от Бездонной! Может, выскочит большое исчадие, страшное. Или бешеный. Кстати сказать, они могли догадаться, что гремучие шары – это чьи-то послания. Невесть чьи невесть кому. А если так – тем более надо спешить. Все непонятное опасно, а Истовым сейчас очень нужна удача. Вот… А впустили вас потому, что все-таки поопасались связаться. Кто-то мог отбиться, удрать или (самая малая беда) поднять шум; мы, не дождавшись, могли бы засуетиться и до поры наткнуться на поджигателей (снова не шибко удачно – от нас бы избавились, но не вышло бы задуманного действа).

– Да чего им это действо уж так надобно? – промямлил Леф (очень невнятно промямлил, поскольку именно в это мгновение затягивал ременной узел зубами).

– Как – чего? Они попросили Мглу – она сделала. Сделала точно как и когда попросили. Это им куда выгодней, чем если Бездонная накажет нас просто так… Ну, а что Истовые скорей передушат сами себя, чем хоть одному из нас позволят ускользнуть из Обители, – до этого бы и круглорог допыхтелся.

Лефу, конечно, приятно было услыхать, что он оказался глупее пустоголовой скотины, но обижаться было некогда. Парень внезапно осознал, что, мельком взглядывая поверх Нурдова плеча, он видит смутное серое пятно – выход. А раз он отличает это пятно от подсвеченных лучиной стен, то дело идет к рассвету. Значит, еще пара заминок, и торопиться станет попросту некуда.

* * *

С первой засадой управились в считанные мгновения. Послушников там оказалось четверо, но трое из них спали, забившись в небольшую расщелину. Кстати сказать, спали они правильно – дышали тихо, почти неслышно, лат не сняли, у каждого под правой рукой снаряженная к делу металка… Четвертый устроился в нескольких шагах ниже по склону – выставив голову из-за небольшого валуна, он напряженно всматривался в залитое сумерками ущелье. Слишком напряженно. Если бы караульный послушник хоть изредка оглядывался, Ларде и Лефу могло прийтись туго. Они подобрались по верху, вдоль самой кромки Мировой Межи, и некоторое время разглядывали засаду. Потом Леф соскользнул к расщелине, замер на миг и легонько звякнул о камень обнаженным клинком. Караульный немедленно обернулся, и в смотровую щель его шлема с отвратительным хрустом вонзилось метательное копьецо. В тот же миг Леф спрыгнул на остальных.

Ларде было легче – караульного отличала от бешеного только широкая серая повязка на шлеме. А когда видишь перед собой умиротворенное сном человеческое лицо, когда за ничтожный осколок мига до страшного вдруг распахиваются одурелые, еще ничего не видящие глаза, и ты успеваешь разглядеть в них мимолетный отблеск своего взмаха… Что ж, бить сонных не подлей, чем бить в спину, а ведь именно для этого послушники оказались здесь. Любишь мясное, так нечего ругать хищных за то, что не травой лакомятся.

Правильно?

Конечно, правильно!

Только ведь все равно душа поперек себя выворачивается…

И еще муторно оттого, что Нурд, похоже, недооценил серых. Надо честно сказать: с этой засадой попросту повезло. Еще неизвестно, каким боком обернулось бы дело, успей караульный крикнуть.

Леф оторвал наконец взгляд от неподвижных послушников и торопливо полез наверх. Нужно спешить. Даже на дне обрывистой расщелины явственно различались черты мертвых лиц. Скоро совсем рассветет, а впереди еще одна послушническая засада. И неизвестно, везет ли Нурду и Торку. Ох, вовсе дрянные пошли дела, если приходится уповать на везение.

Ларда сидела на корточках лицом к ущелью, хмуро глядя прямо перед собой, – не то приближающегося парня рассматривала, не то силилась разглядеть противоположный склон. Впрочем, высмотреть что-либо существенное на противоположном склоне покуда не удалось бы даже Лардиным охотницким глазам – предутренняя дымка только казалась прозрачной. Леф это понимал и все-таки, подойдя к девчонке, не удержался от вопроса: «Что там?» Ларда, естественно, не ответила.

До сих пор они даже не пытались разговаривать – конечно, если не считать отрывистых фраз вроде: «Осыпь. Держи левей» – или: «Тебе тот, что следит; остальные мои». Теперь же Торкова дочь, помолчав, вдруг расщедрилась на кое-что более многословное.

– Нужно успеть пройти как можно больше, прежде чем придется прятаться от тех, на том гребне, – сказала она как-то не по-своему бесстрастно и скупо.

Леф прикусил губу – ему казалось, что прятаться от засевших на противоположном склоне нужно уже сейчас.

– А как ты узнаешь, что пора прятаться? – спросил он.

– Тень. – Ларда поднялась и вскинула на плечо металку, которую уже вновь успела снарядить копьецом. – Станет заметна своя тень, значит, видно насквозь от гребня до гребня. Пошли.

И они пошли вдоль туманной кромки границы Мира – торопясь, то и дело тревожно взглядывая на крепнущее зарево, высветившее дальние хребты на востоке. «Совсем как в утро возвращения из-за Мглы», – подумал Леф и тут же распоследними словечками изругал собственную неосторожность. Вспомнившееся утро было скверным – Лардино увечье, взвизгивающие над самым ухом копьеца, ощеренные песьи клыки… Именно сейчас никак нельзя было вспоминать про такое. Не к добру это. И еще Хон давеча плюнул в огонь… И Огнеухий обещал что-то плохое…

По Лардиной спине было видно, что девчонка не столько следит за дорогой, сколько прислушивается к доносящимся из ущелья звукам – казалось даже, что ее правое ухо вытянулось и вздрагивает от напряжения. Многоголосый галдеж возле строящегося помоста, переклички дозоров, изредка – ленивое взлаивание (за последнее время сторожевые псы так привыкли к суете и запахам незнакомых людей, что, по сути, перестали быть сторожевыми). А на противоположном склоне тихо. Только значит ли это, что там не случилось беды?

Выбравшись из подземного лаза, Нурд увел всех чуть ли не к самому подножию Обители (не карабкаться же прямо на послушнические засады), а потом они разделились. Витязь и Торк подались на ту сторону ущелья, к которой прилепилась Вторая Заимка, и больше Ларда и Леф не знали о них ничего. До нынешнего утра парню бы и в голову не пришло, что за этих двоих можно аж этак тревожиться. Скорее всего, и сейчас тревоги были напрасны, вот только… Если бы не тяжеленные тюки с послушническим порохом, которые Нурд навьючил на себя и на Торка; если бы Витязь за каким-то бесом не вздумал тащить с собой Гуфу; если бы не Лефово подозрение, что ушедшие на другой склон поначалу ценили серых – как и сам парень – куда ниже подлинной цены… Что ж, осталось только надеяться и делать то, что велено. Делать, даже если это уже никому не нужно. Возможности поступать по собственной воле у Ларды и Лефа не стало с того самого мига, когда они остались одни.

До второй засады удалось добраться прежде, чем проявившиеся под ногами тени превратили ходьбу в чередование ползания и перебежек. Послушники (было их всего-навсего двое) устроились в глубокой промоине, которая наискось вспарывала склон. Остановившись точно над ними, Леф и Ларда потратили несколько мгновений на то, чтобы убедиться, нет ли поблизости еще кого-нибудь.

Никого больше не оказалось, только эти двое. Стоят себе на коленях, привалившись животами к откосу промоины, и пялятся вниз, в ущелье. Оба в железных панцирях; рядом с обоими одинаково прислонены снаряженные метательные устройства; обе упрятанные в железо головы с одинаковой размеренностью поворачиваются из стороны в сторону…

Леф шепнул Торковой дочери: «Твой – левый» и начал спускаться к засаде. И вот тут-то едва не лопнули хитроумные Нурдовы замыслы, потому что оказались они ненамного прочнее тонкого сыромятного ремешка. Этим ремешком были связаны железный шлем и громадные латные рукавицы, которые парень нес за спиной. Груз был необременителен и очень тщательно увязан (чтоб – упаси, Бездонная! – не лязгал при ходьбе и даже прыжках), поэтому Лефу и в голову не пришло его снимать. Но ремешок успел перетереться о железные пластины рукавиц, и в самый неподходящий момент (Леф как раз был на полпути к серым) рукавицы и шлем с громыханием покатились по склону.

Караульные стремительно обернулись. Левый в то же мгновение тяжело осел на землю – Лардино копьецо вновь угодило точно в смотровую щель наличника. А вот второй… В отчаянном прыжке Леф сумел выбить из его рук металку, но серого не обескуражила ни внезапность нападения, ни потеря оружия. Прежде чем острие Лефова меча вонзилось между закраиной его шлема и наплечником, послушник успел обнажить клинок и даже попытался отбить удар невесть откуда свалившегося врага.

А еще он успел крикнуть. Крик получился не слишком громким и сразу же захлебнулся булькающим всхлипом пробитого горла, но все же он был, этот крик. Его могли не услышать (в ущелье хватало шума, чтобы заглушить и более пронзительный вопль), но могли и услышать. Могли услышать дозорные – услышать и отправиться проверять, в чем дело. Даже будь у Лефа и Ларды время на прятание трупов, псы мгновенно вынюхали бы и мертвые тела, и следы убийц. И еще этот проклятый крик могли услышать засевшие на противоположном склоне метатели (если они еще живы) – и насторожиться. Трудно придумать что-либо хуже случившегося.

Леф и Ларда ни словом не перемолвились о произошедшем. Что толку говорить о том, чего уже никак не исправишь? Да и без этого крика Нурдова затея висела на рыбьих соплях. Взять хотя бы вырезанные засады. Витязь решил и уговорил остальных, что на заимках не может быть много по-настоящему умелых метателей, да и время от Полуночницы до середки солнечной жизни невелико, а значит, тех, кто в засадах, сменять будет некому да и незачем. А если все-таки туда заявятся сменные? А если на трупы слетится крикливая крылатая погань и это заметят? А если?..

Нет, хватит попусту мытарить душу, нужно просто исполнять задуманное. И молиться. Молиться всем неявным силам, какие только удастся припомнить.

* * *

Все-таки устье Ущелья Умерших Солнц слишком далеко от Обители. Далеко не для ходьбы, а для «понимания взаимного расположения заметных глазу предметов», как сказал бы высокоученейший батюшка высокоученейшего эрц-капитана Фурста. Когда Леф и Ларда, то пригибаясь, а то и вовсе на четвереньках подобрались наконец к забитой копошащимися людьми узости, выяснилось, что Нурдовы указания о дальнейших поступках вовсе не так сложны для выполнения, как представлялось раньше.

«Затаитесь на гребне как можно ближе к помосту, только чтоб вас с заимки было не видать. И вообще держитесь от нее подальше», – говорил Витязь. С кровли Обители казалось, будто помост стоит точно под Второй Заимкой. Это лишь оттуда казалось. А на месте выяснилось, что помост шагов на пятьдесят-шестьдесят ближе ко Мгле, чем выпершая из откоса заимочная стена. Так что «поближе к помосту» и «подальше от заимки» вовсе не противоречат друг другу.

Солнце уже выкарабкалось из-за горных вершин, утро незаметно переливалось в день, и суета возле неоконченного строения (да и не только возле него) сделалась вовсе немыслимой. Более или менее спокойно держалась лишь кучка людей, отличавшихся от прочих зажиточным видом и властными повадками. Люди эти (наверное, старшие братья с разных заимок да общинные старосты), кто сидя, кто полулежа, устроились под заимочной стеной. Леф разглядел просторные серые одеяния и блестящие бритые головы Истовых (правда, на этаком все же немаленьком расстоянии трудно было счесть, все ли бывшие обитатели Первой Заимки почтили своим присутствием ущельное устье). На некотором расстоянии от Истовых и окружавших их праздных степенных людей переминались несколько бронных послушников и с десяток копейщиков, одетых как обычные братья-общинники, однако же с серыми повязками на головах. Видать, и Предстоятель там, среди прочей старшины…

Предстоятель… Испугом ли его взяли серые мудрецы, ведовством или какими-нибудь посулами? Как бы то ни было, Леф не мог заставить себя думать о нем плохое. И видел-то парень этого старика раз-два и обчелся, но вот засело в душу доброе к нему расположение, и никак ее – душу то есть – не удается переупрямить. Из-за чего бы такое? Ну, вроде бы заступился на общинном суде… Но ведь потом, на Суде Высших, Предстоятель повел себя так, словно бы он и не Предстоятель, а один из Истовых. Причем, судя по рассказам неведомого Торкова дружка, оно и дальше так было. Чем дальше, тем хуже. И все-таки Истовые для Лефа враги, и прочие серые – тоже (хоть с простых послушников спрос невелик: пригрози бездельнику отнять горшок с дармовым варевом, так он для тебя на маленькие кусочки искромсается и изнанкой наружу сошьется), а вот к Предстоятелю злости нет. Нет, и все. Что ж, тем хуже: ведь наверняка старик залезет на помост вместе с Истовыми. Придется и его – без злости, просто за компанию с остальными…

Леф с тихим мычанием затряс головой, да так, что лежащая рядом Ларда смерила его цепким тревожным взглядом. Впрочем, она тут же вновь отвернулась.

А под заимочной оградой что-то менялось. Из-за угла бревенчатой стены вывернулись еще два человека – щуплый (и, судя по походке, весьма пожилой) в просторной накидке Истового и послушник в броне, но без шлема. Этот второй нес что-то на вытянутых руках, да так осторожно, словно боялся расплескать. Не доходя до прохлаждающихся под стеною людей, Истовый обернулся, и шедший за ним послушник торопливо поставил свою ношу на землю, после чего неуклюжей трусцой сбежал наискось по склону – к помосту. От кучки праздных людей отделились четверо… Нет, пятеро. Пятеро в одинаковых просторных серых накидках. Значит, все Истовые здесь. Собрались возле принесенной послушником вещицы и вроде советуются… или спорят?

Кстати, трое из них опираются на громоздкие, явно тяжеловатые для старческих рук посохи. На Высшем Суде Леф, кажется, ничего такого у серых мудрецов не заметил – впрочем, тогда парню было не до всяких безделок, которые Истовые таскают с собой для отличия от простых людей. А то, что эти посохи действительно всего лишь никчемные безделки вроде адмиральского жезла, видно с первого взгляда. Ни стоять, ни ходить они серым мудрецам не помогают – скорее наоборот. Но тогда получается, что Истовые меж собою неодинаковы, ведь посохи не у всех… Однако спорят они, похоже, как равные. Все спорят и спорят – интересно, о чем бы это?

Так, один из Истовых кого-то позвал. Ага, вот он, Предстоятель. Подошел, слушает (не так, как слушали бы младшие братья-послушники, но и не как равный). Пошел обратно, к сидящим, заговорил – кажется, гораздо резче и злее, чем Истовые говорили с ним. Когда Предстоятель смолк, те, кого Леф счел общинными старостами, сыпанули к помосту. Но не помогать строителям, а орать на них так, что слышно было даже Лефу и Ларде (да что там Леф с Лардой – отдельные слова долетали наверняка аж до Обители). Ну конечно, Истовые не успевают со стройкой. Вот почему в разговоре с Предстоятелем кто-то из них тыкал пальцем то в поставленную на землю штуковину, то в подбиравшееся к небесной маковке солнце. А между прочим, один из Истовых не отрывает ото рта что-то вроде скомканного клаптя меха и как-то странно вздрагивает всем телом… Бесы и Благочинные, неужели это тот серый мудрец, который возле Гнезда Отважных пробовал мериться с Гуфой неявными силами? Неужели он аж до сих пор чихает? Ай да старуха!

Тем временем вокруг помоста затеялось что-то вовсе не передаваемое словами. Похоже было, будто на каждого, кто занимался делом, приходилось теперь два-три понукальщика. Если прежде работа продвигалась довольно споро, то теперь суеты и беготни стало неизмеримо больше, а постройка совершенно перестала меняться. Да, серым покамест до Ордена далековато – примерно как вон тому чихуну до корабельной мортиры. Но это – пока.

А Истовые продолжали что-то обсуждать, причем один из них, горячившийся заметнее прочих, снова принялся тыкать пальцем в солнышко. Откуда-то взялся гибкий, как хворостина, бородач – странный такой, ни на послушника не похож, ни на простого общинника; даже так, издали, его скупые движения живо напомнили Лефу встречу с хищным. Истовые спорили, а бородач переминался с ноги на ногу, растирал запястья, а то вдруг начинал качаться из стороны в сторону, немыслимо изгибаясь в пояснице, или принимался раз за разом повторять стремительный жест, который невозможно не узнать – таким движением выхватывают из поясных ножен короткий клинок. Но ведь на странном бородатом мужике не было не то что пояса с ножнами – на нем вовсе ничего не было, кроме узенькой повязки вокруг бедер.

Похоже, Истовый, выбравший Солнце помощником в споре, сумел-таки убедить остальных. Во всяком случае, он замолчал последним. Замолчал, подступил вплотную к бородачу и… Леф не разобрал, что такое сделал серый мудрец, но бородач вдруг раскинул руки, словно хотел обнять стоящего перед ним старика в сером одеянии, а потом бессильно повалился на землю. Истовый нетерпеливо махнул рукой, и двое подбежавших послушников волоком оттащили бородача в сторонку. Через миг-другой тот уже сидел, обалдело тряся головой, а еще через некоторое время неуклюже поднялся, побрел вдоль склона, причем явно не соображая, куда бредет и зачем. От хищной плавности его движений ни следа не осталось – теперь это был обычный увалень, малопригодный для чего-нибудь сложней и опаснее вскапывания огородных грядок. Ну прямо как колдовство какое-то… Впрочем, почему «как»? Колдовство и есть. Только вот что все это должно означать? Хотели послать в Обитель еще одного – чтоб поджигатели повременили до окончания помоста? Если так, то бородачу повезло. Не переупрямь этот его спаситель прочих Истовых, быть бы третьему трупу в подземном лазе.

Лефу пришлось оторваться от созерцания Истовых, потому что Ларда ткнула его кулаком в бок. На вопросительный взгляд парня девчонка не ответила, даже не покосилась – продолжала с нарочитым вниманием разглядывать копошение возле помоста. Леф тоже вгляделся в это самое копошение и понял: бездельному лежанию на камнях приходит конец. Галдежа и суеты вокруг деревянного строения вроде не стало меньше, но работа прекратилась совсем, а работников серые сгоняли в плотную толпу: видать, строителям пришел срок делаться зрителями.

Бревенчатый остов был вроде готов, но сделать жердяной настил строители успели меньше чем на треть – лишь небольшой участок помоста получился пригодным для стояния. Это удача: Истовые поневоле собьются в кучу и смогут показать толпе рядом с собою лишь одного-двух из общинной старшины, которая, в общем-то, не заслуживала той же участи, что и серые мудрецы.

Ну, все: под заимочной стеной не осталось ни одного человека, и склон уже пуст – лишь шестеро мудрецов в просторных серых накидках спускаются к помосту. Леф никак не мог оторвать вышедший из повиновения взгляд от этих фигур. Истовые очень хотели ступать с величественной неспешностью, но по крутому (а местами и сыпучему) склону величественно ходить трудно. Старцы путались в полах своих одеяний; то один, то другой оступался и судорожно хватал руками воздух или локти идущих рядом (особенно часто теряли равновесие обладатели отличительных посохов). Но хуже всех приходилось чихателю, хоть его и поддерживали под руки двое дюжих послушников.

В ущелье как-то вдруг сделалось очень тихо – даже дозорные псы перестали взлаивать и подвывать. Леф отчетливо слышал сухой перестук страгиваемых Истовыми камней; ему даже казалось, что он различает тяжкое, с хрипотцой, дыхание кого-то из серых мудрецов.

Но конечно же никакая тишина не помогла бы отзвукам человеческих выдохов перенестись со склона на склон.

Это Ларда.

Дышит тяжко, взахлеб, будто это она силится медленно и важно ступать по ненадежной крутизне. Тяжко, ох до чего же тяжко ей глядеть на Истовых! Ведь как на ладони – от солнечных бликов, резвящихся на взмокревших скобленых макушках, до щебня и ручейков мелкого рыжего песка, стекающих из-под ног, обмотанных узорчатыми ценными кожами. Трудно Истовым идти, а Ларде еще труднее не подпустить руки к снаряженному метательному устройству. Металка переснаряжается дольше пращи, и все же девчонка наверняка способна угомонить пару Истовых прежде, чем они успеют понять, что к чему, и сбежать вниз, в толпу, или добраться до заимочной ограды. А помоги ей Торк (если, конечно, он сейчас там, где должен быть), да выскочи откуда-нибудь из-за ограды Витязь, да кинься Леф вслед за первым девчонкиным копьецом – ни одного Истового не осталось бы в Мире. А толпа бы так и не доморгалась, что такое приключилось у нее на глазах…

Нельзя.

Нурд прав, и Гуфа права: среди нынешних старших братьев немало таких, которые хотят Истовым погибели – как те, ставшие потом серыми Истовыми, хотели погибели Истовым, носящим красное. Просто поубивать бредущих по склону старцев означает помочь другим таким же. Нет, даже худшим: такие же сами бы очистили себе желанное место. Вот поэтому-то Витязь и придумал на сегодня почти невозможное: чтобы если не навсегда, то хоть надолго отбить охоту и у нынешних, и у таких же, и у худших. Чтобы научить братьев-людей не верить таким и худшим. Чтоб…

Снова Лардин кулак вывел Лефа из оцепенения. Похоже, в этот удар девчонка вложила изрядную долю своих переживаний: парень чувствовал, что, несмотря на панцирь, дело пахнет синяком. За краткий миг, потребовавшийся Торковой дочери на шипение и облизывание разбитых костяшек, Леф успел опамятовать. Впрочем, «опамятовать» не совсем удачное слово. Леф вспомнил, для чего они с Лардой здесь и для чего к его спине привязано железо. Но очнувшегося от дурного оцепенения парня так же по-дурному залихорадило.

Сперва ему никак не удавалось нащупать ремешок за спиной – только после третьей неудачной попытки Леф поймал себя на том, что силится добраться до завязок увечной левой рукой (точнее – насаженным на нее бивнем, который не умеет ни чувствовать, ни тем более распутывать узлы). Через пару мгновений Ларда наконец догадалась, что это он не почесаться хочет, и помогла снять подвешенное к спине. Потом заартачилась левая рукавица – раз за разом наспех придуманные Нурдом застежки выскакивали из петель, и громоздкая штуковина с пугающим лязгом валилась на камни. А когда уже все вроде было в порядке и Леф, прячась за неровностями склона, успел отползти десятка на полтора шагов, его остановило раздавшееся позади яростное шипение: рискуя быть замеченной, Торкова дочь почти по пояс высунулась из-за валуна и, свирепо гримасничая, показывала обернувшемуся парню взятую на одном из убитых засадщиков серую головную повязку. Леф не рискнул возвращаться; по его знаку девчонка бросила ему забытое, но внезапный порыв ветра отшвырнул легкую кожаную ленту далеко в сторону. Ну будто бы впрямь Бездонная вздумала охранять своих мудрецов! Ведь был же на редкость тихий день – так на тебе, именно в этот миг вдоль по ущелью рвануло пронзительной сыростью. И, кстати, именно со стороны Мглы.

Нехорошо поминая смутных, бешеных, пакостных серых колдунов и прочую неявную и явную дрянь, Леф полез искать бес знает куда упавшую повязку. Конечно же, оказалось, что она валяется посреди ровнехонькой глинистой проплешины (ни тебе камней, ни ложбинки какой-нибудь, ни хоть чахлого пучка травы – ни единого укрытия рядом). Ну и везет нынче! Распластавшись так, что, казалось, подходи да скатывай на манер потертой циновки, Леф изловчился зацепить повязку концом клинка. Да, он понимал опасность выдать себя блеском обнаженного лезвия, но парню было не до осторожничания: ведь рукавицы, увешанная бронзовыми пластинами накидка и старый шлем, с которого изрядно пооблезло чернение, могут блеснуть ненамного тусклее отточенной стали; снимать же все это да надевать снова времени нет. Времени нет вообще уже почти ни на что.

Кое-как нацепив повязку поверх шлема и зубами натянув обратно правую рукавицу, Леф мельком оглянулся на валун, за которым пряталось Торково чадо. Чадо, впрочем, не очень-то и пряталось. Ларда по-прежнему торчала из-за валуна – только руку она опустила да изменилось выражение девчонкиного лица. Настолько изменилось, что Леф торопливо заозирался в поисках увиденной Торковой дочерью неотвратимой смертной угрозы. Ничего этакого не обнаружив, он вновь уставился на словно окаменевшую Ларду. Да что же это с ней?! Охотница, сумевшая (пусть даже и в паре с Витязем) завалить хищное; метательница, совсем недавно с таким хладнокровием вгонявшая копьеца в прорези послушнических наличников… Конечно, она могла испугаться, но ни за что не позволила бы своему страху аж так прорваться наружу. Для такого не хватило бы даже опасений за исход выворачивающейся скверным боком затеи и боязни за жизнь родителя. Смилуйтесь, Всемогущие, неужели?..

Ларда вдруг втянула голову в плечи и скрылась за камнем. Опомнилась, сообразила, что ее может увидеть не только Леф? Или заметила наконец, что Лефов наличник повернут в ее сторону? Ведь так притворялась, будто ты ей больше не надобен, даже того хуже – гадок; так старалась не привязывать тебя собою к этому Миру… И вот единственным взглядом выкорчевала свои старания до последнего корешка. Или это ты, бревноголовый, норовишь видеть не то, что есть, а то, чего хочется? Или не хочется? Самое время для таких размышлений…

А ветер крепчал. Пронзительный, стылый, он до дикости не соответствовал глубокой синеве безоблачного неба и доброму солнцу. Верно, и здесь не без колдовства. Верно, серые мудрецы своей волей вызвали этот ветер – чтобы толпа безо всяких повторяльщиков, с первых губ слышала каждое слово с помоста; чтобы она кожей чувствовала промозглое дыхание Мглы-милостивицы; чтоб погибель громадного строения во всю силу хлестнула видящих да слышащих грохотом, гарью; чтобы у них на зубах заскрипела колючая пыль, перемешанная с прахом последних неподвластных Истовым братьев-людей.

Леф встряхнулся и быстро, но без излишней торопливости, двинулся вниз – от укрытия к укрытию, мимо тихо звучащих жестких колючих стеблей, через пыльные ручейки, текущие, как в дурном сне, поперек склона.

А внизу-то, между прочим, тихо. Не потому, что действительно тихо, а потому, что бесовский ветер выметает звуки вдоль по ущелью. Истовые уже на помосте – тесная серая кучка, кажущаяся чем-то единым, целым; и жутким единым чудищем кажется плотно сбитая перед помостом толпа. А вокруг всего этого отблескивает тусклым железом корявая петля, редкозубо щерящаяся в безмятежное небо копейными остриями. Серые латники да копейщики Предстоятеля. А сам Предстоятель там, на помосте, впереди всех. Судя по жестам да по шевелению унизанной блестяшками бороды, он говорит толпе какие-то величественные речи – пускай говорит, пускай бы только повеличественнее да подлинней: значит, еще не теперь. Перед самым взрывом наверняка кто-нибудь из Истовых говорить станет.

…Истовые… До чего же они стали могучи! Металки, порох, колдовство, способное породить такой невозможный ветер или за пару мгновений превратить умелейшего воина в никчемного увальня (значит, и любого никчемного увальня – в умелейшего воина)… А что они могут еще? Наверняка же это не все! Подсматривая от случая к случаю, невозможно узнать все, они слишком хитры, чтобы не приберечь чего-нибудь про запас…

…Бесов камень – чуть не вывернулся из-под ноги…

…Неужели источник своей нынешней силы Истовым удалось выколупать из Древней Глины? Вряд ли. Судя по рассказам Гуфы, это что-то вроде архива префектуры, причем ведунья говорит, будто, судя по виду хранилища, ничего оттуда не вынесено. Ну, может, десяток-другой разрозненных досок, но ведь этого недостаточно для хранения этаких знаний. Что же тогда? Старец? То-то сразу не поверилось, будто он вовсе не пытался договориться с серыми. Пытался, наверное, и, наверное, пробовал выменять волю на клочки своей мудрости, только сознаться не хочет. А уж червивоголовым стал прикидываться, когда понял: все равно не отпустят. Да и то, небось, время от времени что-нибудь отдавал – даром бы кормить не стали…

…Нет, это не трава, это проклятье проклятое! Хрустит, как валежник; колючки хуже рыболовных крючков, и на каждом стебле их больше, чем в праздник бывает на столичном торжище попрошаек… Ничего, добраться бы вон до той промоины, а там дело легче пойдет, без треска да крови…

…Чего ж они его, Старца-то, бросили, не пытались вытащить? Считают высосанным до костей, бесполезным уже? Наверное, раз не побоялись, что он приоткроется новым хозяевам Обители. Или на нем такое колдовское заклятие, чтоб, кроме Истовых, никому? Он же, кстати, и не пытался – раз только вроде как пробовал убежать, да и то…

…Что это?! Всемогущие, да никак Предстоятель закончил вихлять языком?! Нет, вот опять…

…Ну хорошо – промоина… Чего ж в ней хорошего-то? Во-первых, оттуда ничего не будет видно, а во-вторых, как дальше? От нее до бронных послушников, огородивших собою толпу и помост, еще шагов двадцать, да по ровному – трава ниже щиколоток, и всё. А из промоины не добросить… Вот еще одна Нурдова ошибка: думал, что все будут на Истовых глазеть и на Обитель, а их, шакалов, половина за толпой следит, а другая на окрестности пялится. И над заимочной стеной черно от голов, тоже пялятся во все стороны… И кстати, покамест ни единого серого в латных рукавицах увидеть не довелось. И панцири на них на всех железные, из-за Прорвы, а для тебя, Нынешний Витязь, так и не удалось подыскать настоящие латы по твоему витязному росту. Один этот дрянненький нагрудник выдаст тебя с потрохами, едва ты на открытое сунешься…

…Что же делать-то?..

В том месте, где промоина вливалась в ущелье, растопырился путаницей ветвей и пыльных листьев огромный куст. До него-то Леф добрался без особых хлопот, но дальше действительно ходу не было. Да и сам куст, издали казавшийся отличным укрытием, вблизи разочаровал. Спрятавшегося за ним парня невозможно было разглядеть из ущелья, но и сам парень мог видеть немногое: нескольких послушников из тех, которые оцепили помост со стороны Обители, часть самого помоста и спины двоих-троих Истовых. Ну и еще кусок противоположного склона – щебнистый, рыжий, поросший бурой корявой колючкой; и ласковую голубизну над ним; и солнце, подбиравшееся к самой небесной маковке. А вот Предстоятеля видно не было, и ни единого слова из его речей не долетало сюда, хоть старик наверняка дал полную волю своей бывалой труженице-глотке. Да что там Предстоятель – не было слышно даже толпы. Как парень ни напрягал уши, они ловили лишь отзвуки собственного его дыхания да заунывное пение бесовского ветра.

Это было страшно. Знать о близости этакого людского скопища и ничего не слышать, ни единого звука! Ведь толпы не умеют молчать. Даже строй учеников орденской Школы частенько гудел, как в штормовые дни сам собою гудит и стонет сигнальный гонг в Арсдилонском порту. А толпа – не строй, и слово «дисциплина» вовсе не переводится на здешний язык. Проклятый ветер; проклятое, трижды проклятое, трижды по трижды проклятое серое колдовство! Если бы даже оцепившие толпу послушники вдруг, ни с того ни с сего, принялись рубить братьев-людей, собранных Истовыми для свидетельства могущества Бездонной Мглы, ты, находясь в нескольких десятках шагов, не услыхал бы ни единого вопля. Точно так же не услыхать тебе и окончание речи Предстоятеля, и исполнение Нурдом и Торком их доли задуманного. Так как же ты сможешь исполнить ту долю, которую доверили тебе? Что же делать, что теперь можно сделать? Возвратиться вверх по промоине и попытаться вылезти в другом месте? Нет времени… Выскочить прямо сейчас, затеять драку с послушниками и попробовать не дать себя убить до нужного мига? Истовые ведь все равно будут гнуть свое, задержать взрыв уже не в их воле…

Скорее всего, Леф решился попросту на бесполезную гибель (от такого множества металок никакое бы витязное мастерство не уберегло), но в тот миг, когда он уже приподнялся, готовясь к прыжку, на помосте и среди послушников затеялось какое-то растерянное шевеленье. Парень было вообразил, что это уже дали знать о себе Нурд с охотником, но вовремя спохватился: из-за Торка и Витязя серые шевелились бы куда шустрее.

А через миг Леф увидел истинную причину растерянности почитателей Мглы-милостивицы.

Парень не смог рассмотреть, откуда вывернулся этот нелепый расхристанный мужичишка. Похоже было, что он ссыпался наискось по противоположному склону и помчался прямо на Лефово укрытие – приплясывая, вихляя всем, что только может вихляться в человеческом теле. Колдовской ветер трепал изодранные, заляпанные какой-то дрянью полы серой накидки; и, наверное, грохотали-бренчали на манер плясовых бубенцов пластины незашнурованного железного панциря; а высоко задранная правая рука мужичка сжимала небольшой глиняный горшок, и оттуда, из горшка, раз за разом плескали в его ликующее красное лицо темные брызги. Может быть, он что-то орал в такт этим плесканиям, а может, пытался ловить брызги широко разинутым ртом. Ясно было лишь, что под величественные речи Предстоятеля этот брат-послушник исхитрился упиться до зеленого солнышка и понесся в хмельном ликовании, куда глядели его заквашенные брагой глаза. Нечего сказать, удружил он своим повелителям, втесав свое хмельное улюлюканье в задуманное ими страшное действо. То-то, небось, кляли себя Истовые за колдовскую свою выдумку, позволившую толпе с невероятной явственностью слышать каждый звук, раздающийся между нею и Мглой!

Заглядевшийся на шального бражника Леф просмотрел резкий взмах руки одного из серых мудрецов, бросивший латных послушников на ловлю. Ловля эта оказалась, однако, нелегкой, хоть за одним хмельным дурнем кинулось сразу десятка полтора дюжих сноровистых мужиков. Ловимый решил, что началась веселая забава, и припустил со всех ног, взбрыкивая, будто ополоумевший от весеннего солнышка и новорожденной травы круглорог-однолеток.

Его настигли в нескольких шагах от Лефова убежища. Парень видел, как самый прыткий из ловцов схватил беглеца за плечо, а тот, обернувшись, плеснул ему в наличник содержимым своего горшка, и оба – пойманный и поимщик – покатились по земле, поднимая бурые облачка пыли. Леф едва не заорал от неожиданности, когда в уши ему внезапно ворвались радостный визг запутавшегося в собственной накидке хмельного шутника; рычание и вопли незадачливого ловца, который корчился на земле, безуспешно пытаясь сорвать шлем и протереть глаза; невнятные проклятия набегающих послушников… Оказывается, близкие сильные звуки слышимы и поперек колдовского ветра. Выроненный пьянчугой горшок закатился под куст, и Леф, машинально глянув на него, внезапно сообразил, что вот этот самый горшок он видывал прежде. А еще Леф сообразил, что другого такого случая больше не будет.

На месте падения упившегося послушника сбилась плотная куча его заимочных братьев. Не то они никак не могли ухватить его, не то принялись вразумлять прямо здесь же, где изловили, – во всяком случае, галдеж стоял такой, что Леф пожалел о том очень недавнем времени, когда ему не было слышно ничего, кроме ветра. Сперва медленно, потом все быстрей послушническое месиво начало сдвигаться влево: очевидно, нарушителя спокойствия велено было уволочь за спины стоящих в толпе зрителей. Парень выждал, пока серые отодвинутся подальше, и бесшумно проскользнул под ветвями.

Как он и думал, все, в чьей воле было выбирать для себя, на что глазеть, глазели на возню поимщиков и пьянчуги. Появления Лефа, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто из чужих. Парень неторопливо (ох и дорого же ему стоила эта неторопливость!) двинулся вслед за борющимися. Мельком ему подумалось, что если бы нарушителя тащили не десятеро, а двое, вышло бы куда как быстрее. Эта же мысль пришла в голову и кому-то из старших братьев: подбежавший латник принялся колотить поимщиков рукоятью меча по звонким панцирным спинам, и те сыпанули искать свои места в разорвавшейся охранной цепи (при пьянчуге, правда, остались не двое, а четверо).

В этой сутолоке Леф тоже затесался в цепь.

Так-то, глупый маленький Леф. Вот для такой, к примеру, внезапной надобности Нурд и поволок за собою Гуфу. Впрочем, «поволок» – вовсе неправильное словечко. И вообще… Господин Тантарр говаривал: «Наилучший способ предвидеть неожиданности – делать их самому». Только говаривал-то он это тебе, и больше года учил он тебя, а не Нурда и Гуфу. А ты, недовиртуоз, и сам его наукой пользоваться не способен, и даже не замечаешь такие способности в других…

Нет, все-таки парень чересчур придирался к себе. Конечно, мастерство его лепилось недолго, но гончары подобрались отменные, да и глина была хороша. И хоть на ум лезла ненужная всячина, хоть сквозь щель наличника, не вертя головой, получалось глядеть лишь прямо перед собою (а вертеться было нельзя – и без того слишком приметен), но он успевал теперь видеть все, что нужно было увидеть.

Помост. Глубоко вкопанные в твердую каменистую землю кривоватые стволы с кое-как обтяпанными ветвями; прочно связанные неошкуренные корявые бревна… Издали, да еще сверху, все это виделось приземистым, хлипким, никчемным. А вот отсюда, из-под самого подножия… Сколько труда положено, сколько кожи ушло на ремни! А уж дерева-то, дерева! Небось, пол Лесистого Склона извели. И все это лишь для того, чтобы вознести над толпой, над взблескивающими остриями копий охраны клок полупрозрачного жердяного плетения и несколько нахохленных человечьих фигур на нем. Фигур, которые кажутся нечеловечьими. И здесь проклятое колдовство, знакомое колдовство, привычное. Это оно стекало со стройных колонн Пантеона Благочинных; это оно, а вовсе не отражения лампадных огоньков, дрожало на зеркальном полу и зрело в полировке Креста Всемогущих. У здешних иерархов нет глыб шлифованного гранита, позолоты и прочих красивостей, зато у них есть ум, у них есть их насквозь серые души. Этим, здешним, хватило груды валежника. И неряшливое, прозрачное строение нависает над головой самоуверенным чудищем, многоного попирающим землю лесом опорных столбов; и оправленные в серость перекрещенных бревен-распорок клочья ясного неба теряют безмятежную ласковость, леденеют; и чем-то недостижимым, нечеловеческим веет от тех, наверху, – не старики в треплющейся на ветру одежде, которые еле удерживаются на прогибающемся шатком настиле, а крылатые существа, в любой миг способные взмыть в бездонную холодную высь. И знакомое, трижды по трижды проклятое ощущение собственной ничтожности и виновности во всем на свете – перед Мглой, перед этими, наверху…

Ты-то привык, ты уже видывал такое, в твоей жизни был ругающий всех и вся пропойца клавикорд-виртуоз, который научил тебя понимать, что море – это просто-напросто очень много воды. А каково сейчас сбитым в толпу братьям-общинникам? А каково серым охранникам? Большинство из них уже забыло, для чего они здесь. Почти все уже пялятся на помост, глаза предстоятелевых копейщиков лучатся беззаветной преданностью, и наверняка такая же бездумная преданность распирает наличники послушнических шлемов… Но не все. Потому что латник, который стоит в цепи слева от тебя, на Истовых почти не смотрит. Он все чаще и все пристальнее взглядывает в твою сторону. Пока только взглядывает.

А Предстоятель еще не смолк. Отсюда, сбоку, слышны отдельные слова – слышны еле-еле, не лучше невнятного бормотания, но можно понять: он вновь рассказывает, как Мгла осерчала на крайние общины, как серые стали защитниками братьев-людей и как нынешние обитатели Первой Заимки оскорбили Бездонную. Ишь ведь странность… К примеру, руку изнурительные повторения одного и того же делают сноровистее, а вот голову такое напрочь лишает сноровки думать…

А речи-то предстоятельские клонятся к концу, и дело идет к концу, и, может, жизнь туда же наладилась. Вон этот, слева, уж не зыркает – так и прилип взглядом. Тоже дурень – увидал, что даже не косятся в его сторону, и вовсе перестал осторожничать. Хотя где ему знать о пластинках полированной стали, которые приделывают на латных рукавицах чуть выше ладони! Этими зеркальцами можно не только пускать световые блики в глаза врагу…

Так, Предстоятель замолк. Какое-то шевеление наверху… Все, сейчас начнется – на место Предстоятеля выбрался один из Истовых. Смилуйтесь, Всемогущие, до чего же они действительно похожи на огромных серых птиц-падальщиков! Когда у ворот коптильни потрошат акулу, на ближние крыши слетаются едва ли не все стервятники Припортовья. Плешивые, с голыми морщинистыми шеями, они усаживаются спинами к разделываемой туше, делая вид, будто им гулко икать на акульи потроха. Но стоит только потрошителям отвлечься, отойти хоть на пару мгновений… Птицы… Серые птицы – любители падали… С неба падали… Бесы проклятые, не надо, не хочу, не теперь!!!

Что-то непонятное творится на помосте. Ерзают, вроде бы меняются местами, Предстоятеля вон вообще чуть не спихнули с настила. Бешеный поймет, что такое затеялось, не разглядеть. Кто-то вскинул руки над головой… Ясно: тот, который вылез на предстоятельское место, повернулся лицом к Бездонной, а прочие подались в стороны. Вот оно, вот! Отсюда – сбоку, снизу, да еще из-за спин серых мудрецов – почти ничего не слыхать, но к Нурду и Торку (если, конечно, у них все хорошо) колдовской ветер должен приносить каждое слово Истового. Ну…

И тут послушник, уже довольно давно рассматривавший вооружение странного латника, объявившегося после неразберихи с пьянчугой, наконец закончил скрипеть головой. Осторожными скользящими шажками он стал придвигаться к Лефу – боком, прикрывая опасное место под закраиной шлема вздернутым правым наплечником. Очень правильно он двигался, только того не учел, что денек выдался теплый. Почти жаркий выдался день, и завязки, скреплявшие панцирь серого, размякли от пота. Размякли, ослабли и разошлись, когда послушник вздернул плечо. И еще он, на свою беду, не задумался, отчего Лефов клинок подвешен к поясу не в деревянных ножнах, а в чехле из довольно-таки непрочно скрепленной кожи.

Леф позволил серому приблизиться, позволил его ладони плавно улечься на рукоять меча, а потом… Нет, парень не повернулся лицом к врагу, не выхватил оружие – он как стоял, так и прыгнул навстречу послушнику, отжимая рукоять висящего на поясе меча вниз и назад. И оттопырившийся клинок, смяв проколотые ножны, почти на всю длину вошел в правый бок серого. Железо наличника превратило смертный вопль в подобие глухого кашля. Колени послушника подогнулись, но Леф, не давая упасть стремительно тяжелеющему телу, обхватил его левой рукой, привалил к себе. При этом дергающийся в агонии серый сильно задел его по груди, и Леф мгновенно взмок: как раз там, куда ткнулся послушнический локоть, под расшитой бронзовыми пластинами накидкой был спрятан подарок Фурста. Но нет, вроде бы пронесло. Зато двое-трое ближайших послушников глазели на нелепо обнимающуюся пару. И не только глазели – тот, что был справа, уже вскидывал металку. Отчаянным усилием – аж в спине захрустело – Леф крутанул вокруг себя убитого. В следующий миг тело заколотого послушника вздрогнуло от увесистого лязгающего удара: серый метатель опоздал всего на миг. А еще через мгновение проворный метатель всем телом грянулся оземь, и на шлеме его обнаружилась изрядная вмятина. Спасибо, Ларда!

Спасибо-то спасибо, но варево заварилось вовсе паскудное. Справа раздался короткий переливчатый свист, непонятный для Лефа, но явно хорошо понятый серыми. Цепь сломалась – по меньшей мере десяток латников и копейщиков кинулись в стороны, норовя охватить Лефа кольцом. Кто-то из них, громыхая, покатился по камням (не то споткнулся, не то вновь Лардина работа); кто-то успел забежать чуть ли не Лефу за спину… Расслышав позади щелчок металки, парень рухнул на колени, и копьецо, чиркнув по его шлему, с треском вонзилось в опору помоста. А сверху доносились выкрики Истового: «раз… милостивицу… оскорбителей… злоумысливших… смиренных братьев-людей… гибелью… грома и дыма…»

Леф не сразу понял, что произошло, – в первый миг парню показалось, будто его угораздило по шлему нечто куда как поувесистее метательного копьеца. Но нет, это в уши вломились звуки – почти не сдерживаемый гомон толпы, выкрики послушников, топот, громыхание панцирей, лязг выдергиваемых из ножен мечей… Колдовской ветер стих – внезапно, будто обрубили его. Леф сообразил, что серое колдовство поломано Гуфой, и сообразил, почему это сделано именно сейчас. Он повалился на спину, опрокидывая на себя мертвого послушника, стряхнул рукавицу с правой руки и запустил скользкие от пота пальцы в складки накидочной кожи, туда, к Фурстову подарку.

А Истовый на помосте, то ли не замечая происходящего, то ли вопреки всему надеясь на удачу замысла серых мудрецов, продолжал выкрикивать сиплым надорванным голосом:

– Вновь молю тебя, Мгла-милостивица, покарай своих оскорбителей, замысливших зло против всех сущих в Мире смиренных братьев-людей! Покарай их ужасной погибелью от грома, дыма и пламени! Покарай! Покарай! Покарай!

И действительно, словно бы в ответ на этот отчаянный призыв (даже Лефу так померещилось, а уж он-то знал, что к чему!), землю тряхнул раскатистый удар свирепого грома, только раздался он вовсе не там, где надеялись Истовые.

Пламенем, клубами едкого дыма, пыли и древесной щепы рванула земля из-под стены Второй Заимки. Мгновенно смолкшая, обернувшаяся на гром толпа видела, как рухнула заимочная стена, как хлынула по склону лавина щебня и расколотых бревен, как в небесную синеву взметнулось жуткое облако черно-сизой гари… И в то же мгновение Леф выцарапал-таки из-под накидки взрывчатый шар, грохнул его о налобник своего шлема и зашвырнул на помост.

Парень не видел, удачным ли получился бросок. Он помнил, как далеко летели брызги и прочее из брюха каменного стервятника, а потому торопливо заслонил смотровую щель ладонью, и тут же чуть ли не над самой его головой будто бы лопнул огромный тугой бубен. Могучий звук отдался в Лефовых ушах злобной, стремительной болью; что-то дробно пролязгало по панцирю мертвого послушника, хлестнуло заслонившую наличник руку; а где-то неподалеку ударилось о землю грузное, мягкое (словно тюк кож свалился или мешок с песком)… И вдруг как ножом ледяным полоснул по сердцу тонкий надрывный плач.

Леф не мог забросить шар, как хотелось, – на середину помоста. В этом не было ничего зазорного. Сложно проявить меткость, лежа на спине под тяжкой панцирной тушей, да еще и торопясь как можно скорее избавиться от Фурстова подарочка, которому до собачьих крылышек, где грохнуть: среди врагов или в руке у зазевавшегося хозяина.

Шар взорвался над самым краем бревенчатого строения. Растерянно жмущиеся друг к другу братья-общинники и серые воины, из которых неожиданность и неправильность происходящего вышибли даже способность бояться, тупо оглянулись на грохот нового взрыва. Они успели увидеть и падающих с настила Истовых, и сожравшее половину помоста едкое грязно-серое облако, в утробе которого меркли отсветы белого злого огня.

Поднатужившись, Леф выкарабкался из-под мертвого латника. Выкарабкался, встал на колени; потом (скорее по привычке, чем действительно чувствуя необходимость быть при оружии) высвободил наконец свой клинок из тела послушника и из распрямляющихся проколотых ножен. В ушах у парнях еще гудело, и об этот гуд, как о стену, колотились чахнущие отголоски детского плача. Всемогущие, да что же такое творится?! Ведь в толпе не могло быть детей! Бред, наваждение… Он сорвал с головы шлем и сразу же увидел почти рядом с собою бесформенную серую груду, замаранный копотью морщинистый лоб с огромным кровоподтеком, глаза обиженного младенца на старческом дряблом лице… Еще один то ли всхлип, то ли зевок – длинный, судорожный – и вздрагивания прекратились, а выворачивающие душу глаза подернулись мутью.

Леф прикусил губу и отвернулся. Все было правильно, и упрекнуть себя не в чем; Истовые заслужили свою судьбу, но…

Но.

Только в этом «но» виноват не ты, а они – любители падали… падали… падали… рады ли… надо ли… Бред, наважденье, видение черное… Плачут младенцами старцы увечные… упавшие… усталые… Да бес же тебя раздери, неужели теперь место и время для плаксивых стихов?! Жалко их, да? Ты лучше вспомни, чего они уже успели понатворить и чего бы еще натворили, будь их судьба подобрее! Что у тебя, витязная кровь в жилах или брага прокисшая?! Щенок ты, а не Витязь! Еще расплачься от жалости… Жалости… Шалости… Браги прокисшей злодейские шалости… Да бес же тебя раздери!!!

А толпа-то стоит – не шелохнется, и серые латники начинают переглядываться, придвигаться ближе друг к другу. Витязь (не ты – настоящий Витязь) считал: после взрыва все – и серые, и остальные – разбегутся, унося весть, что Мгла, как и просили Истовые, покарала НАСТОЯЩИХ злоумышленников против всех сущих в Мире смиренных братьев-людей. А там можно будет…

Вот только толпа и не думает разбегаться. Ей просто некуда. Впереди – помост, вокруг которого расплывается чадное облако гнева Мглы-милостивицы, а сзади… Пороха было не так уж много, но, наверное, непривычные к обращению со взрывчатым зельем Нурд и охотник прикопали его слишком глубоко или чересчур плотно утоптали. И вместе со стеной разнесли пол-откоса (только бы сами взрыватели уцелели, только бы минулась им эта неумелость!). Конечно, перегородивший ущелье завал из битого камня, бревен и мертвых послушников не настолько велик, чтоб через него нельзя было перебраться, но вот отважиться подойти к нему… Это было не проще, чем приблизиться к помосту, пахнущему небывалой кислой гарью, и к телам Истовых под ним и на нем. Да и страх перед Последней Межой, похоже, накрепко успел засесть в людские души. А кроме как вперед, назад или вверх по обрыву – к туману Мирового Предела – деваться отсюда некуда. Противоположный-то склон крутенек, и ведет он в Серые Отроги – опять же мимо разоренной взрывом заимки.

Вот и стоят. Причем столбняк, обрушенный на них неожиданным испугом, слабеет с каждым умершим мигом. И первыми начинают приходить в себя серые братья-послушники, которые кое-что уже знают о взрывах и всяких таких делах. Найдись нынче среди них хладнокровный да сообразительный… А ведь, похоже, нашелся. Сломавшаяся цепь серых латников потихоньку оттягивается ближе к разоренной заимке, сбивается в плотную кучу – как круглороги вокруг пастухов и собак, когда вдали плачет хищное. Пастухов-то больше нет, но псы уцелели.

Вот почему Нурд и запретил показываться на виду у толпы, даже если все окончится удачей: нельзя помогать тем, кому гибель Истовых освободила дорогу; нельзя дать братьям-общинникам повод заподозрить, будто случившееся не кара Бездонной, а злобный человеческий умысел. Так что же ты расселся, дурень? Тебе надо было сразу же после взрыва ускользнуть туда, откуда вылез, а ты… Мало того, что дождался, пока серые опамятуют, так еще и шлем снял, выставил рожу на обозрение. А толпа, между прочим, сейчас в таком состоянии, что любой ловкий болтун может натолкать ей в головы чего только пожелает. Особенно болтун в серой накидке. Или в одеянии Истового.

Поэтому-то Леф и не спешил ускользать. Четверых серых мудрецов взрывом сбросило на утоптанное строителями каменистое дно ущелья, и души их наверняка гадали, придется ли вечно скитаться по Миру смутными, или братья-люди все-таки отпустят на Вечную Дорогу свершением нужных обрядов. Еще один Истовый обвисал с бревна-распорки на высоте полутора или двух человечьих ростов. Тут тоже все было ясно – из-под живота неподвижного серого мудреца обильно стекало красное (вот она, спешка-то: ветви не спиливали, а кое-как обрубали топорами, оставляя длинные острые пеньки). А вот шестого Истового парень не мог найти, сколько ни осматривался.

Зато сквозь просветы настила виделось Лефу какое-то темное пятно, размером аккурат с лежащего человека.

И негромкие стоны оттуда слышались.

Не предсмертные, а вроде как возвращается к кому-то сознание. Медленно, трудно, нехотя, но – возвращается. К кому? Может быть, это Предстоятель? Может быть. А если не он?

Если помимо псов уцелел хоть один пастух, дело может вывернуться вовсе худо. Не добивать же его у всех на глазах! Получится, что правы-то серые мудрецы; что вы все и вправду коварные злоумышленники, мерзостным колдовством и силой оружия погубившие немощных старцев. И придется вам воевать со всеми людьми, сколько их есть по эту сторону Мглы. Даже Нурду и Гуфе не победить в подобной войне – даже если они захотят победы.

Леф поднялся на ноги. Мельком подумалось, что, может, еще не поздно снова надеть шлем и вложить в ножны густо замаранный кровью клинок, но он отогнал эту мысль. Рано или поздно наверняка все узнают, что он – это он; так надо ли прятаться, надо ли показывать всем, будто сам не веришь в собственную правоту?

Внутри помоста обнаружилась ведущая наверх лестница с частыми ступенями (под мелкий старческий шаг) и даже с перилами. А ведь перил-то в этом Мире Леф, пожалуй, до сих пор нигде не видал. Да и сами лестницы – ну, в Гуфиной землянке была, в Обители… Вот только можно ли, глядя на земляные или каменные уступы, додуматься до двух шестов с перекладинами? Хон, к примеру, уж на что мастеровитый, и у Гуфы бывал частенько, а вот не додумался же! И послушники на заимки свои лазают по ремням да бревнам с зарубками… Так что, и эта лестница тоже подарок Истовым от бывшего свитского многознатца? Чего же серые мудрецы нигде, даже в Обители своей прежде не пользовались дареными знаниями? Копили для главного дня, чтобы выплеснуть одним махом, поразить людей своим негаданным, невероятным могуществом? Выходит, так…

Прогибались-скрипели под ногами ступени (уж с них-то сучья не только отпилены, но и сами спилы заскоблены мягким камнем – чтоб, значит, не вышло худого с дряхлыми немощными ногами самых смиренных из послушников Мглы); наливалось растревоженным гудом людское скопище внизу; а с настила на голову сыпались древесная труха и кусочки корья – тот, уцелевший, поднимался, уже только его замотанные в кожу ступни виднелись сквозь просветы жердяного плетения. И еще сквозь просветы настила было видно ослепительное жидкое золото полуденного солнца, на фоне которого перекрещивающиеся жерди казались совсем черными, ненастоящими, неспособными удержать собою хоть что-нибудь, и Леф помимо воли втягивал голову в плечи, ожидая, что вот-вот сверху обрушится человечье тело. Что это? Страх? Бред? Бред… Видение черное… Будто бы браги злодейские шалости… Нет, так плохо – трудно выговаривать, когда подряд одинаковые начала слов. Словно бы браги… А если все же без «бы»? Браги крепчайшей… Браги прокисшей…

Гудение толпы перешло чуть ли не в рев и вдруг стихло. Собственно, там уже не одна, там две толпы – общинники отдельно, серые (многие уже без шлемов) отдельно. Стоят молча, одинаково задрали головы. Слушают. Тот, наверху, говорит… нет, надсаживается в крике, и его дребезжащий голос то и дело срывается на яростный визг. Всемогущие, только бы Ларда сдержалась, только бы не угостила гирькой или копьецом этого крикуна! Если убьет – тогда уж точно все пропало.

Не помня себя, Леф сунул меч под мышку увечной руки и запрыгал через три-четыре перекладины. Лестница ходила ходуном, будто лодка на частых волнах, раза два парень оступился и еле сумел удержаться за шаткие перила (как только оружие не потерял?). А сверху доносилось сквозь скрип и треск жердей под Лефовыми ногами:

– Не воля Мглы – злобное наслание гнусной ведуньи… Отмщение… Чтоб даже участь гадкого очернителя Мурфа показалась им милостью… Бездонная сильнее… Наделила неслыханным могуществом… Лишь в спину, как мерзкие трусы… Пусть покажется хоть один, чтобы честно помериться… И тогда… Месть… Колодец… Бездонная… Гремучее пламя…

«Пусть покажется хоть один…» Неужели этот нюханный шелудивой собачней ублюдок успел разгадать Нурдовы замыслы и уверен, что никто ему не покажется?

Наверху перил не имелось, а жердяное плетение вдобавок к его хлипкости сильно попортил взрыв. Выскочив на настил, Леф потерял равновесие и чуть не свалился вниз (а это, между прочим, ростов пять). Оказавшийся прямо перед ним Истовый тоже едва удержался на жердях, которые будто взбесились от порывистых движений парня. Чтоб не упасть, Лефу пришлось опуститься на одно колено, а серому мудрецу – нелепо изогнуться и резко отмахнуть сжатым в руках дурацким посохом. В толпе завопили (наверное, эти движения снизу показались началом драки), но Истовый унял затевающийся шум одним мановеньем руки.

Миг-другой парень и серый мудрец потратили на взаимное разглядывание. Истовый выглядел жутковато. Пол-лица залеплено жирной копотью, одеяние висит грязными клочьями, старческая дряблая кожа испятнана синяками и кровяными сгустками… Как он уцелел? Наверное, в первый миг был прикрыт телами остальных, а потом, когда эти самые тела сбили его с ног и чуть не сбили с помоста, успел вцепиться в жерди. Причем даже ухитрился не потерять посох – ловкач, да и только! Интересно, узнал он или нет?

Парень торопливо стряхнул с левой руки латную рукавицу, показывая Истовому бивень, однако по глазам серого мудреца было видно: он уже и так понял, кто перед ним.

Леф ждал криков, попытки смертного колдовства (памятуя давний случай в Сырой Луговине, он даже меч перехватил половчей, готовясь отбиться от чародейства, как тогда сделал Нурд).

Но серый молчал. Не двигался, не пробовал нападать либо спасаться – только в его остро посверкивающих глазках зрело какое-то странное выражение. Все-таки пробует колдовать? Да нет, кольцо не греется… Хотя кольцу особенной веры нет – Гуфа рассказывала, что Истовые научились обманывать кольца и не бояться их.

Парень судорожно облизал губы (только теперь он вдруг осознал, что во рту давно уже сухо, словно туда горячего песка сыпанули) и хрипло выкрикнул:

– Ну? Ты хотел, чтоб кто-нибудь показался, – вот я. Я, Нынешний Витязь Леф. Леф Железный Бивень. Ну?

Молчит Истовый, будто бы отродясь говорить не умел. И стоит как стоял. Лишь снова взмахом руки погасил затеявшийся было после Лефовых слов галдеж внизу (видать, задние переспрашивали передних).

Пожав плечами, Леф обернулся к толпе, краем глаза продолжая следить за неподвижной серой фигурой.

– Этот изолгавшийся старик ослаб головой от злобы и страха! – Осипшее, надгрызенное жаждой горло плохо слушалось парня, голос в любое мгновение мог сломаться неслышным хрипом, а на языке вертелись десятки очень правильных, очень своевременных слов, вот только истрескавшиеся шершавые губы почему-то выговаривали вовсе не их. – Он и его дружки воображали, будто могут обмануть даже Бездонную Мглу. Вот и поплатились! Они просили Бездонную наказать самых плохих и злых – Мгла наказала. Только что все видели, кого она сочла самыми плохими и злыми. Теперь этот, вместо того, чтоб благодарить Милостивицу за сохранение жизни, вновь принялся полоскать на ветру свой лживый язык. Если не перестанет – Мгла передумает, спровадит его вслед за проч…

Горло все-таки подвело. Парень поперхнулся недовыговоренным словом, закашлялся, и этот кашель будто бы сбросил со стоящих внизу заклятие неподвижности. Толпа взбурлила, как закипающее варево. В ее клокотании явственно читалась враждебность – Леф, который за свою бытность вышибалой и кабацким певцом научился безошибочно угадывать настроение людских скопищ, сразу почувствовал, что его слова вызвали неприязнь вовсе не к Истовому. И серый мудрец мгновенно этим воспользовался. Недаром парню казалось, что его появление отнюдь не напугало Истового, – наоборот, увидав перед собою живого врага, тот мгновенно сделался странно, непостижимо спокоен. И теперь окончательно стало понятно почему: да, Леф – вернее, Нор – знал закон толпы (а они одинаковы во всех мирах) и умел править людскими чувствами. Но в этом умении он уступал серому мудрецу, как уступал господину Тантарру в умении владеть отточенной сталью.

Когда братья-люди заметили, что Леф отдышался и хочет говорить вновь, гул толпы как-то осел – так при неосторожном хлопке двери оседало тесто госпожи Сатимэ. Но парень не успел произнести ни единого звука. В тот самый миг, когда он уже набрал в грудь воздуха и приоткрыл рот, внезапно заговорил Истовый.

Он не повернулся к толпе, слова его вроде бы предназначались Лефу, но звучный, удивительно чистый для этакого старца голос наверняка был слышен всем стоящим внизу.

– Ты сказал: Вторую Заимку и моих братьев Истовых погубила Бездонная. Тогда скажи еще вот что: почему Бездонная, погубив пятерых моих ближних братьев, оставила жить меня? Почему Бездонная, погубив тех, которые ютились в стенах Второй Заимки, оставила жить вот их? – Морщинистый палец нацелился на плотную гурьбу серых латников. – Если бы Мгла-Милостивица решила карать, она бы сумела покарать всех. А вот людям не под силу одним махом извести всех послушников Бездонной Мглы! Даже таким злобным и опасным людям, как растерявшие совесть преступные Витязи или полоумная ведунья.

Толпа внизу отозвалась на эти слова одобрительным ревом, в котором почти утонул запальчивый выкрик Лефа:

– Если мы такие злобные да полоумные, чего же Мгла не покарала нас, как сегодня упрашивали ее ты и твои дружки?!

Парень чувствовал, что начинает терять самообладание, но он покуда еще оставался Витязем и успевал замечать все творящееся вокруг: и как несколько серых латников рванулись к помосту, выдергивая мечи, и как Истовый взметнул к небу свой посох, останавливая и успокаивая.

– Пусть говорит! – прокаркал серый мудрец. – Пусть скажет все, что может сказать. Я не боюсь ни его слов, ни его меча, на котором кровь невинных братьев-людей. Пусть говорит, пока не охрипнет до немоты, а потом нас рассудит сама Бездонная Мгла – уж она отличит мою правду от злобных очернительных вымыслов!

Леф, скрипнув зубами, полоснул лицо Истового коротким бешеным взглядом. В тот миг он бы охотнее всего искромсал дряхлого шакала на мелкие клаптики, но это означало бы окончательно и навсегда погубить дело, ради которого потрачено столько сил.

Самое паскудное, что Истовый наверняка не хуже тебя понимает твои желания. Понимает. И пользуется. Что ты ни скажешь, что ни сделаешь – он все обернет против тебя и твоих… Обернет… Только бы Лардино терпение не треснуло, только бы она не… Интересно, это она пращой аж до серой цепи доставала или приладилась бить гирьками из послушнической металки? Да не увиливай ты, думай, думай скорей, – толпе показать нерешительность все равно как собаке спину! Думай… Чего думать-то? «Не знаешь, что делать, – делай то, что умеешь лучше всего», – говаривал Первый Учитель. Так, может, вовсе не стоило с этакой злостью поминать беса, когда там, внизу, в голову лезли негаданные стихи?

В этакой переделке ухитриться выдумать настоящие строки и тут же подарить их Мурфу, который при жизни был тебе чуть ли не врагом… Жалко? Досадно? Что ж, досада – не пес, до крови не искусает.

Леф придвинулся ближе к краю настила, ближе к гудящему, растревоженному людскому скопищу, которое то там, то здесь вскипало бурунами праведного гнева, и в самой середке каждого такого буруна мелькали шлемы послушников либо широкие серые повязки на всклокоченных патлах предстоятельских копейщиков. Парень видел яростные ненавидящие глаза, видел грозящие ему кулаки и снаряженные, готовые к делу металки… А еще он видел еле заметный насмешливый изгиб впалых бескровных губ – видел, хоть и стоял к проклятому шакалу почти что спиной. Знай серый стервятник, чем обернется для него это подобие торжествующей ухмылки, – сгрыз бы свои поганые губы до самых десен.

Нет, в Лефе не проснулся школяр-недоучка, способный чем угодно – от ногтей до боевого клинка – сдирать такие ухмылки с человеческих лиц. Не застящее глаза кровавое марево ударило парню в голову, а жуткое ледяное бешенство, от которого мысли делаются стремительными и четкими. Вновь сунув клинок под мышку левой руки, он коротко и пронзительно свистнул – по-нездешнему, в три пальца, как учил старина Крун. Даже нахлебавшиеся до нестерпимого зуда в кулаках вольные рыбаки от подобного свиста переставали шарить налитыми взглядами по сереющим лицам мирных посетителей и принимались обалдело вертеть головами в поисках свистуна-оглушителя.

Толпа обмерла, захлебнувшись испуганной тишиной, и в этой тишине корабельным гонгом зазвенел голос Лефа – куда только подевалось его надсаженное дребезжанье!

– Я не стану выдумывать всякие хитроумные уловки, чтобы загнать этого вруна на гремучие камушки. Вруны всегда сами выдают себя. Я скажу вам про Отца Веселья. Не знаю, чего накаркали про его гибель серые пожиратели падали, – знаю только, что они убили Певца Точеную Глотку. Убили, чтобы не дать ему допеть до конца лучшую его песню. И еще я знаю, что они очень постарались вышибить из ваших голов память об этой его песне. Но песня все-таки уцелела. И сейчас вы поймете, чем так напугал Истовых Отец Веселья.

Ага, серый шакал задергался – он ведь знать не знает, чем должна была окончиться Мурфова песня! Вряд ли он запомнил каждое слово из пения Точеной Глотки, вряд ли он сейчас сумеет отличить подлинное от похожего!

Великий Рарр помогал песне ритмичным притоптыванием. На шатком ненадежном настиле Леф даже этой возможности был лишен. Но это его не смущало. Он не пел, он выкрикивал слова, стараясь лишь, чтобы каждое из них получалось как можно громче и четче.

Что это было? Видение черное? Браги прокисшей злодейские шалости? Видел я, как на поселки покорные С туч, цепенеющих, словно от жалости, Серые птицы – им рады, не рады ли — Падали, падали, падали, падали…

Надетое на Лефов палец ведовское кольцо вдруг резко погорячело; парню на миг примерещилось, будто язык как-то странно отяжелел, но это только на миг. Серое колдовство оказалось бессильным. Может быть, по той же причине, по которой Истовым не удалось взнуздать Мурфа, или это следящая за помостом Гуфа сумела охранить парня – неважно. Главное, что серый мудрец растерял-таки свое незыблемое спокойствие. Конечно, он понимает, что Лефу вроде бы неоткуда знать замыслы Мурфа, но вдруг… Вот этого «вдруг» он боится куда сильнее, чем Лефова окровавленного меча. Лишь бы он не догадался, что не для толпы, а для него затеяно выкрикивание стихов! Лишь бы он не одним только колдовством попытался заткнуть рот певцу-крикуну! И скорее бы…

Серыми пятнами небо заплевано, Плачут младенцами ветры усталые, Правда забыта, забита и вклевана В мерзлую землю, в снега небывалые. Серые птицы… Им многого надо ли? Падали! Падали! Падали! Падали!

Ларда не утерпела-таки, но Леф и без девчонкиного предупреждающего свиста почувствовал опасность. Замолчав, он вдруг отшатнулся в сторону, и посох серого мудреца мелькнул мимо его плеча. Истовый вложил в этот тычок все свои чахлые силы и теперь вынужден был нелепо и часто замахать посохом и свободной рукой, чтобы не сорваться с настила. Показалось Лефу или действительно кто-то внизу хихикнул? Это хорошо, если не показалось, а еще лучше, что удалось задуманное: принудить серого шакала перейти на тот способ борьбы, в котором ему Нынешнего Витязя и с чужих плеч не достать. И не случайность, вовсе не случайность, что Истовый так вовремя принялся махать своей палкой: как раз в тот миг, когда парень допел все, что успел придумать. Не мог Леф придумать больше (и никто бы не смог сделать больше в этакой заварухе, даже великий Рарр, то бишь Фурст). Зато парень смог сложить и спеть придуманное так, что серый мудрец ни на миг не засомневался: будет и третий куплет, причем этот третий обойдется ему куда дороже, чем первые два. Теперь-то шакал, может, и догадался, что его купили за собственный хвост, да только поздно уже.

– Правда уши кусает? – Леф смерил Истового презрительным взглядом через плечо. – Хочешь меня, как Мурфа, чтоб не успел допеть до конца? Так зачем же самому-то пытаться? Ты лучше Мглу Бездонную попроси – пускай прямо сейчас погубит меня… Нет, не попросишь. Знаешь ведь, что не выполнит она твою просьбу: слишком часто ты загораживал ее именем свое вранье и свои злодейства. Осерчала, поди, Мгла на тебя, горько осерчала…

– Врешь! – Выкрик Истового, будто ножом, резанул по слуху толпы. – Врешь! Подлое ведовство старухи с Лесистого Склона погубило всех моих братьев; теперь ты хочешь законопатить гнусными выдумками уши доверчивых да неразумных, чтобы убить и меня! Думаешь, Мгла позволит?! Я и мои несчастные братья провинились перед нею, да, провинились: мы были слишком доверчивы и добры, мы слишком долго медлили призвать на ваши головы кару за совершенные вами злодейства, мы преступно надеялись вразумить вас отеческими увещеваниями. Мгла покарала нас за непростительное мягкодушие, но в теперешний миг, когда жизнь последнего из ее смиреннейших служителей под угрозой, когда братья-люди вот-вот останутся беззащитными в полной власти вашей преступной воли – в этот миг милостивица не может не вмешаться!

Леф видел то, чего не могла видеть толпа: спокойные ледяные глаза, дико не вяжущиеся с надрывной страстностью серого мудреца. Истовый явно приберег за пазухой белый орех (а может, и не один) и теперь, выкрикивая кусающие душу слова, плавными вкрадчивыми шажками отодвигался от парня, норовя подобраться ближе к середине настила и в то же время не заслонить себя от людских взглядов спиной поворачивающегося вслед за ним Лефа. Старый падальщик затевал какую-то гадость – нечто такое, что должны видеть все. И говорил, говорил без умолку, торопливо и плотно лепя друг к другу слова, будто не только утаптывал уши толпе, но и мешал заговорить Лефу.

– Ты молод, силен да сноровист в умении убивать; у тебя в руке проклятый меч, а у меня всего лишь никчемная палка…

Истовый все-таки запнулся на миг, потому что при его упоминании об оружии парень тут же сбросил клинок с помоста. Впрочем, заминка была недолгой.

– Снова вранье! – серый мудрец горько усмехнулся. – Ты, конечно же, уверен, что одолеешь немощного старика и без меча, и даже без железного когтя, в который превратило твою левую руку нечистое ведовство полоумной старухи. Но Мгла даст мне оружие, с которым не страшен никто! Слушайте меня, братья мои люди, общинники и послушники Бездонной: если правда за преступным Витязем Лефом, он убьет меня проворно и без труда; если же правда за мной, то случится невиданное диво и мой простой посох через миг сразит оскорбителя Мглы страшной погибелью!

Ай да мудрец, ай да шакал поганый! Ну конечно, вот он, его белый орех! Ох, жаль, далеко сейчас свитский высокоученейший многознатец! Вышибить бы из него высокоученость с мозгами вместе…

Пальцы Истового рванули одно из несметных украшений, облепивших посох, и оно со звонким щелканьем встало торчком, сразу сделавшись точь-в-точь как те непонятные штуки, которые на Фурстовых аркебузках заменяли держалки для фитилей. Глухо стукнулся о настил отвалившийся наконечник, и посох уставился на Лефа чернотой зияющего дула. Вот, значит, какую кругляшку посулило в Лефову грудь Огнеухое чудище…

Только Огнеухий все-таки ошибся или нарочно сказал неправду. Леф не ослеп от злости. Он приклеился взглядом к вздыбившейся замене фитиля (не трудно было сообразить, что выстрел получается от какого-нибудь ее шевеления), и когда бронзовая загогулина дернулась, парень успел шарахнуться в сторону. В тот же миг из посоха Истового выхлестнулось гремучее пламя. Жгучая копоть ослепила, забила дыхание, и страшный, ни с чем не сравнимой силы рывок за левое плечо развернул парня спиной к злорадному оскалу серого мудреца.

Леф упал на бок, чудом каким-то не сорвавшись с помоста. Дикая боль пережевывала левое плечо, многострадальная рука не ощущалась, и парень с тупым безразличием решил, что она оторвана.

Кончено. Сделано все, что можно было сделать. Не повезло.

А Истовый вне себя. Истовый выкрикивает победно и гулко, что свершилась наконец истинная воля Бездонной, что так будет с каждым, кто осмелится посягнуть… Ничего, недолго ему ликовать. Наверное, Ларда очень уж ошеломлена случившимся – только поэтому серый объедок до сих пор жив. Вот сейчас Торкова дочь опомнится, и тогда…

Опомнится.

Убьет.

А что будет потом?

Нет, никакие мысли о будущем Мира не смогли бы заставить парня пошевелиться. Но вот Ларда… Почему Истовый все еще жив? Не могла, никак не могла Торкова дочка при всем хорошем подарить ему столько времени!

Отчаянно проморгавшись сквозь кровавую муть в глазах, Леф скосился на девчонкино укрытие и сразу увидел ее. Она стояла. Во весь рост, будто на постаменте, стояла на том самом валуне, за которым должна была прятаться. До нее было далеко, да и к Лефовым глазам еще не вполне вернулась способность видеть. Наверное, он просто придумал (или угадал?) скорбный излом бровей, опустившиеся уголки губ, яркие точки веснушек на сделавшемся почти прозрачным лице…

Охотница.

Без малого воин.

Горько обиженный судьбою ребенок.

Нет, не удалось Истовому закончить свои победные речи. Настил вдруг заскрипел, закачался, толпа взвыла, и стремительно обернувшийся серый мудрец увидал перед собою Лефа. Лефа, довольно прочно стоящего на ногах.

Лицо серого в единое мгновение стало действительно серым, и наблюдавший эту перемену Леф сразу почувствовал себя гораздо лучше. К тому же выяснилось, что увечная рука на месте, просто она перестала чувствовать и подчиняться приказам. Ничего, пуля (или чем там Истовый снарядил свой стреляющий посох?) могла натворить бед куда как страшнее – спасибо смявшемуся бронзовому наплечнику да карранскому панцирю господина Тантарра. Может, еще и очухается рука с бивнем – вон вроде уже мурашки по ней поползли. А нет, так серого теперь и одной здоровой рукой можно окоротить. Что там рукой – словами.

– Хорошая у тебя забавка, старик…

Леф сам не расслышал своего голоса. В ушах у него грохотало и лязгало, будто мимо в парадном строю маршировала его стальной несокрушимости охранная рота ветеранов; перед глазами плавали радужные медузы, и что-то уж очень долго не успокаивалось качание настила – похоже, дело было все-таки не в настиле, а в ослабевших коленях. Быстро управиться со всем этим не удалось, но и толпящиеся внизу, и даже Истовый глазели на Лефа, пораспахивав рты и оцепенев. Глазели, пока тот не собрался с силами.

– Хорошая, говорю, у тебя забавка! – На этот раз слова получились гораздо разборчивее и громче. – Откуда она, старик? Из проклятого оружия, которое… которое вы должны были возвращать Мгле?

Леф закашлялся. Серый мудрец попытался было воспользоваться этим и заговорить, но парень показал ему кулак.

– Молчи ты, скрипун плешивый! Ты уже сегодня наговорился. Теперь я буду. Хорошая, говорю, забавка… Ты бы ее пастухам – диких круглорогов от общинных самок отпугивать. А тебе она ни к чему. В твоих глупых руках она и напугать-то не может. А уж убить… Что, старик, не помогла тебе Мгла убить Витязя? Ведь не помогла. И не поможет. Таким, как ты, Мгла никогда помогать не станет, и никто не станет. Вот нас с тобою и рассудили – как ты просил. Сегодня всё как просили ты и твои: просили убить самых злобных и неправых – Мгла убила. Просил рассудить – рассудила, как ты просил.

Леф чувствовал, что говорит он слишком много и не слишком связно, однако справиться с собою не мог. Язык вихлялся во рту, как расшатанное тележное колесо, голова стала легкой и ненормально вертлявой – ну будто после хорошей кружки рому, когда натощак.

– Ведь рассудила же, старик, а? – Для самого себя неожиданно Леф легко шагнул к Истовому, с глупым смехом закачался в опасной близости от края настила. – Ты ведь как?.. Если, значит, ты меня – ты хороший, ежели я тебя – ты плохой… Ну, так что? Ты пробовал – не вышло у тебя стать хорошим. Может, теперь мой черед пробовать, а?

Истовый затравленно оглянулся на ничего не понимающую толпу. Ему уже некуда было отступать – Леф оттеснил старика в самый угол настила. На какой-то миг глаза серого мудреца вспыхнули надеждой: парень очень нетвердо стоит на ногах, а край близок… Ну как сорвется? И тут…

Леф таки чуть не свалился вниз и, чтобы удержать равновесие, машинально взмахнул левой рукой. Рука неожиданно послушалась (железный бивень мелькнул возле самых глаз Истового), но этот взмах отдался лавиной свирепой боли в ушибленном пулей плече, и парень невольно вскрикнул – коротко, пронзительно, страшно. И серый мудрец, вообразив, будто это сама погибель раненым хищным рыкнула ему в лицо, прянул назад и свалился с помоста.

Он успел схватиться за торчащую из настила гибкую жердь и повис на ней, вопя дурным голосом. Леф тяжело опустился на колени – не по собственной воле, а потому, что потемнело в глазах. К тому времени как парень пришел в себя, судорожно стиснутые кулаки Истового сползли к самому концу выгибающейся жерди. Старик уже не кричал, он тихо хрипел, впившись в Лефово лицо умоляющим взглядом.

Нет, Леф не подумал о выгоде, которую можно было бы извлечь из того, что случилось. Он вообще ни о чем не подумал. Он просто перегнулся через край помоста, здоровой рукой сгреб в комок складки провисшего между старческими плечами одеяния и изо всех сил потянул вверх. Он понимал, что в нынешнем его состоянии поступок вовсе глуп и никчемен, что это он на самом деле не Истового пытается выручить, а пробует упасть вместе с ним, и все-таки тащил, дергал, рвал обратно на помост взвизгивающего старика. Через пару мгновений ошалевший от ужаса Истовый наконец-то сообразил, что за жердь цепляться уже не надо. Не без труда он заставил себя разжать одеревеневшие кулаки, и Леф сам не понял, как получилось такое: миг назад тащил до треска в спине, и ни с места, а тут вдруг словно бы старцу снизу наподдали, и ты уже стоишь в полный рост, а он висит у тебя в поднятой руке – маленький, ссохшийся и, оказывается, почти невесомый.

От перенесенного напряжения у парня вновь потемнело в глазах, и вновь загрохотал где-то рядом мерный шаг тяжкого ветеранского строя. Чувствуя, что вот-вот или серого мудреца обратно уронит, или кувыркнется вниз вместе с ним, Леф из последних сил отшвырнул Истового на середину помоста, а сам так и остался стоять меньше чем в шаге от края.

Он не слышал, как молчание толпы все гуще прорастало смешками, как смешки эти слились в безудержный хохот, когда отброшенный, будто шкодливый щенок, мудрец брякнулся на четвереньки и обалдело замотал головой…

Серый быстро пришел в себя и наверняка безошибочно оценил происшедшее. С ненавистью толпы еще можно бороться, но когда над тобой одинаково потешаются общинники и вчерашние твои же верные прислужники с заимок, – это безнадежно. Единственным, что еще могло удаться, осталась месть. Истовый вскочил и, вытянув перед собой костлявые руки, страшно, молчком бросился на Лефову спину – столкнуть вниз, выместить свою безысходную злобу, свой позор на этом одноруком гаденыше. Дико взревела толпа и вдруг смолкла, будто бы составлявшие ее люди в единый миг разучились не только кричать, но и дышать. Потому что все они видели, как внезапно расплескалась красными брызгами голова последнего Истового. Ларда в тот день ни разу не промахнулась.

А Леф всего этого не видел и не слышал. Перед глазами клубился багряный туман, грохотали по арсдилонской брусчатке кованые сапоги прославленных ветеранов, и в этот грохот вплетались знакомые голоса, которые приходилось слышать не раз и которые хотелось слышать снова и снова.

«Ты стал совсем взрослым, мой душевный дружочек. Разве еще вчера ты расщедрился бы подарить кому-нибудь свою стихотворную удачу?»

«Вот так и надо: не ослепляться бешенством – слепить им других. Мои поздравления, господин виртуоз!»

«Думаешь, я не понимаю, что ты сегодня сделал? Вовсе ты глупый, Леф, если думаешь так!»

А рядом, оказывается, уже стоял Нурд – почему-то без лат, почему-то в ботфортах, бархатных штанах и просторной полотняной рубахе. «Только не упади, – шептал он. – Слышишь? Все хорошо, только не упади!»

И Леф стоял.

Раскачивался, скрипел под его ногами настил; багровые вихри дышали в лицо сладковатым тленом сгнивших в Прорве десятилетий, и шли, шли, шли по невидимой брусчатке невидимые латные роты…

А потом пришла ночь.

* * *

Сумерки пахли прозрачно и горьковато, будто бы где-то неподалеку жгли осенние жухлые травы. Но никакой травы поблизости не было и быть не могло. Горела тонкая ветка болотного куста – сухая, с обвисающими лохмотьями трухлявой коры, со скрюченными бурыми листьями… Кто-то воткнул ее вместо лучины в поставленый на пол бронзовый светильник. Горела она беспокойно; мечущийся голубоватый огонек странным образом привораживал взгляд – уже и шея затекла от неудобного положения, а все равно нет сил отвернуться от него. Непривычный был огонек, куда ярче и своенравнее, чем обычные лучинные огоньки. Он то притворялся хворым да немощным, и тогда смелеющая тьма выбиралась из углов и важно растекалась по тесноватой каморке; то вдруг трескуче вспыхивал, загоняя сумрак под самый верх необычно высокой травяной кровли.

Можно ли проснуться оттого, что очень хочется спать? Оказывается, можно. Наверное, так бывает, когда спишь не по своей воле. Да и разве можно назвать это, сгинувшее, настоящим сном? Сквозь подавляющую разум и чувства мутную одурь парень смутно различал голоса, прикосновения чьих-то рук – то хватких, то вкрадчиво осторожных. Иногда ему казалось, что он все еще на помосте, что упал-таки, не сумел скрыть от толпы непростительную для Витязя слабость. Но под спиною обнаруживалось то расхлябанное тележное днище, то скрипучее сооружение из кож и шестов, на котором незнакомые мужики волокли бессильного парня мимо какого-то нескончаемого плетня, а гул толпы оборачивался грохотом копыт, или многоногим людским топотом, или – вот как теперь – толкотней и вздохами переминающейся за стенкой скотины.

Да, он проснулся. Вернее сказать, очнулся. Вынырнул. Отпустила его эта муторная трясина, вязкая и властная помесь обморока с ведовским заклятием. Очнулся потому, что ему невыносимо хотелось уснуть по-настоящему и вновь пережить во сне (хотя бы во сне!) давнее, растревоженное сумерками, горьким дымком странной лучины, вечерним туманом, пробирающимся снаружи вместе с ленивыми сквозняками.

…Они возвращались тогда из крохотной глухой деревеньки, где дядюшка Лим накупил зерна и прочей съедобной полевой всячины. Почтенный кабатчик всегда норовил скупать провиант подальше от столицы. Госпожа Сатимэ любила ворчать, что выгадывает он сущие медяки, а когда-нибудь из-за этих мелочных выгадываний непременно расстанется и с кошельком, и с жизнью. Что ж, госпожа Сатимэ вообще любила ворчать, и дядюшка Лим давным-давно научился с чрезвычайно внимательным и почтительным видом пропускать ее ворчание мимо ушей. Выгода не бывает маленькой, а монеты нельзя считать по-обычному, просто загибая пальцы. Вроде бы всего раз-другой звякнет в кармане лишний медяк – глядь, а уж там на золотой назвякало. Важно только уметь держать карман открытым как можно шире в местах, где водятся медяки, и следить, чтобы они не выпрыгивали обратно (уж выпрыгивать-то, вытекать да разбегаться по-всякому денежки умеют превосходнейшим образом). Что же до возможности потерять кошелек и голову, то эти страхи госпожи Сатимэ были совершенно напрасны. Возницей кабатчик брал старину Круна, который одним своим видом распугивал любителей шалить на дорогах; а после случая с Сарпайком Нору тоже пришлось помотаться по дальним деревням в хозяйской телеге. Поездки в сопровождении такой охраны оказались настолько безопасными, что однажды дядюшка Лим взял с собою Рюни – помнится, жена приказчика со дня на день собиралась рожать, а владелец «Гостеприимного людоеда» не был извергом, но и не мог обходиться без расторопного помощника, знающего счет и всяческие провиантские премудрости.

Был поздний вечер. Сумерки пахли прозрачно и горько, над скошенными полями расплывался невесомый белесый дым: крестьяне выжигали стерню. Горизонт уже изломился дальними силуэтами сторожевых башен Арсдилона – всего лишь чуть более темными, чем низкое беззвездное небо. Мулы брели скучной тряской рысцой, старина Крун, кажется, дремал с вожжами в руках. А вот почтеннейший Сатимэ не дремал – он крепко и сладко спал, обнимая мешок с зерном, и по лицу кабатчика даже случайный прохожий сразу бы догадался, что поездка была неутомительной и добычливой, а припрятанная за пазухой фляжечка совершенно пуста.

Рюни тоже спала. Заботливый батюшка, перед тем как заключить в нежные объятия зерновой мешок, укрыл ее своим войлочным дорожным плащом, но вечер выдался на редкость теплым, и плащ девчонке явно мешал. Она постанывала во сне, вертелась, рискуя свалиться под колеса, и в конце концов сбрыкала батюшкин плащ на дорогу. Нор (из всех четверых он один бодрствовал) торопливо спрыгнул с телеги, подобрал хозяйское одеяние и попробовал снова укрыть им Рюни. Не вышло. Девчонка что-то жалобно прохныкала и вдруг, не открывая глаз, поймала запястье парня и сунула его ладонь себе под щеку. Так он и шел до самых городских ворот рядом с телегой, боясь шевельнуть деревенеющей рукой, умиляясь сладкому причмокиванию Рюни и думая обо всяких вещах, которые еще днем казались совершенно несбыточными. А хозяйский плащ волочился за ним по пыли, репьям и прочей дряни, какой богаты обочины хорошо наезженных трактов…

Прошлое нельзя возвратить. Прошлое может возвратиться только само и только в снах, да и то очень редко. Куда больше потерявший, чем получивший от жизни, парень научился ценить подобные нечастые сны и даже предугадывать их. Вот сейчас, если бы удалось заснуть по-настоящему… Нет, не удастся. Потому что вместе с тобою, вместе с твоей тоской о минувшем очнулись опасения за будущее и досадное мелочное любопытство.

Где он очутился? Что за странная каморка? По всему видать – выгородка в какой-то огромной хижине. Две стены сложены из аккуратных толстенных бревен, две другие – из переплетенных травою тонких жердей; эти жердяные не достают до кровли, от которой видать лишь кусок высокого да крутого травяного ската. И еще круглороги где-то неподалеку… Парень мог представить себе лишь одну хижину аж этакой громадной величины, в которой к тому же содержат скотину, а сквозняки способны внезапно наливаться могучим духом мясного варева. В этой хижине Леф был лишь однажды и недолго, но все же запомнил многое. Например, висящую на одной из стен редкостную шкуру хищного. Похоже, именно в эту шкуру – заскорузлую, лысоватую – он сейчас и завернут. Так что же, его принесли в корчму? Затащили в крохотную каморку рядом с хлевцем для круглорогов (тех, что отобраны на угощение вечерним гостям), уложили на кучу мягких сушеных листьев, прикрыли чудодейственной шкурой… Леф заворочался, попытался позвать кого-нибудь, но в горле только булькнуло, словно камешек в колодец свалился.

Впрочем, даже такой его зов был услышан. Изрядный кусок одной из жердяных стен сдвинулся в сторону, приоткрыв на миг что-то похожее на выполосканный зыбким трепетным светом людный зал – не такой, как, скажем, в Гнезде Отважных или в столичном жилище эрц-капитана Фурста, а вроде большой распивочной «Гостеприимного людоеда». Может быть, это сходство лишь примерещилось ударившемуся в воспоминания парню, а может, распивочные во всех мирах одинаковы. Так или иначе, ему мало что удалось рассмотреть. Загородка раздвинулась всего лишь на миг-другой. Сутулая, укутанная в пятнистый ношеный мех фигура задвинула ее за собою, едва лишь успела проскользнуть в каморку, где лежал хворый. Это парень так подумал о себе – «хворый». Подумал и тут же испугался. Может быть, надо было назвать себя вконец увечным? Боли-то вроде бы нет (разве только одуряющее гудение в голове), но из всего, чему следовало бы уметь шевелиться, парень мог шевелить только правой рукой да шеей. На левом плече будто бы лежало что-то мягкое, прохладное, ласковое, однако же весом способное поспорить с тем валуном, за которым Ларда пряталась во время недавних дел в Ущелье Умерших Солнц.

Недавних…

Недавних ли?

Сколько времени прошло с тех пор? Мерещится, словно тот день еще не успел окончиться, только после долгого бесчувствия и не то может примерещиться. Особенно если Гуфа уже пробовала лечить. (Как оно бывает от старухиного лечения, парень хорошо помнил хотя бы с тех пор, когда зубы Черного исчадия сделали его одноруким: только что валялся в ущелье, и вдруг сразу горы, землянка ведуньи, а между ущельем и землянкой бешеный знает, сколько дней потерялось.)

Ведунья слегка передвинула лучину, присела на корточки и легонько тронула чудодейственной дубинкой онемелое плечо лежащего парня. От этого прикосновения тяжесть сгинула и вроде бы стало легче дышать.

– Отпустило? – тихо спросила Гуфа.

– Отпустило. – Парень закашлялся и тут же схватился за лицо, потому что кашель отдался неожиданно острой болью в висках и глазах.

Старуха опять притронулась к его плечу:

– Ты пока лежи. Не шевелись, не спрашивай ничего – сама расскажу.

– Почему там тихо? – Парень мотнул подбородком в сторону впустившего Гуфу куска стены. – Столько людей… Круглорогов слыхать, а их – нет…

– Боятся, – мягко улыбнулась старуха.

– Кого?!

– Не кого, а чего. Боятся потревожить тебя. Но не уходят. Мы их уж и добром просили, и чуть ли не силком гнали – без толку, каждое утро опять все тут. Спасибо, хоть едят много, Кутю нынче прямо раздолье… Но как они пристают ко всем – никаких сил не хватает терпеть! Ларду вон, когда выскочила она от тебя, едва до погибели не довели приставаниями. Тоже дурни: видят, что девка чуть не плачет, что не трогать бы ее, так нет, лезут… Разве умно этак-то? Вовсе глупо: у меня лекарской мороки повыше темечка и без их битых рож.

Парень привстал на локте:

– Ларда была здесь? Выскочила, чуть не плачет – почему?

Старуха сразу помрачнела.

– Ты в беспамятстве эту звал… Ну, которая с той стороны…

Парень снова опустился на шуршащее ложе, закрыл глаза. Вот так-то. Звал, значит. А там, по ту сторону, не то что в беспамятстве – в обычных снах будешь звать Ларду. Будешь ведь. Будешь.

Гуфа придвинулась ближе, вслушиваясь в его невнятный шепот, и он поторопился спросить первое, что пришло ему в голову:

– Почему корчма? Почему не домой принесли?

– А думаешь он есть, дом-то? Нету больше у Хона дома, серые сожгли. И огород вытоптали, не поленились. И у Торка та же беда. Мы все пока у Кутя живем, при корчме.

«Так вот, наверное, к какому дружку ходил охотник узнавать новости», – мельком подумалось парню. Ай да корчмарь! Ни Истовых, ни самой Мглы Бездонной не убоялся… Впрочем, тут, верно, не в одной смелости дело. Корчмарь – он по роду своего занятия должен предугадывать будущее ловчей Огнеухих тварей. Но это, конечно, Кутю не в упрек. Он же мог (причем, наверное, с куда большей выгодой для себя) обернуть дело и другим боком: подарил бы Истовым Торка, а через него и прочих…

А Гуфа, присев на утоптанный земляной пол и безотрывно глядя на огонек нелепой лучины, рассказывала о том, чего парень не знал и о чем не успел спросить.

Ведунья не могла толком помочь ему справиться с уцелевшим Истовым – у нее оказалось слишком много непредвиденных хлопот.

Вначале вроде бы все складывалось удачно. Нурд и Торк быстро расправились с послушническими засадами; потом ловко и незаметно для серых латников прикопали тюки с взрывчатым зельем под заимочной стеной, насыпали запальную пороховую дорожку и укрылись в поросшей развесистыми кустами колдобине. В этой колдобине их поджидала Гуфа и валялся скованный заклятием послушник, прихваченный ими на всякий случай из второй засады. (Кстати сказать, ведунья, знавшая, что да как собираются делать охотник и Витязь, сумела разглядеть их обоих, лишь когда они вползли в укрытие и очутились прямо перед старухиными глазами.)

Самой Гуфе тоже как нельзя лучше удалось затеять сумятицу среди послушников, напустив на них якобы хмельного собрата. А за несколько мгновений до того, как пришла пора поджигать гремучее зелье, Нурда скрутила внезапная боль в груди. Гуфа еле успела сообразить, что происходит, – еще миг, и было бы поздно. Пока она занималась Витязем, приключилась беда с охотником.

Как ни малоопытны были в обращении с взрывчатым зельем Нурд и ведунья, Торк понимал в этом деле еще меньше их. Он сумел запалить порох, но не сумел уберечься. Взрыв швырнул его обратно в кусты – захлебнувшегося горячим дымом, полуослепшего… Некоторое время он сидел на земле, бормоча какую-то невнятицу и размазывая по лицу вонючую жирную копоть. А потом вдруг неторопливо поднялся во весь рост и целеустремленно полез вверх по склону, причем Гуфиного яростного шипения то ли не слышал, то ли не понимал. Огромного труда стоило ведунье возвратить его, но едва она, переведя дух, снова занялась Нурдом, охотник сызнова решил куда-то отправиться. Так повторялось раз за разом, причем заклятие послушания на Торка почему-то не действовало.

Парень слушал плохо, а понимал Гуфины слова еще хуже.

В голове гудело, очень хотелось спать, смутные тени непрошеных воспоминаний мешались с рассказом о том, как Гуфа, Ларда, подоспевший Хон и несколько общинников, прежде других разобравшихся в происходящем, грузили на телегу бесчувственного Лефа, еле шевелящегося Витязя и связанного Торка; как немилосердно гнали захлебывающуюся пеной упряжку; как в Сырой Луговине Хон и Ларда расправились с четырьмя послушниками, пытавшимися преградить путь…

Послышалось парню, или он впрямь провалялся без памяти целых двенадцать дней? Наверное, не послышалось, потому что после этих то ли сказанных, то ли не сказанных Гуфой слов к нему как-то толчком возвратилось сознание. А старуха, словно бы и не ему, а самой себе продолжала рассказывать о послушниках, которые разбегаются с заимок и просятся в общины; о Нурде, который, едва успев оправиться от страшной своей хвори, помчался в Жирные Земли, да еще и Хона с собой прихватил; о сходе всех общинных старост, которые должны выбрать из своего числа нового Предстоятеля…

Потом он вдруг осознал, что в каморке стало гораздо светлее, – это Гуфа зажгла от нелепой ветки настоящую толстую лучину.

– …а потом опять появились исчадия с гремучками на хвостах – в один день аж пять. Вот, погляди…

Она протянула парню листок папируса.

Все-таки при мерцающем свете лучин очень трудно читать – особенно едва оправившись от двенадцатидневного беспамятства. С трудом разбирая неряшливые прыгающие строки, парень чувствовал, как по его щекам стекают холодные ручейки. Вот только от напряжения ли он взмок?

– Когда они появились? Ну, исчадия – когда?

– Два дня назад. – Гуфа явно заподозрила неладное. – Солнышко тогда едва народилось, как вот нынешнее…

– Бесы адовы! – Нор отшвырнул чудодейственную шкуру и вскочил на трясущиеся ноги.

* * *

Любит, ох любит подлянка-судьба выворачивать душу негаданными щемящими напоминаниями!

Грохот копыт и вихляющихся колес; буроватые, поросшие дрянной колючкой обрывы, стискивающие извилистую ленту каменистой дороги внизу и извилистую ленту синевы над головой… А расхлябанные тележные борта немилосердно избивают спину и плечи, пыль выедает глаза, и сквозь досадные слезы иногда не видать даже Ларду, которая – вот она, только руку протяни – ухитряется стоять во весь рост на тележном передке, держась лишь за нетуго натянутые вожжи, и злыми пронзительными воплями погоняет вьючное, несущееся неуклюжим тяжелым скоком. А встречный неласковый ветер одинаково треплет гриву вьючного и Лардину гриву, рвет с девчонки подол и накидку, оголяя узкую гибкую спину, стройные крепкие ноги в неизменных синяках да царапинах…

Было это, это все уже было – в тот давний-давний день, когда воины Галечной Долины мчались на помощь братьям-людям, гибнущим в разоряемых Шести Горбах.

Было…

Это, да не совсем.

Вон на Лардиной спине шрам прибавился (короткий и прямой, розовый, еще свежий) – память о возвращении из Мглы, когда девчонка скатилась с осыпи и еще ногу сломала. Надо же – ведь несметно у нее шрамов да рубцов всяких, а каждый помнится. И еще помнится горячая тугая округлость, которая так уютно помещалась в твоей ладони; плечи, ухитряющиеся быть и крепкими, и какими-то подкупающе беззащитными… Да, помнится и будет помниться – куда ты ни забеги, а эта боль твоя навсегда.

Впервые за нынешнее безумное утро у него появилась возможность думать, потому что покамест никуда не надо было спешить (вьючное за него спешило), да и недовыбитые Фурстовым письмом остатки муторной одури выдул из головы радостный встречный ветер. Ветер-то радостный, ему-то хорошо – дуй себе да посвистывай, и думать ему ни о чем не надо, и не надо ему прятать глаза от угрюмо сутулящихся в этой же телеге Гуфы и Торка, и отрывать от накидки сведенные судорогой отчаяния пальцы воющей Рахи тоже пришлось не ему, а тебе. Нехорошим получилось твое прощание со здешней матерью, а вот со здешним отцом и с Нурдом, учителем твоим, даже так попрощаться не удалось. Далеко они; они еще не скоро узнают, до чего внезапно, нелепо и зло вывернулась твоя судьба. Нет, не вывернулась, а тебя вывернула с корнями из здешней кремнистой земли.

«Прости, дружочек, за досадные вести. Прости и пойми. Тут у нас приключились совсем плохие дела. Первосвященному внучку вконец наскучили мои шалости, и он попытался положить им суровый конец. Коли свидимся, непременно расскажу все подробности, а сейчас надобно тебе знать, что покуда мы с моим батюшкой и бывшим твоим Учителем вольны в поступках, однако сей благодати не бывать долгой. Ради сбережения нашей свободы господин Тантарр зарубил четверых полосатых, и теперь на нас учинена орденская облава по всем территориям.

Мы укрываемся там, где виделись с тобою в последний раз. Хвала Благочинным, хоть и было наше бегство весьма поспешным, а все же многое удалось прихватить с собой, и теперь мы готовы завалить Прорву. Пойми: это последняя наша возможность. На сестрицу я особых надежд – прости! – не питаю: порохом тут не отбудешься. Да и уберечься от первосвященственной неприязни также иного пути не вижу. Мы с батюшкой могли бы укрыться у вас, но бросить господина Тантарра на произвол было бы подлейшим и бесчестнейшим делом. Да и на вашей стороне вскорости не убережешься: внучек взял мое столичное обиталище приступом, как неприятельский форт, и захватил много всяческих рукописаний. Чересчур много.

Если же удача вконец не отворотится и наша затея удастся, полагаю, мы понадобимся первосвященству не мертвыми, а живыми – хотя бы на время новой катастрофы. А нашему отечеству в это тяжкое время очень понадобятся люди, понимающие, что и во имя чего происходит. Таких людей можно счесть по пальцам одной руки. Один из них – ты.

Теперь самое главное: сроку тебе до полудня третьего дня, считая с нынешнего. Душевнейше умоляю: успей воротиться. А если что… Хочешь, прощай меня, старика, хочешь – нет, а только сам себе я не подарю прощения до смертного мига».

Вот так. И куда только подевались мучительные раздумья о том, который из миров тебе нужно считать своим? Как-то само собой, в единый миг все решилось, и Гуфа сразу поняла, как все решилось, и не стала требовать слов. Она потребовала, чтобы ты снова лег, и принялась спешно творить какие-то лекарские действа, крикнув себе в помощь Торка и Кутя. А потом Торк (Всемогущие, да он же совсем стариком сделался – скрюченный какой-то, голова и руки трясутся) утешал да уговаривал Раху, и Мыца тоже уговаривала ее и утешала. А потом появилась Ларда – очень деловитая, очень спокойная, только губы белые да глаза в пол-лица – и сказала, что уже запряжено и что ты непременно успеешь.

* * *

Осторожно объехав завал, перегородивший ущелье после взрыва Второй Заимки, Ларда натянула поводья и оценивающе глянула на солнце. Оно уже забралось высоко, но до середины его жизни было покуда далековато.

– Успеешь. – Девушка скользнула взглядом по лицу сидящего на тележном дне парня, отвернулась и, бросив поводья, спрыгнула с передка. – Ты знаешь, ты лучше время не трать. Ты поезжай дальше один прямо в Бездонную.

– А на чем же вы обратно? – Нор растерянно следил, как Гуфа и охотник выбираются из телеги. – Далеко же, а Торк еще совсем хворый… И вьючному же цена недешевая, и возку…

Ларда нетерпеливо дернула плечом:

– Езжай себе, не мешкай! Назад мы хоть через Мировую Межу доберемся, а за вьючное и возок я Кутю из твоих вещей отдарю. Панцирь там, виола твоя (не ради виолы возьмет, а ради того, что твоя). И еще нож – ведь железный он, и работа хорошая…

Взявшийся было за вожжи парень вздрогнул, будто его ударили. Нож… Подарок же, это же его подарок Торковой дочери. А она не хочет сохранить. Даже хотя бы в память о победе над хищным, которого дорезала этим самым ножом, – все равно не хочет.

Наверное, парень все-таки не удержался бы от всяких ненужных слов, но Ларда вдруг выкрикнула:

– Да езжай ты, не вымучивай душу!

Лицо ее исказилось – то ли от злости, то ли от рвущихся наружу слез, но Ларда почти мгновенно овладела собой. Заслонив губы ладонью, она неожиданно издала протяжный плачущий вой – так памятной ночью вблизи разоренной Гуфиной землянки жаловалась на плохую охоту хищная тварь. От этого плача вьючное задергалось, захрипело и вдруг рвануло вскачь. Не готовый к такому Нор потерял равновесие и с маху уселся на тележное днище – хорошо еще, что вожжи не выпустил. Хотя мог бы и выпустить: все равно ошалевшей от ужаса скотине некуда было деваться, кроме как вдоль по ущелью да в Бездонную Мглу (склоны-то круты, а Тумана Последней Межи не имеющие разума твари боятся сильнее, чем даже хищных).

Несколько мгновений Ларда глядела вслед громыхающему возку. Губы ее беззвучно шевелились, но по девичьему лицу трудно было понять, добрые пожелания она шепчет или проклятия. А возок тем временем обогнул черные уродливые остатки помоста (какие-то дурни спалили его, невесть зачем погубив уйму хорошего дерева) и теперь, уменьшаясь, мелькал в просветах между торчащими к небу обгорелыми бревнами.

Торку показалось, что Ларда вот-вот заплачет. Он протянул было руку – приласкать, погладить по голове, как гладил давным-давно, когда едва научившаяся говорить девочка впервые поняла связь между вкусным мясным варевом и крохотными детенышами круглорогов.

Нет, нынче Ларду погладить не удалось. Девушка суетливо заозиралась, потом вдруг опрометью кинулась на склон ущелья, единым духом взбежала почти до верха и замерла, напряженно глядя в сторону Бездонной Мглы. Торк растерянно обернулся к Гуфе, и та, успокаивая, грустно улыбнулась ему.

– Прощается, – сказала ведунья. – Хочет следить за ним, пока вовсе не пропадет из глаз. Пускай.

Торк вздохнул. Смотреть на дочку или думать о случившемся и о том, чему случиться еще предстоит, у него не было сил. Поэтому он глянул на небо и прикинул, что солнцу еще довольно долго взбираться к небесной маковке и что зря Ларда оставила их без телеги – парень, наверное, вполне успел бы пройти по Бездонной пешком. Потом он принялся старательно думать о послушниках: хорошо-де, что они не все еще поразбегались с заимок, а то бы сейчас некому было рассказать дымами страшные вести с Лесистого Склона о надвигающихся новых Ненаступивших Днях с их ветрами и трясениями земли. Читать-то дымы легко, а вот заставить дым говорить может не всякий, тут надобна особая сноровка… И вообще – от таких послушников, какими они стали нынче (смирные, рвущиеся доказать свою нужность), еще может получиться немалая польза… И вообще…

Он все-таки оглянулся на застывшую посреди склона Ларду, горько вздохнул и выговорил с натугой:

– По-о-шли-ка к ней, ста-а-рая…

С Лардиного места возок еще не был виден – его пока прятал за собою крутой выгиб склона. Зато оттуда как на ладони виделись дальний конец ущелья, выперший из него черный клык Обители, туманное озеро и завеса Последней Межи. А еще оттуда виделось небо – высоченное, чистое, без единого облачка. А Ларда, оказывается, глядела вовсе не вслед уехавшему парню. Она глядела на собственную еще не короткую тень.

Услыхав тяжкое дыхание взбирающихся к ней Гуфы и Торка, девушка вдруг спросила, не отрывая глаз от разлегшегося у нее под ногами пятна черноты:

– А за Мглой половина солнечной жизни настает тогда же, когда и у нас?

Уже по одному ее голосу – неживому, надтреснутому – стало ясно, что она догадалась о чем-то страшном.

Гуфино лицо посерело. Она тоже глянула на Лардину тень, на веселое молодое солнышко и вдруг с размаху ударила себя кулаком по лбу. А девушка заговорила опять – все так же деревянно и мертво:

– Когда мы с Лефом выбрались из Бездонной, он удивлялся, что уже видать Утренний Глаз. Он думал, будто еще не должна была зайти Полуночница.

Из-за выгиба ущельного склона показался возок. До него было далеко, и кричать уже не имело смысла, но Ларда все-таки закричала – пронзительно, длинно. Мигом позже к этому крику, от которого, казалось, вот-вот расколются окрестные скалы, попытался вторить ничего не понимающий охотник, а Гуфа забормотала торопливую невнятицу, подхватывая с земли и швыряя вслед мотающемуся на ухабах возку мелкие камешки…

Потом Ларда смолкла, и Торк поперхнулся, закашлялся, и Гуфа бессильно опустила дрожащие руки. В полной тишине – лишь дальние отроги еще перебрасывались замирающими отголосками Лардиного крика – следили они, как возок вильнул, огибая подножие Обители, как нырнул в озеро Мглы…

И почти сразу после того, как он исчез в сером Тумане, склон мягко качнулся, и Мгла с натужным стоном выплюнула огромный язык свирепого пламени. Опадая, пламя лизнуло башню Истовых, и та вдруг со слышным даже на таком расстоянии грохотом раскололась, хлынула на опаленную землю ливнями битого камня.

А земля все гудела, все вздрагивала под ногами; со склона, шурша, текли струйки песка и мелкого щебня; где-то в горах гремели трескучие камнепады, и стремительно меркло, наливалось недобрым багрянцем небо, и отсветы сожравшего Бездонную пламени догорали в сухой тьме Лардиных огромных зрачков…

И вдруг неподалеку раздался протяжный крик: «А-а!..» И еще раз, чуть ближе, разборчивей: «Лар-да!»

Совсем близко, возле остатков спаленного помоста, обнаружилась торопливо приближающаяся человеческая фигура. Несколько мгновений Ларда бездумно смотрела на нее, а потом тихонько пискнула и со всех ног бросилась вниз. Она оступалась, съезжала по осыпям, пару десятков шагов вообще чуть ли не кубарем прокатилась, а парень уже взбегал ей навстречу, сильно прихрамывая и как-то неловко взмахивая левой увечной рукой.

Ларда с разбегу ткнулась лицом ему в плечо, едва не опрокинув, едва не сломав себе нос. Они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и поверх Лардиной макушки Леф видел, как Гуфа бережно помогает Торку спуститься к ним, – видел плохо, потому что внезапно поднявшийся ледяной ветер гнал по ущелью тучи пыли и мелкого песка, а день сменился обманчивыми сумерками, очень похожими на розовый Туман Мглы. Только парню в тот миг до флагштока были и мировые катастрофы, и сами миры. Ларда прижималась к его плечу мокрым от слез лицом, а он гладил ее по спине и бормотал:

– Прости, что с вьючным так вышло. Не смог я остановить: уж больно припустило, а рука-то одна, да и ослабел очень… Пришлось на ходу прыгать. Я Кутю отработаю. И вьючное, и телегу – все отработаю.

– Дурень! – Ларда всхлипнула. – Вот дурень бревноголовый! О вьючном расстрадался – надо же таким дурнем быть!

Она вдруг отстранилась, глянула парню в лицо:

– Это ты догадался, что не успеешь, или?..

– Или, – тихо сказал Леф.

Он не потупился, не отвел глаз, и девушка почти успокоилась.

– Ты только не воображай… – начала было она, но Леф мягко зажал ей ладонью рот.

– Давай-ка лучше думать, как выбираться отсюда будем. Путь-то неблизок, да камнепады, да ветер этот… А нас на одну тебя трое немощных.

Ларда собиралась что-то сказать (вернее всего, она хотела продолжить объяснения, чего именно не должен вообразить этот бревноголовый дурень, без которого ей так плохо), но вместо этого вдруг ткнула дрожащим пальцем в сторону Бездонной и выкрикнула:

– Гляди!

Вздрагивала, качалась под ногами земля; громыхали камнепадами окрестное скалы; набухшие нездоровой краснотой сумерки смывали остатки ясного дня; а пронизывающий ветер рвал в клочья серую завесу Последней Межи, и сквозь этот гибнущий Туман проступало непостижимое, невозможное: залитые радостным светом очертания бесконечно далеких горных хребтов.

Харьков, 1991–1995.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Реклама на сайте