«Ночная перекличка на Железном рифе»

Артур Квиллер-Кауч Ночная перекличка на Железном рифе

— Да, сэр, — проговорил хозяин переправы, снимая с крюка над камином старинные музыкальные инструменты, — они висят здесь еще со времен моего отца. Женщины не прикасаются к ним: боятся связанной с ними истории. Так вот они и болтаются, впитывая дым с пылью, пока не придет новый хозяин, который выбросит их за дверь, словно отслуживший хлам. Ого, как разыгралась непогода!

Он подошел к двери, открыл ее и постоял, оглядывая бушующую за стенами коттеджа стихию. Море ревело, окатывая пенистыми валами выступающие скалы Железного рифа. Несколько дождевых брызг залетели на кухню, сверкнув, словно золотые нити, в отблесках языков пламени. Устроившись в кресле возле камина, я с любопытством поворачивал в руках ветхие реликвии. Металлические части потемнели от времени, матерчатые ремешки пообтрепались и пропылились, но все не распадались на нити. Поблекшая перевязь старинной кавалерийской трубы до сих пор сохраняла первоначальную расцветку. На боку большого полкового барабана под слоем копоти с трудом угадывались королевские цвета и вытисненный девиз «ПО МОРЮ КАК ПО СУШЕ» — символ морской пехоты. Кожа, хотя и побуревшая от старости, пропитавшаяся кухонным дымом, оказалась мягкой и податливой; я принялся подтягивать регулирующие ремни, под которые были подсунуты барабанные палочки, с праздным намерением попробовать извлечь звук из дряхлого инструмента.

Однако, поворачивая барабан на коленях, я обнаружил, что он намертво скреплен с трубой необычным замком цилиндрической формы, и наклонился, чтобы рассмотреть его повнимательнее. Цилиндр составляли полдюжины медных колец, плотно подогнанных краями друг к другу; протерев медь рукавом, я разобрал темные контуры букв, выгравированных вдоль каждой из окружностей.

Хитроумная вещица. Когда-то подобные замки пользовались большой популярностью: их можно открыть, лишь набрав на кольцах определенное слово, которое при покупке продавец сообщает на ухо.

Мой хозяин закрыл дверь, опустил засов и вернулся к камину.

— Ветер с юго-востока. В тот раз он тоже принес бурю, а вместе с ней и то, что у вас в руках. Да, давно это было; отец часто рассказывал мне эту историю… Вижу, вы пытаетесь разомкнуть кольца. Никогда не угадаете слово: его придумал патер Кендалл и запер им пару призраков, которым не спалось в их могилах. Когда же подошло его время, сам лег в могилу и прихватил слово с собой.

— Что за призраки, Мэттью?

— А-а, по глазам вижу, что вам не терпится услышать всю историю. Отец рассказывал ее лучше, чем я. В то время он был моложе меня, еще не успел жениться и только-только выстроил этот дом, где мы сидим с вами. Так что все произошло почти под самым его носом.

Хозяин пододвинул кресло к огню, закурил короткую трубку и тихим голосом поведал давнюю историю, не отрывая взгляда от пританцовывающих язычков фиолетового пламени.

— Да, в тот январь ему исполнилось почти тридцать, так давно это было. В ночь на двадцать первое разразился небывалый шторм. Отец поднялся задолго до рассвета: покойник не любил попусту валяться в постели, к тому же ветер был такой, что крыша шевелилась над головой. По осени он отгородил участок земли возле Нижней поймы и теперь собирался проверить, что там успели натворить дождь и ветер. Тропинка вела через Канонирское поле: несколько дней спустя там похоронили почти всех выловленных утопленников. Ветер всю дорогу дул ему в лицо, а в одном месте (он часто говорил мне об этом) из темноты вылетел клубок водорослей и скользнул по его щеке, подобно холодной руке. Однако отец держался молодцом, пока не достиг низины; там пришлось опуститься на четвереньки и ползти, цепляясь пальцами за гальку; он утверждал, что камни, некоторые величиной с человеческую голову, катились и прыгали мимо него: впечатление было такое, что весь берег медленно сползает в море, ревущее за его спиной. Изгородь, разумеется, снесло; не осталось ни колышка на месте, где она стояла. Вначале отец подумал, что пропустил свой участок. Надо сказать, что мой родитель был очень набожный человек, и если ему показалось, что конец света близок — посреди мрака и ветра, в окружении перекатывающихся камней, — вы можете быть уверены, — что грохот пушечного залпа и внезапная вспышка, мертвенно высветившая берег, лишь утвердили его в этом предположении. В ту минуту он не нашел ничего лучше, как помянуть подходящий кусок из Священного писания, забормотав: «Вот и второй Ангел вострубил… восшел Агнец в брачных одеждах, и был низвергнут Проклятый в пылающую геенну…» Не поднимаясь с колен, он попросту склонил голову и ждал, снова и снова повторяя свою молитву.

Прошло немного времени; ничего не происходило, и в перерыве между двумя залпами он отважился поднять голову и взглянуть в сторону моря. Новая вспышка голубоватого сияния осветила побережье до Железного рифа, где среди адских бурунов отчаянно боролся за жизнь экипаж военного шлюпа. Это они жгли огни и стреляли из пушек. От парусов остались лишь хлопающие на ветру клочья: капитан пытался развернуть нос судна к морю при помощи кормового якоря и пары уцелевших на верхних реях обрывков. Пока отец наблюдал за его маневрами, якорная цепь лопнула, как натянувшаяся нитка, и фут за футом обреченный шлюп потащило к скалам Каирн-Дю и Варсес. Море пенилось и кипело вокруг; шлюп подбросило, когда его борт проломил подводный бурун. Что было дальше, отец не видел, потому что в этот момент огонь потух.

Так вот, сэр, повернулся он в темноте и побежал в Коверак за помощью — хотя прекрасно понимал, что ничем тут уже не поможешь. Только он повернулся, ветер подхватил его и швырнул наземь, словно Проклятого из давешней молитвы. Должно быть, вы заметили, что даже днем это непростое дело — пробираться среди тамошних камней, так что мой отец изрядно поранился да понасобирал в темноте синяков и шишек. Однако уже светало, и к тому времени, когда он добрался до мыса Норд, можно было без свечи читать газету. По дороге он не оглядывался ни на море, ни на Коверак; сразу направился к первому коттеджу — он до сих пор стоит на мысе. Тогда в нем жил рыбак по имени Билли Эд, и когда мой отец влетел на кухню с криком: «Кораблекрушение!», то увидел жену Билли Эда — Энн, стоящую у очага в башмаках, с шалью на голове и в насквозь промокшей одежде.

— Господи Боже! — сказала она. — К чему так кричать?

— Кораблекрушение! Я только что с берега…

— Я тоже, — оборвала она отца и показала рукой за его спину. Он обернулся: у косы Долор, в паре миль от Коверака, терпело бедствие другое судно; его палуба почернела от высыпавших людей, подобно муравьям снующих взад и вперед в утреннем свете. Пока отец смотрел, на борту послышался сигнал трубы; звуки, как птицы, затрепетали в порывах ветра — слабые из-за расстояния и бури, хотя последняя уже начинала стихать.

— Это военный транспорт, — объяснила жена Билли Эда Энн, — полный кавалеристов, высоких, сильных мужчин. Когда корабль налетел на риф, им пришлось утопить своих лошадей, чтобы облегчить осадку. Несколько мертвых лошадей прибило к берегу, когда я была там полчаса назад. С ними вынесло трех или четырех солдат: высокие, стройные мертвецы в белых бриджах и расшитых золотом голубых мундирах. Я поднесла фонарь к одному. Такой красивый мужчина.

Отец спросил ее о звуках трубы.

— Это самое странное, — отвечала Энн. — Они жгли огни, когда мы с мужем спустились к косе. На корабле не осталось мачт: смыли их волны или срубила команда, чтобы не перевернуться, — не знаю. Корабль лежал на подводных скалах с голыми палубами. Пробоина находилась у самого киля, и, когда волны стащили его со скал, он стал погружаться прямо, словно наседка на яйцах, — легкий крен на правый борт не мешал передвигаться его команде. Поперек палубы они натянули канаты и выстроились в шеренги, держась за них, пока морские валы перекатывались над их головами. Они вели себя как герои. Капитан и офицеры стояли на юте, в своих золотых мундирах, встречая конец, словно короля Георга — при полном параде. Мы пытались добросить до них веревки, но все безуспешно: слишком велико было расстояние. Они продолжали погружаться, и среди них был трубач — огромного роста мужчина, — который между ударами волн подносил к губам свой инструмент и трубил сбор; на каждый сигнал остальные отзывались дружным «ура!».

Тише, — она наклонила голову, — он снова трубит! Однако «ура» больше не слышно: почти не осталось людей, чтобы отвечать ему, и их голоса слабы. Их руки онемели от волн и пронизывающего ветра: когда муж отправил меня домой приготовить завтрак, они один за другим срывались в кипящее море. Вы говорите, еще одно кораблекрушение? Боюсь, их уже нет в живых, если шлюп понесло к Железному рифу. Лучше идите на помощь к тем, что гибнут у нашей косы; хотя что можно там сделать? Море отдает одних мертвецов. Говорят, они не продержатся больше часа…

Действительно, корабль погрузился по самые борта, когда мой отец добрался до берега. Шестерых выбросило живыми — вернее, подающими признаки жизни, — одного моряка и пятерых кавалеристов. Моряк оказался единственным, кто мог говорить: пока его несли в город, он рассказал, что транспорт назывался «Деспатч» и направлялся домой из Корунны с частями Седьмого гусарского полка, сражавшегося там под командованием сэра Джона Мура. К этому времени волны отогнали корабль далеко от берега; его палуба накренилась, однако дюжина людей еще оставалась на борту: семеро держались за канаты около обрубка грот-мачты, двое находились возле шканцев и трое — на юте. Из этих троих один определенно был шкипер, рядом с ним стоял офицер в парадной форме — капитан Дунканфилд было его имя, как мы потом узнали; чуть поодаль держался высокий трубач. Вы не поверите, но этот отважный малый играл на своей трубе «Боже, храни короля». Более того, он дошел до строки «Ниспошли нам победу», когда налетел вал и смыл их с палубы — всех, за исключением одного из двоих на шканцах; тот отпустил канат со следующей волной, вероятно, оглушенный ударом. Море немедленно поглотило свои жертвы, однако трубач, как я уже говорил, был мужчиной необычайно мощного сложения и словно утка вынырнул на поверхность. Он миновал пару бурунов, и собравшиеся на берегу с ужасом наблюдали, как его несет прямо на гребень третьего. Когда волна схлынула, он лежал лицом вниз на уступе под нашими ногами. По счастливой случайности один из мужчин обвязался веревкой — забыл, как его звали, если вообще помнил, — он спрыгнул вниз и схватил трубача за щиколотку. Обоих подтащили к краю скалы, где волны не могли причинить им вреда. Следующий вал вынес их на траву.

Все случилось в мгновение ока; раны трубача оказались не смертельными — всего лишь трещина в черепе и три поломанных ребра. Через двадцать минут он лежал в постели под наблюдением доктора.

* * *

Теперь пришло время — на судне не осталось никого в живых — моему отцу рассказать о шлюпе, который на его глазах вынесло на Железный риф. Его выслушали, и, хотя большинство отправилось на поиски выброшенных с транспорта припасов, нашлось с полдюжины добровольцев, согласившихся пойти с ним к обломкам шлюпа. Они миновали Нижнюю пойму; ни в море, ни возле Железного рифа не было видно следов крушения. Кто-то назвал моего отца лжецом. «Потерпите до Дин Пойнт», — сказал он. Действительно, на дальней стороне этой косы они наткнулись на корабельную мачту с дюжиной мертвых моряков, привязанных к ней, — все в красных мундирах, с легкими, полными морской воды. Немного дальше трех или четырех утопленников вынесло на песчаный берег: один из них маленький барабанщик, совсем мальчик, с полковым барабаном, в мундире; а рядом с ними — обломки корабельной шлюпки с надписью «Примроуз» на фальшборте. С этого места весь берег усеивали обломки и мертвые тела — большинство мертвецов в красных мундирах морской пехоты. В бухте Рождества плавали части обстановки капитанской каюты и среди них — водонепроницаемый ящик, не сильно поврежденный и полный судовых бумаг, из которых — как выяснилось на следующий день — явствовало, что крушение потерпел восемнадцатипушечный шлюп «Примроуз», направлявшийся из Портсмута с караваном транспортов для испанской кампании. Говорили, что всего вышло тридцать судов, однако я не слышал, что стало с остальными. Ведомые капитанами торгового флота, они имели больше шансов устоять против шторма в открытом море, нежели легкий шлюп, встретивший гибель у берега. Капитану «Примроуза» не следовало приближаться к рифам, хотя… Сейчас легко рассуждать о чужих ошибках.

Да, сэр, «Примроуз» был превосходным судном: для своего класса он был одним из лучших во всем королевском флоте. Перед походом его заново оснастили в Плимутских доках. Жители Коверака подобрали много добротной утвари после кораблекрушения: инструменты, крепкие доски, даже бочонки с провизией, не сильно подпорченные морской водой. Они забрали сколько смогли унести и отправились домой, намереваясь совершить по второму заходу до того, как о крушении проведают шериф и его помощники. Нагруженный, словно вьючный мул, отец шагал вдоль косы и случайно взглянул на тела на песке. «Эге, — сказал он и опустил свою ношу, — никак, нога шевельнулась?» Спустившись на берег, он склонился над барабанщиком, о котором я уже рассказывал вам. Лицо бедняги покрывали синяки, ссадины; глаза были закрыты, но нога его снова дрогнула, сместившись на дюйм или два; с губ слетел едва уловимый вздох. Отец достал нож, перерезал веревку, которой барабан был привязан к своему хозяину, после чего поднял его на руки и принес сюда в комнату, где мы сейчас сидим с вами. Бочонок и доски пришлось оставить, а когда он вернулся, их уже перехватили люди шерифа, которыми кишел берег. Ничего не оставалось, как удовольствоваться незначительной мелочью, что, согласитесь, несправедливая награда для человека, который первый принес известие о катастрофе.

Через неделю провели расследование, мой отец дал показания. Однако в остальном законникам пришлось положиться на судовые записи, потому как со шлюпа не спаслось ни души, кроме барабанщика, да и тот метался в жару после ледяной купели. Моряк и пять кавалеристов засвидетельствовали крушение «Деспатча». Гигант трубач, когда у него зажили ребра, тоже предстал перед судьей и присягнул на Библии, однако что-то повредилось в его голове с той ночи: слова его были бессвязны, и всем стало ясно, что он уже никогда не будет прежним человеком. Его товарищей отвезли в Плимут, и там их пути разошлись, между тем как трубач остался в Ковераке. Король Георг, найдя его непригодным к строевой службе, через некоторое время определил бедняге пенсион — достаточный, чтобы отставной солдат мог оплатить постой и еду, да еще покупать табак для своей трубки.

Прошло больше месяца, когда кавалерист — Вильям Таллифер называл он себя — впервые повстречал барабанщика. Мальчик окреп достаточно, чтобы доктор разрешил ему небольшую прогулку, и, поверите ли, сэр, он отправился на нее в полном военном облачении, так гордился он своей формой! Его мундир сильно подпортило морской водой, но он наотрез отказался надеть обычные пиджак и брюки, заявив, что предпочтет ходить голым остаток жизни, однако не унизит себя ношением гражданской одежды. Отец мой, будучи от природы человеком покладистым и хозяйственным, достал иглу с ниткой и как мог зачинил порванные места заплатами, использовав для их изготовления мундир одного из утонувших морских пехотинцев. Итак, в тот день бедный малый отправился на Канонирское поле, где были похоронены его товарищи. Стояло ясное мартовское утро, и навстречу барабанщику поднимался инвалид-трубач, который тоже вышел подышать свежим воздухом.

— Эгей! — окликнул он барабанщика. — Превосходное утро! Что привело тебя на это поле?

— Мне грустно, — отвечал мальчик, — что мои палочки унесло море. Моих друзей погребли здесь без барабанной дроби, без мушкетного залпа: не по-христиански так хоронить королевских солдат.

— Фью! — присвистнул трубач и сплюнул на траву. — Горстка мертвых морских пехотинцев!

Барабанщик глядел на него секунду или две, потом отчетливо произнес:

— Жаль, что мне недостает сил заткнуть тебе рот могильной землей, кавалерист. Это научило бы тебя уважать чужую смерть. Морские пехотинцы славно исполнили королевскую службу!

Трубач посмотрел на него с высоты своего двухметрового роста и спросил:

— Они умерли храбро?

— Все до единого. Вначале была паника, кто-то начал кричать, некоторые сбрасывали одежду. Когда же корабль получил роковую пробоину, капитан Мейн повернулся и о чем-то посовещался с майором Гриффитсом, командиром морских пехотинцев. Майор подозвал меня и приказал играть построение: его голос был весел, словно мы готовились к параду перед королевским семейством. Каждый получил приказ надеть парадную форму: солдаты приводили себя в порядок, как женихи перед походом в церковь. Двое даже успели побриться в последнюю минуту. Майор надел свои ордена. Один из матросов, видя, как тяжело мне держать барабан — ремень был велик, да и ветер, ты должен помнить, — привязал его к моей талии куском верёвки. Этот добрый поступок спас мне жизнь: барабан держался на поверхности не хуже чем пробка. Я продолжал отбивать дробь, пока все до последнего не собрались на палубе. Майор построил нас и призвал умереть, как подобает британским солдатам. Капеллан прочитал молитву — никто не шелохнулся, мужество одного поддерживало мужество других. Молитва не кончилась, когда корабль с треском переломился, ударившись о скалы. В десять минут все было кончено. Вот так они приняли смерть, кавалерист.

— Это была славная смерть, барабанщик морской пехоты. Как твое имя?

— Джон Кристиан.

— Меня зовут Вильям Джордж Таллифер, трубач Седьмого гусарского полка Его Королевского Величества. Я играл «Боже, храни короля», когда мои товарищи по оружию тонули. Капитан Дунканфилд приказал играть сбор, чтобы вселить отвагу в сердца, но «Боже, храни короля» я сыграл по собственному желанию. Не принимай мои слова близко к сердцу; морские пехотинцы славные ребята, даже если их рост меньше шести футов. Что же касается подков и человеческих ног — в бою все решают мужество и стойкость. Мы смело сражались от Саагана до Корунны, грудью принимали удары под Майоркой, Руэдой и Беннвентой. (Мой отец выучил наизусть эти названия, так часто рассказывал о них трубач. Поэтому-то я так бойко повторяю их вам, сэр.) Мы прикрывали тылы армии генерала Пэйжета, отбивали любые атаки французов во время отступления; пехота при этом прохлаждалась в пивных или занималась разбоем среди местного населения. Однако в Корунне мы поменялись местами; наших лошадей погрузили на шаткие посудины, и с борта своего корабля я видел, как сражались пехотинцы. Они стояли насмерть под пулями и картечью; особенно отличились Четвертый полк, Сорок второй шотландский и Добровольческий. О да, это превосходные полки, все три стояли насмерть, не хуже королевских гусар, клянусь Богом! Так, значит, ты играл построение, когда шлюп тонул среди скал? Барабанщик Джон Кристиан, за твой мужественный поступок я раздобуду для тебя новые барабанные палочки.

Да, сэр, на следующий же день трубач пешком отправился в Хелстон, где заказал тамошнему плотнику выточить для него пару деревянных палочек. И это было началом самой необычной дружбы, о которой вам приходилось слышать. На лодке моего отца они часто отправлялись к скалам, где разбились и затонули «Примроуз» и «Деспатч». В спокойные дни с Железного рифа долетали звуки их музыки: оба неизменно прихватывали с собой свои инструменты. Барабанщик отбивал дробь, а трубач трубил, заставляя черные скалы раскалываться хрустальным эхом. Когда погода портилась, они вместе бродили по берегу и разговаривали; по крайней мере, младший слушал, пока его товарищ распространялся о кампании сэра Джона в Испании и Португалии, рассказывая о сражениях, в которых участвовал его полк, о самом сэре Джоне, о генерале Байрде и генерале Пэйжете, о своем командире полковнике Вивьене и товарищах по знамени, наконец, о кровавом отступлении из Корунны и о многом другом — его воспоминаниям не было конца.

Но все кончается, и ближе к осени друзьям пришлось расстаться. Джон Кристиан выздоровел, набрался сил и должен был отправляться в Плимут на военную службу. Это было его собственное желание (уверен, что король Георг напрочь забыл о его существовании), но друг не, удерживал его. Что касается самого трубача, отец согласился, что тот поселится у нас в доме после отъезда Джона. В условленный день он стоял у дверей с полковой трубой через плечо и маленьким саквояжем в руке, в котором уместились все его пожитки. Было воскресное утро, и после завтрака он собирался проводить своего друга до Хелстона, где находилась станция дилижансов. Оставив их наедине, отец вышел по делам в огород. Когда он вернулся, барабанщик сидел за столом, а трубач стоял возле камина с трубой и барабаном, скрепленными вместе.

— Взгляни, — сказал он, показывая замок отцу. — Я приобрел его у одного оружейника в Лиссабоне. Это не ваши замки, которые в любой момент открывает одно и то же слово. Чтобы закрыть мой замок, нужно придумать слово — шесть букв — и защелкнуть дужку. Ни одна живая душа не откроет его до тех пор, пока не придет тот, кто знает слово. Джонни решил оставить свой барабан. Он неплохо звучит, но морская вода и непогода перетянули его кожу, так что в Плимуте барабан все равно забракуют и выдадут новый. Что до меня, я не смогу играть на трубе, когда уйдет Джонни. Мы вместе выберем слово и запрем наши инструменты: я повешу их на крюк над камином. Может быть, Джонни вернется; может быть, нет. Может быть, когда он вернется, меня уже не будет в живых: пусть он разъединит замок и сыграет сбор на моей могиле. Но если он никогда не придет, никто не сможет разъять наши инструменты, потому что никто не будет знать слово. На случай если ты женишься, Мэттью, и у тебя вырастут сыновья, скажи им, что здесь висят запертые вместе души Джона Кристиана, барабанщика морской пехоты, и Вильяма Таллифера, бывшего трубача королевских гусар. Амен.

С этими словами он повесил оба инструмента на крюк; юноша встал из-за стола и тепло попрощался с отцом, после чего друзья направились в Хелстон. Где-то по дороге они расстались: никто не видел их прощания; никто не слышал, что они сказали друг другу. Часа в три дня трубач вернулся домой; к этому времени отец ушел на рыбную ловлю, на плите стоял вскипяченный чайник, коттедж сиял, словно новенькая булавка. С этого дня отставной гусар прожил пять лет у моего отца: присматривал за домом, ухаживал за деревьями в саду. С каждым годом он все больше слабел, его странности становились заметнее, как в манерах, так и в движениях. Отец с болью наблюдал это медленное угасание, однако молчал. С первой и до последней минуты он ни словом не помянул барабанщика Джона Кристиана. В свою очередь, от того не было ни писем, ни вестей.

* * *

Остальному вы вольны верить или нет, как вам будет угодно, сэр. Мой отец клялся, что готов подтвердить истинность этой истории перед судом присяжных. Еще он говорил, что никогда бы не смог придумать что-либо подобное сам, и начисто отвергал разные здравые объяснения. Ну, вам судить.

* * *

Отец рассказывал, что как-то в три утра четырнадцатого апреля тысяча девятьсот четырнадцатого года они вместе с Вильямом Таллифером сидели в этой комнате, совсем как мы с вами. Отец только встал и при свете газового рожка чинил сеть, с которой собирался отправиться днем на рыбную ловлю. Трубач еще не ложился. Последнее время он все чаще проводил ночи (да и дни тоже), подремывая в высоком кресле, в котором сейчас сидите вы, сэр. Опустив голову на грудь, он дремал, когда послышался стук в дверь и в дом вошел молодой человек в военной форме.

За время отсутствия он вырос и возмужал; лицо его было пепельно-серым, однако это был наш барабанщик, Джон Кристиан. Форма его отличалась от той, которую он носил раньше, в петлице тускло мерцала медная цифра «38».

Барабанщик прошел мимо отца, словно не замечая его, остановился возле кресла и произнес:

— Трубач, друг, ты идешь со мной?

В тот же момент старый гусар открыл глаза и отвечал:

— Как я могу не пойти с тобой, барабанщик Джонни, Джонни-дружище? Солдаты терпеливы; я ждал, когда ты придешь. Пока ты сражался, я считал дни до твоего возвращения.

— Я вернулся сегодня, — проговорил барабанщик, — и наше слово отныне не «Коруна».

Шагнув к камину, он снял с крюка инструменты и начал поворачивать кольца замка, проговаривая вслух слово: «К-О-Р-У-Н-А». Когда он установил последнюю букву, замок распался в его руках.

— В Плимуте меня определили в пехотный, полк, старина.

— Тридцать восьмой — превосходный полк, — своим обычным глуховатым голосом отозвался старый гусар. — Я прошел с ними от Саагана до Корунны. В Корунне они защищали правый фланг, вместе с дивизией генерала Фрезера. Они храбро стояли.

— Мое сердце осталось с морем, — печально сказал барабанщик, протягивая товарищу трубу. — Тебе предстоит сослужить последнюю службу своему королю. Мэттью! — Он неожиданно повернулся, и мой отец увидел тонкую струйку крови, вытекавшую из круглого отверстия в его груди. — Мэттью, нам понадобится твоя лодка.

Как во сне, мой отец поднялся, пока они прилаживали свои инструменты: один — свой барабан, другой — трубу. С фонарем в руке он вышел из дома и начал спускаться к берегу, а они тяжело дышали за его спиной. Все трое сели в лодку, отец отчалил.

— К косе Долор-Пойнт, — приказал барабанщик, и отец послушно налег на весла, оставляя далеко за кормой белые домики Коверака. Возле косы он перестал грести, и трубач Вильям Таллифер поднес к губам свой инструмент. Сигнал общего сбора раскатился в воздухе подобно горному потоку.

— Они придут, — проговорил барабанщик. — Мэттью, греби к Железному рифу.

Возле Железного рифа они причалили лодку к скале Каирн-Дю; барабанщик достал свои палочки. Сухая дробь пронеслась над волнами, словно боевая колесница.

— Они услышали и придут, — сказал он, опуская на дно лодки свой инструмент. — Мэттью, нас ждут на Канонирском поле.

На берегу все трое вышли из лодки и стали подниматься по полю; возле ограды барабанщик остановился, снова достал свои палочки.

У отца перехватило дыхание, когда прогремели первые звуки дроби. Из темноты, со стороны моря, потянулись вереницы мертвецов, пеших и конных, в красных и голубых мундирах; они выходили на берег и строились среди могил. Другие поднимались среди надгробий, пошатывались и вставали в строй — утопшие моряки с бледными лицами и гусары, словно тени, скользящие на своих лошадях. Не раздавалось ни бряцанья оружия, ни стука копыт, но все время слышался мягкий шелест, как от движения крыльев птиц. Барабанщик стоял на могильной насыпи внутри кладбищенской ограды; рядом замер трубач, руки по швам, глаза наблюдают за построением. Отец спрятался за их спинами, возле ограды. Когда мертвецы построились и тени перестали появляться из темноты, барабанщик перестал играть дробь. Вперед выступил трубач.

— Старший сержант Томас Айронс! — выкликнул он стоявшего первым в шеренге гусара.

— Здесь! — прошелестел тихий ответ.

— Старший сержант Томас Айронс, как принял ты свою смерть?

— Как принял смерть? — голос мертвеца терялся в шепоте волн. — Мне довелось обмануть девушку, предать друга в прошедшей жизни, и за эти преступления мне придется держать ответ. Но смерть я принял, как подобает мужчине. Боже, храни короля!

Трубач вызвал следующего.

— Рядовой Генри Бакингэм!

И следующий мертвец отвечал:

— Здесь!

— Рядовой Генри Бакингэм, как принял ты свою смерть?

— Как принял смерть? Я пьянствовал, воровал в прошлой жизни; в винном погребке в Луго я проткнул ножом человека. Но я умер и принял смерть, как подобает мужчине. Боже, храни короля!

Трубач обошел весь строй, и, когда закончил, его место занял барабанщик. Тот же вопрос был задан каждому из морских пехотинцев. Каждый отвечал: «Здесь», когда выкликали его имя, и каждый заканчивал словами: «Боже, храни короля!»

Завершив перекличку, барабанщик снова поднялся на могильную насыпь и произнес:

— Мы скоро вернемся, и расчет будет полным. Ждать осталось совсем немного.

После этого он повернулся к отцу и приказал везти их обратно в дом. Шеренги мертвых солдат колыхались, мутнели, провожая их дружным «Боже храни короля!», пока наконец все мертвецы не слились с темнотой, растворившись в ней, словно пленка дыхания на поверхности зеркала.

На кухне отец поставил фонарь на стол, безуспешно попытавшись возобновить прерванную починку сети. Его спутники, казалось, забыли о нем. Барабанщик подкрутил поярче фитиль — кровь продолжала сочиться из круглого отверстия в его груди, — тщательно установив внутри замка буквы. Закончив, он сказал:

— Вместо «Коруны» пусть будет «Байона». Ты выбросил «н» из Корунны, я выбрасываю «н» из Байонны.

Перед тем как защелкнуть замок, он медленно проговорил это слово: «Б-А-Й-О-Н-А». Молча повернувшись, он повесил инструменты обратно на крюк, затем взял трубача под руку, и оба шагнули в темноту, не оглядываясь по сторонам.

Отец был готов последовать за ними, когда услышал чей-то вздох за спиной: в кресле возле камина сидел трубач, который только что вышел из дома! Можете себе представить, что почувствовал в этот момент мой отец. Приблизившись к креслу, он наклонился над спящим. Перед ним был трубач во плоти и крови: телесная оболочка сохраняла тепло, сам же трубач был мертв.

* * *

Похоронили его три дня спустя. Поначалу отец и не думал рассказывать о той ночи: сказать по правде, он счел ее сном. Однако на следующий день после похорон ему повстречался патер Кендалл, возвращавшийся с хелстонского рынка. Священник окликнул отца:

— Слыхали новость, которую привезли с сегодняшней почтой?

— Что за новость? — вежливо поинтересовался отец.

— Союзники заключили мир.

— Долго же они раскачивались, — пробормотал мой родитель.

— Даже слишком, особенно для наших ребят в Байонне.

— Байонна! — Отец чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Ну как же! — И патер Кендалл рассказал ему об успешной вылазке французов, которую они предприняли в ночь на 14 апреля.

— Скажите, в боевых действиях не участвовал Тридцать восьмой полк? — спросил отец.

— Эге, — удивился священник, — я и не знал, что вы так внимательно следите за этой кампанией. Могу уверить вас, что этот, полк точно участвовал, ведь благодаря их стойкости французы не пробились дальше.

Тут мой отец прикусил язык; неделю спустя он сам сходил в Хелстон, купил «Британский вестник» и упросил хозяина тамошней книжной лавки прочитать ему вслух список убитых и раненых, среди которых оказалось и имя Джона Кристиана, барабанщика Тридцать восьмого пехотного полка.

После такого известия для набожного человека было вполне естественно облегчить на исповеди свою душу. Отец отправился к патеру Кендаллу и рассказал ему всю историю. Тот выслушал, задал пару вопросов и наконец поинтересовался:

— С той ночи вы не пытались открыть замок?

— Даже не прикасался, — отвечал отец.

— Тогда идемте и попробуем.

Когда они пришли в коттедж, патер снял инструменты с крюка и повертел в руках замок.

— Он говорил «Байонна»? В слове семь букв.

— Попробуйте выбросить одно «н», как это сделал он. — посоветовал отец.

Патер Кендалл набрал «Б-А-Й-О-Н-А»: послышался щелчок, дужка замка открылась.

— Эге! — Патер повертел пальцами кольца, посмотрел на отца. — Вот что я вам скажу. На вашем месте я не стал бы попусту болтать об этой истории. Поверить вам вряд ли кто поверит, а славу пустомели вы точно приобретете. Если хотите, я запечатаю замок святым словом, которое никто не будет знать, кроме меня, и ни трубач, ни барабанщик — ни мертвые, ни живые — не смогут больше воспользоваться своими инструментами.

— Огромное вам спасибо., если только это удастся, — обрадовался отец.

Патер подобрал свое слово, замкнул замок и повесил барабан с трубой обратно на их место. С тех пор прошло много лет, священник давно умер, прихватив с собой в могилу слово. И кроме как силой, никто не разлучит этих близнецов.