«Человек, рожденный быть королем»

Человек, рожденный быть королем (fb2) - Человек, рожденный быть королем (пер. Дмитрий Егорович Мин) (The Earthly Paradise - 2) 259K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уильям Моррис

Уильям Моррис Человек, рожденный быть королем

ЧЕЛОВѢКЪ РОЖДЕННЫЙ БЫТЬ КОРОЛЕМЪ

ПОВѢСТЬ ВЪ СТИХАХЪ

ИЗЪ ПОЭМЫ УИЛЛЬЯМА МОРРИСА «ЗЕМНОЙ РАЙ»

Лет десять тому назад Уилльям Моррис, автор переведенной мною повести, выступил в первый раз, как писатель, со сборником стихотворений под заглавием: «Defence of Gaenevere and other Poeme». Сборник этот не обратил на себя особенного внимания публики. Несмотря на несомненные поэтические достоинства, книга, составленная из нескольких, большею частью не очень больших, рассказов, ни в каком случае не могла подготовит английскую публику к тому сильному впечатлению, какое произвело на нее явившееся в 1867 году второе поэтическое произведение Морриса: Жизнь и Смерть Язона («The Life and Death of Jason»). В этом эпосе поэт шаг за шагом следит за жизнью своего героя, начиная с его детства до той роковой минуты, когда он погибает, раздавленный развалившимся килем его корабля Арго. Поэт рассказывает с малейшими подробностями всю историю подвигов Язона, все перенесенные им бедствия, его торжество и, наконец, его неверность Медее, играющей, разумеется, не последнюю роль в поэме. «В исполнении задуманного плана, обнимающего личности столь величавые и действие исполненное таких удивительных приключений, — говорит критик Атенея, — Уилльям Моррис выказал поэтические качества, редкие сами по себе, и особенно редкие в наше время, когда поэты, наравне с другими художниками, так любят приноравливаться ко вкусу публики в деле изящного искусства. Нам прошлось бы вернуться на четверть столетия назад, чтобы найти поэтическое произведение равных достоинств с этим, — произведение, которое обнаруживало бы в авторе такую же мощь фантазии и такое же близкое знакомство со всем что касается избранного им предмета. Моррис изображает дух, нравы, местности древней Греции с такою отчетливостью, как будто бы он сам был один из числа Греков. Рассказывая легенды классического периода, он исполнен к ним такой задушевности, такой детски-наивной веры в их действительность, что в этом отношении вполне уподобляется Фроассару, относившемуся с таким же простодушием к сказаниям средневекового рыцарства». «Во всем благородном сонме наших поэтов, — говорит, в свою очередь, критик поэмы в Fortnightly Review, — не было еще второго повествователя равного Чоусеру, нет и не было второго рапсода, которого можно бы было поставить рядом с ним, до появления Морриса. Редко, да и то лишь в периоде баллад и рыцарских романов, писались такие поэмы как эта, — поэмы столь широких размеров и, вместе, столь грустные и простые, так сильно проникнутые глубоким, неподдельным жаром, прямо ведущим к своей цели, без уклонения, без ошибки». Таковы были отзывы рецензентов этих двух критических журналов; с такими же похвалами отозвались о Язоне и все прочие журналы. Три издания в течение одного года свидетельствовали, что восторженные похвалы критиков не были преувеличены.

Но не успело ослабеть глубокое впечатление, произведенное на публику Язоном, как вот, в прошлом 1868 году, является третья поэма того же автора или, вернее оказать, целый ряд поэм, составляющих вместе около 20 000 стихов. «Такая плодовитость, — сказано в Атенее, — могла бы показаться чем-то подозрительным, так как быстрый рост не всегда верное ручательство за доброкачественность продукта; но в настоящем случае можно положительно сказать, что это удивительное плодородие указывает не на низшее достоинство жатвы, а единственно на дивные богатства почвы, с которой поэт собрал жатву.»

Эта последняя поэма, достигшая, подобно Язону, третьего издания в течение одного года, называется Земной Рай («The Earthly Paradise»). Она составлена из легенд, заимствованных частию из классического, частию из средневекового периодов, замкнутых в раму, относящуюся к позднейшему времени. «Несколько человек дворян и моряков норвежских, — говорит поэт в прологе к своей поэме, — сообразив все, что они слыхали о существовании земного рая, пускаются в море искать его, и после многих бедствий, по прошествии долгого времена, достигают, уже престарелые, какой-то страны на западе, о существовании которой они никогда не слыхали». Не найдя Счастливых Островов, того баснословного Аваллона, о котором так много рассказывалось поэтами, несчастные пловцы, изнуренные всякого рода бедствиями, разочаровавшись в своих надеждах, находят по крайней мере некоторое себе утешение в том гостеприимстве, с каким они были приняты властителями этих стран неведомого мира. В благодарность за это, странники не только делятся с своими гостеприимными хозяевами плодами своей политической опытности, но и рассказывают им, дважды в каждый месяц, в дни торжественных праздников, чудные сказания, заимствованные то из дальнего севера своей родины, то из тех благодатных стран юга, мифология которых была первобытною поэзией Европы, здесь нет возможности сделать подробный разбор этих 12-ти рассказов (изданная книга составляет лишь первую часть всей поэмы и обнимает шесть месяцев года); заметим только, что тe же поэтические достоинства, которыми в такой высокой степени отличается поэма о Язоне, обнаружены автором и в Земном Рае, и с тою еще выгодой, что разнообразие тем дало поэту возможность выказать все эти качества еще полнее и шире. «Поэтический труд, подобный совершенному Моррисом, будучи выполнен даже с посредственными способностями, — заканчивает рецензент Атенея, — был бы изумителен по одной уже своей громадности. Но произведение Морриса, проявляющее такие высокие качества гения, такие неистощимые богатства в изобретении, такую силу фантазии, проникающей в бытие не только человеческих, но и сверхъестественных деятелей; такое произведение, выказывающее столько глубокого пафоса, столько живой силы в описаниях и столько тонкого чутья относительно всего прекрасного — есть создание, которым, по справедливости, может гордиться творец его, и за которое все любители английской поэзии останутся навсегда ему благодарны».

Переведенный мною рассказ из Земного Рая есть второй в ряду 12-ти рассказов этой поэмы. Сам по себе он составляет блестящий, всею свежестью жизни цветущий роман, исполненный приключений и перипатетий всякого рода и в то же время соединяющий в себе все качества как бы достоверной истории. От души желаю, чтобы перевод мой оставил в читателях хоть часть того обаятельного впечатления, какое производит в читающих этот рассказ в оригинале.

Переводчик. К одной стране далекой, встарь жил-был могучий государь. Богат и славен, горд и смел, Обширным краем он владел И так им мирно управлял, Что век его счастливым звал, — Тот век, в который королей Тревоги войн и мятежей Ввергали в ужас и позор. И стал его блестящий двор живым рассадником наук: Король учености был друг, И вот со всех концов земли К нему ученые текли, Затем что доступ в дом к нему Не возбранялся никому. И просветил король свой ум Среди мужей высоких дум. За то и не одна земля Под мудрый скипетр короля Своею волей поддалась, Грозой усобиц тяготясь. Случилось как-то, что в один Великий праздник властелин В порфире царской и в венце Давал на славу пир в дворце. Пред ним под сводом древних зал Собор ученых возседал В чести, в почете без границ. Вдруг посреди знакомых лиц Того ученого кружка Король заметил старика С лицом столь бледным и худым, Что, мнилось, много лет над ним Уже промчалось: так он был Годами сгорблен, дряхл и хил! Но несмотря на то, из глаз, Глубоко впалых, каждый раз, Когда он взглядывал, сверкал Луч света, острый как кинжал. Угрюм, таинствен, молчалив, Сидел, двух слов не проронив, Старик суровый. И король, Хотя был юноша, но столь Искусен мысль в сердцах читать, Что он не мог не замечать, С какой улыбкой странный гость Глядел на всех, как будто злость В нем пробуждал весь этот двор, И как бросал он вещий взор На короля, как бы хотел Изречь ему его удел. И пожелал король узнать, Что хочет гость ему сказать. И вот, когда был пир сверток, Позвал к престолу гостя он; И лишь к монарху гость предстал, «Привет тебе! — король сказал: — Открой, кто родом ты? отколь? И в чем твоя на свете роль? Поешь ли в звучных ты стихах О славных прежних временах? О грозных битвах древних лет? Иль изучаешь ход планет? Иль камня ищешь мудрецов? Иль воскрешаешь мертвецов И долгий век даруешь нам, Какого ты достигнул сам? Скажи мне, словом, с чем сюда Пришел, где мудрые всегда Приятны нам?»                      «Мой ум постиг Не многое! — сказал старик. — Хоть, правда, уж не мало лет Бреду я той дорогой бед, Что сводить мудрых в мрак могил, И хоть в награду за весь пыл Постигнуть тайну звездных квит Мне жизни мудрой дань лишь миг, — Однако все я не мудрей Чем был и в юности моей, Когда я нас овец меж гор. Явился ж я пред царский взор Затем, чтоб возвестить тебе О будущей твоей судьбе. Ее давно я изучил, Когда, вникая в ход светил, Горел душой порвать союз С сим бренным телом, сбросить груз Цепей позора и стыда И смерти медленной. Тогда, Читая в книге звезд святых О наших жребиях земных, Я прочитал и жребий твой, И вызнал, кто на трон златой Воссядет вслед тебе».                                  «Ну что ж! Когда слова твои не ложь, — Сказал король ему,  — открой, Что прочитал ты в книге той?» «Король, — ответил маг,  — твой род, Не прерываясь, к нам идет Из мглы седых времен; но, верь, Прерваться должен он теперь. В той звездной книге я прочел, Что тот, кто сядет на престол, Когда падет твоя семья, — Не выше родом, чем и я, Чьих дедов вряд ли помнит кто, Отца ж не чествовал никто». «Пусть так! —  сказал король ему: — Но слушай, маг! Чтоб твоему Вполне я слову верить мог, Представит должен ты залог Правдивости речей своих. Скажи: о чем из всех живых Я знаю в мире лишь один? Скажи, и я, твой властелин, Тебя прославлю, выше всех Поставлю звездочетов тех». «Так удали ж своих рабов, — Сказал мудрец, — и я готов Наедине с тобой развить Твоей судьбы грядущей нить. Поверишь мне — я буду рад, А не поверишь — тоже рад! Наград не нужно мне! Твой двор Не может ослепить мой взор; Да и тебя едва ль прельстит Седого старца жалкий вид». А тот: «Согласен! Господа, Оставьте нас. В мои сада Я удаляюсь, чтобы в грудь Прохладу вечера вдохнуть И вызнать то, что изучал Мой гость таинственный».                                        Сказал, И вышел с магом в темный сад В аллею, полную прохлад. И там в тени густых олив Так начал, к магу взор склонив: «Здесь с глаза на глаз можешь мне Открыть свой дикий бред вполне, И примешь в дар из рук моих Цепь из каменьев дорогих». «Ты обманулся, — маг в ответ, — Считая речь мою за бред. Так будь же мудр, и что судьбы Тебе готовят, без борьбы Прими безропотно, страшась Порвать таинственную связь Тебя опутавших тенёт. Король! Свершатся скоро год С тех пор как здесь, в палящий зной, Под той оливою густой, Стоял Антоний и приял Тобою поданный фиял, Вокруг сверкавший жемчугом, И выпил острый яд с вином, — Антоний, тот твой верный друг, Что из числа надежных слуг Один лишь ведал, как в бою Погиб отважный маршал Хью, Им завлеченный в мгле ночей, Согласно с волею твоей, В засаду, где и пал от пик». «Так в эту тайну ты проник! — Вскричал король, бледнея весь. — Но что, когда я крикну здесь: «Схватить изменника! В бою Он посягнул на жизнь мою!» — Тогда в мгновенье сто мечей Вонзятся в грудь твою, злодей!» «О, государь! — сказал мудрец, — Не страшен мне такой конец; К тому ж и смерть моя, поверь, Придет за мною не теперь. Я стар, и смерти грозный вид Меня отнюдь не устрашит. Прощай же, гордый! Счастлив будь, Могуч и здрав! Но не забудь Того что слышал от меня. Не бойся впрочем, если я Проник в ту тайну. Навсегда Иду я в замок свой, — туда, Где он, среди скалистых круч, В горах возносится до туч, Где гордо носится орел И за добычей мчится в дол. Там я, как царственный мудрец, Живу меж пастырей овец, Которым, правда, ты знаком По имени; но вряд ли гром Твоих, властитель, славных дед Доходит в мирный их предел». Сказал, и обратясь спиной, Пошел к палате пировой, И, презирая, горд и тих, Толпу придворных, хохот их, Покинул двор и стольный град, Стремясь в свой дальний край назад. За ним явился и король, С тоской, неведомой дотоль, Склонив померкший взор к земле, И с мрачной думой на челе. Уже не в радость был ему Блеск ослепительный в дому, И об одном лишь думал он, — О том, кому назначен тронь. Но время мчалось, и в конце Король забыл о мудреце. Он жил счастливей всех царей И взял из царских дочерей В супруги, цель своей мечты, Принцессу чудной красоты. И вот протек почти уж год Со дня их свадьбы; нежный плод Зрел в чреве матери, как раз, Под осень, в ранний утра час, Поехал с свитою своей Он в темный лес травить вепрей, Волков и ланей, и была Его охота весела. Когда уж смеркаться начал день И в лес густой спустилась тень, Вдруг псами поднят был олень, Краса и честь станицы всей. Король стад громко звать псарей, Решившись, несмотря на мрак И сырость вечера, никак Не упустить его, пока Не поразит ему бока. В рог протрубив и шпоры дав Коню могучему, стремглав Пустился он сквозь дебрь и дичь Вослед за лучшей из добыч. Так мчался много миль король По пням, по рытвинам, доколь Не воцарилась всюду ночь. И стало всаднику не в мочь Скакать во мгле, и никого Не оставалось близь него: Давно уж обогнал он вмиг Всех лучших всадников своих. Тогда, при блеске ярких звезд, Мерцавших сквозь ветвей окрест, Он оглянулся; но кругом Все стихло в сумраке ночном. Напрасно в мрак он взор вперял, Взор ничего не различал. Коня умерив быстрый бег, Решился он искать ночлег И ждать в лесу рассвета дня. И для того, спрыгнув с коня, Он стал ощупывать во мгле, Где мягче листья на земле. И вот, покуда он рукой Меж пнями шарил в мгле густой, Вдруг померещился ему Между деревьями сквозь тьму Вдали мелькавший огонек. К нему направил путь ездок, В надежде той, что он достиг Избушки, где живет лесник И где, быть может, он найдет Ночлег и ужин без хлопот. Итак, за повод взяв коня, Он ощупью от пня до пня Стал продираться сквозь кусты, Пока блеснул из темноты Огонь желанный, и пока Предстала хата лесника. В полурастворенную дверь Из хаты в темный лес теперь Струился свет, которым он Был издалека привлечен. Он к ней спешит; но лишь нотой Ступил на луг перед избой, Как по траве мелькнула тень, И на пороге стал под сень Громадный парень вдалеке, Держа огромный сук в руке, Как бы готовясь поразить Того кто смел к нему ступить. Но прежде чем он поднял сук, Король вскричал: «Здорово, друг! Позволь мне ночь с тобой провест И дай чего-нибудь поесть». «Ну, нет! — ответил парень. — Мне Не до гостей; моей жене Пришло родить, и вряд ли ей Дожить до утренних лучей. Но вон сарай моих ослов, Они пасутся средь лугов; Так не хотите ли вы там Уснуть? А я добуду вам Вина, и хлеба, и воды». «Спасибо, друг мой, за труды! — Король ответил, — Но в долгу Я не останусь».                          «Ни гу-гу Об этом! —  был ответ. — К заре Я горя жду, а к той поре Уж будет мне не до наград». Тут в хату он пошел назад И вынес хлеба каравай, Воды и водки, и в сарай, Где был соломой устлан пол, Неся фонарь, пришельца ввел. Потом, вполголоса творя Молитву Ave, от царя Он отвернулся и его В хлеву оставил одного. Король, на силу проглотив Прогорклый хлеб и утолив Вином зеленым жажду дня, Сам привязал к столбу коня И на соломе близь него Уснул, не помня ничего. Но через час проснулся он, Внезапным громом пробужден. Как эхо дальнее в горах, Раздался крик в его ушах: «Возьми! возьми!» — и смолкнул вмиг, Как сон безличный, страшный крик. Дрожа от ужаса, король Воспрянул с ложа и, дотоль Не знавший страха, за эфес Схвативши меч свой, черный лес Стал обходить. Но все кругом Молчало в сумраке ночном; Лишь крик из хаты лесника Порой летел издалека, Да лес шумел в ночной глуши, Вселяя ужас в глубь души. Тогда, окутавшись плащом, Он лег опять, и крепким сном Заснул, и снова вся в нем кровь Застыла в ужасе, и вновь В ушах послышались слова: «Отдай! отдай!» Но, как сперва, Не мог дознаться он, кто смел Их произнесть. Он в страхе сел, Вкруг озираясь до тех пор, Пока его усталый взор Мог отличать стволы дерев, При блеске звезд, от мглы лесов. Тогда заснул он в тишине И долго спал. Но и во сне Ему все грезилось, что он Не спит и также заключен В сарай; что будто поутру К его печальному одру Пришел старик, гость прежних дней, Который стал еще дряхлей, И будто, наклонясь над ним, Сказал с усмешкой, с видом злым: «Возьмешь, отдашь ли — нужды нет! Сейчас родившийся на свет, Во что б ни стало, должен сесть На твой престол — тебе не в честь». При звуке этих страшных слов Король вскочил с соломы вновь И взор уставил в лес опять. Где и не думал день светать. Насильно гнал он сон от глаз, Полночных призраков страшась. Но дум мучительных полет И утомленье от охот Его клонили к сну, и он Еще раз погрузился в сон, И спал до той поры без грез, Пока в верхах густых берез Блеснуло утро в серебре. Тогда, продрогнув на заре, Король проснулся и в мечтах, О смысле скрытом в этих снах, Пошел к избушке лесника. И он находит бедняка В ней на коленях, в скорби злой, Упавшего на одр немой, Где, недвижима и бледна, Лежала мертвая жена, И где, меж мертвой и живым, Прекрасен, свеж, как херувим, Новорожденный мальчик спад. Король в дверях в раздумьи стал, Чтоб не мешать отцу, но тот Не примечал его приход И горько плакал. Между тем Король стоял, от злобы нем: Ему тут бросился в глаза Его злодей, его гроза И чем он долее смотрел, Тем пущей яростью кипел В нем дух, и ярость крепла в нем При виде парня в горе злом. Он думал с бешенством, что вот, Прервется древний царский род, Что уж последний в роде он, Что тот, кому назначен трон, Кем свергнется он с высоты, Возник, о, срам! из нищеты В приюте бедности, куда Не входит радость никогда. Здесь на соломе, недвижим, Лежал бездушный труп пред ним. Лишь в дверь луч света проникал В избу и грустно освещал Избитый глиняный в ней пол, Постель на шатких козлах, стол, Да вместо стульев два-три пня; Котел висевший у огня; Горшок с похлебкой для больной, Не тронутый ее рукой; Стакан из дерева, сундук; В углу кленовый старый лук И подле лука три стрелы С тупым железом, тяжелы И безобразны, да клюку: Вот все что Бог дал бедняку! О! долго будешь помнить ты, Король, приют сей нищеты И эти стены, и не раз Ты вспомнить с ужасом тот час, Когда увидел пред собой, Как слезы горькие рекой Лились на нищенский тулуп, Наброшенный на этот труп; Как убивался, в горе дик, Над мертвой женщиной лесник, И как, покинутый вполне, Ребенок плакал в тишине, —  — Твой злейший враг, кому сужден Удел высокий сесть на трон! Пока смотрел на эту голь И бедность грязную король, — Вдали раздался звук рогов, И он узнал знакомый зов; И вскоре стал еще слышней Крик приближавшихся псарей. Тогда, прижавши рог к губам, Он резкий позыв подал сам, И лишь назад взглянул, как вот, Сквозь чащу ломится народ И на поляну перед ним Выходит строем боевым, И криком радости живой Его приветствует весь строй. Лесник, услыша криков гул, Лицо к прибывшим повернул, И встав с земли, своим глазам Не верил, видя здесь и там Вельмож в нарядах золотых: Так глупо он глядел на них! И вмиг забыв на сердце боль, Смекнул, что гость его — король. Но гость: «Здорово, господа! Откуда прибыли сюда? А мне вот добрый человек В своей избушке дал ночлег И угостил, чем Бог послал. За это должен мой вассал Не только золотом одним Быть награжден, но и другим Ему обязан я помочь. Он овдовел сегодня в ночь, И вот близь матери один Лежит его младенец-сын. Хочу ребенка взять к себе, Чтоб не погиб он здесь в избе, Но чтобы в бархате ходил, Из серебра и ел, и пил, Носил меч острый при бедре И находился при дворе, Служа вельможам, королям. Ну что, приятель, скажешь нам На это?»              «Сир! — ему в ответ На то лесник.  — Постыл мне свет С тех пор как Бог, убив ее, Убил и все мое житье. Тебе перечить мне ли сметь! Хотелось, правда, мне иметь Сынка, помощника себе; Да знать угодно так судьбе, Чтоб и его мне не растить. Пойду я по свету бродить: На север, запад, на восток, На юг, — куда ни кинет рок, Мне все равно! Прости же мне, На том что не могу вполне Твою к нам милость оценить И за нее благодарить.» Так говорил в слезах лесник, Но тот в слова его не вник. Он в тайном трепете пылал Схватит того, в ком угадал Черты заклятого врага. Был в свите преданный слуге — Самьель. Король позвал его. «Возьми ребенка; а того Рукою щедрой награди, Чтоб легче мог он на груди Снесть злое горе и опять Подругу по сердцу сыскать». Лесник, червонцев слыша звон, Вдруг ободрился. Молча он Взглянул на бледный труп, потом На деньги с радостным лицом. И грубо сшитый из досок, Набитый сеном коробок, Где спало бедное дитя, Нагнувшись, поднял он, крестя, И подал сквайру-старику; А тот в уплату леснику Горсть денег на пол перед ним Швырнул, и молча, с видом злым, Смотрел, как с плачем дуралей Считал монеты. На коней Вскочив, тут все пустились в лес, И вскоре из виду исчез Бедняк, убитый скорбью злой, С его постылою избой. Покинув хижину и дверь В ней заперев, лесник теперь Идет в соседний монастырь Просить отцов прочесть псалтырь И прах жены предать земле. Когда ж последний долг жене Был отдан, бедный человек Покинул хижину навек, И счастья нового искать Ушел в чужбину, где опять Женился вскоре и забыл И лес родной, и дом, где жил. Меж тем, тревожных полон дум, Не в духе, мрачен и угрюм, Чрез лес по просеке король Скакал со свитою дотоль, Пока пред взором короля Открылись ровные поля. Здесь из лесной трущобы вдруг Пошла дорога через луг, И с луга вёресков густых Вела на мостик из гнилых Дерев, поверженных в поток, Который был бурлив, глубок. В глазах царя тут свет блестнул Назад на сквайра он взглянул, И меч сжимая от стыда, Сказал: «Ступайте, господа! Знакома здесь дорога мне, И в этой мирной стороне Бояться нечего! Душа Томится скукой; не спеша Домой поеду меж полей. Один лишь с ношею своей Нас будет граф сопровождать. Мне ж кстати надобно сыскать Кормилицу здесь на пути, Чтоб жизнь несчастному спасти: Наверно здесь у шумных вод Такая женщина живет. У ней пусть будет он в дому До той поры, когда ему Настанет возраст добывать Богатство, славу, и, как знать, Быть может, даже лордом стать». Сказал, и вниз потупил взор. Меж тем, пустясь во весь опор, Помчалась свита, а король Коня удерживал дотоль, Пока зеленый цвет ливрей Стал незаметен для очей. Потом средь блеска дня, в пыли, Слилися в массу все вдали, И наконец исчезли с глаз, Меж старых ветел вихрем мчась, И только пыли столб один Путь означал их средь равнин. Тут обернулся он к тому, Что с ношей ехал вслед ему, И короб, где младенец спал, Вновь осмотрел и увидал, Чего не разглядел сперва, На белом поле очерк льва: Был красной краской он слегка Написан с боку коробка, Как будто грубой кистью он Когда-то был изображен В гербе наследственном, хотя На сене спавшее дитя Не представляло ничего, Что возвещало б род его. Тогда сказал король: «Старик! Давно мой древний род привык В тебе и прадедах твоих Вернейших видеть слуг своих; Ты волю нашу чтил всегда Себе законом. Сквайр! сюда Приближься, и узнаешь то, Чем наше сердце занято». Он дернул повод и сам-друг Поехал с сквайром через луг. И, душу обнажив, король Излил пред ним всю сердца боль, Сказал о мудром старике, О грезах сна. Меж тем к реке Они приблизились. «Но, нет! Не может сбыться этот бред! — Король воскликнул.  — Верь же мне, Он здесь умчится по волне! Пусть этот короб будет чёлн Или ковчег ему средь волн! А если должен он мой род Пресечь, пусть Бог его спасет; Но только рук в крови его Не омочу ни для кого!» «Ты прав! — ответил сквайр ему, — Весь грех я на душу приму, И, если нужно, грех черней Готов принять я, как злодей. Одно заметить мне позволь: Что, если как-нибудь, король, Спасется он, и пред тобой Опять предстанет как живой? Так у ж не лучше ль кончить с ним, Чем вечно ждать его живым?» «Пусть будет так, как хочет рок! — Король ответил.  — Лишь бы ток Теперь унес его ковчег; А там пускай могучий бег Осенних волн извергнет вон Его из недр своих!» Тут он О мост услышал стук копыт. Перескакать он мост спешит, И, переправясь чрез реку, Сдержал коня на всем скоку И оглянулся. Злой старик Средины моста у ж достиг, И, за барьер нагнувшись, вдруг Младенца выпустил из рук. Король услышал, как палач Ворчал, как мальчик поднял плач, Вдруг пробудясь при плеске волн; И видел царь, как, словно чёлн, Поплыл ковчег его, кружась, Но все ж на дно не погрузясь. То видя, бедный наш король Вдруг усомнился, хорошо ль Он сделал, бросив короб так, И не спасется ль слабый враг. Но дело сделано, и он, Угрюм и в думу погружен, Домой поехал, на пути Стараясь мысленно найти Для дум своих иную цель. И он велит, чтоб сквайр Самьель С ним ехал рядом, и была У них беседа весела О разном вздоре, пустяках, О чем толкуют при дворах. Но лишь подъехали к дворцу, Как вот сбегает по крыльцу К нему навстречу камергер, Придворный старый лицемер, И сообщает, что в ту ночь, Как был король в отъезде, дочь Ему дал Бог, и что она Стройна, прекрасна и сильна. Тогда, весь радость и восторг, Покончил с совестью он торг, Забыл свой сон, забыл поток, Куда был брошен коробок, Забыл об этих пустяках, О чем не помнят при дворах. Так день прошел; так и года Прошли средь счастья, средь труда Полей отъезжих, средь интриг, Обычных около владык. И вот четырнадцать годов Минуло с дня, как в хлев ослов Войти он должен был, и в нем Так был испуган страшным сном, И с той поры зловещий сон Вполне забыть не мог уж он И вспоминал об нем не раз В бессонны ночи, когда глаз Не мог сомкнуть, и до зари Минуты тихо, тихо шли. Сегодня ж утром страшный сон Себе не мог припомнить он, — Когда, услыша звук рогов, Бряцанье узд, лай громкий псов, Король поехал к той реке, Где брошен мальчик в коробке, Смотреть на сизых соколов В полете их меж облаков. Проехав с милю, пред собой Он видит мельню над рекой, И, чудной местностью пленен, Туда со свитой едет он. Цветут вкруг мельницы сады; В них старых яблоней ряды Стоят с плодами как леса; И с каждым взмахом колеса Весь так и ходит ходуном Красивой мукомольни дом; И под жужжанье жерновов На кровле стаи голубков, Погружены в обычну лень, Беспечно дремлют целый день; И вкруг сенных стогов, в тени, Порхают шумно воробьи. Король, с улыбкой на устах, Остановился в тех местах. Был день осенний, зной палил, И потому король решил Откушать здесь, велев отвезть На мельницу об этом весть. В восторге мельник шапку снял И ловко стремя поддержал; Когда ж монарх с коня сскочил, Хозяин гостя проводил Чрез мост по ивовым доскам (Их напилил весной он сам) — К другому берегу, где в тень Двух старых яблонь, в знойный день, Высокий гость беспечно сел И с наслажденьем пил и ел. И протеснясь к столу сквозь круг Толпившихся придворных слуг, Хозяин всем, чем лишь богат, Был угостить монарха рад: Принес в корзине желтых слив И груш, которых уж налив Осой отведан, и сотов, И груду яблок всех сортов. Глядя на мельника, в тиши Король смеялся от души. И точно, мельник был смешон: Мал ростом, с носом, как пион, И с толстым брюхом, он имел Седые волосы, как мел. За то служивший мальчик с ним Прекрасен был, как херувим. Был чуден блеск его очей И золотистый шелк кудрей. То, мнилось, сам был Михаил, Когда дракона он сразил, Как на стене собора он Художником изображен: Так кротко мальчик тот глядел, И взор его был также смел! Слугу увидя, властелин Тотчас смекнул, что он не сын Простых людей, и, обратясь, Сказал он мельнику, смеясь: «Скажи, приятель, не робей! Ведь в пыльной мельнице твоей Большая барыня жила И тайно сына родила? Не так ли? Очень бы желал Я видеть тот оригинал, С лица которого вон та Так верно копия снята?» «О, сир! —  хозяин отвечал, — Как знать, где тот оригинал? Мою ж хозяйку я сейчас Тебе представлю, не стыдясь. А что до мальчика, то он Не от жены моей рожден И мне не сын: его вдали От матери мы здесь нашли Тому четырнадцать уж леть — Вот как стареет быстро свет!» Король, то слыша, вспомнил день Давно минувший; думы тень Мелькнула на его челе. Но тут служивший при столе Хозяин скрылся, и пред ним Стоял лишь отрок недвижим. Взглянув на отрока того И взором встретя взор его, Король откинулся назад, И в ужасе, потупя взгляд, Поднес к губам с вином бокал, Не зная что он осушал: Вино иль зелье белены, Дающей страшные нам сны. Когда ж от чаши золотой Отвел он молча взор немой, Уж мельник вновь стоял пред ним, И за хозяином своим Шла робко с ношею в руках Его хозяйка в двух шагах. Узрев старушку пред собой, Больную, с черною косой, И с смуглостью ее сличив Кудрей слуги златой отлив И глаз его спокойный вид, И гордость уст, и жар ланит, — Король сознал еще живей Великий грех души своей. «Жена! смелей, без всякой лжи, — Так начал мельник,  — доложи Его величеству о том, Как было дело, чтоб потом Нас, маленьких людей, никто Напрасно не винил за то». «Рассказ мой краток, —  та в ответ. — Четырнадцать сегодня лет Минуло с дня того, как раз, С базара поздно возвратясь, Я берегом реки верхом На муле ехала в наш дом — Стоял один он почитай Во всей стране, затем что край Тогда был меньше населен Чем нынче. Еду я, а сон Так вот и клонит вниз меня. И задремала я, склоня К корзинкам голову, как вмиг В реке раздался слабый крик. И я, поднявшись из седла, Заметить явственно могла, Что это плачет мальчик наш, Что пред тобой стоит как паж — Ребенок слабенький, нагой, Сейчас родившийся, в простой Вложен был короб, и в реке Увяз в высокой осоке. Жалея малое дитя, С седла я слезла, и бредя В воде по пояс чрез поток, Взяла промокший коробок. Голодный, слабый, чуть живой Едва пищал найденыш мой. Тогда на мельницу с собой Взяла я клад мой дорогой, Его вскормила, сберегла И словно мать ему была. А как он был, Бог знает, чей, Господь же не дал нам детей, То и считала я его Вполне за сына своего. Сижу, бывало, у огня, А он играет близь меня, И любо мне! И вот каков Он стал в четырнадцать годов! Но, ах! мне думалось тогда, Что день настанет навсегда Расстаться с ним, затем что он Не от простых людей рожден И слишком уж высок для нас. Вот, государь, простой рассказ Об этом мальчике! А звать Его Михайлом. Надо знать, Что в день Михайлов найден он: Вот почему так наречен. Теперь взгляните, государь! Мной сохранен и самый ларь, Где был он найден».                                  Тут она Сняла покров из полотна. Но прежде чем покров был снять, Король уж ведал, что за клад Увидит он. Не отвечав И вид рассеянный приняв, Он мрачно оперся о стол И по челу рукой провел. Когда ж король не в духе встал, — Взглянув на ящик, он узнал Давно знакомый очерк льва, Такой же красный, как сперва. И он подумал: «Кто со мной В то время был в избе лесной, И видел эту колыбель?» И тут же вспомнил, что Самьель Один из всех его вельмож Мог видеть красный тот чертеж, Затем что он в лесу густом Вез страшный короб под плащом И лишь тогда открыл его, Как не осталось никого Из царской свиты подле них. Исполнен мрачных дум таких И вызвав снова в сердце боль, Покинул мельницу король, Гоним вновь встреченным лицом Врага, забытого царем. Так возвратился наконец Властитель в древний свой дворец, Стараясь скрыт терзанье мук От любопытных взглядов слуг. Но от очей их не ушло Его смущенное чело, И даже многим из числа В лесу с ним бывших мысль пришла О том событьи, хоть никто Вслух говорить не смел про то, Страшась, чтоб даже тайных грез Кто не проник и не донес. Настало утро. Властелин С Самьелем заперся один. Старик тогда еще был жив, Как прежде зол и нечестив. Он вскоре вышел из дворца И с выраженьем злым лица Ворчал: «О, будь ты милосерд Ко мне, святый апостол Петр! Лишь тот, кто не слуга царям, Сам за себя ответит там! Что вздумал? можно ль погубить Того, кого нам утопить Не удалось в пучине вод?» Так проворчав, старик идет В конюшню царскую, и там Себе коня седлает сам, И мчится к мельнице стрелой. Здесь на плотине той порой Лежал беспечно Михаил, Следя глазами, как носил Среди плотвы бурливый ток Его летучий поплавок. И легка думал он о том, Как все в почтении немом Вчера стояли пред своим Монархом, мрачным и худым. Не проронил он и того, Что говорилось про него, О чем не ведал он дотоль; Заметил даже, что король Смутился, Бог весть, почему, Его увидя. И ему Запала мысль глубоко в грудь Стать королем когда-нибудь, И он себя уж в мыслях зрел Покрытым славой громких дел. Среди таких-то дум застиг Его тот самый злой старик, Которым некогда он взят Из бедной хижины, как клад. На нем кафтан был царских слуг, По рукавам до самых рук Облитый золотом кругом; На голове берет с пером; На поясе булатный меч, Гроза врагов сред бурных сеч, И, по обычаю вельмож, На шее острый царский нож. Ножа красивый черенок Блестел эмалью, и венок Зеленых листьев был на нем, На ярком поле золотом; Вокруг же листьев, серебрясь, Красиво лента обвилась С девизом черным страшных слов: «Рази! не бойся мертвецов!» С биеньем сердца мальчик наш Смотрел на всадника. Когда ж Суровый всадник стал пред ним, Дитя уж чудным снам своим Готов был верить. Но Самьель Ворчал вполголоса: «Досель Твой рок умел тебя хранить, И ты, я знаю, будешь жить, Пока корону наяву Себе возложишь на главу». Затем с коня спрыгнул гонец И крикнул: «Эй ты, молодец! Скажи, где мельник? Послан я К нему с письмом от короля, И надо думать, милый мой, К нему я послан за тобой». Услышав это, Михаил Вскочил с плотины и забыл О поплавках и о плотве, Играющей в речной траве. «Сэр! — отвечал он, взор склоня, — Отец мой с луга ждет коня, Чтоб везть сейчас мучной товар В соседний город на базар. Позвольте, я вас проведу, Он здесь близехонько, в виду». Коня к забору привязав, Пошел чрез мост с ребенком граф, И видит мельника в дверях, Который, шапку сняв и в прах Повергнувшись, спешил спросить, Чем может он ему служить. Граф из-за пазухи достал Тогда свой свиток и сказал: «Читай, приятель! и затем Сейчас исполни то, за чем К тебе я послан».                            «Сэр! — ему Ответил мельник.  — Не пойму Что здесь написано: учен Я плохо грамоте. Но вон Жена — позволь ее позвать; Она сумеет прочитать При нужде четкое письмо». Но граф: «Зачем же звать ее! На свитке можешь сам узнать Его величества печать. Так знай же, мельник, послан им Я за найденышем твоим, И я с собой его беру В пажи сейчас же ко двору». Потупя взор, стоял старик, Вертя в руках свой пыльный шлык «Милорд, конечно, будет так, Как ты велишь, — сказал бедняк. — Мне этот мальчик не родня; Но тем не меньше думал я Его оставить, как умру, Наследником всему добру. Он, правда, молод; но потом Он свыкся б с нашим ремеслом И век бы прожил не бедней Других на мельнице моей. К тому ж и девушку одну Ему уж прочим мы в жену». У Михаила от таких Речей о почестях земных Вдруг закружилась голова. Он мнил, что графские слова Всему готовы жизнь придать, О чем любил он так мечтать, И что волшебные тe сны На деле сбыться уж должны. И он забыл весь мир вокруг, И эту мельницу, и луг, И холм с рекою; он летел Душой в неведомый предел, В иную жизнь и в мир иной, Ведом таинственной судьбой. Но, громким смехом разразясь, Самьель ответил: «Что за связь Между тобой, мужик, и им, Потомком княжеским, каким Теперь он признан? Неужли Ему таскать с мукой кули? Но вот послушаем, что нам На это скажет мальчик сам?» От сна очнувшийся тогда, Ребенок вспыхнул от стыда И, заикаясь, дал ответ: «Мне жить не скучно здесь, о, нет! Наш старый Джоп, лесной стрелок. Дает мне каждый день урок В стрельбе из лука, и сказал, Что я на столько ловок стал, Что через год (я, сэр, не лгу!) Явясь на стрельбище, могу Взять приз, за коим в Юрьев день Из всех соседних деревень Валит народ в наш городок — Добыть флоринов кошелек. Здесь много дичи, всяких рыб! Взгляните, сор, в любой изгиб Реки; вы видите везде Круги на зеркальной воде: Ведь это сильный шереспер Хватает мух, могуч и скор. А там, под тенью камыша, Лежат, не движась, чуть дыша, Громады жадных щук. Когда жь Исчезнут ласточки, в край наш Летят бекасы, кулики, И утки над руслом реки Так низко тянут, что чуть-чуть Что не купают в волнах грудь. На нивах вьются чибиса И всюду слышны голоса Скворцов. Поверьте, сэр, наш край Весь круглый год небесный рай». Взглянув сурово на него, Самьель прервал вдруг речь его: «Клянуся честью, парень глуп, Лицом красив, да смыслом груб! Но не робей! ты в лучший край Идешь теперь. Ну, друг, прощай! Смотри ж, соседям ни гу-гу О том, что нового слугу Нашел король. Чрез год, чрез два Твой сын узнает их едва! Но ты нашел не даром клад, Ему ты вечно будешь рад. Смотри, вот видишь кошелек: Тебе он долго будет в прок! Ступай же, мельник, распусти Свою артель, гуляй, кути. Тут столько денег, что куплю Тебя и мельницу твою». И он пошел. Но Михаил Стоял, задумчив и уныл. Исчез его волшебный сон; Он был унижен, оскорблен Насмешкой сквайра, и слеза Ему туманила глаза. Пока наш мельник слал вослед Прощальный мальчику привет, Самьель, еще угрюмей став, Ногой притопнул, рвал рукав, И Михаил, страшась угроз, С глазами влажными от слез, Навек покинул край родной И дом с счастливой тишиной. Но тут к нему из-за угла Старушка тихо подошла И, принимая на груди, Сказала: «Милый мой, прости! Мой сын! За то, что столько лет Тобою красен был мне свет, Теперь грущу всем сердцем я. Да будет же вся жизнь твоя Светла, счастлива! Не забудь, Когда найдешь к величью путь, Что в нашем доме, где опять Былому счастью не бывать, Имел ты все, что на земли Тебе доставить мы могли; Что в нас нашел ты мать, отца; Что наши старые сердца Ты молодил, и что теперь Не знать нам радостей!»                                      «Умерь, Старушка, грусть свою! —  сказал Суровый граф. — Я запоздал! Король к обеду ждет его, Что в знать попал из ничего!» При этом слове вышел он, И вслед за ним, полусмущен, Полуиспуган и, меж тем, Влеком в неведомый эдем, Шел робко мальчик. Перейдя Плотину, сквайр и с ним дитя Уселись на лошадь, и граф Поехал, слова не сказав. Покуда мчались ездоки Знакомым берегом реки И раздавался в камыше Простой, но сладостный душе Напев осенних пташек в зной Полудня осени златой, — Видений чудных полный сон Из дум ребенка выгнал вон И страх, и горе. Слитком юн Он был чтоб думать, что перун Готов сразить его; притом Он был и с жизнью не знаком. Теперь весь мир пред ним лежал Широк и ясен; не вселял В него и сквайр тревожных дум, Но ехал молча и угрюм. Так проезжали здесь они Пустынным берегом одни, Пока открылся наконец Им путь, ведущий во дворец. Но сквайр с дороги повернул, И вскоре серый конь шагнул, Гремя копытами, на мост. Отсюда путь их вел в погост, Поросший вереском, где встарь С Самьелем ехал государь. Заметив это, Михаил Вдруг с изумлением спросил: «Милорд! скажите мне, давно ль Стал жить в глухом лесу король?» Но сквайр: «Глупец, молчать изволь! Живет, где вздумает, король. Теперь с монахами один Живет в лесу твой властелин». И нахлобуча свой берет, Ворчал: «Будь проклят целый свет, Король и ты! За вас за всех Беру я на душу ваш грех. Я стар, и мне пора б в тиши Подумать о грехах души». Сказав, коню он шпоры дал, А сам вполголоса ворчал: «Да, да! Будь проклят день и час, Когда я в мире встретил вас». При этом слове он вздохнул; Он вдруг, казалось, вспомянул Давно минувшее, когда Была душа его чиста. Как будто тех же полон дум, Меж тем взбирался на о бум Усталый конь на холм, и вот, Когда достигнув он высот, Очам открылся чудный вид, Сияньем солнечным облит, — Вид милой сельской стороны, Где жизнь на лоне тишины Незримо в радости неслась, Где зелень с золотом слилась. Меж тем деревья здесь и там Путь заграждали ездокам. И с тайным ужасом в груди Ребенок видел впереди Все лес, да лес один. Назад Он, обернувшись, кинул взгляд; Но и за ним стоят одни Дерев бесчисленные пни Сплошной стеною. Грустный звук В смолистых елях шел вокруг. Когда ж он к верху поднял взор, Был распростерт над ним шатер Густой листвы, где луч с небес Едва скользил сквозь мрак древес. Еще ни разу Михаил В подобный лес не заходил С родных смеющихся лугов, Поросших купами дерев И зеленевших от дождей, От кротких солнечных лучей. Теперь, вступив в дремучий лес, Он с часу на час ждал чудес, Слыхав на мельнице не раз От старых бабушек рассказ О том, что в тех лесах живет Остаток древних их господ — Семья гигантов-лесников В одежде синих облаков. И ждал он с трепетом, что вдруг Услышит топоров их стук, Или увидит пляску фей, — Существ, которых нет милей, Когда смотреть им прямо в грудь; Но если в тыл им заглянуть, То эта пестрая толпа — Одна пустая скорлупа. Так лесом ехали они, Пока не замер ветр в тени Густых дерев. И Михаил, Среди видений адских сил, Боязнью пробужденных в нем, Вдруг задремал в лесу густом И не заметил, как в тиши Их конь из сумрачной глуши К опушке ельника достиг. Меж тем задумчивый старик Невольно вспомнил день, когда Другой дорогой вез сюда Того, с кем ехал он теперь, И, как пугливый, хищный зверь, В душе почуял он испуг. Тут ельник стад редеть вокруг Крутого ската. Вел во мрак Лесных трущоб под ним овраг. Невзрачный, ливнями изрыт, Он был кустарником покрыт, А дальше гибким тростником; На дне же самом рос на нем Ольшняк, искривленный, густой, И, весь заглохший осокой, По почве глинистой струил Ленивый ключ свой жидкий ил. Поводья крепче натянув И в глубь оврага заглянув, Сквайр ищет взором, где на круть Через овраг протоптан путь. И видит — просека вперед Меж лип и вязов в даль ведет, И узнает он вмиг, куда Ведет чрез лес дорога та. Но, чу! спустясь в густую дичь, В овраге страшно крикнул сыч. Вставал, клубясь, с оврага пар, И солнце, как каленый шар, Светило низко меж дерев. И сквайр, как ни был он суров И груб душою, не посмел, По окончаньи страшных дел, Один остаться ночевать В лесу и жизнью рисковать. Меж тем повеял ветерок, И бедный мальчик наш продрог. К седлу прижавшись, он вокруг Обводит робко взор, как вдруг Сказал Самьель: «Приятель, слезь! И без тебя увязнул здесь Мой конь в трясине. Ну же, прочь! Не то с тобой придется ночь Провесть в лесу и до костей Промокнуть от росы ночей». Тогда спрыгнул с седла бедняк, И стали медленно в овраг Они спускаться. Бодр и смел, Ребенок весело запел Простую песню; а старик Снял с шеи ножик свой, и вмиг В глубоком рве коня сдержал И хриплым голосом сказал: «Мои подвязки, чорт возьми, Ослабли! Друг мой, подтяни!» При этом слове Михаил Напев веселый прекратил, И не заметя, как сердит Был голос всадника, спешит Не ослабевшую ничуть Подвязку крепче затянуть. И вот, пока он под коня Нагнулся, голову склоня, Сверкнул над ним стальной клинок И пал, ему вонзившись в бок. Назад отпрянув и вскричав, На землю рухнулось стремглав, Глаза в испуге обратя К убийце, бедное дитя. Тогда, весь бледен как мертвец, С седла спрыгнул царев гонец И, чтоб все кончить, перед ним Стал на колена. Недвижим, Лежал убитый; но еще В нем было сердце горячо. Свирепый сквайр, как лист дрожа, Хватает рукоять ножа; Но прежде чем извлечь успел, Вдруг колокольчик прозвенел Далеко где-то. Страх и дрожь Его объемлют. Бросив нож, К земле приникнул ухом он, И — чу! все ближе, ближе звон И ясно слышен наконец. Тогда вскочил с земли гонец, Подумав в ужасе, что в лес Нисходит мстителем с небес Хранитель-ангел душу взять И злато Каина попрать. А звон все ближе — страшный миг! И вот, как бешеный, старик, Прыгнув в седло и шпоры дав Коню, пустился в лес стремглав. И конь, испуган, в черный бор По пням, по рвам, во весь опор Помчал седого ездока И мчал до той поры, пока У моста мертвым пал под ним. Грехом и ужасом гоним, Бродил всю ночь в полях старик И на рассвете лишь достиг Ворот злосчастного дворца, Имея образ мертвеца. Тут, предъявив с гербом кольцо, Самьель поднялся на крыльцо И, быв допущен к королю, Всю повесть страшную свою Пересказал. «Король, поверь, — Так кончил сквайр, — он мертв теперь; И то, чем был испуган я, Должно лишь радовать тебя: Tо с неба — верю я тому — Звонили ангелы ему, Чтоб душу в рай призвать. И вот Каков пророчества исход!» Но тот, не в духе, тяжело Вздохнул, нахмуривши чело. «Самьель! — так начал он, — я ждал, Когда то дело поручал, Что ты, как воин и герой, Исполнить смело замысл мой. А ты, испуган, поражен, С пугливым взором слабых жен И обезумлен, чуть дыша, Приходишь, дела не сверша». Тут он поднялся и ушел; Потом, обдумавши, нашел, Что это дело по всему Не так уж дурно, как ему Сперва казалось, и что он Удержит в роде древний трон. Почетом, золотом затем Осыпал сквайра он, но тем Его от смерти не сберег: К зиме злой граф в постелю слег И умер тихо в декабре. И вот теперь в монастыре, Под хорами, он мирно спит, Под спудом из надгробных плит С изображеньями святых, Да будет сон злодея тих. Так дни летели, годы шли, И полным счастьем на земли Король, как прежде, обладал И одного лишь только ждал — Иметь наследника, чтоб с ним Делиться счастием земным. Но дал Господь ему лишь дочь, На свет рожденную в ту ночь, Когда, отверженный от всех И проклинаемый как грех, Впервые бедный Михаил Всю горечь жизни сей вкусил. И меж красавиц краше всех, Среди девических утех, Ни с кем души не разделя, Достигла дочерь короля Своей осьмнадцатой весны. Меж тем скончалась мать княжны. Но мало царь об ней скорбел; Давно он втайне мысль имел Не столь неплодную опять Себе принцессу в жены взять. И в этих видах наконец Был послан королем делец В страны соседние, чтоб там Между принцесс и знатных дам Найти достойную ему Жену по сердцу и уму. И вот женился он опять, И стал, как прежде, ожидать Себе наследника. Так год С женой прекрасной, без забот, Он прожил в мире и любви. Меж тем приблизились те дни, Когда врага он вновь узнал, Кого погибшим уж считал. Пришла с тем вместе и пора Княжну отправить от двора (Таков обычай старины!) В далекий замок той страны. Какой-то очень древний царь Построил замок этот встарь Своей возлюбленной, от всех Здесь скрыв ее в дому утех. Здесь летом в зелени густой Пленялся он ее игрой, Когда она, любви предмет, Как Эригона древних лет, Являлась в ризах золотых Меж виноградарей своих, Благоговевших перед ней, Как пред богинею своей. Давно прошли те времена, Забыты даже имена Царей и царств, и сожжены Деянья славной старины В том горне времени, где жар Из зла рождает добрый дар, Из скорби радость нам творит И жизнь развалинам дарит. Но в древнем замке и досель Стояли стены, цитадель И башни красные, как кровь. И с каждым летом вновь и вновь Все улыбались и цвели, Как и в давно минувши дни, Сады, зеленые леса, И не поблекла их краса. Сюда Цецилию свою Послать угодно королю. Теперь, с летами, средь забот, Смирив надменных дум полет, Король для дочери своей Меж королевских сыновей Нашел красавца-жениха, С которым, мнил он, без греха Вступить в родство, затем что род От царской крови принц ведет. И вот, когда уже настал Разлуки миг, король сказал: «О, дочь! Чрез месяц, может быть, К тебе приеду погостить И осмотреть твои края; Но не один приеду я. Со мной приедет твой жених, Кого из принцев молодых Я избрал сам, кому я рад Отдать мой лучший в жизни клад. Не бойся юноши того: Красивей в мире нет его, И много женских он сердец Пленил, как счастливый ловец. Прощай, мой друг! Благослови Тебя Господь».                          И, полн любви, Ее лобзает, и княжна, Ничем в душе не смущена, Ни ложным страхом, ни стыдом, Покинула свой царский дом. И то сказать: до сей поры Среди младенческой игры Не западала мысль ей в грудь Делиться сердцем с кем-нибудь. Ей с каждым утром жизнь несла Веселья жизни без числа; Широко мир пред нею был Открыт, — мир счастья, свежих сил, И, полный снов, он не был пуст. Ее невинно-детских уст Еще никто не лобызал… И чистых дум в ней не смущал. И смело взор ее очей Встречал влюбленный взор пажей. Так, безразлично всем мила, Она богинею была, Пред чьей красою в древний век Благоговел в восторге Грек. Толпою слуг окружена, В свой замок ехала княжна. Пред ней восток уже алел, Над нивой жаворонок пел; Но не любовью позлащен В ее глазах был небосклон. Сияло солнце с высоты; В ней зрели гордые мечты, Но не любовь рождала их. Коснулось солнце волн морских; Но не огнем любви зажглась Звезда любви в вечерний час. Взошла луна; но грустных дум Не приходило ей на ум. И ночь настала; но в тиши Невозмутим в ней мир души. Так, безмятежна, весела, Она в свой древний дом вошла. Но не успел он дочь свою Отправить в путь, как королю Доносят, что из темных недр Густых лесов явился Петр, Святый аббат монастыря, И хочет видеть короля. Король велит его принять, Желая лично сам узнать, Зачем пришел святый отец. И Петр явился во дворец; За ним вошел и капеллан, Субприор патер Адриан С пятью монахами, а вслед За ними, в цвете юных лет, Десяток рослых молодцов, Телохранителей отцов, В железных латах, в шишаках И с алебардами в руках. Аббат, явясь пред королем, Просил о чем-то; но о чем — Наш летописец умолчал. И с благодушием внимал Король словам его; потом Сказал: «Прошу вас об одном (И, верно, просьбу короля Милорд уважит!) у меня Остаться нынче и со мной Откушать с братией святой; И угостить я буду рад И ваших латников-солдат». Тут беглым взором он взглянул На монастырский караул. «Однако, нечего сказать, У вас не маленькая рать! Скажите, много ль средь лесов У вас подобных молодцов? В моих войсках я был бы рад Иметь полки таких солдат И слышать их воинский крик При свисте стрел, при треске пик». Так говорил король, смеясь; Но громкий голос, изменясь, Вдруг у владыки задрожал, Так что уж он не расслыхал, От звона страшного в ушах, Что отвечал ему монах. Из-за забрала, как гроза, В него сверкнули вновь глаза Того, кто кротко перед ним, В златых кудрях, как херувим, Под тенью яблонь в первый раз Стоял, не потупляя глаз. И убедившись в молодце, Король смутился весь в лице, И был он бледен, как мертвец. Собравшись с духом наконец, Он, беззаботен, как сперва, Стал улыбаться на слова Аббата, коих не слыхал. Потом спиной он к лордам стал И Михаилу пред людьми Сказал, смеясь: «Приподыми Стальной наличник свой с лица; Хочу я видеть молодца, С кем, помнится, уж я знаком. Откуда ты?»                       Пред королем Наличник поднял тут солдат, И золотых кудрей каскад Упал с чела вокруг ланит, Которых детски-нежный вид Спалил горячий солнца луч. И звонким голосом, как ключ, Пересказал он королю Всю повесть странную свою До той минуты, когда он В глухом овраге был сражен, И кончил так: «Но что потом Со мной случилось, сэр, — о том Никто не может лучше знать, Как тот, кто жизнь мою опять Мне спас от смерти и от ран: То наш субприор Адриан.» «Так расскажи, отец», — король Сказал, скрывая в сердце боль. «Милорд! — ответил Адриан, — Я, быв в то время капеллан Прихожан бедных, как-то раз Из стен аббатства, в поздний час, Был позван мальчиком простым Спешить с причастием святым К его отцу: он умирал И с нетерпеньем ожидал Сподобиться небесных сил; То старый угольщик наш был. Не тратя дорогих минут, Приял с Дарами я сосуд, И колокольчик, Богу в честь, Велел пред Ним ребенку несть. К тому ж я думал звоном тем, Хоть не воров — об них совсем У нас не слышно! — но зверей Спугнут с дороги поскорей. Ну, вот, вступаем тихо мы В наш лес еловый, полный тьмы; А колокольчик на весь лес Звенит, как благовест с небес. Меж тем мой мальчик, оробев, Мне говорит о кознях дев, Живущих в темном том лесу; Но я, напомнив что несу Всех Искупителя в руках, Его журил за грешный страх. Когда уж из леса древних лет Я вышел с ним на Божий свет, И солнце, к вечеру клонясь, Меж пней свой луч метнуло в нас, — Вдруг к нам вечерний ветерок Донес до слуха конский скок, Причем, весь ужасом объят, Мой паж попятился назад, Почуя снова эльфов рой, Всю вражью силу пред собой. Но я заметил: «Неужель Мы не исполним нашу цель И опоздаем передать Больному Божью благодать? Не бойся, сын мой! Твердо верь, Что с нами Божий Сын теперь». Сказав, бичом моим, шутя, Стегнул я мула, и дитя, Боясь в густом лесу отстать, Пустилось предо мной бежать. Я еду дальше. У ручья Вдруг вижу кровь… сказать ли, чья Была то кровь? Ее мой сын Струил из ран своих! Один, Там брошен, он как труп лежал. В боку кровавый нож торчал, И кровью алою вокруг Окрасились ручей и луг. С седла я тотчас соскочил И с помощью моих всех сил, Подняв несчастного с земли, Взвалил на мула, и пошли Мы тихо просекой густой, Между дубов и лип, к пустой Избушке ветхой лесника, Построенной из тростника. Примкнут к плетню избушки той, Полуразрушенный, гнилой, Стоял без крыши тесный кров, Где запирал лесник ослов. Милорд! то место, верно, вам Давно знакомо: много там В соседстве водится вепрей, Оленей, туров и лосей! Здесь бедному пронженный бок Перевязал я, как лишь мог; И, угольщика причастя (Он умер много лет спустя!), Вернулся в ночь в наш древний бург, Велев, чтоб утром наш хирург Чуть свет к больному поспешил И всем, чем нужно, пособил. И вскоре рана между рёбр В боку закрылась. Был он добр И кроток сердцем, почему Мы и дозволили ему У нас в обители пожить. Потом я стал его учить Письму и чтенью, и постиг Он вскоре смысл латинских книг Не хуже нашего; но чин Монашеский отверг мой сын. А как он был могуч, плечист, Душою добр и сердцем чист, То и сказал милорд аббат: «Пусть служит Господу наш брат Десницей крепкой!» Оттого, О, сир, и видишь ты его С мечом, с копьем. Он верный щит Для тех, кем не был он забыт, Кем обучен, опасен от зла Средь бедствий, им же несть числа! Скажи, с тобой ли, Михаил, Тот нож, что враг в тебя вонзил? Представь милорду этот нож, Чтоб слов моих не счел за ложь». Взволнован, бледен, недвижим, С лицом встревоженным, худым, Склоня чело, король сидел И многих слов не разумел. Все смолкло. Наконец король Возвысил голос свой; но столь Дрожащ, неверен голос был, Что слух монаха поразил. «Аббат! — сказал он, — ваша рать Так хороша, что потерять Из сотни храбрых одного Для вас, конечно ничего! Ему ж приличнее носить В щите мой розан, чем служить У вас келейником простым, Корпя над смыслом книг немым». «О, сир! —  в ответ святый отец, — Когда вам нужен молодец, Извольте взять его сейчас; Ведь красота солдат у нас — Вещь лишняя; за что же нам Таких красавцев брать у дам?» Так говорил, смеясь, монах; А тот улыбку на устах Старался выразить, и вдруг, Как в сновиденьи полном мук, В руке, он видит, у пажа Блеснула сталь того ножа, Что выбран царскою рукой Из древней стали боевой И был вручен Самьелю в дар Нанесть погибельный удар. И вот, увидя на клинке Венок зеленый и в венке На ленте надпись страшных слов: «Рази! не бойся мертвецов!» — Король еще упорней стал И, вновь страдалец, замышлял Измену новую тому, Кто в третий раз уже ему Является на этот свет Виной всех мук его и бед. И, после пиршества, аббат В свой монастырь ушел назад Со всем народом; наш же друг Вступил в число придворных слуг, И зависть возбуждал во всех Его неслыханный успех. Король, пождав еще дней пять, Велит пажа к себе позвать И говорит ему: «Мой друг, Сейчас отправишься на юг С моей ты грамотой. С тобой Поедет Хью, урядник мой. Сегодня целый день вдвоем Вам ехать вместе; но потом Тебе укажет он тот путь, Куда ты должен повернуть. На третий день, к полудню, ты Достигнешь горной высоты, Где в Замке Розы дочь моя Живет. Но слушай, паж! Ничья Душа на свете про письмо Знать не должна, пока его Не сдашь ты в руки одному Там сенешалу моему. Смотри же, друг, не выдай нас И помни, что уж близок час, Когда на память всех времен Высоко будешь вознесен». Так говоря, король не знал, Что рок пажу предназначал. Герой наш, выйдя из дворца, Находит Хью уж у крыльца, — Солдата грубого с лицом Сурово-мрачным, с хмурым лбом. Сев на коня, он с ним сам-друг Поехал с севера на юг. Послав с ним Хью, такую ль цель Имел король, с какой Самьель Однажды послан был — как знать? Одно могу я лишь сказать, Что вряд ли б выбрал для того Король служаку своего С умом столь пошлым, узким лбом, Хитрить умевшего в одном Лишь ратном деле, и с душой Хотя и грубой, но не злой. Другое дело, если б паж Вступить с ним вздумал в рукопашь, Иль дерзким словом пробудил В груди солдата гневный пыл, — Тогда, пришед в безумный гнев, Опасней был бы он, чем лев. Так вместе ехали они, Пока открылись два пути: Один на запад вел, другой На юг. Тогда, с насмешкой злой, Сняв шляпу с перьями, поклон Пажу отвесил мирмидон, Сказав: «Теперь, мой милый друг, Мне путь на запад, вам на юг, Чтоб там — так надо разуметь — Коронку графскую надеть! Прощай же, графчик! Впрочем, глаз Не слишком пяль; не то как раз Там в петлю шеей попадешь И со стены, как лот, падешь». Но в эти дерзкие слова Герой наш вслушался едва, Быв занят помыслом иным, Когда солдат прощался с ним. Меж огороженных полей Скакал дорогой он своей, И наконец, в исходе дня, К таверне повернул коня, Где ночь провел, забыв труды. С рассветом, только что дрозды Запели в утренней красе, Он вновь пустился по росе, И целый день в далекий путь Скакал, не смея отдохнуть. Но тут он был не одинок: Вдали виднелся городок, Куда тянулся караван Крестьян, веселых горожан. Там в капишоне шел монах; Здесь, меж корзинок, на ослах Хозяйки ехали верхом; Там распевали соловьем Толпы гулявших пышных дам; А тут был слышен шум и гам: Валили пестрые толпы Мужчин и женщин, шли попы, Солдаты, дети, длинный ряд Одетых в праздничный наряд Веселых девушек, кругом Его встречавших с добрым днем И с пожеланьями найти Всех благ возможных на пути. Так пролетел и день второй, И он в таверне городской Провел всю ночь, и утром, чуть Лишь рассвело, пустился в путь. Еще спал в городе народ, А он уж солнечный восход Встречал с восторгом. Трудный путь Вился все выше, выше вкруть На холм возвышенный. Назад Он, оглянувшись, бросил взгляд На город, пышно под холмом Раскинутый: вот Божий дом, Вот площадь, улица, а вот Видна и ратуша с высот — Все приютилось под холмом, Поросшим липами кругом. Был воздух свеж, прозрачен, чист: Не трепетал на липах лист, И лишь над кровлями церквей Крутились стаи голубей. Из труб струился ранний дым, Столбом вставая голубым, Как знак, что в городе за труд Принялся деятельный люд. Веселый, счастливый, живой. И был так радостен душой, Так чужд всех скорбей Михаил, Что, мнилось, свыше получил Удел бессмертия, где нет Ни слез, ни горестей, ни бед. Отсюда путь налево вел В безлюдный и безлесный дол, Где лишь в местах, по коим шли Овраги темные, росли Деревья тиса, и меж них, Защищены от ветров злых, Взвивались с песнями юлы. Вокруг оврагов, полных мглы, Пестрели пастбища овец. И проезжавший здесь гонец Уж был заслушаться готов Веселых песен пастухов. Он ехал долго и легко. Взошло уж солнце высоко, И вот, успел лишь он едва С конем подняться изо рва, Где тень деревьев в те часы Еще хранила след росы, — Как вдруг он видит пред собой Конец возвышенности той. Пред ним, одетый в блеск лучей Прекрасной осени, во всей Красе и славе, был простор Долины, где терялся взор. Ряд длинный золотых снопов, Листва осенняя лесов, Лугов зеленых чудный блеск, Меж них ручьев игривых плеск — Все тут на много миль вокруг Слилось в пейзаж волшебный вдруг: От этой горной высоты, Где он стоял, до той черты Изломанной по гребням скал, Где виноградник восставал Над виноградником, как лес, Теряясь в синеве небес. И за ручьем, в садах густых, Он видел шпицев золотых Блеск ослепительный: пред ним Вставал над садом вековым И каждый миг все выше рос Предмет поездки — Замок Роз. Когда ж спускаться стал с холмов, Он за оградой из цветов Мог слышать взмахи острых кос, Срезавших на поле овес. Пред ним ручей; в долине той Он извивается змеей. На нем был мост, и шагом паж Проехал мост при звоне чаш В руках хозяев этих нив. Они под тенью старых из Лежали на траве кругом, И чаши, полные вином, У них ходили по рукам. При них лежали здесь и там Серпы и косы, а предмет Веселья их — простой обед: Блестящий сыр, густой творог, И хлеб пшеничный, лук, чеснок, И груды яблок золотых, Румяных, сладких, наливных, И только что снятый с оград, Прозрачный, зрелый виноград. Услыша песни, Михаил Косцов как братьев полюбил. Он вспомнил детские лета И благодатные места У вечно памятной реки. Как друг, глядя на ручейки, В цветах кувшинок золотых, Он мнил, что говор волн живых Ему и всем, в ком сердце есть, Приносит радостную весть. Когда ж, ступив на парапет, Косцов услышал он привет, — Он в самом деле возмечтал, Что он опять ребенком стал; Что он в день жатвы у возов Заснул в тени родных снопов; Что все минувшее лишь сон: Король и сквайр, и быстрый гон Коня в неведомый овраг, И боль внезапная, и мрак В его очах, и долгий бред; И, черной мантией одет, Доминиканец, и уход За ним, исполненный забот; С аббатом их свиданья миг, И дни над грудой пыльных книг, Им прожитые; и опять Король, завистливая знать, И этот конь, и блеск одежд, И путь без цели, без надежд. О, как теперь желал бы он Разрушить этот тяжкий сон! Хоть раз на мельницу взглянуть И под снопами вновь заснуть! Но, ах! тех чудных дней опять, Ему уж больше не видать! Был полдень. Воздуха струи От зноя зыблились вдали. По обе стороны едва К земле не гнулись дерева Под грузом фруктов. Миг один — И вот встают, из-за вершин Дерев, бойницы; красный цвет На них уж серым стал от лет С страны подветренной. Мосты Открыты; настежь отперты Ворота в замок; всюду рвы, Заглохли от густой травы, И стаи рыбок золотых Блестят в воде на солнце в них: Так долго царствовал покой Над здешней мирной стороной! Под тенью стрельчатых ворот Лежал привратник без забот И спал на постланном плаще. Одной рукою он еще Касался арфы; рядом с ним Лежал трепещущий налим, Во рву сегодня на заре Им ловко пойманный в поре, И тут же, подле рыбака, Лежал садок из тростника. Заслышав звонкий стук копыт О мостовую крепких плит, Впросоньи сторож, заслоня Глаза рукой от блеска дня, Попытку сделал взять копье, И видя царское шитье На платье всадника, привстал И, ухмыляяся, сказал: «Стой, сударь, стой! и отвечай, Зачем приехал в наш ты край?» А тот: «Ты видишь, чай, и сам, Что королем я послан к вам; Милорду сенешалу я Везу письмо от короля». «Так! — тот ответил. — Но теперь Никак нельзя к нему, поверь! Он пир дает. Да что за спех В сем мире, где что шаг, то грех! Теперь, я в этом убежден, Читать письма не станет он, Пока гостей не угостит, Пока и сам не будет сыт. Итак, мой щеголь, надо ждать! Коня ты можешь привязать, Потом садись, и я спою: «Наш император пал в бою». Смеешься?… Разве не слыхал Как Барбаросса в битве пал Геройской смертью? А не то Споем другое кое-что На новый вкус, на новый лад: У нас не мало ведь баллад! Да что ж смеешься ты, пострел? Ты больно молод и не зрел! Ступай же прочь, — счастливый путь! В саду здесь можешь отдохнуть У Берты, дамы древних лет. Такой красавицы уж нет Теперь нигде, и замок сей Построен некогда для ней. И не забудет мир земной О славной Берте — упокой Ее Господь!»                      С улыбкой паж Внимал всему, что пьяный страж Ему рассказывал; потом Сказал: «Приятель! обо всем Рад слушать, даже песнь твою: Как император пал в бою; Но только прежде укажи, Где сад той древней госпожи. Глядя на этот чудный сад, На этот красных башен ряд, Готов я видеть пред собой Врата в волшебный рай земной». «Кажись, ты прав! — ответил тот. — А что еще тебя там ждет! Пройдя подъемный этот мост, Увидишь влево ты помост О трех ступеньках; под стеной Там путь ведет на двор большой (Зовут Сокольничьим тот путь); Ступай дорогой той взглянуть На мир чудес, которых ждешь. А там калитку ты найдешь Всю в позолоте, и затем Войдешь в роскошный наш эдем. А я, как только сенешал, Откушав, выйдет в сад из зал, К тебе немедленно приду И в сад к милорду проведу». «Спасибо!» — молвил наш герой, А сам калиткой золотой Вступил в волшебный сад, и там, Не веря собственным глазам, Бродил и в неге думал он, Что пред очами видит сон: Так все там было хорошо, Цветисто, зелено, свежо! И увяданье даже там Невольно нравилось глазам Своей задумчивой красой. Так щедро осени рукой Везде рассыпаны плоды На эти древние сады! Бродя здесь долго, наконец К фонтану подошел гонец. И над бассейном наклонясь, И не сводя плененных глаз С игравших рыбок под волной, Запел он песнь про край родной, Где жил он с мельником простым. Но дальний путь, свершенный им, И знойной осени пригрев, И музыкальный птиц напев, И плеск фонтана, листьев шум — Все утомляло пылкий ум. Он под бассейном, в тишине, Прилег, не думая о сне, И стал смотреть, веселья полн, На плеск живых в фонтане волн. Но не прошло и двух минут, Как, словно на смех, резвый плут Над ним свистел у же скворец, И наш измученный гонец Заснул глубоким, крепким сном, Забыв письмо и все кругом. В саду тенистом той порой Княжна гуляла лишь с одной Любимой фрейлиной своей, Ее подругой с юных дней. Они, не ведая о том, Что кто-то спит тут крепким сном, Резвились долго здесь и там, Ловя друг дружку по лугам, Меж тем как наглый ветерок Срывал с их локонов цветок. Потом, измучены игрой, Наряд высоко поднятой Они спустили до земли И по аллее тихо шли. Все смолкло; сад казался пуст; Один лишь лепет юных уст Был слышен в глубине аллей, Как воркованье голубей, Познавших новую любовь, Когда весной повеет вновь. Из двух подружек больше всех Княжна молчала; громкий смех За то нередко вылетал У ней из груди, и пылал Огонь в щеках, и перст к губам Невольно принимался сам, Когда, как резвое дитя, То с важным видом, то шутя, Подружка объясняла ей Проказы шалости своей. Так здесь резвясь от всех вдали, Они к фонтану подошли, Где, не предчувствуя того, Кто находился близь него, В изнеможении, без сил, Спал сном глубоким Михаил. И у бассейна, в тишине Его увидели оне, И обе стали у угла Фонтана. Тихо подошла Тогда к нему одна из дев, И на красавца поглядев, К княжне вернулась второпях, С улыбкой страстной на устах, Со взором блещущим огнем. И прежде чем княжна об нем Спросить успела, шепчет ей: «Ах, тише! тише! Царь царей! Не говорила ли я вам, Что он приедет прежде к нам Чем ваш родитель то сулил? Княжна, взгляните, как он мил! Не бойтесь, спит он крепким сном! Теперь ни колокол, ни гром Не пробудят его от сна». «Ах! что ты делаешь? —  княжна Сказала фрейлине. — Уйдем! Ты знаешь, я была во всем Всегда покорна королю; И я скорей себя убью, Чем соглашусь любить того, Кто ниже сана моего». «Для тех, кого до этих пор Встречал у нас ваш гордый взор, Вы были правы, — та в ответ. — Но вот достойный вас предмет! Клянусь своею головой, То житель рая неземной! Скорей, покуда не исчез, Как быстрый сон, наш гость с небес!» Схвативши за руку княжну, Она влечет ее к нему. И страстной думы чудный пыл Румянцем нежным оживил Лицо принцессы; сердце в ней Забилось чаще и сильней. Так приближалася она К лежавшему в объятьях сна, И стыд прелестный распростер Пред взором девы тонкий флер Туманных образов. Когда уж Ее очам явился паж, Она отвесть уж не могла Очей от дивного чела; Какой томительной любви Огонь пылал в ее крови, И ей уж не было греха Смотреть на образ жениха. О! сколько раз он ей во сне, Являлся в золоте, в броне! И ей казалось, что таким Впервые явится он к ним. И с этой мыслию сильней В ней страсть пылала, так что ей Расстаться было жалко с ним, Хотя в ней разум был томим Невольным ужасом. Бледна, Напрасно силится она Покинуть этот новый рай. Когда уж, подняв одежды край, Уйти хотела, — вдруг она, Поражена, изумлена, Заметила смущенный вид И бледность страшную ланит Веселой фрейлины. Пока Взирала так издалека Княжна на юношу того, — Из ослабевших рук его Подруга свиток извлекла И свиток царский подала Принцессе с ужасом в глазах, Сказав: «Читайте! что за страх! Как можно кровь его пролить? Решите сами, как тут быть! Но отойдемте».                          Шага два Отшедши, страшные слова Они прочли:                         «Лорд сенешал, Да будет счастлив мой вассал! За сим приветом государь Вам шлет и требует, как царь, Гонца со грамотой моей Сейчас казнить, как можно, злей, И, если жизнь вам дорога, На пику голову врага Воткнуть близь замка самого И ждать приезда моего. Так да избавится земля От всех злодеев короля!» Прочла едва успев признать Отцову подпись и печать, Как сила страшная любви Проснулась вдруг в ее крови. Забыв девический весь стыд, Она в отчаяньи бежит К тому, кто был за миг пред тем Для ней без имени — ничем. «Останься с ним! —  как смерть бледна, Сказала фрейлине княжна. — Продли его покойный сон, Пока здесь пусто; если ж он Проснется, спрячь его в саду, Пока обратно не приду, И всю опасность объясни. Смотри ж, Адель, не измени! Не то на голову твою Всю ярость мщенья изолью! Но, нет! я знаю, никогда Не пожелаешь мне вреда, И будешь с нынешнего дня В сто раз дороже для меня, И не забуду я услуг! Ни слова! Будь умна, мой друг!» И бросив снова нежный взгляд На спящего, чрез темный сад, Как только в силах человек Бежать, пустилась дева в бег. И вот, примчавшись в терем свой, Летит Цецилия стрелой В свой потаенный кабинет… Сейчас окончится банкет И гости выйдут в сад… И вот, Из книги бланковой берет Подписанный, с печатью, лист, Который весь еще был чист. И смелой, твердою рукой На свитке пишет роковой Указ от имени отца Искусным почерком писца: «Сэр-Рефу, коему от нас Блюсти наш замок дан приказ, — Привет и здравие. Милорд, Чьей верной службой трон наш тверд, Сим извещаем, что теперь, Задумав выдать нашу дщерь В замужство, с грамотою сей Мы жениха послали к ней, Нам друга верного. Итак Сверши немедленно их брак, Не дознаваясь от него О роде, племени его: Все это знаем мы, избрав Его нам в сына. Прочитав Посланье наше, в тот же час Их обвенчай и дай приказ, Чтоб присягнули все ему, Как принцу, сыну моему. Так все исполни поскорей, По долгу верности своей». И эти строки дописав, Перо бросает, услыхав В соседнем зале гром и стук Гостей встающих. Адских мук В ней грудь наполнилась опять При страшной мысли — опоздать! И пышет вновь любви в ней жар; Влагает в роковой футляр И жизнь и смерть она, потом Оттискивает герб на нем Печаткою из хрусталя, Дарованной от короля. Затем по лестнице назад Сбегает опрометью в сад, Бежит, и гул глухой речей Вдали пирующих гостей В ней страхом сердца превращен В какой-то гром, в какой-то стон, И даже шум ее пугал Ее летучих покрывал. Так, не примечена никем, Бежит к фонтану, где меж тех Одна, как добрый, верный страж, Стоит Адель, покуда паж Спокойно спит наедине; Сейчас лишь только он во сне Перевернулся в первый раз, Не открывая сонных глаз. И вырвав грамоту из рук Княжны, чуть дышащей от мук, Отважно фрейлина спешит К пажу, который крепко спит, И смелой, твердою рукой Влагает свиток роковой В шнурок, висящий на паже, Потом подходит к госпоже. Теперь избыток юных сил Княжне внезапно изменил, И тщетно силится вздохнуть Ее истерзанная грудь, По телу трепет пробегал, И на ланитах померкал Румянец жизни, и, бледна, Готова в обморок княжна Упасть, и слабою рукой, Холодной, бледной, неживой, Принцесса ищет, где б найти Себе опору на пути. И тихим голосом своей Подруге шепчет: «Поскорей Уйдем. Ах! лучше умереть Чем муки адские терпеть, По странной прихоти судьбы! Мне сил не станет для борьбы С моим позором! Для чего Мне показала ты его?» «Княжна! — сказала ей Адель, Схвативши за руку. — Ужель Всех трех погубите вы нас Напрасным страхом в этот час? Так успокойтесь же, и Бог Пошлет конец вам всех тревог!» Сказав, поспешно увлекла Княжну из этого угла Густого сада в глубину Аллей тенистых, где одну Ее оставила, стрелой Пустившись в княжеский покой. Кладет в корзину здесь она Бутылку старого вина, И хлеб, и фруктов золотых, И много лакомств дорогих, Какими древле средь пустынь Фригиец угощал богинь, Когда еще виною зол Елену в Трою он не ввел. Затем с корзиной мчится в сад И мимоходом мечет взгляд Туда, где спал он до того, Но там уж не было его. Так прибегала наконец В аллею лип, где, как мертвец, Бледна и страшно ослабев, Лежала чудная из дев. И подкрепив в ней силы вновь Питьем и яствами:  «Любовь, — Адель сказала, — да убьет На сердце вашем страх забот. Так довершите же вполне Ваш смелый подвиг. Верьте мне, Теперь настал великий час, Счастливейший из всех для вас, И колебанья каждый миг Теперь по следствиям велик». Перстами нежными княжна Берет к устам сосуд вина, И взор прекрасной девы вдруг Блеснул восторгом после мук. «Быть может, было то во сне, — Адель сказала вновь княжне, — Но только помню как сквозь мрак, Предсказывал какой-то маг Милорду королю давно: Так будто свыше суждено, Что обручальное кольцо Вам даст не царское лицо, А сын крестьянина — сбылся, Быть может, сон?»                       Но вспыхнув вся, Княжна в ответ: «Слыхала я Об этих баснях! Для меня — Была б позорная судьба Женой быть смерда и раба!» «Но Богом избран он самим, — Адель сказала.  — Как же с Ним Бороться нам? А Божий друг Не может быть из низких слуг». Но тут послышалися ей Шаги придворных средь аллей, Спешивших радостную весть Младой Цецилии принесть. «Смелей! —  Адель ей говорит. — Отбросьте страх и ложный стыд; Не говорите лишних слов, И вы не встретите врагов». И ослепляя златом взор, Теперь приблизился весь двор, И вспыхнул темный сад вкруг них От блеска мантий золотых. Но не внимая, поднялась Княжна, в свой замок у стремясь. И Бог ей душу укрепил Такою мощью свежих сил, Что всем казалось, что она, Величья грозного полна, На пышный шествует турнир, Иль на роскошный царский пир. Когда ж со свитою княжна Вступила в древний зал, — она Невольно опустила взор, Не подымая до тех пор, Пока не стала на алтан: Ей было страшно, что в обман Ее ввела любовь, явя Ей вместо бога — дикаря, И что погибнуть должно ей От собственной руки своей. Но на алтан ступив, опять Она решилась взор поднять, И видит: вот ее жених, В одежде хоть пажей простых, Но горд, спокоен, величав, Готовый ринуться стремглав На бой и не смущенный тем, Что вводит рок его в эдем. «От чуда к чуду, — думал он, — Судьбой я в жизни был веден, Пока достигнут наконец Блаженства полного венец. Но пусть и скорбь за ним придет, Она мой дух не ужаснет. Как связан день со днем, так я Скую все звенья бытия В одну незыблемую цепь И с ней пройду земную степь». Но тут их встретились глаза. И вся минувших дней гроза, Все что мы бедствием зовем, В минуту позабылось в нем. И если страх в ней ожил вновь, И если трепет, стыд, любовь То гнали прочь, то всем на вид Являли жар ее ланит, — То кто ж в толпе не объяснил Ее лица внезапный пыл Как скромность девы без греха, Впервой узревшей жениха? И вот, когда милорд сер-Реф Вслух прочитал указ царев И обратил глаза к княжне, — Она, спокойная вполне, На юношу уставив взор, Где страсть вела с приличьем спор, Сказала:                 «Принц! прими от нас Привет наш в замке в этот час: Мы рады всем, кого душой Избрал в друзья родитель мой. И я с доверьем отдаюсь Тебе, с которым мой союз Одобрил наш король, признав В тебе к тому довольно прав. Люби ж меня, как я люблю, И постарайся жизнь мою Счастливой сделать — до тех пор, Пока нам смерть закроет взор». Не знаю, лучше ль оценил Слова принцессы Михаил Чем Реф, и ясно ль отгадал, С чего так голос задрожал В последнем слове вдруг у ней, — Но только смысл ее речей, При всем их холоде, зажёг В его груди святой восторг. «Княжна! — воскликнул он. — Я в честь Вменю всю жизнь мою принесть Тому на жертву, кто привел Меня в мой рай из бездны зол. Я за тебя погибнуть рад Уж за один твой нежный взгляд, За тот небесный голос твой, Что слаще музыки земной!» Сказал, и хлынули у ней Потоком слезы из очей, И пала дева, ослабев, В объятья близь стоявших дев. Но звон святых колоколов Покрыл гул смутных голосов, И с шумом двинулся народ В капеллу замка из ворот. И с пеньем стройный певчих хор Уже вступал в церковный двор; И пред епископом, в златой Тиаре, медленной стопой Пошли в одеждах из парчи Пажи, неся в руках свечи. Тогда невесту Михаил Повел в капеллу и забыл, В восторге чувств, весь мир земной. Ее лишь видя пред собой. И, страстно друга полюбя, Шептала дева про себя: «Когда б проник ты в тайну дня, О, так ли б ты любил меня!» Пока при брачных песнях дев И министрелей старый Реф Пирует свадьбу в Замке Роз, — Король другое горе нес. К нему доходит весть, что тот, Кем поддержать он мнил свой род, В своей столице мертв лежит, При свалке уличной убит. А между тем уж наступал Тот день, в который обещал Княжну он с принцем обручить. И он в раздумьи, как тут быть, Решился ехать к ней затем, Чтоб вместо царских диадем Облечь, по воле злых судеб, Невесту в грустный, черный креп. И вот, как скоро срок настал, Он рано утром подъезжал При блеске солнечном к стране, Где он уверен был вполне Увидеть голову того, Кто был так страшен для него. Он думал: «Вот она с копья Сурово глянет на меня!» И с этой думой, позабыв О горе, ехал между нив И беззаботно напевал Какой-то древний мадригал. Когда ж он к замку своему Стал приближаться, вдруг ему Послышался далекий рог, Но удивить его не мог: Всегда трубили в замке так, Вдали завидя царский флаг. Но, чу! Музыки боевой Он ясно слышит марш живой! Сдержав коня, внимает он, И вдруг, как чем-то поражен, Взывает к спутникам: «Вперед! На встречу мне принцесса шлет Хор министрелей, в мысли той, Что приближается со мной Жених; а он теперь уж труп!» Так скачет он, покуда труб, Литавр и флейт стал резче звук, И озирается вокруг, Чтоб убедиться наконец, Как обманулся маг-мудрец, Смутивший сердце в нем своим Вещаньем дерзким и пустым. И вот, близь замка, у ворот, Где был в аллею поворот, Он видит шествие вдали, С каким выходят короли. По обе стороны от них Шли девы в платьях парчовых И стройно пели. Шел вослед, В одежду алую одет, Хор министрелей; дальше ряд Вельмож, одетых как в парад; Затем придворные пажи И, обнаживши палаши, Строй латников и арьергард — Лес целый светлых алебард. С дурным предчувствием в груди, Король сдержал коня в пути; Но ни на миг не изменил, В упорстве сердца, прежних сил. Он думал: «Если б даже мне Пришлось погибнуть здесь в стране, То и тогда не изменюсь, Пока монархом я зовусь!» Пока стоял он недвижим, Вдруг расступилась перед ним Толпа. И вот, рука с рукой, Вдоль по аллее лип густой, В коронах, в золоте порфир, При пеньи дев, при звуках лир, На встречу гостю из ворот Чета прелестная идет. За нею много лордов шло; Пред ней, с мечами наголо, Несли два рыцаря седых Хоругвь с девизом царским их. Глядит, нахмурившись, король; Но прежде чем успела боль В его растерзанной груди В негодованье перейти, — Уж старцы с знаменем в руках Пред ним стояли в двух шагах. И, молча, гневен и суров, Он кинул взор на стариков; Потом, потупя взор, спросил: «Кто вы? Откуда? Кто решил Явиться вам пред королем С таким великим торжеством?» Ответа не было. Кругом Все смолкли в ужасе немом. Одна принцесса, вся дрожа И крепко руку сжав пажа, Решилась отвечать на то; Но слов княжны не мог никто Расслушать. Страшно побледнев, Король опять спросил: «Сэр-Реф, С неделю паж мой здесь живет, — Не так ли?»                    «Так! — ответил тот. — И я, согласно твоему Им привезенному письму, Чету в день тот же обвенчал.» «Прекрасно сделал, мой вассал! — Сказал король.  — А как давно Им это счастие дано?» «О, сир! Сегодня десять дней, Как заключен их гименей!» — Ответил старый Реф. На миг Тут головой король поник, Потом с сияющим лицом, Окинув взором всех кругом, Вскричал: «Ликуй со мной, народ! Кричи: да здравствует мой род Из века в век! А ты, милорд, Чьей верной службой так я горд, Прими, заслугами гордясь, Цепь королевскую от нас! И на турнирах, и в бою Отныне голову твою Да осеняет пред двором Твой вымпел с герцогским гербом! А ты, наследник мой и сын, Мой щит, мой стяг носи один; Со мною рядом объезжай Мой стольный град из края в край; Садись у трона близь меня, Делюсь с тобой державой я! А ты, народ, не презирай Его за то, что в наш он край Пришел не в злате, без знамен! Для древних, как его, имен В чему весь этот ложный свет? Древней его породы нет! В счастливых Азии странах, Дом, где стоит теперь в горах Дамаск великий, род его Возник от Бога самого, Возник от века, прежде чем Мир научился как в ярем Впрягать вола. И там, вблизи От рая, с Господом в связи, Окреп и в мудрости возрос Сей род. И верьте, он принес В наш край из Азии с собой Не мало мудрости святой! Так пожелаем же ему Всех благ, как сыну моему!» Тут крик восторга огласил Весь воздух. Быстро соскочил Король с коня и посреди Двух новобрачных, на пути Усыпанном цветами, стал, И взяв их за руки, сказал: «О, сколько б радостных часов Я мог провесть в тиши садов; О, сколько б славных дней вне бед Я увенчал венцом побед; О, сколько б создал мудрых дел, О, как бы трон мой просветлел, Каким бы счастьем я сиял, Каких бы скорбей избежал, И сколько б был невозмутим Мой мир волнением земным, Когда б об этом лишь одном Я помышлял, а не о том, Как жить на троне без тревог, Как восседит единый Бог На херувимах! А теперь? Теперь, средь множества потерь, Померкла слава дней моих И прахом ветр развеял их. А из чего? из-за один Туманный призрак без причин! Теперь остаток дней моих Я посвящу для дел иных, Не стану взор бросать назад, Стремить вперед не стану взгляд К брегам сомнительным судьбы, Среди бесплодной с ней борьбы!» Тут знак король рукою дал, И воздух снова засверкал От блеска лат, щитов и пик, И прокатился снова крик В аллее липовой; потом Опять замолкло все кругом. Один лишь дрозд осенний вновь В кустах пел песню про любовь, Напоминая в тишине О миновавшейся весне. Так средь ликующих гостей, С подругой юною своей, На трон со славою вступил Властитель новый Михаил. И никогда еще народ Не зрел таких к себе щедрот, Какие пролил в оный век Великий этот человек. Перевод: ДМИТРIЙ МИНЪ, 2-го ноября 1868 г.

Русскiй вестник. — 1869. - № 1.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg