«Женщина-лиса»

Кий Джонсон Женщина-лиса

Крису и Робу. Мне чертовски повезло.

Новый год. Наш мир — Называй его

Отражением в зеркале —

Не реален,

Но и не нереален

Минамото Санетомо (1192–1219),перевод Томаса Раймера

Дневник Кицунэ

Обычно мужчины ведут дневники: уверенные жирные штрихи на глянцевой бумаге. Листки собраны в стопочки, перевязаны лентами и хранятся в лакированных коробочках. Я знаю об этом, потому что видела один такой дневник.

Говорят, некоторые женщины знатного происхождения также ведут дневники: в столице, во время путешествий, в загородных имениях. Их дневники наполнены горем, потому что жизнь женщин состоит из страданий и вечного ожидания.

Посмотрим, сможет ли женщина-лиса написать нечто подобное.

Я увидела его и полюбила, моего господина Кая-но Йошифуджи. Это звучит коротко и остро, неизящно, как лай. Но я просто не знаю, как еще начать — я всего лишь лисица. Я никогда не умела говорить изящно.

Я думаю, пора начинать.

Книга первая Весна

Я не мог уснуть всю ночь,

Лежал и смотрел в темноту,

Днем —

На бесконечный весенний ливень.

Аривара-но Нарихира (825–880), перевод Бертона Ватсона

1. Дневник Кицунэ

Нас было четверо.

Дедушка был старым лисом, возможно, восьми или девяти лет от роду. Седина на его узкой морде белой тонкой полоской шла от носа до ушей с черными кисточками; седина покрывала всю его шкуру, и она казалась почти серой. В сырую погоду у него болели суставы. Он любил дремать на теплом весеннем солнце. На передней лапе у него не хватало одного пальца. Когда я была маленькой и впервые осознала, что у меня больше пальцев, чем у него, я спросила почему, и он ответил, что тануки-барсук откусил ему лишнее, но я думаю, он просто шутил. Он любил поддразнивать меня.

Мать была простовата. Слишком простовата, даже для лисы. Мы с Братом часто наблюдали за тем, как она ловила, а затем упускала мышь, вместо того чтобы съесть ее. Иногда мы удивлялись, как ей вообще удалось прожить настолько долго, чтобы родить нас.

К счастью, место, где мы жили, кишело мышами, бурундуками и другой мелкой живностью. Трава у нашего дома была густой и высокой, поэтому мы опасались ястреба, а те немногие люди, что жили неподалеку, предпочитали более крупную добычу. Единственными нашими соперниками было семейство кошек под предводительством пятнистой черно-белой мамы. Они жили в заброшенном здании рядом с людьми, но охотились на нашей территории, высокомерно игнорируя нас. Кошки тоже ловили и упускали мышей. Я думаю, они делали это нарочно, но кто их поймет? Даже будучи женщиной, я не понимала их.

Мы с Братом родились прошлой зимой. Сначала нас было четверо — так я думаю. Одна умерла еще до того, как мы впервые увидели солнечный свет. Второй щенок умер, когда мы были уже достаточно большие, чтобы сосать кровь из мяса, которое нам приносил дедушка. Этот щенок был самым смелым. Однажды ночью он пошел с Дедушкой на охоту — хотя был слишком мал для этого — и больше не вернулся.

Мой единственный оставшийся Брат — на полпути к своему взрослению — был неуклюжим, с длинными лапами и огромными торчащими ушами. Его шерсть еще не стала рыжей, хвост и грудь были серо-коричневого цвета. Я думаю, что я выглядела так же, только повыше в холке, пошире в плечах и потяжелее. Я с легкостью могла повалить его и прижать к земле. Наши игры часто заканчивались тем, что он подставлял мне свой живот. Он был тихий, мой Брат.

Тогда я всего этого не замечала. Они были моей семьей. Зачем мне было думать о них? Единственное, с чем я их ассоциировала, — это запах. Дедушка пах солнечным светом и пылью, как опавшие листья. Мать пахла засохшей грязью. Брат — корой и горящей древесиной.

Слова, слова, слова. Тогда их не было. Были только чувства: обоняние, осязание. Был опыт. День и ночь, простое и сложное. Теперь у меня есть слова. Возможно, их даже слишком много. Я постараюсь описать вам всю картину, но слова — это лишь слова. Они не укроют вас от дождя, но и не намочат.

Мы жили в большой норе — сплетении туннелей и комнат. Нора была широкой — слишком широкой, говорил Дедушка, который, однако, не делал ничего, чтобы это изменить. Стены были гладкие. Пахло сотнями поколений лисиц, живших здесь до нас. Комната, в которой мы спали, находилась почти в самом низу. Дно было выложено сухими листьями и вылинявшей шерстью. Мы могли спать там все вместе, но Дедушку мучила бессонница, поэтому ему больше нравилось лежать у входа.

Нора была темной, пахла моей семьей и сыростью. Я любила лежать в ней весенними днями. Я дремала и ждала наступления ночи. Я клала морду на спину моего Брата и сквозь запах его шерсти вдыхала воздух снаружи, сладкий и свежий.

По ночам мы выходили из норы.

Мать и Дедушка охотились, иногда вместе, но чаще по отдельности — кто-то должен был присматривать за нами, когда мы играли у норы. Мать почти никогда ничего не приносила, зато Дедушка всегда возвращался с киджи-фазаном или полусъеденным кроликом. Он бросал их нам, а мы дрались. Мы с Братом тоже охотились. Мы ловили выпавших из гнезда птенцов. Учились ловить червей, птиц и приберегать добычу на более голодные дни. Я играла с черно-синими жуками и ела их. Дралась с Братом за добычу. Я училась быть лисицей.

Нора была вырыта под зданием, плоским и черным, которое возвышалось над нашими головами на трех деревянных опорах. Когда я немного подросла и стала достаточно любопытной, я запрыгнула на эту постройку.

Я увидела и учуяла пещеру, крытую мертвой травой. Пол, сделанный из самшитовых досок, был гладким, холодным и плоским. Сквозь щели я видела, как мой брат лает на Дедушку — нетерпеливый отрывистый звук. Я поцарапала когтями пол. Снизу донесся едва слышный топот брата. Он сунул нос в щель и засопел.

— Сестра?

— Я хожу по тебе. — Я не могла понять этого.

— Где ты?

Я не знала, что ему ответить. Пол, на котором я стояла, был крышей над нашей норой. Там был мой Брат, в конце концов — я знала это. Что же еще это могло быть?

Скребущий звук позади меня.

— Это здание, — сказал Дедушка, он потянулся и прошел мимо меня. — Дом. Люди строят его, чтобы жить.

Брат тоже забрался к нам наверх.

Я оглянулась. Стен не было, только пустые каркасы ширм и решетки. За ними, вдалеке, я увидела другие дома, с крышами, стенами, стоящие на опорах, с крытыми переходами, ведущими от одного дома к другому.

— Это нора! — догадалась я. — Большие здания — это комнаты, а маленькие, которые ведут от комнаты к комнате, — это туннели. Как в нашей норе.

Брат понюхал основание столба и поднял заднюю ногу.

— Как они сделали это место?

— И зачем? — спросила я. — Если это нора, то она слишком открытая. Как она может быть безопасной?

— Здесь жили люди. Они ничего не боялись. Когда они были здесь, здание было закрыто стенами, которые люди могли убирать.

— Как они делали это? — спросил Брат.

— Как они сделали все это? — я понюхала пол. Даже теперь я учуяла тени людей. Будто призраки в моем носу.

Дедушка сделал такое лицо, словно съел что-то горькое.

— Магия.

— Люди не владеют магией, — презрительно сказала я. — Магия — это когда весна превращается в лето, а день — в ночь.

— Есть много видов магии, маленький поедатель жуков. Намного больше, чем ты можешь себе представить.

— Что же это за магия? — спросил Брат.

— У них хитрые руки, — ответил Дедушка. — Ими они могут изменять вещи.

Я внимательно посмотрела на свои лапы светло-коричневого цвета с черными кончиками пальцев и поломанными когтями. Совсем не хитрые, не волшебные.

— Но как? — спросила я.

Дедушка оскалил зубы: не враждебно, просто чтобы дать нам понять, что ему надоела эта тема.

— Оставь это, Внучка.

Брат пометил каждый столб тонкой струей мочи. Я подумала, что должна проверить его метки. А Дедушка? Он всегда был очень темпераментным, и сейчас от него пахло раздражением. Я знала, что сейчас лучше оставить Дедушку в покое. Но как я могла сделать это?

— Я всего лишь хочу знать, как это — хитрые руки? — я замолчала, когда он шагнул ко мне. — И какие еще виды магии бывают?

— Это тебя не касается, — уныло сказал он. — Люди никогда не вернутся сюда.

— Но люди живут рядом с нами, за оградой! — воскликнула я (Брат подошел к нам и сел рядом, высунув язык.) — Разве не так? Они живут в таких же норах?

— Просто крестьянские хижины, — фыркнул Дедушка. — Жалкие убогие сараи. Они приводят туда скот и спят с ним под одной крышей.

— Я ничего не понимаю! Крестьяне? — сказала я, но он продолжал, не слушая меня.

— Это, — он окинул взглядом полуразрушенные заброшенные здания и аллеи, — место, где жили господин и госпожа. От них пахло так же сладко, как пахнут поздние цветы. Ее волосы были такие же черные, как мои лапы, и касались земли, когда она стояла. Не было ни одного спутанного волоска. Они носили одежды, будто вытканные из паутины. Осенней паутины. Их жизнь была полна разных чудес. Поэзия, каллиграфия. Они смотрели на луну и стреляли из лука на заднем дворике, где росли глицинии…

Поэзия? Наблюдение за луной? Откуда я могла знать, что это такое?

— Одежды из паутины? — спросил брат.

— Нет, как будто из паутины.

Брат прижал уши к голове.

— Это же не имеет никакого смысла.

— Для тебя — нет. Это как будто ты видишь меня, а пахнет сосной. Как будто нос и глаза не могут прийти к единому мнению. Что настоящее? Я — твой Дедушка? Или я — сосна?

Брат заскулил и попятился назад.

— Если ты чего-то не понимаешь, это не значит, что этого не существует, — наконец сказал Дедушка.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила я.

— Они были здесь, — с раздражением ответил он. — Я видел их. Постоянный шум и суета. Нам все время приходилось быть настороже, чтобы они не поймали и не убили нас.

— Люди не кажутся опасными, — перебила я Дедушку. — Те, что за оградой, нам ничего не сделали.

Он схватил меня зубами за загривок и повалил на пол. Я завизжала.

— Что ты можешь знать, маленький сосунок? Люди — самые опасные существа на свете. Опаснее, чем медведи.

Я не шевелилась, пока его хватка не ослабла.

— Если это — их нора, — спросил Брат, — то где же они сейчас?

— Ушли, — сказал Дедушка. — Здесь ничего не осталось. Спускайтесь!

Брат подошел к краю:

— Почему они оставили это место?

— Кто знает? — сказал он раздраженно. — Я был ненамного старше вас, когда они ушли.

Ветер взъерошил мою шерсть. Я поежилась.

— А что будет, если они вернутся? Их нора как раз над нашей.

— Они никогда не вернутся. — Дедушка тяжело спрыгнул на землю.

Мне снился этот сон, еще когда я была лисой. Вообще, я никогда не смотрела на небо — зачем? Там не было добычи. Но во сне я посмотрела. Там, на красно-черном небе, была большая звезда, тусклая, как болотный газ. На востоке из-за горы появилась луна. Звезда и луна были одинакового размера.

Я стояла на горе, из-за которой только что вышла луна. Земля под моими ногами была холодна, как лед. Я пошла вперед, но мне путь преградила лиса, будто сделанная из лунного света, — от нее ничем не пахло.

— Загадывай желание, сестренка! — сказала она.

— Хочу есть досыта и спать в безопасности, — подумав, ответила я.

Она — или он? — рассмеялась.

— Забудь об этом!

— Постой! — крикнула я, но лиса превратилась в цветок и исчезла.

Я проснулась. В носу стоял запах моих родных. Я не знала, что означал этот сон. Я тогда даже не думала, что сон может что-то означать. Я просто не могла его забыть.

Дом (и наша нора) стоял на заросшей сорняками огромной территории, окруженной покосившимся забором, сделанным из стволов бамбука и биноки-кедра. Теперь я задавала Дедушке вопросы о человеческих домах очень осторожно, потому что каждый раз, когда я проявляла излишний интерес, он хватал меня зубами за загривок. Но однажды он взял меня с собой на охоту, и я узнала, что заросшая территория когда-то была садом. Люди вырвали растения, выровняли тропинки, осушили ручьи, чтобы потом посадить другие растения, проложить новые дорожки и сделать искусственные ручьи и пруды.

— Но почему? — спросила я Дедушку.

— Потому что они могли это сделать, — огрызнулся он.

Ручей тек с самого верхнего угла сада, под приподнятым полом одного из заброшенных зданий и через три маленьких прудика. Утки-мандаринки свили гнездо в здании над прудом и прогоняли нас каждый раз, когда мы старались найти или — чаще — съесть их маленьких пушистых утят. Над прудами были мостики на деревянных подпорках.

— Что это? — спросила я Дедушку, когда увидела их в первый раз.

— Мост.

Я поднялась на мостик и ощутила ту же прохладную гладкость, которую почувствовала в доме. Огромные темные тени двигались подо мной в заросшей водорослями воде.

— Рыбы, — сказал мне Дедушка. — Ты никогда не сможешь поймать их — это как охотиться за собственной тенью. Ешь их, если найдешь на берегу.

Сад зарос деревьями. Сквозь мертвую прошлогоднюю траву пробивалась новая. Запустелая дорожка вела от главного дома мимо прудов к разрушенным воротам внизу сада. От одной дорожки расходились все новые и новые. Казалось, что все они никуда не ведут, просто вдруг обрываются.

Вечером было дождливо и холодно. Я проснулась раньше всех и вылезла из норы. Я села на краю выступа и стала смотреть через поляну на дом, на траву, тяжелую от дождя. Воздух пах холодом, плесенью и мокрой грязью. Я ловила облачка пара, которые образовывались от моего дыхания. Но скоро мне это наскучило.

Самка кролика голубино-серого цвета лакомилась кустиком зеленой травы на поляне. Они никогда не подходили так близко к нашей норе. Должно быть, дождь смыл наши метки — или кролик был простоват (возможно, даже больше, чем наша Мать).

Я еще не была голодна. Я даже не думала о еде до того момента, как легла на живот и осторожно поползла к кролику. Что еще я могла сделать? Во мне текла лисья кровь. Я была так близко, что чувствовала сладковатый мускусный запах кроличьей шкурки и видела, как подрагивают его усики.

Кролик поднял голову. Взгляд его вечно испуганных черных глаз остановился на мне. Я замерла и стала пристально смотреть на него. Такой взгляд парализует жертву. Хищник — жертва. Дождевая капелька соскользнула с моих ресниц и попала в глаз, заставив меня моргнуть.

Кролик убежал. Всего один прыжок, и он был уже далеко от меня. Через секунду он скрылся в зарослях сорняка. Я бежала за ним, разбрызгивая воду, но успела лишь увидеть, как он юркнул в свою нору под большим черным камнем.

Камень был покрыт маленькими отверстиями и трещинами. В них собралась дождевая вода и копошились личинки москитов. Вокруг камня не было деревьев — лишь грязь и белый песок.

Было совсем темно, когда я вернулась в нашу нору. Моя семья уже проснулась. Дедушка стоял под зданием и смотрел вдаль. Мать сидела с поднятой задней лапой и вычесывала блох. Брат играл с загнутой палкой, прыгая на один ее конец так, что другой подскакивал и ударял его сзади. Я рассказала им про кролика и черный камень.

— Рядом с этим камнем ловить кролика бесполезно, — сказал Дедушка.

— Почему? — Я лизнула лапу, чтобы согреть ее.

— У них там нора. Глубокая, прорытая под камнем так, что ты не сможешь подкопать ее. Единственный способ поймать кролика — загнать его подальше от этой безопасной норы.

— Это лунный камень, — сказала моя Мать. Я принюхалась к ней. Она никогда не говорила ничего, что имело бы хоть какой-то смысл — Он был на луне до того, как упал сюда. Но он помнит кроликов. Поэтому они там в безопасности. Потому что кролик живет на луне.

— О чем она говорит? — спросил мой Брат.

Дедушка с раздражением пожал плечами.

— О боге, — ответила моя Мать. — Кроличий бог живет на луне и наблюдает за ними.

Брат зарычал и припал к земле, как будто он боялся того, чего не мог понять, с чем не мог бороться. Холодный ветер взъерошил мою мокрую шерсть. Жизнь была для нас, лис, вещью практической: кто такой бог? Я никогда не нюхала его.

Мать продолжала:

— Кого видят кролики, когда умирают? Своего бога. У тануки-барсуков есть свой бог. Есть он и у мышей. У волов. У людей. У птиц нет. У кошек? Кто знает?

Я не могла ничего поделать — у меня на спине шерсть становилась дыбом. Я прижала уши к голове.

— А у лис?

— Нет никаких богов, — резко сказал Дедушка, заставив Мать замолчать.

Я всю ночь не могла согреться.

За оградой возвышалась гора, покрытая соснами и увитыми плющом кипарисами. Когда мы с братом учились охотиться, мы бродили по оленьим тропам и ловили маленьких кроликов.

С другой стороны сада, за поваленными воротами, были рисовые поля. Люди все время суетились там. Они делали небольшие углубления в грязи, смешивали навоз с водой и поливали склизкую землю. Однажды они изменили течение ручья, чтобы он тек по полям, превращая их в неглубокие озера. Комары и москиты тучами вились над полями. Я любила смотреть, как соловьи и яркие, словно покрытые эмалью, стрекозы ловят насекомых: в этом для меня было больше смысла, чем в действиях людей, которые я никак не могла понять. Если видишь жертву, ее нужно просто поймать. Зачем что-то еще?

За оградой из сосновых стволов, на другом склоне горы, стояли маленькие домики. Они были ниже и меньше, чем дома в саду. Это были жилища крестьян. Я редко видела их. Чаще чувствовала: эти здания пахли горящим деревом, испражнениями, домашней птицей и рогатым скотом. Люди тоже пахли. Иногда ночью, когда тусклые огни в их домах распространяли жирный запах и мерцали, как болотный газ, мы с братом прокрадывались к росшим у самых домов кустам. Изнутри постоянно слышались низкие бормочущие звуки, как журчание воды, или резкие и высокие, как крик птицы.

— Что это за шум? — чуть слышно выдохнул мой брат. — Это люди издают его?

— Похоже на лай.

— Нет, они все вместе, дома. Зачем им лаять? — спросил он.

— Может, они как собаки и лают от нечего делать? — Глупо было спрашивать: он знал не больше, чем я. — Давай заползем под пол, может, нам удастся услышать еще чего-нибудь.

Мой Брат выгнул спину и прижал уши.

— Дедушка говорит, что они опасны.

— Он старый. Может быть, его пугает то, чего мы не должны бояться.

— Да, но он такой мудрый…

— Но его здесь нет. Я больше и сильнее тебя, и я говорю, что мы можем идти.

Мой брат помотал головой, как будто хотел стряхнуть налипшую на морду паутину.

— Нет. Нет.

Он повернулся и убежал.

Я пригнулась и поползла под дом, но ничего не услышала. Когда я вернулась домой, Дедушка почувствовал исходящий от меня запах людей и укусил меня за загривок. Может быть, он и старый, но он был главой нашей семьи.

С тех пор я стала подползать к домам людей против ветра.

Такой была наша жизнь. Постепенно мы с Братом стали хорошими охотниками. Я исследовала сад, лес и поля. Я узнала много полезных запахов. Запах помета кролика, яиц из кладки, отметок тануки-барсуков и волков (хотя мы никогда не видели ни одного из них — они жили в лесу и, как говорил Дедушка, выходили только тогда, когда им не хватало пищи). Я убила и съела одного из котят черно-белой пятнистой кошки. Маленький вонючий комок шерсти с полупереваренной мышью внутри, он не стоил затраченных на него усилий. Моего брата ужалила оса, когда он был в заброшенном доме и обновлял свои отметки. Он болел целый день и ночь.

Когда мне удавалось, я наблюдала за людьми, но с меньшим интересом, чем за утками в ручье или за кроликами, которые щипали траву у лунного камня. Последние хотя бы были съедобными. Заброшенные дома и веранды, сараи, заборы и сады имения не имели для нас с братом большого значения: они были так же неизменны, как камни в лесу.

Я на все смотрела, все нюхала, все помечала. Я тогда мало думала. Наступила весна, я выросла. Но я все еще была лисой. Ничего не менялось.

2. Дневник Шикуджо

Моему мужу не повезло на новогодних назначениях. Ему не нашлось места в придворных списках — даже позорной должности управляющего провинцией. Разумеется, он был удивлен: у него превосходная семья, которую очень ценил бывший император (пусть не теперешний, но все же). Я не могу поверить, чтобы он помешал кому-нибудь при дворе. Я знаю — это случилось не из-за политических мотивов, а из-за простой небрежности. Я думаю, свою роль тут сыграли и его недовольство собой, и постоянная грусть. Когда два человека претендуют на один пост, вряд ли предпочтут того, кто не может справиться со своими собственными несчастьями, жалеет себя и мечтает уйти в монастырь. Мой муж не умеет скрывать свои чувства — они тут же становятся известны и его коллегам, и главным при дворе.

Необычной была реакция моего мужа. Другие мужчины остались в столице готовиться к осенним или даже к следующим, новогодним назначениям. Вместо этого он решил уехать в поместье в горах провинции Хида, которое досталось ему от отца. Он не настаивал на том, чтобы я (или наш сын) поехала с ним, хотя, конечно, так было положено. В ту весеннюю ночь, когда он мне сказал об этом, я ничего ему не ответила. Наш сын спал между нами на соломенной циновке, я смотрела на первые цветки вишен, бледно светящиеся в темноте, как снег в холодном свете луны.

— Ты расстроена? — спросил он меня.

Хорошая жена никогда не бывает расстроена. Она всегда должна быть спокойна. Я же была расстроена и обеспокоена. А хороший муж никогда не должен ставить свою жену в такое затруднительное положение.

— Конечно, нет, — ответила я.

Его несчастье влияет на нас обоих.

3. Дневник Кицунэ

Это было время, когда люди пересаживают ростки риса на заболоченные поля. Я слышала, как они ходили туда-сюда мимо разрушенных ворот, плескались в воде, доходившей мне до живота, и гавкали друг на друга. Воздух был холодным и влажным. Пахло мокрой грязью и цветками вишни. Мой Брат и Мать спали в норе. Я лежала около одной из опор, Дедушка — позади меня. Комар укусил меня за нос. Я фыркнула и почесалась.

— Послушай! — Мой Дедушка вскочил на ноги и стал пристально вглядываться вдаль, за поля.

— Что?

Людское гавканье вдруг стало громче. Но это могло быть из-за чего угодно. Такое случалось каждый день.

— Лошади. Волы. Телеги, — сказал Дедушка.

Я понятия не имела, что такое лошадь. И ничего не видела — только деревья, пруды и траву в саду. Я напряглась, чтобы расслышать хоть что-то сквозь гул людских голосов. Одно, затем несколько животных пронеслись по грязной дороге вдоль забора. Их копыта стучали так же сильно, как и у волов, а рысь была так же изящна, как у оленей. Грохотали телеги. Люди гавкали все громче.

— Что это значит? — спросила я.

— Самое ужасное, что только могло случиться, — сказал Дедушка. — Люди. Оставайся здесь, — сказал он и скрылся в густой траве.

Сзади Брат высунул голову из норы.

— Что?..

— Оставайся здесь! — зарычала я, подражая Дедушке.

Я догнала Деда, когда он пробирался через пруды к воротам. Он увидел меня, оскалил зубы и прижал уши к голове, выражая свое неодобрение. Я была напугана, но тоже прижала уши и побежала дальше.

Два огромных раскидистых биноки-кедра со склоненными до земли ветвями прикрывали упавшие ворота. Мы прижались к земле, подползли под ветки и притаились.

Лошадь оказалась намного симпатичнее, чем звучала: помесь вола и оленя. Она пахла потом, травой и была желто-оранжевого цвета, как хурма. Остальные лошади бежали за ней, и люди, сидевшие на них, гавкали на крестьян, которые продолжали возиться на затопленных рисовых полях. Я не могла отвести взгляд от желтой лошади и ее всадника.

Этот человек был одет в странные одежды. Я никогда раньше таких не видела. Люди, которые жили в хижинах, носили простую одежду темно-синего или белого цвета. Они снимали ее, словно змея кожу. Но эти одежды — бледно-фиолетовые, шелковые, они были как тонкая корочка льда на воде, а хлопчатобумажный промасленный плащ серо-зеленого цвета с пучком высушенной травы, пришитой посередине спины, — были чем-то новым.

— Это хозяин дома. — Дедушка выглядел старым, разбитым. — Они вернулись. Мы пропали.

— Почему?

Он глухо зарычал.

Два вола, везущие маленькую закрытую карету, остановились около желтой лошади. Пешие люди затараторили. Телеги и повозки подъехали к воротам и остановились.

Человек — хозяин, как сказал Дедушка, — повернулся к нам. Его узкие глаза блеснули черным, как у цуми-ястреба. Он смотрел на разрушенные ворота, на нас.

Я узнала этот взгляд. Я и сама часто так смотрела, когда охотилась на свою очередную жертву. Значит, нам суждено умереть. Сейчас люди закричат, а потом мы почувствуем металлический холод стрел в наших телах. Нас убьют так же, как убили золотого орла, которого мы однажды нашли умирающим в саду. Но он вдруг отвернулся.

— Что?.. — начала я, но не договорила.

— Идем отсюда. — Дедушка выполз из-под веток кедра. Он был очень осторожен, возвращаясь в нору.

4. Дневник Шикуджо

Я написала следующее, увидев дом, который покинула много лет назад:

Сад погиб Или просто уснул, спрятавшись в густой траве?

Этот вопрос неизбежно приводит к другому: а что бы я предпочла? Ответ довольно прост: я всегда предпочитала цивилизацию варварству.

5. Дневник Кая-но Йошифуджи

Путешествие из столицы в усадьбу заняло две недели. Можно было бы доехать быстрее, если бы не жена со всеми своими слугами (да и моими, если говорить честно). Мы проезжали всего по нескольку миль в день и останавливались задолго до наступления темноты в подходящем для ночлега храме или деревенском домике.

Я ехал верхом на своей любимой Кику, Хризантеме. Ее походка хороша для желтой лошади (которые славятся своим буйным непостоянным нравом), ровная и быстрая. Седло настолько удобное, что даже тот факт, что я не очень хороший наездник, не имеет значения.

Я знаю, что мне следовало бы взять коляску. Обычно люди — не такие неудачники, как я, — едут в коляске, запряженной волами, в течение бесконечно долгих часов, как это делает моя жена и наш сын. Джентльмен должен уметь ездить верхом (при случае это может пригодиться), однако не каждый джентльмен предпочтет удобной коляске тряску на спине лошади без веской на то причины.

Моему сыну Тамадаро восемь лет, и ему интересно все. Во время поездки он постоянно высовывается из коляски. Он и теперь прильнул к решетке и с любопытством оглядывает новую для него обстановку, не обращая внимания на моросящий дождь и мокрые одежды. Он никогда не бывал за городом. Все — и изрытая глубокими колеями грязная дорога, и полуразрушенные домики и храмы, и дикость этого мира вообще — для него ново и интересно. Но вот появились руки его няни и оттащили сына от решетки. Она ему что-то говорит. Я не слышу, но, вспоминая, что говорила мне моя няня, когда я был маленький, легко могу это себе представить.

Из кареты моей жены не доносится ни единого звука. Она наверняка сидит на крошечной подушечке, окруженная множеством фрейлин. Как соленая рыба в бочке, если так можно сказать о благородных и образованных женщинах. Все, что жена видела за время пути, эти уши и спины волов, затылки погонщиков, идущих рядом с волами и подгоняющих их длинными тонкими прутьями, бесконечную дорогу и вонь рисовых полей.

Это беспокоило меня. Я ехал верхом на Кику, смотрел по сторонам и старался не думать о том, что покидаю столицу. Ну что ж, я всегда был немного эксцентричным, теперь я еще и изгнанник. Здесь, в провинции, никому не будет дела до моего поведения.

Я говорю так, но это неправда. Для меня не нашлось должности, и в этом нет ничего позорного. Это обычное дело для государства, где больше кандидатов, чем престижных мест. Многие мужчины не получили должность на новогодних назначениях. Они плакали от отчаяния и стыда, рвали ногтями свои дорогие одежды, а друзья, получившие назначение, утешали их и выражали сомнения насчет честности выборного процесса. Не назначенные в этом году мужчины удвоят свои усилия и получат должность в следующем году, когда скандал (если можно считать скандалом довольно обычное и скучное дело) будет забыт.

Я мог бы остаться, но это было бы для меня унижением. Возможно, я пытаюсь связать внутренние проблемы с внешними обстоятельствами. Во всяком случае мне кажется, что все настолько плохо, насколько может быть. Я не хотел брать жену и сына в это добровольное изгнание.

Мы в долине Тани, в провинции Хида — центре пустоты. Под тяжелым небом серебряно-серого цвета облака цепляются за склоны гор, рвутся, как тонкий шелк об острые верхушки сосен. Горы, упирающиеся в серое небо, блестящие, зеленые, как кожа змеи, с пенящимися крапинками розового — цветущими вишневыми деревьями. Дым от крестьянских хижин и близлежащих храмов — храм Инари и храм Амиды — поднимается вверх тонкими усиками и растворяется в холодном влажном воздухе. Когда моя жена и я жили здесь раньше, я пробирался по заросшим тропинкам к этим храмам. Прошло много времени, но я до сих пор помню очертания гор, даже теперь, когда они скрыты туманом.

С одной стороны дороги возвышаются горы, с другой — стелются бесконечные рисовые поля с бегущими по ним ручейками. В это время года поля по щиколотку затоплены водой, они пахнут навозом и молодыми зелеными побегами риса. Крестьяне ковыряются острыми палочками в жидкой земле. Небольшими группками они собрались и у плотины, сдерживающей реку. Они убирают ветки и виноградную лозу.

Это мои поля. Каждый год отсюда мне в столицу присылали урожай риса. На деньги от продажи риса я жил, платил за дом, делал подарки высокопоставленным чиновникам, которые могли как-то повлиять на мою карьеру. Я покупал веера, чернила, бумагу, платья, одежду жене, какие-то вещи в дом. Когда я жил здесь, то даже не знал, что росло на этих полях.

Я не был здесь уже семь или восемь лет, с тех пор как родился мой сын Тамадаро. Шикуджо и я переехали сюда сразу после свадьбы, несмотря на то, что ее отец настаивал, чтобы она (как и многие другие замужние женщины) продолжала жить в его доме и чтобы я иногда навещал ее. Но она захотела жить со мной. Иногда меня удивляет, что она поступила так: это был единственный раз, когда она сделала что-то необычное. Все остальное время она была вполне предсказуема в своих действиях. Как ее стихи — изящные, но без искры. Она по-прежнему красива, слишком красива для меня.

Забор покосился и упал, местами его заменили треснувшим бамбуком. Даже верхом на Кику я не могу заглянуть через крытую тростником крышу изгороди, но я вижу заросший сад через дыры в заборе. Там, где должны стоять внутренние ворота, лежит куча потрескавшихся самшитовых бревен.

Мой старший слуга Хито кричит на крестьян, которые с любопытством смотрят на нас (хотя кто знает, о чем думают крестьяне). Маленький человечек с серо-коричневым лицом в мятой грязной одежде, шаркая, подходит к нам и кланяется. Его босые ноги и подол короткого платья измазаны навозом и грязью.

Хито кричит на крестьянина:

— Как вы могли довести это место до такого запустения? Посмотри на ворота! Что нам теперь делать? Вы должны были поддерживать все в хорошем состоянии!

Хито продолжает орать на него. Злой, он переживает за меня. Имение пришло в упадок. Крестьянин что-то бормочет в ответ тихим и спокойным голосом. Лошадь нетерпеливо переминается с ноги на ногу, такая же уставшая с дороги, как и я. У меня все затекло, болят ноги и спина.

— Достаточно! — говорю я.

Я направляю Кику через покосившиеся, но все еще стоящие ворота, которые ведут на конюшню. Слуги покорно следуют за мной.

Весь двор завален гниющими в лужах прошлогодними листьями. Потревоженные кем-то, с крыши дома, пронзительно крича, взлетают две галки. Во дворе пахнет плесенью и гнилью. Надо будет развести костры, чтобы отбить этот ужасный запах и прогнать вредителей из тростниковых крыш. Из одного здания вьется дымок. Должно быть, там живут крестьяне, которые должны были присматривать за имением.

Люди с шумом и криком проносятся мимо меня. Во дворе у входа слышится скрип телег, шлепанье ног по грязи. Конюх берет под уздцы лошадь, я неуклюже соскакиваю на землю. Спина болит, когда я наклоняюсь, чтобы снять с ног чехлы, которые защищали одежду от грязи. Я иду назад, откуда приехал, мимо кареты жены, сына, мимо золотистого цвета вола, которого мы взяли с собой на счастье, мимо груженных сундуками, корзинками и коробками телег — назад, к разрушенным воротам. Крестьяне на поле все еще наблюдают за нами. Увидев меня, они надевают свои широкополые соломенные шляпы и принимаются за работу.

От ворот почти ничего не осталось, лишь куча поросших мхом бревен. Бревна, мох, трава вокруг — все покрыто росой и отражает серое небо. Кажется, это место следит за мной в полной тишине, которую только подчеркивают крики слуг из конюшни.

Я не могу пройти через ворота. Зато могу перешагнуть через них. Придерживая полы платья, ступаю на бревно. Красно-коричневая вспышка под ногами заставляет меня отшатнуться. Когда мне удалось восстановить равновесие, это — что бы оно ни было — уже исчезло. Только шорох высокой густой травы подтверждает, что это было на самом деле.

Мне кажется, будто сам воздух наблюдает за мной.

На холме я вижу дом с черепичной крышей. Многие стены отсутствуют, крытые переходы от дома к дому выглядят безопасными, но кое-где отвалилась черепица, они поросли мхом, сквозь полы и крыши пробиваются сорняки.

Это мои ворота, мой забор, мой дом: беспорядок, в котором все находится, — моя вина. Жена в тесной карете, сын, нетерпеливый от усталости и скуки, одиночество этого заброшенного места, моя неспособность или нежелание принять правила утонченной жизни, которые позволили бы мне остаться в столице, — моя вина.

Если бы я знал, что мне еще придется сюда вернуться, я бы получше присматривал за имением.

6. Дневник Шикуджо

В этой неразберихе с переездом потерялась черная эмалевая дощечка для письма с бумагой Мичино-ка и любимая кисточка.

Быть запертой в маленькой карете в течение многих дней — это выматывает и раздражает. Даже несмотря на то, что у кареты хорошие рессоры, а походка волов гладкая и неспешная, трясет так, что ни мягкая обивка, ни многочисленные платья не могут уберечь от синяков.

Иногда нам негде было остановиться на ночь. Приходилось спать в заброшенных полуразвалившихся хижинах. Служанки пытались сделать наше пребывание там более комфортным, но ничего не получалось — сам воздух пах плесенью. Еще хуже, когда нельзя было ехать из-за плохой погоды и нам приходилось целыми днями оставаться в этих неприветливых местах.

В деревне тихо, далеко позади остались крики продавцов и грохот проезжающих по улице карет. Я бы никогда не подумала, что по этим вещам можно скучать, но, как оказалось, можно. Я скучаю.

Всегда тяжело переезжать в незнакомое место, но еще тяжелее возвращаться в свой старый дом. Он так сильно изменился с тех пор, когда мы были здесь последний раз! Утки свили гнезда в моих комнатах, грязных и пыльных. Даже воздух в них спертый, нежилой. Все то, чем я любовалась в саду, либо в беспорядке, либо погибло. Воспоминания о том, что здесь было раньше, лишь усиливают тоску.

Я вдруг оказалась так далеко от своей семьи. Даже муж и сын не могут смягчить боль разлуки с родителями. Здесь сложно не быть одинокой.

И, конечно же, страх. Страх перед природой. Здесь может произойти все что угодно.

Я рассказала о своем страхе Онаге. Она только фыркнула: «Все что угодно? Это здесь-то? Когда столица так и кишит бродягами и ворами, купцами, которые постоянно обвешивают? Город полон зла, госпожа!»

Конечно, она права, но здесь мне все равно неуютно и страшно. Я даже не знаю, какие силы управляют этим местом.

7. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я весь промок, когда наконец вошел внутрь. На одном из мостов над прудом не хватает досок, в целях безопасности мне пришлось обойти вокруг, и я наступил в лужу, скрытую за камышами.

— Мой господин! — Хито положил перед плотником ширмы, чтобы он починил их и чтобы было чем закрывать дом, и засуетился вокруг меня. — Господи, вы промокли до нитки! Снимите скорее эту одежду!

— Я в порядке. — Я снял деревянные башмаки и сел на веранду. — Хито, ты напоминаешь мне мою старую няню, когда я был в таком же возрасте, как Тамадаро. Она говорила со мной таким же тоном, как ты сейчас.

— А ваши сендан-сиреневые шелка! Они тоже мокрые! И на них везде зеленые пятна!

Я пожал плечами:

— Прачки их отстирают.

— Пятна от травы? — спросил он с сомнением. Не желая выслушивать очередную лекцию, я жестами заставил его вернуться к работе. Но я все же переоделся, повинуясь смутным воспоминаниям о старой женщине из моего детства.

Дом полон света и шума. Все три комнаты моего крыла освещены масляными лампами. Человек скребет пол веранды тростниковой щеткой. Угольки тлеют в железной печке. Пахнет сандалом. Ветер раздувает тлеющие угли; тонкий дымок поднимается вверх, к деревянным стропилам, и просачивается через треугольные отверстия в карнизе. Порванные ширмы и сломанные решетчатые панели, которые я увидел, как только приехал, теперь заменены новыми, взятыми из соседних зданий. Так я думаю. Ведь невозможно за час сделать новую хорошую ширму, не говоря уже о том, чтобы обнести стеной всю комнату.

Единственная разница между этой комнатой и комнатами там, в столице, не в прибавившихся сундуках с одеждой, не в столике для письма, а каком-то странном запахе. Он кажется очень знакомым, но я никак не могу вспомнить его: немного кисловатый, едкий и дикий.

Я один, хотя дюжина слуг тут же прибежит, стоит мне крикнуть. За исключением этого странного неуловимого запаха, мои комнаты приведены в порядок и выглядят не хуже, чем в столице. Полтора месяца назад мне было жаль покидать город. Почему же теперь этот идеальный порядок раздражает меня?

— Мой господин! — Служанка стоит на пороге.

— Да?

— Могу я?.. — В одной руке она держит длинную палку с кусками хлопчатобумажной ткани на конце. Длинный рукав, за которым она прятала свое лицо, соблюдая правила приличия, пыльный и увешанной паутиной. — Я не смогла дотянуться до паутины, чтобы убрать ее, поэтому я сделала это. — Она потрясла палкой.

Над моей головой висела огромная паутина, с одной стороны серебристая от проникающего через отверстия в крыше вечернего света, с другой — золотая от света ламп в комнате. Паук, который сплел такую паутину, должен быть просто огромным.

— Пусть останется.

— Господин? — от удивления она забыла прикрыть лицо: молодое, простоватое. — Но паук…

— Он здесь живет намного дольше, чем я. Какое право я имею его выгонять?

— А как же детеныши! — спрашивает она.

Я почувствовал внезапную боль, подумав о своем сыне, ползающем по этой паутине.

— Я их не видел. Только паучиха. И я.

Я уверен, что служанка хочет мне возразить, но, к счастью, это невозможно. Чтобы переменить тему, я говорю:

— Что за странный запах здесь?

— Мне так жаль, мой господин. Мы думаем, что в ваше отсутствие здесь были какие-то дикие животные.

Мне сразу стал понятен запах.

— И они мочились в этой комнате?

— Мне очень жаль, но это так. Сейчас здесь все чисто. Запах уже не такой сильный, как был. К завтрашнему дню мы постараемся его вывести совсем. Может, вы поспите сегодня в другой пристройке?

Я рассмеялся.

8. Дневник Шикуджо

В первую же ночь в нашем новом старом доме я получила записку от мужа, написанную на одном из мягких цветных листочков бумаги, которые он хранит у себя в рукаве обернутыми вокруг мокрого прутика.

Слишком сыро и уныло оставаться одному в моих пустых комнатах — Возможно, ты придешь и принесешь с собой свой сладкий запах?

Я не могла найти сундучок с письменными принадлежностями, поэтому пришлось воспользоваться сундучком одной из моих служанок. Наконец я нашла длинный тонкий листок бледно-серебристого цвета. Прикрепив к нему утиное перо и небольшой длины черный шнур, я написала:

Уточка говорит, что тебе не нужно спрашивать. Спасибо тебе, что позволил нам спать в этом разоренном гнезде, Но это, в конце концов, наш дом.

9. Дневник Кая-но Йошифуджи

Интересно, о чем она думает, когда пишет такие стихи? Эротический подтекст моей мягкой розовой бумаги, на которой я написал послание, намеки на ткань, которой пропитывают влагу страсти. Это не могло ускользнуть от ее внимания. Она же прислала мне свой стих на бумаге, твердой и грубой, как слюда.

Что она хочет этим сказать? Что ей не нравится здесь? Или то, что она не хочет прерывать свое уединение и делает это так же неохотно, как и утки, которых пришлось согнать с их насиженного гнезда? Иногда она меня удивляет.

До сих пор идет дождь, такой мягкий и тихий, как плач поэта. Воздух влажный, пар от моего дыхания клубится как дым. Хотя крытые переходы и защищают от дождя, холодный ветер продувает многослойные платья и леденит ступни в деревянных башмаках.

Мы никогда не были настолько изолированы от мира, даже когда были здесь в последний раз.

10. Дневник Шикуждо

Сундуки выставляют вдоль стен. На перекладины вешают экраны, несмотря на то, что вероятность быть увиденными здесь мужчинами чрезвычайно мала. В комнате расставляют маленькие ширмы высотой по грудь и по пояс. За каждой такой ширмой — маленький столик. Вешают занавеси — некоторые выглядят такими же хрупкими, как крылья кузнечика или паутина. Приводят в порядок возвышение для кровати с балдахином, расстилают ночные платья, приносят подушечки. Рядом с моим любимым местом для отдыха ставят печку.

Наружные фусумэ-панели и решетчатые панели, конечно же, закрывают. Все эти осторожные приготовления и перестановки не кажутся такими уж важными, если подумать о необъятности ночи снаружи.

11. Дневник Кая-но Йошифуджи

Крыло, в котором живет моя жена — северный дом, — закрыто от холодного ветра панелями и ширмами. Внутри снуют женщины и отбрасывают причудливо изогнутые тени на экраны, они словно изгибаются и танцуют в каком-то сумасшедшем танце.

Дом кажется надежно защищенным, но я стою в полудюжине шагов от него и слышу все, о чем говорят женщины, как будто бы сам там нахожусь. Слышу, как кочергой поворошили угли в печке; слышу даже, как шелестят шелковые платья по полу. Голоса женщин переливаются, как вода в ручье. Но их разговоры не имели для меня смысла, пока я не услышал голос жены.

Есть определенные условности для тех, кто живет в домах с бумажными стенами: мы не слышим того, что говорится не о нас. Правила приличия требуют, чтобы мы оставались глухи к тому, что происходит по другую сторону ширмы. Но мы, конечно же, не остаемся: мы жадно вслушиваемся в чужие слова и сплетничаем (если рядом есть люди, с которыми можно посплетничать) или думаем о том, что могли значить эти слова. Сейчас я шпионю за домом собственной жены.

— Он хочет прийти к вам в первую ночь здесь? — это голос Онаги, главной служанки моей жены. — Вы должны сослаться на запрет, на нездоровье. Вы ведь нехорошо себя чувствуете — вы сами говорили.

— Тогда его присутствие облегчит мое состояние.

Это голос жены, низкий, медленно переливающийся, как сладкая смола. Я вдруг краснею, совершенно смущенный. Иногда легче выслушать критику в свой адрес, чем услышать о себе что-то хорошее. Если, конечно, она это имеет в виду.

Выждав подходящий момент, я отодвигаю бамбуковый экран с нарисованными на нем морскими волнами, бьющимися о скалы.

— Жена!

— Мой господин! — говорит Онага.

Я смотрю на нее широко раскрытыми от удивления глазами. Кто же еще это может быть? К несчастью, как раз в этот момент она отодвигает ширму и видит мое выражение лица. Тонкое лицо Онаги становится злым, она отворачивается. Я иду за ней.

Комнаты Шикуджо такие же, как и мои, может, только немного меньше.

Но моя спальня кажется пустой, слишком большой, а ее наполнена красками и мусором. Ее служанки — это бесформенные груды надетых на них в несколько слоев весенних шелков розовых, белых, темно-фиолетовых и зеленых цветов. У каждой — черные волосы длиною до талии, до колена или до пола. Их лица скрыты или за ширмой, или за веером, или за рукавом или просто отвернуты в сторону. Как будто они не служанки моей жены.

Одна женщина ставит в сторону метлу и жестом приглашает меня сесть.

— Жена! — говорю я снова, оглядываясь вокруг. Я женат уже девять лет, но до сих пор не могу найти ее в толпе служанок, когда у них покрыты лица, если она не подаст мне какой-нибудь знак.

— Муж!

Голос Шикуджо низкий и удивленный. Конечно, я не смог бы ее найти: голос раздался из-за темно-зеленой ткани, навешенной на ширму, доходящей мне до поясницы. Моя жена сидит в придворно-элегантной позе, выглядывая из-за рукава — белая парча с ярко-красными полосками. Все цвета безупречно подобраны к сезону года. Я не вижу ее лица. Я сажусь на подушечку за ширмой.

— Что ты делаешь за ширмой?

— Я виновата, но в столице я всегда…

— Мы больше не в столице.

Онага прокашлялась.

— Я не думала, что наши обычные правила жизни зависели от того, что мы жили в столице, мой господин. Я думала, что они универсальны.

— Какой в них смысл, Онага?

— В глуши, где гораздо важнее вести себя как люди. Чтобы мы хоть чем-то отличались от животных, — за Онагу ответила моя жена.

Даже помня беспроглядную темноту снаружи, я рассмеялся.

— И это «дикая» глушь, жена?

— Здесь достаточно дико. Мы здесь лишены покровительства восьми миллионов богов.

— Мы всегда будем под покровительством Будды, Канон или Инари. Или любых других, я думаю. Зачем тогда здесь их храмы, если, как ты говоришь, их здесь нет?

Я не могу видеть ее за ширмой. Без подсказок, которые мне дает лицо, ее слова невыразительны.

— Я боюсь, что их здесь нет. Здесь очень мало людей. Мы одиноки, как выжившие после кораблекрушения.

— Действительно, жена! — Я смеюсь.

— Но это так! Пройдут месяцы, а мы можем и не увидеть никого, кроме самих себя и наших слуг.

— И крестьян, — добавляю я растерянно. Но мы оба знаем, что их присутствие ничего не меняет. — Но разве мы как-то избежим этого одиночества, если будем продолжать писать друг другу стихи и прятаться за ширмами?

Она колеблется, как будто подбирая слова.

— Моя ширма раздражает тебя, муж. Я скажу, чтобы ее убрали.

— Дело не в этом, — начал я, но одна из ее служанок уже подбежала, чтобы отодвинуть ширму.

Шикуджо стояла на коленях на соломенной циновке. Ее платья струились бело-розовыми складками, словно склоны горы, на которых еще лежит снег, но уже начинает зацветать сакура. Ее волосы, словно черная река, скрыли от меня ее лицо. Ее тонкая рука держала простой белый круглый веер. Там, в столице, она была известна своим умением смешивать духи. Сейчас от нее пахло пряно и сладко, как пахнут глициния и молодая сосна.

— Мой господин, вы устали после долгого путешествия. Вы почувствуете себя лучше после того, как съедите что-нибудь.

— Я уже поел, — сказал я, но ее служанки уже принесли еду — кусочки соленого редиса, рис и горячее вино в резном кувшине из яшмы.

Она, конечно, была права: мне стало легче после еды. Шикуджо всегда права, моя безупречная жена, и меня это немного раздражает. Мне стало бы намного легче, если бы нашелся хоть один изъян в ее безупречности. Тогда я перестал бы чувствовать себя таким плохим мужем и мужчиной.

— В твоих комнатах еще не прибрались?

— Нет, — я покачал головой. — Я даже сказал девушке, которая убиралась, чтобы она не трогала паутину.

— Возможно, тебе будет более удобно, если ее снимут?..

— Нет! — Мой голос прозвучал более грубо и резко, чем я хотел. — Паутина в большей степени дом для паучихи, чем для меня — эти комнаты. Более того, в этой паутине она вырастила своих детенышей, а я своего сына забрал в столицу.

— Это так благородно с вашей стороны, — вставила Онага, — пощадить жизнь несчастного паука. Без сомнения, вам это зачтется в следующей жизни.

Я не понял, ирония ли это: служанка склонилась над печкой так, что я не мог разглядеть ее лица.

— Как устроился мальчик в западном крыле? — наконец спросил я. Даже теперь, думая о нем, я не мог сдержать улыбку. Мой сын просто очарователен.

Шикуджо улыбается мне в ответ, и в первый раз за весь разговор наши глаза встречаются.

— Онага разговаривала с няней. Та сказала, что они хорошо устроились. Он уже успел порвать шоджи-экран.

Я вздыхаю. В столице он умудрялся портить по два экрана в месяц. Мне кажется, здесь ничего не изменится.

— Мы можем позвать его к нам? Мне бы хотелось увидеть мальчика.

— Его няня сказала, что пока лучше этого не делать. Уже поздно. Он или уже спит, или так устал, что это не будет хорошо ни для него, ни для нас.

— Возможно, я все же могу посмотреть, как он?

— Возможно, — говорит она.

После паузы она продолжает:

— Причина не только в этом. Няня сказала, что он убежал в сад.

Я засмеялся:

— Тогда я удивляюсь, почему не видел его там?

— Пожалуйста! — говорит она. — Здесь не над чем смеяться. Он был в саду совсем один!

— А зачем держать его все время взаперти? Сад огорожен, не из-за чего тревожиться. Он не заблудится, а прогулки на свежем воздухе полезны.

— Но там могут быть животные, муж. Его могут покусать. — В ее голосе чувствуется напряжение.

Я вспомнил красно-коричневую вспышку под воротами:

— Его покусает белка?

— Или лиса, или змея, или тануки-барсук. Мы не жили здесь очень долгое время. Слуги не присматривали за садом. Если мы за это время вырастили сына, кто знает, какие семьи хищников выросли здесь?

— Животные не так уж и опасны, жена. Если он будет шуметь, — а, как ты знаешь, он всегда шумит, — все животные разбегутся. Он даже не увидит их. Зачем ты расстраиваешь себя по пустякам?

Она закусила нижнюю губу: не очень грациозный жест для женщины, всегда так озабоченной своей элегантностью.

— А что, если он упадет в озеро?

— Он никогда не падал в озера в нашем доме в столице. Чего ты действительно боишься, жена?

Она обмахнулась веером.

— Здесь все так ново для него. Ты и я — мы уже были тут раньше, в этой глуши, а он даже не представляет, какие опасности здесь могут таиться.

— Нет ничего опасного. Он постоянно окружен толпой слуг. К тому же скоро сад приведут в порядок. Ему понравится здесь, я уверен.

Она что-то писала: ее палочка лежит рядом с грифельным камнем в лужице чернил. На столике для письма из темного дерева разбросаны листки бумаги всевозможных цветов. Всех весенних цветов. Не было зимних темно-зеленых и коричневых; осеннего оливкового и ржавого; летнего малинового, васильково-голубого.

— Что это такое? — Я взял листик бумаги в форме листа травы, длинный, как моя ладонь. Казалось, ее угловатый почерк несся легко и быстро, едва касаясь поверхности бумаги.

— Нет! — Она попыталась вырвать бумагу у меня из рук, но я ударил ее.

Я боюсь темных нор, Но все же я иду туда за тобой — Но твои ли глаза я вижу Под разрушенными воротами?

— Что ты видела? — спросил я ее.

— Ничего, мой господин. Это не важно. Пожалуйста, отдай мое стихотворение.

— Что это было за животное?

— Правда, там ничего не было.

Ее руки вцепились в мои и держали до тех пор, пока я не отдал ей листок. Ее кожа мягкая и холодная. Во второй раз за эту ночь ее глаза встретились с моими.

И вдруг я почувствовал, что хочу мою жену. Иногда я забываю, что она реальная женщина, а не просто какая-то милая вещица в моем доме. Я не думаю, что думает она обо мне и меняется ли ее мнение. Но когда наши глаза встречаются, мы вспоминаем, что там, на другой стороне этих глаз, есть душа.

Через мгновение она махнула рукой служанкам, чтобы они вышли и оставили нас одних.

Женщина никогда не бывает по-настоящему одинока; всегда есть остальные женщины на расстоянии звука. Слуги Шикуджо ушли за ширмы на противоположной стороне комнаты или в комнату напротив коридора. Онага даже не пыталась спрятаться; она присела за экраном с нарисованными на нем журавлями и грела руки над глиняной печкой.

Но мы — моя жена и я — одни.

Я поднимаю ее на ноги и веду в огражденное для спальни место. Оно немного приподнято и занавешено темно-синими парчовыми шторами, вышитыми маленькими серебряными облачками. Я кладу ее на сваленные в кучу платья.

Больше, чем сдержанную холодную красоту ее тела, выгнутого ко мне, больше, чем ощущение ее кожи на своей, я хочу видеть ее пылающее возбуждением лицо, ее спутанные влажные волосы, хочу видеть, как спадают с нее шелка. Я хочу ее тело, ее душу. Я хочу занять то место в ней, которое она мне никогда не позволяла занять.

Но я постараюсь. Прикосновения всегда заменяли нам разговоры. Иногда бывает так, что вдруг все разговоры становятся бессмысленными.

Я беру круглый веер из ее ослабевших рук, стягиваю шелковые платья с ее плеч, обнажая шею и внутренние изгибы ее маленькой мягкой груди. Я глажу их, пока она не издает слабый звук.

Ее шелковые кремовые штаны закреплены вокруг талии широким поясом. Я развязываю искусный узел, который держит их, они скользят вниз по ее бедрам и падают на пол.

Через ее духи я чувствую ее запах, мускусный, животный. Я трогаю ее нижние губы, спрятанные в коротких мягких волосах, они уже влажные. Она раздвигает ноги и стонет — лишь выдох в мое ухо. Я снимаю с себя одежду и сажусь. Я чувствую свой пульс, который бьется во мне, — связь между горлом, животом и членом. Холодный воздух определяет границы моего тела. Я кладу ее маленькую ручку себе между ног. Она дотрагивается — сначала осторожно, затем более решительно двигает своей рукой — плотью о плоть. Возбуждение во мне сладкое и острое и неожиданно невыносимое. Я сажусь на пятки и переворачиваю ее спиной к себе, приподнимаю ее бедра и сажаю ее вниз, на себя.

Горячие влажные складки раздвигаются для меня. Я вхожу всею своею длиной. Она сидит у меня на коленях, ее спина прижата к моей груди, ее лицо повернуто к моей шее. Я чувствую ее нежные укусы на своей шее, чувствую, как вздымается ее грудь, когда она поднимается и опускается на меня. Я сжимаю ее соски между пальцами, пока они не становятся твердыми как камень.

Она двигается на мне по всей длине. Ее внутренние мускулы сжимаются и расслабляются с ее движениями, пока я не перестаю чувствовать все, кроме давления, тепла и трения. Мышцы ее живота напрягаются под моей рукой. Я истекаю в сладком предчувствии полного освобождения. Наши соки смешиваются и вытекают из нее, когда она двигается.

Она достигает пика первая, как и должна. Но из-за ее обильных выделений и дрожи, охватившей ее, я следую за ней. Напряжение спадает. Даже мои кости будто становятся мягкими.

Довольно долгое время я остаюсь в ней, она наконец встает. Я вытаскиваю из своего рукава бумагу (ту, на которой писал ей стихотворение — может, она в конце концов поняла мое намерение). Мы вытираемся: сначала я вытираю себя, затем ее. Мы запутались в ее длинных волосах.

Потом Онага и остальные служанки вымоют ее, надушат и расчешут ее роскошные волосы, чтобы они стали гладкими и блестящими. А пока я беру локон и играю с ним, пока он не распадается на две отдельные пряди и не просыпается мимо моих пальцев.

— Извини меня, — я выпалил эти слова к своему и ее удивлению.

— Нет, муж, это было очень приятно. Ты…

Я поднял руку, чтобы заставить ее замолчать.

— Это плохо, что я не получил должности на назначениях. Я огорчил тебя. Жизнь казалась такой многообещающей, а теперь…

Она приподняла брови.

— Ты никогда не огорчал меня, мой господин, — сказала она и неожиданно замолчала. Я не знал почему. — Мое место рядом с тобой.

— Но ты не хочешь быть здесь.

— Я бы никогда…

Я нетерпеливо пожал плечами:

— Я знаю, знаю. Когда мы были здесь первый раз, тебе не нравилась деревня так же сильно, как и сейчас. Но ты уже годы не выезжала из столицы дальше, чем к усыпальнице Нары, а это едва день пути.

— Нет, мой господин, мне так жаль. Это глупое стихотворение! Я не то имела в виду. Это всего лишь деревня. Странные звуки, дикие звери. Сад так запущен. Здесь все такое страшное. Пожалуйста, я не это имела в виду. Прости меня.

— Что же тогда ты имела в виду?

— Когда мы оказались здесь в первый раз, все было так мило. Я знала, что в столице лучше, лучше для меня, лучше для тебя. Но я подумала, что ты захочешь, чтобы я и сейчас была здесь с тобой.

— Я хотел и не хотел этого. — Во мне никогда не было даже элементарной вежливости. Я всегда говорил то, что думал. Она слишком хорошо себя держит, чтобы вздрогнуть, но я чувствую, что ее холодность дала трещину. — Я знаю, что этот переезд причинил тебе неудобства. И очень рад, что ты приехала сюда со мной. Но это было необязательно. Твои родители хотели, чтобы ты осталась с ними в городе. Ты могла бы даже найти в этом преимущества. По крайней мере, для нашего сына. Всегда выгоднее оставаться в центре событий.

Влиятельная мать всегда важнее для будущей карьеры мальчика, чем отец. Шикуджо всегда была идеальной. Единственной ее ошибкой было то, что она не развелась со мной сразу после того, как выяснилось, что я бесполезный неудачник.

— Мое место рядом с тобой, — снова сказала она.

Она раздражена? Обижена? Я не знаю.

— Почему? — резко спросил я, заранее зная, что она не ответит мне.

Страсть? Да, у нас была страсть друг к другу. Но и любовница может дать страсть. Любовь? Мужья и жены не «любят» друг друга. Долг? Я и так чувствую свою ответственность. Я хочу прекратить монотонное вращение мыслей в моей голове, поэтому я притягиваю ее к себе и целую, так сильно, как не целовал прежде.

Во второй раз мы занимаемся сексом с яростью животных, которых так боится моя жена. Она больше не стонет тихо мне в ухо: мы кричим громко, не думая о служанках в соседних комнатах за ширмами.

После этого она засыпает или, возможно, только притворяется. Ее веер — словно маленькая тусклая луна в темноте. Я дотрагиваюсь до его бумажной поверхности, затем, словно повинуясь какому-то странному желанию, беру его. Мне кажется, что это частичка ее, частичка этой ночи, которую я могу оставить у себя.

Беспокойный, я надеваю свои платья и выскальзываю из занавешенного тканями ограждения. Лампы давно погасли. Единственный источник света в комнатах — тлеющие угольки в печке.

Служанки моей жены спят, улегшись на полу за ширмами в глубине комнаты. Я слышу, как одна из них глубоко жалобно вздыхает.

Эта комната, полная людей, так же пуста, как и темный весенний сад. Паутина в моем крыле, по крайней мере, заполняет пространство.

12. Дневник Шикуджо

Когда прекратился дождь, я увидела приветливые глаза луны — Мне интересно, что она скрывает за своими слезами.

13. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я вхожу в темный коридор, ведущий в комнату моего сына. Шоджи-экраны между коридором и главной комнатой светятся тусклым светом, как будто за ними стоит одна-единственная лампа. Я вижу экран, который порвал мой сын. На него уже успели аккуратно положить заплату, по форме напоминающую какое-то экзотическое насекомое с длинными усиками.

Эта комната была бы похожа на комнату взрослого человека, если бы не размер мебели. Здесь есть свое место поклонения (и так должно быть: никогда не рано начать свой духовный путь), немного меньше, чем я ожидал, и проще, чем у меня или у моей жены. Вдоль стены стоят дорожные сундуки и ящики. Пол комнаты усыпан какими-то бугорками. Те, что побольше — слуги, маленькие — скорее всего, просто игрушки.

Портьеры у кровати сына раздвигаются с легким шелестом, и оттуда выходит его няня. Она одета в небеленое ночное платье, черные с проседью волосы падают на плечи.

— Я пришел, чтобы увидеть своего сына, — шепчу я, когда она подходит достаточно близко, чтобы меня услышать.

Ее губы сжимаются.

— Мне стоило больших трудов уложить его спать, мой господин. Ребенок очень устал. Вы хотите, чтобы я его разбудила?

— Нет, я хочу просто увидеть его.

Одними губами она произносит: «Не будите его» — и уходит, чтобы оставить нас одних.

Я отодвигаю занавеску и смотрю. Я сразу вижу, что даже самый сильный тайфун не смог бы разбудить Тамадаро. По крайней мере до утра. Няня только что переменила ему ночное платье: оно казалось неестественно гладким. Он что-то держит в руке. Я наклоняюсь, чтобы посмотреть, и вижу цветной тряпичный мячик с кисточками. Его лицо расслаблено, рот приоткрыт. Длинные волосы на ночь стянуты в хвост на затылке. Но несколько прядей все же выбились: одна свесилась прямо на лицо и колышется от дыхания.

У меня болит сердце, когда я смотрю на него. Он мне так дорог, мой маленький сын! Я люблю его за неуемное любопытство, которое гонит его в незнакомый сад. Я не могу воспринимать страхи своей жены всерьез. Мы всегда позволяли ему играть в нашем саду в городе, и он прекрасно знает, как подходить к озеру, чтобы не упасть в него. «Он ребенок, — думаю я с упорством. — Ему нужно позволять бегать, веселиться, жить». Жить? В противоположность чему? Существованию. Он должен жить, а не просто существовать, потерявшись в отчаянии взрослой жизни.

Я стою на веранде и смотрю на заброшенный сад, который ведет к разрушенным воротам. Небо стало чистым. Какая-то тень скользнула с ветки дерева и упала на землю. На самом дальнем пруду молодой олень опустил пушистую морду в воду.

Когда мы только поженились и приехали сюда, в саду жили лисы. Интересно, живут ли они здесь до сих пор?

14. Дневник Кицунэ

Весь день, когда приехали люди, мы с Дедушкой прятались в тростниковых зарослях на озере, где они не могли заметить нас. Людей было не так уж много: человек пятнадцать-двадцать. Но, казалось, они были повсюду. Их было больше, чем я видела за всю свою жизнь, чем я могла себе вообразить. Мужчины, одетые просто, как слуги, копошились в саду, на крышах, вдоль переходов, дорожек. Они заносили сундуки и связки в дома.

И этот шум! Теперь, когда я стала женщиной, я поняла, что людей всегда сопровождает какое-то облако звуков. Но тогда все было так ново для меня! Ноги стучали подоскам, как обернутые материей палки стучат по туго натянутому барабану. Метла издавала ужасные скребущие звуки, как будто какой-то зверь драл когти о дерево. Я вздрагивала каждый раз, когда люди роняли что-то или издавали неожиданные резкие звуки. Я могла только представлять себе, каково было моему Брату и Матери, которые сидели в нашей норе под их домом.

— Как же нам теперь жить? — прошептала я Дедушке в ухо после очередного грохота. — А если так будет всегда?

— Нет, это день переезда, — сказал он мрачно. — Скоро слуги приведут все в порядок для своей госпожи и господина и вернутся в конюшни и на рисовые поля. Тогда здесь станет тише. Но так, как было раньше, когда мы были здесь одни, больше не будет. Теперь всегда будь начеку.

Было уже темно, когда Дедушка наконец дотронулся своим носом до моего.

— Домой. — Он моргнул, потянулся и исчез в кустах.

Я бежала за кончиком хвоста Дедушки, который мерцал, как болотный газ перед моим носом. Мы прокрались через заросли сорняков и нырнули в темноту под верандой.

Дедушка быстро залез в нору, как трусливая мышь. Я остановилась, чтобы вдохнуть ночной воздух, пахший горячими глиняными горшками, углями, сандаловым маслом из курильницы, и только потом залезла в нору.

Они прижались к задней стене самой нижней комнаты. В течение всего дня Мать мочилась в норе от страха. Даже сейчас запах ужаса волнами исходил от нее. На ее морде засохли хлопья пены. От Брата тоже пахло страхом, но без примеси паники.

Лисы не как люди, которые подбирают слова с большей легкостью, чем скворцы. Мы ждем, пока наши мысли примут форму, только после этого говорим. На самом деле мы не пользуемся словами, но мы говорим то, что нам нужно.

— Когда мы прятались, — сказала я наконец, — он видел нас, этот человек. Он был на лошади.

— Он ничего не видел. Tcc! — сказал Дедушка. — Они слепы, как волы. И всегда такими были.

— Но он смотрел прямо на нас!

— У них есть глаза, но они понятия не имеют, как пользоваться ими. Они видят то, что происходит снаружи, сквозь то, что происходит у них внутри.

— Тогда зачем он подошел к бревнам?

— Кто знает? Может, для того, чтобы проверить их.

— Но зачем? — снова спросила я. — Он же не может съесть их!

— Кто ж знает этих людей?

— Дедушка! — вдруг сказал Брат. — Если люди увидят нас, что они с нами сделают?

— Они убьют нас, — ответил Дедушка.

— Но, — сказала я, — если они настолько слепы, мы в безопасности.

— Теперь, когда они здесь, мы никогда не будем в безопасности.

— Ну, — протянула я, — даже если они и захотят убить нас, нам есть где укрыться: наша нора, наши тайные ходы.

— Они слишком заботятся о себе, чтобы представлять опасность для нас, — сказал Брат.

— Вы, сосунки! — вспылил Дедушка. — Вы понятия не имеете, на что способны люди!

— Если тут так опасно, зачем нам здесь оставаться? — спросила Мать. — Почему бы нам не убежать в лес и не жить с тануки-барсуками, волками и другими хищниками? Мы маленькие, нам не надо много еды, может, они нас даже не заметят.

— Нет, — сказал Дедушка после недолгого молчания. — Щенки еще слишком молоды…

— Они бы уже давно ушли от нас, если бы ты не держал их, — возразила Мать.

— А ты слишком проста, — продолжал он, не обращая внимания на Мать. — А я слишком стар. К тому же ты знаешь: хищники не потерпят нас на своей территории. По крайней мере люди нас не съедят.

— Но это не единственная причина, по которой ты хочешь остаться здесь. — Мать стукнула хвостом о землю. — Ты знал этих людей и раньше. И это смущает тебя. Когда моя мать была жива, она рассказывала мне…

— Замолчи! — тявкнул на нее Дедушка. Единственный раз она сказала нечто разумное, что даже задело Дедушку. — Нечего об этом говорить.

Они обнаружили нашу нору на следующий день.

15. Дневник Шикуджо

Утки оставили после себя больше, чем мы думали. Наутро после приезда няня привела Тамадаро поприветствовать меня. Пока она рассказывала, как мальчик устроился на новом месте, он обследовал мои комнаты. За большим сундуком, который внесли раньше остальных, сын нашел комок грязи, облепленный болотной травой, а в нем — кладку невысиженных утиных яиц.

Мне стало тревожно из-за того, что для Тамадаро эта находка оказалась более захватывающей, чем все его игрушки, которые ему подарили мои родители, когда мы уезжали из столицы.

В нашем доме жили дикие звери, он весь зарос сорняками. Что еще мы здесь найдем?

16. Дневник Кая-но Йошифуджи

В мое первое утро в усадьбе светило яркое солнце, но небо было затянуто бледно-зеленой дымкой, которая постепенно рассеивалась. В один из таких просветов я увидел журавля: он легко взмахнул крыльями, взлетел с воды и сел на ветку многовекового дерева, как цветок, вернувшийся на свое место.

Хито принес завтрак: пропитанный уксусом рис с форелью, сервированный на красном лакированном подносе. Я ел и автоматически отвечал, даже не задумываясь над ответами, о том, что надо сделать, чтобы привести дом и сад в надлежащий вид. Перестроить забор? Построить новые ворота? Покрыть крышу черепицей? Вычистить конюшни? Углубить ирригационные системы для сада? Да. Да. Да. Если уж мы собираемся здесь жить.

Слуги все еще заняты уборкой. Я мог бы приказать им перестать это делать, перестать шуметь и оставить меня и мою паутину в покое. Но, возможно, осознание того, что я имел над ними власть, заставляло меня этого не делать. Поэтому я пошел прогуляться.

Никто точно не знает, где начинался и кончался сад, какая часть его создана людьми, какая — природой. Когда я в первый раз привез сюда Шикуджо, то был уверен, что единственное, к чему приложили руку садовники, — горшечные деревья и кусты. Что они выложили дворик гравием, подмели мостики и посыпали песком дорожки в саду. Все остальное — растения, камни, ручьи — выглядело диким, будто их не касалась рука человека.

Но потом я понял, что все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Для того чтобы создать красивый в своей дикости сад, нужно приложить много труда. Поросшие мхом дорожки, небрежно треснувшие стебли бамбука в изгороди специально сделаны человеком «дикими». Холодными весенними утрами, еще до рассвета, я часами наблюдал, как садовники срывали отяжелевшие от воды лепестки с вишневых деревьев. Летом они щетками чистили сосны, чтобы избавить их от мертвых желтых иголок. Готовясь к снежной зиме, они связывали ветви сосен, чтобы те не поломались под тяжестью снега, бережно укрывали мох ковром из иголок и соломы.

И теперь, после стольких лет заботы, после стольких трудов — запустение! Камни на дорожках стали скользкими от мха и плесени. Поломанные ветки деревьев свешиваются прямо в лицо. С некоторых деревьев слезла кора, обнажив красную древесину.

Чем мне заполнить свое время здесь, в деревне? Мне и раньше это удавалось из рук вон плохо.

Полуобнаженные рабочие — крестьяне, на день оторванные от дел в полях, — столпились вокруг упавших бревен, еще мокрых и блестящих от росы. Рабочие, кажется, везде одинаковые: большую часть дня они лениво стоят, почесываясь от безделья, наслаждаются свежим воздухом с выражением безграничного удовольствия на лице. И только потом, после этого своеобразного ритуала, принимаются за дело и выполняют его как можно быстрее.

Мой сын Тамадаро присел на корточки перед кустиком травы и ковыряет ее палкой. Наверное, его няня заболела, или он сбежал от нее — она никогда бы не позволила ему так близко подойти к грязи и тем более копаться в ней, как не позволила бы надеть весной платье бледного цвета.

— Мой господин! — Хито склонился надо мной в торжественной позе.

— Что такое? — покорно спрашиваю я.

— Я боюсь, что в данный момент починить ворота невозможно. Вы видите землю вон там?

Он переступает через Тамадаро, как будто мальчик для него не больше, чем камень на пути.

Я смотрю на тот участок земли, куда он указал. Участок зарос какими-то сорняками и отличался от всего, что я видел за последнее время. Мой сын вырыл ямку возле ручья, туда набежала вода. Я посмотрел на отражение неба в мутной лужице.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил я у Хито. Мне гораздо больше нравилось наблюдать за сыном, чем думать о строительстве ворот.

— Земля слишком сильно пропиталась водой. Мы не сможем поставить столбы, чтобы они держались, пока не высушим этот участок.

— Ну тогда осушите его.

— Если вы настаиваете, мой господин. Только нам придется также осушить ближайшее озеро.

Я смотрю на это озеро. Оно красивое и самое большое из трех, по краям заросшее камышом и ощипанной кроликами травой. Кролики ли это щипали траву? Насколько я знаю, садовники ползали на коленях всю ночь и стригли траву маленькими острыми ножичками. Деревья и голубое небо с белыми облаками отражались в спокойной воде озера. Если осушить это озеро, останется три акра вонючей засохшей грязи.

— Если не сейчас, то когда?

Хито вздохнул с облегчением.

— Зимой, перед дождями, после того как посадят рис, мы сможем отвести ручей. Так мы осушим озеро, восстановим илистое дно, где это будет необходимо, и снова наполним водоем.

— Отец! — кричит Тамадаро.

Он возбужден и от этого забыл все правила приличия, забыл про уважение к взрослым, про то, что должен молчать в нашем присутствии. Переминаясь с ноги на ногу, он показывает пальцем куда-то в сторону, на комок шерсти, который оказался серым кроликом, бегущим в густой траве по берегу озера.

На мгновение мне кажется, что Хито хочет отругать мальчика за его поведение, но он не может этого сделать: он всего лишь слуга, а мальчик скоро вырастет и займет мое место, каким бы незначительным оно ни было. Тамадаро уже бежит за кроликом, быстро, как молодой заяц, убегающий от волка.

Я бегу за ним, но, конечно, гораздо медленнее. Какое облегчение оставить позади эти неразрешимые вопросы с воротами. К тому же Тамадаро еще не настолько взрослый — за ним должен кто-то присматривать. Но я бегу за ним не поэтому. Я бегу, и меня гонит тоска, несбывшиеся мечты.

Мы уже отбежали на достаточное расстояние от дома, я вне поля зрения слуг и крестьян, и могу не беспокоиться, что они будут хихикать над хозяином, несущимся по полю в желто-зеленых шелках. Я пускаюсь рысью.

Следы кролика и мальчика заканчиваются у лунного камня. Я не был здесь с того времени, как сам был мальчишкой и этот дом принадлежал моей матери. У нее не было дочерей, чтобы оставить поместье им, и поэтому она передала его мне перед тем, как я женился на Шикуджо. Сейчас я почувствовал себя ровесником Тамадаро.

Камень высотой мне по грудь, серый, скользкий и блестящий от дождя. Некоторые выбоины на нем наполнены застарелой дождевой водой и отражают серебро неба. Белый песок, посыпанный вокруг камня, сияет на солнце.

Серебряные отражения на камне выглядят так, словно бледный песок просвечивает сквозь дыры в камне. Серебряные лужицы перемещаются, когда я двигаюсь, и от этого камень кажется нереальным. Я чувствую легкое головокружение — думаю, это из-за того, что отвык бегать.

Тамадаро встал на колени у камня — маленькое яркое пятно на фоне серебряного и серого. Он сует сосновую палочку в щель между камнем и землей. Его золотистые одежды испачканы цветочной пыльцой и соком травы. Длинные волосы выбились из перевязывающей их ленты, которая теперь болтается у него на шее. Моя старая няня ужасно страдала из-за того, что ребенку нельзя стричь волосы, пока он не достигнет половой зрелости. Ты будешь выглядеть как сын крестьянина с постриженными волосами, говорила она мне, но по крайней мере как опрятный сын крестьянина!

У меня кружится голова. Мой сын, увлеченный своим занятием, видит только кролика, камень и палку у себя в руке.

Когда-то жизнь была такой же простой и для меня. Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Тамадаро, все, что я видел (или слышал, или пробовал, или думал), казалось новым. Даже несмотря на то, что я уже видел весну раньше, каждая новая весна была для меня особенной: ведь это был первый раз, как я видел эту весну, эти новые листья, это семейство белок. Даже ужасные вещи — первый глоток саке или воспаление зуба. Будущее обещало мне множество не менее захватывающих и интересных зрелищ, вкусов и мыслей.

Я чувствовал себя так же, когда женился на Шикуджо. Время, которое мы проводили вместе, было как открытие новых сутр.

Когда все изменилось? Я только знаю, что изменилось. Просто в какой-то момент я осознал, что жизнь не так хороша, как была раньше. У всего теперь какой-то новый странный вкус. Я загнан в свое сейчас, в серое, унылое сейчас, совершенно непохожее на сейчас моего сына, сейчас, которое не так хорошо, как «тогда» и «скоро». И хуже всего, что мой опыт подсказывает: я никогда не выберусь из этого сейчас, потому что каждое мое завтра превращается в унылое сейчас. Как я могу бороться с этой безнадежностью?

Я смотрю на своего сына. Для него все так ново, так захватывающе. Я надеюсь, что он никогда не столкнется со смертью внутри себя, той, которая убивает меня, что он никогда не доживет до моего сейчас.

Тамадаро все еще не подозревает о моем присутствии и продолжает увлеченно тыкать палкой в нору. Похоже, он говорит с кроликом, предупреждает его, что выкопает его из его норы и приготовит няне на ужин.

— Кролик ушел, — говорю я. Мальчик поворачивает голову в мою сторону, но не перестает ковырять палкой. — Он спрятался в норе, глубоко под землей. Ты не сможешь достать его оттуда, сын. «Такова жизнь», — хочу сказать я, но вместо этого только кладу руку ему на плечо, чтобы развернуть лицом к себе.

— Куда он ушел?

— Не знаю, — честно признаюсь я. На мгновение он выглядит разочарованным, но потом теряет интерес к кролику и отходит от камня, выдалбливая палочкой ямки на дорожке. Он уже на пути к новому открытию, к новому чуду.

Мы мало времени проводим вместе. Да и зачем больше? Для игры у него есть няньки. Моя ответственность по отношению к сыну сводится к тому, чтобы зачать его, признать своим ребенком и убедиться, что он выберет себе достойную жену. А в промежуток времени между этими событиями я должен его кормить и обучать. Когда он достигнет определенного возраста, я подарю ему его первую пару хакама-штанов. Для меня никогда не было тяжелой обязанностью быть отцом.

Обязанность? Это не должно быть обязанностью. Отцовство должно быть восторгом. Я же предпочитаю не проводить с сыном много времени, потому что мне очень больно смотреть на него и понимать, что однажды он потеряет то, ради чего стоит жить, и станет таким же грустным и потерянным, как и его отец.

* * *

Темнеет. Я стою на своей веранде и смотрю на тусклый золотой огонек за ширмами в комнате моей жены. На улице тихо, ветра нет. Я слышу женские голоса. О чем они говорят?

Какая-то женщина читает тонким приятным голосом историю про приведений из какой-то старой моногатари, векового собрания сказок.

— Она слишком вежлива, — слышу я голос Онаги, резко перебивающий женщину, читающую сказку. — Она должна была…

Они сейчас говорят и смеются. Но они говорят целыми днями, лишь бы занять время. И как им удается найти тему для разговора? Моя жена пишет остроумные (когда это уместно) стихи и, несмотря на это, любит читать сказки, все до одной написанные женщинами. Хотя, должен признать, что женская литература не уступает в яркости мужской, более того, иногда женское воображение может нарисовать такие картины, о которых мужчина даже не подозревает.

А моя жена? Иногда я завидую ее шумной женской компании. Но сейчас, когда я не слышу ее голоса среди их голосов, я думаю, может, она так же одинока, как и я?

17. Дневник Шикуджо

Стихотворение, которым он пригласил меня к себе, было написано изящными иероглифами на пыльной розовой бумаге и прикреплено к вишневой веточке с цветами. В стихотворении говорилось:

Это зрелище стоит увидеть — Луна заглядывает ко мне в комнату каждую ночь. Возможно, мы увидим ее так же четко, как и в прошлую ночь…

18. Дневник Кая-но Йошифуджи

Две беседки соединены с домом длинными крытыми переходами, которые, петляя, идут через внутренний сад. Беседка для наблюдения за закатом находится на востоке имения. Там, между горами, расселина, по которой протекает ручей. Хотя сейчас уже весна, вид из беседки все еще очень хорош.

Беседка у озера немного меньше восточной и (пока мы не заменим панели) открыта. Она построена так, что вода течет с южной стороны и, журча, омывает деревянные подпорки. Декоративная каменная лампа стоит незажженной на возвышении посреди озера. Интересно, что будут делать мои слуги, если я прикажу им ее зажечь? Пойдут вброд и зажгут ее — в этом нет сомнений.

Сейчас почти вечер. Я мог бы пойти в дом, но, даже проведя целый день на улице, не готов сделать это. Там все еще скребут и чистят. Когда это закончится, когда не будет жуткого запаха, я вернусь. Надеюсь, моя паутина останется. Я попросил Шикуджо (это значит, что и ее служанок тоже) навестить меня сегодня в моих комнатах, чтобы вместе понаблюдать за восхождением луны. Конечно, это всего лишь предлог. Возможно, я надеюсь на то, что мы снова займемся сексом, чтобы не было так одиноко и пусто. А может, для собственного злобного наслаждения я хочу поспорить с ней из-за паутины. Я надеюсь, одна из этих причин доставит мне хоть какое-то удовольствие.

Из дома донесся громкий мужской крик. Зазвучали голоса на повышенных тонах. Наверное, это глупо — сидеть и ждать, пока они не придут за мной. Я вытираю платком лицо, встаю и начинаю смеяться. С любым происшествием в доме, если только это не смертоубийство, должен справляться Хито.

Но я все равно иду в дом.

Мои слуги столпились вокруг крестьянина, маленького помятого человечка, на котором из одежды лишь грязная набедренная повязка. Он часто и тяжело дышит и хватается за сердце.

— Что здесь происходит? — спрашиваю я громко, стараясь перекричать болтовню слуг.

— Мой господин! — Хито так напутан, что мне становится смешно. — Мы побеспокоили вас? Я прошу прощения, что ваше вечернее уединение было прервано вот этим болваном. — Он дает слуге пинка, тот отпрыгивает. — Он…

Я протираю глаза.

— Что же он нашел? Где?

— Маки должен был залезть под ваши комнаты, чтобы удостовериться, что там нет ничего… м-м-м… что могло бы вас потревожить или явиться причиной неприятного запаха в ваших комнатах. И он нашел что-то… м-м-м… что-то, напоминающее пустую нору.

— Она не была пустой, мой господин, — перебил крестьянин и затем спокойно поклонился мне и Хито. — Извините мне мою смелость, господин, но это лисья нора, я точно знаю. — Он пристально посмотрел на Хито. — И там была лиса.

— Ерунда! — сказал мой главный слуга. — Наверное, какой-нибудь мелкий грызун…

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я.

— Я лазил туда, вниз. Там глубоко и темно, но у меня была маленькая лампа и я увидел там отпечатки лисьих лап. Повсюду. Я пошел по этим следам и увидел нору. Она была большая, намного больше, чем у мышей или земляных белок. Что бы некоторые ни говорили, я видел, как на меня из норы смотрели блестящие глаза, а потом исчезли. Это было ужасно, как…

— Его воображение, — закончил за него Хито. — Может, это было всего лишь отражение огня в камне. Мой господин, уверяю вас, там ничего не было.

Однако его голос звучал так, будто он близок к панике. Почему? Неужели он думал, будто я побью его из-за того, что какое-то животное вырыло себе нору под моим домом?

Не просто какое-то животное, вдруг понял я. Лисы всегда приносят неудачу крестьянам.

— Дай мне лампу, — говорю я.

— Мой господин! — Хито тупо смотрел на меня, не моргая.

Я ласково ему улыбнулся.

— Хито, пожалуйста, подвяжи мне рукава.

— Как вам будет угодно. — Он тяжело сглотнул и неохотно перевязал мне рукава у запястий черной шелковой лентой, которую достал из каких-то тайников в своих платьях.

— Мой господин! — донесся женский голос из тени занавешенной веранды. Шикуджо уже пришла в мои комнаты. Но, конечно же, это не ее голос: она никогда не станет говорить в присутствии простолюдинов.

— Да, Онага? — Той же черной лентой я туго привязал широкие штаны к ногам.

— Моя госпожа, ваша жена интересуется, что именно вы собираетесь делать? — Она говорит язвительно, холодно и спокойно.

Я становлюсь на колени, беру из рук маленького крестьянина металлическую лампу.

— Моя госпожа считает, что вы не должны туда идти! — говорит служанка Шикуджо.

— Уже почти стемнело, — вторит ей Хито. — Если вы так хотите узнать, что там, пусть кто-нибудь из слуг…

— Моя госпожа боится, что вы можете пораниться. Эти звери все еще могут быть там.

— Завтра! — продолжает Хито. — Если вам так хочется самому посмотреть, что там, вы можете сделать это завтра. А еще лучше, если это сделаю я.

— Они дикие! Они животные. Они могут укусить…

Я слышу голос своей жены сквозь шум и причитания слуг. Она говорит громко:

— Будь осторожен, муж.

19. Дневник Шикуджо

Паутина — вещь красивая, Если только ты не муха.

В ожидании мужа я сижу в его комнате и смотрю на паутину, но паука нигде не видно. Меня это пугает больше, чем если бы я его видела, какой бы большой и страшный он ни был.

Мне стало бы легче, если бы я покинула эту комнату. Но он звал меня. Поэтому я жду, смотрю на паутину и волнуюсь.

20. Дневник Кая-но Йошифуджи

Конечно же, я пошел туда, в темноту. Почему я такой сумасшедший? Лисы — маленькие дикие создания. Однажды я видел, как одна из них в клочки разорвала мышь-полевку. Скорее всего, нора окажется пустой. А глаза, которые видел крестьянин, всего лишь игра его воображения. Почему я хочу — нет, зачем, мне необходимо! — увидеть это место? Что я хочу доказать и кому?

Гул голосов наверху становился тише. Дом был плоской темной крышей над моей головой, поддерживаемой лабиринтом тяжелых поперечных досок и подпорок. Земля под домом выложена мелкими речными камнями, чтобы даже в самую сухую и ветреную погоду не поднималась пыль. Но время скрыло их под слоем земли.

Столпы света поднимались и исчезали, пока я на коленях продвигался к норе. Неожиданная тень испугала меня. Но это был всего лишь необычной формы камень, поддерживающий подпорки. Следующий камень тоже напугал меня. Когда кто-то наверху ходил по комнате, доски издавали зловещий звук, похожий на весенний гром.

Я подобрался к норе, где земля была покрыта отпечатками лисьих лап и их рыжей шерстью. В воздухе удушающе пахло мускусом и чем-то кислым.

Ничто в моей жизни не подготовило меня к такому. Я всегда был центром всего: моей жены, моих слуг, моего мира. Оказывается, были и другие миры, совершенно не похожие на мой. И сейчас, застряв в пространстве между полом и землей, дыша воздухом, пахнущим чем-то посторонним, я понял, что оказался чужим, другим.

На расстоянии вытянутой руки от меня была дыра — шириной в два мои запястья, круглая, как монета и совершенно черная, без проблесков и отражений. Я протянул лампу, чтобы осветить лаз. Глубоко внутри блеснули две яркие вспышки.

На мгновение мое сердце перестало биться: из-за неожиданной боли в груди я не мог дышать. Выцветшая от времени шерсть взвилась вверх и кружилась в свете лампы.

Не дыша, я долго, не отрываясь, смотрел на два отблеска, пока те не превратились в отражения на мокром камне. Я был один.

Я сунул руку в нору и вытащил камень: серый переливающийся кварц, должно быть, оставшийся здесь после того, как мостили дорожки в саду. Это был всего лишь камень, холодный и грязный. Ничего больше.

Они жили здесь, мы напугали их, и они убежали. Но когда я увидел отблеск глаз, это не страх заставил мое сердце перестать биться. Это было страстное желание.

21. Дневник Шикуджо

Ждать, смотреть, беспокоиться.

К счастью, я к этому уже привыкла.

22. Дневник Кая-но Йошифуджи

Когда я вернулся, мои слуги все еще ждали меня.

— Там ничего нет. Не стоило поднимать такой шум из-за простого камня и беспокоить меня понапрасну. — В одной руке я держал камень, маленький, как чашечка для саке. Я рад, что мой голос не выдал моего разочарования.

Крестьянин краснеет, но продолжает настаивать:

— Мой господин, я клянусь…

— Достаточно, — говорит Хито. — Неужели вам больше нечего делать, кроме как стоять здесь и глазеть?

Он поворачивается ко мне.

— Ваша корейская парча! — Слуга начинает отряхивать мое платье, покрытое грязью и паутиной.

— Да, жизнь в провинции отрицательно сказывается на моих нарядах. Может, стоит раздобыть крестьянское платье?

Моя шутка его не рассмешила. Он продолжает ворчать.

— Мой господин, вам было совсем не обязательно лезть…

— Я хотел увидеть.

— И они были там?

— Разве я не сказал, что их там не было?

— Я просто подумал…

— Ты слишком много думаешь, Хито, о вещах, которые тебя не касаются.

Он напрягся и прибег к формальности, чтобы загладить свою вину.

— Моя госпожа, ваша жена, ждет вас в вашей комнате.

— Да, — протянул я. Моя жена — не лиса, она всегда там, где ее ожидаешь увидеть.

Я умываюсь, переодеваюсь и иду к себе в комнату, ожидая увидеть жену расстроенной и злой. Конечно, она никогда не показывает этого прямо, но мы уже достаточно долго женаты, чтобы я мог понять, когда она злится.

— Надеюсь, у тебя был интересный день, муж.

— Да, — просто отвечаю я. — Спасибо за беспокойство, но это было не обязательно.

— Они злые, лисицы, — сказала она неожиданно. — Они крадут дыхание у маленьких детей, вселяются, как демоны, в людей, сбивают путников с прямой дороги и уводят в болота на верную гибель…

Даже зная о том, что она не любит, когда ее не воспринимают всерьез, я не мог не рассмеяться.

— Откуда у тебя все эти предрассудки? Они больше подходят жене крестьянина, но не тебе!

Она покраснела.

— Все знают это. Об этом написано в сказках. Ты читал хоть одну историю, в которой лисица не была бы мстительной и злой по отношению к человеку?

— Ты читаешь слишком много сказок, жена. Они не более мстительны, чем мы с тобой.

— Они могут все уничтожить. Наш дом, нашу совместную жизнь, нашего ребенка.

Я смотрю на нее с удивлением:

— Лисы? Да какое им до нас дело? Зачем им причинять нам вред?

— Разве незачем? — с горечью говорит она.

— Как они могут это сделать? Все, что имеет для них значение, — это жизнь, их детеныши, выживание и…

Я не сказал этого. Надежды. Радости. Мечты. Она отвернулась от меня и нервно затеребила веер.

— И все же, — наконец чуть слышно произнесла жена.

— Я полагаю, они могут покусать нас или заразить какой-нибудь болезнью.

— Не дразни меня, муж. Что я сделала, чтобы заслужить твои насмешки?

Конечно, она права. В знак извинения я дотронулся до ее руки:

— Может, их никогда здесь и не было, жена. Может, слуга просто испугался, и ему показалось, что он видит глаза лисы, а это был всего лишь осколок камня.

— Нет, они были здесь и раньше. Когда мы поженились и приехали сюда жить. Помнишь? Как-то ночью мы видели их в лесу.

— Да, — я совсем забыл об этом, но, когда она сказала, вспомнил. — Но они были очаровательны. Пока не увидели нас и не убежали, такие красивые и грациозные.

— Они ведь животные, — решительно сказала она.

— С тех пор прошло много времени. Они давно ушли отсюда. — Я думаю про кружащуюся в свете лампы шерсть и замолкаю.

Она беззвучно выдохнула:

— Конечно, ты прав, муж. Я просто нервничаю здесь, в деревне. Прости меня.

Я ее не убедил — я в этом уверен. И ничего не изменится. Она просто хочет, чтобы все закончилось, и говорит то, что, как ей кажется, я хочу услышать. Она уходит, а я так и не показал ей свою паутину. Я слишком раздражен, слишком устал от ее общества и от себя самого, чтобы наблюдать за восхождением луны.

23. Дневник Шикуджо

Я случайно услышала, как одна из моих служанок — Юджи — рассказывала своей подруге историю о человеке, который ранил лисицу. Он шел за этой лисой по следам крови, пока та не привела его к его же собственному дому. Человек был слишком далеко, чтобы его стрела попала в лисицу. Он ничего не смог сделать. Тогда лисица обернулась мужчиной с кровоточащей ногой и горящим факелом в руке. Мужчина поднес факел к соломенной крыше дома и, снова превратившись в лису, исчез. Дом сгорел дотла. В истории не говорится о том, был ли кто-то убит, но в том, что кто-то пострадал, сомнений нет.

А эта история была в книге — сборнике старых сказок, которую мне перед отъездом из столицы подарила госпожа Шонагон: один человек со своим слугой пошел искать убежавшую лошадь. В пути их настигла безлунная ночь. Они увидели огромное дерево, массивнее, чем настоящее дерево. По какой-то причине им показалось, что это злой дух, который хочет, чтобы они потерялись в лесу и остались в нем навсегда. Они начали пускать в него стрелы, и дерево исчезло. Когда они вернулись на то место утром, то обнаружили издыхающую лысую лису с зажатой в зубах палкой и их стрелами в боку.

Даже самый маленький ребенок знает о лисьем огне — маленьком тусклом пламени, которое лиса несет на носу, чтобы сбивать путников с дороги и заманивать их на болотистые тропы. Мой муж сказал, что все это бабушкины сказки, но мой отец видел мерцающие огоньки над Ичи.

Другая история: человек женился на девушке, не подозревая о том, что на самом деле она лиса. Об этом он узнал в их первую брачную ночь, когда заметил рыжий хвост, выглядывающий из-под ночного платья жены.

Иногда истории о лисах, живущих в загородных поместьях господ, заканчиваются хорошо: хозяин дома заключает сделку с лисами, но это возможно только после того, как лиса испугается.

Я не уверена, что мы сможем договориться с этими лисами.

У меня тоже есть история про лис. Когда мы жили здесь в последний раз, мне приснился страшный сон.

Мы только недавно поженились. Мой муж куда-то уехал — впервые после нашей свадьбы — и мне было без него грустно. Было лето, воздух стоял плотный, насыщенный разными ароматами, от которых у меня начались головные боли. Ко всему прочему мне нездоровилось. Меня трясло, не хватало воздуха. И даже целебные костры не могли помочь мне.

Онага боялась за мое здоровье. Она заказывала чтение сутр в монастыре. Даже хотела позвать священника, чтобы он изгнал из меня злого духа. Онага надеялась, что это сможет излечить меня от моей таинственной болезни. Но я не захотела. Когда я была маленькой девочкой, я видела, как из моей бабушки изгоняли злого духа, это было ужасно.

Священник привел с собой крестьянскую девочку, еще слишком маленькую для менструальных кровотечений, к постели моей бабушки. Он пел и бил по моей бабушке руками и отполированной до блеска деревяшкой. Девочка начала кричать и царапать ногтями свое лицо. Ее тело дергалось, как будто она была тряпичной куклой на веревочках. Ею овладевал демон болезни. Священник спросил демона, кто он такой, а тот страшно засмеялся и сказал, что у бабушки проблемы с печенью и что она скоро умрет. Что и произошло две недели спустя. Священник изгнал демона из медиума, но девочка была настолько обессилена, что тут же упала на пол. Демон вывихнул ей плечо, и я смотрела, как его вправляют. Мне было тогда шесть лет, но это настолько меня поразило, что даже сейчас запах жженых маковых семян (их жгли во время сеанса) заставляет мое сердце учащенно биться.

Поэтому я отказалась изгонять демона.

На третью ночь мне стало хуже. Я услышала мужской голос за кичо-занавесками, которые окружали мою кровать. Он напевал какую-то приятную мелодию. Для моего воспаленного сознания это звучало как лай дикого животного в лесу.

— Уйдите, я нездорова, — сказала я ему, раздраженная тем, что мои служанки впустили его.

— Вы прогоняете меня даже несмотря на то, что я проделал такой долгий путь? — сказал он мягким голосом из-за занавески.

— Кто вы? — спросила я сердито. — И что вы здесь делаете?

Наверное, он просто навещал кого-то в соседнем имении и заблудился. Хотя никаких имений вблизи нашего не было, я не придала этому значения — в конце концов, это был всего лишь сон.

— Позволь мне зайти за занавески, — сказал он. — Я не причиню тебе зла. Я знаю, что тебе нездоровится, поэтому скоро тебя оставлю.

Я пыталась сопротивляться, но он отодвинул панель и подошел к моей кровати.

Ночь была темная, но мы видели друг друга в каком-то странном тусклом холодном свете, лишь отдаленно напоминавшем лунный. Я знала, что выгляжу ужасно: лицо пылает, волосы спутались. Я попыталась спрятать лицо, но он остановил меня. Он взял меня за руки, и на секунду мне показалось, что я почувствовала когти на своей коже, но, когда я пригляделась, его руки выглядели нормально.

— Я наблюдал за тобой и думал о тебе все время. Я не могу без тебя жить. Молю тебя, сжалься надо мной!

Я не смотрела ему в лицо до этого момента — как я могла это сделать? Я недавно вышла замуж, к тому же была стеснительна. Но когда подняла глаза и посмотрела на него, я увидела лисицу.

Конечно, это был всего лишь сон. Это ничего не значило и было просто каким-то безумием. Он был одет как джентльмен пятого ранга при дворе императора (а мы были в провинции). Его лицо — морда лисы: черные блестящие глаза, узкая морда и широкие торчащие уши — все цвета беж и ржавчины. Но в то же время я видела лицо мужчины: привлекательное, круглое и бледное в тусклом свете луны. На нем была благородная маленькая лакированная шапка.

Это был всего лишь сон. В нем нет никакого смысла. Я помню все слова, которые он мне говорил, но не могу вспомнить ни строчки из его стихотворения. Если это было стихотворением: образы были слишком сильными для поэзии. Это было больше похоже на прозу.

Он распахнул свое шелковое платье… Бросил свои хакама-штаны и желто-коричневого цвета пояс на мой покрытый позолотой экран… Удар бумажным веером нежно-персикового цвета о его голову… Прикосновение кожи к шерсти (Или шерсти к коже? Кто кого ласкал?)… Как будто гладишь животное или ласкаешь мужчину… Теплота, влага, дрожь и трепет внутри. Я помню отрывки, но никак не могу понять смысл его стихотворения!..

А потом сон кончился. Мой муж вернулся через несколько дней, когда мне было уже лучше. Но я никак не могла забыть тот сон.

Когда я полностью выздоровела, поехала к толкователю снов, маленькому морщинистому человеку, который носил одежду из кожи диких зверей и жил в хижине из сосновых веток в одном дне езды от нашего поместья. Мои служанки внесли экран, чтобы сохранить мое уединение, но я все время выглядывала из-за него. Зубы у мужчины были черными. Когда он засмеялся — а он сделал это, когда я предложила ему несколько некрашеных шелковых платьев — его рот был похож на маленькую темную пещеру. Думаю, это действительно было смешно — предлагать шелковые платья человеку, который носил шкуры животных.

— Ну? — просто спросил он.

Я рассказала ему то, что помнила из своего сна.

— Вы можете объяснить это? — спросила я его.

— Могу сказать только то, что ты слишком красива, чтобы сидеть одной в такой глуши.

— Что это значит?

— Желание — вот причина таких снов.

— Я сама вызвала этот сон? — удивленно спросила я. — Но нам с мужем так хорошо вместе, мы подходим друг другу. На самом деле мы… — Я остановилась в замешательстве.

Он снова засмеялся:

— Неужели ты думаешь, что если ты довольна своей жизнью, это помешает тебе мечтать о другой жизни, хотеть другого?

— Но я не хочу! — воскликнула я. — Я не могла вызвать этот сон! Я очень довольна своей жизнью, я счастлива!

— Забудь о том, что я сказал. Я поддразнивал тебя.

Я нетерпеливо пожала плечами. Этот человек говорил ерунду.

— Что мне сделать, чтобы эти сны прекратились?

— Переезжай в город.

Конечно, я сначала не хотела никуда уезжать. Но потом мне стало как-то не по себе в этом доме, и осенью, еще до того, как на землю упали первые кленовые листья, мы с Йошифуджи вернулись в столицу.

Мой муж должен быть осторожным. Он не понимает, как опасны могут быть лисы.

24. Дневник Кицунэ

Лежа под отдаленной постройкой, мы были в безопасности и могли спокойно наблюдать за людьми: как они окружают дом, под которым находилась наша нора. Мы слышали, как они гавкают. От них пахло возбуждением и потом. Когда их хозяин исчез под полом, остальные остались наверху, бессмысленно передвигаясь взад и вперед по комнате, как муравьи по муравейнику.

Энергия била из меня ключом. Я хотела убежать, я хотела рычать и кусаться, я хотела сделать им больно. Но все, что я могла, — это прижаться к холодной земле, парализованная противоречивыми желаниями: я знала, что мои желания очень опасны. Мать тихонько поскуливала. Прижавшись к Дедушке, Брат беспокойно подергивался.

Когда их хозяин появился, гавканье и суета только усилились. Но сквозь все остальные запахи я почувствовала другой, его запах, не похожий на все остальные. И никак не могла понять, что это за запах. Я слишком устала от страха, от постоянного напряженного ожидания. Поэтому, несмотря на шум в доме, я впала в состояние тревожной дремоты.

— Проснись, Внучка! Они ушли.

— Они бы нашли нас, — с беспокойством сказал Брат, потягиваясь. — Ты заставил нас убежать до того, как они пришли. Ты знал, что так будет.

— Я подозревал об этом, — сказал Дедушка.

— Зачем они заползали под дом? — спросила я. — Один, а потом другой?

— Наверное, хозяин что-то потерял, — ответил Дедушка. — Уронил какую-то маленькую вещицу в щель в полу. Или он искал нас.

— Тогда он просто сумасшедший, — сказал Брат. — Это все равно как лезть в нору к тануки-барсукам, не зная, там они или нет.

— Но тем не менее он сделал это, — сказал Дедушка.

— От него странно пахло, — подала голос Мать. — Грустью. Как будто он упустил мышь. Он что-то потерял и хотел найти это в нашей норе.

То, что она говорила, не имело смысла. Я ничего не понимала. Наверное, страх проник в мою кровь и сделал меня глупой.

— Мы больше никогда не сможем вернуться в нашу нору, — сказала вдруг Мать. — Люди сожрут нас.

— Мы всего лишь лисы, — сказал Брат. — Мы несъедобные, если только они не голодают. А они не голодают — я чувствую запах их еды.

Дедушка раздраженно тявкнул:

— Мы для них больше, чем просто еда. Может, хозяин поместья и не хочет причинить нам вред, но он все равно будет охотиться на нас.

Мы выкопали новую нору под сторожкой у ворот. Отсюда можно смотреть за садом и главным домом, можно незамеченным выскользнуть из норы и охотиться в лесу. Новая нора сырая, грубая и пахнет грязью. Я скучаю по нашей старой теплой норе.

25. Дневник Шикуджо

В первую ночь на новом месте я лежу без сна и слушаю, как стрекочут сверчки. Кажется, они повсюду. Неожиданно они умолкают. Что они услышали? Что там снаружи?

Изгнание демона. Страшно, когда его удается изгнать, но еще страшнее, когда не удается.

Иногда я просыпаюсь от ужасного сна. Мне снится туман, я слышу какие-то голоса. Две бледные лисицы, сотканная из дыма змея, старик с палкой — слишком много деталей, которые легко вспомнить, когда просыпаешься. Все служанки спят, никто не слышит меня, никто не может мне помочь, некому объяснить мне, что значит мой сон.

Мне очень одиноко.

Высоко в горах воют волки. Где-то ревет медведь. Фыркают лисицы или тануки-барсуки.

Болезнь. Отчаяние. Потеря надежды.

Неожиданно громкий предсмертный крик какого-то маленького животного в саду. Ваза, оставленная на ночь на веранде, внезапно падает и разбивается вдребезги. Снаружи шелестят бумажные экраны.

На самом деле я не знаю, зачем все это пишу. В таком месте, как это, все кажется страшным. Я боюсь ночных звуков, одиночества, ощущения того, что здесь не действуют те правила, благодаря которым мы чувствовали себя в безопасности в столице. Здесь нет никого, кто сказал бы мне, что реально, а что нет. Как же мне узнать?

26. Дневник Кицунэ

За последние несколько дней я узнала о людях больше, чем хотела знать.

Разумеется, мы с Братом были очень любопытными. Сейчас я знаю, что все детеныши любопытны, будь они человеческими или лисьими. Они как комары: им обязательно везде нужно сунуть свои длинные носы, даже если за это их могут шлепнуть. Даже если они могут умереть.

Нам было интересно, но мы боялись. Мы с Братом играли в диких частях сада, подальше от дома. Мы охотились в лесу, ели мышей и пробирались к людской кухне, когда они приносили туда еду. Иногда нам удавалось стащить кусок мяса, который мы тут же зарывали про запас. Это мы хорошо умели делать.

Но еще мы были смелыми и любопытными, и мы (особенно я) просто не могли держаться в стороне от людей. Целыми днями мы прятались в густых кустах или под переходами, наблюдали, следовали за ними, когда они выходили из дома или конюшни.

Это было так захватывающе для нас, так ново. Мы не могли ни о чем спрашивать у Дедушки, потому что тогда он узнал бы, чем мы занимались, но между собой мы обсуждали то странное и непонятное, что нам удалось увидеть, и делали не менее странные выводы и предположения.

Слуги ходили везде. Они поили и кормили лошадей. Они впрягали волов в ярмо и с их помощью перетаскивали разные вещи. Они работали на кухне, в саду, на рисовых полях.

— Зачем они все это делают? — спросила я Брата, но он лишь фыркнул в ответ:

— Откуда мне знать?

— Должна же быть какая-то причина, по которой они все это делают, разве не так? Чем они занимаются? Никто никого не кормит. Но это и не игра…

Но люди делали и такие вещи, которые выглядели, как игра. Это было очевидно: они гавкали, боролись и дрались друг с другом, как щенки, ловили обезьян или ворон. Но они делали и такое, о чем мы догадывались, что это тоже игры, только по возбужденному запаху. Они бросали маленькие круглые камешки на низком столике. Спаривание для них тоже было игрой. Однажды ночью в кустах мы нашли мужчину и женщину. Мы видели, как мужчины бросали ножи в нарисованный на земле круг.

— Играть? Зачем им это? — спросил Брат. — Это кажется бессмысленным.

— После того как все мужчины бросят, они хвалят только одного из них, — сказала я. — Может быть, так они выбирают себе вожака?

— Но Йошифуджи никогда не занимается этим, и никто не сомневается в том, что именно он хозяин дома.

— Но это же совершенно другое! — воскликнула я. — Эти мужчины — простые слуги! — Я имела довольно смутное представление, в чем разница между слугами и хозяевами, но раз уж мы с Братом начали притворяться, что все знаем, нужно было идти до конца в своих нелепых догадках.

Я никогда не видела, чтобы хозяйка — Шикуджо — выходила из дома. Впрочем, как и ее женщины-служанки. Когда на улице было тепло, они отодвигали экраны в своих комнатах, чтобы туда шел воздух. Когда мне удавалось проползти через глицинию к ее комнате, я могла увидеть совсем немного — лишь тени и мрак.

Гораздо чаще я наблюдала за господином Кая-но Йошифуджи, потому что около его комнат никогда не было много народу. Он часто сидел на широкой веранде главного дома и рисовал.

Это гораздо сложнее, чем звучит — рисование. Для этого требовалось множество маленьких деревянных коробочек с разноцветным содержимым. Он выносил их, вертел в руках, а потом вдруг успокаивался, замирал. Можно было подумать, что он спит, если бы не его запах, как у кошки, когда она наблюдает за птицей. Только у него не было птицы, не было никакой добычи, которую можно было бы выслеживать. Чаще всего ничего так и не происходило, и он просто уходил в дом.

Но иногда ему удавалось поймать то, на что он охотился, — что бы это ни было. И тогда он, словно ураган, словно хищник на жертву, обрушивался на бумагу и принимался выводить на ней какие-то непонятные знаки. После этого он откидывался назад и созерцал добычу.

* * *

Иногда я видела, как Дедушка, забравшись на невысокий холм неподалеку от сада, смотрел на дом. Но я никогда не осмеливалась у него об этом спрашивать.

27. Дневник Шикуджо

В последнее время мне стало трудно засыпать. Причина моей бессонницы не в погоде, необычайно теплой и душной по ночам. Часто я лежу в темноте и смотрю на черное пространство под сводом крыши и стараюсь не думать о детях паучихи, которая живет в комнате моего мужа.

Иногда, лежа без сна в постели, я придумываю наряды для приемов при дворе. Вернусь ли я когда-нибудь в столицу, к обязанностям фрейлины старой принцессы? Если у ее дочери (которая недавно вышла замуж за Фудживара) родится ребенок, я надену белое. Конечно же, белое, а что еще: по таким случаям полагается надевать только белое. Но тогда все фрейлины будут выглядеть одинаково. И для белого платья не понадобится мое умение красить ткани, которым я славлюсь. Итак (размышляю я, смотря в черноту над головою), может, тогда вышивка? Белыми нитками по белой парче? Или серебряными нитками вышить толстые швы? Сложные манжеты на китайском жакете? Или простой манжет?

Но иногда я не могу лежать спокойно. Я осторожно переступаю через тела моих спящих служанок, дохожу до экрана и отодвигаю его. Я смотрю на свой маленький садик, где растут глицинии, но иногда обращаю внимание на большой сад с его прудами, деревьями и тенями. Там находятся комнаты моего мужа. Обычно я вижу теплый тусклый свет от лампы через бумажные окна и мечтаю о том, чтобы он пришел ко мне, остановил мои кружащиеся словно в лихорадке мысли. Но он не приходит…

Я чувствую себя странно свободной в такие минуты. Я всегда старалась правильно себя вести, быть услужливой, вежливой, обходительной, умной, нежной и элегантной. Но теперь, когда я так одинока, я могу наконец стать самой собой. Есть только я. И я свободна от требований ко мне других людей, от их ожиданий, мечтаний и обид.

Но я так одинока! Без ласки я чувствую себя потерянной. Поэтому я просто стою и смотрю на ночное небо, звезды, облака. Я чувствую себя такой непрочной, как легкая дымка, которая может исчезнуть от легкого дуновения ветерка…

Возможно, мой муж чувствует себя так постоянно. Я не представляю, как он может влачить столь жалкое существование. Мой правильный образ жизни ограждает меня от этой боли.

28. Дневник Кая-но Йошифуджи

Сегодня мой сын играл в саду. Песок вокруг лунного камня не показался мне грязным, но слуги решили иначе, собрали его и унесли мыть в озере. Они лили на него воду ведро за ведром, пока песок не стал вновь серебристым, а вода, вытекающая из лотка, — прозрачной. Мой сын увидел эти маленькие островки мокрого песка и решил строить горки и выкладывать их рисовыми зернышками. Потом он приступил к посадке вареного риса в землю — каждое зернышко в отдельную ямку. А садовники терпеливо ждали, пока молодой хозяин закончит играть, чтобы раскидать этот песок туда, где он должен быть.

Я всегда был человеком слов. А разве мы все не такие? Слова — это то, что помогает нам добиться высоких чинов при дворе или соблазнить благородных дам. Мы с детства учимся выводить красивые иероглифы. Мы внимательно изучаем запрещенные кана-тексты чьих-то любовных записок, прилежно учим китайский язык, готовимся к экзаменам по философии. Затем мы учимся правильно писать красивые стихи и острые каламбуры. Слова определяют нас. Они определят и этот момент: моего сына, сажающего рисовые зернышки в песок.

Я окунаю в чернильницу кисточку из шерсти волка и держу ее над бумагой в ожидании слов, образов. Стихотворение будет о моем сыне, о его неутомимом любопытстве, нашем пребывании здесь, о пустой норе под моей комнатой.

Но писать — это как пытаться рукой разгладить рябь на воде: чем больше стараешься, тем более неспокойной она становится.

Мои чернила высохли на кисточке, я рассердился, промыл ее водой и встал из-за столика для письма.

29. Дневник Кицунэ

Однажды вечером Йошифуджи оставил свои листки бумаги на веранде. Моя Мать убежала. Дедушка поймал белку, съел ее и теперь дремал в нашей норе.

— Пойдем, — сказала я Брату. — Мы должны это увидеть.

— Что? — спросил он осторожно. — Хозяин…

— В доме, — презрительно фыркнула я. — Уже поздно. Нам нечего бояться. Неужели ты не хочешь увидеть, чем он там все время занимается?

— Хочу, но…

Я зарычала на него, и он замолчал. Я подтолкнула его к широким деревянным доскам. Все экраны были задвинуты, но я слышала ровное дыхание Йошифуджи. Он спал.

Я подползла ближе к низкому деревянному столику. От него слабо пахло высохшей грязью. Капельки чернил остались на ровной поверхности. В маленьком горшочке стояли кисточки. Несколько листов упало на доски, но большая часть была разбросана по столу. Серебряные, слепяще-белые, ярко-красные кусочки бумаги были заляпаны чернилами. Их узор был так же непонятен, как рисунок на крыльях мотылька. Это казалось бессмысленным.

— Здесь должно быть что-то еще, что-то большее, — разочарованно выдохнула я.

Брат понюхал лист:

— Пахнет им. Это способ метить территорию?

— Чтобы разрисовать весь лист, понадобится целый день. К тому же это не моча — запах не будет держаться слишком долго. То, что он здесь нарисовал, уже не пахнет им.

— Тогда зачем он тратит столько времени на это?

— Посмотри сюда. — Брат встал лапой на маленький листик бумаги, такой белый, что он почти светился в темноте, а чернильные пятна казались дырами на ее сверкающей поверхности. Мазки не были плоскими, как мне казалось сначала. Они придавали бумаге глубину.

Такое часто происходит с людьми, у этого есть название: сатори — когда вдруг как бы заново видишь некоторые вещи. Со мной это случилось впервые. Я как будто посмотрела сквозь бумагу, вглубь теней. И увидела картинку.

Две молодые лисы, едва скрытые за подстриженной травой около большого камня: одна лежит на боку, свесив язык, и часто дышит, изнемогая под полуденной жарой; другая сидит прямо, навострив уши, куда-то сосредоточенно смотрит.

— На этой бумаге лисы, — выдохнула я. Шерсть на боку лисицы спуталась там, где она только что чесалась. У лиса на морде неровная белая полоска. Ветер ерошит их шерсть, выставляя напоказ подшерсток. Я понюхала бумагу: она пахла чернилами и едва уловимо — рукой Йошифуджи. Это были всего лишь следы кисточки на бумаге.

— Это мы сегодня днем, — предположил Брат, и от страха у него шерсть на спине встала дыбом.

— Нет, — сказала я неуверенно. А что если это действительно мы? Глаза лисицы — мои глаза — блестели. Наклонившись ближе к листку, я увидела маленькую высохшую капельку чернил — зрачок, и небольшое незакрашенное пространство посередине — блик.

Что это значило? Как мы могли быть одновременно на бумаге и здесь, на веранде? А что если каким-то непостижимым образом чернила и бумага — это тоже мы? Маленькие черные точки рассыпаны над головами лис… Сегодня днем было много мух.

— Как он узнал, как мы выглядим? — спросила я.

— Наверное, видел нас, — сказал Брат.

Мы посмотрели друг на друга и убежали.

Позже, когда мы сидели в нашей новой норе, я солгала Дедушке:

— Мы сегодня в саду нашли листок бумаги.

Дедушка был занят вычесыванием блох, но вдруг остановился:

— И что?

— Там был рисунок.

— И вы увидели его?

— Не сразу, — начал Брат, но я прервала его.

— Ты что-нибудь знаешь о картинках?

— Да. — Дедушка опустил заднюю лапу и вытянулся.

— Как он смог сделать это? — спросил Брат. — Ведь на самом деле на бумаге ничего нет, только чернила.

— И да и нет. Искусство и вещь, на которую оно похоже. — Мы посмотрели на него озадаченно. Он вздохнул: — Ну, это как луна и ее отражение в луже. В луже нет настоящей луны — она на небе. Если вы попытаетесь ее укусить, она пропадет, превратится в мутные разводы. Чье отражение было там, на бумаге?

— Наше, Дедушка, — ответил Брат.

— Это плохо.

— Как он смог увидеть нас? — спросила я с отчаянием в голосе. — Наверное, мы вели себя неосторожно и позволили увидеть. Но зачем он нарисовал нас? Чего он хочет?

— Это не самое страшное, что он увидел вас. В людях есть такое место, которого нет в нас, — душа. Она и заставляет их наблюдать.

Я не поняла, что Дедушка хотел этим сказать. Что еще за душа? Чем же отличается Дедушка от человека, когда стоит на холме и наблюдает?

30. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я наблюдаю за своим сыном и за лисицами. Лисы и мой мальчик похожи. Им все ново. Они едят с восторгом, как в первый раз, спят, сколько хотят, играют, когда могут. Они смеются — точнее, мой сын смеется, — но я думаю, что лисы тоже умеют смеяться. По крайней мере, мне так кажется. У них одинаковые приключения — приключения новизны.

Сегодня я наблюдал за двумя молодыми лисицами, когда они отдыхали у озера. Когда стало смеркаться, они встали, встряхнулись, как делает Тамадаро, когда просыпается. Одна из них лязгнула зубами и поймала какое-то насекомое. Я думаю, насекомое ужалило ее (или его? я буду говорить «ее»), потому что она подпрыгнула в воздухе и побежала по направлению к разрушенным воротам с высунутым языком. Другая лисица лениво затрусила следом.

Мне кажется, то же самое делал бы и Тамадаро, если бы он был лисицей.

Разница между ними в том, что мой сын однажды перестанет замечать, что прошлая весна отличалась от наступившей. А лисы будут жить, как живут сейчас, и будут получать от жизни удовольствие.

31. Дневник Шикуджо

Именно в этот день происходит официальная смена сезона. Мои служанки достают из сундуков яркие летние шелка, убирают тяжелые весенние платья в освободившиеся сундуки. Теперь, если пойдет дождь или даже снег, — что маловероятно, но все же, — я буду носить эти платья.

Я наблюдала за тем, как весна переходит в лето. Наконец прекратились дожди, солнце светит так долго, что я могу читать по целой моногатари-сказке в день. И даже вечером еще достаточно светло. Листья сменили свой бледно-зеленый, почти просвечивающийся цвет на более насыщенный темно-зеленый. Даже воздух стал более насыщенным, плотным от жары, влажности, пыли и запахов.

На улице стало так светло и ярко, что мне понравился вечный полумрак моих комнат. Мои служанки отодвигают ширмы, чтобы воздух, пропитанный запахами цветущих растений, проникал в комнаты. Как бы я хотела сделать духи из этого насыщенного ароматами молодого летнего воздуха! Наше питание становится ощутимо лучше и более разнообразным по мере того, как в саду подрастает капуста и другие овощи.

Но все эти изменения не такие резкие, как календарные. Только вчера была весна, а сегодня уже лето.

Без сомнения, сегодня теплый летний день, но и вчера день тоже был не менее теплым и летним.

Где истинная грань между сезонами? Жизнь становится легче, когда наступает лето, и еда становится вкуснее, и день длиннее — светло почти до самого вечера, и погода более спокойная и тихая. Возможно, летом и здесь станет лучше, и я привыкну к этому месту. Счастье — вещь не полная и не абсолютная.

32. Дневник Кицунэ

Жить стало труднее, чем мы думали.

Наша новая нора под сторожкой была сырой и маленькой: всего две комнатки и один-единственный туннель. Мы вырыли ее быстро — всего за один день, в каменистой грязи, которая сыпалась на нас каждый раз, когда мы двигались. Стоящая в стороне от главного дома сторожка была заброшена людьми много лет назад. Теперь домик представлял собой развалину: шаткая конструкция, крытая кровельной дранкой, прислоненная одной стороной к плетню, — это была ее единственная стена. Ее чуть приподнятый над землей пол был таким низким, что мне приходилось нагибать голову, когда я стояла под ним, и даже так я вытирала пыль с шероховатых досок своими надбровными усами. Иногда Мать горевала по нашей старой норе: однажды она ходила во сне и разбудила меня, наступив. Она хотела вернуться в нашу нору днем, при свете солнца. Мы держали ее до тех пор, пока она не проснулась и не начала жалобно хныкать. Иногда мне тоже хотелось вернуться домой, хотя я и знала, что это уже невозможно.

Единственным достоинством сторожки у ворот было то, что ее игнорировали люди. Встроенная в плетень, она служила границей между внутренним садом и внешними землями имения. Чтобы пройти к ней, людям нужно было воспользоваться длинным и узким (и ненадежным, с их точки зрения) переходом без перил, со сломанной крышей. Как правило, они предпочитали не делать этого. Главный слуга Хито привел плотника, чтобы он посмотрел на ворота и на провалившуюся крышу перехода. Кажется, они решили пока ничего не делать с ними. В конце концов они совсем перестали туда ходить. Сторожка стала нашей.

Мы могли вылезать с любой стороны. За пределами сада была тропа, такая узкая, что мы едва могли по ней пробраться, заросшая диким плющом, она огибала плетеную кипарисовую изгородь и вела на большую дорогу или вверх, на горную тропу. Мы часто ходили по ней в лес охотиться, но часто нам не хватало того, что удавалось поймать, и мы вынуждены были раскапывать наши тайники сразу же после того, как закапывали в них добычу. Я думаю, мы плохо охотились потому, что жизнь в саду и легкая добыча испортили нас.

Если мы вылезали из норы со стороны сада, мы были скрыты густыми зарослями рододендрона, пробившегося сквозь усыпанный прошлогодними листьями песок. Отсюда было довольно легко прокрасться незамеченными во внутренний двор или вдоль ограды до конюшни или до кухни.

Но и тут нам было не лучше, чем в лесу. Слуги срезали почти всю растительность в саду, и там почти не было мышей и кроликов, на которых мы охотились раньше. Те немногие, что остались или родились, стали более осмотрительными и умными. До заманчивой человеческой еды нам было не добраться: люди приносили ее и запирали в кладовой, которая стояла рядом с кухней. Слуги выбрасывали остатки еды в мусорные кучи в углу дворика, где была кухня, но, когда мы ели рыбьи потроха оттуда, мы сильно болели.

Поэтому проще всего стало красть еду. Это было опасно, но мы были молоды, мой Брат и я, и никогда не задумывались о смерти. Мы затаивались под полом кладовой, жадно ловили воздух, насыщенный запахами еды, и наблюдали за всем, что происходило в саду, выжидая.

Повар, огромный человек с маленькими узкими глазками, заплывшими жиром, иногда выходил из кухни, чтобы вырвать каких-то корешков с грядки. Иногда он ронял один корешок, и я ждала, пока он повернется к нам спиной, чтобы побежать, открытой и незащищенной, и схватить этот корешок. Но такая еда нас не устраивала. Корешки не очень питательны.

Повар часто ходил в кладовую. Он не мог заметить нас в нашей засаде, но мы все равно отползали от двери как можно дальше и вслушивались, как он отпирает засов, открывает тяжелую дверь. Слышали его тяжелые шаги над нашими головами, как скрипели доски под ним. Потом он уходил, задвигал засов и шаркающей походкой удалялся обратно к себе на кухню.

И вот однажды мы сидели под кладовой, вслушивались во все эти звуки, но не услышали главного — как задвигается засов. Я молча посмотрела на Брата, который припал брюхом к земле рядом со мной. Нам не было нужды говорить. Мы выползли из укрытия и прошмыгнули в открытую дверь кладовой.

Там была еда. Под потолком висели фазаны и сушеная рыба, на полу стояла маринованная редиска, саке и уксус. Мы перевернули бочонки, прогрызли коробки и ели, ели!..

Крик у двери застиг нас врасплох. Повар вернулся: он ругался на нас, проклинал за беспорядок. Я металась из одного угла в другой, но бежать было некуда. Тогда я попятилась, зажалась в углу и обнажила зубы. Повар захлопнул дверь. На этот раз я услышала звук задвигаемого засова.

У лис всегда есть запасной путь. Мы прячемся в тесных норах, целыми днями спим под землей, но у нас всегда есть дыра, через которую можно убежать. Но здесь, в кладовой, никакой дыры не было. Меня еще никогда не запирали в помещении. В панике я рвала коробки, кидалась на стены, царапала пол. Я тыкалась в щели, но все было бесполезно. Я чувствовала грязно-медный запах крови, к которому примешивался проникавший снаружи чистый, прогретый солнцем воздух, пахнущий азалиями и соснами.

— Наружу! Наружу! — причитал мой Брат. Под сводом крыши, вне нашей досягаемости, виднелся треугольник голубого неба. Брат отчаянно прыгал, пытаясь достать до него и выбраться наружу. И каждый раз больно падал на пол. Один раз он упал на меня, и я укусила его.

Снаружи раздались голоса. Неожиданно дверь распахнулась. Размахивая огромным ножом и грозно гавкая, повар встал так близко к проходу, что проскочить мимо него было невозможно. Несколько слуг-мужчин стояли немного поодаль. Они держали в руках палки и гавкали друг на друга.

Толпа пестро одетых женщин стояла за поваром. В платье одной из них испуганно вцепился ребенок. Женщины окружали даму в богатых одеждах, с красным веером, которым она прикрывала свое лицо. Я знала, что это хозяйка дома Шикуджо, хотя никогда раньше не видела ни ее, ни ее служанок при свете дня.

Шикуджо немного опустила свой веер, чтобы посмотреть на нас. Солнечный свет проник сквозь веер и окрасил ее лицо в красный цвет. Но даже несмотря на это, она была очень красива. Ее лицо было круглым, как луна. Рот — маленьким и аккуратным, чуть приоткрытые губы обнажали ряд ровных зубов. Ее глаза глубокого черного цвета вдруг встретились с моими. Глаза хищника встречаются с глазами жертвы: старший лис смотрит на младших членов своей семьи, которые стыдливо отворачиваются. Она не была ни хищником, ни жертвой, ни главной в семье лис, но все же она искала мои глаза.

Дрожь судорогой пробежала по моему телу, будто я на всей скорости врезалась в стену. Я в ужасе зарычала. Она вскрикнула и отпрыгнула назад:

— Лисы!

Я поняла ее. Впервые я слышала людскую речь и воспринимала ее не как гавканье, а как общение. И я поняла остальных. Мужчины кричали и звали на помощь, просили принести им копья. Одна женщина, старше остальных, взяла Шикуджо за рукав и начала уговаривать ее уйти в дом. Но Шикуджо только посмотрела на нее своими глубокими черными глазами.

— Йошифуджи! — сказала она. — Где мой муж? — Ее голос дрожал от страха, его запах окутывал ее.

Это успокоило меня. Она боялась нас? У нее были все преимущества перед нами — слуги, оружие и все непонятные мне возможности человека. Мы же были всего лишь лисами, еще даже не взрослыми, загнанные в кладовую и не находящие оттуда выхода.

— Он идет! — толпа начала кричать еще сильнее, еще громче. Хозяин подошел и встал рядом со своей женой.

Кая-но Йошифуджи был одет в охотничий наряд серо-голубого цвета с тусклыми серебряными медальонами, вшитыми в узор на его верхнем платье. В одной руке он держал короткий лук. Когда он говорил, его голос был низким и забавным.

— Замолчите все! Вы делаете только хуже.

— Муж! — Шикуджо плакала, ее трясло как в лихорадке. — Уничтожь их!

— Они всего лишь животные. Всего лишь молодые лисицы. Тише, ты пугаешь их.

— Пугаю их? — Голос Шикуджо зазвенел. Потом я узнала, что многие из собравшихся людей никогда не видели ее лица и даже не слышали голоса, поэтому толпа сразу замолчала. — Нет! Лисы — это зло! Все знают это. Убей их, пожалуйста! — Она затихла. На ее лице была вода.

— Идите! — Йошифуджи сделал жест повару и остальным слугам, которые с открытыми ртами смотрели на его жену. Они убежали — кто в дом, кто на кухню. Женщины остались и, озабоченно причитая, вертелись около Шикуджо, пока и их не прогнали.

Мой господин повернулся к Шикуджо:

— Жена, что все это значит? Ты всегда вела себя прилично, как подобает благородной женщине, а тут я прихожу и вижу тебя с неприкрытым лицом, визжащую, как торговка саке! Что ты себе позволяешь? Так вести себя перед слугами…

— Ты тоже лазил под дом, как простой слуга…

— Значит, поэтому ты себя так ведешь?

Она посмотрела на веер в своей руке.

— Нет. Прости меня, муж, ты, как всегда, прав. Я вела себя как крестьянка, но… Лисы, они ведь так опасны. Я должна быть уверена… Ради Тамадаро, пожалуйста, убей их!

— А если бы белка забралась в кладовую, ты бы тоже приказала ее убить?

— Да, — сказала она. — Лисы — это злые духи. Во всех сказках так говорится, — добавила она.

— Злые? Какое зло они нам причинили? Порвали несколько коробок, опрокинули бочонки? Они просто животные. Если мы дадим им шанс, они просто убегут и наверняка больше не появятся здесь. — Йошифуджи дотронулся до ее пальцев, которые беспокойно мяли веер, и остановил их. — Иди в дом.

Она опустила голову и косо взглянула на нас перед тем, как уйти. Я почувствовала, как мои уши прижимаются к голове и шерсть на спине встает дыбом.

— Эти твои лисы. Любой бы на твоем месте убил их, но не ты. Ты одержим ими! Как будто их злые духи вселились в твое тело.

— Иди! — повторил он, на этот раз со злостью, и Шикуджо оставила нас.

Йошифуджи встал на колени перед дверью кладовой. Довольно долго он стоял так, приложив руку ко лбу, вглядываясь в темноту.

— Эх, лисички, — наконец сказал он, — как там…

Если ты простая лиса, Значит, я, должно быть, сложный.

На этот раз я поняла: сказанное им было стихотворением. Хотя я и не знала, что такое стихотворение. Это было людское изобретение. Я не знаю, сможет ли лиса когда-нибудь понять его. Даже женщина-лиса.

Он встал и отряхнул колени.

— Я уйду, но скоро вернусь. С вашей стороны было бы мудро не возвращаться больше сюда. — Он помолчал. — Бегите, лисички! Будьте свободными, пока можете.

Я не могла перестать смотреть на него. Я смотрела, как он шел к дому. Я не могла оторваться от него, пока наконец мой Брат не укусил меня за плечо и мы не выбежали из кладовой.

33. Дневник Кая-но Йошифуджи

Лисы, едва видные в темноте; Я предпочел бы знать меньше о своей госпоже.

Неужели я одержим лисами? Я даже не думал об этом. Да, я рисовал их, я писал о них стихи. Я думал о том, какой может быть жизнь лисы. Во время долгих прогулок я надеялся, что мне может повстречаться лиса. Если это называть одержимостью, то тогда я одержим каждой женщиной, с которой когда-либо спал, своим сыном, поэзией, каждой игрой, в которую играл, маленьким скрюченным кленом, который рос в саду нашего дома в столице, травяными шарами, которые вешала моя жена на карнизы на Новый год. Лисицы полны жизни. В каком-то плане они даже бессмертны. И это притягивает меня. Одна лиса сменяет другую, когда они рождаются и умирают. Но лисы остаются. Они всегда были и всегда будут. Это как состояние.

Но Шикуджо боится лис.

34. Дневник Кицунэ

Мы выбежали из кладовой и кратчайшей дорогой побежали к лесу, в самый дальний уголок имения. Мы пролезли под бамбуковым забором и бежали, бежали, не останавливаясь, пока мой Брат не упал на землю, задыхаясь от усталости.

Мы спрятались под упавшим гнилым кедром, все еще дрожа от страха.

— Как нам удалось убежать? — спросил Брат, когда снова смог дышать. Не знаю, что произошло со мной в тот момент, когда я посмотрела в глаза Йошифуджи.

Я поняла, что у меня кружилась голова, я была смущена. И это чувство не прошло и после того, как мое дыхание восстановилось и сердце перестало бешено биться.

На закате Дедушка пришел в лес и Брат рассказал ему все, что с нами произошло. Брат засыпал Дедушку вопросами: почему он отпустил нас? Почему позволил нам жить? Почему заставил свою жену уйти в дом? И еще он говорил нам какие-то необычные слова: что они значили? Вопросы, вопросы, вопросы. Дедушка ничего не сказал, он просто отвел нас к нашей норе.

Наконец, я отважилась заговорить с ним:

— Женщина. Ее лицо было мокрым. Это было как…

— Это были слезы, дитя. Ты либо понимаешь, что это такое, либо нет. Им нет объяснения.

В ту ночь я научилась плакать. Прижавшись друг к другу члены моей семьи лежали и молча слушали меня. Некоторое время спустя Дедушка положил свою морду рядом с моей.

— Это грусть? — спросила я. — Как я могу справиться с ней?

— В тебе есть волшебство. Поэтому ты можешь плакать. Поэтому ты справишься с этим и выживешь.

— Во всех лисах есть волшебство, Дедушка, — возразила я. — Но не все лисы плачут.

— Не то волшебство, — сказал он. — Волшебство, которое в тебе, называется любовью.

Книга вторая Лето

Наступило лето,

В каждом доме горят лампы,

Чтобы отгонять комаров.

А я — как долго я буду

Сгорать от любви?

Аноним из «Кокипшу», перевод Бертона Ватсона

1. Дневник Кицунэ

Этим летом была моя первая течка.

Я родилась не в сезон, и теперь истекала кровью тоже в не сезон. Я постоянно дралась со своей семьей. Один только запах моей Матери приводил меня в бешенство: однажды ночью я напала на нее с такой яростью, что ей пришлось скрыться от меня в лесу. Я даже не могла находиться рядом с Дедушкой — его присутствие раздражало меня.

Я была словно в лихорадке: я знала, что этот невыносимый жар под кожей всего лишь течка. Я лежала почти без сознания, зная, что моя собственная кровь сочится из моего тела. Иногда я вздрагивала, как от зуда. Мне было холодно и жарко одновременно. Это было почти такое же чувство, какое появляется у меня перед грозой, когда воздух наэлектризован, только ощущение более тяжелое, будто наполненное кровью.

Дедушка продолжал тыкаться носом в мой бок. Это было проявлением нежности с его стороны, но оно сводило меня с ума.

Человеческие слова и манерность казались мне пустой тратой времени, когда я дрожала, словно в лихорадке, и чувствовала, что начинаю сходить с ума. Но рядом с ними я была вне своего мира, далеко от раздражавшей меня семьи, я чувствовала запах Кая-но Йошифуджи, который успокаивал меня. Слишком беспокойная, чтобы тихо лежать, я ходила в такт с его шагами наверху.

Однажды дождливой темной ночью я пришла к своему убежищу. Мой господин и его жена сидели у нее в комнате. Ее служанки или спали, или сидели молча — только по скрипу доски, когда одна из них повернулась, я поняла, что они там были. Йошифуджи и Шикуджо все говорили и говорили. Их разговор казался мне бесконечным, словно вода в ручье. Я была слишком поглощена своей собственной болью, чтобы обращать внимание на их разговор. Из оцепенения меня вывел тихий стон Шикуджо. Тогда я поняла, что они перестали разговаривать. Я встала и насторожилась: уши и нос — к источнику звука.

Значит, так люди занимались сексом. Я слышала звуки. Теперь я знаю — это были поцелуи: когда люди касаются друг друга ртами, губами и языками, как будто пробуя друг друга на вкус. Тогда мне это было непонятно: партнеры пробовали друг друга, как какой-то изысканный деликатес.

Шелк соприкасался с шелком, кожа — с кожей. Как я могла знать, кто кого ласкает? Это неважно. Его дыхание было неровным; ее — медленным, томным, иногда так и не вырывавшимся наружу. Я чувствовала ее мускусный запах, чувствовала его пот.

Это не было похоже на мою течку, неудобную и раздражающую. В человеческом сексе было какое-то изящество, нежность. Единственное имя, которое произнесла Шикуджо за все время, что они занимались любовью, было его имя. Оно прозвучало как вздох. Я тихо заскулила и расставила задние лапы.

— Сестра? — Я обернулась, когда почувствовала дыхание Брата у моего уха. От него пахло возбуждением, беспокойством.

— Ты болен? — выдохнула я.

Но, наверное, мы оба были нездоровы. Он обвился вокруг меня. Я почувствовала жар, исходящий от него, и, не осознавая того, прижалась к нему.

— Ты пахнешь… — он потерся мордой о мою грудь. От него самого тяжело пахло мускусом.

— Оставь меня в покое! — тявкнула я, но, потоптавшись в грязи, уткнулась ему в плечо.

— Почему, Сестра? Я чувствую исходящее от тебя желание. Я тоже этого хочу. Почему мы сидим здесь? Здесь грязно и тесно. Почему, как раньше, не бегаем при луне? Почему мы просто не сделаем это?

Мой тихий Брат положил свои передние лапы мне на плечи и прижал меня к земле. Он так сильно укусил меня за шею, что мне стало больно.

Я высвободилась от его хватки.

— Животное! — это было новое, незнакомое мне слово, означающее что-то низкое, подлое. Он выглядел таким же удивленным, как и я.

— Что?

— Послушай! Знаешь, чего я хочу? Той красоты, нежности — как у них.

Брат зарычал, раздраженный моими словами.

— Как у людей? Но мы же лисы. У нас все по-другому, у нас все горячо, жестко. Неужели ты не чувствуешь этого, не знаешь, как все должно быть? Все дело в возбуждении. Кто правильно пахнет: я или он? Кого ты выберешь?

Он снова пытался взобраться на меня. Я изворачивалась, чтобы укусить его, убить его — что угодно, чтобы прекратить его домогательства, мой страх и мое желание, но он зубами схватил меня за загривок, прижал к земле и взобрался на меня. Я рычала и сопротивлялась, когда он входил в меня, но он все же был сильнее.

Так занимаются сексом лисы: жестко, страстно и быстро. Он неожиданно вошел в меня своим горячим обнаженным пенисом, быстро задвигался и вскоре затих. Дрожь пробежала по моему телу. Дрожь облегчения, такого же внезапного и сладкого, как ощущение крови кролика на моем языке, когда я перегрызала ему горло.

После этого стало неудобно. Он остался во мне, набухший (это тоже составляющая секса лис), поэтому мы не могли разъединиться. Я опустила голову, все еще дрожа от утоленного желания, мои бока тяжело вздымались, кровь подсыхала в тех местах, где кусал меня Брат.

Копье появилось словно из ниоткуда и вонзилось в нас. Брат завизжал и оторвался от меня, я закричала от боли.

Потом, когда у меня было время подумать над тем, что произошло, я решила, что, должно быть, Йошифуджи и его жена услышали, как мы спариваемся, и приказали слуге прогнать нас. Я могла услышать звуки его приближения, заметить тусклый свет лампы. Но, усталая, не обратила на них внимания. Как может какой-то определенный звук в бесконечном потоке иметь значение? Но в этом и весь фокус. Я сама к этому привыкла, когда стала женщиной: скрывать правду или жестокие слова в этом океане шума.

Потом, все, что я чувствовала, была боль, запах металлического наконечника копья, чьи-то крики: «Лисы!», факелы, быстрый бег и, наконец, лунный камень. Я лежала в его тени, прижавшись к его холодным выбоинам, пока не перестала дрожать и не смогла идти домой.

2. Дневник Кая-но Йошифуджи

Моя жена стоит рядом со мной и смотрит на дрожащие в темноте факелы. Они прыгают по мокрому от дождя саду. Вскоре они возвращаются к конюшне.

— Они ушли, — говорю я наконец. — Кто бы это ни был.

— Это лисы. Я знаю, что это были лисы. И они не ушли.

Ее голос дрожит. Обернувшись, я вижу ее лицо, мокрое от слез. Она закуталась в свои ночные платья, как испуганный ребенок — в стеганые одеяла. Потрясенный, я беру ее за руку:

— Пойдем в дом, жена.

— Не трогай меня. Пожалуйста. Мой господин, — она отворачивает от меня лицо и убегает в свою комнату. Она садится на циновку за ширмой. Я ее муж, поэтому я иду за ней и сажусь рядом.

— Я ничего не сделал, — говорю я тихо, но она не слушает меня.

Жена продолжает плакать, несмотря на всю суету Онаги вокруг нее и на теплый бульон, который принесла служанка. Ее слезы напоминают мне ровную бесконечность осенних дождей.

— Уходи, — наконец сказала Шикуджо. Сначала я не понял, что она имела в виду не меня, а Онагу.

Мы сидим в тишине. Ее спутанные волосы закрывают ее лицо, разделяя нас. Должны же быть какие-то слова, способные остановить ее отчаянный плач!

— Мне очень жаль, — говорю я наконец, зная, что это не те слова, которые нужны сейчас.

Но мне действительно очень жаль: жаль, что она плачет, что так переживает из-за всего этого; жаль, что здесь живут лисы и что я так интересуюсь ими; жаль, что сейчас лето и что мы проводим его здесь, в глухой провинции. Жаль, что я существую. У меня болит в груди. Сердце словно сжимает острая боль. Я сижу и молча смотрю, как она плачет.

— Этот дом проклят, — говорит она низким ровным голосом.

— Это всего лишь дом, — даже я сам понимаю всю абсурдность моих слов. Это не просто дом. Для меня — это наказание: место, куда я сбежал, чтобы вспоминать свои прошлые победы. — Нам же раньше нравилось здесь, только ты и я.

— Да, но тогда нас не преследовали лисы. Ты их не рисовал, не писал о них стихи и не говорил о них во сне.

— Что? — удивленно спросил я.

— Да, ты говоришь о них во сне. — Она слегка покачивается взад и вперед, даже не замечая этого, — так успокаивает себя обиженный ребенок, когда рядом нет никого из взрослых.

— Наверное, они мне снились. Мне снятся разные вещи.

Если бы она не была моей женой, я бы не поверил, что это презрительное фырканье издала она.

— Так вот в чем дело? — говорю я. — Ты ревнуешь?

В моей жизни всегда было что-то помимо тебя: мои обязанности, мои друзья и тысячи других вещей… разумеется, любовницы, стихи и секс, флирт с другими знатными женщинами. Мужчина может все это себе позволить. И она знает это. Я знаю это. Но я думал, что она никогда не ревновала меня к другим женщинам, моя идеальная жена.

— Нет, тут нечто большее, чем просто лисы, — говорю я, зная, что прав. — Что беспокоит тебя на самом деле?

Она поправила складку на рукаве, она всегда была такой — наводит порядок, даже когда у нее на щеках еще не высохли слезы.

— Что ты видишь, когда смотришь на них?

— Смотрю на кого? — спрашиваю я, но тут же продолжаю. Я вдруг устал от этой маленькой гадкой бесконечной игры, в которую играем мы с женой. Я слишком устал говорить что-либо, кроме правды. — Они кажутся мне такими свободными. Живыми. Радостными. Более, чем я, чем кто-то, кого я когда-либо знал.

— Радость? Они же животные, а ты приписываешь им радость! Они не испытывают никаких чувств. По крайней мере, как мы. Я уверена, что они испытывают боль и, — она колеблется, — похоть, страсть: это инстинкт размножения. Но все, что есть, — это сплошные инстинкты. Они едят и размножаются. И они зависят от своих потребностей так же, как мы — от своей судьбы.

— Неужели? — Я знаю, что это так, но мне не хочется думать, что свободы на самом деле нет. — А может, их карма позволяет им мечтать?

Она вздрагивает.

— Возможно. Но я читала так много историй про то, как мужчина предлагает красивой девушке покататься, а она оказывается лисой; или о мужчинах, которые видели огромную усадьбу со светящимися окнами на болоте, а когда они туда приходили, оказывалось, что…

— Ты говоришь, что я одержим лисами. Но мне кажется, что ты одержима ими не меньше, если даже не больше, чем я.

— А как я могу не думать о них, — говорит она резко, — когда я вижу, что ты ушел в свои фантазии?!

— Фантазии? Ты сама только что сказала. Они едят. Они спариваются — иногда под нашим домом, но все же спариваются. Они играют. Я также подозреваю, что они спят, испражняются и дерутся. Они не фантазия. Они реальны, жена, может быть, даже более реальны, чем мы с тобой.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я обвожу рукой комнату, тускло освещенную железой лампой, сделанной в форме пучка травы, согнутой ветром. Этой лампе больше двухсот лет, ее выковал слепой кузнец — фамильная драгоценность моей жены.

— Мы смотрим на это вместо настоящей травы — и это искусство. Лисы резвятся в настоящей траве. Им светит настоящее солнце. В их жизни нет иллюзий. Ни искусства, ни искусственного. Иногда мне кажется, что мы призраки, а они настоящие.

— Они нас уничтожат. — Углубившись в свои переживания, она не слышала ничего из того, что я говорил.

— Они не сделали этого раньше, когда мы жили здесь, — зачем им сейчас это делать?

Она встает.

— Я должна вернуться в свою комнату. Я не очень хорошо себя чувствую.

— Ты просто хочешь уйти, — говорю я. — Как будто этот разговор не важнее, чем обмен очередными ничего не значащими стишками. Ты сможешь уйти и не довести беседу до конца? Ты не хочешь увидеть, чем все может закончиться?

— Для тебя это просто умственное упражнение, но для меня это слишком важно. Прости меня. Я больше никогда не побеспокою тебя своим мнением на этот счет. Пожалуйста, извини меня.

Она поднимает руки ко лбу в правильном жесте, выражающем уважение, и выходит прежде, чем я могу собраться с мыслями и ответить ей. Эта ловкая вежливость — лучшее оружие, которое у нее есть.

Но я знаю, что она ушла расстроенной, потому что забыла свой круглый веер — он все еще лежит у меня на кровати. Я провожу пальцем по его бледной поверхности. Я смотрю на лис и вижу свободу и радость. Она смотрит на них и видит что-то свое. Но кто может сказать, что именно? Она не скажет. Возможно, она тоже видит свободу и радость, но это то, что пугает ее. Это раздражает меня: она с такой силой отталкивает от себя те вещи, о которых мечтаю я.

Имею ли я право так давить на нее? Был бы я так же агрессивен, если бы знал, что я не прав? Не в том, что думаю об этих вещах, нет — как я могу не делать этого? — но в том, что настаиваю, чтобы и она о них думала. Она имеет право на свои собственные мысли, я полагаю.

Тонкие бамбуковые палочки просвечивают сквозь бумагу, из которой сделан веер. Неужели свобода и радость в этих созданиях лишь иллюзия, мое воображение? Может, я переношу на их действия свои собственные желания? Закон кармы говорит, что их свобода — это тоже иллюзия.

Я откидываюсь на подушку. Наверху паутина блестит в тусклом свете луны, который проникает в комнату сквозь отверстия под крышей. Нити, из которых соткана паутина, так тонки, что почти незаметны в темноте. Я видел паука, который сплел эту паутину, — это серая дамочка величиной с ладонь моего сына. Теперь я знаю, как она выглядит, и мне легче найти ее даже во мраке. Она сидит в самом темном углу, около меховой фигурки, которая свисает с балки. Ей удалось поймать мышь? Я долго размышляю над этим, пока наконец понимаю: это кладка яиц. Она ожидает потомство.

Она существует, и скоро (без сомнения, к моему сожалению) ее дети тоже будут существовать. Ее жизнь — не мое воображение, это не выдумка. И, конечно же, у нее есть свобода. Полное отсутствие ума не позволяет ей задумываться о том, что она нарушает предначертанное ей судьбой. Я думаю, что между ней и лисами не большая разница.

Свобода? Когда я могу одним взмахом щетки убрать ее паутину и всех ее детей? Или еще проще: я просто взмахну рукой, и другой сделает за меня эту работу?

У нее нет свободы. Нет ее и у лис. Нет свободы и у меня и моей жены.

Когда масло в лампе выгорает, я делаю чернила, окунаю в них свою самую толстую кисть. Поверхность веера такая белая, такая чистая. Я пишу на ней.

Паутина может поймать свет луны, Но не может удержать его.

3. Дневник Шикуджо

Было бы так мило, если бы он прислал мне стихотворение, в котором извинился бы за то, что потревожил мой покой. Мне было бы приятно знать, что он думал обо мне после того, как я ушла.

Конечно, пока все не забудется, он должен быть более нежным и обходительным. Он должен понимать, что я говорила все это не из чувства противоречия, а из-за моей любви к нему и моего страха. Я не хотела его обидеть, но эти лисы, они все портят.

Конфликт всегда нежелателен. Его следует избегать, даже ценою честности.

4. Дневник Кицунэ

Я вошла в нору. Брата нигде не было видно. Мать вернулась — она лежала в зарослях рододендрона. Она проигнорировала меня — все ее внимание было занято гусеницей, которая висела как раз перед ее носом. Я думаю, что она надеялась, что я тоже ее не замечу. Это была моя Мать: возможно, она забыла про мою течку. А может, она и правда видела только насекомое.

Дедушка подошел ко мне и понюхал меня сзади. Я вздрогнула, когда его нос коснулся разорванной плоти.

— Это не то, чего я хотела, — всхлипнула я. — Я хочу…

— Поцелуев. Нежных слов. Любви. Человеческих штучек. — Он провел носом по моему боку. — Я знаю.

— Но…

— Ты думаешь, ты первая лиса, которая влюбилась в мужчину? — сказал он быстро. — Это так же обычно, как стоячая вода. Их сказки полны подобных случаев. Ты не первая. И ты не последняя. Мы слишком впечатлительны: достаточно мудрые для того, чтобы что-то увидеть, недостаточно глупые, чтобы поверить, что это не то, чем оно кажется.

— Но это было так красиво…

— Красиво! — фыркнул он. — Даже у людей все не так, как может показаться на первый взгляд. Мы видим только их оболочку, но мы не можем заглянуть им в душу. Внутри у них боль, одиночество. И даже у них течка — это течка, и им необходимо удовлетворять свои потребности.

И он взобрался на меня. Мы были животными, а это то, что делают животные. Он был главой нашей семьи. Возможно, моим дедушкой, возможно — моим отцом, но, что самое главное — он был самцом, а я, несмотря на свою рану, была течной и голодной.

Моя течка, мои спаривания с Братом и Дедушкой не имели последствий. У меня не было детенышей.

5. Дневник Шикуджо

Кажется, что дождь не прекратится никогда. Дождь шел во время праздника Сладкого флага, поэтому нам пришлось ограничиться торжеством внутри дома: мы повесили целебные шары, специально окрашенные бело-зеленые завесы и украсили волосы цветками ириса. Листьями ириса также были украшены крыши домов, я знаю это со слов прислуги — сама я не выходила из своих комнат. Сейчас, когда дождь немного стих, я вижу фиолетовые, желтые и белые пятна у озера — наверное, это цветы ириса. Я думаю, они очень красивые.

Я сидела с Онагой в своих комнатах, углубившись в чтение письма моей матери. Ее иероглифы всегда было трудно разобрать. Я всегда прошу Онагу помочь мне прочитать. Из того, что мы смогли разобрать после долгого изучения письма, мы узнали, что мой отец здоров, мой брат здоров, моя старая няня и домашний кот — все здоровы. Моя семья (не считая кошки) уезжает на озеро Бива на несколько дней. Пока письмо доставили из столицы, эти несколько дней уже давно прошли.

Из-за дождя Тамадаро тоже вынужден был сидеть дома, а поскольку заняться было нечем, он начал упражняться в каллиграфии. Он становился на колени над маленьким столиком на веранде и почти утыкался носом в лист бумаги. Позади няня шила ему новое платье из красивого прочного шелка с вышитыми на нем маленькими змейками. Тамадаро так быстро растет, и он такой подвижный, что шов на его платье постоянно распарывается.

Кисточка Тамадаро упала и укатилась далеко от столика, оставляя жирный черный след на досках. Он тяжело вздохнул и кашлянул. Его няня подняла одну бровь на этот звук, но не стала поднимать кисточку, продолжая шить, как будто ничего не произошло.

— Няня, — сказал тогда Тамадаро. — Подними мою кисточку.

Тишина: она шьет. Я бы никогда не позволила слуге (даже такого высокого ранга) не подчиняться моему сыну, но я ничего не сказала, уверенная в том, что это был всего лишь урок с ее стороны. Так и оказалось: спустя некоторое время Тамадаро снова тяжело вздохнул, встал из-за своего столика и пошел искать кисточку.

— Моя госпожа? — Онага нахмурилась, держа письмо в руке. — Я не могу разобрать, что госпожа, ваша мать, здесь написала. Могла она написать, что рыба подрастает?

Она могла. У моего отца новое увлечение: он выращивает карпов и выводит какую-то экзотическую разновидность. Пока я объясняла это Онаге, Тамадаро уже исчез.

Возможно, я звала тебя слишком громко, Стараясь перекричать свое сильно бьющееся сердце.

Через некоторое время он вернулся, насквозь промокший под дождем, осторожно неся что-то маленькое в рукаве.

— Посмотри, что я нашел, — сказал он и показал что-то — я не могла понять что. — За комнатами отца.

Я не обратила внимания на испуганный вскрик Онаги, когда сын положил свою находку на колени. Это был листок мягкой, мышиного цвета бумаги с четкими тонкими иероглифами, которые почему-то напоминали мне усы или когти животного. Я наклонилась ниже над бумагой, чтобы прочитать стихотворение, которое было на ней написано.

— Видишь, кто-то обгрыз ее, — сказал мой сын.

Он показал мне разорванное горло, и я поняла, что каким-то непонятным образом спутала вещи. То, что принес мой сын, не было листком бумаги — это была убитая мышь. Я закричала, уронила ее и убежала в самую дальнюю и темную из своих комнат. Но даже там я не могла забыть, что у меня на коленях лежал предмет, который казался мне и мышью, и бумагой.

Я боюсь. Что со мной происходит? Со всеми нами?

6. Дневник Кицунэ

Луна снова стала полной, когда я отважилась забраться под веранду Кая-но Йошифуджи.

Испачканный черными отметками, белый круглый веер лежал между бумагами. Я прижала к нему нос. От него пахло клеем и бумагой и едва уловимо, мускусом и тигровыми лилиями, загадочным образом смешанными друг с другом. Все запахи перебивал более свежий — грязный запах чернил.

Я осторожно взяла веер зубами и подняла его. Это оказалось очень неудобно. Однажды я несла в зубах соловья, он продолжал вяло трепыхаться, и одно крыло его тащилось по земле. Держать в зубах веер было так же трудно. Я высоко подняла голову и, осторожно ступая, понесла веер, стараясь не волочить его по земле.

Я знала, что с такой ношей меня могут легко заметить: идти с огромным светящимся в темноте веером было опасно. Но я все равно несла его и только когда оказалась в тени рододендрона, почувствовала облегчение. Зажав веер между лапами, я вдыхала его запах.

— Сестра? — после того, как прошла моя течка, мой Брат вернулся и Дедушка позволил ему остаться.

Все стало по-прежнему, как будто мы снова были детенышами.

— Оставь меня в покое! — сказала я, чувствуя, что повторяюсь — в последнее время в обращении с Братом я употребляла только это выражение.

Месяц назад Брат, чувствуя мою злость, убежал бы от меня. Но с тех пор он стал сильнее.

— Зачем ты взяла его? — спросил он и понюхал веер.

— Потому что он принадлежит ему. Он рисовал на нем.

— Вот в чем причина? — фыркнул молодой лис. — Он нарисовал множество вещей, но до этого ты ничего не уносила с собой.

— Он пахнет, как нужно. Он пахнет им.

Брат вытянул шею, чтобы лучше разглядеть чернильные отметины.

— Но здесь ничего нет. Для того чтобы что-то сделать, есть причины: голод, страсть, усталость, страх, веселье. Вот это причины.

— Люди делают разные вещи. — Дедушка подошел к нам сзади. — Они могут быть непонятны вам, сосункам, но у них на все есть свои причины. Твоя Сестра учится. Это горькие уроки. Из-за них она стала грустной.

— Но зачем ей это нужно?

— А ты попробуй остановить ее. Почему же ты не остановишь? — фыркнул он. — Она не должна делать этого. Но она сделала выбор. Она хочет этого.

— Неправда! — воскликнула я, пораженная мыслью, что мое несчастье может быть добровольным. Они проигнорировали меня.

— Тогда она просто сумасшедшая, — сказал Брат горько. Я зарычала на него и попыталась укусить.

— Как и мы все, — сказал Дедушка.

7. Дневник Шикуджо

Была середина лета, моя жизнь стала потихоньку налаживаться. Не было больше дурных снов и нежелательных воспоминаний. В комнатах было жарко и душно, поэтому все свое время — насколько это было позволительно — я старалась проводить на веранде, окруженной цветущими глициниями. Со всеми экранами, которых требует скромность, возможно, было менее прохладно, но все же не так жарко, как в доме.

Одна моя подруга написала мне из столицы письмо, в котором сплетничала насчет того, что происходит на озере Бива, куда все уехали отдыхать. Она прислала мне подарок: отрез бледно-голубого материала, легкого, как дыхание сверчка, и просила смешать для нее духи, которые я делала в столице. Так приятно получить письмо от старой подруги! Мне кажется, я люблю ее еще больше, чем раньше, — лишь потому, что она вспомнила обо мне и написала письмо, пусть даже ей и нужно что-то от меня.

Мои коробочки для смешивания духов находятся в нелакированном сундуке, окруженные бутылочками с ароматическими маслами, маленькими баночками, ступками и пестиками. Одна баночка разбилась, когда мы ехали сюда, и теперь бумажки, повязанные вокруг горлышек бутылочек, пропитались маслом так, что их трудно прочитать.

В каждом пузырьке, в каждой баночке содержится что-то драгоценное. Вместе они составляют стихотворение удивительной красоты, но не имеющее смысла: алоэ, корица, сладкая хвойная смола, тюльпаны и гвоздика, воск и мед и мурасаки-лаванда. Эта коллекция масел была бы полна воспоминаниями, как старый дневник, если бы я чувствовала что-то, кроме белой гардении.

Пришел мой муж. Никто, кроме него, не входит в мои комнаты так стремительно, прямо, твердо и уверенно шагая по скрипучим доскам.

Он принес дурные известия, которые уничтожили возможность смешивать что-либо.

8. Дневник Кая-но Йошифуджи

Она была на веранде, с неприкрытым лицом, под солнцем. Это выглядело еще более неприлично, чем в тот странный день, когда она кричала на лис. Я не уверен, что хочу видеть ее лицо, поэтому скромно присаживаюсь за лабиринтом экранов, который ее служанки соорудили вокруг нее.

— Жена.

— Муж! Я собиралась смешивать духи.

— Я понял. Чем это так пахнет? Это ведь не то, что ты намешала?

— Разумеется, я никогда не стала бы смешивать нечто такое тяжелое и непонятное. (В ее голосе чувствуется обида: наверное, я задел гордость художника.) Нет, извини меня. Одна бутылочка разбилась по пути сюда.

— Я уезжаю ненадолго, — вдруг выпалил я.

— Что? — прямо, бестактно, спросила она, но тут же поправилась. — Я надеюсь, твое путешествие будет приятным. Только я думала, что мы останемся здесь на все лето.

— Мы и останемся. Но я должен уехать.

— Это необходимо? Мой господин, я знаю, что ты не был счастлив с тех пор, как мы сюда приехали. (Я горько улыбаюсь: можно сказать, она права.) Возможно, тебе будет легче, если ты возьмешь себе в наложницы какую-нибудь девушку. Она поможет тебе прогнать мрачные мысли. Ведь даже здесь нам несложно будет найти благородную девушку из столицы, которая была бы счастлива проводить с нами свое время.

— Дело не в женщине, и ты знаешь это.

Я необычен, я знаю это. Я живу только с одной женой, у меня нет ни одной наложницы. Но мне никогда не нужна была другая постоянная женщина. У меня были любовницы, которых я навещал пару раз — без всяких обязательств. Я спал с придворными женщинами и проститутками, с соседскими девушками, если они были симпатичными, с мальчиками один или два раза. Я не ищу новой любви. Я пытаюсь найти самого себя.

— Тогда, может, ты ищешь приключений?

— И да и нет.

Довольно странно слышать такой вопрос от нее. Что она может знать о приключениях вообще? Когда мы были молодыми, я помню, как она смеялась над шалостями придворных. «Приключения начинаются там, где больше нечего искать. Это признак недостатка, несовершенства», — сказала она тогда.

Конечно же, я несовершенен, но я не хочу говорить об этом сейчас, поэтому я ищу причину для своей поездки, которую бы она смогла принять.

— Сегодня ночью я видел сон. Мне нужно посетить храм Каннон, что у моря.

— Но это же дни — нет, недели!

— Меньше, если я поеду быстро.

— Почему бы тебе просто не сходить к старику, который живет в лесу? Если он еще жив. Я ходила к нему, чтобы он истолковал мне мой сон, когда мы были здесь последний раз, помнишь? Он помог мне.

— Нет, мне нужно поехать в храм.

— Что это был за сон? Может, я смогу…

— Нет, — сказал я, потому что никакого сна не было. Я соврал из простой необходимости уехать. — Хотя ладно. Богиня Каннон стояла посередине рисового поля и протягивала мне драгоценный камень, круглый, как луна. Когда я взял его, она сказала мне: «Надень красное, и твое желание сбудется».

— Что же это за желание? — спросила она мягко.

— Спокойствие, — прошептал я. Моя ложь привела меня к этой откровенности. Все время, что мы были вместе, я никогда раньше не был с ней так откровенен, как сейчас.

В воздухе повисла тишина. Она нарушила ее первой:

— У тебя есть что-нибудь красное?

— Что?

— Для Каннон. В твоем сне она сказала, что ты должен надеть красное. Как насчет красного парчового платья с медальонами? Это подарок принцессы: она собственными руками вручала тебе его. Оно как нельзя лучше подойдет для Каннон. И…

— Тебе неприятно, что я уезжаю? Я обидел тебя?

Некоторое время она молчит.

— Обидел? — вдруг спросила она. — Тебе приснилась бодхисаттва Каннон. Она вызывает тебя. Как я могу обижаться? Ты можешь взять комплект из семи платьев, которые переливаются белым и красным, и оставить их богине в качестве приношения.

— Как скажешь, — чуть слышно сказал я. Честность опасна. Отвергнутая или незамеченная, она сделала меня еще более одиноким, чем когда-либо.

9. Дневник Шикуджо

Что обязана сделать жена для своего мужа? Приспособиться к его потребностям и родить сына. Быть терпеливой, великодушной, правильной во всех отношениях. Успокоить мужа, когда он расстроен или недоволен жизнью, — если это вообще возможно сделать.

Не причинять боль. Сносить свою боль так терпеливо, как только она может.

Я сказала все это Онаге, а она лишь фыркнула:

— Что же тогда муж должен сделать для жены?

Я не знаю. Я не знаю, была ли я права все это время. Наверное, я что-то упустила.

Я упустила его. Или себя. Если такое возможно. По каким-то причинам я не смогла смешать духи в тот день.

10. Дневник Кая-но Йошифуджи

Утром, перед моим отъездом, я услышал легкое постукивание по моим задвинутым экранам.

— Мой господин? — сказал вежливый голос. Это одна из служанок моей жены. Не Онага — она покидает левое крыло дома так же редко, как и Шикуджо.

Я кивнул Хито, чтобы он впустил эту женщину и служанку (даже у слуг есть слуги). Она вошла, отвернув лицо. На ней было бледно-желтое платье и шелковый китайский жилет, выкрашенный в золотой и розовый цвета. Ее одежды были усеяны мокрыми крапинками — на улице снова шел дождь. Было видно, что она волновалась: медленно она подошла ко мне. Ее волосы свешивались ей на лицо. Мои слуги вышли из комнаты.

— Ну? — я не мог сказать ничего, чтобы она почувствовала себя более комфортно.

— Моя госпожа передает вам маленький подарок. Это не очень важно. Но, может быть, вы захотите взять его с собой в путешествие, хотя это не обязательно. Скорее всего, он вам не пригодится…

Шикуджо всегда делает подарки, даже когда она обижена. Иногда я возвращаю их ей. Сложно быть женатым на идеальной женщине. Сложнее, чем можно себе вообразить.

Я киваю. Служанка легко приседает и оставляет маленький сверток на полу.

В тот же момент как по волшебству появляется Хито.

— Мой господин! Как это мило со стороны моей госпожи! Прислать одну из своих женщин, а не просто служанку. Мне принести?..

— Да, — говорю я. — Принеси этот сверток.

Он легко умещался на одной руке. Специальная бумага — с одной стороны ярко-красная, с другой — желтая — была так хитро завернута, что сверток держался без лент.

Внутри оказалась коробочка с амулетом. Многие женщины носят такие крошечные парчовые коробочки на тонких плетеных веревочках. Они верят, что амулеты влияют на их плодовитость и прочие женские вещи.

Эта коробочка величиной с мой большой палец обтянута желто-зеленым шелком и перевязана серебряной нитью. Медальон размером с ноготь пришит к одной из сторон коробочки: два журавля, летящие в противоположных направлениях на фоне затянутого тучами неба.

На обратной — красной — стороне бумаги она написала короткое, как всегда безукоризненное, стихотворение о журавлях, символизирующих вечную любовь в браке. А ниже приписала:

Оставь это за меня как подношение и молитву о супружеском счастье, когда приедешь в храм. Наше общее желание — чтобы ты нашел то, что ищешь.

Молитвы о супружеском счастье — это ерунда, но все женщины молятся об этом. А журавли, разлетающиеся в разные стороны, — я никак не мог понять, что за послание они в себе содержат. Поэтому я написал ей в ответ какой-то стих, который тут же забыл, но в котором не было ни слова о журавлях.

11. Дневник Кицунэ

Однажды утром снова началась суета: слуги складывали сундуки в телеги, запрягали волов. Они бегали туда-сюда мимо меня по двору со свертками, тесно прижатыми к телу, чтобы на них не капал дождь. Когда я увидела желтую, как цветок, лошадь, я побежала к Дедушке. Он лежал в саду, под кладовой, где люди хранили шелк и другие ценные вещи.

— Что это значит?

Он вздохнул. Если про лису можно сказать, что она вздохнула. Он больше не пытался остановить меня, когда я подкрадывалась к людям и наблюдала за ними, но отказывался отвечать на мои вопросы. Возможно, он просто сдался.

— Он отправляется в путешествие, дитя.

— Почему? Куда он едет?

— Кто знает? Возможно, он уезжает обратно в столицу. А может быть, это паломничество. Может, он услышал о каком-то старинном кубке в далекой усадьбе и едет, чтобы выкупить его. А может, ему просто не сидится на месте.

— Но как он может оставить свой дом? — спросила я. — Я даже не могу себе этого представить.

— Нет? Почему же? Когда приехали люди, ты довольно быстро оставила свой дом.

— Но это совсем другое: нам пришлось сделать это, чтобы выжить. К тому же мы не ушли далеко.

— Возможно, он тоже делает это, чтобы выжить. Для мужчины выживание — это гораздо больше, чем еда и крыша над головой.

— А что же еще?

— Откуда мне знать? — тявкнул на меня Дедушка. — Мужчины: это их природа — постоянно куда-то идти. А женщины обязаны их ждать. Но они возвращаются. Обычно.

— Он надолго уедет?

— Возможно, на несколько недель. А может, на несколько месяцев.

— Но он не может этого сделать!

— Почему нет? Как ты остановишь его? Ты лиса — ты можешь укусить его, тогда он заболеет и никуда не сможет поехать.

— Но…

Он оскалился на меня. В расстройстве я куснула палку и побежала обратно, чтобы посмотреть, что там происходит.

Пара пятнистых волов дремала в упряжке, к которой прицепили деревянную телегу, нагруженную свертками и дорожными сундуками. На скотном дворе лошади били копытами по лужам. Несмотря на дождь мухи гроздьями облепили головы животных.

Слуги собрались во дворе, одетые в прочную дорожную одежду темно-синего, белого и серого цветов из грубого льна и широкие соломенные шляпы, защищающие их лица от пыли. Йошифуджи в своих шелковых платьях казался белой цаплей среди простых болотных птиц. Он сел верхом на свою лошадь, которая выделялась ярким желтым пятном среди коричневых и чалых кобыл.

Он уезжал. Я не знала, когда он вернется. Но я не сомневалась в том, что мне следует сделать.

Я пролезла через незаделанную дыру в воротах и побежала за ним.

12. Дневник Шикуджо

Хотя дождь не перестал, женщина стояла на веранде и смотрела, как уезжает ее муж. Когда он вернется? Он даже не смог сказать ей об этом, потому что они поссорились перед его отъездом — и он уехал, простившись с ней очень сухо.

Она написала стихотворение:

Что тяжелее для меня? — Когда ночами я смотрю в твои светящиеся окна, Но ты не приходишь ко мне, Или когда ночью твои комнаты темны И ты не можешь прийти.

Она не ждет, когда он приедет.

13. Дневник Кицунэ

Я следовала за Йошифуджи и его мужчинами на расстоянии. Они ехали медленно, по протоптанной волами дороге, поэтому мне было несложно поспевать за ними. Хотя у меня не всегда получалось быть бесшумной, как я того хотела: я бежала по лужам, разбрызгивая грязную воду, шелестела сухим плющом и сорной травой. Но люди и их животные поднимали такой крик, они гавкали друг на друга, их телеги скрипели и стучали колесами — я не думаю, что они услышали меня, даже если бы я упала в стоячую воду с высоты.

Я никогда раньше не уходила так далеко от нашего сада.

Дорога шла через горы — всегда склон горы с одной стороны и ручей, рисовые поля или луга — с другой.

Когда проезжал Йошифуджи со своими слугами, люди сходили с дороги и ждали, стоя по пояс в мокрой траве, пока они проедут. Тогда я тоже пряталась. У некоторых крестьян были куры или утки: со связанными лапами, они висели на палках. Некоторые вели с собой волов или коз. Один маленький человечек вел на плетеной веревке собаку.

Нельзя жить рядом с людьми и не увидеть собаку. У фермера, жившего в долине, их было несколько, и иногда (до того, как приехал Йошифуджи) самая большая из них — коренастый черный кобель — приходила по большой дороге к разрушенным воротам и мочилась на них. Дедушка говорил, что это было далеко за пределами территории кобеля, и после него заново помечал нашу территорию. Я чувствовала, что у лис с этим кобелем было что-то общее, но мы игнорировали его, как игнорировали и кошек. А он, в свою очередь, игнорировал нас — но не наши метки.

А эта собака была другой. Я наблюдала за ней из дупла гнилого бревна. Она была примерно моего возраста, такого же размера. У нее была короткая жесткая шерсть желтого цвета и хвост, туго закручивающийся кверху. Она тревожно подняла уши, понюхала воздух. Она учуяла меня.

— Лиса! — Собака со всей силой рванулась вперед и порвала веревку. — Лиса! — гавкнула она и побежала на холм, где я пряталась. — Лиса, я убью тебя, я вырву твое горячее сердце и съем его, лиса! Я перегрызу тебе горло…

У меня не осталось времени, чтобы убежать, да и некуда было. Поэтому я как можно глубже заползла в дупло и оскалила зубы. Моя шерсть встала дыбом. Она бросилась на бревно.

— Я выпущу кишки из твоего тела! Я вскрою тебе череп и съем твой мозг…

— Оставь меня в покое, — сказала я. Это был почти неслышный выдох, но моя грудь разрывалась. — Иди назад к своей веревке и своему хозяину, ползай перед ним на брюхе и лижи ему руки. Или я убью тебя…

Она бросилась на меня, широко раскрыв пасть:

— Тебя нельзя приручить. Тебя даже нельзя съесть. И ты не друг людям!

Мне было уже все равно, кто кого убьет. Я просто знала, что мне нужно уничтожить ее, и мысль о ее крови в моей пасти свела меня с ума. Я не гавкала — кого мне было звать на помощь? — я оскалила зубы и прыгнула вперед.

По бревну ударили.

— Собака! — крикнул человек, заглушая гавканье собаки. — Убирайся! — Еще один удар по бревну, а затем сильный тяжелый удар, чуть приглушенный — палки о плоть. Сука завизжала и отошла от бревна. Я видела, как она униженно ползала перед человеком, который ее только что ударил. Человек обмотал веревку вокруг ее шеи и потащил суку вниз с холма, к дороге.

— Куница! — крикнул он остальным людям.

Я ждала до тех пор, пока не перестала слышать удаляющиеся шаги волов, и только потом выползла из своего укрытия. На дороге уже никого не было. Йошифуджи и его слуги скрылись за поворотом.

Я могла найти путь назад и вернуться домой или пойти вперед, где я не знала ничего и никого, кроме Йошифуджи. Я выбрала движение вперед.

Они остановились сразу, как начало смеркаться, на маленькой поляне, рядом с холодным ручьем, который пересекал дорогу.

Я поймала маленькую хромую белку и съела ее. Мне не хватило. Я все еще была голодна, но боялась уходить далеко от поляны. Они были всем, что у меня осталось — Йошифуджи и его слуги. Я наблюдала за ними, пока не стало совсем темно. Их костер погас, превратившись в маленькие красные угольки, тлеющие в золе. Двое мужчин о чем-то тихо говорили. Остальные спали.

Я была одна, в незнакомом месте, далеко от своей семьи. Мне было холодно, я была одинока и напугана и хотела есть. И я была сумасшедшей: теперь я в этом уверена.

Я подползла к стене походной палатки Йошифуджи.

В маленькой комнатке с матерчатыми стенами не было никого, кроме Йошифуджи. Он спал: я слышала его тяжелое ровное дыхание. Я подошла ближе. Он лежал на толстой соломенной циновке под грудой теплых платьев. Его пояс, обернутый вокруг кучки сухой травы, служил ему подушкой. На нем было то же платье, в котором он ехал. Я почувствовала его духи, еще не зная, что это, а под ними его собственный запах и запах пота его лошади.

Я еще никогда не находилась так близко к Йошифуджи, даже тогда, в кладовой. Я подходила все ближе и ближе, пока не наступила на циновку. Я нагнулась и дотронулась до его лица своей мордой и ощутила его дыхание, прижавшись носом к его губам. Он не проснулся и даже не пошевелился, только вздохнул во сне.

Я уснула, свернувшись клубком под его подбородком.

Я не знала, сколько времени прошло до того, как я проснулась. Я услышала крик и открыла глаза. Я не помнила, где я находилась и почему. Я только сонно моргала. Йошифуджи пошевелился возле меня, но даже это не имело для меня смысла.

— Мой господин! — Один из его слуг держал маленькую лампу. — Не двигайтесь… — Он вытащил из-за пояса нож и двинулся на меня.

В тот момент, как Йошифуджи закричал, человек порезал меня ножом. Мне не было больно, хотя нож вошел довольно глубоко в мое плечо. Меня это просто удивило. Больно мне было потом.

Я не помню, как мне удалось выбраться. Я лишь помню, как бежала по лесу, истекая кровью.

14. Дневник Кая-но Йошифуджи

Лиса спала у меня на груди — Если бы не капли крови, оставшиеся после нее, Я бы подумал, что это был сон.

15. Дневник Шикуджо

Я бы многое отдала, Чтобы спать у тебя на груди прошлой ночью, Вместо того чтобы лежать одной и слушать крики птиц.

16. Дневник Кицунэ

Я бежала до тех пор, пока не устала до такой степени, что больше не могла идти, и остановилась на поляне, на которую сквозь ветви деревьев падал лунный свет. Я заблудилась. Дыша слишком тяжело и громко, чтобы услышать хоть что-нибудь, я оставляла за собой запах паники и следы крови, по которым меня мог выследить любой хищник. Я была одна и почти при смерти, и не было никого, кто мог бы мне помочь.

Помощь? Я тогда даже не знала, что это такое. Но я все равно просила — моя первая мольба:

— Помогите мне!

В воздухе висел туман. Где-то светились огни — тусклые расплывчатые пятна света и блеска. Вдалеке прозвучал гонг. Звук медленно растворился в тумане. У меня кружилась голова, как тогда, когда я была маленькой и съела головку китайского мака, которую нашла в заброшенном саду. Я навострила уши, вслушиваясь в тишину и ожидая приближения врага. Не зная, что мне делать — бежать или драться — я дрожала и кидалась в разные стороны. Что делать, когда все, что ты видишь — это смутные белые пятна.

— Тут нет врага, — сказал голос в моей голове. — Враг внутри тебя.

Вдруг я увидела ровный свет впереди. Он исходил из маленького темного храма, закрытого с трех сторон. Масляная лампа висела на железной цепочке, прикрепленной к нижней ветке раскидистого кипариса.

В храме стоял обтесанный деревянный куб. Как чернила на бумаге, которые тоже были лисами, эта деревяшка одновременно была женщиной, маленькой, не больше меня. Статуя. Гладкое дерево было в грязных черных пятнах — на руках, животе и лице фигурки — от прикосновений людских рук. Ее глаза были на уровне моих глаз. Вокруг нее стояли блюда из желтой меди и черного дерева. Я почувствовала запах жареного риса и свежей воды. Я наклонила голову и попила.

Две лисы появились из лунного света. Их шерсть блестела. Глаза были черные, как угли. Огоньки дрожали на кончиках их носов, переливаясь золотом и серебром. Но они ничем не пахли.

— Чего ты хочешь, ты, что пьешь наши приношения?

Я не могу точно сказать, какая из лис говорила. Этот голос звучал как эхо гонга. Я опустила голову, слабая от потери крови. Я не чувствовала ничего, кроме усталости, ядом струившейся по моим мускулам.

Я даже не подумала о том, чтобы испугаться. Чего мне было бояться? Я не чувствовала запаха опасности — они были как лунный свет, чистый и холодный.

— Я не знаю, где я. Я хочу…

Чего я хотела? Кая-но Йошифуджи. Помощи. Домой.

— Лиса может найти свой дом по запаху. Почему же ты не можешь? Или твой нос занят какими-то другими запахами?

— Я не понимаю.

— А зачем тебе понимать?

— Кто вы? От вас ничем не пахнет.

— А от тебя пахнет слабостью и кровью. Мы служим Инари, богине плодородия, которой поклоняются люди.

На одно лишь мгновение статуя вспыхнула ярким светом. Я понюхала основание статуи.

— Это богиня? — спросила я. — Она пахнет деревом и людьми.

— А чего ты ожидала? Кто, по-твоему, боги? Инари — это кусок дерева и богиня. И люди, которые верят в Инари, и рис перед статуей. И многие другие вещи, которых ты не понимаешь.

Я потрясла головой, чтобы отогнать от себя их странные слова.

— Моя мать говорила о богах.

— Твоя мать знает много, но меньше, чем должна знать лиса.

— Почему лисы служат человеческому богу?

Казалось, их позабавил мой вопрос.

— А мы не совсем лисы. И Инари не обязательно человеческое божество. Мы лишь сказали, что люди поклоняются Инари.

— Ну, тогда кто вы? — немного сердито сказала я. — Вы так и не ответили.

— Возможно, мы всего лишь сон, который однажды приснился богине. Сон о лисах.

— У лис есть боги?

— Ты же лиса, — засмеялись они беззвучно. — Вот и расскажи нам.

— Я не понимаю, — сказала я снова.

Чернильные пятна появились у меня перед глазами.

— Ты можешь прочитать, что здесь написано?

Я поняла, что эти черные пятна значат то же самое, что и лай людей. Это были слова: они означали вещи, как те мазки кисти означали двух лис в траве. Эти пятна были картинкой и звуками, и словами. Я произнесла их:

— Паутина может поймать лунный свет, Но не может его удержать.

Это те слова, которые написаны на веере, который я украла, — сказала я, вдруг поняв это. — Но какой в них смысл? Какая паутина? И какой лунный свет?

— Любая паутина. Существует много вещей, которых ты не понимаешь, разве не так? И поэзия не последняя из них.

— Это поэзия?

— Ты застряла между двумя мирами. Трудно устоять на краю забора, маленькая лисичка. — И они растворились, снова превратившись в лунный свет.

Я лизала рану на моем плече, пока от нее не запахло чистотой, а потом уснула. Утром я уже знала, как добраться до дома.

17. Дневник Шикуджо

Каллиграфия и рисование в китайском и современном стиле.

Игра на тринадцатиструнном кото или на бива-флейте, игра на дудочке, хичирики, да и вообще любой флейте, заставляет меня выглядеть смешной и, что самое важное, полной дурой. Я пока не очень хорошо играю, а инструмент слишком хорошо передает все несовершенства исполнителя, издавая противные звуки.

Стихи. Мы вспоминаем известные стихи и используем их в различных играх: подбираем подходящее окончание к началу, выбранному наугад, или даже дописываем свои собственные окончания.

Го. Триктрак. Игра в кости. Ранго. Таги. Детские игры, вроде пряток.

Разнообразные соревнования. Мы выкапываем корешки и отбираем нужные по форме. Или мы смешиваем духи — самый сладкий аромат, самый резкий или самый мягкий. Или мы соревнуемся в том, кто больше соберет утиных перьев или любых подобных маленьких предметов. В столице, конечно, было веселее: там мы соревновались против мужчин, но даже здесь мы с моими служанками умудряемся что-то придумать.

Мы посещаем храмы, ходим к толкователям снов, расспрашиваем заходящих к нам странствующих монахов, если они не слишком неопрятные и не чуждаются человеческого общества.

Когда нет никаких запретов, я принимаю ванну, мою голову. Стригу ногти.

Онаге нравится переплетать листки лентами, хотя мне это занятие кажется утомительным.

Мы раскладываем платья, в соответствии с сезоном и нашими предпочтениями.

Мы делаем цветы из цветной бумаги.

Ухаживаем за садом.

Читаем моногатари-сказки. Иногда я мечтаю быть одной из героинь старых сказок.

На самом деле, несмотря на весь этот список занятий, моя жизнь не кажется такой уж увлекательной. Но это то, чем я могу заниматься в тех обстоятельствах, в которых оказалась.

18. Дневник Кицунэ

Я проспала остаток дня, когда вернулась домой, и весь следующий день тоже. Я ничего не ела — даже тогда, когда Брат принес мне половину кролика. Я была так слаба, что едва могла выбраться из норы, чтобы оправиться и попить воды из ближайшего озера.

На вторую ночь Брат пошел за мной на маленькую полянку рядом с озером. Было темно, накрапывал дождь.

Он пригнулся к земле позади меня, в то время как я лакала бледно-зеленую воду.

— Ты заболела?

— Возможно.

— Дедушка говорит, что да. Но это не та болезнь, которой мы можем от тебя заразиться.

Я пила.

— Что произошло? Тебя ранили?

— Нет.

Я закрыла глаза и почувствовала прохладную пену на моих губах.

— Сестра! Скажи мне, что происходит! Как ты думаешь, как я себя чувствую, когда ты такая, как сейчас, потерянная?

Брат говорил и другие невыносимые вещи. Наконец он ушел. Я услышала, как шелестит трава. Стало совсем темно и на удивление холодно. Воздух сгустился, и образовался туман. Он был такой плотный, что я почти ничего не могла разглядеть. Но вверху я видела небо, темное, как печаль, и тонкий месяц луны. Я задрожала.

Я могла умереть. Я не понимала, как и почему, но я чувствовала это всем своим существом. Я знала, как пахнет смерть. Я достаточно часто убивала, чтобы знать. К тому же я помнила двух своих братьев: они были — и вдруг их не стало. Все очень просто. Я никогда не задумывалась о том, что нечто подобное может произойти со мной. И как это будет. Я старалась не думать о насмешках лунных лис — я вообще старалась ни о чем не думать.

Какое-то животное подкралось к кустику разросшейся травы и перебежало от него по короткой траве ко мне. Оно тяжело упало на землю позади меня и вздохнуло.

— Итак, — сказал Дедушка. — Ты пошла за ним, и что-то случилось.

— Да, там был нож… — Я запнулась, но потом слова полились из меня: собака и запах Кая-но Йошифуджи, когда я спала рядом с ним, нож и мой побег. Я снова плакала. Наверное, это было все, на что я тогда была способна.

— Это порез. — Он ткнулся носом в мою рану на плече, которая была почти не заметна под шерстью. — Это не страшно. Итак.

— Это не все. Он позволил им сделать это, ударить меня. Он не сделал ничего, чтобы защитить меня.

— И что?

— Но я люблю его!

— Ты — лиса. Животное.

— Что это значит? — спросила я.

— У вас нет ничего общего. С какой стати он будет любить тебя?

— Если мы такие разные, тогда почему я могу любить его?

— Иногда любовь — это на самом деле лишь любопытство. Преувеличенный интерес к другому.

— Он рисовал нас, — сказала я медленно. — Может, он нас любит? — У меня заболело в груди, когда я подумала об этом.

Он фыркнул.

— Если люди вообще умеют любить. Мы, лисы, знаем, что такое любовь. Но он? Мы лишь очередная вещь, которая его заинтересовала.

— Было еще кое-что, — сказала я, — когда я убегала. Я пришла к людскому месту — храму. И там были лисы. Они были сделаны из лунного света, они не имели запаха и говорили мне странные вещи.

— Ты видела их, — грустно сказал Дедушка.

— Ты тоже видел их?

— Когда я был молод, как ты. Да. Это лисы Инари.

— Они сказали мне, что Инари — это бог.

— Человеческий бог. Или богиня? Похоже, даже люди не знают этого. Он покровительствует всему — растениям, полям, урожаю.

— Почему они пришли ко мне?

— Кто знает? — огрызнулся он. — Почему ты у них не спросила об этом?

У меня не было на это ответа.

19. Дневник Кая-но Йошифуджи

Иногда утром не хочется вставать. Зачем: все равно моя жизнь останется такой же, какой она была, когда я засыпал прошлым вечером. Зачем просыпаться? Зачем одеваться, завтракать, вести бессмысленные вежливые беседы, писать искусственные стихи? Ничто не изменится за ночь.

Когда меня одолевают подобные мысли, я предпочитаю сон бодрствованию и с радостью засыпаю снова. Во сне я держу свои сны крепко в руках. Они как невиданная рыба, которую я поймал в мутном пруду, такая красивая, что я плачу над ее переливающейся чешуей и ее полупрозрачными плавниками, так похожими на веера. В мой сон врываются чьи-то голоса, рыба выскальзывает у меня из рук и с плеском падает в пруд, в котором я ее поймал. Я тянусь за ней, стараюсь остаться во сне, но просыпаюсь.

Мне часто снится один и тот же сон. Снова и снова я клянусь себе, что запомню его. Но, просыпаясь, могу вспомнить лишь обрывки: какой-то запах, чей-то голос, звонкий, как колокольчик; или нежную кожу женщины, более нежную и ароматную, чем лепесток вишни, или какой-то странный белый свет, падающий мне в глаза.

Мое путешествие к храму Каннон напомнило мне сон, который я никак не могу вспомнить. Я помню какие-то отрывки: поле, заросшее голубыми васильками, в котором редкая зеленая трава утопала, как в глубоком озере. Поле с молодыми ростками риса, которые колыхались на ветру, как мокрый шелк, вывешенный на солнце сушиться.

В первую ночь моего пути ко мне в палатку забралась лиса. Наверное, она уснула рядом. Мои слуги спугнули ее до того, как могло случиться что-то опасное. Я знаю, что мне это не приснилось, что это было на самом деле — даже спустя неделю Хито, вспоминая об этом, волновался. Но все же это казалось нереальным, словно кошмарный сон.

Храм Каннон казался мне еще менее реальным, чем спящая у моего сердца лиса.

Несколько лет назад какие-то монахи из столицы вырезали статую Каннон из кипарисового дерева, бросили ее в океан и поклялись построить храм на том месте, куда волны вынесут эту статую. Странная у них была манера поклоняться богине: бросили в море, как будто она сплавный лес или рыбацкая лодка. Ее ведь могло прибить к Северному острову или разбить в щепки о прибрежные камни. Или даже унести в Корею. Но, видимо, у монахов была сильная и трогательная вера в то, что статуя останется в цивилизованном мире.

Что и произошло. Статую вынесло на заброшенный берег очень далеко от столицы. Но священнослужители все равно построили храм на этом берегу. Здесь.

Я думаю, что храм и его пристройки не смотрелись бы так эффектно в столице, где крыша императорского дворца выше, чем самый высокий кедр. А здесь, в глуши, окруженный лесами на крутом склоне высокой горы с одной стороны и берегом, усеянным раковинами и морскими водорослями, с другой, храм кажется просто удивительным.

Я приветствую священнослужителей, говорю им о приношениях, которые собираюсь сделать — красно-белые переливающиеся платья и амулет моей жены, несколько золотых монет и заказ на изготовление сутры, написанной серебряными чернилами на черно-синей бумаге и иллюстрированной серебряными и золотыми картинками, изображающими жизнь Будды. Все это кажется вполне выполнимым.

Одетый в красное (я рассказал жене, что именно в таком цвете богиня велела мне явиться к ней — как я мог надеть что-то другое?), я вхожу на главный двор. День висит надо мною, тяжелый и влажный.

Храм стоит на опорах посередине большого квадрата, посыпанного белым песком. Храм построен из кедра и кипариса, его опоры выкрашены в черный цвет, высокие своды украшены позолоченной резьбой. Все это великолепие окружено низкой оградой.

Широкая лестница ведет наверх, к входу.

Внутри еще жарче, чем снаружи. Воздух насыщен сладковатым запахом гвоздики и анисовым маслом из курильницы. Я слепо моргаю, пытаясь привыкнуть к полумраку помещения после слепящего дневного света. Храм довольно большой и сначала производит впечатление тайника богатого сумасшедшего — беспорядочное скопление произведений искусства, шелков и свитков.

Каннон стоит в дальнем углу, под высоким сводом. Выкрашенный серебром кипарис, из которого сделана статуя, запачкан копотью масляных ламп, которые тускло освещают помещение. Каннон одновременно является и женщиной, и мужчиной. В этом проявлении она женщина.

Остальное пространство храма загромождено приношениями и статуями будд, бодхисаттв, основных духов и бесчисленных неизвестных божеств и демонов. (Похоже, боги не любят одиночество так же сильно, как и люди: вы никогда не увидите одну статую без кучи других, которые составляют ей компанию.)

Я делаю знак одному из своих слуг, и он подносит мне платья и амулет. Я встаю на колени на вышитую золотыми нитями подушечку, наклоняюсь вперед, пока мой лоб не упирается в пол. Звучит гонг. Произносят слова.

Каннон — богиня милосердия. Я солгал насчет своего сна, но я надеялся, что эта серебристая статуя окажется волшебной и обладает силой, которая могла бы исцелить мое горе и позволить мне вернуться в мире и согласии с самим собой.

Но ничего не произошло. Ничего не изменилось. Нет никакого милосердия, нет волшебства. Я все тот же Кая-но Йошифуджи.

Священнослужитель застал меня стоящим на коленях с закрытыми глазами, борющимся с приступами тошноты и подступающими слезами, — но я притворился, что молюсь. Возможно, так оно и было.

20. Дневник Кицунэ

Когда мне стало лучше, я стала наблюдать за Шикуджо. Она была человеком, она любила Йошифуджи. Она должна понимать.

Большую часть времени она проводила в своих комнатах, темных и прохладных. Только глаза лисы могли увидеть ее там, в кромешной темноте ее комнат.

Шикуджо была очень красива, элегантна и грациозна. Ее голос был низкий и красивый: сладкий (особенно по сравнению с голосом ее главной служанки, которая каркала как ворона). Одетая в простые шелковые платья желтого и синего цвета, она лежала у столика для письма и обмахивалась цветным веером. Ее служанки приносили ей попить и подносы с едой. Но она не ела. Даже в такую жару она и ее служанки носили так много платьев, что иногда мне было трудно различить, какая куча шелка была женщиной, а какая — просто сваленной на сундук одеждой.

Они играли в какие-то странные детские игры: прыгали и бегали; рисовали и писали; вели бесконечные разговоры; шили себе платья; ездили в монастыри в крытых пальмовыми ветками колясках, чтобы послушать сутры. Иногда они играли с одним из котят черно-белой кошки или с ребенком служанки.

Мне было понятно, что все эти занятия нужны лишь для того, чтобы хоть как-то убить время до возвращения Йошифуджи. Казалось, ее жизнь полна мрака, и ожиданий, и робких надежд. Что ей еще оставалось делать? Я знала, что единственным смыслом ее жизни был Йошифуджи, как, впрочем, и моей.

Часто она писала что-то на маленьком столике на бледно-серой бумаге, скрепленной красными лентами в тетрадь.

Я многое поняла после того, как нашла бумаги Йошифуджи на веранде. Риск оправдывал себя. Когда вечерами она уходила с веранды в комнаты, Йошифуджи редко возвращалась — я знала это — к тому же без толпы своих шуршащих платьями и галдящих служанок, которые спугнули бы и стаю ворон. Я не могла устоять.

Она оставила свои тетради — раскрытые, они лежали на низком столике для письма из красного дерева с ножками в форме кошачьих лап. Она писала тонкой кистью, ее иероглифы получались резкими, угловатыми и запутанными, как отпечатки следов птиц в грязи.

«Сегодня я видела, как последняя малиновка вылетела из гнезда на красном клене. Так проходит молодость!»

Я перевернула страницу носом. «Как ужасно быть покинутой мужем! Еще более ужасно оттого, что он даже не попрощался перед отъездом».

Следующая страница: «Я вспомнила…» И запись обрывалась, как будто она забыла, что хотела написать.

Я услышала шум в комнатах. Какая-то женщина, проснувшись, громко вздохнула. Я спрыгнула с веранды и убежала в нору.

21. Дневник Шикуджо

Однажды ночью было жарко, и я плохо спала. Мне приснился страшный сон. Каким-то образом я очутилась в нашем большом саду на одном из мостиков. Мужчина — или лис? — о котором мне часто снятся беспокойные сны, стоял рядом со мной. Он был намного старше, чем когда я видела его в последний раз. Его волосы были седыми, но он по-прежнему держался прямо и элегантно, одетый в шелковое платье, бледное в свете луны. Не говоря ни слова, он кивнул. Поскольку это был лишь сон, я кивнула ему в ответ, не скрывая своего лица и ничуть этого не стесняясь.

В руке он держал наполовину съеденную мышь. «Это та мышь, которую мне принес мой сын вчера», — подумала я. Я протянула руку и взяла ее, но вместо мертвой холодной плоти почувствовала на своих пальцах шершавую серую бумагу. Иероглифы были острыми, как усы. Я не думаю, что это было стихотворение.

Женщина борется со своей формой существования, как и мы все. Я извиняюсь за ту боль, которую она причиняет.

— Я не понимаю, — наконец сказала я, но я не помню, чтобы мои губы шевелились.

— Я и не ждал, что ты поймешь, — сказал он. — Но тем не менее.

— Чего вы хотите? — спросила я, вспоминая о переброшенных через мою ширму хакама-штанах и о стихотворении или не-стихотворении, которое он мне прошептал.

Он фыркнул, и мне на мгновение показалось, что все это мне не снится.

— А как ты думаешь?

Он распахнул свои платья и прижался ко мне, плоть к плоти.

— Нет, — прошептала я, имея в виду: «Я понимаю» и «Пожалуйста, не просите меня об этом».

— Я так и думал, — сказал он и тихонько вздохнул. — Твой сын здоров?

— Да, — ответила я, не думая о том, какой странный вопрос. — Он слишком высокий для своего возраста и очень умный. Вы видели его в саду?

— Да. Почему ты старалась спрятать его? Ты думала, что я захочу забрать его?

— Нет, — сказала я и солгала: я боялась этого больше всего на свете. У него была своя жизнь: жена и, разумеется, дети.

— Тогда зачем вы здесь, в моем сне? Чтобы отдать мне это? — Я протянула ему мышь или стихотворение.

— Возможно. — Он кашлянул. — А возможно, для того, чтобы спросить тебя, помнишь ли ты то время, когда мы с тобой в последний раз встречались?

— Да, помню, — ответила я и, поскольку это был лишь сон и он ничего не значил, сказала: — То стихотворение, которое вы мне тогда прочитали. Я так и не смогла его запомнить.

Он слегка улыбнулся:

— Я никогда не забывал его. Но на то, чтобы его правильно прочитать, уйдет вся ночь. Так мне напомнить его тебе?

Я вздрогнула, не знаю от чего, и проснулась. Во сне я вышла в сад.

22. Дневник Кицунэ

— Она все время такая грустная, — сказала я Брату на следующий вечер. Мы разорвали птицу, которую я поймала. Над нашими головами взвился пух, как белые облака тумана. — Интересно, каково это — чувствовать то, что и она?

— Мне тоже грустно, я тоже одинок.

Я фыркнула:

— У нее все по-другому. Ты всего лишь животное.

— А ты кто, Сестра?

Я молча вгрызлась в горло утке.

— Ты думаешь, что мы, лисы, так сильно отличаемся от людей? — продолжал он. — Мне тоже нужна компания. Я сплю один, мне грустно, я жду тебя, чтобы ты со мной поиграла, побегала. А ты только и делаешь, что прячешься под домом или за кучей отбросов и наблюдаешь за ними. Твоя шерсть потускнела и свалялась, ты почти перестала есть. От тебя пахнет болезнью. Пойдем поиграем! Поохотимся. Все что угодно. Стань снова моей Сестрой, стань снова лисой.

— Разве ты не понимаешь? Теперь не все так просто. Я люблю его! Я даже научилась плакать. Все изменилось.

Но он лишь с раздражением мотнул головой:

— Я здоров. Я молод. Сейчас лето и достаточно пищи. Жизнь прекрасна. А ты хнычешь во сне и мучаешься непонятно из-за чего. Это как стоять над прудом, смотреть на свое отражение и ждать, пока оно дотронется своим холодным мокрым носом до твоего. В этом нет смысла.

Я прыгнула на него. Когда я стала женщиной, я заметила, что часто — чаще, чем мне хотелось бы думать, — мы ненавидим тех, кто говорит нам правду. Но я надеюсь, что это происходит не со всеми. В тот момент мне хотелось опрокинуть его и прижать к земле, чтобы доказать, что во мне еще есть сила, что он ошибается.

Взрослые лисы редко дерутся. Но мы дрались. Когда мы были маленькими, наши схватки длились всего несколько секунд — не больше. Как я потом узнала, только между людьми они затягиваются. На этот раз я победила, но он убежал раньше, чем я смогла прижать его к земле.

После этого я стала его презирать. Это я была сильнее. Я была умнее. И я влюбилась, а не он.

Однако с тех пор я перестала наблюдать за Шикуджо. Зачем мне было это делать? Йошифуджи с ней не было.

23. Дневник Кая-но Йошифуджи

Путь из храма домой: деревья, горы, озера и пара водопадов. Ивы и травы, ярко-зеленые после дождя. Трещотки на рисовом поле: раздается неожиданный громкий звук, и стая ворон и скворцов взлетает вверх, на ветви деревьев, чтобы скоро вернуться. Человек идет по лугу: трава такая высокая, что кажется, его соломенная шляпа плывет среди мокрых кисточек травы, золотое на серебристо-сером. Все это я должен был бы воспеть и написать чудесные маленькие стихотворения, но я лишь безразлично проехал мимо.

Это путешествие было словно сон. Теперь я возвращаюсь в другой и очень надеюсь, что то, от чего я бежал, каким-то чудесным образом изменилось, что жизнь с Шикуджо в имении теперь будет устраивать меня. Я словно застрял между двумя сновидениями и мечтаю очнуться и снова стать счастливым.

24. Дневник Шикуджо

Стихи в тетради, камни в чаше — Они падают у меня из рук И говорят друг с другом или со мной.

25. Дневник Кицунэ

Йошифуджи вернулся жарким влажным днем, когда в воздухе висела серебристая дымка, а от земли поднимался пар, красный в лучах заходящего солнца. Я спала в прохладе и тишине под главными воротами. Я почувствовала его приближение задолго до того, как могла что-то расслышать: стук копыт лошади, грохот повозок, под которыми дрожала земля. Я вскочила. Я не видела лошадей с тех пор, как он уехал. Я побежала в сад, даже не задумываясь о том, что меня мог кто-то увидеть. Я слышала, как завизжал Брат, когда я побежала. Наверное, я на него наступила.

Я остановилась, он подбежал ко мне, и мы спрятались за кустами.

— Сестра…

— Заткнись! — зарычала я. — Он едет!

Он попятился от меня, прижав уши к голове.

Слуги Йошифуджи, которые остались дома, вскоре тоже услышали его приближение.

Я сидела в кустах, невидимая для людей, но его лошадь, проходя слишком близко от меня, бросилась в сторону.

— Спокойно! Тихо, Кику! — сказал он и погладил шею лошади. Когда она успокоилась, он проехал к конюшне.

Я бежала за ним и видела, как он спешился и прошел через ворота в сад. Он шел к комнатам своей жены, даже не заглянув прежде к себе хотя бы для того, чтобы сменить грязные и мокрые платья.

Я притаилась под домом. Сверху раздались взволнованные женские голоса. Я слышала легкие быстрые шаги — слабое постукивание по полу. Его шаги были тяжелее, от них тряслись доски у меня над головой и сыпалась пыль. По мере того как он подходил к комнатам жены, разговор и шаги затихли. Вокруг него словно образовался крут тишины посреди океана звуков. Не знаю, понял ли он, что они замолчали только из-за него.

Он остановился.

— Жена! — Его голос был низким по сравнению с тонкими голосами женщин, говоривших до него.

— Мой господин? — сказал каркающий голос, это была Онага. — Ваш приезд стал для нас неожиданностью. Мы думали…

— Моя жена. Она здесь?

— Разумеется. Она была очень рада услышать о вашем приезде. Но, увы, она не готова…

— Где она?

— Она в уединении, мой господин.

Я представила себе, как он раздраженно махнул рукой — я уже видела это раньше.

— Я стану нечистым, если увижу ее?

— Нет, это не то табу, но ей приснился сон…

— Жена? — позвал он, шагая из угла в угол. Женщины разбегались перед ним, пища, как мыши. На меня сыпалась пыль. Я сдержалась, чтобы не чихнуть.

— Мой господин… — чувствовалось, что Онага была в замешательстве. — Если вы настаиваете на том, чтобы нарушить ее уединение и прервать размышления…

— Я здесь, муж. — Голос Шикуджо был более низким, чем у остальных женщин, усталым.

Должно быть, она сидела, окруженная экранами, будто в тесной бумажной комнате, потому что я слышала, как один экран отодвинули в сторону. Я сделала несколько шагов, чтобы оказаться под ней. Между двумя досками была большая трещина. Сквозь нее на меня падал тусклый серый свет. Я чувствовала запах алоэ и кедра.

— Жена. Я вернулся.

Люди. Они так много говорят, когда это совсем не нужно, о вещах, которые очевидны и давно известны. Я тогда еще не знала ни о вежливых пустяках, ни об иронии. Похоже, Йошифуджи уловил в голосе жены и то и другое. Он заколебался.

— Извини меня… Я знаю, что ты сейчас в уединении, но мне было необходимо… Я не знал, что ты читаешь сутры.

— Теперь это не важно, — сказала она. — Итак, муж, с возвращением. Надеюсь, твое путешествие было приятным?

— Да, но оно было более долгим, чем я предполагал. Пожалуйста, прости мне мое отсутствие.

Я услышала какой-то звук: она свернула свиток и положила его обратно в футляр.

— Почему ты молчишь, жена? — сказал он наконец.

Она ответила:

— Кролик ничего не сказал, но не потому, что ему нечего было сказать.

Я не поняла ничего из того, что она сказала, но Йошифуджи, похоже, понял.

— Что же остановило кролика? Ты злишься на меня?

— Конечно, нет. Я рада, что ты вернулся.

— Правда? Пожалуйста, прикажи своим служанкам выйти. Я хочу побыть с тобой наедине.

Шикуджо ничего не ответила, но я услышала легкий топот — женщины вышли из комнаты.

— Ну а теперь расскажи мне, что с тобой случилось? — сказал он.

Она долго не отвечала.

— Прости меня, муж. Мне было тяжело в последнее время. Но ты вернулся, с тобой ничего не случилось. Об этом я и молилась. А ты получил то, о чем молился?

— О да! — сказал он решительно. — Я получил просветление.

Даже я могла различить ложь в его словах, поэтому меня удивило, что Шикуджо не заметила этого или сделала вид, что не заметила.

— Тогда расскажи мне о своем путешествии.

Он вздохнул.

— Я уехал, а теперь я вернулся.

— Немногословно.

— Я скучал по тебе, жена.

— Ах, — сказала она, но ее голос стал более мягким, прощающим. Я не могла понять эту перемену. Что это было? Горе? Злость? Возможно, людям просто не хватало слов, поэтому они использовали другие знаки для настоящего общения, знаки, которые я не понимала.

— Пожалуйста, подойди ко мне, жена.

Он обнял ее: мягкий звук шелка о кожу. Через некоторое время я почувствовала их желание, как тонкий, едва уловимый аромат трав. Моя течка уже прошла, но все мое тело вдруг заболело от напряжения в мускулах — от желания.

Тогда мне не казалось странным то, что она хотела его несмотря на частые ссоры. Потом из своего опыта я узнала, что желание не зависит от каких-либо факторов. Теперь, когда я побывала женщиной, я не могу не удивляться, как им удавалось преодолевать непонимание и одиночество и всецело отдаваться друг другу. Возможно, они надеялись, что секс снова объединит их. Возможно, так и было.

Тогда чего же я хотела от него? Все, что я тогда знала о близости, — это спаривание с Братом и Дедушкой; тепло моей семьи, когда они прижимались ко мне, свернувшись в норе; мгновение, когда я лежала у сердца Йошифуджи. Я хотела ощутить его дыхание, его тело так же близко, как тогда. Любое пространство между нами было слишком велико.

Я запрыгнула на веранду.

Боясь вздохнуть, я прокралась через чудные маленькие комнатки и коридорчики, через экраны и занавесы, туда, где находились Шикуджо и мой господин.

Зашуршал шелк. Потом Йошифуджи гортанно засмеялся и сказал:

Жаркие дождливые дни — Из-за жары или желания влажны твои одежды?

— Возможно, из-за слез, — сказала она. Снова поэзия, но она понимала, что он хотел этим сказать.

Меня вдруг как будто ударили, так сильно, что я упала на землю: я никогда не смогу стать такой, как они, я всегда буду за пределами их мира. И дело не только в поэзии: было множество других вещей, которые, что бы я ни делала, как бы я ни старалась, я не могла понять. Я была всего лишь лисой.

Я помню, как бежала в темноте к нашей норе. Мне нужен был Дедушка, который спокойно сидел и вычесывал задней лапой из-за уха блох. Я зарычала и кинулась на него, повалив его на спину. Я кусала его везде, где могла, но надеялась дотянуться до горла. Я хотела убить его.

— Как ты мог сделать это? — кричала я на него. — Ты знал, что это безнадежно. Ты знал это.

— Заткнись! — зарычала на меня Мать и укусила за ногу. — Ты убьешь нас всех!

Дедушка перекатился наверх, и они с Матерью прижали меня к земле.

— Убей меня или прогони, — Дедушка задыхался, — но не сейчас и не из-за этого. Послушай меня.

Я постаралась успокоиться, унять бьющую меня дрожь. Мать слезла с меня и принялась зализывать ободранный бок.

— Он человек, — сказал Дедушка. — Ты лисица. Чего ты ожидала? Ты пахнешь мускусом, переносишь на себе паразитов и гадишь где захочешь.

— Ты знал, что у меня нет надежды!

— Я думал, что ты сама это поймешь.

— Я больше не могу так жить, — сказала я. — Я умру!

— Есть одна вещь, которую мы можем сделать, — вдруг сказала Мать.

— Сумасшедшая лиса! — зарычал на нее Дедушка, и она втянула голову в плечи.

— Что? — спросила я ее, не обращая внимания на злость Дедушки.

— Магия, — сказала она.

Я все еще дрожала, но уже перестала пытаться сделать им больно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Она хочет сказать, что ты можешь принять человеческий облик, — вдруг устало сказал Дедушка.

— Это возможно? — спросил Брат. — Это не просто сказки?

— Однажды я это уже делал.

— Тогда почему ты не рассказал мне об этом? — в отчаянии воскликнула я.

— Я бы вообще тебе ничего не рассказал, — прорычал он. — Ты лиса, маленькая и глупая. Кем еще ты можешь быть? Ты можешь поменять свой облик, но все равно останешься лисой.

— Помоги мне, — прошипела я. — Или я убью тебя и умру сама.

— Я думаю, тебе придется научиться всему самой. Но мы все вместе станем людьми.

— Подождите! — Брат настороженно прижал уши. — Зачем мне становиться человеком?

— Мы все станем людьми, — сказал Дедушка.

— Я могу уйти, — сказал Брат. — Я уже взрослый. Я должен уйти, найти свою территорию, самку.

— Ты должен, — сказал Дедушка, — Но ты не сможешь. Твоя судьба связана с ее судьбой. И такая же запутанная. Мы все станем людьми.

Мать перебила его:

— Мы должны это сделать. Потому что люди так одиноки. Мы будем нужны друг другу, чтобы не умереть от одиночества.

— Почему я должен делать то, что нужно ей? — спросил Брат Дедушку.

— Потому что когда-нибудь это будет моя стая, — прорычала я.

— Но пока она моя, маленький сосунок!

— Почему не моя? — спросил Брат. — Она слишком неосторожна!

— А ты слишком осторожен, — сказал Дедушка. — Ее любопытство и отвага помогут ей выжить, тогда как твоя осторожность погубит тебя.

— А если бы я стал смелее?

— Тогда бы ты перестал быть самим собой.

— Ты говоришь это, а потом заставляешь становиться человеком? Тогда я буду самим собой?

— Молчи! — прорычал Дедушка.

— Я знаю себя: я — лис. У меня есть Сестра — или была до того, как она сошла с ума, — у меня в распоряжении целый лес, полный пищи, запахов и приключений. С какой стати я должен променять это на то, чтобы стать человеком?

— Быть человеком — значит иметь вещи, которые мы даже не можем себе представить, — сказал Дедушка. — Их магия — в том, что они всегда могут видеть сквозь то, что есть. Это делает твоя сестра, когда мечтает о Йошифуджи.

Я задрожала, несмотря на теплую ночь.

26. Дневник Кая-но Йошифуджи

После секса мы с женой пошли в мои комнаты, где я переодел свои (дважды грязные) дорожные одежды, и мы пошли к беседке у озера. Вечернее небо над горами было цвета лилий — золотого и персикового, с темными пятнами облаков.

Большая форель застыла в воде, похожая на поросший мхом камень. Стрекозы летали низко. По воде пошли круги: рыба выпрыгнула, поймала стрекозу и снова исчезла. Это случилось так быстро, что человек даже не успел бы сделать вдох. Повсюду хищники: мне никогда не нравилась форель.

— Посмотри! — вдруг закричала Шикуджо.

— Что? — Если бы она не была моей женой и если бы я ее не знал много лет, я подумал бы, что она завизжала.

— На другом конце озера! Видишь?

Я всмотрелся в кишащую насекомыми темноту.

— Вижу какие-то сорняки, часть тысячелетнего дуба и мост над ручьем. А что я должен увидеть?

— Животное! — Ее губы побелели, она выглядела так, будто готова была упасть в обморок. — Лиса!

Хрупкий мир, который воцарился между нами после близости, треснул.

— Снова лисы? Они никогда не подходят так близко к людям… — Я вспомнил лису, уснувшую у меня на груди, и замолчал.

— Но они подошли! — Она выглядела так, будто на ее глазах обрушилось небо. Ее голова была запрокинута, из глаз по щекам струились слезы. Слова лились из нее потоком. — Мне очень жаль! Но они наблюдали за нами. За мной, когда тебя не было. Я стояла у себя в комнате, в темноте и видела их. Их уши и грудь белели в свете луны — их было нетрудно заметить. Однажды утром на веранде я увидела грязные следы рядом со столиком для письма. Зачем им смотреть за нами, если им не нужны наши души?

— Ну… — протянул я тупо.

— А ты, мой господин! Я просматривала твои бумаги и нашла…

— Ты читала мои письма?

— И нашла рисунки и стихи. О лисах! Может, из-за тебя они охотятся за нами, из-за твоей плохой кармы?

— А как насчет твоей кармы? Что заставляет тебя вести себя так странно? Ты говоришь так, будто все здесь зависит только от меня.

Неожиданно для меня она покраснела.

— Прошу тебя! Ради моего спокойствия, найди лисью нору и убей их.

— Мне очень жаль, но я не стану убивать, — сказал я.

Как я могу убить их, если даже не могу понять, что меня так в них притягивает? Мне жаль Шикуджо, но я очень зол, меня обижает ее боль, ее нежелание притвориться, что все в порядке.

Шикуджо встала.

Вой на луну, Если тебе кажется, что от этого она станет ближе.

Я долго сидел один в темноте, но так и не увидел лис.

27. Дневник Кицунэ

Брат и Мать лежали около норы. Я собиралась стать женщиной и сделать так, чтобы Йошифуджи меня полюбил. Но пока я могла лечь рядом с лисами и на некоторое время забыть о муках, которые преследовали меня.

Я говорю «небо», как будто это всего лишь вещь, когда небо — это больше, чем пространство. С каких пор я стала замечать такие пустяки? Что я видела, когда смотрела на небо? Я пыталась объяснить свое замешательство семье, но меня поняла только Мать. Она даже перестала грызть обглоданную оленью ногу, которую подобрала в лесу.

— Да, — сказала она. — Видеть небо — это все равно что видеть дыру.

— Любой может увидеть дыру. Небо? Там нечего смотреть, — сказал Брат раздраженно. В последнее время он стал нетерпимым.

Мать повела мордой в сторону бамбукового забора, в котором была такая дыра, что лиса легко могла бы пролезть в нее.

— Что ты видишь?

— Дыру.

Мать зевнула.

— Нет, ты видишь забор. Ты видишь сад за забором. Но это ты видишь сквозь дыру: это разные вещи.

— Мы смотрим сквозь небо? А что на другой стороне? — спросила я, но Мать снова принялась грызть кость.

Брат фыркнул и вскочил на ноги.

— А я вижу старую сумасшедшую лису — вот что я вижу! И молодую сумасшедшую лису.

Из леса появился Дедушка:

— Время пришло, Внучка.

28. Дневник Шикуджо

Я ем размельченный лед с лиановым сиропом. Хоть на мгновение могу забыть о жаре.

На конец моей кисти садится стрекоза. Нет слов, чтобы описать, сколь она красива — как драгоценность богини. Я поднимаю кисть, чтобы поближе рассмотреть ее. Я думаю: «Вот она», но ее уже нет. Не успела моргнуть, как она улетела…

Я перечитываю письмо моей матери.

Онага расчесывает мои волосы.

Я ненавижу срезать цветы, мокрые от росы, но иногда мои служанки приносят их мне.

Светит полная луна. Я ищу на ней следы кроликов. Конечно, жизнь не может быть настолько плохой, если кролики живут в таком необычном месте.

29. Дневник Кицунэ

— Стать женщиной не так просто, — сказал Дедушка. — Магия — сложная штука.

— Эта та магия, как у людей? Магия их умных рук? — спросил брат.

— Другая, — Дедушка прижал уши. — Болезненная. Ты уверена в том, что хочешь этого, Внучка?

— Да, — ответила я. Но что я тогда знала? Я знала боль от вонзающейся колючки и боль от потянутых мышц, я помнила порез от ножа на моем плече и боль от прерванной случки с Братом. Но колючки отцеплялись, мышцы переставали болеть, даже корка на порезе отпала, и после нее осталась розовая кожа и новые волоски. Боль не была постоянной. Все это казалось таким маленьким и ничтожным по сравнению с тем, когда я смотрела на Йошифуджи, когда он один сидел на веранде, пил саке и смотрел в темноту.

— Ну что ж… Тогда найди человеческий череп и принеси его мне.

— Что? — воскликнула я.

— А зачем ей череп? — Брат навострил уши, подозрительно косясь на Дедушку.

— Твоя Сестра хочет стать человеком: ей нужны человеческие глаза, человеческий ум. Откуда, по-твоему, она еще их возьмет?

— Если бы это был череп животного, там бы не осталось никаких глаз, — сказал Брат с мрачным удовольствием.

— Если магия работает только так, разве нам всем не нужны человеческие черепа? — спросила я.

— Нет, — ответил Дедушка. — Ты — центр магии. Ты хочешь этого или нет?

— Хочу! Но зачем нам нужен череп? Разве ты не можешь просто… сделать что-нибудь? Что-нибудь магическое?

— Волшебство не получается само собой. Ты хочешь быть человеком? Тогда найди череп. — Он сел на задние лапы и закрыл глаза: тема исчерпана.

Я побежала: между людскими домами, по тропинке в гору.

Где мне найти человеческий череп? Я даже ни разу его не видела. Но я не могла убить человека: даже волк один не смог бы этого сделать, если только человек не маленький и больной. Но мне нужно было как-то найти этот череп.

Весною, еще до того, как приехал Йошифуджи, один крестьянин умер во сне. Я учуяла его смерть в ту ночь, когда убила котенка. Запах смерти все еще стоит у меня в носу, как тогда, когда я подкралась к кустам, росшим у кухонной пристройки.

Было поздно. Ветер изменил направление и подул с другой стороны, из-за дома, и тогда я почувствовала запах смерти: кислый, как пахнут выпущенные кишки, последний тяжелый выдох человека — не внезапный крик, к которому я привыкла (как визжал котенок), но протяжный выдох без последующего вдоха. Наверное, человек лежал у самой стены, раз я это услышала.

На следующее утро остальные крестьяне понесли его в горы. Я следила за ними. Они положили тело в коробку, покрытую оранжевой тканью, и поставили ее на дрова на поляне в лесу. Подошел человек с факелом и поджег дрова с нескольких сторон. Огонь разгорелся почти мгновенно.

Дым был невообразимо густой. Пахло чем-то жирным, как от масляной лампы. Дым жег мне глаза, но я все равно не уходила, хотя была напугана и костром, и воем людей вокруг него. Потом они потушили огонь саке, вытащили кости из пепла и положили их в горшочек. Там был и череп, но он раскололся на части от жара.

Сейчас я шла туда, где зарыли кости этого человека, надеясь найти там то, что мне было нужно. Но там ничего не осталось — даже запаха костра или пепла в мокрой от росы траве. От поляны высоко в горы вела тропинка. Она пахла потом ног одного человека, поэтому я пошла по ней. Возможно, я надеялась на то, что этот человек умер, и все, что мне остается, — это лишь подобрать его череп. Я была тогда слишком молода — я еще ничего не знала.

Тропинка вела к маленькой хижине, стоящей прямо на земле. В некоторых местах с крыши сполз тростник, и от этого она казалась вылинявшей шкурой больного животного. Косяк двери был расколот на две части, вся хижина покосилась, словно от удара. Внутри не было света. Но я слышала, как кто-то поет.

Это был мужчина: от него пахло мочой и грязью, старостью и болезнью. Я подползла к двери.

Пение прекратилось. Я замерла, стоя одной лапой внутри хижины. Теперь я видела глаза, смотрящие на меня из темноты, и блеск — наверное, от стали ножа, который держала невидимая рука.

— В самом деле, лиса, — прохрипел голос, — ты могла хотя бы подождать, пока не остынут мои старые кости.

Я смотрела на него и уже приготовилась умереть.

— Я не причиню тебе вреда, — сказал он, как будто угадывая мои мысли. — Не потому что ты этого не заслуживаешь, нет. Я думаю, я смог бы убить тебя, чтобы ты не крала мой рис. Но уже слишком поздно, я просто не могу заставить себя сделать это. Даже у лис есть карма. Так, может, твоя карма — беспокоить меня. Ты слышала о Будде, лиса? — Металлический блеск оказался кубком, а не ножом, как мне показалось. — Давай говори!

Я осторожно поставила лапу. Никогда раньше человек не говорил со мной. Даже Йошифуджи, когда мы с Братом попались в кладовой, говорил не со мной, а сам с собой.

— Что такое карма? Смех, потом кашель.

— Значит, ты умеешь говорить? За всю мою долгую жизнь ни одно животное не ответило мне, когда я заговаривал с ним.

— Тогда почему ты заговорил со мной?

— А почему бы и нет?

— Тогда скажи мне, что такое карма. И Будда.

— Прямо в цель, лиса? Наверное, ты жаждешь просветления. Целых пятьдесят лет я был монахом — а это больше поколений лис, чем у тебя пальцев на лапах, — и то я не знаю, — он больше не казался мне опасным. Я села и подняла голову. — Я думаю, ты заслуживаешь лучшего ответа, чем этот. Хотел бы я, чтобы он у меня был. Давай попробуем. Будда… был человеком, он жил много лет назад. Теперь он бог. Такое случается — его уроки научили меня вслушиваться в себя, пока я не перестану слышать. А потом я буду там — в раю. Карма — это путь, по которому мы идем в рай. То, что он говорил, было бессмысленно.

— Это поэзия? — спросила я.

— Это противоречие — вот что это. Итак, я искал тишину всю свою жизнь, но все, что я нашел, — это новые и новые вопросы. А вся твоя жизнь — это тишина, да? — сказал он горько. — За исключением сегодняшнего дня, когда ты заговорила со мной. Насколько тиха твоя жизнь, а, лиса?

Я помотала головой, пытаясь отогнать его бессвязную речь, которая жужжала у меня в ушах, как надоедливая муха.

— Ну что ж, я думаю, скоро я найду тишину, — сказал он. — Возможно, даже слишком скоро. Вот так. Старику нужна тишина. А что нужно лисе? У меня никогда до этого не было возможности спросить об этом. Я думаю, что умираю.

— Я хочу стать человеком.

— Правда? — Он снова засмеялся и закашлял. Наконец он выплюнул комок слизи на пол. — Ну-ну. Значит, ты ищешь человеческий череп? Знаешь, тебе не удастся получить мой. — Он повысил голос. — Я буду драться, если понадобится.

— Я и не хотела…

Старик расслабился.

— Не буду ободрять тебя. В любом случае тебе надо пройти через круги перерождения, а не просто перепрыгнуть и сразу стать человеком. Для того чтобы стать им, тебе нужно многому научиться. Но мне-то какое дело? Есть ли у тебя душа или нет. Я не бодхисаттва, чтобы учить тебя.

— Я однажды видела, как сожгли человека, — сказала я, — когда он умер. После него почти ничего не осталось, только запах.

— А ты спрашиваешь, что такое душа! После смерти не остается ничего, кроме запаха.

— Да, — медленно проговорила я. — Наверное.

— Это и не важно. О чем тебе стоит беспокоиться, так это о том, где взять череп, если люди сжигают мертвецов.

Я еще об этом не думала. Его мысли неслись с такой скоростью, что я просто за ними не поспевала. Разговаривать с ним было почти то же самое, что говорить с моей Матерью. Только он был человеком, он должен был знать то, что мне нужно, а Мать была полоумной лисой.

— Ну, — сказал он, — иногда мертвецов хоронят. Там, наверху, в горах есть кладбище у храма Ками. Только не говори призракам, что это я тебе рассказал, а то они никогда не оставят меня в покое. А теперь иди! Не могу даже представить, что на меня нашло, что я заговорил с лисой. Пошла вон! — Он швырнул в меня металлическим кубком.

Я не ожидала этого броска, поэтому не успела увернуться, и кубок ударил меня прямо в грудь, стукнулся об пол и откатился в сторону.

Под вечер я нашла храм, от которого так пахло благовониями, что я учуяла его раньше, чем увидела. Дюжина мужских голосов напевали какие-то слова на одной ноте и так быстро, что я не могла ничего разобрать. Рядом с храмом были маленькие здания: кухня (оттуда пахло едой), общая спальня (потом), сарай (волами) и домик для паломников (оттуда ничем не пахло). Все эти запахи заглушал один, более сильный — он стелился по земле, словно туман — запах костей и гниющей человеческой плоти. По этому запаху я прошла немного вниз по тропинке и вышла на маленькую полянку, утыканную деревянными дощечками с привязанными к ним ленточками с молитвами.

Я подошла к бугорку грязи в самом конце кладбища, спрятанному в тени деревьев, от которого пахло сильнее всего. Я осмотрелась: никого не было. Я начала рыть.

Лисы умеют рыть и часто делают это. Но рыть могильную землю тяжелее, чем нору. Земля была плотной, с комьями глины. Когда мои лапы облепляла земля, я останавливалась, выгрызала ее и продолжала рыть. Скоро я содрала кожу с подушечек и, когда выгрызала землю между пальцами, чувствовала вкус крови. Запах трупа становился все сильнее.

Зачем люди делают это? Я не могла понять, зачем они сжигают трупы, но это было еще хуже. Наверное, они должны были что-то делать, чтобы куда-то убрать трупы.

Мои когти царапнули ткань.

— Эй!

Я отпрыгнула назад от могилы, обернулась и увидела женщину. Она была словно соткана из тумана — как лунные лисы. От нее тоже ничем не пахло, но те были странными и красивыми, а эта женщина была покрыта бородавками, беззубая разлагающаяся старуха.

— Кто ты? — спросила я.

— Призрак.

— Ты можешь причинить мне вред?

— Да, — ответила она. Ее седые волосы развевались на ветру. Она обнажила свои беззубые десны.

— Я тебе не верю, — сказала я.

Как она могла сделать мне что-то? Она была вся из тумана, из ничего. У нее даже не было зубов. Я продолжила рыть.

— Прекрати это немедленно! Я была богатой женщиной. Я была первой женой Таира-но Садафуна, когда была жива.

— Но теперь ты мертва. Почему ты до сих пор здесь? — Гнилые ребра трупа рассыпались, когда я дотронулась до них. Кожа лица облезла и обнажила скулы. Глазницы были забиты липкой грязью. Рот открылся и заговорил:

— А где я еще должна быть? Тут мое тело.

— Я видела тела и раньше, — сказала я после недолгого молчания. — Мышей и других зверей. Но они просто гнили, и после них оставались лишь кости.

— Мне говорили, что меня ждет перерождение. И я верила этому, когда была жива. Но как я могу верить в это теперь? Я не думала, что умру. А посмотри, как все получилось.

— Перерождение? Все умирают, — сказала я.

— Что ты можешь знать? Ты всего лишь лиса. Мне говорили, что у тебя нет души, и я верила, хотя теперь я в этом сомневаюсь.

Даже став призраком, женщина болтала, как это делают живые люди. Я продолжала откапывать ее череп.

— Оставь меня в покое! — закричала она. — Это все, что у меня осталось.

Ее голова, больше не поддерживаемая землей, скатилась с шеи.

— Уходи! — сказала я.

— Почему? — спросил забитый грязью рот. — Зачем тебе понадобилось выкапывать мое тело?

— Мне нужен череп, чтобы стать женщиной.

— Нет, ты никогда не сможешь стать человеком. Ты — лиса, а я — призрак. Мы с тобой не люди, но по крайней мере когда-то это был мой череп. Оставь его мне!

— Нет, ты хотя бы когда-то была женщиной.

— Ты жива, а я мертва. И ты завидуешь мне? Я бы предпочла быть живой лисой, чем мертвым Буддой. Чего же ты хочешь?

— Любви, — сказала я и, взяв в зубы ее голову, почувствовала сладкий вкус гниения.

Что-то шевельнулось у меня во рту, когда призрак женщины засмеялся.

— Лучше просто жить, — сказала она горько. — Зачем тебе любовь? Человеческий облик не обеспечит тебе его любовь.

— Но по крайней мере это даст мне надежду. Лиса и мужчина? Мне не на что больше надеяться.

— Лучше оставаться лисой, чем становиться женщиной, чтобы любить и страдать. Я знаю, что говорю: долгими ночами я лежала одна и ждала, когда услышу его шаги на веранде, когда почувствую его прикосновение. Но теперь я мертва. Я поняла, что судьба женщины — это тень и вечное ожидание. Я бы отдала все за то, чтобы просто постоять под летним дождем, не прикрывая лицо рукавом или веером. — Ты глупая, лиса! — сказала женщина-призрак и плюнула в меня грязью.

Тогда я вскинула голову, и ее гнилой позвоночник сломался. Я подкинула ее череп вверх. Женщина прыгнула за ним, но ее руки не поймали ничего, кроме воздуха. Она пронзительно закричала, засветилась ярким светом и исчезла.

30. Дневник Кая-но Йошифуджи

В долине неумолимо жарко, слишком жарко для меня. Рисовые ростки с каждым днем становятся толще. Даже деревья — лиственницы, березы и лесной орех — выглядят изможденными, с тусклыми и вялыми листьями. Единственное, на кого сейчас можно охотиться, — это лягушки в полях или птицы, которые питаются лягушками — чайки, цапли и вороны.

Перед тем как мне уйти, Хито спросил, на кого я иду охотиться, и должен признаться, что сам не имел об этом ни малейшего представления. Я просто пришел в лес, потому что в долине воздух раскален до предела. Такой день хорош для того, чтобы сидеть дома и пить что-нибудь холодное, или спать, или заниматься любовью, а для этого я слишком беспокойный. Мне кажется, что я здесь потому, что где-то в глубине души (в самой темной ее части) мне хочется убивать.

В первую ночь моего приезда из храма Каннон моя жена была недоступна. На следующий день она уединилась из-за месячных. Потом она соблюдала пост; затем готовилась к молитве в местном монастыре. Потом у нее не осталось оправданий. Она просто печально извинялась и оставалась недоступной.

Наверное, это должно было вывести меня из себя, но я понял, что это отдаление — всего лишь логическое продолжение уже существующего между нами расстояния. Она была недоступной гораздо дольше, чем эти несколько недель, но тот факт, что мы продолжали заниматься сексом, отчасти скрывал это.

Наверное, так даже лучше. Я несчастлив, но я несчастлив уже долгое время. Теперь я просто осознал это и больше не жду от жены и сына того, что они каким-то чудесным образом наполнят смыслом мою жизнь и сделают меня счастливым.

Лис за все это время я не видел.

31. Дневник Кицунэ

Путь домой занял весь день. Женщина-призрак еще какое-то время кричала. Ее рыдания проходили через ее голову и отдавали мне в челюсть — звук без шума. Оказалось, что череп нести гораздо сложнее, чем веер. Он был слишком тяжелым и круглым, он часто выскальзывал и катился по земле.

Это было на полпути к дому. Я шла по берегу ручья, когда череп снова выскользнул у меня изо рта и укатился в воду. Я ступила в воду вслед за ним, но он не катился дальше, поэтому я просто стояла в горном ручье и пила. Вода была прохладной, сладкой, и она очистила мой рот от противного привкуса гниющей плоти. У меня болела шея и челюсть. Я потянулась и широко зевнула.

Я услышала всплеск воды с подветренной стороны. Я зажала череп между задними лапами и зарычала.

Из кустов вышла лиса.

Это была самка, чуть старше меня, с черными полосками вокруг глаз и рта. Я никогда раньше не видела ее. Она была из другой семьи.

Я была не на своей территории, одна, и мне был нужен этот череп. Тут была ее семья, это было ее место. И я сделала то, что могла сделать в этой ситуации: я унизилась перед незнакомой лисой.

— Я всего лишь проходила мимо. Я иду домой, — выдохнула я, настороженно глядя ей в лицо. — Мне очень жаль, что я здесь оказалась. Я сейчас же уйду.

Она отошла от ручья и встала немного поодаль — так, чтобы я могла пройти. Она молчала.

С опаской глядя на нее, я схватила череп у основания за позвонки и потащила его по воде, подальше от лисы. Но она даже не двинулась, чтобы пойти за мной, и не издала ни звука.

32. Дневник Шикуджо

На седьмой месяц нашего пребывания за городом я снова почувствовала себя в безопасности. Муж вернулся из путешествия. Воздух гудел от пения цикад, особенно у разрушенных ворот в конце сада. Луна полнела на безоблачном ночном небе, и все вокруг казалось прекрасно освещенным. Теперь сад был ухоженным, и вряд ли какому-нибудь животному удалось бы забраться сюда и остаться незамеченным. Дорожки были посыпаны камешками, сверкающими в свете луны, между растениями был светлый песок. С нами ничего не могло произойти, даже если бы мы спали с отодвинутыми экранами.

Мои служанки всегда спали хорошо, но мне часто было слишком жарко, и я не могла уснуть. Онага предлагала остаться со мной, но мне хотелось одиночества, и я отсылала ее спать. Через несколько минут она засыпала, несмотря на свое желание только казаться спящей.

Однажды ночью луна была почти полной, а воздух горячий и тяжелый. Я сидела и читала моногатари-сказку, которую мне прислали из столицы, пока мотыльки не нашли огонек от лампы и не начали спешить перейти в свою следующую жизнь, бросаясь в огонь и роняя обгоревшие тельца на мой свиток. Мне это надоело, я задула лампу и стала сидеть в темноте и смотреть, как искрятся глицинии в серебристом лунном свете; как осторожно двигаются тени, то замирая, то неожиданно прыгая с камня на камень. Когда-то у меня был белый веер, такой же яркий и круглый, как луна, без украшений, без росписей на его поверхности. Интересно, куда он делся?

Осторожно, как тень, кто-то сел рядом со мной. От него пахло пряностями.

— Госпожа, — сказал он, и я узнала голос, когда вспомнила свой сон. Это был он, человек-лиса.

— Зачем вы снова пришли сюда? — Я отвернулась в сторону, и мои волосы упали между нами. — Я же говорила вам, что не буду больше слушать ваши стихи.

— Но это новое, — сказал он немного удивленно. Но лишь немного: его голос как всегда был грустный, но удивительно искристый. — Тебя никогда не интересовало, почему твой муж наблюдает за лисами?

Я напряглась.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. — В конце концов, это был незнакомец, даже если он только мне снился. Разговоры на личную тему мне казались неуместными.

— Не сомневаюсь, что интересовало. Итак, он наблюдает за ними, потому что ему не хватает того, чего ты не можешь дать ему.

Я промолчала.

— Он дикий, ты цивилизованная. Я полагаю, даже слишком. Я тоже цивилизованный, даже больше, чем твой муж, несмотря на то, кем являюсь. Моя Внучка? Кто знает? Она еще слишком молода.

Мне нечего было ему ответить. Я даже не понимала, о чем он говорил.

— Итак, госпожа. Он ждет от тебя того, что ты станешь такой же дикой, как и он.

— В самом деле, мы довольно дикие, как вы сказали. Иногда бывает… — начала я и остановилась, неприлично покраснев. Я рассказывала ему такие вещи, о которых не рассказала бы даже своему мужу. Воспоминания о стихотворении и переброшенных через экран хакама-штанах и его нежных прикосновениях вернулись с поразительной ясностью.

— Я так и думал, — сказал он. — Достаточно дикие, по крайней мере в сексе. Но твое сердце? Оно мягкое и дрожит, если его испугать, как кролика.

— Я не кролик, — сказала я медленно. Необычная беседа даже для сна.

— О, кролики довольно свирепые животные! Но он не может понять сердца кролика, да? И он продолжает надеяться на то, что твое сердце окажется достаточно большим, чтобы преобразить его. Не тебя. Он так эгоистичен.

— Я ничего не понимаю. Мне нужно измениться?

— Нет. Есть те, кто ценит тебя за твое сердце.

— Вы? — с грустью спросила я.

И он прочитал мне коротенькое стихотворение. Стихотворение, в котором рука с длинными пальцами дотрагивалась до моего лица. Я остановила его, я не дала ему довести его стихотворение до последней строчки или до конца.

33. Дневник Кицунэ

Мы долго ждали полной луны. Каждой ночью Дедушка куда-то уходил, но никогда не говорил, где был.

— Сегодня, — наконец сказал Дедушка. Я взяла череп в зубы и пошла за ним. Он вывел меня через заросли ежевики в чистое поле, заросшее травой и залитое холодным светом луны. Я увидела такую же арку, как та, что была в храме лунных лисиц. Возле нее тоже лежали свертки с едой.

— Этот тоже храм богини Инари? — спросила я. Зубы у меня стучали.

— Инари — одна из тысяч богов, — сказал он. — Десяти тысяч. Кто знает, кому люди поклоняются здесь?

— Когда я стану человеком, я узнаю, — сказала я.

— Бедный маленький жукоед, — сказал Дедушка. — Ты думаешь, все твои проблемы исчезнут, когда ты обретешь образ женщины. Ты уверена, что хочешь этого? Ты никогда не сможешь ничего забыть.

— Слишком поздно, — прошептала я. — Я знаю, чего хочу.

— Ты думаешь, ты единственная, кто когда-либо делал это? Давай!

У меня не было рук, не было умных пальцев, как у людей, чтобы держать череп. Я перевернула его и надела его на свой нос, чтобы кость как-то держалась на моей голове.

Глаза Дедушки были в тени, поэтому я не могла видеть их. Он казался мне таким далеким и ужасным, но в то же время очень грустным.

— Поклонись семи звездам Большой Медведицы.

Я боялась, что череп упадет с головы, и старалась кивать как можно осторожнее, но, казалось, череп прирос. Я ощущала его вес, он давил на меня. Его зубы казались мне каким-то страшным украшением.

— Теперь ты повторишь это, — сказал мне Дедушка и произнес какие-то слова на человеческом языке.

Я уже говорила с другими: всю свою жизнь — со своей семьей, со стариком в лесу, со странной лисицей и пятнистой грязной собакой, с призраком. Но я никогда не говорила вслух такие сложные слова. Чтобы произнести их, мне пришлось шевелить губами и языком. Голос Дедушки был резким, грубым и каким-то незнакомым: будто лай и плач одновременно.

Я пыталась повторять за ним те звуки, что он издавал, но у меня получалось лишь жалобное хныканье.

— Я не могу. Есть еще какой-нибудь способ, Дедушка?

— Нет. Ты никогда не сможешь стать женщиной, если не научишься разговаривать.

Я попробовала снова, но в горле что-то заклокотало, и я умолкла.

— Я не могу!

— Тогда ты не станешь женщиной.

Я повернула голову к луне, с черепом на голове, вцепившимся в меня, словно паразит. Я тявкнула: раз, другой. Я была зла, расстроена, мне было обидно. Я не могла говорить. Все, что я могла, — это тявкать как лиса.

Лунный свет вокруг меня зашипел, от земли стал подниматься туман. Окутанный серебром, Дедушка словно мерцал. Как отражение в воде, вдруг появилась одна из лисиц Инари и сказала:

— Выбирай!

Слова пришли сами. Мои челюсти разжимались сначала неохотно, с трудом, слова выходили с запинками, с долгими паузами, странные звуки рвались через рот, который не был приспособлен для разговоров.

Я стояла посередине поляны, шипящей серебряным лунным светом, и ждала. Но ничего не происходило. Магия не действовала. У меня не было шансов.

Я стряхнула с себя череп и закричала на Дедушку:

— Ничего не произошло! Ты солгал мне!

— Подожди! — кричал он мне, но я была уже далеко. Я неслась к саду, вне себя от горя и обиды.

Я бежала быстрее, чем когда-либо раньше. Внезапная острая боль пронзила позвоночник и отдалась в каждой косточке моего тела, Моя плоть сжималась, выпрямлялась, я чувствовала, как она меняется. Нижние ветви деревьев хлестали по лицу, по глазам. Пульс стучал в ушах, словно гонг. Я бежала по теплой воде, зеленой и мутной от водорослей и ила. Иногда вспыхивали бледные холодные огоньки — болотный газ. Лисий огонь.

Я почувствовала кровь, сочащуюся сквозь тысячи царапин, прежде чем поняла, что это была моя кровь, что я вся в крови. Я умирала, умирала из-за того, что имела глупость надеть на себя череп мертвой женщины и пожелать стать человеком!

Это была магия, как у лисиц Инари. Но она была более жуткой — как сон после дикого мака. Это было реально, но это было страшно. Я закричала от боли, страха и злости и побежала дальше. Не было причин останавливаться. Неожиданно я увидела свое отражение, темное очертание на фоне неба: это была женская тень!..

Я споткнулась и чуть не упала. Я была женщиной. У меня были руки, грудь, ноги, маленькие ступни, бедра. Я дотронулась пальцами до своего лица: до носа, скул и бровей. На мне не было крови. Возможно, запах меди был всего лишь частью сна, частью магии.

Я запрокинула голову и рассмеялась. Смех был моим первым звуком, который я издала, став женщиной.

Кто-то зашуршал. Я замерла. Я стояла у озера, к которому выходил дом моего господина. Я подняла голову и посмотрела: Йошифуджи стоял на веранде, почти скрытый в тени. Будь я лисой, я бы заметила его сразу. Я смотрела на него, а он — на меня. Теперь я была женщиной. Чего мне было бояться? Осторожно (мое новое тело было слишком большим, неповоротливым) я встала на ноги. Меня осветила луна. Я поняла, что обнажена. И я ждала, когда он увидит меня, выйдет в росистую ночь под свет луны и спарится со мной.

Он только рассмеялся.

— Светлые ночи, маленькая лисичка, делают беспокойными и людей, и животных.

Он видел меня, но для него я все еще была лисой. Я всхлипнула. Это был мой второй звук.

Сзади появился Дедушка и ласково ткнулся в мое лисье лицо.

— Ты думала, это все? Что ты уже стала женщиной? — Он поддразнивал меня, но я плакала. — Ты голая, ты не владеешь искусствами. Ты не можешь разговаривать с ним, не можешь подбирать платья, не можешь делать ничего цивилизованного. У него есть умная, добрая и красивая жена. А ты пока всего лишь лиса. Нет, ты уже видела свое отражение. Это та женщина, которой ты можешь стать. Но это только начало магии…

Мы начали.

34. Дневник Шикуджо

Мой дневник как паутина, которая лишь блестит на солнце, или мерцающая нить паутины, которая тянется от моей двери и исчезает под потолком.

Я пишу о вещах, которые меня интересуют, которые, наверное, могут заинтересовать моих друзей, живущих в столице. Я составляю списки, пишу, в какие монастыри езжу, описываю запах декоративных трав, растущих у меня во дворике, или вкус холодной зеленой лапши и уксуса, которые приносят мне мои женщины. Но все это лишь иллюзия. А мой дневник — это иллюзия иллюзии. Это как рисунок паутины, даже не сама паутина. Но даже на паука можно наступить. Мои же мысли настолько абстрактные и неопределенные, что их нельзя считать реальными, потому что они — образ иллюзии.

Паучиха соткала паутину в комнате моего мужа. Ему все равно, а мне нет. Я не хочу наблюдать за его распадом. Он разрушается, как старая хижина бедняка. Но еще больше мне не хотелось бы, чтобы мой сын наблюдал за разрушением своего отца. Мои мысли — это реальность, которую я могу контролировать.

35. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я пишу. Или по крайней мере пытаюсь это делать. Наконец-то вчера ночью я увидел лису. Я ходил по веранде и вдруг почувствовал на себе ее взгляд. Она? Я не знаю, какого она пола — я видел ее на расстоянии. Я предпочитаю думать, что это была она, потому что это как-то больше соответствует образу лисы, или просто мне приятнее так думать.

Я не могу забыть ее, поэтому я сегодня написал стихотворение. Я взял маленькую бумажку с оранжевыми прожилками, такими тонкими, что их почти не видно.

Пока я смотрел на луну, Луна смотрела на лису, А лиса смотрела на меня.

— А как заканчивается твое стихотворение? — Шикуджо стояла сзади. Я удивился: она днем пришла в мои комнаты. Онага и остальные неизбежные женщины стояли чуть поодаль. Наверное, она сказала им, чтобы они не мешали нам разговаривать. — Здесь не хватает двух строк, чтобы получилась вака.

Я поднял голову и улыбнулся.

— Не знаю. Я пока жду, что они ко мне придут.

— Стихотворение и твоя жизнь. — Она тихо вздохнула и села рядом со мной на колени, одним легким движением, как кошка. — Я больше не буду просить тебя забыть об этих лисах или убить их.

Я виновато смотрю на свое стихотворение:

— Я…

— Мне очень жаль, муж. Я старалась быть хорошей женой, но я понимаю, что мне это не удается. Несмотря на все мои усилия.

Должно быть, это ирония. Она идеальная: я уверен, что она знает это так же хорошо, как и я.

— Я не думаю, что…

— Позволь мне закончить твое стихотворение. — Она наклонила голову набок, и ее невероятной красоты волосы упали ей на лицо. Вот что у нее получилось:

Пока я смотрел на луну, Луна смотрела на лису, А лиса смотрела на меня — Выбежав из-за деревьев, Остальные прошли незамеченными.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог. Слова словно застряли у меня в горле. Я кашлянул.

— Что ты такое говоришь, жена?

— Прости меня, пожалуйста, но я возвращаюсь в столицу. — Голос звучит спокойно, но бледная рука все так же висит в воздухе, как будто она вовсе забыла о ней.

— Нет смысла возвращаться в город до наступления нового сезона. Сейчас слишком жарко для комфортабельного путешествия. Может, мы…

— Извини, но нет. Я должна уехать сейчас. — Она дотрагивается до моей руки. Я чувствую, как она дрожит, и понимаю, что ее спокойный безмятежный вид на самом деле словно бумажный кораблик на реке: малейший ветерок потопит его.

— Почему? — спрашиваю я ее открыто, надеясь получить такой же искренний ответ. — Я знаю, что тебя пугает это место, но…

— Пугает? — Она издает короткий нервный смешок, такой резкий, что я не сразу понимаю, что он исходит от нее. — Да, наверное, ты прав. Я должна уехать, муж.

Я нахожусь здесь уже несколько месяцев, словно пьяный от грусти и жалости к себе. Моя жена хочет, чтобы мы уехали. Конечно, мы могли бы уехать еще до того, как начнут падать первые листья с деревьев.

Возможно, тогда мы снова станем более любезными друг с другом, у нас снова будет секс. Возможно. Вдруг мое сердце пронзает боль. Как будто жена снова протягивает мне в своих руках счастье, а я… А я не могу взять его. Я словно пьяница, пристрастившийся к горькому вину, — оно не отпустит меня до тех пор, пока я не выпью его до конца.

— Я должен остаться здесь, — наконец говорю я. Мое лицо онемело, я едва могу заставить губы выговорить эти слова.

— Я и не ждала, что ты поедешь со мной. — Одна маленькая морщинка появляется на ее идеальной коже между бровями. — Твоя карма сейчас здесь. Но не моя. Не нашего сына.

Она даже не хочет, чтобы я сопровождал ее. Она и не думала предлагать мне счастье. Вокруг все закружилось. В глазах потемнело.

— Ты вернешься к своей семье? — Мой голос звучит как-то странно и незнакомо.

— Да. — Она даже не понимает, какую боль причиняет мне. — Я могу вернуться в свои старые комнаты, они все еще свободны. Теперь, когда мой отец ушел со службы при дворе, у него будет больше времени для своего внука. Он…

— Ты хочешь развестись? — некрасивые слова повисли между нами.

— Нет! — Она на мгновение прикрывает рот руками, словно пытаясь скрыть, как дрожит ее голос. — Я только хочу уехать отсюда. Навещай меня как муж в столице. Когда закончится твое сумасшествие, мы поговорим.

— Не потом. Мы должны поговорить сейчас.

— Мы сейчас говорим, но ничего не происходит. Ты носишься со своим несчастьем так, словно ты единственный, кто узнал, что такое горе и страдание. Ты нянчишься с жалостью к себе как с уродливой раной, которую почему-то не хочешь лечить. Пока ты не пройдешь через это, ты не изменишься и между нами ничего не изменится.

— Как будто ты готова взять и измениться! — огрызаюсь я. — Это моя вина? Ты бежишь от «этого места», от «теперь» и от «нас», как кролик.

— Кролики убегают, чтобы выжить, — говорит она дрожащими губами.

— Мне тяжело, но ты хотя бы знаешь мои чувства. А что ты чувствуешь, жена? Когда ты позволишь мне узнать это? — Я говорю намеренно грубо, я хочу потопить ее бумажный кораблик, хочу посмотреть, как ее захлестнут те эмоции, которые грозят утопить меня.

— Что чувствую? — Она отворачивается от меня, уходит от ответа. — Я буду скучать по тебе. Каждую ночь мои рукава будут мокрыми от слез. Но у меня нет выбора. Я должна уехать. Не то лисы уничтожат меня и моего мальчика. Или это сделаешь ты, не заботясь о нас.

— Тамадаро?

— Он едет со мной. Здесь я не могу помочь ему ничем.

— Но ему уже восемь лет. Он почти мужчина. Я хочу видеть, как он растет.

— Тогда приезжай в столицу и живи в доме моего отца. Между нами ничего не изменится. Ничего из того, что ты не захотел бы менять.

Эти ее слова застали меня врасплох.

— Прости меня за то, что причинил тебе боль, — сказал я.

— Пожалуйста, муж. — Она встает. — Прощай, Кая-но Йошифуджи. Я буду молиться о том, чтобы судьба вновь позволила нам быть вместе.

Я замечаю темные пятна от слез на ее шелковом платье.

36. Дневник Шикуджо

Я буду ехать и молиться о дожде — Он будет оправданием моих мокрых рукавов.

37. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я виноват в этом.

Я сижу в беседке около озера и смотрю на аккуратно постриженную траву. Небо какого-то странного вишневого цвета — цвета дешевых чернил. На поверхности озера плавают мокричники, как пестрые узоры на парче.

Слуги уложили сундуки жены в повозки и разошлись. Стало тихо, все звуки словно умерли. Она уедет ночью, до рассвета.

Я послал ей прощальный подарок: пару серебряных заколок для волос. Я их купил несколько лет назад и отложил для подходящего случая. Они сделаны в виде переплетающихся травинок, на каждой по серебряной цепочке, с которой свешивается крошечная покрытая эмалью лилия. Я думаю, они китайские. Когда я увидел их в столице, я подумал о волосах Шикуджо и захотел, чтобы она их носила. Я не знаю, почему я так и не подарил их ей раньше. Она прислала мне в ответ стихотворение:

Сейчас лето. Как сны, дикие лилии цветут. Скоро наступит осень: Пройдет сезон — Неужели лилии умрут?

Я должен бы сопровождать ее в поездке. По крайней мере первую милю — как того требует элементарные правила вежливости к гостю, который покидает твой дом. Но я не думаю, что ей нужна моя компания.

Хито пришел ко мне из главного дома. Когда он подходит ко мне на достаточно близкое расстояние, он кивает и ждет, когда я позволю ему заговорить. Но на этот раз мы не успели обменяться парой слов, как из-за озера донесся крик:

— Отец!

Мальчик бежит к нам по дорожке, его няня спешит за ним. Она хватает его за рукав и что-то шепчет на ухо, но он вырывается и снова бежит. Он на мгновение останавливается, чтобы поклониться мне и выпалить скороговоркой: «Господин-я-надеюсь-что-вы-хорошо-себя-чувствуете», потом кидается ко мне и обнимает за талию, обхватывая меня своими ручонками с силой, на которую только способен. Он уже достаточно взрослый, чтобы вести себя как полагается, но он так очарователен и трогателен, что я поднимаю его на руки и прижимаю к себе.

Его няня, наконец добежавшая до нас, прочищает горло, как это делает Хито. И я, и мой сын понимаем смысл этого. Сын немного отстранился, будто опомнившись.

— Отец, — говорит он, — я пришел, чтобы попрощаться с тобой, потому что мы завтра уезжаем.

Мои глаза жжет.

— До встречи, Тамадаро. Ты будешь хорошо себя вести?

— Конечно! — восклицает он с детским возмущением. — Я буду вести себя как положено. Только…

— Что? — От него вкусно пахнет: солнцем, теплотой и травой.

— Я бы хотел остаться.

Я прижимаю его ближе к себе:

— Почему?

Он немного смутился.

— Ну… Здесь больше места. Здесь можно увидеть много интересного. И ты остаешься здесь.

— Но там с тобой будет мать. И твоя няня. И твой дедушка. И…

— Нет! — говорит он. — Я хочу наблюдать за лисами!

Я резко ставлю его на землю и поворачиваю лицо к себе:

— Что ты сказал?

— Лисы! Они такие славные. Одна из них старая. Я думаю, что это он. И он очень хороший.

Случайно я встречаюсь глазами с его няней. Она выглядит испуганной, как будто Тамадаро только что говорил на языке демонов.

— Это ведь игра, не правда ли? — говорю я больше для того, чтобы успокоить самого себя. — Ты их выдумал.

— Может быть, — отвечает он рассеянно, его внимание уже переключилось на что-то другое. — Смотри! — Он показывает на темнеющее небо. — Летучая мышь. Она ест. Пожалуйста, можно мне остаться?

Наверное, я должен был настоять на этом раньше, но моя жена оказалась умнее меня. И я не хочу, чтобы мой сын заразился той болезнью, которую во мне видит моя жена, и я не хочу, чтобы с ним говорили лисы: он слишком мал для этого сумасшествия.

— Нет, — говорю я мягко. Он отворачивается, но я снова поворачиваю его к себе, чтобы посмотреть ему в лицо. — В столице тоже есть летучие мыши, и птицы, и светлячки, и лисы, и все остальное. А у твоего Дедушки есть для тебя странная рыба.

— Да, я знаю, — кивает Тамадаро, но как-то неуверенно. — Но лисы не будут такими же, как здесь, ведь так? Там все будет другое.

— Нет, не будут, — я выпрямляюсь. — Ты должен поехать. Старайся не волновать свою мать.

Тамадаро тяжело вздыхает, но не спорит.

— Хорошо, отец. Я не видел старую лису. Пожалуйста, попрощайся со мной.

Я снова обнимаю его. Его щека прижимается к моей.

— Присматривай за матерью, — шепчу я. — Будь осторожен, — говорю я, имея в виду то, чтобы он не мечтал о лисах.

Я разжимаю объятия. Он отходит, кланяется мне, как ребенок, выполняющий старательно выученный урок.

— Прощайте, господин! — говорит он. — Я сделаю все так, как вы просили.

Я не знаю, что он хочет этим сказать.

Они уходят: за Тамадаро покорно следуют его няня и Хито — маленькое окружение для величественного ухода. На небе появляются первые звезды. Небо, ребенок, слуги — все они цветные пятна сквозь слезы, которые я больше не сдерживаю.

Солнце садится. Вечером становится холодно. Один из моих слуг приносит мне теплое саке, за что я ему очень благодарен. Слуги зажгли факелы около веранды. В комнатах моей жены за шоджи-экранами золотом горят огни, но оттуда не доносится ни звука.

Я пью саке. Я буду скучать по ним. Я буду здесь один, еще более одинокий, чем когда-либо. Завтра начну новую жизнь: с нового дня, новой бумаги и нового стихотворения.

38. Дневник Шикуджо

Трава увяла возле каменного колодца. Заброшенная хижина отшельника: подушки из травы для меня и моих служанок. Мимо, пища, пролетела летучая мышь.

Малейшее дуновение ветерка вызывает радость.

39. Дневник Кицунэ

Я была так увлечена своей учебой, что едва заметила отъезд Шикуджо. Я не считала это частью волшебства — что моя соперница будет так легко и быстро устранена. Просто ее отъезд казался мне неизбежным, как неизбежен дождь, когда на небе собираются грозовые тучи. Конечно, она должна была уехать. Что ей еще оставалось делать?

Если раньше, чтобы наблюдать за людьми, мне приходилось прятаться от Дедушки, то теперь я делала это открыто и днем и ночью.

С отъездом Шикуджо Йошифуджи стал меньше разговаривать и реже писать. Он говорил только с Хито и еще несколькими слугами, ел, спаривался с девушкой-служанкой, спал под сеткой от комаров. А я наблюдала.

Слуги стали более оживленными. Они собирались в группы, разбивались по парам. Они готовили и ухаживали за садом и животными. Они играли — во все те игры, которые мы раньше видели с Братом. Они вили веревки, связывали тростник, мастерили сундуки, стирали белье. И постоянно разговаривали. Сплетничали о людях из соседних имений, о своих господах. Они никогда не бывали одни и никогда не бывали спокойны.

Никому не казалось странным то, что женщина могла так просто уйти, как это сделала Шикуджо. Сейчас я знаю кое-что о том, что может заставить женщину покинуть мужчину, которого она еще любит. Но тогда я чувствовала свое превосходство над этой странной молчаливой госпожой: я бы никогда не оставила Йошифуджи, как это сделала она. Я была лисой. Я понимала, что значит преданность семье — тогда я забыла о путешествии, которое закончилось дыханием Йошифуджи на моей шерсти и словами лунных лисиц.

Я смотрела, я училась. Но мне было трудно сосредоточиться, и я терлась мордой о землю, чтобы прекратить головокружение.

Я не знаю точно, как работает магия. Как я уже сказала, я сосредотачивалась. Иногда я и моя семья разговаривали о чем-нибудь, и все. Позже, когда мы создали слуг, я смотрела, как они делали экран или разводили огонь, как это сделали бы обыкновенные людские слуги. Наши образы менялись от лисьих к человеческим.

Мы вырыли новую нору под сторожкой у ворот. Она была большая, со множеством комнат, с полами, отполированными постоянными уборками. Там были и сундуки, и лакированные ящики, наполненные шелковыми платьями и черепаховыми гребнями, фарфоровыми чашками и серебряными палочками для еды, бумагой, кисточками для письма с бамбуковыми ручками и чернилами, набором чашек для чайных церемоний, похожих на гальку на дне озера. На самом деле мы не создавали все эти вещи. Это была просто грязь и сухая лисья нора. Но мы сделали так, будто все это существовало на самом деле. Я не могу это объяснить.

Дом был построен по образу дома Йошифуджи. Только наш был больше, красивее. Все само приходило к нам, когда мы ходили по пустым комнатам. Мы не знали, какие вещи тут и там должны находиться, мы даже ни разу их не видели — мы просто чувствовали, что это должно быть именно так, а не иначе. Так появилась обивка из золота на одной из внутренних раздвижных стен и парча над кроватью Йошифуджи.

Я посмотрела на то, что должно было стать его комнатой, и сказала:

— Там, в углу у сундука для свитков. Я думаю, там должен быть экран, украшенный росписью, — и он появился.

Мы сделали сад вокруг нашего дома, с камнями и прудом и с плотными зарослями кустарника. Это было бы мечтой лисы, если бы я все еще была лисой, но даже теперь у меня иногда появлялся соблазн затаиться в них в том образе, к которому я привыкала. Мы создали в нашем мире солнце, звезды — такие же, как настоящие. И в однажды заведенном порядке они сменяли друг друга: наступал день или ночь, новая луна сменяла старую. В лисьем саду цвели пионы.

Мы создали множество слуг: все они были быстрыми, тихими и умными. Однажды мы сидели в комнате (я знала, что это будет моя комната), а они входили по одному, кланялись. Последней вошла моя главная служанка: Джозей. Она была тонкая, как тростинка, одетая в платья темно-синего цвета, спокойная и умелая женщина.

— Простите за беспокойство, моя госпожа, — сказала она голосом, напоминавшим звуки флейты, и изящно поклонилась.

Когда я (в образе женщины) пошла за ней некоторое время спустя, она была в соседней комнате и уже приказывала моим служанкам выложить шелка осенних цветов из сундуков и сшить их части в платья. Беспокойная, я вышла из комнаты (в образе лисы) и пошла искать Дедушку.

Он сидел перед столом, заваленным бумагами разного размера. Передние лапы сложены вместе, настороженный, с поднятыми ушами, он внимательно слушал, как его слуга в аккуратном чистом платье читал ему письма.

— Дедушка!

Уже в образе мужчины Дедушка выпрямился и нахмурился. Он сделал знак, и слуга выскользнул из комнаты.

— Ты больше не должна бегать в образе лисы. Слуги…

— Откуда взялись эти шелка? — перебила его я. — Откуда они знают, как выглядят части платья? Где они научились шить? Я никогда не видела, как это делается, откуда тогда они знают?

Он поднял руку, чтобы я замолчала:

— Они лишь тени. Они нереальные. А тени не могут знать, что они делают.

— Тогда кому они подражают?

— Магия может больше, чем мы думаем и знаем. Она нереальна, поэтому может позволить себе быть идеальной. Понимаешь?

Я не понимала. Но какая мне была разница, как это работало? Мы создали мир, в котором Йошифуджи должен был стать моим. И это главное.

40. Дневник Шикуджо

Указатели миль проносятся мимо — И нельзя доказать, что это одни и те же — Мое сердце знает, что это не так.

41. Дневник Кицунэ

Время проходило, и мы чувствовали себя уютно в образе людей. Мой Брат стал изысканным молодым человеком, невысоким, хрупким, с тонкими руками поэта. Его волосы были сбриты. Сзади осталась лишь небольшая прядь, которую он завязывал в аккуратный хвост — как, мы видели, делал Йошифуджи. Он одевался в зеленое и красное, как молодой придворный.

Он ненавидел те перемены, которые с нами произошли, и боролся против них, пока Дедушка (или я, когда его не было) не напоминали ему о его месте в семье.

Как-то раз я спросила Брата об этом. Мы гуляли в саду и смотрели на цветущие ирисы.

— Тебе это не нравится? Ты злишься?

— А как мне не злиться? Ты была моей Сестрой, другом, самкой. А теперь ты все изменила! Я не подхожу для твоего мира.

— Ты нужен мне.

— Разве? У тебя есть мужчина, которого ты любишь. У тебя есть это тело… — Он ткнул меня в грудь. — У тебя есть все, о чем ты только могла мечтать, Сестра.

— Но мы так похожи, — конечно, я солгала — великодушная в своей человечности. — В этом мире есть место для тебя.

— В качестве кого? Я — лиса. И я не хочу быть кем-то иным. Ты и Дедушка — единственные в нашей семье, кто бредит мыслью быть людьми. Это болезнь какая-то.

— Пожалуйста. В этом мире есть вещи, которые ты полюбишь: у тебя будет человеческий облик, возможно, профессия…

— Не путай мои желания со своими, — прошипел он, прижав уши к голове. — Сумасшествие делает вас с Дедушкой неспособными управлять семьей! С какой стати я должен вас слушать?

Он был прав. Все меньше и меньше я заботилась о том, чтобы руководить семьей, и всеми силами старалась спасти магию.

Дедушка был очень привлекательным в человеческом образе. Он носил красно-коричневые платья с маленькими медальонами на рукавах. Когда я наклонилась, чтобы посмотреть, что это были за медальоны, он фыркнул и отдернул руки. «Камисори, — сказал он. — Лисья лилия». Теперь, когда он стал человеком, его грусть стала еще сильнее.

Мать стала стройной женщиной с маленькими морщинками у глаз и одной седой прядью в густых черных волосах, ниспадающих до колен. Ей было трудно приспособиться к человеческой жизни, и, несмотря на магию, она всегда была неопрятна. Она меняла свой облик на человеческий и обратно намного быстрее и легче, чем все мы. Иногда приходилось идти за ней в лес, чтобы напомнить ей, в каком образе она должна вернуться. Она была очень простой, моя Мать.

А я! Я жила в своем новом образе, поэтому не могла видеть себя так, как видела других со стороны. Но я чувствовала новые связки мышц, странные суставные соединения. У меня были пальцы, которыми я могла брать вещи. Мои волосы были длиннее, чем полы платья. Когда я вставала, они черной рекой падали на землю. Мне нравилось мое новое тело.

— Как ты мог отказаться от этого? — Я с восхищением посмотрела на бархатистую безволосую кожу живота, подняла одну грудь, чтобы поближе разглядеть круглый розовый сосок.

— Надень платье, Внучка! Теперь ты девушка.

Я рассеянно закуталась в платье.

— Почему ты не остался в магии навсегда?

— Слишком высока цена, — медленно проговорил Дедушка. — Ты теряешь остроту зрения, тонкий нюх, ты полностью стеснен вот этим… — Он потянул за свой рукав.

— Мне это безразлично, — сказала я. Я не буду скучать ни по острому зрению, ни по скорости, ни по надежности, которую ощущаешь, когда стоишь на четырех лапах. Потерять их было лишь небольшим неудобством по сравнению с тем, что я приобрела. Я была в этом уверена.

— Неужели? Быть человеком — это больше чем просто носить платья. Чем жить в доме с крытой черепицей крышей, чем писать стихи.

— А что же еще?

— Это ожидание. Одиночество. Грусть. Даже любовь не стоит этого…

— Откуда тебе знать? — возразила я с жаром. — Я бы умерла, если бы у меня не было возможности быть с ним.

— Я тоже так думал, когда был в твоем возрасте. Но тем не менее я до сих пор жив. — Дедушка фыркнул. — В том, чтобы вовремя сдаться, есть своя мудрость. Некоторые уроки не так просто усвоить. Когда-то я убежал со своего экзамена.

— Я никогда этого не сделаю! — сказала я, шокированная признанием Дедушки.

— Может быть, ты сильнее, чем я.

— Вот, Внучка, — сказал как-то Дедушка. — Тебе понадобится это.

Он дал мне маленький шарик цвета луны.

— Он цвета луны, — я хотела сказать, что он светился в моих руках, как полная луна на безоблачном небе. — Что это? — спросила я, переворачивая его.

— Шарик. Такой есть у каждой женщины-лисы. Он тебе когда-нибудь пригодится.

— Зачем мне может понадобиться шарик?

Он пожал плечами:

— Это то, что должна иметь каждая женщина-лиса. Ты отказываешься от многих вещей, о которых даже не подозреваешь. Это поможет тебе заполнить время.

— Заполнить время? — повторила я. Мне было чем заняться и помимо шарика: уроки, и учения, и практика. Когда мне это может понадобиться?

— Я знаю, что сейчас ты не понимаешь этого, но придет время, и он тебе пригодится.

42. Дневник Кая-но Йошифуджи

Прошлая ночь была беспокойной. Я думаю, это из-за того, что выпил. Ночь была очень темная. Я пошел к тому месту, где упал гигантский хиноки-кедр, еще когда этот дом принадлежал моему деду.

Рядом с поросшим мхом стволом дерева я заметил изгородь. Когда я шел, спугнул сверчка: я слышал, как зашуршала трава о мои штаны.

Я не знаю, почему я делал это. С тех пор как уехала жена, я совершаю очень странные поступки: пью слишком много саке, брожу по саду в полной темноте. В одной руке у меня бутылка, к поясу прикреплен переносной столик для письма.

Я забрался на ствол поваленного дерева и посмотрел вверх. Звезды были нечеткими из-за сырости. Луны не было.

А потом я увидел вспышку света и длинную полосу огня — взрыв, будто китайский фейерверк. Казалось, плотный воздух замер на мгновение, а потом снова начал дышать.

Утром это показалось мне сном. Если это сон, я бы предпочел жить в мире, где мне снятся взрывающиеся звезды.

43. Дневник Кицунэ

Мы уже заканчивали.

Я сидела на куче юбок и рукавов за занавесью, которая свешивалась с черной лакированной рамы. В руках я держала веер с нарисованными на нем журавлями и не переставала удивляться тому, как он складывается. Вот он открыт. Раз! И я его снова сложила. Одно быстрое движение ловкими человеческими пальцами — и вот что получалось. Моя семья была рядом: Мать со мной за занавесью, Брат и Дедушка по другую сторону. У Матери была блоха; я видела, как она — лиса — поднимает заднюю лапу и чешет за ухом, и, словно отражение в воде, видела ее в образе женщины: она подняла руку и аккуратно почесалась.

— Мама! — сказала я. — А что, если он тоже это увидит?

Дедушка спросил, что произошло. Я объяснила ему, и он засмеялся.

— Не увидит. Он человек; он увидит только то, что захочет увидеть. Ты счастлива, Внучка?

Брат издал презрительный смешок. Я хотела увидеть выражение его лица, но нас разделяла занавесь.

— Имей уважение к старшим, Внук, — сказал Дедушка. — Постарайся быть настолько человечным, насколько можешь, ради блага твоей Сестры.

Голос у Брата был грустным, когда он ответил:

— Почему она не может быть счастлива как лиса? Мы играли, бегали, ели и спали! И это было здорово.

— Потому что она полюбила мужчину, — сказала Мать. — Мы делаем это ради нее.

— Я знаю, — сказал Брат. — И я постараюсь быть хорошим братом. И хорошим внуком и сыном. Но если честно, я не вижу в этом смысла.

— Этот человек поможет нам всем, — сказал Дедушка. — Он будет хорошим добытчиком, возможно, он найдет тебе какую-нибудь должность при правительстве.

— Я буду стараться быть покорным и оправдать все ваши ожидания, — сказал мой Брат. Но в его голосе слышалась лишь тоска и злоба.

— Что ж, — сказал Дедушка. — Внучка, ты готова к следующему шагу?

— Дедушка, я готова на все.

— Тогда иди. Сегодня ночью. Когда ты встретишь в лесу Йошифуджи, позволь всему случиться так, как должно случиться.

Я вышла из нашего красивого дома — что значило: выползла из нашей пыльной норы — в сопровождении нескольких своих служанок. От норы через сад вела тропа. Она шла через горный ручей и выходила на лесную дорогу. На самом деле это был всего лишь проход между густыми сорняками вдоль ворот. Мы пошли по этой тропе. Наступил вечер.

Наконец я увидела его. Дедушка был прав, мое зрение притупилось, но я все равно заметила его раньше, чем он меня. Он был в домашней одежде — в простом шелковом платье без изысканных вышивок, даже не сшитом сзади. У него было грустное лицо — наверное, он скучал по жене? Теперь ей придется ждать его в своих темных комнатах вечно, и ничто не нарушит тусклой монотонности ее жизни. На минуту я задумалась о том, что правильнее было бы сбросить с себя человеческую кожу и убежать обратно в лес, исчезнуть в зарослях папоротника.

Но я была лисой: я быстро успокоилась и произнесла вслух: «Уж лучше пусть она будет одинока, чем я».

Возможно, он услышал меня или увидел моих служанок, которые были одеты в яркие платья. Как бы то ни было, он подошел к нам. Мои служанки запищали, как мыши, и поспешили спрятать лица за веерами. Я единственная осталась стоять с открытым лицом, без ложной девичьей скромности. Он посмотрел мне в глаза. Я ответила ему пристальным взглядом: так охотник смотрит на жертву — в этом я знала толк. Я вела себя как животное, которым и была. Я хотела убежать.

Но он подошел ко мне прежде, чем я сумела подобрать все свои юбки, и взял меня за руку:

— Подожди!

Я почувствовала себя мышью, околдованной его взглядом. Мои служанки волновались, издавая бессмысленные звуки сочувствия.

— Пожалуйста, пустите меня, — сказала я.

— Нет. Такую симпатичную штучку, как ты?

Я вспомнила о веере и подняла его, чтобы прикрыть лицо, но он схватил меня за запястье. От его прикосновения у меня побежали мурашки.

— Кто ты?

— Никто, — ответила я, запинаясь. Мы забыли об очевидном: мы не дали себе имен. Но, казалось, такое положение вещей его ничуть не смущало.

— Я Кая-но Йошифуджи. Кто ты, почему гуляешь в моем лесу так поздно, без мужчин, которые могли бы тебя защитить в случае опасности?

Я замялась, отчаянно пытаясь придумать, что бы ответить.

— Это состязание. Мы с моими служанками пишем стихотворения сумраку. — Они согласно закивали.

— Ты живешь где-то рядом? — спросил он.

— О да! На той стороне леса, мой господин.

Он кивнул. Наша магия заставила его в это поверить, даже несмотря на то, что ему было известно: чтобы пройти через лес, понадобится целый день.

— И все же это небезопасно! Уже слишком темно, чтобы идти домой. Не почтете ли вы с женщинами за честь посетить мой дом и остаться там до тех пор, пока ваши родственники не приедут за вами?

Я подумала об этих комнатах, подумала о Шикуджо, которая бесцельно ходила по темному дому в ожидании Йошифуджи. И сделала шаг назад:

— Нет, наверное, я не смогу.

Он вздохнул с явным облегчением.

— Тогда расскажи мне, где ты живешь. Я провожу тебя.

— Это будет очень мило с вашей стороны. — На этот раз я вздохнула с облегчением. — Я живу вон там…

Возможно, в первый раз, как он ступил на лисью тропу, Йошифуджи заметил фальшь. Мне было тяжело идти во всех этих платьях, но он оправдал мою неловкость темнотой и был очень заботливым и внимательным ко мне.

Лисья тропа была длинной и извилистой. Мы шли по ней, пока не увидели огни.

— Вот и мой дом, — сказала я, взяла его за руку и провела оставшиеся несколько шагов. Он тогда потерялся в магии и не заметил, что мы не вошли в красивый дом, а вползли в него, лежа на животе. Я стояла на веранде, слуги столпились вокруг меня, скрывая меня от его глаз.

— Это твой дом? — спросил Йошифуджи.

— Да, — ответила я.

Он осмотрелся. Посмотрел на зажженные факелы и каменные лампы, которые освещали сад, на бамбуковые шторы с тесьмой, завязанные красными и черными ленточками.

— Должно быть, твоя семья довольно знатная.

Он прошел за мной в комнату для принятия гостей, куда слуги уже принесли занавесь, которая должна была охранять мою девичью скромность даже после того, как я нарушила правила и позволила мужчине увидеть меня с неприкрытым лицом. Я села на соломенную циновку.

Мой господин все еще стоял.

— Наверное, я должен уйти после того, как увидел твой дом, — сказал он.

— О, нет, пожалуйста, останьтесь еще ненадолго! Моя семья захочет поблагодарить вас за вашу доброту. Пожалуйста, присядьте! — Я услышала, как слуги принесли ему циновку.

Дверь открылась с легким щелчком, по которому я догадалась, что в комнату вошел кто-то из моих. Слуги всегда были аккуратны и тихи, когда передвигались по дому. Я услышала голос Брата. Он звучал неуклюже, но старательно повторял все то, чему мы учились.

— Я только узнал о вашем присутствии в нашем доме. Прошу извинить нас, что моя Сестра оказалась единственной, кто оказал вам прием.

Через некоторое время Брат снова заговорил:

— Я внук Мийоши-но Кийойуки и приветствую вас от его имени. (Я вздохнула с облегчением — хоть кто-то вспомнил об именах.) Пожалуйста, будьте сегодня нашим гостем.

— Спасибо. Меня зовут Кая-но Йошифуджи.

— Скоро вам принесут еду. А я пойду расскажу Дедушке, что вы приехали. Он сегодня ночью в уединении, но будет счастлив узнать, что вы посетили нас. И когда его табу закончится и он сможет общаться с людьми, он обязательно к вам выйдет.

Он больше не пришел в ту ночь. Не вышли ни Мать, ни Дедушка. С нами оставались лишь мои служанки, тихие и умелые. Мы разговаривали, и Йошифуджи меня поддразнивал. Через какое-то время я уронила свой веер так, чтобы одна из панелей отодвинулась, и я могла видеть его лицо в тусклом свете масляной лампы.

Мои служанки принесли Йошифуджи маленький лакированный поднос с сушеной рыбой, с водорослями и с семенами лотоса, горшочек белого риса и пиалу с отваром из трав. Там были и вырезанные из слоновой кости палочки для еды, и маленькая мисочка для риса, и чашечка для чая. Я понюхала воздух и почувствовала запах духов Йошифуджи и запах еды — на подносе лежала одинокая мертвая мышь, которую моему Брату удалось поймать. Мой господин взял корявыми палочками мышь, откусил от нее кусочек и запил его дождевой водой. Он ничего об этом не знал.

Мы говорили и говорили. И он сказал:

Гора виднеется сквозь разорванные облака; Красивая женщина выглядывает из-за занавески.

— Я был бы рад более открытому виду.

Я знала, что подходящим ответом на это было бы другое стихотворение, но не знала, что мне сказать. Пауза затягивалась.

— Пожалуйста, сядьте рядом со мной, — сказала я.

Я знала, что это неправильно, что я не должна так поступать, но я не могла придумать, как еще отвлечь его внимание. В любом случае это сработало, он просто моргнул, встал, поднял занавесь и сел рядом со мной.

Я спрятала лицо за веером, но он отобрал его у меня. Я попыталась закрыть лицо рукавом, но он отдернул его. Наконец я прикрыла лицо ладонями, но он взял их в свои и поцеловал. От его мягких губ у меня закружилась голова.

— Пожалуйста, — прошептала я, — моя вторая просьба. — Я уже просила лунных лисиц Инари о помощи, но они лишь дразнили меня. Но теперь я попросила, и Кая-но Йошифуджи поцеловал меня.

Я не ожидала ничего подобного. Его рот был теплым, его губы — настойчивыми, но мягкими. Он легонько укусил меня за нижнюю губу и потянул ее, пока я не открыла рот.

С тех пор я многому научилась, но тогда поцелуи были для меня чем-то новым. Он целовал мою шею. Я откинула голову назад. Ровные крепкие зубы укусили меня за плечо. Я почувствовала, как пульсирует кровь.

Его умные руки быстро развязали маленький узелок на моем китайском жилете и распахнули мои платья, обнажив грудь и живот. Он отстранился и посмотрел на меня.

Я откинулась назад, задыхаясь от возбуждения.

— Тебе никто никогда не говорил, что нужно вести себя более скромно? Сопротивляться и плакать? — Его голос был хриплым.

— А я должна? — прошептала я.

— Нет. О нет!

Он протянул ко мне руку и провел пальцем от ямочки на шее ниже, до груди, и описал под ней дугу. Когда его пальцы сжали мой сосок, я задрожала. Ничто в моей прошлой жизни, когда я была лисой, не могло подготовить меня к этой сладкой боли. Мои соски напряглись. Он снова ущипнул меня. Я закричала.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Занимаюсь любовью, — сказал он и склонился надо мной. Рука, которой он гладил меня, зажала сосок между пальцами. Он взял его губами и начал ласкать языком и нежно покусывать. Теплота разливалась по моему телу.

Его руки гладили меня. Магия дала мне человеческое тело, но только мужские руки сделали его реальным. Я сходила с ума от желания, как было во время течки, но когда я хотела лечь на живот, он лишь сильнее прижал меня к полу.

Он дотронулся до меня между ног, и я громко всхлипнула. Он разделся и взял меня.

Даже теперь, когда я привыкла к тому, как он занимается любовью, я не могу точно описать наш первый раз. Я спаривалась и раньше, ощущала то же безумие. Я смотрела и слушала, я чувствовала, как пахнет человеческий секс. Но тогда! Он был большой и горячий и входил в меня тысячи раз. Из меня тек сок, такой сладкий и мучительный, как слезы радости.

Когда все закончилось, я заплакала.

Он смахнул мои слезы пальцем, я снова всхлипнула и закрыла лицо волосами.

— Что случилось, моя любовь? — прошептал он.

— Теперь она будет несчастна, — сказала я самой себе.

— Кто? — спросил он.

— Твоя жена, — ответила я.

Он пожал плечами:

— Но я люблю тебя.

Вот так я узнала, что наша магия захватила его.

Книга третья Осень

Приходит время, когда

Желтеют листья, и шумят на ветру,

И опадают раньше, чем ты заметишь,

И лежат, как груды печальных слов, —

Сейчас такое время?

Оно-но Комачи (середина IX века), перевод Бертона Ватсона

1. Дневник Шикуджо

Одна, я возвращаюсь на свою дорогу — Эта подушка из травы была мягче, когда ты делил ее со мной.

Я никогда раньше не путешествовала одна. Я вообще редко путешествовала. И если быть точной, сейчас я не одна. Со мной мой сын, мои служанки и много слуг-мужчин. Мы не остались без защиты, но женщины все равно жмутся друг к дружке в ужасе перед разбойниками, дикими животными, злыми духами и разнообразными демонами. Тамадаро знает, что между мной и его отцом не все шло гладко, поэтому он просто подчинился моему желанию.

Это время года не подходит для путешествий. Несмотря на то, что осень уже началась, и утром становится все прохладнее, днем все еще слишком жарко для комфортной езды, особенно в закрытых повозках.

Предсказатели сообщили, что этот год будет очень трудным для меня. Обычно в таких случаях люди боятся смерти. Я же успокаиваю себя мыслью, что беда приходит и в других обличьях. В таких, например, как расторжение брака.

Но нет, я не хочу пока об этом думать. Это не разрыв. Это просто пауза в отношениях — не больше. Время, когда мы с мужем можем подумать, отбросив в сторону сиюминутные обиды.

Путешествие даже можно было бы назвать приятным, если бы не погода и не мои скачущие мысли, не желающие оставить меня в покое. Мы ехали по узкой дороге, которая шла вдоль реки в долине Тани. Я никогда не видела исток реки и не могу сказать, как он выглядит, но там, где она течет по владениям моего мужа, она молодая, как капризная девушка, одетая в парчу плохо сочетаемых цветов, вся в камнях, водоворотах, с сильным течением. Но несколько дней спустя река становится замужней женщиной, медлительной и грациозной, одетой в простые шелка, даже в них умеющей выглядеть богато и роскошно. Деревья по ее берегам кажутся верными слугами. Листья их уже не ярко-зеленого цвета, как летом, а более спокойных и приглушенных тонов. Некоторые деревья уже полностью сменили летний окрас на осенний: здесь и поразительной красоты красный цвет, и блестящий золотой.

Через день или два река снова меняется. Появляются мрачные серые тона, словно одеяние монахини. Девушка, женщина, старуха… Наконец река впадает в приливно-отливный бассейн залива Наруми: ее темные воды растворяются в океане, как дым погребального костра.

Я очень много думаю об окрашивании тканей во время путешествия. Это естественно: в конце концов, осень — подходящий сезон для этого.

Через день или два мы проехали поле высокой обана-травы. Ее легкие колоски с семенами возвышались высоко над головами волов и сыпались к нам в повозку. Трава была шелковистой, золотистого цвета с бахромой на длинных тонких листьях. Я не обратила внимания на предупреждение Онаги о разбойниках, только и мечтающих нас изнасиловать, и открыла оранжевые занавески, чтобы дотронуться до травы.

Когда мы проезжали мимо следующего храма, то остановились и оставили свои молитвы о том, чтобы нам не случилось пролить в дороге кровь.

Храм маленький и старый — просто камень с дощечкой, на которой объясняется, почему мы должны поклоняться этому камню. К камню привязана веревка, увешанная клочками бумаги с молитвами, выгоревшими на солнце, потрепанными ветром и омытыми дождем.

Последние дни нашего путешествия прошли быстро. Чем ближе мы подъезжали к столице, тем оживленнее становилось движение. Нам встречались и гонцы, и телеги, везущие утварь в город и богатые кареты горожан с сопровождением. Ехать стало легче, если не обращать внимания на дорожную пыль. Я выглянула из кареты и увидела первую за все путешествие черноголовую чайку, словно приветствующую меня в столице.

Мы едем вдоль городской стены, находящейся в весьма плачевном состоянии, полуразрушенной и заросшей вьюнком. Стену окружает ров со стоячей водой, наполовину скрытой высоким тростником. Главные ворота; торговая площадь, всегда шумная и воняющая дешевыми масляными лампами; широкие улицы западной части, отделяющие заброшенные участки земли и пустующие дома, гниющие от дикости; улица Ниджо… Когда последние вечерние тени растворяются в свете восходящей луны, я подъезжаю к дому, который делила с мужем все эти годы. Шум и огни, за оградой слышатся крики, топот лошадей, скрип телег.

Так странно чувствовать себя одной, когда вокруг столько людей… Может быть, я поступила неправильно, что так быстро уехала от мужа? Нет, потому что я уехала не от мужа, я бежала от одержимости.

Но то была моя одержимость или его?

2. Дневник Кицунэ

Мы с Йошифуджи не спали всю ночь: запах и ощущение его тела рядом с моим сделали меня неутомимой. То, что он делал со мной или просил меня делать, казалось мне странным, но заставляло трепетать от удовольствия. Под утро единственное, на что я была способна, — это держать его за руку своими дрожащими пальцами.

Серый свет сыпался на нас сверху через своды крыши, как мука. Наконец мой любовник встал. Холодный воздух заполнил то место, где он лежал, пробрался в мое шелковое ночное платье. Как были грубы холодные объятия воздуха после теплой плоти Йошифуджи! Должно быть, мы не заметили, что ночью стало очень холодно.

Я села, чтобы лучше видеть, что он делает. Небеленые платья Йошифуджи висели на нем словно на привидении. Он смотрел на печку через окно в форме открытых лепестков лотоса. Он не глядя завязывал узел на брюках: так одеваются мужчины, когда уносятся мыслями куда-то очень далеко.

— Мой господин?

Он посмотрел на меня. Даже в темноте я увидела, как блеснули его зубы, когда он улыбнулся.

— Моя дорогая! — сказал он. — Я не хотел будить тебя, когда буду уходить.

— Я не спала. Не уходи. — Я потянулась к нему. Он взял мои руки в свои и прижал запястья к губам. Я снова захотела его, ощутив внезапную острую боль между ног.

Весна была в разгаре, Вода была сладкой — Но этого достаточно для одного глотка.

— Может быть, я могу прийти к тебе снова?

Я догадалась, что это была поэзия.

— Ты спрашиваешь? — Спазм сжал мне горло. — Зачем вообще уходить? Ты можешь остаться здесь…

Он встал на колени и прижался лицом к моей обнаженной груди.

— Для тебя все это ново, да? Я не могу остаться. Это будет неприлично с моей стороны и может повредить тебе. Что, если нас кто-нибудь видел?

— Видел нас? — воскликнула я. — Если и не видели, то уж, конечно, они нас слышали!

Он смущенно улыбнулся.

— Это немного разные вещи. — Он положил палец мне на губы, не давая задать следующий вопрос. — Нет, ты должна знать, как все должно быть.

— Ну, раз ты уходишь, можно я пойду с тобой? — спросила я грустно.

Но он лишь рассмеялся.

— Спасибо тебе, милая, что разделила со мной постель. — Он выскользнул на веранду. И ушел.

Я немного подождала.

— Дедушка, — прошептала я. — Дедушка? Где же ты? — Я слышала свой голос как будто издалека, с нотками истерики.

— Да, я здесь. (Где же он еще мог быть? Иллюзия замерцала: он свернулся клубком около меня. Мы лежали под сторожкой, в грязной норе. А потом мои комнаты снова стали комнатами, и я услышала его голос, раздавшийся из коридора, и его быстрые шаги.) Что?

— Он ушел!

— И что? — Дедушка вошел и встал около меня, прямой, как сосна, человек, одетый в голубые и серо-зеленые платья. Он выглядел старше, был какой-то уставший, изможденный в сером утреннем свете.

— Как что? Он ушел!

— Конечно, он должен был уйти. Он джентльмен. А ты — женщина, даже несмотря на то, что вы сношались целую ночь, как мартышки во время течки. Он ушел на рассвете, прежде чем твоя семья обнаружила бы его здесь. — Он хлопнул в ладоши.

Моя служанка Джозей с убранными назад волосами и помятыми после сна платьями, не говоря ни слова, принесла ему толстую соломенную циновку. Его лицо исказилось болью, когда он садился. — Наступила осень, Внучка. Ночные морозы убьют меня.

Мне было не до его болей. Я даже не чувствовала холодного ветра, от которого моя кожа покрылась пупырышками.

— Но он вернется в свой мир, выскользнет из магии и уйдет навсегда!

— Ты так не уверена в своем обаянии, маленький жукоед?

— Да. Нет. Дедушка, я не могу потерять его сейчас!

— Значит, ты думаешь, что этого было недостаточно?

Я с любопытством посмотрела на него:

— А ты думал, мне будет этого достаточно? Нет!

— Я надеялся на это. — Он тяжело вздохнул. — Что ж, очень хорошо. Тогда мы не позволим ему покинуть наш мир даже на день. Внук! — позвал он.

— Да, — в коридоре раздались быстрые легкие шаги, а затем появился Брат. Он отодвинул экран и подошел к нам. Он иногда оборачивался во сне в лису и забывал менять облик, но на этот раз он был в образе стройного мужчины с тяжелым взглядом. Косичка была распущена, одежда в беспорядке, как будто он спал в ней.

— Не входи сюда! — огрызнулся на него Дедушка. — Ее служанки должны предложить тебе войти и проводить тебя к ней и усадить по другую сторону экрана.

— Я не думаю, что это имеет значение, — упрямо сказал Брат. — Здесь нет никого, кто бы мог нас увидеть. Йошифуджи ушел. Она моя сестра, да и ты сам вошел.

— Я глава этой семьи, — сказал Дедушка и потер глаза, — старик, но я единственный, кто не забывает, что под этой оболочкой, — он показал пальцем на меня, сидящую обнаженной среди мятых платьев, — мы до сих пор лисы.

— Я нет… — начала я с жаром.

Но он перебил меня:

— Внук, иди. Найди его.

— Сейчас? Зачем?

— Затем, что я говорю тебе это сделать.

Брат отвернулся, наклонил голову:

— Я виноват. Я не хотел быть непокорным. Я удержу его внутри нашей магии. — Брат поклонился и вышел.

Я слышала, как он звал своих слуг, когда бежал к своим комнатам, чтобы переодеться в охотничьи платья. Он был более человечным, чем думал сам.

— Внучка. — Я услышала Дедушкин голос и удивилась: я забыла, что он оставался по ту сторону занавеси. — Тебе было хорошо?

— Это было как… У меня не было слов, чтобы описать это. Люди приписывают слова вещам и делают вид, что точно их описывают, но даже тогда я знала: то предложение, которое смогло бы описать эту ночь, должно было быть таким же длинным, как и сама ночь. Но вряд ли можно было понять все до конца, не чувствуя тех запахов, того же вкуса, не испытывая тех же ощущений, что и я. Любые слова стали бы лишь платьем, прикрывающим правду. — Да, мне было хорошо.

— Ммм, — он кивнул. — Просто хорошо… И теперь ты хочешь удержать его?

— Я люблю его. — Слова прозвучали, как я надеялась, с достоинством. — Я не могу без него жить.

— Нет. Ты едва знаешь его. Даже сейчас. Ты даже не знаешь, что ты, кто. Ты превратилась в то, что должно было ему понравиться. Но это не любовь. Пока еще нет.

— А что же тогда любовь, если ты так много знаешь?

— Иногда любовь — это умение отпускать. Иногда это борьба. Но какое тебе до этого сейчас дело?

Я гордо подняла голову:

— Я хочу, чтобы он стал моим мужем. Зачем тогда мы создавали этот мир, если не для этого?

— Потому что иначе бы ты умерла. И потому что я старый сентиментальный дурак. Какое мне до этого всего было дело? Но мы с тобой похожи, Внучка. Ты бы все равно к нему ушла, даже без меня, но вряд ли тебе удалось бы выжить.

Я молчала. Я вспомнила палатку и нож. До этого был запах металлического наконечника копья под домом Йошифуджи, которым тыкали в нас с Братом.

— Ты получишь его, я не спорю с тобой. Но ты должна знать: ты не представляешь, кто он. Ты даже не знаешь, кто ты, потерявшаяся между лисой и женщиной. Что ж, хорошо, мы продолжим. Приведи себя в порядок.

И вдруг я осознала, что до сих пор сидела на постели, которая пахла сексом, обнаженная. Я покраснела.

3. Дневник Кая-но Йошифуджи

Почему я не встретил ее раньше? Ее семья, очевидно, успешная и состоятельная. Настолько, что я не представляю, почему о них до сих пор не знают при дворе. Почему я никогда раньше не видел их? Если не в столице, то по крайней мере здесь, на охоте в лесу или в ближайшем храме? Я никогда даже не слышал об этих людях! А я должен был познакомиться с главой их семьи, когда мы с Шикуджо приезжали сюда в первый раз.

А дочь! Я и не мог что-либо слышать о ней или видеть ее раньше: она выглядит на шестнадцать лет, так, будто не доросла до своей первой пары хакама-штанов, когда мы были здесь восемь лет назад. Она так красива: даже в темноте, которая кажется неизбежной во всех женских комнатах, я видел это.

Все китайские поэты, которых я читал, приписывали своим возлюбленным множество добродетелей. Когда я был молодым и только начинал учить язык, я зачитывался их стихами и думал, какой должна быть женщина. Она превосходит их всех многократно. Ее красота — удачное сочетание привычного и неожиданного. Она могла бы стать невестой императора.

Ее глаза просто удивительны: огромные, не привычного черного цвета, а светящиеся золотом, на безупречно красивом, но обычном лице, с кожей, словно кристально белый нефрит (клише, которое часто используют поэты), с бровями, тонкими, как веточка ивы. Ее руки длиннее, чем кажутся, и она использует их так, как будто они что-то новое и незнакомое для нее. Ее ступни узкие и длинные, и белые, как лапки лисы.

Ее грудь маленькая и очень красивой формы. Девушка извивается, как кошка, и стонет, когда я дотрагиваюсь до нее, как будто никто никогда не дотрагивался до нее раньше. Возможно, так и есть, несмотря на ее возраст. Они живут в такой глуши, в которой нет никого, кто смог бы оценить ее красоту.

Ее бедра сладко изгибаются вокруг теплого влажного места, которое вчера дарило мне свою влагу — сначала нерешительно, а потом радостно. Уставший, я даже сейчас возбуждаюсь, стоит мне только вспомнить о том, как хорошо было в ней.

Я и раньше оставался с женщинами на всю ночь, занимался с ними любовью, или обменивался стихотворениями, или просто дремал, положив голову к ним на грудь. Утром я чувствовал себя уставшим, мне не терпелось написать утреннее стихотворение и идти спать. Но я никогда еще не ощущал абсолютной слабости, как сейчас, когда, кажется, достаточно легкого дуновения ветерка, чтобы поднять меня ввысь, как воздушного змея. Я словно смотрю на все через ткань, прозрачную, как шелковый газ.

Встало солнце. Горячий вишнево-красный цвет залил небо на востоке. Солнце кажется очень большим и будто застрявшим в ветках дерева кацура. Тяжелая роса в саду сверкает в свете нового дня. Мое дыхание (сегодня достаточно холодно для того, чтобы оно приобрело форму — начинается осень) окрашено в красный цвет.

Я нахожусь в саду Мийоши-но Кийойуки. Расположение сада такое же, как у моего, с тремя прудами и двумя беседками, построенными над поверхностью воды. Туман скрывает опоры, на которых должны стоять беседки: кажется, что они парят в воздухе, как некое божество.

Даже расположение некоторых построек такое же, как у меня. Каменная лампа на озере, которое ближе всего от дома. Хотя здесь она сделана из черного камня с прожилками цвета пионов. Темно-синие камни в пруду образуют такой же узор, как у меня. Но в то же время все какое-то другое — оно лучше. Но в чем — я сказать затрудняюсь. Пруды больше, вода в них, насколько я могу рассмотреть в рассеивающемся тумане, более чистого голубого цвета. Маленькие пагоды, наполовину спрятанные в листьях, более живые.

В стороне я замечаю полянку, примерно на том же месте, где и моя полянка с лунным камнем. Но на ней ничего нет. На мгновение я задумался о том, не ждут ли они, пока он упадет, и не приготовили ли место заранее. Это, наверное, причуды моей усталости. Ночь была хороша, но мне почти тридцать. Наверное, поэтому я так устал.

Дорожка из дома ведет вниз с холма, к огромным воротам в китайском стиле и бамбуковой ограде высотою с лошадь. Как и мои, эти ворота сделаны из обтесанных стволов самшитового дерева. Но, в отличие от моих, они целые. Крыша крыта голубой черепицей, такой яркой, что кажется, будто это кусок летнего неба.

Я смотрю назад. Должно быть, я прошел немало, чтобы выйти сюда, но позади меня остались лишь полянка без камня, пруд и лягушка цвета нефрита, дремлющая на одном из синих камней посреди пруда. Я вижу дом — множество зданий и пристроек, дорожек и переходов, наполовину скрытых ветвями деревьев, мягкий изгиб холма, скрывающий (без сомнений) тысячи кипарисовых опор, на которых они стоят.

Крыша дома крыта такой же черепицей, что и ворота. Крыши зданий соединены между собой, образуя тысячи — десятки тысяч — углов такого же слепящего синего цвета с черными верхушками на каждой арке крыш. На своде крыши по обе стороны висят зеленые медальоны: это вход в главный дом. Я не вижу, что выгравировано на них. Но я думаю, что это такие же медальоны, какие были на рукавах внука Мийоши-но Кийойуки — с выгравированными лилиями. Эффект от сочетания ярко-голубого, зеленого, черного и почти белого должен бы быть безвкусным. Но здесь оно смотрится богато.

Как они могли позволить себе такую роскошь? Нет, не в этом вопрос: богатых людей полно, даже богатых эксцентриков, которые по непонятным причинам предпочитают свои деревенские имения домам в столице. Но дело не в местности: принцы в столице живут под более скромными крышами.

Вопрос в том, кто они? И почему они здесь живут? «Потому что могут» — недостаточный для меня ответ. Она немного рассказала мне вчера ночью о своей семье. Поэтому теперь мне любопытно.

Есть еще более интересный вопрос, чем почему они здесь живут и кто они такие. Как они сюда попали? Я знаю, что дороги очень плохие, и, конечно же, они не выдержат веса огромного количества повозок, которые им понадобились бы, чтобы привезти эту черепицу (ее здесь не изготавливают). Возможно, даже и то, что они приехали из Китая. Но это менее вероятно, чем то, что они приехали из столицы.

Я останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам, пытаясь представить себе свои ворота, починенные и крытые этой небесно-голубой черепицей. Возможно, я смогу убедить моих новых соседей поделиться со мной оставшейся черепицей.

— Господин! — негромкий мужской голос позади меня. — Подождите!

Я оборачиваюсь и вижу брата моей очаровательной любовницы, бегущего ко мне по дорожке. Он двигается легко, как будто привык бегать рысью больше, чем ходить. Когда он останавливается на расстоянии вытянутой руки, я вижу, что у него даже не сбилось дыхание.

В жемчужном свете зари он кажется мне более похожим на свою сестру: стройный молодой человек примерно ее возраста с такими же безупречными чертами лица и искренним взглядом золотых глаз. Сегодня он одет в желтовато-коричневые и красные охотничьи платья, с деревянным колчаном для стрел, прикрепленным к поясу, с луком за плечами и убитым павлином за поясом. Я не представляю себе, откуда он пришел. Я не видел павлинов с тех пор, как уехал из столицы. Я не видел их даже здесь, в этом удивительном саду.

Он кланяется мне так же неловко, как поклонился бы мальчик наполовину младше его.

— Доброе утро! Как удачно, что я вас встретил. Надеюсь, вам хорошо спалось?

— Доброе утро. Не думал, что вы проснетесь так рано, не то я ушел бы, как полагается… — вежливая ложь, конечно же.

— Нет, вы бы не ушли, как полагается. (Молодой человек — я не могу в это поверить — фыркает.) — У вас был секс с моей сестрой. Вы бы постарались уйти тихо, несмотря ни на что. Так говорит дедушка.

— Вы понимаете, — говорю я мягко, я не знаю, что мне еще сказать и сделать, чтобы не рассмеяться, — что это неприличное замечание с вашей стороны, — должно быть, они с сестрой похожи не только внешне: оба говорят все, что им вздумается, невзирая на правила приличия.

Он пожимает плечами.

— Вы занимались сексом. Мы все это знаем. Вы сильно шумели.

Мы с ним шли к воротам, но, когда он сказал это, я резко остановился. Я почувствовал, что краснею. Я не выдержал и все же рассмеялся.

— Мой господин? — сказал он. — Я сделал что-то не так?

— Нет, — ответил я и дотронулся до его рукава, — все в порядке. Но я должен идти домой. Мне нужно…

— О нет! — сказал он, вдруг побледнев. — Вы не можете. Нет, останьтесь со мной, прошу вас, пойдем поохотимся.

— Это было бы неплохо. Но я немного устал и… — я отстал от него. Все бы поняли мой вежливый отказ. Все. Но только не брат моей любовницы.

— Охота взбодрит вас. Меня она всегда бодрит. Пожалуйста.

«Наверное, у него нет друзей», — вдруг подумал я. Если его дедушка держит его взаперти так же, как и его сестру, то это вполне вероятно. Мне стало немного жаль его.

— Хорошо, это действительно было бы неплохо. Но ведь у меня нет оружия.

— О, у меня есть все, что нужно! Я надеялся, что вы согласитесь пойти со мной на охоту. — Он повернул свой колчан ко мне, чтобы показать, что на самом деле у него два колчана и что я каким-то чудом не заметил второй. — Этот будет вашим. А вот и лук.

Наверное, я действительно устал, но отказываться теперь было бы некрасиво.

Чехол для лука был вышит медными амулетами с изображением какого-то эзотерического демона или другой нечисти на каждой стороне. Сам лук был сделан из согнутого рога. Колчан был из полированной древесины, натертой пчелиным воском (я почувствовал его сладковатый запах) до блеска. Стрелы идеально острые. Снаряжение, достойное императора.

— Мы пойдем? — Этот странный молодой человек ведет меня под тенью ворот. На мгновение мне стало холодно, я вздрогнул.

Имение Мийоши находится рядом с долиной, которую я никогда не видел. Хотя, наверное, все долины (как и поместья, я полагаю) выглядят приблизительно одинаково: те же крестьяне и поля, те же грязные колеи на дорогах, те же крутые склоны гор, вершины которых теряются высоко в облаках. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти ту тропинку, которая ведет к моему дому. Я не нахожу ее. Я не мог устать настолько, чтобы не помнить, откуда я пришел, но, похоже, что это так.

Мой компаньон осматривает долину с каким-то удивлением, как будто он тоже никогда раньше не видел это место. Я с любопытством за ним наблюдаю, пока он не замечает мой взгляд. Он краснеет и опускает голову.

— Сегодня очень красиво, — бормочет он.

— Посмотри! — Я показываю в сторону рощицы вокруг маленького храма. — Наступила осень.

— Я знаю, я чувствую ее запах. Пойдем сюда, возможно, нам удастся найти киджи-фазана. — Его голос был высоким, радостным, возбужденным. Это были его первые слова, из которых я понял, что он чувствует себя комфортно.

— Подожди. — Я схватил его за рукав, чтобы он остановился. — Я должен написать утреннее стихотворение. Извини меня, но мне действительно нужно идти домой.

— Но ты не можешь! — сказал он. — Только не сейчас, когда ты уже дал мне слово.

— Я должен написать утреннее стихотворение, или я сильно обижу твою сестру, и она не согласится, чтобы я ее снова навестил.

— Обидится из-за стихотворения? — он засмеялся лающим смехом. — Я думаю, она не будет возражать.

— Нет, будет. Любая женщина будет. — Я смотрю на него. — Ты уже был с женщиной?

— Да, конечно, со служанками, чтобы узнать, как это бывает… — Он замолчал.

— Ты когда-нибудь спал с благородной женщиной? — Он на самом деле был изолирован от общества, как я и думал.

Он переминается с ноги на ногу.

— Если ты хочешь написать свое утреннее стихотворение, ты можешь сделать это где-нибудь еще, кроме своего дома?

— Я думаю, что да, — с сомнением сказал я. — Но…

— Храм, — сказал он вдруг решительно.

— Ну… — несмотря на то, что ночью мне не показалось, что до моего дома так далеко идти, я ошибался. Храм блестел в свете утреннего солнца. Похоже, он был в минуте ходьбы. — Хорошо.

Я очень устал. Это придает мне какое-то странное чувство нереальности: будто тропинка, по которой я иду, может вдруг исчезнуть или я увижу совершенно другую тропинку. Юноша заметно нервничает; но он такое странное создание, что от него можно ждать всего. Возможно, он просто злится из-за того, что нам не встретился киджи-фазан.

Храм оказался славным маленьким зданием из потемневшего красного дерева посреди рощицы, сверкающей красками осени. Мы входим во двор. Единственный священнослужитель сметает метлой опавшие листья в кучи, переливающиеся золотом в солнечных лучах. Он на секунду повернул к нам лицо, показав белые, как луна, слепые глаза.

— Добро пожаловать, юноша! Мой господин! Вы найдете маленькую фляжку кое-чего на столе у меня в жилище. Все приборы для письма тоже там. И не забудьте оставить маленький подарок храму, когда будете уходить, — сказал он и скрылся за зданием.

— Как он узнал, что нам нужно? — спросил я, когда мы вошли в маленькое здание рядом с храмом.

— Он священнослужитель. Он должен знать все, разве не так?

Брат моей любовницы прав; я вдруг подумал, что все священнослужители, которых я когда-либо видел, были какими-то ущербными, потому что они не знали всего.

В единственной комнате темно. Только стол и несколько стульев стоят посреди. Маленький голубой кувшинчик и две вырезанные из дерева чашки стоят на краю стола. В одной из коробок я нахожу бумагу из тутового дерева, слишком шикарную для такой грязной комнаты; в другой лежат нетронутый чернильный камень и несколько кисточек для письма. Я сажусь на подушечку, сделанную из тростника и готовлю чернила.

— Саке? — спрашивает брат моей любовницы.

— М-м-м. — Я пью из чашки, которую он мне протягивает, и кашляю: я никогда в жизни еще не пробовал такого крепкого вина. Оно обжигает мне рот. Мой компаньон осторожно отхлебывает саке, как будто не зная, чего ожидать.

Я уже думаю о своем утреннем стихотворении. Я провел с ней необычную ночь: было бы неплохо, если бы мое стихотворение смогло прорваться через общепринятые стандарты, чтобы донести до нее всю глубину моих чувств.

— У тебя это так легко получается? — прерывает мои мысли брат моей любовницы. — Просто садишься и пишешь? Откуда ты знаешь, что писать?

— Если меня не беспокоить, то у меня получается. — Он покраснел, и я рассмеялся. — Ты и твоя сестра. Вы ведь не понимаете поэзию, так?

4. Дневник Кицунэ

Джозей принесла мне новые платья серовато-белых и темно-зеленых цветов: осенние цвета, сказала она. Платья! И я должна была сейчас думать о таких пустяках, как платья! Я пожала плечами и продолжила беспокойно ходить по комнате.

— Моя госпожа! Ваши волосы! — Она поклонилась и жестом попросила меня сесть.

— Нет! — Я хотела прыгать, бегать, дремать на солнце, идти за Йошифуджи — все, что угодно, только бы не сидеть в полумраке моих комнат и терпеть, пока меня расчесывают.

Она покачала головой:

— Моя госпожа, у вас спутались волосы. Я должна распутать узелки в волосах и сделать их снова гладкими, чтобы вы не были похожи на сумасшедшую, когда вернется господин.

— Что ж, тогда сделай их гладкими.

Она вздохнула:

— Если вы позволите мне расчесать вас, то я сделаю это.

— Нет, — сказала я. — Сделай так, чтобы они стали гладкими. Магия.

— Госпожа?

— Она ничего не знает, — сказал Дедушка, стоя в дверях.

— Мой господин! — воскликнула Джозей. — Вам нельзя видеть ее! — Она толкнула меня за ближайшую занавесь из крепа янтарного цвета, свешивающегося с рамы высотой по грудь, и начала распутывать мне волосы (наверное, это было единственное, чего она добивалась) своими ловкими пальцами. Тоже в какой-то степени волшебство.

Дедушка ничего не сказал, лишь со стоном опустился на подушку по другую сторону экрана.

— Джозей, ты закончила? Ты не оставишь меня наедине с твоей госпожой на минутку?

Она посмотрела на меня: я кивнула, она поклонилась и бесшумно ушла на другой конец огромной комнаты, где сидели мои остальные служанки.

— Ты не должна просить ее использовать магию, Внучка. Ни ее, ни кого-либо из слуг.

— Почему нет?

Джозей оставила черепаховый гребень в форме облака — зубья гребня были струями дождя. Я подняла его и начала расчесываться.

— Твои служанки, все слуги, даже крестьяне в полях — хотя с ними тебе не придется общаться — не знают о магии. Они думают, что они настоящие. И сейчас, здесь они настоящие.

— Но они же ненастоящие!

— А ты настоящая, Внучка? Кто ты в своем одолженном теле? Кто ты настоящая? Лиса? Ты не похожа на нее. Женщина? Едва ли.

— Но…

— Не сейчас, Внучка, возможно, позже. А возможно, никогда. Но мы создали иллюзию. И теперь мы должны жить по ее правилам.

— Но ведь это мы создали все!

— Джозей и остальные не знают об этом.

— Они должны узнать!

— Зачем им знать это? Ты собираешься рассказать им, маленький жукоед? Они не поверят тебе, даже если ты сделаешь это.

Я перестала расчесываться.

— А Джозей может сделать что-нибудь такое, чего я не хотела бы?

— Она должна быть тихой и правильной. Как и любая хорошая служанка. Она всегда будет такой. Поэтому нет. Но она должна быть тебе хорошей служанкой, хочешь ты того или нет. Поэтому да.

— А что она делает, когда она не со мной? — Наверное, она почувствовала, что я на нее смотрю, потому что повернулась и тоже посмотрела на меня.

— То же, что и ты, когда ты не с ней. С одной лишь разницей — ты ее госпожа. Ты думаешь, она перестает существовать, когда ты выходишь из комнаты? Возможно. Но ты никогда об этом не узнаешь, ведь так? Ни одна из вас не может быть уверена в реальности другой.

Я поежилась. Джозей восприняла это как знак, оставила игру и подошла ко мне.

— Мне очень жаль прерывать вас, мой господин, но мне кажется, что моя госпожа замерзла. — Она взяла полосатый халат, накинула мне на плечи и забрала гребень из моих ослабевших пальцев.

Снаружи доносился шум. Я услышала топот ног по переходу. Мы должны были оставлять свои башмаки на камнях перед верандой, чтобы не топать в доме, как волы по мосту. Слуги бы никогда себе такого не позволили…

— Это Брат, — прошептала я.

— Он оставил Йошифуджи, — мрачно сказал Дедушка.

— Он не мог этого сделать! Он же все испортит! — я отбросила в сторону занавесь, несмотря на протесты Джозей, и посмотрела Дедушке в глаза.

Решетка, ведущая на веранду, с грохотом отодвинулась. Брат резко остановился на пороге и прищурился. Конечно, по сравнению с улицей здесь было темно. Свет струился в открытую дверь, обрисовывая фигуру брата.

— Сестра?

— Я здесь, мы здесь, — я подбежала к нему, не обращая внимания на то, как тяжело и быстро билось мое сердце. — Ты оставил его? Ты позволил ему уйти?

— Все в порядке. Он в саду, наблюдает за тем, как журавль ловит лягушек в пруду. Мы хотим пойти охотиться на киджи-фазанов. Но сначала он попросил меня принести тебе вот это — он вытащил что-то из-за пояса и передал мне.

Я с тревогой посмотрела на это: веточка клена с единственным оставшимся на ней желтым листом. На разветвлении прутика была маленькая серебристая паутинка. Вокруг ветки была обмотана веревка.

— Что это?

— Это бумага, видишь? — Брат ловко развязал веревку. — Он даже не думал о том, что делал и как. Он просто знал, что он хотел сделать веревку из бумаги и сделал, — он распрямил веревку. Получилась бумажка длиною в палец, с пушистыми краями, на которой было мелко написано:

Прошлая ночь была достаточно холодной, Чтобы пауки впали в спячку; Мы проснулись вместе, и нам совсем не было холодно. Мы связаны навеки, любовь моя.

Дедушка кивнул:

— Очень хорошее утреннее стихотворение.

— Что это? — снова спросила я. Я имела в виду стихотворение, прутик и веревку из бумаги.

— Он хочет сказать этим, что любит тебя, — сказал Дедушка. — Или думает, что любит. Или говорит, что любит. По крайней мере ты не вызвала в нем отвращения ко всем нам. Что ты собираешься написать ему в ответ?

— Написать?

Он фыркнул:

— Конечно, жукоед. Ты должна ответить. Или ты думала, что за тебя ответит волшебный мир, который мы создали?

— Быстрее, — сказал Брат. — Я не хочу, чтобы он долго ждал.

— Эй, я думал, что он тебе не нравится?

Брат смущенно опустил голову.

— Он очень милый.

Я потянула Дедушку за рукав:

— Он же не подумает, что я не хочу его, ведь так? После прошлой ночи?

— Он может подумать о многом. Он даже может обидеться, если ты ему не ответишь.

— А разве она не может просто сказать ему, что она его любит и не писать ничего? — Брат потрогал веточку, паутина дрогнула. — Смысл ведь в этом. Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, но смысл также и в том, чтобы поступать так, как положено у людей. — Дедушка тяжело выдохнул. — Ты думаешь, что созданное нами — это иллюзия? Это ничто по сравнению с тем, какие иллюзии люди придумывают самим себе. Они все живут в мире, еще более фальшивом, чем наш. Если ты не предложишь ему иллюзию, к которой он привык, ты расстроишь его.

— И он уйдет, — сказала я онемевшими губами и дала веточку Дедушке. — Ты разбираешься в поэзии, ты должен написать ответ.

— Нет, это твоя иллюзия, твое волшебство, — твердо сказал он и вернул мне веточку.

— Давай же! — сказал Брат.

Мне как-то удалось взять себя в руки и написать пару слов, пока Брат с Дедушкой стояли у меня за спиной и заглядывали через плечо, делали комментарии, которые могли мне пригодиться, но я настолько боялась все испортить, что не послушалась их. Даже я могла сказать, что стихотворение у меня получилось слабым, некрасивым. Но мы еще оставались больше лисами, чем людьми. Я сделала все, на что была способна.

5. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я наблюдаю за стрекозами. Журавль улетел к теплым водам, я думаю. Здесь в пруду плавает красивая рыба — большой блестящий карп. Но он не смог занять меня. Холодает (вчера ночью впервые было по-настоящему холодно; сегодня утром я вижу клубы пара, когда выдыхаю), и завтра стрекозы тоже улетят. Или послезавтра — в любом случае скоро.

Но они пережили эту холодную ночь. Солнце согрело воду в пруду, и они висят над ней, переливаясь голубым. Я так устал, что иногда забываю, что они не частички неба. Я бы все отдал, чтобы снова зайти в дом с голубой черепицей, оказаться в полумраке ее комнат и спать в ее объятиях до утра, а потом повторить прошлую ночь. Но правила приличия не позволяют мне это сделать (по крайней мере, до наступления вечера), поэтому я сижу и смотрю, как небо разбивается на осколки, ударяясь о поверхность воды.

Ее брат напугал меня, когда вернулся: я не привык к его бесшумной походке. Он принес мне ее ответ, написанный острыми, как следы когтей на грязи, иероглифами, черными чернилами на странной формы бумаге цвета крови. Это было непохоже на все, что я видел до сих пор:

Я рада осени — Я рада тебе. Моя любовь…

Письмо обрывалось так резко, будто у нее не хватило слов. Но даже эти несколько слов заставили мое сердце учащенно биться.

— Ну как? Все в порядке? — Ее брат прервал мои размышления.

Я старался не смеяться. Он так молод и похож на щенка своим вечным желанием угодить. И такой же обаятельный, как его сестра.

— Очень точно выражена мысль, — сказал я, имея в виду стихотворение.

Мы охотились весь день, убили двух киджи-фазанов и одного молодого кролика и вернулись только вечером.

6. Дневник Шикуджо

Осенний день короток, Но не так, как те летние дни, Когда мы были вместе.

Столица не изменилась — она все такая же многолюдная, опасная, полная шума и запахов. Сезон эпидемии прошел, но этот запах не уйдет никогда, хотя я уверена, что с наступлением холодов стало немного лучше.

Первую ночь в столице мы провели в доме, в котором жили мы с мужем. Мы уехали из него всего шесть месяцев назад, а он уже выглядит заброшенным. Сад зарос остро пахнущими сорняками, шалфей и мята растут у дорожек. Мои служанки и я остались там на ночь, но я все время плакала и не могла заснуть.

К счастью, мои родители уже вернулись из летнего имения на Заливе Токо на озере Бива. Я со своими слугами въехала в то крыло дома, в котором жила, когда еще была ребенком. Все были настолько любезны, что даже не задавали вопросов.

7. Дневник Кицунэ

Женщины ничего не могут разглядеть сразу. Наверняка и мужчина видит женщину как неяркий цвет, неясную фигуру в самом дальнем и темном углу комнаты.

Я впервые начала осознавать это в нашу первую ночь, когда даже не могла увидеть его лица. Конечно, я часто видела его, когда была лисой — тогда мое зрение было острым, не как сейчас, тогда я могла ясно видеть в темноте, я смотрела на него, когда только могла, поэтому я помнила форму его лица, его мимику.

Но теперь, когда я стала женщиной, он приходил ко мне вечером, когда темно. Между нами всегда что-то было. В моей комнате горели все лампы, но мы все равно лежали за занавесками, поэтому воспоминания о сексе ограничивались запахами и вкусом, его прикосновениями и звуком его голоса. Ограничения! Когда я была простой лисой, я и мечтать об этом не могла. Я думала, что не буду скучать о своем остром зрении. Но теперь я поняла, как бы оно мне пригодилось в этой постоянной темноте, в которой я живу.

Он ушел утром, в сером свете, который лежал на нем как пыль. Этот тусклый свет нового дня больше скрывал, нежели показывал.

Я провела весь день в своих комнатах. Мне никогда раньше не приходилось ждать — мне это было незнакомо. Даже теперь, когда прошло столько времени, я не совсем понимаю ожидание. Это больше свойственно людям, хотя я знала одну собаку, которая ждала своего хозяина с таким терпением, на которое я вряд ли когда-нибудь буду способна. Ожидание кажется мне абсурдом: время — это не монеты, которые ты можешь положить в сундук, чтобы потом вытащить и воспользоваться ими. Время, как вода в реке, которая утекает еще до того, как ты успеешь ее разглядеть.

Когда ты ждешь, ты словно просишь и будущее подождать вместе с тобой, не наступать. Но это обман. Теперь я знаю, что есть только здесь и сейчас. Я помню вещи, которые происходили месяцы (или годы) назад. Будущее настает, но оно состоит из последовательности сейчас. Сейчас — это конкретный момент, а не воспоминание о том моменте, когда я впервые увидела Йошифуджи, — сейчас я стою в темноте, на холоде и жду стука деревянных башмаков по камням; потом имеет значение лишь потому, что в нем я узнаю последствия своих ожиданий.

Я ждала Йошифуджи. Я чувствовала, что между нами что-то есть, какая-то связь — как паутина, которая пристала к нам, когда мы наступили на нее, и теперь мы приклеились друг к другу. Но я чувствую каждое его движение, когда он пытается высвободиться из этой паутины. Я не думаю, что он ощущает себя моим.

Они вернулись вечером и пришли ко мне в комнату, где я сидела с Матерью. Я услышала, как шаги Йошифуджи затихли в нерешительности у двери, когда он вошел и увидел Дедушку рядом с Матерью.

— Господин, — сказал он и стал ждать.

— Здравствуй, — сказал Дедушка. — Я Мийоши-но Кийойуки.

Йошифуджи поклонился:

— Меня зовут…

— Я знаю, кто ты. Мой Внук приходил вчера ко мне доложить о твоем визите, но я был в уединении. Извини нас за то, что некому было развлекать тебя, кроме моей Внучки.

Мой господин снова поклонился:

— Ваша Внучка — женщина редкой красоты и очарования.

— Да, — согласился Дедушка. — Надеюсь, ты говоришь это серьезно.

— Да, — сказал Йошифуджи. — И ваш дом… Он такой элегантный…

— Что же, добро пожаловать. Мы всегда будем рады видеть тебя здесь. А теперь ты должен остаться.

— Это будет честью для меня, — сказал мой господин.

— Пойдем, выпьешь со мной. Нам нужно о многом поговорить.

У меня кружилась голова от счастья, когда я смотрела, как Дедушка с Йошифуджи выходят из моей комнаты. Когда они вернулись, я успокоилась: мы должны были пожениться.

8. Дневник Шикуджо

Так странно и так приятно снова находиться в своих старых комнатах. Мой отец и мать приходили, чтобы поприветствовать меня. Они не говорили о трудностях жизни, они обращались со мной так, как тогда, когда я была еще маленькой и всего боялась. Я выросла в этом доме, и иногда бывает — когда я иду по какому-то коридору или переходу, или когда я в полусне, — я чувствую, что мне снова десять лет и я не знаю о жизни ничего кроме того, что могла узнать из моногатари-сказок моей старой няни.

Тамадаро быстро привык к дому, который, в конце концов, не такой уж чужой для него — мы часто навещали мою семью и даже оставались здесь на месяц и больше, если это было удобно. Но я знаю, ему кажется, что здесь очень мало места.

Рыба в пруду длиною с руку моего сына. У моего отца появилось новое увлечение — он выводит новые виды карпов. Эта рыба цвета луны, другие — черные в белое пятнышко с белыми и оранжевыми полосками, как счастливая трехцветная кошка. В китайском фарфоровом сосуде плавает единственная рыба, гордость моего отца: она золотая, размером с кролика, с глазами, почти вылезшими из орбит. Сосуд накрыт тонкой сетью, которая защищает рыбу от кошек повара. Повар, очевидно, подкармливает кошек остатками пищи, и теперь у него, наверное, тысячи кошек. Ну, может, не так много, но, когда они ложатся в саду на камни, чтобы погреться на солнышке, получается целый ковер, и садовники постоянно их прогоняют. Я еще не видела их — только мельком: они гуляют по саду, а я, конечно же, сижу в комнатах.

Тамадаро говорит мне, что здесь тоже есть лисы. Они живут в саду соседнего имения и прорыли нору под залатанным забором. Я внимательно смотрю на него, когда он рассказывает мне об этом, но для мальчика это не более интересно, чем пучеглазая рыбка или кошки. Не похоже, чтобы он тоже был одержим лисами. Онага (которая помнит, когда мне впервые приснился тот странный сон) тоже смотрит на него и говорит, что он в безопасности.

Я тоже так думаю. Потому что здесь не так, как там — тут живут простые лисы.

9. Дневник Кицунэ

Я помню дни до свадьбы с Йошифуджи как во сне. Каждую ночь он приходил ко мне, и мы снова и снова занимались сексом. И с каждой ночью я все больше и больше любила его.

Как мне объяснил Дедушка, отличие брака в том, что если раньше он вынужден был уходить на рассвете (как он всегда и делал, когда мы были просто любовниками), то после свадьбы он сможет оставаться со мной до утра, не скрывая того, что всю ночь был со мной.

Это было для меня так странно: мы проводили вместе ночи в комнате, набитой людьми и с бумажными стенами. Разумеется, все знали, что мы были вместе. Но, похоже, людям нравилось притворяться, что каждая встреча окутана тайной.

Он оставался со мной и играл прядями моих волос и моей одеждой, пока я не отталкивала его, чтобы мои служанки могли прибраться. Мы часто занимались любовью, лежали в объятиях друг друга и смотрели, как встает солнце и прогоняет своим ярким красным светом ночной мрак.

Однажды утром мне принесли церемониальный пояс — доказательство приближающейся свадьбы, но это казалось мне простой формальностью. Конечно, мы поженимся: это было целью, смыслом созданного нами мира. Тогда я еще проводила мало времени одна, без него, и время, проведенное без него, казалось мне пустым и безжалостным. И я думала о том, что будет, когда цель моей семьи будет достигнута и он станет моим.

За день до главного свадебного ритуала Дедушка увел Йошифуджи в свое крыло дома, чтобы обсудить с ним какие-то вопросы, касающиеся свадьбы. Мне было нечем заняться. Я ждала.

Брат ворвался ко мне в комнату, на ходу раздвигая экраны с такой силой, что один из них треснул.

— Вы! — сказал он, показывая на моих служанок, которые были настолько удивлены его внезапным появлением, что даже забыли прикрыть лица. — Вы все, вон отсюда!

— Моя госпожа? — спросила меня одна из служанок.

Я махнула рукой, даже не глядя на них, приказывая им выйти. Мое внимание было сосредоточено на Брате. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, его коричнево-желтые платья шелестели. Наконец, они вышли. В его золотых глазах была жалость.

— Что случилось? — спросила я, нарушив молчание.

— Я больше не могу это терпеть! — Он упал на колени передо мной. — Сестра, пожалуйста, позволь мне спариться с тобой.

— Что?

Он вскочил на ноги и стал нервно ходить по комнате.

— Ты нужна мне. Я знаю, что сейчас не сезон. Но ты и он… Я слышу вас, я чувствую ваш запах…

— Но я выхожу замуж!

Он остановился и посмотрел на меня. Его лицо скривилось.

— От вас с Йошифуджи исходит запах, густой и горячий, как кровь только что убитого кролика, еще теплая у меня во рту! Как спаривание! Как мускус! Мне это необходимо, Сестра!

— Нет. — Я покачала головой. — Ты мой Брат. Я не могу…

— Почему теперь это тебя останавливает? Раньше ты могла.

— Тогда все было иначе. Мы были лисами.

— А теперь мы кто? Неужели этот облик изменил содержимое? Неужели от этого мы стали другими?

— Так должно было быть.

— Пожалуйста! — Он снова встал передо мной на колени и закрыл лицо руками. — Я принял этот облик, даже не желая этого. Потому что вы с Дедушкой сказали мне так сделать. Так дай же мне хоть то немногое, о чем я тебя прошу.

— Я не могу, неужели ты не понимаешь? Теперь я женщина, и я должна вести себя соответственно. Теперь я обещана Йошифуджи. Я принадлежу ему.

Он убрал руки от лица и посмотрел на меня:

— А как же я? Что мне делать, Сестра? Какой у меня выбор? Волшебные служанки? Я пробовал. Они идеальны, как самый сладкий сон, который только может присниться мужчине. Мать? Она все еще наполовину лиса.

Я вспомнила о лисице, которую видела у ручья, когда несла череп.

— В округе полно других лисиц.

Он стукнул кулаком по полу. На мгновение его образ замерцал: мы стояли в грязи в норе под сторожкой.

— Ты же знаешь, что я больше не могу этого делать, как и ты. Так что же мне делать, Сестра?

— Я не знаю. Но я не могу спать с тобой, — сказала я мягко.

Он поднял голову. На его лице блестели слезы.

— Ты была моей подругой и моей самкой. Теперь ты с ним. Я потерял тебя.

Что я могла ему сказать? Он был прав. Он ушел и вернулся только к свадьбе.

10. Дневник Шикуджо

Мне было шестнадцать, когда мы поженились. Ты был едва старше меня.

Моя церемония совершеннолетия была два года назад. Служанки убрали мои волосы в китайском стиле, а дядя отца подарил мне плиссированную юбку — это означало, что я стала женщиной. Месяц спустя я вошла в свиту придворных, жила во дворце и прислуживала старой принцессе. Я стеснялась, но она была так очаровательна, что я расслабилась. И скоро привыкла к той жизни.

Считается, что женщины при дворе распущенные, готовые развязать свой пояс перед любым привлекательным мужчиной. На самом деле все женщины по-разному относятся к подобного рода встречам. Я была из тех, чьи ворота всегда надежно закрыты, — так говорили о таких, как я. Меня не интересовали благородные мужчины при дворе: я знала, что у родителей уже есть на меня виды.

Когда наши родители договорились об этом браке, ты был словно срисован с самого себя в истории, которую рассказывала мать во время моих редких визитов домой, когда меня освобождали от обязанностей при дворе. Даже не совсем так: ты был персонажем, срисованным с мужчины, потому что моя мать даже ни разу тебя не видела и ничего не слышала о тебе от свах. Она говорила мне, что ты из хорошей семьи, что ты умный и порядочный — такой, каким должен быть настоящий мужчина. Что у тебя блестящее будущее политика. Мне было все равно: несмотря на мою службу у принцессы, я никогда не мечтала об успехе при дворе.

До того как я достигла совершеннолетия, у меня была няня, которая тайно ото всех зачитывалась моногатари-сказками и плакала над трогательными моментами. Я тоже читала их: такова была моя цена за то, что я не говорила матери об их существовании в нашем доме. Через некоторое время мы обе увлеклись чтением сказок, так что я не могла выдать ее, не выдав при этом себя.

Мы с моей кузиной (которая была младше меня на год; любительница приключений, она как-то ночью выбралась в сад, чтобы через забор обменяться стихотворениями с мальчиком ее возраста: «играть в любовь» — так я это называла) вчитывались в грязные захватанные свитки, снова и снова перечитывая описание Дженджи и Каору и трагических, прекрасных дам, за которыми они ухаживали. Кажется, все их женщины рано или поздно умирали, но я все равно завидовала их коротким, полным романтики жизням. Из этих сказок я вынесла для себя две вещи: как важно обладать изысканными манерами и элегантностью (как будто о том же самом мне не говорила день и ночь моя няня) и как необходима любовь.

Я увидела тебя в ту ночь, когда мы впервые спали вместе — после того, как была назначена свадьба. Ты был такой торжественный — стройный молодой человек, одетый в алые платья, с высокими скулами на узком лице, с гордым профилем. Сказки говорили мне, что нужно восхищаться мужчиной с лицом, круглым, как луна, но для меня ты был так же красив, как волшебный принц. Тогда мне показалось, что все звезды упали с неба в мою чашку для риса.

Полюбила ли я тебя в тот самый момент, как увидела? Да, как я могла не полюбить тебя? Те немногие мужчины, которых я видела в своей жизни, были мой отец, братья и дядя, разные священнослужители и толкователи снов (по определению своему неинтересные); я встречала мужчин и при дворе, но всегда пряталась от них в самом дальнем углу комнаты, за экранами и панелями. Даже боль при первом занятии сексом казалась мне сладкой и правильной. Я была с тобой: кровь — невысокая плата за это.

Так было до того момента, как после свадьбы мы начали друг с другом разговаривать. Вся твоя рассудительность вмиг исчезла, и я увидела не то мальчика, не то мужчину, который погружался в созерцание и смеялся над вещами, которых я не могла понять. Я интересовалась твоими обязанностями при дворе, твоими друзьями, твоими увлечениями — я старалась быть для тебя идеальной женой, женщиной, на которой мог бы жениться прекрасный принц из сказки.

У меня были свои интересы. Я смешивала духи, и красила шелка, и ходила к принцессе, когда она звала меня к себе. Но я не находила нужным обсуждать эти вещи с тобой. Идеальные женщины в сказках не утомляли принцев рассказами о своих маленьких делах.

Я старалась быть идеальной женой, чтобы ты любил меня так же, как я любила тебя. Мужчина может быть беззаботным и веселым, но женщина всегда должна оставаться достойной женой и матерью.

Я не знаю, почему мы перестали разговаривать друг с другом. Я знаю только то, что это произошло.

Пытался ли ты мне что-то сказать там, в поместье? Я не слышала этого. Я слышала только лис и твою одержимость ими. И я сбежала…

11. Дневник Кицунэ

Кая-но Йошифуджи принес огонь в наш дом и зажег лампы. Дедушка проводил его в мои комнаты (как будто он не знал, где я спала!). Мать принесла нам ночные платья. Мы с Йошифуджи съели пирожные третьей ночи, и на следующий день преклонили колени перед священнослужителем, чтобы вместе выпить саке. Я думала, что будет что-то, имеющее большее отношение к нашей свадьбе; даже игры лис были более сложными. Но это было все: мы девять раз обменялись чашками с вином, вырезанными из блестящего нефрита: девять глотков холодного сырого вина. Моя семья не должна была присутствовать при этом обряде, но Дедушка, Брат и Мать все равно смотрели. Мой муж был уже слишком глубоко в мире магии, чтобы заметить их присутствие.

Я видела свадьбу такой, какой видел ее мой муж: мы в ярких платьях и священнослужитель, простирающий к нам свои длинные руки, моя семья, наблюдающая за обрядом, мой Брат, рассеянно мнущий астру в руках. Но когда я заплакала, свадьба поплыла цветными пятнами красок над реальностью: четыре лисы и сумасшедший мужчина, прижавшиеся к земле, в грязи, пыли и темноте.

Я любила Йошифуджи: разве я не хотела лучшего для него? Могло это быть лучше его красивого дома и прекрасной жены, ожидающей в комнатах?

Нет. Я не думала о том, что было для него лучше. Я хотела его и получила. В конце концов, я была просто лисой.

12. Дневник Кая-но Йошифуджи

Теперь она принадлежит мне: мы поженились. Или я принадлежу ей.

Свадьба напомнила мне о свадьбе с Шикуджо. Только на подготовку к этой свадьбе ушло больше времени, все остальное было точно таким же: такие же рисовые пирожки и вино; званый обед; чувство новизны, чего-то только начинающегося; мое восхищение от открытия ее мыслей, ее прекрасного тела. Я вспоминаю нашу первую ночь с Шикуджо, но воспоминания какие-то тусклые и неясные, будто сон — как дыра на том месте, где раньше был зуб. Странно, но я ничего не чувствую.

Я знаю (смутно припоминаю, словно я об этом где-то давно читал), что в моей жизни было что-то не так, я как-то неправильно перешел от брака с Шикуджо к браку с моей новой золотоглазой женой. Я знаю, что сначала должен был быть развод, горе, должно было пройти какое-то время, прежде чем я смог бы жениться снова. Но ничего такого не было. И это почему-то не волнует меня.

А почему это должно иметь для меня какое-то значение? Я сижу на превосходной толстой соломенной циновке и смотрю на удивительной красоты сад. Мои чернила бархатистого черного цвета, как перо ворона; бумага блестит, как первый снег. Скоро я положу кисть на столик и пойду к моей жене, а она будет ждать меня, теплая и ласковая, одетая в темно-красное платье с зелеными полосками, ее ароматные волосы ниспадают к ее ногам, как моток шелковых нитей.

Ничто так не сохраняется в памяти, как восторг от предвкушения того, что только должно случиться.

13. Дневник Шикуджо

Лаковое дерево уруши только недавно было ярко-зеленое; теперь оно стало такого же насыщенного красного цвета, как платья моего мужа. Я мечтаю о том, чтобы перенести этот удивительный цвет на шелк, но это очень дорого, и я еще не освоила методику. Те шелка, из которых я сделала ему платья, когда он уезжал в храм Каннон, были не моими — принцесса прислала мне их в подарок из столицы.

Деревья кацура более нежного цвета — золотистого, смягченного зелеными прожилками. Березы, клены и башо стоят желтые. Узкие листья бамбука тоже стали золотистого оттенка…

Зачем я все это пишу? Все меняется у меня на глазах. Как будто весь мир вдруг решил поменять свой цвет. Осенью все такое непостоянное — как любовь или туман. Возможно, описывая деревья, я пытаюсь остановить эту перемену.

Мне было скучно, одиноко и страшно в деревне. Так же скучно, одиноко и страшно мне в городе. Единственное, что изменилось, — это то, чего я боюсь. Возможно, дело было не в дикой природе.

Я не хочу об этом думать. Я достала лист бледно-серой бумаги и написала стихотворение принцессе, которой когда-то прислуживала. Я обернула бумагу вокруг своей любимой кисти для письма и перевязала ее переливающейся газовой ленточкой.

Эта кисть проливала черные слезы, Думая о тебе.

Я вернулась из деревни.

14. Дневник Кицунэ

Мне нравилось быть замужем.

Он лежал рядом со мной, его голова была у меня на коленях. По другую сторону экрана сидела Джозей и читала нам вслух истории из жизни Будды, но я не слушала ее (Будда, или будды, казались мне очень сложными, когда я долго о них думала, у меня начинала болеть голова). Вместо этого я играла с круглым веером, который нашла под одеждами на дне сундука, с нарисованными на нем странными животными с узкими мордами и одетыми в наряды придворных.

Веер показался мне знакомым, но я никак не могла вспомнить, откуда он у меня, пока не раскрыла его и не заметила надпись.

Он взял меня за запястье, когда я хотела сложить веер:

— Я хочу прочитать надпись!

— Не надо! — Я вырвала руку и прижала веер к груди. Мой господин посмотрел на меня, улыбаясь моей странной реакции.

— Почему ты не хочешь мне его показать? Это подарок твоего поклонника?

— Я… Этот веер старый и грязный. Это лишь пережиток лета. Я хотела выбросить его.

— Ну что ж, тогда позволь мне сделать это за тебя. — Он протянул руку, ожидая, что я просто так отдам ему веер.

— Правда, там ничего нет, — с отчаянием в голосе сказала я. — Это просто старый веер.

— Раз это просто веер, тогда позволь мне прочитать, что на нем написано. — Он оказался быстрее меня, схватил меня за руку и без труда отобрал веер. Если бы я была лисой, то была бы такой же быстрой и сильной, как он. Я могла бы побороться за веер.

Он поднес веер к свету и нахмурился. Я не хотела этого видеть. Я закрыла глаза.

Паутина может поймать лунный свет, Но не может его удержать.

— И это ты не хотела мне показывать?

Я открыла глаза и увидела, что он улыбается мне. Он не узнал веера своей жены.

Стихотворение на веере изменилось, или у него было много значений, и то, что казалось мне, отличалось от того, что видел он. Как такое могло быть?

Замужем было хорошо, но иногда трудно. В первые дни нас постоянно что-то раздражало. Слишком многого мы не знали или знали плохо. Любое неосторожное слово или поступок мог разрушить иллюзию и позволить Йошифуджи увидеть правду.

Мать создавала одни проблемы: она так легко скользила между двумя обликами — лисы и женщины, — что могло показаться, будто для нее не было разницы между ними. К счастью, она проводила большую часть времени вне дома, недовольная ограничениями, которых даже не понимала.

Мне было спокойнее, когда она уходила. Только сейчас я стала понимать, почему: она была тем изъяном нашего почти идеального мира, который мешал мне самой поверить в иллюзию. Если бы не она, может, постепенно мне удалось бы забыть, что я была всего лишь лисой, а он человеком, и что нас объединяла мечта, которой никогда не суждено сбыться.

Через некоторое время Йошифуджи стал оставлять меня одну. В нашем волшебном мире у него были такие же обязанности, как и в реальной жизни. Я никогда до конца не понимала, в чем заключались его обязанности (понимают ли это жены вообще?), но в нашем доме постоянно толпилась куча народу. У всех были какие-то сообщения для него, какие-то проблемы; были даже посланники из столицы. У него было много друзей, он часто путешествовал. Он нашел должность для Брата — тот стал помощником какого-то чиновника. Иногда мой Брат путешествовал вместе с ним.

Это звучит странно даже для меня: мы были лисами. Какую работу мы могли выполнять? Ведь на самом деле ничего не было: ни должности для Брата, ни посланников из столицы, ни сообщений. Ткань, которую он собирал в качестве уплаты налогов, была всего лишь паутиной и грязью. Его бумаги были мертвыми листьями, которые лежали, шурша на ветру, под сторожкой. Драгоценные подарки, которые он получал, оказывались галькой и костями. Это было лишь видение. Но наша семья чувствовала пользу от влияния жизни, которой жил Йошифуджи, как будто мы были людьми. Охота была более удачной, чем летом, стояла прекрасная осенняя погода с ясными, как прозрачная вода, днями и холодными звездными ночами.

Даже когда он был дома, он больше времени проводил с Дедушкой и Братом, чем со мной. Иногда по ночам я слышала, как они смеются, рассказывают друг другу забавные истории. Я страдала, но знала, что так должно быть. Мужчина всегда будет искать компанию других мужчин.

Он по-прежнему приходил ко мне, часто и с удовольствием. Как только он уходил, я принималась ходить по своим бесполезным комнатам. Я не хотела снова становиться лисицей, я просто хотела, чтобы не было так тяжело и больно быть женщиной.

15. Дневник Кая-но Йошифуджи

Моя очаровательная жена наблюдает через отодвинутый экран за рыжей и серой белками. Они дерутся из-за орешков на буковом дереве. Она стоит на четвереньках, поглощенная этим зрелищем, как кошка, готовящаяся к прыжку. Я думаю, будь у нее хвост, она виляла бы им.

Она одета в красные и золотые платья с необычными белыми узорами и маленькими малиновыми точками — как ягоды, и следами, словно оставленными каким-то крошечным животным, или иероглифами. Я привык к платьям, которые обычно носят при дворе, поэтому такой рисунок кажется мне немного странным.

Ее служанки сидят на коленях или лежат за экранами, как и положено женщинам. Их (более обычные) платья скромно выглядывают из-за экранов. Только моя жена носит такие яркие цвета осенью и громко смеется при виде белок.

Вспомню ли я об этом завтра? В последнее время мне стало трудно вспоминать то, что произошло со мной вчера. Возможно, сказывается возраст.

Недавно мне приснился сон, в котором я видел, как жена поймала птицу и съела ее, разрывая ее плоть своими длинными тонкими руками.

Очень неприятный сон.

16. Дневник Кицунэ

Я практиковалась в каллиграфии. У меня хорошо получалось смешивать чернила так, чтобы они были нужной густоты и оставляли на бумаге блестящие черные отметины. Мне нравилось это занятие. Лисы любят метить свою территорию мочой, но еще ни одной лисе не удавалось оставить такие отметки.

Я знала, что со стороны кажется, будто понимаю значение тех фигур, которые у меня получаются. Только потом я поняла, что в те минуты, когда я радостно выплескивала чернила и смотрела на кляксы, я как никогда была близка к тому, чтобы понять суть поэзии.

17. Дневник Кая-но Йошифуджи

Платье моей жены украшено узорами из ленточек и хризантем. Под этим платьем у нее надето красное платье с полосками пяти оттенков белого и темно-зеленое с геометрическим рисунком. Ее волосы завязаны в узел на затылке, концы свободно ниспадают до самого пола. Она играет с маленьким шариком, который был бы похож на жемчужину, если бы не его размеры — он едва умещался у нее в руке. Когда я смотрю на него, у меня возникает ощущение, будто он поглощает свет вокруг себя и сверкает, но такое ведь невозможно. Она обращается с ним неумело, он то и дело падает у нее из рук и катится по полу. Когда такое случается в очередной раз, она хмурится, у нее на лбу появляется маленькая морщинка, она хлопает в ладоши, и одна из ее служанок приносит ей шарик. Я смеюсь: когда она сидит так, как сейчас, и ее платья скрывают ее ноги, она похожа на собаку, которая кидает мяч человеку.

Иногда меня удивляет, насколько идеальный у нее дом: в нем даже нет паутины. Погода тоже всегда хорошая: бесконечная череда ясных свежих осенних дней и туманных ночей. Кажется, крестьяне постоянно работают на рисовых полях, плетут корзины и наполняют их собранным зерном, складывают золотисто-зеленое сено на бесконечные помосты. Музыканты играют милые деревенские мелодии, которые я не могу вспомнить уже через минуту. По ночам на озерах в саду зажигают лампы в форме водяных птиц. Везде одно и то же: совершенство.

Моя новая жена, ее семья, этот дом — даже сама долина — кажутся немного искаженной картинкой. Иногда комната или дорожка в саду словно изменяются, когда я смотрю на них боковым зрением. Когда я поворачиваюсь, чтобы приглядеться, они становятся такими же, какими я их помню. Может, это моя память меняется?

Мне больше не хочется писать. Зачем мне тратить свое время на то, чтобы выводить слова на бумаге, если я могу потратить его на то, чтобы гулять, дышать воздухом, заниматься любовью? Реальность всегда более достойна внимания, чем фантазии.

18. Дневник Кицунэ

Мы часто спаривались: чаще всего тогда, когда он начинал читать мне стихи. А что мне еще оставалось делать? Мы не спали вместе, он лениво бродил по моим комнатам, читал мне стихи и вертел в руках мои принадлежности для письма. Иногда он садился и быстро что-то писал на маленьком столике черными бархатными чернилами на белоснежной бумаге. Я заглядывала через его плечо. Однажды на бумаге было написано размашистым почерком:

Глазурованная чаша отражает небо: Какого цвета чаша? Синего или черного?

— Что это значит? — спросила я и потом поняла: снова поэзия.

Он странно посмотрел на меня. Я покраснела и выпалила, не думая:

— Что ты пишешь, когда сидишь здесь?

— Я веду дневник, — сказал он. — Я всегда вел его. Хотя в последнее время не так часто. Моя жена… — Его голос дрогнул. Я задержала дыхание, потому что знала, что он имел в виду не меня. Он встряхнул головой и засмеялся. — Я хотел что-то сказать, но забыл что. Возможно, вспомню позже.

— Пойдем в постель, — прошептала я, и он оставил ускользнувшую от него мысль и не пытался ее вспомнить.

Когда его не было (его часто не было в эти дни), меня терзали размышления о поэзии. В нашем доме появилось несколько новых свитков со стихами. Я просмотрела эти свитки в поисках хоть чего-то, в чем был бы смысл, что помогло бы мне понять разницу между простыми высказываниями и поэзией.

Я знала, что опасно хранить круглый веер с написанным на нем стихотворением Йошифуджи, но я не могла его выбросить.

Паутина может поймать лунный свет, Но как она может его удержать?

Я снова и снова возвращалась к этим строкам, пытаясь понять смысл написанного. Но они оставались для меня лишь бессмысленной цепочкой слов, которые изменялись с каждым прочтением, запутывая меня все больше. Когда-то на то, чтобы узнать нарисованных Йошифуджи лис в штрихах на бумаге, мне потребовалось много времени. Я надеялась, что произойдет нечто подобное и с поэзией, что я вдруг стану понимать смысл стихотворений. Но этого не происходило.

Однажды ко мне подошла Джозей:

— Моя госпожа?

— Да, — сказала я после недолгого молчания. Иногда мне было трудно вспомнить, что я «госпожа».

Она поклонилась.

— Госпожа, ваш дедушка спрашивает, не найдется ли у вас времени, чтобы поговорить с ним?

— Для него у меня всегда есть время.

— Я надеялся на это, — сказал Дедушка из-за плеча Джозей. — Надеюсь, я ни отчего тебя не отвлекаю?

Это была ирония — наше недавнее открытие. Как будто мне было чем заняться.

— Нет, — ответила я. — Я лишь пыталась понять, что такое поэзия, вот и все.

Джозей отошла к группке женщин, которые сидели вокруг печки в форме большого цветка лотоса с восемью лепестками. Они передавали друг другу свитки. Мне было интересно, что они могли читать. А может, свитки были пустыми до того, как к ним притрагивалась я? Писали ли мои служанки стихотворения? Были ли их стихи лучше, чем мои неудачные попытки? Я не знала.

— Что ж, это хорошо, — морщась от боли, Дедушка сел. Джозей, знавшая о его болях, принесла маленькую железную лампу и поставила возле него. — Спасибо, девочка. Но я пришел не за этим.

— Тебе не нужна причина, чтобы прийти ко мне, — сказала я. — Мне всегда нравилось общество. А в последнее время здесь стало слишком тихо.

— Соскучилась по тем временам, когда ты свободно могла бегать, где хотела?

— Нет, — сказала я, вспомнив ощущение иголок под своими пальцами, насыщенный запах соснового леса и сада, яркий вкус свежего мяса. — Ну да, иногда.

— Могу представить. Ну, Внучка, у меня есть для тебя новости, — сказал он с удовольствием. — Твой муж получит хорошую должность на следующих назначениях.

— Как это может случиться? Ему придется вернуться в столицу?

— Ты же сама знаешь, маленький жукоед. Зачем задавать так много лишних вопросов? Так нужно.

— Да, я знаю, — сказала я, теребя в руках веер. Занавеска между нами была немного прозрачной.

Я увидела, как Дедушка придвинулся к ширме и пытался разглядеть, что я делала.

— Что там у тебя?

Я просунула веер под ширму.

— Он не для этого сезона, и немного грязный, — проворчал он. — Но иероглифы довольно красивые. Почему ты играешься с летним веером в это время года?

— Я не играю, — возразила я. — Я все пытаюсь понять поэзию. И до сих пор никак не могу этого сделать.

— Я думаю, что ты никогда не поймешь этого, — сказал Дедушка.

— Но я должна понять! — воскликнула я. — Не то он никогда не полюбит меня. Он бы проводил со мной больше времени, если бы я понимала его стихи.

— Я полагаю, что его жена понимала поэзию. Но я не припомню, чтобы он проводил с ней много времени. Если он за что и полюбит тебя, так это за твое лисье сердце, за вкус животного, который он ощущает, когда целует тебя. Поэзия не для лис.

— Нет! — возразила я. — Лисы в храме говорили со мной так же, как Йошифуджи. Значит, они понимали поэзию.

Он фыркнул.

— Они не просто лисы. Они лисы богини Инари.

Я наклонила голову набок, задумавшись.

— Дедушка, я всегда думала о том, почему лисы говорили те же слова, которые написаны на этом веере? Если это были те же слова.

— Я думаю, ты являешься частью какого-то большого плана, Внучка.

— Карма? — спросила я.

— Нет, карма для людей.

— Но старик монах в лесу, сказал мне, что у меня тоже есть карма. Что это карма заставляет меня хотеть превратиться из лисы в человека.

— Откуда он знает? — огрызнулся Дедушка. — Я стар, я многое видел за свою жизнь. Но у меня нет судьбы, нет кармы — только желание и удовлетворение, причина и следствие. Нам, лисам, не приходится рассчитывать на второй шанс. Только такие наивные щенки, как ты, могут на это надеяться.

— Тогда как я могу быть частью плана? — спросила я.

— У тебя нет кармы, зато у людей, которые нас окружают, она есть. Возможно, ты часть судьбы Йошифуджи или его жены.

— Это неправда! Моя жизнь не может лишь служить чужой судьбе.

— Почему нет? — раздраженно спросил он.

У меня не было ответа на его вопрос. Он вернул мне веер и ушел.

Однажды днем ко мне пришел Йошифуджи.

— Ты здорова, жена?

— Да, а что? — Почему он спрашивал? Я всегда была здорова: это одно из преимуществ быть человеком в лисьей магии — не было никаких человеческих болезней, ни кашля, ни насморка, ни затекшей спины после сна в неудобной позе.

— Я не думал об этом раньше, — начал он, — но ты никогда не уединяешься на время менструации. И так уже многие месяцы. Или годы?

Это была еще одна вещь, о которой мы с семьей не подумали. Хотя это было не так страшно, раз он прожил с нами так долго, прежде чем заметить это.

— Ну, — я старалась что-нибудь быстро придумать, — они у меня немного другие, чем у обычных женщин. Они не приходят так часто.

— Значит ли это, что ты не можешь иметь детей?

Я быстро придумала, что ответить на его первый вопрос, но последний застал меня врасплох. Дети? Потом, когда Йошифуджи ушел дописывать документ о местном производстве риса для министра из столицы, я поговорила с Дедушкой.

— Он спрашивал о детях.

— Я не думал, что он спросит об этом так скоро.

— Он хочет знать, могу ли я — можем ли мы — иметь детей? Что мне ему ответить?

— У тебя уже были детеныши?

— Ты же знаешь, что нет! Зачем ты спрашиваешь?

— Значит, может и не быть. Но ты еще молода. И ты теперь женщина. Значит, может. Откуда мне знать?

— Но ты же делал это раньше! Ты уже был человеком?

— Да, был, — он вздохнул. — Ну что ж. Хорошо. Человек и лиса могут иметь детей. Можешь ли ты? Кто знает?

— А если я могу, кто у меня будет: человек или лиса?

— Я не знаю. И я думаю, что он тоже не узнает. Он будет видеть только то, что захочет увидеть. — Дедушка долго смотрел на меня, а потом медленно произнес:

— Я думаю, сможем ли мы сохранить нашу магию. В ней уже много всего: его чувства, твои, его жены, времена года, боги. Слишком много всего. Как долго мы сможем ее поддерживать?

— Всегда, — прошептала я. — Мы должны.

Он молчал. Угли в печке затрещали.

— Но зачем?

— Правильно ли мы поступаем? — сказала я. — Ты это имеешь в виду?

— Да.

— Ты же глава нашей семьи, почему ты спрашиваешь у меня?

— Да, я глава этой семьи. Даже сейчас. Я еще не умер. Но мы сделали это вместе, ты и я.

— Я знаю, почему это сделала я, но почему ты хотел этого?

Дедушка не отвечал. За ширмой была тишина. Я даже подумала, что он ушел.

— Я вспомнил, как желал я… как ты — Йошифуджи. И я не мог допустить, чтобы ты страдала так же, как страдал когда-то я. Но теперь мне кажется, что мы зашли слишком далеко. Что, если у тебя будут дети?

— Что будет?

— Кем будет твой сын: лисой или человеком?

— Он будет человеком, как его отец.

«А не как я», — подумала я. Или, возможно, молилась об этом.

— И где он вырастет? Здесь? В грязи?

— Это не грязь! — возразила я, но дедушка меня не слушал.

— А когда он подрастет, на ком он женится? Нам придется выкрасть для него девушку?

— А почему нет? — с отчаянием в голосе спросила я.

— Ты не хочешь меня слушать, — сказал Дедушка с отвращением. — Ну, по крайней мере, ты еще не беременна. Подумай об этом, дочь.

— Он мой муж. И я не позволю ему уйти.

— Тогда мы продолжим, — сказал Дедушка. — Надеюсь только, что мы поступаем правильно.

19. Дневник Шикуджо

Принцесса ответила на мое письмо. Она вернула мне мою кисточку с чернилами на кончике. Она вложила ее в коробочку, в которой также был листок бумаги, когда-то фиолетовый, теперь вылинявший. На нем было написано:

Кисточка мокрая, До слез растрогана тем, что снова видит тебя Пожалуйста приходи навестить меня когда сможешь.

Итак, меня снова вызвали во дворец. Конечно, я больше не фрейлина принцессы, но, возможно, она до сих пор чувствует ко мне привязанность. Мы провели с ней много времени до моего замужества. Что ж, для меня будет приятным разнообразием снова вернуться во дворец, пусть и неофициально.

20. Дневник Кицунэ

Я была одна. Мои служанки окуривали мои платья. Они разложили их на рамах так, чтобы дым от курильниц, которые стояли на полу, впитался в шелк. Ширмы были отодвинуты, но комнаты все равно были наполнены дымом, который медленно поднимался к потолку и выходил через специальные отверстия.

Я сидела, облокотившись на мягкий подлокотник, со свитком в руках. Это была захватывающая история о брате и сестре, которые поменялись местами: брат жил жизнью богатой знатной дамы, а сестра служила при дворе. Меня смутили некоторые детали, и я остановилась и стала вслушиваться в щебет своих служанок. Они говорили о погоде. Я видела небо сквозь отодвинутые ширмы, оно было бледно-голубым с белыми облаками. Я слышала, как где-то в саду пели соловьи. В саду у озера также были гуси, которые издавали неприятные резкие звуки и хлопали крыльями.

Занимаясь подобными мелочами, я чувствовала себя настоящей женщиной. Ведь это было то, что могла делать любая из них — читать, смотреть за своими слугами, вслушиваться в крики птиц в саду. Еще немного, и я попросила бы письменные принадлежности и быстро набросала бы стихотворение. Я даже успела позвать Джозей, прежде чем начала дрожать земля.

Соловьи вдруг замолкли, гуси захлопали крыльями и взлетели над прудом. Сначала я подумала, что это всего лишь легкое землетрясение, но в этом не было смысла: в нашем волшебном мире не должно быть землетрясений. Рамы с платьями упали, две женщины закричали. А дрожь все не прекращалась.

Где был мой муж? Я побежала в сад. Я отбросила свой человеческий облик: превращаться из человека в лису было очень больно, словно мои кости размягчили в кипящей воде и они могли сгибаться и изменять форму. Когда превращение закончилось, я выбежала в реальный мир — выползла из норы и стала выглядывать из кустов в поисках мужа, уверенная в том, что он потерялся где-то за пределами нашей магии.

В настоящем мире землетрясения не было. Деревья шумели на ветру, холодном и резком, но земля под ногами оставалась твердой. В доме Йошифуджи было шумно и людно.

Все комнаты зданий были наполнены ярким светом. Факелы освещали веранды, дым от них подымался высоко в воздух. Ширмы были отодвинуты, и я могла видеть, что происходило в комнатах.

В нашем волшебном мире был больший порядок, чем здесь. В реальном мире люди были повсюду, их было так же много, как воробьев на рисовом поле. Казалось, в их движении нет порядка, в какой-то момент даже женщины смешались с толпой слуг. Я никого не узнавала. Любая моя попытка выделить кого-то из толпы — по платью, запаху духов или волосам — заканчивалась неудачей: люди текли мощным беспрерывным потоком.

Шум был просто невыносимым. Тарелки звенели в руках священнослужителей; одна группка людей издавала монотонное гудение. Я думаю, это была песня, но даже сейчас мне трудно понять смысл такой музыки, если это вообще можно назвать музыкой.

Я была возбуждена, напугана и околдована этим грохотом и красками.

Из комнаты вышел человек, окруженный облаком благовоний. Он выглядел взволнованным. Через некоторое время я узнала в нем главного слугу Йошифуджи (хотя люди всегда казались мне одинаковыми; даже сейчас мне трудно узнать их, пока я не услышу их голос). Я думаю, это он вызвал всех этих монахов, которые сейчас ходили по саду и пели.

Внезапный звон тарелок заставил меня подпрыгнуть. На мгновение я стала видна, но, к счастью, внимание людей на веранде было поглощено чем-то другим.

Священнослужитель вышел на веранду. Он был одет в платье шафранового и белого цвета со странным длинным капюшоном. Прислужники столпились вокруг него, а слуги Йошифуджи — вокруг них. Прислужники несли тарелки, обтянутые кожей барабаны и колокольчики. Как я поняла, целью их пения было призвать Будду. Они просили его помочь им найти Кая-но Йошифуджи.

Холодок пробежал по моему позвоночнику. Почему я раньше не подумала об этом? Конечно же, они станут искать его. Они будут ходить по саду и найдут его под сторожкой, или увидят его между мирами, когда он идет охотиться с Братом. И если не найдут, то будут продолжать искать. И они призовут своего бога в помощь, как кролики под лунным камнем призывали своего, когда хотели убежать от нас.

Священнослужитель, шатаясь, спустился по лестнице, как будто его тянули на веревке. Его движения казались такими ненатуральными, что, если бы я тогда была женщиной, я бы рассмеялась, несмотря на весь свой страх. Но я также чувствовала, что в нем происходит что-то настоящее, как жар поднимается от углей, которые кажутся потухшими. Не знаю, что это было, но я задрожала, испугавшись за свою жизнь и за жизнь Йошифуджи.

Священнослужитель неуверенно шагнул в мою сторону. Один шаг, другой. Он знал, где я была, или его кто-то ко мне вел. Я спряталась глубже в кусты. И вдруг то, что двигалось внутри него, вспыхнуло ярким светом: это был Будда. Он был так же реален, как лисицы Инари. Люди призвали его, и он пришел. И теперь священнослужитель шел ко мне неуклюжими шагами, словно его тянули ко мне невидимые нити.

Но с какой стати Будде беспокоиться о нас с Йошифуджи? Он был великим богом (если он им был; я никогда не разбиралась в теологии), который учил, что беспокойство о материальном — лишь пустая трата времени; а я была всего лишь лисой, которая влюбилась в мужчину. Священнослужитель подошел ближе, и огонь Будды вспыхнул у моего лица: Бог обратил на меня свое внимание. Мои глаза словно пронзило острой огненной стрелой. Я чувствовала, как наш волшебный дом сотрясается от магического землетрясения.

Я знала, что это не сработает — я почти сгорала заживо под огненным взглядом Будды, — но я закрыла глаза и начала из последних сил творить магию: я ничто, я маленькая и простая, я ни при чем, я неважна, меня здесь нет, меня здесь нет, нет.

И вдруг он как будто потерял меня из виду и прошел мимо. Священнослужитель и его помощники тоже прошли мимо меня, по дорожке, выходящей из сада.

Будда заметил меня, но ему было все равно. Возможно, для него мы все — лисы, люди — были лишь иллюзией в этой огромной вселенной. Дом все еще сотрясался от толчков — последствие внимания Будды.

— Жена? — Голос донесся до меня сквозь слои миров, до моих лисьих ушей, до человеческих ушей. Йошифуджи вернулся. Стены покрылись рябью и изменили форму. — Жена, где ты?

Голос был ближе.

— Нет! — Мой крик был воем лисы. — Не входи…

— У тебя странный голос. Ты заболела? — Он был напуган. Я чувствовала страх в его голосе, чувствовала его всем своим существом. Мои платья душили меня. Я попыталась снять их. Дрожащими пальцами я вцепилась в пояс, который держал их вместе.

Свет вспыхивал и гас: мои зрачки менялись.

— Нет! — крикнула я снова. Это прозвучало как лай.

Бумажная дверь порвалась, легко, словно осенняя паутина.

— Кицунэ!

Кицунэ — лиса. Все, это был конец: он видел меня такой, какой я была на самом деле. Он никогда раньше не называл меня так, хотя я знала, что это слово вертелось у него в голове. Я видела его. Его образ то расплывался, то снова становился четким в моих меняющихся глазах. Он упал на колени около меня.

Я не знала, кем я была сейчас: женщиной или лисой. Я огрызнулась на него за то, что он видел меня такой, попыталась укусить его за руки, которые он ко мне протягивал. Кем я была?

— Оставь меня! — прошипела я сквозь стиснутые зубы.

— Жена… — выдохнул он. Я почувствовала его желание: оно волнами исходило от него. Чего он мог хотеть? Я не знала, но все равно ответила. Я была возбуждена, у меня кружилась голова от всех этих изменений, от его запаха.

Его руки на шерсти, на коже. Я провела когтями по его щеке и смотрела, как выступает кровь. Его кровь. Она пахла остро и сладко. Я вцепилась ему в горло, смертельный укус, но мои женские губы лишь нежно прижались к коже на его шее. Я чувствовала, как бежит кровь по его венам, чувствовала вкус крови, которая стекала у него по лицу.

Он прижал меня к себе. Я извивалась под его поцелуями, я хотела ударить его. Он разделся и взял меня.

Я стояла на лапах, хвост закручен кверху; у меня не было хвоста, я стояла на четвереньках, на руках и коленях; он был сзади, его руки были во мне, глубоко в мягкой плоти. Я царапала когтями землю. Я слышала странные хныкающие звуки. Кто это был: он или я? Я — женщина или я — лиса? С кем он занимался любовью? Мы были мокрыми и липкими из-за крови, капающей с его лица.

Я не знала, что он делал, как он видел это. Я знаю только то, что чувствовала я. Это была боль. Я менялась, потерянная между двумя мирами. Меня бросало в жар от слепящего глаза света.

Я помню, что в конце мы оба кричали, как жертва, умирающая в зубах хищника.

Я стала собой: полуобнаженной женщиной в разорванных одеждах.

Я снова могла себя контролировать. Мы были в моих комнатах. Полы были чистые. Постель сухой и теплой. Из-за ширмы доносился голос Джозей: она отдавала приказания о починке порванных во время землетрясения ширм. Рядом с кроватью, за занавесками, быстро и тихо двигались служанки, собирая нашу разбросанную одежду, помешивая угли в печке. Я видела его, как ускользающую тень: он спал на земле на куче грязных, пропахших потом и сексом и промокших от крови платьев.

Когда он проснулся, он ничего не помнил об этой ночи. Казалось, он даже не заметил царапин на лице. И он никогда больше не называл меня Кицунэ, лисой.

21. Дневник Кая-но Йошифуджи

Лиса, едва видная В темноте, которую я соблазнил, Приняв за свою даму.

Это мое стихотворение или я просто вспомнил чье-то?

22. Дневник Кицунэ

Брата часто не было дома. Начались дожди, мы раскопали все наши тайники и съели запасы. Брат охотился и приносил нам еду (маленькие клецки со сладкой начинкой на самом деле были наполовину съеденным зайцем, бобы — обгрызенными грудками ласточек).

Когда он был с нами, он казался беспокойным и несчастным. И хотя он был привлекательным мужчиной, он не привык к поведению людей и, казалось, ему было все равно, правильно он себя ведет или нет. Я никогда не видела, чтобы он упражнялся в каллиграфии, хотя знала, что его должность требовала от него аккуратного письма. Иногда он практиковался в стрельбе из лука. Точность в прицеливании и попадании напоминала мне атаку на охоте, я мечтала попробовать пострелять из лука.

У Брата не было желания делать что-либо. Он делал лишь то, что от него как от молодого человека из хорошей семьи требовалось. То, что было за пределами этого, его не волновало. Его просто не было.

Но иногда он все же был. Однажды днем, когда шел дождь, мой муж пришел ко мне, мы сидели и разговаривали обо всем и ни о чем, как это часто делают жены и мужья: о крыше (которую нужно починить после того, как на нее упала ветка дерева), о главных неудобствах — насекомых, которые слетались на свет и тепло. Дом просто кишел блохами и пауками.

Ко мне в комнаты зашел Брат. Он пришел не из своего крыла, а прямо из сада. Его штаны были закатаны и обмотаны вокруг ног. На его носках были семена какого-то растения.

Йошифуджи, мой Брат и я немного поговорили (недавно с гор спустился олень — мы слышали, как он кричит, — а что если за ним придут волки?). А потом они вышли из моих комнат на белый песок. Йошифуджи научил Брата играть в игру, которая называется кемари: не используя руки, нужно бросать друг другу маленький мягкий мячик. У Брата хорошо получалось, и несмотря на то, что Йошифуджи объяснил, что смысл игры заключался в изяществе бросков, они закончили игру тем, что нарочно пытались заставить друг друга уронить мячик. Брат улыбался, когда они играли. Потом, когда Йошифуджи ушел, чтобы закончить какие-то документы и отправить их в столицу, Брат пришел ко мне и сел на пол рядом со мной. Впервые за долгое время он казался счастливым и спокойным.

— Было весело, — сказал он с улыбкой.

— Похоже на то, — сказала я, изо всех сил стараясь сдержать нотки зависти в голосе. Я не хотела, чтобы редкие минуты счастья Брата были омрачены моими чувствами.

— Это не так, как мы с тобой играли, когда еще были лисами. Но тем не менее было весело. Сестра… — Он остановился, задумчивый и серьезный, будто подбирая слова. — Эта жизнь… Когда ты ее выбрала, я был очень одинок. Ты больше не хотела со мной играть, а я не видел смысла менять свою жизнь в угоду тебе. Но теперь я понял, что есть что-то особое в том, чтобы быть человеком.

— Да, есть, — согласилась я, но он меня не услышал.

— Они видят вещи по-другому. Они хотят получить эти вещи, они хотят побеждать, или знать, или понимать, — он помотал головой. — Не могу подобрать слова.

— Я понимаю тебя, — сказала я. И я действительно понимала: я тоже чувствовала это с тех пор, как полюбила Йошифуджи.

— Поэзия… — сказал он. — Может, в конце концов, и в ней что-то есть?

Наконец Брат стал воспринимать свой человеческий облик серьезнее.

Приблизительно в то же время я совершила открытие.

Мать пронзительно завизжала, когда я сказала ей об этом.

— Беременна?

— Я чувствую его. Это маленький мальчик.

— Откуда ты знаешь?

Что я могла ей ответить. Я знала, и все. Возможно, дело было в магии.

— Сын! — трещала она. — Какие новости! Ты принесешь такую честь этому дому!

— Как? Я же всего лишь лиса. И мой ребенок тоже будет лисом. Как только он это увидит, он оставит меня.

Мать рассмеялась:

— Ты все это время прожила с мужчиной, но так и не поняла самого главного. Он увидит сына, мальчика, потому что он хочет это видеть. Он будет так счастлив! Я пойду расскажу твоему дедушке. Сын!

Все получилось так, как она сказала. Йошифуджи был счастлив.

23. Дневник Шикуджо

Прошло несколько дней, прежде чем я смогла навестить принцессу. Мне необходимо было очиститься перед тем, как посетить дворец, и я хотела также очистить и прояснить свой ум, чтобы быть достойной собеседницей. Принцесса знала об этом, но продолжала слать мне письма, в которых просила меня прийти как можно скорее.

Она прислала за мной плетеную карету фиолетового цвета и нескольких элегантно одетых мужчин в качестве сопровождения. Я поцеловала на прощание сына и мать (мой отец уже был при дворе, куда его вызвали по делам), потом мы с Онагой подобрали подолы наших тяжелых платьев, сели в карету и вышли только у дворца. Мужчины — все чиновники пятого или шестого ранга — были настолько тактичны, что не смотрели на нас открыто, но все же смотрели, и я поняла, что сильно отвыкла от пристальных и бесцеремонных взглядов придворных. Я покраснела от злости и снова села в карету.

Стены внутри были отделаны золотой и серебряной бумагой с нарисованными травинками и каплями росы. Рисунок был настолько хорош, что когда я наклонилась поближе, то смогла различить отражение солнца в отдельных каплях и маленькое насекомое, похожее на комара, сидящего на травинке. К моему удивлению, насекомое зашевелилось, и я отпрянула назад с криком отвращения: это был не рисунок, а самая настоящая, живая блоха.

Блохи (и им подобные — одни из главных неудобств нашей жизни) повсюду, они как неприятное напоминание, что этот мир не так идеален, как нам хотелось бы. Но я приехала, чтобы навестить принцессу, и это напоминание было нежелательно. Онага увидела, из-за чего я расстроилась, раздавила насекомое маленькой бумажкой, которую достала из своего рукава, и выбросила в окно.

Мне вдруг пришла мысль, что мы все время путешествуем. Всего за несколько месяцев я успела съездить в долину Тани и вернуться назад в столицу, в дом к своим родителям, теперь я еду во дворец. Мой муж доехал до побережья и назад; моя мать и отец — до озера Бива и обратно. Даже когда мы сидим на одном месте, мы все равно путешествуем: из комнаты в комнату, из сада в сад, из дома в дом, из храма в храм.

Мы путешествуем даже не покидая наших кроватей. Мой муж бродит по странным извилистым дорогам своих снов и своей одержимости. Мой сын путешествует в своих играх: в далекую Корею и даже в более далекий Китай, или в места, которых вообще никогда не существовало, кроме как в его воображении. Я бы хотела сказать, что сама никогда такого не делала, но вспоминаю свои бредовые сны о мужчине-лисе и не могу.

Слишком много путешествий, и кажется, что все они заканчиваются там, где начались. Куда мы хотим попасть и что мы надеемся там найти? Я думаю, мой муж задает себе похожие вопросы.

Я не думаю, что смысл путешествия обязательно в том, чтобы куда-то попасть. Скорее всего, люди путешествуют лишь для того, чтобы утолить жажду движения, потому что это помогает им забыть свою боль. Так боль в спине или в животе отвлекает нас от постоянных раздумий.

Карета останавливается, Онага и я выходим из нее, и я готовлюсь к встрече с принцессой.

24. Дневник Кицунэ

Я никогда до этого не была беременна — ни когда была лисой, ни когда стала женщиной. Но я чувствовала всем своим существом, что беременность — это не так просто. Лиса беременеет и продолжает охотиться, спать и есть. Она готовит несколько нор и, когда приходит время, забирается в одну из них, и через некоторое время практически безболезненно рожает двух, трех или четырех детенышей — маленьких комочков шерсти, уже голодных. Ее самец приносит ей еду, пока детеныши не подрастут и их можно будет оставлять одних и охотиться. Детеныши остаются жить или умирают — в идеале, конечно, первое — и когда приходит время, они начинают сами охотиться и есть, спать и спариваться.

У женщин беременность протекает сложнее. В первое время Джозей постоянно суетилась вокруг меня, приносила лишние платья даже в теплые погожие дни, чтобы я не замерзла, заставляла меня пить разные лекарства (в большинстве своем противные на вкус). Я тоже беспокоилась о своем здоровье: один раз сквозь магию я заглянула в реальный мир, чтобы увидеть, что на самом деле я пью. Но это была всего лишь дождевая вода, собранная в большом, как человеческая ладонь, листе, зеленом, с красными и золотыми крапинками. После этого я спокойно, без жалоб пила то, что приносила мне моя служанка.

После своего бурного восторга, когда я только рассказала ей, Мать, казалось, совсем забыла о моей беременности. Брат тоже не говорил ничего. Хотя я знала, что ему рассказали об этом. Но Дедушка приходил ко мне очень часто, хотя мы больше не говорили о том, что мой ребенок может не быть человеком.

Однажды Брат и Йошифуджи пошли охотиться. Это был холодный осенний день, отливающий золотом и серебром: золотые листья деревьев шелестели на ветру, над ними нависало мрачное стального цвета небо. Они были одеты в платья светло- и темно-зеленого цвета. Я смотрела, как они шли по бледной мертвой траве в реальный мир. Позади них шли слуги и несли палки с соколами, огромными птицами всего наполовину меньше своих носильщиков.

Брат засмеялся: этот чистый счастливый звук словно повис в воздухе. Я давно не слышала, чтобы он смеялся. Когда такое случилось, что мой муж заменил ему меня?

Даже после того, как мужчины скрылись за мягким изгибом холма у ворот, я все еще видела, как соколы покачивались на палках в такт шагам слуг. Через мгновение лиса выскочила из здания, рядом с которым я стояла, и побежала за ними, в реальный мир. Мать, свободная весь день на время отсутствия Йошифуджи, побежала охотиться.

На мне были платья с нарисованными обезьянами, висящими на ветках осеннего дерева: все листики были разных цветов и красно-оранжевые обезьянки цеплялись лапками за обросшие лишайником ветки. Мои нижние платья были темно-голубого и золотого цветов. И некому было увидеть этот пышный наряд.

Мой муж и Брат стали проводить вместе слишком много времени. Я никогда не думала, что буду завидовать им. И кому именно я завидовала? Брату, у которого был Йошифуджи, когда его не было у меня, или Йошифуджи, который украл у меня Брата?

Или им обоим? Потому что у них была возможность гулять под солнцем, когда я сидела в вечном полумраке, заваленная кучами тряпок, платьев, старалась научиться красиво писать и перебрасывала мячик из одной руки в другую?

Я была центром магии, поэтому я должна была оставаться в доме, со слугами.

И ждать. Снова.

25. Дневник Кая-но Йошифуджи

День на удивление холодный. Небо блестит и переливается, как дорогие шелка. Ветра почти нет: хорошая погода для соколиной охоты.

Мы заходим в лес. Дубы растут вперемежку с кедрами, соснами. Листья стали коричневыми, мертвыми. Брат моей жены смотрит по сторонам с явным любопытством и восхищением.

— Что ты ищешь? — спрашиваю я.

Он краснеет и улыбается мне, его золотые глаза искрятся:

— Ничего. Я просто здесь никогда раньше не был.

— Я тоже.

— Куда же мы тогда идем?

— Если я правильно помню, здесь недалеко должна быть большая поляна, чуть повыше в горах. Я ходил туда, когда мы с Шикуджо приезжали сюда в первый раз. Но потом мы уехали в столицу, и с тех пор я там не был.

— Я думаю, мы можем туда пойти, — говорит он медленно, будто взвешивая безопасность этого путешествия.

— А почему бы и нет? Там есть кролики, голуби — если это не слишком далеко для соколов.

— А что? Они могут устать? — спрашивает он, искренне озадаченный.

Мы идем рядом по тропинке. Слуги Мийоши-но Кийойуки идеальны: сколько я живу с ними, они всегда вели себя, как подобает хорошим слугам. И, конечно же, они не каркают, как Онага, и не суетятся, как Хито.

— Ты скучаешь по ней? — Его голос напугал меня. — По своей первой жене?

Сегодня я думаю о ней больше, чем думал за все эти месяцы (или годы?). Время — странная штука: это самая длинная осень за всю мою жизнь.

— Да. Шикуджо. Я помню ее как во сне. Иногда мы ссорились и занимались любовью. Но я плохо помню о тех временах. Думаю, я был не очень хорошим мужем.

— Но мне ты кажешься хорошим мужем! — говорит он и краснеет. — По крайней мере, так говорит моя сестра. А почему ты думаешь, что был плохим мужем?

— Я был беспокойным. Я словно потерялся в самом себе. Я думаю, единственное, что ей оставалось, это смотреть и ждать…

Лес теперь выглядит более знакомым: в основном буковые деревья, кроваво-алые. Как будто идешь внутри сердца солнца.

— Я знаю, каково это, — сказал он мягко. — Я понимаю, что значит быть ненужным, когда ничего не можешь сделать, чтобы помочь тому, кто тебе дорог. А как моя сестра?

— Твоя сестра?

Я улыбаюсь, даже когда просто думаю о ней. В последнее время она часто грустит по какой-то непонятной мне причине. Возможно, это из-за беременности. Но я до сих пор получаю удовольствие от каждой минуты, проведенной вместе с ней. — Она такая же живая, как этот лес. И такая же натуральная.

Он рассмеялся, словно я сказал что-то смешное.

— А мне она не кажется слишком уж натуральной. Но, в конце концов, я ее брат. Я знаю ее дольше, чем ты. И помню то время, когда между ней и этим лесом ничего не стояло.

— Что же в ней сейчас ненатурального?

— Все. (Он отвернулся от меня. Я успел заметить в его глазах блеск, очень похожий на грусть, но я не уверен — мне трудно разглядеть что-то в его непроницаемых золотистых глазах. Сейчас он очень был похож на свою сестру, когда я оставляю ее одну.) — Когда мы были маленькими, мы играли вместе. Бегали везде. Вместе попадали в разные неприятности. А теперь она проводит все свое время в этих мрачных комнатах. Это кажется тебе натуральным? Мне так не кажется.

— А что ей еще делать? Она же женщина.

— Если быть женщиной заключается в том, чтобы сидеть в темноте, я рад, что я мужчина. Здесь? — Он показывает пальцем на просвет между деревьями.

— Да. — Мы выходим на полянку, с двух сторон возвышаются горы.

Брат жены взмахом руки подзывает слугу, берет птицу на руку и развязывает ей глаза.

— Готов?

Я киваю. Он кидает сокола в воздух с легкостью, невероятной для такого стройного молодого человека, как он. Сокол расправляет крылья и летит.

Мы смотрим, как он кружит в воздухе.

— Никто никогда не решал за меня, что мне делать, — говорит он. — Но теперь я думаю, что мы все пойманы в сеть, сплетенную из судеб других. И я пойман в сеть моей сестры.

— Как и мы все, — говорю я рассеянно. — Смотри… Сокол завис в воздухе, потом сложил крылья и стал падать. Какой-то зверь кричал под когтями птицы.

Вдруг зверь зарычал и впился когтями в сокола. Сокол отпрянул, из его груди закапала алая кровь. Это был тануки-барсук. Любой нормальный сокол не стал бы нападать на такого зверя, но только не сокол моей новой семьи. Он такой же необычный, как и все, что их окружает.

— Скорее! — крикнул брат жены и побежал к соколу, на ходу доставая длинный острый нож. Обычно с соколами охотятся по-другому.

— Стойте здесь! — кричу я слугам. Сокол ранен, тануки-барсук, возможно, тоже. Я не хочу, чтобы людей покусали или оцарапали умирающие хищники.

К тому времени, как я добежал до кустов, в которые упал сокол, брат моей жены уже был там и стоял перед соколом на коленях. Похоже, тануки-барсук не хотел или не мог бежать; сокол бился о кусты, ослепленный яростью и болью.

— Да!

Он рычит, и этот звук кажется мне рычанием зверя. Барсук свернулся клубком, защищая живот. Парень хочет ударить его ножом, но барсук огрызается и начинает медленно пятиться назад, потом неожиданно поворачивается и исчезает в плотных зарослях кустов, но брат жены оказывается быстрее. Он хватает зверя за хвост и изо всех сил тянет на себя. Перед тем как барсук успел вырваться, молодой человек нанес удар ножом. Кровь брызнула у него из-под руки, на костюм.

— Монстр, — прорычал он, вонзая в зверя нож до тех пор, пока барсук не затих.

Он поднял голову и увидел, что я на него смотрю. Он покраснел.

— Что? Я что-то не так сделал?

Я тяжело сглотнул.

— Да нет, ты просто так увлеченно его убивал.

— Такие, как я, ненавидят барсуков. — Его глаза сузились и светились гневом и желанием убивать. — Они убивают наших детей. Они бы убили нас всех, если бы мы были хоть немного слабее. Разве этого недостаточно?

— Барсук убил бы тебя? — Я рассмеялся. — Они очень хитрые и ловкие животные, но они не тронут ребенка, если только ты не оставишь его в лесу без присмотра. Или если ты или твоя семья не навлечет на себя гнев какого-нибудь барсучьего бога. Но в этом ведь нет никакого смысла?

— Тем не менее. — Он поднял сокола и обернул его своим поясом.

Только когда мы вышли из кустов и отдали сокола слуге, я заметил, что с его платьем что-то не так: я ясно видел, как его забрызгала кровь барсука, теперь же на нем не было ни пятнышка.

Он казался мне все более и более интересным.

26. Дневник Шикуджо

Принцесса была очень добра ко мне. Когда я вошла в ее комнату, она играла со своими служанками, но, увидев меня, остановилась:

— Моя дорогая! Как я тебе рада!

У меня вдруг закружилась голова, и я едва смогла сдержать навернувшиеся на глаза слезы, чтобы не расплакаться при всех. Она была намного старше меня. Возможно, она годилась мне в матери. Я пришла прислуживать ей, когда была еще маленькой девочкой. Она обращалась со мной очень нежно. В первые дни, когда я так стеснялась, что думала, что умру от шока при виде такого огромного числа людей, она уговаривала меня сесть рядом с собой и поиграть в триктрак; она даже присылала мне стихотворения, когда я ненадолго отлучалась из дворца. Я чувствовала ее особое расположение. К тому времени, как я поняла, что она обращалась так со всеми нами, мое сердце уже принадлежало ей. Мне казалось, что я всегда буду прислуживать ей, я плакала, когда отец начал думать о моем замужестве и мне пришлось уехать домой.

Принцесса сидела среди своих служанок. Ее волосы были почти седыми, но до сих пор ниспадали до пола. Ее платья были из грубого шелка серого цвета. Она выглядела так, будто держала свое слово (или угрозу), которое она дала еще тогда, когда я впервые увидела ее. Тогда она пообещала покинуть свет, уйти в монастырь и стать простой монахиней. По сравнению со своими служанками в кричаще-ярких платьях она казалась даже еще красивей, чем я ее помнила.

— Госпожа, — прошептала я и упала к ее ногам. — Я так рада тебя видеть, моя девочка! — Ее голос бы такой же низкий, как самая низкая нота лютни, с хрипотцой, переходящей в кашель. — Сядь рядом со мной.

Все снова стало так, как было раньше. Будто не было всех этих лет разлуки, моего замужества, ее старения и слабого здоровья. Они исчезли, как туман. Игра возобновилась, я играла вместе со всеми и на какое-то время даже забыла о своем несчастье, хотя принцесса иногда понимающе посматривала на меня.

Спустя некоторое время я попросила разрешения уйти, но она отказалась отпустить меня и настояла на том, чтобы я осталась с ней еще на несколько дней — хотя бы до праздника созерцания луны.

27. Дневник Кицунэ

Мой учитель письма сидел по другую сторону ширмы. Я портила лист за листом и с отвращением бросала их на пол. Мой учитель буддист. Это кажется мне забавным: в нашем волшебном мире есть религии.

У поэзии есть формы. Правила очень просты. В ваке пять строк по пять, семь, пять, семь и пять слов в каждой. Есть и более короткая форма: пять, семь и пять слов. В каждом стихотворении есть одно ключевое слово, вокруг которого вращается смысл стихотворения, и основное слово, на котором держится стихотворение. Надо подобрать несколько слов, которые бы заключали в себе весь смысл стихотворения. Например, осень грустная. Гуси спариваются для продолжения рода. Крик оленя в горах символизирует крик души. Падающий снег символизирует течение времени. Восковые слезы свечи — расставание. Я думаю, мой учитель слишком сентиментален. Я понимаю то, что он мне объясняет, но по-своему, не как люди. Моя кисточка словно маленький хвост, зажатый между бамбуковым прутиком. Я макаю ее в чернила и старательно вывожу:

Олень в горах плачет без самки, И я тоже одинока.

Я просунула листок под ширму, чтобы мой учитель прочитал стихотворение.

— И как?

— Что ты чувствовала, когда писала его?

Я задумалась:

— Я хотела, чтобы вы сказали мне, что это стихотворение.

Он чуть слышно вздохнул.

— Писать стихи — это не то же самое, что красить шелк: надо просто кинуть ткань в емкость с красными растениями и она красная. И поэзия не становится поэзией от того, что кто-то говорит тебе, что это поэзия.

— А как же еще я об этом узнаю? — огрызнулась я.

— Ты ближе к пониманию поэзии, когда разрисовываешь свои стены в комнате.

Я кидаю кисточку на пол:

— Это безумие! Лиса учится писать у видения!

— А как же еще ты научишься писать? — сказал он успокаивающе. (Я знала, что все в нашем мире были слепы.) — Давай мы попробуем еще раз.

Я была очень нетерпеливой во время беременности. Я не могла вырыть себе нору в этом большом шумном доме, но я постоянно представляла себе, как бы я это сделала, какой была бы эта нора.

Сначала я услышала негромкий смех Брата, потом низкий — Йошифуджи. Мне едва хватило времени на то, чтобы сесть за ширмой вместе с Джозей, как они ворвались ко мне в комнату.

— Сестра!

— Жена! Посмотри!

— Это что, дом крестьянки, — сказала Джозей спокойно, — что любой мужчина может ворваться сюда, как испуганная корова во время грозы?

— Твоя госпожа не возражает, — заметил Йошифуджи.

— Но все…

— Джозей, мне все равно, что ты думаешь. У нас есть подарок для твоей госпожи. — Йошифуджи шагнул за ширму. Брат остался стоять на другой стороне, как ему было положено. Но мне стало жаль его. Он стоял такой одинокий.

— Кое-кто, кто составит тебе компанию, когда тебе станет слишком тяжело передвигаться, — сказал он и показал мне то, что прижимал к себе.

Это был щенок.

Я замерла. Он был такой маленький, едва сформировавшийся, с глазами-щелочками. Черный, с белой грудкой, животом и хвостом. Большие треугольные уши висели у его морды. Он беспомощно перебирал лапами в воздухе. По его телосложению было видно, что он вырастет большим, худым и мускулистым, с длинной узкой мордой и большими ушами: намного больше, чем лиса. Когда Йошифуджи держал его на руках, я видела его розовый живот, маленький пенис с кисточкой на конце. Он только перешагнул тот рубеж, когда мог погибнуть без матери.

Если не обращать внимания на цвет, он вполне мог быть детенышем лисы. Он мог быть тем ребенком, которого я в себе носила.

— Уберите его от меня, — пыталась сказать я, но слова не хотели выходить у меня изо рта.

— Я знаю, что держать собаку в таком хорошем доме, как этот, немного странно, но, может быть, он принесет тебе удачу. — Мой муж шагнул ко мне, наклонился и положил щенка мне на колени.

— Убери… — Я облизала пересохшие губы и попыталась снова. — Убери его.

Щенок, голодный и уставший, зарылся ко мне в платья. Я с ужасом поняла, что он искал сосок.

— Нет! — Я вскочила, и собака с писком скатилась на пол.

— Жена! — Йошифуджи обнял меня. — В чем дело?

— Я… — Я пыталась собраться с мыслями. — Я боюсь собак. Извини меня, муж, но…

— Нет, ты не боишься собак, — прервал меня Брат холодным тоном. — Щенку нужен дом, а тебе нужна компания. Что может быть для вас лучше?

— Но мы не можем завести собаку!

— Почему нет? — спросил Йошифуджи.

Что я могла ему ответить? Что он все испортит? Я беспомощно посмотрела на Йошифуджи:

— Неужели ты не видишь? — И тут я поняла: конечно, он не видит.

Голос Брата донесся из-за ширмы:

— Оставь его, Сестра. Он тебе понравится.

— Надо спросить у Дедушки, — наконец сказала я.

Но, к моему удивлению, Дедушка сказал, что щенок может остаться.

— Почему? — спросила я, когда осталась с ним одна. — Как мы можем оставить его? Он, наверное, должен знать, что мы не те, кем кажемся.

— Должен? — Дедушка рассмеялся. — Собаки всегда принимают то, что создают для них хозяева. Они глупые, Внучка. Особенно молодые. Что может знать щенок? Он думает, что так и должно быть, что лисы живут под землей как знатные особы.

— А он может стать человеком, как стали мы? — спросила я, вдруг представив себе ужасную картину.

— Нет, — ответил Дедушка. — У собак нет магии.

Я не знаю, правда ли это, или мой Дедушка лишь пытался отделить нас от собак: вот видишь, у них нет магии, а у нас есть. Они животные, а мы нет.

28. Дневник Шикуджо

Пятнадцатый день восьмого месяца был идеален. Нынешний император, племянник принцессы, попросил ее посетить праздник, а это означало, что все ее женщины — и я в их числе — тоже могли прийти. Со времени моего визита я успела вновь привыкнуть к своим обязанностям: я передавала ее послания и развлекала ее, когда мне казалось, что ей это необходимо. Все было так, словно мы обе решили забыть о прошедших годах, о моем браке и сыне.

Я не ехала с принцессой в ее карете: она не любила путешествовать, потому сидела в карете с двумя своими самыми близкими служанками, которые жгли для нее специальные эфирные масла, чтобы у нее не болела голова.

Мы остановились у посыпанного гравием дворика. Слуги вынесли ширмы, чтобы оградить принцессу от любопытных взглядов. По этому коридору мы прошли в беседку.

Мы пили вино с придворными мужчинами и ждали появления луны. Конечно же, они не могли видеть нас — мы сидели за ширмами, но они обменивались с нами стихотворениями.

Небо стало фиолетового цвета. На востоке над соснами появилась луна: янтарно-желтого цвета и невероятно большая. Принцесса сидела позади меня. Я услышала, как она прошептала:

Для луны — восход для меня — закат. Как я могу уйти, когда осталось так много лун, Которых я не видела?

Слезы блестели серебром на ее лице.

Мои щеки замерзли: я поняла, что тоже плачу. Я вспомнила свою жизнь до свадьбы: стихотворения, написанные на чашечках для саке, и слезы при виде восходящей луны.

29. Дневник Кая-но Йошифуджи

Мы с братом моей жены забрались на холм: перед нами расстилается кленовая рощица, по-осеннему красивая и яркая. Он что-то пишет (что для него не характерно: он вообще редко пишет), я предоставлен самому себе. Слуга идет по саду с факелом, чтобы нам было светло, когда мы будем возвращаться.

За стенами сада крестьяне принесли солому с полей и разложили ее сушиться на специальные настилы, которые стали похожи на маленькие домики с соломенными крышами.

Если бы подул нужной силы ветер, разогнал бы он танцующие на синем небе белые облака? Небо кажется мне не более реальным, чем листья. В последние дни реальность представляется мне весьма хрупкой.

Я помню свою прошлую жизнь с Шикуджо и Тамадаро, но воспоминания размыты, как письмо, оставленное под дождем. Чернила размыло, и они потекли черными слезами по бумаге. Когда я хочу прочитать это письмо, я не знаю, реальны ли те слова, которые, как мне кажется, я вижу, или я просто выдумываю их. Мне кажется, я многое додумал, чтобы заполнить дыры в своей памяти. Я помню, что был несчастлив, но также помню, как был счастлив. Но и то и другое кажется мне одинаково нереальным (или одинаково реальным). Я думаю, что реальность всегда была более хрупкой, чем я хотел верить.

30. Дневник Шикуджо

Большая часть ее служанок ушла в комнаты, чтобы флиртовать с мужчинами (или иногда с другими женщинами) или просто спать — в зависимости от их наклонностей. Я встала, чтобы уйти вместе с ними, но принцесса жестом приказала мне остаться. Некоторые служанки, оставшиеся с нами, уже дремали. Я помогла принцессе снять ее платья и уложила ее в кровать. Она вытянулась на мягком матрасе, устало вздохнула и согнула ноги.

— Так лучше, — сказала она. — Намного лучше. Я уже слишком стара для того, чтобы стоять на холоде и не чувствовать его.

— Я понимаю, — кивнула я, думая о своих болях.

— Не думаю, что ты можешь это понять. По крайней мере, не сейчас, — сказала она мягко. — Но это придет, и очень скоро. — Она снова вздохнула. — Так расскажи мне, как ты жила все эти годы?

Я заколебалась, и она поняла больше, чем я хотела.

— Я знаю о том, что твоему мужу не повезло на последних назначениях, — продолжила она с добротой. — Мне очень жаль, но иногда такое происходит. А потом он потащил тебя с собой в деревню, чтобы ты сидела там и злилась на весь свет вместе с ним. Я обрадовалась, когда узнала, что ты вернулась. Я беспокоилась о тебе.

— Все было не совсем так, — прошептала я, понимая, что, возможно, все было именно так, как она сказала.

— Именно так, — возразила она. — Но тебе хотелось бы, чтобы все было по-другому, разве нет? Есть две вещи, которые тяжело изменить — как наступление половодья весной —

Невыдрессированную собаку И непокорного мужа.

Она увидела мое смущение и засмеялась.

— Я могу говорить все это. Мне позволено. Итак, расскажи мне. Есть еще что-то, что делает тебя несчастной. И это не неудача с назначениями.

— Я не думала, что выгляжу несчастной.

Она фыркнула:

— Конечно, выглядишь.

— У меня все в порядке. Правда, все хорошо, — сказала я.

— Нет, ты лжешь мне.

— Конечно, нет! — воскликнула я.

— Конечно, да, — спокойно возразила она. — Это очевидно. Ты несчастна в браке, ты запуталась и сбежала к себе домой, в безопасность знакомых мест.

— Нет. — У меня закололо сердце. Я почувствовала слабость и головокружение. — Пожалуйста… — начала я.

Принцесса посмотрела на меня с беспокойством:

— Тебе нехорошо? Прости меня, девочка: я говорила тебе правду, не подумав о том, что ты можешь быть к ней не готова.

— Нет, все в порядке, — сказала я и резко встала. — У меня просто заболела голова. Пожалуйста, простите меня, но я должна идти.

А потом я потеряла сознание.

Я пришла в себя. Комната, в которой я лежала, была мне незнакома. Онага молча сидела рядом со мной. Ее лицо было едва видно в тусклом свете, который отбрасывали красные угольки в печке. Я вспомнила, где я находилась и как я опозорилась, сначала попытавшись покинуть принцессу без ее разрешения, а потом — когда упала в обморок.

Возможно, я застонала, потому что Онага привстала, отодвинула ширму и что-то сказала кому-то, кто был с другой стороны. Потом она склонилась надо мной и аккуратно положила свою ласковую, прохладную, как колодезная вода, руку на мой лоб.

— Моя госпожа, — прошептала она, — вы очнулись?

— Да, — ответила я: она все равно уже знала, зачем было притворяться? Слезы текли у меня из глаз.

— Мы в комнате, где живут служанки принцессы. Принцесса сказала, чтобы вас принесли сюда, и настояла на том, чтобы послали за лекарем.

После ее слов я заплакала сильнее.

— Пожалуйста, госпожа. — В красном свете догорающих углей я увидела, как по ее щеке медленно скатилась слеза. — Она уже простила вас за то, что вы упали в обморок. Не будьте так строги к себе.

— Нет, — сказала я, потому что только я одна знала, что чувствовала.

Я не испытывала этого уже много лет, и вдруг это чувство появилось — в самый неподходящий момент. Оно было направлено против моей принцессы, которая задавала мне вопросы и назвала меня лгуньей только из-за своей любви ко мне. Это чувство было яростью.

Принцесса не позволила мне уехать даже после этого. Она заставила замолчать всех, кто говорил, что оставлять больную женщину при дворе к несчастью.

— Она не больна, — сказала она однажды. — Она запуталась в жизни, и ей очень грустно. Если бы этого было достаточно для того, чтобы высылать из дворца, здесь остались бы лишь пауки и мыши.

31. Дневник Кицунэ

Я была на пятом месяце беременности, когда у нас состоялась иватаоби-церемония: Йошифуджи подарил мне материнский пояс с особыми пожеланиями. Как и на свадьбе, на этой церемонии не было никого, кроме нас, лис, и Йошифуджи, но все же ритуал был необходим для него: каждый мужчина должен быть уверен, что сделал все, чтобы мать его будущего ребенка была здорова.

Сам пояс был очень красивый: серебристая парча с вышитыми на ней узорами в виде облаков и осенней травы. Как-то вечером, когда я чувствовала себя нехорошо и легла спать, щенок нашел его и погрыз. И хотя пояс за ночь восстановился, я была очень расстроена. Йошифуджи подарил мне его, но я была настолько безразличной, что не смогла увидеть в нем ничего больше, кроме того, чем он был — простым поясом.

Мне не нравился щенок, но по крайней мере он был настоящим и заботился обо мне. Я не могла не замечать этого.

32. Дневник Шикуджо

Спокойствие лучше всего. Я всегда старалась воспринимать случившееся спокойно, каким бы оно ни было — хорошим или плохим.

Счастье — одно из самых приятных чувств, поэтому и самое опасное. Стоит однажды почувствовать себя счастливым, и ты будешь делать все для того, чтобы поддерживать это чувство, а потеряв его, будешь тосковать.

Сожаление и грусть. Кто-то грустит об умерших, кто-то — о забытых друзьях, кто-то — о потерянных вещах. Несколько лет назад я потеряла дощечку для письма. И даже теперь иногда вспоминаю о ней и жалею…

Но злость неприемлема. Это как сумасшествие, которое вызывается жестокостью и пренебрежением других людей. Нет, это не так. Я говорила с принцессой о злости, и я поняла, что причина злости — в беспомощности. Если бы я более спокойно ко всему относилась, мне были бы безразличны и жестокость, и пренебрежение других людей по отношению ко мне.

Но в этом мире нет силы. Мы словно пух одуванчика на осеннем ветру: нас несет туда, куда подует ветер, пока, наконец, мы не упадем в соленое море или на голые скалы. Значит ли это, что люди постоянно чувствуют злость?

Значит ли это, что я зла? Я ненавижу это чувство и пытаюсь с ним бороться при помощи других, более простых ощущений: нежный запах тигровых лилий, рубиново-красный цвет ягод рябины, насыщенный запах ямса. Успокоиться довольно легко, если стараться меньше думать.

33. Дневник Кицунэ

Когда я была беременна, у меня возникали проблемы со сном: подолгу не могла уснуть. Мне было неудобно: мой живот был слишком большой, чтобы я могла спать в каком-либо другом положении, кроме как на боку. Каждый раз, как я хотела перевернуться, мне приходилось полностью просыпаться, чтобы аккуратно переместить свое тело в новое положение. У меня постоянно болела спина. Через некоторое время начала болеть и грудь. Моего мужа рядом со мной не было (он отправился в путешествие с Братом, но кто мог знать, куда и насколько?); Мать оборачивалась лисой и убегала в лес каждый вечер; Дедушку тоже было трудно найти, наверное, он охотился. Я наблюдала за своими служанками, которые оставались со мной и шили платья на зиму, и все думала о поэзии.

Когда мы были лисами, иногда мы притаскивали кости, такие же большие, как мы сами, из трупов убитых крупными хищниками животных. Мы знали, что там внутри еще оставался костный мозг. Мы грызли их, когда нам больше нечего было делать, каждый раз надеясь, что сейчас наконец кость треснет и мы сможем добраться до ее содержимого. Мои размышления о поэзии были чем-то похожи на это, только кость никак не хотела треснуть. Я засыпала с мыслями о поэзии, но даже во сне продолжала думать о ней.

Иногда мне снилось, будто я хожу по лесу. Там были арки, как в храме Инари, но они были такими высокими, как самые высокие кедры, они светились и блестели холодным темно-синим светом. Я встала под первую арку и услышала, как она плачет. Я посмотрела вверх и увидела большие темные пятна на ее светящейся поверхности. Одно из них бросило шелковую веревку, когда я проходила под аркой. Это был паук, такой же большой, как лиса. Его глаза были золотыми: иероглифы светились на их поверхности. Это были стихи, которые я никак не могла прочитать. Паук сел мне на плечо. Я услышала голос. Я думаю, что это говорил паук:

— Дом — это паутина между нами.

Я ничего не почувствовала, когда он впился в мое плечо, разрывая плоть. Я побежала вперед, к первой арке.

Я не удивилась, увидев там лунных лисиц. Перед ними стояли две чаши, как тогда — перед статуей богини Инари: в одной была чистая вода, в другой — вареный рис.

— Итак, маленькая женщина-лиса, — сказала одна из лис (или сразу обе) голосом (или голосами), словно серебряный колокольчик, дрожащий от удара грома. — Кто же ты? Женщина или лиса?

Я хотела ответить им то же, что я когда-то ответила Дедушке: «Женщина», но не смогла.

— И то и другое, — прошептала я.

Их звонкий смех оглушил меня.

— Лучше скажи: ни то ни другое. Так будет более верно. Ты ничто и никто. У тебя даже нет имени.

— Моего дедушку зовут Миойши-но Кийойуки. Я его внучка.

— Значит, так тебя зовут? — смеялись они. — Ты одалживаешь сокровище, которое он сам украл?

— Пожалуйста! — сказала я. — Я должна сделать это.

— У нас есть для тебя стихотворение, — сказала другая лиса (или снова обе).

Она (или он, или они) поклонилась, коснувшись носом чаши, и та превратилась в труп лисы, свернувшейся клубком вокруг своего мертвого детеныша. Я закричала и выронила из рук луну, которую, как оказалось, я все это время держала. Она упала на труп лисы и вспыхнула ярким холодным светом, от которого у меня потемнело в глазах.

— Ты можешь на это ответить? — сказал голос (или голоса). — Конечно, нет.

Их смех был высоким, свистящим: такой звук, словно сильный ветер звенит серебряными колокольчиками.

Я проснулась в слезах и позвала своих служанок. У меня был небольшой опыт в плохих снах: иногда, когда я была лисой, мне снилось, как я бегу, не зная, жертва я или хищник. Но этот сон был намного страшнее.

— Моя госпожа! — Джозей просунула голову между ширмами, которые загораживали мою кровать. — С вами все в порядке?

— Я не знаю, — ответила я ей.

34. Дневник Шикуджо

Словно паук или мышь, я сидела в крохотной комнатке, ожидая принцессу, которая назначила мне встречу впервые после того, как я упала в обморок.

Остальные ее женщины были очень добры ко мне. Наверное, потому что она приказала им быть со мной любезными. Но я все же надеялась что у этой доброты была другая причина: ведь когда-то мы были подругами. Я получила от принцессы нежные письма, в которых она просила меня прийти к ней. Я писала в ответ письма, в которых благодарила ее за то, что она так добра, позволяя мне оставаться сравнительно близко к ее сиятельству. Но писала, что была слишком слаба, чтобы навестить ее. Как я могла появиться перед ней? Я все время плакала, мои глаза опухли, а лицо покрылось красными пятнами.

Онага была все время со мной, и в конце концов именно ей удалось уговорить меня навестить принцессу.

— Вы же не хотите, чтобы про вас говорили, что вы одичали в деревне? — каркала она.

Я не нашлась, что ответить ей на это. Моя гордость заставила меня подняться, надеть свои лучшие шелка — пурпурно-красные с зелеными полосками — и пойти к принцессе.

В комнате принцессы повисла тишина, когда я появилась там. Она сама нарушила ее:

— Моя дорогая! Ты чудесно выглядишь! — Я знала, что выгляжу изможденной, осунувшейся, но я была благодарна ей за эту маленькую ложь.

В последующие несколько дней она была очень внимательной ко мне. Она была старой и мало спала, поэтому, когда меня мучили кошмары или простая бессонница, я приходила к ней. Она лежала у печки, окруженная спящими женщинами. Ее постоянно мучил кашель, который не проходил даже после того, как она выпивала апельсиновый сироп.

И мы разговаривали.

— Ты знаешь, я умираю, — сказала она. — Я еще не говорила об этом императору, моему племяннику.

Я ничего не ответила. Ее кашель был доказательством того, что она нездорова, а я находилась рядом с ней столько дней, даже не подозревая о том, насколько серьезна ее болезнь.

— Ко мне приходили предсказатели, — сказала она. — Врачи, священнослужители и даже какой-то варвар с Северного острова, который известен как хороший целитель. Они говорили мне, что я скоро поправлюсь, но я знаю, что это неправда. Они хотели бы так думать — мужчины, которые ни в чем не разбираются, но хотят подбодрить члена императорской семьи. Нет!

— А может, они правы?

— Нет. — Она помешала кочергой угли в печке. Некоторые разломились и вспыхнули с новой силой. На мгновение я увидела ее лицо, покрытое морщинами, как тутовая бумага — прожилками. — Были тысячи служб. Мой племянник даже воздвиг статую Целительного Будды. Но все понапрасну. Что-то сидит в моих легких и точит их. Предсказатель заявил, что это демон, все остальные — что это болезнь. Но мне все равно. Я рада, что ты приехала в столицу, дитя, и что мы увиделись: я скоро уезжаю в Касугано принимать монашество. Новые платья! Скоро я буду носить серое и желтое. Они больше подойдут такой старухе, как я, чем эти яркие штучки, которые так нравятся вам, молодым. Я стану монахиней, а потом умру. Смерть будет легче. В конце концов, мне просто не терпится узнать, существует ли на самом деле Чистая Земля.

— Пожалуйста, не покидайте нас, — сказала я.

— Я уйду, несмотря на то, хотите вы этого или нет, — сухо сказала она. — Вопрос лишь в том, будет ли промежуточная остановка в виде монашества или я уйду прямо отсюда. А это станет дурной приметой для императора. Нет, я хочу немного покоя перед смертью. — Она косо посмотрела на меня. — Ну, что ты теперь скажешь, дитя?

Я не знала, что сказать.

— Моя госпожа, есть тысячи стихотворений о смерти в Маниешу или еще где-то. Но сейчас я не могу вспомнить ни одного.

Она засмеялась. Скоро смех перешел в долгий сухой кашель. Она сплюнула в мягкую бумажку, которую достала из рукава, и бросила ее в огонь.

— Поверь мне, я благодарна тебе за это. Мои служанки надоели мне до смерти с этими стихотворениями. — Она снова посмотрела на меня. — Тебя удивляет мое отношение к поэзии? Я уеду в монастырь сразу же, как получу разрешение императора. Я думаю, теперь я могу позволить себе быть честной хотя бы с самой собой.

— Моя госпожа, что вы такое говорите? Неужели вам безразличны поэзия и учтивость?

— Безразличны, девочка! Конечно, они важны, но не так, как важна жизнь…

— Но они и есть жизнь!

— Нет. — Она снова закашлялась. — Они — красивая жизнь. А это не одно и то же.

На следующий день у нас была другая беседа. Мы наблюдали за тем, как женщины упражняются в стрельбе из лука короткими стрелами. Принцесса была бледной и выглядела уставшей. Когда она поднялась, чтобы пойти отдохнуть, она попросила меня проводить ее. Я довела ее до кровати и помогла снять верхние платья. Она не сразу заснула, поэтому я села рядом с ней. Ее служанка делала вид, что не слушает нас.

— Твой сын. Расскажи мне о нем.

Я улыбнулась:

— Ему уже восемь лет.

— Это не ответ на мой вопрос. Какой он? Быстрый, вежливый, грациозный, забавный?

— Все это время от времени, — сказала я. — И красивый.

— Наверное, это ему передалось от тебя. — Она закашляла. — Расскажи мне о нем.

— Я не знаю, что вы хотите услышать. Он еще очень мал. Он всегда пачкается, любит бегать на улице.

— Мои дети тоже были такими. Даже дочь, пока я не направила ее. Их надо направлять, они как дикие животные, ведь так?

— Нет, — сказала я внезапно онемевшими губами. — Мой сын не такой. Мой сын — идеальный ребенок. Человек.

— Никто и не говорит, что он не человек. — Она пристально посмотрела на меня. — Тебе не о чем беспокоиться. Когда-нибудь он остепенится.

«Не это пугает меня», — подумала я, но не сказала этого.

— Я хотела поговорить с тобой немного, — сказала она. — У меня есть на это определенное право. Во-первых, я из императорской семьи, и я могу говорить, что захочу; во вторых, я стара, что освобождает меня от условностей; в-третьих, я была замужем много лет, и я хорошо знакома с мужчинами и их привычками. В-четвертых, ты моя служанка, и у меня нет от тебя секретов, как и не должно быть их у тебя. И, наконец, я умираю, и я хочу видеть людей, которые мне не безразличны, счастливыми. А ты определенно несчастлива.

— Я…

— Я не хочу слышать этого. Правда не всегда приятна. Ты до сих пор не можешь переносить ее, ведь так?

Я вспомнила о своей злости, ярости, которая переполняла меня, как переполняет вода легкие тонущего человека. Она вновь душила меня.

— Я переношу то, что должна переносить.

Она фыркнула и снова закашлялась. Помолчала, потом продолжила:

— Я знаю тебя долгое время, девочка. Ты переносишь только то, чего не можешь избежать.

— Я была бы лучше, если бы переносила все? — с горечью спросила я. — Если бы я смотрела на жизнь только как на огорчение и разочарование?

— Ты действительно думаешь, что жизнь такова? Вот от чего ты прячешься?

Я помешала угли в печке.

— А разве это не так?

— Конечно, нет! — с возмущением сказала она. — Иногда да, но есть в ней и хорошие вещи. Но ты никогда не сможешь осознать, насколько они сладкие, если не попробуешь другие, горькие. Злись, грусти, радуйся, Шикуджо — так, по крайней мере, ты будешь жить. Когда-нибудь все пройдет.

Не знаю, как это произошло, но я рассказала ей все о моем муже, о холодности между нами, о сексе, который связывал нас тонкими, как паутина, едва заметными нитями, о его вечном беспокойстве и одержимости лисами; о моем одиночестве. Через некоторое время я подумала, что принцесса уже уснула — я давно не слышала ее кашля, и я рассказала ей свой сон про лиса, и про то, как он вернулся в мои сны этим летом.

Я закончила свой рассказ. Было тихо. Я сидела, опустошенная, но мне было легко от того, что я рассказала ей все, я чувствовала себя новой, как свежевыкрашенный шелк на ветру.

— Значит, ты тоже неидеальна, — сказала принцесса, и я вскрикнула от неожиданности.

— Да, вряд ли я идеальна, — я рассмеялась.

— Но ты кажешься такой многим людям. Твой муж знает об этом?

— Как он может не знать? — сказала я. Но, оглядываясь назад, я засомневалась. Был бы наш брак лучше, если бы я была с ним более честной, менее учтивой. Я не знаю. Я знаю лишь то, что мне было бы лучше.

Мы также говорили о разводе. Это будет несложно сделать. Формально развестись всегда можно. Особенно когда муж себя так странно ведет, как мой. Теперь мысль о разводе больше не пугает меня. Возможно, так будет лучше для моего сына. К тому же влияние моего отца при дворе будет полезнее для сына, чем влияние моего мужа.

Но развод оставит многое недосказанным, незаконченным. Я не могу сделать это прямо сейчас.

Но я также не могу вернуться к мужу в тот дом. Я до сих пор мучаюсь: может, я все же неправильно поступила, уехав. Хотя я знаю, что его сумасшествие погубило бы нас всех. Если бы ты просто поговорил со мной, мой господин… или я с тобой. С каких пор с тобой стало трудно разговаривать?

В конце концов, мне все же пришлось вернуться в дом к отцу: у меня начались месячные, и я больше не могла быть во дворце, пока снова не стану чистой.

35. Дневник Кицунэ

Я отправила послание Дедушке, в котором просила его навестить меня.

Мать была со мной. Это было довольно необычно: она всегда предпочитала облик лисы и леса за домом Йошифуджи нашему обществу, поэтому мы редко ее видели. Казалось, ей становилось все более и более некомфортно в мире, который мы создали. Сейчас она была в облике женщины, но ее платья были грязными, покрытыми паутиной. Она молчала. В одной руке она держала обглоданную кость, будто это была флейта. Я старалась не замечать отсутствия звуков, когда она наклонялась к ней.

— Внучка, я ненадолго. Зачем ты меня вызывала? — Дедушка подошел к нам и сел рядом.

— Мне приснился сон, ужасный сон, — меня трясло от одного лишь воспоминания об этом сне. — О лисицах Инари. Они говорили мне страшные вещи. Зачем они пришли ко мне?

— Что я могу знать о снах? — спросил он.

— Это было какое-то послание? Оно что-то значило?

— Все сны что-то значат. — Это был голос Матери. Дедушка презрительно фыркнул, а она отложила свою кость (или флейту) в сторону и повернулась ко мне. — Иногда они значат то, что у кролика, которого ты съела, была странная трава в желудке. Иногда они значат, что ты беременна, а детеныши внутри тебя рассказывают друг другу истории. Иногда они значат, что ты чего-то боишься, и это что-то приходит к тебе по ночам, когда ты не можешь от него убежать. Но иногда это что-то большее.

— Но что? — спросила я. — Я должна знать!

— Спроси у толкователя снов в лесу, — сказала Мать. — Он очень мудрый человек.

— Какой толкователь снов?

— Люди часто к нему приходят, — сказала она, — когда сны начинают их беспокоить. Он, конечно, сумасшедший, но так и должно быть. Иначе трудно понять чужие сны — это не лучший предмет для разбора. — Мать неожиданно обернулась лисой.

— Мама! — крикнула я. — Дедушка! Она все испортит, если не прекратит так делать!

Мать так же быстро обернулась человеком. Ее платья стали чистыми, с вышитыми узорами в виде паутинок, но покрашены они были пятнами — казалось, будто к платью прилипла грязь.

— Она не может просто так делать это, — сказала я Дедушке дрожащим голосом. — Это слишком опасно.

— Ты пыталась остановить ее, ведь так?

— Да.

— А она не поддается. И что?

— Что? — спросила я.

— А то, что мы должны постараться приспособить ее к нашей жизни и верить слепоте Йошифуджи.

— Она говорит правду о толкователе снов? — спросила я.

— Возможно. Иногда мне кажется, что она знает о людях больше, чем все мы, вместе взятые.

— Нет, — сказала я.

— Сумасшествие свойственно только людям. Это их особенность, Внучка.

Мать не сказала ни слова, занятая облизыванием рук.

36. Дневник Шикуджо

Дурное предзнаменование. Можно ли его избежать?

Мне было очень трудно. Я прожила в столице больше месяца, но никак не могла перестать думать о своем доме, о муже. Погода была жаркая, словно ненадолго вернулось лето — так иногда бывает осенью. В воздухе стоял удушающе-сладкий запах какого-то осеннего цветка. От него у меня постоянно болела голова. По мне как будто что-то ползало: меня мучил зуд и постоянное беспокойство. После последней беседы с принцессой я чувствовала себя дикой и безрассудной, я была готова на любой, даже самый странный поступок.

Я даже попросила Онагу погулять со мной в саду. Она была удивлена, но согласилась, когда я сказала, что пойду гулять даже в том случае, если она откажется составить мне компанию. Сделала бы я это? Почему нет? Что в меня вселилось в последнее время? Может, я просто плохо сплю?

Это было бы проще сделать в поместье, где единственным важным человеком был мой муж. К тому же ему легко было бы приказать не пускать в сад мужчин. Почему я никогда не делала этого там? Почему я так и не прошлась по дорожкам, не дотронулась до ствола огромного дуба, который рос рядом с моими комнатами?

Нет, я довольствовалась тем, что просто смотрела на сад из-за решетки, когда могла гулять в нем каждый день.

К счастью, мой отец уехал во дворец, братьев тоже не было дома (они были во дворце, совершали паломничество или навещали жен). Через некоторое время Онага вернулась: слуги ушли из сада. Он был в моем распоряжении.

По сравнению с садом в деревне этот был маленький: едва больше двух-трех акров. Он был очень аккуратным, в нем было все словно в коробочке для пикника. Ни один сантиметр земли не пустовал. Я посмотрела на бассейн, где, как мне рассказывал сын, отец держал своих рыбок, которых так ценил. Рыбы не представляли из себя ничего особенного: большие и уродливые карпы. Я поежилась и пошла искать маленький фарфоровый бассейн, в котором жила гордость отца. Как же выглядел этот монстр, если простые рыбы были так уродливы?

Онага не одобряла моего желания: зачем смотреть на этого уродца, когда жизнь и так не очень приятна в последнее время? Но я настояла на своем. Продолжая жаловаться, она все же провела меня через бамбуковую ограду в маленький дворик, куда почти не проникало солнце.

Рыба была ужасна, как я себе и представляла. Я могла понять это по тому, что от нее осталось. На поверхности плавали ярко-оранжевые куски плоти, бассейн стал красным от крови, такой же красной, как и моя. Должна ли я была закричать? Не знаю, но я не закричала.

Конечно же, это сделали лисы. Онага пыталась успокоить меня, говоря, что это были кошки повара, но я видела рыжий клок шерсти у бассейна. Возможно, конечно, что есть кошки такого цвета, но я была уверена, что это были не кошки. Кто-нибудь другой мог бы в этом сомневаться, но не я. Лисы никак не хотели оставить меня в покое.

Это было дурное предзнаменование. Я послала за жрецом.

37. Дневник Кицунэ

Для того чтобы поехать к толкователю снов, нам пришлось выехать из нашего мира в реальный. Я испытала шок, когда мы въехали в реальный мир, как будто шагнула через блестящую стену водопада. Я боялась, что мой облик может измениться, но, к счастью, я осталась женщиной даже на другой стороне. Со мной было полдюжины женщин и дюжина мужчин, которые несли наш паланкин, остальные полдюжины мужчин обеспечивали нашу безопасность. Джозей знала, где найти толкователя, и давала указания ведущему.

Меня никогда до этого не носили в паланкине. Я со своим большим животом неуклюже втиснулась в эту маленькую коробочку со стенами из плетеного тростника, с внутренней стороны отделанными бледным шелком. Там было единственное крохотное окошечко. Я не смогла бы увидеть хоть что-то сквозь это окошко, даже если бы захотела. Я изо всех сил схватилась за раму паланкина, боясь упасть. Думаю, мы двигались со скоростью медленного шага лисицы.

Наконец, мы остановились. Мужчины отошли на приличное расстояние, и мои служанки помогли мне выйти.

Я ступила на заросшую сорняками полянку перед разваливающейся хижиной с соломенной крышей.

— А, снова ты! — раздался голос из-за покосившейся двери.

— Кто… — Я наклонилась, чтобы разглядеть что-то в темноте и нос к носу столкнулась с человеком, который когда-то не захотел отдать мне свой череп. Он хихикал.

— Не ожидала увидеть меня живым, да?

— Я не искала тебя. Мне нужен толкователь снов.

— Это я! — Он хлопнул себя по груди и закашлялся. — Заходи, не заставляй меня смотреть на тебя против света.

— Только не внутрь, — сказала стоящая позади меня Джозей. Я обернулась и посмотрела на нее: не думала же она, что он может напасть на меня? — Минутку, госпожа. — Джозей махнула рукой, и подошел слуга с тканью в руках и положил ее передо мной.

— Так это ты толкователь снов? — спросила я и села на ткань.

— Конечно. Неужели ты думаешь, что я все еще был бы жив, если бы не понимал так хорошо, что значат мои сны? Теперь они говорят мне, что проблема в легких. А! Что они знают, эти сны? Итак, лиса, я вижу, ты получила то, что хотела?

Я не могла скрыть гордости:

— Как видишь.

— Я готов поспорить, что в первый раз тебе было легче сюда добраться, чем сейчас. Стоило это того, девица?

— Я не девица, — сказала я с гордостью. — Я замужняя женщина и жду ребенка.

— Так зачем же ты пришла? Наверное, не за моим черепом, — колко сказал он. — Ведь он все еще принадлежит мне, ты это знаешь?

— Он мне не нужен, — сказала я. — Мне приснился сон, и мне сказали, что ты можешь объяснить мне, что он значит.

— Кто тебе это сказал? Ну, могу. Если захочу. Если ты что-нибудь мне оставишь.

Я кивнула. Одна из моих служанок вышла вперед и положила перед ним лакированную коробочку для пикников.

— Мертвый кролик? — с сомнением сказал он. — Ну, допустим. А теперь расскажи мне, что же снится лисе, которая стала девицей — нет, женщиной?

Я рассказала ему свой сон, запинаясь и пытаясь подобрать нужные слова. Когда я закончила, он не произнес ни слова.

— И все? — наконец, после долгого молчания сказал он. — Ничего больше?

— А что еще должно было быть? — огрызнулась я. — Ты же толкователь снов. Вот ты и скажи мне!

— На тебя садится и кусает паук, лисы говорят стихами, которые не написаны словами, а составлены из образов. — Он засмеялся.

Я нахмурилась:

— Не играй со мной! Я лишь хочу знать, что этот сон значит.

Он вздохнул и лег, натянув грязное засаленное платье себе на ноги.

— Ты не была бы готова услышать это, даже если бы у меня были силы сказать тебе.

— Скажи мне! — зарычала я. Трудно быть сдержанной со старым сумасшедшим.

— Хорошо, — сказал он, лег на спину и закрыл глаза. — Паук может означать, что ты загнала себя в большую сеть, чем ты предполагала. Или это может значить, что придет любовник и будет звать. Но кто этот любовник и кого он будет звать? Непонятно. Непонятно также и то, почему паук кусает тебя. Или это может означать что-то другое. Лисы? Хм! Это может значить, что твой ребенок умрет. Может значить, что ты на самом деле женщина, для людского бога, пусть даже бога риса, раз он посылает к тебе своих прислужников. Зачем тогда еще лисам беспокоить тебя? Может означать, что ты лиса — по той же причине. Может, тебе следует преподнести Инари подарок. А может, и нет, — он открыл глаза и пристально посмотрел на меня. — Ну, как тебе? Я ответил на твой вопрос?

Мне хотелось плакать от разочарования.

— Но ты же ничего не сказал!

— Ну что ж. Тогда, может, мне стоит спросить тебя? На какой именно вопрос ты хочешь получить ответ?

Он смотрел на меня своими узкими насмешливыми глазами.

— Мой ребенок. Кем он будет: человеком или лисом? А я? Кто я? Лисы сказали, что никто: ни то, ни другое. Это правда? Сон говорит что-нибудь об этом?

— С твоим ребенком все будет в порядке, как и с тобой. Несмотря ни на что. А теперь оставь меня.

— Ты не знаешь этого! Ты все выдумываешь!

— Умная лиса! Раскусила нас. Мы все выдумываем: свою жизнь, мечты, воспоминания, надежды. Будь осторожна, когда будешь возвращаться домой, — сказав это, он тут же заснул, легко и безвозвратно, как закат солнца.

Я становилась все тяжелее и тяжелее. Я едва узнавала свое тело. Мне стало труднее спать по ночам. У меня постоянно болели ноги, поясница и грудь. Ребенок внутри меня все время толкался. С каким-то жестоким юмором я подумала, что мой ребенок точно будет человеком: ни одна лиса еще так не страдала, когда вынашивала своих детенышей.

Я много думала о словах старика. Но так и не смогла понять, что они значили. Тогда не смогла. Только сейчас, когда я стою у окна и жду, когда раздастся стук башмаков, мне кажется, что я могу это понять.

38. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я никогда не читал моногатари-истории, которые так нравятся женщинам в столице, — это низкая литература, не стоящая внимания мужчин (по крайней мере, так говорят). Но мне случалось слышать, как женщины читают их вслух друг другу: «Цветы удачи», «Принцесса, которая искала труп», «История Дженжи», странная история под названием «Сказка летучей мыши». И я заметил в них несколько общих моментов.

Первый в том, что эти рассказы — идеализированная версия того, что может произойти на самом деле. В рассказах описывается совершенный мир: каждая благородная женщина обязательно обладает уникальной красотой; каждое стихотворение — чудо ясности и остроумия; каждая церемония достойна внимания богов.

Это всегда казалось мне странным. В столице мы постоянно жаловались, что живем во времена упадка, так сильно отличающиеся от прошлого золотого века. Но тогда я не мог даже представить себе, что все действительно так сильно изменилось. Многие из нас жили в красивых домах, которые, правда, часто плохо построены и остаются без должного ухода. Даже императорский дворец обычно грязный, с текущей крышей. Он кажется красивым только при тусклом освещении ламп. Наши платья трудно стирать, поэтому мы часто ходим грязными. Наши духи лишь отчасти скрывают запах немытого тела, когда табу запрещают нам мыться. Конечно, есть красивые женщины — с лицом, круглым, как луна, густыми волосами до пола, с бледной нежной кожей, как цветки лотоса. Однако все чаще попадаются некрасивые женщины, с кожей, покрытой шрамами от оспы, с редкими волосами или с накладками, сделанными из волос крестьянок.

Но потом я пришел в дом моей милой жены. Он действительно похож на те прелестные домики из женских сказок. Он идеален, он — желание любого мужчины.

Я даже не думал, что такое может быть на самом деле.

39. Дневник Шикуджо

Я получила послание из провинции Хида через день после того, как обнаружила мертвую рыбу. После этого я ожидала подобного послания, но все же было нелегко увидеть его. Обыкновенная белая бумага, свернутая в трубочку, на которой были кривые иероглифы:

В большой спешке этот человек прибыл из имения в долине Тами и теперь просит встречи с женой Кая-но Йошифуджи.

Онага приняла его немедленно. Быстрые шаги, шелест платья об пол, когда он опускается на колени по другую сторону ширмы.

— Ну? — говорит Онага (конечно же, я молчу — я не могу разговаривать со слугой). — Моя госпожа нездорова и не хочет, чтобы ее беспокоили. Я всего лишь ее служанка, но ты можешь передать мне свое послание. Я ей доложу о твоем визите.

Это все условность: он знает, что я слушаю, так же, как я знаю, что он знает.

— Мне очень жаль, что она нездорова, — начинает он.

— Рассказывай же, — перебивает его Онага. — Что случилось в имении?

Я вижу его расплывчатую фигуру через полупрозрачный шелк ширмы. Он беспомощно развел руками:

— Меня зовут Табибито. Главный слуга моего хозяина Кая-но Йошифуджи Хито послал меня к вам. Я уехал из имения пятнадцать дней назад, я добирался в ужасной спешке. Когда я уезжал, мой господин, муж твоей госпожи, не появлялся в имении десять дней.

— А! — Онага мрачно улыбнулась мне. — Хорошо, что я не потревожила госпожу. Зачем тебе понадобилось тратить драгоценное время моей госпожи? Он просто отправился в очередное паломничество.

— Нет, — возразил мужчина. — Мой господин доверяет Хито, и он не говорил ему ничего о паломничестве.

— Ну, тогда, — сказала она не без удовольствия, — он нашел себе любовницу из крестьянок по соседству.

— Мой господин достойный человек, он занимает слишком высокое положение, чтобы оставаться с такой женщиной больше одной ночи. Им просто не о чем было бы говорить — в этом не может быть сомнений.

— Так, может быть, они не разговаривали?

— Он даже ничего не взял с собой из своих вещей. Только расческу.

— Может, он ушел в монастырь? — спросила Онага.

— Он бы предупредил нас о том, что оставляет этот суетный мир ради жизни с благословенными. Мы очень беспокоимся о нем. Возможно, что-то случилось…

— Или он уже вернулся и жалеет, что ему пришлось оставить свою любовницу низкого происхождения.

— Или нет, — сказал он колко. — Может быть, он уже мертв и его съели волки.

— Ты думаешь, что присутствие моей госпожи как-то поможет? В любой из этих двух ситуаций?

— Возможно, он был немного расстроен ее стремительным отъездом. Может быть, узнав о том, что она приехала, он вернется, если он находится в уединении неподалеку в каком-нибудь монастыре. Если его уже нет в живых, Кая-но Тамадаро его сын. Он должен вернуться, чтобы исполнить церемонии, которые позволили бы душе моего господина успокоиться перед тем, как переродиться.

— Я передам ей твои слова, — сказала Онага. Слуга, не говоря ни слова, поднялся и ушел.

— Моя госпожа? — Онага опускается на колени возле меня. В чашке какое-то лекарство. Я чувствую запах женьшеня и можжевельника.

— Как он мог исчезнуть? — шепчу я, имея в виду: «Как он мог быть таким неосмотрительным?» И меня приводит в ярость одна лишь мысль о том, что он, возможно, не пропал и не умер, а лишь пугает нас всех, пугает меня из-за своего эгоизма и вечной жалости к себе.

Онага молчит даже тогда, когда я начинаю плакать. Мертвая рыба была дурным предзнаменованием, которого я так боялась.

Мы возвращаемся в имение.

40. Дневник Кицунэ

Я родила ребенка легко и безболезненно — если сравнивать с тем, как это обычно бывает. У меня отошли воды и меня перенесли на высокую кровать, накрытую белой тканью. Меня окружал лабиринт ширм, я не видела ничего из того, что происходило у меня в комнате, но слышала голоса мужчин, которые вносили все новые и новые ширмы. Священнослужители, монахи и предсказатели — все святые люди, которых только могла создать лисья магия, — пели и читали какие-то молитвы или сутры, которые, как им казалось, были для меня важны в этот момент. Мужчины играли в су-гороку-триктак на удачу, громко выкрикивая ставки. Я закусила губу, во время очередных схваток, которые разрывали мой живот, чтобы не кричать в присутствии целой толпы незнакомых мне людей. Лиса рожает своих детенышей одна, в тесной темной норе, в которой слышится только ее частое дыхание и редкое царапанье когтей о землю. Я же была окружена людьми, мое тело отчаянно сопротивлялось и держало в себе ребенка, прежде чем вытолкнуть его и расслабиться.

Мать опять куда-то исчезла: наверное, обернулась лисой и убежала в лес, в реальный мир. Джозей держала меня, уговаривая дышать и тужиться. Я едва могла расслышать ее голос через весь этот шум, который издавали мужчины.

После того как родился ребенок, Джозей позволила моему мужу войти ко мне за ширмы. Испачканные простыни, на которых я лежала, были заменены на новые, блестящие шелковые.

— Позволь мне увидеть моего сына! — сказал он. — Ты моя чудесная жена!

Я махнула рукой, и няня принесла ребенка. Он распеленал ребенка:

— Что за ребенок! Жена, ты просто великолепна! Какой здоровый красивый мальчик!

Я ничего не сказала. Сквозь полузакрытые веки я видела тень мужчины, копошащегося в грязи, темноте, в изорванных одеждах, целующего детеныша лисы в слипшиеся глазки.

41. Дневник Шикуджо

Иногда, когда человек знает, что расставание — это к лучшему, прощание может быть довольно простым. Но даже тогда это все равно больно.

Самым трудным прощанием для меня было прощание с принцессой. У меня не было возможности вернуться к ней до того, как я получила это ужасное письмо из деревни. И теперь я вынуждена была уехать, даже не навестив ее. Я написала ей письмо: широкие мазки чернил на белой бумаге в бежевую крапинку, перевязанной травинкой бледно-золотого цвета. Я все ей объяснила и в конце написала стихотворение:

Ночи стали длиннее, чем дни. Они мне кажутся бесконечными, Когда я понимаю, что не увижу вас перед отъездом.

Она написала мне ответ на бумаге шафранового цвета, перевязанной высушенной астрой:

Там, куда я ухожу сейчас, ночи бесконечны. У меня будет время для моей грусти. Мы больше не встретимся в этой жизни. Мы встретимся в Чистой Земле. Будь сильной и живой.

Она написала, что ей становится хуже. Она уедет в монастырь сразу же, как табу на движение на юг позволит ей это сделать. Я подумала о ее длинных волосах, которые придется обрезать, и заплакала — как будто волосы были женщиной, как будто они были ее жизнью. Я молилась восьми миллиардам богов и всем Буддам — всем, о которых я могла вспомнить.

В последнее время у меня было слишком много прощаний. Я думаю, их должно быть меньше.

42. Дневник Кицунэ

Люди постоянно усложняют себе жизнь. Так и время после рождения ребенка было осложнено всевозможными церемониями. У лис все проще: мать спит и ухаживает за детенышами, чистит их, ест пищу, которую ей приносит самец.

У людей все было сложнее. Первые семь дней мы носили белое — не самый удачный выбор цвета, когда сидишь с новорожденным. Мне приходилось думать о каких-то церемониях и ритуалах, когда все, чего я хотела, — это спать и заботиться о ребенке. Первая церемония — перерезание пуповины. Потом — первое купание (и многие последующие купания с обязательными ритуалами дважды в день); чтения, преподнесения пеленок в подарок, подарки священнослужителей и слуг, подарки родственников — все это сопровождалось неизбежными ритуалами.

У изголовья ребенка мы ставили специальные амулеты на счастье: веточка сосны, дикий апельсин, золотая монетка, щепка дерева, вырезанная так, чтобы она была похожа на кожу носорога, пучки травы. От всего этого ребенок плакал, что было вполне предсказуемо, но мы не могли сказать, было ли это благоприятно или нет.

Каждый день в течение месяца устраивались банкеты, но, к счастью, мое присутствие на них не предполагалось. Знатные и влиятельные люди из столицы приезжали на эти банкеты. Они поздравляли Йошифуджи, произносили тосты в честь его сына (которого мы назвали Шонен, «мальчик», потому что никак не могли придумать другое имя), играли в триктрак, читали стихи и пили.

Во время последнего банкета Йошифуджи подарил сыну меч. Я даже не думала, что в магическом мире могло быть столько людей, но мой муж был важным человеком. Все мужчины, приезжавшие из столицы, были без исключения красивыми, умели красиво говорить и четко излагать свои мысли. Иногда сквозь сон я слышала их голоса; я видела, как они приезжали и уезжали, но никогда не видела их ни до, ни после этого.

После того как я родила ребенка, я перестала уделять такое внимание условностям и правилам приличия.

На пятнадцатый день пришел Йошифуджи и покормил Шонена рисовым пирожком — наверное, на удачу. Позже в этот же вечер Йошифуджи хвастался, что у его сына вылез новый зуб — первые два уже появились.

Я все время была как во сне.

43. Дневник Шикуджо

Путешествие назад в имение напоминало ночной кошмар.

За несколько дней пути дорогу размыло, пыль превратилась в грязь, липкую и тягучую, как сироп. Ось моей кареты сломалась. Две служанки выпали из кареты на дорогу, но, к счастью, дело обошлось парой испачканных платьев и истериками. Слуги-мужчины помогли нам перейти через грязь, потом отправились в соседнюю деревню за кузнецом, чтобы тот починил карету.

На то, чтобы заменить ось, ушло три дня. За это время Тамадаро и его няня успели простудиться, и нам пришлось искать местного целителя, чтобы он приготовил им имбирный сироп и сделал примочки. Они поправлялись медленно, и мы вынуждены были задержаться еще на несколько дней, чтобы дать им полностью выздороветь. Ужасно было еще и то, что мы все почти не могли спать из-за постоянного стука пугал на поле.

На то, чтобы вернуться в имение, ушло три недели.

44. Дневник Кицунэ

Время — вещь непостоянная. Перемены времен года — зима на весну, весна на лето, лето на осень — постоянны, но само время — чередование событий, мыслей и желаний — изменчиво. Некоторые дни я вспоминаю так ясно, будто все время ношу их с собой, вырезанными, как сутра, золотыми иероглифами на ляпис-лазури, чтобы, когда понадобится, я могла их прочесть. А бывает, что целые годы я вспоминаю словно в тумане, они перемешались у меня в памяти, будто я услышала разговор, в котором кто-то вскользь упомянул о том, что эти годы все же были. И все же я знаю, что все это происходило со мной, день за днем.

Я сказала, что перемены времен года постоянны, но для нашего волшебного мира это было не совсем так. У нас всегда была осень. Я не беспокоилась о том, что Йошифуджи сможет это заметить.

Когда Шонену исполнилось три года, у нас была еще одна церемония. Дедушка подарил мальчику его первые хакама-штаны, и мы обставили его комнату миниатюрной мебелью в тот же вечер — в знак того, что он постепенно приближается к взрослой жизни.

Мальчик рос здоровым, но был диким и иногда совершал такие поступки, которые шокировали Йошифуджи. Однажды мой муж взял его с собой наблюдать за стрекозами, но Шоннена не интересовали насекомые, которыми кишела трава, он был занят тем, что ловил и ел маленьких голубых жучков. Они хрустели у него на зубах, дергали лапками, а он смеялся. Йошифуджи пришел ко мне вечером и рассказал об этом.

— Ты не остановил его? — спросила я. Во рту у меня пересохло.

— Нет, — ответил он удивленно. — А зачем? В конце концов, это в его природе.

Его слова испугали меня. Мой муж замечал одно, но не видел другое. Я даже не могла себе представить, каким он видел окружающий его волшебный мир. Иногда мне казалось, что он видит более ясно, чем все мы. Но по какой-то причине меня это не беспокоило.

45. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я должен об этом написать.

Мы с братом моей жены взяли собаку и пошли на большую поляну, где он убил барсука несколько дней назад (или месяцев? Или лет? Нет, этого просто не может быть: сейчас все еще осень), практиковаться в стрельбе из лука. Погода была хорошая и не по-осеннему теплая, хотя прошлой ночью была буря, которая опрокинула в саду несколько горшков с растениями. На листьях у пруда до сих пор остались клочки пены.

Наши слуги несли мишени (неуклюжие соломенные чучела; брат моей жены находит забавными стрелять в чучела, сделанные наподобие людей). Они установили их на поляне и оставили нас наедине с нашими мишенями и многочисленными, заполненными едой корзинками для пикника.

Сначала мы немного попрактиковались в стрельбе. Собака носилась от цели к стрелку и назад, заливаясь лаем, пока наконец не уставала и не плюхалась в тень кустов. Когда нам надоедало это занятие, мы начинали стрелять по выбранным мишеням: по ветвям ивы, стволам деревьев, по голубю. Я чаще попадал, чем промахивался, брат моей жены всегда попадал точно в цель.

Когда у нас заканчивались стрелы, мы открывали маленькие коробочки и приступали к еде. Саке всегда было просто превосходное, и мы выпивали слишком много.

Я указал на едва видную в зарослях тропу:

— Ты когда-нибудь был там?

— Не думаю. Она ведь реальна, да?

Я не имею ни малейшего понятия, что он хочет этим сказать.

— Там наверху есть одно место, среди гор. Расселина, по которой стекает вода и образует маленький бассейн. Вода в нем всегда горячая. Божественно.

— Это объясняет запах, — сказал он. В тот момент — он показался мне очень мудрым — я ничего не чувствовал.

— Там есть храм. Очень старый, возможно, старше, чем все мои предки или даже первый император. Раньше я часто ходил туда, оставлял рис и воду.

— Там был священник?

— Нет, ни одного. Он выглядел полностью заброшенным. И никогда не видел там даже чьих-то следов, только я один что-то туда приносил.

— Зачем кому-то понадобилось строить монастырь в таком диком безлюдном месте? — спросил он лениво.

Я нахмурился.

— Это место не такое уж дикое.

— Только если для оленей, тануки-барсуков и волков. Разве не так? Здесь никто не живет, никто не посещает этот храм. В чем тогда смысл?

Это еще один из бесконечных вопросов, которые часто задает его семья и которые ставят меня в тупик, но заставляют бороться.

— Здесь живут горы. Горам приятно, что между ними стоит такой храм. Если он, конечно, только для гор, а не для источника, не для деревьев или еще чего-нибудь.

— Ты даже не знал, чему ты поклонялся, — недоверчиво проговорил он. — И ты все равно оставлял рис?

Я перевернулся и лег на спину.

— Ну, я не мог разобрать иероглифы на храме: он весь порос мхом. Кому бы ни поклонялись там, он был достаточно почитаем, чтобы у кого-то появилась мысль построить ему храм. Это достойно уважения.

Тучи в небе стали темно-фиолетового цвета, но на западе их освещало яркое солнце. Скоро будет гроза. Я поймал себя на мысли, что с нетерпением жду этого: мне всегда нравились осенние грозы.

Он засмеялся. Я был готов отстаивать свою точку зрения.

— Как ты можешь не знать этого? — говорю я. — Ты и твоя сестра! Я не хочу оскорблять вашего дедушку, но иногда мне кажется, что вас воспитали демоны или стая волков.

Он нахмурился:

— Это как с поэзией и со многими другими вещами. Иногда мне кажется, что в них есть какой-то смысл. И я слышу, что ты говоришь моей сестре, когда она спрашивает тебя о поэзии или о Будде, или о чем-нибудь еще. Но ничто из того, что ты говоришь, не имеет смысла.

— Может, и не имеет. Но что тогда религия, поэзия и живопись? Попытка создать что-то из ничего? Попытка наделить смыслом бессмысленное? Тогда жизнь — это то же самое.

Я перевернулся на бок и увидел, что брат моей жены с любопытством смотрит на меня. Какое-то мгновение он кажется мне похожим как две капли воды на свою сестру. Они все хорошо выглядят в этой семье Мийоши.

Он вскочил на ноги. Собака тут же подбежала к нему.

— Поднимайся, пойдем к источнику.

Я не узнаю местность: деревья вокруг нас такие густые, на размытой вчерашним дождем тропинке не видно ни одного следа кроме наших и следов какого-то животного, которые я никак не могу распознать. Небо быстро темнеет.

— Может, нам стоит… — начинаю я, но он уже бежит вперед с луком и стрелами, собака несется следом за ним.

Брат моей жены уже скрылся из виду, я даже не слышу, как он бежит, хотя до меня доносится лай собаки. Я бегу за ним. Через несколько минут я начинаю задыхаться — быстрее, чем ожидал. Что ж, наверное, старею.

Лес словно охвачен огнем. После вчерашней бури большая часть листьев опала, но больные сосны горят ржавчиной на вершине горы. Дикий виноград, который оплел соседние деревья, стал малинового цвета.

Мы почти подошли к источнику и храму. Тропинка превратилась в выложенную камнями дорожку, усыпанную опавшими листьями. Небо совсем черное. Стало холодно. Сильные порывы ветра срывали листья и иголки с деревьев и швыряли их нам в лица. Я задумался о тенгу-демонах и споткнулся.

Впереди раздался крик: это был ликующий голос брата жены, который вдруг сменился возгласом испуга и удивления. Я выбежал на поляну с маленьким домиком на ней. Лук и стрелы брата у него в руках, но он не целится. Что-то красно-ржавое вспыхивает у ручья и исчезает в зарослях папоротника под деревьями. За ним бежит собака.

Они выследили лису.

Я кричу, но уже слишком поздно. Собака стремительно бежит вперед. Кусты словно взрываются: рыжий мех вперемешку с черно-белым выкатываются на поляну. Сквозь злобное рычание пса слышится звук, похожий на жалобный всхлип, который издает лиса.

— Нет! — Я стреляю, перепрыгиваю через ручей и бегу к лисе. Но уже слишком поздно. Возможно, она и выжила бы, если бы собака не схватила ее за горло и не начала трясти. Она швыряла ее тело из стороны в сторону.

Мы кричим на собаку: она отпускает лису и исчезает в кустах.

Лиса мертва. Старая самка лежит на боку на примятой траве. Я не могу сказать: возможно, это одна из тех лис, которых я видел раньше, когда еще жил с Шикуджо. Нет, это ведь другая долина (я так думаю), и к тому же, это было годы (или всего лишь месяцы?) назад.

Ни одного вздоха, который приподнял бы ее ребра; один открытый золотой глаз придавлен к земле. Из ее пасти течет кровь.

Брат моей жены стоит позади меня: жестокий блеск в глазах исчез, уступив место ужасу и шоку.

— Нет, — произносит он ошеломленно.

Я медленно поворачиваю голову назад, стараясь сдержать слезы. Только что здесь произошло что-то ужасное. Я только не знаю, что именно.

Вспышка сине-белого света, потом гром. Я чувствую остроту вспышки. Даже сквозь звон в моих ушах я слышу, как в лесу падает дерево. Еще одна вспышка — снова грохот. Такое ощущение, будто из моих легких вышел весь воздух. Деревья вокруг поляны зашумели. На меня падает первая градина. Начинает медленно падать хиноки-кедр.

— Град! — кричит один из нас. — Храм! — Я даже не знаю, кто из нас сказал это. Промокшие до костей, с ушибами от градин, ослепленные яростью, мы бежим к храму — нам во что бы то ни стало надо найти убежище.

Новая вспышка молнии освещает храм. От пруда с горячей водой поднимается струйка пара, когда в него падает очередная градина. Мы бежим под своды храма.

В храме нет внутренней комнаты — это лишь стена и два кипарисовых столба, поддерживающие крытую щепой крышу. Я думаю, когда-то здесь был обтесанный камень, или деревянная табличка, или статуя. Теперь под крышей стоим только мы, дрожащие, в промокших шелках. Кожа моего компаньона светится при вспышках молнии, а губы кажутся синими.

А потом вдруг я, к своему собственному удивлению, начинаю смеяться и кричать, чувствуя себя сумасшедшим из-за грозы. Мое тело напряжено, я возбужден. Я чувствую, словно меня омывает дикостью. На мгновение я вспоминаю сказки о том, как лисий дух вселялся в человека, и думаю, не вселилась ли в меня эта мертвая самочка? Я не понимаю, что меня так веселит, но я начинаю смеяться еще сильнее.

Потому что, даже несмотря на то, что лиса мертва (и, несмотря на смех, я чувствую, как по моему лицу текут слезы горя), я жив. И в этот самый момент мне кажется, что я забывал об этом долгие годы.

46. Дневник Шикуджо

Служанки, которых я оставила в деревне, бегут к моей карете, когда она подъезжает к веранде у моих комнат.

— Госпожа! — пронзительно кричат служанки, их голоса дрожат. — Он пропал! Он заблудился в лесу! Наверное, он умер!

— Перестаньте! — кричит на них Онага и выбирается из кареты. — Вы расстраиваете мою госпожу.

Я выхожу из кареты. Холодный ветер хлещет дождем в мое лицо. Я задыхаюсь. Онага вырывает из рук одной женщины бумажный зонтик и держит его надо мной. Мерцающий свет лампы выхватывает из темноты двух нарисованных на его поверхности мандариновых уток. Мне кажется, что они на меня смотрят.

Мы поднимаемся по лестнице на веранду, как стая обеспокоенных гусей. Каждому есть что сказать; каждый говорит это на свой манер, повторяя по нескольку раз. Как хорошо зайти внутрь и задвинуть за собой ширму.

Возможно, я смогла бы предотвратить все это, если бы осталась с ним. Я знаю, что это неправда: рок определяет все. Я лишь кусок крашеного шелка, прополощенный в речной воде и высушенный на ветру. Все мое — мой цвет, мой рисунок, движения ветра, ласкающего меня, — определено чем-то извне.

Дождь очень холодный. В моей комнате под потолком висит паутина.

47. Дневник Кицунэ

Это была плохая, несчастливая ночь. Предсказатель предупредил моих служанок, что мы должны бодрствовать и молиться. Я не знала почему — жизнь людей окружена столькими непонятными правилами и табу, — но теперь я женщина и должна делать то, что делали все люди, даже если это казалось мне бессмысленным.

Я хотела принести сына к себе в комнаты, но какой смысл будить его лишь для того, чтобы отвлечься от своих страхов?

Йошифуджи и мой брат не вернулись оттуда, куда они ушли. Но все их слуги вернулись раньше днем, после того, как проводили их до места пикника. Из того, что говорили слуги, я поняла, что они выходили в реальный мир, далеко за пределы нашей магии. И это очень беспокоило меня: что будет, если заклинание не удержит его? А вдруг что-то случится с Йошифуджи? Вдруг он поранится и не вернется домой?

— Почему ты кричишь, маленький жукоед? — Дедушка сидел возле меня и небрежно флиртовал с Джозей. — Ты ведь уже слышала гром.

— Я боюсь! — Мое сердце билось так гулко, что я едва могла расслышать, о чем шептались мои служанки. — Мне просто очень тревожно сегодня. Мой муж вышел за пределы… «За пределы магии», — хотела сказать я, но не договорила.

— Он промок, он и твой брат. Но это хорошо для них обоих. Если бы они оставались внутри, они были бы сухими, как все разумные люди.

Я не поняла тогда, о чем он говорил. Энергия в воздухе заставляла маленькие волоски на моих руках вставать дыбом, я хотела бегать по комнатам, кричать и бросаться вещами. Но, конечно же, это было бы неправильно, поэтому я снова села и стала читать стихи, мечтая взять в руки маленький сияющий шар, который подарил мне Дедушка, и изо всей силы кинуть его о стену!

48. Дневник Шикуджо

Я только что вернулась в свой дом дождливой ночью. Лампы горят в саду и освещают его каким-то нереальным светом. Сад выглядит так, словно принадлежит мертвым.

Снова удар грома.

Огромные градины прорывают ширмы и со стуком катятся по полу, подгоняемые ледяным ветром, как будто кого-то ищут.

В конюшне заржала лошадь. Она испугалась грозы и металась по стойлу до тех пор, пока не сломала ногу. Ее ржание продолжалось до тех пор, пока ее не убили.

Вдруг где-то совсем рядом залаяла собака. На кого?

Мне приснился ужасный сон, наполненный болью и кровью. Злобные существа с огромным количеством ног, с блестящими глазами пожирали мою плоть, а потом оторвали руку. Я вырвалась в реальность, чтобы убежать от их острых зубов, и увидела золотые глаза в темноте своей спальни. И тогда поняла, что все еще сплю.

Конечно, это всего лишь размышления.

49. Дневник Кая-но Йошифуджи

Гроза продолжалась еще какое-то время. Град перестал, но начался ливень, ледяной ветер хлестал нам в лицо. Мы стояли рядом, прижавшись друг к другу, и смотрели на дождь.

Как будто в доказательство того, что мозг онемел так же, как и руки, я никак не могу перестать думать о мертвой лисе. Я прищуриваюсь и пытаюсь рассмотреть ее тело сквозь пелену дождя и темноту. Но не вижу, как ни стараюсь. Я даже не могу вспомнить, где именно на поляне это произошло. Или на самом деле она не умерла и убежала? Нет, я помню ее открытый глаз в грязи, разорванное горло… Она не могла выжить!

Дождь понемногу успокаивается. Мне кажется, что брат моей жены готов упасть в обморок от холода.

— Идем, — говорю я, выпуская облака пара в холодный воздух. — Давай согреемся в источнике.

Мы идем к маленькому бассейну. Упавшее дерево лежит рядом с ним, но ветки свешиваются в воду, от которой исходит пар, наполняя воздух хвойным ароматом. Я снимаю мокрые шелковые платья, которые прилипли ко мне, как будто не желают со мной расставаться, и аккуратно складываю их на камень. Потом нам снова придется это надеть, и одежда будет такой же мокрой и холодной, как сейчас. Но я не хочу об этом думать. Мне достаточно знать, что скоро я окунусь в потрясающе теплую воду.

Погружение в воду похоже на погружение в полыхающий огнем ад. Постепенно я привыкаю к воде, опускаюсь ниже, по плечи, и сажусь на камень. Брат осторожно смотрит на меня все это время, потом шагает в воду и лишь немного вздрагивает, когда садится на камень. Потом вздыхает, отдаваясь теплу.

Некоторое время мы не говорим ни слова. Бассейн очень маленький, будто каменная чаша. Сначала я стараюсь не дотрагиваться до него ногами — это было бы невежливо, — но потом сдаюсь и позволяю нашим ногам соприкоснуться. Они лежат рядом, как спящие щенки. Я откидываю голову назад, на ветку упавшего дерева. Струи пара ударяют мне в лицо. Капли собираются на щеках, на веках. Я смотрю наверх и вижу первые робко мерцающие звезды. Скоро их заливает свет луны, небо оказывается подернуто серебристой дымкой.

Я говорю:

После грозы сияет луна, Но кто остался, чтобы увидеть ее?

— А-а-а! Поэзия, — разочарованно протягивает брат моей жены.

— Мы убили лису, — говорю я, словно пробуя слова на вкус, чтобы понять, какие они на самом деле.

Всплеск воды. Я открываю глаза и вижу, что он выпрямился:

— Что?

— Лиса. Конечно, это не мы убили ее, а собака.

— Это было не по-настоящему, — говорит он резко и хмурится.

— Конечно, по-настоящему!

— Нет. Этого не было на самом деле. Никто не умер. Никому даже не было больно.

— Но я видел это. Не думаешь ли ты, что она осталась жива и уползла… — Я останавливаюсь. Я вдруг понимаю, что резкость в его голосе — это боль или вина. — Что случилось?

— Это плохой знак, — говорит он, наконец, — убить лису.

Я вспоминаю внезапную вспышку горя, когда увидел, что лиса умерла. Я даже не думал, что он мог чувствовать то же, что и я, что ему тоже была небезразлична лиса, опасная и хитрая, как о ней все думают. Но теперь мне ясно, что ему не все равно. Его золотые глаза переполнены горем. Мне становится так жаль его, что на мгновение я забываю, что он не его сестра, на которую он так похож. Я хочу обнять его и утешить.

После недолгого молчания он продолжает. Слова неохотно срываются с его губ:

— Я был словно в клетке. Я забыл обо всем: о том, кто я, где я. И когда выбежала лиса, я на какую-то секунду забыл — я думал, что она была всего лишь лиса. Я собирался… — Он сглотнул.

— Ты боишься, что лиса могла проклясть тебя?

— Нет, — сказал он со смешком, переходящим во всхлип. — Не совсем. Я лишь хотел бы вспомнить, что настоящее, а что нет.

— А что настоящее? — прошептал я. Странный вопрос: но в данный момент я хочу услышать его ответ. Отчаянно хочу.

— Моя сестра знает. Иногда. Лиса была настоящей. Ты настоящий, и это все. — Он смотрит мне в глаза. Его лицо мокрое.

Я голодный и уставший, как и он. Наверное, поэтому мы ведем эту странную беседу. Но жизнь такова, что некоторые вещи не обязательно должны иметь смысл, чтобы они могли причинять боль. И его горе достаточно реально.

Пар вокруг нас вьется как дым от курильницы. Брат моей жены такой же красивый, как и его сестра. Я возбуждаюсь. Я придвигаюсь ближе к нему, дотрагиваюсь до его плеча и притягиваю ближе к себе. Он мягкий и гладкий, но под кожей чувствуются мускулы, как будто он делает какие-то специальные упражнения. Теперь он плачет, я обнимаю его.

Поцелуй получается настолько естественным, что я даже не понимаю, кто кого первым поцеловал. Его губы одновременно мягкие и твердые, тонкие, они отличаются от полных губ его сестры. Сначала поцелуй нежный, но потом его язык проникает в мой рот и начинает ласкать меня. Я понимаю, что хочу его до безумия. Я хочу кусать его и кусаю. Я оттягиваю зубами его губу. Когда он отодвигается от меня, я задыхаюсь, почти рычу.

— Что мы делаем? — спрашивает он едва слышно и обхватывает руками мой возбужденный член. Его руки холодные по сравнению с водой в бассейне. — Я же мужчина!

Я скольжу к нему, обнимаю и дотрагиваюсь рукой до его члена, такого же длинного и тонкого, как и он сам:

— Разве ты никогда не играл с друзьями, когда был мальчиком? Ты никогда не был с мужчиной? — Я останавливаюсь. Конечно же, не был, хотя каждый молодой человек в его возрасте — каждый, кого знал я, когда был в его возрасте, — хотя бы раз пробовал это.

Он стонет:

— Но… — и замолкает, мы снова обнимаемся, наши губы борются.

Он такой же неопытный, как и его сестра, когда у нас в первый раз был секс, но он знает, чего хочет. Возможно, он много думал о сексе с мужчинами, если он так жаждет этого. Я притягиваю его еще ближе. Он поворачивается, опирается руками о камень. Мне трудно войти в него, несмотря на воду и мою слюну, но я ласкаю его, он расслабляется и впускает меня. Я двигаюсь внутри него, сначала медленно, потом быстро. Он кричит, но не просит меня остановиться, наоборот, он притягивает меня к себе, когда я останавливаюсь.

Мы кончаем: мое семя глубоко внутри него, его — маленькое мутное облачко в воде. Потом мы снова садимся в воду, его прекрасное тело прижимается ко мне. К этому времени я узнал его семью достаточно хорошо, чтобы попытаться обменяться с ним стихотворениями. Такой легкости после секса я еще не испытывал.

У меня и раньше был секс с мужчинами. Я знаю, что для некоторых это великая страсть, но для меня это всегда было делом случая. Друзья выпивают вместе слишком много саке, восхищаются остроумием друг друга, стихотворениями или просто жаждут ощутить прикосновение чужой кожи к своей; поэтому они поворачиваются к тому, к кому испытывают привязанность, или кому доверяют, или же просто к тому, кто сейчас свободен или доступен. Всегда случается так или иначе.

Сейчас же это было ликованием жизни после вспышек молнии и грома. Или грустью после убийства лисы?.. Или и тем и другим вместе.

50. Дневник Кицунэ

На рассвете случилось следующее: первое — вернулись Йошифуджи с Братом, уставшие и промокшие, в грязных вонючих одеждах. Между двумя мужчинами чувствовалась некоторая напряженность, хотя Йошифуджи сразу же ушел к себе в комнаты, едва успев сказать нам пару слов. Он только улыбнулся мне.

И второе — Брат, не сказав ни слова, сразу прошел через мои комнаты в покои Матери (женщины разбегались в разные стороны, как когда-то раньше — куры). Дедушка и я пошли за ним.

— Мама! — Его голос был хриплым, как будто он много кричал или плакал в эту ночь. — Мама!

— Она спит, — сказала Джозей, когда Брат раздвинул ширмы и приблизился к постели Матери. Мать спала, закутавшись в ночные платья, ее волосы разметались по полу. Брат распахнул ее верхнее платье. Джозей и остальные слуги смотрели в другую сторону или вообще растворились в воздухе.

Она действительно казалась спящей, если бы у нее не было разорвано горло. Брат всхлипнул и отвернулся.

— Значит, это было на самом деле! Это произошло.

Я встала на колени около Матери.

— Что случилось?

Ее платья съехали набок и были почти черными от крови. Она свернулась в клубок, как будто снова была лисой, словно пыталась унять боль, зализать раны.

— Мы охотились там, снаружи, — сказал Брат упавшим голосом. — Это собака! Но я не остановил ее… Я был так поглощен тем, что был человеком, что даже не узнал ее, пока она не умерла.

— А как же магия? По крайней мере она не показалась Йошифуджи женщиной? Он не говорил? — Меня трясло. Я коснулась пальцами ее лица, холодного и влажного. Ее глаза были все еще открыты, в них была земля.

— Я не знаю, что он видел. Потом была гроза, молния ударила в дерево рядом с нами и… — Он заплакал и не договорил.

Дедушка строго на него посмотрел. Он встал на колени перед трупом моей Матери, убрал спутавшиеся волосы с ее лица и погладил по голове.

— Моя маленькая бедная дочка! Ты никогда бы не стала хорошим человеком, ведь так?

— Что с нею будет теперь? — спросила я.

— Ничего. Она лиса. И она умерла.

— Но старик, который не хотел отдавать мне свою голову, сказал, что у лис тоже есть душа. Она уже ушла? Как же перерождение?

— Тот старик был дураком. Все люди дураки. — Дедушка осторожно встал. Я вдруг заметила, что он сильно постарел с тех пор, как мы стали людьми: когда-то маленькие морщинки в уголках глаз расходились почти до висков. — Как и все мы. Нет. Мы просто умрем, и все. Нет никаких призраков, нет Чистой земли, которая бы нас ждала, нет перерождения. Только сейчас, а потом — смерть.

Я легла рядом с Матерью, свернулась клубком вокруг нее, как будто она была еще жива и я была ее детенышем, спящим в темноте нашей старой норы. У меня щипало глаза, как будто в них таяло какое-то ядовитое вещество. Спустя некоторое время я поняла, что плачу.

— Почему мне грустно? — спросила я. — Я никогда раньше не расстраивалась из-за смерти. Ведь так и должно быть, это нормально.

— Это еще одна цена, которую должны платить люди: потеря.

— Людям за слишком многое приходится платить, — с горечью сказала я. — Я даже не подозревала, за сколько.

— А ты еще даже не начала понимать этого, Внучка, — резко сказал Дедушка.

На веранде раздались шаги.

— Жена!

Брат вздрогнул. Мы втроем молча, с испугом посмотрели друг на друга.

— Жена! Джозей! Кто-нибудь!

Я услышала, как он отодвинул ширму. Шаги приближались.

— Где все?

А потом он отодвинул еще одну ширму и вошел в комнату, где были мы и моя мертвая Мать. Он переоделся в чистые платья, от него пахло чем-то сладким.

— Что? — Он остановился, посмотрел на нее и нахмурился. — Это не та лиса, которая…

— Мать твоей жены покинула этот мир. Она умерла, — ответил Дедушка.

— Нет, — сказал Йошифуджи. — Это не она. Я вижу раны.

Брат тяжело вздохнул.

— Ты не видишь ничего, — сказал Дедушка. — Здесь нечего видеть.

— Но… — Йошифуджи потряс головой, как будто хотел стряхнуть с нее налипшую паутину.

— Ты видишь только это: умерла женщина, ее семья скорбит. Ничего больше.

— Я полагаю, что так, — медленно проговорил Йошифуджи. — Наверное, у меня просто никак не выходит из головы та мертвая лиса. Значит, твоя мать тоже умерла. Мне так жаль, милая жена. — Он наклонился ко мне и взял за руки, поднял и обнял, не обращая внимания на мои слезы на своих шелковых платьях. — Мы позовем священнослужителей. И твоя мать очнется в Чистой земле.

— Я так не думаю, — сказала я и заплакала еще сильнее.

Брат закрыл лицо руками и выбежал из комнаты.

Собака вернулась на следующий день. Я не могла винить ее в смерти Матери. Как она могла знать, плохо или хорошо поступает? В конце концов, она была всего лишь собакой…

51. Дневник Кая-но Йошифуджи

Маленькая лиса была убита — Свернувшись в клубок, она будто спала И казалась живой.

52. Дневник Кицунэ

Мы подготовили тело моей матери для похорон. Священники пели, пока их голоса не слились в единый ровный фон.

Мои служанки и я помыли ее. Священник нарисовал слова на ее теле — сутры покрыли всю кожу. Мы одели ее в лучшие платья, положили в кедровый гроб и положили туда несколько драгоценных вещей. Было принято оставлять маленькие керамические фигурки с покойниками, но меня это немного смущало. Мать мало понимала в человеческих делах — зачем тогда ей нужны все эти безделушки в гробу? Возможно, фигурка лисы была бы лучше. Но вряд ли до этого были такие случаи, когда умирала лиса и ее хоронили по буддийским традициям. В конце концов мы решили вообще не оставлять никаких фигурок, все же волнуясь, как бы их отсутствие не повредило ей.

Погребальный костер был большой, его зажег Дедушка. Дым пах сандаловым деревом (как это и должно быть) и разложением: потому что на самом деле никакого костра не было. Были только Дедушка и Брат, которые вытаскивали ее тело из норы, за пределы нашего волшебного мира, туда, где ее труп съели бы вороны, крысы и жуки, оставив только разбросанные кости. После этого мы чувствовали сладковатый запах разложения, только когда в нашу сторону дул ветер. И этот запах был дымом ее погребального костра.

Мы старались, как могли, чтобы ее переход в другой мир был лучше. Мы делали приношения священникам от ее имени: платья, лекарства и сутры. Я не знаю, зачлись ли они — ведь они принимались призраками, выдумками из нашего мира?

Мать иногда говорила о богах. Я бы хотела, чтобы был какой-нибудь бог, который заботился бы о лисах, который мог бы предложить нечто большее, чем просто смерть.

У меня было много вопросов, но Дедушка был неумолим. Он молчал. А у меня не хватало смелости начать задавать ему вопросы. Он исполнял свою часть ритуала, но постоянно смотрел за Братом, который плакал, не переставая.

Последующие сорок девять дней мы были в трауре: носили только коричневое, темно-серое и голубовато-серое в знак нашей печали. Даже Шонен носил серое, хотя этот цвет явно не подходил его юности. Мы носили полагающиеся в таких случаях верхние платья из грубой ткани.

Я была в уединении, но мой учитель прислал письмо с соболезнованиями. Оно заканчивалось стихотворением:

Никто не увидит моего горя, Пока горы не обнажатся, Пока с них не исчезнет последнее буковое дерево.

Бук давал нам черную краску для траурных платьев; наверное, он это имел в виду. Но в тот момент меня совершенно не интересовала поэзия.

53. Дневник Шикуджо

Первое, что я сделала на следующее утро, — это послала за главным слугой моего мужа. Он пришел через несколько минут, будто ожидал, что я его позову.

— Моя госпожа посылала за мной? — спросил Хито.

— Да. Расскажи мне о его пропаже.

— Прошло уже почти два месяца. Мы совершали обряды, я посылал за предсказателями, но ничто не помогло.

— И он не посещал храм, друзей, любовницу?

Хито заколебался:

— Насколько я знаю, нет.

— А ты бы знал об этом?

— Он всегда удостаивал меня чести знать о своих делах. Он мне доверял. Я не думаю, что…

— А что увидели предсказатели?

— Ничего. Или вернее, странные вещи, моя госпожа. Они сказали, что он жив, хотя и не были в этом до конца уверены.

— Хито, ты помнишь те несколько недель перед тем, как я уехала?

— Да, моя госпожа. Он казался очень заинтересованным живой природой. — Слуга имел в виду лис, конечно же, но ему трудно было об этом говорить, так же, как и мне.

— Ты говорил об этом предсказателям?

Хито снова заколебался:

— Да, я взял на себя смелость сделать это. Я думал, что это важно. Но это им не помогло, они все равно ничего не нашли.

— А вы искали в лесу?

— Конечно, искали. Мы сначала думали, что он заблудился, когда охотился, но… — он замолчал.

— Мы должны продолжить поиски. Может, он покалечился или заблудился во время грозы. Что угодно могло случиться. — Я слышала свой спокойный голос, как будто я говорила о чем-то постороннем и безразличном мне: о религиозной заповеди или смерти далекого родственника, которого никогда не видела. — Ты отправишь всех слуг, всех крестьян на его поиски. Ты спросишь каждого отшельника и каждого монаха, которые живут в горах. Он здесь, Хито. Я знаю это. И ты тоже будешь искать вместе со всеми.

— Прошло два месяца! Боюсь, что уже слишком поздно.

— Тогда мы хотя бы найдем его тело, — сказала я резко. — Теперь оставьте дом моего мужа в покое.

Хито поклонился и ушел. Я слышала его шаги по дорожке, по гравию, которым был посыпан садик с глициниями. Потом все стихло. Мои служанки зашевелились, но это были тихие и мягкие звуки.

Несмотря на уверенный тон, которым я разговаривала с Хито, я ни в чем не уверена. Я должна знать, жив он или нет. Онага предложила съездить к старику, который живет в лесу, но я не хочу видеть его: он обманщик!

Йошифуджи должен быть жив.

54. Дневник Кицунэ

Брат так никогда и не оправился от смерти Матери. Даже через год, после обряда очищения, когда мы все вернулись к прежней жизни. Он, как и раньше, ходил с Йошифуджи охотиться, но был более сдержанным с ним. Я больше не слышала, как он смеется. Я волновалась за него: возможно, было еще какое-то сильное эмоциональное потрясение, кроме смерти Матери.

Однажды я увидела его в беседке с доской для письма и бумагами. Я спросила его, что он пишет. Брат покраснел:

— Стихи…

— Ты понимаешь поэзию? — воскликнула я.

— Да! Нет… Но я пойму ее! Я стану человеком, вот увидишь, Сестра. — Он стал убирать свои бумаги и кисточки.

— Покажи мне!

— Нет!

Я успела выхватить один листок у него из рук. Он схватился за него, но я оскалилась, будто мы все еще были лисами, и прочитала.

Бумага была белого цвета с ярко-красными прожилками: его иероглифы были, как мягко сказал бы мой учитель, «неровными».

Когда упадет последний лист, что тогда?

Ты тоже уйдешь?

— Это стихотворение? Я ничего не понимаю.

— Это не для тебя, — сказал он и с яростью выхватил листок у меня из рук.

— О чем же оно?

— О конце осени, — сказал он и ушел.

Я встряхнула головой. Он был таким странным, мой Брат. Он не хотел становиться человеком, сопротивлялся этому изо всех сил. То, что он принял это сейчас, удивило меня. Теперь он был для меня чужим и непонятным, как кролик на луне.

Как-то днем, когда я сидела одна и скучала, ко мне пришел Брат.

— Она вернулась, Сестра.

— Что?

— Жена Йошифуджи. Она вернулась.

— Почему? Ведь прошли годы! Я думала, она уже сдалась.

— Нет, для них прошло всего несколько месяцев. Даже не сезон. А чего ты ожидала? Когда он не вернулся с прогулки, они искали его, но не нашли. Я уверен, что это они позвали его жену.

— Я его жена, — сказала я машинально, но знала, что Брат говорил не обо мне. — Но прошло столько лет…

Я помотала головой, но потом вспомнила, что он не видит меня — я была за ширмой. Как всегда.

— Что она делает?

— Я думаю, плачет. Кажется, это единственная вещь, которая хорошо получается у людей. Иначе они не делали бы этого так часто.

Я нахмурилась:

— Он не хочет быть с ней. Он хочет быть со мной.

— Но она не знает этого. Сестра, что мы будем делать?

— Она ничего не сможет сделать, — сказала я.

— Она много чего может сделать. А что будет, если она призовет на помощь богов? Что если она увидит его? — Его голос дрогнул.

Брат всегда был спокойным, он так упорно сопротивлялся тому, что делали мы с Дедушкой. Что это могло значить? Почему дрожал его голос? Я встала на колени и посмотрела через ширму. По его лицу текли слезы.

— Брат? — Я отодвинула ширму. — Почему это так важно для тебя?

— Мы не можем потерять его, — сказал он и жалобно посмотрел на меня. — Он нам так нужен!

— Для того чтобы оставаться людьми? Ты это имеешь в виду? — Он заколебался, потом кивнул. — Почему мы должны отдать его ей? — продолжала я. — Однажды он уже пришел ко мне. И его боги ничего не сделали.

— Но он так же просто может уйти, Сестра. Снаружи реальный мир. Ему очень легко шагнуть из одного мира в другой!

Я вздрогнула, осознав это.

— Где он сейчас?

— С Дедушкой в его комнатах. Они читают какие-то бумаги из столицы. И они не просили меня прийти к ним.

— Тогда все в порядке. Давай посмотрим, что там происходит.

Брат наклонил голову к плечу:

— Ты хочешь пойти со мной?

Я встала:

— Как лисы, да. Мы прокрадемся поближе к дому и узнаем, что они намерены делать дальше. Если у них, конечно, есть какие-то планы. — Я знала, что это была дурацкая мысль. Конечно, она что-то планировала. Зачем еще ей было сюда приезжать?

— Когда ты в последний раз выходила, Сестра?

— Не помню, — сказала я. Месяцы назад. Годы? Во всяком случае до рождения Шонена. — Я бы хотела быть здесь, пока мой муж здесь. Но сейчас…

Сейчас. Он знал, о чем я подумала. Мы должны быть хитрыми и находчивыми, что значило: мы должны знать все, что происходит вокруг нас.

В сумерках мы стояли на краю магии (далеко от нашего волшебного дома): мужчина и женщина.

— Сейчас? — спросил Брат.

— Сейчас, — сказала я.

Я прикусила губу, чтобы не кричать. Брат всегда легко менял свой человеческий облик на лисий, как будто одно платье на другое. Но на этот раз ему тоже было трудно. Мы опустили головы и какое-то время тяжело дышали, проталкивая воздух через новую грудь и горло.

Когда я снова привыкла к своему лисьему телу, к моим лапам, мне было приятно бежать. Тело лисы словно создано для того, чтобы бегать, прыгать и атаковать.

Дом был полон людьми. Чем ближе мы подбирались, тем сильнее нервничал Брат. Вдруг он остановился: у него свело лапы от страха.

Люди разговаривали. Они хотели вызвать священников, но из-за этого я могла не беспокоиться: однажды я обманула самого Будду. Они хотели возобновить поиски: но мы и до этого избегали людей, теперь же короткие дни и мрачное осеннее небо станут нашими союзниками.

— Мы должны уйти, — прошептал Брат. — Мы не можем больше здесь оставаться.

— И пропустить это? Разве ты не хочешь узнать, что здесь происходит?

— Да. Нет. — Он куснул меня за плечо, но я оттолкнула его. — Йошифуджи будет ждать нас.

— Я думала, было бы хорошо узнать, что здесь происходит.

— Я знаю. Я просто не ожидал, что мне так не понравится снова быть лисой. Я хочу назад, в наш мир.

— Я остаюсь. Я должна узнать, что она собирается делать. — Я говорила о его жене. Какие у нее планы? Что она придумала? Я больше ничего не сказала. Я поползла под то крыло дома, в котором были ее комнаты. Через некоторое время я обернулась, но не увидела Брата.

Вдруг я услышала какой-то шорох сверху — из комнаты, которая, как я думала, была пустой. Я поняла, что там кто-то сидел, так тихо и спокойно, что его почти не было слышно, и, возможно, делал то же, что и я сейчас: смотрел или слушал. Конечно же, это была его жена. Кто еще стал бы сидеть в тишине, спокойный, как паук?

Позже этой ночью, когда все ее женщины уснули (или притворились спящими), я почувствовала, что в воздухе запахло солью, и услышала тихие вздохи. Я поняла, что это было. Она плакала.

На рассвете я вернулась в наш волшебный мир. Я стояла и плакала в небеленых платьях, которые слегка окрасились в цвет кленовых листьев за окном, золотистых под косыми лучами первого солнца. Дедушка встал рядом со мной. На этот раз никто не настаивал на том, чтобы между нами была ширма. Его голос был приглушенным — такими голосами люди разговаривают на рассвете в доме с бумажными стенами.

— Все плачешь, Внучка? Ты уже наплакала целую реку, в которой можно утонуть.

Я рассказала ему о Шикуджо и ее слезах.

— Я виновата в этом, — прошептала я. — Я не думала, что причиню ей такую боль.

— Ты тогда думала о другом, — сказал он резко. — Бедная маленькая женщина, — добавил он уже более мягким тоном. — А о чем ты думала, когда крала его у нее, Внучка?

— Я была… — Я замолчала, сглотнула. — Я не думала, что она будет так страдать! Если бы он мог быть моим без ее страданий!

— Нет! В человеческом мире ничего не получается без боли. Ты была глупой, если думала, что это не так.

— Я была лисой! Откуда я могла знать об этом?

— Конечно, ты не могла, — он вздохнул. — Но это не делает нас умнее.

55. Дневник Шикуджо

Я знаю, что это будет нелегко, но я хотела бы найти своего мужа и спросить его: «Если ты любил меня, как ты мог уйти, никому не сказав, куда идешь? Чего ты этим добился? Что сделало тебя таким бессердечным: твой эгоизм или жалость к себе?»

Я боюсь говорить со своим сыном об отсутствии его отца. Где отец? Я не знаю. Он умер? Я не знаю. Мы ему безразличны? Я не знаю. Я так думаю.

Возможно, самая трудная беседа, которая у меня могла когда-либо быть, — это беседа во сне с человеком-лисом, который много лет назад читал мне стихотворение. Он пришел бы ко мне вечером и вежливо поклонился.

— Я не ожидал, что ты вернешься, — сказал бы он.

— Как я могла не вернуться? — возможно, я была бы резка.

— Мне очень жаль, что пропал твой муж, — сказал бы он.

— Что ты имеешь в виду? — спросила бы я. — Ты знаешь что-то об этом?

Он бы вздохнул.

— О том, куда делся твой муж, не мне рассказывать. Но я знаю, что вернуть его будет непросто.

— Я знаю, — сказала бы я. — Но я должна постараться.

— Я могу поклясться тебе, что не я украл твоего мужа, потому что снова хотел за тобой ухаживать. (А может, он бы сказал: — Я не крал твоего мужа, чтобы я снова мог читать тебе свои стихи. — Мне сложно это вспомнить.)

— Что ж, — сказала бы я, — почему тогда ты здесь? Все, о чем я могу думать, это пропажа моего мужа. У меня нет времени на что-либо другое.

— Ты так в этом уверена? — Его голос был таким же сладким, как самая низкая нота кото. — Я не крал его, но тем не менее он был невнимательным дураком. Ты так долго была одна, моя госпожа. Я бы хотел продолжить нашу старую беседу (или это было бы слово «связь»?).

Одинока? Да, я полагаю, что это так. Когда муж занят только своими собственными мыслями и чувствами, у него не остается времени на жену. Я не ожидала, что он будет настолько беспокоиться обо мне, что изменит свое поведение, хотя так бывает. Мужчины могут любить женщину до такой степени, что меняются. Неожиданно для себя я плачу. «Да, одинока», — думаю я, но не говорю этого вслух. Вместо этого я произношу:

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что я люблю его. И я не хочу никого другого. Пусть он дурак, но он мужчина, который научил меня смеяться, он мужчина, который проводил со мной ночи, наблюдая за падающими звездами, и он мужчина, который…

— Я понимаю.

— Ты хотя бы можешь сказать мне, где мой муж?

Но он только качает головой.

— Нет. Это не мой секрет, я не имею права его раскрывать.

56. Дневник Кицунэ

После этого я старалась не думать о жене Йошифуджи, о том, как она одна бродит по темным комнатам. «Ее жизнь ведь совсем не изменилась, — думала я, когда не могла отогнать это видение от себя. Обычно оно приходило ко мне после того, как я слушала народные песни или читала грустные моногатари-истории. — Я ничего не взяла у нее». Но я знала, что я говорила это потому, что хотела в это верить.

И еще я знала, что теперь разница между ее жизнью и моей была небольшой. Жизнь женщины — это темнота и ожидание. Даже моя.

Одной дождливой ночью, когда Йошифуджи спал, я достала из сундука платье, которое было на нем, когда он впервые пришел ко мне. Я оторвала от него рукав, порезала себе запястье, испачкала кровью рукав и оставила его в саду, где, я знала, его найдут и принесут Шикуджо. Для нее лучше было бы погоревать, принять и забыть.

57. Дневник Шикуджо

Они нашли его рукав, порванный и в крови, в саду. Хито принес его мне; Онага и мои служанки плакали. Плакали все.

Но я не плакала. Я молча вертела окровавленный рукав. Он был из небеленого шелка — от его обычного платья, но теперь он был весь в узорах: пятна травы, грязи и крови.

Я поднесла рукав к лицу. Он пах так, будто какое-то животное устлало свою нору этим платьем, но под запахом животного я чувствовала его запах — мускусный. Я не уверена, что все это мне не кажется.

В состоянии шока у меня произошел еще один разговор — на этот раз с самой собой. Я чувствую себя ребенком, который уговаривает себя не бояться пауков. Что я чувствую? Я не знаю. Любила ли я его? Да. Люблю ли до сих пор? Кто знает. Я сказала мужчине-лису, что любила, но честность — это часть любви, а была ли я когда-нибудь честна с Йошифуджи? Был один лишь обман. Я бывала зла на него, но никогда не говорила ему об этом. Мне было грустно, но я не говорила ему. Страх. Горе. Одиночество. Я никогда не говорила Йошифуджи, что чувствовала это. Но я чувствовала и молчала, потому что правила приличия не позволяли мне говорить об этом.

И лисы. Я говорила правду, когда сказала ему, что боюсь лис, но не рассказала, почему я их боюсь, не рассказала о своем бредовом сне, самом страшном, что со мной случалось.

Значит, получается, что и ему я лгала.

Я не могу позволить, чтобы его труп лежал непогребенным. Я вызову священников милосердной богини Каннон и попрошу их найти тело.

58. Дневник Кицунэ

Мой сын играл с собакой. Я бросала мячик, а мальчик и собака бежали за ним по комнате. Иногда мой сын ловил мячик, гордо шел по комнате, кланялся и давал его мне. Иногда игрушку ловила собака и тоже приносила мне, но без церемоний.

Няня Шонена сидит с нами, в руках она держит свиток.

— Мальчик! Внимание!

Мальчик и собака обмениваются взглядами, будто говоря на немом языке, который понятен только им. Это беспокоило меня — это могло означать, что мой сын был не в достаточной степени человеком. Но Дедушка убедил меня, что некоторые люди очень сближаются со своими собаками и попугаями (и, что удивительно, кошками). Я не знала, как разлучить Шонена с собакой, чтобы не ранить его. Мальчик шумно вздохнул, но подошел к своей няне и послушно опустился на колени.

— Растения, которые символизируют осень? — спросила она.

Шонен быстро перечислил их ей: клевер, трава обана, виноградная лоза, фуджибакама. Тогда я тоже могла сделать это так же легко — повторить то, что даже не учила. Он действительно учил что-то или брал это из магических знаний?

— А весну? — спросила она.

— Ммм…

— Ты не знаешь трав весны?

— Я никогда не видел весну, няня.

Джозей вбежала в комнату.

— Моя госпожа! Я разговаривала с главным слугой, и он сказал, что ваш брат собирает вещи и хочет куда-то уезжать.

Я отвлеклась от мальчика и посмотрела на нее:

— Куда? Он не говорил о своих планах отправиться в паломничество. Он часто уходит.

— Нет, вы не поняли! Он уходит! — И я вдруг поняла. Он покидал магию. Я встала. Мячик упал на пол и укатился. — Он уже ушел? Даже не попрощавшись?

— Еще нет, — сказала Джозей. — Но…

— Он в своих комнатах?

— Я не… — но я уже выбежала, не дожидаясь ответа.

Я приподняла платья и побежала по дорожке, ведущей к крылу брата. Он стоял в самой большой комнате, заплетал себе косичку и смотрел за тем, как слуги укладывают вещи в небольшой обитый железом сундук.

— Брат! Куда ты идешь?

— Я ухожу, Сестра, — сказал он и сжал челюсть, будто не хотел, чтобы вырвались слова, о которых он мог пожалеть.

— Но почему?

— Здесь мне нет места.

Прядь волос упала мне на один глаз. Я отбросила ее в сторону.

— Есть! А как же твоя работа на правительство? Как же твои обязанности? Твоя семья?

— Это все ложь, Сестра. Иллюзия. Я думаю, они обойдутся без меня.

— Но мы не обойдемся! Ты не можешь оставить нас!

— Я могу и оставляю. — Его глаза на мгновение встретились с моими, и я увидела в них грусть. — Я не могу больше здесь оставаться. Пойми меня, пожалуйста!

— Тогда объясни мне, если хочешь, чтобы я поняла.

— Так ты не знаешь? Я тоже любил его.

— Конечно же любил. Как ты мог не любить его?

— Нет, ты не понимаешь. Он был моим любовником, Сестра.

Я нахмурилась, озадаченная его словами.

— У вас был секс?

— Ты думаешь, ты была у него единственная? Мы с тобой похожи, ты всегда это говорила.

Я не ревновала. Зачем? Йошифуджи был моим мужем, отцом моего ребенка. Но это не мешало ему быть с моим Братом. Ревность, как поэзия, была недоступна для моего понимания.

— Тогда почему ты уходишь? Вы поссорились? — Наверняка это можно было уладить, и мы могли бы остаться вместе.

— Нет. — Брат вспыхнул. — Это было для него привычной, ничего не значащей вещью. Он не любит меня. Я должен стать человеком.

— Он любит меня, а я лисица, — медленно сказала я.

— Любит? Он любит ту, какой ты ему кажешься. Нет. Быть женщиной — это инструмент, который ты используешь, чтобы быть рядом с ним. Но любовь — это нечто большее, Сестра. Теперь я понимаю это.

— Ты думаешь, я не понимаю? — с жаром возразила я. — Я так стараюсь понять, как ведут себя люди, что они делают, чтобы вести себя так же.

— Ты не хочешь, чтобы он видел, когда ты ведешь себя неправильно? — его губы искривились. — Ты знаешь о людях не больше, чем обезьяна, которую научили носить платья и есть палочками.

Я задохнулась от обиды.

— Вот видишь, — сказал он, улыбаясь. — Ты не человек, но по крайней мере ты его жена. А у меня нет и этого. И я не могу выносить этот лживый мир, который мы создали.

— Но ты его друг, — воскликнула я. — Ты нужен Йошифуджи!

— Нет, не нужен. И мне он не нужен. — Брат горько рассмеялся. — Быть человеком намного сложнее, чем мы думали, Сестра. Будь осторожна!

Я побежала к мужу, чтобы рассказать ему обо всем, но, когда он пришел, Брата уже не было. Он ушел, взяв с собой лишь одного слугу, который нес его сундук. Йошифуджи пошел его искать, но ему не повезло: дождь размыл следы…

59. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я солгал моей милой жене, сказав, что не нашел ее брата. Его следы размыло дождем, это правда, но все же что-то осталось, и этого было достаточно, чтобы идти за ним. Я догнал его на маленькой поляне. Холодный дождь хлестал нам в лицо, пока мы с ним разговаривали.

Он ушел из-за меня, из-за того, что у нас был секс тогда, давно, в источнике. Я все еще помню это ощущение, хотя, кажется, что с тех пор прошли месяцы (или годы?). Я помню ощущение его мокрой бархатистой кожи, его желание, помню, как входил в него. Но я всегда вспоминал об этом, когда вспоминал весь тот день, это было частью острого эмоционального переживания от смерти лисы. Привязанность и одиночество вылились в страсть. Я думал, что это было для него так же обычно, как и для меня. Но оказалось, что я ошибался.

Я должен был подумать об этом, но я даже не мог предположить тогда, что он примет это так близко к сердцу. В моей жизни (в моем мире) секс — часто обычная вещь. Но не всегда. Брат моей жены влюбился.

(Я не могу не удивляться этому. Почему именно я? Во мне нет ничего необычного, я не великий поэт или блестящий управляющий, я не замечательно красив и плохо танцую. Что он нашел во мне? Потому что, возможно, если я узнаю, что он и его сестра нашли во мне, я попытаюсь стать таким, каким они меня видят.)

А пока мы с ним причинили боль моей милой маленькой женушке. Ему тоже больно. И я понимаю, что и мне больно — меня огорчил его уход. Страдала ли Шикуджо, зная обо всех тех женщинах и мужчинах, с которыми я делил ложе? Я даже никогда не думал о том, что ей может быть из-за этого больно, о том, что она тоже по каким-то причинам могла любить меня…

60. Дневник Шикуджо

Сны могут быть очень беспокойными. Вчера я не спала почти всю ночь. Я сидела у окна и смотрела на ночное осеннее небо. Вечером была гроза, которая напугала Тамадаро, поэтому он с няней пришел ко мне. Он был слишком мал даже для того, чтобы носить штаны, но я все равно прикрыла свое лицо веером, как будто он был взрослым мужчиной. Я не хотела, чтобы он увидел, что я напугана так же, как и он, хотя и не из-за грозы.

Скоро мальчик заснул, положив голову мне на колени. Его няня предложила отнести его в комнаты, но я хотела, чтобы он остался со мной. Скоро он и так уйдет: он вырастет и его отправят на службу при дворе.

Было холодно. Служанки одна за другой уходили в глубь дома. Наконец, остались только Онага, няня Тамадаро и я. Служанки заснули над какой-то настольной игрой. А потом я тоже заснула.

Во сне я видела моего мужа: он шел по саду, одетый в охотничьи одежды. Казалось, от него исходило сияние.

Я выкрикнула его имя и вскочила на ноги. Мой сын скатился с колен на пол. Ребенок расплакался от неожиданности и разбудил служанок. Это было незадолго до рассвета. В саду никого не было, кроме кролика, который убежал, когда я закричала.

Это ужасное горе. Я так по нему скучаю.

61. Дневник Кицунэ

Время в нашем мире было странным. Для нас проходили годы, и для Йошифуджи тоже. Шонен рос очень быстро: он уже охотился на птиц с маленьким луком и игрушечными стрелами, и начал ездить на толстом пони с черной густой гривой и хвостом. Для нас, запертых в волшебном лисьем мире, проходили годы, но в реальном мире — лишь недели.

Я не была настоящей матерью. Точнее, настоящей человеческой матерью. Лиса заботится о своих детенышах, пока они маленькие, а потом прогоняет их, чтобы они рыли свои собственные норы, спаривались и растили детенышей. Кажется, только люди нянчатся со своими детьми так долго, словно надеясь исправить все ошибки, которые те могут допустить. Нет, я не права: Дедушка и Мать не прогоняли нас даже тогда, когда мы уже сами могли о себе позаботиться. Но вряд ли их можно считать такими же, как и все лисы.

Будучи женщиной, я не думала много о своем ребенке. Я не понимала его, не понимала, что я чувствую к нему. Я хотела Йошифуджи: в моих мечтах не было места для кого-то кроме него. Возможно, такое же чувство может испытывать и настоящая женщина.

Йошифуджи, напротив, нравилось проводить время с Шоненом. Они запускали воздушных змеев. Он помогал ему с учебой. Они игрались с моим мячиком. Играли в кемари: старались удержать наполненный бобами мешочек на весу, не дотрагиваясь до него руками. Йошифуджи делал из соломы свистульки и учил сына извлекать их них простейшие мелодии.

Когда ребенку было пять лет, он провалился в ямку и сломал ногу. Я забрала его к себе, потому что ребенок все время пытался полизать сломанную ногу. Пришел целитель, вправил кость и привязал палочку к ноге шелковыми веревками. Скоро кость срослась, и ребенок бегал, как и прежде.

Когда ему исполнилось семь лет, у нас была еще одна церемония. Его длинные детские волосы обрезали на манер взрослого мужчины, и подарили ему первую пару хакама-штанов, таких длинных, что он спотыкался, когда ходил. Мой сын был красив, как семь драгоценных камней. Только его золотые глаза были слишком беспокойными.

62. Дневник Шикуджо

Мой сын превратился из ребенка в мужчину за одну ночь. В тоске по отцу он забросил свои игрушки и взялся за уроки и чтение сутр с таким осмысленным упорством, которое свойственно не каждому взрослому. Вчера он пришел ко мне и поклялся, что сделает что-нибудь со смертью своего отца. Но что он может сделать? Смерть, пожалуй, единственная вещь, которую нельзя отменить. Но тем не менее я позволила ему остаться со мной, когда встречала священнослужителей богини Каннон.

Пришли полдюжины мужчин из храма, находящегося в нескольких днях пути от нас. Двое священников, несколько монахов и прислужников.

Хито проводил их в дом для гостей. Одежды священников были темного цвета, но загорелись красным, как тучи в последних лучах солнца, когда они проходили под лампой, свешивающейся с ветви ивы. Прислужники и слуги следовали за ними и несли горячую еду и напитки: я чувствовала острый запах саке, чая, который пах, как трава под знойным летним солнцем.

Я смотрела на них, стоя на темной веранде, прикрывая лицо рукавом, чтобы слезы не холодили моего лица. Иногда я думала о том, не точат ли меня мои постоянные слезы изнутри, как соленое море — плавучий лес.

63. Дневник Кая-но Йошифуджи

В последнее время я не часто писал. Был очень занят. Приказы из столицы отнимают все мое время.

Шонену уже восемь лет. Он высокий и красивый. Я смотрю на него с благоговением: я не был таким грациозным в его возрасте. Я думаю над тем, чтобы отправить его в столицу и сделать пажом при дворе. Но мне не хотелось бы, чтобы он уезжал.

Осень как-то необычно затянулась. Я не помню, когда я в последний раз видел цветущие деревья или снег. Возможно, изменения времен года — весны на лето, лето на осень, осень на зиму — не настолько непреложны, как я думал. Если это так, тогда все может измениться.

64. Дневник Кицунэ

Я со своими служанками стояла на коленях и слушала, как странствующие монахини читают сутры.

Джозей с нами не было. И это она прервала чтение. Я услышала стук деревянных башмаков и ее крики, когда она бежала по веранде. Она даже не сняла обувь, когда вошла ко мне в комнату.

— Моя госпожа! Моя госпожа! — сказала она тонким от волнения голосом.

Монахини замолчали. Какое-то мгновение мы сидели, не двигаясь, словно насекомые, увязшие в смоле. Джозей с шумом распахнула ширму. Она стояла растрепанная, задыхающаяся. Я подумала, что она сошла с ума.

— Моя госпожа! Происходит что-то ужасное.

Я встала, запахивая кимоно.

— Что?

Она не ответила, лишь потянула меня за рукав.

— Джозей… — начала я, но потом посмотрела на нее внимательнее и увидела слезы у нее на глазах. Я еще никогда не видела ее такой. Я даже не думала, что она умеет плакать.

— Пожалуйста, — прошептала она. — Там кое-что снаружи.

— Покажи мне, — сказала я. — Пожалуйста, — обратилась я к монахиням, — простите меня и продолжайте. — Я поклонилась, и мы с Джозей выбежали на веранду. Теперь она дала волю слезам. Она всхлипнула, когда привела меня в конец сада и показала пальцем куда-то на поваленный бамбуковый забор, на пустые рисовые поля. Была почти зима, урожай давно собрали. Где-то далеко лаяла собака.

— Нет, не там, — сказала Джозей. — Там!

Она снова показала пальцем. И тогда я поняла, что когда она сказала «снаружи», она имела в виду снаружи магии. Как она могла увидеть это? Неужели она была на это способна? Я посмотрела по-другому и увидела, где мы были: Джозей, стройная элегантная женщина, все еще стояла на самшитовой аллее (где она еще могла быть? Она была волшебной, она не существовала в реальном мире, или, по крайней мере, мне так казалось), в тоже время я увидела себя, припавшую к земле на краю сада Йошифуджи. Я смотрела на его дом, который он когда-то делил с Шикуджо, до того, как я его забрала.

Позади меня раздался голос Джозей. Она говорила медленно, будто слова преодолевали какое-то невидимое препятствие.

— Они ищут его, моя госпожа.

Я посмотрела на их дом в сгущающихся сумерках. Было холодно, но все ширмы были отодвинуты. В комнатах было много людей, горел свет. Я поежилась.

— Они уже пытались однажды, Джозей, но у них ничего не получилось.

— Нет, на этот раз все по-другому, — сказала она. — Я это вижу.

— Как ты можешь это видеть? Она вытерла слезы рукавом.

— Я не знаю. Однажды я смотрела за собакой, и увидела, как она выбежала сюда. С тех пор я могу видеть этот мир, если захочу. Иногда я прихожу сюда, чтобы понаблюдать за ними.

— Но…

— Пожалуйста, моя госпожа! Здесь что-то происходит…

В доме раздались крики, из него вышла группка людей, которые тащили что-то на веревке. Меня затрясло, словно в ознобе.

— Хорошо, Джозей. Я останусь здесь и узнаю, что происходит. А ты возвращайся назад и присмотри за Шоненом.

На этот раз превращение из женщины в лису было мучительным, будто кости разрывали мою плоть на кусочки. Я скорчилась, пока боль не утихла. Когда мне стало немного легче, я вылезла из-под сторожки.

Северное крыло дома, где находились комнаты Шикуджо, было едва освещено. Я подползла к самой веранде и заглянула в комнату. Я не смогла увидеть ее, но чувствовала ее запах (она пахла хризантемами и слезами), увидела ее рукава, коричневые, цвета мертвых листьев, которые едва прикрывали кичо-занавеси. По другую сторону занавеси сидел священник и читал сутры. Легкое дуновение ветерка отодвинуло занавесь, и, до того как одна из ее женщин успела задернуть ее, я увидела Шикуджо, усталую и грустную во мраке своей комнаты.

Комнаты главного дома были полны света. Сын моего мужа — его человеческий сын — стоял там, одетый в темные одежды, которые казались слишком мрачными для ребенка. Он был едва по пояс мужчинам, которые стояли вместе с ним. Это был Хито, другие высокопоставленные слуги, служители Будды и их прислужники. Обычные слуги, слуги, работающие на кухне, полях, разные крестьяне столпились в саду и смотрели на мужчин в комнатах. Все были как-то странно одеты. В трауре, поняла вдруг я. Это удивило меня: ведь никто не умер. Потом я подумала, что, наверное, они оплакивали моего мужа.

Тяжелая штука, которую несли мужчины в дом, была частью ствола кипариса длиною с человеческий рост. Она лежала на носилках. Инструменты поблескивали на материи рядом с ней. Священник склонился над стволом и что-то пропел, но я не расслышала, что. Курильница висела на улице, переливаясь золотом в свете ламп и факелов. Священник взял долото, резец и деревянный молоток и дал их мальчику. Мальчик торжественно приложил резец к дереву и немного обстругал ствол кипариса — простая формальность. Затем мальчик поклонился и отдал инструменты обратно священнику, который начал стругать дерево.

Я подкралась немного ближе и пригляделась к дереву. Я заметила, что они пытались придать ему какую-то форму. Но я никак не могла понять, какую именно. Священник положил инструменты. Двое прислужников подложили эссенции в курильницы. Люди в саду и в комнатах легли ниц и начали тихо молиться. Священник снова запел, на этот раз громко.

Он молился одиннадцатиглавой Каннон. Когда он взывал к богине, у меня шерсть на спине вставала дыбом. Кожу неприятно покалывало. Мне не нравилось это ощущение, но я не могла уйти.

Голос все продолжал петь, взывая к богине Каннон. Я знала, что она была богиней милосердия: и теперь священник просил смиловаться над Йошифуджи, он просил мира и покоя для его семьи, которая хотела найти его тело и сжечь его, согласно буддийским традициям.

Это удивило меня: почему их так беспокоит то, что случится с телом Йошифуджи? Они думали, что он мертв. Значит, его тело было лишь разлагающейся плотью. Не было смысла в том, чтобы искать и спасать его. Я вспомнила, как сожгли труп того крестьянина, вспомнила зарытый труп женщины, у которой украла череп, вспомнила, как настаивал мой муж на том, чтобы мы сожгли тело моей матери. Я думала, что перехитрила их, испачкав его рукав кровью. Думала, что на этом все закончится. Но они все равно продолжали искать!

Но причин для беспокойства я не видела. Я вспомнила о священнике, который взывал к Будде, но прошел мимо меня. Почему на этот раз у них должно все получиться? Однажды я уже поняла, что Будда не стал (или не захотел) вмешиваться, и перестала бояться. Это как ворона, которая дразнит волков, зная, что они могут убить ее, но скорее всего не станут этого делать.

Но на этот раз все было иначе. Может, мы были безразличны Будде, а этой богине нет? Я почувствовала, как меня обволакивает странная теплота, будто меня укутали стеганым платьем. И я знала, что это была Каннон. Вряд ли я смогу спрятаться от нее…

Эссенция из курильниц клубилась в холодном воздухе в саду. Мне показалось, что одна струйка дыма двинулась по направлению ко мне, она будто искала меня. Холодный ветер приподнял ее кончик, отчего она стала похожа на голову змеи. Моя смелость испарилась, я побежала так быстро, как только смогла.

Я кинулась под сторожку и приняла женское обличье. Я стояла там и дрожала. Джозей ждала меня, она протянула ко мне руки, но я не обратила на это внимания.

— Муж! — позвала я. — Муж! Где ты?

Я побежала к дому, в комнаты и коридоры. Меня не волновало, что меня могут увидеть мужчины. Я снова и снова выкрикивала имя моего мужа. Я была на одной из веранд, когда Йошифуджи вдруг вышел из ярко освещенной комнаты.

— Жена? — спросил он удивленно. Он нахмурился. — У меня посланники из столицы. Мы слышали твой крик…

— Муж! — я задыхалась. — Мне так жаль, я знаю, что веду себя неслыханно дерзко, я просто испугалась, что…

Его лицо смягчилось, он обнял меня.

— Что случилось? Шонен?

— Нет, с ним все в порядке, но я…

— Все хорошо. Что бы ни случилось, я здесь, с тобой.

Я тяжело сглотнула, стараясь успокоиться.

— Нет, это не наш сын. С ним все в порядке (что еще я могла сказать ему?) Дым, похожий на змею, он искал тебя. Наверное, мне просто приснился плохой сон. Я проснулась одна и так испугалась.

— Одна? А где же были твои служанки?

— Они были со мной. Я имела в виду, что была без тебя.

Я прижалась к нему, обвила руками его шею и заплакала. Он держал меня в объятиях и утешал. Через некоторое время он отпустил меня и передал Джозей, которая стояла неподалеку в тени деревьев.

— Тебе лучше?

Я вздохнула.

Он взял меня за руки.

— Сейчас я закончу, и приду к тебе, и останусь с тобой на всю ночь, если ты захочешь.

— Да, — сказала я. — Поторопись.

Я ждала его в своей комнате. Собака жалобно скулила у моих ног. Я сидела почти в полной темноте, играла с мячиком и плакала от ужаса перед этим дымом-змеей и от желания быть с Йошифуджи. Монахини ушли, Шонен уснул, его отнесли в комнаты, но потом я попросила няню принести мне его, чтобы я могла смотреть, как он спит, свернувшись клубком в куче платьев.

— Вот видишь, твой муж любит тебя, — сказала я себе. — И вот доказательство: ни один бог не может его забрать у тебя. Ни один бог не угрожает вашему счастью.

Потом я вспомнила о дыме, вскочила и стала ходить по комнате и выглядывать в сад, ожидая увидеть там Йошифуджи. Но он все не шел.

Зато пришла одиннадцатиглавая Каннон. Она пришла в образе старика с одной головой, с палкой в руках. Но я знала, что это была она. Этот старик был не из нашего волшебного лисьего мира. От него пахло эссенцией священника. Кто это еще мог быть? Он шел по саду, перешагивая маленькие деревца, камни и озеро, и он оставлял после себя дорожку, как человек, который переходит вброд ручей, поднимает землю со дна. Наше волшебство рвалось, оно разлезалось в разные стороны там, где он прошел, оставляя после себя лишь грязь и тень от сторожки сверху. Волшебство кружилось и вновь сходилось через несколько шагов позади него. Но он разрезал наше волшебство.

Он шел прямо к нашему творению, к дому.

— Нет! — закричала я и выбежала на веранду. — Оставь его здесь!

Старик шел вперед. Я побежала в комнаты, в которых был мой муж с посланниками из столицы и секретарем.

— Муж! Беги!

— Жена? — спросил он. Я чувствовала, как веранда позади меня дрожит и исчезает. Я упала на колени. Йошифуджи вскочил, в его руках появился меч. Я схватила старика за платье, когда он прошел мимо меня. Я держала его за пояс, но он тащил меня за собой. Он даже не остановился.

— Что ты… — закричал мой муж на старика, когда тот уколол его руку палкой. Йошифуджи попятился и обнажил меч.

Я закричала. Меч превратился в пучок грязной соломы. Мой муж посмотрел на него и с отвращением бросил на землю. Старик снова ткнул его палкой. Йошифуджи попятился и вышел из дома.

— Оставь его, прошу тебя, оставь его! Они для него ничего не значат, я люблю его! — Я умоляла старика, пока он тащил меня через весь дом, потом по саду. Я порезала руки о его пояс. Если что вокруг меня и было реальным, так это моя кровь. Йошифуджи пытался увернуться от старика и его палки, чтобы помочь мне, но тот продолжал колоть его, заставляя отступать назад.

Пояс стал скользким от крови, мои пальцы соскользнули, и я упала в грязь под сторожкой. Каннон еще раз уколола моего мужа, он выбрался из нашего дома и встал, выпрямившись во весь рост, у себя в саду — в настоящем, не волшебном. Я вылезла следом за ним, но уже знала, что это бесполезно. Я легла возле сторожки, в грязном платье, с кровоточащими руками, с волосами, рассыпавшимися по земле.

Здесь все еще был вечер: три месяца, как Йошифуджи пришел ко мне; десять лет в моем лисьем мире. Почти все мужчины, которые наблюдали за ритуалом, стояли группками и громко разговаривали, не замечая моего мужа. Йошифуджи сделал несколько неровных шагов по направлению к ним. У меня двоилось в глазах: я видела отражение двух Йошифуджи. Один был в красивых парадных платьях, уже немного пыльных, все еще держащий пустые ножны в руках. И другой: в грязных и рваных повседневных одеждах, с обточенной червями палкой — это был человек, три месяца проживший с лисами в их норе.

Ребенок Шикуджо первый заметил Йошифуджи.

— Отец! — крикнул он и побежал. — Это ты?

— Сын? — с сомнением проговорил мой муж. — Тамадаро? — Я увидела, как возвращалась к нему память, но лисья магия была достаточно сильна, чтобы создать новое восприятие вещей. — Как, ты даже не изменился за все то время, что меня не было?

Тамадаро обнял своего отца.

— О, отец, что с тобой случилось? Ты выглядишь таким старым!

Йошифуджи посмотрел на ребенка, обнимающего его.

— Это не важно. Твоя мать вернулась? Меня так расстроил ее отъезд. Ее так долго не было! Но я встретил замечательную женщину, женился на ней, и у нас есть чудесный маленький мальчик.

— Но у тебя есть я! — сказал ребенок, готовый заплакать. — Я твой сын.

— Да, — сказал Йошифуджи нерешительно. — Но мой другой сын и моя жена… Я их так люблю.

Мальчик обернулся и посмотрел на темные комнаты. Я увидела там тень, услышала шелест платьев, и поняла, что это была Шикуджо, которая только смотрела, не решаясь нарушить правила приличия и поприветствовать своего мужа в присутствии стольких людей. Мальчик выпрямился:

— И где этот твой сын?

— Там, — сказал мой муж, показав на сторожку.

И тогда они увидели меня.

— Лиса! — крикнул один мужчина, и потом все закричали.

— Лиса! Лиса! — Они бежали ко мне, к сторожке, с палками и факелами в руках.

— Муж! — закричала я. — Останови их!

Он заколебался:

— Жена? — неуверенно спросил он.

— Лиса! — словно в ответ ему крикнули другие мужчины.

— Пожалуйста! — закричала я и протянула к нему руки. Он шагнул ко мне, но мальчик бросился к нему. Йошифуджи зашатался и остановился.

Перед тем как на меня накинулись мужчины с палками, я снова посмотрела на дом и ясно увидела лицо Шикуджо, стоявшей на веранде. Я увидела слезы на ее лице и поняла, что она единственная здесь (кроме моего господина), кто видит меня в образе женщины.

Мужчины поймали нас. Они воткнули факелы в землю так, чтобы было видно нашу нору под сторожкой, и оградили ее палками. Моя семья разбежалась в разные стороны. Я попыталась убежать со своим сыном, но они бросили в меня факел, а потом палку, и мой сын, который был всего лишь детенышем, убежал, прикрываемый рукою своей няни. Я видела, как ударили палкой Дедушку. Черно-белая собака стояла в замешательстве, не зная, что ей делать, пока ее не ударили палкой и она не убежала, завыв от боли.

Мужчины преследовали меня до тех пор, пока я в панике полностью не сбросила свой женский облик. Я почти теряла сознание от боли, но мое лисье тело все равно продолжало бежать, оставляя после себя кровавые следы.

Прошли дни, прежде чем я снова вернулась к женскому обличью.

Книга четвертая Зима

Ты приходил сюда?

Ты ходил к себе?

Я даже не знаю,

Был ли это сон или реальность?

Спали ли мы или бодрствовали?

Аривара-но Нарихира (825–880)

1. Дневник Шикуджо

Целебные огни.

Мы жжем травы как эссенцию. Часто эти травы не очень приятно пахнут, от них валит густой плотный дым, из-за которого слезятся глаза. Иногда кажется, что вонь от них сможет поднять даже мертвого. Однажды Хито стало плохо после того, как он навестил моего мужа.

Мой муж состарился на многие годы за те несколько месяцев, что отсутствовал. Его волосы поредели и стали седыми. Он все еще был бы привлекателен (но уже как мужчина старше на десять лет), если бы не был так истощен. Его кожа посерела и покрылась паутинкой морщин. Даже обтирания не смогли удалить въевшуюся грязь с его рук и ног. Мне бы хотелось, чтобы он поел немного вареного риса, тогда ему стало бы лучше, но он еще не приходил в себя после того, как упал в саду.

Мы клали под матрац распаренные листья подорожника. Они тоже неприятно пахнут. Листья пропитали его матрац, ночные платья и испортили самшитовый пол. А он, закутанный в мокрую ткань, ворочался и стонал во сне так же, как и раньше.

Массажи и растирания. Куклы надемоно: мы пытались перенести его болезнь на них, а потом выбрасывали кукол в ручей. Единственное, чего мы этим добились, — это разломали тонкий лед на воде, образовавшийся за ночь.

Жар все никак не спадал. Я трогала его лоб, он был таким же сухим и горячим, как печка. Мужа трясло, и он потел. Он бормотал что-то о своем сыне, жене, доме и плакал. Но когда я или Тамадаро заговаривали с ним, он отворачивался. Если бы у меня не было своих собственных предположений насчет того, что с ним произошло, я бы подумала, что он сумасшедший, что все три месяца он ел жуков и грязь и пел земляным белкам.

Мы жгли на его теле моксас, ароматические свечи, скрученные из сушеных листьев йомоги. Я не могла на это смотреть, потому что, когда они догорали, они опаляли кожу и появлялись волдыри, которые лопались, и из них текла прозрачная, как слезы, жидкость. Слугам приходилось его держать, чтобы он не дергался.

Другие способы лечения более щадящие: святой человек пел над ним какие-то песни, чтобы спасти его тело и душу, жег курильницы и шевелил его пальцами.

Стало холодно, снег с каждым днем спускается все ниже в долину. Несмотря на это, все приходят, чтобы вылечить моего мужа: святые люди и экзорцисты, буддийские священники и предсказатели, священнослужители Шинто и корейские физиономисты, местные целители. Они говорят (и спорят) о том, что причиняет страдания моему мужу. Одержимость? Умственное расстройство? Демоны? Проклятие? Они предлагают проводить ритуалы и воздвигать колонны в его честь, читать сутры и делать щедрые приношения монастырям. А мой муж так и дрожит в лихорадке. Хито сидит с ним по ночам. Иногда я его сменяю.

Он бормочет о жене, которая не я, о сыне, который не Тамадаро, о доме, который не наш. Мне больно, когда я слышу это. Неужели меня ему было недостаточно? Чем был плох мой ребенок? Все это похоже на сказку, только какую-то страшную. Мудрецы говорят, что это симптомы сумасшествия (или одержимости, или болезни). Но я думаю другое.

Я боялась лис. И на это у меня была причина. Они украли его. Теперь он вернулся, но они изменили его. Я не боюсь, что они придут за ним: Каннон победила, и у их нет сил противостоять ей. Но я все еще не знаю, чем все закончится.

2. Дневник Кицунэ

Я пришла в себя неожиданно, как будто спала, а на меня кто-то вылил воды. Только что меня не было, и вдруг я появилась: дрожащая плачущая обнаженная женщина, стоящая на коленях на поляне на горе, которая выходит на дом Йошифуджи. На небе были тяжелые тучи.

Моя человеческая кожа оцарапана в тысячи местах, казалось, я покрыта кровавыми иероглифами, выведенными неумелой рукой ребенка. Мои ладони и подошвы ног испачканы грязью и кровью, которая текла из глубоких порезов на лисьих лапах. Мои волосы спутались, в них застряли листья, ветки и нитки.

Я была одна. Дедушки не было. Я подумала, что он, наверное, умер, потому что вряд ли можно выжить после того удара палкой.

Шонена тоже не было. Я позвала его и с надеждой огляделась по сторонам. Но с тех пор, как я превратилась в лису, прошло много времени. Я убежала очень далеко. Он был еще слишком мал, чтобы поспеть за моим безумным бегом, и слишком мал, чтобы выжить одному. Боль от осознания того, что его, возможно, больше нет, пронзила мое сердце словно острым ножом. Я знала, что это было бесполезно, но снова и снова выкрикивала его имя. Я кричала, пока мой голос не превратился в чуть слышный хрип. Тогда я заплакала.

«Я могу умереть», — подумала я. Это будет нетрудно сделать, оставаясь в горах в облике женщины, одной, обнаженной, далеко от тепла и света. Мне было не больно, когда я думала об этом. Кая-но Йошифуджи больше не было со мной. Его забрала его другая жена, моего ребенка не было, моего Дедушки, моего Брата, Матери — их всех не было. Я могла вернуться к забвению, которое нашла, когда бежала в облике лисы в последние несколько дней. Это то, к чему стремятся люди. Почему же я должна отказывать себе в этом?

Или я могла просто умереть. Одно казалось мне более приемлемым. Другое требовало слишком больших затрат. Я села на холодную землю и заплакала.

В кустах что-то шевельнулось. Я потеряла свой острый лисий нюх, и не могла почувствовать, чем пахнет воздух. «Волки», — подумала я. Я была достаточно высоко в горах, чтобы встретить волков. Это облегчило бы мой выбор: они бы съели меня, и мне бы даже не пришлось волноваться, что станет с моим трупом.

Но это были не волки. Я услышала жалобный вой. На мгновение мне показалось, что это мог быть мой сын, каким-то чудом выживший и принявший облик лисы. Кусты зашевелились, и из них вылезла пятнистая собака. Она подползла ближе, с прижатыми к голове ушами и опущенным хвостом. Она протянула ко мне свою морду, тыкаясь холодным мокрым носом в рот — так собаки ищут себе партнера или хозяина.

Я встала на колени и обхватила руками шею собаки, зарывшись носом в ее шерсть. Ее мускусный запах встал у меня в горле и давил грудь. Я не знала, заплачу ли снова.

Так мы и уснули на куче мертвого папоротника. Я свернулась клубком вокруг собаки, грея свой живот о ее шерсть.

Внезапный холод у живота, где была теплая собака, разбудил меня. Пятнистая собака встала. Она потягивалась, низко выгибая спину. Была ночь. Я не обернулась лисицей. Я все еще была женщиной, все еще обнаженной. Все еще одна, без своей семьи.

Но в какой-то момент во сне мое тело приняло решение за меня — решение жить. Я вдруг поняла, что голодна и замерзла. Выпала обильная роса: все мое тело блестело от влаги при тусклом свете полумесяца. Дыхание вырывалось из моего рта маленькими облачками пара, который будто вспыхивал в лунном свете и растворялся. Я никак не могла унять дрожь. Иногда она была такой сильной, что у меня стучали зубы — вдобавок ко всему у меня болела челюсть. Собака искоса смотрела на меня коричневыми глазами и жалобно скулила. Я приняла это за проявление заботы. (Собаки, может, и родственники лисам, но вряд ли похожи. Я думаю, люди понимают их лучше, чем лисы.)

Одежда или приют, тепло — это прежде всего. И потом еда. Я посмотрела по сторонам.

Я все еще была на поляне. Надо мною возвышались сосны, словно стрелы, вонзающиеся в сердце неба, тонкий полумесяц мерцал за ветками деревьев. Сквозь ветви я увидела часть долины внизу: по убранным полям стелилась легкая дымка. Крестьянские хижины будто прижались к земле под тростниковыми крышами, которые блестели от росы. В стороне стоял дом Йошифуджи. Я увидела тысячелетний дуб у него в саду, полянку с лунным камнем, но я не смогла увидеть, горел ли в доме свет, потому что крыши скрывали большую часть зданий. Дым клубился из отверстий в крышах. Мрачный цвет кованого железа оживляла переливающаяся в лунном свете роса.

Ночь была такой спокойной, что я могла слышать все звуки, доносящиеся из долины. Где-то далеко заухала сова, вскрикнуло какое-то маленькое животное. Рядом со мной дышала пятнистая псина. Она пошевелилась, села и встряхнулась. Внизу, в долине, грозно загавкала собака, предупреждая своих хозяев о непрошеном ночном госте. Где был мой сын этой ночью? Он уже умер или еще мучился?

Меня снова била дрожь. Я задыхалась от нее — такой сильной она была. Мне нужна была одежда. Но куда я могла пойти одна, голая и голодная? Слезы жалости к самой себе жгли мои глаза, словно яд.

«Мы пойдем к старику в лес, к сумасшедшему предсказателю, — сказала я себе. — Это недалеко».

Мое путешествие к нему на этот раз было другим. Когда я была лисой и уверенно стояла на четырех лапах, мне не составляло труда идти по выложенной камнями дорожке. Мое зрение было превосходно, я могла видеть в темноте. Когда я стала женщиной и пришла сюда в первый раз, был день. Всю дорогу слуги несли меня в паланкине. Мои ноги почти не касались земли: передо мною даже постелили коврик, когда я сошла на землю.

Теперь же мои босые ступни онемели от холода. И я даже была рада этому: иначе мне было бы трудно идти из-за порезов и синяков на подошвах ног. Даже сейчас я хромала.

Пятнистая собака бежала рядом со мной, неутомимая, поглощенная своими собственными мыслями, какими бы они ни были. Когда я остановилась, чтобы передохнуть, она тоже остановилась. Я наклонилась к собаке и прижала руки к ее животу, пытаясь согреться. Спустя некоторое время холод погнал меня дальше.

Собака помогала мне: она шла впереди меня и, если я задерживала дыхание, то слышала, как она дышит рядом. Я шла за ней, вытянув руки и даже почти не спотыкалась.

Я не видела деревьев на другой стороне тропинки, не было никаких звуков. Но я как-то почувствовала их близость и поняла, что мы вышли на поляну. Я увидела тусклый свет впереди меня — это тлели угольки в печке. Я нашла его.

— Старик? — сказала я мягко. Мой голос был хриплым и казался громким в тишине ночи.

Я уже была перед дверью, которая оказалась промасленной тряпкой, прибитой гвоздями к треснувшему косяку. Я отодвинула ее и заглянула вовнутрь. В печи остались одни угольки: тусклый красный свет едва пробивался через серую корку. Я увидела старика, лежащего под грудой грязных тряпок. Значит, это была та самая поляна, тот самый старик. Я нашла его. Он наверняка знает, что мне делать, куда идти и как вернуть Йошифуджи. Теперь все будет в порядке. У него есть одежда и еда. Я могу поспать у костра и согреться.

Я вошла в хижину. Жар (по сравнению с холодом на улице) обдал меня. Собака чуть помедлила у входа и неохотно пошла за мной только тогда, когда я позвала ее.

Я тронула старика за плечо, потом потрясла его. Он был мертв. Но тепло все еще держалось под одеждой. Сквозь полуоткрытые веки блестели мертвые глаза. Возраст, кашель или Будда: я не знала, что именно убило старика.

Тепло, а потом еда. Я разворошила угли в печке, они снова немного разгорелись. Я сняла одежду со старика и завернулась в нее. Он мертв, он все равно уже не чувствует холода. Я съела половинку рисового шарика, который нашла около его руки. Внимательно осмотрев и обнюхав труп старика, собака успокоилась, легла рядом со мной и задремала. Угли в печке зашипели и заискрились. Собака села и уставилась в пустоту. Я проследила за ее взглядом, но ничего не увидела.

— Ты здесь? — спросила я пустоту, надеясь, что дух старика рядом. Мне никто не ответил. Собака снова легла. Мне неоткуда было жать помощи.

Я легла у печки и заснула рядом с мертвым стариком и собакой.

Мне приснился мой господин Кая-но Йошифуджи. Мы стояли в китайском садике, была весна. Джозей суетилась на другом конце сада. Я слышала, как она отдает приказы насчет нашего ужина. Йошифуджи дал мне апельсин, круглый, как луна, и такой маленький, что он легко поместился у меня в руке.

— В каждой луне есть свои полумесяцы, — сказал он мне, и апельсин рассыпался на дольки, маленькие полумесяцы лежали у меня на ладони, словно экзотический цветок.

Если бы во сне я знала, что сплю, я бы не просыпалась.

— Моя госпожа!

Я вздрогнула и проснулась. Я подумала, что мне приснился голос Джозей, но это на самом деле была она. Она стояла передо мною на коленях на грязном полу хижины. В руках у нее были шелковые платья. Собака сидела рядом с ней, ухмыляясь так, как только собаки умеют это делать.

— Как ты меня нашла? — спросила я, отряхивая песок с лица. Как она оказалась здесь, за пределами нашего волшебного мира?

— Я везде искала вас, моя госпожа. Мы все вас искали. Мы так беспокоились за вас. — Она сняла с меня одежды старика, брезгливо сморщившись. — Это место так и кишит блохами. Даже в такой мороз.

— Где мой сын? — спросила я ее шепотом. Мое сердце замерло. — Ты видела его?

— Мне очень жаль, но нет. Я не думаю, что он мог выжить.

— Я тоже так не думаю, — уныло сказала я.

Она пристально на меня посмотрела, будто пытаясь угадать мое настроение. Потом молча одела меня в новые платья, надела башмаки на израненные ноги, собрала волосы в свободный пучок и перевязала его шелковой лентой.

— Пойдемте домой? — нежно спросила она.

Я посмотрела ей в глаза. Добрые, заботливые, как всегда. Но теперь они были знающими. Я думаю, она чувствовала, что без меня перестанет существовать, и пришла за мной. Я до сих пор не могу понять этого. Но я послушно пошла за ней домой.

Наш мир все еще существовал: дом и сад под сторожкой. Молчаливые слуги раздели меня, помыли и расчесали волосы тиковым гребнем. Они принесли мне еду на маленьком подносе и одели меня в свежевыкрашенные шелка цвета золотых хризантем. Джозей проводила меня до кровати и укрыла плотной тканью.

Я плакала, пока не уснула.

3. Дневник Шикуджо

Надежды на то, чтобы уехать, уже нет. Пять дней назад пошел первый снег. Я оставила мужа и пошла на веранду, чтобы посмотреть на первый снег: крупные хлопья, как мотки шелковых нитей или перья из гусиной груди, валили с неба. Вскоре снег затушил на веранде факел. Осталась гореть лишь лампа в комнате моего мужа, из-за света которой снег казался тускло-золотистым. Все звуки словно исчезли из этого мира: ни шороха не доносилось из сада, даже голос Онаги позади меня был беззвучным.

Я никогда в жизни не видела ничего подобного. В столице снег выпадает довольно редко, поэтому мы радуемся ему, словно празднику, который наступает, когда того пожелают боги. Мы делаем снежные горы, завороженно глядя на груды снега, которые нам приносят со двора. Мы приглашаем друзей, чтобы вместе посмотреть, как переливается снег при свете луны. Мы лепим снеговиков и даем им имена, придумываем истории их жизни. Когда несколько дней спустя они тают, мы скорбим и устраиваем шуточные похороны.

Когда я осенью вернулась сюда из столицы, то услышала, как двое местных крестьян говорили о зиме. Их голоса звучали мрачно, как будто они готовились к чему-то ужасному. Мы с Онагой посмеялись над этим — крестьяне боялись кучки снега. Тогда это был единственный смех в этом доме скорби и ожидания.

Но когда снег наконец закончился, то завалил наши дома почти по самую крышу. В комнатах стоял дым от костров. Перед тем как выйти, приходилось сметать с веранды снег, доходивший почти до бедер, чтобы он не валился в дом, когда мы отодвигали панели.

Сад изменился: кусты превратились в маленькие горы, дорожки совсем исчезли — сначала под хвойными иголками, посыпанными, чтобы сохранить мох, а теперь под снегом. Пруды все еще не замерзли, но темные пятна воды посередине понемногу отступают перед белой корочкой льда, становясь все меньше и меньше. Я думаю, скоро они полностью замерзнут.

Мне сказали, что мы хорошо подготовлены к зиме. Отверстия в стенах закрыты листьями оги. Они защищают нас от снега, но теплее от них не становится, поэтому когда нет снега, мы не опускаем их. Кладовая и несколько пристроек заполнены корешками, овощами из сада, сушеной рыбой, присланной нам с побережья и тесно набитой в бочки, как женщины в карете, запряженной волами.

Слуги из столицы не рады, что им пришлось остаться здесь. Они не жалуются в открытую (никто, кроме Онаги и одной из младших моих служанок, которая плачет по столице ночами, когда думает, что все спят и ее никто не слышит), но есть множество способов, лучше, чем жалобы, которыми слуги могут выразить свое недовольство. Они сочиняют огромное количество стихотворений о столице и о тоске по дому и читают их друг другу дрожащими голосами.

Двор и дорожки очистили, но дорога за воротами полностью исчезла под снегом. Мне сказали (это была Онага, которая услышала от одной из служанок, которая в свою очередь услышала это от кого-то из кухни, а та — от какого-то крестьянина), что дорогу из долины завалило снегом. Нам ничего не остается, кроме как волноваться, ждать и смотреть, как мой муж сгорает в лихорадке.

Когда мы летом жили в столице, Онага как-то принесла мне кусок льда, который повар купил у торговца. Лед был прозрачный, пронизанный маленькими трещинками, внутри него была маленькая красно-зеленая змейка с яркими, как бусинки, глазами. Я думаю, что сейчас я очень похожа на эту змею: я словно заморожена и жду чего-то, что раскололо бы это ледяное спокойствие.

Только когда лед растаял, змея не ожила.

4. Дневник Кицунэ

Я жила одна со своими слугами. Ничего не осталось, кроме рутины. Джозей продолжала командовать моими служанками. Все так же готовили рис с рыбой или фазаном и приносили мне через определенные промежутки времени. Когда рвались или догорали фитили в лампах, их заменяли. Мой учитель по письму приходил каждый день, каждый раз с кипой бумаг с образцовыми иероглифами.

Стало намного холоднее. Наступила зима. Снег лежал на небесно-голубой черепице. Один из глиняных кувшинов, стоявших на улице, разбился ночью из-за мороза. Мои служанки носили тяжелые платья и сидели у печей, подсовывая теплые камни себе под ноги.

Мне же оставалось только горевать. Я ходила по горам и звала сына. Проходили дни, я стала звать реже, но чаще стала замечать следы того, что он здесь мог проходить: клочок шелка на ветке или кучка костей. Моя надежда умерла, но я не перестала искать до тех пор, пока Джозей не поговорила со мной и не заставила меня смириться с потерей.

Я спала под ночными платьями Кая-но Йошифуджи и вдыхала его запах. Мои сны о нем были очень живыми и яркими. Когда я просыпалась после очередного такого сна и понимала, что это был лишь сон, мне становилось так больно, что я думала: лучше бы вообще не видеть мужа, чем видеть так.

Я просыпалась и смотрела в темноту комнат, вертелась от досады и злости. Я грызла ногти, пока они не превращались в кровоточащие обрубки. Они отрастали, когда я спала, но я снова и снова грызла их — боль была для меня своего рода наказанием, но за что, я не понимала. Я плакала из-за того, что потеряла семью, и кричала от злости, рвала бумажные экраны, когда натыкалась на них.

У меня все еще был круглый веер, который я так давно украла, еще до того, как все это произошло. Я снова и снова вертела его в руках. Слова дразнили меня. Это была поэзия, и я не могла понять, что значат эти слова. Йошифуджи написал их, но теперь его не было. На языке, которому учил меня мой учитель, веер означал воссоединение. Но этот веер не значил ничего. Это были лишь палки, бумага и чернила. Это была хрупкая вещь, но веер не мялся, сколько бы я ни вертела его в руках, не ломался, когда я в ярости бросала его на пол.

Я была зла и одинока, но когда я уставала (это случалось часто: мне самой приходилось кормить себя, к тому же холод изматывал), к этим чувствам примешивалось еще одно, более глубокое. Оно заставляло думать: «Я могу умереть. Зачем мне сейчас жить? Ради чего?»

Не было Дедушки, чтобы дать мне совет, не было сына, которого я могла бы защищать, не было Брата и Матери. И не было Кая-но Йошифуджи. Только ради него мы создавали этот мир. Для него и меня. Без него все держалось на привычке.

Некоторое время спустя я заметила, что вещи вокруг меня изменялись. Без семьи, без Йошифуджи было тяжело поддерживать дом и слуг. Раньше у меня был столик из кедрового дерева с тремя серо-зелеными чашами на нем. Потом их стало две, потом ни одной. А потом исчез и сам столик.

У меня было бронзовое китайское зеркальце, которое я использовала, когда рисовала брови. Постепенно мне стало казаться, что идеальное отражение стало тускнеть. Это беспокоило меня. Джозей однажды сказала, что зеркало мутнеет, если душа у его хозяина нечиста. Но дело было не в поверхности. Само зеркало исчезало, растворялось как туман в моих руках. Возможно (так я думала, когда жизнь казалась мне особо мрачной), это значило, что у меня никогда не было души.

Сад исчез под снегом и потом начал растворяться, словно утренняя дымка. Дом исчезал постепенно, комната за комнатой. Я перестала выходить из своих комнат, чтобы не видеть, как далеко все зашло. Слуг становилось меньше и меньше, они стали еще более тихими. Даже Джозей стала более молчаливой.

Я начала думать о том, чтобы оставить все, сорвать с себя человеческий облик и убежать в лес. Но я поняла, что не могу этого сделать, хотя и не знала почему. Я больше не могла быть лисицей, но не была и женщиной.

5. Дневник Шикуджо

Жар спал на двенадцатый день после того как мы его нашли. На самом деле он неоднократно спадал в эти дни, но всегда начинался снова. Йошифуджи вдруг просыпался весь в поту, но скоро сознание покидало его, его снова знобило, он ворочался и бормотал что-то бессвязное.

Никакое лечение ему не помогало (хотя потом многие лекари говорили, что помогло именно их средство), поэтому в конце концов мы прибегли к старому и простому способу — клали на него холодные тряпки, чтобы охладить его кровь. Он был худой, словно крестьянин в неурожайный год, и отворачивал голову, когда мы пытались капнуть немного воды ему в рот.

Хито ушел молиться за своего господина, поэтому я осталась с мужем одна. Возможно, мне тоже следовало помолиться. Вместо этого я сидела и плакала, тихо, как снег падает на крышу на двенадцатый месяц. Я даже не могла подумать, что во мне было столько слез. Наверное, они могли выбелить пол подо мной.

Время от времени я слышала мягкие шаги, ширма отодвигалась, я чувствовала на себе чей-то взгляд, кто-то что-то говорил. Но я не оборачивалась, чтобы посмотреть, кто это. Дрожащими руками я снова и снова смачивала тряпку в холодной воде, выжимала ее и клала на горячий лоб мужа, убирала и делала все снова. Как идеальная жена, я бодрствовала у постели больного.

У меня есть секрет. Я думала, что он умирает, я дрожала и плакала, но на самом деле я ничего не чувствовала. Я плакала не из-за страха и горя, плакала от шока. Словно поранившийся ребенок, я плакала не от боли, а от испуга.

И это даже не вся правда. Я думала, что он умирает, я дрожала и плакала, и я чувствовала. Я чувствовала гнев, горячий, обжигающий гнев. Как он посмел так поступить со мной? Как он посмел причинить нам боль — мне, нашему ребенку, даже слугам, которые заботились о нем, — только из-за того, чтобы копаться в грязи с лисами? Возможно, он должен был умереть, возможно, это было то, что он нам всем был должен: закончить эту жизнь и начать новую где-нибудь в другом месте, где он не смог бы больше обидеть меня и людей, которые его здесь окружают. Но тогда он уйдет, и я больше никогда не смогу увидеть его, чтобы рассказать, как сильно он всех нас обидел.

Как будто я смогла бы ему это сказать. Я никогда не предъявляла никаких претензий, что бы он ни сделал. А может, стоило? Возможно, тогда все было бы по-другому. Может быть, но наша судьба — это как известный танец или знакомая песня. Никакие вольности не допускаются. Высшее мастерство — строго следовать такту. Мне казалось, что я достойно шла с ним по жизни — не было ни неприятных резких движений, ни проступков.

Но, возможно, есть что-то более важное, чем достоинство и элегантность. У моего отца есть набор чашечек для саке — сокровище, которое передавалось в нашей семье из поколения в поколение вот уже тысячу лет (по крайней мере, он так говорит). Это керамика ручной работы. Они словно сбрызнуты черной, зеленой и серебряной краской. В них нет ничего элегантного, ничего изящного. Но зато в их неправильных формах и странной росписи чувствуется какая-то красота, сила, прочность. Еще ребенком я любила их больше, чем легкое совершенство фарфора. «Они честные, — говорил мой отец. — Они не разобьются, когда ты будешь пить вино».

Возможно, честность может быть сильнее, чем красота, элегантность и правильность.

Мой муж неожиданно сел на постели в мокрых от пота и воды платьях и сказал:

— Где ты, жена?

— Я здесь, — сказала я, хотя боялась, что он имел в виду не меня.

Он улыбнулся. По его глазам я поняла, что он ничего не видел. Он сказал:

— Черепица была цвета неба, но где было небо, а где черепица?

Возможно, это было стихотворение. Я не была уверена.

После этого жар спал.

6. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я еще слаб. У меня нет сил, чтобы смешать свои чернила, поэтому я попросил Хито сделать это за меня. Мне трудно держать даже эту тонкую кисть — она кажется слишком тяжелой.

Сегодня ночью меня разбудил скребущий звук. Полмесяца (так мне сказали) я спал под звуки гроз и звон ритуального гонга, под крики людей и топот их ног. Я просыпался только для того, чтобы поесть, попить и облегчиться. Но даже для этого мне требовалась помощь. Сегодня неполная луна, ее неяркий свет проникает в комнату через отверстия под потолком, но даже такой тусклый свет кажется слепящим для моего измененного болезнью зрения. Огромная паутина в углу зашевелилась: должно быть, мой паук все еще здесь.

Где маленькие паучки? Выросли и разбежались, умерли или находятся в зимней спячке. Я не вижу там пауков, но угол большой и темный, а пауки маленькие.

Снова раздаются скребущие звуки, и паутина дрожит. Кажется, что дрожь исходит из угла, от кого-то слишком большого и злобного, чтобы быть просто насекомым. Маленькая тень, не толще моего мизинца, скользит по перекладине. Мышь спустилась с крыши и задела паутину, когда пробегала мимо.

Паук не появляется. Не любую жертву можно удержать, кому-то лучше просто дать уйти.

Я скучаю по ней, по моей милой жене, пусть она и лиса.

7. Дневник Кицунэ

Был рассвет. Я проголодалась.

Я охотилась в лесу, но это становилось все более опасным: добычи все меньше из-за холодов, а хищники — волки и тануки-барсуки — спускались с гор в поисках пищи. Чаще всего я охотилась в саду моего мужа и Шикуджо.

Я не могу сказать точно, кем я была — женщиной или лисой, когда охотилась.

Есть было почти нечего. Молодые глупые животные, которые попадались мне и моему Брату летом, теперь были мертвы или выросли — так или иначе, я не могла до них добраться. Год выдался хорошим, и мыши были толстыми, но почти все они спали в норах и мечтали о том, что закончится зима.

Итак, был рассвет, и я была голодна. Я шла по лужайке, с которой ветер сдул почти весь снег. Мертвая трава хрустела у меня под ногами. Было холодно и спокойно. Я чувствовала себя так, будто находилась внутри стеклянного шара или драгоценного камня. Было так тихо, что я слышала, как дышу. Вдруг раздался взмах крыльев и всплеск воды — двое гусей, припозднившихся с отлетом, опустились на пруд. Казалось, у всех была пара. Кроме меня… Было слишком холодно, чтобы сильно принюхиваться, но я чувствовала в морозном воздухе тонкий аромат кедра и сосны, которые пахли всегда, как бы холодно ни было.

Был и другой звук — знакомое мне влажное жевание. Я почувствовала запах сразу же, как поняла, что это за звук: кролик, жующий траву на рассвете.

Я припала к земле и осторожно поползла к нему, стараясь унять биение сердца, которое, как мне казалось, стучало слишком громко.

Когда охотятся кошки, они подбираются к жертве достаточно близко и только потом прыгают. Собаки рассчитывают на неожиданность: они гавкают на жертву, надеясь на мгновение оглушить ее, чтобы подобраться поближе. У лис все по-другому: мы стоим прямо, потом прыгаем, пытаясь зажать жертву между лап.

Женщина может сделать все это, хотя не способна прыгнуть так далеко, как лиса, или гавкнуть так громко, как собака. Или красться так тихо, как кошка. Я шагнула вперед. Кролик не обернулся — он по-прежнему сидел ко мне спиной. Возможно, он не слышал моих шагов из-за хруста травы. Еще шаг. Я была так голодна!

Кролик услышал меня и поднял голову. Я замерла. Влажный черный глаз посмотрел в мою сторону, но не заметил меня. Кролик продолжил жевать. Я сделала еще один шаг. И еще. Он снова поднял голову. Мы уставились друг на друга: убийственный взгляд.

Я не моргала.

Вдруг позади меня раздался какой-то звук, очень похожий на крик. Я тоже вскрикнула и обернулась, кролик убежал — все произошло одновременно. Шикуджо стояла на дорожке, ведущей к комнатам моего мужа, одетая в ночные платья, с фарфоровым тазиком в руках. Она была так близко, что я могла разглядеть пряди волос, падающих ей на лицо, ее глаза, плоские от гнева или страха.

— Ты не ушла, — сказала она. Ее голос был спокойным, как будто она говорила о живописи, но ее руки дрожали.

Люди часто говорят, когда это не нужно. По крайней мере я свободна от этого. Я запахнула платья и молча посмотрела на нее.

— Слуги сказали мне, что ты все еще здесь, — сказала она тем же будничным тоном. — Некоторые уезжают отсюда, из этой долины. Они говорят, что наш дом проклят. Это так?

Я ничего не ответила. Я знала, что не проклинала их. Да и на самом деле она не спрашивала меня.

— Уходи, — сказала она. Ее голос начал дрожать. — Неужели тебе мало того, что ты уже сделала?

— Я не сделала ничего плохого. Я лишь любила его, — сказала я. — А теперь он твой. Ты победила.

— Победила? — она горько рассмеялась. — Он стал старым и больным. Он ничего не может, кроме как спать и плакать.

— Мне он не казался старым, — прошептала я. — Я любила его.

— Любила? — прошипела она. — Что ты можешь знать о любви? У тебя нет души. Любовь — это боль, терпение, страдание.

— Я думала, что любовь — это веселье и радость, — сказала я. — Но иногда, я согласна, это еще и боль. Теперь я знаю.

— Это и то и другое, — признала она. Слезы потекли по ее лицу. — Оставь нас в покое. Неужели ты не достаточно причинила нам зла? Все вы…

— Не только я одна, ведь так? — медленно проговорила я. — Ты стала причиной того, что много лет назад мой Дедушка стал человеком.

— Нет! — Шикуджо бросила в меня таз. Он упал на землю и разлетелся на тысячи осколков: цветы и листья раскололись на голубые и зеленые кусочки.

— Ты любила моего Дедушку? — спросила я.

— Нет, — прошептала она. Ее гнев (или это все же был страх?) исчез. — Его не было на самом деле. Это был всего лишь сон! Как сейчас.

— Это было реально, — прорычала я. — Так же реально, как и сейчас. Я настоящая. Или ты предпочитаешь лгать самой себе?

Но она меня не слушала. Она внимательно осматривала свои ногти и медленно и глубоко дышала, будто боясь упасть в обморок.

— Моего мужа так часто не было рядом. А тот мужчина, который читал мне стихи, он не был лисом. Он был вежливый, обаятельный и весьма уважаемый. Он не мог быть лисом! Я не знаю, кем он был или чем, я знаю только то, что он очень сильно меня хотел.

— Как я хотела твоего мужа. Я любила его. Я родила ему ребенка. А теперь Йошифуджи нет, мой сын умер, а у тебя есть и муж и сын. — Я замолчала, задумавшись. — Жена Кая-но Йошифуджи, какого цвета глаза у твоего ребенка?

— Он нормальный, — чуть слышно сказала она. — Он сын моего мужа.

Это была ложь, я знала это. Глаза ее ребенка были с золотыми искорками.

Через мгновение она снова заговорила:

— У него не было сердца. — Она говорила не о своем сыне и не о муже, я знала и это.

— Откуда ты знаешь, какое у него было сердце? — спросила я мягко. — Я его внучка, и я знаю, что он любил тебя.

— У него не было души! Ни у кого из вас ее нет.

— Моя госпожа? — Хито появился из темных комнат позади Шикуджо. — Вы с кем-то разговариваете? — Он посмотрел в мою сторону, но не увидел меня.

— Ни с кем, — сказала Шикуджо. — Со своими страхами. Ты видишь лису в саду?

Он прищурился:

— Она за глиняным горшком?

Я закрыла глаза и ждала своего приговора. Я хотела жить, но в тот момент у меня не было сил сражаться за свою жизнь. Если бы она приказала убить меня, я бы даже не смогла убежать.

— Пожалуйста, скажи слугам, чтобы они прогнали ее, — сказала Шикуджо.

8. Дневник Шикуджо

Даже сейчас, после всего, что случилось, нас преследуют лисы.

Сегодня утром, пока я смотрела за мужем, я вдруг уснула, и мне приснился сон. Конечно же, там были лисы. Точнее, одна лиса. Во сне мы разговаривали с ней, но когда я пытаюсь вспомнить слова, они ускользают от меня и словно улетают ввысь, где я не могу дотянуться до них — как стрекозы от кошки. Я помню только чувства, которые у меня остались после этого сна: страх и злость, грусть и ужас.

Конечно же, это был всего лишь сон. Когда я проснулась, я была на веранде дома моего мужа. Я уронила таз.

Мне кажется, я никогда не смогу освободиться от них. Они всегда будут мне сниться. Я всегда буду бояться их. Потому что даже если мы никогда больше не увидим лис, если наш сын будет расти в мире, в котором не будет существовать лис, лисы пометили нас, они запятнали меня, нашу семью. Мы никогда больше не сможем стать такими, какими когда-то были. Это очень плохо.

Я хотела ворваться в комнату мужа, разбудить его и сказать, что он разрушил нашу жизнь своими сумасбродными мечтами. Мне хотелось кричать и плакать. Но он все еще нездоров: он слишком слаб для таких откровений. Чтобы оградить его от этого, я выплескиваю свой гнев и страх здесь, чернилами на бумаге.

Чашечки для саке у моего отца сильные, красивые и честные. Мой муж был честным, но слабым. Я была красивой, но нечестной. Какой была эта женщина-лиса?

9. Дневник Кицунэ

Я не стала ждать слуг, убежала сразу. Это было не то безумное бегство, как в тот раз, когда рушилась моя жизнь. Теперь я бежала осознанно, через сад, мимо тысячелетнего дуба, мимо озер. Холодный воздух царапал горло, когда я бежала, вырываясь изо рта облачками пара. Я подобрала платья и перелезла через заваленные снегом сломанные ворота.

На другой стороне я ненадолго остановилась, чтобы перевести дыхание. За мной никто не шел. Рисовые поля были почти пустыми — остались лишь стебли, покрытые снегом. Я увидела нескольких крестьян. Они подняли головы и посмотрели на меня. Но они подумали, что ничего необыкновенного в женщине в разорванных шелковых платьях, перелезающей через ворота, нет, и вернулись к своему занятию. Если, конечно, именно это они увидели.

Она не приказала убить меня. Это мог быть акт милосердия или жест победителя: у нее был мой муж, она могла позволить себе быть щедрой. Или же это была слабость женщины, слишком уставшей, чтобы убивать, даже несмотря на то, что ей хотелось это сделать. Я не знаю.

«Я снова украду его», — подумала я. Я найду Каннон. В нашем волшебном мире были храмы Каннон. Я даже посещала один из них, с посыпанным белым гравием двориком и широкой лестницей, которая вела в здание. По обеим сторонам лестницы стояли деревья в больших квадратных керамических горшках. На ветвях деревьев — кизиле или вишне — были повязаны ленточки с молитвами, но я никогда не читала, что там было написано, потому что не хотела знать, как пуста (или глубока) наша магия. Но теперь я жалею о том, что не сделала этого. Возможно, наш волшебный мир (который казался таким изолированным), оказался бы шире, чем я думала. А теперь мой мир ускользал от меня. Я даже не знала, существовали ли еще комнаты моего мужа. Так что надежды на то, что существовал волшебный храм Каннон, который был в нескольких часах ходьбы от дома, у меня не было.

Снежинка упала на лицо и тут же растаяла. Другая упала и тоже растаяла. Скоро мои плечи были усыпаны снежинками, маленькими, как блохи. Крестьяне тоже заметили снег: с грубыми ругательствами они побежали в свои хижины. Они даже не смотрели на меня. Возможно, они просто не видели богато одетую в шелка женщину. Я старалась не думать об этом.

Что было в этом мире, который не сотворен нашей магией?

Я никогда раньше не видела бога, кроме того, которого призывали люди. Священники призывали Будду, и он (или то, что ответило священникам, когда они звали его) пришел. Я обманула его тогда. Но священники призвали Каннон, и она пришла в образе старика, чтобы забрать у меня Кая-но Йошифуджи и разрушить мою семью. Возможно, боги всегда так поступали — являлись людям, как собаки к ноге или слуги, когда их звали. Навряд ли, но мне было холодно, я промокла, я была одна, и я понятия не имела, где можно ее найти.

— Богиня? — громко сказала я. Мой голос, приглушенный падающим снегом, казался мертвым. Я подождала немного, и крикнула громче: — Каннон! Поговори со мной!

Наверное, пятнистая собака была поблизости и услышала мой голос. Заливаясь радостным лаем, она подбежала и прыгнула на меня, оставив на платье грязные следы. Я улыбнулась, хотя была расстроена, что это всего лишь собака, а не Каннон. Возможно, только собаки приходят всегда, когда их зовут.

«Что ж, очень хорошо, — подумала я. — Я пойду в храм в горах. В реальный мир».

10. Дневник Кая-но Йошифуджи

Сегодня приходил мой сын Кая-но Тамадаро. Когда Хито разрешил ему войти в комнаты, мальчик подбежал ко мне и стал прыгать вокруг, как радостный щенок. Его няня шикнула, и он успокоился, поклонился мне и встал на колени перед моей кроватью.

— Я рад снова видеть тебя здоровым, отец!

Я слабо улыбнулся. Очевидно, эти слова велела сказать няня — по лицу мальчика заметно, что он вовсе не думает, будто я хорошо выгляжу. Но все же это приятно: мальчик превращается в вежливого мужчину.

— Я рад видеть тебя, дитя. Чем ты занимался?

— Вчера я смотрел за тем, как крестьяне пилами распиливали лед на реке на большие глыбы. Они сказали няне, что весною пустят эти глыбы по реке, чтобы узнать свою судьбу. Я выследил пару кроликов, и еще я…

— У тебя получилось вставить в твое плотное расписание какие-нибудь занятия?

Он скривился.

— Да, господин. Я учил «Аналекты».

— М-м-м. — Я не мог ничего сказать по этому поводу. Я помню, как в детстве меня тоже заставляли учить «Аналекты», и, кажется, мне нравилось это так же, как и ему.

Его няня прочищает горло (я могу понять это ее покашливание. Оно значит: «Ты ничего не забыл сказать?»), Тамадаро вздрагивает.

— Я написал для тебя стихотворение, отец.

Он достает что-то из рукава и подает мне. Это лист плотной белой бумаги, перевязанный ярко-красной лентой. Пучок кедровых иголок торчит из узелка. Я развязываю узелок и читаю аккуратные иероглифы:

Реки и озера покрылись льдом, Я отдам тебе мой рукав, чтобы согреть тебя.

Я надеюсь, что вы поправитесь и снова будете счастливы, уважаемый господин.

Я осторожно свертываю бумагу и завязываю ее ленточкой. Мои пальцы дрожат, я чувствую, как у меня на глазах выступают слезы.

— Спасибо тебе, Тамадаро. Я позже напишу ответ и отошлю тебе.

— Письмо! — Он вскакивает на ноги и обнимает няню. — Настоящее письмо!

Его няня снова покашливает, как бы говоря: «Сядь на место, молодой человек, сию же минуту», но я говорю:

— Нет, позволь ему немного побегать здесь. Мальчишки не могут долго усидеть на одном месте.

Она фыркает («Что ж, хорошо, но не вините меня, если он вас побеспокоит»), потом подходит к нему, чтобы быть рядом, потому что он взял длинные щипцы и начал ковырять ими в печке. Он пытается выложить угли пирамидой, но она рассыпается, обдавая его жаром.

Странное стихотворение для ребенка. Глупо думать, чтобы ребенок поделился рукавом с замерзающим взрослым. Дело детей состоит в том, чтобы вырасти и только потом делать это, когда их родители станут старыми и слабыми, но Тамадаро еще слишком мал, чтобы брать на себя такую ответственность. Хотя еще до того, как я ушел жить в дом к своей жене-лисе, я ожидал от него подобных вещей, странных, как желание согреть отрезком материи. Я хотел, чтобы он был сильным, счастливым и мудрым, не для его блага, а для того, чтобы когда-нибудь я смог найти успокоение в том, что не был таким, как он. Жизнь казалась мне бессмысленной: человек живет, пишет стихи, жизнь преподает ему томительные, а подчас и болезненные уроки, и, наконец, он умирает, после чего начинает все снова: попадает в не очень интересный рай, ждет внимания от своих потомков (которые в это время заняты собственными бессмысленными жизнями), или исчезает — в зависимости от того, какая религия не ошибается насчет смерти.

«Тамадаро может избежать этих уроков, — думаю я. — Тамадаро может преуспеть там, где потерпел поражение я». Но единственное, о чем я забываю, — это то, что жизнь Тамадаро, хорошая или плохая, полная разочарований или радостей, — его собственная жизнь. Маленький мальчик не должен нести на себе груз моих ошибок.

Тамадаро перестал играть с огнем, теперь он ходит вдоль стены, опустив голову — он смотрит в пол. Кажется, он забыл о моем присутствии, хотя, может быть, он просто не считает нужным вести себя здесь так, как его учат.

Моя вторая жена родила мне сына. Мы с ним делали то же, что и с Тамадаро. Я смотрел на Шонена и улыбался, восхищенный тем, как он открывает для себя мир. Но я никогда не размышлял о его судьбе так, как размышляю о судьбе Тамадаро. Тогда моя радость шла от самого сердца.

— Отец, посмотри. — Тамадаро осторожно идет к моей кровати, в руках он держит что-то, что хочет показать мне. Он становится на колени. Я смотрю на тени между его пальцами, но мне ничего не удается разглядеть, пока он не раскрывает ладони.

Холод наконец убил паука. Он лежит у него на ладони, пучок лапок и бледная оболочка тела, такая легкая, что малейшее дуновение ветерка качает ее на ладонях сына. Мы с сыном смотрим на нее.

Я никому не позволял трогать паучиху, и она соткала паутину, такую легкую и яркую, как шелк, с тонкими узорами. Она жила, наплодила паучков и умерла. Мне кажется, что это была хорошая, достойная жизнь.

Позже ночью я пишу стихотворение в ответ на стих моего сына:

Твоим рукавом я отряхну снег. Вода в реке все еще течет подо льдом, Но теперь она выйдет наружу.

Я снова стану сильным.

11. Дневник Кицунэ

Когда я вернулась в наш волшебный дом, Джозей сидела у низкого письменного столика и что-то писала. Ее кисть быстро двигалась по молочно-белой бумаге, переплетенной в блокнот. Когда она увидела меня, она уронила кисть, встала из-за столика и подбежала ко мне.

— Моя госпожа, вы выглядите обеспокоенной. Вы хорошо себя чувствуете?

— Да… Нет, — рассеянно ответила я. — Что ты пишешь, Джозей?

Она покраснела:

— Так, ничего особенного. Всего лишь стихотворение, и то не очень хорошее.

— Ты пишешь стихи?

— Это не важно, моя госпожа. Вы чем-то расстроены?

Я взяла ее руки в свои:

— Я ухожу, Джозей.

Она открыла рот, но долго не могла ничего сказать.

— Но вы только что вернулись! Вы не должны уходить так скоро: это слишком опасно. Вы не знаете, что вы можете найти, или…

— Джозей. — Я встала на колени и потянула ее за руки. Мы сели на голый пол. В комнате уже почти ничего не осталось: низкий столик, железный сундук и печка. — Я знаю. Но ты же пришла за мной, когда я была в лесу, даже несмотря на то, что это было опасно. Ведь так?

Она отвернулась.

— Это совсем другое, моя госпожа. Вы заблудились, и я знала, что должна вас найти.

— Нет, это то же самое. Нам нужен Кая-но Йошифуджи. — Не желая разрушать ее представления о том мире, в котором она жила, какими бы они ни были, я ничего больше не стала говорить. Я не сказала ей, что без него мы перестанем существовать. — Он мой муж. Я найду Каннон и объясню ей, почему она должна вернуть мне его.

— Я не думаю, что храм до сих пор… — Она не договорила.

— Я иду в храм в горах, — сказала я. — Снаружи.

Я отпустила ее руки и встала, отряхивая пыль с платьев. Когда магия была сильна, в моем доме не было пыли.

— Я не знаю, когда вернусь, Джозей.

— Вам понадобится еда и одежда. И башмаки, — сказала она автоматически. — Но моя госпожа… — Ее глаза наполнились слезами. — Пожалуйста, не делайте этого. Снаружи слишком много вещей, которые могут вам навредить. Там животные, вы можете поскользнуться и упасть, вас может настичь снежная буря, и вы замерзнете или…

— Я должна.

Она молча сняла с меня мои шелковые одежды и надела теплые стеганые платья и плащ. Собрала мои волосы в хвост, заткнула его за воротник, надела широкополую соломенную шляпу мне на голову и завязала ее лентами на подбородке. Это были простые одежды, не те, к которым я привыкла.

— Что будет со мной без вас? — прошептала Джозей. — Со всем этим? — Она обвела рукой комнату.

Я дотронулась до ее лица. Ее слезы были холодными, как капли дождя.

— Кто-то должен присматривать за всем этим, пока меня не будет. Пожалуйста, дождись меня. — Я боялась, что дом исчезнет, если в нем никого не будет. Но больше всего я боялась, что исчезнет Джозей. Я не могла смотреть на нее.

— Я не думаю, что смогу… — Ее губы дрожали.

— Ты должна. — Шар, который мне когда-то подарил Дедушка, был у меня в рукаве. Я вытащила его и вложила ей в руки. Он сиял, как маленькая луна.

— Но…

Я накрыла шарик ее второй рукой.

— Сохрани его для меня, пока я не вернусь, Джозей. Дождись меня. Пожалуйста.

Она помолчала.

— Я постараюсь, — наконец сказала она.

Мои щеки были мокрыми и холодными от слез, когда я надела башмаки и вышла на улицу. Джозей держалась за столб на веранде. Дом и столб были словно в тумане. По крайней мере, я надеялась, что это туман.

Было утро, когда я начала свое путешествие. Снег падал с тех пор, как я оставила Шикуджо. Маленькие снежинки жалили меня, когда попадали на кожу. Я шла по дорожке, которая вела через разрушенные ворота в горы. Она была довольно узкой, потому что по ней редко кто ходил зимой. Пятнистая собака бежала впереди, насторожив уши.

Я встретила только одного человека — крестьянина в соломенной шляпе и накидке. Он шел навстречу и вел быка на веревке, привязанной к кольцу в его носу. Я стояла и смотрела, как они приближаются. Моя собака гавкнула на них два раза, потом легла на землю. Мои ноги замерзли, поэтому я шагнула к собаке, надеясь хоть немного согреться о ее мех. Мужчина остановился в нескольких шагах от меня. Тропинка была слишком узкой: одному из нас нужно было уступить.

— Ну? — сказал крестьянин не грубо. Спина быка была покрыта снежинками, словно маленькими звездами. Пар вырывался из его ноздрей. Казалось, даже собака была напугана размерами животного, но быку не было до нас никакого дела. Он был словно Будда, возвысившийся над тщетой происходящего.

— Мне сказали, что эта тропинка ведет к храму Каннон. Вы не знаете, где он? — спросила я мужчину.

Мужчина сплюнул на снег:

— Вы выбрали неподходящее время для паломничества. Маленькие снежинки означают, что будет холодная ночь. Настолько холодная, что заморозит слезы у вас на глазах. А вы не доберетесь до храма к ночи.

— Вы знаете, как туда добраться? — спросила я.

— Да, хотя сам я там никогда не был. Скоро будет развилка. Оставьте приношение у камня, идите вверх по тропинке и слушайте звук журчащей воды. Там водопад, который никогда не замерзает.

— Это далеко? — спросила я.

— Дальше, чем вы сможете сегодня пройти. — Он пристально посмотрел на меня. — Может, вы захотите остаться сегодня ночью со мной и с моей женой? У нас по крайней мере тепло. А завтра погода, возможно, станет лучше. Хотя я сомневаюсь.

— Вы очень добры, но мне нужно идти.

— Ах, эти ваши паломничества! — Он махнул рукой. — Желаю вам удачи. Если вы не найдете, где остановиться на ночь, то выройте яму в снегу и выложите ее еловыми ветками. Они не дадут вам замерзнуть.

Он шагнул в сторону и потянул за собой быка, пока тот не оказался по живот в снегу.

— Удачи, — снова сказал он, когда мы с собакой прошли мимо. Только потом я поняла, что не знала, кого именно видел крестьянин, когда говорил со мной.

Некоторое время идти было легко — бык примял снег. Я шла к двум горам, иногда натыкаясь на случайные следы, которые вели к крестьянским домам. Чем ближе я подходила к лесу, который покрывал горы, тем труднее мне было различить тропинку. Наконец она стала совсем узкой, с едва заметными, припорошенными свежим снегом следами. Псу не очень нравилось идти первым — ему приходилось протаптывать для меня тропинку, поэтому скоро он отстал и пошел позади меня. Какое-то время платья и плащ согревали меня, но потом поднялся холодный ветер, который пронизывал до костей. Колючие снежинки хлестали по лицу и рукам. У меня все время текло из носу. Когда я дотрагивалась до своего лица, оно было холодным и гладким, как будто вырезанным из нефрита. Мои ноги онемели в деревянных башмаках и уже не болели.

Но я продолжала идти вперед. Я спрятала руки в рукава, прижав их к себе. Ветер сорвал с головы шляпу, и я не смогла быстро вытащить онемевшие руки из рукавов, чтобы поймать ее. После этого ветер трепал мои волосы, они падали мне на лицо, лезли в глаза.

Вперед и вперед. Я дошла до леса, где тропинка резко заворачивала в сторону и шла между соснами. Ветер вдруг стих, хотя, казалось, будто воздух еще был заряжен его энергией. Верхушки деревьев тихонько поскрипывали. В лесу снег едва доходил мне до колен. Кое-где земля была совсем голой, покрытой лишь иголками и листьями. Мне стало трудно различать следы на тропинке, поэтому я просто стала высматривать углубления в снегу. В просвете между ветвями деревьев я видела небо. Там, где землю не прикрывали ветви, возвышались сугробы снега, доходившие мне до груди.

В одной руке я несла плетеную корзинку. Необрезанные концы соломы были похожи на бахрому. В корзинке было все, что у меня осталось: потрепанный летний веер Шикуджо, кусок сушеной рыбы и два шарика риса. Наверное, мой дом уже исчез. Но надежда у меня еще оставалась. Я подумала о Джозей, и глаза наполнились слезами, которые тут же замерзли на ресницах.

Мне еще никогда не было так холодно. Я не могла больше быть лисой, но не являлась и женщиной. Я не знала, кто я. И если бы я обернулась лисой, это не помогло бы мне понять…

Когда я перебиралась через упавшее дерево, то зацепилась и упала на колени. Я так устала, что мне было тяжело поднять даже волосы, усыпанные снегом и веточками.

Кая-но Йошифуджи нравились мои волосы. Он запускал в них руку, и они скользили между его пальцами, словно шелк. Он зарывался в них лицом и щекотал меня ими после того, как у нас был секс. Но теперь они были мне не нужны. Я вытащила маленький ножик и отрезала их по плечи. Волосы посыпались на снег. Пятнистая собака обнюхала их и жалобно заскулила.

Я встала и пошла дальше. Под деревьями становилось темно. Я не видела ни одной хижины с тех пор, как вышла из долины. Здесь была земля капканов и охотников на медведей, безумцев и провидцев: здесь почти никто не жил, кроме животных. Что ж, очень хорошо, я животное или когда-то была им. Я выживу.

Пока я шла, все менялось: мои шелковые стеганые платья превратились в хлопковые, а я даже не заметила этого. Платья стали темнее и короче: такие носили крестьянки. Почему это происходило?

Я сразу увидела камень: черный, плоский, высотой с человека, он стоял прямо передо мною. Кто-то древний вырезал на камне лицо. Теперь он смотрело перед собой пустыми глазами. У его подножья рос папоротник, который запорошило снегом. Свежих приношений богу не было, лежали лишь полинявшие свертки ткани, в которых когда-то были подарки. Я поклонилась.

— Дух!

Мне никто не ответил, но я оставила у камня свою рыбу и рисовые шарики. Когда я свернула на тропинку, которая уходила в гору, пятнистая собака куда-то исчезла, но скоро вернулась, облизывая морду. Что ж, камень сам должен был присматривать за своими подарками: если он позволил собаке съесть его приношения, я была в этом не виновата.

Кто-то пометил тропинку, написав ярко-красной краской на камнях, лежащих вдоль нее. Иероглифы были жирными, размашистыми, но краска понемногу стиралась. Внизу иероглифы скрывали опавшие листья и снег. Для меня надписи на камнях не имели смысла, это были случайные слова, никак не связанные друг с другом. Гребень волны. Память. Сердце. Перекресток. Серебро. Было ли это стихотворение? Или каждый камень был стихотворением, и все вместе — камень, краска, слово — что-то значили? И что бы они значили, если бы были написаны на другом камне? Черной краской? Более толстой кистью?

Поэзия.

Собака не обратила на камни внимания, только приподняла ногу у одного из них. Я думаю, это изменило стихотворение (если это было стихотворение) на другое: камень, краска, слово, моча.

Петрушка. Нож. Слезы. Луна.

Становилось темнее.

Правильность.

12. Дневник Шикуджо

Если бы мы были в столице, мы бы сейчас все говорили о танцорах Госечи. Наверное, там тоже выпал снег, хотя все равно немного пыльно, но мы к этому привыкли, воздух восхитительно прохладный. Не как здесь: из-за мороза я словно заперта в своих комнатах, я даже не хочу выходить, чтобы навестить моего мужа. Во дворце сейчас была бы толпа народа — все бы готовились к ритуалам благодарения. Проводились бы церемонии по успокоению духов. Мы бы устраивали банкеты, играли, пели и пили. Я вспоминаю те годы, когда прислуживала старой принцессе, и не могу припомнить, чтобы мы спали с конца десятого месяца до самого последнего банкета.

Мне всегда нравилось смотреть на танцоров Госечи, когда они входили во дворец. Девушки были такими торжественными в белом, а их партнеры всегда очаровательны, одеты в одинаковые одежды с зеленой, голубой или коричневой вышивкой. И я просто влюблялась в них, когда они начинали танцевать.

Много лет прошло с тех пор, когда я в последний раз посещала банкет, на котором они танцевали, но только теперь я что-то поняла. Я всегда думала, что цель танцоров Госечи — быть правильными во всех отношениях. Необходимо правильно двигаться, демонстрировать строгость и сдержанность своих движений, важен каждый взмах веера; важно надеть правильные платья и ленты, сделать правильную прическу для каждого из танцев.

Но на самом деле нужно гораздо больше. Нужна страсть, которая проявлялась бы в каждом движении, даже самом осторожном. Я не могу сказать, в чем разница между одной девушкой и другой: они обе усердно тренировались, они элегантные и грациозные. Но на одну мне просто приятно смотреть, а от другой я не могу отвести глаз, она зажигает огонь в моем сердце. И я знаю, когда смотрю на такую девушку, что ее молитвы будут лучше услышаны богами, чем молитвы остальных танцоров.

Правильность и страсть. Я должна запомнить это. Кая-но Йошифуджи — сплошная страсть и никакой правильности. И у него ничего не получается. Но разве у меня получилось? Если бы я была одной из танцоров Госечи, я бы не опозорилась перед двором своим плохим исполнением, но, боюсь, что боги не стали бы меня слушать.

13. Дневник Кая-но Йошифуджи

Мой мозг пытается справиться с противоречиями последнего времени. Иногда он сдается от усталости. Прошло три месяца — прошло десять лет. Я молод — я стар. Я живу здесь — я живу в доме с голубой черепицей, который на самом деле оказался норой под моей сторожкой. Я женат на Шикуджо — я женат на моей золотоглазой жене, которая, может быть, женщина, а может, лиса. У меня есть сын — у меня два сына.

Наверное, Урушима был так же удивлен, когда вернулся из замка морской принцессы и обнаружил, что прошло много лет, хотя для него они показались одной ночью. Мой мозг борется, но отказывается принять то, чего он не может понять. Я понял, что очень многое забыл.

Я оглядываюсь назад и вспоминаю ее, в платье с нарисованными на нем маленькими обезьянками, как морщился ее гладкий лоб, когда она спрашивала меня, что такое душа. Я вижу шарик в ее руках, чернила, разбрызганные по стене и полу, каменный фонарь в саду, который светил по ночам, хотя его даже не зажигали. И то, что никогда не замечал, когда жил там, и она была моей женой: я словно вижу темноту под сторожкой, чувствую запах грязи и отбросов, помню, как пахло от моих засаленных платьев. Помню, как целовал лису.

Лиса или женщина, ее глаза словно светились. Я всегда думал (если я вообще об этом думал), что глаза лисы такие же, как и у собак — водянисто-коричневые. Но они другие. Они золотые, можно смотреть в эти глаза, на тонкие линии, образующие рисунок радужной оболочки. У лис нет души? Это неправда: я видел ее.

Я слушаю, как священник читает сутры. Он остался здесь, вероятно, предпочитая наш дом своему холодному монастырю. Я болен и слаб, поэтому мне ничего не остается, кроме как лежать и слушать его. Но он говорит так быстро и таким монотонным голосом, что его чтение превращается в простой шум, как шум ветра в листьях деревьев или стрекот сверчков летним вечером.

Почему я был с ней, с моей лисой? Я знаю все причины: она казалась такой свободной, как может быть свободна лиса; ее милый домик и сад, ее идеальные слуги делали каждый мой день, проведенный там, незабываемым, словно сбылись волшебные сказки, которыми зачитываются женщины. (Так и было: этот мир казался мне идеальным, потому что, я думаю, он был создан специально для меня.)

Но окружение было не самой интересной частью моей жизни с ней. Я снова хотел почувствовать себя живым. И я почувствовал, но не из-за идеального мира, созданного для меня, а из-за тех приключений, которые я пережил с ней. Лучше, чтобы жизнь была приключением, чем произведением искусства. Я так думаю.

Я чувствовал себя лучше, когда был с ней, потому что хотя бы на время я забыл о той безнадежности, которая овладела мною. Она ничего не ждала от меня (кроме того, чтобы я был с ней). И я никогда не расстраивал ее, потому что любой мой поступок приводил ее в восторг или удивлял. Я никогда не расстраивался сам, потому что я хотел быть тем, кем я был. Несмотря на то, что это был идеальный мир, в нем все же нашлось место для моих ошибок.

Было ли бы все по-другому между мной и Шикуджо, если бы она была менее идеальной, если бы жизнь с ней оставалась таким же приключением, какой она была сначала. Я думаю, она никогда не считала себя идеальной женой, это я считал ее идеальной и сердился на нее за это. Она была такой, какой ее ожидали увидеть. Возможно, это раздражало ее так же, как и меня — мои собственные ожидания. Я никогда даже не подумал спросить ее об этом.

Я думаю, я не увидел бы иллюзию моей жены, если бы не захотел ее увидеть. В этом мире никто не старел. Моя жена всегда была красивой. Даже сейчас, думая о ней, даже видя ее такой, какой она на самом деле была — покусанная блохами лиса с настороженными золотыми глазами, — я все еще хочу ее нежное женское тело. Я хочу быть с ней, хочу ощутить ее прикосновение, хочу услышать ее ужасные стихи.

Это был вечный мир. Я гулял по ее саду десять лет. Осень никогда не кончалась. Вспоминая сейчас об этом, я понимаю, как это было странно. Откуда брались все эти листья, которые падали с деревьев на протяжении десяти лет? Должно быть, за это время деревья уронили тысячи, сотни тысяч листьев — больше, чем на них могло вырасти.

Я бежал от смерти, от разлагающегося трупа, от черепа, обтянутого кожей. От маленьких морщинок, которые появлялись, когда Шикуджо смеялась. Учение Будды говорит, что это не то, чего стоит бояться, что не стоит цепляться за преходящее — в том числе молодость, сильное здоровое тело, счастье, — потому что оно причиняет горе. Проще: амидисты говорят мне, что все, что я должен сделать, это произнести имя Будды, и я достигну перерождения в Чистой земле.

Перерождение. Вот в чем проблема. Я не хочу уходить в темноту, даже если будет возможность перерождения. Когда умер мой отец, я зажег погребальный костер. Когда пламя занялось и дым повалил сквозь бревна, ткань над гробом приподнялась от вырывающегося густого дыма. Я увидел, как горят бревна и понял, что я следующий. И даже мой сын ничего не сможет с этим поделать. Когда-нибудь ему придется зажечь мой погребальный костер, возможно, со слезами на глазах, возможно, без. Этот дом, этот сад — все будет принадлежать ему, а я стану дымом в небе, который разгонит даже слабое дуновение ветерка. Я не был готов к этому.

А теперь я почти старик. Каждое утро я нахожу на своей расческе волосы. Мне все время холодно: я грею ноги у печки, как какой-то крестьянин, но хуже, что меня не волнует, видит ли меня кто-нибудь. Сейчас смерть ближе, чем когда-либо.

Теперь мне остается только гадать, чего я боюсь больше: смерти или жизни.

14. Дневник Кицунэ

Страсть. Белка. Песок. Тропинка поднималась все выше и выше. Уже темнело, я почти не видела надписи на камнях. Мне негде было остановиться на ночь, и даже тропинка, казалось, исчезла, оставив только камни со словами. Длинная цепочка камней-стихов уходила в темноту. Я думала, что уже перестала дрожать, как вдруг меня пронзила судорога, такая сильная, что я даже прикусила язык. Собака тоже замерзла и остановилась, чтобы облизать подушечки лап, выгрызть из них шарики снега, которые там образовались.

По этой дорожке я дошла до ворот. По крайней мере я думаю, что это были ворота: столбы и перекладина — покрытые мхом кедровые бревна — и в три раза выше меня. Перекладина была так высоко, что ее скрывали возвышающиеся над воротами деревья. На деревьях тоже были вырезаны иероглифы. Дом. Любопытство. Пять. Дождь.

Подпорки местами прогнили, как будто они долго лежали на земле, прежде чем их подняли. Я дотронулась до пористой поверхности одной из них. Поддела древесину своим маленьким ножичком, отлетела щепка, и я увидела под ней жука. Я подумала о том, чтобы съесть насекомое (я была очень голодна), но в последний момент опустила руку и позволила собаке съесть его.

Крестьянин ничего не сказал об этих воротах, но ведь он никогда не был здесь. Возможно, их недавно построили. Снег немного утих, и я увидела, что дорога за воротами была намного шире, чем та, по которой я пришла. Она была достаточно широкой, чтобы по ней могла пройтись упряжка волов. Но это было бессмысленно: повозка бы не проехала по горам. Сюда было трудно забраться даже на паланкине. Люди, которые сюда приходили, должны быть сильными (и молодыми).

Ворота были довольно примитивными, но даже так они походили на те, что вели в наше имение, хотя не было ни забора, ни сада за ними. Был только лес, снег, деревья и мертвый папоротник. И выступ горы за ними. Я увидела тусклый свет, хотя не видела никакого дома. Это был словно свет от бумажного фонарика, висящего далеко отсюда.

Нет. Я лучше буду спать в лесу, мокрая, замерзшая и голодная, чем пойду по этой странной дороге под гниющими воротами. Нет.

Пока я думала, собака приняла решение. Пес внимательно обнюхал столбы, хотя они были слишком холодными, чтобы пахнуть. Но он не помочился на них, что удивило меня: столбы всегда были словно приглашением помочиться на них для всех животных, находящихся поблизости. Он пробежал под воротами, громко гавкая.

— Собака! — Я побежала за ней. Было совсем темно, но я видела ее белый хвост впереди. Я шла по кучам иголок и листьев, припорошенных снегом, перелезала через сломанные ветки деревьев.

Свет шел не из большого дома. Неудивительно, что я его не заметила. Это была свечка у единственного крошечного окошка полуразвалившейся хижины. Ожидая увидеть что-то другое, я почти врезалась в нее, прежде чем заметила. Собака прыгнула на дверь, продолжая лаять. Я отошла в сторону, сжимая в руке маленький нож.

Дверь распахнулась, из хижины вырвался тусклый золотой свет и тепло. Худой человек выглянул из двери:

— Что?..

— Брат! — Я подбежала и бросилась ему на шею.

— Сестра? — Он отодвинул меня, чтобы лучше рассмотреть, потом с силой прижал меня к себе. — Сестра, что ты здесь…

— Я думала, ты умер! Ты здоров? Ты ушел и…

— Как ты?..

Мы снова обнялись, потом он сказал:

— Я здоров, Сестра. Но как ты здесь оказалась? Почему?

— Его нет, — сказала я. У меня на глазах выступили слезы. Я моргнула, и холодные слезы покатились по щекам. — Каннон пришла и забрала его.

— Я знаю. Дедушка был здесь.

— Он жив? — Я снова вспомнила удар дубинкой о его бок и тот ужасный звук, который при этом раздался.

— Он был жив. Жив ли он сейчас — не знаю. Сестра, ты замерзла. Давай пройдем внутрь.

Я позволила ему провести меня в хижину. В ней было немного теплее, чем на улице. Ее освещали две лампы. Единственная комната была крошечной, наверное, три шага в каждую сторону, и заваленной человеческими вещами. Но то, что собрал здесь Брат, не представляло из себя никакой ценности: сломанное колесо от телеги, поставленное в углу комнаты так, будто это святыня. Моток гнилой веревки, свешивающейся с потолка, завязанный в странный узел. Глиняные черепки аккуратно разложены рядом с тыквой, наполненной кусочками сломанных серебряных украшений для волос. Листья и тряпки свалены в кучу у стены. Дырявая шкура какого-то зверя лежала в углу.

Брат низко поклонился мне и сказал:

— Ты замерзла, Сестра? — Он накинул мне на плечи рваную волчью шкуру, слишком старую даже для того, чтобы ею пользовался бедняк. — Вот, надень это платье и сядь ближе к печке. Где твои служанки? Мне приказать, чтобы между нами поставили ширму?

Конечно, это была ирония. То, что он говорил, не имело никакого смысла: здесь не было ни печки, ни платьев, ни ширмы, ни слуги, чтобы эту ширму поставить, даже если бы она и существовала.

— Расскажи мне про Дедушку. Где он?

— Ушел, — ответил Брат. — Ему было больно, когда Кая-но Йошифуджи забрали, он убежал. Я нашел его и привел к себе домой. Он рассказал мне про Каннон. Он не остался со мной надолго.

— Но я помню палку…

Брат встал на колени на грязный пол около меня.

— Его ударили достаточно сильно, чтобы повредить что-то внутри. Когда он кашлял, у него изо рта шла кровь. Он говорил, что ему не было больно. Но потом он ушел, чтобы найти себе тихое место и спокойно умереть. — Брат достал из грязного рукава свернутую кору. Когда он ее разворачивал, она треснула. Я увидела иероглифы на ее внутренней стороне, нацарапанные острием ножа или когтем.

Лиса или женщина? Лис или мужчина? Лес очень большой, А тропинки слишком узкие. Не забывай меня, Внучка. Возможно, мы снова когда-нибудь увидимся.

Он отпустил кору, и письмо Дедушки рассыпалось на кусочки. Я думала, что он уже умер, я оплакивала его. Тогда почему мне было так больно услышать, что он еще жил какое-то время перед тем, как умереть? Я снова заплакала. Мои слезы текли, обжигая онемевшее лицо. Брат сидел молча и смотрел, как я плачу.

— Сестра, что ты здесь делаешь? Ты тоже убежала?

— Нет, у меня все еще есть дом. («Или что-то похожее на него», — подумала я.) Здесь в горах есть храм Каннон. Я иду к ней, хочу попросить, чтобы она вернула мне его.

— Зачем ты хочешь его вернуть? — спросил Брат. — Он ушел.

— Я должна его вернуть. Он центр магии. — «Мы потеряем все», — подумала я, но не сказала. Он вел себя странно, я не ожидала от него такого.

— Он тебе больше не нужен, — сказал Брат небрежно. — Он никому из нас больше не нужен.

— Мой дом исчезает! Я не могу одна поддерживать магию. Йошифуджи должен быть там.

Брат фыркнул:

— Ерунда. Посмотри на это. — Он обвел комнату рукой. Я обернулась, чтобы посмотреть, но ничего не увидела кроме хижины, забитой всяким хламом. — Все это сделал я, — сказал он гордо. — Без тебя. Без Йошифуджи. Мне удалось то, о чем ты мечтала. Я стал человеком.

— Что ты сделал?

— Это, — сказал он, теряя терпение. — Этот дом. Эти комнаты. Сад. Ворота. Я все это построил, — он заметил выражение моего лица. — Что-то не так?

— Брат, — как можно мягче сказала я. — Я вижу только хижину и лес. Я вижу тебя, себя и собаку. И больше ничего.

Он снова фыркнул:

— Неужели ты не видишь? Посмотри! — Он подвел меня к шкуре, висящей у двери. — Видишь эту великолепную парчу? Эти роскошные платья? Все такое же, как было у нас там, в долине, Сестра, Только это все настоящее.

— Нет, — прошептала я.

— Дом намного больше, чем тот. — Он улыбнулся. — Я восхищен им. Чтобы его построить, ушло столько месяцев. Пока я нашел плотника, который смог сделать такие экраны и ширмы. И это в такой глуши. Мне даже пришлось заказать образцы из столицы. Они выглядят просто потрясающе. Тебе так не кажется?

— Брат…

— Пойдем посмотрим западное крыло дома! Ты останешься у меня? — Он схватил меня за руку и потащил на улицу, в темноту ночи.

— Нет! — я вырвала руку. — Здесь ничего нет! Что ты мне показываешь?

— Ты и правда ничего не видишь? — Он с сомнением покачал головой.

— Но здесь не на что смотреть!

— Панели, черепица, матрасы — как ты можешь этого не видеть?

Мои глаза жгли слезы. Я снова посмотрела, куда он указывал. На чистом холодном небе блестела луна. Под снегом я заметила очертания веток деревьев. Я поняла, что они были разложены так, что составляли линии и квадраты.

Иногда дети тоже так делают: играют в дом, выкладывая на песке его очертания ветками или листьями. Здесь будут комнаты моей матери, здесь — комнаты второй жены, здесь — отца. Это палочка — отодвигающаяся панель. Кучка листьев там, где будет спать отец. Это было похоже на детскую игру. Брат играл в дом, но на самом деле ничего не было. Или, может, я просто не видела… Магия — странная штука.

Я не возражала, когда он повел меня через нагромождение веток, показывая свои комнаты, ширмы, мебель и все то, что видел он. Кто из нас двоих был сумасшедшим? Кая-но Йошифуджи пил из опавших листьев и целовал лисенка в слипшиеся глазки. Какая была разница между ними? Но я знала, что разница была. Она должна была быть, потому что происходящее здесь было сумасшествием.

Борясь с подступающей паникой, я старалась видеть то, что он мне показывал. Но ничего не получалось: не было магии, были лишь кучи барахла и обносков.

— У меня есть для тебя подарок, Сестра, — сказал он и наклонился, чтобы поднять что-то с пола. — Кое-что, что ты сможешь носить у себя в волосах, когда придет весна.

Я молча протянула руку, и он положил на мою ладонь что-то холодное. Это была замерзшая мышь, твердая, как камень. Я закричала и отбросила ее в сторону.

— Прекрати это!

— Тебе не понравилось? — Брат обиженно посмотрел на меня.

— Перестань! Ты все это выдумываешь! — Я хотела закрыть глаза и уши руками, хотела кричать, пока не закончится весь этот кошмар.

— Выдумываю, — медленно проговорил Брат. — А разве мы всегда не выдумываем что-то? Мы все?

— Нет! Это неправильно!

— Потому что это не твоя реальность, Сестра? — Брат рассмеялся. — Моя хотя бы не исчезнет.

— Это все нереально, разве ты не понимаешь? Здесь ничего нет.

— Нереально? Я видел, как ты училась писать стихи для него, как ты меняла свое тело ради него. Это было реально?

— Мне пришлось сделать это. Я любила! Это было частью магии. Это было условием для того, чтобы быть человеком.

— Любовь, магия и человечность. Это не одно и то же. Я могу сказать, в чем разница. А ты?

— Прекрати! — закричала я. — Оставь меня в покое! Ты сумасшедший!

— Мне очень жаль, что ты не видишь всего этого, — мягко сказал он.

Я повернулась и убежала.

15. Дневник Шикуджо

Женщина сидит и слушает, как священник монотонно читает сутры. Она старается быть внимательной. Потому что это путь к спокойствию и спасению, но тем не менее она никак не может сосредоточиться.

Люди все время начинают новую жизнь, прощаясь со старой. Я помню, как леди Цукиномоно оставила дворец, чтобы стать монахиней. И это несмотря на то, что принц умолял ее не делать этого. Многие женщины дали бы себя уговорить, но леди Цукиномоно была не из их числа.

Я увидела ее несколько месяцев спустя. Я ехала в храм в Нара, чтобы посвятить сутру матери моего мужа (она недавно умерла, став под конец жизни злой и раздражительной). Мне немного наскучили пения, поэтому, сославшись на головную боль, я вместе со своими служанками оставила помещение. Когда мы возвращались, мы остановились у домика, в котором жили монахини. Несколько женщин шли по дворику. Многие были лысыми, но у некоторых были волосы длиною по плечи — женщины знатного происхождения не могут сбривать волосы — даже для посвящения. Наши волосы — это наша гордость. Я не сразу узнала ее, но это была она — Цукиномоно. Раньше у нее были густые волосы, ниспадающие до пола. Сейчас они были по плечи, как у какой-то крестьянки.

Остальные женщины, ушедшие в монастырь, которых я знала, обычно сохраняли что-то из своей прошлой жизни: они продолжали заниматься карьерой своих сыновей при дворе, или оставляли при себе нескольких слуг, или носили парчовые платья под серо-зеленым монашеским одеянием.

Но Цукиномоно! Она стояла на коленях вместе с другими монахинями, склонив голову так, что ее стриженые волосы падали ей на лицо. Если бы она раньше не обладала такой изысканной красотой (эти продолговатые глаза и то, что она, несмотря на все обычаи, никогда не брила свои брови и не рисовала другие, повыше), я бы легко могла представить ее обычной монахиней. Она шептала и перебирала нефритовые четки между пальцами.

Когда она освободилась, я отправила Онагу спросить у нее, не согласится ли она уделить мне несколько минут своего времени. Она пришла довольно охотно, но немного нахмуренная, как будто ее заставили сделать что-то неприятное. Мы немного поговорили.

Она на самом деле все оставила. Она пришла сюда не для того, чтобы просто уйти (как говорили там, при дворе). Она пришла к Будде в надежде на просветление. Она пожертвовала всем ради мечты. И теперь мечта моей принцессы уже исполнилась, если, конечно, она еще не превратилась в дым.

Мой муж тоже оставил все ради своей мечты. Хотя я не думаю, что его мечта сбылась.

Даже если он поправится, даже если больше не окунется с головой в свое сумасшествие, что я имею? Мужчину, который спал с лисами, мужчину, который бросил свою семью ради удобной мечты?

Это происходило и раньше. Они всегда уходили. Не в норы к лисам, конечно, — это слишком необычно. Думаю, что могу утешать себя хотя бы этим. Мужчины оставляли свои семьи, чтобы завести новую семью, или уходили в монастыри. Или просто не могли усидеть на одном месте. Некоторые просто идут по жизни, словно во сне. Это одержимость, только наоборот: никто не овладевал их телами, никто не управлял ими — даже дух, которому принадлежало это тело. Просто его мысли далеки от жены, от наложниц и друзей, далеки от чего-либо реального и прочного.

До того как убежать жить к лисам (а именно это сделал мой муж), он был беспокойным и несчастным. Пусть я не осознавала этого, но его уже не было рядом со мной. Его невозможно было сделать счастливым и спокойным — настолько он сросся с этими чувствами. Кая-но Йошифуджи оставался со мной какое-то время. Но думала ли я, что он будет и дальше рядом со мной? Да, наверное.

Итак, что же это было? Он преследовал свою мечту или просто убегал от реальности? Я думаю, что даже он не знает ответа на этот вопрос.

Однажды я набралась смелости достаточно, чтобы посмотреть жизни в лицо без колебаний. Когда мой отец сказал мне, что я должна выйти замуж за Кая-но Йошифуджи, я отвернулась. «Может быть», — сказала я тогда, зная, какое это было возмутительное заявление. Но я увидела его и полюбила. Или думала, что полюбила, — так было до того момента, как он научил меня смеяться. Но даже тогда я совсем не знала его.

Я делала то, что мне позволено было делать: я выглядывала из-за ширмы и приглашала его к себе. Он видел мои платья, чувствовал запах моих духов, видел мои волосы, струящиеся черной рекой до пола. Осмелюсь ли я признаться: когда я узнала, что муж пропал, я думала о том, чтобы обрезать их? Монахиня обрезает волосы, чтобы показать — она уходит из мира. Могу ли я сделать то же самое, сказав, что я принадлежу не этому миру, но самой себе? Если бы я сделала это, заметил бы ты тогда меня, а не мои волосы и платья?

Нет, муж бы никогда не понял этого. Когда я капризничала, он не замечал этого, он был слишком поглощен своим собственным несчастьем, чтобы заметить хоть что-то дальше своего носа.

Мне было бы не жаль обрезать свои волосы. Я расчесываюсь и не чувствую боли, когда они выпадают.

Оставить этот мир и стать монахиней была мечта моей принцессы. Я же должна найти свою собственную мечту.

16. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я перечитываю свои записи. В столице это список бесконечных визитов, лошадиных бегов, петушиных боев и россыпь напыщенных фраз. После того как мы приехали в деревню, то, что я писал, кажется мне искусственным, написанным словно напоказ. Я вспоминаю те десять лет (или три месяца?), что провел с моей второй женой. Что я тогда на самом деле чувствовал?

Единственное, что я нашел, это старое стихотворение:

Почему беспорядок заброшенного сада Волнует меня больше, чем ухоженные сады?

Я знаю, что мне нравился мой ухоженный сад, но я тосковал по беспорядку. И поэтому я ушел — променял одно на другое, даже не задумываясь, почему одно мне казалось более привлекательным, чем другое. Может, оно мне казалось привлекательным только потому, что не принадлежало мне?

Мне было легко думать о своей жене как об ухоженном саде, где все предсказуемо вплоть до узора камней на дорожках.

Но это обесценивает все то, что было между нами. Мы пили саке из одной чашечки и заканчивали стихотворения друг за другом между глотками. Мы писали друг другу письма, бесконечные письма! У меня до сих пор есть коробочка в форме цветка лотоса, в которой я храню их.

Она смешивала для меня духи. Мы сидели на веранде осенним вечером — это было годы назад — и смотрели на дождь, который тихо стучал по кроваво-красным листьям. Она сидела на коленях, окруженная бутылочками с маслами. К каждой бутылочке была прикреплена маленькая бумажка с указанием содержимого. Эссенция «Темная зима». Духи «Камергера». Духи «Сотни шагов». Ее руки аккуратно смешивали масла, опускали бамбуковую палочку в открытые бутылочки и по капле переносили в маленький серебряный пузырек. Я взял ее за руку и прижал ее к своей щеке: пахло сладко и немного резковато.

Ее друзья принесли последние моногатари-истории и тетради, и я иногда слушал, как она читает эту женскую литературу, когда уставал от изысканных (иногда просто невыносимых!) трудов для мужчин. Потом мы разговаривали об этих историях и поэзии.

Я сидел с ней за ширмами и играл ее гребнями, браслетами и веерами. Когда она отворачивала лицо, я отодвигал ее волосы, чтобы видеть маленькое прелестное ушко.

Однажды зимой на рассвете, когда мы еще были в столице, укутавшись одеялом, сквозь щель в ширмах мы наблюдали за белкой: она тащила по глубокому снегу кусок орехового пирога размером почти с себя. Когда белка затащила пирог в дупло и проворно юркнула за ним, моя жена засмеялась. Я помню этот чистый искренний звук.

Она поддразнивала своего брата, когда была моложе, и он приходил навестить нас — еще до того, как его назначили губернатором и отправили в провинцию Харима.

У моей жены было чувство юмора. Сейчас его нет… Или, может, я просто перестал слышать, как она смеется?

Это обесценивало наш секс, наши поцелуи, ленивые игры летними днями, такими жаркими, что она лежала в одном тонком платье натурального цвета, которое намокало от пота и прилипало к ее груди и бедрам, когда она не могла больше ничего, кроме как стонать, будто котенок, от моих рук. Или наши ночи, когда было так холодно, что, когда она целовала меня, моя кожа покрывалась мурашками.

Неужели этого было недостаточно? Наверное, нет. Потому что я был беспокойным. Но я не искал чего-то. Я бежал от всего, что меня окружало.

Я бежал, но ничего не менялось. Я вернулся на то место, с которого начал. Я все еще должен смотреть в лицо жене. Должен посмотреть в лицо самому себе наконец.

17. Дневник Кицунэ

Я бежала и бежала. Собака бежала за мной. Я не знаю, почему я так быстро бежала, никто меня не преследовал, разве только тень сумасшествия моего Брата. Она не оставила меня даже когда я остановилась, задыхаясь, на поляне.

Мои легкие болели от морозного воздуха. Я слышала, как дыхание вырывается изо рта, пульс отдавался в барабанные перепонки. От меня шел пар, как будто я была трупом, лежащим на погребальном костре. Я потеряла свою корзинку. У меня был только круглый веер, который я когда-то украла.

Еды не было, и я не знала, как ее добыть. Холодно. Я сбилась с тропинки. Поляна была очень маленькой, словно дорожка между двумя склонами, поросшими соснами. Но было достаточно места, чтобы увидеть в просвете между деревьями небо. Я не знаю, может ли обычная женщина почувствовать снег в воздухе, но я могла: острый холодный сухой запах. Единственное, на что мне оставалось надеяться, это то, что мне удастся найти тропинку, пока совсем не стемнеет и не пойдет снег.

Я пыталась вернуться назад по своим следам, но их уже замело снегом.

Я шла вперед, выставив перед собой руки. Я не заметила одно дерево и наткнулась на него, ушибив свои закоченевшие пальцы на ногах так сильно, что даже упала. Ветер сухо просвистел между деревьями.

Я вышла к ущелью. Его стены были крутыми и отвесными. Я не знала, как далеко другая сторона ущелья. Я не могла перейти, поэтому пошла вдоль обрыва. Было скользко.

Я споткнулась обо что-то на тропинке. Это были два бревна, связанные веревкой, — деревянный мост тянулся через ущелье.

Я ступила на мост. Собака заскулила и отступила назад. Она не хотела идти за мной до тех пор, пока я не взяла ее на руки и не поставила на мост. Единственным способом перейти это ущелье был путь по бревнам, стертым от шагов людей и скользким от снега. Я осторожно наступила на первое бревно. Передо мной была пустота. По царапающим звукам позади меня я поняла, что собака тоже идет, впиваясь когтями в бревна. Внизу был ручей или река: она могла быть в двух метрах или намного больше. Я не видела ее из-за ветра, темноты и снега. Я шла вперед.

Неожиданно я поскользнулась и упала. Мое тело напряглось, пальцы судорожно вцепились в перила. Из последних сил я подтянулась и вползла между двумя бревнами. Остаток пути я ползла, стараясь держаться как можно ближе к перилам. Только когда я оказалась на другой стороне, поняла, что потеряла свои башмаки.

Что бы подумали лисицы Инари, увидев меня простоволосой и без обуви ночью в лесу? Я почти слышала их звонкий, точно колокольчики, смех. «Глупый способ умереть», — сказали бы они. Если им, конечно, вообще было до меня дело. «Ни женщина, ни лиса не стала бы выходить в такую погоду. Если ты не женщина и не лиса, так кто же ты?»

«Умирающая», — подумала я. Я не была ни женщиной, ни лисой, но я умирала. Собака заскулила и уткнулась в меня холодным мокрым носом, но я не могла сдвинуться с места. Я лежала в снегу, свернувшись клубком. «Как лиса», — с горькой усмешкой подумала я. Ветер свистел в ущелье, этот холодный стальной звук отдавался у меня в ушах, пронзая барабанные перепонки, словно острые стрелы. Я не ела с самого утра — с тех пор, как проглотила маленький рисовый шарик. Снег падал на мое лицо и больше не таял.

Я не могла умереть. Я должна была вернуть своего мужа. Я хотела найти Каннон и накричать на нее. И тогда это было для меня важнее всего. Вспомнив лисьи привычки, я поползла по рыхлому снегу к дереву. Онемевшими руками разгребала снег, пока у меня не получилась ямка, достаточно глубокая для меня и собаки. Я рыла дольше, пока не появились сухие сосновые иголки. Я легла в яму и свернулась клубком. Здесь, в снегу, было теплее. Я прижала руки и ступни к собаке. Ей было неудобно, она извивалась, пытаясь устроиться, но позволила моим рукам остаться. Я завидовала теплой шерсти собаки и мечтала о своей шкуре. Но в ней не было смысла: даже лисы умирали в такие ночи.

Так я заснула.

Я бы, наверное, никогда больше не проснулась, если бы вдруг собака не напряглась и не разбудила меня. Она хотела вскочить на ноги, но нас присыпало снегом, мы были в снежной яме, будто жучки в янтаре. Она гавкнула: оглушительный звук в полной тишине, потом подняла голову и разбила нашу снежную скорлупу. Она оцарапала меня, пытаясь вырваться из моих объятий. Через мгновение я услышала мужские голоса.

Они вытащили меня из моего убежища. Я моргала от слепящего солнечного света. Собака прыгала вокруг нас.

— С вами все в порядке? — Один мужчина держал меня на руках, я чувствовала тепло его меховой одежды. Их было двое. Это были охотники в снегоступах, со стрелами и луком за спинами.

— Что вы здесь делали?

Сонная, как котенок, я посмотрела на ущелье позади нас. Оно было намного шире, чем я думала. Три бревна, из которых состоял мост, были уже, чем мне вчера показалось. Я не видела дно ущелья с того места, где мы стояли, но видела его другую сторону, ровную и отвесную, словно стена.

— Посмотри на ее ноги, — сказал один мужчина другому.

— М-м, да! — сказал мужчина, который держал меня на руках.

Я слишком устала, у меня даже не было сил, чтобы поднять голову и посмотреть, что стало с моими ногами. Но боли я не чувствовала.

— Мы отнесем вас в храм. Они знают, что делать. Ты сможешь проехаться на моей спине, красавица? Пообещаешь не царапать меня, а?

Так меня донесли до храма. Я не очень помню, как меня несли. Я приходила в себя только когда солнце светило в глаза. Потом была залитая солнечным светом просторная поляна, еще голоса, высокие здания, шум падающей воды, запах серы.

— Прощай, красавица! — сказал мужской голос. — Удачи!

Потом мне стало удивительно тепло.

18. Дневник Шикуджо

Снег перестал, и выглянуло солнце. К этому времени мне уже опротивели мои комнаты с сундуками и сокровищами. Голоса моих служанок действовали на нервы. Они снова и снова говорили об одном и том же. Наконец их слова потеряли для меня смысл. Я устала от бесконечных сутр и монотонного голоса священника, устала от мыслей моего мужа (а он думал много, могу я сказать). Я устала от всего.

Кто-то снаружи поскребся о ширму. Мы с Онагой вопросительно посмотрели друг на друга. Дорожки все еще были занесены снегом. Кто бы это мог быть?

— Мама! — сказал голос.

Я улыбнулась. Наконец-то увижу новое лицо.

— Тамадаро, входи. — Ширмы с шумом отодвинулись, Тамадаро прошел в комнаты, оставляя за собой снежные следы. Его няня отряхнула свои платья и прошла следом.

— Моя госпожа, извините меня за то, что не предупредила вас о нашем приходе, но он настоял.

— Все в порядке, — сказала я ей. — Итак, дитя, ты наблюдал за вчерашним снегопадом?

— Да, — ответил он. — И позавчера тоже. Моя няня простудилась, поэтому она не хотела идти сюда, — няня отвернулась, не знаю, от смущения ли или еще по какой-то причине. Мой сын поклонился мне — в первый раз, как он вошел в комнату. — Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мама?

— Да, я в порядке, — сказала я. — А ты?

Он подошел ко мне:

— Я хотел посмотреть на кроликов у лунного камня. Не оставили ли они еще следов на снегу.

Я повернулась к Онаге и сказала:

— Я иду на прогулку с Тамадаро.

— Мама! — воскликнул он. Его лицо светилось счастьем. — Вы пойдете со мной?

Онага отложила свое шитье.

— Моя госпожа, я уверена, что вам не стоит никуда идти. Господин, ваш муж, без сомнения, еще отдыхает и…

Я посмотрела на своего сына:

— Я думаю, мы прогуляемся по саду. Возможно, даже выйдем за его пределы.

— Что? — воскликнула Онага. — Наружу?

Я выдохнула:

— Да, Онага, наружу.

— А как же снег? Там везде сугробы, моя госпожа. Вы промокнете! Вас даже могут увидеть крестьяне!

— Возможно, — сказала я, — но на этот раз я собираюсь сделать то, что я хочу. Кому какое дело? — Вдруг я подумала, что сейчас говорю, как мой муж до того, как он ушел жить к лисам: небрежно, почти бесцеремонно и неуважительно к традициям. Но мне было удивительно хорошо. — Пожалуйста, принеси мои красные, подбитые ватой шелковые платья.

— Но они испортятся!

— Нет, не испортятся, — возразила я. — Они лишь намокнут, потом высохнут — и на них не останется разводов. Ты уберешь их в сундук, и я надену их в следующий раз.

— Да, но…

— Онага, — сказала я. Резкость в моем голосе удивила даже меня. — Подбитые ватой шелка!

Она достала платье из железного сундука, бормоча себе под нос:

— И зачем ей понадобилось надевать это, если ее все равно никто не увидит? Мне этого не понять!

Я хотела надеть красные шелка, потому что снег белый, и красные платья на его фоне будут яркими и горячими, словно огонь. И потому что я впервые пойду в сад со своим сыном. Потому что мне будет приятно. Я ждала, пока Онага надевала на меня платья. Когда она закончила, я протянула руку Тамадаро:

— Идем, дитя. — Его няня чихнула и поднялась. — Нет, ты останься, — сказала я ей. — Я сама присмотрю за ним.

Она села с плохо скрываемым вздохом облегчения.

Тамадаро взял меня за руку, и мы вместе вышли в сад.

Снег был глубоким, мне даже приходилось подбирать полы платья, как крестьянке, чтобы можно было идти. На мои бежевые хакама-штаны налипли снежинки. Тамадаро шел впереди, оставляя после себя тонкую дорожку.

Я никогда не видела, как он вел себя на улице. Сейчас он был как обыкновенный ребенок, увидевший новый снег. Он кидал снежки, прыгал вокруг меня, оставляя на снегу глубокие следы. Потом нашел палку и написал иероглифы на снегу, обводя каждый иероглиф по нескольку раз. Снег, день, кролик, мама, я. Он подпрыгнул и побежал по дорожке, которая вела к лунному камню.

На мгновение я осталась одна. Я не могу передать словами, как сладко пах морозный воздух, как красив был зимний сад. Наши дома были покрыты снегом, сквозь который из-под крыш пробивался дым и словно тучами повисал над зданиями.

— Вы идете? — позвал меня сын.

Я улыбнулась и пошла за ним.

Вся поляна была усеяна следами кроличьих лап, как неровные стежки швеи на белой материи. Тамадаро сел на корточки у лунного камня, увлеченно разгребая палкой снег у норы.

— Госпожа…

Почему я была не удивлена, услышав его голос? Я обернулась.

Человек-лис прислонился к столу дерева. Он был одет в красно-коричневые одежды с белой опушкой, все еще высокий и стройный, но теперь с седыми волосами. Его лицо кривилось от боли. Но он держался с достоинством. Я не знаю, почему, но мое сердце дрогнуло.

Тамадаро ничего не сказал, будто и не заметил присутствия этого человека. На мгновение мне показалось, что мне это снится. Но был день, светило яркое солнце, воздух пах сосной. Я знала, что все это реально, как и все его предыдущие визиты (неожиданно поняла я). Все время, которое я проводила с ним, было реальным.

— Господин. — Я слегка поклонилась и замолчала.

Он кивнул головой в сторону моего сына:

— Он хороший мальчик. Ты рада?

— Да, — ответила я. И на самом деле так было: я была счастлива. Тамадаро был хорошим ребенком.

— Я не ожидал, что увижу тебя еще раз, — сказал он. — Я пришел сюда, чтобы попрощаться с кроликами. Они были достаточно умны, чтобы пережить меня. Теперь все, что я могу сделать, это поздравить их.

Я шагнула к нему:

— Вы нездоровы?

— Да. — Он засмеялся. Смех перешел в кашель. — Я нездоров. Итак, маленькая обезьянка, что ты поняла в своей жизни?

— Я не обезьянка! — с возмущением сказала я. — Вы умираете?

— Смерть — это увлекательная привычка, которую мы можем себе позволить, как вылавливать блох или чесать за ушами. Скоро я уйду, чтобы сделать это в одиночестве. Но сначала я хочу рассказать тебе, что понял за свою жизнь. Я думаю, теперь мы можем быть друг с другом более откровенными, чем тогда, в первый раз, когда мы встретились.

— Честность — это не то, что объединяет мужчину и женщину, — сказала я.

— Не будь глупой! — огрызнулся он.

Я моргнула: он никогда не говорил со мной так резко.

— Вы читали мне стихотворения. Вы были добры ко мне. И мы сделали это. Что добавило бы честность в наши отношения?

— Кто знает? Но это не помешало бы, — сказал он. — Я думаю, что должен был рассказать своей внучке, как это было, когда я впервые увидел жену Кая-но Йошифуджи и полюбил ее. Возможно, тогда ей не пришлось бы пройти через то же, что и мне.

Он любил меня!..

— Возможно, каждый должен в своей жизни через что-то пройти, — медленно проговорила я. — Я… не знала…

Он улыбнулся.

— Ты не знала, что мы можем уберечь людей, которых любим, от того, через что прошли сами? Или ты не знала, что я любил тебя?

— Я полагаю, и то и другое, — сказала я.

— Я полагаю, что ты не хотела об этом думать. — Он снова закашлялся, вытащил мягкую плотную бумагу из рукава и приложил ее к губам. — Мы всегда хотим уберечь от боли тех, кого любим. Иногда это мы сами…

Я посмотрела на Тамадаро, который что-то напевал и рисовал кроликов на снегу.

— Я старалась уберечь своего сына от дикой природы. Но ведь это было не совсем так? Я просто не хотела, чтобы ему было больно — от дикости им от крови. От всего. Но мы не можем, ведь так? Лиса или человек — все должны учиться на своих собственных ошибках.

— Да, — сказал он с грустью в голосе. — Мне очень жаль покидать тебя в тот момент, когда твоя жизнь, наконец, стала интересной. Но я рад, что увидел, как ты очнулась от своего сна.

— Я не понимаю!

— Разве? Ты стоишь на солнце, ты, которая всю жизнь прожила в тени. Возможно, ты обо всем мне расскажешь, когда тоже умрешь. Прощай. — Воздух между нами задрожал, и он исчез. Вместо него у дерева стоял лис ростом едва выше моего колена со свалившейся шерстью и потрепанным хвостом. Зверь поджимал лапы, будто ему было больно. Он повернулся, чтобы уйти.

— Подожди! — крикнула я и шагнула к нему. Полы платья выпали у меня из рук и накрыли снег красным куполом.

Лис повернул ко мне голову, навострив уши. Его глаза были золотыми и дикими. Его узкая морда была серой, с пятнами крови.

— Тамадаро! — позвала я сына.

— Мама! — Он быстро подбежал и посмотрел на меня любопытными глазами с золотыми искорками.

Я взяла его за руку и показала:

— Смотри, дитя. Там, за деревом…

— О! Это лиса! — с трепетом выдохнул он. — Да.

Лис посмотрел на нас, и я прочитала ему стихотворение. И мы низко поклонились ему, я и мой сын.

Лис в ответ кивнул головой, повернулся и убежал, Там, где он стоял, снег был алым от крови.

Любовь и воспоминания, мысли и мечты — Мои любимые стихи никогда не были написаны.

19. Дневник Кицунэ

Было лето, я лежала на солнце и отмахивалась хвостом от зеленой стрекозы, которая то и дело садилась на мою заднюю лапу. Наконец, я привстала и лязгнула зубами.

— Осторожно, дитя, — предупредила стрекоза, — ты собьешь повязки.

Ее слова меня озадачили. Я проснулась. Мужчина в тускло-зеленом платье стоял передо мною на коленях. Он поправлял теплую повязку на моих ступнях. Он увидел, как я пошевелилась, и встал на ноги.

— А, ты проснулась! — сказал он.

Я была в маленькой комнатке, не больше, чем хижина Брата, с двумя оштукатуренными стенами и с двумя решетчатыми. Панель была отодвинута, и в комнату проникал свет, ослепительно яркий из-за снега на улице. Моя одежда лежала рядом с моей головой. Под ней был круглый веер. Со стены свисала святыня — очень просто сделанная, но позолоченная маленькая фигурка.

— Храм Каннон, — сказала я, поняв вдруг, где я.

Он хлопнул в ладоши и защебетал надо мною, словно диковинная певчая птица:

— Хорошо! Значит, тебе стало лучше. Да, ты в храме. Точнее, не совсем — это домик для гостей. Мы не часто им пользуемся. Только летом, когда приходят люди. Обычно зимой никого нет. Тебе повезло, что охотники на медведей нашли тебя. Мы думали, что ты потеряешь один или два пальца, но теперь они выглядят гораздо лучше. Похоже, солевые компрессы и молитвы помогли. Наверное, Каннон позаботилась о тебе. Я думаю…

— Где она? — перебила его я.

Он наклонил голову набок:

— С тобой был кто-то еще? Твоя собака здесь и она прекрасно себя чувствует. Но это кобель, поэтому, я думаю, что ты не его имела в виду. Нам стоит…

— Богиня, — сказала я и села, стряхивая компрессы с ног. На мне было небеленое хлопковое платье, чистое и теплое. Я подумала о том, кто переодевал меня. Возможно, это была магия. — Где Каннон?

Он кивнул в сторону маленького храма:

— Она везде, мое дитя. Она смотрит…

— Нет. Она здесь? Я должна поговорить с ней.

— Ты можешь помолиться ей здесь, — с сомнением сказал он. — И она ответит в свое время. Ты узнаешь об этом. Но она не приходит, когда зовешь ее.

У меня кружилась голова, я старалась усидеть прямо.

— Она приходит тогда, когда хочет. Я должна поговорить с ней.

— Все не так просто. — Он встал у двери, у него от волнения дрожали руки. — Существуют специальные церемонии очищения. К тому же сначала ты должна поговорить с главным священником. И, конечно же, должна оставить подарок.

— Подарок? — горько рассмеялась я. — Она не оставила мне ничего. Почему я должна оставлять ей что-либо в подарок?

— Разумеется, у тебя должен быть подарок.

Я подняла веер.

— Она примет его. Это все, что у меня есть. Отведите меня к ней.

Он нахмурился:

— Все не так просто. Ты должна поговорить со священником. И церемонии очищения…

— Я чиста, — сказала я.

— Возможно… Но я уверен, что ты не хочешь выказывать неуважения богине Каннон, не правда ли?

Я встала и прошла на крошечную веранду домика для гостей, оставив его одного. Снег был такой яркий, что на мгновение ослепил меня. Я подождала, пока исчезнут темные пятна перед глазами. Собака спала на веранде, свернувшись клубком и не обращая внимания на слепящее солнце.

На другом конце двора шумела вода, которую я слышала, когда меня сюда принесли. Ручей тек через маленькие пруды, каждый размером не больше таза для мытья. От ручья шел пар. В одном из прудов сидели два старика, погрузившись в теплую воду по грудь. Закрыв глаза, они лениво переговаривались. Дворик окружали густые деревья и горы. Снег был удивительно белого цвета с фиолетово-синими тенями, как изысканное сочетание цветов на платье.

Пара деревянных башмаков стояла на низком плоском камне около веранды. Возможно, это были башмаки монаха, но когда я надела их, они мне оказались как раз. Не обращая внимания на его крики, я сошла с веранды и направилась к воротам храма.

За воротами монастыря монахи и прислужники подметали внутренний дворик метлами из рисовых стеблей, сваливали снег в корзины и уносили его. Мальчик, не старше моего сына, сделал снежок и кинул его в дерево. На стволе осталась белая отметина. Мой сын никогда не видел зиму. У меня вдруг сжалось горло.

Храм был самым большим зданием во внутреннем дворике. Меня никто не заметил. Я сняла башмаки и вошла внутрь.

— Каннон! — позвала я. — Где ты?

Тишина.

— Ответь мне! — крикнула я.

Снаружи зазвонил колокол.

— Добро пожаловать, — сказал голос (или голоса), отозвавшись эхом в пустом храме.

Лунные лисицы Инари появились из темноты. То, что я приняла за пламя свечей, на самом деле были огоньки на кончиках их носов, переливающиеся золотом на фоне их серебряных шкур.

— Итак, маленькая женщина-лиса, чего ты хочешь? — спросил один голос (или, возможно, оба).

— Почему вы здесь? — слезы жгли глаза, разочарование стояло комком в горле.

— Может, мы просто пришли сюда. Так же, как и ты.

— Где Каннон?

Они удивились:

— Мы лисицы Инари. Откуда нам знать?

— Я должна поговорить с ней! — кричала я. — Я хочу, чтобы она поняла, как нехорошо она со мною поступила.

— Как может богиня милосердия сделать что-то плохое?

— Она украла его у меня! Мой дедушка мертв, мой брат сошел с ума, мой сын потерялся, а может, тоже умер!.. И все это из-за нее!

— Странно, — насмешливо сказали лисицы. — Мужчины уходили и раньше, дети терялись или умирали. Есть даже женщины, которые воруют чужих мужей. И никакая богиня в этом не виновата! Или ты думаешь, ты настолько важная, что можешь вызвать гнев богини?

— Не смейтесь надо мной! Она должна быть здесь!

— Почему?

Слезы текли по моему потрескавшемуся от холода лицу, обжигая его.

— Потому что он ушел и магия исчезает. Я так много потеряла из-за ее жестокости! Я потеряла все, что у меня было. Я заставлю ее помочь мне!

— Как? Ты помочишься на ее статую? Укусишь ее? Или будешь плакать, пока она не сжалится над тобой? Трудно угрожать богине.

— Я знаю, — жалко сказала я. — Но я должна попытаться. Я умру, если вернусь!

— Даже самые хорошие люди рано или поздно умирают, — сказали лисицы. — Вернешься к чему?

— К своему лисьему облику, — сказала я. — Нет, это не то…

— Быть человеком лучше?

— И да и нет. Быть человеком так приятно, но так больно. («Тени и ожидание», — вдруг подумала я.) Я должна спросить у нее, кто я такая.

— Почему ты думаешь, что она знает? — спросили лисицы. — Почему кто-то, кроме тебя, должен это знать?

— Она богиня. У нее есть силы и знания, которых у меня никогда не будет.

— Это слишком простой вопрос. Ни одна богиня не станет тратить на него свое время. Кто ты? Женщина или лиса?

— И то и другое. Или ни то, ни другое. Я — это я.

Комнату заполнили звуки гонга. Одна лисица вспыхнула ярко, как полная луна. Ее облик дрожал и менялся. Она превратилась в женщину.

Это была Каннон.

20. Дневник Шикуджо

Сегодня я ходила на прогулку и зашла помолиться в храм Инари. Этот храм был недалеко от нашего дома. Не понимаю, почему я никогда раньше не видела его.

Ветер врывался в мои легкие сладким и диким ароматом. На снегу лежали ржавого цвета хвойные иголки и опавшие листья — словно алые и золотые пятна на безупречно белом снегу узор, достойный платья императора или самой хорошей бумаги, на которой когда-либо было написано стихотворение. Когда я шла через солнечные лучи, я чувствовала их тепло, такое приятное, как жар печки в холодный зимний вечер.

Наверное, нас могли (и должны были) отнести в храм в паланкине. Но, несмотря на все предчувствия Онаги, мы так никого и не встретили по дороге. И я даже не устала, пока шла до храма.

Храм был маленьким: единственная арка, едва выше человеческого роста. За ней было небольшое открытое пространство и сооружение, доходившее мне до пояса. Стая воробьев взлетела с арки, когда мы подошли. Я заметила, что они клевали рис, разбросанный перед храмом. На больших листьях лежал вареный рис, стояли маленькие голубые чашечки с саке. Я махнула рукой: одна из женщин вышла вперед и положила наши подношения рядом с остальными. Другая принесла маленький соломенный коврик и постелила для меня перед входом. Я осторожно встала на колени и расправила свои платья.

Я хотела поблагодарить бога (или богиню) за хороший урожай и за ту, пусть и небольшую роль, которую он (или она) мог сыграть в возвращении моего мужа. Так много богов! Было бы ошибкой полагать, что они никогда не вмешиваются в дела друг друга. Я поклонилась и заглянула в храм.

Две бледные деревянные лисицы глянули на меня маленькими нарисованными глазками. Я долго смотрела на них, прежде чем вспомнила, что это были статуи лисиц Инари, которые есть в каждом ее храме. Они ненастоящие.

Я засмеялась. Конечно же, они настоящие — настоящие статуи лисиц. Все реально — пока мы честны.

Не лисы на самом деле были проблемой для меня и моего мужа. Если бы не оказалось волшебных лисиц, мой муж нашел бы другой выход из своего одиночества и неудовлетворенности. А я бы волновалась из-за чего-то другого — из-за азартных игр, других женщин, интриг при дворе. Я не хочу оправдывать ту женщину-лису, которая преследовала моего мужа, но я и не могу обвинять ее в этом. Мой муж сам выбрал свою жизнь.

А я выбираю свою.

21. Дневник Кицунэ

— Как ты могла? — Я кинула веер в богиню Каннон. Он был легким и упал к ее ногам, кружась, словно мотылек.

Она была меньше, чем я ожидала, хорошо сложена, с красивой кожей. Ее волосы были убраны в китайском стиле. На голове — высокая корона с множеством рук и глаз. В ее ладонях горел огонь и двигался вместе с ней, вырисовывая в воздухе между нами иероглифы. Вокруг ее ног, словно ласковая кошка, обвилась лунная лисица. Когда я пришла, в комнате было темно и пусто, теперь же она была наполнена светом от бесчисленных свечей и статуями с золотыми узорами, шелками и подарками.

Богиня подняла веер длинными тонкими пальцами:

— Ты принесла мне подарок?

— Подарок? Это не подарок! Ты так сильно обидела меня.

— Разве?

— Ты разрушила все, о чем я так долго мечтала, за что боролась! В том, что ты со мной сделала, не было ни доброты, ни милосердия!

— Доброта и милосердие не одно и то же. Доброта — это дар. Милосердие — это правда.

— Тогда я хотела бы, чтобы ты была добра со мной, — прошептала я.

Она повертела веер в руках. Одна бровь медленно поползла вверх:

— Добра? — сказала она удивленно. — Добр муж, который лжет жене, потому что он не хочет причинить ей боль. Добра женщина, которая обращается с мужем ласково и учтиво, скрывая от него свое одиночество и злость. Женщина, которая защищает своего ребенка, боясь того, кем он может стать. Она думает, что делает это ради его блага. Это доброта.

Она взглянула на меня и увидела, что я смотрю на нее. Ее глаза загорелись, когда встретились с моими. Меня пленил убийственный стальной взгляд богини.

— Кто-то создает мир, в котором все красиво и идеально, в котором никому не бывает больно, в котором никому не приходится сталкиваться с жестокой правдой о себе самом. Кто-то кричит на сумасшедшего, чтобы разрушить его иллюзии и вернуть его к печальной реальности. И это тоже доброта. Я же в любом случае не добра!

— Извини меня, — прошептала я. — Я просто хотела, чтобы он был со мной! И все…

— Я знаю, — мягко сказала она. К моему удивлению, ее глаза наполнились слезами. — Бедная маленькая женщина-лиса! Тебе было так тяжело. Мне так жаль тебя…

— Тогда почему ты это сделала? — спросила я.

— Думаешь, у меня был выбор? Я не как ты, я должна делать то, чего от меня ждут.

— Но ты же богиня! Как ты можешь говорить, что у тебя нет выбора?

Она вздернула подбородок, будто приготовилась защищаться:

— Я Каннон. Я обладаю мудростью и силой, возможностью понять боль других. Это великая и чудесная способность. Но я не могу позволить себе такой роскоши, как выбор. Мне молятся — я должна слушать. Меня призывают — я прихожу.

— Ты не слушала меня, когда я тебе молилась, и не приходила, когда я тебя звала!

Она улыбнулась:

— Разве нет? Правда такая маленькая, ее легко не заметить.

— Тогда скажи мне правду. Мой сын… — Я прикусила губу от боли, которая пронзила мое сердце, стоило мне заговорить о нем. — Он жив? Пожалуйста, скажи мне!

— Возможно. — Она снова посмотрела на веер. — Возможно, он жив. Возможно, его увела няня и спрятала в каком-нибудь безопасном месте. А может быть, он умер. В любом случае, это уже не твоя забота.

— Но…

Каннон дотронулась до слез на моем лице.

— Я понимаю твое горе, но не могу сказать тебе, как заканчивается история чужой жизни.

— У тебя нет выбора, — заявила я.

— Да.

Что-то в голосе богини заставило меня поднять голову и посмотреть на нее. На этот раз в ее глазах была лишь бесконечная печаль…

— Тогда мне жаль тебя, — прошептала я. — Хорошо, когда есть возможность выбирать.

— Да, — прошептала она в ответ. — Так выбирай!

— Но что случится?

— Поживи и увидишь. Жизнь не может ничего обещать, даже саму себя.

Каннон поднесла мой веер к лицу и слегка поклонилась мне: поклон богини.

— Прощай, женщина-лиса.

Когда пришли священники, они нашли меня стоящей на коленях в пустом храме. Веера нигде не было — наверное, она приняла мой подарок.

22. Дневник Кая-но Йошифуджи

Сегодня очень спокойно. Ветра нет, поэтому я хорошо слышу, как возвращается Шикуджо, куда бы она ни ходила. Я слышу ее шаги по дорожке, женские голоса и смех, высокий и чистый, как звон колокольчика. Я не слышал ничего подобного с тех пор, как вернулся в этот мир. Служанки моей жены (и остальные слуги — на самом деле все, кроме Хито) избегали моего присутствия и разговаривали шепотом, словно желая подчеркнуть всю тяжесть и неловкость моего положения.

До этого момента я даже не понимал, что это раздражает меня. Моя жена обращается со мной с вежливостью сиделки, ухаживающей за больным. Как она смеет так легко ко всему этому относиться? Я дурно себя вел, я знаю. Но как она смеет не обращать внимания на мою глупость? Почему не сделает хоть что-нибудь? Почему не плачет, не злится?

Распаленный этими мыслями, я встаю с кровати и иду в ее комнаты. Наверное, они услышали мои тяжелые шаги (я уже не могу передвигаться так легко, как раньше, особенно в холодную погоду), потому что отодвинули передо мной ширму. Онага впустила меня еще до того, как я успел постучаться. Моя жена стоит в лучах солнца, которые проникают в комнату через отверстия в стенах. Все ее шторы, ширмы и жалюзи исчезли. Между нами нет ничего, кроме пыли, тени и полосок солнечного света. И Онаги: она принесла поднос с двумя чашками и чайником, и тоже исчезла, оставив меня и наедине с женой.

— Жена.

— Муж. — Ее голос удивительно спокоен. У меня вдруг появляется чувство нереальности происходящего. Слишком много разговоров между нами начиналось так же. Этот разговор мог быть продолжением того, который был шесть месяцев назад. Все, начиная с того времени и заканчивая теперешним моментом, кажется мне сном. Нет, моя жизнь и моя вторая жена были реальны. И сейчас я и моя жена реальны. Все было реально, кроме этих слов и ширм, поставленных между нами.

— Нам нужно поговорить.

— Да, — говорит она. — Пришло время сказать правду.

23. Дневник Шикуджо

Итак, я рассказала ему правду. О лисе, который приходил ко мне во сне, о стихах, которые он мне читал, о моей грусти и одиночестве, о скуке ожидания. Он слушал и ничего не говорил. Он промолчал даже тогда, когда я, разозлившись, разбила чашку об пол. Я плакала, мои волосы и платья намокли от слез. Я не знаю, плакала ли я в его объятиях из-за любви к нему или из-за пережитого вместе горя. Правда обладает множеством смыслов…

Сказки, которые я читала, никогда так не заканчивались. Брошенная жена горевала и умирала от неизвестной болезни или бросалась в реку и плавала на поверхности воды, пока ее шелковые платья не намокали и не тянули ее на дно, в холодные зимние воды. Или же она уходила более воспитанно: остригала волосы, принимала святое имя и посвящала себя религии. И она была такой же холодной и недоступной, как если бы утонула.

Но я больше не хочу думать об этом.

Мой муж молчал. Я тоже молчала.

Онага раскрыла бы рот от удивления, если бы я рассказала ей это, но я хочу быть честной и поэтому нашептываю великую правду дневнику. Возможно, когда-нибудь я прошепчу ее на ухо моему мужу (Йошифуджи или другому). Возможно, все же есть Чистая Земля, в которую мы попадаем, когда умираем. А может, и нет. В любом случае, надо жить мудро здесь и сейчас. Я больше не буду бежать от жизни. Я просто буду жить.

Женщина-лиса, мой муж и я. Из нас всех только она поняла это раньше и лучше.

24. Дневник Кицунэ

Я вернулась домой со стертыми ногами, голодная, с пятнистой собакой, бегущей рядом со мной. Я не останавливалась по пути назад — даже возле хижины Брата. Я знала, что мне нужно с ним поговорить, извиниться и объяснить все, но позже. Слишком многое нужно было сделать сначала.

В доме было тихо. Возможно, потому что был рассвет. Тумана, скрывающего исчезающие стены моего дома, не было. Впервые после того, как моего мужа забрали от меня, я увидела дом целиком: два маленьких крыла, соединенных переходами, и много маленьких зданий. Сад стал меньше, чем был, и более простым. Не было света повсюду. Дом казался заброшенным, безжизненным, как на рисунке.

Я вошла в главное крыло — в свои комнаты. Они тоже стали меньше и проще. В тусклом свете я увидела одинокую женщину, которая складывала шелковые платья в сундуки, как будто готовясь к долгому путешествию. Она обернулась, когда я вошла.

— Госпожа! — Ее лицо засветилось, но тут же погасло, когда она разглядела меня. — Ваши волосы! О, моя госпожа, ваши прекрасные волосы!

Я нетерпеливо помотала головой:

— Они отрастут. Но Джозей… — Я отстранила ее от себя на расстояние вытянутой руки. — Ты здесь. Ты дождалась меня.

Она закусила губу:

— Это было сложно. Остальные… Мне очень жаль, госпожа, но большинство из них не смогли остаться. Но несколько человек все же остались. — Она повысила голос. — Госпожа вернулась!

Послышались сонные голоса, потом несколько человек прибежали к веранде моего дома, на ходу протирая глаза. Собака гавкала, прыгая среди них. Учитель каллиграфии, повар, сокольничий, горничная, садовник — опустив глаза, но с радостью на лице, они мне поклонились.

Я поклонилась им в ответ:

— Не прячьте от меня глаза. Я так рада, что вы остались!

— Мы остались, — сказала Джозей. — Мы продолжали надеяться, что вы вернетесь. Что вы приведете с собой нашего господина, и все будет так, как было раньше.

— Я не привела его назад…

— Но он нужен нам, разве нет? — Она посмотрела на меня, и я поняла, что она имеет в виду: чтобы выжить, чтобы остаться в волшебном мире.

— Я так не думаю, — улыбнулась я ей.

— Но кто мы без него? — Кто вы без него? Женщина или лиса?

— Те, кем мы захотим быть.

25. Дневник Кая-но Йошифуджи

Дом ожил. Все, начиная с Шикуджо и заканчивая последним крестьянином, от Хито и до моего сына, готовятся к завтрашнему празднованию Нового года. Я брожу по украшенным разноцветными висящими ленточками комнатам — на эти ленточки завтра повесят шары из травы. Я нахожусь далеко от Шикуджо, но через бумажные стены слышу ее смех, красивый, низкий, как будто она читает смешные истории или забавные стихотворения.

Этот смех не предназначен для меня. Нам с ней неуютно вдвоем. Мы разговариваем неловко, с подчеркнутой вежливостью детей, которые поссорились друг с другом. Но по крайней мере, мы разговариваем. Хотя в нашей беседе нет ничего приятного. Мы часто замолкаем, не зная, что сказать, с трудом подбирая слова. Теперь мы чаще вслушиваемся в значения слов, чем в их звучание.

Иногда я скучаю по той идеальной и безупречной Шикуджо. У этой, настоящей, Шикуджо есть характер. Она обижена на меня из-за того, что я жил с моей прелестной женой-лисой. Легче хотеть женщину, которая кажется идеальной, как те обреченные любовницы главных героев женских сказок. Тусклое освещение и элегантная речь могут скрыть многое. Я не удивлюсь, что они скрывали не только мои пороки.

Хотя тот новый язык, на котором мы с ней разговариваем, даже лучше. Мы еще не решили, будем ли разводиться. Даже мысль об этом причиняет мне боль! Я люблю ее. Но иногда любви бывает недостаточно… Гораздо важнее, чтобы у нас в жизни все было хорошо. И не важно, расстанемся ли мы или будем вместе.

Я даже не знаю, вернется ли Шикуджо после Нового года в столицу с нашим сыном или нет. С ее сыном — напоминаю я себе и чувствую боль и злобу. Он не мой сын. В столице это обычное дело, когда женщина рожает ребенка не от своего мужа, но мне больно и обидно. Я вырастил этого ребенка. Я любил его, а он даже не был моим сыном. Но потом я думаю, что все-таки несмотря ни на что, он был моим сыном: я учил его охотиться, я подарил ему его первый меч, я держал его на руках, когда у него резались зубы и ни няня, ни мать не могли успокоить его. Он все равно мой. И всегда будет моим.

Моя жизнь с Шикуджо, жизнь с женой-лисой — все это было иллюзией. Но это почему-то меня не удивляет. Все в нашей жизни иллюзия. Даже человечность. Я все еще люблю мою жену-лису, нашего сына, нашу совместную жизнь, но, как я уже говорил, иногда любви бывает недостаточно.

Священники говорят, что я исцелился от сумасшествия, которое загнало меня в нору к лисам. Я не уверен, что был болен. Я не чувствовал себя больным. Хотя это неправда: я был болен, но эта болезнь была еще раньше — слепая, всепоглощающая жалость к самому себе. Я уже дважды убегал: сначала от Шикуджо в мир моей второй жены, а потом от нее обратно к Шикуджо. И этим я сделал им обеим больно. Но, по крайней мере, я могу перестать бегать от себя.

Я уже отдал приказ Хито починить ворота. Они мои.

Я вижу одну снежинку, потом другую. И вдруг все небо заполняется снегом. Я снова сажусь писать стихотворение. Мне это нравится. На этот раз в нем нет ясной аккуратной картинки, но зато оно яркое и правдивое, как солнечный свет.

26. Дневник Шикуджо

Я должна убедиться, что доставили рисовые пирожки из Оми, чтобы Тамадаро мог загадать свои новогодние желания. Завтра мы положим девять пирожков ему на голову, и его отец произнесет благоприятные слова на следующий год.

Завтра мы заменим календари. Я не могу дождаться того момента, когда смогу открыть новые дни.

Онага заканчивает мои платья. Они красно-фиолетового цвета с воздушной белой накидкой. Мне нравится белый цвет — он будто наполнен светом. Он заставляет меня улыбаться, и мне приятно его носить.

В столице все было бы намного сложнее. Нужно было бы делать официальные визиты, посещать церемонии в честь императора — слишком много всего. Но даже здесь мы очень заняты.

Церемония почтения четырех направлений. Церемония буддийских имен.

Отпугивание демонов. Это особенно понравилось Тамадаро: ему нравится шум, когда люди бегают и кидаются рисом и бобами.

Повар заверил меня, что та еда, которую я заказала, будет готова — острые вина и настои из трав, пирожки и редис, дыни и соленая форель.

Снег сделает завтрашний день особенно приятным. Онага и остальные женщины говорят о том, чтобы слепить снеговика. И не только: целые снежные горы. Я рассмеялась, когда они сказали мне об этом, но на самом деле жду этого даже с большим нетерпением, чем они. Я еще никогда не лепила снежную гору.

Завтра. Новый год Раз я больше не думаю О реальности Как о реальности, Зачем мне думать О снах как о снах? Сайгийо (1118–1190)

Дневник Кицунэ

Я жду в саду Кая-но Йошифуджи, как ждала много раз до этого. Но это последний раз, когда я жду. Даже сейчас я жду лишь одного.

Мы провели вместе осень, Кая-но Йошифуджи и я. Сейчас зима. Выпал снег выше моих деревянных башмаков. Пятнистая собака ждет вместе со мной, лежа на животе в снегу. Завтра первый день первого месяца: Новый год. Завтра здесь будет шумно: люди будут бегать, смеяться и играть в игры. На дверях будут висеть шары из травы. Сейчас, в этот момент, время словно замерло. Вечное сейчас, без прошлого или будущего, словно нанизанное, как бусы на нить с другими сейчас, которые я уже знаю или узнаю позже.

У меня есть план. Очень простой. Я хорошо знаю Йошифуджи. Он болел долгие месяцы, но теперь ему, кажется, лучше. И он готов вернуться к своим обычным занятиям. Сегодня ночью он выйдет в сад, чтобы написать стихотворение о снеге, Новом годе и своей жизни. Я оставлю свой белый шарик — подарок Дедушки — на дорожке, по которой он пойдет. Если он увидит его таким, как он есть, он найдет меня и мы будем счастливы или по крайней мере поговорим о том, что потеряли. Если же он счастлив здесь — с Шикуджо и своим сыном, — шарик покажется ему всего лишь комочком снега.

Я кое-что придумала:

Священники, вы можете вылечить его от чего угодно, Но только не от любви.

Я думаю, это стихотворение.

Я думала и о другом: я знаю его, но себя я знаю еще лучше. Я люблю его, моего господина Кая-но Йошифуджи. Я говорю это, и слова получаются короткими и острыми, словно лай. Но я не нуждаюсь в нем — не больше, чем Джозей во мне, чтобы жить, и писать свои стихи, и мечтать. Вне зависимости от того, увидит он шар или нет, завтра в Новый год в моем доме будет шум и смех, рисовые пирожки и поминание призраков.

Мы сами создаем свой собственный мир. Брат создал свой мир: мне он кажется безумием, но кто я такая, чтобы судить об этом? Я сама создала и воссоздала свою реальность. Это был лисий мир, магический, с элементами человеческого мира — платьями и поэзией. Йошифуджи был центром этого мира. Если он увидит мой шар на снегу, я буду счастлива. Но это не главное: я и без него продолжу строить свой мир.

Людские легенды полны упоминаний о лисах в облике мужчин и женщин. Многие из них не справляются и возвращаются к своему лисьему облику. Или становятся людьми и теряют себя в океане боли. Но некоторые люди умеют радоваться, а некоторые лисы приобретают душу. Воры, принцы, танцоры, угольщики — всех их объединяет то, что они нашли свой путь.

Это человеческий дар: то, что человек сам может выбирать свой путь. Никто из нас — ни Шикуджо, ни Йошифуджи, ни я, ни Дедушка, ни Брат, ни мои служанки — по-настоящему не были людьми до тех пор, пока не нашли свой путь. И ничто не может помешать человеку сделать это: ни восемь миллионов богов, ни духи, ни призраки. Никто — только мы сами.

И тогда наши жизни становятся стихотворениями.

И мы рождены для того, чтобы их рассказать.

Я слышу шаги.

От автора

На усыпанном опавшими листьями пруду Ночевал гусь, но на рассвете Улетел. Как и слова. Кий Джонсон, Сиэтл, декабрь 1998 г.

Оглавление

Дневник Кицунэ

Книга первая Весна

  1. Дневник Кицунэ

  2. Дневник Шикуджо

  3. Дневник Кицунэ

  4. Дневник Шикуджо

  5. Дневник Кая-но Йошифуджи

  6. Дневник Шикуджо

  7. Дневник Кая-но Йошифуджи

  8. Дневник Шикуджо

  9. Дневник Кая-но Йошифуджи

  10. Дневник Шикуждо

  11. Дневник Кая-но Йошифуджи

  12. Дневник Шикуджо

  13. Дневник Кая-но Йошифуджи

  14. Дневник Кицунэ

  15. Дневник Шикуджо

  16. Дневник Кая-но Йошифуджи

  17. Дневник Шикуджо

  18. Дневник Кая-но Йошифуджи

  19. Дневник Шикуджо

  20. Дневник Кая-но Йошифуджи

  21. Дневник Шикуджо

  22. Дневник Кая-но Йошифуджи

  23. Дневник Шикуджо

  24. Дневник Кицунэ

  25. Дневник Шикуджо

  26. Дневник Кицунэ

  27. Дневник Шикуджо

  28. Дневник Кая-но Йошифуджи

  29. Дневник Кицунэ

  30. Дневник Кая-но Йошифуджи

  31. Дневник Шикуджо

  32. Дневник Кицунэ

  33. Дневник Кая-но Йошифуджи

  34. Дневник Кицунэ

Книга вторая Лето

  1. Дневник Кицунэ

  2. Дневник Кая-но Йошифуджи

  3. Дневник Шикуджо

  4. Дневник Кицунэ

  5. Дневник Шикуджо

  6. Дневник Кицунэ

  7. Дневник Шикуджо

  8. Дневник Кая-но Йошифуджи

  9. Дневник Шикуджо

  10. Дневник Кая-но Йошифуджи

  11. Дневник Кицунэ

  12. Дневник Шикуджо

  13. Дневник Кицунэ

  14. Дневник Кая-но Йошифуджи

  15. Дневник Шикуджо

  16. Дневник Кицунэ

  17. Дневник Шикуджо

  18. Дневник Кицунэ

  19. Дневник Кая-но Йошифуджи

  20. Дневник Кицунэ

  21. Дневник Шикуджо

  22. Дневник Кицунэ

  23. Дневник Кая-но Йошифуджи

  24. Дневник Шикуджо

  25. Дневник Кицунэ

  26. Дневник Кая-но Йошифуджи

  27. Дневник Кицунэ

  28. Дневник Шикуджо

  29. Дневник Кицунэ

  30. Дневник Кая-но Йошифуджи

  31. Дневник Кицунэ

  32. Дневник Шикуджо

  33. Дневник Кицунэ

  34. Дневник Шикуджо

  35. Дневник Кая-но Йошифуджи

  36. Дневник Шикуджо

  37. Дневник Кая-но Йошифуджи

  38. Дневник Шикуджо

  39. Дневник Кицунэ

  40. Дневник Шикуджо

  41. Дневник Кицунэ

  42. Дневник Кая-но Йошифуджи

  43. Дневник Кицунэ

Книга третья Осень

  1. Дневник Шикуджо

  2. Дневник Кицунэ

  3. Дневник Кая-но Йошифуджи

  4. Дневник Кицунэ

  5. Дневник Кая-но Йошифуджи

  6. Дневник Шикуджо

  7. Дневник Кицунэ

  8. Дневник Шикуджо

  9. Дневник Кицунэ

  10. Дневник Шикуджо

  11. Дневник Кицунэ

  12. Дневник Кая-но Йошифуджи

  13. Дневник Шикуджо

  14. Дневник Кицунэ

  15. Дневник Кая-но Йошифуджи

  16. Дневник Кицунэ

  17. Дневник Кая-но Йошифуджи

  18. Дневник Кицунэ

  19. Дневник Шикуджо

  20. Дневник Кицунэ

  21. Дневник Кая-но Йошифуджи

  22. Дневник Кицунэ

  23. Дневник Шикуджо

  24. Дневник Кицунэ

  25. Дневник Кая-но Йошифуджи

  26. Дневник Шикуджо

  27. Дневник Кицунэ

  28. Дневник Шикуджо

  29. Дневник Кая-но Йошифуджи

  30. Дневник Шикуджо

  31. Дневник Кицунэ

  32. Дневник Шикуджо

  33. Дневник Кицунэ

  34. Дневник Шикуджо

  35. Дневник Кицунэ

  36. Дневник Шикуджо

  37. Дневник Кицунэ

  38. Дневник Кая-но Йошифуджи

  39. Дневник Шикуджо

  40. Дневник Кицунэ

  41. Дневник Шикуджо

  42. Дневник Кицунэ

  43. Дневник Шикуджо

  44. Дневник Кицунэ

  45. Дневник Кая-но Йошифуджи

  46. Дневник Шикуджо

  47. Дневник Кицунэ

  48. Дневник Шикуджо

  49. Дневник Кая-но Йошифуджи

  50. Дневник Кицунэ

  51. Дневник Кая-но Йошифуджи

  52. Дневник Кицунэ

  53. Дневник Шикуджо

  54. Дневник Кицунэ

  55. Дневник Шикуджо

  56. Дневник Кицунэ

  57. Дневник Шикуджо

  58. Дневник Кицунэ

  59. Дневник Кая-но Йошифуджи

  60. Дневник Шикуджо

  61. Дневник Кицунэ

  62. Дневник Шикуджо

  63. Дневник Кая-но Йошифуджи

  64. Дневник Кицунэ

Книга четвертая Зима

  1. Дневник Шикуджо

  2. Дневник Кицунэ

  3. Дневник Шикуджо

  4. Дневник Кицунэ

  5. Дневник Шикуджо

  6. Дневник Кая-но Йошифуджи

  7. Дневник Кицунэ

  8. Дневник Шикуджо

  9. Дневник Кицунэ

  10. Дневник Кая-но Йошифуджи

  11. Дневник Кицунэ

  12. Дневник Шикуджо

  13. Дневник Кая-но Йошифуджи

  14. Дневник Кицунэ

  15. Дневник Шикуджо

  16. Дневник Кая-но Йошифуджи

  17. Дневник Кицунэ

  18. Дневник Шикуджо

  19. Дневник Кицунэ

  20. Дневник Шикуджо

  21. Дневник Кицунэ

  22. Дневник Кая-но Йошифуджи

  23. Дневник Шикуджо

  24. Дневник Кицунэ

  25. Дневник Кая-но Йошифуджи

  26. Дневник Шикуджо

  Дневник Кицунэ

От автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg